Частное поручение [Эдуард Исаакович Ростовцев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Григорий Соломонович Глазов,  Эдуард Исаакович Ростовцев Частное поручение



Пригодницька

повiсть


РАДЯНСЬКИЙ ПИСЬМЕННИК

КИЇВ — 1959


Глава I УСЛОВНЫЙ РЕФЛЕКС



Горы здесь начинаются незаметно. Сначала земля, обвитая разнотравьем, собирается в складки. Дальше на запад они переходят в холмы, на которые взбегают тонкие, редкие елочки и березки. Но когда, стоя на таком холме, внезапно поднимешь глаза — перед тобой предстанет зеленая громада гор. Зеленая, потому что густой чистый лес, словно сбежав с равнины, ринулся в горы, но так и застыл на них — не сумел сдвинуться с места, чтобы перевалить хребты и спуститься в другую долину.

Так и стоят Карпаты в этом зеленом плену смоляных благовоний.

С давних пор люди, защищая себя, проводили границы своих земель вдоль естественных рубежей — рек. Но в этих местах реки капризны, вопреки человеческим желаниям, текут они в разные стороны. Природе безразлично, что где-то здесь пролегла государственная граница: река пересекла ее и катит свои мутные, обильные во время наводнения воды через рубеж двух государств.

В этом году наводнение было особенно сильным, вода залила поймы, которых вот уже много лет не достигала. Но сейчас был июль, река давно утихомирилась, и в пойме люди косили траву. Прислушиваясь к звонкоголосым взмахам кос и вдыхая сочные ароматы свежескошенной травы, старший сержант Стопачинского линейного пункта железнодорожной милиции Мирон Иванцов вышел из поселка Рощи и направился по дороге в Стопачи: с восьми утра он заступал на дежурство по станции.

Привычные пять километров от родного села до Стопачей Иванцов любил пройти не спеша, свернув по дороге на просеку, где живут веселые лесорубы-сезонники.

Первым сегодняшним спутником Мирона оказался худой небритый мужичонка. Он лениво подгонял мосластую лошадку, запряженную в скрипучую фуру.

Поравнявшись, Иванцов неодобрительно посмотрел на колесо, вилявшее из стороны в сторону, потом на сонное лицо ездового и заметил:

— Ты бы новую втулку поставил, кавалерист. Смотри, вон — колесо, словно кум с крестин — то влево, то вправо...

— А ты откуда такой хозяин взялся! — огрызнулся ездовой, — Ты лучше нашему председателю скажи, коль такой умный, а то у него скоро весь колхоз на обе ноги захромает. А мне что — я здесь человек новый. — Стеганув лошадку обмызганным кнутовищем, он лихо присвистнул и, взглянув на Иванцова, скрылся за поворотом.

Чуть погодя далеко впереди старший сержант заметил пешехода.

Мирон загадал, как когда-то в детстве, — если до перекрестка догонит человека, значит, в это воскресенье ему дежурить не придется.

Он пошел быстрее. Увидев сержанта, путник приподнял старенькую замусоленную шляпу и поклонился.

— Здравствуй, дедушка, здравствуй, — отозвался Мирон, довольный тем, что догнал-таки его еще до загаданного места. — Куда направляешься?

Спутник что-то промычал и показал грязной рукой на рот.

«Немой, бедняга», — сочувственно посмотрел Иванцов на заношенную одежду прохожего: засаленный кептарь[1]; полотняные рваные штаны с щедро разбросанными заплатами, поспешно прихваченными широкими стежками; стоптанные постоли[2].

«Вот бродит себе человек. Это тебе не колесо на фуре. Человек. Его бы и к делу привлечь... А хозяйки у него, пожалуй, нет…», — подумал Мирон, глядя на широкую белую латку, кое-как прикрывавшую прореху на полупустых саквах[3].

— Ты что же, милостыню просишь, дед? — поинтересовался Иванцов.

Но тот снова что-то промычал и бессмысленно улыбнулся, показав на гнилозубый рот, заросший грязными усами. Потом показал на уши.

«Глухонемой. Вот как!» — догадался старший сержант. Махнув рукой на такого собеседника, Мирон свернул на широкую тропу, протоптанную к небольшой лесопилке на каменистой площадке горы. Любитель поболтать с прохожими, Мирон был сейчас раздосадован: один на хромой фуре попался, черт сварливый; другой — глухонемой.

Иванцов быстро шел вверх, перепрыгивая корневища, выпирающие из земли.

— Эге-ге-гей! Мирон! Неси табак! — закричали сверху рабочие, заметив знакомую фигуру старшего сержанта.

— А что делать будете, когда курить брошу? Мох сушить?

На лесопилке раздался смех, приглушенный звуком циркулярной пилы.

— Эй, Левка, выключи рубильник, Мирон новости принес! — скомандовал кто-то.

Пила замолчала.

Иванцов взбежал на площадку, схватил ветку пихты, сбил ею пыль с сапог, потом поздоровался со всеми за руку и достал папиросы. Пачка «Прибоя» таяла на глазах, но так уж было заведено: пусть у каждого было свое курево, но одну пачку Иванцов приносил сюда на общий раскур, когда утром шел на дежурство, и здесь к этому уже привыкли.

Время за разговорами прошло незаметно. Иванцов взглянул на большие, плоские часы и заторопился. Он опаздывал.

— Ладно, парни. До следующего раза. — Мирон соскочил с верстака, стряхнул стружки с брюк и, одернув гимнастерку, начал прощаться.

— А к лесорубам заглянешь? — спросил кто-то. — Там новенькая табельщица, Мирон!

— Некогда, ребята, — улыбнулся старший сержант. — Пойду через гору.

— Смотри, чтоб не прибило. Бревно не разбирает, кто ты: из милиции или простой смертный, — напутствовали в шутку рабочие.

— Ничего, я зоркий, — отозвался Мирон уже на ходу.

Хотя предупреждение друзей и звучало, как шутка, Мирон знал, что в нем заключалось серьезное предостережение. Дело в том, что с горы, через которую он собирался идти, спускался деревянный желоб, по которому сверху, вдогонку друг за другом, неслись к реке на сплав тяжелые сырые бревна. Ходить через гору было запрещено, поскольку в желобе часто образовывался затор, и тогда многопудовые буковые и сосновые стволы с грохотом вылетали, словно спички, из деревянного русла и, устремляясь по склону, сметали все на своем пути.

Проселок, которым Мирон вышел из своего села, огибал гору подковой, Иванцов же пошел напрямик. От быстрой ходьбы гимнастерка покрылась темными пятнами, но он уже слышал шум от летевших по ту сторону горы бревен.

Запыхавшись, Мирон поднялся наверх и осторожно перелез через колючую проволоку, ограждавшую опасный участок. Внизу, сквозь редкие ели уже виднелись пристанционные постройки и маленькие фигурки людей.

Иванцов закурил, глубоко затянулся и широким шагом направился вниз, периодически поглядывая на пролетавшие мимо него по желобу колоды.

Пройдя песчаную просеку, он вдруг заметил метрах в ста ниже по склону фигуру человека, который тоже спускался. Когда тот вышел на светлую поляну, Иванцов по белой заплате на саквах и усталой походке узнал глухонемого. Старший сержант ускорил шаг.

«Черт его понес сюда! — думал Иванцов. — Ну, глухонемой, но не слепой же! Проволоку то видел! Ясно же, что вход сюда запрещен».

Мирон уже почти бежал и вдруг с ужасом увидел, как на полпути между ним и глухонемым, подскочив на повороте желоба, комлем вверх стало бревно. На него сверху с огромной скоростью налетело другое, потом еще и еще. Грохоча на весь лес, стволы стали разлетаться во все стороны, тяжело падать на землю, а потом катиться вниз — напролом.

Все произошло в одно мгновение. Иванцов, заметив многометровые кругляки, летевшие в спину глухонемому, не успел даже крикнуть. Он только увидел саквы с белой заплатой и их хозяина, вовремя отпрыгнувшего в сторону.

«Успел!» — облегченно вздохнул старший сержант и вытер крупные капли пота с веснушчатого лба. Потом догнал глухонемого и тронул его за плечо. Тот оглянулся. Мирон увидел в его уставших глазах испуг и радость человека, случайно оставшегося в живых.

«То-то! — усмехнулся Мирон. Кто прямо ходит, дома не ночует».

Они пошли рядом. Старший сержант поначалу решил отругать своего спутника: не лезь мол, куда не просят, но мысль о том, что человек лишь чудом остался невредимым, изменила его намерение. К тому же, что объяснишь ему знаками?

«Однако, — подумал Мирон, — глухонемой-глухонемой, а когда бревна сзади загремели — услышал! Спиной же он их увидеть не мог?».

Они уже подходили к маленькому пристанционному рынку, когда старший сержант, достав из нагрудного кармана пачку документов, показал их спутнику и начал втолковывать ему, что, мол, свои покажи. Глухонемой долго не понимал, чего от него хочет этот молодой загорелый парень, но, в конце концов, улыбнулся, замычал и полез за пазуху.

Он достал бумагу, оказавшуюся затасканной, потертой справкой какого-то сельсовета Ровенской области, сообщавшей о том, что гражданин Бийчук Николай Богданович, 1901 года рождения, является инвалидом 1-й группы: глухонемым от рождения.

«Отведу-ка я его на всякий пожарный к нам», — решил старший сержант. Было уже около восьми, наступало время его дежурства, а вести Бийчука в районное отделение милиции было слишком далеко.

Начальник линейного пункта железнодорожной милиции станции Стопачи капитан Никольский прибыл на нынешнее место службы всего месяц назад откуда-то с востока страны. Он осмотрел задержанного, его документы и приказал поначалу отпустить глухонемого, но Иванцов отозвал его в сторону и что-то прошептал на ухо.

— А зачем нам медицина? — улыбнулся Никольский.

Громко стуча сапогами, он вышел в соседнюю комнату и, разувшись там, потихоньку вернулся в одних носках. Осторожно подойдя к Бийчуку сзади, он выстрелил из пистолета над самым его ухом. Громыхнуло так, что даже Иванцов, который сразу понял намерение начальника, вздрогнул от неожиданности. Но нищий даже бровью не повел. Он, как и прежде, смотрел на Иванцова широко раскрытыми глазами, выражавшими только удивление и желание понять, чего же от него хочет старший сержант.

Капитан Никольский надел сапоги и еще раз приказал отпустить «глухаря» на все четыре стороны.

Иванцову стало неловко. Он вывел глухонемого на улицу и жестами объяснил, что тот может идти. Закивав головой, Бийчук сошел с крыльца и вскоре исчез за углом.

Минут через десять возле станции остановилась машина. Из нее выпрыгнул солдат-пограничник Басаджиев с перевязанной рукой. Заметив шедшего по перрону Иванцова, он, молча, кивнул ему и направился к товарной конторе.

— Эй, дружище! — крикнул Иванцов, удивленный тем, что его давний знакомый, всегда такой разговорчивый, теперь прошел мимо, не сказав ни слова. — Спешишь что ли? А почему рука забинтована?

— А-а-а, — поморщился Басаджиев. — Беда у нас! Вчера границу перешли. Ушел, гад.

Иванцов снова вспомнил глухонемого.

Старший сержант, выросший здесь, возле границы, знал почти всех жителей Стопачинского округа. Вместе с тем, в силу своей добродушной натуры, он без предвзятости относился к появлению каждого нового человека в этом малонаселенном районе.

Поделившись своими впечатлениями о встрече с глухонемым, старший сержант услышал от Басаджиева довольно обидную фразу:

— Беспечный ты человек, Мирон Иванцов, — покачал головой пограничник и, повернувшись, побежал звонить в отряд.

Тем временем Иванцов и ефрейтор — шофер машины — бросились на поиски глухонемого, но тот как сквозь землю провалился. Иванцов не мог понять, куда тот мог деться — здесь все было на виду. Не мог же он пройти по шпалам сотню километров за несколько минут!

Поиски продолжались.

Когда прибыла вторая машина с пограничниками, искать стали уже самого Иванцова, который появился неожиданно и не один. Впереди него, бормоча что-то под нос и обиженно жестикулируя, шел Бийчук. Его нашли рабочие топливного склада за штабелями приготовленных к погрузке бревен: глухонемой спал, как убитый.

В пограничном отряде врач, осмотревший задержанного, поставил осторожный диагноз: «...возможно. Хотя в слуховом аппарате видимых изменений нет. Правда, медицине известны случаи...», но начальник пограничного отряда полковник Кулемин прервал его нетерпеливым взмахом руки. Запросили Ровно, но ответ пришел такой же неопределенный. Выяснилось, что в сельсовете, выдавшем справку Николаю Бийчуку, есть населенный пункт, где чуть ли не половина жителей имеет такую же фамилию. Он так и называется: Бийчуки. Для подтверждения личности решили все же послать фото туда.

Проведенный самым тщательным образом обыск ничего не дал. Нищий, как нищий.

Ночью Басаджиев, числившийся в лазарете ходячим больным, уговорил своего земляка — дежурного фельдшера младшего лейтенанта медслужбы Нарзулаева провести эксперимент. К этой затее привлекли также помощника начальника караула. Втроем они тихо подошли к камере, прислушались и осторожно открыли дверь. Бийчук спал. Нарзулаев, сжимая в руке секундомер, бесшумно приблизился к спящему, нежно, словно к руке любимой девушки, прикоснулся к его запястью и кивнул Басаджиеву. Тот заорал не своим голосом: «Стой, руки вверх!» Бийчук спал. По лицу Нарзулаева все поняли, что пульс остался прежним.

Неизвестно как, но утром слух о ночном «эксперименте» дошел до полковника Кулемина. Его резолюция на «акте экспертизы» была краткой и ясной:


«Рядовому Басаджиеву после выздоровления — трое суток ареста; помощнику начальника караула старшине Беляеву — пять суток ареста; младшему лейтенанту Нарзулаеву — выговор».


Кулемин еще с утра был не в духе, как говорили подчиненные — встал не с той ноги. Нарушителя все еще не нашли, хотя люди в его поисках сбились с ног. За долгие годы пограничной службы немедленное задержание нарушителя стало для Кулемина не только вопросом долга, но и собственной чести.

«Позор, ты понимаешь, это позор! — говорил он начальнику штаба. — Да теперь еще этот нищий. Не нравится он мне, хотя доказательств против него никаких. Ни прямых, ни косвенных. Сегодня же надо вызвать еще одного специалиста. Если и он сделает такой же вывод: «... возможно... хотя... медицине известно...», то Бийчука придется отпускать. Дальше его держать мы не имеем права».

С самого утра, как будто нарочно, Кулемину стали досаждать разными «глупостями». То начфин пришел с банковскими документами, то заместитель по снабжению поссорился с кем-то, а тут еще эти вечные комиссии из Управления войск — нашли когда приезжать!

Из медицинского отдела Управления прикатил подполковник Шапиро. Хоть бы он посидел спокойно! Так нет же: звонит, — на каком основании выписан из лазарета майор Рогов? Словно он, Кулемин, должен сам лично ставить Рогову градусник! Но с подполковником медслужбы Шапиро можно было не церемониться: Борьку Шапиро он знал с 1929 года по Средней Азии, когда тот был еще младшим врачом отряда, а он — Яков Кулемин — помощником командира сабельного эскадрона. Три года они жили в одной казарме.

Прикрыв трубку ладонью, Кулемин тихо обругал Шапиро, но тот пришел сам. Они покричали друг на друга, успокоились, и тогда Кулемин «излил» товарищу душу.

Подполковник, казалось, слушал старого товарища невнимательно: он изрисовал чертиками лист бумаги на столе Кулемина и ни разу, хотя бы из солидарности, не посочувствовал словам друга.

«Эх, Борька, Борька, бумажным ты человеком стал!» — с горечью подумал Кулемин.

Но Шапиро вдруг улыбнулся:

— Вот что Яша. Позови-ка ты сюда кого-нибудь из связистов посообразительней.

— Зачем?

— Давай, давай. Проверим — может зря ты медицину нашу коришь.

Явился старшина-сверхсрочник. Они сели с Шапиро на диван и, не мешая Кулемину заниматься своими делами, долго о чем-то шептались. Когда старшина ушел, Шапиро попросил Кулемина часа на два доставить глухонемого в лазарет на медосмотр.

— И вот что, гусар, подкрути-ка свои усы и не вешай нос! — подмигнул он и вышел.

Когда Кулемин прибыл в лазарет, то увидел довольно странную картину: все три врача отряда и Шапиро — четвертый, крутили перед собой абсолютно голого Бийчука. Кулемин ничего не понял, но промолчал, сев сбоку. Он плохо разбирался в медицине, однако полагал, что если у человека не все в порядке с речевым аппаратом и барабанными перепонками, то мерить ему грудную клетку, давление крови и силу легких ни к чему.

Кабинет начальника медчасти, где происходил осмотр, был заставлен разными медицинскими аппаратами. Назначение многих из них было Кулемину непонятным. Вот, например, эта штуковина, похожая на реостат. К ней подключены на длинных проводах два металлических карандаша. Зачем это? За реостатом в белом халате, словно настоящий врач, сидел старшина-связист. Кулемин крякнул.

Испытав на глухонемом всю свою технику, Шапиро подвел Бийчука к старшине. Написав что-то большими буквами, подполковник подал бумагу Бийчуку, потом показал на реостат и металлические карандаши. Кажется, глухонемой понял, что от него хотели. Не понимал ничего только Кулемин, который не переставал следить за манипуляциями Шапиро. Тогда врач объяснил, что это новый аппарат для изучения нервной системы. Больному надо взять в обе руки металлические карандаши и выпустить их, лишь почувствовав легкий удар тока. Вот и все.

И вдруг Кулемин вспомнил. Еще до войны на приморском бульваре в одном из небольших городков он видел примерно такой же аппарат.

У входа в городской сад стояли медицинские весы, и маленький старичок, похожий на провинциального аптекаря, приглашал граждан «уточнить свой вес», измерить силу и выдержку. Два ручных силомера переходили из рук в руки. А вот выдержку испытывали с помощью точно такого же реостата с подключенными к нему металлическими карандашами. Желающие брали их в руки, сжимали в кулаках, широко расставляли ноги и ждали, когда старичок включит ток. Сначала ток был почти незаметен. Хозяин электродов посмеивался, предлагая, пока не поздно, бросить их. Но никто не бросал, и старик увеличивал напряжение. Тут начиналось самое смешное: люди напрягались, вытягивали вниз дрожащие руки, потом их начинало выворачивать, и клиенты, наконец, молили о пощаде: бросить карандаши они уже не могли.

Но зачем Шапиро затеял это здесь? Кулемин ждал, что будет дальше.

Глухонемой взял карандаши, старшина включил ток. В это время рядом на столе зазвонил телефон. Бийчук вздрогнул от легкого удара и выпустил карандаши, но Шапиро снова повторил процедуру. Старшина включил реостат, и снова зазвонил телефон — и снова Бийчук выпустил электроды. Так повторилось несколько раз.

— Товарищ полковник, — обратился Шапиро к Кулемину, — прикажите, чтобы прекратили звонить. Мы работаем. Повторите еще раз, товарищ врач, — кивнул Шапиро старшине и протянул карандаши Бийчуку. Тот взял.

Кулемин заметил на лице глухонемого тревогу: тот силился понять, что здесь происходит, но хотел это скрыть за бессмысленной улыбкой. Лишь надувшиеся вены на висках выдавали его желание. Он сжимал в руках карандаши и следил за пальцами старшины, передвигавшими рычаг реостата. Ток включен. Глухонемой это чувствует. В тот же миг на столе звонит телефон. «Замыкание», — думает Кулемин. Шапиро зло косится на звук.

«Эксперимент Шапиро», как успел окрестить его Кулемин, повторялся через неравные промежутки времени. Вот снова движение рычага, снова звонит телефон — и вновь со стуком падают брошенные Бийчуком карандаши-электроды. Старшина, вскочив, тыкает под нос глухонемому штепсельную вилку реостата: он не был включен, ток не бил в руки глухонемого! На столе просто зазвонил телефон, и выработанный на этот звук условный рефлекс сделал свое дело вне сознания Бийчука. Он «почувствовал» ток тогда, когда его не было, и ощущение это принес ему телефонный звонок. Нервная система все равно реагировала на два одновременных раздражители: ток и звук. Бийчук бросил карандаши и тогда, когда был включен только один раздражитель — звук...

«Глухонемой» слышал все! Годы изматывающих тренировок под наблюдением специалистов закалили и без того крепкие нервы. Взорвись над ухом снаряд, он и не дрогнул бы, но его воле не подчинялись движения, связанные с длительным, одним и тем же внешним раздражителем. Этого не учли не только в диверсионной школе, но и опытные невропатологи, которых он удивлял своей выдержкой. Хотя учитывать рефлексы было ни к чему: подавить их невозможно.

И «глухонемой» заговорил.

Настоящая его фамилия была Омелько. Зенус Омелько. Родился он в семье священника-униата, который с детства готовил его к духовной карьере, и после окончания сыном семинарии поспособствовал получению им прихода в небольшом городке на Волыни. Но ряса была тесной для Зенуса. Он начал класть в карман добрую половину пожертвований прихожан и посещать далеко не богоугодные заведения. Ему было 25 лет, и его бывший духовник, ставший к тому времени влиятельным лицом при митрополите Шептицком, до поры скрывал «забавы» своего ученика. Однако Зенус пошел дальше. Не довольствуясь тайной связью с женой местного фабриканта, Омелько совратил пятнадцатилетнюю прихожанку. Поднялся скандал. Зенусу пришлось распрощаться с духовной карьерой, но старый покровитель и здесь не оставил его в беде. В одну из своих поездок он взял его в Ватикан. По дороге, в Мюнхене, Омелько был представлен бывшему управляющему имений митрополита, одному из главарей организации украинских националистов Андрею Мельнику. Это знакомство стало для Омелько знаковым: на Украину он вернулся через несколько лет руководителем районной службы безопасности.

В 1944 году, после разгрома под Бродами дивизии СС «Галичина», Зенус бежал в Германию, где привлек к себе внимание одной из западных разведок. Омелько, он же «Эней», успешно выполнил несколько заданий своего нового начальства и был «прикомандирован» для обучения в высшую шпионскую школу, где специализировался, как железнодорожный диверсант. Там же он и стал «Глухонемым».

Неожиданно, это было месяца полтора назад, его известили о том, что высшее руководство больше не нуждается в услугах «Глухонемого», и что он может идти, куда угодно. Омелько растерялся. Он знал, что людей его профессии не увольняют с «работы». Безработный шпион чаще всего попадает в морг, как «жертва дорожного движения» или еще какой катастрофы. Но если бы даже его и оставили в покое бывшие хозяева, то и тогда положение Зенуса было бы безрадостным: сбережений, чтобы оплатить свое далеко не скромное существование, у него не было.

Через несколько дней после этих событий Зенус Омелько встретил в ресторане, где имел обыкновение обедать, знакомого преподавателя диверсионной школы Джереми Вейла. Выслушав Омелько, тот пообещал ему помочь. Зенус мало верил этим обещаниям и поэтому был немало удивлен, когда в один из воскресных дней Вейл заехал за ним на огромном «Кадиллаке» и через полчаса познакомил с представителем крупной иностранной фирмы Реверсом.

Высокий, худощавый, с карими внимательными глазами Реверс произвел на Омелько впечатление солидного делового человека. Темный, не очень новый, элегантный костюм, сдержанная манера говорить и двигаться свидетельствовали о многом. Этот человек хорошо знал мир, а также грязную, оборотную сторону жизни. Больше всего поразили Омелько руки Реверса — тонкие, белые, с длинными пальцами. Они помогали их владельцу излагать свои мысли: то нетерпеливо постукивали по бюро, то широким взмахом приглашали к столу.

Реверс тактично поинтересовался финансовыми делами Зенуса — и сразу же предложил ему приличную сумму в долларах за выполнение одного частного поручения. Реверс подчеркнул: именно частного. Суть этого поручения он не стал подробно раскрывать, зато чрезвычайно четко и доступно изложил задание Зенуса, заключавшееся в том, чтобы перейти советскую границу в районе Карпат, разыскать в Стопачах лесника Романа Ярему, который и свяжет Омелько с его будущим «Начальником». Вот и все. Пароль для Яремы: «Я Зинченко из лесхоза. У тебя на втором участке молодняк вчера порубили». Ответ: «Чтоб у них руки отсохли! Ты с поезда, Зинченко?» «Нет, попутной машиной».

Кто такой «Начальник», где он, с какой целью шел Омелько в Советский Союз — об этом ему Реверс ничего не сказал, а Омелько имел достаточный опыт в своей профессии, чтобы ни о чем не расспрашивать.

Оружие и взрывчатку — пистолет, три обоймы к нему, две портативные мины в коробках от папирос «Казбек» — все, чем снабдили его в дорогу, Омелько успел спрятать в лесу еще до того, как его задержал Иванцов.


* * *


Обо всем, что произошло, полковник Кулемин срочно сообщил в Москву. Это было 7 июля.

Вечером того же дня один из заместителей председателя Комитета государственной безопасности вызвал к себе генерала Степаничева.

Они сидели вдвоем в огромном кабинете, похожем на небольшой зал для заседаний, в котором к большому письменному столу, вплотную перпендикулярно, был приставлен другой — узкий и длинный, с двумя рядами стульев. На его зеленом сукне белели чистые блокноты, а из пластмассовых стаканчиков торчали, как пики, грифели цветных карандашей.

Сидели друг против друга в глубоких креслах с пологими спинками, покрытыми толстым коричневым плюшем. Светильники вверху были погашены, и лишь на столе под матовым абажуром горела большая лампа.

Сначала обсудили текущие дела, при этом Степаничев искренне не понимал, почему начальство тянет время. Но вот распахнулись массивные, обитые дерматином двери, и адъютант протянул Степаничеву несколько десятков листков с машинописным текстом. Он начал читать. Когда часы пробили одиннадцать, Степаничев дочитывал последние страницы.

Дело, по поводу которого он был вызван, из прочитанных материалов представлялось довольно смутно. Настораживал трюк с «частным поручением». Ясно, что вражеская разведка разрабатывает масштабную операцию, при этом даже перед собственной агентурой пытается скрыть свою роль в ней. С этой точки зрения показателен факт того, что такой «номенклатурный» диверсант, как Омелько — «Глухонемой», переправлен за границу без самостоятельного задания. А вот что за фигура его начальник? Он уже здесь, в нашем тылу, и ждет сигнала или будет переправлен с запада? Его появление, вероятно, станет лакмусовой бумажкой: проявятся старые, хорошо законспирированные агенты бывшего бандеровского подполья, затаившиеся в западных областях Украины. Очевиден и район, где они будут действовать, — Прикарпатье, Карпаты. Ведь именно там введен в игру лесник Ярема и именно туда послан Омелько.

— Вот какой все это имеет вид, Юрий Кириллович. Как видите, фактов и догадок почти поровну.

Генерал достал сигарету и в несколько затяжек раскурил ее. Развеяв дым жилистой, слегка отекшей рукой, он посмотрел в глаза собеседнику.

— Жил у нас в деревне когда-то одноногий кузнец. Золотой мужик. Все говорил, что из подковы и лемех можно выковать. Как? Смекалка нужна. Разум, мол, без выдумки гроша ломаного не стоит.

— Что ж, коль так, вам и карты в руки, — улыбнулся зампредседателя и, отставив кресло, поднялся. — Есть решение назначить вас, Юрий Кириллович, руководителем особой оперативной группы. Возьмите офицеров из своего отдела, пусть вылетают вместе с вами. На местах, при необходимости, привлекайте работников областных управлений, милицию и пограничные войска. Не забывайте, конечно, о связи с нами. Ну, и... берегите себя.

Они пожали друг другу руки, как не раз уже бывало в этом кабинете, и генерал Степаничев вышел.

8 июля, едва рассвет коснулся высоких неподвижных облаков, пассажирский самолет доставил оперативную группу Степаничева в один из крупных городов недалеко от Карпат. Выйдя из самолета, генерал зябко повел плечами и посмотрел на розово-зеленые горы, откуда медленно сползал холодок ночи. В ушах его, словно набитых ватой, все еще потрескивало от резкого перепада давления, и хотелось широко, до хруста, зевнуть, чтобы избавиться от раздражающей глухоты и шума.

Одутловатое, серое от недосыпа лицо Степаничева было мрачным, ноги, словно чужие, неуверенно ступали по низкой бурой траве. Надо было взбодриться.

Генерала встречали начальник местного областного Управления и моложавый полковник ВВС. Они были немного взволнованы, и Степаничев понял — есть новости. Сев в машину, полковник коротко бросил шоферу:

— В Управление.

— Что ж, рассказывайте, — кивнул генерал, едва они тронулись с места. — Вижу, что не терпится. Но сперва откройте окошко. С ветерком оно, знаете ли, и лучше, и дыма меньше. Да нет, курите, куда ж от вас деться, заядлых! Если уж бросать, то навсегда, а нет, так лучше не сдерживайте себя.

Полковник дважды глубоко затянулся и, выбросив окурок, уселся поудобнее.

— Вчера, в 2 часа 51 минуту, — начал он сухо и по-военному лаконично, — с постов наблюдения сообщили, что на большой высоте курсом на юго-восток неизвестный самолет пересек воздушное пространство над государственной границей Советского Союза. В 3 часа 15 минут в 250 километрах к югу от границы наши истребители обнаружили реактивный бомбардировщик, который на приказ следовать за ними открыл огонь на поражение. В результате ответного огня нарушитель задымил, начал снижаться и совершил вынужденную посадку на кукурузном поле колхоза «Путь к коммунизму».

Степаничев слушал, не перебивая, и лишь изредка поглядывал на полковника.

— Силами колхозников и работников местного райотдела, — продолжал тот, — экипаж бомбардировщика: два офицера — пилот и штурман, а также сержант — стрелок-радист, был задержан. При этом сержант ранен в плечо и сейчас находится в больнице...

Машина уже приближалась к большому дому, где размещалось Управление, когда Степаничев вдруг скомандовал:

— А ну, давайте-ка к самолету!

Круто развернувшись, «Победа» помчалась за город.

У подбитого бомбардировщика дежурили работники государственной безопасности, ходили авиационные эксперты.

После поверхностного осмотра генерал поинтересовался:

— Как ведут себя наши «гости»?

— Спокойно, насколько позволяет их положение, — улыбнулся полковник из местного Управления, — в один голос утверждают, что заблудились.

— Где вы их разместили?

— В райотделе.

— Ясно... Ну, что ж, для начала съездим к раненому. Посмотрим.

Сержант-стрелок после переливания крови уже пришел в себя. Бледный и ослабевший, он лежал на высоко взбитых подушках, и сначала испуганно, а потом виновато и смущенно смотрел, как розовые пальцы медсестры ловко бинтовали ему плечо.

Страх еще не оставил его, и на каждое движение в коридоре сержант тревожно поворачивал голову и прислушивался. Наконец, успокоившись, он устало закрыл глаза. Он понимал, что впереди его ждет что-то большое и важное, что, безусловно, определит его дальнейшую судьбу, думал, как вести себя в этой чужой, незнакомой стране, но мысли предательски путались, сбивались, и он не знал, как поступить. В конце концов, он, Герберт Денис Прейс, выполнял приказ, а не сам полез в эту неприятную историю. Пожалуй, лучшее в его положении было, говорить правду.

Постучавшись, в палату вошел Степаничев. Генерал свободно владел языком страны, подданным которой являлся раненый, поэтому мог обойтись без переводчика.

— Как вы себя чувствуете, сержант?

Услышав родную речь, тот вздрогнул, но угадав под белым халатом погоны, опустил глаза и сник.

— Хорошо, сэр.

Степаничев не торопил его. Сев рядом на белую табуретку, он просматривал историю болезни, любезно предоставленную врачом.

В халате он чувствовал себя непривычно, поэтому отвел полы и тут же перехватил испуганный взгляд сержанта, остановившийся на широких лампасах.

Молчание длилось минут пять. Затем, преодолевая боль, с твердой решимостью раненый поднялся и сел.

— Я хочу говорить, сэр.

— Что ж, это похвально, — улыбнулся генерал. — Сколько вам лет, сержант?

— Двадцать, сэр.

— Молодой, а уже многое успели. И пострелять, и кровь за родину пролить, и в плен попасть.

У сержанта покраснели уши.

Степаничев продолжил:

— А знаете, в нашей прессе, наверное, не сегодня-завтра появится ваша фамилия. Так, мол, и так, — Герберт Прейс — воздушный пират. Потом, конечно, будет опровержение ваших газет. Они откажутся от вас, сержант, заявят, что это наша пропаганда. Ну, ладно — откажутся. А вам-то каково? У вас, наверное, и мать есть? Представляете, что с ней будет?

— Да, сэр. Но я возлагаю надежды на ваше благородство, — тихо ответил раненый.

— Тогда давайте говорить откровенно. Всю правду. Ложь вам не поможет. У нас, у русских, есть пословица: «Ложью весь мир обойдешь, да назад не вернешься».

— Я буду говорить только правду, сэр, — оживился сержант.

— Прекрасно. Слушаю вас, — Степаничев подсел к кровати.

— Я, сержант Герберт Прейс, — начал тот, — являюсь стрелком-радистом среднего бомбардировщика 1-й эскадрильи, 6-го полка, 3-го соединения авиации стратегической ударной группы оккупационных войск в Западной Германии.

Все это раненый выпалил на одном дыхании, и Степаничев понял: сержант волнуется и надеется, что эта длинная точная фраза подтвердит его полное согласие отвечать на все вопросы.

— 7 июля, то есть вчера, — продолжал Прейс, — меня вызвал командир эскадрильи и приказал готовиться к ночному вылету для проведения испытаний каких-то приборов на машине номер 7: стрелок семерки сержант Фредерик Пассадж якобы заболел. Я хорошо знал, что за болезнь у Пассаджа: в баре «Мальва Рейна» он перебил всю посуду и из-за какой-то рыжей девки полез в драку с ребятами из морской пехоты. Владелец бара сомневался потом, везти Пассаджа сразу в морг или, может быть, армейские медики еще сумеют вернуть его клиента к жизни… Лететь предстояло очень высоко, и командир семерки, этот, высокий, с бородавкой на щеке, приказал надеть меховые комбинезоны. Мы шли без огней, на высоте 10-11 тысяч, над облаками. Уже в воздухе, выглянув из своего колпака, я заметил в машине пассажира — плечистого мужчину, одетого в такой же комбинезон, как у нас. «Видимо, из инженерной службы», — подумал я. Связь по радио с землей мы не поддерживали. Мне с самого начала не нравилась эта ночная прогулка, и я хотел, было, спросить у штурмана, куда мы летим, но в шлемофоне в ответ услышал такую отборную брань, на какую способен только наш штурман. Проверив прицел, я еще раз, но уже осторожно, взглянул на пассажира — из-за него, видимо, и затевалась вся эта катавасия, чтоб он провалился. И он, действительно, провалился, сэр! Но я забегаю вперед…

— А вы не спешите. Не так будете уставать, и мне легче будет, — улыбнулся Степаничев.

Раненый удивленно и благодарно посмотрел на генерала, но тут же нахмурился и, усевшись поудобнее, продолжил рассказ.

— Лампы светились только на приборах, и я не мог разглядеть пассажира, но заметил, как тот сбросил комбинезон и, хотя в машине было не жарко, остался в обычных штанах и безрукавке. Затем он достал большую коробку с сигарами и чиркнул зажигалкой, в свете которой я разглядел длинный шрам на его руке. Покурив, он надел гражданский пиджак, легкий плащ, закрепил парашют, потом, перевязав шнурком комбинезон, пристегнул его к десантному ранцу и выдвинул из-под лавки чемодан. «Чудак! — подумал я. — Не собирается ли он прыгать ночью?!», но в шлемофоне прозвучала команда: «Внимание!», и мне пришлось переключиться на выполнение своих прямых обязанностей.

Чуть погодя командир прокричал штурману: «Полдела сделано! Мы почти над целью». Машину в этот момент сильно бросало, как бывает обычно в горах, при этом за бортом не было видно не зги. Скорость заметно снизилась, и когда я в третий раз посмотрел вниз, то увидел, что пассажир, ежась от холода, стоит над нижним люком. На голове у него был шлемофон, а на лице какая-то маска, похожая на кислородную, только с очень большими изогнутыми очками. Зачем ему кислород, когда мы шли на нормальной высоте? Надел он на себя много, стоило бы захватить еще и смирительную рубашку: только ненормальный мог решиться прыгать в такую тьму, да еще зная, что внизу — горы. В том, что мы летели над ними, я уже не сомневался.

Люк открылся. «Безумный, что ты делаешь?» — чуть не закричал я. Штурман махнул рукой, и пассажир провалился в отверстие. Вдруг я услышал крик командира: «Слева сверху ... истребители! Огонь!» Пришлось нажать на гашетку. Я уже догадывался, где находится бомбардировщик и чьи это истребители, но приказ есть приказ, и я стрелял, сэр. О том, что было дальше, вы, наверное, знаете лучше меня.

Сержант, по-видимому, устал. Лоб его побледнел и покрылся каплями пота. Раненый выжидательно смотрел в глаза генералу, как будто тот сейчас должен был решить его судьбу.

«Парня еще не успели испортить», — подумал Степаничев и спросил:

— Чем вы занимались до призыва на службу?

Выяснилось, что до армии Герберт Прейс работал в радиомастерской и был честным малым. Он и сейчас вел себя честно, рассказав русскому следователю всю правду об этой нехорошей затее, но было бы лучше, если бы об их разговоре все же не узнали в штабе 3-го авиасоединения. Как-никак, а дома у него остались мать и сестра. «Вы меня понимаете, сэр?».

Степаничев пообещал Прейсу, что начальство сержанта не узнает о его рассказе и, пожелав радисту здоровья, вышел из палаты.


Глава II ВСТРЕЧА

Поезд мчался, рассекая густой воздух жаркого дня. В вагонах беспомощно гудели вентиляторы; верхние четвертинки окон, вопреки железнодорожным правилам, были открыты с обеих сторон. Всегда вежливые, но строгие во всем, что касалось порядка в вагонах, проводники старались не замечать произвола пассажиров. Они и сами изнывали от жары в застегнутых доверху форменных френчах: вокзальные термометры показывали плюс 34 градуса в тени.

В купе не было слышно привычных неторопливо-долгих дорожных разговоров, и только диктор радиоузла вялым голосом напоминал, чего нельзя делать в пути. Угрожая какой-то статьей, он убеждал, что проезд на крышах вагонов запрещен. Несмотря на духоту, кажется, никто и не собирался лезть на вагон, а если бы кому и пришло в голову это сделать, то вряд ли бы он обратил внимание на грозное предостережение диктора.

В первом купе девятого вагона пассажиры азартно резались в домино на чемодане, а за стенкой полный мужчина в пижамных штанах и сетчатой майке, доставая из саквояжа лохматое полотенце, притворно жаловался спутникам:

— Один уже проломили, за другой взялись.

Жара не спадала.

Парень в футболке, глядя в окно на синеющую прохладой полоску леса на горизонте, тоскливо проговорил:

— А там, наверное, родниковые озера! Вода холо-о-одная. Эх, нырнуть бы!

На него посмотрели так, как смотрит голодный человек на того, кто рассказывает о способе приготовления котлет по-киевски.

Лишь один пассажир этого купе — молодой человек в шелковой безрукавке — казалось, не мучился от жары. Сев в вагон, он аккуратно повесил серенький, выгоревший пиджак, забрался на верхнюю полку и проспал два часа. Теперь же, расположившись напротив парня в футболке, он смотрел в окно. Глаза его, обрамленные темными, высоко приподнятыми у висков бровями, становились то ярко серыми, то блеклыми — в зависимости от мелькания света и тени от пролетающего мимо пейзажа. Очевидно, в такт своим мыслям он медленно гладил пальцами длинный — от кисти до локтя — розовый шрам на внутренней стороне короткой мускулистой руки.

Солнце, словно и ему стало жарко от собственных лучей, спряталось, наконец, за тучу, похожую на снежный сугроб, но духота не спадала. Радиоузел передавал уже морские песни Утесова. Пассажиры мечтали о свежести моря.

В конце узкого коридора кто-то громко, с едва заметным кавказским акцентом воскликнул:

— Антон Иванович, генацвале! С трудом тебя разыскал! Весь поезд обегал! На ходу билет взял, на ходу в вагон вскочил, и все, понимаешь, из-за этого Рыбохлестова. Никак проект не решится подписать, перестраховщик!

Вся эта тирада была адресована, очевидно, толстому человеку, вышедшему покурить в коридор, поскольку в ответ раздался его голос:

— Ну и как, все же подписал? Вы, кстати, в каком вагоне едете, Константин Никифорович?

— Как не подписать! В пятом... А что это мы тут с вами стоим?! Пойдемте-ка лучше в вагон-ресторан. Там пиво холодное, заодно и новости обсудим.

Молодой человек со шрамом повернул голову к двери, прислушиваясь к разговору двух сослуживцев, потом разгладил широким пальцем морщинки, набежавшие на переносицу, подошел было к двери, но, еще не видя тех, кто разговаривал, решительно и даже как-то нервно повернул обратно. В это время вагон качнуло на повороте. Высокий бородач, проходивший мимо и которого назвали Константином Никифоровичем, потерял равновесие и, завалившись в купе, толкнул парня плечом. Еле удержавшись за верхнюю полку, он смущенно улыбнулся и пробасил:

— Извини, дорогой!

Тот, кому были адресованы слова, повернул голову и шевельнул веками. Когда глаза их встретились, улыбка медленно сползла с лица грузина. Еще секунду-другую они смотрели друг на друга, пока память обоих не завершила некий оборот. Потом бородач лизнул губы и тихо-тихо, удивленно проговорил:

— Игорь? — И, уже не сомневаясь, изо всех сил закричал: — Игорь! Чертяка! Как же так? Неужели это ты?! Ну, конечно, это ты!

— Костя! Замбахидзе! Вот так встреча! А борода-то тебе зачем в тридцать лет?

Выйдя из купе, они долго хлопали друг друга по плечам, как будто каждый такой жест состоял из целой фразы, заранее подготовленной и вдруг утерянной.

Возгласы разбудили сонных и притихших от жары пассажиров. Они выставляли любопытные головы из дверей, а в соседнем купе даже прекратился стук домино.

— Двенадцать? Да, двенадцать лет не виделись! — воскликнул бородатый Костя. Одной рукой он обнимал товарища, а другой толкал в бок своего сослуживца. — Понимаешь — друг юности! Вместе в школу ходили, вместе молодыми и красивыми были, вместе одних девушек любили! Что, разве не так? Это вы вместе с Генкой по Рите сохли.

Игорь лишь повел бровями в сторону пассажиров, словно стесняясь своего шумного товарища, и как-то неуместно перебил:

— Жарко здесь, пойдемте лучше в ресторан.

Они заняли столик в углу. Костя заказал шашлыки и дюжину бутылок пива.

— Не волнуйся, дорогой, это на первый взгляд кажется, много. Начнешь пить — еще захочется. Львовское пиво — лучший напиток, если не брать, конечно, грузинские вина. Кто-то будет возражать?

Но никто не собирался этого делать, и Костя открыл первую бутылку.

— А я думал, ты погиб, — наполняя стаканы, сказал вдруг Костя.

— Это как? — улыбнулся Игорь.

— Мы когда с тобой в последний раз виделись?

— Во время форсирования Днепра, когда тебя ранило.

— Да. После этого я три месяца в харьковском госпитале провалялся. Как-то встретил там лейтенанта Одинцова. Помнишь Мишку Одинцова?

— Тот, что с нами училище кончал? Высокий, в веснушках?

— Точно. Так он рассказал мне, что под Фастовом тебе приказали провести сосвоим взводом разведку боем, но во время контрнаступления немцев ты был отрезан от дивизии. Мишка говорил, что больше двух недель о тебе ни слуху, ни духу не было. Потом его контузило, и он попал в наш госпиталь. Мы с ним даже как-то ночью в ординаторской, за стаканом спирта помянули тебя.

Игорь, нахмурив брови, хотел что-то сказать, но Костя перебил его и оправдывающимся тоном закончил:

— Я тоже не сразу поверил — писал, искал тебя, но, знаешь, как бывало: письма гонялись за адресатом по полгода. А потом меня выписали, и занесло меня аж на Крайний Север. Только через двенадцать лет вот встретились, и то случайно.

Костя, перегнувшись через стол, крепко обнял товарища.

За окном совсем стемнело. Рожденные дневной жарой черные кучевые облака стерли робкие крапины первых звезд. Где-то в горах прокатился гром, и эхо еще долго разносило его глухой отзвук. Сверкнула молния, первые капли дождя длинными полосами стали усеивать стекла.

Замедлив ход, паровоз лениво проплыл мимо стрелочного поста, после чего пассажиров слегка качнуло, звякнула посуда на стойке — поезд остановился.

Игорь посмотрел на часы.

— Ты что, сходить собираешься? — Костя вопросительно поднял брови.

— На следующей станции, в Стопачах.

Замбахидзе разочарованно крякнул:

— Вот те раз! Только встретились, а он уже убегает.

Сослуживец Замбахидзе, молча тянувший желтоватое, уже без пены пиво, заметил:

— Следующая станция не Стопачи, а 17-й разъезд. Двадцать минут езды. Да и там, ожидая встречный, стоять минут двадцать, а затем к Стопачах — еще тридцать. Так что больше часа в запасе имеете.

В это время из тамбура послышалась громкая перепалка: кто-то с перрона пытался «пролезть» в ресторан, несмотря на все возражения старшей официантки. Голос ее постепенно слабел и, наконец, затих совсем. В вагон быстро вошел молодой мужчина в вышитой украинской рубашке, с небольшим фибровым чемоданом, за ним — две женщины с авоськами.

Костя с неодобрением поднял палец и пояснил:

— На этой станции всегда так: местные жители выходят к московскому поезду, чтобы купить здесь кондитерские и табачные изделия. А почему?

Было похоже на то, что он собирается разоблачить все изъяны и пороки в работе местных торговых организаций, но его перебил мужчина в рубашке. Он подошел и, рассовывая по карманам пачки московского печенья, попросил:

— Товарищи, позвольте, пожалуйста, меню на минутку. Хочу взглянуть.

Игорь подал ему меню и поднял глаза. Мужчина, стоявший перед ним, повел зрачками в сторону двери; рука его, державшая меню, при этом дрогнула. Полистав книжицу с указанием цен, мужчина поблагодарил и вышел из вагона.

Между тем, наконец-то, подоспели долгожданные шашлыки. Замбахидзе предложил распить бутылочку коньяка, но Игорь отказался. Когда же он зачем-то вышел в тамбур, Замбахидзе все-таки подмигнул официанту, и на столе в тот же миг появилась бутылка со звездочками.

За окном дважды ударил станционный колокол, а чуть погодя, вслед за пронзительным свистком, басовито отозвался паровоз. Поезд тронулся.

Прошло минут десять, а Игорь все не возвращался. Шашлыки на тарелках стыли, покрываясь светлой пленкой жира, за соседние столики садились ужинать уже новые посетители. Один из них — парень в футболке, разложив домашние бутерброды, попросил две бутылки пива.

