Преданный и проданный [Борис Владимирович Павленок] (fb2) читать онлайн

Преданный и проданный

Часть первая СУДЕБ ВЕЛИКИХ МАЛЫЯ НАЧАЛА

Глава первая У ПОДНОЖИЯ ТРОНА

1

Её императорское величество царица российская Елизавета Петровна пуще всего любила балы и позорища — театральные действия, нередко совмещая одно с другим. Рождественский бал в Анненгофском дворце как раз и являл собой такое представление. Казалось бы, всё указывало на вполне обычный, хоть и роскошный, императорский бал. Гремела музыка, двигались пары в неторопливом полонезе. Колебалось пламя свечей, играя в позолоте затейливых рам, обрамлявших портреты членов царской семьи, в хрустале многочисленных люстр и бра, драгоценных каменьях, высоких зеркалах.

Зал этого деревянного дворца — иных царская фамилия не имела — был небольшим, и потому паркет уминали пар пятьдесят танцующих да ещё обязательные для того времени шуты, — разного рода карлы и арапчата, шныряющие тут и там. Пары танцующих двигались чинно, сохраняя соответствующие моменту выражения лиц, и всё было бы ничего, если бы не одна странность: дамы были на редкость рослы, плечисты и неуклюжи, а кавалеры все как один невысокого роста, вертлявы и подозрительно упитанны в той части тела, что расположена ниже талии.

В первой паре шёл наиболее представительный из мужчин — стройный и сановитый молодой человек, одетый в шёлковый, тёмно-зелёного цвета с красными, отделанными золотым шнуром отворотами Преображенский мундир. Золотой с кистями пояс туго стягивал талию, расшитая опять же золотом и усыпанная бриллиантами перевязь свободно спадала наискось от плеча к бедру, золотые (всюду золото!) шнуры плавно колыхались, свисая с эполета. Стройные ноги, обтянутые атласными панталонами и белыми чулками, переступали легко и уверенно, словно порхая над паркетом. Светящееся белизной и свежестью лицо, украшенное щегольскими усиками, излучало довольство и высокомерие. Этот молодой Преображенский капитан был не кем иным, как императрицей всея Великия, Малыя, Белыя Руси и прочая и прочая, самодержицей Российской, царицей Елизаветой, не имевшей равных себе в танцах, а все мужчины — переодетые в мужские костюмы дамы её двора, равно как дамы этих «кавалеров», являлись мужчинами в дамском одеянии.

Зрелище, надо сказать, было противоестественное и страшноватое, ибо многочисленные фрейлины её императорского величества не истощали себя диетами и не переутомляли свои тела гимнастикой, а потому и выглядели в мундирах, камзолах и фраках весьма нелепо. Правда, под всеми этими нарядами угадывались корсеты, но ведь возможности корсета тоже не беспредельны...

Мужские фигуры тоже имели свои изъяны, равно как и лица, — лишь два-три, ещё не тронутые бритвой, вполне могли сойти за женские. Но чтобы выбиться в придворные чины, требовались годы и годы не очень-то полезной для здоровья и хорошего цвета лица дворцовой жизни, и потому никакие белила и румяна не могли скрыть то фиолетовый нос, то чёрную щетину на щеках, а то и борозду морщины или шрама.

Елизавета, прекрасно зная, что к её молодости, свежести и стати крупного тела подойдёт любой наряд, предпочитала именно такие машкерады — без масок.

Вдруг царица прыснула от смеха: во время одной из фигур в стройных рядах танцующих произошла небольшая свалка — пухлый «кавалер» и гренадерского роста «дама», вся в фижмах и воланах, не смогли разойтись, ибо «дама», привыкшая в нормальной жизни к военному мундиру и строевому шагу, не учла, что на ней юбки до полу, а «кавалер», который сроду не нашивал шпор, не заметил, как эта чёртова загогулина намертво вцепилась в одну из многочисленных рюшечек. «Кавалер», тоненько взвизгнув и засучив ногами по паркету, упал и кубарем покатился под пышные юбки «дамы». Там, в полутьме кружев, он коснулся нежной своей щёчкой волосатой ноги и в ужасе шарахнулся назад. «Дама», в свою очередь совершив поистине гигантский прыжок в сторону, запуталась в юбках и рухнула на паркет, вызвав маленькое землетрясение и зацепив по пути другую «даму». Та задела своего «кавалера», и пошло-поехало, крики, толкотня и неразбериха воцарились в зале.

Искра смеха в мгновение обежала чопорные лица, отчего мужские физиономии над декольтированными платьями сразу же обнаружили свою корявость.

К Елизавете, едва не помиравшей от смеха, подошёл настоящий — не машкерадный — флигель-адъютант и, козырнув, что-то доложил. Всё ещё улыбаясь, императрица сделала музыкантам знак продолжать и вышла из зала.

В дворцовых переходах было темно, грязно и неуютно. Пламя редких свечей металось от проносившихся сквозняков, чёрные тени прыгали меж щелястых от старости брёвен и балок. Оглушительно скрипевшие под шагами Елизаветы половицы бесшумно пропускали многочисленных кошек.

Флигель-адъютант распахнул дверь и проводил императрицу внутрь небольшого покоя. Те же голые почерневшие брёвна, та же полутьма. Несколько человек, сидевших на лавках друг против друга, встали и согнулись в низком поклоне при виде царицы. Она прошла как сквозь строй, кивая напудренным париком, и села в тяжко скрипнувшее кресло под образом Спасителя.

— Приглашаю садиться, господа бояре. Зачем кликали?

В ответ, охая и опираясь на посох, поднялся ближний к ней старик. Сверкнул белками в провалах глазниц, заговорил, шепелявя беззубым ртом:

— Извини, матушка Елизавета Петровна, что оторвали тебя от дела потешного. Но сговорена была встреча на сей день. Мы подумали, не запамятовала ли, часом?

— На голову не жалуюсь. — Елизавета, сняв треуголку, расправила букли парика. — Видишь — явилась.

— Вижу... — Старик пожевал неодобрительно губами. — В машкерадной одёжке.

— А это чтоб не забывали, кто на трон меня поднял. — Улыбнувшаяся было Елизавета встретила насмешливый взгляд старика и нахмурилась, тронула рукой эфес шпаги. — Сё не машкерадная принадлежность, а оружие. И платье — мундир Преображенского полка, коего капитаном и командиром я состою в гвардии по указу Сената. У кого память отшибло, напоминаю.

Боярин ехидно сощурился.

— Пугаешь, матушка? А гвардию кто направлял?.. Оно, конечно, когда многие штыки вместе сдвинуты, на них и сидеть можно. А ну как на один соскользнёшь?

Лицо Елизаветы налилось пунцовым цветом, глаза недобро сверкнули, но поднялся мрачного вида боярин и гаркнул:

— Князь Голицын, пошто свару затеваешь? Дело говори! Нам, Долгоруким, невместно с вами, Голицыными, в одном доме-то быть, не то что в одном покое. Но коль интересы престола требуют, мы пришли сюда и не пререкаться хотим...

С лавки вскочил совсем тщедушный — ну, право, мощи — дедок и заговорил неожиданным басом:

— И то правда. Наш род не чета вашему. Если ты запамятовал, князь, я напомнить могу. Наши предки Святославичи — Глеб, Давид, Олег, Роман, Ярослав — в день второго мая одна тысяча семьдесят второго года, когда мощи Бориса и Глеба прибыли в Киев...

— Врёшь, — грубо оборвали его из стана Долгоруких, — вашу линию ещё доказать надо — седьмая вода на киселе. А вот наши пращуры Святославичи — Всеволод, Святослав, Изяслав ...

Елизавета с размаху ударила, как выстрелила, шпагой по столику, стоящему обочь кресла.

— Господин флигель-адъютант! Кликните стражу на смутьянов! Будем государственный совет держать или орать, кто громче? — Властный голос императрицы повис на звенящей ноте.

Старики, ворча, рассаживались. Князь Голицын продолжил речь:

— Как видишь, матушка Елизавета Петровна, ладу и миру меж нами, родовитыми, не бывать, и потому жену наследнику престола Петру Фёдоровичу надобно искать в других краях.

— Что торопите, не вырос ещё, чтоб жениться. Несмышлён вовсе, дурак дураком, — сокрушённо покачала головой царица.

— Шестнадцатый годок — пора смыслить. А что спешим — пока трон до третьего колена закреплён не будет, всяк позарится на него. Опять, слышь, про убитого Ивана Антоновича гомонка идёт...

— И кого в жёны князю великому присоветуете? — Елизавета хитро из-под опущенных век взглянула на боярина: ответ ей был явно известен.

— Кого-кого... — пробормотал князь. — Будто не знаешь. Согласились мы взять в жёны наследнику принцессу Ангальт-Цербстскую, Софью Фредерику Августу, племянницу женишка вашего покойного Карла Голштинского.

— А не боитесь, что много крови немецкой окажется в жилах русских царей?

— О сбережении русской крови и печёмся. Принцесса приходится кузиной жениху нашему — вашему племяннику. А кроме того, она внучатая племянница короля шведского и происходит из старинного прусского роду. Повенчав три короны, обеспечим доброе соседство России, Швеции и Пруссии, а также влияние на австрийский и польский дворы, нейтралитет Дании, осторожность англичан, внимание Франции и Турции...

Елизавета удовлетворённо рассмеялась:

— Дозрели, стало быть, моховики? А кочевряжились! — Она поднялась. — И быть посему. Бецкой, доканчивайте переговоры с дядюшкой Фридрихом. — Сощурилась: — Тем более, говорят, будто вы с матушкой невесты когда-то в бирюльки игрывали? Или просто языки чешут?

2

Принцесса Софья Фредерика Августа решила сделать последнюю попытку согреться. Взглянув на властный профиль матери, белеющий в полутьме кареты, она тихонько потянула на себя узкую перинку, укрывавшую колени. Но Иоганна Елизавета, даже не взглянув на дочь, раздражённо дёрнула к себе перинку и деловито подоткнула её под себя.

И без того узкое лицо Фике, упакованное в капор с белой меховой опушкой, вытянулось ещё больше. Она огорчённо вздохнула и, как могла, укуталась в тонкий клетчатый плед, прикрывавший грудь. С жалостью посмотрев на свою голую красную руку, видневшуюся между перчаткой и манжетом, по-ребячьи попыталась втянуть кулачки в рукава, потом сунула их в муфту и замерла, боясь пошевелиться.

Небольшой возок, поставленный на полозья, можно было лишь условно назвать каретой. Но всё честь по чести: на дверцах — замысловатые гербы, впереди четвёрка коней, запряжённых цугом, на запятках — лакей, эскорт — два драгуна впереди, два сзади, да ещё одна повозка с сопровождающими.

За окном кареты проносились чахлые приболотные леса, дюны, опять дюны, одинокие, кажущиеся заброшенными, серые от холода усадьбы, серое низкое небо с тёмной просинью туч, редкий камыш, нехотя кланяющийся ветру...

Фике удалось немного согреться, и тряская дорога уже навевала сон, липкая дремота смыкала ресницы, и пар от собственного дыхания начал приобретать определённые очертания, но карета, споткнувшись на очередном ухабе, вдруг опасно накренилась, заскрипела, заскрежетала, Фике испуганно вскрикнула, ухватилась руками за стенку, мир за окошком пополз вверх, и карета с тяжким грохотом завалилась набок.

Спешившиеся драгуны и испуганные слуги помогли путницам выбраться из перевернувшегося возка. Почтенная матрона, едва выкарабкавшись и поднявшись на ноги, тяжёлой рукой залепила пощёчину первому, кто подвернулся. Им оказался молоденький драгун, который испуганно таращил глаза и растерянно бормотал:

— Экселенц, экселенц...

Но Иоганна Елизавета ещё раз — теперь с другой руки — отвела душу. Била она хлёстко, изо всей силы, зло сощурив глаза.

Фике, резко вздрагивавшая от каждого удара, потянула мать за рукав:

— Ваше высочество...

— Что ещё? — раздражённо повернулась к ней та.

Сморгнув ресницами от её резкого движения, Фике пролепетала онемевшими от холода губами:

— Мне надо... Я хочу...

— Потерпите до постоялого двора, — отрезала мать, пожав плечами.

— Но, маменька... — Фике всхлипнула, дрожа и поджимая коленки.

Презрительно смерив дочь взглядом, герцогиня фыркнула:

— Вечно от вас неприятности. — И отвернулась, с сомнением глядя на карету, которая уже снова стояла на дороге, растопырившись на своих огромных колёсах.

— Я вижу шлагбаум, — хрипло прокричал рябой кучер, взобравшийся на козлы. — Сейчас будем на границе.

— Там Россия? — Иоганна, не видя ничего, кроме серой мглы, вглядывалась вдаль.

— Так точно, ваше высочество, — подтвердил сановный усач, подошедший из второй кареты.

Герцогиня обернулась к дочери, концы её капора разлетелись по ветру:

— Вот видите, Фике, ещё немного, и мы вступим в мир чудес. Россия огромна и сказочно богата. — И она с надеждой посмотрела на усача: — Не правда ли, герр Брюммер?

— Но, ваше высочество, — еле слышно проговорила Фике, — я не доеду.

— Проклятая девчонка! — взорвалась матрона, почти с ненавистью глядя на трясущуюся от холода и переступающую ногами дочь. — Ступайте за карету! — И добавила скорее себе, обернувшись в сторону границы: — Надо спешить. В Россию.

...Обещанные герцогиней «российские чудеса» начались прямо у шлагбаума. Едва высокие гости пересекли границу, как их окружила полурота русских всадников. С гиканьем и весёлыми возгласами («Азиаты», — с ужасом подумала Фике) они окружили кортеж и завертелись вокруг бешеным хороводом.

Фике испуганно смотрела на то, как командир безумных всадников осадил коня перед правой дверцей кареты, слетел с седла, открыл дверцу и, вскинув в салюте палаш, отрапортовал:

— Честь имею! Майор её величества лейб-гвардии Тимофей Вожаков! — Кинув палаш в ножны, он повнимательнее присмотрелся к испуганной девочке с бледным лицом. — Принцесса Софья Фредерика Августа?

— Йа, йа, — хриплым голосом с трудом выдавила она из себя.

Майор удовлетворённо кивнул и расплылся в улыбке.

— Прибыл в ваше распоряжение для встречи и препровождения в Москву... Прошу пожаловать в императорский шлафваген! — Он встал коленкой прямо в снег и предложил высокой гостье руку.

Фике растерянно посмотрела на мать — раньше ей не приходилось самостоятельно принимать решения.

— Камер-фрау может последовать за вами, — белозубо улыбаясь, великодушно разрешил майор.

— Я не камер-фрау, русский дурак! — возмутилась успевшая прийти в себя от испуга Иоганна. — Я герцогиня Ангальт-Цербстская, мой муж фельдмаршал прусской армии! Дай же руку, болван. — И, перегнувшись через вконец оробевшую Фике, она ухватила руку майора и рывком вытащила своё тело из кареты, грузно, словно кусок теста, плюхнулась на руки бравому гвардейцу.

Тяжело переваливаясь через сугробы и кряхтя, к ним подошёл камергер императрицы Елизаветы Семён Нарышкин.

— Приветствую вас на земле Российской, — церемонно раскланялся он. — Явите милость, пересядьте в царицыну карету... И вас, господин посол, — он поклонился в сторону Брюммера, — прошу также... Кафешенк, — крикнул он в сторону, — горячий кофе! — И, пятясь: — Прошу вас...

Забравшись в шлафваген, возглавлявший собой целый поезд (громоздкая карета, запряжённая дюжиной тяжеловесов, несколько карет поменьше, разнообразные кибитки, пошевни — простые сани торжественно стояли в ряд друг за другом, ожидая невесту наследника), герцогиня восхищённо осмотрелась. Дорогие меха, бархат, позолота, лакированное дерево, простор, гудящий в печурке огонь — всё это приводило её в восторг, который вызвал у Брюммера недовольную усмешку:

— Вы не на ярмарке, ваше высочество, не изъявляйте своих чувств перед дикарями...

Невесть откуда взявшийся лакей — видно, ждал в карете заботливо обернул собольими шубами дамам плечи, особенно тщательно укутан Фике. Дрожащая от озноба, оробевшая от пышною приёма, уставшая от долгой дороги, Фике ещё не знала, что этот уже немолодой человек — Василий Шкурин — будет лакеем её высочества принцессы Фике, а затем её величества императрицы Екатерины, что он станет не только личным гардеробмейстером, личным камергером, бригадиром и кавалером многочисленных орденов, но и поверенным её самых сокровенных тайн, свидетелем радостей и горестей и что преданность его будет такова, что о личной жизни Екатерины не смогут узнать от него ни дворцовые сплетники, ни царица Елизавета, ни сама Тайная канцелярия.

Оттаивая, как в тумане видела Фике, что напротив них разместились Нарышкин и Брюммер и что мать милостиво кивнула в ответ на чей-то угодливый голос: «Ликёрчику-с?.. Сугреву для...»

И, уже почти засыпая, слышала бравые крики снаружи, там, где мела метель и опускались синие сумерки на серые сугробы:

— Драгунство... палаши вон!.. На шенкелях рысью ма-а-арш, марш!..

— Па-а-а-ш-ш-шел!

— Пади!

— Пади-пади!

Конный эскорт умчался с гиканьем вперёд, карета тронулась, а Фике уже не слышала, как храпели кони, не видела, как сверкала сбруя, валились в сугробы встречные путники и торопливо съезжали в сторону повозки, снег назад летел из-под копыт... Навстречу Фике летела Россия, летела её слава и величие, летела её удивительная судьба...

3

Смоленская земля — великий шлях из Москвы в Европу, не раз здесь сталкивались державные интересы России с европейскими — Литвы, Речи Посполитой, Германии, Франции... И где ни копни — чуть ли не под каждым придорожным дубком или вязом найдёшь скелет российского или иноземного воина. Культура русского, белорусского и польского народов, православие и католицизм образовали странную, неповторимую смесь. Здесь крестьянин был то мужиком, то холопом, а владетель — то барином, то паном.

Дом отставного майора Потёмкина мало чем отличался от мужицких избушек подлесного сельца Чижова. Те же почерневшие от времени брёвна, такая же низкая завалинка, присыпанная снегом, те же подслеповатые оконца, правда, остеклённые, а не заделанные бычьим пузырём. Разве что размером дом был побольше, чем у крестьян, да соломенная кровля более аккуратно очёсана, и потому снег на ней лежит ровнёхонько, не то что на мужичьих неопрятных кровлях. Да над гребнем крыши — кирпичная труба, тогда как деревенские избы топятся по-чёрному и дым выходит из них через слепые оконца, прорезанные под стрехами. Ну и конечно же выделяет панскую постройку крыльцо — не то чтобы уж очень высокое и широкое, но всё-таки отделанное резьбой и увитое — в память минувшего Рождества — еловым лапником.

Расположен панский маенток — так на польский манер называют усадьбу Потёмкина — поодаль от деревни, на взлобке, обдуваемом ветрами, и ведёт к нему липовая аллея, да за избой аж до самого леса, саженей эдак на сорок, шевелят на ветру голыми сучьями яблони, кустятся вишняк и сливы, а вдоль усадебной межи аккуратным рядком чернеют колоды ульев.

Двор панский просторнее, чем крестьянский, хотя всё там как у любого зажиточного мужика: прямо к дому примыкает сарай-дровник, за ним хоть и обветшалая, но всё ещё крепкая конюшня, поперёк двора — коровник и свинарник. В дальнем конце островерхая стобка — кладовая, куда засыпается зерно и где хранится мука, в отдельном прирубе — повседневный запас картофеля, набираемый время от времени из копцов в огороде, надёжно укутанных от мороза соломой и присыпанных землёй. Ближе к улице — двухскатной снежной горкой погреб. Вольготно и независимо растопырил у ворот корявые ветви столетний дуб, с одной из которых легкомысленно свесились качели.

Только что приехавший с мельницы хозяин стоял, придерживая коней, и, поигрывая плёткой, наблюдал, как двое мужиков пытаются снять с саней поклажу. Мужики — один пожилой, почти старик, с небритым, изрезанным крупными морщинами лицом и уже слезящимися глазами, другой совсем юноша, тощий и нескладный, — беспомощно скользя лаптями по наезженному снегу и сдвинув на затылок свои холопьи шапки-гречневики, корячились над тугими боками пятипудового мешка. Барин, насмешливо смотревший на своих холопов, отличался от них разве что смазанными дёгтем сапогами, щегольски поблескивавшими на снегу, новенькой шапкой-ушанкой, обтянутой хромом, чисто выбритым подбородком да могучим телосложением. Этим и исчерпывалось внешнее различие пана и холопа.

На самом же деле барин был господином жизни и смерти мужика: мог одарить, выпороть, женить, сдать в солдаты — считай, на всю жизнь, — разорить, сослать. И живота лишить — без суда и следствия. Самодержец российский мог сделать всё то же самое с самим паном, оставив, правда, за ним его дворянскую привилегию — не снимать штанов во время порки, дабы не лишить оного дворянской чести, даже если запарывали при этом насмерть. Высшие чины государства, относясь официальной бумагой или просьбицей к престолу, подписывались: «всенижайший и всеподданнейший раб Вашего Императорского Величества». Говоря по-русски: раб на рабе и рабом погоняет. У царя имелся двор, придворные, дворяне. У дворянина, в свою очередь, тоже был двор, дворовые, дворецкие, дворня, дворники и дворняги — иной раз побольше, чем у царя. Таковы были вольности дворянские в то время. В число особых привилегий входило то, что по достижении шести-восьми лет каждый мальчик-дворянин записывался в военную службу и не имел права оставить её без особого дозволения их императорских величеств до скончания жизни.

— Эх, сошлись чёрт с младенцем — куля не осилят! — наконец не выдержав, топнул ногой хозяин Чижова. — Лявон, ты скинь рукавицы-то, где ж тебе чоп удержать! Голой рукой бери, голой!

— Зябко, батюшка, — выдавил с натугой старый Лявон, ухватив наконец ускользающий мешок. — Сичас мы его, сичас...

Но его помощник с покрасневшим от напряжения лицом, не удержав трясущимися руками угол мешка, упустил его и полетел кубарем в снег.

— Тпру, пся крев! — выругался пан, не без труда удержав коней, и, уже раздражённо посмотрев на мужиков, добавил по-русски: — Работнички, мать вашу волк поял! Только жрать, а что до дела... — Он привязал коней и размашисто направился к саням: — А ну, отойди прочь.

Не спуская с запястья плётку, шляхетный володетель Чижова пан-барин Потёмкин — а это был именно он — легко взял куль под мышку и, присев, велел: — Подымите другой, тож возьму.

Мужики — и откуда сила взялась? — подняли второй куль. Потёмкин легко разогнулся и понёс мешки в стобку, подминая могучими ногами ступени. Старик лукаво взглянул на своего напарника, но, заметив выходящего из двери барина, стянул с головы шапку и, кряхтя, принялся утирать со лба несуществующий пот.

Ох, спинушка, на погоду, видать...

Потёмкин уже без мужицкой помощи сгрёб снова два куля, но Лявон вдруг засуетился:

— Ну-кось, Никишка, подсоби. — Присев, он принял куль на спину и неожиданно легко засеменил вслед барину.

Пока он возвратился, Потёмкин стащил в кладовую ещё два куля.

Лявон перехватил ношу у взбодрившегося было парнишки:

— Погодь, Никишка, погодь, я сам, а то, не ровен час, грызь нападёт опять. Эх, сынок, куда ты такой сгодишься... Отряхни-ка пану одёжку да смотри, чтоб почище.

— Александр Васильевич, государь мой, прошу к обеду, — неожиданно раздался певучий молодой голос.

Все — и барин и мужики — обернулись к крыльцу, на которое неслышно выплыла молодая — лет на двадцать с лишком моложе мужа — хозяйка Дарья Васильевна. Яркая, глазастая, в накинутом на плечи жёлтом, расшитом узором кожушке, она была высокого роста — под стать мужу. Из-под повойника рвались на волю кольца чёрных, как смоль, волос.

Лявон, будто помогая сбить пыль, усердно похлопывал панскую спину рукавицей и приговаривал:

— Ох, и сильны же вы, ваша вельможность, ох, сильны... Как есть осилок, богатырь, стало быть...

Потёмкин, ничего не ответив жене, жмурился, как кот, — любил похвалу превыше всего.

— Пусти, я лучше сам выбью. — Он сдёрнул армяк, колотнул его раз-другой, перебросил через плечо. Налитая мощью красная шея словно столб торчала из ворота холщовой рубашки, от спины поднимался пар. — Поставьте коней и заходите в хату, покормлю уж вас, дармоедов... Эх, размял косточки! — Он, красуясь, развёл руки и выкатил широкую богатырскую грудь — истинный осилок, как называли сказочных героев на Смоленщине.

4

Панская изба по внутреннему своему убранству точно повторяла народную традицию — непокрытый стол, лавки, вытянувшиеся вдоль стен, деревянная, размером чуть ли не в четверть избы высокая кровать с горой подушек и подушечек, огромная же печь с многочисленными отделениями — лежанками, припечками, хованками для соли (чтоб всегда сухонькая была), печурками под сушку варежек и носков (отчего запах сырой овечьей шерсти, перемешанный с запахом лечебных трав, хранившихся тут же, стойко держался в доме круглый год). Но было кое-что и панское — резной буфетец с потемневшими стёклами, небольшой, убранный рушниками и украшенный резьбой иконостас со светящейся лампадкой, подвешенная вдоль стен по-над окнами полица, служившая для хранения мисок, кубков, кринок, меж которых неожиданно затесались запорожская сулея и пара кувшинов восточной чеканки, свидетельствующих о том, что хозяин дома — человек бывалый.

К обеду пан Потёмкин вышел из-за ширмочки, что называется, при полном параде — в мундире, усы навострены пиками. Стоя вдоль лавки, покорно дожидались хозяина домашние — жена, две девчонки лет по семь-восемь, пухлогубые и глазастые, чуть поодаль вошедшие со двора работнички, по правую руку от хозяйского места топтался, поглядывая на стол, крючконосый — точь-в-точь глава семейства, лобастый малыш с казавшейся непомерно большой из-за шапки кудрявых волос головой.

В доме было холодно, поэтому все утеплились — кто шубейкой-кацавейкой, кто вязаной кофтой. Непокрытыми были только головы, да детвора топталась босоножь — в хате обуви не полагалось.

Александр Васильевич Потёмкин встал в центр семейства, важно поклонился в красный угол:

— Возблагодарим Господа нашего за милость, кою явил, дав нам живот и пищу и всякие блага от щедрот своих. — И забубнил быстро и невнятно: — Отче наш, иже еси на набесех...

Все, торопливо крестясь, бормотали слова молитвы, оттого хата наполнилась разноголосьем. Творя крестное знамение, Потёмкин из-под локтя глянул на сына. Тот стоил, глядя на икону исподлобья, не подавая голоса, хотя и шевелил губами.

— Аминь, — возгласил Александр Васильевич и, садясь, опустил ладонь на голову сына, пытаясь ухватить упругую чёрную копну. — Молчишь всё, лентяюка, урод безгласный, приблудина, только и знаешь «хочу», «нет», «дай»...

Тихо и жалобно возразила жена:

— Опять шпыняете. Господь вас накажет за это, Александр Васильевич. Гляньте в зеркало — только усы приделать — полное подобие ваше Гришенька...

— Молчать, дура! — гаркнул привычно Потёмкин. Пригладив такие же непослушные, как у сына, только седые волосы, оглядел стол и удовлетворённо провёл ладонью по усам — слава Богу, есть хлеб и есть к хлебу: посреди стола исходила паром большая миска с борщом, высилась горячая гора картошки, грудка солёных огурцов, из малой мисочки выглядывали слепые головы селёдки — еда, как и положено, постная. Вот уж наступит велик день... Впрочем, для хозяина сделано исключение: прямо перед ним громоздится на блюде добрый кус ветчины — грех не столь уж большой, авось до смерти отмолится.

Домочадцы сидели молча, ожидая разрешения к началу трапезы. Александр Васильевич неспешно взялся за нож, потянул к себе круглую буханку хлеба с блестящей коркой и вдруг замер. Недобро блеснув глазами, отложил нож в сторону, поднялся.

— Арапник!

Дарья Васильевна взметнулась над лавкой, торопливо пробежала глазами по столу: в чём недогляд?

— Ар-рапник!!! — уже не своим голосом взревел Потёмкин.

Жена тоненько завыла и пошла к двери за ремённой плетью, тугое плетёное тело которой змеилось вдоль наличника. Взяв орудие пытки, женщина вернулась к столу, продолжая еле слышно голосить. Спросила жалобно и тихо:

— За что, сударь мой?..

Он, ни слова не говоря, вытянул жену плёткой вдоль спины. Она смолчала: ещё удар — заголосили девчонки. Третий удар был хлёстким, с подтягом. Она вскрикнула и, прервав плач, повторила:

— За что, сударь, за что?

Дочери ревели вовсю. Отсчитав пять ударов, Потёмкин протянул плётку жене:

— Целуй. В другой раз десять влеплю, да погорячей.

— За что, Александр Васильевич?

— Графинчик где и... салфет? Я что, не хозяин в доме?!

— Так ведь пост великий, сударь мой.

— Кому Великий пост, а кому и Масленица... Подать сейчас же! А без салфета я что, по-твоему, как мужик, буду горстью утираться?!

Жена метнулась к буфету. Садясь, Потёмкин машинально глянул перед собой и зашёлся в ярости — куска ветчины, который так аппетитно выглядел, на столе не было. Не было на месте и сына, а край буханки — будто истерзан.

— Гринька!!! — крик заставил домашних зажмуриться от ужаса. — Гриц!! Немтырь чёртов, утроба ненаедная!

Громко стукнула дверь в сенях, под окном прошелестели торопливые шаги. Майор, путаясь в ногах от бессильной злости, бросился к двери, сорвал плётку и как был, в мундире, без шапки, метнулся во двор. Там быстро и ловко, будто обезьяна, взбирался на дуб Гришка.

— А ну слазь, немтура проклятая, выблядок! — заметался под могучим деревом Потёмкин-старший. — Слазь, кому говорю!

Гришка, не обращая на отца никакого внимания, устроился поудобнее на широкой ветке и, вытащив из-за пазухи ветчину и кусок хлеба, начал быстро и сосредоточенно жевать.

— Запорю стервеца... — доносилось снизу, — шкуру спущу... Вот сейчас дробины принесу и достану тебя, сучонка...

Гришка опасливо посмотрел вниз и полез выше, голые ноги его краснели, как лапы у аиста.

— Думаешь, не достану? — надрывался отец, потом вдруг сменил тон: — Слазь, ну, слазь, Гришенька, околеешь на ветру... Ишь, стервец, слышит всё, понимает, только, вишь, разговаривать не желает... — Снова свирепея, гаркнул: — Слазь, стервец, кому сказано!

И вдруг сверху донёсся отчётливо и внятно мальчишеский басок:

— И когда ты уймёшься, кобелина сивый? Совсем извёл ревностью жёнку, неча было молодую брать...

Изумлённый Потёмкин, будто боясь спугнуть наитие, зашептал:

— Слышь, мать, слышь? А, подлец этакий, а я-то думал, уродина какая, уже за доктором собрался, а он, вишь, всё знает, всё болтает.

— Шпыняет её, шпыняет, — ворчат Гришка, сидя на ветке, — а сам половину девок на деревне обрюхатил.

— Дарья, слышишь?

— Да уж слышу, слышу, лучше бы мне уши позакладывало... Такой позор от дитяти...

— Всё с твоего голоса, с твоего наговора!..

— Жрать здоровы, — неслось с дуба, — а работать так вас нету, волк твою мать поял! Хочешь кусочек ветчины?

— А сквернословить от кого научился, не от тебя ли? — сквиталась подбежавшая Дарья Васильевна. — Яблочко от яблоньки, видать, далеко не укатится...

А Гришка вдруг запел голосом чистым и звонким, со слезой, как поют старцы на ярмарках:

— Хо-о-дил я, бродил по чужо-о-й стороне, все страсти невмолчно кипе-е-ели...

Александр Васильевич оторопело замер, по щеке скатилась слеза.

— Ах ты, шибеник, паршивец, сукин сын... Это ж какой голосок ангельский... Ну, теперь держись у меня — в ученье зазорного, в ученье... Гришечка, сыночек, спускайся ко мне, цукерочку дам... заедку царскую...

Но Гришка, устроившись поудобнее, подобрал голые пятки под зад и, охватив руками шершавое тело дуба, глядя на золотую полоску вечерней зари, полыхавшую огнём, самозабвенно пел.

5

— А теперь, майн либер Питер, давайте совершим путешествие из Петербурга в столицу древней Римской империи... — Учитель, тощий немец в чёрном парике с буклями, чёрном же фраке и серых панталонах, расхаживавший по классу, остановился, скрипнув башмаками, и поправил очки. Потом, искоса и быстро взглянув на наследника, продолжал: — Мы не будем двигаться по дороге, а отправимся в путь на волшебном фаэтоне, который способен преодолевать реки, горы, леса и болота как бы... — немец сделал неопределённое движение рукой, — по воздуху.

У Румбера, стоявшего возле двери и исполнявшего обязанности дядьки, — верзилы в форме драгунского офицера, удивлённо полезли вверх брови, отчего его устрашающая поза — сложенные на груди руки и расставленные циркулем ноги — приобрела совсем другое значение. Лишь ведро с прутьями для порки, находившееся возле ног, напоминало о его нелёгкой профессии.

Учитель наклонился, смахнул с серого чулка невидимую пылинку и, выпрямившись, теперь уже в упор уставился на своего ученика:

— Прошу, ваше императорское высочество, назвать, через какие реки, горы и государства понесёт нас сей чудный экипаж, как зовутся столицы тех государств и народы, населяющие их. — И добавил с некоторой тоской в голосе: — Прошу вас подумать и соблаговолить показать их на ландкарте.

Пётр, вялой рукой взявши указку, подошёл к бронзовому глобусу, крутанул его, задумчиво глядя на мелькание линий и бликов. Слегка оживившись, крутанул ещё. Замер, уставясь в мятущееся золотое пятно и слегка покачиваясь с пятки на носок и обратно.

— Герр Питер, к карте... — совсем безнадёжно вякнул немец.

Скользнув тусклым взором по испещрённому линиями и цветными пятнами полотну карты, висевшему на стене рядом с многочисленными гравюрами и картинами (преимущественно батальной тематики), наследник престола российского уставился в высокое окно. Двое солдат расчищали лопатами снежную заметь, третий подгонял остатки снега метлой, шаркая по мостовой. Взмах налево, взмах направо, взмах туда, взмах сюда, налево... направо... туда... сюда...

...Сын дщери Петра Великого и герцога Голштинского, его высочество великий князь Пётр Фёдорович, наследник русского престола, рано стал сиротой и воспитывался под сенью прусского двора Фридриха II в резиденции епископа Эйтинского. Воспитателями Карла Петра Ульриха, герцога Голштинского (так его тогда называли) были камергер Брюммер, ловкий и умный царедворец, исполнявший впоследствии обязанности посла при сватовстве принцессы Фике, и драгунский офицер Румбер. И тот и другой остались при наследнике и в России.

Прусскому духу, известному всей Европе и привитому с таким старанием наставниками, остался верен русский наследник и после приезда в Россию, и после принятия православной веры. Любимой игрой Петра была игра в солдатики — оловянные, деревянные, картонные, крахмальные. Даже после восшествия его на престол для игр в солдатики был отведён специальный покой, в котором на узких столах выстраивалось игрушечное войско, оснащённое специальными устройствами для воспроизведения стрельбы.

Уже давно подмечено, что династические браки нередко оставляли после себя отпрысков, мягко говоря, неполноценных. То ли сказывалось многократное кровосмешение, то ли природа отдыхала на детях творцов истории, но факт остаётся фактом — Карл Пётр Ульрих, ставший после крещения Петром Фёдоровичем, был, как говаривал о своём воспитаннике камергер, а теперь гофмаршал великокняжеского двора Брюммер, «немношко идиот». В периоды особого расположения он нежно говорил своему подопечному, обладавшему недюжинным упрямством: «Я вас так велю сечь, что собаки вашу кровь лизать будут. Я был бы рад, если бы вы подохли сейчас же». На что принц, испытывавший к наставнику подобные же чувства, неизменно отвечал: «Если ты ещё раз посмеешь меня ударить, я проколю тебя шпагой». Но на этом заявлении и заканчивалось его сходство с сильными мира сего, ибо наследник отличался не только тщедушием и малым ростом, но и незрелым умом, совершенствование которого остановилось в детстве на уровне удовлетворения инстинктов и примитивного общения с людьми. Тем не менее это не мешало ему пить неумеренно вино, в особенности пиво, и безудержно табачничать, что усугубляло его неспособность к воспроизводству рода.

— Ваше высочество, я вынужден отметить, что сегодня вы неудовлетворительно отнеслись к своим обязанностям, о чём, согласно инструкции, обязан донести её императорскому величеству и подвергнуть вас наказанию. — Пётр пожал узкими плечами, выражая полное безразличие, но учитель продолжал нотацию с раздражающей настойчивостью: — Вам предстоит быть русским царём, вы должны хорошо изучить торговые пути и державные границы, а также обладать способностью вести войска, добывая славу на ниве войны. Для этого вы должны отменно знать все сухопутные, морские и водные пути. Но, пренебрегая высокими государственными обязанностями, вы, Ваше Величество...

— Иди вон, — хрипло выдавил Пётр.

Учитель побагровел и открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но ударили куранты, и Румбер возгласил:

— Урок окончен. — И, придавив тяжёлой ладонью тощее плечо принца, собиравшегося уйти, добавил равнодушно: — Герр Питер, извольте к экзекуции.

Не глядя на него и не говоря ни слова, будущий русский царь шагнул к скамье и спустил штаны.

Дядька Румбер пропустил через горсть пучок прутьев, вымоченных в воде, брезгливо отряхнул ладонь и, размахнувшись, начал отсчёт:

— Айн... цвай... драй...

Питер, опершись подбородком на сложенные кисти рук, снова уставился в окно. Завораживающие движения солдата, метущего дорожку: туда-сюда, туда-сюда — под свист прутьев сзади:

— Фюнф... зекс... зибен... ахт... нойн... цен!

Натянув штаны и с помощью дядьки оправив кафтанчик, благополучно выпоротое высочество неожиданно бодро направилось в игровую комнату, где на длинных столиках выстроились в ожидании оловянные солдатики. Наследник быстро прикрыл дверь перед самым носом Румбера и, подойдя к столу, с удовольствием осмотрел своих любимцев. Они стояли перед ним навытяжку, выкатив оловянные глаза, навострив свои оловянные уши, стараясь не пропустить ни одного приказа своего господина. Пётр улыбнулся и, чувствуя приятное замирание сердца, ласково пробежался пальцами по стройным рядам.

— Начинаем перестроение боевых порядков, — ворковал он. — Айн, цвай, драй... Айн, цвай, драй... — И, подражая звуку боевых барабанов, надувая щёки, забубнил: — Пум-пу-рум-пум-пум-пум-пум... Пум-пуру-пум... Пум-пурум-пум-пум...

Дверь, ведущая в комнату прислуги, тихонько отворилась. Пётр быстро и удовлетворённо глянул на угодливую рябую физиономию лакея, державшего в руках блестящий серебряный подносик. Призывно сверкнула бутыль, попав в лучик света. Пётр поднял бокал с тяжело колыхавшейся золотистой жидкостью и выпил не отрываясь.

Дёрнув кадыком, только что не охнув от чужого удовольствия, лакей расплылся в улыбке:

— Ещё?

Пётр, молча кивнув, подождал, пока наполнится бокал, залпом опорожнил его и вытер губы тыльной стороной ладони.

— Поставь и приготовь трубку.

Лакей бесшумно испарился.

А великий князь снова засуетился возле столов, дёргая за ручки механизма. Комната наполнилась грохотом выстрелов и запахом пороха. С каждым новым выстрелом глаза Петра загорались бесовским огнём, а на губах играла сладострастная улыбка.

— Эрсте плутонг... Файер!.. Цвейте плутонг... ахтунг... Файер!! — Он прыгал от столика к столику, размахивая руками, приседая и надувая щёки. — Файер!.. Пум-пуру-пум... Бум! Бум!! Бум-м-м!!!

— Ваше высочество... — вкрадчивый голос прозвучал над самым ухом.

— Что? Кто? — Пётр подпрыгнул от неожиданности.

За спиной стоял Румбер.

— Ваше высочество, депеша из Москвы от их величества императрицы... Требуют вас к себе. — И пояснил, стараясь придать голосу некоторую интимность, растягивая в улыбке непослушные губы: — Прибывает невеста ваша.

Наследник нахмурился, рука его потянулась к стоящей у стола трости.

— Полковник Румбер, вы почему вошли, не постучавшись? — угрожающе проговорил он, приподнимая трость.

— Ваше высочество...

— «Ваше императорское высочество»! Вы, герр полковник, с детства учили меня, что, входя в покой к кому-то, следует стучаться!

— Герр Питер...

— «Герр Питер» в классной комнате! — Голос наследника сорвался на визг. — А на службе я есть великий князь Российской империи! — И неожиданно спокойно закончил: — Вы допустили нарушение дисциплины, полковник Румбер, плохо исполняете свой долг, так что извольте к зкзекуции.

Секунду помешкав, дядька вздохнул:

— Орднунг ист орднунг, — и подставил спину.

Стараясь извлечь максимум удовольствия от каждого удара тростью, Пётр удовлетворённо отсчитывал:

— Айн... цвай... драй...

6

В Анненгофском дворце ждали парадного выхода императрицы. Цветистая толпа придворных заполнила парадную залу. Всё пестрело, переливалось, двигалось: туалеты дам со множеством воланов, фижм, лент, бантов на пышных юбках самых разнообразных цветов — от нежных, благородных пастельных до ярких, режущих глаз, старающихся перекричать друг друга. Нарядам вторило разноцветье париков — белых, голубых, серебристых, отливающих золотом, обильно украшенных драгоценными каменьями, цветами, выложенных затейливыми скульптурами. Зелёные и коричневые кафтаны военных поблескивали многочисленными золотыми шнурами, позументом, пуговицами, застёжками. Бряцание шпор, шорох одежды, приглушённое гудение голосов. Всё слегка двигалось в ожидании царицы, покачивались перья в причёсках и на шляпах, краснели в толпе манжеты и воротники, ослепляли белизной перчатки, сорочки с кружевной отделкой, гладкие панталоны и пенные жабо, переливались всеми цветами радуги парчовые камзолы, золочёные перевязи, ослепляли драгоценные россыпи — бриллиантовые, рубиновые, сапфировые и изумрудные — на причёсках, пальцах, шеях... Двор русской императрицы Елизаветы Петровны стремился по пышности превзойти все дворы Европы. Дщерь Петрова, получив долгожданную власть, стремилась вытравить из памяти домостроевские нравы, нарушенные Петром, но вернувшиеся в царский быт после его смерти. Дворцовая жизнь времён Елизаветы была непрерывной чередой позорищ — так называли тогда балы, маскарады и театральные представления.

Елизавета — было ей в описываемую пору 35 лет, — цветущая, пышнотелая, но на удивление статная красавица, вышла из покоев в сопровождении свиты и, милостиво кивая на обе стороны, прошла сквозь строй придворных. Ей кланялись, её взгляда искали.

Увидев невесту, доставленную наконец в Москву, царица остановилась. Шедший рядом с ней фаворит и тайно венчанный муж Алексей Григорьевич Разумовский, склонив тучное тело, спросил вполголоса:

— Что,Лизонька?..

Решительно протянув ему знаки власти — скипетр и державу, императрица приказала:

— Передай, чтоб на место поклали. Приём на сегодня окончен. — После чего бесцеремонно и придирчиво с ног до головы осмотрела немецкую принцессу.

Тоненькая и хрупкая, совершенно потерявшаяся в складках и бантах платья, та стояла ни жива ни мертва, видя только возвышающуюся над ней мощную и ослепительную русскую красавицу, — книксены получались как бы сами собой. Зато уж матушка её ни капельки не робела — моталась в поклонах направо и налево, одаряла всех высокомерной улыбкой, стремясь обратить на себя внимание, — короче, вела себя так, будто вся эта пышная церемония была затеяна ради неё, а не дочери, этой нескладёхи и замухрышки.

Когда приблизилась императрица, герцогиня попыталась первой приложиться к её руке, но Елизавета, глядя сквозь неё — а это она умела делать великолепно, — протянула ладони к юной принцессе и вовсе не по этикету расцеловала в обе щеки, прижав к себе шатнувшееся навстречу худенькое девичье тело. Привыкшая к тому, что царицыны слова всегда к месту и непререкаемы, заговорила властно, обращаясь только к невесте:

— Здравствуй, здравствуй, милая. Эк, худющая-то какая, неужто братец Фридрих на сухарях и воде тебя вскармливал, готовя к свадьбе? Считай, месяц в России, а всё не отъешься. Здоровье-то поправилось? Говорят, жар был?.. Да ничего, русский воздух здоровый, почаще на воле бывай, всю хворь повыморозит... — И вдруг спросила, сощурившись: — Не обижают тебя?..

— Йа, йа, данке шён, данке шён...

Принцесса ни слова не поняла из того, что говорила ей императрица, и совершенно не представляла, как себя держать. Она непрестанно кланялась, беспомощно озиралась, стесняясь этой беспомощности, но видела вокруг только доброжелательные улыбки и ответные поклоны — вышколенный двор сразу сделал нужные выводы из царицыных поцелуев.

Елизавета положила полную руку на плечи Фике, успокоила, снисходительно улыбаясь:

— Да не дёргайся ты, будто пятки поджаривают! Знаю, не смыслишь по-нашему и не разумеешь слов моих, да знаю и ретивость твою в постижении русской речи, доносят, что и ночами долбишь слова... — Она ласково посмотрела на Фике. — Похвально, милая, значит, хочешь быть любезной нам и нашему народу, понимаешь, что не на день, а навек к нам приехала... А то ведь иные и на Руси урождённые языком предков брезгуют и по-российски ни в пень колоду...

— Йа, йа, — согласно закивала принцесса, — пень-колота...

Елизавета рассмеялась от души, а мамаша невесты решила, что самый момент и ей проявить себя. Оттерев дочку локтем, залебезила:

— О, йа, йа!.. Аллее ист гут, шене, шене гут...

Императрица смерила её ледяным взглядом.

— А ты, сударыня, гостья наша дорогая, вперёд особо не лезь, не тебя сватают, то и ножками не дрыгай... Э, погоди, погоди, а что это камешки в твоих ушах будто знакомые? Я, помнится, не тебе их посылала. Шустрая ты, мать, эка шустрая! Алексей Григорьевич, — обратилась она к Разумовскому, — непристойно матери невесты царской быть при ней вроде бы в приживалках. Найдите герцогине какой-нито замок, домишко поприличней, где б она могла сама себе хозяйкой быть, а нянек да мамок своих принцессе дадим! — Снова повернулась к Фике с лучезарной улыбкой: — Вытолкнул вас братец Фридрих, ровно нищих, ну да он известный скопидом — кость огложет и всё смотрит, выкинуть или на завтра оставить. Не горюй, — ласково дотронулась до подбородка принцессы. — Россия всех оденет, накормит и одарит... Как думаешь, пойдут к глазкам твоим эти камушки? — Она вытащила из своего уха серёжку изумрудную и вдела в невестино. — Ишь как личико заиграло! Бери и вторую... Да и грудку бы чем прикрыть, а то худовата, мослы наружу... — Сняв колье, Елизавета нацепила его на тоненькую шейку вконец оробевшей девочки. — Теперь лучше глядишься... — Снова недобрый взгляд в сторону герцогини. — Только ты уж, герцогинюшка, смотри, чтоб я на тебе дарёного не заметила, — вырву с ушами... А ты, Фике, ступай, учись жить своим домом, поправляйся. Придёт пора, смотрины тебе сделаем по всей форме и закону, праздник устроим. Дадим дыму, что чертям станет тошно! А? Дадим дыму?

Быстро сообразив, что её патриотическое рвение в изучении русского языка нравится, умница Фике лукаво улыбнулась и поддакнула:

— Йа, йа... Татим тыму... данке шён.

Елизавета вовсе растрогалась, обняла немочку, поцеловала:

— Люба ты мне... Молодец девка! Эй, кто-нибудь, покажите её высочеству покои! Те, что поближе к моим...

Принцесса, непрерывно кланяясь, попятилась. Герцогиня двинулась было следом, но её довольно решительно отрезала от дочери ливрейная стена.

А где-то в толпе качнулись друг к другу два парика — белый и золотистый:

— Ещё не помолвлены, а уже высочество... Не по закону, а?

— «По закону»... А величеством Лизка стала по закону?

— Тсс... Языка лишишься.

— Это верно, это у нас быстро. Вон Лопухина... болтнула — и язычка нет.

— Так ты ж не скажешь, как она: что красивее царицы.

— Шш...

И парики разошлись, растворились в тёмных углах...

7

Церковь, в которую ходили чижовские крестьяне, стоила на невысокой горушке над речкой Чижовкой. Была она незатейлива по строению, имела голубые маковки с золотыми крестами, беленькая, что невеста в день свадьбы. За ней поднимались купы кладбищенских деревьев, к главному ходу вела присыпанная песком и обсаженная цветами дорожка, по периметру ограды рос густой кустарник.

Гришка по извечной ребячьей привычке не через открытую калитку, а, цепляясь за штакетины, перелез забор, продрался сквозь кусты и, став возле паперти, прислушался.

Из-за приоткрытой двери доносилось пение. Над согласным хором вдруг взвился тоненький, удивительной чистоты голосок. И сразу из тьмы церковных сеней послышался раздражённый баритон Потёмкина-старшего:

— Нет-нет, не так, Анеля... Ты прислушайся: ля-я-я...

Гришка тенью скользнул внутрь и, пригнувшись, словно от этого его было не так видно в пустой церкви, прошёл в дальний от алтаря угол.

Рядом с небольшим иконостасом на возвышении, ограждённом фигурными перильцами, сгрудился небольшой хор — несколько женщин и девушек. Все прибраны по-праздничному — в расшитых орнаментом белых кофтах, полосатых, клетчатых или однотонных домотканых юбках с кокетливыми фартучками.

Солнечные лучи, падавшие тугим снопом из верхнего, купольного, окна на хор и прихватывающие часть тронутого кое-где позолотой орнамента, придавали этой мирной картине какой-то таинственный, недоступный человеческому пониманию, фантастический смысл. Даже отец, подивился Гришка, стоявший перед хором и управлявший пением, был непривычно умиротворён и красив. А он и в самом деле выглядел празднично: усы вразлёт, глаза сверкают, руки раскинуты, словно крылья. Свет, падающий со спины и сверху, одел его будто серебряным панцирем.

— Ещё раз. Начали!.. — Александр Васильевич взмахнул руками, и хор запел нечто сладостное и печальное.

Слов Гришка не понимал и не разбирал, он только, склонив к плечу голову с тугой шапкой кудрей и чуть прикрыв глаза, слушал музыку голосов.

— Анеля... — шёпотом позвал отец.

И над хором поднялся истинно ангельский голос, завлёкший Гришку в церковь. Он поднял веки и замер, поражённый видением: невысокая и тоненькая, как свечечка, девчонка в белом платье, выступив на полшага вперёд, сложив молитвенно ладони перед грудью и воздев к небу синие глаза, выводила затейливую сложную мелодию без слов. Может быть, показалось Гришке, что на глазах Анели блеснули слёзы? Уложенные венчиком белые, как лён, косы серебрились в солнечных лучах, создавая сияние вокруг её головы. Взгляд Грица вдруг перекинулся на икону Божьей Матери, вставленную в центр иконостаса, затем опять на лицо Анели — они были схожи! Выше Богоматери в золочёном окладе помещался суровый лик Бога Отца, поднявшего персты для благословения, но Гришке показалось, что Господь грозит: нишкни, мол, — и он испуганно сжался.

— Молодец, молодец, девонька, — размягчённо проговорил отец.

Он ли? Такого голоса у батюшки Гришка никогда не слышал.

Девчата возбуждённо загомонили.

— Тихо! — гаркнул отец, и это уж был точно он. — Ну-ка, ещё раз: ля-я-я...

Он умолк, но в церкви слышалось как эхо: ля-я-я...

Гришка, забывшись в очаровании, не заметил, как стал вторить отцу, голос попал в лад и был свободен и звонок. Отец недоумённо прислушался, потом обернулся:

— Гриц, это ты подпеваешь? Пришёл-таки? Молодец, поди сюда, сюда — рядышком к Анельке. — Потёмкин-старший положил ладонь на Гришкины упрямые кудри, тот покосился с опаской: не рванёт ли за ухо? — но отец приказал: — Ближе, ещё ближе к ней, я должен услышать полное согласие.

Анеля решительно притянула Гришку к своему боку. Малец он был рослый и оказался чуть ли не вровень с девушкой. Коснувшись нечаянно плечом высокой груди, отшатнулся, но она ласково провела ладошкой по его затылку, плечам, спине, привлекла к себе, шепнула:

— Не робей, за мной иди...

— Начали!.. — Хор запел. — Анеля, пора, — вполголоса сказал отец, но посмотрел не на неё, а на Грица и кивнул ему.

Гришка подладился к Анелиному голосу и шёл в лад с ней, свободно и радостно, но, когда она взобралась на немыслимо высокую ноту, сорвался, дал петуха.

Хористки засмеялись. Гриц, вспыхнув от стыда, метнулся через барьер, дал стрекача к дверям.

— Гриц, стой!.. А вы, курвы, чего ржёте?.. Тихо!

А Гришка уже был на кладбище, в дальнем углу его, где сплелись в непроходимые кущи заросли вишняка, малины, шиповника, а на полянках-проплешинах сбились в тугой ковёр травы и цветы. Он подобрался к самому крутояру, спускавшемуся к речке, откуда хорошо был виден противоположный низкий берег её, просторный луг, ленты деревьев, которые следовали извивам речки, разрезали луговые просторы и растворялись в голубени неба у горизонта. Чуткое ухо мальчишки уловило стрекот кузнечиков, гуденье пчёл, шорох трав, а над всем этим плыла печальная и сладостная мелодия, нежный и беспомощный Анелин голосок...

— Нехорошо это, барин, не можно...

Гриц встрепенулся от дрёмы при звуках голосов, донёсшихся из зарослей.

— Анелька, я разум теряю, как на тебя смотрю и голос твой ангельский слышу... Ангелочек ты мой...

— Стыдно это... не можно, паночку, не можно...

— Не пан я, я раб твой...

— Ой, что вы, что вы...

— Жёнку в монастырь, моя будешь навек... — Голос отца стал сиплым и прерывистым.

— Барин, паночек миленький, — не то просилась, не то ласкала Анеля.

— Ну, милая, ну, дороженькая...

— Паночку...

Гришка бесшумно пробрался сквозь кусты. Отец и Анеля возились на траве, ноги девушки были бесстыдно заголены, руки сплелись вокруг батькиной шеи. Тот со стоном откинул голову и встретил Гришкин взгляд. Прохрипел, не разжимая губ:

— Уйди... уйди... — и продолжал вершить начатое.

Гришка откатился назад и закувыркался по склону горы.

Кружились небо и земля, темнело в глазах, а в ушах всё звенел и звенел ангельский голос, пел сладко и печально женский хор. Слёзы бежали по Гришкиным щекам, оставляя мокрые следы.

8

— Гриц, Гришенька! — металась по двору мать, вторя крикам ласточек, расчёркивающих воздух над усадьбой. — Гриня, Гриц, где ты?.. Беги скорее в хату, татка помирает... Гриц!..

На возу, стоящем посреди двора, зашевелилось сено, из-под него выбрался Гришка. Был он всклокочен и хмур. Нехотя зашагал к крыльцу, ворча:

— Чёрт его не возьмёт... — но, услышав дружный рёв сестёр, кинулся бегом.

В доме всё было кверху дном, на полу валялись черепки битой посуды, раскиданы подушки, оборваны занавески на окне, перевёрнута скамья — отец побуянил как следует. На столе стояли две четвертные бутылки, одна наполовину порожняя.

Отец, посиневший, со страшно выпученными глазами, лежал на полу, всё ещё сжимая в правой руке арапник, но не тот, что всегда висел в хате для острастки, а охотничий, волчачий, с пулей, заплетённой в кончик. Левая рука и нога его мелко бились. «Будто карась на траве», — отстранённо подумал Гришка. Голова отца лежала тяжело, камнем, на чисто вымытом полу, из угла рта шла пена. Отец невнятно бормотал:

— Его призри... головастый... Гришку, Гришу... девки замуж... Гриш... Гри... смотри... Ты... ты... с того света до... кур... — Речь его становилась всё бессвязней.

Мать, вошедшая следом за Грицем, не плакала. Она отирала тряпицей рот и тоскливо посматривала в окно.

— Не идёт батюшка Василий... Неуж без покаяния отойдёт хозяин наш? — Посмотрела на мужа: — Ишь ты... В последнюю минуту всё шпыняет безвинно... Гриц, к ручке подойди. Вишь, всё о тебе...

Но Гришка стоял в отдалении, неприязненно глядя на умирающего. Девчонки, чуть слышно поскуливая, пугливо жались друг к дружке.

Мать, повнимательнее вглядевшись в лицо хозяина, позвала детей:

— А идя все разом подтянем батьку к кровати.

Только тогда Гришка подошёл к отцу. Вчетвером они подтянули его к кровати, но взвалить наверх не сумели, помогли подоспевшие Лявон и Никишка. Сделав своё, торопливо крестясь и оглядываясь, мужики выскочили из хаты. Только тогда появился высокий и тощий, с неопрятной рыжеватой косичкой приходский священник. Глянув на Потёмкина, деловито спросил:

— Опился?

— От злости жила лопнула, — тихо отозвалась мать и, всхлипнув, добавила: — Пришёл откуда-сь распалённый, нажрался самогонки и почал меня увечить. Пока охаживал малой плёткой, я терпела, а как взялся за волчий арапник, поняла: конец мне будет. Отпихнула его от себя, он кувырнулся через лавку, вскочил и снова ко мне, а я за ухват да и притиснула его шею к стене... Уж он бился-бился, изругал последними словами, а вырваться не смог... Где б мне его удержать, коли догадался бы кинуть арапник да руками за ухват... А потом пятнами пошёл да обвис, поехал по стене...

Она рассказывала это спокойно и неторопливо, как рассказывают историю, слышанную от других, а отец Василий столь же неторопливо облачался, вытаскивал из узла крест, облатки, Библию. Подошёл к Потёмкину, позвал:

— Александр Васильевич, слышишь меня? — Тот молчал, уставя вытаращенные глаза в потолок. — Александр Васильевич, сын мой, отзовись... — Склонился над умирающим. — Не примет уж дары святые, отходит. Многогрешен был и отходит без покаяния. Ну да Бог тебе судья.

Сунув к губам Потёмкина крест, священник прошептал молитву, перекрестился сам, положил несколько крестов на покойного уже Потёмкина и принялся складывать в узелок свои причиндалы. Молча, не глядя, сунул в карман золотую монету, поданную хозяйкой, снова взглянул на умершего, посоветовал:

— Ты ему пятаки на глаза поклади, а то закостенеет, потом не сладишь, будет пучиться.

9

Елизавета проснулась от переклички петухов. Сладко полежала, прикрыв веки, улыбнулась и откинула руку влево, обшаривая кровать. Там было только скомканное одеяло. Царица открыла глаза. Сквозь кисею полога мигал красноватый огонёк лампады, чуть ниже плясали, отражаясь в зеркалах, язычки свечей.

Елизавета, высунув из-под пуховика ногу, пошарила рядом с кроватью. Удовлетворённо улыбнулась: любимый её камердинер старичок Василий Иванович Чулков был на месте — на коврике, брошенном на полу у изножья.

— Василий Иванович, рыцарь мой верный, ау, Царство Небесное проспишь.

Над кроватью возникла плешивая голова с хохолком надо лбом.

— Что ты, сударушка, что ты, лебёдушка моя, и на минуту глаз не сомкнул! Коли я спать стану, кто тебя обережёт? — Старик встал, оправил мундирчик, пригладил волосы.

— Так уж и не спал! А парик, паричок-то потерял, стало быть?

— Не потерял, сударушка, а снял, — поправил повелительницу камердинер, — да заместо подушки и сунул.

— Неуж мы так обедняли, что и подушки тебе не сыскать?

— Хватает добра этого, да вить вечор я удалился, когда граф Алексей Григорьевич пришли, а потом, возвратимшись, гляжу, а подушки все до единой твои мурлыки обсели, думаю: возьмусь прогонять, а они ор подымут да твою милость потревожат... А ты, лебёдушка, так уж сладко спала, умаялась, видать.

— Да уж... Дали дыму вчерась. Я, батюшка мой, и в кровать как запрыгнула — не помню. Верно, а?

Василий Иванович политес и галантность понимал и потому замахал руками, успокаивая:

— Полно, сударушка, на себя поклёп возводить, светлая, как слёзка, явилась... Только вот камеристок разогнала, уж я тебя расшнуровывал да распаковывал, все эти крючочки да пуговицы расцеплял... Всё бы ничего, да моими ли пальцами... Брысь, брысь, мурлыки, чтоб вас... — Старик за разговором не бездельничал, собирал раскиданные «сударушкой» вещи, сгонял кошек, которых действительно было не счесть, ставил на место опрокинутые безделушки.

Елизавета села в постели, потрясла головой, потянулась.

— И всё-то ты врёшь да приукрашиваешь, — сквозь зевок добродушно сказала она. — А что, Алексей Григорьевич, он сразу... — разом переменив мысль, закончила: — Как он с постели встаёт, чтоб не с левой ноги?

У Чулкова и на это был ответ:

— Это у него просто: допрежь чем встать, нырнёт головой к ножкам твоим, и вот готово — где было лево, стало право. Елизавета расхохоталась:

— А ты, батюшка, никак подсматриваешь за нами?

— Не подсматриваю, а бдю, чтоб порядок был. Коль бы не я, то гляди, лебёдушка, давно бы тебе шейку свернули, а мне твоя голова дороже моей... Ты ведь сызмальства оторва, а этих котов, которые по спальням лазят, считай — не сосчитаешь... Да ты вставай-ка, шестой уж час, а ты в семь дохтуров да невесту Князеву звала... На, капотец накинь, а то сквозняки гуляют. Я льду принёс, лицо растереть, чтоб свежей было... Кофей попьёшь или, может быть, кваску сперва? Я припас...

— А портрет невесты, доставленный из Берлина, велел привезти?

— Как приказано... Да ты, чай, его уж не один раз видела, и дохтура невесту удостоверили, ещё как приехала...

— То было то, а я хочу, чтоб до обручения по всей форме... А ну как братец Фридрих к русскому двору товар поставил бракованный? Да и при дворе уж сколько она, а тут котов — сам рассказывал...

Елизавета с прытью, неожиданной для её мощного тела, вскочила на ноги — крякнули доски рассохшегося пола, — сунула руки в рукавчики подставленного капота, чмокнула звонко Василия Ивановича в лоб и приказала:

— Дед, квас, кофей, да чтоб четверть фунта на чашку. И парик натяни. Зайдут, а кавалер первейший — срамота одна...

10

В приёмной, куда вышла Елизавета, уже толклись придворные, меж ними была и невеста принцева. Дамы заколыхали юбками, приседая в полупоклонах, мужчины принялись щёлкать каблуками да кивать, тряся буклями париков. Императрица милостиво склонила голову и провозгласила:

— Сегодня править не стану. Всем покинуть залу, останутся лишь те, кои были вчера назначены.

Поскольку дважды матушка-императрица не повторяла сказанного, залу очистили в мгновение ока.

Елизавета придержала графа Разумовского:

— Алексей Григорьевич, задержись, хочу, чтоб мужским глазом на естество невестушки глянул, какова она на твой вкус.

— Та што там, баба — воно и есть баба, на неё дивиться треба, як солнце село, а месяц ещё не взошёл... Я, серденько моё, больше в волах да овечках разбираюсь. — Разумовский доверительно склонился к царице, чуть качнув дородным телом, и говорил он так же лениво и доверительно.

— Ну-ну, божилась лиса, что курей не крала, с чего бы то вся морда в перьях?

— Оно, конечно, если бы на смак попробовать... Бачишь, я ка гарненька да ладненька, серденько моё... — Граф лукаво взблеснул глазом.

— А место губернатора в Тобольске на смак попробовать не хочешь? — добродушно парировала Елизавета. — Там, сказывают, серденько быстро остывает... — Императрица подошла к невесте: — Как себя чувствуешь, милочка, всё ли хорошо?

— О, всё зер гут... То есть, исвините, всё корошо.

Елизавета разулыбалась, чмокнула девчонку в лоб.

— О, да ты время понапрасну не теряешь, скоро совсем ладно заговоришь по-русски.

— Блакодарью, Ваше Величество, — присела в книксене Фике.

— Да ты не приседай за каждым разом, — ласково улыбнулась императрица и, оборотись к Чулкову, приказала: — Зови медикусов... Сейчас, голубушка, ты разденешься, тебя посмотрят мои лейб-медики. Графа Алексея Григорьевича не стесняйся, мне он свой человек, а тебе в отцы годится... Хочу, чтоб всё было по форме и с протоколом.

Фике залилась маковым цветом, но, снова сделав книксен, пошла к медикам, столпившимся возле её портрета, поставленного в углу.

Сравнив оригинал с портретом, те согласно покивали головами. Фике, опустив глаза, быстро разделась, благо её стройному телу ни корсеты, ни подтяжки и затяжки не требовались.

Врачи осматривали её внимательно и бесцеремонно, заглядывая в рот и засовывая туда пальцы, больно ощупывая груди, подмышки, бёдра. Она поворачивалась, словно кукла, молча и безжизненно, всё так же опустив глаза. И только когда приказали ложиться на канапе, она инстинктивно сжала коленки и крикнула:

— Найн! — И зажалась, закрылась, как будто впервые почувствовала наготу.

Самый старый из медикусов внушительно сказал:

— Моя дорогая девочка, порядок есть порядок...

Невеста умоляюще посмотрела на Елизавету, но та развела руками:

— Хочешь быть царицей, ложись. Для того тебя из Берлина выписали, чтобы лежать да рожать. Наследников рожать — дело государственное.

Разумовский отвернулся, сплюнул, проворчав:

— Як цыгане кобылу на базаре выбирають...

Диагноз медикусов был однозначен:

— Аллее ист гут. Всё хорошо.

Доктора подписали протокол и вручили Елизавете. Сложив бумагу вчетверо, она протянула Разумовскому:

— Передашь в канцелярию. — И, обратясь к Фике, оправляя на ней платье, утешила: — Ну, вот и всё, всё в порядке, всё ладно... Ну-ну, подними глазки, я тут тебе утешинку малую припасла, дай-ка в волосы заколю... — Сверкнула рубином драгоценная шпилька: — Но теперь гляди у меня, чтоб до свадьбы без шалостей! — Елизавета пригрозила пальцем. — А то у нас при дворе такие кобели водятся...

— Вас ист дас... Кес кесе?.. Что есть кобели?

— А это которые котиками ласковыми прикидываются, всё амур, амур да ля мур, да ходят кругами, а там, глядишь, которая дура мур-мур да и снесла яичко.

— Ля мур, ля мур... Найн, нет... Их либе... Я любить принц... — Фике энергично замахала руками, будто отбиваясь от этих самых «амур» и «мур-мур».

— Ну и ладно, гут, верю тебе... Теперь ступай, моя дорогая Фике... Фи... Погоди-ка, что за имя такое — Фике, вроде как у кошаток моих: Фуфу, Жужу... Надо бы до крещения человеческое имя придумать, русское, чтоб привыкали... Может, Екатерина, по матушке нашей, а? Как ты мыслишь, Алексей Григорьевич?

— Катерина? А что ты думаешь, имя ладное и достойное, и матушке покойной уважение. Хай буде Катерина, Катя.

Невеста, откланявшись, ушла. Медики стояли в отдалении, не решаясь покинуть зал без разрешения. Но шустрая русская императрица ничего не забывала:

— Господа медикусы, а великому князю вы учинили осмотр? Каков он?

Доктора почтительно взглянули на старшего. Тот, поклонившись, доложил:

— Должны огорчить, государыня, ибо наше единодушное мнение: не созрел принц для семейной жизни и к зачатию плода не способен. — Подумав, добавил на всякий случай: — Пока.

— В шестнадцать-то годов?

— Увы, такова природа.

— Ништо, ляжет с молодкой в кровать, дозреет. Интересы трона не допускают промедления с женитьбой.

— Природа неподвластна государственной необходимости, Ваше Величество, — с извинительной улыбкой произнёс старший.

Елизавета нахмурилась, но отозвалась обычным лёгким тоном:

— Природу, ежели что, и подправить можно. Ступайте. — Выждав, когда медикусы откланялись — а делали они это обстоятельно и церемонно. — Елизавета обратилась к Разумовскому: — Надо к его высочеству какую из фрейлин приставить, да чтоб ядрёная и шельма, — пусть поучит брачному делу, а то всё в солдатики играет, ничему другому пруссаки не образовали... Одни гадости от любезного братца моего Фридриха... Ты пригляди, Алексей Григорьевич, которая поспособнее, чтоб помахаться ему всерьёз, а не только в жмурки игрывать.

— Коли на то твоя воля...

— Ну-ну, знай край, ишь обрадовался. Ежели прослышу, что сам репетируешь, отлучу от тела... И ото двора, серденько моё...

11

Жарким летним полднем Дарья Васильевна Потёмкина в кибитке, запряжённой двуконь, лихо вкатила в усадьбу своего московского родича, президента Коммерц-коллегии, советника Кисловского.

Гришка, сидевший за кучера, правил к парадному, нимало не сомневаясь, что так и должно. Впрочем, патриархальный быт этого старого московского двора весьма располагал вести себя запанибрата: укрывшись в тенёчке могучей липы, нежилась, довольно похрюкивая, гигантских размеров свинья, рядом в благоухающей навозом луже резвились её шумные детки, добрый десяток кур толокся возле белоколонного крыльца, сверху, с балюстрады, присматривал за ними петух с великолепным, переливающимся всеми цветами радуги хвостом. Чуть подалее от дороги, немощёной и порядком разъезженной, плескались на ветру выстиранные холсты. Навстречу гостям выскочил из-за угла усадьбы голозадый мальчонка, оседлавший хворостину и яростно нахлёстывавший её прутиком. Здоровенный рыжий пёс, растянувшийся на мраморе парадного, при виде чужаков поднял голову, лениво тявкнул и, видимо, посчитав свою задачу выполненной, снова пристроил морду между лап. И довершение всего из боковой дверцы торопливо выбежала взлохмаченная девка в подоткнутой юбке и выплеснула воду из деревянной бадейки едва ли не под ноги коням.

Гришка неспешно соскочил с телеги и остановился, приглядывая, к чему бы привязать вожжи, но в сей миг на крыльце показался осанистый дед с седыми бакенбардами и фиолетовым носом и, застёгивая на ходу мундир, рявкнул хриплым басом:

— Куды прёшь, бестолочь! Не видишь — парадное. А ну вертай на задний двор, рыло неумытое!

Гришка сробел, не зная, как быть, и начал торопливо прикручивать вожжи к грядушке телеги. Дело поправила Дарья Васильевна.

— Как смеешь орать, не разобравшись, холуй поганый! — властно и гневно крикнула она. — Ты б глянул сперва, кто приехал, да коней бы принял, да барину доложил... Барин дома?

— Дарья Васильевна! Не признал, не признал! — кривляясь и фиглярничая, запричитал старик. — Думаю, не шлют ли гонцов от царского крыльца, а это вы!.. Извините-простите, извините-простите... Вас тут ждали, ждали, все жданки поели да почивать легли, кто в подклети, а кто в постели... — Сменив елейный тон на грубый, снова рявкнул: — Чего припёрлась, милости какой просить у барина?.. Нету его, в присутствие укатил.

— Чего припёрлась — моя забота, — сурово оборвала его мать. — А твоё холопье дело в дом гостей провести... Разговорился!

— Да уж дал Бог гостей для собачьих костей... Эт!.. Эт! — швейцар икнул.

Гришка враз свёл концы с концами. Шагнув на ступеньки, он взял арапник:

— Замолчь, быдло! Зараз покаштуешь у меня, мать твою волк поял!

Не отшатнись в этот момент швейцар, удар пришёлся бы по лицу, а сила у мальчишки была — плеть со свистом опоясала плечо. Мужик шарахнулся в сторону, испуганный петух заорал и полетел вниз, заквохтали куры.

— Это кто ж тут моих слуг порет? — В раскрытых дверях показался сам советник Кисловский, мужчина зрелых лет, небольшого росточка, сановитый.

Был он совершенно навеселе — волосы встрёпаны и прилипли к потному лбу, из-под цветастого халата выглядывали полные, покрытые рыжеватым налётом ноги.

— Узнаю потёмкинскую породу, вылитый Александр Васильевич, чуть что — за плеть... Так его, старого бездельника, чтоб не обижал племянников да иную родню. Ещё и я добавлю... Здравствуй, сестрица, поднимайтесь в дом. А почто без хозяина?

— Нету нашего хозяина, батюшка братец, помер Александр Васильевич. — Мать неожиданно бухнулась в ноги Кисловскому и заголосила: — Не оставьте нас, братец, милостью своей, сироты мы горемычные... Прими в семью сына моего Гришеньку... Некому за нас заступиться, притесняют все кому не лень...

— Ну-ну, встань, сестрица, негоже тебе передо мной в ногах валяться, чай, не дальняя родня... Не знал о горе твоём. — Кисловский перекрестился. — А может, и лучше, прости, Господи — о покойном дурное говорю, — но зверем был, и слова доброго не стоит... А что до Гришки, пусть живёт при мне, места за столом хватит, а там, глядишь, и к делу пристрою.

— Наказывал покойник книжному разуму учить его, на ходу ловит. — Дарья Васильевна, всхлипывая, не забывала о деле. — Девчонок хоть замуж растолкаю, а этот беззащитен совсем...

— Да уж видел беззащитность его... У, волчонок, потёмкинская порода. — Советник коснулся рукой чёрной овчины Гришкиных волос, тот и впрямь оскалился и дёрнулся, будто ударили. — Не укуси, потом жалеть станешь... Грамоте разумеешь? И по старому письму и по новому? Самоуком? Ну, молодец, будешь мне перед сном почитывать, а осенью в пансионат представлю, а там посмотрим. Записан-то куда служить — в конногвардейцы? И там грамота не помешает. Степан, сведи коней и узлы доставь в комнаты... Ктой-то сюда скачет?

Гришка обернулся и залюбовался подлетевшим к крыльцу конником: зелёный, шитый золотом мундир, пышная сорочка, сверкающая, кипенно-белая, длиннющая шпага, сверкающие сапоги со шпорами, золотой эполет на плече. Забежав стройными ногами по ступеням крыльца, офицер козырнул Кисловскому:

— Эстафет, ваше превосходительство, велено в руки передать и ещё на словах прибавить: его сиятельство оберсгермейстер её величества граф Кирилла Григорьевич Разумовский имеет честь просить вас прибыть в Петров день на торжественный молебен в честь пребывания в Москве её императорского величества матушки Елизаветы Петровны... Нелепо быть при всех регалиях.

— Извольте передать его сиятельству согласие. Непременно буду. Ох уж эти регалии... — Кисловский досадливо запахнул разъехавшиеся было полы халата.

А Гришка с завистью и восхищением смотрел, как офицер, гремя шпорами, сбежал вниз, одним прыжком взлетел на коня, поднял скакуна на дыбки и, оставив после себя облако пыли, исчез, испарился в жарком мареве.

12

Одетая в светлые панталоны и белые чулки, она напоминала скорее юношу — стройного, лёгкого, немножко угловатого. Только тяжёлая копна волос под треуголкой выдавала её женственность. Фехтовала она осторожно, экономно расходуя силы.

— Мадам, я нападаю, — вкрадчиво и почтительно сообщил фейхтмейстер, человек сравнительно молодой, одетый с изяществом, аккуратные букли его парика кокетливо свисали на воротник камзола.

Будучи деликатным в обращении, нападал он, однако, напористо, активно. Екатерина, отступая, парировала удары короткими росчерками клинка, легко переступая обутыми в туфельки без каблуков ногами.

В кресле у стены строго восседала обер-гофмейстерина великой княжны, а по сути надзирательница, Чоглокова, приставленная Елизаветой. Двадцатишестилетняя фрейлина вовсе не выглядела молодой — державная обязанность и врождённое занудство, вечно написанные на лице, превращали её в нечто перезрелое и иссохшее. К тому же она явно не одобряла фехтовальной затеи своей подопечной. Она непрестанно бросала взгляды на Екатерину, недовольно поджимая губы, и вязальные спицы, которыми она орудовала с ловкостью, мелькали всё быстрее, так же неодобрительно позвякивая.

— Мадам... — снова предупредил фейхтмейстер, и шпага в его руке завертелась юлой.

Екатерина хладнокровно и даже равнодушно парировала удары и вдруг, вскрикнув, сделала молниеносный выпад, и парик наставника оказался на кончике её шпаги. Глядя на сконфуженное и, пожалуй, слегка испуганное лицо своего учителя, она засмеялась:

— Пардон, месье...

Тот растерянно хлопал глазами.

— Вы... изрядно фехтуете... Я недооценил.

— Я дочь прусского фельдмаршала, месье, и к тому же задира. Мне немало доставалось от мальчишек, и я привыкла защищать себя сама.

Чоглокова, потеряв терпение, отложила вязание:

— Ваше высочество, подойдите ко мне. — Екатерина шагнула к надзирательнице и не без озорства изобразила полупоклон. Фрейлина снова поджала губы. — Вы ведёте себя как простолюдинка — гогочете, кричите.

— Виновата, мадам. — Принцесса опять дёрнула коленкой и повернулась к фейхтмейстеру, намереваясь продолжить урок, но Чоглокова её остановила:

— Пора заканчивать. Нас ожидает архимандрит Симон для того, чтобы учить закону православному.

— Гут. Пусть войдёт.

— Но вы не одеты, как подобает.

— Перед духовным отцом я могу предстать в любом платье и даже без оного.

Лицо Чоглоковой пошло красными пятнами.

— Воля ваша, но о непослушании я доложу императрице. Уверена, вам это так не сойдёт, как и затея с фехтованием.

Екатерина её не слушала, повторяя своё:

— Я успею дважды переменить туалет до торжественной обедни.

Тон, которым были сказаны эти слова, дальнейшее обсуждение исключал. Чоглокова удивлённо воззрилась на подопечную, которая только что продемонстрировала ей, что есть предел, за который другим переступать не положено. Надзирательница фыркнула и направилась к двери.

Екатерина озорно подмигнула фейхтмейстеру и, подойдя к креслам, освободила волосы, сбросив треуголку, — они упругой волной скатились на плечи.

Чоглокова, пропускающая в покой епископа, укоризненно покачала головой: и это, мол, доложено будет, нет бы встретить священника смиренно и скромно...

Архимандрит Полоцкий Симон, приставленный к великой княжне для подготовки к обряду крещения, был ростом невелик, присадист, крепок, как боровичок, неописуемо волосат и рыж. Но глаз имел острый, взгляд пронзительный, полный энергии. Осенив Екатерину крестным знамением и протянув для поцелуя руку, он заговорил:

— В прошлый раз ты усомнилась, дочь моя, в справедливости Божьей кары по отношению к язычникам, так?

Екатерина упрямо наклонила голову:

— Я и сегодня думаю, что все, пришедшие в мир до Рождества Христова и не знавшие откровения, невинны в преступлении закона Божьего.

— Похвально, что взыскуешь истины, но нет более тяжкого греха, чем грех сомнения.

— Святой отец, готовясь к принятию веры православной и к первому причастию, я должна не только поверить душой, но и постичь умом догматы церкви.

— Я также обращаюсь и к душе и к разуму. К чему готовишься, вступая в лоно православной церкви?

— К тому, зачем призвана сюда: чтобы стать царицей России.

Чоглокова, снова было усевшаяся со спицами, испуганно подняла глаза. И это надо доложить, мелькнуло на её лице: при живой царице мечтает о престоле. Уж нет ли заговора?

Архимандрит, напротив, с большим любопытством воззрился на девчонку и решил поощрить искренность:

— Что намерена делать для этого?

Екатерина, нимало не смущаясь, деловито перечислила:

— Первое — понравиться великому князю, ибо он станет мужем моим. Второе — понравиться её императорскому величеству, ибо она символ новой родины моей и моя единственная защита, она мать всех живущих в России. Третье — понравиться русскому народу, ибо он велик и основа всему.

Симон посмотрел на Екатерину одобрительно.

— Похвально в такие лета иметь столь ясную устремлённость, такую чистую и добрую душу. — Он перекрестил Екатерину. — И вы, принцесса, хорошо ли представляете путь, коим следовать к цели?

— Ваше преосвященство, почём сегодня на Москве воз дров?

Симон недоумённо и растерянно посмотрел на Екатерину, которая всё больше озадачивала его.

— Н-не знаю... А почто вы об этом спросили?

— На пути, выбранном мною, надо знать жизнь, а наука жизни состоит из самых простых истин. Нельзя управлять народом, не зная нужд его.

Послышался странный клёкот. Екатерина и священник разом удивлённо посмотрели на Чоглокову — она смеялась:

— Я, сколь живу, никогда не знала цену дровам ли, хлебу. А приказчики на что, а дворня? Вы, ваше высочество...

— Не называйте меня высочеством, — оборвала её Екатерина, раздосадованная тем, что надзирательница высмеяла её откровения, — пока я лишь принцесса, необъявленная невеста великого князя. Вот разве после обручения...

— Но императрица...

— Что позволено императрице, не позволено вам.

Архимандрит остановил перебранку:

— Оставьте суетные разговоры... Я восхищен вами, дочь моя. И хотя ваши мысли вбирают пока лишь книжный опыт, они достойны похвалы. Я знаком с книгами, которые питают ваш ум, будьте осторожнее в отборе потребного. Французское свободомыслие чревато для России непредсказуемыми бедами... Дай Боже свершиться великим замыслам твоим, и да охранит тебя Господь на избранном пути. — Симон в последний раз перекрестил Екатерину. — А символ веры заучила? Давай-ка повторим, крещение на следующей неделе.

13

В соседнем с Кисловскими поместье у графа Алексея Григорьевича Разумовского давали бал. Гулянье давно выплеснулось из дворца в сад, и напротив въездных ворот через дорогу (подальше от гвардейского конвоя) толпились горожане из тех, что часами могли глазеть на подобные увеселения. Ребятишки не отставали от взрослых и даже в отличие от оных находились в более выгодном положении, словно грачи усеяв деревья.

Гришка также любопытствовал, но висел на заборе — не со стороны улицы, а на меже, разделявшей усадьбы, благо здесь забор был не парадный — кованый и чугунный, а стояли вплотную саженные плахи, образующие стену.

Длинный июньский вечер ещё только наступал, небо было светлым, но под деревьями, меж которых ходили лакеи, запаливая разноцветные, скрытые в ветвях лампочки, уже сгущалась тьма. Там и сям светились беседки, белели, словно паря в воздухе, каменные истуканы. Совсем близко от Гришки, на столе, мерцали, играя искусной резьбой, прозрачные лохани, чарочки, ковшички, громоздились невиданной формы причудливые бутыли. Золотыми сполохами сияли окна усадьбы, оттуда доносилась протяжная и печальная малороссийская песня. Смолянам украинские напевы были знакомы, и Гриц, устроившись поудобнее, звонкоголосо подпевал: «Колы разлучаются двое, за руки берутся воны...»

Вдруг снизу послышался сердитый окрик:

— Чего орёшь?

Гришка пренебрежительно оглядел стоящего внизу мальчишку. Он, пожалуй, был старше и одет нарядней — панич, видать, был важный, да что с того, Гришке было наплевать, попробуй достань на заборе.

— Не ору — пою. Ты орёшь.

— Поёт он... В хате кончают, а ты зачал песню. Слазь с нашего заплота.

— Он не ваш.

— Напущу собак, тогда узнаешь. Они этот заплот как соколы перелетают.

— Плевал я на твоих собак. — И Гришка показал, как это делается.

— Ха, смелый нашёлся. Они знаешь, какие? Во! — Подняв руку на уровень плеча, мальчик немного подумал и поднял выше.

— А меня никакой пёс не трогает, — беззаботно махнул рукой Гриц.

— Брешешь ты всё.

— Кобель рябой брешет. У меня — глаз. Гляну на собаку, и она ластится, не трогает. Зови своих страшных.

— А ты вниз спустишься?

Гришка спрыгнул. Малец удивлённо и не без восхищения глянул на него.

— Зови.

— Слышь, не надо, — засомневался вдруг тот, но Гриц упрямо мотнул головой. — Трезор, сюда, фюить! — Легко перемахнув куст, перед Грицем очутился громадный кобелина — мальчишка не врал, а если и преувеличивал, то разве что самую малость. — Трезор, узы!

Пёс присел на полусогнутые лапы и зарокотал утробно и низко. Но Гришка шагнул навстречу и, заглядывая в жёлтые глаза страхолюдного зверя, тихонько, по-щенячьи, заскулил. Пёс унял рык, смешно развесил до этого настороженные уши и, наклонив голову, удивлённо посмотрел в глаза вовсе не похожего на щенка мальчика. Гришка улыбнулся и чмокнул губами. Вильнув раз и другой хвостом, кобель приблизился, обнюхал незнакомца и, примирительно тявкнув, пошёл прочь.

— Ну-у... — удивлённо протянул соседский панич. — Ты, часом, не ведун какой?

— He-а. Гриц я. Потёмкин. А ты?

— Я Тимохвей Розум.

— Разумовский?

— Не, Розум. Отец мой Разумовский, а как я есть зазорный сын, прижитый от невенчанной, то меня нарекли Розум.

— Приблудный, значит, — чему-то обрадовался Гришка.

— Хошь, приблудным считай. А чему радуешься?

— Так и я приблудный, так батька говорил, а вот фамилия Потёмкин, как и у него.

— Твоя мать тоже невенчанная?

— Скажешь ещё... даже два раза венчанная, и по-католицки, и по-православному. Потому, может, и звал меня батька приблудным.

— Нет, она, видать, тебя с кем-то нагуляла при отце-то законном...

— Ты ври, да не завирайся. У меня мать знаешь, какова строга? Ого!.. Вот батька, этот был охоч до девок.

— А и мой тоже. Да ну их к чёрту... Пойдём, сад покажу, а как стемнеет, будем конфекты красть, их скоро на тот вон стол принесут. Ты ел царские конфекты?

— Нет. Только красть грешно.

Розум презрительно свистнул.

— Подумаешь! Все крадут — и слуги, и гости... У чужих красть — это, конечно, грех, а у своих — разве воровство?.. Ну, поймают, доложат батьке, а у того одно слово: десять благородных. Ну, вложит десяток раз кучер плёткой, зато конфекты, знаешь, какие вкусные... И агромадные — во! — Розум — видать, большой мастер приврать — развёл руки аж на аршин.

Гришка, сомневаясь, оглядел парк, который начал оживать. Господа прогуливались парами и группами, иные искали уединения в беседке. По центральной аллее шла небольшая кучка людей в ярких одеждах. Розум толкнул Гришку в бок:

— Царица! Её величество Лизавета, первая, видишь, в голубом, и сияние золотое на лбу, а с ней рядом, пузатый, — батька мой Алексей Григорьевич... За ними наследник, великий князь Пётр, с невестой... Только какой он Пётр — немец немцем и по-русски мало-мало талдычит...

— А те все — тоженемцы?

— Разные... фрейлины там, камергеры...

Заиграл оркестр, высокий и сладкий голос запел что-то нежное, переливчатое. Гришка прислушался.

— Не по-нашему будто поют.

— Итальянцы. Идём за конфектами.

Мальчишки шмыгнули в куст неподалёку от стола, к которому один за другим подходили лакеи, забирали подносы с бокалами и бутылками и снова уходили в полутьму аллей. Один из них на секунду придержал шаг, быстро огляделся, неуловимым и хорошо отработанным движением сгрёб что-то с вазы и сунул за пазуху.

— Вишь, шарапает как, — блеснул в полутьме глазами Тимошка, — а ты говоришь — грех... Пожди, я счас. — Он ужом скользнул в траву меж кустами — ни одна былиночка не шевельнулась — и так же бесшумно явился назад. — Держи. Бежим!

Гришка зажал в ладони конфету, и в это время что-то грохнуло, сад осветился красным пламенем. Гришка присел от ужаса и заорал:

— Гнев Божий! Я ж говорил!..

Розум схватил его за ворот и поволок за собой.

— Дурак! Фейерверк это, потешный огонь... — Бежим!

Они устроились в беседке, притенённой старыми липами, вдали от аллей и принялись разбирать конфеты. Они были действительно царские — в пол-ладони, и, главное, их было много. Розум вытаскивал одну за другой из-за пазухи, выкладывал на столик. А кругом грохотало, трещало, шипело, то гасло, то вспыхивало чудное разноцветное зарево. Потянуло вонючим дымом.

Совсем рядом послышался топот, и в беседку вдруг вскочили двое. Тимошка мгновенно прикрыл конфеты локтями, неодобрительно посмотрел на Грица: накликал беду! Но вбежавшим было явно не до конфет.

— Герр Питер, — проговорил тоненький девичий голос, — ну, герр Питер...

— Тсс, Катья... — шёпотом попросил её спутник.

Они, не замечая мальчишек, присели на корточки, спрягавшись в тени за барьерчиком. Розум с Гришкой тоже замерли, не зная, что делать.

Снова раздался топот. Мимо беседки пробежали двое, выкрикивая:

— Герр Питер! Герр Питер! Ваше высочество, где вы?

Только сидящие в беседке облегчённо вздохнули, как голоса начали приближаться. Наконец, подойдя вплотную к беседке, двое остановились. По саду разлился с треском зеленоватый свет и ярко осветил лица мальчишек. Увидев их, его высочество великий князь — а это был именно он — прижал палец к губам.

В беседку просунулась чья-то усатая физиономия. Розум с готовностью вскочил, загородив собой вход.

— Мальтшик, — неожиданным тенором проговорила физиономия, — ты не видел здесь князь и Катерина?

— Они, ваше превосходительство, во-он туда побежали, — лихо соврал Тимофей.

Усач огорчённо посопел и исчез. Все напряжённо прислушались к удаляющимся шагам. Наконец Катерина, прыснув, расхохоталась, загоготал и великий князь. Они подошли к столу, и Пётр, хлопая по плечу Тимофея, похвалил:

— Молодец, мальтшик! Ты спасал свой будущий император! Я шалую тебе звание капрала!.. — Глазки его нехорошо блеснули. — Раз ты капрал, будем становить строй. — Тимошка с готовностью стал рядом с принцем, они были почти одного роста. — Какая имеешь фамилия?

— Розум.

— Капрал Росум, — поправил Пётр. — Ты, капрал Росум, станешь первым, ты, Катья, за капрал, а ты... Как тебья совут?

Ошарашенный Гришка сипло отозвался:

— Гриц...

— Ты, солдат Хриц, за солдат Катья... Ахтунг! Штелл геш-танд!.. — затоковал принц. — Марш! Айн, цвай... Айн, цвай...

— Погоди, ваше высочество, конфекты возьму, — нарушил прусскую идиллию Тимошка.

— Капрал Росум, не забывать дисциплина! Стоять на место! — Вдруг Пётр запнулся: — Это конфект? Даст ист зер гут! Путём телать солдацки абенд, ушин то есть... Немей зи платц! Восмите место к столу... — Хлопнул по спине Тимофея. — Вы кароши солдат, Росум... Надо сказать адъютант, чтобы писать приказ.

Екатерина, чувствующая себя неловко, торопливо сказала:

— Я запомню, ваше императорское высочество... Прошу вас, идёмте к пруду, там водная потеха будет.

Она повернулась к выходу, но стоявший в проёме Гриц, улыбаясь, проговорил, подражая Петру:

— Нет-нет, путём телать солдацки абенд, ушин то есть...

Она изумлённо вгляделась в него — перед ней был вылитый Пётр, и даже голос тот же. Прыснула, не удержавшись от смеха.

Пётр продолжал распоряжаться:

— Отставить вотная потеха. Я буду сам телать потеха. — И принялся вдруг кривляться и строить рожи, что в мерцающем свете фейерверка выглядело довольно-таки устрашающе.

Но мальчишки покатились со смеху, и поощряемый Пётр разошёлся вовсю. Екатерина не смеялась, стояла молча, опустив глаза. Лишь один раз вскинула ресницы, бросив острый взгляд на своего наречённого. Гриц заметил, что углы её губ опустились и от этого узкое лицо ещё более заострилось. Мелькнул кончик языка, облизнувшего губы, веки опустились снова, прикрыв, как пеленой, глаза.

— Ящерка... чисто ящерка, — прошептал удивлённый Гришка.

— Вас ист дас... Что есть ящерка? — негромко спросила стоявшая совсем близко Екатерина.

— Зверушка такая, — ответил он и, не без лукавства, уточнил: — На манер гадючки, только с лапками. Мяконькая такая, быстрая...

— А за хвост ухватишь, — некстати встрял в разговор капрал Розум, — она его — хоп! — и отбросит. Потом другой вырастает... Разумеешь?

Екатерина закивала:

— Разумеешь... гадючка, ящерка, так? Йа?

— Йа, йа, — подтвердил Тимошка.

За спиной Грица на пороге беседки внезапно выросли трое адъютантов.

— Вас ждут, ваше императорское высочество. Матушка Елизавета Петровна гневаться изволят.

Великий князь тяжко вздохнул, как ребёнок, у которого отняли любимую игрушку, но всё же направился к выходу. Остановившись, залопотал что-то по-немецки, указывая на Тимошку. Адъютант отвечал:

— Яволь... яволь, экселенц.

Как только именитые гости удалились, Тимофей с хохотом повалился на скамью.

— Перепугали, я думал, лупцу дадут, а вышло наоборот... Ты по-немецки знаешь?

— Слабо.

— Герр Питер адъютанту приказал, чтоб завтра меня капралом объявили... Во попал Тимоха в царску милость... Батька ошалеет, узнав. Сам великий князь!..

— Об его морду яйца бить хорошо, — вдруг заявил Гриц.

Тимофей, ещё пуще засмеявшись, спросил:

— Почто так?

— Нос топорком. — Гришка, перекосив рот, закривлялся, задёргался: — «Путём телать солдацки абенд»...

Розум испуганно оглянулся:

— Вернулись, что ли?

— Это я, — засмеялся Гриц.

14

Перед торжественным выходом императрицы на прогулку двор, как всегда, собрался в трёх залах. В императорском зале расположились послы и представители высшей знати. Кавалергардский заняли чины генеральских уровней, военные и штатские. В третьем, караульном, зале — полковники и неслужилые представители дворянских семей, мужья с жёнами и без оных, оные без мужей, а также многочисленные недоросли.

Военные мундиры, мундиры французские и губернские, парики и букли, напудренные разной мастью — от голубых и зелёных до розовых и фиолетовых, — терялись в пестроте и многообразии платьев дам, декольтированных и закрытых до ушей, ужатых в рюмочку на талии и безбрежных в своей пышности ниже означенной, с фижмами и фижмочками, воланами и воланчиками, лентами и ленточками, бантами и бантиками, рюшечками и сеточками, каменьями и золотыми финтифлюшками в подходящих и неподходящих местах... А уж причёски — Боже, сколько тут фантазии и изощрённости: высокие шиньоны — опять же голубые, красные, зелёные, фиолетовые, чёлки, кудерки, букли, заколки, гребешки — это всё само собой, это так, пустое, то ли дело, скажем, каравелла с мачтами полуметровой высоты, погруженная в бирюзовые волны волос, или рог изобилия, опрокинутый с высоты на макушку и низвергающий ко лбу виноградные гроздья, кисти спелой вишни, персики и яблоки, подстеленные листом винной ягоды. А как непередаваемо свежо смотрится на голове увядающей красавицы гнездо с птичьими чучелами либо клетка с живой канарейкой в нимбе из павлиньих перьев! Воистину изобретательность дам не знала предела, особенно в вечерних нарядах. Учитывая, что представление на театре длилось с полуночи до пяти-шести часов, а потом надо было идти к заутрене, смекалистые заплетали в шиньон бутылочки с бульоном, питающим стебельки роз, и они оставались свежими, несмотря на многочасовую духоту театральных и церковных залов.

К императорскому двору мог прибыть всяк высокий чином или находящийся в дворянском звании, но непременно в костюме, который бы соответствовал. Меж придворными сновали специальные обер-гофмаршалы (или рядовые гофмаршалы) и изгоняли дурноодетых. В результате подобных репрессий двор Елизаветы превзошёл своей пышностью все дворы Европы и Азии...

Но вот отворились двери царицыных покоев, вышел обер-гофмаршал с жезлом в руке, за ним — по два в ряд — пажи, камер-пажи, камер-юнкеры, камергеры и кавалеры. Перед императрицей — его сиятельство граф Алексей Григорьевич Разумовский, вчера — свинопас, ныне — обер-егермейстер, фаворит и тайно венчанный супруг Елизаветы. Она, как всегда, свежа и величественна, сияющая и сверкающая в золотом венце короны.

За императрицей вышагивал своей деревянной походкой великий князь наследник престола Пётр Фёдорович, рядом — его наречённая, которую Елизавета уже полюбила называть невесткой, хотя и не была матерью жениха. — Екатерина, получившая право зваться императорским высочеством после обручения. Молодая, изящная, одетая тщательно и со вкусом, но без излишества, она выгодно отличалась от других дам. Невысокая ростом, она держалась достойно своего звания — величественно. Следом попарно — статс-дамы, обер-, камер- и просто фрейлины, их целая стая. Меж ними те, о ком ещё речь пойдёт впереди, — полногрудая и круглолицая, с широким задом, полными плечами и круглыми голубыми глазами, подвижная Елизавета Воронцова и тоненькая, чернявая, с большими печальными глазами Полинька Пчёлкина.

Процессия неспешно следовала через залы, толпясь и давясь в дверях, втягивая в себя тех, кто согласно табели о рангах ждал своего часа и места, чтобы влиться в шлейф свиты, тянущийся за императрицей.

Вышли наконец в парк, и нога императрицы ступила на гравийную дорожку, что означало конец церемонии. Теперь всем кроме приближённых к лику царицы дозволялось гулять вольно, хотя и пристойно. Молодёжи разрешалось порезвиться.

Выйдя на парковую дорожку, Разумовский укоротил шаг. Елизавета поравнялась с ним и взяла его под руку. Великий князь, тащась по-прежнему сзади, по обыкновению, вертел головой и кривлялся, копируя идущих впереди тётку с мужем.

Внезапно Елизавета остановилась возле часового, одного из тех, что были расставлены в парке. Совсем юный, невысокий, но стройный, он стоял как изваяние, что белело рядом на невысоком подиуме. Елизавета, залюбовавшись его видом: кивер, белая перевязь, мушкет на плече, шпага — ну точно картинка в уставе! — обратилась одновременно к Разумовскому и племяннику:

— Вот образец военной выучки — невелик ростом, а смотрится богатырём, не то что твои голштинские болваны, Петруша. Как зовут тебя, молодец?

— Драгун лейб-гвардии вашего императорского величества полка Александр Суворов! — Глаза часового сияли преданностью и неожиданной весёлостью.

— Ах, молодец! — восхитилась императрица. — На-ко тебе за службу награду. — Она извлекла из складок платья золотой — большой, увесистый.

Но часовой, смотря всё так же весело и преданно, отрицательно покачал головой — едва заметно, не нарушая уставную стойку.

— Ат дурень, — сокрушённо развёл руками Разумовский, — бери, сами императрица жалуют.

— Не могу, ваше сиятельство, стоящему на посту не положено, иначе как с дозволения караульного начальника.

— Так ты и меня знаешь? — удивился Разумовский. — Ты не сын ли Василия Ивановича Суворова, полковника?

— Так точно.

— Доброго солдата вырастил твой батюшка, — милостиво резюмировала Елизавета. — Вот возьмёшь, когда сменять придут.

Двор ахнул: императрица согнулась, будто поклон отдала, и положила к ногам часового золотой. Кортеж двинулся дальше.

Суворов, не опуская глаз, еле уловимым движением ноги прикрыл монету и, шаркнув, подобрал её под каблук. И вовремя: вывернувшийся из-за кустов великий князь принялся старательно исследовать землю у ног часового — увы, монета исчезла. Князь, скорчив рожу, показал Суворову язык. Потом грозно нахмурил брови. Часовой остался неподвижен, лишь в глазах играли смешинки.

— Соступи! — не выдержал князь.

— Не положено, — был ответ.

Князь, поднатужившись, попробовал было столкнуть солдата с места, но тот положил мушкет на руку и сделал шаг назад, как бы готовясь к атаке, предусмотрительно оставив на месте ту ногу, под которой был спрятан заветный золотой.

Трудно сказать, чем окончился бы этот поединок, возможно, день первой царской милости стал бы последним в карьере великого полководца, потому что, верный присяге и уставу, он не позволил бы князю распускать руки, но наследника, к счастью, отвлекли.

— Ваше высочество, — подошла к нему Лизка Воронцова, — я за вами. Зовут в жмурки играть.

— Шмурки, шмурки... — Вмиг забыв о часовом, великий князь закрыл глаза и, раскинув руки, неуклюже затоптался на месте, стараясь поймать фрейлину, которая и не думала убегать.

Князь подошёл к ней вплотную и зашарил руками по платью. Нимало не смутившись, фрейлина подсказала:

— Не там ищете...

— А где, где? — с бессмысленной улыбкой лепетал князь.

— Дайте руку.

Она направила руку Петра туда, где глубокое декольте открывало её пышные формы.

— О-о!.. — восхищённо застонал князь, шаря по её груди, и вдруг воскликнул в голос: — О!

Он открыл глаза и, вынув руку из запретного места, обнаружил в ней крохотную бутылочку. Воронцова залилась смехом, а князь без промедления принялся вытаскивать пробку:

— Что там есть?

— Хлебное вино, — хихикнула запасливая Лизка.

— Путём пить?

— Ага. — Она быстро запустила руку в шиньон и извлекла оттуда маленький стакан.

Глаза наследника хищно блеснули.

— Колоссаль, мадемуазель Лизавета, колоссаль... Лизхен, любовь моя. — Князь чмокнул бутылочку.

Лизхен, снисходительно улыбаясь, смотрела на него. Потом, бросив быстрый взгляд на часового, который бесстрастно, как и положено часовому, смотрел перед собой, шепнула:

— У меня в схронке ещё есть, идёмте... — и, не оглядываясь, направилась к сиреневым кустам.

Князь, припадая к бутылочке, повлёкся за ней.

— Ваше высочество, repp Питер... repp Питер!.. Услышав голос Екатерины, Пётр воровато огляделся и быстро нырнул в кусты.

