Et ce sera mon paradis (СИ) [Djesefina] (fb2) читать онлайн

========== Глава 1 ==========

На углу одной из улиц с перекрестка донесся звук бубна. Клод услышал, как офицер сказал школяру:

— Гром и молния! Поспешим!

— Почему?

— Боюсь, как бы меня не заметила цыганка.

— Какая цыганка?

— Да та, малютка с козочкой.

— Смеральда?

— Она самая. Я всё забываю её чёртово имя. Поспешим, а то она меня узнает. Мне не хочется, чтобы эта девчонка заговорила со мной на улице.

— А разве вы с ней знакомы, Феб?

Феб ухмыльнулся и, наклонившись к уху школяра, что-то прошептал ему. Затем разразился хохотом и с победоносным видом тряхнул головой.

— Неужели? — спросил Жеан. — И вы уверены, что она придет?

— Да вы с ума сошли, Жеан! Разве в этом можно сомневаться?!

— Ну и счастливчик же вы, капитан Феб!

Архидьякон услышал весь этот разговор. Его зубы застучали, заметная дрожь пробежала по всему телу. На секунду он остановился, прислонившись, словно пьяный, к какой-то тумбе, и затем хотел снова пойти за веселыми гуляками, однако внимание его привлекла миниатюрная фигурка, стоявшая в тени одного из домов. Стоило двум друзьям скрыться за поворотом, и та, которую так боялся встретить г-н де Шатопер, ожила, и, содрогаясь от рыданий, побежала в противоположную сторону. Маленькая козочка последовала за ней, и именно благодаря этому бесовскому животному священник узнал девушку. Не оставалось никаких сомнений — офицер, сопровождающий школяра, был тот самый Феб, чьё имя вплелось во все мысли Фролло. Значило ли всё произошедшее, что Эсмеральда не пойдет на свидание, он не знал, поэтому поспешил за убежавшей плясуньей.

Однако девушка, казалось, уже скрылась в сети домов, и архидьякон не на шутку перепугался, решив, что не найдёт её. Но вот до его слуха долетело жалобное блеяние козочки и тихий голос, ни на секунду не покидавший его с того самого мгновения, как он стал невольным слушателем пения цыганки на площади.

Священник накинул капюшон на глаза и бесшумно подошел к одному из домов. Он огляделся — кругом было безлюдно, а значит, теперь он являлся единственным свидетелем. Это к лучшему, ведь лишние зрители ему не нужны.

— Ох, он стыдится меня, Джали, — произнесла девушка.

Архидьякон прислушался, и, казалось, врос в стену, к которой прислонился. Недвижимый и бледный, подобно статуе, он прижался лицом к холодному камню и вслушивался в каждое произнесенное слово.

— За что же он так со мной? Неужели и правда, я могу его опозорить? И почему, почему он засмеялся? — плясунья погладила козочку, — Ох, конечно… уличная девка, ведьма, цыганка… Смеральда!.. Конечно, ему стыдно говорить со мной на людях! — она тихо заплакала, вспомнив, как капитан сам назвал её девчонкой с чертовым именем.

Тяжелый вздох вырвался из груди священника.

— Ах, если бы я только смогла найти моих родителей. Может, судьба подарила мне доброе имя? О, моя бедная матушка… — пальчики нащупали висящий на груди амулет.

— Нет, нельзя сейчас идти к нему. Но что же он подумает? Значит, я обманула его, пообещав прийти? Он не простит мне этого никогда, но я не могу… Несчастная, почему я не родилась в дворянской семье? — продолжала девушка. Раздосадованная, она прижала к себе Джали. — Ах, он смеялся, упоминая обо мне. Неужели он не любит меня? Не может быть, он ведь был так добр ко мне. О, мой Феб! Если бы ты только научил меня своей вере, мы бы венчались… я бы полюбила твоего Бога, молилась бы за тебя. Ты бы никогда меня не стыдился боле. Ах, как бы мы были счастливы, — цыганка не хотела признаваться себе в нелюбви капитана к ней, но неприятные мысли всё не уходили. Не растворялся и образ Феба, так уверенно заявившего, что цыганка придет.

— Ах, зачем же нужна такая любовь? — она замолчала, услышав шорох.

Стоявший всё это время в тени архидьякон внимал каждому её слову и с каждым мгновением больше и больше восхищался ею. Она говорила о вере, и мысли его путались, а сам он рисковал в любую минуту раскрыть своё присутствие громким вздохом отчаяния. Она, простая цыганка, танцовщица, колдунья, была целомудреннее его. Его, Клода Фролло, архидьякона Жозасского, давшего обет перед Богом.

— Кто здесь? — вновь раздался голос цыганки, и священник понял, что его заметили. Помедлив немного, он вышел на свет, и девушка в ужасе прижалась к стене.

— Кто вы? — она хотела закричать, увидев, как фигура медленно приблизилась к ней.

— Это тот священник, — упавшим голосом произнесла цыганка, когда капюшон был снят. — Не подходите, или я закричу!

— Неужели я внушаю вам ужас? — хрипло спросил архидьякон.

Она молчала, глаза говорили за неё.

— Позвольте мне помочь вам, — моляще произнес он и сделал осторожный шаг в её сторону. Его бледное осунувшееся лицо вспыхнуло, а глаза загорелись болезненным огнем. При свете заходящего солнца он пытался вобрать взглядом всё, что мог. Цыганка была действительно прекрасна, даже прекраснее, чем он смел представлять её в своих тайных мечтах. Её темные глаза, подобные двум бездонным колодцам, полные страха, были устремлены на него и всё ещё блестели от слёз; волосы, чёрные как ночное небо, спадали на округлые плечи. О, эти плечи… Он хотел касаться их, покрывать поцелуями. Её стройное гибкое тело. Сколько ночей ему представлялось оно в его объятьях, отвечавшее на его поцелуи? Такое хрупкое и живое. А эти смуглые пальчики сжимавшие амулет? Сколько раз видел он, как эти пальчики играли с бубном на площади. Как же хотелось притронуться к ним, почувствовать их тепло. Священник пытался хоть на мгновение отвлечься от созерцания красоты смуглянки.

Девушка поднялась на ноги, стыд охватил её, и она захотела скрыться от прожигающего взгляда архидьякона. Но, как можно было сбежать, так и не узнав, что ей предложит этот человек?

— Разве могу я довериться тому, кто с такой неистовой злобой прогоняет меня с площади, когда я прихожу заработать себе на хлеб? — чуть громче произнесла она, изобразив свою гримаску. — Вы хотите моей смерти, я знаю… Вы ненавидите меня, но почему? Я не сделала вам зла и не помышляла об этом.

Он стал ещё бледнее. Тихий хриплый вздох вновь вырвался из его тяжело вздымающейся груди:

— Это не ненависть. Это любовь… Я люблю тебя! — почти крикнул он, и его пылающие страстью и решимостью глаза встретились с её, удивлёнными.

— Но нельзя здесь говорить об этом, нас могут услышать. Молю, девушка, прими мою помощь, не бойся, — он протянул руку.

— Ах, что вы знаете о любви, — прошептала она, не придав его словам должного смысла. — О, мой Феб! — слезы вновь покатились по её щекам, и она закрыла их ладонями.

— Не произноси этого имени, если не хочешь причинить мне боль, — взмолился священник и упал перед ней, сжимая в объятиях её колени. — О, ты не знаешь, что такое несчастье! Быть священником и любить девушку, а в ответ лишь слышать ненавистное имя. Не плачьте, молю. Пойдемте со мной, и я сделаю всё для вашего счастья, — шептал он, покрывая её прекрасные колени поцелуями. Цыганка замерла, затем перестала плакать и попыталась отдалить его от себя.

— Не прикасайтесь ко мне! — как можно громче сказала она, однако рядом не было ни души, и её никто не услышал. — Вы говорите о любви и несчастье, обвиняете в том, что я ничего не знаю. Но разве это любовь? Отпустите меня! — цыганка оттолкнула его, и он сел перед ней на землю.

— Сжалься, девушка! Одно слово, и я сделаю тебя самой счастливой. Я сделаю всё, что ты прикажешь, отныне я твой раб. Твоё счастье — моё счастье. Не это ли любовь? О, безумец, я поддался чарам этих прекрасных глаз, — он уронил голову, обхватив её руками.

Девушка стояла неподвижно, боясь прикоснуться к нему и вызвать тем самым новую бурю страстей, кипевшую в склонившемся мужчине.

— Но что же любовь для тебя? — почти прошептал архидьякон.

— О, любовь. Любовь — это самое светлое чувство, — мечтательно произнесла она. — Это когда двое понимают друг друга и оберегают. Они оба любят. Да, вы правы, это одно счастье на двоих, но одного этого недостаточно. Они должны доверять друг другу… Любовь — это когда они принадлежат друг другу и душой, и телом, — девушка взглянула на Фролло. — Он не должен нападать на неё, как зверь. Это не любовь…

— Так почему ты не можешь принадлежать мне? О, несчастный! — в отчаянии воскликнул он. — Любить цыганку, её плечико, ножку и не иметь возможности даже прикоснуться, почувствовать это тепло… Но, что ж, будь по-твоему, — покорно ответил священник, сжав кулаки. — Ты не хочешь моих прикосновений, но подари хоть свои. Они принадлежат и душой, и телом. Это твои слова, девушка!

Мысли цыганки вновь были заняты Фебом, и она поспешила перебить архидьякона, желая узнать, чем же он может ей помочь.

— Что вы хотели услышать от меня? — гримаска вновь появилась на её личике.

«Что ты будешь моей и только моей», — подумал священник. Он поднял голову. Теперь его лицо казалось ещё бледнее.

— Что вы согласны пойти со мной в Собор. Я слышал, что вы хотите обрести веру. Я могу помочь вам. Я, как никто другой знаю, что для этого нужно. Только не отвергай моей любви! Молю…

Плясунья молчала, находясь под горящим взглядом архидьякона. Ей даже показалось, что кроме похоти и страсти она увидела в его глазах мольбу и немного искренней любви.

«Ах, если бы на меня так смотрел мой Феб».

— Только если пообещаете не прикасаться ко мне… иначе я убью вас, — она отошла на несколько шагов, стараясь увеличить расстояние между собой и человеком, всё ещё пугающим её своим состоянием.

Заветное согласие было, наконец, получено. Глаза священника просветлели, и он поднялся на ноги:

— Тогда нужно спешить, на ночь Собор закрывается, — Клод непроизвольно хотел было вновь схватить девушку, но та ловко выскользнула.

— Вы обещали не прикасаться ко мне, пока я не привыкну к вам. Возможно, мы с вами подружимся, большего обещать не могу, — она поманила козочку, и та послушно последовала за хозяйкой.

— Нет, дитя, коза — бесовское животное. Нельзя, — произнес священник. — Отныне вас ждет новый путь, вы будете жить в Соборе.

— Ах, Джали не может пойти со мной? Но мне будет её сильно не хватать, она моя сестричка, — печально произнесла цыганка. — Я буду навещать её во Дворе чудес.

— Вы хотите стать лучше? — ему было приятно думать, что она находится в его власти. Девушка согласилась. — Большую часть времени вы должны находиться в Соборе и вам придется забыть о танцах на площади.

— Ах, так вот, чего вы хотите!

— Девушке непристойно танцевать на людях в таком наряде, — продолжал архидьякон.

— А мужчине непристойно подслушивать разговоры, — перебила его цыганка.

Он вначале покраснел, затем побледнел.

«Дерзкая девчонка, если бы я только был уверен, что ты не сбежишь, я бы сейчас же исполнил всё то, о чем грезил все эти ночи».

— И на что я буду жить? Где возьму другую одежду? Танцы и пение это всё, чем я могу заработать деньги… — она склонилась к козочке. — Ты слышала, Джали, что предлагает мне этот человек? Он хочет, чтобы я умерла от голода и больше не танцевала.

«Я хочу, чтобы танцевала только для меня, чтобы только я мог видеть, как пляшут твои прекрасные ножки», — его пальцы сжались сильнее.

— Я дам тебе всё необходимое. Одежду, которую носят богатейшие девушки Франции, пищу, которую едят короли, — я предоставлю тебе всё, что пожелаешь, и тебе не придется больше зарабатывать на жизнь подобными уличными представлениями.

— Страшно подумать, какова цена вашего добродушия, — она помолчала, и, что-то вспомнив, произнесла: — Ах, впрочем, мне всё равно, я согласна… ради моего Феба, — она улыбнулась, и окрыленная светлыми мыслями об офицере побежала туда, где оставила Гренгуара. — Что же вы не идете? Или уже раздумали мне помогать?

— Как можешь ты так говорить? Жестокая, — он попытался совладать с собой. — Не произноси этого имени, оно причиняет только боль.

— А чьё же имя может быть прекраснее этого? Феб, — нараспев протянула она и звонко рассмеялась.

— Почему же вы любите человека, который презирает вас? — сжигаемый ревностью, Клод шел за ней, вновь натянув капюшон на глаза, чтобы никто его не узнал и не увидел, как пылают его щёки.

— А почему люди любят солнце? Оно прекрасно. А Феб, он прекраснее солнца, он — настоящий мужчина. Он спас меня от ужасного монстра. Только храбрец мог сразиться с этим чудовищем, — девушка вздрогнула от воспоминаний. — Презирает? Пусть. Он дворянин, офицер, на что ему уважать цыганку.

Священник замер. Он хорошо помнил ту ночь, когда приказал Квазимодо похитить Эсмеральду.

— Он просто выполнял свой долг. Вы думаете, он бы рискнул своей жизнью, если бы не дело чести? — страсть снова одолевала архидьякона. Он схватил её смуглую ручку, чуть сжав локоть. Эсмеральда остановилась, и выхватила свой кинжал. — А я? Я готов пасть мёртвым к твоим ногам, девушка, только ты не оценишь этой жертвы.

Он посмотрел на блеснувшее лезвие и выпустил цыганку, рассмеявшись: — Неужели ты думаешь, что твой кинжал принесёт мне больше боли, чем мои собственные мысли? Ты ничего не знаешь, девушка, ты не знаешь, каково это — носить в себе неугасаемый огонь, который разгорается, стоит тебе оказаться рядом. Я думал, ты колдунья, которая очаровала меня своей магией, ведьма, пришедшая за моей доселе безгрешной душой. Но нет — ты простая цыганка, которая хочет свести меня с ума.

— Ах, почему я слышу слово цыганка чаще, чем свое имя? Неужели у меня действительно такое ужасное имя? А я думала, оно такое необыкновенное. И ведь я даже не знаю, что оно означает, — она задумалась, а затем добавила: — Скажите, а вы знаете, что оно означает? — девушка с надеждой посмотрела на священника, вдруг обратив на него внимание. Кажется, только сейчас она в полной мере ощутила его присутствие. Клод взглянул на неё, и не сразу понял, что она обратилась к нему. В её просьбе не было той жесткости, что слышалась во всех её к нему обращениях.

— Это очень красивое имя. Эсмеральда…это на испанском… но что же? — он мучительно пытался вспомнить. Цыганка внимательно следила за ним, и даже остановилась. — Может, тут есть какая-то символика? Почему вас так назвали?

— Не знаю. Мне кажется из-за этого, — девушка показала свой амулет.

— Колдовство… — он посмотрел на него, желая сказать ей, что на её новом пути не должно быть языческих вещей, но вдруг обратил своё внимание на зеленую бусину. — Это похоже на изумруд. «Esmeralda» означает «изумруд», — произнёс, наконец, архидьякон. Доселе не задумываясь о смысле имени цыганки, он был удивлен, узнав, что имя было вовсе не цыганским. — Очень красивое имя.

— Вы так считаете? Ах, изумруд, — плясунья осторожно улыбнулась. Теперь она искренне не понимала, за что Феб так не любил её имени. А, впрочем, может и любил, просто не сразу его запомнил? Не желая мучить себя более вопросами, девушка решила присмотреться к спутнику. Пусть тот всё ещё пугал её своими действиями, сильного отвращения он в ней не вызывал. Обитая во Дворе чудес, цыганке встречалось видеть людей и некрасивее, а на улице защищаться от разбойников поопаснее. Священник же представлял собой нечто среднее между безумцем-романтиком и философом-ученым. Хотя, девушка мало что знала об учености и философии, но после разговоров с Гренгуаром слово «философия» приняло значение бесед о любви, дружбе и прочих темах, на которые она так любила мечтать. Безумцем же он ей казался за свои непредсказуемые действия. Девушке думалось, что он мог и сам заколоть себя тем кинжалом, которым она оборонялась, и это пугало. Может, ей лишь казалось, что он её ненавидел? Возможно, то, что она цыганка, оскверняло площадь, на которой она танцевала? Но почему же другие люди её не гнали?

— Я мог бы привести вам тысячу имен на разных языках, но ни одно из них не будет таким же прекрасным как это, — священник готов был вновь рассказывать о своей любви, но цыганка перебила его.

— А как вас зовут? Я хочу знать, кто пугал меня всё это время, — она приостановилась. Священник молча огляделся — людей видно не было. Ему не хотелось раскрывать своего имени, девушка могла раскрыть его перед Гренгуаром, и этот глупый поэт мог навредить замыслам Фролло. И всё же, цыганка, кажется, не хотела идти дальше, не дождавшись ответа.

— Клод Фролло, — тихо произнес он, чтобы никто кроме девушки его не услышал. — Но, позвольте, я всё расскажу вам, когда мы придем в собор.

— Мне нужно прежде увидеться с моим мужем. Раз Джали не может пойти со мной, мне придётся оставить её с ним, — огорченно пролепетала цыганка. — Но у меня нет никого кроме неё. О, Феб, смотри же, чем я жертвую ради тебя.

— Так вы не целомудренны! — воскликнул Фролло. — Как же можете вы говорить о чистой вере, если вы по цыганским законам были в близости с мужчиной?

— Я? — в ужасе прошептала Эсмеральда. — Ах, нет, он мне не муж. Это только, чтобы его не повесили, я согласилась. Мы как брат и сестра. Если я перестану быть целомудренной, амулет потеряет свою силу, и я никогда не найду моих родителей.

— Если вы говорите правду, значит ещё не всё потеряно, — священник взглянул на сдвинувшуюся косынку, оголившую округлое плечико. — Пойдёмте же скорее.

Молча они вновь начали двигаться по направлению к площади. Звуки бубна раздавались громче, и вскоре поэт, жонглирующий стульями и котами, предстал перед ними. Он уже заканчивал представление, когда Эмеральда подбежала к нему.

Архидьякон остался ждать. Ему не хотелось, чтобы Пьер узнал его, но и не хотелось, чтобы цыганка отходила так далеко. Он боялся, что плясунья скроется вместе с поэтом, что тот переубедит её. Не мог поверить в то, что она согласилась последовать за ним. Счастье с Фебом было для неё сильнее собственного счастья, и даже ужас, испытываемый ею от одного вида священника, не мог заставить её отступить. Мать девушки могла быть кем угодно, находиться в любом городке Франции, и всё же попробовать найти её стоило. Уступать плясунью капитану Фролло не собирался, но и как избавиться от него не знал. Он ходил взад и вперед, сжимая и разжимая длинные пальцы, и размышляя о дальнейших действиях.

Ожидание не оказалось долгим. Эсмеральда, поманив Гренгуара подальше от человеческих глаз, объяснила ему, что должна измениться и исчезнуть ненадолго. Поэт был совершенно против её затеи, ведь он мог остаться без еды. Однако узнав, что козочка останется с ним, и они будут выступать, уступил. Девушка попрощалась с Джали, наказав мужу следить за ней и оберегать. Простилась и с ним.

И вот, наконец, её фигурка вновь показалась рядом с человеком в сутане.

========== Глава 2 ==========

Священник молчал всю дорогу, следуя по улицам Парижа, словно тень, и бросая короткие взгляды на шедшую позади девушку. Та же была поглощена своими мыслями, не замечая этого и не обращая внимания на слезы, стекавшие по горящим от стыда щекам. Она не могла простить этой измены, и оттого глаза ее были полны грусти и ненависти к самой себе. Как посмела простая плясунья не прийти к офицеру? Что же он о ней подумает, что скажет? Обманщица, лгунья…

— О, мой Феб, — изредка шептала Эсмеральда, представляя капитана стоящим на том месте, где они должны были встретиться, или же капитана, рассказывающего про ее обман школяру. Глаза ее становились еще печальнее, и она была готова сейчас же оставить свою затею.

«И все же, он смеялся. Нет, я не могла пойти к нему сейчас», — успокаивала она себя всякий раз. Движимая одной лишь целью — стать достойной капитана, цыганка шла за архидьяконом, стараясь все же не потерять его из виду.

«Ах, если бы только Джали была со мной, я бы не ощущала себя такой несчастной», — думалось девушке, когда ненависть утихала, и наступало чувство одиночества. Кругом никого не было, окна уже давно закрылись, и на город опустилась ночная тишина, нарушаемая лишь далекими криками бродяг. На небе загорались звезды. Девушка всегда любила смотреть на них и мечтать о светлом будущем, разговаривать с козочкой. Их появление несло в себе какую-то волшебную силу, неизвестную ей. Сейчас же ночные светила казались цыганке обыкновенными огоньками, простыми и молчаливыми, как камни на площади. О, эта гнетущая тишина. Даже спутник ее не проронил ни слова, и, кажется, шел бесшумно, а ведь именно теперь девушке хотелось услышать хоть что-то от него. Сейчас он был единственным, с кем она могла заговорить. Но архидьякон молчал, и она страшилась заговорить с ним первой.

Когда они подошли к Собору Парижской Богоматери, уже совсем стемнело. Со стороны Красных врат лишь лунный свет освещал дорогу, и пришедших увидеть не могли. Но, несмотря на это, священник поспешно достал связку ключей, остерегаясь остальных служителей. Девушке нельзя было появляться здесь, а, значит, ее необходимо не медля скрыть от посторонних глаз, закрыть в его личной келье, куда кроме него самого никто не заходил. Да, именно туда они сейчас и пройдут.

Архидьякон нашел нужный ключ, и одним движением подозвал цыганку. Она медленно подошла к нему и остановилась, как бы обдумывая, правильно ли она поступает.

«Ах, он, наверное, уже ушел. Я обманула его… никогда, никогда он мне этого не простит. И все же, я изменюсь, стану чище, лучше, и он полюбит меня. Да, полюбит вновь, и больше не будет смеяться. А сейчас уже поздно идти к нему», — девушка подняла глаза, встретившись с удивленным взглядом священника. Фролло готовился в любое мгновение броситься за плясуньей, если та вздумает бежать. Теперь он ее не отпустит, нет, никогда не отпустит.

«Маленькая мушка, попавшая в паутину. Но ведь, какая судьба — и я, и она являемся мухой и пауком. Она пленила меня своей красотой, а я заманил ее своей хитростью. Какая судьба…»

Но девушка не собиралась убегать. Она осторожно улыбнулась, шагнула к отворенным воротам, и тогда архидьякон впервые заговорил с ней, протягивая руку.

— Знай, пока ты не обрела веру, находиться в стенах Собора тебе запрещено. Есть только одно место, в которое я могу отвести тебя. Ты все увидишь, не бойся, — прошептал Фролло, откинув капюшон.

Цыганка опасливо коснулась пальчиками раскрытой ладони, и чуть не отдернула руку обратно, почувствовав, как холодные пальцы сжали ее, словно тиски.

