Любимые книги [Наталья Павловна Морозова] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Н.П. Морозова. ЛЮБИМЫЕ КНИГИ
От автора
Все думала, как начать книгу, чтобы с первых же строк не отпугнуть читателя. Долго искала, как говорят журналисты, какой-нибудь «заход», то есть эффектный зачин… Но для чего, спросите вы, все эти уловки, не лучше ли сразу, без обиняков, сказать, о чем книга? Ведь на обложке написано: «Любимые книги», значит, нужно сразу и сказать, что это за книги. Что ж, сразу и говорю: речь пойдет о произведениях В.И. Ленина, а если еще точнее – о его Полном собрании сочинений. Но вот чего опасаюсь: прочтете вы эти слова и подумаете, что книга адресована только тем, кто в настоящее время учится в вузе или в системе политпросвещения. Тем, кому надо по программе, как говорится, «проходить» те или иные произведения В.И. Ленина. В общем, решите, что перед вами очередное учебное пособие для изучения произведений Ленина. А между тем это не пособие. Это – рассказ о том, как 55 томов ленинских сочинений стали моими самыми любимыми книгами. Я их люблю читать не по обязанности, а для души. И очень хочется поделиться с вами своими размышлениями, сомнениями, поисками, находками. Если вы отнесетесь к моей затее скептически, дескать, посмотрим-посмотрим, как это автор будет нас убеждать в том, что получает удовольствие от чтения политических книг, – значит, вы все-таки прочтете мои записки. Спасибо вам. Удастся ли мне убедить вас в том, что Ленина интересно читать и просто для себя, это, конечно, зависит только от моих способностей убеждать. Но – ни в коей мере от предмета разговора, ибо сегодня стало уже приметой времени, что многие потянулись к Ленину – нашему главному теоретику перестроек. А поскольку лично я открыла для себя ленинское творчество раньше, чем поднялась новая волна интереса к нему, может быть, мой опыт, мои наблюдения кому-то окажутся полезными. Несколько слов о структуре книги. В первой главе рассказывается о том, как открыла для себя эти чудесные 55 книг. А в следующих главах речь пойдет уже о конкретных произведениях, томах или группе томов. Я выработала для себя принцип: читать Ленина только в Полном собрании сочинений. Подробнее об этом будет идти разговор в каждой главе. Признаюсь: у меня есть мечта написать книгу под названием «Пятьдесят пять моих любимых книг». То есть рассказать о каждом томе этого собрания. Я вообще смотрю на 55 ленинских томов как на одно большое произведение. Помните, как Бальзак всю жизнь писал свою «Человеческую комедию»? Сколько разных повестей, пьес, романов, а по сути, все это части огромного художественного полотна, рисующего историю становления буржуазии во Франции. Вот так и ленинское Собрание сочинений. Тысячи больших и маленьких работ: книги, статьи, заметки, письма, речи, доклады… Все это видится мне как огромное произведение под названием «История Великого Октября». Тем, кто хочет по-настоящему разобраться в истории нашей революции, хочется сказать: нет ничего лучше, чем взять да и прочесть Полное собрание сочинений В.И. Ленина. Впрочем, эта книга – не о политике как таковой. Книга – о моем чтении Ленина, о находках на пути этого чтения. Поэтому в книге много субъективного и, наверное, спорного. Ну и что? Давайте спорить. Я увидела в каком-то произведении одно, вы увидите другое. Это ведь зависит не только от чрезвычайной многогранности самого Ленина, но и от того, что все мы люди разные, каждый из нас берет из книги то, что только он один может и хочет взять.ГЛАВА 1. «СЧИТАЮ ДЛЯ СЕБЯ СЧАСТЬЕМ…»
Расскажу об одной встрече, повлиявшей на всю мою дальнейшую жизнь. Имя этого человека – Мариэтта Сергеевна Шагинян! Когда-то я прочитала романы «Месс-Менд» и «Гидроцентраль», и Мариэтта Шагинян стала для меня одним из многих хороших писателей. Одним из… Но вот открыла «Четыре урока у Ленина» и – была поражена. С того момента стала искать и читать другие книги, написанные ею раньше: «Рождение сына», «Первая Всероссийская», «Билет по истории»… Затем – небольшие эссе типа «Предки Ленина», «День рождения Ильича»… Передо мной открылся удивительный мир, в котором все было вроде бы знакомо, а вроде бы и все новое. Первое ощущение шло от того, что я и сама всегда с удовольствием читала книги о Ленине и книги самого Ленина. Новое же было в совершенно необычном, непривычном отношении писательницы к ленинской теме. Ведь как бывает у иных писателей? Они смотрят на Ленина как на какую-то недосягаемую, божественную, надчеловеческую субстанцию. Другие, наоборот, принимаются усиленно как бы похлопывать Ильича по плечу, дескать, он был совсем такой же, как мы: простой, милый и т.д. Подход Мариэтты Шагинян: да, гений, но какой же родной, любимый человек! Известно, что искорка взаимопонимания при встрече может зажечься лишь тогда, когда что-то общее имелось и до встречи. Именно с общих точек соприкосновения и началось превращение моего просто хорошего отношения к писательнице Мариэтте Шагинян в восхищение, в преклонение, в любовь к ней. Сколько раз, читая ее Лениниану, ловила себя на мысли: ну да, точно, и я так думаю, и мне так казалось… Наверное, и у вас так бывало: какие-то потаенные мысли, скорее даже ощущения, в общем, что-то не окончательно оформившееся, и вдруг все это встречаем у какого-то писателя в ясной, четкой, законченной форме. И тогда начинает казаться, что мы и сами всегда точно так же считали. Конечно, моему душевному согласию с писательницей способствовало то, что и в школе, и в институте я всегда читала больше, чем задавали, и – никогда отрывками, только все произведение целиком. Знаете ведь, как у нас иногда читают классиков марксизма-ленинизма: выпишут себе аккуратненько в тетрадочку несколько цитат и вполне довольны собой, статья «проработана». Нет, мне всегда казалось, что в промежутках между подчеркнутыми для выписывания формулировками как раз и таится самое интересное. И в этом я нашла поддержку у Мариэтты Сергеевны. Она рассказывает: «Была у нас такая „выборочная“ манера – „задавать“ Ильича кусками: не всю книгу, а „от – до“. Работы Ленина делились для нас на места „более важные“ и „менее важные“… Мне, например, казалось, что я наизусть знаю „Что делать?“ – еще бы: „сдала на экзамене“ (слово-то какое: „сдать“!)»[1]. Но вот писательница прочла «Что делать?» целиком и увидела что тогда, при выборочном чтении, «особая внутренняя ленинская диалектика вся ушла сквозь пропущенные школьной партучебой страницы, словно рыба через слишком большие ячеи рыбачьей сети»[2]. Приятно найти в писателе не только интересного и умного собеседника, но и единомышленника. Приятно, когда его откровения или даже открытия подтверждают какие-то твои догадки… Однажды, уже после того, как были прочитаны многие крупные произведения Мариэтты Сергеевны, мне в руки попалась книга «Лениниана». В ней кроме известной тетралогии «Семья Ульяновых» были еще и статьи, мною раньше не читанные. И вот в одной из таких статей, а именно в статье «За чтением Ленина», я прочла, как откровение, строки: «Благоговейное отношение к тексту Ленина так велико, что задача политически учиться у него вытесняла до сих пор даже возможность отнестись к нему просто по-читательски. Обычное „литературное чтение“ Ленина никому, может быть, и в голову не приходило»[3]. Помню, я читала и перечитывала эти слова. Ведь это были как будто подслушанные мои мысли: и я давно замечала, что Ленина интересно читать не обязательно для доклада или экзамена. Но я никогда не осмелилась бы сформулировать свою потаенную мысль так открыто. Так могла сказать только Мариэтта Шагинян с ее редкостной откровенностью. На меня ее слова подействовали, как грозовой разряд: сразу стало ясно, что мне надо делать. Конечно же приобрести Полное собрание сочинений Ленина и последовать примеру моей вдохновительницы: прочитать все тома подряд, с 1-го по 55-й, ни одного не пропуская. Поначалу так дело и пошло. Но потом, с 10-го тома, вдруг перескочила сразу на 25-й: в школе готовилась конференция на тему: «Ленинская национальная политика СССР», и мы вместе с учениками углубились в статью «О праве наций на самоопределение». А через месяц была печальная дата – 21 января, – и снова пришлось нарушить очередность: мы склонились над 45-м томом. Но какие бы зигзаги ни приходилось делать, я все равно возвращалась к твердо установленному порядку. Читала, ничего не пропуская, в том числе и те произведения, которые были прочитаны раньше. И вот марафонская дистанция преодолена. Впечатлений столько, что за один раз и не рассказать. Все же попробую подвести первые итоги: что же дало мне чтение Полного собрания сочинений Ленина? Сказать, что все прочитанное понято и усвоено, было бы безмерным хвастовством. Конечно же буду читать еще и еще, до конца жизни. Но все равно уже и сейчас чувствую себя обогащенной: в этих книгах хранится столько драгоценных даров, что даже часть их, полученная при первом прочтении, – это очень много. А раз много, то, естественно, хочется как-то систематизировать… В общем, для начала я разделила доставшееся мне богатство на три основные части.Возможность услышать живого Ильича
Особое волнение я ощутила, когда приступала к чтению 55-го тома: ведь последний! Да и вообще этот том особенный: в нем, в единственном, Владимир Ильич говорит о себе лично. Это – письма к родным, в которых он пишет о своем житье-бытье, о своих не только деловых, но и чисто житейских планах. Нередко в одном и том же письме Владимир Ильич рассказывает, как у него идет работа над книгой, дает поручение родным насчет журналов, статистических сборников… И тут же – об охотничьих сапогах, о шахматах, о том, как они с Надей катаются на коньках… Словом, в этом томе, и вроде бы только в нем, – живой человек, земной, «как вы и я, совсем такой же». Но… что-то во мне сопротивляется такому повороту мыслей. А там? В тех предыдущих 54 томах – только политик, экономист, философ, так, что ли? А ведь иногда и делят: Ленин-политик и Ленин-человек. Политик – это вождь пролетариата, создатель партии, гений революции… Человек – это самый добрый, самый обаятельный, самый скромный, самый, самый… в общем, обладатель множества прекрасных душевных качеств. Но так ведь нельзя! Помню, прочла в газете очерк о племяннике Ленина – Викторе Дмитриевиче Ульянове. Когда его спросили, какие книги о Ленине ему нравятся, так он сначала ответил как-то неопределенно, а потом сказал: «Нельзя образ создавать методом маятника: от вождя к человеку и обратно. То у автора Ленин, то Ульянов. А в жизни было единое…»[4] Тогда мне это показалось несколько претенциозным: есть же в самом деле по-настоящему хорошие книги о Ленине. К тому же трудно ведь охватить весь облик Ильича сразу, объемно, – поневоле и занимаются каждый какой-то отдельной гранью. «Это неизбежно», – подумалось мне тогда. Но потом, дочитав Собрание сочинений Ленина до конца, я снова разыскала ту газету и уже другими глазами перечитала тот очерк. И поняла: как же прав Виктор Дмитриевич! Ведь и в самом деле, у Ильича никогда не было двух линий поведения, одной для дома, для семьи, другой – для политической и общественной деятельности. Он всегда был един, всегда оставался самим собой. Вот почему его человеческая суть раскрывалась полно и ярко и в личном письме к родным, и в серьезной политической или философской статье. И именно поэтому, читая Полное собрание сочинений В.И. Ленина, я узнала о нем как о человеке больше, чем из художественных биографических книг, хотя среди них много талантливых. А ведь нигде, кроме 55-го тома, Владимир Ильич не говорит лично о себе, не приводит фактов из своей частной жизни. Но все равно: в каждом произведении – живой Ильич, с его характером, с его мироощущением, с его взглядами, вкусами, любимыми словечками, шутками, в общем, человек во всей его многогранной сущности. Но… Вот после этого «но» и следует, пожалуй, поговорить о причине, из-за которой многие видят в ленинских произведениях только Ленина-политика. Они-то как раз и читают Ленина выборочно! Что говорить, во время экзаменов, для доклада или статьи бывает нужна именно цитата. И это бы ничего, если бы цитируемая работа была прочитана ранее. А то ведь иные выписывают цитаты, подчеркнутые кем-то другим. Или вообще берут их не из самого произведения, а из других докладов или брошюр. И вот ходит она по кругу, теряя оттенки контекста, теряя глубину от частого употребления… А главное, эти кочующие из книги в книгу цитаты теряют отпечаток личности автора цитируемых слов. Обидно: люди сами лишают себя удовольствия поговорить с живым Ильичем! Вспоминаются еще и такие слова М. Шагинян: «Считаю для себя счастьем, что я избегла в конце двадцатых годов этой пестроты знакомств с книгой по кусочкам и смогла прочитать Ленина том за томом, каждое произведение в его целостном виде»[5]. Ну а я считаю для себя счастьем, что встретила эти рассуждения писательницы: они стали для меня хорошей прививкой от болезни выборочного чтения. Ведь кто знает: жизнь быстротечна, и в спешке можно и не заметить, как скатишься к тому же самому цитатничеству, против которого и воюешь. Но с тех пор как я прочла приведенные выше слова Мариэтты Сергеевны, мне уже, хочется верить, эта болезнь не угрожает. Иногда, бывает, все-таки надо выписать какую-то цитату, так пока найду ее, незаметно для себя зачитаюсь и остальным текстом. Но и найдя нужное место, и выписав цитату, уже не могу оторваться и дочитываю произведение до конца. Да, наверное, так бывает с каждым, открывающим книгу любимого писателя. В таких книгах прельщает все: и мысли, и художественные детали, и язык… И все это в комплексе, неразрывно. Впрочем, по поводу художественных произведений на эту тему со мной и спорить никто не будет. Но когда речь заходит о серьезной политической книге, почему-то считается вполне допустимым знакомиться с ней по кусочкам, по обрывкам. Приведу такой пример. Всем известно произведение Ленина «Пролетарская революция и ренегат Каутский». Но известно оно в основном по названию да еще по нескольким цитатам, которыми снабжены популярные брошюры об этом произведении. Откровенно говоря, ни эти брошюры, ни краткое изложение ленинской работы в учебниках никогда не вызывали у меня желания прочесть ее целиком. А тут у меня дошла «очередь» до 37-го тома, и я вдруг обнаружила у себя в руках интереснейшую книгу! Помню, как несколько дней подряд я в каждую свободную минуту брала в руки 37-й том, и мои домашние даже шутили: мол, опять за своего любимого «ренегата» взялась. А ведь и правда, книгу эту нельзя читать спокойно, настолько явственно слышится в ней голос живого Ильича. Ну посмотрите сами: «…премудрый Каутский, надев ночной колпак, повторяет то, чтó тысячу раз говорили либеральные профессора, – сказки про „чистую демократию“» (Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 37, с. 250)[6]. Или: «О, ученость! О, утонченное лакейство перед буржуазией! О, цивилизованная манера ползать на брюхе перед капиталистами и лизать их сапоги! Если бы я был Круппом или Шейдеманом, или Клемансо, или Реноделем, я бы стал платить господину Каутскому миллионы, награждать его поцелуями Иуды, расхваливать его перед рабочими, рекомендовать „единство социализма“ со столь „почтенными“ людьми, как Каутский» (т. 37, с. 254). Было бы странно искать подобный текст в учебниках или конспектах: тогда надо было бы переписать полкниги! Это я говорю вовсе не в упрек учебникам или конспектам. Ведь выбор цитат для них делается таким образом, чтобы в меньшем объеме поместилось побольше политического смысла, поэтому фразы для цитирования выбираются обычно из тех мест ленинских работ, где он подводит итоги сказанному, делает выводы. И получается, что приведенная цитата – всего лишь политическая формулировка, которую мог сказать любой грамотный марксист. А те люди, которые ограничивают себя чтением учебников и популярных брошюр, так и остаются в заблуждении, думая, что и все ленинское произведение состоит из такого же ученого, сугубо политического текста, напоминающего текст учебников. Нет, нельзя о большом, многомерном произведении Ленина судить по приведенным из него цитатам. Лично я убеждена, что, ограничиваясь цитатами из учебника и не прочтя такого яркого, сочного текста всей книги, человек просто обкрадывает себя. Разве даже из приведенных выше небольших выдержек не видно, что за человек автор этих строк? Сколько здесь типично ленинской иронии, литературного блеска, сколько метких, убийственных слов… А это, чисто ленинское, выражение «премудрый Каутский»! Всего одним словом Ильич умел выразить сложное понятие, сравнив политическую трусость человека, боящегося классовой борьбы, с вечно дрожащим «премудрым пискарем» из известной сказки Салтыкова-Щедрина. А какая страсть бушует здесь в каждой строчке! Нет, Ленин никогда не был холодным ученым. Горячо любил он простых людей и так же горячо ненавидел предателей, либералов, оппортунистов. В политическую борьбу он вносил не только свою колоссальную эрудицию, не только мощный интеллект, но и жар своей души, глубокие эмоции и пылкий темперамент. Конечно, о свойствах ленинского характера многое можно узнать и из воспоминаний о нем. Что и говорить, книги об Ильиче у нас любят читать. Люблю их читать и я. Но воспоминания – это все же свидетельство третьих лиц. А читать произведения самого Ленина – это общаться с ним, как с живым человеком. Ведь Ильич писал о том, что было главным делом его жизни, а как раз в главном деле человек и раскрывается наиболее полно. Ну вот, например, на вопрос о том, какая черта Ленина наиболее привлекательна, многие ответят: «Простота». А десятиклассники непременно процитируют при этом слова из очерка Горького: «Прост, как правда». Но вот попросите их сказать, в чем конкретно эта простота выражается, – только пожмут плечами. Это и понятно: все мемуаристы передают свои впечатления, а нам бы все-таки хотелось своими глазами увидеть, своими ушами услышать эту самую, легендарную, ленинскую простоту. Конечно, мы можем только позавидовать тем людям, которые общались с живым Владимиром Ильичем. Конечно, многое из его облика с течением времени для нас пропало безвозвратно. Многое… Но ведь не все же! А то, что сохранилось, как раз и содержится в Собрании сочинений. В 5-й главе попробую поглубже разобраться в природе простоты Ленина как оратора: ведь там я буду анализировать материалы последних томов, содержащих в основном устные выступления Ленина. И в принципе с ленинской простотой можно познакомиться, сняв с полки любой том наугад. Но есть и особенные в этом отношении произведения: это те статьи, письма, обращения, которые были адресованы непосредственно народу. Это не значит, что Ленин специально для народа примитивизировал свои мысли. Нет, Владимир Ильич уважал простых людей и говорил с ними совершенно серьезно на самые сложные политические темы. Доступность создавалась не за счет упрощения материала, а за счет понятного языка, знакомых людям сравнений, за счет умения Владимира Ильича чувствовать атмосферу аудитории. Говоря с народом, Ленин старался избегать специальных научных терминов. Знаете ведь, как иногда какой-нибудь лектор «хочет свою образованность показать» – и вот сыплет непонятными, нарочито научными словами. Помню, с каким удивлением закончила читать во 2-м томе статью «Объяснение закона о штрафах, взимаемых с рабочих на фабриках и заводах». А удивительно было вот что: я, никогда ничего не читавшая на эту тему, поняла все с первого раза. Что ж говорить о тогдашних рабочих, для которых многие конкретные детали, обычаи, описанные в статье, были хорошо знакомы из жизни! Интересно еще и то, что, когда Владимир Ильич писал эту статью, ему было всего 25 лет. Совсем недавно был закончен юридический факультет университета, и молодой юрист, сдавший все экзамены на пятерки, конечно, мог бы и пощеголять своей ученостью. Но нет, в статье на правовую (!) тему почти нет научных юридических терминов. Как видим, уже тогда, в самом начале своей политической деятельности, для Владимира Ильича целью было не себя показать, а людей просветить. Таких материалов, доступных самому неподготовленному читателю, много в Собрании сочинений. «Ко всем рабочим и работницам города Петербурга и окрестностей» (т. 12), «К солдатам и матросам» (т. 31), «К рабочим, крестьянам и солдатам» (т. 34) и многое, многое другое. Я не цитирую, ибо здесь просты и понятны не какие-то отдельные места, а все произведения целиком. Вот читая их, я и увидела ленинскую простоту своими глазами, как вполне ощутимую реальность. Или такое качество Владимира Ильича, как его блестящее остроумие. Об этом тоже часто пишут. Счастливые: они слышали Ленина! Но все же, как мне думается, и для нас не все пропало: ведь остроумие Ильича искрилось не только при его личном общении с людьми, но и почти во всех его произведениях. Для примера я специально выбрала самую научную, самую серьезную работу – «Материализм и эмпириокритицизм». Иных, знаю, отпугивает уже одно название этой книги. Но честное слово, стоит немного поднапрячься, вчитаться, и уже через десяток-другой страниц начинаешь удивляться: а ведь все понятно! И не просто понятно, но и интересно, а порой и смешно. Вместе с Ильичем посмеемся над незадачливым Махом с его «голыми абстрактными символами»: «Но голеньким-то на самом деле ходит Эрнст Мах, ибо если он не признает, что „чувственным содержанием“ является объективная, независимо от нас существующая, реальность, то у него остается одно „голое абстрактное“ Я…» (т. 18, с. 36). И в конце книги, где Владимир Ильич в последний раз окидывает взглядом возню «новых философских школок», усмехнемся над их бесплодными ухищрениями перед растущей популярностью материализма. «Они могут, – пишет Ленин, – барахтаться со своими „оригинальными“ системками, могут стараться занять нескольких поклонников интересным спором о том, сказал ли раньше „Э!“ эмпириокритический Бобчинский или эмпириомонистический Добчинский…» (т. 18, с. 372). Порой, читая ленинские тома, вдруг столкнешься с такой чертой характера Ильича, что сердце так и защемит от огромной любви, нежности, благодарности к этому человеку. Сорок пятый том… Последние письма и статьи… В последней главе я буду подробно говорить об этом томе, сейчас же напомню лишь один эпизод. Мы знаем, как тяжело в те дни давалась Ильичу каждая строчка. В декабре 1922 года было несколько опасных приступов болезни – паралич правой руки, страшные головные боли… А 30 декабря он диктует статью «К вопросу о национальностях или об „автономизации“». Как начинается эта статья! «Я, кажется, сильно виноват перед рабочими России за то, что не вмешался достаточно энергично и достаточно резко в пресловутый вопрос об автономизации…» (т. 45, с. 356). Эх, почаще бы нам перечитывать эти слова, особенно когда в душу закрадывается желаньице посчитаться с жизнью: все ли мы от нее получили, и не получил ли кто больше… Ну а когда открываем тома с письмами (с 46-го по 55-й), тут уж и вообще полный эффект присутствия! Сколько говорено о доброте, о чуткости Ильича, но, только раскрыв, например, 54-й том, можно постичь всю меру его доброты, внимательности к людям. Почему я говорю именно об этом томе? Да ведь в нем – письма последних лет жизни! Сам тяжелобольной, он постоянно пишет записки, письма, дает телефонограммы с напоминанием, с требованием, с просьбой отправить такого-то работника в санаторий, такому-то выдать паек, этому – дрова, тому – одежду… Порой свои чувства он прикрывает шуткой, например вроде этой: «…я прошу подвергнуть там (в Крыму. – Н.М.) особому откорму Л.А. Фотиеву, дабы мне ее вернули вполне работоспособной» (т. 54, с. 277). А как непреклонно, бескомпромиссно бросился он на защиту своей жены, когда узнал, что ее обидели. И об этом мы узнаем из 54-го тома, из письма к Сталину. Случайно Владимиру Ильичу стало известно о том, что Сталин по телефону нагрубил Надежде Константиновне, и тотчас он продиктовал письмо: «Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения» (т. 54, с. 330). Да… Я, признаться, никогда не предполагала, что Ильич может быть и таким. Но все, надо остановиться. Приводить примеры можно без конца. Скажу только еще раз: после прочтения Полного собрания сочинений насколько же Ильич чисто по-человечески стал мне ближе и роднее!Ощутить пульс истории
Счастье узнавания характера Владимира Ильича было только первым подарком, полученным мною от чтения Полного собрания его сочинений. Второй: я поняла, что политически учиться у Ленина тоже можно во много раз успешнее и интереснее, когда читаешь его произведения не выборочно, а целиком, да еще и не в отдельных брошюрах, а именно в Полном собрании сочинений. Помните, я приводила пример со статьей о Каутском. Посмотрите: даже несколько фраз добавляют много новой информации. Мы узнаем, что Каутский не был первооткрывателем идеи «чистой демократии», что уже тысячу раз это повторялось либералами разных мастей. Находим ответ, за что Ленин назвал Каутского ренегатом: оказывается, теория «чистой демократии» весьма устраивает крупную буржуазию, а это значит, что своими разглагольствованиями о надклассовом характере демократии Каутский подыгрывает буржуазии и предает рабочий класс. Представляете, сколько же мыслей об этой проблеме можно взять для себя, прочтя всю эту работу! Скажу откровенно: ленинские произведения во многом приблизили, сделали для меня понятнее целые куски нашей истории. И удивляться тут нечему: еще читая биографию Владимира Ильича, убеждаешься, что с момента его приезда в Петербург в 1893 году и до последнего дня жизнь Ленина буквально неотделима от истории. Но в биографии эта связь прослеживается все же по внешней, фактической канве. А вот в произведениях Ленина – весь внутренний смысл истории. Ленин умел как рентгеном просветить каждый исторический факт, точно определить политический смысл самого неожиданного поворота истории. Именно поэтому после чтения ленинских томов исторические факты, многие из которых были мне известны и раньше, теперь заиграли новыми красками, пронизались внутренней логикой. Я замечала, как иногда студентам мешает осваивать материал отсутствие привычки соотносить ленинские работы с историей. Порой они обижаются на преподавателей, спрашивающих, когда была написана та или иная работа: дескать, к чему эти формальности. А между тем одна только дата написания могла бы напомнить, скажем, во время экзамена, о чем данное произведение. И наоборот, знание содержания работы непременно выведет и на дату. Мне теперь просто кажется странным, как это можно забыть дату написания, например, «Что делать?». Ведь если я знаю, что эта работа подготовила теоретическую базу для создания партии большевиков, как же я могу не сообразить, что она написана в преддверии II съезда РСДРП? Все крупные ленинские произведения – это как вехи на пути истории. Вот стоят передо мной все 55 томов, и я почти физически ощущаю, как в их стройном ряду буквально гудит эпоха. И в этом ряду стоят тома-вехи: 1-й, 3-й, 6-й, 8-й, 11-й… И так далее. В этих томах, как уже говорилось, крупные теоретические работы. История как бы останавливается на мгновение, чтобы быть осмысленной гением. И надо сказать, эти тома-вехи обычно имеют довольно читаемый вид, хотя бы уж потому, что входящие в них произведения входят в учебные программы. Но есть и другие тома. В них нет больших по объему произведений, и лишь немногие статьи из этих томов входят в программы. Судьба томов с небольшими статьями видится мне печальною: они-то чаще всего и стоят на полках новенькими, никем не востребованными. А ведь в таких томах пульс истории бьется с особой силой, ибо большое количество маленьких по объему произведений писалось Лениным именно тогда, когда история убыстряла свой бег, когда каждый день, а то и час совершались крутые повороты. Я очень люблю читать эти тома: в них особенно слышна поступь эпохи, в них звучит музыка революции. И в числе моих самых любимых томов – 7-й (II съезд РСДРП), 9-й (начало 1905 года), 34-й (последние четыре месяца перед Октябрем)… Вспоминаю, как шесть лет назад страна отмечала 80-летие II съезда РСДРП. С каким интересом я следила за публикациями на эту тему в печати, за телепередачами. А все потому, что после чтения 7-го тома история II съезда стала для меня такой знакомой! А раньше… Стыдно вспоминать, но от школьных лет у меня осталось очень смутное представление: что-то там о бундовцах да еще о споре Ленина с Мартовым по поводу формулировки первого параграфа Устава партии. Да и после вуза туман в моей голове мало рассеялся. А уже потом, когда сама работала в школе, прочла как-то у Крупской в воспоминаниях о Ленине: «В Лондоне же он дошел до точки, совершенно перестал спать, волновался ужасно»[7]. Тогда-то я и почувствовала какое-то явное несоответствие между моими скудными познаниями и той картиной, которая, по-видимому, была на съезде. И только прочтя 7-й том, наконец составила себе представление о том событии. Читая, не раз вспоминала эмоциональный рассказ Надежды Константиновны! В самом деле, что это был за съезд! Настоящий бой, настоящее сражение идей! Ильич воевал за каждый пункт Устава и Программы, буквально за каждое слово. Он, обладавший поистине совершенным политическим чутьем, замечал малейшее отклонение от марксизма даже там, где его не замечали не только шатающиеся, но даже и твердые искровцы. И всякий раз он бросался в спор, доказывая, что словесная неточность той или иной формулировки способна породить неточность политическую. Около 50 раз выступал Ильич на съезде! В прениях он, по словам Надежды Константиновны, выступал «бешено». И вот что еще интересно: 7-й том состыковался в моем сознании с 6-м и 8-м, и все сразу встало на свои места. Получился как бы трехтомник большой книги о съезде. 6-й том содержит работу «Что делать?» и материалы к выработке Программы РСДРП. 7-й том – сам съезд. 8-й – обобщающие материалы по съезду, в том числе большую (веховую!) работу «Шаг вперед, два шага назад». К сожалению, у нас в сети политпросвещения изучаются только работы «Что делать?» и «Шаг вперед…». Но без всей картины съездовской борьбы полного представления о съезде не складывается, поэтому многое быстро забывается. То же самое можно сказать и о 1905 годе. Что мы знаем о нем? Вообще-то не так уж и мало: есть много книг, кинофильмов о том героическом времени. Но знания наши какие-то обрывочные, эпизодические. Во всяком случае, я не встречала человека (не считая, конечно, специалистов-историков), который четко бы себе представлял всю картину 1905 года. Не было такой ясности и у меня, пока я не сняла с полки 9 – 12-й тома и не взглянула на события глазами Ильича. К сожалению, и с этим временем студенты знакомятся лишь по одной работе: «Две тактики социал-демократии в демократической революции», написанной Лениным в июне – июле 1905 года. Что и говорить, эта работа бесценна для нас сегодня в плане теоретического осмысления той эпохи. Но чтобы почувствовать дух тех далеких дней, весь неповторимый колорит первой русской революции, надо читать 9, 10, 11, 12-й тома, где Ильич заметкой, коротенькой статьей, письмом реагирует на каждое событие, каждый штрих и тончайший нюанс в поведении и настроении как в рядах восставших рабочих, так и в стане врага. Удивительной способностью обладал Ленин: дать точную оценку событию сразу же, по горячим следам. Иногда создается прямо эффект машины времени: как будто Ильич уже побывал в будущем и дает свои оценки с учетом всего того, чему еще только предстоит произойти. Известно, оценки исторических событий с течением времени обычно уточняются. Появляются новые документы, новые свидетельства. Да и теоретический багаж общества со временем возрастает. Не раз приходилось и Ленину в связи с изменившимися реалиями пересматривать свои оценки. Но все равно очень многие ленинские оценки тогдашних событий выдержали проверку временем. Вот почему и мы, сегодняшние, имеющие 70-летний исторический багаж, все же находим именно у Ленина убедительные ответы на вопросы по истории того времени. На мой взгляд, книги Ленина являются самым лучшим учебником по истории. Надо еще учесть и то, что каждый том Полного собрания сочинений В.И. Ленина снабжен прекрасным научно-справочным аппаратом. В начале тома помещена вступительная статья, представляющая собой краткий исторический очерк того отрезка времени, за который написаны ленинские работы, вошедшие в данный том. Затем, после основных текстов, идут подготовительные материалы, списки неразысканных работ, примечания, указатели имен, литературных источников, даты жизни и деятельности Ленина. Все это создает хорошую историческую и текстологическую подсветку для основных материалов: все-таки что ни говорите, а времени прошло немало, и многое из того, что современники Ленина понимали с полуслова, нам, сегодняшним, надо объяснять и объяснять. Наличие справочного аппарата в каждом томе – это еще один аргумент в пользу мнения, что Ленина лучше читать не в отдельных брошюрах, а в Полном собрании сочинений. Как уже говорилось, все творчество Ленина – это, по сути, история Октябрьской революции. Это – большая книга в 55 томах. Можно, конечно, читать и отдельные произведения. Это – первый уровень познания ленинизма. Лучше читать целыми томами или даже группами томов, объединенных какой-то общей конкретной темой (например, 9 – 12-й тома о 1905 годе). Это – второй уровень. Но еще лучше – читать все Собрание сочинений Ленина! Вот на этом, высшем, уровне и можно по-настоящему понять и прочувствовать всю историю зарождения, осуществления и защиты нашего Октября. По крайней мере, до печального 1923 года, когда Ленин продиктовал свою последнюю статью. И вот, когда читаешь Ленина не выборочно, а все подряд, это чтение становится уже жизненной потребностью. Часто тянет снять с полки очередной том не для какой-то практической пользы, скажем для уяснения того или иного исторического вопроса, а просто из потребности общения с интересным собеседником. Задумавшись об этом, я и пришла к открытию, что незаметно для себя получила от чтения ленинских томов еще один удивительный дар.Посоветоваться с Ильичем
