Преступление в Голландии [Жорж Сименон] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Жорж Сименон «Преступление в Голландии»
Глава 1 Девушка с коровой
Когда майским днем Мегрэ сошел с поезда в Делфзейле, он имел весьма смутное представление о деле, которое привело его в этот маленький городок на севере Голландии. Некто Жан Дюкло, профессор университета в Нанси, совершал лекционное турне по городам Севера. В Делфзейле он был гостем господина Попинги, преподавателя Высшего мореходного училища. Но Попинга был убит. Хотя формально французского профессора не обвиняли, тем не менее его попросили не уезжать из города и оставаться в распоряжении голландских властей. Вот и все или почти все. Профессор Дюкло сообщил о случившемся в Нанси, вследствие чего в Делфзейл был направлен представитель уголовной полиции. Задача была возложена на Мегрэ, задача скорее официозная, чем официальная, которую он сделал еще менее официальной, не предупредив голландских коллег о своем приезде. Перед отъездом он получил пространные показания Жана Дюкло и список людей, так или иначе причастных к этой истории. Как раз списком-то и занимался Мегрэ в вагоне поезда. Конрад Попинга (жертва), сорок два года, бывший капитан дальнего плавания, преподаватель Высшего мореходного училища в Делфзейле. Женат. Детей нет. Свободно говорил по-английски и по-немецки, довольно хорошо по-французски. Лизбет Попинга, его жена, дочь директора лицея в Амстердаме. Широко образованна. Прекрасное знание французского языка. Ани ван Элст, младшая сестра Лизбет Попинга. Двадцать пять лет. Лиценциат. В Делфзейле временно. Французский понимает, но говорит плохо. Винанды, соседи Попингов: Карл Винанд, преподаватель математики в Высшем мореходном училище, его жена и двое детей. Французского не знают. Бетье Ливенс, восемнадцать лет, дочь фермера, специализирующегося на экспорте племенных коров. Дважды была в Париже. Французским владеет в совершенстве. Сухая справка, ничего не говорящие имена — все это ни на шаг не продвинуло Мегрэ, прибывшего из Парижа после тридцати шести часов пути. Делфзейл смутил его с первой же минуты. Утром он проехал традиционную, с тюльпанами, Голландию, хорошо знакомый Амстердам, удивительную, изрезанную каналами провинцию Дренте с бескрайними вересковыми зарослями. И вот теперь пейзаж, не имеющий ничего общего с голландскими открытками, пейзаж в сто раз более нордический, чем можно было вообразить. Маленький городок — десять-пятнадцать улочек, ровно вымощенных, словно кафель на кухне, красивым красным кирпичом. Низенькие, тоже кирпичные дома, щедро отделанные деревом светлых и веселых тонов. Игрушка, а не город. Такое впечатление усиливалось оттого, что город со всех сторон окружала дамба, оснащенная массивными, как в шлюзах, воротами, которые закрывались во время приливов. За дамбой устье Эмса, Северное море, серебристая лента воды. Суда на разгрузке под кранами, каналы и множество больших, тяжелых, похожих на шаланды парусников, способных противостоять морской стихии. Светило солнце. Приветствуя незнакомого пассажира, начальник вокзала приподнял симпатичную оранжевую фуражку. Мегрэ направился в кафе напротив вокзала. Войдя, он не сразу решился сесть: ему показалось, что он попал в дом мелкого буржуа, настолько здесь было чисто и уютно. В зале стоял один-единственный стол. На столе — свежие газеты. Навстречу Мегрэ поднялся хозяин, сидевший за кружкой пива с двумя посетителями. — Вы говорите по-французски? — спросил Мегрэ. Отрицательный, без тени смущения, жест. — Пива, пожалуйста… Bier! Устроившись, он достал из кармана список. На глаза попалась последняя фамилия. Показав ее хозяину, комиссар произнес несколько раз: — Ливенс… Трое мужчин заговорили между собой. Потом один из них, высокий парень в матросской фуражке, встал, сделав Мегрэ знак следовать за ним. Голландских денег у комиссара еще не было, и он протянул хозяину стофранковую купюру. Тот запротестовал: — Morgen!.. Morgen!..[1] Завтра! Только приходите!.. Все было по-семейному, просто, даже задушевно. Не говоря ни слова, провожатый повел Мегрэ по улицам городка. Они миновали сарай, забитый старыми якорями, канатами, цепями, буями, компасами, дом парусного мастера, что-то мастерившего на пороге, кондитерскую, витрина которой выставляла напоказ изобилие шоколада и всевозможных сладостей. — Говорить по-английски? Комиссар покачал головой. — По-немецки? Тот же ответ, и парень снова погрузился в молчание. В конце улицы уже начиналась сельская местность: зеленые луга, канал, по всей ширине которого плавали бревна, ожидая, когда их сплотят и доставят по назначению. Вдали блестела высокая черепичная крыша. — Ливенс!.. Dag, mijnheer.[2] После некоторых попыток поблагодарить своего спутника, любезно сопровождавшего его почти четверть часа, Мегрэ продолжал путь один. Чистое небо создавало атмосферу удивительной прозрачности. Комиссар шел вдоль лесосклада с огромными штабелями дуба, красного и тикового дерева. У берега стоял катер. Играли дети. А потом почти километр — ничего. Только стволы деревьев на воде да белые ограждения вокруг полей, где разгуливали великолепные коровы. И новое столкновение реальности с устоявшимся понятием: слово «ферма» вызывало у Мегрэ представление о соломенной крыше, кучах навоза, животных. Перед ним же был новый красивый дом, окруженный утопающим в цветах парком. На канале, напротив дома, легкая лодка из красного дерева. У ограды — никелированный дамский велосипед. Он поискал звонок, но не нашел. Покричал — никто не ответил. К нему подбежала собака, потерлась о ноги. С левой стороны к дому примыкала длинная с окнами в ряд постройка, что-то вроде сарая, но сарая добротного, окрашенного в яркие тона. Оттуда послышалось мычание! Мегрэ вошел в парк, обогнул цветники и оказался перед широко раскрытыми воротами. Это был хлев, такой же опрятный, как и сам дом. Все из красного кирпича, все дышало теплом и уютом. Желоба для стока воды. Механическая система подачи кормов в ясли. Позади каждого бокса — блоки, назначение которых Мегрэ понял лишь потом: они поддерживали коровам хвосты во время доения, чтобы не пачкать молоко. Внутри царил полумрак. Все животные были на пастбище, и только в первом боксе лежала на боку одна корова. К Мегрэ приближалась девушка, заговорившая с ним по-голландски. — Мадемуазель Ливенс? — Да… Вы француз? Разговаривая, она посматривала на корову. Девушка улыбалась, но с долей иронии, которую Мегрэ сразу не разгадал. Предвзятое мнение не подтвердилось и здесь: Бетье Ливенс в черных резиновых сапожках выглядела как наездница. Поверх зеленого шелкового платья, почти скрывая его, на ней был фартук, вроде тех, что носят медицинские сестры. Здоровый цвет лица. Хорошая, радостная, несколько простоватая улыбка. Большие голубые глаза. Рыжие волосы. Видимо, она подбирала забытые французские слова, которые произносила с заметным акцентом, но чтобы освоиться с языком, ей не потребовалось много времени. — Вы к отцу? — Нет, к вам. Она чуть не прыснула со смеху. — Извините. Отец уехал в Гронинген и вернется лишь вечером. Оба работника на канале — разгружают уголь. Служанка пошла за продуктами. И именно сейчас корова начала телиться. Так неожиданно… А я совсем одна. С широкой улыбкой она стояла, прислонясь к лебедке, приготовленной на тот случай, если придется помогать корове. Сапоги девушки блестели на солнце как лакированные. У нее были пухленькие розовые руки, ухоженные ногти. — Я по поводу Конрада Попинги… Она нахмурилась: корова тяжело поднялась и снова легла. — Погодите… Вы не поможете мне? И она надела приготовленные заранее резиновые перчатки.Вот так Мегрэ начал расследование, ассистируя девушке, чьи уверенные движения, обнаруживая хорошую физическую подготовку, помогали появиться на свет теленку чистой фрисландской породы. Спустя полчаса, когда новорожденный уже искал материнское вымя, комиссар вместе с Бетье мыл руки под медным краном. — Вы впервые занимаетесь подобным ремеслом? — пошутила она. — Впервые. Девушке было восемнадцать. Она сняла белый фартук — облегающее шелковое платье подчеркивало ее пышные формы, которые, вероятно по причине солнечного дня, действовали опьяняюще. — Поговорим за чаем. Проходите в дом. Вернулась служанка. Гостиная, обставленная строго, но с изысканным вкусом, казалась темной. Стекла маленьких окон были необычного, чуть розоватого цвета, какого Мегрэ никогда раньше не встречал. Книжный шкаф, полный книг. Много работ по животноводству и ветеринарному искусству. На стенах — золотые медали, полученные на международных выставках, дипломы. В самом центре — последние произведения Клоделя, Андре Жида, Валери. Бетье кокетливо улыбнулась. — Не хотите взглянуть на мою комнату? Она ждала его впечатлений. Вместо кровати диван из голубого бархата. Обои заменяла набивная ткань. Темного дерева стеллажи — и снова книги. Вся хрустящая, купленная в Париже кукла. Почти будуар, но обстановка казалась тяжелой, солидной, продуманной. — Как в Париже, правда? — Мне хотелось бы узнать от вас, что произошло на прошлой неделе. Лицо Бетье омрачилось, но не настолько, чтобы поверить в глубину ее переживаний. Ведь только что она так улыбалась, с гордостью показывая свою комнату! — Пойдемте пить чай. Они сели друг против друга. На столе стоял чайник, покрытый для сохранения тепла куклой-грелкой. Бетье говорила медленно, ей не хватало слов, но она быстро нашла выход: взяла словарь и время от времени надолго останавливалась, чтобы найти точное выражение. По каналу плыла лодка с огромным серым парусом. Было безветрие, и лодочник отталкивался шестом, с трудом протискиваясь среди бревен. — Вы еще не ходили к Попингам? — Я приехал час назад, и времени у меня было ровно столько, чтобы помочь отелиться вашей корове. — Да… Конрад был милый обаятельный человек. Сначала он плавая вторым помощником, потом — старшим… Вы так скажете по-французски?.. Получив диплом капитана, женился и перешел на преподавательскую работу в Высшее мореходное училище. Не очень-то весело! У него была небольшая яхта, но госпожа Попинга боялась воды, и яхту пришлось продать. Осталась только лодка… Вы видели мою? Почти такая же… По вечерам он давал частные уроки. Он много работал. — Какой он был? Она не сразу поняла вопрос, а потом принесла фотографию высокого толстощекого молодого человека, светлоглазого, коротко постриженного, на вид добродушного и пышущего здоровьем. — Это Конрад. Сорок ему не дашь, правда? Его жена намного старше, ей лет сорок пять. Вы не видели ее? Совсем другой человек. Здесь, например, все протестанты. Я принадлежу к современной церкви, а Лизбет Попинга — к традиционной, более строгой, более… как это сказать?