В плавнях Ханки [Юрий Владимирович Вознюк] (fb2) читать онлайн

 Вознюк Ю. В. "В плавнях Ханки"

1

   В первой половине октября жители Владивостока любопытными взглядами провожали странный экипаж, двигавшийся по городу. За опущенным задним       бортом крытого трехтонного грузовика виднелись две камуфлированные       металлические лодки и пятнистый нос деревянной; все свободное пространство между ними было забито ящиками, рюкзаками, канистрами. Временами из-под этого скарба раздавалось истошное утиное кряканье и лай собаки. Так начиналась наша очередная охотничья экспедиция, в которую я ехал с Моргуновым и нашим новым другом Ильей Власовым.

   Со времен таежной эпопеи прошло много лет. Мы с Моргуновым не стали «профессиональными звероловами и постепенно «мельчали», как говорил он. Работа и учеба не оставляли свободного времени, и паши выезды в тайгу становились все реже. Зато мы пристрастились к стендовой стрельбе и как следствие этого к утиной охоте, находя в ней не меньше прелести, чем в звероловстве. И вот теперь Моргунов и я осуществляли свой давний замысел с размахом прежних лет. Целью нашего предприятия была осенняя охота на уток, но не просто любительская охота, а промысловая.

   Духовным отцом затеи был Илья Яковлевич Власов — старший по возрасту, страстный охотник «по перу» и опытный утятник. Человек удивительной судьбы, он через всю жизнь пронес любовь к природе и охоте. Спокойный и добродушный по характеру, с непроходящим загаром на волевом лице — это он заманил нас провести отпуск в плавнях Ханки. До этого нам с Моргуновым не приходилось бывать на Ханке, и Власов своими рассказами так распалил наше воображение, что мы готовы были пойти на любые жертвы для осуществления задуманного.

   В тот год управление промыслово-охотничьего хозяйства решило организовать промысел диких уток в своем видовом заказнике, расположенном на берегу Ханки, в устье реки Илистой. То ли для того, чтобы разнообразить ассортимент магазина «Дары тайги», то ли для того, чтобы иметь представление о количестве дичи с целью организации там охотничьего хозяйства, — мы не знаем, но только охота была организована, и мы стали ее участниками.

   Юридическая сторона дела выглядела благопристойно и была не сложной. По договору мы на месяц превращались в промысловиков и всех добытых уток обязаны были сдавать в ближайший промхоз за установленную плату. Если по форме договор внушал доверие, то по содержанию он был прямо-таки кабальным, так как вопросы экипировки, боеприпасов, горючего, транспорта и многое другое управление и промхоз дипломатично обошли. Кроме того, заготовительные цены были таковы, что, учитывая наши издержки, дикая, утка приносила бы нам доход в... десять копеек. Разобравшись в этой бухгалтерии, мы поняли, почему так тщетны были попытки по организации подобного промысла среди штатных охотников промхоза. Но «охота пуще неволи» — мудро подметили люди еще задолго до нас, и, конечно же, никакие расчеты не могли удержать пашу компанию от искушения побывать в заповедных местах. Сколько раз за последнее время мы рисовали в своем воображении те места, о которых столько слышали. Какие только прожекты ни строили, чтобы покорить плавни Ханки! Одно время Власов всерьез намеревался построить болотоход моей конструкции. К счастью, этого не случилось.

   Свой выбор мы остановили на дюралевых лодках с моторами «Москва». Для страховки взяли еще один, запасной, и, как оказалось, не напрасно. Помимо моторных лодок, на каждого из нас было по небольшой разъездной лодочке. Власов взял деревянную, я и Моргунов — разборные из прорезиненной ткани. О нашей затее знала добрая половина завода, во всяком случае, охотники знали все, но какими красками ни расписывали мы ожидающие нас прелести «большой охоты» — четвертого желающего не нашли.

   Прежде всего перед нами встал вопрос о жилье. Мы знали, что в местах нашей охоты твердой земли не будет, а потому и выбора у нас другого не оставалось, как оборудовать моторки под плавучие домики. Мы утеплили днища и борта, поставили лобовые стекла, натянули брезентовые тенты, и лодки превратились в герметичные кабины. В период подготовки «флота» наша изобретательская мысль, по-видимому, достигла своего расцвета. Плохо ли, хорошо ли, но наше желание осуществилось: три квадратных метра жилья можно было превращать и в кухню, и в столовую, и в спальню. В своем усердии я дошел до того, что целых полтора месяца ухлопал на изготовление водяного отопления. Для этого мне пришлось сделать самый настоящий водотрубный котел в миниатюре, подававший горячую воду в автомобильную грелку. И все же подготовка лодок была не самым трудным делом, она не требовала почти никаких затрат — и лодки и моторы уже имелись у нас, — но ведь помимо их нам нужна была масса других вещей, которые стоили денег. Стоимость одних только патронов обернулась астрономической суммой. Здесь уже наши творческие возможности были ограничены, и только добрые сердца наших жен помогли решить эту проблему.

   За день до отъезда все собрались у меня: провели последний осмотр имущества и приняли благословение домашних.

   Я до сих пор не представляю, как мои друзья выдержали то двухсоткилометровое путешествие на машине. Когда все было погружено, я с трудом затолкал их в щели под самым потолком будки. В то время, как я, сидя в кабине, любовался видами дороги, они, согнувшись в три погибели, болтались в будке, где-то между небом и землей, и дребезжащими голосами пытались затянуть какую-то залихватскую песню.

   К конторе госпромхоза в селе Черниговке мы подъехали ночью. Я с трудом вытащил своих компаньонов из кузова, и они молча рухнули наземь.

   Постепенно к ним вернулись осмысленное выражение и силы подняться на ноги. Ночь мы провели в коридоре конторы. Утром уточнили с директором и охотоведом некоторые детали, скопировали карты и тронулись дальше.

   Теперь наш путь лежал к деревне Сиваковке, расположенной в шести километрах от Ханки. Этот маршрут мы выбрали по совету охотоведа.

   Оказалось, что от Сиваковки до реки Заборихи тянется большая осушительная канава, по которой мы свободно могли пойти к Заборихе, а по ней к Ханке. К тому же в Сиваковке жили знакомые охотоведа, у которых мы предполагали оставить часть груза.

   Наше появление в Сиваковке вызвало оживленный интерес сначала у малолетнего, а затем и взрослого населения. Сразу же нашлись добровольные помощники, и наша машина была разгружена моментально. Только теперь мы по-настоящему поняли, на что рискнули и что отступать нам уже некуда. Мы смотрели в сторону Ханки и видели перед собой море травы и камыша. Справа, километрах в восьми, виднелась Лузанова сопка, на которой отчетливо выделялся домик егеря — в нем нам и предстояло основать свою центральную базу. Преодолеть пешком эти восемь километров было невозможно — в двадцати метрах от нас начиналось болото.

   В лодку вместилось все, за исключением бочек с бензином. Было решено, что Власов останется с этим грузом на берегу и будет ожидать нашего возвращения. Взревели моторы, и камышовые джунгли поглотили нас. Забориха ничем не отличается от других рек Приханкайской долины. Добрых полчаса мы петляли по ее причудливым извилинам. Вокруг волновался под ветром зеленый камыш. Наконец моторки вырвались на последнюю прямую, и перед нами открылась Ханка.

   Здравствуй, Ханка! Здравствуй, мечта моих юношеских лет, к которой так долго стремился. Пржевальский и Арсеньев, рассказав о тебе, вколыхнули мое охотничье сердце, и ты, надеюсь, не разочаруешь меня! Озеро встретило нас неприветливо. Дул северо-восточный ветер, и на гребнях волн появлялись белоснежные барашки.

   Забориха впадает в Ханку с западной стороны Лузановой сопки, и чтобы попасть к егерю, нужно было обогнуть ее. Предстояло пройти километров пять озером. При нашей осадке волна оказалась большой: брызги то и дело залетали внутрь, слепили глаза. Я вспомнил, как однажды, на этой же лодке, пускал пузыри в Амурском заливе, и мне сразу стало как-то неуютно. Оглянувшись назад, я увидел, что Димка идет почти вплотную за мной, с таким же напряжением стараясь удержать лодку скулой к волне. Но не прошли мы и половину пути, как ветер неожиданно утих, волнение улеглось, и наступила тишина.

   Дом егеря стоял почти на самой вершине сопки, метрах в трехстах от воды. Почему для него выбрали такое место — непонятно. Открытое всем ветрам, оно было удобно для наблюдения, но никак не для жилья. Принести снизу только два ведра воды представляло уже немалый труд. Не успели мы пристать к берегу, как сверху спустился егерь. Был он лет тридцати пяти, среднего роста, худощав. Звали его Савелием Буриком. Мы поздоровались, достали свои документы, договор, письмо к нему и попросили оставить у себя часть нашего груза. Савелий охотно согласился.

   Солнце уже клонилось к горизонту, когда мы, выбросив снаряжение на берег, тронулись в обратный путь. Теперь, облегченные от груза лодки, стрелами летели по неподвижной воде. Ровно и мощно ревели моторы, оставляя за собой пенистый след. Нам понадобилось всего несколько минут, чтобы дойти до устья Заборихи. Войдя в него, мы заметили идущий навстречу рыбацкий бот. С поднятым кверху носом и такой же кормой, он неторопливо приближался к нам. Велико же было наше удивление, когда на носу бота мы увидели Власова, приветствовавшего нас.

   Будучи по натуре человеком общительным, Власов за время нашего отсутствия познакомился с каким-то рыбаком, быстро завоевал его расположение и, погрузив на бот бочки с бензином, тронулся вслед за нами. Рыбаку было не совсем по пути, но очень уж веселым человеком показался ему Илья, и он рад был помочь ему. Так, к концу вторых суток прибыли мы к месту нашей охоты. Край солнечного диска еще пламенел над горизонтом, когда мы взобрались на сопку. Поднятая могучими силами земли, она, по существу, представляла собой остров, если не считать узкого, заболоченного двухкилометрового перешейка, соединяющего сопку с массивом плавней. На севере от нас лежала Ханка, на западе далеко в сушу врезался се залив, а на востоке и дальше к югу лежал тот заповедный край, к которому мы стремились. В наступающих сумерках, среди неоглядного моря плавней, сотнями светлых пятен лежали озерки. Заливы и протоки причудливо переплетались, образуя немыслимый лабиринт.

   И все же как ни хотелось нам проникнуть взглядами в тайны зыбких берегов, мы не могли не смотреть на Ханку — ведь это было наше первое свидание с озером.

   Что мы тогда знали о Ханке из рассказов и справочников? Только то, что озеро лежит на западе Приморского края и что до него от Владивостока спидометр должен отмерить свыше двухсот километров. Собственно, подъехать к озеру можно только с западной стороны, южная и восточная недоступны для автомашин — плавни встают непреодолимой преградой. Здесь уже нужно пересаживаться на лодку и плыть по какой-нибудь реке, впадающей в Ханку, или, рискуя завязнуть в трясине, ломиться пешком. В большинстве мест восточной и южной части озера плавни оцепляют берег полосой препятствия. Преодолев ее, можно выйти на узкую, твердую ленту суши, на которой растут деревья и стоят кое-где домики рыбаков и пастухов.

   Ханка раскинулась на девяносто километров в длину и шестьдесят пять в ширину. Глубина озера не превышает десяти метров. Впрочем, при определенных обстоятельствах нам за глаза хватило бы и двух. Но это были детали. Главное состояло в том, что Ханка с ее плавнями и по сей день остается гигантским резерватом водоплавающей дичи, принимая на себя несметные стаи во время пролетов.

   Стоял тот самый час, который охотники называют вечерней зорькой. С высоты птичьего полета мы видели, как сотни пернатых носились над всем этим царством травы и камыша, и в наши сердца все больше входил азарт, а в душу истома нетерпения.

   В своей голубятне егерь жил вместе с семьей. Жена его Маша, крупная русоволосая женщина, поставила на стол блюдо с заливным сазаном, и мы с нескрываемым удовольствием отведали этой редкой рыбы. За ужином Бурик рассказывал об охоте в плавнях.

   Утром мы перетащили свои вещи в дом, оставив в лодках только трехдневный запас продуктов, спальные мешки, смену одежды, ружья и немного патронов. Было решено, что два дня мы посвятим знакомству с местностью: я еду на восток искать знаменитые Богодуловские озера, Илья с Димкой — в так называемый Цаплинник.

   Не успел я оттолкнуться от берега, как ко мне в лодку прыгнула собака егеря — пятнистый угрюмый пес со странной кличкой Цицерон. По всей вероятности, ему понравились остатки нашего ужина, и в благодарность за это он решил осчастливить меня своим присутствием. Я не люблю собак на утиной охоте, но на этот раз изменил своему правилу, в чем горько потом раскаивался.

   Мне предстояло преодолеть двухкилометровый пролив, который соединял Ханку с озером Тростниковым, и войти в одну из проток, ведущих к Богодуловским озерам. Свежий юго-западный ветер изрядно покачивал лодку. На середине пролива Цицерон решил изобразить бывалого моряка. Он перебрался на нос моторки и, расставив лапы, уставился вперед. На первой же волне пес не удержался на гладкой дюралевой обшивке и полетел в воду. Я с трудом вытащил его, и он, в признательность за спасение, стряхнул с себя воду на меня.

   Протока открылась совершенно неожиданно. Сбавив скорость, я осторожно вошел в нее и не успел проехать и ста метров, как прямо из кустов начали подыматься утки. Тяжелые черные кряквы лениво взлетали в воздух и, чуть отлетев, снова садились на воду. Чем дальше я ехал, тем больше становилось уток. И вот тут-то Цицерон и проявил свою дурацкую прыть. Стоило утке появиться поближе, как он с истошным лаем бросался в воду. Конечно, поймать он ничего не мог, но зато через десять минут в лодке было мокро от воды, бежавшей с него ручьями. Сначала я просто растерялся, не зная, что делать: и возвращаться назад, чтобы выбросить глупую собаку, мне не хотелось, и продолжать поездку было невозможно. Наконец, я догадался засунуть его под брезент, и там первое время пес вел себя прилично. Постепенно протока разошлась в большое продолговатое озеро. Я заглянул в карту и увидел, что оно так и называется — Большим. На пути, вдоль его берега, мне встретились две мелкие протоки, которые вели к цепи озер, терявшихся в камышах. На каждом из них чернели утки.

   Радость предстоящей охоты охватила меня, и я мысленно благодарил Илью Власова за то, что он вытащил нас на Ханку.

   Километров через пять озеро начало сужаться, превратившись под конец в узкую извилистую проточку. Снова перед лодкой засновали утки, и Цицерон, увидев их через смотровое стекло, опять одурел. Пес бесновался под брезентом так, что я начал опасаться, как бы он не выдавил стекло или не порвал со злости спальный мешок. Проточка отчаянно петляла. Иногда путь преграждали заросли камыша и куски плавунов, и мне приходилось выворачивать руль так, что моторка показывала днище. Несколько раз я заходил в тупики и возвращался задним ходом.