Где-то примерно с 40-го тома меня стала преследовать мысль, что уже не только любовь к Ильичу и интерес к истории влечет меня к этим томам. Я стала ощущать, что с чтением этих книг в мою жизнь входит что-то очень прочное, устойчивое, надежное… Наверное, лучше всего это было бы сравнить с хорошей дружбой, когда другу можно раскрыть свою душу и быть при этом уверенным, что поймет, ободрит, объяснит. И вот в размышлениях об этом мне и пришло в голову слово «посоветоваться». А ведь и правда: когда на душе смятение или когда надо решать что-то важное, нет для меня теперь средства вернее, как углубиться в ленинские тома. Конечно, слово «посоветоваться» я здесь употребляю не в том смысле, как, скажем, советуются с Лениным партийные деятели. Для них это прямая обязанность, работа. Нет, я имею в виду обращение за советом к Ленину для разрешения каких-то своих сомнений. Ведь каждый из нас, пусть и не занимающих высоких партийных и государственных постов, все равно же болеет душой за общее дело. И чтобы как-то помочь этому делу, надо сначала для себя во всем разобраться. Чтобы вы лучше поняли, что я имею в виду, приведу один пример. Расскажу о том, как Владимир Ильич помог мне преодолеть одно сомнение. Было это в конце 70-х годов, когда у многих на душе лежал камень, мучил вопрос: а так ли живем? Вот и со мной часто бывало: бодрюсь-бодрюсь, а потом вдруг такое найдет… Столкнусь с каким-то проявлением стяжательства, невежества, бюрократизма – и свет не мил, и все начинает представляться в черном свете. Но вот, перечитывая 37-й том, встретила в нем такое рассуждение Ленина: «Тем и отличается марксизм от старого утопического социализма, что последний хотел строить новое общество не из тех массовых представителей человеческого материала, которые создаются кровавым, грязным, грабительским, лавочническим капитализмом, а из разведенных в особых парниках и теплицах особо добродетельных людей. Эта смешная мысль теперь всем смешна и всеми оставлена, но не все хотят или умеют продумать обратное учение марксизма, продумать, как это можно (и должно) строить коммунизм из массового человеческого материала, испорченного веками и тысячелетиями рабства, крепостничества, капитализма…» (т. 37, с. 409). Здесь мне явственно слышится возражение: дескать, какой смысл говорить о веках рабства сегодня, когда подавляющее большинство жителей нашей страны и родились-то после революции! Помнится, при первом прочтении и мне так показалось. Однако теперь, когда мы все больше и больше узнаем нашу историю, знакомимся не только с победами, но и с поражениями на 70-летнем пути, становится очевидным, как же прав был Владимир Ильич! Рабская психология не отменяется декретами. И мы имели в нашей истории такие рецидивы этой самой рабской психологии, как вождизм, как культ личности. А сегодня? Разве уже каждый человек обрел чувство собственного достоинства? Бывает, что и права даны, и инициатива уже не наказывается, а даже, напротив, поощряется, а иной человек все еще предпочитает «не высовываться», все еще уверен, что в любом случае «начальству виднее». Да, нам явно надо поучиться у Ленина смотреть на людей, в том числе и на себя, реалистично, а не с позиций абстрактных мечтаний. Подумать только: Ильич тогда, в тех условиях не унывал! А уж какой человеческий материал был перед его глазами… Я уж не говорю о спекулянтах, бандитах, кулаках, саботажниках, доставшихся в наследство молодой Советской республике. А разве сами революционеры всегда и во всем были правы? Например, иные деятели искусства (и среди них – самый революционный поэт Маяковский) настойчиво требовали «сбросить с корабля современности»… Пушкина! Иные – в азарте борьбы за материалистическое мировоззрение – рушили церкви, многие из которых были уникальными памятниками культуры. Некоторые пламенные революционеры наотрез отказывались заниматься вопросами торговли, заявляя, что, мол, «в тюрьмах нас торговать не учили»… Так что же было делать Владимиру Ильичу? Хвататься за голову и восклицать: нет, с такими социализма не построишь? А мы порой именно так и паникуем. Я, например, говорю про «него»: «Нет, с такими коммунизма не построишь!» Он – то же самое говорит обо мне. Так чего же мы ждем? Что придет некто розовый, с крылышками, абсолютно идеальный, выведенный «в парниках и теплицах», да и построит для нас светлое будущее? Нет! Ильич советует нам: строить надо – самим, и с теми людьми, которые есть. Мудрость этого совета подтверждается всей нашей жизнью. Вот в бригадном подряде начинает оттаивать и приобретать коллективистские черты бывший закоренелый эгоист. А вот бывший накопитель, вдруг увлекшись интересным общим делом, начинает убеждаться, что духовное богатство приносит человеку куда больше радости… В общем, надо энергичнее самим включаться в общее дело и изо всех сил вовлекать в него других. И мы постепенно станем лучше, просто не можем не стать, ибо благородные идеалы имеют свойство облагораживать и самого человека. Только происходит это не автоматически, а в процессе работы. И вот с тех пор, как я прислушалась к совету Ильича, я стала критичней относиться к самой себе и мне легче стало преодолевать раздражение по отношению к другим. Теперь столкновение с тем или иным неприятным фактом уже не выбивает меня надолго из колеи, а скорее даже подстегивает: надо работать! Помню, первую свою публикацию о чтении Ленина я озаглавила: «Счастье читать Ленина». Но тогда это было, конечно, лишь эмоциональным всплеском, благодарностью судьбе. Сегодня, после того как Собрание сочинений Ленина прочитано полностью, с полной ответственностью за свои слова снова заявляю: да, это великое счастье – читать Ленина.ГЛАВА 2. ЭТОТ УДИВИТЕЛЬНЫЙ ПЕРВЫЙ ТОМ
Скажу сразу: при первом прочтении 1-го тома ничего удивительного в нем не нашла. Было интересно – это да, но об этом нечего и говорить. В общем, прочитала, что-то усвоила, еще больше – не усвоила, и – дальше, дальше: ведь меня ждали еще 54 тома. И вдруг однажды (это было совсем недавно) меня совершенно неожиданно захватил давно прочитанный… 1-й том! Сняла его с полки для какой-то справки, да так он и остался на моем столе. Уж я его читала, перечитывала, заглядывала во все закоулочки и только ахала: почему же тогда, при первом чтении, и сотой доли всего этого не заметила? Всех ощущений, охвативших меня при второй встрече с 1-м томом, и не передать. Но главное, это отчетливо помню, главное было – удивление! Хотя вроде бы чему удивляться? В томе – четыре серьезные работы по политической экономии, одни названия которых настраивают на строгий лад: 1) «Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни», 2) «По поводу так называемого вопроса о рынках», 4) «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве». Вы, конечно, заметили, что я пропустила третью цифру? Признаюсь, сделала это умышленно: во-первых, третья работа названа уже не так обстоятельно научно, а во-вторых, это название как раз и заставило меня удивиться в первый раз. Третья работа называется «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?». Что-о?! Я не верила своим глазам: ведь эту книгу мы еще в институте «проходили» в числе важнейших ленинских работ! «Что делать?», «Материализм и эмпириокритицизм», «Государство и революция»… И в этом же ряду в сознании сохранилось и название «Что такое „друзья народа“…?». И вдруг одна из книг этого ряда, то есть одна из самых гениальных работ, – и в 1-м томе? Вы, конечно, начинаете догадываться о причине моего удивления. Ну в самом деле, вот перед нами, скажем на прилавке магазина, лежат одинаковые, желтоватого цвета, книжечки брошюрного типа. И на них – заголовки тех самых известных ленинских работ. Ну скажите, какая между этими книжечками разница? Не по содержанию, конечно, это и так понятно, а чисто эмоционально. Сознайтесь, ведь все они для вас равнозначны, все написаны гениальным Лениным, и все подлежат нашему изучению. И если я попрошу вас на память назвать несколько крупных ленинских работ, то с какой выначнете, какой кончите – все равно, да? А теперь представьте, что эти же работы перед вами не в отдельных книжечках, а в томах Полного собрания сочинений. И тут уж мы, хотя бы невольно, обратим внимание и на последовательность работ. Вот так, взяв в руки первый том и обнаружив в нем работу «Что такое „друзья народа“…?», я вдруг подумала: а сравню-ка я ленинские работы по датам их написания. И вот с этого момента и начались мои удивления. Если, скажем, работа «Что делать?» написана Лениным в 32 года, «Материализм и эмпириокритицизм» – в 38 лет, «Государство и революция» – в 47 лет, то «Что такое „друзья народа“…?» – в 24 года!! Открытие это меня ошеломило, затем удивление сменилось восхищением, а потом… потом как-то незаметно в моих бурных положительных эмоциях стала прослушиваться нотка, явно диссонирующая с мажорным настроением. Сначала смутно, потом все определеннее и настойчивее внутренний голос нашептывал: «А ты сама, вспомни-ка, ты сама чего достигла к двадцати четырем годам?» Вопрос этот был неприятен, хотелось от него отделаться, да и то сказать, если бы его задал кто-то другой, нашлись бы и аргументы, и красноречие… Но себе-то ведь трудно пускать пыль в глаза, и хочешь не хочешь, а пришлось всмотреться в свои молодые годы. И что же представилось мне? Боже мой, какая неприглядная картина, сколько упущенных возможностей, неисхоженных дорог, неприобретенных умений, непрочитанных книг, неполученных знаний! Кто-то из великих, не помню кто, сказал, что никогда не поздно начать жизнь сначала. Дескать, это возможно и в 30, и в 50, и едва ли не в 70… Было время, когда эта идея очень вдохновляла меня: ведь и правда, в жизни столько хочется успеть, и, бывает, открываешь для себя совершенно новое поле деятельности, когда тебе уже далеко за тридцать… Мне, признаться, не раз удавалось обмануть возраст, начать что-то совершенно для меня новое и даже в какой-то степени в этом новом преуспеть. А тут впервые я осознала жестокую истину: нет, не все можно начать сначала. Никогда больше не повторятся те семь лет, от 17 до 24, когда молодость, свежий взгляд на жизнь, отсутствие груза житейской «мудрости» создают предпосылки для интеллектуального и духовного рывка… Но никто тогда не сказал мне о волшебных свойствах этих лет, а сама недодумалась. Но почему я так точно регламентирую этот возраст: именно семь лет и именно от 17 до 24? А вот почему. В 17 лет юный Владимир Ильич сказал после гибели старшего брата: «Нет, мы пойдем не таким путем», а через семь лет он уже написал «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?» – книгу, автор которой уже точно знает, не только каким путем надо идти, но и досконально все повороты, все особенности и трудности этого пути. То есть в свои 24 года Владимир Ильич был уже вполне сформировавшимся марксистом, к тому же не просто усвоившим глубоко и всесторонне учение Маркса, но и умеющим в совершенстве пользоваться марксистской методологией в применении к российской действительности. Теперь вы понимаете, почему меня поверг в изумление 1-й том? А ведь всего-то и сделано было, что сопоставлены даты написания! Согласитесь, мы как-то не привыкли рассматривать ленинские работы с этой точки зрения. Вот «ранний Пушкин», «поздний Тургенев» – это да, так мы говорим. Знаем, что в первых томах, как правило, печатаются юношеские, порой незрелые произведения. А вот ленинские книги никому и в голову не приходит делить на ранние и поздние. Все, написанное им, для нас равноценно. Порой даже кажется, что Владимир Ильич едва не от рождения был уже – Лениным! А между тем в 1893 – 1894 годах, когда писались работы, вошедшие в 1-й том, Владимир Ильич еще и сам не знал этого замечательного слова – ЛЕНИН. Он подписывался в то время псевдонимами Владимир Ильин, К.Т., К. Тулин… Позднее прибавились Т.X., Ф.П., Фрей и другие. И лишь в 1901 году появилась подпись: «Ленин», но и то сначала: «Н. Ленин». Да, слова такого тогда еще не было. Но сущность его уже была! Все произведения 1-го тома написаны вполне сформировавшимся ученым-политиком, зрелым марксистом. Поэтому даже тем, кому известны все псевдонимы Владимира Ильича, кажется вполне естественным называть автором ранних работ не Ульянова, а – Ленина. Даже во вступительной статье к 1-му тому, сделанной сотрудниками Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, читаем: «Центральное место в первом томе занимает выдающийся труд В.И. Ленина „Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?“». Слов нет, все здесь по существу правильно. Но все равно ведь поразительное словосочетание – «в первом томе» и «выдающийся труд»! (т. 1, с. XXI). История знает немало случаев, когда выдающиеся личности в столь молодые годы создавали нечто весьма значительное. Но почти всегда творения молодых гениев были овеяны романтизмом. В 23 года Пушкин пишет романтическую поэму «Братья-разбойники», Гоголь – «Вечера на хуторе близ Диканьки»… Реалистические «Евгений Онегин» и «Мертвые души» появятся гораздо позже. Здесь, правда, можно вспомнить Добролюбова, который, прожив всего 25 лет, оставил богатое творческое наследие, по-молодому боевое и вдохновенное, но по-взрослому сурово-реалистическое. Но ведь о Добролюбове и сказал Некрасов, обращаясь к русской земле:ГЛАВА 3. «БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ» ДЛИНОЮ В ГОД
Вспомним еще раз слова Мариэтты Шагинян о «литературном чтении» Ленина. В первой главе я рассматривала эти слова как побуждение читать Ленина для себя. Не по обязанности, а именно для себя, по собственному движению души. Сейчас же мне хочется поглубже вдуматься в слово – «литературное». Вот в этой главе и поговорим о литературном чтении Ленина. Казалось бы, странно даже рядом ставить слова «литературное чтение» и «произведения Ленина». Однако придется мне все-таки еще раз привести ту цитату из статьи Мариэтты Шагинян целиком: «Благоговейное отношение к тексту Ленина так велико, что задача политически учиться у него вытесняла до сих пор даже возможность отнестись к нему просто по-читательски. Обычное „литературное чтение“ Ленина никому, может быть, и в голову не приходило»[19]. Что ж, приходится признать, что Мариэтта Сергеевна сумела довольно точно подметить явление. Да и не только само явление, но и его психологическую подоплеку. В самом деле, мы ведь редко находим что-то случайно, гораздо чаще находке предшествуют целенаправленные поиски. И если мы открываем ленинские тома с единственной целью найти в них какую-то нужную нам политическую мысль, а то и вообще всего лишь цитату, то что ж удивляться, что чисто литературные достоинства проходят мимо нашего внимания. Ведь метко сказано: «Никому и в голову не приходило». Во всяком случае, про себя уж точно могу сказать, что хотя я и любила читать Ленина, но мне это тоже в голову не приходило. Удовольствие получала от его остроумия, логичности, полемического блеска… Наверное, даже, скорее всего, наверняка, литературные достоинства ленинского слога тоже влияли на мое восприятие, но это происходило как-то само собой, стихийно. Естественно, что многое при таком чтении и терялось. Но вот стоило только прочесть вышеприведенные слова писательницы, как и у меня сразу заработала собственная мысль в этом направлении. И с того момента я уже стала совершенно по-новому читать Ленина: именно как писателя, останавливаясь не только на мыслях, но и на способе их выражения. Скажу сразу: не говоря уж об огромном удовольствии чисто эстетического свойства, такое чтение помогало и сами мысли понимать глубже, отчетливее, чем раньше. Сегодня, когда Мариэтты Сергеевны нет уже в живых, я считаю просто своим долгом развивать и популяризировать ее мысль о литературном чтении Ленина. Настоящая глава с этой целью и задумана. Разговор поведем на примере творчества Ленина за 1905 год. В Полном собрании сочинений это тома с 9-го по 12-й. Чем я объясняю свой выбор? А дело в том, что в революционные дни Владимир Ильич писал особенно вдохновенно, а вдохновение, как известно, в каждый вид человеческой деятельности привносит какой-то эстетический элемент. Тем более это относится к писательской деятельности. Вот поэтому-то все, написанное Владимиром Ильичем в дни революции 1905 года, и несет на себе печать самого настоящего литературного мастерства. Четыре года назад вся наша страна отмечала 80-летие первой русской революции. События тех лет, бурные и героические, трагические и полные романтики, известны нам по неувядаемому кинофильму «Броненосец „Потемкин“» и главным образом по книгам. Живых свидетелей практически уже нет. Правда, среди книг есть много хороших: знакомые с детства «Белеет парус одинокий», «Грач – птица весенняя»… Большие эпические полотна «Степан Кольчугин» В. Гроссмана, «Хребты Саянские» С. Сартакова и другие. Из произведений последних лет запомнились книги Е. Андриаканиса «Хозяин „чертова гнезда“», Юлиана Семенова «Горение», Ф. Таурина «На баррикадах Пресни». В общем, есть что почитать о 1905 годе. Но захотелось мне взглянуть на далекие события глазами Ильича. Сняла я с полки 9 – 12-й тома и, едва открыла 9-й том, тотчас забыла, что передо мной политическая книга: впечатление было такое, какое бывает при чтении высокохудожественных книг, когда писатель овладевает умом и сердцем читателя и, кажется, один на один разговаривает с тобой. Читая эти тома, я видела живого свидетеля событий, видела человека с присущими ему чертами характера, слышала его голос, было полное впечатление, что живой Ильич пришел прямо из истории и рассказывает все, как было. Причем не только как политик-марксист, но и как интересный собеседник, умеющий рассказать об увиденном живописно, остроумно, талантливо. Да, читая произведения того года, я все больше и больше убеждалась, что Владимир Ильич удивительным образом сочетал в себе гениального мыслителя и одаренного литератора. Я уже говорила о том, что в революционные дни Ильич писал особенно вдохновенно. Поистине можно сказать, что музу Ильича как раз и звали РЕВОЛЮЦИЯ! Представим себе на минутку, чем был для Ильича 1905 год – первым массовым выступлением рабочего класса, первой практической проверкой учения Маркса! Владимир Ильич был очень терпеливым человеком: он твердо верил в открытые Марксом законы общественного развития, он настроил себя на долгие-долгие годы борьбы за революцию. Вспомним, что уже тогда, в 1893 году, когда Ильич только еще вступил на путь революционной борьбы, его уже отличали реализм, трезвый подход к действительности. Уже тогда он знал, что на пути к революции будут и победы, и поражения, будут и острые моменты беспощадной борьбы, и долгие периоды накапливания сил. И у Ленина хватало духу не унывать в периоды спада, хватало и мудрости удержаться от желания забежать вперед в моменты революционного подъема. Но надо ли говорить, что все же именно моменты революционного подъема были ему дороже! Ему, прирожденному революционеру, ему, раз и навсегда посвятившему свою жизнь борьбе за справедливое переустройство общества. Надо ли говорить, что, когда пробил час серьезнейшего экзамена для революционной теории, вся душа Ильича раскрылась навстречу событиям, и овладело им вдохновение неимоверной силы. На таком творческом подъеме, в такие вот моменты, композиторы создавали свои лучшие симфонии, поэты писали лучшие стихи. А тут – не момент, а большой отрезок времени, вроде как у Пушкина, помните, была болдинская осень? Для Владимира Ильича «болдинская осень» длилась весь 1905 год: за один этот год им написаны произведения, занимающие сегодня почти четыре тома. И какие произведения! Честное слово, редко какой остросюжетный роман я читала с таким захватывающим вниманием. Мне кажется, что без волнения эти тома никто не сможет читать: столько радости, столько «жажды бури», праздничного ликования так и плещется в каждой строке! Именно в эти дни Ильич напишет: «Революции – праздник угнетенных и эксплуатируемых» (т. 11, с. 103). Уже 10 января, на следующий день после Кровавого воскресенья, из далекой Женевы Ленин пишет: «Телеграф приносит захватывающие дух известия, и всякие слова кажутся теперь слабыми по сравнению с переживаемыми событиями. Каждый должен быть готов исполнить свой долг революционера и социал-демократа. Да здравствует революция! Да здравствует восставший пролетариат!» (т. 9, с. 178). Читая эти строки, я вспомнила, как о проблеме слововыражения писал Маяковский:Восхитительно, не правда ли? В 13 строчках – вся политическая биография меньшевика Старовера (Потресова). Здесь каждое слово играет на тему. И то, что Старовера приветствует либеральное «Освобождение», и прямое указание на то, что Старовер откровенно предал революционные идеалы старой «Искры». Но самый блеск, конечно, в сравнении с чеховской «Душечкой». И что еще поражает: как безошибочно умел Владимир Ильич определить степень заблуждений человека. В данном случае со Старовером Ленин понял, что этим человеком уже перейдена грань, что он уже никогда не вернется в ряды настоящих революционеров. И те насмешливые предположения об объятиях, в которых Староверу еще предстояло оказаться, – они ведь полностью подтвердились впоследствии. Откроем «Указатель имен» 11-го тома на странице 555 и прочтем про дальнейшую судьбу Потресова: «В годы реакции – идеолог ликвидаторства… Во время первой мировой войны – социал-шовинист. После Октябрьской социалистической революции эмигрировал; за границей сотрудничал в еженедельнике Керенского „Дни“, выступал с нападками на Советскую Россию» (т. 11, с. 555). В литературоведческих исследованиях о писателях часто рассматривается вопрос о том, как позиция писателя влияет на его художественные средства. Ну например, Горький был откровенно влюблен в рабочий класс, верил в его разум, силу, революционный дух. И вот как он их изображает: «Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно», «молодые, честные, трезвые» «будут ходить по земле люди вольные, великие свободой своей», «огонь его голубых глаз вспыхнул светлее» и т.д. С другой стороны, мы знаем, что писатель ненавидит защитников старого мира – прогнившего и выморочного строя. И вот со страниц романа перед нами встают совсем иные фигуры, иные картины: «желтое лицо», «пальцы у него в шерсти», «круглый, сытенький и напоминал ей спелую сливу, немного залежавшуюся и уже покрытую пушистой плесенью», «маленькие, пузатые, краснорожие человечки», «маленький офицерик… визгливо крикнул» и т.д. Конечно, скажем мы, у художника больше возможности выразить свое отношение к герою: ведь герой-то вымышленный! Автор волен придать ему такие качества, какие посчитает нужным. В этом отношении публицисту намного труднее: он пишет о реально существующих людях, называет их подлинные имена. Может быть, и хотелось бы иного крикуна-либерала изобразить маленьким, пузатеньким и с визгливым голосом, да ведь в жизни-то он, как «назло», мог быть как раз весьма внешне импозантным и даже симпатичным человеком. Так что оценим те трудности, которые стояли перед Лениным: изобразить этого крикуна пигмеем не по внешним признакам, а по стилю поведения, по взглядам. Оценим и результаты. В самом деле, разве умелое использование литературных приемов, разных стилевых оттенков не помогают нам понять сущность того или иного идейного течения? Вспомним хотя бы, какими разными красками рисует Владимир Ильич либералов и меньшевиков. Первых он, как мы помним, разоблачает, срывает с них маски. А под масками – рвущиеся к власти буржуа. И как выпукло, ярко, точно сущность этого буржуа помогают понять такие слова, как «крадется к власти», «подкарауливает момент», «верхом на рабочем движении», «погоняют кнутиком»… Так и встает перед глазами образ хитрого зверя, который только для видимости надел овечью шкуру. Меньшевиков, как мы помним, в 1905 году Ленин не разоблачает, а пытается образумить. Их главная беда – отсутствие самостоятельной политической линии, слишком доверчивое отношение к словесным заверениям буржуазии. Отсюда и образы, воплощающие понятия зависимости, несамостоятельности. Вспомним Тряпичкина-Мартова, которого ведет на веревочке Мартынов. Вспомним душечку Старовера. Плеханова, которого целуют и милуют либералы… И перед нами превосходный портрет непоследовательного, несамостоятельного движения. К чему такая несамостоятельность приводит, показала дальнейшая история. Если в 1905 году один меньшевик «вел на веревочке» другого, то в 1917 году веревочку перехватили уже кадеты и потащили всех меньшевиков скопом в сторону своих, буржуазных интересов. Ну признайтесь, неужели литературный стиль Ленина нисколько не помог вам разобраться в сущности описываемых им явлений? Если нет, то это, конечно, моя вина. Но ведь вы можете и сами снять с полки или взять в библиотеке хотя бы четыре тома, с 9-го по 12-й, и тогда… Я просто уверена, что тогда уж вы точно убедитесь, до чего же сочен, образен, выразителен язык произведений В.И. Ленина!Социал-демократическая душечка
Приветствуемый «Освобождением» тов. Старовер продолжает в новой «Искре» каяться в грехах, содеянных им (по неразумию) участием в старой «Искре». Тов. Старовер очень похож на героиню чеховского рассказа «Душечка». Душечка жила сначала с антрепренером и говорила: мы с Ванечкой ставим серьезные пьесы. Потом жила она с торговцем лесом и говорила: мы с Васечкой возмущены высоким тарифом на лес. Наконец, жила с ветеринаром и говорила: мы с Колечкой лечим лошадей. Так и тов. Старовер. «Мы с Лениным» ругали Мартынова. «Мы с Мартыновым» ругаем Ленина. Милая социал-демократическая душечка! в чьих-то объятиях очутишься ты завтра? (т. 11, с. 281).
