Трезуб-империал [Эд Данилюк] (fb2) читать онлайн

Книга 449661 устарела и заменена на исправленную


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Данилюк Эд. Трезуб-империал.

Осень 1982 г. Маленький западноукраинский город (в далеком прошлом столица великой державы) потрясен громкими убийствами. С ними как-то связана странная находка, будоражащая умы следователей, — необычная монета, золотой империал. Монета государства, которого никогда не существовало.


Эд Данилюк

ТРЕЗУБ-ИМПЕРИАЛ

Роман




Любое совпадение персонажей с реальными лицами является случайным. Трактовка исторических событий, а также физических явлений и концепций может не совпадать с общепринятой. Поступки и высказывания персонажей соответствуют их эпохе и образам, и не всегда отражают точку зрения автора.




Понедельник, 20 сентября 1982 г.

Луцк, отделение судебно-медицинской экспертизы, 09:25.


Вокруг царила привычная холодная чистота.

В центре тонущего в полумраке зала возвышались три стальных стола. На двух из них угадывались под казенными простынями неподвижные человеческие тела. Они освещались огромными бестеневыми лампами, какие бывают в операционных.

В зале пахло формалином, медицинским спиртом, химическими моющими средствами, сыростью и еще чем-то неуловимым.

— Будешь писать?

— Да, так быстрее.

Двое мужчин обменялись взглядами. Они были в одинаковых серых, покрытых застиранными пятнами халатах, бесформенных шапочках и резиновых сапогах.

— Давай суть дела.

Один подошел к столу у стены, степенно, не торопясь, сел, так же без излишней суеты открыл верхнюю папку и стал читать про себя. Второй тем временем надел фартук — огромный, резиновый, такой, как у мясников на рынке.

— Эй, помощь будет какая-нибудь? — крикнул он, повернувшись к входной двери.

— Иду! — послышался из коридора приглушенный голос.

— Идет он! — пробурчал сидевший за столом. — Опять всю черновую работу делают дипломированные патологоанатомы, а эти только баклуши бьют…

Разгладив фартук ладонями, второй снял ткань с одного из трупов. Несколько секунд смотрел на лежащее перед ним тело. Потом скомкал простыню и бросил ее под приставной столик.

— Ножевое, — сказал он.

Мужчина за столом молча кивнул, все еще погруженный в чтение.

Патологоанатомический зал располагался в полуподвале, и окна находились практически на уровне земли. Через немытые стекла было видно, как у самой стены ветер играет цветами на близлежащей клумбе.

— Значит так, — наконец, заговорил сидящий, — Орест Петрович Рева, мужчина, шестьдесят один год, пенсионер. Проживал в частном секторе, в собственном одноэтажном доме в городе Володимир. Вдовец. Единственный ребенок — взрослая дочь, живет в Днепропетровске…

— Зачем нам все это? — безразлично отозвался человек в фартуке. — Давай ближе к делу.

Коллега взглянул на него и перевернул страницу.

— Найден соседкой вчера в семнадцать часов десять минут. Эта же соседка, вероятно, последней видела его живым. По ее словам, около четырнадцати часов Рева вышел из дома и направился по улице в сторону ближайшей автобусной остановки…

— Время смерти можно установить и без нас.

              — Можно, — согласился читающий. — Так… Труп нашли в положении полусидя, прислоненным спиной к стене в дальнем конце веранды, у двери, ведущей в комнаты. Глаза закрыты. В грудной клетке, спереди, несколько левее грудины — отверстие, в которое было воткнуто лезвие прилагаемого ножа. Вокруг виднелись обильные потеки красно-бурого цвета. Переломов не обнаружили. Повреждений рук или ног тоже. Трупное окоченение выражено в шейной и грудной группах мышц. Это на момент осмотра… Патологоанатом остановился и взглянул на первую страницу протокола. — А осмотр производился в девятнадцать пятнадцать…

— Понятно…

— Как знаешь, — читавший пожал плечами. — Там, где их и следовало ожидать у трупа, находящегося в положении полусидя, зафиксированы трупные пятна. Они бледнели при надавливании с восстановлением окраски через пятнадцать-двадцать секунд. Температура в помещении в момент осмотра — двадцать один градус…

¬— Ну, понятно, понятно, — нетерпеливо повторил второй. — Все?

— Все. Писать, или будем ждать санитаров?

— Их дождешься, — беззлобно проворчал мужчина в фартуке. — Давай начинать, а то так до ночи просидим. Список одежды есть?

— Да, протокол уже начат. Хоть это они сделали.

Патологоанатом кивнул, вытащил из кармана халата очки и водрузил их на нос. Потом склонился над трупом и, будто принюхиваясь, стал осматривать кожу, сверху вниз, от лица до пальцев ног.

— Ну что, пиши… — сказал он, наконец. — Труп мужского пола, правильного телосложения, умеренного питания, длина тела… — Он взял со стола швейную сантиметровую ленту и произвел замер, — …сто семьдесят два сантиметра. На вид шестьдесят — шестьдесят пять лет. Кожные покровы вне трупных пятен серовато-желтого цвета, холодные на ощупь. Трупные пятна в области затылка… — Он произносил стандартные фразы равнодушно, быстро, не вдумываясь. — …При надавливании пальцем трупные пятна не бледнеют. Окоченение практически отсутствует во всех группах мышц. Голова овальной формы, волосы на голове седые, длина волос в области лба — до двух сантиметров. Лицо бледное, веки не отечные. Глазные яблоки упругие, наблюдается незначительный энофтальм, зрачки…

В зал бесшумно вошел санитар. Одет он был так же, как и патологоанатомы, разве что без шапочки, и его темные волосы, сбившиеся клоками, торчали во все стороны. Вид у санитара был сонный.

— Что делать? — спросил он извиняющимся тоном.

— Теперь уж жди, — мужчина за столом, оторвавшись от протокола, взглянул на пришедшего и укоризненно покачал головой.

Тот развел руками.

— …На коже шеи повреждений нет, — продолжал тем временем патологоанатом. — Грудная клетка цилиндрической формы, живот выше уровня реберных дуг. В области присоединения девятого и десятого ребер к грудине слева видна рана длиной около трех сантиметров… — Он взял тонкую металлическую линейку, даже не линейку, а скорее стержень с насечками, и протолкнул его в рану. — …и глубиной двенадцать сантиметров, идущая сверху вниз справа налево… Кожные покровы вокруг раны в сухом налете красно-бурого цвета… — Врач перегнулся через тело, поднял одну за другой обе руки умершего и осмотрел их от подмышечных впадин до кончиков пальцев. Потом не менее тщательно оглядел ноги. — Ногти синюшные, чистые. На правом бедре спереди в трех и одиннадцати сантиметрах от верхнего края коленной чашечки видны два старых рубца. Проксимальный рубец имеет длину три и ширину один сантиметр. Дистальный, соответственно, четыре и один сантиметр. Рубцы белесые, без видимой патологии.

— С войны остались? — предположил писавший протокол. — Пулевые ранения?

— Похоже на то, — кивнул мужчина в фартуке.

Тут его взгляд остановился на стопе трупа. Некоторое время врач просто смотрел на ее подъем. Потом склонился над ногой, почти уткнувшись в нее носом.

— А это что еще такое?

— Что? — вскинулся писавший протокол.

— Погляди…

Мгновение спустя уже два патологоанатома неподвижно стояли над убитым. Санитар вытянул шею, пытаясь разглядеть, что их так заинтересовало.

— Может, какой-то врожденный дефект?

— Не смеши меня! Выглядит, как отпечаток. Будто что-то давило на кожу, а потом, при прекращении кровообращения…

На стопе виднелось круглое белое пятно.

— Да, похоже на отпечаток какого-то предмета, — согласился его коллега, выпрямился и обернулся к санитару. — Ты его раздевал?

— Да, — неуверенно ответил тот.

— Что-то в одежде было?

— Нет, — санитар покачал головой. — Милиция все изъяла при первичном осмотре.

¬— Что-то в обуви? — настаивал патологоанатом.

— Да ничего не было! — решительно отрубил парень.

— Знаешь что, неси сюда его одежду!..

За окном кто-то подошел к клумбе и принялся рвать цветы. Вороны с дерева неподалеку подняли ор. Санитар стрельнул глазами в окно и ушел.

— Может, что-то под кожей?

— Надо бы это сфотографировать…

Вернулся санитар с ворохом одежды.

— Обуви не было, — предупредил он с порога. — Прямо в носках привезли.

— Вот носки и нужны.

Один из патологоанатомов стал рыться в вещах. Вскоре вытащил из груды два толстых шерстяных носка, явно ручной вязки.

— Что-то есть, — сообщил он удивленно, ощупывая их.

Затем вывернул носок, и оттуда вывалился сияющий желтый кружок. Отбрасывая множество ярких бликов на стены и потолок, он с громким звоном поскакал по поверхности приставного столика. Патологоанатом перехватил его. Внимательно осмотрел и отдал коллеге.

В полной тишине они переглянулись.

— Труп под утро привезли, — оправдывался санитар. — Я очумевший был, хотел…

Не слушая его, врачи смотрели друг на друга. Будто подумав об одном и том же, они одновременно покосились на санитара и тут же отвели взгляд.

— Тащи фотоаппарат, — спокойно распорядился писавший.

Санитар ушел. Мужчины молча ждали, пока он исчезнет в черноте коридора.

— Золото, — почти беззвучно произнес один. — На полтысячи потянет. Или на всю тысячу.

Воцарилась тишина. Часы на стене громко отсчитывали секунды.

¬— Если и не настучит, — заметил его коллега, — то где-нибудь проговорится…

Патологоанатом в фартуке покосился в сторону коридора.

— Настучит, — еле слышно сказал он. — Ты же знаешь, куда он докладывать бегает. А тут такой шанс выслужиться!

Второй кивнул.

— Да и национализмом пахнет. Убитый, похоже, хорошо вляпался. Без КГБ не обойдется. А Комитет будет копать, как следует, без дураков…

Они рассматривали монету — странную, немыслимую, невероятную при всей ее кажущейся обычности. Она могла бы быть из иных времен, если бы — вне всяких сомнений — не являлась современной. Она могла бы прийти из каких-то далей, если бы не выглядела явно местной. Таинственная и непонятная, она вызывала у патологоанатомов ощущение тревоги и беспокойства, будто скрывала в себе опасность…

Из задумчивости врачей вывели шаги в коридоре.

— Интересный эффект на микроциркуляцию, — громко проговорил один.

В зале появился санитар. Он принес обычную «Смену 8М», правда, с фотовспышкой.

— Думаю, надо будет выступить с сообщением на Обществе, — продолжал врач.

Второй поправил фартук.

— Давай оформлять, — И, повернувшись к санитару, добавил: — Отсними все. Потом сразу позвонишь в прокуратуру.

В полном молчании каждый вернулся на свое место.

— На коже левой стопы сверху, приблизительно на середине плюсны, — стал громко и уверенно диктовать мужчина, проводивший осмотр, — видно белое пятно правильной округлой формы диаметром… так… — Он произвел замер все той же гибкой швейной лентой.

— …три сантиметра. Пятно, скорее всего, соответствует найденной в носке убитого монете…

— Может, ее отдельным протоколом?

Патологоанатом задумался на мгновение.

— Да, так будет лучше. Только ссылку на этот сделай.

Зал осветила череда фотовспышек. При каждом всполохе по лицу убитого пробегали черные тени, и казалось, что труп злобно кривится.

Потом санитар подошел к столу и сфотографировал монету по нескольку раз с обеих сторон и еще раз — с торца.

— Звони, не откладывай, звони, — поторопил его один из врачей.

Санитар пожал плечами и направился к двери — рядом с ней на стене висел телефон.

— При осмотре трупа в носке, надетом на левую ногу, обнаружена монета желтого металла диаметром три сантиметра и весом… — Патологоанатом бросил ее на весы и долго всматривался в показания шкалы.

— Особой точности у нас не получишь… — подбодрил его второй.

— Тогда пиши: «…около тридцати граммов».

— Тяжелая! Тридцать граммов золота! Подумать только!

Первый оглянулся на дверь и продолжил диктовать:

              — Качеством работы и общим видом монета напоминает советский юбилейный рубль. На одной из ее сторон на фоне православного собора — профиль безбородого мужчины с длинными отвислыми усами. Вокруг него надпись: «Божою милістю Його Величність король Максим III ». Портрет также окружают дубовые листья. С обратной стороны — крупное изображение трезуба украинских буржуазных националистов. Под ним — число «десять» и ниже — стилизованная надпись славянским шрифтом «Десять гривень». Над трезубом… — Патологоанатом запнулся. То, что было написано над трезубом, смущало его больше всего. Врача вновь охватило ощущение нереальности происходящего. Он посмотрел на своего коллегу, прокашлялся, чтобы прочистить горло, и договорил: — …Над трезубом надпись: «800 років династії Романовичів, Мала Русь-Україна , 1970».


Володимир, дом Ревы, 13:20.


— Ничего себе, как вы быстро на наш звонок отреагировали! — удивился милиционер. — Я когда увидел, что следователь прокуратуры кого-то привез, даже подумать не мог, что это уже областной КГБ нагрянул! Хотя, понятно, наша находка того стоит…

Воцарилось неловкое молчание. Его собеседник понятия не имел, о чем говорит этот молодящийся человек с усталыми глазами, традиционными волынскими усами и копной черных волос.

— Покажите мне место преступления, — наконец, сказал капитан госбезопасности, и милиционер, покладисто кивнув, повел его внутрь дома.

Кухня производила ужасающее впечатление. Пол был усеян осколками посуды, выброшенными из шкафов продуктами, сметенными с полок кастрюлями и сковородками. Холодильник лежал на боку, погребенный под останками кухонного пенала, в котором некогда хранились запасы муки и круп. Теперь эти запасы густым слоем покрывали все вокруг.

— Здесь только тайник. Его обнаружили преступники. Самое интересное — в библиотеке…

В стене, которую ранее закрывал пенал, зияло аккуратное прямоугольное отверстие высотой чуть больше обычной книги.

— Хозяин вырезал часть задней стенки шкафа… — рассказывал лейтенант. Он, должно быть, валился с ног после бессонной ночи, проведенной на месте убийства, но это хорошо скрывали его бодрый голос и живое выражение лица. — Сварганил что-то вроде маленькой дверцы. Через нее можно было подобраться к выемке в стене. Сбоку приставил холодильник, поэтому заглянуть за шкаф, даже случайно, было нереально. Но когда преступники принялись громить кухню и валить все на пол, тут же наткнулись на это отверстие. Если убрать шкаф, дырку не заметить просто невозможно…

Сквира смотрел на тайник, но ничего не видел. В голове его крутилась фраза, брошенная милиционером… Звонок? Какой звонок? Разве из местного райотдела кто-то звонил? И что за находка? Они что же, еще что-то нашли?

Ему, конечно, стоило сразу уточнить, о чем идет речь, но он промедлил, а теперь с каждой секундой ситуация становилась все более неловкой. Сквира уже ясно понимал: еще чуть-чуть — и он не сможет признаться в своем неведении. Правда, рано или поздно оно неизбежно обнаружится, и тогда будет во сто крат хуже… И все же капитан молчал.

Более того, Сквира не запомнил, как зовут милиционера. И опять-таки, правильнее всего было бы прямо сейчас переспросить, но и этого он не делал…

Сам приезжий назвался Северином Мирославовичем, и милиционер посмотрел на него с сомнением — он выглядел лет на десять младше лейтенанта. Какой там Северин Мирославович! Но так уж Сквира привык…

Поскальзываясь на осколках посуды, он неуклюже перебрался через холодильник и заглянул в дыру в стене. Темно.

— Туда три нумизматических альбома помещаются, — доложил лейтенант. — Когда мы пришли, там было, как у меня в кошельке — пусто.

Сквира хмыкнул. Просунул в дыру руку — голые стенки. Ни конвертика, прикрепленного к потолку, ни двойного дна, ни дополнительных карманов по бокам.

Под порывами ветра за окном качалась ветка дерева. В такт ее движениям поскрипывала открытая форточка. Однообразный звук раздражал, и Сквира, выпрямившись, осторожно переступил через разорванный куль с мукой и захлопнул ее. Стало тихо.

— Столько продуктов валяется, — пробормотал он, отряхивая штанину от белых пятен. — Наследникам убирать и убирать… — Капитан полез обратно через холодильник. — Кстати, а кто наследники?

— Жена убитого умерла лет пять назад, — отвлекшись на какие-то свои мысли, несколько рассеянно ответил милиционер. — Дочь давно переехала в Днепропетровск. Теперь в Володимир не вернется. Продаст, видать, хату. А хата хорошая, крепкая… — Он помолчал, покачал головой. — Подумать только! Еще в два часа дня соседка с Ревой, жертвой, лясы точила… Тот куда-то шел с цветами. Сверток в руках нес…

В этот момент раздался громкий стук в окно. Сквира вздрогнул и обернулся. Около закрытой форточки кружил грузный шмель. Ему что-то понадобилось в доме, видно, что-то важное, и он сердито жужжал, выискивая щель, в которую можно было бы протиснуться.

— Очень странное время убийства — днем, в выходной, — задумчиво проговорил Северин Мирославович.

— Странностей хватает, — откликнулся лейтенант. — Вам уже сказали, что в апреле в эту самую хату к Реве залезали неизвестные? Весной ограбили дом, а через пять месяцев убили хозяина — как вам?

Сквира удивленно повернул голову.

— Воров не нашли — их соседи спугнули. Ни отпечатков пальцев, ни следов на земле. Ни одна из вещей потом нигде не всплыла — зажилили, видно, чужое добро для себя. Мы потрясли местных алкашей, наехали на спекулянтов… — Милиционер развел руками. — Хозяин в это время гостил у дочки в Днепропетровске. Воры ночью взломали входную дверь. Свистнули, что на виду лежало… Вообще, странные были грабители. Соседи на улице шумят, храбрости набираются, а воры, вместо того, чтобы через окно сигануть, с вещей отпечатки пальцев стирают…

— А сейчас в доме остались отпечатки?

— Немерено! Хозяина и еще двух-трех соседок. Когда завершится экспертиза, будет известно точно. Похоже, на этот раз преступники были в перчатках.

Капитан хотел было пойти в коридор, но вдруг заметил на туфлях пятна муки. Чертыхнулся и затопал, пытаясь их стряхнуть.

— Записную книжку убитого нашли? Любую? Телефонную?

— Нет, — после некоторой заминки ответил лейтенант. — Ни записных книжек, ни сберкнижек, ни денег, ни драгоценностей… Так что все это вполне может оказаться банальным ограблением. — Он почесал лоб и добавил: — С другой стороны, цветной телевизор не взяли, радиолу, дубленку и кашемировый свитер не тронули. Два альбома нумизматических тоже не забрали. Непонятно…

Они вышли в коридор. После ярко освещенной кухни здесь почти ничего не было видно. Сквира двигался наугад, пока лейтенант не открыл еще одну дверь в самом конце коридора. Оттуда хлынул свет, и тонущий в темноте тоннель превратился в довольно уютную прихожую с пестрой тканевой дорожкой на полу.

В стене рядом с дверью на кухню капитан увидел выбоину. В глубине на ржавой трубе сверкнули длинные свежие царапины. Сквира остановился и зачем-то потрогал пальцами дно выбоины. На пол посыпались известка и кирпичная крошка.

— Мы сперва не разобрались, — поспешно заговорил лейтенант, — стали искать тайники миноискателем. А тот звенит и звенит! Он звенит — мы стенки и долбим. А хата-то еще довоенная, до Первой мировой, значит, построенная. Какой-то купец для себя возводил. Толщина стен — в два кирпича, а между слоями на арматуру нашита металлическая сетка. Потом хату перестраивали еще много раз, остались старые трубы, обрывки проводов. В общем, миноискатель мы военным вернули. Дыры наследникам теперь залеплять. Дальше пришлось искать по-простому — простукивать…

— Интересно, — задумчиво произнес Сквира. — А как тут вообще с криминальной обстановкой? Никогда бы не подумал, что в таком городке убивают налево и направо!

— Да не убивают, товарищ капитан! — вскинулся милиционер. — У нас убийств никогда не бывало. Знаете, какие у нас преступления? Ерунда полная, будете смеяться! В этом году, в феврале, ларек продуктовый вскрыли и унесли три пузыря водки…

— Страшное преступление! — рассеянно откликнулся Сквира.

— …Три пузыря водки и две банки килек в томате, — веско произнес лейтенант. — В июне кто-то залез через окно во вторую школу… — Он бросил взгляд на Сквиру и поправился:

— …Среднюю общеобразовательную школу номер два. Высосали бутылку «бормотухи», расколошматили приборы в кабинете физики, спионерили спектрометр, радиометр и триодную пару. Вы хоть знаете, что это за фрукт такой — триодная пара?

Северин Мирославович пожал плечами.

— И я не знаю. И никто не знает. Зачем ее тырить? Кто ее купит? Ни себе налить, ни подруге подарить. Вот такие у нас преступления! А тут вдруг…

Капитан переступил порог библиотеки, дверь которой все это время держал для него открытой милиционер.

Стены в этой комнате некогда закрывали высокие, до потолка, книжные стеллажи. Но сейчас книг на полках практически не осталось. Зияющий пустотами темный скелет металлических реек расчерчивал на прямоугольники беленные известкой стены, взбухающие по углам узлами вбитых глубоко в кирпичи массивных стальных креплений.

Почти все книги были сброшены на пол, и паркет исчез под массивными фолиантами, яркими каталогами, невзрачными брошюрами. На открытых страницах теснились фотографии монет и исследователей, портреты древних царей, колонки убористого текста…

Потянуло сквозняком, и книги зашептали, зашелестели страницами. Будто они пытались что-то сказать, но ветерок стих, и нечто важное улетучилось, скрывшись в темных углах старого дома.

В центре комнаты одиноким островком среди книжного моря выглядел письменный стол. Рядом с ним стояло большое старомодное кресло. За его высокой спинкой располагалось нестандартное широкое, на пять створок, окно. Через пыльное стекло можно было рассмотреть обширный огород, теперь уже безнадежно вытоптанный сновавшими всю ночь милиционерами. Дорожка из кирпичей, ведущая от калитки к крыльцу, тонула в нанесенной сапогами грязи.

Лейтенант помялся на месте, поглядывая на Сквиру. Потом полез через груды книг к окну. Капитан двинулся следом, поскальзываясь на гладких страницах и ощущая, как под ногами рвутся корешки.

Тревога вновь забилась в его груди. Он чувствовал, что сейчас лейтенант заговорит о своей таинственной находке, и нужно будет что-то отвечать, как-то соответствовать. Черт, знать бы хоть, куда именно они звонили!

— Здесь, на полу, — заговорил милиционер, — валялись два нумизматических альбома. С юбилейными монетами. Преступники их бросили…

— А где ваша находка? — перебил Сквира, уже практически решившись признаться.

— Вон, — лейтенант кивком указал на стол.

На нем разворотом вниз лежала раскрытая книга.

— Тот рисунок там. Но давайте я вам сначала еще кое-что покажу.

Рисунок? В книге? Это и есть находка, из-за которой, по мнению местных милиционеров, кто-то из областного КГБ должен сюда стремглав примчаться?

Сквира испытал облегчение. Неуверенность осталась, но теперь хотя бы появилась какая-то определенность.

Лейтенант склонился над подоконником. Нажал на него каким-то хитрым способом и замер. Несколько секунд ничего не происходило. Затем раздался тихий щелчок.

— Довольно простой, но надежный запор, — пояснил милиционер, потянул на себя подоконник, и тот на удивление легко поддался. В стене открылась длинная глубокая ниша, обитая изнутри черным бархатом. — Тут и лежала большая часть коллекции Ревы. Четырнадцать альбомов. Нетронутые. Мы их в райотдел увезли.

— Это ж надо! — Северин Мирославович разглядывал тайник с нескрываемым изумлением. — Молодцы, что нашли!

— Дурное дело не хитрое! — скромно ответил лейтенант. — У нас ведь полно времени на простукивание было! И мы не шугались каждого шороха!

— После обнаружения этого тайника дальнейший поиск… ну… вы прекратили? — спросил капитан как можно более невинным тоном.

— Еще чего! — возмутился лейтенант. — Обстукал весь дом. Закончил только перед самым вашим приездом.

Сквира провел ладонью по бархатистому дну тайника.

…Где-то рядом, за забором, проехала машина. Солнечные блики прочертили наискосок стены и потолок. Из ниоткуда выпрыгнули и тут же исчезли многочисленные черные тени.

Капитан обернулся к столу, неторопливо сел в кресло. Любопытно, что же такое они нашли!

Книга оказалась научно-популярным трактатом. Переводное издание на дорогой бумаге с множеством цветных иллюстраций. Восторженные предисловия советских физиков с титулами один громче другого. На открытой странице речь шла о параллельных мирах, возможность которых обосновывалась теориями многомерности вселенной. Автор анализировал концепции двух ученых из уважаемых британских университетов, защищавших очень похожие теории. Один англичанин считал, что в нашем мире одиннадцать измерений, а другой — что двенадцать. Куда девался старый добрый трехмерный мир с банальными длиной, шириной и высотой?!

На полях книги проступали какие-то темные пятна. Северин Мирославович перевернул страницу и уставился на два рисунка, выполненные карандашом. Дети иногда подкладывают монетки под лист бумаги и заштриховывают их сверху. Получаются вполне реалистичные отпечатки. Кто-то здесь сделал то же самое. Перед Сквирой были два круга — аверс и реверс монеты. Той самой монеты…

С находкой местных милиционеров все прояснилось. Капитану следовало бы испытать облегчение — это ведь всего-навсего рисунки уже найденной монеты, но парадоксальным образом тревога Северина Мирославовича усилилась.

Эти рисунки… Эти простые рисунки с пронзительной ясностью напомнили Сквире, что за дело ему досталось. Непонятное, странное, туманное…

Где-то под ложечкой неприятно посасывало. К запутанным отношениям с начальством — еще и эта головоломка! Именно сейчас, когда карьера буквально висит на волоске!

Символ националистов, на который смотрел сейчас капитан, давно стал частью антисоветской деятельности в УССР . Он реял на стягах Петлюры и Бандеры. Он прошел через войны — гражданскую и Великую Отечественную. Он стал обязательной частью листовок антисоциалистических кружков и плакатов подрывных организаций. Ни одно украинское подпольное издание, ни одна нелегальная сходка в республике не обходились без трезуба.

Сквира поднял взгляд на топтавшегося рядом лейтенанта. Тот, будто понимая сомнения кагэбэшника, пожал плечами.

Уверенности, что в этом деле удастся разобраться, у капитана не было. Никакой. Дело явно выходило за рамки того, с чем ему до сих пор приходилось сталкиваться. С оконного стекла на него глядел еще один Сквира — эфемерный, едва различимый, с растерянным лицом. Следователь КГБ неуверенно улыбнулся сам себе.

— Вы монету нашли? — спросил он, хотя и знал ответ на этот вопрос.

— Нет, — покачал головой лейтенант. — Ни в доме, ни в альбомах ее нет…

Сквира посмотрел на раскрытую перед ним книгу. «800 років династії Романовичів, Мала Русь-Україна, 1970». Что за глупая, бессмысленная надпись! И что она должна означать?


Володимир, райотдел милиции, 14:35.


— Хорошо, что вы позвонили, Северин Мирославович, — пропела секретарша подполковника Чипейко мягким обволакивающим голоском. Разговаривала она всегда только по-русски, причем на очень правильном, литературном языке, хотя, говорят, подполковник вытащил ее из какого-то глухого села. — Кирилл Олегович уехал в обком, но перед отъездом попросил, чтобы вы обязательно с ним сегодня связались. Позвоните ему домой около десяти вечера. Вы ведь в Володимире, правда?

— Так точно, — ответил Сквира. На душе было мерзко от предчувствия неприятностей. — Только что… ну… — Как всегда, когда он ощущал себя не в своей тарелке, слова давались ему с трудом, застревали где-то в глубинах сознания и лишь после значительных усилий пробивали себе дорогу в мир звуков.

— Мне так и сказали, — проворковала секретарша. — К глубокому сожалению, в управлении сейчас нет свободных людей вам в помощь, но я говорила с начальником местного райотдела милиции. Он обещал полную свою поддержку. Вы ведь уже познакомились с Василем Тарасовичем Козинцом?

Сквира покосился на лейтенанта, сидевшего по другую сторону стола. Вот, значит, как его зовут!

— Так точно, — буркнул он. Браться за расследование в одиночку, при сомнительной помощи провинциального милиционера?

— Значит, вы перезвоните? — продолжала секретарша. — Кирилл Олегович очень ждет вашего звонка. Вы ведь сможете, да?

— Так точно, — неуверенно повторил капитан.

— Как замечательно! Приятного вам дня, Северин Мирославович!

Сквира положил трубку на рычаг. Постоял еще несколько секунд, глядя в стену, потом повернулся к столу и немедленно наткнулся на испытующий Ленинский прищур.

Они находились в Ленинской комнате, и вождь пролетариата был здесь повсюду. Два портрета Владимира Ильича украшали стены, большой гипсовый бюст стоял в углу, на столе гордо возвышался маленький бронзовый бюстик, кумачовые транспаранты с Ленинскими цитатами отдыхали от демонстраций за шкафом.

Напротив капитана висела огромная картина с традиционным сюжетом о ходоках. Вождь мирового пролетариата, однако, не торопился говорить с тремя мужиками, пришедшими к нему из далеких далей. Голова Ильича была повернута к ним, но смотрел он на Сквиру. Смотрел неодобрительно, даже осуждающе. От его взгляда не могли укрыться ни усталость в глазах, ни неуверенность в голосе, ни опасливая осторожность в разговоре…

— Вы тоже не можете догнать, — вдруг сказал Козинец, — как вор просек, что монеты ценнее радиолы? Радиолу же он не стащил!

— Ну… — Сквира почесал затылок. Его мысли витали довольно далеко от радиол, и теперь он не совсем понимал, о чем завел речь лейтенант.

— И я о том же… — вздохнул Василь Тарасович. — Как случайный вор мог допереть, что монеты из брошенных альбомов дешевые, а из тайника на кухне — дорогие?

— Преступники разбирались в нумизматике, — предположил капитан.

— Ну да. Но этого мало. Ведь спереть коллекцию — только начало. А кому ее сплавить? Обычным людям такое добро на что? Как им объяснить, что позеленевшая медная монетка стоит не рубль, и не два, а десятки, а то и сотни рублей? Да и на кой эти монетки простому смертному? Хоть за десять рублей, хоть за два, хоть за рубль… — Козинец скосил глаза на капитана. — Чтобы загнать такую уйму ценных монет, нужно знаться с фанатиками, с нумизматами. И не с какими-то там, а с богатыми нумизматами! В комиссионку с теми тремя альбомами не сунешься…

Капитан поморщился. Уж не решил ли этот милиционер, что может поразить следователя КГБ своими довольно очевидными выводами?

— Давайте лучше подумаем о монете с трезубом, — сказал Сквира. — Версию, что она сохранилась с гражданской войны, насколько я понимаю, мы не рассматриваем?

Взгляд его скользнул по фигуре Ленина и остановился на золоченой раме, в которую была заключена картина. По слою пыли на ней кто-то провел пальцем, оставив длинную бросающуюся в глаза полосу. Почему-то ее вид сразу прибавил Сквире уверенности.

— А было б ничего так! — вдруг заметил Василь Тарасович. — Прикиньте! Был такой себе Максюша Забобуйко. Провозгласил себя императором села Козявки. Монеты сварганил на каком-нибудь парижском монетном дворе. А год велел проставить не текущий, а тот, что он сам себе наметил для ухода на пенсию. И потом все это фуганул через фронты в свою империю… — Уголки губ лейтенанта дрогнули, и Сквира, до сих пор думавший, что Козинец говорит всерьез, от его неожиданной ухмылки прыснул. Василь Тарасович тоже рассмеялся.

— Если вы все-таки не настаиваете на версии про императора Козявок, — сказал капитан, улыбаясь, — то что у нас остается? Местные националисты?

— Парочка отбывших наказание по этой статье у нас, конечно, найдутся, — тут же отозвался лейтенант, — но они ж не малахольные, чтобы высовываться. Так, босота местная, полная абстракция. Есть еще несколько тайных униатов. Ездят во Львов, якобы за покупками, но все знают, чем они там на самом деле занимаются… Да разве униаты — обязательно националисты? Сходки какие устраивают? Листовки расклеивают? Нет. Помалкивают себе да на папу римского молятся…

— Нужно провести обыски у отсидевших по этой статье, — предложил Сквира. — Может, установим связи националистов с Ревой…

— Само собой. Только никаким националистом Рева не был. Я его знал. Прокурор, начальник райотдела милиции, первый секретарь райкома — все его знали. Весь город! Какой с него националист?

Лейтенант взглянул на капитана и замолчал. Травинка, занесенная ветром, застряла в его усах, и теперь при каждом движении мелко дрожала.

— Может, поляки монету отчеканили? — выдвинул версию Сквира. — Тут ведь граница совсем рядом?

— Девятнадцать километров. У всех родственники за Бугом. Только Польша — это социалистическая страна. Их Служба безопасности на украинскую националистическую группу глаза бы не закрыла. Не говоря уже о совете этом ихнем… — Козинец замялся, подыскивая слова.

— Военный совет национального спасения, — подсказал Северин Мирославович.

— Вот именно. Они в порядке этого самого спасения гасят всех подряд. И вообще — у них там военное положение. Им не до украинских национальных идей…

В комнате повисла тишина.

«Может, стоило бы взять лист бумаги и попытаться как-то систематизировать то, что известно?», — подумал Сквира. Даже если это и не придало бы особого смысла разговору, то Чипейко такая схема, вовремя поданная, могла бы понравиться.

— А при чем тут националисты вообще? — вдруг спросил Козинец. Он задумчиво погладил усы, и травинка, застрявшая в них, наконец, слетела.

Владимир Ильич со своего кресла в Кремле удивленно смотрел на лейтенанта. Монета с трезубом не имеет отношения к националистам? Понимаете ли вы, товарищ, какую архивредную ахинею несете?

— Да ну! — язвительно протянул Сквира. Он был солидарен с Лениным.

— Нет, давайте вникнем! — настаивал Козинец. — Мы с чего решили, что эта монета националистическая?

— Так трезуб ведь! — стал заводиться капитан. — Монета самим своим существованием предполагает, что Украина — отдельное государство.

— Предположим, — легко согласился Василь Тарасович. — И на кой националистам варганить такую монету?

— Для пропаганды, — немедленно отозвался Северин Мирославович.

— А как монетой пропаганду вести?

Капитан открыл было рот, но, обескураженный, не произнес ни слова. Такая простая мысль ему в голову не приходила. Вот тебе и разговор с любителем! Вот тебе и простофиля-милиционер из глухой провинции, в свои почти сорок дослужившийся лишь до лейтенанта!

— Не листовка, не газета, не плакат, не книга! — продолжал вгонять гвозди в Сквиру Василь Тарасович. — Монета! Какая здесь возможна пропаганда? На ней лозунгов не напишешь, доказательства всякие, аргументы не поместишь…

Северин Мирославович вздохнул.

— Не зря же наши партизаны в войну ерундой не занимались и монеты не чеканили. Они плакаты развешивали да листовки разбрасывали, — никак не мог успокоиться лейтенант. — Тот же Ленин для пропаганды газету печатал. Ленин! А он в этой теме фурычил! Враги советской власти вон тоже не монеты чеканят, а по радио брешут. «Би-Би-Си» всякие. Но монеты — нет, не штампуют…

— Я понял, понял, — с легким раздражением прервал Сквира.

— А деньги?

— Что — деньги?

— Сколько нужно денег, чтобы отчеканить скромный тираж в сто тысяч экземпляров монеты? Золота для такой пропаганды потребуются тонны! Тонны — в буквальном смысле этого слова! — продолжал Козинец.

На столе лежала раскрытая на рисунках книга. С ее страниц смотрел Божьей Милостью Его Величество Максим III. Вислые усы и волевой подбородок — полная противоположность Владимиру Ильичу…

— Да и что за националист написал бы про Малую Русь? — уже гораздо тише проговорил Василь Тарасович. — Это ж Малороссия! Оскорбуха! Даже не для националиста! Даже для простого советского человека, вроде вас и меня, явная оскорбуха!

Северин Мирославович прислушался к себе. Оскорбляло ли его слово «Малороссия»? Просто неофициальное название участка суши… Он покачал головой. Себе-то он мог признаться: да, ему это слово не нравилось.

Лейтенант задумался ненадолго и добавил:

— И имя «Максим» не катит. Что за Максим? Да еще и Третий? Если уж националист придумывает такую монету, то не круче ли поместить на ней портреты борцов? Петлюры какого или Бандеры? Да мало ли у них, у националистов, героев! А тут какой-то Максим Третий! Не в дугу… — Он запнулся, бросил взгляд на Сквиру и поправился: — Я имею в виду, что было бы логичнее, если бы…

— Я понимаю, что вы имели в виду, — осторожно улыбнулся Северин Мирославович. Не хватало еще к словам цепляться!

Ну вот, монета не националистическая. Что теперь докладывать подполковнику Чипейко?

Козинец погладил усы, глядя на капитана.

— Да и не вызывает эта монета никаких националистических чувств. Жадность — да, вызывает. Желание заныкать ее на черный день — вызывает. А вот националистических чувств — нет…

Сквира кивнул.

— Может, этими монетами зарплату активистам выдают? — предположил он.

— В магазин с такой зарплатой не попрешься, к ювелиру не сунешься. Даже если бы и не было никакого трезуба! А с ним… С трезубом в КГБ загремишь с два счета!

— А награда? — все еще сопротивлялся капитан. — Вроде ордена?

— И как награда она не в тему, — развел руками Василь Тарасович. — Ты, скажем, всю жизнь положил на борьбу с Советской властью, а тебе что? Твои же товарищи награждают тебя не грамотой «Передовик национализма», не медалью «Пятьдесят лет Бандеровским курсом», не орденом «За успехи в оплевывании Советов», а монетой с каким-то Максимом Третьим…

Рот Козинца растянулся в широкой улыбке.

— Ни себе покайфовать, ни семье показать, ни перед единомышленниками повыпендриваться…

— Вы раньше имели дело с монетами? — спросил Сквира, удивляясь, когда это лейтенант успел все проанализировать.

— В смысле? — Козинец будто наткнулся на какой-то барьер. Хотел что-то сказать, но вопрос капитана остановил его на полном скаку. — Я пока ночью стены в той хате простукивал, столько всего об этой монете передумал…

— Ну и зачем же она все-таки нужна?

Козинец молча пожал плечами. В комнате воцарилась тишина. Стало слышно, как где-то в глубине райотдела дежурный объясняется с кем-то по телефону. Слов разобрать было нельзя, но голос гудел, создавая беспрерывный монотонный фон.

— Может, — задумчиво проговорил Сквира, — кто-то получил доступ к левому золоту? Ворует на прииске, например?

— А монеты-то зачем штамповать? — парировал Козинец. — Тем более, с трезубом? Так одна статья была, а теперь еще две подогнал, и каждая серьезнее другой…

Опять повисла тишина. Часы на стене отстукивали секунду за секундой.

— Нумизматы ж не зря за монеты переплачивают, — наконец, произнес Северин Мирославович. — В монетах цена выше, чем просто за драгметалл.

— Ага, выдашь ты эту монету за нумизматическую редкость! — буркнул Василь Тарасович. — Это как впаривать пенопластовый спасательный жилет, в котором якобы еще Ной по своему ковчегу расхаживал. А для убедительности и дату написать — мол, произведено до вселенского потопа… — Он хмыкнул. — Даже малый ребенок знает, что никакого государства Малая Русь-Украина не существует и никогда не существовало. И никакого короля Максима III тоже не было и нет. На кой ляд нумизмату переплачивать? И много переплачивать — иначе какой смысл подделывать монету?

— Ну да, — недовольно согласился Сквира.

— И как штамповать? Сунуться на монетный двор? На советский монетный двор? Да такого сумасшедшего заметут в первую же минуту! — Василь Тарасович победно посмотрел на капитана.

Тот отвел глаза. Возражений у него не осталось. Чтобы скрыть свою растерянность, Сквира подошел к окну. Постоял немного, глядя на пустынную улицу. Потом вернулся к столу и сел.

— Что же получается? — пробормотал он. — Этой монеты вообще не должно существовать? Она бессмысленна?


Луцк, областное общество филателистов, 16:15.


В глубине темной комнаты на внушительных размеров столе стояла сиявшая в полную мощь медная, с малахитовыми вставками, лампа. За столом в высоком кожаном кресле восседала пожилая дама — Марта Фаддеевна Кранц-Вовченко — величественная, сухощавая, с копной седых волос. Перед ней в пепельнице дымилась сигарета в длинном янтарном мундштуке.

— Вы опоздали на пятнадцать минут, — хрипло сказала хозяйка, безбожно картавя.

Сквира замер. Рука инстинктивно дернулась к внутреннему карману пиджака и извлекла удостоверение.

— Капитан госбезопасности Сквира, — несмело представился он.

Перед столом стояло второе кресло, но Северин Мирославович не решался сесть.

— Это хорошо, юноша, что вы не оправдываетесь, — строго произнесла дама. — Я не люблю этот бессмысленный лепет… — Она взяла удостоверение и потянулась к кожаному футляру с очками. — Я ожидала чего-то более внушительного, — заметила она, вчитываясь, — обилия гербов, печати на веревочке, приказа после прочтения застрелиться…

— Я сам был… э-э-э… в свое время разочарован, — признался Северин Мирославович.

— Капитан… — продолжала Марта Фаддеевна. — Hauptmann … Это ведь не очень высокий чин?

— Три звания до генерала.

— А вы оптимист! — старуха рассмеялась и величественно указала на свободное кресло. — Можете сесть.

Это прозвучало как команда. Сквира быстро выполнил ее.

Старуха вернула удостоверение и, покосившись на гостя — будто пытаясь понять, способен ли он оценить ее жест, спросила:

— Желаете кофе?

— Да, — Северин Мирославович постарался вложить в голос подобающую случаю благодарность.

— Мой кофе с коньяком, предупреждаю.

«В четыре часа дня?» Сквира согласно махнул рукой.

Дама поднялась и неторопливо прошла в другую часть комнаты. Женщина оказалась довольно высокой и на удивление энергичной. С прямой, как у курсанта военного училища, спиной. Ей в равной степени могло быть и шестьдесят, и восемьдесят лет.

На полпути она обернулась:

— Между прочим, мне семьдесят два. Так что вы, молодой человек, могли бы и помочь.

— Просто мистика какая-то, — прошептал Сквира, вставая.

— Мистика? — старуха приподняла бровь.

Северин Мирославович смутился и, глядя в пол, промямлил:

— Я только чтоподумал, что вам лет… э-э-э… пятьдесят, Марта Фаддеевна.

— Гм, — старуха повернулась к шкафу и вынула из портфеля, стоявшего на одной из полок, термос. — Грубая лесть. Впрочем, молодежь совершенно разучилась делать комплименты, так что вам это все равно идет в зачет.

Даже не убедившись, что гость успел подойти, она протянула назад изящную кофейную чашку на блюдце. Северин Мирославович неуклюже рванул к ней и едва успел подставить руки.

Старуха щелкнула замком портфеля и направилась обратно к своему столу. Капитан пропустил ее вперед, дождался, пока она сядет, и сел сам.

Хозяйка налила ему кофе из термоса. Напиток оказался густым и ароматным. Коньяка, правда, в нем было больше, чем он ожидал.

— Прекрасно! — искренне одобрил Сквира.

Марта Фаддеевна кивнула. Себе она поставила рюмку и наполнила ее чем-то из черной бутылки с этикеткой на французском.

— Вам не полагается — вы на службе. А мне кофе уже хватит.

Она затянулась сигаретой, потом аккуратно положила ее обратно в пепельницу и отхлебнула из рюмки, светски отставив мизинец.

— А у нумизматов другая комната? — спросил Сквира.

— Другая? — удивилась Марта Фаддеевна. — Почему?

— На входе висит табличка… Это же общество филателистов?

Дама рассмеялась странным скрипучим смехом.

— Это общество всего. Все сумасшедшие, тратящие жизнь на собирание никому не нужных линялых тряпок, металлолома и обрывков бумаги, добровольно записываются ко мне в гроссбух, да еще и платят взносы.

— Значит, нумизматы тоже входят в общество филателистов?

— И бонисты, и филокартисты, и филуменисты, и благородные фалеристы…

— А вы сами, Марта Фаддеевна?

— Я поклонница металла, капитан. Нумизмат. Собираю монеты.

— Филателисты не жалуются? Это ведь их общество.

— Пусть только попробуют! — хмыкнула она и тут же, без паузы, будничным тоном поинтересовалась: — Вы уже поймали убийцу Ореста?

— Нет еще, не поймали, — отозвался капитан и счел необходимым добавить: — Но с вашей помощью надеюсь его поймать.

Старуха вновь затянулась сигаретой. Похоже, ответ ей понравился. Сквира почувствовал себя комфортнее.

— Можно мы просто побеседуем? — предложил он. — Я пока не представляю, о чем вас спрашивать…

— Вы всегда так откровенны? — Марта Фаддеевна улыбнулась и откинулась на спинку кресла.

Сквира осторожно пожал плечами, искоса посмотрев на нее. Женщина, похоже, была настроена вполне благодушно.

— Я, увы, офицер органов правопорядка…

— Ну-ну, — рассмеялась старуха.

Несмотря на разгар дня, комната Волынского областного общества филателистов тонула в полумраке. Были ли тому виной крошечные размеры покрытого пылью окна или многочисленные мрачные массивные шкафы, загромождавшие все вокруг, — не понятно. Однако света проникало внутрь на удивление мало, и дальние углы совершенно скрывались в черных тенях. У Северина Мирославовича было ощущение, что они, сидящие за ярко освещенным столом, находятся посреди моря тьмы, отрезанные от остального мира.

— Вы захватили с собой альбомы Ореста?

Сквира опешил. Старуха опять рассмеялась.

— Советую вам почитать Сименона, молодой человек. Убили нумизмата. Следователь приезжает в логово коллекционеров…

— Да, вы правы. Я… э-э-э… привез альбомы Ревы.

Капитан поднялся и подошел к окну. Шпингалеты, старые и разболтанные, страшно было трогать — того и гляди отлетят, но он все-таки дернул задвижки. Окно открылось с легким скрипом.

Холодный сырой ветер немедленно ворвался в комнату, промчался по полкам и зашелестел старыми журналами. Парочка бурых листьев, принесенных невесть откуда, влетела внутрь и, плавно кружась, села на красочный альбом, лежавший на подоконнике.

Внизу, у входа в здание, стоял милицейский «бобик», щедрой рукой выделенный капитану начальником володимирского райотдела. Водитель прогуливался рядом. На звук открывающегося окна он поднял голову.

— Заноси, — коротко бросил ему Северин Мирославович и захлопнул створку.

Под деланно равнодушным взглядом старухи он подобрал сухие листья, влетевшие с улицы, и бросил их в переполненную корзину для бумаг.

— Вы хорошо знали Реву? — спросил Сквира, возвращаясь в кресло.

— Лучше, чем свою одиннадцатилетнюю внучку, — ровным тоном ответила Марта Фаддеевна. — Она живет в Москве. Увы!

И что должен означать такой ответ? Старуха знала Реву хорошо или плохо?

— Когда вы познакомились?

— С Орестом? Считаете, дама может помнить подобные вещи? Впрочем, это случилось после нашего переезда в Луцк. Мужа перевели на Волынь в семидесятом.

— И вы стали с Ревой друзьями?

— Товарищами, — кивнула Марта Фаддеевна. — Одинаковые увлечения, возраст, довольно частые встречи…

— А как вы увлеклись нумизматикой?

— О, это случилось очень давно. Я тогда училась в Школе Коминтерна, и у меня там был роман с одним не в меру горячим датчанином…

Капитан не сдержал улыбки.

— Мне просто было любопытно, — серьезно пояснила старуха. Она медленно выпустила дым из ноздрей и отхлебнула из рюмки. — Вот этот датчанин и подарил мне первую монету. Римский денарий-антониан, выпущенный в провинции Испания во втором веке нашей эры.

— Звучит захватывающе, — признался Сквира. — Вы его храните?

— Вот еще! — возмутилась старуха. — Я его сразу же поменяла у преподавателя истории коммунистических движений на византийский золотой солид седьмого века.

— Не жалеете?

— Это пусть тот преподаватель жалеет. Не знаю, о чем он думал, когда весьма настойчиво предлагал мне такой обмен. Абсолютно невыгодный для него, заметьте…

В этот момент дверь отворилась, и в комнату ввалился водитель со стопкой альбомов в руках. Он сгибался под их тяжестью, кряхтел, но все-таки тащил все вместе. Здесь были и те два, что пренебрежительно бросили преступники, и другие четырнадцать, обнаруженные Козинцом в тайнике под самое утро.

— Давайте их сюда, юноша, прямо на пол! — скомандовала старуха.

Водитель свалил альбомы у стола, завистливо принюхался к кофейно-алкогольным ароматам, витавшим в воздухе, но, не дождавшись приглашения, вздохнул и ушел.

— Посмотрим, — Марта Фаддеевна взяла верхний альбом, один из брошенных преступниками, и перевернула несколько страниц. Слегка поморщилась.

— Коллекция плохая? — спросил Сквира.

— В этом альбоме только советские Gedenkmünzen ! — пренебрежительно отозвалась она.

Сквира понятия не имел, что такое «Gedenkmünzen», но догадался, что они, да еще советские, восторга у старухи не вызывают.

— Сколько этот альбом может стоить? — он украдкой взглянул на Кранц-Вовченко, проверяя, не задал ли какой-нибудь глупый с точки зрения нумизмата вопрос.

Марта Фаддеевна вынула изо рта мундштук и задумчиво уставилась на гостя.

— С точностью до рубля мы сможем сказать дня через три-четыре. У меня специалисты не слишком прыткие. Нужно будет оценить каждую монету…

— А если приблизительно?

— По весу, что ли?

— Ну чтобы составить общее представление, — неуверенно проговорил капитан.

— Смотрите, — дама придвинула к нему альбом. — Золотых монет здесь нет. Серебряных — четверть. Все в приличном состоянии. Думаю, этот альбом может стоить около ста пятидесяти рублей.

— Так много!

— В основном, товарищ Сквира, это стоимость серебра. — Она глянула на капитана поверх очков. Тот кивнул. Марта Фаддеевна взяла второй брошенный преступниками альбом.— Этот поинтереснее, — она пролистала картонные страницы. — Все боятся собирать монеты времен оккупации. Много серебряных рейхсмарок… Думаю, до двухсот рублей.

— Ничего себе! — поразился капитан. — За эти два альбома можно купить шубу!

— Не все меряется шубами, — холодно отрезала Кранц-Вовченко.

Северин Мирославович стушевался.

— В коллекциях, подобной этой, есть только один смысл — законная скупка и хранение драгоценных металлов, — объясняла женщина. — Добрая половина списочного состава нашего общества занимаются нумизматикой только ради этого.

— Даже так? Зачем же вы принимаете их в общество?

— А взносы? А показатели массовости?

Сквира оторопел.

— Да и не пишут они этого в своих заявлениях, — добавила она. — Пишут прямо противоположное — про увлекательный мир монет, через который соприкасаешься с историей своего Отечества…

— Так Рева был из таких?

— Орест? Нет, он был настоящим нумизматом. Всегда привозил парочку немыслимых редкостей. Производил фурор… — Грозно звучавший прононс старухи, помноженный на картавость, производил ошеломляющий эффект. Сквира поймал себя на мысли, что готов слушать этот «фурор» снова и снова.

— Откуда же люди берут столько денег на свои коллекции?

Марта Фаддеевна рассмеялась.

— Большинство просто вкладывают в монеты то, что зарабатывают на стороне. Но есть, конечно, и удачливые коллекционеры, делающие деньги на нумизматике…

— Разве это законно? — Сходу Сквира не мог вспомнить соответствующих статей кодекса, но все это отдавало легким криминальным душком.

— Вам нужны от меня факты или моральная оценка? — сухо оборвала его дама.

В комнате стало тихо. В углу стучали большие напольные часы. Тяжелый маятник равнодушно раскачивался из стороны в сторону. Сверкающие медью стрелки показывали почти полпятого. В полированной поверхности корпуса отражались, искривленные и сжатые до неузнаваемости, две человеческие фигуры.

— А Рева откуда брал деньги? — спросил капитан, наконец. — Тоже удачная купля-продажа монет?

— Не без этого. Он был очень талантливым.

— А что еще? — Требовалось задать неприятный вопрос, и Сквира весь напрягся, пытаясь сформулировать его помягче. — У Ревы были доходы на стороне?

— Понятия не имею, — спокойно ответила старуха. — Как коллекционер, Орест был одним из немногих, добившихся настоящего успеха. Как собеседник он был интересным. Как кавалер он демонстрировал неплохие манеры…

— А как гражданин?

— А как гражданин он слишком часто посещал партсобрания, — тем же тоном произнесла Марта Фаддеевна. Потом улыбнулась, и вся тяжесть, возникшая в последние минуты разговора, развеялась, как по мановению волшебной палочки.

Сквира почувствовал себя увереннее.

— А вы сами? Ваша коллекция, наверное, и лучше, и дороже, чем у Ревы?

— Моя коллекция и лучше, и дороже, — невозмутимо согласилась Кранц-Вовченко и выпустила из носа струйку сигаретного дыма. — По последней оценке, июньской, кажется, она стоит тридцать пять тысяч рублей…

Сквира замер, не веря своим ушам. Тридцать пять тысяч?!

— Оценку проводил местный краеведческий музей, которому я ее завещала. Возможно, они из-за этого несколько завысили стоимость, но вряд ли в разы. А деньги… По большей части я весьма удачлива как коллекционер. Не хуже Ореста, это уж точно… Конечно, только удачей не обошлось. В монеты вложен не один оклад моего первого мужа, гонорары моего второго мужа и премии третьего. Не говоря о том, что и мой орден Ленина тоже, бывало, помогал…

— Орден Ленина? — Сквира не уставал поражаться. — У вас? Вы воевали?

— Вы имеете в виду, сидела ли я в окопах с ружьем наперевес? — рассмеялась Марта Фаддеевна. — Нет и нет! Это мужское дело. Я вела комфортную жизнь в глубоком тылу, работала в хорошо отапливаемом архиве и перекладывала с места на место бумаги. Не так интересно, как все это, — она хлопнула ладонью по нумизматическому альбому. — Вокруг меня сновали подтянутые и вежливые мужчины. В отличие от наших мужланов, они знали родословную фон Кранцев назубок, ценили мои фиктивные дипломы и сочувствовали тяжелой жизни бедной девушки под гнетом комиссаров, — и она лихо опустошила рюмку.

— Я и подумать не мог… — ошарашено пробормотал Сквира.

Он весь подобрался и опасливо посмотрел на собеседницу. В его голове возникла картина: подполковник Чипейко увольняет его из органов… нет, отдает под суд за неосторожную фразу, сказанную пламенному борцу, ветерану невидимого фронта, коммунисту кристальной честности и стальной закалки товарищу Кранц-Вовченко…

— Мы отвлеклись, — старуха опять наполнила свою рюмку. — Ошибки моей молодости вам никак не помогут. Что касается Ореста… Богачом он не был, деньги направо и налево не швырял, собрать тысячу за пару дней не мог.

— Кстати, — спросил Сквира, — откуда коллекционеры узнают о том, кто какие монеты предлагает и кто какие ищет?

— В газетах, конечно, никто объявления не дает! У кого больше знакомых среди нумизматов — тот и в выигрыше.

— Значит, вы лично, Марта Фаддеевна, находитесь в самом выгодном положении? — улыбнулся капитан. — Вы знаете всех.

— А иначе зачем бы я здесь сидела? — величественно ответила она.

— С кем из нумизматов чаще всего общался Рева?

— Со мной, конечно, — старуха вскинула голову. — Еще в Киеве есть такие Дзюба и Бакун. Во Львове живет Шкляр…

— А кем являются люди вот из этого списка? — капитан достал из папки несколько машинописных листов, схваченных скрепкой.

…В доме Ревы хранились письма дочери, приглашения на конференции, квитанции, вырезки из газет, грамоты — ничего подозрительного. Однако Северин Мирославович нашел там и эти бумаги. Уже само заглавие вызывало профессиональную настороженность: «Конец галицко-волынской правящей династии». Этот документ явно стоило почитать повнимательнее. Строчку за строчкой. Националисты ярче всего раскрываются именно в своих рукописях, а это — единственный найденный в доме текст, без сомнения, составленный самим Ревой.

Под заголовком рукой Ореста Петровича были написаны в столбик шесть имен:

«Алексей Тимофеевич Часнык, преподаватель ПТУ

Андрей Андреевич Игнатенко, главный инженер кирпичного завода

Сергей Остапович Гаврилишин, директор Дома пионеров

Олег Сергеевич Квасюк, фотограф

Геннадий Федорович Рыбаченко, рабочий кирпичного завода

Марта Фаддеевна Кранц-Вовченко, профессор».

Разброс от рабочего до директора, от фотографа до профессора. Список то ли масонской ложи, то ли местного националистического кружка…

— Это черновик лекции, которую Орест планировал прочитать в октябре в местном Доме культуры, — стала равнодушно пояснять Марта Фаддеевна. — До того, как отдавать текст в горком на согласование, он хотел услышать мнение друзей. А имена записал, скорее всего, для кого-то, с кем хотел посоветоваться. Я ему, например, рекомендовала поговорить с двумя-тремя моими знакомыми во Львове и Киеве. Собственно, это список участников праздничного ужина по поводу награждения Ореста Золотым ангелочком на нумизматической выставке в Братиславе… — Кранц-Вовченко посмотрела на капитана, будто ожидая, что тот восхитится или хотя бы изумленно поднимет бровь. Но Северин Мирославович был невозмутим. — Есть такая европейская выставка… — задумчиво, будто размышляя, стоит ли вообще продолжать этот разговор, сказала Марта Фаддеевна. Потом, приняв какое-то решение, обычным тоном добавила: — Ужин состоялся в конце мая, а недавно Орест решил изложить на бумаге спор, который у нас тогда произошел. И дал копию черновика каждому из участников. Мол, лучше, если мы его сейчас покритикуем, чем потом во время лекции краснеть…

— Вы что же, за столом говорили о Галицко-Волынском княжестве?

— А почему бы и нет? Орест был погружен не просто в прошлое, а в прошлое древнее! Вот и говорили о Даниле Галицком и его потомках…

— Данило Галицкий? Это пятнадцатый век?

— Тринадцатый, — холодно поправила его старуха.

— А о политике вы говорили? — осторожно спросил капитан.

— О политике? Как сказать… Вы назвали бы политикой рассуждения о выборе женихов для Буши , праправнучки Данила?

— Я о такой и не слыхал никогда, — сознался Сквира.

— Это не делает вам чести, капитан, — буркнула Марта Фаддеевна и потянулась к нумизматическим альбомам. — Смотреть дальше?

— Конечно!.. Скажите, а была в коллекции Ревы какая-нибудь монета, которую вам самой хотелось бы иметь?

— Блестяще! — подняла бровь старуха. — Следователь за работой! Отличная версия — старуха-процентщица первой наносит удар, чтобы завладеть узелком студента! Вы не забыли, что я кавалер ордена Ленина? Еще спросите, не я ли убила Ореста.

— А это вы его… э-э-э… убили? — ужасаясь своей наглости, произнес Сквира.

Кранц-Вовченко замерла, сверля капитана пронзительным взглядом. Через несколько секунд она покачала головой и вполне серьезно ответила:

— Нет, — потом затянулась сигаретой и добавила с иронией: — Впрочем, парочка монет у Ореста была неплоха. Где-то год назад я видела у него фоллис императора Ромула. В отличном состоянии. Думаю, он один мог стоить больше, чем целый альбом советских Gedenkmünzen. Чуть раньше был у Ореста и квинарий Аллекта третьего века… — Старуха с сомнением глянула на капитана и сочла необходимым пояснить: — Один древнеримский флотоводец взбунтовался, захватил провинцию Британия, провозгласил ее империей, а себя — императором. Аллект являлся его казначеем. Как было принято в те времена, мятежного императора Аллект вскорости убил и сел на его место. Правда, и сам спустя три года был побежден законными римскими войсками. А как иначе? Уж очень любил Вечный Город побеждать изменников, хоть и одевал своих мужчин в юбки. Та монета — как раз из тех, что Аллект успел начеканить…

Марта Фаддеевна открыла следующий альбом, на этот раз из числа найденных в тайнике в библиотеке. Несколько секунд она разглядывала монеты, потом полезла в ящик стола. Достала внушительных размеров лупу.

— Это тетрадрахма Халкидской лиги. Их сохранилось не очень много. Даже не знала, что у Ореста она имелась… — Старуха вытащила монету из альбома и рассмотрела со всех сторон. — Знаете, Филипп, отец Александра Македонского, был настоящим Чингисханом своего времени. Всегда и всех побеждал. Все его боялись и вопреки логике постоянно создавали против него союзы. Город Олинф, столица нарождавшегося государства под названием Халкидская лига, присоединился к одному такому антимакедонскому союзу… — Женщина подняла рюмку, но, не выпив, поставила ее обратно на стол. — Союз тут же распался. Спарта отступила. Афины, несмотря на старания юного еще тогда Демосфена с его филиппиками, не торопились посылать отряды. И Олинф был взят македонским царем. Город существовал уже более тысячи лет, но Филипп продал всех до единого выживших жителей в рабство, а сам Олинф сровнял с землей. Единственная память о том городе — вот эти монеты…

В комнате раздался тихий скрип. Возможно, это были тени безжалостных македонских солдат, вызванных в наш мир именем их предводителя. Или призраки бесстрашных олинфян, тянущиеся к тетрадрахме, единственному материальному воплощению мира, который они знали.

Что-то скрипнуло снова. Капитан повернул голову. Сквозняк качал приоткрытую дверцу одного из шкафов.

Старуха положила монету Халкидской лиги на место и стала переворачивать листы. Глаза ее вновь и вновь загорались. Она постоянно бормотала себе под нос:

— Мизийский четвертьстатер… Лесбосская гекта… Финикийский двойной шекель… Траянский кистофор… Денарий Гнея Помпея… Черт побери! Золотой ауреус Антонина Пия… Денарий Дидии Клары… — Наконец, она дошла до последней страницы и подняла глаза на Сквиру. — Если бы вы не были таким милым юношей, я у вас этот альбом украла бы.

— Хорошая коллекция?

— Да. Большинство монет Орест мне действительно показывал. О некоторых ходили слухи. Но несколько — полная для меня неожиданность!

— И как дорого может стоить этот альбом?

— Я купила бы его за четыре, может, даже за четыре с половиной тысячи рублей.

— А если бы вы его продавали?..

— …То я бы его не продала, — Кранц-Вовченко улыбнулась. Улыбнулась просто, без подтекстов, и Сквира вдруг понял, что эта женщина когда-то была ослепительно красива.

— А были у Ореста Петровича монеты никогда не существовавших государств?

— Чиво? — она скривилась в язвительной усмешке.

— Ну, — Северин Мирославович растерялся, — злотые Арканзасского халифата, динары Антарктической конфедерации, руанды Брестской меритократии?

— Ну у вас и фантазия! — рассмеялась Марта Фаддеевна и опять склонилась над столом, чтобы отхлебнуть из рюмки. — Нумизматы таким не занимаются… — Она открыла следующий альбом. — Раннее Средневековье? — Перевернула несколько страниц, периодически останавливаясь и удивленно поднимая бровь.— О, вот это может быть интересным, — Старуха указала на неровный серебряный кружок с изображением человеческой фигурки, одетой во что-то, напоминавшее юбку. — Видите, выглядит, как византийская монета позднего периода, но при этом на ней нет никаких надписей. Это монета Феодоро. Есть такое новомодное мнение… — Она выжидающе посмотрела на капитана, но тот лишь пожал плечами. — Позор вашему учителю истории! — покачала головой Марта Фаддеевна. — Это княжество, которое существовало в Крыму. Феодорийцы — такая немыслимая смесь восточных славян, готов, греков, армян, алан и еще бог знает кого. Во времена Ивана III, деда Ивана Грозного, пришли османы. Перед лицом страшной опасности княжество  и его соседи — генуэзские крепости и крымские ханы — тут же вдрызг разругались и благополучно погибли. Поодиночке. — Марта Фаддеевна закрыла альбом, постучала по нему пальцами и уточнила: — Вас ведь интересует стоимость монет?

— В общем-то, да…

Она на мгновение задумалась и решительно произнесла:

— Все вместе — от двух до двух с половиной тысяч.

Капитан пододвинул к ней следующий альбом.

— Вы меня прямо за какую-то оценочную машину держите, — проворчала дама, переворачивая первые страницы. — Это монеты Московии, чешуйки…

Северин Мирославович вытянул шею и увидел несколько невзрачных бесформенных медяшек, действительно похожих на рыбью чешую. Ни на одной монете штамп не попал на поле полностью — хоть какой-то части изображения да не хватало. Качество было просто вызывающе низким.

— В Киевской Руси монеты чеканили редко — не хватало металла. Три века обходились брусками серебра, а потом пришлось учиться всему сызнова. На первых порах получались вот такие чешуйки. — Марта Фаддеевна ткнула пальцем в одну из монеток. — Эта называется пуло. Странное слово, правда? На землях зарождавшейся под монголо-татарским игом Московии счастливый владелец шестидесяти или семидесяти таких пуло мог обменять их на одну вот такую монетку, которая называлась татарским словом «дэнга». Слышали?

— Нет, — покачал головой Сквира.

— От нее пошло русское слово «деньги». — Старуха положила руку на дэнгу и мягко провела по ней подушечками пальцев. — Эту чеканил Василий Темный, внук Дмитрия Донского. Князь Дмитрий Шемяка  в пылу борьбы за Московский престол выколол Василию глаза. Отсюда и прозвище — Темный.

— Но победил все же Василий, я так понимаю? Как-то ведь он сумел отчеканить монеты!

— Прекрасные дедуктивные способности, Эркюль! — воскликнула старуха.

Сквира хотел как-нибудь продемонстрировать свою скромность, но не смог придумать ничего лучше, чем спросить:

— А стоит эта монета сколько?

— А вы не такой романтичный, каким кажетесь… Рублей двадцать. Вот эта может стоить гораздо дороже. Это чешуйка еще одного Василия, старшего сына Дмитрия Донского, отца Василия Темного. Не видите никакой странности?

Сквира пригляделся, но ничего особенного не заметил. Чеканщик и здесь промахнулся, и почти половина изображения осталась за пределами монеты. Хитросплетение букв прочитать было невозможно.

— Чеканщик взял монголо-татарскую монету, — пояснила старуха. — И поверх нее попытался пропечатать свое изображение. При этом собственную надпись он сделал на татарском языке и не славянскими буквами, а арабскими.

— Так может, — предположил Сквира, — это татарская монета?

— С Георгием Победоносцем и надписью «Коломна»?

Марта Фаддеевна достала свой термос и вновь наполнила чашку капитана. Затем, все так же, не торопясь, подлила себе из бутылки.

За окном раздался шум, дюжина ворон сорвалась с дерева на противоположной стороне улицы и с карканьем закружила в воздухе. Капитан повернул голову к окну и уловил запах дыма. Где-то рядом жгли опавшие листья. С улицы доносились шорох автомобильных шин, цокот копыт, разговоры прохожих.

— А когда вы в последний раз встречались с Ревой? — Сквира, наконец, вспомнил о заготовленном для этой встречи списке вопросов.

— Встречались? — старуха затянулась сигаретой. — Недели три-четыре назад. — Она стряхнула пепел. — А разговаривали — позавчера, в субботу. Я как раз вернулась из театра, даже переодеться не успела. В музыкально-драматическом давали «Мирандолину». Отвратительная постановка.

Сквира предпочел промолчать. Он тоже видел этот спектакль и был им впечатлен.

— Орест позвонил, чтобы я все бросила и мчалась в его глушь смотреть какую-то монету, которую он буквально только что нашел на своих раскопках. Я, конечно, отказалась. В конце концов, он вполне мог показать ее мне на правлении Общества. Мы как раз на следующей неделе собираемся. Уж на его-то монету я времени не пожалела бы. Все равно мы планируем заседать целых два дня, так что…

— Рева не хотел ждать, — сказал Северин Мирославович скорее утвердительно, чем вопросительно.

— Он не хотел подвергать монету риску, — спокойно ответила Марта Фаддеевна. — И не хотел, чтобы ее случайно увидел кто-нибудь посторонний. Вот такая паранойя! Прямо Буратино с его пятью золотыми…

Сквира покачал головой.

— О чем же вы договорились?

— Я должна была сегодня утром поехать в Володимир.

— Сдались все-таки?

— Сдалась, — кивнула Марта Фаддеевна. — А вас не разобрало бы любопытство после всех этих опасений и предосторожностей? Орест ни в какую не хотел везти монету. Просто наотрез отказывался. Это, конечно, меня раззадорило. Такие тайны!

— Значит, вы… ну… планировали быть сегодня в Володимире? А почему не вчера?

— Вчера был юбилей у Часныка, нашего общего знакомого и, пожалуй, уже лет тридцать как лучшего друга Ревы… — Старуха вздохнула. — Праздник намечался на весь день. Так что Оресту было бы просто не до меня…

Так вот почему преступление совершили в воскресенье посреди бела дня! Ореста Петровича не должно было быть дома целый день! До глубокой ночи! Достаточно времени, чтобы попытаться простучать стены и найти коллекцию.

Сквира задумчиво почесал лоб. Откуда преступники узнали о юбилее Часныка? И как Рева оказался дома в неурочный час?

Марта Фаддеевна выпустила изо рта клуб дыма, пристально глядя на капитана. Потом улыбнулась, глотнула из рюмки и сказала:

— Любопытно… Вы не поинтересовались, что за монету нашел Орест. А ведь это самый очевидный вопрос. Сидите, о чем-то думаете, а о монете не спрашиваете…

Северин Мирославович смутился.

— Значит… — дама остановилась, чтобы стряхнуть пепел с сигареты, — значит, вы уже знаете, о какой монете идет речь. Я права?

Сквира лихорадочно пытался придумать какой-нибудь ответ. Чтобы выиграть время, он поднял свою чашку и осторожно пригубил кофе.

              — Я права, — констатировала старуха. Она продолжала пристально разглядывать капитана, посасывая мундштук. Потом наклонилась к нему и доверительным тоном сообщила: — Есть еще кое-что интересное…

Сквира тоже подался вперед и понизил голос:

— Что?

— Вы ведь ни черта не понимаете в монетах, — почти прошептала Марта Фаддеевна. — Не сможете отличить редкость от банальной шелухи. А вот уникальность монеты Ореста как-то сразу поняли. Поняли и тут же находку засекретили. Значит, это действительно что-то невиданное…

Капитан опять не нашелся, что сказать. Несколько секунд он сидел, смущенно отводя взгляд. Потом, когда тишина стала совсем невыносимой, неуверенно спросил:

— А что… что сам Рева… ну… рассказывал о той… э-э-э… монете?

— Ничего конкретного. Орест был какой-то совершенно невменяемый. Кричал, сбивался с мысли, нес околесицу.

— Околесицу? — улыбнулся Сквира. Все это время они разговаривали по-украински, но это слово старуха произнесла по-русски, отчего вся фраза вдруг приобрела особое значение. — Что, например?

Кранц-Вовченко хмыкнула.

— Говорил, что бывают монеты совершенно… гм… бессмысленные.

Рука капитана дрогнула, и на стол расплескалось немного кофе.

Сквира беспомощно оглянулся в поисках салфеток. Старуха несколько мгновений следила за ним поверх очков. Потом рассмеялась своим скрипучим смехом, покачала головой, вытащила носовой платок и промокнула капли.

— Ничего, капитан. Что, интересно, у вас там творится, если мои слова заставляют вас так дергаться?

— Как вы узнали о смерти Ореста? — смущенный, Сквира так и не смог поднять на нее взгляд.

— Я поздно вечером звонила Часныку. Я ведь тоже с ним знакома. Конечно, не столь близко, как Орест… В общем, позвонила, чтобы поздравить юбиляра. Надо же как-то проверять, работает ли телефон. Самого Часныка я дома не застала — он убежал к Реве. Жена же его рассказала, что Орест был у них, но почему-то сразу ушел, а теперь его нашли убитым…

— Часнык тоже собирает монеты? — Сквира осторожно пристроил чашку на безопасное место на столе.

— Часнык? Нет, не собирает. Он немного археолог, немного изобретатель, немного астроном, немного борец с мельницами, немного то да се, но к нумизматике совершенно равнодушен. А вообще-то он преподает в местном ПТУ…

Северин Мирославович, пока собеседница говорила, лихорадочно размышлял, что отвечать, если она опять спросит о монете короля Максима III. Он был настолько уверен, что она спросит, что даже не стал задавать следующий вопрос. Дама же, закончив объяснения, молча смаковала напиток из рюмки. Тишина была давящей, неуютной. Капитан неуверенно стрельнул глазами в ее сторону.

— В последнее время… — решился, наконец, он. — Было что-нибудь необычное?

— Трудно сказать, — Кранц-Вовченко пожала плечами. — Вообще, с Орестом что-то происходило. Он начал замечать какие-то тени… Боюсь, насмешу вас…

Сквира насторожился.

— Как-то недельки полторы-две назад он сказал мне, что за ним следят…

Капитан почувствовал, что его губы невольно расплываются в глупой улыбке.

— Я же говорила: вы будете смеяться!

— Нет-нет, — запротестовал Сквира. — Я просто не ожидал…

— Орест копался в поисках монет где-то в подземелье… Это он так выразился: «Копаюсь в подземелье. Собор знаешь?». Неожиданно заметил какое-то шевеление в темноте. Перепугался страшно. Вокруг никого, полная тишина, ничего не видно. Пару минут он вообще не мог двинуться с места. Потом стал светить фонариком. Но безрезультатно…

Сквира кивнул. Показалось старику.

— Через несколько дней после этого Орест заметил, что за ним в городе увязался какой-то человек. Одет был точно как в шпионских романах — черный плащ, черные очки, лыжная шапочка, руки в перчатках. Непонятно, мужчина или женщина. Шел на большом расстоянии, метрах в ста. Орест тогда решил не искушать судьбу и окружным путем направился обратно домой. Тот человек почти сразу исчез…


Володимир, центр города, 19:20.


— А чего это мы на ограблении зациклились? — рассуждал Козинец. — Есть ведь еще наследники, мстители, конкуренты, завистники, ревнивцы, фанатики…

Наступило то тревожное время суток, когда день сходил на нет, а ночь еще не пришла, все вокруг пока было видно без фонарей, но солнце уже покидало небо. В светлых сумерках городок светился призрачным отсветом немногих зажженных окон и редких автомобильных фар. Гигантские красно-оранжевые тени змеились по потрескавшемуся асфальту. Средневековые строения, причудливо перемешанные с послевоенными пятиэтажками, нависали над улицами темными каменными глыбами, особенно таинственными на фоне багряного неба с почти алыми облаками.

Козинец, привыкший к сюрреалистическому смешению веков вокруг, совершенно не замечал тоскливой красоты своего города. Он стремительно шагал по улице, периодически поглядывая на часы. Они со Сквирой уже серьезно опаздывали на встречу с директором Дома пионеров. Ну кто мог предположить, что в райотделе именно в этот момент не окажется свободной машины!

— Думаете, преступникам не коллекция была нужна? — спросил Сквира. — Они пришли, чтобы убить Реву?

Козинец кивнул.

— Это вряд ли, — после минутных размышлений сказал капитан. — Ни один убийца не пойдет домой к тому, кого хочет убить, как раз тогда, когда того дома нет и не будет еще полдня…

— Ну, не знали они…

— Хорошо, пусть не знали. Пришли. Его дома нет. Подождали полчаса. Его все нет. И тогда, вместо того, чтобы ретироваться, они принялись громить мебель. Не странно ли?

Прохожих было немного, в основном, молодежь. У витрины гастронома несколько девушек взорвались громким хохотом. Их кавалеры переглядывались, ухмыляясь. Военный патруль, стоявший поодаль, разом развернулся в ту сторону, но остался на месте. На лицах солдат была лишь усталость, которую не мог расшевелить даже вид вызывающе одетых девиц. Козинец же, к изумлению Сквиры, не скрываясь, пялился на юных прелестниц и улыбался во весь рот.

— Кстати, завтра рано утром приезжает дочка Ревы, — сказал милиционер, когда выворачивать шею в сторону девушек стало совсем уж невозможно. — Я ее встречу и допрошу?

— Лучше просто поговорите. Предложите посмотреть, что пропало в доме. Заодно и расспросите обо всем. Только не забудьте после ее ухода дом снова опечатать…

Сквира от быстрой ходьбы вспотел, но был даже рад этому. Мышечное напряжение и свежий воздух разгоняли усталость.

Полупустой автобус прополз по улице, осветив фарами старое здание в готическом стиле. Покореженную временем кладку то тут, то там укрепляли леса. Кирпичи почернели и потрескались. Мозаика стрельчатых окон была за ненадобностью выброшена. На ее месте тускло светились запыленные стекла. Изнутри доносились приглушенные удары.

— Наша кирха, — бросил на ходу Василь Тарасович. Потом посчитал нужным добавить: — Немецкая церковь. Типа, австрияки построили в Первую мировую. Сейчас тут спортзал — бокс, самбо, греко-римская борьба…

У двухэтажного здания почты центральная дорога свернула куда-то в сторону, унеся с собой и редкие автомобили, и одиноких прохожих. Василь Тарасович и Северин Мирославович продолжали идти по боковой улице, которая почти сразу сузилась. Дома внезапно стали одноэтажными и отгородились от тротуара заборами. Пропали фонари. Лишь вдали виднелись светлые точки окон пятиэтажек.

— Пришли, — вдруг сказал Василь Тарасович и уверенно нырнул в калитку.

За забором оказался сквер, заросший старыми деревьями. Среди них, окруженный клумбами с цветами, белел небольшой особнячок. Окна в правом крыле светились.

Василь Тарасович, не обращая внимания на парадный вход, свернул за угол и двинулся в обход здания. С тыльной стороны была еще одна дверь. Она располагалась ниже уровня земли, к ней вела грязная лестница с поломанными кирпичными ступенями, рядом валялись пустые ящики, но все это Козинца не смущало. Поморщившись от громкого скрипа петель, он распахнул дверь и, подождав, пока Сквира переступит через порог, вошел следом.