   Наконец впереди сверкнула вода и я въехал на Богодуловские озера. Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: лучшего места для охоты трудно желать. Здесь хватало всего: и мелководных кормовых заливов, и узких перешейков, и длинных мысков. Посредине первого озера возвышалось несколько небольших островков камыша. Берега озер представляли собой толстый слой плавуна, который местами мог выдержать человека. Солнце стояло в зените, когда я выбрал небольшой мысок и причалил к нему пообедать. Проклятый пес устроил в кабине настоящий погром. Я дал ему пинка, навел порядок и расчехлил ружье — тяжелый пятизарядный браунинг. Затем достал колбасу и хлеб и занялся консервами. Едва я отвернулся, как сзади раздался скользящий шорох. Все произошло в одно мгновение. Колбаса! Весь мой запас отличной копченой колбасы торчал в пасти лохматого вора. Я метнулся к нему, как кобра, но он оказался проворней. Выпрыгнув на плавун, пес с удивительной быстротой стал пожирать добычу. Разъяренный, я полез за ним, но сразу же убедился в тщетности вернуть потерянное.

   Глотая морскую капусту, я не спускал глаз с озера. Несколько раз проносились там табунки чирков, но далеко от меня. Косокрылых заметил, когда они уже летели над головой. С набитым ртом я торопливо схватил ружье и выстрелил три раза. Две утки перевернулись в воздухе и шлепнулись в воду метрах в сорока от меня. Почти тотчас раздался и третий всплеск... Над водой торчали голова и хвост Цицерона. Он быстро подплыл к птицам, схватил их и поплыл обратно. «Хоть одно доброе дело сделал», — подумал я.

   — Ко мне, ко мне! - добродушно звал я его. Но пес и не собирался плыть ко мне — он направился к берегу, с тяжелым придыханием взобрался на плавун; и тут я увидел то, что потрясло меня: злобно рыча, он набросился на уток и остервенело начал их рвать. В воздух летели перья и клочья мяса. «Да он же голодный до полусмерти», — мелькнуло у меня. Но нет, пес не пожирал уток. В злобном исступлении передо мною бесновался садист, упивавшийся видом и кровью растерзанных жертв и еще больше свирепевший от этого. От этой тупой злобы мне стало не по себе. Я запустил мотор и оставил пса сдыхать на болоте от голода.

   Больше часа понадобилось мне для объезда озер. Они напоминали гигантского спрута, от тела которого отходили многочисленные щупальца - протоки. Последних на карте не было вовсе. В некоторые протоки я заезжал, углубляясь в плавни на несколько километров, но, как ни странно, уток в них встречалось мало. Лысух я не считал за уток - их-то плавало множество. Забавно было смотреть, как они натужно хлопали крыльями по воде, удирая от лодки. Лысуха и впрямь неуклюжая и неприглядная птица. Своим оперением она похожа на ворону, и клюв у неё такой же острый, только светлый, с белой бляшкой - наростом на лбу. Летун из лысухи неважный: поднимается она тяжело, летит медленно, часто взмахивая короткими крыльями. Ей далеко до пируэтов таких асов полета, как чирок или чернеть; изменить направление полета лысуха может только по большой дуге. В случае опасности скрывается вплавь и очень неохотно поднимается на крыло. Правда, иногда она проделывает трюк, не доступный ни одной водоплавающей птице: спасаясь от врага, на всей скорости врезается в глухую стену тростника и мгновенно исчезает в нем. Как она не калечится при этом, непостижимо! Плавает и ныряет лысуха отменно, в этом многие утки уступают ей. Правда, есть у нее одна забавная странность: плывя, она все время кивает головой, как бы кланяется.

   Лысухи заботливые и нежные родители. Совместно насиживая кладку яиц, они проявляют большую заботу о птенцах. Когда же в сумерках семейство выплывает на кормежку, то поднимает такой веселый и жадный гвалт, словно птиц морили голодом целую вечность. Они не брезгуют и животным кормом: рачками, жуками, личинками. Однако их основной рацион составляет растительная пища. Мне часто приходилось наблюдать, как, запустив голову под кочку, лысуха с шумом выдирала оттуда сочные луковицы корневищ каких-то растений. Сначала мы относились к лысухам равнодушно: внешний вид птиц создавал какое-то предубеждение. Но так было до тех пор, пока Власов не приготовил нам, со всем знанием деда, пару лысух. С того времени лысухам стало неуютно от нашего соседства. Мы охотились за ними с неменьшей страстью, чем за кряквами, да и как же могло быть иначе, если вдруг оказалось, что по вкусу нежное мясо осенней лысухи не уступает мясу прославленного осеннего чирка.

   День кончался, я подумывал о. возвращении домой, но меня все больше смущала мысль о брошенном псе. Все-таки он был не мой.

   Пес ожидал меня как ни в чем не бывало. Не успела лодка ткнуться в берег, как он уже сидел в ней.

   За первой же попавшейся лысухой он попытался броситься в воду. Я остановил мотор, отрезал кусок веревки и поманил его коркой хлеба. Борьба разгорелась жестокая, но я все же связал его по всем правилам звероловного искусства, а в злости своей даже привязал ему хвост. Отдышавшись, пустился дальше. Минут через пятнадцать я с огорчением заметил, что, кажется, ошибся протокой: по времени должно уже быть большое озеро, а протока продолжала оставаться подозрительно прямой и чистой. Спустя несколько минут мои опасения подтвердились. Протока неожиданно закончилась глухой стеной камыша и травы. Я развернулся и, выжав рукоятку газа до предела, помчался обратно. Выйдя к устью, взял вправо, пока не увидел следующую змейку протоки. На этот раз мне показалось, что я иду правильно. Проточка так же виляла, попадались такие же плавуны и заросли камыша. Большое озеро все не появлялось. Неожиданно протока раздвоилась на два рукава. Я свернул налево и через несколько минут снова очутился на месте поворота.

   Третья протока завела в такую чащобу камыша, что я едва выбрался. Снова вышел на озеро, внимательно осмотрелся и понял, что заблудился. Хуже всего было то, что, въезжая на озера, я не заметил, с какой стороны это сделал. К северу от меня находилась Ханка, километрах в пятнадцати на западе виднелась Лузанова сопка, южнее, за широким массивом плавней, лежало озеро Тростниковое, где-то далеко на востоке, у синеющего на горизонте хребта, проходила железная дорога. Я прекрасно знал, что где находится, но не мог найти выход из этих проклятых камышей. Солнце коснулось горизонта, когда я опять сделал попытку найти проход, но забрался в такие дебри, что уже в нескольких шагах не мог ничего рассмотреть в зеленом буйстве травы. Выбравшись на чистую воду, остановил мотор, не зная, что делать. Начало смеркаться, накрапывал мелкий осенний дождик. На душе стало досадно и чуть тревожно. И все же охотничья страсть оказалась сильнее всех тревог: над озером засновали утки, и я, махнув на все рукой, помчался к ближайшему мыску, вогнал с разгона в траву лодку, бросил на нее охапку камыша и набил карманы патронами.

   Первый табунок чирков начал разворот метрах в сорока от меня. Я поймал их карусель на мушку и произвел в стае такое опустошение, что только двум из них удалось улететь. Три утки плавали кверху брюшками, два подранка пытались удрать. Пока заряжал опустевший магазин, один подранок успел заплыть в траву. Только я настроился закурить, как протяжный свист сверху невольно заставил меня втянуть голову в плечи. Прямо из-за спины, с большой высоты, на озеро садились шилохвости. Их вывалилось штук пятьдесят, и шли они на посадку, как пикировщики, со свистом рассекая воздух острыми концами своих неподвижных крыльев.

   Шилохвости относятся к благородным уткам, поэтому их появление всегда волнует. По размерам они уступают кряквам, но шея у шилохвости длиннее, из-за чего в полете птица, кажется, больше.

   Весной селезень шилохвости выглядит одним из самых нарядных джентльменов среди утиных ухажеров. Пожалуй, только селезни мандаринки да широконоски могут соперничать с ним. Его бурая с маслянистым отливом голова, радужное оперение крыльев, острый шилообразный хвост и мелодичный далеко слышимый свист «пфлю-пфлю» не могут оставить равнодушными не только его подружку, но и всех охотников. Осенью все шилохвости на «одно лицо». И селезни и утки покрываются серым нарядом, и различить их трудно. Наблюдая за шилохвостями, я прозевал пару чернетей, налетевших на меня. Правда, тут же показалась третья. Она шла как боковая тарелка на стенде, но после выстрела не разлетелась на куски, а как тряпка плюхнулась в воду. Следом два чирка как ошалелые налетели на меня и свечкой взмыли вверх. Два язычка пламени сорвалось со ствола моего ружья им вслед — и оба закувыркались вниз.

   Нет, жизнь была хороша! Я был доволен своей стрельбой и втайне жалел, что никто меня не видел. Уже уверенный в своем мастерстве, я небрежно приложился по кряковому селезню, даже не сплюнув окурка. Селезень летел низко и медленно, хрипло шавкая на лету. Мысленно я уже представил, как он перевернется кверху брюхом и мелко-мелко задергает красными лапами. Пять раз оттарабанил по нему браунинг — селезень же, оскорбительно капнув, не потеряв ни пера, благополучно улетел. Это было так неожиданно, что мне не хотелось верить, но пять качающихся на воде гильз говорили, что это так.

   Я снова разрядил магазин по крякушам. На этот раз они напугались, и только. Машинально я ощупал пальцами дробь в патронах: все было на месте, все правильно, а кряквы падать не хотели. Я промахнулся и в третий и в четвертый раз. Руки начали дрожать. Хищно шаря взглядом по горизонту, я с яростью пальнул в двух чирков, и они двумя всплесками оборвали свой полет. Уже в темноте выстрелил по силуэту кряковой утки, но сколько ни прислушивался — шума падения не услышал.

   Теперь мне уже не хотелось, чтобы кто-нибудь видел мою стрельбу. Я не понимал, как такое могло случиться: кряковая утка в два с половиной раза больше чирка, полет се гораздо медленнее — я же сбивал чирков и мазал по кряквам.

   Битых уток разыскивать не пришлось — легкий ветерок прибил их к моему берегу. Связка из девяти штук несколько рассеяла мрачное настроение, и я начал готовиться к ночлегу. Сбросив связанного пса с брезента, поставил дуги, и над лодкой поднялся мой дом.

   В ту ночь мой огонек был единственным на десятки километров мрака, опустившегося над Ханкой. Журчала в работавшей горелке вода, лилась из приемника тихая музыка; я лежал на спальном мешке, через откинутый полог своей плавучей кибитки смотрел в небо, и странное чувство овладевало мной. Мне казалось, что мир, который посылал для меня музыку, мир, который я любил и в котором жил всего лишь несколько дней назад, вдруг отодвинулся и вся моя жизнь в нем представлялась теперь удивительным сном. Шептались о чем-то камыши, тихо плескалась о лодку вода, очистившееся от туч небо засветилось мерцающим светом знакомых созвездий. И еще я думал о звездах и об удивительном, противоречивом свойстве души человека - рваться к этим звездам и тосковать по земным камышам.

   Ночью меня разбудили резкие порывы ветра. Хлопал и выгибался на дугах тент, хлестали по корме лодки волны. Я полежал, покурил и, повернувшись на другой бок, снова заснул.

   К утру ветер стих. Я вылез наружу и не поверил своим глазам: лодка моя стояла в густой траве плавней, а озеро находилось в ста метрах от меня! Каким образом лодка оказалась так далеко от берега, было совершенно непонятно. Начиналась заря, и над озером полетели утки. К открытой воде пришлось пробиваться часа полтора. Я то волок лодку, то садился в нее и толкался шестом и к тому времени, когда подобрался к озеру, окончательно выбился из сил. Озеро открылось передо мною в совершенно незнакомом виде. Я смотрел на очертания его берегов и не узнавал их. Посередине озера — остров!

   Присмотревшись, заметил, что остров приближается ко мне. Видимо, берега озера при сильном ветре перемещались по воде кусками плавней. Вечером я не сомневался, что рано или поздно найду проход — теперь такой уверенности уже не было. Что стоило такому куску, который прижал мою лодку, закупорить и выход. Не мешкая ни минуты, я привел лодку в поход-нос положение и запустил мотор.

   Часов через восемь я остановил двигатель. Выход из озера не отыскался. Бензина оставалось на час работы. По моим расчетам, я прошел около ста километров, два раза объехал озера, исследуя каждую протоку. Обескураженный и не на шутку встревоженный, я попытался разобраться в своем положении. Продуктов оставалось на день. И если с ружьем можно было не бояться голода до самой зимы, то от курения пришлось бы отвыкнуть. Это была единственная отрадная мысль. Впрочем, подкрепившись и отдохнув, я уже не так мрачно расценивал свои перспективы. В копне концов у меня были друзья, и назавтра Моргунов и Власов, хватившись компаньона, начали бы поиски.

   Отказавшись от мысли самостоятельно выбриться из этих трущоб, я решил ждать помощи.

 2

    В то время, когда я носился по камышам в поисках выхода, события на Лузановой сопке, развиваясь своим чередом, приняли драматический характер, и наш первый день пребывания на Ханке едва не оказался и последним. Собравшись отправиться в Цаплинник, Моргунов забрался в лодку и попытался запустить мотор. Целый час он с остервенением дергал за стартер, но «Москва» не издала ни звука. Власову надоело торчать в лодке, и он вылез на берег. Потеряв надежду завести мотор, Димка собрался в который уже раз разобрать его, как вдруг он заработал. Минут пять он исправно гудел на холостом ходу. Желая убедиться, что двигатель в порядке, Моргунов включил задний ход и отплыл от берега метров на сто. Мотор работал, но стоило Димке переключить реверс, как капризный механизм судорожно задергался и замер. Сколько ни пытался он запустить его снова - мотор молчал. Между тем, ветер подхватил лодку и стал отгонять от берега. Засуетился на суше Илья — но чем он мог помочь? Бурик тоже был беспомощен: на его моторке жена уехала в деревню.

   На середине пролива волны начали заливать лодку, и Димка, бросив мотор, принялся вычерпывать воду. На горизонте не было ни одного суденышка, и, болтаясь на волнах, Димка размышлял о своем возможном будущем. Оно представлялось ему в трех вариантах: он мог перевернуться и утонуть; не исключалось, что его подберут пограничники, и, наконец, он мог попасть на китайский берег Ханки. Последнее его смущало больше всего. «Не хватало мне только хунвэйбинов!» — мрачно подумал он.