15

Опередив жениха и невесту, императрица первой отправилась в Петербург, чтобы подготовиться к свадьбе. О, сколь хлопотно это дело! Сидя в креслах у окна в своём будуаре старого Зимнего дворца, царица разглядывала драгоценности, которые раскладывал перед ней придворный ювелир. Солнечные лучи, пронзая стёкла окон, безумствовали, метались меж граней самоцветных камней. Каждое изделие — на отдельной бархатной подушечке, цвет коей наиболее выгодно подчёркивает достоинства каждого камушка, каждой безделушки. Бриллианты, рубины, изумруды, сапфиры, аквамарины и топазы сверкали и переливались, стреляя тонкими пронзительными лучиками, слепящими глаза. Всякий раз, перебирая пальцами драгоценные дары гор, Елизавета испытывала почти детскую радость — нет, не радость обладания столь несметными сокровищами, а радость общения с прекрасным. Она могла часами вот так сидеть перед инкрустированным столиком, что-то откладывая сразу, что-то примеряя, надевая на пальцы, прикладывая к груди и волосам. Глядя на себя в зеркало, которое держали перед ней два дюжих лакея, каждый раз дивилась она тому, как меняли внешность эти прекрасные безделушки...

Внезапно она нахмурилась, сузила глаза, рассматривая очередное сокровище, чем-то ей явно не угодившее, и взмахом руки отвергла:

— Продавай!

За её спиной вырос, отразившись в зеркале, дежурный флигель-адъютант:

— Ваше Величество, великий канцлер граф Бестужев прибыл.

— Проси. — Елизавета со вздохом отложила великолепный берилл в изящной золотой оправе. — Подите все прочь.

Придворный ювелир, стоявший на почтительном расстоянии, приблизился к столику, намереваясь прибрать отложенные драгоценности, но императрица предостерегающе подняла руку:

— Эти пока оставь, я ещё раз посмотрю, что-то выберу, а остальные заберёшь.

Ювелир, поглядывая на придворных дам, стоявших рядом со столиком и не сводивших с него глаз, нерешительно переступил с ноги на ногу:

— Я бы, фаше феличество, пока бы... футлярчики... Их бы...

— Ступай!

Завидев великого канцлера, Елизавета протянула руку для поцелуя. Продолговатое лицо Бестужева с тонким разрезом рта и даже тщательно завитые букли и белые чулки под короткими панталонами, выглядывающими из-под превосходно сшитого темно-красного кафтана, — всё это излучает высокомерие.

— Что нового, Алексей Петрович? — Императрица внимательно смотрела в лицо хитрого и умного царедворца.

— Слава Богу, ничего, — чуть дёрнув губой в ироничной усмешке, отвечал канцлер.

— И то хорошо, — кивнула Елизавета. — А у меня новина: думаю свадьбу великому князю сыграть.

Ювелир, не меняя почтительного положения, успел-таки перехватить одну дамскую ручку, которая, улучив момент, потянулась к полыхающему великолепием столику, поднёс ручку к губам, а столик, прикрыв шёлковым платком, отодвинул в глубь комнаты.

— Эта новость, Ваше Величество, каждому воробью ведома, — говорил Бестужев с бесстрастным выражением лица, но прежней усмешечкой в глазах. — Надеюсь, звали не затем, чтобы на свадьбу пригласить?

— Догадлив, граф, — тоже усмехнулась царица, — за то и ценю.

— Увы, матушка, — сразу приступил к делу граф, — казна пуста.

Елизавета, которой эти игры были хорошо известны, никак не отреагировала на горестный вздох канцлера.

Смекнув, что от трат не уйти, Бестужев осторожно спросил:

— Не меньше миллиона потратить думаете, а?

Императрица искренне расхохоталась.

— Миллион!.. Одни энти безделушки, — она показала на камни, — тыщ на триста потянут, и то придётся выторговывать каждую копейку... — Ювелир скромно потупился. — А невесту нашу бесприданную приодеть? Покои отделать, церкви золотой оклад подарить... — Елизавета вздохнула. — Да и сама пообносилась.

Понимая, что это бесполезно, канцлер всё ещё продолжал вяло сопротивляться:

— Армия третий месяц без жалованья, дворцовому штату, стыдно сказать, задолжали...

— Для чего вы мне это говорите, с меня своих забот хватает! — делано возмутилась Елизавета. — Прикажите генерал-прокурору деньги изыскать — это его дело... Сами придумайте что-нибудь, пусть откупщики мошной тряхнут. Вон, сказывают, соль дешева, накиньте на пуд копеечку, пусть губернии подать пришлют... Да мало ли откуда деньги берутся, не бедные же мы!..

— Оно так, матушка, — не сдавался Бестужев, — спереди шик, а сзади-то пшик. — И сделал попытку завершить разговор: — Значит, миллиона три.

— Три, пять, — никак не унималась Елизавета, — мы не на базаре, граф, не торгуйтесь...

На счастье Бестужева, за дверями послышался шум, и в будуар влетел встревоженный адъютант.

— Ваше Величество, депеша. Его императорское высочество великий князь Пётр Фёдорович, едучи с Москвы, занемог в Валдае.

— Что с ним?

— Докладывают, оспа.

16

Мчались впереди, припадая к гривам, драгуны сопровождения, и нёсся в холодном воздухе предостерегающий крик:

— Пади! Пади!

Невиданно ранний снег облепил ещё не сбросившие лист деревья, и они стояли, будто привидения, вдоль лесной дороги — сказочно и страшно.

— Пади!

Карета неслась, угрожающе кренясь, тёмною чащобой, светлым большаком, падала в низины, взлетала на бугры. Елизавета, укрытая полостью из песца, нетерпеливо поглядывала в окошечко кареты, залепленное комьями липкого первого снега, и с тоской вспоминала: ночь, гонка, тревога... Не успела тогда, не успела — та же проклятая оспа унесла жениха, сделав на всю жизнь невенчанной вдовой...

Лейб-медик Лесток, сидящий рядом, обменялся встревоженным взглядом с Чулковым — верный лакей, как всегда, у ног своей царицы.

— Матушка, может, утишим бег? — показалось в дверце в минуту остановки укутанное башлыком лицо кучера. — Двое коней пало...

— Сколь падёт, за всех плачу... Гони!

И снова мчались кони. Замешательство: пал передовой. Сзади подогнали заводного коня, быстро перепрягли. Падшего оттащили в сторону — он ещё бьётся, пытается встать, закинув голову, дико кричит, закатный луч вспыхивает красным огнём в глазу. Выстрел. Глаз померк.

— Гони!

— Пади! Пади!

17

Приёмным покоем великого князя стала изба захудалого дворянина, притулившаяся у дороги. Пётр метался в жару и беспамятстве на высокой постели — целой копне сена, покрытой ковром. Вздрагивали и колебались огоньки свечей.

Лампада озаряла чёрные подглазья Спасителя на иконе старого письма, оправленной в грубую деревянную раму, чёрную от времени.

Лик больного, густо испятнанный чёрными отметинами оспы, был страшен. Возле самого ложа притулилась на чурбачке Екатерина. Всхлипывая, она смачивала полотенце в тазике с водой и прикладывала к лицу больного. Посреди избы толпились лекарь в белом переднике, адъютанты, слуги, священник в полном облачении, ждущий своего часа. Было изрядно накурено, дымили лучины.

Елизавета, ворвавшись в избу вместе с клубом морозного воздуха, отрывисто спросила:

— Оспа?

— Оспа, матушка, — ответил лекарь, низко поклонившись, и было не понять, кто матушка — сама императрица или оспа.

Лесток, вошедший вслед за Елизаветой, мгновенно оценив обстановку, приказал:

— Все из горницы вон! Свиной дух развели... А ты, сударь, хочешь, чтоб и невеста заболела, что пристроил её в сиделки?

— Они сами, ваше превосходительство, я требовал уйти, не хотят, — развёл руками лекарь.

— Умница, заботница... — Елизавета подошла к Екатерине, прижала её голову к груди, погладила по волосам.

— Он так мучается, матушка, — пожаловалась та, подняв заплаканное лицо. — А я так боюсь... Вашего жениха оспа забрала... Неужели судьба? А если Питер... куда ж я?..

— Твоя правда, — бормотала Елизавета, вглядываясь в лицо больного, — хорош ли, плох ли, а тебе, безродной, он всех дороже тут... — Охватила ладонями лицо Екатерины, подняла, заставила посмотреть в глаза: — Уймись, не реви. Бог милостив... Уезжай в Петербург. Не дай Бог, мою судьбу повторить. Я тут побуду какое время...

Екатерина поднялась, как во сне, видя вокруг расплывающиеся фигуры, слыша издалека доносящийся голос Лестока:

— Обмойте руки уксусом, принцесса...

И — страшное, в чёрных пятнах лицо наречённого, тёмный провал рта и глазниц, дрожащие тени.

Выйдя на воздух в тёмную валдайскую ночь, Екатерина задохнулась от холодного морозного ветра. И сразу увидела снежную пустыню, подступающую вплотную тугими сугробами, раздвигающую лес, сливающуюся с низким небом.

Екатерина, одетая в шубку наотпашь, сошла неверными ногами с крыльца, сделала несколько шагов по жёстко хрустящему снегу и остановилась, всматриваясь в мутную бездонь, туда, где смыкалась белая пелена полей с чернотой леса и неба. Покрытые снегом вершины расчёркивали эту границу светлым зигзагом.

Екатерина со страхом вслушивалась в унылый посвист ветра, тоскливое шуршание позёмки и рвущий душу заунывный вой собаки. И вдруг — словно надежда в царстве смерти — одинокая, еле видимая красноватая звёздочка трепетно замигала вдали, пробивая набегающую хмарь.

И тогда Екатерина зашептала горячо и страстно, обращаясь к пустоте и тьме вокруг:

— Не попусти меня, Господи, не оставь милостью своей, не покинь...

И уже разгорались красные сполохи костра, разложенного ямщиками для сугрева, и высветили они неожиданно жёсткий профиль будущей царицы, вспыхнули искромётно на бриллиантах подвесок, высушили слёзы на глазах...

Глава вторая ЗАМУЖНЯЯ ДЕВИЦА

1

Великий князь Пётр Фёдорович и до оспы не был красавцем, хотя его продолговатое и несколько вислогубое лицо имело обаяние детской наивности. Оспа же, оставив после себя бесчисленные щербины, огрубила и состарила лицо, губы его ещё больше отвисли и растянулись, утратив форму и подвижность, стали плоскими щёки, оттопырились и расплылись уши. Пышный и высокий чёрный парик, который натянули на жениха, чтобы сделать его выше ростом, лишь выявил несоразмерность головы и фигуры, характерную для карликов. Топорную грубость лица подчёркивали и лёгкий газовый шарф, и кружевное жабо сорочки, взбитое над бортами белого свадебного кафтана, обильно расшитого золотом и увешанного орденскими крестами и звёздами.

Невеста же, напротив, была бесподобно хороша в светлом и пышном свадебном убранстве — юная и тонкая, она выглядела настоящей принцессой рядом со своим карликом-женихом, больше напоминавшим уродливого гнома из страшной сказки.

Причёска из поднятых куполом и украшенных миниатюрной бриллиантовой коронкой пышных волос и узенькая завитая чёлочка, падающая на высокий лоб, рождали ощущение детскости и чистоты.

Что-то возглашал священник, заканчивающий свадебное наставление, тихо, будто удаляясь, пел хор. Екатерина, глядя на лики святых и шепча молитву, не столько видела, сколько чувствовала рядом дергающегося Петра, который, не понимая значительности момента и откровенно скучая, вертел головой во все стороны. Екатерина слышала, как ему что-то сказала шепотком графиня Чернышева, но он громко оборвал её:

— Убирайтесь, какой вздор! — И, почти не утишая голоса, поведал Екатерине: — Говорит, чтоб я не поворачивал голову, когда буду стоять перед священником, — пусть первой повернёшься ты: кто первый повернётся, тот первый помрёт...

— Какая гадость, — шепнула в ответ Екатерина, — и как некстати.

— Вот я её и спровадил, — ухмыльнулся довольный Пётр.

Корону над головой Екатерины держал граф Разумовский, над Петром — епископ Любекский, представлявший на церемонии Голштинскую фамилию. Курился ладан, поднимаясь к куполу голубыми волнами, было много света от солнца, щедро льющегося сквозь окна, и от тысяч свечей. Архимандрит Симон, приблизившись к молодым, спросил:

— Великий князь Пётр, берёшь ли ты рабу Божию принцессу Екатерину в жёны добровольно и по согласию?

— Йа, йа, доброфольно, — по-русски ответил Пётр.

— Принцесса Екатерина, берёшь ли ты в мужья великого князя Петра Фёдоровича, раба Божия, добровольно и по согласию?

— Да, ваше преосвященство, — отчётливо и громко сказала Екатерина.

— Венчается раба Божия Екатерина рабу Божию Петру... — басом запел Симон, — венчается раб Божий Пётр рабе Божией Екатерине... Отныне и присно и во веки веков будете вы перед Богом и людьми мужем и женой...

Священник подал серебряную тарелочку с золотыми кольцами. Пётр с недоумением уставился на неё.

— Бери кольцо, надень мне на палец, — быстро шепнула Екатерина.

— Ты первая, — недоверчиво посмотрев на невесту, совсем по-детски возразил Пётр.

Екатерина проворно надела кольцо на его палец, за спиной послышались смешки и шёпот, Пётр обернулся и едва не уронил кольцо, скользнувшее по тарелке. Екатерина придержала его мизинцем, будто приготовив безымянный палец для принятия кольца.

Священник осенил молодых крестным знамением, дал поцеловать богато украшенный каменьями золотой крест Петру:

— Буди счастлив, сын мой. — Потом Екатерине: — Желаю счастья и удачи, дочь моя. — Прозвучало это искренне, от души.

На головы молодых опустили короны, грянул хор, праздничным звоном отозвались колокола, и эхо раскатило пушечный залп. Послышался дикий вороний грай, и под куполом храма затрещали крыльями всполошённые птицы.

Перед Екатериной замелькали сотни рук: каждый стремился благословить новобрачных.

Пётр, приняв руку жены, резво повернулся и стремительно пошёл к выходу. Сопровождающие спешно двинулись вслед, но Пётр вдруг резко остановился, за ним — свита, задние налетели на передних. Раздались шум, вскрики. Пётр, удовлетворённо кивнув, снова пошёл вперёд.

Навстречу из сияющего проёма дверей рвалось громкоголосое «ура!», раздавалась пушечная пальба, вслед процессии из глубины храма летело торжественное пение. Екатерина шла как сквозь туман — глаза застили набегавшие слёзы счастья. Пётр, будучи в весёлом расположении духа, с удовольствием строил рожи окружающим.

Один парик склонился к другому:

— Как вы находите сию пару?

— Она очаровательна.

— А он?

— Три зеро.

— ?

— Хоть ростом, хоть рылом, хоть умом — кругом нуль.

— Тсс...

2

Оглушённая колокольным звоном и громом пушек, радостными криками и церковным пением, Екатерина не сразу услышала звуки менуэта, приглашающие к балу. Она обвела зал счастливыми глазами и вспомнила о повелении императрицы: дабы сопутствовали молодым чистота, страсть, надежды и мечты, приказала Елизавета, чтобы было на свадебном балу четыре цвета: белый — невесты и жениха, красный — её, императрицы, голубой — камергерский и розовый — дамский.

Пары, одетые каждая в свой цвет, плавно двигались из четырёх углов зала к центру. Екатерина лукаво улыбнулась, отметив про себя, что медлительность движений танцующих была обусловлена не столько церемонным ритмом танца, сколько возрастом гостей. Ибо приглашены были самые именитые — первые лица династий, и потому высокое собрание напоминало скорее музей древностей, коему излишние эмоции противопоказаны.

Исключение составляли неизменно блистательная Елизавета со своим хотя уже весьма отяжелевшим, но всё ещё элегантным возлюбленным — Разумовским, и она, Екатерина, восхитительная в наряде невесты, идущая об руку с мужем, в танце довольно-таки изящным.

Пары сошлись в центре, и Екатерина, увидев, что царица весело и заговорщицки кивнула ей, ответила Елизавете улыбкой и кивком. После чего, сделав книксен, убрала свою руку из руки Петра. Тот растерянно посмотрел на жену, но, вспомнив, в чём дело, взял её снова за руку и, стараясь не привлекать внимания, отступил в сторону.

Этот манёвр не остался незамеченным, и Екатерина покраснела, услышав негромкие аплодисменты. Все расступились перед женихом и невестой, чтобы они могли уйти в опочивальню.

— С Богом!

— Совет да любовь!

— Будьте счастливы!

— Деток тебе полный дом!

Пожелания были вовсе не предусмотрены этикетом, но что поделать, здесь собрались старики, которые вынесли традиции из прошлого века.

За дверями зала Екатерину отсекла от Петра стайка фрейлин, предводительствуемых Чоглоковой, вокруг Петра собрались камер-юнкеры и его наставник Брюммер. Две группы направились в разные стороны, но встретились вскоре возле дверей, расположенных рядом. В одну из них вошли Екатерина и Чоглокова, в другую — Пётр и Брюммер. Остальные бесшумно исчезли.

Войдя в спальню, Чоглокова принялась раздевать невесту, отвязывая ленты, расшнуровывая, расстёгивая крючки.

Сняв драгоценности и аккуратно уложив их в шкатулку на комоде, фрейлина перекрестила Екатерину.

— Благословляю вас, дитя моё, — торжественно проговорила она и, собрав платья, вышла.

Екатерина, вдруг почувствовав озноб, забралась в кровать и, укутавшись, замерла. Из бального зала долетали вихревые ритмы польского танца, и она сразу представила себе почему-то, как гордо и величественно плывёт в танце Елизавета, зная, что равных ей нет. Усталость навалилась на веки, и она прикрыла глаза: сразу закружились перед ней многочисленные лица, драгоценности, вот улыбнулась ей Елизавета, ухмыльнулся Разумовский, мелькнуло рябое лицо мужа...

Екатерина вздрогнула и открыла глаза. Сквозь кисею балдахина спальня показалась ей сказочно прекрасной. Она снова закрыла глаза, но, вспомнив что-то, вскочила и, подбежав к шкатулке с драгоценностями — немецкая душа, — переставила её на прикроватный столик. Подошла к зеркалу, босыми ногами чувствуя сквозняк, несущийся по полу, посмотрела на себя. Фыркнула, явно довольная собой, и легла снова. Немного повозилась, устраиваясь поудобнее, провела руками по причёске, оправила оборки на ночной рубашке и отогнула краешек одеяла так, чтобы была видна полуобнажённая грудь.

Вдруг Екатерина замерла. За стеной в коридоре послышался стук тяжёлых башмаков. Вспыхнул игривый женский смех, снова топот. Скрипнула дверь. Екатерина, слыша гулкие удары своего сердца, прикрыла глаза.

— Простите, ваше высочество, забыла свечи погасить, — услышала она голос Чоглоковой и разочарованно и раздражённо посмотрела на фрейлину.

Та, подойдя чуть ли не вплотную, старательно всматривалась в темноту алькова. Екатерина натянула на себя одеяло и проговорила предательски дрогнувшим голосом:

— Мадам Чоглокова, оставьте ваши заботы, идите спать.

— Сей момент, сей момент... — на цыпочках обегая комнату, фрейлина не сводила жадных глаз с постели: великого князя нет. — Потом, ваше высочество, когда великий князь придут, погасите сами два шандала, вот эти, возле ложа. Её императорское величество велели соломки под окна настелить, чтоб стуку карет не было слышно...

— Да идите же вон! — сорвалась на крик Екатерина.

Чоглокову как будто сдуло ветром. Екатерина тяжело вздохнула, прикрыла глаза и...

...Скользят танцующие пары, у стены, откинувшись на спинку дивана, полулежит красавец кавалергард, гигант с лицом Аполлона и кудрями Амура...

Екатерина резко поднялась, сбросила одним движением ночную рубашку. Легла на спину, выпростав обнажённые руки поверх одеяла. Из-за окна донёсся собачий брёх, отрывистый, редкий, монотонный. Она встала, снова подошла к зеркалу, придирчиво оглядела своё обнажённое тело. Взяла с подзеркальника флакончик духов, мазнула за ушами, тронула пробочкой щёки, подбородок. Подумала и, смочив пальцы духами, провела ими по груди. Ещё раз вгляделась в своё отражение.

Накинула на плечи пеньюар и решительно направилась к двери мужского покоя. Приоткрыв щёлочку, заглянула — никого. Тогда, распахнув дверь, вошла и пересекла комнату. Робко тронула филёнчатую створку и, чуть глянув внутрь, пулей кинулась назад, нырнула под одеяло, замерла в ожидании.

Шаги звоном отдавались в ушах. Она увидела в полутьме Петра, он был без мундира в одной сорочке, но в панталонах и башмаках, — закрыла глаза. Почувствовала, как он склоняется над ней, зовёт шёпотом:

— Катья... Катька...

Она, не открывая глаз и смущённо улыбаясь, прошептала:

— Питер... о, Питер... — и робко потянулась к нему. Но он приложил палец к её губам:

— Тсс... Мадам разбудишь... Вставай, идём, — и стащил с неё одеяло.

Екатерина, ничего не понимая, попыталась снова натянуть на себя одеяло.

— Куда... идём?

Но Пётр был неумолим:

— Идём.

Екатерина, решив быть покорной мужу, еле слышно вздохнула, встала и пошлёпала босыми ногами по холодному паркету вслед за супругом, или, вернее, вслед за тем, кто должен был стать таковым с минуты на минуту.

Невольно прислушиваясь к женскому смеху, топоту ног и мужскому хохоту за стеной, она вошла вслед за Петром в игровую комнату.

— Вот я сегодня прусское атакующее построение колонн понял, — лопотал Пётр, счастливый, что может поделиться с супругой своими маленькими радостями. — Первый регимент образует каре в центре. Второй — слева и сзади. Третий — справа...

Он, разгорячившись, бегал вокруг стола с солдатиками, задевая столик со стоящими на нём бутылками и стаканом. Екатерина, зябко поёжившись, подошла к креслу, на котором висел свадебный мундир Петра, и принялась рассеянно трогать пальцем золотой позумент. Время от времени она поднимала наполнявшиеся слезами глаза и смотрела изумлённо то на мужа, с ошалелым видом носившегося по комнате, то на стройные ряды его игрушечных армий.

— ...Это ежели иметь наступление клином... — Пётр вдруг осёкся, подозрительно посмотрел на жену и, слегка повысив голос, сделал ей замечание: — Ты плохо слушаешь! — Затем, обратив взоры на изумительно, с его точки зрения, построенное каре, продолжал: — Я буду маршал великой армии дядюшки Фридриха, короля прусского. Для этого я изучаю тактику. — Снова посмотрел на Екатерину и назидательно добавил: — И жена маршала тоже должна знать тактику наступления. — И смягчившись: — А теперь посмотри перестроение уступом. Первый регимент марширует...

— Мне холодно... — Екатерина переступила босыми ногами, оставив на паркете влажные следы.

— О, я имею согревание! — с непосредственностью идиота мгновенно переключил своё внимание Пётр. — Идём сделаем добрый солдатский пунш!

Он потащил её к столику с яствами, расплёскивая вино, наполнил бокалы. Екатерина машинально сделала один глоток, но, поперхнувшись, закашлялась и, почти расплакавшись, крикнула:

— Больше не могу! Не могу!!

— О, первая чарка, Катья, как первая палка: сначала больно, а потом полезно... — Пётр захохотал, довольный шуткой, и совсем уж некстати добавил: — Как первая ночь для девчонки...

Екатерина с ужасом посмотрела на него и, пробормотав: «Чудовище...», — отвернулась, чтобы не видеть больше его дурацкой, кривляющейся физиономии. Вдруг глаза её расширились, рот приоткрылся, она испуганно прижалась к Петру, трясясь и показывая рукой:

— Там... что там, Питер?..

В углу под одним из настенных бра судорожно дёргалась подвешенная за хвост крыса, пытаясь спрятать от горящей свечи усатую мордочку.

— О, это военный преступник. Она съела голову одного из моих солдат, и я сделаю ей инквизицию — сожгу, как презренного еретика.

Пётр взял шандал и направился к крысе. Екатерина, обливаясь холодным потом, смотрела, как чёрная тень князя ползла по стене, — ей всё это казалось кошмарным сном. Наконец, не выдержав, она сорвалась с места и опрометью бросилась вон, слыша несущийся ей вслед голос мужа:

— Катья, ты куда?..

Хлопнув дверью, она влетела в спальню и бросилась на постель. Не в силах больше сдерживать себя, разрыдалась в голос.

— Катья. — Пётр тихонько присел на край кровати. — Катья, тебе грустно? Отчего ты плачешь? — Пётр искренно недоумевал. — Хочешь, я на скрипке тебе поиграю? Колыбельную?..

Екатерина, зарыдав ещё громче, зарылась в подушки. Но муж, исчезнув на минуту, вернулся со своей малой скрипицей и, пристроив инструмент к плечу и глядя в чёрный провал окна, принялся играть нечто очень сентиментально-сладкое.

Белое корявое лицо его застыло, словно маска Арлекина, глаза сделались огромные, чёрные и печальные.

Екатерина теперь плакала молча, не открывая глаз, слёзы выкатывались из-под прикрытых век и стекали по щекам.

Ни он, ни она не заметили, как тихонько приоткрылась дверь и недреманное око мадам Чоглоковой зафиксировало каждую мелочь этой странной брачной ночи — и одетого Петра, и несмятый край его половины кровати, и уткнувшуюся в подушку Екатерину.

Фрейлина, бесшумно прикрыв дверь, отступила и испуганно охнула, почувствовав, как чьи-то сильные руки бесцеремонно обхватили её сзади. Резко обернувшись, она увидела мужа и больше для порядка, чем для острастки, выговорила:

— Тебе почто дома не сидится? За детьми бы приглядел лишний раз, я-то ведь неотрывно должна при великой княгине быть.

Путаясь в складках жениного платья, Чоглоков отозвался:

— По твоей неотрывности мне ночи страшнее ада стали... Ой, гляди, заведу себе любушку. А то ночью руку откинешь, цап — ан снова подушка...

— А то не бывало. Пусти... — Но, почувствовав на бёдрах руки мужа, она улыбнулась и обвила его шею руками.

— Идём... Они небось притомились, спят уже... — Чоглоков кивнул в сторону спальни.

— Притомились, — иронически протянула его жена и, как будто вспомнив о своих дворцовых обязанностях, попыталась освободиться. — И не ложился князь к своей-то сухопарой. Слышь, на скрипочке пиликает.

— Да ну-у? — удивился её муж, освобождая из корсета грудь фрейлины.

Чоглокова, с интересом наблюдая за его движениями, передразнила:

— Вот те и салазки гну... Завтра царица её в баню поведёт, а допрежь меня выпытать захочет, что да как. А я что отвечу?

— Скажи, как есть, — совсем уж невнятно, занятый розовым ушком жены, отозвался Чоглоков.

— Да уж врать не стану, ну и будет мне на калачи, что не способствовала...

Чоглоков, оживившись, заржал:

— А ты меня допусти в спальню к княгинюшке, я уж поспособствую!

— У-у, кобелина бесстыжий... Да постой ты, я сама. — Чоглокова придержала настойчивые руки мужа.

Он хохотнул:

— Вот у нас всё просто...

— Чего уж проще, что ни год, рожаю... — Он прикрыл ей рот губами. — И за что я люблю тебя, охальника?.. — задохнувшись в поцелуе, совсем уж тихо проговорила фрейлина.

— А за это самое... — Чоглокову наконец удалось справиться с юбками. — Вот ты где...

— Да тише ты... Идём в покой ко мне.

— А может, тут — на канапке?.. — Он присел на канапе и ловким движением посадил жену к себе на колени.

— У, бес нетерпеливый... — нежно проговорила она, закрывая глаза.

3

Баню царскую строили не заморские, а домодельные мастера, и потому сложена она экономно, просто и в меру понимания роскоши просторно — этак раза в три больше обыкновенной, деревенской. Стены бревенчатые, но отскобленные до блеска как изнутри, так и снаружи, парилка с полком в две ступени высотой не более трёх с половиною аршин, длиною сажени в три, шириною — в полторы. В углу печка-каменка по-богатому — с кирпичным дымоходом. Небольшое оконценад дверью в мыльню скупо цедит свет. Мыльня чуть просторнее, с несколькими лавками. Предбанник и вовсе роскошный, изукрашенный резьбой, обставленный лежанками, лавками. Большой стол, покрытый скатертью, на нём самовар, жбаны с квасом, полпивом, настойками, миски с клюквой, мочёной брусникой, сладкими заедками. Две девки томятся в ожидании.

Елизавета вошла в парилку, когда одна из прислужниц нерешительно оглаживала веником Екатерину, съёжившуюся на полке. Царица отстранила банщицу:

— Дай-ка я сама. А ты наладь пару, зябко тут — что в погребу...

Елизавета размяла веники в деревянной бадье, вытащила, внимательно осмотрела, снова сунула их в воду. Девка покропила камни, зашипел пар.

— Что ты, как кошка лапой! Я ж тебе приказала: наладь пар, а ты туман пущаешь... Поддай, поддай, да с кваском, с мятой... Аты чего гнёшься, будто ворона под дождём? Ложись, и голове будет легче... Поддай, поддай пару!

Поправив тюрбан на голове, Елизавета ухватила два веника, подняла их к потолку, забирая жар, и, гикнув, разом припечатала к спине Екатерины. Та взвизгнула, но Елизавета вновь и вновь, круг за кругом принялась охаживать тело невестки, время от времени жёстко прикладывая веники к пылающей багрянцем коже и налегая на них всем своим мощным телом. Екатерина визжала, ойкала, корчилась, а Елизавета лишь похохатывала:

— Ништо, держись, княгинюшка, то ли ещё будет... Ишь ты, какова — маленька да мяконька и кругла, будто куколка... Жаль, дураку досталась, да великий князь зато... Аниска, ещё ковшик, ещё... Окати меня ледяной, сгорю живьём... Эх, ох-хо-хо-хо... Счас, счас, Катерина, дадим дыму... Ну, держись... Оп-па!..

Екатерина кричала, брыкалась, но Елизавета не давала ей сбежать и всё творила банное чудо. Но в одну минуту невестка всё же вывернулась и, скатившись с полка, нырнула в дверь мыльни.

— Позовите Чулкова! — крикнула Елизавета. — Я на полок.

— Я тут, матушка, — вывернулся не иначе как из-под полка старик в одних исподних, потрясая вениками. — Аниска, окати государыню ледянкой и дай жару... Дай, дай, дай!..

После они сидели, укутанные полотенцами, и пили квас — властительница державы, распластавшейся на пол-Земли, и та, которая придёт ей на смену и ещё при жизни обретёт титул Великой; сидели две бабы, по-тогдашнему — наполовину русская по рождению и полностью русская душой, создавшая европейский по характеру двор при российском троне, и чистокровная немка, ставшая по делам своим, пожалуй, самой русской из всех царей после Петра Первого; сидели две женщины и говорили о своём, женском, важнее чего не бывает.

Елизавета ещё не остудила банный запал и была оживлённа, горяча, говорлива, Екатерина — сдержанна и настороженна, ибо ожидала и боялась вопроса о самом главном, что происходило минувшей ночью. Могло статься, что, узнай всю правду императрица, и великая княгиня Екатерина превратится вновь в Ангальт-Цербстскую принцессу Фике как не пришедшаяся по сердцу наследнику русского престола. Если спросит императрица, что ей ответить — солгать, сказать правду?..

— Пар, он всё нутро прогреет и очистит, любую хворь искоренит. — Елизавета зачерпывает в ладонь клюквы и на мгновение задерживается. — Ну и тому, что в бабе прорасти должно, очень способствует, потому на Руси после свадебной ночи молодую в баню и ведут. — Она забрасывает в рот клюкву, морщится, запивает квасом, отчего в разговоре образуется пауза. Утерев полотенцем рот, поднимает глаза на Екатерину. — Ну... а у вас? Любезен был супруг молодой?

Екатерина соображает: правду сказать или... Да уж, верно, не тайна то, что было после бала... Она опускает глаза и невнятно произносит:

— М-гу...

— Что — мгу?.. Не слышу радости.

— М-да... — большего Екатерина выговорить не может: сейчас расплачется.

— Ты, голубушка, не мычи, будто телка непоёная... Иль не люб тебе князь великий? — Екатерина вскидывает глаза, будто получила пощёчину. — Или ещё что скрываешь? Молчишь? А может, и правда то, что дурачок-то полночи по закоулкам кухни шлялся, пил да жрал, а потом таскал тебя в солдатики играть и на скрипке пиликал? А? — Екатерина бросила на императрицу умоляющий взгляд и всхлипнула. Елизавета насмешливо подытожила: — Что мужа покрываешь, хвалю — долг жены мужа оберегать. Только со мной не лукавь, а то ныне в бане царской, а завтра — на кухне барской! Или в Неметчину свою покатишься сухари жрать... Ну, я ему покажу, уродине, я его поучу в солдатики играть... Девки, одёжу!

— Ваше Величество, — лепечет Екатерина, — он... я... ваше... его высочество...

— Что, величество да высочество? Поженились, чтоб детей рожать, а не в солдатики играть! — И Елизавета хрястнула кулаком о стол, да так, что ковши с квасом подпрыгнули.

4

Елизавета не шла — летела по анфиладе дворцовых покоев. Устремлённая вперёд фигура, пылающие не то от бани, не то от гнева щёки, сверкающие очи — истинная дочь Петрова. За ней толпой поспешали все, кого успела прихватить.

Бочком, стараясь заглянуть в тёткины глаза, бежал Пётр, рядом Екатерина. По другую сторону императрицы бухал сапожищами Брюммер. Подхватив руками подол, вприпрыжку семенила Чоглокова. Озабоченно и тревожно поглядывая на Елизавету, но всё-таки царственно неся своё тело, шла герцогиня Ангальт-Цербстская. Камергеры, статс-дамы, камер-юнкеры хотя и старались не отстать, но места своего не забывали. Утирая пот, догонял процессию обер-гофмаршал Нарышкин. Все спешили вслед, понимая, что некое потрясение гонит вперёд царскую семью, и потому имели вид озабоченный и серьёзный. Уж ежели поспешала матушка Елизавета, нарушив вальяжный покой собственной персоны, то...

Что будет, Боже, что будет?!

Елизавета, опередив лакея, распахнула двери в потешную комнату Петра, на секунду задержалась у порога и окинула грозным взором игрушечное войско.

— На-го-ро-ди-ли! — выдохнула с яростью она, ринулась к окну и что есть силы потянула раму. Не поддаётся... — Ну, кто-нибудь, чего стоите, ровно столпы соляные?

Неожиданную прыть проявил увалень Нарышкин. Подскочив к окну, рванул так, что зазвенели шибки, одна, жалобно звякнув, вывалилась. Догнивал старый дворец, догнивал...

— Извольте, Ваше Величество. — Он церемонно поклонился.

Елизавета крутнулась на каблуке — паркет под ней затрещал — и указала на оловянных, деревянных, картонных, крахмальных и иных солдатиков:

— Всё дурацкое войско — вон! Всех до единого!

— Тётушка! — взвизгнул Пётр. — Не надо... Майн либен танте!.. — Он загородил спиною окно.

— Во-о-он!.. — Елизавета отшвырнула великого князя, чуть не сбив с него парик.

Подскочили слуги и начали сгребать солдатиков, швырять за окно.

— Ваше Величество... — Пётр закрыл лицо ладонями. Елизавета грубо схватила его за плечи, развернула лицом к себе.

— Ваше императорское высочество, великий князь, стыдитесь! Дед ваш, Карл Двенадцатый, в шестнадцать лет пол-Европы покорил, а у вас игрушки на уме... Так-то вас обучили прусские наставники, а, господин Брюммер?

Брюммер шаркнул сапогом по паркету:

— Извольте, Ваше Величество, я дам пояснения...

— Хватит объяснений да изъяснений! — оборвала его императрица. — С нонешнего дня вы отстраняетесь от должности и в отставку, без пенсиона. Марш в Пруссию! Господин канцлер, выправить документы! Полковника Румбера отстранить от должности при князе и в ссылку в дальний гарнизон на калмыцкую линию... капралом! А ты, Петруша, завтра с женой в Ораниенбаум, живите своим двором, может, поумнеешь. А хочешь военному делу прилежать, дозволяю завести потешное войско... до роты.

— Ах! — взвизгнул Пётр. — Спасибо, тётушка!

— И чтоб никаких кукол. Захочешь поиграть — жена молодая. — Елизавета ласково улыбнулась Екатерине, отходя от гнева.

Все обрадовались — буря улетела и, слава Богу, произвела лишь небольшой урон. По комнате прокатился вал оживления. Брюммер что-то шепнул герцогине Ангальт-Цербстской, и та, сладко улыбаясь и держа локти вразлёт, подплыла к Елизавете.

— Ах, Ваше Величество, вы, как всегда, добры и мудры — что может быть лучше для детей пожить своим домом. Но хорошо, когда рядом с ними есть старшие. Извините за совет, но...

— Уж не вы ли метите в хранительницы счастья молодых?

Ваше Величество, господин Брюммер...

Елизавета развернулась всем корпусом к герцогине, гнев полыхнул в разом потемневших глазах.

— Дорогая моя родственница, сватьюшка, я не прошу у вас советов. — Она вскинула к глазу монокль, как это сделала секундой раньше герцогиня. — Более того, почитаю за лучшее, если вы составите компанию господам наставникам великого князя. Зажились вы в России, пользуясь нашей добротой...

— Но, Ваше Величество... — Принцесса стала белее мела, которым был осыпан парик.

— Домой, в Неметчину, и немедля... Я ведь про шашни тайные ваши со шведским двором ведаю и про письма доносные королю прусскому. А, не ждали? А если в крепость заточу по вине шпионской? Жрать хлеб российский и продавать Россию не позволю никому! Сбирайтесь в отъезд, пока не передумала. — Елизавета так же круто отвернулась от «сватьюшки».

А та, непрестанно отступая в книксенах, присела да так и не смогла подняться — обморок подкосил.

— Что до наставников, то, полагаю, муж кузины нашей, господин Чоглоков, сумеет преподать уроки семейной жизни молодожёнам. Так, Николай Наумович? В науках не изощрён, но супружеский долг блюдёт.

— Рад стараться, Ваше Величество... И опять же к жене ближе, — поспешил он высказать самое сокровенное и подмигнул Чоглоковой.

Но Елизавета уже не слушала. Словно спохватившись, что забыла о главном, крикнула:

— И столы, столы вон!

И, подхватив юбки, поплыла из комнаты.

Пётр отступил в угол и, подтащив к себе Екатерину, злобно прошипел:

— Ты предатель, Като.

— Это не я.

— А кто?

— Во дворце и у стен имеются уши.

— Всё равно ты теперь мой враг на всю жизнь. — В глазах идиота были гнев и презрение, в голосе — та убеждённость, которая переходит в манию.

Ни гнева, ни испуга не отразилось в лице Екатерины, лишь едва заметная усмешка оттянула уголки губ, да мелькнул кончик языка, облизнувший пересохшие губы. Ящерка...

— Я буду верной женой вам, Ваше Величество, — ровным и спокойным голосом ответила она.

— Всё равно ты мой враг. Только помни: по русскому обычаю жена — раба мужа. Захочу — в монастырь запру, захочу — на прядильню в работы.

— Я с покорностью приму судьбу свою. — Екатерина опустила глаза.

Пётр злобно ощерился и пошёл прочь.

5

В доме президента Коммерц-коллегии жили по старому московскому обычаю: ели досыта, пили допьяна, молились истово, спали до одурения. Вот и сейчас, отвалившись от стола, густо облепленного родственниками, странниками и калеками, Кисловский приказал:

— А теперь помолимся Господу нашему. Григорий, возгласи.

Все встали, оборотясь к красному углу. Гришка вышел вперёд и внятно, в голос начал читать:

— Благодарим тя, Христе Боже наш.

Остальные вразнобой, но более или менее стройно:

— Христе Боже наш...

— Яко насытил еси нас земных благ Твоих...

— Благ Твоих...

— Не лиши нас и небесного Твоего царствия.

— Царствия.

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа... — Гришка сделал паузу.

— Духа...

— Аминь! — гулко и категорично завершил Кисловский.

— Аминь.

Все закрестились, закланялись, но не иконам, а хозяину дома.

— Спасибо, батюшка...

— Дай Бог здоровья за щедроты твои.

— Многих лет, благодетель.

— Господь воздаст за доброту.

— Ступайте с Богом, — благословил хозяин. — А мы, Гринь, в библиотеку, почитаем.

Гришка молча кивнул, норовя при этом скинуть дядькину руку с головы.

— У, непокорный, — буркнул Кисловский, дав племяннику лёгкого шлепка.

У стола образовалась толчея: лакеи спешили убрать недоеденные блюда, а прихлебатели норовили прихватить, что ближе лежит да послаще, кто в ташку — была такая принадлежность туалета, сумка на манер ридикюля, только носимая на перевязи, — а кто и просто в карман или за пазуху.

А дядька и племянник между тем устроились по раз и навсегда заведённому порядку: Кисловский в креслах у камина близ легко сервированного — вином и закусками — столика, а Гришка с тяжёлым фолиантом возле окна, ближе к свету.

— На чём-то, бишь, мы остановились? — спрашивает Кисловский, наливая из бутыли в серебряный кубок и раскладывая на столе трубки.

— Вот это место из Катона, где он говорит, что разумный властитель, желая быть разумным и справедливым, обязан, во-первых... Я потом ещё читал, да вы, дядюшка, захрапели.

— Так уж и захрапел, — выпив, Кисловский закладывает в рот ломтик яблока и, жуя, бормочет: — Памятлив, бесёнок... Ну, ин, ладно, будь по-твоему, читай с того места. — Кисловский принялся раскуривать трубку и устраиваться полулежа, глаза посоловели и вот-вот сомкнутся.

— Итак. — Гришка прокашлялся и принялся за чтение: — «Когда правитель хочет быть справедливым и любимым в народе, он должен почесть за самое главное...» — Он говорил книжные слова на память, ибо уже прочёл сей труд, а мозги имел на редкость цепкие, а сам смотрел, как за соседским забором Тимоха Розум лез по яблони, цепляясь за тонкую ветку. Ветка гнулась всё сильнее, и вот-вот... Гришка, не удержавшись, засмеялся и забыл про текст:

— Упадёт, дурень.

— Что? Что ты сказал? Так написано? — Кисловский выплыл из дремоты, не вполне ухватив смысл сказанного.

— «Упадёт сей правитель, коль не будет следовать правилу, — продолжил невозмутимо Гришка, — а посему надлежит придерживаться раз и навсегда проверенных ещё предками канонов...» — Он говорил нарочито занудно и монотонно, поглядывая на дядюшку.

А дядюшка, приложившись к очередной чарке, вовсе разлёгся в креслах, борясь с дремотой тем, что разглядывал полки с книгами, бильярд, стоящий в дальнем углу, стойку с киями, портреты в золочёных рамах...

На пороге возник дворецкий.

— Ваше высокопревосходительство, как вы и велели немедля доложить, искомый повар явился.

— Сам явился? А, сукин сын, выпороть, а потом представить пред мои очи.

— Но ва... ваше пресходительство... он не тот... не того... — Язык не слушался дворецкого, он был пьян.

— Возражать? Сам под батоги хочешь? Всыпать двадцать пять горячих, а потом на доклад ко мне.

— Воля ваша, — пробормотал дворецкий, — я только хотел...

— Марш отсюда! Распустились! Вот что, Гринь, сходи и посчитай, чтоб именно двадцать пять и не одним меньше. Я тут подожду. — Рука Кисловского потянулась к бутылке.

Гришка как раз поспел к началу экзекуции. Повара разложили на скамье, один лакей сидел у него на шее, другой на ногах, прижав ступни ног, чтоб не дрыгался. Кучер, здоровенный детина в красной рубахе распояской, стегал по голому заду плёткой. Дворецкий отсчитывал удары:

— Восемнадцать, девятнадцать, двадцать один... Постой, а где двадцать? Давай сначала двадцать. Хотя, погоди, а шестнадцать было? Не было! Ну пошёл: шестнадцать, восемнадцать, .двадцать один... А двадцать опять пропустили! Двадцать, двадцать один... двадцать четыре, двадцать пять. Вот теперь всё. Аминь! — Дворецкий перекрестился. — А теперь, Степа, пожалуй к чарке. И вы, Антон, Сема... дай и ему, бедному...

Повар пружиной сорвался со скамьи и, выдернув изо рта кляп, заорал:

— Это насилие, варварство! Я буду жаловаться посланнику его величества короля Франции. — Он мог говорить всё, что угодно, ибо никто из присутствующих по-французски не понимал, а повар слал проклятия именно на этом языке. Он мимоходом махнул предложенную чарку и только в сей момент, видимо, сообразил, что мечет бисер перед свиньями. Размазывая слёзы по лицу, перешёл на русский: — Вы не имей право... Я есть французски дворянин, голый задница пороть нельзя розги и плётка... Я пришоль, читав обвеска газета: нужен повар. — Обратив на барский вид Гришки своё расстроенное внимание, спросил: — Парле ву франсе?

Гришка помотал головой, но, взяв несчастного за руку, сказал:

— Идём к господин Кисловский. Парле ву франсе.

Участники экзекуции пили за здоровье поротого и кричали вслед:

— Адью, мусью!

Гришка ввёл француза в библиотеку и доложил:

— Двадцать пять горячих чок в чок, сам считал. Только это не наш беглый повар. Это француз.

Кисловский, с трудом поднимая веки, спросил:

— Какой ещё француз?

— Вы ж давеча обвещали газетой, что требуется повар взамен сбежавшего Гаврюшки. Вот этот и явился.

Кисловский сразу протрезвел.

— Месье?.. Пардон, о месье, пардон...

Француз, поняв, что перед ним наконец появился человек, с которым можно объясниться, разразился гневной речью, в которой Гришке пару раз послышалось явно не французское словосочетание «твою мать».

Кисловский понял, что разгневанный француз ославит его на всю Москву, а то, чего доброго, и жалобу подаст.

— Пардон... пардон... — пытался он остановить словоизвержение темпераментного иноземца, но француз сверкал очами, дёргался и говорил, говорил. Тогда потерявший терпение хозяин гаркнул: — Молчи! — Тот осёкся на полуслове.

— Садись, плиз. — Кисловский показал на кресло.

— Садис, садис! — истерично выкрикнул француз. — Как садис? Как? — Он попробовал коснуться рукой места, на котором сидят, и завопил не своим голосом.

Тьфу, из головы вон, — махнул рукой Кисловский. Подойдя к письменному столу, он выдвинул ящичек, сгрёб горсть золотых. — На, месье, пардон, ошибочка вышла.

— Моё? — Француз ошалело смотрел на золото.

— Твоё, твоё... А то раззвонишь на всю Москву...

Француз ловко пересчитал монеты, и они мгновенно исчезли, будто и не было, упал на колени и приник к руке Кисловского.

— О, мои дье! Мерси, мерси. Спасибо. О, месьё...

— Да ладно уж, чего там... Давай-ка выпьем мировую.

Француз единым духом осушил кубок и, пятясь, заторопился к выходу, не переставая кланяться. Кисловский мотнул головой вслед:

— Боится, чтоб не передумал! Колдовская сила в золоте, а? И то, гад, за двадцать пять горячих годовое жалованье получил и даже более того... Вишь, племянник, иной раз задницей схлопочешь больше, чем головой. Смекай! Так на чём мы с тобой остановились?

Вздохнув, Гришка взял в руки книгу.

6

Гриц посмотрел в окно: Розум спускался с яблони. Глянул на дядюшку — спит. Гришка вышел из библиотеки и побежал на задний двор. Розум сидел на заборе и коротко, словно созывая голубей, посвистывал, но Гришка знал: его подзывает.

Взобрался на забор, сел рядом. Тимошка, будто и не видя, грыз румяное яблоко. Гришка сглотнул.

— Дай и мне.

— Нету.

— Брешешь, ишь кафтан вздулся, за пазуху набил. Есть.

— Да не про вашу честь. — Тимоха жадно запустил зубы в румяное чудо.

Гришка усмехнулся:

— Нету так нету, а я-то хотел тебе...

— Что?

— Нет, не буду. — Гришка соскочил вниз. Тимошка — следом.

— Что, а, Гришечка?

— Чудо хотел показать. Да, вишь, жадным чудо не даётся.

— Бери, бери сколько хочешь. — Тимошка распустил подвязку кафтана, яблоки посыпались на траву. Но Гришка даже отвернулся. — А хочешь, дуль наберу, ох и сладкие...

— Ну, ладно, ежели дуль, то... — Он подтянул дружка вплотную: — Звёзды хочешь увидеть, вот прямо сейчас?

— Звёзды днём не бывают...

— Идём. — Гришка повёл Тимоху в глубину двора к колодцу. — Садись на бадью.

— Сдурел?

— Как опущу тебя вниз, подыми глаза к небу, увидишь звёзды.

— А ты сам?

— Я сколь раз лазил...

— Да ну?

— Ну да ну — в лоханке тону. Лезь.

Скрипнул журавель, и нечёсаная Тимошкина чуприна ухнула во тьму. И надо же было именно в эту минуту конюху подвести пару лошадей к водопою. Он перехватил шест повыше Тришкиных рук.

— Дай-ка, барин, я сам. У меня ловчее пойдёт.

— Да нет, Антипка, я уж...

— Дай, дай, мне мигом надо, барин запряжку ждёт. — Конюх, оглядываясь на дом, стал быстро опускать шест. Вместе с плеском от удара бадьи о воду из колодца послышался дикий крик. Перепуганный конюх попытался дать деру, но, споткнувшись о долблёное корыто, кувырнулся и, отбегая на карачках, бормотал:

— Свят, свят...

А Гришка, натужась что есть силы, перебирал руками шест и орал вглубь:

— Держись, Тимошка! — Оглянувшись на конюха, крикнул: — Подмоги!

Бедный мужик вторично кинулся прочь, когда над срубом показались красные, как куриные лапы, руки мальчишки и рыжая встрёпанная чуприна.

Гришку пороли не на конюшне, а в кабинете дядюшки. Парень был хоть и мал годами, да чертовски увёртлив и силён. Двое мужиков еле справлялись, а сёк тот же, что и француза, кучер, но на сей раз согласно дворянскому кодексу чести — не снимая штанов с наказуемого. Гришка после экзекуции молча лежал, отвернувшись к стене. Кисловский потрепал его кудри:

— Не серчай, Гринь, это я детство из тебя выколачивал. А ну как сорвался бы парнишка да утоп? Грех на всю жизнь. Наперёд думай, а потом делай. О, слышь, дружок орёт, секут, видать, по-чёрному. Насчёт колодца надоумил кто или сам дошёл?

— Книжки читать надо, дяденька, — хмуро посоветовал Гришка.

— Вот и ушлю тебя на той неделе в пансион, там уж начитаешься годков за пять. Самое лучшее заведение в Москве, и языкам обучат, и музыке, и рисованию...

— Мне музыка ваша ни к чему, — огрызнулся племяш.

— Ну, тогда в полк. Ростом ты здоровый, лет на двенадцать тянешь, ружжо удержишь...

— Лучше уж в пансион. — Гришка, охнув, повернулся лицом к Кисловскому, но глядел по-прежнему хмуро.

— Хватит дуться, дурень. Ha-ко побалуйся сладеньким. — Он сунул Гришке бокал вина.

Вот так и произошло прощание с детством: с одного конца больно, с другого сладко.

7

Екатерина занималась в своём кабинете русским языком. Откинувшись в кресле, она подняла глаза к потолку и повторила:

— Я буду пить воду. Я напьюсь воды. Я попью воды... — С мучительным изумлением воскликнула: — Боже, что за язык! Один стакан, одни губы, одно действие, а сколь разно произношение... Господин Ададуров, — обратилась она к наставнику, ещё не старому человеку с лукавым, немного обезьяньим лицом и умными карими глазами, одетому на старый манер в кафтан и сапоги, — можете вы мне разъяснить, в чём различие фраз?

— Могу, матушка княгинюшка, — ласково и напевно отозвался наставник, дружелюбно улыбнувшись Екатерине. — Язык заковыристый, его с молоком кормилицы постигать надобно. Вы ещё не сказали: «я стану пить воду», «я выпью воду», «я выпью воды», «я попью воду»... Да, да, и губы одни, и стакан один, как вы изволили сказать, а действия всё же разные. В одном намерение, в другом — уверенность, в третьем — убеждённость, в четвёртом — исполнение, полное, неполное, чуть-чутошное... Я, ваше высочество, над грамматикой сейчас работаю и каждый день не перестаю восхищаться богатством и разнообразием речи россиян, неожиданностью и живостью образов сего чудного языка. Чтобы овладеть им, надо упражняться каждый день, привыкнуть думать по-русски... — Он с уважением взглянул на Екатерину. — Изумлён и восхищен вашей настойчивостью, трудом неустанным, Екатерина Алексеевна. Зачем вам это?.. Иные, жизнь прожив в России...

— Кто хочет постичь душу народа, должен знать его язык, — ответила Екатерина с полной серьёзностью.

— Позвольте, ваше императорское высочество, слова эти предпослать моему труду. — Ададуров поклонился низко и церемонно.

— Ох уж, льстец вы этакий... — Екатерина звонко засмеялась. — Однако на сегодня хватит, я утомлена. Встретимся завтра, в тот же час.

Ададуров, откланявшись, тихо удалился, а Екатерина прошлась по кабинетику, повторяя:

— Я буду пить воду, я попью воды, я напьюсь воды... — Шагала и шагала, шепча слова, подошла к окошку, прильнула лбом к холодному стеклу.

По жёлтому сумеречному небу бежали неопрятные, грязные тучи. Мокро блестели закиданные опавшими листьями садовые дорожки. Напитанная осенней водой земля казалась голубой. Чёрными корявыми сучьями тяжело качали голые деревья.

Посвистывал ветер, постукивая плохо пригнанной рамой, издалека долетали редкие удары колокола...

— Я выпью воды, я попью воды, я напьюсь воды, я допью воду! — упорно и зло, словно преодолевая преграду, с вызовом твердила Екатерина.

Стукнула дверь, и в кабинет, громко щёлкая по паркету каблуками, вошла Чоглокова.

Екатерина раздражённо обернулась:

— Мария Симоновна, когда вы научитесь стучаться, входя?

— Я не горничная, — поджала и без того узкие губы фрейлина. — Вы прекрасно знаете, что согласно с полномочиями, данными мне императрицей, я имею право, не испрашивая позволения, войти к вам в любую минуту.

— И вам не совестно?

— Я служу её величеству. — Чоглокова не без язвительности присела в книксене.

Екатерина с ненавистью посмотрела на молодую ещё, но уже совершенно утратившую свежесть женщину: худощавое, в ранних морщинах лицо, плоская фигура, которую не сделали более женственной ни пышные юбки, ни явные признаки очередной беременности.

— Служить — это не значит шпионить.

— Я лишь исполняю свой долг, как вы это не поймёте? — Чоглокова представлялась Екатерине неким механизмом для исполнения служебного долга. — В указе императрицы, коим определены ваши и мои обязанности, сказано: великая княгиня обязана всячески ублажать своего мужа, привлекать к себе, склоняя к продолжению рода... А минувшую ночь его императорское высочество вновь не посещали вашу спальню. Доколе это будет?

Екатерина немедленно взорвалась:

— Поручение императрицы не даёт вам права издеваться надо мной, госпожа Чоглокова! — Но гнева хватило лишь на эту фразу, из глаз Екатерины полились слёзы. — Как... как вам не совестно, вас Бог накажет!

На деревянном лице фрейлины не отразилось ничего. Она сухо ответила:

— А вы побольше плачьте, тогда и вовсе опротивеете супругу.

Екатерина, пытаясь сдержаться, глотала слёзы, но они бежали по лицу неудержимо, и Чоглокова, вдруг всхлипнув, проговорила совершенно человеческим голосом:

— Мой кобелина, думаете, лучше? Вы, Екатерина Алексеевна, за Лизкой Воронцовой приглядите-ка, уведёт она мужа, уведёт... — Умолкла и, преодолев минутную слабость, неожиданно доложила: — Его императорское высочество велели передать, что после ужина приглашают к игре в карты:

Екатерина, наконец справившись с собой, спросила:

— А где он... его высочество сейчас?

— В музыкальном салоне, — с каменным лицом ответствовала Чоглокова. И вдруг округлила глаза: — С Лизкой!..

8

Нот, как известно, герр Питер не знал, хотя слухом обладал вовсе не плохим. Вот и сейчас он абсолютно верно, не выпадая из тона, следовал за клавикордом, у которого сидела Лизка. Играли Скарлатти, модного при дворе Елизаветы.

На одном из поворотов тонкой мелодии скрипач споткнулся, Воронцова подняла руку и сказала:

— Не так, не так, герр Питер. Вот послушайте... — Она повторила всю фразу и пригласила: — А теперь, пожалуйста, со мной.

Пётр, что называется, с лета попал в лад и уверенно пошёл за клавикордом, пытаясь расцветить и углубить мелодию. Лизка, отведя глаза от нот, посмотрела на него, поощряюще улыбнулась, отчего лицо её неприятно расползлось. Весь двор Елизаветы недоумевал: и чего только он нашёл в этой круглолицей, с расплывшимися чертами, короткошеей, грузной телке? К тому же, как говорят «источники», от неё «дурно пахло».

А он между тем, смутясь, сбился с тона и невпопад спросил:

— Хорошо?

— Превосходно, ваше высочество, — слукавила Лизка.

— Для вас я Питер... просто Питер.

— Да, герр Питер... Питер... Вот только это место. — Она склонилась над клавишами.

Питер, зашедший сзади, тоже склонился, но не над клавишами, а над Лизкой. Она, уловив его дыхание, глянула снизу вверх ожидающе. Пётр переложил смычок из правой руки в левую. Лизка опустила глаза к нотам, поймала ладонь великого князя и направила её по знакомому пути — в вырез своего платья. Пётр, мурлыча, приник грудью к Лизкиным плечам и вдруг изумлённо вздёрнул брови, нащупав нечто необычное в тайниках пышной груди.

— О Лизхен, о майне либен Лизхен... — В его руке был оловянный солдатик.

Пётр обхватил мощное тело подруги, будто намереваясь поднять на руки, но, увы, ноша была не по нему, и он сполз к ней на колени, ловя её губы.

Намиловавшись, они присели к столику, сервированному для дружеской беседы, Пётр разлил вино.

— Прозит!

— Прозит!

Екатерина вошла в предшествовавшую салону комнату. В кресле, откинувшись и блаженно улыбаясь, дремал оберкамергер и наставник великого князя Чоглоков. Перед ним на столике светилась золотистым вином полупустая бутылка.

Бесшумно миновав стража, потерявшего бдительность, она открыла дверь в салон в тот миг, когда Пётр, сидя на полу с Лизкой, расставлял солдатиков, которых она подавала ему, вытаскивая из ридикюля. Они были настолько увлечены игрой — расстановка войск сопровождалась поцелуями: солдат в строй — поцелуй, ещё один в строй — снова поцелуй, — что не заметили Екатерину. Она, подойдя, произнесла холодно и ровно:

— Пардон.

— Ах!.. — Лизка вскочила, оправляя юбки. А Пётр так и остался сидеть, глядя исподлобья на жену, словно ребёнок, которого хотят оторвать от любимой игры.

— Может быть, вы встанете, если не перед женой, то хотя бы перед дамой, — она указала на Лизку.

Пётр нехотя поднялся, угрюмо буркнул:

— Вас учили стучаться, когда входите в комнату?

— Я в собственных покоях, — не отозвалась на раздражение Екатерина. — И к тому же не знала, что вы музицируете... Вам не кажется, сударыня, что вы здесь лишняя?

— Если его императорское высочество отпускает, могу уйти.

— Нет! — рявкнул Пётр.

— Тогда уйду я, — сказала Екатерина. — Когда освободитесь, будьте добры заглянуть ко мне, князь. — Екатерина величественно, так, что и ленты на волосах не колыхнулись, выплыла из салона.

Пётр, чувствуя неловкость момента, сделал шаг вслед, затем шагнул к Лизке, кинулся за скрипкой, зачем-то крутнул колок. Со звоном лопнула струна.

— Э, доннер-веттер... чёрт побирай...

Лизка обеспокоенно следила за своим талантом.

Строй солдатиков на ковре порушился, иные упали.

9

Пётр облачился в халат, осмотрел себя в зеркало, изобразил несколько гримас, улыбнулся, убрал улыбку, сделал другую, словно бы подбирая подходящую. Потянул за сонетку звонка. Вошёл Чоглоков, он был, как всегда, навеселе:

— Там... э... камердинер отсутствует, может, я... э... смогу быть полезен?

— А я и хотел попросить именно вас. Пригласите её высочество. — Пётр как будто невзначай выставил кривую голую ногу из-под халата.

— Понимаю... э... понимаю, — осклабился Чоглоков и, стараясь держаться прямо, пошёл, по-строевому печатая шаг.

Когда за обер-камергером закрылась дверь, Пётр передвинул кресло так, чтобы видеть себя, и принялся усаживаться, выбирая наиболее эффектную позу. Открылась дверь, но не та, которая ведёт в покои княгини, а снова из коридора.

Вернулся Чоглоков и, подойдя на положенную дистанцию, смущённо развёл руками:

— Не идут-с... Сказались... э... больной.

— Как больной? За час до того здорова была.

— Больна. — Чоглоков сочувственно склонил голову. — Моя... э... супруга доложила, что у них женские... э... регулярные неприятности.

— Что значит неприятности? Выдумки все, выдумки. По дворцу шастать да подглядывать здорова, а... — Пётр забегал по комнате, Чоглоков как заведённый поворачивался вслед. — Выдумки все, хитрости...

— Истинно так, хитрости, — подтвердил Чоглоков. — Моя тоже насчёт этих регулярностей, а я... э... бац! — и всё... Никаких регулярностей. Каждый год по дитяти... э... слава Богу.

— Явится, сейчас явится, — хихикнул Пётр, беря скрипку. — А вы ступайте. Значит, бац — и никаких регулярностей, так? А?

— Так точно, — раздвинул в охальной улыбке рот новый наставник великого князя.

Пётр с мстительной гримасой идиота посмотрел на дверь, ведущую в женину спальню, и принялся терзать струны инструмента. Результат не замедлил сказаться: Екатерина вошла в спальню. Вопреки ожиданиям лицо её было спокойным и приветливым.

— Вас не раздражает моя игра? — любезно осведомился Пётр.

— Напротив, я рада, когда вы в лирическом расположении духа... Вы меня хотели видеть, Питер?

— Но вы же больны...

— Для вас, мой муж, я всегда здорова. Я уже была в постели, когда...

— Но Чоглоков...

— Я ваша жена, и чтобы видеть меня, вовсе не обязательно посылать за мной этого болвана. Я жду вас и готова явиться по первому зову.

Пётр растерялся, как это бывало всегда, когда он не понимал жену, и быстро забегал по комнате. Екатерина шлёпала следом босыми ступнями, развевалась лёгкая шаль, которую она накинула на пеньюар. Наряд был не случаен — муж вниманием не баловал, а царицына инструкция требовала: завлекай. Пётр резко остановился, Екатерина — случайно, нет ли — оказалась почти в его объятиях. Он смущённо пробормотал:

— Я хотел... нынче днём, Като, понимаешь... Лизка Воронцова... Поверь мне... Ты вошла так внезапно...

— Лизка? О, Питер, неужели ты думаешь, что я... О Боже, и как такое в голову могло прийти? Ревновать к этому куску говядины? У тебя такой утончённый вкус, и я вовсе не намерена сковывать твою свободу. А игра в солдатики — да играй, коль душе угодно.

— Да-да, эта моя детская страсть, Като, ты такая умница, всё понимаешь, и я тебя люблю.

— И я люблю тебя, Питер, мой маленький Питер. — Екатерина обняла мужа. — Неужели ты не чувствуешь, что твоя жёнушка замёрзла. Согрей меня, согрей... Идём в постель. О, Питер, мы полгода как женаты, и я жду тебя каждую ночь, супруг мой. Хочу ребёнка...

— Да-да... сейчас, я... иди к себе...

— Нет, Питер, нет, пусть будет у тебя, здесь. — Она помогала мужу снять мундир, стащила с него ботфорты, сгребла с кровати покрывало, прыгнула в постель.

Пётр налил бокалы, протянул один Екатерине.

— Не надо, Питер. Ну да Бог с тобой, твоё здоровье...

Пётр лёг рядом, Екатерина, отбросив девичью стеснительность, принялась ласкать мужа.

Чоглоков прильнул к дверной щели, жестом подозвал жену. Та пристроилась рядом. Потом они удовлетворённо посмотрели друг на друга. Чоглоков не без самодовольства докладывал:

— Я ему сказал: бац! — и готово... А то всё тары-бары-растабары... И вот видишь — играют... э...

— Радость какая! — бегая по комнате, квохтала по-куриному Чоглокова. — Ты молодец, Николай Наумович! Дай Бог, чтоб наследника...

— А, может, и мы... э... маленькое репете устроим? — Чоглоков облапил жену.

— С ума сошёл, в моём-то положении да при нынешних обстоятельствах? И потом, мы же на службе.

— А мы, не отлучаясь с поста, вот тут, на диванчике...

— Что ты, что ты!

— Или в постельку княгинюшки, пока... э... пустует.

И в это время послышались звуки скрипки.

Супруги остолбенели и кинулись к двери, сунув носы в щель.

Пётр, босой, едва прикрывшись халатом, стоял у окна и, вглядываясь во тьму и собственное отражение, играл на скрипке. Лицо его было серьёзно и печально.

Екатерина сидела в постели и плакала, закрыв лицо ладонями. Внезапно, откинув одеяло, вскочила.

— Прекрати! Я ненавижу эту музыку, эту скрипку!

— Хорошо, Като, хорошо. — Пётр, виновато улыбаясь, обнял Екатерину за плечи. — Успокойся, я брошу играть, успокойся. А знаешь, Като, я надумал собак дрессировать для охоты. Когда стану царём, у меня будет лучшая во всей Европе псарня. Зал для дрессировки оборудую, где было потешное войско.

Екатерина, закрыв глаза и покачиваясь, шептала:

— Боже, да он совсем идиот...

— Заведу русских, английских, ирландских... Говорят, ещё есть италийские, просто чудо! — Глаза его горели вдохновением.

10

Игра в карты заканчивалась. Церемония при малом, великокняжеском, дворе повторяла церемонии двора большого. За столиками сидели избранные, за спинками кресел стояли приближённые к избранным. В отдалении кучковалась свита. Пожилые статс-дамы размещались в креслах чуть ближе, но только с высочайшего позволения. За столиком Петра сидели Екатерина, Лизка, сухопарый и немолодой английский посланник сэр Уильямс.

Пётр подводил итоги:

— С вас, господин посланник, пятьдесят три червонца, слышите — пятьдесят, сэр Уильямс! С вас, Като, м... м... великая княгиня... восемьдесят, нет, девяносто три. Расточительствуете, жёнушка. — Пётр укоризненно посмотрел на Екатерину. — С вас, мадам Лисавет, м... м... то есть вам двадцать семь, и с меня, то есть мне... мне сто девятнадцать. — Пётр радовался непосредственно и шумно, как ребёнок. — О, мне пятьдесят три плюс девяносто три минус двадцать семь — да-да, сто девятнадцать... Лисавет, мы одержали викторию, ура! Откройте свой ридикюль.

Лизка, нимало не смущаясь, оттянула верх лифа, Пётр сгрёб золото со стола и ссыпал туда, при этом он всё так же радостно смеялся, а все делали вид, что великий князь мило шутит.

Один лишь сэр Уильямс поднял глаза к потолку, вроде бы рассматривая люстру, мельком скосил глаз на Екатерину: она прикрыла веки, ироническая улыбка скользнула по губам. Сергей Салтыков, красавец камер-юнкер, не стал притворяться и смотрел поверх Екатерининого парика — он стоял за спинкой её кресла — с насмешкой и презрением.

— А я и не надеялась, что выиграю, ваше высочество. — Лизка обратилась с этими словами к Петру, но тут же перевела взгляд на Екатерину, глядя нагло и торжествующе.

Екатерина вызов приняла. Подняв глаза и вздёрнув подбородок так, как она умела это делать, становясь мгновенно холодной и недоступной, ответила, тщательно выговаривая слова:

— Карты — такая игра, моя дорогая Лизхен, что сегодня выиграла ты, а завтра я... Питер, уже поздно, проводите меня в покои. Доброй ночи, господа. — Все вскочили, а она, не оглядываясь, пошла, зная, что муж не посмеет остаться.

И верно, Пётр проворно догнал Екатерину, принял её руку, и они чинно проследовали через гостиную. Все склонились низко и почтительно, как того требовал этикет. В том числе и Лизка, покрасневшая до лилового цвета. К ней подошёл толстяк и весёлый шалопай из свиты великого князя Лев Нарышкин:

— Мадам, а вас проводить в покои... ваши или мои?

— Левушка, твои шутки оскорбительны.

— А что тут такого? Сегодня он, а завтра я... как сказала великая — заметь: великая — княгиня... Устами шута Бог глаголет... Так проводить?

Глава третья ВИВАТ НАСЛЕДНИК!

1

Хоть и день, а сумеречно. Дарья Васильевна, пристроившись к окошку, наладилась вязать. Прошедшие годы мало изменили её: та же стать, приятность в лице, улыбчивость и доброта. Только над висками чёрные, как смоль, волосы прикрыла голубыми крылышками седина.

Ветер швырнул в окно горсть снега и со свистом умчался дальше. Она перекрестилась.

— Светопреставление, Господи, которые сутки метёт. Пиши, — приказала она девчушке, пристроившейся за столом. — Дорогой наш сын Григорий Александрович, с материнским поклоном к вам ваша матушка родная Дарья Васильевна. Посылаю тебе весточку, соколик мой...

— Баушка, не части так, я не успеваю.

— А ты не всё пиши, что я говорю, я ведь не только, чтобы на бумагу слова положить, а и перемолвиться да переведаться таким манером с сыночком своим единственным. Пиши: восьмой уж годок, считай, пошёл, как живёшь ты в людях, и позабыл, чай, о нас. Вот уже и Сашутка, племянница, у тебя выросла, разумница да шустрая такая, а красавица — хоть на иконку положи портрет. Я, старая, уж и буквы позабыла, а она, вишь, письмо составляет тебе...

— Баушк!

— Ага, ага, я помалу буду.

— Разумница, красавица Саша, — повторяет девчонка. — А дальше что?

— Про себя, ишь, запомнила, — улыбается бабушка, — пиши: а достатку в доме никакого, спасибо зятю Энгельгардту, Машиному супругу, когда-никогда то ситчику штуку пришлёт, то шаль подарит...

— А ещё, помнишь, сапоги справил, — подсказывает внучка.

— Ты пиши, что я говорю. Давеча бумага пришла из губернии, требуют тебя в полк на службу, я отговорилась, мол, в Москве в ниверситете учится, а они отвечают, что никакого распоряжения насчёт отставки тем, которые в учёбе, нету. Ты уж озаботься сам и сам решай. Помню, блажил, в архиереи пойдёшь или в генералы, а уж как теперь, и ведать не ведаю. Только ты в службу войсковую не иди, говорят люди, что война наступает.

— Баунь, у меня рука устала, хватит.

— Хватит так хватит. Припиши только: кланяются, мол, тебе сестрица Мария Александровна, да племянница Варенька, несмышлёныш наш, да ещё...

Внучка выводит каракули, а бабушка бубнит нечто невнятное, ветер свистит, стучит в окно. Дарья Васильевна крестится.

— Отписал бы, каково житьё в столицах.

2

Из открытого окна библиотеки, за которым млел в цветении и солнечном свете утренний сад, нёсся птичий гомон — пташки, всякая на свой лад, славили приход нового дня.

В комнате, пропитанной запахом старых книг, всё говорило о том, что некто здесь изрядно трудится, — фолианты стопками, а иные открытые, закладки, торчащие меж страниц, оплывшие до основания свечи в шандалах, одна-две ещё теплятся, листы бумаги, чистые и исписанные крупным размашистым почерком, раскиданные по столу и торчащие в вазочке перья...

Тут же, раскинув ноги-руки, пристроив под голову парочку добрых инкунабул, богатырски похрапывает, лёжа на бильярдном столе, Григорий Потёмкин. Та же копна чёрных волос, скрученных в несчётное множество завитков, — чистая овчина! — та же смуглость безмятежного во сне лица. Халат на груди распахнулся,обнажив могучий уже торс, начинающий зарастать жёсткими чёрными волосами, длинные голые ноги торчат из-под единственной одёжки, вытянувшись за бортик бильярда.

Никак не нарушив утренней идиллии, бесшумно в распахнутом окне возникла беспорядочная рыжая лохматура Тимошки Розума. Быстрым взглядом зелёных глаз он окинул комнату и, заметив мирно посапывавшего Григория, тихонько свистнул.

Потом ещё раз. Потёмкин всхрапнул. Подождав немного, Тимофей беззвучно запрыгнул в комнату, скрутил козью ножку из оторванного куска бумаги, достал из кармана трут, кресало, высек искру. Струйка желтоватого дыма, изгибаясь, поползла вверх. Тимошка наклонился к Григорию и, набрав в рот едкого дыма, вдул его другу в ноздрю. Гришка захлебнулся и вскочил, ошалело выпучив глаза. Глядя, как он задыхается в кашле, Тимофей захохотал, ухватившись за бортик и откинувшись назад.

Откашлявшись и утерев слёзы, Гришка схватил друга поперёк тела, кинул на бильярдный стол и, загнув салазки, от всей души отвесил ему порцию горячих, приговаривая:

— Ещё оладушка, ещё... С пылу, с жару... — Тимоха визжит, пытаясь вырваться, но Гриц неумолим: — Вот ещё потешка. Не в казарме, чать, потешки прощать!

На шум и визг в библиотеку вбежал привратник, он сильно постарел, но по-прежнему полупьян.

— Что стряслось, барин? Злодея, никак, словил?

— Да нет, гимнастика, — отпустил Тимошку Григорий.

Окинув мутным взором комнату, старик упрекнул:

— Опять до свету читал. Спалишь усадьбу, книгочей, спалишь...

— Поди вон, старый.

— Пойти-то пойду, но прежде... — Привратник, явно не спеша, с преувеличенной аккуратностью погасил свечи.

Гришка, насмешливо глядя на него, разрешил:

— Да уж возьми там, за шторой, и катись.

— Ша, ша, ша, ша... — Старик почему-то на цыпочках подошёл к окну и, уважительно достав из-за шторы бутыль, жадно припал к ней.

— А ты чего ни свет ни заря припёрся? — повернулся Потёмкин к Тимофею. — Да ещё при полном параде?

Тимоха любовно одёрнул свой капральский мундир Семёновского полка.

— Забежал домой пораньше, в наряд ставят — колодец копать, так я к батьке, чтоб двух дворовых дал за меня отработать.

— А ты к девкам на языке мозоли натирать?

— Скажешь, на языке, есть и другие способы девок потешить... — Они дружно захохотали. — Всё книжками шебуршишь. — Розум кивнул на стол. — В архиереи, что ль, готовишься?

— Хоть в архиереи, хоть в генералы, абы сапоги самому не чистить.

— Приходи, Гриш, нынче к нам песни играть, бандуристов батя зазвал. Ну и особы некоторые будут... — Тимошка кокетливо повёл глазами.

Григорий игривую тему не поддержал, потянулся, раскинув руки. Был он смугл до черноты, высок, широк в плечах и плотен в талии.

— До того ли, Тимоша. Боюсь в университете от курса отстать, а осень не за горами.

— Где ещё та осень! — беспечно махнул рукой Тимоха. — А пока веселись, душа молода. Может, взбодримся? — Он показал рукой на штору.

— Хошь — взбодрись, а я другим способом.

Минуту спустя он, скинув халат, стоял в исподних, а Тимофей, поднявшись на скамью, прилаженную к срубу колодца, поливал его ледяной водой из бадьи. Оба гоготали, один — от озноба и радости, другой — из сочувствия.

3

Вечером в усадьбе Разумовского собрались гости для концерта. Их было немного — человек двенадцать. Тут был и брат хозяина — гетман, командир Измайловского полка и президент Академии наук Кирилла Разумовский, мужчина средних лет, благообразный, аккуратный, архимандрит Досифей — как и положено архимандриту, усатый, бородатый и волосатый, с глазами истинного жизнелюба, полковник Василий Иванович Суворов — подтянутый, с подвижным лицом и живыми глазами, поручик Преображенского полка Пассек, рослый, бровастый и, судя по застылости черт лица, не отягощённый интеллектом, две дамы в чёрном одеянии: молодая хорошенькая Поликсена Пчелкина и дебелая, в годах матрона — истинный мордоворот.

Тимоха и Григорий, как того требовали приличия и возраст, притулились сзади в уголке. Хозяин, Алексей Разумовский, давал последние указания бандуристам: как-никак профессиональный певец в прошлом, он имел что посоветовать, а кроме того, ему как бывшему хуторянину приятно было побалакать с земляками. А они глядели на него, как на Бога, — не что иное, как дивный голос вознёс хуторского певчего в хористы, а затем и в фавориты императрицы, дав графское достоинство своему хозяину и его брату младшему Кириллу. Последний, взятый прямо из самой гущи хуторской жизни, едва умевший читать по слогам, был отправлен прямиком в Европу, откуда после двухлетнего образования вернулся в Россию и, не имея полных девятнадцати лет, был возведён в должность президента Академии наук, а затем облечён высшей военной и гражданской властью на ридной Украине — стал её гетманом.

Разумовский-старший позвал с сильным украинским акцентом:

— Гриц, э, Гриц, ходи сюда!

Гришка, пробираясь меж кресел, подошёл к бандуристам, коих было с добрый десяток, да ещё вдвое больше хористов, одетых в шаровары и вышитые сорочки, бритоголовых и чубатых, хотя все они и были из домашней капеллы Разумовского.

Выслушав хозяина и пошептавшись с главой бандуристов, Гришка стал впереди хора. Сивоусый музыкант обернулся лицом к капелле и тронул струны инструмента, товарищи ответили ему согласным звучанием.

В салоне, украшенном замысловатыми золотыми фитюльками и завитками, уставленном вычурной европейской мебелью, полилась нежная украинская мелодия. Она, как и большинство украинских песен, была грустной и берущей за сердце, как, впрочем, и всё, что связано с ушедшей любовью, горем, увядающей жизнью, — народ создавал песни о том, что уже прошло, а не о том, что будет, что ждёт завтра...

Наконец бандурист дал знак, и Григорий запел своим красивым, звучным голосом.

Слушали его, мало сказать с вниманием, — с восхищением. По усам старшего Разумовского стекали обильные сентиментальные слёзы, младший, как более воспитанный, стеснялся открытого проявления чувств, но и он время от времени прикладывал платок к глазам. Поликсена, приоткрыв хорошенький ротик, во все глаза смотрела на красавца певца, совершенно заворожённая его голосом. Её патронесса, напротив, неотрывно и неприязненно глядела на девушку, недовольно шевеля губами: ишь, воззрилась, глазами бы сожрала этого крикуна...

А дивная украинская песня лилась и лилась, заполняла собой залу, выплёскивалась в окна, разливалась рекой по улице... И останавливались прохожие, покачивая головами, вслушивались в печальную мелодию:

— Ат, складно поют хохлы...

— Да уж, орут так орут али то плачут?..

Разумовский утёр слёзы и, сияя глазами, крикнул:

— Леонтий, казну!

Ливрейный слуга стремительно вошёл с подносом, на котором стоял хрустальный ковш, полный золотых.

Разумовский сгрёб добрую жменю, приказал сивоусому бандуристу:

— Подставляй, диду, шапку.

Тот протянул с поклоном папаху. Хозяин взял щепоть монет, наградил Гришку:

— Держи и ты, сынку, гарно спиваешь, аж до сердца прикипело... Дай поцелую. А это вам. — Он подозвал старшего капеллы: — Роздай всим, и чтоб по-Божески, бо ты меня знаешь! А?..

— Знаю, паночку, знаю, — кланялся старший.

Разумовский повернулся к гостям:

— Зараз прошу до вечери, скушаем, что Бог послал да бабы сготовили... — Хлопнул хориста по плечу: — А за столом поспиваем, хлопцы?

— А як же, пане добродию, чтоб после чарки да горло не очистить?

В толчее узкого коридора Григорий оказался возле молодой черницы. Зазывно сверкнув чёрными глазами, она шепнула:

— А я вас видела ночью.

— Во сне?

— В окошко. Мой балкон на ваш двор смотрит.

— Который?

— Как спать ложиться станете, гляньте — везде темно, а на моём окошечке свеча будет...

— Ага, — понял Гришка.

— Поликсена! — рявкнула за спиной патронесса.

— Я здесь, ваше превосходительство, — ангельским голоском отозвалась девушка и пропустила Григория вперёд, будто невзначай коснувшись его локтя.

— Договорились? — тут как тут возник Тимофей.

— О чём? — сделал удивлённое лицо Гришка.

— Об том самом, — засмеялся дружок. — Лестница аккурат под балкончиком в траве, а собаки тебя знают... — Скривился. — Вот везёт тебе, зараза, а на мою морду хоть бы плюнул кто...

Григорий шутливо ткнул его в бок кулаком. Потом наклонился:

— Она кто, монашка?

— Да нет, у Шуваловых в приживалках, сирота. Эта старая ворона сама в чёрных перьях и её так держит. А девка. — Розум стрельнул глазами в сторону Поликсены и заключил: — Что ягодка!

...Гришка легко перемахнул через забор, затаился, прислушался. Неподалёку брехнул пёс, робко, нерешительно, словно ожидая, поддержат ли другие. Другие молчали. Гришка тонко, почти синичьим посвистом, причмокнул губами. Лохматый зверюга ткнулся в темноте ему в колени, заюлил, ласкаясь.

— Ну что, идём? — зачем-то спросил его Гриц шёпотом, и пёс, будто поняв, не спеша потрусил вперёд, тенью скользя меж яблонями.

Стоило Гришке слегка коснуться ветвей, и его обсыпало бесшумным бело-розовым снегопадом. Задохнувшись от яблоневого аромата, Григорий остановился. Окно призывно светилось.

Пошарив руками в траве, быстро отыскал лестницу, приставил её, и вот они — перильца балкона, створки лёгких дверей. Пламя свечи, метнувшись, погасло, и Гришкину шею охватили обнажённые девичьи руки.

— Пришёл... заждалась...

Незнакомый дурманящий запах женского тела, шелковистая под руками кожа, мягкие горячие губы, неистовый жар, охвативший вдруг всё тело, безумствующие в саду соловьи, горячечный шёпот...

Июньские ночи коротки. Гришка поднялся, когда за окном начало сереть. Поликсена охватила его тёплыми влажными руками.

— Не уходи. — Хмельной шёпот вязал, держал крепче цепи. Гриц потряс головой, прогоняя наваждение.

— Светает.

— Побудь... не пущу...

— Умом тронулась, — вовсе протрезвев, буркнул Гришка. — А ежели накроет старая ворона, что будет, разумеешь?

— А будь что будет, мне всё равно.

— Что так?

— Сговорена я замуж, а честь не сберегла... Грех-то какой!

Григорий хмыкнул:

— А ты покайся, не впервой, чать. Грех-то и отлетит.

Поликсена обиженно сверкнула глазами:

— Смеёшься, охальник.

— Прощай, Полинька, — смягчился Потёмкин. — Идти надобно.

— Гриш... — голос Полиньки был нежен и вкрадчив. — А на память девушке-сироте не оставишь ли что?.. Вон тебя вчерась как одарили.

Григорий лукаво сощурился:

— Полинька, дружочек, сладок ли я был?

— Ой, Гриша... Гришефишечка... уж так сладок, так сладок...

— Ну, вот видишь, а я сладости задаром раздаю.

На секунду замерев, Поликсена восхищённо прошептала:

— Ты дьявол.

— Будешь умницей, ещё полакомишься.

Она повисла у него на шее, прижавшись всем телом. Чувствуя вновь поднимающееся желание, Григорий обхватил её горячие бёдра и прижал к себе, она задохнулась, шепча что-то...

Вдруг за дверью скрипнули половицы. Гришка вихрем с постели и нырнул в окно. Вслед донёсся ворчливый зов:

— Поликсена! Отвори.

Гришка кубарем скатился вниз, и лестница, будто сама собой, ушла в сторону, бесшумно легла в траву. Кто-то схватил его за руку и потащил в кусты.

— Цел? — Перед ним возникла ухмыляющаяся Тимошкина физиономия.

— Цел.

— Тогда натягивай штаны! — Они расхохотались, давясь смехом.

— Ты как оказался тут? — завязывая штаны, шёпотом спросил Гриц.

— Считай, случаем. Шёл к тебе да гляжу: лестница ещё не прибрана, а солнышко уже небо румянит. Думаю: как бы не попался котик на сметане, а вдруг пособить придётся. Везёт тебе, что друг у тебя пташка ранняя. Слышь, хочешь чудо покажу?

— В колодце? — хмыкнул Гриц.

— Нет, с колокольни. Заскочим к тебе, и айда. Освежимся?

— Как всегда.

— Бежим, надо успеть до восхода.

А Поликсена, отперев дверь, принялась зевать и потирать глаза, делая вид, что сладко спала. Мавра Григорьевна, обойдя комнату, выглянула на всякий случай в сад. И тут Полинька похолодела: в момент бегства Гришка потерял рубаху, и она красовалась на полу у подоконника. Счастье, что Мавра была подслеповата. Заметив беспорядок, упрекнула:

— Неряшлива, матушка, раскидала одёжку. Подбери-ка. Окна раскрыла... — Она подозрительно поглядела на девушку. — Что за шум был перед рассветом, индо меня разбудил?

— Комары тревожили, считай, всю ночь не спала, все их, проклятых, гоняла, — не моргнув глазом, соврала воспитанница.

— А не энтот ли комар смуглявый, на коего вчерась ты всё глаза пялила? Я прознала: он рядом живёт. А?.. Смотри у меня, не для амуров тебя сюда привезла. — Мавра села в кресло, тяжко охнувшее под ней, да и сама она вздохнула при этом никак не тише. — Говорила вчерась с его светлостью насчёт твоего Мировича, женишка объявленного.

— Он не мой, тётенька, и я за него не пойду, — резко ответила Поликсена, сверкнув глазами. Мавра вскочила, как подброшенная.

— Что плетёшь, мерзавка? Её поишь, кормишь, дрянь безродную! Ко двору, в штат фрейлинский определила, а она... — Старуха задохнулась от гнева и вновь шлёпнулась в кресло, хватаясь за грудь.

— Мирович нищ, тётенька, — тихо проговорила воспитанница.

— То есть как — нищ? — Мавра аж рот приоткрыла.

— Алексей Григорьевич сказали, что на родовое имение Мировичей секвестр наложен за долги и дело это бесповоротное. — Она усмехнулась. — У женишка дорогого денег даже на мундир не было при выпуске из кадетов. Алексей Григорьевич справили.

— А что ж теперь, оставил своими милостями? Как-никак родня всё-таки.

— Такой родни, сказали граф, у него целый хутор.

— Замолчи, мерзавка! — снова сорвалась на крик старуха. — Ей слово — она два в ответ! — Задумчиво добавила: — Может, поласковее с его сиятельством надо было, они ведь озорник известный... Я и то пораньше ушла, чтобы поговорить вам с глазу на глаз...

— Куда уж поласковее, — снова усмехнулась Поликсена, показывая оставленные Гришкой синяки на руках. — Всю испятнал, ладно, что хмелен был, а то бы... — врала она вдохновенно и весьма убедительно.

Мельком взглянув на синяки, Мавра проворчала:

— Я те дам «а то бы»... Никаких «а то бы»! — Она явно думала о чём-то своём.

— Но что же мне делать, тётенька?

— «Тётенька, тётенька»... Как глазки строить, так сама, а как чуть что, так сразу же «тётенька»... — Польщённая Мавра растаяла, и страхолюдное её обличье скрасило подобие улыбки. — Не оставляй надежды, я ещё насчёт Мировича у её величества похлопочу. А нет, так поищем кого другого.

— Вы так добры, тётенька, позвольте ручку. — Целуя руку тётки, Поликсена вздрогнула, вспомнив — не умом, а телом — Григория, его жадные, молчаливые ласки.

4

В рассветный час ясного июньского утра Тимоха и Гришка пришли на безлюдную Соборную площадь к Успенскому собору. У входа на звонницу стояли кучкой молодые парни в скуфейках и подрясниках. Обросший бородой, судя по всему, старший, зазвонный спрашивал пристрастно:

— А где же Никодим, где Васята? Ондрий где?

— Сказывали, что ко времени будут.

— Это когда солнце в поднебесье заиграет?.. У, сатаны проклятые, прости меня, Господи, грешного, осквернил уста до восхода красна солнышка, бражничают небось?

— Не-е, дяденька, у Васяты вчерась зуб болел, щёку во как разнесло...

— Съездил небось кто по роже, вот и разнесло. Что же мне теперь, в четыре жилы тянуть?

Тимоха кашлянул, обращая на себя внимание. Старший воззрился:

— Чего тебе?

— Дозвольте, дяденька, нам со товарищем помочь в беде, он вона какой лошак здоровый, ему главное било...

— И нам, батюшка, — выкатился из-за спин парней тщедушный капрал-семёновец с двумя товарищами.

— А може, вы нехристи какие...

— Я протоиерейский внук, Суворов...

— А я Разумовского Алексея Григорьевича, — выскочил вперёд Тимоха. — Безгрешные мы, как слеза утренняя. — Он сунул зазвонному монету.

— Ну, коль безгрешные, — усмехнулся в усы тот, — то айда-те.

Уже во тьме башни был ощутим мощный поток ветра, уносившийся ввысь, а когда поднялись к колоколам, то словно упёрлись в стену воздуха, башня плавно покачивалась. Москва скорее угадывалась, чем была видна в утреннем полусумраке.

Зазвонный расставил всех по местам и остерёг:

— Погодите, скажу, когда начинать. — Он всматривался в горизонт, а сам говорил: — Наш удар наиглавнейший на Руси. Подаст свой глас Успенье, ему Сергий ответит, а заключат Звенигора, Иван, Сергий, Савва... Потом отзовутся форты внутренней обороны матушки-Москвы — Андроний, Симонов, Новодевичий, Никола Угреши. Что, продрог, старик? — Зазвонный ласково тронул край самого большого колокола. — Сейчас мы тебя согреем. Ну, Господи, благослови. Начнём помалу.

Двенадцать звонарей, по шесть с каждой стороны, взялись за ремни и начали раскачивать многопудовый язык колокола.

Зазвонный крикнул:

— Помалу, одерживай! Давай, давай помалу! — Он командовал, лёжа грудью на парапете и глядя вниз на угол Успенского собора. Вот выскочил соборный солдат и дёрнул за верёвку сигнального колокола. — Давай!.. — что есть мочи заорал главный звонарь.

Грозный рокот взорвался над сводами шатра колокольни.

— Одерживай! — снова рыкнул зазвонный и наклонил голову, вслушиваясь направленным на север ухом. Тугой гул прилетел оттуда со вздохом ветра.

Есть! Есть! У Сергия ударили в «царя»! Взяли... ах!..

И снова мощный гул вырвался на простор.

— Тихо! — Зазвонный замер, вздев глаза к небу, ожидая третьего гласа, и он пришёл с западного рубежа Примосковья. — Савва отозвался, Звенигород! Теперь в оба края. Раз! Раз! Раз!

Холодный ветер скатывал слёзы восторга с лица Потёмкина, он заворожённо всматривался в синь неба, где угасали последние звёзды.

Шмыгал носом маленький востроносый капрал.

Заговорили наперебой колокола ближней обороны.

Этот перегуд главных колоколов России услышит Потёмкин много лет спустя, когда, отверженный своей тайной венценосной супругой, двинется в последний путь по России и, подъезжая к Москве, станет в предрассветный час на вершине округлого холма, увидит уходящие во все стороны лесные синие дали, уловит единственным поблекшим оком луч восходящего солнца и услышит рокот заглавного звона Успенья, затем могучий вздох Троицы и как ответ дальнего эха — басовитый отзыв Звенигоры. И падёт на колени низвергнутый властелин, ломавший по-своему жизнь и изломанный ею, поцелует родную землю, утрёт набежавшую слезу и погонит коней для последних дел, последнего буйства...

Когда сходили с колокольни, Григорий тронул край колокола и удивлённо сказал Тимошке:

— Всё ещё трепещет, ровно живой... Разбудили мы его!

5

Екатерине снится сон. Кажется ей, будто голубым летним утром гуляет она в парке родового замка Голштинской фамилии. Силуэтом островерхие, крытые черепицей крыши, башенки, флюгера. По линеечке отведённые дорожки, усыпанные гравием, аккуратно постриженные кусты, ухоженные газоны, безупречно выверенные клумбы. И видит, как от замка идёт к ней Пётр, он ещё тот, каким был до оспы, гладкое, по-детски чистое лицо, наивная улыбка. Одет в белый атласный кафтан, белые панталоны, белые чулки и светлые башмаки. Волосы закрыты белым париком с затейливыми буклями.

— Питер! — радостно зовёт она.

— Катья! — отзывается он и бежит навстречу.

Она стремится к нему, но, как это бывает во сне, они движутся, оставаясь на месте. О ужас, Питер прыгает, не разбирая дороги, через газоны, скачет по клумбам, продирается сквозь шпалеры роз, и вот — какое счастье! — он совсем рядом.

— Питер, — с ласковым укором говорит Екатерина, — ты с ума сошёл, ты же всё поломаешь. Что будет, если заметит тётушка Елизавета?

— Я великий князь Голштинский, это мой Пи-тер-бург. Я здесь могу делать всё, что захочу.

Пётр начинает рвать цветы, захватывает их охапками, осыпает Екатерину.

— Питер, Питер, ты обезумел от любви. — Екатерина падает ему в объятия, и они валятся на траву, на цветы. — Ты мой безумец!

— Я не безумец. Я великий князь Голштинский.

— Нет, ты безумец, ты прекрасный безумец... Целуй меня, целуй крепче. — Она задыхается от страсти.

Вот уже руки Петра охватывают её плечи, его лицо всё ближе, ближе, и вдруг тот необычный мир, в котором они оба находятся, — мир без пенья птиц, без шумов и звуков, даже поцелуи не слышны, — этот мир разрушается визгливым свистом флейты и треском барабана. Лицо Питера застывает и в мгновенье преображается, становится грубым и одеревеневшим, как после оспы. На голове безобразный чёрный парик. Пётр резко отстраняется, одёргивает полы мундира, ставшего зелёным. Екатерина пытается удержать его:

— Питер, муж мой, мой любимый, не уходи...

— Меня зовёт долг. Меня зовёт мой император, мой король Фридрих.

Он уходит резким церемониальным шагом через цветы, через кусты роз, через газоны.

Она остаётся одна. Исчезли цветы, кусты, газоны, деревья. Голое поле, и по нему, приближаясь к ней, марширует войско. Впереди, по обыкновению кривляясь и дёргаясь, шагает её муж, её Питер. В руках у него скрипка и смычок.

Осыпается лист с невидимого дерева, падает снег, опять зеленеют трава и кусты, а голштинцы во главе с Петром всё шагают и шагают всё так же близко, всё так же далеко. Но всё громче свист флейты, всё чётче дробь барабана.

Она просыпается от звука ненавистного ей марша, который слышен за окном. Стучит барабан, визжит флейта. Екатерина бросает взгляд на постель рядом: не смята. Она зажимает ладонями уши, закрывает глаза.

— Боже, сколько лет будет длиться эта мука? Где я, что я? — И сама отвечает себе: — Ты великая княгиня, ты хотела ею стать. Я ненавижу эти марши, я не могу быть вдовой при живом_муже. Господи, научи, Господи, помоги^ Помоги мне, Матерь Божья, посоветуй. — Она кричит, протягивая руки к образу Казанской Божьей Матери, что висит в углу. — Пошли мне непорочное зачатие. — Осмыслив богохульство просьбы, она в ужасе расширяет глаза и прикрывает ладонью рот.

В дверях появляется камер-лакей Василий Шкурин.

— Звали, императорское высочество? — В его устах титул звучит, как «ваш-имперск-сочество».

— Нет, нет, нет... — Екатерина всё ещё не может прийти в себя. Она охватывает руками плечи, её бьёт озноб.

— Вашвысоч... вы нездоровы? Зябко? Я затоплю камин, а то на дворе холод лютый. Позвольте, укрою одеяльцем, перинкой...

— Нет, нет, нет... — Голос Екатерины затухал, она преодолела истерику. — Спасибо тебе, любезный, проверь, готово ли умывание.

— Со льдом?

— Да.

— Вас ждут-c. — От порога Шкурин сообщает: — Эстафет был от его высочества: в полдень ждут на вахтпарад.

Окаменевшее лицо Екатерины не выражает ничего.

А флейта всё свистит, а барабан всё грохочет.

6

На плацу, в обширном поле неподалёку от дворца, лютый холод. Острый балтийский ветер клонит долу прутья ивняка, шевелит лапы елей, беспощадно треплет плети берёз, унизанные еле проклюнувшимися листиками, злобно завывает в серой пустоте неба. Плац построен по всем канонам прусской военной науки — с помостом для начальных лиц, флагштоками, идеально посыпанными гравием дорожками. Неподалёку — казарма и гауптвахта, домики для офицеров. Дорогу от казармы к плацу перегораживает шлагбаум с полосатой караулкой при нём. Вдоль дороги расставлены полковые фуры разных цветов и назначений, разрисованные понятными и для неграмотного знаками: белая — палаточная, голубая, с ангелочками по бокам — пастырская, жёлтая с рогом изобилия, из коего сыплются монеты, — казначейская, красная — патронная, на ней намалёвана пороховая бочка, синяя, украшенная изображением аптечных банок, так и зовётся — аптечная, огненного цвета, с пылающими бомбами и громовыми стрелами — артиллерийская, белая с синими полосами и изображениями книг — канцелярская, зелёная, с белыми боками и рогом изобилия, оплетённым колосьями, — продовольственная. В общем, всё как у людей. Вот только пушчонка одна задрала тупое рыло, присев меж больших колёс, на правом фланге обозного транспорта. И прислуга возле неё. Только и полк маловат — всего не более полуроты голштинцев, которые выстроены за шлагбаумом. Им холодно, отчаянно холодно в куцых камзольчиках, чулках и башмаках, ветер рвёт шляпы с голов, разматывает тщательно накрученные букли, мотает нелепые косички, торчащие над затылками, играет бантиками на них. Солдаты — рослые, как на подбор, ландскнехты, все с торчащими усами, красноносые — стоят, не шелохнувшись. Ветер выдувает слёзы из глаз, но надо терпеть, солдат прусской выучки — самый дисциплинированный.

Ружей у них нет, на плечах палки. Это и есть потешное войско великого князя.

На командной вышке стоят начальники — главнокомандующий Пётр Фёдорович, обер-гофмейстер Чоглоков, два-три голштинских офицера, один в чине полковника, другие помельче, но для полуроты штаб великоват. У подножья командирской вышки оркестр — флейтист, барабанщики, трубачи, тамбурмажор с блестящим жезлом в руке. По другую сторону вышки жмутся кучкой, пытаясь укрыться от злого ветра друг за другом, приближённые его императорского высочества, свита.

Меж ними Екатерина. Она кутается в меховую пелерину, переступает стынущими ногами. Несмотря на холод, бледна, и это особенно заметно рядом с краснорожей Лизкой Воронцовой.

Напротив командной вышки выстроились в линеечку гвардейцы дворцового караула, их десятка два с поручиком Пассеком на правом фланге. Эти не для потехи — все при шпагах, с ружьями. Стоят вольно. Да и одеты потеплее — в кафтанах, ботфортах, меховых высоких шапках. Ребята внушительные — плечистые, рослые. Правда, и в их военном наряде не без фиглей-миглей, завитушек, паричков.

К Петру обращается Чоглоков:

— Не озябли, ваше высочество? Может, пора?

— Момент, Николай Наумович, момент. Сейчас пушка ударит полдень.

— Промёрз до костей...

— Погреемся?

Пётр открывает фляжку, изрядно отпивает, передаёт Чоглокову. Тот делает глоток, другой — пусто. Тряхнув посудину, он, не глядя, передаёт через плечо лакею. Тот принимает и вкладывает в настойчиво протянутую руку полный сосуд. Теперь уже всласть пьёт Чоглоков. Удовольствие окончилось с ударом пушки — с этой минуты положено стоять смирно, вытянувшись во фрунт. В этом деле великий князь послаблений не допускал.

Трубач дал сигнал к началу парада. Голштинцы быстрым шагом поспешили к командной вышке, проследовав мимо, в некотором отдалении остановились, совершили на ходу чёткий поворот кругом и замерли в ожидании команды. Офицер и три капрала, держащие палаши, как и положено для парада, застыли ледяными столбами.

Екатерину била дрожь.

Пётр взмахнул платком — снова бабахнула пушчонка, снова засвистела флейта, ей подпели трубачи, ударил барабан. Гвардейцы, что напротив вышки, тоже подтянулись. Офицер голштинцев вскинул шпагу, и его войско двинулось к вышке церемониальным маршем — прямая нога с оттянутым носком вскидывается на уровень пояса, палки, то бишь ружья, в вертикальном положении перед грудью. Как можно идти в таком положении? А они шли, повернув головы направо, равняясь на трибуну, шли стремительно, будто летели, держа спины вертикально, чётко припечатывая ступни ног к мёрзлой тверди, сцепившей в монолит гравий. Дойдя до трибуны, остановились, совершили разом поворот, замерли.

— Внимание на флаг... ахтунг! — Пётр шагнул к флагштоку, собственноручно потянул бечёвку, поднимая российский флаг.

Офицеры на трибуне подняли шпаги в знак уважения и почтения. Гвардейцы взяли ружья на караул. Барабанщики ударили дробь, подала голос пушка.

Пётр отдал новую команду:

— Внимание на флаг... ахтунг! — и потянул бечёвку прусского флага.

Загрохотали барабаны, выстрелила пушка, офицеры салютовали шпагами. Но... но гвардейцы совершили чёткий поворот кругом и стали спиной к вышке и флагу.

Пётр растерянно замер, но лишь на миг: порядок есть порядок, и то, что начато, должно быть завершено. И в третий раз прозвучала команда:

— ...Ахтунг!

Пушка, барабан, шпаги, и третий флаг полез к небу — штандарт княжества Шлезвиг-Голштинии.

Пётр с подобающей важностью дождался, когда голштинцы опять совершили марш туда-сюда.