***

Темная келья встретила пришедших нерушимой тишиной. Священник впустил девушку внутрь и закрыл дверь на ключ — теперь пути назад не было. Еще чувствуя жар ее ладони на своей, архидьякон отпрянул от цыганки, направившись к столу. Звон стекла наполнил келью, вспыхнуло пламя свечки, и тени задрожали на стенах. Эсмеральда стояла рядом с дверью, рассматривая помещение, в котором оказалась. Повсюду лежали всевозможные сосуды и другие необходимые для алхимии предметы, доселе неизвестные девушке.

«Ах, этот человек, наверное, настоящий колдун», — ужаснулась она и тихо спросила:

— Зачем вы закрыли дверь?

Ответа не последовало.

— Я не хочу быть пленницей. Если мне можно находиться в этой комнате, зачем же запирать ее?

— Ты не пленница, но первое время ты не сможешь покидать келью. Я запер ее, чтобы то чудовище, которого ты так боишься, не похитило тебя, — произнес архидьякон, и вновь стало тихо. Услышав про чудовище, цыганка больше не задавала вопросов. Хотя находиться рядом со священником было не менее страшно, чем в ту ночь с похитителем, Эсмеральда уверила себя, что все это она делает ради Феба, и что страх не может стать между ней и счастьем.

Фролло смотрел в окно, выходящее на озаряемую лунным светом площадь, и, предавшись воспоминаниям, казалось, забыл, что в келье есть еще кто-то.

И вскоре девушка продолжила изучение окружающих ее предметов. Равнодушно глядела на книги, покрытые пылью и лежавшие на полу. Эти старые переплеты, страницы с неизвестными ей знаками начали вызывать у нее некий интерес лишь после того, как она увидела в одной из них уже знакомое слово «Феб».

Архидьякон еще смотрел на площадь, боясь повернуться и взглянуть на цыганку. Сейчас она была в его власти, и, если ему захочется, он закроет ее здесь. Он может сейчас же наброситься на нее и ласкать так, как ему и не снилось, и никто не сможет помешать. А что же она? Сможет ли после этого полюбить его?

«О, любовь — это когда он и она принадлежат друг другу и душой, и телом». А он хотел обладать ее душой. Чем же он лучше этого солдафона, если желает только тело? Ничем, совершенно ничем. И все же, искушение было велико — теплота ее ладони, округлые плечи, тонкие пальчики, гибкое тело, — и священник не сдержался — повернулся.

Заметив счастливый взгляд девушки, направленный на книгу, он подумал было, что она понимает латынь и разделяет его любовь к книгам, но, увидев, как она одними лишь губами произнесла ненавистное имя, поспешно отвернулся и закрыл глаза.

— Как же ты наивна! — воскликнул священник, и цыганка испуганно захлопнула книгу, посмотрев на него. — Ты невинное и наивное дитя, тебя пленили его золотые латы, его красота, но ты не знаешь, каков он на самом деле!

— Я не желаю ничего слушать! — резко прервала Эсмеральда попытку архидьякона образумить ее. Нет же, вовсе не за внешность она полюбила капитана. Разве можно любить только красоту? Ах, капитан спас ее, проявил смелость и благородство, полюбил ее.

И все-таки девушка невольно прислушалась к словам, не сумев забыть этого смеха, того, с каким надменным видом произнес Феб этому мальчишке, что сегодня он встретится с ней. Но то был не Феб, нет, он не мог насмехаться над ее чувствами.

— Не желаешь слушать?! — обезумев, Клод в момент сократил расстояние между ними. — Так узри же. Пусть не сегодня, не сейчас, ты увидишь, что он не тот, кем ты его мнишь, девушка.

— Ах, замолчите, — она выставила вперед ручку, чтобы отдалить его от себя, но он поймал ее, прижав к своим губам.

— Дерзкая цыганка, знаешь ли ты, что я чувствовал, когда встретил тебя впервые?

— Не хочу ничего знать! Ужасный человек, не прикасайтесь ко мне! — она попыталась вырвать руку, но его пальцы сжались сильнее.

— Почему ты так жестока ко мне? Тебе известна жалость, я знаю, я видел, как ты напоила то чудовище. Почему же нельзя и мне подарить немного своей жалости и любви?

— Вы обещали помочь мне… — разочарованно произнесла цыганка, — а теперь я вижу, что вы не тот человек, каким представились, — она хотела вновь воспользоваться кинжалом, но вспомнила, что Фролло этой угрозы не боится. И такое отчаяние завладело ей.

— Тебе ничего неизвестно, — он хотел было прижаться к ней, поцеловать ее прекрасную шейку, но цыганка продолжала свои обвинения, неистово ударяя его:

— Ах, мой Феб любит меня. А вы…ненавидите, я знала это, знала, и все равно поверила вам!

Тихий вздох, полный отчаяния вырвался из груди священника, он осторожно взял цыганку за плечи и встряхнул. Та замерла, испугавшись еще больше.

— Я не хочу тебе зла, девушка. Я люблю тебя, слышишь? Люблю. Дай мне надежду, подари хоть немного своих прикосновений, поцелуй, все, что угодно, и я оставлю тебя, выполню все, что обещал, я не лгу, — прошептал архидьякон, прижимая ее к стене кельи и целуя оголенное плечико.

— Ах, вы обманываете меня! Я не поверю больше ни одному слову, гадкий, подлый человек! — воскликнула несчастная, стараясь отдалить его от себя. — Феб любит меня, конечно любит! Я не могу изменить ему.

— Ну хорошо, пусть так! Оскорбляй меня, обвиняй меня, но что же будет, когда ты лично узнаешь, что он не любит тебя и никогда не любил? Он хотел воспользоваться тобой, наивное дитя, а потом не вспомнил бы и имени, — продолжал архидьякон, совершенно забыв о причине прихода девушки. — Ты не знаешь ничего о таких, как он.

Но Эсмеральда не слушала его больше. Многое из того, что уже сказал ей этот человек, занимало ее мысли, когда она жила во Дворе чудес. Но отступить теперь — значило навсегда потерять надежду на счастливую жизнь с капитаном, которого она любила больше жизни. Она из последних сил старалась отодвинуть от себя священника, и все же, долгое сопротивление довело тело до изнеможения, и цыганка сдалась.

Фролло перехватил и вторую ручку девушки. Та задрожала от охватившего ее ужаса. Сейчас этот человек унизит ее, осквернит, и она больше не будет достойна Феба де Шатопера. Цыганка вскрикнула от этой ужасной мысли, и ноги ее подломились.

— Зачем ты мучаешь меня? — тихо произнес Клод, поднимая девушку на руки. Жар ее тела чувствовался даже сквозь плотную ткань сутаны. Какое дикое желание сжало в свои железные тиски архидьякона, какая страсть загорелась в его темных глазах, когда руки прижали ее хрупкое тело к груди. Он готов был поклясться, что такого сильного искушения не испытывал доселе никогда. Цыганка больше не сопротивлялась, молчала, находясь полностью в его власти. Девушка лишилась чувств, и Фролло, воспользовавшись моментом, наклонился к ней. Огненный поцелуй опалил ее чуть приоткрытые губы, такие желанные и доселе неприкосновенные. Священник осторожно положил цыганку на кресло. Эсмеральда не прикоснулась к нему. Ее глаза все еще были закрыты, а слезы стекали по раскрасневшимся щекам.

Архидьякон сел перед ней на колени и провел пальцами по волосам — они были даже мягче, чем он их себе представлял; затем по щеке, стирая слезы, его губы коснулись ее оголенного плечика, и вскоре он осыпал поцелуями руки девушки. Тяжело дыша, священник касался ладонями ее тела, воскрешая видения, преследовавшие его. Он взвыл от негодования, стиснувшего сердце, и желания, завладевшего всем телом.

— О, вероотступник, грешник! — в ужасе прошептал он и, обхватив свои плечи, поднялся. Взгляд метнулся к смуглым ножкам плясуньи, столько ночей сводившим его с ума своими танцами, к ее гибкому телу, от которого исходило такое живое тепло. О, эта пытка, которую он предоставил себе сам, закрыв девушку вместе с собой в келье.

Клод, опьяненный посещавшими его образами, чуть пошатываясь, подошел к столу, в надежде отвлечь себя наукой, но стоило ему открыть книгу — цыганка представала перед ним. Вид из окна больше не отвлекал его, а лишь еще больше распалял желание. Он находился во власти ее чар, и не было никакого спасенья.

— Гибель моя! — воскликнул Фролло, падая на колени.

На этот безумный крик цыганка открыла глаза, думая, что именно он ознаменовал конец ее свободы. Она вздрогнула, приготовившись к чему-то ужасному.

Однако не увидела рядом с собой лица архидьякона.

— О, эта пытка… безумец, несчастный безумец, — повторял он, и пальцы его сжались. — Это непреодолимое желание!

Эсмеральда безмолвно лежала на кресле, боясь шелохнуться и привлечь к себе его внимание. Страшилась и того чувства, зародившегося в ней от вида страданий этого человека, пугавшего неимоверно. Пока она лежала в беспамятстве, ей казалось, будто что-то прикасалось к ней, и теперь она не хотела осознавать, что-то были прикосновения архидьякона. Она еще ощущала его опаляющие поцелуи на своей коже, и ей было неприятно. Только Феб может прикасаться к ней и целовать.

Она любит Феба, и Феб любит ее, так почему же им не быть вместе? Почему должна она становиться причиной мучений этого священника? Он сам предложил ей помощь, а теперь просит от нее то, что она не может ему дать.

Цыганка боится его действий, его непредсказуемость мешает ей проникнуться к нему настоящим сопереживанием.

— Что вы хотите сделать со мной? — спросила, наконец, она без тени страха в голосе.

Фролло повернулся к ней, и глаза его были безумны. Девушка встретилась с этим взглядом, и ужас охватил ее.

Священник боролся с самим собой, с тем, что возбудила в нем Эсмеральда. Он смотрел на нее и старался не думать о ее красоте, о манящем теле, об этих черных глазах, подобных ночному небу. Однако желание вновь взяло верх над самообладанием — он поднялся на ноги, нахмурился и побледнел еще больше. Если сейчас он вспомнит все те манящие, сладострастные видения, терзающие его ночами, то уже ничто не сможет сдержать того желания, рвущегося наружу. О, эта борьба с желанием. Всю жизнь приходилось ему ломать себя, отказываясь от радостей обычной жизни, в то время как его брат жил, пользуясь тем, что давала свобода.

Придерживаясь рукой за стену, архидьякон подошел к двери, и каждый шаг давался ему с трудом. Он чувствовал жар хрупкого тела, ощущал тихое дыхание, и кулаки его сжимались с неистовой силой от посланных искусителем грез.

Только открыв ключом дверь и держась за ее ручку, священник взглянул цыганке в глаза и тихо произнес:

— Я хочу, чтобы ты верила мне, девушка. Пусть мои прикосновения тебе неприятны, пусть ты не хочешь меня слушать, — она смотрела на него своими прекрасными глазами и касалась пальчиками амулета. Пламя свечи чуть освещало ее все еще напуганное лицо, и оно казалось прекраснее, чем когда он увидел ее на улице. — О, любить женщину и быть ей ненавистным. Любить ее всем неистовством, чувствовать, что за тень ее улыбки ты отдал бы свою кровь, свою душу; денно и нощно лелеять ее в своих мыслях — и видеть, что она влюблена в солдатский мундир! Но пусть так, пусть ты не можешь дать мне то, что я хочу, но я все обдумал. Умоляю, если в тебе есть сердце, не отталкивай меня. Я не прикоснусь к тебе, если ты сама этого не захочешь, но, прошу… танцуй для меня… Я не обману тебя, но только танцуй для меня, девушка, и этим ты сделаешь меня счастливым, — он не выпускал ручку двери — она была единственной опорой. Перед глазами расплывались тени, кружили на стенах, но священник не сводил взгляда с лица цыганки.

Та глядела из-под опущенных ресниц и молчала. Если она и правда дорога этому человеку, он не решится сделать ей зла. Ему нужны ее танцы? Что ж, отчего же ей не танцевать тогда? Но, почему она не может тогда танцевать на площади, а может танцевать перед ним? Не делает ли она чего-то запретного?

«Ах, не все ли равно? О, мой Феб, я все сделаю ради тебя!»

— Хорошо, я буду танцевать для вас. Но с тем условием, что вы не будете запирать меня здесь, и на ночь я буду оставаться одна, — произнесла девушка.

========== Глава 3 ==========

Безумие в глазах Фролло сменилось радостью лишь на мгновение. Не много ли просит от него цыганка? Позволить ей быть одной в келье, поверить, что она не сбежит и не оставит его, не будет ли это безрассудством?

Священник молчал — теперь наступило время ожидания для Эсмеральды. Она глядела на него с нескрываемым волнением и, казалось, даже с мольбой, встречая в ответ лишь удивление и суровость. Напряженное лицо Клода казалось ей еще мрачнее и мистичнее сейчас, при неярком освещении свечи. Его заостренные скулы придавали ему вид зверя, коршуна, боявшегося лишиться своей единственной и желанной добычи, наконец, настигнутой им. Подобное настроение архидьякона могло вызвать новую вспышку непредсказуемой страсти и нападок, и девушка с ужасом осознавала, в каком страшном положении оказалась. Она сама отрезала себе путь к спасению, позволив священнику встать на пороге.

Тем временем, тихий вздох отчаяния вырвался из груди архидьякона от мысли, что все его старания могут оказаться напрасными от одного лишь неверного слова. Он нервно заламывал пальцы, не сводя взгляда с горящей свечи, и все обдумывал, стараясь предугадать любые последствия. Что, если он уступит ей, и она сбежит ночью? Или же он насильно сделает ее пленницей, и она захочет убить его? Или он сейчас же исполнит все свои мечты и запрет ее в келье? Мысли смешивались, переплетались друг с другом в клубок вопросов, не имеющих ответа. Но он все обдумал.

— Пусть будет по-твоему, девушка, — он взглянул на нее, и сердце его забилось чаще. Личико цыганки было поистине прекрасно в это мгновение: ее чуть приоткрытые губы, такие манящие и запретные, притягивающие его взор, дрогнули в полуулыбке. Священник любовался плясуньей, и желание овладевало им все сильнее. Пламя свечи трепетало, от чего тени на стенах плясали, словно шаманы, исполняющие дьявольский танец, и пляска их навеивала Фролло новые видения.

Он представлял девушку в своих объятиях, ощущал ее вздохи, касания, ему чудилось, будто губы ее отвечали ему, и тело поддавалось под каждое прикосновение. Плененный этими яркими безумными образами, он сделал шаг внутрь кельи, и в тот же момент цыганка, словно дикая кошка, бросилась к столу, хватая первое, что попало под руку — осколок одного из сосудов.

Сладкие грезы, подобно хрусталю, разбились на тысячи мельчайших крупиц, и священник замер, очнувшись от своего забытья.

— Уйдите же! — воскликнула девушка, и тут же осеклась, испугавшись, что ее могут услышать те, от кого ей следовало прятаться. — Или вы забыли, что сказали ранее?

Пусть страсть в нем была сильнее разума, священник понимал, что сейчас не добьется от девушки никакой любви, а лишь сильнее распалит ее ненависть к себе.

— Хорошо, я согласен на все, только дай мне надежду, не отвергай моей любви к тебе, — молящее произнес Фролло. — В келье ты будешь одна, и я не зайду, пока ты сама этого не захочешь. Но и ты без моего ведома дальше кельи уйти не сможешь, — он отвел взгляд от лица цыганки, не в силах более сопротивляться ее чарам. — Я приду за тобой завтра, чтобы помочь вступить на правильный путь, и тебе придется повиноваться мне во всем, дабы другие служители не воспротивились твоему здесь пребыванию.

Священник вышел из кельи, не дожидаясь ответа и боясь вновь потерять над собой контроль, прикрыл дверь и, опустившись на каменный пол, прислонился к ней спиной. Лицо его горело, и даже холодные пальцы не могли остудить этот жар. Он слышал, как девушка почти сразу подбежала к кушетке, как силой своих слабых ручек пододвинула ее к двери, отбирая у него возможность войти внутрь. Конечно, он может сдвинуть дверь и вместе с кушеткой, но чего он этим добьется?

Архидьякон перевел дыхание, пытаясь совладать со своим желанием. Однако подавить его оказалось практически невозможно, и, осознав это, Клод прильнул к замочной скважине — единственному, что было ему доступно.

Эсмеральда же радовалась, что, наконец, осталась одна, пусть и в келье этого безумца, но она одна. Теперь ей можно было отдаться мечтам о Фебе, не выслушивая в ответ полные ненависти слова архидьякона; и до утра она могла не бояться за свое целомудрие — никто не сможет зайти теперь к ней, даже священник.

Девушка подошла к столу и долго еще глядела в оконце, лицезрея красоту площади, залитую лунным светом. Она вспомнила Джали, Клопена, даже Гренгуара, и ей стало неимоверно грустно. Что ж, ближайшее время ее единственным собеседником будет священник, все еще внушающий ей ужас, а ее домом отныне станет этот Собор, и если что-то и произойдет, винить ей придется лишь себя, ведь именно она обрекла себя на одиночество и неиссякаемый страх.

Погруженная в свои мысли, Эсмеральда задула свечу и, не снимая платья, вновь легла на кушетку.

Фролло все это время стоял на коленях перед дверью, прислонившись лицом к замочной скважине и наблюдая за плясуньей, как наблюдает охотник за пойманной им прекрасной, диковинной птицей, сидящей в клетке. Бороться с желанием, находясь за пределами кельи, было легче, и архидьякон несколько смирился со своим положением, хотя отступать от задуманного не собирался. Он заночует неподалеку от кельи, там, где возможно будет схватить Эсмеральду, если та вздумает бежать. Он все продумал, прежде чем дать свое согласие, но даже эта продуманность не приносила ему успокоения. Ох, не видать теперь спокойствия, пока жив ненавистный капитан!

Священник тихо поднялся на ноги, боясь нарушить ночную тишину, царящую в Соборе, и последовал к месту своего ночлега. Двигаться приходилось наощупь, полагаясь на чутье, но это ничуть не утруждало его. За долгие годы службы он запомнил каждый угол, каждую ступеньку, и мог беспрепятственно идти хоть в кромешной темноте.

***

Ночь была беспокойной, и долгое время Фролло лежал без сна. Перед глазами то и дело возникали манящие образы, и он не мог дождаться наступления утра, знаменующего начало новой, не позволительной ему жизни. Страдая от нетерпения, он ворочался на узкой скамейке, принесенной им и служившей теперь постелью, и холодный пот проступал на его еще горящем лице. Эсмеральда представлялась ему то пляшущей на площади с открытыми нежными плечиками, то лежащей без сознания на кушетке в келье с влажными от слез щеками, но чаще всего — такой, какой запомнили ее его руки — трепещущей и невинной, такой желанной и запретной, смущенной и разгоряченной от его поцелуев. Сердце снова и снова замирало от предвкушения завтрашнего дня, а желание терзало изнутри. О, это томительное ожидание!

Он должен благодарить небеса за то, что они сжалились над ним и позволили лицезреть прекрасное тело молодой цыганки так близко. Это казалось и наказанием, и наслаждением. Сколько дней и ночей лелеял он мечту увидеть ее, ласкать, и сколько теперь будут уничтожать его похоть и безумное желание — желание запретное, невозможное для священника?

Он закрывал глаза и вновь открывал, судорожно вздыхая, будто просыпаясь от кошмара. Нет, нельзя было спать. Что, если она проснется раньше и сбежит? Или кто-то осмелится явиться в келью без его дозволения? Нет-нет, он никого к ней не подпустит и проследит за тем, чтобы ни один посторонний не прознал о ее пребывании в Соборе.

***

Солнечные лучиструились на каменном полу кельи, проникая сквозь окошко и слегка касаясь измученного ночной борьбой личика девушки, лежащей на кушетке. Всю ночь ее преследовали ужасные сны, будто бы Феб отверг ее любовь, будто за ней, как за ведьмой, объявили охоту, и именно капитан отдал ее палачам, из рук которых ее попытался вырвать раненный священник. Последнее волновало ее мало, а вот де Шатопер занимал теперь все мысли.

«Ах, что, если он и правда прогонит меня? — думалось ей, только лишь образы из сна посещали ее. — Нет же, он простит меня, и будет любить сильнее прежнего».

Наконец, успокоив себя, что все ее муки и старания не напрасны, Эсмеральда поднялась с кушетки, рассматривая келью. При утреннем освещении помещение не казалось таким пугающим, как ночью, не было той колдовской таинственности, и девушке стало спокойнее. Предметы, предназначенные для алхимии, не походили на страшные орудия шамана. То были обыкновенные сосуды, колбы разных форм, пыльные книги, свитки и многое другое.

Каково было разочарование девушки, когда во всем этом хламе она не обнаружила ни крошки хлеба, а тем временем голод все больше и больше напоминал о себе. Несчастная вспомнила слова архидьякона, помнила и его безумную страсть, то, с какой неистовой силой он сжал ее ладонь, будто оковы сдавили тогда ее пальчики.

Плясунье стало жутко от одной мысли, что этот человек мог закрыть дверь на ключ, чтобы она не сбежала, и цыганка кинулась к кушетке, силясь сдвинуть ее с места. Теперь она была в не меньшем испуге, чем ночью, и, как это бывает в состоянии безграничного страха перед чем-либо, силы появились в ее руках, и кушетка поддалась, сдвинулась с места.

Девушка дернула дверь на себя, и та отворилась. Сердце Эсмеральды замерло, а сама она не могла в полной мере поверить, что свободна. Неужели священник не сделал ее пленницей?

Цыганка так и застыла на месте, успокоившись и не прекращая радоваться тому, что ее доводы не оправдались. Она чуть улыбнулась — значит, если ей захочется, она сможет уйти к Фебу хоть сейчас? Что ей слова архидьякона по поводу других служителей, запрета бродить по Собору без его ведома? Она свободна.

Девушка, радостная и счастливая, огляделась вокруг. Увидев лежащее почти перед ней нежно-розовое платье с рукавами чуть выше локтя, почти такое, какое было надето на той знатной девушке, оскорбившей тогда ее, маленькие туфельки и косынку, Эсмеральда так и ахнула.

«Неужели все это для меня?» — цыганка подняла одежду с пола, прижимая к груди. Пусть это и не были королевские наряды, вещи казались ей поистине прекрасными, ведь она никогда не видела подобных, когда жила во Дворе чудес, да и обуви такой у нее отродясь не было.

То, что эту одежду купил ей архидьякон, надеясь получить взамен ее любовь и признательность, не беспокоило девушку в эти минуты. Положив вещи на кушетку, она вновь вышла из кельи и взяла стоявшие чуть поодаль кувшин с молоком и маисовую лепешку. Голод заставил цыганку вовсе забыть об осторожности — она перенесла все на стол, даже не закрыв дверь за собой. Съев лишь половину лепешки и выпив немного молока, плясунья прикрыла оставшееся своей старой косынкой и вернулась к кушетке.

Фролло тем временем стоял за выступом стены. Он видел, с каким восторгом цыганка рассматривала платье, как блистали радостью ее глаза, и его сердце замирало от созерцания этого почти детского счастья смуглянки.