Они очутились в пустом ярко освещенном коридоре, без табличек или указателей на стенах. Пришлось дергать запертые двери. Естественно, безрезультатно.

Василь Тарасович и капитан дошли до конца коридора, повернули в другой. И тут же нос к носу столкнулись с прыщавым подростком хулиганского вида.

— Где директор? — спросил лейтенант.

Парень покосился на милицейскую форму и попятился. Козинец поймал его за рукав слишком широкого свитера.

— Чего? — выкрикнул парень ломающимся голосом. Вид у него был одновременно виноватый и нахальный.

— Ничего, — отрезал лейтенант. — Директора ищем.

— Там, в авиамоделировании, — махнул рукой подросток. При этом из-под его свитера едва не выпал какой-то сверток. Юнец едва успел поддержать свою ношу локтем.

— Что это у тебя там? — повысил голос Василь Тарасович.

— Не ваше дело, — грубо ответил пойманный и попытался вырваться.

Козинец молча забрал сверток и отдал его Сквире. Северин Мирославович развернул газету и обнаружил внутри несколько бутербродов с колбасой и сыром.

— Где взял? — продолжал допрос Василь Тарасович.

— Это мое, — ответил парень вызывающим тоном.

— Хорошо, — покладисто согласился лейтенант. — Твое. Веди нас к директору.

Подросток опять дернулся, но, очевидно, безо всякой надежды на успех, скорее, для проформы.

— Веди, веди, — ухмыльнулся Василь Тарасович. — Слинять все равно не получится.

Парень с независимым видом пошел по коридору.

На третьей двери слева висела табличка «Авиамоделирование». За ней оказалась просторная мастерская. Двое старшеклассников, весьма похожих на пойманного подростка и внешним видом, и манерой держаться, пытались что-то приделать к длинному крылу модели самолета. Чуть в стороне склонился над чертежной доской мужчина средних лет. В комнате остро пахло свежей стружкой и столярным клеем.

Капитан втянул воздух носом, осмотрелся. Сердце у него защемило. Вокруг, куда ни глянь, были фюзеляжи, стабилизаторы, интерцепторы, элероны… В детстве Сквира страстно мечтал стать пилотом. Он запоем читал о самолетах, ходил в такой же кружок авиамоделирования, представлял себя в голубой форме за штурвалом «Ту-154»… Потом подошел к концу десятый класс, и на семейном совете он сам, без давления родителей, принял решение идти по стопам отца…

— Вы директор? — спросил Козинец, втаскивая за собой пойманного юнца.

Сквира вздрогнул и вернулся в действительность.

— Я, — чертивший мужчина увидел подростка. — Ты что опять, Дима, натворил?

— А что я? — тут же взвился парень. — Что я? Это все они!

— Мы договаривались по телефону, — вмешался Сквира. Он не хотел, чтобы разговор вел Козинец, еще ляпнет чего…

Директор со вздохом отложил в сторону карандаш.

— Сергей Остапович Гаврилишин, — представился он, пожимая протянутые руки.

— Мы тут нарвались… — Козинец покосился на пойманного и ехидно закончил: — …На Диму. У него было вот что. — Он показал сверток.

— А, да, да, — закивал Гаврилишин. — Все в порядке. Это его.

Василь Тарасович отпустил руку паренька, и тот сразу же отступил на шаг, сердито сверкнув при этом глазами.

— Дима это из дому принес, — директор почему-то повернулся к двум другим подросткам, будто говорил это специально для них, — но я не разрешил тут никого угощать. Здесь не столовая.

Оба парня равнодушно кивнули.

Дима забрал у лейтенанта сверток, буркнул что-то и скрылся за дверью.

— Пойдем ко мне? — то ли предложил, то ли спросил директор.

— Да, давайте, — отозвался Сквира.

Они прошли буквально несколько метров по коридору и остановились у двери без всякой вывески. Там находился обычный канцелярский кабинет со столом, шкафами, креслом для хозяина и стульями для посетителей.

— Вы по поводу смерти Ревы? — уточнил Гаврилишин. Мысли его явно витали где-то в другом месте — то ли вокруг старшеклассников, трудившихся в мастерской, то ли около Димы и его свертка.

— Да, по поводу Ревы. Вы его хорошо знали?

— Еще бы! Я у него еще школьником в кружке занимался. Потом десять лет вместе здесь проработали. — Директор сел в свое кресло и махнул рукой на стулья.— Нашему Дому пионеров, можно сказать, повезло. Уважаемый человек, главный инженер завода, ветеран войны — и заядлый коллекционер! У него был настоящий педагогический талант…

Сквира опустился на стул напротив Гаврилишина. Козинец остался стоять.

— Орест Петрович у нас лет двадцать трудился… — Директор поднял голову и посмотрел на капитана немного растерянно: — Прошу прощения, но я должен был отпустить ребят еще полчаса назад…

— Постараемся вас не задерживать, — пообещал Сквира. — Я так понимаю, Рева у вас вел кружок нумизматов?

— Юных филателистов, — поправил Гаврилишин. — Его Орест Петрович сам же и создал. Он рассказывал, что сначала хотел сделать историко-нумизматическую секцию, но времена тогда, сами знаете, какие были, и ему разрешили только филателистов. Но в кружок все равно принимали всех, независимо от предмета коллекционирования. Рева еще иногда в нашем конференц-зале читал лекции по истории города…

— И что именно Орест Петрович делал в кружке?

— Много чего, — развел руками директор. — У нас есть учебно-воспитательный план. Можете ознакомиться, если хотите. В основном ребята обсуждали коллекции друг друга. Просматривали каталоги. Учились очищать загрязненные объекты. Готовили рефераты о редких марках и монетах. Было несколько часов о том, как отличить подделку…

За окном директорского кабинета шевелились в сумерках деревья. Там, за невысокой оградой Дома пионеров, тянулся огромный парк, темный и мрачный. Лишь где-то сбоку, за полосой деревьев, проглядывали желтые глаза домов.

— Когда вы видели Реву в последний раз? — спросил Сквира, отводя взгляд от окна.

— В четверг, — не раздумывая, ответил директор. — У него кружок каждый четверг с четырех до пяти. Орест Петрович немного задержался, минут на десять, что-то объяснял детям. Потом зашел ко мне, пожаловался на здоровье. Вот, собственно…

— Было что-то необычное в его поведении? — перебил Сквира. — Не рассказывал ничего странного? Может, о монете удивительной говорил?

— Нет, — Сергей Остапович недоуменно пожал плечами. — Обычная рутина. Начался новый учебный год. До сих пор идет запись в кружки… Все как всегда.

— А были у Ревы конфликты с кем-нибудь?

— Да год только начался! Какие конфликты! Да и вряд ли наши рабочие неприятности можно назвать конфликтами. Эмоции — часть нашей работы. Та же рутина.

В комнате воцарилась тишина. Сквира и лейтенант выжидающе смотрели на Гаврилишина.

— Весной вот некрасивая история с Рыбаченко произошла, — неуверенно сказал тот. — Гена когда-то нашим кружковцем был. Но продолжал заниматься коллекционированием и после окончания школы. Хороший был мальчик. Орест Петрович им очень гордился…

— Гена? — задумчиво повторил Сквира и зачем-то оглянулся на Козинца. В списке Ревы был какой-то Гена. Кажется, как раз Рыбаченко…

— Это не тот ли Гена, — тут же отозвался Василь Тарасович, — который на кирпичном заводе вкалывает? Ну, крез наш местный?

Крез? В смысле — богач? ОпятьКозинец о чем-то важном знает. Оказывается, тут не свидетелей нужно допрашивать, а члена собственной следственной группы…

— Он, Генка Рыбаченко, — кивнул Гаврилишин. — Рева его после армии к себе, на кирпичный завод, на работу устроил. Парень был в кружке у него с седьмого класса. Коллекционировал не марки, а как раз монеты, что для Ореста Петровича было как бальзам на душу. Дети редко занимаются нумизматикой. Гена вылавливал юбилейные рубли просто повсюду — в магазинах, у родителей, даже пару раз на улице выменял у прохожих. Рева брал его с собой на полевые раскопки. Он и сам-то этим занимался подпольно, без разрешения археологов, а уж водить с собой кружковцев и подавно не имел права. Но на детей раскопки производят просто ошеломляющее впечатление. Особенно, когда они находят монету или наконечник стрелы. Представляете их ощущения?

— И что же случилось?

— Обычная история — шмотки, водка, девицы. Шальные деньги. Надоело Гене коллекционирование. Весной чуть было совсем с Орестом Петровичем не разругался… — Гаврилишин вздохнул. — У нас был субботник, белили деревья. Мы в этом году опоздали, на деревьях уже листва была вовсю, а мы только известку достали… Ближе к обеду пришел Гена. Отозвал Ореста Петровича в сторону. А от самого перегаром несло, как от пивной бочки. Шатался. Они внутрь зашли. Генка был с сумкой, и в ней что-то звякало, знаете, как бутылки звякают… Вернулся Рева сердитым и раздраженным. Он не говорил, но, похоже, Гена додумался предложить ему выпить…

— М-да, действительно, не очень приятная история, — согласился Сквира.

— Это еще не все, — замахал на него Гаврилишин. — На следующий день Орест Петрович пошел в фотоателье. Ему понадобились снимки монет для каталога какой-то выставки. В ателье была большая очередь — канун Девятого мая. Пришлось ждать почти полчаса. И тут вдруг явился Гена. С той же сумкой в руках. И опять пьяный. С Орестом Петровичем не поздоровался. Мимо очереди направился к мастеру. — Сергей Остапович понизил голос и добавил: — У нас этот фотограф — довольно известная личность. К Оресту Петровичу хаживал в гости, картины всякие пишет, пытается из себя что-то строить, а сам спекулянт спекулянтом. Таких еще поискать! Как его до сих пор не посадили, не понимаю. Он же возле каждого заезжего поляка крутится, как комар…

— Не Олег ли Квасюк? — внезапно догадался Сквира, вспомнив список Ревы.

— Он, — удивился Гаврилишин. — А откуда вы…

— Что там про Гену? — перебил его Козинец.

— Ах да! — директор покосился на лейтенанта. — Орест Петрович ему замечание сделал. А тот ответил, что хватит, мол, детскими игрушками заниматься, монетками-шмонетками, пора бы на старости лет и повзрослеть. Отодвинул Реву, будто тот был какой-нибудь тумбой, и пошел к Квасюку. Орест Петрович за ним, а этот горе-фотограф вдруг заявляет, что Гена договорился по телефону, и ему, Реве, ветерану войны и труда, нужно выйти и подождать. Это при том, повторюсь, что сам Квасюк, в общем-то, с Ревой в приятельских отношениях был! Ну, Орест Петрович тогда испереживался, чуть в больницу не слег…

— А Гена?

— А что Гена? — развел руками Сергей Остапович. — Он же спился. Шляется по ресторанам и пивным, разъезжает с девицами на «Жигулях», транжирит не понятно откуда взятые деньги направо и налево. На работу почти перестал ходить. В общем, печальная история.

— А у него и «Жигули» есть?

— «Жигули» или «Москвич» — я в этом плохо разбираюсь…

— Ясно. Но отметить свою братиславскую награду в конце мая Рева все-таки пригласил и Рыбаченко, и Квасюка, правильно?

У директора Дома пионеров вновь удивленно расширились глаза.

— Ну да… — растерянно пробормотал он. — А откуда вы…

Капитан улыбнулся.

— Все правильно, — Гаврилишин взял себя в руки. — Фотограф чуть ли не на завтра ходил к Реве извиняться. Мол, трудный день и все такое… А с Геной они через несколько недель помирились. Думаю, приглашение Рыбаченко было всего лишь жестом — мол, прощаю, так и быть…

Взгляд директора вдруг замер, сфокусировавшись на чем-то позади Сквиры. Северин Мирославович инстинктивно обернулся и увидел, что Козинец снял с одной из полок деревянную модель биплана и теперь играет ею. Как раз в этот момент он совершал мертвую петлю, едва не задев колесами шасси люстру. Потом стремительно бросил модель вниз, пронес ее у самого пола, и начал тяжелый набор высоты, почти вертикально задрав нос самолета…

Тишина в комнате привлекла внимание Василя Тарасовича. Он резко выпрямился. Смутился, одернул китель. Кашлянул. Стал пристраивать модель обратно на полку.

— А с кем дружил Рева? — Сквира снова повернулся к Гаврилишину, ловя себя на мысли, что и сам не отказался бы повозиться с моделью. Закрывшись в пустой комнате, конечно.

— Были несколько человек… Орест Петрович предпочитал общаться с людьми, которых интересует хоть что-то кроме работы и домашнего быта, — директор печально чему-то покивал. — Рева любил историю нашего города. Все мечтал собрать отдельную коллекцию монет, которые ходили здесь за то время, что существует Володимир. Рассказывал о городе очень интересно, я даже сказал бы, захватывающе… Ну а мы… Я вот стихи иногда сочиняю, — он смущенно улыбнулся. — Любительски, не для печати. Но все равно хочется с кем-то поделиться, а Орест Петрович был внимательным и благожелательным слушателем. — Гаврилишин закатил глаза и стал отрывисто выбрасывать слова, перейдя на русский язык:

— Туман и ночь. Холодная роса.

Река течет в долине.

Любовь моя, краса моя

И светлая богиня…

Что ж, по крайней мере, национализмом здесь не пахло. Подобные стихи могли, конечно, вызвать оживленную дискуссию, даже драку в определенных кругах, но вряд ли ставили под сомнение место Украины в дружной семье республик-сестер.

— Я, конечно, не специалист, но мне нравится, — одобрил Сквира.

— Правда? — Гаврилишин вновь расплылся в улыбке. — Ну а остальные… Часнык из ПТУ — тоже большой любитель истории. В музее местном помогает. Мне как-то предлагал кружок астрономический создать — он ведь еще и астрономией увлекается. Но только как я официально пробью занятия с детьми после десяти вечера?

— Да уж, — хмыкнул Сквира. — Астрономическая специфика…

— Ну да… Потом Квасюк, тот самый фотограф, про которого я рассказывал… Он рисует аляповатые натюрморты. Коллега Ореста Петровича по кирпичному заводу, Игнатенко, отлично играет на скрипке. В струнном квартете участвует…

— А какие у Ореста Петровича были взгляды? Вы обсуждали с ним политику?

Сергей Остапович рассмеялся.

— Вы не представляете себе, как далек он был от всякой политики. Нет, новости он, конечно, смотрел, но говорить о них ему было неинтересно… — он вздохнул. — Мы на венок деньги выделили. Почетный караул думаем организовать…

— Ну, — капитан поднялся, — не будем вас больше задерживать. Если вспомните что-нибудь, звоните…

— Кстати, — вдруг вмешался Козинец. — Что там с вашим Димой? Сверток он все-таки свистнул?

— Нет, нет!.. — Гаврилишин замялся, будто речь зашла о чем-то неприличном. — Я иногда ему еду приношу. Он из неблагополучной семьи…


Вторник, 21 сентября 1982 г.

Володимир, квартира Резбаня, 06:15.


— Я жертва войны! Меня малолетним гитлеровцы угнали на работы в Германию! У меня справка есть! Меня во времена культа личности и волюнтаризма гноили на Колыме! Только за то, что я верую в Иегову!

— Статья у вас была за национализм, — мягко напомнил собеседнику Сквира.

— Да какая разница, какая статья! Ясно же, что страдаем мы за нашу веру! Но родная коммунистическая партия разобралась с уклонистами! Вот уже двадцать лет, как моя вера разрешена!

Сергей Владимирович Резбань, пожилой мужик, небритый, с всклокоченными волосами, в латаной-перелатанной майке и длинных, до колен, семейных трусах, сердито сверкал глазами. Он кричал, разбрызгивая слюну на головы двоих хмурых подростков, своих детей. Чуть в стороне сидела его жена, одного с ним возраста, в домашнем платье и с такими же всклокоченными волосами, выбивавшимися из-под платка.

— А вы посреди ночи врываетесь в дом честного советского гражданина! — вмешалась она. — Посмотрите, что вы с детьми сделали!

Детям было, как уже знал Сквира, шестнадцать и семнадцать лет. Длинные нескладные мальчишки, костлявые, худые, в точно таких же, как у отца, майках и семейных трусах. И с тем же огнем в глазах.

— Я предлагаю вам самому все сдать, — терпеливо твердил капитан. Он опасался поднимать взгляд на семью Резбаней. Злоба висела в воздухе — материальная, концентрированная, разъедающая. — Это значительно смягчит вашу вину.

— Какую вину?! — взвизгнула женщина. — Вера в Иегову разрешена Советской властью!

— Я инвалид труда! — перенял эстафету муж. — Покорностью и смирением мы заслужили уважение общины! Как вы можете врываться в мой дом!

— Господь все видит и покарает кощунствующих! — снова закричала жена. — Ибо преследуемы мы за веру нашу, за служение Иегове!

Сквира хотел было встрять в их странный диалог, но в квартире уже вновь гремел голос Сергея Владимировича:

— Никого и никогда не пытались мы обратить в веру нашу, как и предписано нашей мудрой партией! Свято блюдем мы законы СССР!

Вот даже как? Неужели младшие Резбани пойдут служить в Советскую Армию, примут присягу и возьмут в руки оружие?

Из дела Сергея Владимировича Сквира знал, что старший сын Резбаня в настоящее время отбывает срок за отказ от призыва. Равно как и внук от одной из дочерей.

— Нет оправдания произволу! — заходилась криком жена. — Вы не предъявляете обвинений! Не приводите свидетелей! Но дом уже вверх дном перевернули! А здесь дети живут!

Младший, который ростом был выше отца, вдруг скорчил гримасу, силясь заплакать. Слезы ему никак не давались. Невооруженным глазом было видно, что он, несмотря на свои смирение и покорность, которыми столь гордился отец, с гораздо большим удовольствием полез бы сейчас в драку.

Двое заспанных, несчастного вида понятых испуганно жались к двери. Они нервно переводили взгляды с исходивших криком соседей на методично рывшихся среди вещей милиционеров, а затем на сидевшего за единственным в доме столом капитана КГБ…

— Предлагаю вам добровольно… — продолжал бубнить Сквира.

Он тяготился происходящим. Далеко не в первый раз принимая участие в подобных обысках, капитан все равно чувствовал вину за свое вторжение в чужую жизнь. Сейчас он черной завистью завидовал Козинцу, который уже наверняка встретил на вокзале дочку Ревы и отсыпался в тишине и уюте собственного дома. Эх, знал бы Чипейко, чем приходится заниматься!

— Даже нацисты не подвергали верных последователей учения Иеговы подобному произволу! — никак не успокаивалась жена Резбаня.

Это было совсем уж возмутительно. Сквира с искренним изумлением поднял на нее взгляд. Та и сама сообразила, что сморозила глупость, стушевалась и замолчала.

— Советская конституция гарантирует всем гражданам СССР свободу вероисповедания! — тут же, как ни в чем не бывало, перехватил инициативу Резбань. — По Хельсинским соглашениям, подписанным лично Леонидом Ильичом, в нашей стране…

Вдруг один из милиционеров резко разогнулся, держа что-то в руках, подошел к понятым и показал им свою находку.

— …запрещается дискриминация религиозных меньшинств! — продолжал Сергей Владимирович, но негодования в его голосе явно стало поменьше. Он следил за милиционером беспокойным взглядом. — Конвенция ООН по правам человека, за которую, в том числе, проголосовала и наша миролюбивая страна, дает неограниченное право выбора верований…

Милиционер положил перед Сквирой небольшую тетрадку в двадцать четыре страницы. Пахло от нее, как и от всего в этом доме, нищетой и какой-то тоскливой безнадежностью. На обложке виднелся незамысловатый рисунок. Поверх него шло название: «Сторожевая Башня».

Резбань запнулся и умолк.

— Я предлагаю вам самому… э-э-э… все сдать, — опять сказал Северин Мирославович. — В последний раз предлагаю.

Сергей Владимирович вздохнул и медленно поднялся с кровати, на которой сидел вместе с женой. Все еще колеблясь, подошел к соседней койке, где примостился один из его сыновей, и начал рыться под матрасом.

Ну конечно! Где же еще!

Спустя мгновение он вытащил на свет божий еще два экземпляра журнала.

— Понятые! — тут же отреагировал Сквира.

— Три разрозненных номера не влекут за собой уголовной ответственности! — с тем же надрывом, что и раньше, закричала жена. — Как только совесть коммуниста позволяет вам будить среди ночи детей!

— Разберемся. Где монеты?

Все семейство воззрилось на капитана с неподдельным удивлением. Стало тихо. Пожалуй, впервые с того момента, как они вошли в квартиру.

Теперешнее изумление семьи Резбаней так контрастировало с наигранным возмущением, бушевавшим еще секунды назад, что Северин Мирославович сразу, мгновенно поверил: все четверо понятия не имеют, о чем идет речь.

В воцарившейся тишине раздался приглушенный звонок будильника у соседей за стеной. Этот звук заставил вздрогнуть и Сквиру, и самого Резбаня.

— Что? — растерянно спросил Сергей Владимирович.

— Где монеты? — твердо повторил капитан.

Резбань посмотрел на жену. Та, глупо заморгала:

— Какие монеты?

— Те, которые вы передали Реве.

— Кому? — все еще не понимала она.

— Оресту Петровичу Реве.

Сергей Владимирович опустился рядом с супругой.

— А кто это? — вид у него был ошарашенный. Потом, спохватившись, он снова принялся вопить: — Мы не знаем никакого Реву! Допущена вопиющая ошибка! Вы нарушили сон мирных советских граждан по явно надуманному поводу! Это произвол!

— Послушайте, — отмахиваясь от мужа, неожиданно спокойно обратилась к Сквире жена, — о чем вы?

— Где вы были в воскресенье между двумя и четырьмя часами дня?

— В молельном доме, — на мгновение задумавшись, ответила женщина, ставшая вдруг абсолютно вменяемой. — С пятью единоверцами и их семьями.

— У вас есть знакомые на кирпичном заводе?

— Да мы не строимся вроде, — пожала она плечами. — Откуда деньги взять? Вот, в двухкомнатной квартире ютимся.

— Это, наверное… — вдруг заговорил младший сын.

— Что? — встрепенулся капитан.

— Это ж тот, которого в воскресенье убили? — решительно закончил подросток.

Головы обоих родителей разом повернулись к нему. Мальчишка тут же принялся оправдываться:

— В школе об этом говорили. Я случайно услышал. Просто около меня разговаривали. А что я мог сделать? Я и уйти не успел. Все только про убийство главного инженера кирпичного завода и болтают. Даже на уроках. Что мне, уши затыкать?

— Мирские дела есть искушение, — назидательным тоном произнес Резбань. — Лишь твердость в вере и следование заветам Иеговы…

Сквира повернулся к милиционерам и дал знак продолжать обыск.


Володимир, кирпичный завод, 9:40.


«Касаясь подробностей событий в Нова-Гуте, представитель правительства ПНР по печати товарищ Ежи Урбан сообщил, что в середине дня шестнадцатого сентября колонна из двухсот-трехсот человек направилась из Нова-Гуты к центру Кракова. Милицейские патрули неоднократно призывали собравшихся разойтись. Наиболее враждебные элементы были рассеяны при помощи водометных установок…» Старенький радиоприемник тихо бубнил, лишь подчеркивая тишину, царившую в комнатке. Рядом с ним стоял черный, с белесыми потертостями старомодный телефон. Тут же лежал раскрытый журнал посещений, последняя запись в котором была сделана еще весной. Треснутое, в серых разводах стекло маленького окошка пропускало в комнату тусклый утренний свет. Его едва хватало, чтобы разглядеть грубый деревянный стол, расшатанный стул и телогрейку на гвозде в углу.

Проходная местного кирпичного завода пустовала, спросить дорогу было не у кого. Сквира поглядывал на распахнутые ворота и тянувшийся от них в обе стороны забор. С того места, где находился капитан, хорошо просматривалась большая, в рост человека, дыра в металлической сетке. К ней вела отчетливо видная в пыльной траве тропинка.

Северин Мирославович примостился на стуле и пролистал журнал посетителей. Велся тот крайне нерегулярно, с многомесячными пробелами…

Внезапно на пороге сторожки выросла чья-то тень, и Сквира вздрогнул. Поспешно вскочил, закрывая журнал. Перед ним стоял представительный — ростом под два метра и с пивным животом — мужчина за пятьдесят в мятом костюме, с офицерским, оливкового цвета, галстуком на резинке с застежкой.

— Семёныч… — обратился он, но, разглядев незнакомца, осекся. Несколько мгновений оторопело глядел на Сквиру, потом бросил сердито: — Ты кто такой? — Сверкнул глазами и уже жестче повторил: — Кто такой? Кто тебе позволил сюда заходить? Сюда кто позволял?!

— Я капитан госбезопасности… — растерянно проговорил Северин Мирославович.

— Какой капитан? Какой?! — лицо мужчины стало наливаться гневным багрянцем.

— Сквира, — Северин Мирославович достал удостоверение.

Мужчина пробежал глазами корочку и мгновенно успокоился.

— Так бы и сказали. Сразу. А то… А вы кем интересуетесь? Интересуетесь кем?

— Мне нужен директор завода.

— Он на горкоме, — осторожно ответил мужчина и тут же, спохватившись, протянул руку: — Игнатенко Андрей Андреевич. Я здесь главный инженер…

На ловца и зверь бежит. Сквира пожал протянутую руку.

— Я в связи с убийством Ревы, — объяснил он.

— Да, — сокрушенно кивнул Игнатенко, — я слышал. Большая потеря. Потеря огромная. А кто Реву убил? И за что? — Он почесал затылок и, не ожидая ответа, задал следующий вопрос: — Так вы ко мне, товарищ? Ко мне? Может, в мой кабинет?

— Если удобно, — согласился Сквира.

Андрей Андреевич постоял несколько мгновений, будто не зная, что делать дальше, потом жестом пригласил следовать за ним.

У самых дверей сторожки ждала белая «Нива», за рулем которой сидел скучающий водитель с сигаретой во рту. Андрей Андреевич и Сквира залезли на заднее сидение, и машина сразу же тронулась с места.

— А где Семёныч? — спросил капитан.

— Территорию обходит. Обходит, наверное, — ответил Игнатенко, поворачиваясь к капитану всем телом. — Да вы не беспокойтесь. Кирпич воровать поштучно нет никакого смысла. Машины же у нас так просто никто не погрузит и не выпустит. Не выпустит без накладных. А склад готового кирпича вообще на семи запорах. На железных запорах склад…

«Нива» притормозила у здания, чуть более ухоженного, чем остальные.

— Вот здесь я, так сказать, и живу, — сообщил главный инженер и полез из машины. — Если интересно, могу все хозяйство показать. Все, так сказать, продемонстрировать. — Он обратился к водителю: — Езжай к горкому и жди директора. Директора, значит, забери.

Вошли в небольшой вестибюль. Прямо напротив входа находилась помпезная дверь с надписью «Приемная». Андрей Андреевич распахнул ее перед Сквирой. За ней была комнатка с рядом стульев вдоль стены и столом. За печатной машинкой сидела полная девушка лет двадцати.

— Ты, Люба, вот что, ты нам чаю… Чаю давай. И печенья какого. — И Андрей Андреевич прошел к одной из дверей в глубине приемной.

Кабинет Игнатенко оказался крошечным. Стол в центре был завален бумагами, накрытыми каким-то большим чертежом. Перед столом, на полотняной дорожке, стояли два деревянных стула для посетителей. Над хозяйским креслом, обитым потертой красной тканью, висела фотография Брежнева.

— Присаживайтесь, — предложил Игнатенко. — У нас тут все просто, очень просто. Так что вы без церемоний. Чаю хотите? Чаю? — Он подождал от Сквиры ответа, но вспомнил, что уже попросил у Любы чай, и махнул рукой.

— Я о Реве… — начал капитан. — Вы его хорошо знали?

— Двадцать лет он здесь работал. Двадцать. А я лет пятнадцать назад сюда пришел. Простым инженером, значит… Он у меня, так сказать, начальником был. Я ведь главным стал после того, как он на пенсию вышел… — Игнатенко почесал затылок. Потом какая-то идея пришла ему в голову, он выудил телефон из-под бумажных завалов, крутанул диск и торопливо произнес: — Люба, попроси личное дело Ореста Петровича. Личное попроси, хорошо?

— Вы с Ревой дружили?

— У нас были хорошие товарищеские отношения, — не задумываясь, ответил Игнатенко, пристраивая трубку на рычаг. — Крепкие рабочие отношения. Мы сработались мгновенно. Потом я стал парторгом завода. Парторганизацию, значит, возглавил. И когда назначили главным инженером…

— Вы часто бывали у него в гостях?

— Бывал. Заходил иногда. Рева очень искусство ценил. Да, искусство. Историю, культуру, искусство, значит. Вот и собирались у него несколько человек. Группа товарищей собиралась. Для них я и играл. На скрипке играл. Чем у телевизора…

— А как Рева относился к Украине? — задал следующий вопрос Сквира.

— К Украине? — недоуменно переспросил Игнатенко. — К УССР, значит? УССР? А как к ней можно относиться? Что вы имеете в виду? О чем, значит, вы спрашиваете?

Капитан оглянулся. Узкий книжный шкаф в углу был забит чертежами. Рядом, на тумбочке, примостилась пустая литровая банка с воткнутым в нее электрокипятильником. Свет из зарешеченного окна распадался бликами на ее боку…

— Был на заводе кто-нибудь, с кем Рева общался вне работы? Кроме вас?

Игнатенко пожал плечами.

— Видел у него одного нашего чернорабочего, Гену. Гену, значит, видел несколько раз. Когда-то он занимался у Ревы в кружке при Доме пионеров. Пионером у Ревы был. Теперь у нас работает… — Андрей Андреевич почесал затылок. — В месткоме им недовольны, говорят, он стал прогульщик и пьяница, но я что-то сомневаюсь. Я его перед самым отпуском как-то вечером в цеху застал, мастерил что-то парень… — Игнатенко наклонился над столом и, улыбаясь, добавил: — Представляете, ему за двадцать, в армии отслужил, а собирает марки. Несколько раз дома у Ореста Петровича пытался свою коллекцию монет показывать…

Северин Мирославович кивнул. Бывший пионер Гена собирает марки. Понятно. И заодно демонстрирует всем желающим коллекцию монет. Логично.

— Как Рева… ну… — требовалось задать какой-то хороший вопрос, такой, чтобы сразу копнуть на всю глубину. — Чем Орест Петрович запомнился здесь, на заводе?

— Запомнился чем? — оторопел главный инженер. — Чем запомнился?

Он снова почесал затылок, то ли не зная, что сказать, то ли не понимая, чего от него хочет Сквира.

Дверь отворилась, и в кабинет протиснулась Люба. В ее руках был поднос, заставленный чашками, вазочками с печеньем и розетками с вареньем. Остро запахло свежезаваренным чаем. Капитан почувствовал, как его рот наполняется слюной.

— …Орест Петрович много сделал для успеха нашего завода, — говорил тем временем Игнатенко. — Мы ведь обеспечиваем практически все потребности города в кирпиче. И даже района. Мощностей недостаточно. Совсем недостаточно.

Поднос Люба поставила прямо на бумаги. Рядом положила потертую папку.

— Личное дело Ревы, — сказала она.

— Передай капитану, — велел Игнатенко. — Капитану, значит, отдай. — И продолжил: — … Воспитал целую плеяду замечательных инженеров, которые успешно трудятся на различных предприятиях города, области и даже в самом Луцке. В Луцке, значит…

Сквира открыл папку.

Орест Петрович Рева родился в 1921 году в Черниговской губернии. Из крестьян. Закончил десятилетку. Прошел всю войну. В 1944 году на фронте вступил в партию. В 1946 году поступил в Харьковский механико-машиностроительный институт. Работал на Ворошиловградском паровозостроительном заводе. В 1953 году по партийной путевке с молодой женой и годовалой дочкой переехал в Володимир, устроился работать на кирпичный завод. В 1961 году инженера наградили почетной грамотой горисполкома за успехи в социалистическом соревновании. Спустя шесть лет он получил еще одну грамоту, а в следующем году его назначили главным инженером завода. Потом было еще три грамоты. Практически каждый год ездил в санатории у Черного моря или на озера. Летом 1981 года ушел на пенсию, в связи с чем ему был вручен именной адрес первого секретаря обкома партии…

Капитан закрыл папку и отдал ожидавшей Любе. Та улыбнулась и упорхнула из кабинета. В ее возрасте можно порхать, даже нося на себе лишний пуд веса.

Значит, Рева проработал на заводе около тридцати лет. Не двадцать, как уверенно заявил Игнатенко. Сквира посмотрел на главного инженера, но промолчал.

— …Ушел на пенсию, — продолжал Андрей Андреевич. — Он мог, конечно, остаться. Многие работают и после шестидесяти. Но Орест Петрович все больше времени проводил с монетами. Часто брал несколько дней за свой счет. Конференции, выставки. Ему это стало интереснее…

— Рева вам свою коллекцию показывал? — перебил капитан.

— Да, конечно. Конечно, показывал. На шестидесятилетии просмотр устроил для всего коллектива. Весь коллектив, значит, собрал за одним столом. В цеху, в формовочном. Очень интересная и большая коллекция. Обширная коллекция.

— А конфликты у Ревы с кем-нибудь на заводе были?

— Конфликты? — Игнатенко снова погрузился в раздумья. — Ссоры, значит? Ссоры?

— Да…

Сквира потянулся к столу и полистал странички в перекидном календаре, совершенно не думая о том, что делает. Просто не знал, куда девать руки. Потом наткнулся на сердитый взгляд главного инженера и отдернул руку.

— Рева был уважаемым человеком как на нашем заводе, так и в городе. Какие у него могли быть конфликты? Могли у него быть конфликты?

Сквира скосил глаза на перевернутую страницу календаря. Похоже, Игнатенко делал записи только производственного характера: «Два человека на пресс», «С утра позвонить по брускам», «Печи — совещание в 17:00»…

Капитан молчал, собираясь с мыслями. Все вопросы вроде заданы… В задумчивости он взял со стола чертеж. Огромный лист ватмана с изображением какого-то узла, похожего на ротор и рояль одновременно.

— Если вспомните что-нибудь интересное, — сказал Северин Мирославович, поднимаясь вместе с чертежом в руках, — позвоните.

Среди вороха бумаг, прямо сверху, до сих пор прикрытый листом ватмана, лежал короткий список. Он обратил на себя внимание Сквиры именно тем, что был коротким. Меньше десятка имен. Капитан склонился, чтобы его прочитать, но тут встающий из-за стола Игнатенко неловко повернулся, и вся кипа документов лавиной съехала на пол. Шуршащие белые листы заскользили в разных направлениях, запорхали, забиваясь под шкаф, стол, стулья, за батарею. Список исчез вместе с ними.

— Что же это такое! — растерянно забормотал главный инженер. — Что это!

Он упал на колени и стал сгребать документы.

Сквира хотел было ему помочь, но внезапно замер. Капитан стоял у двери, не шевелясь, и задумчиво глядел на ползающего по полу Игнатенко.


Свекольное поле у села Воля-Свийчивська, 12:15.


— Вы меня требуете? — спросил пожилой мужчина в очках.

Он слегка пригнул голову и прищурился, чтобы получше рассмотреть вышедшего из «бобика» Сквиру. Некогда черные волосы, еще утром, похоже, зачесанные назад, теперь торчали во все стороны. Потрепанная телогрейка, ватные штаны и измазанные грязью сапоги никого обмануть не могли — мужчина несомненно принадлежал к классово-дружественной прослойке кабинетной интеллигенции.

— Я здесь по поводу Ревы, — сказал капитан, доставая свое удостоверение.

— Да, я так и подумал, — мужчина вздохнул. Покивал, глядя куда-то вдаль, потом спохватился и протянул руку: — Алексей Тимофеевич Часнык.

Метрах в пятидесяти от них несколько десятков подростков, все стриженные практически под ноль, одетые в одинаковую форму, с черными халатами поверх, шли, согнувшись, вдоль поросших зеленью рядов и выдергивали свеклу. Тут же рядом рокотал на холостом ходу трактор, с которым возились еще три ученика.

— Поговорим здесь? — предложил Часнык. — Мне нужно следить за порядком…

— Да, конечно. Вы дружили с Орестом Петровичем?

Алексей Тимофеевич взглянул на капитана, печально улыбнулся и кивнул.

— А у Ревы были еще друзья? Кроме вас?

— Марта Фаддеевна фон Кранц-Вовченко — профессор, коллекционер, воин, демон…

— Звучит внушительно, — проговорил Северин Мирославович. Перед глазами тут же возник образ старухи с горделивой осанкой, сигаретой в длинном мундштуке, ястребиным взглядом… Да, демон. И действительно, немножко профессор.

— Она из фамилии львовских австрийцев, — пояснил Часнык, — убежденных потомственных борцов с прогнившей империей Габсбургов…

Порыв прохладного ветра ударил в лицо, заставив зажмуриться. В отдалении недовольно закаркали вороны — им пришлось изменить направление полета. Чья-то черная шапка стремительно полетела вдаль, кувыркаясь и подпрыгивая, будто мяч. Согнувшиеся над землей ученики ПТУ что-то весело закричали, и один из них бросился вдогонку.

— Ничего особенного не случилось! — вышел вперед Часнык. — Все в порядке! Спокойно, спокойно! Работаем!

Паренек догнал шапку, напялил ее на обритый череп и, задорно переговариваясь с товарищами, вернулся на свое место.

— Извините, — обернулся к капитану Алексей Тимофеевич, сразу мрачнея. — Друзья… Знаете, когда становишься старше, все реже произносишь это слово. Друг — это огромная ответственность… Приятели у Ореста, конечно, были. Иногда у него дома сходились любители истории и искусства… А с кем еще поговорить художнику в нашей дыре? Вот и собираемся мы… — Часнык замолчал. Лицо его осунулось. — Собирались… Марта, я, Андрей с кирпичного, Олег из фотографии, Сергей из Дома пионеров… Ну и Гена, куда без него… Молодая, так сказать, поросль… В последний раз в мае… Или июне?

— А о чем говорили?

— Баланс между случайностью и исторической неизбежностью, — Часнык улыбнулся, показывая, что и сам относится к предмету того разговора с долей иронии. — Поругались из-за вещей, быльем поросших еще шестьсот лет назад. Глупо, конечно… Но именно такие споры и делали наши встречи интересными.

— Вы видели когда-нибудь этот документ? — Северин Мирославович достал из внутреннего кармана сложенный вдоль черновик лекции Ревы.

Алексей Тимофеевич, едва взглянув, закивал. Перевернул несколько листов. Потом отдал бумаги обратно капитану.

— Это краткая запись того нашего разговора. Орест часто так делал — если получался интересный спор, он его записывал, причем не только свои доводы, но и доводы противной стороны, немного обрабатывал, а затем выступал с сообщением в Доме культуры. Иногда собирал чуть ли не ползала… — Часнык несколько оживился. Глаза его загорелись, жесты стали резче, голос — тверже и отчетливее. На лбу запульсировали две синие, пересекавшиеся крестом жилки. Даже редкие волосы, казалось, вздыбились на голове еще больше.

— А как вы с Ревой познакомились?

— Довольно ординарно, — Алексей Тимофеевич развел руками. — Мы оба были молодыми специалистами, едва закончившими институт. В послевоенном Володимире диплом инженера выделял человека из толпы. Мы постоянно сталкивались друг с другом и по работе, и в связи с общественными, так сказать, нагрузками…

— И стали друзьями?

— Да, почти сразу же. Орест оказался весьма увлекающимся человеком. Изначально он не хотел в Володимир ехать. Очень страдал из-за того, что теперь придется жить в какой-то богом забытой дыре среди приграничных болот. И поразился, узнав, что нашему городку больше тысячи лет. Вы ведь в курсе — Володимир был когда-то столицей целой страны, Галицко-Волынской земли? Здесь правили Данило Галицкий, его предки и его потомки. А Успенский собор еще Батый трупами наполнял…

— Да-да, что-то такое нам в школе рассказывали, — неуверенно протянул Сквира. — Я, правда, думал, что Данило Галицкий во Львове жил…

— Львов он основал, — поправил Часнык. — Да и то только, чтобы подарить своему старшему сыну, Льву … Нет-нет, Данило большую часть своей жизни провел именно здесь, у нас. В те времена не было столиц, как мы их понимаем. Где правитель живет — там и столица, там и главный город. Так вот, в нашем Володимире они все и жили, кто — всю жизнь, а кто — какую-то ее часть… Для Ореста это было откровение. Буквально откровение. А я ведь местный! И я, отвечая на его вопросы, сам поражался тому, как до сих пор не замечал очевидных вещей. В какой-то момент я стал видеть Володимир глазами Ореста. Его энтузиазм, поверите ли, заразил и меня! — Часнык тряхнул головой. — Мы с ним стали бродить по окрестностям. Этакие археологи-аматоры из приключенческих романов. Нашли уйму черепков, наконечники стрел, с дюжину монет… Сильно они, эти монеты, Оресту тогда в душу запали. Он с ними все время носился, а потом и вообще к нумизматике пристрастился… Вскоре нас поймали, — Часнык потер руки, будто сама мысль об этом доставляла ему огромное удовольствие. — Мы же не знали, что это незаконно. Тогда у нас была масса неприятностей. Даже в КГБ тягали. Или это тогда МГБ еще был? — Алексей Тимофеевич вопросительно посмотрел на Сквиру. — К вам куда-то, в общем. Но не волнуйтесь, было это много-много лет назад… Мы тогда здорово перепугались. Некоторое время даже помыслить о том, чтобы взять в руки лопату, не могли. А потом… Потом Орест опять начал свои походы. Я же прибился к городскому музею. Теперь замещаю там главу общественного совета, подрабатываю экскурсоводом…

В этот момент взвыл трактор. Подростки, возившиеся в моторе, отпрыгнули в стороны. Из трубы вылетела плотная струя черного дыма, раздался громкий резкий звук, почти выстрел, и трактор опять загудел на своей обычной низкой ноте. Парни с опаской оглянулись на руководителя.

— Все, хватит! — прокричал тот. — Меняйтесь!

Подростки поплелись к своим товарищам. Оттуда им навстречу уже бежали трое других учеников.

— Первый курс, — объяснил Алексей Тимофеевич. — Видеть трактор они, конечно, видели, но все равно его боятся…

— Когда вы с Ревой встречались в последний раз?

— Позавчера. Да, позавчера. Я позавчера достиг возраста шестидесяти лет.

— Поздравляю, — механически отреагировал Сквира.

— Благодарю. Знаете, никогда не праздновал дни рождения. Никогда. А на шестидесятилетие вдруг потянуло. Гордыня или ощущение близости старости — не знаю. И вот видите, чем все кончилось… — Часнык покачал головой, отрешенно глядя вдаль. — Собрались друзья, товарищи, соседи. Дочь пришла с внуками. Орест тоже был, но почти сразу ушел. Мы и на стол накрыть не успели. Вскочил посреди разговора, сказал, что скоро вернется, и убежал… И не вернулся…

— Во сколько это было? — Сквира насторожился.

— Около трех. Орест пробыл у меня полчаса. Презентовал мне настольные часы. Бронзовые, с фигурками птиц. Очень красивые. И гравировку сделал трогательную. Что-то о том, что в шестьдесят жизнь только начинается…

Прибывшие на смену подростки вытащили из карманов какие-то листки бумаги и, сверяясь с ними, заглядывали в глубины трактора. Оказывается, возня с работающим мотором имела свой план и смысл.

— Да… — продолжил Часнык. — Орест подарил моей жене цветы. Его распирало от нетерпения. Он хотел мне одну свою новую монету показать. Даже накануне вечером позвонил — сообщил, что нашел что-то небывалое. Но показать так и не успел. При посторонних хвастаться не желал, секретом он эту свою новую монету считал, а наедине мы за те полчаса так и не остались…

Старухе в Луцк Рева везти свою находку побоялся, а вот внутри города, спрятанную в носке, все-таки понес…

— А почему он ушел? — спросил Сквира. — Ему кто-то… ну… позвонил? Или пришел… э-э-э… за ним?

— Нет, — покачал головой Алексей Тимофеевич, — ничего подобного. Мы просто сидели и вели беседу. И вдруг он, ни с того ни с сего, вскочил и убежал…

Два старика садятся на диван и «просто ведут беседу». Потом один из них вскакивает и исчезает. А через полчаса его убивают… Чипейко целую лекцию прочел бы о неспособности некоторых сотрудников замечать очевидные факты…

— О чем вы говорили? — Сквира усилием воли отогнал образ подполковника.

— Да ни о чем. В комнате уже сидели двое других гостей. О чем таком мы могли говорить? Просто старческая болтовня… Понимаете, на майские праздники я стал свидетелем неприятной истории. Бывший ученик Ореста по Дому пионеров наговорил ему колкостей…

— Вы видели эту ссору? — удивился Северин Мирославович.

— Да, с однополчанами. Ко мне на майские приезжали три боевых товарища. Мы с ними не одну сотню километров в войну отмахали, и теперь вот пытаемся каждое Девятое мая сообща праздновать. Благо, военкомат помогает…

— И вы с однополчанами… — поторопил Сквира.

— Ах, ну да! Мы были в фотоателье, делали групповой снимок. Как раз выходили из съемочной комнаты в тот момент, когда Орест спорил с Геной, тем самым своим бывшим учеником, пытавшимся проскочить без очереди. Наше появление смутило и Ореста, и того юношу. Они еще перекинулись парой слов. Гена выпалил: «Пора повзрослеть!». Это он, двадцатилетний парень, шестидесятилетнему ветерану сказал! Потом они оба забежали в съемочную комнату. Мы подождали, пока Орест выйдет, и увели его из ателье…

Сквира задумчиво смотрел на Часныка.

— Мы с Орестом, увы, избрали несчастливый день для фотографий. Просто несчастливый день. Даже для самого фотоателье это был плохой день. Что-то там не получилось — пленка у них была некачественная, или засветили они ее, но все снимки пришлось переделывать. Мои товарищи, конечно, к тому времени уже уехали, так что мы остались без фотографий… — Часнык покачал головой. — Ну да ничего, в будущем году сделаем… А Гена… Ну что же, он тогда выпил. Вообще, он в последнее время потерял интерес к работе, поссорился со своей девушкой. Растерянный, одинокий… Это его, натурально, не извиняет, однако… Он ведь не имел в виду того, что говорил. В нем раздражение говорило. Недовольство жизнью. Он ведь не с Орестом ругался, а с миром, в котором нет простых путей, в котором нужно попотеть на рубль, чтобы заработать копейку… — Часнык помолчал, глядя вдаль. — Собственно, я это все Оресту и сказал, а он сорвался с места и убежал…

У Сквиры вдруг возникло чувство, что он находится в каком-то шаге от разгадки, что нужно лишь сделать усилие, и все встанет на свои места — и убийство, и монета, и прочие несуразности… Но секунда шла за секундой, а озарение не приходило.

Молчание затягивалось. Ощущение стало притупляться, уходить, и, когда совсем исчезло, Сквира вздохнул и бросил взгляд на трактор. Трое парней уже сидели в кабине.

— Скажите, а на каком языке Рева обычно говорил?

— Как — «на каком»? — от удивления брови Часныка поползли вверх. — На украинском. Это же Волынь! Здесь все разговаривают на украинском. И мы с вами.

— Да, конечно, — нетерпеливо согласился Сквира. — Но имелись ли у него в доме портрет Шевченко, рушники, писанки? Надевал ли он по праздникам вышиванку?

Алексей Тимофеевич ошарашенно уставился на капитана.

— Неужели это незаконно? — осторожно спросил он.

— Нет, нет, все абсолютно законно.

— Вы же были в его доме. Сами все видели.

— Да, но ваши впечатления важнее. Вы с ним общались несколько десятков лет…

— Портрета не видел. Вышиванки тоже. А рушники — да, были. Парочка. В ванной.

— Орест Петрович ведь с семьей появился в этом городке в пятьдесят втором — пятьдесят третьем, правильно?

— Наверное, — пожал плечами Алексей Тимофеевич.

— Вполне мог еще застать УПА .

— Да вы что! — возмущенно зашипел Часнык, резко оборачиваясь. — Вы его с бандеровцами не мешайте! Он всю войну прошел! Он в партию под пулями вступал!

— Ладно-ладно! — капитан, защищаясь, миролюбиво поднял перед собой ладони. Следовало, конечно, заканчивать с такими вопросами, но Чипейко… Монета с трезубом требовала решительных действий. — А друзья-знакомые… ну… за границей у Ревы были?

— Да прекратите вы! — Часнык явно разозлился. — Это просто возмутительно! Откуда у Ореста знакомые за границей!

— Вполне могли быть. Такие же, как он, нумизматы.

— А-а… — растерянно протянул Алексей Тимофеевич. Видно, эта мысль ему в голову не приходила. Он почесал лоб. — В чем вы Ореста все-таки подозреваете? Он был честным коммунистом…

— Я не сомневаюсь. Это обычный круг вопросов. К сожалению, когда погибают такие люди, как Орест Петрович, мы вынуждены их задавать.

Часнык подозрительно покосился на капитана, но промолчал.

— Ничего странного с Ревой в последнее время не происходило?

— Шевеление какое-то он стал в темноте видеть. И человека за собой на улицах. Думаю, заигрался Орест в раскопки свои. Самое бы время отдохнуть… Только вот покупатель у него на монеты галицко-волынские объявился. Платил хорошо. Так что не до отдыха было…


Володимир, окрестности Четвертого военного городка, 15:25.


Район был застроен частными домами. Под порывами ветра во дворах тихо шумели яблони, скрывающие за своей листвой ухоженные огороды. На пустынной улице трое детишек в замызганных куртках и старых резиновых сапожках играли на грязном асфальте. Ветер время от времени приподнимал их откинутые капюшоны и шевелил помпоны на дешевых вязаных шапочках. Коза, привязанная к забору, щипала траву на обочине. Из огромной лужи пили гуси. После каждого глотка они задирали головы, хлопали крыльями и гоготали…

Сквира вышел из милицейского «бобика» и остановился на перекрестке, в том месте, где от основной улицы ответвлялся небольшой переулок. Там, в тупичке, находился дом Геннадия Рыбаченко.

Взгляд капитана скользнул вдоль заборов и задержался на детях. Те перестали возиться со своими машинками и повернулись к незнакомцу. На их серьезных и недоверчивых лицах отражалось любопытство. Не каждый день здесь появлялся человек, одетый в настоящий «директорский» костюм и рубашку с галстуком. Тем более, приехавший на желто-блакитном милицейском «бобике».

— Привет! — крикнул Сквира.

Дети, как по команде, демонстративно отвернулись.

Капитан пожал плечами, вновь оглядел улицу и обратился к водителю:

— Дом Ревы тоже где-то здесь?

Через ветровое стекло было видно, как тот кивнул.

— Ну да, здесь, — сказал капитан сам себе.

Он сделал знак водителю, прошел мимо искомого переулка и двинулся вверх по улице. Дети молча смотрели ему вслед, коза отступила под защиту забора, гуси вытянули шеи и зашипели. Сквира шарахнулся от желто-красных клювов и тут же услышал приглушенное хихиканье за спиной.

Капитан шел, приглядываясь к каждому дому. Метровчерез пятьсот он уткнулся в знакомый зеленый забор. Открыл калитку и ступил на затоптанную кирпичную дорожку, ведущую прямо к застекленной веранде.

Из приоткрытой двери выглянул молодой мужчина в черных костюмных брюках и черном же свитере, надетом поверх рубашки.

— Вам кого? — спросил он по-русски.

За спиной мужчины показался Козинец.

— Это капитан Сквира, следователь, — пояснил лейтенант тоже по-русски, хотя и с сильным акцентом.

Мужчина оглянулся на Василя Тарасовича и спустился по ступенькам.

— Я Валерий, — он протянул Сквире руку.

— Валерий Владимирович Чернышук, — тут же добавил Василь Тарасович. — Зять убитого.

Капитан несильно сжал протянутую ладонь.

Из глубины дома появилась молодая женщина в длинном темно-коричневом платье и черном платке, плотно завязанном на затылке.

— Я хотел навестить Геннадия Рыбаченко, — объяснил Северин Мирославович. — А выяснилось, что он живет в каких-то десяти минутах ходьбы отсюда…

— Ну ничего себе! — удивленно присвистнул лейтенант. Потом спохватился, обернулся к женщине и представил: — А это дочь Ревы, Леся Орестовна.

Сквира слегка наклонил голову.

— Они приехали сегодня утром, остановились у соседей, — Козинец махнул рукой куда-то вглубь улицы. — Теперь вместе смотрим, что пропало.

У женщины вокруг глаз были черные круги. Лицо серое, уставшее.

— Мы найдем убийцу, — пообещал Северин Мирославович.

Она кивнула.

— Да вы проходите, проходите в дом, — и Валерий Владимирович первым стал подниматься по ступенькам.

— Вы без сына приехали? — негромко спросил у него Северин Мирославович.

— Он остался с бабушкой, моей мамой. Рано ребенку на похороны…

Леся Орестовна переступила через порог крытой веранды да так и замерла там. Она смотрела на начерченную мелом на полу линию, повторяющую контуры лежавшего здесь тела. Белая полоска извивалась по деревянным половицам, а потом решительно взбегала на стену. Старик умер, сползая по ней спиной.

Валерий Владимирович, проследив за взглядом жены, загородил собой линию.

— У вас есть свой ключ от дома? — спрашивал тем временем капитан, все еще стоявший на ступеньках и не видевший происходящего.

— Есть, — Валерий Владимирович порылся в кармане брюк и достал связку. — А что? Преступник открыл дверь ключом?

— Я пока не знаю, — пожал плечами Сквира. — Но дверь не сломана, как видите.

Тот кивнул. Потом, шепча что-то успокаивающее, обнял жену за плечи и повел в дом.

В гостиной царил все тот же беспорядок. В воздухе появился легкий запах затхлости. В центре комнаты одиноко стояли две табуретки, оставшиеся после понятых, просидевших на них всю ночь с воскресенья на понедельник. Один из плафонов люстры рухнул, по-видимому, уже после ухода милиции, и теперь его осколки валялись на табуретках, слегка покачиваясь на сквозняке. Напольные часы остановились. Было очень тихо.

— Вы здесь часто бывали? — спросил капитан. — В Володимире?

— Почти каждый год, — всхлипнула женщина.

Василь Тарасович растерянно посмотрел на нее и скрылся на кухне. Послышался шум воды, и Козинец появился в комнате с полным стаканом в руках. Леся Орестовна сделала несколько глотков и слабо улыбнулась лейтенанту.

— Вы давно в Днепропетровск перебрались? — продолжал расспросы капитан.

— В семидесятом, — Леся Орестовна промокнула носовым платком глаза. — После школы. Поступила в институт легкой промышленности.

— Вещи в доме более-менее знаете? Ничего не пропало?

— Трудно сказать, — Она покачала головой и бессильно опустилась на диван. Потом вяло махнула рукой в сторону полупустого серванта. — В чайнике папа держал рублей пятьдесят-сто.

Чайник лежал здесь же, разбитый.

— А драгоценности?

— Все мамины украшения папа отдал мне, — горестно вздохнула Леся Орестовна. Было видно, что она готова опять зарыдать. Вдруг какая-то мысль мелькнула в ее голове, и она разом выдохнула: — Совсем забыла! Золотой ангелочек. Не позолоченный, а действительно сделанный из золота. Полый внутри, но стенки из чистого золота. Очень дорогой. Граммов двадцать. На нем даже проба была. Должен в библиотеке стоять. На столе. Это какой-то приз, который папа в мае привез с выставки в Братиславе. Он им очень гордился, даже в Днепропетровск брал с собой, чтобы нам показать.

Женщина на мгновение закрыла глаза. Затем снова промокнула их платком.

— Еще серебряная пепельница, — отозвался Валерий Владимирович. — Мы Оресту Петровичу подарили, когда он у нас гостил в последний раз. Хотели что-то такое ему еще на шестидесятилетие купить, но тогда денег не было.

Леся Орестовна прижала руку ко лбу.

— Голова раскалывается, — пробормотала она.

Василь Тарасович, к удивлению капитана, немедленно вытащил из кармана какие-то таблетки и протянул ей. Леся Орестовна слегка кивнула в знак благодарности.

— Орест Петрович приезжал к вам часто? — спросил Сквира.

— Да, — ответил Валерий Владимирович. — Тесть ведь пенсионером был. Птица вольная. Бывало, он еще утром не знает, что завтра у нас будет. Так за этот год… — Он глянул на жену. — Раза два… Да?

Но та молчала.

— Да, два-три раза гостил, — решительно закончил Валерий Владимирович. — То на пару дней приезжал, а то и на всю неделю. Как дела пойдут.

— А что он делал в Днепропетровске?

— С внуком возился, — пожал плечами мужчина. — Монеты привозил на обмен или продажу. В последний раз был у нас месяца полтора-два назад.

Капитан задумался, обвел взглядом комнату, задержался на Козинце. И вдруг понял, что лейтенант смотрит на дочку Ревы, не отрываясь, широко раскрытыми глазами, почти не дыша. Свет из окна упал на ее лицо, и оно стало похоже на портрет средневековой мадонны — печальной, осунувшейся, но, тем не менее, неуловимо прекрасной.

Сквира кашлянул. Лейтенант никак не отреагировал, продолжая неприлично пялиться на женщину. Северин Мирославович кашлянул еще раз, громче, настойчивее. Козинец покосился на него и отвернулся к окну.

— А вы сами, случайно, коллекционированием не занимаетесь?

— Нет, не занимаемся, — тут же откликнулся Валерий Владимирович, от внимания которого ускользнула вся эта сценка. — У нас и без того есть что в жизни делать. Нам искусственные развлечения не нужны.

Фраза эта прозвучала сухо, даже зло. Сквира быстро взглянул на Лесю Орестовну, ожидая, что ее заденут слова мужа, но та, похоже, не удивилась. А может, просто не придала значения.

Воцарилось неловкое молчание.

— Вы знали, где Орест Петрович держал свою коллекцию?

— Да. Вы нашли оба тайника, я видела…

— А вы? — капитан посмотрел на Валерия Владимировича.

— Конечно. Я же помогал их делать. Даже пострадал — сломал палец, гипс накладывали. Мне на руку, когда большой тайник монтировали, упал подоконник.

Северин Мирославович невольно сжал кулаки, представив, что это на его кисть падает тяжелая деревянная доска.

— А кто еще знал о тайниках?

— Мама знала. Но она… — Леся Орестовна подняла полные слез глаза на мужа. — …она тоже… умерла…

— И за столько лет вы ни с кем не поделились секретом? С подругами, коллегами, одногруппницами?

— А чем здесь делиться? Кому это интересно?

Сквира не стал возражать.


Володимир, переулок у дома Геннадия Рыбаченко, 16:30.


— Вы к кому? — крикнул кто-то.

Капитан обернулся на голос и увидел пожилого мужчину, стоявшего с лопатой посреди одного из огородов. Северин Мирославович махнул ему рукой и пошел дальше.

Мужчина, перепрыгивая через грядки, подбежал к сетке забора.

— Эй, ты! А ну обратно! Милицию вызову!

Сквира остановился. Достал удостоверение.

— А-а, — мужчина сбавил тон, — понятно. Ты уж прости, у нас тут недавно убийство произошло. Хочешь не хочешь, будешь следить.

— Ну и правильно, — капитан нетерпеливо поглядывал вглубь переулка.

— А ты кого тут ищешь?

— Некоего Рыбаченко Геннадия Федоровича.

— Никогда не слышал, — покачал головой мужчина.

— Должен тут проживать, в двенадцатом доме.

— Ах, этот! Генка? Так он Рыбаченко по фамилии? — Страж переулка показал рукой на калитку через два дома напротив. — Вон там Гена живет. Я его толком и не знаю. Он здесь только полгода… — Сосед отставил в сторону лопату и облокотился о забор. — Тут раньше бабка его жила. Когда померла, хата несколько лет пустой стояла. А теперь вот, значит, Генка вселился. Внук ее. Ярославовны внук. Ну и правильно! Зачем ему с родителями в одной квартире кваситься?

— Он там сейчас? — спросил Сквира, оглядываясь на калитку указанного дома.

— Не! День же белый. Вон и машины его нету.

— Машины?— деланно удивился капитан Сквира. — У него машина есть? А где же он деньги взял? Родители дали?

— Чего не знаю, того не знаю. Родители — вряд ли. Мать у него пьяница. Я с ней знаком, еще с детства. Ее детства, конечно. На свои машину купить Генка тоже никак не мог — пьет, гуляет, девиц водит, магнитофон этот свой крутит по ночам. Такие денег не зарабатывают… — Он покачал головой, почесал затылок и добавил: — Может, Ярославовна ему что оставила… Бабка, то есть…

— Спасибо. — поблагодарил Сквира. — Пойду, а то совсем ничего не успею.

— Ты заходи как-нибудь, — мужчина протянул капитану ладонь.

Тот пожал ее и, поспешно развернувшись, зашагал прочь.

Ворота двенадцатого дома были заперты на висячий замок. Зато калитка оказалась широко распахнутой. Сквира оглянулся, кивнул своему новому знакомому, который так и наблюдал за ним из-за забора, и зашел.

Огород у Рыбаченко был совершенно запущен. Несколько гнилых стеблей на голой земле отмечали место, где когда-то находились грядки. Утоптанные дорожки вели через грязь только к двум местам — налево к колодцу и направо, за угол, к отхожему месту. Во дворе повсюду виднелись отпечатки протекторов. Геннадий, похоже, здесь ставил свою машину, здесь же и разворачивался — прямо через огород.

Сквира поднялся по неметеным ступенькам и постучал в дверь. Стук гулко разнесся по дому. Никто не ответил. Он нажал на кнопку звонка. Из-за двери донесся длинный дребезжащий звук. И снова — тишина.

Где же Рыбаченко? На работе нет, у родителей нет, дома — тоже нет…

Капитан спустился с крыльца и, приподнявшись на цыпочки, заглянул в окно. За занавесками виднелась темная прихожая. Прямо напротив окна жались к стене старая газовая плита и мойка с грудой тарелок. Внутри явно никого не было.

Капитан двинулся в обход. Запустение царило повсюду. Если бы не асфальтовый «воротник» вокруг строения, пройти было бы и вовсе невозможно.

За домом обнаружился сад, старый и столь же неухоженный. Кустарник разросся, подчас совершенно закрывая собой влажные небеленые стволы. Забор, тянувшийся по периметру участка, терялся за этой унылой растительностью, и было непонятно, что расположено за ним — дома соседей или такие же тоскливые заросли.

Сквира заглядывал в окна, но ничего, кроме скудной обстановки, через пыльные стекла не видел. Возвратившись к двери, он вновь постучал, уже не надеясь, что ему откроют. Потом вздохнул и стал выписывать повестку.


Володимир, центр города, 19:15.


Двери автобуса закрылись, и улица в его огромных окнах поплыла назад. Колесо сразу же провалилось в яму, пассажиров тряхнуло, и Сквира схватился за поручень.

— …Потом я заскочил к Генке Рыбаченко, — говорил Василь Тарасович. — Там глухо — хата закрыта, в окнах темно, тачки нет. Ваша повестка в двери торчит…

— И Марта Фаддеевна как в воду канула… — задумчиво пробормотал Сквира. — Целый день звоню.

Девочка лет десяти протиснулась к автомату, бросила пятак в приемную щель, нажала на рычаг и оторвала выползший из железных внутренностей билет. Потом, больно упершись локтями в живот капитану, развернулась и полезла через толпу назад.

— В комиссионках ничего, в сберкассе ничего… — продолжил размышлять Сквира. Он отвлекся, выбил для кого-то билет и снова пригнулся к лейтенанту: — Вот что, направьте-ка запрос в ОБХСС. Пусть проверят кирпичный завод.

Автобус притормозил немного на перекрестке, лениво проехал еще десяток метров и нырнул в небольшой карман в тротуаре.

— Детский сад, — объявил водитель.

Раздвижные двери распахнулись, из них хлынула толпа.

— Все никак у меня монета из головы не идет, — заговорил Козинец. — Одно дело — на рисунке ее разглядывать, другое — в руках держать. Есть в ней что-то совершенно необъяснимое, странное… Я тут вот что подумал: может, стоит поискать место последних раскопок Ревы? За ним там следили. И монету он там нашел…

Сквира криво усмехнулся. Не хочет милиция понять, что их советы КГБ не нужны.

Лейтенант посмотрел в окно и вдруг ринулся к задней двери.

— Наша остановка!

В автобус уже заходили новые пассажиры. Козинец, расталкивая их, прокладывал себе дорогу. Сквира протискивался следом.

— Осторожно, двери закрываются, — равнодушно объявил водитель.

Василь Тарасович, совсем уж бесцеремонно распихав людей, в отчаянном рывке достиг дверей и соскочил на тротуар. Сквира протиснулся в образовавшуюся щель и приземлился рядом. Двери захлопнулись, и автобус, выпустив струю густого дизельного дыма, медленно пополз дальше…

По обе стороны улицы тянулись пятиэтажки со множеством светящихся окон. Прямо перед сыщиками сверкали витринами гастроном и длинный магазин электротехники. Сквозь стекла были видны покупатели, перебиравшие музыкальные пластинки.

Свет из витрин освещал торчавшую посреди тротуара водяную колонку, от нее к дороге тянулась влажная полоса. Где-то в глубинах этого микрорайона должны были прятаться частные дома, для которых ее здесь при застройке и оставили.

Сквира и Козинец пересекли проезжую часть, обошли стоявшую на углу бочку с квасом и, перепрыгивая через разломы в асфальте, направились к виднеющейся впереди длинной пятиэтажке из белого кирпича.

Дом был довольно новый, но жильцы уже успели разбить перед ним с десяток огородиков с цветами, картошкой и зеленью. Забор отделял посадки от детского садика.

Северин Мирославович и Василь Тарасович взбежали по ступенькам подъезда. Лифта, конечно, здесь не было и быть не могло. Пришлось подниматься пешком.

Дверь им открыла молодая женщина в переднике, повязанном поверх халата.

— Иван Михайлович Гедзь дома? — спросил лейтенант.

— Да. А вы кто?

Сквира покосился на погоны Козинца, но все же достал удостоверение.

— Проходите, — неуверенно пригласила женщина. — Папа телевизор смотрит.

Они сняли в прихожей туфли и по тканевым дорожкам прошли в комнату. Навстречу с дивана поднялся пожилой мужчина в домашних брюках и майке.

— Иван Михайлович? — уточнил капитан, показывая и ему свое удостоверение.

— Он самый, — кивнул мужчина. — Наш Артурчик что-то натворил?

В кресле перед цветным телевизором сидел подросток лет четырнадцати. Услышав свое имя, он с любопытством оглянулся, при этом всем своим видом демонстрируя независимость и самодостаточность. Заметив на одном из пришедших милицейскую форму, быстро перевел глаза на экран, но все же через секунду вновь покосился на Козинца. В руках мальчишка вертел новомодный пластиковый кубик, состоявший из множества разноцветных кубиков поменьше. Одну его грань он уже сложил.

— Мы по поводу Ревы.

Иван Михайлович с грустью вздохнул и указал на стулья, стоявшие вокруг стола в центре комнаты. Сам опустился на диван.

— Вы когда его видели в последний раз? — спросил Сквира, садясь.

— Позавчера. На дне рождения Часныка. Это преподаватель нашего ПТУ.

— Да, мы знакомы с Алексеем Тимофеевичем…

Козинец подошел к Артуру и тихо с ним о чем-то заговорил. Потом пододвинул свой стул поближе и начал что-то показывать пальцем на пластиковом кубике. Сквиру это задело — лейтенант, похоже, помогать ему не собирался. Несколько раздраженно он продолжил расспросы:

— А Реву вы насколько хорошо знали?

— Да неплохо. Часто встречал его у Часныка. И по делам виделись — кирпичный завод берет на работу наших выпускников. Иногда говорили с Ревой об истории…

— Орест Петрович любил все украинское?

— Все украинское? — не понял Иван Михайлович.

— Язык, культуру, героев…

— Шевченко, что ли? — хмыкнул Гедзь. — Никогда не слышал от него о Шевченко. Вот порассуждать о том, куда девался младший сын  князя Владимира Крестителя, он мог. Судя по рассказам Ревы, это была весьма таинственная история. А про Шевченко… Нет, Реву интересовало лишь то, что происходило очень давно…

В комнату вошла открывшая им дверь женщина. В руках у нее был поднос со стаканами и пузатым графином с прозрачной жидкостью светло-коричневого цвета.

— Чайный гриб, — пояснила она, опуская поднос на стол перед Сквирой.

— Спасибо, — приятно удивленный, капитан одним глотком выпил полстакана кисловатой жидкости. Напиток освежал.

Женщина улыбнулась, потом достала тарелки из серванта и унесла их на кухню. Оттуда донеслись шум льющейся воды и звяканье.

Подросток в кресле вдруг рассмеялся. Кубик был уже у Козинца, и Василь Тарасович крутил его с завидной энергией, хотя, похоже, безуспешно.

— Каким вам показался Рева во время вашей последней встречи?

— Каким? — Иван Михайлович задумался. — Сначала все нормально было. Пришел в хорошем настроении. Говорили о нынешней молодежи. У нас в ПТУ всякие истории бывают. И в Доме пионеров, я так понял, тоже. Пока обсуждали, хорошее настроение Ореста Петровича улетучилось. Но разговаривали нормально. А потом он вдруг в лице переменился, вскочил и убежал. Прямо со дня рождения убежал. Говорят, домой к себе…

— А почему? — нетерпеливо спросил Северин Мирославович. — Что случилось? Кто-то что-то ему сказал? Или, может, позвонили ему? Записку передали?

— Нет, ничего такого, — развел руками Гедзь. — Просто убежал. Так мы и не поняли, что произошло. Да мы в тот момент и не знали, что он домой пошел. Я, например, решил, что просто на площадку вышел — успокоиться, воздухом подышать. Думал, он минут через десять вернется…

В комнате опять появилась дочка хозяина. Она расстелила на столе скатерть и стала расставлять тарелки.

— Мы ведь… — начал было говорить Сквира. — Мы не можем…

— Поешьте, поешьте, — перебил его Иван Михайлович. — Мы как раз за стол должны садиться. Если о водке беспокоитесь, то мы не пьем.

— Ну, спасибо… — Северин Мирославович растерянно взглянул на напарника. Тот все еще был увлечен кубиком. — Рева перед уходом позвонить не пытался?

— Нет, сразу бросился за дверь.

— Откуда вы знаете? Может, он из прихожей звонил?

— Нет, — Иван Михайлович покачал головой. — У Часныка телефон в гостиной стоит. Прямо на виду. И Алексей Тимофеевич его, кстати, отключил, чтобы не отвлекал.

— А сам Часнык Оресту Петровичу звонил? Ну, после того, как тот исчез?

— А как же! Часа через два. Мы за столом решили, что Рева домой пошел. Забыл что-то или еще чего… Пешком до него пятнадцать минут, на автобусе — двадцать. Как ни крути, за час должен был обернуться. А тут два часа минуло. Явно что-то не так.

— Странная история, — проговорил капитан. Чипейко на каждом докладе указывал ему на столь загадочное поведение Ревы.

— Странная! — согласился Иван Михайлович. — Около пяти стали убирать посуду с закусками, готовиться к горячему. Гости поднялись ноги размять. Кто-то покурить вышел. Часнык включил телефон и давай звонить Оресту Петровичу. Никто не отвечал. Потом он звонил еще раз, после горячего, — спустя час-полтора. Вот тогда мы и узнали…

— Когда Рева уходил, Алексей Тимофеевич не пытался его остановить?

— Спросил, конечно, что случилось. Орест Петрович ответил, что ничего, что вернется через минутку. Ну, Часнык и успокоился. Сел на диван, стал с нами футбол обсуждать. Рева футболом не интересовался, и как он ушел, в комнате одни болельщики остались. А эта тема, вы же знаете, неисчерпаемая… Ну а затем гости валом повалили.

— Сбегать за Ревой Часнык не порывался?

— Да нет, — покачал головой Гедзь. — Зачем? Мы же даже не подозревали…

Артур посмотрел на часы, висевшие на стене, поднялся и защелкал переключателем каналов. Когда на экране появились титры «Собаки Баскервилей», нового фильма, недавно показанного по ЦТ, подросток прибавил звук и вернулся на место. Актеры на экране были знакомыми, но говорили почему-то по-польски. Сквира удивленно уставился в телевизор.

— У вас что, польское телевидение ловит?

— Два канала… — не понял вопроса Иван Михайлович. — Как у всех… Граница ведь всего в девятнадцати километрах. Картинка, кстати, лучше, чем на УТ .

Дочь Гедзя поставила на стол супницу. Золотистая поверхность борща тяжело колыхалась вокруг торчащего куска мяса на кости. Через открытую дверь с кухни донесся умопомрачительный запах пампушек с чесноком.

— А на второе у нас бигос, — сказала она. — Вы любите бигос?


Володимир, квартира Федора Рыбаченко, 22:45.


— А вы ему позвоните, — предложила Светлана Петровна Рыбаченко, мама Гены.

— Звонил, — сердито сказал Сквира. — Десять раз звонил. Ездил к нему.

— Ну, это днем, — покачала головой женщина. — Днем Гена занят…

— Мой коллега, — с легким раздражением стал говорить капитан, — всего полчаса назад был у его дома. В окнах темно. Машины нет. Повестка, которую я оставил, так и торчит в двери. Вас не беспокоит, что ваш сын пропал?

— Он уже взрослый, — равнодушно ответила Светлана Петровна. — В конце концов, он ведь имеет право прийти домой и в двенадцать, и в час…

Это ж надо! Ничего, мы вашего Гену изловим. Маршрут патруля специально для этого изменили. Проверят дом и в двенадцать, и в час… И в четыре утра, если нужно. И в пять!

— Может, ваш муж знает, где он?

Отец Геннадия в течение всего разговора смотрел перед собой и даже сейчас не отреагировал на вопрос капитана.

— Где все-таки Гена может быть? — Сквире начинал надоедать этот бессмысленный диалог.

— На работе, — пожала плечами женщина. — Или с девушкой. Он же парень видный.

— А как зовут его девушку? — капитан демонстративно поднес ручку к блокноту.

— Броню… Брониславу свою он бросил. Жить его учила! Вцепилась в него, как клещ. С самой школы от нее отбиться не могли…

— Хорошо, ладно, — еле сдерживая закипавший гнев, процедил Сквира. — Значит, у Брониславы ваш сын быть не может. А у кого — может?

— У всех юбок подряд, кобель малолетний, — вдруг сказал мужчина, не поменяв ни позу, ни выражение лица.

— Он выбирает, — быстро вступилась Светлана Петровна.

— Можете вспомните имена?

Мать Гены напряглась. Наморщила лоб, потерла его пальцами и покачала головой.

— Как же я сейчас вспомню? — сердито сказала она. — Я себя не помню, не то что всех этих девиц.

М-да, протокол получится пустым. А совсем без протокола нельзя — Чипейко озвереет, если увидит, что родители Рыбаченко не были допрошены…

— А когда вы в последний раз виделись с Геной?

— Ну… — женщина задумалась. — В пятницу он здесь ночевал. Он вообще у нас частенько ночует. Если не каждую неделю, то через одну.

— Ночует у вас? — опешил капитан. — Гена ночует у вас? Да еще и часто?

— Ну да, — пробормотал мужчина.

Бабник, прогульщик, пьяница, скандалист, щеголь, крез! Ночует у родителей! Имея собственный дом!

— Гена — хороший сын, — говорила тем временем женщина. — Знает, что мать нельзя бросать. Пожил в той хате, хлебнул горя и после майских приехал со своей сумкой обратно.

Сколько всего странного произошло в дни майских праздников!

— Вот так! Вот какой он сын! Частенько заходит, ночует, даже свои детские игрушки выбрасывать не разрешает. Эти игрушки, говорит, — это я сам в этой квартире!

— Прекрасно, — с сарказмом процедил капитан. — И каким был Гена в пятницу?

— Каким? Обычным.

— О чем вы с ним говорили?

— Да не помню я, мало ли, — махнула рукой Светлана Петровна. — Так, по мелочам.

— Денег от него хотела, — вставил ее муж.

Этот мужчина с осоловевшими глазами, синим с прожилками носом и всклоченными волосами, похоже, вполне был способен уследить за разговором.

— Ах ты! — вскипела Светлана Петровна и с размаху несколько раз шлепнула мужа по голове полотенцем. Тот не шелохнулся. — Не слушайте его! — повернулась она к капитану. — Он себе все мозги пропил. Как его зовут, не знает.

— Федор, — отозвался старший Рыбаченко.

— Да, ясно, — хмыкнул капитан. — А когда Гена ушел?

— На следующее утро. Даже завтракать не стал. Только проснулся, ноги — в брюки и побежал.

— Сумку свою унес, — опять подал голос Федор.

Женщина обернулась, чтобы прикрикнуть на мужа, но передумала.

— А откуда у вашего сына частный дом и машина? — задал главный вопрос капитан.

— Это моей мамы хата, — с вызовом сказала женщина. — Зачем ей пустой стоять? А «Москвич» Гена сам купил. Что, трудовому человеку и машину купить нельзя?

— Но это же несколько тысяч! Откуда такое богатство?

— Откуда? Так он же работает!

— Вы знаете, сколько он зарабатывает?

— Ну, у него хорошая работа… Наверное, рублей двести.

— Восемьдесят, — покачал головой Сквира. — Но даже если бы и двести… Как вернувшийся из армии парень за год может насобирать на машину, пусть и подержанную?

— Мы помогаем… — неуверенно сказала Светлана Петровна.

— Сколько именно денег вы ему подарили? — деловым тоном спросил Сквира.

— Ну-у-у… — протянула женщина. Глаза ее забегали.

— Ворует он, — вдруг опять отозвался отец Геннадия. — Много ворует.

Светлана Петровна вскрикнула, резко развернулась и вновь хлестнула его по голове полотенцем. Теперь уже всерьез, со всей силы. Потом замахнулась еще раз. Лицо ее залила густая краска, ноздри раздулись, глаза сверкали. Сквира перехватил ее руку, мягко вынул из пальцев полотенце и, сложив, повесил на спинку стула.

— А где он ворует? — капитан обратился к Федору. — И что?