ГЛАВА 4. СЛУШАЙТЕ МУЗЫКУ РЕВОЛЮЦИИ!
В этой главе я буду размышлять только об одном 34-м томе. Хотя, если честно признаться, так хотелось снова написать о группе томов, или, образно говоря, о второй «болдинской осени» Ильича: ведь творчество Ленина 1917 года отмечено еще большим взлетом вдохновения, чем даже 1905 года. Написанное Лениным только с февраля по октябрь семнадцатого года – это четыре с половиной тома, с середины 30-го по 34-й. И я не знаю лучшей литературы, из которой можно было бы так отчетливо уяснить для себя, что же произошло тогда, в семнадцатом. Весь тот год – это был такой сгусток истории, что по плотности его можно сравнить разве что с той гипотетической точкой, из которой путем взрыва когда-то образовалась вся наша материальная Вселенная. Каждый день того года, каждый поворот событий заслуживает тщательнейшего изучения учеными-историками. Но пока, несмотря на многочисленные книги о семнадцатом годе, на мой взгляд, далеко еще не все изучено. Вот почему задача написать в одной книге, и даже в одной главе, о произведениях всего семнадцатого года показалась мне просто невыполнимой. И я решила написать об одном только томе – о 34-м. Этот том занимает в Полном собрании сочинений Ленина совершенно особенное место: он стоит на рубеже двух эпох. 34-м томом заканчивается эпоха старого мира, а с 35-го начинается эра социализма! Я иногда сожалею: ну почему ленинские тома имеют такой строгий, академический вид? Быть может, таким оформлением подчеркивается фундаментальность ленинского учения? В этом есть, конечно, своя логика. Но лично для меня каждый ленинский том – это, с одной стороны, кусок жизни самого дорогого человека, с другой – кусок нашей истории. Поэтому все тома – разные. Не только, само собой, по содержанию, но и по тональности, по эмоциональной окраске. Лично я, в мечтах конечно, для каждого ленинского тома сделала бы особую, не похожую на другие, обложку. А уж для 34-го, конечно, выбрала бы цвет красный, даже пурпурно-красный: ведь это том, пронизанный всполохами Октября, это – предреволюционный том! И еще. Я буду рассказывать об этом томе под аккомпанемент своих музыкальных ассоциаций. Может быть, вам это покажется странным, даже причудливым, но я же предупреждала, что в этой книге – мои личные мысли, чувства, ощущения, вызванные чтением ленинских книг. У вас, наверное, возникнут другие ассоциации – люди ведь все разные. И я вовсе не хочу, чтобы вы смотрели на ленинские произведения моими глазами. Моя задача другая: показать, как много может дать уму и сердцу такое вот личностное чтение Ленина, чтение для себя, без указок и рекомендаций, без предварительных наставлений преподавателя. У каждого человека свой внутренний мир, поэтому и ассоциации могут быть самыми разными. Что касается меня, то я просто не могла пройти мимо таких, например, совпадений, как любовь к музыке Бетховена. Для Ленина он был самым любимым композитором, и для меня за всю мою жизнь никакая музыка не смогла встать даже рядом с Адажио из Девятой симфонии или его же Семнадцатой сонатой. Люблю, безусловно, и знаменитую Аппассионату. И если бы мне позволили не только оформлять обложки ленинских томов, но еще и давать им названия, то 34-й том я бы так и назвала – АППАССИОНАТА.Аппассионата
Да, мне этот том слышится в звуках прекраснейшей из сонат Бетховена, одного из самых любимых произведений Владимира Ильича. По взволнованности, по страстности 34-му тому нет равных. И всегда, когда я его читаю, – вспоминаю бетховенскую сонату, и кажется, что вот, вот, это самое, то, о чем сейчас читаю, – вот это и проносилось в голове Владимира Ильича, когда он в гостях у Горького осенью 1920 года, слушая Аппассионату, сказал: «Ничего не знаю лучше „Appassionata“, готов слушать ее каждый день»[22]. Конечно, говоря словами Мариэтты Шагинян, я здесь «вхожу в область догадок»[23]. Но все же хочется думать, что не так-то уж далека от истины моя догадка. Ну в самом деле, разве не естественно предположить, что страстная, кипучая музыка сонаты уносила мысли Ильича в то горячее лето семнадцатого года, и не только напоминала о событиях, но и убеждала: все сделано правильно, удивительно вовремя. В те три с половиной месяца Ленин творил свою Аппассионату. Но чтобы услышать звучащую в предреволюционном томе музыку революции, надо, как минимум, взять его в руки и углубиться в него. Так снимем же этот том с полки. Первая ленинская строчка тома – это как тема сонаты, звучащая определенно и ясно: «Контрреволюция организовалась, укрепилась и фактически взяла власть в государстве в свои руки» (с. 1). Так характеризует Ленин обстановку в стране после событий 4 июля. И заключительная строчка тома – как последний аргумент, как последний выдох смертельно уставшего музыканта, аккорд поистине бетховенской выразительности: «Промедление в выступлении смерти подобно» (с. 436). А между первой и последней строчками в стремительном темпе пролетает сонатное аллегро, которое убыстряется с каждой страницей, все быстрее, еще быстрее, как только можно быстрее… Вот уже, с середины тома, аллегро переходит в престо, затем в престиссимо… Стр. 155: «России грозит неминуемая катастрофа… Прошло полгода революции. Катастрофа надвинулась еще ближе». Стр. 239: «…большевики могут и должны взять государственную власть в свои руки». Стр. 241: «История не простит нам, если мы не возьмем власти теперь». Стр. 247: «Ждать нельзя. Революция гибнет». Стр. 280: «Кризис назрел. Все будущее русской революции поставлено на карту». Стр. 340: «Медлить – преступление. Ждать съезда Советов – ребячья игра в формальность, позорная игра в формальность, предательство революции». Стр. 387: «Ждать чего? Чтобы Керенский и его корниловцы-генералы сдали Питер немцам…» Стр. 436 (последняя!): «…ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом; решать дело сегодня непременно вечером или ночью». …Последнее письмо 34-го тома цитируется часто, и, конечно, оно впечатляет и само по себе. Но все же по-настоящему прочувствовать эти строки, ощутить всю серьезность, весь накал момента можно, лишь промчась по тем раскаленным месяцам, вместе с Ильичем пережив все крутые повороты истории, вместе с ним до боли в сердце, до хрипоты в горле убеждать всех, что Временное правительство предало революцию, что спасти ее теперь может только вооруженное восстание. История неудержимо приближалась к Октябрю. Многие в это не верили, иные побаивались. Владимир Ильич Ленин после событий 3 – 4 июля знал точно: Октябрь – неизбежен, это – веление времени. Но Ленин знал и то, что историю делают люди, и тем лучше они это делают, чем понятнее для них тактика и стратегия борьбы. Вот почему Ильич изо всех сил стремился к тому, чтобы убедить партию и массы в том, в чем был уверен сам. Тут, мне думается, проявилось одно из великих качеств Ильича – ответственность. Кажется, какое простое и понятное слово. Вот, говорим мы, некто ответственно относится к порученному делу. Говорим с одобрением… Но скажите, а кто поручал Ильичу не только видеть дальше других, но и прилагать нечеловеческие усилия, чтобы и остальных в этом убедить? Кто поручал ему не только точно определить, что надо делать, но и взвалить на свои плечи львиную долю практического выполнения этого дела? Можно разные слова тут произносить: «время», «история», «жизнь», «эпоха»… Но все это, как мы понимаем, метафоры, «литература»… В данном случае перед нами редчайшее проявление чувства ответственности, когда человек сам поручает себе и сам же спрашивает с себя по самой высокой мерке. Это – ответственность в самом точном смысле. Ильич обладал такими способностями видеть, понимать, оценивать, какими не обладал никто. Как сказал поэт, «видел то, что временем закрыто». Он и сам знал цену своим способностям и – просто считал себя обязанным употребить их без остатка для пользы революции. Ильич был из бетховенской породы. Звездный час для таких великанов духа наступает не сам собой, не как дар небес, а как счастье, выкованное собственными руками. Так Бетховен в муках творил свою Девятую симфонию, так Ленин с нечеловеческим напряжением ума, сил, воли творил Октябрь. Сейчас, когда читаешь 34-й том, кажется, что это так понятно, ясно: ну да, после 4 июля надо было готовиться к вооруженному восстанию. Ведь в те предреволюционные месяцы все, буквально все работало на Октябрь! Но – не впасть бы нам в иллюзию очевидности. Ведь это для нас, сегодняшних, те месяцы уже точно являются предреволюционными. Это мы, сегодняшние, на те события смотрим с 70-летнего расстояния. А тогда точно этого не знал никто, но предвидел лучше всех – Ленин. И то, что нам сегодня представляется предельно ясным, тогда приходилось доказывать и доказывать. Меньшевикам, которые, как, например, Суханов, утверждали, что Россия не дозрела до социализма. Отступившимся большевикам, которые, подобно Плеханову, даже после июльских событий не видели альтернативы демократическому пути развития революции. И даже соратникам, единомышленникам, которые в принципе разделяли взгляды Ленина, – даже им приходилось доказывать, например, что к восстанию надо подходить как к искусству. В конце концов и большевики, и народные массы убедились в правоте Ленина, пошли за ним. Но не потому, что, как уверяют советологи, он имел какое-то магическое свойство подчинять своей воле людей, а потому, что у него был прекрасный союзник – жизнь! Все ленинские оценки, все его призывы опирались, с одной стороны, на революционную теорию Маркса, с другой – на факты, факты и еще раз факты. А факты как раз и доказывали неизбежность новой, социалистической революции. В самом деле, что получили трудящиеся из того, ради чего они совершили революцию в феврале? Свободу? Ленин показывает, что вместо свободы – произвол, расстрел демонстраций, введение смертной казни на фронте. Мир? Вместо него – тайные сговоры с иностранными капиталистами. И еще – новые десятки и сотни тысяч солдат, отправляемых на империалистическую бойню. Землю? Но вместо нее – буржуазные байки про Учредительное собрание. Но в чем же дело? Ведь у власти фактически встала буржуазия, которая вместе с народом совершала Февральскую революцию. Почему же буржуазия ничего не сделала для народа – того самого народа, без которого она сама не смогла бы скинуть царя? А потому, что случилось как раз то, чего опасались буржуазные либералы в 1905 году: народ не довольствовался ролью лошадки, на которой буржуазия пожелала въехать на трон полновластия, а тоже захватил себе частицу власти – в виде Советов рабочих и солдатских депутатов. Как известно, после Февраля в стране воцарилось двоевластие. Естественно, что буржуазия с опаской смотрела на этот орган народовластия, тем более что большевики во главе с Лениным выставили лозунг: «Вся власть Советам!» В этих условиях двигать революцию вперед – это значило двигать ее в сторону осуществления большевистского лозунга, в сторону социализма. И Временное правительство, буржуазное по своему составу, стало тащить революцию назад. Вплоть до восстановления монархии. Лучше уж обратно к царю, чем вперед к народовластию. Таким образом, Временное правительство, хоть и называлось революционным, на деле становилось все более и более контрреволюционным. Полное банкротство Временного правительства в революционном отношении – это был первый фактор, работающий на Октябрь. Фактически, при союзе кадетов с генеральным штабом армии, в стране воцарилась военная диктатура. Это только меньшевики и эсеры не видели явной контрреволюционности Временного правительства. По словам Ленина, «дурачки эсеровской и меньшевистской партий ликовали, купаясь самовлюбленно в лучах министерской славы их вождей» (т. 34, с. 63). Народ же – сам и с помощью агитации большевиков и разъяснений Ленина – все больше и больше убеждается, что ему «нет спасения от железных тисков войны, голода, порабощения помещиками и капиталистами, иначе как в полном разрыве с партиями эсеров и меньшевиков…» (т. 34, с. 69). Ленин показывает, как колебаниями эсеров и меньшевиков очень ловко воспользовались капиталисты, которые «потирали руки от удовольствия, получив себе помощников против народа в лице „вождей Советов“…» (т. 34, с. 63). И конечно же они не только радовались, но и планомерно вели дело к тому, чтобы уничтожить все до единого завоевания Февраля, отбросить историю на много лет назад. Так что социалистический переворот был просто необходим в планеспасения революции. Второй фактор, работающий на Октябрь, заключался в предательском поведении буржуазии не только по отношению к народу, но и вообще к отечеству. Ленин разоблачает и это предательство контрреволюции, которая готова совершить – и совершает – «самые неслыханные преступления», готова «отдать Ригу (а затем и Петроград) немцам, открыть им фронт, отдать под расстрел большевистские полки…» (т. 34, с. 146). Наглядный тому пример – восстание Корнилова, которое подтвердило, что «буржуазия предаст родину и пойдет на все преступления, лишь бы отстоять свою власть над народом и свои доходы» (там же). Как видим, буржуазия, только ради того, чтобы не допустить народ к власти, готова была продать Россию иностранным империалистам: авось поделятся потом властью со своими братьями по классу. Такой откровенный сговор буржуазии с иностранным империализмом ставил вопрос о вооруженном восстании уже в плане спасения отечества. Но сговор с иностранными империалистами был не единственным преступлением русской буржуазии перед родиной. Ленин обвиняет их в сознательном курсе на разруху в стране, на развал экономики… Кстати, советологи как раз часто пишут, что разруха в России была-де вызвана революцией и в этом-де еще одна страшная «вина» большевиков. Ленин же с фактами и цифрами в руках показывает, что на грань катастрофы Россию поставили именно капиталисты. Статья, написанная в сентябре, называется «Грозящая катастрофа и как с ней бороться». Подумать только: те самые, кто громче всех кричит о защите отечества, тем временем внутри страны «умышленно и неуклонно саботируют (портят, останавливают, подрывают, тормозят) производство…» (т. 34, с. 155). Что ж они, спросим мы, сумасшедшие? Ведь это их страна, их отечество! Но и на этот раз история показала, что инстинкт классового самосохранения сильнее всех остальных чувств, в том числе и патриотизма. И буржуа сознательно вели дело к разорению своей страны, надеясь, что разруха облегчит им «возврат к монархии и восстановление всевластия буржуазии и помещиков» (т. 34, с. 155). Итак, виновники катастрофы были выявлены, а дальше Ленин доказывает, что выход – только в революции. Ведь что нужно для борьбы с разрухой, с голодом? И это при том, что в стране достаточно хлеба и сырья. Значит, нужны учет и контроль. Но помещики и капиталисты никогда не допустят контроля со стороны народа, ибо такой контроль вскроет «их безмерные, неслыханные, скандальные прибыли…» (т. 34, с. 156). Отсюда логический вывод: народ должен взять власть в свои руки и уже тогда наладить свой учет и контроль. В стремлении к скандальным прибылям заключается и секрет слишком громких воплей о патриотизме, о «войне до победного конца». Ленин открывает глаза народу на подлинную суть этих крикунов: война-то им просто выгодна! На точных цифрах он показывает, что капиталистическое хозяйство на войну «есть систематическое, узаконенное казнокрадство» (т. 34, с. 173). 50 миллионов ежедневно стоила война России, и из них от 5 до 10 миллионов – тоже ежедневно – текли в карман капиталистов! Ясно же, что только рабочие, взяв власть в свои руки, будут искренне заинтересованы в окончании губительной для России войны. В общем, с какой стороны ни посмотреть, а Россия стоит перед дилеммой: либо назад, к помещичье-капиталистическому господству, а то и к монархии, либо вперед, к социализму. «Середины нет, – настойчиво убеждает Ильич. – И в этом основное противоречие нашей революции. Стоять на месте нельзя – в истории вообще, во время войны в особенности. Надо идти либо вперед, либо назад» (т. 34, с. 192). Итак, вопрос ясен: только социалистическая революция может спасти Россию от катастрофы. Ленин доказывает это почти с математической точностью и в то же время с необычайной эмоциональной силой: ведь история уже не идет, она мчится, события развертываются с головокружительной быстротой. И от статьи к статье, от страницы к странице 34-го тома нарастает волнение Ильича: только бы не упустить благоприятный момент для вооруженного восстания! Собственно говоря, восстание уже просто не могло не произойти: терпение народа истощилось окончательно. И все же письмо Ильича от 24 октября так и звенит тревогой, чувствуется, что каждое слово болью отдается ему в сердце. Но вот тут я сама себя ловлю на противоречии. С одной стороны, утверждаю, что история совершенно объективно и закономерно приближалась к Октябрю. Причем в этом утверждении опираюсь ведь исключительно на мнение самого Ленина. А с другой стороны, сама же подчеркиваю эмоциональную напряженность Ленина, его явное беспокойство за судьбу революции. Но ведь если Октябрь был исторической неизбежностью, если все работало на революцию, если ничто уже не могло остановить движения истории… Так зачем же было тревожиться, волноваться, настойчиво требовать от большевиков решительных действий? Я долго раздумывала над этим противоречием, читала и перечитывала строки 34-го тома, пока не поняла: это – не противоречие, это – удивительный сплав в одном человеке мудрого политика и величайшего гуманиста. Да, открытые Марксом объективные законы развития общества действительно таковы, что рано или поздно капитализм должен смениться социализмом. Рано или поздно! Вот в чем суть! Конечно, с точки зрения истории, оперирующей веками и даже тысячелетиями, несколько десятков лет – пустяки. Но с точки зрения людей – это целая жизнь. Да, революция все равно состоялась бы. Но, как сказал однажды Ильич, это могло бы произойти и через сто лет. Мы ведь знаем, что историей движут не только объективные законы, но и субъективные усилия отдельных личностей. И тут я снова хочу произнести слово «ответственность». Не только перед историей вообще, но и перед своими современниками. Ильич очень сильно любил людей, любил трудящегося человека, и он болел душой не только за весь народ в целом, за будущие поколения, но и за конкретного, сегодняшнего человека, того самого, который мерз в окопах и проливал кровь на бессмысленной войне, того самого, который ради прибыли капиталиста выматывался на фабрике, мучился в деревне, обрабатывая чужую землю. Ну почему, в самом деле, люди должны страдать еще сто лет, когда у них есть возможность повернуть свою жизнь к лучшему уже сегодня? И мог ли Ильич не волноваться, видя, что из-за нерешительности одних, недопонимания других эта возможность может быть упущена или надолго отсрочена? Именно горячая любовь к людям была, конечно, главной причиной того, что Ильич так близко принимал к сердцу все, что делается «за» или «против» революции, а значит, «за» или «против» людей. И не случайно Надежда Константиновна, самый близкий человек, сказала об этом качестве Владимира Ильича не как о качестве политического деятеля, а как о сугубо личном, органичном свойстве его натуры. Выступая в 1924 году на траурном заседании, она сказала: «Товарищи, за эти дни, когда я стояла у гроба Владимира Ильича, я передумывала всю его жизнь, и вот что я хочу сказать вам. Сердце его билось горячей любовью ко всем трудящимся, ко всем угнетенным»[24]. И разве не естественно, что в семнадцатом году, когда решалась судьба именно трудящихся и угнетенных, сердце Ильича билось особенно сильно? Когда читаю 34-й том, то биение сердца Ильича ощущаю прямо-таки физически. Была и еще причина, в силу которой этот том такой взволнованный, такой напряженный. Лето семнадцатого года. История буквально мечется в горячке, события громоздятся одно на другое, сегодняшний день перечеркивает вчерашний… А Ленин – не просто частица Истории, он – сама История. А чисто человеческая жизнь его в те месяцы – насквозь алогична, асимметрична… Россия мчится на всех парах к Октябрю, а он, главный кормчий, – в лесу, в шалашике, под чужим именем! Вот взяли вы в руки 34-й том… Но прежде чем начать его читать, представьте себе отчетливо: все, что есть в этом томе, написано Лениным в подполье. Сто десять дней находился Ильич в подполье, и это в такие-то горячие дни! Легко ли было пламенному оратору, трибуну обращаться к партии, к массам лишь письменно, легко ли было развивать и доказывать свои мысли, не видя слушателей, не ощущая их живой реакции! Вот почему строчки тома подчас такие нервные, напряженные. Иногда на одной странице Ильич по 3, по 4 раза повторяет одну мысль или даже фразу. Не всем понятное слово тут же, в скобках, разъясняет. В особо важных случаях нанизывает определения одно на другое, чтобы только поняли, и поняли так, как надо. Часто создается впечатление, что это речи, записанные на магнитофон (как будто он тогда был!). Оценки порой очень резки: «…пропускать такой момент и „ждать“ съезда Советов есть полный идиотизм или полная измена» (т. 34, с. 281). Курсив, жирный шрифт, разрядка, двойные и тройные восклицательные знаки – все использует Ильич для убедительности. На той же странице, что и приведенная предыдущая фраза, снова читаем: «„Ждать“ съезда Советов есть идиотизм, ибо съезд ничего не даст, ничего не может дать!» (там же). Прислушайтесь: так – не пишут, так – кричат! А в последнем письме, так уже точно крик души: «Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске…» (т. 34, с. 435). Тяжело было Ильичу в те дни: спать приходилось (если вообще приходилось) на чердаке, в шалаше, на газетах, постеленных на полу… Постоянная смена «квартир»… Писал на коленях, на пеньке, донимаемый комарами… И когда на очередной конспиративной квартире ему довелось писать при керосиновой лампе, это воспринималось уже почти как чудо цивилизации. Но это все еще были трудности на уровне быта, к которым Ильич в общем-то всегда относился спокойно. Но вот попробуйте сосредоточиться над статьей, когда надо прислушиваться к каждому шороху, к каждому незнакомому голосу – ведь в любой момент могут нагрянуть и арестовать. Еще бы: за голову Ленина обещано вознаграждение в 200 тысяч рублей золотом, 50 офицеров ударного батальона поклялись найти Ленина или умереть, по следам Ильича рыщет собака-ищейка Треф. Написала я все это и – немного испугалась: а не получилось ли, что взволнованность 34-го тома я хочу объяснить якобы боязнью Ильича за свою жизнь? А это было не так, ну просто совершенно не так. Свою личную опасность Ильич воспринимал без страха, относился к ней как к неизбежному спутнику жизни профессионального революционера. Обо всех поворотах его личной судьбы за те три с половиной месяца, обо всех опасностях мы узнаем из воспоминаний других, тех, кто был в то время связан с Ильичем, кто обеспечивал ему убежища и связь с жизнью. Сам же Ильич о своем вынужденном заточении высказывается довольно спокойно и даже с юмором. Например, в конце статьи «О компромиссах» читаем: «Предыдущие строки написаны в пятницу, 1-го сентября, и по случайным условиям (при Керенском, скажет история, не все большевики пользовались свободой выбора местожительства) не попали в редакцию в этот же день» (т. 34, с. 138). В другом месте: «После июльских дней мне довелось, благодаря особенно заботливому вниманию, которым меня почтило правительство Керенского, уйти в подполье» (т. 34, с. 322). Или вот: «На пленуме мне, видно, не удастся быть, ибо меня „ловят“» (т. 34, с. 434). Видите, как просто, словно о деле житейском – «меня ловят»! Дескать, возмущаться здесь нечем, а просто надо учитывать – и только. Нет, не о своей жизни волновался Ильич, а о судьбах революции. И даже когда он вспоминал о том, что и на самом деле ему грозит вполне реальная опасность, то и тогда он в первую очередь думал о спасении своей работы. Сразу после событий 4 июля он, первым понявший всю опасность положения, написал в записке к Каменеву: «Entre nous: если меня укокошат, я Вас прошу издать мою тетрадку: „Марксизм о государстве…“» (т. 49, с. 444). (Как частное, это письмо помещено не в 34-м томе, а в 49-м). Вот так спокойно писал Ильич о возможности своей гибели, не удостаивая свою персону даже словом «убьют», а всего лишь шуточным «укокошат». Но, к нашему счастью, его не «укокошили», и он сам превратил свои записки в великую книгу «Государство и революция». И писал ее… тоже в августе – сентябре 1917 года! Да как же это? Когда он нашел время, где брал силы? Видимо, не случайно эта книга включена Институтом марксизма-ленинизма в отдельный, 33-й том, делая при этом некоторое отступление от хронологического принципа. Будучи по своему характеру обстоятельным, философским, спокойно-уравновешенным научным исследованием, она резко отличается от всего, что помещено в 34-м томе. Ну просто совершенно другая тональность, другой ритм, темп, какое-то анданте посреди бушующего престо. У фантастов встречается идея, что в какой-то своей точке время может перейти в другое измерение, и человек, попав в эту точку, за крошечную долю секунды может прожить годы, а возвратившись обратно в свое время, снова оказаться в той же временнóй точке, что и до ирреального путешествия. Эта фантастическая идея поневоле приходит на ум, когда начинаешь задумываться, когда и как смог Ильич в те горячие дни написать еще и эту книгу. Да, 33-й том тоже таит в себе немало загадок, но об этом как-нибудь в другой раз. Сейчас же вернемся к 34-му: надо дослушать Аппассионату. Если вы давно не слушали эту сонату Бетховена, поставьте пластинку на проигрыватель. Там, в аллегро, есть такое место, когда напряжение дошло, казалось бы, до предела, а тут вдруг музыка оборвалась… Томительная пауза – как затишье перед грозой… И – взрыв, четыре мощных аккорда обрушиваются на вас, и музыка, как горная река, прорвав плотину, несется уже с совершенно невообразимой энергией куда-то вдаль, в океан… Кажется, что это уже и не музыка, а само сердце композитора, сама душа его рвется ввысь. В ленинской Аппассионате тоже взорвался аккорд, после которого уже – только жизнь или смерть. «Я пишу эти строки вечером 24-го…» (т. 34, с. 435). Долго всматриваюсь в эту строчку, осторожно трогаю ее рукой, будто дотрагиваюсь до самой Истории. «…Положение донельзя критическое. Яснее ясного, что теперь, уже поистине, промедление в восстании смерти подобно» (там же). Это – затишье перед бурей, а затем и – вот, вот он, взрыв: «Нельзя ждать!! Можно потерять все!!» (там же). «История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя терять много завтра, рискуя потерять все. …Промедление в выступлении смерти подобно» (т. 34, с. 436). Все. Последний аккорд взят. Потрясает даже отсутствие восклицательного знака в конце. Фраза весома и неумолима. Как судьба. Как веление Истории. И – обессиленный исполнитель с отрешенными от мира глазами на минуту откинулся… Но – только на минуту: ведь завтра было 25 октября. И аплодисменты, как говорят, бурные аплодисменты, тоже были завтра, когда Ильич произнес: «Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась» (т. 35, с. 2). Но это уже начало 35-го тома. Музыка революции продолжалась. А пока – я зову вас снова вернуться к началу 34-го. Вот мы промчали за несколько сот страниц расстояние в три с половиной месяца, обращая внимание только на главные вехи, только на указатели – «к Октябрю». Но ведь сами знаете, настоящую музыку надо слушать несколько раз, настоящую книгу тоже тянет перечитывать… И вот, читая 34-й том во второй раз, давайте задержим свое внимание на эмоциональной стороне. Великое дело нельзя делать с холодным сердцем. И мы увидим: да что уж там рассуждать о холодном или даже горячем сердце – Ильич был просто влюблен в революцию! И если приближаться к Октябрю нам помогала Аппассионата, то ощутить огонь любви к революции поможет Девятая симфония Бетховена. Вот почему заголовком ко второму перечитыванию я поставлю слова из оды Шиллера, которые Бетховен включил в финал своей симфонии.«Радость, радость!»