Девушка, наконец, прикрыла дверь и склонилась над кушеткой. Обождав немного, архидьякон осторожно подошел к келье, припадая к замочной скважине. Эсмеральда сняла свое прежнее платье, встав к двери спиной. Ее стройное тело предстало перед священником, и тот с тихим стоном сжал ткань сутаны. Плечи девушки были теперь отрыты ему, ее тонкая талия, шейка, и он вновь ощущал это безумное желание, разгоравшееся внутри все сильнее.

Цыганка приложила к себе платье и подошла к столу — в отражении на сосудах она увидела себя. Платье придавало ее покрывшимся румянцем щекам большую прелесть, и девушка, заметив это, надела его на себя. Оно оказалось ей немного велико в плечах, но это выглядело ничуть не ужасно, ведь все остальное в этом платье было просто замечательно. Цыганка улыбнулась и, охваченная светлыми чувствами, закружилась.

Фролло взволнованно комкал ткань сутаны, впиваясь в нее ногтями. Келья была явно не предназначена для танцев, тем более для танцев язычницы, пусть та и хотела вступить на путь истинный. Но сейчас священника это ничуть не волновало. Его взгляд неотрывно следил за изящными движениями смуглых ручек девушки, за тем, как она замысловато вертела свой новый платок. Она то вставала на носочки, то босыми ступнями скользила по полу кельи, и бедра ее двигались в такт напеваемой песни на испанском. Безусловно, на площади это выглядело бы в несколько раз прекраснее и заманчивее, нежели в тесной комнате; но одна лишь мысль, что Эсмеральда танцует только для него, что лишь для него одного она исполняет свой танец, заставляющий всю его сущность сгорать от непреодолимого желания, позволяет Клоду забыть обо всем. Он стоит на коленях, прижавшись лицом к двери и вглядываясь в замочную скважину, до боли кусает губы, чтобы ни один стон не сорвался с них.

Цыганка танцует почти на месте, но ее живое, гибкое тело плавно изгибается, будто тростинка на ветру, создавая иллюзию движения, а ее счастливые, чуть прикрытые глаза смотрят куда-то в пустоту. Ей чудится, будто бы Феб стоит сейчас перед ней, глядит на нее и восхищается.

«Ах, мой Феб, я все сделаю для тебя», — она продолжала свою песню, мечтая о том, что скоро она станет женой капитана, настоящей дворянкой.

Сердце священника разрывается от сладостных образов, создаваемых в эти мгновения воображением, а сам он полностью отдается наблюдениям, не замечая ничего вокруг. Пальцы почти рвут сутану — так безумно желание, так сильна эта мука, от которой хочется выть, подобно зверю.

Фролло не смел оторвать взор от танцующей смуглянки, и реальность сливалась у него с видениями воедино, он замер, околдованный ее чарами.

Внезапно что-то холодное прикоснулось к плечу архидьякона.

========== Глава 4 ==========

Священник задохнулся от ужаса, вздрогнул всем телом, и хотел было повернуться, отпрянуть от двери, к которой он, казалось, прирос. Удары сердца отдавались гулом в ушах, а ноги не слушались совершенно.

«Это кара, кара, несчастный грешник», — мелькнуло в его мыслях.

И все же, за те минуты прекрасного танца, он готов был принять любое наказание, подвергнуться любой пытке, лишь бы еще раз, хоть на мгновение увидеть то, что узрел он ранее.

— Мой достопочтенный браатец, не будешь ли ты так добр ко мне, — радостно произнес наклонившийся Жеан, растягивая слова и улыбаясь развернувшемуся Клоду. Тот, побледневший от страха, не сразу узнавший в нарисованных воображением очертаниях палача, того, кто стоит перед ним, дрожащими руками тут же схватил брата за шиворот. Жеана несколько забавляло состояние архидьякона — как было заметно, школяр застал его за каким-то очень уж интересным занятием. Что же разглядывал этот старый филин с таким вниманием? Уж ни преисподняя ли разверзлась в его келье, раз таким неистовым огнем сверкали его глаза? Интерес охватил Мельника, и тот решил во что бы то ни стало заглянуть в помещение, дабы убедиться в своих доводах или взглянуть, что там.

Однако священник не позволил ему этого сделать, наконец, овладев собой и разжав пальцы, он поднялся и прислонился спиной к двери.

— Жеан, вы хотите моей смерти! — прошептал Клод, пытаясь унять дрожь во всем теле.

Юноша только усмехнулся:

— Нисколько, я лишь хотел попросить у тебя еще немного денег. Да, я знаю, я крайне неуместно вел себя эти дни, праздно проводил время, но ведь все грехи прощаются нам, если мы в них раскаиваемся, разве не так? Вот и я каюсь, что потерял вчера данные мне деньги, и сегодня у меня вновь ни единого гроша, — школяр говорил быстро, запинаясь и стараясь произносить слова внятно, но ночное пиршество с Фебом де Шатопером не прошло бесследно, и раскаивание выглядело не очень убедительно.

Архидьякон, в свою очередь, постепенно приходил в себя после пережитого. А после же нахальной речи брата, твердость голоса и вовсе вернулась к Фролло.

— Снова? Позвольте, Жеан, я не дам вам больше денег, если вы и дальше продолжите бросаться ими. Я отдал вам вчера все, что у меня было, — Клод перевел дыхание и нахмурился. — Что на этот раз? Помогаете вдове, сиротам, голодающей женщине? Я устал от вашей лжи. Неужели я не научил вас ничему хорошему за эти годы? — сердце все еще неистово билось в груди священника, хоть тот уже осознал, что перед ним не палач и не другой служитель собора. Клод сильнее прижался к двери, боясь, что Эсмеральда, услышав посторонний голос, решит выйти из кельи и, что еще хуже, увидит того самого юношу, который вчера говорил с офицером. Безусловно, разумнее было бы закрыть дверь на ключ еще ночью, но он не мог решиться на этот рискованный шаг, понимая, что тем самым раз и навсегда потеряет доверие девушки. Но что же делать, если цыганка постарается сейчас выбраться из ненавистного помещения? Священник не знал, что и выбрать, к какой крайности прибегнуть и кому довериться. Эсмеральде, которая дала ему честное слово не покидать кельи, или себе, решившему во что бы то ни стало защитить и уберечь плясунью от необдуманных поступков и посторонних глаз. Тем более — от глаз друга соперника, который не скроет, конечно же, от Феба пребывание Эсмеральды в Соборе.

— Нет, это более благородное дело. Я приглашен на свадьбу, которая состоится уже совсем скоро, и мне не на что купить подарок. Не могу же я пойти ни с чем, — Жеан не унимался. Конечно, никакого подарка от него и не требовалось, ему лишь сообщили об этом торжественном событии, но лучшего предлога для получения желаемого школяр придумать не мог.

— Подарок? Что ж, у вас, что ни неделя, то какой-то праздник. Отчего я не верю вам, Жеан? — Клод чуть прищурился.

Какой черт прислал надоедливого брата так не вовремя?

«Когда цыганка стала для меня дороже единственного и горячо любимого брата?»

Ответа Клод не знал, да и не хотел задумываться над этим. Они с Эсмеральдой могли опоздать на утреннюю молитву, и тогда его план лишился бы всякого смысла.

— Что ж, очень зря. Мой друг собирается жениться в следующем месяце, а, может, и раньше. Так он сказал мне сегодня утром, — Жеан подошел ближе к двери кельи, прислушавшись, — ему на мгновение показалось, будто он услышал женский голос. Он хотел было сделать ещё один шаг вперёд, но не смог — рука архидьякона уперлась в грудь.

Пусть Клод и не знал всех друзей брата, одно имя, постоянно звучавшее в мыслях, не давало ему покоя, а сейчас и вовсе связывало рассказ Мельника в логичное и вполне реальное объяснение. Фролло нахмурился вновь — бдительность его не угасла даже тогда, когда он размышлял над просьбой Жеана, посему священник не позволил любопытному брату даже притронуться к ручке кельи.

Итак, то имя снова и снова повторялось в вихре мыслей. Ошибки быть не может, конечно, капитан, не получивший желаемого, решил завладеть хотя бы богатством своей невесты. Что же, не удивительно, если на средства, которые он приобретет, он попытается подкупить цыганку подарками, выкрасть ее или содержать, как служанку.

Клод хотел было удостовериться, что имя он угадал правильно, однако страх, что Эсмеральда услышит, остановил его.

— Хорошо, приходите ко мне вечером, и я дам вам немного денег. Сейчас мне нужно приступить к моим обязанностям, и я должен вас оставить, — священник вынул небольшую монетку из кошелька и положил в раскрытую ладонь озорливого школяра. — Пока это все, что я могу дать вам. Но, учтите, если я узнаю, что средства будут потрачены не на подарок, больше ничего от меня не ждите.

— Даю голову на отсечение, что все, что вы оставите мне, я потрачу на подарок Фебу де Шатоперу, — Жеан ловко схватил монетку, поклонился и, оставив глупую надежду на лицезрение происходящего в келье, спустился вниз по лестнице, придерживаясь за стену.

Клод еще несколько минут стоял неподвижно, дожидаясь, когда шаги стихнут. На то, чтобы окончательно осознать произошедшее, необходимо было немного времени, но священник понимал, что нужно уходить как можно быстрее. Он судорожно вздохнул и, повернувшись, открыл дверь. Девушка уже не танцевала. Она стояла посреди помещения, заламывая пальчики, а взгляд ее выражал испуг и удивление.

— Кто приходил сюда? — тихо спросила она, взглянув в глаза Фролло. — Я слышала, вы говорили с кем-то. Это касается Феба, да?

— Не упоминай его имени, — взмолился священник. Он оглядел цыганку, и ее красота вновь ослепила его. Теперь, когда он смотрел на нее, танец представал перед глазами, голос ее звучал в его голове, и невозможно было избавиться от этого наваждения.

Как же она была сейчас красива. За пределами кельи, на расстоянии, он не так сильно желал ее, как теперь, будучи в двух шагах от неё. Клод отвернулся, сжав пальцы в кулаки. Нет, сейчас он не может нарушить данного Эсмеральде обещания, да и потом, он должен исполнять свои обязанности.

— Ответьте мне, прошу.

— Это был лишь мой брат. Пойдем, нам нужно спешить, — Клод открыл дверь, пропуская плясунью вперед. — Остальное не так важно. Ты же хотела начать новую жизнь, девушка? Пойдем, потом все узнаешь.

Священник не поворачивался, и огромных усилий стоило ему это воздержание от лицезрения красоты девушки.

Цыганка ничего ему не ответила и вышла из кельи.

***

В Соборе царило умиротворение и своеобразное мрачное торжество. Девушка с интересом рассматривала все то, что ночью было скрыто темнотой, и вспоминала услышанное. Голос Фролло сплетался с мыслями, звучный, почти не похожий на тот, который она запомнила, и молитва, которую он читал внушала ей необычайное спокойствие. Цыганка больше не считала решение остаться в Соборе плохим, даже наоборот, эти разноцветные витражи, сквозь которые проникали солнечные лучи, высокие своды сооружения, его величественность и строгость завораживали ее. Здесь она чувствовала себя защищенной, и ничто не мешало ей мечтать.

Вчерашний отказ больше не мучил плясунью, и теперь она стояла в стороне, глядя на украшенный цветными отблесками пол. Она понимала, что священник что-то скрывает от нее, и это что-то, безусловно, связано с Фебом. Она слышала, как кто-то упоминал его имя, и теперь хотела лишь узнать, что общего у де Шатопера и брата Клода Фролло.

Не могла она не думать и о своей Джали, ведь обыкновенно в это время выходили они на площадь развлекать толпу, именно сейчас должен был Гренгуар выйти с ее сестренкой, чтобы та показывала свои необычайные способности без своей хозяйки.

Теперь цыганке не дозволено было покидать Собора, и она могла лишь из окна кельи наблюдать за выступлением.

Интересно, заметят ли люди ее отсутствия? Узнают ли ее в том одеянии, в котором она сейчас? Отчего некоторые оглядываются и смотрят на нее с некоторым удивлением?

Эсмеральда не знала, да и не так сильно ее это волновало. Ей хотелось стать достойной Феба де Шатопера, и она исполняла все то, что просил от нее Фролло.

***

Пребывание цыганки в Соборе не утаилось от Квазимодо. Он видел, как рано утром священник вернулся с платьем и отнес его в свою келью, а позже спустился с девушкой по лестнице. В этой незнакомке он узнал ту, которую должен был украсть по приказу архидьякона.

Звонарь все замечал, но не всегда говорил об этом священнику. Он лишь размышлял над всем, что доводилось ему видеть, и старался понять, что делает цыганка здесь, в Соборе.

Квазимодо не решался подойти к плясунье, боялся, что она испугается его, возненавидит, и посему лишь издали наблюдал, как она, прекрасная, красиво одетая, молилась вместе со всеми. Он подмечал, как ее глаза восторженно глядели на иконы, на высокие своды, на все то, что доселе было ему дорого. Он тихо восхищался ею, и сердце его замирало всякий раз, когда девушка бросала короткий взгляд туда, где он стоял. Но напрасно — увлеченная своими мыслями, цыганка не замечала его.

========== Глава 5 ==========

Лишь дождавшись окончания молитвы, Эсмеральда встрепенулась, сбросила с себя это ложное спокойствие, оживилась. Взгляд ее, задумчивый и печально-покорный, теперь сверкнул тем необузданным живым огнём, каким зажигался он, стоило ей предпринять какой-то решительный шаг. Она быстро оглядела окружавших ее людей и, осторожно ступая, тихо, стараясь не нарушить тишину, вновь воцарившуюся в соборе, направилась в сторону кельи. Дверь, как она помнила, Клод оставил незапертой, по-видимому, отвлекшись на что-то, посему цыганка могла беспрепятственно попасть внутрь кельи. В эти минуты ей больше всего хотелось увидеть Джали, и она спешила к окну, чтобы хоть мельком взглянуть на козочку.

Плясунья, подобно птице, легко побежала по лестнице, толкнула тяжёлую дверь и вбежала внутрь. Минуя кушетку, она подскочила к узкому окошку и взглянула на улицу. Толпа уже собралась на площади — все ждали появления прекрасной молоденькой цыганки.

Девушка схватилась за выступ стены и вся подалась вперёд, будто желая пройти сквозь эту преграду, отделявшую ее от внешнего мира. Она внушала себе, что хочет видеть именно Джали, но сердце вторило обратное — капитана хотело оно увидеть там, на площади, среди чужих лиц. Волнение охватило девушку, и она сжала свой амулет свободной ладонью, затаив дыхание. В эти мгновения цыганка была похожа на Клода, с его серьёзным, возбужденно-страстным взглядом, коим он одаривал Эсмеральду, когда видел ее из окна кельи, танцующую и поющую на площади. Взгляд же плясуньи то метался, то с жадностью рассматривал каждого, кого можно было увидеть. Девушка вгляделась в толпу и, наконец, заметила маленькую белую козочку, идущую рядом с поэтом. Тот пытался жонглировать стульями и одновременно отбивать на бубне какой-то ритм, и сложно было не заметить его среди простых граждан. Плясунья глядела в окно, и с каждой секундой все яснее чувствовала, как ужасно это заточение, на которое обрекла она себя ради Феба. Она не отрываясь наблюдала за козочкой, и сердце ее сжималось от тоски и горя.

Неужели она не может выйти на площадь? Неужели не сможет увидеться со своей сестричкой? Ах, этот ужасный священник издевается над ней, несчастной, а ведь она ему доверилась.

Эсмеральда отвернулась от окна, и слезы потекли по ее щекам. Она сердито стёрла их ладонью и вновь принялась искать среди собравшихся людей офицера. Девушка не отдавала себе отчета в том, чего ожидала. Что, если Феб вообще не придет, а она зря будет ждать его появления? Или же сейчас кто-нибудь увидит ее в открытой келье, схватит? Цыганке было все равно. Она ждала, и это ожидание отвлекало ее, усыпляло бдительность.

Она снова и снова стирала непрошеные слезы со щеки и все глядела в толпу. Но не видела она того, кого всей душой мечтала увидеть. И рядом с ней никого не было, оттого девушка ещё сильнее ощущала это холодное одиночество, окутавшее ее еще ночью, когда она шла к собору в сопровождении молчаливого спутника. И все же, одной ей было спокойнее, чем под пристальным, полным страсти и безумной любви, взглядом архидьякона. Он все ещё внушал ей ужас, и стоило плясунье подумать о том, что его вчерашняя попытка завладеть ею повторится, ее бросало в дрожь.

Ну уж нет, лучше сидеть в одиночестве, но не бояться за свою честь и гордость.

— О, мой Феб! — с горечью произнесла девушка и присела за стол, закрыв глаза.

Клод Фролло стоял в дверном проеме, и слышал, как цыганка ещё несколько раз почти шёпотом повторяла имя офицера, прося у него прощения за то, что не пришла ночью.

Сердце священника сжималось от ревности, и он еле сдерживал себя, чтобы не кинуться к девушке в ноги и молить больше никогда не упоминать о Фебе и тем более не просить у этого подлеца прощения.

Священник неслышно подошёл к столу. Только теперь смог он разглядеть блестевшие на щеках плясуньи слезы. Гнев испарился, на смену пришло негодование и желание успокоить, утешить ту, которая даже плачущей была прекрасна.

Офицер так и не появился на площади, и цыганка больше не могла смотреть на этих смеющихся людей без грусти.

Слезы она больше не стирала — они катились по щекам, затем капали на стол, но несчастная их не замечала. Что же, Феб оскорбился ее вчерашним отказом и не пришёл, а чего она ожидала? Завтра же она побежит к нему и попросит прощения за свой проступок, ведь с каких это пор простая уличная девчонка может так обходиться с капитаном королевских стрелков? Как может так подло обманывать его?

Девушка отвлеклась на эти мысли и даже не заметила, как кто-то зашёл в келью. Она все так же была безутешна и одинока.

Но вдруг, всем телом вздрогнула Эсмеральда, почувствовав на своих плечах горячие ладони.

Она почти мгновенно вскочила с места, замахнулась для удара, но занесённая рука была поймана. Священник прижал ее к губам и тут же отпустил, боясь, что сейчас девушка прогонит его. Но цыганка только отдёрнула руку и выбежала из кельи, не сказав ни слова и уронив второпях платок.

Клод опустился на колени, поднял оброненную вещь и долго ещё стоял так, не двигаясь, лицом прижавшись к платку с прикрытыми глазами.

***

Девушка не почувствовала никакого облегчения от того, что увидела Джали. Козочка напоминала о вчерашнем отказе, о том, как она, Эсмеральда, услышала разговор, спрашивала сестричку, как поступить ей… Плясунья только теперь понимала, как боится наступления ночи, как опять окажется под «защитой» одной лишь двери. Она понимала, что сегодня эта преграда может и не остановить священника, а значит она была в опасности. Но ведь они условились с архидьяконом, что он поможет ей. Что же, пока он выполняет свою часть, а она — свою? Ей, рано или поздно, придётся танцевать перед ним, и реакция Клода была девушке известна. И все же, она старалась не думать о плате за свою просьбу. Цыганка вновь боролась сама с собой, хотела сбежать к Фебу и хотела ради него же пройти испытание заточением, стать лучше, стать достойной его. Вчера она не смогла оценить находящихся в келье вещей, не смогла понять их назначения и утром, но мысль, что скоро она все будет знать, уметь, вдохновляла ее, и она отказывалась от побега.

Новые мысли появлялись и исчезали, а на душе было скверно. Плясунья вновь оказалась в главном зале собора и очнулась от своего забытья, лишь только люди стали расходиться и длинные скамьи почти совсем опустели. Она присела на край самой дальней скамьи, сложив ладони на коленях, и прикрыла глаза.

Клод не стал преследовать цыганку, хотя огромных сил стоило ему принятие этого решения. Он боялся, что, спустившись вниз, не обнаружит ее, что она невольно узнает правду, которую он скрыл от неё. Но Фролло остался. Нужно было найти денег для брата, появившегося чуть позже, когда его меньше всего ждали.

Священник долго бродил взад и вперёд по келье, вспоминая танец девушки. Он совершенно не думал о своей части договора. Хотя, по сути, он не сделал для Эсмеральды ещё совершенно ничего, а она уже отплатила за услугу. Архидьякон заламывал пальцы, взволнованно глядя в окно, страшась увидеть бегущую цыганку. Но люди уже давно разошлись, площадь опустела, и девушки там тоже не было. Клод ещё не расстался с оброненным платком, скорее наоборот, сохранил, положив среди своих вещей. В конце концов, плясунья вряд ли заметит пропажу, а для него этот предмет одежды теперь был настоящим сокровищем.

Пусть, Фролло и думал в первую очередь о себе, он уже представлял, как сегодня будет обучать Эсмеральда латыни, как будет говорить с ней о звёздах. Она сама просила научить ее всему, он и научит. Всему, чему она только пожелает.

Клод повернулся к двери, услышав шаги на лестнице. Сердце замерло — священнику почудилось, будто это возвращается Эсмеральда. Но то была лишь слуховая галлюцинация. Чем ближе становились шаги, тем яснее он понимал, что это вовсе не девушка, и, раз ее все ещё нет, она сбежала.

Эта неожиданная страшная мысль поразила архидьякона, и тот кинулся к двери, намереваясь немедленно вернуть беглянку, которая воспользовалась его отсутствием и убежала искать Феба. Но почти на пороге он столкнулся с Жеаном, пришедшим за своими обещанными деньгами.

Тем временем, девушка ещё сильнее, чем прошлой ночью почувствовала своё одиночество, и на миг собор показался ей темницей. Она слишком явно ощущала себя пленницей, обманутой и очернённой в глазах Феба, что уже и не думала о счастье быть его невестой. Только бы он простил ее, только бы разрешил быть рядом с ним. Плясунья осознала всю поспешность своего вчерашнего решения — теперь она ждала лишь наступления завтрашнего дня, чтобы утром отправиться на поиски капитана, увидеть его, вымолить прощение. Потом она, наверное, вернётся сюда и будет учиться быть лучше, но это потом; главное — прощение.

Но она и подумать не могла о том, что план ее не осуществится ни завтра, ни через день, и что новость, которую скрыл от неё Клод окажется для неё слишком жестоким ударом. Ударом, перенести который окажется слишком сложно.

Комментарий к Глава 5

Поздравляю всех с Новым Годом и Рождеством!!))

Желаю, чтобы в этом году все были счастливы, здоровы, чтобы удача вас не покидала, а мечты сбывались!

С уважением, Джесс.

========== Глава 6 ==========

Эсмеральда вернулась в келью, когда за окнами уже стемнело, и собор погрузился в свою таинственную вечернюю полутьму. Своим смиренным покоем собор начал угнетать молодую цыганку, и она не могла более оставаться в главном зале. С каждой минутой ей всё больше хотелось сбежать отсюда, вернуться в шумный Двор чудес, ведь невозможно же свободолюбивой и своенравной от природы девушке сидеть в тени, смиренно сложив ладони на коленях.

Всем своим существом теперь боролась цыганка с атмосферой собора, стремящейся усмирить этот дикарский пыл.

Дневное спокойствие сменилось яростным противостоянием. Нет, бежать нельзя, но и наслаждаться одними лишь лучами солнца, попадающими на витражи и цветными бликами раскрашивающими пол собора, было нельзя. Это несло гибель цветущей душе.

Девушка с силой толкнула тяжёлую дверь кельи. Священника в ней не было.