Но мужчина молчал. Вероятно, он и сам не знал. Просто это было единственное объяснение, которое приходило ему в голову.

Ничего, скоро все встанет на свои места. Из райотдела уже ушел запрос о нераскрытых ограблениях с суммой ущерба более четырех тысяч рублей. И среди вопросов к ОБХСС имелся и такой: если на кирпичном заводе были хищения, то мог ли в них участвовать Геннадий, причем, с долей более четырех тысяч рублей за год?

— Федор не любит Гену, — говорила тем временем Светлана Петровна устало. Она как-то вся сникла после слов мужа. — Не хотел его, и вот всю жизнь измывается.

— Откуда все-таки деньги?

— Он в каких-то гонках участвовал. Победил и получил наградные. Очень много.

— В каких еще гонках?

— Да откуда я знаю! — опять рассердилась женщина. — Гену и спросите.


Среда, 22 сентября 1982 г.

Володимир, квартира Руденко, 05:10.


В двери Руденко не было глазка. И несмотря на предрассветный час, открыл хозяин, не спрашивая, кто там. Просто секунд через десять после звонка в глубине квартиры послышались шаги, щелкнул замок. Мужчина тут же отступил в сторону, пропуская незваных гостей внутрь, хотя Сквира только начал представляться.

Руденко был полностью одет и причесан. Вежливо дослушал капитана до конца, не выказав ни удивления, ни досады. Молча расписался в постановлении прокурора на обыск и протянул Северину Мирославовичу паспорт, который все это время держал в руках.

Маленькая однокомнатная квартира наполнилась шумом и суетой. Милиционеры, не теряя времени, принялись шарить в шкафу. Понятые чинно присели на продавленный диванчик, тихо переговариваясь.

— Вы не спали? — Сквира внимательно разглядывал хозяина.

Капитан частенько по работе встречал подобный типаж — тихий, интеллигентный человек с усталыми глазами. Его ум и знания могли бы служить советскому народу, но, иди ж ты, завоевания социализма он, скорее всего, ни во что не ставит.

— Работал, — хозяин кивнул в сторону освещенного настольной лампой стола с пишущей машинкой и разбросанными в беспорядке листами, испещренными колонками стихотворного текста. — Впрочем, теперь это не имеет никакого значения. Все равно ведь все бумаги изымите.

— Изымем, — подтвердил Северин Мирославович. — Вы не волнуйтесь, мы их вернем сразу же после экспертизы.

— Я знаю. Только от вдохновения к тому моменту не останется и следа, — Руденко пожал плечами. В его интонациях не было жалобы — один фатализм.

— Ваши стихи печатают?

— Вы удивитесь ¬— печатают. Только крайне редко. — Он помолчал немного и добавил: — Во всяком случае, за пять лет после… — Он запнулся, подыскивая слова, но тут же зло, с вызовом продолжил: — За пять лет с того момента, как я вернулся, напечатали сто сорок строчек.

— Национализм — это серьезное обвинение. Особенно для поэта.

— Серьезное, — не спорил Руденко. — Видите, в какую дыру пришлось уехать, чтобы хоть в котельную истопником взяли.

— Да, я читал ваше дело, Виктор Романович.

— Ну, тогда вы все знаете. А вас-то что привело в эту глушь? Вы ведь, если я правильно понял, из Луцка?

— Рева, — ответил капитан, внимательно вглядываясь в лицо Руденко.

— Вот оно что! — присвистнул хозяин квартиры. В глазах его читалось удивление, любопытство, даже недоумение. Испуга не было. — А я думал, там чистый криминал. Неужели директор завода оказался не столь уж коммунистическим коммунистом?

— Он был пенсионером, — с легким раздражением поправил Сквира. — А до выхода на пенсию занимал должность главного инженера — не директора.

— Да, конечно, простите, — сарказма в голосе Руденко сдержать не сумел. Впрочем, тут же добавил, теперь уже вполне серьезно: — Уверен, что вы напрасно его подозреваете — в чем бы ни подозревали. Настоящий национализм ведь встречается крайне редко. Наверняка вы имеете дело с обычным патриотизмом, гордостью украинца за свой народ. А то и вообще с местечковостью.

Сквира пожал плечами.

— Ну, вы-то на своем посту лучше других понимаете, — так же тихо продолжал хозяин квартиры, — что украинцы — единственный советский народ, которому отказано в праве на свой патриотизм?

Капитана передернуло. Националист остается националистом навсегда. Вступать в подобный спор Северин Мирославович не собирался — играть на поле противника глупо. Да и сейчас у него другие задачи.

— Ну что, взглянем на ваши бумаги? — спросил он холодно. Подсознание сыграло с ним злую шутку, и он чисто автоматически произнес эту фразу по-русски. Когда же понял свой промах, было поздно. По губам Руденко скользнула тень победной улыбки.

Северин Мирославович заглянул в листок, заправленный в машинку. Поэт, похоже, перепечатывал набело стихотворение, почерканный черновик которого лежал рядом.

Нескольких строк Сквире хватило, чтобы понять: перед ним настоящая поэзия, не любительские потуги, как у директора Дома пионеров. Виктор Романович тоже писал о любви к женщине, но его стихи звучали как музыка. И при том, необычная — резкая, напористая, рваная… Не украинская, совершенно не украинская. Ритм, подбор слов, рифмы, акценты — все непривычное, не напевное, не традиционное. Как же человека, который пишет такие стихи, угораздило вляпаться в национализм?

Печатные машинки с украинским шрифтом были чрезвычайной редкостью, и Виктор Романович пользовался русской. Он поступал так же, как поступали секретарши в тысячах учреждений по всей УССР, — печатал «1» вместо «i» и «ї», а для «є» оставлял пробелы, чтобы потом вписать букву от руки…

— Вы часто читали свои стихи Реве? — спросил Сквира.

— Не имел чести, — Руденко тоже перешел на русский, будто напоминая Сквире о его промахе. Говорил он на этом языке чисто, правильно, без малейшего акцента, впрочем, как и положено уроженцу Киева. — Не представляю, чем этот Рева провинился перед вами, но даже если он действительно был националистом, это совсем не свидетельствует о нашем знакомстве. Не все, кем интересуется КГБ, знают друг друга.

— Вот как? — усомнился Сквира.

— Увы. Я не был знаком с Ревой. Видел его пару раз на трибунах во время демонстраций, читал о нем в местной газетенке, но этим все и ограничивалось.

— Вы же понимаете, — капитан пристально смотрел на хозяина дома, — что мы опросим ваших и его соседей, сослуживцев, друзей, знакомых?

— Понимаю, — Руденко выглядел равнодушным.

Сквира кивнул.

— Где вы были в воскресенье с двух до четырех?

— Дня или ночи? — в голосе Виктора Романовича вновь мелькнул сарказм.

— Дня.

— Дежурил в своей котельной. Смена с девяти утра в воскресенье до девяти утра в понедельник. Конечно, писал. Там хорошо пишется — ничто не отвлекает.

— Другими словами, вас никто не видел в нужное мне время?

Руденко будто поперхнулся. Взгляд его стал ошарашенным, потом растерянным и, наконец, испуганным. Секунды шли одна за другой, а он молчал. Потом вздохнул и нашел в себе силы ответить:

— Никто.


Володимир, городской рынок, 09:10.


В нескольких шагах от капитана находился вход в павильон, официально именовавшийся овощным. Но овощами там не торговали. Их место было на улице, под стенами павильона. Внутри же можно было купить ягоды, мед, цветы, а в дальнем углу и совсем экзотический товар — польские дезодоранты, яркие пластиковые пакеты, фломастеры, импортные лекарства. Экзотики, правда, встречалось мало, и она в мгновение ока исчезала при появлении милиции.

— Купи монету. Старинную, — пробормотал, пошатываясь, пьяный небритый мужик. В его кулаке тускло светился небольшой металлический кружок.

Три копейки 1898 года. Грязные, покрытые буро-зеленым налетом. Двуглавый орел почти стерся, надпись «3 копѣйки С.П.Б.» едва читалась.

— Где взял? — прищурился Сквира.

Конечно, эта монета никакого отношения к делу Ревы не имела. Не могла иметь. Не тот уровень. Медная мелочь восьмидесятилетней давности! Для обмена у Ореста Петровича была такая же, но чистая, сияющая, с отчетливо различимыми мельчайшими деталями…

— В земле нашел, — сплюнул в сторону мужик. — Купи, а?

— Как это — нашел? — возмутился было капитан, но, подумав, поверил, что так оно и было. Рассказы о том, что старинные монеты в этом городке можно найти, просто копнув землю носком ботинка, неожиданно обрели форму и… запах этого пьяницы, который и сам, наверное, не понимал, чтó именно держит в руках.

— Да, нашел! — буркнул мужик. — Ты что, с Луны свалился? Иди на крепостной вал и сам ищи. А хочешь, эту у меня купи. Три рубля.

— Пятьдесят копеек, — решил поторговаться Сквира скорее для развлечения.

— Идет! — обрадованно воскликнул мужик.

Капитан повертел приобретение. «Мѣдная россійская монета три копѣйки». На пальцах осталась грязь.

— А еще одну возьмешь? — заискивающе спросил пьяница. — Она у кума.

— Посмотрим, — хмыкнул Сквира.

Мужик решительно направился в овощной павильон. Они прошли мимо богатых прилавков с цветами и медом и оказались именно там, куда рано или поздно и намеревался попасть Сквира. Несколько спекулянтов с независимым видом стояли в самом дальнем углу. Трое молодых людей демонстрировали свои товары, так сказать, на себе: один был одет в футболку с цветным портретом какого-то певца, другой вертел на запястье пластиковые часы, у третьего из нагрудного кармана рубашки свисали солнцезащитные очки. Каждого из них капитан знал. Не лично, конечно — по делам в райотделе. Давыдюк, Сиборук, Федун. Рядом со спекулянтами скучал маленький грязненький мужичонка — видимо, тот самый «кум».

— Покупателя привел, — радостно сообщил ему родственник.

— Да? — воспрял мужичонка. — Смотри.

Он протянул Сквире металлический кружок. Тот выглядел новее и чище, чем три копейки Николая II. Но это была не монета — значок «30 лет ДОСААФ».

Спекулянты прислушивались, но своих расслабленных поз пока не меняли.

— Нет, — покачал головой капитан. — Это на подарок не годится. Мне бы что-нибудь ценное. Из золота или серебра. Червонец царский. Или вообще не монету — перстень, портсигар, ручку с золотым пером, запонки…

«Или серебряную пепельницу со стола Ревы…»

— Ты чего, сдурел? — опешил мужичонка. — Я тебе что, ювелирный? Будешь брать?

— Нет, — поморщился Сквира. — Мне подарок нужен.

Один из спекулянтов отделился от товарищей. Федун.

— Володимирский? Я тебя, кажется, на консервном видел.

— Нет, — покачал головой Сквира. — Я недавно здесь.

— Офицер? Из ГДР перевели? Танкист или пехота?

Капитан замешкался. По-своему истолковав его реакцию, спекулянт улыбнулся.

— Никаких военных тайн! — он выставил перед собой обе ладони. — Я к тому, что, если ты для полковника Сиваша подарок ищешь… — Федун снял с кармана солнцезащитные очки и протянул их Сквире. — Сиваш к ним приценивался. Совсем недавно. Двадцать пять рублей.

Ничего себе! Где ж столько денег-то взять!

— Нет, не солидно, — покачал головой Сквира. — Пусть будет в два раза дороже, но что-то серьезное, из золота или серебра…

— На века, что ли? Смотри, и этого не будет, — сказал парень и с деланным равнодушием отошел обратно к своим товарищам.

Капитан стоял, изображая нерешительность. Вот сейчас кто-то из них должен подойти к нему. Подойти и предложить золотого ангелочка. Сейчас…

Спекулянты о чем-то друг с другом тихо переговаривались, бросая взгляды на Сквиру. Потом один из них развел руками, и разговор прекратился. Секунда шла за секундой, но никто не сдвинулся с места.


Володимир, кирпичный завод, 10:20.


Мужик в грязной спецовке полулежал на стуле, прислонившись к стене. Около него на столе, застеленном газетой, стоял телефон. Еще более древний, чем тот, которым располагал неуловимый вахтер Семёныч. Рядом красовалась полупустая бутылка водки. Мужик сжимал в измазанном кулаке граненый стакан.

— Это хозчасть? — спросил Сквира. — Тут чернорабочие располагаются?

— Ага, — прорычал мужик, с подозрением косясь на капитана.

— Почему на звонки не отвечаете? — Северин Мирославович поднял трубку телефона и послушал ровный сочный гудок. — Почему, спрашиваю, трубку не берете?

— Я на объекте, — мужик нагнулся и потянул из-под стола какой-то массивный агрегат.

За один раз у него ничего не получилось, и он упал на колени. Снова зарычал, и вскоре непонятное переплетение шестеренок, подшипников и распределительных валов грохнулось на стол, лишь на несколько сантиметров разминувшись с телефоном.

Мужик стал шарить рукой по полу и, в конце концов, нашел отвертку. Держа ее перед собой, как шпагу, он поднялся на ноги, постоял немного и рухнул на стул.

— Ты из милиции, — хмуро констатировал он. — Я сразу понял. Наша служба и опасна, и нас бережет… Я Миша.

— А где Геннадий Рыбаченко?

— Нету, — пробурчал Миша. — И не будет. Не его смена. Завтра приходи.

— Мне с ним поговорить нужно, — пояснил капитан.

— А что с ним говорить? — веско ответил мужик. Он сел ровнее и стал откручивать отверткой какой-то винт на поднятом с пола агрегате. — Говори со мной. Я когда в море по колено — это одно, а когда на суше — совсем другое. Приводов не имею…

— А вчера Гена на работе был?

— Не-а, болеет он, инфаркт у него, — Миша задумался и добавил: — Туберкулез.

— Это вряд ли.

— Нет? — совершенно искренне удивился Миша. — Здоровый, значит?

Сквира пожал плечами.

— Завтра приходи. У него смена в среду.

— Сегодня как раз среда, — хмыкнул Северин Мирославович. — И работаете вы с ним не по сменам. Каждый день с девяти до шести. Пятидневка.

— Да? — мужик в изумлении поднял голову.

Оставленная без присмотра отвертка соскользнула с винта и впилась в палец Мише. Тот с запозданием отдернул руку. Несколько мгновений тупо смотрел перед собой, затем, наконец, взглянул на проступившую у ногтя кровь и принялся сосать палец.

— У Геннадия дела, — совершенно трезвым голосом вдруг сказал он. — Я как ухом про дела его услышал, так сразу сфотографировал… А так у Генки цирроз. Второй степени.

— А что за дела?

— Не знаю, — Миша сокрушенно покачал головой. — Не сказал злостный прогульщик и тунеядец… — Мужик строго глянул на агрегат. — Товарищи, я ж говорю, а не намазываю.

— Вне всяких сомнений, — хмыкнул Северин Мирославович, сдерживая раздражение.

Мужик с подозрением покосился на капитана. Его качнуло, и отвертка снова ударила острием в тот же палец.

— Ты сам-то где с Геной познакомился? — недружелюбно прорычал он. — На дубе с белочкой кругом? Мимо меня и бронепоезд не прошмыгнет! — Миша повернул отвертку, и внезапно агрегат распался на части. Они с грохотом посыпались на стол, спихнув на пол стоявший тут же стакан. Тот разлетелся вдребезги.

— Эх, убыток к счастью, — пробормотал мужик. — Шел бы ты! Вежливо говорю. — Он взял одну из частей агрегата и посмотрел ее на просвет. Покачал головой и проделал то же самое с другой частью. — А ты ротора перематываешь? — вдруг спросил Миша. То, что лежало перед ним на столе, никак на ротор не походило, но капитан решил ему об этом не говорить.

— А каких друзей Гены вы знаете? — Сквира подумал, что пересказ этого диалога позабавит Чипейко.

— По именам? — Миша поднял третью часть агрегата и тоже разглядел ее на просвет. — Всех! Я ж не прима-балерина, чтобы ариями… — Он бросил взгляд на Сквиру, засопел и, наконец, выдал: — Ты ж в гастроном?..

— Не пью на службе. Так каких друзей Гены вы знаете?

— Знаю! Я, товарищи, всю войну прошел. Удостоен высшей награды Родины!

Сквира с сомнением оглядел Мишу. Выглядел тот хорошо за сорок, и даже если ему действительно было столько, воевать он никак не мог.

— А друзей Гены назовите…

— Назвать? — Миша потер нос грязным пальцем. — Когда на работе, я с двумя руками. Всегда. Записывай!

— Ну? — кивнул Сквира. — Записываю.

— Записывай! — Миша повернул голову куда-то в сторону. — Ключ на десять видишь? Глазами-то повози!

Капитан невольно оглянулся. Найти здесь гаечный ключ было невозможно.

— Генка по делам бегает, — неожиданно сказал Миша. — Я где прост, а где — как бабушка удава. Хребет на макушке!

— Откуда вы знаете про дела его?

— Я ж тебе говорю, что разговор по телефону сфотографировал. Шестое, значит, чувство в период обострения.

— Понятно. А что именно он говорил по телефону?

— Имена, как этикетки, — проворчал мужик. — Поименно.

— Да, согласен. Что же он говорил?

— Что говорил? Он, значит, партию последнюю… Последнюю!Это про КПСС? Наша любимая партия не последняя! Понял? — Миша свирепо посмотрел на капитана. Икнул. — …Теперь он на делах, а я лямку, как мать-одиночка…— И мужик совершенно неожиданно расплакался. По его щекам потекли настоящие крупные слезы, которые он даже не пытался вытирать.

— Ясно. Девушек Гены знаете?

— Я, товарищи, отец троих детей, — полувопросительно-полуутвердительно сказал Миша. — Семья на моем иждивении. А так у меня зрение, как алмазная шлифовка. Записывай! Бронислава… э-э-э… значит. Вот так вот!

— Бронислава. А еще кто?

— Еще кто? Без смазки трение качения кипит, — недовольно сообщил Миша. — Мне ротора перематывать. Понял? — И зло добавил: — Шел бы ты…

Сквира вздохнул и, осторожно переступив через осколки стакана, вышел из комнаты. На пороге он оглянулся. Миша сидел на стуле, уставившись бессмысленным взглядом перед собой.

В цеху несколько пожилых женщин и с пяток мужиков в черных ватниках возились около какого-то механизма высотой с дом. Поодаль стоял мужчина в галстуке и в синем рабочем халате, надетом поверх рубашки в клеточку. Он ничем занят не был. Северин Мирославович немедленно направился к нему.

— Кирпич нужен? — первым заговорил человек в галстуке. — Так это в другой цех. На просушку. А тут у нас пресс, тут не кирпичи, а заготовки кирпичей… — И он рассмеялся собственной шутке.

— Нет, — улыбнулся в ответ Сквира, показывая удостоверение. — Поговорить.

— Ладно, говори, — согласился мастер. Он даже не смутился.

— Я по поводу ваших чернорабочих…

— Двое их — Миша и Гена. Ты просто так спрашиваешь, или случилось что-нибудь?

— Проверяем кое-что, — пожал плечами Сквира. — Я, кстати, в хозчасти был, застал там какого-то мужика, пьяного в стельку.

— Миша, — кивнул мастер. — Как с ним не боремся, ничего не помогает. Отбудет свое в ЛТП , возвращается и опять напивается до потери пульса. А уволить его я не могу.

— А второй?

— Гена? Он молодой еще, у него хоть какие-то интересы, кроме водки, есть.

— А где его найти можно? Он сегодня на работе будет?

— Кто его знает! Его третий день нет… Гена вообще нас последнее время своим присутствием не балует. Раньше такой старательный парень был, а теперь выпендреж один — то он, видите ли, в фильме снимается, то в Африку военсоветником нанимается…

— А Реву вы хорошо знали? — спросил Сквира.

— Конечно! Он же главным инженером у нас был! Только он, кстати, и умел Генку в чувство привести. Рыбаченко ж хочет как коллекционер прославиться. А без Ревы разве мог он нумизматом считаться? И рассказывать, какой он великий и неповторимый?

— Они менялись монетами?

— Менялись? — мастера этот вопрос явно развеселил. — Да что там у Генки выменивать! Рева ведь был нумизматом, известным на всю Украину, а Рыбаченко наш только и может, что горлопанить. Все знают, что покупал он просто у Ореста Петровича то, что тому не годилось. Купит, а потом перед всеми хвалится…


Володимир, центр города, 11:50.


Сквира и Козинец стояли у подножия крепостного вала и жевали пирожки, купленные на автостанции по соседству. Погода была неплохой, хотя над городом нависали серые тучи. Через них нет-нет да проглядывало солнце. Ветерок шевелил траву на берегах теряющейся среди лугов реки, которая так и называлась — Луг.

— Не смог я разыскать Кранц-Вовченко, — говорил Василь Тарасович, осторожно, чтобы не испачкаться повидлом, откусывая очередной кусок пирожка. — Дома говорят, что она в понедельник вечером отвалила на бонистическую выставку. Во Львов. Получается, сразу после разговора с вами смылась…

Сквира поморщился, но промолчал.

— Оттуда она ни разу не перезванивала, — продолжал лейтенант. — Когда вернется — неизвестно. Я добыл номера организаторов выставки. И что? У них там никто не отвечает. И, кстати, в луцком обществе филателистов — тоже.

— Вот и пойми, за кем гнаться, — задумчиво проговорил Северин Мирославович. — То ли во Львов ехать искать старуху, то ли засаду у Рыбаченко устраивать…

В сотне метров от них шумела будничной жизнью автостанция — одноэтажное здание с залом ожидания, билетными кассами и буфетом. Сотни человек сновали туда-сюда, толпились на платформах, бегали в расположенный рядом центральный универмаг, оглядываясь, чтобы не опоздать на свой автобус.

— Держитесь, дальше еще интереснее! — пообещал Козинец. — Я, пока искал Кранц-Вовченко, вызвонил ее участкового врача. Так тот сказал, что в воскресенье Марте Фаддеевне было плохо. Гипертония. Врач хотел ее в больницу, но она уперлась. Около полудня вызвали «скорую». Диагностировали криз, поставили капельницу. К пяти давление упало, врачи оформили письменный отказ от госпитализации и уехали. Ну как вам эпизод?

— Любопытно, — пробормотал Сквира. — Звучит, как твердое алиби. Очень своевременное, кстати. Даже слишком…

В отдалении, будто трудолюбивые муравьи, сновали «лазики», высаживая одних пассажиров и тут же загружаясь новыми, чтобы развезти их по угольным шахтам и окружающим селам. Мимо гордо проплыл красавец «Икарус». Голос диспетчера бубнил, объявляя очередной рейс…

— В архиве поликлиники отыскалась карточка зятя Ревы, — рассказывал о своих изысканиях Козинец. — Он таки лет десять назад сломал палец. В истории болезни так и написано: «во время монтажа запорного механизма на руку упал подоконник». И что это доказывает? Алиби у дочки с зятем все равно отсутствует. — Козинец проглотил последний кусок и принялся вытирать липкие пальцы.

Сквира расслабленно жевал, поглядывая на крепостной вал, в этом месте закрывавший собою полнеба. Снизу этот длинный холм казался темной громадой, неприступной и грозной. Он возвышался над болотистым берегом реки и тянулся на километр, полуподковой огибая центр города. Крутые склоны его густо поросли травой.

— Наверху есть тропинка, — сказал, проследив за взглядом капитана, Козинец. — Она ведет прямо к епископским палатам около Успенского собора…

— Я все-таки одолел две страницы лекции Ревы, — засмеялся Сквира, — теперь я специалист по этому холму! То, что мы видим, построили четыреста лет назад поляки. Вдоль вала тогда стояли каменные башни…

— Да? — лейтенант понял, что Северина Мирославовича распирает от переполнявшей его информации, и на всякий случай прибавил: — Про башни я не знал…

Капитан поискал взглядом какие-нибудь развалины, но холм казался совершенно гладким.

— Были тут еще и галереи… И палисад, что бы это слово ни означало. Все это окружал ров, наполненный водой из реки. Вот и попробуй штурмовать город, если сначала нужно окунуться по пояс в жидкую грязь, потом вскарабкаться почти вертикально вверх под перекрестным огнем из башен, а затем еще и через этот пресловутый палисад перелезать. А из специально оставленных в валу пещер и ходов в самый неожиданный момент тебе в тыл могут выскочить защитники города. Рева пишет, что эти норы до сих пор сохранились…

— Да фигня все это, — буркнул Козинец. — Одна гаубица — и вперед. Или мортира…

— Ну, как скажете, — пожал плечами Сквира. — Поляки возвели этот вал на месте древних валов времен Киевской Руси, срытых по требованию монголо-татар . В промежутке между, так сказать, древним и вот этим валами здесь была каменная городская стена… — Он вытер руки куском оберточной бумаги. — Ну, черт с ним, с валом. Я в гостинице выписал имена тех, кто за последнюю неделю останавливался в городе. В Володимире же только одна гостиница?

— Одна, — ответил Козинец. — Да и она нам на фиг не нужна. Кто к нам приезжает? Если родаки или кореша, то они у людей спят. У тех, к кому приехали. Командировочные у нас не задерживаются — утром приперся, вечером отвалил…

— Я это заметил, — усмехнулся капитан. — Гостиница еще позавчера пустая стояла. Представляете? Я был единственным постояльцем! — Он вынул из внутреннего кармана пиджака вырванный из тетрадки листок. — Видите, в четверг выписался последний гость — Олевко С.Т. Он приехал в Володимир из Киверцов Волынской области, заселился на одну ночь. Почему житель Волыни вдруг поленился уехать на ночь домой, непонятно.

— Мог просто загулять. А как ночью от нас уехать?

— Ну, я так и подумал, — согласился с ним Сквира. — В понедельник поселился я. В пустую гостиницу. Вчера вечером, в двадцать два тридцать, заехал кто-то по квоте горкома. Партийцам, оказывается, можно селиться без имени, паспорта и командировочного удостоверения…

Козинец вежливо улыбнулся, но предпочел промолчать.

— Сегодня добавился третий постоялец. Около пяти утра, явно с киевского поезда, заселился «по личным делам» некто Дзюба В.А. И все… На четырехэтажную гостиницу!

Они медленно шли к автостанции. Сразу за ней располагалась большая площадь, от которой до райотдела — минут пять пешком.

— Если в день убийства в гостинице никто не проживал, — рассуждал Сквира, — значит ли это, что преступники должны быть местными? Или знакомыми местных?

— Не! — Козинец покачал головой. — Преступники могли приехать к нам утренним поездом или автобусом, замочить Реву и отвалить вечером.

Они миновали станцию и остановились на тротуаре, пережидая, пока проедет вереница автобусов.

— По инструкции нужно проверить и Олевко, и Дзюбу… Вы можете разослать запросы на предмет их связей с Ревой или украинскими националистическими кружками?

— Напишу, — покладисто ответил Василь Тарасович.

Из скверика, расположенного напротив, на них смотрел вездесущий Ленин. Потертая статуя, совершенно не узнаваемая, да еще и почти полностью скрытая кустарником. Но глаза с характерным прищуром отыскали Сквиру даже здесь…

— А что вы сказали про чувака из Киева? — вдруг спросил Козинец, — Ну того, который утром въехал?

Сквира еще раз вытащил бумагу из кармана.

— Дзюба, — прочитал он. — Дзюба В.А.

— Дзюба? — повторил лейтенант. — Не Валентин ли Александрович? Один из тех нумизматов, о которых говорила Кранц-Вовченко? Из тех, с кем общался Рева?


Володимир, ресторан «Дружба», 12:30.


— Как вы так быстро меня разыскали?

Валентин Александрович Дзюба указал на место напротив себя. Он говорил по-русски.

Сквира пожал плечами:

— После регистрации в гостинице вы поднялись в номер, где пробыли, не выходя, около семи часов подряд. Скорее всего, спали после поезда. Потом спустились в холл и спросили у дежурной, где здесь приличный ресторан. Она направила вас сюда.

Дзюба хмыкнул.

— Приятно, черт побери. Такая популярность среди туземного населения!

— Я приезжий, — сухо сказал Северин Мирославович. — Из Луцка.

Они сидели в «Дружбе» — по-видимому, единственном ресторане на весь город.

— Об Оресте мне сообщил Шкляр, — объяснил Валентин Александрович, вытирая ложку салфеткой. — Это один из наших. Общий друг, если можно так выразиться. А ему звонила Марта, эта вездесущая луцкая Лисса, порождение Ночи и Неба…

— Это вы ее хвалите или ругаете?

— Кого? Марту? — Дзюба налил себе немного «Боржоми». — Хвалю, хвалю. Лисса — это у греков персонификация бешенства, безумия и цепкости.

— Так что вы здесь делаете? — Сквира подавил невольную улыбку.

— Здесь? — удивился Валентин Александрович и обвел взглядом ресторан. Потом посерьезнел: — Приехал отдать последние почести своему товарищу. Мы, нумизматы, держимся кучкой, знаете ли. А вы разве поступили бы по-другому?

Дзюба был одет в свободную рубашку, под которой виднелся шелковый шейный платок. Его синий пиджак чем-то напоминал китель морского офицера. Из нагрудного кармашка торчал уголок крахмального платка, подобранного в цвет рубашке. На руках блестела пара золотых перстней. Седые волосы, аккуратные, густые, спускались к самым плечам…

Киевский гость был, конечно, весьма импозантен. И все же, чего-то ему не хватало. Чуть-чуть. Суровой мужественности, чтобы походить на капитана океанского лайнера. Подтянутости, чтобы считаться плейбоем. Легкой небрежности, чтобы выглядеть как викторианский джентльмен. К тому же: аристократ и… гм… крошки вокруг тарелки! И капустняк!..

— Ореста жалко… — говорил тем временем Валентин Александрович, поднося ко рту ложку супа. — Его ограбили? Зарезали?

— Да, — кивнул капитан. — Я веду следствие. Кстати, вас Марта Фаддеевна тоже упоминала…

— Старая карга! — проворчал Дзюба. — Ничего святого!

Он подхватил вилкой кусок буженины и стал, смакуя, пережевывать. На лице его было написано такое неподдельное удовольствие, что капитану захотелось и самому попробовать кусочек.

— Но кураж у нее, тем не менее, есть, — продолжал Дзюба. — Есть. Слышали, она свою коллекцию завещала городу? Ни один нумизмат не смог бы оторвать от себя… — Он выпил немного минеральной воды. — …или от своих детей, не важно, собственную коллекцию. Вы смогли бы? Я — нет. Вот, к примеру, мне на прошлой неделе удалось заполучить ромбовидные денье длинноволосых королей. Разве может что-либо сравниться с этими ощущениями? С этим счастьем? Разве можно от этого добровольно отказаться? — коллекционер нанизал на вилку несколько помидорных кружочков и с явным наслаждением отправил их в рот.

— Что за короли? — из вежливости спросил Сквира.

Валентин Александрович замер, удивленно посмотрел на капитана, но потом покивал и продолжил жевать.

— Меровинги. Слыхали? Первая королевская династия франков. Законные властители, так сказать, единого тогда народа, который нынче распался на немцев, австрийцев, швейцарцев, французов, бельгийцев, голландцев и бог еще знает каких люксембуржцев. Сам Меровиг считался потомком Иисуса Христа. Да-да, именно так… — Дзюба покрутил вилкой в воздухе. — Разве можно пройти мимо монет, чеканившихся такими королями? А? Можно? Представьте, что вы видите ромбовидные денье и проходите мимо? Абсурд? Абсурд!

Он допил воду из стакана и опять наполнил его. На этот раз до краев. Минералка зашипела, зафонтанировала пузырьками газа, и на стол вокруг полетели мелкие капельки. Вид у Валентина Александровича при этом был весьма довольный. Человек радовался всему, что окружало его, даже стакану воды.

— А если объединить коллекции вашу и… ну… Ревы, что получится? — мрачно поинтересовался Сквира.

— В смысле? — Валентин Александрович застыл с поднесенной уже к самому рту ложкой супа. Потом засмеялся и погрозил капитану пальцем. — Ох уж эти мне следователи! Все вы — порфирии петровичи. Вам бы человека за один стол с вами, а там уж вы вытянете, вытянете из него признание!

— А вам есть в чем признаваться?

— Если скажу, что нет, вы мне не поверите, — со смехом ответил Валентин Александрович. — Если скажу, что да, на каторгу пошлете. Что же мне ответить?

— Каторга осталась в царском прошлом. В наши дни — до пятнадцати лет.

— Или расстрел, — заметил Валентин Александрович, отодвигая тарелку в сторону. — Впрочем, мне расстрел не грозит. Я, чтоб вы знали, в это воскресенье в тринадцать ноль-ноль на Подоле читал лекцию…

Вот еще один с алиби. Сговорились они, что ли? У всех на воскресение есть алиби!

— Лекция о Бодлере, между прочим, — Дзюба сделал многозначительную паузу. По лицу столичного гостя было видно, что в его мире сыщики и Бодлер несовместимы. — Это мое хобби, — не дождавшись реакции, Валентин Александрович благодушно улыбнулся. — Я имею в виду, Бодлер. В зале сидело человек тридцать, не говоря уже о Самойловиче из общества «Знание», который так трясся над моим гонораром, что чуть собственный кошелек не потерял. Разошлись около трех. Мог я за час доехать из Киева до этой дыры? Никак не мог. Так что, увы…

— Не обязательно лично присутствовать, — равнодушным тоном, будто обсуждая отвлеченную теоретическую проблему, заметил Сквира. — Найти сообщника, спланировать грабеж, а самому лежать под капельницей или с лекцией выступать — так, собственно, чаще всего и ведут себя интеллигентные преступники…

Дзюба перестал жевать.

— О-о! — наконец закивал он. — Вполне, вполне… Жаль, думал остаться вне подозрений. Впрочем, подогревает кровь…

Откуда-то из полумрака появилась официантка. Сквире она дала меню, у Валентина Александровича забрала опустевшие тарелки и исчезла, бросив напоследок:

— Сейчас будет горячее.

Капитан взглянул на цены и понял, что заказывать ничего не будет. Для приличия поводил немного пальцем по строкам, но, кроме кофе, «натурального, молотого», ничего выбрать не смог. Тридцать копеек. Можно пережить.

— Часто вы… ну… бываете в Володимире? — проклятый барьер в мозгу не давал нормально говорить. Из-за цен он так разволновался, что ли?

— В Володимире?.. Ах да, в этом городке! Я тут в первый раз. Знаете, жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на… гм…

— А чем, собственно, вы занимаетесь, Валентин Александрович?

— Я художник. Причем признанный, что намного приятнее, чем непризнанный. Пишу или для славы, или для себя, или за деньги.

— Это все разные жанры?

— Жанры? — расхохотался мужчина. — Жанры? Вы великолепны! Хотя, конечно, можно сказать и так. Впрочем, нет, жанр у меня один — городские пейзажи. Просто для денег я пишу Андреевскую церковь. Конвейерным, так сказать, способом. Для славы — стройки пятилетки…

— А для себя?

— А для себя — городские дворики. Вот представьте: дом дореволюционной постройки. Кладка уже кое-где потрескалась, трещины в штукатурке, плющ разросся. Во дворе, в тени, на скамеечке, сидят две женщины, пожилая и помоложе, и наблюдают за попытками маленького мальчика затащить обратно домой огромную лайку, их общего любимца. Эту картину я буквально вчера закончил. Каково?

— Должно быть красиво…

— Не то слово! — загремел Дзюба, откидываясь на спинку стула. — Это гениально! Уж вы мне поверьте, я эту картину видел. Только за это никто не заплатит. Никто! — Он покачал головой для убедительности. — Отличный сюжет, хороший свет, удачная композиция… Как будто это главное! — Дзюба огляделся, приглашал в свидетели невидимую аудиторию.— Это Поленов мог заниматься светом. Мне же нужно думать о том, как заработать на масло к хлебу насущному. А для этого приходится дружить с целым миром. — И назидательным тоном добавил: — И пить по ночам со всякими самойловичами. Думаете, Айвазовский мог позволить себе ловить свет? Парень из семьи львовских армян, оказавшийся в только что завоеванном Крыму! Вы полагаете, эти идиоты смотрели на свет в его морских волнах? Нет, они смотрели на его нос, на его армянский нос! — Дзюба сердито засверкал глазами. Лицо его раскраснелось. — Конечно, они посмотрели на его волны и увидели свет! Или сделали вид, что увидели. Но потом, потом, когда деваться уже было некуда!.. Или Репин! Вполне взрослый, самостоятельный человек. Только вот незадача — приехал из украинской провинции, из городка в Малороссии, который и на карте-то не найдешь. Думаете, они на композицию смотрели? Они его выговор обсуждали!

Похоже, столичный художник свернул на свою излюбленную тему и останавливаться не собирался. Но едва он опять открыл рот, Сквира его перебил:

— Значит, вы пьете с целым миром…

Валентин Александрович запнулся.

— Это да, — неуверенно согласился он.

— А мальчик с собакой — это что-то из вашего детства?

Дзюба кивнул и вдруг стал декламировать:


— Средь шума города всегда передо мной

Наш домик беленький с уютной тишиной…

В окне разбитый сноп дрожащего потока;

На чистом пологе, на скатерти лучей

Живые отблески, как отсветы свечей .


— Бодлер? — уточнил Северин Мирославович.

— Бодлер, — снова кивнул Дзюба и замолчал, задумчиво глядя перед собой. Потом вздохнул и добавил: — Я написал эту картину для себя. Никому не продам. Точка. Как бы ни просили. — Он наблюдал, как к их столику приближается официантка с подносом. — Впрочем, никто и не попросит. Где им понять! Братья по цеху, эти бездарные завистники, конечно, поахают. А куда им деться! Пару раз свожу картину на вернисажи. И все. Покупатели такие сюжеты не замечают. Оно и понятно — какой-то двор, какие-то люди. Кому это нужно!

Перед ним появилась тарелка с антрекотом.

— Мне кофе, — обернулся к официантке Сквира. — Я не голоден.

Женщина молча забрала из его рук меню и ушла.

Дзюба испытующе посверлил капитана взглядом. Потом стал резать кусок мяса.

— Знаете, Орест часто бывал у меня на Дзюбинских раутах, — произнес он уже совсем другим тоном. — Был их украшением. Жаль, что умер…

— Что за рауты? — осторожно спросил Сквира.

— Это еще мой отец начал, — Валентин Александрович весь надулся от гордости. — Собирал всех друзей, знакомых, знакомых знакомых, поил их чаем и читал свои стихи. — Он пригладил шейный платок, и его пальцы наткнулись на каплю капустняка. Дзюба покосился на собеседника, сорвал платок с шеи, смотал и спрятал в карман. — Я поэтом не стал, свои стихи читать не могу, так как не имею. Зато могу часами цитировать Бодлера. Он божественно звучит на французском. Я долго считал, что именно это и привлекает моих гостей, пока не понял, что рауты нужны им просто для того, чтобы решать свои вопросы. Это, конечно, покоробило мое самолюбие, но зато дало ключ к сбыту картин. Теперь я меньше читаю Бодлера и чаще демонстрирую Андреевскую церковь со своего конвейера…

— Орест Петрович заходил на ваши рауты тоже для того, чтобы решать вопросы?

— Конечно! Вы думаете, он мог бы отличить Бодлера от де Эспронседы? Или восхититься глубиной лессирующего пигмента? Его интересовали только мои гости!

— Для пополнения коллекции?

— А для чего же еще!

Сквира с подозрением уставился на Дзюбу.

— А вы ведь тоже нумизмат?

— Естественно, — загоготал тот. Он как раз намазывал масло на хлеб, и руки его заходили ходуном. — Только не «тоже»! Я нумизмат сам по себе! Коллекцию я унаследовал от отца. Сколько себя помню, вокруг меня всегда были монеты, коробки, альбомы. И разговоры велись об аверсах и реверсах, поверхности, детализации, окислах, сохранности поля. Это сыграло со мной злую шутку…

Сквира молчал, продолжая глядеть на Дзюбу. Тот пожал плечами.

— Я пришел в нумизматику, так сказать, по отцовским стопам. У меня, грубо говоря, не было выбора. Это сказывается, когда нужно побороться за какую-нибудь монету. Я ненавижу рисковать. Не люблю обмениваться, предпочитаю покупать. А у таких бойцов, каким был Орест, внутри горит огонь. Они избрали, сами избрали нумизматику. Свободный выбор взрослых людей, которые соприкоснулись с монетами и стали их поклонниками. Конечно, такие люди далеко не столь рассудительны, как я. А в нумизматике это важно — не быть рассудительным…

— Рева часто показывал вам свои монеты?

— А иначе какой смысл в собирательстве?

— И какие монеты он чаще всего привозил?

— На продажу? Обычную дань любителям-непрофессионалам. Хорошо идут серебряные рубли девятнадцатого века. Стоят они достаточно дорого, чтобы был смысл ими заниматься, но достаточно дешево, чтобы начинающие могли их себе позволить.

Появилась официантка. Она поставила чашку кофе перед Сквирой, улыбнулась Дзюбе и ушла.

— Сами по себе монеты, — продолжал разглагольствовать Валентин Александрович, — это лишь кусочки металла. Как гвозди или пуговицы. Вам же не приходит в голову коллекционировать гвозди! Ценными монеты делает история — эпоха, правители, герои, какая-нибудь примечательная легенда… Что видит нумизмат в рубле Александра Третьего? Для нумизмата рубль Александра Третьего — не кусочек серебра. Нет. Это упразднение автономии университетов, управление школ Синодом, страх перед «Народной волей», разрыв дипломатических отношений с Болгарией, тройственный союз, Великая Сибирская железная дорога, крушение царского поезда под Харьковом… — Валентин Александрович посмотрел на Сквиру, проверяя, понимает ли тот. — Если хотите, монеты вообще не имеют какой-либо ценности. Вообще! Ценными их делает лишь воображение. — Дзюба откинулся на спинку стула и уже будничным тоном добавил: — Поэтому серебряный рубль нужен больше тем, у кого буйная фантазия.

— А какова ценность какой-нибудь монеты, которая не может существовать?

Дзюба, отправив в рот кусок антрекота, с недоумением воззрился на капитана.

— Ведь бывают же монеты несуществующих государств? Например, монета с трезубом на реверсе и королем Украины на аверсе?

Сквира пристально глядел в лицо Дзюбе. Но тот даже не вздрогнул.

— Король Украины! — хмыкнул художник. — Ну у вас и воображение! Эта монета была бы просто кусочком металла с необычным рисунком. Чтобы стать ценной, она должна обрести свою легенду. К ней необходимо приложить историю о сумасшедшем ювелире, если это шутка какого-нибудь ювелира. Это одна цена. Если это проделки какого-нибудь украинского правительства в изгнании, то к ней следует привязать историю о буржуазных националистах, которые построили Украину в одном отдельно взятом виннипегском подвале. Это другая цена. Понимаете? Ценность монеты зависит не от того, что изображено на круглом кусочке металла. Ценность монеты зависит от ее ауры. От легенды. От картин, встающих перед глазами, когда прикасаешься к металлу. Ценность монеты зависит от человека, который держит ее в руках…

Сквира кивнул. Интересные рассуждения. Чипейко они понравятся.

На улице стал накрапывать дождик. Окна покрылись мелкой сеточкой капель, которые не скатывались вниз, а так и висели на стекле, подрагивая под порывами поднявшегося ветра. В скверике напротив одинокая бабушка накрыла платком детскую коляску и продолжила свою неспешную прогулку по асфальтированной дорожке.

— У Ревы была хорошая коллекция? — спросил капитан.

— Ну, это сложно сказать, — пророкотал Валентин Александрович.

— То есть как это?

— А «Волга» — хорошая машина? — развел руками Дзюба. — Один скажет, что да. Другой — нет. Это весьма субъективный вопрос. У Ореста коллекция была довольно полной в определенных направлениях. Ее трудно сравнивать с моей, конечно. Все-таки у нас два поколения собирателей, сто лет коллекционирования. Но… — Дзюба широко улыбнулся.

— Вы специализируетесь на галицко-волынских монетах?

— На чем? — удивился Валентин Александрович. — А разве такие вообще существовали? Нет, абсолютно нет. Мою коллекцию кое-кто называет музейным эталоном монет царской России, от первого царя, Ивана Грозного, до первого императора, Петра Великого. У меня полторы тысячи единиц хранения. Каждая, заметьте, уникальна в своем роде. Отдельно у меня есть небольшая подборка европейских средневековых монет.

— Вы часто с Ревой менялись? Может, продавали ему или покупали какие-нибудь редкости?

— Менялся редко, — Валентин Александрович отодвинул от себя опустевшую тарелку. — Я же вам говорил: не люблю обмениваться. А покупать… Да, покупал. Частенько. — Он нагнулся к Сквире и подмигнул ему с заговорщицким видом. — Надеюсь на вашу порядочность. Я не знаю, как к этому отнесется советское законодательство.

— Оно не поощряет отклонения от своей буквы, — мрачно сказал капитан.

— Я так и думал, — самодовольно рассмеялся Дзюба. Потом махнул рукой официантке и крикнул ей: — Мне тоже кофе! И стакан кипяченой воды! Только холодной!

Официантка кивнула и исчезла за занавеской.

— Орест Петрович был богатым человеком?

— Вам об этом судить, — пожал плечами Дзюба. — Вы следователь.

— А вы как думаете?

— Нумизматика — занятие не для нищих, — он снова откинулся на спинку стула и сложил руки на животе. — Кроме того, Орест был шишкой на каком-то местном заводе…

— А с кем еще из нумизматов Рева поддерживал отношения?

— Да со всеми! А как иначе? Монеты ведь не спрашивают, нравится тебе их владелец или нет. Круговорот тщеславия в природе не терпит исключений. — Дзюба стал постукивать пальцами по скатерти.

— Когда вы с Орестом Петровичем в последний раз общались?

— Когда же это было? — задумался Валентин Александрович. — В Киев он приезжал почти месяц назад. Заходил продать пару монет: неаполитанское джиглиато четырнадцатого века и прованский сол коронат девятого века. Я стиснул зубы и купил.

— А конфликты… э-э-э… — Сквира запнулся, мучительно подбирая слова.

Дзюба хитро прищурился.

— Вам еще не нашептали? — проворковал он. — Или вы меня проверяете?

Сквира сделал глоток из своей чашки. Кофе оказался на удивление вкусным. Похоже, действительно натуральный.

— О тех джиглиато и сол коронате мне по большому секрету сказал Гущенко, — начал объяснять Дзюба. — Он наткнулся на одного умника, из молодых и горячих. Гущенко поторговался и сбил цену. Сбил до грабительского уровня, буквально, до грабительского. Но и такой суммы у него не было. И он пошел ко мне. Конечно, а к кому же еще? В общем, в какой-то момент я получил и адрес молодого и горячего, и записку к нему от Гущенко. Приезжаю я туда, а там… — Дзюба сделал театральную паузу. — …А там сидит Орест. Уже предложил на четвертной больше и уже купил. Деньги перешли из рук в руки, ничего сделать нельзя.

— А Рева-то как узнал об этих монетах? — удивился капитан.

— Вынужден напомнить, что продавец был молодым и горячим. Не умел, несмышленыш, держать язык за зубами.

— Вы с Ревой поссорились? — понимающе кивнул Сквира.

— Пару слов друг другу сказали, — проурчал Дзюба. — Он даже крикнул мне, что ноги его отныне не будет на Дзюбинских раутах. Но не делайте поспешных выводов! Подобные вещи совершенно обыденны, часть профессии, так сказать. Мы все друг с другом периодически ссоримся, но точно так же быстро миримся — деваться-то некуда. С Орестом мы уже к вечеру снова стали друзьями. Он даже встречи назначал на мой следующий раут…Кстати, милости прошу! В семь вечера двадцать восьмого октября в моей студии!

— Ого! Вы настолько далеко планируете?

              — Нет, просто подогнал свой раут под крупную нумизматическую выставку… — Валентин Александрович поерзал, устраиваясь в кресле поудобнее.

— И что же? — спросил Сквира. — Чем та история кончилась? Про Гущенко?

— Ничем. Через пару дней мы с Орестом договорились о новой цене, а потом я купил у него те монеты.


Володимир, фотоателье, 14:15.


— Я хотел бы поговорить с мастером, — сказал Северин Мирославович.

Девушка за столом оторвалась от своей книги и посмотрела на посетителя. Это юное создание с симпатичным лицом и большими карими глазами было окружено потоком света, лившегося из огромных витринных окон. Аура солнечных лучей оттеняла длинные темные волосы. Несколько великоватая волынская челюсть девушки показалась капитану скорее изюминкой, чем недостатком.

              — А вам кто именно нужен? — приемщица качнула головой, и ее волосы пушистой копной закружились в воздухе. — Сейчас на смене Квасюк. Сурмило на халтуре… — Она бросила быстрый взгляд на Сквиру и поторопилась исправиться: — …на объектной съемке. — Последние слова она произнесла по-русски. Выяснилось, что у нее сильный «забужский», как его часто называли в Луцке, акцент. И акцент этот девушке тоже шел. — Сурмило до конца недели не будет, — перешла она опять на украинский, — а Квасюк есть. Позвать?

— Я сам, — Сквира перешагнул через какой-то толстый кабель, пересекавший комнату наискосок, и нырнул за черную занавеску.

Он оказался в пустом темном помещении. У противоположной стены белел большой экран, перед которым стояла табуретка. В центре располагались массивный фотоаппарат на треноге и с полдесятка осветительных ламп, сейчас выключенных.

— Есть кто живой? — крикнул Северин Мирославович.

— Здесь! — ответил приглушенный мужской голос откуда-то сбоку.

Сквира обернулся на звук и тут же заметил тонкую полоску света, пробивавшуюся из-под двери в углу. Капитан пошел на свет, повернул ручку. В этой комнате тоже не было окон. Единственная лампочка под потолком после сумрака студии ослепляла. У огромного стола, придвинутого вплотную к стене, сидел худощавый молодой мужчина в расстегнутом рабочем халате.

— Вы Квасюк? — спросил Сквира.

Парень развернулся на стуле и вскочил.

— Кто к Квасюку? — весело гаркнул он. Лицо его расплылось в широкой улыбке.

Симпатичный. Сангвиник и оптимист. Таких подполковник Чипейко любит…

— Капитан Сквира, — ответил следователь. — Я по поводу Ревы.

— Ого! — воскликнул фотограф. — Вот что значит наши доблестные органы! Элегантно, быстро, эффективно!

Квасюк сделал широкий жест в сторону стула, на котором только что сидел, сам присел на стол и слегка откинулся на стоявший у боковой стены приземистый деревянный шкаф с огромным количеством ящичков. Скорее всего, там хранились светочувствительные пластины и готовые отпечатки.

              — Я фотографировал монеты Ореста Петровича. Часто бывал у него дома. Так что, если бы вы не пришли ко мне сегодня, завтра я сам бы к вам пошел… — Он рассмеялся.

              Северин Мирославович кивнул.

— Вы фотографировали… э-э-э…

Квасюк решил, что вопрос задан, и заговорил, не ожидая, пока капитан закончит:

— Да, да, для выставок, каталогов, книг, газет, журналов — все и не вспомнишь. А сфотографировать монету — это вам не карточку на паспорт слепить. Фокусировка, глубина, фактура, цветопередача… Нужны специальные подставки, свет, фильтры, объективы. Не говоря уже об особой фотобумаге. Я иногда вижу свои работы в каталогах и газетах. Аж злость берет — ну подписал бы этот Рева хотя раз: «Фотограф О. С. Квасюк»… — Парень приподнялся и протянул Сквире руку: — Олег Сергеевич.

Капитан пожал ее и в свою очередь представился:

— Северин Мирославович.

— Да, да, — закивал Квасюк, опять присаживаясь на стол. — Наслышан. Знаменитый сыщик из Луцка. Весь город гудит.

В комнате остро пахло реактивами. Стол был загроможден всякой всячиной, о назначении которой Сквира мог только догадываться — фотоувеличители, несколько фонарей, множество ванночек, коробки с торчащими трубками… Здесь же валялись бухты свернутого кабеля, удлинители, металлические пластины, щипцы, столики с горизонтальными ножами, пара паяльников, приборчики с линзами и шкалами. За спиной Квасюка скрывалось странное приспособление в виде двух окрашенных в защитный цвет и соединенных толстым кабелем коробочек: большей — с двумя шкалами и меньшей — с пластиковой ручкой. Над столом нависали полки, плотно заставленные банками с порошками и растворами. На стене на огромном полотне оргстекла сушилось несколько готовых фотографий.

— Есть уже ниточки? — поинтересовался Квасюк.

— Трудно сказать. Мне тут, кстати, поведали об одном инциденте, произошедшем весной между Ревой и неким Рыбаченко. Говорят, драма разыгралась прямо здесь. Вот, зашел разузнать подробности у зрителя из первого ряда…

Фотограф пожал плечами.

— Я бы не сказал, что был какой-то особый инцидент. Очереди у нас иногда собираются просто неимоверные, особенно перед праздниками…

Сквира невольно улыбнулся.

— Вы не смотрите, что сейчас никого нет, — рассмеялся Квасюк. — В городе всего одно фотоателье. Второе, в доме быта, на ремонте который год. Так что если вам нужны художественные фотографии, гравировка, траурные таблички, копии снимков, — это все к нам. Точнее, ко мне. Мой сменщик только портретами занимается. Ну, и карточками на документы. Иногда выездами на объекты. А так — все я. Отсюда и очереди…

— Понятно.

— Ну вот. Прибежал Генка, стал рваться ко мне… Генка — это как раз ваш Рыбаченко и есть. Его зовут Геннадий.

Северин Мирославович кивнул.

— Так вот. Генка стал рваться ко мне, игнорируя очередь. А в той очереди как раз был Орест Петрович. Рева обиделся. И — на Генку, и, что самое интересное, на меня. А я-то тут причем? Пришлось потом извиняться…

— А зачем Рыбаченко к вам приходил?

Квасюк замялся, потом махнул рукой.

— Черт его знает. Он пьяный был.

— Но что-то же он говорил?

Фотограф смутился уже сильнее.

— Сказал, что хочет прикупить у меня чего-нибудь из одежды. — Квасюк виновато покосился на капитана и стал нехотя пояснять: — Родственники из Хелма  как-то привезли мне шмотки. А я по глупости приятелю предложил. И попался. Конечно, либо будь специалистом, либо не лезь не в свое дело! — Он стиснул зубы, отчего на его лице заиграли желваки. — Мне особенно стыдно. Меня ведь из милиции иногда приглашают фотографировать места преступлений, а я на фарцовке попался! Стыдно! Я после того раза, конечно, больше ни-ни…

— А Гена?.. — подсказал Сквира, пытаясь вернуть Квасюка к теме разговора.

— А Гена был пьян. Чего ко мне рваться? Денег у него не было к тому моменту уже месяца три. Да и вообще — кто же с такими делами прорывается через очередь?

— Загадка…

— Да какая там загадка! — повеселел Квасюк. — Пьяный Генка был и злой. Вот и искал приключений. Мне потом сказали, что с Ревой это у него вроде как продолжение было. Они еще накануне повздорили. Я, чтобы не устраивать сцен, завел Генку сюда, в проявочную. Он вот тут сидел, прямо на том месте, где я сейчас сижу. Сумку свою на этот шкаф с фотоматериалами бухнул, сам к нему прислонился, чуть ли не лег, перегаром воняло, что дышать было невозможно. А он сидит и всякую ахинею несет. Мол, дай шмоток поприличнее. В долг! Ну, я поговорил с ним, дал отдышаться да и выпроводил…

В комнату заглянула приемщица.

— Звонила Шимко, — сказала она извиняющимся тоном. — Будет минут через десять.

— Хорошо. Кстати, ты помнишь ту историю в мае? С Генкой?

— Я же тогда еще тут не работала, — пожала плечами девушка.

— Точно! Предыдущую приемщицу пришлось попросить. Безалаберная была девица! Могла одним движением угробить работу всего ателье.

Приемщица бросила взгляд на Сквиру и тихонько исчезла. Фигура у нее была именно такой, какие бывают у девушек, измученных недавними школьными уроками физкультуры и польскими журналами мод.

— И чем кончилась та история? — капитан вновь повернулся к фотографу.

— Черте чем! Генка у меня сидел и что-то канючил. Рева обиделся и ушел. Очередь бунтовала. И для всех крайним, вы удивитесь, был я! Потом я Ореста Петровича встретил в городе, все объяснил, извинился. Он понял, оттаял. Спустя какое-то время пригласил меня на празднование своей новой награды, престижного нумизматического приза.

— Но вы и до этого у него дома бывали?

— Ну, как не бывать! Я фотографировал монеты Ревы много лет. Плюс ему нравились натюрморты, которые я иногда пишу. Так что да, Орест Петрович, когда собирал у себя друзей, приглашал и меня. И, бывает же такое совпадение, я любил у него бывать! Интересные собеседники, по-настоящему приятные люди…

— А откуда вы знаете Рыбаченко?

— Так мы с ним в одной школе учились! В разные годы, конечно…

Квасюк похлопал себя по карманам и вытащил пачку «Винстона». «Двадцать рублей на базаре. А может, и все двадцать пять», — отметил Сквира.

— Пойдем, покурим? — предложил фотограф.

Они прошли через студию и оказались в холле для посетителей. Там все еще никого не было, кроме приемщицы.

— Мы сейчас, — сказал ей на ходу Квасюк. — В проявочной вдвоем не выживешь…

Девушка кивнула. Взгляд ее больших глаз снова на мгновение замер на Сквире.

Капитан и Квасюк вышли из ателье и остановились под старым дубом у входа. Светило солнце. Вокруг царили спокойствие и безмятежность. Несколько прохожих неспешно прошли мимо.

Квасюк протянул капитану пачку сигарет. Сквира покачал головой. Фотограф закурил. Вместо тривиальных спичек он использовал импортную одноразовую зажигалку.

— Говорят, с тех пор Рыбаченко… ну… разбогател? — продолжил расспросы капитан.

— Это да! — хмыкнул Квасюк. — Везет же некоторым!

— А откуда у него… э-э-э… деньги?

— Родители, наследство бабушки… — Он затянулся, медленно выпустил дым. И добавил, посмеиваясь: — Генка говорит, что сделал научное открытие…

— А где Рыбаченко бывает? Где его можно найти?

— Вон там! — фотограф махнул рукой в сторону видневшейся вдали центральной площади. — Гастроном, вино-водочный отдел.

— А если его там нет?

— Тогда он с какой-нибудь девушкой, — пожал плечами Олег Сергеевич.

Невдалеке раздались звонкие детские голоса. Пионеры парами заходили в расположенный поблизости кинотеатр. Вокруг них суетились двое вожатых, тоже в пионерских галстуках. По-видимому, кинотеатр им. Т. Г. Шевченко давал сегодня что-то патриотическое, обязательное для просмотра.

Квасюк затянулся, стряхнул пепел на землю и выпустил дым через нос.

              — Никак не научусь кольца ртом пускать, — пожаловался он. — Говорят, девчонкам нравится. Вам легче — еще больше, чем дым кольцами, девчонки любят военную форму… — Он махнул рукой какой-то даме, которая как раз открывала дверь фотоателье. — Я сейчас! Только докурю. Пока причесывайтесь.

Дама улыбнулась в ответ и слегка наклонила голову.

— Кстати, — вдруг оживился фотограф, — вы обязательно должны сделать портрет в форме. Я уверен, она вам идет. Представляете — огромный снимок на стенку? Для эффекта я его сделал бы черно-белым, несколько выцветшим, пожелтевшим, будто очень старым.

— Да я своим фотоаппаратом обхожусь…

— Вы шутите? Разве может домашний снимок сравниться со студийным? Это будет произведение искусства. Я не шучу. Серьезно. Поверьте! В конце концов, я же художник! Посмотрите мои работы. Нет, нет, сегодня же приходите!

— Сегодня вряд ли. Я ведь убийство расследую. Может, потом как-нибудь…

— Да, да, обязательно зайдите, — Квасюк положил ладонь на ручку двери и обернулся к Северину Мирославовичу. — Слушайте, я уже вижу, как это будет. Бравый майор отдыхает после службы… Портрет в колониальном стиле.

— Я не майор, я капитан, — рассмеялся Сквира. — И колониальный стиль вряд ли подходит советскому офицеру.

— Не страшно! — Квасюк тоже засмеялся. — Что-нибудь придумаем. Что-нибудь патриотичное и соцреалистическое.


Володимир, центральное городское кладбище, 15:30.


Сквира стоял, прислонившись плечом к какому-то старому дереву. Кора была шершавой и влажной. Наверняка потом на пиджаке останутся следы.

Над головой колыхалась густая ветвистая крона. Ветви одного дерева переплетались с ветвями другого, и сотни деревьев образовывали над могилами что-то вроде огромной зеленой крыши. В вечной тени здесь росли кусты, закрывая собой оградки, кресты и полустертые надписи.

В дальнем от главного входа конце центральной аллеи виднелся холмик свежевырытой земли. Будущая могила Ревы.

Было пустынно, одиноко и холодно. Вечнаясырость города здесь превращалась в физически ощутимую влагу. Где-то далеко, наверное, кварталах в трех-четырех отсюда, звучала траурная музыка. Она медленно, еле уловимо приближалась, но все еще была тихой, едва различимой.

Зажатое со всех сторон городом, старое кладбище отгородилось от улиц и парков высокой кирпичной оградой. Оно задыхалось от нехватки места. Здесь хоронили поверх старых гробов, слой за слоем. Солидные плиты и траурные таблички несли на себе отпечатки по крайней мере семи языков и четырех религий.

На центральной аллее появился Козинец. Он был, против своего обыкновения, в свитере, надетом на рубашку. В руках держал какую-то газету. Некоторое время Василь Тарасович растерянно озирался. Потом, наконец, заметил Сквиру.

— Становитесь рядом, — буркнул Северин Мирославович, когда Козинец подошел.

Лейтенант прислонился к дереву с другой стороны. Прямо у его ног находилась ржавая оградка какой-то могилы. Среди разросшегося кустарника виднелся каменный крест, над ним грустный ангел распростер свои крылья. У основания креста было что-то написано на польском языке, но надпись давно стерлась и заросла травой.

— Чего новенького? — спросил Сквира, кивая на газету.

— Некролог в сегодняшнем номере, — ответил Козинец. — В киоске по дороге затарился.

Это был печатный орган местного горкома, горсовета и чего-то там еще. Назывался он просто и незатейливо: «Слово правды». «Четыре полосы текста — и лишь одно слово правды!» — подумал капитан, но тут же мотнул головой, отгоняя мысли, совершенно не подобающие офицеру госбезопасности.

На первой странице был напечатан портрет Ревы. Орест Петрович на фотографии выглядел серьезным и официальным. Две колонки текста сухо описывали его жизненный путь, лишь вскользь упоминая о нумизматике.

— Я звонил во Львов и Луцк, — говорил тем временем Козинец. — Кранц-Вовченко на выставке была, но со вчерашнего вечера испарилась.

Сквира свернул газету и отдал ее лейтенанту.

— На фига вам старуха? — спросил Василь Тарасович.

Северин Мирославович пожал плечами.

Звуки траурного марша стали заметно громче.

— Только что был у Рыбаченко, — сказал Козинец. — Хата заперта. Повестка ваша так и не тронута. Мотора нет и не было…

— Хотел бы я этому удивиться… — пробормотал Сквира.

Из кустов на дорожку вынырнула дворняга неопределенной масти. Присела на минутку, почесала задней лапой за ухом и побежала дальше. По дороге, не сбавляя темпа, оглянулась на мужчин у дерева, но не издала ни звука.

Откуда-то сверху тоскливо крикнула птица.

— ОБХСС уже на кирпичном… — продолжал рассказывать лейтенант. — Я успел опросить соседей этого вашего Руденко. Никто ни разу не видел его в обществе Ревы…

В конце аллеи показались двое мужиков с лопатами в руках. Они подошли к свежевырытой могиле и закурили.

— Подтягиваются, — заметил капитан. — Уже скоро.

              — Да, — ответил лейтенант и замолчал. Потом, спустя минуту, добавил: — Приходил кадр, у которого Рыбаченко прикупил колеса. В конце июня как раз. Гена, типа, не торговался, но аж пищал — так хотел, чтобы обязательно была скидка, хоть какая. В конце концов сошлись на двух шестисот. Платил старыми и новыми бумажками разного достоинства, от пятерок до соток. Все рубли прошли через сберкассу, так что они точно настоящие. Оформили как дарение — Гену ломало светиться. Получилось дороже. Классно, в общем, получилось — хотел, чтобы скинули, а потом переплатил… — Василь Тарасович выглянул из-за дерева. — Вы нацелились на Рыбаченко всерьез?

— Нужно с ним поговорить, — Сквира стряхнул листик, спланировавший прямо ему на голову. — Почему он после убийства исчез? Откуда у него так много денег? Из-за чего они с Ревой на самом деле поругались?

В дальнем конце аллеи началось какое-то движение. Похоронная музыка зазвучала намного громче. Среди кустов что-то заблестело, и на дорожке появился пожилой человек с большой фотографией Ревы. Траурная лента охватывала один из углов снимка. Мужчина медленно двигался, глядя прямо перед собой. За ним, метрах в трех позади, катился грузовик с откинутыми бортами.

— Думаете, Генкиных рук дело? — спросил Козинец.

— Не знаю.

Василь Тарасович вздохнул.

— А причем тут монета с трезубом?

Сквира промолчал. Этот же вопрос постоянно задавал ему подполковник Чипейко.

Грузовик приблизился. В чисто вымытом кузове на коврике стоял обитый красной тканью гроб. За грузовиком шла Леся Орестовна в черном платке. Муж поддерживал ее под руку, оставаясь все время немного позади. За ними в нескольких шагах следовала довольно длинная процессия — люди парами несли венки. Ветерок трепал волосы на обнаженных головах. Развевались траурные ленточки.

Впереди двое пионеров несли венок. Лица мальчишек были серьезны, белые рубашки выглажены, красные галстуки аккуратно повязаны. Капитан подумал было, что они представляют Дом пионеров, но на ленточке мелькнули слова «от городского комитета…», и стало понятно: это официальный венок от властей.

Сразу за ними капитан увидел Игнатенко с каким-то мужчиной. Взгляд главного инженера скользнул по дереву, под которым стояли сыщики. Сквира кивнул Андрею Андреевичу, но тот тут же отвернулся и что-то сказал своему товарищу. Его напарник покосился на капитана и поджал губы.

Пара за парой проходили люди с венками. Сквира вглядывался в их лица, пытаясь понять, кто они и какое отношение имели к убитому, ловил проблески эмоций, поворот головы, непроизвольное движение. Увы, большинство здесь лишь отбывало повинность. Трудно ожидать, чтобы командированные с заводов трудяги горевали по человеку, которого при жизни едва знали.

Мимо прошел Гаврилишин. Он держал венок в паре с какой-то пожилой женщиной. Директор Дома пионеров заметил Сквиру и лейтенанта и слегка склонил голову в знак приветствия. Капитан кивнул в ответ.

Процессию с венками замыкали четверо парней, явно уже вернувшихся из армии, но почему-то в пионерских галстуках. Они несли обитую красной тканью деревянную пирамидку со звездой на вершине. По-видимому, она должна была служить временным памятником на могиле коммуниста Ревы.

За пирамидкой люди двигались уже беспорядочной толпой. Возглавлял ее пожилой мужчина с огромным пузом. Вокруг него царила суета. Прямо на ходу ему подавали пальто и разворачивали длинный шерстяной шарф.

Сквира подобрался. Это был первый секретарь горкома. С ним капитан встречался вчера, получил отеческое напутствие, пожелание скорейшего завершения расследования и грозно прозвучавшую просьбу «доложить дней через пять».

«Первый» повернул голову и встретился с капитаном взглядом. Северин Мирославович слегка поклонился. Мужчина равнодушно отвел глаза. Похоже, Сквиру он не узнал.

В толпе показался следователь прокуратуры. Рядом с ним шагал Териенко, начальник райотдела милиции. Теперь уже на всякий случай выпрямился Козинец.

Оркестр перешел на подходящую случаю советскую мелодию. Вновь замелькали знакомые лица — плотной группкой шли соседи Ревы.

— Какая отпадная старушенция! — восторженно прошептал Василь Тарасович, отвлекая капитана от невеселых мыслей.

Сквира обернулся. В конце процессии, практически перед самым оркестром, он увидел Часныка, Дзюбу и Кранц-Вовченко.


Володимир, костел Св. Иоакима и Анны, 17:55.


Перед капитаном возвышалось большое сооружение с наглухо заложенными кирпичами окнами и толстыми побеленными известкой стенами. Табличка на воротах сообщала, что это памятник архитектуры XVIII века, охраняемый государством.

Здание выглядело так, будто изначально задумывалось как крепость. Архитектор поставил толстые стены в правильное осадное каре. Но потом вдруг решил увенчать их двускатной крышей греческого храма. Затем подпер эту крышу по углам двумя многоярусными башнями, в которых пилястры сменялись арочными нишами, а арочные ниши — пролетами. На эти башни взгромоздил обитые жестью стрелы звонниц. Чтобы сохранить простую строгость храма, он не стал украшать стены завитками, фигурными фронтонами, колоннами, маскаронами, теламонами, а лишь провел вдоль здания две горизонтальные выступающие линии. Водрузил католические кресты, и получился костел, который при желании можно было отнести к виленской архитектуре, украинскому барокко или даже неоклассической школе.

Чтобы войти в костел, требовалось спуститься по каменной лестнице примерно на метр ниже уровня земли и потянуть на себя тяжелую, обитую железом дверь, прорезанную в огромных воротах.

Внутри царили полумрак и холод. Возносившиеся ввысь на десятки метров стены ограничивали огромное пространство, пустоту которого подчеркивали шесть колонн, подпиравшие своды с боков. За ними виднелись небольшие нефы. В противоположной от входа части располагалась пятигранная апсида.

Сквира завертел головой, осматривая это чудо. Он боялся опустить взгляд на дико смотревшиеся здесь шкафы, серванты, комоды, столы, стулья, диваны, кресла. Вся эта мебель на продажу, распакованная и в ящиках, казалась крошечной, почти игрушечной на фоне неизмеримого пространства собора. Ее тщетно пытались осветить электрические лампы, свисавшие на длинных проводах откуда-то сверху.

Покупателей не было. При появлении Сквиры товаровед этого необычного мебельного магазина, толстая пожилая женщина, одетая в традиционную меховую жилетку, подняла голову и через мгновение опять склонилась над своими бумагами.

Капитан постоял немного, ожидая, пока глаза привыкнут к полумраку. При каждом выдохе из его рта вырывалось облачко пара. Оно поднималось, стремясь достичь невидимого отсюда потолка, но рассеивалось уже через несколько метров.

Сквира медленно двинулся вперед по центральному проходу. Его взгляд перебегал со свода на хоры, с хор на ложи, с лож на колонны… Интересно, кто додумался заложить кирпичами огромные окна? Света не хватало катастрофически.

Жизнь, бурлившая здесь два века назад, проступала старинными буквами на истертых бронзовых табличках, выглядывала пятнами на месте уничтоженных лепных фигур, источала легкие ароматы, пробивавшиеся сквозь запахи столярного клея и дезрастворов.

— Не правда ли, впечатляет? — услышал Северин Мирославович знакомый хриплый голос. — Впрочем, вы не первый, кого берет оторопь в этом каменном склепе.

На одном из диванов шевельнулась высокая худая фигура.

— Присаживайтесь, — старуха указала на место рядом с собой.

Сквира невольно стрельнул глазами в сторону товароведа.

— Не бойтесь, — усмехнулась Кранц-Вовченко, — ей не до нас.

Северин Мирославович пожал плечами и сел.

— Этот костел упоминал Орест Петрович по телефону? — продолжил он разговор, начатый на кладбище.

— Этот? Может быть, может быть… Орест сказал, что ведет свои поиски в подземелье. А потом спросил: «Собор знаешь»?

— А разве слово «собор» не подходит больше к Успенскому епископальному собору? Его, кстати, так и называют: «собор».

— Не подходит, молодой человек, — тем же тоном, что и Сквира, произнесла старуха. — В боковых помещениях Успенского собора находится краеведческий музей. А в краеведческом музее днюет и ночует Часнык. А Часнык знал бы, если бы его ближайший друг и товарищ Рева вздумал вести раскопки в подвалах Успенского собора.

Сквира кивнул.

— А здесь что, возможны раскопки? — его взгляд невольно пробежал по ровному полу, тонувшему в полутьме. — Это же камень.

— Смотря что называть раскопками, — оптимистично ответила старуха. — К сожалению, вон тот рыцарь шариковых ручек даже близко не подпускает меня к самым интересным местам. Не хотите помахать удостоверением, чтобы смягчить ее сердце?

— Формально без ордера нельзя, — задумчиво проговорил Сквира, но все же поднялся и пошел к товароведу.

Марта Фаддеевна последовала за ним.

Женщина в жилетке, почувствовав их приближение, настороженно подняла голову.

— Добрый день, — вежливо сказал капитан, протягивая удостоверение.

— Что, неразорвавшийся снаряд времен войны? — ехидно спросила товаровед, едва взглянув на красную книжечку. — Пани уже пыталась тут все ощупывать.

— Про снаряд не знаю, — серьезно ответил Сквира, — но вы ведь окажете содействие?

— Ого, как официально! — проворчала женщина. — Ну, смотрите.

Марта Фаддеевна подошла к стене и положила на нее обе ладони.

— Прямо холодильник! — Она провела пальцами по неровностям известки. Замерла, будто прислушиваясь к чему-то.

Сквира тоже приложил руку к стене. Холодная шершавая поверхность. Влажная.

— Неужели мебель не гниет? — поинтересовался он.

— Не успевает, — женщина пожала плечами. — Раскупают.

Кранц-Вовченко, прикасаясь ко всему, на что падал ее взгляд, двинулась вдоль стены.

Капитан остался на месте. Потрогал металл вмурованной в стену плиты.

— Не боитесь, что свалится на вас? — обратился он к товароведу. — Подвинули бы стол.

— На меня не свалится, — сказала женщина. — А радио только тут ловит.

На столе стоял небольшой радиоприемник, из которого доносилась тихая музыка.

Марта Фаддеевна, глядя под ноги, все еще шла вдоль стены. Дойдя до конца нефа, остановилась. Потом направилась к противоположному нефу.

— Все? Пани посмотрела? — товаровед начинала нервничать.

— Это вы ее спрашивайте. Вы, кстати, некоего Реву не знаете?

— Убитого? — оживилась женщина. — Так вы по поводу него пришли?

— А он бывал здесь?

— А как же! Мебель себе иногда присматривал. Пару месяцев назад полочку для кухни покупал… Или стул…

— А Геннадия Рыбаченко вы знаете?

— А это кто? — товаровед слегка нахмурилась. — Город маленький. Наверное, знаю.

— Ничего. Спасибо, — И Сквира пошел обратно к диванам.

Женщина еще какое-то время следила за ним взглядом, потом вернулась к бумагам.

Северин Мирославович примостился на облюбованном диване и стал наблюдать, как Марта Фаддеевна, трогая стены, обходит костел по периметру.

— Вообще-то на образцах сидеть нельзя, — заметила товаровед, не поднимая головы. По голосу чувствовалось, что ей все равно.

Кранц-Вовченко остановилась на том месте, где когда-то был алтарь, поправила очки и как-то совершенно естественно, ловко и быстро, опустилась на колени. Проползла на четвереньках всю апсиду, склоняясь над полом, почти принюхиваясь к нему. Потом не менее резво вскочила на ноги и направилась к Сквире.

— Вы что, и правда искали место раскопок? — не поверил капитан.

— А вы, значит, сюда случайно зашли? — старуха спрятала очки в карман и плюхнулась рядом на диван. — Нет, конечно. Никаких раскопок здесь быть не может — пол каменный, мегера бдит, да и не подземелье это. Но должна же я была осмотреть памятник архитектуры!

Сквира покосился на нее и невольно улыбнулся.

— Странный мир, — продолжала говорить Марта Фаддеевна как ни в чем не бывало. — Этому костелу четыреста пятьдесят лет, а мы в нем мебель продаем…

— А не двести? — осторожно спросил Сквира. — На входе табличка висит.

— Если двести, то устраивать здесь магазин можно? — буркнула старуха.

Сквира скривился.

— Этому зданию — да, двести лет, — сообщила Марта Фаддеевна снисходительно. — А вообще, княгиня Анна , рода Збаражских, построила этот костел в середине шестнадцатого века. Как раз во времена Марии Тюдор, Ивана Грозного и Нострадамуса.

— Но мы сидим, я так понимаю, не в нем? Не в том костеле, который она построила?

— Не в нем. Тот сгорел. Почти два века спустя. Тогда вообще в Володимире пожары были частыми и сильными. Костел отстраивать никто не бросился. Это, понятно, слегка озадачило тогдашнего епископа Адама Оранского. А в те времена, как и в наши, наказание тем, кто проявляет инициативу, было простым: тебя это волнует — ты этим и занимайся. Пришлось епископу костел восстанавливать. Сделал он это уже в камне и целенаправленно для братьев-миноритов, или капуцинов. Вот в этом костеле капуцинов мы сейчас и сидим…

— Ну, четыреста лет так четыреста, — покладисто согласился капитан. — А почему, собственно, мы сидим здесь, наверху? Нам ведь нужно в подвал? Может, я еще раз предъявлю удостоверение, и мы туда спустимся?

— Нет, так не годится. У Ореста ваших мандатов не было. Если мы проскользнем туда без удостоверений, то и он, значит, мог это сделать. Так что просто сидим и разговариваем. А когда эта Эвномия уйдет…

Сквира оглянулся. Товаровед за своим столом выглядела нерушимой скалой, навеки прикованной к посту.

— Кстати, — Северин Мирославович опять повернулся к старухе, — ваша дочь просила, чтобы вы ей перезвонили, когда найдетесь…

— А я и не пропадала! — заскрипела дама своим странным смехом. — Впрочем, я ей сегодня звонила. У нее все в порядке.

«У нее все в порядке»! «У нее»! Будто и не разыскивали Марту Фаддеевну и родня, и милиция.

— Кстати, а почему вы не поселились в гостинице под своим именем? — задал Сквира давно интересующий его вопрос. — Зачем нужно было селиться «по квоте горкома»?