… консерваторной? — Консервативной. — Да! И еще она возглавляет все благотворительные учреждения. — Вы ее не любите? — Нет. Но не из-за этого. Она дочь директора лицея, понимаете? Мой же отец-простой фермер. Конечно, она очень добрая, милая… — Что же все-таки произошло? — У нас часто бывают лекции. Городок хоть и маленький — пять тысяч жителей, — но все хотят быть в курсе событий. В прошлый четверг выступал профессор Дюкло из Нанси. Вы его знаете? Девушка удивилась, что Мегрэ не знал профессора, которого она считает светилом. — Крупный адвокат. Специалист по уголовному праву и — как это? — психологии. Он рассказывал об ответственности преступников, правильно?.. Поправляйте меня, если я делаю ошибки… Госпожа Попинга — президент Ассоциации, и все лекторы останавливаются у нее. На десять часов назначили прием для узкого круга: профессор Дюкло, Конрад Попинга с женой, Винанды с детьми и я. Собрались у Попингов, их дом в километре отсюда, на Амстердип… Амстердип — это канал, он перед вами… Пили вино, ели пирожные. Конрад включил приемник. Да, забыла, еще была Ани — сестра госпожи Попинга, адвокат. Конрад захотел танцевать. Свернули ковер. Винанды ушли раньше, из-за детей — самый маленький расплакался. Они живут по соседству с Попингами. В полночь Ани захотела спать. Я была на велосипеде, и Конрад, тоже на велосипеде, поехал меня провожать. Я вернулась домой, отец ждал меня. О трагедии мы узнали утром. Весь город был потрясен. Не думаю, что я виновата в случившемся. Когда Конрад вернулся, он хотел поставить велосипед в сарай, за домом. Кто-то выстрелил из револьвера, он упал и через полчаса умер. Бедный Конрад! Рот открыт… Она вытерла слезу, которая казалась неестественной на ее гладкой и розовой, словно спелое яблоко, щеке. — Это все? — Да. Из Гронингена в помощь жандармерии приехала полиция. Они считают, что стреляли из дома. Ходят слухи, что сразу после выстрелов видели, как профессор спускался по лестнице с револьвером в руке. С револьвером, из которого стреляли. — Профессор Жан Дюкло? — Да. Поэтому ему и не разрешили уехать. — Короче, в момент убийства в доме находились госпожа Попинга, ее сестра и Жан Дюкло? — Ya[3]. — А на приеме, кроме них, были Винанды, вы и Конрад. — И еще Кор! Я забыла. — Кор? — Корнелиус, воспитанник мореходного училища, он брал частные уроки. — Когда он ушел? — Вместе с нами, но повернул направо и поехал на велосипеде на учебное судно, стоящее на Эмс-канале… Сахар, пожалуйста. От чашек поднимался пар. У дома остановилась машина, и вскоре в комнату вошел мужчина — высокий, широкоплечий, седоватый, с серьезным лицом и тяжелой походкой, подчеркивающей его спокойствие. Хозяин фермы, а это был Ливенс, подождал, пока дочь представит ему гостя. Ничего не сказав, он крепко пожал руку Мегрэ. — Отец не говорит по-французски. Бетье налила отцу чашку чая. Он выпил стоя, маленькими глотками, в то время как она рассказывала ему по-голландски о рождении теленка. Видимо, она рассказала и об участии Мегрэ в этом событии, потому что Ливенс посмотрел на комиссара с удивлением, не лишенным иронии. Потом, чопорно раскланявшись, он ушел в хлев. — Профессор Дюкло в тюрьме? — спросил Мегрэ после его ухода. — Нет. Он в гостинице «Ван Хасселт», с жандармом. — А Конрад? — Тело увезли в Гронинген, это в тридцати километрах отсюда. Большой город, сто тысяч жителей, университет, где принимали Жана Дюкло… Ужасно!.. Никто ничего не может понять. Действительно ужасно! Но вопреки случившемуся все вокруг дышало покоем. Причиной тому был и домашний уют, и горячий чай, и сам городок, напоминающий игрушку, которую ради забавы оставили на берегу моря. Из окна, возвышаясь над кирпичными строениями, виднелись труба и мостик огромного судна, стоящего на разгрузке. Бесконечная вереница пароходов скользила к морю по водной глади Эмса. — Конрад часто провожал вас? — Всегда, когда я приходила к ним. Как друг. — Госпожа Попинга не ревновала? Вопрос вырвался случайно: взгляд Мегрэ упал на аппетитную грудь девушки, и он покраснел. — Почему? — Не знаю. Ночь, вы вдвоем… Она засмеялась, обнажив здоровые зубы. — Для Голландии это естественно. Кор тоже провожал меня. — Он не влюблен в вас? Она не ответила, а только хихикнула с кокетством и удовлетворением. Мегрэ увидел за окном отца Бетье, который на руках вынес из хлева теленка и поставил его на залитую солнцем лужайку. Теленок качался на тоненьких ножках, чуть было не упал, потом вдруг побежал и через несколько метров остановился. — Конрад вас целовал? Снова смех, но теперь она покраснела. — Целовал. — А Кор? Скорее для приличия она отвернулась. — Тоже… Почему вы спрашиваете об этом? Она как-то странно смотрела, может быть, ждала, что и Мегрэ поцелует ее? С улицы ее позвал отец. Бетье открыла окно. Отец что-то сказал ей по-голландски, и она, повернувшись к Мегрэ, пояснила: — Извините, надо идти в город за бургомистром. Это важно для родословной теленка… Вы сейчас куда, в Делфзейл? Они пошли вместе. Она вела за руль велосипед, слегка покачивая развитыми, как у зрелой женщины, бедрами. — Красиво у нас, правда? Бедный Конрад, он ничего больше не увидит! Завтра открывается купальный сезон. Конрад купался каждый день, по часу оставаясь в воде… Мегрэ задумчиво смотрел в землю.
Глава 2 Фуражка Баса
Вопреки привычке, Мегрэ сделал несколько пометок, главным образом топографических. Это были всего лишь прикидки: решение придет позже с учетом минут и метров. Между фермой Ливенсов и домом Попингов — чуть больше километра. Оба дома стоят на канале, и, чтобы добраться от одного до другого, надо идти по берегу. Канал, малоиспользуемый после строительства более широкого и глубокого Эмс-канала, связывал Делфзейл с Гронингеном. Заилившийся, затененный деревьями, извилистый Амстердип служил только для перегона плотов и судов небольшого тоннажа. Вокруг, далеко друг от друга, фермы, судоремонтная верфь. Дорога от Попингов к ферме шла сначала мимо виллы Винандов, находившейся совсем рядом, в тридцати метрах. За виллой — строящийся дом, огромный пустырь и стройплощадка, заваленная штабелями леса. Дальше, за поворотом канала и дороги, еще один пустырь, откуда хорошо были видны окна дома Попингов, и справа, на другом конце города, — белый маяк. — Маяк вращается? — спросил Мегрэ. — Да. — Значит, ночью он должен освещать этот участок дороги? — Да, — подтвердила Бетье и, видимо вспомнив что-то приятное, снова хихикнула. — Не позавидуешь влюбленным! — заключил комиссар. Не доходя до дома Попингов, она простилась с ним, объяснив это тем, что есть дорога более короткая, но скорее всего не желая, чтобы их видели вместе. Мегрэ прошел дом, не останавливаясь. Современный кирпичный дом: спереди небольшой садик, сзади огород, справа аллея, слева лужайка. Комиссар решил вернуться в город. Метров через пятьсот увидел шлюз, отделяющий канал от порта. Бьеф был забит судами всевозможного водоизмещения — от ста до трехсот тонн. Пришвартованные одно к другому, с торчащими мачтами, они представляли особый, плавучий мир. Слева — гостиница «Ван Хасселт», куда и вошел Мегрэ. Темный зал с полированными панелями стен, смешанный запах пива, можжевельника и мастики. Огромный бильярд. Заваленный газетами столик с медными поручнями. При появлении комиссара из угла зала навстречу ему направился человек. — Это вас прислала французская полиция? Он был высокий, тощий, костлявый; вытянутое, с резкими чертами лицо, очки в черепашьей оправе, жесткие, коротко постриженные волосы. — Профессор Дюкло? — вопросом на вопрос ответил Мегрэ. Он не думал, что профессор так молод: на вид лет тридцать пять — тридцать восемь, но было в нем нечто такое, что поразило Мегрэ. — Вы из Нанси? — Да, возглавляю там кафедру социологии в университете. — Однако вы родились не во Франции? Начало разговора походило на стычку. — В романской Швейцарии. Я натурализованный француз. Учился в Париже и Монпелье. — Вы протестант? — Почему вы так решили? Просто так! По всему! Дюкло принадлежал к категории людей, которых комиссар хорошо знал — ученые. Наука ради науки! Идея ради идеи! Определенная строгость в манерах, образе жизни и в то же время стремление к международным контактам: страсть к конференциям, конгрессам, переписка с зарубежными корреспондентами. Для человека всегда уравновешенного профессор казался нервным. На его столике Мегрэ заметил бутылку минеральной воды, две толстые книги, бумаги. — А где полицейский, приставленный к вам? — Я дал честное слово не выходить отсюда. Послушайте, меня ждут литературные и научные общества Эмдена, Гамбурга, Бремена. Я должен выступить там с лекциями до того, как… Подошла крупная блондинка, хозяйка гостиницы, и Жан Дюкло объяснил ей по-голландски, кто этот посетитель. — Я просил направить сюда полицейского в надежде разгадать тайну. — Расскажите мне все, что знаете. И, усевшись, Мегрэ заказал: — Un Bols![4] Большой стакан. — Вот план, выполненный точно в масштабе. Могу дать вам копию. Здесь первый этаж дома Попингов: налево коридор, направо гостиная, за ней столовая, в глубине — кухня, за кухней сарай, где покойный держал катер и велосипеды. — Все были в гостиной? — Да. Дважды госпожа Попинга, а потом Ани ходили на кухню, чтобы приготовить чай, так как служанка легла спать. Вот план второго этажа: налево спальня Попингов, направо кабинет, там Ани спала на диване, и в конце комната, предоставленная мне. — Откуда могли стрелять? — Из моей комнаты, из ванной, из столовой на первом этаже. — Расскажите, как проходил вечер. — Моя лекция имела огромный успех. Она проходила именно здесь, в этом зале. Длинный, украшенный бумажными гирляндами зал, где устраивались вечера, банкеты и театральные представления. Эстрада. На эстраде декорация, изображающая замковый парк. — Потом мы отправились на Амстердип… — По набережной? Не вспомните ли, в каком порядке вы шли? — Впереди мы с госпожой Попинга, весьма образованной женщиной. Позади нас Конрад Попинга флиртовал с дурочкой-фермершей, которая только и умеет что хохотать; она, кстати, ничего не поняла из моей лекции. А замыкали шествие Винанды, Ани и ученик Попинги, бледнолицый молодой человек. — Пришли в дом… — Вы, вероятно, уже знаете, что на лекции я говорил об ответственности за убийство. Сестра госпожи Попинга, у нее юридическое образование и с началом учебного года она начнет преподавать, интересовалась некоторыми подробностями. Разговор шел о роли адвоката в уголовном деле. Затем встал вопрос о научной криминалистике, и я припоминаю, что рекомендовал ей почитать работы венского профессора Гроса. Отстаивал тезис, что ни одно преступление не остается безнаказанным. Я рассуждал об отпечатках пальцев, анализе всякого рода следов, методах дедукции. Конрад же Попинга пытался заставить меня слушать парижское радио… Мегрэ чуть заметно улыбнулся. — И добился своего! Послушали джаз. Попинга принес бутылку коньяка и страшно удивился, что француз не пьет. Сам он выпил, и фермерша тоже. Они веселились, танцевали. «Как в Париже!» — ликовал Попинга. — Он вам не нравился? — спросил Мегрэ. — Большой ребенок, ничем не интересуется. А вот Винанд, хоть и математик, слушал нас. Малыш захныкал, и Винанды ушли. Фермерша была очень оживлена. Конрад предложил проводить ее, и оба они уехали на велосипедах… Госпожа Попинга показала мне мою комнату. Я привел в порядок бумаги, сложил в чемодан. Уже собирался сделать кое-какие заметки для сборника, над которым сейчас работаю, когда услышал выстрел, совсем рядом, словно стреляли в моей комнате. Я выбежал в коридор. Дверь в ванную была приоткрыта. Я ее толкнул — окно распахнуто настежь. В саду около сарая с велосипедами кто-то хрипел. — В ванной горел свет? — Нет… Я выглянул в окно. Моя рука наткнулась на рукоятку револьвера, который я машинально схватил. Мне показалось, что у сарая лежит человек. Я решил спуститься и столкнулся с перепуганной госпожой Попинга — она выходила из своей комнаты. Мы бросились к лестнице. В кухне нас догнала Ани. Она была настолько потрясена, что выскочила в ночной сорочке — что это значит, вы поймете потом, когда узнаете ее. — Что