Когда поезд остановился на 17-м разъезде, Костя забеспокоился всерьез.

Тревога его усилилась, когда проводники открыли дверь, и в вагон зашли три пограничника, старший из которых, лейтенант с тонкими усиками над припухлыми розовыми губами, попросил пассажиров предъявить документы. Обойдя все столики, патруль направился к выходу.

Где же Игорь? Беспокойство Кости передалось и его сослуживцу: он ерзал на стуле и озабоченно поглядывал на дверь.

В это время за столиком у буфетной стойки лысеющий официант доверчивым шепотом, различимым аж в другом конце вагона, рассказывал молоденькой буфетчице о каком-то событии, произошедшем на границе:

— Представляешь… Буквально вчера... Банда, человек десять… Мой знакомый приехал утром оттуда, — официант многозначительно ткнул пальцем в сторону стойки. — Так такие ужасы рассказывал. Прямо на его глазах пятерых убили, двоих в плен взяли, а трое прорвались. — Официант слегка путался в цифрах, очевидно, округляя их по привычке.

Как ни странно, эта болтовня возымела на Костю действие: граница и в самом деле была в двух шагах.

Что же случилось с Игорем? Костя поднялся и подошел к парнишке в футболке.

— Скажите, вы не встречали моего приятеля, вашего соседа по купе?

Тот чуть не подавился бутербродом:

— Он же сошел! Еще в Клушах. Заскочил в купе, схватил пиджак и уже на ходу выпрыгнул. Я сам видел.

— Простите.

Костя вернулся к своему столику. Растерянно сев, он машинально стал вертеть пальцами пивную пробку, затем, потерев ладонями лицо, стал задумчиво смотреть в черное окно. «Почему он сбежал? Что случилось? Двенадцать лет ведь не виделись. Сходить ему в Стопачах, а вышел он в Клушах. Врал? Что же могло случиться за эти двенадцать лет? Он же воевал. Потом, правда… пропал без вести. Без вести… Плен?! Плен...». Костя прикусил губу. Граница. Патруль. Слова официанта. Да нет, не может быть! Но почему тогда обманул, сбежал?

Игорь! Костя помнил его крепким, неторопливым юношей с пепельно-серыми глазами, обрамленными сверху темными-темными крутыми бровями. Над правой из них, у самого изгиба торчала щеточка, которую он имел привычку крутить в минуты раздумья большим и указательным пальцами. Он узнал эту щеточку и вспомнил привычку сейчас, когда вместе с Игорем пил пиво. Внешне он мало изменился, стал только выше и шире в плечах. Но это внешне…

Сослуживец, молча наблюдавший за Костей, наконец, произнес:

— Прошу прощения, но я должен заметить, что двенадцать лет — это все-таки не двенадцать часов. Еще раз простите, но я полагаю...

Костя, закусив губу, посмотрел соседу в глаза. Тот умолк, а Костя, глядя поверх седеющей головы сослуживца, все продолжал что-то взвешивать на чувствительных и в то же время таких мучительных душевных весах. Потом встал и быстро пошел к двери, бросив товарищу, поднимавшемуся из-за стола:

— Я сейчас!

Лейтенанта-пограничника он нашел уже на перроне, под навесом — шел дождь. Лейтенант молча выслушал Костю, затем, поспешно написал короткую записку и отдал ее сержанту со словами:

— Немедленно передайте через железнодорожный телеграф участковому в Клушах. — Повернувшись к Косте, он протянул ему руку — Спасибо, товарищ Замбахидзе. Будем надеяться, что это просто недоразумение. Все-таки старый приятель... Не очень-то приятно.

Не останавливаясь, прогромыхал встречный поезд.

— И еще один вопрос, товарищ Замбахидзе. Когда вы встретились, на вашем товарище был пиджак?

— Да, пиджак был. Висел в купе.

— Вы меня не поняли. Я хочу знать, снимал ли он при вас пиджак. Вернее, видели ли вы его руки открытыми?

— Руки? Видел. Руки, как руки, одна, правда, изуродована шрамом. На войне, видимо, задело — в детстве этого шрама не было… Э, да что там руки! — Костя вздохнул и, не прощаясь, побрел к вагону.


Глава III ЯВКА

Гроза прошла стороной, но здесь по небольшим лужам еще накрапывал теплый мелкий дождик. Игорь Карпенко вышел из здания вокзала на почти невидимую в темноте дорогу и, приподняв воротник пиджака, огляделся.

Станция Клуши удобно примостилась возле горного ущелья, по краю которого пролегла железная дорога. В темноте ущелья, параллельно дороге глухо журча и налетая на камни, протекала река. Слева, у подножия горы, по ту сторону насыпи мерцали огоньки — судя по тому, что туда направились несколько человек с поезда, там находился какой-то дом отдыха.

Было около полуночи. По дороге навстречу кто-то шел, и Карпенко негромко окликнул:

— Лосько, ты?

Молодой мужчина в вышитой украинской рубашке с небольшим чемоданом так же тихо отозвался:

— Я.

— В чем дело, Стась? Почему ты снял меня с поезда в Клушах?

— В Стопачи ехать бесполезно. Уже месяц, как Ярема там не живет. Его перевели сюда на место лесника, ушедшего на пенсию.

— Странно. Что же, за кордоном не знали об этом?

— Наверное, нет. Ярема живет здесь, на краю села, у самого леса.

Они стояли в тени забора какого-то здания и беседовали вполголоса. Дождь совсем утих, лишь теплый ветер встряхивал мокрые кроны деревьев, и капли, как горошины, барабанили по асфальту.

— Что ж, ничего не поделаешь. Надо идти, — Карпенко опустил воротник и вышел на дорогу.

Они шли по длинной улице села. Карпенко хромал.

— Что с тобой? — Лосько показал на ногу.

— Так нужно, — неопределенно ответил Игорь.

— Ясно… Тихо, подходим. Третья хата справа.

Карпенко быстро оглянулся — улица была пуста, лишь впереди темнел хвойный лес, глухо шумевший высокими вековыми соснами.

Спутники подошли к осклизлому, почерневшему от времени забору. Лосько подобрал камень и ловко бросил его через изгородь в дверь дома. В ответ, звякнув цепью, во дворе залаял пес. Карпенко и Лосько припали к мокрым доскам.

Наконец заскрипели петли, и кто-то вышел на крыльцо. Цикнув на пса, глухой голос спросил:

— Кой черт камни бросает?

Ему ответил Лосько:

— Товарищ Ярема, это я, Зинченко, с лесхоза. У тебя на втором участке молодняк вчера порубили.

— Чтоб у них руки отсохли! Ты с поезда, Зинченко?

— Нет, попутной машиной.

— Добре. — Из темноты выросла высокая фигура лесника в форменном наброшенном кителе. — Прошу, проходьте в хату, — не особенно обрадовавшись поздним гостям, буркнул хозяин.

Хату Яремы можно было бы назвать деревянным домом. Разделенная на две комнаты, кухню, кладовую и сени, она скорее напоминала квартиру городского типа. Разная, невесть откуда собранная мебель. Здесь же, на кухне, большая печь, глиняная посуда, в углу — сверкающая острая коса.

Еще не старая, но рано увядшая женщина — видимо, жена Яремы — робко поздоровавшись, собрала из подола клубки шерстяных ниток и неслышно вышла в сени. Вернувшись, она поставила на стол высокий кувшин молока, миску с медом и положила круглую лепешку. Потом взглянула на мужа и, поправив на голове платок, вышла.

В керосиновой лампе прыгал беспокойный огонек.

Лосько налил в кружку молока, отхлебнул, заел глоток пахучим хлебом. Карпенко не притронулся к еде. Сидя на лавке, он морщился, растирая ногу, которая все-таки сильно болела. Хозяин — мрачный мужчина лет пятидесяти с обвисшими, в желтых подпалинах усами — молча, выжидал.

Покончив с молоком, Лосько повернулся к нему:

— Мы от «Серого». Вы получили приказ?

Ярема кивнул.

— А почему не сообщили, что переехали из Стопачей сюда? — подозрительно глянув, спросил Карпенко.

Ярема вспылил:

— Почему, почему! А попробовали бы вы, пан начальник, поработать здесь на рации. Меня в Стопачах накрыли бы, я еще вовремя смылся. Перебрался вот сюда, да батареи отсырели. Запасных не было. Принимать еще как-то принимал, а передавать не мог.

— Врете! — оборвал Карпенко. — Вы испугались.

Ярема замолчал.

Нога мучила Карпенко все сильнее, и он уже не делал попыток сдерживаться: кривил губы и качался, обхватив колено руками.

Ярема, пытаясь смягчить гнев гостей, особенно Карпенко, в котором он признал старшего, принес таз с горячей водой и два толстых полотенца.

— Пан начальник, позвольте глянуть ногу. Я хоть не врач, но немного разбираюсь в этом.

— Потом, — перебил его Карпенко. — Сначала дело. Куда нам приказано идти?

Ярема взглянул в окно и прикрутил фитиль в лампе. Затем подошел к двери, тихо открыл ее и вышел на улицу.

— Все спокойно, — сказал он, вернувшись и тяжело опустившись на лавку. — Вам приказано быть в Старом схроне, километрах в 14 отсюда. Я проведу.

— Не надо, — сказал Карпенко. — Зинченко, — он бросил взгляд в сторону своего спутника, — знает здешние места. Объясните только, как туда пройти.

Ярема подумал и согласился:

— Хорошо. — Он поднял доску столешницы, вытащил оттуда карту-двухверстку и, предварительно стерев рукавом капли молока, осторожно развернул ее на столе. Втроем они склонились над картой. — Тут, — Ярема ткнул твердым ногтем в какую-то точку. — Из села выйдете этим путем. Потом тропой подниметесь в гору, свернете на север и пойдете вдоль реки. Держитесь правого рукава, он выведет вас к Вороньему ущелью. Места здесь заросшие, глухие. Шагов через триста найдете могилу с крестом, а рядом камень, под ним и будет вход в схрон. Чтобы открыть его, сначала на камень надо надавить, а потом повернуть против часовой стрелки, влево.

— Один дойдете? — спросил Карпенко у спутника. — Я заночую здесь, а то нога болит сильно.

Яреме это не понравилось, он засопел и заерзал на месте. Было видно, что ему очень не хотелось оставлять у себя гостя. Карпенко заметил это:

— Что, опять боитесь?

Ярема вскипел, но сдержался. Скривив рот и обнажив из-под усов крепкие редкие зубы, он процедил:

— Я не трус, пан начальник. И об этом хорошо знает «Серый». Только мне приказано никого у себя не оставлять. Никого! — подчеркнул он, глядя воловьими глазами в лицо Карпенко.

— Ладно, — смягчился тот. — Об этом поговорим после, а сейчас проводите Зинченко.

Ярема принес тяжелые кирзовые сапоги, брезентовый плащ, узелок с едой и подал их Лосько-Зинченко:

— В ботинках вам туда не пройти, да и дождь, холера его возьми, наверное, будет.

Прособиравшись еще минут десять, они ушли. Карпенко разулся, опустил больную ногу в таз с водой. Вошла хозяйка и начала стелить на лавке постель.

Минут через двадцать вернулся Ярема.

— Все в порядке, — сообщил он.

Карпенко вытер ногу, надел носок и, морщась от боли, начал обуваться. Затем небрежно бросил на стол пачку денег, которую Ярема взял и молча положил в карман.

— Вот что, — сказал Карпенко. — Эту ночь я, конечно, проведу у вас, а завтра переправьте меня куда-нибудь в более надежное место.

Ярема затеребил усы, деньги явно улучшили его настроение.

— Сделаю, пан начальник, но так сразу нельзя. Утром я съезжу, поговорю для начала с кем нужно, а потом решим, как быть. Пока же раздевайтесь и ложитесь. — Он вышел в другую комнату, буркнув жене: — Завесь окна, дура.

Прошло полчаса. Сквозь дремоту Карпенко слышал приглушенный разговор, доносившийся из-за стены:

— Завтра поеду в Стопачи, а ты возьми у Иванчуков нашу керосинку. Им только кота взаймы давать: он хоть сам домой возвращается.

Карпенко настороженно дремал. Вскочил он от того, что на крыльце кто-то громко затопал. Захлебываясь, заметался на цепи пес, послышалась возня, потом упало что-то тяжелое. Вскочив, Карпенко выхватил пистолет, но глаза его вдруг ослепил яркий свет фонаря, и властный голос приказал:

— Бросай оружие!

Щелкнули затворы автоматов. В раскрытое окно влетел другой луч света и, скрестившись с первым, уперся в лицо Карпенко.

— Сдавайся! — повторил тот же голос.

Не успел Карпенко опомниться, как сильный удар выбил у него пистолет. Пришлось поднять руки. Когда зажгли лампу, он увидел лейтенанта-пограничника и двух бойцов, которые ввели Ярему и поставили его в угол, рядом с ним. Обыскав задержанных, пограничники начали осматривать дом и двор.

Карпенко, сперва растерялся, но теперь был внешне спокоен. Он даже попросил разрешения сесть — болела нога. Сидя в углу, он обхватил голову руками и уставился в пол. Вошел сержант и положил на стол небольшой ящик, обтянутый мокрой резиной.

— Рация. В колодце нашли, товарищ лейтенант.

Ярема повел глазами в сторону сержанта.

Когда задержанных выводили, Карпенко мельком увидел заплаканное лицо хозяйки, стоявшей у печи. Ярема даже не взглянул в ее сторону, лишь хмуро бросил:

— Отдашь портнихе 25 рублей.

— Прекратить разговор! — крикнул сержант.

Их посадили в кузов крытого брезентом грузовика, туда же запрыгнули пограничники. Щелкнули дверцы кабины, и машина рванула с места.


Глава IV ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ

Степаничев со своей оперативной группой разместился в одном из кабинетов областного Управления. Было уже за полночь, а генерал все работал. Тот, кто хорошо знал его, сразу бы понял — не зря ночью сидит генерал, только очень важные дела могли заставить его бодрствовать в это время. Не любил он ночных недосыпов и отучал от них своих подчиненных. «Ночью надо спать, — говорил он провинившемуся, — а работать днем. Мы не совы. А коль не умеете планировать свою работу — идите в ночные сторожа, могу помочь вам устроиться в ближайший универмаг. Что? Дзержинский? Ну, во-первых, не забывайте, что жил он в другое время, а во-вторых, вы не Дзержинский, и подобные сравнения в моем присутствии попрошу больше не делать».

Педантичный до мелочей, генерал не любил легкомыслия и небрежности, которые иногда сопровождали иную операцию. При подготовке к ней он был раздражителен и желчен, подгонял подчиненных, стараясь как можно лучше обеспечить ее выполнение. В этом, возможно, проявлялась унаследованная от отца-крестьянина любовь к порядку, а также долгие годы работы в организации, где невнимательность и бездумность были недопустимы.

В соседней комнате раздавалась непрерывная дробь пишущей машинки, оттуда секретарша периодически приносила Степаничеву отпечатанные листы. Прочитав очередной, он толстой красной чертой что-то подчеркивал и, возвращая секретарше, делал замечания. Вот и сейчас секретарша подала генералу несколько страниц. Просмотрев их, он покачал головой.

— Перепечатать еще раз. Скажите машинистке, что по-русски слово «сумма» пишется с некоторых пор через два «м». А есть еще слово «сумА», помните, как в песне поется, — и он, вызвав немалое удивление секретарши, вполголоса запел: — «Бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах». Вот так. А машинистке передайте, что если будет ошибаться, я ей словарь куплю.

Смущенная секретарша вышла. Два сотрудника, сидевшие над картой за соседним столом, переглянулись и ниже склонили головы.

Вошел полковник ВВС и обратился к генералу, продолжая, очевидно, прерванный ранее разговор:

— Ваше предположение подтвердилось, товарищ генерал.

Степаничев погладил ершик седоватых волос и с интересом посмотрел на него. Пальцы его руки машинально вертели толстый карандаш.

— По данным постов наблюдения, самолет пересек нашу границу в 14-м квадрате, держа курс на юго-восток.

— Что, прямо в горы? — спросил генерал.

— Так точно, но там мы его потеряли. Он шел, очевидно, ниже хребта, а возвращаясь, резко свернул на юго-запад, хотя это значительно удлинило его путь назад.

— Могла быть здесь навигационная ошибка?

— Исключено. Нарушитель четко знал свой курс. Мои истребители перехватили самолет вчера в 3 часа 15 минут, а замечен он был в 2 часа 51 минуту.

— Подождите, — генерал жестом остановил полковника. — Аверьянов, дайте сюда карту. Вот вам, товарищ полковник, красный карандаш и линейка. Нанесите, пожалуйста, все, что вы рассказали. — Склонив голову набок, Степаничев следил за уверенными движениями руки полковника, делавшей отметки на карте. — Хорошо, — похвалил генерал. — Очень хорошо. Значит, они находились над нашей территорией порядка 24-26 минут?!

— Так точно, пока мы их не сбили. Если учесть скорость бомбардировщиков этого типа, угол между пролетом вглубь страны и обратным курсом, то можно предположить, что они были где-то в этом районе. — И полковник ткнул карандашом в ту часть карты, где было написано «Воронье ущелье».

— Что ж, примем это за основу. Предварительно. Логика здесь есть.— Генерал встал из-за стола. — А на ваших пилотов, полковник, будем подавать представления к наградам. Спасибо вам.

Вошла секретарша и положила на стол отпечатанные листы.

— Все готово, товарищ генерал-майор. Это последние страницы.

— Ошибок много? — улыбнулся Степаничев.

— Нет, я сама проверяла, — серьезно ответила та.

— Вот как? — в шутку переспросил он. — Ну, тогда вызывайте Васю. Пусть развезет машинисток по домам — поздно уже. Вы тоже идите, Клавдия Петровна. Спокойной ночи.

— До свидания.

Генерал вернулся к столу, посмотрел в блокнот, потом завязал папку с бумагами и положил ее в огромный, во всю стену, сейф. Когда на столе был наведен порядок, то есть каждая бумажка легла на заранее отведенное место, генерал сел на диван и, хлопнув ладонью по его тугой обивке, пригласил полковника присесть рядом. Под крепким сбитым телом полковника охнули и осели пружины.

«Здоровый парень!»

— Как вас величать, товарищ полковник?

— Глеб Артемович.

— Вот что, Глеб Артемович. Не пора ли нам с вами уже чего-нибудь перекусить? Витя! — обратился генерал к адъютанту, — принеси-ка нам, пожалуй, чайку и бутербродов.

Принесли чай и бутерброды. Полковник не заставил себя долго упрашивать.

— Скажите, Глеб Артемович, возможен ли ночной прицельный прыжок в таком труднодоступном месте, как Воронье ущелье? Учитывая, конечно, скорость самолета, ну, скажем, такого же типа, как этот наш вчерашний нарушитель, а также опыт парашютиста и его прекрасное знание местности. Это, так сказать, в идеале.

Полковник отставил стакан, вытер платком губы, подбородок и посмотрел на Степаничева.

— Ночью? В узком ущелье?

Генерал кивнул:

— Именно так.

— Это очень опасно. Даже при соблюдении всех условий, названных вами. Но если очень нужно, то можно.

— Ишь ты! Афоризмами заговорили! — улыбнулся генерал.

Тихо зазвонил аппарат «ВЧ», Степаничев взял трубку.

Докладывал начальник 7-го пограничного отряда полковник Кулемин. Он сообщил, что в Клушах, в доме лесника Яремы пограничники задержали некоего Карпенко Игоря Александровича, который пытался оказать сопротивление, но был разоружен. В доме Яремы обнаружена портативная рация. Оба задержанных доставлены в штаб отряда.

Степаничев нетерпеливо и сердито задвигал бровями.

— Значит, в Клушах? — переспросил он. — Хорошо. Кто еще задержан вместе с ним? Я уже слышал, что Ярема. Кто кроме него? Ага, значит Карпенко пришел к Яреме один. Вы уверены в этом, товарищ полковник? А я вот, настаиваю, что был еще другой… Нет, не в коем случае не искать его!.. Задержанные у вас?! Без меня Карпенко не допрашивать! Все! — Степаничев положил трубку и повернулся к летчику: — Полковник, не могли бы вы прямо сейчас подбросить меня в 7-й отряд?

— Вертолет в вашем распоряжении, товарищ генерал-майор! Прикажете подготовить?

Генерал утвердительно кивнул, и полковник стремительно вышел из кабинета.

Надевая плащ, Степаничев приказал:

— Аверьянов, остаетесь за меня. Всю оперативную информацию немедленно отправляйте на мое имя в отряд Кулемина. Вы, Боков, — обратился он к другому офицеру, — проработайте показания членов экипажа самолета. Добавьте к ним заключение технической экспертизы, фото поврежденных навигационных приборов. Кажется, все... — и он, твердо ставя ноги, пошел к двери.

Вертолет был похож на упитанную саранчу. Степаничев с подсознательным чувством неприязни влез в кабину: он вообще не любил летать, тем более неприятной была эта машина, в которую он сел впервые. Генерал закрыл глаза, но он не спал. Кололо в сердце, давило в висках — он просто устал. В итоге под однообразное гудение двигателя Степаничев задремал.

Через какое-то время вертолет, прострекотав, сел на широкий двор пограничного отряда. Полковник Кулемин провел генерала к себе.

Слушая, как позванивают его шпоры, Степаничев про себя улыбнулся. Яков Ильич Кулемин до сих пор, и в праздники, и в будни, не расставался с атрибутами лихого кавалериста: шпорами и пышными усами. Генерал знал, что в отряде Кулемина кавалерийской была только одна высокогорная застава — как раз на границе с соседним отрядом, в связи с чем, шутники из Управления пограничных войск не раз говорили ему, чтобы он сдал эту заставу соседнему отряду, а вместе с ней шпоры и усы.

«Ишь ты, гусар!» — заметил Степаничев бронзового коня на письменном столе.

— Допрос Яремы продолжается, товарищ генерал. Карпенко я пока не трогал.

— Негостеприимный ты хозяин, Яков Ильич. Коньячком бы угостил что ли. Или завязал?

— Да нет, почему же, иногда оно не грех. Так что, организовать, Юрий Кириллович?

— Отчего ж нет, по одной можно. За встречу — давно мы с тобой не виделись — да и для бодрости. Устал я что-то.

Кулемин подробно доложил о задержании Яремы и Карпенко. От Степаничева не ускользнула довольная улыбка, пробежавшая под гусарскими усами, когда Кулемин докладывал о шраме на руке Карпенко.

— Инженер Замбахидзе очень помог нам, — продолжал полковник. — Он был когда-то большим другом этого Карпенко. Представляете?

— Представляю. А вы, товарищ полковник, представляете, что пришлось пережить Замбахидзе, прежде чем пойти и заявить, что его друг — предатель?

— Бывший друг, Юрий Кириллович!

— Что ж, Яков Ильич, выходит, поймал ты «Начальника»? Молоде-ец! А я вот специально для этого из Москвы летел. Получается, зря. Говоришь, Карпенко-«Начальник» встретился в поезде с другом, пиво пил и молодость вспоминал. Неосторожно, неосторожно. Ну-ка, дай я на него посмотрю. Да ты не бойся, не заберу я его! Мне твоей славы не надо.

Кулемин уловил иронию, но не понял ее. Он позвонил, дверь открылась, и конвойный пропустил вперед Карпенко. Кулемин, кивнув головой, отпустил конвойного и с интересом посмотрел на задержанного. Как ни странно, Карпенко был спокоен. Он стоял у дверей, вытянув больную ногу.

Полковнику неудобно было в присутствии гостя первым начинать допрос. Как бы подчеркивая, что Степаничев здесь полновластный хозяин, он с равнодушным видом подошел к небольшому шкафу и достал бутылку нарзана: его с вечера мучила жажда.

Степаничев обратился к задержанному:

— Что у вас с ногой? Подвернули?

— Никак нет! — Карпенко строевым шагом подошел к Степаничеву, щелкнул по-военному каблуками и замер перед ним.

— Товарищ генерал-майор, во время выполнения задания я был задержан пограничниками в доме лесника Яремы. Перед этим капитан Лосько отправился на место, указанное Яремой, где будет ожидать прибытия «Начальника».

Степаничев краем глаза поймал растерянное лицо Кулемина и, не сдерживаясь, — очень уж печально повисли гусарские усы! — рассмеялся.

— Знакомься, Яков Ильич. Мой помощник, подполковник Карпенко. Прикажи, пожалуйста, освободить его из-под стражи — его, наверное, за дверью конвойный ждет.

Кулемин старался оставаться спокойным. Он крепко пожал руку Карпенко, но в голосе его слышалась обида.

— Ну, ошиблись мои люди — бывает. Однако, вы тоже виноваты, товарищ генерал: вовремя не предупредили, а я шел по горячему следу и поиск не прекращал.

— Да, немного не скоординировались. Думали провернуть все вне пограничной зоны, а получилось так, что Карпенко самодеятельность проявил и отправился в Клуши.

Еще в Москве генерал поставил перед Игорем задачу: прийти с паролем «Глухонемого» к леснику Яреме и узнать от него, где предстоит встреча с «Начальником». Степаничев полагал, что «Начальник» вряд ли пойдет к Яреме лично, поскольку Омелько не знал, в чем суть предстоящей операции, к тому же его хозяева наверняка сомневались, что он благополучно перейдет границу, и, возможно, опасались, что он приведет к Яреме «хвост». Что ж, предусмотрительно. Визит Карпенко к леснику должен был проверить правильность этих нехитрых рассуждений.

Подполковник Карпенко прибыл с генералом в Вышгород и прямо с аэродрома отправился в Стопачи. На помощь ему был откомандирован работник местного Управления капитан Станислав Лосько.

— Так что же произошло, товарищ Карпенко? Как вы оказались в Клушах?

— Дело в том, товарищ генерал, что в Стопачах Ярема больше не живет. Месяц назад, как опытный сотрудник, он был переведен на самостоятельную работу в Клуши, но об этом радостном событии он почему-то нас не известил, — сверкнул глазами Игорь. — Я еще из Москвы договорился с капитаном Лосько, что он сразу же выедет в Стопачи, прояснит ситуацию и будет ждать меня там, но Лосько снял меня с поезда в Клушах и сообщил об этой неожиданной перестановке кадров в лесхозе.

— Значит, во всем виноват директор лесхоза? — усмехнулся Степаничев. — Ловок же ты от шишек уходить! Ну, а дальше?

— Капитан пошел в Старый схрон, что в Вороньем ущелье — Ярема указал его, как место встречи Омелько с «Начальником». Мы договорились, что если ему понадобится помощь, он вызовет по радио работников Стопачинского райотдела. Ну а мне пришлось «захромать»: надо было проверить связи лесника, побыть с ним, завоевать доверие. — Игорь улыбнулся, вспомнив, как подобрел Ярема, увидев деньги.

— Ну и что же вы выяснили?

— Немного, Юрий Кириллович. Из отрывочного разговора с его женой я понял, что он хочет переправить меня к кому-то в Стопачи, поскольку ему приказано никого у себя не оставлять. Возможно, я успел бы узнать больше, да вот пограничники поторопились.

— Хорошо, Игорь Александрович, слушай теперь мои новости, — и генерал подробно передал содержание своей беседы со стрелком-радистом Гербертом Прейсом.

Игорь забеспокоился. Прошло больше суток, как в Воронье ущелье прибыл враг, который, очевидно, должен был прийти к месту встречи. Если капитан Лосько захочет сам, без поддержки спуститься в схрон, то там он может встретиться с парашютистом, который, наверняка, знает Омелько в лицо, хотя бы и по фото. Тогда схватки не избежать, и неизвестно еще, кто выйдет из нее победителем.

Карпенко поделился с генералом своими опасениями.

— Может, свяжемся с капитаном по радио? — предложил Кулемин.

— Пожалуй, — согласился Степаничев.

В эфир полетел писк морзянки, но дежурный радист доложил, что «Рубин» — позывной Лосько — не отвечает.

— Я позвоню в Стопачи, — сказал Карпенко, охваченный тревогой за судьбу товарища. — Может у них есть какие-нибудь вести.

Степаничев молчал. Расстегнув китель и засунув руки за пояс, он ходил по комнате. Кулемин нервно дергал себя за усы.

Игорь с нахмуренным лицом сидел за столиком и ждал, когда коммутатор соединит его со Стопачами. Наконец, в трубке что-то щелкнуло.

— Говорит подполковник Карпенко. Есть ли сведения от капитана Лосько. Давно? Сколько человек? Хорошо, до свидания. — Он осторожно положил трубку. — Товарищ генерал, час назад по вызову Лосько в схрон направились шесть работников райотдела. Больше ничего не известно...

— Плохо. Что же там произошло?.. А ну, попробуйте еще раз по рации...

Карпенко понял, что на душе генерала не так уж спокойно, как могло показаться на первый взгляд.

Около четырех часов утра принесли, наконец, шифровку от капитана. Генерал, дремавший в кресле, прочитал ее и протянул Кулемину, тот тронул за локоть Карпенко, склонившего кудрявую голову на телефонный столик.

Игорь тотчас открыл глаза и вскочил. На его щеке темнел отпечаток нарукавной пуговицы. Прочитав радиограмму, он облегченно вздохнул, но тут же озабоченно посмотрел на генерала.

Капитан сообщал, что дождался помощи и, оставив наверху засаду, вдвоем с офицером райотдела проник в схрон, который оказался пуст, но в котором обнаружились следы недавнего пребывания человека: парашют, консервная банка, свежий хворост. Схрон долговременный, имеет запасной ход вдоль подножия горы, который выходит наружу в густые заросли, метрах в 170 слева от люка. Этим запасным ходом тот, кто приходил, не воспользовался и ушел тем же путем, что и пришел. Для организации погони Лосько срочно просил собаку-ищейку.

Степаничев негодовал:

— Растяпы! Почему сразу не взяли с собой собаку! Два часа потеряли. Два часа! Ну, я им дам, пинкертонам стопачинским!

Заложив руки за спину, Кулемин прошелся по кабинету, остановился у карты, затем резко закрыл ее шторкой.

— Ущелье и горы прочесывать уже бесполезно, Юрий Кириллович. Он пришел в схрон раньше Лосько и выбрался оттуда тоже раньше. Сейчас около пяти, а ушел он во время дождя. Так что, посчитайте! За это время он мог отправиться как в сторону Клуш, так и в сторону Стопачей.

Первые лучи восходящего солнца отразились на лице генерала. Он поднялся и погасил электрическую лампу.

— Враг опередил нас по времени, и теперь ему наплевать знаем мы о том, что он был в схроне или нет. Тем не менее, высылай, Яков Ильич, пограничника с собакой. Немедленно. На моем вертолете. А в местах возможного появления парашютиста организуй засады.

— Слушаюсь. — Кулемин быстро вышел.

Степаничев взял радиограмму Лосько и, подняв к глазам очки, прочитал ее еще раз. Затем медленно положил.

— Откуда там схрон? Да еще долговременный? — Генерал поднялся. — Слушай, Карпенко, а не тот ли это схрон, о котором в 44-45 годах ходила средь бандеровцев легенда? Помнишь, одни называли его «Невидимым», другие — «Казначейским», но все как один рассказывали одну и ту же историю. В 43 году в тех местах тайно сооружалось подземное убежище. После того, как на последнее перекрытия положили последний дерн, их служба безопасности расстреляла всех строителей. Затем эти же боевики выпили канистру самогонки в честь новоселья и за помин души расстрелянных, да и упали замертво — самогон был отравлен. В результате в живых остался лишь краевой эсэсовец «Ирод», который в одиночку и замуровал своих собутыльников в том же бункере. Так была сохранена его тайна. Многие на допросах говорили, что «Ирод» перенес туда казну всех отрядов. Правда ли это — не знаю, но в 44-45 годах получили мы данные, что некоторые члены их руководящей верхушки действуют в районе Стопачи — Клуши. Мы с ног сбились, но так никого и не нашли: как вода в песок, исчезали они из-под самого носа. Так стало ясно, что где-то у них есть убежище… А «Ирода» и еще одного их главаря «Устима» мы выследили только в 45-м. Ты, кажется, участвовал в той операции, с покойным Любимовым, помнишь?

Карпенко курил и, слушая генерала, мысленно дополнял его рассказ памятными деталями. Желтая струйка дыма вилась кверху; тонкая, едва уловимая, она напоминала ему худое, словно пергаментное лицо Володи Любимова.

Когда же это было? Кажется, в октябре 1945 года.

Игорь, тогда командир роты автоматчиков войск НКВД, и оперативный работник райотдела капитан Любимов с группой бойцов оседлали бандитскую тропу, по которой, согласно поступившим данным, должен был пройти на отдых «Устим».

Главарей его уровня обычно сопровождала личная охрана, а также кто-то из службы безопасности, поэтому конспирация требовалась строжайшая, в связи с чем чекисты вошли в лес далеко от места засады и пробирались к нему тайными тропами, а то и прямо через чащу.

Операция планировалась длительная. Группа Карпенко помимо рации предусмотрительно запаслась сухим пайком на три недели и, заняв позиции, вот уже четвертые сутки ожидала встречи с бандитами... Наконец, по радио сообщили, что где-то поблизости был замечен их дозор. Требования конспирации ужесточились: ни курить, ни ходить, ни разговаривать было нельзя.

На пятые сутки пошел дождь. Он лил непрерывно всю ночь и весь следующий день, испытывая терпение людей и постепенно насыщая влагой их одежду, отчего под вечер шестого дня, у капитана Любимова начался приступ тропической малярии. Его бил озноб, периодически сменявшийся приступами жара. Ни хинин, ни водка не помогали, костер разводить было нельзя. Поискав, нашли две сравнительно сухих плащ-палатки, которыми и укрыли капитана.

Осенний ветер гнал по лесу листья, а дождь все лил и лил. Лицо Любимова стало желтым, как эти увядшие листья. Он лежал и думал, наверное, о том, что война уже кончилась, а он все воюет. А может быть, ни о чем не думал.

На седьмые сутки он начал бредить. Перед этим, отбивая зубами дробь, он успел сказать Карпенко: «Ни в коем случае не сообщай в райотдел. Приедут за мной — раскроют засаду, и тогда «Устим» уйдет». Иногда он выныривал из забытья, словно для того, чтобы еще раз повторить: «Не смей сообщать ... Провал операции ...», но Карпенко все же не выдержал и на девятый день доложил в райотдел. Там долго молчали, а вечером передали:


«Попробуйте поддержать капитана. «Устим» в сопровождении «Ирода» и вооруженного отряда в восемь человек вошел в лес».


На рассвете десятого дня на раскисшей, скользкой тропе появился человек с вещевым мешком за плечами и автоматом на груди. Он шел, держа палец на спусковом крючке, часто останавливался и озирался по сторонам. Убедившись, что все спокойно, он оборачивался, ухал филином и двигался дальше. Его пропустили. За ним шли еще двое – пропустили и этих. Наконец, на тропе, ступая след в след, появилась группа из пяти вооруженных людей. Впереди вразвалочку шел квадратный, поросший щетиной бандит, в котором Карпенко без труда угадал «Ирода», «Устим» двигался в середине группы.

На команду Игоря: «Стой, руки вверх!» бандиты сыпанули из автоматов. Чекисты ответили, в результате чего раненый в обе ноги «Ирод» выстрелил себе в рот, «Устим» и два его охранника были убиты, а ушедших вперед бандеровцев взяли живьем бойцы лейтенанта Лосько — уроженца этих мест.

Операция была закончена. Через три часа группа Карпенко выбралась на шоссе, где их ожидали машины и отдельно стоявший санитарный автобус. К бойцам, несшим Володю Любимова, спешил военный врач, но помощь его была уже не нужна: капитан Любимов умер еще в лесу, на куче листьев под колючими ветвями шиповника...

За окном уже совсем рассвело. Степаничева не было, Карпенко даже не заметил, когда он ушел. Теребя щеточку над бровью, Игорь начал вспоминать малейшие подробности своего прихода в дом лесника. В его голове оживала каждая фраза, каждый жест Яремы, которым теперь Карпенко придавал совсем другой, новый смысл.

Как себя вел лесник при аресте? Когда пограничники вывели их во двор, Ярема мрачно бросил женщине: «Отдашь Портнихе 25 рублей». Это все, что он сказал на прощанье! Его арестовывают, обвиняют в тяжелейшем преступлении, а он мимоходом говорит о четвертном, который кому-то должен. Что это? Честность? Нет, конечно!.. Но тогда что?

Открылась дверь — зашли генерал и Кулемин.

— Да нет же, — спорил он с полковником. — Следователь абсолютно верно вел допрос. Да, Ярема молчит. Он же кулак, сын кулака, убежденный националист! Понимает, что Советская власть не в Сочи его пошлет, поэтому действует по формуле: «мне все равно, а им, проклятым, ничего не скажу». Вот и молчит.

— Товарищ генерал, — Карпенко взволнованно подошел к Степаничеву. — Я тут одну деталь вспомнил...

Уловив ход мыслей Игоря, генерал насторожился.

— Возможно, это сигнал о провале явки? — подсказал Кулемин.

— Возможно, Яков Ильич, возможно. — Степаничев посмотрел в окно. — Только кто такая эта Портниха? Продавщица в сельпо или билетный кассир на станции? А может соседка Яремы?

— Зря мы, товарищ генерал, до сих пор не взяли жену лесника.

— За домом ведется наблюдение, — вмешался Кулемин, — Для ареста оснований нет.

— Вот что, товарищ подполковник, езжайте-ка немедленно в Клуши и выясните все о Портнихе и о 25 рублях.

— Слушаюсь, товарищ генерал.

Попрощавшись, Игорь вышел из кабинета. Он успел заскочить в буфет, купить пачку сигарет и через пятнадцать минут уже сидел в машине.

«Газик» с места взял третью скорость и, развернувшись, помчался так, что Карпенко пришлось ухватиться за поручень.

Вместе с ним в Клуши выехал лейтенант-пограничник с черными усиками. Он был очень смущен тем, что ночью арестовал «диверсанта», который позже оказался подполковником государственной безопасности. Расположившись рядом, он украдкой поглядывал на усталое лицо Карпенко и думал о том, как бы загладить свою вину.

На повороте порыв ветра взъерошил неприкрытую голову Игоря, и он придержал волосы рукой, при этом рукав пиджака закатался и открыл глубокий розовый шрам на внутренней стороне мускулистого предплечья. Лейтенант покраснел.

— Этот шрам вчера и сбил меня с толку, товарищ подполковник.

Карпенко улыбнулся.

— Ничего, лейтенант, не берите в голову!

Пограничник воспринял это как знак примирения и сразу повеселел.

— Кто же это вас так поцарапал, товарищ подполковник?

— Один знакомый, — неопределенно ответил Игорь и снова пригладил волосы.

Разговор не клеился. Лейтенант подумал, что подполковник все еще сердится на него, но Карпенко в мыслях был уже далеко. Он вспоминал...

... Разгромленные в 1945-1946 годах бандитские отряды Украинской повстанческой армии неотвратимо разваливались. Простые крестьяне, обманутые оуновцами, прозревали и, покидая банды, целыми группами являлись с повинной в районные отделы МГБ. Часто при этом они «прихватывали» своих главарей.

В лесных чащах, в непролазных горных ущельях, в специально вырытых и тщательно замаскированных убежищах-схронах оставались только те, кто в своей ненависти к Советской власти дошли до крайней степени. Терять им было нечего. По указанию Центрального провода ОУН они организовывали небольшие диверсионные группы в 10 – 15 человек и устраивали террористические акты. Наиболее предусмотрительные, наплевав на приказ «Центра», собирались в отряды и делали отчаянные попытки прорваться через Карпаты и Чехословакию на Запад. Один из таких отрядов в 120 человек во главе с небезызвестным генерал-хорунжим УПА «Ветром» был окружен чекистами.

Но бандитов «Ветра» не так легко было взять. Заняв круговую оборону, они повели ураганный огонь в то время, как сам «Ветер» с десятком охранников бросился на прорыв и скатился в поросший кустами глубокий овраг. Не колеблясь, Карпенко последовал за ним, и там, на дне оврага, где пахло плесенью и тленом, они столкнулись лицом к лицу, да так близко, что применять оружие было уже нельзя.

Карпенко успел лишь заметить, как в руке «Ветра» блеснул нож, и выставить вперед левую руку, а правой выхватить из ножен штурмовой тесак. Бандитский кинжал, встреченный локтем, скользнул вниз и распорол его до кисти.

В тот момент Карпенко даже не почувствовал боли. Он резко развернулся всем корпусом и коротко, снизу вверх выбросил вперед правую руку. Это был практически неотразимый каталонский удар, но «Ветер» ждал его. Предплечьем полусогнутой руки он встретил тесак, но не закрылся — это не спасло бы его — а рискуя нанизать свою руку, взмахом вниз погасил удар. Потеряв равновесие, Игорь упал.

«Все! Конец!» — молнией мелькнула мысль. Сжавшись, как пружина, он бросился навстречу врагу, но «Ветер» исчез ...

Машину тряхнуло на повороте, Карпенко качнуло на лейтенанта.

— Ну и дорога!

— Да уж! Главы двух сельсоветов спорят, кому из них ремонтировать ее, и никак к согласию не придут.

— А нам страдать, — улыбнулся Карпенко и чуть не прикусил язык: машина вылетела из ухаба и тут же с грохотом нырнула в другой.


Глава V «25 РУБЛЕЙ»

Оставив «газик» у сельсовета, лейтенантдвинулся к дому Яремы. Карпенко вышел из машины и, присев на свежую траву, покусывал сорванный стебелек.

Село просыпалось. Вот подняв тучу пыли, прошло стадо. Из-за угла вышли женщины с тяпками, которых догнал на велосипеде какой-то дядька в соломенной шляпе и стал сердито подгонять. Карпенко взглянул на часы: было половина седьмого.

Наконец, пришел лейтенант. Он сообщил, что жена Яремы отдала 25 рублей своей дальней родственнице Марине Кравчук — Портнихе, которая жила вместе с отцом возле правления колхоза. К ним Карпенко пошел уже сам.

Дверь ему открыла высокая девушка, с открытыми загорелыми руками и смешливым взглядом.

— Добрый день, — поклонился Игорь.

— И вам того же! — весело ответила девушка.

— Мне бы... — начал Карпенко.

— Кваса? Есть, из хлеба. На похмелье в самый раз.

— Нет, дорогая, — улыбнулся Игорь, невольно поддерживая шутливый тон.

— Дорогая, да не ваша.

— Не может быть. А я вот возьму и украду тебя!

— У нас воров судят!

Идя к Портнихе, Карпенко никак не ожидал такой развеселой беседы. Ему казалось забавным неожиданное знакомство с этой смуглой девушкой, и если бы не дело, по которому он постучался в эту суриком крашенную дверь, Игорь охотно проговорил бы с ней часок-другой.

— Так что же вам надо?

— Мне нужна Марина Кравчук, — сказал Карпенко и уже серьезно посмотрел на девушку.

— Нет ее. Может, в райцентр на базар поехала? Сегодня базарный день.

— А когда вернется?

— Понятия не имею! Она ж, как молодой месяц: везде побывает, все узнает.

— Ты что же так непочтительно о матери говоришь? Ведь родная она тебе.

Девушка лишь пожала плечом. Глаза ее вдруг стали строже, а полные губы сложились в едва заметную презрительную улыбку.

«Да, не в ладах ты, видать, с матерью», — подумал Игорь. Он и сам не знал почему, но мысль эта его утешила.

Присев на крыльцо, Карпенко достал сигарету, но так и не закурил. Дочь Портнихи села рядом и, глядя куда-то перед собой, строго произнесла:

— Бывает так, что мать хуже мачехи...

Карпенко посмотрел на нее теплым, сочувственным взглядом, а она продолжала, уже не стесняясь этого приятного сероглазого парня.

Три года назад мать выгнала ее из дома за то, что она подала заявление в комсомол, а когда узнала, что дочь хорошо заработала в колхозе, забрала обратно. Стало ясно, что вместе им не жить. Что делать? Мать все время на базарах пропадает, продает, перекупает и снова продает, а работать в колхозе не хочет. Позор! Все село в нее пальцем тычет... А сам он, кстати, кто будет и зачем ему Марина Кравчук? Не из районного ли финотдела? А-а, уполномоченный по заготовкам. Новенький, что ли? Ну, прощайте, тогда, а то ей на работу пора, вон уже девушки с ее звена пошли. Мать же, видимо, будет только вечером.

Девушка побежала вслед за подругами. На углу она остановилась, озорно крикнула, что вечером тоже будет дома, и рассмеялась. Игорь улыбнулся, помахал ей рукой и пошел прочь, время от времени поворачивая голову в ту сторону, откуда раздавался низкий грудной голос его новой знакомой.

Постепенно голоса стихли. Карпенко свернул за угол и пошел быстрее. Надо было спешить: Марина Кравчук, получив 25 рублей, наверняка отправилась в Стопачи.

Игорь вышел на дорогу, увидел «газик» и, сев рядом с водителем, наконец, закурил. На заднем сидении устроился участковый милиционер, которого, по указанию Игоря, «на всякий случай» захватил лейтенант.

Выехав за село, машина, гремя на ухабах, исчезла в густой пыли проселочной дороги и через несколько минут была уже на развилке, где свернула к железнодорожной станции, видневшейся за широкой полосой шелестевшей на ветру переспелой ржи.

Впереди, в сторону переезда, медленно шла колонна машин с досками, которая у самого переезда уткнулась в несколько стоявших телег со жмыхом.

— Давай на обгон, — предложил Карпенко.

— Нельзя здесь, — возразил шофер. — Все равно шлагбаум закрыт.

Недалеко от них собрались водители, ездовые и несколько пассажиров.

— Надолго этот перекур, товарищи? — крикнул Карпенко, высунувшись в окно.

— Пока курева хватит, — отозвался кто-то.

— Ты лучше вон у кого спроси, — один из водителей кивнул в сторону мужчины в форме военизированной охраны и остановился прикурить у ездового.

Вохровец улыбнулся и подошел к шоферам.

— Ставьте по сто граммов, ребята. Пойду к будочнику, договорюсь, чтоб сперва вас пропустил, а затем уж поезд.

— Только с меня не бери, я сам шутить люблю, — подмигнул водитель.

— Он, братцы, поезд держать будет, пока мы рельсы переедем, — кивнул на вохровца ездовой.

За кузовом грузовой машины Карпенко не успел разглядеть разговаривавших.

Наконец шлагбаум поднялся, и водители разошлись по машинам. Хлестнули плети ездовых, заурчали моторы — колонна медленно потянулась через переезд и въехала в узкую улочку, с которой начинались Стопачи.


* * *


К дежурному по станции Стопачи подошел плечистый вохровец с небольшим потертым чемоданчиком.

— Товарищ дежурный, я из пожарной части. Возле входного семафора со стороны 17-го разъезда на полотне набросано сухое сено. У вас что, пожара давно не было? В такие жаркие дни сено легко может вспыхнуть.

Дежурный равнодушно пожал плечами.

— А я здесь причем? Обращайтесь к дорожному мастеру — Коломийчуку. Это его забота.