— Это спутало ваши карты, Бонд? — прищурилась старуха. — Все просто и прозаично. Я позвонила другу, чтобы он мне помог получить номер попросторнее и почище. А в местном отеле перетрусили. Все бумаги сами оформили, паласы в комнате постелили, телевизор цветной занесли, цветочки полили. Директор у входа ждал…

«Еще бы! Уж не первому ли секретарю она звонила?» — мысленно усмехнулся капитан.

Кранц-Вовченко полезла в карман плаща.

— Я составила список пропавших монет Ореста. Какие смогла вспомнить. Златники, сребреники, резаны, куны, веверицы. В общем, все экзотические звукосочетания, которые некогда способны были издавать наши джунгли. В альбомах, которые вы привозили, я этих монет не видела, а они у Ореста точно имелись.

Она протянула Сквире сложенный вчетверо листок бумаги.

— Что за веверицы? — Северин Мирославович развернул список.

— Самые мелкие монеты Киевской Руси. Так тогда называли белок — веверицы, или векши. Шесть «белок» равнялись одной куне — или кунице. Половина «куницы» равнялась одной резане — отрезку арабской монеты дирхем. А уж сто пятьдесят «белок» равнялись одной гривне…

Сквира бросил быстрый взгляд на Марту Фаддеевну. Та заметила его.

— Вы нашли у Ореста гривны?

— А у Ревы они были? — справляясь с волнением, спросил Сквира.

— Если вы нашли у него русьские  гривны… Русьские гривны абсолютно законны.

— А есть и такие?

— Вы восхитительны, капитан, — Она всплеснула руками. — А какие? Купюры Симона Петлюры? Они тоже назывались гривнами. У вас что, это слово ассоциируется только с гражданской войной?

— Вообще-то, только с националистами, — рассмеялся Сквира.

— А откуда, по-вашему, все эти националисты взяли само слово? От русьского слова «ошейник», или «нашейник», если хотите. Было такое украшение — загнутый почти в полный обруч прут из серебра. Его носили вокруг шеи, на «гриве». Фантазия у предков была прямой и беспощадной — развевающиеся на ветру волосы, волевой взгляд в светлое будущее и подкова на шее. Красиво! Естественно, украшение называлось созвучно гриве — «гривна». Ранние Рюриковичи его деньгами не считали. Владимир, креститель Руси, например, для пущей славы штамповал златники и сребреники, обычные монеты. На аверсе он изображал себя, а на реверсе — трезуб, свой фамильный герб.

— Трезуб? — аура национализма сгущалась.

— Ну да, — не понимая оживления собеседника, проговорила Марта Фаддеевна. — Это же герб рода.

— А монеты, которые назывались бы именно «гривны», когда появились?

— Таких никогда не было, — дама покачала головой. — Гривны, когда перестали быть украшениями, превратились в бруски. Двести четыре грамма серебра. То ли увеличенная модель наконечника копья, то ли уменьшенная модель звездолета. И использовали их сначала как… Ну, как запас серебра. Только в конце правления Владимира Мономаха, праправнука Владимира Великого, появились монетные гривны — гривны кун. Мы сказали бы «килограмм копеек», средневековые англичане — «фунт стерлингов», а жители древнего Киева говорили «гривна кун». Но это была не монета. Просто мера большого количества монет. А по виду — все тот же брусок серебра. Потом кто-то особенно наблюдательный заметил, что расплачиваться двумястами граммами серебра при покупке пирожков неудобно, и приблизительно во времена Ирпенской битвы  стали рубить гривны пополам. И эти половинки тоже использовать как деньги. Такая половинка называлась «рубль». Это слово, смотрю, у вас не вызывает испуга, — саркастически заметила старуха.

— Нет, — улыбнулся капитан. — Только жадность.

Марта Фаддеевна хмыкнула.

— А потом эти гривны исчезли и появились вновь только как бумажки Петлюры? — спросил Сквира.

— Именно! — с видом профессора, добившегося, наконец, проблеска знаний от нерадивого студента, кивнула дама. — Но и купюры Директории не долго просуществовали. Ушли они, а вместе с ними — и гривна как таковая. Гетман Скоропадский, а затем и фашисты штамповали для Украины «карбóванцы». Впрочем, так же по-украински называются и нынешние советские рубли…

Капитан вздохнул.

— Вы выглядите разочарованным, — констатировала старуха.

Сквира встал и прошелся туда-сюда. Пять-шесть шагов в одну сторону. Пять-шесть — в другую. Товаровед подняла голову и посмотрела на него. Он остановился.

— А какие монеты Рева искал здесь, в городе, на своих раскопках?

— Речи Посполитой и более ранние, те, которые имели хождение во времена галицко-волынских королей…

— Королей? — опешил капитан. — Королей?

— Что вас так удивляет?

— Королей? — беспомощно повторил он.

— Ну да. Королей. Как легат Папы римского короновал первого короля — Данилу Галицкого  — так и пошло.

Сквира молчал.

— Был среди этих королей Максим? — спросил он, наконец.

— Вы, похоже, нашли очень необычную монету, — пробормотала Кранц-Вовченко. — Может, позволите взглянуть?

Капитан подобрался. Марта Фаддеевна пожала плечами и откинулась на спинку дивана.

— Сюзеренов и королей Руси по имени Максим в истории Украины не было. Были Данило, Василько , два Льва, два Юрия , один из которых на самом деле Болеслав, Андрий, Дмитро-Любко, который Любарт…

Старуха оглянулась на товароведа. Та все еще что-то писала за столом.

И без того сумрачный свет, лившийся из нескольких не заложенных кирпичами круглых окон на самом верху, совсем померк. На улице темнело. Электрические лампы теперь казались яркими и вполне уместными.

— Что касается монет, которые откапывал в этом городе Орест… — нарушила молчание коллекционер. — Помню, была у него парочка брактеатов — «жестянок» на латыни. Это такие тонкие монеты с чеканкой только на одной стороне. Шикарное безумие — односторонние монеты! А что делать? Неправильные пчелы делают неправильный мед. Главной пчелой был Владимир Ольгердович , удельный князь киевский. Большой любитель ставить трезуб на монеты, хотя и не Рюрикович. Так сказать, первый случай, когда трезуб использовался как символ страны, а не рода. Было у Ореста еще и несколько то ли чешских, то ли литовских денариев. Скорее всего, колюмнов  князя Витовта . Летом появились еще русьские серебряные гроши. Кстати, от их названия происходит украинское слово «деньги» .

— Это как раз понятно, — усмехнулся Сквира.

— Вы быстро схватываете, — кивнула старуха серьезно. — Был у Ореста еще так называемый «автономный» львовский квартник. И, конечно, по парочке монет Руси Казимира , Людовика  и Володислава Опольского .

— М-да, — Сквира покачал головой. — Меня изумляет, что в Володимире можно просто так, копаясь в земле, найти ценную монету!

— Конечно можно! Да ими в городе все усыпано, как детьми — новогодний утренник. Более тысячи лет здесь ходили люди, посещали рынки и храмы, торговали, глазели на зрелища, прятались от завоевателей. Естественно, они теряли деньги. Что-то потом находили, что-то затаптывали…

— И клады здесь попадаются? — загорелся капитан мальчишеским любопытством.

— Бывает. Часто. Я сказала бы, до неприличия часто. Последний, мне кажется, нашли лет десять назад. Все газеты писали. На окраине средневекового Володимира — а город в те времена был в разы больше — кто-то зарыл у себя на заднем дворе горшочек с железными гвоздями.

Сквира невольно улыбнулся.

— Не смейтесь, — сказала старуха. — Бывали моменты в истории, когда железные гвозди считались баснословным богатством.

В своем углу закопошилась товаровед. Сложила бумаги и закрыла папку. Потом, щурясь, стала вглядываться в огромное пространство собора.

— Кстати, о кладах… — продолжала Марта Фаддеевна, на секунду обернувшись.

Товаровед встала и не спеша направилась к одной из боковых дверей у центрального входа. По дороге она остановилась у серванта, чтобы подправить ценник.

Старуха голову не поворачивала, но чувствовалось, что она прислушивается к шагам.

— В тысяча семьсот девяносто четвертом году, когда вспыхнуло и было подавлено восстание Костюшко…

Товаровед скрылась за дверью.

— …Накануне третьего и окончательного раздела Польши государственные регалии Речи Посполитой были привезены в Володимир и спрятаны в этом самом костеле…

Сквира встрепенулся и недоверчиво посмотрел на старуху. Та закивала, наслаждаясь эффектом. Потом оглянулась. Женщины в жилетке видно не было.

— Ушла, — деловито сообщила Марта Фаддеевна. — Скорее!

Она вскочила и быстро двинулась к той же боковой двери, за которой исчезла товаровед. Опешивший Сквира поднялся, зачем-то огляделся и устремился за ней.

— Что случилось? — прошептал он.

— Тихо! — также шепотом ответила старуха. Теперь она уже почти бежала.

Северин Мирославович перешел на легкую трусцу.

— У нас не больше пяти минут, — бросила Марта Фаддеевна через плечо. — Постарайтесь не шуметь, иначе она услышит.

Добежав до двери, Кранц-Вовченко приложила ухо к скважине и предостерегающе подняла палец.

— Она еще возится в коридоре, — еле слышно прошептала она.

Сквира замер, не понимая, почему тот факт, что товаровед «возится в коридоре», должен его волновать.

— Все! Закрылась! — старуха неожиданно выпрямилась. — Теперь быстро и тихо!

Марта Фаддеевна осторожно приоткрыла дверь, заглянула и юркнула в образовавшуюся щель. Северин Мирославович вздохнул и последовал за ней.

Они оказались в узком проходе, заваленном всякими хозяйственными принадлежностями. Тут же виднелась еще одна дверь, ведшая явно в служебное помещение.

Марта Фаддеевна приложила палец к губам и буквально на цыпочках миновала коридор. Северин Мирославович не отставал. Они дошли до дальнего конца и нырнули в какой-то проход. Там было темно, хоть глаз выколи.

— Осторожно, — прошептала старуха. — Здесь лестница.

Она достала из своей сумки фонарик.

— Похоже, вы подготовились, — в шепоте Сквиры ясно слышался сарказм.

— Естественно, — спокойно ответила Кранц-Вовченко.

Они стояли наверху длинной каменной лестницы без перил. Ступени круто уходили вниз, теряясь в полной темноте.

— Пошли, — скомандовала старуха и первой стала спускаться.

Северин Мирославович не возражал.

Повсюду валялись обрывки упаковочной бумаги и старые газеты. В нос ударили запахи гнили и плесени.

— Двери перед лестницей нет, — шептала старуха. — Проход они не закрывают. Вот только зачем сбрасывают сюда всякий мусор?

Сквира молчал. Десятка через два ступеней его ноги нащупали твердый пол. Марта Фаддеевна уже светила фонариком во все стороны.

Подвал представлял собой тонущую в темноте анфиладу комнат. На стенах виднелись следы давней побелки. Судя по форме кирпичей, кладка была еще той, первоначальной, двухсотлетней давности.

— Если Орест и рыл в этом костеле, то, конечно, здесь, — бормотала Кранц-Вовченко. — Сюда он мог попасть сравнительно легко, мы только что это подтвердили.

— Та женщина сказала, что Рева не заходил в магазин с лета.

— Что ж, — старуха равнодушно пожала плечами, — значит, мы здесь теряем время. Или он зашел и вышел, не попадаясь ей на глаза…

Марта Фаддеевна решительно двинулась в один из коридоров.

По сторонам то и дело открывались дверные проемы. Свет на мгновение проникал внутрь, чтобы осветить крошечные комнатки.

— А что это за помещения? — тихо спросил Сквира.

              — Крипты, — так же тихо ответила спутница. — Когда-то здесь были молельни и кельи. Часть крипт использовали для захоронений, так что кое-где могут сохраниться саркофаги… — Она внезапно остановилась. — Пришли, — Она подняла руку и показала на потолок. — Прямо над нами находятся остатки алтаря.

Сквира невольно задрал голову, будто ожидая увидеть над собой жертвенник.

— Давайте, давайте! Ищите! — Марта Фаддеевна первой склонилась над полом.

Капитан растерянно огляделся. Без фонарика он ничего не видел…

На ощупь пошел вдоль стены. Кладка была крепкой. То ли из-за темноты, то ли из-за присутствия Кранц-Вовченко в голову лезли мысли не столько о Реве, сколько о мире монахов-капуцинов. Как чувствовали они себя здесь? Как жили в мире, где русьские княгини возводили католические костелы, епископы со странными именами строили каменные стены поверх пожарищ, а преданные выборной короне дворяне тайно привозили в глухую провинцию регалии трона? Сквира представлял себе, как братья-минориты, одетые в неокрашенные хабиты с остроконечными капюшонами, в сандалиях на босу ногу бродили по этим криптам, выполняя свои вечные обряды. Вокруг них бурлил восемнадцатый век — век перемен. Здесь, в криптах, время останавливалось.

— Ничего? — спросила Марта Фаддеевна.

— Что? — вздрогнул Сквира.

Она посветила фонариком ему в лицо и тут же убрала свет в сторону.

— Никаких следов, — сказала она. — От метелок и совков остаются характерные полоски, ямки, кучки земли, а здесь только нетронутый мусор. В нем, конечно, интересно было бы покопаться — я вижу нацистские газеты и несколько польских журналов начала века. Но, думаю, вывод однозначен: никто здесь раскопок не вел.

Старуха опять открыла сумочку, достала небольшой любительский фотоаппарат со встроенной вспышкой и сделала снимок крипты. Сверкнула искусственная молния, мрак подземелья метнулся в сторону, чтобы обнажить в предельной ясности одну из своих каморок, и тут же вернулся назад, окутав чернотой все вокруг.

— Пригодится для какой-нибудь статьи, — пробормотала себе под нос Марта Фаддеевна.

— Давайте пройдем… ну… по периметру, — предложил Северин Мирославович.

— В смысле? Зачем?

— Так просто…

— Что ж… — она вновь медленно заскользила ладонями по кирпичной кладке.

— А что, регалии польской короны так и не нашли? — поинтересовался Сквира, когда свет фонарика удалился от него на добрый десяток шагов.

Впереди послышался скрипучий смех.

— Как быстро вы переключаетесь, капитан! Вы же, вроде бы, место последних раскопок Ореста искали? А теперь вас волнуют польские коронные регалии?

— Я веду расследование, — мрачно отрезал Сквира. Слова женщины его больно кольнули. Вдруг возникло острое чувство, что, пока он теряет здесь драгоценное время, преступники заметают следы, а в головах у свидетелей новые события стирают воспоминания о дне убийства.

Кранц-Вовченко дошла до угла и обернулась.

— Регалий короны здесь уже нет. Они пролежали в костеле сто с лишним лет. Потом, когда Польша вновь появилась на картах мира, их разыскали и вывезли в Варшаву.

И она двинулась дальше, распугивая мечущиеся в свете фонарика черные тени.


Володимир, дом соседей Ревы, 21:10.


Оленка оттолкнула бабушкину руку, шагнула к столу и склонилась над фотографиями. Девочке понадобилось не больше десятка секунд, чтобы покачать головой и уверенно сказать:

— Его тут нет.

Сквира посмотрел на второй снимок слева. Гена Рыбаченко был на нем жизнерадостным, уверенным в себе, красивым, подтянутым. Как и положено демобилизованному солдату, фотографирующемуся для личного дела в военкомате.

— Ты уверена? — спросил Северин Мирославович.

— А я! — серьезно кивнула девочка.

Капитан поднял недоуменный взгляд на Козинца.

— А як же ! — пояснил тот.

— Посмотри еще, — велела бабушка строго.

Оленка послушно стала перебирать фотографии, но было видно, что ей это уже не интересно.

Вокруг стола сгрудилась масса взрослых — бабушка Оленки, две соседки, Василь Тарасович, сам Сквира. Девочка воспринимала столпотворение вполне спокойно. По случаю прихода следователя ее приодели, правда, не успели нацепить бантики. Пока капитан с ней разговаривал, бабушка пыталась как-то совладать с ее черными волосами.

— Какой он был? Как выглядел? — начал расспросы Сквира.

Девочка почесала нос:

— Взрослый. Как папа. В плаще. Обычный.

— Какие у него были… ну… волосы? — Северин Мирославович смотрел, как белая ленточка вокруг ее собранных в хвост волос быстро превращается в аккуратный бант. — Длинные или… э-э-э… короткие?

Оленка пожала плечами.

— А цвет? Темные или светлые?

— Не знаю. Он был в шапке.

— В шапке? — удивился капитан. — В сентябре? В зимней шапке?

— Не-а, — Оленка оглянулась на бабушку. — Не в зимней. В такой, как у папы.

— Это вязаная шапочка, — отозвалась женщина, внимательно следившая за рассказом внучки. — Их еще лыжными называют.

— Понятно. А сколько ему на вид лет?

— Как папе, — предположила Оленка неуверенно. — Как вам.

— Тридцать пять, — опять вмешалась бабушка.

Вот как! По мнению девочки, ее папа и капитан — одного возраста. Все взрослые для детей одинаковы…

 — Значит, мужчина… гм… средних лет… в плаще и лыжной шапочке прятался за забором дома и пошел за Орестом Петровичем, когда тот вышел на улицу?

Девочка снова пожала плечами.

— Когда ты видела этого человека?

— В прошлый понедельник, — серьезно ответила она. — Не тот, который позавчера, а предыдущий. И до того в среду. Два раза.

— А тебе сколько лет? — с сомнением спросил капитан. Уж слишком маленьким казался ему ребенок, чтобы так уверенно называть дни недели.

— Восемь. Во втором классе уже.

Сквира вздохнул. Его Остапу сейчас было шесть. С тех пор, как жена выставила капитана из дома, он виделся с сыном крайне редко. Отгоняя щемящее чувство внутри, Северин Мирославович попытался представить себе, способен ли его сын четко определять дни недели…

— В понедельник, — протянул он, — это когда убийство было?

— Нет, — девочка энергично помотала головой, помешав бабушке захлестнуть концы ленточки вокруг второго хвостика. — Убийство было в воскресенье. А человека я видела в понедельник до того. После школы. Я пошла гулять, а он за углом стоял.

— Часа в четыре, — вмешалась бабушка. — Мы Оленку не выпускаем на улицу, пока не пообедает и уроки не сделает.

Женщина закончила прическу и теперь осматривала результаты своей работы. На голове девочки красовались два роскошных белых банта. Оставшись довольной, хозяйка поднялась.

— Я чай принесу, я сейчас.

— Не надо! — обернулся Козинец, — мы скоро уходим.

Но бабушка уже скрылась на кухне.

— А что этот мужчина… дядя делал?

— Ничего, — ответила Оленка. — Стоял. К забору прислонился, пил пиво и ждал. Когда дедушка Орест вышел, он присел за кустами на корточки. А потом бутылку отбросил и пошел за ним.

— А тебя тот дядя видел?

— Конечно. Я же мимо него проходила.

— Он тебе ничего не сказал?

— Нет. Даже отвернулся.

— Как же ты его разглядела?

Девочка опять пожала плечами.

Сквира вздохнул. Следовало бы, конечно, радоваться. Первый свидетель. Свидетель, который на самом деле что-то видел. Но что именно он видел?

Победного разговора с Чипейко не получится…

Капитан поднялся и пошел к маленькому телефонному столику около двери.

— Позвоню… э-э-э… Рыбаченко, — бросил он Козинцу.

В трубке защелкало. Повисла тишина. Потом раздался длинный гудок.

— Это вы тому дяденьке звоните? — вдруг спросила Оленка за его спиной.


Володимир, у дома Геннадия Рыбаченко, 22:40.


Луна, пробившись сквозь тучи, на мгновение осветила тонущий в ночном сумраке переулок. Тут же облака затянулись, и вновь стало темно. Слабые пятна света, падавшие из окон домов, расположенных в глубине дворов, лишь подчеркивали безнадежную черноту улицы. Тишину разорвал приглушенный гудок тепловоза, с тяжелым пыхтением маневрировавшего на далекой железнодорожной станции.

— Опять нет, — сказал Козинец. — Стремный чувак!

Дом по-прежнему не подавал признаков жизни.

— Я фонарик с собой прихватил, — сообщил лейтенант. — Нужен?

Луч электрического света резанул по глазам. Сквира зажмурился и отвернулся.

Дом номер двенадцать поджидал их безмолвно, угрюмо. Они подошли к нему, перепрыгивая через жидкую грязь, неровные борозды следов шин и присыпанные просевшей щебенкой ямы. Калитка оглушительно скрипнула, разбудив какую-то шавку у соседей. Собака взвизгнула и пару раз лениво гавкнула.

Во дворе, прямо у закрытых ворот, стоял потрепанный красный «Москвич».

— Это его… э-э-э… машина? — капитан растерялся. — Он, значит, дома?

Капот автомобиля был холодным. Все дверцы заперты. Стекла полностью подняты.

— Обойдите дом, — распорядился он. — Я пока постучу.

Козинец что-то ответил, и, подсвечивая себе фонариком, двинулся вдоль стены по направлению к колодцу. Пятно света выхватывало из темноты то запущенные кусты, то безжизненные прямоугольники окон, то потрескавшийся фундамент.

Северин Мирославович поднялся по скрипучим ступенькам крыльца и постучал в дверь. Каждый удар костяшек пальцев гулом разносился в глубине дома.

— Гражданин Рыбаченко! Откройте! Милиция!

Едва умолк последний звук, тишина немедленно вернулась во двор, окутав его прорванным было одеялом ночного безмолвия.

Сквира опять постучал. Вновь без результата. Дом был погружен сам в себя. Изнутри не доносилось ни шороха.

Капитан часто дышал, пытаясь унять тревогу. Если Генка сбежал, Чипейко устроит Варфоломеевскую ночь. Объявит выговор в приказе. Или понизит в должности, а то и в звании… А если узнает, что, пока Рыбаченко ловил попутки и менял поезда, Сквира занимался неизвестно чем в местном костеле, может и погоны сорвать…

Из-за угла дома выпрыгнуло пятнышко света. Оно все приближалось и, наконец, превратилось в фонарик в руках лейтенанта.

— Всюду темно, — доложил Козинец. — Может, Генка свалил из города?

— Может, — вздохнул капитан.

— Будем объявлять в розыск? — спросил Василь Тарасович.

Сквира взял у него фонарик и посветил на дверь. Потрепанный дерматин был кое-где заляпан давней уличной грязью. Капитан поднес фонарик к дверным петлям, но ничего особенного не увидел. На всякий случай потрогал металл пальцем. Потом осветил замочную скважину…

Сердце невпопад стукнуло и оборвалось.

— Василь Тарасович! — тихо позвал Сквира.

Лейтенант нагнулся.

— Каково! — прошептал капитан.

Козинец почесал лоб.

— Вижу. Замок. Вроде целый. Шурупы с ржавчиной. На планке налет уличной пыли. Все путем.

— Путем, путем, — раздраженно передразнил Сквира и показал пальцем на скважину: — А это что?

— Где? — не понял Василь Тарасович и вдруг замер: — Это ж ключ!

— Вот именно, — удовлетворенно сказал Сквира. — Ключ. Вставлен изнутри. — Он выпрямился и повел плечами. — Окна заперты?

— Открытых нет. Я их, правда, не пробовал…

— Вот что, — почему-то зашептал Сквира, — соседей и участкового сюда!

Василь Тарасович кивнул и бросился к ближайшему дому.

— И слесаря тоже! — громко прошипел ему вдогонку капитан.

Лейтенант на бегу махнул рукой.

Сквира втянул всей грудью холодный ночной воздух. Пригнулся и опять посветил фонариком на замок. В скважине явственно поблескивал кончик ключа.

Северин Мирославович подергал ручку. Дверь даже не шелохнулась.

Капитан спустился с крыльца и пошел вдоль стены дома, пытаясь открыть все окна, которые ему попадались по пути. Дергал, давил на них. Все они были заперты.

Освещал он и землю вокруг, но даже если там и имелись следы, они терялись в оставшихся после сегодняшнего дождя лужах. Воды было так много, что она кое-где затапливала траву, обильно заполонившую запущенный огород, и решительно вторгалась на асфальтовый «воротник» вокруг фундамента.

Северин Мирославович обошел весь дом. Заглянул в деревянный сортир, стоявший у боковой стены. Голая лампочка на витом шнуре. На гвозде — несколько обрывков газет.

Он направился через двор к колодцу. Откинул деревянную крышку. Цинковое ведро на подставке. Железная цепь, тянущаяся от его ручки к коловороту и свивающаяся здесь во множество колец. Метрах в трех внизу — неподвижная черная вода.

Во дворе послышался шум. Калитка скрипнула, и небольшая группка людей, беспорядочно светя несколькими фонарями, потянулась к крыльцу.

— Это соседи, — тихо сказал Василь Тарасович, подходя к Сквире, — Чигурко Дмитро Степанович и его сын, Любомир.

— Здравствуйте, — почему-то хрипло поприветствовал пришедших капитан. Закрывая крышку колодца, он прокашлялся и нарочито громко и уверенно, даже с вызовом повторил: — Здравствуйте.

Чигурко переглянулись.

— Вечер добрый, — отозвался Дмитро Степанович.

Чигурко-младший, парень лет двадцати пяти, неуверенно сказал:

— Я вообще-то слесарь. Могу открыть дверь, если нужно.

— Участкового ждем, — тут же зашептал Козинец. — Он уже едет.

— А вы Рыбаченко знаете? — спросил Сквира. Получилось излишне громко.

Чигурко опять недоуменно переглянулись.

— Генку, что ли? — уточнил Любомир. — Знаем. Что-то он сегодня всем нужен! Днем, вон, какой-то мужик приходил. Говорил — из милиции. Его почтальон видел.

— Это, кажись, я был, — хмыкнул Василь Тарасович. Он тоже стал говорить в полный голос. — Я, когда Генку искал, пересекся с почтальоном. Где-то после двух.

— А, ну понятно… — кивнул Любомир. — А вечером участковый наш прибегал.

Сквира тревожно оглянулся, будто за это время дом мог исчезнуть.

— А что за человек этот Рыбаченко?

— Не похоже, чтобы он сильно на своей работе работу работал… — усмехнулся Дмитро Степанович. — Я это участковому нашему сто раз говорил.

С улицы донессяшум подъезжающей машины. Яркие лучи фар выхватили из темноты кусок забора. Милицейский «бобик» остановился у калитки.

— А «Москвич» когда материализовался?

Оба Чигурко пожали плечами.

Сквира не мог устоять на месте от нетерпения.

Во двор, наконец, вошел грузный человек в милицейской форме. Он помедлил немного, разглядывая группу людей, но, узнав Козинца, направился к нему.

— Здорóво, — сказал он.

— Это участковый, лейтенант Сало, — представил его Василь Тарасович.

— Сало? — Северин Мирославович невольно улыбнулся.

— И не говорите! — благодушно прыснул в усы лейтенант, обмениваясь с ним рукопожатием. — Я с этой фамилией уже сорок лет мучаюсь! — Он кивнул семейству Чигурко.

— Ну что, будем заходить? — торопился Сквира.

— Ключ, говорите, изнутри торчит? — Сало взял фонарик и довольно легко взбежал на крыльцо. — Да, торчит, — подтвердил он, пригнувшись к замку. Потом сверкнул фонариком во двор. — И машина его здесь. — Участковый громко, с силой, постучал кулаком в дверь и закричал: — Рыбаченко! Открывайте, иначе придется ломать дверь!

Соседские собаки, встревоженные шумом, залаяли во дворах.

Сало терпеливо ждал. С улицы к забору подошли несколько человек.

— Что там у вас? — крикнула какая-то женщина.

Чигурко-отец махнул рукой.

— Ну что, — вздохнул участковый, — будем дверь вскрывать?

— Нет, нет, — остановил его капитан. — Дверь трогать нельзя. Давайте вон то окно, дальнее, первое от угла.

— Я мигом, — тут же отозвался младший Чигурко.

В руках у него появился короткий ломик. Раздался треск, и одна из половин окна, приподнявшись на несколько сантиметров, вывалилась наружу. Чигурко ловко подхватил ее и с помощью Сквиры благополучно опустил на землю.

Толпа невольно придвинулась.

— Все назад! — тут же скомандовал участковый. — Стойте, где стоите!

Северин Мирославович подпрыгнул, повис на карнизе, неуклюже заскользил туфлями по стене дома, кое-как подтянулся и перевалился через подоконник.

Автоматически стал стряхивать известку с брюк, но тут же одумался. Выпрямился.

…В доме было тихо. Сквира постоял несколько мгновений, прислушиваясь. Включил фонарик, занятый у Козинца. Луч света выхватил из темноты прихожую, служившую Рыбаченко одновременно и кухней, — деревянный стол, табуретки, груду посуды в мойке, плиту на четыре конфорки…

Капитан сделал несколько осторожных шагов и щелкнул выключателем. В прихожей вспыхнул яркий свет.

— Милиция! — крикнул он.

Дом никак не отреагировал на этот крик.

Входная дверь была не просто заперта на ключ — изнутри ее подпирал стул.

Северин Мирославович, осторожно ступая, прошел по скрипучим половицам к двери в комнату, заглянул туда.

Света, падавшего из кухни, хватало, чтобы разглядеть что-то вроде гостиной с низеньким сервантом, диваном и телевизором. В углу, у печи, стоял журнальный столик с огромным бобинным магнитофоном. В центре солидно возвышался стол побольше. За ним, откинувшись на стуле, сидел Рыбаченко.

Северин Мирославович замер, не в силах отвести от него взгляда.

Глаза Рыбаченко были закрыты. Под легким сквозняком, проникшим через распахнутую дверь, волосы на его голове зашевелились. Сквира почувствовал, как по телу пробежал озноб. Майка Гены была залита чем-то, казавшимся в полутьме тяжелой черной массой. Эта масса покрывала шею и подбородок. Она же расплескалась на множество луж и брызг на столе и полу. Руки Геннадия безвольно висели, испачканные той же массой. Под ладонью, в черной луже, лежала открытая опасная бритва.


Четверг, 23 сентября 1982 г.

Володимир, дом Геннадия Рыбаченко, 01:50.


В царившей тишине слышен был только скрип шариковой ручки сидевшего на табурете эксперта. Чернила в ручке заканчивались, и в тщетной попытке выжать еще несколько строчек он сильно надавливал на бумагу. Мужчина скользнул равнодушным взглядом по вошедшим в дом санитарам и вернулся к своему протоколу.

— Труп можно забирать? — обратился к нему старший санитар, дядька лет пятидесяти. — Убитый где, в комнате?

— Фотографировать! — негромко сказал другой эксперт, из той же луцкой бригады, колдовавший в углу.

Младший из санитаров, совсем еще мальчик, вчерашний школьник, испуганно вздрогнул.

Основной фотограф был занят, и на призыв откликнулся Квасюк, как раз выходивший из комнаты. Олег Сергеевич был подчеркнуто спокоен. Как он ни берегся, брюки и обувь его уже испачкались в крови. Впрочем, как у всех, кто сейчас работал в доме…

— Так труп забирать? — опять спросил старший санитар. С видом бывалого он деловито почесал щетину на щеке.

Младший неуверенно огляделся. Он был слишком юн для такой работы — таскать залитых кровью мертвецов. Но что-то ведь заставляло его заниматься этим! Зарабатывал стаж перед поступлением в мединститут?..

— Это там, — эксперт, писавший протокол, махнул рукой, не поднимая головы от своих бумаг.

Старший санитар дернул младшего за рукав и пошел через прихожую в комнату. Его коллега неуверенно поплелся за ним, волоча слишком тяжелые для одного носилки.

Раздался мелодичный звон. Высокие напольные часы у окна заиграли какую-то мелодию, неузнаваемую, но довольно приятную. Потом ударили два раза. Повернувшиеся на звук тут же равнодушно отвернулись — работы было много.

По майке Рыбаченко, по застывшей крови, ползла муха. Шедший впереди санитар, едва приблизившись, замахал руками, сгоняя ее. Воздух пришел в движение, и тяжелый запах крови защекотал ноздри.

— Так что с трупом? — настаивал старший. — У нас смена давно закончилась. Уже два. Нам еще час до Луцка, а там пока бумаги, пока то да се…

— Возьмете отгул, — ответил мужчина, находившийся в комнате. Он шагнул к санитарам и протянул им несколько листков. — Я судмедэксперт. Это протокол. С трупом мы закончили, забирайте. Только кровь по дому не разнесите.

Стоявшего рядом с ним Сквиру от этих слов передернуло, и он отвернулся.

— Поаккуратней! — командовал тем временем судмедэксперт.

Санитары остановились перед мертвецом, казалось, в почтительном молчании. Однако уже через секунду выяснилось, что один из них просто примерялся, как погрузить его на носилки, а второй в это время изо всех сил старался сохранить спокойствие.

Тот, что постарше, нагнулся и решительно взялся за ноги Геннадия.

— Давай, чего стоишь!

Младший обошел труп и, отворачиваясь, взялся за плечи.

— Совсем закоченел, — заметил старший.

Труп сдвинулся со стула, едва не упал, но юноша все-таки удержал его и относительно мягко свалил на носилки.

Тело, застывшее в положении сидя, казалось, выполняло какое-то жуткое спортивное упражнение.

— Давай его на бок положим, — предложил старший санитар.

Младший, снова отворачиваясь, попытался выпрямить ноги мертвеца.

— Зря стараешься, — ухмыльнулся его коллега. — Трупное окоченение не пересилишь.

И он, пыхтя, в несколько приемов, повернул труп на бок. Потом покачал немного носилки, проверяя, насколько устойчиво на них лежит тело, и, довольный результатом, выпрямился. Подлез под ворот своего халата и потащил оттуда нечто большое, длинное. Оказалось, простыню. Некогда белая, теперь она вся была покрыта застиранными пятнами непонятного, коричнево-бурого цвета.

Мужчина ловко расправил простыню и накрыл ею Рыбаченко.

Напарники нагнулись и подняли носилки. Они накренились в сторону более низкого, молодого парня, шедшего впереди, и тело тут же съехало к краю. Однако останавливаться санитары не стали. Наталкиваясь на мебель и людей, они двинулись к выходу. Ноги убитого, торчавшие из-под простыни, били юношу по спине.

Сквира застыл, провожая их взглядом. Ему было жутко.

— Смерть наступила между пятнадцатью и семнадцатью часами, — раздался за его спиной голос судмедэксперта.

— Ничего себе разброс! — пробормотал Северин Мирославович, оборачиваясь.

— После вскрытия сузим, — обнадежил эксперт. — Рыбаченко сидел на этом стуле. Потоки крови однозначны. Взял правой рукой бритву и ткнул ее острием в шею слева. Вот сюда, в место, где сонная артерия раздваивается, где пульс самый сильный. — Судмедэксперт приложил палец к собственной шее. — Кровь, вероятно, ливанула сразу. Он испугался, попытался закрыть рану левой рукой, и кровь залила ее по локоть. Уже через пять-десять секунд он должен был потерять сознание, а еще через тридцать — умереть…

На полу, на том месте, где когда-то лежала поднятая уже бритва, темнела лужа крови с неясным продолговатым следом. С рукоятки сняли отпечатки пальцев, отпечатки самого Рыбаченко. Расположены они были именно так, как и должны быть расположены, если бритву держать в кулаке.

— …Он ударил себя сильно, — продолжал судмедэксперт. — Рука немного соскользнула, и лезвие порезало указательный и средний пальцы.

— Почему он не упал на пол?

— Конвульсий не было, — судмедэксперт пожал плечами, — но их вполне может и не быть при таком способе самоубийства. Он мог сползти на пол, но в данном случае положение тела оказалось устойчивым.

Брызги крови образовывали почти правильный полукруг перед стулом и рядом на столе. Странно было видеть оставшееся чистым сидение — его прикрыло собой тело.

              — …Иных следов насилия я не заметил. Кожные покровы целые. Синяков и ссадин нет. Вскрытие проведут днем, — добавил судмедэксперт. — До обеда будут результаты.

На столе, текстом вверх, лежала повестка, выписанная во вторник самим капитаном. Судя по ее виду, бумагу сначала скомкали, а потом аккуратно расправили. Поверх повестки стоял стакан с остатками водки. По всему стеклу — отпечатки пальцев Гены. Рядом — опустошенная бутылка «Пшеничной». Тоже с его отпечатками. Тут же находился нумизматический альбом.

Монеты. Опять монеты…

Избежать гнева подполковника Чипейко не удастся. Прямой вины капитана, конечно, во всем этом нет, но, проведи следственная группа поиск Геннадия более энергично, тот мог бы сейчас сидеть в изоляторе, а не лежать в перевозке…

Сквира в задумчивости открыл альбом. В верхнем ряду — покрытые благородным старинным налетом металлические кружки. Самый первый из них, позеленевший, с неровными краями, маленький и невзрачный — полушка. Старославянский шрифт, расправивший крылья двуглавый орел, надпись: «Петръ Алексеевичъ»…

Эх, Рыбаченко, Рыбаченко!

Следующая монета вызвала грусть узнавания — тонкий серебряный кружок, гладкий, без всякого изображения с одной стороны и с украинским трезубом с другой. Именно так старуха описывала брактеаты киевского князя Владимира Ольгердовича… Монета Ревы.

На нумизматическом альбоме, кроме пальцев Гены, было еще и множество отпечатков Ореста Петровича. Просмотрели весь дом — больше нигде ни одного его отпечатка не обнаружили. Только на этом альбоме и на этих монетах.

— Тут есть кое-что, — услышал капитан за спиной голос Козинца.

Василь Тарасович высунулся из-за двери, ведущей в соседнюю комнатушку. Сквира кивнул и направился за ним.

Они оказались в просторном помещении с ванной. Вода в дом проведена не была, и, чтобы умыться или устроить стирку, ее требовалось наносить из колодца и нагреть в кастрюле.

— Глядите, что я нашел в выварке, — Козинец приподнял крышку.

Кастрюля была доверху заполнена водой, в которой отмокало белье. Ручкой швабры лейтенант сдвинул полотняный ком в сторону и показал пальцем на дно. Внизу что-то лежало. Небольшой, красный, завернутый в несколько слоев целлофана прямоугольник.

— Паспорт, — сказал Василь Тарасович. — Зуб даю — паспорт Ревы.

Сквира молчал.

— Проверю, освободились ли понятые, — Козинец исчез за дверью.

Капитан безмолвно наблюдал, как в воде расправляется белье. Если там действительно паспорт Ревы, то положить его туда мог только убийца.

Криминалист, все это время торчавший в ванной, обернулся.

— Северин, по поводу окон… Все закрыты на шпингалеты. И форточки тоже. Кое-где рамы заколочены…

Запертое помещение. Дверь закрыта на ключ и изнутри подперта стулом. Все окна заперты и даже «кое-где заколочены». Отверстий в крыше, полу и стенах дома нет. Внутри — труп с раной от бритвы на шее. Сама бритва лежит на полу, под свесившейся рукой. На рукоятке — отпечатки хозяина дома, а поверх них — потеки его крови. И мотив страшного поступка у погибшего имеется — он, похоже, три дня назад убил своего учителя…

— Точно окна не открывали?

— Ржавчину не наколдуешь. Открывали бы — на ней были бы видны свежие следы.

— На каждом окне? — настаивал Северин Мирославович.

— Да. Даже на том, которое ты высадил, когда влезал.

Сквира оглянулся. В ванной они находились одни.

— Дядя Слава, — он понизил голос, — нет записки. Чистого самоубийства… ну… не получается…

— Решать тебе, барашек, — криминалист развел руками. — Если бы в момент смерти рядом с Рыбаченко был еще кто-то, как бы тот человек смог выйти? Мертвец не запер бы за ним дверь. Спрятаться здесь негде, сам видишь…

— Нет записки…

— Нет, — согласился криминалист. — Но ты же знаешь, барашек, не всегда самоубийцы их оставляют…

Да, Сквира это знал. Как и то, что такое случается крайне редко.

— А входная дверь?

— Стул подпирал ручку. Замок был закрыт на два оборота. На язычке ключа свежих царапин нет — ни круговых, ни продольных. Да и вообще там царапин практически нет. Однозначно дверь запирали изнутри. Такое снаружи без явных следов не подстроить…

В проеме двери возник Козинец.

— …Так что, товарищ капитан, — тут же официальным тоном заговорил криминалист, — протокол раньше полудня я оформить не успею.

Василь Тарасович бросил на него удивленный взгляд, но раздумывать не стал:

— Понятые сейчас заняты. Я бы пока вам кое-что в прихожей показал…

Северин Мирославович кивнул и последовал за ним.

В прихожей, служившей одновременно и кухней, Козинец остановился.

— Видите чистый стакан?

Рыбаченко не отличался тягой к чистоте. Вымытой посуды у него просто не было — сетка над мойкой пустовала. Зато в раковине валялись вилки, ложки, стаканы, чашки, тарелки самых разных калибров — все с остатками пищи.

— Зацените: в этих завалах — один стакан, самый нижний не имеет остатков бухла, на нем нет следов жратвы с окружающих тарелок, и вообще, он весь светится чистотой. А заныкан почти на самое дно.

— Ну и что?

— Зачем совать чистый стопарь в грязную посуду?

Сквира молчал.

— Ну, зачем? — настойчиво переспросил Козинец.

Северин Мирославович устало посмотрел на лейтенанта. Ему бы в школу КГБ! Тогда бы знал, что на любом месте преступления такого типа вопросы можно придумывать тысячами. Схоластика сплошная…

— Это догадки, — сказал капитан. — Зафиксируйте, изымите на экспертизу, но с выводами пока…

— Там же, кстати, две чистые тарелки, — не унимался лейтенант. — Я проверю отпечатки пальцев.

— Проверяйте, — Сквира пожал плечами. — Хотя… Выпил Гена воды, простой воды, и бросил стакан в мойку, даже не подумав, что тот, вообще-то, все еще чистый.

Василь Тарасович покачал головой и принялся разбирать посуду.

У его ног стояли мусорное ведро, пустые бутылки из-под вина и водки и какой-то небольшой ящик.

— В мусоре тоже придется покопаться, — заметил Сквира.

— Обязательно, — не прекращая своей работы, ответил Козинец.

— А что за ящик? — капитан стукнул ногой по стенке.

— Пустой. Старый, довоенный еще. Внутри банки. Тоже старые, таких теперь не лабают. И тоже пустые. Отпечатки только Рыбаченко.

Сквира нагнулся и поднял ящичек. Крепкие еще стенки были выкрашены изнутри и снаружи под вишневое дерево. За многие годы краска выцвела. Сверху налипли грязь и известка. На одной из стенок изнутри можно было еще прочесть надпись полуосыпавшейся позолотой «Raszewski i Syn. Sklep. Włodzimierz Wołyński, 1939».

— Что это значит? — капитан ткнул пальцем в буквы.

— «Рашевский и сын. Магазин. Володимир», — бегло перевел Козинец, лишь на мгновение оторвавшись от мойки.

В ящике, занимая где-то треть объема, стояли две пустые банки с притертыми крышками. Больше всего они походили на аптекарскую посуду. Во всяком случае, формой. Сходство дополнял темно-коричневый цвет стекла.

— Что здесь хранилось? — спросил Сквира.

— Черт его знает. Может, это от бабки осталось? В наследство?

Капитан вернул ящик обратно.

Рядом было мусорное ведро. Несколько скорлупок яиц, картофельные очистки, две пустые консервные банки. Из-под всего этого на Сквиру смотрело знакомое лицо. Рева. Даже здесь — Рева.

— Рева? — Северин Мирославович указал пальцем в ведро.

Василь Тарасович заглянул внутрь.

— Некролог в газете.

Сквира кивнул. Козинец показывал ему этот выпуск на похоронах.

— Видно, эта статья его добила, — буркнул лейтенант.

В прихожую заглянул участковый. Он жестом поприветствовал Северина Мирославовича и опять вышел на улицу. Капитан, которого почему-то тяготил разговор с Козинцом, последовал за ним.

Двор тонул в темноте. Лишь «Москвич» сиял электрическим светом. Все дверцы автомобиля были распахнуты, багажник открыт, капот поднят. Кто-то из криминалистов ползал внутри.

Ребята из Луцка не халтурили. Сквира в очередной раз порадовался, что не стал полагаться на местных милиционеров и вызвал бригаду специалистов.

У калитки кипела своя жизнь. Милицейские машины, местные и из Луцка, запрудили переулок. Перевозка уже уехала. Несколько зевак, несмотря на ночное время, топтались у забора. Молоденький милиционер стоял у калитки и с важным видом предлагал всем разойтись.

Воздух был свежим, прохладным. Капитан несколько раз глубоко вдохнул, выпустив изо рта облака пара. В голове стало проясняться. Даже тревога по поводу предстоящего звонка Чипейко понемногу рассеялась.

Сало стоял рядом, благодушно сложив руки на животе.

— Вы курить? — спросил его Сквира.

— Воздуха глотнуть. Это вы к запаху крови привычные, а я тут еле держусь…

Они помолчали.

— Жалко Генку, — сказал Сало. — Не думаю, что он был совсем уж пропащим. Молодой, да. Бесился, да. Ничего, женился бы, детьми обзавелся и, глядишь…

— Возможно, — не стал спорить Сквира. — Вы что же, сегодня вечером разыскивали его?

— Разыскивал. Кто ж знал, что тут такое…

— А что случилось? Или просто плановое посещение?

— Его девушка… бывшая девушка, Бронислава Ващенко, оборвала все телефоны. Мол, Гена ей позвонил. Случилось что-то страшное, ищите его.

— А что случилось? Что эту Брониславу так… ну… напугало?

— Генка ей позвонил и сказал, что очень виноват, что жизнь теряет всякий смысл…

Вот она, предсмертная записка! Своеобразная, конечно, но это именно она! Только Рыбаченко вместо того, чтобы писать, позвонил…

Сквира невольно выпрямился и в возбуждении сделал несколько шагов по двору.

— Во сколько она вам позвонила? — резко обернулся к участковому капитан.

— В шестнадцать пятьдесят…

— И вы сразу сюда приехали?

— Какое сразу! Разве по таким делам, да еще и по телефонному звонку, сразу приезжают? Но Бронислава набирала меня каждую минуту, в трубку рыдала. Я не выдержал и в восемнадцать десять был здесь. Понятно, никто мне не открыл…

— Машина была во дворе?

— Генкина машина? — задумчиво протянул участковый, вспоминая. — Да! Была!

— Капот был теплый или холодный?

Сало пожал плечами.

— Я не проверял. Я не думал…

— Ворота были закрыты?

— Да, конечно, — кивнул участковый. — Незапертые я заметил бы.

— Видели здесь кого-нибудь? Может, по улице кто проходил?

— Вроде нет, — неуверенно ответил Сало.

— Эх, Генка, Генка… — пробормотал Сквира и вновь повернулся к участковому: — А разве Гена не расстался с Брониславой?

— Кто их, молодых, разберет? — Сало покачал головой и вздохнул. — То разбегаются, то звонят друг дружке. Эта Бронислава прибежала сюда почти одновременно со мной. Я как раз обход дома заканчивал. Кричала, плакала, в окно пыталась лезть…

— В какое окно? — встрепенулся капитан.

— Ну, я это так, — участковый слабо улыбнулся, отчего его вислые усы раздвинулись, — фигура речи. Просто по стеклам барабанила, Гену звала.

— А он, я так понимаю, к этому времени уже мертвый был…

— Да… Если бы знать!

Они замолчали, глядя в темное, беззвездное небо. Ветра почти не было, и неподвижные тучи тяжелым одеялом нависали над городом.


Володимир, автотранспортное предприятие № 2, 08:25.


Сквира сидел, устало откинувшись на спинку сидения «бобика». Смертельно хотелось спать, но уснуть не получалось.

На коленях лежала лекция Ревы. Третья страница. Еще тридцать пять осталось…

Орест Петрович упорно не хотел переходить к сути. Раз за разом он возвращался к тому, что к маю 1323 года галицко-волынская правящая династия казалась крепкой, а государство — незыблемым. Правил державой со столицей в Володимире правнук Данила Галицкого Андрий. Был он крепким мужчиной немного за тридцать. И он сам, и его подданные, и соседи были совершенно уверены в том, что володарь Руси будет оставаться на троне еще не один десяток лет. И уж, конечно, не сомневались в том, что у него впереди достаточно времени, чтобы родить сына. А то и нескольких сыновей. У Андрия был вполне здоровый младший брат Лев. Естественно, законный наследник. Были наследники и у наследника — дочь Буша и ее муж Любарт-Дмитро, сын литовского князя Гедемина . Подрастал Болеслав, сын сестры Марии и сохачевского князя Тройдена . В общем, в королевстве были володарь, находившийся в расцвете сил, и множество наследников, уже давно вышедших из возраста, когда опасны детские болезни. Это прочное здание не могло рухнуть, и все же оно рухнуло…

Сквира уже собирался перевернуть страницу, но машина притормозила и начала заворачивать в ворота АТП.

— Что-то мы быстро, — пробормотал капитан.

— Так городок ведь маленький, — бодро ответил водитель. — Двадцать минут насквозь в любом направлении.

Шлагбаум поднялся, и машина мягко въехала во двор.

— Мне нужна Бронислава Ващенко, — сказал капитан выглянувшей женщине.

— Бронислава? Так она у нас в диспетчерской и работает.

Сквира потянулся, зевая, и вылез из «бобика».

Утро выдалось непривычно солнечным. Яркий золотистый свет заливал огромный двор с десятками автобусов. Какой-то человек поливал один из них из шланга, и лучи играли в струях воды, создавая радугу. Из-под другого автобуса, стоявшего на яме, раздавался мерный стук молотка.

Сквира прошел в открытую дверь и оказался в небольшом зальчике, с трудом вмещавшем человек пять.

Тут же к окну диспетчерской подплыл ярко-желтый автобус.

— На маршрут! — весело крикнул со своего места водитель.

— Второй городской, номер семнадцать, — неожиданно громко донеслось из громкоговорителей под потолком. Капитан вздрогнул и даже пригнулся.

— Вон Бронислава, — показала женщина. На нее шумы диспетчерской не действовали.

Ващенко сидела в углу, безвольно положив руки на стол, поверх графиков. Глаза у нее были красные, заплаканные.

— Я ей предлагал домой идти! — подошел какой-то мужчина. — Может, вы ее отвезете?

— Когда ей сообщили? — повернулся к нему Сквира.

— С полчаса назад. Маме позвонили из милиции, а та позвонила сюда.

Капитан кивнул и, пододвинув один из стульев, сел рядом с девушкой.

— Бронислава Семеновна, вы вчера разыскивали Геннадия. Почему?

— Он мне позвонил, — ответила девушка. Голос у нее был тихим, ровным, монотонным, будто у автомата. — Простился.

— Когда? Когда он вам звонил?

— Вчера. Часов в пять.

— Что сказал?

— «Корчагин, я совершил непоправимое. Не могу с этим жить. Очень перед тобой виноват. Прости».

— Корчагин? — удивился Северин Мирославович. — Что это значит?

— Он меня так называл в школе, — всхлипнула Бронислава. — Когда узнал, что мне понравилась книга «Как закалялась сталь».

— Необычное прозвище для девушки.

По щеке Ващенко скатилась слезинка.

— Так меня больше никто и не называл. Только он. Иногда. Когда-то…

— Значит, Геннадий позвонил вам и сообщил, что не может жить из-за чего-то, что он совершил. Правильно?

— «Корчагин, я совершил непоправимое. Не могу с этим жить. Очень перед тобой виноват. Прости».

Девушка продолжала смотреть прямо перед собой.

— Вы запомнили слово в слово?

Бронислава еле заметно кивнула. Сквира вздохнул. Да, такое не забудешь.

— И что вы ему сказали?

— Ничего, — тихо произнесла Бронислава. — Он повесил трубку.

— Вы ему перезвонили?

— Сразу же. Он не ответил. Тогда я стала звонить в милицию. Потом побежала к нему домой. Я стучала, звала его, но… — Ващенко закрыла руками лицо. Ее плечи беззвучно затряслись.

Сквира беспомощно оглянулся. Потом осторожно спросил:

— А как начался тот телефонный разговор? Трубку взяли вы?

Ващенко сидела так же, закрыв ладонями лицо.

— Нет, — отозвался из-за соседнего стола все тот же мужчина, даже не скрывавший, что слушает разговор. — Я.

— И кто звонил Брониславе Семеновне?

— Кому? — не понял мужчина. — А! Ну да. Слава потом объяснила, что это был Гена. Только я же его не знаю. А голос… Обычный, не высокий и не низкий.

— И что же сказал звонивший?

— В смысле?.. А, ясно. Попросил Ващенко. Так и сказал: «Позовите к телефону Ващенко». Ну я и отдал трубку ей.

— А вы голос узнали? — Сквира повернулся к Брониславе.

— Конечно, — слабо кивнула она. — Только услышала это «Корчагин»…

— Я не совсем об этом спрашиваю, — мягко остановил ее капитан. — Если бы звонивший не назвал вас «Корчагиным», вы поняли бы, кто это?

— Конечно, — повторила Бронислава.

— Он ведь не представился, правда?

Ващенко покачала головой.

— Так мог это быть кто-то другой? Мог кто-то из ваших друзей разыграть вас?

— Разыграть? — Ващенко всхлипнула. — Разыграть! Он же убил себя! — И зарыдала. Не сдерживаясь. Не скрываясь.

Северин Мирославович осторожно притронулся к ее плечу.

— Мне важно знать, — сказал он как можно мягче. — Поэтому я и спрашиваю.

Бронислава снова кивнула. Она вздрагивала и вытирала тыльной стороной ладони глаза.

Капитан растерянно смотрел на нее. Потом подошел к телефону и набрал номер райотдела. Трубку взял дежурный. Его голос, далекий и тихий, смешивался с треском и слегка дребезжал.

— Это Сквира. Козинец пришел?

Дежурный начал что-то говорить, но в этот момент из громкоговорителей оглушительно разнеслось:

— Второй маршрут, номер двадцать один.

— Что? Что вы сказали? — переспросил Сквира.

— Еще нет, — еле слышно повторила трубка.

Капитан дал отбой.

— Гена часто называл вас Корчагиным? — снова обратился он к девушке.

              — В последний раз у призывного пункта… Три года назад, когда в армию уходил. — Она замолчала, погрузившись в свои мысли. — Он был такой надежный, — вдруг заговорила она. — Отзывчивый. Честный… Вы, наверное, о другой честности думаете. Не пацанской, а этой, формальной… Ну, не списывать друг у друга, признаваться, что разбил окно, добровольно сдаваться в милицию вместе с украденным яблоком… — Бронислава невесело улыбнулась. — Мы однажды гуляли под крепостным валом. Кто-то швырнул камешком в бегавшего рядом голубя. Птица наповал, конечно. Так Генка аж трясся весь вечер… — Она вздохнула. — А мама его рассказывала… Когда он шел в первый раз в первый класс, она дала ему букет цветов для учительницы. Он с этим букетом весь день проходил, так и не решился подарить. Вернулся с цветами домой…

— Он сильно изменился за последний год?

Бронислава опять еле заметно кивнула.

— Гена очень разочаровался во взрослой жизни. Знаете, в школе казалось, что стоит только начать работать, начать жить самостоятельно — и ты сможешь делать все, что угодно. То, что родители никогда не разрешали. То, на что у них вечно денег не было… А оказалось, что на зарплату ничего не купишь. Только еду. И кино раз в месяц…

— Он вам жаловался? — осторожно спросил Сквира.

              — Он же нытик, — вдруг неожиданно зло проворчала девушка. — Все плохо, денег нет и никогда не будет, и виноваты в этом родители, я, друзья, наш треклятый город… — Бронислава часто заморгала, и из ее глаз вновь покатились слезы. — Мы много ссорились, а в мае расстались. Он опять изменился. Был обиженным и непризнанным, а стал заносчивым и самовлюбленным. Работать больше не желал. Не хотел говорить о нас и нашем будущем. Требовал только восхищения…

— Откуда он взял деньги?

— Не знаю, — ответила Ващенко устало. — Не знаю. Сказал, что нашел. На улице.


Володимир, центр города, 10:10.


Улица перед кондитерской была, как всегда, пустынной. Капитан пересек проезжую часть и по асфальтовой дорожке прошел в раскинувшийся напротив сквер.

Было довольно тепло. В привычных волынских тучах зияли громадные прорехи, и кусты вокруг капитана периодически вспыхивали под лучами солнца яркой зеленью. Из-за стены листьев время от времени слышался редкий гул проезжающей машины, но, кроме этого, ничто не напоминало о городе, шумящем вокруг. После вчерашнего дождя скамейки успели немного подсохнуть, и Сквира плюхнулся на одну из них. Оторвал уголок у бумажной пирамидки и глотнул немного кефира. Положил на колени лекцию Ревы.

Так… Прочное династическое здание… Которое не могло рухнуть, но рухнуло… Ага, вот. «Оба брата — Андрий  и Лев — в мае 1323 года по непонятной причине оказались в один день на одном и том же поле боя…»

Чего их вообще туда понесло? Да еще и вместе?

«С военной и политической точки зрения это было глупо и бессмысленно. Но, как бы там ни было, братья оказались там вместе и одновременно погибли…»

В дальнем конце сквера появились две девушки. Они, о чем-то болтая, неспешно прошли по дорожке мимо Сквиры.

— …Да, платье… — говорила одна. — Пригласили ведь на «скромненько посидеть». В ежедневной одежде не придешь. Я была в комиссионке, на базаре, в универмаге, конечно. У подруг спрашивала. Можно на толкучку в Ковель съездить, но…

Сквира глотнул еще немного кефира.

Взгляд одной из девушек, той, которая молчала, на мгновение задержался на капитане. Он посмотрел ей вслед. Симпатичная. Где-то он это лицо видел.

— …Вот такое, только цвета слоновой кости. А есть еще блузочка черно-оранжевая. И классный свитер. Пойду утром в субботу с деньгами…

Девушки дошли до конца сквера. Та, которая рассказывала про наряды, крикнула что-то веселое, помахала рукой и убежала. Вторая, смеясь, постояла в конце дорожки и направилась обратно. Облака в очередной раз разошлись, и яркий солнечный свет залил ее, создав на мгновение сияющий ореол вокруг развевающихся на ветру волос.

Сквира тут же ее вспомнил.

— Вы ведь из фотоателье? — сказал он, поднимаясь.

Девушка остановилась.

— А я думала, узнаете вы меня или нет, — улыбнулась она. — Богдана.

— Северин Мир… Северин, — неуклюже промямлил Сквира. — Как Квасюк?

— Супер! — улыбка Богданы стала еще шире. — Еще не появлялся.

— Он полночи был с нами. Наверное, теперь отсыпается…

Богдана глянула на часы и без лишних церемоний села на скамью.

— Я только на минутку вышла. Я ведь сегодня одна в фотоателье. Посетителей нет, да и телефон с утра молчит. Здесь здорово, правда?

— Правда, — кивнул Сквира, присаживаясь рядом. — Одноклассница? Девушка, с которой вы только что разговаривали?

— Светка? Сменщица из фотоателье. Просто мимо приходила. А одноклассницы мои все разъехались кто куда. И большинство одноклассников. Четверо нас осталось — я, Игорь, Серега и Костя…

— Любите Володимир?

— Люблю? — удивилась девушка. На мгновение задумалась, смешно сморщив нос, а потом решительно рубанула: — Конечно, люблю. Только готова рвануть отсюда без оглядки. Здесь тоскливо.

— Так почему же не уехали?

— А я в институт не поступила. Профилирующий экзамен на четверку сдала. У меня и мысли не возникало, что я могу завалить биологию. Оказалось — могу. Так что теперь я с восьми до трех с Квасюком в фотоателье. Там интересно, правда?

— Не знаю, — развел руками Сквира. — Я как-то не задумывался… А вы постоянно с одним мастером работаете?

— Чаще всего с Квасюком, — кивнула Богдана. — Когда он не на халтуре… Ой, то есть, не на объектной съемке… Фотография — очень интересная штука, правда? Не мечтай я стать генетиком, стала бы фотографом.

— Ого! — рассмеялся капитан. — Генетиком!

— Именно, — Богдана серьезно посмотрела на него, а потом, не выдержав, заулыбалась. — А что, не похожа я на ученого, создающего в пробирке глубоководных воробьев? Ничего. Не пройдет и пятидесяти лет, как стану похожа…

Сквира снова рассмеялся.

— Все в живой природе подчиняется генам, — принялась объяснять Богдана. — В них заложено, что из нас получится — каракатица или человек разумный. Много миллиардов лет назад в океане плавали нуклеиновые кислоты и белки. Они никак друг с другом не были связаны, и от этого не было пользы ни тем, ни другим. Нуклеиновые кислоты могли воссоздавать себя, но не умели строить что-либо другое — организмы, например. Белки могли бы организмы построить, но не умели воспроизводить себя. Сотрудничество между ними напрашивалось само собой, но его так и не случилось…

              — Не случилось? А мне казалось, что белки… э-э-э… синтезируются на генах… — Разговор с девушкой заставлял капитана нервничать. Непонятно, почему. Но как-то… Да, приятно нервничать…

— Так и есть, — На щеках Богданы играли очаровательные ямочки. — Белки синтезируются на генах. Но это не сотрудничество, это рабство. В какой-то момент нуклеиновые кислоты обнаружили, что на их молекулах можно синтезировать белки. Это был конец тех, самых первых, белков. Они не могли воспроизводить себя, и их, в конце концов, съели организмы, созданные из второго поколения белков, белков-рабов, белков, считываемых с генов. Независимости больше не было. Понимаете?

— Понимаю, — несколько растерянно промямлил Северин Мирославович.

— Дальше — хуже. Началась эволюция, и, казалось бы, теперь все должно было происходить в интересах организмов. Самым сильным надлежало выживать, слабым — гибнуть, и роль генов могла бы свестись только к тому, чтобы протоколировать победу наиболее приспособленных. Но не тут-то было. Гены подмяли под себя и эволюцию. Выживали не самые сильные, а самые сильные из тех, кто выполнял команды генов, нужные и ненужные…

— Заговор какой-то, — рассмеялся Сквира.

— Так получилось, — пожала плечами Богдана. — Какому организму нужно стареть, дряхлеть и умирать? Никакому. А гены настаивают на своем. Нужно это тебе или не нужно — старей и умирай. Выполняй команды генов, даже если тебе от этого только вред.

— Следует освобождать место для следующего поколения, — заметил Сквира. — Без этого и эволюция невозможна.

— Конечно, — девушка тряхнула головой. — Никто и не говорит, что команды генов были бессмысленными. Конечно, в них имелся смысл. Но для биологического вида, а не для конкретного организма. Теперь же и того смысла уже не осталось.

— Нет?

— Нет. Эволюция в наше время не касается некоего конкретного вида организмов. Этот вид не эволюционирует. Он и не может эволюционировать. Он не хочет эволюционировать. Догадываетесь, о ком я говорю?

— О человеке?

— Да. Мы, люди, чтобы взлететь в воздух, не должны отращивать крылья и терять на это миллионы лет — мы просто строим самолеты. Нам не нужно покрываться густой шерстью, чтобы пережить зиму — мы прокладываем линии центрального отопления. Мы сами можем сделать все, на что способна эволюция. Только делаем это быстрее и при том остаемся собой. Мы остаемся гомо сапиенс, даже взлетая в воздух, пересекая по воде океан или разговаривая с кем-нибудь через тысячи километров. А гены этого не заметили. Они продолжают диктовать нам свое. И заставляют нас стареть.

— Смерть одного поколения позволяет следующему поколению двинуть культуру и науку дальше, — возразил Сквира. — Смерть не требуется для биологической эволюции, но нужна для эволюции цивилизации…

— Точно! — с энтузиазмом перебила Богдана. — В смерти смысл остался. А вот в старости и дряхлости его нет. Почему за несколько лет до смерти мы обязательно должны стать седыми, морщинистыми и хромыми? Почему мы не можем оставаться молодыми и энергичными до самой последней своей минуты?

— Э-э-э… — Северин Мирославович попытался найти какой-то аргумент, но быстро это сделать не получилось, а девушка долго ждать не собиралась.

— Вот видите! Смысл старения пропал. А раз так, нужно победить гены, прекратить выполнение тех генетических команд, которые были составлены несколько миллиардов лет назад и теперь утратили свое назначение! И жить без дряхлости! Генетика становится самой важной наукой. Фактически в создании этой науки и была суть развития человека с момента, когда проснулся его разум. С момента, когда эволюция перестала работать. Теперь понимаете, почему я хочу стать генетиком?

— Очень ясно, — серьезно ответил Сквира.

— Вот и отлично! — рассмеялась Богдана. — Но мне уже нужно бежать. Договорим как-нибудь в другой раз…

Она вскочила со скамьи, махнула капитану рукой и быстро зашагала по дорожке в сторону фотомастерской.

Северин Мирославович с изумлением смотрел ей вслед. Он поверить не мог, что все это только что наговорила ему восемнадцатилетняя провинциалка из тонущего в болотах городка…

Когда фигура Богданы скрылась за листвой, Сквира откинулся на спинку скамьи и закрыл глаза. Вокруг царили тишина и покой… Легкий шелест кустов. Шорох шагов одиноких прохожих где-то на улице. Скрип тормозов редкой машины…

— Товарищ капитан!

Он открыл глаза. К нему бежал Козинец. Что-то случилось…

Северин Мирославович вскочил со скамьи.

— Звонил подполковник Чипейко, — еще издали стал говорить лейтенант. — Из Киева к нам едет представитель республиканского КГБ. Он уже под Володимиром…

— Как… э-э-э… под Володимиром! — пытаясь подавить приступ паники, крикнул Сквира. — Они что, не могли нас раньше… ну… предупредить?


Володимир, райотдел милиции, 12:45.


— Геннадий Рыбаченко зимой-весной этого года пережил… э-э-э… тяжелый психологический кризис, — говорил Сквира по-русски. — Он осознал, что зарплата рабочего не может обеспечить ему тот уровень жизни, которого он желал. Перспектив быстро и значительно увеличить свои доходы он не видел. Стал пить. Приблизительно в конце апреля он решился… ну… на некое преступление. Отсюда слова, сказанные Реве: «Хватит игрушками заниматься. Пора начинать взрослую жизнь». Это преступление принесло ему значительное количество денег. Речь может идти о четырех-пяти тысячах рублей. Мы отправили запрос на нераскрытые преступления, совершенные в это время… — Сквира остановился, чтобы вдохнуть побольше воздуха. — Пока ответа не получено… В конце августа средства начали иссякать, и Рыбаченко решил ограбить дом Ревы. Целью была коллекция монет. Как ученик Ореста Петровича, он представлял себе и ее ценность, и основные пути сбыта. По-видимому, он планировал продавать по одной-две монеты крупным коллекционерам. Поэтому, проникнув в дом Ревы, он в первую очередь похитил записную книжку, где были номера их телефонов. По словам эксперта, вполне возможно сбыть коллекцию мелкими частями так, чтобы никто при этом… э-э-э… не связал продаваемые монеты с конкретным нумизматом. Кроме телефонной книжки Геннадий ничего брать не намеревался. Одежда и хрусталь заняли бы место в сумке, предназначенное для гораздо более дорогих нумизматических альбомов. Несколько вещиц он просто сунул в карманы — золотого ангелочка, серебряную пепельницу, немного наличности, паспорт Ревы, его сберкнижку… — Северин Мирославович осторожно покосился в сторону окна, у которого стоял гость из Киева. — Последние несколько недель перед ограблением Рыбаченко следил за домом Ревы, убедился, что хозяин если и выходит, то лишь на час-два. Этого было недостаточно, чтобы найти коллекцию. Геннадий дождался, когда Орест Петрович пойдет на юбилей Часныка, проник в дом и обнаружил один из тайников. Однако Рева вернулся домой слишком рано, буквально через час после ухода. В панике Рыбаченко ударил его ножом и бежал… О причастности Геннадия к убийству… э-э-э… свидетельствуют несколько фактов. Во-первых, пакет с паспортом и сберкнижкой Ревы, спрятанный на дне большой кастрюли в ванной. Во-вторых, на столе мы обнаружили украденный у Ореста Петровича нумизматический альбом. В-третьих, признанием вины могут служить слова Рыбаченко, сказанные им Ващенко: «Я совершил непоправимое». В-четвертых, самоубийство произошло на третий день после преступления, психологически наиболее тяжелый период, как раз в те часы, когда, как знал Геннадий, убитого им человека хоронили. И, в-пятых, он осознал, что мы ведем его активные поиски и уже не отстанем… — У Сквиры пересохло во рту. Подобные доклады всегда выбивали его из колеи. — О психологическом состоянии Рыбаченко свидетельствуют прощальный звонок бывшей девушке и лежавший на столе нумизматический альбом Ревы, который Гена по понятной причине просматривал перед смертью, а также выпитая в одиночку бутылка водки… — Северин Мирославович лихорадочно перебирал в голове факты и предположения, пытаясь вспомнить, не упустил ли он чего-нибудь. — Чтобы ему не помешали, Рыбаченко заперся на ключ и… ну… подпер изнутри дверь… э-э-э… стулом. Все окна в доме были закрыты. Более того, по ржавчине эксперты установили, что окна не открывались в доме… э-э-э… уже несколько месяцев. Бритва лежала на полу, прямо под рукой погибшего. На рукоятке — отпечатки пальцев самого Рыбаченко. Поверх них — потеки его крови. На лезвии налип волосок с его головы. Следов борьбы в доме и следов насилия на теле Геннадия не обнаружено. Следов пребывания других людей — тоже.

Сквира остановился и медленно выдохнул. Вот и вся версия.

— Мы закрываем дело по… э-э-э… убийству Ревы, — неуверенно добавил Сквира, — но продолжаем выяснять происхождение монеты с трезубом. Неясным также остается история получения денег Рыбаченко…

Они находились в Ленинской комнате. Сквира устало прислонился к стене у бюста Ильича. Козинец сидел за столом. Человек, приехавший в этот городок из Киева специально, чтобы поговорить с ними, не отходил от окна.

ПодполковникСурат Бахтиерович Икрамов из отдела по борьбе с незаконным оборотом драгметаллов и натуральных драгоценных камней республиканского КГБ за все время их знакомства едва ли проронил десяток слов. Понятно, что, приехав в Володимир, он нанес молниеносные визиты первому секретарю горкома, городскому прокурору и начальнику райотдела милиции. Там он наверняка был более многословен, но сейчас лишь молча вертел в руках золотую монету Ревы, то поднося ее к глазам, то разглядывая на ладони. Его палец постоянно натыкался на треугольную выемку за затылком короля Максима — эксперты «отщипнули» кусочек для исследований.

— Интересная версия, — сказал он наконец. Он говорил по-русски, причем с едва уловимым среднеазиатским акцентом.

Северин Мирославович молчал. В ушах у него шумело. Сердце в груди колотилось.

Сурат Бахтиерович присел на подоконник.

— Вы знаете, товарищ капитан, — начал подполковник ровным тоном, — первый секретарь местного комитета партии совершенно уверен, что дело об убийстве Ревы раскрыто. Просил передать вам свою благодарность. Впрочем, он приглашает вас зайти к нему, чтобы он мог сказать вам это лично…

Сквира, чувствовавший подвох в этих словах, сохранял каменное лицо.

— Многие следователи, — тем же несколько отстраненным тоном продолжал Икрамов, — несомненно, нашли бы изложенную вами версию интригующей… — Он спокойно глядел на Сквиру. — Не хотите ли присесть, товарищ капитан?

Северин Мирославович покорно сел за стол.

— Почему Рыбаченко не написал прощальную записку? — спросил подполковник. — Ведь самоубийцы обычно не звонят, они пишут прощальные записки. Самоубийцам хочется объяснить свой поступок, но они не желают, чтобы их перебивали или отговаривали.

Капитан пожал плечами.

— А если на другом конце провода скажут: «Погоди минутку, у меня молоко на плите сбежало»? Или: «Извините, ее срочно вызвали в местком»? Это несколько разрушит торжественную атмосферу, не правда ли? Да и как нанести себе удар бритвой под трезвон телефона? А ведь кому бы вы ни позвонили с известием, что собираетесь совершить самоубийство, тот человек сразу же начнет вам перезванивать. Вы что по этому поводу думаете, товарищ капитан? — Киевлянин подождал ответа, но Сквира молчал.— Телефонная связь была плохой, разговор — очень коротким, так что звонить вполне мог не Рыбаченко. Не говоря о том, что после того, как звонивший назвал Ващенко «Корчагиным», а потом сказал то, что сказал, она уже не могла критически относиться к разговору. Вы согласны, товарищ капитан? Прозвище девушки Рыбаченко не являлось тайной. Да, его редко употребляли, но друзья вполне могли о нем помнить. Не так ли?

Сквира кивнул.

— Если позволите, версия с самоубийством оставляет множество вопросов. Почему Рева сбежал с юбилея столь внезапно? Куда подевались остальные два альбома с монетами? Ведь пропала целая группа монет, которую в доме Рыбаченко так и не нашли. Равно как и ангелочка с серебряной пепельницей. Где они?

 Икрамов слегка нагнулся, и на его лице вдруг вспыхнул безжалостный огонь черных глаз сурового Узбека, предводителя неисчислимых монголо-татарских орд. У Сквиры по спине пробежал холодок.

— И, наконец, главный вопрос, — Подполковник четко выговаривал каждое слово, — откуда взялась золотая монета с трезубом?

Капитан с трудом заставил себя пошевелиться.

— Мы это как раз… ну… выясняем.

— Прекрасно, — киевлянин выпрямился. — Но вы этого не выясните, если будете исходить из неправильных предположений. Вы уверены, что Геннадий не был убит?

— Запертое изнутри помещение, отсутствие следов борьбы, отпечатки пальцев Рыбаченко на бритве…

Икрамов склонил голову, скептически глядя на Северина Мирославовича.

— Да, гипотетический убийца мог быть близко знаком с Рыбаченко, поэтому и не осталось следов борьбы, — буркнул Сквира. — Но отпечатки пальцев на бритве? Как оставить отпечатки пальцев зарезанного человека так, чтобы поверх них были потеки его же крови?

— Как? — задумчиво переспросил Икрамов. — Вы в перчатках или обмотали руку платком. Берете бритву, втыкаете ее жертве в шею. Что сделает тот человек?

— Вытащит бритву из раны… — пробормотал капитан, холодея.

— Да, именно так он и поступит, — кивнул подполковник. — На бритве окажутся отпечатки его пальцев. А поверх них натечет его же кровь. Кстати, это объясняет глубокие порезы на пальцах Рыбаченко. Когда вытаскиваешь бритву из своей шеи, не до того, чтобы беречь пальцы. Хватаешь лезвие, как придется, лишь бы побыстрее…

Северин Мирославович растерянно оглянулся на Козинца.

— Но брызги крови! — воскликнул он, пытаясь как-то опровергнуть эту нелепую, абсурдную версию. — От них при порезе сонной артерии невозможно увернуться. Вся одежда и обувь были бы в крови! А кровавых следов в доме не было. Да и невозможно идти по улице в залитой кровью одежде! Умыться же и почиститься там просто негде — водопровода нет, в тазах мокло белье…

— Как увернуться? — По тону Сквира сразу понял: подполковник прекрасно знает, как. — Вы заходите сзади и бьете бритвой спереди назад, оставаясь при этом за спиной у жертвы. А чтобы тот человек не встал, не обернулся или еще как-то не забрызгал вас своей кровью, вы держите его, нажимая другой рукой на голову. Держать нужно всего несколько секунд, пока он лихорадочно пытается вытащить бритву из шеи. Потом у него уже не будет сил встать.

— Но у убийцы как минимум одна рука при этом была бы в крови! — торжествующе объявил капитан и тут же понял свою ошибку.

— Мы же договорились, что он был в перчатках или обмотал руку платком, — все также медленно и рассудительно сказал Икрамов. — Потом он их снял, как, впрочем, мог снять и верхнюю одежду, если на нее попала кровь. Он даже мог разуться. И вообще переодеться, полностью, с головы до пят…

Сквира беспомощно смотрел на подполковника. Потом, подчиняясь мгновенной вспышке решительности, довольно зло произнес:

— Всему этому есть более простое объяснение. На бритве остались отпечатки пальцев Рыбаченко, потому что он сам себя ударил. Кровавых следов в доме не найдено, и по улице никто в окровавленной одежде не бегал, потому что во время самоубийства никого рядом не было. Следов борьбы не осталось, потому что Гена находился в доме один… — Северин Мирославович тяжело дышал. Решительность его иссякла, он сник и уже без прежней уверенности добавил: — Ну почему нужно притягивать… э-э-э… за уши версию с… ну… убийством! Ничего в пользу этой версии…э-э-э… не говорит…

— Ангелочка не нашли, — спокойно возразил Икрамов. — Пепельницы и двух альбомов нет. Прощальной записки не обнаружили. По возможному участию Рыбаченко в убийстве Ревы множество вопросов… — Он помолчал несколько секунд. — Да и на кухне у Геннадия творилось множество загадочных вещей… Чистый стакан и две чистые тарелки среди грязной посуды в мойке. Можете их объяснить?

— Мало ли…

— Мало ли… — кивнул Сурат Бахтиерович. — А может, убийца и убитый ели и пили вместе? Убирая посуду со стола, убийца получил возможность спокойно бродить по дому, взять бритву, зайти Рыбаченко за спину… Потом он вымыл тарелки и свой стакан, чтобы не осталось его отпечатков пальцев — есть и пить в перчатках он точно не мог. Заодно уничтожил следы своего пребывания в доме. При отсутствии чистой посуды на кухне Рыбаченко ставить чистые стакан и тарелки со свежими каплями воды на полку он не мог. Решил спрятать их среди грязной посуды… Или еще одна кухонная загадка…

— Какая? — как-то уж слишком поспешно спросил Сквира и сам от этого смутился.

— Помните содержимое мусорного ведра?

— Конечно, — Северин Мирославович неуверенно оглянулся на Козинца. Тот оторопело переводил взгляд с подполковника на Сквиру и обратно. — Скорлупа яиц, очистки… э-э-э… картофеля и две пустые консервные банки из-под… ну… кильки в томате…

— У вас по-настоящему хорошая память! — вполне благожелательно отозвался Икрамов. — А что было подо всем этим?

— Газета, — капитан не мог уяснить, к чему он клонит. — С некрологом Ревы. Видно, Рыбаченко прочитал этот некролог, и это стало последней… ну… каплей…

— Когда принесли газету?

— Когда… — растерялся Сквира. — Когда? Ну, утром, наверное… — Затем вспомнил и сник: — Около двух часов дня… Почтальон встретил в это время лейтенанта Козинца, отнесся к нему с подозрением и рассказал о нем соседу.