же Попинга? — Едва дышал. Он смотрел на нас мутными глазами, прижимая руку к груди. Когда я попытался его приподнять, он весь напрягся. Он был мертв — пуля вошла в сердце. — Это все, что вы знаете? — Сообщили в жандармерию, вызвали врача. Позвонили Винанду — он пришел помочь нам. Мне было не по себе. Я забыл, что меня видели с револьвером в руке. Жандармы напомнили, потребовали объяснений. Вежливо попросили никуда не уезжать. — Это произошло неделю назад? — Да. Я пытаюсь разобраться, вот, посмотрите. Мегрэ выбил трубку, не глядя на предложенные ему бумаги. — Вы не выходите из гостиницы? — Мог бы, но предпочитаю избегать инцидентов. Попингу очень любили воспитанники, а они здесь на каждом шагу. — Есть какие-нибудь вещественные доказательства? — Ани — она ведет расследование самостоятельно и надеется на успех, хотя у нее и нет опыта, — сообщает мне время от времени некоторые сведения. Так вот, ванна накрывается деревянной крышкой, превращаясь в гладильный стол. На следующее утро, когда эту крышку подняли, нашли старую матросскую фуражку, раньше в доме ее никто не видел. На первом этаже на ковре в столовой обнаружен окурок сигары из черного табака, вероятно манильского, который не курили ни Попинга, ни Винанд, ни воспитанник училища. Я же вообще не курю. А ведь столовая была подметена сразу же после ужина. — Из чего вы сделали заключение, что… — Нет! — отрубил Дюкло. — Заключение я сделаю в свое время. Извините, что пришлось заставить вас приехать издалека. Впрочем, могли бы прислать и кого-нибудь другого, знающего язык. Вы мне будете полезны лишь в том случае, если потребуется заявить официальный протест. Мегрэ улыбался, поглаживая нос. — Вы женаты, господин Дюкло? — Нет. — И раньше не знали ни Попингу, ни Ани, никого из приглашенных? — Никого. Обо мне же они были наслышаны. — Разумеется, разумеется. Взяв со стола оба плана, сделанных рейсфедером, Мегрэ засунул их в карман, прикоснулся рукой к шляпе и ушел. Полицейский участок оказался современным, удобным, светлым. Мегрэ ждали. Начальник вокзала успел сообщить о его приезде, и то, что его до сих пор еще нет, удивило всех. Он вошел как к себе, снял демисезонное пальто, положил шляпу на стол. Прибывший из Гронингена инспектор говорил по-французски медленно и несколько вычурно. Это был высокий светловолосый молодой человек, худощавый, очень любезный, подчеркивающий каждую фразу небольшими поклонами, как бы говоря: «Понимаете? Согласны?» Правда, Мегрэ почти не дал ему рта раскрыть. — Вы занимаетесь делом уже шесть дней, — начал он, — и, конечно, установили время. — Какое время? — Интересно, например, сколько минут потребовалось жертве, чтобы проводить домой мадемуазель Бетье и вернуться. Постойте!.. Хотелось бы также знать, когда мадемуазель Бетье пришла на ферму, где ее ждал отец, — кстати, он мог бы сам ответить на этот вопрос. И, наконец, в котором часу молодой Кор возвратился на корабль: там, без сомнения, есть вахтенный. Явно скучавший до сих пор полицейский внезапно преобразился: он прошел в глубину участка, принес старую матросскую фуражку и лишь потом нарочито медленно произнес: — Мы нашли обладателя этого предмета, обнаруженного в ванне. Это… Это мужчина, которого мы называем Бас. По-французски вы бы сказали «Хозяин». Мегрэ молчал. — Мы его не арестовали — хотим последить за ним. К тому же, здесь эта личность весьма популярна. Вы видели устье Эмса? При выходе в Северное море, в десятке миль отсюда, есть песчаные острова. В равноденствие они почти полностью затопляются приливом. На одном из них — острове Воркюм — обосновался Бас со своими домочадцами и работниками, вбив себе в голову заняться там скотоводством. На острове стоит маяк, который Бас обязался обслуживать, за что получил субсидию от государства. Его даже назначили бургомистром Воркюма, где он — единственный поселенец. У него моторная лодка, и он часто приезжает с острова в Делфзейл. Мегрэ невозмутимо слушал. Полицейский подмигнул. — Странная личность этот Бас. Ему лет шестьдесят, а здоров как бык. Трое его сыновей такие же пираты. Поскольку… Не знаю, стоит ли рассказывать, но… Видите ли, Делфзейл получает лес главным образом из Финляндии и Риги. Пароходы, везущие лес, часть груза держат на палубе и найтовят его цепями. В случае опасности капитаны имеют приказ рубить цепи и сбрасывать груз в море, чтобы спасти корабль. Еще не понимаете?.. Всем своим видом Мегрэ показывал, что нисколько не интересуется этой историей. — Бас — пройдоха. Он знает капитанов всех кораблей, что приходят сюда, и умеет договориться с ними. Таким образом, при подходе к островам всегда находится причина перерубить, по крайней мере, одну из цепей. Несколько тонн леса выбрасывается в море, а прилив доставляет его прямехонько на песчаный берег Воркюма. Аварийный приз… Теперь понимаете?.. Бас делится с капитанами. Это его фуражку нашли в ванной! Но вот загвоздка: он курит только трубку. Разумеется, он был не один. — Все? — Минутку! Господин Попинга, имеющий большие связи, вернее, имевший, две недели назад был назначен вице-консулом Финляндии в Делфзейле… Молодой человек торжествовал, задыхаясь от самодовольства. — Где была лодка Баса в ночь преступления? В ответ — крик души: — В Делфзейле. У причала. Около шлюза. Иначе говоря, в пятистах метрах от дома. Мегрэ набил трубку, походил, бегло просмотрел донесения, не поняв ни одного слова. — Больше ничего? — вдруг спросил он, засовывая руки в карманы. Его не удивило, что полицейский покраснел. — Вы уже в курсе? — инспектор взял себя в руки. — Конечно, вы уже целый день в Делфзейле. Французский метод! — Он был смущен. — Я еще не знаю, чего стоят эти показания. На четвертый день после преступления пришла госпожа Попинга. Она сказала, что ходила к пастору за советом, как ей поступить… Вы видели дом? Еще нет? Могу дать вам план. — Спасибо, уже есть, — комиссар достал из кармана план. Оторопевший полицейский продолжал: — Вот комната Попингов. Из окна виден лишь маленький кусочек дороги, ведущей на ферму, но как раз тот, который освещается светом маяка каждые пятнадцать секунд. — Значит, ревнивая госпожа Попинга следила за мужем? — Она смотрела в окно. Видела, как в сторону фермы проехали два велосипеда. Потом вернулся ее муж, и сразу же, в ста метрах за ним — велосипед Бетье Ливенс. — Иными словами, после того как Конрад проводил ее домой, Бетье одна вернулась к дому Попингов. Чем она объясняет это? — Кто? — Девушка. — Пока ничем. Я не стал ее допрашивать. Дело весьма серьезное. И по-моему, вы нашли верное слово — ревность! Но, понимаете, господин Ливенс — член Совета… — Когда Кор возвратился в училище? — Это установлено: в начале первого. — А стреляли? — Без пяти двенадцать… А как же фуражка и сигара? — У него есть велосипед? — Да, но… здесь все ездят на велосипедах, для удобства. Я сам… Но в тот вечер он его не взял. — Револьвер обследовали? — Ya! Это револьвер Конрада Попинги, табельное оружие. Заряженный шестью патронами, он всегда хранился в ящике ночного столика. — С какого расстояния произведен выстрел? — Метров с шести (он произнес «шес-с-с-ти»). Это расстояние от окна в ванной… и также от окна комнаты господина Дюкло. А если стреляли не сверху? Узнать невозможно, так как Попинга, ставя на место велосипед, мог и наклониться. Но ведь есть фуражка и сигара, не забывайте! — Оставим сигару! — проворчал сквозь зубы Мегрэ. И громко добавил: — Мадемуазель Ани знает о показаниях сестры? — Да. — Что она говорит об этом? — Ничего. Очень умная девушка! Много не болтает, да и вообще совсем не такая, как другие… — Что, некрасивая? Решительно каждый вопрос Мегрэ заставлял вздрагивать голландца. — Не красавица. — Значит, страшненькая. Вы сказали, что она хочет… — Найти убийцу! Она работает. Она попросила дать ей прочитать донесения. Конечно, это произошло случайно: в отделение входила девушка с кожаным портфелем под мышкой, одетая строго, но безвкусно. Она направилась прямо к полицейскому из Гронингена и быстро заговорила по-голландски, не замечая иностранца или же пренебрегая им. Полицейский покраснел, замялся, полистал для вида бумаги, показал глазами на Мегрэ, однако она не удостоила его вниманием. Не найдя ничего лучшего, голландец, как бы сожалея, произнес по-французски: — Она говорит, что закон не разрешает вам производить допросы на нашей территории. — Это мадемуазель Ани? Неправильное лицо, слишком большой рот, неровные зубы, портившие ее еще больше, плоская грудь, большие ноги. Но главное — раздражающая самоуверенность суфражистки. — Да. Если следовать букве закона — она права, но я сказал ей, что обычай… — Мадемуазель Ани понимает по-французски, не так ли? — Кажется, да. Девушка никак не отреагировала. Подняв подбородок, она терпеливо ждала, когда мужчины закончат совещание. — Мадемуазель, — начал Мегрэ с преувеличенной любезностью, — имею честь засвидетельствовать вам свое почтение — комиссар Мегрэ из уголовной полиции. Мне хотелось бы узнать ваше мнение о мадемуазель Бетье и ее отношениях с Корнелиусом. Она попыталась улыбнуться, улыбка получилась робкая, вымученная. Посмотрев сначала на Мегрэ, потом на своего соотечественника, девушка с трудом пробормотала по-французски: — Я не… Я… не очень хорошо понимаю… Сделанного усилия ей оказалось вполне достаточно, чтобы покраснеть до корней волос, а взгляд ее молил о помощи.Глава 3 «Береговые крысы»
Их было около десятка, мужчин в грубых фланелевых рубахах синего цвета, матросских фуражках и лакированных деревянных башмаках; одни стояли прислонясь спиной к воротам, другие облюбовали швартовочный кнехт, остальные же, в широченных брюках, придававших им неестественный вид, собрались в кружок. Они курили, жевали табак, плевали и время от времени, после произнесенной кем-либо удачной фразы, громко хохотали, хлопая себя по ляжкам. В нескольких метрах от них — корабли, позади — нашпигованный дамбами городишко, вдалеке кран, разгружающий пароход с углем. Мужчины не сразу обратили внимание на Мегрэ, бродившего вдоль warf[5], благодаря чему комиссар имел достаточно времени понаблюдать за ними. Он знал, что в Делфзейле это сборище иронично называют «Клубом береговых крыс». С первого взгляда было ясно, что они здесь не новички и в любую погоду большую часть времени проводят за ленивой беседой, артистично поплевывая. Был среди них владелец трех клиперов, красивых четырехсоттонных парусно-моторных судов, одно из которых поднималось сейчас вверх по Эмсу, входя в порт. Были там и люди менее солидные, вроде конопатчика, не слишком перегруженного работой, и служащего заброшенного шлюза в форменной фуражке. Но один человек из всей группы сразу же приковывал к себе внимание. Крупный, пышущий здоровьем, краснолицый, он выделялся еще и тем, что в нем чувствовалась сильная личность. Башмаки. Куртка. Новая, еще не успевшая обноситься довольно смешная фуражка. Это был Остинг, которого чаще называли Басом. Бас курил коротенькую глиняную трубку, прислушиваясь к тому, что рассказывают приятели. Хитровато улыбаясь, он время от времени вынимал трубку изо рта и медленно выпускал дым. Словом, толстокожее, неповоротливое животное с добрыми глазами, вся фигура которого излучала что-то суровое и одновременно надежное. Он пристально смотрел на пришвартованное у причала судно метров пятнадцати в длину. Ладно скроенное, с хорошим ходом, некогда бывшая яхта, но теперь грязное и запущенное, судно принадлежало ему. А дальше, за судном, широкий Эмс, далекий отблеск Северного моря и полоска красного песка — остров Воркюм, владение Остинга. Вечерело. Свет заходящего солнца подчеркивал краски кирпичного города, полыхал пожаром на сурике ремонтирующегося парохода, отражение которого вытягивалось на водной глади. Неторопливо посматривая вокруг, Бас остановил свой взгляд на Мегрэ. Маленькие зеленовато-голубые глаза долго изучали комиссара. Потом мужчина выбил трубку, постучав ею о башмак, сплюнул, достал из кармана свиной мочевой пузырь, где держал табак, и поудобнее прислонился к стене. С этого момента Мегрэ постоянно ощущал на себе его взгляд, в котором не было ни насмешки, ни вызова, взгляд спокойный и вместе с тем озабоченный, взгляд, который взвешивал, оценивал, рассчитывал. После разговора с голландским инспектором Пейпекампом комиссар первым покинул полицейский участок. Ани оставалась там чуть дольше и вскоре с портфелем под мышкой быстро прошла, наклонив корпус вперед, с видом женщины, равнодушной к уличной суете. Но не она интересовала Мегрэ, а Бас. Тот долго следил за девушкой, потом, нахмурясь, повернулся наконец к Мегрэ. Тогда Мегрэ, сам не зная почему, направился к группе. С его приближением разговор оборвался. Десять пар глаз вопросительно уставились на комиссара. Мегрэ обратился к Остингу. — Простите, вы говорите по-французски? Бас и глазом не моргнул, словно не слышал. Стоявший рядом худощавый матрос пояснил: — Frenchman…[6] French-politic.