Екатерина смотрела на мельтешащие перед глазами деревянные фигурки солдат. Туда проследовали, обратно... Стук, стук, стук... Живые или игрушечные? Туда-сюда... Она пошатнулась. Не сводивший с Екатерины глаз камер-юнкер Сергей Салтыков поддержал за локоть:

— Вам плохо, ваше высочество?

Она кивнула, с трудом вырываясь из пелены тумана, застилавшего глаза. Мимо, толкнув Екатерину так, что она чуть не упала, пробежал, что-то крича, Пётр. Салтыков подхватил с трудом владевшую собой княгиню и повёл прочь, следом устремилась Чоглокова. Навстречу от дворца спешил Шкурин, но Екатерина видела всё словно в тумане, пелена по-прежнему затягивала глаза.

Пётр подскочил к Пассеку.

— Господин Пассек! Вы... вы... — Он не находил слов, ошалев от гнева.

— Гвардия присягала её императорскому величеству Елизавете Первой и российскому флагу, иным штандартам не кланяюсь.

— Ты есть мерзавец! В Сибирь!.. Я... я тебя... — тщедушный Пётр дал великану Пассеку пощёчину.

— Ты... мне... козявка! — Пассек, не обладавший тонкостью чувств и не умевший владеть ими, взревел, как разъярённый бугай: — Защищайся! — И выхватил шпагу.

Неизвестно, чем бы кончилась схватка, но Чоглоков повис на шее поручика:

— Одумайтесь! Голову в петлю...

— Смертная казнь отменена! — орал обезумевший гвардеец. — А на каторгу я плевал! Но оскорбление...

— Вон отсюда! Убирайтесь со своим караулом! — Пётр, размахивая шпагой, пытался прорваться через окруживших его голштинцев. — Меня мои солдаты охраняют...

— Не вами поставлен! — отругивался Пассек, влекомый Чоглоковым к гвардейскому караулу.

Из тумана выплыло настороженное и сочувствующее лицо Салтыкова, оно показалось Екатерине сказочно красивым. Да он и в самом деле был привлекателен: голубоглазый, улыбчивый, статный двадцатипятилетний мужчина. Может быть, нос был чуточку коротковат и вздёрнут, но русские курносые лица имеют свою прелесть. Екатерина беспомощно и виновато улыбнулась, а когда Салтыков со вздохом облегчения также обнажил в улыбке сверкающий белизной ряд зубов, глаза Екатерины вспыхнули восхищением...

Это был решающий миг, тот самый, который потом, увы, неоднократно повторялся в жизни влюбчивой Екатерины, когда желание близости и любовной ласки заставляло её идти на безумства. Тогда она ещё не понимала, что свершилось в ней, но не спешила покинуть объятия Салтыкова, поддерживавшего её бережно и деликатно...

— Спасибо, граф, коли б не вы... И как вы поняли, что мне становится дурно?

— Мой взор всегда прикован к вам, ваше высочество, и сердце тоже. — На языке света это было уже почти признанием в любви.

— Вы слишком смелы, граф. — Екатерина опустила глаза и мягко высвободилась из рук своего спасителя. Но упрёк был скорее ласков, чем сердит.

— Смелость — достоинство мужчины. — Салтыков дал понять, что отступать не намерен.

Екатерина вновь пошатнулась, на сей раз её подхватил Шкурин, а мадам Чоглокова оттеснила распалившегося ухажёра в сторону, выговорив:

— Отступи, граф. Ишь уцепился... Гляди, как бы руки не отсохли, не по тебе ноша.

Салтыков отвечать не стал, лишь снисходительно-насмешливо глянул на гофмейстерину.

С плаца донёсся грохот барабана, свист флейты. И шагали голштинцы туда-сюда, туда-сюда.

Пётр стоял на вышке как изваяние. У ног его топтались мерзнущие придворные.

7

Её императорское величество пребывала в любимой позе, лёжа на кровати и глядя в потолок. Возле пристроились дамы. Две держали кошечек, одну из которых Елизавета ласкала ленивым движением руки. Ещё две, примостившись подалее, гладили императрицыны ноги — страсть как любила. Наготове была и чтица с книгой в руках. У изголовья примостилась, вся в чёрном, не то сказительница, не то ворожея, она, округлив глаза и вся напрягшись, говорила жутковатым полушёпотом:

— И сказал тот солдат: знаю я заговор от причинной болезни. Осени себя крестом трижды и повторяй за мной: благослови, Спас Пречистая Богородица, Егитирия Казанская, един Бог Иисус Христос, Николай Чудотворец, благослови раба, научи меня, Господи, на добрые дела. Лежит дорога, через ту дорогу лежит колода, по той колоде идёт сам сатана...

Елизавета напряглась, вслушиваясь.

— Несёт кулёк песку да ушат воды, — голос шептуньи становился всё более таинственным, — песком ружьё заряжает, водой песок замывает...

— Хватит, хватит, — остановила Елизавета, — страшно больно. Ты б сказочку каку веселеньку...

В спальню ворвался разгневанный Пётр и бухнулся на колени перед императрицыным ложем, поцеловал тётушкину ручку, заголосил:

— Ваше Императорское Величество, ищу защиты и спасения, ради того осмелился ворваться без доклада. Дело не терпит отлагательства... Чрезвычайно... опасно...

Придворных дам будто вихрем выдуло из спальни — вышколены были.

— Ой, никак пожар? — насмешливо пропела Елизавета.

— Хуже, тётушка, хуже: бунт! — выкрикнув страшное слово, Пётр округлил глаза и впился глазами в императрицу, ожидая реакции.

— Слава Богу, хоть бунт, а то скучища такая... — Елизавета зевнула. — Убили кого? Пожгли? Или орали только?

Пётр уловил, что его встревоженность не принимают всерьёз, и оттого волновался ещё больше, стал кидать слова, задыхаясь и давясь собственным голосом:

— Да, тётушка!.. Имею доложить... Непослушание... Оскорбили...

Елизавета, неожиданно для обычной лености и вальяжности, рывком поднялась с подушек, гневно крикнула:

— Великий князь, встаньте с колен! Непристойно это! А что до бунта — правильно сделал караульный офицер, не след гвардии моей салютовать потешным флагам, пусть хоть иноземным.

— Меня оскорбили!

— Свою честь обороняйте сам, а гвардией помыкать не позволю, она защита императорской короны, а ты, Петруша, наследник... только наследник — запомни это своей дурацкой башкой! И уйми своих голштинцев, лазят везде, гадят, ровно свиньи, где хотят, галдят ночами. Позволила живые игрушки, так же и отобрать могу... Неладно хозяйствуешь. Да и с женой не понять что. Говорят, вчера на потешном параде сомлела?

— Так, тётушка, головокружение.

— А я думала, может, внук о себе знать даёт.

— Нет, тётушка. — Пётр опустил глаза.

— Или нелюба?

— Почему же, — неопределённо ответил племянник, — наоборот, тётушка.

— Что ты заладил: тётушка, тётушка, — оборвала его Елизавета. — Ступай. Ввечеру будь к ужину да за ней пошли. Ужо сама всё выспрошу...

— Слушаюсь, — неохотно ответил Пётр.

— То-то... Подпоручика Пассека велю для порядка на гауптвахту и чтобы в караул к вам больше не ставить — прямодушен и к политесу неспособен... Но и ты смотри у меня, ежели ещё что на шхуну твоих голштинцев, и марш домой. Иди... Куда это все разбежались? Чулков!

Пётр, откланявшись, выскользнул, а вошедшему Чулкову Елизавета приказала:

— Вели подать кофею.

— Слушаюсь.

— Погоди-ка, Васенька, скажи как на духу: что про великого князя с женой бают? Уж кой год женаты, а деток Бог не даёт.

Чулков, улыбнувшись, переспросил:

— Как на духу? Не ведаю, кто чего болтает, а думаю так: не имеет Пётр Фёдорович мужского куражу.

— А с Лизкой Воронцовой как же?

— Она ему не женским угождением мила, а так... потешки да обжимания.

— Не к добру эти потешки, — вздохнула Елизавета и, откинувшись на подушки, подняла взор к потолку...

8

Екатерина стояла у окна и, откинув штору, смотрела в парк. В колдовском свете белой ночи всё казалось прозрачным и призрачным, размытым и трепетным. Кущи парковой сирени были окинуты нежным розовым туманом цветения.

Примостившись меж кустов, трое голштинцев жарили сало, насадив его кусочки на кончики шпаг, запах жареного проникал во дворец. Солдаты прикладывались к фляжкам и вели не то разговор, не то перебранку, гортанные голоса рвали очарование ночи.

Екатерина прикрыла створку окна, но от этого не стало тише, во дворце, как всегда, шумели: кто-то орал, зовя кого-то, кто-то пытался осилить итальянскую арию, кто-то мчался по коридору, грохоча сапогами. Но особенно раздражал заливистый женский смех. Она закрыла ладонями уши, смежила веки и стояла, покачиваясь. Слёзы текли по её лицу тонкими непрерывными струйками. Было оно бледным — может, белая ночь кинула на него колдовской свет? — синева залегла под глазами, щёки втянулись.

Она вздрогнула от лёгкого стука в шибку и испуганно отпрянула — за окном маячил силуэт Сергея Салтыкова. Лёгким движением ладони Екатерина смахнула слёзы, и, когда вновь вернулась к свету, лицо её было вовсе не то — растерянное и беспомощное, а гневное, надменное. Но это нимало не смутило Салтыкова, он, улыбаясь, распахнул окно и явил свой портрет, уже не отгороженный стеклом.

— С доброй ночью, ваше высочество. — Веселье и озорство в глазах, улыбка от уха до уха.

— Убирайтесь вон, — сухо отрезала Екатерина.

— Молю, одно слово.

— Я позову людей. Это неслыханная наглость.

— Вы думаете, вам поверят, что мой визит случаен? — Этот красивый нахал хорошо знал дворцовые нравы.

— Если вы хотите мне добра, уйдите. — Екатерина смягчила гнев.

— Я не волен над сердцем. Я люблю вас.

— Граф... это переходит все границы. — Екатерина решительно потянула на себя створку окна.

Салтыков оттолкнулся от подоконника и скрылся внизу. Екатерина сжала кулачки и притиснулась к ним подбородком. В глазах её был страх: риск для Салтыкова невелик, окно находится в полуэтаже, но что будет, если угодит в лапы стражников? Начнут допытываться, где был, почему бежит? И точно, один из голштинцев вскочил и, указывая рукой в сторону дворца, что-то закричал. Раздались окрики, послышались свистки в разных концах. Кто-то, грохоча сапогами, пробежал там, где только что был Салтыков.

Екатерина не могла видеть приоткрывшуюся за её спиной дверь и внимательный глаз Чоглоковой.

Она задёрнула штору и отвернулась от окна, на полу белел квадратик бумаги. Присев, быстро подняла, оглянулась кругом: вроде бы тихо. Подойдя к свече, прочитала: «Ваше императорское высочество, понимаю, что рискую смертельно, и всё же не могу сдержать себя. Моё бедное сердце разрывается от любви и жалости к Вам, нелюбимой мужем и такой одинокой в дворцовом Вавилоне. Бросаю жизнь и честь к вашим ногам, и будь что будет... Молю: дайте свидание.

Целую следы Ваших ног, преданный навеки. С.».

Екатерина поднесла бумагу к пламени свечи и с улыбкой смотрела, как огонь съедает её. Отдёрнув пальцы от огня, подула на них и обернулась, ища, обо что вытереть. Скрипнула дверь. На пороге спальни стояла Чоглокова, одетая в халат поверх ночной сорочки, в чепце. Выражения лица не разобрать, тем более что она прижимала к себе кошку и ласкала её. Екатерина спросила резко и недовольно:

— Что вам угодно?

— Встревожилась я. Слышу, за окном ор, пройду-ка, думаю, не обеспокоил ли кто мою княгинюшку.

Чоглокова говорила вроде бы и ласковые слова, но взгляд был напряжённым и острым.

— Я не спала. Вот письмо от маменьки получила да разгневалась и сожгла — опять просит денег. Где я их возьму. — Екатерина врала неумело, смущаясь.

— А когда вы его получили?

— Вчера ещё.

— Что-то я не припомню пакета из канцелярии.

— Ну уж не знаю, почему мимо вас прошло.

— Мимо меня пройти не может... Напоминаю, ваше высочество, что указом императрицы вам запрещена частная переписка. Именно поэтому не позволено держать в покоях бумагу и чернила. Переписка с маменькой должна идти также через канцелярию иностранных дел. Вам даже ручки утруждать не надо, не княжеское это дело. Скажите, там напишут, а от вас только подпись потребуется...

— Мария Симоновна, вы прекрасно знаете, что я обо всём этом осведомлена. Скажите, вам приятно мучить меня? — Екатерина говорила, удерживая слёзы.

— Мои обязанности определены указом императрицы. Выполнять государственный долг мне приятно. О нарушении доложу её величеству. Спокойной ночи, ваше императорское высочество.

Екатерина, проводив непрошенную гостью, упала на кровать и разрыдалась.

9

Чоглокова нашла Елизавету в беседке дворцового парка, окружённую дамами. Как всегда, при ней были Мавра Григорьевна Шувалова, стая кошек, карлики и карлицы. Меж фрейлинами, играющими на лужайке в салочки. — Поликсена. Увидев Чоглокову, Елизавета сказала:

— Вот тебя-то мне и надо. Кыш отсюда все!

Дамы упорхнули, остались лишь шуты и карлики. Елизавета, нахмурив брови, воззрилась на Чоглокову.

— Ваше Величество, я пришла вам доложить... — Чоглокова торопилась, ибо знала, что сейчас произойдёт, коль шуты, карлы оставлены.

— Донос выслушаю позднее, погоди. Егоша, отпусти мурлыку погулять.

— Ваше Величество, сестрица... — Чоглокова залилась слезами.

— Ничего, перетерпишь по-родственному. — Чоглокова безропотно и покорно легла на скамейку спиной кверху. — Егоша, приступай. Десять ласковых по мягкому месту, она, вишь, опять брюхата, ну да легче рожать будет...

Егоша, нахально осклабясь, задрал виноватой юбки, добираясь до кружевных панталон, тряхнул рукой и выпустил из рукава плётку. Двое карлов держали ноги и голову. Отсчитав десять «ласковых», Егоша привёл в порядок туалет гофмейстерины и отступил.

— Бегите на травку, нате-ка вам конфектов. — Дождавшись, когда карлики убегут, Елизавета приступила к Чоглоковой: — Ладно липомнишь инструкцию, писанную канцлером?

Сглатывая слёзы, та поднапрягла память и затараторила:

— Первое — прилежание её высочества к вере; второе — наблюдение брачной поверенности между обоими императорскими высочествами; третье — надзор за каждым шагом великой княгини: не разрешать шептать ей на ухо, получать и тайно передавать письма, цедулки и деньги...

— Вот-вот, третье... Кто ночью проникал в спальню невестки?

— Никто, сестрица, никто...

— Врёшь.

— Клянусь Богом и детьми моими.

— Да ты уж плодовита... Вот Катерине Бог деток не даёт семь годов, почитай... Пункт второй плохо наблюдаешь.

С оправданий и причитаний Чоглокова перешла на деловой тон и сказала без всякого почтения:

— От наблюдений детей не бывает. Я уж глаз не свожу, а что толку? Воля ваша, сестрица, делайте со мной что хотите, да только скажу вам правду...

— Говори.

— Его императорское высочество велик по титулу, да ничтожен по достоинствам мужским. Разве я не вижу, как она старается быть и завлекательной и ласковой, а он даже попытки не делает.

Елизавета, опершись подбородком о кулак, тяжко вздохнула и произнесла:

— Вот и доктора говорят, что немощен. Может, Лизка отвлекает Петрушу?

— Лизку трогать не надо, матушка. Мужики-то, вон и мой кобель, говорят: ежели об Лизку пень потереть — и у него сучок вырастет. Авось разовьёт его императорское величество. Она-то, сказывают, тоже от него к другим бегает. Раззадорит, а дальше пшик... Вот она и добирает на стороне.

— А не станет так, что яичко снесёт, а на нашего Петушка спишут?..

— А я, сестрица, предупредила Лизку, что, мол, ежели замахнётся на что, мигом в прядильню али в монастырь, ты уж прости, но я ради крепости престола.

— Ну и мудра ты, сестрица... Так кто вчерась под окнами шастал?

— Под окнами? Так бы и спросила. Граф Салтыков.

— Это который?

— Серёжка.

— Серёжка? Мужик видный, за таким любая побежит. — Елизавета задумалась, потом добавила: — И род старинный.

Мария Симоновна пытливо всмотрелась в лицо державной сестрицы и пожевала губами, явно собираясь с духом, помедлив, решилась:

— Сестрица, может, дать послабление некоторое Екатерине, а то ведь зачахнет под надзором моим. Скажем, пусть бы на охоту ездила, она страсть как к этому делу привержена... Ну, там, игры с фрейлинами... Ещё верхи носится, как казак.

— Ох, мудра ты, Симоновна, ох, мудра, — рассмеялась Елизавета.

— Так ведь наследник нужен...

— Ещё чего придумала. — Елизавета оглянулась. — Про такое вслух не говорят... Иди, с Богом. Да уж не будь так строга к воспитаннице своей.

— Поняла, матушка, поняла, — обрадованно закивала головой Чоглокова.

— Иди, иди, понятливая... Скажи там кому, чтоб к обеду кликнули канцлера Алексея Петровича Бестужева.

10

Его императорское высочество воспылал страстью к дрессировке собак. Для этого были отведены два покоя рядом со спальней Петра. Дверь между ними выломали, проем разделали пошире. Пётр стоял у стены и кидал палку через проем.

— Апорт!

Собака более или менее проворно бежала, возвращала палку хозяину. Он бросал её снова и кричал по-немецки:

— Нох айн маль! Ещё раз!

Собака, ждавшая привычного «апорт», с недоумением смотрела на дрессировщика.

— Нох айн маль!

Безрезультатно. Кнут раз за разом опоясывал тело собаки, она кричала, стонала, вопила, но великий князь был неумолим. Устав бить непокорного пса, он отводил его к своре, брал другого и выводил на исходную позицию. Всё повторялось: «апорт», «нох айн маль», порка. Кнут безжалостно рвал тела гончих, шпицев, терьеров. Остальные, взятые на сворки и привязанные к крючьям, вбитым в стены прямо через штофные обои, ждали своей очереди и скулили, метались, рвались.

Екатерина, откинувшись от книги, вслушалась в собачий визг. Он вроде бы утих. Начала читать, визг повторился ещё громче. Она закрыла ладонями уши и начала говорить текст вслух:

— ...Необходимы вельможи, но вовсе не трудом своим снабжаются они. Необходимы прежде всего земледельцы: от их трудов хлеб, а от него начала всех благ — хлеб на литургии в бескровную жертву приносится Богу и в тело Христово обращается... — Собачий визг не умолкал. Екатерина возвышает голос, повторяя: — В бескровную жертву приносится Богу и в тело Христово... О майн гот, я изнемогаю... и в тело Христово…

Пронзительный и исступлённый, полный отчаяния и беспомощности визг проникает сквозь ладони. Екатерина дёргает сонетку, входит Василий Шкурин.

— Василий Григорьевич, что за шум?

— Их императорское высочество изволят заниматься дрессировкой псов.

— Где?

— У себя-с в апартаментах.

Она, разозлённая, влетела в покои князя, когда он предавал экзекуции болонку: взяв её за хвостик и задние лапки, порол арапником. Та уже не визжала, а исходила жалобной и тонкой мольбой.

— Ваше высочество, герр Питер...

Но он не слушал и говорил своё:

— Вы посмотрите, Като. — Поставив собачку на пол, кинул палку. — Апорт!

Псинка кинулась вдогонку и приволокла палку.

— Видели? А теперь. — Он кинул палку и приказал: — Нох айн маль! — Собачка перебирала лапками и недоумённо поглядывала на хозяина: чего он хочет? — А? Видите? Эти русские собаки не хотят понимать немецкий язык, не хотят учиться! — Пётр взмахнул арапником, Екатерина, пытаясь поднять с полу пёсика, получила удар по руке.

— Вы изверг! — крикнула Екатерина и, адресуясь сама к себе, сказала: — Ещё одна идиотская затея.

— Я не хотел по руке... Пардон, ваше высочество.

Екатерина гладила дрожащую собачку, прижав к груди, а та, прильнув к ней, норовила лизнуть в ухо, щёку, нос.

— О майн гот, какая нежность!.. Как зовут этого пёсика?

— Сутерленд, — рассмеялся Пётр. — Господин Сутерленд.

— Но Сутерленд — придворный банкир.

— Он подарил мне пса, вот и зову его Сутерлендом. Паршивый, непокорный Сутерленд, чёрт с ним, пусть будет ваш. — Его императорское высочество поднял палку. — Вурм, ком цу мир. Вурм! Проклятые собаки не хотят знать по-немецки! Вурм!

11

Екатерина ждала, когда подведут коня. Одета была в простое — сарафаном — платье любимого ею белого цвета, поверх лёгкий кафтанец, расшитый и отороченный золотым шнуром. Кокетливая маленькая шапочка прикрывала верх простой причёски. Словом, была великая княгиня свежа и хороша.

Мальчишка-паж, стоявший чуть сзади, держал ягдташ, верный слуга Василий Шкурин нёс сумку с огневым припасом и два ружья. Кутаясь в шаль, истуканом стояла на пороге Чоглокова.

Наконец конюхи подвели осёдланных коней — белую кобылу, изящную, тонконогую, с умными карими глазами, и гнедого жеребца, высокого, с узкой породистой мордой и чёрной гривой.

— Подержи, — передал Шкурин ружья пажу, а сам подошёл к кобылке и встал на колено. — Извольте, ваша светлость Екатерина Алексеевна. — Он бережно принял ногу великой княгини и глянул с обожанием снизу вверх: — Она!

Екатерина легко вскочила в седло, устроилась по-казачьи, цепко охватив ногами бока лошади и подав чуть назад стремена. Шкурин лихо прыгнул в седло, не касаясь стремени, крикнул:

— Давай ружья!

Мальчишка подал ружья, подошёл к своей лошадке, которую подвёл конюх.

Екатерина, взгорячив кобылу, тронула ходкой рысью и помчалась по дороге, нимало не заботясь о спутниках. Шкурин затрусил не спеша, его догнал паж.

— Василий Иванович, куда мы нынче — на тетеревей или утей?

— Не угадал, — усмехнулся Шкурин. Паж удивлённо посмотрел на него. Василий Иванович пояснил: — На куличков. У них сейчас самые игрища. Как встанет солнышко, так и зачнут.

Уже скрылись всадники, а Чоглокова всё стояла на крыльце. Из-за угла на караковом жеребчике вывернулся сияющий Сергей Салтыков.

— Куда? — осторожно спросил он.

— На Куликову поляну.

— Спасибо! — Он рванул с места, бросив Чоглоковой молнией сверкнувшее ожерелье.

Ловко поймав сокровище, она перекрестила вслед:

— С Богом!

Екатерина и не заметила, на каком повороте дороги к ней пристроился неожиданный спутник. Увидела лишь, когда он пустил своего коня вперёд. Она вздрогнула, обнаружив у своего колена конскую морду с шалым глазом. Салтыков гикнул, дал шпоры и пустил своего жеребца вперёд. Кобылка послушно двинулась следом. Напрасно Екатерина натягивала поводья, пытаясь сдержать её, отвернуть в сторону. Миновав заросли кустарника, они на бешеном скаку влетели в берёзовую рощу, промчались мимо одиноко стоящих деревьев, пересекли поляну. Сергей помалу начал сдерживать коня и, наконец поравнявшись, поехал рядом с Екатериной. Она, возбуждённая скачкой и разгневанная дерзким налётом, крикнула:

— Граф, что это значит?

— Похищение! — крикнул он в ответ, рассмеявшись, и остановил коня.

Послушно, бок о бок, стала и кобыла, привыкшая, видимо, к строю.

— Вы не уважаете меня, — заявила Екатерина.

— Я вас люблю больше, чем жизнь.

— Тогда убейте себя, — насмешливо предложила она.

— Не могу... Но готов погибнуть от вашей руки. — Он достал из седельной сумки пистолет. — Возьмите.

— И возьму. — Она упрямо тряхнула волосами. — Имейте в виду: я дочь фельдмаршала и стреляю без промаха. — Она перекинула ногу через шею коня, сев амазонкой.

— Тем лучше для меня. — Сергей настойчиво предлагал пистолет, держа его за ствол.

— Не верите? — Она взяла оружие. — Видите сойку?

— Где?

— Вон. — И она выстрелила прямо над головой Салтыкова.

Птица камнем шлёпнулась наземь в двух шагах от каракового жеребчика. Салтыков одним движением слетел с седла, охватил руками её колени.

— Я вами восхищен!

Екатерина ещё делала вид, что сопротивляется:

— Граф, этот переходит всякие границы...

— Любовь безрассудна. — У него на всё был готов ответ в лучших традициях нежной игры.

— Скольких вы обольстили?

— Я любил и люблю вас все эти годы. Какая мука — быть подле и видеть, что вы принадлежите другому. — Салтыков прижался щекой к её ноге.

Екатерина вдруг почувствовала, как судорогой свело живот.

— О, если б так, — отозвалась она, и слёзы покатились нежданно-негаданно, голос сорвался.

— Вы плачете, Екатерина Алексеевна! — взволнованно воскликнул Салтыков. — Ради Бога, ради всех святых...

В этот момент кобылка резко рванулась вперёд, и Екатерина, потеряв равновесие, оказалась на руках Сергея. Чтобы удержаться, она закинула руку с пистолетом за шею мужчины, и он вдруг прижался губами к её губам. Пистолет, глухо стукнув, упал в траву. Сергей понёс Екатерину на поросшую цветами лужайку, бережно опустил на траву. Она оттолкнула его и засмеялась:

— Экий вы неловкий, прямо на корягу...

Он снова подхватил её на руки и — теперь уже совершенно счастливый — припал к её губам.

...Раскинувшись на ароматной траве, Екатерина смотрела в звенящее птичьими голосами небо и слушала слова любви и биение собственного сердца и ловила каждое ощущение своего вновь рождающегося тела. Она почувствовала вдруг такую лёгкость и свободу, которую ещё никогда не ощущала. Ласковые губы и руки Сергея отвели и сиюминутную боль прощания с женской неполноценностью, и боль сердца, измученного годами ожидания мужской ласки... И светила надежда на рождение наследника, который бы утвердил её право на российский трон. Она не просто отдавалась, а выполняла державную задачу. Удовольствия пришли потом.

Она подъехала, а точнее сказать — подкралась к шалашу без шума: охота любит тишину. Знакомой тропкой пробралась сквозь поросль тальника, шмыгнула внутрь, где уже примостились, замерев, Шкурин и паж.

— В самую пору, — шепнул Шкурин. — Глянь, петушатся, зараз учнут бой...

Петушки-турухтаны начали схватку. Екатерина залюбовалась поединком, осторожным и яростным, расчётливым и беспощадным. Теперь для каждого из бойцов не существовало в этом мире ничего, кроме соперника и той, ради которой он готов был умереть.

Шкурин шепнул:

— Стреляйте, самая пора...

Но она лишь отрицательно помотала головой. В глазах, всё ещё подернутых любовным туманом, была лишь доброта и ласка.

А турухтаны то ходили кругами, присматриваясь друг к другу, примериваясь, то вдруг сцеплялись, чтобы потом опять разбежаться и снова сойтись...

12

Веками испытанное средство: горсть песка шваркнула по стеклу. Екатерина ждала этого часа и подбежала к окну. Перед шибкой на тонком шесте возник узел с одеждой, она открыла окно, приняла узел, отсалютовала поднятой ладошкой и игривым движением пальцев.

В приоткрытую дверь спальни смотрела Чоглокова.

Екатерина в гвардейском мундире — камзол, штаны, сапоги, кивер — перекинула ногу через подоконник, её принял на руки Сергей. Внизу ждала целая компания — толстяк Лева Нарышкин, рослый гвардеец подпоручик Пассек, двое фрейлинок. Приглушённо смеясь, они юркнули всей компанией в кусты — на поляне ждали кони.

Чоглокова вошла в спальню, удостоверилась, что Екатерины нет, нимало не смутясь, пересекла приёмную, заглянула на половину великого князя. Он спал, разметавшись, обхватив руками подушку. Чоглокова прикрыла его, будто маленького, а он и был мал, и пулей метнулась в коридор к собственным покоям. Пробежав по лесенке, вошла в спальню.

На супружеском ложе расположился с некоей дамой муженёк. Они уже сделали всё, что было задумано, и мирно спали. Чоглокова не стала тратить время на слова и влепила пощёчину мужу, вторую — его подружке.

Муж отреагировал незамедлительно и разумно:

— Что ты службой небрежёшь? Оставила одну её высочество.

— А его высочество можно? Я ведь потому и пришла, что тебя на службе не было.

— Его высочество к мужским слабостям не способны.

— Зато вы, Николай Наумович, ужас до чего способны! — Ещё одна оплеуха звонко щёлкнула в полутьме. — Аты, потаскуха, подружка моя...

Но «потаскуха» уже исчезла. Чоглоков схватил жену в охапку.

— Не горюй, любимая моя, не оставлю милостию и тебя.

— Такого жеребца на всех хватит, — простонала обманутая и покорная жена.

Стоит ли осуждать её? Таковы были нравы. И такова сила любви. Оставшись вскорости вдовою, Мария Симоновна была безутешна в горе, ибо безумно любила мужа.

13

А Григорий снова проснулся в библиотеке. Правда, на сей раз сидя в кресле у стола. Сон сморил его в момент рисования некоего храма в греческом стиле. Работа была ещё не завершена, но выполнялась, как говорилось тогда, вполне изрядно. Григорий потряс головой, протёр глаза и машинально потянулся к книге. Глянул, отбросил, вторую тоже, а третью вообще запулил чуть не через всю комнату. Подошёл к окну, распахнул его, впустив клуб пара. Вместе с морозом влетел и колокольный перезвон.

— Чегой-то стукнуло у вас, Григорий Александрович? Окошечко-то прикройте, тепло выпустите. — В библиотеку вошёл дворецкий.

— Кондратьич, а с чего колокола бьют?

— Видать, охмурели вы, барин, за книжками-то. Прощание с масляной ныне, вот и гулянье. Сходили бы душу потешить.

— И то правда. Только ж надо вырядиться почудней...

— Я вам поддёвку свою ссужу да картуз, усы подрисуем, вот и машкерад. А как, ваше превосходительство, насчёт того, этого самого. — Кондратьич согнутым указательным пальцем показал на портьеру.

— Ежели не вылакал ещё всё, то давай...

— Там вчерась оставалось, а Тимохвей Алексеевич ещё не наведывались. — Старик проворно нырнул за портьеру. На последних его словах в дверях показался Тимошка.

— Это кто врёт, что я не наведывался?

Из-за портьеры послышался довольный смешок и громкое бульканье. Старик спешил: не дай Бог, соседский барин подоспеет.

Они потолкались в торговых рядах, бойко сбывавших лакомства — конфеты, бублики, калачи, пряники, орехи. В ходу был и галантерейный товар — праздник есть праздник, дарить не жалели. На Гришкином рукаве повисла нарумяненная молодка:

— Утешь алой ленточкой, чернявый. А я уж тебя своим чем утешу, так утешу...

— Отцепись, шалая, будочника кликну.

— У, сердитый какой.

Григорий ввинтился в толпу возле дудочников. Десятка два дударей всех возрастов, ростов и росточков согласно дули в дуды, дудки и дудочки. Мелодия была озорная, захватывающая, толпа не то грелась, не то просто приплясывала.

И снова на Гришку обратила внимание разбитная молодка с наведённым на щёки румянцем. Она прошлась вокруг, заманивая хохотком, крепко отбивая ритм каблуками. Григорий на минуту растерялся.

— Ты ево щекотни малость, девонька, — посоветовали из толпы.

— Во-во, на аршин ниже бороды.

Григорий спасся, резко дёрнувшись в сторону.

— Опять всё к тебе да к тебе... А я чем не молодец? — Тимошка вызывающе тряхнул плечами, выпятил грудь, но роста это ему не прибавило.

— А я тебя на руки возьму, авось приметит которая. — Григорий вскинул друга на плечо.

Тимошка картинно подбоченился, сдвинул на затылок картуз, распустил чуб.

— Глянь, скоморохи. — Маленький мальчик показывал старшему на парней.

Григорий так же легко, как поднял, скинул Тимофея, тот потянул его за собой, и оба повалились в снег. Пьяненький старичок, приплясывая, закружился возле них. Хохоча, встали, начали отряхивать снег.

— Нашёл на ком силу показывать, — ворчал Тимофей. — У, бугай.

— И то бугай, — поддакнул старичок. — Чем малого забижать, пошёл бы на кулачную потеху, вот-вот зачнут на Москве-ти на реке... Кузнецкие против замоскворецких.

Друзья подошли, когда бойцы уже стояли двумя стенками, а бой повели мальчишки-зачинщики, и одна стенка теснила другую. Со стороны горячили бойцов:

— Москворецкие, не поддавайсь!

— Ковалики, стой крепче!

— Наддай, наддай, кузнецкие...

— Держись, крыса лабазная, чичас те хвост прищемят!

Сквозь строй подростков москворецкие бойцы пошли на стенку кузнецких.

— Я те копчёную соску подправлю!

— Не хвались, салоеды косопузые...

— Щас дам — из штанов выскочишь!

— Ну, попробуй... И-и-эх!..

И началась серьёзная, деловитая, сосредоточенная кулачная работа, темп её нарастал, и вот уже завихрился, заухал, заахал водоворот боя.

— Гришк, а ведь попрут лабазные кузнецов, а? Ей-ей, попрут, — подначивал Тимошка Потёмкина. — Ай-яй-яй... Ну, беда!

— Подмогнуть, что ли? — Григорий рывком сбросил поддёвку и шапку на руки Тимофею и врезался в самую гущу.

Дрался он осмотрительно и точно, ловко перехватывая удары и нанося свои — прямые и жёсткие. Одного нарвавшегося на Гришкин кулак оттащили в сторону и оттирали снегом. Другой отвалился сам и на карачках, будто танцуя вприсядку, ушёл в сторону, плюясь кровью и ухитряясь при этом смеяться. А вон ретивый, давно нацелившийся на Григория, пробился, но лишь для того, чтобы остаться лежать на снегу. Две бабы уводили мужика, неведомо каким способом рубаху ему разорвали от пояса до ворота. Толпа кричала:

— Вали, вали лабазников! Робя, не поддавайсь! Нажми, ковалики железные, черти клешнятые!

Замоскворецкие шаг за шагом отходили.

Гришка вывалился из боя, когда исход был ясен. Он вернулся к Тимофею, ещё возбуждённый, не отдышавшийся. Один рукав рубахи держался на ниточке, потерпела урон и физиономия — на скуле расцветал синяк. К приятелям подскочил расторопный малый в полушубке, потянутом сукном. На лакированном козырьке его картуза красовалась роза.

— На пятак, приложи... Как ты их крушил! Ай да парень, ну, парень! Пошли в трактир, ставлю штоф с косушкой...

— Данке шён, — неожиданно по-немецки ответил Гришка. — Что есть штоф с косучка?

— Ты немец, что ль? — озадаченно спросил добродей. — А на хрена в бой полез? Или нравится?

— Чему тут нравиться? — ответил Гришка. — Дурацкая забава, грубая и хамская.

— Чтой-то не пойму я тебя, — струхнул парень. — То немец, то нет. Не из тайного ли приказа подослан? — Он мигом растворился в толпе.

Друзья хохотали. Но пятак Гришка так и держал, прижав к скуле.

14

Шумная толпа студентов хлынула в сводчатый коридор университета. Состав студентов тут был весьма неоднороден — наряду с юными недорослями учились и великовозрастные. Сообразно с годами и физическим развитием резвились каждый, как мог. Наиболее юные, разминаясь меж сидением на нудных лекциях, играли в чехарду. Кто повзрослее и посильнее, предпочитали коромысло — став спиной друг к другу и сцепившись руками, попеременно взваливали друг друга на спину. Студенты покрепче развлекались «угадаем»: один выставлял ладонь левой руки за правую подмышку, а кто-нибудь из собравшихся сзади что есть силы поддавал по этой самой ладони. Водивший оборачивался и видел перед собой частокол выставленных больших пальцев: угадай, кто ударил. Григорий как раз отвесил оплеуху и, разулыбившись, как все, выставил палец.

— Тебя, Гришка, завсегда угадать можно, — ткнул в него водящий.

Потёмкин развёл руками и приготовился принимать удары. Но подошёл усатый служитель в мундире и при медали — видать, отставной солдат — и тронул его за локоть:

— Господин Потёмкин, вас просят к ректору.

Извинительно разведя руками, Потёмкин пошёл за курьером.

— Вернёшься, своё доберёшь, — пообещали вслед.

В кабинете кроме ректора Мелиссино находился ещё молодой, но достаточно раздобревший мужчина с привлекательным лицом, слащавой или, точнее, сладковатой улыбкой, в изукрашенном камнями и орденами мундире.

Мелиссино сказал:

— Господин Потёмкин, представляю вас его сиятельству графу Ивану Ивановичу Шувалову, куратору университета.

Григорий сдержанно, но с достоинством и почтением поклонился. Однако Шувалов протянул ему унизанную перстнями пухлую и мягкую руку.

— Наслышал о ваших успехах в науке, особом прилежании к архитектуре, словесности, изящным искусствам, языкам. Это импонирует и моим склонностям. — Голос куратора был любезным, обращение — уважительным.

Мелиссино с готовностью подольстил доброму расположению графа:

— Господин Потёмкин окончил наш гимназиум с золотой медалью, а ныне преуспевает не только в науках, но и в гимнастике, прекрасно фехтует, хорош в манеже.

— Оно и видно, — улыбнулся Шувалов, — звон каким цветком личность украшена.

— Ночью грабители напали, пришлось отмахаться, — не моргнув глазом, соврал Григорий.

— Негоже дворянину по ночам пешему шастать. Или у почтенного президента Коммерц-коллегии заведено на экипаже блюсти экономию?

Григорий вспыхнул от намёка на собственную бедность, но сдержался и, окинув внимательным взглядом дородную фигуру собеседника, ответил:

— Ещё древние пешую ходьбу считали лучшим средством против тучности.

Шувалов криво усмехнулся и не оставил дерзость без ответа:

— Я хотел представить вас императрице в числе лучших студентов, но с таким цветком на лице... — Он развёл руками.

— Чай, не в женихи зовут. — Григорий улыбнулся обезоруживающе. — Да и где Москва, где Петербург — сойдёт, пока доедем.

— А ежели не сойдёт?

— Я боком стану, ваше сиятельство, рожу отворочу, будто одноглазый.

Шувалов рассмеялся:

— Однако вы находчивы, господин Потёмкин... А ежели повернуться прикажут?

— Её величество, чаю, на меня и не глянут, ежели вы будете рядом. — Комплимент был на грани дерзости, ибо всем стало известно, что, наскучив постаревшим фаворитом Алексеем Разумовским, Елизавета отдала сердце Ванечке Шувалову.

Но Потёмкин говорил с таким подкупающим простодушием, что обижаться было просто грех, и Шувалов ответил комплиментом:

— Да и вы, господин Потёмкин, мужчина видный, так что... По коммерческим стопам дядюшки пойдёте?

— Рейтаром в конную гвардию записан.

— Значит, в генералы?

— Никак нет, ваше сиятельство, в фельдмаршалы.

Все трое рассмеялись.

— Придётся взять к императрице, а, господин ректор? — Шувалов дружески потрепал Григория по плечу.

15

Студентов привезли на встречу с её величеством задолго до начала куртага. Потёмкин медленно передвигался вдоль стен зала, невзначай вышел на галерею, также увешанную картинами знаменитого собрания Ивана Шувалова. Такого разнообразия и обилия великолепных полотен он даже и представить не мог. Заворожённый, поглощённый созерцанием живописных чудес, он подходил к полотнам вплотную, отступал, всматривался и до того увлёкся, что спутал живую даму с написанной художником — это было нетрудно, так как среди произведений были идущие от самого пола, а дверь в вырезном узоре мало чем отличалась от золочёных рам. Потёмкин вглядывался: узкое лицо, рот, изогнутый скобочкой, приспущенные веки...

— Ящерка, — изумлённо, как много лет назад, сказал Потёмкин, — как есть ящерка...

И вдруг дама отозвалась:

— Что есть ящерка? — и озорно метнула глазами в Потёмкина.

— Махонькая такая зверушка. Четыре лапки, хвост. — Эти слова всплыли из подсознания мгновенно, и разом вспомнилась ночь, беседка, фейерверк. — Будем делать маленький солдацки абенд...

Голос юного Петра, его ужимки! Екатерина рассмеялась. Подлетел Мелиссино, перепуганный неловкостью Потёмкина, загородившего дорогу великокняжеской чете, представил:

— Потёмкин, студент университета её величества.

Григорий наконец догадался поклониться, и сделал это более неуклюже, чем церемонно, будто отступил, давая дорогу. Это вызвало новую улыбку, снисходительную и добродушную.

Екатерина сказала:

— Очень приятно, но мы уже знакомы, господин ректор... Помнишь, Питер, ещё до свадьбы бал у Разумовских в Москве, беседку, куда мы с тобой сбежали?

— А, да-да, — пробормотал Пётр, недовольно глянул на Григория и, как всегда, стремительно потащил Екатерину за собой, будто торопясь увести.

Следом хлынула свита — малый двор, и хотя никто ничего не понял из разговора великой княгини с этим черноволосым — голова как овчиной покрыта, — большим и смуглявым студентом, все, проходя мимо, кланялись, и Григорий кивал и кивал головой — китайский болванчик, жертва политеса придворного. Мелиссино бесцеремонно поволок этого недотёпу Потёмкина туда, где уже стояли, выровнявшись в линию, студенты для представления её величеству.

Она вошла, опираясь на руку Шувалова, впереди свиты, не в меру располневшая, но всё ещё красивая, белолицая и моложавая. Екатерина и Пётр пристроились следом и так же, как царица, останавливались возле каждого студента, разговаривали. Мелиссино сжал локоть Потёмкина:

— Гляди, чтоб не брякнул чего, обалдуй, и хоть знакомы, на невестку не пялься, императрица не любит этого.

Елизавета, приблизившись, протянула руку для поцелуя. Григорий принял пальцы, унизанные перстнями, приложился к ним губами. Елизавета не спешила отнять руку, Григорий не спешил выпустить — не каждый день приводится царицыну ручку подержать.

Мелиссино вновь представил:

— Потёмкин Григорий Александрович.

— Ваш предок, сказывают, был у моего деда в посольской службе? — спросила Елизавета.

— Так точно, Ваше Императорское Величество, — ответил Потёмкин, он был высок, и Елизавета смотрела на него снизу вверх, чуть изогнув шею.

— А почто же вы военный карьер избираете? Это он, Ванечка, в фельдмаршалы нацелился?

— Он самый, матушка.

— Ну?

— Служба ратная пристойна дворянину и необходима Отчизне, — как на экзамене отрубил Потёмкин.

— Вам очень пойдёт мундир... очень... — Елизавета окинула многоопытным оком богатыря с пышной шевелюрой. — Вы в гвардии?

— Так точно, рядовой конногвардейского полка.

— Жалую вас капралом. — Елизавета снова протянула руку для поцелуя и совсем неожиданно спросила: — Парик где заказывали — в Амстердаме?

— Никак нет, — выпрямился Григорий. — Матушка наградила.

— О! — изумлённо протянула Елизавета и, поднявшись на цыпочки, запустила руку в шевелюру Григорию. — И в самом деле свои. Удачи вам, господин капрал.

— Рад служить, Ваше Величество, вам и Отчизне, — отчеканил Григорий.

Пёстрой мозаикой мелькнули перед глазами лица придворных, и возник перед Потёмкиным снова лик Екатерины, засветилось желтоватое, поклёванное оспой лицо Петра. Он резко сунул Григорию ладонь:

— Поздравляю, капрал. Пудете слушить исправно, возьму в голштинскую гвардию. — Не ожидая ответа, заспешил дальше.

Екатерина задержалась, протянула руку для поцелуя, Потёмкин бережно принял её, осторожно приложился губами, так же бережно отпустил. Взгляд Екатерины был весел и приветлив, она, мило и неторопливо выговаривая русские слова, сказала:

— И я поздравляю вас, хотя не люблю солдатчины... Фи! Сапоги, марши, команды... Вы в самом деле хотите стать фельдмаршалом?

— Если не сделаюсь архиереем, — отшутился Григорий.

— Отчего же так? — не приняла шутки Екатерина. — Монах и солдат — это разные концы палки.

— Концы разные, а палка одна. Хоть тем концом, хоть этим, а служить народу, и навек. — Слушая Потёмкина, трудно было понять, в шутку или всерьёз изрекает он свои афоризмы.

Екатерина на сей раз приняла правила игры и ответила:

— Только мундир вам больше пойдёт, чем сутана.

— Российский, но не голштинский.

— Ах, вот чего вы боитесь! — засмеялась Екатерина.

Пётр, вернувшись, протянул Екатерине руку:

— Идём, Като, императрица зовёт.

Потёмкин глядел вслед Екатерине — раздалась в плечах, погрузнела, шагает осторожно, не спеша.

От зоркого глаза Елизаветы не укрылась остановка невестки возле представительного капрала. Она выговорила Екатерине:

— Шли бы вы с Петрушей к себе. Ты сейчас не в той поре, чтобы долго топтаться.

— Наоборот, матушка, доктор говорит...

— Врут всё они... По их советам в прежний раз жила, до чего допрыгалась? Мне нужны не выкидыши твои, а наследник. Наследника роди, — возвысила голос Елизавета.

16

Пётр Иванович Шувалов, граф, один из наиболее приближённых к Елизавете вельмож, и его супруга Мавра Григорьевна, страшилище и злой дух двора, вместе с акушеркой фон Дершарт, пожилой и аккуратной матроной в белом чепце и переднике, привели охающую Екатерину в полупустую комнату в Летнем дворце. Идя к кровати, требовательная к чистоте Екатерина мазнула пальцем по крышке стола и сняла толстый слой пыли. Но сказать что-либо по этому поводу не успела — прострельная боль вызвала крик.

Шувалов шаркнул ножкой и с мрачным выражением словно вырубленного из камня лица — вот уж свёл Бог парочку, его и жену! — произнёс:

— Желаю вашему императорскому высочеству лёгких родов, к вящей радости её величества и в утеху великому князю. Дай Бог наследника престола. — С тем и удалился.

— Ложитесь, ваше высочество, здесь, — предложила Дершарт, подводя Екатерину к кровати, стоящей посреди комнаты.

— Нет, нет, любезная, подушки надо перенести сюда. Роженица должна лежать головой к закату.

— Найн, — запротестовала немка. — Здесь ужасный сквозняк. Видите, две двери напротив, а третья в ногах.

— Голубушка, ежели лечь плодом к восходу, младенец, что мотылёк, на свет выпорхнет. — Грубо оттолкнув акушерку, Шувалова уложила Екатерину, как хотела.

Та, закусив губу, стонала, а потом, не выдержав суеты, крикнула:

— Пустите же лечь!..

— А ты не кричи, голубушка, не лютуй, а то наследник, не дай Боже, с изъяном будет... Добротой Бог наделяет в час рождения, от матери берёт и дитяти передаёт.

Глядя на Мавру, можно было предположить, что Богу нечего было передавать от матери при её рождении. Екатерина с тоской смотрела на голые стены, обтянутую чехлом люстру, три настенных бра, тоже накрытых на зиму белыми кульками.

Потолок вдруг сорвался и пошёл кругом. Екатерина немо, по-животному, закричала и закрыла глаза.

Сознание мерцало: то пропадало, то появлялось. Наяву ли, в воображении, она увидела склонённые над собой лица — безобразный и сердитый лик Мавры и добродушное лицо акушерки.

— Ты ори, не стесняй себя, родится наследник — воителем будет...

— Дышите глубже, ваше высочество...

На миг — было, не было? — явился лик Елизаветы. Приблизившись, крикнула:

— Наследника, слышь, наследника! — И исчезла.

В тумане проплыла бледная плошка, испятнанная оспинами, два больших водянистых глаза. Князь, по обыкновению, кривлялся, высунул язык. Нет, это не Пётр, и никакая не плошка, кто-то пронёс чепец из ткани в горошину и с алыми ленточками по краям... Почудилось или было — сквозь мглу проступило лицо Сергея...

— О, Серж, мне больно, дай твою руку...

Но Серж молчал, потом растворился в воздухе. Дершарт спросила:

— Вы что-то сказали, милочка?

— Нет, нет... — Екатерина осмотрелась — больше в комнате никого не было. Потолок, стены, большое зеркало в оправе — всё поплыло. Накатила боль, и Екатерина закричала, уже не сдерживаясь.

Акушерка, приподняв её, сказала:

— А теперь, девочка, идём на пол, кажется, началось... Боже, какая грязь, какая пыль. Сюда, сюда, на простынь... Пусть будет мотылёк...

Екатерина, закрыв глаза, вертела головой и стонала.

За дверью кто-то спросил:

— На сколько персон накрывать?

Ему раздражённо ответили:

— На сколько, на сколько, чай, как всегда. Спрашиваешь, дурак, мать твою...

— Завсегда так, — отозвался плаксивый голос. — «Мать твою» да «мать твою», а мне потом по морде...

— Утихни, а то счас...

Коловращение стен и потолка остановилось, всё стало меркнуть. Вот оно!..

— А-а-а!..

Акушерка держала за ножки ребёнка и шлёпала его по попке. Малыш довольно громко пискнул. Дершарт просияла:

— Мальтшик, крикун, слава Богу... Пойду порадую. — Окинув младенца пелёнкой, она выбежала из комнаты, забыв притворить дверь.

Порыв ветра, влетев, поднял пыль, растрепал оконные шторы, подхватил угол простыни, на которой лежала роженица, и прикрыл наготу, затем, хлопнув створкой, улетел дальше, вторя свистом пению флейты.

— Спасибо, — прошептала Екатерина и, обессиленная, повернувшись на бок, уснула.

Флейта насвистывала бодрый марш.

17

— Виват наследник! — провозгласила Елизавета.

— Виват! — отозвались придворные.

Оркестр грянул туш, после троекратного музыкального залпа перешли на государственный гимн. «Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс...» — Виват наследник! — Елизавета сделала знак платочком Шувалову, не тому, фавориту, а его старшему брату, вице-канцлеру Петру Ивановичу, тот, в свою очередь, подал знак кому-то ещё, подняв перчатку, и ударил пушечный залп, через паузу ещё и ещё. Издали донёсся троекратный ор войск — «Ура! Ура! Ура!..»

Капельмейстер взмахнул палочкой, и пошла лихая мазурка.

Елизавета хоть была и грузна, но грацию и стать по-прежнему сохраняла. Красавец Ванечка Шувалов вился вокруг неё, вытворяя немыслимое. За ними, всяк на свой манер, танцевали придворные.

Пётр водил вокруг себя Воронцову Лизку, состоявшую из одних округлостей, которые не в силах были скрыть ни ленты, ни фижмы, ни шарф.

И снова залп, залп, залп, взрывы «ура!».

Екатерина открыла глаза и вздрогнула от близкой пальбы. День догорал, и тяжёлая синь за окном колебалась сполохами. Ей было холодно, она попыталась подняться, но не смогла, лишь потянула на себя простыню.

— Пить… — Прислушалась, но никто не откликнулся. — Есть кто-нибудь?.. — Молчание. В комнату долетели звуки музыки. — Контрданс, — прошептала Екатерина и обессиленно откинулась на матрац.

— Ввечеру быть машкераду! — возвестила распаренная от танцев Елизавета. — Виват наследник!

— Виват! Виват! Виват!

На площади перед дворцом гулял народ вокруг бочек с водкой и вертелов, на которых жарились туши. Били винные фонтаны, подсвеченные огнём. Звёздным дождём рассыпался фейерверк.

Екатерина с трудом вползала на кровать, мокрая сорочка липла к ногам. Опять позвала:

— Эй, кто-нибудь... Пить! Вассер! Воды!..

Глухо. Оркестр играл падекатр.

Исходит весельем бал-маскарад. Мужчины в женских костюмах, женщины — в мужских. В центре снова Елизавета в гвардейском мундире.

— Виват наследник!

Екатерина уже почти одолела высоту кровати — с которой попытки? За дверями послышался топот, она не хотела, чтобы её узрели беспомощной и неприбранной и неимоверным усилием взбросила себя на матрац, кое-как прикрывшись одеялом. Вошла Шувалова, окинув взглядом комнату, недовольно сказала:

— Что же вы, милочка, столь неопрятны. — Сгребла окровавленные простыни, запихнула под кровать. — Сюда войти могут... её величество... придворные.

— Пить, — прохрипела Екатерина.

— Потерпите, не до того. Не будем же императрицу в сиделку превращать, чтоб поила вас да обиходила...

Елизавета, красная, распаренная от танцев, хмельная, шатнувшись, стала в дверях, потянула носом:

— Чтой-то у тебя тут дух тяжёлый, открыла бы окно... Впрочем, сударушка, поздравляю тебя. Виват наследник!

За её спиной раздалось: «Виват!»

— Жалую тебя ста тысячами, — возгласила императрица. — Вручи билет, — пропустила она камер-лакея с серебряным подносом в руках.

Тот подошёл, церемонно поклонился, вручил билет. Екатерина сунула драгоценную бумажку под подушку, ответила императрице:

— Спасибо, Ваше Величество, — и перевела взгляд на лакея: — Пить...

— Не могу знать, — отступил он назад.

Откуда-то вывернулся Пётр в женском платье и тоже изрядно выпивший. Качнувшись, он наклонился к жене, пытаясь найти щёку, но промахнулся и чмокнул подушку. Сказал, пьяно осклабясь:

— Поздравляю вас с вашим сыном...

Лизка во фраке и сорочке с кружевным жабо подхватила его за локоть и увлекла прочь.

— Молодец, девка. — Елизавета пьяно качнулась. — Извини, не зашла сразу... Празднуем рождение... сутки никак?.. А?.. Более?.. И ещё дадим дыма! Уж так дадим!..

— Пить...

— Извини, мы пошли...

Пьяный маскарад удалился.

Екатерина осталась одна. За окном пылал фейерверк, пели рожки и дудки. И может быть, пригрезились ей в этот миг валдайская ночь, метель, одиночество, тоскливый вой собаки. Налетело и ушло...

Скрипнул паркет, и в отсветах салюта она увидела Василия Шкурина. Он подошёл, как всегда, неслышно, склонился над постелью.

— Поздравляю тебя, сударушка, лебёдушка ты наша... Дай Бог здоровья тебе и сыночку твоему. — Перекрестил. — Сюда не велено ходить, не беспокойте, мол. А я тайком... Может, кваску тебе холодненького, я захватил... И поесть чего?

— Васенька, милый, один ты... Одному тебе нужна... Пить, пить! — Схватив кубок и выпив без остатка, попросила: — Ещё... — Мешала слёзы с квасом.

— А может, сударушка, в опочивальню тебя доставлю, а? Потихоньку, шаг за шагом?..

Екатерина осторожно спустила ноги с кровати. Посидела, смежив веки, — стены комнаты покруживались. Попробовала встать, шатнулась, но Шкурин подхватил, обняв за талию, руку великой княгини завёл себе за шею.

— Ну, шаг за шагом...

— Теперь, Васенька, пойдём... теперь уж мы пойдём... дадим дыму! — Но задора хватило на секунду. В глазах печаль. — Сыночка бы хоть одним глазком...

— Никак нельзя, через сорок дён, ваше высочество... Политес!..

Часть вторая ВОСХОЖДЕНИЕ НАТРОМ

Глава первая ТРОПЫ ЛЮБВИ

1

Тысячи глаз, вдохновенные лица, сверкание иконных окладов и риз, трепетное мерцание свечей — всё в эту пасхальную ночь было окутано голубым туманом ладана. Григорий возносил свой голос над хором к куполу собора страстно и самозабвенно, то озаряя душу радостью, то падая в глубины печали. Он ловил восторженные взгляды людей и ещё более воспламенялся. Регент плавными движениями руки ладил согласное звучание хора, но, казалось, внимал только Григорию. Устремив на него взгляд и привстав на цыпочки, тонколицый, с гибкой фигурой, он вздымал и опускал мелодию, вслушивался в неё и что-то беззвучно шептал, а Григорию чудилось: «Пианиссимо, пианис-с-симо... пи-а-нис-си-мо-о...»

Последний, тончайший звук повис в тишине, ему отозвались рыдания, тысячеустые всхлипывания, вздохи.

Регент резко поднял руки, взмахнул ими, словно птица, расправляющая крылья, и хор радостно возгласил:

— Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя...

Под сводами храма раздался зычный глас правящего службу митрополита Крутицкого и Можайского:

— А ещё помолимся за здравие воинства российского, ведущего битву с врагами веры и земли нашей, с воителями лютеранскими в поганой Неметчине. Спаси, Господи, души рабов твоих, убиенных ради веры святой и возвеличения славы Отечества... Помилуй их, Господи, — как-то по-особому мягко и душевно попросил митрополит и, выждав мгновение, произнёс грозно и требовательно: — Помилуй!

Хор троекратно поддержал:

— Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй!

— Христос воскресе! — кинул митрополит призыв вглубь массы людской.

— Воистину воскресе... — отозвалось многоголосо, но не стройно.

— Христос воскресе! — ещё громче и яростнее воззвал митрополит.

— Воистину воскресе, — прозвучало слитно и чётко.

— А ещё помолимся в этот светлый день за сирых и убогих, за лишённых крова и хлеба, за калек и слабых духом, за тех, кто грешит, не ведая, что творит. И да отпустятся им грехи так же, как Господь наш преблагий и пресветлый отпустил вины распявшим его... Аминь!

— Аминь!

Кто-то тронул Григория за рукав. Он обернулся. Сквозь толпу хористов к нему протолкался священник прихода Кисловских и Разумовских Дорофей.

— Айда со мной!

Регент сделал было протестующий жест, но Дорофей решительным движением ладони отверг его и указал перстом на митрополита.

И снова гремел голос Амвросия, взывая к молящимся:

— А ещё за матерей и отцов наших, ныне живущих, и за тех, кои отошли в мир иной, за пращуров, стяжавших вечную славу земле Русской. Христос воскресе!

Григорий едва поспевал за мчащимся по тёмным переходам Дорофеем. Навстречу попадались то черноризцы, то служители в белом одеянии, то просто цивильные. Кто тащил сразу несколько кадил, кто бежал, прижав к груди икону, попались на пути и трое с парсунами на древках. Из одной комнаты долетела брань: «Ох, раззява, чтоб тебя разорвало!..» Словом, они попали за кулисы праздничного действа с их суетой и обыдёнщиной.

За кованой дверью оказался необыкновенно чисто и светло убранный покой. Здесь не было золотых рам, лепнины, зеркал, но окна и стены обильно упригожены расшитыми полотенцами, еловыми лапами, цветами. В углу, подсвеченная лампадой, одна-единственная икона старого письма, с которой смотрел почерневший от годов лик Божий. Бог-Отец сложил пальцы двуперстием, сурово глядя перед собой, и не понять было, благословляет он, предостерегает или грозит грешникам. И когда почти из-под иконы сквозь малую дверцу вошёл Амвросий и своим громовым басом возгласил: «Христос воскресе, братья!» — Григорию показалось, что это сам грозный Бог приветствовал всех.

А митрополит стиснул Григория в объятиях так, что дух заняло.

— Воистину воскрес, — прохрипел Гриц, но задохнулся и, не робея, поприжал священника, тоже не щадя, до хруста в костях.

Тот, облобызав Григория, вывернулся из могучих тисков и крякнул.

— Здоров, куда как здоров, дубок из кущ смоленских... Кабы не боязнь осквернить уста в святую ночь, сказал бы: орясина, но остерегусь слов непотребных. — Говоря, Амвросий как-то разом освободился от парадных одежд, сбросив облачение на руки служке, и оказался в шёлковой малиновой рубахе, бархатных шароварах, замшевых сапожках — ни дать ни взять зажиточный мужик: большой, широкогрудый, громкоголосый, важный. К нему бесшумно подплыла тихая старушка в тёмном, о чём-то спросила. — Погоди, я с этим малым потолкую, потом знак дам. Присядем в уголку, пока иные суетятся. Всю службу на ногах, коленки подламываются... Наслышан о твоём голосе, да и Дорофей все уши прожужжал: вот, мол, кого бы к возведению в сан готовить, свой бы соловей был... Поёшь, скажу я тебе, чувствительно и душевно. Иные с такими голосами в графья пробивались — кого имею в виду, понимаешь?.. — Григорий, потупясь, промолчал. Амвросий улыбнулся в усы. — И то верно, болтать не след... Кто голос ставил?

— Да так, самоуком.

— От природы, значит. Оно и во всём так, ежели не дал Бог, от людей не жди... Сказывают, ты в богословии силён? Тянет к церкви?

Григорий из-подо лба кинул взгляд на Амвросия — можно ли быть откровенным, решил: можно, серьёзен и внимателен благочинный, да и служит, не боясь нарушить канон. Ответил:

— К Богу тянет, а к церкви, извините, нет.

— Что-то мудрёное...

— Не мудрствую, сомнения одолели.

— Но в Бога-то веруешь?

— Верую... Да не в такого. — Григорий указал на образ в углу.

— Это не Бог, представление о нём.

— Но такого — злого, недоброго — утверждает церковь.

— Неправда, он добрый и всепрощающий.

— Если бы так, — усмехнулся Григорий. — Коли добрый, то почему требует, чтобы славили его каждодневно и ежечасно? Почему ради торжества веры слали и шлют людей на смерть единоверцы и режут друг друга инакомыслящие? Неужели это всё с Его благословения?

— Человек наказан за первородный грех.

— За то, что вкусил от древа познания? Пусть был бы туп и безумен, не отличая добра и зла? И это означало благо? За это в страхе перед Судным днём человека держать надо?

— А ты не думал, что с миром будет, если перестанут люди бояться Бога? — ответил на вопрос вопросом священник.

Григорий насмешливо ухмыльнулся:

— Выходит, преблагий и пресветлый нужен лишь для пугала.

— Не пугало, а высшая воля для обуздания страстей и утверждения миропорядка. Такого Бога славлю и славить буду, ибо страсти безумны, наглы и яростны, а добро беззащитно. Ты сам-то живёшь по совести?

— Когда как придётся, — смутился Григорий.

— То-то, не пустое сказано: нам, русским, не надобен хлеб, мы друг друга едим и сыты бываем... Кто есть достоин судить добро и зло кроме Всевышнего, и кто утвердит правоту того? Молчишь? То-то. — Амвросий рассмеялся. — А и хорош же ты, парень, не лжёшь, не туманишь. Только совет мой: остерегись, в открытую душу кто с добром, а кто с кистенём, попадёшь на мракобеса, горе тебе. Ещё спасибо за пение твоё чудесное, хоть, скажу по чести, не божественное оно, сверх меры страстен ты и жизнелюбив, не подлежит душа твоя святости, и быть тебе генералом, но не монахом.

— И про то донесли?

— Сам вижу — молод, здоров, напорист, чем не генерал? Мать Марьяна!

От группы людей, стоящих поодаль, отделилась давешняя старушка и нырнула в соседний покой, сей же час оттуда пошли один за другим служки, внося блюда и напитки. Судя по цвету, в бутылях колыхалось не только церковное вино.

Откуда-то взялись женщины. Поймав удивлённый взгляд Григория, Амвросий сказал:

— Радости земные угодны Богу в людях. Садись подле, укрою от греха.

Но грех подобрался с другого боку: по правую руку оказалась вовсе не старая и не заморённая постами монашка. Кинув на Григория нескрываемо восхищенный взгляд, она сразу же, будто невзначай, притулилась к нему бедром, благо сидели не в креслах, а на скамьях.

— Восславим Господа нашего и возблагодарим его за щедрость! — Амвросий снова произнёс заветные слова: — Христос воскресе!

Монашка сразу потянулась христосоваться.

И началось обычное и обильное застолье с щедрым возлиянием.

Через какое-то время Григорий и его соседка Софья встретились руками под столом и, сцепив их, никак не могли разъять. Потом они стояли в полутьме коридора, слившись устами и телами. А утром проснулись в одной постели под кровом монастыря, и Григорию — не в первый и не в последний раз — пришлось уходить окном, не подав руки хозяевам дома.

Не об этой ли монашке вспоминал потом Потёмкин, говоря: «Надлежало б мне приносить молитвы Создателю, но — ах! — нет. Зачал я по ночам мыслить искусно, каким побытом сыскивают люди себе любовниц горячих... на смертный грех сей довольно-таки предоставилось мне много всяких способов»?

2

Ректор Мелиссино, всматриваясь в бесстрастное и отсутствующее лицо Потёмкина, говорил ровным, ничего не выражающим голосом:

— Отмечено, что вы систематически пренебрегаете посещением лекций в университете. В нынешнем году отмечено полное нехождение вами на лекции профессора логики Богдановича-Шварценберга, риторики — Ивана Фокича Михельмана, а также отмечено...

Потёмкин соизволил включиться в разговор:

— А также других, кои читают лекции так, что мухи дохнут на лету, ваше превосходительство. Некоторые из оных наставников нашего ума со своих студенческих лет в книги не заглядывали и несут нам свет звёзд, угасших ещё в минувшем веке. Потому и не считаю нужным являться к этим старьёвщикам.

Мелиссино и бровью не повёл: ему были привычны и безразличны возражения студента, он просто выполнял свой долг.

— Наука не действо шутовское и интересной быть не обязана, а учёное достоинство профессоров определяется не отзывами студентов, а советом университета и утверждается указом императрицы. Отмечено, кроме того, что на лекциях по богословию вы вступаете в пререкания, ставя под сомнения догматы святой церкви. Вами не выполнено задание Фёдора Фёдоровича Фогельхейма по описанию земель села Чижова Духовищинского уезда, избранного вами для выполнения оной работы...

— Завтра же отправлюсь, ваше превосходительство, прикажите выдать прогонные и кормовые.

Мелиссино, не слушая, гнул своё:

— Буде вы останетесь в неприлежании науке, я вынужден сделать представление об отчислении вас от университета за нехождение и небрежение. Вам понятно?

— Досконально. Когда смогу получить прогонные и кормовые?

Мелиссино закончил административный ритуал, и могущество его на этом иссякло. Он укоризненно покачал головой и пожурил Потёмкина отечески:

— Эх, Григорий Александрович, да при твоих способностях и уме остром ты годиков через пять сидел бы на этом вот моём месте.

— А зачем, Иван Иванович? Чтобы пенять на леность таким оболтусам, как я?

Они рассмеялись и разошлись.

3

— Като, — послышался шёпот за дверью, и раздалось: — Мяу, мяу...

Екатерина, обмахнув себя пуховкой и мельком глянув в зеркало, приготовилась к приятной и долгожданной встрече.

— Войдите.

В дверь просунулась круглая физиономия Нарышкина-младшего, Левы. Он вошёл, отвесил церемонный и шутливый поклон. Екатерина ответила таким же книксеном и снова уставилась на дверь, но больше никого не было. Утирая пот и смущённо опустив глаза, Лева пробормотал:

— Серж не придёт, Като.

— Не... придёт? — Она недоумённо вздёрнула брови. — Ты передал мою записку? — Нарышкин кивнул. — Ну и...

— Он сказал, что нынче занят в манеже.

— А... завтра?

— Приглашён на обед к шведскому посланнику. — Нарышкин отвёл взгляд в сторону и в угол.

— Послезавтра, думаю, примерка нового платья, — с горькой насмешкой предположила Екатерина. Она прошлась по кабинету, отвернувшись от дружка, смахнула слезу — не любила обнаруживать слабость, глубоко забрала в грудь воздух и сказала издали: — Лева, ты знаешь, как теперь меня следует звать по-русски? Брошенка... что означает покинутая. Вот так... — Голос предательски дрогнул.

Нарышкин кинулся к ней, обнял, поглаживая по волосам, заговорил утешливо:

— Ты не расстраивай себя, Като, не надо... Так, понимаешь, бывает... обстоятельства...

Екатерина ответила абсолютно спокойным и жёстким голосом:

— Убери руки, Лева. Уж не думаешь ли ты занять место Сержа? Это неблагородно, вы всё же друзья. И успокойся, я переживу. А он, может быть, и прав: кому нужна царицына невестка, к которой она утратила интерес? Это даже опасно.

— Като, дело не в этом, — пытался защитить друга Лева.

— Не принимай на себя роль адвоката. Но на службу ко мне, надеюсь, он будет являться?

— Увы, Като, его причислили к посольскому ведомству и на днях отправляют не то в Вену, а может, в Париж...

— Есть русская поговорка: кашку слопал, чашку о пол... А ранее при дворе делалось и так: чтоб сокрыть тайну — в мешок, камень в ноги и в воду... Или язык отрезали.

Лева испуганно оглянулся и приложил палец к губам:

— Тсс... Ваш намёк неосмотрителен, и у стен бывают уши.

— Но я не соревнуюсь в красоте с её величеством, как некоторые дамы.

— Като!..

— Боишься в соучастники попасть?.. — Екатерина презрительно фыркнула: — Идите, граф, я вас не задерживаю.

— Но, Като... — неловко засуетился Нарышкин.

— Не будьте назойливы. — Она повернулась к нему спиной и отошла к окну.

Когда за Нарышкиным закрылась дверь, Екатерина дала волю слезам. Успокоившись, отёрла глаза, припудрилась, позвонила. В кабинет вошла Чоглокова.

— Да, ваше высочество?

— Учитель русской словесности прибыл?

— Нет, и более не придёт. Императрица сказала, что вы и так слишком образованны, и к тому же... — Чоглокова замялась.

Договаривайте.

— Вы слишком дорого стоите двору. Живете расточительно — карты, подарки, наряды. Надо экономить.

Екатерина не дрогнула, ничем не выдала оскорблённой гордости. Попросила:

— Пришлите мне чернила, перо и бумагу. Я вижу, что пора объясниться официально.

— По инструкции вам не положено иметь чернила, перо и бумагу.

Вероятно, у неё потемнело в глазах, потому что, прикрыв лицо руками, она присела на краешек стула. Чоглокова стояла неподвижно с бесстрастным лицом. Екатерина, минуту помолчав, сказала:

— Надеюсь, что хоть немногое — увидеть собственного сына — мне не возбраняется?

— Вас просят не делать этого столь часто, а то, как вы побывали на той неделе в детской, принц ночью плохо спали и животиком маялись.

— Вон! — заорала Екатерина, вскочив и сжав кулаки.

Изваяние, именуемое Чоглоковой, почти не раздвигая губ, ответило:

— Я исполняю свой долг. Я буду докладывать императрице.

Екатерина заметалась по комнате, взгляд её упал на десертный нож, лежащий возле тарелочки с фруктами. Она схватила его и принялась яростно терзать под левой грудью, затянутой корсетом. Чоглокова кинулась вон, истошно крича.

К счастью, нож оказался тупым, и Екатерина, отбросив его, быстро вышла из кабинета.

Шкурин, Чоглокова, дежурный камер-юнкер, камер-фрау Шаргородская ввалились в комнату, но там никого не было. Шкурин, наступивший на нож, быстро подхватил его и сунул в рукав. Сделав два-три шага, подошёл к столику и вытряхнул нож на место.

— А вам не почудилось, Мария Симоновна? — спросил он.

— Нет же, говорю вам: схватила нож и...

— Да вот он, ножичек — Шаргородская, пожилая опрятная старушка, семеня крохотными ногами, подошла к столу. — И никакой крови на нём... Почудилось, милая, бывает... Вы опять на сносях?

— А вон и Екатерина Алексеевна, — кивнул за окно Шкурин. — На кобылке — прогуляться, видно, решили.

4

Она мчалась лесною дорогой на скакуне, охватив по-казачьи бока его ногами, платье вилось шлейфом над крупом, ветки хлестали по лицу, ветер трепал волосы и выдувал слёзы. Дальше и дальше, к заветному месту любви. Кобылка захрипела, стала давать сбои, и Като сбила темп скачки, гнев остывал, погашенный движением. К развилке в дубраве подъехала лёгкой рысью, давая возможность охолонуть лошадке. Остановилась у той самой поляны, спешилась. Собрав охапку травы и цветов, принялась энергично растирать бока перегревшейся лошади, приговаривая:

— Бедненькая моя, совсем тебя загнали...

Она не услышала, когда подъехал Бестужев. Он смотрел на великую княгиню молча и с одобрением. Присутствие шведской крови сложило характер обстоятельный, аккуратный, холодный и расчётливый. Но эта маленькая великая княгиня, так располневшая и похорошевшая после родов, определённо пошатнула его железный остов — надо же, такая работящая и бережливая! Может, это от немецкого воспитания, но всё равно не чета она этим расточительным русским. И когда он окликнул Екатерину, в голосе была теплота:

— Да поможет вам Бог, ваше императорское высочество.

Екатерина вздрогнула и оглянулась, сразу оценив деликатность: Бестужев подъехал один, бросив свиту где-то там, за кустами. Она ответила вовсе не с вельможной амбицией, а скорее с народной простотой:

— Перегрелась лошадка от скачки, боюсь, чтобы — как это — не запалилась. Протру, а потом выгуляю хорошенько.

Непривычное к улыбке лицо великого канцлера всё же пошло добродушными морщинками.

— О, да вы знаток конного дела. Только лучше это поручим моему конюху, а мы найдём более полезное занятие. Бергман! — Из кустов выехал драгун. — Отдайте коня даме, а её лошадку приведите в порядок. Ждать здесь. Всем.

Когда они отъехали, Екатерина оглянулась.

— Мы совсем одни?

— Иные встречи лучше без свидетелей. Бергман новый человек, он не знает вас в лицо.

Что за секретность такая? — насторожилась Екатерина. Бестужев придержал своего коня.

— Екатерина Алексеевна, позвольте я вас так запросто стану называть?.. Может быть, оставим коней здесь и пройдём пешком к шалашику тому?

— Вы... знаете? — Предложение со ссылкой на её шалаш застигло врасплох.

— Всё, что происходит в моих угодьях, я обязан знать, — просто ответил канцлер. — И с кем бывали, тоже знаю. — Бестужев выговаривал слова тщательно, неторопливо, будто экономя.

День жестоких откровений! Екатерина сошла с коня и прижалась лицом к потнику. Конь шумно вздохнул.

— Боже, я, как муха, в паутине.

— Это сложнее, чем паутина, это кружева власти. — Лицо канцлера, когда он взял Екатерину под локоть, опять тронуло подобие улыбки. — Хотя с вами всё просто, княгинюшка. Вы приехали, чтобы стать женой русского царя. Но помимо прямого наследника Петра Фёдоровича есть ещё принц Иоанн, внучатый племянник Петра Первого, заточенный в каземат. Чтобы оградить трон от его посягательств, понадобился сын от Петра Фёдоровича. Вам выпала честь стать его матерью, это бесспорно. А что касается отца... Интересы империи выше сантиментов... И не горюйте, что Салтыкова отсылают, он дурак, не понявший своего счастья. Он не умеет смотреть вперёд. Я говорил ему, но в его пустой голове только бабьи юбки...

Екатерина опустилась на траву и, прикрыв лицо руками, охнула:

— Так, стало быть, Салтыков... не случайность?

— В борьбе за трон случайностей быть не может, — спокойно разъяснил Бестужев. — Однако идёмте, вот уже и шалаш. — Екатерина едва передвигала ноги, Бестужев предложил: — Обопрись смелее на меня, девочка, и не надо так переживать. Всё пройдёт... Ты могла бы стать хозяюшкой нашего пикника? Егеря тут кое-что подготовили, только кофе согреть.

— О, это я умею. Извините, было немножко головокружение, ночью плохо спала. — И Екатерина принялась колдовать возле спиртовки, расставлять чашки.

Егеря действительно приготовили «кое-что» — начиная от жаренной на вертелах дичи, рыбы, разных хлебцов и булочек, пирожных, кончая сервировкой на фарфоре, набором вин, хрустальных бокалов, салфеток, подушечек, чтобы удобнее разместиться.

— Я специально хотел вас похитить, но вы сами пошли навстречу судьбе. — Лучики морщинок опять изрезали лицо канцлера. — Имею два обстоятельства. Первое. Прошу об одолжении. Императрица подарила вам на рождение сына сто тысяч. Его высочество остался недоволен, что он, якобы отец, остался без награды и это ставит его в неудобное положение. Императрица повелела выдать и ему сто тысяч. Но казна кабинета пуста, и я покрыл дефицит из собственных средств, а теперь гол, как палка, и нищ. Прошу вас дать мне взаимообразно те сто тысяч.

Екатерина, протирая чашки, расхохоталась.

— Боже, Боже, такого ни в одной комедии не сыщешь... — Она смеялась и смеялась, не в силах остановиться.

Бестужев с опаской смотрел на неё: неужели истерика? Он крикнул резко и властно:

— Остановитесь!..

Она оборвала смех и недоумённо уставилась на него: чем, мол, рассердила?

— Извините, я подумал, что...

— Я не истеричка, Алексей Петрович. Надо деньги — берите. Хотя и у меня долгов выше головы.

— Я знаю. Мы к этому вернёмся. Теперь второе...

— Предлагаю закусить.

— Благодарю, вы гостеприимная хозяйка. — Бестужев принял из рук Екатерины тарелку. — Извините, что утруждаю, но лучше тет-а-тет...

— Вы предусмотрительны, граф.

— Напротив. Когда вы ехали в Россию, я думал: вот ещё один агент прусского короля, — и возненавидел вас.

— Я чувствовала это, граф, и отвечала взаимностью. Думала, враг.

— Я и был им, пока не понял, что есть общее — наша ненависть к Петру Фёдоровичу, этому холую короля Пруссии. Ежели он взойдёт на российский престол, мне казнь или ссылка, вам — монастырь или заточение в крепость. Для вашего сына — ссылка, каземат, случайная смерть — всё, что угодно. А судьба России — стать провинцией Пруссии.

— Мои мысли сходны с вашими.

— Знать российская поражена — как это мне говорили? — чужебесием, — старательно выговорил Бестужев. — Сия смертоносная немочь — бешеная любовь к чужим вещам, нравам, обычаям — пагубна для державы. Спросите, какое дело мне, выходцу из шведского народа, до патриотизма российского? Отвечу: чувство верности трону, возвысившему меня, и ненависть к Пруссии.

Екатерина, отпив кофе, водила ложечкой в чашке, будто гадала на кофейной гуще.

— И что же вы предлагаете? — спросила она, не поднимая глаз.

— Вы деловиты, княгинюшка... Дружбу и союз во имя утверждения на престоле вашего сына. И под вашим регентством. Ограничение прусского влияния, укрепление дружбы с врагами Фридриха — Австрией, Францией, Польшей.

— А если я не приму вашего предложения? — Екатерина вновь разливала кофе.

— Примете. У вас нет выбора. Вы совсем одна, без союзников. — Бестужев смотрел в глаза Екатерине сурово и требовательно.

Она выдержала взгляд, вздохнув, ответила:

— Вы, Алексей Петрович, всё просчитали... Паутина...

— Что вы имеете в виду?

— Топтание у трона.

Бестужев отрицательно покачал головой:

— Скорее, математика.

— Мерзость.

— Навоз дурно пахнет, девочка моя, но хлеб, взращённый на нём, сладок и приятен... А что до дел ваших денежных — заем в десять тысяч фунтов через английского посланника Уильямса вас устроит? На первое время. Безвозмездный, разумеется.

— А какова цена безвозмездности? Англичане даром денег не дают.

— Умница... Вексель — ваше устное обязательство быть внимательной к нуждам английской короны, когда придёте к власти.

— Но ежели не приду?

— Придёте, — уверенно заявил Бестужев.

— А чужебесия британского не боитесь?

— Вы коварны, княгинюшка... — Бестужев почтительно приложился к ручке Екатерины. — Английский холодный разум и расчёт, лишённый эмоций, претит восторженной и необузданной русской душе.

Ветер качнул камыши, поднял рябь на серой воде лимана, тронул верхушки деревьев.

— Зябко, — передёрнула плечами Екатерина.

5

В деревне вставали с солнцем. В доме Потёмкиных пусто. Лишь девчонка-подлёток годков десяти-одиннадцати вертится около зеркала. Она повязала домиком белый платок и теперь выпускает на лоб чёлку, прихорашивая своё глазастое и лукавое лицо, прикидывает волосёнки и так и этак. Из-за дверей раздался голос Дарьи Васильевны:

— Санька, ты опять заснула, что ль? Дяденька заждался.

— Бегу, бабуня...

Санька ещё раз окинула критическим оком мордашку, совсем по-взрослому смочила губы кончиком языка, сделала их бантиком и пошла — вовсе не побежала, а пошла, гордо вскинув голову и виляя расклешенною юбкой — яркой, клетчатой, из-под которой выглядывали крепенькие смуглые босые ножки.

Григорий стоял у крыльца в нательной сорочке, полотняных портках и тоже босоножь, перекинув через плечо полотенце. Ждал племянницу. От его глаза не укрылось жеманство юной особы, величавость походки и павлинья стать. Он среагировал соответственно моменту — склонил голову, шаркнул босой ножищей, стукнул пятками:

— О, яка пани важна! Прошу рэнчку, пенькна моя коханка!

Санька растерянно и недоумённо посмотрела на дядьку, но замешательство было секундным — «пенькна пани» протянула ему ладошку дощечкой. Григорий, изогнувшись, поймал лапку и поднёс к губам. Тут уж самообладание изменило прелестнице, и она, залившись краской, пискнула:

— Ой!

Григорий подхватил её на руки и расцеловал без всяких условностей:

— Ах ты, малюткая... Ну, красавица, ну кучерявки навела... ну, пани важна!

Санька, отбросив церемонность, хохотала и дрыгала ногами.

Григорий поставил её наземь и сказал:

— Держи утирку да слей дядюшке водицы.

Она зачерпывала из деревянного цебра прозрачную воду и лила на ладони шумно плескавшемуся Григорию. Колыхание воды в цебре и лубяном ковшике бросало солнечные блики на лицо девчонки, восхищённо смотревшей на дядьку, прибывшего из далёкой Москвы, казалось, что миленькое личико её само излучает солнечный свет. Залюбовавшись ею, Григорий на мгновение замер, очарованный девчачьей прелестью, потом скомандовал:

— А теперь на голову.

Санька зачерпнула ковш воды, опрокинула на дядькину голову и, пока он отфыркивался, наддала вторым — только не на голову, а за шиворот — и с визгом кинулась наутёк, потому что дядька закричал дурным голосом.

Потом Григорий, захватив планшет с отмеченным на нём планом угодий села Чижова и барского имения, взял ботанирку и отправился в поле, сопровождаемый, естественно, Санькой. Он мерил ногами дорогу, шагал через межи, скатывался в овраги, останавливался, что-то записывал, то стоя, то сидя, Санька безропотно следовала за ним. Взойдя на пригорок, открывавший вид на залитые солнцем дали, сел и сказал:

— Теперь ты сноси ко мне все цветы, кои увидишь, а я стану их в эти крышки закладывать и надписывать. Собирай каждый цветок, каждую был очку, только одинаковых не надо. — Григорий скинул парусиновую куртку и, разбросив руки, лёг на траву. Стрекот кузнечиков, жужжание пчёл и шмелей, перекличка птиц — вот она, Божья благодать. И конечно же песня, далёкие девичьи голоса, выпевавшие грусть и радость любви.

— Лён полют небось девки?

— Дяденька, ну кто же до Троицы лён сеет? Скажете... Венки плетут, гулянье будет ввечеру...

— Ты не притомилась?

— Ой, что вы, я привычная... Только там... там. — Саша незаметным со стороны движением показала на кусты, — мужики затаились.

— Где? — Григорий вскочил, натянул кафтан.

— Вон.

Саженях в десяти над кустами замаячили три мужичьи головы. Григорий шагнул к ним. Поняв, что дальше скрываться бессмысленно, мужики поднялись. Григорий внимательно осмотрел их. Один, белый как лунь, стоял, подпираясь кийком, и потирал темя ладонью, не то сгоняя пот, не то растирая нагретую солнцем лысину. Другой, чёрный и иссохший, головастый, будто ворон, глядел из-под мрачной поросли бровей и жевал губами. Подбородок имел бритый, руку клешнятую, натруженную, сжимавшую плечо третьего мужичка, малорослого, лохматого настолько, что и понять-то, где у него глаза, было почти невозможно.

— День добры, Панове хлопы, — затейливо обратился к ним Потёмкин, — у вас до меня дело есть?

— Я не хлоп, — утробным басом каркнул ворон. — Я шляхтич, проше пана.

— Так что же вы хотите, пан шляхтич?

— У нас... то есть так, как мы, значитца... разумеете, пан, — торопливо забормотал лысый.

— Пан Потёмкин, — представился Григорий.

— Так это вы, паночку наш, стал быть, Григорий Александрович, — донеслось из лохматого клубка, вздетого на гнутую крюком корягу, — а мы думали, проше пана, землемер якой... Ходить который день, и меряить, и меряить, и всё пиша, пиша, пиша...

— Так, так — хожу, меряю, пишу.

— А для якой причины? — каркнул ворон.

— Хочу всё, что есть, описать непременно точным образом, — балагурил Григорий, — чтоб в рай, на небо, переселить.

— Ага, ага, так, — поддакнул лысый, — и усадьбу панскую описываете?

— И усадьбу.

— Так её ж судейские давно описали, як есть докладне, — возразил клубок. — Или, может, недоучли чего?..

— Погоди, Хвиля, не встревай. — Ворон прокашлялся. — А с миром, с опчеством, значитца, насчёт переселения толковали?

— А что тут толковать, — всё веселился Григорий. — В рай не в ад, каждому захочется.

Лысый хихикнул.

— Вы, паночку барин, видать, весёлые... Только байки ваши пустые, как мы, значитца, — разумеете, пане, — шутковать непривычные. — Мужики переглянулись и, шагнув вперёд, сгрудились около Григория, вроде бы взяв его в круг. — Вы нам от и до скажите: на что перепись эта? Может, оно подать ещё какая, или продать хотите на вывод, или как?..

Григорий посерьёзнел.

— Вот что, Панове хлопы...

— Я шляхтич, — каркнул ворон.

— Шляхта и мужики, пшепрашем пана, — извинился Григорий, — покройте головы и идите своей дорогой. Я для науки описываю.

— Кака така наука? — взъелся ворон. — Мы учены-переучены, как наедут господа с бумагами да книгами, то последнюю свитку продавай, чтоб расплатиться...Нам никаких наук не требуется.

— Подите прэчь. — Григорий не случайно ввернул польское словцо: черти, пусть помнят, что с помещиком разговаривают.

— Ага, вот оно, — вроде бы даже обрадовался окрику лысый. — Гаркнул, ровно батюшка покойный, чтоб ему на том свете кислым икнулось... Мы пойдём, стало быть, мы пойдём... Только, это самое, пан барин, нас не обкрутишь соплей, мы сход сичас кликнем, миру доложим ваши сказочки-байки... Тогда погядим, проше пана. — Мужики подступили плотнее.

Трудно сказать, как бы развернулись события, но в это время из деревни донёсся истеричный бабий крик, его подхватили несколько голосов, и над Божьей благодатью поплыл разноголосый плач.

— Что там? — встрепенулся Григорий.

— Видать, Хведора Вышкова с войны привезли. Давеча говорили, увечным вертается, безглазым... Из ваших энтот, из господских...

Дома в Чижове, селеньице небольшом, стояли вразброс, каждый строился на отведённой паном земле, как Бог на душу положит, — один ладил дом по красной линии, другой, кто силой поменьше, прятал убожество фасада, ставя халупу боком к улице, третий таил кой-какую домушку в глубине надела, с основной дороги к нему и подъезда не видно было, только тропка вдоль межи. Редко-редко какой дом был крыт щепой, в основном стрехи были соломенные, а у некоторых вместо кровли сооружалось нечто вроде стога — и тепло, и за кормом для коровёнки далеко ходить не надо. Топились в основном по-чёрному, без дымоходов, оконца крохотные, дававшие света столько, чтоб ложку мимо рта не пронести, иные затянуты бычьим пузырём, а чаще всего на зиму их для тепла затыкали соломой. Заборы ставили всяк по-своему, но обязательно наперекосяк. Может быть, только одно было у всех — палисадники-цветники перед каждой усадьбой, и ещё при домах имелись, хоть в несколько деревьев, садики и ряды ульев.

Фёдор Вышковец, молодой ещё мужик в солдатском кивере, зелёном мундире, накладных буклях и белых штанах, заправленных в онучи и лапти, сидел посреди двора на колоде, строго выпрямившись — знай, мол, нас, солдат, и опершись руками на батожок. Руки-ноги у него были целы, да и сам весь как отлитый из пушечной меди — здоровяк, красавец, чистый и приветливый. На лице, неподвижном, как у истукана, улыбка, а вместо глаз — тёмные впадины. К борту мундира прикреплён медный крест. У ног солдата билась простоволосая молодка, причитая:

— Хведя, Хведенька, кормилец мой, муж, Богом данный... Да что ж они с тобой сделали, ироды, враги проклятые... Матушка, Пресвятая Богородица, в чём грех наш, за что наказание тяжкое?.. За что, немец проклятый? Калека, калека до конца дней своих... Чем кормиться будем, только торбу на плечи — и от хаты до хаты...

Рядышком небольшая кучка баб — может, родственники, а может, и так, сочувствующие. То одна, то другая подвывала солдатке, а то принимались плакать и все вместе. Хмуро и неподвижно смотрели на всё это двое мужиков: один чуть постарше Фёдора — похоже, брат, второй — густо поседевший, скорее всего, отец. Из-за бабьих подолов выглядывала малышня. Большая группа селян кучковалась поодаль.

Фёдор вдруг крикнул звонким и чистым голосом:

— Годи, Анеля! — Потёмкина словно током пронзило: неужто она? — Не отпевай, не помер... Что ж, и с сумой пойду, мне только поводыря какого, сироту. Кобза, вишь, есть, хохол один отписал перед смертью. — И Фёдор запел: — Как на поле зелено да на поле-полюшко выходила рать немецкая, супостата рать великая... Командир-майор, наш батюшка, выезжал вперёд на белом конике, и держал он речь геройскую, наставлял нас к бою смертному: «Вы, солдатушки-ребятушки, молодцы, орлы-соколики, постоим за землю Русскую да за веру православную...» Вот, вишь, я и песню уже сложил. Неуж не подадут люди добрые?..

Григорий перешагнул упавший шест поскотины, подошёл к солдату, положил в ладонь тяжёлую серебряную монету:

— Возьми, братец.

— Ой, барин, спасибо, барин... — Анеля метнулась к руке Григория.

— Стыдись, баба! — гаркнул на неё седой мужик. — Кому руку целуешь? Он не поп, не ксёндз... Кровопивцы они наши... Это матушка его, помещица, Хведю за недоимку в некругы сдала, через неё ослеп он, муж твой, а ты панскому отродью руку целовать?! А кто вчера корову со двора свёл опять-таки за недоимку? Уходи, паночку, неча тебе при нашем горе делать... Уйди от греха!

Потёмкин попятился, ощутив запал страшной злости, исходящей от крестьянина. Огоньку подбавил лохматый из тех троих. Он заверещал истерически:

— А он сам кругом ходить, меряить, меряить, и всё пиша, пиша... Зачем, говорю. Чтоб сселить всех отсюдова, в рай, мол... Знаем мы рай мужицкий, адом зовётся...

— Подать новую удумал!

— Описыват, стало быть, на продажу...

— Вали отседова!

Мужики двинулись к Григорию. Анеля вновь возрыдала:

— Что же будет с нами, с убогими?.. Мати Богородица, скажи, ответь.

Мужики подступали ближе. Санька пискнула:

— Руку пустите, дяденька... Они за корову за вчерашнюю... убьют...

— Беги в усадьбу, — сказал Григорий вполголоса и разжал ладонь, а сам напрягся, сторожко озираясь. Выход был один: идти напролом. Спружинив полусогнутые руки и сжав до боли кулаки, набычился и решительно пошёл на толпу:

— А ну, с дороги прочь, быдло! Кому говорю? Ну? Бунтовать?!

Не сбавляя шагу, врезался в кучу мужиков, прошёл сквозь неё и, не оглядываясь, не сбавляя и не убыстряя шагу, двинулся к усадьбе.

Утихший было шум поднялся с новой силой, когда Григорий отошёл довольно далеко. Над головой пролетел камень и шмякнулся впереди, послышался разбойный свист. Григорий, вроде поправляя волосы, из-под локтя оглянулся: мужики галдели, сбившись в стаю, вокруг них вился Хвиля, размахивая, словно крыльями, руками.

Они подошли небольшой, но плотной группой к усадьбе, разъярённые, пышущие злобой, толклись, как комары перед дождём. По дороге спешили отставшие.

Григорий стоял, упёршись лбом в оконную раму, смотрел на луг. Там в предвечерний час уже сбиралась молодёжь на гуляние. Засинел дымок костра. Увидев толпу вблизи усадьбы, потянулся к мундиру, нацепил для парада шпажонку.

Ничего не поделаешь, придётся выходить, а то мало ли что удумают на ночь глядя. Мать, когда он шагнул на крыльцо, умоляюще вскрикнула:

— Не ходи!.. Я сама с ними.

— Мелкота, погань... Я их, как котят, раскидаю!

— Гришенька, ты ж уедешь, а мне тут жить... Спалят! Миром надо, миром!

— Миром? — Он мгновение подумал, усмехнулся. — Тащи бутыль самогона...

Мужики уже приблизились к крыльцу. Лохматый скакал козлом, возникая то тут, то там. У двоих-троих, что помоложе, были колья. Голоса гудели дальним громом.

Григорий сошёл на ступеньку вниз, положил картуз на полусогнутую руку, вторую упёр в эфес шпаги.

— Господа мужики! — Жёсткий баритон Григория перекрыл нестройный мужичий ор. — Я, Григорий Александрович Потёмкин, и моя матушка, ваша владетельница Дарья Васильевна Потёмкина, вдова майора, благодарим вас за то, что соизволили прийти поздравить нас со светлым праздником Святой Троицы. Да возвеличится имя Господа Бога, да пребудет во веки веков с нами благоволение Отца, и Сына, и Святого Духа... Да пребудет с нами любовь Матери Божией, Пресвятой и Преблагой Девы Марии... На колени!.. Помолимся, господа мужики!.. Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй... — Григорий на колени не стал и, быстро кидая кресты, зорко вглядывался, а не пренебрёг ли кто молитвою, и, только убедившись, что никто порядка не нарушил, низко поклонился миру, сошёл с крыльца и тоже встал на колени. — Да простит нам Господь прегрешения наши, да простим мы в этот светлый день друг другу обиды и поношения, как простил Господь врагам своим. Аминь.

— Аминь, — прогудело ответно.

— Я не в обиде на вас за давешнее. Надо миром и в мире жить. Матушка моя в знак доброты и любви своей к вам, дети, жалует каждого чаркой вина из собственных рук... Матушка, вино и чарку... Да побыстрей! — Он ожёг её нетерпеливым взглядом. И, оборотись к мужикам, спросил невинным и елейным голоском: — У кого есть просьбы?

В притихшей толпе зашушукались, вперёд вышел ворон.

— Мы, милостивый пан, насчёт переписи... Негоже это, описывать всё. Скажите под крестом святым: может, подать какая или переселение? Так мы несогласные.

Григорий заулыбался.

— Ах, это, — это пустое. Под святым крестом клянусь, это для науки делалось. — Григорий трижды перекрестился размашисто, не торопясь. — А для полного успокоения вашего тут же при вас книги эти сожгу... Санечка, Никишка, подсоберите лучины да полешек малых, снесите под дуб. Костёр наладим... И книгу тащи...

— Откушайте, люди добрые. — Дарья Васильевна сошла с крыльца, неся четверть водки, чарку, хлеб да соль.

Мужики пригладили усы, скинули шапки и чинно, один за другим, потянулись к барской благодати.

Потёмкин выдирал из книги листы один за другим и кидал в огонь. Захмелевшие мужики радостно улыбались и, уже не обращая внимания ни на барыню, ни на барина, выясняли между собой что-то своё, четверть и чарка ходили по рукам. Кто-то запел, его поддержали, и толпа потекла к деревне.

— Ну, а мне, матушка? — засмеялся Григорий.

— Идём в дом, я всё приготовила. — Глаза Дарьи Васильевны лучились благодарностью и лаской.

— А я бы тут, под дубом...

Григорий сидел над костром, задумчиво глядя в огонь, на столике тускло отсвечивались полуштоф, чарка, тарелки с едой. Вдали, на лугу, в свете костров мелькали, попадая в свет, белые одежды женщин, слышался смех, доносились песни. И, как привет из детства, пришёл ласковый и неземной Анелин голос. Потёмкин поднялся, нетвёрдо шагая, двинулся к воротам. Что-то серое шевельнулось на завалинке. Санька, выпроставшись из-под рядна, которым укрывалась, сказала:

— Не ходите, дяденька Гриша, на игрище. Там нынче некрута гуляют, драка будет великая. Лучше скажите Никишке, чтоб за усадьбой смотрел, и пусть с ружьём...

— Ах ты, птаха малая, охранительница моя, не спишь? — Он присел рядом, привлёк к себе племянницу. Она прижалась к нему, да этак ловко, всем тельцем, слово и ждала объятия.

— Я подумала, худо одному...

— Худо, Санечка, худо...

— А я папочку, в кою травы складывали да цветы, припрятала. Другую подсунула, пустую.

— Ну и мудрая ты, разумница! — Григорий поцеловал её в щёчку, а она прямо-таки в струнку вытянулась от ласки.

— Можно на память оставлю?

— Можно. Надпишу даже.

— Спасибо. — Санечка совсем по-взрослому охватила шею Григория руками и поцеловала в губы.

Вспорхнула мотыльком и исчезла. Григорий поглядел вслед. Растроганно и задумчиво сказал:

— Ах ты, муха... Ну и муха малая. — Поднялся, пошёл к костру. Из цебра щедро полил водой и, глядя на белый дым, уходящий столбом в светлеющее небо, произнёс раздумчиво и серьёзно: — Прощай, наука!

Светало.

В наступающем утре всё слышался напев из детства.

Григорий сидел над потухшим костром. Спал? Грезил? Думал?

6

Сон и явь смешались в его сознании. Виделся ему то яростно-жизнелюбивый лик Амвросия, то некие разухабистые жёнки, то сурово выговаривающий дядька Кисловский, то бесстрастный и холодный Мелиссино, то весёлая Тимошкина образина...

Сплетались и расплетались женские и мужские руки, ноги, тела, пенилось вино в бокалах, с кроваво-красных кусков мяса капал сок. Гудел пьяный трактирный гомон, раздавались песни.

Придя в совершенную явь, он обнаружил себя в полутёмной избе на постели, рядом похрапывала какая-то то ли девица, то ли баба. Приподнявшись на локоть, он спросил:

— Это ты... Глаша?

Она, лениво пошевелившись, приоткрыла глаза.

— Я Даша, Глаша с тобой вчерась была.

Потёмкин потряс головой.

— То есть как вчерась?

— А так, вчерась. Нынче с дружком твоим короткавым.

— Погоди, Глаш...

— Я Даша, не Глаша.

— Э, чёрт, напридумывали имён — Даша, Глаша, Клаша... Сказать: баба, и всё.

— То б и вовсе закрутился, барин. — Даша хохотнула, повернув щекастое лицо к Григорию.

— Отвернись, винищем разит... А где короткавый?

— С Глашкой же за пелёночкой цветастой...

— Глань, твой-то проснулся?

— Затемно побег в полк, сказывал, в Петербург выступать.

Потёмкин вскочил, заметался но комнате, вздёргивая подштанники.

— Где одёжка? Проспал, язви тебя в печёнку... Друга проспал.

Даша села на кровати, потянулась, зябко передёрнув плечами, отчего груди заходили под сорочкой ходуном.

— Да не мотайся ты, ровно поросёнок охолощённый... Всё одно дружка не догнать. Иди, сладкий, ко мне, я тя диковинкой уважу...

— Провалитесь вы к чертям, курвы ненасытные! — Потёмкин задержался у зеркала, глянул — страх Божий: смуглый от природы лик с загула был и вовсе чёрен, волосы всклокочены, подглазья набрякли — пугало. — Где одёжка, чёртовы бабы?

Опять забегал.

— А ты, барин, денежку дай, тогда и камзол будет, и порты.

— Так в камзоле же... Всё небось вычистили?

— Но-но, грязь-то откинь! Мы курвы честные, хоть и не дворянского роду... Глань, подай одёжку гостю.

Натягивая штаны, Потёмкин утих, спросил:

— А у вас, честные, щец-то кислых не осталось ли?

— Как не быть, завсегда держим... Оттягивает. Потёмкин из горла пил и пил, откинув бутыль, перевёл дух, крякнул. Снова посмотрелся в зеркало. Вот теперь лицо как лицо.

7

Домой он приволокся затемно. Огни в покоях были погашены, парадное освещалось одиноким фонарём. Шелестел дождь. Он дёрнул ручку звонка, прислушался. Тихо.

— Вымерли... — проворчал Григорий и дёрнул звонок несколько раз. Безрезультатно. Тогда он принялся барабанить в дверь: — Эй, кто есть, откройте!

Скрипнула створка оконца, прорезанного в двери, послышался сонный голос привратника:

— Чего дверь крушишь, не глухие мы...

— Отворяй, заспал, что ли? Вот я тя сейчас взбодрю...

— Это как же я заспать могу? Мы службу знаем, барин, потому и не открываем, не велено.

— Кем не велено? Обалдел?

— Барин, дядюшка ваш, приказали, ещё на той неделе с университета грамотка пришла, как вы, значит, за нерадение да за нехождение с университету уволены... И в газете прописано. Потому приказано, чтоб в дом не пускать, и ехали бы вы в вотчину свою гусей пасти.

— Ты пьян, лакейская морда! Думай, что несёшь!

— Несо своего голосу, барин приказали, нам, дескать, лодыри в доме не нужны. — Помолчав, обиженно добавил: — И не пьян вовсе, а чуток, впору, для храбрости.

Гришка бухнул сапожищем в дверь и принялся трепать её.

— Дом разнесу! Раскачу по брёвнышку!..

— Утихни, Григорий Лександрович, здеся конюха с плетьми да батогами котору ночь дежурят... Ежели что, приказано: скрутить, выпороть и в часть доставить.

— Чтоб вы сдохли все до единого! — Пнув напоследок двери, Гришка сбежал с крыльца.

— Ты бы, племянничек, спасибо сказал за хлеб да соль! — послышался дядюшкин голос — Кисловский показался в окне второго этажа.

— Вот тебе спасибо. — Гришка повернулся задом и поклонился до земли. Разгибаясь, поднял камень и запустил в окно. Звякнуло разбитое стекло. — Благодарствуем, дяденька!