Великий Бетховен своей последней, Девятой, симфонией – через века – обращается к нам. Он зовет людей к свободному братству, он мечтает, чтобы человек на земле жил благородно, достойно, счастливо. Композитор так страстно хотел достучаться до сердец миллионов, так сильно хотел быть понятым, что ему не хватило средств величайшего из искусств – музыки, и он обратился к слову. И вот – финал. Начинает его оркестр, который уже и сам говорит так убедительно, так понятно… Но нет, то, что задумал композитор сказать людям, должно быть понято всеми без исключения, и вот – вступает солист-певец. Он поет о самом чудесном, самом божественном даре – о радости. И все люди, стоящие на сцене (даже не хочется называть их – «хор»), откликаются, вдохновенно поют оду Радости:Алгеброй гармонию поверить…
Звучит симфония… Но как ее услышать, как понять? Музыка ведь неоднозначна, к тому же она может дать человеку лишь то, что он сам способен взять от нее. Один услышит всего лишь шум, другой – приятные мелодии, а третий будет потрясен величием мыслей и чувств, чудом, сотворенным человеческим гением. История объективнее, конкретнее музыки. Но и ее видят по-разному. Даже реальное содержание истории, даже документально выверенные факты каждый преломляет через себя, через весь комплекс своих качеств – темперамент, силу ума, образованность и конечно же мировоззрение. Вот мы говорим: история приближалась к Октябрю, тем самым давая понять, что признаем закономерность социалистической революции. Но ведь есть и другое мнение: иные на Западе и до сих пор твердят о якобы случайном характере Октября. Дескать, это казус истории, который непременно надо исправить. Мы восхищаемся удивительной слитностью Ленина с историей, его умением сочетать теорию с практикой, его глубоко научным, диалектическим подходом к политике. А нам говорят о якобы волюнтаристском характере Ленина. Нет, я совершенно не расположена сегодня разоблачать лжецов и фальсификаторов западной пропаганды. Что им докажешь? И чем… Фактами? Так они их сами превосходно знают, они изучают первоисточники. Так что передергивание цитат, подтасовка фактов – это, как говорится, их работа. Бог с ними, видно, по-другому им просто нельзя. Меня гораздо больше вот что тревожит. Порой не только тонкая, умело сконструированная фальсификация, но и грубая, беспардонная ложь находят понимание и даже сочувствие среди… некоторых наших советских людей! Мне не хочется кого-то конкретно обвинять, просто я много думала над этим вопросом, наблюдала, спорила, анализировала и пришла к выводу, что всему виной – незнание. Мне кажется, что всевозможные «концепции» советологов и находят своих слушателей лишь до тех пор, пока у людей нет полного знания истории. Только знания дают твердую опору, вооружают нас аргументами, не дают пасовать ни перед какой самой утонченной идеологической диверсией. Вот под этим углом зрения давайте снова вернемся к началу 34-го тома и теперь уже спокойно, стараясь сдерживать эмоции, прочтем его. Прочтем, чтобы поверить алгеброй гармонию: а все ли в этой музыке подчинено законам искусства? А если уж совсем точно, без метафор, то посмотрим, было ли в 1917 году в действиях Ленина хоть что-нибудь, дающее основание называть его волюнтаристом? Надо сказать, что среди всех мифов о Ленине этот миф особенно живуч. Меняются разные другие теории и концепции, но «волюнтаризм» большевиков и Ленина – это, так сказать, самая «любимая мысль» советологов всех времен и направлений. Постоянно обновляемый, этот миф переходит из десятилетия в десятилетие, обрастая новыми «трактовками» и соответственно новыми «открытиями». В семнадцатом году эти мифы были уж совсем на детском уровне. Но ничего, им верили. То Ленина объявляли немецким шпионом, то антихристом, то… Да вот, в одной черносотенной газетке было и такое: на фотографии Ленин и Крупская сидят в машине, а под снимком подпись: «Большевистский вождь и его жена бегут за границу с награбленным золотом и другими ценностями; переезжают финскую границу»[26]. Шло время, люди все больше узнавали о жизни Ленина, о его взглядах. Прямая ложь уже ни у кого не вызывала доверия. Что ж, мифы стали более «художественными» и даже более «научными»: под них все чаще стали подводить теоретическую базу, причем непременно с цитатами из Маркса и самого Ленина. А недавно, лет эдак десять назад, советологи вдруг сильно возлюбили Ленина. Помню, как, работая над одной статьей, я сидела в библиотеке и с изумлением листала страницы, где западные советологи восхваляли Ленина за выдающийся ум, силу характера, за его необыкновенные способности… Но внимательно пригляделась и поняла: этот поворот от осуждения к возвеличиванию тоже был отнюдь не бескорыстен. Со страниц новых писаний вставал эдакий сверхчеловек, способный чуть ли не одним взглядом подчинить себе всех несогласных. Его наделяли «демонической силой», якобы дававшей ему возможность единолично вершить судьбы России, судьбы истории. Ну разве не понятно, что стоит за этим возвеличиванием волевых качеств Ленина? Ответ однозначен: принижение роли Октября. Революция-де была делом случая, никаких объективных закономерностей за ней не стояло, она – всего лишь результат волевых усилий Ленина. Ведь признать объективность революционного процесса – это значит признать, что и в их странах рано или поздно революция неминуема. Вот этот-то страх перед грядущей революцией и толкает буржуазию на создание самых немыслимых фальсификаций, самых нелепых версий нашего Октября. Нельзя не признать, что теоретическая база под «волюнтаризм» Ленина подведена весьма остроумно. Сначала советологи слегка подправили Маркса. А затем «поссорили» с ним Ленина. Вот и все, очень просто. Суть этой «концепции» вкратце такова. Конечно, учение Маркса о классовой борьбе, о социалистической революции, о диктатуре пролетариата – все это с милой забывчивостью опущено. Но вот один аспект учения Маркса показался советологам весьма симпатичным, особенно если его оторвать от остальных аспектов. Это – учение Маркса об объективном характере законов общественного развития. Та-ак, потирают руки советологи, чудненько, Маркс-то, оказывается, был фаталистом! Ну а как же, смотрите: что бы человек ни делал, все равно жизнь будет идти своим чередом. Ну а теперь, как вы понимаете, с таким Марксом нетрудно поссорить и Ленина. Подумайте только, говорят нам, нет того, чтобы тихо-мирно наблюдать, как жизнь сама собой стихийно развивается! Мог бы, в конце концов, если уж ему это так нравится, почитывать себе и Маркса, но тоже спокойненько, рассевшись удобно в мягком кресле да попивая чаек. Так нет, он, видите ли, вздумал этот самый марксизм да в жизнь проводить! Ну не волюнтарист ли? Итак, снова читаем 34-й том: ведь именно тогда, в семнадцатом году, и стали появляться мифы и о «волюнтаризме», и о «бланкизме»… Особенно усилилась деятельность мифотворцев после 4 июля, когда Ленин твердо поставил вопрос о необходимости вооруженного восстания. Ведь вымыслы исходили, как правило, от людей, боявшихся революции, а также – колеблющихся, половинчатых, стремившихся любой ценой оттянуть решительные действия. Они-то и поспешили объявить Ленина бланкистом, надеясь таким образом подорвать доверие народа к политике большевиков. Но что такое бланкизм? Это – заговорщическая тактика, по сути дела, пик волюнтаризма, то есть доведение политики волевого нажима до крайности, до заговора, до политического переворота. И понятно, что у людей, не знающих марксизма, не владеющих диалектикой, со словами «заговор» и «переворот» связывались только самые мрачные страницы истории, когда ради личных интересов властителей совершались дворцовые перевороты, часто сопровождавшиеся тайными убийствами, погромами, резней… А ведь сам Луи Огюст Бланки, от имени которого и пошло название тактики заговоров, был выдающимся революционером, за участие в революциях дважды приговоренным к смертной казни, – в общем, личностью героической. Но, несмотря на его революционные заслуги, классики марксизма-ленинизма относились резко отрицательно к его тактике заговоров. Вот почему Ленин с возмущением называет обвинения в адрес марксистов в бланкизме оппортунистической ложью. И весь 34-й том наглядно показывает, что это не просто всплеск оскорбленного чувства, это – истина, подтвержденная делом, фактами, да и всей марксистской теорией. Кстати, сомневающимся, тем, кому нравится добывать знания из западных «голосов», тоже очень полезно внимательно вчитаться в 34-й том и посмотреть: были ли хоть какие-то основания для того, чтобы Октябрьскую революцию сравнивать с военным заговором? Что ж, посмотрим и мы. Первое отличие заговора от научно взвешенной политики – это сокрытие правды от масс. В этом смысле весь 34-й том, от первой до последней строчки, – демонстрация того, как настойчиво большевики и Ленин разъясняли народу правду. Ничего себе заговорщик: за месяц до восстания Ленин пишет статью, в которой честно и подробно рассказывает народу, что будут делать большевики после взятия власти! Статья называется «Удержат ли большевики государственную власть?». Нет, Ильич не обещает манны небесной. «Мы должны твердо помнить, – пишет он, – что „неразрешимых“ общественных задач мы себе никогда не ставили…» (т. 34, с. 295). Что же касается разрешимых задач, то в статье говорится о них реалистично и, как всегда у Ленина, с цифрами и фактами. И о хлебной монополии, и о привлечении к государственной службе опытных буржуазных специалистов, и о рабочем контроле, и о том, как трудно будет вначале управлять государством, имея в стране такую вопиющую неграмотность… В общем, никаких чудес. Хотя… нет, есть немножко и о чудесах: «…у нас есть „чудесное средство“ сразу, одним ударом удесятерить наш государственный аппарат, средство, которым ни одно капиталистическое государство никогда не располагало и располагать не может. Это чудесное дело – привлечение трудящихся, привлечение бедноты к повседневной работе управления государством» (т. 34, с. 313). Как видим, даже «чудеса» – мало того, что вполне реальные, но и, в отличие от мечтательных утопий, трудные. Но Ленин раскрывает перед массами не только послереволюционную тактику большевиков, но и не скрывает от народа, как много самим трудящимся придется потрудиться после победы революции. Разве заговорщикиделятся с массами своими истинными целями, своими близкими и дальними планами? Вот, например, Корнилов, тот точно был заговорщиком. Ленин и говорит, что у Корнилова действительно был «только заговор генералов, которые рассчитывали увлечь часть войск обманом и силой приказания» (т. 34, с. 217). Ну не говорить же, в самом деле, солдатам, что их ведут восстанавливать ненавистную им монархию! Когда цели антинародны, их не оглашают. Вот тогда нужны и тайна, и обман, и заговоры. Ленин напоминает читателям об известных в общем-то фактах, но так их сопоставляет, так понятно комментирует, что каждому становится ясно: вот – заговор, а вот – честная, принципиальная, открытая политика. Еще пример с поведением партии кадетов, про которую Ленин пишет, что она, «обладая большей прессой и большими агитаторскими силами, чем большевики, никогда не решалась и не решается открыто говорить народу ни о диктатуре буржуазии, ни о разгоне Советов, ни о корниловских целях вообще!» (там же). И тут же Ленин показывает, что большевики поступают совсем по-иному: «О диктатуре пролетариата и беднейшего крестьянства, о мире и немедленном его предложении, о конфискации помещичьих земель – об этих главных целях пролетарской гражданской войны партия большевиков говорила совершенно открыто, определенно, ясно, точно, во всеуслышание, в своих газетах и в устной агитации» (там же). Кажется, ясно, кто есть кто. Далее. Марксисты в своей революционной деятельности опираются на массы. Если массы не хотят революции, то никакие призывы, никакие уговоры революцию не произведут. Ленин показывает, что сама жизнь толкала народ на стихийные антиправительственные выступления. Недовольство Временным правительством, возмущение разрухой, голодом, непрекращающейся мучительной войной – все это нарастало и без агитации большевиков. Более того, бывали даже такие моменты, и в 1905 году и в 1917-м, когда большевикам приходилось не усиливать, а, наоборот, умеривать революционный пыл народа. Кстати, наличие стихийного движения масс, когда их требования в основном совпадают с требованиями борющейся партии, говорит как раз о том, что эта партия выражает интересы масс. Вот, например, к моменту корниловского мятежа в массах ведь не было никакого стихийного движения. Это и понятно: сценарий мятежа был составлен за спиной солдат, был от начала до конца сконструирован монархически настроенными генералами. Приведя этот и другие факты, Ленин объясняет: «Что стихийность движения есть признак его глубины в массах, прочности его корней, его неустранимости, это несомненно. Почвенность пролетарской революции, беспочвенность буржуазной контрреволюции, вот что с точки зрения стихийности движения показывают факты» (т. 34, с. 217). Вот эту самую «почвенность» революций буржуазная пропаганда и хочет замазать, создавая миф о «волюнтаризме» Ленина. Ведь если вождь – волюнтарист, значит, и вся революция случайна, беспочвенна, и, значит, нечего, дескать, западному трудящемуся человеку с надеждой взирать на Октябрь, надеясь извлечь из него уроки. Но разумеется, стихийное движение, хоть и доказывает почвенность революции, само по себе победы не принесет: нужна еще сознательность масс. Курс на сознательность – это тоже важное отличие марксистов от волюнтаристов, да и от бланкистов. И в 34-м томе мы не раз встретим мысль о том, что марксизм учит не начинать восстания, пока нет уверенности, что большинство населения поддерживает революцию. Заговорщики же, в их классическом виде, как правило, преследуют свои личные или узкопартийные цели. Если им и нужны массы, то только темные, обманутые, чтобы было кому каштаны из огня таскать. Для заговорщиков массы всего лишь средство для достижения политических целей. Вот почему заговорщическая тактика, взятая на вооружение даже искренне преданными народу революционерами, безоговорочно осуждается марксизмом: за высокие цели нельзя бороться негодными средствами. И вот почему Ленин, отдавая дань уважения личным качествам Огюста Бланки, начисто отметает его тактику заговоров. Для марксистов массы никогда не были средством, даже если это средство предлагается использовать в интересах самого народа. Марксисты отвергают мысль о том, что можно якобы потихоньку от народа сделать его счастливым. Мало того, что такая затея заведомо обречена на неудачу, она еще и оскорбительна для народа! Вот почему марксисты несут народу правду, просвещают его политически: они верят в народ, верят в его разум, в его силы, они убеждены, что только сам народ – но сознательный народ – и может завоевать для себя свободу. Но заговорщики-революционеры – это все же частный случай. И сам Огюст Бланки, и российские его последователи – народовольцы, они хоть и прибегали к негодным средствам, но все-таки сами были личностями выдающимися, симпатичными, искренними. И если они вступали в борьбу за народное дело без поддержки самого народа, то это происходило только в силу неразвитости движения. Совсем другое дело, когда к заговору прибегают реакционные, антинародные силы. Они-то как раз специально заинтересованы в темноте народа, ибо сознательные народные массы не только их не поддержат, но и могут повернуть оружие прямо против них. Более того, такие заговорщики, стремясь к власти, заранее отлично знают, что потом им придется удерживать свою власть с помощью насилия над массами. Современная история знает тому немало примеров. Взять хотя бы пиночетовскую хунту, пришедшую к власти именно путем военного заговора. И что же? Вот уже второе десятилетие хунта воюет против собственного народа, удерживая свою власть исключительно насилием над массами. А марксисты, в частности большевики, стремясь к власти, рассчитывают как раз на поддержку масс. Ленин утверждает, что устойчивой «может быть только власть, опирающаяся заведомо и безусловно на большинство населения» (т. 34, с. 201). Марксизм от волюнтаризма отличается еще и тем, что требует от политика скрупулезного учета обстоятельств. Особенно важен здесь классовый анализ исторической обстановки. Например, советологи упрекают Ленина в том, что он, дескать, менял партийные лозунги по своему настроению, ни с чем и ни с кем не считаясь. Вот посмотрите, злорадствуют они, лозунг «Вся власть Советам!» то выдвигается, то снимается. Ленин же объясняет это так: «Каждый отдельный лозунг должен быть выведен из всей совокупности особенностей определенного политического положения» (т. 34, с. 10). Классовая же оценка событий у Ленина всегда на первом месте: «Но всякий, кто хоть чему-нибудь научился из истории или из марксистского учения, должен будет признать, что во главу угла политического анализа надо поставить вопрос о классах: о революции какого класса идет речь? А контрреволюция какого класса?» (т. 34, с. 83). Классовый подход и дал Ленину возможность точно, безошибочно определить суть событий 4 июля: «Переменилось взаимоотношение классов. В этом суть» (т. 34, с. 259). До 4 июля переход власти к Советам означал мирный путь развития революции, так как при отсутствии насилия над массами и в атмосфере политических свобод борьба классов и партий могла бы без кровопролития продолжаться уже внутри Советов. Но после 4 июля, когда в Советах не осталось ни одной партии, не запятнавшей себя «пособничеством палачам» (т. 34, с. 13), тот же лозунг звучал бы уже как «донкихотство или как насмешка» (т. 34, с. 12). В самом деле, меньшевики и эсеры 4 июля откровенно перешли на сторону крупной буржуазии, то есть главного классового противника пролетариата. В этих условиях требовать власти Советам, в которых было меньшевистско-эсеровское большинство, означало требовать власти для… классового врага! Ну и конечно же ни тогда, в семнадцатом, ни сейчас, семь десятилетий спустя, Ленину не могли и не могут простить того, что он следовал завету Маркса относиться к восстанию как к искусству – и всеми силами убеждал большевиков в необходимости такого подхода. Как всегда, нашли у самого Маркса зацепочку: в одном из правил искусства восстания, сформулированных Марксом, есть такое: «надо захватить противника врасплох…» (т. 34, с. 335). Во всей теории восстания это правило, наверное, единственное, схожее с правилами заговоров. Кстати, и в подготовке Октябрьского восстания единственным элементом «заговора» был засекреченный день восстания, да и этот «секрет», как мы знаем, был разглашен Каменевым и Зиновьевым. Но это уже относится к области фактов, а ревизионистам и советологам факты не указ. Но почему, спросим мы, Ленин так настаивал на серьезном подходе к восстанию? Ведь дело и так уже шло к восстанию, оно уже просто было неизбежно. Да потому, что всесторонне подготовленное восстание будет стоить народу меньшего количества жертв! Но такая «простая» мысль советологам и в голову, конечно, не может прийти. Как я уже говорила, авторы вымыслов о «волюнтаризме» большевиков играют на плохом знании читателями марксизма вообще. Марксизм действительно учит, что законы развития общества носят объективный характер, но это ведь не исключает субъективного фактора! Взаимодействие объективного и субъективного – это очень сложная и, главное, подвижная категория, и надо быть превосходным диалектиком, чтобы в каждый данный момент истории находить меру этого взаимодействия. Таким диалектиком и был Ленин. Он не раз пояснял, что в разные исторические отрезки времени на первый план выдвигаются то объективные факторы, то субъективные. В периоды революций субъективный фактор, безусловно, возрастает многократно, в такие моменты особенно наглядной становится роль личности в истории. Вот почему Ленин требовал от партии в дни революционного подъема быть впереди событий. Было бы предательством интересов народа, если бы в такой ответственный момент партия заняла выжидательную позицию, мол, история сама все поставит на свои места. Массы не могут больше жить по-старому, они стремятся к переменам, они настроены революционно, но они часто еще не могут разобраться в политическом положении момента, в расстановке классовых сил, в вопросах революционной теории. Вот Ленин держит перед собой наказы крестьянской бедноты. В них миллионы крестьян «говорят, что они хотят идти к отмене наемного труда, но не знают, как это сделать. Мы знаем, – пишет Ленин, – как это сделать. Мы знаем, что это можно сделать только в союзе с рабочими, под их руководством, против капиталистов, а не „соглашательствуя“ с капиталистами» (т. 34, с. 114). Видите: «Мы знаем», то есть партия знает, как достичь того, чего хочет народ. Так как же можно устраниться? Это что, по мнению ретивых критиков, и будет отсутствием волюнтаризма? Нет, с точки зрения марксизма такое самоустранение есть предательство. Как уже говорилось, врагов марксизма страшно раздражало, что Ленин очень серьезно относился к восстанию, разрабатывая его план по всем правилам военного искусства. А ведь это говорит только о том, что Ленин видел в восстании не романтику, не возможность проявить свою смелость, а средство для построения справедливого общества для людей. Мир и счастье для людей были главной целью его жизни, и потому он старался, чтобы даже такое потрясение общественных основ, как революция, обошлось бы народу как можно меньшим количеством жертв. А для этого и надо было подходить к восстанию как к искусству. «История сделала коренным политическим вопросом сейчас вопрос военный, – пишет Ленин. – Я боюсь, что большевики забывают это, увлеченные „злобой дня“, мелкими текущими вопросами и „надеясь“, что „волна сметет Керенского“. Такая надежда наивна, это все равно, что положиться „на авось“. Со стороны партии революционного пролетариата это может оказаться преступлением» (т. 34, с. 264 – 265). Нам сегодня нетрудно понять, что тогда, в семнадцатом, многие желали бы, чтобы Ленин и большевики положились «на авось». Понятна и запоздалая злоба современных идеологов буржуазии, что Ленин не положился-таки «на авось»! Изменить прошлое никому не дано, что ж, думают, давайте хоть исказим это прошлое. Может быть, кто-то и попадется на удочку и, испугавшись обвинений в волюнтаризме, и сегодня решит положиться «на авось». Ну вот, поверили мы алгеброй гармонию и убедились, что нигде ни одного диссонанса. Все – по науке, все – с учетом действительности. Диссонансы были в жизни, но жизнь, как известно, шире любой науки, любой теории. У композитора 12 нот. У природы – миллионы звуков. И все же композитор, создавая симфонию, с помощью 12 нот дает нам возможность услышать и дыхание природы, и биение человеческого сердца, и глубину мысли. У политика – обществоведческая теория. Волюнтарист или вообще не считается с теорией, или подгоняет под нее «неудобные» факты жизни. Марксист подходит к жизни диалектически, и если жизнь дает новые факты, он осмысливает их с помощью теории, а если надо, то развивает теорию дальше. И еще одно «маленькое» отличие: у волюнтаристов – доктрины, живущие недолго, сменяющиеся часто и без глубоких внутренних причин. У марксистов – теория, живущая уже полтора века, развивающаяся и обновляющаяся по мере развития общества. Здесь можно было бы поставить и точку. Но произошло незапланированное. Знаете, есть такая присказка: объяснял, объяснял, пока наконец сам не понял. Вот так и я: вчитывалась, вчитывалась в 34-й том, старалась зажечь вас тем, что было понятно самой, как вдруг увидела и для себя нечто совсем неожиданное, удивительное. Вот это мое открытие и станет последним в разговоре о 34-м томе. Заголовком к последней части этой главки я возьму слова из той же оды «К радости», но смысл этих слов проявится несколько позже.«Обнимитесь, миллионы!»