***

Эсмеральда долго лежала без сна, не смея сомкнуть глаз и предаться сладким грёзам. Мысли мучали ее, исчезновение же Фролло наводило на неприятные доводы. Он мог вернуться в любой момент, и цыганка не знала, как дорого ей обойдётся сегодняшняя выходка.

В мыслях она уже в который раз извинялась перед Фебом, забыв о гордости, молила его о прощении. Но даже в воображении, капитан королевских стрелков был непоколебим, что уж говорить о живом, настоящем Фебе, который не пришёл на площадь?

Девушка боялась задуть свечу, не хотела лишаться этого чуть заметного огонька, олицетворявшего последнюю надежду на счастье. Пламя дрожало, намереваясь погаснуть в любое мгновение.

За дверью было тихо, ни шороха, ни шагов, кажется, все вымерло в Соборе, даже навязчивый, пугающий своими непредсказуемыми действиями Клод.

Пламя дрогнуло вновь и погасло — цыганка взглянула сонными от усталости глазами на луну, почти исчезнувшую за темными тучами и вздохнула.

***

Эсмеральда не могла заметить Клода, мелькнувшего вместе с Жеаном. Фигура архидьякона прошла мимо главного зала, он что-то тихо обсуждал с сопровождающим его юношей. Тот улыбался, коварно прищуривая глаза, и долго воодушевленно рассказывал.

О чем? О предстоящем венчании Феба с Флёр-де-Лис, об их свадьбе, о том, как усердно он, Жеан, изучает все то, что ему преподают и как он запоминает все то, что старший брат говорит ему. Фролло был совершенной противоположностью своего собеседника — суровый и напряженный, он старался не выдавать своего настоящего состояния, не показывал радости, возникшей в нем после слов Жеана о непоколебимости де Шатопера, лишь горящие каким-то болезненным блеском глаза могли раскрыть внимательному наблюдателю истинные чувства спокойно-строгого священника.

Клод невольно оглянулся, приготовившись открыть тяжёлую дверь. Сердце его сладостно защемило, стоило глазам увидеть цыганку. Не сбежала, не нарушила данного ему обещания… А чем же он собирается наградить ее за это?

Фролло нахмурился и отвернулся, уходя на улицу вслед за Жеаном.

***

Архидьякон вернулся засветло, в прекрасном расположении духа. Ночью ему пришлось бродить по городу, чтобы только держать себя подальше от желанной цыганки, чтобы не видеть ее прекрасного, манящего тела… Воскресший в мыслях танец плясуньи вызвал у Фролло тяжёлый вздох; он зажмурился, страдание исказило черты его лица. Сейчас он направлялся в келью, чтобы принести Эсмеральде еду. Священник осторожно подошёл к двери и заглянул в замочную скважину. Девушка ещё крепко спала, повернувшись лицом к окну и сжав в ладони амулет. Клод прищурится, силясь разглядеть цыганку по-лучше, но тщетно.

Лишь через какое-то время упавший на лицо плясуньи луч света разбудил ее; девушка встрепенулась, распахнула глаза и чуть улыбнулась взошедшему солнцу. Ей казалось, что сегодня будет прекрасный день, полный новых надежд. Сегодня она признается во всем Фебу, и он простит ее.

Архидьякон поднялся на ноги и постучал в дверь. Девушка испуганно повернулась, ничего не произнося. Стук повторился, прозвучавшее увереннее и громче первого.

— Девушка, я принёс тебе еды. Забери ее, и я запру дверь, — раздался знакомый голос, от которого Эсмеральда невольно вздрогнула. «Ах, опять этот ужасный священник».

Цыганка поднялась с кушетки и подошла к двери.

— Зачем вы хотите запереть меня здесь? Я выполняю все, что вы говорите, так отчего же? В чем я провинилась? — девушка торопливо надела платье, зашнуровав его.

— Сегодня может прийти сам король, и никто не должен увидеть тебя. Это необходимо, и я ничего не могу поделать с приказанием.

— Как долго мне придётся здесь находиться? Я хочу уйти, мне страшно находиться здесь, — Эсмеральда приготовилась открыть дверь.

— Я вернусь очень скоро, ничего не бойся, девушка. Совсем скоро ты станешь такой, какой хотела, только не нарушай обещания.

***

Эсмеральда сидела на кушетке, когда на улице раздались крики, топот лошадиных копыт. Девушка бросилась к окну, взволнованная и заинтересованная. Священник смог убедить ее смириться со своим положением, но мыслей о побеге Эсмеральда не оставила. Только наступит ночь, и она сбежит к Фебу и исполнит все то, что хотела. Плясунья глядит на площадь и замирает, разглядев в сидящем на коне всаднике Феба же Шатопера. Сердце девушки наполняется радостью, начинает биться сильнее, а сама она, кажется, забывает обо все на свете. Сейчас он зайдёт к ней, спасёт от заточения, простит…

Эсмеральда сжимает пальчиками амулет, дыхание ее перехватывается… К Фебу подходит красивая молодая девушка, и они вместе направляются к Собору. Плясунья не может объяснить, отчего слезы начинают блестеть на ее щеках, а сама она подбегает к двери, нещадно ударяя по ней кулачками.

Комментарий к Глава 6

Здравствуйте, мои дорогие читатели!

Прошу простить за задержку и за такое маленькое продолжение.

Надеюсь, вам понравится.

Сама же ухожу на временный перерыв до июля (последние экзамены) В июле обещаю выложить истрию полностью, тк заключительные главы уже давно продуманы)

С Ув. ваша Джесс

========== Глава 7 ==========

Эсмеральда не знала, сколько времени прошло с того момента, как слезы перестали катиться по горящим щекам, а руки безвольно опустились, судорожно сжав край платья. Девушка сидела на кушетке, отвернувшись к окну и глядя, как птицы, эти свободные создания, не знающие человеческого несчастья, парили над площадью. Они не были пленниками кельи, не сидели в бездействии взапрети, не в силах бороться за своё счастье, не ждали никаких подарков от судьбы. Им никогда не понять того, что испытывала несчастная цыганка теперь, догадавшись, что за девушка сопровождала капитана и что произошло здесь, в стенах Собора. Плясунья уже не пыталась убедить себя в том, что все увиденное ею было ложью, но что же теперь делать? Феб ответил на обман предательством, но разве она, простая цыганка, девчонка с улицы, виновата в своём выборе? Ей хотелось стать достойной его, такой, как та, что зашла с ним в Собор под радостные крики толпы; достойной, а значит, девушкой с манерами и умением правильно подать себя в обществе, быть той, кого не стыдно показать среди равных ему. И что же она получила? Не стерпевший отказа, де Шатопер предал ее, даже не позволив осуществить то, к чему она стремилась, не дав ей воплотить светлые мечты в реальность.

Капитан нанёс неожиданный и сокрушительный удар, которой молодая плясунья едва ли могла перенести.

Она даже не подошла к окну, когда церемония закончилась и крики на площади возобновились с новой силой, она не повернулась, когда около двери раздались шаги; она была равнодушна ко всему, что происходило вокруг неё, ведь то, ради чего она томилась в этой келье, было потеряно навсегда.

Она осознавала, что находиться в этой келье ещё какое-то время опасно, что нужно возвращаться домой, к прежней жизни, но разве могла она теперь танцевать с тем же задором и ловкостью, как раньше, когда она была ещё счастлива? Разве могла она вновь одаривать зрителей своим чарующим взглядом необыкновенно прекрасных глаз?

Невозможно было вернуть прежнюю радость ее устало прикрытым глазам, глядевшим в темнеющее за окном небо.

Понимала ли Эсмеральда, что Фролло обманул ее? Возможно. Но она не подавала виду, что догадывается об этом; после того, что она пережила несколькими часами ранее ей было уже все равно, кто виноват в случившемся. Теперь она не могла ничего сделать, никак помешать свершившемуся таинству венчания, которое было, по ее мнению, очень важно для Феба де Шатопера.

Цыганка не могла больше ничего требовать от капитана: ни любви, ни венчания, ни свадьбы; прощение она уже просить не хотела — всколыхнувшаяся гордость, словно острие кинжала, кольнула девушку в самое сердце. Безусловно, она не собиралась унижаться теперь перед человеком, так низко павшим в ее глазах. Предатель и обманщик. Он ведь говорил, что любит ее, ей же не могло это привидеться?

Девушка настойчиво приподняла головку, нахмурившись, отчего лицо ее стало похоже на личико обиженного ребёнка.

Капитан бросил ей вызов, и она приняла его с природной пылкостью цыганки: он хотел показать ей, что она его недостойна? Что ж, она убедит его в обратном, доказав, что как раз он не достоин и мизинца на ее руке.

***

Клод не мог скрыть изучающе-скептического взгляда, коим он осматривал Феба де Шатопера. Теперь, увидев того, из-за кого ночами плакала Эсмеральда, священник радовался, что избавил цыганку от этого солдафона с его слащавым выражением лица и неприятным голосом постоянного посетителя местных кабаков. Пренеприятнейший человек этот Феб.

Фролло искренне, как подобает священнослужителю, благословил Флёр-де-Лис и Феба де Шатопера и, когда церемония, наконец, закончилась, поспешил проведать Эсмеральду. Он был бы совершенным дураком, если бы думал, что цыганка бросится в его объятья, стоит ему лишь появиться на пороге кельи; а архидьякон таковым не был, посему не ждал от плясуньи совершенно ничего.

Он поднялся к келье и замер на лестнице, заметив у двери Квазимодо. Тот стоял у входа в келью и выслушивался в то, что происходит внутри; звонарь все знал, сомнений никаких нет.

Клод не двигался с места, внимательно наблюдая за звонарем и подмечая с какой нежностью тот глядит на скрывавшуюся за дверью Эсмеральду. Ненависть загоралась сильнее в измученной ревностью душе священника, он зло сжимал кулаки, готовый в любое мгновение воспрепятствовать посещению звонарём кельи. Но тот не предпринимал попыток проникнуть внутрь, и даже, казалось, был рад тому, что девушка не видит его и не может убежать, невзначай разглядев его внешность сквозь щель.

«Девушке нельзя больше находиться здесь, я не смогу долго оберегать ее от этих взглядов и нападок со стороны других служащих, если они прознают об ее пребывании… Что уж говорить о наказании, грозившем за то, что я привёл ее сюда. Нужно как можно скорее увезти несчастную подальше отсюда и уехать вместе с ней», — Фролло тяжело вздохнул. Будет трудно убедить ее поехать с ним куда-либо, сложно будет заставить поверить ему, пока он ничего ещё не сделал для неё; единственное, что он делал до сего дня, так это давал глупые обещания и не исполнял их. Отъезд необходимо было отложить до тех пор, пока она сама не согласится следовать за ним, пока же он прекрасно понимал, что не добьётся ничего.

Плясунья слишком своенравна.

Но учить ее чему-то, значит быть рядом с ней, значит сдерживать себя, чтобы не наброситься и не напугать ее вновь, как в ту ночь. Он с ненавистью сжал в пальцах ткань сутаны: как же ему хотелось избавиться от этого притворства, от облачения, которому не мог больше соответствовать, потому что возжелал девушку, ту, которая находилась совсем рядом и которой тоже была ненавистна его одежда священнослужителя.

Будь он простым человеком, все было бы совершенно по-другому.

Фролло решительно направился к келье.

========== Глава 8 ==========

Что творилось в голове у священника в ту минуту, когда он заставил себя подняться вверх по лестнице и встретиться со звонарём, не знал никто. Безусловно, он понимал, что Квазимодо тягаться с ним не будет, не нарушит тайны этой кельи и не раскроет её никому, но настолько ли был ему верен тот, кого он воспитал? Стоило ли вверять свою судьбу в руки другого человека, после того, как он видел, с какой любовью и каким трепетом глядел звонарь на Эсмеральду?

Фролло стал хмур, казалось, ещё больше, чем обычно, взгляд его, мрачен и строг, был устремлён на Квазимодо, всё так же безмятежно глядевшего на плясунью. Безумная мысль мелькнула тогда в голове разъяренного архидьякона. Убить того, кого воспитал, подобно родному сыну, убить ради какой-то цыганки, ради этого презренного создания, ради ведьмы?

Пальцы дрогнули.

Самообладание, а его в последнее время у священника оставалось всё меньше и меньше, исчезло, как и былое спокойствие, как было утрачено безвозвратно и умение контролировать свои гнев, страсть, ревность.

Словно тень, бесшумно и незаметно для глухого звонаря, Фролло подошёл к келье, и лишь тогда Квазимодо заметил хозяина. Растерянность ли, непонимание, всё сразу или что-то другое? Клод не мог прочесть на лице звонаря что-то, что бы подсказало ему, как вести себя дальше. Но объясняться с ним он не собирался.

Можно ли общаться одними лишь взглядами? Квазимодо не нужны были слова для того, чтобы понять: невольно, решением судьбы, оказался он неподалёку от кельи в тот самый момент, когда его там не должно было быть; велением событий, сменяющих друг друга, он стал свидетелем тайны, которой не был достоин; но что произошло, того не воротить, увиденное не забудешь, слишком уж оно прекрасно…

Квазимодо опустил взор, повернувшись к лестнице, и, не желая более находиться рядом с архидьяконом, ушел прочь. Слишком много противоречивых чувств загорелось в светлой душе несчастного звонаря, и он уже не отдавал отчёта своим действиям, боясь, что новые эмоции, зародившиеся от одной лишь мысли, что архидьякон, этот внушавшийся ему уважение человек, обманщик, обыкновенный мужчина, желающий женщину, заставят его, звонаря, убить своего «отца».

***

Фролло распахнул дверь лишь когда шаги звонаря стихли, растворившись в праздничном гуле собора. Дыхание сбилось в преддверии встречи, сердце больно забилось в груди, как это бывает в самые волнительные мгновения, а мысли спутались, и он совершенно не знал, что сказать опечаленной девушке.

Но ведь потеря её была незначительна. Достоин ли этот омерзительный солдафон прекрасной цыганочки? Безусловно, нет, точно и безоговорочно, по мнению Клода Фролло, человека, в мыслях которого девушка то была примером божества, то самым презренным созданием…

Итак, дверь отворилась, и Эсмеральда невольно приподняла головку, дабы встретиться взглядом с тем, с кем ей суждено провести эти долгие дни. Ненавистная чёрная сутана, пугающие до дрожи в пальцах строгие, безумные от страсти глаза.

Плясунья сидела на кушетке, оправившаяся от потрясения и решившаяся, наконец, ступить на путь, избранный ею поначалу не совсем уверенно.

Она поднялась со своего места, заметив, как метнулся в её сторону архидьякон.

— Вы обещали научить меня всему, что знаете сами, — голос девушки прозвучал твёрдо и уверенно, былой страх исчез, сменившись решительностью, свойственной самой настоящей дикой цыганке. Клод продолжал взглядом изучать изменившиеся за столь малый срок черты лица беззаботной красавицы, весёлые глаза которой теперь были полны обиды, а губы упрямо сжаты, и с каждым новым мгновением осознавал, что в этом новом, ещё неизвестном ему состоянии она была ещё прекраснее. Ему хотелось прикоснуться к ней, накрыть губы своими, почувствовать, с каким желанием, неистовой пылкостью отвечает она на поцелуй, ласкать ладонями ее плечи, горящие от смущения и негодования щеки, ощущать жаркое, молодое тело под собой.

— Я помню своё обещание, и я не нарушу его, верь мне, — он осторожно вошёл вглубь кельи, медленно ступая по полу, словно страшась, что, сделает он хоть один неверный рывок, и она вспорхнёт, словно птица, и поймать ее он не сможет уже никогда. — Показать все, что находится внутри собора, я смогу только ночью, ведь пока тебе запрещено входить сюда, и любой служитель может прогнать тебя, — архидьякон закрыл дверь и прислонился к ней: самообладание вновь начинало покидать его, а ночные видения становились все реалистичнее, отчего огонь снова начинал жечь измученную плоть.

— Что мне ваши обещания? Вы сказали, что мы начнём сегодня же. Я хочу быть достойной этого собора, я хочу приходить сюда, как и все граждане, словно я родилась с этой верой. Я не хочу чтобы меня считали дикаркой, — девушка положила ладонь на стол: из многочисленных предметов, оставленных на нем, можно было найти что-то, что бы успокоило священника, если он опять потеряет контроль над своими действиями.

Клод нахмурился, отвёл взгляд:

— Если ты хочешь начать сегодня, то так тому и быть. Но как можно молиться, не зная молитвы? Как можно быть образованной, не умея читать? — он поднял с пола одну из книг и нерешительно подошёл к цыганке, — разумнее всего начать твоё обучение именно с этого. Но, учти, тебе придётся слушаться меня во всем, если ты хочешь стать лучше и достойнее.

========== Глава 9 ==========

Выбор пал на книгу, занимавшую Клода последнее время: оформленную и составленную лучшими мастерами того времени, поистине знающими своё дело людьми. Она была полностью написана на латинском языке, с иллюстрациями и вложенными между страниц травами. Латинский язык — вот первое, чем, по мнению архидьякона, должна была владеть девушка, чтобы помогать ему с приготовлением различных снадобий. К тому же, знание этого языка открывало перед ней большие возможности.

Эсмеральда приняла этот факт, не изобразив ни радости, ни печали, но в её взгляде мелькнула некая заинтересованность, которая и подкупила Фролло. Удивительное новое чувство посетило священника, когда он наблюдал за цыганкой, рассматривающей неизвестные ей символы, покрывающие страницы неровными строками, проводила по ним тонкими пальчиками, и хмурила прекрасное личико, словно пытаясь догадаться, что же зашифровано в страницах старой книги.

Клод начал обучение с азов языка: алфавита и каллиграфии, что давалось девушке с трудом. Если выведение замысловатых палочек и петелек требовало обыкновенного умения воспроизведения тех наборов букв, которые уже были изображены, то правила чтения освоить без понимания конструкции слова было совершенно невозможно. Для Эсмеральды оставалось неясным: как может ударение зависеть от кратких и долгих слогов, возможно ли подобное? Отчего один и тот же знак может читаться по-разному, если он совершенно такой же? На запоминания элементарных, по мнению архидьякона, правил у цыганки уходили дни. Она сотни раз по слогам повторяла ненавистные слова, продолжая изучать отданную священником книгу, неровным, совершенно детскими кривыми черточками заполняла поверхность каменного пола посредством использования обыкновенной головешки обугленного полена в углу кельи.

Фролло не раз отмечал упорство юной ученицы, но излишняя похвала не бывает полезной, посему внешне свое восхищение он не выражал, оставаясь строгим и временами даже раздражительным. У девушки вопросы вызывали вполне понятные обыкновенному школяру вещи, и это довольно часто испытывало терпение архидьякона, крайне тяжело переносящего подобную глупость.

Он тщетно пытался побороть в себе страсть, возрождающуюся всякий раз, как пересекал он порог кельи и видел сидевшую за столом цыганку. Сам вид этого дикого от природы существа, смиренно сидящего перед раскрытой книгой и шепчущего что-то, лишь смутно напоминающее латинские термины, вызывал у священника смесь разнообразных чувств. Желание наклониться к девушке и коснуться губами этой прелестной шейки, обхватить ладонями хрупкие плечи и стоять так столько, сколько она позволит, овладевало Клодом, когда он подходил к окну и вставал по правую руку Эсмеральды. Та лишь вздрагивала, коротко приветствуя посетителя и чуть приподнимала шаль на плечи, словно чувствуя на себе отяжелевший от похоти взгляд. Она уже не считала священника чудовищем, но он все еще внушал ей ужас, возможно, виной тому было его неумение полностью контролировать свои действия, возможно, — ошибки их первой встречи, ведь ту ночь девушка не в силах забыть и теперь. Но что было, того не изменить, каждый день Клод навещал ее в одинаковое время, иногда брал с собой на службу, и тогда Эсмеральда надевала свое платье и платок, подаренные архидьяконом, вставала в тени, где никто не мог ее заметить и узнать, и молилась вместе со всеми. Слова молитвы, в отличие от сложных латинских слов, легко слетали с уст и придавали девушке сил в достижении своей главной цели. Иногда ей даже казалось, что они делали ее счастливее, внушали спокойствие.

Клод не мог налюбоваться прекрасной цыганкой, когда, стоя на коленях у двери, глядел в замочную скважину, наблюдая, как девушка выполняла все те указания, которые Фролло давал ей, и шептала молитву, сложив обе ладони и прикрыв глаза. Архидьякон тогда презирал себя за свое непозволительное желание овладеть ею, но вскоре одергивал себя, напоминая о том, откуда пришло это создание: с улицы, от цыган, от диких, распутных воров и нарушителей порядка, коим место на виселице или в стенах тюрьмы.

***

Проходили дни, Эсмеральда начинала осваивать грамматику, могла отличить второе склонение от четвертого, осознала возможность существования среднего рода, хотя в действительности ей все еще сложно было представить подобное одушевленное существо. Отдельные слова читала с легкостью, соблюдая правильные ударения и для нее больше не представляли никакой сложности правила. Фролло знакомил ее с травами и элементарными рецептами, заставлял запоминать все с точностью, словно понимал, что это в скором времени может понадобиться, и любая ошибка может привести к непоправимым последствиям.

Все время девушки было заполнено разнообразными занятиями, посему привычная грусть и воспоминания о капитане становились все бледнее и бледнее, как и сама затворница, потерявшая былой румянец щек и чахнущая без солнечного света и легкого весеннего ветерка.

Клод не мог не заметить подобных перемен, но выпустить цыганку на волю, значило никогда больше не получить ее обратно, и раз сама девушка не просила его более о свободе, он не смел ей напоминать.

А что же случилось со звонарем после того, как он застал своего господина с прекрасной цыганкой вновь? Понял ли, какие непристойные цели преследовал архидьякон, прикрываясь благим делом: обучением неграмотной девушки, или священник снова возвысился в глазах «сына», как добродетель? Скорее не то и не другое — Фролло не мог заслужить былого доверия горбуна, но и окончательно потерять его уважение тоже; ночью Квазимодо охранял вход в комнату, где спала цыганка, утром — неподалеку от кельи ждал прихода Клода или же кого-то постороннего.

Эсмеральда никогда не видела звонаря, в то время, как тот был почти всегда рядом, любовался ее красотой на расстоянии и лишь изредка приносил цветы, наполнявшие келью своим ароматом и делающие тем самым затворницу немного счастливее.

Казалось бы, цветы, какой пустяк, юношеское ребячество… но архидьякон не мог допустить, чтобы подобное продолжалось так долго. Ему досаждало излишнее внимание звонаря, ревность пылала страшнее страсти, и, пусть цыганка действительно лучезарно улыбалась, заметив цветы, священник зарекся во что бы то ни стало скрыть девушку и от Квазимодо, чтобы впредь ничто не мешало ему обладать строптивой дикаркой: ни служитель, ни звонарь, ни простой посетитель собора — никто, кроме него самого.

Ночами архидьякон не мог сомкнуть глаз: дневные воспоминания терзали разум, отчего пальцы сжимались в кулаки, а с губ срывался тихий полустон. Она была слишком близка, протяни он руку, коснулся бы ее плечика, окажись он обыкновенным человеком, не обремененным этой ненавистной должностью священнослужителя, — славно бы они жили вдали от этого безумства…

Конечно, эта хрупкая идиллия не могла продолжаться долго, совладать со своей страстью может далеко не каждый человек.