— Значит, за три часа до предполагаемого самоубийства? Раз газета лежала подо всем перечисленным вами мусором, то Рыбаченко чистил картошку, жарил яйца и вскрывал банки с килькой после того, как получил эту газету. Теперь понимаете?

Теперь Сквира понимал.

— Кстати, Кирилл Олегович… — Так звали подполковника Чипейко, и капитан нервно дернулся. Глаза Сурата Бахтиеровича на мгновение удивленно расширились. — Кирилл Олегович передал вам целую папку заключений экспертов. Я в машине позволил себе пролистать ее, и знаете, товарищ капитан, я склоняюсь к мысли, что с бóльшей вероятностью мы имеем дело именно с убийством. — Икрамов развязал тесемки красной папки, лежавшей на столе. — «За 15-30 минут до смерти гр. Рыбаченко пил водку и ел яичницу и жареную картошку…» Куда девалась килька в томате, кстати? Картошка в желудке, яйца тоже. А где содержимое двух консервных банок?

Северин Мирославович слегка повел плечами.

— Впрочем, есть кое-что поважнее. Время обеда. Если позволите, товарищ капитан: я не могу себе представить самоубийцу, который за пятьдесят минут до смерти чистит картошку. Не для кого-то — для себя. А вы можете? — Икрамов спокойно посмотрел на Сквиру, потом на Козинца и вновь перевел взгляд на Северина Мирославовича. — Точно так же я не могу представить себе самоубийцу, который за полчаса до смерти жарит себе яичницу. Или ест ее за двадцать минут до рокового шага. Ест и обдумывает, что сказать любимой девушке во время прощального звонка. Ест и знает, что, когда дожует последний кусок, сразу же ударит бритвой по собственной шее!

В комнате воцарилась гробовая тишина.

Икрамов все еще смотрел на Сквиру. Тот поежился, однако нашел в себе силы возразить:

— Но запертое изнутри помещение…

— Согласен. Запертое изнутри помещение. Но представьте себе, что дверь была закрыта просто на защелку. Что тогда вы сказали бы?

— Тогда я сказал бы, что это точно убийство…

— Я с вами согласен, товарищ капитан. А раз все факты говорят об одном, и единственный факт — о другом, то я подверг бы сомнению именно этот, единственный, факт. И задал бы вопрос: действительно ли помещение было заперто?

Сквира стушевался.

— Кстати, на внутренней ручке передней пассажирской дверцы машины Рыбаченко нет ни единого отпечатка пальцев — ни старого, ни нового, вообще никакого. На остальных, даже ручках задних дверей, есть фрагментарные отпечатки множества людей, а вот на передней пассажирской — нет! Кстати, на наружной ручке той же двери — лишь ваши. Вы, наверное, дергали дверцу. Почему нет отпечатков? Потому, что Геннадий привез убийцу к себе домой на «Москвиче». Пока Рыбаченко закрывал ворота, его пассажир незаметно протер ручки…

Капитан слабо кивнул.

— Я думаю, это было убийство, — с невозмутимым видом подвел итог Икрамов. — Советую вам поискать способ, которым убийца покинул дом Геннадия.

Сквира снова нехотя кивнул.

— Впрочем, я проделал весь этот путь не из-за смерти Рыбаченко. Боюсь, я приехал, чтобы забрать монету. — Подполковник положил на стол золотой короля Максима III, и блики электрического света сверкнули на бронзовом бюстике Ленина. Глаза вождя вспыхнули оранжевыми искрами. — Я не совсем понимаю, зачем вы потратили драгоценное время на бессмысленные походы по местным монастырям, — капитана вновь обдало ледяным дыханием, и взгляд черных глаз впился в него, как впивается в сердце прилетевшая из безграничных степей стрела. — Не понимаю, почему поспешили с выводами по делу Рыбаченко, отчего документы, изъятые у Ревы и националистов, все еще не прочитаны. Я думаю, вам нужна помощь. Кто-то из моих сотрудников приедет сюда в ближайшие дни, чтобы вести расследование дальше. С вашей поддержкой, конечно…

Сквира почувствовал, как бессильно опускаются его руки.

— Возможно, в какой-то момент даже станет целесообразным объединить это дело с тем, которое доверено мне. До приезда моего сотрудника я прошу вас самостоятельно продолжать следственно-розыскные действия. Очень важно не отвлекаться на осмотр местных достопримечательностей, а сконцентрироваться на монете и двух убийствах. Вы со мной согласны?..

Главные слова сказаны. Отныне Сквира — помощник неизвестного киевского сотрудника Комитета. От капитана требуется лишь точно и быстро выполнять чужие указания. Больше не нужно мучительно перебирать в голове сотни фактов. Не нужно вскакивать по ночам. Думать о сроках. Бояться гнева Чипейко. Чего уж теперь его бояться…

Сквира усмехнулся. Не справился со следствием — так это называется…

— А что это за дело, которое вы ведете? — вяло поинтересовался капитан, совершая над собой усилие. Следовало что-то сказать — и он сказал это.

— Вы отдавали кусочек металла монеты на экспертизу? — спросил подполковник.

Сквира промолчал, все еще не в силах взять себя в руки.

— Так еще во вторник, — ответил за него Козинец. — Эксперты обещали дней через десять прислать результаты.

— Полную экспертизу металлического сплава быстрее провести невозможно, — благожелательно пояснил Сурат Бахтиерович. — Но проверить отдельные параметры по ориентировкам можно и раньше. Иногда всего за пару часов. Так получилось, что моя ориентировка оказалась у них перед глазами. Они и проверили. Ваша монета представляет собой сплав золота семьсот пятидесятой пробы… — Он взял с пола свой портфель и уселся за стол. — …и обладает одним интересным свойством…

Икрамов нырнул в портфель, и на столе появился окрашенный в защитный зеленый цвет прибор, точнее, два соединенных между собой проводом прибора: один побольше — с двумя шкалами и второй поменьше — с пластиковой ручкой.

— Дозиметр, — удивился Козинец.

— Не совсем так. Это счетчик Гейгера, известный также как счетчик Мюллера, радиометр, или газоразрядный прибор. — Сурат Бахтиерович щелкнул тумблером. — Если не возражаете, я выберу второй диапазон чувствительности…

Козинец и Сквира непонимающе переглянулись.

Икрамов встал и отошел с прибором к дальней стене. Повернул еще один тумблер. Послышались щелчки.

              — Это радиоактивный фон. Обычно он около десяти микрорентген в час. Видите, товарищи, в этой комнате он составляет где-то четырнадцать, что нормально для здания такого типа. В строительных материалах, скорее всего, в глине, есть незначительная примесь тяжелых изотопов. — Икрамов развернулся к столу, слегка приподнял датчик. Щелчки несколько участились. — Двадцать три микрорентгена в час, — сообщил он. Потом подошел к столу. Прибор затрещал. — Сто пять. — Провел датчиком над монетой, и щелчки лавиной хлынули из динамика. — Сто сорок один. — Подполковник приложил датчик к монете. Прибор взвыл. — Сто девяносто четыре микрорентгена в час, — сообщил Сурат Бахтиерович и выключил радиометр. — Эта монета радиоактивна. По верхнему краю второго диапазона. Официально это называется «легкая радиоактивность». Недостаточная, чтобы вызывать заболевания, но заметно отличающаяся от фона.

Радиоактивность? Слово из забытых школьных учебников физики? Из нагоняющих тоску и скуку тоненьких брошюрок по гражданской обороне? Оно никак не могло быть произнесено обычными людьми в обычной Ленинской комнате райотдела милиции провинциального городка. Но ведь произнесено…

— Ничего себе! — пробормотал Козинец. — А мы эту монету разве что не целовали…

— Повторяю: это безопасный уровень, — Икрамов убрал прибор обратно в портфель. — Безопасный, но при этом гораздо более высокий, чем фон. Золото, кстати, и само по себе обладает природной радиоактивностью, но в данном случае она уж очень высокая…

Слова подполковника пробились через оцепенение, охватившее Сквиру, и он с легким интересом взглянул в сторону стола.

— Фактически дело, которое я веду, — продолжал Сурат Бахтиерович, — это десятки разных дел. В последнее время в Киеве выявлено большое количество ювелирных украшений из неучтенного золота. Мы изъяли свыше ста граммов металла. С вашей монетой будет сто сорок три. Поскольку по статистике в наше поле зрения попадает не более четверти незаконно обращающегося золота, суммарно речь может идти о пятистах — пятистах пятидесяти граммах. — Икрамов оглядел сидевших за столом. — По советской традиции в сплав нужно добавлять медь и серебро. Меди относительно больше в золоте пятьсот восемьдесят пятой пробы, серебра — в золоте семьсот пятидесятой. Есть и другие примеси. Точный состав сплавов является гостайной…

Василь Тарасович кивнул.

— В этих изделиях все выдержано точно — семьдесят пять процентов золота и двадцать пять процентов примесей. Основная примесь, как и положено, серебро. Однако его точное содержание не соответствует советским стандартам. Как и содержание остальных лигатур. Не говоря уже о том, что здесь есть примеси с высоким содержанием тяжелых изотопов, в том числе радиоактивных.

Сквира поднял голову и столкнулся с пристальным взглядом Владимира Ильича. Ленин с ехидцей оценивал, способен ли капитан и теперь вникать в материалы дела.

— А какие ювелирные изделия вам удалось выявить? — проговорил Северин Мирославович слегка охрипшим голосом.

— Кольца и цепочки — все без маркировки. Кроме того, покупатели золота видели у продавца банковского вида брусок, но вскоре выяснилось, что преступник быстро сбыл его неизвестным лицам.

— Брусок? — удивился Козинец.

— Да, слиток, брусок. А вот монеты нам пока не попадались. Ваша — первая. И мы впервые, кстати, оказываемся в маленьком городке, да еще и так далеко от Киева.

— Когда изготовлены изделия? — Весь этот разговор был Сквире неприятен. Хотелось побыть одному.

— Вы знакомы с тонкостями ювелирного дела, товарищ капитан?

— Нет, — ответил тот коротко. Слишком коротко.

— Золото — благородный, так сказать, инертный металл. Золото не вступает ни в какие реакции. Оно не меняется со временем. Поэтому, когда произведено изделие, определяют по тому, насколько окислились примеси. Ну и по технологии, использованной ювелиром…

— А это долго проверять? — спросил Козинец.

— Довольно долго. Но основная проблема состоит в том, что при любой чистке именно окислы и удаляются. А наши изделия перед продажей тщательно чистили, причем с использованием химических методов. В результате, разброс дат получился довольно широким. Эксперты уверяют нас, что кольца и цепочки были произведены в нашем веке…

— Да ну! — Козинец, ухмыляясь, откинулся на спинку стула.

— …но не позже семидесятого года, — закончил Сурат Бахтиерович, уперев в него ставший ледяным взгляд.

— Подождите! — все еще не до конца осознав сказанное подполковником, воскликнул Сквира. — Значит, все эти изделия где-то лежали не менее десяти лет?

Икрамов покосился на капитана и пожал плечами.

— Похоже, да. Теперь вы понимаете, как я удивился, узнав, что тот же год — семидесятый, пропечатан и на вашей монете.

Козинец и капитан переглянулись.

Сурат Бахтиерович подождал немного, не выскажется ли кто-нибудь, и продолжил:

— В Союзе имеются два месторождения золота, находящиеся в непосредственной близости от залежей урана. Известно, что в районах с высокой естественной радиоактивностью есть еще несколько жил. Радиоактивным может быть и серебро. Его могли привезти из стран соцлагеря — Польши, Венгрии и Чехословакии. Есть карпатские рудники, загрязненные тяжелыми изотопами. После победы народной демократии в этих странах такое серебро запретили использовать для изготовления ювелирных изделий, и пускают его только на технические цели. В любом случае, каждый из возможных источников сейчас изучается.

— А покупателей допрашивали? — спросил Козинец. — Покупателей золота?

              — Если идти по цепочке продавцов и покупателей, то мы упираемся в некоего мужчину, известного как Денис. Возраст двадцать пять — тридцать лет. Брюнет. Стрижка «канадка». Карие глаза. Без особых примет. Часто носит солнцезащитные очки. Большинство первичных покупателей знали его и раньше и покупали у него сэвовскую  электронику — магнитофоны, радиоприемники, кассеты и тому подобное. Вот его фоторобот, товарищ лейтенант…— Икрамов вытащил из своей папки пачку листов. На каждом красовалось лицо, неестественное и безжизненное. Реального человека по нему вряд ли можно было бы узнать.

— На меня похож, — хмыкнул Сквира. — Как-то уж слишком схематично…

— Покупатели чего только нам про внешность Дениса не наговорили… — вежливо улыбнулся Икрамов.

— Может это быть Рыбаченко? — Козинец повертел фоторобот в руках.

— Хорошая идея, товарищ лейтенант, — ответил Икрамов. — Староват Денис для Рыбаченко, но мы все равно покажем фотографию Геннадия фигурантам дела. По описаниям покупателей, кстати, Денис отличается приятным характером и удивительной воспитанностью. Расценки у него всегда строго соответствуют государственным. Сдачу дает до копейки. За раз продает одно-два изделия, не больше…

— Прям передовик советской торговли… — съязвил Василь Тарасович.

— Я с вами согласен, товарищ лейтенант. Денис, похоже, состоит из одних достоинств. Если не учитывать того, что он преступник.

— А в каких условиях изготовлена наша монета? — встрепенулся Сквира.

— Простите? — не понял Икрамов.

— Ее чеканили на монетном дворе или в кустарной мастерской?

Подполковник вынул из портфеля лупу и протянул ее Сквире.

— Вот, взгляните.

Северин Мирославович взял увеличительное стекло и уставился на монету. Он не знал, что именно должен увидеть.

— В современном мире при изрядной доле терпения можно добиться высокого качества рисунка, идеальной окружности и отсутствия угóльных расхождений аверса и реверса, — объяснил Икрамов. — Именно это вы и видите, товарищ капитан.

Сквира понятия не имел, что такое «угóльное расхождение», но на всякий случай кивнул.

— Производство монет вне монетных дворов в странах соцлагеря является тяжким преступлением. В капиталистическом мире и развивающихся странах иногда малые тиражи монет изготавливаются в особых мастерских. В таких случаях, конечно, качество монетного двора недостижимо. Устаревшее или кустарное оборудование, упрощенная технология, невозможность стандартизации производства — все это отражается на гурте, рисунке, однородности монетного поля и так далее…

— А что это — гурт? — перебил его Василь Тарасович.

— Гурт? — голос Икрамова был ровен и доброжелателен. — Гурт — это ребро. — Он провел пальцем по монете, показывая, что имеет в виду. — Не путайте с кантом. Кант — это выступающий над поверхностью край гурта…

Василь Тарасович изобразил на лице предельное внимание.

— С раковинами сложнее всего. Это следы пузырьков воздуха, остававшихся на промежуточных формах или окончательном штампе. Они проявляются на готовой монете неровностями и рытвинами. Единственный способ бороться с ними в условиях небольшого цеха — это тщательная отбраковка штампов. — Икрамов обвел взглядом притихших сыщиков. — И, конечно, мастерские повышают качество отбраковкой не только штампов, но и готовой продукции. К тому же с каждой отдельной монетой может подолгу работать гравер…

— Так что же с нашей монетой? — опять спросил Сквира, совершенно к этому моменту сбитый с толку.

— Условия ее производства сразу определить невозможно, — ответил подполковник. — Я рекомендовал бы, товарищ капитан, отдать монету нашим экспертам. Собственно, для этого я и везу ее в Киев.


Володимир, гостиница, 14:35.


Едва закрыв за собой дверь номера, Сквира с наслаждением снял пиджак и галстук, плеснул в лицо водой из графина и сел за стол.

Хотелось побыть одному. Неважно, что разгар рабочего дня. Неважно, что дел невпроворот. Разговаривать с кем-либо, ловить на себе чьи-либо сочувственные взгляды было бы сейчас просто невыносимо. Северин Мирославович воспользовался первым попавшимся предлогом и ушел.

Предлог нашелся быстро: на завтра в райотделе запланирована политинформация, которую почему-то должен вести Сквира.

Капитан сидел на стуле и глядел в окно. Прямо перед ним простиралась центральная городская площадь, огромная, пустынная, серая. Такая же серая, как небо над ней. Небо было низким, угрюмым, неприветливым, но даже такое оно казалось Сквире своим, близким, уместным. Почему, почему он не пошел за своей мечтой! Находился бы сейчас в каком-нибудь аэропорту, разговаривал бы со стюардессами, ждал рейса…

Он потянулся и со вздохом развернул «Правду».

«Около 3300 человек были зверски убиты во время кровавой оргии, устроенной в прошлый четверг и пятницу израильскими интервентами в лагерях палестинских беженцев и в двух больницах в западном Бейруте, — заявил находящийся в Джидде, Саудовская Аравия, Председатель Исполкома Организации освобождения Палестины Ясир Арафат. В интервью саудовскому телевидению Я.Арафат сообщил, что свыше 1800 палестинцев и ливанцев стали жертвами израильского геноцида в лагерях Сабра и Шатила и около 1500 больных и раненых были добиты палачами в бейрутских госпиталях Газы и Акки. Резко осудив пособничество израильским преступникам со стороны Соединенных Штатов, Я. Арафат подчеркнул…»

Вникать в статью совершенно не получалось. Отвлекали невеселые мысли.

Сквира взял карандаш и стал водить им по газетным строчкам. Это не слишком помогало. Казенный слог утвержденного где-то в ЦК текста лишь отталкивал своей прямолинейностью и безапелляционностью. Невольно закрадывались подозрения, что израильская военщина и стоящие за ней США вообще не имеют отношения к ливанской трагедии…

Гостиничная комната Сквиры производила довольно безрадостное впечатление и никак не располагала к работе. Четыре кровати. Столик с многочисленными следами открывания бутылок. Прибитая к полированной поверхности крышка от банки кофе, служившая пепельницей. Настольная лампа без абажура. В углу — черно-белый телевизор с погнутыми рожками антенны. Два стула. Голые стены…

Капитан жил в комнате один, но теоретически к нему могли кого-нибудь подселить. Впрочем, гостиница была практически пуста…

Как вообще пришла в голову Икрамова идея, что Рыбаченко убили?! Ведь это противоречит фактам! Запертым окнам и закрытой на ключ, подпертой стулом двери! В любой версии можно найти несуразности, нелогичности и странности. Но это ведь не значит… Основные факты говорят о самоубийстве!

Северин Мирославович вздохнул, отложил блокнот с выписанными из статьи хлесткими фразами и набрал «07».

— Мне Луцк, — сказал он телефонистке. — Звоню из гостиницы.

— Нужно будет подождать, — известила трубка. — Минут десять.

Не так уж долго.

Итак, Ясир Арафат заявил…

Северин Мирославович взглянул на часы и открыл предпоследнюю страницу газеты. Там было письмо рабочего из Красногорска. Товарищ Григорьев решительно протестовал против вмешательства расистского режима ЮАР во внутренние дела Мозамбика.

— Иньямбане, — повторил Сквира вслух понравившееся слово.

Потом отложил газету в сторону, посидел немного без движения, глядя в окно. Потянулся к внутреннему карману пиджака и достал лекцию Ревы. Все интереснее, чем «Правда»…

После гибели Андрия и Льва трон королевства Руси через Бушу, дочь младшего из братьев, должен был получить ее муж, Любарт-Дмитро. Все бы ничего, но и сама Буша, и Любарт-Дмитро были в ту пору еще далеки от совершеннолетия. В теории отец юного наследника, Гедемин, мог бы стать регентом. Однако его собственная страна, Великое княжество литовское, была под угрозой нападения хана Узбека …

Сквира вздрогнул при упоминании этого имени. Перед внутренним взором немедленно возникли черные зрачки Икрамова, и капитан поспешил углубиться в следующий абзац. Глаз выхватывал строчку за строчкой, чтобы стереть, убрать, прикрыть новыми образами пугающее лицо.

…Польский король Владислав Локеток  не преминул воспользоваться ситуацией и срочно вспомнил, что его родная сестра приходилась погибшим братьям ни много ни мало матерью . А значит, какие-то права на русьский престол имелись у других, еще живых его племянников .

Развернулась нешуточная борьба, в которой Любарта-Дмитра все больше оттесняли в сторону. Впрочем, происходящее не было чем-то экстраординарным. Данило Галицкий, например, начинал в гораздо худших условиях — бояре были сильнее и наглее, венгры и черниговцы наседали с двух сторон, самому Данилу в момент смерти отца было лишь четыре года. В одиннадцать лет он вообще лишился всего и оказался в изгнании. Папа римский, короли венгерский и польский сговорились и лишили его наследства, посадив на его отчий престол новую династию. Русьские родственники боролись только за то, чтобы оттяпать от его княжества кусок побольше. И что? Данило все вернул! Полностью все наследство отца! Так что ситуация вокруг Любарта-Дмитра не выглядела такой уж критической. Тем более что сам наследник был достаточно энергичным и умным юношей…

Зазвонил телефон.

— Луцк, — кратко сообщила телефонистка.

Послышались длинные гудки.

— Алло, — отозвался женский голос. Слышно было великолепно, будто говорившая находилась в соседней комнате.

— Мама, привет, — сказал Сквира.

— О, наконец-то, пропажа наша! Ты почему не звонил? Столько дней прошло! С понедельника ни слуху ни духу. В том жутком селе, куда тебя отправили, говорят, целая шайка орудует. Убийство на убийстве.

— Никакой шайки тут нет, — вяло возразил Северин Мирославович.

— У тебя деньги еще остались? Не мерзнешь? У нас вчера ночью было жутко холодно. Носи куртку.

— Мама, как там дела у Тапчика? Я очень соскучился…

— Раньше надо было соскучиваться, — отрезала женщина. — Пока семья была. А теперь нечего сопли распускать.

— Она не звонила? — слово «она» Сквира слегка выделил.

— У тебя что, неприятности? — встревожилась женщина. — Чего это тебя на ностальгию потянуло? Бывшую вспомнил… Ну, рассказывай! Что произошло?

— Ничего не произошло. Так она звонила?

— Я звонила. Остап в порядке. Спрашивал про тебя. Кстати, начал путаться, кто ты ему. Папой называет и ее нового, и тебя…

Вспомнит ли спустя год или два его маленький сын, кто его отец? Каково будет жить, зная, что твой ребенок считает тебя чужим человеком?..

Закончив разговор, Сквира еще несколько секунд стоял, слушая частые гудки. Потом положил трубку на рычаг.

Телефон сразу же зазвонил снова. Северин Мирославович, все еще погруженный в свои мысли, удивленно замер. Пропустив несколько звонков, поднял трубку.

— Товарищ капитан? — раздался голос Икрамова.

— Так точно, товарищ подполковник! — автоматически отрапортовал Сквира.

— Вы не очень заняты? — вежливо спросил Сурат Бахтиерович. — Мне сказали, что у вас завтра ответственное мероприятие, но, может, вы выкроите часок-другой? Сейчас начнется райком, прокурор будет занят. Приглашали и меня, но я подумал, что полезнее нам с вами съездить на место преступления.


Володимир, дом Рыбаченко, 15:15.


В доме Рыбаченко ничего не изменилось. Засохшая кровь и белые меловые линии на полу… Икрамов, осторожно ступая, ходил кругами по дому, раз за разом разглядывая одни и те же предметы. Иногда он принимался осматривать потолок. Ощупал все окна. Потом запер входную дверь на ключ и подпер ее стулом.

— В каком положении были шпингалеты на том окне, через которое вы проникли в дом? — спросил он.

— В том же, что и сейчас, — ответил Сквира. — Опущены.

— Вы это окно до того пробовали открыть?

— Пробовали, — угрюмо отозвался капитан. — Несколько раз. Оно было закрыто.

Икрамов вновь завертел головой.

— Запертое изнутри помещение, — бубнил он. — Стул можно опрокинуть на дверь, потянув за нитку. Потом вытянуть ее через замочную скважину… — Он остановился на мгновение. — …но провернуть ключ снаружи, не оставив на нем царапин, нельзя. А царапин нет. — Он подошел к двери. — Или можно избежать царапин?

— Нет, — сказал Козинец. — Плоскогубцы их точно оставят.

— Оставят… — задумчиво повторил подполковник. — Точно… — Постоял немного, медленно обводя прихожую взглядом. — Значит, окна.

— Закрыты на шпингалеты, — возразил Сквира. — Без царапин на ржавчине.

— Я понял, понял… Обратили внимание, что подоконники чистые? Их недавно протирали.

Сквира пожал плечами. И что? Какую-то уборку Рыбаченко ведь делал в доме…

— Непонятно, — протянул Сурат Бахтиерович. — Есть еще потолок, пол и стены. Видимых отверстий нет, но проверить нужно…

Северин Мирославович опять пожал плечами.

— Сможете найти стремянку? — обратился Икрамов к Козинцу.

Тот бодро кивнул, отодвинул стул, подпиравший дверь, отпер замок и исчез.

— Кроме того, убийца мог выбраться через дымоход. Или не мог?

Подполковник, осторожно перепрыгивая через пятна крови, пробрался к печи. Это была обычная украинская грубка, без особых украшений и излишеств. Он отодвинул заслонку, заглянул внутрь.

— Слишком узко даже для ребенка, — сообщил он, будто это не было очевидно с самого начала. — Сажа не потревожена. Следов нет. Печь давно не топили. — Сурат Бахтиерович закрыл заслонку и выпрямился. — Где мог бы спрятаться убийца? — И он принялся в очередной раз обходить дом.

— Негде тут спрятаться! — выдохнул ему вдогонку Сквира.

Икрамов не отреагировал на его слова, занятый осмотром. Зачем-то заглянул в тумбу стола…

— Да, спрятаться здесь решительно негде, — резюмировал он. — Удивительный дом.

Открылась дверь, ввалился Козинец. За ним несмело протиснулись двое пенсионного возраста мужчин со стремянкой в руках.

— Вот, — бодро отрапортовал лейтенант, — заодно и понятых притащил.

— Отлично! — сказал Икрамов, отходя от стены. — Тогда сделаем так. Василь Тарасович, посмотрите стены. Щели, пустоты, любые странности… Говорят у вас громадный и весьма позитивный опыт в этом деле. Договорились?

Козинец кивнул.

— Товарищ капитан… — подполковник запнулся, взглянул на Северина Мирославовича и продолжил: — Наверное, стоит исследовать окна снаружи. Раз уж подоконники чистые. Я знаю, вы окна осматривали, но ведь это было, признайте, мельком, да и то ночью…

— Да, по-настоящему их… э-э-э… — начал было Сквира, но замолчал. Потом добавил: — Посмотрю.

— Давайте! Ну, а я займусь потолком, — энергично взялся за дело Сурат Бахтиерович и расстегнул пиджак. — Подержите стремянку, мóлодцы?

Престарелые мóлодцы переглянулись. Один из понятых ответил по-русски, с видимым усилием пытаясь преодолеть свой сильный акцент:

— Може, мы? Зачем вам самóму?

— Нельзя, — Икрамов развел руками. — Ваше дело наблюдать, наше дело — искать. А после мы с товарищем капитаном займемся полом!

Сквира вышел на крыльцо и потянулся, вдыхая прохладный воздух. Затем, медленно двигаясь вдоль стены, стал одно за другим осматривать окна. Краска на рамах растрескалась, давно потеряла свой цвет. Белесая уличная пыль покрывала стекла. Все это капитан уже видел позавчера, когда в первый раз приходил в поисках Рыбаченко.

Северин Мирославович завернул за угол, оказавшись с противоположной стороны дома, в запущенном саду. Асфальтовый «воротник» вокруг здания, конечно, был на руку убийце. На нем не остается следов, если соскочить с подоконника в одних носках. С обувью в руках. Ноги сразу промокнут, зато следов не будет.

Сквира перешел к следующему окну. И сразу же понял, что нашел…


Володимир, у дома Рыбаченко, 18:40.


Сверток едва виднелся. Он лежал в кустах, в овраге, сразу за покосившимся забором. Козинец лазил туда, на поросший кустарником пустырь за домами, чтобы найти возможные следы. Следы нашлись, но их было немного — несколько отпечатков в грязи, правда, вполне свежих. Все они шли только в одном направлении — от дома Рыбаченко через овраги к широкой улице, по которой ходил автобус. Еще более подозрительным было то, что все они были необычного размера — пятидесятого. Примитивный рисунок подошвы навевал мысли о специальных сапогах, в которые строители всовывают ноги прямо в собственной обуви.

Козинец заметил что-то темное лишь на обратном пути, когда, заканчивая осмотр, продирался от дороги к дому через заросли. Сначала он, за ним эксперты, а потом и понятые проделали в бурьяне широченные проломы, но кустарник все еще оставался густым. Сверток можно было увидеть, только зная, где он, — или случайно, как это и произошло с лейтенантом.

На ветках рядом удалось найти ниточки. Вероятно, с одежды человека, пробиравшегося здесь, предположительно, вчера. Вокруг ниток тоже было довольно много суеты, но сверток затмил все остальные находки.

Набежавших соседей дежурный сержант кое-как сдерживал у угла дома, тщетно пытаясь им объяснить, что они мешают следствию. Согбенные старушки, воинственного вида пожилые мужчины с наградными колодками на потертых пиджаках и молодые мамаши с детьми, вертевшимися у ног, вслух обсуждали каждое действие следователей, игнорируя усилия бравого милиционера.

Двое понятых топтались на самом краешке оврага, ежесекундно рискуя свалиться вниз. Радость от того, что их допустили к таинству, за несколько часов стерлась с их лиц, уступив место усталости. Икрамов скромно стоял рядом и лениво поддерживал разговор о способах рыбной ловли на местной реке.

— Товарищ генерал, так что, Генку зарезали, да? — услышал Сквира уже успевший надоесть вопрос, который зеваки повторяли опять и опять.

Сурат Бахтиерович добродушно улыбался, но не отвечал.

Молния фотовспышки в очередной раз осветила овраг. Василь Тарасович осторожно подобрал сверток. Держа его перед собой, будто готовую в любой момент взорваться мину, стал карабкаться наверх.

На жухлой траве уже давно расстелили клеенку, и когда голова лейтенанта показалась над уровнем земли, Северин Мирославович взял у него сверток и неторопливо развернул влажный от уличной сырости комок.

Икрамов и понятые склонились над ним. Один из приехавших из Луцка экспертов, заодно выполнявший роль фотографа, тоже выбрался из оврага и, хотя никто не просил его об этом, принялся снимать все действия.

Сверток оказался скомканным плащом. Это был обычный мужской плащ — черный, неброский, похожий на сотни других.

— Внутри сухой, — пробормотал Сквира. — Снаружи отсырел, а внутри сухой.

— Когда шел дождь? — резко спросил Икрамов.

— Вчера во время похорон Ревы, — отозвался Козинец. — С тех пор вроде не было…

— Значит, выбросили после дождя, — уже спокойнее произнес Сурат Бахтиерович.

Сквира разложил плащ на клеенке. Спереди виднелось большое темное пятно. Рядом — пятна поменьше. Рукав весь пропитался чем-то темным.

— Надо, конечно, проверить, совпадает ли группа крови с группой крови Рыбаченко, — зачем-то сказал Икрамов.

Сквира пожал плечами. Ответ был очевиден.

— А плащ-то новый, — заметил Козинец.

Северин Мирославович кивнул.

— Куплен специально для убийства. Нужно обойти магазины в Володимире и районе. Может, продавцы вспомнят покупателя…

Уже сказав это, капитан вдруг вспомнил, как Марта Фаддеевна и Оленка описывали человека, следившего за Ревой. Тот был одет в черный плащ…

Сквира сунул пальцы в боковой карман находки и тут же отдернул руку. Потом, уже осторожнее, поддел то, что находилось внутри, и вытянул наружу.

Это была тканевая рукавица — такая, какие используют на стройках. Вся в крови. Капитан сунул палец в другой карман плаща.

— Там тоже… ну… есть, — сообщил он, выпрямляясь.

Эксперт с фотоаппаратом тут же оттеснил его в сторону.

Северин Мирославович отошел к дому и потянулся. В спине захрустело.

Чипейко будет в ярости и на седьмом небе от счастья. Одновременно!

С окном, через которое вылез из дома убийца, криминалисты уже закончили…

Там все было понятно и теперь очевидно. Его изготовили бракованным. Перепутали стороны, неправильно навесили петли или просто сломали раму во время перевозки, но планки, удерживавшие стекло, прибили не изнутри, а снаружи. Краска на них была такая же, как и всюду — старая, выцветшая, потрескавшаяся. А вот гвоздики — новенькие, шляпки сверкали. Не заметить этого было невозможно, но как-то вот раньше никто не заметил…

— Тут еще несколько пар рукавиц, — сказал Козинец. — Без крови. Запасные, что ли?

Сквира посмотрел на оконное стекло. На уличной пыли хорошо выделялись места, за которые преступник держал его. Эти чистые пятна тоже раньше не замечали. А ведь только Икрамов сегодня разглядывал это окно раз семь!

Нет, дополнительные рукавицы не запасные. Они нужны были, чтобы не оставлять отпечатков, когда звонишь по телефону, убираешь посуду и вставляешь, окончательно выбравшись наружу, стекло в окно. Не пользоваться ведь той же парой, в которой совершил убийство — повсюду осталось бы множество кровавых пятен!

Какое самообладание нужно иметь, чтобы осторожно, тщательно высматривая, куда ступаешь, обдумывая каждый свой шаг, ходить вокруг убитого тобой человека! Вытереть все, к чему прикасался. Выйти из дома во двор. Вынуть стекло из окна. Вернуться. Запереть дверь, подпереть ее стулом. Пройтись тряпкой по всем подоконникам — иначе будет заметно, где именно вытирали пыль, чтобы уничтожить следы ног. Позвонить по телефону. Выпрыгнуть через окно без стекла во двор. Поставить стекло обратно. Снять плащ, свернуть его плотным комком и забросить в овраг. Осмотреться, чтобы точно не осталось следов. Обуться. Надеть поверх безразмерные строительные сапоги. И через все тот же овраг уйти в город.


Володимир, гостиница, 22:30.


Сквира, Козинец и Икрамов сидели в гостиничном номере капитана вокруг выдвинутого в центр комнаты стола. Северин Мирославович убрал кровати к стене, подтащил тумбочки поближе и расставил на них купленные в центральном гастрономе яства. Гвоздем программы была картошка, сваренная в трехлитровой банке. Для сохранения тепла Сквира, слив воду, обмотал банку полотенцами.

— …Человек, впервые совершивший убийство, пустьдаже в приступе паники или случайно, прежним остаться не может, — говорил Икрамов.

— Ну да. Отторжение, отчаяние, самонаказание… — Капитан запнулся, лихорадочно вспоминая институтские лекции.

— Вот именно, — благожелательно кивнул подполковник. — Это примеры социально не опасных типов реакции. Но бывают и опасные. Помните? Есть люди, которые начинают думать, что убить — это как дорогу в неправильном месте перейти. Есть те, кто убеждает себя в собственном превосходстве, которое и дает им право на убийство. Другие вдруг решают, что убийство — самое яркое переживание в их жизни. Своеобразное, конечно, но все же ни с чем не сравнимое удовольствие. Такие преступники всегда совершают не одно убийство. И при этом совершенствуются с каждым разом…

— В хату Ревы его мог кто другой послать, а к Рыбаченко он поперся уже сам, — тщательно выговаривая каждое слово, произнес Козинец. В начале ужина он необдуманно выпил полстакана коньяка и теперь мучительно боролся с опьянением. — Устранить опасного свидетеля. Очернить Рыбаченко…

— Может быть, может быть, — Подполковник помолчал немного и спросил: — А почему мы вообще думаем, что оба убийства совершены одним и тем же человеком?

Сквира напрягся. Козинец молча жевал.

— Паспорт и монеты Ревы у Геннадия… — ответил капитан. — Чтобы подбросить их, убийца должен был сначала украсть их из дома Ореста Петровича.

— Рыбаченко мог просто купить монеты у Ревы, — хмыкнул Сурат Бахтиерович. — По словам мастера с кирпичного завода, Гена часто так делал. А Часнык рассказывал о богатом покупателе, который объявился у Ореста Петровича летом. Это вполне мог быть Гена. Даже наверняка был именно Гена. Кому еще, кроме жителя городка, интересны монеты, которые ходили именно здесь?

— А паспорт?

— С паспортом Ореста Петровича в доме Гены, конечно, не поспоришь. Но разве не мог Реву убить Рыбаченко? А Геннадия — его подельник по другим преступлениям? Тем преступлениям, которые давали парню столько денег? Сообщник мог понять, что мы Гену допросим, и побоялся, что тот проболтается?

Сквира замер.

— С нашим счастьем — у Генки точно алиби обнаружится, — пробормотал Козинец.

Северин Мирославович и подполковник разом обернулись к нему. Василь Тарасович не увидел их реакции — он подливал коньяк в свой стакан.

— Мы так и не нашли всех альбомов, ангелочка и пепельницу… — проговорил Сквира. — Так что убил Реву все-таки не Рыбаченко.

Икрамов кивнул.

— Я тоже думаю, что убийцей в обоих случаях был один и тот же человек. И главным аргументом назвал бы именно это. Есть еще и психологическое наблюдение — у обоих убитых были закрыты глаза. Скорее всего, их закрыл преступник.

Козинец удивленно поднял голову.

— Точняк! — пьяно подтвердил он. — Ну ни фига ж себе!

Подполковник посмотрел на Василя Тарасовича, потом перевел взгляд на Сквиру.

— Я слышал, товарищи, что этот коньяк выдерживают в дубовых бочках минимум восемь лет, — Сурат Бахтиерович явно менял тему разговора. — Осмелюсь сказать, вкус получается интересный. Узбекистан в прошлом — мусульманская страна, и люди, особенно пожилые, избегают там всего спиртного. Возможно, поэтому мне довелось попробовать коньяк лишь в армии…

— А вы давно в Киеве служите? — спросил Сквира. Как хозяин, он должен был оставаться более-менее трезвым, поэтому старался не допивать до дна. У Икрамова была другая тактика — время от времени он, ничего не говоря и никак не поясняя, пропускал тост.

— Давно. Я женился в Киеве. Там родились мои дети. Мало того, что город мне сам по себе нравится, он, будучи третьим по значению в СССР, предлагает много интересной работы… — Сурат Бахтиерович положил кусок вареной колбасы на краюху черного хлеба, накрыл сверху кружком огурца, откусил и, медленно жуя, вдруг снова вернулся к прежней теме: — А не имеет ли убийца Рыбаченко медицинское образование? Все-таки удар бритвой в сонную артерию…

Этот разговор все больше походил на экзамен. Северин Мирославович поежился. К чему эти пытки? Разве недостаточно забрать у человека дело? И тем самым перечеркнуть его и так шатающуюся карьеру?

— Вряд ли нужно иметь медицинское образование, — вздохнул Сквира, — чтобы понимать, что удар бритвой в сонную артерию смертелен.

— Но ведь лезвие вошло точно туда, куда надо…

              — А можно ли там промахнуться? Просто бей посередине шеи, где пульс… — Северин Мирославович помолчал и добавил: — Мы же не считали, что Рыбаченко должен быть медиком, чтобы ударить себя в сонную артерию. Тогда почему от убийцы этого ожидаем?

Сурат Бахтиерович улыбнулся и кивнул. Потом отвернулся и стал готовить себе чай. Вода в еще одной трехлитровой банке как раз закипела.

— В итоге что у нас получается? Умный, собранный, наблюдательный человек, неплохо знакомый с Ревой и хорошо — с Геной? — Вынув ложечку из стакана, он попробовал заваренный напиток. — Краснодарский. Аромат ни с чем не перепутаешь. — Икрамов поставил стакан на стол. — Я уже спрашивал о вашем эксперте, товарищ капитан. Кранц-Вовченко? Меня уверили, что она весьма заслуженный человек. И ее покойный муж также являлся заметной фигурой в УССР…

Вилок не было. Лейтенант попытался подхватить вареную картофелину ложкой. С первого раза это ему не удалось, и картофелина развалилась.

— Килька? — предложил Сквира, стараясь не смотреть на Козинца.

— Да, спасибо, — отозвался Сурат Бахтиерович.

Капитан снял крышку с предварительно открытой банки и принялся выкладывать пропитавшиеся томатным соусом кусочки рыбы на общее блюдо.

— Те же кильки, что и в доме Рыбаченко?

Сквира кивнул.

— Ну конечно! Других здесь, наверное, и не купишь, — заметил киевский гость.

Северин Мирославович покосился на Козинца. Тот, казалось, был совершенно далек от всего происходящего в комнате.

Икрамов проследил за его взглядом, но ничего не сказал. Взял из рук капитана банку и положил несколько килек в тарелку Василя Тарасовича.

— Я пас, — с трудом выговорил Козинец. Он помассировал лицо, нащупал на тарелке огурец и откусил от него добрую треть. — Я уже ничего не буду. Просто посижу. — И замолчал, разглядывая свои ботинки.

— Товарищ Кранц-Вовченко, — продолжал Икрамов, — партиец с пятидесятилетним стажем. Начинала еще в Коминтерне. Когда закончилась война, на которой Марта Фаддеевна совершила, не побоюсь этого слова, настоящий подвиг, она продолжила свою карьеру в качестве ученого-историка. И весьма преуспела на этом поприще, защитила докторскую, стала профессором, сделала несколько открытий…

Сквира, прошедший школу общения с Чипейко, насторожился. Слишком долго и пространно Сурат Бахтиерович говорил о человеке, которому в этом деле отведена скромная роль эксперта по нумизматике.

Икрамов немного отхлебнул из своего стакана с чаем.

— Насколько разумно отвлекать от дел нашими сиюминутными заботами товарища Кранц-Вовченко? Может, стоит привлечь кого-то другого?

— Она не против, — осторожно ответил Сквира.

— Я ни секунды не сомневался в ее самоотверженности. Однако вопрос остается открытым…

— Она хорошо знала Реву, — пояснил Северин Мирославович, — была одной из последних, кто с ним общался, знакома с его коллекцией…

Козинец поднял голову и посмотрел на него невидящими глазами.

— Пойду-ка я умоюсь, — он поднялся, постоял немного, будто примериваясь, и довольно твердым шагом направился к двери.

— У вас есть сахар, капитан? — спросил подполковник, отводя взгляд от Козинца.

Сквира протянул Сурату Бахтиеровичу пачку рафинада. Тот бросил в стакан несколько кубиков.

— Замечательно! — он втянул носом струившийся над чаем аромат.

Дверь за Василем Тарасовичем хлопнула.

— Мне импонирует ваша манера не спешить с обвинениями, — сказал Сурат Бахтиерович. — Без твердых фактов действительно не стоит…

И тут вдруг Сквира понял, зачем Икрамов затеял этот разговор.

— А если будут твердые факты?

Подполковник улыбнулся.

— Вам досталось очень интересное дело, товарищ капитан. Многие, очень многие позавидовали бы вам. Такая монета!

— Мне она уже снится…

— Почти тридцать граммов радиоактивного золота. Запретный трезуб запретных украинских националистов. Упоминание несуществующего государства Малая Русь-Украина. Имя несуществующего короля Максима III. Смею предположить, что оба убийства будут раскрыты, когда станет известно, откуда взялась эта монета.

Сквира кивнул.

— Я хотел бы показать монету Кранц-Вовченко, — сказал он после минутной паузы, в течение которой они оба пили чай в полной тишине. — Пришло время узнать ее мнение.

В коридоре послышались шаги, дверь отворилась, и в комнату вошел Козинец. Волосы у него были мокрые. На ногах он держался заметно увереннее.

— Давайте, — вдруг согласился подполковник. — Ей и Часныку. Мне хотелось бы познакомиться с ними обоими. Очень интересные люди!


Пятница, 24 сентября 1982 г.

Володимир, центр города, 08:10.


Опять моросило. Струйки воды медленно стекали по витрине кондитерской. Открывалась она только в десять.

Порыв холодного ветра внезапно ударил прямо в лицо капитана, залепив глаза крупными каплями дождя. Кисти рук, выглядывавшие из-под рукавов куртки, мгновенно намокли. Кожа покрылась мурашками. Вода постепенно забиралась в обувь. Носки намокли, пальцы ног сковало холодом. При каждом шаге в носах туфель неприятно чавкало.

Северин Мирославович плотнее прижал к подбородку поднятый воротник куртки и, прикрываясь зонтом, перебежал к соседней двери. Ресторан «Дружба» начинал работать еще позже — в двенадцать.

За пять дней Сквира так и не смог понять, где в этом городе можно позавтракать. Неужели только в центральном гастрономе с его томатным соком и кирпичами вчерашнего черного хлеба? Об автостанции с ее жуткими запахами и устрашающим ассортиментом буфета вспоминать вообще не хотелось…

Тяжело вздохнув, капитан медленно побрел обратно в гостиницу. Пить чай из трехлитровой банки.

В конце квартала сиял электрическим светом стеклянный павильон фотоателье. Когда Сквира шел в кондитерскую, мастерская еще была закрыта. Сейчас же там горели с полдесятка ламп, и их теплое сияние так сильно контрастировало с серостью дождливого утра, что Северин Мирославович невольно остановился у витрины.

Внутри, в тепле и уюте, сидела за своим столом Богдана. Она опять читала. На ее волосах поблескивали невысохшие еще капли воды. Чтобы согреть озябшие руки, девушка сжимала и разжимала тонкие пальцы.

Ветер налетел на Сквиру и попытался вырвать из его рук зонт. Черное полотнище резко дернулось, и это привлекло внимание Богданы. Она подняла голову, увидела через стекло капитана и широко улыбнулась.

Северин Мирославович улыбнулся в ответ.

Богдана вскочила с порывистостью юности, подбежала к двери и распахнула ее.

— Заходите! Быстрее! Вы же совсем промокнете!

Сквира, играя мужественность и равнодушие к непогоде, повел плечами. Будто в раздумье, неторопливо, нарочито медленно взглянул на часы. И переступил через порог.

— Разве родители не объяснили вам в детстве, что гулять под холодным дождем в такой ветер… — заговорила Богдана, но махнула рукой и рассмеялась. — Ну, давайте, снимайте куртку! Вы же мокрый насквозь!

За спиной капитана звякнула, закрывшись, дверь.

Богдана поборолась немного с зонтом, наконец, сложила его, и на пол ливанула вода. Девушка автоматически отстранилась, склонившись, будто в поклоне, и вытянув руку с зонтиком в сторону. Выглядело это потешно, и Сквира невольно рассмеялся. Он взял зонт из ее рук и поставил в угол, к входной двери.

— А кто сегодня с утра на смене? — спросил Северин Мирославович.

— Квасюк, конечно! — девушка уселась прямо на столе. — Но его нет. Посетителей ведь тоже нет. И, похоже, не будет. В такую-то погоду!

— А если все-таки кто-нибудь придет?

— Оба мастера живут рядом, — ответила Богдана. — Кто-то да примчится. А так — зачем вылезать из теплой постели?

— Так вы здесь одна? — удивился Сквира.

— И не говорите! — Богдана рассмеялась. — Плесневею! Если бы время от времени не заходили офицеры КГБ, совсем скисла бы!

Капитан, улыбаясь, решился все же расстегнуть куртку.

— Снимайте! Снимайте! Вон вешалка.

— Я, собственно, и не думал…

— Да бросьте! Дождь и ветер — хороший повод посидеть в фотоателье на углу. А, кстати, хотите кофе?

— У вас есть кофе?!

— Ха! — Богдана вскочила. — Родители пылинки с ребенка сдувают, а ребенка можно взять только растворимым кофе!

Девушка достала из стола чашки, литровую банку, кипятильник, упаковку львовского кофе, пачку рафинада, кулек с печеньем и даже плитку шоколада.

— Жаль, что вы приходите без предупреждения, — укорила она. — В родительском холодильнике пропадает сервелат. Давайте вы завтра тоже придете? Я вам подам к завтраку дивное блюдо — бутерброд. А хотите — целых три!

— Да я как-то… — Сквира смутился.

— Берите стул и садитесь, — велела Богдана. — А альтернативы у вас, в общем-то, нет. С утра кофе можно выпить только на автостанции, но там он ячменный с цикорием. Да еще и приправлен автобусными выхлопами. Вы любите цикорий под дизельными выхлопами?.. Приходите, приходите, не огорчайте девушку отказом!

Капитан приставил один из стульев к столу и сел.

— Спасибо, — неуверенно сказал он. — Наверное, приду. Следствие, знаете, может… Вещь это непредсказуемая…

— Да, я слышала, — Богдана замахала руками. — Вместо одного раскрытого убийства у вас теперь на руках два нераскрытых. — Она вздохнула. — Жалко Генку.

Помолчав, девушка исчезла за черной занавеской комнаты для съемок. Оттуда донесся шум льющейся воды.

Сквира пододвинул к себе книгу, которую она читала. «Биология для поступающих в вузы».

— Быстро у вас в городе распространяются слухи, — произнес он громко. — Про убийства мы выяснили только вчера вечером…

— Не то слово! — Богдана появилась из-за занавески. — Все друг друга знают. Что бы ни происходило, это становится событием. Не потому, что языки у людей злые. Просто интересных новостей очень мало.

Она вставила в банку кипятильник и включила его в сеть. Потом плюхнулась на свое место и, положив ногу на ногу, откинулась на спинку. На мгновение блеснула острая коленка, но девушка тут же прикрыла ее, оттянув край юбки. И стрельнула глазами в сторону капитана.

— А еще говорят, что у Ревы нашли какую-то невиданную золотую монету…

— Ничего себе! — пробормотал Сквира. — А это-то откуда известно?

— На такой вопрос есть несколько вариантов ответа, — Богдана пожала плечами. — Самый короткий: слухи ходят.

— А что еще об этой монете слышно?

— В том-то и дело, что больше ничего. А всем страшно интересно. Я вот, например, придумала такую версию: это обыкновенный советский рубль, но по ошибке отлитый из золота. Реве его дали на сдачу в нашем гастрономе. Как вам?

Сквира улыбнулся. Надо будет рассказать этот анекдот Чипейко…

Вода закипела. Девушка дернула за шнур, и штепсель вылетел из розетки.

— Каждый готовит себе кофе сам, — объявила она и первой насыпала в свою чашку ложечку коричневого порошка, затем бросила кубик рафинада и, обмотав банку полотенцем, аккуратно налила кипяток. — Кстати, вы слышали, что растворимый кофе изобрели в тридцатые годы, чтобы спасти невиданный урожай в Бразилии?

— Да ну? — ухмыльнулся Сквира, готовя напиток для себя. — Наука — страшная сила!

— Вот-вот! — закивала Богдана. — Взять даже вашу профессию. Как бы вы ловили преступников, если бы ученые не доказали, что отпечатки пальцев у людей строго индивидуальные? Или не изобрели фотографию? Или не придумали элементарную пишущую машинку?.. Дальше — больше! Хотите, поспорим, что очень скоро вы не сможете работать без компьютера, слежки прямо со спутника и анализа ДНК!

— Ну, уж прямо со спутника! Делать на Байконуре нечего, только за подозреваемыми на Волыни следить! — Северин Мирославович помешивал свой кофе, чувствуя, как холод постепенно отпускает заледеневшие руки. Приятное тепло разливалось по телу. — А пока мы по старинке. С древовидным мышлением и разделением секторов. Я версии строю. Мои коллеги устраивают массовые опросы…

— Да ну! А меня что-то никто не опрашивал…

— Еще опросят, — грозно пообещал он. — Как только выйдете в какое-нибудь кафе или на танцплощадку…

— Дискотеку, — автоматически поправила его Богдана, но тут же улыбнулась. — А и правда, у нас в городе и танцплощадка есть! В парке! Я как-то и не задумывалась… Значит, поймают и опросят?

— Непременно! — кивнул Сквира, а потом, вздохнув, добавил: — Только бесполезно все это. У Рыбаченко было несколько десятков, если не сотен, знакомых…

Богдана пила кофе маленькими глотками, слегка оттопыривая мизинец. Ни дать ни взять — Кранц-Вовченко в юности!

— Компьютер, наверное, и правда пригодился бы, — рассуждал капитан, отхлебывая крепкий напиток. — А ДНК-то нам зачем?

— Ну как же! — с задором воскликнула Богдана. — Например, если отпечатков пальцев на месте преступления нет, а волосок на одежде или следы слюны на чашке остались?

— Ну да, как же! — хмыкнул Сквира. — Он, сволочь, всю посуду после себя помыл…

— Кто? — удивилась девушка.

— Неважно, — Северин Мирославович махнул рукой. — Как преступники научились перчатки надевать, так они быстро научатся и стаканы со своей слюной где попало не бросать. И все вернется на круги своя…

— Наверное, — согласилась Богдана. — Но останется уникальный для каждого человека способ мышления. Его подделать невозможно.

— Я и сам то же самое могу сказать. И примерами подтвердить. И на классиков сослаться. Только на практике это не работает. Чтобы поймать преступника, нужно знать его психологию, а чтобы понять психологию, надо пообщаться с преступником, а значит, уже… ну… поймать его. Замкнутый круг…

— По поступкам… — начала было девушка, но тут же зажала рукой рот.

— Что? — не понял Сквира.

— Опять любитель дает советы специалисту, — промычала она сквозь прижатые к губам пальцы.

— Валяйте, — великодушно позволил Северин Мирославович, — вам можно!


Володимир, кирпичный завод, 09:30.


— За два дня мы не успели сопоставить накладные, — тихо сказал следователь ОБХСС Крамарук, — но все же уже обнаружили кое-что интересное.

Плотные тучи стелились почти по самой земле, от чего день походил на сумерки, и тесная комната главного инженера казалась совершенно темной. Дождь барабанил в окно настойчиво и громко.

— Количество горючих материалов, электроэнергии и воды, потребленных заводом на изготовление тысячи кирпичей, неоправданно возросло в августе. Это превышение соответствует производству пяти тысяч неучтенных условных кирпичей. А это хищение на полторы тысячи рублей, если сбыт проводился по госценам. Понимаете?

Игнатенко поднял глаза на Крамарука, но было заметно, что из-за волнения главный инженер ничего не видит.

— Вас что-то смущает? — спросил Дмитро Иванович.

— На заводе не раз меняли оборудование… — еле слышно проговорил Игнатенко. — Модернизацию проводили…

— Да, — кивнул Крамарук. — Техническое переоснащение было проведено трижды за последние десять лет. Это меняло потребление горючего и электричества, согласен. Однако последний раз обновление прошло в ноябре-декабре прошлого года. По данным текущего года оборудование работало стабильно с паспортным потреблением электричества и горючего. И вдруг в августе взбунтовалось! Такое ничем не объяснишь, кроме как хищением. Вы произвели целый грузовик неучтенного кирпича. А это, как вы понимаете, статья.

Игнатенко дернулся.

— Я об этом ничего не знаю, — пробормотал он. — Не знаю совсем ничего.

— Городок маленький, мы вполне сможем обойти всех, кто сейчас строится, и спросить, где они приобрели кирпич…

Андрей Андреевич вздохнул.

— …Мы, конечно, также допросим начальников цехов и мастеров. Кто-нибудь да расскажет. Поговорим с карьером, откуда завод берет глину. Ее вы должны были потребить больше, чем по накладным…

Игнатенко нервно сжал кулаки.

— Рабочие не выключают оборудование после смены, — проговорил он. — Многие сидят по вечерам, занимаются своими делами. При включенном оборудовании… И воруют. Воруют все…

— Выносят кирпичи в карманах? — усмехнулся Крамарук.

— Какие карманы! — взвизгнул Игнатенко. — Карманы какие! Машины вон у ворот выстраиваются в очередь. Мастера туда-сюда бегают, о чем-то шушукаются мастера…

— А пропускной режим?

— Вы видели нашу территорию? Территорию обходили?

— Халатность вместо хищений? — с пониманием отозвался Крамарук. — Вы на эту статью ориентируетесь?

Игнатенко снова дернулся.

— Я ничего не знаю, — произнес Андрей Андреевич срывающимся голосом. — Не знаю. Не знаю ничего. Это все ваш честнейший Рева… — Он посмотрел на Крамарука и добавил: — …наверное.

— Нет, за Ревой вам спрятаться не удастся. Потребление горючих материалов и электроэнергии повысилось в августе, спустя год после его ухода на пенсию.

— В августе? В августе? — судорожно повторил главный инженер.

— В августе, — подтвердил Крамарук.

— В августе невозможно… Нет, совсем невозможно в августе… — Андрей Андреевич втянул голову в плечи и замер. Ему следовало быстро реагировать, что-то говорить, но голова была совершенно пуста. — Я не виноват, — пискнул он. — Я не…

— …Виноват, — то ли закончил за него фразу, то ли высказал свое мнение Крамарук.

— Но я ведь… — начал было Игнатенко и замолчал.

— Допускаю, что не вы это придумали. Но участвовали.

— Это не я, — прошептал Андрей Андреевич. — Не я!

— Левый кирпич гнали и в прошлые годы?

— Откуда мне знать! — сдавленно прохрипел Игнатенко. Он воспрял было духом, но тут же сник. — Мне знать… откуда!

— Масштабы хищений до особо крупных не дотягивают, — успокаивающе произнес Крамарук. — А с чистосердечным признанием можно вообще отделаться годом-двумя…

— Нет! — испуганно вскрикнул Андрей Андреевич. — Тюрьма? Тюрьма? Нет!

— Увы, — Крамарук развел руками. — Без тюрьмы никак не обойдешься. Проблема в другом…

— Что еще? — Игнатенко вскинул голову, но пелена перед глазами все равно не давала увидеть лицо следователя. — Еще… что?

— Убийство. Даже два.

Повисла тишина.

— За что вы убили Реву? Он хотел вмешаться? Или это он все организовал и требовал долю побольше? Или он был в стороне, обнаружил хищения и угрожал все раскрыть?

— Нет! — истерично взвизгнул Игнатенко. — Ни о каком убийстве я не знаю!

— Конечно, знаете, — спокойно ответил Дмитро Иванович. — Капитан Сквира даже беседовал с вами по этому поводу.

— Я никакого отношения к убийству не имею, — Андрей Андреевич безостановочно качал головой. — Отношения не имею.

— А Рыбаченко? За что его убили? Он был вашим курьером? Договаривался с покупателями? Утаил деньги? Оказался случайным свидетелем?..

Игнатенко продолжал устало мотать головой, хрипло дыша.

— Директор завода тоже в этом участвовал?

— В чем? — голос Игнатенко дрожал. — В чем? Это все ваши фантазии. Я ни о чем таком не знаю. Ни о чем!

Дмитро Иванович вздохнул, открыл свою папку и стал в ней рыться. Главный инженер с испугом следил за его руками.

— Где вы были в воскресенье во второй половине дня? — резко спросил Крамарук.

Игнатенко отпрянул, будто от удара хлыста.

— У товарища, — Его глаза забегали. — У…

— Имя, адрес, зачем вы к нему приходили?

— Он дом себе строит. Я ему с ребятами… — Андрей Андреевич замолчал, потом махнул рукой: — …кирпич помогал класть.


Володимир, краеведческий музей, 10:20.


Часнык, как и сообщила уборщица на входе, был в зале Великой Отечественной войны, почти в самом конце экспозиции. Едва увидев пришедших, старик опустил крышку стенда и поспешил им навстречу.

— А, Северин Мирославович! — воскликнул он. — Приветствую. Весьма рад вас видеть.

Весь зал светился красным цветом — знамена Красной Армии, знамена фашистских частей, транспаранты, старые потрепанные плакаты, шторы и даже пол — все было красное. Кое-где эту всепоглощающую красноту разбавляли пятна зеленой солдатской формы и черно-белые фотографии…

— Здравствуйте, Алексей Тимофеевич, — Сквира пожал протянутую руку, потом повернулся к Икрамову. — Вот, Сурат Бахтиерович, это тот самый археолог, педагог…

— …И друг Ревы! — воскликнул подполковник. — Это такая честь для меня!

— Да ну! — смутился старик.

Они обменялись рукопожатиями.

— Еще ни единой души нет, — сказал Часнык. — Давайте здесь присядем? — Он указал на несколько стульев у стены.

Прямо перед Северином Мирославовичем на полу стояли артиллерийские снаряды и сложенные в пирамиды винтовки. Над головой висел огромный плакат с надписью «20 июля 1944».

— Двадцатое июля — это, я так понимаю, день освобождения города? — спросил он.

— Именно так, — кивнул Часнык. — С освобождением тогда сильно затянули. Луцк взяли на полгода раньше. А это всего в семидесяти пяти километрах отсюда!

— Да, — Икрамов покачал головой, — затишье на фронтах…

— Именно! Фашистов из Володимира изгнали всего за девять месяцев до падения Берлина. Население, а его из довоенных двадцати пяти тысяч осталось всего семь, вовсю тогда обсуждало слухи, что новая граница с Германией пройдет где-то рядом, и Володимир останется на немецкой стороне. Но двадцатого июля все прояснилось — части Тринадцатой армии Первого Украинского…

— Товарищи, здравствуйте! — в зал ворвалась Кранц-Вовченко.

Она, похоже, ни секунды не сомневалась: о чем бы мужчины ни разговаривали, ее появление должно все затмить.

Все вскочили.

— Капитан, Олекса, — свысока, по-командирски поприветствовала Марта Фаддеевна мужчин, принимая как должное и подставленный стул, и принятый с ее плеч мокрый плащ, и ожидание, пока она сядет… — А вы, должно быть, подполковник госбезопасности Икрамов!

— Рад встрече! — тот вновь вскочил и изобразил нечто, что при желании можно было бы истолковать как полупоклон.

— Отлично, все в сборе. Как ваша политинформация, капитан? — обратилась старуха к Сквире.

— Мы осудили преступную политику Израиля, — мрачно пробурчал тот.

— Уверена, вы все тщательно обдумали, прежде чем принять такое решение, — заметила она и тут же, без паузы, добавила: — Кстати, альбом, который вы нашли у Рыбаченко, несомненно, из коллекции Ореста. — Она достала несколько листов бумаги, исписанных мелким аккуратным почерком. — В первой колонке — монеты данной тематики из собрания Ореста. Конечно, насколько я смогла их вспомнить. Во второй — монеты из альбома, который вы нашли в доме Геннадия. Я сравнивала не просто наименования, а качество и сохранность. Вывод такой — все до единой монеты Рыбаченко я раньше видела у Ореста…

— У Геннадия была приблизительно треть от всего списка, — пробормотал Сквира, просматривая листки.

— Вы еще и математик! — воскликнула Марта Фаддеевна.

— Мне повезло, я учился в школе. — Капитан аккуратно сложил списки. — Если вы не против, я подошью это к делу.

— Подшивайте! — хмыкнула старуха.

— Еще просьба. Вы могли бы записать в точности, что говорил Рева во время своего последнего звонка к вам?

— Могла бы, — Марта Фаддеевна вновь открыла сумочку и принялась в ней рыться. — Уже записала.

— Неужели я настолько предсказуем? — вздохнул Сквира.

Кранц-Вовченко пожала плечами и отдала ему очередные листы…

В этот момент Икрамов достал из нагрудного кармана монету короля Максима III и протянул ее старухе. Марта Фаддеевна тут же забыла о Северине Мирославовиче. Она осторожно положила золотой кружок на ладонь, вслепую порылась в плаще, потом пощелкала пальцами. Часнык, заглядывавший ей через плечо, отбежал к соседнему стенду и вернулся с большой лупой. Старуха выхватила ее и уставилась на монету.

— Полный бред, — высказалась она.

— Бред и есть, — согласился Сквира.

В зале вновь воцарилась тишина. Кранц-Вовченко и Алексей Тимофеевич вертели в руках диковинную находку, время от времени вырывая ее друг у друга. Их лица сияли. Потом, не в силах сдержать эмоции, Часнык захлопал себя по бокам и завертелся на месте.

— Это!.. — забулькал он. — Это!.. Да вы понимаете!.. Это же…

Кранц-Вовченко повернулась к Сквире и, не обращая внимания на Алексея Тимофеевича, сухо, будто нарочно убрав все эмоции из голоса, произнесла:

— Если бы девственным жителям тундры, какими они были еще сто лет назад, показали жирафа, впечатление было бы таким же — этого не может быть!

— Эта монета есть порождение не нашей вселенной, — бросил Часнык.

Сквира усмехнулся. Похоже, Алексею Тимофеевичу пришла в голову та же мысль, что и Реве. Орест Петрович читал в воскресенье утром книгу о параллельных мирах…

— Тяжеленная! — сказала старуха. — Золото? Сколько весит?

— Золото, — кивнул Северин Мирославович с гордостью, будто выбор металла для этой монеты было его личной заслугой. — Двадцать восемь граммов.

— Ничего себе! — поразилась Марта Фаддеевна.

— А вы мыслите, — упрямо перебил всех Алексей Тимофеевич, — что такая монета могла возникнуть в нашем мире? Прочтите историю Галицко-Волынской земли, представьте себе, как сейчас выглядели бы монеты этой страны…

— Интересный трезуб-империал, — задумчиво проговорила себе под нос старуха.

— Трезуб-империал? — заинтересовался Икрамов.

— Империал — это золотая монета большого веса, выпущенная центральными властями, — пояснила Кранц-Вовченко. — В название иногда добавляют имя герба…

Алексей Тимофеевич резко качнул головой, будто отметая, отгоняя от себя этот не нужный, с его точки зрения, разговор.

— Мы не о том! Не о том! — он в возбуждении вскочил со своего стула. — Перед нами величайшее открытие человечества, а мы о названиях говорим!

Кранц-Вовченко, Икрамов и Сквира посмотрели на Часныка. Под их тяжелыми взглядами Алексей Тимофеевич смутился.

— Неужто история не могла пойти по-другому? — настойчиво повторил он. — В другой реальности? Ну же, признайте, эта монета — лучшее доказательство существования параллельных миров!

— Не преувеличивай, Олекса! — проворчала Марта Фаддеевна.

— Как это «не преувеличивай»! — Часнык попытался пробежаться по залу, но вокруг было слишком много стендов и экспонатов. — Что тебе еще нужно! Такая монета! Существование параллельных миров доказано!

— Лучше бы нам найти проход туда… — начал было Сквира, но Алексей Тимофеевич его перебил:

— Мне не нужно видеть слона, чтобы увериться, что он существует. Достаточно видеть его бивень!

— Сядь, Олекса, — холодно скомандовала Марта Фаддеевна.

Часнык стушевался и опустился на стул.

— Орест в субботу, пока лазил по подземелью, нашел дверь в параллельный мир, — сказал он уже тише, но с тем же упрямством в голосе. — Пошел туда. Выменял золотую монету на что-то, что у него было с собой — на ту же мелочь из кошелька. Советские монеты должны вызывать у жителей той вселенной такое же изумление, как у нас — монеты их мира.

— У тебя что, в голове уже вся история сложилась? — ехидно поинтересовалась Кранц-Вовченко.

Часнык подобрался.

— Люди из параллельного мира следили за проходом между вселенными. Они и убили Ореста…

— Зачем? — Икрамов слегка подался вперед.

— Чтобы о проходе никто не узнал.

— Осмелюсь спросить: следили за Ревой они же?

— Конечно, — уверенно заявил Часнык, но Сквира, уже несколько привыкший к манере общения Икрамова, понял, что старик только что попал в ловушку.

— Другими словами, они начали следить за Орестом Петровичем до того, как он нашел проход? — спокойно продолжил подполковник.

Алексей Тимофеевич застыл на мгновение, но тут же ожил и победно воскликнул:

— Орест ведь нашел проход не случайно! Он много недель вел раскопки в том месте! И все это время стражи двери следили за ним!

— Ждали, пока он пройдет в их мир, чтобы получить право его убить? — уточнил Икрамов. — Вместо того чтобы просто перекрыть проход или как следует Реву напугать?

Глаза Часныка растерянно забегали.

— А причем здесь Рыбаченко? — нанес очередной удар по теории Часныка Сурат Бахтиерович.

— Так ведь Генка тоже обнаружил проход! — Алексей Тимофеевич вновь вскочил со стула, но под взглядом старухи сел. — Рыбаченко ведь лазил по развалинам? Играл в археологию? Вот и доигрался — отыскал дверь. Аккурат под майские праздники. Тут же завернул к Оресту — мол, пойдем, я тут такое обнаружил! А к кому еще Генка мог с подобной новостью примчаться? К родителям-пьяницам? К девушке своей, с которой рассорился? Только он на радостях напился, еще и выпивку принес. В общем, глупо повел разговор, нес с точки зрения рассудительного человека ахинею, и Орест его прогнал…

— А что, в таком случае, произошло в фотоателье? — опять вклинился подполковник.

— Генка попробовал поговорить с Орестом еще раз. Вновь не получилось…

— В таком случае… э-э-э… неожиданное богатство Рыбаченко тоже должно происходить из параллельного мира?

— Ну да! — кивнул Алексей Тимофеевич. — Обмен чего-нибудь на что-нибудь, работа какая-нибудь, просто грабеж…

— Грабеж? — Икрамов поднял бровь.

— Конечно! Легко решиться на ограбление ювелирного, думая, что никто и никогда тебя не сможет поймать! Как поймать грабителя, если тот вынырнул из параллельного мира и тут же исчез обратно? Но страж-то ведь был рядом!

— А как же Гена сбывал краденое? — поинтересовался Сквира, но мозг уже услужливо подсказывал, что Рыбаченко, если вообще принимать всерьез эту дикую идею, мог договориться со знакомым киевским спекулянтом Денисом. Золото же в параллельном мире слегка радиоактивно — так уж там все устроено…

— Не знаю, — сокрушенно вздохнул Часнык. — Может, ездил куда-нибудь?

— Возможно, — покладисто сказал Сквира. — И Гену тоже убили стражи?

Алексей Тимофеевич на мгновение задумался и решительно заявил.

— Люди из параллельного мира обязаны убивать всех, кто знает о проходе. А Рыбаченко у них там еще и преступление совершил…

— Меня немного смущает то, — медленно проговорил Икрамов, — что стражи убили Реву на следующий день после посещения их мира, а Рыбаченко — спустя четыре месяца.

Кранц-Вовченко хмыкнула и выжидающе уставилась на Часныка. Тот же пребывал в полной растерянности. Он тер ладонью лоб, глаза его лихорадочно бегали, волосы окончательно растрепались…

— Да? — спросила старуха, когда пауза стала слишком длинной.

— Орест застал стража врасплох, — наконец, выдавил из себя Часнык, — в момент, когда тот искал в его доме монету. Так убийство произошло не по плану. А с Генкой страж действовал по принятой у них процедуре — сначала отследить все связи, составить список, кому Рыбаченко рассказал о проходе, подстроить все так, чтобы смерть выглядела естественной…

— Ну и ну! — пробормотала Кранц-Вовченко.

— А разве наше правительство поступило бы не так же? — тут же взвился Алексей Тимофеевич. — Проход в параллельный мир — это посерьезнее любой государственной тайны! Отследить, кому нашедший рассказал о проходе, и убить всех!

— Ну зачем так жестоко! — мягко возразил Сурат Бахтиерович.

— Только так! — энергично закивал Часнык. — И с Рыбаченко было бы так же. Но после совершенно неподготовленного убийства Ореста страж не мог не понимать, что в дело вмешаются наши органы правопорядка. Поэтому он не стал тянуть, чего-то ждать, что-то подстраивать, а просто убрал Гену.

— Не слишком ли долго — четыре месяца? — засомневался Сквира. — Чтобы всего лишь отследить связи и подстроить автомобильную аварию? Тут и недели за глаза… Не говоря уж о том, что, чем больше времени проходит, тем больше людей узнают о проходе. Лавинообразно. Ты сказал двоим своим товарищам, они — своим двоим, а те — еще двоим и так дальше. Как-то нелогично столько ждать…

В зале повисла тишина. Алексей Тимофеевич избегал смотреть на капитана.

— Нет! — вдруг снова вскрикнул он. Развернулся всем телом к Сквире и быстро заговорил: — Они гуманнее нас! Они не убивают тех, кто знает о проходе! Просто Орест застал стража у себя дома в тот момент, когда тот искал монету, чтобы вернуть ее назад…

— Вот как! — протянул Икрамов. — А Рыбаченко?

— А Рыбаченко совершил в их мире преступление. После смерти Ореста страж понял, что времени на то, чтобы вывезти Генку туда для суда, уже нет. И привел в исполнение приговор, обычный для такого случая…

— Если я правильно понимаю, для Ревы поход в параллельный мир должен был стать главным событием всей его жизни? — мягко спросил Икрамов.

— Еще бы! — воскликнул Часнык.

— Как же тогда случилось, что он в субботу вернулся оттуда, весь полный впечатлений, звонил вам, Алексей Тимофеевич, звонил вам, Марта Фаддеевна, и…

— Что «и»? — заинтересованно отреагировала старуха.

— …и ни слова о своем походе в параллельный мир не сказал?

Часнык замер. Марта Фаддеевна выжидающе смотрела на него.

— Предположим… — Алексей Тимофеевич пытался придумать объяснение. Было видно, как мучительно он собирается с мыслями. — Предположим…

Все терпеливо ждали.

 — Все так и было задумано! — вдруг вскинул он голову. — Орест ведь не хотел, чтобы мы решили, будто он свихнулся. Сначала он намеревался показать нам монету! Чтобы мы сами все поняли! И только потом планировал обо всем рассказать! — Часнык сверкнул глазами.

— А звонок… ну… Брониславе? — не унимался Северин Мирославович. — Страж ведь не мог знать о Брониславе! Геннадий расстался с ней до того, как нашел проход. Тем более, страж не мог знать детского прозвища Брониславы. И не мог запросто обедать с Рыбаченко за одним столом. За несколько минут до убийства!

Часнык, с тревогой слушавший вопрос, заметно расслабился и улыбнулся.

— А вы сколько знали бы о подозреваемом после нескольких месяцев следствия?

Сквира усмехнулся. Ну действительно!

— Окажись вы на месте стража, наверняка познакомились бы с подозреваемым. Даже завели бы дружбу. Разве не так?

— Возможно, — нехотя признал Северин Мирославович.

— А почему Рева так внезапно ушел с вашего дня рождения? — опять подал голос Икрамов. Все те же ровные интонации, благожелательный тон. Похоже, подполковника совершенно не смущал предмет обсуждения.

— Кто его знает! — Алексей Тимофеевич пожал плечами. — Может, монету дома забыл. От волнения так бывает. Либо захотел принести мне еще какие-то доказательства. Или понял, кто именно за ним все это время следил, испугался и бросился возвращать трезуб-империал владельцу. Или, наоборот, побежал спасать свое имущество. Мало ли…

— Монету он дома не забыл, — вздохнул Сквира. — Если бы забыл, у него не было бы времени ее отыскать и спрятать в носок — прямо на пороге он столкнулся со своим убийцей. И чтобы вернуть монету, совсем не обязательно внезапно убегать с юбилея товарища. Тем более, зачем для этого бежать к себе домой?

— А может, все было не так, — с новой энергией принялся выдвигать версии Алексей Тимофеевич. — Мы сидели, вспоминали о майском происшествии в фотоателье, и Орест вдруг понял, что именно говорил ему тогда Гена! Понял, что тот звал его как раз в параллельный мир! Тот самый, проход в который теперь нашел и Орест! И он со всех ног бросился искать Генку!

— У себя дома? — скептически спросил Сквира. — Искать Генку у себя дома? И, кстати, почему так срочно? Убежать с юбилея друга, которому хотел показать невиданную монету и поведать о главном событии своей жизни, для того, чтобы хлопнуть по плечу полупьяного юнца и сказать ему, что он, оказывается, полгода назад был прав?

— Приведи тогда Орест ко мне на день рождения Генку в качестве еще одного человека, побывавшего в той вселенной, — вся история стала бы гораздо достоверней!

— Неужели Рева мог предположить, что вы ему не поверите? Лучшему другу!

Часнык нервно забарабанил пальцами по столу. Посмотрел на Северина Мирославовича. Потом тихо, но с истеричными нотками в голосе, произнес:

— Легко критиковать идею, которую даже обдумать было некогда!

Сквира нехотя кивнул. И в этом тоже таилась своя правда. Он сам терпеть не мог, когда Чипейко заставлял его в деталях обсуждать только что родившуюся версию…

— Но, согласитесь, — голос Алексея Тимофеевича стал громче, — согласитесь же, что существование параллельного мира просто идеально объясняет эту монету…


Володимир, железнодорожный вокзал, 12:20.


Асфальт сменился брусчаткой, многоэтажные дома — одноэтажными, грязные тротуары — зарослями камыша. Потянуло сероводородными запахами болота, редкие прохожие совсем исчезли, и «бобик» выехал на небольшую круглую площадь, за которой терялось низенькое здание железнодорожного вокзала.

— Подождете? — спросил Сквира у водителя.

Тот кивнул. Северин Мирославович вышел из машины, вдохнул полной грудью, едва не закашлявшись, странную смесь железнодорожной гари и болотной вони, и направился к центральному входу. Подойдя почти вплотную, Сквира вдруг понял: эта дверь заперта не один десяток лет. Многослойная пыль покрывала и ручку, и стекло. Из-под ступенек пробивалась трава. В узких оконных проемах были видны стены бункерной толщины…

— Товарищ капитан! — окликнул его водитель. — Вход с другой стороны.

Северин Мирославович оглянулся на него и махнул рукой.

У бокового торца располагался скверик со свежеокрашенными скамейками. Посреди него роняла беспрерывную череду капель водяная колонка на ручном рычаге.

На пустынном перроне стоял пожилой мужчина в железнодорожной форме.

— Где тут вход? — обратился к нему Сквира.

Мужчина указал рукой:

— Самая дальняя дверь.

По третьей колее, пыхтя, маневрировал тепловоз. На островке платформы несколько мальчишек в нетерпении ждали, когда можно будет перебежать на ту сторону путей, к видневшимся вдали одноэтажным домикам с покосившимися черными заборами. Дети казались братьями из-за одинаковых темно-коричневых курток и сатиновых штанов со вздутыми коленками. Они толкали друг друга и что-то возбужденно обсуждали.

Сквира миновал закрытую дверь с надписью «Начальник вокзала» и вошел во вторую, распахнутую. В коротком коридорчике он увидел еще три двери:прямо — в зал ожидания, справа — в комнату милиции, слева — в буфет. Очень удобно.

Сквира потянул на себя правую дверь, но та оказалась запертой. Тогда он дернул тяжелую дверь слева и попал в комнату с раздаточным прилавком, кассой и несколькими высокими стойками. За одной из них пили пиво двое мужчин в спецовках. За другой ел борщ из треснувшей тарелки молоденький сержант милиции.