— А где он, этот Коломийцев? — спросил вохровец.

— Не Коломийцев, а Коломийчук, — поправил его дежурный. — Он у товарной конторы. Метров пятьсот отсюда будет. Да вон он, кстати, идет!

По дороге, размахивая молотками на длинных ручках, шли двое. Вохровец надвинул фуражку на лоб и пошел им навстречу.

— Кто из вас Коломийчук?

Коренастый железнодорожник в выцветшей фуражке глянул на него исподлобья:

— Ну, я.

Вохровец строго и нудно начал его отчитывать. Второй железнодорожник, потоптавшись на месте, понял, что разговор затягивается.

— Пойду я, Степан Федорович, — произнес он и зашагал по шпалам, привычно обстукивая рельсы длинным молотком.

Когда они остались вдвоем, вохровец шепнул:

— Я привез вам привет из Ужгорода от Людмилы Аникиевны.

Железнодорожник удивленно приподнял плечи:

— Что-то не знаю я такой.

Тот не обратил на это внимания.

— Пойдемте к вам в контору. Я должен заактировать пожароопасное состояние на перегоне.

В конторе никого не было. Пожарный не спеша запер дверь на ключ. Коломийчук, встав у стены, глубоко засунул руки в карманы.

— Что вам угодно? — твердо спросил он.

— Я привез вам привет из Ужгорода от Людмилы Аникеевны.

— Как она себя чувствует? Собирается ли ко мне в гости?

— Нет, она едет в Крым.

— Все верно.

— Что с Яремой?

— Его ночью арестовали! — ответил железнодорожник. Голос его сразу охрип. — Вы еще вовремя успели. Надо немедленно бежать! Немедленно! Они могут прийти за мной в любой момент!

— Откуда вы знаете об аресте Яремы?

— Мне сообщили, — жестко сказал Коломийчук.

— Ясно. Сколько у вас здесь людей? — спросил «пожарный». Он стоял к нему спиной, читая «Боевой листок», висевший на стене.

— Я один. А зачем вам люди? — В голосе Коломийчука прозвучали нотки недоверия. — Мне приказано помогать вам, и кроме меня, здесь никого нет.

Боковым зрением вохровец видел, что Коломийчук не спускает с него глаз. Правая рука его была в кармане.

Вохровец улыбнулся, повернулся к Коломийчуку и сбил фуражку на затылок. С той же улыбкой он подошел к мастеру и вдруг резким движением, ухватив его за лацканы кителя, притянул к себе. Лицо пожарника стало злым, глаза сузились.

— Я вижу, Крыса, не узнаешь ты старых знакомых?

Коломийчук отскочил назад, в его глазах застыл ужас. Он что-то хотел сказать, но ладонь гостя зажала ему рот.

— Я для вас только «Начальник». Запомните это, Коломийчук. К вечеру найдите своих, пусть они будут наготове. Встретимся в поезде Стопачи — Вышгород, в тамбуре седьмого с головы вагона. Переоденьтесь и старайтесь поменьше тут попадаться на глаза. Где у вас рация?

— Дома, в подвале.

— Туда больше не возвращайтесь. Ключ от дома отдайте мне.

Коломийчук пошарил по карманам и достал связку ключей.

— Вот этот медный — от дверей. Подвал — за печью.

Перед тем, как уйти, вохровец спросил:

— Кстати, кто здесь начальник линейного пункта милиции?

— Был старший лейтенант Щукин, а теперь новый — капитан Никольский.

— Хорошо. Тогда до вечера.


* * *


В Стопачах участковый милиционер сразу же пошел на рынок искать Портниху, Карпенко же остался ждать его в милиции.

Марина Кравчук — с такими же черными, как и у дочери, цыганскими глазами, была подвижной и очень словоохотливой женщиной.

Не успел Карпенко поздороваться и предложить ей стул, как она затараторила.

— Товарищ начальник, это за что ж меня, как воровку какую, в милицию через весь райцентр провели? Я только своими продуктами торгую и имею на это полное право. Это все Михаська ко мне цепляется, то есть извините, Михаил Оленяк, участковый наш. Злится он на мою дочь, потому как не хочет она с ним знаться.

Карпенко еле остановил ее и улыбнулся. «Ну и балаболка!» — подумал он.

— Это мы все проверим, гражданка Кравчук. Лучше расскажите, как вы краденый лес у Яремы скупаете.

Кравчук аж всплеснула руками.

— Боже ж мой! Да кто ж вам наврал такое, товарищ начальник? Ни палки я у него не брала! Он только месяц как в Клушах работает. Да и зачем дрова летом? Дочь моя, слава богу, хвороста с колхозной лесосеки на всю зиму получает.

— Тогда за что же вы сегодня заплатили жене лесника 25 рублей?

— Я? Ей? Да то она мне 25 рублей дала!

— За что?

— Она была должна мне ... — спохватилась Кравчук. — Масло у меня покупала.

— Ложь! Кому вы передали эти деньги? — строго спросил Карпенко.

Кравчук заерзала на стуле.

— Я, товарищ начальник, ничего не знаю, — плаксиво начала она. — Это Ромка Ярема просил меня передать его деньги железнодорожнику.

Женщина рассказывала, сбиваясь и всхлипывая, но вскоре Карпенко кое-что удалось разобрать.

Роман Ярема приходился Портнихе дальним родственником. Перебравшись из Стопачей в Клуши, он стал часто бывать у Марины. Однажды он попросил ее передать железнодорожному мастеру Коломийчуку 100 рублей. С этого все и началось. Сначала она передала сто, потом дважды — по пятьдесят, а сегодня — 25 рублей. Будучи сама не очень честной в своих «торговых операциях», Кравчук заподозрила, что Ярема и Коломийчук спекулируют государственным лесом и попыталась передать Коломийчуку не 100, а 95 рублей, но тот пересчитал деньги и так посмотрел на нее, что ей «аж зябко стало». Вместе с тем, тот же Коломийчук, который был, по определению Портнихи, «начальником по рельсам и шпалам от Стопачей до самых Клуш», недавно подарил ей целый воз свежего сена, скошенного в полосе железной дороги.

Теперь подполковник Карпенко уже не сомневался, что деньги были своеобразным кодом, содержание которого менялось в зависимости от передаваемых сумм. Напрашивался вывод, что 25 рублей — это сигнал об аресте.

Карпенко забеспокоился. Надо было немедленно брать Коломийчука, но сотрудники, посланные на железную дорогу, вернулись ни с чем: Коломийчук исчез. Удалось установить, что последний раз его видел дежурный по станции, который сообщил, что перед исчезновением его спрашивал какой-то пожарный из ВОХР. Вместе их также видел бригадир пути. Начальник Вышгородского отряда ВОХР, вызванный Карпенко по телефону, сообщил, что сегодня от них никто в Стопачи не выезжал. Таким образом, для Карпенко стало ясно, что и Ярема и Коломийчук имели одну задачу: помогать парашютисту.

Он немедленно сообщил об этом генералу.

Только теперь Игорь почувствовал усталость. Слезились глаза, хотелось спать, от сигарет и голода сосало под ложечкой, но все это можно было восполнить: выспишься, поешь, и все пройдет, а вот чувство досады не оставляло его ни на минуту. Он понимал, что упустил Коломийчука изначально. Там, в доме лесника, все поначалу шло хорошо, но пойманный врасплох пограничниками он не сразу оценил всю нелепость той фразы о 25 рублях. Об этом хорошо говорить сейчас, когда ошибка уже сделана и ее видно во всех деталях. Он может даже успокоить себя мыслью о том, что это могло случиться с каждым, что на то были объективные причины, но все эти трезвые рассуждения разлетались, когда он вспоминал, что упустил Коломийчука.

Злость и досада не проходили, но вымещать их на ком-то Карпенко не умел.

Районный уполномоченный, начинающий полнеть майор, предложил вместе позавтракать, а потом отдохнуть у него. Но отдыхать не пришлось. Не успели они поесть, как в чайную вбежал сержант и подал Карпенко телеграмму, в которой генерал Степаничев предлагал ему ехать в Клуши и вместе с Лосько разобраться в сложившейся обстановке. Капитан ждал его в доме отдыха нефтяников.

Рассчитавшись, Игорь попрощался с майором.


Глава VI ДОМ ОТДЫХА

Возле Старого схрона собака сразу взяла след. Капитан Лосько со своей группой едва поспевал за проводником. Поднявшись в гору по едва заметной тропе, они выбились из сил, тяжело дышали, липкий пот заливал глаза. Более двух часов они почти бежали по лесу, ветви колючих кустов больно били по лицу, рукам, рвали одежду. Наконец, они перевалили гору, за которой уже виднелись Клуши.

Спустившись к подножью, пограничники вышли на широкую аллею дома отдыха нефтяников. Собака остановилась. Вильнув хвостом, она принюхалась, залаяла и вернулась обратно к кустам, правее от места их выхода. В двух шагах от аллеи в глаза бросились сломанные ветви шиповника и помятые кусты.

Проводник-пограничник опустился на колени и пополз по траве, при этом его галифе с каждой минутой становились все зеленее. Наконец, он поднялся и уверенно произнес:

— Здесь прятались двое, товарищ капитан.

— Вы уверены? — спросил Лосько.

— Так точно. Они были в этих кустах вчера вечером. Непонятно, только, откуда взялся второй?

Это было неожиданно.

Попытка продолжить преследование ни к чему не привела. Собака взять след не смогла: слишком много отдыхающих прошло утром по аллее.

Лосько сел на скамейку и задумался. Парашютист был здесь вчера вечером. Где же тогда он провел ночь? И кто второй? Лосько пытался ответить на каждый из этих вопросов, но не мог. Теперь он не знал, что делать.

Минут через пятнадцать он решил сообщить обо всем генералу. От Степаничева пришел лаконичный приказ:


«Ждите Карпенко».


Вернувшись с телеграфа, капитан подумал о том, что неплохо бы поговорить с администрацией дома отдыха. Но стоит ли начинать разговор без Игоря? Может быть, он привезет какие-нибудь новости. Только сейчас Лосько понял, что сделал правильно, отправив на вокзал одного из своей группы. Все же не мешало понаблюдать за теми, кто будет садиться в проходящие поезда.

Солнце поднималось все выше. Капитан и его спутники сидели у металлической ограды дома отдыха. Пес, лежавший у ног проводника, положил морду меж вытянутых лап и наблюдал за людьми, изредка подергивая кончиком хвоста. Наконец, в конце аллеи появилась фигура Карпенко, который шел, перебросив пиджак через руку. Лосько, взглянув на часы, покачал головой и поднялся ему навстречу. После короткого совещания они решили-таки побеседовать с работниками дома отдыха.

Главный врач блеснул очками и с удивлением просмотрел их документы. Что могло случиться в его безобидном заведении? В общих чертах ему рассказали, в чем дело, и попросили вызвать дежурившего вчера врача.

Софья Сергеевна, полная седая женщина в хрустящем белом халате, присев на край дивана, недоуменно выслушала просьбу Игоря:

— Пожалуйста, вспомните, не произошло ли чего-либо примечательного в течение прошедших суток. У вас же суточное дежурство?

— Да, я дежурила сутки. Но ничего заслуживающего вашего внимания, я припомнить не могу.

— А вчера вечером или сегодня ночью, не было ли каких нарушений режима со стороны отдыхающих?

— Ну, это уж, как водится, — улыбнулась женщина. — После отбоя всегда найдутся любители лунных прогулок. С этим трудно бороться.

— Кто именно вчера опоздал к отбою?

— Да разве ж я могу уследить! В начале двенадцатого я обошла корпуса и «Лесную спальню» — так у нас называется поляна в парке, где на открытом воздухе спят отдыхающие. Вроде бы все были на своих местах. Но знаете, есть у нас «специалисты», особенно из молодежи: уложат так свое одеяло, будто человек, укрывшись с головой, спит, а сам ... А что случилось то? — спросила женщина после паузы.

Карпенко посмотрел на ее седую голову, лицо с морщинистыми подушечками щек и близорукими теплыми глазами.

— Вчера вечером здесь был враг. Он встретился в вашем доме отдыха с кем-то из отдыхающих или сотрудников.

Женщина поочередно посмотрела на всех с таким видом, словно спрашивала: не шутят ли с ней?

— Значит, ночью ничего необычного у вас не произошло? — еще раз спросил Карпенко.

— Аркадий Степанович, — вдруг обратилась женщина к главному врачу, — отдыхающий Феофанов опять не ночевал сегодня в доме отдыха.

— Феофанов? — переспросил главный врач.

— Да. Тот, что имеет начальственный вид и всем замечания делает.

— Расскажите подробнее, доктор, — заинтересовался Карпенко.

— Рано утром, примерно в половине седьмого, — поспешно, словно боясь, что ее перебьют, начала Софья Сергеевна, — я вышла в парк. Накануне к нам прибыла новая группа отдыхающих. Пока их устроили, пробило три, а в шесть меня уже разбудил шеф-повар — снимать пробу. Болела голова и я решила прогуляться. Проходя мимо ворот, я услышала шум подъехавшего автомобиля. Стукнула дверца, и снова загудел мотор: на улице разворачивалась легковая машина, такси. Мне стало интересно, кто ж это так рано к нам приехал? В это время какой-то мужчина свернул на боковую аллею. Я окликнула его. Он обернулся, и я узнала Феофанова. Он, видимо, был чем-то расстроен и разговаривал со мной резко, нехотя. На мой вопрос, почему он не ночевал в доме отдыха, он ответил, что ходил на станцию ​​встречать какого-то приятеля из министерства, который проезжал через Клуши. Я сказала ему, что меня мало интересует, где работают его друзья, и, что я доложу главному врачу о нарушении режима, на что он стал хамить и сказал, что этот вопрос «уж как-нибудь сам решит с главным врачом», а мне, мол, нечего вмешиваться в чужие дела...

— Почему же вы решили, что он совсем не ночевал? — перебил Карпенко. — Феофанов мог встать пораньше и пойти на вокзал.

— А такси?! Если он действительно ходил на вокзал, зачем ему брать оттуда такси? Здесь расстояние всего 500-600 метров.

— Логично, Софья Сергеевна, — отметил Карпенко. — Однако, совсем нет логики в том, что вы после бессонной ночи до сих пор не спите по нашей вине. Идите отдыхать и большое вам спасибо!

Когда женщина вышла, главный врач встал из-за стола.

— Ну, не буду вам мешать, — он снял очки и приготовился положить их в футляр.

— Нет, нет, Аркадий Степанович, вы нам пока нужны. Останьтесь, пожалуйста, — попросил Карпенко. — С вашего разрешения, я позвоню?

— Прошу.

Начальник вокзала, с которым, наконец, соединили подполковника, ответил, что у станции нет стоянки такси. «Да нет же, говорю вам! Такси у нас не останавливаются. Точно! И сегодня утром никто не приезжал… А кто это спрашивает? Милиция? Подождите, я еще у перронных контроллеров уточню...». Минут через десять он сообщил, что утром у вокзала не было ни одной машины, и даже два пассажира с багажом, прибывшие пятичасовым поездом, сильно возмущались этим фактом.

Тогда Карпенко решил поговорить с Феофановым, но его долго не могли найти. Оказалось, что он спит в гамаке — на поляне за волейбольной площадкой.

В мятой вельветовой пижаме, с книгой под мышкой, он зашел в кабинет уверенной походкой и, не дожидаясь приглашения, сел в плетеное кресло напротив главного врача. Темно-голубые красивые глаза его встретились со взглядом Карпенко. «Такие нравятся женщинам», — с легкой завистью подумал Игорь, окинув статную фигуру Феофанова.

— Эскулапу нефтяников, Аркадию Степановичу, мой поклон! — Феофанов, сидя, склонил голову в сторону главного врача. Голос у него был низкий, грудной. Разговаривал он немного театрально, выставляя напоказ красивое русское произношение.

— Вячеслав Аполлинариевич, я пригласил вас для того, чтобы вы объяснились, — не поддержав его тон, мрачно произнес главный врач. — Сегодня утром вы имели бестактность нагрубить дежурному врачу.

«Молодец доктор! — подумал Карпенко. — Основательно начинает, издалека. Сразу, с плеча не рубит».

На щеках Феофанова проступили красные пятна.

— Аркадий Степанович, я должен довести до вашего сведения, что дежурный врач…э-э-э… как ее… Софья Сергеевна, сегодня утром в явно недопустимой форме сделала мне неуместное замечание. — Он оглянулся на Карпенко и замолчал. Затем, пристально посмотрев на главного врача, произнес не громко, но достаточно четко: — Я хотел бы поговорить с вами об этом совершенно откровенно и думаю, что лучше это сделать без свидетелей.

— Вынужден вас огорчить, — решительно возразил главный врач. — Товарищ Карпенко не является здесь посторонним лицом, и я хотел бы, чтобы вы объяснились в его присутствии.

Феофанов вновь посмотрел на Игоря, теперь уже повернувшись всем корпусом, и видимо посчитав его каким-то курортным начальством, кивнул головой.

— Что ж, извольте! Я не помню точно, что говорила мне Софья Сергеевна, но тон и содержание ее замечания меня задели. Я очень корректно дал ей понять, что с заместителем... то есть отдыхающим в таком тоне говорить нельзя. Кроме того, она сделала попытку вмешаться в мои личные дела. Признаю, я несколько нарушил режим и за полчаса до подъема сходил на вокзал. Дело в том, что на станции делает остановку поезд из Москвы, в котором сегодня утром должен был ехать мой старый приятель — Морозов — начальник ведущего главка союзного министерства, и я встретился с ним. Как видите, ничего противоправного я не совершил, и упрекать меня в этом просто-таки смешно.

— А с вокзала, значит, вы на такси приехали? — спросил, поднимаясь с дивана, Карпенко.

— Ну да, на такси, — удивленно посмотрел на него Феофанов. — А какое это имеет значение?

— Огромное. — Карпенко сел за стол, который ему сразу уступил главный врач. — Дело в том, гражданин Феофанов, что ни никакой Морозов сегодня через Клуши не проезжал по той простой причине, что утром здесь московские поезда не проходят.

— Я вас не понимаю, — нахмурил свои красивые брови Феофанов. — Ну, возможно, я ошибся и подумал, что тот поезд был московский, а это мог быть львовский или еще там какой. Морозов проводит инспекционную поездку по предприятиям своей отрасли, и вообще мог ехать хоть пригородным.

— Вы что же, не можете отличить старенькие польские вагоны пригородного поезда от цельнометаллических вагонов скорого? — улыбнулся Карпенко.

— Это что — допрос? — вскочил Феофанов. Он демонстративно бросил свою книгу на диван и пошел к двери. Но на его пути в дверях уже стоял Лосько.

— Что? Что такое?! — метнул на него взгляд Феофанов. — Извольте объяснить!! Какое вы имеете право!!!..

— Садитесь на место, Феофанов. Мы из Комитета госбезопасности, и если вас интересует правовая сторона нашей беседы, то мы задерживаем вас. Вот постановление, вынесенное на основании 100-й статьи Уголовного Кодекса. — Карпенко протянул листок бланка.

Феофанов медленно вернулся к столу. Красные пятна снова появились на его щеках. Он пытался быть спокойным, говорил с меньшей бравадой, но каждую фразу произносил с достоинством, старательно подбирая слова.

«Или он хороший актер или я непростительно ошибаюсь», — подумал Карпенко, но решил продолжать разговор в том же ключе.

— Где вы были сегодня рано утром?

— Встречал приятеля. На вокзале.

— Начальника главка Морозова?

— Нет, не его, — запнулся Феофанов. — Это я так...

— Кого же?

— Брата жены. Он в Закарпатье отдыхал, с Магадана приехал.

— Магадан конечно далеко, но мы и это можем проверить. Фамилия, место его работы?

— Я не понимаю, что вы от меня хотите! — вскочил Феофанов. — Мои встречи с родственниками, кажется, не грозят государственной безопасности!

— Возможно. Непонятно, правда, как это Морозов стал сначала вашим приятелем, а потом еще и братом жены.

— О Морозове я солгал, если хотите. Но почему брат моей жены не может быть моим приятелем?! Не понимаю, ей-богу, не понимаю!!

— Все возможно, когда человек говорит правду. А вы, простите, врете и про Морозова, и про брата жены, и о том, что ушли из дома отдыха за полтора часа до подъема. Вы здесь вообще не ночевали!

По тому, как Феофанов зашевелил бровями и заерзал на стуле, Карпенко понял, что угадал. Надо было только выяснить, когда Феофанов уехал: днем, вечером, ночью, или на рассвете? Это было очень важно.

— Куда вы поехали вчера?

— В Стопачи, попутным такси.

— В котором часу?

— Вечером.

— Вы ехали один?

— То есть, как один! Я же сказал, что машина была попутной, следовательно, в ней были и другие пассажиры, — язвительно сказал Феофанов.

— А среди них не было ваших знакомых или родственников?

— Шутить изволите?

— Нет, я спрашиваю серьезно.

— Не было.

— И последний вопрос. — Карпенко встал и посмотрел Феофанову прямо в глаза. — У кого вы были в Стопачах и что делали сегодня ночью?

— Вас это очень интересует?

— Да.

— У бабы! Детали сообщить?

— Слушайте, вы!..

— Что?! — вскочил тот.

— Сидеть! — резко приказал Карпенко. — Как вам не стыдно. Вы прекрасно понимаете, о чем вас спрашивают, а вместо прямого ответа хотите отделаться низкопробными рассказами. Здесь никого не интересуют ваши любовные похождения. Нам надо знать, где вы были сегодня ночью. Адрес вашей знакомой?

Феофанов молчал. Карпенко прошелся по комнате.

— Послушайте, Феофанов, — присел он на край стола, — я серьезно предупреждаю вас. Рано или поздно мы все узнаем сами, но в ваших же интересах, чтобы мы узнали об этом именно от вас и к тому же, как можно скорее. Вы меня поняли?

— Поверьте мне, я ни в чем не виноват! — вдруг как-то плаксиво заговорил Феофанов. — Клянусь счастьем своих детей, ничего противозаконного я не сделал. Я...

— Адрес и фамилия вашей знакомой? — перебил его Карпенко.

— Стефания Грель, тридцати лет. Стопачи, улица Привокзальная, 86. Учительница.

— Вот это полный ответ, — улыбнулся Игорь. — Больше ничего существенного добавить не хотите?

Карпенко подошел к Лосько и что-то шепнул ему. Тот быстро вышел.

— Ну, вот что, Феофанов, — Карпенко вернулся к столу. — Мы задерживаем вас на несколько часов до прояснения одного обстоятельства. Я договорился с главным врачом, вам дадут здесь отдельную комнату. С вами пойдет вот этот товарищ, — Игорь кивнул на сотрудника райотдела, зашедшего в кабинет.

Когда Феофанов в сопровождении сотрудника вышел, Карпенко расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, вытер платком лицо и шею. Опустившись на диван, он жестом пригласил Лосько сесть рядом.

— Так что у нас получается, Стась? Вчера вечером парашютист был в доме отдыха и с кем-то здесь встречался. Причем этот «кто-то» без сомнения имеет отношение к данному заведению: он или из тех, кто отдыхает, или из персонала. Почти наверняка можно сказать, что в Клушах парашютист не задержался: в небольшом селе каждый человек на виду, и в доме отдыха — тоже, так что, скорее всего, он отправился куда-то дальше, и я не сомневаюсь, что тем же вечером. Одновременно с ним тайком в Стопачи ездил Феофанов. На вопрос о месте его нахождения он начал врать, изворачиваться, юлить. Можно ли считать, что Феофанов и есть «кто-то», с кем встречался в кустах парашютист? И можно ли считать, что после встречи Феофанов сопровождал парашютиста в Стопачи? Мне кажется, что не только можно, но и нужно. Теперь, кто такая Стефания Грель? Его любовница или сообщница? Надо немедленно допросить ее, но очень осторожно. Возможно, Феофанов, передав парашютиста кому следует, зашел потом к этой даме, чтобы замести следы. Это тоже надо выяснить. Попутное такси, в котором якобы вчера вечером ехал Феофанов, шло со стороны Вышгорода. Я пошлю Аверьянову шифровку, пусть займется этой машиной. Ну, а ты пойдешь к Грель. Бери «газик» и давай туда! Захвати ребят из райотдела и пограничника с собакой. Я же пока останусь здесь. Будь осторожен! К Грель пойдешь один, чтоб не вызвать у нее подозрения.


* * *


Улица Привокзальная тянулась вдоль станции, и ее дворы с правой стороны почти примыкали к бесконечному станционному забору. Дома во дворах располагались в глубине, так что с улицы сквозь железные прутья оград и густую зелень яблонь и кустарников видны были только черепичные крыши.

Уже смеркалось, когда капитан Лосько подошел к дому № 86. Феофанов не врал: в домоуправлении подтвердили, что по указанному адресу вместе с одиннадцатилетней дочерью Аллой проживает учительница Стефания Романовна Грель, которая занимает одну изолированную комнату и кухню с отдельным входом.

Лосько пытался представить себе тридцатилетнюю женщину, профессия которой, а также неудачная семейная жизнь, должны были, по убеждению капитана, отразиться на ее внешности, и связь с этим напыщенным индюком в любом случае не добавляла Грель ничего хорошего. Как это он сказал? «Баба». Пожалуй, баба и есть.

Тяжелая коса, уложенная на голове, как дань педагогической этике, и, конечно, внешняя скромность. Такую трудно разговорить, а положение обязывало это сделать, при этом не вызывая у нее подозрения. В кармане у Лосько на всякий случай лежало удостоверение на имя инспектора областного курортного управления, но о чем может говорить такой инспектор с учительницей? Об ее отношениях с каким-то Феофановым?

Дверь ему открыла высокая стройная девушка с короткой мальчишеской стрижкой. Скромная блузка и неброская простенькая юбка выгодно подчеркивали ее крепкую спортивную фигуру.

— Мама дома? — спросил Лосько и тут же прикусил губу. «Какая мама?» Дурак! Ей лет 20, не меньше, а дочке Грель — одиннадцать.

Женщина, стоявшая в дверях, шагнула вперед, и Лосько увидел недоуменно сведенные брови, несколько морщинок у глаз и второй, едва заметный, подбородок.

— Вам кого, товарищ? — чуть улыбнувшись, спросила она.

— Стефанию Романовну Грель.

— Это я, — сказала женщина. — Заходите.

«Вот тебе и «баба»!» — подумал Лосько, глядя ей вслед. Шла она быстро и легко.

В комнате он сразу же увидел серебряный кубок с фигурой теннисиста, который стоял на приемнике.

«Спортсменка! Вот откуда эта стройная фигура и мальчишеская походка!» Он невольно посмотрел на ее маленькие, но крепкие руки.

— Простите, у меня на кухне молоко! — воскликнула Грель, и прежде, чем Лосько успел что-то ответить, выскочила из комнаты. Бежать за ней было бессмысленно, и он решил подождать. Воспользовавшись отсутствием хозяйки, капитан пристально оглядел комнату.

Книжный шкаф. Сквозь стекло солидно тускнеют золотые корешки. На стареньком письменном столе — несколько книг с многочисленными хвостиками бумажных закладок. Широкая тахта покрыта гуцульским ковром. На стенах — несколько картин в тяжелых рамах. Вроде бы все просто, и одновременно очень уютно. От чего? «Картины», — понял, наконец, капитан. Когда Лосько подошел поближе, он разглядел, что это хорошо выполненные на качественной бумаге литографии. Одна из них была ему знакома. Огромный бык с яростными, налитыми кровью глазами упал на арену у подножия каменного амфитеатра. Копья гладиаторов глубоко вошли в мощную тушу животного. К рогам его привязана молодая женщина. Ее лицо с закрытыми глазами спокойно. Страдания, муки, позор — все позади. Лишь усталость очертила юные уста. Могучий мужчина с холеным, бритым, обрюзгшим лицом, подбоченившись, смотрит на мученицу. Пола тоги небрежно переброшена через плечо. В его выцветших глазах нет ни любопытства, ни сожаления, ни удовлетворения. Лишь холодную пресыщенность и скуку можно прочитать на его лице. Наверное, так же он смотрел с балкона своего дворца на пылающий Рим...

Грель вошла так же неожиданно, как и выбежала.

— Интересуетесь картинами? — услышал капитан ее голос.

— Да, — обернулся он. — Я очень люблю Семирадского. Многие ругают его за эту вещь, но, по-моему, зря. Здесь его Нерон — настоящий символ пресыщенности и загнивания рабовладельческой империи.

— Разве это Семирадский? — искренне удивилась Грель.

Лосько кивнул.

— «Христианская Дирцея в цирке Нерона». Помните, у Сенкевича в «Камо грядеши» описание расправы над христианами?

— Конечно! — обрадовалась Грель. — А я все думала, что же мне напоминает эта картина. Там ведь Лигию так привязали.

Лосько порадовался, что вот так, непосредственно и непринужденно, начинается их знакомство.

Они продолжили разговор об искусстве. Капитан любил и знал его, но думать сейчас надо было совсем о другом. Что она за человек? Неужели враг с хорошей выдержкой или просто... Что просто? Лосько заметил, что она успела переодеться. На ней была уже более закрытая блузка и юбка-шотландка. Что же она, все-таки, за человек? Директор школы хвалил ее: опытный педагог, общественник, пользуется авторитетом в коллективе. Много сделала для организации школьного пионерского лагеря санаторного типа. Но это там, в школе. А дома? Мать-одиночка?.. Какое холодное слово! Одиннадцать лет растить дочь без отца. Неужели за эти годы она не смогла устроить свою личную жизнь? А эта связь с Феофановым?

Наконец разговор о живописи был исчерпан. Грель села рядом с Лосько на тахту.

— Ну, а теперь о вашем Вове, — сказала она. — Мне удалось уговорить руководство, чтобы его оставили в лагере еще на один месяц. Учли, что вам одному тяжело ухаживать летом за сыном. Я это по себе знаю, а мужчине, конечно, еще труднее.

— Какой Вова? — удивился Лосько и вдруг догадался: она принимает его за кого-то другого. Отсюда этот разговор о живописи, пионерлагере, чьем-то ребенке.

— Простите, товарищ Грель, но никакого Вовы у меня нет.

— Как нет? — подняла она брови. — Вы разве не Полищук?

— Нет. Я к вам по другому вопросу.

Грель нахмурилась, встала и отошла. Поднялся и капитан.

— Я вас слушаю.

— Не знаю, с чего и начать. Разговор не совсем обычный и не очень приятный.

Женщина внимательно посмотрела на Лосько.

— Каким бы этот разговор не был, я готова вас выслушать.

— Хорошо, — вздохнул капитан. — Я инспектор курортного управления Лосько. У нас в Клушском доме отдыха произошла неприятная история. Пропал один из отдыхающих по фамилии Феофанов. Отсутствует уже два дня.

— И вы пришли искать его у меня?

— Не совсем, — запнулся капитан, — Скорее спросить: не знаете ли вы, где он может быть? Ваш адрес мы нашли в его записной книжке... Я приехал сюда по другим делам и заодно, вот, решил зайти к вам.

— Вы нашли у него только мой адрес? Или будете ездить по всем адресам, которые есть в его книжке? В таком случае вам придется нанести не особо приятные визиты достаточно большому количеству женщин.

Стукнула дверь, и в комнату вбежала высокая худенькая девочка с такими же темными, как у матери, глазами.

— Мамочка, можно, я возьму твою старую ракетку и еще немного поиграю во дворе у Алеши?

Заметив незнакомого человека, девочка смутилась и вежливо поздоровалась.

Грель ласково взяла дочь за плечи.

— Ракетку я отдала в ремонт. Ты можешь погулять еще полчасика? Не больше.

Когда дочь вышла, Грель строго нахмурила брови и посмотрела на Лосько.

— Зря вы волнуетесь из-за вашего Феофанова. Такие не пропадают.

Она повернулась спиной к капитану и села за письменный стол.

Лосько был сбит с толку: поведение Грель было очень уж необычным. Поссорилась она с этим индюком, что ли? Или все это игра, и она пытается изобразить интимную драму?

— Вы еще здесь? — повернулась она. — Ах, да, вам же нужно знать, где Феофанов. Вчера вечером он приезжал сюда... — Грель зло прищурила глаза, — проведать свою внебрачную дочь. Правда, я его прогнала, и встреча не состоялась.

— В котором часу он был у вас?

— Около полуночи. Самое время наносить визиты незамужним женщинам... У вас все?

Она быстро поднялась.

— Я провожу вас.

На улице было темно, тихо и почему-то грустно. Они быстро прошли через сад. Грель, видимо, спешила выпроводить его, и даже не подала руки, лишь молча открыла калитку. И вдруг, схватив Лосько за руку, резко обернулась в сторону соседнего двора.

— Слышите?!

— Что? — спросил капитан, встревоженный ее движением.

— Нет, ничего... Показалось...

Но вдруг до них донесся неестественный звук. Как будто кто-то хрипел и всхлипывал одновременно.

— Вот, опять, — насторожилась Грель.

Лосько до боли в глазах всматривался в зелень соседнего двора, но ничего не видел. Неожиданно там, за деревьями, кто-то тихо позвал: «Громов! Громов!» Затем громче: «Громов!! Петр!!!»

И тут же тишину вечера раскроил выстрел. Второй, третий. Лосько даже показалось, что он видит вспышки.

— Это у Коломийчука! — воскликнула Грель.

— Где?!

— Во дворе Коломийчука, железнодорожника…

Капитан кубарем вылетел на улицу. Он уже понял, что произошло. «Коломийчук... Это же тот, о котором говорил Карпенко... Там же наша засада... Быстрее!»

Редкие прохожие уже спешили к соседнему двору. «Что случилось? — тревожно спрашивали они. — Грабители?.. Убили?.. Кого?..» Тяжело топая ногами и придерживая рукой кобуру, бежал милиционер.

Когда Лосько поравнялся с двором Коломийчука, трое зевак уже заглядывали через забор. Протиснувшись между ними и неосторожно задев мужчину в плаще, капитан открыл калитку и вошел внутрь. Те, набравшись смелости, двинулись за ним, но были остановлены резким и грозным: «Назад!». На песчаной дорожке, ведущей к крыльцу дома, темнела фигура с пистолетом, у ног которой кто-то лежал и, судорожно дергаясь всем телом, хрипел. Подошедший милиционер, растолкав любопытных, включил фонарь и выхватил из темноты фигуру лежавшего. Рядом с Лосько кто-то охнул и отпрянул назад.

Запрокинув голову, на траве лежал мужчина с перерезанным горлом. Его белая рубашка, руки, лицо были залиты кровью, которая темным пятном медленно расползалась по песку. В предсмертной судороге пальцы умирающего впились в землю, словно сопротивлялись той силе, которая могла оторвать его от нее, да так и замерли.

— Погаси фонарь, сержант, и очисти двор от посторонних! — приказала фигура с пистолетом.

Лосько не надо было ничего объяснять. В том, что лежал на земле, он без труда узнал одного из сотрудников райотдела — лейтенанта Петра Громова, молодого парня, который недавно прибыл из училища. Второй, с пистолетом, был капитан Воронько. Бандит, стремясь проникнуть в дом, нарвался на засаду и сумел уйти. Но куда? Ведь прошло не больше трех минут с того момента, как Лосько услышал первый стон. Он огляделся. В соседнем дворе, беспрерывно лая, металась на цепи собака. За домом Коломийчука белел высокий бетонный забор станции, а за ним в свете станционных прожекторов виднелась длинная крыша пакгауза. Толкая друг друга, люди постепенно отступали к калитке. Когда Лосько последовал за ними, кто-то крепко сжал его локоть. Это была Стефания Грель, которая смотрела туда, где лежал Громов. Лосько взял ее за руку и повел прочь.

На улице у забора любопытных стало больше. Среди них Лосько заметил оперуполномоченного Сокуренко в штатском, мимо которого во двор въехала санитарная машина, а за ней другая — с работниками райотдела.

Люди у забора шепотом переговаривались.

— Бандеровцы. Их работа, — убежденно сказал мужчина в плаще.

— Чепуха! — громко возразил ему Лосько. — Вам везде бандеровцы мерещатся! Уголовники это. Вон как бритвой по горлу чиркнули!

Грель удивленно взглянула на капитана, а мужчина страстно возразил:

— Вы ошибаетесь, это не уголовники. Методы их, согласен, но к чему только не прибегают наши враги!

Милиционеры настойчиво уговаривали людей разойтись.

Грель, казалось, уже немного успокоилась.

— Какой ужас! Как вы можете сейчас так спокойно препираться? Мне страшно!

— Ничего, девушка, не бойтесь! — подбодрил ее мужчина, — Их найдут.

— Ищи ветра в поле! — улыбнулся Лосько. — А этот тоже, растяпа, горло под бритву подставил!

Оттесненные милиционерами, они втроем — Лосько, Грель и мужчина в плаще, перешли на противоположную сторону улицы и медленно пошли по тротуару.

— Это вы зря, — все еще возражал капитану его собеседник. — Бандитов обязательно поймают. Вы, возможно, не сталкивались с местными «боевиками» из ОУН, а уж я их, слава богу, повидал!

— Чего бы мне с ними сталкиваться? — пожал плечами Лосько. — Я в милиции не работаю.

— У вас какое-то странное понятие о бдительности. Я вот в войсках МВД служил, и в 1947 году демобилизовался по ранению. Руку мне прострелили. — Только сейчас Лосько заметил, что правая рука его собеседника лежала в кармане застегнутого на все пуговицы белого плаща. — И вот уже 9 лет работаю корреспондентом республиканской газеты, а на оперативную работу все еще тянет.

Разговаривая, они незаметно прошли два квартала и оказались в конце пустынной улицы. Навстречу им никто не попадался. Грель молчала, думая о чем-то своем, Лосько поглядывал на ее лицо и стройную девичью фигуру, а корреспондент, видимо, захваченный воспоминаниями, все продолжал:

— ...Прибыл я сюда в ноябре 1945 года, в 13 бригаду полковника Иванова. Геройский, доложу вам, был комбриг...

Дорогу им преградил забор, в который улица и уперлась.

— Куда это мы вышли? — спросил корреспондент.

— А вам куда нужно?

— В гостиницу.

— Гостиница в другой стороне. — Лосько снова взглянул на Грель и встретился с ее холодным, почти враждебным взглядом

— Что это вы так на меня смотрите?

Грель усмехнулась.

— Понравились.

Она даже не считала нужным скрывать свой сарказм.

— Ну, раз так до свидания, товарищи. Не буду вам мешать. — Корреспондент склонил голову, и Лосько заметил на его лице капли пота.

— Подождите! Я пойду с вами, — предложил капитан, — нам как раз по пути.

— Но я не сразу в гостиницу. Мне еще нужно зайти к знакомым. Здесь, недалеко…

Лосько неожиданно преградил ему путь.

— Кто же это в 12 ночи знакомых навещает?

— Простите, но это мое дело. Вынужден вас покинуть. — Корреспондент попытался уйти, но Лосько не дал ему этого сделать.

Они стояли друг против друга.

— Смотрите, кажется, будет дождь, — корреспондент вдруг поднял голову к небу.

Тоже самое невольно сделала Грель. Лосько лишь успел повернуть шею, когда глаза его перехватили правую, «раненую» руку корреспондента, выдернутую из кармана. В тот же миг тяжелый удар в подбородок отбросил корреспондента к забору.

Тревожная мысль, давнобеспокоившая Лосько, заставила его вернуться к Грель. «Почему она здесь? Зачем пошла с нами? Кто она — друг или...»

Та растерянно посмотрела на него, и это мгновение едва не стоило капитану жизни. Неожиданно резко оттолкнувшись от забора, корреспондент бросился вперед. В его руке Лосько заметил блеснувшую бритву и попытался вытащить пистолет, но он как назло застрял в кармане. Еще секунда, взмах бритвы и… Грель, метнувшись, повисла на руке нападавшего. Отчаянно сопротивляясь, она не давала ему развернуться, и даже, получив удар коленом в живот, не выпустила руки. Еще секунда, и Лосько, выхватив-таки пистолет, ударил рукояткой корреспондента по голове. Тот обмяк.

Капитан склонился над обездвиженным телом и, подобрав бритву, на всякий случай обыскал его. Расстегнув плащ, он увидел то, что и предполагал увидеть: белая рубашка была запачкана кровью. В крови лейтенанта Громова был и платок убийцы, о который тот вытер руку а, возможно, и бритву. Правая рука и подкладка кармана тоже были в крови. В плоской кобуре, висевшей на брючном ремне, Лосько обнаружил маленький браунинг с глушителем. Документов у «корреспондента» не было.

Капитан перевернул его лицом вниз и стал вязать руки. В этот момент плащ завернулся, и Лосько не сумел сдержать удивления: брюки «корреспондента» были с кантом военизированной железнодорожной охраны. Так вот кто утром искал Коломийчука! Парашютист, «Начальник», о котором им рассказывал «Глухонемой»-Омелько.

Грель с ненавистью смотрела на пойманного бандита. Тяжело дыша, она сидела у забора, и светлая прядь взъерошенных во время схватки волос спадала ей на глаза. Лосько вдруг захотелось пожать ей руку, даже обнять, как хорошего, верного товарища, с которым только что вырвался из смертельной опасности, но он побоялся, что она неправильно поймет его, и поэтому сухо сказал:

— Идите во двор Коломийчука. Там найдете работников госбезопасности, пусть немедленно едут сюда. Скажете, что вас прислал капитан Лосько.


* * *


Диверсант упрямо молчал. Очнувшись, он сказал лишь одну фразу: «Говорить ничего не буду». Его увели.

Лосько и майор — районный уполномоченный сидели на низком диване со скрипучими пружинами. Майор с нетерпением кусал ноготь. Затем, повернувшись к Лосько, спросил:

— Ну, так как?

— Что как?

— Как вы его поймали? Случайно? — Лосько уловил в его голосе нотки понятного любопытства.

— Как вам сказать, товарищ майор. Оно, конечно, без случая в нашем деле никак. Всегда желательна такая пуговица, которую преступник оставит на месте преступления. Естественно случайно.

— И для вас нашлась такая пуговица?

— Конечно... Когда я вбежал во двор Коломийчука и увидел Громова, то понял, что со времени нападения прошло не более двух-трех минут. А с момента, когда стрелял Воронько, — еще меньше. И получалось, что в распоряжении убийцы были секунды. Куда он мог спрятаться? За домом трехметровый станционный забор, за ним — пакгауз с охраной. В соседнем дворе — злющая собака на длинной цепи. В момент убийства я как раз прощался с Грель и стоял лицом к месту событий, но не заметил, чтобы кто-то перелезал через забор. Выходит убийца мог выскочить только на улицу, где к тому времени уже собиралась толпа. Только смешавшись с ней, он мог остаться незамеченным. Но его могли выдать пятна крови, поэтому я и обратил внимание на мужчину в плаще. Вспомните, какая в тот вечер была погода? Жарко, душно, пот глаза заливает, а этот застегнут на все пуговицы.

Лейтенант Сокуренко тоже приметил его. Он все время стоял рядом, и когда увидел меня, то подал знак — моргнул левый глазом. Не новый, конечно, вид связи, но я понял и завел с корреспондентом разговор. Идем мы по улице, а он, сукин сын, как засунул правую руку в карман, так и не вынимает. Я подумал, что на ней должно быть кровь лейтенанта. Потом он начал вспоминать комбрига Иванова, с которым якобы встречался в ноябре 1945 года, и промахнулся. Я знал Иванова и помню, что он был убит гораздо раньше, еще весной.

Дальше затягивать разговор не имело смысла. Вижу, «корреспондент» мой занервничал и попытался избавиться от меня. И здесь я тоже ошибся: преградил ему путь, а он не выдержал и напал первым. Хотел, видишь ли, «побрить» меня, как Громова; заставить, чтобы я голову поднял и шею подставил. Ну, тут уж я ему…

Лосько, поморщившись, пошевелил распухшими пальцами.

— Болит?

— Болит. Похоже на вывих.

Итак, «Начальник» пойман! Уполномоченный не прятал довольной улыбки. Рад был и Лосько. Еще бы! Специальная московская группа прибыла сюда на поиски врага, и очень быстро преуспела в этом. Пока он молчит, но это не важно: он пойман с поличным, так что остаются лишь некоторые формальности…

Майору не терпелось разоблачить «Начальника». Не смотря на то, что было далеко за полночь, он вызвал для опознания дежурного по станции Стопачи и приказал найти три комплекта обмундирования военизированной железнодорожной охраны. Когда их доставили, два сотрудника райотдела быстро переоделись, третий комплект нацепили на задержанного.

Когда дежурный по станции вошел в кабинет, перед ним сидели трое «вохровцев». Присмотревшись к ним, он не задумываясь, показал на «корреспондента»:

— Вот этот спрашивал утром о Коломийчуке!

После опознания Лосько связался с Клушами.


* * *


Карпенко ночевал в «Лесной спальне», где по указанию главного врача поставили еще одну кровать. Устав после бессонной ночи и напряженного дня, он заснул сразу, как только прилег, но долго спать ему не пришлось. Где-то в час ночи его разбудил главный врач.

— Товарищ Карпенко! Вас спрашивают. Говорят, срочно.

Игорь с трудом поднялся, но тут же собрался и пересилил сон. Возле аллеи его ждал какой-то сержант-артиллерист, который недоуменно посмотрел на его спортивный костюм и, на всякий случай, переспросил:

— Вы подполковник Карпенко?

Посмотрев его удостоверение, сержант отдал честь.

— Товарищ подполковник, вас вызывают к телефону. Я на мотоцикле за вами...

Ехать было недалеко. Уже через десять минут Карпенко разговаривал с Лосько.

— Откуда вы знаете, что это «Начальник»? Вохровец?.. Узнал?.. Ну, поздравляю тебя, Стась!.. А мадам Феофанова? Говоришь, помогла тебе? Молодец!.. Что? Хорошенькая? Смотри у меня!.. А Феофанов?.. Где ж он тогда пропадал всю ночь?.. На автобусной станции ждал? Ты проверил?.. Значит, зря мы его... Все равно говоришь, свинья?.. Но если не Феофанов, тогда кто тот второй, что в кустах сидел?.. Ладно. Позвоню... Спокойной ночи.

Когда Карпенко вернулся в «Лесную спальню», он долго не мог заснуть. Возник новый вопрос, который все больше беспокоило его. Кто же тот второй? С кем встретился «Начальник» в кустах возле аллеи?

Утром после завтрака Карпенко столкнулся с Софьей Сергеевной, которая была чем-то взволнована.

Поздоровавшись, он поинтересовался, как она себя чувствует.

— Спасибо. Все хорошо.

— А мне показалось, что вы больны или чем-то обеспокоены.

— Вы угадали, я действительно обеспокоена, более того — возмущена.

— Вот как? — улыбнулся Карпенко.

— Вы даже не представляете, как тяжело работать нам, врачам-курортологам. Некоторые завидуют, мол, у нас не работа, а рай земной. Круглый год на курорте, да еще зарплату за это получаем. Но я б таких завистников заставила хотя бы раз подежурить сутки. Я не говорю, как трудно работать с отдыхающими, но средний персонал! Это же просто ужас! Ни на кого положиться нельзя.