***

Феб появился в жизни Эсмеральды тогда, когда она совершенно не ожидала его увидеть: во время молитвы, когда Клод не мог воспрепятствовать их разговору, ведь он вел службу, отвлечение от которой могло дорого ему обойтись. Девушка посчитала посещение собора офицером обыкновенной случайностью, но то было вовсе не желание отпустить грехи…

Угасшее пламя опалило залечившееся от старых ожогов сердце несчастной.

Комментарий к Глава 9

Следующая глава будет выложена на этой неделе. Надеюсь, продолжение вас не разочарует, мои дорогие читатели) Всех с Новым годом, успехов вам, счастья, удачи и, конечно, здоровья.

Ваша Джесс

========== Глава 10 ==========

Фролло смиренно продолжал службу, но на его лице не осталось и следа от того былого спокойствия, что овладевало им, когда глаза его видели в толпе читающую молитву цыганку. Теперь же взор его ненавистью прожигал офицера, непозволительно близко подошедшего к плясунье и с нескрываемым желанием глядящего на неё. Освещение собора не отличалось превосходной яркостью, посему волнения, отразившиеся в облике Клода, никем замечены не были, однако от внимательных слушателей не укрылись изменившиеся интонации голоса.

Между тем, Эсмеральда долго глядела на Феба, не осмеливаясь открыто заговорить с ним: их голоса могли услышать, а сама речь прервала бы молитву. Но главная причина была в том, что девушке не хотелось, чтобы священник стал невольным свидетелем их разговора. Он слишком долго мучил её своей ревностью, увидев же теперь злейшего соперника, архидьякон мог сотворить всё что угодно, забыв про страх смерти. Дни, проведённые наедине с Клодом, позволили цыганке, наконец, понять - он был столь же страстен и непредсказуем, как и она сама. И, если уж она, испытав на себе насмешки офицера, переступила через свою гордость, чтобы вновь открыто, с любовью глядеть на него, то Фролло, много раз слышавший её тихое «О, мой Феб», тотчас был готов броситься перед ней на колени и молить о том, чтобы она принадлежала только ему. Ей иногда казалось, что священник мог бы даже убить офицера, будь у него такая возможность, она не сомневалась в его безумстве, но хватило ли бы ему на это силы. Это был уже другой вопрос.

Клод вновь заставил себя глядеть в книгу и говорить уже поставленным, слегка охрипшим от долгой речи голосом. Но, чем ближе к концу подходила служба, тем сложнее ему было смотреть за плясуньей: он пытался повторять слова по памяти, но мысли его путались, отчего и слова звучали не так уверенно, как если бы он читал их с листа.

Эсмеральда отвела взор от капитана, повернувшись к Фролло, когда тот снова потерял самообладание и запнулся на каком-то слове. Она колебалась: желание уйти со службы сейчас, чтобы остаться наедине с любимым, — девушка была уверена — Феб пойдёт за ней, это решение она читала в его взгляде, но вот какое будет наказание, последующее от Фролло за непослушание?

Плясунья глядела на священника и видела, как глаза его спешили прочесть строчку, чтобы вновь встретиться взглядом с ней, Эсмеральдой, и затем продолжить чтение. Сейчас ей было страшно: что, если архидьякон бросится в погоню за ней, что, если ничто не остановит его, и разговор с де Шатопером не состоится? А ведь теперь ей есть, что сказать ему, теперь уж она точно не выставит себя необразованной цыганкой с улицы, а будет держаться, как девушка из высшего общества, пусть и не как равная, но достойная внимания и уважения.

И тогда девушка решилась на хитрость.

Когда её личико вновь повернулось к капитану, Эсмеральда уже не выглядела напуганной и удивлённой. Не было и выражения, похожего на слепую влюбленность. Она томно глядела на Феба, чуть улыбаясь ему и не выпуская из тонких пальчиков уголков платка, вскоре взгляд её сделался дерзким, она чуть вскинула головку. Что это? Высокомерие или обыкновенная женская игра?

Ей казалось, что подобные изменения привлекут внимание капитана, и тот последует за ней: она угадала.

Феб де Шатопер был из тех людей, которых заводило несколько дерзкое поведение девушек: это вселяло желание повелевать ими, обладать и укрощать. Обладание же таким диким зверьком, как эта цыганка стало почти что смыслом его существования. Спокойная жизнь с Флёр угнетала его, отбирала всякую возможность развлечься. Но теперь всё изменилось: судьба вновь свела его со Смеральдой, этой неугомонной, но прекрасной дикаркой. Судьба. Судьба, по повелению которой, именно жена просила его привести цыганку в дом, чтобы та рассказала, что ожидает их в будущем. Вот уж поистине безумство: эта малютка только и умела, что танцевать и радовать взор простых граждан, но не гадать и не варить снадобья для приворотов. Или Феб ошибся в ней?

Эсмеральда вспорхнула с места, дождавшись, когда Фролло вновь отвлечется на молитву, и в мгновение ока показалась у входа в Собор. Феб успел лишь оглядеть присутствующих и скрыться вслед за плясуньей.

***

Эсмеральда не знала, зачем капитан пришёл к ней, но понимала, что это единственный шанс поговорить с ним и раз и навсегда оправдать себя. Пусть теперь он был связан узами брака с другой, она хотела снять клеймо позора со своего имени. И, может, тогда бы капитан разрешил ей быть рядом с ним.

Служанкой, любовницей, кем угодно, но только видеть де Шатопера каждый день. Как могла она его ненавидеть? Как посмела осуждать его выбор? Если он счастлив с этой знатной девушкой, значит так тому и быть, она смирится с этим и примет, как должное.

Плясунья повернулась, услышав позади шаги. Капитан молчал, и она начала разговор сама.

— Вы забыли свою Эсмеральду, ведь так? Несчастную, которую спасли той ночью, — девушка скинула платок с головы, поместив его на плечи. Самообладание давалось ей с трудом. Она убеждала себя: подобный тон необходим, нельзя же сразу броситься к де Шатоперу, совершенно забыв о том, с каким пренебрежением он говорил тогда о ней. Но как же это сложно: держать себя в руках тогда, когда на тебя смотрит тот, о ком думала слишком часто, кто, даже будучи предателем, оставался желанным и любимым. Возможно, в мыслях она по-другому представляла себе их встречу, хотела начать с обвинений, показать ему, что он достоин лишь презрения. Но в действительности получилось совершенно не так.

— Отчего же? Напротив, я не мог сомкнуть глаз с той самой ночи, когда ты не пришла в назначенное время, красавица. Я был огорчён этим отказом…

— Поэтому привели в церковь ту, которая не делает Вас счастливым?

— А ты не так проста, как кажешься, прелестное дитя. Но к чему эти разговоры, ведь теперь мы одни, и больше нет никаких препятствий, — он протянул девушке раскрытую ладонь, но та не протянула своей в ответ.

Что же это значит? Он больше не испытывает стыда перед людьми, находясь рядом с ней или же причина тому: отсутствие посторонних и само место их встречи? Цыганке хотелось верить, что Феб делал это из любви к ней, ведь это приятно: тешить себя подобными надеждами, даже будучи уверенным в обратном?

Но можно ли переступить через гордость?

— Вы любите меня? — с детской наивностью спросила она, внешне оставаясь совершенно спокойной и даже холодной, — Неужели не держите обиды на меня? Не злитесь и не пытаетесь обвинить?

«О, мой Феб, конечно, ты любишь меня, как я смею в этом сомневаться».

— Другого и быть не может. Но что же ты, прекрасное создание, ты вскружила мне голову, а потом просто исчезла. Я искал тебя, но, может, все напрасно? Твое сердце уже принадлежит кому-то, поэтому ты так холодна со мной теперь? — капитан подошел ближе и коснулся ладонью её руки.

Цыганка вспыхнула, отшатнулась от капитана, словно это раскаленные щипцы дотронулись до кожи.

— Как Вы можете так говорить, жестокий! — воскликнула она наконец, и слезы потекли по её щекам. Она смахнула их ладонью, и через мгновение обвила руками его шею, всем телом прильнув к нему. — Я люблю Вас, зачем вы мучаете меня?

— Слова, это лишь пустые слова, дитя, — он осторожно отстранил её. — Если бы ты только могла доказать свою любовь ко мне, я бы положил весь мир у твоих ног.

— Но что же Вам нужно от такой, как я? — она не сумела скрыть разочарования в голосе. Он вновь ведёт себя с ней так, словно она ничего не значит. Но ведь это неправда? Она ведь дорога ему, не так ли?

— Только одна просьба, красавица. Завтра, днём, когда выступление того шута со стульями подойдёт к концу, я буду ждать тебя у трактира. Не обмани меня на этот раз, и тогда, быть может, я поверю тебе.

— Я непременно приду, — только и успела произнести цыганка, когда что-то темное, лишь смуте напоминающее человека, оказалось позади капитана. Девушка еле удержалась, чтобы не закричать от ужаса: в этом силуэте ей почудился архидьякон.

Она накинула платок на голову и поспешила скрыться в соборе, оставив капитана. Несчастная, она снова хочет переступить через гордость и встретиться с Фебом. Но что, если он хочет посмеяться над ней? Что, если он действительно жестокий человек, ни во что не ставящий её чувства?

«Ах, какие глупости», — девушка вбежала в келью и почти упала на кушетку: сколько слов осталось не сказанными. Чувства вновь затмили разум, и она, не помня себя от горя, заплакала, сокрушаясь, что не поступила так, как велит сердце. Вместо искреннего признания Феб получил сухое приветствие, за что она и поплатилась его пренебрежением по отношению к ней.

Эсмеральда готова была довериться капитану, даже не представляя, во что это обернётся. Но хоть Феб и не желал ей зла, он не смог помешать чужой воле: что случилось, того не миновать.

========== Глава 11 ==========

Невозможно передать словами, с какой силой ненавидел Клод в эти минуты собравшихся в соборе людей, этих лживых, прикрытых масками невинности женщин и мужчин, стариков и молодых, совершенно всех. Он готов был поклясться: их мысли, как и его собственные, были сейчас далеко за пределами собора, а молитва — лишь слова, которые они повторяли по памяти, по привычке, как благодарность за помощь или приветствие, сухие слова без чувств. Лишь молоденькая цыганка верила в то, что эти слова несут в себе волшебство, что они помогут ей найти родителей, обрести счастье, архидьякон смог заверить её в этом. Но сам он, верил ли теперь тому, что оговорил сам? Разве позволительно священнику ненавидеть?

Он не мог думать, не мог остановить службу, чтобы, наконец, понять, что его прежняя жизнь не может больше смирить его, черная сутана не удержит его от неминуемого падения в собственные грехи, молитва не заглушит желания, а извечные запреты не послужат достаточно сильным препятствием для воссоединения с плясуньей. Но сейчас он продолжал молиться, неистово, искренне, будто от слов зависела его судьба, будто лишнее слово могло вернуть сбежавшую с капитаном Эсмеральду.

***

Священник не переставал винить себя в неосторожности: как мог он поверить плясунье и позволить свободно гулять по собору? Откуда зародилась в его душе эта бестолковая счастливая мысль, что она не оставит его, что забудет своего Феба после того, как лично увидит его невесту? Неужели ее слепая любовь настолько глупа и наивна, как он сам, раз не запер ее в келье и не держал там как пленницу? И что же теперь, кого обвинить в побеге цыганки?

Архидьякон направился к келье. Необходимо было собрать оставшиеся деньги и переодеться в обычную одежду, чтобы отправиться на поиски цыганки. Она не могла еще далеко уйти, а если и ушла, Клод знал, куда отведет ее де Шатопер, ошибки быть не может.

Священник остановился на лестнице: за дверью кельи кто-то был. Квазимодо? Жеан? Этот сорванец снова спустил все деньги и пришел за добавкой. Ну ничего, любимый братец покажет ему, как самому зарабатывать на свои прихоти. Клод сжал пальцами ручку и хотел было дернуть на себя, только вот голос, раздавшийся изнутри помещения, вовсе не принадлежал мужчине.

Уж не демон ли играет с ним злую шутку? Не судьба ли решила посмеяться над несчастным рабом, создавая иллюзию, утраченный, возможно, безвозвратно, прекрасный голос плясуньи? Она шептала, что завтра будет, наконец, счастлива, что Феб простил ее, и в этот раз она его не обманет. Не могло ли и это оказаться лишь игрой разума?

Фролло отступил, осторожно заглянув внутрь сквозь щель: девушка была слишком весела, чтобы глядеть на дверь в ожидании своего мучителя, она мечтала о наступлении утра, о том, что у капитана есть для нее что-то. Он просит доказать свои чувства? Пусть, она докажет, она сделает все, что он попросит. В эти радостные минуты она не вспоминала о священнике, его не существовало в мгновения ее счастья: плясунья больше не ненавидела его, но и приятен он все еще для нее не был. Она привыкла к тому, что он всегда рядом, как тень следует за ней везде, где она ступает. Светлый, как день, как Солнце прекрасный Феб, и мрачный, как ночь, строгий как сама Луна, Клод. Что же неужели она предпочтет вечную тьму ослепительному свету? Свету, который дает ей, словно цветку, жизненную силу? Конечно нет.

Она была здесь. Эта мысль вспышкой ослепила архидьякона: он отшатнулся от двери, вновь опустившись в темноту лестницы. Что же это, она вернулась, чтобы сбежать завтра? Но зачем, отчего не исчезла вместе с капитаном ночью, когда никто не мог бы увидеть их? Или он больше не боялся мнения окружающих и не стыдился её? Почему она не воспользовалась невозможностью священника покинуть службу, не завершив её, и не осуществила своего заветного желания? Клод не был глупцом, посему не поверил в то, что она осталась ради него. Отчего же она так неосторожно произнесла все это вслух?

Фролло спустился вниз по лестнице, заняв своё привычное место. Что же, необходимо было вновь подумать, как противостоять неразумным любовным порывам молодой цыганки, ведь капитан не просто так пришел за ней. Обремененный теперь женитьбой и супружескими обязательствами он стал реже пропадать в кабаках с Жеаном, жена забирает у него жизненную силу, препятствуя обыкновенному ходу его жизни. Но для чего же ему Эсмеральда?

Клод получил ответ на этот вопрос из первых же уст, но не будем забегать вперед и посмотрим, как же разворачивались события в хронологическом порядке.

***

Архидьякон услышал, как девушка выбежала из кельи перед началом выступления поэта и Джали. Он проснулся еще до рассвета, посему не пропустил и пробуждения плясуньи. Когда она покинула келью, он осуществил часть своего плана, переодевшись в старую одежду Жеана, взяв спрятанные деньги и нож. Ночь была полна размышлений: в борьбе между добром и злом, Клод выбрал свободную жизнь, лишенную чёрной, ненавистной ему сутаны, кельи, сгнившей и потерявшей весь свой чарующий вид. Жаль было только книги, но ведь они бы никуда не исчезли, за ними можно было бы послать Квазимодо или вернуться самому. Никто не посягнет на имущество собора.

Итак, священник покинул собор, попав в толпу гогочущих горожан. Лицо он прикрыл широкими полями шляпы, отчего стал похож на обыкновенного бродягу, кои бродили сейчас средь людей и воровали кошельки зевак. Выступление со стульями всегда смешило Эсмеральду, но сейчас она, с покрытой головой, стояла среди оборванок и серьёзно глядела на Джали, словно только теперь ей стало понятно, что любимую козочку она больше не увидит. Какая ирония: она могла вернуться в любой момент за козочкой, но забрать её к капитану… Он не позволит ей такой радости.

Так стояли они в разных концах полукруга, огородившего выступающих от остальной части улицы. Представление подходило к концу, но люди всё не расходились, всё жаждали представления, всем хотелось зрелищ, а не падающих стульев в неумелых руках новоиспеченного актёра. Ожидание, томительное ожидание нависло над толпой.

Но ничего так и не произошло: Гренгуар махнул шляпой и, пройдя сквозь толпу, увёл за собой блеющую козочку. Клод только успел проводить его взглядом, как цыганка вспорхнула со своего места. Она почти бежала к названому месту, словно от того, как быстро она доберется до него, Феб снова станет свободен. Ах, как бы она хотела, чтобы у него не было жены, чтобы он снова был только её Фебом, и ей ни с кем бы не приходилось его делить.

Архидьякон следовал за плясуньей, прячась в тени зданий. Она не останавливалась и не оглядывалась, хотя и чувствовала на себе чужой взгляд. Мысли её вновь были заняты капитаном: беспокойство по поводу священника её не покидало, но разве могло оно затмить счастье — быть с де Шатопером?

И вот, наконец показалось некрасивое здание трактира. Эсмеральда остановилась чуть поодаль и стала всматриваться в проходящих людей: капитана не было. Может, он решил отомстить ей за тогдашнее ожидание? Вот, погляди, глупое дитя, я тоже могу не сдерживать обещаний, и я могу обмануть тебя. Девушка нахмурила личико: хотелось закрыть его ладонями и заплакать. Жестокий, неужели он и правда не придёт?

Фролло тоже ждал. Плясунья взволнованно ходила возле трактира, и с каждой минутой сомнение всё больше овладевало ею. Зачем же она рискует своей свободой ради капитана, если тот может и не прийти вовсе? Она ведь знает, чего будет стоить ей подобная выходка… Фролло больше не выпустит её из кельи, если найдёт и поймает. А он поймает. Если не сам, то это сделает его звонарь. Чем больше она думала об этом, тем печальнее становилась: Клод не сводил с неё глаз, посему подобное изменение не укрылось от его зоркого взгляда.

И вот, наконец, вдалеке показалась фигура капитана. Словно острый кинжал пронзила ревность священника: вот он, её прекрасный принц, её Феб, о котором она пролила столько слёз. Что же, теперь Фролло мог в полной мере ощутить боль, пожирающую его всякий раз, стоило цыганке произнести ненавистное имя.

Вот, сейчас она бросится ему на шею, обнимет, и они поднимутся в одну из комнат, чтобы предаться греху. Грязная уличная девка, как же он ошибался на её счет. Исчадье Ада, она сгубила его душу, а теперь хочет натолкнуть на убийство? Клод стиснул зубы, сжал рукоятку ножа, не доставая из-за пояса.

«Но не стоит делать поспешных выводов», — подумал он, когда капитан поравнялся с Эсмеральдой, и она осталась холодна. Архидьякон прислушался: Феб звал её в дом, его молоденькая Флёр-де-Лис хотела поглядеть на плясунью. Эта новость злостью разлилась по лицу цыганки: капитан не мог разглядеть её лица из-за солнца, светившего навстречу, зато священнику это было видно. Что же, может теперь она отпустит своего любимого Феба и забудет о нём? Теперь, когда он дал ей понять, что он пригласил её не из собственного желания, а потакая прихотям жены? Или эта мимолетная ненависть выльется во что-то более страшное? Что если она не отступит ни перед чем, как и он, Фролло?

Но плясунья заглушила обиду, улыбнулась и согласилась пойти за офицером. Что же он сказал ей после, наклонившись? Шепота архидьякон уже не разобрал, но последовал за возлюбленными. Если можно было назвать таковыми влюбленную, наивную цыганку и злого, бессердечного капитана.

***

В здание Клод проникнуть не смог, остался снаружи, глядя в светящиеся окна. Ему было видно, как Эсмеральда вошла в комнату, как лицо её залилось краской. Архидьякон ждал, когда же она начнет танцевать, но цыганка села подле хозяйки и взяла её ладонь. Она долго что-то взволнованно говорила, но её постоянно перебивали. Разозленная отказом Флёр-де-Лис настояла на своей просьбе: Эсмеральда вгляделась в протянутую ладонь.

Когда-то она умела гадать: цыганки из Двора Чудес все умели этим заниматься, и научили девушку. Но гадать беременной жене своего Феба? Ах, не лучше ли отказаться?

Священник пожалел, что не смог присутствовать там — интересно, что же нагадала плясунья молодой красавице.

— Я вижу, Вы будете счастливой. У Вас будет мальчик, — произнесла, наконец, плясунья, — он не будет красив, зато будет смел и находчив. Он тоже будет счастлив.

— Как ты можешь это видеть по моей руке? Ты обманываешь меня! Но пусть так, пусть твои слова будут правдой, — Флер улыбнулась. — Но я не совсем для гадания позвала тебя сюда. И не для танцев, оставь это для уличных представлений, для толпы. Говорят, вы, цыгане, умеете варить снадобья. Я хочу, чтобы ты приготовила мне что-то, что избавит меня от головной боли, она невыносима. Может, если она исчезнет, я и стану, как ты говоришь, счастливой?

Эсмеральда опустила её руку. Холод пробежал по телу, отчего плясунья невольно поёжилась. Помогать своей сопернице? Той, у которой есть всё, что она только пожелает? Она купается в роскоши, у нее скоро будет ребёнок от того, кого она любит, у неё есть Феб, у неё есть всё.

Безумная мысль прожгла испещренную ревностью душу: убить ненавистную девушку. Но разве Эсмеральда способна на подобное?

Плясунья кивнула.

— Да, я могу сделать подобное лекарство для Вас, но, боюсь, у Вас не будет необходимых ингредиентов…

— Не беспокойся об этом, у меня достаточно средств. Бери всё, что тебе нужно, а я посмотрю, как ты будешь составлять это.

Плясунья вновь кивнула и поднялась. Они обе направились в другую комнату. Фролло ждал, предполагая, для чего же на самом деле позвал Феб цыганку. Если не для танцев, для чего же?

Время шло, плясунья смешала снадобья так, как учил её архидьякон, ничего лишнего. Она решила остаться великодушной, ведь она не хотела Фебу зла, а он бы, безусловно, горевал бы, потеряв своего ребёнка. Но у де Шатопера были свои планы на этот счет. Ни Флёр-де-Лис, ни ребёнок, ни какое-либо другое бремя не должно было оставаться на его плечах. Иногда в глупых умах зарождаются самые гнусные планы. Вот и теперь, капитан стоял рядом, когда Флёр отвернулась, чтобы присесть на стул. Он подлил в приготовленное снадобье заготовленный яд и протянул плошку жене. Эсмеральда вскрикнула и хотела было выбить из рук девушки сосуд, но де Шатопер крепко схватил её за руку, не позволяя этого сделать.

Флёр-де-Лис взглянула на мужа, затем на цыганку. В её глазах была надежда. Она доверилась плясунье, а та стала невольной свидетельницей предательства.

— Остановитесь! Подождите! — Эсмеральда вырвалась из захвата и отобрала плошку. Пальцы Феба разжались, и опустошенный пузырек упал на пол, покатившись к двери. Все молчали. Лицо Флёр изменилось: теперь на нём читался гнев.

— Она пыталась меня отравить! Цыганское отродье! Я знала, знала, что она себе на уме, эта лживая девка. Она пыталась меня отравить! Феб! — закричала девушка, вновь выхватив плошку и сжав запястье плясуньи. — Значит, решила проявить свою жалость? Так я тебе и поверила! А теперь пей, сама пей свою отраву!

Эсмеральда дернулась, но цепкие пальцы соперницы не разжимались. Феб бездействовал. Плясунья в отчаянии вывернула руку, бросившись к двери. Феб кинулся за ней. Девушка бежала, не останавливаясь, спотыкаясь о ступени и только успевая хвататься за поручни, чтобы кубарём не слететь вниз. Когда она выбежала на улицу, было уже темно. Крики разъяренной Флёр были слышны и снаружи: она приказывала Фебу поймать цыганку и привести обратно.