   Однако получилось так, что он не утонул, не попал к пограничникам и не приплыл в Китай. Судьбе было угодно прибить его лодку к болотистому Спасскому мысу, далеко выступавшему в Ханку. Лишенная возможности отыгрываться на волнах, лодка начала быстро погружаться. Наблюдавшие за Димкой в бинокль Власов и Бурик увидели, как он оставил свой гибнущий корабль и резво выпрыгнул на землю. Берег оказался топким — под ногами хлюпала вода. Тогда он снова залез в лодку и стал лихорадочно стаскивать вещи на нос. Он правильно сообразил, что носовой отсек, будучи герметичным, не затонет. К тому времени, когда он перетащил мотор, лодка погрузилась на уровень бортов. Поддерживаемая воздушными банками, она из надводной превратилась в подводную и только носовая часть ее торчала над водой. Пошарив по карманам и найдя чудом уцелевшие папиросы, Димка уселся на вещи, с грустью осматривая свой ненадежный оплот. Лодка сидела на илистом дне, волны с шумом катили через ее борта, на горизонте по-прежнему не наблюдалось спасателей. Просидев таким образом часа три, он наконец вылез на берег и начал рвать траву. Когда набралась небольшая копна, он сел на неё. Вода не проступала. Тогда он принес спальный мешок, расстелил его, и наблюдавший за ним Илья увидел, что Моргунов начал устраиваться спать. При других обстоятельствах в этом не было бы ничего странного, но сейчас Власов подумал, что его друг рехнулся. Димке же было наплевать, что о нем думают. После пережитых злоключений ему смертельно хотелось спать. Проснулся он от холода. В кармане завалялось несколько конфет, и он меланхолично принялся их жевать. Ветер немного стих, но по всем признакам ничего хорошего на ночь не предвиделось. Быстро стемнело, и стало еще холодней. Вдруг он вспомнил, что в лодке есть пятнадцатилитровая канистра с керосином! Это пришлось кстати — можно было обогреться и подать сигнал бедствия. Он сделал факел и размахивал им, пока не надоело. Потом, подливая керосин на тряпки, Димка поддерживал огонь до полуночи. Попробовал заснуть, но холод не дал. Снова развел огонь и начал с тоски петь. Петь он любил, и битый час ханкайские камыши слушали его жалобные романсы.

   Перед утром послышался стук мотора. Какая-то лодка шла в полукилометре от него. Он выплеснул в костер остатки керосина и на фоне взметнувшегося пламени исполнил жизнерадостную лезгинку. Лодка повернула к нему. Это были местные рыбаки. В двадцати метрах от берега они остановили мотор и недоуменно переглянулись. Перед ними у догорающего костра сидел сумасшедший. Взобравшись на кочку, он изображал игру на гитаре и во всю глотку распевал какую-то разбойничью песню.

   — Эй, вы, на барже, — завопил он, заметив их нерешительность.

   —Save our souls! (Спасите наши души слова сигнала SOS (англ.)) Услышав английскую речь, рыбаки окончательно переполошились.

   —Ты чего там сидишь? — настороженно спросили с лодки.

   —А что, здесь нельзя? — в свою очередь полюбопытствовал Димка.

   —Да нет, сиди... Только чего ты там делаешь?

   —Песни пою... Дрожу...

   —А ты откуда?

   —С той стороны, — махнул рукой Моргунов в сторону пролива, имея в виду Лузанову сопку.

   — Это с какой же той стороны?..

   —Ну, с другой, значит...

   —С китайской...?

   —Проснись, дядя, — похож я на китайца?! - удивился Моргунов.

   —На прохиндея похож...

   —Не-е, я хороший! — попытался убедить их Димка.

   —А как тебя звать? — продолжали допытываться с лодки.

   —Так ведь все равно не знаешь! — начал сердиться Моргунов.

   —А все ж…?

   —Господь бог!.. — рассвирепел Димка, и окончание фразы рассеяло сомнения спасателей относительно национального происхождения этого типа.

   —Ну, ладно, ты кусаться не будешь? — на всякий случай спросил один из них.

   —Нет, братцы, — миролюбиво ответил Димка, — это у меня от холода зубы стучат! Рыбаки помогли ему вытащить затонувшую лодку, вычерпать из нее воду, затем взяли ее на буксир и тронулись к сопке, навстречу наступающему дню. Утренняя зорька была в разгаре. Утки тянули на дневку дружно и часто подсаживались к моим чучелам. Особенно хорошо шла чернеть. Она появлялась невесть откуда и бесстрашно плюхалась между ними. Более осторожно присаживались кряквы, к которым я наконец пристрелялся. Оказывается, беда моя была в том, что, стреляя на стенде, я привык к большим скоростям и, конечно же, мазал по медленно летящим уткам. Как только я это понял, все встало на свои места.

   Табунок свиязей начал разворот на мои чучела и вдруг резко взмыл вверх. Пытаясь выяснить причину их испуга, я заметил сначала концы шестов, потом две человеческие фигуры. Плен мой окончился. Спустя несколько минут появились два пожилых ондатролова. В их лодках лежали капканы и тушки ондатр.

   Ондатроловы воткнули шесты и закурили. Они уже знали о нашем присутствии в этих местах и потому не удивились мне. Их зависть и восхищение вызвал мой табун чучел.

   —С этакой кучей можно насшибать уток, - одобрительно сказал один из них. На вид ему было лет под шестьдесят. Лицо его украшал нос таких размеров, что я до неприличия долго не мог оторвать от него взгляда. Мы поговорили с четверть часа, и они собрались отплывать, когда обратили внимание на Цицерона.

   —Да это никак собака Бурика? — спросил носатый. Я подтвердил.

   —А что это ты ее повязал? — с удивлением спросил второй.

   —А она взбесилась, — пошутил я.

   —Да ну?

   —Посмотри сам, — ответил я, доставая нож. Ондатроловы удивленно и настороженно наблюдали, как я перерезал веревки на собаке. Пес, почувствовав свободу, с удовольствием вытянул лапы, затем, взвившись в воздух, в немыслимом прыжке перескочил с кормы на нос лодки и злобно оскалил зубы на пришельцев. Ондатроловы поспешили ретироваться.

   —Эй, друзья! — закричал я им вслед. - Как мне выйти к Большому озеру?

   —Чего? - не поняли они.

   —Где протока к Большому?

   —Да ты же стоишь на ней, шалый!.. — донеслось до меня. Это было жестоко! Я действительно стоял в самом устье протоки, и стоило мне пересечь жалкую поросль камышей, как оно открылось бы передо мною. Свернув свой табор, я устремился к ней и вскоре увидел Большое озеро. Солнце начало припекать, и я, сбросив меховую куртку, •остался в лыжном костюме. В неподвижной воде, как в зеркале, отражались берега озера. Отрегулировав карбюратор на самую экономичную смесь, я перегнулся за борт, чтобы прочистить контрольное отверстие охлаждения мотора. В этот момент глухо рявкнул пес, что-то тяжелое ударило меня в спину, и я, не удержавшись, полетел в воду.

   Первое, что я увидел, вынырнув на поверхность, была удирающая лысуха и плывущий за ней пес. Второе сделало мою кровь холоднее октябрьской воды. Лодка! Моя лодка, как норовистая лошадь, сбросившая седока, уносилась от меня со скоростью двадцати километров в час. Растерявшись, я совершенно бессмысленно шагал за ней по пояс в воде, с трудом вытаскивая ноги из илистого дна. Хорошо еще, что вывалился я на мелком месте, хотя, будь лодка дальше от берега - не вылетела бы эта проклятая лысуха и пес не столкнул бы меня в воду.

   Барахтаясь в воде, я заметил, как нос моторки стал отклоняться - под действием винта началась циркуляция. Больше всего в тот момент я опасался, чтобы лодка, описывая круг, не зацепила противоположный берег; если бы это случилось - песенка моя была бы спета. Переплыть на другой берег было невозможно, пройти пешком тоже негде - вокруг на многие километры раскинулась трясина. К счастью, этого не случилось — дюралька не задела берег: продолжая описывать круг, она шла ко мне. Теперь моя жизнь зависела от расчета. Я стоял за кругом циркуляции, и эти круги становились все меньше. Чтобы выйти на ее курс, пришлось торопливо брести в глубь озера. Становилось все глубже, вода дошла до подбородка. Плыть в резиновых сапогах и одежде было трудно. Стараясь быстрее избавиться от сапог, я разрезал их ножом. Лодка приближалась и скоро должна была пройти мимо. С отчаянием обреченного я оттолкнулся от дна и поплыл. К месту встречи я успел, но, глянув на несущуюся металлическую махину, понял, что она убьет меня. Полуобморочное оцепенение... и вдруг, прорывая его, мелькает мысль! Последний шанс на жизнь - удар ногами по налетевшему носу лодки! Меня перевернуло, борт дюральки скользнул по спине, но сама она, вильнув вправо, на полном ходу влетела в тростники. На обратном пути к берегу меня шатало как пьяного. Пес уже сидел в лодке, и, странное дело, я не испытывал к нему никаких чувств. Меня всего трясло, как в лихорадке, и только после того, как я переоделся во все сухое, дрожь постепенно прекратилась.

   Не дойдя до берега десяток метров, мотор сбросил обороты и остановился. Бензин кончился. Шли третьи сутки нашего пребывания на охоте. Первый блин вышел комом.

 3

   Остаток дня ушел на сборы. Я сушил одежду, Илья с Димкой чистили и мыли свою лодку - грязи в нее нанесло изрядно. Часам к четырем дня приехал директор промхоза с приемщиком дичи. Они поинтересовались, как идут дела, и мы бодро заверили, что хорошо, что эти дни посвятили знакомству с местами, умолчав о деталях этого знакомства.

   Не успел скрыться их бот, как оказией вместе с рыбаками приехал Кудзин, главный охотовед управления охотничьи-промыслового хозяйства. С Кудзиным мы были знакомы давно: и по периоду подготовки к охоте, и по стенду, на котором встречались не один год. Он совершал инспекторскую поездку и сейчас хотел воспользоваться нашей лодкой, чтобы добраться к одному из живших на отшибе егерей. Нам было по пути, и на следующее утро мы тронулись в путь.

   Кудзин отлично знал эти места, потому и взял на себя обязанности лоцмана. Наш путь лежал через озеро Тростниковое к устью реки Илистой. Озеро Тростниковое, скорее залив, чем озеро, соединяется с Ханкой двумя протоками. Оно километров шести-семи в длину и до полутора километров в ширину. По рассказам местных жителей, оно получило свое название из-за лебедей, которые останавливаются на нем во время пролета. И действительно, не успели мы въехать в озеро, как увидели четырех белоснежных птиц, плававших на его середине. Мы пересекли Тростниковое и по узкой проточке вошли в озеро Лопухово. Вот уже не знаю, почему оно получило такое несправедливое название. Ведь это было озеро лотосов! Лотосы давно отцвели, но даже в пожелтевших круглых листьях чувствовалось величие цветка. Кроме лотосов на озере росли лилии, кувшинки, курослеп, водяной орех. Видимо, эти места правились маньчжурским кряквам, от грохота наших моторов они начали подниматься на крыло из ближайших тростников. Вскоре показалась роща, а возле нее просторный, с большой застекленной верандой дом егеря. От озера к дому вела прорезанная в плавунах дорожка. И дом, и все пристройки стояли на сваях. Берег хоть и казался твердым, но под ногами проступала вода.

   На небольшой деревянной пристани нас встретил егерь. Это был кряжистый, но какой-то рыхлый старик. Узнав Кудзина, он засуетился. Мы вышли на пристань, и нам бросились в глаза связки уток, развешанные на степе дома. На жердях сушилось несколько пар резиновых сапог. Все выглядело так, будто здесь находится бивак. - Что это? — спросил Кудзин, указывая на уток. Глаза его прищурились и недобро посмотрели сквозь толстые стекла очков. Стрельченко, так звали егеря, еще больше засуетился и начал что-то невнятно бормотать про родственников и местное начальство. Кудзин слушал оправдания молча, потом повернулся к нам.

   —Собственно, за этим я сюда и приехал, — сказал он. — Мне давно говорили, что он устроил здесь кормушку, — кивнул он в сторону Стрельченко.

   —Ну, ладно. Спасибо, и ни пуха ни пера, — начал он прощаться с нами. — А я сейчас займусь этими родственниками. Каким будет это занятие, я знал. Костя был непримиримым к браконьерам. Представляя, что здесь произойдет, я спросил его, как же он будет выбираться отсюда.

   —К вечеру приедет Вахов, — ответил он. При упоминании этой фамилии лицо у Стрельченко вытянулось еще больше. Вахов был районным охотинспектором, грозой ханкайских браконьеров. На прощанье Кудзин дал нам бланки протоколов на нарушения правил охоты.

   —Если вы мне скажете, что за месяц не встретили ни одного браконьера — я вам все равно не поверю.

   Вновьпрошли мы озеро лотосов и, придерживаясь кромки растущих в воде кустов, вышли к устью реки. В устье она имеет ширину метров до восьмидесяти и медленно несет свои воды между низкими берегами, покрытыми высокой травой. У пограничного столба заказника мы свернули в первый попавшийся рукав и двинулись к южному берегу Тростникового. Эта часть залива носит название Цаплинника за великое множество цапель, гнездящихся здесь. Сейчас большая часть их уже откочевала к югу.

   Продвигаясь на запад, мы стали исследовать берега Цаплинника. Были они заболоченными, со множеством озер, соединенных с заливом протоками, Лабиринт их не уступал Богодуловским, и место для охоты выглядело ничуть не хуже. Постепенно берег начал заворачивать к северу. Скоро, заглушив моторы, мы остановились.

   Вот где-то здесь, в это же время года, больше шестидесяти лет назад, вышли Арсеньев и Дерсу Узала к озеру Ханка. Может быть, совсем рядом от места, где мы стоим, провели они ночь, спасаясь от снежного бурана. С тех пор много буранов пронеслось над озером, но все так же шумят ханкайские камыши.

   Через один из проходов мы вошли в Цаплинник и начали удаляться от Тростникового. Порой казалось, что протока кончается, но стоило раздвинуть кусты камыша, как впереди снова открывалась чистая вода. Стайки чирков и прочей мелкой птицы плавали по ней и при нашем появлении не торопились взлетать. Спутники мои, горя нетерпением, остановились на одном из плесов и начали устраивать свой лагерь. Я двинулся дальше. Вскоре протока кончилась. Плес, на который я выехал, был окружен плотной стеной тростника и травы. Поднявшись во весь рост, я заметил с одной стороны небольшую перемычку, на котором лежали несколько мелководных озер. Место, на мой взгляд, было очень удобным для дневки птицы.

   Добравшись до первого озера, я загнал лодку на плавун, замаскировал ее и принялся собирать свой сборный разъездной челнок. На твердой земле дело это несложное, но здесь, в зыбкой трясине, по колено в воде, пришлось провозиться долго. Под вечер в дальнем конце озера расставил чучела и сделал скрадок. Устроившись поудобней, я приготовился провести вечернюю зорю, как вдруг неожиданно быстро небо заволокло тучами и хлынул такой дождь, что об охоте нечего было и думать. Пока я добирался от чучел к моторке, на мне не осталось сухой нитки. Дождь барабанил по брезенту всю ночь, и только под утро небо очистилось и показались уже бледнеющие звезды. Я отправился к чучелам. Было еще темно, но все быстрее светлел восток. Неподвижно застыли камыши, вода и темные силуэты чучел.