[7] Настала одна из самых странных минут в карьере Мегрэ. Его собеседник, отвернувшись к своему судну, принимал решение. Казалось, он хотел пригласить комиссара подняться с ним на борт, где была маленькая каюта с дубовыми перегородками, лампой в кардановом подвесе, компасом. Все молчали. Бас глубоко вздохнул, пожал плечами, как бы ставя точку. «Глупо!» Но сказал он не это. Хриплым, идущим из гортани голосом, он произнес: — Не понимать… Hollandsch… English…[8] По мосту через канал, приближаясь к набережной Амстердипа, шла Ани в траурной вуали. Бас перехватил взгляд Мегрэ, устремленный на его новую фуражку, но ни один мускул не дрогнул на его лице, лишь по губам пробежала тень улыбки. Многое бы отдал сейчас комиссар, чтобы поговорить с этим человеком хоть пять минут. Желание было столь сильным, что он даже пробормотал несколько слов на английском, но его не поняли. — Не понимать!.. Никто не понимать!.. — повторял добровольный помощник. И тогда они снова заговорили между собой, а Мегрэ ушел, смутно чувствуя, что прикоснулся к разгадке, но не сумел проникнуть в нее. Немного отойдя, он оглянулся. «Береговые крысы» все так же болтали. Смеркалось, и в лучах заходящего солнца краснело толстое лицо Баса, смотревшего вслед полицейскому.До сих пор Мегрэ ходил вокруг да около трагедии, оставив напоследок самый тяжелый визит в дом, повергнутый в печаль. Он позвонил. Было чуть больше шести часов. Мегрэ не знал, что в это время голландцы ужинают, и когда молоденькая служанка открыла дверь, он увидел за столом двух женщин. Обе в черном, они поднялись одновременно с несколько преувеличенной поспешностью хорошо воспитанных пансионерок. На столе был чай, кусочки тонко нарезанного хлеба, колбаса. Несмотря на сумерки, свет не зажигали — горела газовая печка, и огонь, пробивавшийся сквозь слюду, боролся с темнотой. Ани первая догадалась включить свет, а служанка стала закрывать шторы. — Прошу прощения… — начал Мегрэ. — Мне крайне неловко за причиненное вам беспокойство, к тому же во время ужина… Г-жа Попинга сделала едва уловимый жест, указывая на кресло, и в замешательстве посмотрела вокруг, поскольку ее сестра ушла в глубь комнаты. Обстановка была почти такая же, как на ферме. Современная со вкусом подобранная мебель. Мягкие, создающие изысканную и печальную гармонию тона. — Вы пришли, чтобы… Нижняя губа г-жи Попинга дрогнула, и она поднесла ко рту платок, сдерживая срывающиеся рыдания. — Простите, я зайду в другой раз… Она сделала знак остаться, пытаясь справиться с волнением. Несколькими годами старше своей сестры, она была высокого роста, более женственная. Правильные черты лица с красными прожилками на щеках, чуть тронутые сединой волосы. И непринужденная изысканность в манерах! Мегрэ вспомнил, что она — дочь директора школы, свободно говорит на нескольких языках и весьма образованна. Но это не спасало ее от застенчивости, присущей жительнице провинциального городка, которая всего боится. Он вспомнил также, что она принадлежит к одной из самых строгих протестантских сект, возглавляет благотворительные организации в Делфзейле, кружки женщин-интеллектуалок. Она немного успокоилась и смотрела на сестру, словно ища у нее поддержки. — Простите!.. Все это не укладывается в голове… Конрад… Его все так любили! Взгляд ее упал на стоявший в углу радиоприемник, и она разрыдалась. — Его единственное развлечение, — бормотала она. — Лодка, лето, вечер на Амстердипе. Он много работал. Кому он мешал? И поскольку Мегрэ молчал, она, словно защищаясь, продолжала уже более уверенно: — Я никого не обвиняю. Я не знаю. Не могу поверить, понимаете? Полиция подозревает профессора Дюкло, потому что он вышел с револьвером в руке. А я ничего не знаю… Все настолько ужасно! Кто-то убил Конрада. За что? Почему именно его? Даже не с целью ограбления!.. Тогда зачем? — Вы рассказали полиции о том, что видели в окно… Г-жа Попинга покраснела. Она стояла у накрытого стола, опираясь на него рукой. — Я сомневалась, нужно ли. Не думаю, что Бетье в чем-то замешана. Просто я увидела, случайно… Мне сказали что малейшие детали могут помочь следствию. Я обратилась к пастору, он мне посоветовал ничего не утаивать. Бетье славная девушка. Поверьте, я действительно не знаю — кто! Без сомнения, тот, чье место в психиатрической больнице. Она не искала слов, ее французский, окрашенный легким акцентом, был чист. — Ани сообщила, что вы приехали из Парижа из-за Конрада. Это правда? Она успокоилась. Ее сестра стояла все там же, в углу комнаты, и Мегрэ мог видеть лишь ее отражение в зеркале. — Вы должны, конечно, осмотреть дом? Она смирилась с этим, однако, вздохнув, попросила: — Вы не возражаете, если с вами пойдет Ани? Черное платье проплыло перед комиссаром. Он пошел за девушкой по украшенной новым ковром лестнице. Построенный около десяти лет назад дом из полых кирпичей и сосны казался воздушным, а покрывающая все деревянные детали краска придавала ему свежесть. Первой была ванная комната. Закрытая деревянной крышкой ванна представляла гладильный стол. Мегрэ выглянул в окно: сарай для велосипедов, ухоженный огород, дальше, за полями, низенький Делфзейл с немногими двухэтажными зданиями. Ани ожидала на пороге. — Насколько мне известно, вы тоже ведете расследование? — поинтересовался Мегрэ. Она вздрогнула, но не ответила, поспешив открыть комнату профессора Дюкло. Металлическая кровать. Сосновый платяной шкаф. На полу линолеум. — Чья это комната? Сделав над собой усилие, она произнесла: — Моя… когда яприезжаю. — Вы часто приезжаете? — Да. Я… Ей слишком мешала застенчивость. Звуки умирали уже в горле. Взгляд просил о помощи. — Поскольку здесь жил профессор, вы спали в рабочем кабинете вашего зятя? Она кивнула и открыла дверь кабинета. Стол, заваленный книгами, среди которых — новинки о гироскопических компасах и управлении кораблями по радио. Секстанты. На стене фотографии Конрада Попинги в форме старшего помощника, а потом капитана на фоне азиатских и африканских пейзажей. Коллекция малайского оружия. Японские эмали. На подставках навигационные приборы, разобранный компас, который Попинга, должно быть, собирался починить. Диван, покрытый голубым репсом. — Где комната вашей сестры? — Рядом. Рабочий кабинет сообщался с комнатой профессора и спальней Попингов, обставленной с большим вкусом. В изголовье кровати — белоснежная лампа. Изумительный персидский ковер. Мебель красного дерева. — Вы находились в рабочем кабинете… — размышлял вслух Мегрэ. Она подтвердила. — Следовательно, вы не могли выйти из кабинета, не проходя через комнату профессора или комнату вашей сестры? Тот же ответ. — Но профессор был у себя, и ваша сестра тоже. От изумления она вытаращила глаза. — Вы считаете?.. Прохаживаясь по комнатам, Мегрэ проворчал: — Я ничего не считаю. Я ищу, прикидываю, и пока вы единственная, кого можно логически исключить, если предположить о сговоре Дюкло с госпожой Попинга. — Вы… вы… Но он продолжал, разговаривая сам с собой. — Дюкло мог стрелять либо из своей комнаты, либо из ванной, это ясно. Госпожа Попинга тоже могла проникнуть в ванную, но профессор, оказавшись там сразу после выстрела, ее в ванной не видел. Напротив, он видел, как она выходила из своей комнаты несколько секунд спустя. Ани постепенно преодолевала робость. В ходе этого технического изложения ученая одерживала в ней верх над молодой девушкой. — Могли стрелять и снизу, — предположила она. Взгляд ее обострился, худенькое тело напряглось. — Врач говорит… — Тем не менее револьвер, из которого был убит ваш зять, именно тот, что держал в руке Дюкло. Если только убийца не забросил его на второй этаж через окно. — Почему бы и нет? — Действительно, почему бы и нет? И, не дожидаясь Ани, Мегрэ спустился по лестнице, казавшейся для него несколько тесной и скрипевшей под его весом. Он нашел г-жу Попинга в гостиной на том же самом месте. Вслед за ним вошла Ани. — Корнелиус часто приходил сюда? — Почти каждый день. Уроки он брал три раза в неделю: по вторникам, четвергам и субботам, но приходил и в другие дни. Его родители живут в Индонезии. Месяц назад он узнал, что его мать умерла, и ее уже похоронили, когда пришло письмо. — А Бетье Ливенс? Произошло некоторое замешательство. Г-жа Попинга посмотрела на Ани, та опустила глаза. — Она тоже приходила. — Часто? — Да. — Вы приглашали ее? Ситуация становилась более острой, более определенной. Мегрэ чувствовал, что продвигается если и не в раскрытии истины, то, по крайней мере, в понимании жизни дома. — Нет… да… — Мне кажется, у нее совсем другой характер, чем у вас или мадемуазель Ани. — Видите ли, она слишком молода. Ее отец дружил с Конрадом. Она приносила нам яблоки, малину, сливки. — Она не влюблена в Кора? — Нет. Ответ был категоричен. — Вы не любите ее? — Почему? Она приходила, смеялась. Ворковала как птичка. — Вы знаете Остинга? — Да… — Что его связывало с вашим мужем? — В прошлом году он ставил новый мотор на своем судне. Советовался с Конрадом. Конрад сделал чертежи. Они ходили ловить zeehond[9], как это по-французски?.. собак, да, морских собак, на песчаные отмели. И вдруг: — Вы думаете… Фуражка, да?.. Нет, невозможно… Остинг!.. И потрясенная, она вновь застонала: — Нет, это не Остинг! Нет! Никто! Никто не мог убить Конрада. Вы не знали его. Он… он… Она отвернулась, скрывая слезы. Мегрэ счел за благо уйти. Руки ему не подали, и он, бормоча извинения, довольствовался поклоном. Он вышел на улицу. Его удивила сырость, поднимавшаяся от канала. На другом берегу, около верфи, где ремонтировали суда, он увидел Баса, беседующего с молодым человеком в форме мореходного училища. Оба стояли в темноте. Остинг, казалось, с жаром что-то доказывал. Молодой человек наклонил голову, отчего был виден лишь бледный овал его лица. Мегрэ подумал, что это Корнелиус, и убедился в своей правоте, когда различил черную нарукавную повязку на голубом сукне.