Итак, пока я в третий раз штудировала 34-й том и с математической въедливостью докапывалась до теоретического фундамента Октября, эмоции все же не молчали совсем. Да это, наверное, и невозможно: очень уж яркий, насыщенный и мыслями, и чувствами кусок истории зажат в обложке 34-го тома. Но знаете, как иногда бывает при слушании серьезной музыки: чем больше ее слушаешь, тем больше в нее влюбляешься и тем больше нового, не замеченного ранее, для себя открываешь. Тридцать четвертый том захватил меня сразу, с первого же чтения. Но далеко не все мелодии были услышаны. Когда я читала первый, второй раз, я только слышала музыку революции, ощущала поступь грядущего Октября, проникалась логикой неизбежности вооруженного восстания. Порой я себе казалась босоногим мальчишкой, бегущим за марширующим взводом военных, только я-то бежала, изо всех сил стараясь не отстать, рядом с шагающей… историей! И, заражаясь от Ильича его оптимизмом, так хотела помочь ему доказать всем, убедить каждого в неизбежности вооруженной схватки с контрреволюцией! Но вот теперь, когда попробовала читать спокойно, когда стала вглядываться уже не в страницы и даже не в строчки, а и в отдельные слова, вдруг до слуха моего стала доходить какая-то новая нота, которая настойчиво выбивалась из всей партитуры. Сначала я подумала, что ослышалась, но нота повторялась периодически, и становилось ясно, что это уже не случайный звук, это – что-то важное, закономерное… Что же это была за нота? Чем же она меня так удивила? А вот представьте себе: в том же самом томе, который весь пылает заревом Октября, который чуть ли не каждой страницей зовет к вооруженному восстанию, – в этом же томе зазвучала нота: а хорошо бы – без восстания! Да как же это? И куда же в это время смотрела муза по имени Революция? Нет, Ильич конечно же не предавал свою музу, он продолжал горячо и преданно любить революцию. Но что такое революция? Разве это непременно стрельба, резня, братоубийство, потоки крови? Марксизм учит, что главный вопрос революции – это вопрос о власти. Но разве вооруженное восстание – единственный способ взятия власти? Нет, марксизм вовсе не исключает возможности мирного взятия власти, более того, марксисты именно предпочитают мирный путь, если, конечно, история дает возможность выбора. Разумеется, не жертвуя при этом идеей самой революции, иначе это были бы уже и не марксисты, а либералы, реформисты и т.д. В 1917 году в России сложилась редкая историческая ситуация. Вот как ее характеризует Ленин: «Мирное развитие какой бы то ни было революции вообще вещь чрезвычайно редкая и трудная, ибо революция есть наибольшее обострение самых острых классовых противоречий, но в крестьянской стране, когда союз пролетариата и крестьянства может дать измученным несправедливейшей и преступнейшей войной массам мир, а крестьянству всю землю, – в такой стране, в такой исключительный исторический момент мирное развитие революции при переходе всей власти к Советам возможно и вероятно» (т. 34, с. 222 – 223). Странно, да? Мы ведь уже знаем, что 34-й том начинается со статьи, написанной 10 июля, то есть на шестой день после событий 4 июля, перечеркнувших возможность какого бы то ни было мирного пути. Вот если мы раскроем 31-й и 32-й тома, то да, там мы найдем много рассуждений о мирном пути развития революции. А в 34-м уже на второй странице тома читаем: «Всякие надежды на мирное развитие русской революции исчезли окончательно» (т. 34, с. 2). Раньше-то они были, эти надежды: после Февральской революции в условиях демократии были все возможности перейти к социализму мирным путем, если бы… если бы Временное правительство своевременно передало бы всю, именно всю власть Советам. Но после 4 июля стало ясно, что Временное правительство окончательно предало революцию, перейдя на сторону крупной буржуазии. «Мирный путь развития сделан невозможным, – заявляет Ленин. – Начался немирный, наиболее болезненный путь» (т. 34, с. 12). Эти слова читаем на 12-й странице тома, и, кажется, теперь уже все ясно, теперь уже бесповоротно – курс на вооруженное восстание. Кстати, из учебников и журнально-газетной публицистики нам тоже известно, что после 4 июля большевики именно бесповоротно взяли курс на вооруженное восстание и что ни у большевиков, ни у самого Ленина никаких сомнений на этот счет не было вплоть до самого 25 октября. Но тогда каким же образом на страницах 34-го тома могла возникнуть та самая нота, о которой я говорила? Это ведь была как раз нота о… мирном пути! Представляете: вдруг, на 134-й странице вижу такие слова: «Теперь, и только теперь, может быть всего в течение нескольких дней или на одну – две недели, такое правительство могло бы создаться и упрочиться вполне мирно» (т. 34, с. 134 – 135). Что же произошло, почему Ленин меняет свой взгляд на окончательную невозможность мирного пути? А дело в том, что 25 августа произошел мятеж Корнилова, который напугал даже совсем было обуржуазившихся меньшевиков и эсеров. Напугал настолько, что они, боясь окончательно потерять доверие масс, вроде бы проявили даже характер – решили «не идти в правительство вместе с кадетами» (т. 34, с. 136). И Ленин усмотрел в этом их решении «маленький шанс» (там же) на то, что можно все-таки с эсерами и меньшевиками договориться. Ради этого маленького шанса, считает Ленин, большевики должны «предложить добровольный компромисс» (т. 34, с. 134) меньшевикам и эсерам. Надо сказать, что Советы в то время сделались уже целиком меньшевистско-эсеровскими, и конечно же такое правительство – это далеко не то, о чем мечтали большевики. Но ради возможности мирного пути, возможности избежать кровопролития, большевики могут и должны, по мнению Ленина, пойти и на такое правительство, пойти на то, чтобы добиваться власти не единовременным актом, то есть восстанием, а постепенным убеждением народа в своей правоте и тем самым постепенным усилением своего влияния в Советах. Но когда Ленин начинал писать статью «О компромиссах», он еще не знал, что меньшевики и эсеры всего лишь сделали жест якобы разрыва с кадетами, на деле же они продолжали вести с ними закулисные сделки. Это выяснилось буквально за те два-три дня, в течение которых Ильич не сумел передать из подполья для печати свою статью. А когда в следующие два дня он прочел газеты, то понял: «…пожалуй, предложение компромисса уже запоздало. Пожалуй, те несколько дней, в течение которых мирное развитие было еще возможно, тоже прошли» (т. 34, с. 138 – 139). Да, правда такова: и тогда, 4 июля, не большевики были виноваты в том, что рухнула надежда на мирное развитие революции, и теперь, в конце августа, когда снова едва замаячил маленький шанс, его опять уничтожили меньшевики и эсеры, вступив в сговор с корниловцами. Ну теперь-то вроде уж все, окончательно? Представьте, нет! Проходит две недели, и Ленин снова заводит речь о возможности мирного пути. Поразмыслил, проанализировал, взвесил: ну в самом деле, обидно ведь не использовать для такой благородной цели исторических особенностей России! Огромное большинство населения принадлежит к мелкобуржуазному классу, и исход революции зависит от того, к кому эта масса присоединится – к пролетариату или к крупной буржуазии. По своей малообразованности, мелкособственническим инстинктам эта масса вполне способна качнуться в сторону капиталистов и помещиков. И тогда – прощай победа социализма в России! Но коренные-то интересы мелкобуржуазной массы были гораздо ближе к интересам бедного крестьянства и пролетариата. Значит, между крупной буржуазией и пролетариатом будет идти борьба за многочисленные средние слои. Но не опасно ли в такой неустойчивой ситуации полагаться на мирное, парламентское течение борьбы? Ведь по делу пропаганды, делу одурачивания масс у буржуазии был уже накоплен колоссальный опыт. Но Ленин был убежден, что время будет работать на то, что средние слои пойдут в конце концов за пролетариатом. Ведь буржуазия приманивает к себе народ обманом, клеветой на большевиков, а любая ложь рано или поздно опровергается самой жизнью. Большевики же действуют только с помощью правды! И Ленин, веря в силу своей правды, предлагает пошире пропагандировать программу большевиков. «Пойдем с ней больше в „низы“, к массам, к служащим, к рабочим, к крестьянам, не только к своим, но и особенно к эсеровским, к беспартийным, к темным. Постараемся их поднять к самостоятельному суждению, к вынесению своих решений…» (т. 34, с. 230). Видите: правда и только правда. Вот почему Ленин не боится тактических уступок меньшевикам и эсерам: в конце концов массы все равно пойдут за большевиками. Этот путь для большевиков будет, конечно, труднее, но зато народ придет к новому строю без кровопролития. И снова, и снова Ленин убеждает: «Наше дело – помочь сделать все возможное для обеспечения „последнего“ шанса на мирное развитие революции…» (там же). Когда я в первый раз обратила внимание на кавычки в слове «последнего», то не поняла, в чем же здесь дело, к чему здесь кавычки? А потом, после многочисленных перечитываний этого места, подумала: а может быть, Владимир Ильич в глубине души все же надеется, что и это – не последний шанс? Кто ее знает, эту историю, возьмет да и подбросит еще какую-нибудь немыслимую ситуацию, и снова забрезжит крохотный желанный шанс, так что ж, большевикам отказываться от него только на том основании, что уже было произнесено слово «последний»? Предположение оказалось верным, и на странице 341 я прочитала: «Очень может быть, что именно теперь можно взять власть без восстания…» И это сказано… 1 октября! Как же это? Ведь в учебниках, в воспоминаниях мы привыкли читать о том, что весь последний месяц Ленин ни о чем не думал, кроме как о вооруженном восстании. Даже у Крупской можно прочесть: «Весь, целиком, без остатка жил Ленин этот последний месяц мыслью о восстании, только об этом и думал, заражал товарищей своим настроением, своей убежденностью»[27]. Весь последний месяц… А как же быть с теми словами, написанными 1 октября? Не слишком ли мы иногда «выпрямляем» историю, подгоняя ее под уже известные нам последующие события? Ну да, конечно, сегодня мы уж точно знаем, что 25 октября состоялось-таки восстание. А что было делать, если Временное правительство вело к гибели всех революционных завоеваний Февраля? Если даже и сами большевики не всегда оказывались настолько мобильными, чтобы вовремя использовать шанс, который порой бывал таким хрупким, таким недолговременным, что исчезал, едва появившись? Но, говоря сегодня о политических взглядах Ленина, разве можно игнорировать эту, такую драгоценную для нас, подробность, эту высказанную им вероятность, пусть и не осуществившуюся? Так на что же рассчитывал Ленин в этот раз, снова ставя вопрос о мирном взятии власти? Положение было таково, что промедление большевиков со взятием власти грозило революции гибелью. Ленин осознавал это, как никто другой, стоит только посмотреть на заголовки статей: «Большевики должны взять власть» (середина сентября), «Удержат ли большевики государственную власть?» (1 октября), «Кризис назрел» (7 октября). Но вот 1 октября, в «Письме в ЦК…», Ленин уже действительно в последний, без кавычек последний, раз поставил вопрос о возможности бескровной революции. Медлить нельзя, власть брать надо. Но как брать, путем восстания или без него? Лучше бы, конечно, без. Но… «Если нельзя взять власти без восстания, надо идти на восстание тотчас» (т. 34, с. 341). Категорично? Да. Но тут же, буквально в следующей фразе читаем: «Очень может быть, что именно теперь можно взять власть без восстания…» (там же). Вот вам и Ильич, который, дескать, ни о чем, кроме восстания, и думать не хотел! А он, оказывается, думал как раз о том, как бы все-таки сделать так, чтобы без восстания! В этом же письме он предлагает свой довольно неожиданный план: «Необязательно „начать“ с Питера. Если Москва „начнет“ бескровно, ее поддержат наверняка…» (там же). А почему, спросим мы, Москва? Да потому, что Керенский-то в Питере! И Ленин предлагает: пусть Московский Совет объявит себя правительством! «В Москве победа обеспечена и воевать некому. В Питере можно выждать» (там же). План был на первый взгляд очень простой и, казалось бы, вполне осуществимый. Сейчас уже это дело ученых-историков досконально разобраться, насколько этот план был осуществим и в чем причина, что он не состоялся. Нас же сейчас интересует, волнует, восхищает, до какой же степени Ильич был предан идее мирного, бескровного развития революции! Итак, последний шанс был упущен. Очевидным становилось, что Временное правительство готовит сдачу немцам Петрограда и тем самым подготавливает совместно с англо-французскими капиталистами удушение революции. Теперь уже – никаких компромиссов! Никаких оттяжек больше быть не может, ибо «революция гибнет». И уже 7 октября Ленин со всей решительностью ставит вопрос о принятии ЦК мер «для руководства неизбежным восстанием рабочих, солдат и крестьян…» (т. 34, с. 350). ОБНИМИТЕСЬ, МИЛЛИОНЫ! Это слова из финала Девятой симфонии Бетховена. Сто семьдесят лет уже звучит этот призыв, но как же много раз за это время миллионы воевали друг против друга! Правда, не по своей воле… И вот перед миллионами забрезжила возможность взять историю в свои руки – и осуществить мечту великого Бетховена: построить общество без войн, без кровопролития. «Это будет последний и решительный бой», – пел революционный народ. А может быть, мечтал Ленин, удастся без боя? Нет, не удалось. Мирный путь не состоялся. Но нельзя не задуматься, в чем же была причина той настойчивости, с какой Ленин отыскивал шансы для мирного пути. И ответ находим тоже на страницах 34-го тома: «Так было бы всего легче, всего выгоднее для народа. Такой путь был бы самый безболезненный, и потому за него надо было всего энергичнее бороться» (т. 34, с. 12). Да, причина была в этом. Политик величайшего масштаба, Ленин думал не только о миллионных массах, но и о конкретных людях. Он скорбел не только о сотнях тысяч русских солдат, сложивших головы на полях империалистической войны, но и об одном конкретном рабочем, скажем Воинове, убитом 6 июля при выходе из типографии «Правда». И разумеется, только ради народа Ильич, вообще-то отличавшийся всегда решительностью и бескомпромиссностью, на этот раз настойчиво призывал большевиков предложить компромисс противнику. Но был ли сам Ильич до конца уверен в реальности этих мелькающих шансов? Вряд ли. Да Ильич и не скрывает своих сомнений, но просто ему чисто по-человечески так хочется все же еще раз попробовать обойтись без кровопролития: «Может быть это уже невозможно? Может быть. Но если есть даже один шанс из ста, то попытка осуществления такой возможности все-таки стоила бы того, чтобы осуществить ее» (т. 34, с. 135). Читаешь эти строчки, а на память невольно приходят знакомые, надоевшие выражения «русские идут», «красные агенты», «рука Москвы», «империя зла вооружается»… Казалось бы, какая между этим связь? Ну а как же? Мы хотим жить в мире, хотим строить, совершенствовать наше общество – нас обвиняют в агрессивности. Мы говорим, что социализм и мир – понятия неразделимые, что первым законом Советской власти был Декрет о мире, – нам говорят о «кровожадности» большевиков, о «жестокости» Ленина. Вот вам и связь, вот и потайная пружинка, которая двигает пером советологов, заставляя их перевирать историю. Ведь не от невежества перевирают, а сознательно, да еще создают «концепции», «теории» и даже целые течения. Да вот на рубеже 70-х годов на Западе возникло очень любопытное течение – «неоконсерватизм». По нему выходит, что учение Маркса имеет… милитаристскую направленность! Но не спешите возмущаться, у «теоретиков» есть и аргументы: вот, мол, смотрите, у Маркса даже и терминология насквозь военизированная: «резервная армия труда», «политическая армия революции», «социальная война»… Так что уж говорить о Ленине, который эту «милитаристскую» теорию взял да стал проводить в жизнь! Да еще, по утверждению тех же «теоретиков», пошел дальше Маркса: усугубил-де присущую коммунистическим взглядам агрессивность, привнеся в них еще экстремизм и терроризм… Знаете, порой, читая подобные глупости, хочется… нет, не возмущаться, не ругаться, а просто посмотреть в глаза этим «теоретикам» и спокойно, тихо сказать: «Ну как вам не стыдно!» Никогда не забуду августа 1986 года, когда вечером по телевидению с «Заявлением» выступал Михаил Сергеевич Горбачев. Что-то знакомое пробудили в памяти его слова, призывающие другую сторону не упустить шанс… Тревожное наше время, опасное. Но как-то спокойнее становится на душе, когда вижу: не затихло биение ленинского сердца. Семь десятилетий прошло, и теперь уже всем ясно: любовь к миру – это душа социализма. Это не значит, конечно, что марксисты стали проповедовать классовый мир между эксплуататорами и эксплуатируемыми. Революционное преобразование общества по-прежнему является стержнем коммунистического мировоззрения. Но и в социальной революции коммунисты предпочитают все-таки мирный путь. Но уж в международных-то отношениях мирный путь сегодня – и вообще единственный. Сегодня мы уже не можем повторить даже за Лениным слова: «…так было бы выгоднее для народа», сегодня мы говорим: у мирного пути нет альтернативы. Михаил Сергеевич Горбачев тогда, в августе, сказал: «Наше стремление перевести ход международного развития на рельсы разрядки отвечает нашей философии, нашей социалистической нравственности»[28]. Вспомним еще раз беспримерные попытки Ленина в поисках шансов на мирное развитие. Вспомним, что уже на следующий день после взятия большевиками власти, 26 октября, на весь мир зазвучала великая симфония: «Обнимитесь, миллионы!» Это Ленин с трибуны Второго Всероссийского съезда Советов читал Декрет о мире. Мне видится глубокая связь между нашей сегодняшней борьбой за мир и борьбой Ленина за шансы для мирного развития революции, за мирную международную политику. «Встаньте вместе, миллионы!» – звал нас великий Бетховен. Все люди имеют право на счастье, на радость, на творчество. И разве не великое счастье – работать ради счастья миллионов! «От имени советского народа, – сказал советский руководитель, – я обращаюсь к разуму и достоинству американцев – не упустить еще раз исторический шанс на пути к прекращению гонки вооружений»[29]. Снова и снова, по-ленински мудро социализм изыскивает шансы для мирного пути, только теперь уже не одной страны, а всей планеты.ГЛАВА 5. «ПРОСТ, КАК ПРАВДА»
Помню, в одной студенческой аудитории мне задали довольно каверзный вопрос: «Вот говорят, что Ленин прост, что простота – главное его качество. Да и в школе мы изучали очерк Горького „Владимир Ильич Ленин“, и там тоже сказано: „Прост, как правда“. А я вот читаю, читаю, но по-настоящему понять никак не могу. Ну зачем нас обманывают?» К сожалению, слово «простота» часто путают со словом «легкость». Мол, если Ленин прост, то и читать его должно быть легко. Но ведь это – заблуждение! Да, у Ленина мы никогда не найдем «наукообразия», которым иногда грешат шибко образованные, но не очень талантливые литераторы. Язык Ленина, как мы уже говорили, удивительно человечен, ярок, образен. Даже серьезные философские и экономические работы написаны именно таким языком. И все же читать и понимать Ленина нелегко. Почему? Да потому, что его учение необъятно, что каждый абзац его текста содержит несколько глубоких мыслей. Можно бесконечное число раз читать какое-то конкретное произведение Ленина, и никогда не наступает момент, чтобы можно было с уверенностью себе сказать: «Все понято окончательно». Нет, при каждом новом перечитывании обнаруживается еще и еще какая-то мысль, или ее оттенок, или ее связь с другой мыслью… У меня, например, нередко бывает так: раскрою какую-то ленинскую статью, которую давно не перечитывала, и вдруг обнаруживаю нечто настолько новое, будто и вообще читаю ее впервые. Дело здесь, конечно, не только в свойствах моей памяти, а просто за тот промежуток времени, что прошел после последнего прочтения, я ведь как личность тоже не стояла на месте: в мою жизнь вошли какие-то новые проблемы, заинтересовали новые стороны жизни, прочитаны новые книги… Ленинская статья не изменилась, изменилась я сама. Поэтому-то и нахожу у Ленина каждый раз что-то новое, вроде бы не замеченное прежде. В упоминаемом очерке Горький рассказывает: «По счету времени он говорил меньше ораторов, которые выступали до него, а по впечатлению – значительно больше; не один я чувствовал это, сзади меня восторженно шептали: – Густо говорит…»[30] Надо ли говорить, что писал Ленин еще «гуще»! Ведь в устной речи возможны и повторы, и исправление каких-то неудачных выражений. В письменных же текстах все лишнее убиралось при редактировании, отчего насыщенность текста мыслями еще больше увеличивалась. Поэтому утверждать, что Ленина легко читать и понимать – это значит обманывать себя и слушателей. Не знаю точно, но, наверное, есть ученые, которые подсчитывают точное количество слов, частей речи, имен и т.д. в Собрании сочинений Ленина. Но думаю, что никто не в состоянии подсчитать количество ленинских мыслей! И все-таки миф о необычайной легкости чтения ленинских произведений наделал немало зла. Я имею в виду такое печальное явление, как цитатничество. Если судить по количеству ленинских цитат, мелькающих в печати, то иному и в самом деле может показаться, что нет ничего легче, чем читать Ленина. Обратите внимание: Ленина цитируют новаторы и консерваторы, сторонники перестройки и ее противники… Нередко с помощью одних и тех же цитат оппоненты доказывают друг другу прямо противоположные вещи. Я уж не говорю о том, что при этом нередко цитаты и передергиваются: вырываются из контекста, обрубаются отточиями… И тут просто нельзя не задуматься: почему такое возможно? Почему демагоги совершенно безнаказанно манипулируют ленинскими цитатами, не боясь быть схваченными за руку? А вот как раз потому, что мало кому это по силам. Чтобы поймать демагога на передергивании цитаты, надо если уж и не знать ленинское наследство во всем его объеме, то хотя бы иметь навык обращения с ленинскими томами, хотя бы знать, где примерно можно найти данное высказывание. Но именно этого-то умения у большинства людей и нету. Привычка «изучать» Ленина по указанным в программах «страничкам» привела к тому, что даже иные историки, экономисты, журналисты и те не ориентируются в ленинском Собрании сочинений. На мой взгляд, это большая брешь в нашем образовании. Но для кого-то – брешь, а для кого-то – лазейка. Ну да, конечно, для них, для демагогов. Вообще-то демагоги, спекулирующие на ленинских цитатах, – это удивительно любопытное явление. Мне думается, что ученые-социологи когда-нибудь серьезно займутся его изучением. Я же сейчас выскажу такую парадоксальную мысль: удивительная живучесть этой разновидности демагогов очень красноречиво свидетельствует… в пользу бессмертия ленинизма! Ну скажите, зачем надо было его учение перевирать, передергивать, не проще ли совсем игнорировать его? И тут оказывается, что можно по-разному относиться к ленинизму, нельзя только одного – не замечать его. Конечно, на протяжении 70-летней истории Советского государства были не только отдельные люди, но и целые группировки людей, которые с радостью вычеркнули бы Ленина из истории. Но – это невозможно. Просто физически невозможно. Во-первых, Ленин был очень тесно спаян с историей, об этом мы уже говорили. Во-вторых, любовь к Ленину настолько укоренилась в сердцах людей, что просто даже нереально представить себе: мы – да вдруг без Ленина. Так что демагоги поняли давно: Ленина изъять из истории невозможно. Ну что ж, зато можно Ленина приспособить к своим интересам. И вот тут-то демагоги и развернулись вовсю: пользуясь фактом безграничной любви народа к Ленину, они научились буквально паразитировать на его имени. И люди часто верили демагогам, или, скажем так, боялись не верить, ведь «Ленин сказал»! Эти магические слова как бы заранее ставили «знак качества» на то, что предстоит прочесть или услышать. И вот этот эффект авторитета ленинского имени и использовали демагоги. Вот один из примеров. Помню, когда всей стране стала известна позорная история с первым секретарем ЦК Узбекистана Рашидовым, я из любопытства полистала его старые выступления. Вот, например, что он заявил на июньском (1983 г.) Пленуме ЦК: «Мы руководствуемся основополагающим ленинским указанием о том, что „вопрос об устройстве быта… для нас вопрос коренной“»[31]. Мне сразу показалось подозрительным, к чему бы это элементарную мысль о важности быта возводить в ранг основополагающего указания? А заметили ли вы в середине цитаты многоточие? У нас, к сожалению, редко кто поинтересуется, даже в отделах проверки редакций, что стоит за пропусками в цитатах, а ведь это и есть один из способов передергивания цитаты. Что ж, откроем 45-й том на странице 248 и прочитаем фразу полностью: «Вопрос о земле, вопрос об устройстве быта громадного большинства населения – крестьянского населения – для нас вопрос коренной» (т. 45, с. 248). Вглядитесь в подчеркнутые мною слова: неплохо, правда ведь, поработал над цитатой партийный руководитель республики! Убрал этих надоедливых крестьян, чтобы с «чистой» совестью, «по-ленински», спокойненько заниматься устройством собственного быта. В республике в то время строились дворцы с каскадами фонтанов, чтобы пускать пыль в глаза высоким гостям. А в кишлаках не было простого водопровода: все трубы ушли на фонтаны. Сам Рашидов и его ближайшее окружение имели отары овец и стада коров (видимо, тоже в «полном соответствии» с основополагающими указаниями Ленина), а на столе узбекского крестьянина мяса не бывало месяцами. Как-то в одной из своих статей я написала: «Демагоги прикрывались цитатами из Ленина…» Один читатель написал в газету: «Глагол „прикрывались“ надо было бы перевести в настоящее время, поскольку цитата Ленина до сих пор используется как безотказное оружие для расправы с неугодным лицом. Из Собрания сочинений Ленина выдираются цитаты примерно так же, как в драке выдирают кол из плетня». Задумаемся: ну почему же подобное сходило, да и сейчас нередко сходит с рук? А вот как раз потому, что серьезное и постоянное чтение Ленина пока стало достоянием очень немногих. При отсутствии же глубокого знания ленинского наследия процветает казенно-парадное отношение к ленинизму, что и является превосходной питательной средой для демагогов. Впрочем, в последние годы наметился кое-какой сдвиг. Лично я впервые это почувствовала во время XXVII съезда. Тогда я впервые заметила, что к Ленину стали обращаться не за цитатами, а за мыслями. Но вот в обстановке гласности в печати начались дискуссии по вопросам перестройки. И снова возникла знакомая картина, когда люди с различными взглядами стали побивать друг друга цитатами из Ленина. Конечно, уровень знания сегодня выше. Многие уже поняли, что ленинизм не в том, чтобы написать на полотнище ленинский лозунг или навешать повсюду аляповатых плакатов с изображением, отдаленно напоминающим вождя. Поняли, что ленинизм – в творческом наследии Ленина, в его Полном собрании сочинений. И многие сегодня сняли наконец с полок ленинские тома. Но вот тут-то и обнаружилось, что ленинское творчество с наскоку не усвоить, что дело это – трудное. Иным ведь ужасно не терпится использовать авторитетное мнение Ленина для доказательства своей концепции. И вот, набредя в ленинских томах на какую-то подходящую к случаю мысль, тотчас и вставляют ее в свою статью. А у Ленина между тем через 2 – 3 тома высказана уже другая мысль, порой прямо противоположная первой. Менялась жизнь, менялись знания о жизни, менялись и оценки. Но учесть диалектику ленинской мысли можно, лишь зная его творчество целиком. Вот первая трудность: читать Ленина надо всего, а это, что ни говорите, все-таки 55 томов! Теперь о второй трудности, о необходимости учитывать еще и диалектику самой жизни. Бывает, что иной литератор, добросовестно изучив ленинские произведения, понимает мысли Ленина правильно, с учетом контекста. Но тем не менее мысли эти вступают в противоречие уже с контекстом сегодняшней жизни. Мы как-то забываем, что ленинским мыслям исполнилось 70 и более лет! Многих сегодняшних ситуаций Ленин не знал и знать не мог, поэтому анализировать их, опираясь только на высказывания Ленина, нельзя. Вот пример. Сегодня много говорят о ленинском плане кооперации. Забыв, что на дворе не начало, а конец XX столетия, иные литераторы, открыв статью Ленина «О кооперации», так и не могут от нее оторваться. Иным хочется ее перенести в нашу жизнь буквально дословно, их прямо-таки завораживают слова «поголовное кооперирование», «цивилизованный кооператор», «культурный торгаш»… Да-да, один публициствсерьез нас уверял, что главной фигурой сегодняшней перестройки должен стать именно «культурный торгаш», и что это, дескать, ну прямо «по Ленину». А между тем сегодня и кооператор не тот, и кооперация не та, да и понятие «цивилизованность» претерпело серьезные изменения. Сейчас небольшие кооперативы – не ступенька на пути к колхозам, как тогда, а, наоборот, производное от колхозов, которые вычленяют из себя кооперативы. При этом, естественно, ни о каком «поголовном» охвате крестьян этим процессом и речи быть не может: одни отрасли сельского хозяйства лучше развивать небольшими коллективами, а другие требуют крупномасштабных хозяйственных образований. А в городе? Неужели и здесь, следуя не духу, а букве ленинской статьи, надо срочно и «поголовно» кооперировать все население? И заводских рабочих, и врачей, и учителей, и продавцов, и студентов? Нет, городская кооперация тоже сегодня играет не ту роль, что при нэпе. Она призвана взять на себя какие-то мелкие, но нужные заботы о людях в тех сферах, которые оказались запущенными в системе государственного централизованного управления. Кооперативы из трех, четырех или даже десяти человек, все то, что ученые называют малыми экономическими формами, – все это в общей связке проблем перестройки городского хозяйства занимает свое определенное место, но не решающее же! Как видим, пренебрежение фактором времени, тщательным анализом обстоятельств и приводит к тому, что высказывания Ленина механически переносятся на другую эпоху. А надо уметь в ленинском наследии отделять методологию от конкретики, уметь ленинские приемы и подходы диалектически применять к сегодняшней действительности. Встречается и еще один способ передергивания ленинских мыслей. Скажем, случилось Владимиру Ильичу как-то раз, всего только один раз, произнести какое-то изречение, причем по конкретному поводу. А читателю это единичное высказывание преподносится как принципиальная позиция Ленина. Например, многие публицисты призывают хозяйственников и экономистов смелее переходить на хозрасчет, не бояться риска. Эти призывы очень своевременны, однако в некоторых статьях авторы впадают в крайность, дескать, нечего и вообще заглядывать вперед. И для оправдания такого фатализма привлекают… Ленина! Вот что пишет один известный публицист: «„Надо ввязаться в драку, а там – посмотрим“ – Ленин, как известно, любил повторять эту мысль»[32]. Вот те раз! Лично я приводимые автором слова встретила у Ленина лишь однажды. Так что слово «повторять» мне показалось явно неуместным. Далее. Приведенные слова и вообще говорил не Ленин, а… Наполеон. А Ленин лишь единожды (!) их приводит. Мы можем понять, что Ленин считал Наполеона великим полководцем, но не идейным же учителем, не марксистом! Вряд ли уместно поэтому выражение Наполеона, к случаю припомненное Лениным, выдавать за принципиальную позицию самого Ленина. Кстати, и само выражение Наполеона Ленин припоминает лишь в общих чертах, да и то по-французски. Проверить он не мог, так как был в то время тяжело болен. Ну а теперь посмотрим, как это место звучит в ленинском тексте, в его работе «О нашей революции» (не написанной, а продиктованной!): «Помнится, Наполеон писал: „On s’engage et puis… on voit“ В вольном русском переводе это значит: „Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет“. Вот и мы ввязались сначала в октябре 1917 года в серьезный бой, а там уже увидали такие детали развития (с точки зрения мировой истории это, несомненно, детали), как Брестский мир или нэп и т.