— А что такое?

— Вот, вчерашняя история... Аркадий Степанович объявил мне выговор. Ну, допустим, я до некоторой степени виновата: недосмотрела, упустила… Но когда я в свою очередь стала отчитывать медсестру, дежурившую вчера в «Лесной спальне», она мне заявила, что я зря на нее нападаю, потому что вчера, то есть прошлой ночью, все отдыхающие были на местах. Правда, говорит, некоторые пришли после отбоя, но все спали на своих кроватях. В том числе и Феофанов. Представляете? И как это могло случиться?

— Да вы успокойтесь, Софья Сергеевна! Ей-богу, не стоит волноваться из-за мелочей! А про выговор я поговорю с Аркадием Степановичем. Мне кажется, это не совсем справедливо с его стороны.

Молоденькая бойкая женщина в белом халате зашла в кабинет главного врача и спросила:

— А где Аркадий Степанович?

— Вы медсестра — Клара Матвеевна Меркулова? — поднялся ей навстречу Карпенко. — Это я вас вызывал. Софья Сергеевна очень обижена на вас. Почему вы скрыли, что Феофанов не ночевал вчера ночью в спальне?

Глаза Меркуловой наполнились слезами.

— Чего она цепляется ко мне? — Меркулова заплакала. — Я хорошо помню, что Феофанов был вчера в «Лесной спальне». Я не вру, я сама видела, как Петров пришел с ним после отбоя, где-то около двенадцати. Они еще, лежа, курили и разговаривали, а я им замечание сделала. Софья Сергеевна просто не справедлива ко мне!

— Вы видели Феофанова в лицо, когда он пришел в спальню? — осторожно спросил Карпенко.

— В лицо? Зачем? Это был Феофанов, он рядом с Петровым спит. Я же знаю, их кровати рядом, крайние во втором ряду.

— Возле вас? — Карпенко, заночевав в «Лесной спальне», уже ориентировался в обстановке.

— Нет. На другом конце.

— Значит, мимо вас они не проходили?

— Нет.

— А вы к ним подходили?

— Нет.

— Так как же вы могли издалека, в темноте разглядеть, что это был именно Феофанов?

— Но я знаю, где их кровати! Это были Петров и Феофанов. И голос Петрова я слышала. Громкий такой, его ни с кем не спутаешь.

— Ну, ладно. Будем считать, что Софья Сергеевна ошиблась. Вы на нее, пожалуйста, не обижайтесь, Клара Матвеевна.

Когда она ушла, Карпенко зажег погасшую сигарету и задумчиво сел на край стола.

— Петров... Интересно... Кто же такой Петров?


Глава VII ВЕСЕННИЕ ДНИ

А за месяц до описанных событий на бетонное поле франкфуртского аэропорта тяжело села серебристая птица-великан. Самолет кампании «Трансатлантические авиалинии», курсировавший между Нью-Йорком и Берлином, высадил во Франкфурте-на-Майне нескольких пассажиров. В тот день в аэропорту было много встречающих: бравые лейтенанты морской пехоты, развязные офицеры 3-го авиасоединения оккупационных войск, какие-то нарядные девицы, несколько штатских, скромно толпившихся за спинами военных, служащие аэропорта и обязательные репортеры, увешанные разнокалиберными фотоаппаратами.

У многих в руках были букеты первых весенних цветов. Встречали популярную в этом сезоне нью-йоркскую певицу.

Когда самолет замер и заглушил двигатели, к нему подкатили высокий трап, дверца открылась, и все бросились вперед: из салона вышла и мило заулыбалась «Королева большого ревю».

Высокий, подтянутый офицер бесцеремонно толкнул скромно, но прилично одетого господина. К тому же, кажется, умышленно наступил ему на ногу так, что тот охнул и выпустил из рук шляпу. Молодой человек, стоявший рядом, быстро поднял ее и подал владельцу, сморщившемуся от боли. Тот даже не посмотрел на вежливого соседа, а лишь процедил сквозь зубы:

— Стэнли, узнайте фамилию этого бегемота. Я научу его ходить!

— Слушаюсь, сэр, — тихо ответил молодой человек.

Полковник Элбридж Бамфорд Гарт — руководитель крупного разведывательного отдела при оккупационных войсках одной из стран в Западной Германии, был, как говорится, не в духе. К тому же этот болван больно придавил ему ногу. Очень уж их распустили. «Крестоносцы», «спасители Европы»! Только и делают, что шастают по барам! Не армия, а публичный дом! Конечно, если бы на нем была форма, этот увалень обошел бы его десятой стороной.

Полковник пошевелил пальцами в ботинке и почувствовал боль в мизинце. Зачем надо было надевать шляпу и пальто? Шефу, видите ли, вздумалось ехать сюда в отпуск! И... «Прошу вас, Эл, — любезно звучал в трубке его голос, — ни какой официальной церемонии. Я еду, как частное лицо. Если будет время, приходите встречать, но не как начальника, а как хорошего знакомого». Попробуй после этого не прийти!

«Королева большого ревю» под восторженный рев поклонников, наконец, спустилась вниз. Вслед за ней по трапу сошел и генерал Уильям Уллас. Он долго жал руку Гарту.

— Рад видеть вас, Эл.

Не торопясь, как старые приятели, они двинулись к ожидавшей их машине, и Уллас совсем по-стариковски стал сетовать на свои болезни. Гарт взглянул на огромные дорожные чемоданы, которые несли за генералом, и на секунду почти поверил, что шеф действительно приехал отдыхать.

Вечером, в двухкомнатном номере отеля «Рейн», после парикмахерской и ванны, в свежевыглаженной шерстяной пижаме генерал Уллас выглядел намного моложе. Они пили из маленьких чашечек черный кофе и разговаривали о всякой всячине, но Гарт по какими-то едва уловимым признакам чувствовал, что все это — прелюдия к серьезному разговору.

— В свое время, — будто, между прочим, заметил Уллас, привычным жестом потирая тонкие кисти рук, — в этой стране ни в одном отеле нельзя было быть твердо уверенным в том, что твоя интимная беседа не станет известна джентльменам из ведомства покойного Гиммлера.

Гарт, старательно раскуривая сигару, также ответил как бы, между прочим:

— Да, в этом надо отдать им должное. Но за эти годы мы тоже кое-чему научились. И хотя до идеала конечно далеко, но, например, в этом номере вы можете спокойно рассказать своему доверенному лицу о том, как отпирается замок вашего сейфа, и быть уверенным за его содержимое.

Уллас улыбнулся и заглянул в глаза Гарта:

— Дорогой Эл, вы как всегда предусмотрительны, но сейчас это ни к чему. Я просто отдыхаю и очень далек от наших утомительных и малоприятных служебных дел. Разве что ночью могу что-нибудь взболтнуть.

— Я не сомневался, — подхватил Гарт, — что вы намерены провести здесь свой отдых. Но, зная вашу привычку разговаривать во сне, я позаботился о том, чтобы сохранить в тайне ваши сновидения.

Уллас засмеялся, встал и зашагал по комнате, напоминая большого аиста.

— Вас невозможно обмануть, но вы все же ошибаетесь. Я нахожусь в отпуске и действительно очень далек от выполнения профессиональных обязанностей. Однако, буду откровенен с вами, Эл, поскольку рассчитываю на вашу помощь.

Гарт наклонил голову, словно говоря, что генерал может полностью положиться на него.

Уллас поднял штору и распахнул окно. Вместе со свежестью майского вечера в комнату ворвался неровный гул большого города, наполненный автомобильными сигналами самых разнообразных оттенков. Гарт выключил свет, и комнату заполнили особенно яркие сейчас разноцветные огни огромных неоновых реклам, опутывающих дома центральных улиц горящим серпантином.

Они стояли у окна. Уллас продолжал поглаживать тонкие кисти рук.

— Я сейчас говорю с вами, Гарт, как частное лицо. Определенные деловые круги, которые я в данный момент представляю, очень заинтересованы в одном деле. Оно настолько деликатно, что его нельзя пустить по обычным официальным каналам, даже при условии сохранения строжайшей тайны. Причин тому много. Главная из них состоит в том, что даже руководителям такого учреждения, как наше, приходится считаться в некоторых серьезных вопросах с мнением либеральных кругов. Ведь их мнение, к сожалению, еще имеет определенный вес в нашей политике. Так вот, дорогой Эл, нашим бывшим коллегам в этой стране,— Уллас повел широким жестом в сторону улицы,— в свое время было намного легче, чем нам с вами у себя дома. Либерализм, общественное мнение, высокую политику они считали химерами и руководствовались в своей деятельности только одним железным принципом — целесообразностью. Конечно, они были несколько примитивны и грубоваты, в действительности же, можно позавидовать их решительности и размаху... Но я отклоняюсь от главного. Успех дела, о котором я говорю, зависит от того, сумеем ли мы, завершив его, остаться в тени. Это — еще одна причина, которая заставляет нас действовать на свой страх и риск. Если даже технически мы успешно осуществим все задуманное, но не сумеем замести следы, последствия будут такими печальными, что нам лучше сразу же отказаться от всего этого. И, наоборот, если даже акция будет осуществлена не совсем удачно, но там — я надеюсь, вы понимаете, где — не смогут догадаться, кто все это провернул, мы с вами будем на коне. Во втором случае даже попытка, которая сорвется, но получит широкую огласку, будет для нас успешной. Вы удивлены, Эл? Все это действительно немного необычно. Я далек от того, чтобы интриговать вас, но суть дела смогу изложить вам, только после того, как вы дадите согласие помогать мне.

Гарт молча изучал кончик сигары и, наконец, спросил:

— А что думает об этом руководство?

Уллас, поежившись, закрыл окно и включил свет. Он подошел к столу, отщипнул кусочек бисквита и, сдув сахарную пудру, медленно положил его в рот.

— Руководство сделает вид, что ничего не знает, и прибегнет к уже испытанному дипломатическому неведению, если все будет в порядке.

— А если мы провалимся?

— Тогда нас с вами, если вы тоже примете участие, выгонят за дверь, и это будет лучшим итогом, — совершенно спокойно ответил Уллас.

Гарт начал нервно ходить по комнате. Неофициальный тон разговора давал ему возможность не особенно церемониться.

— Меня вполне устраивает моя нынешняя должность. Что же касается дверей, то я предпочитаю, чтобы меня не гнали взашей.

— Заинтересованные в этом деле люди щедро оплатят любой риск, 50 тысяч сразу и столько же в том случае, если вы лишитесь должности. Если же все будет окей, то ваш текущий счет сразу пополнится на 150 тысяч. Кроме того, о вас не забудут в будущем, ведь мне пора на отдых, и мое место скоро освободится... Хотя я не буду вас уговаривать. Как хотите.

Гарт сел в кресло и, широко расставив ноги, уставился в пол. Сумма, предложенная Улласом, ошеломила его. Кроме того, если сам Уллас уже дал согласие, то и ему сам бог велел. Гарт уже не колебался, но с ответом тянул лишь потому, что как-то неудобно было сказать «да» сразу после того, как сказал «нет»: Уллас подумает, что он набивает себе цену.

После паузы Гарт поднялся:

— Если я правильно понял, то первым и основным условием этой операции является сохранение тайны. Чем меньше людей будет знать о ней, тем лучше. Раз так, я не настаиваю, чтобы вы были со мной откровенны но, если не ошибаюсь, вам понадобятся люди, на которых можно было бы положиться, не так ли?

— Не совсем. Кроме людей, которых вы должны подобрать, вам еще предстоит кое-что детально проработать: переброску, транспортировку, снаряжение, тренировки — и все это надо сделать частным образом, используя только личные связи и деньги. Расходы неограниченные — компенсируются любые мероприятия. Но вы правы: главное — это люди. Только не простые. Нужен человек, который знает высшую математику нашего ремесла и способен решить любую задачу самостоятельно. Мне нужен один такой человек, об остальных пока речь не идет. Место действия, как вы, наверно, уже поняли, — Россия, точнее Западная Украина, район Карпат и Закарпатья. Цель — диверсия. На что она будет направлена? Как вы сами сказали, эта деталь не имеет для вас значения, поэтому я промолчу. Не обижайтесь, я всегда доверял вам, но большая тайна — большое бремя, а вы и без того перегружены подобными тяжестями. Пусть этот небольшой презент вознаградит вас за неудовлетворенное любопытство. — Уллас достал чековую книжку.

Полковник следил за золотым пером, которое быстро и небрежно выводило пятизначное число.

Уллас подал ему чек.

— На предъявителя, так будет лучше. Смотрите, не потеряйте, — улыбнулся он. — Теперь к делу. Что вы можете мне предложить? Вам нужно лишь порекомендовать мне человека и на некоторое время передать бразды правления в мои руки. Остальное я беру на себя.

Гарт сосредоточенно потирал подбородок.

— Думайте, думайте, Эл.

— По-моему, Ковалев не плохая кандидатура, — наконец произнес он. — Вы его знаете: «Физик». В прошлом году в Ленинграде он удачно сработал и добыл данные о работе русских над аппаратом «3-6», после чего сумел незамеченным вернуться обратно.

Уллас отрицательно помотал головой.

— Тогда может привлечем к этому делу «Два-х»?

— Боюсь, что шеф будет недоволен. Во-первых «Два-х» числится за отделом экономической информации, а во-вторых, он удачно внедрился на место инспектора военизированной охраны, и не хотелось бы задействовать его, но, видимо, придется.

— Он в меру осторожен.

— Знаю, но он пойдет помощником. А вот кого взять на главную роль?

Гарт назвал еще две-три фамилии, но все это было не то. В тот вечер, как и на следующий день, полковник так и не смог предложить Улласу ничего нового. Единственным человеком, на которого Уллас на минуту обратил свое внимание, был агент под кличкой «Эней», или «Глухонемой», как назвал его Гарт. В прошлом активный бандеровец, он недавно окончил полный курс обучения в специальной разведшколе, и его выдержка, хладнокровие, железные нервы сначала поразили Улласа, но после знакомства с его многочисленными фото, генерал обвел на одном из них сначала невыразительное лицо Омелько, а потом отдельно — его глаза-щелочки и маленький узкий лоб. Перевернув несколько страниц, Уллас небрежно отбросил папку.

— В нашем деле «Глухонемой» может быть, в лучшем случае, рядовым исполнителем. Поймите, мне нужен мыслящий человек с широким кругозором, решительный, смелый, но осторожный. Там, на месте ему придется многое решать самому.

Полковник пожал плечами и посетовал, что очень трудно вот так, сразу подобрать опытного специалиста по Украине.


Глава VIII НЕКРОЛОГ

На следующий день Уллас приехал в отдел к Гарту и решил лично просмотреть всю агентурную картотеку по Восточной Европе. При входе в приемную он встретил модно одетого мужчину с приятным, даже красивым лицом. Вежливо извинившись, тот вышел в коридор. На свою память Уллас никогда не жаловался, стоило ему хоть раз увидеть человека, и через много лет он без труда мог узнать его в толпе. Вот и сейчас он пытался вспомнить, где и когда они встречались.

Уже с полчаса Гарт о чем-то ему рассказывал, но смысл слов до Улласа не доходил. Его мозг напряженно работал. Где он видел этого человека?

Оборвав на полуслове Гарта, генерал, наконец, спросил:

— Полковник, кто это был у вас передо мной?

— Так, знакомый, — запнулся Гарт.

— Ну, ну, Эл, не добавляйте мне лишней работы!

— Что делать, сэр? На мою зарплату не сильно разгуляешься, да и о будущем надо подумать. Этот человек — один из заправил местного валютного бизнеса Павел Саур.

— Прекрасно, — проговорил Уллас. — Он меня заинтересовал. Кто он?

— Кажется, украинец или поляк немецкого происхождения.

— И это все, что вы можете сказать о нем?

— Да, сэр.

Уллас нервничал. Нет, не беспечность Гарта действовала ему на нервы. Он чувствовал, что с этим человеком у него было что-то общее. Где он видел его? Павел Саур. Павел Саур... По-немецки — Пауль!

— Подшивку «Дас шварце кор» за 1944 год! Быстро!! — воскликнул генерал. — Что смотрите? Да, подшивку газеты СС «Черный корпус»!

Листая пожелтевшие страницы, Уллас рыскал глазами по тексту. Наконец он что-то нашел и, опершись локтями о стол, начал читать. Потом вырвал газету из пачки, сложил пополам и позвал к себе Гарта.

— Читайте! Вот здесь, — Генерал ткнул в небольшую статью, обведенную рамкой.

Это был некролог, в котором сообщалось, что 12 июня 1944 года на Восточном фронте погиб штандартенфюрер СС Пауль фон Ягвиц. Далее шел перечень его заслуг перед рейхом и лично фюрером. Статья была подписана несколькими высокопоставленными эсэсовцами, среди которых первой стояла подпись Эрнста Кальтенбруннера — начальника главного управления полиции безопасности и СД.

Гарт дважды перечитал статью, но ничего не понял. Тогда Уллас развернул газету. Над некрологом в такой же рамке был помещен портрет молодого для полковничьего звания нациста с красивым волевым лицом. Уллас прикрыл ладонями фуражку с высокой тульей и черный мундир с наградами. Павел Саур, казалось, вот-вот улыбнется, глядя на них.

Гарт был поражен до глубины души.


* * *


Дом №57 по Ульрихштрассе ничем не отличался от других некогда фешенебельных особняков на этой тихой улице. Соседи мало знали его хозяина, господина Отто Вольфингагена, появившегося здесь сразу после войны и жившего с тех пор довольно замкнуто. Чем он занимался, на какие средства существовал, никто не знал, да и не стремился узнать — любопытство считалось здесь дурным тоном.

Пожалуй, единственным человеком в городе, имеющем точные сведения о Вольфингагене и его особняке, был полковник Гарт: дом №57 по Ульрихштрассе служил явочной квартирой для тех его сотрудников, которых он не мог принять в своем служебном кабинете. Поэтому Уллас и выбрал это тихое место для того, чтобы в спокойной обстановке ознакомиться с делом бывшего штандартенфюрера СС Пауля фон Ягвица-Саура. Находясь в хорошем настроении, он делился впечатлениями с Гартом.

За окном, занавешенным атласными шторами, однообразно шел дождь, стояла вечерняя прохлада, а электрический камин поддерживал в комнате приятное тепло.

Неслышно вошедший лакей вопросительно посмотрел на Гарта. Лишь после того, как полковник кивнул, он доложил:

— Этот человек доставлен, экселенц.

Гарт поднялся.

— Пусть войдет. Доктор Реверс, — он кивнул на Улласа, — хочет говорить с ним.

Лакей исчез, а Гарт подошел к большому книжному шкафу и открыл потайную дверь:

— Я оставляю вас и желаю успеха.

Уллас ничего не ответил.

Через мгновение массивная резная дверь отворилась, и на мягкий ковер гостиной ступил Пауль Саур. Он был абсолютно спокоен и по-прежнему элегантен.

Поджарый, высокий Уллас, улыбаясь, поднялся ему навстречу:

— Рад вас видеть, господин штандартенфюрер. — Генерал все продумал заранее. — Вы прекрасно выглядите, Ягвиц. Даже не верится, что со дня вашей смерти прошло больше двенадцати лет.

Бывший полковник СС поправил галстук и вежливо, даже немного театрально поклонился:

— Спасибо за комплимент, генерал Уллас. — Ягвиц заметил, как дрогнул подбородок собеседника.

— У вас хорошая память. Ведь мы с вами виделись всего один раз, да и то мимоходом. К тому же это было очень давно.

— О, генерал, такие встречи не забываются. — В голосе Ягвица послышалась ирония. — Я даже помню, что в 1943 году, в уютном швейцарском отеле, где мы оба случайно остановились, вас величали доктором Реверсом.

Уллас согнал улыбку с лица.

— Я намного старше вас, Ягвиц, и моя память становится все немощней, но я тоже не забыл, что тогда, в Швейцарии вас звали Питером Крафтом. — Голос генерала стал жестче, а за вежливостью послышалась угроза. — Ну что же вы? Садитесь. Какие могут быть церемонии!.. Помнится, тогда вы были коммивояжером по продаже холодильников, а по совместительству выполняли деликатные поручения вашего шефа — господина Кальтенбруннера. Но все это в прошлом, и вспоминать об этом нет нужды. — Уллас потер кисти рук. — Меня заботит другое. Почему сейчас в нашем секторе под чужим именем скрывается один из опытнейших сотрудников бывшей германской разведки — человек, который разыграл спектакль со своей смертью, чтобы уйти от ответственности? И зачем этот человек, называющий себя Павлом Сауром, проник в отдел разведки наших войск? Я жду ответа, господин штандартенфюрер!

Ягвиц оставался спокойным.

— Хорошо, я отвечу на все ваши вопросы. Во-первых, я не прячусь под чужим именем. Я наполовину украинец, и мать моя, урожденная Саур, всегда называла меня Павлом. Как видите, носить фамилию матери и имя, которое она дала мне при рождении, не такой уж большой грех. Во-вторых, я, действительно, в 1944 году мог стать покойником. Тяжелораненый под Бродами, я два месяца пролежал у старого слуги моего деда. Русские наступали, и товарищи оставили меня при смерти у этого старика. Через полгода я понял, что наше дело обречено, и с большим трудом пробрался на Запад. Как-то, наткнувшись в газете на свой некролог, я решил, что требовать опровержения не стоит.

— Бывший львовский банкир Богдан Саур — ваш дед по матери?

— Да.

— А кем вам приходится генерал-полковник СС Вильгельм фон Ягвиц?

— Это брат моего отца. Он воспитывал меня с 16 лет.

— Заметно. Вообще, вы неплохо сочиняете.

— Простите, генерал, но я не настолько глуп, чтобы врать. Большинство фактов вы можете легко проверить.

— Самая убедительная ложь та, что перемешана с правдой. Но об этом потом. Что вы делали у Гарта?

— Наверное, это вам уже известно с его слов. Кроме него, я могу назвать еще ряд фамилий старших и даже высших офицеров вашей армии, которые прибегают к моим услугам в частных коммерческих делах. Этого не стоит отрицать, потому что...

— А свою роль в преступлениях, совершенных во время войны, вы тоже не будете отрицать? — Уллас ожесточился.

— Видите ли, генерал, юристы разных стран по-разному трактуют понятие преступления. То, что считается таковым по законам одной страны, в другой — вынужденной необходимостью и наоборот. Насколько мне известно, ваши юристы не являются сторонниками крайних взглядов в этом вопросе.

— Я знаю, что вы когда-то учились на юридическом факультете Берлинского университета. Но расстрелы мирных жителей, организованные массовые грабежи населения и пытки военнопленных по законам любой страны есть преступление. А это именно то, чем вы занимались, господин штандартенфюрер, на Восточном фронте.

— Я не буду с вами спорить, генерал, о юридической квалификации действий, поставленных мне в вину. В первую очередь речь должна идти о подсудности. А судить меня могут только русские. Вы не можете предъявлять мне претензий!

— Не все ли равно, кто осудит вас на виселицу— наш или русский трибунал.

Уллас понял, что надо немного отступить. Он уже хорошо знал людей и понимал, что Ягвиц не из тех, кого можно запугать. Вместе с тем генералу все больше нравился этот невозмутимый умный собеседник. Это был именно тот человек, которого он искал. Но как его заставить подчиниться?

— Я не юрист, дорогой Ягвиц, но могу сказать, что русские не будут долго ломать голову над тем, по какой статье вас судить. И если они предъявят вам обвинение по всем статьям их Уголовного Кодекса, то они не очень ошибутся.

Ягвиц пожал плечами.

— Полагаю, что вы, генерал, не окажете им такой услуги.

— Почему же! — возразил Уллас. — Именно это мы и хотим сделать — передать вас русским. Это станет еще одним опровержением коммунистической пропаганды о том, что мы опекаем бывших нацистских преступников, и породит нужную для нас сенсацию.

Ягвиц вдруг поднялся и перегнулся через стол к Улласу:

— Не думаю, чтобы сенсация в связи с моим процессом, — тихо сказал он, — была бы для вас приятной, генерал. А вдруг на суде я припомню нашу встречу в Швейцарии. Ведь мы оба сопровождали тогда высокопоставленных представителей стран, воевавших друг с другом. И вспомню еще, о чем говорили или, точнее, пытались договориться за спиной у ваших союзников наши тогдашние патроны?

Уллас неожиданно засмеялся:

— Если бы тогда в Швейцарии я лучше присмотрелся к вам, то уже не потерял бы вас в 1944 году. Для нашей совместной выгоды. Но все поправимо.

Уллас успел заметить едва заметное движение черных бровей на каменном лице Ягвица. Кажется, на этот раз генерал был на верном пути. Надо было ковать железо, которое, кажется, начало нагреваться.

— Хотите кофе с бисквитом?

Когда лакей внес заказ, он обнаружил, что «доктор Реверс» и тот, которого привезли в закрытой машине, сидели рядом в креслах и, дымя сигарами, громко смеялись.

— Послушайте, Ягвиц. Когда руководство одной акционерной кампании, членом правления которой я являюсь, узнало, что я хочу провести отпуск в Западной Германии, оно дало мне небольшое поручение частного характера. Вы могли бы мне помочь в нем. Ведь мы с вами не просто коллеги, дорогой Ягвиц. Мы — и это главное — деловые люди, поэтому я буду говорить с вами откровенно. Правления моей кампании проявляет большой интерес к этому делу. В случае вашего согласия ваш гонорар может быть исчислен любой пятизначной цифрой. Кроме того, перед вами откроются определенные перспективы. Вы меня понимаете?

Ягвиц понял главное: он нужен Улласу, а их беседа — всего лишь разведка. Рано или поздно им должны были заинтересоваться. Но стоило ли опять все начинать с нуля?

— Не совсем.

— Я еще раз подчеркиваю, что разговариваю с вами, как частное лицо.

— Я это понял, как только люди полковника Гарта стащили меня с кровати и кинули в закрытую машину.

— Ну-ну, Ягвиц, не преувеличивайте. Вам же дали спокойно одеться?.. А Гарт просто невежа. Я попросил его тактично пригласить вас, а он… — Уллас безнадежно махнул рукой.

— Благодарю вас, господин генерал, но, к сожалению, ничем не могу вам помочь.

— Почему же?! Вы же еще не знаете, чего мы от вас хотим!

— Я знаю, что деловые люди никогда не бросают деньги на ветер. А сто тысяч, простите, 99999 — поскольку речь идет о пятизначной цифре — деньги не маленькие. Такой гонорар, как правило, платят либо смертникам, либо тем, кого собираются послать в Россию, что, кстати, практически одно и то же.

Уллас всплеснул руками.

— С чего вы взяли, что речь идет о России?

— А для чего еще вам понадобился бывший разведчик, слывущий знатоком стран Восточной Европы? Думаю, не для путча в Лаосе или Гватемале. Кроме того, если я не ошибаюсь, вы сами когда-то руководили русским отделом вашего ведомства. Вывод напрашивается сам собой.

— Пусть так. Но, учтите: второго такого шанса не будет. Это не только деньги. Мы поможем вам достичь того, к чему вы стремились всю свою жизнь. Германия еще встанет с колен.

Ягвиц поднялся. Прекрасно сшитый костюм, идеально сидевший на его фигуре, сейчас особенно подчеркивал военную выправку.

— Нет, господин генерал. Я давно похоронил свое честолюбие, так что не пытайтесь играть на моей ненависти к коммунистам. Да, было время, когда я желал мести, но в лучшем случае сумел лишь крупно наследить. Коммунисты отобрали у меня дедовские имения, родину, разбили надежды, но я не хочу, чтобы они еще и повесили меня.

— Что за пессимизм, Ягвиц! Ведь возвращаются оттуда наши люди, и люди менее опытные, чем вы!

— Я тоже благополучно возвращался оттуда, но никогда заранее не был уверен в этом.

— Значит, вы отказываетесь?

— Да, господин генерал.

— Боюсь, что вы пожалеете.

Наступила пауза. Уллас подошел к торшеру и ударил по маленькой атласной обезьянке, подвешенной к абажуру и похожей на негритенка. Обезьянка завертелась, демонстрируя то куцый хвостик, то мордочку с белыми глазами и красными вывернутыми губами.

Глядя на нее, Уллас задумчиво проговорил:

— Вчера капитан сорок первой бригады морской пехоты Халдор Фриз был арестован по обвинению в растрате казенных денег. На допросе он признался, что взял из кассы 20 тысяч долларов. — Уллас через плечо посмотрел на Ягвица. — Не марок, а долларов, для того, чтобы пустить их в оборот на черной бирже во время выгодной котировки. Парень решил заработать, но его подвел один из местных валютных воротил: он не успел вернуть капитану деньги до того, как началась ревизия. Сумма, как видите, большая. Над энергичным капитаном, а вместе с ним и над его подельником, нависла угроза наказания, ведь дело могут квалифицировать, как подрыв финансов оккупационных войск. Здесь пострадает не только честное имя коммерсанта. — Уллас сделал многозначительную паузу. — В лучшем случае подельнику капитана не миновать конфискации имущества. Кстати, это предложение уже нашло поддержку среди многих наших чиновников.

Густые брови Ягвица зашевелились. Уллас выжидательно молчал.

— Хотите ударить по мне, как говорят русские, рублем? — спокойно спросил Ягвиц.

— Нет. Задавить нашим долларом.

— Что ж, средство действенное. Придется перебираться в страны, где в чести фунты стерлингов. — Ягвиц склонил голову и исподлобья взглянул на Улласа.

— А может, мы все-таки договоримся о вашей поездке туда, где в чести советский рубль? — генерал примирительно подал Ягвицу руку.

— Я подумаю о вашем предложении, — сухо ответил Ягвиц. — Не понимаю, правда, к чему столько внимания моей скромной персоне.

— Напрашиваетесь на комплимент? Хорошо, я буду откровенен. Да, у нас есть, кого послать в Россию. Много — десять, пятнадцать, сто человек! Но сто фунтов мелких камней весят столько же, сколько один стофунтовый камень. И мы хотим бросить туда именно такой камень — вас.

— Я много чем рискую, если соглашусь на ваше предложение, генерал, поэтому вы должны принять мои условия.

— Назовите их.

— Все, что вы обещали перед этим, в них не входит. Это, так сказать, ваша плата за мои труды. А условия такие. Сейчас вакантна должность начальника третьего отдела у генерала Мурри.

— Я помогу вам занять это место после вашего возвращения, Ягвиц. Обещаю.

— Нет, генерал. Если я и отправлюсь куда-либо, то только после того, как меня назначат на эту должность.

— Боитесь, что я вас обману?

— Нет. Просто учитываю тот факт, что судьбой крупного чиновника из официального ведомства будут интересоваться больше, чем судьбой какого-то бывшего эсэсовца.

— А вы понимаете, что будет...

— ...Если я попадусь? — продолжил мысль генерала Ягвиц. — Думаю, что именно поэтому вы и не захотите, чтобы я провалился.

— Страхуетесь?

— Хочу иметь некоторые гарантии.

Уллас медленно проговорил:

— Хорошо, Ягвиц. Я согласен. Я знаю, что кладу атласную попону не на осла. Простите за такое сравнение.


ГЛАВА IX «ЧАСТНОЕ ПОРУЧЕНИЕ»

Ягвиц выдвинул еще одно требование: чтобы лучше справиться с задачей, он должен знать все.

Уютная комната дома на Ульрихштрассе напоминала сейчас скорее штаб-квартиру, нежели тихую гостиную. На всех столиках и даже на полу лежали кипы топографических карт, подшивки советских газет, кронциркули, офицерские линейки, лупы; несколько папок и книг валялось на креслах и на диване.

— Местом проведения акции, — Уллас потер тонкие холодные пальцы,— предлагаю избрать район Стопачи — Клуши. Это недалеко от границы. При этом я настаиваю, чтобы «Глухонемой» шел с вами.

— Нет, генерал, — твердо возразил Ягвиц. — Тайна остается тайной, пока она известна одному. Двое хранить ее уже не могут. «Глухонемой» будет нужен только на последнем, завершающем этапе, поэтому до поры ему обо мне лучше не знать. Пускай ваши люди там спрячут глухонемого у себя, а я найду его, когда он мне понадобится. И еще. Переправьте его через границу в другом месте и другим способом, нежели тот, к которому собираюсь прибегнуть я.

Уллас посмотрел на Ягвица.

— К чему такая перестраховка?

— Мне неприятно напоминать вам, но на границе может случиться всякое. Более того, мне нужен еще один адрес помимо того, на который пойдет «Глухонемой». Это на случай, если русская контрразведка захочет проследить и умышленно «пропустит» его через границу.

Уллас развел ухоженными руками:

— Ну, дорогой мой, я не могу раскрыть вам всю нашу резидентуру на Украине! Кроме того, я и так привлекаю к этому делу людей на свой страх и риск. — Уллас задумчиво потер переносицу. — Хорошо, — наконец согласился он, — вы придете на станцию Стопачи к дорожному мастеру Коломийчуку. Пароль: «Я привез вам привет из Ужгорода от Людмилы Аникеевны». Отзыв: «Как она себя чувствует? Собирается ли ко мне в гости?» — «Нет, она едет в Крым». «Глухонемой» отправится другим путем и по другому адресу. О его местонахождении узнаете от Коломийчука.

Ягвиц начал закипать:

— Мне кажется, что о местонахождении «Глухонемого» я мог бы узнать и от вас. Или вы опасаетесь, что я провалюсь и выдам его русским?

Уллас пожевал губами, но обижаться не стал:

— На вас и только на вас построен весь этот план. То, о чем мы говорили, — лишь один из вариантов, и на месте, возможно, вам во многом придется поступать по-другому. Вы будете строго ограничены лишь целью задания и примерным местом его исполнения, во все остальном — действуйте, как посчитаете нужным. Если вам угодно знать, где будет «Глухонемой», могу сообщить. — Уллас, склонившись над картой, поставил красным карандашом точку где-то между Стопачами и Клушами. — Вот здесь есть Старый схрон. Он прекрасно сохранился, и о его существовании знают только двое: человек, к которому придет «Глухонемой», и я. — Генералу показалось, что на красивом лице гостя промелькнула улыбка. — Не сомневайтесь, тех, кто строил этот схрон, и тех, для кого он был построен, уже давно нет в живых.

— Кто пойдет помощником?

— «Два-х».

— Это все, что вы можете сказать о нем? — пожал плечами Ягвиц.

— Пока все. Вас с ним свяжут на месте.

До поздней ночи они обсуждали детали операции. Перед уходом Ягвиц достал из кармана конверт, на котором крупным почерком по-русски была написана чья-то фамилия, и протянул его Улласу:

— Это письмо, господин генерал, надо срочно переслать в Россию.

Генерал повертел его в руках.

— И куда же прикажете его направить? — он постучал пальцем по конверту. — Если уж вы решили использовать меня как почтальона, то хотя бы назовите примерные координаты этого уважаемого товарища.

Ягвиц развел руками.

— Увы, могу сообщить только, что по данным на 1944 год он работал в Красногвардейске.

Уллас подошел к Ягвицу и похлопал его по плечу.

— Хорошо. Если ваш приятель жив и находился вне тюрьмы, то получит это сообщение. До свидания!

Когда Ягвиц вышел, Уллас осмотрел конверт, который не был запечатан. Прежде, чем прочитать письмо, написанное также по-русски, Уллас долго просматривал его на свет, подогревал, наконец, достав из кармана какую-то палочку, поджег ее и желтовато-серым дымом обкурил бумагу. Лишь убедившись, что тайнописи нет, он несколько раз внимательно прочитал текст.

Было уже за полночь, когда Уллас, все же позвонил полковнику Гарту:

— Эл, приезжайте, пожалуйста. У меня к вам срочное дело. — Генерал положил сухую ладонь на конверт.


Глава X ПРЫЖОК

В самолете было почти темно. Когда штурман открыл люк, Ягвиц скорее почувствовал, чем увидел, темень надвигающейся бездны. Легкая дрожь пробежала по телу, но это не был страх. Решение, пусть и не сразу, но было принято, и теперь он не сомневался. Во время первой встречи он сказал Улласу неправду: честолюбие и жажда мести не угасли в нем, поэтому Ягвиц упорно тренировался — прыгал с прибором ночного видения, — и теперь был уверен в себе. Конечно, риск был. Он часто шел на него, ради достижения честолюбивых целей, считая, что результат стоит опасной игры. Вот и сейчас он снова решил рискнуть — уж очень большой и совсем не призрачный куш обещала этаигра. Нет, он не боялся. Дрожь, пробежавшая по телу, была всего лишь естественной реакцией на черную, наполненную ветрами яму, которая ждала его, и в которую ему предстояло броситься.

Едва он провалился во тьму, дрожь прошла, в ушах засвистел ветер, а через мгновение резкий рывок подбросил его вверх — над головой раскрылся спасительный купол парашюта. Не смотря на это, спуск продолжал таить в себе множество опасностей. Прибор ночного видения рассекал темноту лишь узким сектором, поэтому Ягвиц не мог охватить сразу все, что неслось ему навстречу. Заметив приближающуюся скалу, он быстро подтянул стропы, и его отнесло в сторону, но через несколько секунд навстречу круто поднялся противоположный склон ущелья, и ему пришлось срочно маневрировать обратно. Ловко перебирая стропы, он на мгновение ушел от опасности, но тут парашют сильно рвануло, раздался треск ткани. «Конец!» — пронеслось в голове.

Его резко качнуло. Ягвиц понял, что парашют зацепился за какой-то выступ или ветку, свесился над обрывом, но не повис, а порвался и скользнул вниз. Еще через мгновение он увидел дно ущелья, стремительно летевшее навстречу. Высокие густые кусты, пружиня, приняли его тело, но спина все же сильно ушиблась, однако, ощупав ребра и плечи, он понял, что кости, кажется, были целы. Небольшая боль в правом боку в счет не шла.

Обдирая руки, он свернул в ком парашютный шелк и, насколько позволял видеть прибор, огляделся. Штурман не подвел и выбросил его точно на дно сравнительно широкого в этом месте Вороньего ущелья. Перед ним лежало старое каменистое русло маленькой речушки, прихотливо менявшее свое направление и густо заросшее колючим кустарником. Слева и справа поднимались скалы, утыканные копьями сосен. Как он не напоролся на них?! Спереди и по краям скалы, будто смыкаясь, образовывали из ущелья замкнутую широкую котловину.

Он снял прибор и ослеп от темноты. Только задрав голову, Ягвиц увидел над собой далекое мерцание звезд и начинающее светлеть небо. Надо было спешить, поэтому он снова надел прибор и с парашютом в руках и десантным ранцем за спиной начал продираться сквозь кустарник к воде, клокотавшей где-то рядом.

Да, это было то самое место, куда он не раз приходил на охоту памятным летом 1938 года, когда гостил в имении деда. Только тогда еще не было этих колючих кустов, и река протекала у северного склона ущелья. Хорошо, что за это время здесь разрослись только кусты, а не появился какой-нибудь поселок. Он усмехнулся: то, что людей здесь нет, он выяснил еще там, у генерала. Когда он просматривал подшивки местных газет, то нашел заметку о том, что охотники Стопачинского района засекли недавно в Вороньем ущелье стаю волков. Так он сделал вывод о том, что ущелье так и осталось с тех пор глухим местом, расположенным в 60 километрах от границы и 15 километрах, если идти через горы, от ближайшего населенного пункта — железнодорожной станции Клуши. Он знал, что даже если самолет заметят, вряд ли кому-то взбредет в голову, что человек может прыгнуть в таком месте. В поле, в лесу — где угодно, но не в ущелье, где и днем можно свернуть себе шею.

Ягвиц вышел к реке и около часа шел по каменистому берегу. Затем, рискуя упасть в стремительно взлетавший над валунами горный поток, переправился на другую сторону и начал взбираться наверх. На это ушло еще с полчаса.

В ущелье было сыро и темно. Тьма потихоньку рассеивалась, и на фоне серого небосклона темными силуэтами проступили вершины гор. Тем не менее, он едва не ударился о высокий железный крест, сваренный из двух поперечных труб и таинственно возвышавшийся над высоким кустом.

Могила. Отсюда на выступ скалы должна была вести тропа. Он с трудом отыскал ее и шагов через двести вышел на небольшую площадку. Возле высокой ели, словно выдавленный из земли, лежал большой, поросший мхом камень — обломок скалы, когда-то сорвавшийся сверху. Ягвиц бросил под ель парашют, ранец и обошел вокруг камня. Затем присел на корточки и внимательно осмотрел его нижнюю часть. Снизу в нескольких местах свесившийся мох прочно переплетался с травой — камень давно не сдвигали с места. Значит «Глухонемой» сюда не приходил, а между тем прошло уже два дня и одна ночь с тех пор, как он перешел границу. У него было достаточно времени не только добраться до явочной квартиры, но и прибыть сюда. В раздумье Ягвиц сел на камень. Похоже, случилось то, чего он больше всего опасался — «Глухонемого» схватили или убили. Чем-то другим было трудно объяснить его опоздание. Но если так, удалось ли советской контрразведке узнать о схроне? Для этого ей пришлось бы выследить и заставить говорить лесника Ярему, а он не из тех, кто быстро раскалывается. А может, «Глухонемой» просто ранен и отлеживается у лесника?

Отведя предохранитель, Ягвиц переложил пистолет в боковой карман. Уже совсем рассвело, и идти через горы к станции было бы сейчас безумием — днем можно столкнуться с людьми, а в этих глухих местах каждый новый человек на виду. Разумнее дождаться темноты здесь. Он еще раз осмотрел камень. Казалось, что и впятером его не сдвинуть с места, но Ягвиц уверенно надавил на небольшой выступ, и камень осел. Тогда он сбоку уперся в выступ руками и изо всех сил налег плечом. Камень плавно, словно нехотя, стал поворачиваться и медленно отходить в сторону. Разрыв под ним землю, Ягвиц нащупал небольшое кольцо и, потянув на себя, открыл люк, из которого в лицо пахнуло сыростью. По скользким крутым ступенькам, он спустился вниз.

Схрон напоминал небольшой винный погреб. Пол и стены его, сделанные из неотесанного камня, покрывала плесень. Воздух был затхлым. Проветрив помещение, Ягвиц перенес в него парашют, ранец и несколько охапок сухих веток и прошлогодней листвы. Затем внимательно и осторожно осмотрел местность, и, убедившись, что в ущелье спокойно, окончательно спустился вниз и закрыл крышку люка. Под проступью нижней ступеньки он повернул короткую толстую ручку. Раздался скрип — камень встал на прежнее место.

Его снова окутала тьма. Сквозь прибор он внимательно огляделся, дернул за ржавую проволоку, свисавшую с потолка и, открыв продушину, с наслаждением вдохнул струю свежего горного воздуха. Затем расстелил на ветках и листве парашют и прилег на него, но заснуть не смог — сказывалось напряжение прошедшей ночи.

Ягвиц достал из ранца небольшой фибровый чемодан и пакет с едой. После нескольких глотков коньяка ему захотелось есть, и он открыл рижские шпроты. Доев их, он отбросил в сторону пустую консервную банку, которая ударившись об стену, со звоном покатилась по полу. Одновременно раздался шорох, словно где-то осыпался песок, потом, стукнув, что-то свалилось на пол. Ягвиц вскочил, шорох прекратился. С пистолетом в руке он обошел помещение и у противоположной стены наступил на холмик свежей земли. Рядом лежал большой камень. Осмотревшись, Ягвиц обнаружил в стене отверстие, откуда, очевидно, и выпал камень, и из которого тоненькой струйкой продолжала сыпаться земля.

Он сунул в отверстие руку, вошедшую почти по локоть, и нащупал там какой-то продолговатый гладкий предмет. Вынув из стены еще один камень, Ягвиц достал короткую отполированную палку с утолщением на конце. Стряхнув с нее землю, он вздрогнул: в руке была берцовая кость человека.

Из отверстия снова посыпалась земля, а вместе с ней выкатился большой белый череп с черными провалами вместо глаз. Ягвиц немного разбирался в анатомии и догадался, что большой череп и короткая берцовая кость не могли принадлежать одному и тому же скелету. Сколько же тогда людей замуровано в этой стене, если он сразу же наткнулся на останки двоих? Впрочем, сейчас было не до этого, и он положил свои находки обратно, кое-как завалив отверстие камнями.

Ягвиц вылил остатки коньяка на руки и долго вытирал их о парашют, затем прилег на охапку веток и мгновенно уснул. Спал он долго и лишь под конец дня встал и немного размялся. Подождав для верности еще несколько часов, он взял чемодан и, выбравшись на поверхность, прикрыл люк камнем, затем внимательно огляделся и начал спускаться к реке. Путь его лежал через гору. Он шел осторожно, часто останавливался и прислушивался. Несколько раз, взбираясь на высокие ели, он осматривался вокруг. Хотелось курить, и Ягвиц не единожды доставал пачку «Казбека», но каждый раз, не раскрыв ее, снова клал в карман: не только окурки, но даже запах и пепел не хотел он оставлять в этом лесу.

Было около десяти вечера, когда он, наконец, увидел с горы блеснувшую внизу железнодорожную ветку. Присмотревшись, Ягвиц заметил слева почти спрятавшийся в зеленой чаще дом, затем угол второго, рядом кирпичный дымоход третьего. Рельсы вели туда, и с той же стороны доносился слабый гудок паровоза. Это были Клуши.

Спускаясь вниз, Ягвиц удвоил осторожность — лес стал редеть и кое-где стали появляться следы недавнего пребывания людей. В этих местах, видимо, часто устраивали пикники, на что указывали периодически появляющиеся пустые консервные банки, клочья газет, откупоренные бутылки.

Далеко в горах сверкнула молния, собиралась гроза. Вдруг впереди раздались голоса. Ягвиц притаился за толстым буком и увидел между деревьями в метрах семидесяти нескольких мужчин и женщин, которые, громко перекликаясь, сбегали вниз по крутой тропе. «Отдыхающие или туристы», — решил Ягвиц. Он хотел, было, уже выйти из укрытия, но в это время появились еще двое: девушка и юноша. Девушка вприпрыжку бежала с горы, ударяя хворостиной по стволам и что-то весело напевая. Вот она остановилась совсем рядом с Ягвицем и, оглянувшись, помахала рукой.

— Коля, догоняйте! — крикнула она и двинулась вниз, но тут же споткнулась и едва устояла на ногах. Подбежавший парень подхватил ее. Девушка уже выпрямилась, но Николай продолжал обнимать ее за талию — так молча они и пошли рядом. Вот он неумело притянул девушку к себе, склонился над ее лицом, и Ягвиц увидел, как покорно выгнулось ее стройное тело, но вдруг, оттолкнув парня, девушка вырвалась из его объятий и побежала дальше.

Уже стемнело, и Ягвиц не видел их лиц, лишь меж деревьями мелькало, удаляясь, белое платье, да за ним через несколько шагов брела светлая рубашка незадачливого Николая. «Черт их носит! Они, кажется, и не собираются отсюда уходить», — подумал раздраженно Ягвиц. Здесь, в лесу, он не хотел встречаться с людьми. Там, внизу, — другое дело. Там он станет простым советским гражданином, и ему нечего будет бояться подобных встреч.