Глава 4 Лесосплав на Амстердипе
Нельзя сказать, что это была слежка в прямом смысле слова. Во всяком случае Мегрэ и в голову не приходило кого-либо выслеживать. Он вышел из дома Попингов. Сделал несколько шагов. Увидел двух человек на другом берегу канала и остановился, наблюдая за ними. Он не прятался, стоял у кромки воды во весь рост, трубка в зубах, руки в карманах. И в том, что он не прятался, и в том, что те двое его не видели, продолжая оживленный разговор, было что-то интригующее. Берег, где стояли двое мужчин, казался пустынным: верфь с ангаром посредине, два судна на стапелях да старые заброшенные лодки. От плавающих по каналу бревен, между которыми открывались редкие прогалины воды, пахло лесом. Наступил вечер. Все было погружено в полумрак, но воздух оставался прозрачным, сохраняя чистоту красок. Стояла напряженная тишина, нарушаемая только кваканьем лягушек в отдаленном болоте. Бас говорил. Он говорил тихо, не повышая голоса, но чувствовалось, как он чеканит слова, что-то доказывая и в чем-то убеждая собеседника. Молодой человек в форме слушал, опустив голову. Его перчатки белыми пятнами выделялись в темноте. Внезапно раздался душераздирающий крик на лугу, позади Мегрэ, заревел осел, и очарование вечера нарушилось. Остинг обернулся на крик рассерженного животного, заметил Мегрэ, невозмутимо задержал на нем взгляд. Сказав еще несколько слов, он сунул в рот коротенькую глиняную трубочку и направился к городу. В этом не было ни особого смысла, ни доказательства. Мегрэ тоже пошел, и оба они двигались каждый по своему берегу. Дорога, по которой шел Остинг, удалялась от Амстердипа, и вскоре Бас скрылся за новыми строениями, но еще какое-то время слышался тяжелый стук его деревянных башмаков. Стемнело. В городе и вдоль канала до самого дома Винандов зажглись фонари, и только на другом берегу, где никто не жил, царила ночь. Мегрэ оглянулся, сам не зная почему. Поворчал, услышав новое отчаянное «и-а». Вдалеке, за домами, он увидел над каналом два белых танцующих пятна — перчатки Корнелиуса. Стоило присмотреться внимательно, забыть на минуту о запруженной бревнами поверхности воды, и картина открывалась феерическая. Размахивающие в темноте руки. Растаявшее в ночи тело. И отблески последней электрической лампы на воде. Шаги Остинга затихли. Мегрэ направился к крайним строениям, снова прошел мимо дома Попингов, затем мимо дома Винандов. Он не прятался, зная, что тоже смешался с темнотой. Он следил за перчатками, разгадав маневр Корнелиуса: чтобы не идти в Делфзейл, где был мост через канал, тот перебрался на другой берег по бревнам, образовавшим своего рода настил. В середине ему пришлось сделать прыжок метра в два. Взмахнули белые руки, быстро описали дугу. Плеснула вода. Несколько секунд спустя молодой человек уже продолжал путь по берегу, а за ним метрах в ста следовал Мегрэ. Как один, так и другой действовали машинально, к тому же Корнелиус, вероятно, не подозревал о присутствии комиссара. Тем не менее с самого начала они шли в одном ритме, шаг в шаг, и звуки их шагов совпадали. Мегрэ понял это, когда, спотыкаясь, нарушал абсолютную синхронность движения. Он не знал, куда идет, но шел все быстрее, подлаживаясь под молодого человека. Какая-то сила незримо влекла его вперед. Сначала шаги были длинными, размеренными, теперь они стали короткими, торопливыми. Когда Корнелиус оказался около лесосклада, разразился настоящий лягушачий концерт. От неожиданности или от испуга молодой человек остановился. Заминка была не долгой, и он снова пошел в каком-то странном, рваном темпе: иногда медленно, нерешительно, иногда набирая скорость, словно для разбега. Неумолчный хор лягушек разорвал тишину, заполнил ночь. Но вот шаги убыстрились — и чудо возобновилось. Мегрэ, вынужденный придерживаться ритма юноши, буквально чувствовал его душевное состояние. Корнелиус боялся! Его гнал страх! Он торопился добраться до места, но проходя мимо темных предметов странных очертаний — кучи бревен, засохшего дерева, кустарника, — он замедлял шаг, как бы раздумывая, идти ли дальше. Канал делал поворот. Метров через сто отсюда, по направлению к ферме, открывался небольшой участок дороги, залитый светом маяка. Казалось, молодой человек споткнулся об этот свет: он оглянулся, побежал, опять оглянулся. И так, бегом, все время оглядываясь, он преодолел освещенное пространство, куда Мегрэ вступил спокойно и уверенно. Корнелиус не мог его не заметить. Он остановился. Перевел дыхание. Снова пошел. Луч маяка остался позади. Впереди светилось окно фермы. Лягушачий хор не замолкал ни на минуту. Хотя мужчины были уже довольно далеко от канала, эскорт земноводных не отставал, преследовал их, оглушал своими песнями. Недалеко от дома Корнелиус остановился. От дерева отделилась фигура. Зазвучал шепот. Мегрэ не хотел возвращаться назад. Это было бы смешно. Но он не хотел и прятаться. Зачем? Он уже пересек луч маяка и его видели. Комиссар медленно пошел вперед, сознавая, что других шагов больше не слышно. Раскидистые кроны деревьев по обеим сторонам дороги сгущали темноту ночи, и только белые перчатки мелькали впереди. Объятия… Рука Корнелиуса на талии девушки… Бетье… Еще пятьдесят метров… Мегрэ посмотрел на часы, достал из кармана спички, зажег одну, раскурил трубку, отмечая заодно свое точное местонахождение, и пошел дальше. Влюбленные обнимались. Когда до них оставалось не более десяти метров, Бетье отпрянула, вышла на середину дороги, повернулась лицом к Мегрэ. Корнелиус все так же стоял под деревом, прислонясь к нему спиной. Восемь метров… В окне фермы — простой красноватый прямоугольник — горел свет. Вдруг, словно выстрел, раздался странный хриплый крик, крик страха, нервного напряжения, крик, предшествующий рыданиям. Закрыв лицо руками, прижавшись к дереву в поисках защиты, Корнелиус плакал. Бетье выжидающе смотрела на Мегрэ. Она была в пальто — комиссар успел заметить, что оно наброшено поверх ночной рубашки, — и в тапочках на босу ногу. — Не обращайте внимания… Предельно спокойная, она бросила на Корнелиуса взгляд полный упрека и нетерпения. Юноша повернулся к ним спиной, пытаясь взять себя в руки, но безуспешно. Ему было стыдно за свою слабость. — Он нервничает. Он думает… — Что он думает? — Что его хотят обвинить. Оставаясь в сторонке, молодой человек вытирал глаза. Дай ему волю, и он удрал бы отсюда со всех ног! — Я еще никого не обвинял, — возразил Мегрэ. — Правда? И, обращаясь к своему дружку, она заговорила по-голландски. Мегрэ показалось, что он понимает или, скорее, угадывает ее слова: — Вот видишь, комиссар тебя не обвиняет. Успокойся. Что за ребячество! Внезапно она замолчала. Замерла, прислушиваясь. Мегрэ не сразу сообразил, что ее так насторожило; лишь несколько секунд спустя он тоже различил какие-то звуки со стороны фермы. Этого оказалось достаточно, чтобы вернуть Корнелиуса к жизни: встревоженный, нервный, он вглядывался в темноту. — Вы слышали? — прошептала Бетье. С мужеством молодого петушка Корнеулис сделал движение навстречу опасности. Он громко дышал. Но было поздно: неприятель оказался намного ближе, чем ожидалось. Совсем рядом возникла фигура, узнать которую не составляло труда: фермер Ливенс в шлепанцах. — Бетье! — позвал он. Девушка не ответила. Он позвал снова, и она робко отозвалась: — Ya! Ливенс прошел мимо Корнелиуса, сделав вид, что не замечает его, и остановился перед Мегрэ. Взгляд его был суров, ноздри дрожали от гнева. Он еле сдерживался. Повернувшись к дочери, он что-то сказал ей резким, приглушенным голосом. Две-три фразы. Она молчала, опустив голову. Тогда он приказным тоном повторил эти фразы несколько раз. Бетье пробормотала по-французски: — Он требует, чтобы я вам сказала… Отец внимательно следил за ней, пытаясь догадаться, точно ли она переводит: — Что в Голландии полицейские не назначают девушкам свидания ночью, в деревне. Мегрэ покраснел, что случалось с ним чрезвычайно редко. В висках у него стучала кровь — настолько глупым, злонамеренным было обвинение. К тому же здесь, в тени деревьев, беспокойно озираясь, притаился Корнелиус. И отец должен был знать, что Бетье вышла к нему! А потом? Что ответить? Как объясниться? Впрочем, ответа от него и не ждали. Фермер пощелкал пальцами, как подзывают собаку, жестом приказал дочери идти. Девушка еще колебалась. Она повернулась к Мегрэ, не осмеливаясь взглянуть на своего возлюбленного, и наконец пошла впереди отца. Корнелиус не шелохнулся. Он, правда, сделал попытку обратить на себя внимание проходящего мимо фермера, но в последний момент передумал. Отец и дочь ушли, и вскоре на ферме хлопнула дверь. Мегрэ был так поглощен этой сценой, что совсем забыл, смолкли или нет во время нее лягушки. Сейчас во всяком случае их хор стал оглушительным. — Вы говорите по-французски? Молчание. — Вы говорите по-французски? — Немного. Корнелиус с ненавистью смотрел на Мегрэ, отвечал сквозь зубы и всем своим видом подчеркивал недружелюбие, избрав его формой защиты. — Чего вы боитесь? Слезы брызнули снова, но уже без рыданий. Корнелиус долго сморкался. У него дрожали руки. Казалось, он был на грани нового кризиса. — Вы действительно боитесь, что вас обвинят в убийстве вашего преподавателя? И Мегрэ сердито добавил: — Идем! Комиссар подтолкнул его в сторону города, и они пошли. Мегрэ долго говорил, чувствуя, что половина слов не доходит до спутника. — Вы боитесь за себя? Мальчишка! Худенькое, бледное лицо с неопределившимися чертами, узенькие плечи в облегающей форме, фуражка воспитанника мореходного училища. Мальчишка, наряженный моряком. Весь его облик выражал недоверие, и если бы Мегрэ говорил громко, Корнелиус наверняка поднял бы руки, защищаясь от ударов. Черная нарукавная повязка привносила во все жесткую безжалостную нотку — лишь месяц назад мальчишка узнал о смерти матери в Индонезии. Это могло произойти вечером, когда он в Делфзейле от души веселился или даже в день ежегодного бала в училище. Что ждет его через два года, когда он, став третьим помощником, вернется домой? Поведет ли его отец на еще свежую могилу или познакомит с другой женщиной, обосновавшейся в доме? И жизнь пойдет своим чередом: вахты, стоянки, Ява — Роттердам, Роттердам — Ява, два дня здесь, пять часов там. — Где вы находились в момент убийства преподавателя? Раздался всхлип, страшный, мучительный. Мальчишка в белых перчатках схватил Мегрэ за лацканы пиджака конвульсивно дрожащими руками. — Неправда! Неправда! — твердил он. — Nein![10] Вы не понимать! Не… нет… неправда!.. Они снова наткнулись на белый луч маяка. Свет ослепил их, вырезал в ночи фигуры, подчеркнул детали. — Где вы были? — Там… Там — это дом Попинги, канал, который он взял за привычку переходить, прыгая с бревна на бревно. Существенная подробность. Попинга умер без пяти двенадцать. Корнелиус возвратился к себе в училище в начале первого. Чтобы добраться до училища обычным путем, через город, требовалось около получаса; преодолевая канал, как он, — только шесть-семь минут. Тяжело и медленно Мегрэ шел рядом с молодым человеком, дрожащим как осенний лист, и когда время от времени раздавался крик осла, Корнелиус дергался с головы до ног, словно собираясь пуститься наутек. — Вы любите Бетье? Молчание. — Вы видели, что она вернулась, после того как ваш преподаватель проводил ее? — Это неправда! Неправда! Неправда! Мегрэ был готов дать ему хорошего тумака, чтобы успокоить, но посмотрел на юношу снисходительно, даже ласково. — Вы встречались с Бетье каждый день? Снова молчание. — Когда вы должны возвращаться в училище? — В десять часов… Без увольнительной, когда я ходил к Попинге, я мочь… — Возвратиться позже! Значит, сегодня не тот случай? Они были на берегу канала, как раз там, где его перешел Корнелиус. Совершенно спокойно Мегрэ направился к бревнам, ступил на одно из них и чуть не упал в воду — у него не было навыка да еще бревно повернулось под ногой. Корнелиус колебался. — Смелее, скоро десять. Парень удивился. Вероятно, он был готов к тому, что больше никогда не увидит училища, что будет арестован, брошен в тюрьму. И вот ужасный комиссар идет рядом, собираясь, как и он, прыгать через канал по бревнам. Они обрызгали друг друга грязью. Добравшись до берега, Мегрэ задержался, почистил брюки. — Куда дальше? Он впервые оказался здесь. Перед ним был огромный пустырь, раскинувшийся между Амстердипом и новым каналом, широким и глубоким, по которому ходили морские суда. Комиссар оглянулся, увидел, что на первом этаже дома Попингов горит свет. За шторами, в рабочем кабинете, мелькнула тень Ани. Чем занималась молодой адвокат, угадать было невозможно. Корнелиус почти успокоился. — Клянусь… — начал он. — Не надо. Юноша растерялся. Он посмотрел на своего спутника с таким изумлением, что Мегрэ похлопал его по плечу, приговаривая: — Никогда не давайте клятв… Особенно в вашем положении… Вы женились бы на Бетье? — Ya!Ya! — И ее отец согласился бы? Молчание. Опустив голову, Корнелиус шел среди старых, вытащенных на берег лодок, которые загромождали путь. Наконец они увидели широкую полосу Эмс-канала. На повороте стоял громадный черно-белый пароход с ярко освещенными иллюминаторами. Высокий нос, мачта с реями. Старый военный голландский корабль постройки столетней давности, непригодный больше для навигации и поставленный на якорь, служил домом воспитанникам мореходного училища. Вокруг темные силуэты, огоньки сигарет. Из комнаты отдыха доносились звуки рояля. Ударил колокол. И разом рассыпанные по набережной фигуры собрались в кучу перед трапом, а вдалеке, по дороге, ведущей в город, четверо опаздывающих бросились бежать. Почти как в школе, хотя все эти парни от шестнадцати до двадцати двух лет