— Собак, собак пущайте! — закричал Кисловский.

Но Гришка перемахнул через забор, заперев предварительно калитку, чтобы псы не выкатились на улицу. Он удалился во тьму, сопровождаемый пёсьим хором, к которому присоединялись всё новые и новые голоса.

8

Стоя на паперти, Григорий отряхивался от дождя. Промок изрядно. Волосы прядями-жгутами спускались на плечи, на щёки, скрывая лицо. Он вошёл в храм. Дверь отворилась бесшумно. У алтаря краснели огоньки лампад, трепетало пламя немногих свечей. Шум дождя остался за дверью. Григорий преклонил колена. Тёмные глаза святых смотрели из мрака строго и требовательно. Он выбрал из них самые внимательные и сочувствующие — глаза Спасителя.

— К Тебе обращаюсь, Вездесущий, Всеведущий, Всеблагий... К Тебе пришёл в трудный час жизни своей. Научи, Всеправедный, открой путь, наставь. — Григорий пятерней поднял надо лбом пряди мокрых волос, чтобы не мешали зреть лик Божий, и они вздыбились, образовав подобие венца, открыли напряжённый лоб; и лицо его — крючконосое, тёмное, измождённое — было страшно и являло вовсе не покорность, не мольбу, а вызов, настойчивое требование. — Укрепи душу мою. Познание и премудрость книжная открыли мне лишь ничтожество моё, а бедность преграждает путь к свершению замыслов. Стремление постичь мир страстей оборачивается грехом каждодневным, каждочасным, непреодолимым… Неужто я рождён червём безгласным, игрушкой неведомых сил? Грешен, грешен, многажды грешен!.. Но стремлюсь отдаться воле Твоей, Тебе, лишь Тебе, Боже, служить. Наставь, научи, облегчи бремя моё... Призри благоутробием щедрот Твоих...

Григорий обращался к Богу в голос, не стесняемый ничьим присутствием; страстные слова, изливаясь и умножаясь эхом, облегчали душу. Но не знал, не ведал грешник, что его мольбу слышал не только Бог, но и митрополит Амвросий.

Выйдя из алтаря, он заинтересованно и внимательно слушал. Выждав, когда Григорий начал бить поклоны, произнёс:

— Больно строго говоришь с Господом, Григорий, не милости требуешь, а соучастия в грехе. — Григорий вскочил, отвернул в сторону угрюмый взгляд. — Не стыдись откровения, оно есть дар Божий. Ну, здравствуй, здравствуй... Эк тебя перекорёжило, совсем раскис. — Спросил запросто: — Куликал небось ночей несколько? Бражничал? Так-то не годится, идём ко мне. А что нынче шатаешься, домой бы тебе.

Григорий лукавить не стал, ответил с усмешкой:

— Выставил дядюшка из дому, идти некуда.

— Вон с чего тебя к Богу потянуло... А за что отлуп дали от дома?

— Прознал дядюшка, что отчислен я из университета, ну и... Уезжай, мол, в деревню, гусей пасти. Даже подштанники запасные не пустил взять.

— Ну, ты и к Богу, за утешением?

— Не совсем так и не только потому. Я ведь университет не по лености бросил. Мне надоело убивать время в этой кунсткамере, куда собрались тени прошлых веков, чтобы внушать нам зады науки. Они погрязли в тупости, ханжестве, интригах. Годы идут, а время яко смерть — пропущение его небытию подобно.

— Постиг одну из важнейших философских истин, а говоришь, что не учили тебя. И что же ты решаешь?

Они вошли в знакомый уже Григорию покой. Но только не было в нём пасхального многолюдья. Сели к столу, Амвросий приказал служке:

— Ещё один прибор... Ну?

— Хочу в послуг идти.

— И в пострижение? — Григорий кивнул. — Что ж, дело Богу угодное. Прошу к трапезе. — Амвросий благословил стол. — Чего бы нам принять сугреву для? Вот тминная, а вот рябина на мёду, та на сибирских орешках настояна, в зелёной бутыли — с китайским корнем, целебная от немощи. Да ты не робей, накладывай балычок, икорку, будь как у дядюшки в прежние времена. Сонюшка, ты бы молодому гостю внимание оказала.

Один из служек с готовностью сел возле Григория, и у того огнём взялись щёки, когда служка, выпростав из-под куколя и скуфейки волосы, оказался Софьей из той, пасхальной ночи. Это не укрылось от глаз Амвросия, и он приложил к Тришкиной спине пятерню.

— А то зарядил, мол, в послуг да в постриг... Жить да грешить тебе, Григорий, на воле, в миру! Было бы сусло, доживёшь и до бражки. Годков небось восемнадцать имеешь?

— Некоторые, отче, — не без ехидства сказал Григорий, — и сан имея, не лишают себя мирских радостей.

Амвросий не стал лукавить:

— Таких, как я, Гришенька, пять на сто тысяч. Удел остальных — прозябать в пустыне. Хочешь быть заживо погребённым — содействие окажу. Но тебя ведь не к смирению, к бурям житейским влечёт. Чем могу помочь? Говори!

— Самое грешное... — замялся Григорий. — Денег бы этак... рублей пятьдесят... В гвардию пойду.

— За пятьдесят седло не справишь, а надо ещё и коня под то седло, и мундир, и всякие иные причиндалы. Дам пятьсот.

— Ваше преосвященство! — взвился Григорий. — Да я... по гроб жизни молиться за вас буду... Да я... разбогатею — отдам. — Григорий попытался приложиться к руке архиепископа.

— Не гнись за денежку, Григорий. — Амвросий отдёрнул руку. — И не ври. Не отдашь...

— Я? Да я...

— Ну-ну, ты, ты... Выпьем лучше за удачу. Да, может, споёшь на расставание, уж больно сладок голос твой. Сонюшка, помоги ему, поддержи клавесином.

Расстроганный Амвросий вовсе расчувствовался и, сняв со своей шеи оправленный в золотую вязь образок Божьей Матери Смоленской, надел Григорию. (Он не расстанется с ним во всю жизнь и согреет дыханием последним в глуши бессарабской степи.)

Захмелевший и радостный, Григорий мял в своих ладонях руку Софьи.

— Уйдём скрадом...

— Не могу... На мне епитимья за грех тот пасхальный, в пояс целомудрия заключили. — Глаза её смотрели ласково и грустно.

9

Они шли к одному столику рука об руку — Екатерина с Лизкой Воронцовой, за ними Пётр и Бестужев, английский посол Уильямс и польско-саксонский министр при дворе императрицы граф Станислав Август Понятовский, изящный красавец с пластикой танцовщика и манерами европейского аристократа. Женщины подошли к столу первыми, и Лизка, нимало не смутясь, втиснула своё раскормленное тело в кресло. Екатерина, находясь визави, садиться не стала, придворный этикет не позволял никому из малого, великокняжеского, двора садиться прежде великой княгини. Лизка, обмахиваясь веером, рассеянно смотрела по сторонам и не сразу заметила откровенно насмешливый взгляд великого канцлера. Но всё-таки настал момент, когда она спохватилась, вскочить сразу не позволяла амбиция, поэтому она сделала вид, что обронила платок, и сползла с кресла под стол. Пётр дёрнулся было помочь, но Бестужев, скосив на него глаз, сжал локоть будто клещами. Остальные и не подумали выручать фаворитку великого князя в присутствии Екатерины.

Лизка разогнулась, пунцовая от напряжения и злости, Екатерина, выждав какое-то время, участливо спросила:

— Вы что-то обронили, моя милая? — И, не дожидаясь ответа, предложила: — Садитесь, господа. Во что будем играть?

Лакей поднёс на серебряном блюде две колоды свежих карт, второй подоспел с подносом, уставленным бокалами. Раздражённый Пётр первым схватил бокал и разом осушил его, словно то была полковая чарка. Бестужев принял бокал, но пить не стал. Екатерина чуть пригубила. Лизка отпила едва-едва, видно, ещё не пришла в себя после промашки. Понятовский, сделав глоток, закатил глаза, изобразив блаженство. Уильямс, подняв медленно бокал к свету, любовался игрой пузырьков. Пётр принялся сдавать.

В это время к Бестужеву подошёл некий человек в сюртуке и приник губами к уху. Бестужев поднялся:

— Господа, извините, неотложное государственное дело требует моего присутствия в другом месте... Екатерина Алексеевна, прошу одарить вниманием гостей моих — посланника английского сэра Уильямса и министра саксонского графа Понятовского, пусть он станет вашим партнёром вместо меня. Не возражаете?

Екатерина милостиво кивнула и одарила саксонского графа улыбкой.

— Надеюсь, мы поймём друг друга. — Её взгляд задержался на лице красавца дипломата, может, на секунду дольше, чем требовала сказанная фраза, опустив веки, скользнула кончиком языка по губам.

Пётр кашлянул:

— Кхм... Начнём, господа. — И нетерпеливо, нервно принялся тусовать колоду.

Бестужев, следуя за человеком в сюртуке, подошёл к одной из дверей. Провожатый кивнул: здесь. Бестужев резко, чтоб без скрипа, отворил. В полутьме гостиной Сергей Салтыков весьма усердно охаживал Поликсену. Упоенный любовной заботой, Салтыков спохватился лишь тогда, когда Бестужев, не церемонясь, дёрнул его за плечо. Сергей стал оправлять мундир и лишь потом, разыгрывая возмущение, вскрикнул:

— Как вы смеете?

Бестужев оборвал:

— Смею! Ещё два слова, граф, и я загоню вас к самоедам вместо обещанного Парижа.

— Ваше сиятельство...

— Вон! Чтоб через момент и духу твоего не было. Сутки на сборы — и к месту службы в Стокгольм!

— Но, ваше сия...

— Вон! — Салтыков, грохоча башмаками, кинулся к дверям. — Ну-с, а вы, голубушка... да откройте, откройте лицо, всё равно знаю вас. Вы Поликсена Ивановна, так?

Девица еле слышно шепнула:

— Так, — но руки не отвела.

— Слышали, что я сказал другу вашему? Но он из влиятельной семьи, а вы — думаете, Мавра Григорьевна захочет ради безродной девчонки хоть волосом поступиться? Она свела вас с графом Салтыковым? А зачем — не говорила? Так вот я скажу: чтоб досадить великой княгине. Ах, девочка, куда вы лезете? — Бестужев сочувственно почмокал губами. — А что произойдёт, если узнает жених ваш господин Мирович? Говорят, он скорый на расправу да и храбр, аки лев... Тц-тц-тц, — снова прицокнул языком старый лис. — Бедная, бедная девочка, ваше имя опорочат на всю жизнь. Но мне жаль вас, утрите слёзки, я не выдам. И мой совет: удалитесь от двора, жизнь в этом вместилище пороков не для вас.

Поликсена всхлипнула:

— Но я одинока и без средств...

— Милость государыни беспредельна. Я попрошу отпустить вас со службы при дворе и назначу свой пансион.

— Поверьте, я буду век благодарна. — Поликсена отняла руки от лица и кокетливым движением поправила кудряшки. — Но Мавра Григорьевна...

— Оставьте её на мою заботу. Я предлагаю вам конфиденциальную службу — пойти гувернанткой в семью князя Чурмантеева, коменданта Шлиссельбургской крепости. Но служба ваша будет не только в воспитании детей. Мне надобно, чтобы вы наблюдали за содержанием там узника по фамилии Безымянный. Наблюдать и докладывать мне, больше ничего. Помимо жалованья от Чурмантеева будете иметь содержание от меня. Вот залог. — Бестужев снял с пальца перстень и надел на пальчик Поликсены, пошутил: — Вот мы и обручились, и разглашение нашего союза есть государственная измена, карается смертью. Вам понятно, дитя моё?

— Смертью? Боже, Боже...

— Быть может, хватит, господа? — Екатерина бросила карты. — Поздно, да и веселиться нам без меры преступно, когда императрица столь тяжело больна.

Уильямс придвинул к Екатерине стопку золотых монет, щепоть бриллиантов:

— Ваш выигрыш, княгиня.

Она, не считая, смахнула всё в сумочку.

— О, удача давно не посещала меня... Боюсь, что наш новый гость сегодня разочарован. Похоже, вы продулись, граф...

Понятовский вскочил, изогнулся в почтительном поклоне.

— Вечер, счастливейший в жизни моей. Душевно рад общению с вами... и его императорским высочеством. — Поклон в сторону Петра.

Пётр, будто и не слыша, поднялся, бесцеремонно взял Лизку за локоть и, ни с кем не попрощавшись, отрывисто сказал:

— Идём.

Екатерина, брошенная столь беспардонно, прикрыла веки, нервно облизнула губы — ящерка! — снисходительно улыбнулась.

— Большой ребёнок. — И, обращаясь к Понятовскому, предложила: — Будьте, граф, нынче моим рыцарем.

— Сегодня и всегда, не рыцарь — раб. — Понятовский припал к руке Екатерины.

— Опрометчиво, — улыбнулась она, и только Понятовскому: — Ехать мне до самого Ораниенбаума.

— Хоть на край света. — Понятовский весь состоял из поклонов, улыбок, пощёлкивания каблуками.

— Какая пылкость, — вполголоса отметила Екатерина. Затем обратилась ко всем присутствующим: — Доброй ночи, господа! — Выпрямив стан, вздёрнув голову, она царицей выплыла из зала.

Рядом не шёл — стелился Понятовский.

Один парик склонился к другому:

— Наш дурачок, похоже, подбросил этого щелкуна своими руками в постель к жене... Во дурачина!

— Он-то дурак, да Лизка себе на уме.

— Думаете, скандал, развод?

— Тсс... И сам не думаю, и вам не советую — опасно.

Парики качнулись в разные стороны и исчезли.

10

Флигельман с нафабренными усами критически оглядел Гришкину фигуру, затянутую в мундир, — плечи свисли, живот выпячен, ноги враскорячку, шляпа съехала на затылок, ружьё прижато к боку, ровно палка. Недотёпа, одним словом, сделать из такого бравого гвардейца не просто, ну да ничего, с Божьей помощью... Флигельман, обходя Григория кругом, будто невзначай сунул кулаком в живот и одновременно секанул тростью по заду.

— Эк какой несуразный, — проворчал он. — Плечи в разворот, подбородок выше! — Удар ребром ладони по плечам и на возвратном пути тычок в подбородок. — Глянь, на человека становишься подобным, а то я уж думал... Ну-ка шляпу сдвинь на брови, а то висит как воронье гнездо на берёзе. Смотреть героем! И делай, как я! — Флигельман поднял прямую, будто палка, ногу на уровень живота, оттянул носок. — Выше, выше, прямее, а то тростью поправлю.

Григорий, скосив глаза, буркнул:

— Ты, дядя, не очень, я сам гефрейт-капрал.

— А у нас тот капрал, кто палку взял, а палка-то у меня... Держи, держи ногу, держи, пока не искурю трубочку... Унять дрожь! Что, замёрз? Ша-агом па-а-шли! Ать-два! Ать-два!.. Шире шаг... Шире, шире! Делай, как я...

Стремительный шаг по прямой, повороты налево и направо, кругом на месте, кругом на ходу, отдача приветствия, ружейные артикулы... Пот катил с Григория ручьём, а флигельман — хоть бы что, гоняет и гоняет, чёрт двужильный...

— Стой! Передых...

Григорий где стоял, там и упал. Флигельман присел рядом, раскурил трубочку-носогрейку, протянул:

— Дыхни малость, только не затягивай сильно внутрь. Враз полегчает. Ну, вишь, как оно оттяг даёт... Оно не дурной выдумал, чтоб солдату табачок. Ты с собой скольких заместников привёл?

— Каких заместников?

— Крепостных, чтоб на разные работы вместо себя посылать, землеройные там, плотницкие, конюшенные... Иные до двух десятков содержат.

— Нету у меня, дядя, заместников, один яко перст.

— Из мещан нанимать будешь?

— А на какие шиши?

— Э, видать, далеко кулику до Петрова дня, сполна солдатчину познаешь, пока в чины выбьешься... А то и так, всю жизнь в капралах.

— Ничего, дядя, выкрутимся.

Флигельман насмешливо посмотрел на Григория.

— Может, у кого и выкрутишься, только не у меня... Встать! — Григорий попробовал подняться, но со стоном повалился на песок плаца. — Кому сказано: встать! А ну! — Флигельман поднял палку.

Григорий, сжав зубы, выпрямился и с ненавистью уставился на мучителя. Тот подвысил ногу на уровень пояса.

— Ша-а-гом... арш!

11

Великий князь коротал вечер в штабной избе голштинского потешного войска. Был он заметно навеселе, в расстёгнутом мундире, без шляпы и парика, волосы прилипли к потному лбу. На столе перед ним, как и перед собутыльниками-офицерами, бокалы, на тарелках крупными ломтями хлеб, куски свинины, колбасы, капуста — иными словами, любимый немецкий харч. Все нещадно дымят, слушают Петра, а он, подвыпивший, беспрерывно болтает и врёт с убеждённостью идиота:

— И эта старая дура императрица требует, чтобы шёл в баню. Знаете, господа, этот дурацкий русский обычай? Запираются в избе, раскаляют камни, поливают их, и идёт пар огненный — уф!.. А они, эти свиньи, поливаются кипятком и секут друг друга шпицрутенами, а потом прыгают в снег... Бр!.. — Пётр поёжился, голштинцы заржали — великокняжеские выдумки забавляли. — Прозит, господа!

— Прозит!

— Не все выдерживают, у иных сходит шкура, а других прутьями забивают насмерть в азарте. Ну а уж которые выживают, по морозу голыми бегают и в прорубь лазят. Представляете, наберёт воздуху — и под лёд, а оттуда пузыри пускает, пускает... — Глаза князя сверкали огнём вдохновения, он верил тому, что говорил.

— О-о-о... — гудят голштинцы. — Прозит!

— Чтоб я, герцог Голштинский, принял свинский обычай? Благодарю покорно — так и отрубил императрице. — Пётр грохнул кулаком по столу.

— Ну, Питер! Так рисковать! — Земляки перемигиваются, но князь не замечает, приступ вранья ослепил его вовсе.

— Ха! Мне ли, верному солдату Фридриха, старой бабы пугаться! Я ещё десять лет назад, будучи лейтенантом, командовал прусской армией, тысячами брал в плен датчан с их генералами. Да пока вы со мной, я наголову расколочу их русскую армию, этот сброд, который даже артикулов делать не может, я Петербург штурмом возьму!..

— Прозит!

Сидящий рядом с Петром майор не успел осушить бокал — к нему подошёл дежурный офицер, что-то доложил. Пётр, как все параноики, был крайне подозрителен, и тайный доклад не прошёл мимо его внимания.

— Что случилось, герр Брюкнер?

— Ничего особенного, ваше императорское высочество...

Пётр перебил:

— Прошу не называть меня в своём кругу русским званием. Мы все здесь лишь солдаты короля Фридриха. И я — герр Питер, лишь герр Питер для вас.

— Доложили, что к её императорскому высочеству проследовал портной.

— Ха, мимо моих постов и муха не пролетит! У баб только наряды, а для мужика главное есть служба! — Пётр вдруг умолк и глянул на часы, стрелка коих была где-то в районе двенадцати. Пётр недоумённо проговорил: — Портной в полночный час?.. Полковник, караулы удвоить, чтоб мышь не проскочила, а портного выудить!

— Но в апартаменты её императорского высочества...

— Туда я сам!

— Ахтунг!

Загрохотали сапоги, заверещали свистки. Барабан ударил тревогу.

Пётр пробежал по ступеням крыльца, стукнул в дверь, ему отворил рослый гвардеец.

— Чево надобно?

Пётр толкнул его:

— Прочь с дороги!

— Кто таков, куды прёшь? — Часовой стоял стеной.

— Я великий князь, не видишь?

— Недоносок ты... Великий князь ростом — во! — Гвардеец показал на уровень своей головы. Пётр же был ему по грудь.

— Дорогу, ферфлюхте швайн! — Великий князь хлопал руками у пояса, но шпагу второпях забыл.

— Станешь орать, прихлопну. — Часовой замахнулся лапищей. — Счас проверим, кто ты есть. — Постовой свистнул, ему отозвались. Пётр дёрнулся было, но гвардеец пообещал: — Стрельну, не суетись.

На крыльцо выскочил караульный начальник.

— Что стряслось, Орлов?

— Да вот ломится в покои к императорскому высочеству, брешет, великий князь, мол.

Офицер вгляделся — в полутьме не обмишулиться бы. Отдал честь.

— Здравия желаю, ваше императорское высочество! Примите мои извинения — служивый впервой на дворцовом карауле, потому не признал. Проходите...

— У, паркетная гвардия, фер-рдамт унд фер-рдамт! — ругнулся Пётр. — Разгоню вас, в Сибирь всех! — И вбежал внутрь.

Караульный офицер выговаривал постовому:

— Шельма ты, Федька, деликатней не мог?

— Сказано, задерживать всех — и точка. По мне что великий князь, что малый... А энтот вовсе карла. — Федька заржал, довольный остротой.

Екатерина села в постели, удивлённо спросила:

— Герр Питер, в такой час? Вы не находите, что это бестактно — врываться к женщине ночью? Или о супружеских обязанностях вспомнили? — язвительно бросила она.

— Да, ты моя жена.

— Брошенная вами, и мы договорились уважать права друг друга.

— А где ваш портной?

— О, вы решили сделать мне сюрприз — заказать платье? Но в такой час, герр Питер... — Екатерина укоризненно покачала головой. — Так где портной?

— Заткнись, стерва! — Пётр потряс кулаками и, обежав спальню, выскочил вон.

Екатерина, накинув пеньюар, прошла к двери, убедилась, что муж ушёл, кивнула дежурному гвардейцу: — Доброй ночи. — Прошла к окну, открыла: — Влезайте, граф, он ушёл.

Над подоконником возвысилась всклокоченная голова Понятовского.

— Не спешите, у нас целая ночь. Стража поднята по тревоге, и вам лучше дождаться утра у меня. — Она обняла любовника за талию.

12

Может быть, всё и сошло бы Понятовскому с рук, но он допустил оплошку: пошёл на ту лужайку, где оставил коляску и лакея. Распряжённые кони мирно щипали траву. Но, приблизясь, он увидел связанного лакея с мощным кляпом во рту. Кинулся было бежать, но из кустов поднялись голштинцы.

— Хенде хох! — У него отобрали шпагу, тщательно обыскали, скрутили руки и повели к Петру.

Великий князь, желтолицый, бледный, встрёпанный, ждал в гостиной. Он нетерпеливо подбежал к Понятовскому:

— Так это вы переполох учинили? Развязать, немедленно развязать! Вернуть шпагу. Вот что значит, граф, явиться к нашему двору без уведомления иностранной коллегии.

Понятовский молчал, он твёрдо знал, что молчание — золото. Что Пётр знает, чего не знает?

— Рад вас видеть в добром здравии. Как провели ночь? Где провели ночь, а? — Пётр начал терять самообладание. — А если я прикажу высечь вас шпицрутенами вот здесь, на канапе, разложим — и раз! раз! раз! В присутствии всего двора.

Понятовский разомкнул уста:

— Скромность не позволяет мне назвать имя той, у которой я был... А насилие над посланником другой державы равносильно объявлению войны.

— А мне плевать, я всем войну объявлю. Я весь мир завоюю!

— Верю, но прежде надо взойти на трон российский, — с любезной улыбкой подпустил шпильку Понятовский.

— Но это будет!

— Верю, ваше императорское высочество, как и в ваш военный гений. Ваше мужество, доблесть и воинская честь хорошо известны на моей родине, — раскланялся Понятовский, изобразив на своём неподвижном лице подобострастие и восхищение.

— Правда? — с некоторым недоверием спросил Пётр.

— Наши генералы считают вас выдающимся стратегом и теоретиком военного дела, — извергал поток лести Понятовский.

— А откуда это им ведомо?

— Информировать свою державу о личностях необыкновенных — моя первейшая задача, и я всегда рад услужить вашему императорскому высочеству...

В гостиную вплыла Лизка.

— О, граф! — Она бесцеремонно оттёрла Петра, подала Понятовскому руку для поцелуя, и к оной бедный пленник приложился со всем усердием. — Питер, граф останется у нас обедать? А то и поужинаем вместе, в нашем изгнании такая скука, а вы недавно из Европы, расскажете, — продолжала тараторить Лизка. — Питер, там прибыл этот ужасный Шувалов...

— Который?

— Граф Александр, начальник Тайной канцелярии.

— О майн гот, его не хватало...

Хватало или не хватало, а Шувалов был тут как тут, вошёл в комнату. В точном соответствии с должностью лицо он имел устрашающее — вот уж не везло этому клану: на одного красавца Ивана Шувалова так много лиц непрезентабельного вида — старший брат Пётр, кузен Андрей, жена Петра Мавра. Правые щека и глаз начальника Тайной канцелярии время от времени подёргивались судорогой, и тогда казалось, что он подмаргивает не то заговорщически, не то устрашающе: я, мол, шельма, тебя насквозь вижу. Он заговорил шумно и напористо:

— Господа, я проездом... Слышал, недоразумение вышло. Ваше высочество имеют основание гневаться на господина посла?

— А ежели бы ночью к вашей жене... — начал Пётр.

Но Шувалов дёрнул щекой, подморгнул, как бы призывая к молчанию:

— Кхм-кхм... это, надеюсь, шутка чья-то, не более?

— Я, конечно, не... Но, говорят, она, мерзавка... — Кашель прямо-таки одолел главного тайника.

— Кхм-кхм... — Шувалов, оборотись к Понятовскому, дёрнувшись, моргнул: — Вы, граф, надеюсь, не дали повода?

— Как можно, ваше сиятельство! Мужская скромность не дозволяет мне открыть имя той, ради которой я оказался в неурочный час тут... Полагаю, никто не станет настаивать. — Понятовский вздёрнул подбородок, тронул шпагу.

— И я надеюсь, и я полагаю... в общих интересах... августейшие имена... конфуз... — зачастил Шувалов, усиленно моргая. — Вот что значит, господин посол, покидать столицу без предуведомления посольского приказа... Я в Петербург, не составите компанию?

— Я в своей, я в своей коляске, — заторопился Понятовский. — Честь имею...

— Граф, ждём вас на Петров день! — крикнула вслед Лизка.

— «Честь имею»... Он честь имеет! — забегал по гостиной Пётр. — Посмотрим, какова она... Да-да, на Петров день.

— Позвольте откланяться. — Шувалов быстро вышел.

— Честь имеет! — Пётр тоже убежал.

— А обедать?

Лизка осталась одна.

13

На пригорке над рекой составлены шалашиком ружья, рядком, словно по ранжиру, разложено обмундирование каждого, стоят кивера. Над костром — артельный котёл с варевом, вокруг малые котелки. Мужик в исподнем пробует харч артельной деревянной ложкой. Глотнув, удовлетворённо кивает и, выйдя к реке, кричит:

— Робяты, готово! — Никто не отвечает, он зовёт громче: — Юшку хлебать!

— Сичас!..

Изрядный неводок, саженей этак на десять, растянули наискось реки против течения. Дальний край его заводит Григорий. Течение довольно стремительное, и он с натугой преодолевает его, погрузившись по самую шею. Оступившись, уходит в воду с головой, тут же выныривает, отплёвывается и ворчит:

— Зараза, чуть не упустил.

Мокрые волосы залепляют глаза, он безуспешно мотает головой — руки заняты — и вслепую бредёт к берегу, стараясь держать верёвку внатяг.

— Лександрыч, не утоп? — интересуются с берега.

— Случай чего тащи себя за чуприну, вона отросла, — гогочут мужики.

— Мошонкой кверху всплывай, она держит на манер пузыря.

— А ты сунь язык в зад, чтоб не болтался зря, — отругивается Григорий и, возвысив голос, кричит: — Эй, кто на куле? Притапливай, всплывёт!.. Да боталом, боталом по траве... Тяни, братцы, нижний конец шибче! Веселей, веселей...

Мужики забегали, задвигались, лупят дубинами по траве, выгоняя щук да карасей. Невод пошёл с натягом, и Григорий отпускает одну руку, чтоб откинуть волосы ото лба. И сразу же с берега ор:

— Притапливай край!..

— Донную упустишь!

— Раззява!..

— Своё гляди. — Григорий натужно выдыхает, притапливая нижний край, — указчики!

Двое солдат сводят донный край сети — показался куль, набитый рыбой. Григорий бегом выскакивает на песок, бросает водило, падает, чтоб отдышаться. К нему подходит флигельман.

— Умаялись, Григорий Лександрыч?

— Пустое, с детства к рыбалке приучен.

— Так то для баловства, а им, — флигельман показал на солдат, выбиравших рыбу, — семьи кормить, ребятишек. С жалованья не размордеешь, да и не плотят, бывает, по году. Только с огородов да речки живём... Лександров сын, а хорошо бы под первую рыбку по чарке.

— Ещё бы...

— Дай рублик, спроворю.

— Кабы рублики водились, я б, Леоныч, с котла не кормился.

— Хошь, одолжу? Много нет, а пару целковиков прикоплено. Ты, когда превосходительством станешь, отдашь небось.

— Наворожил...

— Это у нас, худородных, ни грамотёшки, ни руки там. — Леоныч ткнул пальцем в небо. — Аты грамотей и кровей, слыхать, высокородных...

— Так и быть, уговорил. Всем по чарке на мой счёт.

— Я мигом! — Леоныч вскочил. — Робяты, оботрётесь — и к молитве, я в лавку, Лександрыч магарыч на рыбацкое крещение ставит.

В ответ раздалось «ура!».

14

Над парком вспыхивал фейерверк, и отсветы его падали на белые колонны, поблескивали в стёклах павильона.

— Сюда, сюда. — Лизка притащила Понятовского с собой. — Мы веселимся тут с близкими друзьями.

Сегодня это назвали бы тесной компанией или тусовкой — кроме Петра в павильоне, обильно убранном зеленью и цветами, были двое голштинских полковников, шталмейстер Лев Нарышкин да вот ещё Лизка и Понятовский. Через распахнутое в муть белой ночи окно вливалась музыка. Хрусталь, крахмальные салфетки, серебро, ведёрки с шампанским, бутыли с пёстрыми наклейками. Понятовский смущённо топтался на месте. Пётр расценил это по-своему:

— Её не видите, супругу мою? Граф, вы человек опасный, ловелас, да-да, ловелас! Увели от меня на весь вечер Лизавету Романовну, а теперь тоскуете о другой, не так ли?

— Ах, ваше высочество, всё шутите...

— Не робейте, граф, мы близкие люди, почти родственники по жене.

Эта, с позволения сказать, шутка была встречена громким хохотом, Понятовский стоял ни жив ни мёртв.

— Лизхен, займи гостя, я скоро обернусь, — сказал Пётр.

— Шампанское, рейнвейн? Есть токайское, вчерась доставили партию, специально для мужчин, — игриво намекнула она. — Питер, увы, разбирается только в хлебном вине да в пиве... Вот ваш бокал, я за хозяйку буду. Когда в своём кругу, то мы лакеев отпускаем, а для столовых услуг драгун держим. — Болтая, Лизка налила вино, придвинула бокал Понятовскому, вплотную приблизилась сама, притиснув субтильную фигуру Понятовского своим большим и рыхлым телом, — саксонский посол был высок, но тонок, и это бросалось в глаза при Лизке рядом. — Прозит!

— Прозит, прозит!

Распахнулась дверь, и Пётр втолкнул в павильон Екатерину, но в каком виде — непричёсанная, в чулках без туфель, в халате. Она сопротивлялась, халат распахнулся, мелькнуло бельё. Кто-то загоготал, но Пётр крикнул:

— Тихо! Проходи, моя дорогая жёнушка. Я подумал, мы веселимся, а ты в одиночестве, всё с книгами. Садись, садись вот тут, будь царицей бала. — Он втиснул Екатерину между Лизкой и Понятовским.

Понятовский встал.

— Цалую рэнчки, мадам. — И с почтением принял руку великой княгини.

Екатерина, мгновенно оценив ситуацию, весело улыбнулась, тряхнула головой, поправила волосы, вздёрнула подбородок.

— Добрый вечер, господа! Кто за мной поухаживает? Лакеев не вижу.

Лизка, не поняв коварства последней реплики, подала вино, за столом вспыхнул смешок.

— Позвольте мне, дорогая. Я за хозяйку нынче.

— На всю ночь? Спасибо, милая.

Дамы обменялись любезными улыбками, но если бы «дорогая» съела то, что в глубине души пожелала ей «милая», или наоборот, то ни той, ни другой уже не было бы в живых.

Пётр предложил:

— Господа, граф Понятовский недавний гость нашего дома и только пришёл к столу, за ним тост.

Понятовский был вовсе не плохой дипломат и неглупый малый и, хотя обстоятельства были не в его пользу, сориентировался быстро:

— Господа, в Петров день, как я узнал, вы собираетесь в Петергофе, чтобы почтить память великого императора России. Я с удовольствием готов поддержать этот обычай. Но справедливо будет, ежели в день сей мы пожелаем здоровья, благоденствия и счастья дочери великого Петра Елизавете, императрице российской, и внуку её — великому князю Петру Фёдоровичу, преемнику российского престола. Ваша мудрость в делах государственных, несравненные познания в военном деле и повседневный ратный труд. — Понятовский перевёл дух, готовясь к решительному залпу подхалимажа, — снискали вам славу в народах, кою вам предстоит умножить, дабы возвеличить дух Петра Великого... Многая лета вам, ваше императорское высочество! — Понятовский изогнулся глаголем, стремясь тронуть своим бокалом бокал Петра, выпил залпом.

Пётр радостно рассмеялся.

— Вот это по-нашему, по-солдатски! Вы будете мой способный ученик! Трубку графу, да покрепче кнапстер... Впрочем, возьмите мою.

Екатерина с усмешкой смотрела на подобострастные поклоны графа, на то, с какой готовностью он сунул в рот обслюнявленный мундштук трубки, жадно затянулся, всё не сводя угодливого взгляда с Петра, а тот нахваливал:

— Вот, молодец!.. Глубже, глубже, граф. — И когда Понятовский захлебнулся ядовитым зельем, ободряюще добавил: — Ничего, привыкнете, вы, главное, поглубже затягивайтесь, как я...

Понятовский, будто радуясь, смеялся, но не мог сдержать слёзы.

— Перестаньте угодничать, — шепнула Екатерина, но Понятовский то ли не расслышал, то ли не захотел внять совету.

— Вы что-то сказали? — Лизка была тут как тут. — Вам добавить вина, милая?

— Будьте столь любезны, дорогая.

Обмен взглядами высек искру.

Пётр между тем не отставал от Понятовского:

— Граф, вы недавно из Европы? Говорят, при французском дворе принят новый этикет приветствия, не покажете ль?

— Отчего же, ваше желание для меня закон. — Граф кузнечиком выпрыгнул на середину павильона и в такт музыке запорхал, выделывая немыслимые коленца.

— Перфект! — воскликнул Пётр, радостно плеская ладонями.

Екатерина вспыхнула.

— Довольно! — Но тут же, подавив раздражение, сказала, улыбаясь: — Уже поздно, господа, может быть, пора спать?

Пётр вскочил, отозвался:

— Ты, как всегда, права, жёнушка. И, как всегда, хочешь спать... с кем-нибудь... Бери его, этого... плясуна. Мы не станем мешать, господин портной, — виноват: граф. Идём, Лизхен, идём, дорогая моя, мы тоже будем спать. — Он захохотал.

За окнами рассыпался фейерверк.

Тени от деревьев по траве убегали, прячась по мере того, как вспыхивали в небе огни.

Они вместе вошли в приёмную — крохотную комнатку. Дежурный офицер вытянулся в струнку. Понятовский сунулся было войти за Екатериной в спальню, но она остановила:

— Граф, дальше я одна.

— Но, Като...

Она презрительно оглядела его и бросила как пощёчину:

— Шут.

— Но что я мог?

— Мужчины знают выход. Прощайте. — Екатерина презрительно изогнула губы, прикрыла веки и захлопнула перед носом Понятовского дверь.

Понятовский бросил мимолётный взгляд на дежурного офицера, тот стоял изваянием, но глаза смеялись. Понятовский выпрямился, одёрнул полы кафтана, придав себе вид гордый и достойный, но в дверь на выход почему-то не попал, а совершил круг по комнате.

— Ля-ля, ля-ля, ля-ля-ля-ля, — запел первое, что попало на язык, и пошёл, печатая шаг.

Гвардеец откровенно смеялся. Это снова был Орлов, но не Федька, а Григорий.

15

Потёмкин под командой того же флигельмана осваивал ружейные артикулы — «к ноге», «на плечо», «на караул», «штыком коли». Репетиции длились не один час. Из-под кивера ученика сбегали струйки пота, а выражение лица было тупым и остервенелым.

— Делай — ать, два, три! Ать, два, три! Ать, два, три! Делай — так, так и так! Делай...

Подбежал вестовой, крикнул:

— Гефрейт-капрала Потёмкина к командиру полка!

Григорий с облегчением опустил ружьё, но флигельман гаркнул:

— Кто позволил бросить? Это мне команда, а не тебе. Делай — ать, два, три, четыре! — Потёмкин замахал ружьём. Флигельман приказал: — Ружьё наперевес и бегом в атаку на тот куст, потом обратно. Бегом... марш! — Флигельман проводил взглядом Потёмкина, потом спросил вестового: — Табачком не поделишься?

Тот полез за кисетом.

— Ты почто так его-то строго?

— А чтоб к порядку привыкал. Я его ишшо бегом сгоняю к той рощице, потом в штаб представлю. Урок на сегодня.

— Сдюжит, думаешь? И то юшка со лба катит.

— У нас майор Суворов говаривал: тяжело в ученье, легко в бою.

— Твой майор вона где, в Пруссии, а майор Бергер — вот он. Две шкуры спустит, а третью подвернёт за невыполнение приказа. Там, слышь, сам гетман Разумовский прибыл от царицы.

— Да ну? Коль от царицы, иной разговор... Потёмкин, стой!

Григорий опустился на траву.

— Охолону, куда ж я такой заморённый... Левоныч, я те двугривенный дам, сбегай в лавку, возьми полуштофчик, вернусь — потешим душу, а?

— Я завсегда готов, Григорий Лександрыч, — козырнул флигельман.

Войдя со света, Григорий прищурился: в полковой избе многолюдно и ничего не разобрать. Налетел вихрем и повис у него на шее Тимоха Розум.

— Здорово, Гриц! Прознал, что ты в полку, дай, думаю, навещу, а как раз дяденька Кирилл ехали сюда, я и прицепился. Как ты тут, постигаешь ратную науку?

— Считай, постиг.

— Так скоро?

— Дело нехитрое — нижний чин что дубовый клин, каждый норовит ударить. Зевнёшь, вглыбь вобьют по самую маковку. Резон таков: влезть повыше, чтобы самому бить. А ты, слыхать, из действующей армии выбыл, навоевался уже? Ты из самой Пруссии?

— Была действующая, стала бездействующая. Вдарили разок под Егерсдорфом, надо бы Кёнигсберг брать, а командующий — пора, мол, на зимние квартиры. Солдаты у костров мёрзнут, а офицеры по балам да немочек щупают, они до этого охочи. Оно вроде и можно бы жить, да жалованья не шлют, а лавочник немецкий скуп, в пове́р не даёт.

— А чего спрашивать, — ухмыльнулся Потёмкин. — Ты ж победитель, бери, и точка. Война всё спишет.

— Не, брат, об этом и думать не моги — за грабёж обывателя на гауптвахту, а то и в Сибирь.

— От жизни такой и сбёг?

— Не токмо я, однова Апраксин с чего-то вспопашился и приказал в отступ идти. А дожди, а грязюка, пруссак осмелел, наседает, кинулись бечь, всё побросали — и пушки, и припас огневой, и всё барахло. У Апраксина одного, не считая казённого имущества, обоз в две с половиной сотни подъёмных лошадей — мебеля, да хрусталя, да постели, да мамзели, сто двадцать душ ливрейной прислуги. Что там фельдмаршал, сержант каждый имеет свою коляску, пятеро людей, до трёх повозок с провиантом и лохманами... Не воевать, а на свадьбу ехать...

— И всё побросали?

— Всё как есть, голова в Петербурге, а хвост в Кёнигсберге...

— Дела, — сокрушённо покрутил головой Потёмкин.

— А с чего побёг, никто не знает. Прибыла инспекция от царицы, начальник Тайной канцелярии... Дурной Розум кинул мозгами туда-сюда, да дяденьке родному через тятю просьбу: выручайте, мол. Вот и приспособил меня Кирилла Григорьевич по цехмейстерской части патроны да портянки считать. Вот уж в поручиках хожу. А ты как планты плантуешь?

— Планты одни: где денег взять да как в чины пробиться.

— Насчёт денег я подсоблю, а для чина случай нужен.

— Это как у тятеньки твоего, чтоб царица глаз положила? А правду говорят, Тимоха, что он ей тайным мужем приходится?

— Тсс... дура... Попадётся наушник, сразу в Тайную канцелярию сволокут, язык-то укоротят. Вон у окошка Степа Шешковский, оттель...

Из комнаты полкового командира выкатились флигель-адъютант в полковничьем чине, весь в шнурах и аксельбантах, гвардейский капитан мрачного вида, поручик в кавалергардском мундире. Распахнув услужливо дверь, стали в линию.

За ними показался командир Измайловского гвардейского полка гетман Разумовский.

Что-что, а умение вытянуться в струнку Леоныч успел воспитать, а к тому же если ты велик ростом, мощен телом и стоишь почти на пути начальства...

— Ба, Гришенька, здравствуй! Вот где объявился, беглец. — Разумовский протянул Потёмкину руку. — Господа! — Напевно и чуть-чуть жеманно, как всегда, Разумовский аттестовал: — Рекомендую Григория Александровича Потёмкина, наш московский сосед, роду древнего, философ и книгочей, а как поёт! Божественный дар имеет и на церковное и на светское пение. Полагаю, господин Бергер, что будет уместен в дворцовых караулах, особливо при его высочестве... Степа, приметь его...

— Слушаю, ваше сиятельство! — козырнул и звякнул шпорами командир полка.

— Не лишним окажется и среди наших молодых друзей, — будто мимоходом бросил он мрачному капитану. И, оборотись к Тимохе, спросил: — Едешь со мной?

— Позвольте задержаться, ваше сиятельство. — Тимоха субординацию соблюдал и службу знал.

— Честь имею! — Разумовский шагнул за порог.

Офицерство выкатилось следом.

— Вот те, Гриц, и случай, — хохотнул Тимоха. — Слово гетмана дорогого стоит.

— Мне б, Тимоша, случай, как у тятеньки твоего.

— А не окосеешь, на чужое заглядывая?

16

Совет проходил в почти семейной обстановке. Больная Елизавета, располневшая, но всё ещё молодящаяся — набелённая, нарумяненная, с кудерками и букольками, в бриллиантах, — полулежала на софе. Но природу не обхитришь: лицо совершенно округлилось, шея начиналась от щёк и сливалась с плечами, высокий парик несколько правил дело, но от былого изящества и стати сохранились, увы, только воспоминания; круглый лик, умильная улыбка, платье балахоном — ни дать ни взять матрёшка. За спинкой софы молодой фаворит Иван Иванович Шувалов. Коли перекинуть взгляд с его писаной красоты лица на вырубленный топором образ старшего брата — генерал-фельдцехмейстера Петра Ивановича Шувалова, то никакого сходства обнаружить не удастся. Если над отделкой младшего природа изрядно попотела, то старшему швырнула от щедрот своих не меряя, но как бы впопыхах. Но и ума и характера тоже не пожалела. Как особа доверенная и сугубо полезная, он помещался также в непосредственной близости к императрице, по правую руку. Позицию слева занял великий канцлер Алексей Петрович Бестужев. Чуть поодаль бдили обер-прокурор Глебов и обер-полицмейстер Корф.Его императорское высочество места постоянного не занимал и, словно маятник, мотался у окна. Кучкой теснились военные чины, меж ними президент военной коллегии Чернышёв, фельдмаршал Салтыков. У столика пристроился вице-канцлер Воронцов.

Елизавета, жеманясь, вздохнула и произнесла:

— Ах, что делают годы, господа! Давеча взглянула на себя в зеркало и подумала: Боже, неужто это я, когда-то восхищавшая собой Европы...

— Что ты, матушка, — торопясь, чтобы никто не опередил, подал голос Салтыков, — ты по-прежнему ах как хороша.

Хор голосов, хоть и вразнобой, подхватил:

— Истинно так...

— Икона писаная!

— Несравненная ты наша...

— Полно вам, ласкатели да блудословы. — И всё же польщённая Елизавета довольно улыбнулась. — Никому Господь не сулил вечной молодости и красы. — Она перекрестилась, и все торопливо замахали троеперстиями. — Ванечка, поправь ожерелье на шее, быдто корябает... Вот так... К делу, господа, к делу. Забота моя такая: надо бы Зимний достроить, а то ведь так и умру, не пожив в нём.

И снова нестройный, но громкий хор:

— Жить да жить тебе...

— Рано закручинилась...

— Господь милостив...

На сей раз Елизавета поморщилась.

— Я о деле, а вы свои припевки... Архитект Расстрелиев требует тыщ под четыреста, а где взять? Что присоветуете, господа Тайный совет?

— Войну кончать пора, Россию по миру пустим, — брякнул гудящим басом Шувалов-старший. — Который год тянем, а конца не видно. Апраксинский конфуз выправили, казаки по прусским дорогам ровно по Дону гуляют, Кёнигсберг, того и гляди, сам ключи отдаст, а фельдмаршал Апраксин снова кругами ходит... Один бы удар — и крышка Фридриху.

— Только не нашими силами, — возразил Бестужев. — Пущай и союзники почешутся. Надо на союзные дворы нажать, и Фридрих повержен будет.

— Граф Бестужев, ваша ненависть к Фридриху известна, — вмешался в разговор Пётр. — Глядите, как бы не пришлось нам поплатиться за скороспелое решение. Быть может, Пруссия и союзницей нам станет...

— Вам, но не России, — огрызнулся Бестужев. — Хотя, признаться, есть охочие выдобриться перед королём прусским. Хочу доложить, ваше императорское высочество, что многое с наших скрытых советов достигает ушей Фридриха.

— Коим образом?

— Поручите узнать Тайной канцелярии, — уклонился Бестужев.

— Не пожалеть бы вам, граф, о словах ваших, — угрожающе сказал Пётр. — Ведь и командующий армией Апраксин бывает сведом в тайнах, ему недоступных.

Бестужев со свойственным ему упрямством и педантизмом осведомился сухо и бесстрастно:

— Вы упрекаете в этом меня?

— Нет, одну близкую к вам особу, коей запрещено влазить в дела государственные, — отпарировал Пётр. — Вот пусть Тайная канцелярия и разберётся.

Шувалов понял, что закипает свара с непредвиденным концом, и счёл за благо переменить тему разговора:

— У обер-прокурора есть способ изыскания денег, — зычным голосом оборвал он перебранку, в глазах мелькнула усмешка. — Пусть доложит.

Елизавета обратилась к Глебову:

— Что же вы молчите?

Глебов вытянулся по стойке смирно и отчеканил:

— В целях пополнения казны полагаю необходимым восстановить смертную казнь, кою вы изволили отменить, Ваше Величество, восходя на престол.

— Объяснитесь, чем поможет сия страшная мера.

— Ноне по тюрьмам, считай, сто тыщ сидит, и всех накорми, обогрей, состереги — на кажных десять сидящих один страж, эвон сколько затрат лишних. И на достройку дворца хватит, и жалованье армии выдать.

— А с каторжными да тюремниками как быть? Которые в заточении?

— По пуле на каждого, а то и топориком, — деловито пояснил обер-прокурор, — тюк — и прими, Господи, на своё попечение...

Высокое собрание остолбенело, словно подул ветер смерти. Елизавета только и нашлась, что вымолвить:

— Ну, знаете, господин обер-прокурор... — Шувалов, злобно ощерясь — он не привык деликатничать, — спросил, упёршись взглядом в ревнителя закона: — А ежели внести в казну взятки все, кои дерут с жалобщиков твои прокурорские да судейские, сколько наберётся?

Глебова по тупости его смутить было невозможно, он сообщил:

— Думаю, близко к миллиону наберётся.

Ему ответили смехом, на что прокурор отреагировал недоумением: что, мол, произошло?

— Вижу, разговор пустой, — подытожила Елизавета. — Ступайте все, а ты, Пётр Иванович, и ты, Алексей Петрович, задержитесь. Ванечка, приложи ладони ко лбу, чтой-то томно.

Когда все вышли, Елизавета попыталась переменить позу, но со стоном отвалилась на подушки. Отдышавшись, сказала:

— Пётр Иванович, достройку Зимнего на твой ответ кладу.

— Матушка, откуда деньги?

— У тебя голова большая, подумай... — усмехнулась царица. — В твоих руках откупа на соль, тюлений жир, треску. А заводов сколь? Не там, так там нашарашишь. И ещё докладывают мне, что к шлиссельбургскому узнику интерес проявляешь. Помни: дело это головы стоит.

— Наветы, матушка, — пробормотал Шувалов, но понял, что последний ход остался за императрицей. — Насчёт денег я помаракую...

— Вот так-то лучше... Иди, Ванюшка, принеси мне Фуфошу или Мими, они, видать, в спальне... — Дождавшись, когда братья выйдут, спросила: — Депеши Фридриху, полагаешь, Петруша шлёт?

— Через барона Корфа и Кайзерлингшу-вдову.

— Опять эта немецкая линия! А с командующим Апраксиным через мою голову с помощью Катерины связь имеешь?

— Единое письмо по моей просьбе, чтобы не все планы слал в военное ведомство, там хозяйствует великий князь. Мне невместно вникать в дела августейшей семьи...

— Мерзавка, я же запретила ей в государственные дела влазить!

Бестужев исподлобья посмотрел на императрицу и сказал:

— Как знать, государыня, кому дела доверять... Шуваловы готовят на престол младенца Павла под своим регентством. Хочешь, чтобы они всю Россию к рукам прибрали? И так, куда ни сунешься — Шуваловы.

— А кто надёжнее для престола — Пётр?

— Петру отдать Россию всё едино что Фридриху.

— Регентство Екатерины? Так в ней единой капли крови русской нету.

— Зато ненависти к Фридриху через край. Умна и безродна, Россия ей отчизной будет.

Елизавета прикрыла глаза рукой.

— На троне — как на погосте: ещё жива, а воронье уже кружит.

— Такова доля монаршья. — Бестужев возвёл очи горе. — Но мы Господа молим о вашем здравии, матушка-императрица.

Елизавета вдруг села, куда и немощь девалась.

— Молиться молитесь, а пасьянс раскладываете — Петра на престол, Павлушу ли под регентством Екатерины... А ты — опекуном над ней? И на всякий случай, убоясь гнева Петруши, — а ну как царём станет? — совет Апраксину: кончай воину, дабы наследника не прогневить... Не твоего ли ума затея?

— Матушка Елизавета Петровна... — Бестужев пал на колени, ловя руку царицы.

Она отмахнулась:

— Не лебези!.. Ежели, старый лисовин, найдётся то письмо, что невестка писала под диктовку твою, отменю запрет на смертную казнь. Апраксина в кандалы возьму — заговорит. — Елизавета встала и нависла над коленопреклонённым канцлером, и по сравнению с его сухой и измождённой фигурой её великость стала особенно видной.

— Ваше Величество, — тянулся к ней трясущимися руками Бестужев.

— Ну, ин, довольно, сказала всё, что хотела. Иди, да не спускай глаз с Шувалова, чтоб деньги на достройку Зимнего дал... А над размышлениями о престолонаследии чтоб никому ни слова... Катерина, ежели не затянешь сам её на плаху... — Она оборвала фразу и повернулась к софе, намереваясь лечь.

17

— Козырь трефа. — Дежурный офицер Григорий Орлов щёлкнул колодой.

— Твой ход, Василий Иванович, — прошепелявила, внимательно разглядывая свои карты, старушка Шаргородская — камер-фрау, тоже отбывающая дежурство во дворце. — Василий Иванович! Заснул, что ли?

Шкурин, задумчиво глядевший в окно, за которым сгущались быстрые осенние сумерки, вздрогнул.

— А? — И, вспомнив, сгрёб карты со стола. — Затихли чего-то голштинцы, а? — спросил он у Орлова.

— Пакость какую-нибудь готовят, — беспечно отозвался Григорий. — Ходи давай.

Шкурин брезгливо посмотрел в свои карты — и ходить-то не с чего. Вдруг на его счастье зазвонил колокольчик. Бросив карты, он проворно кинулся в спальню Екатерины. Орлов мигом вскочил и стал, где положено, — у двери, взяв палаш на плечо. Шаргородскую как ветром сдуло — юркнула с свою комнатушку.

Скрипнула дверь, на пороге появился Шкурин. Смерил Орлова взглядом, улыбка чуть тронула губы.

— Вас просют, — кивнул Григорию.

Тот, ничуть не удивившись, поправил мундир и взвеселил чуб. Скрипнув вычищенными сапогами, вошёл к великой княгине.

Екатерина сидела у окна с книгой в руках. В сумерках лицо её казалось бледнее обычного, глаза — огромны.

— Будьте любезны, запалите шандалы, темнеет...

Орлов, чеканя шаг, подошёл к ней.

— Тсс... — Она встревоженно посмотрела на него: — Вам не кажется, что под окнами кто-то ходит?

Григорий, откровенно любуясь её плечами и грудью, просвечивающими в розоватом закатном свете сквозь кружева пеньюара, не сразу ответил:

— Чему тут казаться... Алехан ходит.

— Кто такой Алехан?

— Брательник мой младший, гвардеец тож, — улыбнулся Орлов и пояснил: — Приказ вышел удвоить караул, голштинцы нахальничают. Вот гетман Разумовский и направил нас для вашего сбережения. — Он слегка поклонился, с наслаждением вдыхая аромат её духов.

Екатерина лукаво улыбнулась, наклонив прелестную головку:

Вы что ж, всегда с... Алехан будете при мне?

— Нас пятеро Орлят — ещё Иван, Володька и Фёдор, дежурим в очередь. Так что будьте спокойны, кому хошь башку скрутим, — простодушно вытаращив голубые глазищи с длинными загнутыми ресницами, успокоил Орлов. — Я — Гришка.

Екатерина тихо засмеялась. Потом, окинув оценивающим взором белокурого гиганта, спросила с приязнью:

— Алехан — такой же большой и красивый?

Григорий озабоченно нахмурился.

— Не-е, он росточком чуть поболее... Да мы, Орлята, всё одной мерки! — Он сложил пятерню в кулак. — Во, гляньте, колотушка какая. Ежели что — быка наповал. И тут вот... — Григорий напряг плечо, — камень.

Екатерина, всё приветливее улыбаясь, смотрела широко раскрытыми глазами.

— Хотите потрогать? — Григорий подошёл совсем близко.

Она прикоснулась пальцами к каменному бицепсу.

— Ого!.. — Улыбка исчезла, веки опустились, язык быстро пробежал по губам.

— Так что чти свои книги спокойно, матушка. Мы в дозоре, муха не проползёт.

— А ты книжки любишь?

— Читывал, да больно буквов в них много, — играл простачка Григорий. — Цифирь попроще.

— О, дитя природы! — воскликнула по-французски восхищенная Екатерина.

— Это точно, — тут же отозвался он, — мы все дети природы по нашему батюшке... Ему за лихость Петром Великим и фамилия была дана — Орлов.

— Вы знаете по-французски? — удивилась Екатерина.

Григорий пожал небрежно плечами:

— Мерекаем малость. В кадетке натаскали.

— А что... — Екатерина замялась, не зная, как назвать орла-гвардейца.

— Григорий, Гришка, — подсказал тот каким-то особым, ставшим бархатным голосом.

— Ты... — её глаза при свете свечей ярко заблестели, — ты не сходил бы завтра со мной... утей пострелять?

— С тобой — хоть на утей, хоть на медведей. — Григорий бухнулся на колени.

— Вы, Орлята, ещё и рыцари. — Она потрепала его по щеке, и он мгновенно приник к руке горячими губами. — О! Значит, правду говорят, что ты есть дамский угодник? — наконец открыла она карты.

— Мало ли болтают, главное — тебе угодить. — Он, не сдерживаясь более, обнял ручищами её колени и прижался к ним лицом.

Стоя на коленях, он приходился ей почти лицо в лицо. Екатерина положила руки на его плечи.

— Возвращайтесь на пост, — жарко прошептала она, вовсе не собираясь его отпускать.

На рассвете они выехали уже знакомой Екатерине дорогой. Молча ехали через лес, который осень застелила золотым листом. У шалаша Григорий стреножил коней, пройдя по мелководью, вывел из тальника лодку. Екатерина, одетая в гвардейский мундир, ждала на берегу, любуясь точными и ловкими движениями своего гвардейца.

Орлов положил ружья на дно лодки, ни слова не говоря, поднял Екатерину на руки и понёс. Она, маленькая и гибкая, прижалась к нему, охватив его шею руками.

— Не оброни, утопишь, — глядя ему в глаза, тихо сказала она.

Он, отвечая ей жадным взглядом, серьёзно отозвался: — Сам тонуть буду, а на тебя капля не падёт, царица моя...

Глава вторая НАГОВОРЫ И ЗАГОВОРЫ

1

Обычная полутьма и затхлость императрицыной спальни. День едва пробивается в прикрытые портьерами окна, горят свечи, чадят лампады. Кошечки, подушечки, пуфики, старушечки. Одни дремлют по углам, иные кладут поклоны у икон, а третьи, самые главные — «интимный солидарный комитет», сгрудились возле Елизаветы, утопающей в подушках и перинах на постели. У каждой своя должность, никем не утверждённая, но непререкаемая и крепче официальной. Мавра Григорьевна (Егоровна) Шувалова — премьер, Анна Карловна Воронцова — советница главная, некая Елизавета Ивановна — министр иностранных дел и доверенный секретарь Елизаветы, все прошения и дела вплоть до бумаг великого канцлера проходили апробации у этой в высшей степени загадочной Елизаветы Ивановны. Комитет никем не был узаконен, но являлся реальной и могущественной силой, данностью неопровержимой, средоточием слухов, сплетен, интриг. И государственных решений.

В данный момент высший правительственный орган играл в дурачка. Ещё одна — и не последняя — данность придворной жизни. Полуграмотная, а то и вообще неграмотная знать да и образованная её часть, лишённые духовных интересов, но вынужденные круглосуточно (за малым исключением) находиться во дворце «на службе», контактировали у карточных столов, коротая время, выведывая друг у друга секреты, слухи, интригуя. Играли на деньги, бриллианты, золотые безделушки, карты были и элегантным способом вручения взяток. Фараон, рокамболь, виструаль, пикет, ля-муш, бириби и другие известные и забытые ныне игры, меж коими затесался и дурачок, простодушный и доступный всем, а также раскладывание пасьянсов были главными занятиями дам и мужчин, кои толклись в комнатушках при царицыных покоях, не видя порой божественного лика неделями, ибо, повторяю, горизонтальное положение в одиночку либо вдвоём было у Елизаветы любимым. Бывалоча, не вставали на ножки и сутками.

Как отмечал историк тех времён, в Петербурге и в Москве жилые комнаты, куда дворцовые обитатели уходили из пышных зал, поражали теснотой, убожеством обстановки, неряшеством — двери не затворялись, в окна дуло, вода текла по стенным обшивкам. У великой княгини Екатерины в спальне в печи зияли огромные щели, близ этой спальни в небольшой каморке теснились семнадцать человек прислуги; меблировка была так скудна, что зеркала, постели, столы и стулья по надобности перевозились из дворца во дворец, даже из Петербурга в Москву.

Итак, её величество вместе с «интимным солидарным комитетом» изволили перекидываться в дурачка, попутно верша государственные дела и судьбы.

— Ну и чем же, госпожа «премьер», — обращалась, продолжая разговор, самодержица к Мавре, — кончился скандал?

— Срамом, матушка, срамом. — Мавра, склонившись к императрице, округлила глаза, и от этого лицо её во всполохах свечей стало ещё страшней и безобразней. — Пётр Фёдорович вручил Понятовскому жену и сказал: «Ташши, коли хочешь, в постелю, а я с энтой пойду», — с Лизкой, значит.

— Ох, грех, грех, — запричитала Анна Карловна, запуская между тем взгляд в карты «премьера».

— Добро бы просто грех, — одёрнула её Мавра, — а то вить, почитай, государственная измена... Огородила Катерина себя гвардейцами, и Петра Фёдоровича в покои свои не допускает. Однова, захотемши к супруге его высочество, так вить чуть не взашей попёрли.

— А хочь бы и побили дурака, велик грех, — засмеялась Елизавета. — Зачем жену от себя отдалил? Бабе бабьего требуется, а он всё, Карловна, с твоей Лизкой в солдатики играет...

— Так ведь, матушка, по-детски всё это, из давней дружбы...

— Гляди, кабы с дружбы детской она тебе яичко в подоле не принесла. Он-то немочен, мой дурачок, да вокруг голштинцев толпы... Сколько их нынче в Раненбауме?

— Уж за пол тыщи перевалило, — дала справку Елизавета Ивановна. — Ваш ход, матушка.

— Сейчас, дай подумать. — Елизавета перебирала карты. — Пожалуй, девятка виней пойдёт, на! Ты скомандуй иностранной коллегии, чтоб более ни одного в Россию не пускали. Ишь ты, дурак дураком, а полк собрал под свою руку... Надо гетману сказать, чтоб ещё гвардейцев сотню к Раненбауму подтянуть. Разве что в Петергоф... Распорядись, Мавра...

— Ладно. — Мавра, откинув голову, рассматривала свои карты, искоса взглядывала на картишки Елизаветы Ивановны, благо та держала их не тая... — А мы вашу девяточку валетиком — раз! Я думаю, матушка, Понятовского после конфуза надо бы спровадить до дому. А, Ивановна?

— А валетик-то у меня ещё завалялся, тяни, матушка, тяни. Только насчёт Понятовского аккуратно чтоб. Может, Елизавета Ивановна, насчёт климата петербургского, тяжек, мол, ему... а?

— Можно и климат, — согласилась «министр иностранных дел». — Твой ход, Мавра.

— Сейчас, подружка, сейчас я тя уважу... — Мавра на миг взглянула в сторону Воронцовой, та кивнула быстро, еле заметно. — Сейчас я похожу... король! Докладывает следствие досконально уж, что в отступе Апраксина от Кёнигсберга окончательно Бестужев виноват.

Елизавета, в свою очередь, кивнула «министру иностранных дел»:

— Не жалей козыря, отобьёмся... Шуваловы во всём видят вины Бестужева.

— А ты, матушка, полюбопытствуй у начальника Тайной канцелярии. — Лисья улыбка окрасила лицо советницы Воронцовой. — Депешку-то он послал Апраксину: матушка, мол, безнадёжна, поостерегись усердства, коль взойдёт на трон Петрушка, наплачешься за урон королю прусскому. Ну, Апраксин бросил обозы и побег...

— Выходит, гибели моей желали? — Елизавета сжала карты колодой.

— И ещё доводят, что замыслил вместо Петруши на трон возвести Екатерину, обвенчав с узником Иванушкой, а Петра Фёдоровича с Павлушкой, ейным сыном, в Голштинию отправить, пусть, мол, родовым правит.

— Может, брехня? — с надеждой сказала Елизавета.

— Готова крест целовать... Старый лис соглядатая заслал в Шлиссельбург, дабы Иванушку беречь, да не знает, что то — мой человек.

— Выходит, перехитрила русская баба шведского стратега?

Елизавета одобрительно засмеялась, комитет дружно поддержал, обнажив кто зубы, а кто остатки оных.

«Министр иностранных дел» решила подлить масла в огонь:

— И ещё сказывают, Екатерина с Апраксиным в переписке.

— То ведомо, — сухо оборвала её Елизавета. — Значит, так: Понятовского домой, Екатерину перевести на жительство из Раненбаума в Петергоф, подале от голштинцев, и накажи гетману, чтоб берегли пуще глаза, особливо от иностранцев, в Раненбауме караулы удвоить. Расшалился не в меру Петруша... Кой праздник ближайший у нас, Карловна?

— Рождество Пресвятой Богородицы.

— Надобно мне, с силами собравшись, совершить парадный выход на моление в Казанский собор, явиться народу, а то, вишь, хоронят меня. Нет, господа, мы ещё дадим дыму!..

— А насчёт узника? — напомнила Мавра.

— Беречь пуще глаза... Господи Боже милосердный, спаси и помилуй убогого...

Шувалова не утерпела:

— Может, насчёт Бестужева...

— То моё дело, — оборвала Елизавета. — Обер-прокурора ко мне.

2

Начальник Шлиссельбургской крепости князь Чурмантеев стоял, прислонясь к стене, в ожидании, пока узник окончит трапезу. Аристократического в князе, прямо скажем, было негусто. Разве что аккуратно оправленные подусники да тщательно ухоженные усы, а так — солдат солдатом. Костист, широколиц, носат. Мундир хоть и гвардейский, но заношенный, капитану следовало б одеваться и поприличнее.

Узник, тщедушный и долговязый, одетый в нательную холщовую рубашку, обросший длинными, хоть и тонкими волосами, с лицом, опушённым редкой и неопрятной растительностью, выглядел подобно цветку, выросшему во тьме подвала — худосочному и белёсому. Бросая по сторонам жадные взгляды, он ел хищно, охватив миску ладонями, и при этом не то урчал, не то бормотал невнятицу. Вылизав миску, принялся скоблить дно ложкой. Чурмантеев ласково проговорил:

— Будет уж, Иванушка, а то миску продырявишь. Давай посуду. — Узник протянул князю миску, а ложку, словно бы невзначай, сунул за пазуху. — Не дури, отдай.

— Циво отдай? — Узник глянул на Чурмантеева искоса, хитро улыбаясь и застенчиво пряча глаза. Детская шепелявость совершенно не вязалась с обликом взрослого мужчины. — Вись, нету, нетути...

— Не дури, не дури, Иванушка. Не велено иметь тебе предметы, коими вред себе сотворить можешь. Давай ложку.

— Нету, нету, нетути, — запел Иванушка, разводя по-детски ладошками.

— Будет играться, слышь.

— Тю-тю...

— А вот счас пристав с палкой придёт, будет тебе тютю, — начал сердиться Чурмантеев.

— Не надо пристава, дяденька, бить будет... Больно, ох больно, — заскулил Иванушка, но ложку с готовностью вернул.

— Никто тебя не тронет, не бойсь. — Чурмантеев погладил узника по редким волосам. — Только начальство слушай.

— Можно войти?

И Чурмантеев и узник вздрогнули — сквозь дверь протиснулась Поликсена.

— А вы... — растерянно пробормотал Чурмантеев.

— Я кафтан Безымянному подладила, надо бы примерить.

— Уйдите, уйдите! — замахал руками Чурмантеев. — Сюда не положено...

Но Поликсена уже вошла, и узник бросился к ней, подполз на коленях.

— Мати Пресвятая Богородица ангела прислала, ангела. Дошла молитва! Ангел прилетел, ангел...

Чурмантеев вовсе растерялся. Схватив кафтан узника, отбросил в сторону и стал поднимать коленопреклонённого Иванушку, но тот обвис кулём и бормотал:

— Ангел, ангел...

Она смотрела на узника и что-то шептала, может быть, молитву, а он норовил прикоснуться к краю белого платья.

— Да уйдите же вы! — гаркнул Чурмантеев. — Не велено!

На крик вбежал пристав Власьев.

— Убери её, — приказал Чурмантеев, но Поликсена уже выскользнула. — И чтоб впредь не пущать!

— Я, ваше превосходительство, думал...

— Думать не твоё дело. Исполнять!

— Слушаюсь! Там, ваша светлость, гонец из Петербурга, вас ожидают.

Иванушка, стоя на коленях и подняв глаза к небу, молился страстно и истово.

Чурмантеев, запыхавшись, вбежал в помещение гауптвахты. Навстречу ему, отделясь от окна, шагнул начальник Тайной канцелярии Шувалов.

— Ваша светлость! Что же без предуведомления?..

— Я инкогнито с особым поручением. Вот приказ её императорского величества Елизаветы Первой относительно узника Безымянного. Беречь пуще ока, без её личного дозволения, скреплённого государственной печатью, никого не пускать к нему. А буде кто попытается проникнуть силой или, паче чаяния, отбить из-под караула, живым в руки не давать.

— Господи Боже мой! — Чурмантеев перекрестился.

— Это хорошо, господин старший пристав, что Бога помнишь, но воля монаршья выше. Ежели что — твоя голова с плеч.

— Храни, Господи, — перекрестился князь. — Службу понимаем... К чаю останетесь? У меня компания приятная, дама-с, гувернанткой при детях...

— Госпожа Пчелкина, что ли?

— Вы знаете?

— С нашего дозволения...

3

Екатерина сняла с пальцев вышивание и подошла к зеркалу, приложила ко лбу лоскут голубого бархата, шитого бисером. Готовился, как можно было понять, кокошник, работа делалась основательно, тщательно, аккуратно. Почти всё голубое поле покрывал затейливый узор, взблескивали алмазы, туманно светился жемчуг. Она поворачивала голову и так и этак, приглядываясь, к лицу ли убор. В дверь тихонько поскреблись, послышалось:

— Мяу, мяу...

Екатерина насмешливо и неприязненно скривилась, но ответила:

— Мяу... мур-мур...

В дверь бесшумно проскользнул Лев Нарышкин. Стараясь идти мягко, по-кошачьи, он вертел упитанным задом, свесив руки перед грудью на манер лапок. Кривляние немолодого уже мужчины было противно, но он не уловил насмешки во взгляде подруги юности и продолжал кошачьи ужимки. Приблизясь, чмокнул Екатерину в открытое плечо. Она поёжилась и сказала сухо:

— Неужто великий князь от плошки прогнал?

— Като, солнышко моё, драгоценное, мил дружочек, почто так надменна? — И опять чмокнул щедрыми губами на сей раз в шею.

Екатерина снова нервно дёрнула плечами и выговорила:

— Перестань паясничать, сивый уже, а всё мальчишничаешь.

— С кем поведёшься, от того и наберёшься. Я в свите муженька твоего, а там всё игры — то детские, то взрослые. И все в солдатики. А то и в пьянку.

— Не он ли прислал пакость какую сотворить?

— Нет, горлица моя, по своей воле. — Ещё поцелуй.

Екатерина несильно шлёпнула Нарышкина лоскутом по лицу.

— Успокоишься ли, шут гороховый? Говори, с чем, явился, часу нету — позавтрему машкерад, а у меня ничего не готово.

— С шутами, горлица моя, ссориться опасно... Дай ещё локоток, иначе новинку не скажу, а новинка — ой, новинка.

— Ну, целуй уж, целуй, насильник. — Екатерина, смеясь, протянула обе руки.

Нарышкин испустил радостное «мяу-мяу» и принялся выцеловывать руки, приговаривая:

— Дай эту сперва. Канцлер Бестужев пал... Теперь эту. Взят под арест... Теперь снова ту. Обвинён в измене... Эту. Хотя вины неизвестны... Поберегись, нити тянутся к тебе.

В лице Екатерины не дрогнуло ничто, но руки она отдёрнула.

— Будет, будет, всю исслюнявил. А я-то думала, и верно, новости. — Екатерина приложила кокошник ко лбу: — Нравится?

— Парсуна писаная... Ох-ох, парсуна!.. Я побегу, пташечка, а то хватится изверг, что отвечу? — Дойдя до двери, обернулся: — Ты кокошник изнанкой представила, кисанька. Не умеешь притворяться.

Едва за Левой закрылась дверь, Екатерина отбросила шитьё, кинулась к платяному шкафу, вытащила несколько листков бумаги, припалила, бросила в камин. Молча переворачивала чернеющие листы, бумага горела долго и неохотно — была отменно плотной и влажной от осени. Отблески пламени играли на лице. Принюхавшись, кинулась открывать заслонку, распахнула окно. В дверь постучали. Екатерина схватила кокошник, приложила ко лбу, отвернулась к зеркалу.

— Войдите.

Вкатилась камер-фрау Шаргородская.

— Ваше сиятельство, здесь тоже дымом пахнет?

Екатерина принюхалась.

— Вы правы. Это с улицы, наверное, листву жгут... Мне идёт?

— О да.

На этот раз кокошник был показан лицевой стороной.

4

Застолье уже распалось. Кто-то дремал, облокотившись о стол или устроив лицо с возможным уютом в салатнице. Двое голштинцев в углу усиленно хлопали друг друга по плечу, выясняя важный и в те времена вопрос: ты меня уважаешь?

Были дремлющие в креслах. Один колотил себя по животу и при этом приговаривал: «Бум-буру-бум! Бум-буру-бум! Бам-бара-бам-бара-бам!» Немцы всегда были пристрастны к барабанному бою и были весьма искусны в нём.

Вальяжный и рыхлый барин в цивильном играл с белокурым и голубоглазым мальчиком в шахматы. Барин — воспитатель Павла, сына Екатерины и будто бы Петра, граф Никита Иванович Панин, вельможа и дипломат. Современники отзывались о нём как о чревоугоднике, бабнике, ленивом в делах и мыслях, сибаритствующем барине и ещё как о человеке, обладающем глубоким и масштабным умом. Павлуша, он же великий князь Павел Петрович, наследник трона во втором поколении, был мальчик тихий и милый, но в соответствии с ритуалом являлся ко двору в свои восемь лет в мундире, при шпаге, в орденской ленте и при знаке кавалера ордена Андрея Первозванного, награждали которым лиц императорской фамилии, другие награды шли августейшим отпрыскам по случаю именин, крупных событий в жизни государства и по иным поводам, случалось, и без поводов, а из капризов.

В данный момент его высочество, наследник наследника престола, сражались в шахматы со своим воспитателем, а папенька, то есть старшее императорское высочество и наследник престола, положив руки на плечи голштинцев и примкнувших к ним шталмейстера Льва Нарышкина и обер-гофмейстера, начальника Тайной канцелярии графа Андрея Шувалова, раскачиваясь, пели нечто громкое и ритмичное на немецком языке — в духе доброй немецкой привычки, означавшей единение всех дойче. К поющим подошёл лакей, предлагая вино. Ансамбль дружно потянул руки к бокалам.

— Айн, цвай, драй! — Пётр опрокинул рюмку в рот, остальные последовали его примеру. Пётр снова взял вино и обратился к лакею: — А ты, русски холопски юнош, хотел бы покушать такое вино?

Смущённый обращением великого князя, мальчишка-лакей залепетал:

— Я, ваше императорское высочество... Как то есть, не могу знать, ваше императорское высочество...

— Великий князь угощает, пробуй. — И Пётр выплеснул вино в лицо лакею, красные струи стекали по лбу, бровям, слепя глаза, расплывались кровавыми пятнами по белому пластрону. Лакей стоял, не шелохнувшись, Пётр захохотал: — Ещё попробовай?

Нарышкин инстинктивным движением перехватил руку великого князя:

— Герр Питер, Павлуша, наследник...

Мальчик, оторвав взгляд от шахматной доски, недоумённо смотрел на родителя. С пьяной непредсказуемостью Пётр сменил веселье на гнев:

— Ты, свинья, поднял руку на великого князя. Штелль гештандт! Смирно! Стоять!

Опомнившийся Нарышкин забормотал:

— Я, ваша светлость...

— Молчать! Граф Шувалов, бунт! Выпороть дерзнувшего поднять руку, тут же, сей момент!

Коллеги по вокальному ансамблю схватили Нарышкина и с хохотом поволокли на диван.

— Капрал! Шпицрутен!

Из-за двери, как чёртик из бутылки, выскочил капрал с пучком розог.

— Ваше императорское высочество. — Пётр обернулся на голос, перед ним стоял Панин, державший за руку Павлушу. — Сын хочет пожелать вам спокойной ночи, час поздний, нам пора идти. Вы позволите? — с поклоном спрашивает Панин — ишь, толст-то толст, а спина гибкая, как лозинка.

— Сын, говоришь? — Пётр с трудом приходил в себя после приступа гнева. Опустив на голову мальчика ладонь, неприязненно посмотрел на него. — До-ро-гой мой сын! Сто тысяч принёс! — Пётр хохочет. — Спокойная ночь желать, да? — Мальчик что-то лопочет, но из-за шума не разобрать. — Тихо! — гаркнул Пётр.

— Спокойной ночи, папенька, — нежным, почти девичьим голоском произнёс мальчик, — и пусть пребудет с вами благословение Божие.

— Карош мальтшик... А где твоя мама?

— В Петергофе, папенька.

— Нарышкин! — позвал Пётр. Экзекуторы освободили графа, и тот подбежал, оправляя мундир. — Великая княгиня была звана к ужину, почему не прибыла?

— Больна, герр Питер.

— Больна, всегда больна... Седлать коней!

Панин осторожно повёл мальчика меж раскиданных стульев, валяющихся бутылок, скомканных салфеток.

Пётр осадил жеребца у оранжереи, где жила Екатерина, подождал, пока подбежавший голштинец из сопровождения не подставит спину. — Пётр, будучи малорослым, не дотягивался со стремени до земли, ибо жеребец был под ним истинно царский — рослый, горячий.

На крыльце двое гвардейцев скрестили перед грудью Петра ружья.

— Опять вы, сволочь, опять спектакль!

— Не извольте гневаться, сударь, — спокойно отозвался один из стражей. — Мы не сволочь, а гвардия её императорского величества. Кто вы таков и что вам надо?

— Вы меня не знаете?.. Солдаты! Взять мерзавцев!

Часовой выстрелил над головой, и сразу же со всех сторон появились гвардейцы. На крыльце показался офицер, посветил фонарём.

— Отставить тревогу! Добрый вечер, ваше высочество. Пожалуйте в дом.

— Почему столько войска?

— Приказано усилить охрану, чтобы к великой княгине никто не проник и чтоб никаких сношений, особливо с иностранцами.

— Но я же не иностранец!

— Просим о прибытии заране предуведомлять, а то ночь темна, беда рядом ходит. Извините великодушно!

— За мной, господа.

Но деликатные «господа» предпочли остаться в стороне от семейной сцены, а в том, что сцена состоится, никто не сомневался.

Когда Пётр ворвался в спальню, Екатерина спокойно лежала в кровати. Он резко рванул полог в сторону. Задрожало пламя свечей трёхрожкового шандала у изголовья. Екатерина открыла глаза, поднялась на локте:

— Чему обязана, ваше высочество? Вы нарушили уговор: спальня каждого — дело каждого.

Хмельной Пётр улыбнулся и, приблизив лицо к Екатерине — глаза в глаза, — сказал:

— Узнал, что жёнушка больна и беспомощна, явился защитить.

— Напрасно тревожитесь. Охраняют меня, будто крепость в осаде, воробей не пролетит. — Она смотрела холодно, с презрением.

— А вы опять больны? В который раз?

— Сосчитайте.

— Сколько лет с вами не сплю, а вы всё рожаете да выкидываете. Со счёта сбился. Отчего бы это?

— А Лизка Воронцова разве от вас беременеет?

— Да, да, да! — закричал Пётр. — Это я с вами не могу быть мужчиной...

Екатерина расхохоталась:

— Боже мой, весь двор знает про ваши рога, лишь вы, простачок...

Пётр горделиво вздёрнул подбородок.

— Я хоть сейчас готов доказать вам... — Он расстегнул ремень.

Екатерина, сверкнув глазами, резко поднялась, схватила шпагу, стоявшую у изголовья:

— Я смогу постоять за свою честь! Вы забыли наш договор: интимная жизнь каждого независима.

Пётр приблизился к ней. Лицо его было в полутьме спальни белым и страшным.

— Знаешь, Катья, когда я взойду на престол, то собственной рукой обрежу эти косы. — Он запустил руку в волосы жены, она резко отвела её. — И это будет постриг в монашки. А может, чтобы ловчее было палачу... Нет, я тебя отдам на потеху роте голштинцев, вот натешишься...

Пётр с хохотом выскочил вон. Загрохотало множество ног, послышался топот копыт.

Из-за портьеры вышел Григорий Орлов, бледный от ярости, швырнул на ковёр шпагу.

— Ещё момент, и я б его проткнул!

— Русский Бог тебя благословил бы за это, Гришенька.

Орлов посмотрел на Екатерину неотрывным взглядом, она глаза не отвела. Тогда Гришка усмехнулся:

— Из благословения солдатам сапог не сошьёшь, матка.

— Сапоги — это моя забота, — легко ответила она. — Подай-ка ларец. — Она вытащила бриллиант в массивной золотой оправе. — Роту обуть хватит?

— Полк. — Повертев безделушку в руках, он сунул её в карман. — А более, думаю, и не потребуется.

5

Тнмоха и Григорий прошли к дальнему углу ресторанного зала, сели. Тут же подлетел половой:

— С прибытием, Тимофей Лексеич. Чего изволите?

— Волоки, чего положено.

— Сей момент! — Половой исчез.

— Ишь как тебя тут величают, — с завистью сказал Потёмкин.

— Не в первый раз... Тут на манер английского клуба, ходят одни и те же, свои да чужие, — хохотнул Тимоша.

— Что за партия такая?

— А рассуди сам: по левую руку сбивается сплошь гвардия, по правую — армейцы, но не все — только немчура... Императрица, известно, баба, к тому же шалая, ей до армии дела нет. Кабинет военный — одни древности, поставь рядком, будет забор, мохом поросший. А великий князь дурак дураком, а, слышь, своими, немцами, армию наполняет. Офицеры от полковников до капралов сплошь немцы. Команды всё переиначивают на прусский манер, скоро и собак переучат брехать... И вот эти Фрицы да Карлы сбираются здесь, хозяйка-то немка, Дрезденша.

— А гвардии какой резон идти сюда?

— А чтоб не забывали колбасники, по чьей земле ходят. И все как один за великую княгиню, катериновцы. Она за Россию, а Петруша — Фридриха выученик. Случись что с Елизаветой — Катерина вылетит из России, в чём приехала, а то и похуже — сошлёт её Петруша медведей пасти... Он ведь только числится, что муж, а блудит с другими, и ещё сказывают. — Тимоша понизил голос, — как мужик он немощен и сынок Павлик не от него...

— Ты про это помалкивай, если голова дорога.

В залу с шумом ввалилась компания гвардейцев, все как на подбор — рослые, молодые, весёлые. Глянув на них, Тимоха весело взблеснул глазами.

— Ой, Гриц, сейчас начнётся...

— Этих будут бить? — он кивнул на компанию голштинцев, засевших в противоположном углу.

— Этих нет, а вон, вишь, на нашей половине салфетом утирается.

— Свои своих?

— И в родне бывают раздоры. Это Шванвич, буян известный, Орлятам поперёк горла. У них уговор: ежели Шванвич один с кем из них встретится, отступает Орлёнок, а ежели двое Орлят — Шванвич пардону просит. А тут все пятеро явились.

По залу словно ветер пролетел. Голштинцы зашевелились и, побросав деньги на стол, убрались: быть свидетелями, а то и, не дай бог, участниками драки не хотели. Шванвич, сохраняя достоинство, допил бокал, аккуратно утёрся салфеткой и, положив деньги, направился к выходу. И сразу стало видно, что это не просто рослый мужчина, а истинный богатырь. Он шагал, вроде бы и не видя Орловых, но младший, Федька, подставил ногу. Шванвич исподлобья глянул на братьев.

— Господа, я не нарушил уговору, уступаю место.

— А поздоровкаться не желаете? — задирал Федька.

— Ну, здравствуйте. — Шванвич отвесил поясной поклон. — И до свиданьица. — Шагнул вперёд, но Федька поддел его ногой, Шванвич запнулся и присел, глядя на сапог. Укоризненно покачал головой. — Ты ж, сучонок, мне чуть подошву не оторвал.

Вроде бы ища опоры, ухватился за край стола и в тот же миг опрокинул его, стремительно развернувшись, поддел кулаком Федькин подбородок, и младший Орлов полетел кувырком, опрокидывая стулья и столы. А Шванвич наподдал второму — Григорию, тот тоже лёг в проходе. В бой ринулся гигант Алексей, поднялся молчун Иван, пригнувшись и натягивая бойцовскую перчатку, двинулся в обход, сзади, Владимир. Его-то и перехватил Потёмкин.

— Пятеро на одного?

Владимир даже не стал рассматривать, кто перед ним, и въехал Грицу в скулу. Потёмкин ответил более точно и опрокинул Владимира. На нового противника переключился поднявшийся Федька. Тимоха понял: чему быть, того не миновать, они стали с товарищами спиной к спине.

— Не по чести, господа, не по чести!

Драка велась по правилам кулачного боя: ноги в ход не пускались, лежачего не били, ожидали, пока встанет, никакими подручными средствами, как-то: ножки столов и стульев, канделябры, бутылки, не пользовались. Братьям удалось схватить Шванвича за руки и за ноги и вышвырнуть вон. Потёмкин и Розум, выставив кулаки и изготовясь, ждали. Но Орловы, сделав главное, подняли опрокинутый стол и иную мебель, сели.

Алехан подошёл к Потёмкину, протянул руку:

— Мир, господа, по чести надо бы вам едала поправить, чтоб не совались, куда не зовут, да вина наша: Федька, гадёныш, уговор нарушил. У, стервец, получишь дома гостинца ремённого. Подсаживайтесь, нынче Гришкина курица золотое яичко снесла, запылим вместях, а? А бойцы вы, видать, добрые, особенно ты, кучерявый. Чтой-то я тебя не встречал, по мундиру-то вроде наш, конногвардеец.

— Только на службу вступил.

Шванвич на дворе плескал в лицо из бочки. Приведя себя в порядок, сел на лавку в тени крыльца. Светила луна, из окон ресторана падал красноватый свет. Закрывшегося плащом Шванвича можно было принять не то за подгулявшего офицера, не то за ливрейного возницу, ожидающего хозяина.

На столе собралось достаточно винных бутылей и иной посуды. Алехан поднялся.

— Я, братцы, пойду, мне скоро на пост. А вы?

— Я с тобой. — Иван тоже встал.

— А мы в бильярд сыгранём или в картишки, а? — Григорий глянул на остальных.

— Ты присматривай за Федькой, а то опять в дерьмо вступит, у, сучонок. — Алехан замахнулся. Федька на всякий случай закрылся рукой.

Но Алехан не ударил, вышел с братом.

Из соседнего покоя показался капитан Пассек.

— Вы тут шумели?

— Размялись маленько, — засмеялся Гришка Орлов.

Заметив Потёмкина, Пассек указал на него:

— Господа, рад случаю рекомендовать нашему кумпанству господина Потёмкина, ему сам гетман протежирует.

— Мы уж познакомились, — снова хохотнул Гришка Орлов. — Малый добрый, и кулак что твоя колотушка...

В зал, зажав щёку ладонью, вбежал Алехан. Сквозь пальцы обильно текла кровь — щека от уха до угла рта была рассечена.

— Шванвич, сука, из-за угла...

6

Екатерина шла по закиданной багряным листом малой тропке вглубь Петергофского парка. Утро было солнечное, но от ночного заморозка лист стал хрустким и жёстко шуршал под ногами. В отдалении двигалась небольшая группа свитских, смеялись, галдели — народ-то молодой. Лицо же Екатерины было скорее печальным, чем задумчивым. Возле сиреневой куртинки, куда её вывела дорожка, старик садовник подрезал ветви. Когда Екатерина поравнялась с ним, он кинул острый и короткий взгляд на её лицо и сказал:

— Тревоги твои напрасны, государыня, всё будет хорошо.

Она удивлённо посмотрела на него.

— Кто ты, старик, и отчего решил, что я тревожусь?

— Имеющий глаза — да увидит, имеющий сердце — да почувствует... Я Ламберти, садовник, изгнанный Елизаветой и нашедший приют у тебя.

— Откуда тебе ведомы мои страхи и сомнения?

— Лицо и глаза человека — это открытая книга, которую не может прочесть только глупый... Я знаю, ты родилась под счастливыми звёздами, и скоро сбудется твоё предназначение.

— В чём оно?

— Тебе светили три короны, и ты не ошиблась, выбрала российскую. Уже недалёк тот день, когда ты будешь еюувенчана.

— Старик, ты колдун или подослан моими врагами?

— Не обижай подозрением, я чист перед тобой. Мне известно расположение твоих звёзд... И не бойся, сударушка, врагов заспинных. Твой главный враг в тебе самой, он страшнее. — Старик нырнул в зелёную гущу сирени и уже оттуда добавил: — Спеши, тебя ждёт сын.

— И это ты знаешь?

Ответом было молчание.

Павлуша встретил её у входа в беседку. Подойдя неслышно и держа шляпу в руке, шаркнул ножкой, поднял на мать глаза.

— Здраствуйте, маменька. — Он приложился губами к её руке.

— Здравствуй, дружок мой. — Екатерина коснулась губами волос сына. — Здоров, весел?

— Всё хорошо, маменька.

— Ты изрядно говоришь по-русски.

— Никита Иванович полагает, что тому, кто взойдёт на престол, нужно знать язык своего народа. — Павлуша тактично отступил в сторону, давая матери пройти.

— О, ты у меня ещё и рыцарь. — Екатерина встрепала волосы сына.

Недовольно поморщившись, Павлуша поправлял изъян в причёске и отвечал:

— Мужчина должен уступить дорогу женщине. Так учит Никита Иванович.

Навстречу из беседки шагнул Панин, с неожиданной лёгкостью неся тучное тело.

— Нижайший поклон, Екатерина Алексеевна, радость вы наша. Дайте ручку, помогу взойти.

— Я сама, Никита Иванович. — Однако руку подала. — Вижу успехи в воспитании сына, он твердит ваши слова, как Священное писание.

— Пекусь, матушка, пекусь денно и нощно, только о нём заботы, только о нём. Садитесь, Екатерина Алексеевна, садитесь, я платочек подстелил, драгоценная.

— Спасибо.

Павлуша стоял в отдалении, неотрывно смотря в лицо матери. Во взгляде не было ничего, кроме холодного любопытства. Никита Иванович предложил:

— Может быть, и ты присядешь с нами, Павлуша?

— Как прикажет маменька.

— Боже, какое послушание! Тебе, чай, с нами будет скучно? Побегай с товарищами, а потом приходи.

— Я попусту бегать не люблю, а пажи мне надоели, маменька. Я лучше к морю сойду, посмотрю на флот. — Лицо сына было спокойно до бесстрастия.

Панин извлёк часы, щёлкнул крышкой.

— Через четверть часа быть здесь, пора на второй фрыштык... Конецкий!

У входа возник поручик-голштинец.

— Экселенц?

— Прогуляйте его высочество к морю, через четверть часа сюда.

— Яволь, экселенц.

Павлуша надел шляпу, аккуратно утвердив на голове, положил руку на эфес шпаги и чинно прошагал к выходу. Екатерина посмотрела ему вслед.

— А не кажется, Пётр Иванович, что от него казармой прусской отдаёт? Влияние папеньки?

— Помилуй Бог, остерегаю как могу, да и, сказать честно, драгоценная, супруг ваш к ребёнку безразличен.

— Уж больно малыш дисциплинирован и учтив, немчик, да и только!

— Екатерина Алексеевна, ненависть к Фридриху вам застит. Что плохого, если я воспитаю в Павлуше драгоценные качества вашего народа — любознательность, прилежание, трудолюбие? Нам бы, россиянам, это, при наших-то просторах да богатстве первой, в свете державой станем, непобедимой навеки.

— Вы, граф, известный германофил и поклонник Фридриха.

— Германию люблю, а в симпатии к Фридриху ошибаетесь. У меня доктрина отношений с Пруссией своя. Иные, как и доверенный ваш Бестужев, военный приоритет хотят иметь, а я полагаю, что дружбой союз ладить надо. Подружившись с дядюшкой Фрицем, мы имели бы союз и в шведах, голландцах, Дании, Англии, глядишь, и турки бы поутихли, и ни одна пушка в Европе без нашего дозвола не стрелила бы.

— Вам это Пётр Фёдорович внушил?

Панин покачал головой.

— Смеётесь, радость моя. У супруга вашего далее того, чтобы отбить у Дании родовой Шлезвиг, фантазия не идёт, ради этого Россию в заклание готовит... Екатерина Алексеевна, дражайшая вы наша, нам бы вот с вами союз заключить! — Панин произнёс это как бы нерешительно, кидая на Екатерину быстрые взгляды. — Ваши ум и проницательность с моим политическим опытом связать, а Павлушу на престол, вот бы для России благо!

— Павлуша — царь, а мы — регентский совет?

— Ваш ум — ваше сокровище. — Панин отвесил поклон.

Екатерина иронически усмехнулась, прикрыла веки.

— Сожительство на троне или в постели тож?

— Чувства и уважение к вам мои таковы, что смеяться грех.

— А не грех примерять корону, когда государыня Елизавета ещё жива? На измену государственную толкаете? — Екатерина била беспощадно.

Но и Панин был не ломок, хотя и хитёр.

— Ваше императорское высочество, когда корона хоть на день попадёт в руки Петру, размышлять будет поздно, впору ноги унести. Поверьте, я знаю, что говорю... — Он снова поклонился, и, когда поднял лицо, на нём было сплошное умиление. — Всё это фантазии ленивого ума моего, забыть и наплевать. День какой ласковый, а? Прямо лето... Пройдусь-ка к морю. Не желаете?

— Приятной прогулки, граф, на обратном пути загляните, я сына ещё приласкаю. — Она протянула руку Панину и, когда он откланялся, крикнула: — Васенька! Василий Григорьевич!

В переплёте ветвей мелькнуло лицо Шкурина.

— Я здесь, матушка.

— Кликни Катеньку Воронцову. Да вели дать кофе... Граф, — окликнула она огибающего беседку Панина, — не серчайте, я так устала от плясок возле трона! Надеюсь, мы с вами поладим. — Протянула ему руку.

— Драгоценная моя, вы умница из умниц.

Катенька Воронцова в отличие от сестры Лизки была тщедушна, стройна, но лицом тоже простовата. Глаза имела прекрасные и умные, а вот нос подгулял — крупный и плебейски бесформенный. Держалась выученно, прямо, несла себя горделиво и даже надменно. Войдя в беседку, шагнула к Екатерине и обняла вовсе не протокольным образом.

— Извини, Като, я припозднилась, к выходу не успела — дома был разговор, который мне хотелось дослушать, я расскажу потом. Обещанных тебе Бейля и Монтескье привезла, а сверх того прихватила мадам Совинье. Завтра мне доставят Монтеня и Вольтера, заказала Дидро. Так что читай, дорогая...

— Ну, затараторила, сорока... Я не выберусь ещё из германской истории, застряла на десятом томе.

— Тебе ли, Като, читать историю? Настал час делать её, — произнесла Воронцова несколько напыщенно.

— Каламбур?

— Поневоле... Сегодня Лизка болтала, что супруг твой поклялся взять её в жёны, как взойдёт на престол.

— Гарем восхотел завести?

— Кабы так, а то тебя в монастырь или, хуже того, в крепость, заточение.

— Крепость — это нечто новое... Боже Святый, Мать Богородица, дайте силы. — Екатерина подняла глаза к небу. — Я проклинаю тот день, когда покинула родительский кров. Мне предлагают самой сесть на трон, прочат в мужья идиота — принца Иванушку, навязывают регентство с постельными услугами... Клубок змей вьётся у трона. Знаешь, Катенька, я боюсь сойти с ума.

— Но, Като, надо что-то делать! Может, вам с Павлушей бежать за границу?.. Может, припасть к стопам её императорского величества и просить защиты? Может, наконец, соберём кружок друзей, чтоб было на кого опереться... Но что-то надо делать!

— Я устала, Катенька, от доносов, подозрений, оскорблений, и я ничего не стану делать, положусь на волю Божью.

— Но это самоубийственно, Като!

— Кто знает, Катенька, кто знает... Давай будем пить кофе и поговорим о книгах. Кстати, бумаги, перьев, чернил привезла?

— Всё отдала Васеньке Шкурину, он припрятал. И всё же, всё же... — Катенька огляделась и, склонившись к самому уху Екатерины, сообщила: — Я тебе не с пустого советую. Мой муж, Дашков, и его товарищи образовали кружок в твою поддержку. Милая Като, есть люди, которые... Одно твоё слово, только слово!..

Екатерина насторожилась, серьёзно посмотрела в глаза подружки, они блестели по-девчоночьи возбуждённо и восторженно.

— Катенька, в вас ещё детство играет, вы начитались книг о заговорах.

— Но, Като...

— Прекратим этот разговор. И не занимайтесь опасными глупостями.

7

На исходе осени, когда в просветлённом чернолесье воздух стал чист и звонок, а под лапами елей легли синие до черноты тени, когда хрусткое серебро затянуло лужицы, Екатерина возвращалась с охоты и, как всегда, любя одиночество, умчалась вперёд от свиты. У стремени слева болтался убитый заяц, притороченный к седлу, справа в тороках пистолеты — мало ли какая напасть случится. И то — на одном повороте лесной дороги стояла коляска, запряжённая парой коней. Одинокая мужская фигура — шляпа, надвинутая на лицо, плащ — горбилась в кошеве. Екатерина осадила коня — можно бы объехать, да поди проберись сквозь корявую плетень еловых лап и серых стволов. А может, завернуть назад, ближе к свите? Но её уже заметили.

— Екатерина Алексеевна, не пугайтесь, свои. — Мужчина сдёрнул шляпу и резко выпрыгнул из коляски. — Это я, Разумовский.

Она, успокаиваясь и успокаивая коня, спросила:

— Что за причуда такая — пугать на дороге? Я уж было за пистолетом потянулась.

Подойдя, он поклонился и положил ладонь на стремя.

— Я так и думал, что перехвачу вас, часа два сторожу. Не надо, чтобы нас видели вместе, буду краток: Бестужеву наконец предъявлено обвинение. Глупо, преподло и неопровержимо.

— Чем же верный слуга не угодил госпоже?

— Будто преднамеренно ссорил вас и великого князя с императрицей, чтобы лишить его права наследовать корону. Также вменено, что всячески унижал достоинство Елизаветы в глазах других правителей Европы.

— Господи, какой бред...

— Мало того, желал императрице смерти и сговаривал Апраксина отдать победу в войне Фридриху.

— И это Бестужеву! Да раньше солнце повернёт с заката на восход, чем Бестужев хоть шаг сделает против российского престола!

Разумовский усмехнулся:

— Нелепицу, как и правду, не докажешь, оттого Шуваловым и удалось свалить Бестужева. Хуже, что ваше имя приплетают к нему. Ежели хоть намёки какие — предайте огню. Пётр сейчас вовсе залютует против вас. Вам наказано безвыездно жить в Петергофе.

— А мне и спокойнее вдали от мужа, — беззаботно отмахнулась Екатерина.

— Как говорят у нас на Украине, лыха не страшись, а и не приманивай, всё хуже, чем кажется. — Разумовский оставался серьёзным и шутливого тона Екатерины не принял. — Я в Петергофе гвардейский наряд удвоил.

— Почто такая забота, граф?

— Только из любви к вам, красавица наша да разумница. — Он отвесил поклон, явно иронизируя.

— Полно комплименты метать.

— А вы подумайте, кого ж нам и любить, — не дай бог, помрёт матушка Елизавета да взойдёт на престол Петруша. На кого надеяться — на Лизку Воронцову, на голштинцев, что мухами облепили наследника?.. Только вы да Павлуша. Так что мы вашу руку держим, наисветлейшая.

— Меня всё это не заботит, — снова отмахнулась Екатерина.

— Извините, мадам, но вы пленница истории, мы на вас рассчитываем — и я, и Бестужев, и Панин, о, бачьте, яки разны кони в одной упряжке. — Разумовский, чтобы снять перегородку, непрерывно воздвигаемую Екатериной, перешёл на украинский говор, прикинулся этаким простачком, который сболтнул — и не более того.

Екатерина, вслушавшись, подняла руку.

— Собачки кричат, охота подъезжает... Я всё поняла, граф.

Разумовский откланялся, но прежде чем сесть в коляску, спросил, лукаво улыбаясь (О, этот ус и хитрый хохлацкий глаз):

— А що це вы, господынька наша, всё по малой дичи поюете? Не пора ли на его высокость ведьмедя?

Она ответила, сияя голубизной прохладных глаз:

— Так он ещё жиру не нагулял.

— А як нагуляе да великостью стане, то не визьмёшь.

— Это с вашими-то орлами да орлятами?

— Будь по-вашему: як заляжет в берлогу, кликнем клич — и в рогатины. Вы пойдёте с нами?

— Как приспеет пора, дайте знать. — Она вздыбила коня.

Разумовский прыгнул в коляску, взмахнул кнутом, лихо присвистнул, и конь взял с места шибкой рысью. Совсем рядом настигая, катился собачий брёх.

По свидетельству «источников», Екатерина была большая мастерица недомолвок и намёков, умела блюсти дистанцию, оставаясь вне опасной зоны. На её совести немало смертей, но нет ни одной улики.

8

Лунный свет скользил по гостиной. Лизка лежала в объятиях Петра. Он горячо шептал:

— О, Лизхен, моя Лизхен! Я познал наконец блаженство любви.

— Питер, ты усерден, но слишком тороплив. Я... мне надо ехать...

— Побудь ещё!

— К утру мне надо быть в столице.

— Не уезжай!

— Я рада бы, но не могу... Мне стыдно домашних, приличия... Мы столько лет вместе, а ни муж, ни жена. Настанет час, что я отвечу Всевышнему?

— Лизхен, ещё немного, совсем немного ждать. Дни тётушки сочтены, и как только... — Пётр умолк, словно бы запнулся.

— Что, радость моя, что? — настаивала Лизка.

— Я говорил уже: Катьку в монастырь, а мы... — Он снова помедлил.

— Что, Питер, что, любимый?

— Мы обвенчаемся!

— Ты делаешь мне предложение?

— Слово будущего императора!

— Любимый мой!

— О, Лизхен!..

А она между тем завязывала бантики, шнурочки, тесёмочки, оправляла фижмы.

— Питер, уже ночь, дай в сопровождение охрану.

Оторвавшись от Лизхен, Пётр позвал:

— Герр Дитрих!

— Яволь!

— Проводите мадам до места, кое будет указано.

Долговязый Дитрих козырнул:

— Яволь, экселенц!

Лизка выскользнула из гостиной. Пётр взял скрипку, подошёл к залитому лунным светом окну и заиграл нечто радостно-возвышенное.

Адьютант скакал верхом слева от кареты. Остановились. Дверца отворилась, адъютант склонился к выглянувшей Лизхен.

— Герр Дитрих, сойдите с коня, прошу в карету.

— Княгиня, мне поручено...

— Боже мой, какой дурак! Один не может, другой не понимает... Да идите же ко мне!

— Айн момент, ослаблю подпругу да закину уздечку.

Лизка со стоном втащила верзилу-голштинца в карету, навалилась на него, торопливыми пальцами помогая расстегнуть ремень.