п.» (т. 45, с. 381). Ну вглядитесь в этот отрывок. Ленин говорит «помнится», значит, неточно. В середине наполеоновской фразы многоточие, значит, не полностью. Перевод «вольный», значит, опять же неточно. И даже когда Владимир Ильич перевел мысль Наполеона в сегодняшний (для Ленина сегодняшний) день, то и тогда он эти слова перефразировал. Он не сказал «а там уж видно будет», а сказал более определенно: «…а там уж увидали такие детали…» Видите: в главном большевики все же знали, зачем они ввязываются в бой, а вот детали, ясное дело, все не предусмотришь. Да Ленин и всегда предупреждал, что во всех подробностях будущее предвидеть нельзя, что и в самом деле, только «ввязавшись в бой», можно до конца осознать все реальности. Но никогда, никогда Ленин не исповедовал теорию эдакого напористого эмпиризма: сначала, дескать, ввяжемся в бой, а там посмотрим. Даже в августе 1917 года, когда уже ввязывание в бой было делом дней, когда жизнь Ленина, как в самом остром детективе, буквально висела на волоске, ибо за ним охотились ищейки Временного правительства, – даже в этих условиях Ленин писал книгу «Государство и революция», стараясь в общих чертах наметить принципиальные направления развития общества при социализме. Это что, «там посмотрим»? А летом 1917 года, за несколько месяцев до взятия большевиками власти, он пишет статью «Удержат ли большевики государственную власть?», в которой указывает на совершенно точные факторы, которые обеспечат большевикам прочность власти, это что, тоже «там посмотрим»? А постоянное, настойчивое требование Владимира Ильича к партии относиться к восстанию как к искусству, разрабатывать план восстания до мельчайших деталей, это тоже «там посмотрим»? Вот и получается, что если читать Ленина всего, то перед нами – серьезный политический деятель, который подходил к революции научно, взвешенно. Хотя конечно же и смело, не догматично, с готовностью пересмотреть те или иные положения теории, если жизнь выдвигала новые, непредвиденные ситуации. Если же прочитать только одну страничку, в отрыве от всего творчества, то тогда можно представить нам Ленина эдаким лихим волюнтаристом, не утруждающим себя заглядывать в завтрашний день. Почему я так подробно остановилась на этом примере? Да потому, что в свое время о статье, из которой взят пример, много писалось и говорилось, но никто, ну буквально никто не обратил внимания на столь странную трактовку ленинского текста. Для меня это явление и явилось подтверждением моей мысли о том, что мало кто у нас читает Ленина серьезно, постоянно, систематически. Теперь я предвижу вопрос: а не противоречу ли я сама себе, соглашаясь, с одной стороны, с Горьким, что Ленин «прост, как правда», а с другой стороны, настойчиво доказывая читателю, как трудно постичь ленинскую мысль, как трудно, цитируя его, не скатиться к передергиванию его мыслей? Попробую показать, что нет, не противоречу. Хочу еще раз напомнить, что простота – это не то же самое, что легкость. Нет, Ленина и читать-то нелегко, а понять – и вовсе очень трудно. Но, как мы уже говорили, другого пути постижения ленинизма, кроме как через его творческое наследие, нет. Значит, приступая к чтению Ленина, надо не обольщаться, а ясно и четко себе представить: мы приступаем к делу трудному! И все же нельзя и не согласиться с Горьким, а если уж совсем точно, то с рабочим Дмитрием Павловым, слова которого приводит Горький, что Ленин «прост, как правда». Вот об этом сейчас и поговорим. Давайте снимем с полки несколько последних ленинских томов. Последних, это если не считать томов с письмами с 46-го по 55-й. Некоторых может удивить выбор томов: ведь слова «прост, как правда» сказаны рабочим где-то в 1905 – 1907 годах, а в последних томах – послеоктябрьское творчество Ленина. И возражение это было бы резонным. Но тут вклинивается обстоятельство чисто технического свойства. Дело в том, что до революции выступления Ленина редко записывались, так что многие из них пропали для нас безвозвратно. А ведь свои слова о ленинской простоте рабочий сказал именно под впечатлением от выступления Владимира Ильича, а не от его письменных работ. А после революции, худо-бедно, речи Ленина все же записывались. Конечно, выбирая для разговора последние тома, я учитывала и то, что в них отражена борьба Ленина за нэп, а это, что ни говорите, очень созвучно и нашим сегодняшним исканиям. Но все же главной причиной выбора, повторяю, было то, что в этих томах помещены в основном устные выступления Ленина. За послереволюционные годы Лениным написаны всего две крупные теоретические работы, да и те были нацелены на решение проблем международного социал-демократического движения. Это – «Пролетарская революция и ренегат Каутский» (37-й том) и «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме» (41-й том). Есть еще небольшое количество маленьких статей, заметок, писем… Но в основном содержание последних томов – это доклады, беседы, речи, то есть устные выступления Ленина. Когда я обратила внимание на это обстоятельство, у меня аж дух захватило! Подумайте только: ведь мы, оказывается, имеем возможность послушать самого Ленина! Как известно, легенды о Ленине-ораторе ходили еще при его жизни. Впоследствии многие слушатели Ленина делились своими воспоминаниями о его выступлениях. Но это же были лишь впечатления от ленинских речей, а не сами речи. Как я уже говорила, дореволюционных речей сохранилось очень мало. А тут вдруг смотрю: передо мной несколько томов с устными выступлениями Ильича, да ведь это целое богатство! Давайте же заглянем в него. Но… еще одно маленькое отступление. Многие писатели и публицисты пытались проникнуть в секрет ораторского мастерства Ленина. Мне кажется, что успешнее многих это сделала Мариэтта Шагинян, рассказав в книге «Четыре урока у Ленина» об одном найденном ею секрете. Это – глубокая убежденность самого Ленина в том, о чем он говорил. Мариэтта Шагинян писала: «Таким великим оратором был Ленин, и так умел он целиком отрешиться от себя самого, перелившись в предмет своего выступления, что слушателю передавались вся глубина его убеждения, все содержание его мыслей, заставляя забыть о самом ораторе и ни на секунду не отвлечь этим внимания от существа его речи или беседы»[33]. Впрочем, интересные рассказы писательницы о поисках этого секрета можно прочесть в ее замечательной книге. Мы же сейчас поговорим еще об одном секрете феномена Ленина-оратора. Этот секрет, как мне думается, и уловил тот рабочий, который сказал, что Ленин «прост, как правда». Итак, перед нами устные выступления Ленина послеоктябрьского периода. Сразу хочу обратить ваше внимание: они действительно устные. Ведь Ленин никогда не выступал по написанному тексту или, как мы сегодня говорим, «по бумажке». За всю свою жизнь только один коротенький доклад был им заранее написан (т. 45, с. 136). К сожалению, мы имеем весьма несовершенные записи ленинских речей. Тогда не существовало такой техники звукозаписи, как сегодня, так что единственным способом зафиксировать речь Ленина была стенография. А записывать его было нелегко: говорил он быстро, эмоционально, не всегда правильно с чисто грамматической точки зрения. С готовностью вступал в полемику с залом, отвечал на реплики, вопросы. Стенограммы часто не только спрямляли, но иногда и искажали смысл сказанного. А поскольку Владимир Ильич выступал очень часто, времени на правку записей у него не было. И вот еще весной 1919 года – в послесловии к одной из своих статей – Владимир Ильич посетовал на то, что ни разу еще не видел удовлетворительной записи своей речи. «Лучше хороший отчет о речи, – писал он, – чем плохая запись речи. Поэтому я и прошу: никогда никаких записей моих речей не печатать» (т. 38, с. 73). Неоднократно Владимир Ильич высказывался и против цитирования его речей. Например: «…никогда не цитировать моих речей (текст их всегда плох, всегда неточно передан); цитировать только мои произведения» (т. 54, с. 204). И вот мы сегодня попадаем в такое деликатное положение: речи-то его и печатаем, и цитируем.. Вроде бы нехорошо получается: нарушаем его волю Но что же нам делать? Сегодня, когда наша страна так решительно перестраивает экономику, да и всю жизнь, разве можем мы обойтись без советов нашего главного теоретика перестроек? А самые ценные мысли по перестройке высказаны им именно в устных выступлениях, помещенных в последних томах. Нет, нам без этих выступлений не обойтись! Но все равно, разве можем мы совсем забыть о той просьбе Владимира Ильича? И если уж мы не можем обойтись без его речей, то при пользовании ими должны быть предельно корректными, порядочными. И уж, конечно, с повышенной осторожностью должны подходить к выбору цитат. Ведь естественно, что, выступая без бумажки, человек может допустить и оговорку, и неточность. Может «в сердцах» сказануть и какой-нибудь курьез. Когда человек жив и его «ловят» на таком курьезе, он ведь может сам за себя вступиться. Вот, например, какой случай произошел на VII Всероссийском съезде Советов. Двое выступающих рассказали о том, что Ленин хотел в Совнаркоме то ли утопиться, то ли застрелиться. Естественно, Владимир Ильич возмутился, что товарищи принялись его «ловить на всяком сердитом слове, которое скажешь, когда очень устал…». «Разве не бывает повестки, – продолжал Ленин, – по окончании которой, прогнав несколько десятков вопросов, не только скажешь, что я рад утопиться, а и похуже что-нибудь» (т. 42, с. 166). Похожий случай произошел на XI съезде РКП(б). Агитируя за нэп, Ленин призывал тогда к тому, чтобы отступить в полном порядке, без паники. А то ведь и западные буржуа, и российские меньшевики начали тогда улюлюкать, дескать, смотрите, большевики отступают к капитализму, а ведь мы предупреждали, что революция буржуазная… и т.д. А Ленин как раз доказывал, что нэп – это не возврат к капитализму, а лишь частичная, временная уступка капитализму. «А если, – говорит Ленин, – теперь все начнут рваться назад, то это – гибель, неизбежная и немедленная» (т. 45, с. 89). Среди тех, кто сеял панику и кричал «назад, к капитализму!», были меньшевики и эсеры. И за такие вещи, считает Ленин, надо просто расстреливать. А для наглядности рисует картину из военной области: «…когда вся армия отступает, ей не ясно, она не видит, где остановиться, а видит лишь отступление, – тут иногда достаточно и немногих панических голосов, чтобы все побежали. Тут опасность громадная. Когда происходит такое отступление с настоящей армией, ставят пулеметы и тогда, когда правильное отступление переходит в беспорядочное, командуют: „Стреляй!“. И правильно» (т. 45, с. 88 – 89). Собственно, здесь мы снова имеем дело с образностью языка, о которой говорилось во второй главе. Но вот ведь поди догадайся, что кто-то поймет эти «пулеметы» в прямом смысле! А ведь именно так и произошло: на этом же съезде Шляпников не преминул попрекнуть Ленина этими самыми «пулеметами». Что ж, в заключительном слове Владимир Ильич легко и с юмором парировал этот выпад, заявив под общий смех зала: «Бедный Шляпников! Ленин собрался на него пулеметы наставлять. Речь идет о партийных мерах воздействия, а вовсе не о каких-то пулеметах» (т. 45, с. 120). Как я уже говорила, тогда все это было не страшно. Ленин был жив и сам мог за себя постоять. А сегодня мы должны быть предельно осторожны при передаче ленинских мыслей, при цитировании, иначе и мы можем попасть в положение Шляпникова, испугавшегося «пулеметов»! Для того чтобы цитата из ленинской речи точно выражала его мысль, недостаточно просто грамотно переписать отрывок из речи. Надо прочитать все речи на данную тему. И тогда мы увидим, что наиболее важные мысли Владимир Ильич повторял по многу раз. Выступая перед разными аудиториями, он одну и ту же мысль облекал в разные слова, сопровождал разными примерами, сравнениями. Значит, при цитировании нам надо выбрать наиболее удачную и точную цитату. Есть и еще одно соображение. Я уже говорила, как у нас иногда приведут фразу из речи Ленина и тут же добавят: «Вот как учил Ленин». А если мы заглянем в следующий том, то увидим, что Ленин учил совсем наоборот. И дело тут, как вы, конечно, понимаете, не в непоследовательности Ленина, а в его умении чутко улавливать изменившиеся требования жизни. Если с этим не считаться, то и получается иногда прелюбопытная картина. Скажем, сражаются «кавалеристы» и «купцы». «Кавалерист» говорит: «Свободная торговля ведет к капитализму» – вот о чем предупреждал Ленин. И действительно: «Многие интеллигенты, читавшие Маркса, не понимают, что свободная торговля есть возврат к капитализму…» (т. 39, с. 357). Слово берет «купец»: о нет, свободная торговля вовсе не подорвет социализма. Вот и Ленин об этом говорил: «Я думаю, что научиться понимать коммерческие отношения и торговлю, – это наша обязанность…» (т. 44, с. 218). И что за дело спорящим, что между этими двумя ленинскими высказываниями пролегла целая эпоха, два с половиной года, за которые произошел полный поворот партии к новой экономической политике! На память приходит один любопытный эпизод из воспоминаний П.С. Заславского: «После доклада один из членов ВЦИК, белорус с рыжей бородкой, решительно и громко заявил: – Владимир Ильич, я эту меру предлагал еще в прошлом году, да меня и слушать не хотели… – В прошлом году, – тут же ответил Ленин, – за такое предложение надо было расстрелять!»[34] Фактор времени очень серьезен: то, что год назад было немыслимым, сегодня оказывается единственно приемлемым. А иные сегодняшние публицисты и 70 лет в расчет не принимают. Ленин, мол, сказал, и баста. Значит, так и надо делать. Вот и получается, что вроде бы они и цитируют правильно, и даже мысли передают довольно верно, а все равно получается фальшь. Да… Как видим, даже опытным публицистам нелегко бывает порой правильно понять Ленина. Так что давайте и мы не будем путать слова «простота» и «легкость». Мне кажется, что такая подмена произошла еще и потому, что в выражении «прост, как правда» второе слово – «правда» – почему-то часто игнорируется. И учителя, и вслед за ними ученики повторяют на все лады «прост», «простота»… Берут в свидетели Горького, а затем и Маяковского:* * *
Но теперь встает такой вопрос. Ну ладно, люди того времени легко понимали Ленина, так как жили с ним одной действительностью, видели и слышали ту же правду, что и он. Для них выражение «прост, как правда» было наполнено живым, реальным смыслом. А как же быть нам, живущим в совершенно иной реальности? Для нас-то ведь животрепещущими являются уже совсем другие проблемы. Да надо еще и учесть эффект присутствия: ведь Владимир Ильич чувствовал реакцию аудитории, ориентировался на нее, и это тоже ведь не могло не способствовать пониманию. Что и говорить, у наших предков и в самом деле большое преимущество перед нами: они были современниками Ленина! Но давайте поищем в своих арсеналах, а нет ли и у нас чего-то такого, чего не было у них? И увидим – есть. Это – наша образованность. Ведь это только представить себе, что среди слушателей Ленина большинство было вообще неграмотно! А сегодня? Да каждый наш ученик, даже троечник, все-таки образованней тогдашнего рабочего или крестьянина. А разве знания не сокращают временнóго расстояния? Так что в этом вопросе мы имеем определенный перевес. Но вот второе возражение – насчет живых контактов… Тут все мои аргументы сразу блекнут. Что ни говорите, а они видели живого Ильича! Если бы хоть одно выступление Ленина было полностью записано на кинопленку! Ведь слушатели еще и потому хорошо понимали Ленина, что он говорил очень эмоционально. А что могут передать стенографические записи? Как могли они передать атмосферу доверия, токи взаимопонимания, реакцию зала? Разве что стандартными ремарками «аплодисменты» и «смех»… А как передать интонации, смех, улыбки, шутки, жесты, паузы, глаза – самого докладчика? Иногда стенографистки все же пытались что-то сделать. Например, такая вот запись: «А когда мы подписали договор, так и французский и английский министры сделали такого рода жест (Ленин делает красноречивый жест ногой. Смех.)» (т. 39, с. 403). Увидеть бы это своими глазами… Или побывать на собрании, где Ленин рассказывал о своем разговоре с американским бизнесменом: «И еще из области юмористики приведу замечание Вандерлипа. Когда мы стали прощаться, он говорит: „Я должен буду в Америке сказать, что у мистера Ленина (мистер по-русски – господин), что у господина Ленина рогов нет“. Я не сразу понял, так как вообще по-английски понимаю плохо. – „Что вы сказали? повторите“. Он – живой старичок, жестом показывает на виски и говорит: „Рогов нет“. Переводчик здесь был, говорит: „Да, именно так“. В Америке все уверены, что тут должны быть рога, т.е. вся буржуазия говорит, что я помечен дьяволом. „А теперь я должен буду сказать, что рогов нет“, – сказал Вандерлип. Мы простились весьма любезно» (т. 42, с. 65). Ну как представить себе этот маленький спектакль, которым Владимир Ильич одарил своих слушателей! Да, скажем прямо: современникам Ленина выпало большое счастье видеть и слышать этого живого, остроумного, жизнерадостного человека. Ну а мы, значит, снова внакладе? Да, тут уж, бесспорно, разница колоссальная. И все же хотя бы частично, но и мы можем временами ощутить себя на месте тогдашних слушателей. Тут нам помогут две вещи. Первое – это чтение воспоминаний о Ленине, в которых его облик представлен достаточно многогранно. Второе – это чтение самого Ленина. Сделав для себя правилом постоянно читать его произведения, мы заметим, как постепенно общение с политиком, философом, экономистом будет дополняться общением с живым человеком. Постепенно мы научимся распознавать состояние его души, его настроение, и это, в свою очередь, поможет нам во время чтения ленинских выступлений живее ощутить себя не только читателем, но и слушателем. Заканчивая эту главу, я все же чувствую, что многих оставила в недоумении. Ничего себе, скажут мне, – «прост»! Это чтобы ощутить его простоту, надо и то прочитать, и это, и в то вникнуть, и о другом поразмыслить… Но что же делать? Не тешить же себя иллюзией, что можно постичь творчество великого человека без всякого труда. Да вспомним еще, в который уже раз, что он не просто «прост», а «прост, как правда». А к правде человек иногда идет всю жизнь, за правду иные и голову кладут. И все же – да здравствует правда! Пора нам отучиться от приевшихся стереотипов о «добреньком дедушке Ленине», о простом, «как вы и я», человеке, о чрезвычайной легкости для чтения ленинских произведений… Пора понять, что Ленин прост и понятен лишь постольку, поскольку проста и понятна правда истории и правда революции. Вот если эту правду мы действительно хотим постичь, то мы должны сами себе сказать: для постижения этой правды нет более верного, более надежного пути, кроме как через ленинское творческое наследие. Вот так бы и закончить разговор о ленинской простоте. Но не хочется заканчивать на лозунге. Лучше уж на совете. Помните вопрос студента, мол, читаю, читаю, а понять не могу? А послушаем-ка, как на этот вопрос ответит сам Владимир Ильич. В 1919 году в Свердловском университете он прочел лекцию «О государстве». В самом начале лекции Владимир Ильич предупредил слушателей, что вопрос этот – один из самых сложных, что не стоит смущаться, если не сразу будет все понятно. К некоторым вопросам надо вернуться вновь. Далее. Ленин советует слушателям читать работы Маркса и Энгельса. И вот какой совет дает: «…сразу кое-кого, может быть, и отпугнет трудность изложения, – надо опять предупредить, что этим не следует смущаться, что непонятное на первый раз при чтении будет понятно при повторном чтении, или когда вы подойдете к вопросу впоследствии с несколько иной стороны…» (т. 39, с. 65). Вот теперь в самый раз вспомнить еще и второе высказывание Горького: «Первый раз слышал я, чтобы о сложнейших вопросах политики можно говорить так просто»[36]. Видите, с одной стороны, да, «просто». Но ведь с другой – «о сложнейших вопросах». Значит, и мы должны помнить о сложности самих вопросов, значит, и нам тоже, помня совет Ленина, надо перечитывать трудные для понимания места по нескольку раз. И еще: надо читать Ленина и вообще побольше, так как часто мысль, не понятая сразу, станет понятнее, когда мы «услышим» ее от Ильича во второй, в третий раз. Ведь он, как мы помним, не повторял своих выступлений дословно, а потому каждая новая встреча с уже известной мыслью добавляет какой-то новый оттенок, делает мысль объемнее, нагляднее. Кстати, и в этом отношении нам, сегодняшним, даже легче, чем им, тогдашним слушателям Ленина. Они-то не имели возможности перечитать, да и вообще не могли иметь в руках сразу все творчество Ленина. А мы с вами, имея Полное собрание сочинений Ленина, можем побывать и на его выступлении перед депутатами Советов, и перед партактивом, и перед горнорабочими, и перед крестьянами… Существует пословица: все гениальное просто. Добавим сюда «маленькую» поправку: чтобы понять гениальную простоту, надо и самим приложить к этому много ума и души.ГЛАВА 6. МОЙ ЛЮБИМЫЙ СОРОК ПЯТЫЙ
Не будем оберегать себя от этой боли…Наступила пора взяться за последнюю главу. И речь в ней пойдет о последнем, 45-м томе. Строго говоря, он не совсем последний, ибо после него идут еще 10 томов с ленинскими письмами, томов, которых в этой книге я не касалась, но которые – тоже целый мир. Но вот 45-й… Его бы я одела в красно-черную обложку: именно в нем находятся обжигающие душу строчки:М. Шатров
Январь, 21. Неожиданное резкое ухудшение в состоянии здоровья Ленина. 18 час. 50 мин. Ленин скончался (см.: т. 45, с. 717).Я не знаю, сколько должно пройти лет, чтобы эта запись выглядела всего лишь историческим фактом, а не страшной трагедией… Мне кажется, очень много. Есть в нашей истории личности, которые стали как бы общими любимцами нации, и разве, например, перестанут когда-нибудь плакать люди, читая или смотря на экране события на Черной речке? Не так ли и морозный день 21 января навеки впитал в себя траур, бездну, разверзшуюся перед нами после ухода самого родного человека. Мы почему-то стали бояться подпускать к своему сердцу откровенную боль. Помню, несколько раз я пыталась в январе предложить газетам и журналам статьи о последних днях Ленина, но всякий раз мне говорили: мол, зачем нам этот пессимизм, главное, что ленинизм не умер. Да и «Ленин и сейчас живее всех живых»! Тут я должна заранее просить у читателя прощения, что заканчиваю книгу на самом трагическом материале. Но что поделать, последняя глава – о последнем томе. Это естественно. Но все же, чтобы хоть несколько смягчить тяжесть самого материала, я попробую его соединить с произведением искусства. Так уж получилось, что почти одновременно с теми днями, когда я сквозь слезы читала свой любимый 45-й том, драматург Михаил Шатров по материалам этого же тома писал свою пьесу «Так победим!». Надо ли говорить, что моя встреча с этой пьесой была не просто встречей с искусством, и даже с историей? Это была встреча с моим любимым томом, но – засверкавшим новыми красками от прикосновения руки художника. Вот об этой встрече и пойдет рассказ в этой главе. Для начала признаюсь, что впервые с пьесой «Так победим!» я познакомилась не в театре. Я вообще люблю пьесы – читать. Читать и перечитывать, вживаться в них, проигрывать в воображении отдельные сцены… И лишь когда вызревает какой-то определенный угол зрения на пьесу, тогда может потянуть и в театр. Не была исключением и пьеса Михаила Шатрова «Так победим!». Уже в печати появились отзывы на спектакль, уже прокатилась слава о невозможности достать билет, а… идти не хотелось – искала пьесу. И вот, едва начала читать, как все в пьесе задышало и заговорило. Процесс привыкания, вживания в материал был завершен при первом же прочтении, а если уж совсем точно, еще… до чтения! Еще бы: прямо на глазах передо мной ожила моя боль, моя любовь, со страниц пьесы со мной заговорил мой любимый 45-й… «Что сделаю я для людей?» – крикнул легендарный Данко и вырвал из своей груди пылающее сердце, осветившее людям дорогу к свету. Ленинское сердце вспыхнуло любовью к людям с юных лет и с тех пор горело и светило неустанно. И вот теперь он, тяжелобольной, отдавший людям все, снова считал себя их должником, снова хотел светить. Но теперь это было во сто крат труднее. После первого же приступа болезни с новой силой в его мозгу вспыхнула мысль: «Что сделаю я для людей?» И вот – «Последние письма и статьи» – кровоточащее, пылающее любовью к людям сердце Ильича. Вот таким я вижу 45-й том. Мне кажется, что таким увидел 45-й том и Михаил Шатров, показавший в пьесе «Так победим!» именно трагедию героя, не имеющего уже больше никакой возможности служить людям иначе, как подняв над головой свое окровавленное сердце. В одном из газетных интервью драматург сказал: «„Так победим!“ – трагедия. Это не только наша трагедия, это трагедия вполне реального определенного человека»[37]. В чем же увидел М. Шатров трагедию? В неизбежности смерти? Нет, драматург отметает этот мотив небольшой ретроспективной сценой, когда в памяти Ильича всплывает островок из 1918 года – день подлого выстрела Каплан. Истекая кровью, Ильич говорит: «…Эка невидаль… да с каждым революционером это может случиться… ерундовина какая-то… подкузьмили мне руку… что ж делать, покушение – это профессиональная опасность политика…»[38] Да, мы знаем из целого ряда воспоминаний, в частности из очерка Горького, что Ленин именно так смотрел на покушение: идет, мол, большая драка, каждый воюет, как может. Ни один революционер не застрахован от вражеской пули. Ильич рассматривал это как одну из неизбежностей классовой борьбы и тогда, в 1918-м, эта вроде бы абстрактная неизбежность вонзилась в Ильича в виде вполне конкретных отравленных пуль. И теперь вот, в конце 1922 года, его скрутила смертельная болезнь, но и это тоже не было неожиданностью. Это – расплата за сверхчеловеческий труд, за тяготы изгнаний, за те же ранения, – в общем, для профессионального революционера это тоже дело понятное, неизбежное. Может быть, трагедия в чрезмерности накала борьбы, которую долгие годы пришлось вести Ленину? Тоже нет. Конечно, вся жизнь Ленина была борьбой, но эта борьба составляла смысл его жизни, счастье его. Часто борьба бывала очень драматична, опасна для жизни, но по сути своей это была борьба не трагическая. Ленин боролся за революцию яростно и терпеливо, рывками и каждодневно, но всегда с подъемом, со страстью, с вдохновением. Это была борьба, закаляющая сердце и оттачивающая ум, придающая жизни ее высокий смысл. Когда Ильич дрался с идейными противниками, он был спокоен, уверен, преисполнен решимостью бороться до конца и несгибаемой волей к победе. С блеском повергал он реакционное народничество («Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?»), экономизм («Что делать?»), философский идеализм («Материализм и эмпириокритицизм»)… В этой борьбе было его счастье. Но в жизни Ильича была и другая борьба… Вот теперь мы и подобрались к ответу на вопрос, в чем же трагедия жизни и смерти этого человека, которая и стала содержанием пьесы «Так победим!». Итак, была другая борьба. Вот она-то иссушала сердце и мозг, она лишала сна, разрушала нервную систему… Это была борьба против… своих! Вообще, жизнь человека, стоящего намного выше своих современников, часто бывает окрашена в трагические тона. Такой человек видит дальше, он как бы пришел из будущего, но современникам трудно понять и принять его прозрения. Как часто творчество гения получает достойную оценку лишь у далеких потомков. Но если гениальные художники могут утешаться мыслью, что их поймет и оценит хотя бы потомство, то гениальный политик, общественный деятель ждать не может. Ему важны не оценка, не признание, а практическое воплощение его идей, причем не когда-то, а в определенный исторический момент. Вот почему Ильичу всю жизнь приходилось драться за свои прозрения, которые часто наталкивались на непонимание даже своих же соратников. Брестский мир, нэп, национальный вопрос – кто может подсчитать, сколько здоровья, сколько лет жизни отняли у Ильича эти вот сражения! А ведь победа в каждом из них означала ни мало ни много, как вопрос жизни или смерти нашей страны. До конца ли понимаем мы сегодня, что для нас сделал этот человек? И откуда только у него бралась энергия не только повергать врагов, но и преодолевать сопротивление многих друзей? Понимаем ли мы, что его «Последние письма и статьи» – это и есть сердце, вырванное из груди? Мне думается, что такая или очень близкая ей мысль вдохновляла Михаила Шатрова на создание пьесы «Так победим!». Да, последние дни Ильича – большое горе для всех нас. Ведь умирал самый дорогой, самый любимый человек. Вот и 45-й том – он весь пропитан этой печалью. И пока дойдешь до той страшной записи на 717 странице, сколько раз придется споткнуться, вздрогнуть от такого, казалось бы, обычного слова – «последний». Страница 300: «Речь на пленуме Московского Совета 20 ноября 1922 года» – последнее устное выступление перед массами. Страница 389: «Лучше меньше, да лучше» – последняя ленинская статья. Страница 716. 2 ноября. Ленин принимает делегацию рабочих Глуховской мануфактуры. Это – последняя его встреча с рабочими… Обратимся еще раз к легенде о Данко. Помните, как трудно было Данко убедить людей идти за ним? Ну что делать, не видели они того, что видел он! А он видел. И не мог, не считал себя вправе не вывести людей к свету. Вырванное из груди сердце – это был его последний аргумент. За сердцем – пошли. И те кто поверил, и те, кто сомневался, – все пошли: нельзя не пойти за горящим сердцем! А сердце пылало и после гибели героя. Но люди хотя и вышли к свету, а все-таки побаивались сердца Данко: уж слишком ярко оно горело, слишком! А все, что слишком, людям непривычно, их пугает. И вы помните, конечно, как один осторожный человек наступил на горящее сердце Данко… Да, видно, тут есть какой-то психологический барьер, мешающий понять до конца человека не просто выдающегося, а стоящего неизмеримо выше современников. В этом – трагедия гения. Не избежал этой трагедии и Ленин. Но когда он был здоров, полон сил и энергии, трагедия сглаживалась его удивительно человечным характером. Он никогда не вносил ничего личного в разногласия, старался, как мы помним, не унижать человеческого достоинства тех, кто заблуждался искренно. Он умел прощать людям, что они не всегда сразу могли понять то, что так ясно было для него. Он, стоявший на несколько голов над всеми, никогда не подчеркивал этого, используя свое превосходство не для личного возвышения, а исключительно для общего дела. Он любил не себя в политике, а политику в себе. Все это притягивало к нему людей даже тогда, когда они не могли до конца осознать всю глубину его замыслов. За его бесконечную человечность люди «прощали» ему его бесконечное превосходство. Так он и шел, отдавая людям весь свет своего ума и весь жар своего сердца. И люди шли за ним, и иногда, покоренные его человечностью, забывали, что идут – за гением. А тут он заболел. И все бросились его лечить, как стали бы лечить своего родного отца, мужа, сына… Ведь он, Ильич, такой же человек, как и мы, только самый родной не для кого-то одного, а – для всех! Его уложили в постель и запретили заниматься политикой, то есть делом всей его жизни. Ему запретили свидания, а он привык питать свой ум токами от масс. Ему запретили писать, делать доклады, обращаться к людям, а он не мог жить не для людей. По сути дела, его лишили того, что составляло смысл его жизни. Вот тогда-то он, увидев, что люди совершенно не понимают его, вырвал свое сердце и поднял его над головой. Но вот здесь и разыгрался последний акт трагедии. Он жаждал светить своим сердцем до последней минуты жизни, пока, как Данко, не рухнет замертво. А его сдерживали, ему мешали светить. Ему и так было трудно, больно, так делали еще трудней, еще больней. И ведь все из самых хороших побуждений! Читать 45-й том тяжело, больно. Но прекрасно сказал Михаил Шатров: «Не будем оберегать себя от этой боли – она воспитывает, возвышает души»[39]. И драматург средствами искусства дал нам возможность еще раз прочесть Ленина, его 45-й том.