носили форму флотских офицеров, белые перчатки, фуражки с золотым позументом. Пожилой старшина, облокотясь на релинги, наблюдал, покуривая трубочку, как они поднимаются по трапу один за другим. Все было трогательно, молодо, весело. Обменивались шутками, которые Мегрэ не понимал, бросали сигареты в последний момент перед подъемом на корабль, продолжали на борту гоняться друг за другом, толкаться, дурачиться. Запыхавшись, подбегали к трапу опаздывающие. Корнелиус повернулся к Мегрэ — лицо его было напряжено, красные глаза лихорадочно блестели. — Давай, вперед! — проворчал комиссар. Юноша, лучше понимая жесты, чем слова, неловко взял под козырек, чтобы доложить о прибытии. — Проходи, не задерживайся! Старшина ушел, сдав воспитаннику пост у входа на корабль. В иллюминаторах мелькали молодые парни, разбирающие подвесные койки и разбрасывающие как попало одежду. Мегрэ стоял до тех пор, пока не увидел Корнелиуса. Тот вошел в свою каюту бочком, робкий, смущенный, получил в лицо подушкой и направился к одной из коек в глубине. И сразу же началась другая сцена. Не успел комиссар сделать и десяти шагов в сторону города, как столкнулся с Остингом, который тоже пришел посмотреть на возвращение воспитанников. Оба они — и Мегрэ, и Остинг — были примерно одного возраста, крупные, грузные, спокойные. И тот, и другой могли показаться смешными в своем желании понаблюдать за юнцами, укладывающимися спать и дерущимися подушками. Словно курочки-хохлатки, приглядывающие за расшалившимися цыплятами. Они переглянулись. Бас невозмутимо козырнул. Оба знали заранее, что никакой разговор между ними невозможен — мешал языковой барьер. — Goed avond…[11] — пробурчал тем не менее человек с Воркюма. — Добрый вечер! — эхом отозвался Мегрэ. Они пошли по дороге, которая метров через двести становилась городской улицей. Шли почти рядом, и, чтобы расстаться, одному из них надо было замедлить шаг, но ни тот, ни другой делать этого не хотели. Остинг в деревянных башмаках, Мегрэ в выходном костюме. Оба курили трубку, разница заключалась лишь в том, что у Мегрэ трубка была вересковая, а у Баса — глиняная. На пути встретилось кафе. У входа Остинг вытер ноги, снял башмаки, оставил их по голландскому обычаю на половике и вошел внутрь. Ни секунды не колеблясь, Мегрэ последовал за ним. Около десятка матросов сидели вокруг стола. Они курили трубки и сигары, пили пиво и джин. Остинг пожал некоторым руки, выбрал стул, тяжело сел, прислушиваясь к разговору. Мегрэ устроился в сторонке, хорошо понимая, что общее внимание приковано к нему. Сидевший в компании хозяин немного подождал, прежде чем подойти принять у него заказ. Джин лился рекой. Его запах витал в воздухе, что, впрочем, было характерно для голландских кафе, — в этом их отличие от французских. Маленькие глазки Остинга смеялись всякий раз, когда он смотрел на комиссара. Тот вытянул ноги, потом поджал, снова вытянул, набил трубку. К нему подошел хозяин, предложил огня. — Moie veer![12] Мегрэ не понял, нахмурился, заставляя повторить. — Moie veer, ya! Oost wind.[13] Все присутствующие смотрели на них, подталкивая друг друга локтями. Кто-то показал на окно, на звездное небо. — Moie veer. Чудесная погода! И он попытался объяснить, что дует восточный ветер и что это прекрасно. Остинг выбирал сигару. Он перебрал пять-шесть штук, разложенных перед ним, демонстративно взял черную как уголь манилу и, прежде чем закурить, откусил конец, выплюнул на пол. Потом показал дружкам свою новую фуражку. — Vier gulden.[14] Четыре гульдена! Сорок франков! Его глаза все так же смеялись. Тут кто-то вошел и, развернув газету, заговорил о фрахтовом курсе на амстердамской бирже. В последовавшей за этим оживленной беседе, из-за звонких голосов и твердых звуков похожей скорее на спор, о Мегрэ забыли. Комиссар вынул из кармана мелочь, рассчитался и отправился спать в гостиницу «Ван Хасселт».Глава 5 Предположения Жана Дюкло
На следующее утро, завтракая у окна в кафе гостиницы, Мегрэ стал невольным свидетелем обыска, о котором ничего не знал. Правда, накануне он сам ограничил короткой беседой встречу с голландской полицией. Было около восьми часов. В воздухе еще плавал туман, но прятавшееся за облаками солнце обещало прекрасный день. Буксир выводил из порта финское грузовое судно. Перед кафе, на углу набережной, собралась толпа мужчин в деревянных башмаках и фуражках. Разбившись на небольшие группы, они что-то оживленно обсуждали. Это была биржа schippers[15] — речников, чьи суда всех мастей, кишевшие женщинами и детьми, заполняли акваторию порта. Чуть дальше совсем маленькая группа — «береговые крысы». Прибыли два жандарма. Они поднялись на палубу судна Остинга, и тот сразу же вылез из люка — находясь в Делфзейле, он всегда ночевал на борту. Появился штатский — инспектор Пейпекамп, который вел расследование. Сняв шляпу, он любезно обратился к Басу. Жандармы скрылись во внутренних помещениях. Обыск начался. Все шкиперы заметили это. Однако никто не толпился, не суетился, чтобы удовлетворить свое любопытство. «Береговые крысы» тоже не проявляли интереса — бросили несколько взглядов, тем и ограничились. Процедура заняла добрых полчаса. Уходя, жандармы по-военному отдали честь, а господин Пейпекамп, казалось, извинялся. Сегодняшнее утро не вызывало у Баса желания сойти на берег. Вместо того. чтобы присоединиться к дружкам, он устроился по-турецки на мостике, лицом к морю, где тяжело двигалось финское грузовое судно, и остался сидеть, покуривая трубку. Мегрэ оглянулся и увидел спускавшегося сверху Жана Дюкло. В руках у того был портфель, книги, бумаги, которые он положил на заказанный для него столик. Не поздоровавшись с Мегрэ, он бросился в атаку: — Ну как? — Как? Прежде всего, желаю вам доброго утра. Дюкло удивленно посмотрел на комиссара, пожал плечами, словно говоря: стоит ли обращать внимание на такие пустяки. — Вы обнаружили что-нибудь? — А вы? — Вам хорошо известно, что я не имею права выходить отсюда. К счастью, ваш голландский коллега понял, как могут пригодиться мои знания в ходе следствия: меня держат в курсе событий — правило, достойное подражания и для французской полиции. — Еще бы! В кафе, заколов волосы шпильками, входила г-жа Ван Хасселт. Профессор бросился ей навстречу, церемонно здороваясь и, очевидно, справляясь о самочувствии. Мегрэ посмотрел на разложенные бумаги — это были планы и схемы не только дома Попингов, но почти всего городка, где пунктирные линии обозначали маршруты движения определенных людей. Пробивающееся сквозь разноцветные витражи солнце наполняло зал, разделенный лакированными перегородками, зеленым, красным и голубым светом. У входа остановился грузовичок с пивом, и во время всей последовавшей затем беседы два здоровяка катали по доскам бочки под неусыпным взглядом г-жи Ван Хасселт в утреннем туалете. Никогда запах джина и пива не был столь густым и никогда Мегрэ так остро не ощущал Голландию. — Вы нашли преступника? — спросил он полусерьезно, полунасмешливо, указывая на бумаги. Быстрый, внимательный взгляд Дюкло. И снова атака: — Я начинаю убеждаться, что иностранцы правы, когда говорят: француз — это прежде всего человек, который не может отказаться от иронии. В данном случае она неуместна, сударь. Мегрэ, ничуть не смутившись, смотрел на него с улыбкой. Дюкло продолжал: — Я не нашел убийцу, нет. Но я, может быть, сделал больше: проанализировал драму, вскрыл ее суть, выделил детали и теперь… — Что теперь? — Пользуясь моими выводами, человек вроде вас завершит дело. Я в этом уверен. Он сел, твердо решив продолжать разговор даже в такой обстановке, которую сам сделал враждебной. Мегрэ устроился напротив, заказал стаканчик болса[16]. — Слушаю вас. — Заметьте, я не спрашиваю, ни что вы уже сделали, ни что вы думаете. И начну с первого возможного убийцы, то есть с себя. Моя позиция была наиболее благоприятной для убийства, к тому же сразу после покушения меня видели с орудием преступления в руках. Я не богат, и если меня знают во многих странах мира, то лишь определенное количество интеллектуалов. Я веду трудную, скромную жизнь. Только здесь не воровство, а смерть преподавателя не сулила мне никакой выгоды. Постойте! Это не значит, что с меня можно снять подозрение. И, конечно, мне еще не раз припомнят, как во время вечера, когда мы рассуждали о научных методах криминалистики, я отстаивал тезис, что, если преступление совершает умный человек, совершает хладнокровно, используя все свои способности, он может оказать достойное сопротивление плохо подготовленной полиции. Отсюда делают вывод, что я хотел проиллюстрировать свою теорию на практике. Между нами говоря, будь это так, возможность подозревать меня даже и не существовала бы, поверьте. — Ваше здоровье! — поднял стакан Мегрэ, наблюдая за катающими пивные бочки здоровяками с бычьей шеей. — Следовательно, если преступление совершил не я, но тем не менее оно совершено и — как все заставляет предположить — совершено кем-либо из находившихся в доме, то виновата вся семья. Не возражайте. Посмотрите лучше план, а главное, постарайтесь понять те замечания психологического характера, которые я вам сейчас изложу. Мегрэ не мог сдержать улыбки при виде презрительной снисходительности профессора. — Вы, разумеется, знаете, что госпожа Попинга, урожденная Ван Элст, принадлежит к наиболее строгой ветви протестантской церкви. Ее отец — он живет в Амстердаме — яростный консерватор. И с теми же идеями берется за политику ее двадцатипятилетняя сестра Ани. Вы приехали сюда только вчера и еще не успели познакомиться с местными нравами. Знаете ли вы, например, что преподаватель мореходного училища навлек бы на себя суровое осуждение начальства, если бы только его увидели входящим в заведение, подобное этому? Один из преподавателей был отстранен от должности лишь за то, что упрямо подписывался на газету, считающуюся прогрессивной. Я видел Попингу всего один вечер. Вполне достаточно, особенно после того, что я о нем слышал. Вы сказали бы: славный малый, славный толстый малый — румяное лицо, светлые, радостные глаза. Он много плавал, а когда сошел на берег, облачился в одежды суровости, но эти одежды трещали по всем швам. Понимаете? Вы посмеетесь — вы француз. Две недели назад состоялось еженедельное заседание клуба, членом которого он являлся. Голландцы не ходят в кафе, поэтому под маркой клуба они снимают для своих собраний зал — играют в бильярд, шары. Итак, две недели назад в одиннадцать вечера Попинга был уже пьян. На той же неделе благотворительное учреждение, возглавляемое его женой, проводило сбор пожертвований для покупки одежды аборигенам островов Океании. И люди слышали, как Попинга с красным лицом и горящими глазами заявил: «Несусветная глупость! Они прекрасны голыми. Вместо того чтобы покупать им одежду, лучше последовать их примеру». Смешно, не правда ли? Вроде пустяк, а скандал все еще продолжается, и если похороны Попинги состоятся в Делфзейле, не каждый пойдет на них. Из ста, из тысячи деталей я выбрал одну; панцирь респектабельности на Попинге трещал по всем швам. Обратите внимание на один только факт: напиться здесь! На глазах у воспитанников! Потому-то они его и обожают! А теперь восстановите атмосферу дома на Амстердипе. Вспомните госпожу Попинга, Ани… Посмотрите в окно — весь город как на ладони. Все знают друг друга. Любая сплетня распространяется меньше чем за час. Так во всем вплоть до отношений Попинги с человеком, которого зовут Басом и который, надо сказать, сущий разбойник. Они отправились вместе ловить морских собак. Попинга пил джин на борту судна Остинга. Я не требую от вас немедленных выводов. Я только повторяю — запомните хорошенько фразу: если преступление совершено кем-либо из живущих в доме, виноват весь дом. Остается теперь дурочка Бетье, которую Попинга всегда провожал. Хотите еще один штрих к портрету? Эта Бетье — единственная, кто купается ежедневно, и не в купальнике с юбочкой, как все местные дамы, а в облегающем купальнике да еще красного цвета! Можете вести свое расследование как знаете, я просто счел необходимым дать вам кое-какие подробности, которыми полиция обычно пренебрегает. Что же касается Корнелиуса Баренса, он, на мой взгляд, является членом семьи с женской стороны. Итак, с одной стороны госпожа Попинга, ее сестра Ани и Корнелиус, а с другой — Бетье, Остинг и Попинга… Если вы поняли то, что я вам рассказал, у вас есть шанс на успех. — Один вопрос, — с серьезным видом сказал Мегрэ. — Слушаю. — Вы тоже протестант? — Я принадлежу к протестантской церкви, но к другой ветви. — С какой стороны баррикады вы находитесь? — Я не любил Попингу. — До такой степени, что… — Я осуждаю любое преступление, каким бы оно ни было. — Он слушал джаз и танцевал в то время, когда вы разговаривали с женщинами? — Еще одна черта характера, о которой я не додумался вам сообщить. Встав, Мегрэ исключительно серьезно и даже торжественно заявил: — Короче, кого вы мне советуете арестовать? Профессор Дюкло отпрянул: — Я не говорю об аресте. Я дал вам несколько принципиальных указаний из области, так сказать, чистой мысли. — Конечно. Но на моем месте?