Северин Мирославович взял стакан кефира с черствой ватрушкой и подошел к милиционеру. Остановился рядом. Сержант оторвался от борща и настороженно посмотрел на непрошенного гостя. Рядом были еще три совершенно свободные стойки.

— Вы служите здесь, в линейном отделении? — спросил Сквира.

На лице милиционера заходили желваки. Он, похоже, выбирал между грубым и очень грубым ответами. Но, когда заговорил, голос его звучал вполне миролюбиво:

— Что-то случилось?

— Капитан Сквира, — представился Северин Мирославович и положил на столик удостоверение.

Сержант опустил ложку, вытер салфеткой пальцы и поднял корочку. Читал он долго и внимательно. Потом отдал удостоверение капитану.

— Сержант Теличко, — отрапортовал он.

Они пожали друг другу руки. Сержант подвинул свою фуражку, лежавшую на стойке, освобождая место для стакана капитана.

— Я веду расследование убийств, — пояснил после некоторого молчания Сквира. — Вы, наверное, слышали…

Милиционер кивнул.

— Мне нужно поговорить с кассирами.

— Поговорить несложно, — пожал тот плечами. — Они до часу на месте, и поезда на Сокаль и Киев еще нескоро. А что?

— Фоторобот хочу показать, — Сквира откусил кусок от ватрушки.

— Подозреваемый? — сержант явно заинтересовался. — Мне покажете?

— Вот, — капитан достал из кармана несколько портретных рисунков Дениса.

Милиционер нагнулся над столом и принялся разглядывать лицо сбытчика радиоактивного золота. И снова делал это долго и тщательно. Потом посмотрел на Сквиру и смущенно улыбнулся.

— Вы, товарищ капитан… Понимаете, я служу недавно… Может, он тут когда-то и появлялся, но…

— Ну, не видели, так не видели, — безразлично бросил Сквира.

— Не то, чтобы именно не видел. Скорее, наоборот… Уж очень этот рисунок общий…

— Вы правы. Но другого нет. Приходится работать с тем, что имеем.

Они продолжили есть. Спустя минуту или две сержант посоветовал:

— Вам бы на автостанции показать. У них пассажиров гораздо больше…

Северин Мирославович, жуя, попытался что-то сказать. Получилось неразборчиво. Несколько крошек вылетело изо рта. Сквира смутился и стал срочно глотать непережеванную ватрушку.

— Извините, — буркнул он, когда вновь обрел способность разговаривать.

Милиционер кивнул.

— Мой сотрудник находится на автостанции прямо сейчас. А я, поскольку была свободная машина… ну…

Сержант опять кивнул, отодвинул тарелку и надел на голову фуражку.

— Тогда пошли!

Зал ожидания оказался довольно просторным. В застоявшемся воздухе ощущался сильный запах угольной пыли. Вдоль стен располагались деревянные откидные кресла. В дальней стене виднелись два крошечных окошка, перед одним из которых стояла очередь. Справа стена образовывала нишу, в ее глубине находилась дверь в почтовое отделение. Рядом — бокс с девятью ячейками автоматических камер хранения. Дверцы большинства из них были распахнуты. Почти у самого входа высилась печь, топившаяся углем. Над всем этим нависала огромная пыльная люстра…

Сержант подошел к окошкам, постучал в одно из них и крикнул:

— Дмитревна, открой.

В окошке мелькнуло женское лицо. Спустя несколько секунд щелкнул замок в двери, и Сквира с милиционером зашли внутрь.

Это была небольшая комната, заставленная столами и шкафами. У окошек в стене капитан увидел что-то вроде каталожных ящиков с бланками билетов. Тут же стоял игольчатый дырокол для пробивания дат и номеров вагонов.

Дмитревна, толстая женщина хорошо за пятьдесят, вся закутанная в шерстяные платки, посмотрела на пришедших и, подняв палец — мол, не мешайте, стала быстро что-то дописывать в своих бумагах. Вторая кассирша, чуть помоложе, надрывно кричала в трубку телефона, требуя, чтобы ей дали место на киевский поезд.

— С кем это она разговаривает? — Сквира обернулся к сержанту.

— С Ковелем. У нас ведь мест на поезда дальнего следования нет. Нужно каждый раз звонить на узловую станцию.

Дмитревна закончила писать и поднялась.

— Вот, — сказал сержант, — капитан Сквира. Хочет с тобой побеседовать.

— Ну, беседуй, — весело ответила женщина.

Сквира вытащил фоторобот Дениса и протянул ей. Кассирша взглянула на листок и покачала головой:

— Опоздал, капитан! Женихами уже лет тридцать не интересуюсь!

— Может, вы его знаете? — невольно улыбнулся Сквира. — Или видели когда-нибудь? Может, билет у вас брал? Совсем недавно?

Дмитревна взяла портрет и уже внимательнее его рассмотрела.

— Это не по поводу убийства случайно? — спросила она. — Реву убили. И какого-то парня зарезали. Все про это говорят…

— Именно, — кивнул Северин Мирославович.

— Куда мы катимся! — продолжая разглядывать лицо Дениса, покачала головой женщина. — Убийство! Два! В Володимире!

— Ну что, похож на кого-нибудь? Не покупал на днях билет до Киева?

— Да таких миллион! — кассирша отодвинула журнал, лежавший на столе перед ее коллегой, и положила на его место листок. — Гляди! Это он их убил!

— Нет, нет! — поспешно вмешался Северин Мирославович. — Этот человек может знать что-то важное для следствия. Свидетель, так сказать.

— Лицо знакомое, — пожала плечами коллега Дмитревны. — Но нарисовано как-то… Он же на этом рисунке похож практически на кого угодно. Хоть на Теличко, хоть на вас.

— Ну, ну! — сержант улыбнулся. — На меня точно не похож. Посмотри на разрез глаз, форму носа, подбородок, линию волос, форму ушей…

— А! — закивала женщина. — Ну да, на тебя не похож…

— А на кого похож? — не отставал Сквира. — Ему двадцать пять — тридцать. Вежливый.

— Да они тут все вежливые, — буркнула кассирша. — Пока билет просят.

— Он мог, кстати, билет не брать. Просто ждать поезда. В зале ожидания. Если, например, приехал из Киева с обратным билетом. Или кто-то за него брал…

Кассирша рассмеялась и показала на окошко.

— А вы сядьте и сами взгляните.

Северин Мирославович замялся, подозревая подвох. Потом все же опустился на стул у закрытого окошка. Убрал заслонку.

 Увидел он только кусочек потолка. Приподнялся, но даже так зал практически не просматривался.

— Понятно. У вас зарегистрированы все билеты, проданные в среду?

— На киевский поезд реестр проданных мест есть. А на местные поезда мы билеты не регистрируем. Просто продаем, на людей не глядим.

— И что? Кто же покупал в тот день билеты в Киев?

— Кто? — переспросила Дмитревна. — Про «кто» ничего не скажу. Имен не спрашиваем. Тут знакомых не упомнишь, а уж в порядке общей очереди… — Она перевернула страницу в журнале и прочитала: — Три места по одному, два вместе в плацкарт и два вместе в купе.

— А кто, кто брал эти билеты по одному? — сразу оживился Сквира. — Вспомните! Мужчины или женщины? Молодые или пожилые?

Дмитревна напряглась. Северин Мирославович пододвинул к ней фоторобот. Она покачала головой.

— Я не помню, кто брал билет всего минуту назад. А вы спрашиваете даже не про вчера — про позавчера!

— А в какие вагоны это были билеты? — подал голос сержант. — Можно запросить проводников. Сегодня как раз та же бригада будет следовать. Я их поспрашиваю. Даже отправление задержу, если нужно…

— Я тебе задержу! — вскинулась Дмитревна. — Это же железная дорога! С ума сошел!

— Задержу, если нужно, — упрямо сказал Теличко. На его щеках проступили красные пятна, но голос звучал уверенно. — Речь идет о двух убийствах!


Володимир, кафе «Лакомка», 13:20.


Мяса не было. Ни в каком виде. Даже бутербродов с колбасой здесь не предлагали. Сквире хватило нескольких минут, чтобы досконально изучить меню этого кафе. Печенье, мороженое, пять видов пирожных и три — обычных магазинных конфет. Из напитков — ситро, яблочный сок и ячменный кофе с цикорием. Ну и, конечно, два сорта сигарет. Немного спасала положение горка лежавших на прилавке хачапури, распространяющих по всему помещению дурманящий запах горячего сыра.

Конечно, совсем рядом, через дорогу, располагалась рабочая столовая. Она была темная, какая-то неуютная, но там подавали полный обед. За пять дней капитан успел пристраститься в ней к тефтелям с макаронами, и теперь организм требовал именно их, горячих, с обильной подливой, куском соленого огурца. Сбегать в ту столовую было делом десяти минут, но уйти из кафе Сквира не решался.

Богдана утром упомянула, что иногда обедает в «Лакомке», и теперь капитан сидел здесь в надежде, что «иногда» — это и сегодня тоже. Вот откроется дверь, и войдет она, разрумяненная от прохлады дождливого дня, с капельками воды в волосах, веселая и непосредственная, такая, какой он видел ее с утра. Войдет и сразу заметит его, и удивится, и, конечно, сядет за его столик, и они станут есть хачапури, запивать их ситро, болтать о том, о сем, ни о чем…

За соседними столиками устроились несколько мам с малолетними детьми. Дети чинно поедали пирожные. Мамы пили ячменный напиток с молоком. Было тихо.

Сквира достал лекцию Ревы. Продираться через нее все еще было трудно, но теперь написанное Орестом Петровичем приобрело для капитана смысл, перекликалось с тем, что Северин Мирославович видел вокруг.

…Основными кандидатами на престол Андрия были три мальчика — Любарт-Дмитро, Даниил и Болеслав. Зять погибшего володаря королевства и два племянника. Средний по возрасту, помладше и постарше. Гедеминович, последний Рюрикович  и Пяст. Литвин, русин и поляк — конечно, если судить только по отцам…

В кафе периодически хлопала дверь, впуская пожилых женщин, которые суетливо покупали кулек конфет и тут же бежали дальше. Каждый раз Северин Мирославович оборачивался на звук, ожидая увидеть Богдану, но девушка все не появлялась…

Всех — бояр, Польшу, Литву, Венгрию, Золотую Орду — решительно всех устраивала компромиссная фигура Болеслава. Сын Марии , сестры Андрия, и стал новым королем, приняв православие под именем «Юрий». Наверное, это было не слишком справедливо по отношению к Буше и Любарту-Дмитру, но для королевства Руси это решение и правда было далеко не худшим. Да, происходила смена династии, но трон все же попадал в руки праправнука Данила Галицкого. Польша из врага превращалась в союзника. Впрочем, как и Венгрия. Мальчик должен был достичь совершеннолетия гораздо раньше своих соперников, а значит, держава вскоре получала настоящего правителя. В общем, когда Юрий-Болеслав приехал в Володимир с матерью-регентшей, страсти вокруг трона Андрия немного поулеглись.

В кафе вошел мужчина. Сквира на него даже не взглянул, да и тот не обратил на капитана никакого внимания.

…Юрий-Болеслав стал настоящим монархом. Он стал проводить реформы, начал что-то переиначивать, неожиданно обернулся открытым врагом Польши, повел борьбу против бояр. Через пятнадцать лет после коронации он умер от яда. И будто один и тот же рок висел над всеми правителями королевства Руси — Юрий-Болеслав  был убит до того, как успел обзавестись детьми…

Вновь пришедший мужчина направился с чашкой ячменного напитка в руках к пустующему столику рядом с Северином Мирославовичем. Их взгляды встретились, и оба замерли, пытаясь вспомнить, где они уже друг друга видели.

— Как дела в Доме пионеров? — опомнился первым Сквира. Он поднялся и протянул руку.

— Ничего, неплохо, — Гаврилишин пожал ее. — Можно к вам?

Северин Мирославович сделал широкий жест рукой, и Сергей Остапович аккуратно опустил на столик свою чашку. Плюхнулся на стул и стал помешивать ложкой горячий напиток.

Снова хлопнула дверь, Сквира обернулся. Очередная мамаша с сынишкой.

— Ждете кого-то? — спросил директор Дома пионеров.

Сквира пожал плечами.

— Видел вас на похоронах, — невпопад сказал Сергей Остапович. — Много людей пришло. Как ни крути, Орест Петрович был человеком известным. — Он помолчал немного. Сделал глоток. — Да и любили его многие… А теперь вот и Генка… Говорят, его убили. Это правда?

— Похоже, что да. Версия о самоубийстве, во всяком случае, больше не рассматривается.

— Подумать только! — Сергей Остапович покачал головой. — В нашем-то городе! Два убийства! Неслыханно! — Он сокрушенно вздохнул. — Гену-то за что было убивать? Совсем молодой. Никому зла не успел причинить. Хороший, добрый парень. Немного чудил по молодости лет, конечно… Вы знаете, весьма тягостное ощущение — знать, что человек, с которым ты разговаривал всего несколько дней назад, мертв. Пустота какая-то на душе. И растерянность. Непонятный, необъяснимый мир…

— А когда вы в последний раз видели его? — автоматически спросил Сквира, покосившись на очередную посетительницу кафе.

— В субботу, кажется… — Гаврилишин наморщил лоб, пытаясь вспомнить. Потом кивнул и уже увереннее сказал: — В субботу. Мы с женой и сыном были здесь, в этом кафе. После кино, знаете, ребенок попросил мороженого, а я не смог отказать, хоть и поздно уже было… Да и жене захотелось посидеть где-нибудь. Оторваться от кухни…

— А Гена? — вернул его к теме Сквира.

— А что Гена? Он был с компанией. У каждого по бутылке водки. Сразу стали горланить что-то. Матерились. Я уже хотел было возмутиться, но тут вмешался кто-то из «Лакомки». Знаете, это ведь детское кафе, тут особая атмосфера. Здесь пьяная компания совсем не уместна…

— И что было дальше? — наклонился вперед капитан. — Ну, с Геной?

— Его выставили. Он посопротивлялся и ушел. И утащил компанию за собой. Будете смеяться, но он и меня звал. При жене и ребенке! Будто я с ним хоть раз пил! Я думал, буду на него всю жизнь после этого злиться, но вот… Такое случилось…

— А куда Гена пошел отсюда? — перебил его Сквира.

— Не знаю. Куда-то подались…

— А вы из той компании кого-нибудь знаете?

— Ну, — Гаврилишин опять наморщил в раздумье лоб, — может, Надю?

— Надю?

— Надя Сивоконь из кройки и шитья… — он остановился, потом тихо рассмеялся. — Что я такое говорю! Конечно, не из кройки и шитья. Она в тот кружок не ходит уже лет шесть, не меньше. Теперь она взрослая. Студентка. Учится в техникуме на мелиоратора…

В очередной раз хлопнула дверь кафе, и снова это была не Богдана.

Сквира взглянул на часы. Время стремительно приближалось к двум. Похоже, девушка уже не придет.

— Слушайте, — сказал он, — я вдруг понял, что у меня в деле не хватает графика поездок Ревы. Вы же, наверное, можете его составить? Мне нужно за прошлый и этот годы. Или, может, посоветуете кого-нибудь?

— Ну, дочка Ревы должна знать… — растерялся Гаврилишин.

— Когда Орест Петрович в Днепропетровск приезжал, она, и правда, знает, — согласился Северин Мирославович, — но ведь он не только к ней ездил? Конференции, выставки, симпозиумы всякие? В отпусках, в конце концов, он ведь тоже бывал?

— В отпусках? — неуверенно переспросил Сергей Остапович. — Ну, это, скорее, на кирпичном… Там должны заявления его храниться. Правда, он уже почти полтора года на заводе не работает… — Вдруг на лице Гаврилишина засияла улыбка. — Слушайте, а ведь у меня все это есть! И за прошлый год, и за этот! Как я сразу не додумался?! Орест Петрович ведь писал заявления на отпуск и в Доме пионеров! Без этого, сами знаете… Совместитель — не совместитель, без разницы. Любая проверка… Я ему никогда не отказал бы, но бумага все же требовалась. И на календарные отпуска и, уж тем более, на кратковременные, без содержания!

— Ну вот и отлично! — кивнул Сквира.

— Только на совсем короткие отлучки из города он мне заявлений не оставлял, — осторожно добавил Гаврилишин. — Рева работал у нас лишь по четвергам, так что, если уезжал между пятницей и средой… Но если на неделю или дольше — все это у нас есть!

Опять открылась дверь. Капитан обернулся, но увидел пожилую женщину с двумя детьми. Едва войдя в кафе, дети радостно бросились к витрине с пирожными.

Капитан направился к прилавку, к телефону, который виднелся за спиной продавщицы. В том, что ему позволят сделать звонок, Сквира не сомневался. Но вот что сказать Богдане, он не знал.


Володимир, костел Сердца Иисуса, 14:20.


Собственно, костела не было. В годы войны в него попала бомба, и от внушительного двухуровневого здания в немецком стиле с башнями и звонницами остались лишь развалины подвалов да вогнутый фронтон в форме волны с зияющими глазницами арочных окон. Природа воспользовалась сорока годами передышки, и развалины покрылись травой и кустарником. На башнях, прямо на верхней кромке разрушенной стены росла парочка деревьев. Птицы, в основном вороны, вили гнезда среди груд кирпичей и с возмущенным карканьем взметались тяжелыми черными стаями каждый раз, когда очередной старшеклассник из школы по соседству искал здесь уединения — чтобы покурить, выпить пива или, если повезет, обменяться неумелыми поцелуями с одноклассницей.

Будто в издевку над мрачным достоинством умирающей обители иезуитов на фронтоне висела небольшая табличка, гласившая, что костел Сердца Иисуса является памятником архитектуры XVIII века и охраняется государством. Там же указывалось, что после расформирования ордена иезуитов костел и прилегающие постройки были преобразованы в монастырь братьев базилиан.

— Эй, мужик, будешь третьим? — раздался чей-то прокуренный голос из-под одной из стен. — Дашь рубль?

Северин Мирославович пригляделся и увидел двоих мужчин, сидевших на груде кирпичей. Тень от кустарников совершенно их скрывала, и если бы один из них не заговорил, капитан мог бы пройти мимо.

— Я по делу, — сказал он. — Архитектор.

— Точно! — воскликнул пьянчуга. — Я слышал, реставрировать будут это все.

Раздались тихое позвякивание стекла и звук льющейся жидкости.

— Так тебе налить? Рубль всего!

— Не могу, — Сквира спрыгнул на пол того, что некогда было подвалом костела. — Я… э-э-э… на работе.

— Ну и правильно, — ответил мужик и опрокинул содержимое стакана в рот.

Внимательно глядя под ноги и стараясь не влезть в наиболее подозрительные кучи мусора, Сквира направился в один из проходов. Здесь было немного темнее из-за сохранившихся фрагментов подвального потолка.

Через несколько шагов капитан вновь вышел на открытое пространство и оказался в чем-то вроде крипты. Тут было заметно чище. Груды кирпичей все равно мешали передвигаться, но из поля зрения исчезли бутылки, пустые консервные банки, обрывки газет. Прямо над головой взмывала, казалось, к самому небу, чудом сохранившаяся при взрыве передняя стена костела.

Сквира задрал голову, чтобы посмотреть, как возносятся над ним десятки и десятки рядов кирпичей. Вверх и вверх. Упираясь в свинцовые тучи…

Поскальзываясь на гнилых листьях и озираясь, Северин Мирославович обошел крипту. Никаких следов работы метелки и совка не видно…

Он вздохнул, сел на кучу кирпичей и стал ждать. Злость, толкнувшая его прийти сюда, постепенно улеглась. Да, Икрамов высказался о его походах «по развалинам монастырей» вполне недвусмысленно. Ну и черт с ним! В конце концов, разве место, где Рева нашел монету, не является важным звеном расследования?

Капитан постарался отвлечься от сосущего чувства пустоты, которое преследовало его с того момента, как Икрамов забрал у него дело. Северин Мирославович даже закрыл глаза и попробовал подремать. Безрезультатно, конечно.

Минут через пять он вытащил лекцию Ревы. Сквира уже не верил в националистический след. Во всяком случае, организованной националистической деятельностью в этом городке и не пахло. Однако документ дочитать стоило. И соответствующее заключение написать. Хотя бы для того, чтобы отчитаться перед Чипейко. И хоть что-то показать Икрамову.

…Итак, король был убит. Кто дал Юрию-Болеславу яду, осталось неизвестным. Политически от этой смерти больше всего выигрывал король Польши. Впрочем, это совсем не означает, что именно он и был убийцей.

Трон унаследовал Любарт-Дмитро, муж Буши. История сделала полный круг, но теперь зять Андрия уже не был больше тем подростком, которого фактически лишили престола пятнадцать лет назад. Он вырос, возмужал, набрался опыта, приобрел союзников и друзей. На его стороне теперь находилась сила и авторитет. Он правил всей восточной Волынью. За ним стоял мощный город — Луцк…

— Где-то я об этом городе слышал, — буркнул себе под нос, улыбаясь, Сквира, уроженец Луцка.

Ну, про Любарта капитан знал. В школе, помнится, их постоянно мучили биографией князя и ежегодно водили в построенный им в самом центре города замок…

Новый правитель был именно князем, не королем. Жил он в Луцке, подальше от перипетий разгоревшейся войны против объединенных сил Казимира III и Карла-Роберта . Володимир, вдруг оказавшийся прифронтовым городом, перестал быть столицей — князю было спокойнее в обжитом Луцке. Галицкой частью княжества все в большей степени правил боярин Дмитро Дедько . Любарт-Дмитро , несмотря на все свои усилия, уверенно чувствовал себя только на Волыни.

Сизый голубь спланировал на пол и чинно зашагал у ног Северина Мирославовича, выискивая что-нибудь съедобное…

Буша умерла бездетной. Дети Любарта-Дмитра от другой жены прав на Галицко-Волынскую державу не имели. Собственно, они не были потомками русьских королей и к великому роду не принадлежали.

Голубь остановился перед Сквирой и завертел головой, что-то разглядывая. Потом захлопал крыльями, взлетел, резко изменил направление и пронесся совсем рядом с капитаном. Волна воздуха, поднятая им, обдала Северина Мирославовича, и страницы лекции Ревы в его руках затрепетали, будто собирались взвиться в воздух вслед за птицей…

Что же касается династии, то несчастья, хлынувшие на род Данила Галицкого, похоже, положили ей конец. С формальной точки зрения оставались еще прямые потомки первого короля Руси, правители маленького Острожского княжества. Однако реальная сила больше Рюриковичам не принадлежала. Ее делили между собой новый князь и бояре…

Посреди тишины раздался шум шагов.

— …Видел польское издание твоей монографии о торговле зерном в Великом княжестве литовском, — узнал Сквира голос Часныка. — Все иллюстрации вынесены в конец, страшно неудобно читать…

В проходе из первой комнаты появился Алексей Тимофеевич. Он близоруко прищурился, приглядываясь к Сквире, потом воскликнул:

— Капитан! Приветствую!

Следом за ним показалась Марта Фаддеевна.

— Вы знаете литовский язык? — тут же спросил ее Северин Мирославович.

Марта Фаддеевна непонимающе уставилась на него.

— Ну, вы же изучали… э-э-э… Литовское княжество?

Алексей Тимофеевич и старуха заулыбались.

— Вы удивительный человек, капитан, — она покачала головой. — Могли сказать, что я великолепно выгляжу. Могли поздравить меня с выходом монографии в Польше. Могли передать привет от подполковника Икрамова, который, несомненно, обсуждал с вами меня и Олексу после нашей встречи. Могли поинтересоваться, зачем я исследовала торговлю зерном. Но вы спросили, знаю ли я литовский язык! Поразительно!

— Ну, — Сквира был смущен, — неужели вы ко всему еще и литовским владеете?

— Нет. Впрочем, в изучении архивов Великого княжества литовского литовский язык мало помогает. Скорее, нужен старобелорусский.

— За свои открытия в Пинске Марта была удостоена премии Альфреда Хейнекена, — вмешался Часнык. — Это я вам, Северин Мирославович, доложу, уникальный…

— Это звучит громче, чем есть на самом деле, — перебила его старуха. — Просто любопытное приключение. Днем я сидела в местном архиве, он же средневековый иезуитский Коллегиум, читала манускрипты, обсуждала находки с местным маляром, довольно интеллигентным юношей, а вечером бегала на свидания со своим будущим вторым мужем. Подогревало кровь, знаете ли.

— А твой будущий супруг в то время руководил раскопками городища дреговичей, — все с тем же энтузиазмом говорил Часнык. — Вы могли о нем слышать, Северин Мирославович. Теодосий Стефанович Вовченко. Прекрасный был археолог! Известнейший!

Сквира развел руками.

— Не знаю, как раскопками, а топографисткой он точно руководил, — проворчала старуха, — за что не раз ходил с расцарапанной рожей.

— Ну, Марта Фаддеевна! — улыбнулся Сквира. — Не ожидал от вас применения… э-э-э… грубой физической силы.

— Вы правы, — гордо сказала дама. — Ногти — это так, для устрашения топографистки.

Часнык перевел взгляд с капитана на Кранц-Вовченко и погладил волосы на лбу. Видно было, что он пребывает в нетерпении.

— Ну что, подумали про параллельный мир?

— Все в вашей гипотезе шито белыми нитками, — покачал головой Северин Мирославович. — Ничего она не объясняет — ни слежки за Ревой, ни его внезапного ухода с вашего дня рождения, ни убийства Рыбаченко…

— Ничего не объясняет! — истерично взвизгнул Часнык. — Шито белыми нитками!

— Вы будете драться, товарищи? — невозмутимо спросила старуха.

— Про нитки — это лишь ваше субъективное мнение, — не обращая на нее внимания, даже не взглянув в ее сторону, но заметно сдержаннее ответил Алексей Тимофеевич.

— Возможно, — покладисто кивнул капитан. — Но есть и объективный факт.

— Какой? — тут же заинтересовался Часнык.

— Параллельного мира нет и быть не может, — отрезал Северин Мирославович.

— А зачем же вы тогда сюда пришли? — безнадежно махнул рукой Алексей Тимофеевич. — Если параллельного мира нет, значит, и прохода в него нет!

— Я ищу место, где Рева обнаружил трезуб-империал.

— Тогда сразу к делу! — хмыкнула Кранц-Вовченко. — Орест сказал мне: «Я копаюсь в подземелье. Собор знаешь?» Из этого я заключила, что он вел раскопки в соборе…

— А это неправильно?

— Разве можно перебивать женщину! — она сверкнула глазами. — Конечно, это неправильно. Соборов в Володимире два — православный, где с утра до вечера пропадает Олекса, и католический, где мы уже побывали. Однако, слова Ореста не означают, что он работал в соборе. Он вполне мог говорить о своих раскопках рядом с собором.

— Гм, — Сквира пытался сосредоточиться. — И что?

— Вы меня пугаете, капитан…

— Я и правда не понимаю.

— Обязан ли следователь замечать детали? Этот костел находится всего лишь через дорогу от костела Иоакима и Анны. И здесь, как видите, есть подземелье…

— Понятно, — вздохнул Сквира.

— Ну а если понятно… — И Марта Фаддеевна направилась вглубь развалин.

Сквира и Часнык, чувствуя себя статистами, поплелись за ней.

Они оказались в центральном круглом помещении. Сюда когда-то упал фрагмент стены, но каким-то чудом не развалился на куски, а так и остался лежать, скособоченный, на груде кирпичей, обрастая травой и молодыми побегами деревьев.

— Империал существует, — заговорил Северин Мирославович, — и игнорировать его невозможно. Но, чем терять время на псевдонаучное фантазирование, лучше подумать, откуда на самом деле он взялся… — Капитан замолчал, ожидая реакции от Кранц-Вовченко и Часныка. Те пожали плечами.

— Все в вашей монете довольно логично… — пробормотала, наконец, старуха. — Я смогла заметить только одно легкое противоречие…

Сквира резко к ней обернулся.

— Ничего драматического. Просто имя «Максим», ведь, не монаршее. При всей своей античной древности оно дань французской моде XIX века. Никаких корней в сколько-нибудь отдаленном прошлом оно не имеет. В XIX веке это имя было распространено, в основном, среди простых сословий. Недаром так звали не Пушкина, обедневшего дворянина, а отца Горького, столяра…

Кранц-Вовченко взобралась на упавший фрагмент стены. И уверенно пошла по нему наверх. Обломок под ее весом подозрительно скрипел, но держался. Ботиночки старухи оставляли на отсыревшей штукатурке темные следы. Ноги соскальзывали, но Марта Фаддеевна на удивление быстро достигла почти самого края. Выпрямилась и гордо посмотрела на мужчин.

«Не хватало еще, чтобы пламенный коммунист Кранц-Вовченко свалилась оттуда и сломала себе что-нибудь. Чипейко за это по головке не погладит…» — подумал Северин Мирославович

— И что оттуда… э-э-э… видно? — Он постарался незаметно переместиться на наиболее вероятную линию возможного падения старухи.

— Все! Впрочем, ничего интересного.

Сквира предложил ей руку. Кранц-Вовченко чисто символически оперлась на кончики его пальцев и, осторожно ступая, спустилась на кирпичный пол.

— Теперь о довольно странном сочетании «Малая Русь»…

— Да, — капитан вспомнил слова Козинца. — Отдает Малороссией…

Марта Фаддеевна скептически на него взглянула.

— В тысяча триста третьем году ни о какой России речь еще не шла. В том году умер младший сын Александра Невского, некто Даниил. Слыхали о таком?

— Нет…

— Даниил знаменит тем, что ради него в отдельный удел впервые выделили Москву. Тогда новое словосочетание «Московское княжество» еще резало ухо. Больше того, само слово «Русь» тогда еще к тем землям не применялось…

— И при чем тут Малая Русь?

— Я про Даниила Московского  вам для масштаба рассказала. В том же году патриарх константинопольский выделил новую митрополию под названием «Малая Русь». Это были шесть епархий, находившихся на землях короля Юрия из рода Романовичей. Еще через пятьдесят лет уже другой византийский патриарх изобрел название «Великая Русь» — для существовавшей со времен Ярослава Мудрого Киевской митрополии. Спустя еще сто лет это название вместе с киевскими митрополитами мигрировало в Москву…

— То есть, вы хотите сказать, что ничего оскорбительного в словах «Малая Русь» для националистического уха нет?

— Конечно, нет, — хмыкнула старуха. — Ни для националистического, ни для патриотического, ни для какого другого. Король Юрий Второй, например, официально титуловал себя Rex Russiae, dux totius Rusiae Minoris — Король Руси, князь Всея Малая Руси. Его это словосочетание не оскорбляло.

— А я об этом князе Всея Малая Руси слыхал! — сам удивляясь чудом оставшимся в голове знаниям, воскликнул Сквира. — Этого Юрия на самом деле ведь Болеславом звали? Его потом отравили…

— Ого! Вы тайный член-корреспондент?

— Вы забыли выкрасть у меня лекцию Ревы… — скромно пробормотал Северин Мирославович, хотя на самом деле его аж распирало от гордости. Тут какая-то мысль пришла ему в голову. — Вы сказали «род Романовичей»? Как на монете Максима Третьего? Там написано о восьмисотлетии рода… ну да… именно рода Романовичей.

— Было шесть правителей королевства Руси из этого дома, от первого короля Данила Галицкого до Андрия и Льва Второго. Основал династию отец Данила Роман Великий, отсюда и название всего рода.

Услышав это имя, Часнык заметно встрепенулся. Он попытался что-то вставить, но Сквира заговорил первым:

— Я помню ваши слова о том, что украинские короли все были Рюриковичами! Поэтому на монете и уместен трезуб, их родовой герб. А Романовичи…

— Мы все млекопитающие, но иногда для удобства некоторых из нас называют дельфинами, — пожала плечами Марта Фаддеевна. — Рюриковичи к тринадцатому веку расплодились просто в неприличных масштабах. Романовичи — одна из ветвей этой семьи, потомки Романа Мстиславича…

— Роман Великий был прямым потомком Рюрика в десятом поколении, — быстро заговорил, воспользовавшись паузой, Часнык. — Он княжил здесь, в Володимире. Подчинил себе всю Волынь, а потом и всю Галичину, объединил их и впервые создал Галицко-Волынское княжество. Представляете себе масштаб его деяний, капитан?

— Ну… — замялся Сквира.

— Конечно, при современном областном делении это трудно понять, — согласился с ним Часнык. — Историческая Волынь — это ведь современная Волынская, Ровенская, Житомирская и Брестская области, около трети Тернопольской области, северная часть Хмельницкой области и восток Люблинского воеводства Польши. Семь регионов! А историческая Галичина, или Галиция — это Львовская, Ивано-Франковская и остаток Тернопольской областей, а также часть Польши. Это еще четыре региона! Сложите все это. Что у вас получится?

— Галицко-Волынское княжество, — сказал Сквира.

Старуха засмеялась своим странным смехом.

— Современные Австрия и Венгрия вместе взятые! — проигнорировал шутку капитана Часнык. — Даже если не считать территорий, которые теперь находятся в Польше, это две современные страны! Или половина Италии!

Сквира посерьезнел.

— Ясно.

— Кроме собственно Волыни и Галичины Роман подчинил себе еще и Киев, — уже спокойнее добавил Часнык. Похоже, высказавшись, он растратил весь свой пыл. — Так что летописцы не зря называли его «самодержцем всея Руси». Он вполне мог бы собрать все тогда обжитые украинские земли — независимым при нем оставался лишь Чернигов…

А ведь Часнык — явный националист!

— Но ты согласишься, — обратилась к приятелю Марта Фаддеевна, — что из этого объединения территорий по-настоящему крепкое государство создал все-таки только его сын, Данило Галицкий?

— Ты мне это и прежде говорила, — раздраженно ответил Алексей Тимофеевич. — Галицко-Волынское государство создал Роман, и спорить с эти бессмысленно…

— У вас был уже на эту тему разговор? — удивился Сквира.

— Да, — повернулась к нему Кранц-Вовченко. — Я же вам рассказывала. На праздновании у Ореста. Мы вообще тогда прошлись катком по всей династии Романовичей. Начиная с тысяча сто семидесятого года, когда Роман стал володимирским князем …

Тысяча сто семидесятый год! Как раз восемьсот лет до тысяча девятьсот семидесятого года, пропечатанного на монете!

Еще продолжая говорить, старуха двинулась к полуразвалившейся арке.

— Вы, кстати, заметили, что слова «Украина» и «Малая Русь» написаны на монете через дефис? — послышался ее голос из соседней крипты.

— Это что-то значит? — крикнул Сквира ей вслед.

— Дефис, потому что автор монеты считает эти понятия равными.

Капитан бросил последний взгляд на крипту и поспешил на ее голос. Часнык поплелся за ним.

— Либо это синонимы, либо королевство Максима Третьего — объединение двух стран, Малой Руси и Украины.

— Да? — Сквира вошел в комнату, где старуха осматривала стену.

— Все очень просто, — продолжала она. — Вы знаете, как слово «Украина» стало названием Украины? Эта земля ведь всегда называлась Русью…

— Ну, я слышал, — осторожно начал Сквира, — это слово происходит от…

— Не повторяйте чужих фантазий, — остановила его Марта Фаддеевна. — Происхождение слова дискутабельно. Да и неважно. Похоже, оно появилось еще до нашествия монголо-татар. Собственно, его впервые записали как раз во времена Романа Мстиславича. Дело не в этом. Как могло случиться, что целый народ, именовавший себя русью, русинами, возможно, русьскими, а однажды даже вскользь поименованный странной словесной конструкцией «русичи», вдруг стал сам себя называть украинцами?

— Ну, наверное, нас так назвали другие…

— Вот, значит, как просто! — рассмеялась Марта Фаддеевна. — Кто-то назвал многомиллионный народ чудным словом, и этот народ тут же на это слово переключился?

Сквира молчал.

— Знаете, кто такие лендьелы и влохи? — неожиданно спросила Кранц-Вовченко.

Капитан покачал головой.

— Венгры называют поляков «лендьелы». Поляки называют итальянцев «влохи». Весь мир называет греков греками, а они себя — эллинами. Грузин называют грузинами или георгианцами, а они себя — «картвели». Немцев называют и немцами, и алеманами, и германцами, и тадесками, а они себя — дойче и никак иначе. Четыреста лет подряд Венгрия частично или полностью входила в состав Австрийской империи на подчиненном положении. Австрийцы называли и называют венгров унгарами. И что же? Венгры как были «мадьярами», так и остались по сей день…

— Я понял, — сказал Сквира.

— Поняли? — усомнилась старуха. — Тогда вот более сложная задача… — Она критически посмотрела на капитана. — Вы житель южной Руси и называете себя русином, русью или русьским. В какой-то момент ваша земля входит на правах подчиненной в состав другого государства, которое тоже называет себя Русью, а свой народ — русским. Как вы будете отличать себя от народа метрополии?

Сквира пожал плечами.

— Начну называть себя по-другому?

— Только так и не иначе! Использовать альтернативные самоназвания, чтобы не возникало путаницы: «мы та русь, которые малороссы» или «мы русины что украинцы». Постепенно один из многих синонимов стал основным. Кстати, случилось это совсем недавно. Слово «украинский» окончательно победило все остальные варианты названия только в восемнадцатом-девятнадцатом веках… — Кранц-Вовченко развела руками. — Или переключиться на один из синонимов самоназвания, или перестать быть отдельным народом. В общем, как-то отделить себя, обозначить: здесь мы, там они, и они — не мы, хоть и называются так же.

— Договорились, — улыбнулся Сквира.

— А теперь совсем простая задачка: почему львовяне еще сто лет назад называли себя русинами или русьскими, а все свое — русьским? При том, что они очень четко и последовательно всегда относили себя к украинскому народу?

— Они входили в Австро-Венгерскую империю, а не Российскую? — предположил Сквира. Менторский тон Кранц-Вовченко начал несколько раздражать его. К тому же, он не понимал, какое отношение это все имеет к монете.

— Браво! — воскликнула Марта Фаддеевна. — Им не нужно было отделять себя от других русьских. Единственными русьскими в той империи были они сами, и львовяне продолжали называть себя так же, как и тысячу лет назад.

— И раз на монете употреблено слово «Украина»… — с вопросительной интонацией проговорил Сквира.

— …Это означает, что либо все королевство, либо его часть были какое-то время в составе некой империи с доминирующим народом, который тоже называл себя «русские». Скорее всего, в составе России, ведь при такой схожести истории между тем миром и нашим наиболее вероятно образование именно Московской России, а не, скажем, Псковской Литвы или Булгарской Югры… Надпись «Мала Русь-Україна» могла возникнуть в результате объединения двух равных по статусу земель, скажем, Галицко-Волынской страны и русьских земель вдоль Днепра. Киев, Чернигов, Дикое Поле и Надднепрянщина, как и в нашей истории, могли в том мире оказаться под протекторатом России, приобрести в силу этого самоназвание «Украина», а потом каким-то образом объединиться с Малой Русью…

Какая-то извращенная логика. Выходило, что название «Украина» — это своеобразный след, оставшийся после воссоединения братских народов Украины и России…

— Впрочем, — продолжала старуха, — это все наши фантазии. Воображаемая страна автора монеты вполне может иметь два названия, синонимы. Вот он их и привел… — Марта Фаддеевна крутанулась на каблуках и в упор посмотрела на капитана. — Я вас не утомила? — спросила она почти ласково.

— Что вы! — поспешно ответил Сквира.

Следующая комната была меньше предыдущей. Те же груды кирпичей, та же сырость, та же единственная стена костела, нависающая над головой. В углу виднелась небольшая ниша, прикрытая висевшей на одной петле позеленевшей от времени дверью. По глади огромной лужи, заливавшей не только нишу, но и добрую треть комнаты, под порывами ветра раз за разом пробегала рябь. На поверхности воды покачивались опавшие листья. Тут же валялась статуя какой-то святой, потемневшая от времени, покрытая мхом. Она некогда выпала из ниши да так и осталась в грязи.

Сквира подошел ближе. Частично погруженные в воду, в этой луже лежали совок, ломик, метелка и лопата с короткой ручкой.

Сердце Северина Мирославовича екнуло. Наконец-то!

— Нашли? — спросил Часнык, едва увидев все это. — Орест?..

— Нет, вряд ли, — покачала головой Марта Фаддеевна.

Она ткнула носком ботиночка в пятнышки мха на метелке, потом указала на черенок лопаты, кое-где присыпанный чем-то, похожим на зерно.

— Все это лежит здесь минимум с того времени, когда цвели деревья. Вон налипли лепестки яблоневого цвета.

— Может, вообще с прошлого года? — предположил Алексей Тимофеевич.

— Нет, гнили не видно, — отметила старуха. — И мох еще не успел разрастись.

Стараясь не замочить ноги, Сквира заглянул в нишу. Она была неглубокой и невысокой, как раз под размер валяющейся в луже статуи. Стены покрывала паутина трещин. Многие кирпичи вывалились из кладки. Ветер забивал листвой несколько относительно свежих проломов.

— Кто же все это здесь бросил? — пробормотал Часнык. — Если не Орест?

— Почему не Орест? — мрачно возразила старуха, — Может, и он. Сделал перерыв на лето, а потом купил новые. А возможно, это был его протеже Геннадий. Или кто-то еще…


Володимир, райотдел милиции, 18:30.


— В Успенском соборе нет никакого подземелья, — в который раз настойчиво повторял Часнык. — Я уже вам говорил, там есть подвал, да, есть, но он современный. Его построили сто лет назад, когда собор восстанавливали. Тогда провели довольно тщательные археологические изыскания, извлекли из земли все, что можно было найти, а потом залили цементом. Там невозможно копать! Да и незачем!

— Но ведь другого варианта просто не осталось! — сказал Северин Мирославович. — Рева четко упомянул собор. Католический собор и монастырь рядом с ним мы осмотрели. Остается Успенский…

Он переложил телефонную трубку в другую руку и попытался выглянуть в окно. Машины Икрамова видно не было. Звук работающего мотора доносился через открытую форточку. Короткий телефонный провод не позволял капитану подойти к окну поближе…

Подполковник собирался уезжать обратно в Киев. Сквира слышал, как хлопали двери в той части здания, где располагался кабинет начальника райотдела — похоже, там на скорую руку пили.

— …Подвалом распоряжаемся мы, музей. Ключ у директора. Приди Орест проситься в подвал, я об этом узнал бы сразу. Да Орест никогда и не обратился бы к директору, он пошел бы прямо ко мне…

В коридоре послышались возбужденные голоса. Выходят!

— Да, да, я понял, — поспешно заговорил Сквира. — Спасибо, Алексей Тимофеевич. До завтра!

— До завтра… — Часнык, которого прервали на полуслове, видимо, опять обиделся.

Капитан бросил трубку на рычаг и выбежал из Ленинской комнаты.

В коридоре в центре большой группы мужчин, одетых в форму и в штатское, стоял Икрамов.

— А, капитан! — громко произнес он, обернувшись к Северину Мирославовичу. — Ну, с вами-то я не прощаюсь! — Он сделал несколько шагов к Сквире. — Расследование в самом разгаре. Завтра с утра созвонимся. Или вы планируете передохнуть на выходных?

— Какой там отдых! — искренне, совершенно не думая о том, что это, собственно, единственно правильный ответ, воскликнул капитан.

— Ну и прекрасно! Завтра поговорим. — И Сурат Бахтиерович отвернулся.

По ногам потянуло сквознячком — в райотдел вошел Козинец. Лейтенант сразу понял, что в разгаре какой-то официоз, и прижался спиной к стене. Потом натолкнулся взглядом на Сквиру и махнул ему рукой. Капитан кивнул.

— Давно не виделись! — услышал он вдруг хриплый голос. — Чем развлекаетесь?

Северин Мирославович оглянулся. К нему пробиралась Кранц-Вовченко.

— Добрый вечер, — улыбнулся он. — Сейчас для меня главное развлечение — поиск подземелья в районе собора. Уже и Часныка взбудоражил, а где оно, так и не знаю. Может, все-таки в Успенском? Как раз собирался звонить вам…

Ответить старуха не успела.

— Марта Фаддеевна! — окликнул ее прокурор, тоже приехавший провожать Икрамова. — Как же мы без вас! Давайте в мою машину! Я вас подвезу!

Дама царственно взглянула в его сторону, не отходя от Сквиры.

— Здесь до гостиницы идти пять минут, — сказала она.

— Нет, нет, нет, — настаивал прокурор. — Не обижайте меня!

Старуха передернула плечами и повернулась к капитану спиной.

И это будто явилось командой к выходу. Все разом двинулись на улицу и столпились у «Волги» подполковника.

Взгляд Икрамова на секунду задержался на Сквире. Северина Мирославовича, как и в первый день их знакомства, обожгло огнем черных глаз хана Узбека. Капитан поежился. Сурат Бахтиерович улыбнулся ему своей обычной вежливой улыбкой и исчез в глубинах автомобиля.

Козинец пробрался к Сквире и возбужденно выпалил:

— Надя Сивоконь — помните, к ней вас Гаврилишин направил… Она указала девицу, у которой Рыбаченко зависал последнюю ночь.

Капитан следил за тем, как медленно отъезжает машина Икрамова.

— И мы уже разобрались с лопатой и совком у иезуитов, — продолжал Василь Тарасович. — Вы были правы, это Генкины вещи…

— Так что там по поводу девицы? — перебил его Сквира, едва только «Волга» исчезла за поворотом.

— Валентина Плачинда, девятнадцать лет, студентка второго курса техникума механизации и гидромелиорации сельского хозяйства, родом из Литовежа, живет в общежитии. Девица не простая, не село какое…

Северин Мирославович, у которого после отъезда Икрамова сразу улучшилось настроение, хлопнул лейтенанта по плечу и почему-то радостно сказал:

— Ух!

Василь Тарасович непонимающе заморгал. Как ему объяснить, каково это, когда под боком сидит большая шишка из Киева и, не сильно напрягаясь, находит твои проколы, один за другим. Находит и, будто этого мало, тычет тебя в них, как неразумного котенка! И легко забирает дело, ломая карьеру! А еще из Луцка наседают. Наседают с двойной энергией, потому что Чипейко хочет показать этой самой шишке, что и он, Чипейко, тоже работает, держит руку на пульсе, руководит следствием!

— Поехали! — весело скомандовал Сквира.

У тротуара их уже поджидал потрепанный «бобик». Сыщики забрались на заднее сиденье, и машина тронулась с места.

— Сивоконь показывает, — Козинец перекрикивал шум мотора, — что в субботу они, типа, шатались с Рыбаченко по разным подворотням, пока под утро не осели в общежитии техникума, в комнате Плачинды. Колобродили все воскресенье. Разошлись поздно ночью. Разошлись только потому, что нужно было переться на занятия. Генка остался там…

— Вот и алиби для Рыбаченко, — пробормотал Сквира.

— Да, типа того. Генка никак грохнуть Реву не мог. Свидетелей у него наберется с полдесятка… Плачинда всю неделю занятия сачковала, сегодня причапала подавленная, на измене, говорить ни с кем не хотела и кантоваться с компанией не пошла.

— Интересно…

— По словам Нади Сивоконь, в последнее время что-то у Генки было не так. Зажал бабки. Перестал покупать бухло без счета. Закусон брал подешевле. Когда тут у одного струны на гитаре порвались, не помог. На тачке с ветерком больше никого не катал…

— Деньги кончились, — кивнул Сквира.

— Скорее, стали заканчиваться, — уточнил Василь Тарасович. — Надя говорит, что Генка, когда его перло, хвалился, будто заныкал целую штуку рублей неприкосновенного запаса. На учебу в институте…

— Вон даже как! — удивился капитан. Рыбаченко казался ему несколько другим человеком. — А мы у него дома денег не нашли…

— Убийца свистнул, — предположил Козинец. — Или Генка спрятал где-то. У предков, например.

— Кстати, объясняет, зачем он регулярно к ним ездил, — заметил Сквира. Потом улыбнулся: — А я никак не мог понять, как можно дома держать кучу денег и водить туда всякий сброд! Но если Гена хранил богатства среди своих вещей в квартире родителей…

За окном проплыл «Детский мир». Машина проехала мимо знакомой «Лакомки» и свернула на боковую улочку. Многоэтажные дома почти сразу сменились одноэтажными, но через несколько минут и те исчезли. В окнах замелькали камыши. Потянуло запахами болота. Еще через несколько секунд «бобик» пересек крошечную речушку, фактически ручей, и опять понесся среди густых камышовых зарослей.

— Тут вот какая кора, — сказал лейтенант. — О Дзюбе…

— Странный малый… — отозвался Сквира.

— Предположим, что все это замутил Дзюба, — рассуждал Козинец. — Зачем тогда ему понадобилось бы тырить телефонную книжку Ревы? У Дзюбы свой список нумизматов, да еще и, зуб даю, длиннее, чем у Ореста Петровича…

— Без сомнения. — Сквира внимательно смотрел на лейтенанта. Сложись обстоятельства по-другому, Василь Тарасович, хоть и милиционер, вполне мог бы стать следователем. И, наверное, неплохим… И дела у него вряд ли отбирали бы. Северин Мирославович перевел взгляд на дорогу. — Все правильно. Вот только умный преступник приказал бы исполнителю взять записную книжку просто так, для отвода глаз…

— Ну, не знаю, — Козинец пожал плечами. — Преступник к нам в город не поперся бы. Если Валентин Александрович соучастник убийства, на фига самого себя подставлять? Пока он тут не нарисовался, он ведь был для нас просто одним из многих знакомых Реве нумизматов. А теперь мы, типа, подозреваем его…

— Он ведь мог совершить ошибку, — вздохнул капитан. — Не стоило ему приезжать, а он не подумал и приехал… Дзюба это или не Дзюба, но я очень надеюсь, что преступник совершил ошибку. Очень надеюсь. Иначе… Только нужно суметь разглядеть эту ошибку…


Володимир, общежитие техникума механизации и гидромелиорации сельского хозяйства, 19:25.


За столом в холле восседала дородная женщина в летах. Она читала газету, не забывая время от времени посматривать поверх очков по сторонам. На стене за ее спиной висела старая стенгазета с карикатурами на прогульщиков.

Чуть в стороне стояла пара велосипедов. У самой лестницы валялись оставленные кем-то тяпки и цинковый таз.

Две девушки в меховых жилетах, надетых поверх стареньких, явно «домашних», спортивных костюмов, стояли у телефона, висевшего на стене, и о чем-то шушукались. Похоже, одна из них порывалась позвонить куда-то, а вторая ее отговаривала. Обтягивающая ткань подчеркивала фигуры, и Сквира уже не удивился, когда лейтенант уставился на девушек. Козинец, вроде бы, шел вместе с Северином Мирославовичем, но голова его оставалась повернутой к телефону-автомату, взгляд был прикован к подругам…

Капитан достал удостоверение и протянул его дежурной.

— По служебным делам или к знакомым? — строго спросила та. — Что-то вас слишком много.

— По служебным, — Северин Мирославович, удивившись, обернулся. — Почему много? Двое нас…

— А остальные тоже из органов или как? — повысила голос женщина, пристально глядя на Василя Тарасовича.

— Из органов, Валерьевна, — миролюбиво произнес Козинец. — Или ты меня не знаешь?

— Знаю, еще как знаю! — пробурчала дежурная. — Лет двадцать назад ни за что тебя в женское общежитие не пустила бы. Хоть в форме, хоть без…

— Где проживает Валентина Плачинда? — спросил Сквира, мысленно улыбнувшись тому образу молодого Козинца, который возник в его голове.

— В двести третьей, — ответила женщина недовольно.

В дверь заглянул какой-то паренек. Сразу поняв, что дежурной его плохо видно из-за двоих стоявших прямо перед ней мужчин, он бесшумно скользнул в холл.

— Куда! — немедленно завопила та. Перекрывали ей обзор пришедшие или нет, но такую наглость она не могла простить. — Милицию позову! А ну, назад!

— Мне к сестре, — парень сменил тактику, резко развернулся и пошел навстречу дежурной. — Мне на минуту! Письмо от матери отдать.

— Письмо оставляй здесь! — сердито рявкнула женщина.

Козинец подтолкнул Сквиру в спину, и они попятились от стола.

— Куда бы мы без вот таких самоотверженных вахтерш! — пробормотал капитан, когда они благополучно достигли лестницы.

— Вы бы с ней по соседству пожили! — Козинец покачал головой. — А жена в ней души не чает…

Сквира изумленно посмотрел на лейтенанта. Ему и в голову не приходило, что Василь Тарасович женат…

Второй этаж представлял собой бесконечный коридор с двумя рядами дверей. Прямо напротив лестницы находился небольшой зал, кухня с восемью электрическими плитами, где готовили себе ужин несколько девушек в домашних халатах. Когда на лестнице появились мужчины, они разом прекратили разговор и повернулись к ним.

Из-за двери в конце коридора вышла еще одна девушка. Она на ходу накручивала полотенце поверх мокрых волос, но, увидев Сквиру и Козинца, замерла.

Под устремленными на него взглядами капитан прошел по коридору в одну сторону, потом в другую и, наконец, оказался перед комнатой Плачинды. Оглянулся на лейтенанта. Постучал.

Послышались скрип кровати и шаги. В дверном проеме возникла симпатичная крашеная блондинка в спортивном костюме. На вид — совсем еще ребенок. Волосы растрепаны, глаза и нос покраснели, будто она недавно плакала. Тем не менее, на голове у девушки были наушники, провод от которых тянулся к пластмассовой коробочке. Внутри коробочки крутились два колесика. Из наушников доносился приглушенный стук. Увидев мужчин, девушка нажала на кнопку. Что-то громко щелкнуло, и стук прекратился.

— Чё? — спросила она, наверняка не пытаясь быть ни вызывающей, ни наглой. Просто так уж девушка разговаривала.

— Плачинда? Валентина Плачинда? — уточнил Сквира.

— И чё?

Северин Мирославович достал удостоверение, но ни раскрывать, ни давать его девушке в руки не стал. Поднял до уровня глаз и тут же спрятал обратно.

— Капитан КГБ Сквира, — представился он, протискиваясь мимо Валентины внутрь. — Зачем мы пришли, знаете?..

Это была обычная комната, длинная, с тремя кроватями, шкафом и столом. Обстановку несколько оживляли разноцветные коврики — на стенах, на полу, на двери. В открытую форточку с улицы, вместе с сыростью, проникала болотная вонь. Покрывало на одной из кроватей было смято. Остальные две находились в идеальном порядке. Как и вся комната в целом.

— Из-за Рыбы? — предположила девушка.

— Именно, — кивнул Сквира, усаживаясь на один из стульев. Он впервые слышал это прозвище, но почему-то ни на секунду не усомнился, что Валентина имеет в виду именно Рыбаченко.

— А чё? Я тут причем? — Валентина покачала головой. Потом сердито спросила: — А какая… вам успела настучать?

— В городе сказали.

— И чё, теперь телегу в бурсу накатаете? — она напряженно замерла. Похоже, это был важный для нее вопрос.

— Ну, щас, фигней маяться брошу и сразу накатаю, — почему-то по-русски ответил Козинец, устраиваясь на свободном стуле.

Валентина заметно расслабилась.

— Как вы узнали о смерти Геннадия Рыбаченко? — начал расспросы Сквира.

Девушка, скинув тапочки, залезла с ногами на кровать, прямо поверх смятого покрывала. Отложила в сторону пластиковую коробочку с наушниками.

— Бурсаки сказали. Вчера еще.

— Не жалко пацана? — поинтересовался Козинец.

Валентина взглянула на него. Глаза ее наполнились влагой, но ответила она довольно агрессивно:

— А чё? Мой личняк.

Северин Мирославович поспешил переменить тему:

— Как вы Гену сюда провели-то? Здесь же контроль! Дежурная не пустила бы.

— Влез по дереву в окно. В двести четырнадцатую. Он ловкий… — Она умолкла на мгновение и добавила уже тише: — …был.

— И когда он ушел?

— В воскресенье привалил, в среду отвалил. Храпел здесь, на этой кровати, — девушка с вызовом хлопнула ладонью по покрывалу и замолчала, глядя перед собой.

— Четверо суток? — не сдержался Северин Мирославович.

— И чё? — пожала плечами Валентина. — Много? А ему домой чё-то не хотелось!

— Зачем же тогда он ушел?

— Соседки мои приехали. С автобусной прямо на пары почапали, а после занятий приперлись. Чё ж ему тут делать было? Сказал, на выходные подвалит, когда они обратно по своим селам поуезжают… — Валентина вздохнула. Поджала под себя ноги, обхватила колени руками. — …Сегодня, значит. Вот сейчас уже был бы здесь…

В комнате повисла тяжелая тишина.

Лейтенант встал, сделал несколько шагов и остановился около тумбочки. Валентина автоматически взглянула в его сторону.

— А это что за фигня такая? — спросил Василь Тарасович, указав на пластиковую коробочку с наушниками.

— Плейер, — Валентина выпрямилась. Шмыгнула носом. — Генка подарил.

Она потянулась за коробочкой и нажала на какую-то кнопку. Послышался частый стук. Девушка приподнялась, встала на кровати на колени и надела на голову Козинца наушники. Тот удивленно поднял брови, потом закивал с видом ценителя и стал отбивать такт рукой.

Валентина выключила плейер.

— Клевая штука, — оценил Василь Тарасович.

— Клевая, — согласилась Плачинда, забирая наушники и вновь прислоняясь спиной к стене. — А ты ничё пацан. Мент?

— Ну дык! — улыбнулся Козинец и щелкнул пальцем по погону. — Лейтенант! В футбол играешь?..

— А что Геннадий про жизнь свою рассказывал? — встрял в разговор Сквира, недовольно косясь на напарника.

— Рассказывал, как трудно ему было за патент бабло выбивать… — серьезно ответила Валентина. — Гена же изобретатель был. Изобрел чё-то. Так вот он сначала патент не мог получить, а потом ему бабло зажали, не хотели отдавать…

— А кто не хотел отдавать? — Северин Мирославович старательно прятал улыбку.

— Чиновники. В Киеве. Кто ж еще? А Генка на своем стоял. Типа, гоните бабки и все! Говорил, дело в принципе. Это у него принцип такой был. Чобы не создавать присин… — Она закатила глаза и по слогам выговорила: — …При-син-ден-тов.

— Прецедента, — подсказал Василий Тарасович.

— Во-во, — слабо кивнула девушка.

Она опять сникла. В глазах замерцали слезинки.

— А убить его никто не грозился? Может, враги у него были? Он ничего такого не упоминал?

Девушка покачала головой, шмыгнула носом.

— Да ну! Куда там! Никого он не боялся!

— Гена никаких вещей тут не оставлял?

— Не, — она пожала плечами. — Ничего после него не осталось… Тока этот плейер…


Володимир. Успенский собор, 22:10.


Богдана и Сквира стояли, прислонившись спинами к стене Успенского собора, и ждали Квасюка. Двор был совершенно безлюден. В царившей тишине, прислушавшись, можно было различить далекий гул громкоговорителя автостанции.

— А что же это мы… э-э-э… на «вы»? — неуверенно проговорил Сквира.

Он чувствовал себя с Богданой стариком. Все-таки двенадцать лет разницы. Он уже стал комсомольцем, когда она только училась говорить.

Девушка на мгновение замерла.

— На «ты» и правда было бы проще, — она принялась тщательно изучать трещины в асфальте под ногами.

— Тогда переходим на «ты», — сказал Сквира. — Тебе, кстати, не холодно?

Он попробовал это «тебе» на языке. Оно ощущалось каким-то странным, даже несколько чужеродным, но с ним было… гм… «проще»… Естественнее как-то.

— Нет, спасибо, не холодно, — улыбнулась Богдана. — Ты готов мне куртку отдать?

Это «ты» тоже прозвучало довольно натужно. М-да, даже к самым естественным вещам требуется привыкать…

— Куртку? Теперь, когда ты сказала, что она тебе не нужна? Конечно, готов!

Богдана рассмеялась.

— Погуляем? — предложил Северин Мирославович.

Та кивнула, взяла капитана под руку, и они медленно пошли по асфальтированной дорожке в обход собора.

— Сейчас я тебя удивлю, — объявила Богдана. — Я пока одевалась, мама меня спросила, на «ты» мы с тобой или на «вы». Я сказала, что на «вы», и она сделала какие-то свои, мамины, выводы…

Сквира усмехнулся. Дежавю. Другая мама когда-то задавала другой девушке тот же вопрос… А потом, будто свадьба явилась для нее своеобразным переключателем, перестала задавать вопросы и начала лить кислоту, каплю за каплей…

Купола Успенского собора темнели на фоне затянутого вечными тучами неба. Позолоченные кресты тускло поблескивали в лучах садящегося солнца, нет-нет, да и пробивающихся через облака. Внутри собора, как и восемьсот лет назад, потрескивали горящие свечи, в вечной скорби склоняли головы святые, шептали молитвы одинокие прихожане.

Богдана проследила за взглядом Сквиры.

— Любуешься?

— Довольно печальное зрелище, — пожал он плечами.

— Вот еще! — возмутилась девушка и даже отпрянула от капитана. Потом все же улыбнулась и вновь взяла его под руку. — Если ты об архитектурных красотах, так ведь чем старее постройка, тем она проще. Все эти излишества, которые смотрятся так красиво, еще не были изобретены, когда строили этот собор. Ему знаешь сколько лет!

— Да, знаю. Чуть более восьмисот. Это здание возводил Мстислав Изяславич, отец Романа Великого, дед Данила Галицкого. Мстислав , кстати, здесь и похоронен.

— Ничего себе! — искренне удивилась Богдана. — Откуда такие познания?

— Я ведь веду дело о свихнувшихся на истории стариках. Вычитал.

За собором, над сонной рекой, белели двухэтажные палаты епископов, пустынные и обветшалые. Ветер гулял по некогда гулким коридорам. Потрескавшаяся краска и прогнившие полы жалобно стонали под его порывами.

— Этот собор строили во времена Ричарда Львиное Сердце, Фридриха Барбароссы и Саладина, — говорил Сквира. — Тогда как раз основали Москву и Мюнхен. Когда этот храм уже был освещен, в Париже началось строительство Собора Парижской Богоматери…

Они совершили полный круг и вновь оказались у одного из боковых входов в храм. Того самого, который на самом деле вел в городской музей. Как и всегда, здесь было безлюдно, пустынно, тускло, сыро…

— Как все печально закончилось! — заметил Сквира.

— Ничего не закончилось, — опять рассердилась Богдана. — Собор стоит, и город стоит. — Она поджала губы. Ну точно, Кранц-Вовченко в молодые годы! Хоть кино снимай. — Знаешь, нам в школе рассказывали, что этот собор как-то штурмовали с применением пушек. Два кандидата никак не могли решить, кто из них на самом деле епископ. Если храм пережил это, то и тоску нынешнего Володимира переживет!

У калитки притормозил, выпустив густую струю дыма, старый, видавший виды «Запорожец». Из него вышел Квасюк и приветственно помахал рукой. Он, как и Богдана, был одет в спортивный костюм и свитер. Мода в Володимире такая, что ли?

— Салют, заговорщики! — издалека крикнул Олег Сергеевич. — Сумерки уж сгустились, и леденящее кровь злодеяние готово свершиться?

Сквира отделился от стены и пожал фотографу руку. Тот, благодушно улыбаясь, хлопнул Богдану по плечу.

— Какая изумительная идея, — продолжал Квасюк, — при свете заходящего солнца тайком проникнуть в главную историческую святыню города! Да еще и в присутствии двух свидетелей!

— В данном случае — сообщников, — хмыкнул Сквира.

— Неясно только, зачем? Ведь с вашим удостоверением вы могли бы хоть поселиться здесь!

— Я ищу, где Рева проводил раскопки, — покачал головой капитан. — А у него моего удостоверения не было.

— Раскопки? — одновременно удивились Богдана и Квасюк. — Здесь?

— Да, в подвале.

— Какие только идеи не лезут в голову приезжим… — буркнул фотограф.

— Кстати, если вас волнуют юридические вопросы, — продолжал Сквира, — то начальник местного райотдела благословил это наше приключение.

— У нас есть лицензия на взлом? — Квасюк поднял бровь. — Тогда предлагаю не тратить зря время и поискать место раскопок Ревы в универмаге или, еще лучше, сберкассе!

Богдана прыснула. Заулыбался и Северин Мирославович.

Олег Сергеевич достал спрятанный под свитером большой конверт. Покрутил его в руках и протянул Сквире.

— Все это скоро будут реставрировать. Фотографий требуется много. Даже от провинциальных ремесленников вроде меня.

— Мне Богдана сказала, — кивнул капитан, открывая конверт, — что съемку вы проводили пару месяцев назад?

— В июне, — подтвердил Квасюк.

Сквира достал пачку черно-белых фотографий. Обветшалый подвал во всех ракурсах. Вполне современный, ничем не напоминающий старинные подземелья, где капитану довелось побывать с Кранц-Вовченко. Под потолком окна, на окнах — решетки. Пол действительно цементный. Копать негде.

— А как расследование? — Квасюк заглянул через плечо Сквиры.

— Непонятно, — вздохнул Северин Мирославович. — Нужен толчок. Иначе, чувствую, не прорвемся. Собираюсь пересмотреть все происшествия за год. Может, это меня наведет на какую-нибудь идею. В таком маленьком городке все странности должны быть друг с другом хоть как-то связаны…

— Да у нас тут не только странности связаны! У нас, куда ни глянь, все со всем связано! И все со всеми! Повязаны, да еще и хитрыми тройными узлами! Вы только нырните в наш омут, а уж он засосет, даже удовольствие получите! — Квасюк лукаво глянул на Богдану. — Вот вы думаете, мы занимаемся здесь своим маленьким заговором в тайне от всего мира? Ошибка! Мы с вами сейчас на сцене, в лучах прожекторов, а зрители из-за окон обсуждают, кто из нас чей кум и почему нас именно трое, а не, скажем, двое…

Сквира, улыбаясь, спрятал фотографии обратно в конверт и отдал его Квасюку.

— Можно туда как-то попасть, не имея ключа? — он кивнул на собор.

— Да я как-то никогда не думал об этом…

Капитан огляделся. С места, где они находились, неплохо просматривалась дверь в музей. С большим висячим замком. Вход в подвал был рядом. И на нем красовался не менее внушительный замок.

— Давайте посмотрим? — оптимистично предложила Богдана.

Северин Мирославович подошел к ближайшему подвальному окну. Подергал решетку. Да, это вам не дом Рыбаченко. Все всерьез. Решетка даже не шелохнулась.


Суббота, 25 сентября 1982 г.

Неизвестное место. Неизвестное время.


Следующая крипта была значительно меньше предыдущей. Те же груды кирпичей, та же сырость, та же полуразрушенная стена, нависающая над головой. Выше стены, почти касаясь ее, плыла громадная белая луна…

В углу виднелась ниша, полуприкрытая державшейся на одной петле позеленевшей от времени дверью. Под порывами ветра по глади огромной лужи, заливавшей нишу и часть комнаты, пробегала рябь. Слабое зеленоватое свечение, пробивавшееся из-под двери, отражалось от воды и разбрызгивалось тысячами отсветов по стенам вокруг.

Сквира, старательно выискивая места, где лужа была не так глубока, подобрался к двери. Несколько раз он поскользнулся на размокшей глине, но умудрился все же не упасть. Туфли, конечно, промокли, однако капитану было не до этого.

Дверь оказалась неожиданно тяжелой. Ее удалось сдвинуть, но лишь чуть-чуть. Северин Мирославович протиснулся в образовавшуюся щель. Прямо перед ним была кирпичная кладка. Кирпичи слабо светились. Сквира, сжавшись в ожидании удара, шагнул прямо в стену…

Он попал в высокий деревянный ящик. Плечи упирались в какие-то завитки, торчащие изнутри. Голову пришлось наклонить. Перед глазами медленно качалось что-то длинное. Еще дальше была стеклянная стенка.

Северин Мирославович протянул руку, остановил качание металлической штанги с тяжелым медным кругом внизу и нажал на стекло. То легко поддалось, открывшись наподобие дверцы. Собственно, это и была дверца.

Капитан протиснулся наружу. Оглянулся. Он только что вышел из ниши для маятника высоких напольных часов. Красивых медных часов с замысловатыми знаками, нарисованными по кругу. Стрелки показывали начало первого. Часы тоже слабо светились зеленым.

Сквира запустил маятник и закрыл дверцу. Осмотрелся.

Он был в огромном помещении, напоминающем галерею. Широкую, невероятно высокую, в несколько этажей, галерею. Под ногами лежало чистое ковровое покрытие, над головой выбрасывали в пространство мощный свет многочисленные лампы. Стены были стеклянными, и за ними виднелись ярко освещенные витрины, стеллажи, шкафы. В них — золото, серебро, платина, бриллианты, рубины, изумруды…

Сквира находился в ювелирном пассаже. Во всяком случае, так он представлял себе ювелирные пассажи в каком-нибудь Париже.

Несмотря на ночное время, здесь ходили люди. Их было мало — в ювелирных магазинах вообще не бывает большого числа посетителей. Какая-то девочка заметила появление человека из ниоткуда, стала что-то говорить маме, но та не обращала на нее внимания. Сквира прислушался, пытаясь понять, на каком языке говорит девочка, но та как раз замолчала.

— Пойдем, уже твой папа есть, на точно верное, ожидает нас, — четко произнесла мама. Все слова были украинскими. Но произнесены они были с каким-то непонятным акцентом. — Есть после полу нóчи уже. Пора ужин иметь.

Эта фраза будто встряхнула капитана. Он вдруг понял, что с ним произошло, и его охватила паника, жуткая паника. Он заметался, мыча что-то нечленораздельное. Потом заметил напольные часы и немедленно полез обратно в ящик для маятника…

И выбрался в ночь. В холодный влажный воздух. В лужу. Над ним высилась полуразрушенная кирпичная стена иезуитского монастыря, упирающаяся в громадную белую луну.

Сквира тяжело дышал. Сердце колотилось. На лбу проступил холодный пот.

Он стоял в луже — в той, где утром были найдены лопата и совок Рыбаченко. Капитан не шевелился, хотя в его туфли медленно заливалась ледяная вода. Ветерок принес несколько листьев, и один из них затрепетал на брючине, а затем спланировал в лужу.

Сквира побрел через грязь, мимо груд разбитых кирпичей… Потом развернулся и, все больше ускоряясь, пошел обратно…

Он снова был в ювелирном пассаже. В тепле и чистоте, среди белого и желтого сияния. Мама с дочкой еще находились здесь. Женщина опять смотрела на витрину. Девочка опять смотрела на капитана. Но молчала.

Северин Мирославович, оставляя за собой грязные следы, пересек пассаж и неожиданно оказался в огромном, ярко освещенном пространстве. Огромном. Безграничном. Он остановился у перил, отделявших его от чего-то, что он сначала принял за обрыв. Он стоял на краю галереи, идущей по периметру этого немыслимого по размерам помещения. Над ним было два этажа, под ним — еще два, и все это накрывала стеклянная крыша, над которой висела низкая белая луна.

От открытого пространства в центре лучами расходились многочисленные проходы, по которым сновали люди. Внизу, на первом этаже, был каток, и там каталась небольшая компания — взрослые и дети. Между этажами двигались сияющие лифты и эскалаторы. Как в метро. Повсюду виднелись островки зелени, фонтаны, античные статуи…

Здесь было так красиво! Сквира, будто завороженный, глядел на эту роскошь. Он не верил своим глазам.

Какой-то прохожий случайно толкнул его.

— Из вины каюсь, — сказал он на ходу, и капитан вышел из оцепенения.

Он направился к одному из эскалаторов и наткнулся на что-то вроде карты. Рассмотрев ее, он понял, что это — просто магазин. Гигантский, невообразимый, но всего лишь магазин, где продается все — еда, игрушки, одежда, книги, электротовары, парфюмерия… Тут были свои рестораны и кафе, детская площадка, турбюро, кегельбан, тир и стоянка для машин…

Северин Мирославович поднялся на эскалаторе на пятый этаж, чтобы увидеть это чудо сверху. Там располагался кинотеатр. На десяток залов. И в каждом шел свой фильм… Немыслимо! Никогда нигде никто не мог додуматься до такого…

Сквира спустился обратно и обнаружил магазинчик — что-то вроде газетного киоска, — в котором можно было не спеша бродить среди стеллажей. На трех стендах в центре и, конечно, на полках вдоль стен были расставлены сотни журналов и газет. Может, тысячи. На первой же попавшейся на глаза газете значилась дата: «Пятница, 24 сентября 1982 г.»…

Большинство газет и журналов было на украинском. Со странными словами и оборотами, но это был, несомненно, украинский язык. На стеллаже с надписью «Местная пресса» лежали «Вечерний Володимир», «Часопис Володимира», «Володимирский хроникарь», «Ежедневный Володимир», «Володимирский курьер»…

Похоже, Сквира находился в том же городе и в том же дне. Просто все было другим.

Капитан побродил между стендами, обнаружил надпись «Общерусьские издания», просмотрел заголовки. И испытал очередной шок — жизнь этого мира совершенно не походила на ту, к которой он привык. …Король Максим III перерезал ленточку при открытии крупнейшего в стране медицинского центра и произнес прочувствованную речь о величии русинской нации. Гетман Малой Руси-Украины князь Городецкий объявил, что не будет баллотироваться на второй срок. Презес Бернштейн наложила вето на решение Центральной Рады по кредитованию хуторских хозяйств, но Надзорная Рада преодолела ее вето и вернула закон на доработку. Кошевой Центрального Провода некто Карлайл провел заседание кошей, на котором подверг жесткой критике кошевого угольно-перерабатывающей промышленности. Тот подал в отставку, но король ее не принял. Русинская сборная надеется в предстоящем матче пробить оборону Польши, выставив Пшевальского в нападение…

Заголовки газет обескураживали. Попробовав читать их все подряд, Сквира потерял ощущение реальности. Там упоминались Великое Княжество Эльзас-Лотарингия, Федеративная Республика Амазония, Хорватия и Босния как отдельные страны. Прочтя, что крупные забастовки прокатились по Болгаро-Сербской Конфедерации, капитан просто положил газету на место и ушел.

И сразу наткнулся на нумизматический магазинчик. Он хотел было пройти мимо, но вдруг увидел в витрине десяток монет советской мелочи и несколько железных рублей с гербом СССР. Хозяин выбежал из-за прилавка и начал рассказывать на своем удивительном языке, что это уникальные монеты неизвестного государства.

Капитан усмехнулся, полез в карман и предложил хозяину монеты, которые были у него с собой. Тот немедленно принялся расспрашивать, откуда они у Сквиры, что означает этот странный герб и слово «СССР» на аверсе. Северин Мирославович честно рассказал. Скорее за эту диковинную легенду хозяин купил у него один юбилейный рубль, небрежно отсчитав пять купюр по десять кроков.

Выяснилось, что кроки, шаги, то есть — это своеобразные копейки. Пятьдесят кроков — конечно, мало, но увы, хозяин лавки уже свыкся с советскими монетами и больше золото за них не предлагал.

В центре витрины на темно-синем бархате лежали трезуб-империалы. Разные. С разными изображениями и надписями. Серийные и юбилейные. В их стройных рядах зияла прореха.

Хозяин объяснил, что это место предназначено для империала, выпущенного к восьмисотлетию королевской династии. Предыдущий лежавший здесь экземпляр забрал тот самый посетитель, который принес советские монеты. Новый же золотой еще не поступил.

— Тот посетитель сам выбрал? — спросил Сквира, и хозяин стал подробно рассказывать, что он предложил покупателю гораздо более ценную монету, империал короля Стефана XIV, но покупатель пожелал империал к восьмисотлетию, настаивал, ничего не слушал. Только эту монету хотел…

Потом Сквира еще долго бродил по магазину, пока, наконец, не оказался на первом этаже прямо перед выходом. Прошел через раздвигающиеся двери, миновал стоянку для машин и очутился на городской улице.

Капитан брел по бульварам, утопающим в зелени, ошарашенный и видом редких ночных прохожих, и чистотой тротуаров, и блеском витрин.

В какой-то момент он вышел на большую площадь, типичную средневековую площадь — с одной стороны храм, с другой рынок, вокруг муниципальные дома и музеи… Сквира замер, глядя на Успенский собор, тот самый, в котором находился краеведческий музей. Тот самый, проникнуть в который они с Богданой и Квасюком так и не смогли всего лишь час назад…

Собор, подсвеченный прожекторами, сиял в ночном небе позолотой куполов. По площади бродили несколько человек, с виду туристы. Они сверкали фотовспышками и негромко переговаривались. Капитан обогнул собор и увидел еще одну группу туристов у входа в епископские палаты, тоже ярко освещенные.

У подножия застроенного старинными домами холма — там, где ей и положено быть, —текла река. Только одетая в каменные берега. Сквира смутно припоминал, что она называется Луг. Те же изгибы, та же неспешность. С другой стороны реки, где должны были раскинуться заливные луга, тянулся все тот же старый город — дома, улочки, площади, шпили, купола, яркие огни…

Капитан решил поискать райотдел милиции. Он шел мимо домов, на которых висели памятные доски: здесь некогда кто-то известный или жил, или умер, или родился, или творил, или, наоборот, разрушал, или принимал важные решения, или изобретал что-то, или пытался задушить новые веяния… Ни одного имени Сквира не знал.

Улицы не были безлюдными. Там и тут попадались группки молодежи, по узеньким проездам протискивались диковинные машины, за витринами кафе и магазинов зевали продавцы.

Райотдел он, конечно, не нашел. Не нашел даже места, где он находился в его мире. Зато попал на еще одну старинную площадь. Над ней в лучах прожекторов сияли знакомые костел и монастырь — целый, не разрушенный.

Тихо прошелестел яркий трамвайчик. Табличка рядом с номером извещала, что маршрут пролегает из Банковского Места через Старый Город в Королевский Лес…

И именно в этот момент перед капитаном вырос местный страж порядка. Северин Мирославович запаниковал — ни документов, ни внятной истории, откуда он здесь такой взялся, у него не было. Да еще и странный для них говор… Сразу вспомнились страшные теории Часныка. Всех, кто знает о проходе в другой мир, необходимо убить. Правда, только через четыре месяца…

На высокой меховой шапке стража красовалась кокарда с золотистым трезубом на голубом фоне, на поясе болтались наручники и резиновая дубинка, на плече попискивала рация. Страж отдал честь, поздоровался и спросил, не заблудился ли пан. Северин Мирославович покачал головой, и страж равнодушно пошел дальше.