   Просвистели над головой еще невидимые в темноте утки. Дрогнуло сердце, и руки крепко сжали ружье. Невдалеке что-то булькнуло и по воде побежали разбегающиеся дорожки. Ах, будь ты неладна! Чуть не выстрелил по ондатре. Не успело сердце успокоиться, как прямо перед глазами вырастает огромная тень. Дергаюсь, как на пружинах, и только в последнее мгновение сдерживаю себя — сова остается жить. Все чаше над головой раздается свист утиных крыльев. Верчусь, как заводная игрушка, стараясь сдержать волнение. Сколько лет охочусь и каждый раз не могу унять трепет сердца на зорьке! Но что это? С чего это вдруг поплыло чучело? Да это же утка! Откуда и когда она появилась! Выстрел разрывает тишину рассвета, и почти сразу же за ним грянули дуплеты моих друзей. Охота началась.

   Спустя полчаса я убедился, что место выбрал неудачно. Не все утки подсаживались к чучелам, большинство из них проносилось мимо узкого озерка, к тому же сбитая в полете птица по инерции перелетала чистую воду и падала в зарослях плавуна. Да и в другом я допустил ошибку. Стояла середина октября, птицы, готовясь к отлету, собирались в стаи и больше тянулись к открытой воде. Над плесом, с которого я приехал на это озерко, то и дело проносились их табунки.

   Выстрелы моих друзей гремели почти непрерывно, и мне оставалось только завидовать им. И все же часам к десяти утра у меня на воде плавало около десятка битых уток, да штук пять предстояло искать в траве. Из них я нашел только двух и, свернув свой табор, покинул озеро.

   На плесе я выбрал для стоянки мыс, заросший таким высоким камышом, что оп бесследно поглотил меня вместе с лодкой. Замаскировать моторку было делом нескольких минут. Расстановка чучел тоже заняла немного времени. На этот раз я решил стрелять прямо с лодки, оставив челнок для сбора уток. Ко времени окончания этой подготовки лет уток прекратился полностью. Птицы, выбрав укромные места, устроились на дневку. Я достал мокрую одежду, разложил на солнце и принялся готовить на керогазе обед.

   Занятый обедом, я не заметил, как к чучелам подсели и принялись нырять две чернети. Потом прилетели два лутка и гоголь. Вся эта братия то ли не замечала, то ли не боялась меня, занимаясь своим делом. Наблюдать за нырками всегда интересно. Никогда нельзя угадать, когда они нырнут. Все происходит так быстро, что только диву даешься, как это у них получается. Не один незадачливый стрелок жег патроны десятками, пытаясь добить этих ныряльщиков. Чернеть — типичная представительница этой утиной породы, и в Приморье ее встречается несколько видов. Плотным табуном, сверкая белизной грудки и подкрыльев, со скоростью торпеды несутся темные птицы на чучела. Для стрельбы чернети в лет требуется мастерство, и, пожалуй, прав был Илья Власов, когда говорил, что утятник начинается только с «чистого» дуплета по чиркам и чернети. Такие дуплеты запоминаются надолго. Скорость птиц так велика, что после выстрелов их тяжелые тела несколько раз рикошетируют от воды, поднимая фонтаны брызг.

   Из всех видов чернети мне больше всего нравится хохлат. Называется она так за свой хохолок, аккуратной челкой свисающий сзади ее головы. Селезень и утка хохлат чернети — очень дружная пара, и многие охотники не любят стрелять весной селезней этого нырка в присутствии их подружек. Много жалоб слышат они от осиротевшей уточки, не желающей улетать от убитого хохлатого супруга. Высоким и чистым голоском «кирр-кирр» оплакивает она гибель своего друга.

   Из всех уток чернеть самая беспечная. Завидев чучела, она сломя голову кидается к ним и может усесться едва ли не у ваших ног, удивленно рассматривая диковинное существо круглыми желтыми глазами. До глубокой осени оживляют эти многочисленные подвижные птицы уже замерзшие по берегам озера. Еще позже чернети 'летают от нас гоголи. Этот крупный белобокий нырок стоит отдельного рассказа.

   Прежде всего, удивительным является уже то, что появляются на свет гоголи в дуплах деревьев. Да, этот великолепный летун и ныряльщик, казалось бы, немыслимый в другой стихии, устраивает свои гнезда именно там. В юности я был немало удивлен, когда увидел, как только что нырявшая в глухой лесной протоке утка вдруг поднялась в воздух и уселась на растущую возле берега старую иву. В гнезде обычно бывает до девятнадцати маленьких пушистых птенцов. Приходит время, и родители переносят утят с дерева на воду. Поедая молодые побеги водорослей, личинок и слизняков, молодые гоголи быстро растут и к осени поднимаются на крыло. Широкогрудых, тяжелых красавцев нельзя спутать ни с какой другой птицей. Гоголи компанейские птицы, но держатся они всегда с достоинством. Черная с фиолетовым и зеленым отливом головка гордо и независимо поднимается над водой, и особенно симпатичными кажутся на ней два ярких белых пятна у клюва. Грудь и бока гоголя белого цвета, и их стремительное появление на фоне пасмурного осеннего неба подобно крупным хлопьям внезапного снега. Если лысухи могут на всей скорости полета вонзаться в тростник, то чернеть и гоголи с неменьшим успехом используют для защиты воду. Разве что на какую-то долю мгновения, совсем незаметную для неопытного взгляда, они гасят скорость и тут же исчезают с поверхности воды.

   До охоты на Ханке я думал, что утки передвигаются под водой при помощи перепончатых лап, но это оказалось далеко не так. Лапы им служат чем-то вроде руля глубины, в то время как основным двигателем являются крылья. В воде крылья нырков превращаются в хорошие ласты, с завидной скоростью переносящие их на десятки метров от опасности. Пара лутков, развлекавшая меня, — птицы довольно обычные, но не признаваемые охотниками за дичь. Так уж повелось считать, что, если у водоплавающей острый, а не плоский клюв, она кто угодно, но только не утка и не предмет достойной добычи. А между тем лутки — самые настоящие утки. Окрашены они весьма скромно: на белом фоне тушки две поперечные полоски на грудке да редкие бурые перышки среди перьев, покрывающих крылья. Единственной примечательностью у самца является красный хохолок на голове.

   Луток — очень осторожная птица, поэтому охотники так мало знают о нем. Осенью лутки самые жирные из нырков, но, к сожалению, их излюбленной пищей является рыба, поэтому мясо лутка имеет неприятный запах, так что охотники обоснованно пренебрегают этой добычей, хотя в домашних условиях существует много способов избавиться от этого запаха.

   Поглядывая из скрадка за отношением уток к чучелам, я не мог удержаться от смеха. Усевшись поодаль, гоголь явно рисовался перед невзрачными резинками. Он окатывал себя водой, быстро и элегантно взмахивал крыльями и был, вероятно, весьма недоволен их равнодушием. Чернети плавали среди чучел, удивленно киркали и просто ничего не могли сообразить. Одни лутки держались сдержанно по отношению к таким необщительным птицам.

   После уток откуда-то появился енот. Это было удивительно — увидеть енота днем. Он стоял на кочке метрах в сорока от меня, уставившись в воду.

   Сначала он почесал себе нос, затем за ухом и, наконец, лениво плюхнулся в воду. Что за дела потащили его в камыши? Посмотрев на енота, я вдруг вспомнил, что этот субъект доставляет много хлопот охотникам Приморья. Кому не приходилось находить свои чучела, оставленные на ночь в воде, вытащенными на берег с напрочь отгрызенными головами. Надо полагать, что енота обманывает силуэт чучела, и он, потратив много сил на их скрадывание, изливает свое зло, обнаружив обман. Вообще-то его можно понять!

   А вот на тростник сели две маленькие серые птички-камышницы. Бойко попискивая, они запрыгали на качающихся стеблях, с интересом рассматривая меня. «Что за чучело появилось в болотце?!»— слышалось в удивленном посвисте камышниц.

   Я лежал на спине и смотрел в высокое бледно-голубое небо. Стояла наша милая приморская осень. Есть в ней что-то торжественно-грустное, что-то печальное, но близкое и дорогое сердцу. «Курлы-курлы-курлы», — неслось с высоты. Это, покидая родную землю, улетали журавли.

   Незаметно подошел вечер. Засновали первые станки уток. С сумерками в ханкайских плавнях начинается особенно суетливая жизнь. И не только пернатых. Тут и там раздается бульканье, плеск, и по воде разбегаются в разных направлениях дорожки. Это выходят на кормежку ондатры. Их здесь много. Совсем недавно завезенные в эти края, ондатры так быстро размножились, что уже никакой промысел не может остановить их распространения. Мех ондатры ценится довольно высоко, и, на мой взгляд, это довольно симпатичный зверек. Единственно, что портит его вид — голый плоский хвост. Ондатра — животное ночное, питается корневищами водных растений и почти всю жизнь проводит в воде.

   Я был удивлен, увидев, как ловят ондатр. Оказывается, для этого не нужно никакой приманки. Капкан без всякой маскировки устанавливается на кормовую кочку и привязывается к тычке. Иногда ондатроловы специально на видном месте переворачивают любую кочку и устанавливают там капкан. Будучи весьма любопытным, зверек обязательно исследует попы и для него предмет и угодит в капкан. Мне приходилось и до этого видеть ондатр, но такого количества, как на южном берегу Тростниковой, я не встречал нигде. От их возни стоял непрерывный плеск, и казалось, что под каждым кустиком копошатся ондатры. Впрочем, занятый охотой, я мало обращал на них внимания, однако до тех пор, пока их присутствие не начало мне досаждать.

   Отстреляв зорьку, я поужинал и с наслаждением вытянулся на постели. Моя стрельба пугала зверьков, и они предпочитали держаться подальше, но только я затих — ондатры осмелели и решили исследовать мой лагерь. Они начали царапать борт, лезли на нос лодки, в стоявший рядом челнок; пищали, шуршали брезентом, что-то грызли и не хотели униматься. Я стучал кулаком, кричал, но это не помогало. Через минуту все начиналось снова. Один раз я даже вылез наружу и начал колотить шестом по лодке и траве. Ондатры разбежались, но вскоре вернулись и принялись за старое. Это был настоящий набег. Обозленный, я махнул на них рукой и, чтобы не слышать неприятной возни, включил транзистор. Как ни странно, ондатры вдруг затихли. Вот уж не знаю, понравилась ли им музыка или им просто надоело испытывать мое терпение, но только больше я их не слышал.

   Утром я едва не проспал зорю. Не хотелось вылезать из теплого спального мешка, но пришлось. Холодная вода обожгла лицо и мигом согнала остаток сна. Не успел я вогнать в магазин последний патрон, как табунок кряковых повис над чучелами и, вытянув вперед лапы, с шумом опустился на воду. Тихо щелкнул предохранитель, и, как бы вторя ему, десятки коротких всплесков донеслись с воды. Табунок чирков вывалился с небес и рассеялся на плесе перед скрадком. Уже вскинув ружье, я заметил, как на чучела справа шли шилохвости.

   То ли место я выбрал удачно, то ли подошла очередная волна северной утки, но только это была одна из самых удачливых зорь. Иногда я не успевал заряжать ружье, не было времени даже прикурить. Утки шли стаями и поодиночке, и я, не забывая, что нахожусь на промысле, перестал стрелять сидячих. Давно потерял я счет сбитым птицам, перестал огорчаться промахам, а утки все летели и летели. На неподвижной воде плавал целый частокол стреляных гильз. Так длилось часа два. Наконец в лёте стали появляться перерывы. В один из таких промежутков приплыл ко мне на своем деревянном «утюге» Власов. Разгоряченные охотой, оглохшие от стрельбы, мы сидели совершенно открыто, но это не напугало очередной табун шилохвосток и чирков. Он метнулся к чучелам — и Илья дуплетом выбил двух уток.

   Мы выкурили еще по одной папиросе. Лёт, видимо, закончился, Я выдернул из травы свой челнок, намереваясь собрать убитых уток, — ветерок тянул от меня, и все они плавали в дальнем углу плеса. Не успел отъехать и двадцати метров, как почувствовал что-то неладное. Челнок начал издавать какой-то странный звук, напоминающий журчание ручья. Я осмотрел его, но ничего подозрительного не обнаружил. Проплыв еще немного, заметил, что челн быстро меняет осадку, и только когда вода холодом обожгла тело — мне стало все понятно. Дурным голосом закричал я уезжающему Власову и что было мочи замахал веслами к моторке. Перепуганный Илья вынырнул из камышей и помог вытащить на траву мой полузатонувший корабль.

   О подлые твари! Они сделали из моего челна решето. Все его прорезиненное днище, в особенности на швах, было изгрызено ондатрами. Мало им камышей вокруг, так они принялись за резину и брезент! В гневе смотрел я на это злодейство, но делать было нечего. Пришлось просить лодку у Власова и собирать уток на ней.

   Весь день я посвятил ремонту челнока. Не будь у меня эпоксидной смолы — никаким клеем я бы его не заклеил. Наконец к вечеру смола затвердела, и теперь крысы могли ломать свои зубы об нее сколько угодно. Вечерняя зорька прошла неудачно. Утки пошли на кормежку поздно и летели высоко. Мне удалось взять только одну кряковую, остальные ушли в темноте подранками. Неудача мало огорчала меня: в общей сложности день прошел удачно, да и наступивший вечер был слишком: хорош, чтобы досадовать. Тихо посвистывал носиком чайник, за бортом снова забултыхались ондатры, где-то далеко прогудел самолет, в небе засветились звезды. Тиха октябрьская ночь на Ханке. Таинственные шорохи, всплески. Жизнь непонятная, загадочная. Но что это? Мелодия... песня?.. Старинная русская песня! А, други мои! И вас околдовала ночь?! Я лежал, слушал ночь и песню, и мне почему-то вспомнились слова Сергея Лазо, высеченные на памятнике ему во Владивостоке ( Вот за эту русскую землю, на которой я сейчас стою, мы умрем, но не отдадим ее никому). Потом пел и я. Уж не бог весть как, но только пропел я в ту ночь камышам все свои любимые арии и романсы.

   До сих пор Власов и Моргунов утверждают, что тогда в своих вокальных упражнениях мы перешли нужную тональность. Не знаю, так ли это, но только утром мы добыли сущие пустяки. Так и просидели всю зорьку, зевая. Потом они ругали меня, утверждая, что я ревел, как бурый медведь, и что, конечно же, после этого ничего живого в радиусе десяти миль остаться не могло. Защищаясь, я сказал, что они ревели в два горла и что каждое из них нисколько не меньше моего.