Плясунья споткнулась о порог, что позволило капитану вразы сократить расстояние. Де Шатопер грубо схватил плясунью за плечи, сильно сжав пальцы.

— Но это же всё ты, это ты хотел отравить её! Отпусти, мне больно! — Эсмеральда плакала, отбиваясь кулачками от де Шатопера. Она не могла принять того факта, что Феб пытался убить свою жену, не ради того, чтобы они с плясуньей были вместе, а чтобы обвинить её, Эсмеральду, в убийстве. А она ему верила, она любила его.

Но солдат был неумолим. Эта девчонка разрушила его гениальный план, и теперь он будет вынужден предать её суду, так и не добившись желаемого. Чертова девчонка.

Послышались шаги спускающейся Флёр. Феб прижал плясунью к себе, наклонившись к её шейке.

— Тише, дитя, тише, если бы ты не сделала этого, мы были бы с тобой вместе, а теперь… Теперь ты можешь оказаться моей погибелью, Смеральда, — нож блеснул в темноте. Феб вытянулся, выпустив плясунью.

— Кто этот трус, что бьёт со спины?! — воскликнул капитан, несколько раз ударив клинком темный силуэт. Раздался стон. Ноги Феба ослабли, и он опустился на землю. Фролло зажмурился. Там, где ладонь была прижата к груди, сочилась тёплая кровь. Но упасть здесь, значит умереть более страшной смертью, нежели от этой раны. Архидьякон зашел в тень здания, обойдя его сзади и направился вслед за Эсмеральдой. Она не могла бежать, её тело содрогалось от рыданий и волнения, её плечи всё ещё ощущали неистово впившиеся жестокие пальцы её возлюбленного, а потом клинок. Он хотел убить её. Девушка оглянулась — за ней кто-то шел. Кто-то ударил Феба со спины, он ослабил объятья, не мог ли это быть её спаситель? Плясунья остановилась: тёмный силуэт подошёл совсем близко. Шляпа упала с лица, и взору цыганки открылось искаженное от боли лицо священника.

— Ах, это Вы, — только и произнесла цыганка, прежде чем архидьякон, потеряв последние силы, не пошатнулся. Девушка подбежала к нему, чтобы придержать и не позволить упасть на землю.

========== Глава 12 ==========

Комментарий к Глава 12

Скорее всего, следующая часть будет последняя, но объемная. Надеюсь, продолжение не разочарует. Постаралась не уйти в ООС и не слить сам сюжет. Приятного прочтения!)

P.S. Всех поздравляю с началом нового месяца, многих с окончанием трудной сессии)

Как страшна ночь, когда знаешь, что за тобой ведется погоня, как сложно бывает сделать выбор в эти ужасные минуты: спасти лишь себя или подать руку помощи тому, кто нуждался больше. Теперь, в сумерках, с заплаканными глазами, Эсмеральда олицетворяла собой отчаяние и ужас. Она была похожа на утопающего, готового ухватиться даже за тростинку, лишь бы только получить малую надежду на спасение. Но и в эти мгновения она была прекрасна. Если бы луна осветила сейчас ее лицо, любой бы путник остановился, невольно восхищаясь ею: ведь даже ощущая, как смерть гонится за ней по пятам, она не теряла своей красоты. Ее взор больше не туманился от слез, тонкие пальчики судорожно сжали амулет, и это невольное движение придало несчастной сил. Она взглянула на священника, сидевшего на земле, и разум её боролся с желанием оставить лишние страдания здесь, в Париже, ведь подвергнуть себя опасности вновь было бы безумием. И все же, годы, проведенные среди бродяг, во Дворе Чудес, научили девушку такому понятию, как благодарность. Пусть разыскивали сейчас вовсе не Фролло, а её, обыкновенную плясунью, выступающую на площади, Эсмеральду, которая чуть не лишила жизни Флёр, вонзила клинок в сердце Феба, цыганка не могла оставить архидьякона здесь, на сырой земле, среди гнилых овощей и снующих по корзинкам крыс. Он спас ей жизнь, он рисковал не меньше, чем она сейчас, и теперь он ранен, возможно, смертельно. Эсмеральда знала: не так страшна сама рана, сколько то, что происходило, если вовремя не заняться лечением, а здесь она никак не может облегчить его страдания. И все же, собственное спасение…

«Я не знаю, куда идти. И здесь, и там, по городу ходят солдаты. Ах, Феб, за что ты меня наказываешь? Разве ты никогда не любил меня? Никогда… Разве Солнце может потухнуть? Превратиться в черную, зияющую, словно рана, пропасть? У него нет сердца. Пустота. Ах, подлый, подлый капитан, как мог он оказаться таким мерзким человеком? Такой, как он, не достоин этого имени… О, мой Феб…»

Спасение… Никто кроме неё, этой слабой с виду девушки, не поможет ему, как не помогут и ей. Они должны оставаться вместе, теперь, когда судьба волей случая связала их убийством.

И тогда Эсмеральда решается на то, что любой другой человек, оказавшийся в её положении, назвал бы безумием: она намеревалась найти убежище в лодке, на том берегу. Двор Чудес, Джали, Клопен, Гренгуар, все это калейдоскопом воспоминаний пронеслось в мыслях беглянки. Но отступать уже было поздно: половина пути уже преодолена.

***

Он думает, что умрет, уже находясь в лодке и отплывая. Что движет этой красавицей? Так ли бескорыстны её действия? Фролло был совершенно бессилен. Сейчас его судьба была в её руках.

Когда он старался помочь ей грести, раны вновь начинали кровоточить, поэтому ему пришлось оставить эти бесполезные попытки и вверить свою жизнь той, ради которой он лишился всего: и сана, и брата, и своих книг. Но если бы его спросили сейчас, счастлив ли он, священник ответил бы не раздумывая: счастлив, ведь последние свои минуты он проводил с той, которую любил. Счастлив, ведь он вышел победителем. Это он, архидьякон, в проповедях и молитвах воспевающий предостережения: не убий, пронзил клинком офицера. Ненавистного офицера, Феба де Шатопера, чьё имя принесло столько мучений, чье имя, срывающееся с губ цыганки, обжигало огнем и сердце, и душу, раз за разом воскрешая жалящую ревность.

Фролло привык к ее отказам, ей были неприятны его прикосновения, и он старался не позволять себе никаких вольностей. Он отворачивался всякий раз, когда она улыбалась или смеялась, ведь он знал, что всё то счастье, сияющее в её глазах, не принадлежало ему. Она думала о Фебе. Он не разрешал себе коснуться даже её плечика, когда они, склонившись над книгой или растением, были поглощены наукой. Пусть, она была так близко, что он чувствовал тепло её тела, пусть. Минутное наслаждение не стоит отвращения, которым загорятся её глаза, не стоит той обжигающей пощечины, последовавшей бы за невинным прикосновением.

Всё это время он был убежден, что даже если будет умирать самой мучительной смертью, цыганка не подойдет, не покажет и подобия жалости, не подарит прощального поцелуя. Безумец. Ему бы хватило и легкого касания её волос к лицу, тени цветочного благоухания, запечатлевшегося на его коже.

Но там, среди смрада парижских улиц, копошащихся в отбросах крыс, Эсмеральда одной рваной лентой оборвала подол своего платья, чтобы перевязать ему рану. Не это ли высшее проявление любви? Мог ли он надеяться на подобное снисхождение? Не черт ли с ним шутит, испытывая его в последний раз, тем самым обрекая на вечные муки?

Фролло с тихим стоном опустился на дно лодки, предаваясь сну. Мысли усыпляли, а разум туманился от сладострастных грёз. Ему представилось, что плясунья любит его, что сейчас они с ней далеко от Парижа. Там, где трава зеленее, а небо, прекрасное голубое небо над их головами, несет в себе умиротворение… И никаких страданий, только радость.

Девушка обессиленно опустила весло, с ужасом оглянувшись: ах, как мало успели они проплыть, берег все еще близко, а в городе загораются фонари. Только переплыть, оказаться на том берегу, и они спасены, и не будет больше этого холодного страха, сковывающего руки и молящего прекратить безумную борьбу с судьбой. Они обречены.

Эсмеральда взглянула на священника, в его бледное, словно изможденное лихорадкой, лицо. Грудь его тяжело и редко вздымалась, отчего девушке казалось, что он вот-вот умрет. Она наклонилась к нему, осторожно тронув за плечо.

Он вздрогнул и открыл глаза, подумав, что она хочет сбросить его с лодки, как отягощающий груз. Архидьякон предпринял попытку подняться, но тело его вновь оказалось на дне лодки. Безумное желание жить загорелось в нем, и он готов был убедить Эсмеральду, что он еще нужен ей, что он способен бороться. Но тщетно: он не мог произнести ни слова, мысли путались и переплетались, словно охапка перепутанных ниток, не имеющая ни начала, ни конца. Он был обречен. Спасая его, девушка подвергала себя неимоверной опасности. Цыганка склонилась над ним, чуть отодвинув черную накидку. Ткань платья, покрывающая рану, была пропитана кровью, сутана прилипла к телу. Девушка провела пальчиками по его груди, там, где она не была разрезана мечом, чтобы не причинять боли. Клод был слишком слаб, чтобы навредить ей, он лежал не двигаясь, чувствуя эти пальцы и наслаждаясь мгновениями. Быть может, последними мгновениями его жизни. Ему так хотелось прижаться губами к этим дрожащим от волнения пальчикам, поцеловать склонившееся над ним ее личико, дотронуться до локонов, упавших ему на грудь, но он не мог.

Архидьякон чуть приподнял свою руку и коснулся ладони цыганки. Девушка замерла, но руки не отдернула. Его холодные пальцы слегка сжали ее ладонь, прислонив к груди.

Она совершенно не знала, чем помочь ему, лишь тихо шептала слова молитвы, которой он научил ее. Вот так её мечты рухнули в один миг, человек, который учил ее всему, и, кажется, любил безумно, мог умереть сейчас у нее на руках, как умер тот, кого она любила.

— Что я могу сделать? — тихо произнесла она. Клод удивился ее вопросу.

— Только молиться. Мы бессильны перед судьбой.

— Не говорите так, — страх овладевал несчастной. — Помните: «Туда, где земля зеленее, небо голубее…»? Ах, как я хочу попасть туда. Но без вас это невозможно.

Его дыхание ослабло, он мог потерять сознание в любой момент. Лишь её речь держала его в сознании. Эти слова, неужели она помнила всё, что он сказал ей? Она согласна? Согласна остаться с ним?

***

Лодка прибилась к берегу. Девушка сидела на дне лодки, опустив ладони на колени и смотря в умиротворенное лицо священника. Лунный свет касался его скул, подчеркивая их выраженность, ложился на губы, чуть приоткрытые в полустоне. Теперь он был ей совершенно не страшен. Сейчас, когда он не предпринимал попыток накинуться на нее, не угрожал ей, не велсебя непредсказуемо, а взор не горел необузданной страстью, она действительно испытывала к нему жалость, искреннюю жалость. Но не более.

Ах, а Феб, он остался там, в Париже. Он оказался пустым и совершенно неинтересным человеком. Он никогда не любил её.

«О, быть священником и любить девушку, а в ответ слышать лишь ненавистное имя».

Гримаска изобразилась на её прекрасном личике, и она села ближе к архидьякону. Сколько боли она приносила ему своими глупыми словами и мечтаниями о Фебе? Как он злился, стискивал её руки в своих, падал перед ней на колени, но прощал ей, прощал всё. Когда же и она снизойдет до прощения? Когда позволит себе забыть её первые дни в келье, наедине с ним?

***

Ночь выдалась холодной, отчего девушка теснее прижималась к телу священника, надеясь согреться.

«Ах, только бы он открыл глаза, только бы не умер», — думала несчастная, повторяя слова молитвы. С первыми же лучами она найдет те травы, которые он показывал ей, она спасет его. Сейчас же она была бессильна. Цыганка не могла даже привязать лодку. Погоня, попытки переправиться на лодке, все это утомило её, отняло последние силы.

Её руки прижимали колени к груди, она пыталась не заснуть. Всё же мысль лечь рядом с Фролло под одну накидку казалась ей ужасной.

«Ах, проснуться в объятиях мертвеца, что может быть страшнее».

Она боялась, что он умрет, не выдержав всего этого. Эсмеральда брала его ладонь в руки, чтобы проверить, не потеплела ли она. Но пальцы его всё ещё были холодными. Безумная мысль мелькнула у девушки — сбежать с этой лодки. Её не будут искать здесь. Но куда она пойдет? У нее больше никого нет. Да и потом, разве можно оставить Фролло после того, как он спас ей жизнь? Она привыкла к нему, ей полюбились его голос, их разговоры. Он говорил ей о звёздах, она мечтала, он рассказывал о горящих светилах, а ей представлялось, словно это кто-то рассыпал по небу позолоченные колокольчики, иногда срывающиеся и падающие в бездну. Он повествовал о науке, она — о своих впечатлениях.

Эсмеральда испугалась, когда на берегу раздались голоса. Кто они, эти люди: друзья или враги, солдаты или обыкновенные оборванцы? Девушка с ужасом схватилась за весло. Что делать? Укрыться накидкой и лечь на дно лодки, чтобы не выдать себя? Позволить себе оказаться так близко к священнику? Цыганка не могла забыть попытки Фролло завладеть ею против её воли и боялась, что это повторится. Но разве он мог причинить ей сейчас зло?

Цыганка наклонилась как можно ниже. Что же сильнее: неприязнь или страх, желание выжить или ужас, охватывающий её от одной лишь мысли лечь рядом с Клодом?

Голоса приближались, и у Эсмеральды больше не оставалось времени на раздумья. Она положила весло рядом с собой и легла на жесткие доски дна, накрывшись с Фролло одной накидкой.

Архидьякон был так близко, что она чувствовала исходящее от него тепло, и это ощущение придавало ей мужества. Девушка перестала дрожать, прислушавшись и сжав весло. От напряжения и холода судорога сводила мышцы, но Эсмеральда не шевелилась. Томительное ожидание, казалось, длилось целую вечность. Молитва, которую девушка продолжала мысленно произносить, вселяла надежду на счастливый исход. Наконец, голоса стихли, оповещая о том, что их обладатели были уже далеко. Облегченный вздох сорвался с губ плясуньи, она заплакала. От счастья ли, от горя.

Волны качали лодку, и это убаюкивало. Девушка вновь взглянула на Клода. Тот все ещё был без сознания, и лишь тихое дыхание говорило, что он пока жив.

========== Глава 13 ==========

Комментарий к Глава 13

И всё же, решила расписать всё подробнее, чем предполагалось. Особенной жестокости нет, но, возможно, кто-то разглядит здесь стекло. Я старалась преподнести происходящее как можно мягче. Приятного прочтения, надеюсь, хоть кому-нибудь понравится (хотя, у меня такое чувство, что никто просто не ожидал, что продолжение выйдет раньше, чем через месяц!) И всё же.

Как и просили, продолжение с пылу, с жару, посему вот, выкладываю и одновременно с этим исправляю опечатки и дорабатываю.

Эсмеральда почувствовала грубые пальцы на своем плече. Она в ужасе распахнула глаза, почти инстинктивно пытаясь оттолкнуть от себя того, кто побеспокоил её. Сон, страшный сон, вновь воскресивший страстные объятия Клода, его пальцы, стискивающие плясунью, словно когти хищной птицы, заставили несчастную задохнуться от собственного крика. Неужели этот священник обманул её и лишь притворился умирающим? Колдун, демон, сам дьявол — кто он, этот архидьякон, не считающийся с правилами церкви и посмевший полюбить девушку? Он, воскресший в результате её роковой ошибки, её наивности, монах, возможно продавший душу нечестивому, чтобы лишь заполучить цыганку?

Мгновенное пробуждение — это ложное ощущение контроля над телом, движениями, мыслями, это лишь блеклая тень, способная исчезнуть в любой момент, стоит только векам сомкнуться. Эсмеральде показалось, что сейчас она сумела бы победить любого недоброжелателя, ведь она совершенно не хотела спать, усталость отступила, оставив на своем месте решительность и безумное желание спасти себя. Но тело и разум в такие минуты живут каждый своей жизнью, отчего душевные порывы часто остаются нереализованными.

Вот и сейчас, плясунья устремила взгляд на человека, чье лицо было скрыто капюшоном, и поднялась на колени. На большее у неё не хватило сил. Её ладонь оказалась чуть позади, в поисках весла, но такового там не оказалось, и тогда она коснулась похолодевших пальцев Фролло. Тот лежал неподвижно, и, казалось, уже не дышал.

Если бы ужас можно было измерить, оценить по какой-либо шкале, то эта отметка занимала бы наивысшее положение, ведь даже то, что пережила несчастная ночью, не могло сравниться с происходящим теперь, когда она уже понадеялась на счастье. Губы девушки задрожали, и необычайная тяжесть, появившаяся из ниоткуда, опустилась на неё. Эсмеральда не сводила взгляда с незнакомца, в то время как мысли её сменяли друг друга, переносясь то к Фролло, то к солдатам, присланным убить её, то к зародившемуся желанию сдаться и более не противиться судьбе.

Неизвестный склонился над цыганкой.

— Хорошенькая. Что же ты делаешь здесь, в лодке, в компании этого господина? Неужели думала, что пьяница заплатит тебе за ночь?

Он махнул головой в сторону священника. Фролло, в его испачканной и изорванной одежде вполне можно было принять за нищего, а Эсмеральду — за падшую девушку, вот отчего прикосновения незнакомца были так грубы: к чему церемониться с уличными девками.

Лицо цыганки вспыхнуло, оскорбление задело её до глубины души.

— Разве все девушки для Вас — лишь удовлетворение похоти? — в её глазах блеснул гнев.

Незнакомец засмеялся и снял с головы капюшон, считая несколько непристойным оставлять девушку в неведении: она не могла видеть его лица, он же — уже успел изучить её, пока она спала.

Человеком в черном одеянии оказался седой старик, с потускневшими голубыми глазами и белоснежной короткой бородкой. Это был рыбак, один из жителей небольшого острова, находившегося посреди Сены, к берегам которого и прибилась лодка несчастных беглецов. Старик этот был беден и одинок: жена его умерла во время родов, а единственный сын, здешний лекарь, несколько лет назад, утонул, спасая соседскую девочку из воды.

— К чему такие выводы, дитя? Я не желаю тебе зла, — он протянул раскрытую ладонь, как бы предлагая несчастной свою помощь. Цыганка взглянула в добрые глаза старика и почувствовала тепло, родительское тепло, исходившее от незнакомца.

«Ах, как бы было хорошо, если бы это оказался мой отец», — подумалось ей, и она, хоть и с опаской, приняла его руку. Старик помог ей подняться; теперь он смог рассмотреть хорошенько её помятое и покрытое кровавыми разводами платье. Сама девушка дрожала не столько от страха, сколько от холода. Клод.

— Если Вы так добры и не хотите мне зла, Вы можете помочь? Мне некуда идти, не у кого просить помощи, кроме как у Вас, — она, казалось, вновь хотела заплакать. Конечно, незнакомцу она доверяла не больше, чем любому другому мужчине, но что ей оставалось делать? Клод, должно быть, уже мертв, и она зря пытается спасти его…

И всё же…

— Откуда мне знать, что ты и твой спутник не воры и не бродяги, убивающие бедняков? — старик улыбнулся. Если бы не трагичность обстоятельств, Эсмеральда бы улыбнулась ему в ответ, но сейчас… единственная эмоция, отражающаяся на её измученном личике — страдание. Чем она может поклясться этому человеку, чтобы он поверил ей, как может поторопить его?

— Мои клятвы могут показаться Вам пустыми, а слова бессмысленными, но что Вы скажете, если услышите правду? Этот человек в лодке, он умирает. Он рисковал собой, чтобы спасти меня, — цыганка заплакала, закрыв ладонями глаза.

— Должно быть, ты сильно любишь этого человека, дитя, раз не утопила его и не облегчила тем самым свою переправу к этому берегу, — старик осмотрел человека, заметив, наконец, его неестественную бледность.

— Учтите, красть у меня нечего. Самое дорогое уже отняло море, — с горечью произнёс незнакомец и попробовал приподнять Фролло. Цыганка подхватила руку священника, перекинув её через шею.

Немая благодарность отразилась в её глазах: путники торопливо зашагали в сторону небольшого обветшалого дома.

***

Старик развёл огонь и достал несколько бутылок рома из погреба.

— Cortex Salicis fragilis, — произнесла Эсмеральда, выкладывая измельченную кору на чистую ткань. Клод учил её разбираться в растениях, посему она безошибочно определила, что старик принёс именно то, что было необходимо. Рана начинала гноиться, а значит, именно это лекарство могло спасти положение. Цыганка смогла привести архидьякона в чувства, но лишь на время: у него начинался жар, и лихорадочный пот выступил на лице.

— Если у Вас найдётся игла и нить, Сальвео, это будет просто замечательно, — цыганка забрала из рук старика бутылку и поднесла к губам Фролло. Тот судорожно сжал пальцами покрывало: ему почудилось, будто это вовсе не Эсмеральда протягивала ему ром. Девушка приложила все усилия, чтобы одной рукой приподнять его голову, а второй влить жидкость.

От запаха рома перехватывало дыхание. Священник закашлялся с непривычки, и это сильное сокращение мышц вновь заставило раны кровоточить. Девушка помнила, как частенько во Дворе чудес подобным образом лечили бродяг: для них алкоголь был живой водой, целебным эликсиром, способным воскрешать мертвых. Старик протянул плясунье иглу и нитку, и та, смочив кусочек ткани, протерла ею иглу. Часть коры ивы уже стала порошком: девушка не теряла времени и использовала каждую минуту.

Когда окоченевшие пальцы вновь обрели способность двигаться проворно, цыганка попросила Сальвео помочь ей вновь.

— Мне нужно обработать рану, вы можете держать его?

— Я постараюсь сделать всё, что в моих силах, дитя, — старик подошёл к кровати и, положив ладони на плечи архидьякона, прижал того к твёрдым доскам.

Цыганка понимала, что всё, что она сейчас сделает, будет приносить Клоду неимоверную боль, но это не вызывало в ней никаких эмоций кроме жалости. Она не хотела мучить его, пусть даже он заставил её страдать, внушал ей ужас. Он был человеком, обыкновенным человеком, который, расплачивался за свои грехи.

Девушка вновь смочила ткань и дёрнулась, когда на её попытку обработать рану, священник схватил её за запястье, тихо застонав. Она зажмурилась, попросив Сальвео придерживать Клода за руки. Старик попытался исполнить её просьбу, но тщетно: священник всё равно вырывался, измученный галлюцинациями, посылаемыми лихорадкой, он пытался избавиться от инквизиторов, пытавших его раскалёнными щипцами. Дьявольские создания, они не прекращали истязать его, до тех пор, пока он снова не потерял сознание.

Цыганка сотрясалась от рыданий: теперь она могла убить его, что если он не выдержал боли и уснул навсегда? Ах, отчего столько страданий выпало ей испытать?

Старик серьёзно глядел на несчастную и принимался словами успокаивать её, уговаривая продолжать. Время шло, а никаких внешних изменений и улучшений не было.

Эсмеральда могла бы оставить теперь священника, и никто бы не стал её в этом винить, ведь она и так много сделала, пытаясь отплатить ему. Но разве можно повернуть на полпути? Разве не жалко будет потом усилий, приложенных для спасения? А совесть? Неужели она будет чиста?