Карету затрясло так, как будто она прыгала по ухабам. Между тем кучер, сгорбясь, подрёмывал на облучке. Лакей на запятках слез со своего места, сел на заднюю подножку и, откинувшись, прижался затылком к кузову. Глаза его были устремлены в небо. Видно, звёзды считал. Чем же ещё заниматься Иванушке?

9

К нужной полянке в заповедном лесу прибыли затемно. Старший Орлов, Гришка, командовал:

— Ладимер, коней к стожку, Федька, твоя забота — костёр, да лапнику насеки поболе, чтоб прилечь можно было, Иван, припас раскладывай, пока я сбегаю берлогу глянуть, да пожрать надо, с утра не евши, ажио брюхо отвисло... А ты, Алехан?

— Мы с Лександрычем ноги разомнём, прикинем как и что.

Они пошли в гущар еловый. Потёмкин заговорил первый:

— Завидую вам, Орлята, артельно живете.

— Приставай к нам, не пропадёшь.

— Это так, кучно веселей... Ещё кого ждём?

— Должны быть, — неопределённо ответил Алехан.

— Кого?

— Приедут, узнаем, а пока не спрашивай. У нас, братьев, говорунов не любят. Посматривай да помалкивай.

— Догадываюсь. Всё с полслова да с полвзгляда.

— Хорошо, что понял. Людей приближаем верных и нетрепливых, да и дело ведь не шутейное. Ежели провалимся, хрен слаще мёда покажется, а кончится удачей — слава будет и почёт.

— На кой мне, безродному, боярские доблести, из ротного котла и без почёта хлебать дают, — отшутился Потёмкин. — Мне бы денег поболе.

— Эх ты, лыко смоленское, будет честь, будет и золото. А пока... Иван, тащи кису козловую — он за казначея у нас, — пояснил Алехан, — прижимистый. Дай-ка сколь золотых, а то Лександрыч вовсе пал духом.

— На бедность подаёшь. — Потёмкин завёл руки за спину.

— На житьё. Взбогатеешь — отдашь, а забудешь — напомним... Мы, Лександрыч, катериновцы, все одной цепью повиты.

Иван, завязав кошель, потряс. Подошедший с охапкой еловых лап Федька встрял в разговор:

— Что, слабо бренчит? Сказать Гришке, чтоб опять телушку свою за дойки потрогал?

Алехан без слов влепил Федьке такую затрещину, что у того шапка слетела.

— Болтай, подскрёбыш, да знай меру. Кому телушка, а нам — матка родная, накажет — в огонь пойдём.

Из тьмы выступил Григорий.

— Всё учишь несмышлёного?

— Язык распускает. В узел свяжу, понял?

— Уж и вякнуть нельзя...

— Я те так вякну — на всю жизнь слова забудешь... Лишний вздох — и погибель всем, понял? И ты, Лександрыч, поимей в виду: вякнешь что, в куски порву, никакой портной не сошьёт.

— Хватит те стращать всех, — вступился Григорий. — Он у нас, знаешь, вроде начальника Тайной канцелярии... Идём к огоньку, душу согреть пора. Как там у вас в конной гвардии?

— Прусские тараканы всем надоели, травить пора.

— Ежели что — пойдут за тобой?

— Всех выведу.

— А где дружок твой, Розум, не видать что-то?

— В отъезде по цехмейстерскому делу, коней закупает у башкир.

— Эх, мне бы в эту службу, уж так пожили бы, братцы... Кину-ка я артиллерию да попрошу замолвить слово, где надо, согласится небось телушка... Ну-ну, не серчай, Алехан, само сорвалось... Давайте-ка по чарке — и в дозор, гости вот-вот подъедут. Сторожить надобно, чтоб ни один ворон не каркнул, поедешь со мной, Лександрыч.

Потешная избушка, поставленная в лесной глуши, неподалёку от привала Орлят, предназначалась для царской ловчей потехи. Если бы не бревенчатый частокол из двухсаженных палей, да не просторный двор с обширным навесом и длинной коновязью, да не просека, проделанная в вековом еловом лесу, вполне сошёл бы этот домик за мызу богатого чухонца, коих настроено под Петербургом немало. Местное население не любило грудиться в посёлки, жили больше хуторами, а кто побогаче — усадьбами, по-здешнему — мызами. Занимались не столько земледелием, сколь охотой, рыболовством, сбывая добытое в Петербург. Окна рубленного в «немецкий угол» просторного дома играли красноватыми сполохами, над трубой поднимался столб дыма, — видимо, топили камин. Гришка спешился, сказал:

— Я, Лександрыч, в энту берлогу загляну, погляжу, всё ли ладно, да харчишки из подмостья достану, а ты езжай к началу просеки, гостей встрень. Перво должен ехать дозор в три коня, пароль: «На павлина», — отзыв: «Охота». Укажешь дозорным путь к костру, а сам с гостями — их будет трое-четверо — ко мне. Хвостовой дозор — с полдюжины человек, сам знает, где стать, с ними капитан Пассек, тебе ведом.

Григорий караулил недолго и издалека увидел гостей. На пологом увале, уходящем к реке и освещённом луной, чётко виделись три группы конных. Двигались в отдалении друг от друга. Съехав с торной дороги в тень ели, Григорий проверил, легко ли выходит из ножен палаш, тронул пистолеты в тороках и у пояса, натянул узду, напряг коня, который нервно переступал. Григорий легонько потрепал его по шее, успокоил. Выехал рывком вперёд, едва первый дозор подошёл к опушке.

— Пароль?

— На павлина. Отзыв?

— Охота... Проезжайте, на развилке возьмёте левей, к костру.

Пропустив дозор, он стал на дороге, поджидая главных гостей. Их было трое. Двое рослых — мужики, третий маленький, конечно, женщина, хотя и одета по-мужичьи, в кафтан, да и сидит по-казачьи.

Григорий, козырнув, представился:

— Гефрейт-капрал конногвардейского полка Потёмкин. Прибыл для встречи и сопровождения.

— До берлоги! — Весёлый женский голос заставил Потёмкина вздрогнуть.

— Нет, ваше выс... — Но, сообразив, что полным титулом при тайной встрече лучше не именовать, кашлянул и поправился: — Нет, мадам, в потешную избу обогреться и — была не была! — отведать маленьки солтацки абенд.

— Это вы, студент? — воскликнула Екатерина.

— К вашим услугам, мадам.

Вплотную приблизился второй всадник. Потёмкин узнал в нём Разумовского.

— Здравствуйте, Потёмкин. Так вы, оказывается, знакомы?

— С детства, — засмеялась Екатерина. — С его детства.

— Что ж ты шапку не скинешь, хлопец, з якой дамой размовляешь! — укорил Разумовский.

— Чуть не вчерась снял. — Потёмкин показал кивер.

— Ну и парик! Будто казацкая шапка баранья.

— Это не парик, мадам, мамка наделила.

— Правда? Дайте потрогаю. — Потёмкин наклонился, она запустила в волосы пятерню и пребольно дёрнула. Григорий охнул, она засмеялась: — И правда, не парик. — Екатерина не торопясь высвободила пальцы из Гришкиной чуприны, скользнула ладонью по волосам, уху, щеке.

Он не упустил возможность, поймал губами перчатку её императорского высочества.

— Господа, нам не резон задерживаться, — мягко, но настойчиво проговорил третий гость.

Потёмкин вгляделся — этого он не знал.

— Никита Иванович, — обратилась Екатерина к Панину — а это был он, — оглянитесь на это поле, оно напоминает мне ночь, давнюю ночь под Валдаем. Только тогда была метель и у меня не было друзей.

Как напоминание о той ночи, послышался дальний вой пса, а может быть, запели брачную песнь волки.

— Поле как поле, — буркнул Панин. — Вам до рассвета надо поспеть к дому, не дай бог, хватятся.

— Мой нынче в Петербург двинулся, — беззаботно махнула рукой Екатерина. — Значит, ночь — попойка, день — опохмелка. Правильно я сказала по-русски? Поехали, — вдруг категорично приказала она.

К потешной избе не попали. Увидев на развилке проблеск огня, Екатерина направила коня в ту сторону.

— Ваше высоч... — захлебнулся тревогой Потёмкин. — Нам не туда.

— Хочу к костру. — Она дала шпоры коню.

Появление гостей было встречено радостными криками. Братья Орловы изрядно подогрелись и орали громче всех. Потёмкин вихрем сорвался с коня, крикнул Ивану:

— Гони за Гришкой, он в избе ждёт! — и подбежал к Екатерине, чтобы помочь сойти с коня.

— Добрый вечер, молодцы-гвардейцы! — Она вскинула РУКУ-

— Виват! — дружно гаркнули ей в ответ, и, как бывает по воле случая, налетевший ветер ярко вздул пламя костра, и оно взвилось к вершинам дерев.

Испуганный криком и взблеском огня, конь поднялся на дыбы. Григорий метнулся от стремени к поводьям, повис на них, кто-то кинулся на помощь.

— Держи поводья! — А сам, непостижимым образом извернувшись, поймал Екатерину, выбитую из седла.

Близко-близко большие и испуганные глаза, отблеск пламени в них, приоткрытые губы с белой полоской зубов, лёгкое тело на руках, захваченная локтем шея, аромат духов... У Потёмкина захватило дух. Екатерина, подавив испуг, встала на ноги.

— Спасибо, студент. Я не забуду этот случай. Ваша услуга многого стоит.

Он молча поклонился.

У костра шла весёлая толчея — выстилали хвоей и попонами место для Екатерины и гостей именитых, сервировали солдатский ужин мисками, котелками, манерками, ставили бутылки и фляжки.

— А ты ловок, сосед, — шепнул Потёмкину Разумовский.

Екатерина уже стояла возле своего — так скажем — великокняжеского места, подняв кубок, — у кого-то всё-таки нашлось сверкающее в свете костра серебро. Все стремились стать поближе к Екатерине. Послышался торопливый бег коней, в круг света ворвался Гришка Орлов и, чуть не кубарем скатившись с коня, оказался возле Екатерины.

Подождав, пока уляжется кутерьма, Екатерина сказала:

— Господа гвардия! Вы опора трона и мои молодые друзья, вы достойные сыны своей страны, а я хочу быть её верной дочерью. Я люблю императрицу Елизавету Петровну, люблю народ России, люблю всех вас. С вами, гвардейцы, мы убьём любого медведя... Разве не так?

— И павлина, — крикнул кто-то, поддержанный общим смехом.

— Тараканов прусских!

— С тобой, матка, хоть на смерть!

— Зачем смерть? Лучше жизнь! Я пью за нашу дружбу и за наше здоровье! — Она лихо осушила чарку.

Гвардейцы восторженно взревели и тоже не пронесли мимо рта.

Потёмкин вперёд не лез, он обладал чувством дистанции, меры, времени и другими качествами, столь полезными при дворе. Сейчас он держался чуть поодаль, в тени молодой ели. С другого бока её до него долетели слова:

— Мы не ошиблись, гетман, устроив эту потеху.

— Но путь к огню она выбрала сама.

— Чтобы выбрать хорошую дорогу, надо иметь хорошую голову. Эта ночь войдёт в гвардейские легенды.

— Только бы не пересказали их великому князю.

— Тут не найти его друзей.

— Значит, Никита Иванович, будем держать её руку?

— А кто ж ещё? Петруша с детства глуп и всегда пьян. Или узник Иванушка?.. Несмышлёный Павлуша?.. Как ни крути, а она, только она.

— Вы останетесь до утра? Я скоро, пожалуй, поеду.

— Да и мне недосуг... Главная охота — я бы сказал, охота на гвардию — состоялась, а медведь — Бог с ним, Алехан без нас управится. Вы думаете, она останется?

— А куда ж ей от Орловых?

— Вы хотите сказать — от Орлова?

Собеседники засмеялись.

К Екатерине подошёл капитан Пассек, заговорил с высоты своего роста, будто из-под вершин елей, с солдатской прямотой:

— Ты, матка, не тяни, а то терпение кончается. Гляди, взорвёмся да вразнос пойдём, хуже будет... Виват Екатерина!

— Виват, виват, виват!..

Екатерина распустила волосы, окуталась плащом и вмиг стала вовсе не царственной, а простой и весёлой. Раскинув руки, пошла по кругу. Кто-то крикнул плясовую, его поддержали и с присвистом, прихлопыванием, притопом укрепили танец, в круг вступил один, за ним второй...

Федька раскочегаривал костёр, белозубая физиономия его, совсем юная, даже когда он бил смертным боем, излучала радость и счастье.

Потёмкина отыскал Гришка Орлов.

— Лександрыч, пригляди тут, а то Алехан, бывает, лишнее примет в нутро и не надёжен становится, а ты головы не теряешь.

— Уходишь?

Гришка оскалился самодовольно:

— Колыбельную обещался сказать её высочеству.

Кабы Орлов не был пьян и беспечен, то прочитал бы в глазах Потёмкина отнюдь не верноподданническое чувство.

10

Потёмкина Алехан поставил обочь, вооружив рогатиной на длинном держаке.

— Как вылезет, ты взъяри его, чтоб встал дыбки, а я бить буду. Не сробеешь?

— Будь надёжен, — пообещал Григорий, сдерживая накатившую дрожь.

Юркий мужичонка в нагольном тулупе, проводник, бесстрашно подошёл к зеву берлоги, сунул внутрь шест и звонко окликнул:

— Э, хозяин, вставай, чо ли!

Послышался злобный рык, и смельчак отступил за линию гренадеров, стоявших полукругом, ощетинясь пиками. Григорий, заглядевшись на неуклюжие прыжки проводника, прозевал миг, когда зверь выкатился из берлоги.

— Бей! — заорал Алехан.

Ослеплённый светом, медведь замер, принюхиваясь и осматриваясь, и это дало необходимое мгновение. Потёмкин сделал выпад, как в фехтовании, и сунул рогатину в мохнатый бок. Зверь, всё ещё ослеплённый, рявкнул, поднялся вослед проводнику и пошёл, улавливая запах.

— Коли! — заорал Алехан. — Зови на меня!

Потёмкин кинулся вслед зверю, ткнул сверкающим лезвием рогатины ему в затылок. Удар был силён, зверь качнулся, но устоял и с лёгкостью, необыкновенной для громадного тела, окосмаченного шерстью и оттого казавшегося ещё более огромным, развернулся и, загребая лапами, рыча, попёр на Григория. Потёмкин метнулся в сторону и, зацепившись за невидимую в сугробе корягу, упал, но, перекатившись через спину, тут же вскочил. Алехан перехватил косматую громадину. Сунув в разъярённую пасть шапку и прикрывшись рукавом полушубка от когтистой лапы, ударил лезвием палаша в бок. Клинок хрустнул, упёршись в ребро. Медведь взревел пуще прежнего и ухватил лезвие лапой.

— Ий-эх! — С опустошающим нутро выдохом Алексей косым ударом снизу въехал кулачищем в звериное ухо. Медведь, жалобно вякнув, опрокинулся, Алехан молнией метнулся к нему и дважды ударил ножом. Зверь в агонии яростно обнажил клыки, и такие же клыки открылись на искажённом злобой лице Алёхина. Он зачерпнул пригоршню снега и остудил жар сведённого судорогой рта. Такое Потёмкин увидел впервые, волна ужаса холодом обдала спину.

— Вот и подарок её императорскому высочеству, чтоб ножки не мёрзли, — натянуто улыбаясь и приходя в себя, сипло проговорил Алехан. — Чтой-то не пришла к берлоге, уехала, видать, до срока. А может, Гришка сказку сказывает... Он у нас такой — сутки бабу забавлять способен. — Алехан хохотнул и, хлопнув Потёмкина по плечу, похвалил: — А ты ништо мужик, не убоялся зверя...

11

Елизавета сидела перед камином, бездумно глядя в огонь и машинально поглаживая кошку. Целое сонмище других мяук — всех размеров и мастей — пользовалось редкой минутой одиночества своей хозяйки. Они тёрлись об её ноги, толклись на многочисленных пуфиках, чесались, умывались, заполняя полутёмную комнату уютными звуками.

Царица подняла голову, печально всмотрелась в зимний парк за окном — тих и безлюден. Скупой свет серого зимнего петербургского дня, какой бывает только в канун Рождества Христова— и ночь вроде бы не истаяла, и день так и не пришёл, — наводил тоску. Елизавета, не отрывая взгляда от окна, подняла вялую руку, позвонила. Тут же бесшумно появился камердинер Василий Иванович Чулков, разодетый по камергерскому чину, солидный и подтянутый, лишь рябоватое с детства лицо оставалось добродушным и приветливым, и не было в нём уже давно раздражавшей Елизавету лести.

Ласково взглянув на преданное лицо Чулкова, императрица спросила:

— Боле никого нет, Васенька?

— Разогнал вить всех, матушка, а то лезут — кто с прошением, кто бумагу подписать, а то и так, лишний раз на глаза показаться... — Камердинер махнул рукой. — Ну их! Невдомёк дурням, и в голову не приходит, что тебе тоже покой требуется.

— Золотая у тебя головушка, Вася, и душа добрая, дай тебя в маковку поцелую. Един ты заботник, иные что вороны — кружат, кружат, чтоб кусок урвать поболее... Что слыхать из Раненбаума и Петергофа?

— Его императорское высочество, сказывают, резвятся все, балы, куртаги, ужины да завтраки... — Он понизил голос: — Опять, слышно, голштинцев сотни две нагнал, целый обоз из Неметчины прибыл.

Елизавета озабоченно сдвинула брови, столкнула кошку с коленей.

Пороховую мину под Россию готовит, под войско российское. Надоть ревизию сделать да разогнать их... Кликнешь к вечеру канцлера Воронцова, я распоряжение сделаю.

— Ой, матушка, — покачал головой Чулков, — ты канцлеру, а он дочери своей Лизке, она — Петру Фёдоровичу, дай Бог ему многие лета, и пойдёт карусель...

— И то верно, — неодобрительно кивнула царица. — Кликни Шувалова, начальника Тайной канцелярии.

Но Василий Иванович не унимался:

— Что Воронцовы, что Шуваловы — одной масти: чёрные.

Елизавета задумчиво посмотрела на него.

— Быть бы тебе, Василий Иванович, министром моим, всё-то знаешь. — Она попыталась, сидя в кресле, переменить позу, сморщилась. Чулков, прихватив подушечку, резво подбежал, подсунул под бок. — Тогда вот что, — продолжала императрица, — позови обер-прокурора Глебова, энтот и отца родного заложит... — Выжидательно глянула на камердинера, тот с готовностью кивнул.

— А что в Петергофе? — снова спросила она.

— Все книжки читают Екатерина Алексеевна, — улыбнулся Чулков, — целыми пудами ей возит Катенька Воронцова, то бишь княгиня Дашкова нынче уж...

Елизавета усмехнулась:

— И на что ей столько читать — ослепнет до времени... А Катька Воронцова не от их семейства подослана?

— Не-ет, энта не в их породу, тоже книгочейка и горда, на козе не подъедешь. Любят они Екатерину Алексеевну...

— И откуда ты всё знаешь, Васенька? — засмеялась Елизавета.

— Эх, матушка Елизавета Петровна, у вас свой круг приятельства, у нас свой, а умишка у иного хама поболе, чем у пана.

Это императрице не понравилось, буркнула:

— Учены... куда как учены, вам бы эту учёность розгами повыбить...

— Воля ваша, государыня, вы спрашиваете, мы отвечаем. — Чулков отвесил поясной поклон.

— Ну, ин, ладно, — смягчилась Елизавета, — чего уж тут...

Прикрыв глаза, она положила руку на горло, на лбу выступила испарина.

— Душно, ой, горло захватывает... Может, окно приоткроешь?

Чулков обеспокоенно поглядел на царицу, подошёл к окну.

— А тут хочь открывай, хочь запирай — сквозит, ажио штора полощется, — обернулся он к ней. — А может, Елизавета Петровна, оденемся да прогуляю я вас аллейкой да по снежку...

— Я бы рада, да ноженьки болят, ой болят... Чулки к язвам присохли, будь они неладны, хоть криком кричи.

— А мы маслицем ножки протрём, — засуетился камердинер, — сапожки мягкие наденем, я вас под ручки, а где и на ручки — по аллейкам пройдёмся, снежком вас осыплет, уж как хорошо будет. — Василий Иванович улещивал царицу, что дите малое, не ведая грядущего, которое стояло уже на пороге...

Елизавета, слушая его с большим вниманием, вдруг и вправду разохотилась:

— А что? Я и парик, и корону малую надену, пусть видят...

Выйдя с помощью камердинера на крыльцо, Елизавета движением руки отослала засуетившихся было свитских, задержав только генерал-адъютанта, и они полегоньку зашагали по хрусткому снегу — втроём.

Императрица, повязанная синим, в ярких узорах, платком, из-под которого виднелись букли парика, в короне, утверждённой надо лбом, сразу разрумянилась, похорошела. Она шумно вдыхала морозный воздух и, с удовольствием поглядывая по сторонам, на спящий под снегом парк, приговаривала:

— Хорошо-то как, хорошохонько! Сладко дышится. Спасибо, Васенька, надоумил.

Чулков, счастливый, что сумел доставить радость царице, бережно поддерживал её под локоть, и даже дежурный генерал-адъютант невольно расплывался в улыбке.

Они вышли, неторопливо шагая по заснеженной дорожке, за поворот аллеи, вступили в полутьму сошедшихся ветвями заснеженных старых елей и вдруг нос к носу столкнулись с женщиной.

Все трое, остолбенев, так и остались стоять с открытыми ртами, ибо женщина эта была не кто иная, как... царица Елизавета — одетая точь-в-точь: соболиный салоп, синий, в ярких цветах плат, из-под которого выглядывали букли парика, и на лбу её красовалась всё та же малая корона. Бледное до прозелени лицо призрака, как две капли воды похожее на лицо царицы, ничего не выражало. Елизавета в ужасе смотрела, как её двойник приблизился, ни кивком, ни каким иным знаком не показав, что видит людей, застывших в страхе перед ним, затем, не дойдя шагов десять, повернул вправо, в прогал между деревьями, и исчез — ни дыхания, ни скрипа шагов по снегу.

Первым опомнился генерал, коему по службе было положено бдить.

— Стой, кто такова, почему без дозволу?.. — Подбежав к тому месту, где незнакомка свернула с аллеи, он в изумлении застыл: ни следочка, ни вмятинки, сугроб был девственно чист. Отступая, бравый генерал прохрипел: — И следов нету, будто по воздуху проплыла...

А Елизавета уже валилась на бок.

— Это смерть моя приходила. — Она истово кидала на себя широкие кресты. — Смерть, смерть, смерть...

— Неуж призрак?! — Чулков, пытаясь удержать царицу, испуганно глядел в полутьму аллеи, его колотила дрожь.

— Держите, сейчас упадёт, — выдавил из себя адъютант.

— Смерть... смерть... батюшку... исповедь... шибче... домой... — почти теряла сознание Елизавета.

— Эй, кто-нибудь, помогите... Доктора... священника...

С трудом доведя до крыльца, они передали враз отяжелевшую императрицу на руки челяди. Потом, обессиленно опустившись на ступени, молча и озадаченно посмотрели друг на друга. Раскурили трубки. Обоих трясла дикая дрожь.

В предспаленный покой набилось народу — не продохнуть. От императрицы вышел доктор.

— Завесьте зеркала. Её императорское величество Елизавета Петровна почила в бозе.

12

В углах голубой гостиной залегли синие тени. Окна хотя и были немалыми, но что мог влить в них немощный зимний день Северной Пальмиры, да ещё когда небо набухло снеговыми тучами? Пятно живого света трепетало лишь возле Алексея Григорьевича Разумовского от единственной, хотя и большой свечи, витой, изукрашенной лепными узорами. Пудовая не пудовая, но фунтов десять в ней было, и она горела, исходя бесшумным тёплым пламенем, лаская приникшего к её свету человека. Он сидел, большой и грузный, с лицом талантливой лепки, сидел, лениво, а может, и блаженно развалясь в кресле у столика, который, собственно, служил изножием шандала. Здесь не было изысканных яств, которые предполагали и крахмальная салфетка, и искусные завитушки янтарного воска. Стояла глиняная поливанная миска с солёными огурцами, на плоском саксонском блюде с голубыми цветочками высился добрый кус сала, розовея боком, порезанные крупно, щедро, прямо на салфетке лежали ломти хлеба. Ну и, конечно, стояли штоф и большая чарка, чарки поменьше, но ни вилок, ни ножей не было, одни спицы, те, которыми в Малороссии берут галушки.

Перед хозяином на обитой бархатом скамье сидели ещё не старый слепец с тщательно причёсанными на пробор волосами, в закрученных по-солдатски усах, бритобородый, стриженный под горшок, по бокам двое мальчишек годков одиннадцати-двенадцати, светловолосые, худенькие. Все трое в латаных свитах домодельного сукна, беленьких онучах, лаптях. Слепец пел глуховатым баритоном, возносясь порой на чистые высоты, мальчики поддерживали, один — дискантом, второй — альтом. Подстилая мелодию, гудела кобза.

— Стоп, стоп, годи, — сказал хозяин, стирая пальцами слёзы с кончиков усов. — А ещё наши, хохлацкие, знаете?

— Як то угодно пану. А ну, хлопчики, идите за мной. — Кобзарь на секунду задумался и повёл низко, как бы отрешённо и равнодушно:

Мелодия была грустной, исторгающей слёзы, а детские голоса высветляли песню, придавали ей искренность и чистоту. Разумовский безвольно опустил голову, по небритым щекам сбегали слёзы. Венчик волос вокруг розового темени был взлохмачен, из-под распахнутого на груди халата торчали седые клочья. Ступни голых ног, большие, мужицкие, покоились под столом на меховом коврике. Подошёл слуга в белой свитке и сорочке, отделанной шитьём по воротнику и манишке. Разумовский, скорее почувствовав, чем увидев слугу, предостерегающе поднял руку — не мешай песне. Тот застыл изваянием, неуловимым движением довершив шаг. С последним, тающим звуком граф всхлипнул, отёр тыльной стороной ладони слёзы и позвал:

— Подойдите до мене, диду, и вы, хлопчики. Вам, диду, чарка да сала вприкус, як у нас, на Украине. Гарно спиваете, гарно, диду. Та який чёрт з вас диду, мени в сыны годный. Може, и жонка глядыть-поглядае на шлях, да мужа чекае, так? Га? Ось вам трошки золотых, вертайтесь до дому, землицу кохайте да ласуйте, и буде вам щастя. Держи, хлопче, ласку мою. — Разумовский вложил в руку кобзарю добрый кисет. Тот поймал его руку, приложился губами. Разумовский отнял её, сказав: — То за дар Божий, за талант. А ты чего хотел, хлопче? — обратился он к слуге.

— Там до вас земляк, ваше сиятельство.

— Давненько не бувалы... Як у императрицы в чести находился, то роем толклись, а окончилась честь, кончилась и лесть. Кто таков?

— Охвицер, Мировичем сказался.

— Мирович, Мирович... То ж, мабуть, Василь, сусидский сын по хутору. Зови, а вы ступайте, убогие, за Харитоном, он вас в людскую сведёт, поживёте до тепла...

Мирович,^[1] армейский офицер, молодой, худощавый, порывистый в движениях, с неулыбчивым лицом и напряжённым взглядом неспокойных глаз, вошёл стремительно, звякнул шпорами, резко опустил голову в поклоне:

— Честь имею представиться — подпоручик Мирович.

Разумовский протянул ему руку:

— Чего тут представляться, я ж тебя такесеньким знаю. — Он показал аршин от пола. — Сидай. Я тут по-домашнему, по-хуторскому. На волю хочется, до дому, до Днипра, осточертели эти стены да мундиры. — Оглядев гостя и налив чарку, спросил: — А ты чего такой потёртый, где тебя мотало?

— С войны, дяденька, можно я так вас называть буду? — Мирович говорил отрывисто, нервно и пытливо вглядывался в лицо графа — не перехватил ли для первого раза.

— Та нехай дяденька, хоть ты из панычей, а я з свинопасов, да на хуторе все родня. Ну, бувай здоров. Так що там на войне?

— Сказать правду, не война, одна потеха. — Мирович, не успев закусить, утёрся ладонью. — Как захолодает, и наши, и ихние по зимним квартирам до первого жаворонка. Кёнигсберг взяли, в Берлин вошли, тут бы и прихлопнуть Фридриха, а из Петербурга команда: не моги побеждать. Люди мрут от хвороб, жалованье не плочено. Я прибыл, имея поручение фельдмаршала Панина передать план окончания операции, толкусь две недели, а вручить не могу, каждый отсылает к другому, кругом немцы засели, разве ж они против Фридриха пойдут?

— Ты, выходит, за подмогой ко мне?

— Так, дяденька, ежели бы вы...

— Э, хохлик милый, не в ту хату сватов заслал, кончился мой случай, все возы на двор Шуваловых заворачивают. Откуковала мне моя зезюленька ясноглазая. К Ванечке Шувалову прихилилась. — Разумовский смахнул пьяную слезу, предложил: — Ещё по чарочке?

Мирович отпил глоток, взял с возможной деликатностью, оттопырив мизинец, кусок сала, огурчик. Сказал осторожно:

— Мне б, дяденька, хоть в малом помочь.

— А что за малость?

— Помните, при покойном Петре-императоре деда оклеветали и выслали. Потом оправдание вышло, а имение так и не вернули. В нищете прозябаю, и никто сирому руку не подаст. — Мирович утёр рукавом сухие глаза и зыркнул: не подействовало ли?

Разумовский перехватил взгляд «племянника», усмехнулся:

— Ну, хохлик, надели на тебя мундир казённый, ты и поводья опустил. Разве ж пристало казаку слезойславу добывать? Деды да батьки шашкой правду шукали.

— Нынче, дяденька, не шашка, а случай правит бал, — сказал Мирович, не понимая, что уронил с языка обидное слово.

— Случай, говоришь? — Разумовский набычился, он, будучи «шумен», под хмельком, и вельмож розгами парывал, переходя от милости к ярости. — Алексей Розум дар Божий имел, голос сладчайший, коим сердца покорял. Случай идёт от Бога! А ты какой доблестью прославился? Сучий ты сын!

— Вы не так поняли, дяденька...

— Выходит, я ещё и глуп? Кобель дворовый тебе дяденька, в родню пишешься... Знать тебя не знаю, вон з хаты! Эй, хлопцы!

— Я, дяденька, нижайше...

— Вон, кривомордый, чтоб тебя чума забрала! Выпороть велю!

Мирович, схватив шапку и шпагу, кинулся прочь, едва не сбив с ног в дверях лакея.

— Беда, ваше сиятельство, беда! — закричал тот с порога.

— Что ещё? — Разумовский тяжело дышал, отходя от приступа ярости.

— Эстафет из дворца... Её императорское величество, Елисавет Петровна... изволили преставиться...

— Врёшь! — взревел Разумовский, сжав в горсть свитку лакея у горла.

— Изволили... — хрипел тот. — Богу душу...

Разумовский оттолкнул его, огляделся, пытаясь осмыслить услышанное. Взгляд его остановился на портрете Елизаветы во весь рост. Художник не отделывал детали роскошного туалета, они скорее угадывались, возможно, портрет и вовсе не был закончен — Елизавета страсть как любила заказывать свои «парсуны», но лицо, однако, было прописано с тщанием и мастерством, было оно живо, красиво и доброжелательно, с ясными глазами. Разумовский пал на колени и пополз к портрету, вопросил, рыдая:

— Лисавета, Лиса, Лисок мой ненаглядный, ясынька, коханка моя, жена, Богом данная навек, что же ты наделала, почто меня, одинокого, покинула? Куды ж нам теперь, куды всем, куды России?..

13

Тройка коней бешено мчит по заснеженному полю карету. Ямщик гикает, свистит, кладёт кнуты на лошадиные спины. В карете Екатерина Воронцова, она же Дашкова. «Быстрей, быстрей! Шнеллер!» — кричит она, сбиваясь на немецкую речь.

Мчит карета по бескрайней равнине, жёлтой от высохшей травы, топочут кони, гремят и визжат колёса, звенят, заходясь, колокольцы... Испуганное, без кровинки лицо великой княгини. Она мечется в карете, трёт рукой горло, будто ей душно, кричит: «Шнеллер! Быстрее, шибче, скорее! Проклятый русский язык!» Голос глухой, будто придушенный, слова невнятны.

Она оборачивается и видит сквозь заднее оконце кареты большое жёлтое страшное лицо Петра, он ощерился, злобно хохочет, и голос его сливается с грохотом колёс, топотом коней, свистом ветра...

Екатерина трёт горло, стонет, глаза расширены от ужаса. Она видит, что вовсе уже не в карете, а бежит, взбираясь по песчаной осыпи, но песок утекает из-под ног, ноги путаются в пеньюаре, пот заливает глаза. Она всё трёт горло, преодолевая удушье, и оглядывается назад. Пётр нагоняет, двигаясь скачками, огромными, бесшумными, к ней долетает лишь глухой зов: «Ка-а-то!..»

Впереди бездна, за спиной длинные руки Петра, и Екатерина не медля, с диким воплем валится во тьму и неизвестность, но воздух принимает её, и она плавно опускается на плоский морской берег, бежит вдоль уреза серой и неподвижной воды. Ноги вязнут в песке, а над ней нависает Пётр. Но в лице его уже нет ярости, оно застыло в печали. Он держит скрипицу свою и водит по ней смычком. Но звука нет. Пётр неотрывно смотрит на Екатерину, шевеля своими тугими, обожжёнными оспой губами. «Като... Екатерина... Катенька». Голос глухой, женский. Ах, это вовсе не Пётр, это императрица Елизавета, это она летит вслед, и она играет на скрипице... Нет, просто машет рукой, призывно и неторопливо.

Она одета в соболий салоп, голова покрыта ярко-синим платком в цветах, из-под которого выбиваются букли парика, на темени малая корона. Лицо совсем молодое, но неподвижное и жёлтое.

Звучит удар колокола, Елизавета начинает отдаляться, ещё, и фигура в собольем салопе размывается в воздухе.

— Като, Катерина Алексеевна!

Екатерина преодолевает наваждение, откидывает жаркую перину, глубоко вдохнув, потирает сердце. Лицо в испарине.

— Като! — настойчиво и громко зовут из-за двери, слышен встревоженный гомон.

Она вновь натягивает перину и, открыв дверцу прикроватного столика, что-то достаёт оттуда, сует под подушку. Не вынимая руки, кричит:

— Войдите!

— Отоприте дверь!

Екатерина вскакивает, набрасывает на плечи халат и, туго подвязав пояс, сует взятый из-под подушки маленький пистолет, идёт открывать. Откинув защёлку, отступает в сторону. В дверях показывается Дашкова.

— Като, несчастье... Елизавета Петровна в четвёртом часу пополудни почила в бозе.

Снаружи доносится удар колокола.

— И надо же было мне вчера уехать... Господи, это ужасно! — Екатерина пошатнулась и, возможно, упала бы, не поддержи её Дашкова.

— Воды!

В спальню вбежала Шаргородская, по-старушечьи засуетилась, внося не успокоение, а панику. Порядок восстановил дежурный гвардеец. Вступив со стаканом воды, доложил, как на параде:

— Примите, ваш-ше величес-ство, водичку-с и мои поздравления. — Подумав чуть-чуть, добавил: — И соболезнования-с...

— Благодарю. — Екатерина отпустила: — Извольте удалиться. А ты, Катенька, останься.

Когда все вышли, Дашкова кинулась к Екатерине:

— Я-то, дура... поздравляю, Като. Поздравляю, Ваше Величество. Ой, что это у тебя?

Екатерина бросила на постель пистолет:

— Знаки царской власти. Запри дверь — и быстро собираться.

— Куда?

— Из этой мышеловки. От супруга всего можно ждать...

Екатерина металась по спальне, выгребала из шифоньера драгоценности, отрывала что-то от платьев, бросала в шкатулку, надевала на себя что дороже, в перьях, мехах, и — о, Боже, женщина! — обмахивала себя пуховкой. Беготня, суета, переполох...

И мчится карета, двое на запятках, двое впереди, стража и впереди и сзади — гвардейцы.

Навстречу другая карета, и тоже с лакеями на запятках, и тоже стража. Встретились — с боков сугробы. Закрутилась карусель верховых.

— Прочь с дороги!

— Кто такие?

— Дай путь, собака!

Взбрызнули искрами палаши.

— Именем государя!

— Именем государыни!

Вроде бы спознались. Из встречного экипажа вывалился некто и зычным голосом закричал:

— Здесь обер-гофмейстер двора её императорского величества граф Шувалов.

— Здесь её императорское величество Екатерина Вторая!

Дверцы Екатерининой кареты распахнулись. Женщины шарахнулись в угол — Василий Шкурин, соскочивший с запяток, доложил:

— Екатерина Алексеевна, граф Александр Шувалов просят вас выйти.

Императрицын эскорт образовал тесный коридор, по которому она вышла навстречу графу. Шувалов почтительно поклонился:

— Примите мои соболезнования и поздравления, Ваше Величество. — Гвардеец на коне тёмной тучей надвинулся на графа. Глаз Александра Ивановича задёргался, и, как всегда при тике, он закивал головой. Екатерина непроизвольно повторила это движение. — Император российский, Его Величество Пётр Третий изволят пригласить вас на имеющий быть акт принятия присяги. Оный состоится в первом часу пополудни в церкви...

Екатерина перебивает:

— Соблаговолите передать его императорскому величеству, что за малостью времени я не успею переменить туалет и потому к церемонии не успею. Я присягала уже однажды Богу в супружьей верности Петру Фёдоровичу, так что полагаю вторую присягу императору излишней. Слово, данное однажды Богу, — святое слово.

— Как вам будет угодно. — Граф подмигнул, Екатерина кивнула. — В третьем часу состоится торжественный выход императора ко двору.

— Боже мой, и суток не прошло по смерти, ещё душа не изошла из тела...

— Вы что-то изволили сказать? — Граф был туговат на ухо.

— Ежели буду готова...

— Ась?

— Ага. — И Екатерина прокричала в «тугое», всё слышащее ухо: — Граф, я отморожу ноги! — Граф глянул — в туфлях. Ну и ладно. — До свидания!

Стража Екатерины сошлась вплотную.

Шувалов глянул на тугие бока коней и могучие сапоги в стременах. Подмигнул, поклонился. Екатерина сделала малый книксен и тоже подмигнула.

Кареты разъехались.

14

Пётр сидел на троне, который был явно велик для тщедушной фигуры императора. Он при полном параде — в лентах, орденах, золотом шитьё. Справа, у подножья трона, — члены семьи: Екатерина, казавшаяся особенно бледной в своём траурном уборе, не по-детски спокойный наследник Павел, — за ним — граф Панин. Слева — канцлер Михайло Воронцов, надутый и сердитый — на всяк случай. Рядом с ним Глебов с министерской лентой, уже произведённый в генерал-прокуроры, а это и министр внутренних дел, и министр финансов, и главный казначей, и ещё бог знает какой начальник. За ними — надменный и неприступный полицмейстер Петербурга Корф. И конечно же Пётр Иванович Шувалов — миллионер, советник, советчик, лизоблюд и лихоимец, а уж барыга — в целом свете не сыскать.

Прусские военные начальники стояли прямые как палки, выпучив оловянные глаза. Но две шеренги гвардейцев ограждали широкий проход от трона до дверей зала. За гвардейцами толпились в растерянности знать, военные, весь елизаветинский придворный штат.

Все слушали, как Пётр, откинувшись в угол трона, вещал:

— Моим царствованием я осчастливлю народ, дам волю дворянству. Отныне каждый дворянин может получить абшид, то есть отставку. Я сделаю лучшую в Европе армию, поставлю во главе полков отменных голштинцев, и никаких там смоленцев, астраханцев, владимирцев. Каждый полк должен носить имя командира — Бергера, Штеклера, Кауфмана... — Он замолчал, огляделся и вдруг сорвался с трона и побежал вдоль шеренги кавалергардов, то и дело останавливаясь и вглядываясь подозрительно в лица гвардейцев.

Столпившиеся у трона засуетились: по церемониалу свита должна сопровождать императора, но он побежал так быстро, что никто и не сообразил, как быть. Первым опомнился Глебов, догнал Петра, за ним ринулись другие.

— Разве ж это солдаты? — вопил Пётр. — Азиатский сброд, янычары! Я наведу порядок! Войска будут маршировать, маршировать! — Выхватив взглядом тучного генерала, который давно уж забыл, что есть строй, император вытащил старика, поставил рядом с собой. — И ты будешь трясти брюхом каждый день... Марширен, марширен, марширен!!! — Показав, что такое «марширен», Пётр так же стремительно побежал назад к трону.

Свита, так и не успев до него дойти, толпясь, рванулась за ним. Екатерина, сидевшая рядом с сыном опустив глаза, на мгновение приподняла веки и взглянула на мужа. Кто хорошо знал её, сумел бы разглядеть в этом кротком взгляде ту бездну презрения, которую она испытывала к этому идиоту, называвшему себя императором.

— Командовать войсками будет мой дядя принц Георг Голштинский, фельдмаршал Пруссии! — кричал впавший в экстаз Пётр. — Он научит дисциплине этот сброд! Да, да!

Настоящей немецкой дисциплине! Это будет войско, а не стадо свиней! Лучшее в Европе! Я немедленно пошлю моего адъютанта и друга Гудовича в Берлин. Пора заключать мир с моим великим дядюшкой Фридрихом...

А в конце зала, далеко от того места, где тщедушный Пётр бесновался на внушительном троне, два парика опять сошлись, чтобы перекинуться парой слов:

— Стало быть, империя Российская как бы преобразуется в провинцию Голштинскую?

— Стало быть.

— Бедная, бедная Россия, она ещё не знает...

— Бедный, бедный Пётр, он уже подписал себе приговор...

— Так что у нас сегодня — праздник или тризна?

— Поживём — увидим... — Парики качнулись и разошлись.

15

— Сегодня мой первый счастливый день! Я приглашаю вас на торжественный ужин, будем дать дыму, как говорила покойная тётушка Елизавета.

Радостная рожа Петра, настороженные, изумлённые, лукавые лица придворных, печальное и будто застывшее лицо Екатерины.

— Ваше Величество, позвольте мне не быть на ужине. — Слова и спокойствие даются ей с трудом. — Я пойду к телу её величества Елизаветы.

— Она уже не величество, она тело, — грубо отвечает Пётр.

— По вере православной душа в теле усопшей находится девять дней, а прошли едва сутки от кончины... Уместнее тризна, но не пир. Я всё-таки...

— Как хочешь, — оборвал её Пётр и, высмотрев Воронцову, позвал: — Лизхен, идём. — И стремительно направился к выходу.

Свита хлынула следом. Екатерина в одиночестве прошла мимо молчаливого строя гвардейцев. У двери её дожидалась Чоглокова.

— Ваше Величество, я всегда восхищалась вашим умом и величием души.

Екатерина отозвалась любезно:

— Примите мои соболезнования по поводу кончины вашей царственной сестрицы.

Свет в эту небольшую комнатку падал через открытую дверь из траурного зала. Гроб, отделанный серебром и драпированный воздушными тканями, казалось, колыхался в лад с трепетанием бесчисленных свечей. Груды цветов укрывали постамент. Тихо пел хор. Екатерина в полутьме комнатушки не сразу разглядела понурую фигуру старика, сидевшего на низенькой скамье. Серебрился венчик волос, блик света сиял на безвласом темени.

— Алексей Григорьевич!

Разумовский вздрогнул, поднял голову, вскочил резвее, чем можно было предполагать при его тучности.

— Екатерина Алексеевна. — Он захлебнулся слезами и прижал её голову к груди. — Спасибо, спасибочки, что пришли... Кинули её тут, Лисавету мою, Лисаньку, под надзором солдат. Жрут, пьют, регочут, к новому самодержцу лижутся. Все там — и шпана кривомордая Шуваловы, и подлец Ванечка ихний. Только ты не забыла обряда и долга. Это все уже видят.

— Она же была мне не только государыней, — всхлипнула Екатерина, — оберегала меня, как мать. Я только сейчас поняла и узнала...

— Та яка вона государыня, не умела править и царствовать. Сердцем жила, душой своей огненной, про то лишь Бог да я знаем. Помню, как стояли под венцами в церковке убогой... Э, что говорить... — Разумовский махнул рукой. — Один я остался, совсем один.

— Не только вы осиротели, вся Россия.

— Не равняй себя, серденько, со мною, мой путь завершён, а ты только начала его. — Хор зазвучал громче. Разумовский кивнул: — О, бачишь, мои вступили. Любила покойница пение, и меня за голос к сердцу допустила. Ой, девонька, не давай сердцу волю, бо, як кажуть, заведёт в неволю, а царское сердце особо беречь надо. Помолимся, доню, чтоб душа её усмирилась. — Они стали на колени рядышком и зашептали слова молитвы. — А что до России. — Разумовский прервал молитву, — то она поплачет, попляшет да нового царя славить станет.

Глава третья ВИВАТ ЕКАТЕРИНА!

1

Гефрейт-капрал Потёмкин совершенствовал мастерство верховой езды. И конь и всадник стоили друг друга — оба большие и тяжёлые. Земля манежа стонала под копытами. Драгун, стоявший в центре манежа, держал коня на корде, а рядом с ним щёлкал кнутом и покрикивал капрал Иоган Гехт, он же Иван Иванович в драгунской повседневности.

— Га-а-лоп! Бистро, бистро... шнеллер, шнеллер! Дершать спина! — Он подхлестнул коня, тот пошёл быстрее. — Шнеллер! Марш-марш! Дершать спина! Э-э, доннер веттер, дерить твоя, матка, спина! Сидит, как кобель на огород. — Удар кнута по спине Потёмкина:

— Эй, сдурел?

— Шнеллер, дершать спина! — Гехт надувал щёки, отчего пышные усы вставали торчком, и снова вытянул Потёмкина кнутом.

Григорий птицей слетел с седла, кинулся на Гехта и, схватив за грудки, поднял над землёй.

— Я те, тараканья морда, покажу кобеля на огороде! Я те не кнехт наёмный, а русский дворянин. — Несколько человек кинулись разнимать, но Потёмкин так глянул, что миротворцы кинулись кто куда, — источники говорят, что в минуты бешенства во взгляде Потёмкина появлялось нечто сатанинское. — На коня! На коня, дерить твоя матка!.. Шнеллер! Спина дершать! Сидит, как кобель на огород. — Потёмкин надул щёки и вытянул своего учителя кнутом.

Гехт вертелся, пытаясь уйти от бича. Драгуны хохотали.

— Ну, Гришка, глянь — чистый Гехт!

— Вылитый!

— Шнеллер! — Снова удар кнута.

— Потёмка... хватит! — кричал Гехт.

Трудно сказать, сколько бы продолжалось и чем бы кончилось представление, но в манеж вошёл командир полка Бергер в сопровождении высоченного голштинца в фельдмаршальском чине и трёх адъютантов. Потёмкин сориентировался мгновенно.

— Ахтунг! — гаркнул он по-немецки и, подбежав к вошедшим, доложил: — Ваши высокопревосходительства, капрал Гехт показывает приёмы вольтижировки. Докладывает гефрейт-капрал Потёмкин.

— Вахмистр Потёмкин, — поправил Бергер. — Поздравляю, Григорий Александрович, император изволил утвердить вас в этом звании. За какие заслуги, а?

— Спросите у его величества, — отшутился Потёмкин.

— Не заноситесь, вахмистр... Господа, позвольте представить вам главного начальствующего над русской армией фельдмаршала, его императорское весочество принца Георга Голштинского. Он соблаговолил посетить наш полк для знакомства и инспектирования. Ваша светлость, битте.

Фельдмаршал выступил вперёд и с высоты своего роста осмотрел присутствующих строго и высокомерно, то есть так, как в соответствии с прусской военной доктриной должен смотреть начальник на подчинённых.

— Официрен унд зольдатен! — Его императорское высочество, только что приобщённое к российской царской фамилии, русского языка не знало и говорило по-немецки. Смысл речи был таков, что, приняв начальство над российской армией, он установит настоящий воинский порядок, изничтожит русское непокорство и свинство, — дисциплина, дисциплина и ещё раз дисциплина. Заметив, что слушатели перешёптываются, фельдмаршал спросил:

— Они не хотят меня слушать?

Бергер замялся, не найдясь с ответом, но его выручил Потёмкин:

— Они не понимают по-немецки, — сообщил он принцу Георгу на немецком, естественно, языке.

— Не понимают по-немецки? Боже, какие варвары! А вы?

— Как видите.

— О, карашо! — обрадовался принц и продолжил по-немецки: — Тогда переводите.

— Рад услужить. — Потёмкин резко опустил лобастую голову, коснувшись подбородком груди, что означало, вероятно, поклон. — Солдаты, его императорское высочество изволило принять командование, чтобы прикрутить вам, собачьим детям, хвосты. — Потёмкинский перевод не был примитивным подстрочником, скорее он был художественным, вернее, насыщен художествами. — И чтоб вы знали, сукины сыны, что он не потерпит никакого свинства и_некультурности. — Потёмкин оглянулся на принца, приглашая к дальнейшему разговору и повторяя принцевы слова в собственной интерпретации: — И ещё его высочество сказывают умильно, что вы, недоноски, хотя и дворянского звания, должны блюсти дисциплину, дисциплину и ещё раз дисциплину, а экзерцициям, пардон, занятиям, быть теперь каждый день, а не как бог на душу положит. А ежели кому это будет не по нраву, то ему вправят мозги через задницу — шпицрутены, шпицрутены и ещё раз шпицрутены. Вам понятно?

— Куда ясней!

— Яволь, экселенц!

— Штаны сейчас снимать или погодя?

Увидев повеселевшие лица, принц обратился к Потёмкину:

— Превосходно! Вы, вероятно, хороший переводчик, они радуются, что в армии будет порядок.

Потёмкин бесстрастным голосом «переводил»:

— Его высочество считает, что я намного умнее вас, скоты... А также, видя ваше ликование насчёт шпицрутенов, предлагает желающим получить их сейчас же.

Главнокомандующий остановил поток красноречия:

— Это я вам говорю, а не им. Герр?..

— Потёмкин, ваша светлость.

— По-тём-кинд? Так это вас рекомендовал ко мне ординарцем граф Разумовский? Я хочу иметь от всех родов войск, вы будете от кавалерии.

— От конной гвардии, экселенц.

Принц поморщился:

— Кавалерия, конная гвардия — всё равно. Я ликвидирую вашу янычарскую гвардию, все пойдёте в линейные полки.

— Вашу гвардию, подзаборники, его светлость ликвидирует, разгонит к чертям собачьим.

— Это я сказал конфиденциально, прошу не переводить.

— Яволь, экселенц. Перевёл конфиденциально.

— Завтра поутру прибыть на мою штаб-квартиру для прохождения службы. Денщика возьмите из своих солдат. Куда прибыть, знаете? Яволь.

— К чёрту в зубы. — Гвардейцы засмеялись.

— Что? — насторожился принц.

— Они рады, что мне оказана такая честь.

Принц, козырнув, повернул на выход.

Бергер мимоходом бросил:

— Вы будете очень полезны принцу...

— Рад стараться.

Первым поздравил Потёмкина Гехт:

— Ты счастливый, сучкин сын. Я бы из тебя пыль выбить.

— Не горюй, Иван Иванович, за мной не пропадёт. Может, нынче вечером и запылим, а, гвардионы?

2

Кончилась обедня — в ту пору служили по четыре-пять часов. На паперти небольшой, но ухоженной церквушки толклись нищие. Пели, канючили без надежды на удачу, молча ждали случайной подачки. Жёлтый свет масляных фонарей скудно освещал рванину одёжек, согбенные фигуры, уродливые и просто измождённые лица. По толпе пронёсся шорох, пение и вопли стали громче, все потянулись к двери. Выкатился ражий мужик, наверно, церковный староста, и принялся расталкивать нищих. В дверях показалась благодетельница — Мавра Шувалова, одетая в богатую шубу, повязанная чёрным платком. Нищие засуетились ещё больше, поднялся вовсе истошный ор, но Мавра перекрыла его своим голосом:

— Кыш, убогие! Не знаете, што ль, всех не оделить. Отворите дорогу!

То, что пытался сделать староста, сталось само собой — нищие сделали проход. Шувалова вытащила из ташки, висевшей на перевязи, горсточку медных монет и стала подавать налево-направо.

— Спасибо, спасибо...

— Бог спасёт, Бог спасёт...

Но у самых ворот опять образовалась давка, староста безуспешно пытался оттащить упрямо рвавшихся к заветной сумке.

— А ну расступись, рвань убогая! Расступись! — Подошедший офицер пошёл лупить шпагой всех, кто попадал под руку. — Я помогу вам, тётенька... Здравствуйте.

Офицер бережно взял осаждаемую благодетельницу под локоток. Она глянула на него бесстрастно:

— А, это ты, Васенька...

— Я, тётенька, я. Позвольте до кареты проводить.

— Откуль взялся?

— Честь имею быть на войне. Нынче прибыл по служебной надобности.

Мавра быстрым, оценивающим взглядом пробежала по шляпе, воротнику, плащу, небритому лицу Мировича.

— Видать, не много чести-то приобрёл, ишь истасканный, словно пёс бездомный.

— Дак там, тётенька...

— Знаю, что там, кабы воевали, а то лынды били, покуль вас Елизавета — вечная ей память! — не пришпарила. Чего ждал меня-то?

— Я, тётенька, случаем.

— Не ври. Чего надо?

Они были уже возле кареты, лакей распахнул дверцу.

— Оно, тётенька, как вы при дворе, мне помочь требуется насчёт возврата дедова имения...

— Зря ноги студил, — оборвала его Мавра. — Кончилась шуваловская сила при дворе. Как одержали вы знатные победы над немцем, он и оседлал Россию. Облепили царя, что пиявки, не подступиться.

— Что же мне делать, тётенька? Обнищал совсем... А я ведь виды имел сочетаться, так сказать, с Поликсеной Ивановной...

— Какой с тебя жених, не лучше убогих энтих. На-ко вот от щедрот моих. — Она сунула в горсть Мировичу золотой.

— А Поликсена Ивановна, тётенька, где пребывают?

Мавра уже было поднялась на подножку кареты, но, ещё раз оглядев Мировича, не без колебаний сказала:

— Она при деле, барышня самостоятельная, служит в Шлиссельбурге у князя Чурмантеева. Детей смотрит. Ты поезжай да скажи, что от меня послан, пусть, мол, подумает. Ежели скажет что, сам смекай. Большой шанс иметь можешь...

Мавра поднялась в карету, лакей хлопнул дверцей, вскочил на запятки, и только снежная пыль завилась вслед карете. Мирович, ещё хотевший спросить Мавру насчёт «шанса», потянулся было вслед. Резкий окрик «пади!» словно бы отбросил его в сторону. Мимо промчались санки, набитые орущей и гогочущей молодёжью в офицерском, за ними другие.

— Гвардионы гуляют, — завистливо произнёс малый в поддёвке и с узлом в руках. — Небось к Дрезденше пить да картежить. Вот жизня!

Мирович разжал ладонь, в которой светился золотой, подаренный Маврой, и решительно направился в ту сторону, куда умчались сани.

Лицо Мировича было напряжённое. Он не смотрел в карты, а уставился в глаза Гришки Орлова, а тот, как всегда, был весел, беспечен. Но Мирович что-то уловил в его взгляде и сказал:

— Мне хватит.

Орлов озадаченно крутнул головой и бросил карты на стол, тут же смел их и взял новую колоду, выбросил на стол два золотых.

— Твоя взяла. Мечем?

Мирович молча кивнул. Орлов, сдав по одной карте, кинул вторую партнёру. Мирович, едва глянув, сказал:

— Себе... ещё...

— Завтра. Мне хватит, — ответил Орлов.

— Нет, мало. — Мирович открыл свои карты.

— Ты заговорённый, что ли?

Собравшиеся вокруг стола зеваки, сочувствующие, игроки и проигравшиеся, возбуждённо загалдели.

— Иду ва-банк, — тихо, но категорично сказал Мирович.

— А ежели... чем расплатишься?

Мирович снял с шеи нательный крест, бросил его к кучке монет и драгоценных каменьев.

— Отдамся навеки в руки твои.

— В крепость, значит, в неволю? Такого не игрывали. — Орлов изумлённо вытаращился: сдурел, что ли, этот армейский подпоручик?

Мирович упрямо молчал, не отводя глаз.

Над столом была гробовая тишина. По щеке Мировича сбегала струйка пота, но глаза были безмятежны.

— Давай!

Карта...

— Ещё!

Карта...

— Ещё... Тшш... Снизу!

Карта...

Мирович собрал карты в горсть и сказал:

— Себе.

Орлов, торопясь, выбросил одну, вторую карту и с силой швырнул колоду о пол. Мирович собрал выигрыш, сунул в карман и крикнул:

— Шампанского!

В простенке меж окнами сидели за шахматной доской Потёмкин и Тимоха. Услышав взрыв восторга у карточного стола, Потёмкин сказал:

— А не просадит Гришка всю казну артиллерийскую?

— Пожалуй. С той самой поры, как стал он казначеем в цалмейстерском ведомстве, деньги только и возят из подвалов.

— Зато и гвардия ожила. Два года жалованья не платили, а тут сразу всё, и с наградными. Завтра Леоныча пришлю, пусть ещё подкинет. Фураж вздорожал, да и Пасха не за горами.

Орлов и Мирович, присев на диванчик, тянули шампанское. Перед ними стоял лакей, держа поднос — в основном уже пустая посуда. Мирович поднялся и небрежным жестом стряхнул лакею пару золотых. Был он хмелен. Сделав ручкой Орлову, пробормотал:

— Главное, поймать момент, случай не упустить. Запомни: тот не мужчина, кто раскисает. Главное, не упустить случай...

Орлов засмеялся, глядя вслед Мировичу.

— Воробей — с двух капель хмелеет. Удачлив, стервец, а дурак дураком. Я думал его в наше кумпанство к екатериновцам, да больно языком метёт. Учит меня жить, ты, говорит, случай лови... — Орлов рассмеялся. — Поедем, может? Меня у Зимнего ссодишь, заждалась небось моя телушечка.

— Я остаюсь.

Потёмкин проводил Орлова тяжёлым взглядом. И во взгляде этом, и во всклокоченных чёрных кудрях, и в жёстком разрезе рта, да и во всей нахохлившейся фигуре смолянина было нечто жутковатое.

3

Мирович перехватил Пчелкину возле крыльца чурмантеевского дома.

— Я подожду, пока придёте из церкви. Нам непременно надобно поговорить.

— Не ждите, Василий Яковлевич, и не приходите более.

— Именем любви нашей прежней заклинаю.

Пчелкина беспомощно и печально улыбнулась:

— Это жестоко, Василий Иванович, бесчеловечно, если хотите.

— Но что произошло? Мы ведь дали слово друг другу.

— Хотите правду? — Пчелкина усмехнулась. — Из вашей нужды и моей бедности богатства не сложишь.

— Я буду служить верой и правдой!

Полина язвительно и холодно отрезала:

— Кто это правдой богатства достиг?

— Я готов на всё. Должен же быть выход.

— Когда найдёте его, тогда и являйтесь.

— Поликсена Ивановна, вы ли это, моя милая и нежная?.. Вы что-то скрываете от меня. Ну, наконец, не навек же вы решили заточить себя в этой тюрьме? Я попрошу князя Чурмантеева...

— Это бесполезно и не от него зависит. Я не могу покинуть этих стен, пока не свершится воля Божья.

— Полина, Полинька... Откройте правду! Я видел Мавру Григорьевну, она считает, что...

Поликсена приложила палец к его губам: — Ни слова об этом, ни слова... Это... это же казнь смертная. — Заторопилась, засуетилась. — Девочки, скорее ко мне, скорее идёмте в церковь.

Мимо, прихрамывая, бежал сам хозяин князь Чурмантеев, на ходу оправляя мундир.

— Сойдите куда-нибудь... Быстро! Гости важные! Нельзя тут!

Мирович соступил с дорожки, но дальше пройти не успел: в воротах показались высшие чины, и он обязан был приветствовать их, замерев. Их было много: генерал-адъютант императора, рыжий, в веснушках, барон Унгерн; полицмейстер Петербурга генерал Корф; Длинный Георг, как прозвали его в войсках, главнокомандующий, дядя императора; всё более полнеющий обер-шталмейстер Лев Нарышкин; невзрачный на вид, сутуловатый Дмитрий Васильевич Волков, тайный советник его императорского величества, делившийся, впрочем, тайнами и с супругой императора. Самый невзрачный и неприметный из всех был его величество — вертлявый, весёленький и суетливый. Остренький, покрасневший на мартовском ветру носик, бледные, сильно потраченные оспой щёки, полный подбородок, полные, чуть вывернутые губы, круглые сероватые глазки...

За гостями первой руки следовало сопровождение, меж ними Потёмкин.

Припадая на больную ногу, Чурмантеев вился мелким бесом. Император обратил внимание на хромоту:

— Из героев этой дурацкой войны?

— Никак нет, Ваше Величество, намедни поскользнулся.

— Князь в Риге служил, — сообщил Корф, — наш человек, верный.

— Это карашо, а то знаем верность, особенно гвардейцев. А вон и Дмитрий Васильевич, советник мой тайный и верный, посмел в газете жену мою императрицей назвать. Невзначай, а, Дмитрий Васильевич? Как бы не так. — Пётр поднял руку, не дав Волкову сказать. — Думаешь, я про твои плутни с Катькой не знаю? При Елизавете в мою пользу служил, а при мне — в пользу Катьки. Разве не так?

— Ваше Величество... да я... да вам... ваш...

— Проткнуть бы тебя шпагой за шашни с бабой моей, да она, стерва, и без доносчиков всё знает. Только недолго ей осталось. О, а это что за чудное созданье? — Непредсказуемый в словах и поступках Пётр подошёл к Поликсене.

— Извините-с, гувернантка детей моих мадам Поликсена Пчелкина-с, рекомендована канцлером... Полинька, Ваше Величество...

— Весьма, весьма, так сказать, Полинька... — распускал павлиньи перья Пётр, будучи импотентом, он имел особую склонность к женскому полу. — А ты кто таков? — Пётр ткнул пальцем в Мировича.

— Жених-с Поликсены Ивановны, — мгновенно нашёлся князь. — Подпоручик...

— Мирович, Ваше Величество, полка князя Эссенского. — Мирович вытянулся так, что суставы затрещали.

— Верный человек?

— Так точно, верный-с, — подтвердил Чурмантеев.

— Почему здесь?

— В командировке был из штаба, теперь в отпуску по личной надобности, — рапортовал Мирович, как горохом сыпал.

— Вижу, вижу эту надобность, весьма, весьма-с... Невесту, помнится, встречал при дворе. Служили тётушке? — Поликсена сделала книксен — глубокий, уважительный. — Танцевали вместе, забавлялись... Весьма мила. При ком в штабе аташирован был? — Император вновь обратился к Мировичу.

— Адъютантом при генерале Панине Петре Ивановиче.

— Резвун твой генерал, аж в Берлин занесло, да такая резвость нам ни к чему. Перемирие, господа, подписано, поздравляю. — Все закланялись. — Отъезжая сюда, газеты о том возвестил. Довольно с доброго соседа вины взыскивать, виноваты мы перед королём Фридрихом. А тебя, молодец, за отличное выглядение даже вне фрунта отчисляю в столичный гарнизон. Курьером поедешь в Ригу с негоциями о мире. А воротишься — зови на свадебный пир, отцом посажёным. Весьма, весьма... — остановился возле Поликсены, потрепал её по щеке.

— Рад стараться! — крикнул вслед Мирович, но свита уже прошагала мимо, закрыв царя. — Полинька, что же это, Полинька. Замечен, отмечен! Теперь мне дорога открыта...

— Васенька. — Поликсена настороженно посмотрела вслед толпе придворных, — теперь я тебе тайну открою, поклянись на кресте.

4

По стёртым ступеням гости поднялись в тесные сени государственной тюрьмы. Чурмантеев вынул из кармана подвешенный к поясу ключ, большой, чёрный, отомкнул им низенькую окованную дверь, ввёл в другие сени. При появлении царя и свиты вскочили приставы — капитан Власьев и поручик Пекин. Чурмантеев достал ещё один ключ, повернул в скважине, вторым ключом отпер двери капитан Власьев.

Каземат принца Иоанна был аршин десяти в длину и пяти в ширину. Мрачные стены смыкались сводом. Узкое, с толстыми и частыми решётками окно выходило на сумрачную галерею. Слева от входа высилась большая, выложенная зелёным кафелем печь, поперёк помещения шла тесовая, потемневшая от времени перегородка, за ней находилась постель. Возле окна стол, тоже почерневший от времени, грубой, в полном смысле слова топорной работы; у стола — скамья. Дрова, сложенные за окном на галерее, скрадывали и без того скудный северный свет.

Свита скучилась в дверях, царь и приближённые прошли далее.

— Шреклих, ужасно, — шепнул Унгерну Пётр. — Гроб, а не жильё. А где же Безымянный?

— За ширмой, — сообщил Чурмантеев. — Он по статусу, ежели входит кто, должен скрыться.

— И так с детских лет?

— С младенчества, можно сказать.

— А говорить умеет?

— И читать даже... церковное.

— Зови.

— Иван Антонович, выдьте.

Из-за загородки бесшумно и медленно показался сначала лоснящийся бледный лоб, потом глаз — настороженный и тусклый. Узник смотрел на вошедших так, как глядят малые дети на чужого человека.

— Не опасайтесь, сударь, — враз охрипнув, позвал Пётр. — Я к вам послом от государя.

Иоанн, приосанясь, выдвинулся вперёд. Сухощавый, высокий, но сутулый, он был всё же выше Петра и смотрел на него сверху вниз большими светло-голубыми глазами, обведёнными тёмными кругами. Шмыгнув длинным носом, он ответил:

— Я вас сюда не посылал! — И гордо вскинул голову, обрамленную длинными бесцветными волосами, вздёрнул рыжеватую редкую бородку и застыл. Перед вошедшими было не лицо, а лик исстрадавшегося, отрешённого от мира человека.

— Но я от императора, — продолжал настаивать Пётр.

— А я и есть сам император... Божьего милостью царь российский. — Иванушка на мгновение запнулся и закончил: — Иоанн Третий, да.

Одетый в заношенную матросскую куртку без застёжек, синие полосатые холщовые штаны, корявые башмаки на босу ногу, он был смешон в своих амбициях, когда бы не этот узкий лик, бледность, тёмные круг у глаз, свисающие до плеч волосы. Страдалец, рождённый для темницы.

— Иоанн Третий давно помер, сударь мой, — попытался разуверить его Корф.

— Померла телесная оболочка, да-да! А дух его, быв взят на небо, снизошёл потом на землю. — Он снова приосанился: — Меня же Иродиада с Фридрихом со света гонят.

— Опомнитесь, — снова воззвал Корф.

Но узник гнул своё:

— А правда: что померла рыжая Иродиада, именуемая Елизаветой?

— Почила в Бозе императрица Елизавета, — перекрестился Корф.

— Он слишком осведомлён и опасен, — шепнул Петру Гудович, тот ответно кивнул.

— Фу-у, то-то вольней будто стало. А скажите, — он запнулся на мгновение, — будет прибавка провизии или останется две полтины на обед?

— Удвою, утрою содержание! — вдруг выкрикнул Пётр, ошеломлённый увиденным.

— И уйти помоги отсюда. — Узник приблизился к нему, зашептал жарко в самое ухо: — По галерее в окно. Мне бы пилку... Решётка, катер на берегу, я их иногда вижу... Лошадей... И лесом, лесом, горами, и чтоб сад большой, я помню. — Иванушка сжал ладонями виски.

— Будет всё, у царя попросим. — Корф пытался успокоить узника.

— А зачем просить, он вот, передо мной, ты же всё можешь, царь? Ты ведь жив — пока жив... И всё можешь. Все мы смертны, и мой конец близок, и твой. Вижу! Вижу!.. Оскудеша, излился во прах... Брат по жизни и по смерти, помоги! Помоги, брат! — Иванушка пал на колени.

Потрясённый Пётр сорвал с пальца перстень, кинул в протянутые ладони. Тут же все остальные стали бросать — кто перстень, кто табакерку, кто золотой. Иванушка изумлённо воззрился на богатство, потом резким движением ладоней поднёс дары к лицу Петра.

— На, возьми, всё отдаю... Только свободы! На волю хочу, на волю! Ушли в Сибирь, в глушь... Спаси! Ты смертен, я смертен... Ты внук Петра, я внук Ивана, брата его. Помоги, мы родные по крови! Ты человек, я человек, поможем друг другу. — Сознание Иванушки отключилось, он разве руки, бездумно глядя на раскатывающиеся сокровища, охватил на миг колени перепуганного Петра, потом отполз в угол, где теплилась лампада. — Слава в вышних Богу. И на земле мир, а во человецех благословение...

Пётр, резко повернувшись, кинулся прочь. Свитские едва успели пропустить его в дверь.

Иванушка бил и бил поклоны.

5

На воле Пётр отошёл в сторону, отвернулся. Бледное рябое лицо его перекосили судорога жалости. Пронизывающий ветер с Невы выдувал слезу из царских глаз. К императору подошёл Волков.

— Ваше Величество...

— Дай отдышаться. — Пётр резко обернулся к нему. — Надо в момент, без промедления конец всему положить. — Он снова отвернулся, всхлипнул. — Лицедеи, душегубы, банда гиен могильных...

— Ваше Величество... умоляю об одном: что бы вы ни решили, не приводите в исполнение теперь же...

Пётр поднял голову и удивлённо посмотрел на собеседника.

Тот продолжал:

— Сердце ваше жалостью объято в эту минуту... — И так как царь всё ещё непонимающе смотрел на него, пояснил: — Опасные прояснения ума у него бывают, зело опасные для государства.

На лице Петра появилось столь свойственное ему упрямое выражение, он помотал головой.

— Его Величество король Фридрих, — прибёг к последнему аргументу хитрый царедворец, — неоднова дружески советовал нам крепче прятать безумца, дабы дерзостная рука не посмела на трон его возвести...

Император ненадолго задумался, вглядываясь в серую зимнюю мглу над рекой, потом снова мотнул головой:

— Пустяки, суесловие... О троне и речи нет. — Он подозрительно посмотрел на Волкова. — Кто тебя настраивает? Я, один я могу решить судьбу Безымянного!

— Я по долгу службы, Ваше Величество, — склонился в поклоне Волков, — предостеречь обязан.

А «дерзостная рука» в тот самый миг сжимала руку Поликсены.

— Так вот твоя тайна!.. — Мирович задыхался от любви, собственной решимости и смелости. — Я, Полинька, моя шпага, горстка храбрецов... мы освободим узника, возведём его на престол!

Полина с сомнением посмотрела на бывшего жениха.

— На тебя же возложено поручение государя с негоциями о мире ехать, — покачала она головой.

Мирович вскочил, горячо зашагал по комнате.

— Я выполню, вернусь, припаду к стопам...

Поликсена поймала его за руку, притянула к себе. Он, упав перед ней на колени, прижался пылающим лицом к её ногам. Она прохладными руками приподняла его голову, заставила посмотреть на себя. В её глазах плескалась тревога.

— Охолонись, Васенька! Я уже жалею, что открылась тебе. При твоей горячности... — Взгляд её сделался строгим. — А дело-то ведь такое, что спокойствия требует.

— Обещаю тебе, Полинька, — шептал Мирович, — обещаю тебе, что ни единым жестом, ни единым словом не открою тайну. Клянусь любовью нашей без совета с тобой и шага не сделать... — Он привлёк её к себе, прикоснулся губами к её яркому и прохладному рту.

И уже возле самых губ его еле слышно прошептали её губы:

— Ещё раз говорю тебе: один неверный шаг — и плаха...

Покидая крепость, Пётр вдруг остановился возле самых ворот обернулся к Унгерну.

— Завтра же вызвать этого офицера.

— Мировича?

— Да, да, Мировича. И услать куда подальше, да пусть пробудет в отъезде подольше. Негоже, чтоб шатался по гостиным Петербурга и рассказывал о встрече с царём да где и как виделись... — Пётр снова сморщился. — Бедный принц, из ума нейдёт... — Потряс головой, посмотрел на сопровождающих: — Господа, а где же, сделав важный визит, мы выкурим нашу солдатскую трубочку?

— На почте всё готово, Ваше Императорское Величество. — Следуя за Петром, принц Георг подошёл к обледеневшим каменным ступеням. Нерешительно посмотрев вниз, поискал глазами вокруг себя. Ординарец — Потёмкин — мгновенно оказался рядом:

— Тут скользко, Ваше Величество, позвольте помочь.

Григорий подставил руку, принц опёрся на неё, но, ступая в своих негнущихся ботфортах, поскользнулся и, нелепо замахав руками, едва не упал. Выпрастываясь из объятий подхватившего его Потёмкина, со злостью влепил ему пощёчину.

— Ферфлюхте руссише швайн!

Потёмкин, сверкнув глазами и сжав зубы, молча, истуканом снёс экзекуцию.

А по камере, рыдая и смеясь одновременно бегал несчастный узник. На полу россыпью валялись сокровища.

В карете с изрядно выпившим Петром ехали Корф и Волков. Волков, откинувшись в угол, делал вид, что дремлет, а Корф поддерживал разговор — вино и ему развязало язык.

— А ведаете, Ваше Величество, что Шванвич, поколечивший Алехана Орлова, вновь появился в Петербурге?

Пётр фыркнул:

— Трус он и фанфарон, твой Шванвич, чего скрываться? Не под суд — я быему руку пожал, чтоб и Гришку калекой сделал... Подумаешь, харю подпортил. Гришку-жеребца вообще кое от чего надо бы избавить... — Он заржал. — Ну да всему свой час, и с Гришкой и с жёнушкой расправлюсь.

— Веду реестр её прегрешениям, Ваше Величество, — угодливо поддакнул Корф. — Всё, как есть, по ведомостям расписано, и отечественные таланты, и иноземные... Расписано и пронумеровано, предъявим в любой момент.

Император нехорошо оживился, наклонился, таинственно тараща глаза, к собутыльнику:

— У меня, барон, и проектец имеется... Свет ахнет! Даёшь слово молчать?

— Их швере... Айн ворт, айн манн! — поклялся Корф. — Слово мужчины, как говорят русские.

— В мае... — начал Пётр, — нет, в июне возьму я Иванушку из крепости в Петербург, обвенчаю с дочкой дяди моего принцессой Голштейнбекской и прокламирую как своего наследника!

Это ошеломило даже пьяного Корфа.

— А государыня, а ваш сын? — пролепетал он.

Лицо императора перекосило ненавистью.

— Майне либе фрау я постригу в монахини, как сделал мой великий дед со своей первой женой, — пусть кается да грехи отмаливает. А сына её приблудного в каземат заточу на место Иванушки...

У притворяющегося спящим Волкова дёрнулось лицо.

Корф испуганно зашептал:

— Чтоб с того не вышла гибель для государства и для вас самих, майн либер Питер... Вы ведь ещё коронацию не совершили.

— С этим успеется, — беспечно махнул рукой Пётр. — Сперва Лизхен под венец поставлю... — Он вдруг встревоженно посмотрел на барона: — Или трусишь сделать этот маленький мятеж? Будешь мне верен?

Вмиг протрезвевшего Корфа трясло, как в ознобе. Он пробормотал, тоскливо покосившись в окно:

— Герр Питер, мы, как говорят в России, одной верёвкой повязаны...

Слышавший всё до последнего слова Волков покрепче вжался в угол кареты.

6

Григорий Орлов, пробираясь в спальню Екатерины своим тайным ходом, чувствовал себя, так сказать, не в своей тарелке. Ибо, хотя он давно считал императрицу не то чтоб совсем уж женой, но как бы наречённой, стеснялся являться к ней после загула — уж больно не любила она пьяных.

Вот и в этот раз, прежде чем нырнуть к спящей Екатерине под одеяло, он потёр голые ступни одна о другую, угодливо хихикнул. Екатерина, не открывая глаз, сквозь сон буркнула:

— Опять винищем несёт...

— А ты всё спишь, машер... — Он пошарил рукой под одеялом, почувствовал, что она лежит обнажённая, приободрился: — Спи, спи, только смотри, как бы не проспать чего главного.

— Не мешай, — отвернулась от него Екатерина, — я правда спать хочу... Нынче работала допоздна.

Обняв её сзади и прижимаясь к ней всем своим могучим телом, Григорий продолжал:

— Я тебе, Като, такое скажу, что сон враз пропадёт. Таа-кое...

— Ну? — Она нехотя повернула голову.

— За картишками сидели нынче, — начал Орлов. — И понтировал со мной офицеришко один из худородных с Украины, Мирович, не слыхала такого? — Он завистливо хмыкнул: — Удачлив, шельма, обчистил меня, ободрал, как лозу на лапти...

— Всё равно ни копейки не дам, у самой нету, — враз потеряла интерес Екатерина.

— Я не про то... Посидели потом у Дрезденши за вином и шумнули почти весь его выигрыш...

— То есть твои деньги?

Гришка осуждающе посмотрел на Екатерину:

— Ну, ты всё о деньгах да о деньгах, я про другое... Проболтался он по пьяному делу, что повстречал нынче его императорское величество — не поверишь где — в Шлиссельбургской крепости. Посетил известную вам персону — принца Иванушку.

— Ну и что? — не пошевелившись, равнодушно отозвалась Екатерина.

— Как что? — Орлов вскочил на кровати, поправил съехавший набок колпак. — Ты понимаешь, что это значит?

— И даже знаю о цели визита. — Помолчав, подумав, она сообщила: — Намерен мой супруг оженить Иванушку на кузине своей Голштейнбекской, меня — в монастырь, Павлушу — за решётку...

Орлов аж рот приоткрыл, обдав её волной перегара.

— Отколь сведала?

Екатерина поморщилась, помахала перед своим лицом ручкой, безмятежно отозвалась:

— Дура была бы я, только на пьяных болтунов надеясь.

— Хитра ты, матка, — только и сказал Гришка, восхищённо покрутив головой. — Неуж в ближних императора твои люди есть?

— Много будешь знать, скоро состаришься, — засмеялась она. — А ты мне молодой нужен. — Екатерина приподнялась на локте, отвела со лба его волосы, в глазах появилась нежность.

Его он, будто и не заметив ласки, горячо зашептал:

— А не пора ли нам, Като, своих да верных сватов в императорские покои запускать? — И почувствовал её нагое тело, прижавшееся к нему.

— Дела, Гришенька, надо днём обговаривать, а не ночью... — Её рука, шаловливо проведя по его крепкой груди, спустилась ниже.

Орлов посмотрел на неё: тонкие губы приоткрылись в улыбке, обнажив ровные, поблескивавшие в полумраке спальни зубы, из-под полуприкрытых век призывно светились казавшиеся сейчас совсем тёмными глаза. Она изогнулась кошкой, позвала:

— Иди-ка ты лучше ко мне, Гриша...

— И то верно, — пробормотал Орлов, прижав к себе гибкое тело.

7

Чёрная закрытая карета жутковатым призраком вылетела из ворот Шлиссельбургской крепости. Пара чёрных коней лихо промчалась мимо одинокого приблудного пса, дремавшего петербургской белой ночью возле дороги. Пёс поднял крупную голову, проводил сумрачным взглядом карету, больше напоминавшую ночное видение, чем реальный предмет, и, тяжко, по-собачьи вздохнув, снова свернулся калачиком.

В карете, вжавшись в угол сиденья, полулежал шлиссельбургский узник — арестант Безымянный. Из-под непривычной треуголки, натянутой на лоб, испуганно и изумлённо смотрели его глубоко запавшие глаза, отражая неясный свет призрачной ночи. То и дело вздрагивая в ознобе под прикрывавшим его военным плащом, Иванушка робко поглядывал на своего спутника — пожилого офицера в гарнизонном мундире пристава по фамилии Жихарев, — пытаясь разглядеть выражение его лица. Но скучная физиономия стража, привыкшего проводить время в караулах, этапах и перегонах (то есть в безделии), ничего не выражала.

Быстро миновав разбросанные тут и там по полям дремавшие в полусумраке белой ночи деревни, карета въехала во двор загородного имения, спрятанного в глубине разросшегося парка. Полусонного арестанта под руки провели в дом, тихонько притворив за ним дверь. Карету отвели на задний двор, где распрягли чёрных скакунов, отправив их в небольшую конюшню отдохнуть. После чего имение погрузилось в такую тишину, что стало казаться необитаемым — прикрытые ставни, пустой двор, безмолвные деревья в парке. Лишь одинокая фигура полицейского сутуло маячила возле крыльца.

Шелест деревьев, возвестивший о наступлении утра, разбудил спящего. Принц Иванушка открыл глаза и оглядел непривычную обстановку — рубленые стены, навощённый пол, широкая кровать. Не поднимая головы, Иванушка покосился на пышную постель и боязливо потрогал рукой, сразу ощутив её мягкость. Встал, предварительно коснувшись ногами блестящего пола, подошёл к большому кованому сундуку, на котором разложена была одежда, не раздумывая, принялся одеваться — натянул на себя жёлтые панталоны и жёлтый же камзол, обул лаковые, украшенные металлическими пряжками башмаки, влез в зелёный кафтан, шитый серебром, с красным воротником и отворотами манжет, долго приспосабливал треуголку. Одевшись, тихонько прошёлся по комнате, случайно увидел себя в зеркале и, испуганно шарахнувшись, кинулся в первую попавшуюся дверь, оттуда — в коридор, где мирно похрапывал Жихарев.

Полицейский на крыльце тоже спал, прислонившись спиной к перилам и приоткрыв рот. Иванушка ужом проскользнул мимо него и тихо пошёл по дорожке. Оказавшись в глубине парка, становился, прислушиваясь. Заливались соловьи, каждая на свой манер подпевали пташки рангом пониже. С болота долетел тоскливый зов выпи.

— Трубы Иерихона, громче звучите! Осанна в вышних... — Ему казалось, что он кричит, срывая голос, а выходил не то шёпот, не то хрипение. — Падут грешные стены, падут... Аз есьм альфа и омега, первый и последний, начало и конец.

Говорят, что убогому счастье даётся само, так и Иванушка блаженный неведомо какими путями набрёл на пролом в заборе и оказался вовсе вольным. Шёл по тропинке меж кастами, как зверь, — по наитию, не обращая внимания ни на что. Вышел на ясную поляну и замер, увидев корову — существо в материальности своей ему абсолютно неведомое. Она не спеша двигалась навстречу, подбирая из-под ног сочную траву. Иоанн замер, поражённый до глубины души. Хрум-хрум-хрум.

Пожевав, корова шумно вздохнула, и снова: хрум-хрум...

Не отрывая взгляда от диковинного зверя, Иванушка тоже встал на четвереньки и попробовал срывать губами траву. Это у него не получилось. Тогда он, подойдя ближе к корове, изобразил единственный знакомый ему звук из животного мира:

— Гав! Гав!

Корова, со свойственной этому виду животных меланхоличностью, продолжала своё: хрум-хрум-хрум...

— Что ты есть, тварь Божия или создание Сатаны? — озабоченно спросил Иоанн и задумался. — Рога есть, а глаза добрые... — Улыбнулся. — Нет, творение Божие.

Опустил голову, вгляделся себе под ноги. Присев на корточки, внимательно рассмотрел в подробностях лист, бегущего муравья, жёлтенький цветочек — дивные творения природы. Взгляд его, ограниченный многие годы пространством темницы, видел мир отдельными кусками. Стоило оглядеться окрест — в глазах кружило. Иванушка поднялся, прислушался. Издалека донеслись звуки песни, послышалось девичье взвизгиванье. Пошатываясь и волоча ноги, Безымянный пошёл на звуки и вскоре выбрался на большую поляну, посреди которой горел костёр. Изумлённо глядел он, как парни и девушки прыгали через вольный огонь, смеялись, убегали парочками в лес. Двое выбежали прямо на него, затаившегося в кустах. Иванушка заворожённо смотрел, как парень, пытаясь обнять светловолосую девушку, гнул и ломал её, а она, смеясь, весело отбивалась.

Иоанн, словно заколдованный, шагнул к ним:

— Дай мне... золотые волосы ладаном пахнут... — Он потянулся руками.

Девчонка испуганно взвизгнула, бросилась прочь. Парень испуганно попятился от невесть как попавшего сюда барина.

— Не един убо зверь подобен жене сей... — шептал Иоанн, пугая парнишку безумными глазами, — змеи и аспиды в пустыне убояшися...

Разглядев, что перед ним безумец, парень осмелел:

— Я те, аспид, щас по шее вломлю. Почто в кустах таишься? — И, выставив рогами пальцы, скривив рожу, высунув язык, закричал: — Бе-е-е!

— Сатана! — ахнув, возопил Иоанн и кинулся бежать.

Вслед ему понёсся пронзительный свист.

В глазах Иоанна всё шаталось, двоилось, мельтешило. Зацепившись ногой за корягу, он полетел кубарем да так и остался лежать, прижавшись к земле, закрыв голову руками. Спустя некоторое время он осторожно приоткрыл один глаз и увидел, как близко-близко, возле самого лица его шевелился большой зелёный кузнечик, потирая лапки одна о другую, проводил задумчивым взглядом божью коровку с красной спинкой, широко распахнул глаза, увидев некоего шестикрыла, который взлетел прямо перед самым носом, обнажив оранжевые подкрылки.

— Домой, домой хочу, не могу тут! — вскочил Иванушка. — Домой! — И забормотал, пытаясь сам себя успокоить: — Аз есьм альфа и омега...

Путаясь ногами в траве, он бросился по дорожке, затем напролом через ямы, кусты, ручьи, пока не открылся перед ним берег Невы. Иоанн остановился, тяжело дыша, перед лодочником, ставившим верши. Только лодочник, почуяв человека, обернулся — повалился перед ним безумный принц на колени.

— Домой хочу, к князю Чурмантееву... — горько заплакал он. — Домой, там камера, там тихо, там хорошо мне...

— Это в крепость, чо ли, к Чурмантееву-то? — отозвался коренастый красноносый лодочник и, присмотревшись к Иванушке, предположил: — Подгулямши, видать, вчерась, головка болит. Ну, — понимающе вздохнул он, — с кем не быват... Денежку бы надо, а то мозоль набью, — и протянул руку.

Иоанн, не глядя, порылся в карманах, вытащив что-то, сунул в раскрытую ладонь лодочника. У того полезли на лоб глаза — плата явно была немалой. Старик радостно засуетился:

— Это мы счас, это мигом, — и налёг на вёсла.

У крепости в нетерпении метались вокруг Иванушки Чурмантеев, Власьев, тайный советник Волков. Узник радостно улыбался своим стражам.

— Дома, дома... Дщерь идумеска живуща на земле... И явилась она, облачённая в виссон, пурпур и солнце... И всяка тварь, живуща на земле... — Он испуганно огляделся и заторопился вдруг: — Домой, домой, а то придут, прикуют на цепь, как зверя, и не увижу я ни лика человечья, ни солнца...

— Пойдём, пойдём, Иванушка, — почти нежно ворковал Чурмантеев, — твой дом ждёт тебя...

Тайный советник Волков передал Чурмантееву пакет:

— Тут инструкция, как поступить, ежели кто-либо без письменного царского указа попытается добром ли, силой исторгнуть Безымянного из узилища... Если явится столь сильная рука, что спасти будет немочно, арестанта умертвить, живого никому в руки не давать.

— Мы сию инструкцию имеем, — сказал Чурмантеев.

— Имеете, но не исполняете.

— Так ведь прибыл адъютант от его величества...

— А письменный указ вручали?

— Никак нет.

— По поручению Тайной канцелярии чиновник Шешковский проведёт расследование, и, ежели не будет обнаружено с вашей стороны злого умысла, отделаетесь одной лишь высылкой на Калмыцкую линию. От должности главного пристава отлучены с сего дня...

Чурмантеев бухнулся в ноги:

— У меня девочки малые... Прошу пощады...

— Одновременно с вами выедет и гувернантка ваша, так что дети без присмотра не останутся.

— А госпожа Пчелкина за что же?

— За осведомлённость излишнюю и нескромность языка. Господин Шешковский, приступайте к дознанию.

Невзрачный чиновник с плешью и серым безусым лицом, на которого как-то никто не обратил внимания, молча поклонился.

8

Ночь за окнами пиршественного зала озарялась сполохами торжественного салюта, гремели военные оркестры рёвом ослиной шкуры, пронзительно свистели флейты, вскрикивали медные тарелки. Обед в честь мира с Пруссией после окончания Семилетней войны был устроен по всем правилам казарменного этикета — его величество сидел окружённый полководцами, дипломатами, имея по правую руку прусского посланника, по левую — вестника мира Гудовича, коему доверено было подписывать мир в Берлине. Портреты императора Петра и вчерашнего супостата Фридриха, писанные в рост и поднятые над столами, перевитые гирляндами хвои и цветов, оплетённые лентами колеров прусского и русского флагов, являли собой символ трогательного и вечного единства. Дамы и господа, как и положено по фрунту, сидели за разными столами. Вдоль стен по периметру зала стояли верные янычары Петра — голштинцы. Пётр, как и обычно при застольях, был в подпитии, которое сопровождалось непомерными хвастовством и болтовнёй.

— Я вынужден буду, так и передайте королю, господин посол, защитить интересы своей Голштинии от наглых... датских притязаний! — кричал он через всю залу датскому посланнику Гакстгаузену. — Скоро, очень скоро мои бравые и верные голштинские быки пройдутся по полям и городам Дании. Я сам поведу их, и вы узнаете, что такое прусский дух и голштинская шпага. По пути я отдам честь и уважение королю Фридриху. Я имел честь служить в его армии как простой солдат, да, да, как простой солдат. — Со свойственной ему живостью, Пётр подбежал к капралу, нёсшему почётный караул у штандартов, выхватил у него ружьё и начал выделывать строевые артикулы: — Айн! Цвай! Драй! Линке! Рехтс! — Так же неожиданно бросил ружьё и подбежал к своему месту. — Я возьму у Фридриха армию и стану во главе двух армий — прусской и русской. И я сделаю своё герцогство счастливой страной. Дамы и господа! Майне либен геррен унд дамен! Я предлагаю тост за здоровье высокой голштинской фамилии. Всем встать!

Гости, привыкшие к бесноватым выходкам императора, встали, подняв бокалы. И лишь в одном месте частокол высоких куполообразных причёсок прервался — Екатерина не поднялась. Это не укрылось от взора императора. Он бросил на Екатерину бешеный взгляд:

— А ты... вы, Ваше Величество, почему не изволили встать?

— Потому что голштинская фамилия — это вы, я и наш сын. Когда здравят мою честь, я не обязана вставать.

— Кроме вас и сына есть ещё два члена нашей фамилии — мой дядя принц Жорж Голштинский и его высочество принц Голштейнбекский!

Екатерина была величественно спокойна и вроде бы не замечала беснований супруга. И всё же голос её сочился ядом, когда она произнесла своим низким и сильным голосом:

— Я надеюсь, они не обидятся, что женщина не встала. — И, выдержав паузу, сделала свой выпад: — Если они мужчины, Ваше Величество.

Кто-то поперхнулся смехом.

Пётр взорвался:

— Встать!

Екатерина кокетливым жестом поправила локон и ответила:

— Мы не на плацу, Ваше Величество.

Пётр плюхнулся на место, протянул руку к дежурному адъютанту. Тот вложил в царские перста перо, подставил чернильницу, расстелил листок бумаги. Пётр стремительно черкнул пером несколько слов и отдал Гудовичу. Весь зал, замерев, смотрел, как адъютант торжественно несёт лист бумаги с царственными словами. Екатерина развернула бумагу: «Ти дура!» Внизу растеклась клякса. Она разорвала бумагу и кинула через плечо. Пётр, наблюдавший всё это, вскочил и заорал:

— Ти — дура!

Потёмкин, стоявший неподалёку от царя за креслом своего патрона Георга Голштинского, видел, чего стоило Екатерине сохранить достоинство и сдержанность. Она неспешно поднялась, держась прямо, не теряя осанку, не засуетилась, не бросилась вон в рыданиях; она сделала общий поклон и, придерживая пальцами паутинную лёгкость кружев, вышла из зала.

Над столами висел деловитый гул: двигались ножи и вилки, позвякивали бокалы. Все делали вид, что ничего не произошло. Суетился только Пётр. Дёрнувшись туда-сюда, он за спиной наследника Павлуши наклонился к принцу Жоржу и что-то сказал. Тот выслушал с невозмутимым видом, кивнул, но опять склонился над тарелкой. Принц Голштейнбекский спросил:

— Что, Жорж?

Потёмкин напрягся, прислушиваясь.

— Велел послать дежурного коменданта к покоям императрицы и арестовать её.

— И ты думаешь...

— Не будем придавать внимания минутному капризу. Пётр слишком горячится расправиться с супругой. Подождал бы до коронации.

— Боюсь, не дождётся, у него полно сумасшедших идей.

— А откуда у дурака могут быть умные идеи?

— Боюсь, как бы нам не подпалить усы в чужом пожаре.

— Ну, до этого дело не дойдёт, народ смирен, дворянство жрёт да спит, армия в наших руках... Завтра выезжаем в Ораниенбаум всем двором?

— Так точно. Герр Потёмкин, поезжайте в штаб-квартиру, чтобы там всё было готово к отъезду.

Потёмкин вышел в комнату, где толклись адъютанты. Зрелище было весьма любопытное: по заведённому порядку они находились тут всё время, пока хозяева пировали, причём всё многочасовое бдение обязаны были находиться в строю, то есть на ногах. Ни стульев, ни скамей, ни диванов, естественно, не было, и потому все, начиная от мальчишек-пажей и до седеющих генерал-адъютантов, стояли или сидели на корточках. Некоторая дисциплинарная безответственность всё же была: наиболее беспечные и рискованные возлежали прямо на полу, кто-то, сложившись перочинным ножиком, устроился на подоконнике. Верзилу Дитриха Потёмкин отыскал в простенке между печкой и стеной — уперевшись коленками в стену, а спиной в бок печи, он спал. Потёмкин тронул его — никакого результата. Тогда, вытянувшись и изогнув голову так, как это делал принц Жорж, он сказал его голосом:

— Герр Дитрих, опять вы, скотина, бездельник этакий, спите, находясь во фрунте. Ви есть пльохо зольдат!

Дитрих под всеобщий смех вывалился из ниши и вытянулся перед Потёмкиным.

— Опять ноченьку бдил?

— Замотала совсем, кобылица этакая. — Дитрих крутнул головой, отгоняя сон.

— Лизка?

— Яволь. Её Петруша намнёт, раззадорит, а довести до кондиции не может. Вот она и кидается на меня, как тигрица голодная.

— Пошли ты её...

— С ума сошёл. А ежели царицей станет? А всё к тому идёт, — набивая трубку, размышлял предусмотрительный немец.

— А это, братец, не наши заботы. Иди к принцу, а я в штаб бумаги собирать.

— Э, принц тоже — как это по-русски? — зануда, так? Всегда дело даст.

— Герр Дитрих, ви пльохо исполняет солдацки долг! Смотреть, а то послать в Дойчланд картофель жрать!

9

Потёмкин подогнал коня к окнам особнячка и, прямо с седла забарабанил в шибку.

— Кто таков? — К стеклу прижалась физиономия поскрёбыша.

— Ослеп рази, не видишь?.. Гришка дома ли?

— Пошёл корму задать телушке. — Федька был неисправим.

— Вот пустят телушку под топор, и всем нам хана, — недовольно проворчал Потёмкин, входя в дом. — Алехан тут ли?

— Вот он я. — Алехан выходил из спальни. — Стряслось что?

— А то б я скакал ни свет ни заря... Император нынче велел взять Екатерину под арест.

— Федька! Подымай братьев!

А они и так уж подтягивались к двери — полуодетые, босые, заспанные.

— Погоди играть сполох. Длинный Георг придержал приказ: не время, говорит. Побаиваются они... Только, чаю, Орлов, не споздниться бы нам... Тот по дурости хлопнет — и всё.

— Может статься и такое... Проходи. Винца примешь?

— Мне хлеба да сала кусок бы, а то всё время торчишь за креслом, а они, заразы, пьют да жрут.

— Ничего, скоро мы им и прикурить дадим, дыхнут так уж дыхнут... Федька, тащи припас. Как твоя конная гвардия?

— И капральство, и драгуны в любой момент. Я наказал, чтоб все в казармах, по квартирам не расползаться.

— Умно. Ну, а командующего скрутишь?

— В момент, у него ко мне должок имеется. Можно и генерал-полицмейстера Корфа, он рядом живёт, а потом начнём город булгачить.

— А за нами, значит, остальные полки и его величество... Ладно, будь в готовности, а я поутру генералам доложусь, Разумовскому. Что-то они не чешутся, выжидают. После коронации хуже будет.

— Плевать на генералов нам, капралами обойдёмся... Их высокие превосходительства к раздаче наград успеют... Вот съедет двор в Ораниенбаум — и самая пора. Великий князь при маменьке в Петергофе под нашей защитой.

— Так-то оно так, только без генералов непривычно.

Потёмкин рвал зубами шматок сала, запивал вином.

Ел он всегда жадно и много. Потом даже говорили:

«Жрёт, как Потёмкин».

10

Майор Преображенского полка Пётр Петрович Воейков проводил ревизию караула. Вместе с капралом и двумя солдатами они приблизились к полосатой будке у дороги, ведущей в полк. Часовой, рослый, как и все гвардейцы-гренадеры, солдат Мухин окликнул издали:

— Стой, кто идёт?

— Свои.

— Пароль.

— Честь. Отзыв.

— Служба. Один ко мне, остальные на месте.

Воейков подошёл к солдату, выставившему штык навстречу.

— Здорово, Муха!

— Здравия желаю, ваше благородие Пётр Петрович.

— Всё спокойно?

— Так точно, всё спокойно. Спят, наломавшись на потехе вчерашней. А чужой разве забредёт в глухомань нашу?

— Но бывает?

— Бывает не бывает, а ухо держать надо востро, время ненадёжное. Сказывают, что голштинцы зашевелились, кабы чего против матушки-царицы худого не измыслили... А при Петре вовсе хана будет, засидят немцы.

— Кто говорит? — насторожился Воейков.

— Да все говорят... Я намедни спрашивал по тайности у капитана нашего его благородия Петра Богдановича Пассека, а он сказал: передай, говорит, солдатству, чтоб до поры языки не чесали, ещё прознает кто. Понадобятся багинеты наши, через капральство, мол, объявим.

— А зачем багинеты-то? — любопытствовал майор.

— Ясно зачем, чтобы императрицу, матушку нашу, от царя да его немчуры боронить. Недолго ждать осталось.

— Так и Пётр Богданович сказал? — допытывался майор.

— А мы что, пальцами деланы? Сами дворяны, и сами понимаем, что нам от тараканов прусских житья не будет. Одна она, царица, заступница наша.

— Так... — протянул майор, соображая что к чему, потом крикнул: — Вахромеев, ко мне!

Топоча сапогами, подбежал солдат Вахромеев.

— Заступай на пост вместо Мухина.

Солдаты поменялись местами, рядовой Мухин приставил ружьё к ноге. Воейков приказал:

— Сдать оружие!

И когда Мухин, почуяв неладное, заговорил было: «Ваше благородие...» — майор вырвал ружьё и приказал:

— Капрал, гренадера Мухина взять под арест. А теперь в дом капитана Пассека. Измена!

11

В карточном салоне у Дрезденши шла игра. Метали Григорий Орлов и Мирович. Вокруг толпились любопытные.

— Не может быть, чтоб судьба тебе маткой была, — басил Орлов. — Не всё ж тебе тереть, пора и в тёрке быть. Либо дупеля, либо пуделя.

По бледному и напряжённому лицу Мировича, как всегда, сбегали капли пота. Впившись глазами в глаза Орлова, он выдернул карту, и она скользнула из-под ладони на стол.

— Дана, сударушка. Ещё?

Орлов кивнул.

Снова карта выскользнула из-под ладони Мировича.

— Ещё. — Лицо Орлова напряглось. Глянув на третью карту, со злостью шлёпнул их на стол. — Ты заговорённый, что ли? Ну да сколько верёвочка ни вьётся, а всё ж петлёй сойдётся... Начнём по новой!

В это время лакей, проходящий с бокалами на подносе, передал Орлову записку. Тот развернул, не торопясь, припалил кончик бумажки от свечи, принялся раскуривать сигару, помахивая остатками бумажки и сказал Мировичу:

— Извини, брат, ехать должен, в полк вызывают.

— И отыграться не хотите?

— Другим разом. — Гришка быстро поднялся, застёгивая мундир. — Нынче, брат, другой банчок, в ином месте. — Он весело подмигнул.

— К бабе небось требуют, — хохотнул кто-то.

— Вот, дьяволы, и всё-то вы знаете, — восхитился Орлов и быстро пошёл к выходу.

Мирович от нечего делать тасовал колоду и вдруг заметил, что вслед за Орловым начали вставать и один за другим гвардейцы, все, торопясь, уходили.

Ссыпав в карман выигрыш, пошёл следом и Мирович. В полутёмной передней затаился, ожидая, пока разберут плащи. Услышал голос Орлова:

— ...Матушка в опасности... Подымать полк... Быстрей, братцы... Петрушу запереть в Ораниенбауме... Всем к Зимнему...

Офицеры сбегали по крыльцу к экипажам, кучера гнали коней. Мирович огляделся: двор, только что забитый экипажами, опустел. Лишь у самых ворот стояла лёгкая коляска. Кучер сидел, развалясь, на скамье и, глянув вслед уехавшим, задремал. Мирович подобрался к экипажу, сдёрнул с шеи коня торбу с овсом, взобрался на сиденье. Вожжи были едва прицеплены к кованой финтифлюшке на козлах. Отцепив их, он тихонько чмокнул, и конь неслышно тронул, но, чёрт бы его побрал, чиркнул осью по воротам.

Кучер вскочил:

— Стой! Стой! Куда!

Тогда Мирович, не таясь, гикнул и ударил вожжами по спине жеребца. Кучеру отозвался:

— По государеву делу!

Коляска пулей понеслась вдоль канала. На выезде из города, ещё саженей за двадцать, крикнул будочнику:

— Подвысь шлагбаум! Эстафета его величеству императору Петру в Ораниенбаум! — и умчался в сумрак белой ночи.

12

Полная тишина стояла в Петергофском саду. Время — пятый час утра. Солнце ещё не взошло, не высушило туманы, и они бродили, перетекая из низины в низину, всё ближе к морю. Бросив на ходу вожжи, Алехан Орлов вбежал в караульное помещение, и тотчас же оттуда выскочил солдат, направившись на конюшенный двор. А Орлов бегом проследовал к галерее старого павильона, постучал в окно. Не услышав ответа, потянул на себя створки, они легко поддались, и он решительно перекинул ногу через подоконник. Близко к свету, сидя в креслах, спала камер-фрау Шаргородская. Старческий рот полуоткрыт, очки сползли на кончик носа, костлявые пальцы сжимали вязанье. Орлов на цыпочках прошёл в соседнюю комнату, открыл дверь без стука.