   Опасаясь, как бы не испортились добытые нами утки, мы решили их сдать. По условиям договора птица должна быть полу потрошеной, поэтому после завтрака нам пришлось заняться этим делом. Еще утром мы слышали, как где-то в километре от нас раздавались выстрелы, они и сейчас продолжали доноситься, и мы гадали, кто бы это мог быть?

   — Вот и конец заказнику, — сказал Димка, — кто-то уже под нашу марку разбойничает. Что же ты делаешь, дурак?! — закричал он. Летевшие в ста метрах над камышами утки шарахнулись под небеса, напуганные безалаберными выстрелами. Неизвестный охотник палил, не считаясь с расстоянием.

   С севера подул довольно свежий ветер, и волна подняла с Тростникового двух лебедей. Они летели не торопясь, большие белые птицы, живые символы гордой красоты и верности. Все произошло быстро и непонятно. Первый лебедь запрокинул длинную шею на спину и, подвернув белоснежное крыло, неожиданно рухнул вниз. Через несколько секунд ветер донес звуки двух выстрелов. От такого кощунства нам стало не по себе. Со страхом и болью смотрели мы на другую птицу, которая с жалобным призывным криком начала описывать круги возле опасного места. Моргунов взобрался на плечи Власову, пытаясь рассмотреть место, где сидел браконьер.

   Это ему удалось. Мы запустили моторы и, не выбирая дороги, напрямую, через камыши помчались к Тростниковому. На винты наматывалась трава, но нам некогда было ее очищать. Мы опасались, что, услышав нас, браконьер попытается скрыться. Рискуя перегреть моторы, мы торопились и поэтому довольно скоро выбрались к заливу. Наспех очистили винты и, как гончие, устремились к протоке, на которой сидел браконьер. Моя лодка, более легкая, шла быстрее, и я отправился к дальнему концу, Моргунов с Власовым— к ближнему. Мы напрасно торопились и беспокоились. Никто нас не испугался и не пытался бежать. Примерно на середине протоки, когда наши лодки начали уже сходиться, мы заметили чучела и их хозяина. Впоследствии он пожалел, что захотел посмотреть на нас, но тогда встретил наше появление спокойно и даже, как мне показалось, радушно.

   Он был не молод, и это обстоятельство еще больше озлобило нас.

   —Здорово, приятель! — с подкупающей простотой приветствовал его Моргунов.

   —Привет, земляк! — ответил он.

   — А ты откуда знаешь, что я твой земляк? — удивился Димка.

   —Ну как же, по одной земле ходим...

   — Вот оно что... А я-то думал, что мы здесь одни, без всяких земляков. И как это ты сюда забрался на такой посудине? Лодка у пего действительно была не ахти какой. Грубая небольшая плоскодонка, в которой удобно лазить по камышам, но никак не плавать по Тростниковому. На дне ее валялось штук пять уток и лебедь.

   —А меня Федя подбросил на моторке, — ответил он.

   —Какой Федя? — спросил Власов.

   —Стрельченко... — сказал он таким тоном, словно удивляясь: «Вот, мол, чудаки, не знаете, что-ли, какой Федя?» Нам было все ясно. Приезд Кудзина мало образумил Стрельченко. Он по-прежнему хозяйничал в заказнике, как в своей вотчине.

   —Ну, а как же ты выбираться думаешь отсюда? — поинтересовался я.

   —Как и забрался, — усмехнулся он.

   —Мы тебе поможем, — загадочно произнес Димка. — Давай только познакомимся.

   Он подтолкнулся шестом вплотную к лодке браконьера и протянул ему удостоверение охотинспектора. Тот машинально взял его, прочел и непонимающе посмотрел на нас. Я достал фотоаппарат, сделал снимок. Моргунов перегнулся за борт, с трудом вытащил убитого лебедя и взгромоздил его на колени браконьера.

   —С поличным, — сказал он, и я еще раз щелкнул затвором.

   —Ну что, будем объясняться? — уже не скрывая неприязни, спросил Димка.

   —Что объяснять?..

   —Да хотя бы то, зачем убил лебедя? Может, не знал?

   —О чем тут толковать... Подай-ка, дядя, свои документы, — вмешался в разговор Власов. «Дядя» еще плохо уяснил себе смысл происходящего, но перетрусил основательно.

   —Да вы что, друзья?.. — начал он.

   —По лесу в серых шубах твои друзья бегают! — заорал на него Димка так, что тот втянул голову в плечи.

   —Нет у меня документов, — пробормотал он. — Да вы что, ребята! Я же от Стрельченко...

   —Документы! — оборвал его Димка.

   —Нет у меня документов...

   —Тогда дай-ка сюда, — сказал Илья, берясь за ружье. И тут произошло неожиданное. С силой оттолкнув Власова, браконьер направил стволы ружья ему в грудь.

   —Не подходи! — истерично крикнул он. — Застрелю, шушера... Видимо, заметив мое движение к ружью, он метнул взгляд в мою сторону, и в это время в воздухе мелькнул шест Моргунова. Глухо ухнул выстрел — Власов упал в лодку браконьера, я кинулся к ним и увидел Илью, сидящим верхом на нем.

   Браконьер оказался мужиком здоровым, но и Илья был не слаб, к тому же он имел опыт подобной борьбы — всю войну прослужил в разведке и не однажды солдаты вермахта корчились и его руках. С неуловимой быстротой он заломил и связал браконьеру руки и по военной привычке засунул ему в рот кляп. Мы были настолько ошарашены всем случившимся, что первое время только и могли, что яростно ругаться. Отдышавшись и успокоившись, мы осмотрели лодку. В борту зияла дыра. Трудно сказать, почему выстрелило ружье: то ли браконьер нажал на спусковой крючок, то ли от удара шестом это произошло непроизвольно, но только факт оставался фактом; лодка и до сегодняшнего дня цела, Власов вряд ли выжил бы с такой дырой.

   Понесенный материальный ущерб окончательно вывел Димку из себя:

   —Где нам найти дерево?

   —Зачем тебе?

   —Повесить его... На рею, собаку! — кровожадно заревел он, забыв, что мы не на разбой ничьем бриге.

   — Не годится, — сказал Власов. — Слетятся вороны, найдут труп, можем влипнуть...

   — Тогда, может, туда... — зловеще промолвил Димка, поплескав рукой за бортом.

   —Это подойдет. Мычавший браконьер замолчал, прислушиваясь к разговору. В манере профессиональных разбойников они продолжали обсуждать детали задуманного плана:

   —Его под плавун, лодку перевернем — все будет чисто, — вслух размышлял Моргунов. В лодке раздался приглушенный визг. Браконьер затрепыхался, как пойманная рыба. Я изнемогал от беззвучного смеха, наблюдая, как они деловито обшаривали его карманы, разыгрывая грабеж. Браконьер катался по лодке, визжал и плакал. Начав привязывать к нему якорь, Моргунов и Власов вдруг разом покинули лодку.

   —фу! — ругался Димка. — Жалкий слизняк, умереть даже достойно не может! Я сначала не понял, в чем дело, и поинтересовался.

   —Детский грех, — сказал, усмехаясь, Илья.

   —Медвежья болезнь напала, — подтвердил Моргунов. Смех смехом, но что было делать с браконьером, мы не знали. Простить браконьерство и вооруженное сопротивление, едва не окончившееся трагедией, не хотелось, но и тащить его куда-то за десятки километров в милицию, да еще в таком виде, мы не могли. Документов у него действительно не оказалось. Тогда мы поступили иначе. Развязав руки и выдернув изо рта кляп, учинили браконьеру быстрый допрос, рассчитывая, что, не пришедший в себя от пережитого страха, он не сообразит соврать. Дрожащими руками он подписал акт, мы отобрали у него ружье и оставили ему кусок мыла.

   — Эх, жаль, комаров сейчас нет, — вслух пожалел Димка, — я бы его не развязал. Без штанов оставил бы до приезда его покровителя. Как наглядную агитацию...

   Было далеко за полдень, когда мы, пробираясь вдоль южного берега Тростникового, вышли к устью Илистой. Ветер становился сильнее, брызги захлестывали лодки, и мы уже стали подумывать, не укрыться ли нам в затишье, когда увидели тонущую лодку. С заглохшим мотором она беспомощно болталась в самом устье реки, и волны беспощадно били ее о затонувшие коряги. Заметив нас, человек отчаянно замахал руками. Раздумывать было некогда — лодка держалась на воде последние минуты.

   Первая наша попытка закончилась неудачно — нас остановили коряги. Стоило только винтам зацепиться за них в воде — и дело могло бы кончиться скверно. Тогда мы спустили по ветру деревяшку Власова, и человек уцепился за нее, как за буксир. Выбравшись из толчеи волн, мы взяли курс на Лузанову сопку и через час были на ней.

   Спасенный нами рыбак оказался с той же рыбалки, где нам предстояло сдавать уток. У лодки отказал мотор, и, если бы не наша помощь, трудно сказать, чем бы все это для него кончилось.

   Мы отремонтировали ему мотор и вышли следом за ним в Ханку. Озеро волновалось, и пятнадцать километров пути еще раз убедили нас в далеко не равноправных условиях договора. Ведь в будущем нам не раз придется ездить на рыбалку, не дожидаясь хорошей погоды.

   На берегу нас обступили рыбаки, с интересом рассматривая наши трофеи. Многие из них тоже были охотниками, но такое количество дичи видели впервые. Приемщик потыкался носом в каждую утку, но не забраковал ни одной. Получив квитанцию, а заодно и двух здоровенных сазанов в подарок, мы распрощались с рыбаками и снова ушли на Ханку.

   Перед заходом солнца «зебры» — так называл наши лодки Димка за их пеструю маскировочную окраску — пришвартовались у причала Лузановой сопки. Ночевать у Бурика нам не хотелось, и, боясь опоздать на утреннюю зорьку, мы снова начали собираться в дорогу. Пока заправлялись бензином, готовили продукты и патроны, начало смеркаться. Ветер усилился, и на верхушках волн кое-где забелели барашки. К тому времени, когда мы выбрались из прибрежных водорослей, окончательно стемнело; все труднее становилось управлять лодкой. На середине протоки мы потеряли друг друга из виду. Сплошная темень, свист ветра да пляска холодных волн окружили меня. Я горько пожалел о нашей безрассудной затее ехать ночью, но отступать было уже поздно. Через несколько минут начался настоящий шторм; лодку бросало как скорлупу, брызги до боли резали глаза. Я не видел, куда плыву, — ни одной звезды, ни одного ориентира. Волны зловеще вырастали перед бортом, обдавали меня пеной, поднимали на гребень и с клокочущим шумом уносились в ночь. Лодка совершенно не слушалась руля. Тогда я поставил ее носом под большим углом к волнам и убавил обороты винта. Конечно, я рисковал оказаться не в той протоке, меня могло выбросить на берег, но это было лучше, чем утонуть. Все это время меня не покидала мысль о потерявшихся товарищах. Где они? Что с ними? Я хорошо представлял их положение: груженные вдвое больше моего, с буксиром за кормой... Мне показалось, что прошла вечность, прежде чем появился берег. Лодка вышла в район протоки удачно — я даже видел ее, но как зайти в нее? Мне надо было сделать поворот на девяносто градусов, но стоило хоть немного не рассчитать скорость — и меня бы бросило на растущие в воде кусты... Выбрав волну покруче, я развернулся на ее спине и, стараясь не перевалить гребень, с сумасшедшей скоростью понесся в протоку. Только далеко от ее устья ко мне вернулось дыхание. Вокруг было тихо, как будто и не было ревущей Ханки, не было зловещих волн и пугающей темноты.

   В условленном месте никого не оказалось. В тягостном раздумье я просидел полчаса. Никто не ехал, не слышалось стука мотора, только ветер свистел в ветвях голого кустарника. Сознание бессилия чем-нибудь помочь друзьям тяготило и не давало покоя. Я завел мотор и снова вернулся к устью. Там по-прежнему кипела и бесновалась вода. Раза три я принимался стрелять, но сколько ни прислушивался — ответа не услышал. Вернувшись в заливчик, поднял тент и залез под него. Тяжелая усталость навалилась на меня, тело казалось чужим, мысли путались. Сколько я спал — не знаю. Проснулся от ощущения какой-то непривычной тишины. Так бывает, когда в доме останавливаются часы. Но здесь просто утих ветер. На Ханке он начинается и кончается сразу. Часы показывали три часа ночи. Я начал готовить мотор к запуску, когда услышал знакомый звук. На привычно высокой ноте где-то гудела «Москва». Звук приближался ко мне, и спустя десять минут я увидел нашу лодку. Власов и Моргунов, живые и невредимые, восседали на ней. У меня словно гора с плеч свалилась. Видимо, такое же облегчение испытывали и они.

   Их злоключения начались сразу же, как только мы потеряли друг друга из виду. Бросало их меньше, но тяжелая лодка отказалась слушаться руля. Несмотря на все усилия, ее не удалось удержать на нужном курсе, и лодку понесло по проливу и бросило на кусты. Хорошо, что «зебру» развернуло носом к волне, — иначе не миновать бы им купели. Так и штормовали они, держась руками за ветки, и за свою судьбу волновались меньше, чем за мою. Ночь подходила к концу, спать уже было некогда. Мы забрались в одну лодку, включили свет и радио.

   Перед рассветом мы разбрелись по Гнилым протокам, расположенным у начала Большого озера. Бессонная ночь сделала свое дело — и к концу зорьки я едва набрал десяток уток, в основном чирков. Откуда-то из кустов приплыл ко мне Власов. У него добыча была больше, да и утки крупнее. Димка убил всего двух.

   Посовещавшись, мы решили, что Гнилые протоки все-таки малы для нас. Богодуловские озера были рядом, и мы направились к ним. Памятуя о своих мытарствах в первое их посещение, я водрузил у входной протоки веху из травы. На всякий случай... С прикидками на возможный ветер я стал выбирать место для охоты. Выбор мой пал на низкий мыс с зарослями камыша перед ним. На открытом, далеко видимом с воздуха плесе разбросал чучела и принялся за маскировку.

   После полудня на озере показался крытый морской бот. С его борта два человека с любопытством рассматривали мой скрадок. Я помахал им рукой, приглашал подъехать, но они демонстративно отвернулись, продолжая свой путь. Пораженный такой неучтивостью, я моментально догнал их и, сухо представившись, попросил документы. На какое-то мгновение они замешкались, но потом небрежно протянули мне удостоверения сотрудников Академии наук. Я знал, что заказник посещали орнитологи, и подумал, что это они. Стараясь сгладить впечатление от своего тона, я заговорил дружелюбней. Мы минут десять болтали о всякой всячине, и, конечно, об утках. На прощанье я похвалил их бот. Он был действительно хорош. Просторный, целиком закрытый, на нем стояла даже печка — он был хорошо приспособлен под жилье, да и штормовать на нем не страшно.