Все оттуда, из сорок пятого…
События пьесы «Так победим!» разворачиваются в трех измерениях, в трех временных пластах. Первый – это всего лишь один день 18 октября 1923 года. Затем из этого дня память уносит Ильича во второй пласт – в те три месяца болезни, с 15 декабря 1922 года по 6 марта 1923 года. А уже из второго пласта совершаются еще более глубинные прорывы памяти в события прошлых годов. Вот эти островки памяти и будем считать третьим пластом. Основную идейную нагрузку несет в себе второй пласт – те самые три месяца. События первого пласта – это как бы музыкальное оформление, которое вначале дает настрой всей пьесе, а в конце завершающим аккордом еще раз подтверждает тональность всей пьесы. Третий пласт – это подсветка для главного, второго. Ну а теперь рассмотрим все три пласта по отдельности. Первый пласт. Он самый короткий по сценическому действию. Это – события 18 октября 1923 года. В 45-м томе об этом читаем лишь две коротенькие записи.Октябрь, 18. Ленин приезжает из Горок в Москву. Октябрь, 19. Ленин проезжает в автомобиле по Кремлю, по улицам Москвы, по территории Сельскохозяйственной выставки, возвращается в Кремль, отбирает себе книги из библиотеки, затем уезжает обратно в Горки (т. 45, с. 716).Драматург сжал пружинку еще туже, вместив события этих двух дней в один день, в 18 октября, да еще и не в целый день, а в 15 минут. И сделал эти минуты своеобразным обрамлением пьесы: действие начинается в кремлевском кабинете Ленина и в нем же заканчивается. В последней сцене часы показывают, что прошло всего 15 минут. Из воспоминаний известно, чего стоила Ильичу эта поездка. Последняя поездка в Москву. Как обычно, его не пускали, врачи были против, родные умоляли отказаться. Но он был непреклонен. Были и комические моменты, когда родные пытались «обмануть» Ильича, проехать на машине пару раз вокруг Горок: авось, забудет о своем замысле. Не забыл. Настоял. Пришлось уступить. Описаний этого эпизода много, каждый пишущий вспоминает какие-то детали, не замеченные другими. Драматург из множества деталей выбрал те, в которых уже заключалось зернышко трагедии задуманной им пьесы. Начинается с того, что Фотиева, сообщившая Володичевой и Гляссер, что Ильич вот-вот приедет, торопливо их информирует: «Сегодня утром дал понять, что должен ехать в Москву. Естественно, сказали, что врачи против … сказали, что нет машины. Пошел в гараж, сел в машину и, сколько ни звали, ни просили, продолжал молча сидеть. Начали созваниваться с Москвой, Москва ни в какую…»[40]. Посмотрите еще раз на подчеркнутые мною слова: это оркестр настраивает инструменты. Тональность – не пускать, ни в какую… И это – все любящие его люди, готовые каждый отдать за него жизнь?! А вот еще одна нотка из вступления: упоминание о верхнем ящике письменного стола, где лежит пакет с его «Письмом к съезду». Это – завещание. Сейчас, в первом пласте, эта нота звучит в эмоциональном рассказе Володичевой своим коллегам.
Володичева (вдруг). Я знаю, почему он едет.. (Заплакала.) Фотиева. Маша, да что с тобой? Немедленно перестань! Володичева. Ухудшение было? Фотиева. Было, но сейчас все в порядке, ты сама видела. Володичева (кивает на стол). Он едет за бумагами… Гляссер. Какими бумагами? Да перестань реветь, понять ничего невозможно… Володичева. Ну вспомните же, вспомните! Он диктовал мне письмо к съезду… личные характеристики… Просил положить в конверт, сургучную печать, а на конверте написать: «Вскрыть может только Ленин, а после его смерти – Надежда Константиновна». Я ни в какую, говорю «а после его смерти» писать не буду. Съезд через четыре месяца, и вы ни о какой смерти думать права не имеете. Он говорит, что надо быть готовым ко всему, что все возможно… Нет, невозможно, говорю, вы человек абсолютно молодой, подумаешь, как заболели – так и выздоровеете, сто тысяч раз выздоровеете… Он смеется: «Мне достаточно и одного раза». Машенька, говорит, хватит препираться, а я ни в какую… Ладно, говорит, спрячьте в верхний ящик моего стола, храните как особо ответственный документ, и все категорически секретно. Когда придет время, когда я почувствую, что пора, я сам передам Надежде Константиновне пакет… И вот – недавно было облачко, мы решили, что он не заметил, а он… едет за бумагами… Фотиева (решительно). Ерунда! Маша, ерунда! Вот увидишь, он даже не вспомнит об этом…[41]Вы посмотрите только, какова завязка! И хотя мы знаем уже все наперед, как было в действительности, сейчас, в пьесе, по каким-то неведомым законам искусства, нам так хочется обмануться, так хочется, чтобы права оказалась Фотиева. Второй раз эта нота прозвучит во втором пласте, где мы увидим сцену, рассказанную нам только что Володичевой, уже в живом диалоге между ней и Владимиром Ильичем. В третий, последний раз нота прозвучит в финале пьесы: «Глубоко вздохнув, Владимир Ильич подходит к своему столу, открывает ящик, достает конверт с „Письмом к съезду“, красную папку с последними работами»[42]. Все. Значит, права была Володичева. Значит, пора. Значит, конец. Да, не пощадил драматург зрителя, под самый занавес заставив сдерживать рыдания и глотать слезы. Теперь нам надо переходить к главному, второму пласту пьесы. Но перед этим сделаем небольшое отступление и поговорим о соотношении пьесы и материалов ленинского тома. Когда я все-таки выбралась на спектакль, то сразу же заметила вот что. Очень много в пьесе (и соответственно в спектакле) мест, при которых зал буквально ахает. Подтекст этих «ахов» примерно таков: «Ну, Шатров, ну сочинил!» Этот подтекст можно услышать и прямым текстом в раздевалке после спектакля. (Я вообще люблю прислушиваться к разговорам театральных разъездов.) Вот и по поводу диалога Ленина с Володичевой о красной папке я услышала: «Да откуда он все это взял, эдак каждый может напридумывать!» Нет, не придумал этого драматург. Все оттуда, из 45-го. Просто надо учиться читать ленинские тома, а это, как я уже говорила, не одно и то же, что читать брошюру со статьей. Помните, я рассказывала о сопроводительном аппарате при каждом томе, создающем голографический эффект для самих текстов? А в 45-м томе есть и еще одна – уникальная – часть сопроводительного аппарата. Это «Дневник дежурных секретарей В.И. Ленина», который велся с 21 ноября 1922 года по 6 марта 1923 года. Заглянем же в «Дневник».
24 декабря (запись М.А. Володичевой). «Потребовал все, что он диктует, хранить в особом месте под особой ответственностью и считать категорически секретным. Тогда же прибавил еще одно распоряжение 279» (т. 45, с. 474).Теперь проследуем за цифрой 279 в примечания. Там прочтем отрывок из воспоминаний Володичевой:
«На запечатанных сургучной печатью конвертах, в которых хранились, по его желанию, копии документов, он просил отмечать, что вскрыть может лишь В.И. Ленин, а после его смерти Надежда Константиновна. Слова: „а после его смерти“ на конвертах я не писала» (т. 45, с. 593).Вот вам и «напридумывать»! Читать ленинские тома вообще нелегко, а 45-й, в силу перечисленных причин, – особенно. Когда я читаю его, то плюс к закладкам у меня заняты почти все пальцы на обеих руках. Один держит страницу с текстом, другой – примечания, третий – запись в хронике… Все переплетено, все связано, глаза и мысли разбегаются, хочется все охватить, вдруг какая-то фраза теряется, и снова все листаю, снова от указателя к указателю… Но зато какие открытия поджидают на этом пути! Порой аж дух захватывает, создается сильный эффект присутствия. И каждый раз, когда я вот так, без оглядки, забиралась в 45-й том, сверлила мысль: это же готовое произведение искусства, готовый драматический шедевр, ну почему я не обладаю талантом драматурга! Прямо телепатия какая-то: ведь именно тогда, как я уже говорила, Михаил Шатров писал «Так победим!». Он собрал из тома все искорки и лучики и силой своего таланта свел их все в фокусе. И совершилось чудо: 45-й том сошел с полки, задышал, засветился, заговорил… Прямо как будто оператор со скрытой кинокамерой побывал в том времени.
«Постарайтесь услышать меня…»
Вот теперь – о втором пласте. Это те, самые тяжелые, три месяца, когда Ильич уже не мог служить людям иначе, как вырвав сердце из груди. В приложении «Даты жизни…» этот период отмечен жесткими вехами, напоминающими тревожные гудки.Декабрь, 13. Два приступа болезни Ленина. Декабрь, в ночь с 15 на 16. Резкое ухудшение в состоянии здоровья Ленина. Декабрь, в ночь с 22 на 23. Дальнейшее ухудшение в состоянии здоровья Ленина: наступает паралич правой руки и правой ноги. Март, 6. Резкое ухудшение в состоянии здоровья Ленина. Март, 10. Новый приступ болезни Ленина, приведший к усилению паралича правой части тела и к потере речи (т. 45, с. 708, 709, 710, 714).А в промежутках между этими гудками – многочисленные «Ленин поручает», «Ленин диктует», «Ленин беседует»… Заканчивает диктовать, продолжает диктовать, дает задание, просит, требует, спрашивает… Уму непостижимо! И сама-то по себе болезнь тяжела: паралич, постоянные головные боли, – трудно себе представить, как вообще можно работать в таком положении. Однако судьба назначила Ильичу еще бóльшую степень трудности: работать, не только преодолевая нечеловеческую боль, но и преодолевая еще и крепко организованное сопротивление любящих его людей. Представьте себе, если бы нашему Данко, шествующему с гордо поднятым горящим сердцем, да привязали бы гири к ногам… А Ильич шел с этими гирями, и даже не очень сердился на своих близких: он понимал, что они – любя, жалея его, это делают. Он даже шутил. Но иногда все же и срывался, и тогда чуть-чуть приоткрывалась щелочка в тот океан бесконечных страданий, которые он всеми силами старался спрятать от людей. Наверное, каждому отдельному человеку, соприкасавшемуся в то время с Ильичем, и не видна была до конца вся картина его страданий. Но если внимательно изучать 45-й том, то можно по капельке собрать и весь океан. Перед драматургом стояла крайне трудная задача. Ведь если весь океан страданий, бушующий в 45-м томе, перенести на сцену, зритель бы не выдержал. Гению всего отпущено с лихвой: и ума на тысячи людей, и страданий – на столько же. Но как найти такую художественную меру, чтобы не придавить зрителя непомерной тяжестью страданий героя? Михаил Шатров нашел эту меру. Во-первых, он отказался от нагнетания примет чисто физической боли, которых так много в томе. Драматург показал нам болезнь Ильича не через призму врачебных записей, а через отношение к болезни самого больного. Что и говорить, у врачей картина объективнее с чисто медицинской точки зрения. Но известно ведь, что даже при абсолютно одинаковом заболевании разные люди чувствуют и ведут себя по-разному. Естественно, что художника больше интересует поведение человека во время болезни, чем бесстрастная картина медицинских диагнозов. Другой разговор, что со стороны читателей и зрителей к записям врачей больше доверия, все же это – документы, а реплики героя – да ведь драматург может их придумать сколько угодно. Так вот, к сведению скептиков: реплики Владимира Ильича в пьесе – это тоже из 45-го тома, а значит, они тоже документальны. В пьесе мы видим, как Ильич часто шутит по поводу своего выхода из строя. Конечно, для чуткого читателя (или зрителя) за каждой такой шуткой видится, быть может, еще больше боли, чемвиделось бы за откровенной жалобой. Но тут уж ничего не поделать: чутким всегда больнее. Итак, Владимир Ильич шутит.
Ленин. А почему вы такая бледная? Володичева. И вовсе я не бледная, здесь просто света мало… Вот вы… Ленин. Что – я? Дилемма: выкручиваться или говорить правду. Володичева (выпаливает). Очень даже неплохо выглядите! Ленин. Уши торчат[43].Или:
Врач. А как вы себя чувствуете? Мне сказали, что вчера вечером вы жаловались на головную боль. Ленин. Я? Кто меня оклеветал? К барьеру! Спросите у Володичевой, у Лидии Александровны… Все молчат[44].Очень выразительная ремарка. Уж они-то, его секретари, хорошо знают, как часто и как сильно ему бывает плохо. Но для чего же Ильич так уж чрезмерно бодрится, для чего изо всех сил старается скрыть боль, ведь с врачами надо быть откровенным, тогда и помощь их будет эффективней. Ответ понятен: Ильич боится, что у него отнимут и те 5 – 10 минут, которые он выпросил у врачей для своих диктовок. Он не может молчать, еще так много важного для страны надо сказать. А он чувствует свою личную ответственность за будущее страны. Итак, трагедия обретает все более четкие контуры: человек еще способен продуцировать гениальные мысли, еще жаждет отдать эти мысли на пользу людям, но не может этого сделать по чисто физическим причинам. Это-то и составляет главный предмет нравственных страданий Ильича. Приглушая тему физической боли, драматург приковывает внимание зрителя к страданиям нравственным, и это дает ему возможность документальный факт из жизни сделать художественным фактом искусства. Далее. Михаил Шатров совершенно отсекает линию Надежды Константиновны (кроме единственного упоминания о том, что только она может вскрыть конверт после смерти Ленина). А ведь Надежда Константиновна, наверное, единственная по-настоящему понимала всю глубину страданий своего мужа, друга, соратника. Позже, уже в 1935 году, она скажет: «…врачи запретили чтение и вообще работу. Думаю, что это неправильно было»[45]. Я уверена, что в другие годы Надежда Константиновна сказала бы об этом более откровенно. А в 1935-м году она уже ощущала дыхание смерти, и не только от возраста и болезней… Но и тогда, в 1923 году, что она могла поделать, если здоровье Ленина охранялось специальной комиссией ЦК! А когда однажды Надежда Константиновна (жена!) задержалась на несколько минут, читая газету Ильичу (мужу!), произошел печально известный эпизод: Сталин в грубой форме выговорил ей эти несколько минут. Да, тут уж отдельная трагедия… Но в данной пьесе драматург не захотел походя касаться этой раны и справедливо (на мой взгляд) отказался от этой линии вообще. Правда, один лучик из любящего и понимающего сердца жены Ильича пробрался-таки в пьесу. В воспоминаниях Крупской читаем: «Я рассказала Владимиру Ильичу, как умела, почему я думаю, что он выздоровеет. И говорили мы еще о том, что надо запастись терпением, что надо смотреть на эту болезнь все равно как на тюремное заключение». И еще в этих же воспоминаниях говорится, как отреагировала на такие слова медсестра: «Ну что пустяки говорите, какая это тюрьма». Как говорится, два мнения по одному вопросу. С точки зрения медсестры, какая же тюрьма, когда у человека все есть: и пища, и врачебное обслуживание, и прекрасный дом в окружении не менее прекрасной природы, и забота близких, и внимание всего народа… С точки зрения жены, нет самого главного: работы, дела всей его жизни. Владимир Ильич именно так и рассматривал свою болезнь, ощущая себя почти как в тюрьме. И в пьесе эта мысль звучит не только подстрочно, но и прямым текстом. «Что на воле?» – спрашивает он Фотиеву. Затем этот же вопрос повторяется в разговоре с Володичевой: «Что на воле? Опять мороз?» Я не могу с достоверностью утверждать, что эти слова навеяны драматургу именно воспоминаниями Крупской, тем более что в 45-м томе, в «Дневнике», в записи Фотиевой от 1 февраля можно прочитать: «Владимир Ильич сказал: „Если бы я был на свободе (сначала оговорился, а потом повторил, смеясь: если бы был на свободе), то я легко бы все это сделал сам“» (т. 45, с. 478). Но, независимо от источника, тема несвободы стала в пьесе той пружиной, которая держит весь сюжет в напряжении. Ведь оттого, что Ленин заболел, он не стал меньше думать о политике. Вспомним еще раз слова меньшевика Дана: «…нет больше такого человека, который все 24 часа в сутки был бы занят революцией, у которого не было бы других мыслей, кроме мысли о революции, и который даже во сне видит только революцию. Подите-ка справьтесь с ним»[46]. А ведь и правда, когда были сказаны эти слова, с Ильичем действительно было трудно справиться: он не просто все время думал о революции – он так же все время воплощал свои думы в дела. Так что Дану можно было только посочувствовать. Но теперь ситуация изменилась: он по-прежнему 24 часа в сутки думал о революции, о судьбе социализма, а выхода в жизнь эти думы почти не имели. Это было похоже на то, как если бы в паровом котле закрыли последний клапан. В «Дневнике дежурных секретарей» читаем:
12 февраля. Владимиру Ильичу хуже. Сильная головная боль… По словам Марии Ильиничны, его расстроили врачи до такой степени, что у него дрожали губы. Ферстер накануне сказал, что ему категорически запрещены газеты, свидания и политическая информация… У Владимира Ильича создалось впечатление, что не врачи дают указания Центральному Комитету, а Центральный Комитет дал инструкции врачам (т. 45, с. 485).И снова я хватаюсь за голову. Да что же это такое? Одной рукой лечить, другой – доводить едва не до нервного припадка. Оберегать от волнений – и заставлять волноваться в сто раз больше. Да неужели они не видели, не понимали, что для него невозможность работать страшнее смерти, что боль за общее дело в тысячу раз превышает головную боль, хотя и она была невыносима? Наверное, не понимали. Трудно ведь, даже чудовищно предположить, что кто-то нарочно, специально инспирировал это каждодневное издевательство над великим человеком. Да, трагедия гения, уже изначально обреченного на недопонимание, усилилась в конце жизни еще и чисто физическими факторами. Вот эта трагедия и стала содержанием пьесы «Так победим!». И, заглядывая в пьесу снова, давайте еще раз убедимся, как ростки из 45-го тома прорастают в пьесе.
Врач. Принято решение… категорически запрещается всякая работа… диктовка… свидания… Это, простите, и убивает вас. Ленин. А это, думаете не убивает?И дальше:
Врач. …Что вас сейчас беспокоит? Ленин (улыбаясь). «Он знал одной лишь думы власть…» (Смеется.) К сожалению слова «судьба социализма в России» здесь никак не рифмуются… Врач. Я имел в виду… головную боль, допустим… Ленин. Сейчас это моя единственная забота. Врач. Простите, но мы не должны говорить с вами об этом. Ленин (улыбаясь). Напротив. Только об этом[47].Видите, он улыбается. Через силу. Рядом люди, и он держится, потому что даже в самые страшные минуты своей жизни он никогда не забывал подумать о самочувствии тех, кто рядом. Но вот врач произносит слова, после которых уже нет сил играть в благодушие.
Врач. Владимир Ильич, сейчас вы не Предсовнаркома, вы – пациент, вы – больной. Владимир Ильич намекает женщинам, что ему надо с врачом поговорить по-мужски. Женщины уходят. Ильичу уже трудно сдерживать себя. Врач. Владимир Ильич, да что с вами? У вас даже губы дрожат? Ленин. Меня одно интересует – кто кому дает указания: врачи – Центральному Комитету или Центральный Комитет – врачам? Врач. Мы получили от Центрального Комитета только одно указание – поставить вас на ноги. И мы сделаем все возможное, даже ценой вашего неудовольствия, даже рискуя навлечь на себя ваш гнев[48].Нет, поистине надо иметь такую огромную душу, как у Ильича, чтобы в ответ на эту филистерскую тираду не стукнуть кулаком по столу и не крикнуть: «Да зачем же вы хотите ставить меня на ноги таким диким способом! Да почему вы считаете, что самое страшное – это навлечь на себя неудовольствие или гнев начальства? Есть вещи куда важнее!» Но не стукнул Ильич по столу, не в его это было натуре. Он умел прощать людям то, что они были просто людьми, а не гениями. Драматург очень тонко почувствовал меру, границу, дальше которой вспышка гнева у Ильича пойти не могла. И не случайно перед следующим за этой сценой монологом в скобках стоит ремарка «не сразу». Потребовались какие-то секунды, чтобы взять себя в руки, чтобы завязать в тугой узел расходившиеся нервы, чтобы вспомнить, наконец, то, чему сам всегда учил товарищей: кому больше дано, с того и спрос больше. И вот, собрав все свои душевные силы, Владимир Ильич произносит монолог. Это, пожалуй, самое сильное место в пьесе. Это монолог не больного, несчастного человека, которому очень плохо физически, а человека, страдающего от невозможности выполнить до конца свой долг, человека, которому мешают отдавать людям свое сердце до конца.
Ленин (не сразу). Простите, доктор… Но услышьте… постарайтесь услышать меня… Работа для меня – жизнь, молчание – смерть. Ваши коллеги ошибаются, приговаривая меня к бездеятельности. Они просто меня плохо знают.Посмотрите, как осторожно старается говорить Ильич, как подбирает слова, чтобы не обидеть доктора, но все же прорывается, нет, даже не прорывается, а совершенно естественно произносится слово «приговаривая», как к смертной казни. Да ведь так оно и есть. То, что другому принесло бы пользу, его – убивает, ибо его сердце вмещает в себя радости и горести всей России. Если России плохо, у него болит сердце, и никакие лекарства и процедуры не способны уменьшить боль. Только работа, сверхчеловеческая работа на общее дело может принести Ильичу если не выздоровление, то хотя бы уменьшение душевных страданий. В том же монологе Ильич говорит:
– Я чувствую свою личную ответственность за то, что будет в России завтра, послезавтра, через пять, десять, пятьдесят, через сто лет… Я должен… я обязан диктовать… Этой работы никто за меня не сделает…[49]В пьесе этот монолог – последняя попытка Ильича прорваться со своей тревогой к тем, кто так неразумно его лечит, в открытую. Его не поняли и на этот раз. Очень характерен ответ врача:
– Послушайте, товарищ Ульянов! Я в своей профессии не первый день и, простите, лучше вас знаю, что с вами сейчас происходит и чего вам будет стоить каждое слово диктовки – каких страданий, каких мук…[50]«Товарищ Ульянов»… Вот вам и все. Перед врачом пациент, больной по фамилии Ульянов. Он болен, это вне всяких сомнений. А раз так, врач обязан его лечить. Это естественно, привычно, понятно и в какой-то степени удобно. Вспомним осторожного человека, наступившего на гордое горящее сердце Данко: от этого горения одно только беспокойство для осторожных людей. Вот все эти опасения обыкновенного осторожного человека, в общем-то объяснимые и даже извинительные, и не дали врачу услышать, понять, что к нему сейчас обращался не пациент Ульянов, а… Ленин! Дальше сцена развивается таким образом, что на какое-то мгновение можно обмануться и подумать: услышал! Понял!
Долгая пауза. Врач. Много? Ленин. Сущие пустяки! Национальный вопрос – одно слово… план построения социализма… тоже одно слово… диктатура пролетариата, кооперация, Рабкрин, госаппарат, культура, индустриализация…[51]Как видим, Ильич тоже обманулся, тоже подумал, что его услышали. Размечтался, откровенно развернул перед врачом свои грандиозные планы. А врач-то, оказывается, смотрел на него как на ребенка, которому разрешили немного поиграть во взрослую игру, а он ишь как увлекся! И тут Ильичу, да и зрителям, стало ясно, что уступка доктора была вовсе не вспышкой прозрения, а всего лишь жалостью к тому же пациенту товарищу Ульянову: раз уж он так убивается, так настойчиво просит диктовать, надо позволить ему немножко, а то еще сильнее разволнуется. Ну а когда пациент, как говорится, «зарвался», доктор тотчас проявил бдительность.
Врач. Вы требуете от врача, чтобы он смотрел, как пациент будет себя убивать[52].Все, щелочка, открывшаяся было в стене непонимания, сомкнулась. Ильич снова ощутил крепкие, сильные объятия любящих (!) его людей. Нет, напрямую не прорваться. И Ильич меняет тактику. Что ж, пусть не понимают, пусть считают, что желание работать – это его каприз. Ну а раз так, то он и воспользуется хотя бы этим правом больного – правом на каприз. И Ильич объявляет ультиматум! В 45-м томе об этом эпизоде можно узнать из примечаний, на странице 591, где приводится рассказ об этом Марии Ильиничны. В пьесе же сцена с ультиматумом играет очень важную роль в сюжете: с этого момента происходит резкий поворот в поведении Владимира Ильича. Все. Теперь он не будет больше просить и умолять. Отныне он будет «капризничать», шутить, притворяться здоровым, хитрить, – словом, любыми доступными ему средствами завоевывать для себя «глотки свободы», когда он сможет хоть по капле, хоть по крохам, но отдавать свое сердце людям.
Врач. Вы только не волнуйтесь, Владимир Ильич… Ленин (вдруг широко улыбается). А я абсолютно спокоен. Более того. У меня даже очень хорошее настроение… потому что решение принято. Прошу вас передать там – и всем нижеследующее: или мне будет разрешено ежедневно работать, диктовать по десять – двадцать минут, или я совсем отказываюсь лечиться. Врач. Ультиматум? Ленин. Вот именно – ультиматум[53].С этой минуты Ильич всю свою боль крепко зажимает в кулак. Он сделает все, чтобы его волнения не увидели, боли – не заметили. И еще он будет… шутить. Даже тогда, когда можно было бы и закричать. А поводы для этого были… Например, когда я прочла на 710-й странице 45-го тома один документ, то по-настоящему поняла смысл выражения «волосы встают дыбом». Вот он, этот документ.
Декабрь, 24. Ленин требует, чтобы ему было разрешено ежедневно, хотя бы в течение короткого времени, диктовать его «дневник». После совещания И.В. Сталина, Л.Б. Каменева и Н.И. Бухарина с врачами принимается решение: «1. Владимиру Ильичу предоставляется право диктовать ежедневно 5 – 10 минут, но это не должно носить характера переписки и на эти записки Владимир Ильич не должен ждать ответа. Свидания запрещаются. 2. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений» (т. 45, с. 710).«Предоставляется право» – как узнику. «Не должен ждать ответа» – как опасный преступник. «Ничего из политической жизни», то есть жить без воздуха, а это для него все равно что и не жить вообще. Вспомнились при этом еще слова Марии Ильиничны: «…мы пытались убедить его в необходимости меньше работать, он как-то на мои уговоры сказал мне: „У меня ничего другого нет“». Так что борясь за возможность работать, Ильич боролся и за свою жизнь. Ну как они не могли этого понять! Документ, который я привела, был, конечно, доведен до сведения Владимира Ильича. Можно себе представить, какая буря всколыхнулась в его душе! В пьесе эта буря прорывается совсем крохотными всполохами, старательно маскируемыми Ильичем шутками, деланной веселостью.
Фотиева. Владимир Ильич, но это не должно носить характер переписки, и Ленин на эти послания не должен ждать ответа. Ленин. Бог с ними… (Весело) Итак, мы начинаем… Фотиева. Владимир Ильич… Ленин. Нет-нет, извольте работать, все остальное – потом. Раз уж разрешили десять минут – было бы преступлением с нашей с вами стороны не превратить эти десять минут в полчаса. Фотиева. То есть? Ленин. Нам – палец, а мы что же – руку не откусим? Будем опровергать вековую народную мудрость? Фотиева. Вы все шутите… Ленин. Да, я всегда шучу… Пишите![54]И верно, он теперь всегда шутил, причем особенно вдохновенно тогда, когда очень сильно хотелось выругаться. Шутил он и с чисто «практической» целью – расположить к себе милых дам, от которых теперь многое зависело.
Фотиева. У вас была газета! Ленин. Была, заходила одна, покалякали с полчасика, выглядит довольно симпатично, не скрою, был пленен, хотелось бы еще повидаться…[55]Боже, на какие ухищрения шел Ильич! Даже, как видим, попытался изобразить из себя эдакого лихого светского ухажера, лишь бы получить «с воли» хоть какую-то весточку, лишь бы иметь возможность еще пару минут диктовать свои статьи! А что ему было делать? Ведь он зависел буквально от каждого, он не мог даже сам записывать свои мысли: была парализована правая рука. Вот и пускался он на всякие хитрости и уловки. Нет, правда, порой такая тоска берет от бессилия, от невозможности спуститься в то время и что-то изменить, чем-то помочь.