— Доброе утро! — встретила его весёлым возгласом Екатерина. — До солнца и без доклада?

— А это что? — растерянно спросил Орлов.

— Как что? Мою свои манжеты и воротнички. Хорошо, тихо, никто не мешает...

Орлов схватился за голову, простонал:

— Бог мой! Такое занятие, когда дорог каждый миг... И вы собираетесь стать царицей!

— Тшш... — прикрыла мыльной ладошкой рот Орлова Екатерина и, смутившись, прибавила: — Извините.

— Тьфу, — сплюнул он, утирая губы и шрам, начинающийся от рта и идущий прямо к уху. — Теперь уж хошь таись, хошь во весь голос ори...

— А что случилось?

— Не медлите, Ваше Величество, Пассек арестован и, не дай бог, под пытками заговорит... Вас, Екатерина Алексеевна, ждут Шлиссельбург или плаха, нас — петля... Григорий поехал измайловцев поднимать, ушли затравщики в иные полки. Надо упредить его императорское величество, пока они сны в Ораниенбауме досматривают.

Екатерина метнулась в двери:

— Вася, Катерина Ивановна, быстро одеваться! Мундир, пожалуй? — не то спросила, не то сообщила она Орлову.

— Мундир ловчее, мы прямо в полк. А как тут караул без огласки миновать?

— Я плащ с вуалью наброшу и зонтиком прикроюсь, сочтут за жену вашу...

— Вот ладно, а я сказал на карауле, что за женой...

Поднявшийся над деревьями край солнца брызнул лучами по сверкающей траве.

От ворот Петергофа, круто взяв с места, отъехала коляска. Кони рвались вперёд, набирая скорость.

13

Потёмкин вошёл в комнату, где спала обслуга принца Жоржа — денщики, конюхи, свободные от поста караульные. Жили без комфорта — на полу, устланном соломой, вповалку спали гвардейцы и голштинцы. На костылях и гвоздях, вбитых в стены, развешано оружие. Храп, естественно, стоял мощнейший, и потому Григорий без труда собрал все палаши и шпаги, ружья, передал Леонычу, чтобы вынес. Потёмкин тронул за ногу одного, другого — те вставали, не спрашивая зачем.

— Чужих тут много?

— Трое.

— Связать, кляп в рот и в подвал. Да чтоб и муха до поры не вылетала.

Дежурный адъютант Дитрих дремал, когда вошёл Потёмкин, приоткрыл один глаз, вяло поднял руку и снова задремал. Капралы вмиг прикрутили его к креслу. Потёмкин развёл руками:

— Извини, камрад, это временная тягость. Освободим спальню принца, туда перенесём на перинку.

Главнокомандующий в ночном колпаке и сорочке спал, как положено фрунтовой косточке, на спине, сохраняя стойку «смирно» и укрывшись до пояса периной. Усы аккуратно затянуты наусниками. Пофыркивал он строго и сдержанно. Супруга тоненько храпела, уткнувшись лицом в подушку — что с женщинами поделаешь, к фрунту не приучена. Волосы подобраны в белый чепец, но голые пятки торчали из-под перинки, забранной в белый пододеяльник, отороченный кружевами.

Потёмкин сгрёб принца за грудь и, приподняв, ровно тряпичную куклу, над кроватью, рявкнул:

— Встать!

Главный командующий ещё не проснулся, но команду исполнил и уставился на Потёмкина.

— С добрым утром, ваше императорское высочество! — приветствовал фельдмаршала, а затем с размаху влепил пощёчину. — Это за давешнее расчёт, а это наперёд. И голова фельдмаршала мотнулась в другую сторону от новой оплеухи. — В подвал его, и супругу тоже.

— Господин вахмистр, она телешом.

— Ништо, пусть охолонёт, а то под периной взопрела небось.

Принц, длинный, белый, словно привидение, попробовал дёрнуться, но ему связали рукава ночной рубахи и наподдали, он пошёл безропотно, жена, стыдливо скорчившись, двинулась следом.

— Леоныч, дай-ка сундучок этот изукрашенный... О, сокровища фамилии Голштинской! — Вытащив из шкатулки ожерелье, сунул в карман, шкатулку протянул Леонычу: — Раздай ребятам призовые, такого пирата повязали.

14

Завидев впереди облако пыли и услышав грохот колёс по деревянному настилу, Мирович придержал лошадку и посторонился, съехав к самому краю насыпи. Из-за поворота вылетел лёгкий экипаж, запряжённый парою. Возница гикнул, взмахнул кнутом, кони промчались мимо. Мирович мельком разглядел в окошке женское лицо да затылок гвардейца, стоявшего на запятках. Но главное, глаз отметил непорядок — заднее колесо бежало вихляясь и вот-вот должно было сорваться.

Он остановился и заорал вслед:

— Эй, эй! Колесо! Колесо!.. Разобьёшь свою мамзелю. — Сунув пальцы в рот, свистнул. — Колесо, раззява!

Конь, решивший, что свист относится к нему, рванул вперёд, и Мирович едва не свалился с козел, но всё-таки заметил: его сигнал достиг цели. Экипаж остановился, гвардеец соскочил с запяток и приветственно махнул рукой. Мирович тихо ахнул: это был Алехан Орлов, а женщина... Мирович привстал и принялся нахлёстывать свою лошадку:

— Эй, милая, давай, давай! Не припоздать бы... Господи, помоги! — Он, словно безумный, орал: — К Разумовскому опоздал, к Шуваловым опоздал, к Поликсене опоздал! Не попусти, Господи, раба своего! И-и-эй! Залётная!..

И Господь услышал молитву: колесо встряло в дыру на мосту, что-то хрястнуло, что-то хрустнуло, что-то звякнуло, и коляска опрокинулась. Мирович ласточкой пролетел над перилами моста и оказался в воде. Речка была небольшая, достаточно глубокая, чтобы Мирович не разбился при падении, но и достаточно мелкая, чтобы он не утонул. Выбравшись из тины и грязи, неудачник воздел руки в небу:

— Почто казнишь меня? За что наказываешь? — Шлёпая по воде, вышел на прибрежный песок, упал и, колотя его руками, кричал: — Опоздал, опоздал, опоздал!

15

На коврике возле кровати его величества сидела и выла любимая мопсинка Петра. Голос у неё был тоненький, жалобный и вовсе бы походил на плач ребёнка, кабы не хриплые подвывания в конце. Пётр, спавший на скомяченных простынях, уткнув чисто по-мальчишечьи лицо в подушку, зашевелился, поднял голову в ночном колпаке и, не открывая глаз, потребовал:

— Цыц, негодная!

Собачка, не обратив внимания на окрик хозяина, продолжала тянуть свою надрывную песнь. Пётр выпростал ноги из-под перины, свесил их с кровати и всё так же, не открывая глаз, принялся растирать грудь, ожесточённо скрести её ногтями.

— Цыц, ферфлюхтер вольф... Иди сюда, иди, ком хир, ком хир. — Собачка поднялась и заковыляла прочь от кровати. — Не хочешь... — Пётр посмотрел ей вслед. Лицо его, корявое, с набрякшими подглазьями, жёлтое и плоское, было страшным. Он зевнул яростно и со смаком, громко крикнул: — Нарциска, Нарцисс! Бира давай, пива. Нарцисс, бира!

Любимый арап Нарциска вбежал с подносом в руках, налил пива в бокал. Пётр выпил, Нарциска взялся за другую бутылку, но Пётр, нетерпеливо выхватив её, выпил из горлышка. Передохнул, удовлетворённо сказал:

— Перфект, аллее перфект. Карашо! Зови кауфёр, туалет делать будем. — Накинул халат, попробовал спеть: — Ляля, ля-ля, ля, ля-ля... Нехорош голос. — Снял со стены скрипку, коснулся струн смычком, псинка сейчас же ответила воем. — Цыц, шреклихерхунд!

— Можно к тебе? — в спальню вплыла Лизка. Она также была в халате, скрадывавшем контуры и объёмы располневшего тела, но уже более или менее прибрана, хотя современники отмечают её постоянное неряшество и, пардон, дурной запах, исходивший от неё. Но будем милостивы и снисходительны к этой чете в последний день их величия. — Не успел глаза промыть, а уже за скрипицу свою...

— Сегодня, Лизхен, мне надо быть в форме. Мы нынче приглашены на обед к любимой жёнушке Екатерине. Сегодня я дам ей последний концерт. А после концерта поручу заботу о ней моим любимым голштинцам...

— На какой предмет?

— Они найдут в ней некоторые предметы, представляющие интерес для солдата, оторванного от жены. — Он грубо захохотал.

— Ты что, Петруша! — испугалась Лизка.

— Да-да, я исполню слово, данное ей. И сегодня я представлю двору мою новую жену. Надевай всё, что есть лучшего!

— Питер! — Лизка обрушилась на тщедушное тело Петра. Мопсинка снова завыла. Пётр швырнул в неё туфлей.

— Цыц, дурочка! Не плакать надо, кричать: виват Елизавета!

16

Под сигнальным колоколом у моста через ров, ограждающий расположение полка, с ружьём на плече стоял часовой. Екатерина в сопровождении Алёхина вступила на мост.

Лицо часового расплылось в улыбке, он взял на караул, и это стало как бы сигналом: ударил полковой барабан, ему ответили ротные. На плацу Екатерину встретил Кирилл Разумовский в мундире полковника-измайловца — подлетел на коне, лихо спешился, поклонился:

— Доброе утро, Ваше Величество, государыня российская.

— Не преувеличивайте, граф. — Екатерина протянула руку для поцелуя.

— Это мы подправим, Екатерина Алексеевна.

Григорий Орлов с группой офицеров привели чуть ли не силой древнего полкового священника отца Алексия в полном облачении. Вынесли из церкви и поставили аналой. Между тем на плац сбегались роты. Признаться, людей в них было маловато — гвардия дисциплиной не отличалась, и это было не построение полка, а скорее построение представителей полка, — но важно не действие, а результат, не так ли? Недостаток людей возмещался усердием.

— Виват Екатерина!

— Присягать матушке Екатерине!

— Надёжа ты наша и избавительница!

— Ура!

— Полк, к присяге!

Екатерине подвели коня, подняли её в седло, она привстала на стременах, чтобы казаться выше.

Капралы подровняли ряды.

— Гвардейцы! Я явилась к вам за помощью! Опасность вынудила меня искать среди вас спасения. — Екатерина вглядывалась в лица людей — слушают ли, слышат ли?

Издалека не видно было, что губы её дрожат и что она на грани срыва, с трудом удерживает слёзы — ведь на карту поставлена жизнь. В этот миг, в это утро глазами немногих солдат и офицеров на неё смотрит вся Россия, огромная и чужая страна, которую она признала своей единственной родиной и которую ей предстоит взять в эти побелевшие от напряжения маленькие руки. Проигрыша быть не может, ибо проигрыш — смерть. Она возвысила голос:

— Советники государя, моего мужа, решили без промедления заточить меня и моего сына в Шлиссельбургскую крепость. — Голос сорвался, она сглотнула слезу и кинула не просьбу — мольбу: — На вас надеюсь, вам верю... От врагов было одно спасение — бежать к вам. Вы, гвардейцы, единственная надежда и опора. Окажете ли помощь мне и сыну моему?

— Жизнь положим, не выдадим! — зычно крикнул Алёхин. — Верно, гвардия?

— Веди нас, всех веди!

— Смерть голштинцам, смерть врагам!

— Смерть немчуре!

Екатерина вскинула руку, и полк утих.

— Никого не трогайте, наше дело Божие, и не годится его кровью поганить.

— Верим тебе, матка!

Запел рожок. Разумовский вскочил на коня.

— Полк, к присяге её императорскому величеству Екатерине Второй готовьсь! — Выждав время, пока станет тихо, слез с коня, встал на колени перед священником и сказал: — Клянёмся тебе в верности, императрица наша, и в том целуем крест.

Священник прошёл с крестом вдоль коленопреклонённого строя, осеняя крестом гвардейцев, окропляя их и давая каждому целовать крест.

Екатерина, пустив коня в галоп и воздев руку, поехала с Разумовским вдоль строя.

— Освободите волосы, — шепнул он.

Она лихо сдёрнула и отбросила треуголку, и по ветру заструился мощный поток тёмно-русых волос.

Так, с поднятой рукой и развевающимися волосами, она проследовала перед немногочисленным строем полка и повела измайловцев по городским улицам, где к ним примкнули другие полки, солдаты, оказавшиеся вне строя, и толпы люда, к Казанскому собору под благословение митрополита, потом на Дворцовую площадь, охваченную полукаре гвардейцев-конников, здесь она остановилась в центре, взялась за шпагу, пытаясь вытащить её, но, увы, шпага оказалась без темляка.

— Темляк, темляк, — шорохом прошло по строю.

Из переднего ряда конногвардейцев вылетел на вороном коне рослый, круглолицый вахмистр. Улыбаясь застенчиво и преданно глядя в глаза, он снял темляк с собственного палаша и, приподняв шляпу, подал его Екатерине.

— Вы, опять вы, студент?

— Опять и всегда, Ваше Величество. — Он поклонился.

Она в ответ сердечно улыбнулась. Потёмкин тронул своего вороного, намереваясь отъехать, но конь прошёл ровно столько, чтобы стать ухо в ухо рядом с белой кобылкой императрицы: он держал строй. Вахмистр дал шенкеля, конь вздыбился, совершил оборот и вновь занял строевую позицию.

— Строевой конь, Ваше Величество, — как бы извиняясь, сказал Потёмкин.

Но она ответила с весёлым смехом:

— Судьба... Благодарю вас, — и, салютуя шпагой, пустила свою кобылку, сопровождаемая Екатериной Дашковой, где-то присоединившейся к шествию.

Потёмкин с трудом удерживал вороного, рвущегося вслед.

Над площадью гремело:

— Виват Екатерина! Виват!

Часть третья НА ТРОНЕ

Глава первая БАГРЯНЫЙ ЦВЕТ ВЛАСТИ

1

Зимний взяли без крови, но вооружённых людей в коридорах и залах толклось предостаточно. Одни куда-то спешили, другие, стоя посреди комнат или опершись о стены, переговаривались, третьим приспичило спать, и они умостились где придётся.

Радостная и возбуждённая сознанием, что творит историю, Екатерина Дашкова, которой, кстати сказать, только-только сравнялось девятнадцать, промчалась по коридору и, нимало не умерив пыла, влетела в императорский рабочий кабинет, крича и размахивая какой-то бумагой:

— Като, Като, что я нашла! — И вдругостановилась, точно наткнувшись на невидимую преграду.

Прямо перед её носом лежала подошва ботфорта величиной, почитай, с пол-аршина, вторая ножища громоздилась рядом на подлокотнике дивана, обмотанная портянкой, увы, не первой свежести.

С сосредоточенным видом перелистывая бумаги, подшитые в папку с гербом, на диване возлежал Григорий Орлов.

Мельком глянув на остолбеневшую Дашкову, он добродушно улыбнулся:

— А, это ты, Катюша...

Дашкову покоробило и это бесцеремонное «Катюша», и то, что солдафон разлёгся на державном диване, и эта, пардон, портянка. Задохнувшись от возмущения, путаясь в словах, она вскипела:

— Да как ты... вы... посмели лежать тут... и читать державный документ, который есть секрет? Тайна государства, понимать? — Беда, если родной речи с детства не учили!

Орлов без тени смущения принял на себя ушат кипятка и ответил, передразнивая:

— Понимать, как не понимать. Я ведь это... ногу малость подвернуть, и потому лежать, костоправ ожидать. — Он рассмеялся, и в улыбке лицо его было наивно-простодушным. — Не серчай, я шутнул. А нога правда болит, лекаря жду... Вот, — широким жестом показал он на груду папок, сваленных на полу. — Катерина просила меж делом глянуть... Да понимаешь, чёрт, глазами-то вижу, а они слипаются — прошлую ночь не спал, а надо ещё в Раниенбаум мчаться за его величеством. Может, посмотришь заместо меня, а? Да ты не торчи столбом, садись. Катерина явится сей момент — вишь, кофе запросила на троих, тебя ждала. Като! Като! — позвал он, повернувшись к двери в кабинет.

Листок бумаги, который Екатерина Малая несла Екатерине Большой, выпал из Катенькиных рук и плавно опустился возле ног Орлова. Круто развернувшись на каблуках, Дашкова вышла из комнаты.

Екатерина оглядела себя в зеркало и осталась довольна: всё пристойно и просто — малиновое платье, сшитое в русском стиле, отороченное золотым шитьём, на шее алмазное ожерелье, подаренное Елизаветой, надо лбом сияет золотой обруч, изукрашенный каменьями и тонкой резьбой, — не корона, но похоже на неё. Волосы собраны сзади в тяжёлый узел и закреплены массивными шпильками, образующими подобие веера. Чёрный траурный наряд, который она не снимала почти полгода, вздет на манекен.

Екатерина подошла к окнам, на стёклах которых играли сполохи огня от многочисленных костров и иллюминации, снаружи доносились песни, музыка, пьяный ор — Петербург гулял. В честь низложения ненавистного Петра и восшествия новой царицы (хуже не будет!) кабаки отпускали вино и снедь бесплатно.

Екатерина, направляясь к двери в приёмную, ещё раз мельком глянула на себя в зеркало и улыбнулась, поймав сияющий взгляд.

В приёмной кроме кавалергардов, стоящих по обе стороны двери, коротали время за шахматами Разумовский и Панин. Чуть поодаль у десертного столика застыл лакей, держа наготове бутыль шампанского в серебряном ведёрке. При появлении Екатерины именитые шахматисты встали.

— Сидите, друзья, — улыбнулась она ласково, — ежели дозволите, я пристроюсь рядом. — Лакей бегом поднёс кресло, помог ей сесть. — Что Ораниенбаум? Молчит?

— Ждём вестей, дорогая Екатерина Алексеевна, — вздохнул Панин.

Екатерина, глянув на доску, поинтересовалась:

— Кто ж выигрывает, господа соперники?

— Партия только началась, — улыбнулся Разумовский. И добавил, многозначительно взглянув на неё: — Кто победит, покажет время.

— И стратегический расчёт, — мигом сориентировавшись, включился в словесную игру Панин.

Весело глядя на них, Екатерина парировала:

— Рассчитывай не рассчитывай, а короля всё едино ждёт мат — таковы правила игры.

— А королеву? — лукаво сощурился Панин.

— Гибель или триумф, — без тени улыбки ответила она.

— А это зависит от того, поддержат ли её пешки... — Разумовский посмотрел на доску и сделал ход.

— Скорее фигуры, — отозвался Панин, передвинув белую ладью. — Шах, господин гетман.

— Может, и ваша правда, — подозрительно легко согласился Разумовский, — только ведь не бывает так, чтобы фигура в королевы проходила, а с пешками такое случается. Вот я и двину пешечку.

Панин надолго замолк, пытаясь разгадать манёвр соперника, и, так и не увидев ничего опасного, съехидничал:

— Вам насчёт пути, которыми пешки к трону ходят, виднее, пан гетман. А мы отойдём...

В сумраке прозрачной ночи за окном плеснуло пламя, осветив лепные потолки зала, издалека донёсся восторженный рёв толпы.

— О, бачите, — кивнул на окно Разумовский, — то пешки гуляют, и не дай бог, кто станет на пути... Шах, ваше сиятельство!

Панин изумлённо уставился на доску.

— И... и... мат?.. — только и сумел проговорить он.

— Вот оно, к пешкам-то пренебрежение, — съехидничал на этот раз гетман.

Екатерина, до сих пор внимательно следившая за диалогом двух маэстро, расхохоталась и смешала фигуры.

— А не пора ли, господа шахматисты, отставить сей отвлечённый спор и обговорить державные дела?

— Спор наш, драгоценная вы наша, Екатерина Алексеевна, — заговорил Панин, — имеет характер весьма предметный, я бы даже сказал, державный. Милейший, — обратился он к лакею, — разлей вино и оставь нас. И вы, господа гвардейцы. — Когда лакей и кавалергарды вышли, он откинулся на спинку кресла и посмотрел на Екатерину: взгляд его был тяжёл и строг, почти неприязнен. — Самая пора оглядеться — игра сделана, будем считать протори и барыши.

— А чего считать, — улыбнулся простодушно Разумовский и поднял бокал. — Предлагаю выпить за здоровье её величества самодержицы российской Екатерины Второй. — Не дожидаясь, пока кто-нибудь его поддержит, осушил бокал и опрокинул его, показывая, что не осталось ни капли. И это не было жестом завзятого гулевана — в те времена недопитая за чьё-то здоровье рюмка считалась оскорблением.

Панин пить не спешил. Держа бокал у самых глаз, он смотрел на золотистую жидкость, следя за игрой пузырьков.

— Как сказал недавно один мой юный, но весьма неглупый друг, ссылаясь на древних, мало взять власть — надо доказать её законность... А у нас имеется прямой наследник престола по мужской линии — великий князь Павел Петрович. Если завершим партию не в его пользу, что скажут... фигуры? — И Панин из-под полуопущенных век кинул острый взгляд на Екатерину.

Она не смутилась и глаз не отвела, принимая вызов:

— Ваш юный друг, э...

— Потёмкин, Екатерина Алексеевна.

— Знает законы, но не постиг ещё, что право подчиняется силе.

Разумовский согласно покивал головой, но Панин продолжал выжидательно смотреть на царицу. За окном плеснула, разливаясь, новая волна разгульного восторга. Екатерина качнула головой в ту сторону:

— Представьте, Никита Иванович, что вы, выйдя сейчас на балкон, сказали бы нечто против императрицы Екатерины, кою они — так считает каждый — воздвигли на трон? Что сталось бы с вами? — Панин молчал. — Вас разорвали бы на кусочки. — Она выпрямилась в кресле. — Вот мой аргумент и моё право. — Она, улыбаясь, подняла бокал: — Спасибо, господа, вам за помощь и поддержку, я пью за ваше здоровье. — Панин поспешно опрокинул бокал. Екатерина, удовлетворённо кивнув, заключила: — Мне хотелось бы иметь вас в числе моих ближайших помощников.

Минуту в приёмной стояла тишина, нарушаемая лишь возгласами восторга, доносившимися со стороны площади.

Первым отозвался Разумовский:

— Дозвольте, государыня, остаться мне в прежнем положении. Измайловский полк, великое гетманство малороссийское, Академия наук — не слишком ли тяжёл воз? А ещё деток аж десять, и вси, як кажуть у нас на Вкраини, хочуть исты. Та чортовы ляхи заворушились, православные сёла палят, нашу ридну землю топчуть, как бы не пришлось коней седлать. Коли можно, увольте хоть от Академии.

Екатерина подумала немного.

— Насчёт Академии — подождите два-три годочка, подрастим сменщика. А что до ляхов — найдём укорот. Дни круля польского сочтены, дадим панству володетеля, верного России.

— Понятовского? — встрепенулся Панин.

Екатерина пропустила мимо ушей его вопрос, но задала свой:

— А вы, граф, не смогли бы принять пост канцлера?

Панин, свесив руки с колен, помолчал, подумал, потом медленно покачал головой:

— Нет, золотце вы наше. Во-первых, ленив я неимоверно, чтобы корячиться дни и ночи, а во-вторых, — смогу ли идти против себя? Лгать и выкручиваться не стану, годы не те. Я, если помните, был за возведение на престол законного наследника Павла Петровича под вашим регентством...

— Под нашим. Общим, — уточнила Екатерина.

Разумовский бросил гневный взгляд на Панина.

— Под нашим, под вашим — какая разница, — как о чём-то несущественном сказал Панин. — Боюсь я, что ваши... аргументы и понятия о законности ещё подвергнутся испытаниям, а какой из меня вояка? Уж лучше при Павлуше воспитателем, может, иностранные дела доверите.

— Что ж, спасибо за откровенность. — Екатерина, не поднимая глаз, переставила коня на шахматной доске.

— А Петра Фёдоровича, извините за назойливость, куда приспособить думаете? — осторожно спросил Никита Иванович.

Екатерина посмотрела на него настороженно, но ответила неопределённо:

— Пределы России бескрайни...

— Может, в Голштинию отпустите? — предположил Панин.

Екатерина вскинула подбородок:

— Чтобы страдающая фигура его стала знаменем новой войны? Нет уж, быть ему в России под нашим надзором.

Панин прищурил глаза, поджал мясистые губы:

— А не много ли царей запасных в российских ломбардах соберётся? Иван Антонович, Пётр Фёдорович, законный наследник Павел Петрович...

— Вы можете предложить иное? — Екатерина в упор посмотрела на Панина.

— В делах между мужем и женой третий — лишний, Ваше Величество, — сразу умыл руки тот.

— Изворотливость вашего ума мне давно известна, — горько усмехнулась императрица. Помолчав, сказала: — Господа, я не задерживаю вас...

Она встала и прошлась по комнате. Остановилась, тревожно посмотрела на Разумовского.

— Что же молчит Ораниенбаум? Гетман, проверьте охрану дворца.

Мужчины откланялись, а Екатерина, сложив руки под грудью, опершись плечом о раму окна, стала смотреть на площадь. Сполохи огня бились на лице императрицы, несмолкающий ор стоял за окном.

Оглядевшись, как будто она оказалась впервые в этой огромной приёмной, новая владычица России показалась себе слишком маленькой для этих просторов.

2

За окном совсем светло — бессонное петербургское солнце начало новый круг. Екатерина, сломленная усталостью, прикорнула у шахматного столика со сдвинутыми на край фигурами, иные упали. Но чуткое ухо женщины уловило топот сапог и возбуждённые голоса из соседнего покоя. Она поднялась в тот момент, когда отворились двери и в приёмную ворвались Гришка и Алехан Орловы, Шванвич, Потёмкин, следом вошли Разумовский и Панин.

— Привезли анпиратора, матушка, доставили как есть в целости и сохранности, — слегка паясничая, хмельной от удачи, а может быть, и от вина, доложил Григорий Орлов. — Бывшее величество дважды в обморок кидались, да Алехан придержал. Встряхнёт, а он, глядь и очухался.

— А эта?.. — Екатерина не договорила.

— Лизка? И энта без повреждения... Сюда прикажете доставить?

— Вот ещё! — фыркнула императрица. — Разведите... Петра Фёдоровича в лакейскую, а Лизку в гардеробную, да глядите, чтоб не удавились на шнурке каком-нибудь.

— Ну, энта ещё кого хошь удавит. Шванвич, займись, да охрану сделай. И гляди у меня, вражина. — Алехан показал кулак. — Ежели что, за всё рассчитаюсь.

— Помирились? — усмехнулась Екатерина.

— Он в Раниенбауме молодцом сказался, часовых повалял, как поленья.

— Кровищи небось напускали голштинской...

— Ни-ни... Вот его заслуга. — Орлов показал на Потёмкина. — Такое учудил! Они в щанцах укрылись, изготовясь к обороне, а Гриц говорит: «Погодьте, я их враз укорочу». Вышел вперёд и как бы принц Жорж говорит... Гриц, да ты сам изобрази. — Гвардейцы хохотнули так, что на люстрах звякнули висюльки.

— Простите, государыня, но пришлось комедию сотворить, дабы кровь не пролилась. — Потёмкин вставил в глаз невидимый монокль так, как это делал принц Жорж, вытянул по-гусачьи шею и отчеканил металлическим голосом: — Зольдатен! Сдесь главнокомандуючи российская армия принц Георг Голштински. Именем его императорское величество Пьетр Третий приказываю слошить орушье и не чинить препятства вхождению зо мною императорски квардейцы. Кто не бутет слушать, бутет смерть.

Екатерина вместе со всеми хохотала, что называется, до упаду, выходка Потёмкина немного сняла напряжение последних дней. Оставался серьёзным лишь Потёмкин.

— А они поверили?

— Кто их знает, замешкались, однако, гергечут, шергечут, а мы той порой в шанцы да взашей их, взашей... Кулаками обошлось. Передовую заставу смяли, а там и царя настигли. Он конвертер передал. — Алехан протянул Екатерине пакет.

— Сам написал?

— Чуть толкнули под локоток, — отвёл глаза Алехан. Екатерина отошла к окну, вскрыла послание, быстро пробежав его глазами, сердито сказала:

— Отречение написал столь бестолковое, будто пьян был, и карандашом к тому же, кто такому документу поверит? Просится в Ропшу на жительство, да чтобы оставили ему мопсинку, арапа Нарциску, скрипочку и Лизавету. Тьфу, дурак! И это в обмен на державу! Нет уж, дудки насчёт Лизаветы, хватит, отлюбились, я ей тут старичка-моховичка в мужья подберу, то-то потешится. — Екатерина засмеялась.

— А мопсинку и скрипочку?

— И Нарциску пусть берёт, на кой они мне... Алексей Григорьевич, нынче же свезите Петрушу в Ропшу, охрану понадёжнее, да чтоб ни в еде, ни в питейных утехах дефициту не было.

— Это обеспечим, — засмеялся Алехан, — по нужде и компанию составим... Деньжат бы только, матушка.

— То моя забота... Да чтоб не перепились там, мало ли что по пьяному делу сотворить можете, — наставляла она внятно и заботливо, чтобы поняли хорошо. — Петруша во хмелю шумен бывает, драчлив, да и вы, сказывают, хулу мимо уха не пропустите.

— Это уж точно, — согласился Алехан. — У нас, ежели обидит хоть пан, хоть князь, ответ один. — Он махнул кулачищем, как кувалдой, но, заметив, что Екатерина деликатно отвернулась, смущённо закончил: — Так уж привыкши...

Панин и Разумовский переглянулись.

— И я в Ропшу, матушка? — спросил Григорий Орлов.

— Тебе там быть ни к чему, — сказала как приказала. — Здесь понадобишься, поди стряхни пыль дорожную, отмойся, позову скоро. А мы пока с Никитой Ивановичем да с Григорием... — Екатерина вопросительно глянула на Потёмкина.

— Григорием Александровичем зовут.

— Да с Григорием Александровичем документец этот приведём в нужную форму. Ты, докладывают, в русской грамоте твёрд, а документ наиважнейший. — Екатерина помахала отречением. — Надо, чтобы Пётр Фёдорович подписал до отбытия на отдых. — Екатерина позвонила, вошёл Шкурин. — Васенька, распорядись, чтоб для его превосходительства Григория Григорьевича Орлова подготовили апартаменты, в коих жил Пётр Фёдорович.

Остолбенели все.

В том числе и «его превосходительство».

3

Его превосходительство Григорий Григорьевич Орлов, обряженный в мундир генерал-адъютанта, сшитый явно наспех, что выдавали коротковатые рукава и затянутые проймы под мышками, широко и уверенно шагал по паркету переполненного тронного зала. Лицо его излучало радость. Ещё не искушённый в ханжестве и притворстве дворцового этикета, он не скрывал чувств и не мог удержаться, чтобы не подмигнуть вчерашнему своему товарищу, щекотнуть под бочок фрейлину, оглянувшись, не следит ли кто, самодовольно крутнуться возле зеркала, взъерошить паричок юному пажу, который проходит во дворце школу церемоний и вовсе не привык к вольностям со стороны дворцовых чинов. А чин любовника, или, как тогда говорили, таланта императрицы, счастливца, которому выпал «случай», был необыкновенно высок, это знали даже пажи.

Войдя в кавалергардскую, наполненную ожидавшими своего заступления в наряд кавалергардами и адъютантами, Орлов вскинул руку к виску — если вчера он обязан был выструниваться почти перед каждым из них, то сегодня роли переменились — поручики, капитаны и даже полковники тянулись перед ним.

Лакеи, изогнувшись в поклонах, услужливо распахнули двери, и он вошёл в тронный зал, заполненный придворными и другой знатью. В людском коридоре, выгороженном линиями голубых мундиров — они стояли через пять шагов друг от друга, — улыбки белозубые и беззубые, рты накрашенные и бескровные, щёки румяные и коричневые, гладкие и в корявых морщинах, парики белые, рыжие, голубые, зелёные, чёрные на почтительно склонившихся головах... И волной идущий следом за ним гул восхищения, отдельные приветствия — почтительные, в меру сдержанные.

Это был триумф молодого фаворита.

А он шагал размашисто и целеустремлённо, направляясь к двери, ведущей в покои её величества. Разок, правда, сорвался — увидел стоящего в ряду других Ванечку — Ивана Ивановича Шувалова. Милостиво огладив его щёку — не утерпел-таки! — поощрительно сказал:

— И ты явился? Ну-ну, служи. А Пётр Иванович помер, значит? Царствие ему Небесное. — Словно бы это Царствие Небесное зависело от его, Орлова Григория, воли, и тут же отвлёкся, узрев привлекательную мордашку фрейлиночки, приласкал, тронув оголённое плечико: — Ах, хороша, милашка! — Теперь и это было ему, Григорию Орлову, дозволено.

Метресса, стоявшая рядом, выказала и лицом, и телом всяческую признательность.

Два парика в дальнем конце зала, прильнув друг к другу, перебрасывались словами-мячиками:

— Вот «случай» — вчера капрал, ноне генерал!

— Ретив, такого не стреножишь, ежели взбрыкнёт. А их, Орлят, табунок.

— А ни к чему путы — куда кобылка поведёт, туда и жеребчик пойдёт.

— Так вить и кобылка с норовом, ловко всё обстряпала!

— А дурачка кто не обыграет?

— Многовато дурачков, вишь, полна зала...

— Тшш... Её величество идут!

Парики разошлись, будто кто раздёрнул шторку.

Гремел торжественный марш. Екатерина шествовала, имея по правую руку от себя Орлова, слева шагал чинно, по-взрослому, наследник Павлуша. За ними вечно торопливая Дашкова, вальяжный Панин, дородный Разумовский, надменные статс-дамы, важные камергеры, кокетливые камер-юнкеры, затянутые в мундиры камер-юнкеры. Двор склонился низко и почтительно. Екатерина не спеша взошла на трон, и по залу пронёсся вздох. Села, оглядела зал, обратилась к обер-церемониймейстеру Льву Нарышкину:

— Кресло для его превосходительства Григория Григорьевича вот здесь поставьте, и впредь упущений не дозволять.

Кресло водрузили рядом с троном. Шелест голосов прокатился и стих. Орлов сел и принялся устраиваться поудобнее. Найдя торжественную позу и изобразив на лице государственную значимость, замер. Он хоть и был шельма шельмой, но придворной мудростью сокрытия мыслей и чувств пока не обладал, его волнение выдавала излишняя напряжённость фигуры и взгляда. Екатерина встала, все выпрямились. Орлов, оглядевшись, тоже поднялся, хотя и несколько торопливее, чем ему следовало бы по статусу. Потом он постигнет тайны этикета. А пока что можно взять со средней руки дворянина? Да и молод был — едва за двадцать пять перевалило, а большинству его сподвижников по «капральской революции» и того меньше, в пределах двадцати. Мальчишки! А поди же, сотворили историю, да ещё какую — настоящую!

— Господа, — низкий голос маленькой императрицы прозвучал торжественно и внушительно. — Его императорское величество Пётр Третий оставил трон и столицу, соизволив отречься от престола. Мы, его супруга, беря во внимание малые лета наследника Павла Петровича, дали согласие принять на себя бремя власти. Торжественная присяга, кою принесли нам армия и народ перед ликом Бога и святой церкви, обязывает нас вступить на престол немедля. Считаю своим долгом довести до сведения двора, послов иноземных и всего российского общества отречение, добровольно написанное бывшим императором. Прошу его сиятельство графа Никиту Ивановича Панина огласить документ.

Панин выступил вперёд и начал читать:

— «В краткое время правительства моего самодержавного Российским государством самым делом узнал я тягость и бремя, силам моим несогласное...»

4

Во двор потешной избы въехала карета, облепленная гвардейцами. Спрыгнув с подножек, запяток, облучка, разминались, ворчали, перекидывались словами. Рассвет был безрадостным и мрачным. Дул ветер, сердито шумел встревоженный лес, над вершинами деревьев тяжело влеклись рваные тучи. В глубине чащи перекликались совы. Кричала выпь. Орлов выбрался из кареты первым, крикнул во тьму:

— Вылазь, приехали, ваше благородие!

Пётр в круглой шляпе и епанче, из-под которой выглядывал жёлтый камзол, с трудом выбрался наружу, сердито заворчал:

— Ваше Величество, болван, — помазанник Божий.

— Твоё величество отмазали, и даже малости от него не осталось. Сейчас ты пьяный дурак, и всё. Берись за шею, в постелю сведу. Говорил те дорогою: остерегись, забалдеешь, а ты заладил: «Нарциска, открой, Нарциска открой». Нетто можно водку с пивом мешать? Конь и тот не вынесет. Налакался, гляди блевотиной не облейся, тогда истинно будешь помазан и вонюч... — Говорил это Орлов добродушно и назидательно, вроде бы внушая несмышлёнышу.

Но пьяный Пётр выворачивался из рук, ругался:

— Пусти, скотина, а нет — я тебя тростью учить буду!

— А ну вперёд! — всерьёз рассердился Орлов. — Двину разок по калгану — враз мозги на место лягут.

— А мопсинка где? — заныл Пётр.

— Жива твоя мопсинка, у Нарциски. Валяй, валяй, шевели ботфортами. — Орлов тянул «помазанного» на крыльцо. Задержавшись, крикнул: — Потёмкин, коней присмотрите, да на погреб пошли кого, там вино припасено и харч... Тащите всё.

Шванвич радостно загоготал:

— Га-га-га... гульнём, гвардия!

Мопсинка, сев у крыльца, завыла.

5

Ужинали по-семейному, вдвоём, за кофейным столиком, при свечах. Екатерина была в халате, волосы свободно падали на спину, хотя ожерелье не сняла и на пальцах также поблескивали каменья. Орлов был вовсе прост — белая сорочка, ноги в чулках, без башмаков, лёгкий халатец, волосы, не тронутые рукой парикмахера. Отвалившись от еды, Гришка сыто рыгнул.

— Хорошо, Като, сидеть эдак рядком да толковать ладком. Прямо как в деревеньке нашей.

Екатерина возразила:

— Рядком да ладком хорошо, а вот рыгать громко непристойно.

— А естество содерживать внутри пристойней?

— Придётся, Гришенька, и естество сдерживать, и язык, и даже мысли. Дворцовому этикету обучиться предстоит.

— Может, учителя приставишь? — насмешливо проговорил Орлов.

— Приставлю, друг мой, приставлю.

— Тогда уж лучше учителку, я её своему етикету поучу, — засмеялся Гришка. — Засупоню — враз поймёт.

Но Екатерина на шутку дубовую отозвалась жёстко:

— И насчёт твоего етикету тоже. Супонь укороти, а то... Думаешь, я про твои шалости не знаю?

— Не обижайся, Като, я же так, для складного словца. А вообще давно — ни-ни...

— Шешковского позвать?

— Уж сразу Шешковского. Ну, бывало, Кать. Теперь уж все, мы ж вроде как муж и жена, я уж...

— Уж да уж, что ужом вьёшься, виноват?

— Като, да я жизнь за тебя готов... — Гришка встал на колени перед Екатериной, выволок из кармана знакомое нам ожерелье. — Я вот подарочек тебе припас!

Екатерина посветлела лицом, улыбнулась. Ласково потрепала любовника по щеке.

— О, как это по-русски? Добытчик. — И приняла подарок в руки. Присмотревшись, спросила: — Где взял?

— Ночь коротаючи в Раниенбауме, у Потёмкина выиграл, — чистосердечно признался Гришка.

— Простачок ты, оно же поддельное, стразы тут, а не алмазы. Глянь, копия моего и той же работы изрядной, одна рука делала. Это прохвост Позье кому-то подсунул. Эх ты, женишок! — Она поцеловала Орлова.

— Ну, я Потёмкину...

— Не серчай, может, тоже подсунули. Выпьем напоследок шампанского да спать пойдём.

Чокнулись, и Гришка задал главный вопрос:

— Като, а свадьбу когда сыграем?

— Что за торопливость?

— По чести сказать, надоело: то, как кот, через окно лазил, а теперь хоть и через дверь, а боюсь, что хвост отдавят. Да и резон имею: хочу, чтоб и сам, и дети наши высочествами были. Разве не заслужили перед тобой Орлята?

Увлёкшись, Гришка не заметил, как насторожилась Екатерина, сколь быстрым и пронзительным был её взгляд. Но тут же замкнулась, ушла в себя. Вращая на пальце Гришкин подарок, ответила:

— Будет вам наследственный почёт, всех в сиятельное достоинство возведу... В свой час.

— А под венец? — настаивал Гришка.

— Венец, венец, заладил своё... Ещё не остыла сковородка, на которой моё величество испекли, а ну как переиначат? Наследников аж трое — Пётр, Павел да Иванушка. И ещё подумай, — через короткую паузу добавила она, — как можно под венец при живом муже?

— Ну, это дело поправимое, — засмеялся Гришка, оживившись, — это мы быстро уладим. А что до своры придворных твоих, мы их хош поодиночке, хош дюжинами приберём, только дай знать. За Орлятами как за каменной стеной.

— Поправимое, но не поправленное, — проговорила Екатерина словно бы про себя, и уже к Гришке: — А как там в Ропше, еды, питья достаточно, может, подослать чего-нибудь? И Петруша в порядке ли? А то он пьяный и на рожон полезть готов, товарищи твои молодые да горячие...

— На рожон так на рожон, кто его удержит, так ведь? — Орлов пытливо вглядывался в лицо Екатерины, но не прочитал на нём ничегошеньки.

— Может быть, деньгами поиздержались ропшинцы? Так я подошлю.

— Деньги, они никогда не в тягость, — согласился Гришка. — Я бы и свёз.

— Нет уж, тебе на мызу соваться нечего, мало ли что там случится, меня сразу приплетут. — Екатерина распустила верхние ленты халата, полуобнажив грудь. Вытащила из ушей серёжки, сняла ожерелье. — Душная ночь.

Гришка подхватил её на руки и понёс в кровать.

6

Рано поутру, держа на поводке комнатную собачку Сутерленда, Екатерина чёрным ходом спускалась в парк. В полутьме дворцовых катакомб ей встретилась фрейлина и приложила палец к губам:

— Тс... Он спит.

— Кто спит? — громко спросила Екатерина.

Фрейлина испуганно пискнула и, зажавшись в коленках, присела.

— Ваш... велич...

Екатерина заглянула в открытую дверь каморки — не то сторожки, не то лакейской. За деревянным непокрытым столом с остатками еды — кусок пирога, зелень, окорок, недопитый кофе, — подперев кудрявую голову рукой, будто в горестном раздумье, дремал Потёмкин. Шляпа и шпага лежали тут же на столе. Пятерня, которую подставил под голову, утопала в кудрях. Протянуть руку, и вот они в ладони — тугие, блестящие, словно воронёные. Екатерина не удержалась, погрузила пальцы в волосы.

— Отстань... вздремну сперва... — пробормотал сонным голосом Григорий.

— А я не дам дремать. — Екатерина шаловливо растрепала пряди.

— Ох, надоела, вздую как следует. — Пальцы Потёмкина ласково схватили ладонь, коснувшись перстня, замерли на мгновенье, потом быстро пробежали по остальным перстням и кольцам. Сон будто ветром унесло, он вскочил, и растерянность, изумление, восторг, испуг — всё можно было прочесть на его лице. — Ваше Величество, простите, задремал, всю ночь в седле... — Он схватил и напялил шляпу, потом, сообразив, скинул её, поклонился, принялся застёгивать пуговицы мундира, одна с треском отскочила, покатилась по полу.

Екатерина, смеясь, спросила:

— Не дают спать девицы, так?

— Да где тут... — растерянно пробормотал Григорий.

— Ещё бы, такой паренёк! — Она милостиво улыбнулась. Сутерленд обнюхал сапоги Потёмкина и зарычал. — Ты из Ропши? Бедный пёс даже запаха его величества не переносит, сколько тому лет, а помнит битьё. Ты к кому?

— К Гришке.

— К кому? — переспросила императрица.

— К... гм... его превосходительству Григорию Григорьевичу.

— Его превосходительство понежиться любит, пока я совершаю утренний моцион. Составите мне компанию?

— Даже мечтать не смел...

Они пошли вниз по ступеням.

— Что за дела привели вас к Орлову?

— Да Алехан... то есть Алехан Григорьевич. — Потёмкин досадливо махнул рукой. — Алексей Григорьевич прислал.

— Вино и продовольствие, деньги? — Она знала, с кем имеет дело.

— Деньги, — смутясь, выдохнул Потёмкин.

— Так это ко мне, — ответила Екатерина. — Других просьб нет?

Они медленно сходили с крыльца.

— Доктора бы.

— Нездоров кто-то?

— Пётр Фёдорович. То плачут, то буйствуют, а то и в обморок. Не случилось бы чего...

— Пьёт небось без меры, оттого и болезни все, — перебила Екатерина. — Разве дурака от погибели микстурой убережёшь? Ну, ладно, доктора пошлю. А Алёхину... Григорьевичу передай, пусть не беспокоится, уж что будет, то и будет, на всё воля Божья. Так и передай, — подчеркнула она.

— Непременно. А долго ли в пущах тех сидеть нам, матушка?

— Я ж говорю: всё в руке Божьей, — снова укрылась за Всевышнего Екатерина. — А что ты, Григорий Александрович, всё о других заботишься: «мы» да «мы»? О себе не просишь — чинов ли, денег, деревень?

— Я, государыня, не ищу подаяния.

— Не подаяния, а воздаяния за заслуги твои передо мной.

Потёмкин ответил сдержанно, но страстно:

— Нет высшей награды, чем видеть тебя, слышать тебя и ощущать твоё присутствие, государыня.

— Ой ли? — поощрила Екатерина.

— Клянусь Владычицей Небесной, ликом Божьей Матери Смоленской. — Потёмкин вынул из-за пазухи заветную иконку, поцеловал.

— Грех это — втягивать Божию Матерь в дела интимные, — попрекнула Екатерина.

— Не токмо грех, смертную казнь готов восприять ради тебя. Дай, прошу, хоть надежду любви.

Екатерина видела непритворные волнение и искренность Потёмкина, блеснувшую в глазах слезу, и, что лукавить, волновал её, любвеобильную и падкую до силы мужской, молодой смолянин, нравилась ей стать, достоинство и гордость, дерзостная независимость и прямота юного вахмистра, а было в ту пору Григорию Потёмкину чуть за двадцать. Вздохнув своему потаённому, ответила Екатерина не без грусти:

— Друг мой, запомни: ни в делах, ни в чувствах своих монархи не вольны.

Потёмкин опустился на колени:

— Дозволь, царица моя, любить хоть издали.

Екатерина огляделась осторожно, не видел ли кто, и приказала:

— Встань сейчас же и не смей более. Сказано: не вольна я. Пройдём-ка, пройдём в беседку, я пуговицу тебе пришью. Что, изумлён? Думаешь, у царицы не бабьи руки? И руки, и всё остальное... — Она не могла не дразнить, не соблазнять, не тешиться мужским куражом. Засмеялась и выгнулась, вздела руки, чтобы поправить узел волос на затылке, и не спешила выпрямить стан. Не бог весть какая уловка, а Потёмкина кинуло в колотун — горяч был!

— Жизни себя лишу!

— Не спеши, это всегда успеется. Скидай мундирчик да псинку поводи, а я нитку вдену в иглу. — Она полезла в мешок с рукоделием, отмотав и откусив нитку, спросила: — Ожерелье, что Гришке в карты проиграл, откуда?

— Принц Георг Голштинский при аресте отдал, — усмехнулся Григорий.

— В иной раз, когда будешь военный приз брать, хоть на зуб пробуй — не фальшивка ли...

7

Пётр, пристроившись у окна и глядя в серо-зелёный сумрак леса, играл на своей скрипице. Печальное лицо его было, как всегда, бледно и неподвижно, как маска. Неторопливо двигая смычком, он то и дело останавливался, чтобы сбросить со лба мешающие ему неухоженые грязные волосы, которые сальными прядями падали на плечи. Временами он поднимал от скрипки голову для того, чтобы оглядеть в сотый раз нехитрое своё жилище. Комната, в которой содержался свергнутый российский император, была невелика площадью — около двадцати пяти метров. Взгляд Петра бездумно скользил по стенам, сложенным из ровно обделанной почерневшей от времени сосны, потолку, невысокому, перечёркнутому мощной балкой — сволоком, который, будучи гораздо темнее стен, создавал ощущение чего-то нависшего над головой, угрюмого и тяжкого. Шибки окон вправлены в частый переплёт, видно, что плотники, работавшие этот домик в лесу, уже были знакомы с немецкой выдумкой — рубанком. Три окна, два входа, зелёный бок выложенной кафелем печи — точно как в камере у шлиссельбургского узника. Цветастой занавеской отгорожена кровать. Мебель тяжёлая, тёсанная рукой умелого чухонца: видно было, что хоть и обходился мастер одним лишь топором, сумел вырубить на ней замысловатые фигуры. Ещё стол, окружённый лавками, поставец с питейной посудой да в красном углу одинокий лик Николая Угодника с горящей под ним лампадкой.

Император прекратил игру, замер, прислушиваясь. В тоскливом сумраке комнаты слышно, как глухо шумит еловая пуща под ветром.

Пётр настороженно оглядывал стены, потолок, раму окна. Положил скрипку и смычок на стол, взял со скамьи мухобойку — палку с куском кожи на конце. Крадучись, он подобрался к углу и с силой треснул по стене, после чего долго искал на полу и на мухобойке убиенного комара, но что разглядишь в зеленоватом сумраке, залёгшем в каждом закутке? Наконец Пётр, удовлетворённо кивнув головой, положил на место мухобойку и вновь взял в руки инструмент. Тоскливая мелодия полилась из-под смычка и вдруг оборвалась: в комнате отчётливо был слышен нахальный комариный писк. И вот Пётр уже метался бешено по комнате, лупя палкой наобум. Удар пришёлся и по скрипке, дзень! — и лопнула струна, а комариный звон стал будто бы веселей, задористей. Пётр в истерике закричал:

— Адъютант!

В открывшуюся дверь заглянул Шванвич:

— Чего изволите, ваше высочество?

— Величество, скотина!

Шванвич пожал плечами, делая вид, что закрывает дверь.

— Станешь лаяться, уйду.

— Велите убрать из покоя комара!

— А где он? — заинтересовался адъютант, он же страж.

— Вы послушайте... — Пётр поднял вверх указательный палец. — О, гудит.

— Точно-с, гудит. — Шванвич, пошатнувшись, хватается за притолоку. Он пьян, впрочем, как и Пётр. — Эй ты, сволочь, улетай прочь или перестань гудеть. — Прислушавшись и явно издеваясь, Шванвич взял под козырёк и доложил: — Не выполняет приказания, гудит-с.

Пётр капризно надул губы:

— Тогда пустите, я выйду на волю, там их нет.

— Не положено. — Шванвич выровнял крен и встал прямо.

— Но мне надо... как это... по нужде.

— «Как это», «как это», — передразнил Шванвич, — ежели «как это», так бы и сказал. Это с нашим удовольствием. — Он галантным жестом пригласил бывшего императора выйти и, распрямляясь, с гулом ударился головой о притолоку.

— У, руссише швайн, — ворчит Пётр.

Шванвич, как и всякий подвыпивший, особенно обидчив. Бия себя в грудь, он закричал:

— Их бин польнишер пан, ду, — тычок в грудь Петру, — ду бист пруссишер швайн! — Огрёб низложенного императора за грудки и грозно пробасил: — И ежели ты ещё обзовёшься, смердзона падола, я тя, как комара, раздавлю, и не то что до ветру — по ветру пущу, ферштейст ду?

— По ветру, до ветру... — проворчал Пётр и скользнул в дверь, а Шванвич всё ещё держал над его головой лапищу, да такую, что, ежели бы начался дождь, на голову Петра и капля бы не упала.

У костра под защитой дыма сидели гвардейцы, приставленные для охраны августейшего лишенца, меж ними Алексей Орлов и капитан Пассек.

Орлов, потянувшись и обведя безразличным взором двор с разложенными по нему кострами-дымниками и курящейся печной трубой над кухней, встал.

— Пойти узнать насчёт вечери...

Навстречу ему из дымной завесы вдруг вынырнул Потёмкин. Спрыгнув с коня, бросил повод подоспевшему драгуну:

— Выводи хорошенько!

— Ха! К ужину как раз. — Орлов дружески охватил Потёмкина за плечи. — Покажи новины... Э, дьявол! — Он ожесточённо шлёпнул себя по шее. — Долго ль комаров кормить? А лекаря привёз? Давеча наш урод опять в мороку брякнулся, а ну как помрёт?

— Говорил я насчёт этого императрице...

— А она? — нетерпеливо перебил Алехан.

— Плакать не стала. Передай, говорит, Алехану Григорьевичу: чему быть, того не миновать. Всё, дескать, в руце Божией... — Потёмкин дурашливо сложил ладони перед грудью, и возвёл очи горе.

Алехан усмехнулся:

— Когда бы мы на Бога надеялись, где бы она, благодетельница, сегодня была? И мы бы с нею... Гришку видел?

— Цидулку он тебе передал. — Потёмкин протянул конверт. Забирая конверт, Орлов проводил взглядом плетущегося мимо под конвоем Шванвича Петра, философски изрёк: — Вот ошибка естества, всем мешает, ровно пень посерёдке дороги.

Разорвав конверт, повернулся к огню. Увидел нацарапанное на бумаге единственное слово: «Кончай», — бросил её в огонь. Тёплый воздух взметнул было листок кверху, но Алехан быстро прижал его сапогом и подтолкнул в раскалённые угли. Посмотрел в глаза Потёмкину. Тот согласно кивнул. Алехан поправил ремень, выгнув дугой грудь, крикнул:

— Что, гульнём нынче, братцы? Гришка кой-чего привёз...

8

Новый камердинер молодой императрицы Василий Иванович Шкурин был занят утренней уборкой покоев своей повелительницы. Весело мурлыча что-то себе под нос, он обмахивал паутинки и пыль при помощи пучка перьев, собранных на палку. Пройдясь метёлочкой по мебели, на мгновение остановился, задрал голову вверх.

— Вот ведь чёрт... — пробормотал он, разглядывая паутину в углу под самым потолком.

Взяв стул, он приставил его к стене и, крякнув, взгромоздился, пытаясь достать паутину, которую мотал из стороны в сторону вечный дворцовый сквозняк. За дверью, ведущей в коридор, раздались тяжёлые шаги. Василий Иванович замер, прислушиваясь.

Внезапно дверь распахнулась, и в приёмную, раскачиваясь на негнущихся ногах, вошёл серый от пыли и усталости Потёмкин.

— Доложи, Потёмкин прибыл из Ропши... — прохрипел он и не сел — боком свалился на кушетку, не в силах согнуть непослушные ноги.

— Уйди, уйди, — всё ещё стоя на стуле, замахал руками Шкурин. — Оне пока не вставши, поздно легли, всю ночь с книжкой. — Он спрыгнул со стула и подошёл к Григорию. — Да и куды ж тебя пустить, такую чучелу, — заявил он, брезгливо разглядывая сумрачно глядевшего на него Потёмкина. — Ровно мех пыли вытряхнули из него... — Он кивнул на дверь, за которой была спальня императрицы. — А оне страсть как чистоту любят, вишь, ни свет ни заря ловлю каждую пылинку...

Потёмкин отстегнул и с грохотом отбросил в сторону палаш, швырнул на столик шляпу, стянул, подняв маленькие облачка пыли, почерневшие перчатки. Мрачно посмотрев на Шкурина, повторил:

— Доложи, говорю, срочный эстафет из Ропши.

Камердинер, не обращая на него внимания, кончиками пальцев взял палаш и потащил его по полу к двери. Потёмкин вскочил с такой резвостью — и куда усталость подевалась? — что, крякнув подломленными ножками, осела набок козетка, сгрёб Шкурина за шиворот, развернул в сторону императорской спальни.

— Исполняй, хлоп, когда тебе Потёмкин говорит, не то, волк твою мать поял, шкуру спущу! — прорычал он.

Василий Иванович, ужом вывернувшись из его рук, вспетушился:

— Ты на кого руку поднял? На камер-динера её величества! — Он так и сказал: камер-динера. — Счас вот стражу крикну!

— А мне хоть камер-динер, хоть камер-канцлер... — Потёмкин легко, одной рукой отодвинул подпрыгивающего Шкурина. — Уйди с дороги, я сам доложусь!

Сделал шаг — и застыл на месте: в дверях с чашкой дымящегося кофе в руке стояла сама Екатерина.

— Это кто ж мои покои тут штурмом берёт? — Она приветливо улыбалась Потёмкину, а в глазах стоял вопрос. Вопреки мнению Шкурина «оне» уже явно не спали и даже успели совершить некоторый туалет: густые волосы были аккуратно подобраны, халат так изящно подпоясан, что некоторые тайные прелести были как бы случайно уже и не совсем тайными. — Григорий Александрович? — по-прежнему улыбаясь лишь губами, а взгляд настороженный, спросила она. — Из Ропши?

— Да, Ваше Величество... — Склонив голову, Потёмкин метнул красноречивый взгляд в сторону Шкурина.

— Васенька, — мгновенно поняла Екатерина, протянув чашку камердинеру, — вели приготовить ванну для господина Потёмкина да позови портного, чтобы помог одежду сменить... в мой счёт... — Всмотрелась Григорию в лицо: — Да ты, паренёк, на ногах не стоишь, идём, кофеем угощу, только сготовила.

Войдя в спальню и едва дождавшись, пока Потёмкин закроет за собой дверь, Екатерина кивком потребовала: говори.

Прямо посмотрев в глаза императрице, Потёмкин хрипло сказал:

— Удар, Ваше Величество. — И, непроизвольно встряхнув кулаком, добавил: — Апоплексический. — Ещё немного подумал. — И колики геморройные... — Екатерина, не отрываясь, смотрела на его кулак. Потёмкин разжал руку, она вскинула на него глаза. — А когда падал, накололся малость вот тут, — договорил он и показал на шею.

— Алехан? Шванвич? — не то спросила, не то про себя отметила Екатерина.

— И капитан Пассек, — назвал третьего Григорий и двусмысленно добавил: — Помощь оказали.

Они помолчали, глядя друг на друга.

— И что же? — подсказала она.

— Всё в руце Божией. — Потёмкин перекрестился. — Преставился, упокой, Господи, его душу.

— Со святыми упокой. — Екатерина быстро перекрестилась и неожиданно сказала: — Слава тебе, Всевышний... — Скосила глаза на Потёмкина и, хоть тот бровью не повёл, добавила: — За смерть быструю, без мучений...

— Да, в миг единый, — подтвердил Григорий, и оба снова перекрестились.

Помолчали, думая об одном, потом Потёмкин, достав из кармана конверт, протянул его императрице:

— Вам пакет от Алехана... Григорьевича.

Екатерина молча взяла конверт, отошла к окну, указав Потёмкину на столик,где стоял горячий кофейник и две чашки.

— Подкрепись с дороги.

Потёмкин взял огромной рукой крошечную кофейную чашечку и, плеснув туда густого кофе, сделал глоток. Прислушался, оглянулся: в спальню, громко шлёпая спросонья босыми ногами, вошёл Орлов. Был он не чесан, не брит и весел.

Увидев Потёмкина, запахнул халат, забасил добродушно:

— Потёмка, это ты мой кофе пьёшь? Зачастил ты, братец, навещать императрицу, пока Орлов спит. — Потянулся лениво, как кот. — Гляди не споткнись, — всё так же весело, но предостерегающе сказал он, — у нас во дворце всюду углы да пороги... Зацепишься: не ровен час да головой об угол, и готов паренёк! — Он громогласно захохотал.

— Григорий Григорьевич, — остановила Екатерина, не без раздражения окинув его взглядом, — господин Потёмкин скорбную весть привёз: скончался его императорское величество супруг наш Пётр Третий.

— Чего ж тут скорбного, — невозмутимо отозвался Орлов, наливая и себе кофе, — помер и развязал всем руки. — Он хлебнул кофе, обжёгшись, зашипел. — А то носись с ним, как дурень с торбой. За такие вести награждать надобно, матка! — Орлов снова рассмеялся.

— Что добро, что зло — время рассудит, а смеяться над смертью есть грех, — снова остудила его Екатерина. Но, посмотрев на Потёмкина, добавила: — А наградить господина Потёмкина за верную службу надо, вишь, на ногах не стоит, измаялся. — Она не смогла удержаться от соблазна тронуть рукой смоляные кудри. — Жалую тебя, вахмистр, подпоручиком и камер-юнкером при моей особе, а также деревней и деньгами — три тысячи...

— Две хватит, — проворчал ревниво следивший за ней Орлов. — Он у меня днесь тысчу выиграл. Две да одна — вот и получится три...

— Мой разум и сердце вам принадлежат, государыня. — Потёмкин, не отрывая взгляда от её лица, встал на колено и поцеловал Екатерине руку.

Она, прочтя в его глазах обожание, смутилась и, обернувшись к Орлову, одёрнула:

— Уйми весёлость! Мне снова в траур обряжаться надо, снова церемонии, а тут дел невпроворот, и все важные. В Сенате обещала быть не позднее завтрева. — Обернулась к Потёмкину, приласкав взглядом, попросила: — Григорий Александрович, вы не возьмёте за труд составить извещение о смерти Петра Фёдоровича? Посидите с Паниным...

9

В большом сводчатом зале с зарешеченными окнами который уже час заседал Российский Сенат.

Сами сенаторы расположились в удобных креслах с высокими спинками и пухлыми подлокотниками вдоль стола, безбрежного и покрытого мягким зелёным сукном. Чиновники, сенаторов обслуживающие, — сзади на стульях, а также у маленьких столиков вдоль стен и возле кафедры.

Представители великих русских династий — Голицыны, Воронцовы, Долгорукие, Румянцевы, Шереметевы, Нарышкины, Апраксины, Салтыковы, Черкасские, Вяземские, Бутурлины, Трубецкие, Куракины, Шуваловы и многие, многие другие, будто пчёлы медовые соты, заполнили все ячейки хитросплетённой и наисложнейше устроенной системы, именуемой государством Российским. Родные, двоюродные, свойственники третьей, четвёртой и иных степеней родства, зятья, шурины, сваты и крёстные отцы, светлейшие, светлые и сиятельные, просто их благородия и превосходительства гнездились у щедрых грудей матери-России.

Когда Екатерина, не предупредив о часе визита, явилась на заседание сената в сопровождении своей свиты — вице-канцлера Панина, фаворита и генерал-цехмейстера Григория Орлова, нескольких адъютантов и свежеиспечённого камер-юнкера Григория Потёмкина, уже обряженного в новенькую блестящую дворцовую униформу, — это не произвело на старцев никакого впечатления. Государыню попросту не заметили.

Стоя над столом, загромождённым кучею папок, и развернув одну из них, секретарь, почтенный до трухлявости господин в парике и вицмундире, держа у носа очки и близоруко поднеся к лицу бумагу, гундосил:

— «Купчую, написанную на имя городской управы уездного города Масальска, на выпаса для скотины, коя является приватной принадлежностью мещан, духовных лиц и крестьян, обитающих в этом городе, а также примыкающих к оному слободах, хотя столоначальник вашего превосходительства по чьим-то нерассудным представлениям ко мне выслал, якобы не к пользе и не по чести нашей переменять, однако я рассудил оную лучше переменить, переделав её сообразно требованиям и пожеланиям прежних владельцев угодий, чьи права восходят к одна тысяча шестьсот четырнадцатому году от Рождества Христова, а прежний из дела не изымать, с новой туда включить, чтобы оная исчезнуть в состоянии быть не могла...»

Считалось, что присутствие в Сенате требует продолжительного жизненного опыта, многолетней мудрости и неспешности при апробации мнений и принятии решений, а потому общим для всех сенаторов являлся возраст зрелый и более чем зрелый. Набор именитых персон, продавливающих кресла у стола, мог бы составить достойную основу любого музея древности. Седые и лысые, худые и раскормленные, высокие и низенькие — все они были заметно истлевшие и, как бы паутиной, покрытые пеленой времени, некоей прозеленью, созвучной тоскливой зелени скатерти, зеленоватой же пожухлости окраски стен и потолка, сине-зелёной тоске трещин в паркете, едва ли не поросшем мхом. Зеленоватой казалась даже позолота украшений на стенах и мундирах. Истинно расейская прелесть присутственных мест, с их затхлостью, убожеством, выморочностью!

Все присутствующие, иные по причине возрастной немощи, иные убаюканные гугнявым голосом секретаря, отсутствовали: кто дремал, повесив над мундиром мясистый нос, кто, сведя глаза в одну точку, был самоуглублён до полного бесчувствия, а кто и просто в силу более чем преклонных лет не способен был присутствовать, а мог только находиться в зале физически.

Остановившись посреди зала, Екатерина не без юмора разглядывала это антикварное собрание. Орлов, подойдя к секретарю, тронул своей лапищей тощее птичье плечо:

— Любезный, погоди-ка, дай императрице сказать.

«Любезный» недоумённо глянул поверх очков на молодого, невесть откуда взявшегося генерала, ничего не понял, отвёл его руку и продолжал своё:

— «А посему, ваше графское сиятельное достоинство, я имею честь обратиться к вам с наинижайшей просьбою...»

Екатерина нахмурилась и, обведя взглядом зал, громко сказала:

— Господа сенаторы, когда входит государыня, извольте встать!

Низкий и властный женский голос, запрещённый в этих стенах, взорвал милое очарование старческой неги.

Старцы, просыпаясь, зашевелились, недовольно загундели. Первым поднялся генерал-прокурор Глебов — лицо, совмещающее обязанности министра финансов, внутренних дел и государственного прокурора страны, а также председателя Сената.

— Матушка-государыня! Нижайше и почтительнейше приветствуем тебя в правительствующем Сенате! — Голос у пожилого генерала был на удивление зычный, державный.

Вслед за ним заторопились встать и остальные — у кого это не получилось, помогли чиновники.

— Не правительствующий, а спящий... — хмыкнула Екатерина. — Чем заняты ныне?

— Слушаем апелляцию, — охотно пояснил Глебов.

— О чём?

Несчастный секретарь Сената, всеми забытый, потерянно стоял возле стола с бумажками в руках. Взглянув на него, Глебов ответил императрице:

— Мещане города Массальска жалуются, что у них выпаса обрезали.

— Давно? — наслышанная о бюрократических прелестях российского Сената, не без лукавства спросила Екатерина.

— Сорок лет назад, — был ответ.

Брови царицы поползли вверх.

— И все эти годы дело в производстве?!

Глебов пожал плечами.

— У нас только шестой год, передали из губернии. Бумаг полтора воза скопили...

— И вы читаете их подряд? — Екатерина всё больше изумлялась.

— Истину по-другому не открыть.

— И не надо! — отрезала вдруг царица. — Где пасли скот мещане сорок лет?

— На выпасах же спорных.

— Значит, и быть по сему. А дело прекратить. Бумаги в архив.

Она прошлась по залу, явно испытывая желание вымести трухлявое собрание отсюда метлой.

— Слушаем, матушка, — склонился в поклоне генерал-прокурор. — Быть по-вашему... А может, явите милость ещё подсказать в одном дельце?

Екатерина резко обернулась:

— И тоже полувековой давности?

— Поболе... Вы бы сели, государыня, — неожиданно умоляющим голосом попросил Глебов. — Дело-то коротко не обскажешь.

— Что, у старцев ножки заболели? — насмешливо отозвалась царица. — Так пусть садятся, не обижусь. А я люблю ходить. — И она снова двинулась вглубь зала, что-то осматривая, к чему-то притрагиваясь.

Глебов тяжко вздохнул, но остался стоять. Некоторые же старцы облегчённо опустились в свои кресла.

Генерал-прокурор, порывшись в папках, извлёк на свет особенно дряхлую, истрёпанную до такой степени бумагу, что казалось, возьми её как-нибудь неловко, и она рассыплется прямо в руках.

— Тяжба о восьмидесяти шести четях земли между отпрысками старинных фамилий Болотовых и Голицыных ведёт начало с... — он бережно перебирал пожелтевшие листы, — с тысяча шестьсот шестьдесят седьмого года...

— Двести лет? — ахнула Екатерина и опустилась на первое попавшееся пустующее кресло.

Орлов, не удержавшись, хмыкнул. Потёмкин изо всех сил таращил глаза, чтобы не расхохотаться.

— Ещё при Алексее Михайловиче заведено, — важно подтвердил Глебов. — Три воза бумаг...

В зале повисла нехорошая тишина. Екатерина, потрясённая до глубины души, молча смотрела на прокурора. Наконец она резко встала и гневно выкрикнула:

— Господа сенаторы, здесь кладбище бумаг, а не правительственный орган! Вы что это тут устроили! Вам ли тыщи томов читать! Впредь велю читать экстрактивно, самую суть, а мелкое и кляузы отбрасывать! — Она взволнованно прошлась по залу. — Есть ведь дела важные, неоткладные. Кругом нехватка, армия без жалованья, казна пуста, сколь денег в обороте, никто не знает! Судейские поборы, лихоимство, правёж по делу и без дела... Заводские бунтуют, земледелец разорён, а не будет лапотника, не станет и бархатника... А вы на выпасах толчётесь да на четях... — Екатерина остановилась напротив генерал-прокурора: — Сколь воеводских мест вакантно?

Глебов в ответ кивнул в сторону сенатского аборигена, тощего, с профилем, похожим на ущербный месяц в последней четверти:

— Иван Евграфович, это по вашей части.

Только было усевшийся старичок попробовал встать — не получилось, чиновник поддержал под руки.

— Э... милостивый государь, — заблеял он скрипучим голосом, — э... сказать, государь... государыня, надобно судебное ведомство запросить...

Мигом явилось судебное ведомство — этаким живчиком, росточком мал, лицом кругл, голосом звонок:

— Нет, извольте, извольте! Таковые данные имеют быть в принадлежности государственной должности в статс-конторе...

Статс-контора отозвалась хриплым рыком, исходящим от бывшего брюнета с нафабренными усами и звероподобной внешностью:

— Полагаю, это лучше знает генерал-прокурор согласно ведомостей на выплату жалованья...

— Господа, господа! — метался между ними Глебов.

Потеряв терпение, Екатерина остановила перебранку:

— Ладно, разберётесь, потом доложите. Я наметила губернскую реформу и прибыла к вам с намерением обсудить оную. Дай карту империи.

В зале повисла недоумённая пауза. Сенаторы растерянно переглядывались. Наконец Глебов, разведя в стороны руки, признался:

— Карты нет... Надобно в морской департамент курьера послать, а, господа сенаторы?..

Инициативу за неимением должности ответственного за карту никто не поддержал. Екатерина молча оглядела паноптикум, стянув губы в ниточку. Траурное одеяние подчёркивало натянутость фигуры.

— Прошу извинить, каспода сенаторы, — медленно проговорила она, еле сдерживая себя, мелькнул кончик языка, облизнувшего губы, да выдал гнев акцент. — Адъютант, — обернулась она к свите, — возьмите пять рублей, сходите через Неву в Академию наук, купите ландкарту. Презентую высокому Сенату... — Она пренебрежительным движением швырнула невидмую карту. — Григорий Александрович...

Но Потёмкин, не отводивший от Екатерины зачарованного взгляда, — такую сильную, энергичную, стремительную он видел её впервые, — не услышал обращения. Орлов, заметив его вовсе не державное восхищение, пребольно пихнул в бок:

— Не пялься, глаз выткну... Тебя кличет.

Екатерина, для которой взгляд Потёмкина не остался незамеченным, улыбнулась.

— Григорий Александрович, не сочтите за труд, распахните окно, тут кладбищем пахнет. — Резко повернувшись на каблуках, бросила сенаторам: — С завтрашнего дня Сенату заседания проводить в Запасном павильоне близ моего дворца. Поручаю господину Потёмкину в ранге моего помощника ежедневно посещать заседания. Буду свободна — сама стану приходить. А засим позвольте откланяться.

— Ваше Величество, — подал голос упрямый Глебов, — а как же дело о четях?

— Заберите землю в государственный секвестр, — не оборачиваясь, бросила через плечо императрица, направляясь к двери в сопровождении свиты. — Дело прекратить. — И покинула зал.

Это был единственный случай, когда Екатерина изменила своему принципу: ругать наедине, хвалить прилюдно.

10

Одержимая государственными заботами, а вернее, некоей причастностью к ним, Катенька Дашкова не ходила, а передвигалась этакой деловой трусцой и, будучи особой доверенной, вторгалась в любые дворцовые покои беспрепятственно. Вот и нынче она вкатилась в библиотеку, где Екатерина беседовала с Потёмкиным. Он держал перед собой раскрытую папку с бумагами и что-то говорил, а царица, кажущаяся более хрупкой в трауре, сидела у стола, загромождённого книгами.

Дашкова бесцеремонно подлетела к Екатерине, чмокнула в щёку и, не дав себе труда повременить, выдохнула:

— Като... это правда?

— Что? — удивлённо подняла на неё глаза императрица. Катенька многозначительно повела глазами в сторону Потёмкина, он деликатно отошёл.

— Вижу, что правда. — Дашкова кивком указала на траурное платье. — Возвращаюсь из деревни, а мне говорят, что император Пётр... не то умер, не то...

— Апоплексический удар. — Екатерина не дала закончить фразу. — Осложнённый почечуем к тому же.

— По-че-чу-ем? — задрала вверх бровки Дашкова. — Что есть почечуй?

— Почечуй означает геморрой, — пояснила Екатерина, — коим его величество страдал постоянно, а при неумеренном пьянстве...

— Ты в этом уверена? — перебила Дашкова, посмотрев на Екатерину с ехидцей.

Не глядя на неё, Екатерина сухо отозвалась:

— Есть докторское свидетельство. Консилиум.

Катенька обежала вокруг стола, не забыв по пути оглянуться на Потёмкина, поглощённого чтением, и вполголоса возразила:

— Но докторов при этом не было, а вот Орловы были...

Екатерина надменно вскинула голову.

— Что ты хочешь этим сказать? — резко спросила она.

Дашкова слегка замялась.

— Знаешь, всё-таки говорят, что... всё-таки Алехан Орлов в Ропше был, а они с Григорием братья... Те, кто был тогда с Петром Фёдоровичем, не наказаны, а напротив, обласканы... Говорят, что смерть была не совсем естественной... ходят слухи... — Заметив взгляд Екатерины, Дашкова осеклась.

— Ну, договаривай! — почти крикнула императрица, и, поскольку Дашкова молчала, отвернулась, вздохнув: — «Говорят, говорят»... — Потом, будто вспомнив что-то, снова круто обернулась к подруге: — А вот ещё говорят, что ты весьма озабочена судьбой принца Иванушки, это правда?

— Так, понимаешь, он... — Катенька поняла, что угодила в ловушку, в которую пыталась загнать свою царственную наставницу. — Он... трагическая судьба с младенчества... Сердце замирает...

— А ты хочешь, чтоб узницей стала я? — горько упрекнула её Екатерина. — И ты вместе со мной?

— Ой, Като, неужели я... как можно думать... — Дашкова кинулась к Екатерине на шею.

Та приняла поцелуй, потом, отстранив подругу от себя, взяла в ладони её голову и, глядя в глаза, наставительно и внятно, даже с оттенком нежности, произнесла:

— Пусть, Катенька, твои разумные мозги будут заняты книгами, а не сплетнями. Так спокойней. — Хлопнула ласково ладошкой по лбу подруги. — Такую головку беречь надобно... — Сменив тон, спросила: — Что домашние твои, все здоровы?

— Слава Богу. — Смущённая Дашкова отвела глаза.

— А сестрица твоя, Лизавета отлучённая, а ныне вдовая... с кем утешается?

— Като, как ты можешь? Только умер супруг...

— Плакать прикажешь? — гневно спросила Екатерина. — Траур ношу для глаз людских, а сожаления не имею... Ты не ребёнок, понимаешь, что жизнь моя супружеская была мукой, а последние годы под страхом смерти или изгнания жила. Ступай, у меня дела. Или ещё что есть ко мне?

— Из Парижа весть пришла, — обрадовалась перемене темы Дашкова. — У Дидро нехватка денег на издание «Энциклопедии», вот бы помочь.

— Я написала Вольтеру, что готова печатать в Риге, в Петербурге, где угодно, и за российский счёт.

— Ты просто чудо! — снова бросилась обниматься Дашкова. — Вся Европа будет восхищена!

— Что мне Европа, — не рисуясь, пожала плечами императрица. — Своих дел невпроворот. Иди.

Дашкова исчезла, прошуршав платьем мимо Потёмкина.

— Господин Потёмкин, — позвала его Екатерина. — Продолжим?

Григорий кивнул и, подойдя ближе, заговорил:

— Полагаю необходимым в наставление для Сената вписать также, чтобы члены его на службу ходили ежедневно, не позднее десяти часов до полудня, а буде кто опоздал или не явился без объяснения достаточной причины — делать вычет из жалованья. Кто же и дальше станет манкировать, от дел уволить.

Екатерина, вспомнив «собрание антиквариата», усмехнулась:

— Жестоко, Григорий Александрович.

— Иначе как кнутом этих рамоликов к делу не приохотить.

Слово «рамолики» рассмешило Екатерину. Но, расхохотавшись, она покачала головой.

— Суров, суров, батюшка. — Помолчала, потом ласково посмотрела на Потёмкина. — Григорий Александрович, не сочтите за обиду, но замечаю, что ваш французский не очень хорош. Что бы вы сказали, ежели бы я вам учителя наняла за свой... то есть за государственный счёт?

— За что такие благодеяния, Ваше Величество?

— Вижу за вами прилежание к делу, светлый ум и преданность, и хотелось бы мне поддержать моего паренька. — Она улыбнулась ему тепло и приветливо.

Григорий опустился на колени, прижал к губам её руку.

— Государыня, матушка...

— Встаньте сейчас же, — шутливо нахмурилась Екатерина, — и не надо каждый раз бухаться на паркет, коленки отобьёте... Я хотела бы вам наставницей быть. По рукам? — И она озорно, совсем по-мальчишески, хлопнула ладошкой в подставленную ладонь Григория.

Он снова кинулся на колени, но, вспомнив выговор, поднялся, досадно махнув рукой. Екатерина рассмеялась.

— И вот ещё что — чтобы покончить с делами... Зная вашу набожность и эрудицию в богословии, прошу вас принять должность секретаря священного синода, там тоже пылью и нафталином пахнет. А заодно поможете мне подыскать среди старичков женишка. — В её глазах снова заиграли весёлые искры.

— Для Лизаветы Романовны небось? — широко улыбнулся Потёмкин.

— Помните? — удивилась она.

Он небрежно пожал плечами:

— Ваши заботы — мои заботы. Обещано было в день арестования его величества. — Не удержавшись, Потёмкин вдруг прыснул смехом. — Имею на примете... — Посерьёзнев, договорил: — Не сенатор, но роду почётного, почитай... — Он снова сдержал смех: — Почитай, Рюрикович.

— Кто таков?

— Да есть тут один... Челом бьёт на генерал-губернатора Глебова, обобрал тот его до нитки.

— Опять Глебов, — нахмурилась Екатерина. — Так кто он?

— Отставной секунд-майор Почечуев, — чётко и громко доложил Потёмкин, пряча смешинки в глазах.

— Почечуев? — механически переспросила Екатерина.

— «Что есть почечуй?» — передразнивая Катеньку Дашкову, тоненьким голосом проговорил Потёмкин, потом сам себе ответил — уже низким, грудным голосом Екатерины: — «Почечуй означает геморрой...»

Екатерина до слёз хохотала. Потом, утерев глаза, нараспев и со смаком произнесла: — Почечуева... Её сиятельство, графиня Почечуева... — И снова задохнулась от хохота.

Они, смеясь, не слышали, как дверь библиотеки распахнулась и на пороге появился хмурый Григорий Орлов. Он, недоумевая, уставился на веселящихся Екатерину и Потёмкина, потом неприязненно спросил:

— Пересмешничаете?

— Уморил, уморил он меня, Гришенька... — повернулась к нему хохочущая Екатерина, которая никак не могла успокоиться. — Ну, озорник, ну, смешной! Век бы такое в голову не пришло. Ну, спасибо! Её сиятельство Почечуева, и дети её Почечуйки... и внуки Почечуйники... — Она снова зашлась в хохоте и махнула Потёмкину рукой: иди, мол.

Орлов, ни разу не улыбнувшись, исподлобья смотрел на приближающегося Потёмкина, когда сошлись, сказал вполголоса:

— Не забыл про пороги и лестницы?

— На них каждый споткнуться может... ваше превосходительство. — Потёмкин глянул, как выстрелил.

— Сиятельство, — поправил граф.

— Указ ещё не обнародован, — быстро отозвался Потёмкин.

— А ты привыкай помалу. — Орлов высокомерно вздёрнул бровь.

Потёмкин взора не отвёл. Они несколько секунд неотрывно смотрели друг на друга — светлоголовый и черноволосый, пылающий и невозмутимый, — разные, как день и ночь, оба рослые, могучие. Фыркнули, как коты, и разошлись. За Потёмкиным громко хлопнула дверь.

Орлов подошёл к Екатерине, скривив губы в иронической усмешке.

— Чтой-то, Катерина Алексевна, весельчак этот чернявый зачастил к вам?

— Ревнуешь? — улыбнулась она.

— Не удержусь ведь от греха...

Она ласково улыбнулась.

— Дурачок ты, Гришенька, мне столько разных людей надобно. Ты ж не сможешь кружева распутывать, что плетут в Сенате, в синоде да и вообще кругом...

— У меня другая способность. — Он упрямо мотнул головой. — Я рубить могу.

— Потому и собираю людей, могущих не только рубить, но и связывать.

— Собирать-то собирай, но помни да край ведай: у чернявого не только в голове способность великая.

— Тебе откуда знать?

— У фрейлин спроси. Гриц по часам расписан после захода солнца…

— Ага, завидуешь, жалеешь, что тебя стреножила, — подвела итог Екатерина.

— Ты, матушка, со мною шибко не играйся... — Глаз Орлова потемнел. — Мы из простых, не учены, как этот барашек, но соображаем, что ножки твои на плечах Орловых стоят. А ну как расступимся мы или, скажем, у тебя вдруг почечуй случится?

Несмотря на то что это была прямая угроза, Екатерина ни обиды, ни страха не выказала, чем сразу обезоружила ревнивого не в меру таланта. Положив ладони на плечи Григория у могучей шеи, нежно улыбнулась, прижалась к нему всем телом и сказала вполшёпота грудным зовущим голосом:

— Дикарь... То под венец зовёт, то страх наводит. — Откинулась, заглянула в голубые глаза, вмиг посветлевшие. — Люблю я тебя, люблю. И никто мне более не нужен. — Пригнула к своей груди его упрямую голову и, пока его губы жадно искали её рот, дрожащими пальцами принялась расстёгивать пуговицы мундира и сорочки. Заскользила ладонями по мохнатой груди, опустилась к его коленям, потянула за собой, ложась на мягкий ковёр на полу библиотеки...

И Орлов услышал, как тот же голос, что выговаривал слова присяги, данной во время коронации: «Божею поспешествующею милостию, мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица Всероссийская, Московская, Киевская, Владимирская, Новгородская, царица Казанская, царица Астраханская, царица Сибирская, государыня Псковская, княгиня Смоленская, княгиня Эстляндская, Лифляндская, Карельская, Югорская... Пермская... Удорская... и прочая», — прошептал, задыхаясь:

— Гришенька, люблю...

Глава вторая ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ

1

Потёмкин лежал на диване, закинув руки за голову и уставившись в потолок. Был он мрачен и небрит. Время от времени садился и, запустив пальцы во всклокоченную шевелюру, окидывал сумрачным взглядом свою по-мужски неуютную комнату, простотой и скудостью убранства напоминавшую горницу в деревенском доме, — не было в ней русской печи да обязательных для деревни рушников и занавесок. Зато было много книг — на столе, лавке, ампирном столике, неизвестно как забежавшем сюда, даже на полу.

Наткнувшись взглядом на стоявшего в углу деревянного болвана, одетого в парадный мундир и шляпу, Потёмкин болезненно морщился и снова ложился на диван.

Тоненько скрипнув, приоткрылась дверь, и в её проёме возникла обеспокоенная рябая физиономия Леоныча. Посмотрев на хозяина, уже битый час валявшегося в неопрятном халате, Леоныч сделал очередную попытку взбодрить его:

— А может, кофию?.. — И, не дождавшись ответа, заискивающе поделился: — Свеженький сготовил.

Потёмкин, не повернув головы, рыкнул:

— Отстань!

Леоныч мигом исчез, и в комнате снова повисла нехорошая тишина. Будто боясь нарушить тоскливый покой, чуть слышно завёл песенку сверчок. Где-то за окном редко-редко подавал голос гулящий кот: мяукнет — подождёт, мяукнет — подождёт... Потёмкин застонал, ворочаясь и исторгая проклятия:

— А, чтоб тебя разорвало, проклятый!..

Приступы хандры накатывали внезапно, заставляя его сутками валяться в постели, и не дай бог потревожить. Снова приоткрылась дверь:

— А щец, ваше благородие? Холодненькие...

— Вон! — В дверь полетела туфля.

Злобно и невнятно ворча, его благородие повернулся на бок, уперев взгляд в тёмный угол, где на колышке висел длиннющий палаш. Опять тоненько ойкнула дверь — вторая туфля отправилась в полёт. Но вторжение последовало с другой стороны — из смежной комнаты вышел Тимошка Розум. В отличие от Потёмкина он был при полном параде: в белоснежной сорочке, камзоле, бархатных штанах и туфлях с пряжками, в руках — вычищенный кафтан.

Остановившись, чтобы посмотреть на Григория, Тимоха философски заметил:

— Ежели туфли полетели, значит, оттепель... Или всё лежать будешь? Поди, довольно, третий день пошёл. — Он прошёл к столу, продолжая рассуждать вслух: — Що за чоловик, що за розум, як говорил мой дид, — по нём тоскуют, а он бревно бревном. — Тимоха покосился на продолжавшего пребывать в неподвижности Потёмкина, выгреб из кармана камзола записки и прочёл с выражением: — «Батинька, мой милый друг, приди ко мне, заждалась. Уж сколько дён не виделись, заждалась, приди, чтоб я могла успокоить тебя бесконечной лаской...» Во как! — Тимофей восхищённо цыкнул. — Вишь, ждут, а ты лежишь. — Развернув другую записку, снова процитировал: — «Сокол мой дорогой, давно жду того момента, чтоб прижать тебя к сердцу...» — Крутнул головой. — Эта небось уже легла и место нагрела... «Воля твоя, Гришефишечка, милуша моя, а я не ревную, я тебя люблю очень». Ишь какая подельчивая, а сама небось ухватит в обе руки — попробуй вырвись...

Потёмкин наконец раскрыл рот:

— Ты о чём бренчишь?

— Да вот кафтан твой по ошибке взял, а там в кармане цидулок что в сумке почтовой.

— A-а, на машкераде был, фрейлины накидали.

Тимоха мечтательно завёл глаза:

— Мне б хоть одну такую...

— Всё это пташки, мелкота.

— А тебе орлицу подай, — покачал головой Розум. — Так там уже орёл сидит.

— Не вспоминай мне про него! — сквозь зубы прорычал Григорий.

Тимоха присел на диван.

— С того и тоскуешь? — Назидательно заметил: — Гляжу, ненасытный ты, Григорий. Чего уж лучше, так обласкан — к особе высочайшей приближен, чином высок, деньгами и деревней одарили — четыреста душ! — дом купил, а всё, гляди-ка, не в радость, всё ему мало.

— Мало!

— А сколько хватит? Взаправду, что ль, царицу под бочок?.. Так она не тебя, Орлова выбрала.

— Ништо, Тимоша. — Григорий вдруг приподнялся, опёрся на локоть, мечтательно вздохнув. — Дождусь своего часа, я это знаю. Только когда станется, а годы летят...

— Ой, всплакнул! — фыркнул Розум. — Двадцать давно ли сравнялось?

Потёмкин взъерошил и так взлохмаченную голову.

— Лександр Македонский в шестнадцать армией командовал, царей в плен имал.

— Эх, куда тебя качнуло... То ж — Ма-ке-дон-ский!

— А Потёмкин — фамилия хуже? По мне, Тимоша, ежели взбираться, то в самую высь, а падать, так в бездонь... И взберусь!

— И упадёшь... — тихо добавил Розум.

— Не веришь? — глянул Потёмкин полыхнувшими в гневе глазами.

— Свят, свят, свят, — перекрестился Тимоша. — Ты не заболел, часом? Может, коновала позвать, чтоб кровь пустил? Или клистир вставить, чтоб от головы оттянуло?

Потёмкин сел, сжал плечи друга ладонями, притянул к себе:

— Я своего добьюсь, понял?

Тимошка вырвался из железных лап:

— Тю, скаженный, то шуткует, а то сатанинский глаз наставит, душу пронзит... Надевай, Геракл, штаны и дуй ко двору, эстафет прислали: быть на приёме её величества.

Счастливо блеснув на друга глазами, Потёмкин как на крыльях взлетел:

— Леоныч, одежду!

Довольный произведённым эффектом, Розум ворчал:

— О, вспапашился, дуй тя горой, крыльями замахал. Погоди, а то улетишь, потом ищи тебя... Так будем ставить полотняный завод в деревне? Я уж и мастера нашёл, итальянца.

Потёмкин, натягивая штаны, деловито отозвался:

— А не скрадёт всё? Они, эти птицы залётные, сбираются, только чтоб Русь поклевать. Нажрётся — и домой. — Он выхватил рубашку из рук умильно улыбающегося Леоныча.

Сидя на диване и любуясь на вмиг повеселевшего Григория, Тимоха рассуждал:

— А надо жалованье положить доброе, чтоб воровать не стоило. Воровство приказчика от хозяйской скупости происходит. А ежели чего — в Сибирь навеки.

— И то верно, — носился по комнате Потёмкин. — Дуй, налаживай... Леоныч! Палаш!

2

Смеркалось. В Летнем саду была малая иллюминация. Среди чинно прогуливающихся по аллеям мундиров и сверкающих каменьями роскошных платьев то и дело мелькали крылатки мещан и купеческие поддёвки — одним из демократических преобразований Екатерины было открытие доступа в петербургские парки простонародью, хотя при этом и оговаривалось, что людей, дурно одетых, а наипаче того — лапотников в приличные места не допускать. Вот и стояли у входов в «приличные места» надутые городовые, оберегая празднества от «неприлично» одетых. Сегодня стражей порядка хватало и внутри — в сад пожаловала сама императрица.

Проходя мимо ротонды, откуда доносилась благозвучная и раздумчивая музыка Гайдна, Екатерина хмыкнула и сказала, обращаясь к сопровождающему её Никите Панину:

— Не пойму, чем прельщает людей музыка... По мне что Гайдн, что Бах, что Вивальди — шум в ушах, и только. Как от Петькиной скрипицы.

Панин коротко рассмеялся — ему была известна нелюбовь царицы к музыке:

— Ох, и досадил же тебе, дражайшая, покойный. Даже к музыке охоту убил.

Екатерина тряхнула волосами:

— О мёртвых или хорошо, или ничего. Но, — посмотрела она на Панина потемневшими глазами, — правда есть правда: не жизнь с ним, а мука была, потому и содрогаюсь, вспоминаючи.

Никита Иванович сочувственно покачал головой, и несколько шагов они шли молча. Потом, взглянув на освещённое иллюминацией лицо Екатерины, Панин снова заговорил, теперь уже совсем другим тоном — вкрадчивым:

— Так-то оно так, да не все судят о царе покойном, как ты.

Угадав недосказанное, Екатерина подняла на него глаза:

— Вас это тревожит, Никита Иванович?

Он осмотрелся — свита замерла в отдалении, остановились кавалергарды сопровождения. Лишь наследник с двумя пажами играли в пятнашки неподалёку. И всё же граф понизил голос:

— Слухи расходятся, что не умер Пётр Фёдорович, а, свергнутый насильно, скрылся, выжидая своего часа.

— Мне доносил Шешковский, — понизила голос и Екатерина. — Более того, два Петра-самозванца на допросе были и отправлены в каторгу без лишней огласки. Оба из простонародья.

— Кабы только простонародье... Среди дворян недовольство — реформы твои круты, а Петрушин указ о вольности дворянской многим потрафил. И тень супруга покойного долго будет идти впереди тебя. — Приблизясь к фонтану, Панин тронул воду пальцами, вытер их кружевным платком и, глядя куда-то мимо Екатерины, добавил: — Сомневаются также в причине смерти его, особливо учитывая безнаказанность некоторых лиц и приближение их к трону.

Императрица сверкнула глазами:

— Зачем так длинно говоришь? Моя приязнь к Орловым небо застит?

— Ты догадлива, золотко моё. Но, — смягчил тон Никита Иванович, — кто женщине сердечную слабость в вину поставит?

Екатерина, потупя взор и вздёрнув брови, сокрушённо вздохнула:

— Чего торопят? Не идти же мне под венец с Григорием до окончания траура?..

Старый лис попался на приманку — он вздрогнул и, не сумев сдержать возмущение, почти крикнул:

— Только не это! — Спохватился и, притушив гнев, договорил всё же категорично: — Вдова императора Петра вольна править, а госпожа Орлова и дня не будет на престоле. Слишком зелен род, чтоб в высочествах ходить.

Екатерина, приблизив лицо, спросила с ехидцей:

— Может, не Орловы возводили меня на трон?

Панин упрямо мотнул крупной головой:

— На трон, сладчайшая ты наша, возводили тебя мы, родовитое дворянство... хотя и руками Орловых... — Он помолчал, глядя, как бегает по парку наследник, и добавил: Да и Павлуша есть — законный наследник.

— Так что же, — отозвалась Екатерина, быстро глянув на Панина, — мне теперь в безбрачии жить?

И снова проглядел капкан опытный лис.

— И-и, матушка, мир велик, скажи только, мигом подберём. И ходить далеко незачем.

Екатерина остановилась, раздумчиво проговорила:

— Та-ак... Значит, всё-таки ты за старое: хотите, стало быть, выдать меня за Ивана Антоновича и разом распрю между линиями Петра Великого и Ивана покончить... Так?

— Ясновидица! — не слишком естественно всплеснул руками Панин.

Но Екатерине было не до игры. Она резко оборвала:

— Перестаньте паясничать, граф. Не ясновидица вовсе я, твои прислужники дураки. Если ещё раз посмеют заглянуть в письма, адресованные мне, велю по обычаю отцов глаза выколоть. План ваш вычитан из письма Бестужева ко мне? Ему прощаю — в ссылке сидя, мозги застудил, никак не оттают. Но ты-то, ты-то, Никита Иванович, глупость пропозиции понимать должен! Первое — куда девать Павлушу? В Голштинию? Но немцы-то знают, чей он сын. А второе — с одним придурком семнадцать лет убила, теперь чистого идиота подкладывают? — Голос её невольно дрогнул.

— Наговоры на бедного Иванушку... — попытался возразить Панин.

— Доказательства представлю! — топнула ногой Екатерина и вдруг, выплеснув весь гнев, обмякла. — Присядем, Никита Иванович, ноги болят... А Иванушка — подумаю, сердце западает, что делать с ним, чем виноват, несчастный, что стал игрушкой в руках судьбы?.. Может быть, предложить ему вольный отъезд за границу?

— Соблазну будет много политического для врагов наших...

— Выходит, остаётся только советов Бестужева послушать? — усмехнулась она, искоса поглядев на Панина.

— В вопросы родственные, государыня, вникать не собираюсь, — отговорился тот.

— Империум мой всегда будет крепок, пока есть такие изворотливые слуги, как ты, Никита Иванович, — жёстко проговорила Екатерина, не отводя глаз от собеседника. Потом, посмотрев вокруг, вздохнула: — Темнеет... пора к дому. — Всё ещё задумчиво глядя вдаль, добавила: — Приглашаю, Никита Иванович, послезавтра осмотреть окрестности Петербурга, хочу место подобрать, чтобы Павлуше дворец пристойный возвести.

Она подняла руку и, отделившись от толпы придворных, к ней скорым шагом пошёл Потёмкин. Панин, озадаченно посмотрев вслед удаляющейся царице, подозвал Павлушу.

3

Екатерина, стройная и подтянутая, в мундире Преображенского полка, спрятав пышные волосы под треуголку, прямо и легко сидя в седле, гарцевала на своей белой кобыле. Следом тащились в открытой коляске Панин и Бестужев, хмуро поглядывая на стоявшие вдоль дороги синеватые ели. Охрана — два драгуна впереди и табунок чуть подалее сзади — трусила не спеша.

Придержав коня, Екатерина насмешливо смотрела на приближавшуюся к ней коляску с усталыми сановниками. Едва поравнявшись, Бестужев спросил:

— Долго ли, матушка, будешь по лесам и полям таскать? Пожалей старого человека — естество обеда требует. Кофейку хотя бы...

Царица, наклонившись к седой гриве лошади, выслушала жалобу без улыбки. Кивнула:

— Я и сама не прочь... — Обернулась к лейб-кучеру: — Семён Кондратьевич, нет ли где корчмы поблизости?

— Как не быть, государыня, — мигом отозвался кучер, будто выучил назубок роль. — За этим вон ельником почтовая изба при дороге, и не токмо корчма — трактир при ней имеется немецкий. «Мартышка» зовётся... Сюда господа гвардейцы частиком наведываются вепря кушать. Заведение чистое и пристойное.

Екатерина удовлетворённо кивнула.

— Поравняетесь — заворачивай, а я вперёд поскачу, гляну. — И она лихо пришпорила коня.

— Ваше Величество!.. — крикнул вслед Панин, но императрица не обернулась, лишь махнув рукой. Повернувшись к Бестужеву, Никита Иванович проворчал: — Носится, будто казак, нарвётся когда-нибудь на беду... Как думаешь, Алексей Петрович, к чему она завезла нас сюда?

Бестужев удивлённо моргнул.

— То есть как? По случаю...

— У ней по случаю только любовники, — усмехнулся Панин. — Стареешь, граф.

Застройки тех времён, исключая разве что здания итальянских мастеров, не отличались большим разнообразием, их архитектура и планировка были подчинены исключительно климатическим условиям и хозяйственной целесообразности. Сказывалось также и влияние разных культур — северной славянской, среднерусской, чухонской или немецкой: Петербург как магнит притягивал к себе всё, что приплывало. Ну и вес кошелька был не последним соображением.

Изба, в которой помещалась «Мартышка», в чём-то повторяла ропшинскую мызу, разве что коновязь была длиннее да амбар побольше, поскольку на почтовом тракте приходилось держать перекладных лошадей.

Внутри и в самом деле было чисто, просторно. Весело играло пламя в очаге, облизывая бока вздетого на вертел кабанчика. Возле очага стояла по-чухонски опрятная хозяйка. Поворачивая вертел и осматривая тушку, она кивала головой, внимательно слушая Екатерину, стоявшую рядом и что-то ей говорившую. Выслушав, хозяйка подозвала белобрового мальчишку в поварском колпаке, приставила его к вертелу, а сама ушла.

В углу трапезовала компания. Панин сразу увидел знакомых — Потёмкина, сидящего чуть вполоборота к двери, и Шешковского, чья до срока облысевшая голова и крутые плечи были узнаваемы хоть спереди, хоть сзади. Напротив гвардейцев расположились двое усачей — один в чине капитана, другой — поручик. Меж ними находился пятый, обряженный в голубой кафтан с позументом по воротнику и манжетам. Он жевал, быстро-быстро работая челюстями, будто боялся, что отберут.

— Странная компания, не находите? — вполголоса сказал Бестужеву Панин. — Никогда этого умника Потёмкина я не видел рядом с Шешковским... И почему столь непочтительны к императрице? Неужто не признали?

Екатерина, приблизившись к вельможам, взяла их под руки и провела ко второму столу. Панин с Бестужевым понимающе переглянулись: стол был накрыт по всем правилам на три персоны.

Разворачивая салфетку, Екатерина светским тоном обратилась к своим спутникам:

— Надеюсь, господа, вы не в претензии, что мы не одни.

Странная компания, — повторил Панин.

— Чем же странная? — удивилась Екатерина. — Потёмкин и Шешковский — люди ко мне приближённые, двое усатых — пристава, а бедняга в голубом...

Панин мгновенно, чего нельзя было ожидать при его флегматичности, приложил пальцы к губам:

— Тс... Он прислушивается... — И добавил, говоря врастяжку и глядя на Екатерину: — Сюрприз...

— Зачем сюрприз? Я просто решила устроить — как это по-русски? — смотрины и решить наконец вопрос о моём замужестве... Господа, а кто-нибудь поухаживает за дамой? Хоть она и в мундире, — лёгким, даже чуть шаловливым тоном добавила она. — Я хотела бы капельку водки, как положено гвардейцу.

Но на господ явно нашёл столбняк, они, поражённые услышанным, замерли, глядя друг на друга. Первым опомнился Панин:

— А?.. Да-да, пожалуйста, — и потянулся к шампанскому.

— Водки, — как маленькому, разъяснила Екатерина, лукаво склонив голову набок.

...Иван Антонович, заглотнув очередную порцию пищи, перевёл взгляд с потолка на соседей. Особенно заинтересовал его молодой стройный офицер с яркими голубыми глазами, прибывший сюда в сопровождении двух важных стариков.

Когда офицер снял треуголку, разметав по плечам каштановые волосы, Иванушка вскрикнул и, уже не отрываясь, разглядывал Екатерину бесцеремонно, сдвинув от напряжения брови. Но когда хозяйка трактира поднесла очередное блюдо — кроваво-красные ломти мяса, украшенные зеленью, царевич переметнул взгляд на еду. Лицо его озарилось счастливой улыбкой, и он жестом дикаря запустил пальцы прямо в блюдо. Сидящий рядом пристав сделал замечание:

— Иванушка, нехорошо так-то... Дай-ко я на малую тарелицу положу, да и бери спицей.

— Как смешь ты, свинья... ты... посмел замечание мне... — хрипло, будто каркая, заговорил Иван и, напихав полный рот, помогая себе пальцами, стал быстро жевать, жадно глотая пищу.

Все присутствующие, в том числе и Панин с Бестужевым, заворожённо смотрели, как он, дёргая головой и издавая нечленораздельные звуки, поправлял во рту пищу рукой, как, проглотив, снова принимался набивать рот, довольно урча и чавкая.

Вконец смущённый пристав бормотал, пытаясь образумитьсвоего подопечного:

— Обожрёшься, худо будет. Уймись...

— Молчать, раб! — брызнув на пристава кровавым мясным соком, гаркнул Иванушка. — Вот ужо взойду на престол... В каторгу! В каторгу! Грядёт час, и... — Он подавился большим куском и долго мучительно глотал, не замечая устремлённых на него взглядов. Проглотив и умильно взглянув в сторону Екатерины, договорил: — И явится она, дева солнечная...