   Вечером утки полетели в сторону Ханки; было непонятно, чем они могли там кормиться. В протоке, куда уплыли орнитологи, началась стрельба, раздались и первые выстрелы моих друзей. Мой скрадок утки облетали, что, впрочем, меня не огорчало. Для меня важнее было запомнить путь их пролета. Так ничего и не убив, я вернулся к своим чучелам, замаскировал лодку, поужинал и лёг спать.

   Проснулся я за час до рассвета. Ночь выдалась холодной, с первой изморозью. Тянул свежий северный ветерок. Чай в термосе остыл. Пришлось разжечь керогаз.

   Светало. Медленно розовел восток, где-то далеко справа хлопнул дуплет. По звуку выстрелов и по темпу стрельбы — Моргунов. Почти сразу же начали стрельбу орнитологи и Власов, и только над моим мысом стояла тишина. Так продолжалось минут пятнадцать, и я уже не на шутку встревожился за свою зорьку, как вдруг над чучелами появилась пара кряковых уток. Выстрел, другой... Обе крякуши полетели вниз, и одна из них, упав прямо на чучело, перевернула его. С этого момента утки начали появляться как по расписанию. По одной, по две, реже по три, они тянулись на дневку, и ни одна из них не прошла мой огневой рубеж. Давно уже молчали Моргунов и Власов, и только со стороны орнитологов изредка доносились выстрелы. Им-то, конечно, положено было знать утиные пролеты, но почему и они решили заняться заготовками, я не понимал. Сколько мне приходилось знать этих парней — все они не очень увлекались пальбой. Ружье с собой носили, но пускали в ход его редко, разве что по интересному экземпляру, да из-за необходимости сварить похлебку. Я даже подозреваю, что в глубине души они недолюбливают нас, охотников. Часам к десяти утра в моей лодке лежали тридцать пять. кряковых уток. Помимо обычных серых крякв половину добычи составляли черные, или, как их еще называют, маньчжурские кряквы. Эти утки, пожалуй, самые крупные из всей благородной утиной породы, достаются в трофеи только охотникам Дальнего Востока. Внешне похожие на обычных крякв, они отличаются от них более темным оперением, да еще большей осторожностью. Мне ни разу не приходилось видеть, чтобы черная кряква присела к чучелам. Она обратит на них внимание и даже подлетит к ним, но никогда не рискнет сесть рядом. На Ханке черная кряква встречается часто.

   Перед обедом я отправился разыскивать своих компаньонов. Заметив группу чучел, подъехал ближе и был поражен их великолепием: на воде плавали чучела, больше похожие на фазанов, декоративных петухов и еще бог весть на кого, но только не на уток. Правдоподобные чучела выглядели жалкими замухрышками в сравнении с ними. В двадцати метрах, довольный произведенным эффектом, сидел Димка. Потрясенный столь фантастической техникой промысла, я спросил, где он достал все это. Тоном снисходительного превосходства Димка объяснил, что это его профессиональная тайна, так сказать, козырная карта в соревновании с нами. Подъехавший Илья даже потер пальцем одно чучело, думая, что Димка в шутку разукрасил их.

   —С этими козырями тебе не здесь нужно садиться, —• сказал я. — Чуть подальше бы проехал...

   —Куда? — спросил Димка.

   —В Южную Америку... Моргунов почесал затылок и сказал, что не знает туда дороги.

   — Ну а богодуловская дичь идет на твой зоопарк? — спросили мы.

   — Здорово прет, окаянная! И все кряква... черная,— со вздохом добавил он, показав в угол залива.

   Метрах в ста от нас у самого берега покачивались на воде какие-то птицы. Мы рассмотрели их в бинокль — это были вороны.

   —Пока не видит — орет во все горло, как только глянет на чучело, так ее кондрашка хватает, — рассказывал Димка. — Глаза становятся как у совы, клюв раскроет, хочет крикнуть, а в горле какое-то бульканье. Так замертво и падает... то ли со страху, то ли со смеху.

   —Ну, а чирки как?

   — Шарахаются, как от ястреба, — удрученно ответил он.

   —От такой фантазии шарахнешься, пожалуй, — усмехнулся Власов, разглядывая ярлыки, которые гласили, что чучела изображают шилохвостей и свиязей.

   — Веселый народ там, на фабрике, — сказал Димка. — Но я им, прохвостам, отпишу, вот только домой вернусь, — пообещал он.

   Пока мы готовили обед, он яростно скоблил ножом и оттирал бензином злополучную окраску, приводя чучела в пристойный вид.

   За обедом мы обратили внимание на странное явление, происходившее вокруг нас. Гонимые легким ветром, по воздуху плыли небольшие белые паутинки с прицепившимися к ним мелкими паучками. Их летело такое множество, что вскоре они облепили и нас и лодки. Паучки были совсем крохотными и болтались на своих паутинках, как парашютисты на стропах парашютов. Нашествие длилось несколько часов и прекратилось только под вечер. Откуда они взялись и что это было за переселение, мы не знаем и по сей день. На вечернюю зорьку я постарался забраться поближе к Ханке. Плёс, выбранный мною, был илистым и мелководным, со множеством рачков, копошившихся на его дне. Теперь я знал, почему летели сюда утки. Это были именно те рачки, которых мне удалось обнаружить в желудках уток, убитых утром. К заходу солнца небо затянуло, подул ветер. Холодно зашумели под ветром камыши, нагоняя тоску. Неудержимо потянуло к теплу, к людям. Я вспомнил жену и свою милую трехлетнюю дочурку. Вспомнил, как она, прижавшись к матери, может распевать свою любимую детскую песенку.

   В тот вечер исчезло чувство спортивной охоты — начались трудные будни промысла. Ночью мне спалось плохо. Болели плечевые суставы, и я часто ворочался в мешке. Впервые боль появилась дня три назад. Сначала я не обратил на это внимания, но с каждой ночью боль усиливалась. Утром мне требовалось не менее получаса, чтобы привести свои руки в рабочее состояние. Подобного со мной не было, и я подумал, что заболел ревматизмом.

   Утром мы собрали все добытое за три дня, и уток оказалось так много, что они заняли бы все прилавки магазина «Дары тайги» во Владивостоке. Димка отправился сдавать их, мы же с Власовым разъехались к своим чучелам. В тот день на озерах заметно увеличилось количество нырковых уток. Табунки чернети, гоголей, лутков и крохалей то и дело проносились над водой. Все они хорошо реагировали на чучела, и мне не пришлось скучать. Видимо, в осеннем пролете птиц наступил такой период, когда охота стала возможной весь день. Но часам к трем дня снова поднялся сильный ветер, и мои чучела начали то и дело опрокидываться. Власов не приехал обедать, видимо решив обойтись сухим пайком. Я много охотился с Ильей Власовым и никогда не переставал удивляться его энергии. На охоте он ходил больше всех нас, на привалах всегда находил себе какое-нибудь дело. Верный себе, он и сейчас, наверное, искал свое утиное эльдорадо. Мне надоело поправлять опрокидывающиеся чучела, и я решил переехать на новое место, ближе к подветренному берегу. Пока менял стоянку, наступил вечер. Моргунов не возвращался, не было видно и Власова. После зорьки я долго искал сбитых уток, но в темноте не нашел и половины — ветер унес их к противоположному берегу.

   Власов все не появлялся, тогда я поставил на керогаз ужин и начал время от времени мигать фонарем. Вскоре Илья ответил, но прошло больше часа, как он подъехал ко мне. Взъерошенный и вспотевший Власов едва переводил дух. Он все-таки нашел свое эльдорадо, но в темноте заехал в такую чащобу, что едва выбрался.

   Разбудил меня Илья задолго до рассвета. Ехать ему до его места охоты было далеко. Утро выдалось тихое и холодное. Ночью ударил мороз и воду кое-где затянуло тонкой корочкой льда. Пришлось надеть ватные брюки и валенки. Чучела плавали с поясками льда и сосульками на клювах. Первые лучи солнца осветили неподвижный, промерзший камыш, скользнули по застывшей воде и принесли с собой ощущение надвигающейся зимы. Утки летели крупные — чирки куда-то исчезли. Кряквы и шилохвости были осторожны и никак не хотели подсаживаться к чучелам. Одна чернеть да лутки и гоголи без раздумий кидались к ним. Пятый номер дроби все чаще давал подранков, пришлось заменить его четвертым и третьим. Власов на открытом им озере устроил настоящую войну. Когда часам к одиннадцати он подъехал ко мне, в его лодке была целая гора уток.

   Мы уже заканчивали пить чай, когда услышали моторы и увидели, как на озеро вышли две лодки. Одна из них была наша, с Моргуновым в ней, вторая, точно такая же, незнакомая. Когда они подошли ближе, я узнал районного охотинспектора Вахова, с которым раньше встречался в городе.

   —Вы мне так всех уток перестреляете, — сказал он вместо приветствия, рассматривая нашу добычу.

   Они пришвартовали свои лодки и перелезли к нам.

   —Ты где пропадал? — спросили мы Димку.

   —Воевал! — со вздохом ответил он.

   — Ладно дурака валять!

   —Ей-богу, правда. Володя был десантом, — кивнул он на Вахова, — а я, м-м-м, — повертел он рукой, — поддержку морскую осуществлял.

   —У него до сих пор после этой поддержки штаны не высохли, — засмеялся Вахов.

   —Тоже правда — согласился Димка. — Вот, вот, пощупай! — предложил он Власову.

   —Бывает... От присутствия духа и доблести...

   —Но, но, — выпятил грудь Димка. —Мы шашки наголо — и в атаку!

   К тому, что Димка был веселым парнем, мы давно привыкли и его комедиантству не удивлялись, но на этот раз на нем была действительно влажная одежда. И мы услышали историю, удивительную для нас, будничную для Вахова и милую сердцу Моргунову. Уехав от нас, Димка быстро добрался до рыбалки, сдал уток, на обратном пути заехал в Сиваковку за свежим хлебом и вскоре был уже на Лузановой сопке. Здесь он встретил Вахова. У инспектора барахлил мотор, и он хотел просить моей помощи. Димка сказал, что запчасти у нас есть, и они начали было собираться, но поднялся ветер и пролив вспенился крупными волнами. Рассматривая в бинокль противоположный берег, Моргунов увидел выходящий в пролив бот орнитологов.

   — Им-то можно идти, — подумал он вслух.

   —Кому? — услышал его Вахов

   —Да академикам

   —Каким академикам?

   —Ну, орнитологам, с академии. Они там вместе с нами были. — Моргунов опустил бинокль.

   —Какие орнитологи? Что ты плетешь? — всполошился Вахов, отбирая у него бинокль. Димка рассказал ему о встрече с ними.

   —Жулики это, понимаешь! — уставился на него Вахов. — Браконьеры, сукины дети...

   —Ну-у? — удивился Димка.

   —Вот тебе и ну-у! Поехали, — заторопился он к лодке.

   Они выбросили из нее все лишнее, оттолкнулись от берега и запустили мотор. Легкая «казанка» запрыгала по волнам, поднимаятучи брызг. Когда расстояние между лодкой и ботом сократилось до полукилометра, на боте поняли их намерение и изменили направление в сторону Ханки. Вахова и Моргунова и так бросало отчаянно— в Ханке же их могло утопить.

   —Давай! — закричал Моргунов, показывая на рукоятку газа. Вахов добавил обороты — в лодку полетели фонтаны воды. Но подойти к боту было страшно. Тяжелая металлическая посудина шла как броненосец. С шумом разрезая волны, она плевалась выхлопом мощного дизеля, тяжело переваливаясь с борта на борт. Наконец, выбрав момент, дюралька подошла вплотную к боту. Вытащив пистолет, Вахов дотянулся до иллюминатора кабины и повелительно указал на берег. Реакция последовала незамедлительно. Иллюминатор открылся, и ему показали выразительный кукиш. От такой наглости Моргунов взбесился. Схватив подвернувшееся грузило от сетки, он запустил его в иллюминатор, но промахнулся и, не удержавшись на ногах, растянулся на дне лодки.

   А между тем пролив кончался, кончалась и спасительная защита Лузановой сопки —впереди бушевала Ханка. Передав руль Моргунову, Вахов обвязался концом, и они с величайшей осторожностью начали швартоваться к боту. Это им удалось. Вахов прыгнул на борт бота и привязал лодку на буксир. Кинулся к кабине, но окованная железом дверь оказалась запертой изнутри. Доступ к мотору был сверху, но крышка люка не поддавалась — видимо, она закрывалась штырем из кабины. Штуртросы руля проходили где-то внутри, и на палубе не осталось ни одной детали управления. Вахов начал стучать в дверь — в ответ донеслось издевательское пение. Он растерянно глянул вперед и увидел, что Ханка приблизилась вплотную. За кормой Моргунов едва успевал отчерпывать воду из лодки.

   Положение создавалось дурацкое, они поймали медведя, которого не могли привести: и возвращаться назад опасно, и продолжать путешествие таким образом нельзя — лодка могла утонуть, да и сами замерзли бы. Что же придумать? Прострелить мотор. Это ничего бы не дало. Неизвестно, куда их всех выбросит. Мучительно размышляя, что предпринять, Вахов заметил, что на боте затопили печку. Зло выругавшись, он взобрался на крышу и сунул свою рукавицу в торчавшую трубу. Неожиданный эффект несколько утешил его. Со всех щелей бота повалил дым, внутри надсадно закашляли и завозились. Моргунов все видел, и его осенила идея. Подойдя как можно ближе, он поднял в руке канистру с бензином, намереваясь перебросить ее на бот. То ли он предлагал зажечь бот, то ли залить бензин в трубу — Вахов не понял. В отместку браконьеры развернули бот бортом к волне, едва не накрыв корпусом дюральку. От жгучей воды у Вахова перехватило дыхание. Моргунов чудом увернулся от удара. Положение его сразу стало угрожающим. Если раньше бот разбивал волну, и лодка шла за ним в безопасности, то теперь она каждое мгновение могла перевернуться. К счастью, Димка быстро сообразил, как подобрать ход, чтобы можно было укрыться с подветренной стороны за корпусом бота. Будучи не в силах предпринять другие наступательные действия, он собрал рассыпанные в лодке грузила и принялся швырять их в иллюминаторы. Вскоре два каменных грузила вместе с осколками стекла со свистом влетели внутрь бота.   В это время Вахов, распластавшись на палубе, подбился к корме бота. Печная труба подсказала ему, как остановить двигатель. Свесившись за борт, он попытался второй рукавицей заткнуть выхлопной коллектор, но обжегся горячей водой и отдернул руку. Чертыхаясь, он оглянулся назад и увидел, что часть коллектора проходит по палубе. В одном месте к нему снизу подходил резиновый шланг. Недолго думая, Вахов ухватился за шланг и сдернул его с патрубка. Из шланга хлынула горячая вода. Это была отходящая пода охлаждения двигателя, врезанная в выхлопной коллектор. Некоторое время он смотрел на хлеставшую из шланга воду, показал на нее Моргунову, затем аккуратно всунул шланг в щель моторного отсека. Вернувшись к двери кабины, он закрыл ее на защелку и, устроившись поудобней, стал ждать.