— Коля! Катя! Где вы?! Идите скорее сюда! Дождь начинается!

Николай догнал девушку, и Ягвиц услышал его голос:

— Ну, Катюша, я вас очень прошу... после отбоя... к беседке... Придете?

Постепенно голоса стихли. Когда Ягвиц сошел вниз, было уже около полуночи. Моросил дождь. Спрятав в кустах чемодан и плащ, он вышел на широкую аллею. Последний раз он был здесь 19 лет назад, и хотя прошло столько времени, аллея была все та же, только гуще стали кроны старых деревьев и девушка в белом, там, в лесу, была неуловимо похожа на ту, прежнюю Марию.

Ягвиц невольно сделал пару шагов туда, где за поворотом должна была быть вилла его деда, но сразу же остановился. Чепуха какая-то! Дед умер еще в 1939 году, когда произошла национализация, а от виллы, вероятно, остались только руины. Но нет, вилла к огромному удивлению Ягвица, была на месте.

В это время раздались шаги: кто-то шел ему навстречу. Ягвиц запрыгнул в кусты и вдруг позади над самым ухом услышал:

— Тихо! Не шевелись!..


Глава XI «ЛЕСНАЯ СПАЛЬНЯ»

Главный врач дома отдыха пришел на помощь Карпенко и на этот раз.

По аллее они вместе вышли к реке и увидели загорающих на нагретой гальке отдыхающих. Несколько человек плескалось у берега — дальше заплывать не разрешалось, поскольку на середине горная река могла затянуть в водоворот.

Слева начинался сосновый бор, и там меж двух деревьев была натянута рваная волейбольная сетка, откуда раздавались голоса и звонкие удары по мячу. Крепкий загорелый парень в трусах, высоко подпрыгнув, вогнал мяч в площадку.

— Двенадцать — пять! — громко сказала девушка в голубом купальнике.— Мяч — налево!

Главный врач кивнул в сторону парня и тихо сказал:

— Вот это и есть Петров. Вы его не обижайте только, парень он хороший. Потомственный нефтяник. Я их семью еще с довоенных лет по Майкопу знаю. Отец его на фронте погиб, ему посмертно даже Героя Советского Союза дали. А Николай у нас второй год отдыхает.

Через десять минут матч закончился победой команды Петрова, в чем, очевидно, была и его заслуга: новая команда, начав комплектоваться, усиленно зазывала его к себе, но Петров не захотел больше играть и подошел к девушке в голубом купальнике:

— Пойдем, Катя, искупаемся. Солнце-то сегодня какое!

Карпенко вдруг почувствовал, что солнце действительно палит немилосердно. Ему вдруг так захотелось раздеться и ступить босыми ногами на теплую гальку, вместе с этими парнями и девушками побежать к реке, пройтись на руках колесом до берега и глубоко-глубоко нырнуть в холодную воду. А потом выскочить — и к сетке, резко ударить по мячу, чтобы почувствовать свое гибкое сильное тело, чтобы и его, Игоря, — так же, как и этого ловкого парня, приглашала к себе каждая команда. Но он вдруг почувствовал вес пистолета в кармане, посмотрел на руки, увидел черную, набившуюся под ногти, грязь и усмехнулся.

— Коля! — позвал главный врач. — Ты мне нужен.

— В чем дело, Аркадий Степанович?

— Я буду тебе очень признателен, если ты поможешь мне в одном деле. Одевайся, и пойдем со мной.

Петров огорченно взглянул на девушку, но отказать не посмел:

— Конечно, я сейчас...

Главный врач взял парня под локоть и вывел его на аллею. Карпенко вдруг куда-то исчез, и доктор решительно не знал, с чего начать разговор.

— Понимаешь Коля… Дело в том, что…— начал, было, главврач, но в это время сзади раздался голос:

— Прошу прощения… Здравствуйте, товарищ Петров. Давайте присядем где-нибудь в теньке и поговорим. Я вас надолго не задержу. — Игорь посмотрел в широкое, обтянутое загорелой кожей лицо парня. — Будем знакомы: моя фамилия Карпенко. А вот мое удостоверение.

Они зашли в беседку.

— Скажите, кто сегодня спал на койке Феофанова? — коротко спросил Карпенко.

— Новенький, из вновь прибывших. Я с ним вчера вечером познакомился. Он, кажется, из Стрыя, работает в тресте «Укргаз» плановиком.

— Как он представился?

— Павел Леонтьевич.

— А как вы познакомились с ним?

А познакомились они так.

...Когда Ягвиц услышал приглушенное: «Не шевелись!», то вздрогнул и замер. Его рука мгновенно выхватила из-за пазухи пистолет, но кто-то невидимый за листвой так же тихо продолжил:

— Дежурный врач идет. Пригнись, а то попадемся. Отбой час назад был.

Ничего не понимая, Ягвиц присел в кустах, незаметно спрятав пистолет в рукав.

Когда по аллее мимо них прошла полная женщина в белом халате, ветви соседнего куста раздвинулись, и из них появилась растрепанная голова. Проводив женщину взглядом, она прошептала:

— Кажется, пронесло. — Повернувшись к Ягвицу, голова спросила: — Ты куда сейчас: в корпус или «Лесную спальню»? Или ты новенький?

Ягвиц начал понимать, за кого его принимают, и неопределенно хмыкнул что-то себе под нос. А голова уже решила за него:

— Пошли в «Лесную». В корпус сейчас все равно не пройдешь — заметят.

Вслед за своим неожиданным знакомым, оказавшимся высоким курносым парнем, Ягвиц быстро пересек аллею и боковой дорожкой вышел на широкую лужайку, где под длинным навесом стояли кровати со спальными мешками. Присмотревшись к парню, Ягвиц узнал в нем того самого Колю, которого видел в лесу с девушкой. Парень же окончательно решил взять его под свою опеку.

— Я смотрю, вы — новенький, — покровительственно говорил он по дороге. — Еще не знаете, что к чему. В «Лесной спальне» ночевать лучше, чем в корпусе — медперсонал не так строго за режимом следит. Здесь ночью только одна дежурная сестра, а она на таких, как мы, сквозь пальцы смотрит — понимает, что мы не какие-то там больные, а здоровые люди, которые приехали отдыхать, и поэтому этот режим для нас может быть даже и вредный. Так что, если вас еще не поселили в корпусе — они неопытных сразу туда стараются определить, — то соглашайтесь только здесь ночевать. А сейчас пока что койка Феофанова свободна. Как раз рядом с моей. Он, между нами, махнул в Стопачи к знакомой, и вернется только к завтраку. Это точно. Так что ложитесь, — перешел на шепот Коля.

Они уже пробирались вдоль кроватей. На противоположном конце «Лесной спальни» Ягвиц увидел свет от настольной лампы и дежурную медсестру, читавшую за столом какую-то книгу. Она подняла голову и посмотрела в их сторону, но со света не разглядев, только погрозила пальцем и снова склонилась над книгой.

Гроза прошла, сеял мелкий дождик да редкие капли скатывались с крыши на дорожку.

Теперь Ягвиц точно знал, где находится: бывшая вилла деда стала не то санаторием, не то домом отдыха. Со слов своего нового знакомого он также понял, что хозяин кровати — Феофанов сегодня ночевать не придет. Взглянув на часы, он убедился, что последний поезд из Стопачей давно прошел, а, следовательно, можно было попробовать рискнуть. Он усмехнулся и стал раздеваться. Забравшись в спальный мешок, Ягвиц незаметно засунул в ботинок пистолет и прикрыл его носком, затем натянул одеяло почти до самого носа и повернулся к Николаю.

Они вполголоса разговорились.

Вскоре Николай уснул, а Ягвиц продолжал лежать с закрытыми глазами. Привычно анализируя события минувших суток, он был доволен собой, но осторожность все же заставила его тихо встать и пойти за спрятанным в кустах у аллеи чемоданом: утром его могли случайно найти — аллея была очень людным местом.

В течение долгих лет у него выработалась привычка внимательно относиться к мелочам. Вот и сейчас, движимый ею, он перепрятал чемодан в другое место, и это спасло его. Ягвиц вернулся в спальню и снова лег. Идти на станцию сейчас было бы неосторожно, да и по расписанию до 5 часов утра не было ни одного пассажирского поезда.

Утром, когда Ягвиц вместе со всеми побежал к умывальнику, за деревьями раздался собачий лай. Потом прибежала возбужденная девушка с полотенцем и громким шепотом сообщила, что на аллее пограничник с овчаркой ищут кого-то.

Несколько любопытных пошли на аллею, Ягвиц увязался за ними. Еще издали он заметил меж деревьев группу людей в гражданском и военного в зеленой фуражке. Большая овчарка кружила недалеко от них, видимо выискивая след. Ягвиц сразу понял, кого ищут эти люди: собака кружила возле тех кустов, где вчера они встретились с Николаем. Это было невероятно. Как они вышли на его след? Как долго идут по нему? Но сейчас было не до анализа, надо было немедленно уходить. Ему опять повезло — если бы эти люди пришли сюда на полчаса раньше, его бы, как младенца из пеленок, достали бы из спального мешка. Но сейчас, когда по аллее прошло столько людей и проехала грузовая машина — он еще перед подъемом слышал, как она грохотала, — его след был затоптан. И все же собака могла взять его где-нибудь дальше.

Отдыхающие пошли в столовую. Ягвиц, захватив чемодан, дошел со всеми до главного корпуса и незаметно выскользнул за забор. Он шел не спеша, хотя ему очень хотелось бежать — бежать на вокзал и скорее вскочить в первый попавшийся отходящий поезд.


* * *


Карпенко продолжал расспрашивать Николая Петрова о его новом знакомом, которого тот так любезно пригласил переночевать на койке соседа.

— Вы говорили о чем-нибудь? — спросил Карпенко и перевернул еще одну страницу блокнота.

— Перед сном обсудили немного международное положение и легли спать.

— А утром?

— Утром встали, умылись. Он говорит: «Пойду к врачу» и ушел. В столовой я его не видел.

— А могли бы вы вспомнить, какой он на вид?

— Выше меня будет. Лет 35-40. Видный такой мужчина. Светлоглазый. Блондин. Одет в парусиновый белый костюм и легкие ботинки.

— В котором часу вы с ним расстались?

— Перед завтраком. Где-то в четверть или в двадцать минут восьмого.

Игорь встал.

— Спасибо, товарищ Петров. Вы простите, но я попрошу вас о нашем разговоре никому не говорить. Даже хорошенькой девушке, которая так талантливо судит волейбольные матчи.

Петров неловко улыбнулся и горячо заверил Карпенко, что не проронит ни слова.

— Вот и хорошо, — Игорь тоже улыбнулся и протянул парню руку, хотя в душе у него начинал разгораться огонек злости. Он понимал, что враг вновь ушел из-под самого носа.

— И хватило же наглости остаться ночевать в доме отдыха! Что ж, на всякий случай сходим на станцию. — Игорь достал блокнот и раскрыл его на странице с расписанием поездов. — Та-ак. Утром отсюда ушло три поезда: в 5-40 пригородный на Стрый, в 7-30 пригородный на Стопачи и в 8-00 — на Вышгород. Если наш «Павел Леонтьевич» решил воспользоваться железной дорогой, то он мог уехать либо в 7-30 на Стопачи либо в 8.00 — на Вышгород. Вот и гадай.

На станции со вчерашнего дня дежурил сотрудник райотдела. Заглянув в свой блокнот, он доложил, что подозрительных пассажиров вчера было двое: высокий мужчина в белом парусиновом костюме, который сел без вещей на пригородный, шедший в Стрый, (запрыгнул почти на ходу); и второй — низенький толстяк лет сорока в вышитой украинской рубашке, галифе и сапогах. Этот сел на поезд, отправлявшийся в Вышгород. Первый уехал поездом в 5-40, второй — в 8.00.

Карпенко подумал о том, что в 5-40 «Павел Леонтьевич» уехать не мог, поскольку был еще в доме отдыха. Другой пассажир — толстяк — мало походил на «Начальника».

— Ну, а такого не было? — Игорь как можно подробнее описал приметы «Павла Леонтьевича».

Сотрудник, прищурив глаза, долго смотрел на стеклянную газетную витрину, словно надеялся увидеть там человека, о котором рассказал Карпенко. Подполковник давно замолчал, а сотрудник все не отрывал взгляд от витрины. Наконец он твердо произнес:

— Был такой. Садился в пригородный Клуши—Стопачи с чемоданом и корзиной. Но он был не один: его сопровождали женщина и ребенок. Сейчас проверим. — Он снова стал листать маленький, замусоленный блокнотик. — Вот. В 5-40 сели трое: тот, что в парусиновом костюме и два солдата-пограничника. В 7-30 — шесть человек: тот, с корзиной, женщина с ребенком и четыре колхозницы с бидонами; на восьмичасовой — только толстяк в галифе.

— Кто из станционных работников был во время посадки на перроне?

— Дежурный и перронный контролер.

Но ни дежурный по станции, ни перронный контролер ничего, стоящего внимания, не рассказать не смогли.

— Можно Веру Михайловну еще спросить, — предложил дежурный по станции. — Это наша кассирша. Может она помнит, кто из Клуш ехал в Стопачи. Ну-ка, позови ее, Василий!

— Вы спрашиваете о молоденькой женщине с ребенком? — переспросила кассирша. — Так это же Елена Анисимовна, жена директора школы!

— А мужчина, который с ней был?

— Этого не знаю. Не видела. Наверно, знакомый. Я слышала, как она кого-то благодарила за то, что помогли донести вещи до вокзала.

— Что ж, и на том спасибо,— вздохнул Карпенко. «Если предположить, что это был он, тогда все понятно. В 7-15 вышел из дома отдыха, в 7-30 сел на поезд и уехал в Стопачи, в 8 утра прибыл туда и примерно в это же время встретился с Коломийчуком... Если с арифметической точки зрения, то все гладко. Только зачем он вчера вечером пошел на квартиру Коломийчука? Не осторожно, совсем не осторожно...» Так думал подполковник Карпенко, веря и не веря в то, что все это так.


* * *


Когда Карпенко вернулся в райотдел, Лосько уже там не было. Районный уполномоченный, уже знакомый Игорю майор, который был когда-то счетоводом и которого прозвали «Счетоводом», с нескрываемым удовольствием рассказывал Карпенко о задержании «корреспондента» — «Начальника». И хотя этого бандита в двух лицах выследил и захватил работник областного управления капитан Лосько, Карпенко показалось, что майор, описывая поимку диверсанта, приписывает этот подвиг себе, словно хочет подчеркнуть, что вот, мол, сидел московский товарищ в Клушах, занимался второстепенными вещами, а он, местный оперативник, тем временем поймал в Стопачах главного шпиона. Карпенко улыбнулся на это невинное хвастовство, но где-то в душе у него шевельнулось чувство досады.

Быстро просмотрев протокол о задержании, акт об отказе давать показания, постановление о назначении биологической экспертизы для определения происхождения бурых пятен на одежде задержанного (хотя было совершенно очевидно, что эти пятна — кровь зарезанного лейтенанта) и, наконец, протокол опознания, подполковник приказал ввести «корреспондента».

Конвойный ввел высокого мужчину, лет 40-45 с невыразительным бледным лицом.

Какая-то безотчетная тревога овладела Карпенко при первом же взгляде на человека, зверски полоснувшего бритвой Петра Громова. В шкафу районного уполномоченного лежало весомое доказательство его участия и в другом преступлении: форменные брюки с оранжевым кантом, а также протокол опознания. Дежурный по станции узнал в нем пожарного из ВОХРа, который за несколько минут до исчезновения Коломийчука встречался с ним.

Что же так встревожило Карпенко? Боязнь поверить в то, что, наконец, пойман именно главарь? Или нежелание признаться себе в том, что этот факт еще потребует детальных доказательств?

Игорь внимательно всматривался в лицо «корреспондента». Тот отвечал ему равнодушно наглым взглядом, поглаживая пальцами две глубокие морщины возле рта. Вместо отобранных вчера брюк и рубашки, ставших теперь вещественными доказательствами, на нем аккуратно сидел новый парусиновый костюм. Игорь отметил также до блеска начищенные сандалеты, старательно выбритое лицо и гладко расчесанные прямые черные волосы.

«Брюнет! Он же брюнет!» Карпенко быстро достал свой блокнот. Вот же запись показаний Николая Петрова: «Видный такой мужчина. Светлоглазый. Блондин…»

Видный… А этот? Обычное, невыразительное лицо... Гладкие черные волосы. И вдруг он вспомнил. Шрам!

— Снимите куртку! — резко приказал Карпенко.

Задержанный лениво снял свой парусиновый пиджак.

Крупные, поросшие густым черным волосом руки указывали на то, что их обладатель был человеком огромной физической силы.

— Поднимите руки!

«Корреспондент» равнодушно выполнил и эту команду.

«Ни царапины!» — чуть не вскрикнул Карпенко.

— Одевайтесь!

Когда тот поправил на себе пиджак, Игорь спросил:

— Ну, так будем говорить?

— Нет,— буднично отозвался «корреспондент».

— Увести!

Подполковник был озадачен. Кто же ошибся? Николай Петров? Сержант с иностранного самолета? Но факты свидетельствуют, что «корреспондент» и есть тот человек, который разыскивал Коломийчука! Дежурный по станции подтвердил это. На то же указывают и брюки с оранжевым вохровским кантом… Или в Клушах был кто-то другой? Стоп! Карпенко быстро снял телефонную трубку.

— Товарищ майор, зайдите ко мне!

— Расскажите, как вы провели опознание задержанного? — спросил Игорь, едва майор появился на пороге.

— То есть, как? Обыкновенно. Как положено. Представили дежурному по станции трех человек, одетых в форму сотрудников ВОХР, среди них был и этот «корреспондент». Дежурный сразу же узнал его.

— Кого вы взяли в статисты?

— Двух наших сотрудников. На них была та же форма, что и на задержанном. В таком виде их втроем и показали дежурному.

— Фамилии сотрудников?

— Сокуренко и Дрыгало.

— Они давно здесь работают?

— То есть как? Дрыгало вообще местный, а Сокуренко, если не ошибаюсь, около трех лет.

— А дежурный по станции?

— Надо посмотреть. — Майор достал из шкафа папку. — Да. Костышин Михаил Иванович, 1920 года… родился здесь же… проживает… Работает дежурным на станции Стопачи полтора года. До этого был старшим стрелочником на той же станции.

Карпенко яростно взглянул на майора.

— И вы считаете, что опознание было проведено «как положено»?

— Я не понимаю вас, товарищ подполковник!

— Не понимаете? Сколько в Стопачах населения?

— Тысяч пятнадцать... кажется...

— «Кажется... Если не ошибаюсь… Надо посмотреть...». Необходимо четко выполнять свои обязанности, а с вашим «кажется» далеко не уедешь!

Райуполномоченный нахмурился.

— Да поймите же вы, — уже совсем потерял терпение Карпенко, — что, прожив тридцать лет в городе с таким небольшим населением, человек может знать в лицо большинство его жителей. Можете вы поручиться, что этот дежурный никогда не встречал на улице, в кино, в бане, в клубе или еще бог знает где, ваших сотрудников? Вохровец, который спрашивал у дежурного о Коломийчуке, был новым для него человеком. Он раньше его не видел, разговаривал мимоходом и, понятно, мог не обратить на него особого внимания. А вы берете и ставите этого «корреспондента» между людьми, встретить которых раньше дежурный мог, где угодно, а то, может, и знал их лично, и предлагаете ему опознать «чужого». Естественно, что он указал на того, чье лицо было для него незнакомо. Понимаете: новое — значит чужое! Вот он и «узнал»!

Майор недоверчиво улыбнулся.

— Ну, это уж вы слишком!

— Скажете, придираюсь? Да! Я придираюсь, и буду придираться к каждой мелочи! Глупости? Может быть. Только не известно, по какой такой глупости лейтенант Громов подставил свое горло под бритву бандита!

Майор переступил с ноги на ногу и предложил:

— Может, еще раз пригласим дежурного по станции?

Карпенко махнул рукой.

— Это теперь бесполезно. Он уже запомнил брюнета и будет все время показывать на него.

— Вохровца видел еще дорожный бригадир Смутек, когда тот подошел к Коломийчуку, — нерешительно сказал майор.

— Что ж вы молчали! Немедленно за этим Смутеком! Только пусть заранее все расскажет о внешности вохровца. Статистами возьмем... — Карпенко немного подумал, — двух офицеров из лагерей.

Бригадир пути Владислав Смутек оказался заядлым фотолюбителем. Подумав, он так и сказал о вохровце:

— Высокий, широкоплечий, с фотогеничным лицом.

На опознании он пристально осмотрел трех представленных и уверенно сказал:

— Его здесь нет!

Не выдержав, майор крякнул. Карпенко лишь покосился на него.

— Нет его здесь, — повторил Смутек, — тот был красавец, Дуглас Фэрбенкс. Девушкам для открыток его фотографировать. А эти... Нет!..

В один миг все перевернулось. Подполковник Карпенко молил бога, чтобы майор не начал сейчас оправдываться, иначе он не смог бы поручиться за себя. Тот, видимо, понял, и робко вышел из кабинета.

Игорь швырнул пустую сигаретную пачку и подошел к окну. Надо было немного успокоиться.

Если «корреспондент» не «Начальник», тогда кто же он? Но на этот вопрос убийца лейтенанта Громова отвечать не спешил.


Глава XII НА 107-М КИЛОМЕТРЕ

Если начиная с ночи 8 июля дело, которым занимался Степаничев и его помощники, стремительно обрастало новыми событиями, то уже к середине дня 10 июля все зашло в тупик. «Начальник» исчез. Не намного опередив их, он, все же успел сменить явку, предупредить нужных людей и направить преследователей по ложному следу. Не ясна была до сих пор и роль убийцы лейтенанта Громова. На допросах «корреспондент» молчал, поэтому искать «Начальника» можно было начинать только после того, как отыщется Коломийчук.

Карпенко склонился над большой картой района, в котором действовала их оперативная группа. На ней в отдельные кружки, обозначавшие населенные пункты, были вколоты прикрепленные к булавкам картонные флажки-фишки с надписями: «Начальник», «Коломийчук». При необходимости эти флажки перекалывались из одного кружка в другой, после чего Игорь проводил красные линии, означавшие пути передвижения врагов. Здесь же на столе лежали две коробки из-под папирос, на одной из которых рукой Карпенко было выведено слово «уже». В ней находились флажки с надписями: «Глухонемой», «Ярема», «Убийца Громова», «Феофанов» (?). В другой флажки были чистыми.

Однажды, увидев эту картину, кто-то из друзей Карпенко в шутку сказал: «Игорь в фанты играет» и даже подарил ему на день рождения коробку, доверху наполненную флажками и перевязанную роскошным голубым бантом. Но постепенно все привыкли, друзьям надоело шутить, и они оставили его в покое.

Проведя последнюю линию, Игорь отложил карту в сторону, достал тонкую папку с надписью «Личное дело» и раскрыл ее. С небольшого фото на него смотрело хмурое лицо Коломийчука. Карпенко просмотрел листок по учету кадров, заполненный без клякс ровным, косым почерком, анкету подозреваемого. Ничего особенного в его биографии не было. «Коломийчук Степан Федорович, 1915 года рождения, родился на Волыни, в городе Горохов, неженатый...» и т. д.

За анкетой шла медицинская карта с результатами медицинских осмотров, проводившихся на железной дороге. Здесь были указаны рост, объем грудной клетки и другие данные, а также болезни, перенесенные когда-то Коломийчуком.

В карту был вклеен рентгеновский снимок. Посмотрев его на свет, Карпенко понял, что это снимок легких. В отдельной графе значилось, что у Коломийчука правосторонний туберкулез, потом шли специфические названия тех операций, которые ему когда-то были сделаны.

Все эти закоулки чужой жизни надо было исследовать, и не просто исследовать, а сконцентрировать свое внимание на каждой мелочи.

Карпенко до конца перелистал различные справки, вшитые в дело, еще раз взглянул на фото Коломийчука и закрыл папку.

«Личное дело есть, а самого человека нет», — подумал он и, склонившись, начал завязывать шнурок на ботинке. После отдыха хотелось с новой энергией взяться за работу, но работать не было над чем.

В этот и следующий два дня он почти ничего не делал. Новые данные не поступали. Степаничев молчал.

Карпенко считал, что поиск вслепую, который они вели, был похож на ловлю рыбы в мутной воде, с расчетом, по большому счету, только на удачу. Этого было недостаточно. Чтобы поймать такую щуку как «Начальник», надо было хотя бы примерно знать, с какой целью его сюда забросили, и уже после этого определять направление дальнейших действий.

Шел второй день изматывающего ожидания. Друзья сидели за шахматами в неуютном номере, половину которого занимал неизвестно зачем здесь поставленный стол. Играть за ним было неудобно, и Карпенко оперся коленом на стул.

— Игорь Александрович, а тебе не кажется, что «Начальник» слишком уж трется у железной дороги? — Лосько повертел в пальцах черного короля. Уже час они играли в шахматы, но было сделано всего несколько ходов. — Ты ведь сам обратил внимание на то, что четверо из пяти известных нам лиц так или иначе связаны с железной дорогой. Пятый — Ярема — не в счет. Он — явочник, и не должен, по идее, принимать участия в этом деле. Смотри: Коломийчук — работал на железной дороге, «Глухонемой» — «специалист» по железнодорожным диверсиям, этот «корреспондент» с бритвой и сам «Начальник» переодеваются в форму железнодорожной охраны.

Карпенко оторвал взгляд от доски.

— Ты бы, Стась, поставил моего короля на место. А то мне без него как-то трудно играть. — Игорь нахмурил брови, склонился над доской, но, так и не сходив, поднялся и прошел к тумбочке за пепельницей. — На железной дороге, говоришь? Возможно. Но это не решение задачи, а приблизительное выявление места действия. Нам же надо знать объект. Сама по себе дорога вряд ли может быть таким объектом. Ну, разрушат они колею, ну, даже взорвут какой-нибудь мост. А зачем? Захотят пустить поезд под откос? Возможно, что так. Но любой поезд или какой-то конкретный? Времена комариных «укусов» прошли. Уж если они рискуют такими кадрами, как «Глухонемой» и «Начальник», то, видимо, задумана большая диверсия. Речь может идти об объекте огромного значения, а железная дорога может стать лишь удобным местом для того, чтобы перехватить этот объект. Удобным, но не единственным. Мы не можем приковывать все свое внимание только к железной дороге, тем более, что «Начальник» уже знает про нашу некоторую осведомленность. Вот так. А пока что тебе мат. — Карпенко поставил королеву, поддержанную конем, перед королем черных.

Лосько присвистнул и осмотрел «поле боя», выясняя, почему проиграна партия, потом вздохнул и стал собирать шахматы.

— Игорь Александрович, а если диверсия возможна не только на железной дороге и даже не в этом районе, то на кой черт мы здесь с тобой сидим? Надо выяснить, какие грузы будут перевозить в этом направлении в ближайшее время и, в случае чего, выставить усиленную охрану. Вот и все. Не будут же они охотиться за пассажирскими поездами! Надо...

— Надо нам, Стась, сидеть здесь и ждать, что прикажет начальство. Ты что думаешь, мы одни ломаем голову над этим «Павлом Леонтьевичем»? Юрий Кириллович всех поставил на ноги. Так что давай пока думать о том, что поручено нам. — Карпенко достал толстую книжку и перелистал ее. — Ты не вынимал отсюда закладку? — Закрыв книгу, он посмотрел в окно. — Вообще-то, старик обещал держать меня в курсе событий.

За окном сгущались сумерки. Начиналась третья ночь их пребывания в Стопачах.

В дверь осторожно постучали. Этот стук никак не соответствовал облику сержанта-вахтера, который возбужденно стоял на пороге. Он едва сдерживал дыхание, глаза у него блестели, но в присутствии старших по званию он пытался сохранять спокойствие.

— Товарищ подполковник, майор просил вас и капитана немедленно прибыть на станцию. Он ждет вас там.

Вахтер облизал губы, словно утоляя желание сказать еще что-то.

Лосько взглянул на часы: 22-30 — и быстро накинул пиджак.

— Похоже, «Счетовод» что-то нащупал, — шепнул он Карпенко.

Но Игорь, не спеша, причесывался перед зеркалом, и Лосько незаметно улыбнулся.

Игорь Александрович не изменился. Недаром в бригаде говорили, что когда командиру роты Карпенко нужно бежать, то в присутствии подчиненных он пойдет медленно, даже руками размахивать не будет, видимо, для того, чтобы сдержать ноги.

Майор встретил их у нового здания вокзала.

В переполненной комнате линейного пункта царило возбуждение: несколько милиционеров окружили какой-то предмет, лежащий в углу на полу. Они расступились, давая дорогу райуполномоченному, но майор пропустил вперед Карпенко, который услышал за спиной чей-то громкий шепот: «Смотри, начальство аж с Вышгорода приехало! Бы-ыстро!!»

На полу полуприкрытые брезентом лежали два трупа. Один — пожилого мужчины, с крупными чертами обветренного лица — был в форме железнодорожника. На его помятом кителе Карпенко разглядел рыжие пятна. Другой принадлежал здоровенному смуглому парню, под расстегнутой курткой которого на белой полотняной рубахе расползлось небольшое, еще влажное темно-красное пятно. «Огнестрельные раны, поэтому и мало крови», — подумал Карпенко. Позади затопали сапогами: под строгим взглядом майора милиционеры покидали комнату. Когда все вышли, майор попросил закурить, и Карпенко протянул ему пачку «Беломора». Майор замялся: он привык к сигаретам и к тому же не рассчитывал, что его угостят, но отказываться не стал. Встретившись взглядом с подполковником, он вдруг подумал, что зря эти два дня держал на него обиду: опасная и ответственная работа не способствует укреплению нервов.

— Эти двое,— начал доклад майор, — и с ними еще один, взятый живым, где-то около двадцати одного часа тридцати минут, пытались взорвать мост на 107-м километре. Железнодорожная милиция помешала им. Начальник линейного пункта капитан Никольский со своими сотрудниками выследил их — и вот результат. Личности убитых пока не установлены, но, во всяком случае, ни Коломийчука, ни вохровца среди них нет. Третий цел и невредим. Он здесь, его еще не допрашивали. Судмедэксперта и фотографа я вызвал. Подробностей пока не знаю, но о них доложит капитан Никольский, как только вернется из медпункта: он, кажется, легко ранен.

— Капитан Никольский? — переспросил Карпенко. — Что ж, подождем. Что нашли у убитых?

— Портативные мины в папиросных коробках «Казбек», пистолеты, немецкий автомат образца 1943 года, саперная лопатка... — Майор загибал пальцы. — Еще что-то. Если честно, сам точно не знаю.

В комнату зашли судмедэксперт с фотографом и занялись своим кропотливым делом. Карпенко наблюдал за ними.

Сзади скрипнула дверь, и кто-то вошел, но Карпенко не обернулся. За спиной раздался хриплый голос:

— Это что, все эксперты, товарищ майор? Многовато что-то. Чего их обследовать? Мы стреляли на поражение, а иначе было нельзя — они такой огонь открыли, что либо мы их, либо они нас! Мне, вот, руку, зацепило. Хорошо, успел на землю упасть, а то бы влепили по полной.

Районный уполномоченный остановил того, кто говорил:

— Докладывайте обо всем заместителю начальника опергруппы Комитета государственной безопасности подполковнику Карпенко.

Игорь обернулся и увидел плотную, приземистую фигуру человека. Правая рука его была забинтована, но он лихо взял ею под козырек:

— Капитан Никольский.

Он предложил пройти к нему в кабинет, где на столе лежали два пистолета «ТТ», немецкий автомат, ножи и другие предметы, изъятые у диверсантов. Карпенко осторожно осмотрел две портативные мины.

— Лосько, надо вызвать специалистов и разобраться с этими «папиросами». Узнайте также, какие поезда были на подходе к станции в 21-30 — 22 часа со стороны Клуш и какие отправлялись в то же время со станции на Клуши.

Лосько вышел.

— Может, хотите допросить третьего? — спросил Никольский.

— Потом. Сначала рассказывайте.

Никольский достал из боковой кармана кошелек, а из него небольшой клочок бумаги.

— Эту записку мы получили сегодня днем. Анонимная. Лежала в ящике для жалоб, который мы ежедневно просматриваем.

На листе, в спешке вырванном из ученической тетради, торопливым почерком было написано:


«Товарищу начальнику железнодорожной милиции. Сегодня вечером бандиты собираются убить часового на мосту, который ведет на Клуши. Они поедут поездом, соскочат на мосту, где и будут убивать часового. Первый бандит из них есть Иван Яцишин. Это он говорил об убийстве».


Ни числа, ни подписи не было. Записка была мятой и затертой.

— Я сначала не поверил, товарищ подполковник, — начал Никольский. — Думал вранье или чья-то злая шутка, но потом решил-таки засесть у моста на 107-м километре. Это полтора километра отсюда в сторону Клуш. И хотя я сомневался, но подумал, что поступившие данные могут стать поводом немного расшевелить моих людей. Уж очень им здесь спокойно живется: ни заботы, ни тревог — жиреть стали. Ну, и решил я провести некие ученья. Взял собой трех человек и в 20 часов пошел к мосту. Спрятались мы метрах в ста от него, у полотна. Часового предупреждать не стали: тревога-то учебная. Сидим. В 20-35 прошел грузовой, за ним еще один, затем — скорый. Никого. Я уже думалсворачивать «маневры», но потом решил подождать еще и пригородный, отходивший от станции в 21-20. Вот тут-то и началось. Поезд почти весь на мост въехал, как вдруг из второго от хвоста вагона кто-то спрыгнул на ходу и упал как раз недалеко от нас. Упал, лежит и стонет. Поезд прошел, часовой заметил упавшего и позвал. Тот не отзывается. Часовой подошел к нему шагов на десять, и в это время с другой стороны насыпи, через рельсы выскакивают еще двое и — на него. Они, видимо, с той стороны поезда спрыгнули. Часовой обернулся, передернул затвор, а тут этот вскочил и тоже — на часового. Короче, втроем они его повалили и винтовку забрали. Один — тот здоровенный, что в комнате лежит, — кулаком его по голове и кричит: «Давай, быстрей закладывай! Я этого сам прикончу!» и нож достает.

Ну, тут уж нам ждать было нечего. Здоровенного я с первого выстрела свалил. А второй, гад, в железнодорожном кителе который, из автомата как сыпанет — во, мне в руку попал. Ну, мы его тоже успокоили. А третий стрельнул разок из пистолета и бежать. Его Иванцов догнал потом. Когда трупы и задержанного обыскали, нашли мины в папиросных пачках. Вот, в общем-то, и все.

— Ясно. Завтра утром подайте мне рапорт с подробным изложением сегодняшних событий, — приказал Карпенко. — Сообщите начальству, что дело о диверсии буду вести я. Вещественные доказательства и трупы немедленно отправьте в райотдел. И еще. Дайте мне фамилии участвовавших в этой операции. Руководство опергруппы будет ходатайствовать о награждении вас и ваших подчиненных за проявленную бдительность и оперативность. Все. А сейчас давайте сюда задержанного.

Никольский почти выбежал из комнаты, и Карпенко услышал его зычный голос.

Через пару минут ввели парня лет 17-18. Глаза его были наполнены страхом. Всхлипывая и дрожа, он втянул голову в плечи и все пытался прикрыть рукой разорванную на плече рубашку.

— Фамилия, имя? — строго, но спокойно спросил Карпенко.

Паренек встрепенулся.

— Тарас Яцишин. — И вдруг упал на колени. — Дяденьки, только не убивайте! — запричитал он. — Я все расскажу! Все!! Я не хотел... То дядя Иван заставил!..

Карпенко шагнул к нему, взял за плечи, поднял.

— Успокойся! Никто не собирается тебя убивать!

Забрызганное грязью лицо парнишки было настолько испуганным и жалким, что Карпенко прикрыл рот рукой, пытаясь скрыть невольную улыбку.

— Бери лучше стул, Тарас, садись. Говоришь, все расскажешь?

— Да, — еле слышно отозвался задержанный.

— В бога веришь? — вдруг спросил Карпенко, заметив под его разорванной рубашкой грязную нитку с нательным крестом.

— Не очень.

— Правду говорить будешь?

— Буду, ей-богу, буду!!

«В бога верит не очень, а сам божится» — мысленно улыбнулся Карпенко, глядя на парня, который все еще всхлипывал.

— Вот что, Тарас Яцишин. Ты не реви. Платок есть? На! Вытрись и давай займемся делом. — Карпенко достал из кармана пропахший табаком платок. Тот давно уже потерял свой первоначальный цвет, и Карпенко даже усомнился: удобно ли давать эту серую тряпицу, но, подумав, все-таки протянул ее парню.

— Не очень чистый, но это в кармане так испачкался.

Тарас воспринял предложение Карпенко, как приказ. Он старательно вытер платком под носом, но высморкаться не решился и вернул его обратно.

— Вот и хорошо. Отец есть?

— Есть.

— Это он послал тебя на мост?

— Нет. Дядя Иван. Тату в 1946 году в трибунал попали... А теперь домой вернулись. Дядя Иван сказал, что за него надо отомстить.

— А отец знал, что ты пошел на мост?

— Нет. Тату с братом не ходят друг к другу.

— Поссорились?

Тарас кивнул головой.

Слушая парнишку, Карпенко начал понимать, что Иван Яцишин, родной дядя Тараса, и Коломийчук иногда давали ему небольшие задания: посчитать танки и пушки, проходившие через село во время маневров; съездить во Львов, а по дороге посмотреть, не появился ли где новый аэродром; купить батарею к радио и другие.

Недавно из заключения вернулся отец. Тарас хотел похвастаться перед ним своими «подвигами», но дядя запретил это делать. С братом отец сразу не поладил и строго приказал сыну не встречаться с ним, но Иван уже прибрал племянника к рукам. Позавчера он позвал Тараса к себе. Когда тот пришел, у него уже сидел Остап Крюк. Чуть позже появился Коломийчук и приказал им отправляться на 107-й километр, чтобы взорвать железнодорожный мост. Коломийчук еще о чем-то поговорил с дядей и ушел, оставив им взрывчатку и деньги. Сегодня вечером Тарас, дядя и Остап, вооружившись, сели на поезд, спрыгнули у моста и напали на часового. Но их подстерегла засада, в Тараса стали стрелять, и он бросил оружие.

Было похоже, что паренек говорил правду. На Карпенко неприятное впечатление произвела его забитость, словно он все время ждал, что его действительно вот-вот поведут расстреливать.

— Отправьте парня в райотдел, — приказал Карпенко Никольскому и вместе с райуполномоченным вышел на едва освещенную безлюдную площадь перед вокзалом.

К ним подошел Лосько.

— Я вызвал на завтра минеров из воинской части. Тех, что обследовали мины, изъятые у «Глухонемого». А с поездами дело обстоит так: в 22-25 из Клуш на Стопачи через мост проследовал воинский эшелон.

— Они что же, не знали расписания? Какой смысл взрывать мост за час до появления поезда, да к тому же за полчаса до смены часового? Кроме того, взрыв бы услышали здесь, на станции... Нет, они должны были об этом знать. Эти трое — люди Коломийчука, а он был в курсе всего. Значит — мост и только? Ничего не понимаю.

— Да, да, — отозвался райуполномоченный. — Взрывать мост просто так им не было никакого смысла.

Они прошли через площадь. У закрытого киоска вспыхивал огонек — кто-то курил. В темноте угадывались лишь очертания фигуры. Когда они подошли ближе, огонек двинулся в их сторону.

— Товарищ подполковник! — раздался негромкий голос. — Разрешите обратиться?

Фигура попала в полосу света, и Карпенко увидел, что это старший сержант железнодорожной милиции. У него было совсем юное лицо.

— Вы хотели мне что-то сказать?

Парень заколебался. Карпенко перехватил его настороженный взгляд — через плечо, в сторону вокзала.

— Идите в райотдел и подождите меня там, — пришел ему на помощь подполковник и, повернувшись к райуполномоченному, спросил — Там есть сейчас кто-нибудь?

— Только дежурный внизу, — понял его майор. — Но он парень молчаливый.

Когда Карпенко зашел в кабинет райуполномоченного, старший сержант, сидевший перед этим на диване, вскочил. Карпенко жестом предложил ему садиться, взял стул и сам сел напротив.

— Ну, познакомимся поближе. Зовут меня Игорь Александрович, фамилия — Карпенко. А звание мое вы уже знаете, хотя хожу я здесь исключительно в штатском.

— У нас солдатский телеграф четко работает, — улыбнулся собеседник. — Особенно, когда начальство приезжает. Старший сержант железнодорожной милиции Иванцов Мирон Михайлович, — вдруг спохватился он, — 1930 года рождения, в милиции два года, пришел сразу после службы в армии. Я здешний, из села Рощи, Стопачинского района.

— Так это, вы задержали «Глухонемого»? — поинтересовался Карпенко. — Курите, курите, — разрешил он, увидев, что Иванцов достал и снова спрятал сигареты.

— Да, это мы вместе с рядовым Басаджиевым из погранотряда. Только я не о том хотел, товарищ подполковник. Не знаю, как вам и сказать. Может, мне показалось, но когда мы вместе с капитаном Никольским засели у моста, а потом увидели, как бандиты напали на часового, то сразу же хотели бежать ему на помощь. Я уж, было, вскочил, а капитан говорит: «Не торопись, подождем еще немного. Может, их там не трое, а больше». Я смотрю, часового вот-вот зарежут, а капитан все «подождем» да «подождем». Ну, я не смог допустить, чтобы на моих глазах человека убили, и выстрелил. Тут, конечно, все бросились вперед, без приказа капитана. Кто убил второго бандита, я не видел, а третий — Тарас Яцишин, я его сразу узнал, он из нашего села, — испугался, бросил оружие и поднял руки. Вдруг подбегает капитан и с ходу в него из пистолета. Я кричу: «Что вы делаете?» А он — опять. Метров с пятнадцати дважды стрелял, да все мимо. Тут уж я не выдержал, выбил у капитана пистолет, а он на меня: «Посажу! — кричит, Диверсантов защищать, такой-сякой! Все вы здесь бандиты!» Это он насчет моего местного происхождения. Я, конечно, на эти слова внимания не обратил — в запале чего не скажешь. Только вот зачем он в безоружного стрелял? Тот же уже руки поднял… Может, я все это зря вам говорю, может быть, в бою и не такое случается? Не знаю, я на фронт не успел попасть...

— Нет, вы все правильно сделали, Мирон Михайлович. Очень правильно, что пришли ко мне. Кстати, вы не заметили, кто ранил Никольского?

— Ранил? Это вы о руке его, что ли? Так он же ее об камень ушиб, когда на землю падал!

— Скажите, товарищ Иванцов, а как в ваш линейный пункт поступают заявления?

— Просто. У нас для этого специальный ящик возле двери висит, чтобы граждане могли жалобу или письмо бросить. В конце дня, часов в 18, я открываю ящик, достаю их и регистрирую в специальной книге.

— А почему именно вы открываете ящик?

— Так я же за канцелярию по совместительству отвечаю. Секретарь нам не положен, вот и поручили мне это дело.

— Капитан Никольский сам никогда этим не занимается?

— Да что вы! — рассмеялся Иванцов. — Он тот ящик иначе, как скворечник и не называет.

— А сегодня, вернее, уже вчера, — взглянув на часы, поправился Карпенко, — вы в ящик не заглядывали?

— Конечно, заглядывал! Я в этом деле аккуратный. Вот даже ключи от него при себе ношу.

— И что же вы в нем обнаружили?

— А ничего. Вот уже недели три, как ящик пуст.

Карпенко закусил губу.

— Да? Ну, не буду вас больше задерживать, Мирон Михайлович.

Уже давно затихли в коридоре шаги сержанта, а подполковник все еще сидел, хмурясь и потирая ладонью лоб.


* * *


Утром Карпенко ждал от Степаничева ответ на свою шифровку, но генерал почему-то молчал. Лосько сосредоточился на папиросах «Казбек», а районный уполномоченный уточнял личности убитых, проводил обыски в их домах, фиксировал показания Тараса Яцишина. Вместе с Никольским они ходили к мосту, а потом вдвоем корпели над схемой места происшествия.

К концу дня папка с материалами порядочно разбухла. Здесь было все, начиная с признаний Марии Кравчук и решения о розыске Коломийчука до выводов судмедэксперта и множества фотографий убитых, их оружия, снаряжения. Чего в ней не было, так это документов о «Начальнике» и Старом схроне, которые Карпенко хранил отдельно.

Небольшая комната с вещественными доказательствами также прилично заполнилась. В одном ее углу лежал большой парашют, десантный ранец, банка из-под консервов — имущество «Начальника». В другом, на столике — автомат, пистолет, ножи — оружие людей Коломийчука. Отдельно лежала бритва и пистолет «Браунинг» в кобуре. Доказательств преступной деятельности «Начальника» и Коломийчука было больше, чем достаточно. Не было только самих преступников и, что хуже всего, не было возможности предотвратить их новые преступления.

Бывает иногда такое состояние, когда просто по-житейски начинаешь завидовать людям, которые отработав свои 6-8 часов, просто идут домой. Нечто подобное ощущал сейчас Карпенко. Почти никогда не задумывался он над тем, что ответил бы, если бы сказали ему: «Давай-ка, Игорь Александрович, снимай свои погоны, сдавай дела, законченные и не законченные, ты нам больше не нужен». — «А завтра?» — «И завтра». — «А послезавтра?» — «И послезавтра. Совсем!» — «Что же я буду делать?..»

Склонившись над столом, Карпенко усмехнулся и по привычке стал тихонько теребить щеточку над бровью.

«Дурость начинается с безделья», — вспомнил он слова своей бабки, которая никогда не сидела на месте, даже когда в пятый раз вытирала пыль со старомодной мебели в их комнате.

«Дурость... Какая дурость, если запутался, если мысли, словно звенья цепи — все по кругу».

Игорь взял листок бумаги и, сделав из него голубя, бросил, но голубь не полетел, а, ткнувшись носом в стену, упал на пол.

Карпенко вышел из-за стола, поднял его и порвал, затем снова сел и снова принялся теребить щеточку над бровью. А в голову настойчиво лезла одна и та же мысль: «Где Коломийчук? Где он?»

Так прошел час, другой.

Самые разнообразные предположения рождались в голове Карпенко. Одни он, обдумав, отбрасывал, одновременно размышляя над возможностью проверить другие. Пришел Лосько, а за ним вскоре и майор со своей папкой, которую Карпенко, не раскрывая, положил на диван. Смахнув со стола все лишнее, он развернул перед собой чистый лист бумаги и взял карандаш.