Ориентируясь по расположению костела и монастыря, Сквира направился туда, где в его мире располагался стеклянный павильон фотоателье. Увы, там стоял помпезный особняк с рестораном на первом этаже. У входа дежурил швейцар, над швейцаром парили каменные купидоны, над купидонами мягко светилась вывеска с названием. За столиками сидели мужчины в темно-синих пиджаках и шейных платках и женщины с сигаретами на янтарных мундштуках. Над всем этим витала музыка струнного квартета…

Северин Мирославович потянул носом ароматы незнакомых блюд и понял, что голоден. Соваться к швейцару он не решился. Да и денег наверняка не хватило бы. Зато дальше по улице мерцала вывеска поскромнее, и капитан двинулся туда.

Это была корчма. В подвальчике стояли бесконечные столы, вдоль них тянулись бесконечные лавки. Почти все места были заняты. Через гомон многочисленных голосов пробивались веселые наигрыши. Было тепло, шумно, весело. И вкусно пахло.

На доске, прибитой к стене, он заметил написанное мелом меню. На сорок семь кроков можно было съесть три разных вида вареников и запить все это кружкой узвара. Сквира принялся махать руками официантке, толстой женщине в плахте и платке…

И тут встретился глазами с Богданой.

Сквира застыл от удивления. И девушка тоже явно опешила. Она сидела с открытым ртом, ошалело глядя на него. Потом провела ладонью по лицу и снова посмотрела в его сторону. Наконец, поверив, счастливо заулыбалась, бросила на ходу что-то своим подружкам и стремглав кинулась к капитану.

— Игорь’ю! — кричала она. — Ты, ты как ту есть?

И уже висела у него на шее, уже прижималась к нему всем телом и, радостно смеясь, целовала его в щеку. Еще через мгновение их губы встретились. Холодные и шершавые, ее губы мгновенно потеплели, стали мягкими, податливыми…

Сквира открыл глаза. Несколько секунд он растерянно лежал в темноте, не понимая, где находится и что с ним происходит. На губах горел поцелуй Богданы… Потом в голове постепенно появилось осознание того, что он лежит в кровати в своем гостиничном номере.

Капитан поднялся с постели и застонал от боли в одеревеневшей шее. Открыл форточку и несколько минут постоял перед окном, вдыхая холодный сырой воздух.

Перед ним висела низкая белая луна, освещающая унылую безлюдную площадь со стелой Славы и Вечным огнем.

Сердце тоскливо сжалось от ощущения потери чего-то прекрасного… Картины странного города меркли, теряли отчетливость…

Это был сон. Только сон…

И тут внезапно, толчком проявилось что-то другое. Важное. Очень важное.

Капитан еще несколько раз глубоко вдохнул и закрыл форточку.

Расследование было завершено. Разгадка — монеты, несуразностей, обоих убийств — сияла в голове Сквиры.


Володимир, гостиница, 08:05.


Капитан спустился по лестнице и задержался у окошка дежурной, чтобы отдать ключ от номера. Он не выспался. В груди что-то беспрерывно мелко дрожало. Голова звенела.

— А вам записка, — сообщила женщина, протягивая клочок бумаги. — Полчаса назад занесла какая-то…

— Какая? — автоматически спросил Северин Мирославович, разворачивая послание.

— Не знаю, — недовольно буркнула дежурная. По ней было видно, что именно она думает о девушках, оставляющих по утрам в гостиницах записки.

Ощущение поцелуя на губах вспыхнуло с новой силой.

«Напоминаю о вчерашней договоренности. Б-а»

А ведь и правда, вчера договорились — позавтракать вместе.

Дежурная смотрела в другую сторону. Конечно, записку она прочитала…

Сквира задумался. В общем-то, в фотоателье он идти не собирался. Как-то неудобно явиться к девушке — мол, вот он я, корми!

Он сунул клочок бумаги в карман и вышел из гостиницы. Дорога в фотоателье была налево. Дорога на базар — направо. Капитан повернул направо.

Утро снова выдалось пасмурным, серым. Моросил дождь. Низкие тучи неподвижно висели над головой. Рынок был переполнен. Многоголовая толпа, монотонно шумя, перемешивалась, торгуясь, покупая, продавая.

Сразу за входом стояли ведра с цветами.

Морщась от царившего вокруг гвалта, Сквира сходу купил три гвоздики. Запоздало подумал, что Богдана ведь не памятник, чтобы ей гвоздики преподносить.

Размышляя, можно ли дарить девушке столь патриотичные цветы, Северин Мирославович обогнул огромное здание, отделявшее рынок от скверика, где располагалось фотоателье. За стеклами павильона горели огни. На пороге стояла какая-то темная фигура… Икрамов? Капитан заморгал и пригляделся. Никакой фигуры, конечно, там не было. Возле ателье вообще никого не было.

Северин Мирославович выскочил на дорогу и, даже не глядя по сторонам, побежал к знакомой двери. Перекресток был, как на ладони. Пустынная площадь и столь же пустынные улицы. Ни души…

Сквира вздохнул и остановился. Все знают, что нужно поменьше волноваться и побольше отдыхать. Но как это сделать в реальной жизни? Когда на тебе висит расследование двух убийств! Когда к делу подшиты фотографии непонятной, бессмысленной монеты! Когда где-то уже пишут приказ о твоем служебном несоответствии! Поменьше волноваться!

Богдана сидела за своим столом, как обычно, склонившись над книгой. Сегодня она была в возмутительно будничном платье и старушечьей кофточке. Либо знала, что бриллиант никакая мешковина не испортит, либо искренне думала, что так одеваться тоже можно…

И тут вдруг капитан вспомнил! Вспомнил, что этой ночью он знал разгадку преступлений! Знал. Все было так очевидно…

Распахнулась дверь.

— Привет! — услышал он с порога. — Я принесла тебе бутерброд, и, чтобы он не пропал, оставила записку в гостинице. Ты получил?

— Привет! — отреагировал Сквира автоматически. — Получил. Я и так не забыл бы…

Но ведь забыл! Он забыл разгадку! Ничего от ночного прозрения не осталось!

Северин Мирославович оторопело глядел на Богдану, но не видел ее. Все факты были у него, разгадка лежала прямо перед ним, и он ее знал! Ночью… А теперь не мог ничего вспомнить. В голове пусто. Совершенно пусто…

— Кто вас, мужчин, поймет, — говорила тем временем Богдана. — Мой предок, например, поклялся сегодня квартиру убирать, а сам, чуть рассвело, на рыбалку сбежал…

Капитан сфокусировал взгляд на девушке и несколько секунд смотрел на нее, силясь понять, что она сказала. Потом спохватился и протянул гвоздики. Богдана взяла их, улыбнулась, склонив голову, прижала бутончики к лицу и замерла.

— Как ты угадал? — спросила она.

— Только не говори, что гвоздики — твои любимые цветы, — пробормотал Сквира.

— Всё вы, гэбисты, знаете…

— Мастера на месте? — Северин Мирославович вошел в пустынный зал.

— Квасюк еще спит, — Богдана пожала плечами. — Сурмило юбилей какого-то главного агронома фотографирует. А юбилеи агрономов — это трудно!

— Я так этого Сурмило и не видел.

Богдана покачала головой. Опять зарылась лицом в цветы.

— Ты не много потерял. У него все разговоры о пенсии. Никак не дождется!

Капитан тоже улыбнулся. Не столько в ответ на сказанные слова, сколько согретый ее сияющими глазами. На душе было тяжело, но под взглядом Богданы эта тяжесть теряла вес.

— Ой, чего же я жду! — спохватилась девушка. — Надо воду поставить! — Она осторожно положила цветы на стол и убежала с банкой в руках. — Ты ведь будешь кофе? — донесся ее голос.

— Да, — крикнул Сквира, полуобернувшись.

Он приподнял книгу, которую читала Богдана. «Биология».

— Как расследование? — послышалось из-зазанавески.

Капитан хмыкнул. Не рассказывать же, что ночью он все понял, а утром забыл…

— Топчемся на месте…

— Помнишь, ты разрешил мне давать советы? — голос Богданы был далеким и почти терялся за шумом воды. — Я вот подумала… А почему ты пошел путем исключения тех, кто не мог этого сделать? Не лучше ли искать того, кто мог? Составить описание умений и знаний, необходимых преступнику, чтобы совершить все то, что он совершил, а потом просто сравнивать это описание с реальными людьми?

Сквира покачал головой. Если бы все было так просто!

В дальнем углу стола стояло большое блюдо, накрытое белой тканевой салфеткой. Северин Мирославович заглянул под нее. Действительно, бутерброд. Огромный, многослойный. Виднелась копченая колбаса, кусочки вареной курятины, ломтики сыра, какая-то зелень, лук, кружки помидора, огурца, ляпки майонеза. И все это в нестандартной, явно домашней выпечки, булке… Сквира сглотнул слюну.

— Ага! Нашел! — услышал он за спиной.

Богдана принесла банку с водой. Сквира дернулся было, инстинктивно пытаясь накрыть блюдо салфеткой, понял, что опоздал, и смутился.

— Неприлично, конечно, кормить мужчину бутербродом, — заявила девушка, включая кипятильник, — но раз уж брякнула вчера… Если останешься голодным, докормишься котлетами. У меня есть с собой несколько. Мама жарила.

— Да тут трудно остаться голодным… — пробормотал Сквира, опять глотая слюну.

— Сахар — сам, — светским тоном распорядилась Богдана, засыпая в чашки кофе. — Ладно?

— Ладно, — кивнул капитан, помешивая свой напиток. Два кубика рафинада растворялись тяжело, и по ним приходилось все время постукивать ложкой.

— Какой ты покладистый! — воскликнула Богдана. — Твоя жена, наверное, молится на тебя!

Ах, ну да… Конечно… Не может девушка не поинтересоваться у человека, с которым перешла на «ты», женат ли он.

На мгновение Северин Мирославович напрягся. А потом решил просто все рассказать.

— Я разведен. У меня маленький сын.

И сразу же вернулось ощущение растерянности. Парадоксальным образом, оно было связано не с потерянной семьей, а с пропавшей разгадкой. Как можно было такое забыть!

На столе зазвонил телефон. Богдана еще несколько мгновений смотрела на капитана, наверное, намереваясь что-то ответить, но, в конце концов, подняла трубку.

              — Да… — она перешла на русский. — Да, Киев, хорошо… — Несколько мгновений слушала, что ей говорили, потом метнула взгляд на Сквиру. Смешалась. — Здравствуйте… — Из трубки доносился неясный мужской голос. Слов было не разобрать. — Да, он здесь.

Капитан, вопросительно глядя на нее, подошел к телефону.

— Северин Мирославович? — на Сквиру будто дохнуло ледяным ветром. В душу вонзился невидимый, но физически ощутимый взгляд суровых черных глаз.

— Здравствуйте, — Капитан мгновенно охрип.

— Извините, что я вас и здесь разыскал. Мне показалось, что это срочно. Я листал материалы дела…

Что? Опять! Опять он что-то пропустил! Чего-то не заметил!

— Помните рассказ Оленки, маленькой соседки Ревы? О молодом мужчине, следившем за Орестом Петровичем около дома? Думаю, нам стоило бы заполучить отпечатки пальцев того мужчины…


Володимир, около дома Ревы, 8:50.


— Сейчас убийцу и вычислите? — спросил водитель служебной «Волги». — Отпечатки, думаете, остались?

— Не знаю, — Северин Мирославович напряженно вглядывался в мельтешение домов. — Тот парень допил пиво и… ну… выбросил бутылку. Так что могли и остаться. Вот только было это две… э-э-э… недели назад. Дождь мог смыть следы со стекла. Дворник мог забрать бутылку. Мало ли что еще…

Машина ехала вверх по улице, распугивая гусей.

— И вообще, следил — не значит… ну… убил.

Сетчатый забор вокруг дома Ревы вынырнул из-за очередного куста и зарябил в боковых окнах «Волги».

— Стой, приехали!

Автомобиль притормозил, и Сквиру качнуло вперед. Он открыл дверцу, выскочил из машины и тут же решительно нырнул в самую гущу кустарника.

— Он тут был, — бормотал капитан. — А где еще?

Северин Мирославович попытался поставить себя на место следившего. Где именно он стоял бы? Как пригнулся бы, увидев выходящего Реву? Как выбросил бы бутылку? Так? Нет, эта рука должна быть свободной. Значит, левой. И бросил в сторону и чуть назад, за себя.

Капитан повернул туда голову.

— Что-то блестит! — обрадовался он.

На земле, в нескольких шагах от угла забора, лежала пустая бутылочка из-под валерьянки. Маленький аптечный пузырек. На его коричневое стекло налипла грязь.

— Не то! — вздохнул Северин Мирославович.

Взгляд капитана нетерпеливо запрыгал по пучкам травы, пробивавшимся среди вечно сырых комьев грязи.

— Вон она! — крикнул водитель, уже стоявший рядом.

Между стволами двух разросшихся кустов, в самом хитросплетении веток и травы, поблескивала изумрудным стеклом бутылка из-под пива.

Сквира, улыбаясь, повернулся к шоферу:

— Понятых!

И нагнулся над находкой, демонстративно заложив руки за спину.

— Свежая, — приговаривал он, — едва успела пылью покрыться. Влаги, правда, много…


Володимир, центр города, 10:50.


Северин Мирославович был в приподнятом настроении. Утро, начинавшееся так тяжело, все же выдалось неплохим. Совсем не плохим. Отпечатки пальцев на бутылке имелись. И их уже передали в Луцк и Киев. Сквира был полон надежд…

Капитан и Кранц-Вовченко шли мимо православной часовенки, заколоченной и одинокой. Было холодно. Кусты в сквере рядом колыхались под порывами ветра. Поля старухиной шляпы трепетали. Одежда обоих уже давно покрылась россыпью мельчайших капелек.

Марта Фаддеевна указала рукой на башню ПТУ, возвышавшуюся над перекрестком.

— Давайте отвлечемся. Знаете, что это?

— Вы о чем? — удивился Сквира. — Это ПТУ.

Старуха улыбнулась.

— Это башня возведенного шестьсот лет назад монастыря Псов Господних, доминиканцев.

Сквира изумленно посмотрел на старуху. Та, видя его реакцию, слегка поклонилась на мужской манер, будто сорвала шквал аплодисментов.

— Реальный мир не менее странен, чем ваши головоломки. Одно из зданий современного ПТУ может на поверку обернуться средневековым монастырем!

Северин Мирославович несколько мгновений рассматривал башню, потом перевел взгляд на Марту Фаддеевну.

— Я прочитал лекцию, которую Рева написал после вашего спора. Ничего националистического в ней не нашел. С этой стороны, вроде бы все ясно…

— А вы, оказывается, до сих пор националистов ищете! — Кранц-Вовченко даже руками всплеснула.

— Мне нужно заключение писать, — угрюмо буркнул капитан. — Но вот что я не понял… О чем там, собственно, было спорить? Все, вроде бы, очевидно — сюзерен умер, его брат умер, их племяннику налили яду…

              — О фактах спорить действительно глупо, — кивнула старуха. — Лучше спорить о том, что эти факты означают. Если, конечно, хотите развлечься, а не поругаться. Была ли гибель Галицко-Волынской державы предрешена? Это случайность или следствие закономерности? —Дама заглянула в глаза Сквире, проверяя, вникает ли он в суть. — Орест, осел упрямый, твердил, как учебник за седьмой класс: историческая неизбежность. Пришлось перемыть косточки всем несчастным Романовичам, чтобы доказать ему: все в гибели того государства — случайность!

— Так вы победили в том споре?

— Ваш вопрос выдает сомнения, — холодно проворчала старуха.

— Ну… — капитан замялся.

— Думаете, тема яйца выеденного не стоит?

Северин Мирославович опять не нашелся, что сказать.

— В истории на самом деле было много случайностей. Вот вам простой вопрос: могла ли Русь остаться непокоренной монголо-татарами?

— Так ведь… — Сквира настороженно посмотрел на Марту Фаддеевну. — Феодальная раздробленность, отсталые воинские приемы…

— Хан Угэдэй умер в декабре тысяча двести сорок первого года, — перебила его старуха. — От некоего вялотекущего хронического заболевания. От этой болезни он мог умереть и на год раньше, и на год позже. Дата его смерти — случайность.

Капитан неуверенно кивнул.

— Из-за смерти Угэдэя все потомки Чингисхана, в том числе и Батый, должны были прервать то, что в тот момент делали, и срочно вернуться в Орду, на выборы нового хана. Для Польши и Венгрии, не менее феодально раздробленных и отсталых, чем Русь, это было чудо — монголо-татарское войско, прежде не знавшее ни одного поражения, вдруг развернулось и ушло обратно на восток. Каково!

— Ну да… — нерешительно протянул Северин Мирославович.

— Если надо всем довлеет историческая неизбежность, Польше и Венгрии следовало пасть, как до этого пали русьские страны. Ан нет. Батый ушел, и Польша и Венгрия выжили. Теперь представьте себе, что хан Угэдэй умер на год раньше. И тогда точно такое же чудо случилось бы для Галицко-Волынской земли. Хан Угэдэй также мог умереть и на год позже, и тогда двое из трех врагов Малой Руси, Польша и Венгрия, лежали бы в руинах, как и галицко-волынская земля. Понимаете? Однако все кончилось наихудшим из возможных вариантов — страна разорена, враги остались нетронутыми… — Марта Фаддеевна повернулась, чтобы увидеть реакцию Северина Мирославовича.

— Интересно, — сказал тот несколько растерянно.

— Я вас опасаюсь! — прошипела старуха. — У вас такое богатое воображение! — Она легко перепрыгнула через бурный поток, несший дождевую воду из двора ПТУ на проезжую часть. — Исчезновение королевства Руси было не меньшей случайностью, чем спасение Польши и Венгрии за век до того. Чтобы государство Романа Великого кануло в Лету, требовалось, чтобы подряд, одно за другим, произошли четыре маловероятных события…

— В мелкой, ничего не значащей стычке погиб монарх, — Сквира почесал лоб, вспоминая. — В тот же день погиб его младший брат и наследник. Был отравлен и умер бездетным их племянник. Умерла бездетной дочь младшего брата, жена унаследовавшего через нее государство нового правителя.

— Вот именно. Четыре раза подряд ключевые фигуры этой странной истории умирали молодыми, не оставляя после себя наследников мужского пола. Какие шансы, что такое случится один раз? А что произойдет во второй? Ну, как у вас с математикой? Четыре маловероятные события, случившиеся одно за другим?

— Да, это все действительно звучит довольно странно, — развел руками Сквира. — Но… Какая разница, случайность или закономерность погубила государство Романовичей?

— Для Ревы, человека, который любит свой город? Столицу того испарившегося королевства?

— Почему же тогда он защищал теорию неизбежности гибели этой страны?

— Думаю, так Оресту было проще с этим сжиться, — пожала плечами старуха. — Не так горько и обидно.

— Да, наверное, — вздохнул капитан.

— Там было еще одно ключевое лицо — боярин Дмитро Дедько, наместник князя на Галичине. На нем держалось хрупкое равновесие сил в этой части Европы. Однако к тысяча триста сорок девятому году он умер. Польский король Казимир ІІІ немедленно заручился нейтралитетом монголо-татар  и захватил галицкую часть княжества. Это был конец Галицко-Волынской Руси. Через сто пятьдесят лет после ее основания Романом Великим. …

Сквира и Кранц-Вовченко подошли к музыкальной школе. Из двухэтажного здания доносились фортепианные аккорды, завывания труб и нежные голоса скрипок. Тут же, напротив, через улицу, находился райотдел милиции. У входа, под навесом, курили двое сержантов. Увидев Сквиру, они несколько подобрались и дружно ему закивали.

— Ну, и в качестве анекдота, — добавила Марта Фаддеевна, — поверите вы или нет, но разрозненные земли державы Романовичей продолжали оставаться автономными еще на протяжении ста лет после этих событий, а их королевский статус продержался вообще вплоть до тысяча девятьсот восемнадцатого года.

Отстраненная, несколько насмешливая манера говорить сейчас куда-то пропала. Вместо сухой циничной старухи Сквира видел увлеченную женщину.

— Еще шестьдесят пять лет назад в составе Австро-Венгрии существовало Королевство Галичины и Володимерии.

Сквира нырнул в калитку ограды Успенского собора и повел Кранц-Вовченко по дорожке к боковым дверям, служившим входом в краеведческий музей.

— Все эти погибшие короли и нерожденные дети, альянсы и союзы, жадные родственники и яды, амбиции и нереализованные перспективы… Я не понимаю, как могло случиться, что история, которой уже более шестисот лет, оказалась связана с гибелью двух человек в наше время?


Володимир, центр города, 11:20.


В коридоре музея стояли Дзюба и Часнык. Валентин Александрович застегивал пуговицы своего черного пальто, следя, чтобы длинные седые волосы не попали под воротник. К ноге его был прислонен солидный темно-коричневый зонт.

— О! Марта! — вскричал он. Наклонился и поцеловал руку старухе. Потом повернулся к Сквире и не менее жизнерадостно поприветствовал: — Капитан!

Северин Мирославович кивнул.

— Знаю, знаю, — загремел Дзюба, — у вас здесь небольшая кулуарная встреча. Совещание в Филях. Князь москворецкий не приглашен. Не волнуйтесь, я как раз ухожу.

— Валентин, — Кранц-Вовченко заносчиво выпрямилась и задрала подбородок чуть ли не к потолку, — я думала, ты уже уехал.

— Ты в это селение примчалась первой, — Дзюба расплылся в широчайшей улыбке, — тебе первой и уезжать. — Он обратился к Часныку: — Кстати, очаровательнейший город у вас, Алексей Тимофеевич. Поразительное смешение эпох!

— Это да! — Часнык не заметил сарказма в словах гостя и тоже улыбнулся.

Валентин Александрович вновь повернулся к Марте Фаддеевне.

— Мы ведь живем в одной гостинице? Ужин при свечах? Вечеря в ресторане «Дружба»? Там подают великолепнейшие деруны!

— Сегодня футбол, — холодно ответила Кранц-Вовченко. — Сам понимаешь…

— Ну, завтра! Завтра футбола нет? Ты ведь не против со мной отобедать?

— Обязательно. Перед твоим отъездом. За час до поезда.

Дзюба расхохотался и погрозил старухе пальцем.

— Ты неподражаема! Кстати, посмотри мои монеты. У меня есть несколько на… — Он скосил глаза на капитана и закончил: — …обмен. — Дзюба вытащил из кармана конверт и протянул ей. Вновь слегка поклонился и пошел к двери. Уже держась за ручку, обернулся: — Марта, если тебе наскучат эти зануды, я всегда готов носить тебя на руках!

— Ага, — скривилась она, — и отнести прямо к коллекции, чтобы поискать в ней что-нибудь достойное твоего внимания…

Дзюба поднял руку в прощальном жесте и скрылся в дымке дождя.

— Уф, — выдохнула Марта Фаддеевна и перешла на украинский язык. — Он невыносим! Чего он от тебя хотел, Олекса?

— Пройдемте внутрь, — пригласил Алексей Тимофеевич. — Чаю употребим.

Они двинулись через залы музея.

— Дзюба оставил номер своего киевского телефона, — заговорил Часнык. — Просит, чтобы я звонил ему, если обозначатся какие монеты. Говорит, даст хорошую цену.

— Его бы в учебники капитализма! — хмыкнула старуха, огибая стенд с орудиями каменной эры, найденными на территории города. — А больше он ничего не хотел?

Часнык рассмеялся.

— Хотел. А как ты узнала?

— Я не первый день на свете живу, — надменно заявила Кранц-Вовченко.

— Ну да, — Часнык перешагнул через сложенные на полу пирамидкой чугунные ядра и продолжил: — Он просил, чтобы я озаботился коллекцией Ореста. Золотые горы сулил, если я его предупрежу, когда сюда залетит какой охотник до наследства…

Сквира вспомнил, что Леся Орестовна жаловалась ему на чрезмерную настойчивость Дзюбы. Чипейко эта настойчивость, кстати, тоже не понравилась…

— И, конечно, умолял, чтобы я ему отзвонился, если дочка Ореста задумает вывезти коллекцию из Володимира. — Часнык, шедший спиной вперед, натолкнулся на дверь в другой зал, ойкнул, потер ушибленное место и, как ни в чем не бывало, договорил: — Сильно напирал на то, что вся эта нумизматическая саранча — он так выразился — обдерет дочку Ореста, как липку.

Кранц-Вовченко кивнула:

— Без сомнений.

Они вошли в знакомый уже зал Великой Отечественной войны.

— Спрашивал, зачем ты здесь околачиваешься. Похоже, его сильно волнует, не станешь ли ты уславливаться с дочкой Ореста за его спиной. Это он так выразился.

— За его спиной? — искренне удивилась дама. — А он успел Лесю удочерить?

— Прошу! — Часнык подвел их к неприметной двери в самой глубине зала. — Поговорим в директорском кабинете. Он сейчас свободен.

Кабинет оказался крошечной комнаткой. Единственный шкаф, забитый книгами, притулился в углу. В центре стола — поднос с чайником и чашками.

Через окно было видно, как пара старух, крестясь, ковыляют к ступеням храма.

Сквира сел на стул у стены.

— Дзюба о следствии… э-э-э… не спрашивал?

— Нет, — Часнык пожал плечами. — Ни слова.

Кранц-Вовченко устроилась в директорском кресле и тут же налила себе чай.

— Угощайтесь, — запоздало сказал Алексей Тимофеевич. — Чайник только что вскипел.

Марта Фаддеевна не отреагировала на предложение и открыла конверт Дзюбы. На стол упала стопка фотографий.

— Что-нибудь интересное? — спросил Северин Мирославович.

— Зависит от цены, — Она быстро перебирала фотографии. — Мне в коллекцию из этого ничего не нужно, но для обмена вполне можно взять.

— Что-нибудь из этого вы видели у Ревы?

— Будь здесь монеты Ореста, разве стал бы Валентин совать эти фотографии мне? Да еще и при вас? — едко проговорила дама, но все-таки протянула капитану всю пачку.

Каждая монета была сфотографирована в трех ракурсах — аверс, реверс, гурт. Каждый снимок был подписан с обратной стороны. Полушка, гривенник, рубль, копейка, полуполтинник. Все монеты относились к первым годам правления Петра I.

Сквира стал читать подписи, но очень скоро сдался. Шрифт был уже вполне знакомым, почти современным, но как произносить всякие « », «Ѱ», « », « », « » и « », Северин Мирославович не знал.

— Кстати, вы, часом, не изменили свое мнение по поводу параллельных миров? — поинтересовался Часнык. — Было время подумать? Убедились, что они таки существуют?

— Похоже, ни я вас уже не смогу убедить, ни вы — меня, — покачал головой Сквира. — Нужны новые доводы и аргументы. Впрочем, я собрал вас обоих, чтобы поговорить… ну… почти об этом.

Марта Фаддеевна повернулась к нему.

— Вы нашли место раскопок Ореста, — сказала она.

— Нет, — улыбнулся капитан. — Пока не нашел, но надеюсь, что вы вдвоем сможете помочь мне. Меня насторожила одна фраза в лекции Ревы. Понимаете, пару дней назад мы с лейтенантом Козинцом стояли у автобусной станции и жевали пирожки с повидлом…


Володимир, в окрестностях Успенского собора, 11:50.


Вверх по холму от собора шла извилистая узкая улочка. Асфальт с дороги почти исчез. Приходилось перепрыгивать с одного более-менее твердого участка земли на другой. Общественных учреждений здесь больше не было — по обеим сторонам тянулись покосившиеся домики, полуразвалившиеся, грязные, с проступающей из-под облупившейся глины деревянной решеткой, служившей основанием стен.

Буквально через несколько минут улочка неожиданно закончилась обрывом. Часнык, Кранц-Вовченко и Сквира добрались до вершины холма. У их ног лежали заливные луга, сквозь которые лениво текла речка. Серая поверхность воды казалась совершенно неподвижной. Звуки города сюда практически не доносились. Лишь ветер, не сдерживаемый домами и деревьями, обдавал всю троицу волнами сырости.

Часнык повернулся лицом к лугам и махнул рукой на какие-то полускрытые за дымкой дождя строения вдалеке, буквально у самого горизонта.

— Это развалины Златогорского монастыря, самого древнего из сохранившихся здесь строений. Монастырь на двести лет старше Успенского собора. Построен Владимиром Святым, крестителем Руси. — Алексей Тимофеевич повернулся налево. — А вон там, за Успенским собором и епископскими палатами, видно, как изгибается полукругом городской крепостной вал. Он тянется отсюда до автобусной станции…

Часнык сделал шаг вперед, опасно балансируя на самом краю обрыва. Земля под его ногами была сырой, трава плохо держала, и он в любую секунду мог сорваться вниз. Сквира схватил его за руку, но старик, похоже, и не заметил этого.

              — А дальше, за валом, на соседнем холме, вон там, находится Васильевская церковь. — Часнык указал на плохо различимую на таком расстоянии крохотную церквушку, венчавшую собой холм за автостанцией. — Согласно легенде, и она тоже была построена Владимиром Крестителем. Его христианское имя Василь, отсюда и название храма. Та же легенда гласит, что в церквушке спрятались немногие выжившие после набега Батыя жители города. Монголо-татары подожгли ее, и последние несколько десятков горожан сгорели заживо… —

Старик отступил, наконец, от края обрыва и повернулся лицом к Сквире. — Так вот, под всем этим находится самый настоящий подземный лабиринт, многие километры разноуровневых ходов, комнат и залов. Он тянется от Златогорского монастыря сюда, к Успенскому собору и дальше, возможно, до самой Васильевской церкви…

— Что же ты молчал, Олекса! — сердито проскрипела Марта Фаддеевна.

Часнык виновато развел руками.

— Подземелье и собор… Я как-то не думал о лабиринте в крепостном валу как о «подземелье». — Алексей Тимофеевич сокрушенно вздохнул. — Да вы и сами постоянно твердили о монастырях. Если бы капитан не споткнулся об эту фразу о «специально оставленных в крепостном валу пещерах и ходах…». — Он несмело взглянул на Северина Мирославовича. — Я ведь был уверен, что в Успенском соборе Орест не стал бы копать, не поговорив со мной, и оттого в моей голове будто выросла стена…

Сквира его почти не слушал. Он был потрясен. Капитан надеялся, что рядом с собором сохранилась парочка пещер, где Рева и копал, но о подземном лабиринте, лежащем почти под половиной города, он и подумать не мог! Володимир предстал перед ним совсем в ином свете.

— И многие знают об этом? — спросил он.

— Ну, это не гостайна, — пожал плечами Алексей Тимофеевич. — Впрочем, все известные входы заколочены или закрыты.

— Как же Рева мог туда попасть?

— Да ладно вам! — хмыкнул старик. — Закрыты все входы, известные, так сказать, официально. Остальные открыты.

Сквира молчал. Следовало бы на Часныка рассердиться. Местный, специалист, работает в пяти минутах хода отсюда — и не мог догадаться! Столько дней пропало! Столько времени потрачено зря!

Но винить Алексея Тимофеевича не получалось. Если уж сердиться, то на себя. Почему он сам так долго не мог сложить два и два! Северин Мирославович помнил, как он, радостный, стоял сегодня утром около дома Ревы. В руках у него была найденная бутылка. Именно в тот момент в его голове мелькнула короткая строчка из лекции Ореста Петровича о норах. А если бы бутылку не нашли? А если бы Икрамов позвонил не сегодня, а завтра? Что, о подземном лабиринте около Успенского собора до сих пор не было бы известно?

— Ну, ладно! Пошли туда, чего стоим! — нетерпеливо воскликнула Марта Фаддеевна.


Володимир, в окрестностях Успенского собора, 12:15.


Жилых домов вокруг уже не было — лишь пара грубо сколоченных то ли будок, то ли сарайчиков. Здесь дорога резко обрывалась. Еще несколько метров тянулась тропинка, но и та вскоре пропала бесследно. Дальше была лишь небольшая площадка, поросшая нетронутой травой. На самом краю обрыва торчало несколько деревьев, по-видимому, своими корнями державших шаткий баланс этой части крепостного вала.

— Это единственный вход в подземный лабиринт подле собора, — сказал Часнык. — Во всяком случае, известный мне.

Кранц-Вовченко, сменившая свои ботиночки на безразмерные кеды, валявшиеся в подсобке Алексея Тимофеевича, потопала по траве прямо к деревьям.

— Рева знал об этом входе?

              — Вестимо, — кивнул Часнык. — Одно время мы лазили через эту дыру вместе. — Алексей Тимофеевич подошел к краю обрыва и посмотрел вниз. — Вон присечка, гляньте!

Сквира слегка наклонился. За краем, где-то метра на полтора ниже, виднелся уступ.

— Нам туда, — И Часнык как-то буднично, будто делал это ежедневно, соскочил на уступ, спрыгнул оттуда куда-то еще и скрылся из виду.

Земляная ступень выглядела ненадежной — с полметра шириной, покрытая размокшей под дождем почвой, с несколькими скользкими пучками травы в центре.

— Своего внука я сюда не пустила бы, — задумчиво заметила старуха, глядя вниз.

И спрыгнула. Ее ноги приземлились у самого основания уступа. Марта Фаддеевна схватилась за корневище, торчавшее из земли, и перевела дух. Потом шагнула ниже и тоже исчезла.

Отступать было немыслимо. Сквира пригнулся, взялся за корни обеими руками и начал сползать на животе. Скольжение длилось и длилось, а ноги все никак не находили опоры. Корневища уже были на уровне лица, капитан покрылся холодной испариной. Наконец, носки ощутили скользкую землю, и Северин Мирославович грузно опустился на уступ.

Постоял немного, чувствуя себя альпинистом, взобравшимся на вершину горы. Под его ногами, на расстоянии десятков метров, простирались, насколько хватало глаз, луга. Ветер, будто только и ждал появления человека на этом пятачке, резко ударил в лицо, сильно подтолкнул в спину.

Стоять здесь и раздумывать было опаснее, чем спускаться, и Сквира отпустил корни дерева, спрыгнул на следующий уступ и замер, балансируя в опасной близости от края. Он инстинктивно схватился за какую-то выступавшую доску (откуда здесь доска?), удержав начавшее уже заваливаться назад тело.

— Нет времени для привала, капитан! — где-то рядом прохрипела старуха.

Сквира обернулся. Среди хаоса корней, травы и потеков глины пряталась в земле обитая почерневшими от времени досками узкая щель. Северин Мирославович взялся за руку, протянутую Мартой Фаддеевной, и нырнул внутрь.

— Здесь крайне легко заплутать, — раздался из темноты голос Часныка.

Вспыхнул огонек электрического фонарика, и в пятне света появился темный силуэт Алексея Тимофеевича.

— Держимся купно, идем только туда, куда иду я.

Он вынул из сумки еще два фонарика и вручил их старухе и капитану. Сквира щелкнул включателем. Темнота отступила, обнажив мрачные стены.

Они находились в обычном земляном проходе. Довольно высоком, в человеческий рост. Ничего примечательного вокруг видно не было — только сырая земля, пласты светлой глины и кое-где свешивавшиеся сверху корни растений.

Часнык снабдил всех черными рабочими халатами со штампами ПТУ. Теперь можно было не опасаться грязи, но влага, буквально сочившаяся отовсюду, свободно проникала через тонкую ткань.

Ход шел под уклоном вверх. Ноги скользили по полу, ухватиться было не за что. Правда, и упасть вряд ли грозило — проход был слишком узок. Идти приходилось боком, еще и нагнувшись. Глиняные стены то сжимали с обеих сторон, то слегка раздвигались.

Северину Мирославовичу казалось, что они уже проползли целый километр, когда проход слегка повернул влево и немного расширился.

— Поосторожней, сию минуту начнем спускаться, — послышался голос Часныка.

Пол теперь шел наклонно вниз. Каблуки заскользили на крутом спуске. Сквира наверняка упал бы, если бы не упирался в стенки обеими руками.

— Долго… ну… идти? — спросил он.

Собственный голос показался капитану глухим, безжизненным, незнакомым.

— Метров десять до разветвления, — еле слышно ответил Часнык.

Они все углублялись и углублялись. Начала болеть постоянно согнутая в неудобном положении спина. Фонарик давал лишь небольшое круглое пятно света, в котором иногда мелькали кеды Марты Фаддеевны или край ее черного халата.

Сквира вдруг поймал себя на мысли, что никто не знает, куда они пошли, что здесь любая случайность может привести к обвалу, и никто никогда не найдет засыпанных землей людей. Он ощущал тяжесть холма над головой почти физически.

— Мы глубоко под землей? — нарочито громко, будто отгоняя собственные страхи, крикнул Северин Мирославович.

Вместо ответа он услышал какой-то приглушенный звук, затем еще один, и спина Кранц-Вовченко, маячившая впереди, куда-то пропала.

Сквира пробрался немного вперед. Земля исчезла из-под ног, руки провалились в пустоту, и капитан, не успев опомниться, упал на бок.

Вокруг было просторно. Стенки больше не сдавливали с обеих сторон.

Сквира встал на колени, потом на ноги. Попробовал выпрямиться, и с удивлением понял, что может стоять во весь рост, разогнувшись, подняв голову.

Два пятна света сошлись на нем, ослепив. Потом забегали по полу, пока не обнаружили выпавший из рук капитана фонарик.

Северин Мирославович подобрал его и попробовал включить. Фонарик не работал. Сквира потряс его, потом еще раз, сильнее, и, к облегчению капитана, лампочка зажглась.

— Вы что-то сказали? — обратился к нему Часнык.

— Мы глубоко под землей? — повторил свой вопрос Сквира, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно и ровно.

— В четырех метрах от поверхности холма. До уровня лугов мы еще не спустились.

Капитан осветил стены камеры. Она была достаточно просторной. Здесь, наверное, могли бы, стоя, поместиться человек десять. Целый зал.

Потолок располагался сразу над головой, но капитан лишь иногда темечком ощущал его присутствие. Стены были более-менее ровными. В нескольких местах их укрепили трухлявыми уже теперь досками и просто срубленными, но не обработанными ветвями деревьев. Кое-где светлели пятна размазанной глины.

— Вы часто здесь бываете? — спросил Сквира.

— Лет пять уже не был, — ответил Часнык.

Круги света выхватили из темноты два тоннеля высотой почти в человеческий рост, отходившие от камеры в противоположных направлениях. Почти посередине между ними в полуметре над полом виднелась щель, через которую они сюда ввалились.

— Мыслю, — сказал Часнык, — тут был один из промежуточных привалов при передвижении из королевского града к Златогорскому монастырю. Здесь можно было встать, перевести дух, при нужде держать оборону и даже спешно выбраться наружу.

Темнота и тонны земли над головой угнетали. Сердце в груди колотилось. Глаза ловили движения несуществующих теней.

— Подземный лабиринт тянется на много километров, — продолжал Часнык. — Обследовать его весь на деле невозможно. Сюда надобно приходить с крепильными приспособлениями, полевой телефонной связью, спасательной амуницией и средствами подвода воздуха — природной вентиляции тут нет.

Сквира тут же почувствовал, что ему стало трудно дышать. Воздуха не хватало. А тот, что был, казался каким-то безжизненным. И пах могилой…

— А где мог проводить свои поиски… ну… Рева? — он с трудом перевел дух. В голове стучала одна мысль: бежать отсюда! — Тут мог?

— Нет, тут что-либо искать бестолку. Мы — под землей. Здесь нет ветра, не идут дожди, не опадает листва, не работают люди, не бегают животные. Все, что падает на пол, остается на поверхности и, конечно, кем-то потом подбирается. Так что, если на виду ничего нет, то и копать бессмысленно. Искать надобно там, где либо последние несколько веков не ступала нога человека, и оброненных вещей просто некому было поднять, либо происходили сдвиги породы и осыпания, скрывшие пропажу под собой.

— И много в лабиринте таких мест?

— Хватает, — кивнул Часнык. Фонарик в его руках на мгновение осветил потолок.

— Показывай! — скомандовала старуха.

— А обвалов не страшишься? — Лица Часныка не было видно, но, похоже, он улыбался.

— Капитан нас вытащит, — уверенно ответила Марта Фаддеевна.

Тень Алексея Тимофеевича направилась к одному из коридоров. Старуха двинулась за ним.

Идти теперь стало легче. Тоннель был достаточно широк и высок — требовалось лишь слегка наклонять голову.

— Здесь много… ну… останков? — спросил Северин Мирославович сдавленно.

— Не очень, — голос Часныка слышался откуда-то издалека. — Метрах в двадцати отсюда, в другом коридоре, была парочка скелетов. Лет четыреста там пролежали. У обоих на ребрах насечки от ножа…

Проход стал понемногу отклоняться вправо, а потом пошел вниз. Спуск оказался довольно крутым, и Северин Мирославович пару раз поскользнулся, едва не свалившись на шедшую впереди Марту Фаддеевну.

— Вот тут мы с Орестом во времена оны проводили наши изыскания, — Алексей Тимофеевич неожиданно остановился. Его фонарик посветил в боковой проход, где не было видно ничего, кроме все той же глины. — В этом коридоре весь пол был усыпан наконечниками стрел. Наверное, в схватке они высыпались из чьей-то сумы. Вон в том углу лежали перевязанные веревкой пара ремесленных ножей. Думаю, семнадцатого века. Их, скорее всего, оставили на всякий случай, чтобы оружие было под рукой.

— Свежих следов нет?

— Нет, — Часнык поводил фонариком по голым земляным стенам.

Они двинулись дальше. Северин Мирославович пробирался по подземному ходу, ежесекундно ощущая незащищенность своей спины. Пятна электрического света лишь делали черноту вокруг гуще и безнадежнее.

— Что-то мне не хватает воздуха, — пробормотал капитан.

— Мы с Орестом проводили тут по полтора-два часа кряду — и ничего, выживали…

Коридор резко свернул влево. В стене стала видна дыра в еще один узкий тоннель. На углу стояли две подпорки — простые обрубки необработанных стволов деревьев, вбитые между полом и потолком. Кору покрывали грязь и глина.

— В этом боковом проходе множество сдвигов породы, — на ходу пояснил Часнык, — Из-за угрозы обвала мы с Орестом там работать не решались.

Сквира резко остановился.

— Вы с Ревой заходили туда?

— Да, — Часнык тоже встал. — Заходили. Но поисков не вели.

Капитан посветил фонариком в щель. Коридор был прямой, и в луче света метрах в трех от отверстия просматривалась доска, вбитая в стену. На удивление, светлая.

— А крепления вы ставили? — спросил Северин Мирославович.

— Нет, зачем? — неуверенно произнес Алексей Тимофеевич.

Сквира опять направил фонарик в проход.

— Оставайтесь здесь, — распорядился он. — Если что — зовите на помощь.

И стал протискиваться внутрь. Теперь, когда он на самом деле оказался в опасном месте, его страхи улетучились, и даже про нехватку воздуха он забыл.

Поначалу особых отличий от основного коридора Северин Мирославович не обнаружил — те же глиняные стены, довольно ровный пол, потолок чуть выше его роста…

Однако в том месте, где была вбита доска, все менялось. Здесь стена стала влажной, с каплями воды по всей поверхности. На полу сверкала черным зеркалом большая лужа.

Сквира неуверенно оглянулся. Позади шевелились два пятна света. Капитан хотел было что-то сказать, но лишь вздохнул и пошел дальше, настороженно посматривая на потолок и стены.

Метра через два он увидел еще три доски, такие же светлые, сбитые в форме гигантской буквы «П». По одной из них тек тоненький ручеек, скорее, череда капель.

Сквира переступил очередную лужу, сделал несколько шагов вперед. И опять — вбитые в стену, не успевшие потемнеть доски.

Потолок здесь заметно провисал. Северин Мирославович пригнулся и шел, опасливо поглядывая вверх. Рискованный участок продолжался несколько метров. Дальше влага со стен исчезла, и потолок выпрямился, но на полу все еще встречались кучи, языки и целые валы сдвинувшейся породы. В одном месте пришлось на четвереньках перелезать через баррикаду слежавшейся глины.

Спустя несколько десятков шагов узкий проход внезапно расширился, образовав что-то вроде небольшой камеры. Сквира ступил туда и распрямился с некоторым облегчением. И внезапно совсем рядом услышал какой-то звук…

Сердце сжалось и оборвалось. Голова опустела. Все тело вздрогнуло и замерло, будто примерзло к месту.

Звук повторился…

Сквира хотел пошевелиться, но не смог. Он стоял, глядя прямо перед собой, не в силах повернуть голову. Мыслей не было. Лишь спазм в животе. И испарина на лбу.

Новый звук…

Капитан сделал над собой усилие, и рука, державшая фонарик, сдвинулась, подрагивая, на полсантиметра в сторону. Луч света выхватил из темноты пласт породы, упавшей с одной из стен. Над ней нависал глиняный карниз, с края которого как раз в этот момент сорвалась крупная капля. Она упала в выдолбленную за много лет в породе огромную чашу, до краев заполненную водой.

Звук повторился. Это был всплеск. Просто всплеск падающей в воду капли.

С колотящимся сердцем Сквира тяжело привалился к стене. Одежда мгновенно пропиталась влагой и прилипла к спине. Северин Мирославович глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. Поводил фонариком.

В луче вдруг блеснула сталь, вырисовались неестественные формы, и Сквира понял, что видит лопату. Свет фонарика выхватил из темноты признаки работы человека — часть пласта была расчищена. Кучка раскопанной смеси глины и песка лежала поодаль. На дне раскопа хорошо просматривалось множество тонких параллельных линий — следы метелки.

Сквира провел фонариком в противоположном направлении. В дальнем углу камеры зиял чернотой еще один проход.

На негнущихся ногах капитан подошел к нему и посветил внутрь. Лаз был очень коротким, не длиннее метра. Сразу за ним виднелась другая камера.

Северин Мирославович перелез туда.

Эта комната оказалась заметно большей. Потолок провисал настолько сильно, что походил на дно чаши. Весь пол был усыпан комьями обрушившейся породы.

Сквира поводил фонарем по сторонам и в пятне света увидел место еще одних раскопок…

— Так вот где работал Орест! — послышался голос Кранц-Вовченко. Черноту тьмы прорезал второй луч.

Прямо у входа в комнату кто-то аккуратно прислонил к стене метелку, сито и совок. Здесь же лежали пара запасных фонариков и фляга.

Старуха протиснулась в камеру, быстро посветила в разные углы, убедилась, что дальше ходов нет, и подошла к сваленным вещам. Уверенным движением подобрала флягу, открутила крышку и понюхала.

— Вишневый компот. Уже начал бродить. Точно Орест!

Один из пластов обрушившейся глины кто-то планомерно и аккуратно расчищал. Раскопано было довольно много — метра полтора в длину и ширину.

Позади мелькнул свет фонарика Часныка. Алексей Тимофеевич с любопытством заглянул в комнату и обвел лучом стены, пол и потолок.

— Может обрушиться в любую секунду, — сказал он.

Сквира уже почти пришел в себя. Рассмотрел оставленные на полу вещи. Хорошо, что найдено место, где работал Рева. Теперь можно будет как-то объяснить Икрамову свои прогулки по развалинам.

Предположительно здесь Орест Петрович нашел свою золотую монету, а вон оттуда за ним следили…

Как же должен был испугаться старик, заметив, что из соседней комнаты на него кто-то глядит!

— Дверь в параллельный мир должна быть где-то здесь, — почему-то прошептал Алексей Тимофеевич. — Пощупайте стены!

Сквира и Кранц-Вовченко переглянулась. И вдруг Марта Фаддеевна двинулась по камере, водя рукой по влажной глине. Ее пальцы скользили по шероховатостям и выступам, то поднимаясь до потолка, то опускаясь почти к самому полу.

Сам Часнык нырнул в щель в стене и исчез в предыдущей комнате.

Капитан не сдвинулся с места. Он прекрасно знал, что эти поиски ни к чему не приведут, но следовало дать старикам возможность самим в этом убедиться.

Собственно, о параллельных мирах он сейчас не думал вообще. Мозг возобновил атаки на ту крепость, куда спряталась разгадка преступлений. Чем больше Северин Мирославович прилагал усилий, тем безнадежнее казались ему попытки вспомнить. Ну да ничего, вот проверят отпечатки пальцев с бутылки, и все встанет на свои места…

— Есть что-нибудь? — крикнул Алексей Тимофеевич из соседней камеры.

— Нет, — ответила старуха.

Опять послышались шаги и шуршание одежды. Часнык высунулся из щели.

— Там тоже нет прохода в параллельный мир.

              Старуха обернулась к нему и пожала плечами. Она оставалась спокойной. На Часныка же было жалко смотреть — он выглядел растерянным, подавленным и даже немного обиженным.

— Может, дверь видно в темноте? — Энтузиазма в его голосе поубавилось. — Давайте погасим свет.

Они выключили фонарики.

Комната погрузилась в абсолютную темноту. Абсолютную. На поверхности такой темноты никогда не бывает. Переход к ней был настолько внезапным, что глаза еще несколько секунд застилали световые круги… В полной тишине звук падающих капель в соседней камере стал оглушительным.

Как должна выглядеть дверь в параллельный мир? Светящийся прямоугольник на стене? Дорожка на полу? Точка в воздухе? Люк в потолке? Облачко над землей?..

Удары сердца отсчитывали мгновения.

— В этой комнате ничего нет, а у вас? — снова послышался голос Алексея Тимофеевича.

— Ничего, — ответила Марта Фаддеевна.

Луч вновь прорезал черноту. Сквира зажмурился.

— Может, дверь появляется в какое-то определенное время? — предположил Часнык.

Глаза капитана постепенно привыкали к яркому свету. Первое, что он разглядел, когда зрение вернулось, — прогнувшийся потолок, готовый в любой момент рухнуть. Задерживаться здесь было глупо.

— Давайте уходить, — бросил он старикам, направляясь к выходу.

— Нет! — взвизгнул Часнык. С упрямым выражением на лице он прислонился спиной к стене. — Я остаюсь! Если дверь открывается в определенное время, я хочу быть здесь.

— Ты что же, — усмехнулась Кранц-Вовченко, — будешь здесь жить?

— Почему жить? Орест копал во второй половине дня. Где-то в это время дверь и открывается. Посижу часов до десяти и пойду домой. — Он подумал немного и добавил: — А завтра опять приду.

— Воздуха не хватит, — прохрипела дама. — Да и засыпать тебя здесь может.

— Неважно! — отрезал Алексей Тимофеевич.

— Бесполезно это, — отозвался Сквира.

Обе головы повернулись в его сторону.

— Объяснитесь, Hauptmann! — скомандовала старуха, выпрямляясь, насколько позволял потолок в комнате.

Нужно, конечно, объяснить. Но как это сделать? Рассказать им, что в его сне люди из параллельного мира говорили на странном, едва узнаваемом языке?

— Фотографии монет Дзюбы… — сказал Сквира.

— Причем тут это! — вскрикнул Часнык.

— При том, что я не мог прочитать надписи на тех монетах. Слишком много странных букв! Шрифт выглядел совершенно не привычно. А ведь не прошло и трехсот лет с того момента, когда эти надписи были понятными и легко читаемыми.Насколько я понимаю, русская письменность долго развивалась, пока стала такой, как сейчас?

— Естественно, — пожала плечами Марта Фаддеевна. — Это ведь живой язык.

— Изменялась настолько, что в разные века надписи на русском языке выглядели абсолютно по-разному, будто написанные на разных языках?

— Ну, почти, — кивнула старуха. — Вряд ли вы без подготовки сможете читать тексты семнадцатого века. А житель семнадцатого вряд ли мог прочесть тесты, скажем, тринадцатого века.

— А что изменилось?

— Ну… — она развела руками, — если коротко, то все! Все изменилось! Набор слов, то, как слова друг с другом связываются, построение фраз, начертание букв, сами буквы, орфография, грамматика, конечно… По сравнению с первоначальной кириллицей исчезли четырнадцать букв и почти все надстрочные знаки. Появились четыре новые буквы. Шрифт сильно изменился, особенно после реформ Никона и Петра Великого. Просто совсем другое начертание. Визуально выглядит, действительно, как другой язык. А когда мне было лет десять, пропали еще и твердый знак в конце слов, «фита», «ять» и…

— А украинская письменность? — нетерпеливо перебил ее Северин Мирославович.

Марта Фаддеевна явно не понимала, куда клонит Сквира.

— Из-за многовекового отсутствия суверенитета до девятнадцатого века украинцы пользовались чужими системами письма — русской, немецкой, польской, венгерской, румынской. В девятнадцатом столетии возникли несколько вариантов собственной письменности — кулишовка, драгомановка, абецадло. Тарас Шевченко писал ярижкой. Нынешняя система победила лишь лет сто назад. Она базируется на реформированном русском шрифте. Практически повторяет его. До мельчайших деталей. Конечно, есть и несколько специфических букв, вроде «ї». Появился апостроф. Буквы «е» и «є» стали передавать разные звуки. За ненадобностью исчезли твердый знак и «ы»…

— Как же случилось, — произнес Сквира ровным голосом, — что мы можем легко прочитать надписи на монете Максима Третьего? И буквы, и построение фраз, и смысл написанного — совершенно привычные, наши!

— Вы о чем? — недоумевал Часнык.

— Почему, самостоятельно развиваясь на протяжении многих веков в собственной стране, украинская письменность в параллельной вселенной подверглась тем же изменениям, что и русская — в России нашего мира? Всё — набор букв, способ их начертания, знаки препинания, место слов во фразах, падежи?

Часнык угрюмо молчал.

— Как, например, вышло, что звук «йи» передан на монете не иначе, как привычной для нас буквой «ї», которая появилась… Когда появилась?

— В тысяча восемьсот семьдесят четвертом году, — автоматически ответила Марта Фаддеевна. Потом покачала головой и улыбнулась. — Вы мне нравитесь, капитан!

— Это еще не все, — смутился Сквира. — Пойдемте, пока нас не завалило.

И стал подталкивать Часныка к выходу. Старик нехотя двинулся к главному коридору. Марта Фаддеевна замыкала шествие.

— Не все? — спросила она, когда они миновали камеру с водной чашей. — А что еще?

— Почему трезуб-империал изображает не что-нибудь, а то, как могла бы выглядеть монета именно королевства Русь? Не странно ли, что вы недавно целый вечер яростно спорили, а теперь вдруг появилась монета, так ярко иллюстрирующая этот спор?

— Странно, — согласилась Кранц-Вовченко.

— А может, и нет! — тут же сам себе возразил Северин Мирославович. — Ведь чеканили империал не вообще, а специально для Ревы. За время расследования эту монету видели десятки человек — и ни у кого из них даже мысли не возникло, будто она имеет отношение именно к Галицко-Волынскому государству четырнадцатого века. Только участники того спора, в первую очередь, конечно, Орест Петрович, могли понять, что именно символизирует собой этот империал. Только он мог оценить. И не просто оценить, но и восхититься, испытать радость, счастье… — Сквира едва не добавил, что в его сне Рева сам выбрал монету Максима Третьего. И даже настаивал на ней, требовал ее. Какие все-таки штуки проделывает подсознание!

— Да, — сказала старуха, — если можно бы было материализовать самые безумные, самые невероятные мысли Ореста о его некогда великом городе, то они выкристаллизовались бы как раз в этой монете… Но зачем? Зачем кому-то создавать трезуб-империал? Для Ореста? Единственно для него? Зачем?

— Не знаю, — покачал головой Сквира, — пока не знаю…

Они вышли в основной коридор, и теперь можно было вздохнуть с облегчением.

— Но я знаю кое-что другое, — продолжил капитан. — Мало понимать, что Реве нужна была монета королевства Руси. Следовало еще представлять, что именно на такой монете должно быть изображено! Так, чтобы все соответствовало придуманной легенде. Било в одну точку. Не противоречило одно другому. Соответствовало историческим фактам. Дабы впечатлить. И притом… э-э-э… не переборщить!

Старуха замерла посреди коридора, будто натолкнулась на невидимую стену.

— Монету чеканил кто-то из шести участников того разговора у Ореста! — проговорила она пораженно. — Мы тогда в деталях обсудили все, что требовалось знать для подготовки этой мистификации!


Володимир, гостиница, 15:55.


Северин Мирославович, стоя под холодным душем — а теплой воды в гостинице никогда не было, — сначала не понимал, что за звук доносился до него. Тот, минуя гулкий коридор, пробивался через две двери и перекрывал журчание тонкой струйки воды в общей для всего этажа душевой… Лишь спустя полминуты капитан догадался: это в его номере трезвонит телефон.

Очередная трель была уже седьмой с того момента, как Сквира начал их считать. Явно что-то случилось…

Слабая струйка ставшей уже ледяной воды никак не хотела смывать пену. Волосы будто удерживали шампунь на себе.

Восьмой звонок…

Капитан, тихо выругавшись, закрутил краны и принялся вытирать воду вместе с пеной. Полотенце мгновенно намокло, потяжелело и начало размазывать по коже влагу, а не просушивать ее.

Девятый звонок…

Северин Мирославович, кое-как накрутив короткий лоскут полотна на бедра, выпрыгнул из душевой, добежал до двери в свой номер, подлетел к телефону и, наконец, поднял трубку.

— Капитан Сквира, — четко сказал он.

Вокруг его босых ног на полу сразу же расползлось темное пятно.

В трубке было тихо. Но это была не та телефонная тишина, которая возникает, если не срабатывает автоматика и сигнал не доходит до абонента. Нет, это была живая, дышащая тишина. С той стороны его слушали.

— Капитан… э-э-э… Сквира, — повторил Северин Мирославович.

Через окно он видел центральную площадь города, залитую солнечным светом, яркую, почти праздничную. И пустынную, как всегда. Только у гастронома мельтешили несколько человек.

— Вас… ну… не слышно, перезвоните, — И Северин Мирославович положил трубку на рычаг.

Несколько секунд ничего не происходило. А потом вновь раздался звонок.

— Капитан Сквира!

Тихо.

— У аппарата!

В трубке слышались далекие шорохи и потрескивания — работали реле и трансформаторы, удерживая соединение двух абонентов.

— Говорите же! — выкрикнул Северин Мирославович, понимая, что говорить человек с той стороны провода не собирается.

Капитан уже готов был дать отбой, когда ухо неожиданно уловило негромкий перезвон. Невидимые часы, несомненно стоявшие в той же комнате, откуда звонили, сыграли что-то знакомое и стали мелодичными ударами отмерять время.

Сквира замер. Он знал, что это были за часы. Тот же звук, тот же тембр, та же мелодия. И даже едва уловимое эхо, отражавшееся от стен. В опечатанном, пустом доме Рыбаченко, в комнате, где стоял стул, очерченный кровавым полукругом, напольные часы отбили четыре…

— Вот черт! — пробормотал капитан и бросил трубку.

Он заметался по комнате, лихорадочно собирая и натягивая на себя одежду.

Телефон зазвонил опять, но это было уже неважно.

На ходу застегивая рубашку, Сквира скатился по лестнице вниз. Дверь в номер хлопнула, но так и осталась незапертой.

Город встретил Северина Мирославовича ласковым дуновением теплого ветерка. Солнце почти слепило. Тучи плыли по небу, но они казались легкими, пушистыми. Наверное, в кои-то веки их можно было назвать облаками.

Капитан никак не попадал в рукав, но останавливаться, чтобы расправить скрутившийся в узел пиджак, не мог. Добежав до рынка, Сквира нырнул в калитку и, прокладывая себе путь через неплотную толпу, пересек его насквозь.

На автобусной остановке сразу за центральным входом переминались с ноги на ногу несколько человек. У каждого были авоськи, сумки, свертки. Каждый выглядел устало. Каждый равнодушно посмотрел на странного молодого человека и отвернулся. Под мягкими дуновениями ветра Сквира ощутил холодок на голове, и запоздало вспомнил, что волосы его так и остались мокрыми. И не расчесанными.

Автобуса не было. Северин Мирославович нетерпеливо затанцевал на месте. Потом стал вглядываться в проезжающие мимо машины, надеясь увидеть такси. И тут же вспомнил, что в Володимире такси нет вообще…

Капитан тяжело дышал. Конечно, пробежка была легкой и сама по себе сбить дыхание тренированного мужчины не могла. Однако сердце стучало, а грудь ходила ходуном. В голове вихрем носились обрывки тревожных мыслей.

Можно было бы выскочить на проезжую часть и остановить любую машину. Сотруднику органов, находящемуся при исполнении…

В этот момент из-за поворота вынырнул оранжевый автобус. Яркое солнце на мгновение блеснуло на табличке с указанием маршрута. Впрочем, неважно — первый номер, второй… Они все идут туда, куда нужно. Автобус подкатил к остановке. С легким шипением распахнулись двери, и Северин Мирославович запрыгнул на площадку. За ним зашли еще несколько пассажиров, дверь закрылась, и город в больших окнах медленно поплыл назад.

В салоне было множество пустых мест, но капитан остался стоять.

Пиджак, наконец, поддался. Сквира просунул руку в рукав, расправил ткань. Потом, неуверенно косясь на других пассажиров, пригладил торчащие в беспорядке мокрые волосы.

В его сторону нет-нет да поворачивались головы. Он топтался на задней площадке, нетерпеливо поглядывая на проплывавшие мимо дома.

Мелькнула запоздалая мысль, что следовало позвонить в райотдел и предупредить о случившемся. А еще лучше — прихватить кого-нибудь с собой. Да и ключ от дома Рыбаченко пригодился бы…

Северин Мирославович представил себе, как втолковывает по телефону дежурному, что тот должен сделать, потом ждет, пока найдется машина и свободный сотрудник… Нет, на автобусе явно быстрее.

Ехать нужно было всего три остановки. Редкие машины по какой-то провинциальной традиции уступали автобусу дорогу, водитель откровенно жал на газ, пытаясь догнать график, пассажиров сходило и заходило мало, и все же Сквире казалось, что двигаются они с черепашьей скоростью. Восемь минут, которые потребовались, чтобы доехать до Четвертого военного городка, длились бесконечно.

Наконец, двери автобуса распахнулись, и капитан прямо с площадки, даже не вспомнив о ступеньках, спрыгнул на асфальт. И понесся по поперечной улице к виднеющемуся вдали повороту в нужный переулок.

Двор дома Рыбаченко встретил Сквиру тишиной и безмолвием. За воротами все так же стоял «Москвич», уже слегка присыпанный мокрой желтой листвой. Калитка скрипнула, но соседские собаки никак не отреагировали на звук. Наверное, днем они не считали это необходимым.

Бурлившее в крови нетерпение только мешало. Северин Мирославович попробовал унять сердцебиение. Нарочито медленно поднялся по ступенькам.

Дверь милиция, уходя, конечно, опечатала — поверх замка, с заходом на притолоку, была наклеена полоска бумаги с грозными надписями и штампами. Эта бумажка, сырая после дождей, теперь под порывами ветерка весело подрагивала отклеившимся концом.

Может, ее сорвали. Может, сама отошла… Замок выглядел целым.

Капитан огляделся. Пустынный двор. Пустынный переулок. Он нажал на ручку, и дверь легко поддалась.

Сквира судорожно вздохнул, опять осмотрелся и решительно толкнул ее. Стала видна прихожая. На Сквиру дохнуло застоявшимся воздухом и запахом свернувшейся крови…

Следовало немедленно отойти к калитке, попросить любого прохожего вызвать подмогу и оставаться снаружи, пока не приедет наряд. Заходить было нельзя, но, если бы милиция уже приехала, заходить было бы необходимо — памятуя о возможной засаде — прыжком от входной двери в сторону.

Все это мелькнуло в голове Сквиры, когда он перешагнул через порог и замер в проеме, разглядывая прихожую. В доме царила тишина. Вещи, вроде бы, оставались на своих местах. Только ноздри щекотал запах, едва ощутимый, вряд ли неприятный, но ужасающий, если вспомнить о его происхождении…

— Милиция! — крикнул Сквира в полутьму дома. — Немедленно выходите!

Голос его лишь на мгновение растревожил тишину, и та сразу же вновь сомкнулась над прихожей.

Северин Мирославович сделал несколько осторожных шагов и заглянул в комнату. Стул, черные брызги полукругом возле него, едва слышно тикающие напольные часы и трубка телефона, свисающая на шнуре…

Капитан обвел помещение взглядом. Все так же и там же. В лучах солнца, проникающих сюда через распахнутую дверь, танцевали потревоженные пылинки. Уши, начавшие привыкать к давящей тишине, смогли уловить неслышные раньше частые гудки, доносившиеся из трубки.

Кто-то открыл нехитрый замок, отклеил печать, не побоялся войти в чужой дом, чтобы… Чтобы что? Позвонить в гостиницу следователю? Позвонить и молчать?

Северин Мирославович не сомневался, что на трубке не осталось ни одного отпечатка пальцев. Он не сомневался и в другом: кто бы ни звонил по этому телефону, этого человека сейчас внутри дома нет…

Что-то на мгновение перекрыло путь световому потоку, лившемуся через дверь. Сквира резко обернулся. Его глаза успели заметить какое-то движение снаружи, мимолетное, неясное, не имеющее ни формы, ни даже определенного размера. Просто нечто мелькнуло и исчезло.

Капитан метнулся к двери, спрыгнул с крыльца и кинулся к углу дома. Никого.

Подбежал к сортиру. Пусто.

Одним стремительным движением достиг другого угла…

Что-то звякнуло совсем рядом. Сквира крутанулся на месте, пытаясь понять, что это было.

Цепь, свисавшая с ворота колодца, слегка покачивалась. Возможно, от ветра.

Северин Мирославович ринулся туда. Неподвижное черное зеркало воды далеко внизу. Цинковое ведро…

Разогнуться он не успел. Сзади стремительно налетело нечто темное, тяжелое, сильное, неодолимое. Блеснула сталь длинного крепкого ножа.

Рефлекторно капитан подбросил вверх, навстречу этой силе, ведро и одновременно дернулся в сторону. Там ничего не было, кроме створа колодца, и он завалился, провалился, понесся вниз по трубе. Но заметил: на поверхности мелькнула черная лыжная шапочка, обмотанный вокруг рта шарф, солнцезащитные очки, острое лезвие…

Пальцы капитана автоматически ухватились за цепь, и ворот бешено закрутился, безбожно визжа. Вслед летело ведро, настигая Сквиру в воздухе.

Еще через мгновение капитан рухнул в воду, погрузившись в нее сразу по горло. Тело обожгло холодом. Одежда мгновенно отяжелела и потянула вглубь, но выпрямившиеся ноги уперлись в мягкое дно. Сверху свалилось ведро, стукнув Сквиру по макушке, но он ничего не почувствовал. Ворот колодца еще несколько секунд покрутился, постепенно замедлился и остановился.

Стало тихо.

Капитан поднял голову. Там, далеко, в конце черной вертикальной трубы, висел небольшой диск света. Его на миг перекрыл темный силуэт. И исчез…

Северин Мирославович потер быстро набухающую шишку. Сердце колотилось, мыслей не было. Лишь ощущение миновавшей опасности.

Минуту или две он просто стоял, ничего не делая. Даже не шевелился.

Затем почувствовал злость. Его, живого человека, хотели убить!

Капитан, подергал цепь. Повис на ней. Она держала. Он выудил ведро, вылил из него воду и надел на голову. Некрасиво, конечно, но от удара защитит. Стальная ручка свалилась, стукнув Сквиру по загривку.

Медленно, насколько позволяла промокшая насквозь одежда, капитан стал подниматься, подтягиваясь на цепи и упираясь ногами в стенки колодца. Нетрудное упражнение, но постоянно съезжающее на нос ведро и страх, заставляющий поглядывать вверх, серьезно его усложняли.

Там, вдалеке — выше, чем самое высокое здание Володимира, выше, чем летают птицы, живущие в этом городке, — раскинулось небо. То самое, где мог бы быть сейчас капитан Сквира, послушайся он десять лет назад зова сердца. То самое, где свобода и простор. И где не нападают из-за угла с ножом…

Когда до створа колодца осталось менее полуметра, Северин Мирославович замедлил подъем. Каждый сантиметр он теперь преодолевал с опаской, готовый в любой момент отпустить цепь и упасть обратно, в безопасные глубины.

Но ничего не случилось. Показался дом, и Сквира повис, не шевелясь. Раз за разом он обводил взглядом пустынный двор. Потом перевалился через створ и сразу же вскочил на ноги, готовый дать отпор. Ведро он теперь держал в руке. Как щит.

Никто на него не напал…

Северин Мирославович настороженно, постоянно оглядываясь, пошел в дом. Звонить в райотдел.

При каждом его шаге на землю выплескивалась вода, но это было неважно. Важно то, что преступник хотел его убить. А значит, Сквира, по его мнению, уже имеет в руках все факты. Убийца считает, что капитан знает разгадку.


Володимир, райотдел милиции, 19:20.


— Согласен, покушавшийся на вас действительно может быть тем человеком, который следил за Ревой, — доносился из трубки далекий голос Икрамова. — Жаль, что вы его не разглядели…

Северин Мирославович кивнул — глупый жест, когда говоришь по телефону.

В Ленинской комнате капитан находился один. Все, кто помогал Сквире и Козинцу искать в доме Рыбаченко следы нападавшего, разъехались буквально несколько минут назад. Северин Мирославович стоял, прижавшись разгоряченным лбом к прохладному стеклу окна. Совсем рядом шевелилось его полупрозрачное отражение. Оно выглядело обескураженным и, чего греха таить, все еще напуганным.

— Чтобы решиться на покушение, — продолжал Сурат Бахтиерович, — преступник должен был считать, что у него нет другого выхода. Какое-то ваше слово или действие подтолкнуло его. Причем совсем недавно. Что вы делали в течение последних суток?

— Был с Часныком и Кранц-Вовченко в подземном лабиринте крепостного вала…

— Да, я помню. Разве я не запрещал вам заниматься этими бесполезными походами по туристическим достопримечательностям?

— Но мы ведь нашли место раскопок Ревы!

— Нашли, поздравляю. И как это продвинуло следствие? Какие новые версии вы готовы выдвинуть или какими новыми фактами подтвердить существующие?

Северин Мирославович молчал. Его пальцы нервно крутили по подоконнику какую-то бумажку. Кажется, справку из городского архива. В Володимире действительно в довоенное время существовал магазин «Рашевский и сын» — ювелирный…

— Понятно, — ровным голосом произнес Икрамов. — Однако давайте все же вспомним, что еще вы делали в последние сутки.

— Ну… — Сквира напрягся, пытаясь собраться. — Мы с вами встречались со стариками в музее, показывали им монету. Потом я был с ними в подвале разрушенного костела. Нашли место, где вел свои раскопки Геннадий Рыбаченко…

— Монета… — проговорил Икрамов. — Впервые мы показали фигурантам дела монету…

— Да, — капитан вздохнул. — Еще что?.. Крамарук побеседовал с Игнатенко о перерасходе электроэнергии на кирпичном. Я показывал фоторобот подозреваемого на железнодорожном вокзале. Случайно встретился с директором Дома пионеров в кафе. По его подсказке мы с Козинцом нашли Валентину Плачинду, последнюю девушку Геннадия. Подергали решетки на окнах Успенского собора с Квасюком и Богданой из фотографии…

— Да, вы завтракали с ней сегодня утром, — холодно сказала трубка.

— Ну, Богдана просто… — Сквира замешкался, подыскивая слова. Потом прокашлялся. — Дзюба при мне передал снимки своих монет Марте Фаддеевне… Вот, собственно, и все.

— Гм, сложно понять, что именно толкнуло преступника на покушение… Вам нужно подумать самому.

— А как отпечатки пальцев с бутылки? — несмело поинтересовался Сквира.

— Я сильно надавил, и нашу картотеку уже проверили. Не значатся. Впрочем, что-то может отыскаться в областных управлениях. Давайте подождем.

Северин Мирославович снова вздохнул. Его главная надежда рухнула. Вот так вот, мимоходом, между прочим…

— И еще одно…

У капитан екнуло сердце. Он весь напрягся.

— Меня в ваших рассуждениях смущает одна небольшая деталь. Правильно ли я понял, что вы ищете преступника только среди тех, чьи имена Рева написал на черновике своей лекции? — Из трубки, как и утром, повеяло холодом предрассветной степи, в которой уже выстроилась в боевой порядок неисчислимая конница хана Узбека.

— Организатор должен быть из их числа, — медленно начал объяснять капитан, лихорадочно соображая, как дать максимально расплывчатый ответ, — а исполнитель может быть кем угодно…

— Помогите мне, пожалуйста, разобраться, — проговорил Сурат Бахтиерович, и Сквира понял, что выскользнуть из ловушки не удалось, — зачем преступник убил Реву?

То есть, как это зачем?!

— Орест Петрович застал его у себя дома.

— Хорошо, — согласился Икрамов. — Давайте себе это представим. Заезжий гастролер оборачивается на скрип двери и видит на пороге Реву. Почему сильный, умный, решительный мужчина просто не оттолкнул старика в сторону? Вор ведь мог убежать. И как потом найти его? Незнакомого человека среди тридцати пяти тысяч горожан?

Сквира почувствовал досаду. Ну как, как так получается, что он, ответственный за это дело, раз за разом не замечает очевидных вещей! И как выходит, что столичный гость, едва, на минутку, отвлекающийся на дело Ревы, легко видит все его просчеты!

— Рева и исполнитель были знакомы, — обреченно пробормотал Северин Мирославович. — Не только организатор знал Ореста Петровича, но и исполнитель… У преступника не было другого выхода. Удери он — и Рева тут же сдал бы его в милицию.

— Думаю, вы правы, — ровным тоном отозвалась трубка.

— Но… — Сквира совсем растерялся. — Но ведь почти у всех друзей Ревы есть алиби на момент убийства! И, кстати, на время смерти Рыбаченко тоже!

— Разве нужно именно дружить с Орестом Петровичем, чтобы быть узнанным? Достаточно ведь просто знакомства, даже дальнего… — Трубка замолчала. Потом добавила: — Если вы великодушно позволите мне дать вам совет…

Северин Мирославович сглотнул.

— Очевидно, что вы великолепно владеете фактами дела. Однако, если вы не против, мне кажется, что внимание к мелким деталям могло бы ускорить следствие…


Володимир, городской стадион, 20:10.


Поле стадиона было мокрым после дождя. Одеяло темных туч низко нависало над землей. Было сыро, ветрено и холодно. Игроки постоянно поскальзывались и падали. Мяч отскакивал от влажной травы в самых неожиданных направлениях, и тут же порывами ветра его относило в сторону. На стадионе, конечно, имелись трибуны для зрителей, но никто там не садился. Все стояли у самой кромки футбольного поля, громко говорили, кричали, скандировали.

Играли две городские сборные — объединенная команда милиции и пожарных против учителей школ, училищ и техникума. Вопреки логике, на поле доминировали мягкотелые интеллигенты.

Сквира и Богдана стояли в первом ряду. По городу пока не распространились слухи ни о покушении, ни о походе под землю, и девушка пребывала в самом радужном настроении.

Среди болельщиков было много преподавателей, и Богдана почти ежеминутно с кем-то здоровалась, вновь и вновь толкая Сквиру в бок, чтобы шепотом сообщить, какой предмет вел в школе ее очередной знакомый. Среди зрителей им не встретились лишь учителя труда и физкультуры — судя по всему, все они были на поле.

Нападающий из команды милиционеров резко сорвался с места, прошел центр и оказался у ворот — один, без всякой поддержки. Навстречу ему выдвинулись двое защитников из учителей — дядьки лет по сорок, оба с солидными брюшками. Играли они неплохо. Через несколько секунд мяч уже был у одного из них, и он пробил — то ли дал пас, то ли ударил по воротам. Никто не бросился вдогонку, и мяч благополучно выкатился с поля.

Квасюк отделился от толпы болельщиков и ударом ноги отправил мяч обратно на поле, навстречу Козинцу, как раз бежавшему на подачу. От удара комок грязи вылетел из-под туфли фотографа и шлепнулся прямо на его американские джинсы. Квасюк завертелся на месте, в его руке невесть откуда появился платок, которым он принялся вытирать штанину.

— Олег, жалко, что ты не играешь! — крикнула ему какая-то девушка из толпы. — Удар у тебя получше, чем у этих…

Козинец поднял мяч, отпасованный фотографом. Василь Тарасович был весь мокрый. Он уже трижды побывал на земле, в самой жиже, и теперь цвета его спортивной формы едва угадывались. От него шел легкий пар, как от чайника с горячей водой. По лбу стекал пот. При этом лейтенант весь светился от удовольствия.

Он пробежал несколько метров вдоль боковой линии и вбросил мяч в игру. Пожарный подхватил подачу и неспешно двинулся вперед. Козинец устремился к центру поля, но кто-то из учителей перекрыл ему путь. Василь Тарасович ловко обошел его. Начал набирать скорость. Еще один преподаватель появился из ниоткуда и схватил лейтенанта руками за майку, пытаясь удержать на месте. Козинец поскользнулся и в очередной раз свалился в лужу. Прозвучал свисток.

Лейтенант вскочил. С его формы стекали вода и грязь, но он этого не замечал. Он сам установил мяч и, не раздумывая, отправил его на половину противника. Там никого из милиционеров не было. Мяч запрыгал по траве и подкатился к одному из защитников, который, не мудрствуя лукаво, вернул его обратно. Мяч ударился о траву и отлетел в аут.

На вбрасывание рванул начальник райотдела милиции. Териенко, в отличие от большинства игроков, еще ни разу не упал, и его бело-голубая динамовская форма сияла чистотой. Бегал он мало, зато постоянно требовал себе мяч и громко кричал, пытаясь руководить всем и вся.

В этот момент Квасюк, опять бросившийся к катившемуся в его сторону мячу, случайно толкнул какого-то мужчину средних лет.

— Прошу прощения… — пробормотал фотограф.

— Ой, здравствуйте! — сказала Богдана. Потом прошептала в самое ухо Северина Мирославовича: — Это мой учитель физики…

— Ага, — с отсутствующим видом отозвался капитан.

— Может, пойдем отсюда? Если тебе не интересно…

— А тебе интересно? — спросил капитан.

— Ну… — протянула девушка, взглянув на поле.

— Тогда остаемся, — решил Сквира. Потом вздохнул и добавил: — Я просто-напросто не понимаю, как подступиться к делу. Вот и мучаюсь. Разгадка где-то здесь. Мне кажется, что я ее знаю, только осознать не могу. Никак не могу.