Девушка приготовила мазь из той же коры, оставив порошок для кровоточащей раны. Мазь же предназначалась для участков, уже подвергшихся нагноению. Плясунья обмакнула пальчики в приготовленную мазь и остановилась. Ей показалось, что он больше не дышал.

— Дитя, не теряй надежды, — повторял старик, протягивая ей емкость с мазью.

И несчастная продолжала держаться за тонкую нить надежды.

Она снова и снова смачивала пальцы лекарственной мазью, затем ровным слоем накладывала её на воспалённые участки раны. Под каждым прикосновением, казалось, сердце священника начинало биться сильнее, но то было лишь ложное ощущение.

Когда девушка закончила с мазью, в руках у неё оказались игла и нить. Несчастная, она только сейчас поняла, насколько страшно было то, что ей предстояло сделать. Зашивать разорванную ткань умеет каждая девушка, а вот сшивать разрезанную клинком плоть, кровоточащую и живую, это дело, подвластное лишь человеку, способному мыслить трезво и действовать до конца, несмотря ни на что.

Пальцы дрожали, в глазах двоилось от волнения: цыганка не могла вставить нитку в иглу. Ей казалось, что вечность прошла с того самого момента, как она предприняла свою первую неудачную попытку. С каждой последующей неудачей волнение возрастало, паника зарождалась в душе девушки.

— Не плачь, дитя, ты должна быть сильной, — старик говорил спокойным, казалось, равнодушным голосом, но этот его тон успокаивал. Холодная сдержанность. Горячая натура дикарки должна была смириться, вспомнить то успокоение, что окутывало её в соборе, и довести начатое до конца. Эсмеральда взглянула в лицо священника: оно было искажено гримасой боли, глаза его были закрыты, а сухие губы вновь чуть приоткрылись в надежде получить хоть каплю того волшебного эликсира, способного уменьшать страдания.

В эти минуты его можно было сравнить с истязаемым палачом еретиком, подвергшимся наказанию: а таковым он, собственно, и являлся. Сейчас он получал своё искупление ценой страданий, пусть и меньших, чем те, которые пришлось бы ему испытать, попади он в застенки священной инквизиции, но всё же. Счастье провести эти долгие дни с той, кого он любил, дорогого стоило, и теперь он платил за все. За грехи, за мысли, за похоть, за чужие страдания, за страстные взгляды, за ненависть, за гнев, за убийство.

Они вновь привели Фролло в чувства. Эсмеральда дала ему немного рома, сделала пару глотков сама и, наконец, злополучная нитка оказалась воткнутой в ушко иглы. Можно было бы прижечь рану, но у этого способа существовали свои минусы. Рана могла быть не слишком тщательно обработана, и при ожоге нагноение могло усилиться, и вновь распарывать уже зажившую плоть было бы слишком жестоко. И потом, прикосновение раскалённого железа к рваным краям принесло бы куда больше боли, нежели сшивание иглой. Так решили Сальвео и Эсмеральда.

Девушка готова была потерять сознанье в любое мгновение: тошнота подступала к горлу всякий раз, как она осознавала, что перед ней лежал человек. Не раненый зверь, а человек, и это кровавое месиво, часть которого была теперь скрыта под несколькими слоями мази, все это было таким неестественным, новым и страшным. Но никто кроме неё не мог помочь архидьякону: старик плохо видел и был не способен управлять иглой.

Цыганка завязала узел на конце нити и снова коснулась груди священника, готовясь сделать первый стежок. Перед глазами из ниоткуда образовалась пелена, застилающая всё, на что бы ни посмотрела плясунья. Слеза покатилась по щеке, и девушка торопливо смахнула её ладонью, заглушая рвущиеся из груди рыдания. Она была на грани истерики, когда пальцы с силой надавили на иглу, пронзая один из рваных краев раны насквозь, и кровь тонкой струйкой потекла по пальцам. Полустон-полукрик слетел с губ священника, и тот распахнул глаза, судорожно сжав простыню. Эсмеральда встретилась с этим жутким, безумным взглядом, расширенных от боли зрачков.

— Я не могу! — воскликнула девушка, замотав головой. — Я же вижу: ему больно!

— Если ты не будешь останавливаться, все кончится для него быстрее. Неужели ты не понимаешь, дитя, что сама растягиваешь эту пытку? — старик был напряжен не меньше её: он хотел быть полезен теперь, когда осознал, что эти двое действительно не представляют для него никакой опасности — они лишь несчастные беглецы, пытающиеся спастись от судьбы.

Священник стиснул зубы, зажмурившись и коснувшись ладони цыганки. Он слегка сжал её, привыкнув к боли и давая понять, что девушка может продолжать.

Но Эсмеральда боялась шевельнуться. Его взгляд не выходил из её мыслей, а крик, она долго ещё будет слышать его в кошмарах, просыпаясь посреди ночи в холодном поту.

— Не медли, черт возьми! Или ты хочешь, чтобы он не дожил и до вечера? — Сальвео крепко держал Фролло, не позволяя дёрнуться — старику было нелегко, но он понимал, что его недомогание ничто по сравнению с психологическим барьером Эсмеральды, не способной преодолеть страх: оказаться убийцей человека.

Девушка стёрла дорожки слез, катящиеся по щекам.

— Дитя, никто кроме тебя не может сделать это. Соверши чудо. Я уверен, мысли он сейчас здраво, он бы восхитился тобой, — Сальвео кивнул ей головой. Девушка тяжело вздохнула и вонзила иглу вновь.

***

Последние стежки девушка делала уже почти без сознания. Пот струился по лицу, заплаканные глаза закрывались от усталости, а руки дрожали, сжимая иглу из последних сил. Фролло больше не кричал, и лишь изредка тихий стон оповещал двоих находящихся в доме о том, что несчастный ещё жив.

Эсмеральда обработала приготовленным порошком зашитые края, чтобы остановить кровотечение. Охотничий нож отрезал лишние остатки нити.

Девушка закрыла глаза, и сознание, наконец, покинуло её.

========== Глава 14 ==========

Комментарий к Глава 14

Мне очень интересно мнение каждого по поводу продолжения. Была идея написать отдельный фф, либо сделать более подробные описания в этом, либо оставить, как было задумано: ещё одну главу и эпилог. В любом случае, рада буду вашим отзывам. Надеюсь, продолжение не огорчит. Старалась)

PS. Публичная бета всегда открыта, милости прошу. Выкладываю ночью, посему многие опечатки уже не вижу..?

Старик сидел в комнате, за столом, подпирая голову рукой, и из последних сил стараясь не заснуть. Почему он не мог оставить этих двоих? Боялся, что они обокрадут его, ударят, убьют или чувствовал себя обязанным стеречь их сон и ждать пробуждения, чтобы первым же подать руку помощи?

Доверчивый Сальвео, он скорее думал о втором, нежели о первом, будучи человеком честным и бескорыстным, он ждал честности и от других… А, впрочем, терять ему было нечего. Даже если бы его изначальные домыслы подтвердились, он бы не противился судьбе. Ему не за что было бороться, не для кого было жить.

Старик изредка с интересом поглядывал на девушку, замечая, как взволнованно подрагивают во сне её ресницы. Волосы цыганки аккуратно лежали на старой простыне, обрамляя беспокойное лицо. Прекрасное дитя. Она была красива не только телом, но и душой.

Настоящий ангел, сошедший с небес, чтобы нести людям радость и благо. Кто же этот счастливец, ради которого она так страдала? Ради которого осталась ночью в лодке, надеясь получить спасение?

Сальвео взглянул на Фролло, чья грудь чуть вздымалась, совершая судорожные неглубокие вздохи. Мужчина уже не был молод: тёмные волосы на висках поседели, строгое, хмурое лицо, покрытое редкими морщинами, выдавало в нём человека, проведшего большую часть жизни в лишении и вечной скорби. Что же привлекло в нём совсем юную, неземной красоты девушку, рождённую для безбедной, роскошной жизни с каким-нибудь знатным господином?

Мужчину нельзя было назвать красивым, но, видимо, у него были другие качества, более важные, нежели внешность.

Одно старик знал точно: тот, кого спасала девушка, был действительно достоин её.

Этот мужчина спас ей жизнь. Так сказала цыганка, когда Сальвео нашёл их лодку. Но что же с ними произошло, как решились они на подобный побег?

Старик размышлял над разными вопросами, возникавшими в его голове, и с каждой минутой всё больше понимал, что это странное знакомство невольно вдохнуло в него жизнь. Девушка, словно вихрь, заставляющий листья деревьев трепыхать под порывами ветра, сгибаться и распрямляться вновь, влетела в его, потерявшую краски, обыденность. А с нею и этот человек, являющийся, казалось бы, её полной противоположностью, чем-то напоминавший Сальвео его самого.

***

Эсмеральда сидела у изголовья кровати, изредка натягивая платок на плечи и невольно вздрагивая от каждого шороха. Волнение, которое она испытывала сейчас, охватывало её всю: Фролло должен был вот-вот очнуться, и девушка желала и не желала этого одновременно. Отчего же её терзали сомнения? Неужели теперь она не считала спасение священника правильным действием с её стороны? Или же осознание того, что Клод принесёт ей новые страдания, в конечном счёте, пришло, и цыганка понимала, что архидиакон не отступит ни перед чем, чтобы овладеть ею?

Он замучает её своей ревностью, изведёт своим желанием… Теперь, когда ни другие служители, ни сан, ничто не могло ему помешать, она была перед ним беззащитна, и виной тому — её сентиментальность, умение сочувствовать и желание помочь. Глупо надеяться, что Сальвео вступится за несчастную, если Клод снова обезумеет.

И всё же…

Неужели плясунья настолько боялась Фролло? После того, что они пережили, неужели страх не прошёл, не испарился и не ослаб? Быть может, это обыкновенное наваждение, не более. Как это часто бывает, когда не знаешь, чего ожидать, и начинаешь готовиться к худшему… Цыганка трепетала перед неизвестностью, ведь архидьякон был непредсказуем. Непредсказуем и безумен, оттого и необычайно смел. Та решающая борьба между ним и Фебом заставила девушку взглянуть на священника по-другому, словно ничего не было до того дня: ни его ненавидящего взгляда на площади, ни гонений, ни нападок, а сам он являлся простым мужчиной, её спасителем. В ту страшную ночь она позволила себе быть с ним ласковой, когда он чуть не умер у неё на руках…

Эсмеральда осторожно убрала волосы, упавшие ей на лицо, и снова погрузилась в томительное ожидание. Мысли новым потоком захлестнули её. Несмотря на страх, который был вызван навязчивыми воспоминаниями того, давно минувшего кошмара первого дня, ей всё же, больше всего хотелось, чтобы Клод очнулся.

Не всегда же он был тем безумцем, каким предстал перед ней в первый день. Иногда, за занятиями, увлечённый очередной книгой, он забывал на время о своей безудержной страсти, его взгляд из болезненного, лихорадочного, становился заинтересованным и сияющим, а лицо принимало выражение восхищения и, возможно, ликования. Он учил её тому, что умел сам. Умел и любил, а она внимала каждому его слову, и это доставляло ему радость. Пусть священник и пытался скрыть эмоции за своей привычной строгостью, Эсмеральда видела всё. Не придавала значения, но видела. И теперь, когда память услужливо преподносила из своих закромов то, что ещё несколько дней назад девушка считала ненужными воспоминаниями и лишними деталями, цыганка словно «прозрела». Ей показалось, что теперь дверь, скрывающая всё то хорошее, что было в священнике, чуть приоткрылась, позволяя заметить небольшую полоску света — разглядеть самую малость того сияния, сокрытого в тёмной, мрачной комнате, называемой телом. Безусловно, Фролло нельзя было назвать обыкновенным человеком: его любовь, проявление её — нечто своеобразное, что-то, что нельзя понять с первого раза. Каждое его действие — череда выборов, сомнений, колебаний и страстных порывов. Только теперь Эсмеральда осознала, скольких усилий стоила ему её неприкосновенность, какой выдержкой обладал этот, обделённый обыкновенными радостями, человек. За всё то время, что они провели вместе: склонившись над книгой, молившись в Соборе, разговаривая, — Эсмеральда успела привыкнуть к тому, что он был её постоянным спутником и собеседником. Он был неизменной частью её теперешней жизни. И той ужасной ночью она в полной мере ощутила недостаток общения, это холодное молчание, страхом разливающееся по венам: если бы он сказал ей тогда хоть слово, одно слово, это бы придало Эсмеральде сил.

Девушка прислушивалась к тихому дыханию Фролло и не сводила с его лица своего напряженного взора.

Спящий, священник выглядел умиротворенным, а, значит, никакой опасности не представлял. Да и потом, он был слаб и не мог сейчас навредить ей, как тогда в лодке, как среди смрада парижских улиц, в минуты, когда она испытывала к нему чувство сродни нежности и состраданию. Спокойный и оттого менее отталкивающий.

Эсмеральда видела, как разгладились морщины, изрезавшие вечной строгостью его лоб, как губы, уже не хватающие лихорадочно воздух и не стонущие от боли, изображали некое подобие улыбки. Улыбки мученика. Цыганка, много раз останавливающая себя во время подобных порывов, на этот раз не удержалась от лёгкого, несколько нежного прикосновения. Её губы запечатлели на щеке архидьякона поцелуй. Осторожный, почти невесомый поцелуй ангела, вдохнувший в Клода жизнь. Смущенная собственным действием, девушка покрылась румянцем и готова была броситься вон из комнаты. Но остановилась, замерла, заметив, как дрогнули веки. Фролло очнулся. Его глаза открылись, и снова беспокойно озирались по сторонам, тщетно пытаясь сфокусироваться на чем-то одном.

Цыганка ждала. Она сидела на краешке табурета, почти склонившись над архидьяконом и не смея даже вздохнуть. Ей было страшно и радостно одновременно. Неужели у неё получилось спасти его? Неужели теперь он отплатит ей за эту добродетель безудержными порывами страсти и принудит к чему-то непристойному?

Последняя мысль, словно удар молнии, пронзила плясунью, и та дёрнулась, поднялась на ноги.

Клод взглянул на девушку, и лицо его приняло странное выражение. Что же это? Она всё это время была рядом с ним. Почему же тогда отошла от него, стоило ему прийти в себя? Он внушал ей отвращение? Ужас? Неужели эти два чувства были в ней настолько сильны, что она инстинктивно старалась отдалиться?

Разум Фролло всё ещё был затуманен, а голова раскалывалась от боли. Он не понимал совершенно ничего: ему казалось, будто это Эсмеральда боролась за его жизнь, её пальчики, дрожащие от пережитого ужаса, касались оголенной кровоточащей плоти, чтобы затянуть её нитью, будто это её голос звал его, её молитвы слышал он сквозь свой страшный сон, но что же он видел теперь? Плясунья словно мотылёк вспорхнула с табурета, оказавшись на некотором расстоянии от него, Клода, чтобы он не мог прикоснуться к ней. Она вернула его к жизни, чтобы снова убить своей жестокостью и холодностью. Чтобы он жил ради страданий.

— Зачем же ты спасла меня, если я всё ещё ненавистен и страшен тебе? — горячо произнёс архидьякон, взирая на неё и стремясь поймать взгляд. Но цыганка отводила взор и объяснения своему поступку не находила. Хотела бы она знать, что же это за странная гамма чувств зародилась в её душе от звука его голоса? Оттого, что он снова открыл глаза, как судорожно сжались его пальцы… Но не могла, как бы ни пыталась. Может, виной тому — факт, что Фролло — единственный человек, оставшийся подле неё теперь, когда она была отрезана от остального города, от Клопена, Джали, Гренгуара, и по причине того, что она невольно привыкла к нему, он стал для неё дорог? Или же основанием послужили более светлые чувства, нежели обыкновенная благодарность и ощущение собственного одиночества? Может, любовь… То слово, которое так страшится произнести вслух цыганка?

Сальвео оставил их наедине ещё задолго до этого разговора, и у девушки, казалось бы, было предостаточно времени для того, чтобы подготовиться к любым вопросам. Но она… вместо этого плясунья глядела на Фролло, и мысли её были далеки от реальности, девушка снова погружалась в мечты, позволяла себе представить, что Клод, наконец, изменится, смягчится, станет более снисходителен к ней, осторожен в своих действиях. Она посмела надеяться на лучшее, на счастье…

Цыганка молчала, не смея встретиться с ним взглядом. Слезы начинали застилать глаза: она боролась сама с собой, с желанием убежать отсюда, чтобы больше никогда не видеть его, и с желанием остаться здесь и принять его, понять, простить, начать жизнь заново, словно не было никакого зла, тех страстных, таких неприятных объятий…

И Клод, словно прочитав её мысли, взвыл от негодования. Его пронзительный взгляд, наконец, встретился с её, испуганным.

— К чему мне жизнь, в которой нет тебя? — он попытался приподняться, но боль, пронзившая ещё не до конца затянувшиеся раны, заставила опуститься обратно. Тихий стон сорвался с его губ. — Пусть я безумец, пусть — неблагодарный грешник, который должен восхвалять Бога и благословлять небеса за то, что остался в живых, но зачем? Зачем? К чему мне эти руки, если я не могу прикоснуться к тебе, зачем глаза, если я не смогу глядеть на тебя, зачем уши, если они не услышат больше твоего голоса и пения? Зачем мне это тело, которое внушает тебе лишь страх и ужас, за которым не видно души? Измученной, истерзанной души, не знавшей ни ласки, ни радости, испытывающей на себе только огонь страсти и ревности, сжигающий её всю? — Эсмеральда подошла к постели, вновь поймав себя на мысли, что ей жаль его, жаль. Что, будь она не так напугана, она бы сейчас же пожалела его, сжав пальчиками его руку и заглянув в глаза, возможно, ласково провела ладонью по волосам, погладив по голове, словно ребёнка. Но она только стёрла покатившиеся по щеке слезы.

— Ответь же мне, девушка, что сделать мне, чтобы ты, наконец, открыла глаза, взглянула на меня так, как смотрела на этого солдафона? Когда? Когда я стану для тебя лучше него? — Клод, казалось, вновь начинал бредить: его глаза горели безумием и отчаянием, пальцы его сжимались в кулаки. — Если я тебе ненавистен, позволь мне избавить нас от страданий. Я убью себя, если это принесёт тебе облегчение. Но к чему? К чему ты подарила тогда мне эту жизнь, полученную такой ценой? Не лучше ли было бы умереть? Только одно слово, Эсмеральда, и я… — его руки дрожали, он смотрел на неё так, как глядят те, кто был осуждён на смертную казнь, но получил вместо неё пожизненное заточение в подвалах тюрьмы: безнадёжно, безумно, обмануто. Вся эта палитра эмоций читалась в его взгляде. Цыганка отвернулась, заплакав и закрыв лицо одной рукой.

— Вы не понимаете! Вы ничего не понимаете и никогда не поймёте! — теперь голос цыганки сквозил отчаянием и горечью. — Вы не позволяете мне проникнуться к Вам хоть каким-то тёплым чувством. Ваши безумие, похоть, страсть, они отталкивают, жалят, словно ядовитые змеи. Вы говорили, что я никогда не оценю Вашей жертвы, если Вы падете мертвым к моим ногам. Говорили, что я жестока по отношению к вам. Что же теперь? Вы всё ещё считаете, что я холодна с вами? Если вам хочется знать, я испугалась, я правда испугалась, что осталась одна, что, проснувшись наутро, обнаружу рядом с собой хладный труп. Я испугалась, когда вы теряли сознание здесь, в этой комнате от боли, которую причиняли движения иглы, когда вы смотрели на меня обезумевшим от страданий взглядом, словно упрекали за то, что я мучаю вас. Мне было страшно, когда ваши руки похолодели, а сами вы не откликались на мой зов, там, в лодке, среди мрака и чужих людей, которые могли убить меня. Значит ли это для Вас хоть что-то, откажетесь ли после этого от своих прежних слов? — она решительно подошла к нему, положив ладонь на край кровати, уперевшись в неё.

Слёзы текли по щекам: Эсмеральда искала опору. Успокоение — вот что нужно было сейчас этой несчастной, измученной девушке. Губы дрожали. Она устала, бедное дитя, столько всего пришлось ей пережить за эти дни.

Клод боялся сделать хоть одно движение. Он видел её слёзы, слышал её слова. Силился понять, что же хочет она от него услышать. Что же хочет сказать сама…

Не имеет ли она в виду то, что любит его? Что забота, которую она проявила, это выражение тех чувств, которых он так ждал от неё? Отказаться от своих слов. Он откажется от всего, если она попросит. Клод Фролло, священник, архидьякон, он боготворил обыкновенную плясунью в эти минуты. Он хотел прижать её к себе, успокоить, сказать, что её жертва бесценна по сравнению с его собственными страданиями.

— Скажи только, любишь ли ты меня, девушка? — он осторожно положил свою ладонь поверх её и чуть сжал. В глазах его горел тот юношеский страстный пыл, который возник в его взгляде тогда, когда он впервые увидел её. Он готов был сейчас на всё: море переплыть, обойти всю землю, признать её самой Девой Марией, только бы услышать это заветное слово, которое читал он в каком произнесенном ею изречении…

— Люблю ли я вас? Не знаю, — честно ответила она, взглянув на архидьякона. — Вы были правы, это судьба, рок. Возможно, это правильно, и так было предначертано, — заметив блеснувшее в его глазах счастье, она впервые увидела в нём то, что так мечтала увидеть в Фебе. Да, он любил её, безумно, страстно, как, возможно, никто никогда не любил. Ему нужна была она вся: её душа, тело, мысли: все это нужно было ему, без остатка. Он любил её той, какой она была, любил и той, какой она стала. Он в первый же день встречи сказал ей, что любит её, мог и сейчас подтвердить свои слова, если бы это требовалось. На мгновение ей показалось, что он изменился: он больше не причинит ей боли, не испугает и не унизит.

И в тот самый миг Феб ушёл из её сердца, и эта мимолетная свобода от невзаимной любви окрылила её. Капитан, лживый капитан, его любовь была такой фальшивой и пошлой, что девушке вдруг стало неприятно от одного только воспоминании о ней.

— Уже совершив ошибку однажды, боишься допустить её снова, — неопределенно ответила цыганка. — Дайте мне время для того, чтобы понять себя… — по его взгляду, лихорадочному, болезненно-умоляющему, она видела, что слова не приносят ему успокоения — они вновь причиняют лишь боль. Счастье, только зародившееся в его взгляде, словно пламя свечи, колебалось, готовое вот-вот потухнуть.

— Но одно я знаю точно: я не презираю вас и не ненавижу, — уже увереннее произнесла она и улыбнулась. Улыбнулась ему. Впервые. Ему, этому священнику, не вызывавшему у неё никаких других эмоций, кроме как отвращение и страх, ему, а не Фебу, которому даже мысленно улыбалась когда-то.

Жизнь вновь заиграла в ней. Она почувствовала себя счастливой. Неужели она увидела счастье в том, кто внушал ей ужас? Она была счастлива не рядом с Фебом, её прекрасным принцем, а рядом с мрачным, суровым архидьяконом.

Было ли это настоящее счастье или лишь его слабая тень, цыганке было всё равно в это мгновение. Они были живы, а ужас остался позади.

Когда не из чего выбирать, в порыве радости соглашаешься на всё, что предлагает тебе судьба. И Эсмеральда согласилась, позволила себе забыть о ярких мечтах и взглянуть на свою жизнь прямо, без призмы ложных ожиданий, таких прекрасных и сказочных, что от них не так-то просто отказаться.