— Так. Давайте думать вместе. В папке мы сейчас ничего нового не найдем, поэтому попробуем обобщить все, что нам известно. Мы знаем, что «Начальник» благополучно приземлился в Вороньем ущелье и направился к Старому схрону. Не застав там «Глухонемого», он выждал еще день и, заподозрив неладное, пошел в Клуши. Переночевав в доме отдыха, он утром поехал в Стопачи, где встретился с Коломийчуком, который предупредил его, что Ярема арестован, из чего «Начальник» сделал вывод о том, куда подевался «Глухонемой». Роль «корреспондента» пока непонятна. Известно лишь, что он шел на явку к Коломийчуку, не подозревая о том, что явка провалена. Что же дальше? «Начальник» через Коломийчука дает задание его людям взорвать мост на 107-м километре. Причем, дает и взрывчатку. Пиротехническая экспертиза установила идентичность портативных мин-«папирос», изъятых у бандитов и у «Глухонемого» — это «табачные изделия» одной «фабрики». Вот факты, которые нам известны. Какие из них вызывают сомнения? Диверсия на мосту. Надо сказать, удивительная диверсия! Я пригласил из Вышгорода специалиста-мостовика, но и без него понятно, что масштабы ущерба, который бы мы понесли, не идут ни в какое сравнение с масштабами ее подготовки. «Начальник» пожертвовал тремя агентами для цели, которая его вряд ли могла соблазнить. Вариант со взрывом военного эшелона тоже отпадает. Так для чего ему нужен был мост?

— Я продолжаю считать, что это сделано для отвода глаз, — сказал майор. — «Начальник» рассчитывает заставить нас сосредоточиться на этой диверсии, а сам тем временем попытается нагадить в другом месте. Старый прием!

— Именно поэтому он и вызывает сомнение! — воскликнул Карпенко. — Неужели все это только для того, чтобы отвлечь наше внимание?

— А может его целью был все-таки мост? — предположил Лосько. — Мы ведь не учитываем, что после взрыва движение по железной дороге хоть на некоторое время, но прекратилось бы.

— Надо лучше изучать географию, капитан, — раздался от двери голос, и в комнату вошел Степаничев. — Вы забыли, что есть еще старая восточная железная дорога через Карпаты.

На генерале был кремовый чесучовый костюм и легкие сандалеты. Он весело обвел глазами присутствующих, которые встали при его появлении.

Степаничев внимательно выслушал все детали, задал несколько вопросов и, что-то записав в блокнот, посмотрел на часы.

— Рабочий день закончился, товарищи, а мы с вами еще делами занимаемся. Не порядок. Давайте сворачиваться. А подполковника Карпенко я попрошу остаться.

Когда они остались вдвоем, Степаничев спросил:

— Небось, сердишься на меня, Игорь Александрович? На мое молчание? Думаешь, послал меня «старик» искать вчерашний день, а сам окопался в Вышгороде и ждет, когда ему «Начальника» доставят? Мол, легче отдавать приказы, чем выполнять их! Вот выскользнул из рук главный враг, а теперь держи ответ перед грозным генералом, который даже слушать не хочет о каких-то там объективных причинах! Так, что ли?

— Не совсем, — улыбнулся Карпенко.

— Так, так. Ты не выкручивайся. Давай-ка лучше вместе, как говорится, посмотрим-поглядим, хорошо ли мы сидим. А сидим мы пока что в калоше. Вспомнил бы ты раньше слова Яремы о 25 рублях — взяли бы мы Коломийчука. Шею за это намылю, но не сейчас, а при разборе операции, когда все закончим. Это — первое. Второе — Лосько. Собаку к схрону мог раньше вызвать? Мог. Вот и обогнали нас по времени. А заодно и в пространстве.

— Повинную голову, Юрий Кириллович, меч не сечет. Согласен. И все, что вы говорите, справедливо, но...

— Вот и помолчи. Давай, садись. Сейчас нам надо решить два вопроса: для чего пожаловал к нам этот «Начальник» и зачем ему надо было взрывать мост?

Карпенко рассказал генералу о своем разговоре со старшим сержантом Иванцовым.

— Что-то очень запутано, но проверить надо. Я об этом подумаю… Знаешь, чем я занимался последние два дня? Меня очень заинтересовала личность Реверса. Помнишь показания «Глухонемого»? Он рассказывал о том, что был нанят неким Реверсом для выполнения одного «частного поручения».

Степаничев расстегнул пиджак.

«Сейчас начнет натягивать подтяжки», — подумал Карпенко, но брюки генерала на этот раз поддерживал коричневый лаковый пояс.

— Вот что сообщили мне вчера из Москвы, — продолжал Степаничев. — В мае во Франкфурт-на-Майне прибыл генерал Уллас. В свое время я имел с ним дело, когда он был у нас военным атташе. Он взял сейчас долговременный отпуск по болезни и приехал в Западную Германию. Остановился в отеле «Рейн» под именем Аллена Реверса. Пробыл он во Франкфурте всего несколько дней, а потом действительно появился на водах в Швейцарии под своей настоящей фамилией. Там он отдыхает и сейчас — болезнь его, видимо, оказалась длительной. Я предполагаю, что Уллас-Реверс, который остановился в отеле «Рейн», и Реверс, дававший «частное поручение» «Глухонемому» — одно и то же лицо. Надо было Улласа осмотреть со всех сторон. — Генерал поднял стакан со стоявшими в нем карандашами и ручками, посмотрел его на свет, затем поставил обратно. — Вот я и попытался обратиться к его частным делам. Поверил на минуту, что вся эта затея действительно имеет частный характер. Оказалось, что Уллас является членом правления одного из крупнейших концернов, который контролирует горнорудные разработки во многих странах Европы и Ближнего Востока. Членом правления Улласа можно назвать условно. Его один-полтора миллиона не влияют на погоду в делах, где вращаются несколько десятков миллиардов долларов. На черта такой компаньон? Скорее всего, доходы, которые получает Уллас, — это плата за услуги, которые Уллас может оказать как один из руководителей разведки. Не приехал ли он в Германию защищать интересы своего концерна? Допустим, что так. Если бы ему нужно было заняться своими служебными делами, он бы так не маскировался.

Что же за интересы у концерна, которые взялся защищать Уллас? Каковы дела и перспективы этой фирмы? Что, связанное с нашей страной, может их волновать и беспокоить? Возможно, то, что достаточно длительное время у нас были напряженные отношения с одной из стран, где хозяева Улласа, засучив рукава, гребут деньги с урановых рудников. В последнее время широкая общественность этой страны стала поднимать голос против этих варягов, высказываться за то, чтобы сделать рудники источником национального дохода. Обратились к нам, попросили технической помощи. Мы не отказали. Все шло хорошо, но засуетились хозяева Улласа. Поднялся шум в их прессе. Особенно после сообщения, что парламентская делегация этой страны посетит Москву в конце июля.

Степаничев достал платок, вытер им лоб, облизал губы. Карпенко, заметив это, налил в стакан воды и протянул генералу, но тот, помотав головой, продолжил:

— Понятно, что этот визит должен привести к дальнейшей нормализации отношений между нами и государством этих парламентариев. Учти также, что в состав делегации входят лидеры крупнейшей у них парламентской партии «Национальное единство». Она объединяет средние слои населения. Среди этих лидеров есть и такие, которые еще вчера достаточно резко критиковали «политику Москвы», а сегодня жизнь научила их быть более осмотрительными, выбирая друзей. Эти люди пользуются у себя на родине не малым авторитетом. А осенью там должны состояться парламентские выборы, которые в значительной степени определят политику этой страны в ближайшие несколько лет. Теперь тебе понятно, почему так забеспокоились господа концессионеры? При таком состоянии нынешний визит в нашу страну может иметь печальные последствия для хозяев Улласа.

Карпенко задумчиво коснулся брови.

— Да. Очень возможна провокация.

— Это мы и будем иметь в виду. Да и Москва предупредила меня, когда знакомила с делами, поэтому будем проверять все возможные в этой обстановке варианты. Сейчас придет инженер-мостовик, которого ты вызвал из Вышгорода. Он приехал со мной и сразу же пошел на 107-й километр. Нужно будет, чтобы он написал, сколько потребовалось бы времени на восстановление моста, если бы диверсия удалась. Нам надо знать точно: какой вред рассчитывал нанести враг, ибо не исключено, что «Начальнику» этот мост как-то мешал.

Степаничев подошел к открытому окну.

— А вот и инженер идет. Между прочим, очень экспансивный товарищ. Займись им, Игорь Александрович, — генерал улыбнулся лукаво и даже, как показалось Карпенко, немного загадочно. — Ну, чего ты на меня смотришь? Теперь твоя очередь председательствовать. А я пошел.


Глава XIII КОЕ-ЧТО ПРОЯСНЯЕТСЯ

В дверях стоял Костя Замбахидзе. Чернобородый, огромный, искренний в своих чувствах. Друзей разделял стол. Они стояли напротив друг друга и смущенно улыбались.

— Ну? Кто первым бить будет? — спросил Костя, — Я тебя за то, что ты тогда сбежал, или ты меня за то, что я «настучал» на тебя?

Карпенко обошел стол, обнял Замбахидзе.

— Ну, теперь здорОво по-настоящему, борода!

— А вообще тебе повезло! — уже кричал Замбахидзе. — Если бы генерал меня не предупредил, намял бы я тебе бока! Три ночи спать не мог! Ехал к себе как сумасшедший. Люди стороной обходили, такой страшный был! В душе не верил, что ты мог оказаться... черт, даже повторить не могу. Ну, мог же ты хотя бы намекнуть!

— Не мог, к сожалению. Я же выполнял задание и не видел тебя столько же, сколько и ты меня.

— Ладно, не оправдывайся. Ну, а этого... вы поймали? Того, что хотел мост на 107-м километре ковырнуть?

— Нет, не все так просто, Костя. Но думаю, что долго разбойничать у нас ему не придется. А как с мостом? На сколько дней прекратилось бы движение, если бы они его взорвали?

— Дней? — удивился Замбахидзе. — На то, чтобы такой мостик починить, в военное время 6 – 8 часов давали. Дистанция пути имеет запасные двадцатиметровые, уже смонтированы фермы, которые мостопоезд быстро бы поставил на место. Хуже, если бы взорвали опоры, но они невысокие, поэтому тоже не осложнили бы дела. Я вот не пойму, зачем им понадобился именно этот мост? Уж если они задумали что-то серьезное, то должны были выбрать такой мост, как на 141-м километре. Там десять ферм, и к тому же он висит над пропастью. Вот там бы нам пришлось попотеть.

— Хорошо. Ты все это опиши поподробнее…

— А я уже. Вот, пожалуйста, — и Костя подал Игорю несколько листов бумаги, — Чем еще могу служить, товарищ подполковник?

— Пойдите и допейте пиво, которое вы не успели выпить в вагоне-ресторане, — подсказал генерал, вошедший в кабинет. — Сегодня, Карпенко, вы можете быть свободны. И товарища Замбахидзе я попрошу пока не торопиться ехать во Львов. Вы еще можете понадобиться, а командировку мы вам любым числом закроем. Так что, гуляйте!

— Где же вы ночевать будете, Юрий Кириллович? — спросил Карпенко.

— А ты что — адъютант мой? Здесь в кабинете на диване и лягу. Майор разрешил.

— Юрий Кириллович, но есть же гостиница...

— В гостинице только один номер, который вы с Лосько заняли, — перебил Степаничев, — К тому же инженера твоего надо будет там устроить. Ну, идите же! — и генерал вытолкал их за дверь.

Сначала друзья пошли на реку. Они поднялись вверх по течению, подальше от людских глаз, где золотисто-коричневые сосны спускались почти к самой воде, рассыпая на мелкий песок зеленые и рыжие иглы. Еще шагов за сто до реки Карпенко снял ботинки и, держа их в руках, пошел босиком.

Возле огромного плоского камня, которому река во время разливов сгладила все неровности, они разделись.

— Смотри, — кивнул Костя на камень, — вот и стол.

— А на стол?

— Найдем, дорогой, найдем. А пока давай все же намну тебе бока. — И он, подскочив к Игорю, схватил его за плечи.

Друзья стали бороться. Костя пыхтел и кряхтел, пытаясь подмять под себя крупное, мускулистое тело Игоря. Тот молча изворачивался, но чувствовал, что долго не выдержит: что не говори, а все же разница в весе сказывалась – целых пятнадцать килограммов.

— Сдаюсь, слышишь, сдаюсь! Руки сломаешь, медведь! — взмолился Карпенко.

— То-то! — ослабил свои объятия Замбахидзе и тут же грохнулся на спину, сбитый коварным ударом ноги под колено. А Карпенко уже бежал к воде. Костя догнал его посреди реки, и они, борясь с упругим течением, поплыли на противоположный берег.

Выскочив на песок, они долго прыгали на одной ноге, пытаясь вытряхнуть из ушей воду, потом присели на солнечном пятачке — единственном месте, где сосны не заслоняли небо — и долго разговаривали. Им было, что рассказать друг другу…

Выпив литровую бутылку сухого закарпатского вина и подкрепившись бутербродами, они пошли на станцию: Косте надо было срочно съездить в Вышгород.

В гостинице Карпенко ждала записка от Лосько:


«Я уехал в Вышгород. Утром найди «старика». Он просил. Привет».


Игорь стоял у окна. Свет зажигать было рано, так как сумерки только начинали заползать в углы комнаты. Густые кровавые лучи уже невидимого солнца, пробиваясь сквозь узорчатый заслон далекого горного леса, заливали холодными красками стекла и оцинкованную крышу соседнего дома. В комнате было душно. Карпенко вышел, несколько раз прошелся по длинной, идущей через все село, улице, постоял возле газетной витрины, потом пошел в сквер к репродуктору — послушать последние известия.

Согретый в течение дня воздух неподвижно висел над сонными Стопачами. На потемневшем небе зажглись первые звезды, и смоляной запах хвои, доносившийся из соседнего бора, был сейчас особенно густ. Пыль давно осела, запах бензина исчез, и в этот миг дышалось удивительно легко: все машины давно уже стояли в гаражах или мчались где-то далеко отсюда. Тишину, наполненную спокойствием и умиротворением, нарушал лишь стук дятла.

Игорь остро почувствовал эту вечернюю сельскую благодать, в которой все было в полутонах: и цвет, и звук. Он расстегнул пуговицы рубашки и провел холодной ладонью по горячей мускулистой груди. Где-то рядом начали перекликаться птицы, и Игорь прислушался, словно пытался уловить смысл их разговора. За долгие месяцы, проведенные в лесных засадах, он научился узнавать птиц по голосам, но сейчас их пересвист поразил Карпенко каким-то особенным смыслом. Игорь чувствовал природу и на ее красоту отзывался горячо, всем существом. В минуты, когда он мог ощущать ее дыхание, слышать ее язык, в памяти всегда всплывали картины осеннего леса, ненастные дни, проведенные в засаде среди деревьев, скрипевших и раскачивавшихся под ветром, и смерть друга Володи Любимова, который умер от малярии, не позволив спасти себя, чтобы не обнаружить перед врагом засаду.

Карпенко не спеша подходил к скверу, где безмолвную тишину нарушал лишь хрип репродуктора, невидимого меж деревьев.

Тишина. Как городской человек, Игорь никак не мог привыкнуть к ней. Временами она казалась ему затишьем перед бурей, возможно, потому, что на душе у него было неспокойно. Не хотелось даже курить.

Прослушав последние известия, он вспомнил, что завтра у бабушки день рождения, и пошел на почту. Там тоже было тихо. Молодой телеграфист читал книжку с изображенным на обложке стреляющим человеком, название которой Карпенко не успел разглядеть, но по формату и по оформлению понял, что она из серии «Библиотечка военных приключений». Игорь улыбнулся. «Вот парень читает про шпионов и, наверно, удивляется, — откуда, они, мол, в наши дни!.. А расскажи ему, что происходит в его Стопачах, — не поверит». Игорь взял бланк, написал текст. «В Каневе будет утром», — пообещал телеграфист, быстро дал сдачу и снова уткнулся в книжку.

Когда Карпенко вернулся к себе в номер, было уже около двенадцати. Кровать Лосько стояла нетронутой.

Лампочка, горевшая под потолком, едва светила и светом своим навевала скуку. Читать было темно. Игорь подошел к старенькому зеркалу, в которое за его долгую жизнь смотрелась, наверное, не одна тысяча человек и, приблизив к мутному стеклу лицо, взглянул на себя со стороны. Давно не видел он своего отражения: крупная голова с каштановыми, чуть вьющимися, волосами, широкий прямой нос над жестко опущенными уголками губ, крутой подбородок. Лицо как лицо — скуластое, туго обтянутое смуглой кожей. Под широким, с легкими залысинами лбом — большие серые глаза, с едва заметными коричневатыми крапинками вокруг спокойных, внимательных зрачков. Над ними — густые темные брови, круто поднимающиеся к вискам. Над правой — непослушная жесткая щеточка. Он помусолил пальцы и попытался ее пригладить, но ничего не получилось. Еще раз критически осмотрев свое отражение, Игорь провел ладонью по щекам: завтра надо побриться. Отошел от зеркала, закурил. Делать было нечего, надо было ложиться спать.


Глава XIV В ТЯЖЕЛЫХ ПОИСКАХ

Утром возле райотдела Игорь увидел «Победу» Степаничева. «Не иначе, как уезжать собрался». Действительно, в кабинете райуполномоченного генерал с трудом запихивал в свой разбухший портфель, который его коллеги по службе прозвали «Ноевым ковчегом», небольшой дорожный несессер. Только когда удалось защелкнуть замки, Юрий Кириллович с облегчением выдохнул и пожал Карпенко руку.

— Ну, вот я и собрался. Меня вызывает Москва, так что пока здесь останешься ты. Чего волком смотришь? Не спал что ли? Или с товарищем выпил на радостях?

— Нет, Юрий Кириллович. Просто не спалось.

— Это бывает.— Степаничев потер лицо ладонями, и Карпенко понял, что генерал тоже плохо спал.

— Вернемся к нашей вчерашней беседе. — Генерал забарабанил пальцами по портфелю.— Во-первых, о диверсии на 107-м километре. После заключения вашего приятеля Замбахидзе считать, что ее целью был взрыв моста, неуместно. Кто бы стал жертвовать людьми, идти на риск, зная, что такой мост можно починить за несколько часов? Коломийчук не знать об этом не мог. Кому-то, конечно, выгодно, чтобы мы восприняли эту диверсию всерьез, но мы этого делать не будем, а остановимся на том, что попытка взорвать мост — инсценировка с целью отвлечь наше внимание от главного, направить нас по ложному пути. Готовятся к такой инсценировке почти всегда гораздо тщательнее, чем к настоящей диверсии. Ведь здесь задача как можно дольше водить врага за нос. Значит, непременное условие такой инсценировки — строжайшая конспиративная подготовка. Понимаешь?

Карпенко внимательно слушал генерала, иногда кивая головой и куря сигарету за сигаретой.

— Если так, то откуда взялась анонимка? Если верить ей, то автор должен был присутствовать при обсуждении деталей предстоящей диверсии. Ведь сомнительно, чтобы такая беседа была кем-то случайно подслушана: конспирация в группе Коломийчука была прекрасной. Этот путевой мастер со своими людьми просидел у нас под носом лет 10-12, и, явно, не бездельничал. Значит, кто-то их выдал! Кто? Кто-то из тех, кто участвовал в нападении на мост? Ерунда. Вряд ли он пошел бы на дело, рискуя быть убитым из собственноручно организованной засады. Получается, что выдать их мог только тот, кто остался на свободе. И кто же это? Коломийчук? Невероятно, но ничего другого в голову не приходит. К сожалению, больше мы не знаем ничего.

Генерал смолк и посмотрел на Карпенко, потиравшего слезившийся от едкого сигаретного дыма глаз. Оба некоторое время молчали.

— Меня смущает, Юрий Кириллович, ложь капитана Никольского. Ведь он соврал, что достал из ящика записку. И еще. Почему Никольский, человек, прослуживший, вероятно, не один год на оперативной работе, пытался застрелить парнишку, который бросил оружие. То есть убить единственного свидетеля, который мог бы дать хоть какие-то показания.

— Кстати, о Никольском. Вчера, после того, как получил ваш рапорт, я связался с начальником Вышгородского отделения милиции. Предупредил его, что дело о попытке взрыва моста мы забираем себе. А он мне, между прочим, сообщил, что Никольский месяц назад отказался от перевода в Вышгород, когда там была вакансия, а на днях подал рапорт с просьбой перевести его именно туда.

— Ну и что же, пусть идет на повышение. Он же теперь в герои выбился.

— Что-то не нравится мне этот герой, — заметил генерал. — Но я буду настаивать, чтобы его просьбу удовлетворили как можно скорее. А заодно вместе с ним пусть переведут туда же, на повышение и старшего сержанта Иванцова. Посмотрим, что нам это даст.


* * *


Через два часа Степаничев прибыл в Вышгород и не заезжая в Управление направился прямо в аэропорт: Москва ждала на доклад.

Уже началась посадка, звучали последние наставления провожающих: «прими таблетку», «дай телеграмму маме» и т. п. Степаничев слушал их, и невольно мысли его оставляли в стороне службу, переключаясь на обыденное, домашнее, ожидавшее его в Москве.

Посадка закончилась. Бортпроводник закрыл дверь, и машина, завывая моторами, медленно покатила в противоположный конец аэродрома.

Самолет взлетел точно по расписанию: в 12 часов дня.


* * *


В 12 же часов дня диспетчер Вышгородского аэропорта Анна Сергеевна Лучко, или, как ее запросто звали Анечка, сдала дежурство и шла к служебному автобусу, развозившему работников аэропорта по домам.

Анечка еще не успела усвоить небрежно-безразличное отношение старых аэрофлотовцев к красивым машинам, взлетавшим и садившимся на летном поле, и задержалась, чтобы проводить взглядом блестящий двухмоторный пассажирский самолет «Ил». В этот момент некий гражданин с чемоданом выскочил из дверей аэровокзала и чуть не сбил ее с ног. Взглянув на исчезающий в небе силуэт «ИЛа», он растерянно замер на месте и перевел взгляд на Лучко. Та не смогла сдержать улыбки. Симпатичный, если не сказать красивый мужчина, в хорошем коричневом костюме с двумя рядами орденских планок на груди, беспомощно развел руками. Она улыбнулась:

— Вы опоздали на этот самолет? Не расстраивайтесь. В четырнадцать будет другой и в том же направлении. Вам могут поменять билет.

Но мужчина уже смеялся над своей рассеяностью. Нет, он не собирался лететь этим самолетом. Наоборот, он сам только приехал сюда, в командировку поездом из Москвы, а самолетом в Москву улетел его старый приятель, у которого он собирался здесь остановиться. Улетел и запер свою квартиру, рассчитывая, наверное, остановиться там, в Москве у него. Так всегда бывает, когда заранее не договоришься. В гостинице отдельный номер не достать, а в общий заселяться он бы не хотел, ведь у него с собой важные служебные документы. Ему, очевидно, здесь по вечерам придется поработать. Он инженер-геолог Масальский.

— Ну, что ж, — улыбнулся инженер, — бывает и хуже. Не плакать же мне в 42 года.

— Вам 42? — удивилась девушка. — Вот бы никогда не подумала!

Масальский грустно развел руками:

— К сожалению. Хотя в этом мало проку — до сих пор ни жены, ни детей, а друзья вот разлетаются при одном моем появлении.

Словно понимая, что тема разговора исчерпана, Масальский попрощался с Аней. Девушка быстро пошла к служебному автобусу, но его уже не было, и Лучко пришлось идти на автобусную остановку.

Возле здания аэропорта стояло несколько такси. Один из водителей громко зазывал пассажиров, и какой-то мужчина с докторским саквояжем поинтересовался, сколько будет стоить проезд до города, на что водитель, высокий парень в кепке, скептически посмотрел на него и улыбнулся:

— Садись, папаша, вмиг домчу. Десятка тоже деньги.

— Десять рублей? — удивился пассажир. — Но недавно я платил только пять.

В разговор вмешался водитель другой машины. Он сердито осадил товарища и подтвердил, что стоимость проезда действительно пять рублей. Масальский — свидетель этой сцены — подошел к первому водителю:

— Заводи, дружище. Поедем в город.

Когда Аня уже подходила к остановке, мимо нее в такси проехал Масальский. И вдруг машина остановилась, шофер, чертыхаясь, вышел из нее и, подняв капот, уткнул туда лохматую голову. Масальский тоже вышел, и едва Анечка поравнялась с ним, рассмеявшись, всплеснул руками:

— Вот ведь не везет! Как будто кто сглазил.

Они отошли к газетному киоску, где разговорились и даже не заметили, как уже второй автобус с пассажирами ушел в сторону города.

Когда, наконец, мотор заработал, Масальский предложил:

— Вам ведь тоже в город? Может, составите мне компанию? Прошу.

Он предупредительно открыл дверцу, и хотя Лучко было немного неловко, она села в «Победу».

В пути Масальский был вежлив и обходителен, остроумен и весел — дорога резво бежала под колесами автомобиля. И вдруг машина вновь остановилась, шофер, поминая нелегкую, опять полез под капот, а Масальский предложил Анечке немного пройтись. Та согласилась и, уже сама не понимая, как это случилось, — уж очень непринужденно он сказал: «Давайте заглянем сюда», — зашла в кафе. Там он купил ей коробку «Тузиков», половину которой девушка съела незаметно для себя. Сначала из вежливости хотела взять только одну конфету, но потом не удержалась. «Очень хороший человек, — решила Анечка. — Сколько такта и вместе с тем непосредственности. Ему просто одиноко в чужом городе». Она, конечно, не осмелилась бы предложить ему остановиться у нее, если бы около дома они не встретили ее старшего брата — Сашу, пилота гражданской авиации. Саша сначала довольно сухо поздоровался с Масальским, но, пообщавшись, уже через пять минут пригласил его в гости. У геолога в чемодане оказалась бутылка коньяка, и они втроем ее выпили. Саша сам предложил Масальскому остановиться у них: «Квартира у нас большая, а мы с сестрой только вдвоем живем. Так что найдется место и для вас».

Тот поначалу отнекивался: мол, неудобно причинять им лишние хлопоты, но долго упрашивать себя не заставил. Вечером они пошли в ресторан, где Масальский угощал их и едва не поссорился с Сашей: оба считали своим долгом расплатиться за совместный ужин.

Два дня он прожил в семье Лучко. Брат и сестра были в восторге — до чего же интересный человек, как много знает, — но на третий Масальский заявил, что едет в район, в одну из геологоразведочных партий.

Прощаясь, Саша взял с него слово, что по возвращении он снова остановится у них.


* * *


Попрощавшись с генералом, Карпенко стал просматривать бумаги.

В полдень зазвонил телефон. Игорь недовольно покосился на него, но трубку не снял — решил, что это к райуполномоченному. Но телефон не умолкал. Звонил дежурный Стопачинского райотдела милиции, который доложил, что полчаса назад охотничья собака бухгалтера райпотребсоюза наткнулась на труп мужчины в лесу возле Клуш. Бухгалтер сообщил об этом участковому милиционеру. Сейчас туда собирались следователь и судмедэксперт.

— Пусть едут. Я буду следом, — ответил Карпенко и, быстро собрав бумаги, запер их в сейф.

На проселке в двух километрах от Клуш его встретили участковый и двое понятых. Они показали дорогу.

Справа от проселка виднелись пеньки вырубок и простиравшийся вверх по склону темный лес, зеленое пространство которого прорезала просека с редкими следами колес. Шагах в семидесяти от просеки, в кустах, уткнувшись лицом в муравейник и лежал мертвый человек. Возле него на корточках сидел врач и подбрасывал в небольшой костер веточки: труп окуривали дымом, чтобы отогнать муравьев, покрывавших тело. Руки мертвеца были прижаты к груди, словно человек падал уже мертвым и не успел их выпрямить. Зримых следов борьбы не было. На трупе были изношенные кирзовые сапоги, штаны в старых заплатках, белая полотняная рубаха. Рядом валялась полинявшая гуцульская шляпа.

Когда судмедэксперт перевернул труп на спину, Карпенко почувствовал, как рядом вздрогнул молоденький следователь с университетским ромбиком на кителе. Игорь увидел его побледневшее лицо и горло, судорожно сглотнувшее слюну. «Кажется, сейчас он не выдержит», — подумал Карпенко и повернулся к нему:

— Товарищ лейтенант, надо организовать какой-нибудь транспорт для перевозки трупа в морг. Займитесь этим, пожалуйста.

Следователь благодарно взглянул на подполковника и поспешно скрылся за деревьями.

Зрелище действительно было страшное. Лицо покойного, съеденное муравьями, представляло собой кашеобразную массу, по которой ползало несколько насекомых. О чертах лица нечего было и говорить, Карпенко понял, что опознание трупа будет делом не легким.

Участковый уполномоченный крепился, пытаясь изображать из себя бывалого оперативника, который и не такое видел, но это ему удавалось с трудом. Не по себе было и Карпенко. Только судмедэксперт с живым интересом склонился над трупом и внимательно ощупывал то место, где когда-то была шея.

— Смотрите, удавка! — словно обрадовавшись, обратился он к Игорю. — Задушен характерным способом. А вот и обломок палки, которой закручивали веревку на шее. Вот он! Веревка сильно сдавила мягкие ткани.

«Старый бандеровский способ: петлю на шею и — головой в муравейник. Маленькие насекомые обезобразят лицо», — подумал Карпенко. Он присел на корточки возле врача.

— Скажите, доктор, а других повреждений нет? Его, наверное, сначала оглушили, а потом уже... Не мог же взрослый человек вот так, без борьбы допустить так легко задушить себя?

— Естественно, — согласился судмедэксперт. — Возможно, что-то найдется на черепе. Поза-то какая, смотрите! Упал ничком, практически рухнул. Следы удара надо искать сзади, на затылке.

Труп обыскали, но ничего не нашли. Эксперт считал, что смерть наступила примерно сутки назад, но конкретное время мог указать только после вскрытия.

Подъехала грузовая машина, в кузов которой положили предварительно завернутое в циновку тело.

— Поезжайте, — обратился к эксперту Карпенко. — Мы еще здесь побудем немного… И понятых с собой захватите.

Через некоторое время, так ничего и не обнаружив, Карпенко выбрался на дорогу, и пошел в направлении Клуш. Лейтенант и участковый отправились в Ланы.

Карпенко шел медленно, раздумывая над сложившейся ситуацией. Убийство, в конце концов, могло быть просто уголовным преступлением, а он, увязнув в этом деле, мог потерять драгоценное время. Может, отдать все на откуп милиции? Нет! Пожалуй, до опознания трупа этого делать не стоит. А пока опознают...

Игорь уже поравнялся с первыми домами, когда услышал визг бензопил и свернул к лесорубам...

Через сорок минут вместе с высоким рыжеволосым парнем он зашел в сельсовет, где секретарь, ознакомившись с его документами, оставил их с глазу на глаз.

— Значит, часа в два—полтретьего гражданин в плаще, вышедший из леса, спрашивал у вас дорогу на Ланы? Так?

— Все верно, — ответил лесоруб.

— А вы его раньше когда-нибудь видели?.. Нет? Может, вы еще что-то вспомните? Здесь ведь любая мелочь важна, а они быстрее всего забываются. Может что-то еще было на нем или при нем?

— Да вроде ничего. Попросил я у него газетку на цигарку, а он меня «Казбеком» хотел угостить. Да разве против нашего самосада папироса устоит! Дал он мне на закрутку кусок газеты, пошутил немного и ушел.

— Газетку? А вы ее всю скурили?

— Да вроде не всю, — ответил парень, шаря по карманам. — Есть! — радостно воскликнул он, доставая обрывок с текстом.

— Что ж, газета как газета. Пожалуй, я вас больше не задерживаю. Только оформим протокол нашей беседы и приложим к нему ваш «подарок». Согласны?

Карпенко выглянул в другую комнату и позвал:

— Товарищ секретарь, зайдите к нам и еще кого-нибудь пригласите.

В комнату зашел секретарь сельсовета с какой-то девушкой. Они робко остановились у двери.

— Проходите, товарищи, — предложил им Карпенко. — Мне нужна ваша помощь. Подарили мне сейчас кусок газеты, — улыбнулся он. — Но «подарок» этот имеет такую ценность, что принять его без свидетелей я не могу. Прошу вас быть понятыми.

Когда все было оформлено и подписано, подполковник, поблагодарив, попрощался с лесорубом, понятыми и вышел из сельсовета. Так, по сути, ни с чем, не считая «подарка», он и вернулся в Стопачи.

Кабинет райуполномоченного стал теперь рабочим местом Карпенко. Сев за стол он принялся изучать обрывок, подаренный лесорубу незнакомцем. Что же из него можно выжать? Игорь поднял трубку и позвонил в редакцию районной газеты, где на его звонок ответил ответственный секретарь.

Минут через двадцать в кабинет вошел пожилой мужчина, с белыми, аккуратно подстриженными усами. Сняв фуражку, он коротко отрекомендовался:

— Пинчук.

— Садитесь, товарищ Пинчук. Вот сюда, ближе к столу.

Скромный вид Пинчука никак не соответствовал его нерядовой должности: ответственный секретарь, но Карпенко не знал, что этот худощавый, с узкой грудью человек — старый член Коммунистической партии Западной Украины — ухитрялся писать революционные прокламации еще тогда, когда сидел за колючей проволокой Берёзы-Картузской[4], где провел целых три года.

— Товарищ Пинчук, не могли бы вы определить, ваша это газета или нет? — Карпенко протянул старому журналисту клочок величиной с ладонь.

Тот достал простые, в медной оправе очки, долго цеплял их на нос, потом далеко отставил руку с текстом.

«Дальнозоркий», — подумал Карпенко.

Покрутив обрывок, Пинчук вернул его Игорю.

— Нет, не наша. Печать другая. Здесь набирали линотипом, печатали на ротации. А мы еще по старинке работаем: ручной набор, плоскопечатные машины. Все обещают линотип дать, да, похоже, не дождемся. А газета эта областная, но нашей или не нашей области, сказать не могу. А что областная — точно.

— А какая это страница?

— Это тоже можно определить. Вот смотрите: здесь, где петитом набрано, пишут о беспорядках в Малайе. Следовательно, зарубежная информация. А ее помещают, как правило, на четвертую полосу. Теперь дальше. — Пинчук перевернул обрывок. — А здесь пишут о следующих гастролях столичного театра. Только непонятно, куда он поедет. Такой материал верстают на третью страницу...

Они разговаривали еще с полчаса. Когда Пинчук ушел, Игорь заказал телефонный разговор с Вышгородским отделением РАТАУ[5], где получил справку о том, что материал под заголовком «Беспорядки в Малайе» был передан областным газетам в 22 часа 10 минут 12 июля. Следовательно, искать его надо в номере за 13 июля. Но областных газет на Украине много!

Положив трубку, Карпенко достал с этажерки подшивку местной областной газеты и раскрыл номер за 13 июля.

На третьей и четвертой страницах был тот же материал, что и на обрывке.

Теперь оставалось выяснить совсем пустяковую деталь: в котором часу прибывает в Стопачи газета из областного центра. Подполковник позвонил в экспедицию Стопачинськой конторы, где трубку взяла девушка-почтальон. Пока она приглашала к телефону почтовое начальство, Игорь нетерпеливо рассматривал черный аппарат.

— Слушаю, — наконец раздалось в трубке.

— Вас беспокоит подполковник Карпенко из райотдела КГБ. — Игорь на минуту замолчал, словно боялся задать важный для него вопрос и услышать не тот ответ, на который рассчитывал. — Скажите, пожалуйста, в котором часу вам доставляют областную газету?

— Если выход ее задерживается, то почти во все районы она прибывает где-то в пять - шесть часов вечера.

— А когда прибыла газета за 13 июля?

— Сейчас посмотрю...

Через некоторое время тот же голос сообщил:

— Областную газету за 13 июля мы получили в шесть часов вечера.

— Спасибо, — Карпенко медленно опустил трубку на высокие никелированные рычаги.

Итак, можно было подвести некоторые итоги. Незнакомец подарил лесорубу газету в три часа дня. Сюда же она была доставлена только в шесть вечера. Значит, незнакомец мог купить ее только в Вышгороде, затем сесть в такси и приехать в Клуши. Иначе газета сюда попасть не могла. От Вышгорода до Клуш три-три с половиной часа езды. Газета могла быть куплена не раньше десяти утра. Таким образом, около двух часов дня незнакомец прибыл в Клуши.

В дверь постучали.

— Войдите!

Посыльный от судмедэксперта принес акт исследования трупа.

В акте после фамилии эксперта и пунктов, в которых упоминались основание, временя и место проведения экспертизы, стояли пробелы: здесь должны были значиться фамилия, имя, отчество и другие данные о погибшем, которых пока не было. В заключении констатировалось, что смерть наступила в результате насильственного удушения сутки назад, то есть вчера около двух-трех часов дня.

Смерти предшествовала потеря сознания от оглушения, на что указывала глубокая рана на черепе, вызванная ударом тяжелого предмета по затылку.

Здесь же было сказано, что покойник болел правосторонним туберкулезом легких, о чем свидетельствовал пневмоторакс, который, однако, не мог стать причиной смерти или ускорить ее.

«Пневмоторакс». Карпенко отложил акт и задумался. Где-то он встречал это слово, причем, совсем недавно. Закрыв глаза и положив лицо на ладони, Игорь попытался сосредоточиться. «Пневмоторакс»... Было написано синими чернилами... Где? И вдруг он вспомнил где: в личном деле Коломийчука! Вот он: листок по учету кадров (пальцы торопливо листают страницы), карточка медосмотра и это слово. Да, но ведь туберкулезных с этим, как его... пневмотораксом — сотни! В карточке значится, что последнее поддувание плевры было сделано 6 июля.

Схватив все бумаги, подполковник поспешил к судмедэксперту.

Поздно ночью Карпенко вернулся в гостиницу. Лосько долго открывал ему дверь, ища в темноте выключатель и поминая нелегкую.

— Стась, вчера в полдень в Клушах был убит Коломийчук!

— Стой! Давай по порядку, а то я никак не проснусь еще…

И Карпенко начал рассказывать.

Лосько слушал его и кивал головой. Трудно было понять, согласен он с тем, что ему рассказывают или нет. Во всяком случае, он не перебивал и не спрашивал ничего, лишь заметил:

— А что у нас только Коломийчук болел туберкулезом? Тут у тебя что-то не клеится.

— Клеится, Стась. Очень даже клеится! Эксперт установил, что плевру убитого поддували неделю назад. В Стопачах только одно медучреждение, а там единственный врач, который этим занимается. Я пригласил его и спросил, сколько у него на учете больных с пневмотораксом. Говорит — шесть. Четыре девушки и два мужчины. Один из них — юноша лет семнадцати, второй, — говорит, — мужчина лет сорока-сорока пяти. — А фамилия? — спрашиваю. — Коломийчук, путевой мастер. — Веду этого врача в морг. Но по лицу там узнать ничего нельзя — муравьи поели. А врач покойника на бок повернул, посмотрел и говорит — Он. Я его неделю назад поддувал. — А не ошиблись? — спрашиваю. Разозлился. — Молодой человек, — говорит, — видите у покойника шрам на боку, ребра нет? Эту операцию делал я. Уж что-что, а свой шрам, слава богу, и через двадцать лет на ком хотите, узнаю. Я оперировал ему легкие три года назад и каждый месяц прощупывал эту сторону на медосмотрах. Наизусть эти родинки знаю. — Действительно, в личном деле Коломийчука есть карточка медосмотра, а там, напротив шестого числа июля месяца — подпись того врача… Возраст эксперт определил правильно, правда, ошибся на год. Рост тоже совпал.

Лосько чистил мундштук тоненькой проволочкой и, щурясь, время от времени смотрел в него на просвет.

— А он нужен был нам живым, — сказал капитан, продолжая выбивать из мундштука никотиновые пыжи.

— Нам — да. А кому-то это было совсем не нужно, даже противопоказано, — в тон ему ответил Карпенко.

Лосько удивленно поднял брови:

— Ты думаешь...

— Угу, — кивнул головой Игорь, кусая зубами спичку. — Не только думаю, но и вижу: убили, а потом — лицом в муравейник. Эти насекомые обглодали бы его до черепа. Не только следствие — родная мама не узнала бы.

— Убийца прятал «портрет»?

— Да. Если это не работа «Начальника», то кого-то из его подручных. Коломийчук был им уже не нужен, а попадись он нам — мог бы спутать карты «Начальнику».

— Скорее всего, это сделал сам «Начальник». Вряд ли он поручил бы кому-нибудь убрать свидетеля: останется новый свидетель.

— Да, ты прав. И кажется мне, что «Начальник» засел в Вышгороде.

— Почему?

— На это последнее свидание с Коломийчуком он приезжал из Вышгорода...

Игорь быстро разделся и нырнул в постель, однако долго не мог заснуть. Знал, что и Лосько не спит.

Оба лежали в темноте с открытыми глазами и думали, думали, думали.

Лишившись всех или почти всех своих подручных «Начальник» должен был оставить мысль о диверсии на перегоне, потому что сам он без помощи трех-четырех человек ничего не мог бы сделать. Если после разоблачения «Глухонемого», задержания корреспондента «Начальник» пожертвовал еще тремя своими агентами, послав их на заранее обреченное дело, то надо думать, что люди были ему не нужны. Он даже, на всякий случай, ликвидировал и Коломийчука. Следовательно, отказавшись от диверсии на участке Клуши—Стопачи, «Начальник» затеял что-то другое. Что? Осуществить террористический акт во время остановки поезда? Но в Стопачах экспресс не останавливается. Правильно! Поэтому «Начальник» перебазировался в Вышгород. Значит, Вышгород!

Утром Карпенко с Лосько выехали туда!


Глава XV МАЛЯР ПРИХОДИТ ВОВРЕМЯ

Бабочка, залетев на свет через открытое окно, билась о массивную настольную лампу.

Допрос длился уже два часа. Собственно, это нельзя было назвать допросом, поскольку тот, кого допрашивали, упорно молчал. Он молчал пятый день. Правда, невозмутимость его уже не казалась такой твердой. Порой в его глазах вспыхивала искорка беспокойства. Карпенко даже казалось, что в них где-то глубоко скрывается страх.

— Итак, вы отказываетесь назвать себя?

Арестованный пригладил рукой волосы.

— Вы уже пятый день называете меня «корреспондентом» и я охотно откликаюсь на это имя, — он говорил медленно, растягивая слова.

— А фамилия Федоров вам ничего не говорит? Дмитрий Иванович Федоров?

Уголки рта арестованного едва заметно дрогнули.

— Допустим, что это я. И вам это, должно быть, известно.

— Известно. Известно и то, что под этим именем вы с 1949 года работали инспектором военизированной охраны одной из московских дорог. Известно также, что это ваше ненастоящее имя.

— Допустим.

— Вы прибыли в Москву в сорок седьмом году, якобы после демобилизации из воинской части 22518. Но вы никогда не служили в этой части.

— Допустим.

— Слушайте, Федоров, или как вас там... Не кажется ли вам, что в ваших же интересах быть более многословным?

— Нет, не кажется.

— Думаете, мы о вас больше ничего не узнаем?

— Нет, я так не думаю, гражданин следователь. Не кривя душой, скажу, что вы обо мне уже достаточно знаете и полагаю, что рано или поздно узнаете все. Но в моих интересах, чтобы это было поздно, а не рано, ведь я понимаю, чем должен заплатить за одно только убийство вашего офицера. Я знаю также, что интересую вас не только как убийца. Вам нужно другое, главное, и это другое вы хотите узнать от меня. Это естественно, но естественно и то, что я не спешу предстать перед Военным Трибуналом. Это не в моих интересах, ибо приговор я знаю наперед, и спешить мне некуда… Одного не пойму, как я сумел попасть в вашу засаду?

— А вам никогда не казалось, что вами просто пожертвовали? Как пешкой?

— В нашей работе все возможно. Хотя сейчас это уже не имеет значения.

Больше он ничего не сказал. Арестованного увели.

Игорь сел просматривать списки граждан, остановившихся в гостиницах: их только что принес капитан Лосько, а также данные милиции обо всех временно прописанных или даже некоторых непрописанных лицах, проживающих на частных квартирах. Его интересовали мужчины в возрасте от 30 до 50 лет, прибывшие в город девятого июля.

Как не пытался Карпенко сузить круг поисков, но все же список оставался безнадежно длинным, и подполковник готов был отказаться от этой затеи, которая могла бы занять неделю кропотливого труда нескольких сотрудников. Лосько взял под контроль почту и телеграф, особенно его интересовала корреспонденция, поступившая до востребования.

Широким фронтом осуществлялся поиск. Райуполномоченные присылали оперативную информацию. Просматривая ее, Игорь ставил пометки: «проверить», «анонимка-кляуза», «интересно, но не сейчас», «срочно проверить». На ноги были подняты десятки сотрудников, которые обеспечивали надзор за ресторанами, вокзалом, аэропортом, автобусной станцией, остановкой такси. Внешность человека, которого они искали, была известна лишь в общих чертах: по устному описанию, поэтому тщательно проверялись все версии и предположения, даже те, которые на первый взгляд казались абсурдными.

Карпенко, руководивший операцией, не давал покоя никому. С одними он разговаривал поощрительно, весело, с другими холодно и вежливо; одних он провожал улыбкой в серых глазах, других — жестко сжав губы. Одни были благодарны ему за совет и вовремя подсказанную мысль, другие обижались на болезненное замечание или недовольное выражение лица. Было по-разному: шла большая и очень трудоемкая работа, но у каждого хватало ума понять, что его личные симпатии или антипатии к этому молодому подполковнику должны заканчиваться там, где начиналось исполнение его приказа, не подлежащего субъективным оценкам.

Срочный отъезд генерала в Москву неожиданно поставил Игоря в несколько неудобное положение: ему надо было руководить операцией, в которой принимали участие в качестве подчиненных люди, старше его не только по возрасту, но и по опыту работы.

Раз Степаничев пошел на это, то у него, — размышлял Игорь, — были какие-то свои расчеты, и Карпенко не оставалось ничего другого, как действовать в соответствии со складывающейся обстановкой.

Открылась дверь, вошел Лосько. В руках у него была зеленая папка, которой Игорь раньше не видел.

— Ой, какие новости тут! — весело воскликнул Лосько, взмахнув папкой.

— Ты сразу скажи: хорошие или плохие?

— Интереснейшие! — почти пропел Лосько, подходя к Игорю. — Держи! — Он бросил папку прямо на бумаги, которые просматривал Игорь. — Я был сейчас на третьем этаже. Туда явился маляр городской ремстройконторы Шпак и сделал очень...

— Ты сделал бы очень полезное дело, если бы помолчал немного. — Карпенко уже листал бумаги, подшитые в папке.

— Хорошо. Читай. Я уже наизусть все выучил.

Игорь остановил свой взгляд на странице, исписанной крупным уверенным почерком, текст которой сообщал, что в один из отделов областного управления поступило заявление некоего Шпака о том, что сегодня в два часа дня он встретил на улице бывшего генерал-хорунжего украинской повстанческой армии по кличке «Ветер».

— Ну как? — подмигнул Лосько, заметив растерянное лицо Карпенко. — Твой старый знакомый.

— Однако! — развел Игорь руками.

Лосько между тем подошел к столу, на котором лежала карта области, взял из папиросной коробки флажок-фишку, надписал чернилами «Ветер» и воткнул его в точку на карте, под которой было написано: «Вышгород».