Екатерина, будто ничего не видя и не слыша, раскладывала куски, и лишь появляющийся в минуты волнения акцент выдавал её состояние:

— Каспода, прошу вас...

— Утихни, люди тут посторонние... — Пристав всё пытался загородить Иванушку, придержать его руки, хватавшие всё подряд.

— А кто позволил? — Иван недобро уставился на незадачливых сватов — Панина и Бестужева. — Их тоже в каторгу... на цепь... Кроме неё. — И он ткнул грязным пальцем в сторону царицы. — Она пусть будет. — Он, плотоядно облизываясь, буквально пожирал Екатерину глазами.

Панин, почувствовав тошноту, поднёс к губам тончайшего батиста платок.

— Дщерь видом приятна и гласом сладкозвучна. Я к ней. — Иванушка встал. — Голубица, — рыгнув, обратился он к Екатерине, сидевшей неестественно прямо и смотревшей на него с жалостью, — голубица, дозволь обнять, испить радость из уст твоих. Пустите!..

Пристава уже вдвоём пытались притиснуть его к скамье, но Иванушка рвался, рыча и воя по-звериному. Стражи, изловчась, вывернули манжеты его мундира и раскатали, как рукава смирительной рубашки, завели руки беснующегося царевича за спину.

Он разом сник, увял, лицо застыло в бессмысленной улыбке, и он забормотал свой любимый пятидесятый псалом:

— Помилуй мя, Боже, по великой милости Твоей... по множеству щедрот Твоих... изгладь беззакония мои... от греха очисти...

Пристава бережно выводили его из-за стола.

— Идём, Иванушка, — ласково приговаривал старший.

— Ага, ага, идём, — покорно кивал тот. — Дщерь красоты безумной, приди ко мне... посланница света.

Его увели, загородив спинами.

На столе, разорённом вознёй, всё перемешалось, как на помойке, изливались соком куски мяса. Сидел бледный, как стена, Потёмкин, смотрел угрюмо на Екатерину, склонив голову над столом, молчал Шешковский, вельможные сваты подавленно молчали.

Тишину нарушила Екатерина:

— Ну, господа, кто из вас сватом пойдёт? — Она улыбалась, не замечая, что слёзы сбегают по щекам.

— Это, матушка, — только и сумел прохрипеть Бестужев, — если хотите, коварно и жестоко... так подстроить.

Голос императрицы зазвенел:

— А меня в жёны ему прочить не жестоко? Извините, я не имела другого способа защиты. Приятного аппетита, господа. — Она встала и отошла к окну.

Сквозь пелену слёз она видела, как на воле ветер рвал листья с деревьев, две тощие собаки, стоя голова к голове у помойной кучи, грызли кость, и ветер дыбил шерсть на их загривках, мужик, не торопясь, переливал воду из бочки в чан...

— Пошёл! — раздался возглас за стеной, загрохотали, удаляясь, колёса.

В тяжёлой тишине раздались шаги, и Екатерина резко обернулась. Вошла улыбающаяся хозяйка, неся блюдо с мясом, разложенным веером.

— Приятно кушать, каспода, — с чухонским акцентом пожелала она.

4

За высоким плетнём и зарослями вишняка Поликсена увидела наконец белый бок мазанки — типичного строения Малороссии, золотом отливала на солнце соломенная крыша. Девчонка, одетая в длинную плахту и белую с расшивкой сорочку, первая вышла из кареты и сказала:

— Ось туточки, пани.

— Возьми денежку, милая, — протянула ей медяк Поликсена.

Девчонка радостно взвизгнула.

— Ой, спасыби! — Сунула монетку за щёку и запрыгала на одной ножке, припевая: — Я в карети панской йихала сьогодни... Я в карети панской йихала сьогодни...

Поликсена ступила ногой на пыльную дорогу, подобрала платье и обернулась, сказав в глубь кареты:

— Можете выйти, девочки.

— А конив напуваты дозволите? — спросил усатый возница.

— Только быстро.

— Та вон ричка туточки. — Кучер ткнул кнутовищем в сторону оврага на задворках хаты.

— Мы тоже к речке, до воды. — Из кареты высунулась темноволосая девичья головка.

— Не остудитесь только. — Поликсена подошла к плетню, встала на перелаз. — Есть кто живой?

Живой был один — Мирович. Он сидел на завалинке с равнодушно-отвлечённым видом, скорее всего, дремал, хотя рука словно бы сама собой водила прутиком по песку.

Поликсена не узнала в обросшем, неопрятном человеке своего жениха, да и он не откликнулся на голос, даже глаз не открыл. Зато отворилась дверь хаты, и оттуда выглянул сивоусый дед, древний и заросший шерстью.

— Вам кого?

— Василия Яковлевича, господина Мировича.

Дед, очевидно, был глух, потому что переспросил скрипуче:

— Вам кого?

Мирович приоткрыл веки над затуманенными глазами. По мере того как до его дремавшего сознания доходило, кто перед ним, он постепенно светлел лицом, прояснялись глаза, сам он выпрямлялся, поднимаясь, становясь выше ростом. Прикрыв рукой глаза, быстро отдёрнул ладонь — видение не пропало. Внезапно он бросился к ногам подруги, обхватив руками её колени. Поликсена вскрикнула, отшатнулась, снова вскрикнула — уже узнавая.

— Полинька! — бормотал счастливый Мирович. — Поликсена Ивановна! Вас ли вижу, любовь моя?

Дед, который был, видать, не только глух, но и глуповат, подойдя ближе, опять гукнул:

— Вам кого?

Поликсена Ивановна тщетно пыталась разъять руки Мировича — он держал её крепко, не понимая, что ей неудобно стоять на перелазе, и твердил:

— Любовь моя... нежданная... Полинька...

Наконец не выдержав, она сердито сказала:

— Да отпустите же мои ноги, я упаду!

Лишь этот окрик привёл Мировича в чувство, и он, поднявшись, помог ей сойти с доски, а она, оглядев его, растерянно пробормотала:

— Вы ли это, Василий Яковлевич?

— Я, Полинька... Поликсена Ивановна... Я сейчас, минутку... сейчас переоденусь, приведу себя в порядок... присядьте, вот колода... У нас тут, извините, всё попросту...

— Не утруждайтесь! — испуганно замахала на него руками Поликсена, придя в ужас при мысли, что ей здесь придётся пробыть долго. — Я на минуту, и дальше поеду...

— Нет, нет, нет!.. Не ждал, не чаял, не надеялся... Как вы на мои письма ответ не давали, так и осел в глуши, послал прошение об отставке. — Он всё заглядывал ей в глаза.

А дед всё не отставал:

— Вам кого?

— Меня, дед Божко, меня! — радостно закричал ему прямо в ухо Мирович.

Дед умильно закивал, а Поликсена тронула платочком колоду и раздумала садиться, её не ослеплённый страстью разум быстро оценил ситуацию.

— Пройдём до кареты, Василий Яковлевич. У меня в самом деле времени нету. Мы с девочками проездом до Киева, думаю, дай загляну... — Пройдя вперёд, она обернулась и, раздражённо взглянув на деда, который с заинтересованным выражением лица усаживался на колоду с явным намерением понаблюдать за ними, добавила: — Не огорчайтесь домашним видом, проводите.

Мирович послушно пошёл за ней. Поликсена решительно шагнула на перелаз, он подал ей руку, сам прыгнул вслед — молодец молодцом.

Молча пройдя несколько метров, они остановились в прохладной тени плакучей ивы. Поликсена, критически осмотрев бывшего жениха, сразу взяла быка за рога.

— Не ожидала вас найти в таком состоянии, — жёстко начала она. — Получив стихи ваши о несчастном голубе, подумала: наконец-то герой мой решился взломать клетку несчастного принца... наконец свершится наша мечта о совместном счастии. Поверила, дурочка...

По лицу Мировича расползлось виноватое выражение.

— Я, Поликсена Ивановна... — Его пальцы забегали по обтёрханному мундиру, хватаясь за те места, где прежде были пуговицы, пытались соединить края ворота, приложить и прижать оборванный лоскут...

— ...И полетела, думая увидеть сокола, а встретила... — Она помолчала и безжалостно добавила: — Ворона.

— Полинька, — взмолился Мирович, — не убивай, не смотри на вид мой!

Поликсена, утирая несуществующие слёзы, отвернулась, будто стыдясь слабости. Всхлипнув, продолжала:

— Если бы вы знали, как стонет народ под игом деспотии, как зреет гнев... В Петербурге составилась могущественная партия в поддержку бедного Иванушки, и вас поддержат, лишь откроете дверь темницы. Я думала, надеялась, а вы, оказывается... один поэтический марьяж, чтоб завладеть сердцем сироты.

— Полинька, любовь моя! — Не голосом, сердцем крикнул Мирович. — Я немедленно вернусь в полк! — Он попытался схватить её за руки. — Я совершу подвиг во славу любви и народа! Я... — Он захлебнулся словами.

Поликсена, всё ещё отирая сухие слёзы, всмотрелась исподтишка в лицо своего героя — бледен, чёрным пламенем полыхают расширенные зрачки глаз, пот выступил на лбу. Короче, возлюбленный был в той степени исступления, которая позволяла ей считать свою миссию выполненной. Довольная улыбка, мелькнувшая было на её губах, снова сменилась беспокойством: Мирович бухнулся на колени, пытаясь обхватить её ноги. К счастью, раздался конский топот, застучали колёса, из-за зарослей ивняка показалась карета. Поликсена вдруг расщедрилась — подняв Мировича с колен, обняла его, поцеловала в губы.

— Я надеюсь, я жду... в ссылке моей... — страстно зашептала она. — Освободи его и меня. Жду, Васенька. — Она быстро перекрестила обалдевшего от счастья беднягу и юркнула в карету.

Ещё один — воздушный — поцелуй, и кони тронулись. Мирович побежал следом, глотая пыль, потом остановился, проводил взглядом исчезающую за поворотом коляску и забормотал, растерянно глядя, как взвихренный песок медленно оседает, стелется по земле, по траве, по цветам:

— Было — не было?.. Видение, ангел мой... Пыль...

5

Потёмкин, стоя у зеркала в залитой светом гостиной, осматривал себя — всё ли ладно? Всё было ладно: мундир сидел как влитой, алый шарф с элегантной небрежностью охватывал шею, кидая отблеск на смуглые щёки, чёрные кудри красиво обрамляли выпуклый лоб, большие ясные глаза глядели весело. Отступив и прищурившись, Потёмкин представил, как ему пошла бы, скажем, алмазная зернь на золоте эполет, голубая лента через плечо да две-три звезды — больше и не надо. Видение так ясно представилось ему, что Потёмкин на миг зажмурился, — ей-ей, здорово!..

— Пардон, месье... Ах, Григорий Александрович!

Открыв глаза, Потёмкин увидел в зеркале нечто бело-розовое, воздушное, вспенившееся кружевом за его спиной. Умело подчёркнутые краской глазки-вишенки, жаркий огонь нарумяненных щёк, сложенные сердечком губки будто ждут поцелуя, ещё одно сердечко — мушка, прилепленная немного ниже и сбоку от уголка рта, — говорит, что дама нынче находится в весьма игривом настроении...

— Пардон, мадам.

Поклонившись, Потёмкин успел увидеть, как из рук небесного создания выпорхнул платочек и, кружась, опустился возле его туфли.

— Ах! — кокетливо воскликнула дама — они чуть не стукнулись лбами, склоняясь за платочком. Прошептала: — Жду вас нынче во втором часу.

— Извольте, мадам. — Потёмкин снова склонил голову, не то отдавая дань вежливости, не то подтверждая, что аванс принят.

— Мерси, месье...

— Варенька... э... ты что... э... замешкалась? — Теперь в зеркале появился коричневый, покрытый сеткой морщин лик с двумя белесоватыми бусинками глаз, рот, прорезанный чуть ниже пуговки носа, расползся в улыбке, открывая десны с остатками зубов: — Мой поклон, господин Потёмкин.

— Иду, милый. — Одарив Потёмкина на прощание обворожительным взглядом, дама поплыла из комнаты, колыша куполом юбок.

Она вынуждена держать локоток на отлёте, чтобы «милый» мог уцепиться, и вот он уже тащится за супругой — маленький, тонконогий, с негнущимися коленками, незначительный, будто шлюпка за кормой бригантины.

Усмехнувшись им вслед, Потёмкин нырнул в водоворот париков, фижм, мундиров и, кивая во все стороны, целеустремлённо двинулся вперёд, едва заметно поводя головой в такт нежной музыке.

— Батюшка Григорий Александрович... — Перед ним страшным сновидением возникла Мавра Шувалова. — А я решила, что ты ослеп. Ужо как напужалася! Сколько лет, сколько зим...

Отшатнувшийся было Потёмкин постарался загладить невежливый свой испуг:

— Считай, шесть... нет, семь.

— Летит, летит времечко... Ты Полиньку помнишь мою?

В мгновение вывернулась откуда-то Поликсена, жадно заглядывающая ему в глаза.

— Как не помнить... — Потёмкин приложился к ручке своей случайной любви, метнув глазами в стороны — как бы улизнуть.

Но Мавра — хитрая бестия! — опередила:

— Вы поворкуйте тут, а я... — И мигом растворилась в гудящем рое.

— Я вас не видел давно, — прохладно-вежливо сказал Григорий. — Где изволите скрываться?

— При детях князя Чурмантеева.

— Он разве в Петербурге?

В Оренбурге. — Полинька невесело усмехнулась своему каламбуру. — Я проездом из Киева, буду тут три дня.

Потёмкин оглядел Поликсену: по-прежнему хороша, свежа и привлекательна, да и мушка приклеена едва ли не у подбородка, что по негласной дворцовой договорённости значит — сегодня готова на всё.

— Прошу покорно извинить, — услышал Григорий вкрадчивый голос ливрейного служителя. — Вас, Григорий Александрович, ждут-с в оранжерее его сиятельство.

Потёмкин поднёс к губам покорную ручку Поликсены, но прежде чем поцеловать, пустил пробный шар:

— Если позволите, где вас сыскать?

— В доме Алексея Петровича Бестужева, — ответила быстро она и чуть-чуть сжала пальцы Потёмкина.

В оранжерее посреди диковинных растений и цветов была устроена беседка для небольшой компании. Витые колонны, покрытые позолотой, поддерживали некое подобие шатра из серебристой ткани с прозолотью, ажурные решётки белым кружевом ограждали восьмигранный помост, посреди которого размещался стол. Сооружение говорило не столько о хорошем вкусе, сколько о расточительстве хозяина. Компания собралась невелика — Григорий и Алехан, Федька да Шванвич, Пассек с гетманом Разумовским. Неожиданно для себя Потёмкин обнаружил здесь Мировича. Стало быть, как раз восемь персон — по одному на каждую грань стола. Григорий поднялся навстречу и по праву хозяина пригласил:

— Садись, Гриц. Я, первое, решил вызволить тебя из когтей Мавры, а второе, знаю, ты удачлив, спасай от разору — Мирович опять чудеса вытворяет, обчистил всех за два часа... Шампанского?

— Сам знаешь, не охотник я до хмельного. Да и в игре надо голову иметь светлую.

— Ер-рунда, — изрёк Мирович, тасуя колоду. — Главное — удача. Как говаривает его светлость Алексей Григорьевич Разумовский, важно ухватить судьбу за чуприну.

— Давно в Петербурге? — опросил Потёмкин. — Всё небось имение отсудить хотите? Пустое дело, Сенат отказал.

— Вот я и беру судьбу за чуприну, — блеснул зубами Мирович, не то улыбаясь, не то щерясь, и принялся быстро тасовать колоду, карты скользили у него меж пальцев словно сами по себе.

— Ты в памяти уже нетвёрд, Васенька, — сказал гетман. — Брось на сегодня игру.

— Неправда, извините, граф. У меня голова нынче чище, чем сиротская слеза. — Мирович выгреб из кармана груду каменьев и золотых монет, бросил на стол.

— Василий Яковлевич... — снова заговорил гетман.

— Кто ещё? — Мирович пропустил между пальцев колоду. Был он мертвенно бледен, черты лица заострились, глаза зияли чёрными провалами. — Господин Потёмкин?

Григорий засмеялся.

— Да ты небось рака от таракана отличить не сможешь.

— Я решительно требую сатисфакции... Теперь это дело чести, прошу.

— Господа. — Потёмкин развёл руками. — Бог свидетель, я вынужден.

Потёмкин выложил из кармана несколько камешков и монет, положил возле себя. Мирович посмотрел ему в глаза — нет, он не был пьян, этот армейский поручик, взгляд его показался Потёмкину бешеным. Мирович выдал карту Потёмкину, сбросил себе, снова Потёмкину, хотел опять себе, но Потёмкин придержал руку:

— Ещё мне.

В глазах Мировича появилось некое смятение, но карту он выложил сопернику: это было его право — просить третью. Потёмкин перевернул свои карты вниз рубашками и принялся отделять от казны Мировича ровно столько, сколько было у него.

— Может быть, хватит, Василий Яковлевич?

Мирович разорвал новую колоду, предложил Потёмкину снять, но тот махнул рукой:

— Себе.

— Мне.

— Себе.

— Мне.

— Дана.

— Хватит.

Мирович и Потёмкин встретились глазами и замерли. Игра — не столько удача, сколько поединок воль и расчётов, умение высмотреть в глазах соперника сомнение, надежду, уверенность, намёк, интуитивно появляющийся и исчезающий. Мирович медленно доставал карту, но не успел.

Потёмкин крикнул:

— Снизу!

Мирович бросил колоду, отсчитал проигрыш. Потёмкин аккуратно собрал выигрыш в карман, оставив опять ровно столько, сколько было у Мировича.

— Не верите, что расплачусь?

— Уравниваю. А может, всё-таки довольно?

Вместо ответа Мирович протянул неразорванную колоду Потёмкину:

— Теперь вы.

Последний кон был молниеносным: карта — взгляд, ещё карта — ещё взгляд, карта, карта... И Мирович встал. Щебетали канарейки да что-то урчали мартышки в вольере.

— Яко наг, яко благ... Я пошёл, господа. — Пошатываясь, он выбрался из беседки.

— Погодите, карету вызову! — крикнул Орлов, но Мирович лишь вяло отмахнулся.

— Обидели хлопчика, — сочувственно проговорил гетман.

— Этот хлопчик ещё немало горшков набьёт, — усмехнулся Григорий Орлов. — Всё случая ищет.

— Насчёт случаев это ты у нас мастак, Гришенька, — хохотнул Федька.

— А ты не вякай... Нам, Орлятам, не на случай, на себя надеяться надо. Захотели — сотворили царицу, захотим — переталдычим. Как думаешь, Алехан, месяца хватит, ежели сватам моим откажет?

— Ври, да знай меру, — сурово промолвил гетман Разумовский. — Может, за месяц и переталдычите, да только мы вас до того за две недели перевешаем, понял? — И встал. — Спокойной ночи, господа.

Глядя вслед гетману, Григорий Орлов сжал в побелевших пальцах колоду карт, потянул, и она разошлась на две половинки.

— Не серчай, Григорий Григорьевич, — сказал Потёмкин. — Гетман прав — сугубую тайну не след афишировать.

— А ты не встревай промеж нас, замечаю, больно услужлив её величеству, да и она, ровно шлюха, ногами елозит, завидя твой кочан смоляной.

— Не гоже так про царицу. — Потёмкин аж почернел, но сдержал себя.

— Я не про державный, про бабий интерес. Постель — дело полюбовное: хочу — сплю, хочу — кину.

— Гринька, не кобенься, — вмешался Алехан.

— А чего он, моя баба — и право моё, — огрызнулся Григорий. — Хочу — сам владею, а нет — другому уступлю... Может, метнём на неё, а, Потёмочка? — Гришка тряхнул колодой игранных карт.

Потёмкина захлестнула злость, и он, теряя самообладание, заорал:

— Сволочь! Словно о бабе площадной! — Ухватив за ворот, он рванул Григория на себя, врезался лбом в розовую мякоть ненавистного лица.

Самой быстрой оказалась реакция у Федьки. Он тут же въехал Потёмкину в ухо.

Алехан закрыл Потёмкина от разъярённых братьев:

— Цыц, браты! Закона не знаете? Гость — лицо неприкосновенное... в доме. — Оттолкнув Потёмкина, проговорил неторопливо: — А ты, чернявый, иди, да помни: Орловы обид не прощают.

— Дуэль? Я к вашим услугам.

— Нам эти французские штучки ни к чему. Мы — русские.

Сходятся и расходятся танцующие кавалеры и дамы. Григорий Орлов с Поликсеной. От недавнего инцидента на лице графа лишь наклейка, пересекающая бровь.

— Вы в Петербурге ещё долго?

— Все вечера мои расписаны, — лукавит Полинька.

— А нынешний, душа моя?

— Пока свободна...

— Я от вас без ума...

— Ах... — Полинька почти висит на руках Григория.

Сходятся — расходятся. И всё дальше, дальше Полинька и Орлов. Лёгкое па — и они в соседнем покое. Ливрейный лакей притворяет дверь и становится, загородив её спиной.

Он отпустил извозчика возле дома и едва шагнул за калитку, как получил тяжелейший удар в голову, за ним последовали другие. Молотили деловито и молча. Лишь однажды прорезался голос Алехана: «Не до смерти, для науки...» Бред и явь смешались: оскаленная и оттого вдвойне страшная в лунном свете физиономия Алехана, кулак в бойцовской перчатке, ещё чьи-то головы, кружение месяца в небе, взлёт — и тяжкое падение оземь.

Ещё запомнилось: два мёртвых пса валялись на белом песке...

И трудный путь от калитки до крыльца, бесплодные попытки подняться на ступени...

6

Орлов, как нашкодивший кот, подобрался к спящей Екатерине бесшумно, на цыпочках, подгибая коленки и стелясь по полу. Задержав дыхание, тонким листом проскользнул под одеяло, под бочок к своей венценосной подруге, немного повозился, устраиваясь поудобнее и, взглянув на Екатерину, вздрогнул: она презрительно смотрела на него.

— Пфуй! — брезгливо отодвинулась Екатерина. — Вином воняешь и вульгарными духами... Опять с девками шлялся?

— Като, солнышко моё... — как можно слаще промурлыкал Орлов.

Но она резко оттолкнула его, и сиятельный любовник едва не свалился с царской кровати, задержавшись или скорее, запутавшись в кружевах пододеяльника.

Глядя на него потемневшими от злости глазами, Екатерина проговорила с горечью и тоской:

— Господи, когда это кончится... Ждёшь его, ждёшь, а он является под утро пьян, вонюч, девками облизан, истаскан, как кобель драный. — Она резко повернулась к нему: — Блудил ведь? С кем?

— Блудил, блудил... — с видом оскорблённой невинности пробормотал Григорий. — Куртаг наладил. Почто не пришла? Звал ведь... Вот и осталось только с девками плясать, а они, дуры, все духами облитые, в помадах и мазях, где ж тут не нахвататься. — Он придвинулся, пытаясь поцеловать её в шею. — Да разве я, Като... Да ты у меня...

— Отстань, развидняется скоро. Вставать пора, — попыталась оттолкнуть его Екатерина, но Григорий прижался к ней ещё крепче, провёл рукой по её бедру, прикрытому ночной рубашкой. — Ладно, только обмойся иди, — смягчилась она.

— Так бы и сказала. — Григорий вскочил, но прежде чем идти, сообщил: — Тут один офицерик набивается служить в Шлиссельбурге, да я тебе про него рассказывал.

— Ну и что? — равнодушно спросила Екатерина, внутренне напрягшись.

— Подпили, он стихи читал... Про то, чтоб голубя пленённого освободить. И дружка себе ищет.

— А не спьяну тебе примстилось? — зевнув, усмехнулась она.

Орлов энергично замотал головой.

— Когда дурак захочет свой лоб расшибить, никто не удержит.

Екатерина приподнялась на локте, внимательно посмотрела на Орлова.

Он спросил:

— Может, Шешковскому намекнуть?

Помолчав, она вдруг снова легла.

— К чему лишние заботы? Нет силы, способной Иванушку из-под стражи взять. — И, потянувшись, лениво спросила: — Так мне вставать?

— Бегу, Като, — засуетился Орлов, — бегу, мои шер ами...

7

Закатное солнце скрылось в набухшей дождём туче, вызолотив её верхний угол и окантовав золотой тесьмой весь край, красная заря залила огнём прогал над горизонтом, зажигая кирпичные крепостные стены зловещим багрянцем. Листья деревьев тяжело обвисли. Мирович, настороженно озираясь, обходил территорию, примечая, кто, что и где находится. Встреча с приставом Власьевым — он знаком нам, как и его подручный, по корчме — была неожиданной. Мирович вздрогнул и заискивающе улыбнулся.

— Гуляете, Данило Власьич?

— Променад совершаю али моцион вечерний... А вам, поручик, это самое, не гулять, на абвахте быть положено. Артикул-с требует.

— Я по артикулу, Данило Власьич, и поскольку недавно в караульной команде, стараюсь досконально изучить каждый закуток да переулок, а то случись что...

— А что может случиться?

— Я к слову...

— Каждому слову своё место должно быть, — наставительно произнёс пристав. — Коменданту Бердникову доложите, что я вам замечание сделал...

— Что так строго, Данило Власьич?

— Тут без строгости нельзя, знаешь небось, кого охраняем. Ну ин ладно, на первый раз прощаю... Пойду, ужин пора давать Безымянному...

— Табачку не желаете-с? Отменный, — лебезил Мирович.

— Отменный, говорите? Ну, если уж так... — Раскурили трубки. Власьич сплюнул. — Опостылел, будь он проклят, Безымяный этот... Сколь годов таскаюсь за ним, хотя бы Всевышний прибрал несчастного.

Мирович насторожился, но поддержал капитана:

— Истинно, несчастный, истинно. Вот бы ему свобода вышла...

— А по мне, хоть на свадьбу, хоть на погост, абы с рук. Эх, махнул бы я на Дон к себе и бродил бы, бродил по степи вольной, чтоб забылись эти стены проклятые. — Корявое и грубое лицо солдата озарила улыбка.

— И мне вас жалко, Данило Власьич, — сочувственно проговорил Мирович. — Это ж столько лет, и все за ним, за ним... Уж небось вы и рады будете, ежели кто сможет пособить бедному на волю выйти.

Старый служака, уловив опасный ход мыслей поручика, сделал стойку, как охотничий пёс.

— То есть как пособить? И откуда вы знаете про Безымянного, про годы мои? Вы, господин поручик, загадками не изъясняйтесь, а то я, это самое... С такими думками..., Мирович растерялся, понял, что допустил оплошность, и это ясно отразилось на его лице.

— Вы не в том смысле, господин капитан, то есть я... Я в смысле, может быть, прошение... у меня связи... люди...

— Что за связи? Какие люди? — вцепился Власьич. — Какое содействие государственному преступнику? Вы на страже, при абвахте, и будьте добры... — Власьич, оборачиваясь и бросая быстрые взгляды на Мировича, заспешил к лестнице, ведущей в каземат.

Мирович, тоже оглядываясь, кинулся в караулку. Рывком открыл дверь, плюхнулся на скамью, вытащил трубку. Руки не слушались, табак рассыпался. В караулку вбежал вестовой.

— Господин поручик! По поручению старшего пристава в город нарочный, велите открыть ворота и дайте ключ от лодки.

— А?

— Выпустить в город нарочного, капитан приказал. С пакетом.

— Вели... вели обождать, я... я сейчас... Ступай!

Едва вестовой вышел, Мирович плюхнулся у окна на колени. Вытащив из-за пазухи портрет-ладанку, поднёс её к свету и молитвенно зашептал:

— Ангел мой, Полинька, медлить нельзя, час подвига настал... — Взор его потемнел, глаза расширились. — Моли Бога об успехе дела праведного, о даровании воли заточенному. В том счастье твоё и моё... Помяни в святой молитве, любовь моя, раба Божия Василия. — Он успел вскочить, заслышав скрип двери.

Снова вестовой:

— Ваше благородие, нарочный торопит...

— Иду, иду, вот только ключ возьму, ступай. — Вытащив из кармана связку ключей и оглянувшись, куда их спрятать, затолкал в щель меж досками пола, отделив один. Сорвал с вешалки шинель, вспорол палашом подкладку, вытащил бумагу. Подойдя к свету, прочитал:

«Я волею моей монаршею повелеваю... Безымянного, кой является женихом моим, царём Иваном Шестым...» Распахнув дверь в казарму, подал команду:

— К ружью!

Первым вскочил капрал. Мирович приказал:

— Бей в барабан, подымай всех... На плац! — И выбежал за дверь.

Грохотал барабан, разбуженные солдаты становились в строй. Тёмная мглистая туча висела совсем низко над крепостью. Запалили факелы.

— Что случилось?

— Сбёг Безымянный?

— Особу высокую встречать.

— Поверка...

Мирович метался перед строем:

— Боевые заряжай! Ружьё наизготовку!

С крыльца сбежал тучный офицер — комендант Бердников, на ходу застёгивая мундир.

— Кто бил тревогу?

Мирович заступил ему дорогу и закричал:

— Мерзавец и душегуб! Ты держишь за семью замками невинное лицо — государя российского Ивана Шестого. — Не дав опомниться, ударил его палашом по голове, тот упал. — Взять под караул! Слушай команду: правое плечо вперёд, скорым шагом к тюрьме — марш! — Сам побежал первым.

У моста через ров, отделяющий гауптвахту от тюремных ворот, строй сбился, случилась заминка: часовой, услышав шум, запер ворота.

— Стой! Кто идёт!

— Свои, не видишь? — Мирович поднёс факел к лицу.

Но вырвавшийся из рук стражи комендант оттолкнул Мировича и, вбежав на мост, закричал:

— Измена! Закладывай ворота!

Мирович швырнул коменданта на землю, но из-за моста ударили выстрелы — наружная стража втянулась на тюремный двор.

— К стрельбе изготовьсь! — суетился Мирович. — Пали! — Но залп не получился, так, горох. Между тем Мирович орал: — Сдавайтесь, ежели по доброй воле, царь помилует, а кто против пойдёт — в каторгу!

В ответ скрипнули тяжёлые створки ворот, из-за них выкатилось несколько бочек, воз, груженный мешками. Обороняющиеся ответили залпом. Команда Мировича отступила, солдаты укрывались от пуль.

— Заряжай! — приказал поручик.

Но к нему подошёл капрал:

— Ваше благородие, солдаты говорят, невместно, мол, своим своих бить. Вида требуют с печатью... И комендант не знает.

— Это он мутит, кляп ему в рот! Слушайте указ императрицы: «Стало известно нам, что в Шлиссельбургской крепости содержится незаконно и изменнически брат наш, коронованный царь России. А посему указую немедленно оного узника из-под стражи освободить. А ежели кто сопротивление... предать смерти... Императрица... и прочая, и прочая... Екатерина Вторая». Ясно?

Из-за баррикады опять раздался залп, пуля прорвала бумагу, которой размахивал Мирович.

— Пушку! — приказал Мирович. Пушку выкатили.

— По изменникам царю и отечеству пали! — Грохнул выстрел, раскатились бочки. — Ядра! Ядра давай! Заряжай, пали! — Вспышка света озарила крепость. Ядро бухнуло по крякнувшим створкам ворот, полетели щепки.

Во дворе у входа в каземат поднялась паника. Суетилась кучка — до отделения солдат. Кто-то засветил в окне. Кто-то матюгнулся:

— Гаси, мать твою! Они по огню палить будут.

Ещё выстрел пушки — и будто эхо ему ответил гром, полыхнула молния, что-то загорелось.

В каморке, где находились Власьев и Чекин, пламя гоняло всполохи. Чекин с тревогой сказал:

— Против пушки не выдержать, что делать будем?

— А вы как полагаете?

— Думай не думай, а выходит афронт один — сдаваться.

— Теряете голову, поручик. Забыли инструкцию?

— Во, бегут уже по ступеням. — Власьев перекрестился, одёрнул полы мундира, скомандовал: — Палаш мне! Открывай камеру. — Пробежал пальцами по пуговицам мундира, надел фуражку.

— Ваше благородие, бесчеловечно это. — Лицо Чекина перекосил ужас.

— А ежели в петлю за неисполнение приказа? И вас и меня? Это человечно? И родню до третьего колена — в каторгу?.. Исполним приказ. — Ступив в камеру, приказал часовому: — Ступай, крикни: не стрелять, сдаёмся. Держи ножны. — У часового округлились глаза. Срывая зло, Власьев заорал: — Кому сказано? Марш!

Пристава вдвоём вошли в камеру. В сполохах огня, блеске молний, красноватом отсвете лампады можно было разглядеть аккуратно свёрнутые куртку и штаны, возле стояли башмаки, у изголовья висело полотенце. Узник лежал на спине, запрокинув голову, усы трепетали от дыхания. На изогнутой шее крупно выделялся кадык.

Власьев перекрестился и сказал:

— Именем статута и во исполнение приказа...

Чекин, вынувший шпагу, зажмурил глаза и отвернулся.

Послышался удар обо что-то мягкое, что-то хрястнуло, раздался не то стон, не то хрип. Возня, и сиплый голос, натужный, будто из-под ладони, зажавшей рот:

— За что?.. Боже... мя...

От кровати пятились белый, как привидение, Иоанн и кряжистый, твердокаменный Власьев. Власьев отступил, тяжко дыша. Иоанн, ставший вроде бы ещё длиннее и тоньше, окровавленный, с рассечённым лбом и безумно вытаращенными глазами, белым пятном навис над Власьевым, надвигаясь на него с обломком палаша в руке, и храпел:

— Иуда, убивец... Иродиада с того света руки тянет...

— Шпагу, поручик, — задыхаясь, бормотал Власьев. — Штык от солдата...

За дверью слышался грохот сапог. Чекин вложил в руку Власьева шпагу и отпрянул к двери. Иванушка бледным лицом наклонился над малорослым Власьевым, сипел:

— Зла не свершал... невинен... Вся жизнь в темнице...

Власьев, крякнув, насадил Иванушку на шпагу, он повалился на убийцу. Упал и Чекин, отброшенный Мировичем, который с группой солдат ворвался в камеру.

— Где государь?

— У нас императрица, а не государь, — ответил Власьев и отступил, открывая тело.

— Огня!

Убиенный лежал, скрючившись и охватив ладонями шпагу, на лице застыла беспомощная улыбка.

— Убийцы наёмные, что сотворили?! Солдаты, пред вами император, ваш бывший император, никем не развенчанный! — кричал Мирович, став на колени и подняв руки, будто взывая к Богу или товарищам.

— Не ведаем, кто он был. — Власьев отвёл глаза в сторону. — Мы по указу, чтоб живым в руки не давать.

— Освободился, голубь, наконец, — причитал Мирович, стоя на коленях и оглаживая ладонями голову мёртвого.

— Освободился, — осенил себя крестом Власьев.

— Крестится, аспид! — взвизгнул кто-то. — Иуда! В штыки их, ребята!

— Не сметь! — Мирович встал с колен, заслонив приставов собою. — Теперь мой ответ. Спасибо, ребятушки, и простите, ежели сможете. — Он поясно поклонился и протянул руки: — Вяжите.

Приблизившийся сквозь толпу солдат комендант с повязанной головой ударом кулака сбил Мировича с ног.

Власьев на дворе скинул шляпу, расстегнул мундир и отшвырнул его, повертел шпагу, тоже кинул наземь.

— Свободен!

С неба лил дождь. По двору мимо пристава несли тело Иванушки, завёрнутое в флаг России.

Следом, стиснутый часовыми, шагал Мирович, за ним комендант. А ещё дальше, ружья наперевес, солдаты, окружив, вели других солдат.

Колыхалось пламя факелов.

8

Екатерина стремительно вошла в кабинет, даже не сняв дорожного платья — на ней были плащ и шляпа с вуалью, серые перчатки, полотняное просторное одеяние, жакет. Следом поспешал Василий Шкурин, принимая одежды, которые она скидывала на ходу. Оставшись в лёгком одеянии и маленьком чепце, прикрывающем волосы, села за рабочий стол, приказала:

— Кофе, четверть фунта на чашку, Шешковского немедля, затем, по его уходе, Панина. И чтоб никто не тревожил.

— Слушаюсь. Может быть, с дороги, сударыня, ванну бы приняли, эвон из Риги сколь вёрст мчали, небось, и нутро пылью набилось... Чать не пожар.

— Хуже, Васенька... Одначе ванну приготовь, а я раскинусь в креслах пока, передохну, все члены закоченели. — Стянув чепец, распустила волосы, подбила их рукой, чтобы стали пышнее, обмахнулась пуховкой, разгладила морщины.

Приглядевшись, уже можно было заметить, как сдала императрица, девичья краса истаяла, а утомление и беспорядочная жизнь обозначились несмываемыми чёрточками у глаз, возле рта, на лбу. Она откинулась в мягких подушках кресла, раскинула руки, распрямила колени и блаженно застонала. Уже прикрывая веки, поймала внимательный и чуточку надменный взгляд Петра Великого с портрета, писанного по фарфору и оправленного в золотую рамку, — он всегда стоял на рабочем столе. Утомлённо улыбнувшись, Екатерина проговорила вполголоса:

— Что делать будем, подскажи, учитель мой и брат по царствию? — Замерла, не отводя глаз, словно и впрямь ожидая ответа. Она не заметила мундира, усов, парика, только глаза, одни глаза, а вокруг, просветляясь, расходилась светло-бирюзовая пелена, в которой тонул и кабинет, и переплёты рам, и всё, что за ними. Остались глаза, одни глаза. Строгие, суровые, требовательные. Миг — по ним пробежала усмешка, издалека прилетел голос:

— Что, извели заботы, наследница?

Она ответила, не удивившись ни вопросу, ни тому, что портрет заговорил:

— Какая власть без забот, батюшка Пётр Алексеевич? Одни уходят, другие приходят, это хоть и тяжко, но не страшно и не смущает дух. А вот происшествия кровавые... Явился вдруг безумец или храбрец и лишил жизни последнего отпрыска по мужской линии фамилии Романовых.

— Как последнего? А принц Павлуша?

— Не будем лукавить, в нём и кровиночки романовской нету, уж я-то знаю.

— Так чего ты хочешь от меня?

— Скажи, что мне делать? Смертоубийство ведь...

— А ничего, — засмеялся Пётр. — Любой поступок твой будет во вред тебе.

— Не понимаю.

— Чего тут понимать, и дурак сообразит: помилуешь убийцу, скажут, что ты подготовила убрать последнего законного наследника престола; казнить прикажешь — ещё одно пятно позора кинешь на себя...

— Почему так: ещё одно?

— А смерть Петруши? Думаешь, хоть кто-то верит в геморрой? Другое бают, что кровью окропила ты дорогу к трону и незаконно властвуешь.

— Мало ли что бают, я вот указ издам: за болтовню бить батогами.

— Эх, сестра моя, ежели бы правду батогами забить можно было, то-то было бы вольно править царям... Ты, может, и про покушение на Иванушку заранее не знала, а?.. Глазки-то не прячь, выгодна тебе погибель Иоанна. Теперь ты самодержица, и трон твой крепок... А что до Иванушки — порченый небось, как и всё племя моего урода — братца Ивана... Возблагодарят освободителя твоего судьи смертною казнью.

— Нет! — вскричала Екатерина. — Только не это!

— А что иное?

— Я оттого и спрашиваю, скажи, что делать?

— Я и отвечаю: ничего. Власть, дочь моя, дело кровавое... Кофе будете пить?.. — дёрнув бровями, вдруг спросил Пётр Великий.

Екатерина с трудом подняла веки. Перед ней стоял Шкурин, держа кофейник и поднос с посудой и сладостями.

— Вздремнули-с? Это хорошо. Да вы здоровы ли, Екатерина Алексеевна. На вас лица нет, может, лекаря?

Не реагируя на заботливость слуги верного, она спросила:

— Шешковский тут? Пусть войдёт.

— Здравия желаю, Ваше Величество. — Шешковский явился бесшумно, будто возник из воздуха.

— Что Мирович?

— Такого разбойника впервые вижу, — недоумённо махнул бровями Степан Иванович, а были они у него презабавными — две метёлочки, торчком вперёд. — Спокоен, непробиваем, серьёзен. Только порой как бы не в себе: стишки говорит про голубя.

— Кто к заговору причастен?

Шешковский развёл руками, и брови-щёточки снова полезли на лоб.

— То-то и то, что вроде заговора нет. Я его и так пытал, и этак — сам, говорит, задумал, сам и совершил, иного сказа нет.

— Безумие какое-то. Может, на исповеди заговорит?

— Я заметил, что набожен он, тут ему попика своего и подсунул. Пустая затея: сам, сам, сам. Попробую на дыбу поднять...

— Нет! — гневно вскрикнула Екатерина. — Только не это. А твой человек где был в час разбоя?

— Среди солдат оборонявших.

— И... кто его?..

— Пристав в согласии с приказом тайным.

— А защитить было нельзя?

— Когда ворвались в каземат, всё было сделано.

— Упокой, Господи, душу раба Твоего. — Екатерина перекрестилась. — Стёпа, значит, так: приставов чтоб к завтрашнему дню в столице и духу не было, наградные сегодня им вручат; взять подписку о неразглашении. Солдат и офицеров, бывших при случае там, в дальние гарнизоны пожизненно и тож с подпиской о молчании. И никаких пыток. Ясно?

— Ясненько... так я пошёл?

Екатерина кивнула, и Шешковский растворился.

Она дёрнула сонетку. Вошёл Шкурин.

— Панин здесь? Зови.

— А ванну?

— Через минуту буду.

— Здравствуйте, дражайшая наша Екатерина Алексеевна, — разулыбался Панин, едва переступив порог.

— Добрый день, — сухо кивнула Екатерина, не села и не предложила ему. — Хотя какой он добрый, стоит отлучиться на неделю, как тут то пожар, то бунт... Прошу вас, Никита Иванович, незамедлительно представить на утверждение состав суда по делу Мировича.

— Считайте, что уже у вас на столе. А указания какие-нибудь особые-с будут? — вкрадчиво и осторожно спросил он, а в глазах заиграли хитринки.

— Никаких, кроме как в ходе следствия пыток не применять. Восторженный молодой человек, похоже, не очень понимал, на что идёт.

— Так и аттестовать ваше мнение суду, чтобы не очень строжились?

— Что? — низким и грозным голосом вопросила императрица. — Вы хотите, чтобы это цареубийство повесили на меня? Я, право, поражаюсь иной раз вашим пируэтам, Никита Иванович. Друг вы мне или враг?

Изумлённо глядя на императрицу, Панин чуть не задохнулся, будто жабу ртом поймал.

Глава третья РАСПЛАТА

1

У изголовья кровати, где лежал Потёмкин, горела одинокая свеча. Оттого что она была косо вставлена в подсвечник, пламя то вытягивалось длинным языком, то спадало, трепеща. По лицу, мечущегося в беспамятстве Григория бегали тени, и оно, поросшее многодневной щетиной, обильно изукрашенное кровоподтёками, казалось ещё более страшным. Особенно правая сторона — часть лба, скула, щека сплошной синяк, опухоль закрыла глаз. Женщина в лиловом платье, с наполовину скрытым тёмным платком лицом смачивала в тазе полотенце и вполголоса приговаривала:

— Спас Пречистая Богородица, Егитирия Казанская, Един Бог Иисус Христос, святой Николай Чудотворец... Спаси и сохрани раба Божия Григория всякий день, и всякий час, и всякое время — и во дни и в нощи, по век его и по смерть, обереги и от воды, и от земли, и от зелья отравного, от старого, от малого, от девицы и от вдовицы, от холостого и от женатого. Сохрани и помилуй, Господи, сохрани и помилуй. — Она приложила полотенце к голове Потёмкина, мягкой тряпицей, смоченной в берестяной баклажке, легко прикоснулась к синякам и ссадинам, ладонью оглаживая небритые щёки.

Глаз Потёмкина открылся, но взгляд лишён сознания, неосмыслен. Из правого, заплывшего глаза сбежала слеза. Женщина встрепенулась, быстро замахала ладошкой, подгоняя к грудибольного воздух, принялась дуть в лицо. Но веко медленно опустилось.

...Тускнеет, размывается женский лик, который увидел приходящий в сознание Потёмкин, вот уже обозначился лишь тёмный силуэт, затем черты лица опять проясняются, выплывают из тьмы, но это уже другой образ, и свет стал иным — не тускло-желтоватым, а бурым, скорее красноватым, как отблеск пожара, напряжённым и жарким... Екатерина смотрела на него, сурово и требовательно вопрошая:

— Вы почему не являетесь на службу ко двору?

— Неможется мне, государыня. — Потёмкин попытался встать, но Екатерина придавила его к постели и зашептала:

— Лежи, милый. — Но тут же посуровела и, презрительно скривив рот, сказала: — Врёшь, Григорий Александрович, манкируешь службой.

— Я хочу пить.

...Образ Екатерины непостижимо как сменился незнакомым женским ликом, и Григорий слышит нежно сказанные слова:

— Пейте, пейте, родненький. Вот так, так... — И снова наплывает мгла, и в ней недобрый лик Екатерины, но из глаз её катятся слёзы, она жалуется: — Я одинока и беззащитна. Кругом волки, и все рвут: дай, дай, дай! Тело дай, дай богатства, дай власть, а я — я только женщина...

— Гони их, матушка! — Потёмкин вскинулся, но Екатерина придержала его и уговаривает нежным, ласковым голосом:

— Лежите, милый, лежите...

— Они алчны и кровожадны, особенно Орлов, а мне ты веры не даёшь! — неистовствует Григорий.

— Неправда, ты нужен мне, Григорий.

— Да, я твоя опора, и я люблю тебя.

— ...Привстань, привстань, Гришенька, родной мой. — Голос Екатерины изменился, и она стала отдаляться. — Чуть повернись. Вот так, пиявочки поставим...

Возле кровати возилась женщина в лиловом платье, ей помогал одетый в полукафтанье седовласый доктор.

Вошёл Леоныч и сказал:

— Шла бы ты отдохнуть, я посижу. Пусти, я дохтуру подсоблю, женскими ли руками тушу этакую ворочать.

— Мне вовсе не тяжело, — возражала женщина, но уступила место и отошла в сторонку. — Вот посижу немного, а то и прилягу чуток. — Она легла на тюфячок, постеленный возле кровати, и тут же уснула.

— Силы цыплячьи, а упрямство ослиное, — добродушно ворчит Леоныч.

— Он на память приходит — я правильно на русски спросил? — Доктор смущённо улыбается.

— Дёргается, иной раз бормочет что-то, Катерину поминает, а в разум не входит... Нет, не входит.

— Так, так, так. Будем кров пускать... Ви мне мешайт, пустить, то есть пусти ближе, буду пустить. Тьфу, проклятый язык — пускать, пустить.

Леоныч отошёл к окну и долго смотрел, как по двору неприкаянно ходит конь. Конь временами останавливался, втягивал ноздрями воздух и издавал короткое ржание. Не услышав отклика, звал ещё и ещё раз.

— А я летел как оглашённый, — сокрушался Тимоха Розум, склонившись над горящим зевом камина и шуруя в нём кочергой. — Обрадовать хотел — запустили уже заводец полотняный в имении Григория Александровича, на армию поставка началась, счас деньгу только успевай считать... Леоныч, ты б не хотел поехать в деревню управляющим?

Леоныч, с мрачным видом собирающий на стол снедь, отрицательно помотал головой:

— Куды мне. Я вить и не соображу, что к чему. Всю жизнь только и знал: ать-два, ать-два — жалованье и то считаю с трудом... — Он замер с тарелкой в руках, задумчиво посмотрел в сторону лежавшего без памяти Потёмкина. — Вон Григорий Лександрыч когда ещё у меня два рубля одолжил, а я и то спросить не смею... Не умею.

— На кой тебе рубли эти? — изумился Розум. — Сыт, одет-обут, жалованье получаешь от него же, от Лександрыча твоего, не считая полкового довольствия...

— Так-то оно так, да порядок в деньгах быть должен: взял — отдай...

Тяжко скрипнула под Потёмкиным кровать, и Леоныч пулей метнулся к нему. Охнул радостно: левый глаз Потёмкина почти осмысленно взглянул на него, дрогнул, приоткрылся и вновь закрылся почти освободившийся от отёка правый глаз.

— Хватит те лежать, Лександрыч, вставай, — ласково проворчал Леоныч, удовлетворённо разглядывая лицо больного: синяки и ссадины скрыла укутавшая щёки и подбородок щетина, похожая на овчину.

И снова Потёмкин взглянул на Леоныча, и брови его удивлённо поползли вверх.

...Багрово-усатое лицо Леоныча внезапно начало расплываться, за ним возникли чьи-то полупрозрачные лица, они двигались, менялись, и вот уже можно было разглядеть среди них гетмана, Панина, Шванвича... В белозубой улыбке мелькнуло лицо Гришки Орлова, звериный оскал Алехана показался и тут же сменился беспомощно закинутым, белым, как мел, лицом Петра. Где-то рядом Иванушка, судорожно запихивая в рот куски, ел мясо, и кровь стекала по его пальцам...

— Идём, вставай, — позвал чей-то настойчивый голос, и Потёмкин сощурился, пытаясь разглядеть того, кто звал его.

Увидев лицо Екатерины, строго и властно смотревшей на него, отшатнулся, нахмурился.

— Не хочу ловить объедки с царского стола. Мне надобна свобода и власть.

Екатерина вдруг погрустнела.

— И ты хочешь власти? Смотри, паренёк, сколько их, жаждущих, вокруг... Меж ними двое уж мертвы.

— Кто ж второй? — спросил с тоской Потёмкин.

— Иванушка... Убит случайно. — Она почему-то опустила глаза. Потом вскинула голову, с тревогой взглянула на него. — И ты погибнешь, если... Зачем тебе власть?

— Моё предназначение — вернуть славянам отторгнутое кочевниками погаными, — напрягаясь от желания убедить её, жарко заговорил Потёмкин. — Крым, Таврические земли... Дать Греции свободу, воздвигнуть престол веры нашей в Константинополе, поставить предел папству на западе России...

Изумление на лице Екатерины сменилось жалостью.

— Безумец и гордец, — тихо произнесла она, — даже мне не хватает смелости подумать о том...

Он протянул руку, стараясь прикоснуться к её прекрасному лицу. Она вдруг стала отдаляться, исчезать, лицо стало совсем прозрачным.

— Ты женщина и царица, — пытаясь удержать её, громче заговорил Потёмкин, — через твою волю не преступлю. — И вдруг взмолился: — Отпусти меня! Не могу так больше!.. Пойду в послуг к Богу. Не деянием, так молитвой стану добиваться своего.

— Григорий Александрович... — уже издалека донёсся до него ласковый голос.

Потёмкин в отчаянии крикнул:

— Постой, Катерина!..

И вздрогнул: из тьмы выплыло усатое и скуластое обличье Леоныча.

— Тшш... — испуганно оглядываясь, зашипел он, — «Катерина», «Катерина»... Развоевался... Вот ведь... — Он изумлённо покрутил головой. — Не оклемался ещё, а бабу ему подавай. Хватит с тебя, кобель, одной Сашеньки.

— Ка-кой Са-шень-ки? — Потёмкин недоумённо поводил глазами, оглядывая комнату, которая непостижимым образом крутилась перед его глазами как волчок.

— Сказалась племянницей твоей. Боле месяца при особе вашего благородия дни и ночи, и доглядала, и обмывала... Тимофей Лексеич, — взмолился он, повернувшись к Розуму. — Жарко-то как, вон Лександрыч вспотел весь.

Тимоха швырнул кочергу, вскочил.

— Я... — с трудом выговаривая слова, захрипел Потёмкин, — выходит, я в беспамятстве более... месяца?

— Испей-ка водицы. — Леоныч поднёс берестяную поилку. Налетел Розум, обнял за плечи, прижал к себе. Потёмкин попытался улыбнуться, потом поморщился:

— Пусти, больно... Туман в глазах... В голове болит... — Он поднял левую руку, пошевелил пальцами, сжал их в кулак. Потом правую. И вдруг замер, напрягшись. Повернул голову влево, потом вправо и спросил: — Тимоха, ты всё стоишь?

Всё ещё радостно улыбаясь, Розум отозвался:

— Да не провалился же.

Потёмкин повернул голову и задумчиво проговорил:

— Так вижу, а так, — отвернулся влево, — не вижу. Вроде застит что-то. Дай-ка зеркало, братка.

Тимофей и Леоныч тревожно переглянулись. Розум, наклонившись, ахнул: зрачок правого глаза Григория растёкся во всю радужку и был страшен. Быстро поднялся и, схватив со стола серебряный ковшик, молча протянул Потёмкину.

Тот вгляделся в своё отражение: лицо как лицо, только заросшее — эвон бородища окладная и усы, что у твоего пана. Правый глаз непонятно чёрен, вроде дыра в нём пробита. Потёмкин зажмурил левый глаз и ошеломлённо сказал:

— Туман будто, густой туман, и в нём тени шевелятся... Лекаря! — вдруг побледнев, вскричал он. Леоныч суетливо вскочил:

— Счас, только Сашутка вернётся...

— К чёрту Сашутку! — комкая одеяло, метался Потёмкин. — Лекаря, бегом!.. Я сам... — Сбросив одеяло, вскочил на ноги, но тут же рухнул.

Леоныч и Розум вдвоём легко подняли его похудевшее за время болезни тело и положили на кровать.

— Лежи, Аника-воин, всему свой час, — успокаивающе ворчал Леоныч, а у самого в глазах плескалась тревога.

В комнату свежим ветром влетела Санечка, сбрасывая на бегу короткую шубейку. Ахнула, бросилась к кровати, обняла тонкими руками, прижалась прохладным с мороза лицом.

— Опритомнел... Очунял, очнулся, Гришенька... дядечка, любимый мой, любый... — смеясь и плача одновременно, причитала она.

Слушая её бессвязную речь, Тимоха только крякнул завистливо.

— Сокол ты наш, родной мой... Сердце изболелось, Гришенька...

Григорий растерянно улыбался, чувствуя её слёзы на своём лице, — не осознавая того, что делает, она жарко целовала его заросшее страшной щетиной лицо. Он нерешительно поднял руку, погладил её по белокурой головке, она взрогнула, прижимаясь, подставляя его невольной ласке плечи, худенькую спину, тонкие руки... Отодвинувшись, Потёмкин вгляделся в её лицо — красивая молодая женщина с сияющими от счастья, влюблёнными глазами. Он бережно обнял её, и она, крепко сцепив руки на его затылке, поцеловала долгим и сладким, отнюдь не родственным поцелуем.

Тимоха снова хмыкнул, а Санечка, с трудом оторвавшись от губ Григория, припала к его груди и вдруг зарыдала в голос, и Потёмкин, лаская её, бормотал растерянно:

— Будет, ну будет, ах ты, конопуля, выросла как, совсем дамой стала...

— Я так боялась, так боялась... — бормотала она, всё теснее прижимаясь к нему. — Думала, помрёшь ты без всяких чувств...

Леоныч неожиданно строго посмотрел на Розума и, потянув его за рукав, двинулся к двери. Оглядываясь и качая головой, тот неохотно двинулся за ним.

— Вот ещё надумала, я жить буду, жить... — говорил Потёмкин, не замечая ухода непрошеных свидетелей, — пока не истопчу тех, кто изуродовал меня... Нарочного не было от двора?

— Не было. — Санечка отёрла слёзы, горько улыбнулась. — Не нужен ты ей, вовсе не нужен.

— Кому — ей? — подозрительно взглянул на племянницу Потёмкин.

— Какую с губ не спускал, Катерине. — Она, состроив гримасу страдания, передразнила: — Катерина, ох... Катерина, ай... Величество, ой... — Склонилась, приблизив лицо, жарко зашептала: — А ей наплевать, закатывает себе балы и милуется с Орловым, говорят — теперь со всеми подряд... Хотя нет, не со всеми: Володьку Орлова в Германию отправила учиться на президента Академии...

Потёмкин приподнял её лицо, изумлённо вглядываясь.

— Санька, молчи, с ума сошла?

— Сошла, — упрямо мотнула она головой.

— Про Лопухину слыхала? Донесли однажды Елизавете, что похвалялась она: я-де красивей Лизки...

— Ну и что?

— Палач язык вырвал, вот что... С царицами по бабьему делу спорить опасно... Аты откуда всё знаешь-то?

Она улыбнулась, погладила его по курчавой шевелюре.

— Так я у родни, у Загряжских, живу, а они кажинный день при дворе бывают. И меня представили уже обер-шталмейстеру Нарышкину. Обещал в фрейлины продвинуть...

— Этот продвинет, — проворчал Потёмкин. — Не смотри, что толст и неловок... Так продвинет, что всю жизнь помнить будешь, над дитём припеваючи.

— Дяденька Гришенька, ты что? — искренне обиделась Санечка. — Я ведь... — Она снова заплакала, не замечая, как слёзы катятся по лицу, падают на его грудь. — Я ведь тебя одного люблю.

2

Екатерина, присев к свету, что-то подшивала по своей немецкой привычке к бережливости. Мимо неё то и дело проносился Василий Иванович Шкурин — уже камергер, бригадир и кавалер, с орденом на мундире, но от прежних своих обязанностей не отставший: он пучком перьев смахивал пыль с безделушек, расставляя их по местам и что-то мурлыча себе под нос. Подойдя к императрице и смахивая невидимые пылинки с роскошного позолоченного канделябра, как бы между прочим сказал:

— Просительница одна к тебе добивается, многомилостивая...

Екатерина, не отрываясь от рукоделия, засмеялась:

— А я-то думаю, чего это он, как кот, кругами ходит да мурлыкает.

— Так ведь покой твой беречь надо, — обрадовавшись хорошему настроению царицы, заворковал Шкурин. — Да уж больно долго просит, всё с парадного добивалась, а сейчас у садовника ждёт, у Титыча. — Хмыкнул. — Из благородных, а нам руки целует, так, сердешная, просится.

— Кто такова и зачем? — всё ещё расслабленно спросила Екатерина.

— Да вот... — замялся камергер, потом выпалил: — По завтрашнему делу.

Екатерина подняла на него глаза — они сузились, блеснули вдруг оловом, а голос стал вкрадчивым, осторожным:

— Дело-то решённое, чего ж ещё?

— Кабы знал... — сокрушённо вздохнул Шкурин, и пару раз махнув перьями над ломберным столиком, попросил: — Прими ты её — тень тенью... Знает, что милость твоя безбрежная, а справедливость безгрешная... — Он по-прежнему не смотрел на Екатерину, чувствуя, что начал невпопад.

Но Екатерина неожиданно добродушно усмехнулась:

— Раб льстивый и лукавый, вроде стиха сложил...

— Не я сложил, молва людская, — зная, чем потрафить, быстро отозвался Шкурин.

— Будто бы... — Она снова склонилась над шитьём. — Воткнула иголку в ткань, разрешила: — Пусть введут.

Камергер шустро выскользнул из кабинета, и почти сразу явилась Поликсена. Она и впрямь была тень тенью: бледное лицо нервно подёргивалось, глаза стали и вовсе огромными, окружённые тёмными кругами. Не доходя, пала на колени. Екатерина дрогнула бровью и сухо приказала:

— Встаньте. Молиться надо не мне. Вон икона.

Поликсена перекрестилась троекратно, отвесив поклон Смоленской Божьей Матери, обернулась покорно к Екатерине.

— Сейчас судьба моя в ваших руках, государыня.

— О чём же вы просите?

— Помилуйте Мировича.

— Монархи не властны в таких делах, — испытующе глядя на неё, сказала Екатерина. — Закон выше воли моей.

— Но в вашей воле явить милосердие.

Екатерина внимательно пригляделась к Поликсене — что-то в голосе этой хрупкой на вид девушки подсказало царице, что просительница не столь проста и беззащитна, каковой показалась на первый взгляд.

— Что вам за дело до Мировича?

— Я невеста его. Молю, даруйте жизнь безвинному.

— Безвинному?!

— Не по своей воле свершил то, что совершил, а во имя моё, государыня... То был подвиг любви, внушённый мною. — Поликсена вновь упала на колени.

Екатерина, удивлённо приподняв брови, смотрела на неё.

— Поднимитесь и сядьте в кресло, — приказала она — Зачем вы проситесь на эшафот? Любовь или милосердие ослепляет вас? Ведь вина Мировича бесспорна. К тому же он безумец, маньяк, я читала признания его, дневники, стихи — нигде он не поминает о вас.

Поликсена заплакала:

— Мирович — человек чести, он берег меня, но действовал по воле моей...

— Но вам-то что за дело до Иванушки?

— Одно сострадание... Служа у князя Чурмантеева, я видела: блажен, беспомощен и жалок тот Безымянный... Мирович и не знал даже, кого освобождает.

— Вы уверены в этом?

— Да. — Поликсена впервые опустила глаза.

Уловив фальшь, Екатерина быстро спросила:

— Вы до конца искренни со мною?

— Что может быть честнее признания вины моей? — ловко увернулась Поликсена. — Я готова принести себя в жертву хоть Богу, хоть людям, лишь бы искупить грех вины моей. Не оправдания, милости прошу... Тем более что не обагрил Мирович руки в крови Иванушки — пристав убил.

— Откуда вам известно сие? — снова спросила, как выстрелила, Екатерина, не давая одуматься Поликсене.

— Молва людская, — спохватилась та, поняв, что сболтнула лишнее, и тут же попыталась поправить дело: — Вы искренности требуете — Иванушку считают безвинно убиенным... — Она снова заплакала, бормоча: — Не пейте больше крови, и народ восславит имя ваше... Именем Божьей Матери заклинаю вас...

Екатерина с притворным участием проговорила:

— Полно, успокойтесь. Коли вы были искренни со мною, попробую помочь. Только о свидании нашем никому! Если только успею, ведь надо вновь судей созвать, а решим — указ хоть к эшафоту пришлют. Вы действительно были искренни во всём? — Поликсена вместо ответа припала к руке императрицы. — Верю в благодарность вашу, прощайте... — И уже вслед уходящей просительнице как бы невзначай спросила: — Где вас сыскать?

— Я на подворье Бестужевых остановилась.

Екатерина даже приподнялась.

— Погодите, сдаётся мне, лицо ваше знакомо?

— Мавра Григорьевна Шувалова представляла меня ко двору императрицы Елизаветы Петровны.

— Так, так, ступайте. — Тон Екатерины неуловимо изменился. Будто успокоившись, она села обратно в кресло.

Но как только Поликсена вышла, вскочила, рванула шнур звонка. Шагнула навстречу появившемуся Шкурину, который, увидев выражение её лица, аж присел. Не говоря ни слова, императрица влепила ему пощёчину. Отвернулась, отошла к окну. Сказала оттуда:

— А Титычу своему ты уж сам передай ласку мою... Надо бы вас отдать Степе Шешковскому, чтоб на дыбе покачал, как заговорщиков...

Шкурин молча бледнел, стоя посреди комнаты.

— Да ладно, — неожиданно смягчилась Екатерина, — сама следствие проведу... От кого доставили овечку эту безвинную, что запуталась во лжи? Шуваловы? Бестужевы?..

— Титыч сказал, что Екатерина Романовна аттестовали ему, — хрипло отозвался камергер.

— Княгиня Дашкова?

— Точно так-с...

— Боже, и эта туда же... Иди, Васенька, да помни: я не всегда такая добрая.

Шкурин, пятясь и прижимая руки к груди, ушёл. Екатерина села к бюро, придвинула к себе портретец Петра, раздумчиво проговорила:

— Ну что, отец, делать будем?.. Целый заговор: выживший из ума Бестужев, змея Мавра, старое веретено Панин и эта курочка, Катенька Дашкова, туда же — все тянут, чтобы грех убийства на меня взвалить.

Пётр, как и полагается портрету, помалкивал, и Екатерина, взяв его в руки, с отчаянием спросила:

— Как быть-то мне? Целый клубок змей, и все шипят, и все нашёптывают: иди туда, сделай то... И все требуют дай, дай, дай... дай тело твоё, дай богатства, дай место потеплее...

Слёзы застилали ей глаза, лицо Петра расплывалось.

— Помоги, учитель, подскажи, поддержи... — Она обернулась к иконе: — И ты, Пресвятая Матерь, дай веру, укрепи мой дух... У тебя лишь могу просить поддержки и совета...

Ей показалось, что очи Матери Божией наполнились слезами, скорбно опустились уголки губ, лик потемнел.

Екатерина, опустив голову на руки, заплакала. Но коротко — два-три всхлипа. Потом подняла голову, по-бабьи — ладонями — вытерла щёки и встала. Подошла к зеркалу, достала из бриллиантовой шкатулки пуховку, махнула по лицу. Протянув руку, позвонила.

— Васенька, Шешковский у себя, в каморе? Позови... — И отошла к окну, не видя, как ещё больше побледневший Шкурин, открыв несколько раз молча рот, вышел вон.

За окном осенний парк сбрасывал последние листья, открывая взору чёрные стволы и синие силуэты елей. Кричали, как на базаре, вороны, и казалось, что уже никогда не возродится природа, никогда не появятся здесь люди, не будет светить солнце...

— Звали, Ваше Величество?

Екатерина вздрогнула и обернулась. Усмешка пробежала по её губам при взгляде на Шешковского. Сразу видно было: при деле теперь Тайная канцелярия — вид у Шешковского был бравый, глазки деловито поблескивали.

— Здравствуй, — сухо сказала императрица. И распорядилась: — Госпожу Пчелкину, что была у меня даве, с глаз не спускать, может, соучастников обозначит... А после казни Мировича... — Она вдруг замолчала, как будто впервые осознав тяжесть сказанного. Потом еле заметно сморгнула, тряхнула головой и закончила: — А после казни Мировича отправь в монастырь, самый дальний, с обетом молчания. — Снова помолчав, добавила: — О приданом я позабочусь, чтоб ни в чём нужды не имела. Иди.

Сказала — и тайком посмотрела на Петра Великого. По губам императора скользнула не то усмешка, не то улыбка.

3

Когда надзиратель вошёл в камеру для смертников — помещение по тюремным меркам довольно просторное и благоустроенное, чтобы уходящий в мир иной сохранил не самое мрачное впечатление о мире земном. — Мирович сосредоточенно лепил из хлебного мякиша фигурку голубя, их много было уже готовых, расставленных по всей камере. На сей раз у него рождалось нечто похожее на Святой Дух, каким его изображают на иконах. Надзиратель быстро подошёл к узнику, сунул ему сложенный вчетверо листок бумаги и сказал:

— По прочтении съешьте. К вам священник идёт.

Мирович, при виде записки засиял глазами, вскочил и торопливо подошёл к окну. Вполголоса прочитал: — «Жди, надейся, вчера имела высочайшую аудиенцию, обещают помилование. Целую, целую, целую».

Мирович поднял глаза к небу. — О, Полинька, любовь моя... — Трижды поцеловал письмо, прижал его к сердцу и замер, что-то бормоча.

Дверь с железным скрежетом отворилась, и в камеру вошёл священник, облачённый как для службы. Красивое холёное лицо его выдавало в нём человека высокого ранга, а вовсе не простого тюремного священнослужителя. Он внимательно пригляделся к узнику и, перекрестив его, спросил:

— Здоров ли, сын мой?

— Здоров, батюшка, — всё ещё светясь от счастья, отозвался Мирович.

Ещё раз удивлённо взглянул на него священник и заговорил звучным, хорошо поставленным голосом:

— Я пришёл, чтобы исповедовать и приготовить тебя ко встрече с Высшим Судией и чтобы проводить тебя в последний путь. Готов ли ты, сын мой, открыть мне душу?

— Готов, батюшка, — бодро и звонко ответил Мирович и встал на колени.

Священник подвинул к себе тяжёлый дубовый табурет, уселся на него величественно и, прикрыв склонённую голову Мировича епитрахилью, положил сверху руку.

— Нет ли у тебя тайного греха, который ты хотел бы исповедовать перед лицом вечности? — начал он. — Не сокрыл ли ты соучастников преступления?

— Нет, батюшка. — Голос Мировича был спокоен и чистосердечен.

Священник внезапно вздрогнул так сильно, что Мирович, приподняв голову, удивлённо посмотрел на него. Снова опустив голову, Мирович не видел уже, что странный священник смотрит теперь неотрывно на листок бумаги, который, стоя на коленях, Мирович прижимал пальцами к полу.

— А цареубийство — ты не раскаиваешься в этом грехе?

— Я не обагрил руки кровью.

— Но деяния твои и твой почин привели к этому.

Снова подняв голову и взглянув чистыми глазами на святого отца, Мирович спросил:

— Отчего же нет со мной рядом тех, кто лишил жизни законного государя?

Священник смутился, ладонью прижал голову узника книзу, будто для того, чтобы тот не видел глаз исповедника, и пробормотал:

— С них свой спрос, сын мой, а сегодня час твоих испытаний.

— Я невиновен и надеюсь, что государыня явит милость, отменив жестокий приговор.

Святой отец покачал головой.

— Надежды согревают душу, но не всё в воле царей... — Он замолчал, потом, быстро оглянувшись на дверь, заговорил вполголоса: — Никто не в силах изменить предначертаний Божьих, но я могу утешить тебя пред главным испытанием жизни: твою руку вела десница Божья, и деяние твоё, преступное в глазах мирских, угодно престолу Всевышнего...

Мирович изумлённо посмотрел на него.

— Я не понимаю вас, батюшка... — Вдруг некая мысль блеснула в его глазах: — А впрочем... Да, да!.. Убрав наследника престола, живого претендента, я укрепил престол Екатерины. Так вот откуда надежда на спасение! — Забывшись, он махнул листком, зажатым в руке.

— Отринь дела земные! — вскричал святой отец, и Мирович вздрогнул от испуга. — И оставь несбыточные домыслы. — И зашептал: — Ты, сам того не ведая, тянешь в соучастие лицо, чьё имя я произнести не смею... Не в том, сын мой, твоё предназначение, а в том, что ты пресёк ещё одну мужскую ветвь фамилии Романовых. — Он склонился над Мировичем, пронзая его горящим взором, поднял вверх руку. — Ты не жертва, ты — бич Божий! Богоотступник Пётр Первый, который уничтожил патриаршество на Руси, возвысив свою власть над властью Божьей, был проклят за то церковью. А ты — ты помог свершению Божьего суда, возрадуйся тому, сын мой. Замкни уста свои и тайну предназначения своего унеси с собой. — И уже громко закончил: — Отпускаю тебе грехи твои. — Священник торжественно перекрестил Мировича и поднёс к его губам крест.

Глядя на крест перед своим лицом, Мирович тихо повторил:

— Я не виноват, батюшка.

Коснувшись крестом губ узника, священник поднялся.

— Идём, сын мой, — сказал он и снял торжественное облачение, оставшись в чёрной рясе, отчего в камере сразу потемнело, будто туча повисла в воздухе.

Мирович некоторое время молча стоял на коленях, потом поднялся и твёрдо сказал:

— Я готов. — И, отвернувшись, прижав записку к губам, прошептал: — Полинька, сердце моё, моя надежда светлая...

Оглушённый грохотом барабанов и вороньим граем, Мирович поднял к серому неприютному небу лицо, потом обвёл вокруг себя исступлёнными глазами и покорно положил голову на плаху, повернув её набок, не закрывая глаз, чтобы видеть что-нибудь. Он краем глаза заметил мелькнувшую тень топора и услышал хряский удар, и завертелось холодное небо, и палач, выпрямляющийся после удачного удара, и белый лоскуток записки на помосте, залитом кровью... И понеслись мимо каменные петербургские дома, и сумрачная серая Нева, и там, далеко внизу, — чёрная карета, влекомая четырьмя конями, с мелькнувшим в оконце размытым профилем Поликсены...

4

Все пять императорских садов — Первый, Второй, Третий, Итальянский и Летний — были не только местами для гуляний, но и, выражаясь современным языком, «подсобными хозяйствами» и помимо зарослей дикого леса имели многочисленные посадки декоративных и фруктовых деревьев и кустарников, бесконечные гряды оранжерей и теплиц, предназначенных для «размещения всяких фруктов, трав и кореньев, також редису и крапивы». Отсюда на царский стол попадали не только банальные российские овощи и фрукты, но и всяческая экзотика вплоть до ананасов и фиговых плодов, персиков и апельсинов.

А в Первом саду ещё и содержались в обширной клетке «разные роды заморских и отечественных птиц», постоянно пополняемые за счёт охоты, ловли и всякого рода закупок. Иной раз требовалось сразу до ста соловьёв, щеглят, зябликов, подорожников, снегирей, овсянок и дубоносок, чижей, чечетов и чечёток и множество другой пернатой и поющей братии — не только к столу, но и для «взношения в покои», а также «выпуска в огороды и дворцовые сады». В садах всячески процветали обширные зверинцы, содержащие помимо небольшого количества экзотических зверей — слонов, львов, тигров, пантер, мартышек, антилоп и разноцветных медведей, от белых до гималайских, — ещё и стада оленей и диких косуль, коз, кабанов, огромные заячьи колонии, многочисленные семьи лис и волков. Некоторые обитатели зверинцев опять же шли на царский стол, на других устраивались грандиозные охоты — псовые, облавные, загонные.

Здесь же размещались манежи, горки для катания, павильоны для отдыха и увеселений, беседки, трактиры, бассейны и тренировочные «круги для стрельбы» — мишени, на одной из которых и упражнялась теперь императрица, время от времени огорчённо вскрикивая — после очередного неудачного выстрела.

Придворные, кто постарше, кучковались в отдалении, молодые резвились на лужайке, играя в догонялки и жмурки, а то и перекидываясь воланом, не столько ради веселья, сколько чтобы согреться — день был хоть и ясный, но холодный, осенний. Между фрейлинами то тут, то там моталась дородная уже фигура невенчанного супруга государыни Григория Орлова, его сотоварищей, чрезвычайных охотников до юного тела. Сама государыня сидела в жёстком кресле под сенью ослепительно-белого бархатного балдахина с ружьём в руках. Время от времени она откладывала оружие на стоящий рядом с ней стол и выбирала другое из великого множества огнепальных и духовых ружей и пистолетов разных размеров, разложенных тут же, на крышке стола. При оружии мотался усач гвардеец в капитанском чине, оружейничий её императорского величества.

Поднявшись и уперев ружьё в сошки, Екатерина долго и напряжённо прицеливалась в сердцевину чёрного круга на щите, установленном саженях в двадцати пяти. Сморгнув, выстрелила. Подождала, пока разойдётся дым, и, приложив ладонь козырьком к глазам, посмотрела. Из окопчика, вырытого вблизи мишени, поднялся офицер и, внимательно изучив результат, махнул белым флагом.

— Опять маз... — огорчилась Екатерина. Поискала глазами, позвала: — Григорий Григорьевич!

Орлов мигом примчался — большой, разгорячённый, весёлый.

— Слушаю, матушка.

Недовольная своей стрельбой, Екатерина раздражённо сказала:

— Скажи Шувалову, что его уральцы разучились ружья делать. — Она повертела красиво инкрустированное ружьё, пожала плечами. — Презентовали игрушку на загляденье, а из трёх выстрелов — три мимо.

— Может, руки дрожат или глаз застит, всё ведь читаешь, — беспечно предположил Орлов.

— Это тебе фрейлинки застят, — ревниво одёрнула его Екатерина и, повернувшись к оружейничему, повелела: — Семён Андреевич, дай-ка моё старое. — Взяв ружьё и едва приложившись, выстрелила, и тут же сквозь голубую кисею расходящегося дыма мелькнул красный флажок. — Ну, — обернулась царица к Орлову, — глаз ли виноват?

— Тебе генералом быть, — мигом подольстился тот.

Она пожала плечами:

— Я командую генералами... Зови-ка Ванечку Шувалова на завтра.

Орлов, опустившись рядом с креслом, взял в рот пожухлую травинку.

— Он, мать, в заводском деле ни хрена не смыслит, за красивую бабу, намалёванную итальяшкой, любую домну отдаст.

Екатерина нахмурилась:

— Коли так, изъять в казну все оружейные заводы. Вели указ подготовить.

— Взбеленятся Шуваловы, — мотнул головой Орлов, — а за ними чуть не половина родовитых.

— Не чужое, своё беру! — Екатерина стукнула кулачком по подлокотнику. — Воровски присвоил те заводы покойный Пётр Иванович, хотя, не в пример этому, к цейхмейстерскому делу всерьёз относился. А вы все только казну грабить горазды да в карты играть. — И слегка остыв, добавила: — А Ванечке Шувалову дам должность президента Академии художеств, он в этом деле понимает. Вот и не будет в обиде.

— Воинственна ты сегодня, жёнка, — обиделся Орлов.

— Зато ты тих и смирен. Поручая тебе артиллерийскую справу, надежду имела — своя рука, а на деле только медь да порох изводим. Война приспела, а мы шуваловскую секретную пушку на заводах так и похоронили.

Григорий сразу озаботился:

— Думаешь, зачнут турки?

— Уже и посла нашего в крепость посадили, а это верный знак. Завтра военная коллегия, объявляем срочный набор рекрут и передислокацию войск на юг. — Екатерина вдруг прищурилась, вглядываясь вдаль. — Кто-то скачет к нам?

— Катька малая кажись...

Дашкова, быстрая и бесцеремонная, оставив коня пажу, приблизилась, поцеловала в щёку Екатерину, небрежно махнула на стол с оружием:

— Не надоело палить?

— Скоро на зайцев... Я и тебя приохочу.

Добродушный тон обманул Дашкову, и она сказала:

— Нет, Като, оружие проливает кровь людскую, а её и так есть кому проливать... Я хочу иметь и совесть и руки чистыми. — Говоря, она отгородилась от стола ладошками.

Екатерина поджала губы, глаза её сузились.

— А ты, Катенька, иногда думай, о чём говоришь. Я за такие твои слова и обидеться могу.

— Дело твоё, — всё ещё не понимая, что играет с огнём, ответила Дашкова. — Но я была бы плохой подругой, ежели б таила от тебя свои мысли.

— Да ты, никак, упрекаешь меня, Екатерина Романовна? — удивилась императрица.

— Я не могу примириться, Като. Не успела ты сносить траурный наряд по Петру Фёдоровичу, чья смерть — загадка, как произошло убийство бедного Иванушки. И вот новая жертва — Мирович. Ведь ты утвердила приговор и, говорят, отказала в прошении о помиловании, хотя и обещала...

— Кому? — Острый ум Екатерины был начеку, не зря подозревала подругу в организации визита Поликсены.

— Говорят... — замялась Катенька, покосившись на молчавшего Орлова, — невеста его была у тебя...

— Кто говорит? — дожимала Екатерина.

— Молва идёт, — безразлично проговорила Катенька и отвела глаза.

Екатерина быстро глянула на Орлова, тот, поняв, мгновенно испарился. Императрица выпрямилась в кресле, откинувшись на резную спинку, — стала выше, величественнее, строже. Молча смерила Дашкову жёстким взглядом, отчеканила:

— Дорогая княгиня, я терпела вашу наивность и горячность, оправдывая молодостью, но я не потерплю холодного лукавства. Я не имею желания знать о твоём участии в судьбе — а значит, и в заговоре — Мировича. Шешковскому хватит и часа, чтобы свести концы с концами... Да, у меня была Пчелкина, эта лживая телушка, и пусть скажет спасибо мне, что я отвела её от плахи. Политика не есть ваше дело, княгиня Дашкова. Рекомендую выправить паспорт и отбыть на некий срок за границу, чтоб не было хуже.

Хотя в голосе царицы прозвучала прямая угроза, упрямая Катенька твердила своё:

— Я горячо люблю тебя, Като, и потому скажу правду. Когда мы возводили тебя на престол...

— Вы? — холодно посмотрела на неё Екатерина. — Кто — вы?

— Мы все, молодые... Мы верили, что просвещённая монархиня, единомышленница Вольтера и Дидро, будет и в делах своих мудрой и человечной, что тирания уступит место справедливому правлению коллегий... — Она внезапно замолчала, с испугом заметив, как побледнела императрица.

Екатерина сквозь зубы потребовала:

— И что же?

— Ты к принципам учителей своих небрежна, тиранствуешь на троне, — скороговоркой выпалила Дашкова.

Екатерина, всё ещё держа себя в руках, почти спокойно ответила:

— Нынче в России все — и умники, и дураки — только порют по швам империю, лишь одна я крою и сшиваю. Да, по французским меркам, но применительно к России... А вы, — она посмотрела Дашковой в лицо, и та поняла, что прежней подруги у неё не будет никогда, — а вы плохо читали того же Вольтера. Мыслитель сей предпочитает тиранию одного тирании нескольких, ибо, говорит он, у деспота всегда бывают добрые минуты, а у ассамблеи деспотов никогда. — Отвернулась и неожиданно закончила: — В подтверждение правоты Вольтера я и отпускаю тебя с миром.

Испуганная Дашкова присела в поклоне — не столько из этикета, сколько оттого, что колени дрожали.

— Истинные монархи так и поступают — казнят и милуют.

— Я прощаю тебе молодой запал, — проговорила Екатерина, всё ещё внимательно глядя в лицо Катеньки. — Но не дай бог тебе попасть в руки Тайной канцелярии... — Не договорив и сразу потеряв интерес к бывшей подруге, отвернулась. — Семён Андреевич, пистолеты.

Она раз за разом выстрелила в ближние мишени, и оба раза дежурный офицер отсалютовал красным.

5

Мотаются из стороны в сторону морды бешеных коней, закушенные удила, оскаленные зубы, раздутые ноздри, дикие глаза... Клубы пара от огненного дыхания остаются далеко позади. Медленно, но неотвратимо идут по чёрному небу месяц и звёзды. Падают навстречу ели и берёзы, опушённые инеем. Глухо стучат копыта, тревожной скороговоркой бренчат бубенцы, надрывно гудят церковные звоны.

Охвачено ужасом и яростью лицо Потёмкина — широко раскрыт орущий рот, взбухли на лбу синеватые вены, прорезались жилы на шее, адски вздыблены волосы, безумны, как у коней, глаза. Но голоса не слышно, и страшен этот безгласый крик... Потёмкин, стоя в санях-розвальнях, держит вожжи и что есть силы гонит, гонит коней, и взлетают на ухабах, несутся по воздуху простые мужичьи сани. Сзади держится за его плечи Екатерина, оглядываясь назад, молит:

— Спаси меня, спаси... Гони, Гришенька, гони!

Ветер рвёт с неё клубящееся туманом платье. Потёмкин оглядывается — спасенья нет: распластались в воздухе, летят следом волки, неподвижные, как будто застывшие в прыжке. Высунуты языки, разинуты пасти, сверкают алмазным блеском зубы...

Взмывают в воздух и круто клонятся сани, всё ближе волчья стая. Потёмкин бросает вожжи и, обернувшись, стреляет из двух пистолетов. Волки замедляют свой бег, но, отпустив плечи Григория, словно отрываемая невидимой силой, отстаёт Екатерина. Она тянет к нему руки и зовёт угасающим голосом:

— Спаси...

Но всё ширится бездна между ними, быстрей кружатся звёзды, стеной встаёт земля, рассекая пространство на две половины — чёрную и белую.

— Екатерина... Катерина... на...

Бухают колокола, гремят выстрелы, сыплется горохом бубенчатый звон, стремительно падает вниз Потёмкин, вспыхивает ослепительный зелёный свет.

— А — а — а... — улетает в пустоту панический крик.

Он открыл глаза и, прерывисто дыша, оглядел всё ещё дикими глазами комнату — по кругу двигаются окна, двери, потолок... Кружатся книги, разложенные на столе, ходит туда-сюда шандал с оплывшими свечами. Лапки елей, рождественские гирлянды, перевитые лентами, — всё в движении, вызывающем тошноту. Потёмкин встал, неуверенно шагнул раз, другой, ноги не держали его. С грохотом повалился на пол и, схватившись за голову, поражённый безумной болью, застонал:

— Господи, такая боль... За что?.. — Скорчившись, он катался по полу, держась за голову.

Дверь распахнулась, вбежала встревоженная Санечка, помогла Григорию подняться, довела до кровати и, заплакав, проговорила:

— Ложись, ложись, сейчас я... сейчас... Сниму твою боль... Уйдёт... уйдёт... Тихо... тихо... — Всхлипывая, она расстегнула ворот рубашки, подоткнула подушку, устраивая больного поудобнее, и лёгкими движениями принялась растирать его виски, отводя боль с темени на затылок. — Вот так, вот, вот... Тихо, тихо, милый... Проклятые книжки, нельзя же так читать... Одной гляделкой день и ночь... Я вон двумя засмотрюсь, так в глазах рябит... Ну-ну, миленький... — Санечка, приникнув к нему, всё шептала и шептала.

Лицо Потёмкина стало спокойнее, гримаса страдания постепенно ушла, и вот уже совсем разгладился лоб, расправились складки у рта, дыхание стало ровным. Думая, что он спит, Санечка тихонько подняла голову и посмотрела ему в лицо. Внезапно, не открывая глаз, он положил свои ладони на её плечи и пробормотал:

— Волшебница... хорошо-то как...

Ошеломлённая признанием, Санечка прильнула к нему грудью, а он не отстранил, как она боялась, а наоборот — прижал к себе и замер, будто вслушиваясь во что-то и наслаждаясь близостью горячего юного тела. Жизнь возвращалась к нему. Санечка закрыла глаза и, затаив дыхание, улавливала ток крови в каждой клеточке своего тела, ей никогда не было так хорошо. А руки «дядечки Гришечки» всё крепче охватывали её, ласкали плечи, стан, коснулись грудей, и тогда она с отчаянной лихостью — была не была — нашла в гуще щетины, облепившей лицо, его мягкие и жаркие губы. Они соединились в жадном и нескончаемом поцелуе.

Почувствовав на себе тяжесть его тела, Санечка застонала, и Григорий испуганно вздрогнул:

— Больно?

— Нет, нет, хорошо... — прошептала она, замирая от восторга и, открыв глаза, увидела его изумлённый взгляд и засмеялась счастливо: — Царапаешься... щетиной царапаешься.

У него сделались виноватыми глаза, он осторожно, стараясь не касаться своей многодневной жёсткой щетиной, снова поцеловал её и прошептал:

— Радость моя... сладкая...

Она закрыла ему рот ладошкой:

— Не прогони сон...

Свет яркого зимнего утра застал их в постели, по которой будто прошёл девятый вал. Потёмкин лежал на спине, разбросав руки и ноги, запрокинув голову. Рядом, свернувшись калачиком под одеялом, обнимая тонкой рукой Григория, угнездилась Санечка. Безмятежный их сон был нарушен громким стуком в ворота, голосами во дворе, лаем собак. Санечка вихрем слетела с кровати, забавно, как кошка лапками, провела по щекам, метнулась, на бегу натягивая рубашку, к окну, успев, правда, мимоходом глянуть в зеркало, и улыбнулась сама себе, вроде бы проверила — на месте ли белые, как дольки чеснока, зубы.

— Гришенька, — запричитала она, — там войсковцы какие-то... Вставай, а я пока... Ой, генералы... А я-то... А ты... — Молнией скользнула за дверь.

Потёмкин, зевая, сел в постели, свесив босые ноги и едва прикрыв халатом грудь.

Распахнулась дверь, ведущая на улицу, в горницу, пятясь задом и приглашая кого-то, вошёл Леоныч.

— Сюда, ваше сиятельство, сюда!

Лицо Потёмкина сначала изумлённо вытянулось, потом потемнело: в двери появился весь в погонах, позументах и аксельбантах генерал-поручик — его сиятельство Григорий Григорьевич Орлов собственной персоной. За ним, теснясь в дверях, пытались войти адъютанты. Орлов обернулся:

— Ждите меня снаружи, — и направился было к кровати, весёлый, уверенный в себе.

Но Потёмкин крикнул:

— Леоныч!

Леоныч подлетел пулей.

— Слушаю, ваше благородие!

— Почему, не спросясь, пустил в дом посторонних?

— Я, как... — растерялся Леоныч, осторожно оглядываясь на Орлова, — это... не успел... Их сиятельство, не спросясь...

— Мне не важно, сиятельство или светительство, — резко оборвал его лепет Потёмкин. — В доме я хозяин, и ни одна погань не имеет права... так же, как и чин высокий... переступать порог без моего дозволения...

— Ваше благородие, господин генерал приказал... Я по уставу...

— По уставу? Вот велю тебя шпицрутенами по уставу, тогда будешь знать, как быть с гостями непрошеными. Понял?

— Так точно.

— Иди и присмотри за домом, там целая толпаворвалась, не покрали бы чего... — Потёмкин, хмуро взглянув на Орлова, спросил: — Зачем пришёл? Я не звал тебя. На дело рук своих полюбоваться?

Орлов не нашёлся сразу, что ответить: страшный вид Потёмкина его ошеломил. Смущённо улыбнувшись, проговорил:

— Правильно ты это своего денщика раскатал, я б его под арест, распустились!..

Потёмкин молча смотрел в окно. Переступив с ноги на ногу, генерал-поручик совсем уж не к месту ляпнул:

— С Рождеством Христовым тебя, Григорий Александрович! — и протянул руку.

Потёмкин, не убранный, с всклокоченными волосами и сумрачным видом, сидел, не меняя положения, сложенных на груди рук не разомкнул и, глядя исподлобья, буркнул:

— Ну, поздравил, дальше что? Всё? Можешь идти, — и упёрся в непрошеного посетителя незрячим глазом.

Словно холодом и ненавистью окатила Орлова чёрная бездонь зрачка, и он не выдержал, вскрикнул истерично:

— Да будь проклят тот день! Федька небось, он, сучонок, — в драке голову теряет... Перестарались Орлята... — Лицо его перекосила судорога, он вдруг бухнулся на колени. — Моя вина, мой грех... Вот видишь, на коленях перед тобой стою, прости... — Опустил голову, признался: — Катерина заела, она ведь проведала о чём-то, житья теперь не даёт... Ну, хочешь, руку поцелую?

— Руки я вам, Орлятам, не подам, — отрезал Потёмкин. — Ни-ког-да.

— Должник я твой до гроба... — всё сокрушался Орлов.

— Может, копеечку отжалеешь? — Потёмкин согнулся, словно убогий, протянул ладонь ковшичком.

— Да не кривляйся ты!

— А я теперь всегда кривой.

Всё ещё стоя на коленях, Орлов в отчаянии ударил себя ладонью по губам:

— Тьфу, типун мне на язык... Ну, хочешь, выбей мне глаз — и прав будешь. Спасибо, что не разнёс худую славу про это приключение. Боялся я встречи с тобой, ох как боялся... — Поднял голову, посмотрел на Потёмкина. — Ежели б не она, нипочём бы не пришёл. Доставь, требует, ко двору...

— Ты подымись с колен-то, — брезгливо посмотрел на него Потёмкин, — ненароком войдёт кто, негоже, чтобы холопья про наши неурядицы судачили... А того, что было, не переделаешь.

— И то верно, — поднявшись на ноги, подхватил с готовностью Орлов. — Так что приводи себя в порядок, чтоб предстать пред ясны очи государыни... А? На шенкелях марш-марш! — Орлов хлопнул Потёмкина по плечу, тот не отклонился. Орлов повёл глазами вокруг. — Бедно живёшь, Лександрыч, но, думаю, её величество милостью своей не оставит, да и у меня кое-что на примете имеется...

— Откупиться решил? — опять сверкнул глазами Потёмкин.

Орлов отмахнулся:

— Да не собачься ты, уже всё переговорено. Чем кому-то, лучше своим порадеть. А мы, никак, одной своркой стянуты...

Он прошёлся по комнате, скрипя сапогами, подошёл к окну, дёрнул зачем-то занавеску, прихватил стул и с грохотом поставив его перед Потёмкиным, уселся верхом. Хозяин всё так же мрачно наблюдал за гостем. Орлов широко улыбался.

— Слыхал я, — заговорщицки начал он, — налажен у тебя полотняный завод, вот и предлагаю: работай на армейскую поставку и откуп на всю губернию бери. Тимоху Розума я просветил на сей счёт, он указ подготовит.

Распахнулась дверь, и, не спросив разрешения, вплыла в горницу Санечка с подносом, на котором сверкали серебряная чарка и штоф с водкой. Подойдя к Орлову, согнулась в поясном поклоне.

— По доброму обычаю дедов наших примите, Григорий Григорьевич, поздравления с Рождеством Христовьм, с праздником.

Орлов так и застыл, сражённый на полуслове: Санечка была ангельски хороша в голубом с серебряным шитьём капоте, бирюзовом кокошнике, отделанном жемчугом, — синеглазая, белолицая, румяная. Опомнившись, Орлов протянул:

— Эвон, Лександрыч, какая хворь-то к тебе пристала. Опасная, такую ко двору представь — все кавалеры перестреляются, кто на дуэлях, а кто потеряв надежду. Как звать тебя, красавица? И кто ты есть?

— Энгельгардтова я, Александра, — явно посмеиваясь над гостем, отрекомендовала себя Санечка и гордо добавила: — Племянница Григория Александровича Потёмкина. — И тут же по-дружески, будто сто лет знакомы, напомнила: — Угощение-то примите или так столбом стоять и будете? У меня руки отвалятся.

— Чтоб такие ручки да отвалились? Да я хоть смолы кипящей от тебя с благодарностью приму... — Орлов влил чарку в рот, отщипнул кусочек хлеба, обмакнул в соль, закусил. Санечка отступила, но он её придержал за локоть:

— А поцелуй, красавица? По обычаю дедов.

— Даже по обычаю дедов сперва представиться надобно, — вдруг горделиво вскинула голову Санечка, всё больше удивляя Потёмкина, который давно уж с восхищением смотрел на племянницу.

— Григорий Григорьевич Орлов! — вытянулся во фрунт фрейлинский угодник. — Знаешь ведь...

Санечка, засмеявшись, протянула руку, Орлов, галантно изогнувшись, поцеловал её.

— Ну, вот и будет. — И она, не удержавшись, звонко, совсем по-детски расхохоталась.

— Ну, девка, ну, бесёнок, — только развёл руками Орлов, — вокруг пальца обвела... — Потом повернулся к Потёмкину: — Увы... Прощевай, камрад, прощевай, хозяюшка. Нынче визитов у меня не счесть. — И согнулся в поясном поклоне.

Санечка выпорхнула вслед за гостем, а Потёмкин поднялся, ступил к зеркалу. Из безмолвного стекла на него глядело поросшее чёрной шерстью по щекам и бороде страшило. Вопрошающий взгляд левого глаза был живым и блестящим, правого — пугающим и пустым. С наружного угла его стекала слеза.

Санечка влетела в горницу сияющая. Кинулась сразу к окну, глядя вслед отъезжавшему со свитой Орлову, не оборачиваясь, похвасталась:

— Ой, Гришенька, звана завтра ко двору, Григорий Григорьевич представит меня для зачисления в штат фрейлинский... — Задумалась, положив палец в рот и по-прежнему глядя в окно. — Что мне лучше надеть? А? Гриц? — Она обернулась, но постель была пуста. — Гриш, где ты? Григорий Александрович! — Для чего-то приподняв одеяло, спросила вошедшего Леоныча: — Леоныч, не видел, куда подевался Григорий Александрович?

Накинув шубу, Потёмкин огородом уходил от дома.

Глава четвёртая ПОСЛУГ ТРУДНИКА ГРИГОРИЯ

1

Ветер с воем несётся вдоль поймы реки, вздымая снежные космы, раскачивая обнажённые маковки берёз, прижимая к земле редкие прутики ивняка. По серому небу скользят серые дымы облаков. Сбитые потоками морозного воздуха, кувыркаются, то падая, то пытаясь подняться к небу, две глупые вороны — им бы забиться в какую-нибудь щёлку, пересидеть непогоду, ан нет, не сидится: сваливаются наискось к сугробам и вновь, часто хлопая крыльями, взмывают на лютые струи сиверка. На бугре над рекой тёмный контур монастыря — огорожа, строения, купол моленной и колокольня. Всё голо, уныло.

И чёрное пятно в этой белизне и серости — фигура монаха. Он, сопротивляясь ветру, черпает из проруби ведром на верёвке воду и сливает в обросшую сосульками кадь, прилаженную к саням. Ветер настырно пытается сорвать с монаха убогую одежонку, повалить его наземь; верёвку на морозе схватывает льдом, и она скользит в голых покрасневших и негнущихся его пальцах. Но монах раз за разом бросает ведро в чёрную воду, обнесённую валиком наледи. Лица под куколем не видно, можно разглядеть лишь заледеневшие усы и бороду да чёрную тряпицу, которой перехвачен правый глаз. Трудник меряет и меряет верёвку, а усы и борода шевелятся — может, молится, а может, и посылает проклятия этому морозу, ветру, верёвке, бочке, у которой, похоже, нет дна, и вообще всей этой постылой жизни, ибо обнаруживший себя на мгновение под капюшоном зрак исполнен вовсе не смирения и покорности, а ярости и упрямства. Кончив черпать, Потёмкин кидает на воду деревянный круг, чтобы не расплескать воду, ставит ведро в сани, примотав его верёвкой, дабы не утерять, и накладывает на грудь широкую лямку, налегая на неё всем телом. Натягиваются ремённые постромки, натужно клонится вперёд мощная фигура — рывок, ещё рывок, и примерзшие сани, скрипнув, трогаются. Первые шаги быстры и напряжённы — надо набрать скорость, дальше будет легче, если по ровному, а под горочку — того и гляди, накатят сани, сшибут, ведь на них экая махина — вёдер сорок да свой вес пропитанного водой дуба, — коню не всякому под силу, особенно ежели на подъём.

Потёмкин набирает ход, шагая размашисто и споро, санки, поскрипывая полозом, бегут следом. Впереди подъём — монастырь стоит на горке, его ставили, чтобы ближе к Богу и людям виднее издалека. Идущая наизволок дорога не больно крута, но всё-таки это подъём, да ещё и этот поворот с раскатом, выбитым тяжёлыми санями. Приближаясь к вершине горки, Григорий наддал шагу, намереваясь взять наскоком, и это ему удалось бы, не вылети навстречу шальная запряжка. Он и охнуть не успел — рядом мотнулась морда разгорячённого коня, послышался окрик:

— Пади, раззява святая! — Мундирный седок ожёг плечи кнутом, открытый возок пролетел мимо Григория, только взвихрилась снежная пыль да плеснула заливистым смехом развесёлая спутница ездока, и лица не разглядел.

Поскользнувшись, Потёмкин упал, лямка соскочила, проехала под животом, скребнула коленки, и бочка с санями покатилась вниз. Вскочив, он яростно заорал, потрясая кулаками:

— Убью, падла! Прокляну!.. — И застыл с поднятыми руками, опомнившись и придя в разум. Осенив себя крестом, забормотал: — Прости меня, Господи, исторгнул злобу на ближнего... Прости грех гордыни и невоздержанности.

— Прости, прости, Господи! — Григорий пал на колени, обнажил кудлатую голову и, оборотись в сторону колокольни, начал отбивать поклоны.

Бочка между тем без помех домчалась до поворота и, зацепившись за куст, опрокинулась. Потёмкин вывернул её, поставил сани на дорогу, накинул лямку на грудь и поплёлся назад, к проруби.

И снова дёргает ветер голые сучья, взлетают и садятся глупые вороны, перебирают мёрзлую верёвку голые пальцы, и шепчет молитвы Григорий, глядя в чёрное око реки.

2

За окнами, прорубленными в бревенчатой стене, сияло насыщенное солнечным светом весеннее небо, тихо покачивались плети берёзы с проклюнувшимися почками. Снопы света огненными столбами пересекали коридор. Подоткнув полы одеяния за верёвку-опояску, Потёмкин мыл пол, орудуя веником-голиком. Держа за комель и наступив ногой на кончики прутьев, он гонял его туда-сюда наподобие того, как это делают полотёры. Работа адски тяжёлая, зато после такого дранья некрашеные полы светятся солнечной желтизной. Иногда, распрямляя затёкшую спину, трудник гонял веник одной ногой, оперевшись для отдохновения рукой в поясницу, но нога соскальзывала, и приходилось вновь возвращаться к классической технологии, отработанной веками тяжкого бабьего труда. Особо затёртые половицы скрёб ножом-косарём. Пот стекал по лбу и щекам, оседая в усах и бороде, тогда он отирал его тыльной стороной ладони. И снова — вжи-вжи, вжи-вжи.

Весело, как бы в такт работе, бухал колокол. Отскоблив квадрат пола, Потёмкин смачивал тряпку, смывал грязь, протирал досуха. Работа близилась к концу, он подходил уже к самому порогу, когда дверь распахнулась и послышались голоса:

— Сюда, прошу покорно.

— Благодарю вас...

Он разогнулся стремительно, будто ударенный молнией, кинул быстрый взгляд на дверь, лихорадочно ловя откинутый на плечи куколь, спешил закрыть лицо. В светлом квадрате двери возникла фигура небольшого, если не сказать — маленького, гвардейца. Несомненно это была она, Екатерина. Вслед поднялась расплывшаяся тяжеловесная масса панинского тела, высветилась лёгкая постать настоятеля. Потёмкин метнулся, куда бы скрыться, но, увы, коридор не имел ни выступов, ни ниш. До подхода гостей всё-таки удалось прикрыть лицо, и Потёмкин склонил голову в поклоне. Но Екатерина что-то уловила и, проходя мимо, бросила внимательный взгляд, будто пытаясь разглядеть, кого же скрывает чёрный колпак. Потёмкин увидел это краем здорового глаза. Настоятель суетился, забегая вперёд:

— Ко мне прошу... В мою скромную келью... Я уж вперёд, заперто...

Потёмкин, оставаясь согбенным, чуть повернул голову и наткнулся на встречный взгляд императрицы. Тоненько пропела дверь, хозяин и гости скрылись, а Потёмкин кинулся завершать работу — скорей бы, да и подальше отсюда. Но святой отец вышел и призывно махнул рукой. Григорий, опустив полы поднятой было снова рясы, подошёл и молча склонил голову.

— Это ты, молчальник? Не спеши домывать, под тем предлогом задержишь, ежели кто захочет войти... Нету меня, ты понял, сын мой?

Григорий ответно кивнул: ему ли не знать, что появление императрицы в гвардейской форме в монастыре означало строжайшее инкогнито. Он вернулся к работе и нарочито вяло зашаркал веником.

В келье настоятеля, если это можно было назвать кельей — просторное помещение с двумя дверями, ведущими во внутренние покои. Чисто, сурово, просто. Контрастировал с простой мебелью и аскетизмом лишь богатый иконостас, сверкающий золотом и серебром. Под стать ему был и аналой — резной работы, покрытый алой с позолотой накидкой из тонкого бархата. На рабочем столе настоятеля рядом с фолиантами лежали резцы и стамески, да верстачок в углу, над ним полица, уставленная резными рамками и рамочками, поставцами, кубками, ковчежцами.

— Извините скромность и бедность жилья, Ваше Величество, — опустил глаза настоятель.

Екатерина приложила палец к губам:

— Я есть инкогнито и частное лицо...