   Через четверть часа в боте началась тревожная суета. Вахов довольно усмехнулся. Помпа двигателя исправно делала свое дело — закачивала воду через дизель в бот. Предположение его оправдалось: кабина не соединялась с мотором, и на боте не могли понять, откуда поступает вода. Он еще раз выдернул шланг, показал его Моргунову и снова вставил внутрь. Димка все понял и радостно замахал рукой. Теперь осталось посмотреть, как браконьеры сумеют откачать воду. Но, видимо, на боте это можно было сделать только через дверь. Иллюминаторы в кабине располагались высоко, да и размеры их не позволяли отливать воду вместительной посудой. Несколько раз в одном из них показывалась рука с консервной банкой, но Моргунов тотчас же запускал в нее грузилом. Бот уже значительно изменил осадку. Рискуя сорваться, Вахов пополз по крыше кабины и через иллюминатор заглянул в нее. Длинный и худой сидел за баранкой, второй, поджав ноги, — на нарах. В кабине уже плавали паёлы, какие-то тряпки, обрывки бумаги. Не в силах отказать себе в удовольствии, Вахов злорадно прохрипел их же пенсию: ...и родные не узнают, где могила моя. Опасаясь свалиться за борт, он не стал рассматривать, какое это произвело впечатление, и отполз обратно. Минут через пять за дверью щелкнула задвижка.

   —Мы тонем, — донеслось изнутри.

   —Знаю, — ответил Вахов.

   —Вместе с нами пузыри пустишь. Заткни дыру-(очевидно, они думали, что Вахов проделал в боте дыру. Он не стал их разубеждать.

   —Еще шире сделаю! —предупредил он.

   —Сам же подохнешь!

   —Нет, я успею удрать — у нас дыры нет... В боте замолчали, потом навалились на двери, пытаясь ее открыть. Вахов плотнее прижался к ней спиной. В боте началась паника. Слышно было, как там заметались, разбрызгивая воду, потом начали ломать дверь. Правь на сопку, подлюги, — заткну дыру: нет—утоплю, как щенят, — крикнул Вахов. Внутри снова затихли. Некоторое время бот шел прежним курсом, потом заметался из стороны в сторону и, наконец, нехотя повернул к берегу. Коченеющими руками Моргунов сделал разворот и пошел следом. Когда в темноте они подошли к сопке, он уже замерзал. Бурик с женой вытащили его из лодки и помогли добраться до дому. Вахов под пистолетом отвел браконьеров в кладовку и запер дверь на перекладину. Утром «академики» учинили в кладовке настоящий дебош. Они стучали в дверь, зло и смело ругались с Буриком и, не обращая внимания на женский голос, не стесняли себя в выражениях. Только что проснувшийся Димка вышел на крыльцо и, зевнув, сладко потянулся.

   — Маша, — сказал он, — как бы организовать чайку. Жена Бурика ушла в дом, а он, рванув дверь кладовой, вошел внутрь. Что там произошло, Бурик не видел, он только слышал, как голос длинного захлебнулся на полуслове и на пол грохнулось что-то тяжелое. Димка вернулся в дом и, усмехаясь, положил перед Ваховым два удостоверения научных работников. Рассматривая их, Вахов вспомнил, как прошлым летом, в домике охотбазы на Малом Сунгаче в партии охотоустроительной экспедиции пропала полевая сумка. Никто не придал этому большого значения. Охотники приезжали и уезжали, и могли по ошибке захватить чужую сумку. Тем более, что ничего ценного в ней не было: лежали только удостоверения, на которых теперь были заменены фотографии.

   Дело выходило за рамки обычного браконьерства, и Бурик, съездив в Сиваковку, привез с собой участкового милиционера. Вахов составил протокол на браконьерство, принес из бота ружья и уток, и, пообещав участковому скоро вернуться, отправился с Моргуновым к нам. Мотор его доживал последние часы — без него же он не был бы охотинспектором. Я ковырялся в моторе и, слушая их, думал о Моргунове и Вахове. Ну, Димка, тот оставался верным себе. Он мало в чем изменился, мой старый таежный друг, со времен нашей юности. Но что заставляло Вахова, этого уже немолодого, семейного человека годами жить жизнью бродяги? Зимой в тайге, летом на Ханке. Вечно на холоде, мокрый, голодный, он с непонятной для меня одержимостью пес свою нелегкую службу. Через час мотор был готов, и Вахов начал прощаться.

   — Ты, Володя, бот у них конфискуй. Ишь, дельцы нашлись... — сказал ему Димка.

   После отъезда Вахова он еще посидел немного, попытался заштопать штаны, но, плюнув, улегся спать.

 4

Стоял конец октября. Уже третью неделю мы находились на промысле, и все большая усталость наваливалась на нас. Мы давно перешли тот рубеж, когда исчезает удовольствие от охоты и она превращается в тяжелый, изнурительный труд. Отпуск, который мыслился нам в городе сплошным удовольствием, стал попахивать сладкой каторгой. Промысел уток, как и всякое другое дело, требовал опыта и давался он нам тяжко, в поте лица и судорогой мускулов. Очень скоро мы разогнали все доступные для моторов дневки и теперь кружили по плавням на шестах в поисках новых, нетронутых мест. Каждый день приходилось таскать лодки волоком, и после каждого такого перехода долго не унималась дрожь рук. Не только у меня, но у всех троих по утрам болели суставы. Кожа на лице огрубела, на пальцах — полопалась. Мы перестали бриться и начали зарастать дремучими бородами. Долгими ночами немело тело в спальном мешке и приходила тоска по дому, известная каждому, кто подолгу оставался наедине с природой. По утрам холод все больше донимал нас. Особенно мучительно было ставить и снимать чучела. Опыт убедил нас, что стоять две зорьки на одном месте неразумно, да и боязнь утопить чучела заставляла снимать их на ночь. Несмотря на то, что светало теперь поздно, вставали мы рано. Нужно было доехать до места, поставить чучела, замаскироваться. Моторы капризничали, руки коченели от холодной воды. Днем, когда пригревало солнце, хотелось пройтись, размять ноги, но идти было некуда — только четыре метра длины лодки и были всей твердью вокруг. К концу третьей недели ханкайские плавни открыли нам многие свои лабиринты. Мы нашли проходы из Богодуловских озер в Ханку и Тростниковое, и вечная жажда нового завела нас однажды в такое место, откуда мы не могли выбраться трое суток. Не могли, потому что заблудились втроем так, как это уже было со мной однажды. В один из этих дней Димка убил сто восемнадцать уток, став одним из немногих охотников на Ханке, которым удавалось добыть столько дичи за зорю. Это, конечно, было очень много, и мы с Власовым завидовали ему, как завидуют победе спортивного соперника. Еще в начале зорьки я и Власов поняли, что к Моргунову подвалила не случайная удача: он пришел к своему триумфу заслуженно. Димка лучше нас учел, казалось бы, такой пустяк, как силу ветра — не направление, о котором мы никогда не сбывали, а именно силу и утер своим, до этого более удачливым, компаньонам нос.

   В последний день октября мой скрадок приютился на стыке трех плёсов, недалеко от Тростникового. Лодка Власова и Моргунова стояла а километре от меня. Я случайно посмотрел в их сторону и увидел столб дыма. Это меня озадачило. «Нашли место жечь костер!» — подумал я.

   Почему-то я вообразил, что они разожгли костер на плавуне. Ветер едва шевелил тростник, по даже при полном штиле разводить огонь среди сухой травы и камышей было опасно. Пал мог распространиться мгновенно, и остановить его было бы невозможно. Через несколько минут дым повалил сильнее, его полоса стала шире, и сквозь редкие заросли камышей я увидел блеснувший огонь. В сердцах я обругал своих друзей, но тут же тревожная мысль пронеслась у меня в голове. Я бросился к мотору, но он никак не заводился. Поминутно оглядываясь, я заметил, что столб дыма стал бледнеть и наконец растворился в дрожащем мареве теплого осеннего дня.

   Через полчаса послышался стук мотора, и из-за камышей показалась дюралька. Предчувствие не обмануло меня — пожар был на лодке, вздувшаяся и обгоревшая краска, прогоревший тент, дырявая одежда и перепачканные физиономии друзей предстали передо мной.

   Случилось несчастье. Несчастье для меня, для Власова, но только не для Моргунова. Меня разозлила его дурацкая, во весь рот улыбка. Как выяснилось, он и оказался виновником пожара. Во время завтрака Димка, не потушив керогаз, выставил его наружу, на борт лодки. Вокруг лежала маскировка из камыша, и лодка моментально запылала ярким факелом. Тушили приятели пожар самоотверженно, но, как назло, Моргунов утром привязал всю маскировку в лодке такой хитрой паутиной, что быстро сбросить ее с лодки не удалось.

   Самым неприятным последствием пожара были обгоревшие руки Власова. Особенно сильно пострадала у Ильи правая рука. Она покраснела и вздулась большими пятнами волдырей. Я как мог наложил ему повязку с тетрациклиновой мазью и спросил Моргунова, собрали ли они чучела. Наша охота закончилась. Согретые последним осенним теплом, молча сидели мои друзья. Они были настоящими охотниками, и я знал, что удручало их. Еще собираясь на охоту, мы решили, что обязательно дождемся последнего пролета дичи — когда, гонимая зимой, птица пойдет напролом. И вот, забравшись в центр этой торной дороги, мы вынуждены были отказаться от возможности увидеть пролет.

   —А зачем нам, собственно, ехать домой? Поехали на сопку. Там отдохнем и подождем. Тут и осталась неделя какая-то... - предложил Илья.

   —Правильно! — поддержал его Димка. — К черту все заготовки! Караулим пролет!

   Их охотничья страсть оказалась неугасимой, и не мне ее было тушить.

   —Ну, чем без дела болтаться, может, махнем на Сунгач... туристами, — предложил в свою очередь я.

   —Махнем! — сказали они. Через полчаса наш потрепанный караван покидал приханкайские плавни. Было чуточку грустно расставаться со ставшими близкими сердцу местами. Прощально склонялись нам вслед головки камышей, кругами парил в синеве неба подорлик. Мы молча постояли, прощаясь с озерами. Загудели моторы, и лодки двинулись к Лузановой сопке. Два дня мы отсыпались, банились и с удовольствием ходили по твердой земле. Но еще большее удовольствие мы испытывали при мысли, что свободны от несправедливого договора. Я съездил на рыбалку и сдал уток. Приемщик, узнав, что это последние, изумился. Он подумал, что мы собираемся уезжать домой, и стал горячо уговаривать меня остаться.

   —Да вы за два дня завалитесь утками! — говорил он. Я сказал ему, -что уезжать мы не собираемся, что, но договору, требуемое количество штук мы сдали, а поэтому сдавать больше не будем.

   —Для себя стрельнете? — сказал он.

   —Стрельнем по десятку, — ответил я, вызвав у него хитрую усмешку. Он снова начал уговаривать меня, но я предложил ему, чтобы он сам попробовал хоть неделю пожить в болоте, и уехал. Вскоре Власов и Моргунов полностью зализали свои раны. Они починили тент, мешки, одежду. У Ильи заживала рука. Погода все эти дни стояла на редкость солнечной и спокойной, и завтра мы решили ехать на Сунгач. Вело нас туда чистое любопытство. Никто из нашей компании там никогда не был, а рассказы о тех местах звучали прямо-таки фантастично. Даже Бурик утверждал, что заказник не идет ни в какое сравнение с ними. В принципе нам было все равно, где смотреть пролет, а возможность увидеть новые места оправдывала дальнюю поездку.

   Сунгач — единственная река, вытекающая из Ханки. По ней проходит государственная граница с Китаем. Конечно же, в эту зону попасть мы не могли, и потому стрелка нашего маршрута нацелилась на речку Малый Сунгач, расположенную южнее и впадающую в Ханку. По прямой до нее было что-то около шестидесяти километров, но идти так мы не могли, и реально наш путь составлял все восемьдесят. Вечером ми расспросили Бурика о предполагаемом маршруте. Ханка заставила нас уважать себя, и теперь мы интересовались всем: и глубинами, и берегами, и ориентирами, и погодой. Бурик сказал нам, что обычно после ненастья, в которое и проходит пролет, на несколько дней устанавливается хорошая погода. Поразмыслив, мы решили, что именно в это время и вернемся назад. Замерзнут только озера, протоки, но речки и Ханка еще долго будут сопротивляться морозу.

   Почти все снаряжение мы оставили у Бурика. В лодках находилось только необходимое: бензин, продукты, спальные мешки. Сейчас нам очень важна была скорость. Утром, распрощавшись с Буриком, мы тронулись в путь. На Ханке стоял туман, и, нырнув в него, мы погрузились в какой-то фантастический, нереальный мир. Ничего подобного я никогда не видел. Пропали пространство и перспектива. Удаляющаяся сопка, казалось, поднялась в воздух. Плавали в воздухе и стайки сидящих на воде уток, и Власов с Моргуновым вместе со своей лодкой. Минут через тридцать, когда мы уже вышли в Ханку и пошли вдоль ее берега, я заметил впереди темный предмет странной формы. Он был похож на модель парусного корабля и, как все остальное, парил в воздухе, быстро приближаясь ко мне. Скоро модель превратилась в настоящий парусный фрегат. Фрегат на Ханке?! Нервы у меня не выдержали, и я свернул в сторону. И вдруг все исчезло — парусник превратился в обыкновенную лодку со стоящим за рулем человеком. Я с трудом перевел дух и подумал, это эдак недолго и свихнуться.

   К полудню туман начал рассеиваться. По моим подсчетам, мы находились где-то возле реки Спассовки. И действительно, подойдя ближе к берегу, мы вскоре увидели ее устье. До Малого Сунгача оставалось тридцать километров. Наши лодки шли строго на север, в полукилометре от берега — подойти ближе мешала отмель. Часа через полтора мы прибыли к месту. Устье речки преграждала большая отмель, и нам пришлось остановить моторы. Песок был настолько плотен, что шест оставлял на нем еле заметный след. Так мы подошли к фарватеру и снова запустили двигатели. Метрах в четырехстах от устья, в стороне от берега, стоял бревенчатый дом. К нему от русла вела узкая канава. Мы уже подходили к ней, как вдруг за моей спиной раздался треск разрываемого металла. Оглянувшись, я увидел дымящийся мотор. Стоило только взглянуть на него, чтобы убедиться, что авария неисправима. Оборвавшийся шатун проломил картер. В самом мрачном расположении духа я, отталкиваясь шестом, подъехал к небольшому деревянному пирсу, сооруженному возле дома. На пирсе стояли два человека и наблюдали за нами.