… — Я не полицейский. Я ищу истину ради истины, и тот факт, что меня самого подозревают, никак не влияет на мои рассуждения. — Настолько, что никого не надо арестовывать? — Я этого не говорил. Я… — Благодарю, — заключил Мегрэ, протягивая руку. Он постучал монеткой по стаканчику, подзывая хозяйку. Дюкло косо посмотрел на него. — Вот как раз этого делать нельзя, — прошептал он. — Тем более, если хотите прослыть джентльменом. Люк, через который спускали в подвал бочки с пивом, закрыли. Комиссар заплатил, посмотрел на планы. — Значит, или вы, или вся семья. — Я не так сказал. Послушайте… Но комиссар был уже в дверях. Теперь, стоя спиной к профессору, он мог позволить себе расслабиться — он широко улыбался. Выйдя на улицу, Мегрэ окунулся в солнечную ванну, приятную жару, покой. В дверях своей лавки стоял торговец скобяным товаром — невысокий еврей, продававший также корабельные снасти; он считал якоря и метил их красной краской. Кран все еще разгружал уголь. Речники подняли паруса, но не затем, чтобы тронуться в путь, а просушить ткань. В хаосе мачт это было похоже на огромные, вяло раскачивающиеся белые и коричневые драпировки. На корме своего судна Остинг курил трубку. Несколько «крыс» вели неторопливую беседу. Но стоило повернуться лицом к городу, и глазам открывались жилые дома, красиво окрашенные, с чистыми стеклами, белоснежными шторами, цветами на окнах. А за окнами — непроницаемая тьма. После разговора с Жаном Дюкло картина приобретала новый смысл. С одной стороны, порт, мужчины в деревянных башмаках, суда, паруса, запах гудрона, грязной воды. С другой — неприступные домики с полированной мебелью и мрачными гобеленами, где в течение двух недель обсуждали преподавателя мореходного училища, выпившего пару стопок лишнего. Под одним удивительно прозрачным небом два совершенно противоположных мира! Мегрэ представил Попингу, которого никогда не видел, даже мертвым, Попингу с его здоровым цветом лица, выдающим жадность к жизни. Он представил себе его на границе этих двух миров, наблюдая за яхтой Остинга, за пятимачтовиком, обошедшим все порты Южной Америки, за голландским пакетботом, навстречу которому в Китае устремлялись джонки с миниатюрными, очаровательными, как безделушки на этажерке, женщинами. Ему оставили лишь отполированную, с начищенной до блеска медью английскую лодочку на спокойных водах Амстердипа, где приходилось лавировать между бревнами, доставляемыми с севера и из экваториальных лесов. Мегрэ показалось, что Бас смотрит на него как-то особенно, словно хочет подойти и поговорить. Затея неосуществимая: они не могли обменяться даже парой слов. Остинг знал это и спокойно стоял, прищурив глаза от солнца, только курил чуть быстрее. А в это же время все еще бледный Корнелиус Баренс сидел за партой училища на уроке тригонометрии или астрономии. Комиссар уже собирался сесть на бронзовый швартовочный кнехт, когда увидел инспектора Пейпекампа, который шел к нему, протягивая руку. — Нашли что-нибудь на судне сегодня утром? — Пока нет. Простая формальность. — Подозреваете Остинга? — Но есть же фуражка! — И сигара! — Нет. Бас курит только бразильские, а та была манильская. — Так что… Пейпекамп отвел его в сторонку из-под взгляда владельца острова Воркюм. — Бортовой компас с корабля из Гельсингфорса[17]. Спасательные круги с английского угольщика. И все остальное в том же духе. — Кража? — Нет, обычное явление. Когда грузовое судно приходит в порт, всегда найдется кто-нибудь — механик, третий помощник, матрос, иногда сам капитан, — готовый что-то продать. Понимаете? А компании докладывают, что буи смыла накатившая на палубу волна, что компас не работает. И бортовые огни, и все остальное… Порой даже шлюпка. — Таким образом, доказать ничего нельзя? — Ничего. Еврей, лавку которого вы только что видели, этим и живет. — Ну, а ваше расследование? Инспектор со скучающим видом отвернулся. — Я вам уже сказал, что Бетье Ливенс возвратилась не сразу. Она вернулась по его следам… Правильно? Так говорят по-французски? — Да. Продолжайте. — Возможно, она не стреляла. — А! Решительно, инспектор был не в своей тарелке. Ему хотелось говорить шепотом, отвести Мегрэ в пустынную часть порта и там продолжить: — Есть куча бревен. Знаете?.. Timmerman, по-французски плотник… Да, плотник утверждает, что вечером он видел Бетье и господина Попингу… Да. Обоих. — Устроившихся под прикрытием бревен, не так ли? — Да, но я думаю… — Что вы думаете? — Что там могли быть и два других человека… Да! Молодой человек из училища, Корнелиус Баренс. Он хотел жениться на Бетье. Фотографию девушки нашли в его рундучке. — Неужели? — Затем господин Ливенс, отец Бетье. Важная персона. Разводит коров на экспорт. Отправляет их даже в Австралию. Вдовец. Других детей у него нет. — Мог ли он убить Попингу? Инспектор был в таком замешательстве, что Мегрэ стало его жаль. Чувствовалось, как трудно тому обвинить человека влиятельного, экспортирующего коров в Австралию. — Если он видел, не так ли? Мегрэ был безжалостен. — Если он видел что? — Около бревен. Бетье и преподавателя. — Ну, да! — Это совершенно конфиденциально. — Еще бы! А Баренс? — Вероятно, он тоже видел. Возможно, ревновал. Тем не менее в училище он был через пять-семь минут после преступления. Этого я не понимаю. — Короче, — комиссар говорил так же серьезно, как с Жаном Дюкло, — вы подозреваете отца Бетье и ее возлюбленного Корнелиуса. Последовало неловкое молчание. — Далее, вы подозреваете Остинга, фуражку которого нашли в ванной. Пейпекамп совсем упал духом. — Затем, конечно, человека, оставившего в столовой манильскую сигару. Сколько торговцев сигарами в Делфзейле? — Пятнадцать. — Это не облегчает задачу. И, наконец, вы подозреваете профессора Дюкло. — Потому что в руке он держал револьвер. Я не могу отпустить его. Вы понимаете? — Понимаю. Метров пятьдесят они прошли молча. — А что думаете вы? — пролепетал наконец полицейский из Гронингена. — Вот в чем вопрос! И вот в чем разница между нами: вы что-то предполагаете, у вас масса предположений. А я, кажется, еще ничего не предполагаю… Неожиданно Мегрэ спросил: — Бетье Ливенс знакома с Басом? — Не знаю. Не думаю. — А Корнелиус? Пейпекамп провел рукой по лбу. — Может быть, да, а может быть, нет. Скорее нет. Я могу выяснить. — Правильно! Постарайтесь узнать, были ли у них какие-либо связи до трагедии. — Вы считаете? — Ничего я не считаю. И еще: на острове Воркюм есть радио? — Не знаю. — Узнайте. Трудно сказать, как это произошло, но теперь между Мегрэ и его спутником установилась определенная иерархия: инспектор смотрел на комиссара как подчиненный на начальника. — Проверьте эти два пункта, а мне нужно нанести один визит. Пейпекамп был слишком вежлив, чтобы спрашивать, куда собирается идти комиссар, но в глазах его стоял вопрос. — К мадемуазель Бетье! — закончил Мегрэ. — Какая дорога самая короткая? — Вдоль Амстердипа. Красивый пятисоттонный пароход из Делфзейла описывал по Эмсу дугу перед входом в порт. А на борту своего судна Бас, неторопливый, грузный, но полный нервного возбуждения, мерил шагами мостик в ста метрах от «береговых крыс», разомлевших на солнце.Глава 6 Письма
Совершенно случайно Мегрэ пошел не вдоль Амстердипа, а через поле. В лучах утреннего солнца ферма напомнила ему первые шаги на голландской земле, девушку в резиновых сапожках, прекрасно оборудованный коровник, мещанскую гостиную и чайник с куклой-грелкой. Было так же тихо. Вдали над лугами почти на самой линии горизонта раздувался огромный рыжий парус — казалось, призрачный корабль плывет по травянистому океану. Залаяла собака. Прошло минут пять, прежде чем дверь приоткрылась на несколько сантиметров, как раз настолько, чтобы увидеть клетчатый передник и покрытое красными пятнами лицо служанки. Мегрэ не успел еще слова сказать, а она уже собиралась закрыть дверь. — Мадемуазель Ливенс дома? — крикнул он. Их разделял сад. Старуха стояла на пороге, комиссар за оградой, а между ними — собака, которая, скалясь, наблюдала за посторонним. Служанка затрясла головой. — Ее здесь нет? Niet hier? — Мегрэ собрал весь свой запас голландских слов. Тот же ответ. — А хозяин! Mijnheer? Последнее «нет», и дверь захлопнулась. Но поскольку комиссар не уходил, створка снова приоткрылась, теперь всего лишь на несколько миллиметров, и Мегрэ не увидел, а скорее угадал старуху, наблюдавшую за ним. Он не уходил, потому что заметил, как дрогнула занавеска на окне в комнате девушки. Лицо с трудом просматривалось сквозь занавеску, но Мегрэ ясно различил взмах руки, который можно было принять за простое приветствие, но который мог означать и другое: — Я здесь… Уходите!.. Будьте осторожны!.. Старуха за дверью, белая рука в окне, свирепая собака, прыгающая на ограду, а вокруг, в лугах, неподвижные, словно искусственные, коровы. Мегрэ решился на маленький эксперимент. Он сделал два шага вперед, как бы намереваясь войти в сад, и не сдержал улыбку: не только дверь поспешно закрылась, но даже злая собака, поджав хвост, отступила. Мегрэ ушел, теперь уже по дороге вдоль Амстердипа. Визит наводил на мысли, что Бетье заперта и что фермером отдано распоряжение выпроводить француза. Попыхивая трубкой, комиссар в задумчивости посмотрел на кучу бревен, где останавливались девушка и Попинга, останавливались довольно часто, держа велосипеды одной рукой и обнимаясь другой. Стояла удивительная тишина. Безмятежная, почти абсолютная. Тишина, способная убедить любого француза в том, что все вокруг ненастоящее: почтовая открытка — и только. Мегрэ резко обернулся и в нескольких метрах от себя увидел судно с высоким форштевнем, приближения которого не слышал. Он узнал широкий, шире, чем канал, парус, мелькавший на горизонте. И вот он здесь, рядом, хотя казалось невозможным преодолеть такое расстояние. У руля стояла женщина. Удерживая его спиной, она кормилагрудью ребенка, а мужчина верхом на бушприте, свесив ноги над водой, чинил ватер-бакштаг. Судно прошло мимо дома Винандов, затем Попингов. Его поднимавшийся над крышами парус на мгновение скрыл фасад своей огромной движущейся тенью. Мегрэ в нерешительности остановился. Прислуга Попингов мыла пол у порога, и дверь была открыта. Чувствуя, что кто-то стоит за ее спиной, женщина вздрогнула. Рука с тряпкой затряслась. — Госпожу Попинга? — спросила она, приглашая в дом. Неловкая, она хотела пройти вперед, но ей мешала тряпка, с которой капала грязная вода. Мегрэ первым вошел в коридор, услышал в гостиной мужской голос и постучал. Наступила тишина. Полная, мертвая тишина. Здесь было даже нечто большее, чем тишина, — ожидание, временная остановка жизни. Наконец шаги. Поворот ручки, и дверь приоткрылась. Сначала Мегрэ увидел Ани, ее жесткий взгляд, затем около стола мужчину в рыжих гетрах и в костюме из грубого сукна. Фермер Ливенс! У камина, закрыв лицо руками, стояла г-жа Попинга. Было ясно, что это непрошеное вторжение нарушило ход важного разговора, драматической сцены, возможно, спора. На столе с большой узорчатой вазой посредине в беспорядке лежали письма, словно их бросили в порыве ярости. Из всех троих наиболее оживленным казался фермер, но именно он первым надел на себя маску отчужденности. — Я побеспокоил вас… — начал Мегрэ. Никто ему не ответил. Никто не обратил внимания на его слова. Только г-жа Попинга, посмотрев вокруг заплаканными глазами, вышла из комнаты и торопливо направилась к кухне. — Поверьте, я весьма сожалею, что помешал вам… Наконец заговорил Ливенс, обращаясь к девушке по-голландски. Тон его был довольно резким, и комиссар не удержался от вопроса: — Что он сказал? — Что вернется. И что французская полиция… — Девушка с трудом искала нужные слова. — Удивительно бесцеремонна, не так ли? — закончил за нее Мегрэ. — Мы уже имели случай познакомиться с месье… Прислушиваясь к интонации Мегрэ, следя за выражением его лица, Ливенс пытался понять, о чем идет речь. Комиссар взглянул на письма, увидел под одним из них подпись: Конрад. Замешательство достигло предела. Фермер взял со стула шапку, но уходить не собирался. — Он принес письма, которые ваш зять написал его дочери? — Откуда вы знаете? Черт возьми! В подобной ситуации, отвратительной до крайности, понять происходящее не составляло труда. Пришел разгневанный Ливенс. Его провели в гостиную, где находились две перепуганные женщины. Ливенс начал рассказывать, бросил на стол письма. Г-жа Попинга в ужасе закрыла лицо руками, отказываясь поверить, не в силах вымолвить ни слова. Только Ани пыталась в споре противостоять мужчине. В этот момент у входа постучали, все оцепенели, и Ани открыла дверь. Восстанавливая картину, Мегрэ ошибся лишь в одном из персонажей. Г-жа Попинга, которую он представлял на кухне в состоянии крайней подавленности от услышанного и без сил, возвратилась довольно скоро и, как это бывает при наивысшем напряжении эмоций, совершенно спокойная. Замедленным жестом она положила на стол письма, не бросила, а именно положила. Посмотрев на фермера, потом на комиссара, она хотела что-то сказать, но это ей удалось не сразу. Наконец она выдавила: — Пора выносить приговор. Пусть кто-нибудь прочтет. Лицо Ливенса залила краска. Истинный голландец, он не мог позволить себе броситься к письмам, которые притягивали его как магнит. Женский почерк, голубоватая бумага. Конечно, письма Бетье. Разница между двумя пачками бросалась в глаза. Писем Попинги, на одной страничке, в основном по пять-шесть строк, не насчитывалось и десятка. Писем Бетье, длинных, написанных убористым почерком, было в три раза больше. Конрад умер. Остались лишь две неравные пачки писем да куча бревен, свидетелей встреч на берегу Амстердипа. — Успокойтесь, — попросил Мегрэ. — И неплохо бы прочитать эти письма без гнева. В глазах фермера стояла глубокая печаль. Он уже все понял и непроизвольно шагнул к столу. Мегрэ взял первое попавшееся под руку послание Попинги. — Не сочтите за труд перевести, мадемуазель Ани. Девушка, казалось, не слышала. Она смотрела на почерк, не говоря ни слова. Г-жа Попинга, степенно и с достоинством, взяла записку у нее из рук. — Написано в училище. Число не указано. Сверху пометка: шесть часов. И текст:«Бетье, малышка! Сегодня вечером не приходи — ждем директора на чашку чая. До завтра. Целую.»