— Нужен толчок, — мягко проговорила Богдана.

Какой еще толчок?! Блеск ножа рядом с собственным лицом, падение в колодец — неужели этого мало?

— Ну да, — он улыбнулся.

На поле наметилась передышка. Мяч был в игре, но игроки обеих команд оставались на местах, наблюдая, как двое их товарищей топчутся в центре.

— А вон ребята из моей школы! — сообщила Богдана.

Капитан обернулся. В толпе стояли трое парней. Они громко прокричали «Бе-гай! Бе-гай!» и засвистели.

— Пошли к ним? — предложила девушка.

— Да ну! — отказался Сквира и несильно прижал Богдану за плечи к себе. Она замерла. Подняла на него глаза. Капитан смутился и тут же ее отпустил.

В это время зрители взорвались криками и свистом. На штрафной площадке милиционеров пара игроков спорила с судьей. Тот недвусмысленно показывал на одиннадцатиметровую отметку.

— Что случилось? — спросил Северин Мирославович у Квасюка.

— Игра рукой, — ответила за того одна из девушек, стоявших рядом.

Болельщики хлынули поближе к воротам милиционеров. Штрафную площадку от Сквиры заслонили десятки голов. Крики зрителей постепенно превратились в скандирование «Шай-бу! Шай-бу!», и разговаривать стало невозможно.

Богдана поднялась на цыпочки, однако с ее ростом поле все равно видно не было.

— Что там? Что там? — кричала она, но ее голос терялся в шуме толпы.

— Тебя поднять? — прокричал ей в ухо Сквира. — Могу посадить на плечи.

Девушка взглянула на него, смутилась и покачала головой.

— Попробую протиснуться вперед, — И она принялась прокладывать себе дорогу через набежавшую толпу. Болельщики оглядывались, но пропускать ее не торопились.

Тем временем судья успел навести на поле относительный порядок. Пробивать пенальти должен был центральный нападающий учителей, высокий парень с черными вислыми усами.

Богдана все еще безуспешно пыталась пробиться поближе. Северин Мирославович схватил ее за руку и потащил в обратную сторону. Они выбрались на свободное место и побежали вдоль боковой линии прочь от толпы, к воротам преподавателей.

Здесь почти никого не было. Крики, скандирование и свист тут не столь оглушали. Штрафная площадка милиционеров будто лежала на ладони. Мелкие детали, конечно, не просматривались, но видно было лучше, чем через головы подпрыгивающих и размахивающих руками людей.

— Хорошая идея, — одобрила издалека Марта Фаддеевна. Она тоже вывернулась из толпы и теперь отряхивала одежду. — У местных болельщиков нет никакого уважения к старушкам.

Кранц-Вовченко полностью сменила свой наряд: обмотала шею шарфом, нацепила лыжную шапочку, даже болоньевую куртку где-то откопала. В руках у нее был небольшой фотоаппарат, которым она, к совершенному изумлению капитана, фотографировала игру…

Сейчас она тоже поднесла камеру к глазам. Сработала вспышка, и старуха перевела пленку на следующий кадр. И тут же закричала: «Си-дор-чук! Си-дор-чук!».

— Кто такой Сидорчук? — спросил Северин Мирославович.

— Как кто! Вратарь наших! — ответила старуха, не поворачиваясь.

Нападающий учителей переговорил со своим пожилым защитником — судя по виду, каким-то шишкой. Понятно, без него принимать ответственное решение о направлении удара в пенальти было нельзя. Потом нападающий подбежал к мячу, пригнулся, повертел его в руках, установил на место и отошел на несколько шагов.

Судья дал сигнал. Нападающий разбежался и несильно ударил. Мяч заскользил над травой. Вратарь милиционеров прыгнул, но не в ту сторону. Мяч влетел в ворота.

Болельщики взорвались криками. Преподаватели устремились к нападающему и принялись его поздравлять. Бело-голубые молча стояли на тех местах, где их застал гол.

— Как следствие? — Марта Фаддеевна демонстративно повернулась к игрокам спиной. — Мне в лабиринте показалось, что вы близки к прорыву…

Еще бы! Убийце тоже так показалось…

— Следствие топчется на месте. Пришел ответ из… ну… Киева. Подходящих нераскрытых ограблений в нужное нам время не было. Откуда Генка взял деньги — непонятно. Проверили междугородние звонки из дома Ревы, но обнаружили лишь номера телефонов его дочери и ваш домашний.

Старуха кивнула.

Капитан едва не добавил, что и с фотороботом тоже ничего не получилось. Бригада киевского поезда Дениса не опознала. Как и сотрудники автовокзала. Похоже, рисунок был слишком общий.

Болельщики стали постепенно рассредоточиваться по полю.

— А Часнык тоже здесь? — спросил Сквира.

— Нет, — покачала головой Марта Фаддеевна. — Сидит дома и переживает крушение надежд… А как плащ с убийства Геннадия? Нашли, кто его купил?

Северин Мирославович помотал головой и тут краем глаза заметил какое-то движение. Он оглянулся и чертыхнулся. Через толпу к нему пробивался главный инженер кирпичного завода. Лицо у Игнатенко было пунцовое, глаза горели.

— Слушай, — быстро заговорил Северин Мирославович, наклонившись к уху Богданы, — сейчас у меня, похоже, будет неприятный разговор. Может, пока…

— Капитан, очень хорошо, что я вас встретил! — крикнул Игнатенко издалека. — Да, хорошо, что встретил!

Девушка увидела его и все поняла.

— Я к ребятам! — сказала она и отошла.

— Как понимать ваши инсинуации? — прокричал Игнатенко, не обращая внимания на то, что люди стали поворачиваться в их сторону. — Инсинуации ваши? По вашей милости меня записали в преступники! Меня — в преступники!

— Потише, Андрей Андреевич, на нас огляды…

— Почему это я должен потише? — перебил его подошедший Игнатенко. И заверещал даже громче: — Мне нечего скрывать! Что это за дикие идеи? Чем это я вам так не понравился, что ОБХСС со мной разве что спать не ложится?

— Андрей Андреевич…

— Оставьте эти свои трюки с электричеством и горючим! Для слабонервных оставьте! Для барышень приберегите! Что это за доказательства такие!

Капитан беспомощно огляделся. Сейчас поддержка Козинца не помешала бы.

— Август сюда приплели! — Игнатенко брызгал слюной. Сквира едва сдерживался, чтобы не начать утираться. — Август! Какой еще август! Вы знаете, что меня даже в городе не было в августе! Как я мог в августе производить левый кирпич? А?

— Андрей… э-э-э… Андреевич… — капитан смущенно оглядывался. Уже около десятка человек позабыли о футболе и подошли поближе.

— Я в отпуске был! В отпуске! Так же как и большинство начальников цехов! Со всеми, значит, в отпуске! Реву я, видите ли, убил! Я — Реву!

— Давайте отойдем и…

Сквира стал всерьез думать о том, что он будет делать, если Игнатенко попробует его ударить. Арестовывать его за нападение не хотелось. Тем более, на глазах у толпы. Ввязываться в драку — тоже…

— Зачем мне убивать Реву! — крикнул главный инженер и впервые за все это время умолк на секунду, будто ожидая ответа. — Зачем?

Северин Мирославович хотел было что-то сказать, но Игнатенко вновь заорал:

— Рева, как ушел на пенсию, ни разу моими делами не поинтересовался! Не интересовался! И не лез! Не лез он! Пенсия так пенсия! — Инженер совершенно побагровел. Он сверлил капитана выпученными глазами и тяжело дышал ему в лицо. — Убил я его! Я — его! Что за идиотизм! Я в горком партии пойду! Я прокурору области позвоню! Я уважаемый человек и не позволю над собой издеваться!

Игнатенко развернулся и зашагал прочь. Сквира оторопело смотрел ему вслед.

— Неделя пересудов в общегородских масштабах гарантирована, — резюмировала Марта Фаддеевна.

А ведь этот Игнатенко вполне может пожаловаться. Да еще и через горком с прокуратурой вкупе. Подполковник Чипейко будет долго и тщательно разбираться…

— Проверили его бумаги, — нехотя пояснил капитан. — Получается, что он выпускал в этом году левую продукцию. Для ОБХСС, понятно, это находка. Теперь запустят свой длинный круговорот документов. Месяца через два, может, даже докажут… — Он покачал головой, все еще глядя на спину удаляющегося Игнатенко. — И что? Какое это имеет отношение к убийствам? Аж полторы тысячи рублей хищений! Ну, пусть по спекулятивным ценам — три тысячи! Но на десятерых, как минимум!

— Включая Геннадия? — поинтересовалась Кранц-Вовченко.

— Нет, — хмыкнул капитан. — Как приплести Рыбаченко к хищениям, вообще не понятно. Должность у него была не та… Да и пришел он на завод недавно…

Старуха величественно кивнула.

— Игнатенко, Игнатенко… — продолжал Северин Мирославович. — Пятьдесят лет от роду, никакого интереса к монетам, пренебрежительное отношение к истории, умеет чертить, но не умеет рисовать. Ну, каким боком его привязать к трезуб-империалу? — Капитан посмотрел на Кранц-Вовченко, будто ожидал от нее ответа. — Опросили его друзей, тех, которым он… э-э-э… помогает строиться. Он им выбил кирпич. Официально выбил. С накладными. Вот так вот… — Он вздохнул. Через минуту сказал: — Я все собирался вас спросить… А как вообще изготавливают монеты?

— Заинтересовались? Подпольный монетный двор думаете организовать? Какова моя доля?

— Просто для расширения кругозора, — усмехнулся капитан.

— В теории все довольно просто. Сначала создается рисунок. По одной из простейших методик — а для изготовления единственной монеты из мягкого золота ничего сложного и не требуется — изображение переносится на кальку с уменьшением до натуральных размеров. На водяной бане рисунок заливают очищенным воском и дают застыть. На образовавшемся блоке под увеличительным стеклом с подсветкой снизу, через кальку и воск, вырезают изображение. Полученную восковую модель покрывают слоем электропроводной краски, например, пастой из графитового порошка. Затем модель погружают в электролит и подключают к отрицательному полюсу выпрямителя. Толстую бронзовую пластину присоединяют к положительному полюсу. Через несколько часов восковая модель покрывается слоем бронзы с негативным рельефом монеты. Полученную металлическую пластину насаживают на стальное основание и подправляют резцом, убирая мелкие дефекты. Таким же способом изготавливают штамп для противоположной стороны.

— Такое может сделать… э-э-э… кто угодно, — пробормотал Сквира. — Электролитическую установку не сложно собрать хоть в гараже, хоть дома…

— Как скажете, капитан, — хрипло отозвалась старуха. — Попробуйте для начала сделать пристойный рисунок. А потом вырезать его так, чтобы резец нигде ни на йоту не отклонился в сторону, и рука не дрогнула. И выдержать при этом равную глубину по всему монетному полю. И свести противоположные штампы под одним углом…

— Понял, понял, — Сквира поднял обе руки. — Кто угодно такое не сделает.

— То-то же! Дальнейшие шаги требуют довольно специфического оборудования — печи и пресса. Пресс нужен, чтобы расплющить в полоски раскаленные бруски золота. Потом выбить кружки формой с насечками на внутренней поверхности. Полученные заготовки монет — золотые диски чуть меньше ожидаемого окончательного размера, но уже с ребристым гуртом — опять раскаляют, помещают между штампами аверса и реверса и бьют все тем же прессом. Бронза тверже холодного золота почти в два раза. На разогретом же золоте она оставляет четкие и глубокие следы. Так формируются кант, изображения и текст. Это простейшая методика. Монет десять так отштамповать можно. А из них уже выбрать одну наиболее качественную. Резцом доработать. Остальные же переплавить обратно в бруски…

— Да, да, бруски, — задумчиво проговорил Сквира. — Денис пытался сбыть брусок золота…

— Вы заговариваетесь или пытаетесь сказать что-то осмысленное? — вскинула голову старуха. — Что за Денис? Опять вы от меня что-то утаили?

— Я о своем, простите, — поморщился капитан. — А какой нужен пресс?

— Минимальное усилие — сто тонн.

— Ого! — поразился Сквира.

— Ничего особенного! — отмахнулась Марта Фаддеевна. — На дворе — двадцатый век! Пресса с усилием в сто тонн только в детских садиках нет. Вон, даже в ПТУ у Олексы стоит один. А на заводах и фабриках и подавно…

Милиционеры тем временем заработали угловой. Пробивать его побежал все тот же Козинец. Остановившись около флажка, он стал жестами отгонять своих игроков подальше, к воротам учителей.

Марта Фаддеевна снова повернулась к капитану и покосилась на Богдану, стоявшую с веселящимися парнями в десятке шагов от них.

— Местное население?

— Надеюсь, они не надо мной смеются, — мрачно отозвался Сквира.

В это время прозвучал свисток судьи. Козинец разогнался и ударил по мячу. Один из милиционеров подпрыгнул и сумел в воздухе до него дотянуться. Мяч резко изменил траекторию и нырнул в направлении ворот. Вратарь рванулся вперед. Мяч благополучно миновал и его, и штангу и улетел за ворота. Болельщики разочарованно выдохнули.

— Вы и правда думали, что тот жирный дылда мог убить Ореста?

Капитан помолчал немного, потом спросил:

— А вы как считаете?

— Узнаю нашего юного детектива… Вопросом на вопрос! — Она помолчала, размышляя о чем-то. — Убивать, вы правы, ему незачем. — Кранц-Вовченко с подозрением посмотрела на Северина Мирославовича. — У вас кто ходит в подозреваемых? Скрипач, фотограф, директор Дома пионеров?..

— Я уже и не знаю… — Сквира развел руками.

Они замолчали, глядя на футбольное поле. Период близился к концу, и игроки его просто доигрывали, лишь для приличия пиная мяч.

— Впрочем, вы забыли упомянуть… э-э-э… еще двоих.

— Вот как? — высокомерно произнесла старуха.

— Ну да. Себя и Часныка.

— Себя? Вы что же, и меня подозреваете! Меня! — Марта Фаддеевна развернулась к Сквире. — Вы подозреваете меня?

— Конечно, — Северин Мирославович против обыкновения не смутился. — Вас — в первую очередь. Начальная версия была именно такой — вы организатор, Рыбаченко исполнитель. Вы знаете толк в монетах, знаете, что с ними делать, знаете, как их изготавливать, Рева и Рыбаченко вам доверяли… И у вас очень сомнительное алиби — в день, когда убили Ореста Петровича, вы вызывали скорую… Да и следствием вы не на шутку интересуетесь…

— И вас не останавливают мои заслуги и ордена?! — восхитилась Кранц-Вовченко. — Вот это подход, майор Томин!

— А причем здесь заслуги и ордена? — Сквира пожал плечами. — Во-первых, люди меняются. Вы могли быть честнейшим человеком в тридцать лет и превратиться в разбойника в семьдесят. Во-вторых, разве не может уживаться в одном человеке жадность и патриотизм? Да и ордена ваши как раз доказывают, что у вас вполне могло хватить мозгов, чтобы задумать эти преступления.

— Орден Ленина как улика? — ухмыльнулась старуха. — Вы восхитительны! — Она покивала немного, о чем-то размышляя, а потом сказала: — Я завещала свою коллекцию Луцку. Как-то это не вяжется с жадностью…

— Вяжется. Вы же не отдали свою коллекцию, а именно завещали. Это ли не доказательство жадности? Тщеславия и жадности!

— Ого! — Марта Фаддеевна приподняла бровь. — Сейчас самое время бросить вам перчатку!

— Я при исполнении… — миролюбиво пояснил Сквира. — Я обязан так думать. А от себя лично — прошу прощения!

— Принимается, — величественно кивнула старуха.

— Кстати, это ваше завещание вполне ведь могло стать отправной точкой для всего плана. Вы вдруг осознали, что дело вашей жизни попадет в чужие руки, что вы обделили собственных детей и внуков. Взять свои слова назад вы не могли. Но могли украсть чужую коллекцию, чтобы хотя бы она досталась вашим наследникам.

— Это уже отдает извращением, — мрачно прохрипела МартаФаддеевна.

— Извращением? Возможно… — согласился капитан. — Но вы не виновны.

— Вот даже как? — она задрала подбородок. — Я не виновна?

— Ага. Без всяких сомнений.

— Даже обидно как-то, — проворчала Кранц-Вовченко.

— Все очень просто, — капитан улыбнулся. — Во-первых, во время нашей встречи в понедельник вы ни разу не попытались рассказать мне о своем алиби. И даже не намекнули! Психологически преступнику очень трудно удержаться и не выпалить в лицо следователю, что в момент убийства его усиленно спасала от гипертонического криза скорая…

— Вот тебе и врачебная тайна… — буркнула старуха.

— Во-вторых, коллекция Ревы много лет была в пределах вашей досягаемости — на многочисленных выставках. Вам не требовалось искать тайники в его доме. Я еще не узнавал, как организовываются перевозки ценных экспонатов, но, подозреваю, договариваетесь обо всем именно вы. Так что…

Марта Фаддеевна слегка скривила губы.

— Как-то все слишком просто…

— Хорошо, вот вам довод посложнее. На следующей неделе у вас в Луцке пройдет очередное заседание общества филателистов. Продлится оно, как всегда, два дня. На нем должен был присутствовать Рева. Это подтверждается множеством источников.

— Вы даже проверяли? — хмыкнула старуха. — И что?

— Подумайте, — прищурился Сквира. — Именно это снимает с вас все подозрения.

— На следующей неделе Орест должен был присутствовать на нашем заседании, и это… — задумчиво повторила Марта Фаддеевна. — Не понимаю.

Сквира торжественно проговорил:

— Зачем подсылать вора к Реве в день, когда тот находится в городе, если вам точно известно, когда он будет два дня подряд отсутствовать? Два дня и одну ночь!

Старуха несколько секунд обдумывала услышанное.

— Да, пренебречь такой возможностью было бы… гм… легкомысленно.

— Именно! Не могли же вы не понимать, что с обеда у Часныка Орест Петрович мог вернуться домой в любую секунду. От квартиры Алексея Тимофеевича до дома Ревы — несколько минут хода. Слишком быстро. Слишком опасно. А вот если бы Орест Петрович был на совещании в Луцке…

— Северин Мирославович! — послышалось издалека.

Капитан оглянулся. В отдалении, в группке болельщиков команды педагогов, стоял директор Дома пионеров. Гаврилишин приветственно поднял руку и слегка поклонился. Сквира помахал ему в ответ.

— А кто у вас значится следующим главным подозреваемым? — спросила Кранц-Вовченко, но тут же остановила его. — Нет, нет, молчите! Я сама догадаюсь… — Она подумала недолго. — Олекса, конечно! Хорошо знал и Ореста, и Гену, интересуется историей, имеет доступ к прессу и плавильным печам. И у него тоже алиби будто специально подстроенное. Альтруист, конечно. Но ведь люди меняются…

— Да, угадали. Но его я отверг даже раньше, чем… ну… вас.

— Про заседание я ему не говорила, — пожала плечами дама.

— Все еще проще, — улыбнулся Сквира. — Алексей Тимофеевич не бросился к телефону, когда Рева сбежал с его дня рождения. И не помчался за Орестом Петровичем вдогонку. Два свидетеля это подтверждают. А ведь организатор, который не сумел, как планировалось, удержать у себя дома жертву, просто неизбежно попытался бы предупредить сообщника. Организатор просто обязан был трезвонить в хату Ревы. И даже стремглав бежать туда огородами, чтобы схватить сообщника за руку и выволочь его на улицу до того, как пожалует хозяин…

На футбольном поле Козинец неожиданно для себя оказался с мячом перед штрафной площадкой учителей. Защита запаниковала, вратарь покинул ворота, стоявшие далеко нападающие оторопело смотрели назад. Болельщики, тоже не понявшие, что произошло, некоторое время никак не реагировали на эту ситуацию, и Василь Тарасович, будто в замедленном сне, шел вперед, пиная перед собой мяч. Один из защитников, тот самый начальник, кинулся ему в ноги, но Василь Тарасович легко перебросил мяч через него. Зрители, наконец, осознали происходящее и метнулись поближе к воротам преподавателей. Стадион опять зашумел. Василь Тарасович обвел второго пузатого дядьку и вышел один на один с вратарем. Тот оглянулся на ворота и придвинулся к Козинцу ближе. Лейтенант рванулся, стремительно уходя вправо, и не останавливаясь, пробил. Мяч описал пологую дугу и влетел в сетку ворот.

Крики и шум взрывом ударили по ушам. Милиционеры и даже болельщики бросились поздравлять Козинца. Учителя мрачно следили, как судья достает мяч из их ворот.

— Вот так, такой вот логикой, — продолжил Сквира, — я и отверг… отверг всех подозреваемых.

Старуха глядела на него, привычно высокомерно задрав подбородок.

— Дочь и зять Ревы не могут быть организаторами, потому что хорошо знают, где расположены в доме тайники. А один из тайников вор найти так и не смог… Квасюку и Гаврилишину незачем убивать Гену. Они ведь живут в этом городке, они молоды и сильны. Каждый из них мог сам залезть в дом Ревы. Гена никак им не мешал. Смерть его ничем им не помогала… — Сквира бросил взгляд в сторону Богданы. Та что-то кричала, подпрыгивая среди своих друзей. — Кроме того, директор Дома пионеров был единственным человеком, знавшим о большинстве длительных отлучек Ревы из Володимира. И знал он не только, когда Орест Петрович уедет, но и сколько будет отсутствовать. Рева сам писал ему это в заявлениях на отпуск. Поэтому Гаврилишину совершенно не нужно было рисковать в день рождения Часныка…

— А вот вам еще подозреваемый, — Кранц-Вовченко указала куда-то в толпу. — Похоже, меня ищет.

Северин Мирославович обернулся. На пустых трибунах стоял Дзюба. Белый шарф, небрежной петлей наброшенный вокруг воротника черного пальто, развевался на ветру.

— Валентин Александрович? Исключено. Его не было на том вечере у Ревы. Монета просто не может быть делом его рук.

— А, ну да! — равнодушно отозвалась Марта Фаддеевна. Похоже, эту кандидатуру она предлагала не всерьез. — Вам нужен тот, кто не знал, когда Орест должен отсутствовать дома.

Северин Мирославович покивал.

— Зачем вообще понадобилось чеканить золотую монету короля Максима Третьего? — задумчиво пробормотал он. — Откуда у Генки появилась большая сумма денег? Где записная книжка Ревы и два его нумизматических альбома? Кто и зачем следил за Ревой в подземном лабиринте? Кто и зачем залез в его дом весной, когда он был в Днепропетровске? Кто и зачем в июле залез в… — Капитан оглянулся. Учителя физики среди болельщиков уже не было. — Кто и зачем в июле залез… — по инерции повторил Сквира.

И замер. Плотина в его голове рухнула, ночная догадка вырвалась наружу. Разрозненные факты, беспорядочные и бессмысленные, сложились в ясную картину.


Володимир, городской парк им. Гагарина, 20:40.


Сквира выбежал со стадиона через маленькую боковую калитку в ограде и бросился через парк ко второй школе. Только туда мог позвать учителя физики убийца. В субботу вечером в школе должно быть безлюдно. И это близко к стадиону, где они оба только что встретились.

Капитан мчался на пределе сил, кляня свою недогадливость.

Старые деревья шумели под порывами ветра, обливая песчаные дорожки струями скопившейся на их листьях воды. Ноги капитана постоянно скользили, но он умудрялся лететь вперед, не оступаясь.

Конечно, деньги у Геннадия появились не из-за того, что он стал участником ограбления. Нет. Просто он нашел клад. В этом городке с его тысячелетней историей, с периодами расцвета и запустения, вполне возможно найти клад. Их здесь нередко и находят. Последний — лет десять назад. Тогда в припрятанном горшочке обнаружили железные гвозди. Но ведь в следующем кладе вполне могло оказаться золото!.. А как часто люди не заявляют о найденных кладах?

Итак, Рыбаченко нашел клад. Произошло это среди развалин старого монастыря иезуитов, в нише с огромной лужей и упавшей статуей, рядом с позабытыми на радостях лопатой и метелкой. Из-за полувывалившихся из стены кирпичей Гена достал деревянный ящичек с названием ювелирной фирмы по-польски и датой «1939» на стенке. Тот самый ящичек, который Северин Мирославович потом видел у него на кухне под раковиной. Это будет несложно подтвердить: внутри ящичка должна остаться золотая пыль, а снаружи — та же грязь, что и в нише в монастыре…

Рашевский с сыном спрятали в подвале казавшегося тогда незыблемым монастыря свое золото. Возможно, как жители городка, входившего тогда в состав Польши, они сделали это, спасая свое добро от начавшейся 1 сентября 1939 года германо-польской войны, вскоре ставшей Второй мировой…

Ни ювелир, ни Генка не подозревали, что золото в кладе слегка радиоактивно. При изготовлении этих ювелирных изделий, вероятно, использовали примеси с тех самых карпатских шахт, которые упоминал Икрамов. А почему нет? Такое же серебро, как и любое другое. А о радиоактивности в те времена никто и не думал. Кстати, и золотая пыль на ящичке должна быть радиоактивной. Легко проверить…

Сквира завернул за угол кинотеатра «Космос» и помчался дальше. Бежать пришлось под уклон небольшого холма, и в какой-то момент ноги капитана заскользили, оставляя на мокром песке две длинные борозды. Каким-то чудом Северину Мирославовичу удалось удержать равновесие, и он, перепрыгнув очередную лужу, понесся вперед.

Генка и не подумал сдать клад государству. Раз уж фортуна подкинула ему шанс, глупо было им не воспользоваться! Но как сбыть найденное золото? Как мог продать сотни граммов драгоценного металла юноша, едва вернувшийся из армии, чернорабочий с провинциального заводика, без связей и знакомств, без умения торговать? Нужен был сообщник — тот, кто знал в этом толк.

С кладом в сумке Гена на следующий же день примчался к Реве, в Дом пионеров, где как раз шла весенняя побелка деревьев. Позвякивали у него в сумке не бутылки, как предположил Гаврилишин, а ювелирные изделия и аптекарские банки, заполненные золотым ломом. Рева обладал очень важным для Генки качеством — он был связан с миром, в котором обращалось золото, много золота, и, значит, мог, просто обязан был помочь ему сбыть клад. Но разговор не получился. То ли Рева посоветовал идти в милицию, то ли захотел слишком большую долю, то ли просто не решился ввязываться в откровенный криминал…

Впереди, среди высоких деревьев, замаячила летняя танцплощадка. Цементный пол ее поблескивал лужами, по которым ветер гонял осыпавшиеся желто-бурые листья. Окрашенная черной краской ограда поскрипывала под его порывами.

Рева отпал, и Рыбаченко вспомнил об одном из своих приятелей, парне, который еще в школе доставал ему модные тряпки и технику. Тот не стал Генку отговаривать. Не стал отказываться. Просто взял с собой несколько найденных изделий, отвез их в Киев и продал. А потом взял еще несколько. И снова продал… Сбыт постепенно налаживался. Появились деньги. Неожиданно много денег.

С размахом новоявленного Креза Генка начал претворять в жизнь свои юношеские мечты. Девушки? Их будут десятки! Машина? Нужно купить первую попавшуюся, лишь бы сразу! Не получается самому собрать нумизматическую коллекцию? Надо нанять своего же учителя, чтобы тот собрал ее для тебя! Да еще позаковыристее, например, коллекцию монет галицко-волынских земель!

Весь клад Геннадий, конечно, приятелю не отдал. Осторожность возобладала. Он передавал ему одну-две вещицы и соглашался выдать следующую партию, только получив деньги за предыдущую. Поэтому спекулянт никому не продавал ювелирные изделия помногу. Поездки следовали одна за другой, пока клад не иссяк. Именно об этом говорил Миша с кирпичного завода: Гена при нем по телефону договаривался о перевозке последней партии.

Конечно, торгашу осторожность Рыбаченко не нравилась. Он предпочел бы забрать все золото себе. И он поступил так, как уже поступал в прошлом, — попытался просто украсть.

Опыт имелся. Еще до истории с Геной, в апреле, парень случайно узнал, что Орест Петрович гостит у дочери в Днепропетровске. И попробовал ограбить дом Ревы. Взломал дверь, проник внутрь, но обнаружить нумизматическую коллекцию не смог. Скорее всего, где-то в доме был оборудован тайник. Тайник настолько надежный, что его и за ночь не найти. А, может, и вообще никогда. Даже металлоискатель не помог бы, поскольку в стенах старого дома было слишком много железа. Грабитель похватал лежавшие на виду ценные вещи и деньги и сбежал через огороды от шумевших на улице соседей. И, конечно, успел взять один из запасных ключей от дома.

Коллекция Ревы оказалась недоступной, и парень на некоторое время успокоился. А тут вдруг Генка с его кладом! Зачем довольствоваться долей, когда можно заполучить все? Проникнуть в дом Генки не составило никакого труда. Но ни клада, ни денег там не было. Рыбаченко из осторожности держал и то, и другое среди своих детских игрушек на квартире родителей. Лишь когда клад почти весь разошелся, всего неделю назад, Генка унес ящик с оставшимся золотом к себе домой. А у родителей наверняка припрятал неприкосновенный денежный запас. Эти деньги еще предстоит найти…

Деревьев стало больше, росли они гуще, и Сквира бежал, осыпаемый градом капель, слетавших с шумевших далеко вверху крон. Ветер нес листья и мелкие веточки, и с каждым порывом швырял все это капитану прямо в лицо…

Вот тогда преступник впервые осознал, что к грабежу нужно готовиться. С наскока, просто зайдя в дом, ничего не добьешься. Две попытки — два провала. И он начал разрабатывать план.

Из клада к тому времени остался лишь золотой лом в аптекарских банках. Кто-то из этой парочки придумал воспользоваться печами и прессом кирпичного завода, на котором работал Рыбаченко. Если переплавить лом в слиток, то его можно выдавать за банковский металл. С точки зрения цены это ничего не меняет, зато резко повышает доверие покупателей к золоту. И в конце июля Геннадий стал водить сообщника по вечерам на завод. Как раз в те дни Игнатенко после окончания рабочего дня видел Рыбаченко в цехах…

Дорожка заметно сузилась. Слева за деревьями замелькала высокая стена из красных кирпичей. Она отгораживала парк от городского кладбища, того самого, на котором два дня назад похоронили Реву и на котором завтра похоронят Гену…

Жажда денег не покидала злодея. Хитроумный план уже был полностью готов. Парень утаил от Геннадия, а может, и вполне честно купил у него тридцать граммов золота. Из них он изготовил там же, на оборудовании кирпичного завода, монету. Монету короля Максима III. Отсюда августовский перерасход энергии, обнаруженный дотошным Крамаруком. Нужно будет провести все расчеты, но Сквира был уверен: с учетом всех неудачных попыток штамповка слитка и монеты вполне объяснит этот перерасход.

Скорее всего, Рыбаченко даже и не догадывался о монете. До конца верил, что его напарник плавил золотой лом в слиток банковского вида.

Дзюба сказал: ценность монеты зависит не от нее самой, а от человека, который держит ее в руках. Золотой трезуб-империал был создан для одного человека. Рева и только Рева мог оценить его по достоинству. Конечно, найденные под ногами тридцать граммов золота не выбросит никто. Но что предпримет заядлый нумизмат? Любитель истории, знаток всех тех событий, которые превратили его город из столицы могучего королевства в прозябающий райцентр? Что он сделает с монетой, которая будто материализовалась из его бесконечных споров с друзьями? Он положит ее в свой самый лучший нумизматический альбом, а альбом спрячет в самый надежный тайник. Ведь только в самых надежных тайниках хранят самые ценные вещи!..

Сквира выбился из сил. Пришлось остановиться, чтобы перевести дух. Он уперся руками в колени и сделал несколько глубоких вдохов, чувствуя, как холодный воздух врывается в легкие.

Преступник подбросил монету на место раскопок Ревы. Раз за разом он наблюдал из-за угла за работой археолога-любителя, ожидая, что тот найдет сокровище. Раз за разом монета оставалась ненайденной. Приходилось выкапывать империал — он был слишком ценным, чтобы подвергать его превратностям судьбы. Выкапывать и ждать следующего случая. Дважды злоумышленник удирал от заметившего его Ревы, но все усилия, в конце концов, увенчались успехом. В субботу, неделю назад, Рева, наконец, монету нашел!

Нашел и повел себя именно так, как ожидалось. Он воссиял! Он был счастлив! У него выросли крылья! Он бежал домой, приплясывая от радости!..

Сквира рванул вперед. Он обливался потом. Пришлось расстегнуть куртку. Он бежал, игнорируя все правила — не берег сил, не контролировал дыхание, не думал о наклоне тела и движениях рук. Ценой промедления могла стать человеческая жизнь.

Преступник пришел в дом Ревы в воскресенье, когда тот был на юбилее товарища. Пришел, чтобы найти золотую монету, а вместе с ней и нумизматическую коллекцию — свою главную цель. Собрание монет Ореста Петровича, как хорошо было известно парню, стоило намного больше клада Генки. Собственно, больше двух его кладов.

Грабитель сразу же забрал телефонный справочник Ревы. У него не было никаких контактов в нумизматическом мире. Ну, почти никаких. А тут готовый список всех потенциальных покупателей монет! Самых богатых, самых увлеченных! Он рассовал по карманам сберкнижки и паспорт Ревы, золотого ангелочка и серебряную пепельницу…

И вдруг — провал. Безупречный план, план, который был таким надежным, план, который не мог провалиться, провалился! Счетчик Гейгера не помог. Монета никак не находилась. А вместе с ней не находилась и коллекция.

А ведь по всем расчетам наличие монеты должно было сделать поиски коллекции минутным делом. Буквально! Никаких утомительных простукиваний! Никаких долгих блужданий по дому! Вошел и вышел — все!

Бандит пришел в ярость. Столько усилий, столько времени и денег, столько риска — и в пустую! Злость, гнев, разочарование, отчаяние, обида — наружу рвалась целая буря эмоций. Не контролируя себя, он стал крушить и ломать все вокруг.

И тут, когда очередной его удар свалил что-то на кухне, кажется, холодильник, он вдруг увидел… Тайник! Три альбома! Не самые ценные, но…

Дорожка сделала поворот, и перед Сквирой предстала школа, большое новое здание, построенное посреди парка. В холле не было света. Так же, как и в окнах классов.

…Домой неожиданно вернулся Рева. Наверное, можно было убежать через окно, однако Орест Петрович сразу узнал взломщика, и бегство уже бы его не спасло. И тот, перепуганный, действуя импульсивно, без раздумий, убил хозяина подобранным на кухне ножом.

Через два дня преступник, к своему ужасу, выяснил, что милиция усиленно разыскивает Гену. Стало понятно, что с момента, когда следователи начнут допрос Рыбаченко, пойдет отсчет его последних часов на свободе. Выбора не оставалось, и он убил Геннадия.

Вчера он услышал, что Сквира собирается пересмотреть все происшествия в городе. Капитан сам сказал ему об этом. Одно из таких происшествий с неизбежностью выводило… на него самого. Достаточный аргумент, чтобы совершить покушение на следователя. А когда оно провалилось, убийца немедленно бросился устранять свидетеля. Благо, учителя, несмотря на выходной, собрались на стадионе, чтобы поболеть за свою футбольную команду…

Капитан предпринял последнее усилие, рванул через пустынный двор школы и взлетел по ступенькам к входной двери. Дернул ее. На мгновение ему показалось, что она заперта, и он почувствовал облегчение, но в следующую секунду дверь поддалась.

Сквира вбежал в фойе. Его тяжелое дыхание гулко отразилось от стен. Он пометался из стороны в сторону, надеясь найти кого-нибудь из сторожей, или уборщиц, или… да кого угодно!

— Кто-нибудь! — крикнул он прерывающимся голосом.

Крик его отозвался протяжным эхом.

Фойе тонуло в полутьме. Коридоры справа и слева от него вели вглубь школы, но где находится…

— Чего надо? — спросил недовольный голос.

Сквира резко обернулся. На лестнице стояла дородная женщина.

— Суббота, — сказала она. — Да и ночь уже почти. Уходите, а то я милицию вызову.

— Я из милиции. Капитан Сквира. Где кабинет физики?

— Чего? — удивилась женщина.

Как назло, у него не было с собой удостоверения. Он надвинулся на тетку:

— Мне некогда разговаривать! Где кабинет физики? Ну!

— Девятнадцатый, — она махнула рукой в сторону одного из коридоров.

Сквира рванул туда.

— Я милицию вызову! — закричала женщина вслед. — Я директору позвоню!..

Северин Мирославович бежал, вглядываясь в номера на дверях классов.

…Радиоактивность золота была счастливым открытием для преступника. Заставь Реву положить радиоактивную монету в тайник, и можно с легкостью отыскать и ее, и тайник, и хранящуюся в нем нумизматическую коллекцию. Достаточно покрутиться по дому со счетчиком Гейгера! Длительное и изматывающее простукивание стен, потолка и пола не нужно!

О радиоактивности найденного Рыбаченко золота его подельник догадался почти сразу. Но как проверить догадку в маленьком провинциальном городке? Конечно, использовать счетчик Гейгера, неохраняемый, на виду. Преступник не мог не прийти сюда. Он неизбежно должен был принести одно из ювелирных изделий в свою бывшую школу, своему бывшему учителю физики…

Проверка счетчиком Гейгера все подтвердила. Золото действительно оказалось радиоактивным. Вдобавок теперь злоумышленник знал, где именно хранится прибор, и научился им пользоваться. То, что учитель запомнил странное ювелирное изделие, имеющее легкую радиоактивность, не имело значения. Монета ведь будет украдена вместе с нумизматическими альбомами. Нет монеты — и никто никогда не заподозрит, что империал был радиоактивным. Впрочем, никто не заподозрит, что вообще был какой-то империал — Рева ведь не расскажет, побоится! Следствие же никак не вышло бы на не связанного ни с чем происходящим учителя физики…

И школу ограбили. Когда план с монетой полностью вызрел, спустя месяц или два после визита к преподавателю, преступник ночью разбил окно, забрался в кабинет физики — благо, первый этаж, и вынес драгоценный для него прибор.

В первый же день следствия Козинец сказал капитану: «Два месяца назад подростки влезли во вторую школу и украли… — Да, так и сказал: — …украли радиометр».

Вооружившись счетчиком Гейгера, вор снова залез в дом Ореста Петровича. И… ничего не нашел. Рева унес монету с собой.

Сегодня учитель физики превратился в опасного свидетеля. Если следствие начнет рассматривать все странные происшествия в городе, то всплывет и тот случай с ограблением школы…

Сквира бежал по пустынному длинному коридору. Справа мелькали двери, слева — окна, выходящие во внутренний двор. Когда пошли номера за двадцать, Северин Мирославович понял, что пропустил нужный. Он метнулся назад. И сразу же наткнулся на искомую дверь с надписью «Кабинет физики» и номером «19». Капитан рванул за ручку. Дверь легко отворилась.

В комнате никого не было. Три ряда парт. Поставленные на них во время уборки перевернутые стулья. Стол учителя на возвышении — скорее, не стол, а целое сооружение с краном, розетками, выдвижными подставками и многочисленными ящиками. На красной доске — начерченная мелом схема чего-то электрического. Рядом с доской — дверь в подсобное помещение. Три окна. Одно из них распахнуто настежь.

Сквира бросился туда.

Только один человек способен был все это проделать. Тот, кто имел подготовку художника, чтобы нарисовать монету. Тот, кто владел навыками гравера, чтобы вырезать восковую модель и потом резцом исправить слепки. Тот, кто знаком с электролизом — просто в силу своей профессии. Тот, кто мог сделать монетные штампы. Тот, в чьей подсобке, рядом с каталожным шкафом, Сквира видел украденный счетчик Гейгера, еще не подозревая, что это такое. Зато преступник тогда отлично понял свой промах и сразу же сел на стол, закрыв прибор спиной…

Сквира выглянул в распахнутое окно. Прямо под ним стоял потрепанный красный «Москвич». Не нужно было смотреть на номера, чтобы понять: это машина Геннадия.

Вор знал, что Рева уйдет на день рождения Часныка — праздник, который никогда раньше не отмечался. Знал, потому что сам гравировал подарочную надпись в честь юбиляра на бронзовых часах с фигурками птиц. Он неосторожно сообщил Сквире, что нигде больше в городе сделать гравировку нельзя — только у него.

То, что Ревы не будет дома весь день, стало непреодолимым соблазном. Можно было, конечно, подождать более надежного случая — нумизмат ведь частенько уезжал из города. Увы, нетерпение и уверенность, что и пяти минут со счетчиком Гейгера хватит, чтобы найти тайник, сыграли с вором злую шутку. И он полез к Реве в воскресенье.

Один-единственный человек из всех подозреваемых имел довольно свободный график работы, чтобы иметь возможность на своем истрепанном «Запорожце» исчезать из города на несколько дней и появляться под именем Дениса в Киеве. И он же трудился только в утреннюю смену, что объясняет, почему все преступления совершались вечером или ночью.

Преступник знал Реву много лет. Еще со школьной скамьи, когда посещал его кружок.

И ценность монет он себе хорошо представлял — нумизмат ему о многих из них рассказывал, когда приносил для фотографирования. Достаточно представлял, чтобы пренебречь альбомами с советскими юбилейными монетами. И историю падения королевства Руси Рева с увлеченностью фанатика изложил ему на праздновании в честь своей братиславской награды…

Когда Рыбаченко ввалился в фотоателье, чтобы встретиться со старым приятелем, и там наткнулся на Реву, Орест Петрович все мгновенно понял. Не игнорирование очереди, не опьянение Генки, не его грубость заставили Ореста Петровича начать столь громко возмущаться. Просто Геннадий держал в руках ту же сумку, в ней так же звякало, и Рева не сомневался, зачем именно его ученик туда пришел. И к кому.

Преступник был единственным, кто догадался о радиоактивности золота. Догадался, потому что когда Рыбаченко внес сумку с кладом в фотолабораторию и поставил ее на шкаф с фотоматериалами, те оказались испорчены. Всё — и пленка, и пластины, и светочувствительная бумага — покрылось точками и пятнышками засветки. Даже одного пятнышка на профессиональном снимке хватит, чтобы пустить его в брак. Оттого и пришлось забраковать все фотографии за тот день. Фотограф сложил два и два и понял: причиной могла быть только радиоактивность, а источник ее — сумка Гены.

Кстати, о том, что он провел Генку в проявочную, убийца рассказал капитану сам!

Часнык приходил тогда же, восьмого мая, вместе с однополчанами, сделать коллективный снимок, «но что-то там не получилось — пленка у них была некачественная, или засветили они ее…». И стоило только Алексею Тимофеевичу рассказать Реве о том, что его фотографии с однополчанами, да и все остальные снимки за тот день, погибли из-за засветки, как Ореста Петровича тоже озарило. Он догадался и о радиоактивности золота, и о происхождении своей таинственной монеты, и о том, кто все это сотворил. Догадался и побежал спасать дом, имущество, коллекцию…

Сквира резко обернулся.

Перед ним стоял Квасюк.

Он же Денис.

Убийца.


Володимир, средняя школа №2, 20:55.


Квасюк резко пригнулся, схватил капитана за ноги и дернул. Следующее, что осознал Сквира, было то, что он летит вниз. Он сильно ударился о подоконник и вывалился из окна. Еще через мгновение он упал на спину. К счастью, на траву.

Сверху на него летел Квасюк. Ногами вперед, каблуками целясь в живот.

Лицо фотографа было неузнаваемо. Исчезла всегдашняя улыбка. Губы плотно сжаты. Черты заострились…

В полной тишине Квасюк приземлился на Сквиру. Капитан почувствовал неприятный хруст в груди. И тут же — сильный удар в живот, от которого внутренности, казалось, распластались по позвоночнику.

Все еще не понимая, что происходит, Северин Мирославович попытался вскочить. Его повело, мир качнулся, и он повалился на багажник машины. В том месте, где только что была его голова, в землю вошел каблук.

Сквира сделал над собой усилие и оттолкнул ногу Квасюка. Тот, не удержав равновесие, повалился на землю, захваченный инерцией собственного удара.

Нужно было атаковать, но капитан не мог пошевелиться. Он лежал на багажнике, прислонившись пульсирующей от боли головой к холодному мокрому металлу. При резком движении напомнила о себе грудь. От уха вниз по волосам текло что-то теплое и липкое. На багажник упала алая капля…

Изнутри машины раздавались несильные удары, и кто-то тихо, еле слышно звал на помощь. Похоже, в багажнике был человек.

— Квасюк, вы арестованы, — прохрипел Северин Мирославович.

Ну что ж, формальности соблюдены…

Сильные пальцы схватили капитана за горло. Квасюк, все так же молча, замахнулся. Сквира, предвидя боль в груди, рванулся вперед, под руку, и кулак просвистел совсем рядом. Преступник сумел удержать равновесие, но Северин Мирославович подтолкнул его сзади, и фотограф полетел на землю.

Больше всего капитана пугало то, что Квасюк не проявлял никаких эмоций. Даже дыхание не сбилось. Ярость, отчаяние, ненависть — что угодно было бы объяснимо, но холодная отрешенность ужасала.

Квасюк вскочил на ноги. Ни паузы, ни передышки, ни рычания, ни стона… В полной тишине он ударил Сквиру всем телом, капитан вскинулся, но было поздно, и он вновь повалился на траву.

И тут же удар в живот, под ребра, в солнечное сплетение. Воздух в одно мгновение ушел из легких, боль в груди вспыхнула с новой силой…

Даже сейчас на лице Квасюка не отразилось никаких эмоций — ни радости, ни удовлетворения. Рассудительно он приготовился нанести следующий удар…

Стальной шар из тех, на которых учителя физики демонстрируют чудеса статического электричества, вынырнул из воздуха и врезался Квасюку в голову. Фотограф опешил и сделал шаг назад.

В распахнутом окне мелькнуло лицо Дзюбы. Вот он не скрывал своей радости — попал! Рядом с ним, невозмутимая и холодная, стояла Марта Фаддеевна.

— Я все вижу! — хрипло сообщила старуха. Ей даже не пришлось повышать голоса. Она подняла свой любительский фотоаппарат и нажала на кнопку. Вспышка осветила на мгновение и Квасюка, и лежавшего на траве Сквиру.

Дзюба уже лез через окно. Известка оставляла на его длинном черном пальто белые полосы, шарф скорее мешал, не давая посмотреть вниз, пальцы еле удерживали на подоконнике слишком грузное тело.

Квасюк в два прыжка оказался около «Москвича», дернул дверцу на себя и запрыгнул на водительское место. Капитан пошевелился, думая как-то догнать его, но воздух еще не вернулся в легкие, голова и сломанное ребро пульсировали болью, левая нога почему-то не держала, мир в глазах дрожал. Сквира сумел лишь повернуться на бок и опять повалился в траву. В этот момент в двух-трех метрах от него на землю грохнулся Дзюба.

Мотор взвыл. Не захлопывая дверцу, Квасюк рванул с места.

Вдруг стул, обычный школьный стул — много стали и немного дерева, просвистел в воздухе и ударился о ветровое стекло. Секунду оно держалось, затем покрылось густой паутиной трещин и в следующее мгновение осыпалось осколками.

«Москвич» вильнул. На мокрой траве его занесло, и машина врезалась в школьное здание. Раздался грохот, стена задрожала, капот сложился в гармошку.

Секунду ничего не происходило.

Потом из открытой дверцы вывалилась безвольная рука Квасюка.

Марта Фаддеевна швырнула в окно моток изоленты.

— Он сейчас очнется. Вяжите! — спокойно распорядилась она.


Воскресенье, 26 сентября 1982 г.

Володимир, райбольница, 10:15.


Сквира лежал на средней койке слева от входа. Весь в бинтах, покрывавших многими слоями его голову, правую руку, грудь и левую ногу. Дежурный доктор, забежавший рано утром, объяснил, что с сотрясением мозга, переломами трех ребер и множественными ушибами Северину Мирославовичу лучше пока не вставать.

На стенке бубнило радио. Позавчера Леонид Ильич Брежнев совершил визит в Баку и вручил Азербайджанской ССР очередной орден. Судя по словам радиокорреспондентов, жители республики проявляли в связи с приездом генерального секретаря ЦК КПСС нешуточный энтузиазм — половина Баку все еще праздновала это событие на улицах, коллективы предприятий один за другим брали на себя повышенные соцобязательства, а Бакинский городской совет народных депутатов объявил товарища Брежнева почетным гражданином города. Соседи по палате, правда, уже успели рассказать Северину Мирославовичу, что Брежнев перепутал бумажки, когда произносил речь, и ему пришлось читать доклад дважды…

Сквира тоскливо прислушивался к диктору, пытаясь удержать в голове нить рассказа. Было скучно.

— Так тебя побили, что ли? — повернулся к нему мужчина с соседней койки.

— Побили, — согласился Северин Мирославович.

Он с трудом сел и стал медленно, пуговица за пуговицей, застегивать на груди пижаму. Из-за невероятной толщины бинтов она едва на нем сходилась. Сквира нащупал перевязь у себя на шее и положил в нее правую руку. Дышать сразу стало легче. Левая рука двигалась относительно свободно. Капитан взял костыль, прислоненный к стене, и некоторое время рассматривал его. Вроде бы простой предмет, а как им пользоваться?

Затем он оперся на ручку и медленно поднялся.

— Прогуляюсь, — бодро сказал Сквира и двинулся к двери.

Первые несколько шагов были самыми трудными — воздуха не хватало, тело не слушалось, пол постоянно шатался, будто стремясь вырваться из-под ног и взмыть вверх. Потом то ли Сквира привык к этим ощущениям, то ли движение несколько ослабило медикаментозный дурман, но он смог идти более-менее ровно.

Северин Мирославович вышел в коридор. Его палата оказалась в самой глубине отделения. Метрах в десяти впереди виднелся пост медсестры. Металлическая лампа на столе освещала телефон и груду историй болезни. Вокруг никого.

Сквира доковылял туда, поднял трубку и набрал номер райотдела.

— Лейтенант Козинец, — ответил голос.

— Как дела? — спросил Сквира тихо, собрался с силами и уже бодрее и громче добавил: — Мне говорили, вы были… ну… на обысках. Уже вернулись?

— Минут двадцать как. Теперь с бумагами парюсь. В «Москвиче» нашли все — оба недостающих нумизматических альбома, золотую статуэтку, серебряную пепельницу, две золотые медали с выставок, счетчик Гейгера…

— Счетчик Гейгера? — изумился капитан. — Я думал, Квасюк его давно в речке утопил…

— Нет, не утопил. Сдается мне, он планировал тачку разбить, учителя кокнуть, а вещественные доказательства рядом с трупом оставить. На каком-нибудь двухсотом километре киевской трассы. Чтобы мы подумали, что это учитель совершил оба убийства, а теперь сдрейфил, бежал, прихватив все награбленное с собой, и попал в аварию…

Северин Мирославович хмыкнул.

— Через часок хочу заскочить к предкам Рыбаченко со шмоном. Деньги поискать. Может, остатки золота… Как вы себя чувствуете?

— Отлично! — с силой выдохнул Сквира. — Не понимаю, зачем меня сюда сдали…

Трубка вежливо рассмеялась.

— Териенко звонил вашему главврачу. Тот уверил, что к вечеру вас снимут с инъекций, а к субботе отпустят… А к вам можно звонить? А то до трех в больницу не пускают.

— Не знаю. Я воспользовался телефоном медсестры, но самой ее что-то не видно…

— А, ну ладно, — бодро ответил Козинец. — Кстати, к нам едут Икрамов и кто-то из его группы. Часа через три будут здесь. Подполковник Чипейко уже в городе. Сейчас сидит у Териенко. Похоже, они с Икрамовым еще к первому секретарю попрутся.

— Понятно, — Сквира разом сник. — Чипейко уже взял на себя командование?

— Я его еще не видел.

— Квасюк заговорил?

— На первом допросе молчал. Ни звука не проронил. А ближе к полуночи его в больницу увезли. Он до сих пор там, у вас. Сначала осколки стекла у него из кожи доставали. Потом врачи объявили, что раз он побывал в аварии и терял сознание, то у него сотрясение мозга и ему нужен покой. Просили пока его не дергать. Ребята, которые с ним дежурят, говорят, что он так ни слова и не произнес. Вообще. Кстати, на бутылке, которую вы нашли в кустах около дома Ревы, отпечатки его пальцев. Эксперты подтвердили.

— Когда планируете допрашивать?

— Думаю, ближе к вечеру, когда Икрамов приедет. Теперь уж надо его дождаться. Хотя бы из вежливости.

— Еще чего! — буркнул Сквира. — Преступника разве не положено допрашивать по горячим следам?

— Так ведь врачи не дают…

— Плевать на врачей!

— Ну да, — неуверенно проговорил Козинец. — Вам, конечно, теперь все можно, а с нас стружку снимут…

Сквира вздохнул.

— Учителя из багажника вызволили? Допросили?

— Все подтвердил. И что Квасюк ему весной радиоактивную золотую цепочку приносил, и что интересовался, как счетчик Гейгера работает, и что вчера потащил его в школу со стадиона, а потом камнем по башке стукнул. Кстати, и физика врачи в больницу забрали. Тоже где-то у вас сейчас лежит…

Сквира оглянулся. Квасюка, конечно, держали где-нибудь в изолированном блоке, а вот учитель должен быть здесь, в хирургии, в одной из этих палат.

— Марта Фаддеевна найденные альбомы уже смотрела?

— Так… — Козинец замялся.

— Что? — капитан напрягся, не понимая, чем вызвана пауза.

— Она тоже… у вас … в больнице…

— Зачем? Ее же по голове не били. Это модно теперь, что ли, в больнице лежать? — усмехнулся Сквира.

— Инсульт у нее, — ответил Козинец.

Улыбка сошла с лица Северина Мирославовича.

— Собственно, ее минут через сорок после вас скорая забрала. Лежит в реанимации. Состояние удовлетворительное. Больше ничего не известно.

Капитан растерянно молчал.

— Утром допросили Богдану из фотоателье, — неуверенно продолжил Козинец. — Она опознала счетчик Гейгера и подтвердила, что видела его у Квасюка. Потом мы отправили в Луцк польский ящик из дома Рыбаченко — пусть эксперты посмотрят, может, подтвердят, что золото оттуда. Фотографии Квасюка переслали в Киев, чтобы покупатели ювелирных изделий смогли его опознать… В общем, заговорит он или не заговорит…

— Не заговорит, — с уверенностью сказал Сквира. Перед глазами стояло стянутое ледяной решительностью лицо фотомастера. Капитан помолчал немного, слушая низкое гудение в трубке. — Ладно. Не буду вас отвлекать. Звоните, если что.

— Так я планирую к трем приехать…

— Тогда жду. Только Икрамов с Чипейко все равно ваши планы поломают…

Сквира положил трубку. Тяжело поднялся, опираясь на костыль.

Путь к входной двери отделения оказался намного длиннее, чем от палаты до поста медсестры. Не по расстоянию, а по усилиям и времени, которые требовалось затратить. Зато сразу за дверью был больничный лифт. Буквально в двух шагах.

Сквира нажал на кнопку и стал ждать. Лифт приехал минуты через три. Дверь открыла толстая низенькая женщина в белом халате.

— Тебе куда? — спросила она.

— В реанимацию, — Сквира зашел в кабину.

Женщина закрыла дверь и нажала на кнопку.

— Туда не пускают, — сообщила она.

Северин Мирославович хотел пожать плечами, но это движение отдалось такой гаммой ощущений по всему телу, что он замер, боясь пошевелиться.

Через несколько секунд лифт тряхнуло, и он остановился. Женщина открыла дверь.

— Туда, в самый конец, — указала она. — Ты сам хоть дойдешь?

— Конечно, — пробормотал Сквира.

Он преодолел длинный пустынный коридор и встал перед дверью с надписью: «Вход строго запрещен!». Вывески «Реанимация» не было.

В этот момент дверь отворилась, из нее вышел толстый мужчина в хирургическом костюме, белой шапочке и с маской на груди. Он посмотрел на Сквиру, аккуратно закрыл за собой дверь и спросил на удивление тонким голоском:

— Вы заблудились?

— Это реанимация?

— Реанимация, — кивнул врач. — Только здесь посещений не бывает. Вообще.

— Даже к ветеранам войны, награжденным орденом Ленина? — Капитан не думал язвить, просто такая мысль пришла ему в голову первой.

— Без исключений, — холодно ответил доктор. — Вас проводить до вашего отделения?

— Я сам дойду. Вы мне можете сказать, лежит ли у вас одна больная…

— Могу. Пойдемте. Я по дороге с вами поговорю. Ветеран войны… Вас интересует Кранц… э-э-э…?

— Кранц-Вовченко.

— Да, именно. Она здесь лежит.

— Мне нужно… ну… к ней, — твердо заявил Сквира.

Врач посмотрел на него и нетерпеливо качнул головой.

— Это ведь реанимация. Здесь лежат люди, находящиеся между жизнью и смертью. Какие могут быть посещения, сами подумайте! Я первого секретаря горкома партии к ней не пустил!

— Она умирает? — прошептал Сквира и сам испугался своего вопроса.

Доктор взглянул на капитана внимательней.

— Вы ее родственник?

Он покачал головой.

— Я ничего не могу с вами обсуждать, — сказал врач. — Мы считаем ее состояние стабильным и удовлетворительным.

— Она может ходить? Говорить? Мозг пострадал?

— Поймите, — доктор мягко подтолкнул капитана в направлении коридора, — я не имею права с вами на эту тему разговаривать. Кроме того, сейчас еще слишком рано делать какие-либо выводы. Вы знаете, что такое инсульт?

— Удар, — растерялся Северин Мирославович.

— Лопнул сосуд в головном мозге. Кровь излилась прямо в нервную ткань и давит на окружающие мозговые центры. К тому же, поврежденный сосуд больше не поставляет кислород. Это серьезно, как вы понимаете. И Кранц-Вовченко не зря находится в реанимации. Пойдемте. — Он опять мягко подтолкнул собеседника в спину.

— Но мне нужно ее увидеть! — едва сдерживаясь, просипел Северин Мирославович. — Она мне больше чем родственница! Она мне друг! Я просто обязан!

— Всегда есть надежда на выздоровление, — стал уговаривать доктор. — Да, инсульт очень опасен. Да, зачастую больные навсегда теряют остроту ума, способность двигаться, говорить. Да, иногда он заканчивается смертью. Но огромное количество людей, перенесших инсульт, впоследствии полностью выздоравливают. Без видимых последствий. Нужно надеяться и… и не мешать врачам.

Давление ладони на спине Сквиры немного усилилось, и капитан сделал первый шаг от двери.

— Лечение будет длительным, месяцы и месяцы. Чем оно закончится, еще долго нельзя будет сказать. Первые несколько суток особенно опасны, поэтому — реанимация, поэтому запрещение посещений, поэтому бригада врачей. Кранц-Вовченко нужны тишина, покой и постоянное наблюдение.

— Но поймите… — попытался надавить Сквира.

— И вы поймите, — мягко перебил его доктор, — больная в медикаментозном сне. Она не узнает о вашем приходе. А вот повредить ей ваш визит может.Например, вы можете занести инфекцию. Давайте окажем помощь ей и врачам…

Северин Мирославович медленно двинулся к лифту. Доктор шел рядом.

— А вы, я полагаю, капитан КГБ Сквира? — спросил он уже вполне будничным тоном.

— На мне где-то написано, да? — угрюмо съязвил капитан. — На бинтах?

— Вас упоминали на пятиминутке, — пожал плечами врач.

— Она выживет? — не успокаивался Сквира.

— Мы делаем все возможное.

Северин Мирославович заглянул доктору в лицо, но оно оставалось невозмутимым.

— Приехали ее родственники, — сообщил врач. — Может, вам лучше с ними поговорить? Они должны быть в вестибюле.

Капитан беспомощно оглянулся. Он уже далеко отошел от двери реанимации.

— Я могу вас проводить…

— Нет, спасибо, я сам их найду, — отказался Сквира.

— Хорошо. Кстати, если я правильно помню, у вас сотрясение головного мозга и переломы ребер?

— И множественные ушибы, — мрачно добавил капитан.

— Да, конечно, — врач улыбнулся. — Они как раз бывают наиболее болезненными.

Еще несколько метров они преодолели молча.

— Вы зря встали, — пожурил доктор. — Ночь, как доложил дежурный, у вас прошла спокойно. Скорее всего, осложнений сотрясения мозга удалось избежать. Но с переломом ребер я бы в первый день все-таки… — Он покачал головой.

Они вышли к лифту.

— Вы уверены, что вам не нужна помощь?

— Нет, нет. Сам справлюсь.

— Что ж, выздоравливайте, — пожелал доктор и направился к лестнице. — А о состоянии больной вы можете справляться у вашей медсестры, на посту в отделении. — И побежал по ступенькам вверх.

Сквира постоял немного в нерешительности. Ему хотелось вернуться к двери реанимации, но он понимал, что не сделает этого.

Перед капитаном на стене висел телефон. Вздохнув, Северин Мирославович порылся в карманах в поисках денег. Там, естественно, ничего не было. Несколько мгновений он бессмысленно смотрел на аппарат. Позвонить Богдане без двухкопеечной монеты он не сможет.

Сквира переложил костыль поудобнее и двинулся по коридору. Идти пришлось недалеко — вестибюль оказался сразу за поворотом.

Там было довольно людно. Несколько десятков посетителей сновали туда-сюда, тихо переговариваясь. Шуршали пакеты, свертки и сумки. Отовсюду слышался гул шагов. Под окнами стояли скамейки, на которых сидели еще с дюжину человек.

Капитан стал вглядываться в лица, надеясь в ком-то увидеть хоть какое-то сходство со старухой. Должны же родственники Марты Фаддеевны быть похожи на Марту Фаддеевну!

— Капитан! Северин! — вдруг услышал он сзади.

Сквира обернулся. К нему бежали Часнык и Богдана.

— Как ты? — девушка замерла в шаге от него. Она явно хотела обнять его, но смутилась и остановилась.

— Как мороженое — ничего не чувствую, но боюсь, что разморозят.

Богдана невесело рассмеялась. Подошедший Часнык вежливо улыбнулся.

— А нас ни к Марте не пускают, ни к вам, — пожаловался он.

— Что-то ты выглядишь не очень, — Богдана настороженно осмотрела его. — Зачем столько бинтов?

— Они прикрывают преждевременную плешь и оттопыренные уши, — опять рискнул пошутить Сквира. — Где бы здесь сесть?

— Пойдемте, там есть место. — Часнык указал на сидения у входа.

Едва троица подошла к длинному ряду сидений, как какая-то пожилая пара поднялась, уступая им свою скамью.

«Неужели я так плохо выгляжу?» — подумал капитан. Впрочем, сев, он тут же понял, что больше не смог бы продержаться на ногах ни минуты. Никогда еще он не испытывал такого удовольствия просто оттого, что появилась возможность посидеть.

Часнык и Богдана остались стоять.

— Родственники Марты Фаддеевны приехали?

— Да, дочка, — кивнул Алексей Тимофеевич. — Подняла в Луцке всех на ноги. Оттуда готовы были прислать скорую. Отдельную палату в областной больнице приготовили. Но наши врачи говорят, что перевозить ее нельзя. Так что теперь сюда едет какой-то профессор из Львова…

— А где она, дочка?

— Опять пошла к главврачу, — ответила Богдана. — Сегодня выходной, но главврача вызвали… А так она с нами сидит. Здесь.

Бедный главврач. Сколько треволнений за одну ночь! Капитан КГБ, особо опасный преступник, орденоносный ветеран войны!..

Сквира отставил костыль в сторону и замер, переводя дыхание. Потом повернул голову и посмотрел в окно.

Вовсю светило солнце. Золотой дождь сыпался с деревьев, покрывая грязь и лужи нарядным шуршащим покрывалом. Двор больницы в это раннее время выходного дня был почти пуст, и воробьи, никого не боясь, прыгали по земле, выискивая корм. У дальнего крыла здания появились две санитарки в черных ватниках поверх халатов. Они толкали перед собой тяжелые тележки с тюками грязного белья. Какая-то женщина с ребенком шла по дорожке к больничным воротам…

— Надо маме позвонить, — вдруг вспомнил Сквира.

— Молодец, капитан, — ехидно отозвалась Богдана. — Не прошло и двенадцати часов.

— А что? Ты ей звонила?

— Нет, я не звонила, — девушка поджала губы. Ну точно Кранц-Вовченко!

Северин Мирославович напрягся. Маме все-таки нужно сообщить…

— Я не звонила, потому что кто-то из райотдела позвонил до меня, — говорила Богдана, поглядывая на него. — Ее автобус приезжает в десять сорок. Я попросила одного своего… Ну, ты его не знаешь… В общем, он ее встретит…

— Спасибо. И тебе, и твоему приятелю… А где, кстати, Дзюба?

— В гостинице закрылся, — ответил Алексей Тимофеевич. — У него после вчерашнего вдохновение. Он еще с допроса рвался к кистям. Наверное, всю ночь не спал.

Часнык и сам выглядел сонным. Вокруг глаз — черные круги. В руках он сжимал скомканный рабочий халат. На ткани были видны следы свежей глины.

— Вы, случайно, не под землю лазили? — прищурился Сквира.

— Конечно, — кивнул Часнык. — Только сейчас вышел вдохнуть свежего воздуха. Перекушу, и обратно. Я и так, как на иголках, — вдруг, пока я здесь, проход откроется…

Капитан изумленно посмотрел на Алексея Тимофеевича.

— Но ведь преступление раскрыто! Известно, кто, как и зачем!

— То, во что Квасюк заставил вас поверить, не сможет сбить меня с толку, — заявил Часнык, глядя куда-то в сторону.

— Не существует параллельных миров! Вообще! Это просто такое теоретическое построение, понимаете?

Тот молчал.

— Монету сделал сам Квасюк, чтобы она помогла ему найти коллекцию Ревы! Из того же золота, которое он сбывал в Киеве!

— Это золото ему выделяло их правительство, чтобы он мог продавать его в нашем мире и на эти деньги жить… — видимо, новая теория уже сложилась в голове этого увлеченного старика.

Не веря своим ушам, Сквира покосился на Богдану.

— Но факты… — От очевидной абсурдности услышанного он даже не мог найти слов. — Но здравый смысл… Простая логика…

— Чушь! — воскликнул Алексей Тимофеевич. — Вы решили, что письменность Малой Руси-Украины должна быть непохожа на нашу. А ведь их история могла отклониться от нашей всего десять лет назад! СССР у них распался, УССР отделилась, стала королевством с каким-нибудь потомком Романа Мстиславича на престоле…

— То-то у него порядковый номер — третий, — съехидничал Сквира.

— Да, у них сменилось много королей за эти десять лет! — упрямился Часнык. — Распад СССР неизбежно повлек за собой хаос и беспорядки. Но монеты Малой Руси-Украины вполне могут быть с надписями на привычном нам языке!

— Что-то вы уж очень легко допускаете возможность распада СССР, — заметил Сквира, сразу поняв, что таким аргументом спор не выиграть.

Часнык демонстративно отвернулся. Но не выдержал, снова повернулся и с истеричными нотками в голосе быстро заговорил:

— Я вам скажу, как все было. Мы до сих пор не знаем, кто страж. Генка не нашел клад, а украл золото из параллельного мира. Да, Квасюк понял, что золото немного радиоактивно, и даже проверил это у учителя физики. Но все это никак не было связано с ограблением и убийством Ореста. Квасюк захотел воспользоваться моим днем рождения, чтобы попытаться найти коллекцию. Простым обыском! О том, что Орест нашел проход в параллельный мир, он даже и не подозревал! Вот как все было на самом деле!

— Не объясняет, почему Рева ушел с вашего дня рождения, — устало произнес Сквира. — Не объясняет слежки за Ревой. Не объясняет ограбления школы. И совпадений таких не бывает — найти проход в параллельный мир и умереть от руки человека, который продает золото оттуда. Не говоря уже об очень простом факте — параллельных миров не существует. Как вы не можете это понять?

Часнык посмотрел на Сквиру исподлобья и упрямо прошипел:

— Параллельный мир есть!

Капитан с Богданой растерянно переглянулись. А потом одновременно прыснули.

Они смеялись весело, искренне, заливисто. Сквире было больно, но остановиться он не мог. Больные и посетители больницы стали удивленно оборачиваться.

Часнык некоторое время упрямо поджимал губы, но вскоре не выдержал, и его рот тоже растянулся в широкой улыбке.

— Да вы не расстраивайтесь, Алексей Тимофеевич! — сквозь смех проговорила Богдана. — Тайны нашего подземного лабиринта ведь интереснее всяких там параллельных миров! А хотите, мы туда пару раз с вами сходим? Для подстраховки? С Игорем?




Леонтий Войтович

ПОСЛЕСЛОВИЕ ИСТОРИКА


За детективным сюжетом повести встает не менее интересный исторический вопрос — гибель Галицко-Волынского государства.

Что это была за держава? Володимирский князь Роман Мстиславич объединил в 1199 г. Волынскую и Галицкую земли. Несмотря на то, что земли эти соседствуют, их жизнь в те времена базировалась на совершенно разных принципах. Волынское боярство, как и в других землях Руси, передвигалось вслед за своими князьями из одного удела в другой (из “младшего” на “старший” престолы), при этом получая от князей в управление землю на время несения службы (бенефиции). Временный характер бенефиций делал волынское боярство полностью зависимым от князей. В то же самое время галицкое боярство, подобно новгородскому, некогда сумело трансформировать свои бенефиции в наследные феоды. Соответственно знать Галичины чувствовала себя довольно независимой от княжеской власти. Попытки Романовичей укрепить свою власть встречали понимание на Волыни и часто вызывали конфронтацию с галицкой знатью.

Зачем понадобилось превращать княжество в королевство? Борьба за освобождение древнерусских земель от ордынской зависимости требовала огромных усилий. Данило Романович занимался укреплением городов, перевооружением войска, созданием бронированной конницы. Установил союзные отношения с Венгрией, польскими князьями, Литвой и Тевтонским Орденом. И, наконец, добился от папы римского Иннокентия IV обещания организовать крестовый поход против монголо-татар. Платой за это обещание было получение Данилой королевской короны из рук папы (в реальности — из рук его легата). Коронация старшего по положению из тогдашних Рюриковичей должна была состояться на условиях Данила — несмотря на церковную унию, папа обещал не трогать византийский обряд на землях Руси. Сделка состоялась, Галицко-Волынское княжество стало королевством, его правитель — королем, а папа Иннокентий IV разослал призыв к крестовому походу во все европейские государства и стал отовсюду стягивать крестоносцев (даже из далекой Испании). Однако Иннокентий умер, а его преемник Александр IV потребовал католизации страны. Кроме того, монголо-татары сумели внести раскол в еще только создаваемую европейскую коалицию. В общем, крестового похода не случилось.

Коронованные короли или сюзерены королевства? Сама держава оставалась королевством, но ее правители принимали на себя титул короля или оставались некоронованными сюзеренами королевства в зависимости от своей позиции по отношению к монголо-татарам. Коронация всегда воспринималась Ордой как вызов. Брат Василько и сын Лев короля Данила были сюзеренами. Временное ослабление Орды, увязшей в борьбе за Азербайджан и Нижнее Подунавье, позволило сыну Льва Юрию короноваться, тем самым подчеркнув свою независимость от монголо-татар. Он даже сумел добиться в Константинополе у неуступчивого патриарха организации отдельной галицко-волынской митрополии, которая объединила епархии земель, не находившихся в прямой зависимости от Золотой Орды. В 1308 г. Юрию наследовали двое сыновей. Их правление пришлось на времена хана Узбека, когда Золотая Орда всерьез стремилась возвратить зависимость галицко-волынских земель, и новый правитель королевства Руси Андрей предпочел стать сюзереном, а не королем. Его преемник Юрий-Болеслав, вероятно, короновался, а следующий правитель — Любарт — нет…

Какие события привели к гибели династии Романовичей? В повести довольно точно описана последовательность событий, приведшая к прекращению рода Романа Мстиславича. Автору в основном удалось избежать мифов и заблуждений, которые все еще бытуют по этому вопросу в художественной, а подчас и научной литературе, однако их рассмотрение может помочь пониманию, почему проблема гибели Галицко-Волынского государства остается столь широко обсуждаемым вопросом и в наши дни.

Миф 1 — гибель Андрея и Льва Юрьевичей якобы в один день. Смерть обоих братьев пришлась на очень короткий промежуток времени, но погибли ли они в один день остается неизвестным. Отсутствие надежных источников оставляет эту проблему спорной уже более 100 лет. Исследователи сходятся, что оба брата погибли весной 1323 г. (21 мая 1323 г. в письме к папе Иоанну ХХІІ польский король Владислав Локеток пишет о том, что обоих правителей королевства Руси уже нет в живых). Смерть их, похоже, не была одновременной. Младший — Лев — умер несколько ранее. Большинство историков считает, что братья погибли в борьбе с монголо-татарами, пытающимися возобновить зависимость королевства от Орды. Известно, что периодически им приходилось уплачивать ордынскую дань-выход. Ранее популярной была версия отравления князей в ходе борьбы между различными боярскими кланами.

Миф 2 — у Андрея и Льва Юрьевича якобы было двое детей. В силу ошибки историков XIX века одно время считалось, что у младшего из братьев — Льва — был сын Владимир, который и стал правителем Руси на двухлетний период до того, как трон получил Юрий-Болеслав. Однако Владимира Львовича никогда не существовало в природе. Ошибка возникла из-за неправильного понимания литовских летописей, в которых говорится о Владимире Васильковиче.

Вторая ошибка в этой связи связана с Бушей: в XIX-XX вв. ее иногда называли «Анна» или «Буча» и считали дочерью старшего из братьев — Андрея. В реальности первая жена Любарта была дочерью младшего брата — Льва — и звали ее Евфимия-Буша (возможно, также Богуслава или по имени, данному при крещении, — Агриппина).

Миф 3 — Юрий-Болеслав якобы завещал Русь польскому королю. По понятным причинам этот миф был довольно распространен в польской литературе. Он звучит так: чтобы получить военную помощь из Польши, Юрий-Болеслав якобы подписал завещание, согласно которому, если он умрет бездетным, королевство Руси отойдет польскому королю. Укреплению этого мифа способствовал тот факт, что очень схожий договор в те же времена был действительно заключен на вышеградском съезде между польским королем Казимиром ІІІ и венгерским королем Карлом-Робертом (и венгерский король затем унаследовал Польшу!).

Ни в какие сделки такого типа Болеслав Тройденович ни с кем не вступал. На тот съезд он не приехал. Там был его соперник Владислав Земовитович, которого венгерская хроника назвала Лодко, т. е. Влодко, Владислав. Польская наука до середины ХХ в. пыталась доказать, что Лодко — это Болько (то есть Болеслав). Потом отошла от этого вопроса, но в популярных изданиях миф продолжает жить.

Кстати, сам Казимир ІІІ нигде не упоминает о завещании, а ведь, существуй оно, права польского короля на королевство Руси были бы бесспорны. Казимир же вначале поддерживал своего племянника Владислава, а в 1350 г. признал права Людовика Анжуйского. И лишь из рук последнего получил королевство Руси в пожизненный лен.

Миф 4 — Юрий-Болеслав якобы был марионеткой в руках польского короля. Юрий-Болеслав родился и рос в Польше, и его мировоззрение до определенного момента было скорее польским. Во времена своего правления он массово приглашал в свою страну европейских ремесленников, боролся с местечковостью боярства, часто опирался на городскую верхушку, говорил о возможной католизации Руси. Однако марионеткой польского короля он совершенно определенно не был. Скорее наоборот — очень быстро стал врагом Польши и начал с ней войну. Юрий-Болеслав вступил в союз с Литвой, Тевтонским Орденом и Золотой Ордой, помирился со своим соперником Дмитрием-Любартом Гедиминовичем и проводил независимую политику.

Миф 5 — польский король Казимир III якобы захватил Русь в 1340 г., сразу после отравления Юрия-Болеслава. После убийства Юрия-Болеслава Казимир ІІІ быстро занял Львов, но так же быстро его оставил при приближении поддержанных Узбеком войск Дмитрия Детька, лидера галицкого боярства и вассала князя Дмитрия-Любарта. Польский король увез с собой коронационные регалии и казну королей Руси. В 1349 г. он возобновил борьбу за наследство Романовичей, но уже в 1350 г. признал права венгерских королей. От последних он и получил право на пожизненное владение всем королевством. Галицкую часть ему удалось занять только с помощью венгерских войск, а волынская так и осталась независимой. До своей смерти в 1383 г. Дмитрий-Любарт удерживал волынскую часть страны, временами отвоевывая и галицкую. После смерти Казимира ІІІ венгерский король Людовик Анжуйский унаследовал польский престол, соединив Венгрию и Польшу династической унией. Королевство Руси (фактически, его галицкую часть) он передал князю Володиславу Опольскому, связанному по материнской линии с Романовичами. По-видимому, правление последнего было довольно независимым, поскольку понадобилось польско-литовское военное вторжение 1387 года и переход местной элиты на сторону новых сюзеренов, чтобы возобновить контроль Польши над этими землями. Аннексия, однако, была узаконена только в 1434 г., когда галицкие земли под названием «Русьское воеводство» официально вошли в состав Польши. Венгрия этой аннексии не признала и сохранила за собой титул, позволивший в 1772 г. при разделе Польши получить эти земли во владение Австро-Венгрии и образовать из них королевство Галичины и Володимерии.


См. также: Войтович Л. 1) Княжа доба на Русі: Портрети еліти. Біла Церква, 2006. 784 с.; 2) Боротьба Любарта-Дмитра Гедиміновича за відновлення Галицько-Волинської держави // Науковий вісник Волинського національного університету імені Лесі Українки. Історичні науки. № 22. Луцьк, 2009. С.120—127; 3) Польський король Казимир ІІІ і боротьба за спадщину Романовичів // Вісник Львівського університету. Серія історична. Вип.46. Львів, 2011. С.2-26; 4) Галицько-волинські етюди. Біла Церква, 2011. 480 с.; 5) Walka o spadek po Romanowiczach a król polski Kazimierz III Wielki // Kazimierz Wielki i jego państwo. W siedemsetną rocznice urodzin ostatniego Piasna na trone polskim / Pod red. Jacka Maciejewskiego і Tomasza Nowakowskiego. Bydgoszcz, 2011. S.47-66.




Оглавление

  • Данилюк Эд. Трезуб-империал.