Услышав плясунью, священник не сразу поверил словам. Он сейчас же прижал её ладонь к губам, зажмурился и вновь открыл глаза. В них стояли слёзы счастья. Его горячий поцелуй запечатлелся на её смуглой коже.

Он не мог произнести ни слова, лишь осторожно поднялся выше, покрывая поцелуями её предплечье.

Девушка встрепенулась.

— Ах, только я не могу дать вам сейчас то, что вы хотите, — она высвободила руку из его пальцев.

— Почему? Отчего же ты снова заставляешь меня сгорать в этом огне желания? Эсмеральда. Ангел мой… — Фролло помнил недавно произнесенные цыганкой слова, посему постарался умерить свой пыл. Но слова его всё равно звучали так, словно он был безумцем, у которого отбирали то последнее, что у него осталось.

— Вы сами учили меня. По законам свыше девушка может принадлежать только своему мужу, — кротко произнесла плясунья.

— Ты хочешь вернуться к Гренгуару? — вдруг негодующе воскликнул Фролло, вновь перехватив ладонь девушки и сжав её, боясь, что та испугается его и убежит, на этот раз безвозвратно.

— Ах, нет, причем тут он, — она удивленно взглянула на священника, не сдержав улыбки. — Что же это, вы теперь считаете меня недостойной брака с вами? — она не убрала руки. Только снова присела на край табурета, чтобы лучше видеть то, как меняется выражение лица архидьякона.

А взглянуть было на что. Священник, внушивший себе, что Эсмеральда никогда не выберет его, скорее согласившись жить с Пьером, теперь получил надежду на счастье. Бесценную надежду. Он смутно понимал, что имела в виду девушка, посему радость, которую он начинал испытывать, отражалась в его взгляде постепенно, осторожно и нерешительно. Она, будто утренний цветок, распускающийся с восходом солнца, чтобы прохожий полюбовался его красотой, скрытой в ночное время суток, расцвела на его лице, превратившись в улыбку.

— Неужели я буду первым счастливцем, услышавшим эти прекрасные слова из уст той, которую люблю? — тихо прошептал он наконец. — Я готов пойти с тобой даже в Ад, и это будет моим Раем. Эсмеральда, — мгновенный порыв — подняться с постели, чтобы опуститься на колени перед той, что второй раз вернула его к жизни, той, которую он боготворил и на которую готов был молиться, возник у священника, и тот готов был исполнить его. — О, безумец, — он стиснул её ладони в своих, покрывая их поцелуями и прижимая к лицу. Девушка, смущенная и радостная, сидела на краю табурета, и глядела на Фролло.

Он был красив. Правильно говорят, в мгновения счастья человек преображается, становясь и моложе, и прекраснее. Так и он, Клод, целующий её руки, казался ей сейчас изящным молодым мужчиной, а не мрачным, измученным постоянным запретом, священником, возраст которого невозможно было точно определить.

За этим застал их Сальвео, стоявший в дверном проеме с несколькими неразделанными рыбами в руках. Старик восхищенно глядел на чужое счастье и радовался. Радовался тому, что в его доме наконец-то появилось что-то праздничное. Вместо слёз и страданий здесь снова воцарилось умиротворение и немое ликование.

========== Глава 15 ==========

Комментарий к Глава 15

Ну что же, дорогие читатели, финита ля драма))

Безумно хотела дождаться знаменательной даты, то бишь, 23 августа, но… по причине недоверия таймеру и за неимением интернета через неделю, решила все же выложить сейчас. Возможно, катализатором послужило и окончание чтения Отверженных, от которых до сих пор привкус стекла на языке… Впрочем, это Гюго. Если никто не умер, считай произведение не удалось.

Выкладываю главу, а самой не хочется прощаться ни с героями, ни с сюжетом… Эта история стала моей самой любимой по многим причинам… и все их, конечно, оставлю при себе. Я много раз исправляла написанное, перечитывала, и так до конца и не определилась, действительно ли это та концовка, которую хотелось бы увидеть. После Мариуса и Козетты, говорю, что да. Именно такая.

В любом случае, спасибо вам, мои читатели за то, что эти два долгих года были со мной и ждали каждую главу с нетерпением. Надеюсь. концовка вам понравится…очень надеюсь. Спасибо за ваши отзывы, что поддерживали меня и помогали двигаться дальше даже тогда, когда от экзаменов голова шла кругом и хотелось удалиться отовсюду…Спасибо))

С любовью, ваша Джесс.

Лёгкое дуновение ветерка заставило трепетать её шелковистые тёмные кудри — нежные локоны опустились на грудь и плечики смуглянки. Клод глядел на неё, не отрывая взора.

Он понял, что не может больше терпеть: он желал девушку так сильно, как желает отогреться первым лучом весеннего солнца после долгой суровой зимы замерзшая яблоня. Но чувства его не ограничивались одним лишь желанием. Он любил её. Горячо, страстно, неистово, по-настоящему. Именно теперь он осознал, что-то была не ложная привязанность, не наваждение и не временная одержимость. То была любовь. Возможно, не такая возвышенная, как та, что воспевают романтики в своих стихах, а обыкновенная, приземлённая.

В умиротворённой тишине, царившей в их небольшой хижине, Клоду казалось, что его сердце бьётся слишком громко и часто, что даже плясунья может услышать каждый удар.

Но цыганка ничего не замечала. Она сидела на брачном ложе, смущённая и прекрасная. Держа в ладони свой амулет, она глядела на зелёную бусину, висевшую на ладанке вместе с деревянным крестиком, сделанным Фролло, и крутила её, словно надеясь увидеть там ответы на все мучившие вопросы.

— Ах, неужели теперь я не найду своих родителей, — тихо, почти одними губами пролепетала она, и её ресницы дрогнули — осторожные слёзы сорвались с них. Архидьякон молчал, погруженный в свои мысли, в осознание всего происходящего, просто молчал.

Цыганка посмотрела на него. Взгляд её, несчастный, полный душевной муки, был теперь устремлен на Фролло. Тот стоял перед ней на коленях, не смея поверить, что всё позади: терзания, ненависть, злость, ужас, страдания, боль; что вотони, наконец, наедине, а она, эта неприступная, гордая и свободолюбивая цыганка — его жена. Разве мог священник мечтать о таком счастье? Разве смел, даже в самых безумных своих видениях, лицезреть её на брачном ложе?

Нет, он не имел на это права, не отрекшись от своего сана, запрещавшего ему вступать в брак из-за принятого добровольно целибата, от брата, горячо любимого, родного брата, оставленного теперь на произвол судьбы, от всего, что было ему дорого. От всего, что было ему привычно.

Он смотрел сейчас на девушку, и желание, ни на минуту не отпускавшее его с той самой первой их встречи, горело внутри него. Но он не двигался, жил одними лишь глазами, не позволяя себе прикоснуться к ней: он выработал в себе эту стальную выдержку, взял верх над похотью и страстью, обуревавших его. И что же, теперь прекрасное обнаженное тело цыганки было впервые открыто ему совершенно всё — смуглые плечи, грудь, бёдра, ножки — и он пытался запечатлеть в памяти то, что было теперь доступно ему, чтобы потом, если она исчезнет, испарится, будто очередной сладострастный образ, возникший в одержимом сознании, воспоминание осталось с ним навсегда.

В это мгновение девушка протянула к нему ладонь, и её тонкие пальчики осторожно коснулись ужасных шрамов, оставленных на его груди клинком Феба. Она чувствовала подушечками пальцев страшные бугры, бывшие некогда глубокими кровоточащими ранами… Кровавое месиво, представшее тогда во всей красе, кровь, перепачкавшая руки, холод, одиночество, отчаяние…

Глаза её наполнились слезами, и она зажмурилась, вспоминая тот ужасный день, сколько страха и обречённости пришлось ей тогда испытать. А сколько разочарования…

— Ах, мне жаль, что всё так получилось… — она чуть согнула пальчики, так, что ладонь теперь покоилась на груди священника.

Дрожь прошла по всему его телу от этих мягких прикосновений, и он вздрогнул, очнулся от пелены, окутавшей его, пелены сомнений, страхов, безумия. Он не сразу разобрал произнесённых слов. Он видел только слёзы. Неужели девушка жалеет его? Неужели шрамы, оставшиеся на теле в память о смерти его соперника, вызывают у неё грусть? Он смутно помнил, как они добрались на лодке до этого берега, не помнил вовсе, как остался жив после сражения с Фебом, зато те пытки раскалёнными щипцами, сменяемые мягкими касаниями пальцев… Словно дьявол и ангел боролись друг с другом за его душу. И, наконец, светлый ангел, его ангел, имя которому Эсмеральда, спас душу грешника от адского костра.

— Зато я счастлив! Разве ты не любишь меня, девушка? Неужели ты всё ещё считаешь себя пленницей обстоятельств и жертвой случая? — он положил свою ладонь поверх её, осторожно сжал и поднес к губам, целуя. Целуя пальчики, сотворившие настоящее чудо: воскресившие его и позволившие сейчас находиться здесь и чувствовать; раскрытую ладонь, некогда держащую его собственную в моменты, когда он и сам думал, что умрет. Цыганка распахнула свои печальные глаза и взглянула на него. Сколько печали он в них увидел? А слёзы, словно в дополнение ко всей общей тоске, стояли в глазах, отдавая им блеск тоски, тот самый блеск, что делает их прекраснее. Фролло привлёк её к себе, осторожно, словно хрустальный цветок, прекрасный, зеркально чистый, отражающий в себе лучи света, и в то же время хрупкий, готовый рассыпаться на тысячи осколков. Безвозвратно. Она положила голову ему на грудь, а он легко приобнял её. Долго ещё они находились в этом положении: он успокаивал её, она — плакала.

— Я принадлежу вам, разве не этого вы хотели? — тихо прошептала цыганка. — Вы любите меня, а я… я, наверное, тоже вас люблю. Я не знаю… — она замолчала. — О Феб, отчего же он так поступил со мной? — совершенно беззлобно произнесла она, и её губы вновь задрожали от рыданий. Клод чуть отстранил её, негодующе взглянув.

— Не вспоминай о нем, молю, — Фролло сжал её ладонь и вновь поцеловал, нахмурившись и зажмурив глаза.

— Ты всё ещё не любишь меня? — догадка огнём обожгла едва зажившее от прежних терзаний сердце священника. Разгоряченный, он открыл глаза, с тоской и отчаянием взглянув на цыганку. И она наклонилась к нему, проводя второй ладонью по скуле, вниз по впавшей щеке, плавным, нежным движением, словно успокаивая его, и это движение было по-детски милым и искренним. Клод замер, затаив дыхание, боясь спугнуть её, желая, чтобы прикосновение это не прекращалось никогда. Эсмеральда молчала. Ей сложно было принять, что теперь Феба больше не существует, его нет для неё совершенно и точно, и возвращаться к воспоминаниям о нем нет никакого смысла, к чему лишние страдания? Нет больше прекрасного Феба, который оказался подлым и гнусным человеком. Оставался лишь Фролло, этот несовершенный, со своими недостатками и пороками, человек, у которого также есть и хорошие черты характера, которые она заметила ещё во время их занятий. И потом, когда он спас её, рискуя своей жизнью… Нужно было признать, что он стал ей дорог, ведь будь она к нему равнодушна, оставила бы там, среди помоев, и бежала бы с Гренгуаром во Двор Чудес. Но она прошла с ним через Ад, через страх, смерть, испытала себя и не поддалась своей слабости. Правильно сказал старик: она любит его.

— Люблю, — произнесла, наконец, девушка, вторя словам Сальвео, и через мгновение эти желанные, недоступные ранее уста коснулись его губ. Фролло чуть наклонился вперёд, поднимаясь с колен и опираясь обеими руками на кровать. «Люблю». Первый раз он слышал из её уст это долгожданное приятное слово, показавшееся ему в этот момент самым прекрасным из всех, которые он когда-либо слышал. Было ли это ознаменованием его новой жизни? Позволением ему прикоснуться к ней?

Он уже ничего не понимал и ни о чем не думал, ибо страсть, сдерживаемая все эти годы, желание, раскалёнными углями испепеляющее всё его существо, победили, и он накрыл собой хрупкое тело девушки. Какой огонь разожгла эта искра, какое безумное желание одолело его. Он закрыл глаза, целуя горячие губы цыганки, чувствуя всем телом исходящий от неё жар. Задыхаясь, священник не мог насытиться — одного поцелуя, одного мгновения было ему мало. О, эти сладкие губы, о которых мечтал он, эти поцелуи, которые чудились во сне и наяву. Священник снова и снова касался их, боясь пропустить секунду драгоценного времени, страшась, что сейчас она отпрянет от него, очнётся, будто от забытья. И этот страх торопил его. Наконец, переведя дыхание, Клод оторвался от её губ, инстинктивно отвечавших ему, и спустился ниже, покрывая поцелуями открывшуюся шейку, такую уязвимую и манящую. Обе руки его неистово сжимали ткань простыни, а губы продолжали ласкать смуглую нежную кожу плясуньи. Девушка не сразу ответила на его ласки с должной пылкостью. Мысли о Фебе исчезли из её головы, но чувство, что она не должна принадлежать священнику не пропадало вплоть до того момента, пока она не почувствовала, как его губы коснулись её груди. Тихий, сладостный стон сорвался с губ, и ладонь легла на шею Фролло. Она чувствовала его огненные поцелуи на коже, заставлявшие всё её тело откликаться на них. Девушка осторожно провела ладонью дальше, по его плечу, ощущая напряженные мышцы сильных рук.

Она разглядела в нём настоящего мужчину, ещё тогда, когда он, рискуя собой, защитил её от Феба, Феба де Шатопера, которого она считала всем, ради которого когда-то хотела предать и мать, и свою гордость. Но только теперь она могла сказать, что Клод именно тот мужчина, который был нужен ей. Разве могла бы считать она себя счастливой рядом с Фебом, который бы отвернулся от неё, только лишь получив желаемое? Он боялся даже вступить с ней в брак, считая это низким, недостойным его поступком. А Фролло? Тот готов был с первого же дня стать её рабом, любил её тогда, любит и теперь. И эта прекрасная, наполненная надеждами мысль будто бы разбудила цыганку ото сна. Смущенная, покрывшаяся румянцем, она поняла, скольким обязана этому человеку, сколько боли приносила ему доселе своими разговорами о Фебе и теперь хотела доставить ему хоть немного наслаждения. Но стоило ей ощутить его прикосновения к бедру, она вздрогнула всем телом и попыталась отстранить от себя. Страх и ужас охватили девушку, перед тем неизвестным, что ожидало её. Фролло, казалось, не замечал протеста, чувствуя это живое тепло, исходящее от девственного тела молодой смуглянки. Он поднялся выше, стараясь ощутить кожей то, как трепетала она под ним. Грудь его от волнения тяжело вздымалась, и он судорожно пытался вновь перевести дыхание. Ладонь его всё ещё ласкала её бедро, когда он, изнеможенный постоянным запретом, сгораемый от нетерпения и возбуждения, наконец, взглянул в черные, расширенные от страха глаза Эсмеральды.

— Прошу, не надо, сжальтесь, — взмолилась девушка, сжимаясь и вздрагивая. Архидьякон не понимал её, ему казалось, что она вновь отказывает, что ей неприятны прикосновения и она вот-вот оттолкнёт его.

— Твои слова ранят сильнее, чем любой кинжал! Молю, девушка, я не могу больше удерживать себя! Эта страсть, она сильнее меня. Любимая, желанная моя, позволь мне сделать тебя своей. Я так долго ждал. Знаешь ли ты, что за нескончаемая пытка терзала меня эти месяцы? Не отвергай же меня теперь! — чем дольше он говорил, тем больше внешний протест девушки распалял его. С ласковых уговоров он перешёл на гнев и негодование. — Я желаю тебя, желай и ты меня, как желает жена своего мужа!

— Ах, я не отвергаю вас, но я не могу, не могу променять мою мать на ваше наслаждение! — она уже не молила. Сейчас девушка, словно дикая кошка, готова была дать архидьякону достойный отпор. — Если я перестану быть целомудренной, я потеряю последнюю надежду увидеться с ней!

Но Фролло не слушал, он вновь прижался к её губам. Его бёдра коснулись бёдер цыганки, и та уперлась ладонями в грудь священника.

— Отчего нужно подтверждать любовь этим ужасным ритуалом? Отчего вы не можете любить меня, как раньше, без этого сближения, — она прервала поцелуй, вновь продолжая защищать себя. Обезумевший архидьякон почти взвыл от негодования и нетерпения.

— Ты теперь моя жена, ты приняла католичество и больше не зависишь от глупых суеверий. Я найду её, и твою мать, и отца, и когда мы вернёмся, я отведу тебя к ним, если они и живы, но сейчас… сейчас забудь обо всём, слышишь?! Прими меня, моя госпожа, позволь мне доставить тебе наслаждение, которое я обещал тебе, — его молящий взор, пылкий и страстный, был устремлён на неё. У девушки больше не осталось оправданий, архидьякон был прав, она не может противиться ему, он всё сделал для неё, а она не отдала ничего взамен. Девушка зажмурилась и, пересилив страх, положила обе ладони на шею священника, и это её движение было воспринято, как немое согласие.

Цыганка была ещё слишком напряжена, отчего боль, пронзившая её, показалась нестерпимой. Эсмеральда сжала похолодевшими пальчиками короткие волосы на затылке архидьякона, а крик, не успевший сорваться, заглох, встречая на своём пути жадные губы. Одна её ладонь схватилась за плечо Фролло, сдавливая, в надежде хоть как-то отвлечься от боли. Клод же не думал совершенно ни о чем, отдаваясь ощущениям и сладостному чувству — эта чистая, целомудренная девушка теперь раз и навсегда принадлежала ему. Он сжимал её бедро, желая прижаться к нему ещё ближе, он мог ласкать её так, как не смел и мечтать.

Сейчас он мог воплотить в реальность все свои сны, желания, дозволенные и недозволенные ему, и он воплощал.

Отпустив бедро, он касался ладонью её хрупкого плечика, девственной, смуглой груди, и все те видения, посещавшие его раннее, воскресали вновь. Он ловил каждый полустон, полувсхлип цыганки, и это опьяняло больше любого вина. Её гибкое стройное тело, такое запретное и прекрасное, было распростерто под ним, и он мог ощущать живое тепло, какого ещё ни разу не приходилось ему чувствовать.

И в это мгновение, казалось, искры загорелись в его глазах, — привыкшая к боли, девушка неуверенно ответила на его прикосновения, пропуская сквозь пальцы темные, седеющие на висках, волосы. Она прервала поцелуй, откинув голову назад и позволяя архидьякону прижаться ещё ближе. Лицо его пылало, и привычных вдохов не хватало, чтобы насытиться воздухом, пропитанным лечебными травами.

Цыганка касалась тяжело вздымающейся грудью его груди, и это ощущение отдавалось большим желанием в теле Фролло. Священник не сдерживал себя более: он опустил голову, покрывая поцелуями шейку цыганки, и позволяя ей самой оставлять отметины на своих плечах. Он не думал о том, сколько боли приносит он ей своими резкими, почти животными движениями, но старался подарить ей хоть немного того наслаждения, что получал он сам.

Девушка задыхалась от этой муки, не в силах понять своё тело — оно и отвечало на ласки, и сжималось от непривычки и боли. Она хотела вновь отдалить от себя нависшего над ней архидьякона и хотела чувствовать его рядом, ощущать прикосновения.

Свеча давно погасла, и лишь лунный свет освещал теперь двух несчастных, наконец переставших противиться своей судьбе. Несчастных, обретших убежище, дом, создавших собственный очаг, нашедших то, что было предназначено им.

Фролло лишь теперь обрёл успокоение. Постоянно находящийся под страхом кары, он только сейчас, в обители лекаря, смог позволить себе выразить все те чувства, все те эмоции, накопившиеся в нём. Лишь после всех пережитых мук мог позволить себе жить.

Жить, дышать полной грудью, радоваться и любить. Любить. И быть любимым.

Он сполна заплатил за эти радости. И нисколько не жалел.

Архидьякон снова и снова касался губ цыганки, теперь уже овладев собой и усмирив тот безумный пыл, охвативший его тело в первые минуты вседозволенности. И девушка не столько заметила, сколько почувствовала эти изменения. Теперь, когда движения его стали более мягкими, тело её, наконец, перестало сопротивляться, и сама она позволила себе получить от своеобразной ласки Фролло тот сладостный экстаз, который он обещал ей…

И вот, стон, полный этой грешной, непозволительной страсти и безумного наслаждения, сорвался с губ священника. Он откинул голову, прикрыл глаза, и его лицо осветилось слабым светом луны, попадающим в окно, и в этом свете его бледные, резко очерченные скулы были поистине красивы, да и сам он, казалось, помолодел в это мгновение, и девушка, глядевшая на него, запечатлела в памяти профиль «переродившегося» архидьякона. Теперь этот, казавшийся ей злым и жестоким, мужчина принял свой истинный облик. Без позолоченного мундира, без меча и самовосхваления, это был обыкновенный, простой человек, а не принц, выдуманный ею и воплощённый в образе Феба. Её мучитель и её спаситель, Клод Фролло. Эта пытка, которой подверг он сейчас несчастную, была для неё и жутким испытанием, и своеобразным наслаждением. Она не могла сказать, что всё, что произошло с ней в эти минуты, осчастливило её, однако это таинство заставило девушку почувствовать себя женщиной. Она знала, что желанна, знала, что любима, и что, возможно, любит. А что ещё нужно для счастья?

Какое-то время они лежали в тишине, нарушаемой лишь звуком их собственного сбившегося дыхания. Каждый думал о чём-то своём: головка цыганки покоилась на груди Фролло, и слух её улавливал каждый удар его сердца. Ей было интересного, что сейчас занимает мысли священника, отчего его сердце всё ещё бьется так часто. А он думал о ней.

— Я люблю тебя, девушка, — горячо произнёс Клод, наконец привлекая её к себе для нежного, ласкового объятия. — Моя Эсмеральда, мой ангел, моя жена, — он осторожно коснулся губами её волос, затем её щеки, румянца которой не было видно из-за полумрака. Он вложил в свои слова всю нежность, которую, увы, не сумел передать движениями, которые должны были подарить ей те ощущения, что он обещал ей. Но, что сделано, то сделано.

Девушка чуть улыбнулась: грустно ли, счастливо, трудно было угадать, что творилось в её душе в эти минуты. Она только слегка приобняла Фролло, осторожно поцеловав его, устало закрыла глаза и почти сразу уснула в его объятиях. Ей больше незачем было бояться, нечего было защищать. Архидьякон обещал ей найти родителей, и она верила ему, и эта надежда придавала сил.

Она уже ни о чем не жалела.

Возможно, это и правда судьба, возможно, — рок.

Только теперь на одной из стен их хижины значилось слово «счастье», вырезанное Фролло охотничьим ножом. Цыганке и правда хотелось думать, что когда-нибудь она станет по-настоящему счастлива с этим человеком.

Архидьякон же не смыкал глаз: всё глядел в темноту комнаты, и впервые за это долгое время безумные мысли не туманили ему разум. Он слышал тихое, умиротворенное дыхание уснувшей цыганки, ощущал её тёплую ладонь в своей — и покой приятной, мягкой пеленой постепенно окутывал его.