Она взглянула на всех вызывающе спокойно, взяла другую записку и медленно прочитала:
«Бетье, прелесть моя! Прошу тебя, успокойся. Думай о будущем — жизнь такая длинная. У меня сейчас много работы: третий курс сдает экзамены. Сегодня вечером я занят. Я тебя по-прежнему люблю, но, к сожалению, освободиться не могу. Что будем делать? Не волнуйся. У нас все впереди. Нежно обнимаю тебя.»
Мегрэ хотел сказать, что этого достаточно, но г-жа Попинга взяла очередное послание: — Пожалуй, это, последнее:
«Бетье. Так нельзя! Умоляю тебя, будь благоразумна. Ты прекрасно знаешь, что у меня нет денег, а чтобы найти приличное место за границей, потребуется много времени. Будь осторожна, не волнуйся. Главное — верить! Ничего не бойся. Если случится то, чего ты так опасаешься, я выполню свой долг. Я нервничаю, потому что сейчас много работы, а когда я думаю о тебе, то работаю плохо. Вчера директор сделал мне выговор, и я очень расстроен. Завтра вечером постараюсь выйти из дому — скажу, что иду в порт взглянуть на норвежское судно. Обнимаю тебя, малышка.»
Г-жа Попинга обвела всех усталым взглядом. Ее рука потянулась к другой пачке, той, которую принесла она, и фермер вздрогнул. Она взяла письмо наугад.
«Дорогой Конрад, как я тебя люблю! Есть отличная новость: по случаю моего дня рождения отец положил на мой счет в банке еще тысячу флоринов. Этого вполне достаточно, чтобы поехать в Америку — я узнала из газеты тарифы на пароход. Мы можем отправиться в третьем классе. Что тебя удерживает здесь? Жизнь стала просто невыносимой. Я задыхаюсь в Голландии. Мне кажется, весь Делфзейл смотрит на меня с укором. Но несмотря ни на что, я счастлива и горда принадлежать такому человеку, как ты! Надо обязательно уехать до каникул: отец настаивает, чтобы я отправилась на месяц в Швейцарию, а я не хочу — тогда наш грандиозный план придется отложить до зимы. Я купила учебники английского языка и уже выучила много фраз. Скорее! Скорее! Нас ждет прекрасная жизнь, правда? Нельзя больше оставаться здесь… Особенно теперь! Мне кажется, г-жа Попинга стала холодна со мной. И я боюсь Корнелиуса — он бегает за мной по пятам, а я не могу его огорчить. Очень милый, хорошо воспитанный мальчик, но как он глуп! К тому же он совсем ребенок. Не то, что ты, Конрад! Ты видел мир, знаешь жизнь. А ведь всего лишь год назад, когда я появилась на твоем пути, ты даже не смотрел на меня! Помнишь? И вот теперь у меня может быть ребенок. Твой ребенок! Во всяком случае мог бы быть… Но почему ты так изменился? Неужели ты меня разлюбил?..»
Письмо было не закончено, но голос г-жи Попинга настолько ослаб, что она замолчала. Пальцы ее перебирали пачку писем. Она что-то искала. Потом прочитала еще одну фразу из середины письма:
"Заканчиваю с мыслью, что ты больше любишь свою жену, чем меня, я ей завидую и ненавижу ее. Иначе, почему ты теперь отказываешься уехать?"
Фермер не понимал слов, но слушал с таким вниманием, что можно было с уверенностью сказать: он догадывается. Г-жа Попинга проглотила слюну, взяла последнее письмо и прочитала глухим голосом: Я слышала разговоры, что Корнелиус больше влюблен в госпожу Попинга, чем в меня, и что они хорошо ладят друг с другом. Если бы это было правдой! Тогда мы могли бы не волноваться, и тебя не терзали бы сомнения… Она выронила листок. Он упал на ковер к ногам Ани, которая не сводила с него глаз. В комнате воцарилась тишина. Г-жа Попинга не плакала, но все в ней выражало страдание: и затаенная боль, и умение держать себя в руках, достигнутое ценой огромных усилий, и прекрасное чувство, вдохновляющее ее. Она пришла защищать Конрада! Она ждала нападения и готова была сражаться, если потребуется. — Когда вы нашли эти письма? — смущенно спросил Мегрэ. — На следующий день после… У нее перехватило дыхание. Она глубоко вздохнула. Глаза ее наполнились слезами. — После того, как Конрад… — Да. Он понял и посмотрел на нее с сочувствием. Не красавица, но и далеко не дурнушка, она не имела тех недостатков, которые делали столь неприятным лицо Ани. Высокая, крупная, но не толстая. Густые прекрасные волосы, розовое лицо. И все-таки Мегрэ предпочел бы, чтобы она была некрасива. Он старался избегать таких правильных лиц с тщательно продуманным выражением, вызывающим скуку. Даже ее улыбка должна была быть сдержанной, осмотрительной, а радость — спокойной и бодрой. В шесть лет она, вероятно, была серьезным ребенком, а в шестнадцать — уже такой, как сегодня. Она из тех женщин, которые рождены быть сестрами, тетушками, сиделками или вдовами, патронирующими благотворительные учреждения. Конрада не было, но еще никогда Мегрэ не чувствовал его настолько живым, как сейчас, с добродушным детским лицом, чревоугодием, вкусом к жизни, робостью, боязнью открытого столкновения, возле этого приемника, ручки которого он крутил часами, чтобы поймать мелодию джаза из Парижа, цыган из Будапешта, оперетту из Вены или даже чуть слышимые позывные судов. Ани подошла к сестре, обращаясь с ней как с больным или теряющим силы человеком. Но г-жа Попинга повернулась к Мегрэ, сделала навстречу ему два шага. — Я никогда не думала… — прошептала она. — Никогда! Я жила… Я… И когда он умер, я… По тому, как она дышала, Мегрэ понял, что у нее больное сердце, и мгновение спустя его предположения подтвердились: она долго стояла неподвижно, положив руку на грудь. Тишину нарушили шаги: фермер с лихорадочным, жестким взглядом подошел к столу и с нервозностью вора, который боится быть застигнутым на месте преступления, взял письма дочери. Г-жа Попинга промолчала. Мегрэ тоже. Но фермер не уходил. Он заговорил, не обращаясь, собственно, ни к кому. Слово Franzose резануло ухо Мегрэ, ему показалось, что он понимает голландский язык, как, без сомнения, Ливенс в этот день понимал французский. Мегрэ составил фразу примерно такого содержания: — Вы считаете, надо все рассказывать французу? Он уронил шапку, поднял ее, поклонился Ани, мимо которой проходил, но только ей одной, проворчал что-то неразборчивое и вышел. Служанка уже закончила мыть пол, потому что дверь сначала открылась, потом закрылась — и все стихло. Несмотря на присутствие девушки, Мегрэ продолжал расспрашивать г-жу Попинга и делал это с мягкостью, на которую, казалось, был не способен: — Вы показывали письма своей сестре? — Нет! Но когда этот человек… — Где они лежали? — В ящике ночного столика. Я никогда не открывала его. Там же был и револьвер. Ани что-то сказала по-голландски, и г-жа Попинга машинально перевела: — Сестра говорит, что мне надо лечь — вот уже три ночи, как я не сплю… Он бы не ушел. Наверное, однажды был неосторожен. Он любил смеяться, шутить… Я вспомнила кое-какие мелочи. Бетье всегда приносила фрукты и пирожные, которые делала сама. Я думала, это мне. Потом она приглашала нас играть в теннис, и всегда, когда знала, что я занята. Но я не хотела видеть дурного. Я была рада, что Конрад хоть чуть-чуть отдыхает. Он много работал и скучал в Делфзейле. В прошлом году она ездила с нами в Париж. Именно я настояла на этом. Она говорила просто, с усталостью, в которой проскальзывала горечь. — Он не хотел ехать, но боялся огорчить меня. Такой уж у него был характер. Он получал выговоры, потому что ставил на экзаменах слишком хорошие отметки. Мой отец не любил его за это. Она аккуратно поправила безделушку, и ее выверенный хозяйский жест шел вразрез с общим настроением. — Скорее бы все кончилось. Ведь его даже не хотят хоронить, понимаете?.. Я больше ничего не знаю. Пусть мне его отдадут! Бог накажет виновного. Она оживилась и продолжала твердым голосом: — Да! Так я и думала! Именно так! То, что случилось, — дело Бога и убийцы. И нам ли знать?.. Она вздрогнула, потрясенная внезапной мыслью. Указав на дверь, быстро сказала: — Может быть, он убьет и ее! Он способен. Ужасно! Ани нетерпеливо смотрела на сестру. Считая все эти рассуждения ненужными, она спокойно спросила: — Что вы думаете теперь, господин комиссар? — Ничего. Она не настаивала, но лицо ее выразило недовольство. — Я ничего не думаю. Прежде всего, есть фуражка Остинга, — продолжал Мегрэ. — Вы знаете теории Жана Дюкло, читали работы Гроса, о которых он вам говорил. Принцип: не позволять уводить себя от истины соображениям психологического характера. До конца следовать умозаключениям, исходящим из вещественных доказательств. Трудно было сказать, шутит он или говорит серьезно. — Есть фуражка, окурок сигары. Кто-то их принес или подбросил в дом. Г-жа Попинга вздохнула: — Не могу поверить, что Остинг… И вдруг, подняв голову. — Я начинаю припоминать. Она замолчала, испугавшись своих слов. — Продолжайте. — Да так, пустяки. — Прошу вас. — Когда Конрад отправлялся ловить морских собак на отмели Воркюма… — И что же? — Бетье была с ними. Она тоже ловит. Здесь, в Голландии, девушки весьма свободны. — Они уходили с ночевкой? — Да, иногда на ночь, иногда на две. Схватившись за голову двумя руками, она простонала: — Нет! Не хочу больше думать. Все так ужасно! Ужасно! В голосе ее слышались рыдания. Они рождались, они должны были вырваться. Ани положила руки сестре на плечи и мягко подтолкнула ее в соседнюю комнату.
Последние комментарии
2 дней 1 час назад
2 дней 6 часов назад
2 дней 7 часов назад
2 дней 9 часов назад
2 дней 10 часов назад
2 дней 11 часов назад