«Маленькая такая книженция…»
Но ради чего же Ильич предпринимал такие сверхчеловеческие усилия? Достиг ли он чего-нибудь своей настойчивостью, своими маневрами? Если судить по количеству, то не очень-то многого. Всего лишь 63 страницы в 45-м томе (с 343-й по 406-ю). Если же взять во внимание качество, то достаточно напомнить, что это и есть ставшие теперь знаменитыми его «Последние письма и статьи». Некоторые из этих статей публиковались в газете в 1923 году, а иные впервые увидели свет только в 1956 году. Люди постарше помнят, с каким волнением взяли мы тогда в руки вышедшую брошюру «Последние письма и статьи». Она и сейчас издается, эта брошюра. Но все же лучше возьмите 45-й том. Прочтите его целиком. Первые полтома – это написанное Лениным с 6 марта 1922 года по 15 декабря того же года, то есть до начала тех тяжелых трех месяцев, за которые и были написаны, а вернее, продиктованы эти драгоценные 63 страницы. А после идет обширный сопроводительный материал, о котором я уже рассказывала. И вот, в окружении всего этого, «Последние письма и статьи» и смотрятся как бриллиант в драгоценной оправе, ибо здесь каждая страница, помимо глубины своего собственного содержания, подсвечивается еще лучиками из разных концов 45-го тома. И представьте себе, этот ленинский текст тоже перешел в пьесу. Как? – воскликнут иные. Текст политических статей – в пьесу? Признаться, я тоже удивлялась. Только другому: почему это не сделано было до сих пор? Тот, кто постоянно читает Ленина, согласится со мной, что его текст вообще очень драматургичен. Я бы сказала, что и все его 55 томов так и просятся в пьесы. Думаю, что это не только мое личное мнение, о чем говорит писательская практика многих драматургов последних лет. Этому есть вполне объективные причины. Ленин был по своей натуре страстным пропагандистом. В его произведениях крайне редко можно встретить спокойную, разъясняющую, дидактическую манеру письма. Гораздо чаще он кого-то в чем-то убеждал, кому-то что-то доказывал. Отсюда – страстность, пафосность его речи. Далее. В процессе борьбы за очищение марксизма от различных оппортунистических его толкований Ленину приходилось постоянно вступать в теоретические сражения. Отсюда – полемичность его письма, которая, как мы помним, заявила о себе уже в первой его крупной работе «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?». Далее. Как мы уже знаем, Ленин никогда не читал по писаному своих докладов. Отсюда – живость, разговорность, отсутствие наукообразия, академизма в текстах многочисленных докладов, которые тоже составляют значительную часть его творческого наследия. Но даже и к докладам были все же иногда написаны какие-то тезисы, выписки. В этом отношении «Последние письма и статьи» по живости и разговорности языка выделяются даже на фоне живого языка докладов: они Лениным только говорились! Диктуя секретарям свои мысли, Ильич ощущал себя то на трибуне, то в споре с тем или иным оппонентом, с которым не доспорил из-за болезни. Как-то Мариэтта Шагинян рассказывала о поразившей ее «письменной жестикуляции» текстов Ленина: это применение им всевозможных подчеркиваний, разбивок, курсивов, двойных и даже тройных восклицательных знаков и т.д. И это все – в письменных, теоретических работах. Так что же говорить о тексте «Последних писем…», где Ильич жестикулировал не письменно, а натурально, ходя из угла в угол по комнате! В «Дневнике дежурных секретарей» мы читаем:2 февраля (запись Володичевой). Диктует, как всегда, превосходно: без остановки, очень редко затрудняясь в выражениях, вернее, не диктует, а говорит жестикулируя (т. 45, с. 478).Как много можно извлечь из этой записи! Еще бы ему затрудняться в выражении, когда все остальные часы суток он мысленно сотни раз проговаривал этот текст! Еще бы ему не диктовать без остановки, если остановки входят в тот же мизерный лимит времени, отпущенный ему комиссией! Но конечно, как бы ни был драматургичен текст, статья – это все же не пьеса. В последние годы много стало появляться пьес, киносценариев, насыщенных текстом ленинских работ, но многие из них не стали художественным открытием. Михаил Шатров в этом отношении занимает особое место в современной Лениниане. Но я не буду здесь останавливаться подробно на художническом мастерстве драматурга, моя задача другая: показать, как драматург сумел пропитать свою пьесу атмосферой 45-го тома. Михаил Шатров, как я уже говорила, впитал в себя весь том, от корки до корки. Отсюда и удивительная достоверность интонации пьесы, не так уж часто встречающаяся в пьесах о политических деятелях. Ведь иные авторы вложат в уста своего героя подлинный текст из статей и думают, что достоверность этим и исчерпывается. Но это все равно что читать Ленина не в Собрании сочинений, а в брошюре. Шатров же собрал лучики, детали, штришки со всего тома, и потому атмосфера в его пьесе и получилась такой правдоподобной, живой. Разумеется, он и из текста сумел отобрать фразы с наиболее разговорной интонацией, да еще добавил к этому находки из сопроводительного аппарата тома. Например, приведенный мною рассказ Володичевой о том, как Ленин диктовал, нашел свое отражение в ремарках: «ходит по комнате», «азартно», «увлекаясь»… Иногда, диктуя, Ильич забывает о секретаре, начинает как бы размышлять вслух, ощущая себя уже не в четырех стенах, куда его заточили врачи, а на трибуне. Он видит перед собой массы, и это – не только люди того времени, но и мы, сегодняшние. Встречаются ремарки «себе, нам», которые расширяют аудиторию, и вот уже вместо одного человека, например Фотиевой, речь Ленина слушают тысячи людей.
Ленин (Фотиевой, себе, нам – азартно). Мы имеем сегодня все необходимое для полного социализма: власть на средства производства – в руках государства, государственная власть – в руках пролетариата… (Увлекаясь.) Так в чем же дело? Где же социализм? А в том дело, что между нами и социализмом – глубочайшая пропасть недостаточной цивилизованности и полуазиатского бескультурья[56].Это из статьи «О кооперации». Что и говорить: уровень цивилизованности нам и сегодня, семь десятков лет спустя, еще поднимать и поднимать.. Надо сказать, что драматург пользуется этим приемом, то есть поворачивает артиста лицом к публике, как раз тогда, когда хочет нам передать наиболее актуальные сегодня мысли Ильича, как, например, в приведенном монологе. Но иногда – и для достижения чисто эмоционального эффекта. И получается: то ли мы переместились во времени к Ильичу, то ли он переместился к нам. Очень сильно написана в этом отношении последняя ремарка:
…Последний раз окидывает кабинет взглядом, прощается с ним… Замечает нас… Выходит на авансцену, долго, с интересом смотрит на нас – взгляд его требователен и вопрошающ… Но вот ободряющая улыбка тронула его губы… Запомним его таким[57].Разумеется, в пьесе «Так победим!» использованы не все материалы «Последних писем и статей». Да это и невозможно, если учесть огромное многообразие тем, затронутых в них Лениным. Но вот выбор статей и выдержек из них продиктован как раз главной, трагической темой всей пьесы: спором Ленина со своими. Больше всего в пьесе используется статья «К вопросу о национальностях или об „автономизации“». Пожалуй, и в 45-м томе это самая взволнованная статья. И неудивительно: национальный вопрос – один из сложнейших и запутаннейших вопросов. А тогда, в последние дни 1922 года, он приобрел и особо тревожную окраску: на днях должно было произойти объединение советских республик. Но – на какой основе? Сталин предлагал, чтобы все республики вошли в состав РСФСР на правах автономизации. Правда, еще до болезни Ленина, под влиянием бесед с Лениным, Сталин в главном пересмотрел свою позицию. Ну а в подробностях, которые тоже очень важны, как все решится на деле? Будь Ленин здоров, он бы снова, как и в былые времена, предостерег товарищей по партии от ошибок. Но… Ленин болен. Более того, он в тисках врачебных запретов, он в «неволе». Съезд начинается, а Ильич, вместо того чтобы выступать на съезде, вынужден свое мнение диктовать секретарям! А как начинается его письмо! Я уже приводила это начало, но не удержусь, приведу еще раз: «Я, кажется, сильно виноват перед рабочими России за то, что не вмешался достаточно энергично и достаточно резко в пресловутый вопрос об автономизации…» (т. 45, с. 356). Да, сильно был «виноват» Ильич, что не щадя себя, дни и ночи работал. Что ж, виноват – надо исправляться. Итак, статья о национальном вопросе. В сущности, идея Сталина была лишь следствием тенденции недооценки важности этого вопроса. А тут еще грузинский инцидент – выходка Орджоникидзе, допустившего рукоприкладство при разборе национального конфликта. В пьесе разговор о национальном вопросе как раз и начинается с темы грузинского инцидента. Драматург вводит вымышленное лицо, отметив в ремарке: «…назовем его Орловым». Выбором такой распространенной в России фамилии драматург подчеркнул, что это как бы собирательный образ многих людей, партийных и беспартийных, перед которыми Ильичу уже сотни раз приходилось раскрывать сущность советской национальной политики. И сегодня, наверное, он это делает в последний раз.
Ленин. Что? Что случилось в Тифлисе? Орлов. Серго… ударил одного националиста… в лицо… Ленин (упавшим голосом). Значит, правда… Орлов. Ну, грузины… очень горячие люди… Ленин. Но ведь Серго представлял в Грузии Москву, Центральный Комитет! От него ждали справедливости, а не кулаков! Что скажут люди? Что продолжается старая царистская политика, прикрытая названием «коммунизм»? В какое же болото мы слетели…[58].Видите, какой живой разговор. А ведь все из статьи, даже слова «в какое болото мы слетели». Да и вся статья у Ленина настолько нервная, вопрошающая, что просто напрашивался образ оппонента, и драматург его ввел. Он как бы задним числом исправил вопиющую несправедливость, когда Ильичу предписали «на свои записки не ждать ответа». Какое же это было мучение для Ильича говорить в пустоту, не видя глаз своих слушателей, не слыша возражений своих оппонентов! Вообще-то по национальному вопросу Ленину в жизни частенько приходилось вести жестокие споры, в том числе и со своими соратниками. Но ведь то же самое приходилось делать и Марксу! В статье «О праве наций на самоопределение» Ленин писал: «Маркс имел обыкновение „щупать зуб“, как он выражался, своим знакомым социалистам, проверяя их сознательность и убежденность» (т. 25, с. 300). Не врагам он «щупал зуб», а знакомым социалистам. Это значит, что было немало социалистов, вполне основательно усвоивших революционную теорию, но спотыкавшихся именно на национальном вопросе. Ленину пришлось еще труднее, ибо он возглавил революционное движение в одной из самых многонациональных стран, да еще вдобавок с такими запутанными национальными отношениями. Вот почему Ильич тоже считал, что многим знакомым социал-демократам не мешает «пощупать зуб» на предмет их взглядов на национальный вопрос. Это место из ленинской статьи не зря полюбилось и Шатрову: он его использовал и в сценарии «Доверие» (там Ленин говорит об этом Пятакову), и в пьесе «Так победим!», где эти же слова обращены к Орлову. Страстно, полемично звучит диалог Ленина с Орловым, в образе которого, как я уже говорила, материализовался мысленный коллективный оппонент.
Ленин. …Мало прокламировать формальное равенство, мало отменить юридическое неравенство – надо покончить с фактическим… Согласны? Орлов. Согласен-то я согласен… Ленин. Ах какой это бесконечно сложный вопрос, тут десятки самых разных аспектов, и далеко не последнее слово – за культурой, идейной зрелостью человека и общества. Маркс любил проверять сознательность знакомых социалистов на национальном вопросе. У него это называлось «щупать больной зуб». После беседы с Марксом у некоторых товарищей появлялась щербинка во рту. Не стоит ли нам почаще проверять наши зубы? Орлов. Ох и задачки вы ставите![59]Как видим, введением как бы реального оппонента драматург заостряет наше внимание на исключительной важности вопроса, из-за которого Ильич тогда так сильно волновался. Ведь что бы было, если бы на съезде снова была допущена ошибка с «автономизацией»? И не потому ли тогда, 30 декабря 1922 года, партии удалось избежать одной из серьезнейших ошибок, что Ильич, одной ногой стоявший в могиле, так страстно и решительно высказал свой взгляд на этот вопрос?! Законом драматургии является и то, что даже в самых беспросветных трагедиях должны быть хоть какие-то светлые островки. В «Так победим!» к светлым островкам относятся и те мгновения, когда Ильич, несмотря на трудности и запреты, все же создал нечто такое, от чего он испытывает удовлетворение. Что и говорить, легких условий для работы у Ленина никогда не было, приходилось писать и в ссылке, и в тюрьме, и в шалаше… Но сейчас, в эти три месяца, было всего труднее. И очень тонко уловил драматург какую-то немного детскую радость в интонациях Ильича, довольного тем, что хоть что-то сумел сделать.
Ленин. …Машенька, давайте подытожим нашу с вами работу… (Открывает красную папку, в которой лежат рукописи продиктованных им статей.) Вот они, наши диктовки, диктовочки… Программу мы нашу выполнили… Национальный вопрос – одно слово… Володичева (ирония). Одно… Ленин. План построения социализма – тоже одно слово… Индустриализация, кооперация, культурная революция – все по одному слову… А вот ответ Суханову – два с половиной… Это у меня хорошо сказанулось! Ну как, на книгу, маленькую такую книженцию, – потянет? Володичева. Еще как потянет! Ленин (улыбаясь). А книга, Машенька, как напомнил мне один очень умный и симпатичный человек, – это духовное завещание одного поколения другому, приказ часового, уходящего на отдых, часовому, заступающему на его место[60].Да, такая вот получилась маленькая книженция. Теперь мы ее называем «Последние письма и статьи».
«…Иду к массам!»
Третий временной пласт пьесы. Это – прорывы памяти Ильича в прошлое. По материалу – это отдельные места из 36, 37, 40-го и некоторых других томов, откуда их высвечивают лучи из 45-го тома. И конечно же с помощью этих лучей драматург старается высветить те моменты из жизни Ленина и соответственно те страницы из его творчества, которые созвучны настроению, мыслям, заботам Ильича тех тяжелых трех месяцев. Чаще всего это как раз те моменты, когда свои же соратники мешали, пусть и не умышленно, но ставили палки в колеса. Те моменты, когда Ленину приходилось невероятными усилиями добиваться того, что для него было предельно ясно с самого начала. И не всегда удавалось предотвратить ошибку: слишком бешеными темпами мчалась тогда история, слишком трудно было четко сориентироваться и быстро принять правильное решение. Это умел только Ильич, но и у него не хватало времени и сил, чтобы успеть всех убедить, все предотвратить. Такова была трагическая история с Брестским миром, когда ослушание Ленина Троцким стоило молодой Советской республике тысяч погибших солдат и огромных материальных потерь. Такова же история с кронштадтским мятежом, почву для которого создало запоздание отмены продразверстки. Каждый такой прорыв в прошлое драматург осуществляет через мысленные ассоциации с событиями, разговорами, мыслями Ленина из второго пласта, то есть из тех трех месяцев болезни и диктовок. Вот, например, диктуется «Письмо к съезду». В этом письме Ленин серьезно предупреждает партию о том, как много значат для судеб революции и социализма личные качества руководителей. Он предостерегает от грубости, от чрезмерной самоуверенности… И тут память уносит его в 1920 год, когда на своем юбилейном вечере он вынужден был говорить об опасности для партии попасть в положение зазнавшейся партии. Эта речь из 40-го тома (с. 326 – 327) почти дословно воспроизведена в пьесе. На спектакле после этой речи всегда вспыхивают аплодисменты. Конечно, немалую роль здесь играет степень неожиданности: иные и вообще приписывают эту речь целиком воображению драматурга. Но дело еще и в том, что слишком часто в последние десятилетия люди встречались с зазнавшимися членами партии… А как Ленин воевал с комчванством, с беспочвенным прожектерством, с методами административного нажима и окрика. Стоит только почитать тома с письмами того периода (51, 52-й…). А ведь это все были свои товарищи по борьбе. Сколько сил уходило у Ильича на это, и вот на юбилейном вечере Ильич не выдержал да и высказал все в лицо своим товарищам! И драматург, на мой взгляд, правильно рассудил, что в тот момент, когда Ленин был уже тяжело болен, когда его волновала тема личных качеств руководителей партии, он просто не мог не вспомнить того юбилейного вечера. Ведь теперь-то, спустя несколько лет после юбилея, те личные качества, с которыми он воевал, оставались при тех же людях. Но… Ильичу уже виделся тот час, когда его уже не будет рядом с товарищами, а кто же поправит, удержит, разъяснит?.. И он хочет помочь им и после своей смерти, оставляя в качестве завещания «Письмо к съезду». Тут уж поистине получилась книга как «приказ часового, уходящего на отдых, часовому, заступающему на его место». С этой позиции и рассматривал Ильич свои последние работы. Еще один прорыв памяти уносит Ильича в весну 1921 года, к X съезду партии. Печально известная «профсоюзная дискуссия» тоже ведь была затеяна своими. В пьесе концентрированное мнение «рабочей оппозиции» высказывает некая Варвара Михайловна, «красивая женщина средних лет». «Мы с вами не один пуд соли съели», – говорит она Владимиру Ильичу, и ведь это действительно так: все лидеры «рабочей оппозиции» были из тех, кто прошел через тюрьмы и ссылки, кто всей душой был предан революции. А теперь они ошибались, теперь они шли на поводу отсталой части пролетариата. Но сколько же было терпения у Ильича! Он не злился на людей ошибающихся, он убеждал, уговаривал, ведь и в самом деле – свои! Но Варвара Михайловна стоит на своем: профсоюзы занимаются экономикой, партия – политикой. Как трудно было Ильичу убеждать, доказывать, что политика – это концентрированная экономика!Ленин. К чему же мы придем в таком случае? Будем создавать фракции, растаскивать партию на части? (С болью.) Что же вы делаете, Варвара Михайловна, дорогая вы моя…[61]Нет, с врагами не так говорил Ленин. Там было легче. Здесь – свои. Но – не понимают! Сколько же сил, сколько лет жизни унесла у Ильича эта изнурительная борьба со своими! Ведь обладая властью Предсовнаркома и огромным личным авторитетом, Ленин мог многие вопросы решать единолично. Но – он был убежденным коллективистом, и потому метод убеждения предпочитал методу нажима. Но были моменты, когда убеждать – уже некогда, когда все аргументы исчерпаны, а оппоненты все еще колебались. И от исхода этих колебаний порой зависела судьба революции, судьба социализма, судьба Советской власти. И тут Ленин решительно брал штурвал в свои руки. Так было в 1917 году, когда он, устав убеждать своих соратников, что промедление в восстании «смерти подобно», заявил, что он выходит из ЦК и идет агитировать массы. Тогда послушались – и было 25 октября. По-иному случилось с Брестским миром. В пьесе тема Брестского мира проведена с большой изобретательностью, можно сказать, с блеском. Поводом для прорыва памяти в 1918 год послужила сцена с врачом, помните, это когда Владимир Ильич объявляет ультиматум. Долго убеждал Ильич врача, что молчание для него – смерть, работа – жизнь. Не убедил. Тогда-то и объявил ультиматум. А ведь не объяви он этого ультиматума – не видать бы нам его книги «Последние письма и статьи»! От скольких ошибок уберегла бы партию эта книга, если бы все советы Ленина были приняты во внимание… Да… Ну так вот, как раз после этой сцены с врачом и происходит прорыв памяти в февраль 1918 года. Тогда тоже на карту было поставлено все: само существование Советской власти. Раскроем 35-й том – одни названия статей расскажут нам о накале борьбы за Брестский мир: «О революционной фразе», «Социалистическое отечество в опасности!», «Мир или война?», «В чем ошибка», «Несчастный мир», «Страшное и чудовищное»… Как лев, сражался Ильич за Брестский мир. Но даже и тогда, когда Троцкий своевольно не подписал мирный договор, когда немцы пошли в наступление, а русская армия бежала, не оказывая сопротивления… даже и тогда не все излечились от революционной фразы и продолжали настаивать на продолжении войны, на невозможности подписывать столь унизительный договор. Чтобы показать наглядно, к чему привел поступок Троцкого, в пьесу введен немецкий генерал. Его монолог – это взгляд с другой стороны, это очень живописная картинка итога содеянного Троцким.
Немецкий генерал. Наше продвижение планомерно продолжается. Это самая комическая война, какую только можно было себе представить. Она ведется только по железным дорогам… Берут станцию, большевиков арестовывают и продвигаются дальше… Сегодня утром отправлен ультиматум большевикам… Я сильно сомневаюсь, что они примут его, ибо он составлен так, чтобы большевики оскорбились и отклонили. А нам только это и нужно: мы пойдем тогда на Петербург и уничтожим эту заразу, угрожающую всему цивилизованному миру[62].Как говорится, вопрос ясен. Но большевики, собравшиеся обсудить новые условия мира, снова и снова кидаются левыми фразами. И тут – Ленин взрывается. Он уже не убеждает, не уговаривает, он – ставит ультиматум.
Ленин (взрыв невероятной силы). Довольно! Довольно! Больше я не буду терпеть ни единой секунды! Шутить и играть с войной нельзя! У нас нет возможности ждать и часа! Ждать – это значит сдавать русскую революцию на слом! Если опять запрашивать немцев – это бумажка, а не политика! Подписать мир – это политика! Мы пишем бумажки, а они берут города, станции, вагоны, и мы околеваем![63]Какая страстная речь! И все – из 35-го тома. Ленин тогда именно так говорил и так писал.
Ленин. Политика революционной фразы должна быть кончена! Если же эта политика будет продолжаться, я немедленно выхожу из Совнаркома и Центрального Комитета и иду к массам! Но революционного словоблудия я больше терпеть не буду! Ни единой секунды! В противном случае прошу покорнейше принять отставку! Наступает молчание. Все потрясены [64].Да, так оно и было. Тяжело, ох как тяжело давались Ленину такие сшибки. Но и тогда, в 1918-м, и сейчас, в декабре 1922-го, его волновал вопрос о судьбе социализма в России. И тогда, и сейчас он использовал ультиматум в качестве крайнего средства, когда никакие другие меры уже не помогали. Но откуда, откуда он брал на это силы? Пусть гений, но человек же! Да, «как вы и я, совсем такой же»… Только мы, умирая, оставляем неизрасходованным большую часть своего серого вещества. А он израсходовал его почти целиком – вспомним рассказ Семашко… И был у него еще поистине неиссякаемый источник сил, как земля для былинного богатыря. Это – народ. Образ народа в пьесе «Так победим!» введен не для фона. Это – принципиальная позиция драматурга. В самом начале пьесы, в ремарке, читаем:
«Создавая средствами театра прекрасный и яростный мир революционной России, образ ее народа, от которого Ленин получает энергию своей мысли и кому возвращает ее обратно, – ни на минуту не забудем, что это важнейшая составная часть нашего спектакля»[65].Народ в пьесе выступает в двух ипостасях. Первая – это именно массы, вся Россия, которая бушует вокруг ленинского кабинета и которая решена средствами символики, пластики, цвета, музыки… Вторая – это конкретные мужики и рабочие, с которыми Ильич разговаривает у себя в кабинете. Они или безымянны (1-й крестьянин, 2-й крестьянин…), или обозначены по социальному признаку (бедняк, середняк…), или по имени (Бутузов). Обе ипостаси – из жизни. Ведь и в жизни Ленин обращался и к тысячным массам и умел и любил общаться с отдельными людьми из народа. И он вовсе не идеализировал мужика, знал и про его темноту, и про мелкобуржуазный дух. Но твердо верил: народ реалистичен. Он играть не станет ни в политику, ни в экономику, ни в войну… И в трескучие фразы тоже не поверит. Народ практичен, сметлив, а главное, знает жизнь не из книг, а из практики. О ходоках к Ленину написано много. Но часто авторы рассказов останавливаются исключительно на ленинской доброте, на его внимании к людям,заботливости о них… Меня всегда это изумляет: да разве пошел бы мужик за тысячу верст в Кремль только для того, чтобы быть обласканным вождем? Нет, вчитываясь в мемуарную литературу, я все больше и больше убеждаюсь: Ленину эти встречи и разговоры нужны были не меньше, чем им. Потому и шли через всю Россию к Ленину в Кремль, что чувствовали: не только Ленин им нужен, но и они нужны ему. Вот почему мне показалось очень интересным решение драматургом сцены разговора Ленина с мужиками. Характерна уже завязка сцены: не сами мужики пришли к Ленину с какими-то просьбами, а Ленин пригласил к себе мужиков посоветоваться с ними, проверить кое-какие свои мысли. И вот в обстоятельной беседе с мужиками Ленин услышал, что «сцепить надо крестьянина с рабочим» (бедняк), что вместо разверстки надо ввести «твердую подать» (середняк), что «торговлишку бы… открыли» (кулак)…[66] И, зарядившись от мужиков мнением крестьянских масс, Ильич еще более уверенно вступил в борьбу за новую экономическую политику. А какие бои пришлось ему при этом выдержать! Вот работник Наркомзема, человек, до конца преданный идее коммунизма, предлагает: «На мой взгляд, единственный выход из кризиса – туже и еще раз туже завинтить пресс государственного регулирования… взять мужика в такие тиски, чтобы не вырвался». На что Ленин замечает: «Вы – пресс завинчивать, Троцкий – гайки… Какое-то слесарное мышление… А не боитесь, что сорвем резьбу?»[67] Нет, Ленин твердо и решительно проводит в жизнь идеи новой экономической политики, он знает, что народ – на его стороне. А тут, когда Ленин тяжело заболел, его связи с народом оборвались. Нет сомнения, что это обстоятельство тоже усилило трагизм тех тяжелых трех месяцев. Кстати, незадолго до декабрьского приступа болезни Рыков внес предложение, чтобы личный прием посетителей Лениным происходил по предварительному отбору. А 13 декабря, уже после приступа, но еще тогда, когда Ильич надеялся на выздоровление и на полное возвращение к работе, он пишет письмо Каменеву, Рыкову, Цюрупе, в котором читаем: «Должен только сказать, что с практическим добавлением Рыкова я не согласен в корне, выдвигаю против него прямо обратное – о полной свободе, неограниченности и даже расширении приемов» (т. 45, с. 331). Чувствуете, как дорожил Ильич контактами с народом! Драматург это почувствовал и понял, что если в пьесе лишить Ильича и этой отдушины, то мрачность атмосферы перейдет все допустимые эстетические границы. Ведь в те три месяца Ленин действительно был лишен возможности говорить с народом. Но памятью он конечно же не раз возвращался то к одному, то к другому разговору. Народ был для Ильича, как земля для Антея. И это окрашивало в оптимистические тона самые трагические моменты его жизни: С этой точки зрения пьеса Михаила Шатрова есть не просто трагедия, а – я не побоюсь известной аналогии – оптимистическая трагедия!
«Читайте самого Ленина!»
…Еще раз заглядываю в последние строки пьесы: «Но вот ободряющая улыбка тронула его губы… Запомним его таким»[68]. «Ободряющая улыбка» – это просто замечательно. Мы, сегодняшние, такие разные и такие неидеальные… Спорим о политике, экономике, о смысле жизни и о мещанстве… Воюем с бюрократами и алкоголиками, взяточниками… Совершаем компромиссы и компромиссики, говорим, что ради дела, а бывает – ради себя. Перестраиваемся. Подстраиваемся. Любим побивать друг друга цитатами из Ленина. Но нет-нет, а и задумаемся: а что сказал бы о нас Владимир Ильич? Небось, в ужасе отшатнулся бы.. Да нет, нет, конечно. Никто, как Ильич, не понимал, что ни для социализма, ни тем более для коммунизма никто нам не вырастит в парниках правильных, идеальных людей. Он не отчаивался, когда видел, что люди не так хороши, как им хотелось бы. Он знал, верил, что только по дороге к великой цели и можно стать лучше. И потому он так настойчиво звал нас идти по этой дороге. Именно этот призыв драматург сделал последними словами Ильича в пьесе:«Мы идем первыми. Дороги нехожены. Это не может не сказаться. Самое главное – не ошибиться, верно определить пути, методы, средства достижения цели… Мы нашли верную дорогу! Не сворачивать! Не сворачивать! Так победим!»[69]Эти слова прямо обращены в зрительный зал. И сегодня Ильич снова и снова отдавал бы нам свое сердце, зовя нас идти дальше по этой дороге. И он верил в нас: вспомним его прощальную ободряющую улыбку… Но, читая пьесы, смотря спектакли, не будем все же забывать, что главный источник ленинских мыслей и чувств – в тех самых 55 томах. «Осторожные люди» редко снимают их с полок, да и то по обязанности. Неуютно чувствуют они себя под лучами горящего сердца Ильича. Смелые люди – читают. Для себя, для выяснения правды, для того, чтобы понять, наконец, подлинный ленинизм…
Последние комментарии
8 часов 59 секунд назад
1 день 1 час назад
1 день 1 час назад
1 день 1 час назад
1 день 2 часов назад
1 день 2 часов назад