Но Карпенко, молча наблюдавший за движениями рук капитана, вдруг спросил:

— Слушай, Стась, а не совершаем ли мы сейчас ошибку? — Он кивнул на коробочку с чистыми фишками.

Лосько, не отрывая руки от карты, резко повернул голову:

— Что ты имеешь в виду?

— Поспешность, с которой ты ухватился за новые сведения. Следует ли их наносить на карту именно этой операции? А что, если этот Шпак пытается сбить нас с толку, придумав эту встречу. Ведь мы о нем ничего не знаем. Кто он? Его расчет может быть прост: пусть, мол, поищут «Ветра»! Пусть попробуют проверить, он это или нет! Это во-первых. А во-вторых, даже если Шпак сказал правду, то это еще не значит, что «Ветер» не мог появиться в Вышгороде с совсем другим заданием.

— Может ты и прав, — Лосько посмотрел на карту, с видимым сожалением снял фишку с надписью «Ветер» и начал ее сминать короткими, сильными пальцами.

— Подожди, — ласково начал Карпенко, подходя к капитану, — Видишь ли, мне бы не хотелось, чтобы ты соглашался со мной, оставаясь при своем мнении.— Он взял из рук Лосько смятый флажок-фишку и, расправив его, бросил на карту.

— Ладно. А имеем мы право вообще отказаться от мысли, что «Ветер» не причастен к тому, чем мы сейчас занимаемся? Не будет ли ЭТО ошибкой? — спросил Станислав.

— Может и так. Я же не настаиваю — просто советуюсь. А что ты предлагаешь? — свел брови Карпенко.

— «Ветер» у нас в картотеке проходит...

— Все, что есть в картотеке занесено туда с моих слов. В последний раз я столкнулся с «Ветром» в 1945 году, когда банды от нас пробивались в Чехословакию. Я видел его так же близко, как сейчас тебя, но в тот раз он ушел. Через месяц канадская радиостанция по заказу братства украинцев-католиков, входящего в известный Комитет украинцев Канады, в одной из своих воскресных передач транслировала молебен по генералу «Ветру» вроде бы убитому большевиками.

— Так ты считаешь, что он мертв?

— Я, Стась, ничего не считаю. До тех пор, пока не поговорю с этим Шпаком.

— Смотри, дело твое. — Лосько пожал плечами и вышел.

На другой день позвонил оперативный дежурный по Управлению и доложил, что прибыл маляр ремстройконторы Любомир Шпак. Игорь попросил направить посетителя к нему.

Через некоторое время в кабинет вошел черноволосый, средних лет мужчина, красное обветренное лицо которого, как и брезентовая куртка, были забрызганы белилами. Подполковник поднялся из-за стола и, оглядев маляра, отметил, что от двери к столу Шпак прошел твердой, уверенной походкой. Ни тени смущения или признаков волнения, присущих иногда тем, кто приходил сюда впервые, в лице Шпака он не заметил. Тот молча встал перед столом, положив свои большие, красные руки на спинку стула. Вместо обычного «здравствуйте» он склонил голову и, не сводя глаз с Карпенко, произнес:

— Я пришел по вызову.

— Да, это я вас вызывал, — ответил Карпенко. — Я бы хотел, чтобы вы еще раз повторили ваш вчерашний рассказ.

Маляр недоверчиво посмотрел на своего молодого собеседника и нахмурился. Видимо, что-то его сдерживало, однако, подхватив широким движением стул, он все же сел на него и, вздохнув, сказал:

— Хорошо.

Сел и Карпенко.

— Вчера возле ресторана «Закарпатье», где мы работаем, я встретил бывшего члена Центрального провода ОУН, генерал-хорунжего «Ветра». Он сел в такси вместе с девушкой и уехал. Номер такси 43-12.

— А вы уверены, что это был именно он? Вы не обознались, товарищ Шпак?

— Я так же уверен в этом, как и в том, что моя настоящая фамилия не Шпак, и что я, увы, вам не товарищ.

— Давайте тогда договоримся. Раз уж вы сами решили, что мы с вами не товарищи, можете называть меня гражданином. Мое звание — подполковник.

— Хорошо, — согласился тот, пряча под стол свои потрескавшиеся руки. — Только, гражданин подполковник, вам лучше позвать еще кого-нибудь. Сами вы всего не запишете, а говорить я буду много.

Игорь позвонил в секретариат Управления и вызвал стенографистку. Дожидаясь ее, он еще раз посмотрел на крупное волевое лицо маляра и спросил:

— А не могли вы ошибиться? Может, это все-таки был не «Ветер»?

Шпак поднял левую бровь, и Карпенко заметил в его большом темном глазу скрытый гнев.

— Если бы я был слепой, и прошло еще сто лет, я бы и тогда узнал его. Даже по дыханию.

Маляр судорожно сплел пальцы, хрустнул ими и, склонившись над столом, глянул на Карпенко.

Постучав, зашла молоденькая стенографистка и скромно села за маленький столик, разложив на нем несколько заостренных карандашей и стопку линованной бумаги.

— Еще лет пять-шесть назад, — начал Шпак, — я бы не пришел сюда. Встретив «Ветра», я через полчаса позвонил бы вам, чтобы сообщить, где лежит труп этой собаки. Вы спрашиваете, знал ли я «Ветра»? Имени, которым нарекли его при крещении, я действительно не знаю, как, видимо, не знали его и многие центральные «проводники», называвшие командующего войсковой группой «Карпаты» генерал-хорунжего «Ветра» Павлом Онацким. Но это была ложь, ведь мы, уверяю вас, знали почти все военное руководство ОУН, а о таком не слыхивали. Появился он в сорок четвертом году — вроде как прибыл из госпиталя на место убитого «Сечевого», у которого я был ближайшим помощником. Настоящая моя фамилия не Шпак, а Когут. Любомир Когут. Оуновская кличка «Гетман». Нам без попа клички давали, как собакам безродным… Так вот, отец мой имел поле, на котором хоть рожь сей, хоть слезы: одной ногой станешь, другую уже поставить некуда…

Он замолчал и полез в карман за спичками. Карпенко подал ему коробок. Тот взял, быстро закурил и, глубоко затянувшись, выпустил дым через широкие ноздри. При этом нижнее веко у него задергался, а под красной кожей на щеках зашевелились желваки. Разогнав дым рукой, он продолжил:

— Всю жизнь отец мечтал разбогатеть, и в 1931 году ему повезло: дядя мой, старший брат отца, ушел с телегой под лед, оставив после себя дом и кое-что еще. Такое вот везение. Купил отец корову, коня, а меня послал учиться в частную гимназию. В «паны» отдал, значит. Только трудная это наука оказалась — на пана учиться. Одни запреты кругом. Даже ругнуться по-украински нельзя было — все по-польски. Столько злобы в душе накопилось… Стали мы правды искать. Взахлеб слушали всех, кто за самостийную Украину ратовал. Так, получается, обращали нас к новой вере. Вступил и я в 1938 году в ОУН, а в 1939 году Красная Армия пришла. Не успели мы разобраться, что к чему, тут уже и война началась. Руководство ОУН клич кинуло: все на борьбу с немцем-захватчиком, за свободную Украину. Клич-то кинуло, но в бой нас вести не спешило — то курени формировали, то удобной минуты ждали. А народ в лесах закипать стал: немцы жгли и грабили наши села, а мы отсиживались. Наконец, несколько отрядов послали в бой против крестьян-поляков. «Пшеков зачищать» — называлось.

Он грустно усмехнулся и посмотрел Карпенко в глаза, словно проверяя: верит тот ему или нет, и стоит ли рассказывать постороннему человеку о том, что, как уголь жгло сердце уже несколько лет. Но в глазах Игоря он заметил сочувственное внимание, которое скорее касалось не самого рассказчика, а простых обманутых людей, о которых шла речь. Но он не понял этого. Погасив красным потрескавшимся пальцем окурок, маляр снова заговорил:

— В то время я командовал «чотою» — взводом. Как-то дошел до нас слух, что в ближнем селе эсэсовцы народ в Германию угоняют. Собрал я лучших ребят и туда. Охрану перебил, людей — по домам. Возвращаюсь в курень героем, а меня уже приказом к расстрелу приговорили. Так, понимаешь, и написали: «за нарушение воинской дисциплины и ненужное кровопролитие»... Но не расстреляли: принимая во внимание мои молодые годы и прошлые заслуги, помиловали, только в рядовые разжаловали, и месяц в холодном схроне продержали.

Карпенко, слушая рассказ черноволосого человека с крепкими красными руками и обветренным лицом, думал, какой была бы их встреча лет так десять назад? В каком-нибудь лесном урочище его Когут или он Когута рассек бы из автомата и делу конец! Что же привело его сюда? Понимание безнадежности борьбы, которой он отдал многие годы, или желание просто выторговать этой явкой с повинной спокойную жизнь в будущем? Почему он пришел именно сегодня, а не год, два, три назад? Когут излагает только факты. Речь его спокойна, будто он читает вслух книгу. Он вспоминает день за днем, год за годом свою жизнь и еще не знает ее конца, потому что пришел сюда, к этому молодому подполковнику, как преступник. Он вспоминает о том, что в 1944 году, когда Красная Армия погнала немцев с Западной Украины, руководство ОУН приказало начать беспощадную войну против... Советов. В то время он был уже куренным.

— Командовал я пробивным куренем — по-вашему, ударным батальоном. И вот прибыл к нам новый командующий — Павел Онацкий — «Ветер». В первый же день он собрал всех куренных и сказал, что с поляками немцы покончили, и теперь с божьей помощью мы должны очистить галицкую землю от всех, кого не звали, кто сам пришел. «Москалей, — говорит, — гнать надо». Умел он убеждать, пся крев!

К рождеству вернулся из армии мой старший брат Стефко. Пошел он с вами в сорок первом, вернулся без руки, но дослужился до офицера. Какой это был человек! Надежного ума! Я к нему еще с детства сердцем прикипел. Только стали мне доносить, что Степан против нас народ сплачивает, отказывается продукты давать, фураж. Не верил я, но однажды вызвал меня «Ветер» и говорит: «Ты смелый и заслуженный у нас человек, а брат твой ведет себя негоже. Сходи к нему, поговори. Скажи, что нам сейчас вместе держаться нужно, а он в чужую телегу впрягается. Как бы ни надорвался». И я пошел. Не думал я тогда, что брат мой родной иначе, чем я, мыслить может. Встретились мы как братья, а разошлись врагами, и все, что на прощанье сказал он мне: «Дурак!». Ушел я от него расстроенный. Брат дома остался, а я, как тот волк, — в лес побрел. Иду и думаю, кто же из нас не в ту дуду дует: я или Степан?

И снова Когут недоверчиво поднял глаза на Карпенко: верит тот ему или нет.

— Я, гражданин подполковник, не к попу пришел, а к вам. Так что руки не прячу: кровь есть, присохла, и так, что не отмоешь сразу, но говорю, как на духу. В марте сорок пятого, на Благовещение снова послал меня «Ветер» к Степану, чтоб предупредить еще раз: он к тому времени уже весь район против нас поднял. Выслушал он меня и прогнал. Через неделю пошел я со своим куренем за сто километров, а когда вернулся, шепнули мне на ухо, что по приказу «Ветра» брат мой был убит. Пробили ему грудь в двух местах, скрутили за спиной проволокой и привезли еще живого в схрон. Пытал его сам «Ветер»... Только зря говорят, что на войне брат на брата идет. Взъярился я, автомат схватил и к «Ветру», но его уж и след простыл — ушел за кордон. Сбежал, пся крев, за день до нашего возвращения! Я его месяц потом искал. К тому времени осталось от моего куреня шесть человек голодных, немытых. Обшарили мы весь Вороний лес, но «Ветра» так и не нашли... Пожил я в лесу еще с полгода. За это время трое моих товарищей явились к Советам с повинной, двое попрощались и отправились к чешской границе, а последний умер от чахотки: не выдержал волчьей жизни. Так я остался один. По случаю достал документы на имя Шпака, переехал сюда, потом женился. До последнего все надеялся встретить «Ветра». Ночью Бога молил, чтобы изверг этот приснился: боялся, что морду его забуду. Убил бы. И вот вчера встретил.

— Почему же не убили?

— Это было бы местью только за брата. А теперь я хочу за всех! И за ваших, и за наших! — Он выпрямился и спокойно встретил внимательный взгляд Карпенко. — Вот поэтому я и пришел к вам сейчас, гражданин подполковник.

— А почему же не раньше?

Когут не ответил. Да и что можно было ответить? Зачем этому молодому подполковнику знать, что у него, Любомира Когута, растет сын Стефан, а фамилию носит чужую? Зачем кому-то знать, что на Доске почета в ремконторе висит портрет передовика Любомира Когута, а подпись под тем портретом — Шпак? Поймет ли этот подполковник, что значит жить и бояться своей фамилии? Поймет ли он, наконец, чего ему стоило явиться сюда с повинной?

Достав из сейфа черный конверт, в котором хранится фотобумага, Игорь вынул оттуда несколько фотографий и, разложив их на столе, предложил:

— Посмотрите внимательно, нет ли здесь вашего «приятеля».

Красными облупленными пальцами маляр начал перебирать фото.

— Вот он, — широкая ладонь легла на одну из карточек.

— Да, это он, — подтвердил Карпенко и посмотрел куда-то поверх головы Когута.

Маляр просидел у Карпенко еще около часа. Стенографистка уже ушла, и Игорь сам заносил в записную книжку последние вопросы и ответы.

Наконец он произнес:

— Вот что... товарищ Когут. Как жить дальше, вы, очевидно, уже решили. Вам надо получить паспорт на свою фамилию. Будут, конечно, некоторые проблемы, но я вам помогу.

Когут замер, низко склонив голову. Карпенко заметил на его тугой мускулистой шее мелкие бисеринки пота.

Они посидели еще минут пятнадцать, уточняя детали встречи маляра с «Ветром». То, что он не бросился преследовать бывшего генерал-хорунжего отчасти было неплохо: тот мог обнаружить, что за ним следят, и исчезнуть. Однако, не было уверенности в том, что «Ветер» после того, как его заметил маляр, надолго задержится в городе. И все же Игорь договорился с Когутом, что тот должен будет сделать, если снова встретит своего давнишнего недруга.

Между тем, сообщение маляра буквально ошеломило Карпенко. Может он все-таки обознался?

Раздумывая, Игорь еще долго сидел в кабинете и внезапно отчетливо понял, что они с Лосько довольно долго топчутся вокруг простой до наивности мысли и никак не могут ухватиться за нее: почему, собственно, «Начальник» и «Ветер» не могут, быть одним и тем же лицом? Это же ничем не исключается! А проверить это довольно легко: достаточно вызвать и расспросить волейболиста Николая Петрова!

В считанные минуты в Клушский дом отдыха полетела телеграмма.

Петров приехал утренним поездом. В кабинете он сел на тот же стул, что и Когут накануне.

— Товарищ Петров, я возлагаю большие надежды на вашу зрительную память. Посмотрите, пожалуйста, снимки этих людей и скажите, нет ли среди них человека, который ночевал вместе с вами тогда в «Лесной спальне», — предложил Карпенко, достав черный конверт и разложив перед ним несколько карточек.

— Павла Леонтьевича?

— Да. Именно его.

Минут через десять зоркие глаза Петрова остановились на холеном лице «Ветра», смотревшего перед собой с большой четкой фотографии.

— Вот он, — тихо сказал Николай, вытирая со лба капли пота. — Только вот форма эта... «гетманка» с трезубцем...

— Спасибо, Коля! Память у вас действительно хорошая. К сожалению, прятали вы его от дежурного врача, а получается, что спрятали от нас. — Карпенко вложил карточки обратно в конверт. Заметив помрачневшее лицо Петрова, Игорь улыбнулся. — Ладно, не огорчайтесь. Сейчас вызовем машину и отвезем вас в дом отдыха. А то мы и так с вами режим нарушили…

В тот же день Карпенко встретился еще с двумя людьми. Учительница Елена Анисимовна, посмотрев на фото «Ветра», узнала в нем учтивого мужчину, который помог ей донести на вокзале тяжелую корзину, а ее сына угостил шоколадом.

Вторым человеком был рыжеволосый лесоруб — любитель самокруток. Наткнувшись на фото «Ветра», он охнул:

— Так это же тот, что дал мне кусок газеты! Так вот кто он...

Когда все ушли, Игорь вскочил, весело потирая руки.

— Ну что, Стась! Будем исправлять нашу недогадливость! — Он быстро подошел к столу с картой, взял смятый флажок-фишку с выведенным на нем рукой Лосько надписью «Ветер» и, поставив знак равенства, добавил: «Начальник». После чего торжественно, как флаг на взятой штурмом высоте, воткнул его в точку, под которой было написано: «Вышгород».


Глава XVI КАПИТАН НИКОЛЬСКИЙ

В последних числах июня 1941 года фашистские танковые соединения прорвали оборону советских войск и двинулись к крупному железнодорожному узлу — станции Вышнеполь. В городе началась эвакуация. В сложившейся обстановке начальник городского отдела НКВД со вторым секретарем горкома спешно формировали партизанскую группу, попутно решая множество проблем. Дел было много, а времени, как и людей, не хватало: все произошло как-то неожиданно, многие растерялись. В это время помощник начальника горотдела НКВД лейтенант государственной безопасности Никольский занимался далеко не служебными вопросами: он грузил на автобазовскую полуторку свое имущество. На службу он явился, когда полуторка с вещами и с грозными наставлениями шоферу была отправлена на восток. В городском отделе Никольский сообщил, что находился в селе Подберезцы, где попал под бомбежку и едва выбрался оттуда живым. Проверять сей факт было некогда, поэтому начальник сразу же приказал ему взять пять бойцов и сопроводить машину с архивами городского отдела в областной центр. В случае встречи с немецким десантом машину предписывалось немедленно сжечь, для чего использовать бидоны с бензином, размещенные в кузове вместе с документами. Кроме того начальник передал Никольскому секретный пакет. «Тут самые свежие данные об оживлении националистического подполья в городе и районе, — сказал он Никольскому. — Вручишь его лично майору Иванову. В крайнем случае — уничтожишь: съешь, проглотишь. Короче, делай, что хочешь, но чтобы этот документ, ни в коем случае не попал врагу. Действуй!»

Километров в пятнадцати от города, за поворотом шоссе у рощи, машину Никольского обстреляли, пробив два колеса, из-за чего им пришлось остановиться. Одновременно Никольский с ужасом заметил в кустах серые немецкие мундиры, по которым бойцы из кузова открыли ураганный огонь. В этот момент из-за поворота выскочила «эмка» и полуторка с красноармейцами, из кабины которой по кустам ударил пулемет. Общими усилиями фашистов удалось отогнать.

Плечистый, молодой майор-связист предложил Никольскому пересесть к нему в «эмку», а бойцам — в полуторку. «Только быстрее, — торопил майор. — Немцы по пятам идут. Их танки уже в городе». Словно в доказательство его слов, от Вышнеполя один за другим докатились два сильных разрыва, и послышался глухой нарастающий грохот. «Танки!» — вздрогнул Никольский и быстро вскочил в «эмку», крикнув своим бойцам: «Машину сжечь!», но слова его заглушил рокот мотора. «Эмка» рванула вперед.

Один из бойцов — Станислав Лосько — видел, как лейтенант, сев в машину, крикнул что-то неразборчивое и укатил.

— А как же документы? — спросил у товарищей Лосько. Подбитая машина с архивами сиротливо стояла посреди шоссе. Высокий белобрысый сержант спрыгнул с полуторки и, хлопнув Лосько по плечу, развязным тоном произнес: «Не переживай за них! Начальство, вон, драпануло — все бросило, а ты за бумажки волнуешься! Черт с ними! Поехали!»

К ним подошло еще несколько подъехавших красноармейцев, наглый вид которых Лосько не понравился. Оттолкнув белобрысого, он выхватил из кармана гранату, и в тот же миг несколько человек насело на него, но тут же попадало на землю: ловко брошенная в кузов граната взорвалась, вызвав детонацию бидонов с бензином. Машина исчезла в вихре пламени.

В это время в «эмке» майор-связист, весело смеясь, обнял Никольского за талию: «Кажись пронесло! А ты, небось, сдрейфил!» и незаметно вытащил из его кобуры пистолет. Откинувшись на спинку, он вдруг стер улыбку с красивого лица и произнес:

— Ну а теперь давайте знакомиться. Вас я знаю. Вы — лейтенант государственной безопасности Никольский Алексей Петрович. Не так ли? А я — просто немецкий офицер. Ну-ну, не хватайтесь за кобуру — там ничего нет, а дверцы машины заперты. И бороться со мной не нужно: я-то посильней вас буду, — и он придержал за руки Никольского, пытавшегося выскочить из машины. — Вот так! — продолжил майор, когда Никольский, как-то сразу обмякнув, забился в угол. — Полагаю, теперь мы быстро найдем общий язык. Не скрою, мои люди в городе с самого утра следили за вами, и для этого у нас были весьма веские основания. Какие? Сейчас расскажу. Во-первых, вам поручили сопроводить машину с архивами городского отдела НКВД, которые вы бросили на произвол судьбы, хотя должны были сжечь. Как вы поняли, они достанутся нам. Во-вторых, вам передали некий пакет, вот этот, который я заберу сейчас у вас из планшета… Ну, не грустите так! Мы можем пойти на компромисс. Машина с архивами будет сожжена. Документы оттуда, конечно, изымут, а вместо них накидают в кузов макулатуры: на такую мелочь никто не обратит внимания. С содержанием этого пакета я ознакомлюсь здесь и верну тотчас, чтобы вы передали его по назначению. Кроме того, вы и ваши красноармейцы в целости и сохранности будут доставлены в областной центр. Согласны? С вас я возьму лишь небольшую расписку. Кстати, Алексей Петрович. Не помните ли вы некоего Карла Штольца, у которого в 1928 году, будучи еще рядовым работником ОГПУ, делали обыск? В акте описи имущества было указано много разных вещей, но там не значилось почему-то ста золотых десяток царской чеканки. Вы, Алексей Петрович, тогда, с согласия Штольца, решили, что лучше взять эти монеты себе, на память и не поднимать из-за такой мелочи шум. Помните? Штольц вскоре был освобожден за отсутствием доказательств — тех самых, которые вы потратили на собственные нужды — и куда-то исчез, но, представьте себе, я столкнулся с ним недавно в Берлине. Он жив, здоров а, когда узнал, что я еду в Россию, то сказал мне: «Если встретите там Никольского Алексея Петровича — передайте ему мои наилучшие пожелания». И вот видите, какое счастливое стечение обстоятельств: мы таки встретились, и я смог выполнить поручение моего друга Штольца. Да, совсем забыл сообщить вам еще одну неприятность: ваша машина с личными вещами — так, кажется, у вас именуется движимое имущество — попала под бомбежку, и я сам видел то, что от нее осталось. Но это дело поправимо. Возьмите, здесь ровно 10 тысяч рублей. Из уважения к старому знакомому моего друга Штольца я выдаю вам одноразовую безвозвратную материальную помощь. А вот и расписка, прошу.

Дрожащей рукой Никольский подписал бумагу. Так он был завербован.

На его счастье, у Ягвица были собственные планы использования лейтенанта, но этим планам в те годы не суждено было сбыться. Случилось так, что Ягвиц не доложил своему начальству о вербовке Никольского, и тот через несколько лет успокоил себя мыслью, что Ягвиц, скорее всего, погиб, а о разговоре в «эмке» больше никому не стало известно.

И вот, спустя пятнадцать лет, он получил письмо от старого знакомого по горячим июньских боям под Вышнеполем. Это письмо нашло капитана милиции Никольского далеко от места его первой встречи с красивым «майором-связистом». Тот приглашал его перевестись в Карпаты или куда-то поближе к ним, где они, «старые фронтовые друзья», смогли бы, наконец, осуществить свою давнишнюю мечту — поселиться со своими семьями в одном из живописных местечек, так полюбившимся им когда-то. При этом, «майор» настойчиво советовал Никольскому перейти в железнодорожную милицию и сделать это как можно скорее, «пока у нас здесь есть вакансии».

...Алексей Петрович Никольский, сидя в своем новом служебном кабинете в Вышгородском отделении железнодорожной милиции, припомнил и более поздние события — недельной давности.

...Утром от Никольского несло перегаром. За эти годы он сильно постарел, обрюзг. В одном из стопачинских буфетов недалеко от вокзала они сели за столик у двери, и Ягвиц заказал сто пятьдесят граммов водки, бутылку пива, закуску и лимонад.

Водку и пиво он придвинул к себе, а Никольскому налил лимонада. Капитан удивленно вытаращил глаза.

— За ваше здоровье! — улыбнулся Ягвиц и залпом выпил водку. С аппетитом закусив ее свежим салатом с колбасой, он заговорил с апломбом молодого врача:

— Вы, бесспорно, правы — вам пить вредно, Алексей Петрович. И уж если решили бросить, то лучше это делать сразу.

— Да я не... — попытался было возразить капитан, но Ягвиц не дал ему закончить.

— Нет, нет! Раз уж вы решили больше не пить — надо держать слово. — И, наклонившись к нему, Ягвиц с очаровательной улыбкой тихо добавил: — Если вы еще раз употребите хотя бы 50 грамм, это будет последняя выпивка в вашей жизни. — И тут же, откинувшись, громко расхохотался и подмигнул Никольскому. — Вот какие бывают истории, Алексей Петрович!

В этот ранний час в буфете, кроме них, никого не было. Буфетчица во дворе принимала товар, о чем свидетельствовал грохот ящиков, раздававшийся из кладовки за стойкой.

Ягвиц дотронулся пальцем до маленьких звездочек на серебристом погоне Никольского.

— Я бы не сказал, Алексей Петрович, что за прошедшие пятнадцать лет вы сделали блестящую карьеру. В начале войны вы были лейтенантом государственной безопасности, а это звание, помнится, в то время соответствовало чину армейского капитана. Да, спиритус вини погубил многих талантливых людей. В том числе и ваш, Алексей Петрович. Скажем, в такой благодатной стране, как Америка, человек, который еще в 1928 году умел ловко экспроприировать ценности у частных лиц, сейчас владел бы крупным недвижимым имуществом, заседал бы в Сенате и был бы постоянным членом правления многих акционерных обществ. Но я хорошо понимаю, что только очень невыгодные условия помешали развернуться вашему гению в этой дикой, примитивной стране. Отсюда и ваша любовь к спиритусу. К сожалению, это удел многих гениальных людей, так и не понятых современниками.

— Не такой уж я пропащий, как вам кажется. В 1941 году вы спровоцировали меня, и это...

— И это, — подхватил Ягвиц, — лишь один из эпизодов вашей второй, не зафиксированной в официальных анкетах биографии. Вы готовы обвинить меня в том, что я — настоящий Мефистофель, толкнувший вас на скользкую и опасную дорожку? Нет, Алексей Петрович! Это ваш беспокойный гений привел вас ко мне. Бог с ним, со Штольцем, но фабрикация лживых обвинений в адрес честных граждан во время вашей работы следователем в Горнозаводске, взятки, которые вы брали за освобождение по сути уже оправданных лиц, — в этом я не виноват. Удивляюсь только одному: как это вы с такими гениальными способностями до сих пор еще на свободе. Конечно, здесь вам не дали развернуться, и все же... Ладно, вечервоспоминаний закончен. Вижу, вы не очень-то рады встрече со мной. Более того, уверен, что если бы я сейчас подавился этим огурцом, не побежали бы за врачом и, конечно, не стали бы делать мне искусственное дыхание. Но я прощаю вам эту неприязнь ко мне и даже собираюсь помочь вам, насколько это возможно. Я имею в виду вашу карьеру и полагаю, что место помощника начальника линейного отдела милиции на такой станции как Вышгород просто-таки создано для вас. Сегодня же подайте рапорт начальству о перевод вас в Вышгород, скажем, в связи с болезнью и невозможностью проживания во влажном климате.

— Меня не переведут, — мрачно возразил Никольский.

— Ей-богу, вы пессимист, Алексей Петрович! Почему же не переведут? Пить с сегодняшнего дня вы уже бросили, стаж работы у вас, слава богу, большой. Кроме того, вы очень хороший оперативный работник, в чем ваше начальство сможет легко убедиться не далее как завтра-послезавтра, когда вы обезвредите группу диверсантов, которая попытается взорвать железнодорожный мост. Причем, вы захватите их на месте преступления, с боем, но без потерь. Разве это не повод для вашего продвижения по служебной лестнице?

— Какие диверсанты? Какой мост? — ничего не понимал Никольский.

— Диверсанты будут самые настоящие. А вот насчет моста — это уж вы посоветуйте. Есть ли какой-нибудь мост в зоне вашей ответственности? Опять не понимаете? А еще говорите, что старый чекист. Позор! Вы должны разоблачить группу диверсантов, которая будет пытаться взорвать мост. Это будет не трудно, потому что вы наперед будете знать, где, когда и даже кто будет осуществлять эту операцию.

— Зачем эта комедия?

— Наивный вопрос, Алексей Петрович! Я уже сказал, что болею за ваше благополучие и ради этого не пожалею затрат и даже жертв. Итак, подумайте, где и когда удобнее всего будет предотвратить диверсию.

— Девушка! — позвал Ягвиц буфетчицу. — Еще сто грамм и пачку «Казбека».

В полдень они разошлись. Ягвиц пожал руку Никольскому и напомнил уже серьезно и жестко:

— Рапорт подайте вчерашним числом. Желаю успеха.


Глава XVII НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Ягвиц-Масальский все еще жил в семье пилота Саши Лучко. Жил спокойно, уверенный, что Никольский легко выполнит его приказ. Здесь, в Вышгороде, начиналась широкая колея, и под вагонами, приходящими из-за границы, менялись колесные тележки. Но... Сколько еще было таких маленьких «но», которые приносили большие неприятности. Ягвиц хорошо знал, что аэропорт в этом городе — воздушные ворота в страну, которые необходимо было держать в поле зрения, и, живя у Лучко, из разговоров он имел возможность иметь более или менее точные сведения о том, что в нем происходит. Кроме того, эта квартира была для него прекрасной базой. Кому взбредет в голову искать его здесь? Да, он обогнал русскую контрразведку по времени, сумев направить ее по ложному следу пусть случайно, но предусмотрительно. Еще во Франкфурте, узнав от своего помощника — агента «Два-х» — больше, чем того желал бы генерал Уллас, Ягвиц решил на всякий случай захватить с собой форму вохровца.

После того, что произошло в доме отдыха, у него возникла мысль явиться к Коломийчуку в этой форме: ведь к дорожному мастеру должен был прийти и «настоящий» вохровец — агент «Два-х». Когда же люди Коломийчука подтвердили догадку о провале явки, простой расчет Ягвица приобрел другое значение: если чекисты свяжут исчезновение Коломийчука с появлением на станции человека в форме, то пусть этим человеком будет «Два-х». А генералу Улласу он скажет, что просто не успел предупредить помощника о засаде у дома дорожного мастера. «Утопающий не боится промокнуть», — цинично говорил себе Ягвиц и в течение всей своей жизни руководствовался этим удобным принципом.

Чтобы не вызвать у Лучко подозрений, Ягвиц-Масальский еще несколько раз выезжал в «геологоразведочные партии»; на самом же деле просто добирался поездом до Стрыя, а потом садился на встречный и возвращался обратно. В дороге брал постель, хорошо наедался, опрокидывая на вокзале рюмку водки, а в поезде, как настоящий москвич, выпивал бессчетное количество стаканов чая и развлекал своих спутников анекдотами. Вернувшись в Вышгород, он интересно рассказывал о работе геологов и разведочных партий, жаловался на плохие дороги и снабжение, дарил Анечки яркие куски кварца и других минералов. «Вот взгляните, что нашли в нашей второй партии. Оказывается, здесь богатейшие месторождения. Непременно надо написать в главк...»

С Аней он был любезен, внимателен, но не более, относясь к ней с покровительством старшего, что, как заметил с самого начала, успокоило брата.

Через несколько дней Ягвиц собрался в баню. Весело насвистывая, он купил билет и, взглянув на часы, зашел в общую раздевалку. В сыроватой комнате он сел у свободного шкафчика, где его сосед, уже совсем раздевшись, топтался на мокрой дорожке, докуривая сигарету.

— Разрешите, — обратился к нему Ягвиц-Масальский и, коснувшись сигаретой соседской сигареты, быстро прошептал:

— Что слышно? На выходе обменяемся пакетами с бельем, и Боже упаси вас пить, Никольский!

Тот поспешно кивнул и ушел в душевую, откуда долетал веселый гогот и хлест веников.

Ягвиц стал раздеваться. Напротив него, сидел парень в черных плавках и перебирал белье в маленьком спортивном чемоданчике. Ягвиц обратил внимание, что его руки и лицо были в крупных синих пятнах. «Порох под кожу попал», — понял он.

Заметив взгляд Ягвица, парень подошел к нему.

— Что? Хорошо разрисовали? Слава Богу, хоть глаза целы остались. — Он хлопнул Ягвица по плечу. — Ты в общую? Ну, пошли тогда, спину потрешь. — И они утонули в клубах пара, катившегося из раскрытых дверей в предбанник.

Через час Никольский, красный и разморенный, сидел в вестибюле бани и с наслаждением глотал сигаретный дым. В его маленьком фибровом чемоданчике уже лежал конверт с деньгами и еще какой-то квадратный пакет. Ему ужасно хотелось раскрыть чемоданчик и пересчитать деньги.

За несколько дней до этого, на почтамте, в окошке с надписью: «До востребования», Ягвицу вручили телеграмму из Москвы. Текст ее был абсолютно невинным:


«Электробуры количеством двух штук будут отгружены ваш адрес завтра».


Это значило, что завтра вечером поезд с делегацией прибудет в Вышгород.

Ягвиц снова склонился к окошку и протянул девушке телеграмму:

— Простите, но произошла, видимо, ошибка: телеграмма адресована не мне. Я действительно Масальский Павел Леонтьевич, но электробуров не жду. Я стоматолог, и пользуюсь пока обычной бормашиной. — Улыбнувшись собственный шутке, он вежливо поклонился и ушел с почтамта. Побродив по городу, он зашел в телефонную будку и, опустив монету, набрал номер.

— Кто это? Никольский? А-а, Алексей Петрович! Не узнал, — солгал Ягвиц. — Завтра вечером, часов в девять, прошу ко мне. Выпьем по рюмочке. В честь чего?! Именины у меня, дорогой. Да, старею, старею. Так что, прошу быть обязательно. Значит, в девять.

Это был приказ действовать. Но именины и вправду были, только не завтра, а сегодня. Диспетчеру Вышгородского аэропорта Анечке Лучко исполнилось 22 года. В цветочном магазине Ягвицу составили скромный, но приятный букет. Расплатившись, он договорился, что цветы будут доставлены на квартиру Лучко. В гастрономе он купил коробку дорогих конфет, бутылку шампанского и уже представлял, как смутиться и покраснеет Анечка, увидев его подарки, как она искренне взмахнет руками и скажет: «Ну, зачем вы?»

Возле подъезда его догнал Саша, шедший под руку с каким-то франтоватым летчиком.

— Вот, Павел Леонтьевич, представляю: Андрей Чеканов. Ваш земляк, москвич, мой фронтовой товарищ. Пижон и хвастун. Два года не виделись, а он уже нос задрал!

— Очень приятно, Масальский, — назвал себя Ягвиц.

— Чеканов, — тряхнул его руку летчик, и Ягвиц отчетливо почувствовал запах вина.

— Что, закарпатское вино пробовали? — спросил он. Но вопрос это был излишним: голубые глаза Андрея хорошо-таки покраснели.

— Было немного, — признался летчик.

— Что до этого, то он у нас высший класс имеет,— кивнул Саша на друга. — А в гости заходить не хочет. Зазнался. Я его поймал на аэродроме и прямо из кабины выволок.

— Не могу, Саша, понимаешь. В другой раз к тебе зайду. Я здесь двое суток буду, а мне еще главный визит сделать нужно... К ней… Ты же сам понимаешь. У меня только сегодня вечер свободный. Завтра обратный полет готовить, так что в рот ни капли нельзя будет.

Чеканов явно игнорировал Масальского и хотел избавиться от Саши. Масальский это заметил. Заметил он и критический взгляд, которым Чеканов окинул простенький костюм Саши. Сам Андрей был одет богаче, если иметь в виду его новые хромовые сапоги, фуражку с высоким донышком и крутым козырьком. Причиной его независимости и франтоватости была, пожалуй, и красная замшевая куртка со множеством замков-молний, которую он небрежно бросил на руку, оставшись в кремовой, тонкого полотна рубашке с короткими рукавами.

«Ну и франт!» — подумал Масальский.

Саша же продолжал уговаривать друга прийти сегодня к Анечке на именины.

— Понимаешь, Люська ждать меня будет, — отказывался Чеканов. — Я ей с аэродрома уже звонил.

— Ну, завтра и пойдешь к ней, — настаивал Саша голосом, уже начинавшим дрожать от обиды.

— Саша, дорогой, не могу завтра. Спецрейс ведь. С меня ж, если что, голову снимут.

— Павел Леонтьевич, — впал в отчаяние Саша, — ну, хоть вы помогите! Завел тут, понимаешь, красотку — друзей побоку!

Ягвиц, насторожившийся при слове «спецрейс», сразу нашелся:

— Простите, что вмешиваюсь, — вежливо улыбнулся он, — но если вы, Саша, обязательно хотите пригласить сегодня товарища в гости, то пусть он приходит вместе со своей дамой. И волки будут сыты, и овцы целы.

Чеканов удивленно посмотрел на Ягвица, а Саша обрадованно подхватил:

— Действительно, Андрюша, приходи с ней!

Андрей сдвинул фуражку на лоб.

— Удобно ли? Анечка твоя не очень-то к ней благосклонна.

— Подумаешь! — махнул рукой Лучко. — Анечка — взрослый человек. Поймет.

— Черт с тобой! — сдался, наконец, Чеканов.

Гостей было немного, человек восемь-десять.

Последним пришел Чеканов со своей знакомой — красивой, но очень уж напомаженной блондинкой.

Анечка поморщилась, и Масальскому стоило больших усилий уговорить ее не показывать свое недовольство. Именинница раскраснелась от суеты и внимания. Темноволосая, со смуглым лицом, стройная и быстрая, она напоминала тех веселых девушек, которых часто можно встретить в наших южных городах. Темно-карие глаза ее, казалось, не знали покоя. Они успевали замечать все, от чего лицо ее становилось то веселым, то сердитым, то насмешливым, то загадочным.

Пили много — тостов было в избытке, но все держались прилично: летчики, молодые здоровые ребята, бережно относились к своей репутации людей, умеющих владеть собой. От их звучных голосов в комнате стоял оглушительный гомон. Из отдельных фраз, долетавших до Ягвица-Масальского, он понял, что Андрей Чеканов — второй пилот спецсамолета, прибывшего из Москвы, что самолет пригнали сюда порожним, а обратно, послезавтра, он пойдет с кем-то или чем-то в ответственный рейс.

Масальский принялся размышлять над этим, но пока что у него были лишь догадки.

Под конец вечера он и Чеканов оказались вдвоем и, обнявшись, сидели на балконе, разглядывая смутные очертания домов, видневшихся сквозь густую стену плюща, свисавшего с крыши. Вошедшая спутница Чеканова стала уговаривать пьяного Андрея идти домой, но тот поначалу отнекивался, однако, собравшись, наконец, поднялся и крепко обнял Масальского:

— Позволь, брат, я поцелую тебя. Утром приходи к Люське, опохмелимся, а пока, будь другом, дай закурить. Мои кончились.

И он, щелкнув пустым портсигаром, отдал его в руки стоявшей рядом женщины.

Расцеловавшись с Масальским, они ушли.

Гости вышли почти одновременно, и в наступившей тишине комната с пустыми бутылками на столе сразу стала какой-то неуютной. Масальский открыл форточку, и вместе с сигаретным дымом через нее как будто утянуло сквозняком и недавнее веселье.

Попрощавшись с хозяевами, Масальский пошел к себе. Раздевался он, не спеша, долго стоял в трусах и майке перед зеркалом, но отражения своего крепкого мускулистого тела не видел. Он думал. Думал и тогда, когда уже лег в постель.

Зачем здесь спецсамолет? Что это за ответственный рейс? Неужели делегация полетит из Вышгорода самолетом?.. А почему, собственно, нет?! Вполне возможно, Пауль!

Ягвиц отбросил простыню и, сев, закурил.

Что здесь невероятного? Да, похоже, что это так. Но почему? Перестраховка?


Глава XVIII АЗАРТНАЯ ИГРА

Назавтра Ягвиц пришел к Чеканову на рюмку водки. Летчик встретил его уныло. Лицо его было заспанным, с желтыми кругами под глазами.

— Голова трещит! — пожаловался он. — Поправиться бы надо. Люська сообразит сейчас что-нибудь на стол, а ты садись пока. Кури!

И он подал Ягвицу открытый портсигар.

— Ты что — спешишь? — поинтересовался Ягвиц-Масальский.

— К двум часам надо было быть в аэропорту, но я проспал. Уже четыре, а завтра в 14.00 вылет — иностранцев везем, — сообщил он конфиденциально.

— Так поехали в аэропорт. Там и подремонтируемся.

— Можно. Люсь, а Люсь! — позвал Чеканов.

Вошла Люся. Поздоровавшись с Масальским, она подошла к буфету.

— Ты вот что... брось это, — кивнул ей Чеканов на буфет. — Мы с Павлом в ресторане поправимся.

— Как хочешь, — обиженно пожала та плечами.

В ресторане аэропорта они встретили степенного, в возрасте летчика, неспешно доедавшего бифштекс.

— Командир, — прошептал Чеканов Масальскому. Подойдя к его столику, он угрюмо спросил: — Разрешите, товарищ майор?

— Садись, — не взглянув, кивнул тот. Дожевав последний кусок, он прополоскал рот нарзаном и обратился к Чеканову:

— Следовало бы тебе, Андрей, всыпать за опоздание! Ну да ладно, догуливай. Но смотри мне! — и майор, постучав пальцем по пустой бутылке из-под пива, глянул на Масальского, вытер салфеткой руки и, тяжело поднявшись, медленно пошел к двери.

— Сердитый папаша, — заметил Ягвиц.

— Душа человек, но дисциплину любит. Ладно, давай что ли «расписание поездов», — и Андрей взял меню.

Они допивали вторую бутылку коньяка, когда Чеканов, отставив от себя наполненную рюмку, насколько мог твердо, произнес:

— Все. Больше не пью. Сейчас в общежитие, холодный душ и спать. Не уговаривай, завтра серьезный рейс. — Он быстро оглянулся, перегнулся через стол и прошептал: — Иностранное правительство в Москву везем. Только… чщ-щ... — Чеканов приложил палец к губам.

Ягвиц-Масальский видел, что Андрей начал пьянеть. Выпитое вчера, разбавленное сегодня коньяком, ударило ему в голову. Он никак не мог найти карман. Наконец, достав оттуда портсигар, он попытался открыть его непослушными пальцами.

Масальский с улыбкой подал свой:

— Закуривай.

— Тяжелый-то какой, — икнув, заметил Чеканов.

— Серебряный, литой, — все с той же улыбкой продолжил Масальский. — Фронтовой трофей.

— Мой тоже серебряный, — гордо ответил Чеканов. — Только полегче будет.

— Покажи. Хорошая вещь... Давай «махнемся», — предложил Ягвиц, продолжая разглядывать портсигар Чеканова. — На дружбу! Не понравится — в Москве верну.

— Давай, — согласился Андрей.

И они обменялись портсигарами.


* * *


Только в десять часов вечера Ягвиц-Масальский вернулся к Лучко. Весь день он бродил по городу, зашел в кино, потом поужинал в привокзальном буфете. Сидеть на одном месте он не мог.

Саши дома не было (улетел во Львов), и двери Масальскому открыла Анечка, ложившаяся к тому времени спать. Смущенно кутаясь в халатик, из которого она уже выросла, девушка покраснела и опустила глаза, когда взгляд Масальского скользнул по ее загорелым, высоко открытым ногам, но он, как всегда, приветливо улыбнулся и, пообещав разбудить ее завтра на дежурство, ушел в свою комнату.

Закрыв за собой дверь, Масальский осторожно прошел через столовую на балкон, где, неспешно закурив, предался привычному уже вечернему занятию — анализу прошедших событий.

Он хорошо понимал, что чекисты что-то знают: «Глухонемой», Ярема, Коломийчук провалились, и только ему, Ягвицу, удалось проскочить. Он не строил иллюзий и осознавал, что его ищут, но был уверен, что пока еще опережает советскую контрразведку по времени. Ход, которым Ягвиц рассчитывал завершить свое пребывание на советской земле — Никольский, — был уже не нужен: все решилось в течение последних суток и совсем по-другому. Делегация не поедет, а полетит. Завтра, и это будет выглядеть примерно так. Днем группа машин под приветственные крики жителей города — здесь уж так принято — помчится в аэропорт. Чекисты, конечно, предпримут все меры, чтобы ничего не случилось, но кто ж из них догадается, что у второго пилота Андрея Чеканова, в красной замшевой куртке со множеством замочков-молний лежит тяжелый серебряный портсигар. Ягвиц представил себе, как в массивных крышках этого портсигара идет медленный химический процесс, который закончится завтра в 14 часов 30 минут мощным взрывом. А что делать с Никольским? Он может еще пригодится. Когда-нибудь, если не сдохнет от белой горячки. Но что, если этот тупица-милиционер, не зная, что маршрут делегации изменился, уже подсунул мину под вагон? Тогда через два часа она взорвется где-то в вагонном парке. Ну и пусть, даже лучше — это отвлечет их внимание. Вылет делегации от этого вряд ли задержится.


* * *


Когда в конце рабочего дня весь командный состав линейного отдела милиции был вызван в кабинет начальника, Никольский уже знал, о чем пойдет речь. Чрезвычайно тяжелая коробка «Казбека» оттягивала ему карман. Зайдя в туалет, Никольский в очередной раз приложил ухо к коробке — не слышно ли тиканья. Правда, Ягвиц предупредил его, что мина замедленного действия основана на бесшумных химических процессах, но Никольский не верил ему и боялся, что в коробке обычный часовой механизм и что его работу могут услышать. На всякий случай капитан положил в карман, рядом с коробкой, часы и, сидя в кабинете начальника, демонстративно доставал их, словно боялся опоздать на назначенное свидание.

Начальник отдела — крупный, с совершенно белыми волосами подполковник — поправил на кителе значок почетного железнодорожника и объявил приказ: с 18-00 усилить надзор за порядком на станции, выставить дополнительные наряды — в 22 часа из-за кордона прибудет спецпоезд.

Никольский ждал этот приказ, но все же услышав его, весь напрягся и с ужасом подумал о том, что должен сделать. Рука его невольно нащупала коробку, и тут ему показалось, что все обратили внимание на этот жест. Он достал из кармана часы и сверил его с настенными.

Начальник отдела тоже взглянул на часы:

— Так, товарищи, времени у вас осталось мало, поэтому все по местам, а капитана Никольского прошу остаться.