   — Здравствуйте! Что у вас случилось? — спросил один из них. Я с досадой махнул рукой. Посмотрев на мотор, Власов только закряхтел, а Димка засвистел похоронный марш. Мы вытащили ненужный двигатель и бросили возле дома. Завершить путешествие мне предстояло на буксире. Незнакомцы пригласили нас в дом.

   —Садитесь кушать — у нас есть отменная уха, — предложил тот, кто здоровался со мной на пирсе. Огромного роста, широкоплечий, он мне понравился с первого взгляда.

   —Брагин Сергей, — представился он.

   — Лановой, — назвался его товарищ, задумчивый, худощавый блондин.

   Дом, в который мы вошли, был местной охотбазой.

   База, как рассказали наши новые знакомые, была нерентабельна. Труднодоступная, она посещалась редко и стояла закрытой. Заведующий и егерь уехали домой, и вот они хозяйничают здесь вдвоем. Приехали они вчера из соседней деревни.

   —На чем же вы добирались? — спросил я.

   —О, у нас есть аппарат! — с гордостью ответил Брагин.

   — Покажете нам свои владения?

   —Пожалуйста! Только мы сами здесь второй раз. Десять лет живем в деревне и вот... — смущенно развел он руками.

   —Что — не охотники?

   —Нет, добираться далеко, да и не на чем было.

   —У нас и возле деревни охота не хуже, — сказал его приятель. Утром перед работой выскочишь на озеро — смотришь, и патронташа не хватает...

   —Зачем тогда здесь поставили этот дом? — спросил Димка.

   —Сюда когда-то была дорога по суше, потом ее съели болота, ну а дом вот остался... Рыбалка здесь добрая — больше из-за нее и приезжают.

   —А что ловится?

   —А поглядите в садке, — сказал Брашн. — Вчера мы шестнадцать щук поймали да четырех сазанов вытащили...

   —Шестнадцать щук? — удивились мы.

   Приятели усмехнулись.

   —Это что! Тут ловят и поболе...

   —Рыбацкие рассказы!..

   —Да нет — правда! — пытались они убедить нас.

   Кроме рыбы они добыли десятка полтора уток и собирались пробыть здесь еще два дня.

   —Поехали к нам на праздники — бражкой угостим, — предложили они так, словно мы были их закадычными друзьями.

   Мы поблагодарили и начали перетаскивать вещи в дом. Увидев мое ружье, они так и прилипли к нему. Восхищению их не было предела. Я рассказал им, как оно устроено, и дал пострелять из него. Пока мы устраивались, они успели перебить дробью все бутылки, валявшиеся возле дома.

   Внутри дом был просторен: большая печь, длинный стол и десяток кроватей вдоль стен. Вечер мы провели интересно. Наши приятели рассказали все, что знали о здешних местах, о рыбалке, охоте, о себе и о своей работе сельских механизаторов.

   Утром они подняли нас рано.

   —Вставайте — на зорьку опоздаете! — звали они.

   —У меня эти зорьки вот где сидят, — постучал себя Димка ладонью по шее.

   Власов только покряхтел в мешке и перевернулся на другой бок.

   —А вы поедете? — спросил у меня Сергей.

   —Я бы поехал, да не научился еще верхом на палочке ездить, — пошутил я.

   —Пустое! — возразил Брагин. — Мы переставим наш мотор на вашу лодку и тронем.

   Очень уж им хотелось посмотреть, как можно охотиться с моим ружьем, и я согласился.

   Их лодка стояла в стороне, прикрытая брезентом. Это была неказистая деревянная плоскодонка, но когда они открыли мотор — я только ахнул. На корме висел новенький «Вихрь»! Мотор, о котором мы тогда только читали в журналах, которого не было на всем Дальнем Востоке.

   —Да где же вы его взяли? — удивленно спросил я.

   —Целая история! — ответил довольный Брагин.

   Мотор завелся с первого запуска, и моя лодка полетела с неведомой для нее скоростью. Малый Сунгач — река километров шести длиной и метров тридцати пяти шириной. Свое начало она берет из большого массива озер, расположенных в верховьях. Вскоре мы были уже «в развилах», возле большого куста ивняка, где кончалось русло и начинались узкие протоки, идущие из озер. Здесь стояли две деревянные лодки наших знакомых — дальше они ходили на шестах.

   Я не знал, что мне делать: места были незнакомы, да и охотиться не хотелось. Я протянул Брагину браунинг и взял валявшиеся в лодке блесны. Брагин смущенно поблагодарил, и они, боясь опоздать на зорьку, скрылись в камышах. Я раза два прокатился по Сунгачу и вскоре поймал трех щук, которых привлекли в эту речушку мальки, скатывавшиеся на зиму из мелководных озер в Ханку. Блесну я забрасывал прямо рукой и, не торопясь, подтягивал к себе.

   Брагин привез всего пять уток, в то время как его приятель — девять. И все же он был в восторге.   -Ай да машина! — хвалил он ружье. — Только успевай нажимать!

   —Что же ты так плохо нажимал? — спросил я, показывая на уток.

   —Да не туда смотрел, — развел он руками. — Больно уж интересно, как патроны выскакивают. Давану на крючок и смотрю, как гильза в воду летит.

   Тем временем Власов и Моргунов, прогуливаясь по берегу Ханки, убили налетевшего на них гуся и к нашему возвращению сварили чуть ли не ведерную кастрюлю супа. Мы наелись так, что не могли разогнуться, и, разморенные теплом, заснули.

   К вечеру подул северо-западный ветер, небо затянулось низкими тучами и в воздухе закружились легкие снежинки. Чувствовалось приближение непогоды, а о ней и долгожданного лёта птиц. В доме у нас царило то приподнятое настроение, которое бывает при подготовке к свадьбе. Сотни тысяч людей в Приморье ожидали на праздник хорошей погоды, и только мы и нам подобные желали обратного. Но нашим надеждам не суждено было сбыться. Утро предпраздничного дня выдалось безоблачным и безветренным. Мы были раздосадованы, но изменить ничего не могли и всей компанией отправились на озера — не сидеть же целый день в доме!

   Наше впечатление от увиденного точно выразил Димка:

   — Места милостью божьей, но черт им рад, — сказал он, имея в виду отдаленность этих мест. К полудню мы вернулись на базу. Наши деревенские приятели собирались домой. Мы тепло проводили их. Седьмое ноября пришло морозным, но тихим и солнечным. С утра в приемнике гремела музыка, мы тщательно брились, готовили праздничный обед). Маленькая коробочка транзистора связывала нас с миром, и мы радовались празднику вместе с ним. Мы дали салют Октябрьской революции, пели песни и читали стихи.

   Други мои! Я был сухим и черствым человеком. За житейскими хлопотами, за тяготами нашей охоты, за вашими огрубевшими лицами я не видел вашей души. Вы не художники и не поэты лишь потому, что никогда не пробовали писать картины и стихи. У вас есть то, что дается всем художникам от бога... Как хорошо, что у меня такие друзья.

   —Стойте! — сказал я. — Выпьем...

   —За тех, у кого небо — крыша над головой, — поднял свой стакан Моргунов.

   — Пусть ночью не потухнет у них огонь, а днем к ним придет удача, — присоединился я.

   —Аминь! — под звон стаканов сказал Илья.

   Так на далекой, затерявшейся в плавнях речушке прозвучал тост во здравие всех охотников земли. Мы ждали бурю, и мы се получили. Утром наш дом дрожал и скрипел от ветра. Редкий, колючий снег больно бил в глаза. С мутным рассветом начался пролет. Тысячи пернатых, неизвестно где обитавших до этого, застлали небо. Швыряемые ветром, они, натужно махая крыльями, устремились к югу. Утки были всюду. Слева, справа, над нами, на разных высотах. Они неслись подобно лавине, напролом, не боясь ни нас, ни наших выстрелов. Зрелище, которое мы наблюдали, стоило всех наших бед и лишений! Ничего подобного никто из нас никогда не видел. Сначала мы суетились, бегали с места на место, но скоро устали и успокоились.

   Основная масса уток летела над кромкой берега, и мы было направились туда, но не дошли, устроившись на половине пути в зарослях камыша. Снег пошел гуще, и утки спустились еще ниже. Подавив в себе охотничью страсть, я взялся за фотоаппарат. Затвор раз за разом отщелкивал кадры, и все же, как ни волнующа была картина пролета, мне больше запомнилась другая. На фоне утиных стай стояли мои друзья. Охотники, каких мало, они стояли опустив ружья, безмолвно провожая покидающих родную землю птиц. Нужно было очень любить эту землю, чтобы так ее беречь. У них осталось больше тысячи патронов, и они могли бы их расстрелять, но на берегу Ханки стояли люди, живущие не одним днем.

   Те утки, которых мы подобрали, устраивали нас вполне. Не хватало десятка гусей — этой редкой охотничьей добычи, но мы еще надеялись ее заполучить. Все чаще небольшие табунки этих желанных птиц появлялись в воздухе, но проходили они, как на зло, в стороне от нас. Возвращаясь к дому, мы заметили, что наши лодки как-то высоко поднялись над пирсом. Ветер гнал воду с Ханки, и она поднялась почти на полметра. Вокруг дома появился разлив. Мы оттащили лодки подальше от воды и пошли пить чай.

   Даже через закрытые окна мы услышали крики гусей и раздетые выскочили наружу. Большой табун птиц летел прямо над домом. Появляясь из снежной пелены, они, как призраки, так же неожиданно пропадали в ней. Так и не согревшись, как следует, мы полезли в метель караулить гусей. Метели, собственно, не было. Был штормовой ветер, редкий снег, дождь и опять снег. В этой круговерти оставаться долго было невозможно, и нам часто приходилось бегать в дом греться.

   К полудню снег и дождь прекратились, но ветер усилился. Упреждения при стрельбе стали невообразимыми, и мы несколько раз промахнулись по гусям. Лёт уток начал стихать, но все же их шло еще очень много. Устав от ветра, я забрался за подветренную сторону дома. Почти тотчас же слева раздался гортанный крик, и над камышами появилась стая гусей. Я сжался в комок — гуси шли прямо на меня, но перед самым домом они взмыли вверх, и я торопливо вскинул ружье. После пяти выстрелов два гуся упали в воду, и я побрел за ними. Налетевший молча табун закричал прямо надо мною. От неожиданности я шарахнулся в сторону, поскользнулся и упал. Правая нога, руки и ружье мгновенно покрылись коркой льда. Стараясь достать гусей, я вдруг увидел, что суши вокруг осталось совсем мало.

   Вода неудержимо прибывала. Нагоняемая в Сунгач, она утопила его берега, все ближе подбираясь к дому. От ревущей Ханки нас отделяла только узкая полоска возвышающейся гривы, но и она становилась все тоньше и тоньше. Еще не осознанная тревога вкралась в душу. Я забежал в дом, торопливо переоделся и снова выскочил наружу. Но что это? В воздухе стояла звенящая тишина! Именно звенящая, потому что в ушах еще звучал свист ветра, которого не было. И даже не тишина, а какая-то пустота: пропало все живое, исчезли звуки. И вдруг со стороны Ханки донесся приглушенный гул. Мне показалось, что линия горизонта приподнялась и стремительно понеслась на меня. Разбрызгивая воду, к дому бежали Моргунов и Власов, а за ними, догоняя, неслась бросившаяся через гриву Ханка. Опоздай они на несколько секунд, и эта охота стала бы для них последней. Волна, упустив свою жертву, жестко хлестнула по дому. Со звоном вылетели стекла, рухнула с потолка штукатурка — дом угрожающе заскрипел.

   Снова бесновался ветер и колотил наши беспризорные лодки о вывороченный пирс. Береговые мели и грива разбивали волны озера, и все же добраться до лодок было трудно. Мы застраховали Илью веревкой, и он побрел к пирсу. Когда он подал нам концы от лодок, мы подтянули их к дому с таким расчетом, чтобы лодки не придавило, если наша хижина начнет рассыпаться. От удара волны дом перекосился, в комнатах появилась вода. Вторая волна обязательно доконала бы его, а мы с тревогой - этого ожидали. Взобравшись, на крышу дома, мы увидели безрадостную картину. Ханка затопила берег на десятки километров. Сознание того, что до суши так далеко, тревожило. В случае гибели дома лодки представлялись ненадежным убежищем. — Что-то деда Мазая не видно, — с тоской промолвил Димка. В этот момент мы действительно были похожи на зайцев, застигнутых врасплох половодьем. Часам к трем ветер начал стихать, появился из воды берег, и мы облегченно вздохнули. Собираясь уже слезать с крыши, я заметил на севере какую-то колышущуюся темную ленту. Спустя несколько минут мы видели, что это летят несметные стаи гусей. И странное дело: растянутые по всему горизонту, они в какой-то точке собирались и бесконечной длинной вереницей тянулись вдоль берега Ханки. Тысячи могучих птиц с криком летели в двухстах метрах от нас. На их крыльях шла зима.

   Давно наступила ночь, ушла в Ханку вода, а в морозном воздухе, под звездным небом все звенели голоса птиц. Ночью мы ворочались от холода, не в силах согреться даже в спальных мешках — израненные стены плохо держали тепло.

   Утром, выйдя наружу, мы зажмурились от ослепительного блеска вокруг. И Сунгач и Ханка лежали скованные льдом. Ошеломленные, мы молчали, не в силах произнести ни слова. Один раз в пятьдесят лет замерзает Ханка так рано и быстро, и нужно же было, чтобы это случилось при нас. Путь на Лузанову сопку был отрезан. Да и не только на сопку — мы вообще оказались отрезанными от людей. До ближайшей деревни было сорок километров пути болотами. Нужно было уходить, но каким образом забрать лодки и снаряжение, мы не представляли.

   Часов в десять утра мы уходили с Сунгача. За плечами у нас одни только ружья — все остальное в доме. Дорога вела берегов Ханки, на котором изредка встречались заброшенные домики пастухов. Километров через двадцать перед большим, пересекавшим дорогу болотом мы присели отдохнуть. Наше внимание привлекли два трактора с тележками, появившиеся на противоположной стороне возле стоявших там стогов сена. Сено они почему-то брать не стали, а направились через болото к нам. Каково же было наше удивление, когда мы увидели за рычагами тракторов наших сунгачских знакомых — Брагина и Ланового! Они махали нам руками и смеялись, но за грохотом двигателей ничего нельзя было разобрать. Наконец они подъехали к нам.

   —Живы?!—спросили они.

   —Живы! — ответили мы.

   —Тогда порядок. Садитесь!

   Славные парни! Они не забыли о нас и после бури поехали выручать. Механик дал приятелям тракторы, но никак не мог понять, кем же мы им приходимся. Да, никто из нас не состоял ни в каком родстве — все мы были просто охотниками и провели всего лишь две ночи под одной крышей.

   Часа через три, погрузив лодки и все свое имущество, мы прощались с Ханкой. Молча стояли и смотрели на нее. Падал крупный пушистый снег. Пришла зима.