Когда все вышли, подполковник обратился к Никольскому.

— Алексей... кажется... Павлович.

— Петрович, — поправил капитан.

— Простите, — улыбнулся полковник. — За неделю не успел еще выучить. Хочу я, Алексей Петрович, поручить вам непосредственный надзор за теми вагонами, в которых прибудут иностранные гости. Это 7-й и 8-й, международные. В других — обычные пассажиры. Здесь меняют колесные тележки под нашу широкую колею. За этим тоже надо проследить. Так что, берите в помощь трех-четырех человек и будьте готовы: поезд будет стоять здесь целый час. Вы не обижайтесь, что я вас ставлю к вагонам. Ваш предшественник осуществлял общее руководство, но вы у нас человек новый, станцию и людей еще плохо знаете. Не обижаетесь? Вот и хорошо…

Никольский мучительно обдумывал сложившееся положение. Его приставили именно к тем вагонам! Это было хорошо и плохо. Плохо, потому что за взрыв спросят в первую очередь с него. Может, выбросить эти проклятые папиросы и убежать? Деньги Ягвиц ему дал, их хватит на много лет. Но... тогда Ягвиц найдет и убьет его! Или выдаст! А что, если выдать Ягвица? Опасно. А если подложить мину и никуда не бежать? Мало ли кто ее мог подложить! На пункт, где меняют колеса, послать кого-нибудь другого, ну, хотя бы того же Мирона Иванцова, а самому остаться на перроне. И все потом можно будет свалить на него: ведь, скорее всего, подумают, что мину подложили именно там. Еще можно будет заявить, что Иванцов был пьян. Хотя нет, это надо сделать сейчас, до взрыва. Ему, Никольскому, конечно, тоже влетит за халатность, но ничего такого, связанного 54-й статьей Уголовного Кодекса, ему пришить не смогут. Разве что уволят на пенсию.

Ровно в 22 часа показались яркие прожекторы паровоза.

7-й и 8-й вагоны остановились почти рядом с Никольским. «Точно рассчитано», — подумал капитан и с интересом стал наблюдать, как иностранцы начали выходить на перрон. «Обычные люди. Ничего особенного, — думал Никольский. — И одеты почти так же, как у нас по выходным одеваются, даже проще...»

Лишь один из членов делегации — тучный лысый господин — выделялся костюмом ярко голубого цвета в крупную серую клетку.

«У нас таких не носят», — подумал Никольский.

По-видимому, владелец необычного костюма был жизнерадостным человеком. Он раньше своих коллег спрыгнул на перрон и энергично принялся пожимать руки всем встречающим. Не успел Никольский прийти в себя, как иностранец подскочили и к нему.

— О, советски официр! — весело воскликнул он и поспешил дальше.

Когда перрон опустел, свистки кондуктора предупредили, что поезд переводят на запасной путь. Никольский увидел начальника отдела и подошел к нему.

— Товарищ подполковник, в пункт замены колесных тележек я послал старшего сержанта Иванцова. Но, признаться, начинаю беспокоиться. Иванцов, по-моему, где-то успел выпить. За ним это водится, я еще в Стопачах замечал. Может, мне самому сходить туда?

— Зачем? — нахмурился подполковник. — Через двадцать минут поезд подадут обратно. Вам следовало бы заранее отстранить Иванцова и сразу же доложить мне.— Сердито пожав плечами, начальник ушел.

Через несколько минут раздался стук колес: поезд вагонами вперед возвращался к перрону. В тамбуре последнего вагона мелькнул свет фонаря кондуктора, увидев который Никольский вздрогнул. Именно сейчас ему предстояло все сделать! Но как? Когда до поезда оставалось метров сто, он быстро приказал стоявшим рядом сержантам:

— Смотрите внимательно с этой стороны, а я проверю с той, — и перешел колею перед вагонами, которые скрыли от него и вокзал, и сержантов.

Оставшись один, Никольский оглянулся. Вокруг никого не было, лишь на десятом или одиннадцатом пути маневровый паровоз «расталкивал» товарняк, да гудел рожок стрелочника.

Тем временем, скрипнули тормоза и вагоны, остановившись, спрятали в своей тени фигуру капитана. Пора! Рванув из кармана мину, Никольский нагнулся и сунул ее под вагон. Сработал магнит, коробку мгновенно вырвало из рук. Капитан попытался оторвать ее от рамы, но она была словно приварена. «Слава богу!», — Никольский выпрямился. Лицо его покрылось тяжелым холодным потом, к горлу подкатывала тошнота. Дрожащей рукой он полез в карман за платком, и вдруг… перед ним возникла фигура. Никольский отскочил назад, но сразу же узнал старшего сержанта Иванцова.

— Ф-фу, черт, напугал! Откуда ты взялся? — Никольский расстегнул воротничок.

— А я на задней подножке вагона сидел, — спокойно ответил Иванцов. — Сидел и думал, зачем это вы вагон папиросами угощаете.

— Что-о-о?! — удивился Никольский, похолодевшими пальцами нащупывая кобуру. — Ты... ты... что? Сдурел?!

— Не шумите, Никольский, — раздался позади голос. Капитан резко обернулся и скорее угадал, чем увидел в тени вагона Карпенко.

Вскрикнув, он отпрянул в сторону и, сбив сильным ударом попытавшегося преградить ему путь Иванцова, рванул вперед, перепрыгивая на ходу рельсы и шарахаясь от попадавшихся навстречу людей. Про пистолет Никольский забыл. Он успел проскочить перед самыми буферами вагонов, катившихся по колее, и спрятаться за ними от преследователей. Но куда бежать дальше? Впереди виднелись мастерские и каменный забор. Он метнулся в сторону, но споткнулся и упал на рельсы. Его оглушил грохот паровоза, мчавшегося прямо на него. Последнее, что успел увидеть Никольский, — это блестящие, и, как ему показалось, нависшие прямо над ним ведущие колеса. Крикнуть он не успел...


* * *


— Что Никольский? — спросил Лосько, увидев Карпенко.

Игорь махнул рукой.

— Скорая отказалась принимать. Он уже в морге.

— Да уж. Что посеял, то и пожал.

— Москва запрашивала что-нибудь? — Карпенко налил стакан воды, выпил его и, сев на диван, устало вытянул ноги.

— Есть шифровка от генерала. — Лосько подал ему радиограмму и сразу же отметил, как лицо Карпенко, по мере того, как он вчитывался в депешу, становилось все мрачнее.

Текст был такой:


«Вашу информацию получил. Предположения, что действия «Начальника» концентрируются сейчас в районе Вышгорода, подтверждаются дополнительными сведениями. Обращаю внимание на недопустимую медлительность поиска. Время не ждет. При обнаружении «Начальника» ни в коем случае не трогайте его. Важно проверить, к кому он может заглянуть, покидая нашу страну. Докладывайте дважды в сутки. Степаничев».


* * *


Прошло почти два часа, но взрыва не было. «Дознался, мерзавец, об изменении маршрута», — подумал Ягвиц о Никольском и зашел в комнату, оставив открытой дверь на балкон. Не включая света, он стал раздеваться. На мгновение рука его с натянутой на голову рубашкой замерла. «А может мне пора уходить? Сделано все возможное и невозможное. Господа парламентарии спят на этой невеселой планете последнюю ночь. Завтра в 14 часов самолет поднимет их в воздух и... А что, если этот франт Чеканов вдруг забудет где-то портсигар или заболеет и не полетит? После вчерашней попойки его вообще могут не допустить к полету... Тогда, если случится нечто подобное, ему, Ягвицу, придется предпринимать что-то на месте. На этот раз он должен выиграть!». Рванув рубашку с головы, Ягвиц склонился и начал расшнуровывать ботинок.

Утром, перед тем, как идти на работу, к нему постучалась Аня.

— Павел Леонтьевич, приезжайте к 12 часам в аэропорт. Встретим Сашу, зайдем в ресторан. Согласны?

— Конечно, — улыбнулся Ягвиц, — Только не знаю, успею ли я закончить отчет для треста. Еще страниц пять осталось.

Анечка ушла. Ягвиц остался доволен ее предложением: у него появилась возможность увидеть Чеканова еще раз.

В 12 часов он был уже на месте. Анечка встретила его вопросом:

— Дописали?

— Да, и даже отправил.

В половине первого они встретили Сашу, пообедали в ресторане, а около двух часов начал собираться народ.

— Провожать иностранцев пойдем? — спросил Саша.

— Можно, — без особого энтузиазма согласился Ягвиц.

За спиной Саши и Анечки он протиснулся к летному полю, где толпились пилоты и технический персонал. Ягвиц искал взглядом Андрея, но его не было. Он спросил о нем Сашу, но Лучко только прилетел и не видел приятеля. В это время через служебный ход на бетонированное поле начали выходить пассажиры. Ягвиц крутил головой во все стороны и вдруг услышал за спиной знакомый голос. Обернувшись, он увидел Чеканова и искренне улыбнулся.

— О, здорово, друг! И прощай! Извини, сейчас некогда — спешу, а в Москве заходи обязательно. Ты записал мой адрес? — выпалил Андрей.

— Записал, Андрюша, записал, — тряс Ягвиц руку Чеканову.

— Будь здоров, Саша! — Андрей стукнул Лучко по плечу и заговорщицки наклонился к Анечке. — Ты давай брата скорей жени. Счастливо тебе оставаться!

Мимо них прошел высокий степенный майор — командир экипажа.

— Чеканов, — бросил он на ходу, — кончай прощания.

— Ну, ребята, до свидания, — еще раз пожал всем руки Андрей. Затем, подмигнув Ягвицу, достал из кармана тяжелый серебряный портсигар и предложил: — Закурим, что ль, напоследок, из твоего бывшего, Павел Леонтьевич?

Улыбнувшись, все взяли по сигарете. Щелкнула крышка, Чеканов спрятал портсигар в карман, и, махнув рукой, побежал к самолету.

Поднявшись на цыпочки, Ягвиц-Масальский разглядел, как Чеканов, рисуясь, взбежал по ступенькам трапа и исчез в черном овале двери.

Завыл левый мотор, потом правый. Последняя минута ожидания казалась Ягвицу особенно длинной. Но вот самолет тяжело пробежал по бетону в дальний конец поля, затем развернулся и, промчавшись по белой линии взлетной полосы, где-то посередине ее оторвался от земли. Ягвиц взглянул на часы. Они показывали 14-05.


Глава XIX ОДИН

В сумерках, когда Саша и Аня вернулись из кино, они уже не застали Масальского. На ужин его ждать не стали, поскольку знали, что он уже не вернется.

Тем временем на заднем сидении междугороднего автобуса между пожилой селянкой с бидоном в ногах и худощавым старичком в белой панаме ехал Павел Леонтьевич Масальский — Пауль фон Ягвиц-Саур. Сейчас его трудно было узнать: голова, обритая наголо; помятый, но новый, только что купленный, парусиновый костюм с глянцевым ворсом; очки в медной оправе, придававшие его лицу провинциальный вид. Обняв руками портфель из материала, похожего когда-то на крокодиловую кожу, он осторожно прижимал его к груди. Из портфеля торчали ученические тетради. Пальцы Ягвица были в чернилах, на подбородке синело небольшое пятно того же цвета. Повернув голову, он бездумно смотрел в окно, как смотрят люди, хорошо изучившие дорогу за время многих поездок, но не видел в этот момент ничего из того, что проносилось за запыленными стеклами автобуса.

Что ж, теперь можно было, подвести, некоторые итоги. Да, в его действиях были издержки, но главное, что после всего случившегося ему удалось исчезнуть. Он не будет свидетелем взрыва самолета, но об этом не стоит жалеть, ибо все свидетели такого зрелища по совместительству окажутся его жертвами.

Автобус между тем, подпрыгивая на ухабах, катил от остановки к остановке.

В небольшом городке Ягвиц пересел на пригородный поезд, вечером — в автобус, а затем в поезд дальнего следования. Всякий раз меняя направление, петляя и путая следы, он добрался, наконец, до Львова — города, где прошло его детство и юность.

Его встретили все те же узкие, добротно вымощенные улицы с рядами сплошных домов: невысоких, старомодных, красота которых не может приесться никогда. На них только надо уметь смотреть: выбирать время, освещение, ракурс. В них отразилась история архитектуры. Но не только. Это была, по сути, сама история, где политика и экономика наиболее ярко проявились в облике города. Вот здесь стоял бронзовый конь, взнузданный всадником — Яном Собеским[6] — человеком, ненавидевшим все украинское.

Клумба с цветами на том месте, где еще недавно стоял памятник, имела, возможно, не такой величественный вид, как бронзовый всадник, но Ягвиц со злостью отметил, что живая привлекательность цветов удивительно вязалась с обновленным лицом города. Больше, чем напыщенное лицо мрачного дворянина. Да, город, где прошло его детство, а затем и юность, стал неузнаваемым. Его изменили не столько дома, улицы — новостроек было не так уж много — сколько люди, которые несли в себе черты нового времени, излучая его на все вокруг. Даже массивная 65-метровая башня кафедрального собора, которая пять веков безразлично смотрела на все, что творилось у ее могучего подножия, и то, как будто, приобщилась к новой жизни чугунной эмалированной дощечкой с надписью: «Памятник архитектуры».

Ягвиц подошел к дверям костела и удивленно заметил, что они открыты. Последние лучи заходящего солнца упали косым пучком на порог и задержались здесь, перед входом в сумеречный мир ритуальных скульптур и витражей. Торжественная, трепетная музыка органа сопровождала людское пение. Она почти не долетала до улицы, словно боялась резких звонков трамваев и веселого гомона людей.

Ягвиц обошел почти весь центр, внимательно прислушивался к разговорам, пытался вникнуть в их содержание. Он читал подряд все надписи: была ли то реклама нового спектакля или название учреждения.

Навстречу Ягвицу шла немолодая женщина, осторожно протискиваясь сквозь шумный людской поток. Ее лицо было в коричневых пятнах. Усталость залегла вокруг набухших губ, но удивительны были глаза, наполненные каким-то спокойным, мудрым светом. В замедленных движениях женщины чувствовалось достоинство, с которым она шла навстречу своему материнству. Простенький халатик ее был обычной одеждой беременных женщин; он прикрывал заметный живот, и поток встречных людей осторожно обтекал этот островок будущей жизни.

Ягвиц вспомнил, как в 1937 году в Испании фельдфебель его роты бил по лицу беременную испанку, задержанную на одной из дорог Астурии с листовками. Он с острым любопытством наблюдал тогда за зверским наслаждением фельдфебеля, который все пытался ударить женщину в живот, а она все закрывала его руками. Ягвицу, наконец, надоело смотреть на это, и он приказал застрелить женщину.

И вот сейчас он вдруг почувствовал в себе жгучее желание со всей силы ударить ногой в живот эту будущую мать, сбить ее с ног и топтать, топтать. Теперь он понимал того фельдфебеля. Надо уметь ненавидеть, и он ненавидел. Ненавидел эту женщину за то спокойствие, с каким она шла по земле, где когда-то ходил он. Ненавидел за то, что она родит ребенка, и эта земля даст ей все: хлеб, воду, кров, смех, радость жизни. А для него, Ягвица, на этой земле было только одно место — в могиле. Он это знал, и ненавидел эту землю.

В парке перед симметричным зданием университета он опустился на скамейку.

Всем этим людям безразлично, что вот в этом доме на углу, украшенном сверху каменными скульптурами древних воинов с алебардами в руках и мечами на поясе, жил когда-то банкир Богдан Саур и рос его внук, единственный наследник, Пауль фон Ягвиц, он же Павел Саур.

Дважды приходил к этим людям Ягвиц, и оба раза за тем, чтобы отомстить им, сломить, уничтожить. И оба раза убегал, спасая свою, нужную, пожалуй, только ему, жизнь. Эти люди ненавидят его, наверное, не меньше, чем он их. Ненависть их сильнее, это он понимает. Их много, и они знают, что будут делать завтра. Поэтому он в третий раз убегает от них.

Ягвиц заскрежетал зубами.

Может, впервые за долгие годы он почувствовал страх. Это не был страх перед какой-то реальной опасностью — кто мог узнать его в этой вечерней сутолоке. Это был страх от осознания того, что он лишен возможности раствориться в толпе. Он убегал от этих людей.

Ночью он сел в московский поезд. Расчет был прост: его продолжат искать на западной границе, организуют засады, усилят секреты, предпримут все меры, чтобы он не смог перейти ее. А он поступит по-другому. Зачем уходить в те же двери, через какие вошел? Не-ет! Он поедет в Армению. И хотя он терпеть не может Турцию, грязные кварталы ее городов с вонючими харчевнями и жирными мордами духанщиков в фесках, медные кофейники на подносах, позеленевших от окиси, но именно там он свяжется с Улласом. Скорее бы!

Ягвиц лег на верхнюю полку и попытался заснуть, но сон не шел.

Прошло почти десять часов с момента гибели делегации. Он ходил среди людей там: в городе, на вокзале, прислушивался к разговорам, не пропустил ни одной фразы из последних известий, но о произошедшей катастрофе нигде не услышал ни слова, хотя понимал, что здесь вряд ли будут распространяться о чем-то подобном.

Проснулся Ягвиц в полдень. Выглянув в окно, он увидел, что поезд стоит на большой станции, перрон которой был усеян лотками, тележками и стоящими за ними продавщицами в белых халатах.

Ягвиц оделся и вышел. В зале для пассажиров он купил вареного цыпленка, две булки и баночку икры. Потоптавшись возле книжного киоска, он прошел на перрон.

Здесь уже было тихо, суматоха улеглась, пассажиры и встречающие понемногу разошлись. Большой серебристый репродуктор передавал какую-то симфонию. Когда замерли ее последние аккорды, Ягвиц заканчивал читать возле газетной витрины фельетон. И вдруг его сознания достигли слова диктора: «... На Внуковском аэродроме делегацию встречали также представители советской и иностранной прессы». Ягвиц вздрогнул, а диктор, продолжив рассказывать о встрече делегации в Москве, зачитал текст заявления главы делегации.

До вагона Ягвиц дошел словно пьяный. Молодая женщина, соседка по купе, посмотрев на него, сочувственно спросила:

— Что с вами? Вы заболели?

— Нет, нет. Ничего... Немного голова... — вяло ответил он и медленно опустился на полку. Его знобило. «Что же могло произойти?» Он начал восстанавливать в памяти все, вплоть до мелочей — жесты, слова, но ничто не настораживало его, не вызывало сомнений. «Может быть, в самой мине был дефект? Не сработала? Спокойно! Надо взять себя в руки и решить, что делать дальше».

Расслабленный он лег, согнул ноги в коленях, затем долго елозил и, наконец, беспокойно заснул.

Проснулся он неожиданно. Неясная тревожная мысль, мелькнувшая в сонном сознании, заставила его вскочить с полки. В купе царил полумрак: тусклый синий свет ночной лампы едва освещал предметы, однако, размеренное дыхание спутников и дверь купе, закрытая на внутреннюю защелку, не успокоили его. Ягвиц осторожно взял ботинки и тихо вышел в узенький коридор. Внезапно ему показалось, что за стеклом двери, ведущей в тамбур, мелькнул чей-то силуэт. Щелкнув в кармане предохранителем пистолета и положив палец на спусковой крючок, Ягвиц направился в тамбур. Как ни странно, он вдруг успокоился. Он боялся лишь одного: неведения — этого ужасного для разведчика чувства, когда инстинкт предупреждает об опасности, а глаза не видят ее. Он готов был встретиться один на один с пятью, десятью, дюжиной преследователей, стрелять, драться, бороться и либо прорваться, либо погибнуть; но главное — видеть опасность, чувствовать ее реальные формы, а не метаться в пустоте. Сейчас он почти не сомневался, что за ним следят.

Резким толчком он распахнул тамбурную дверь. Никого. Ягвиц рванул дверь в соседний вагон. Заперта. Мороз пробежал по коже. Надо что-то делать. Но что? Бежать? От кого? За дверью тем временем кто-то беззлобно чертыхнулся, потом громко зевнул, заскрипели петли, и в тамбур вошел заспанный проводник с сигнальным фонарем в руке.

— Не спится? — спросил он лениво. — Сейчас двадцатиминутная остановка будет. Можете прогуляться. — Он посмотрел Ягвицу в глаза, и тому показалось, что во взгляде проводника мелькнула усмешка. — Позвольте, — проводник, мягко отстранив Ягвица, открыл боковые двери.

В тамбур ворвался свежий ветер.

Ягвиц смотрел на широкую спину проводника, и ему казалось, что она напряжена, каждый мускул ее дрожит в ожидании удара. Была минута, когда Ягвиц уже хотел обрушить на нее рукоятку пистолета, но станционные огни, а особенно поза проводника, ставшая вдруг ленивой и беспечной, удержали его руку.

Выйдя из вагона, Ягвиц принялся неспешно прогуливаться по безлюдному ночному перрону, затем ловко вскочил в пригородный поезд, отправлявшийся с другого пути, и с его подножки внимательно огляделся. Никого. Скорый поезд, на котором он приехал сюда, все еще стоял на первой платформе.

И вдруг Ягвиц отчетливо увидел, как в одном из его вагонов к окну метнулся человек, который, прижав лицо к стеклу, стал внимательно всматриваться в темноту. Человек вертел головой во все стороны, и Ягвиц внезапно вздрогнул, узнав синеватые пятна пороха, обезобразившие молодое лицо. Мгновенно вспомнился Вышгород, баня, обрюзглые ноги Никольского, ступающие по мокрой дорожке, а рядом — парень с синими знаками на лице и руках.

Пригородный, тем временем, тронулся, набрал скорость и нырнул в темноту, оставляя позади огни исчезающей станции.

Сменив еще два поезда, в полдень Ягвиц прибыл в Москву. Прямо с Киевского вокзала он поехал в «Мосторг», где купил костюм, серый пыльник, ботинки и шляпу. Вечером Ягвиц выехал в Ростов. Часа через три, выйдя в тамбур, он открыл дверь и выбросил в грохочущую темноту ночи сверток со старой одеждой.

В многолюдной суетливой Москве он немного успокоился. Черт с ней, с этой делегацией! Надо любой ценой вырваться отсюда, а там он вернет Улласу все, перечисленное на счет Павла Саура, и напомнит генералу слова его соотечественников: «Лучше один раз быть трусом, чем навсегда — покойником». Тем более, что он, Ягвиц, не был трусом и все время рисковал. Так что мог бы и не возвращать деньги, но зачем себя ими связывать?

Как не пытался он успокоить себя, полагая, что мина просто не взорвалась, чувство страха постоянно терзало его. Инстинктом разведчика Ягвиц чувствовал, что испорченная мина вряд ли может объяснить неудачу, но ничего иного придумать не мог, хотя и понимал, что, скорее всего, его просто выследили. Но когда?.. В Ростове он сошел с поезда и, пересаживаясь на троллейбусы, трамваи, такси, объехал весь город. Он даже уехал на такси за город. Чтобы убедиться, что за ним не следят, он остановил однажды машину за поворотом, огибавшим рощу и, сжимая в кармане пистолет, прошелся обратно. Друзья могли упрекнуть его, что это старый прием, но Ягвиц никогда не чурался его. На такси же он доехал до Новочеркасска, оттуда пригородным поездом вернулся в Ростов, но на этом не успокоился. От Ростова на Керчь Ягвиц поплыл пароходом, затем добрался до Ялты и пересел на теплоход «Грузия», в третьем классе которого плыл аж до Сухуми, где под видом отдыхающего без путевки, дикаря, как здесь говорили, снял комнату и прожил в ней несколько дней.

Южное солнце, беззаботный вид пляжей, ласковое тихое море вернули, наконец, утраченное, было, ощущение покоя. Кроме того, в ходе ежедневных дальних прогулок в горы, он, убедился, наконец, что за ним не следят. Овладев, таким образом, собой, Ягвиц задался целью: добраться до Армении, найти там резидента и с его помощью перейти границу с Турцией. Лежа однажды на горячем песке, он подумал, что выбраться из этой страны гораздо труднее, чем попасть в нее, особенно, если оказался в ней так, как он, Ягвиц. Новостью это не было, но именно сейчас, глядя на горизонт, за которым, словно погружаясь в темно-синее море, исчезали облака, он особенно остро ощутил эту истину. Облака, вероятно, были уже где-то там, по ту сторону невидимого барьера, за который он стремился всей душой. Эти облака весь день стояли перед его глазами.

Вечером Ягвиц выехал в Тбилиси. Переночевав на вокзале, он сел в поезд, шедший в Ленинакан, откуда начиналась высокогорная часть его пути. Дальше надо было ехать по шоссе, петлявшему между скалистыми вершинами и бездонными пропастями. Причудливо изломанная горная цепь тянулась на много километров. Хребет ее, покрытый вечными снегами, был своеобразным геологическим мостом, соединявшимГрузию и Армению, однако мост этот был доступен лишь диким козам да изредка альпинистам.

Наконец, устав от дороги, бесконечного заметания следов, Ягвиц слез с грузовой машины и, расплатившись с водителем, огляделся. Метрах в ста от шоссе, в узком ущелье он увидел прилепившийся к горам небольшой поселок Лцен. В 18 километрах от него, если идти напрямую, где-то там, на высоте 3.000 метров, за снежным хребтом, проходила граница с Турцией. Но сейчас Ягвица больше интересовал именно этот небольшой поселок с плоскими крышами, где рядом с зеленой пеной пышных садов соседствовала чахлая арча — древовидный можжевельник.

Спустившись по сыпучей тропе, Ягвиц оказался в начале улицы и пошел по ней пока не услышал нарастающий многоголосый гомон. Это был базар, на открытых прилавках которого лежали сыр, мед, яйца, битая птица, лаваш. Между большими плетеными корзинами и кувшинами с мацони неспешно прохаживались покупатели. Но что это? Дважды в толпе мелькнула зеленая военная фуражка. Ягвиц пошел за ней и увидел, что рядом с молодой армянкой, обложенной бурдюками с вином, стоял белобрысый сержант-пограничник. Улыбаясь, они разговаривали. Пестрота базара уже не радовала Ягвица. «Здесь — граница», — вспомнил он и удалился на тихую улочку.

Еще в Ростове он не стал брить усы и теперь загорелый, с темными усами и бровями, в гладкой поплиновой рубашке со стоячим воротничком и длинным рядом пуговиц, подпоясанной узким пояском, в мягкой войлочной шляпе на голове он был похож на местного жителя. Незнание армянского языка его не смущало. Он мог быть, в конце концов, азербайджанцем или грузином, говорящем на русском языке. Документы на этот случай имелись.

Ягвиц походил по городу и на его окраине нашел переулок, в котором в доме под номером 12 жил нужный ему человек. Адрес этот ему дали еще во Франкфурте, а фамилия человека — своя или чужая — была Чельянц. Бракер[7] местного кожевенного завода. Кем он был раньше? Ягвиц попытался вспомнить: кажется, контрабандистом, но сейчас это не имело значения.

Он зашел через калитку во дворик и увидел, как у порога пожилая женщина, сидя на корточках, точила о камень длинный нож. Заметив незнакомца, она поднялась и вопросительно посмотрела на него.

— Мне нужен Чельянц, — обратился к ней Ягвиц.

Женщина, видимо, не понимала по-русски, но услышав знакомую фамилию, кивнула и исчезла в темных сенях. Через какое-то время на порог вышел пожилой худощавый мужчина в низких мягких сапогах на кривых ногах. На смуглом лице его выделялись тонкий хрящеватый нос и глубоко посаженные черные глаза. Погладив усы, он спросил:

— Вам кого?

— Я с обувной фабрики «Заря». Мне нужен товарищ Чельянц.

— Вы по поводу рекламации?

— Не только. Вы товарищ Чельянц?

— Да.

— Плохо вы нас снабжаете...

Через полчаса они уже сидели на базальтовой глыбе возле горной реки Ахурян, бушевавшей на дне глубокого ущелья, окруженного скалами. Их застывшие вулканические формы местами преграждали дорогу реке, и она яростно билась о валуны, словно только что натолкнулась на преграду. Здесь было безлюдно и тихо, если не считать разъяренного клекота воды.

— Есть два пути, — задумчиво говорил Чельянц, бросая вниз порцию камешков. — Первый: проехать километров двадцать по шоссе, оставить машину в колхозе имени Микояна и идти пешком через ущелье на Хансарскую седловину. Там, правда, погранзастава рядом, Хансар, но меня они не трогают. Я — бракер, приехал на выпас скот смотреть, а вы — со мной, значит тоже бояться нечего. Только перейти там сможет даже человек, который если и подымался куда, так и то на лифте. Самое удобное место, и об этом пограничники знают. Понимаете?

— Да. А второй вариант?

— Второй? Там все сложнее. Снежный перевал на высоте почти три километра. Альпинистских троп нет, да еще в это время перевал перекрывают оползни. О неудобстве этого пути пограничники тоже знают, поэтому их сейчас там почти нет. Только на «Приюте десяти» живут несколько человек... Но этим путем можно идти только через месяц.

— Вы что же, думаете, я тут целый месяц ждать буду! — вспыхнул Ягвиц.

— Я ничего не думаю. Думать надо вам.

И Ягвиц задумался. Он знал свою верблюжью выносливость и мог на нее положиться, но знал также, что для перехода через трехкилометровый снежный гребень необходима не только выносливость, но и опыт альпиниста, которого у него почти не было.

— Пойдем через Хансарскую седловину, — наконец сказал Ягвиц.

— Хорошо, — согласился Чельянц. — Только напоминаю, что я границу переходить не буду. Доведу вас до пятикилометровой тропы, дам карту, а дальше сами. Это приказ, и я его выполняю уже много лет. Я лишь проводник, — Чельянц вновь бросил горсть камней и прислушался, как они падают.

Ягвица это мало устраивало, но он был вынужден согласиться. Он смотрел на смуглое лицо своего собеседника и ждал.

— Мне нужны деньги. Надо кое-что купить в дорогу, — наконец сказал Чельянц.

— Сколько?

Тот лишь пожал плечами и снова набрал в руку камней.

Ягвиц достал из портфеля тугую пачку купюр и протянул ее проводнику, который, не считая, сунул деньги за пазуху.

— Сделаем так, — сказал Чельянц и развернул на коленях засаленную карту поселка. — В десять вечера я поеду в колхоз за кожей. Поеду один. Ждите меня вот на этом углу, — Чельянц положил на карту маленький камушек. — Это перекресток улиц Налбандяна и Ленина. Как увидите меня, голосуйте, а я трижды мигну вам фарами. Договорились? Надеюсь, документы надежные у вас есть? Командировочное там, и прочее?..

До вечера Ягвиц проходил по поселку, затем поужинал в чайной и без пятнадцати десять пошел на указанное место. Он шел медленным, мягким шагом, пытаясь подражать местным жителям. Через плечо, на спину и грудь у него свисала большая ковровая сумка, которую дал ему Чельянц, и в которой лежала пара тяжелых ботинок на железных шипах, головка домашнего сыра, хлеб, шоколад, бурдюк с вином, складной ледоруб и тонкий, но прочный шнур.

Добравшись, Ягвиц спрятался у забора в тени деревьев и стал ждать.

Поселок быстро погружался во тьму. Казалось, горы еще плотнее обступили его и заперли все входы и выходы. Постепенно смолкли все звуки, лишь где-то далеко рокотала река да на окраинах выли собаки. Из черного межгорья выползла полная луна, но, осветив поселок белым, спокойным светом, через мгновенье спряталась за облаками.

Минут через десять в конце улицы показался свет фар — гремя кузовом на ухабах, к перекрестку приближалась грузовая машина. Трижды мигнув фарами, она замедлила ход и пересекла улицу.

На перекрестке, слегка покачиваясь на проводах, горел большой фонарь, свет от которого доходил до водопроводной колонки, расположенной метрах в пятидесяти от того места, где притаился Ягвиц. Дальше дорогу окутывала тьма.

Ягвиц поправил на плече сумку. Еще 8-10 метров, машина пройдет полосу света и ...

Но вдруг из-за угла, наперерез машине бросился какой-то мужчина и, размахивая руками, стал кричать:

— Стой! Подожди, дорогой! Будь человеком, подвези!

Машина остановилась у самой колонки. Ягвиц мысленно чертыхнулся и плотнее прижался к забору.

— Зачем такой упрямый, папаша! — доносилось до него. — Ну чего тебе стоит?! Мне же только до моста!

Ягвицу вдруг показалось, что этот голос ему знаком, но догадка эта была настолько невероятна, что он сразу же отбросил ее. Простое стечение обстоятельств... А может и нервы...

Между тем человек у машины повернул лицо к свету…

«Чеканов!» Ягвиц рванул из кармана оружие, но из-за угла к машине вышли еще трое в зеленых фуражках. Один из них прыгнул на подножку и навел пистолет на водителя.

— Ну, вот и приехали, Чельянц. Неугомонный вы наш. Восемь лет вы здесь пакостили, — строго сказал он и, не оборачиваясь, приказал: — Обыскать машину!

Ягвиц понял, что надо бежать. Он перелез через забор и тихо пересек сад, в котором, к счастью, не оказалось собак. В ушах все еще звучало: «Обыскать машину!». Ягвиц не сомневался, что этот приказ касался непосредственно его. Конечно, его искали. И пусть они, поторопившись, ошиблись и вместо него нашли в кузове только спальные мешки и альпинистские костюмы, пусть ему минуту назад удалось избежать ловушки, но сами того не подозревая, они загнали его в другую ловушку: он остался один! Один в чужих горах, без денег и связей. Сейчас, наверное, его ищут везде: в Лцене, на дорогах, вокзалах, в поездах. Как же так получилось? Хотя теперь уже все равно.

Он шел в темноте, не разбирая дороги, больно ударяясь о камни пальцами ног, плохо защищенных мягкими сапогами. Ягвиц перелезал через какие-то заборы, продирался через виноградники и уже где-то далеко за поселком упал, споткнувшись о камень и ободрав попутно колени.

Растянувшись, он уткнулся лицом в траву и замер. Сил не осталось, надо было хоть немного отдохнуть.

Армения... До сих пор он знал о ней только из учебника географии. Боже мой, сколько же отсюда до Франкфурта? А до перевала 18 километров. Там Турция, но как же трудно попасть в нее. Может стоит вернуться и идти через Хансарскую седловину? Там проще… Нет! На Хонсаре его наверняка ждут, и пусть впереди 18 километров через горы и отвесные скалы, он все же пойдет здесь.

Он очень хочет жить! Пусть отвесные скалы, пусть ледники и снежные завалы, пусть назовут сумасшедшей его попытку взойти на недоступную снежную вершину одному, без проводника, но он пойдет. Там, за ледниками — Франкфурт. Да, да! Для него Франкфурт — за перевалом.

Он давно уже перебрался на другую сторону ущелья, переобулся в тяжелые ботинки и стал подниматься, однако быстро устал. Ноги заплетались, почти на каждом шагу он спотыкался, но о том, чтобы остановиться, не думал — шел на автомате.

Начавшийся подъем по косогору, изобиловавшему кустами и россыпями камней, позволил ему, цепляясь за крепкие ветви и корни, двигаться сравнительно легко. При этом ущелье, по которому протекала река, постепенно оставалось справа, а шум воды мало-помалу затихал. Двигаясь, таким образом, он прошел около трех километров.

Постепенно подъем сменился уклоном, из-под ног стали сыпаться кусочки гранита, вызывая далеко внизу грохочущий камнепад. Он старался ступать как можно осторожнее и, наконец, совсем остановился перед высокой скалой с зияющей расщелиной, круто уходящей вверх.

Ему вспомнились слова Чельянца: «Если камень упадет на голову — беда голове; если голова попадет под камень — голове беда...» Страх перед неизведанным и опасным подъемом удерживал его некоторое время, но другой страх, более сильный и властный, заставил, в конце концов, войти в расщелину и двинуться к перевалу, освещенному в ночной темноте лишь неверным светом луны.

Когда первые лучи солнца рассыпались искрами на заснеженных вершинах, Ягвиц все еще шел. Он смотрел на высокие горы и гряду перевала, которая гипнотически притягивала его.

В полдень он оказался на маленькой живописной террасе, заканчивающейся голой, почти отвесной стеной. Да, это было то место, о котором говорил Чельянц. Ягвиц понял, что ему предстоит, и попытался вспомнить свои туристические восхождения в Альпах. Кажется, лучше босиком. Он скинул ботинки и в одних носках, цепляясь пальцами рук и ног за выступы, полез по стене. Через какое-то время мокрый и исцарапанный, он добрался, наконец, до небольшой площадки, где перевел дыхание, а отдышавшись, начал снова карабкаться вверх. Однажды его нога сорвалась с выступа, и он чуть не упал, но невероятным усилием сумел удержаться. После второй передышки подъем стал более пологим, и двигаться стало легче, но к тому времени Ягвиц уже полностью выдохся и едва стоял на ногах.

Закат застал его на подступах к фирновым[8] снегам. Дальше уже можно было идти в удобных ботинках и пользоваться ледорубом, но силы окончательно покинули его.

Ягвиц сбросил сумку, выложил все, что в ней было, и ножом разрезал по шву, пытаясь использовать ее, как одеяло (штурмовой костюм, палатка, спальный мешок остались в машине Чельянца), но это не спасло его от холода.

На рассвете, замерзший и усталый, он подкрепился вином с шоколадом и, тяжело опираясь на ледоруб, двинулся дальше. Дышать из-за высоты становилось все труднее, в висках бухала кровь, а перед глазами мелькали темные круги, хотя вокруг ослепительно сияли снежные сугробы. Наконец, он достиг ущелья, покрытого слежавшимся снегом, за которым начинался «Приют десяти». До перевала оставался час ходу!

Но прежде чем ступить на твердый фирн, под невинной белизной которого могла скрываться бездна, Ягвиц ударил по насту несколько раз ледорубом. На глазах снег стал оседать и вдруг с грохотом посыпался вниз, обнажая рыжие уступы скал. Снежный мост провалился, а когда пыль осела, Ягвиц, с ужасом увидел, что справа и слева, насколько хватало глаз, простиралась черная пропасть.

Ягвиц долго брел по ее краю, пытаясь отыскать путь на ту сторону, одновременно подсознательно минуя мягкий снег возле самой его кромки. Ему уже казалось, что на свете вообще никогда не существовало никаких мостов, домов, улиц, людей — только эта бесконечная темная полоса бездны и он, бредущий над ней по белому насту. Что заставляло его двигаться — он не понимал, хотя осознавал полную обреченность всех попыток вырваться отсюда. Но когда вспомнил про пистолет, лежавший за пазухой, — быстро спрятал руки в карманы, словно боясь, что они сами потянутся к оружию, чтобы оборвать это безнадежное блуждание.

Пропасть, конец которой он искал, вывела его к обрыву. Подойдя к нему, Ягвиц лег на живот, посмотрел вниз и замер: плато, где он находился, заканчивалось отвесной стеной, уходящей вниз на сотни метров. Дальше идти было некуда, спуститься отсюда было невозможно, а вернуться обратно, к другому концу этой проклятой пропасти, у него не было сил.

Ягвиц лег на спину и закрыл глаза.


* * *


— Да-а. В наших горах такие авантюры не проходят, — улыбнулся сержант Мирзоян, отрываясь от стереотрубы, — Сообщи на заставу, — кивнул он молоденькому ефрейтору, заметившему с поста «Приют десяти» в двенадцатом секторе одинокого альпиниста. — Зря, однако, Кленов с ребятами второй день на перевале сидит: этому «мастеру спорта» туда уже не добраться. Разве что через наш пост.


* * *


Ягвиц очнулся от сильной головной боли, и поначалу ему показалось, что он сошел с ума: он увидел себя на полу, в конце узкого металлического коридора, наполненного однообразным монотонным гулом. На длинной скамейке напротив сидели трое. Одного из них — «летчика» Андрея Чеканова, Ягвиц узнал. И вдруг он понял, что его везут в самолете. Как его нашли в горах, как сняли с плато, сколько он там пролежал — этого он не помнил.

Коренастый подполковник, сидевший рядом с Чекановым, кивнул в сторону Ягвица:

— Смотри, Лосько, «альпинист»-то наш ожил.

Карпенко взглянул на часы, показывавшие час ночи. Через сорок минут они будут в Москве. Он достал карманный фонарик и, включив его, выхватил из темноты худое, поросшее серой щетиной лицо Пауля фон Ягвица-Саура. Синие мешки под глазами, нависшие темные брови, поблескивающие под ними глаза придавали его некогда красивому холеному лицу черты смертельной усталости.

— Хотите сесть, господин «Ветер»? — спросил Карпенко, вставая и гася фонарь.

Он шагнул к Ягвицу. «Узнает или нет?», — подумал Карпенко. — «Впрочем, прошло сколько лет…»

Ягвиц, следивший за коренастым молодым полковником, промолчал. Карпенко вернулся на свое место.

Ягвиц понимал, что теперь для него наступало время, к которому он готовил себя много лет. Готовил, чтобы избавиться от страха перед возможной расплатой. И сейчас, когда он был на ее пороге, ему надо было определиться: что они знают, а что остается и должно остаться неизвестным будущему следствию. Но сделать это было почти невозможно, потому что были обстоятельства, которых он не знал. Был человек, который выследил его встречу с Никольским в бане. Были внеочередные именины у Анечки Лучко, на которые пришел капитан Лосько, и который пил с ним на «именинах», а потом и в аэропорту. И хотя для Ягвица Станислав Лосько все еще оставался летчиком-«франтом» Андреем Чекановым, для следствия это не имело уже никакого значения: у них был серебряный портсигар — «сюрприз», содержимое которого и так было понятно.

Не стал молчать на допросах и старый резидент иностранной разведки Чельянц, к которому, сам того не подозревая, привел Ягвиц людей подполковника Игоря Карпенко, и которые повторили за диверсантом весь его путь от Карпат до Кавказа…

Самолет качало. Лосько чистил проволочкой свой мундштук.

Карпенко заметил, что Стась дважды доставал из кармана какую-то бумажку, просматривал ее и снова прятал.

«Спрашивать не буду, — решил Игорь. — Сам расскажет».

Но Лосько, видимо, не собирался этого делать. Он продолжал чистить мундштук, и Карпенко понял, что Станислав о чем-то думает. Он не знал, что Лосько два дня назад получил на Ереванском главпочтамте телеграмму:


«...Язык телеграфа слишком сух для серьезного разговора. Приедете поговорим. Стефа».


Это был ответ Стефании Грель на его письмо, посланное из Еревана. В нем капитан писал, что, прощаясь, он не сказал ей что-то очень-очень важное.

Лосько не терпелось вернуться домой, чтобы через два часа быть в Клушах и увидеть, наконец, Стефу — если верить интуиции, что-то большое и хорошее должно было принести ему это свидание. Но он не знал, что в Москве, на столе генерала Степаничева лежал заготовленный приказ, в котором говорилось, что капитан Станислав Васильевич Лосько переводится в Москву, в аппарат Комитета госбезопасности, в один из отделов, где долгое время работал Карпенко.

Не знал об этом и Игорь. Закинув ногу на ногу, он оперся локтем в колено и, положив подбородок на широкую ладонь, смотрел в одну точку. Китель он снял и, оставшись в одной тенниске, вероятно в такт своим мыслям, гладил пальцами длинный — от запястья до локтя — сизоватый шрам на внутренней стороне короткой мускулистой руки.

Карпенко думал о простых житейских вещах: о том, что забыл оставить отцу доверенность на свою зарплату; что, видимо, уже пришел очередной том Ромена Роллана; что нужно попробовать выпросить у Степаничева отпуск сейчас, летом: зимой ехать в Ялту нет смысла; и что было бы хорошо застать в Москве Костю Замбахидзе.

А может стоило поехать в этом году отдохнуть не в Ялту, а в какой-нибудь дом отдыха в Карпатах, где есть сосновый бор, стремительная холодная река, волейбольная сетка и партнеры, похожие на Колю Петрова.

Но Игорь не знал, что в отпуск ему придется пойти осенью или даже зимой, потому что на том же столе у Юрия Кирилловича Степаничева лежало командировочное удостоверение: полковник Карпенко в ближайший понедельник должен был срочно выехать на одну из баз Черноморского флота на длительное время. В ближайший...

Завтра суббота. Надо успеть за короткий рабочий день подготовить все бумаги для доклада Степаничеву, а в воскресенье — съездить к нему на свадьбу: генерал женит своего сына. Выпив рюмку-другую, генерал Степаничев будет говорить, что не подаст в отставку, пока не женит последнего холостяка в своем отделе — Игоря Карпенко.

На свадьбу — это неплохо. Вот только что подарить молодым?




Примечания

1

Кептарь – меховой жилет, безрукавка. Предмет национальной украинской одежды, наиболее распространенный среди этнических групп украинцев, проживающих в Карпатах и Прикарпатье (гуцулов, покутян) (Прим. перев.).

(обратно)

2

Постоли – обувь, изготовленная из одного куска толстой, но мягкой коровьей или свиной сыромятной кожи (Прим. перев.).

(обратно)

3

Саквы – длинный мешок, зашитый с двух концов, с отверстием в середине. Носится через плечо (Прим. перев.).

(обратно)

4

Берёза-Картузская -  концентрационный лагерь, созданный властями Польской Республики в 1934 году в городе Берёза-Картузская (сейчас г. Берёза, Брестская область) на территории Западной Белоруссии в качестве места внесудебного интернирования противников правящего режима (Прим. перев.)

(обратно)

5

РАТАУ – радиотелеграфное агентство Украины (Прим. перев.)

(обратно)

6

Ян III Собе́ский (1629 — 1696) — видный польский полководец, король польский и великий князь литовский (Прим. перев.).

(обратно)

7

Бракер – специалист, определяющий качество товара, пригодность его к употреблению и соответствие устанавливаемым стандартам (Прим. перев.).

(обратно)

8

Фирн - плотно слежавшийся, зернистый и частично перекристаллизованный, обычно многолетний снег (Прим. перев.).

(обратно)

Оглавление

  • Григорий Соломонович Глазов,  Эдуард Исаакович Ростовцев Частное поручение
  • Глава I УСЛОВНЫЙ РЕФЛЕКС
  • Глава II ВСТРЕЧА
  • Глава III ЯВКА
  • Глава IV ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ
  • Глава V «25 РУБЛЕЙ»
  • Глава VI ДОМ ОТДЫХА
  • Глава VII ВЕСЕННИЕ ДНИ
  • Глава VIII НЕКРОЛОГ
  • ГЛАВА IX «ЧАСТНОЕ ПОРУЧЕНИЕ»
  • Глава X ПРЫЖОК
  • Глава XI «ЛЕСНАЯ СПАЛЬНЯ»
  • Глава XII НА 107-М КИЛОМЕТРЕ
  • Глава XIII КОЕ-ЧТО ПРОЯСНЯЕТСЯ
  • Глава XIV В ТЯЖЕЛЫХ ПОИСКАХ
  • Глава XV МАЛЯР ПРИХОДИТ ВОВРЕМЯ
  • Глава XVI КАПИТАН НИКОЛЬСКИЙ
  • Глава XVII НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ
  • Глава XVIII АЗАРТНАЯ ИГРА
  • Глава XIX ОДИН
  • *** Примечания ***