— Но как мне вас называть? — смутился священник.

— Согласно сану — «дочь моя».

— Но, матушка...

— Матушка — это жена попа, я не ошибаюсь? — засмеялась Екатерина. — Вдруг услышат, что у настоятеля монастыря явилась матушка.

— Не услышат, ваше... матушка... дочь моя... — развеял опасения хозяин. — Тут, кроме гостя с Белой Руси, поблизу никого нет.

— А этот странный чернец в коридоре?

— Он и на дыбе слова не молвит — дал обет молчания.

— Кто он?

— Вступая под сень обители, просил сохранить имя в тайне.

— И не откроете даже мне?

— Государыне бы мог, но вы лишь частное лицо, — лукаво улыбнулся настоятель.

— А вы хитры, батюшка.

— Сан таков, матушка.

Екатерина засмеялась:

— Вот и угодила в собственный капкан... Где же гость западных земель?

Потёмкин доскрёб последние куски пола, смыл мусор, протёр доски, швырнул тряпку в ведро и опёрся плечом о косяк, перегородив вход.

Екатерина, Панин и настоятель молча слушали молодого светловолосого монашка в бедном одеянии. Голос его был полон гнева и горечи, тёмные глаза горели, а слова жгли.

— Горе и гнев пануют на нашей земле. Схизматы-католики хочуть перетворить православных, не равнуючи, в быдло... Наша шляхта и высшее духовенство не мають права удельничать в сеймиках и сейме, наши свяшченнослужители, — в речи посланца Белой Руси нередко прорывалась родная речь, непривычное для великоросского уха произношение, — подвергнуты гонениям, як адступники ад исцинай веры... Не равнуючи, волки, скачуть на наших полях и весках банды конфедератов — шляхтюков, палят хаты, отбираюць скотину, ловят и насилут наших девок и жён... И всё имем пана Езуса и Девы Марыи... Грех, тяжкий грех! Кровь людская и горе требуют отплаты, але мы не хочам вяликой крыви... Молим, матушка, спаси народ православный, что живёт в Речи Посполитой.

— А что пан круль?

— До Бога высоко, до короля далеко, где Варшава, а где Слуцк... Да и что может пан круль, когда у воеводы Виленского, блудодея и пьяницы, войск вдвое против королевских... А великий гетмен Огиньский, а речицкий староста, а пинский кансилярий? Что ни пан, то сам себе царь, вьются вокруг трона, что псы на охоте, каждый круля съесть норовит. Жгут православный люд от моря Балтийского до гор Карпатских, катуют, грабят... Спаси, матушка, подай помощь! — Монашек бухнулся на колени.

— Встаньте, отец... — Екатерина замялась.

— Ефстафий...

— Вы не хотите крови, но зовёте нас к войне. Вам понятно, думаю, почему я принимаю вас в этой келье, а не во дворце? Явись вы ко двору — конфликта с Польшей не миновать, а это — война.

— А нам её не избыть, дражайшая Екатерина Алексеевна, — подал голос Панин. — Хуже будет, если хлопцы белорусские да казаки украинские сами поднимутся, тогда огнём возьмутся не только фольварки панские, но и палаты боярские.

— Что присоветуете?

— Ускорить заключение союза с Пруссией, Швецией, Англией. Австрийцы и французы вот-вот бросят нас, едва Турция переступит границу российскую.

— Никита Иванович, доктрина ваша насчёт северного альянса мне ведома.

— А я, матушка, не устану повторять, что единственно союз России и Германии гарантирует мир в Европе. Тогда и шведы и турки подожмут хвосты, и Австрия будет сговорчива, не считая Франции.

— Что же делать?

— Принимать доктрину к руководству сегодня, ибо завтра будет поздно, — упрямо твердил Панин. — И готовиться к походу на Польшу.

— Доктрина доктриной, но короля полякам надобно другого... — Екатерина взяла под локоть Панина, отвела в сторону. Гость Белой Руси и настоятель тактично принялись листать фолианты, лежащие на столе. — Тако мыслю: написать своему брату по короне Фридриху — согласна на избрание Пяста, но такого, который более других будет обязан мне и его величеству... Это стольник литовский, наш добрый друг граф Станислав Понятовский. Из всех претендентов на корону он имеет самый малый шанс, следовательно, наиболее будет обязан тем, из рук которых он её получит... Конечно, Понятовскому нечем будет жить, но я думаю, что богатая родня даст ему приличное содержание...

— Восхищен вашей мудростью, — склонил голову Панин, не упускавший случая подольститься. — Может быть, и вы от щедрот своих уделите толику.

— Он, надеюсь, не прожил ещё того, что получил от моих щедрот в свой час, — презрительно сказала Екатерина, — а королям галантные услуги не оплачиваю... Вот разве что кою толику войска пошлю на челе с Суворовым для усмирения конфедератов...

— Восхищен паки и паки...

— Простите нас, отцы святые, за перепалку малую и совет тайный — или призвать вас к обету молчания? — Екатерина — само простодушие — улыбнулась.

— Разумеем, матушка, — поспешно ответил настоятель и перекрестил рот. — Именем Божьим уста замыкаю.

— Клянусь Святой Троицей, — подтвердил монашек и тоже перекрестился троекратно.

— А что, — спросила Екатерина с чисто женской непоследовательностью, — молчальник давно в обители? И каков в послухе?

С Рождества Христова. Непримирим и жесток к себе в соблюдении устава... Но греха не открывает, без того не могу готовить к постригу.

3

Келья Григория — каменный мешок с прорезанным в стене окном-бойницей, деревянным ложем без признаков матраца и подушки— лишь кусок войлока брошен на доски; в углу приткнут тяжёлый стол с ножками-столбами, возле него скамья из вершковой плахи. На краю скамьи, на столе и даже на полу множество книг, раскиданных безо всякого порядка — Потёмкин был всегда неряшлив. Иные книги раскрыты, из других торчат закладки. Середина стола занята большим листом бумаги, прижатым по краям книгами, глиняной кружкой, краюхой хлеба, глиняной же крынкой. Рассеянный свет из окна выявляет на листе набросок не то храма, не то дворца, множество вариантов коего тут же изображены в беспорядке, в нескольких местах прямо поверх чертежей и рисунков, рядки слов столбиком, похоже, стихи. Перо брошено прямо на рукотворение без всякой аккуратности. Пришельцем из другого мира кажется золотой — или золочёный — литой подсвечник на четыре рожка, стоящий меж бумаг, глиняшек и книг. Сейчас свечи погашены, мерцает лишь лампадка, подвешенная у киотца над столом, где раскрыт дорогой работы миниатюрный складень. Тут же прислонённая к стене знакомая иконка — ладанка Божьей Матери Смоленской, возле неё прилеплена тоненькая свечка — карандашик.

Григорий зажёг свечу и, как был босой, в нательном белье стал на колени посреди кельи, оборотясь к святыням. Проникающий сквозь окно луч уходящего дня едва вычертил горбатый нос, остро выступающие скулы, полоску изрезанного морщинами лба под чёрной копной нечёсанных волос. Глаза не видны в тёмных провалах, лишь отражённый трепетный лучик свечи нет-нет да и взблеснёт из-под бровей, средь чёрной поросли бороды и усов пунцовеют шевелящиеся губы.

Лик Григория был страшен и яростно напряжён, и то, что он произносил, вовсе не было мольбой, а скорее гневным укором Богу.

— Царю небесный, преблагий, премудрый и всепрощающий и Ты, заступница моя, Мати Святая Богородица, почто опять наслали искушение? Почто опять испытываете крепость мою? Не искупил ли я, грешивший многажды, прегрешений уродством моим, изнурением плоти и трудами непрестанными грех гордыни моей и помыслов предерзких? Почто опять низвергли душу мою в геенну огненную желания плоти и помыслов мирских? Не мнихов, не слуг Твоих, пребывающих во грехе, Тебя самого прошу, Господи, молю об отпущении грехов... Освободи от искуса, дай мир и покой истерзанной душе и помилуй меня, Господи... — Григорий, часто крестясь, кладёт и кладёт поклоны, и всякое движение его сопровождается позвякиванием железа и глухими ударами о пол: руки и ноги его замкнуты цепями, под рубахой просматриваются острые углы вериг.

И не слышал он, как приоткрылась дверь, и низко над порогом показалась голова, будто змей вползал в келью. Но это не змей, это игуменский соглядатай и послух, хромой и горбатый с клиновидным лицом. Минуту, приглядываясь и принюхиваясь, посидел он у порога, скорчившись в ничто, и выполз, бесшумно прикрыв дверь.

Пронёсся вздох сквозняка — исторопился монашек, притворяя дверь, разом дрогнули огоньки свечечки и лампады. Вскочил Григорий, гремя цепями, настороженно огляделся — нигде, никого, а прерванное молитвенное настроение слетело. Не успев излить гнев в словах, расшвырял книги, глиняшки, опрокинул шандал, сорвал лист со стола, изорвал в клочья, разбросал их по келье. Удовлетворив беса ярости, устало повалился на ложе, брякнув о дерево железами, сунул босые ноги под войлок и забормотал:

— Спаси и очисти душу мою... Спаси и помилуй... Почто немилостив ко мне? Спаси и вразуми... помилуй мя... помилуй...

Но не спас, не помиловал. Искушение явилось тут же — без скрипа и стука отворилась дверь, и вошла Екатерина. Ступая неслышно, прошла в келью, придвинула скамью, села у изголовья. Была она молода, светла и красива, как тогда, когда прискакал он из Ропши за деньгами, и одета в тот же наряд, и даже сумочка с рукоделием была при ней. Он не удивился, лишь спросил:

— Тебе не холодно в этом наряде? Келья нетоплена.

— Нет, мне тепло, а тебе? — Усевшись, она вытащила рукоделье и заработала спицами.

— Тело своё закалил, а душа озябла.

— Зачем же скрылся в монастырь, я бы отогрела.

— Возле твоего тепла греются другие, — сердито ответил он.

Она рассмеялась.

— Ревнивец... Тебе надо всё сразу, а дорога любви требует терпения и жертвы. — Лёгким движением руки она протянула нитку и при этом взглянула на него лучезарно и приветливо.

— Ты говоришь одно, а делаешь другое.

— Я не просто женщина, я государыня, и все гонят меня, словно зайца, каждый считает, что я ему должна, и потому я ищу, к кому прислониться, но ненадёжны все, кого судьба посылает.

— Нет, ты просто блудница.

— Зачем же, монах, отвергая меня словами, ищешь сердцем?

— Я люблю тебя.

— Тогда приди ко мне. — Она поднялась и, выгнув стан — точь-в-точь как и в то утро, — стала поправлять волосы, а взгляд её был ласковым и зовущим. — Я должна быть надёжной в тебе, поверить.

— А я в тебе надёжности не вижу. Боюсь, закабалишь, утопишь в омуте любви... Но моё призвание в другом, я говорил тебе.

— Но ты бессилен без меня... Впрочем, как хочешь. — Она поднялась и сунула рукоделье в сумочку.

— Постой, не уходи, Катерина, — испугался Потёмкин. Но она не то пошла, не то поплыла по воздуху к двери. — Катерина! — Он пытался встать и не мог, будучи прикован цепями к ложу.

— Я здесь, миленький, я здесь. — Над ним стояла Санечка. — Успокойся, успокойся. — Санечка гладила его лоб, щёки, волосы. — Сейчас от цепей освобожу и лягу к тебе...

И цепи без звука скользнули на пол, а Санечка, скинув капот, скользнула к нему под войлок, обняла, зашептала:

— Она гадкая. Она мерзкая. Я согрею душу твою и тело...

— Нет, нет, нет... — задыхаясь, бормотал Григорий, в то время как руки его ласкали женское тело. — Любимая моя... Нет, нет... прочь!..

Он вскочил, гремя цепями, стеная и задыхаясь, огляделся. Пусто, темно. Лунный свет протянулся из окна к его ложу. Григорий отстегнул кандалы, снял сорочку, сбросил вериги и, оставшись в одних исподних, вышел за дверь. Прошёл по тёмному коридору, сошёл по каменным ступеням во двор к колодцу, вращая воротом, достал цебер воды, поднял его над головой и окатился. Отряхнувшись, будто пёс, вышедший из воды, пошёл обратно привидением, белый и лёгкий, по залитому лунным светом двору.

Ступил в келью и замер на пороге: было светло — поставленный на место шандал сиял всеми четырьмя свечами. На полу, скорчившись и присев на коленки, Санечка, одетая в тот самый капот, в котором совсем недавно являлась Григорию видением, подбирала обрывки бумаги. Приподняв груду цепей, спросила:

— И это ты всё таскаешь на себе? Бедный, бедный Гришечка! — Швырнув железяки, она кошкой прыгнула к нему на шею, и он подхватил её.

— Ты как сюда попала?

— Монашек... горбатенький... колечко ему подарила. — А губы её уже отыскивали губы любимого в зарослях бороды и усов.

...Краснел огонёк лампады. Квадрат лунного света медленно перемещался с пола на стену над ложем. Глухой удар колокола нарушил тишину.

— К заутрени... Иди, мне пора.

— И я пойду... Монашек уже за дверьми, выведет.

— Он соглядатай игумена, ты рассекретила меня.

— Тебя Шешковский рассекретил... Императрица требует ко двору.

— Опять сокроюсь.

— Судьбу не перехитришь, Гришенька.

Чуть слышный стук в дверь, скрипящий шёпот:

— Светает...

Накинув тёмный плащ и прикрыв лицо капюшоном, она скользнула за дверь. Соглядатай ждал, скорчившись в углу. Проворно вскочил и молча заковылял по коридору.

4

Он распахнул потаённую калитку в монастырской стене и остановился в освещённом солнцем проёме. Всклокоченные волосы светились нимбом. Раскинув руки и охватив края тёсаного бруса, постоял, будто распятый, любуясь светом, слушая песни птиц. Был он высок, широкоплеч, клешнят, и этого не могла скрыть даже чёрная ряса, подпоясанная вервием. Взмахнув руками, будто взлетая, окинул куколем шапку волос, схватил дубину-посох, решительно шагнул в пространство...

Крупно шагал мимо затейливых решёток, изукрашенных лепниной дворцов, купин цветущей сирени, домишек, теснящихся за оградой, уверенно ступал босыми ногами на камни мостовой и в кисельную хлябь разъезженных дорог, решительно раздвигал плечом толпы, шагая по улицам, вздымал руку с дубиной, и разогретые бегом кони оседали в оглоблях, уступая ему дорогу.

Шёл в ясный день, в хмарное утро, в грозовое буйство неба к синим грядам дальних гор, мял ногами лёгкую пыль просёлков, продирался сквозь заросли, переходил реки вброд, отбивался палкой от голодных деревенских собак... И привела его дорога к отчему дому. Увидел во дворе мать, созывавшую кур певучим голосом, ускорил было шаг, но смирил себя, надвинул куколь на глаза, остановился у ворот, перекрестил троекратно родное подворье. Подошла мать.

— Чего тебе, отче? — спросила она, придерживая у бока решето с зёрнами. Лицо её всё ещё было красиво и ухоженно. Не зря ревновал покойный отец...

— Водицы бы... — хрипло выдавил он из пересохшего горла.

Ей, вероятно, что-то подсказало сердце, ибо, склонив голову, заглянула под капюшон, наткнулась на горящий зрак и увидела чёрную тряпицу, пересекавшую лицо, отпрянула. Крикнула:

— Варютка, дай баклагу воды странному человеку в дорогу, — и отошла в сторонку, но недалеко, опасаясь оставить внучку наедине с монахом.

Он разогнулся стремительно, будто ударенный молнией, кинул быстрый взгляд на дверь, лихорадочно ловя приоткрывший куколь, поспешил закрыть лицо.

Перед опущенным к земле взором Григория возникла пара розовых босых ножек. Он привычным мужским взглядом повёл снизу вверх и чуть не выронил посох: перед ним стояло свеженькое, радостное, излучавшее свет и тепло создание годков тринадцати-четырнадцати, созревшее и готовое приносить плоды счастья. Гулко бухнуло сердце, но Григорий, смирив себя, принял из рук девушки баклагу, отпил.

— Возьмите себе и вот ещё, — она протянула буханку хлеба, покрытую глянцевитой корочкой, ещё нечто, завёрнутое в чистую тряпицу. — Сала шматочек... Оно, конечно, скоромное, но у монахов не всегда же пост. — Озорно стрельнув глазами, улыбнулась.

— Варька, а сало-то зачем? Их тут ходят и ходят...

— Дающая рука да не оскудеет, сами учили, бабунь, — звонко отозвалась она.

Санечка, милая Санечка — вся от пяток до грудного голоса... Григория окатило дрожью, плеснулась из баклаги вода, непроизвольно стукнул посох о землю.

— Спасибо, — выдавил он и поясно поклонился доброй душе.

— Бог спасёт, — отозвалась она и убежала.

— Далеко путь держите? — спросила мать, пока Григорий укладывал в суму подаяние.

— В Печеры Киевские...

— Да помогут вам Господь и Матерь Божия в пути. — Мать перекрестила Григория. — Держитесь леса, близко панские конфедераты лютуют. Православных вешают, альбо шкуру снимают, а уж над священными лицами... — Она сглотнула спазм страха, не договорив.

— Да сохранит вас Господь, — всё так же хрипло проговорил Григорий и перекрестил мать, двор, отчее гнездо.

Высвеченная закатом женщина смотрела вслед монаху, одинокая и скорбная. А он, войдя в гущу молодого ельника, сел, нетерпеливо запустил руки в суму, достал и отломил кусок хлеба, вгрызся в него, прикусил сала и принялся жевать жадно и неутолимо, а слёзы застили ему глаза, сбегали по щекам, капали на хлеб.

Стлался в лучах закатного солнца по краю леса алой лентой туман.

В мутный рассветный час вышел монах из лесу на росстань, прикрытую шапкой вековечного дуба. Дымился крест-капличка под замшелой крышей. Огонь, пущенный чьей-то злой рукой, не взял его как следует, лишь обуглил основание да траурной каймой обвёл края полотенца — рушника, украшающего Бога Отца на простенькой иконке. Потёмкин отёр ладонями копоть со строгого лика, нагнувшись, ополоснул руки в лужице и, когда разгибался, обмер: из-под кроны дуба свисали две пары ног и мёртвая собака. Подошёл и увидел повешенных — молодого дюжего мужика в полотняных белых штанах, надрезанная и содранная кожа свисала фартуком от самого почти пояса до колен; сивоусый дед с обритой головой и оселедцем за ухом был также обнажён до пояса и весь порубан. Хохлацкие широкие штаны, заляпанные дёгтем и кровью, съехали чуть не до колен, обнажив кровавый разруб в промежности. Меж трупами, вывалив язык, чернела собака, подвешенная за хвост. Сбоку на белой доске, прицепленной к ветке, дёгтем было выведено: «Два лайдаки и собака, а вера однака. Во имя Матки Боской. Аминь». Хрустнули под ногами обломки кобзы. Потёмкин, нагнувшись, чтобы поднять их, услышал конский топот и стремглав кинулся в густую поросль ельника.

Трое мужиков верхами и двое в телеге остановились под дубом, спросили мальчишку, посаженного в сено:

— На яки бок подалися, ты бачив?

— Мабуть, по тому шляху, бо я злякався, як воны дида потягнули до гилякив...

— А псина чый?

— Та до нас с дидом прыбився, таки ласкавы...

— Дык што, хлопцы, на пана Сапегу? Падпустим яму певника чырвонага.

— А мне дужа хочацца побачить колеру крыви панской.

— Дык побачим ужо.

— Но, Буланчик!

— А гэтыя? — Один верховой кивнул на повешенных.

— То наши зараз прыедуць з папом.

— Пугу-пугу! — зазвенел пронзительный детский крик.

В распадке, на берегу Сожа, набрёл Григорий на одинокий скит. Чуть поодаль раскинулся огородец, под навесом с плетёнными из лозы стенами — инвентарь. А вот и сам хозяин — седой как лунь дедок в холщовых штанах и рубашке охаживает тяпкой картошку. Увидел незнакомого монаха, опёрся на держак тяпки, приостановил работу. Григорий, не доходя двух шагов, поклонился:

— Бог в помощь!

Хозяин усмехнулся:

— Сказал Бог, чтоб и ты помог...

— А я не против.

— Тогда бери край холстины, оттащим выполки на кучу. Перегниёт, снова в урожай пойдёт.

Старец выбрался с делянки, взял за край холстину, наполненную выполотыми сорняками, и они потащили ношу ближе к навесу, вывалили на кучу с отбросами.

— У тебя, отец, ничего не пропадает.

— Что из земли вышло, в землю и уйдёт, и тем она взбогатится, — ответил старец, сложил ладонь горсточкой, поднял над глазами, глянул на солнце: — Пора передых сделать, идём в хату.

Избушка была срублена на совесть из толстых сосновых брёвен, приземистая, укрывшаяся высокой тесовой стрехой с краями, доходившими почти до земли, окутанная понизу завалинкой. И внутри всё основательно — стол, скамья, ложе, прикрытое бараньей полостью, небольшая, но тщательно сложенная печь с дымоходом. Старец снял с загнетка горшок, налил в две кружки горячего. Пахнуло ароматным настоем трав, Григорий потянул носом, похвалил:

— Духмяно... Ждал гостя, отец?

— Здесь двести лет каждодневно ждут... С чем пришёл, говори, да поспешай, пустой болтовни не терплю, да и время нету — робить надо.

Он сел на скамью, подкорчив ноги, и стало особенно заметно, что он ростом мал, тщедушен, этакий домовой из детской сказки. Свет, падающий из единственного окошка, не закрытого ни слюдой, ни бычьим пузырём, ни стёклышком, высвечивал его фигурку в белой холстине, и было это единственное светлое пятно во всей полутьме жилища.

— Истину хочу постигнуть.

— Истина бесконечна, её ищет всяк, и каждый свою, чего взыскуешь ты? — Старец ткнул скрюченным пальцем в Григория.

— Ищу справедливости и бессмертия души.

— Соблюдай Божьи заповеди, молись — и обретёшь за гробом вечную жизнь и вечное блаженство.

— Отче, я не затем шагал тысячу вёрст, чтобы услышать ведомое дитяти. Весь мир молится, а между тем погряз в крови и безумии. Я не за гробом хочу бессмертия и мощи духовной, а на земле, чтоб вечно творить для спасения людей.

— Ты хочешь больше, чем Бог. Христос воскрес, лишь через смерть пройдя.

— Его бессмертие было предначертано Богом Отцом, он не был смертен, как все. А я сын матери земной, — раздражённо возразил Григорий.

— Ну и будь как все. Смири гордыню, — усмехнулся старец.

— Ты, отче, лукав, как лис. Почто уходишь от ответа?

— А ты горд и предерзок, и не Бога, не Божьей благодати ищешь. Ты хочешь возвыситься над царями земными, обрести божественное бессмертие и славу.

— Отец, не обвиняй меня в ереси. Я рубище вот это. — Григорий сгрёб в горсть рясу на груди, — надел, предавая себя Богу!

— Лукавишь. Ты отдан сам себе, страстям своим. Бессмертия ты ищешь не душе, а телу грешному. Душа и так бессмертна.

— Но в чём бессмертие её? В молитвах? В загробном блаженстве райском? — Григорий навис над стариком.

Тот сидел, подвернув под себя ступни босых ног и сложив на животе натруженные ладони, — только теперь Григорий обратил внимание, сколь велики они, ладони вечного работника.

— Душа есть едина на всех, она охватывает весь мир, и эта душа есть Бог, его частица есть в каждом из нас, и, когда плоть умирает, душа остаётся между живыми, в сердцах и в памяти их, переходя из поколения в поколение, умножая безмерность Бога и его всесилие.

— Стало быть, бессмертие души в вере? Верую в Бога — и бессмертен?

— В деяниях, сын мой, ибо всё тлен и прах, от человека остаются только плоды трудов его и на земле, и в памяти людской — всё в этом. — Старик обвёл рукой вокруг.

— В чём — в этом?

— Вот поставил я дом своими руками, сделал вот эту печь, скамью, стол, дал плодородие пустоши, и, пока будет стоять моя храмина убогая, пока будет родить земля, вспашенная мною, — будет обретать здесь и в памяти людской моя душа.

Григорий озирался кругом, будто впервые увидел всё сработанное руками старца.

— Отче, спасибо тебе, что раскрыл глаза. — Григорий пал на колени. — Через истязание души и плоти я прошёл, блуждая, как незрячий, искал ответа в святых книгах...

— Встань! — гневно крикнул старец. — Не преклоняй колена ни пред кем! Лишь Бог един — един! — и достоин поклонения! Живи, как я живу: нет надо мной князей церковных и мирских, сам себе и князь, и кесарь!

— А не боишься, что разопнут тебя слуги церкви?

— Они боятся меня, — хитровато прищурился старик, став вдруг простым и доступным. — Я слово знаю... Два ста годов тому назад здесь проповедовал Артемий-нестяжатель и был гоним за то, что алчность начальников церковных обличал, а до него Порфирий, и тоже знаменит тем был. А князья церкви пуще всего боятся потерять богатство. Они и рады, что я в норушке скрылся, а ну как выйду да крикну вольнице — айда, мол, потрясём церковную мошну! — Старик засмеялся, почёсывая волосатую грудь, но тут же осёкся и гневно сдвинул брови. — Где гонители Порфирия и Артемия, кто помнит их? А пустынь Порфирьева вот стоит и стоять будет, знать, и душа его с нами. Тело смертно, но дух в деяньях жив! — Старец распрямился, голос его стал мощным и густым.

— Благослови меня, отче...

— Бог благословит, иди с миром. — Старец резким движением очертил в воздухе крест.

— А может, дозволишь трудником побыть в обители твоей?

Старец добродушно улыбнулся и снова стал простым и добрым.

— Ты, сынок, нынче трудник, а завтра блудник. Твой путь в миру... Иди уж, и не надобно мне никого, я сам, всё сам. — Старик, обойдя Григория, стремительно вышел из кельи, и, когда Потёмкин вышел следом, пустынник уже вовсю махал тяпкой. Оглянулся на Григория, проворчал: — Заночуй, куда на ночь глядя? Не собака ведь... А хочешь, поживи у меня.

Откинув капюшон и стуча посохом, Григорий размашисто шагал по двору своей петербургской усадьбы. Распахнулась дверь, на крыльцо вылетела Сашенька, повисла у него на шее. Торопливо шагал по ступенькам Леоныч. Распахнув объятия, ждал Тимофей. Сошлись все, закружились, завертелась кутерьма. Радостно лая, носились по двору собаки. Орал перепуганный петух.

— Леоныч! Брадобрея ко мне, кафтан!

Санька откачнулась:

— К ней сразу?

— В баню, Сашутка, в баню...

5

Потёмкин вошёл в кабинет Екатерины и огляделся — её не было. На всякий случай громко сказал:

— Камер-юнкер Потёмкин явился, Ваше Величество.

Она услышала его из соседней комнаты и пригласила:

— Пройдите сюда, Григорий Александрович.

Потёмкин застал царицу за необычным занятием: стоя на коленях в полутёмном закутке, она кормила щенят. Крохотные, чуть поболее мышей, щенки карликовой собачки тихо попискивали, а она, держа по одному в каждой руке, тыкала их мордочками в блюдце с молоком, но они отворачивались, беспомощно вертя головками.

— Первый раз вижу императрицу на коленях, и потому мне негоже стоять, дабы не подумали, что хочу возвыситься. — Он стал на колени рядышком, стараясь держаться справа, здоровым глазом к ней.

— Можете не затруднять себя, тем более что я стою на подушечке, а вы на паркете.

— Ради вас хоть на горохе, хоть на гвоздях.

— Отцы святые не отучили угодничать?

— Коленки приучил, там только и делов, что поклоны бить... Дайте, Ваше Величество, одного. — Он забрал щенка, обмакнул мизинец в молоко и капнул на мордочку, щенок жадно слизнул его.

— О, как просто, оказывается. Где научились?

— Батюшка был большой охотник до псов потешных, я вырос, почитай, среди собак.

— Могли бы и верности да прилежанию у них поучиться. Почто исчезли, не сказавшись и бросив службу? Я ведь и разжаловать могу.

— Я обезумел в несчастий своём, государыня, — не лукавя, ответил Потёмкин. — Был как в чаду... Пытался в службе Богу утешение найти.

— Нашли?

Потёмкин не ответил на вопрос прямо, сказал лишь:

— Как видите, я снова здесь... Не так, Ваше Величество, вы мордочку ему чуть подымите, вот, а теперь, — он взял руку Екатерины, охватив кисть своей ладонью и оставив лишь мизинец, лицо его при этом было сосредоточенно и нежно, — теперь обмакнём, теперь слегка, ласково по губкам проведите. — Они склонились над щенком голова к голове.

— Хватит, — отрывисто сказала Екатерина и сунула щенка в лукошко к матери. — Помогите встать... Я не затем позвала вас, чтоб щенят кормить. Как дальше, паренёк, мыслишь службу? Почему не в камер-юнкерском мундире?

— Не по летам мне, матушка, с фрейлинками в жмурки играть и шлейф вашего платья носить. Чаю, на другом деле сгожусь.

Екатерина удивлённо вскинула голову, сказала врастяжку:

— Вижу, возмужал мой паренёк... Монахов, мой друг, нам и без тебя хватает, но коли хочешь... — Она презрительно поджала губы.

— Нет, матушка, не в том свой жребий вижу: карьер военный влечёт меня. Я не смогу мозоли на коленках натирать и шишки на лбу ставить, когда Россия полузадушена петлёй, накинутой ещё татарами, когда Европа с презреньем смотрит на Восток. — Потёмкин заговорил, всё более возбуждаясь. — За Божье дело сражаться надо не сидючи во храме, а с шашкою и на коне. Доколе турки и поляки люд православный будут истязать? Мню, пришла пора вершить начатое Петром Великим, ввести святую Русь в её исконные пределы. — Потёмкин, спохватившись, поклонился Екатерине. — Простите, государыня, мне дерзость замыслов и речи, но я долго ждал мига откровения... Я даже рапорт приготовил об откомандировании в войска к Румянцеву.

Екатерина, откинувшись на спинку кресла, пристально всматривалась в Потёмкина, слушала, не перебивая, ей по нраву были и речь Григория, и его горячность. Но, дослушав, сказала:

— Складно говоришь и счувством, прямо стихи слагаешь. А у меня не получается стихотворчество. И всё же, Григорий Александрович, может быть, по гражданской части пойдёшь? Мне под рукой хорошие головы нужны.

— Нет, государыня. Едва услышав про вероломство турок, я понял, что не смогу быть в стороне от брани. Да и здесь, в Петербурге, я неуживчив буду с людьми, близкими тебе... И не характер мой тому виною, а сердце. — Он низко склонил голову. — Прошусь на войну.

— Но чин поручика...

— Не важен чин, мне важно дело.

— Придворных в армии не любят. — Екатерина использовала ещё один довод.

— Любовь важна лишь в амурном деле, государыня.

— Ну, непокорный! — вскричала Екатерина. Потёмкин молчал. Она, подумав, с некоторой грустью сказала: — Жалую тебя, Григорий Александрович, камергером, что даст тебе право на генеральский чин, а выйти в генералы зависит от тебя самого. А что до замыслов твоих дерзновенных — они моим созвучны. Благословляю.

Екатерина перекрестила Григория и дала руку для поцелуя.

— Прошу ещё об одной милости: дозволь, матушка-императрица, письма присылать к тебе... чтоб по-французски укрепиться... и на ответ надеяться...

Она кивнула.

— Дозволяю, и чтоб вся правда писана была, а не так, как начальственным лицам угодно.

Долго смотрела Екатерина вслед Потёмкину, застыв в раздумье.

6

Командующий ехал принимать Первую — наступательную — армию. До этого ею командовал Голицын, но был он безынициативен и нерешителен, за что Военная коллегия сместила его, заменив генерал-аншефом Петром Александровичем Румянцевым, проявившим незаурядный военный талант в Прусской кампании.

Двигался он, как и положено, с головным и арьергардным дозорами, боевым охранением, штабом, многочисленной свитой. Генералом он был настоящим, таким, как обычно представляет народная молва полководца, — рослый, статный, могучего сложения, с лицом красивым и самоуверенным. Характер имел резкий и твёрдый. Недостатки его носили чисто армейское свойство: был выпить не дурак и ходок по женской части, ни в чём препятствий не признавал и преодолевал их лихо. Однажды полковой командир, например, приревновал к генералу свою жену, причём публично. Румянцев наказал его тоже публично — заставил под окнами квартиры ревнивца маршировать, проводя перестроения, целый батальон, солдаты которого были даже без нательного белья, проще говоря, голышом.

Под стать седоку был и конь — ноги, что твои столбы, могучая грудь и широкий, как печь, круп. Пётр Александрович любил помечтать в пути и потому всех сопровождающих держал в отдалении. Препятствий для него так же не существовало.

Головной дозор шёл саженей на десять впереди, адъютанты на таком же отдалении сзади, ещё далее пылили штаб-офицеры, затем отряд пикинёров, штаб в повозках, арьергардное прикрытие и обоз, хвост которого терялся за горизонтом. Новый командующий приближался к штабу фронта. Огромный военный лагерь просматривался с холма отчётливо и подробно. Расположенный полукольцом вокруг села, он дымил кострами, белел палаточными рядами, пестрел стягами и флажками.

На дальнем подступе к ядру армии расположились казачьи сотни. По обе стороны пыльного шляха, по которому ехал командующий, сахарными головами белели соломенные кровли буданов, вокруг них частоколом торчали воткнутые в землю пики, воинственно сверкая наконечниками. При въезде в это казачье селище передовой дозор был встречен заставой. Переговорив с драгунами, казачий вахмистр дал команду караульному, и тот подвысил полосатое бревно шлагбаума, конный караул отсалютовал генерал-аншефу шашками. Он вскинул руку к шляпе и огляделся: его персона не заинтересовала никого, казачки сидели вокруг костров, довершая утреннюю трапезу.

Вдали от дороги по левую руку в палисаде из возов с вздёрнутыми оглоблями снидало войско запорожское, точнее, небольшой — в пределах батальона — отряд его. Там видимого порядка было ещё меньше — пёстрая смесь камышовых шалашей, палаток, кибиток на телегах, крытых полотном или коврами, — войско или цыганский табор, поди пойми. Костры, гомон, песни, визгливый голос скрипки, удары бубна, присвист. На ответвлении дороги был отрыт окопчик, в котором находились двое запорожцев. Один, сдёрнув папаху, помахал командующему, словно знакомому с соседнего хутора, а второй так и остался дремать, подложив мохнатую шапку под голову.

Румянцев чуть придержал коня, вглядываясь и вслушиваясь в суету лагеря, покачал головой, сплюнул и пришпорил своего тяжеловоза. Жеребец, мощно набрасывая задом, вынес его на окраину деревни или, лучше сказать, села, хотя это не было ни деревней, ни селом в российском понимании сбитых в кучи или расставленных вдоль дороги домов. Тут избы не жались впритирку, а раскинулись вольно, в отдалении одна от другой, окружённые садами и виноградниками белые стены мазанок и высокие камышовые или соломенные кровли приветливо и празднично светились в радости наступающего дня.

Остановил Румянцева громкий хохот, доносившийся из зарослей вишняка, окружавших ближний дом. Басовитый голос требовал:

— А ну, добавь ещё, Леоныч!

— В момент, ваше превосходительство.

Послышался плеск воды и довольное пофыркивание, гогот. Румянцев подобрался к плетню и заглянул во двор. Под навесом, уткнув морды в копну свежей травы, кормились кони. Чуть подалее стояла порядком истрёпанная карета. На бревне, ближе к хате, аккуратно выложены сёдла, под стрехой развешаны палаши, у крыльца составлены в козлы ружья.

— Ого-го... Э-ге-ге... Ох!.. — Плеск воды.

У колодца с журавлём и непременным корытом для водопоя стоит огромная кадь — ванна. Из неё торчит лохматая, будто в овчине, голова, а рослый и жилистый драгун, босой, в исподних, но в мундире, льёт на эту самую голову воду из цебра.

— Добудь-ка ещё цибарочку, я полежу, а ты подторопи баб с гуляшом.

— Исполним, вашество... А что, нынче в штабе опять брехаловка?

— Уж такая она война наша, говорильная, мать твою волк поял, задницы от скамеек болят, — прогудел ответный голос из купели.

Румянцев, махнув сопровождающим — езжайте, мол, — вздыбил коня и перемахнул плетень. Поднявшись над купелью, заорал:

— Эпикурствуем, мать твою в полубога! А где-то кровушка льётся... А ну, вылазь, превосходительство, курвин сын. Кто таков?

Но эпикуреец не взволновался. Он обернулся на голос Румянцева, и тот увидел, что сидевший в бочке разноглаз — правое око было мёртвое, неподвижное. Окинув чресла полотенцем, Потёмкин поднялся, сурово просверлив незваного гостя здоровым глазом, ответно спросил:

— А ты кто таков, матюкало? Леоныч, подвесели жеребчика пикою, глянем, не боится ли щекотки, а ты, Тимоша, плёткой по крупу вытяни...

Румянцев разглядел третьего — низкорослый секунд-майор хлопотал возле ампирного столика с аппетитным натюрмортом, в котором меж фруктов, овощей и розоватых ломтей окорока поблескивали запотевшие бока кувшинов. Майор, увидев большого генерала, вытянулся и отдал честь, а драгун в подштанниках ответил:

— Сей момент. — И качнул к себе пику, по-казачьи воткнутую в землю.

— Отставить, — помягчел Румянцев, не отводя глаз от натюрморта. — Я главнокомандующий армией Румянцев. — Он напыжился, выпрямил спину, упёр руки в бока.

— А я камергер её величества императрицы российской Григорий Потёмкин, — уткнув руки в голые бока, заявил купальщик.

— А на кой тут камергеры? Кой чёрт тебя принёс?

— Состою в волонтёрах при командующем армией Голицыне.

— Хрен он в маринаде, а не командующий... Нынче я приму армию.

— Рад душевно, Пётр Александрович, батюшка вы наш. — Потёмкин выпрыгнул из бадьи. — Леоныч, халат! Завтракали, ваше сиятельство?

Румянцев скосил глаз в сторону «ампира».

— Признал, значит? Да и я о тебе наслышан, паша Одноглазый... О нахальстве твоём и лентяйстве. Ишь, время к полудню, а он завтракать... — Сердитый генерал с коня меж тем сошёл и передал Тимоше поводья. — А служба?

— Успеем, брехаловка ранее полудня не сберётся.

— Что за брехаловка? — нахмурился Румянцев неуставному слову.

— Да вот, Леоныч придумал... Штабные заседания, чуть не кажинный день, — отвечал Потёмкин. — Нынче имеет быть говорение по важному аспекту стратегии, чтобы освободить нижних чинов от пудрения головы, а пукли в бумагу обёртывать... Да вот незадача — где бумаги столь взять? Ваше здоровье, Пётр Александрович!

— На здоровье... Пукли, пудра? Шутить изволите?

— Какие шутки, языки распухли от рассуждений, как турок бить, а на деле — выскочим корвалантом за нашу линию, пощекочем турок и назад. Говорения эти — во где. — Потёмкин чиркнул по горлу. — Ваше здоровье... А полководец один упреждал: чтоб погубить кампанию, почаще проводи собрания да говорения...

— Фридриха изволите штудировать? Что, своих мудрецов нету?

— Почему же? И своих имеем, извольте: «Вуде же кому естественной нужды ради из рядовых остаться нужно будет, в таком случае, не удаляясь от дороги, исправя нужду свою, буде бы к своему месту успеть бы не мог, то к последнему зводу полка своего должен примкнуть...»

Румянцев захохотал, сотрясаясь могучим телом.

— Всю мою инструкцию заучил?

— Как «Отче наш».

Талантливое что прочитаю, в память как врубится... Телятинки изволите?

Но Румянцев бросил нож и вилку.

— Хватит дурачиться. Про набеги твои лихие на турок слыхивал. Какой чин имеешь?

— По камергерству генеральский положен.

— Чины за дела даются.

— Если б дело, а то всё в бестолковости да в болтовне, ожидаючи активности противника.

— А ты разумеешь...

— Не ждать первого удара от турок, а непрестанно его тревожить, он дуреет от беспокойства, к обороне вне крепости мало гож, мощных атак не держит.

— Ну и атакуй!

— Тимоша, где эти чёртовы девки с гуляшом? Кавалерия наша, сиятельный граф, к такой войне непригодна, тяжела она и неповоротлива. На вашем Буцефале только за пешим угнаться можно, а у турок и татар кони лёгкие, быстрые. И нам нужны отряды летучие, в атаках подвижные.

— Э, любезный, ты даром что одноглаз, а зришь в корень.

— Так ведь двумя глазами только ширь охватишь, а одним — глубь. Хотите, сейчас мою доктрину проверим?

— Как?

— Садитесь на Буцефала, а я на своего араба.

Они съехались на майдане за двором — тяжёлый, будто слитый с Буцефалом Румянцев и тонкий, хоть и кряжистый, Потёмкин на арабе. Поединок был не длинным — завертел, закружил Потёмкин Румянцева, и тот, сунув шпагу в перевязь, спросил:

— Сам додумался до превентивного удара или вызнал где?

— Выжидательная позиция при встрече с кавалерией — часть прусской доктрины, я решил оживить её: мертва.

— Ты Фридриха не хорони, он полководец поистине великий. А налёты быстрые я сам опробовал и признал. Ежели, камергер, поручить тебе крупный корвалант летучий, пройдёшь по тылам глубоким турецким, по коммуникациям?

— Смерти не ищу, но боя не страшусь.

— Только. — Румянцев оглядел Потёмкина, который, скинув мундир, опять натянул халат, — по твоей халатной форме регулярного войска много не дам. Бери вон запорожцев да казачков.

— Татары, в халаты одетые, загнали Русь в углы так, что и теперь не выберемся.

— У тебя, умник, на всё ответ готов, — рассердился Румянцев. — На первый раз за неслужебный вид в служебный час назначаю пять суток домашнего ареста.

— Правда сильному покоряется.

— Перечить будешь — в Петербург сошлю, мне строптивцы не надобны. Чтоб время зря не пропадало, скачи хоть на Сечь Запорожскую, хоть на Дон, собирай корвалант. Сколько уговоришь, все твои. А это ещё что?

К Румянцеву подошла молодуха в расшитой кофте — высока, статна, кровь с молоком, протянула жбан.

— Каймачку на дорогу, чтоб пища осела, — проговорила она певуче.

Румянцев принял жбан и глянул исподлобья на Потёмкина, скромно потупившего очи.

— Одним глазом высмотрел?

— Надо же хоть чем безделье скрасить... Денщик ведь для дневной службы назначен, а ночью как быть?

Румянцев пил каймак, скося глаза на красавицу.

7

Лагерь запорожцев встретил Потёмкина необычной тишиной и деловитостью — не играют музыки, не слышно песен, умолкли бубны и бубенчики. Казаки суетились около возов, волокли в них чугунные казаны, бочонки с порохом, узлы, оружие. Многие шатры уже были порушены, иные разбирались. Потёмкин придержал молодого казачка, трусившего мимо с хомутом в руках.

— Не скажешь, казаче, по какой причине сполох?

— Снимаемся, пане енедрале.

— Далеко?

— Хто на Сичь, хто до дому.

— Пошто так?

— Засумовали казаки. Як звала царица на войну, трясца ей в бок, то и мёд и ложку обицала, а як есть она баба брехлива да лукава, то дулю имеем. — Казак показал, какую дулю они имеют. — Вже и сало доидаемо, и чоботы сбили, а ни войны нема, ни добычи, даже и мониста Ходоске не привезу. Хиба, скаже, ты на войни був? Десь блукав по бабах... Извиняйте, паночку, не маю часу. — Казак с деловым видом наладился бежать дальше.

— Любезный, — придержался его Потёмкин, — где старшина ваша — Пернач, Проневич?

— В курени, мабуть.

Пробираясь меж снующих запорожцев, Потёмкин с Леонычем подъехали к куреню — присадистой мазанке — и застали там всех командиров. И Василь Пернач, грузный усатый казачина, и Проневич, старший писарь и как бы начальник штаба, одетый в европейский камзол, бритоголовый и моложавый, и пять-шесть сотников в разноцветных жупанах и папахах сгрудились возле стола, печальные и молчаливые. Судя по всему, честь питью и еде уже была оказана.

Потёмкин, переступив порог, поклонился истово и уважительно. Пернач больше из обязательного гостеприимства, чем по приязни, сказал:

— Який гость до нас! Сидайте, пане енедрале! Чарку вельможному. — Проневич вытряс в чарку остатки из сулеи и разлил. — С чем пожаловали?

Потёмкин оглядел поникшие головы «лыцарей».

— С пропозицией от командующего армией, да опоздал, видно. Уходите, Панове запорожцы?

— Так, ваша вельможность. Опять Катерина пидманула. Як предала она гайдамаков панам польским, поклялись николи в союз з ней не идтить. А позвала боронить землю православную от турок, як откажешь? Доверились, нейначе диты малые... А тут яка вийна? Тьфу! — Пернач сплюнул. — За Днистром османы люд православный рижуть, а князь Голицын то рады, то порады... Его языком тильки масло бить, а не ворога. Надоело боки отирать да вошей арканить, подамося хто на Сичь, а хто на хутор — озимые сеять скоро.

— Опоздал я, видать, с добрыми вестями.

— Изнов на брехаловку идти?

— По-первое, Голицына нема, на его место Румянцев — генерал боевой, славный: а по-второе, собираю я рыцарей добрых в корвалант летучий, надо бы в турецком тылу обозы пошарапать да выбить пыль из гаремных перинок.

— А, скажем, крепость какую тронуть? — осторожно спросил Пернач.

— Ещё лучше.

— Не брешете, часом, паночку? — усомнился Проневич. — Может, цедулу яку предъявите?

— Тимоша, — обернулся Потёмкин к Розуму, — неси цедулу, ту, что поменьше, а большую на майдан выкати.

Но товарищество недовольно гудело, кое-кто и слова непристойные выкрикивал вроде того: брешут, изнова капкан, а ну их в...

— Тиха! — гаркнул Пернач. — Тут чоловик дело говорить... Извиняйте, як звать-величать?

— Потёмкин Григорий Александрович.

— Ага, Гриц, стало быть... Славное имя.

Кто-то вскрикнул:

— Так то ж паша Одноглазый...

В дверях показался Тимоха, таща ведёрный бочонок. Поставил его на стол и метнулся снова за двери.

— О, такая цедула, — радостно удивился Пернач.

— Подлинная царская, — уточнил Потёмкин.

— Достоверна и достаточна, — утвердил Проневич.

А кто-то уже принялся ятаганом ли, шашкой вынимать донце. Поднялся весёлый гвалт. Тимофей приволок и вывернул из скатерти на стол тушку барана, жаренного на вертеле.

— О це грамоты так грамоты!

— Ай да енедрале!

— Хлопцы, подставляйте чарки...

После того как было выпито по чарке, и не по единой, изрядно съедено, спето немало украинских песен, сплясаны и гопачок, и казачок, и ползунок, и дозволено было спеть зашедшим на огонёк благодарным представителям гуляющего лагеря, Пернач отозвал в сторону Потёмкина:

— Безделица тут одна у меня на уме, пане енедрале.

— Слухаю, пане атамане.

— Тут воно так, що казаки мои проведали, будто вывел турок войско из Цымбров в поход якийсь. А що як бы мы наказали его за беспечность?

— Взять город?

— Взять не взять, а потрусить хиба помалу.

— Взять. И я с вами.

— Вам бы не след, дело рискованное.

— Для меня не более, чем для вас.

— Так мы ж казаки, а вы вельможность.

— Пуля дура, что пан, что казак — ей одинак. Как вам добро, то и мне добро, вам лихо, и мне лихо. А не то пишите в запорожцы.

— Не можно, пане енедрале. Мы все ровня, а вы... Да и москалей не берём в войско своё. Разве что по кровному родству. И ясырь мы поровну делим, — продолжал размышлять Пернач. — А вы, даруй Боже, загребёте царицыну долю, да войсковую, да себе енедральскую...

— Возьмём Цымбры — город на двое суток ваш, а уж потом царскую подать соберём. Моя доля — сколько сам унесу.

— Так с Богом, пане енедрале?

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа...

Раскинув карту, склонили головы — стриженную под макитру — Пернач, бритую — Проневич, лохматую — Потёмкин.

— Малый шум на этом берегу...

— Главные силы переправить выше по течению...

— Конницу в обход кинем...

— Завтра в ночь. Змова?

— Змова!

Три руки сошлись на карте.

8

Кони один за другим уходят в чёрную воду, шумно дыша и пофыркивая. Люди рядом — держась за луку седла, гриву, хвост. Лёгкие пушки перевозят на спаренных в паром лодках. Ни звука, ни всплеска, ни громкого голоса, выучка разбойничья. Иногда лишь сторожкий шёпот:

— Не бренчи манеркой, як кобель ланцугом.

— Смолье бережить, хлопцы.

— Ты ж дулом мне в ухо, отыйди...

На берегу разобрались по сотням и отрядам. Над водой туман, а тут ясно, лунно. Потёмкин с группой драгун в головной колонне, что движется в лоб городу, укрепления которого просматриваются серой полосой у горизонта. Вот уже видны вышки и сторожевые башни, выделяющиеся над плоскими крышами. По-над рекой вдали послышалась стрельба.

— Наши завлекают, — вполголоса говорит Пернач. — Хлопцы, пускайте пластунов ворота отбирать... Трогаем помалу, пане енедрале...

Кони на тихом ходу были почти неслышны. На приближении к городу колонна раздваивалась — одна часть продолжала идти на ворота, другая уходила в сторону, вдоль стены. Безмолвная ночь, наполненная звоном цикад, вдруг взорвалась оглушительным валом канонады. В городе что-то загорелось, и разом высветилась рать под стенами. Сноп света вырвался из распахнутых городских ворот.

— Молодцы пластуны! — Это Потёмкин.

А Пернач привстал на стременах, свистнул, крикнул:

— Пугу-пугу! Пугу-пугу!

И загрохотала тьма топотом копыт, взблеснули молниями шашки.

— Пугу-пугу!

Свист, крики.

Хлынул конный поток в ворота, понеслись вдоль невысоких стен казаки, вставали в рост на сёдла, цеплялись за ветви деревьев, чтоб перемахнуть стену, прыгали на плоские кровли. Где-то обнаружился пролом, и в него плеснул конный поток.

— Пугу-пугу!

— Алла, иль-алла!

— Аман... аман!..

Новые и новые клубы огня взрывались над городом. На центральном майдане стало светло как днём. Потёмкин во главе драгун попал под выстрелы пушек. Турки лупили встречь коннице из двух орудий, хорошо, что ядрами, а не картечью.

— Разомкни строй, драгунство, вперёд шибко!

Налетели, вихрем закружились вокруг орудийных расчётов. Минута — и всё кончено.

— Пушкари есть? Разворачивай орудью и бей по цейхгаузу!

Понеслись в тесноту улицы, где была слышна яростная стрельба и крики, попали в самую круговерть. Сумел Потёмкин одним глазом углядеть, как охомутали трое турок Пернача, вздыбил коня, бросил вперёд и вниз тяжёлый палаш, сбил янычара, рубанул в другую сторону, но вынырнул откуда-то новый противник и саданул кинжалом в брюхо Перначеву коню, тот осел на задние ноги. И в ту же секунду ухватил Потёмкин атамана за пояс, вырвал из седла и послал резко вперёд своего араба, отмахнувшись саблей от копья.

— Жив, атаман? — Яростно-весёлое лицо Потёмкина с перевязанным глазом было страшно.

— Жив, Грицко. — Слетел наземь, поймал шалого коня, потерявшего хозяина, Пернач, вскочил в седло — и снова в драку.

Вздыбил снова Потёмкин скакуна, поднял руку с палашом, вспыхнуло где-то рядом и высветило его фигуру, сверкающий дико глаз, торчащие космы волос.

Взвизгнул янычар:

— Шайтан! Одноглазый! Шайтан!

Прочертил огненный круг стальной клинок, и сник панический голос, но его услышали.

— Шайтан... Одноглазый паша... Шайтан... — как ветром прокатилось среди янычар.

— Бей неверных! — вскричал Потёмкин и послал коня вперёд, но захрипел араб, стал валиться, и быть бы Потёмкину под ногами других, кабы не подоспевший Леоныч.

— В моё седло, Лександрыч, а я сей домок огляжу. — И скрылся в особнячке узорчатой каменной кладки, выглядывавшем из-за глиняного забора.

Подскакал Тимофей.

— Гриц, там обоз к городу...

— Бери драгун, перейми — и подале отведи. Пока казачки город шарапать будут, мы с обозом разберёмся. И полонянников наших из цейхгауза пусть кто возьмёт — да ходом в тыл.

Брызнуло солнце, осветив картину разрухи, к небу тянулись дымы пожарищ. Закопчённый, белозубый, лохматый, подъехал Потёмкин к Перначу, собиравшему казаков на площади.

— Жив?

— Жив.

— Ну и слава Богу.

Кругом мельтешили запорожцы, таща кто добро, а кто женский товар. Молодой казачок, сокрушавшийся на неудачу войны, нацепил на шею монисто. Другой приторочил к седлу зеркало, и товарищ удачливого владельца, обрядясь в парчовый халат, вертелся перед стеклом. Самый домовитый вёл в поводу пару коней, турка и казан в придачу. Подушки, перины — всё шло в ясырь.

— Пан Пернач, мыслю так: созовём казачков, а потом пусть гуляют.

— Дело говоришь; Сашко, бей в барабан.

Все, кто был на майдане, сошлись в круг. Потёмкин — чтоб виднее — поднялся в седле и произнёс речь:

— Спасибо, панове запорожцы! Город два дня ваш. Добро и маетность берите, мирных людей не забижайте. И припас съестной не до конца выгребайте, чтоб не померли мирные с голоду. Сотникам озаботиться насчёт караулов. И с горилкой аккуратней — пьяного и муха повалит. Поздравляю с победой и ещё раз спасибо! Виват Екатерина!

Выслушали внимательно и уважительно, а «виват» не поддержали. Он оглянулся на Пернача, развёл недоумённо руками — может, что не так сказал? И в это время чей-то звонкий голос возвестил:

— Хай живе Нечеса!

— Хай живе!

— Грицко Нечеса, слава!

— Кого славят? — не понял Потёмкин.

— А тебя, пане енедрале. Боевое товариство, Панове запорожцы! Его вельможность Грицко Лександрович показал себя добрым рыцарем. Две пушки отбил и меня, презрев опасность, вырвал из рук поганых. Як, товариство, прыймем его в запорожцы?

— Прыймем, прыймем!

— А назвать Одноглазым, — высунулся молодой казак.

— От як в тебе мозгов нема, наречём тебя безмозгим, так? Прыймаем тебя, Гриц Лександрович, як равного к равным, и будешь ты в реестрах наших неписаных зваться Грицко Нечеса... Аза Катерину извиняй, нет ей прощения за товарищей наших, полякам преданных...

9

Подъезжая ко двору, Потёмкин заметил неладное: из открытых дверей его мазанки вылетали на траву платье, светлый женский казакин, кокошник, юбки и иные предметы дамского туалета. Просвистели в воздухе и шлёпнулись в пыль расписные женские сапожки. А вот в дверях показалась и сама владелица означенных вещей — красавица смуглянка с причёской несколько подпорченной: одна коса расплелась и закрывала лицо. Покидала она штаб-квартиру Потёмкина не по доброй воле. Стояли ор и дамский визг, сквозь который долетали отдельные слова:

— Аканомка, ей-богу, аканомка...

— Я те покажу аканомку! — На траву вылетела подушка, теряя перья. — Чтоб и духу твоего тут не было!

Девки-стряпухи, уперев руки в бока и расставив загорелые ноги, видные из-под плахт едва не до колен, смотрели на баталию, весело обнажив зубы. Денщик сидел на чурбане с люлькой в зубах и посмеивался в усы. Заметив Потёмкина, вытянулся во фрунт. Его превосходительство, спешившись, едва не споткнулся о брошенные среди двора сундуки и узлы. «Аканомка», подвывая и собирая раскиданные по траве одёжку и обутки, увидела Потёмкина:

— Вот и барин подтвердят, аканомка я или нет...

— Агеев, что за баталия? — грозно спросил Потёмкин и едва не был сбит с ног налетевшей Санечкой.

— Гришенька, прискакал!..

— Санька?!

— Гришенька, Гриша... — Забыв обо всём и обо всех, Санечка повисла на шее «братца», «дядюшки», «милого дружка», осыпая поцелуями его лицо, почерневшее от солнца, ветра, дыма.

— Постой... грязный я, с дороги. — Он, смущённо озираясь, спешил поскорее войти в дом, а она визжала, смеялась, плакала и целовала его.

Он так и внёс её в хату, повиснувшую на шее. Кинув глазом назад, заметил и любопытство в глазах стряпух, и насмешливый взгляд денщика, и сделавшего неподвижную стойку старика хозяина.

— Гришечка...

— Сумасшедшая, дай опомниться... примчалась! Я ж писал: не надо. Тут и поселиться негде... — Он наконец, сколько мог, отдалил от себя Санечку и смотрел в милое, радостное и залитое слезами лицо. — Вздуть бы тебя за своеволие...

— И вздуй, и вздуй, хоть сейчас лягу... — смеясь и плача, бормотала Санька, скинула лёгкий дорожный плащ, под которым обнаружился кисейной тонкости сарафан, обнаживший круглые плечи и едва притенявший прелесть грудей, — плутовка знала, как подготовиться к встрече с «дядечкой».

А он и не утерпел, подхватил её на руки, стал, задыхаясь, целовать бормоча:

— Искусительница... змея...

Настала очередь обороняться для неё.

— Задушишь, зверь... Пусти... Не сейчас, дай пыль смыть. — А сама всё крепче сплетала руки вокруг шеи. — Гришечка, родненький...

Потёмкин, дотянувшись до окна, крикнул:

— Агеев, ванну!

Горел костёр посреди двора. Возле него накрыли стол. Сновали две девки и солдат, всё поднося снедь. У стола на траве стояли бочонок, сулеи и сулейки, глиняные жбаны. Между столом и колодцем соорудили ширму из воткнутых в землю копий и натянутых меж ними попон. Из-за неё доносился плеск воды, хохот, повизгивание Санечки и добродушное ворчание Потёмкина.

— Теперь холодной окатим...

— Мамынька!..

— На войне, как на войне... Ты думала, тут мёд?

— Мёд. Гришечка, мёд...

— А теперь выкатывайся, я сполоснусь. Леоныч, бадейку... Ух... ух... Ещё...

Из-за ширмы выпорхнула Санечка, накручивая на руку косу и укладывая её венчиком. Подойдя к столу, быстро и придирчиво осмотрела сервировку, что-то переставила, что-то подправила. В сторонке на колодах разместился оркестр — цыганочка при цимбалах, седобородый цыган со скрипкой, улыбающийся цыганёнок с бубном, за их спинами пёстрая толпа — хор.

А за ширмой Потёмкин пятерней разбирал мокрые космы и говорил Тимофею:

— Диспозиция такая: с рассветом на коней — и к Днестру. Думаю, за сутки доскачем. Полон наш и ясырь турецкий там будут. Хочу сам осмотреть место. Леонычу накажу, чтобы он нас пораньше разогнал, а то забражничаем... Донцы и запорожцы не приехали?

— Ударим в бубен — явятся.

— Насчёт Санечки — устроить в доме боярском.

— Сговорено.

— Вот навязалась, чёртушка...

— Ладно уж, не лукавь, доволен, поди.

Потёмкин схватил волосы платком, так, чтобы одна прядь прикрыла мёртвый глаз, и вышел из-за ширмы. И сразу же ударил бубен, зазвенели цимбалы, грянул хор так, что взвихрилось пламя костра. В светлый круг вступали гости — офицеры-драгуны, донцы, запорожцы. Запенилось вино, зазвенели бокалы.

— Спасибо, други, донцы и запорожцы! Спасибо за службу!

— Виват Грицко Нечеса!

— Генералу Потёмкину слава!

— Виват Екатерина!

Веселье продолжалось и когда Потёмкин с Санечкой скрылись в доме, и когда притух костёр, а потом вовсе наступила тьма. Вставшее солнце осветило пейзаж после великой битвы — раскиданная там и сям посуда, бутыли, сулеи и сулейки, глеки и глечики. И побитое хмелем войско — каждый спал там, куда донесли ноги. Смешались мундиры драгун, жупаны запорожцев, поддёвки казаков. Над покрытым пеплом кострищем вздымалась тонкая струйка дыма.

10

Бескрайняя, укрытая пожухлыми травами степь, придымлённая у горизонта маревом, палевое небо с падающим за горизонт солнцем. Колышущиеся струи знойного воздуха пеленой окутывают отару, сбившуюся у водопоя на пологом берегу реки, серые спины овец кажутся гигантскими коконами, разложенными для просушки, сколько их — сотни, тысячи? Извивается в пасмах горячего воздуха, будто танцуя ленивый танец, каменная баба с плоским, лишённым выражения лицом. Бесстрастно смотрят её глаза поверх голов толпы — серой, пропылённой, черноликой и малоподвижной. Прикрытые кое-какими лохмотьями, обожжённые солнцем тела, покорные глаза. Все они, вызволенные из плена мужчины и женщины, обросшие, измождённые, прибиты страданием. Если бы не блеск в глазах некоторых, не отличить от каменной бабы. Въедливый глаз Потёмкина внимательно осматривает толпу пленных турок, находившихся отдельно от русских полоняников. Непримиримые и яростные в ночном бою, сейчас они покорны и недвижны, даже яркие бурнусы, шаровары и пояса утратили свою праздничность. И ещё одна группа — женщины-полонянки, взятые из турецких домов. Их лица разглядеть невозможно — все без исключения покрыты платками, опущенными почти до подбородков или, наоборот, поднятыми до глаз.

Два стада — овечье и человечье...

Потёмкин говорил, обращаясь к русскому полону, вернее, бывшему турецкому:

— Я просил составить реестр поимённый, кто есть письменный?

Из толпы выдвинулся заросший бородой и кудлатый мужик в остатках монашьей рясы.

— Я, ваше превосходительство, — гукнул, как в бочку.

— Кто таков? Звание?

— Мочиморда Авдей, Божий человек.

— Беглый? Из какой обители?

— Не скажу.

— Я тебя в патриаршую канцелярию доставлю, там заговоришь.

— Убегу.

Что-то в этом человеке привлекало.

— А с солдатами да в цепях?

— Цепи порву, солдат перебью.

— Эй, коваль, тащи цепь кандальную.

«Божий человек» принял цепь в ладони, минуту помедлил и, не глядючи, будто не сделав никакого усилия, отбросил две половины только что целой цепи.

— Ну-к, огласить реестр?

— Дай сам кину оком. — Пробежав список глазами, спросил: — Неуж все утаённые, беглые? Ни одного крещёного имени.

— Я писалась, как крестили, — отозвалась женщина нестарого вида. — Пелагея я, Ворона.

— Одна крещена и та ворона, — засмеялся Потёмкин. — Ну ин ладно. По законам ратным все вы — и русские, и турки — мой ясырь, премия, и в крепость свою взять имею полное право.

— Из турецкого полона да в российский, — отозвался Мочиморда.

— Ага, — подтвердил Потёмкин. — Но я слуга её императорского величества, следственно, и вы тоже её слуги. Приговариваю: всем оставаться здесь, хаты ладить, землю обихаживать. Дам коней, вёдра, топоры, лопаты, одёжку кой-какую из турецкого обоза... Также муки, соли и круп, кои найдутся. Мясо и овчины, а также молоко — вот оно, рядом пасётся. Два года подать сыскивать не буду, только шерсти половину. Все согласны остаться тут или кто к старому барину хочет? В Россию?

— Я, батюшка, — отозвалась Пелагея. — Барина нет надо мной, вольная была.

— Коваль, в кандалы её — и в губернскую канцелярию доставим для выяснения.

— Только не это, батюшка... Я согласная, я тут... — взвыла Пелагея, — ой, люди!.. — Но её подхватили солдаты и потащили к ковалю.

Потёмкин и глазом в ту сторону не повёл. Баба выла, гремели цепи.

— Кто ещё? — Потёмкин, стоя на бричке, осмотрел толпу. — Значит, по доброй воле остаётесь. А если бежать кто вздумает — степь большая, а тесная. Поймаю — пороть не стану, тут пуля дешевле батога.

Толпа молчала, выла Пелагея.

— Трогай!

И казённая бричка с Пелагеей меж двух солдат запылила по выгоревшей степи.

— Тебя, пан Мочиморда, старостой ставлю. Сделай новую перепись, дай всем людские фамилии, — оглянулся на приспешников. — Леоновы, Авдеевы, Розумовы, Григорьевы, Катеринины... Я затвержу печатью, чтобы ревизия не пристала... — Потёмкин наморщил лоб, соображая ещё что-то. — Приказываю: переженить всех, чтоб потомство пошло и корни пустили. Ты, пан Мочиморда, и повенчаешь.

— Я, ваше превосходительство, сана не имею.

— Так будь сватом, подбери, чтоб пара к паре. Наших мужиков к турчанкам, а турок к русским бабам, остальные, как придётся... Недостающих пришлём. А вы, батюшка, — обратился к полковому священнику, — совершите обряд. Строй по ранжиру...

— А как место звать будем?

— Село Екатериновка Таврического края...

— Нет такого, Григорий Александрович.

— Так будет. Благослови, батюшка, чада сии и землю сию. Нам эту землю отвоёвывать, нам и укреплять.

11

Светало. Екатерина присела на край кровати и обернулась — вторая половина постели была пуста. Зябко передёрнув плечами и накинув на обнажённое тело шаль, поднялась, подошла к окну, распахнула. В спальню ворвался радостный птичий гомон. Внимание её привлекла смена караула. Совсем юный корнет, статный, рослый, белокурый, вёл за собой короткий строй часовых. Не доходя до очередного поста, остановил солдат, а сам подошёл выслушать рапорт. Теперь он был совсем рядом — заря розовым лучиком высветила пушок над губой корнета, даже это различила Екатерина.

— Любуешься?

Она вздрогнула и обернулась, за спиной был Орлов. Одного взгляда достаточно: пьян. Поймав его ладони на грудях, отвела и с вызовом сказала:

— А что мне остаётся делать? Ночами жду, а ты где-то шляешься, приходишь пьяный, истасканный, ни на что не годный.

— Сегодня я годный, — осклабился нахально Орлов.

— Ты пьян, и от тебя девками подлыми воняет. Уйди.

— Ты, Като, носом не крути. Или такие стали нравиться? — Он ткнул пальцем в сторону корнета, что-то объясняющего солдатам.

— А если и так? Я женщина вольная.

— Я, значит, не в счёт? Нет, ангел мой, ты не вольная, ты у меня вот где. — Орлов сжал кулак. — И ежели что...

— То — что? — с вызовом спросила Екатерина.

— А вот что. — Орлов влепил ей пощёчину. — Буду учить по законам родителей наших... И марш в постель, принимай мужа. — Он завалил её на кровать и принялся расстёгивать ремень.

Она вывернулась, прыжком метнулась к туалетному столику, схватила тяжёлый кованый шандал.

— Шаг сделаешь, мозги выбью... Вон! Стражу кликну!

Орлов пьян-пьян, но сообразил, что далее на рожон переть нельзя, однако и форсу терять непозволительно — обнаглеет баба.

— Кликни, кликни, — он подтянул штаны, выпятил грудь, — я их как котят раскидаю. Мы, Орлята, знаешь, во! — Он сжал кулак. — Пятеро... мы, пятеро, кого хошь... Пятеро? Алёшку услала в Неаполь флотом командовать. Федька на эскадре подле греков. Иван — большак в деревне. Володька в немцах на президента академии учится. — Поочерёдно отгибая пальцы, понял, что остался один. — Перехитрила, сука... Один... яко перст один... Зато какой, — снова вздыбил грудь. — Ещё кому хошь покажу. Счас как завалюсь в ино место... Ох, радость моя... — Он нетвёрдо пошагал к двери.

Екатерина крикнула вслед:

— Штаны застегни, не позорься!

— Нашто? Всё одно кобелька кормить...

Ворча и спотыкаясь, Орлов спешил пересечь оранжерею. Впереди в листве белело платье. Послышался голос:

— Гришечка...

За кустами пряталась девочка — фрейлинка.

— А? — откликнулся он на зов.

— Ау! — Платье переместилось за другой куст.

— Счас, пымаю. — Орлов потянулся вслед, неуклюже корячась меж кадок и кустов.

— Не поймаешь! — Весёлый голосок отозвался совсем с другой стороны.

— Держись, проказница... — Орлов напрягся, глаза его забегали.

— Ау! — раздалось почти рядом и сзади.

Он с неожиданной лёгкостью метнулся на голос и схватил лапищами тоненькую фигурку. Это была тринадцатилетняя двоюродная сестрёнка его Катенька Зиновьева.

— Ам, пташечка, ам, мурашечка... Дразниться вздумала. Сейчас, цветочек мой... Сейчас я тебя скушаю...

— Ой, братинька, больно... больно... Ой!

— Ништо, всем больно по первому разу... Свыкнется!

Смешались цветы, ветки, листва, ошмотья белого платья, позументы мундира. Дикий вопль ударился о стеклянную крышу. Орлов зажал рот девчонке:

— Тшш... пташечка... сейчас я... потерпи... сейчас... — Застонал. Громадная ладонь, сжавшая лицо, словно гуттаперчевую игрушку, безумные глаза — глазищи девочки...

Изломанные кусты, опрокинутые кадки, брошенный мундир.

Воровато оглядываясь, он бежал средь экзотики к выходу. В оранжерею быстро вошла Екатерина и скорее чутьём, чем глазами, выбрала направление. Раздвинув кусты, увидела девочку. Она, как зверёныш, стояла на четвереньках и не могла подняться. Подол платья изорван и перепачкан кровью.

Девочка уже не кричала. Она по-щенячьи скулила. Екатерина, оглянувшись, не видит ли кто, подняла её на руки, прижала к груди.

— О Боже, кто?

— Братец... Гришенька...

— Тихо, дитя моё... тихо...

Заметив мундир, брезгливо зацепила его мизинцем и унесла вместе с Катенькой. В петергофской оранжерее воцарилась тишина.

12

Едва бричка вкатилась во двор, поднимая за собой пыль, Потёмкин спрыгнул и, пошатываясь, тычась из стороны в сторону, будто слепой, нащупывающий дорогу, начал рвать с себя портупею, мундир и прохрипел:

— Воду... скорее... в кадь... — Сев на пень, стал стягивать сапоги, подбежавший денщик кинулся помогать, но Потёмкин ткнул его в грудь и со стоном выдохнул: — Воду, волк твою мать поял...

Солдат подбежал к колодцу, на помощь ему кинулась «аканомка». Он отмахнулся:

— Я сам... Ему подсоби.

«Аканомка» припала к ноге Потёмкина, сдёрнула ботфорт, потом второй. Подставив плечо, помогла встать, повела к колодцу. Денщик уже выволок цебер.

— Пригнись, барин, — «Аканомка» пыталась наклонить его.

— Не замай, — хрипло выдохнул он и сунул голову в бадью. — Лей на голову... лей!.. Поздно... Ох! — с криком вырвался стон. Схватившись за голову, он изогнулся, припадая на бок. — Поздно...

«Аканомка», плача, принялась массировать голову барина, пытаясь облегчить боль, приговаривала:

— Зараз... зараз...

Он отбивался:

— Воду...

Подбежали Леоныч и Розум. Тимоха скомандовал:

— В хату его, а я за лекаркой нашей. — Вскочив в бричку, он гикнул и пустил коней вскачь.

Потёмкин лежал на постели — целой копне сена, покрытой попоною и ковром, закиданной расшитыми подушками. Он метался, выгибался дугой, бил ногами и кричал звериным рыком. Леоныч и «аканомка» суетились возле него. Леоныч для чего-то растирал ноги, а женщина бормотала, видно, заговор от боли, и водила руками над головой хворого, иногда прорывались слова:

— Полно, Гришенька... яворочек мой, полно... уймись.

Влетела Санечка, с порога крикнула:

— Вон, подлая! — и метнулась птицей к больному, прыгнула в изголовье, села, подвернув калачиком ноги, взяла в ладони встрёпанную голову любимого. Пальцы быстро забегали по лбу, вискам, темени, затылку. Ворковала тихо и ласково: — Ну-ну... Уймись, уймись родненький... Сейчас мы утишим боль твою. Заласкаю, милый, закохаю, и уйдёт она, проклятущая. Тьфу, тьфу, тьфу! Сон наведу, покой дам... Вот так... вот так... тихо... — Она продолжала ласкать, оглаживать и легонько теребить волосы, прикасаясь губами к его лбу, глазам, губам, щекам. Её мягкие и несуетливые движения со стороны казались молением, и Потёмкин утихал, успокаивался. Санечка прилегла рядом, массируя ему грудь, окинула его и себя шёлковым покрывалом. «Аканомка» смотрела в дверную щель и плакала, но чёрный глаз был недобрым. Кто-то прикрыл ставни, и в хате стало почти темно, потом сумерки забрались во все углы.

Но вот забрезжило, возникла светящаяся точка, разгораясь, она превратилась в пятно, в пучок света, в ослепительный поток, который влился в жильё Потёмкина и высветил его во всей безалаберности и несовместимости предметов. С земляным полом вполне гармонировали грубые скамьи и столбы-ножки обеденного стола, являвшегося, видимо, и рабочим, ибо лежали на нём книги, была расстелена карта, свисавшая на пол. Неотъемлемой от убожества и непритязательности мазанки была некрашеная буковая полица, убранная расписными кувшинами и глечиками, деревянными кружками и плошками. А вот как попал сюда, не побоявшись испачкаться, туалетный столик с гнутыми ножками и золотыми вензелями или вовсе уж роскошное зеркало в круглой раме — и ума не приложить. Или, скажем, киот, собранный из икон в дорогих окладах, какими не стыдно было бы украсить любой дворцовый покой...

...В ослепительном сиянии дверного проёма чуть заметно обозначился женский силуэт. То была Екатерина, она медленно приблизилась к постели. Потёмкин сел, прикрывая всё неубранство своего естества узорчатым персидским покрывалом — золотые языки огня и цветы на бирюзовом фоне. Екатерина положила ему руку на лоб и ласково проговорила:

— Лежи, лежи, паренёк.

— Не паренёк я уже, — проговорил он, ловя её руку. — Видишь, лохмы инеем закуржавели.

— Для меня ты всегда паренёк, сердца моего творение.

— Лжёшь, Катерина, не по сердцу я тебе... Почто письма мои без ответа?

— Я б написала, да боязно —коль бумаги державные тайно сберечь не могу, то уж письма любви и подавно предадут огласке и осмеянию.

— Ты боишься?

— Я женщина, Гришенька.

— Ты царица, сколько стражей вокруг! — начал вскипать Потёмкин.

— И ни одного верного рядом.

— А... он?

— Будто сам не знаешь. Не кольца венчальные нас соединили, а цепь кровавая.

— Позови меня, я разорву те цепи!

— Дай время, я сама...

— Но нету сил моих ждать.

— Так любишь?

— Люблю, люблю, Катерина.

— Милый мой, дай приласкаю. — Екатерина опустилась рядом, обняла и, целуя, приговаривала: — Вот так, Гришечка, прикохаю тебя...

Он отвечал на ласки и, отдаваясь любви, шептал:

— Свет мой Катерина, Катя, — оглядывал её лицо, волосы — почему светлые? — расправлял кудри, ласкал грудь.

Она смотрела затуманенным взором, шептала:

— Гришечка, соколик мой...

— Катя, Катюша...

Вдруг увидел, как по белой подушке расплывается кровавое пятно... Нет, это не подушка, это мрамор ступеней, лицо молодого янычара с его беспомощной улыбкой. Язык пламени хлестнул, завихрился, пелена чёрного дыма поползла, стелясь по земле. Он встрепенулся.

— Уйдём отсюда, Катерина, здесь кровь. — И снова напрягся, пытаясь встать, но она придерживала его и шептала ласково и мягко:

— Тшш... Лежи, Гришенька... уймись...

— Уйдём, кровь тут.

Она, заплакав, сказала:

— Ничего тут нет, Гришенька, ничего...

Он очнулся и увидел, что в комнате совсем светло от пробивающихся в щели ставней солнечных лучей, а рядом с ним Санечка. Она плачет и упрекает:

— Всё зовёшь и зовёшь её, проклятую. Что ж не придёт она, не снимет боль твою? Ненавижу немку распутную, причаровала она тебя...

— Ну успокойся, дурочка, мало ли что больной голове может примститься?

— А у тебя и на здоровую голову в уме одно... Меня небось во снах не видишь. И эта аканомка всё крутится. Чтоб прогнал её сегодня же, слышишь? Сей же час! — Санечка, уткнувшись ему в плечо, плакала.

13

На заседании военной коллегии помимо президента графа Чернышёва и непременных членов — пять-шесть человек — присутствовали Екатерина, Орлов, Панин. Екатерина держала речь:

— Первая армия, коей командует Пётр Александрович Румянцев, нанесла невосполнимый урон турецкому войску, подорвала его дух, крепости падают одна за другой. Командующий в своих реляциях особо выделяет доблесть генералов Репнина, Прозоровского, Потёмкина. Прошу, господа коллегия, дать представление о производстве Румянцева и означенных вождей армии в высокие чины, также о кавалерском отличии каждого. Однако полагаю, войну пора близить к концу... Верные люди доносят, что турки обрели кондиции для подписания мира. Надо чуть-чуть подтолкнуть их, но не новыми боями, а — как это говорится? — тряхнуть мошной — в окружении падишаха любят звон русских червонцев. Никита Иванович, готовьте инструкции послам. Наши условия: свобода плавания по Чёрному морю и выход в Средиземное, независимость от Турции Крыма, неприкосновенность таврических земель. Посольство, думаю, достойно возглавит, — она выдержала паузу, зная, что произведёт окончанием речи фурор. — Григорий Григорьевич Орлов. Ваше мнение, Никита Иванович?

Орлов растерянно и изумлённо смотрел на Екатерину — неужели?.. По лицу Панина пробежала лукавая улыбка, он прикрыл глаза, ещё вальяжнее раскинулся в кресле, вздёрнул брови, склонил голову — само воплощение сомнения и запел ласковым голосом:

— Ваша воля — закон для нас, государыня. Только малая закавыка имеется, драгоценная вы наша, как бы половчее выразиться...

Екатерина, привыкшая к дипломатическим виляниям Панина, усмехнулась:

— Горечь ваших сладких пилюль, Никита Иванович, нам привычна. Говорите.

— Преклоняюсь пред личными достоинствами и доблестью Григория Григорьевича, но всё же... Падишах не поставит на челе посольства, допустим, главного евнуха своего сераля. — И, быстро глянув на вспыхнувшую Екатерину, готового вскочить Орлова, продолжил: — Или там трёхбунчужного пашу, чьи должности соответствуют графской доблести господина Орлова...

— Княжескому достоинству, вы хотели сказать? Какого же уровня паше надо — светлейший князь Орлов в чине посла российской императрицы плюс к тому фельдмаршал российский, прославленный на весь мир граф Румянцев — компания, достойная самого падишаха.

Одинаково изумлённый вид был и у новоиспечённого князя, и у хитрого царедворца Панина. Остальные присутствующие, как и при любой пикантной истории в среде высочайших особ, как бы отсутствовали. А Екатерина подалась вперёд и впилась насмешливым взглядом в глаза вице-канцлера. Панин лениво похлопал кончиками пальцев, что означало аплодирование, и наклонил голову в сторону Орлова.

— Поздравляю, ваша светлость, с милостью божественной. И вас, государыня, с очередным гениальным замыслом... Такого не сварить моим слабым умишком.

— А я, Никита Иванович, почитай, двадцать лет страдаю желудком от тех салатов, которые готовите вы на своей дипломатической кухне.

— Слишком обильны?

— Не свежи... Два десятилетия вязали вы альянс с кумиром своим Фридрихом, Швецией, Англией и иными северными державами — и что же Россия имеет от этого? Мы истекаем кровью, а союзнички не дали не то что солдат своих — пфеннига из обещанных тыщ не прислали. Более того, поощряют Францию, которая доставляет туркам новейшее оружие и огневой припас, посылают инструкторов, а в тылу у нас союзники-шведы потихоньку точат палаши, готовясь к походу на Русь... Австрия сдвигает свои границы вглубь галицийских земель, удобренных трупами русских солдат. Скажете, не так?

— Пути истории неисповедимы, — развёл руками Панин. — И всё же почему бы не возглавить посольство великому князю Павлу Петровичу? И почётно, и пора юному наследнику на крыло становиться.

Екатерина сжала губы в тонкую линию, пробежала по ним языком, приспустила веки — ящерка! — и заговорила интимно, наклонясь к Панину:

— Сдаётся, Никита Иванович, что он птенец более ваш, чем мой... Не вы ли внушаете ему мысль о конституции, коей он хотел бы связать крылья матушке? Тайна сия и кружок заговорщиков мне известны, не трогаю лишь потому, что из-за лености обычной вы не встанете во главе переворота, а другого вождя нет.

Панин подобрался, благодушие покинуло его, глаза сверкнули остро и зло.

Екатерина похлопала его по плечу:

— Так-то, батюшка мой, просто советы давать, а ведь и отвечать придётся...

— Как прикажете понимать вас? Отставка?..

— У вас разум изворотливый, понимайте как сможете. Честь имею, господа. — Это уже всем. — Продолжайте без меня...

Все поднялись, согнулись в прощальном полупоклоне. Екатерина, наоборот, выпрямив стан и вскинув голову, подала руку Орлову, он бережно взял её за локоток и повёл к выходу. Она уверенно стучала каблучками по паркету, а Орлов шёл неслышно, будто боясь кого-то обеспокоить.

В соседней зале Орлов резко развернул Екатерину к себе лицом:

— Отставляешь, значит?

— Честь оказываю и милость великую, друг мой.

— А если я не поеду?

— А если я представлю священному синоду мундирчик твой, кровью сестры малолетней испачканный? Я ведь подобрала его в оранжерее. Что с тобой святые отцы сделают? — Орлов окаменел, а она резко, как приговор, произнесла: — Ты сам вырвал себя из сердца моего. Не провожай, пойду одна. Позови портного, принесёт кафтан посольский, сготовлен по моему заказу, мильен стоит. Мой последний подарок тебе. — На глазах Екатерины показались слёзы, она быстро ушла.

Орлов застыл на месте, чуть покачиваясь на носках и бессмысленно улыбаясь. Пальцы рук быстро-быстро бегали по пуговицам, шнурочкам-завиточкам мундира, звёздам и алмазным украшениям. Задержавшись на одном из них, Орлов к чему-то прислушался, потом снял с него нечто невидимое, бросил, потрогал второй, тоже снял, третий... Скрипнул зубами, огляделся вокруг — в глазах обозначилось безумие; снял каминную кочергу с крюка, скрутил её петлёй, повесил обратно. Взгляд его задержался на кулаке, он пристально вгляделся в сжатые пальцы, затем начал отгибать их — первый, второй, третий, четвёртый. Торчать остался лишь мизинец. Он злобно оглянулся и встретился взглядом со слепыми глазами статуи. Увидел другую, третью, ещё, ещё и пошёл кругом, вглядываясь в слепые глаза каменных болванов. Им не было до него дела. Полное безумие, сведшее Орлова в могилу, было ещё далеко, но зов его фаворит услышал.

Мрачный, встрёпанный и небритый, Потёмкин сидел у клавикорда, совсем уж чуждого в этой мазанке с топорной мебелью. Впрочем, и сам исполнитель был бос и в халате, что как-то связывало аристократизм инструмента с непритязательностью быта. Потёмкин перебирал клавиши инструмента не спеша, тоскуя, как это бывало в минуты безделья. Импровизируя, ибо не был чужд музыкальному сочинительству, он отдавал музыке часть своей безумной и беспримерной по претензиям любви. Вдруг он бросил клавиши и надолго замер, сумрачно глядя в одну точку своим единственным глазом. Потом встряхнулся, поднял крупные руки и заиграл торжественно и вдохновенно, переводя мелодию в церковный напев, в грусть и глубокую печаль «Иже херувимы», всё больше воодушевляясь и помогая себе чуть слышно голосом.

К его немного суховатому баритону плавно подключился тёплый и сочный бас, с ходу взявший вторую партию: пан Мочиморда, раскатав на полу карту, лежал ничком на ней и сосредоточенно что-то вымерял линейкой и циркулем. Обтёрханную рясу он уже сменил на цивильные штаны и рубаху, на ногах — полосатые чулки, волосы подхвачены ремешком, подбородок бритый, усы взбогачены подусниками — чем не франт? Неизменными оставались лишь кущи бровей да разбойничий взгляд.

Они допели, и Потёмкин довольно крякнул. Тихонько перебирая клавиши и продолжая прерванный разговор, он спросил:

— А за что же выперли?

— По безделице, — не отрываясь от дела, отозвался пан Мочиморда. — Подпияхом отчасти, приварил отцу игумену печать сургучную на лысое темечко. — Он замолчал, тщательно отмеряя что-то на карте, потом продолжил: — За что и отхватил епитимью — на пять лет в цепях... камень тесать к архитекту Расстрелиеву, дворец царицын строить. Тот уехал — к господину Чевакину передали.

— А Мочимордой как стал? — заинтересованно посмотрел на него Потёмкин.

— Перед постригом за грешную жизнь велел мне отец игумен отбить сто поклонов, окуная лик в смрадную лохань. Так и нарекли.

Потёмкин хмыкнул, немного поиграл, потом, не утерпев, снова спросил:

— Расстрелиеву тож не угодил?

— Наоборот, — явно гордясь, ответил Мочиморда. — Приглянулся — от камня к чертежам приставил.

Потёмкин удивился:

— Учил?

— Дозволил из-под локтя приглядываться. Да потом бес попутал. — Мочиморда хохотнул, видно, приятно было вспомнить. — Подпияхом, опять же... Приладил я болвану Аполлонову достойный его росту уд. А в тот день царица изволили посетить мастерскую...

Потёмкин засмеялся и спросил сочувственно:

— Гневались?

— Наоборот, смеялась, а меня в цепи, а я — в бега. К итальянцам подался, и сидеть бы мне там, дурню, так, вишь, на родину потянуло, а угодил к туркам.

— Ты, часом, к моим затеям свой уд не приладишь?

— Видать, бритый я и вовсе на дурака похож. С вами шутить — чуть что — и на осину. Нет уж, я верой и правдой... — Он задумчиво пожевал карандаш и, продолжая глядеть в карту, спросил: — Григорий Лександрыч, может, крепость ближе к лиману подвинуть? Вот киньте одним оком... тьфу, типун мне на язык, — испугался Мочиморда случайному словцу.

Но Потёмкин и не заметил. Бросив музыку, присел рядом.

— Куда, говоришь?

— Эвон... Тут горка преизрядная. В пупке собор, ниже казармы, цейхгаузы, ниже стены...

В дверь влетел солдат.

— Ваше превосходитство, там их сиятство...

Отодвинув его в сторону, в горницу вошёл Румянцев.

Окинув неодобрительным взглядом Потёмкина, громыхнул басом:

— Опять противу уставу в халатном виде? А это что за мазня? — сразу заинтересовавшись, склонился над картой. — Ишь, стал на землю Таврическую, завоеватель. Соступи.

— А не завоевали? — вспетушился Потёмкин.

— Не заносись, враз ссажу. А это кто таков?

— Архитект италийский... Матти Морти, — не сморгнув глазом соврал Потёмкин. — Размечаем, где крепости ставить.

— Ах ты, растопырь твою мать! — сощурился на него Румянцев. — Ты по ратному делу служишь или по землемерному?

— Так воевать всё одно не даёте!

— То есть как?

— А так: Потёмкин, в огонь, Потёмкин, свари яйцо, Потёмкин, облупи!.. А кушать? Граф Иван Иванович Панин, извольте, а ты, Потёмкин, — в обоз, юшку с-под яиц хлебать.

— Грубить старшим! — Румянцев налился багровостью, закипая.

— А не так случилось при Кагуле? — стоял на своём Потёмкин. — Всем ордена, Потёмкину — юшку.

Мочиморда, войдя в роль итальянского архитекта и делая вид, что ни слова не понимает, с удовольствием слушал этот замечательный диалог начальника со своим подчинённым и даже крякнул, но тут же сделал вид, что закашлялся.

Румянцев подозрительно посмотрел на него и сделал знак Потёмкину выйти. Они вышли из мазанки, и уже, к счастью, остывший главнокомандующий с искренним сожалением сказал:

— Отхлестать бы тебя по мордасам — и под арест, да нет моей воли над тобой. — Потёмкин удивлённо поднял брови, а Румянцев продолжал: — Имею честь поздравить вас, Григорий Александрович, с пожалованием кавалерства Святого Георгия третьей степени и званием генерал-поручика.

Потёмкин поклонился, не зная, что и сказать. Румянцев назидательно поднял палец к небу:

— Не меня благодари, её, высочайший рескрипт. Я-то что, я просто аттестовал: так, мол, и так, халатен, обормот, а воюет мундирно. — Тут он громоподобно захохотал, потом разом оборвал смех. — Терпеть не могу вас, паркетных, но врать не могу. Молодец... А это, — он ткнул пальцем в сторону мазанки, имея в виду карту, — сам надумал? Или... — Он снова поднял палец к небу.

Потёмкин закатил здоровый зрачок под самую бровь и многозначительно прогудел:

— М... гу...

Румянцев кивнул.

— То-то и гляжу, стоишь на земле — не то царь, не то губернатор. — Снова гулко рассмеялся, умолк и, вытащив из-за обшлага пакет, протянул Потёмкину. — Фельдъегерь передал от её величества, да, видать, поистёрлось в пути, печать надломилась... — Румянцев отвёл взгляд, лгать он и вправду не умел. — Ты уж в столицах не забывай нас, грешных...

Потёмкин нетерпеливо вскрыл конверт, поднёс письмо к здоровому глазу, вычитал главное: ЖДУ! Не таясь, поцеловал конверт, прижал к сердцу, закричал:

— Мундир! Карету!

И помчалась карета в четверной запряжке с сидящим в ней Потёмкиным.

— Гони! Пугу-пугу!

Закрыв глаза, он изо всех сил пытался унять рвущееся из груди сердце.

— Драгунство! На шенкелях... марш-марш! — Мчался полувзвод кирасир — сопровождение генерал-поручика.

С дурным предчувствием вбежала Санечка в мазанку, сразу натолкнувшись на следы отъезда — всё сдвинуто с мест, какие-то бумаги на полу, хлам.

— Куда? — только и спросила.

— В Петербург, — пожав плечами, будто это само собой разумелось, ответил ей Мочиморда, упаковывавший книги.

Санечка растерянно смотрела, как тащили клавикорд солдаты, ворочая его немилосердно, а он отзывался жалобным стоном. Потом, увидев валявшийся на полу розовый шарф Потёмкина, она подобрала его и, прижав к сердцу, упала на топчан. Заплакала, исступлённо лупя кулачком по пыльному топчану.

— Собирайся, — глядя на неё с улыбкой, сказал Мочиморда. — Никуда он от нас не денется.

Часть четвёртая СУДЬБА ФАВОРИТА

Глава первая ВЕНОК ЛАВРОВЫЙ

1

Она проснулась от дальнего шума и скосила глаза за окно. За стёклами вились языки пламени, небо было кроваво-красным, накатывал низкий гул, от которого дребезжала чашечка из-под кофе, забытая с вечера на прикроватном столике, жалобно звенели шибки. В багровом небе летали огненные птицы.

А над землёй неслась несметная толпа рвани — мужики бородатые и лохматые, вооружённые косами и пиками, топорами и дубинами; раздирая в крике рты, исходя неистовой злобой, они накатывались волнами, а впереди Пугач с топором в руке и обрывком вервия на шее. Его обнажённый торс выделялся белым пятном на фоне страхолюдных ликов с рваными ноздрями, безносых, безглазых, беззубых, с багровыми дырами ртов. Иные, приблизившись к окну, на мгновенье заглядывали в царицыну спальню и тут же исчезали, а Пугач мелькал мимо и снова появлялся.

Мелко дрожало пламя свечи. Екатерина подобрала ноги и натянула одеяло до подбородка, протянула руку туда, где спал Орлов.

— Гриш, проснись, мне страшно.

Но Орлов молчал. Нащупав рукой плечо спавшего, она принялась трясти его. В ответ раздался недовольный скрипучий голос:

— Катья, не трошь, я спать хочу. Тай мне покоя...

Екатерина оторвала взгляд от окна и обернулась. На неё смотрел умоляющим и беззащитным взглядом Пётр Фёдорович. Лицо его было бледным и безбровым, и лишь при вспышках уличного огня окрашивалось багрянцем. У виска чернела ссадина.

— Ты?

— Ты ше всекда хотела, штоп я спаль с топой, вот я и пришёл. Откинь одеяло, пусти к себе.

— Нет, Питер, я не хочу тебя.

— Да, Катья, да. — Он упорно придвигался.

За окном ослепительно вспыхнула молния, она оглянулась, а когда свет истаял, обернулась к Петру, но вместо него оказался Пугач с обрывком верёвки на шее и большим наперсным крестом. Оскалив белые зубы, он смеялся:

— Ну вот, не допускала к себе, а я тут как тут... Не признала, что ль, чего дичишься? Оброс несколько, годков-то звон как много ушло... Да не Пугач я вовсе, а твой муж, анпиратор Пётр. Ишь какова — весь народ признал, а она не хочет... Пусти, лаской согрей. Вишь, озяб. — И он навалился на неё, и она чувствовала, что не в силах сдержать напор мужика, приспускала одеяло, но твердила:

— Нет, нет...

Мужик впился зубами в грудь, жёг поцелуями, оглаживал ладонями плечи, она всё твердила: нет, нет...

Маленький, скорчившийся Питер сидел у её ног и пиликал на скрипице, лицо его было печальным.

— Почто гонишь? Звала ведь...

Она пригляделась: Боже, это вовсе не тот страшный мужик, а Потёмкин. Кинулась к нему, обняла, закричала:

— Ты здесь, паренёк? Спаси, спаси меня и охрани... Желанный мой...

Он приник к ней:

— Катерина...

Гулко стучали сердца... В изножье постели сидел маленький Питер.

Приходя в себя, Екатерина всё ещё сучила ногами, сталкивая с себя жаркую перину. Бухало сердце. Повернув голову, увидела несмятую половину постели, взглянула за окно — утро как утро, синеет небо, золотится лист, под окнами слышны чёткие шаги — это караул. Поднявшись, распахнула окно и с наслаждением вдохнула утреннюю прохладу. У цоколя здания пламенели розы. Вдоль аккуратно подстриженных шпалер шёл караул, ведомый голубоглазым корнетом. Она залюбовалась ритмом его движений, статью фигуры. Дождавшись завершения церемониала смены часовых, позвала:

— Господин корнет!

Он недоумённо оглянулся, но, увидев, кто его кличет, подобрался и зарысил на зов императрицы. Подбежав, козырнул, щёлкнул каблуками, звякнул шпорами, улыбнулся:

— Здравия желаю, Ваше Величество! Слушаю вас.

От улыбки лицо его сделалось совсем детским, а щегольские усики, светлые, подкрученные аккуратными колечками, казались приклеенными над пунцовой губой. Екатерина внимательно оглядела его крупную фигуру, туго обтянутые лосиной бугры мышц на бёдрах, крупные ладони.

— Как звать тебя, юноша?

— Александр Васильчиков, Ваше Императорское Величество. — Он напрягся, отчего все стати его фигуры выявились ещё рельефнее.

— Подойди поближе... ещё, ещё... — Она перевесилась через подоконник так, что ставшие с годами достаточно пышными её прелести, сдерживаемые кружевным выкатом пеньюара, обнажились едва не полностью, и потрогала кончиками пальцев усы Васильчикова, будто невзначай коснулась губ. У корнета от напряжения на лбу выступили капли пота. Она рассмеялась волнующе и зазывно: — О, милая юность! Ты не хотел бы сегодня сопровождать меня во время охоты?

— Ваше Величество... явили Божескую милость... служба, — беспомощно пробормотал он.

— Какая чепуха, тебя сменяет с поста императрица. Войди ко мне, я напишу распоряжение. — Она запустила пальцы в кудри юного воина.

Они ехали рядом — императрица и корнет. Он сидел на крупном жеребце, игриво откинувшем хвост, стегна его двигались мощно, будто жернова. Молодая кобылка Екатерины послушно ступала бок о бок.

Два парика на дворцовой аллее склонились друг к другу.

— Отправилась на охоту, — констатировал один.

— Вы не точны, мой друг: вошла в охоту.

— Вас ист дас?

— Так мой батюшка говорил о кобылице, когда приспевала пора вести её к жеребцу.

— Жалко юношу: не созрел ещё до полного мужества, надорвётся...

Они прыснули смехом и разошлись.

Пылила карета, отталкивая вспять вёрсты. Потёмкин спешил на зов любви.

2

Екатерина в чепце, салопе и очках вязала нечто из толстой шерстяной нитки. Вид у неё был совсем не державный, она никак не походила на императрицу шестой части земной суши, скорее на добрую муттерхен из старой немецкой сказки, которая вяжет тёплый набрюшник своему супругу и повелителю. Исполняющий обязанности повелителя был тут же, но, увы, тянул он лишь на внучатого племянника из бедной семьи — пристроившись у ног муттерхен на скамеечке и расставив руки, держал на них моток пряжи и послушно спускал её то с одной, то с другой руки. Несмотря на белый, шитый золотом мундир, богатые атласные штаны небесной расцветки, погоны генерал-поручика и завитой парик, Васильчиков являл собой вид жалкий — ни дать ни взять Трезорка, который служит перед хозяйкой, приподняв передние лапки. Екатерина, потягивая нить, время от времени посматривала в голубые и безмятежные глаза таланта, но не находила в них ни малейшего проблеска мысли, одни лишь преданность и праздность.

— Голубчик, о чём ты думаешь?

— Ни о чём, мутти.

— Так-таки ни единой мысли?

Он напрягся, помолчал, но признался со вздохом:

— Ни единой, муттерхен.

Спицы в руках Екатерины забегали быстрей, Васильчиков раскачивался подобно китайскому болванчику, спуская нитку то с одной руки, то с другой.

— Тебе удобно?

— Удобно, муттерхен.

— Что ты заладил: мутти да муттерхен?

— Так велели, Ваше Величество.

— Мало ли велела, а ты ослушайся разок.

— Не смею, муттер... матушка.

Спицы в руках Екатерины заходили так, что видно было только их сверкание.

— Тебе неудобно сидеть. Встань. — Васильчиков встал, всё так же протягивая руки и преданно глядя в глаза.

— А может, сидеть удобнее?

— Удобнее. — Васильчиков сел.

Спицы остановились, Екатерина вздохнула.

— Или стоя удобнее?

— Стоя. — Он поднялся.

Екатерина поджала губы, бросила рукоделье в корзинку. Он стоял, держа пряжу на руках.

— А что, голубчик, не лечь ли нам в постельку?

— Ага. Только вот... я... только...

— Что?

— Пряжу положить или как?

— А ежели с пряжей... сможешь?

— Как прикажете, матушка.

— Да брось ты эти нитки! — вскричала Екатерина. — Я жду.

Васильчиков аккуратно складывал в корзину пряжу. Потом принялся расстёгивать мундир.

— Ты почто раздеваешься?

— Велели в постель.

— Я передумала, давай в шашечки сыграем, в поддавки!

Васильчиков принялся застёгивать пуговицы. Екатерина всплеснула руками:

— Боже мой, что за телок, почему не возразишь, не ослушаешься... Так в постельку или в поддавки?

— Как велите...

— Друг мой. — Екатерина положила руки на плечи юноши, заглянула в глубь глаз. — Тебе десять тысяч червонцев и десять тысяч мужиков хватит? И чтоб немедля за границу!

— Век буду Бога молить. — Васильчиков с необыкновенной прытью подхватил Екатерину на руки и потащил в кровать.

— Штору опусти...

3

Потёмкин стремительно вошёл в приёмную. Был он выбрит, вычищен, выглажен, в генеральском мундире и при всех регалиях. Впрочем, отличий всего ничего — орден Святой Анны и крест Святого Георгия, однако Георгий почитался за один из самых почётных, ибо заслужить его можно было только личными мужеством и доблестью. Изобразив общий поклон немногим лицам — дежурному секретарю, дежурному адъютанту, священнику Платону и графу Панину, сказал адъютанту:

— Доложите её величеству: прибыл по её вызову генерал Потёмкин с театра военных действий.

— Извольте подождать, господин Потёмкин, я сей момент. — Адъютант лукаво усмехнулся и не двинулся с места, вертя пальцами, сложенными на животе.

Потёмкин в растерянности переступил с ноги на ногу, пытаясь сориентироваться: почему-то уж очень нахален этот полковник, флигель-адъютант. В это время заговорил Панин — он и священник сидели за шахматной доской.

— Григорий Александрович, уделите нам минутку... Знакомы с батюшкой Платоном? Его преосвященство духовник Екатерины Алексеевны. Рад видеть вас во здравии, присаживайтесь к нам.

— Благодарствую, но недосуг — сама вызвала.

— Ба-ба-ба, недосуг... Тут вам не театр военных действий. Мы третий день в недосуге, матами перебиваемся, ожидая приёма.

— Быть не может, Никита Иванович, чтобы вас томили в приёмной.

— Увы, мой друг... Иные времена, иные нравы...

— Больна, что ли? — встревожился Потёмкин.

— Не сказать, чтобы эпидемически, — закусил кончик бороды Платон, выпростал и с озорной усмешкой добавил: — Но весьма и весьма... Микробус туп, разумеется, но в своём деле исправен, паки и безотказен. Паки и паки. Конечно, не то что Григорий Григорьевич, но за неимением... Как князь Орлов на стезе дипломатической?

— Паки и паки, — хохотнул Потёмкин. — С первого же дня как засадил туркам ежа за пазуху, так и не могут вытащить. Открыл рог и высказал то, что следовало на десерт сохранить.

— Небось про отторжение Крыма брякнул? Я ж его, дурня, предупреждал, — догадался Панин.

— То самое, — подтвердил Потёмкин. — Ежели я правильно насчёт микробуса понял, у их величества талант свежий?

— Вы недалёки от истины, друг мой, — буркнул Панин, уставясь в доску. — Да вот и он, лёгкий на помине.

Из кабинета выпорхнул розовощёкий и с сияющими глазами Васильчиков. Потёмкин заступил ему дорогу, впившись единственным глазом в переносицу — так казалось Васильчикову. Потёмкин смотрел глаз в глаз, но его единственное око косило от ярости, и потому собеседник никак не мог угадать, куда Потёмкин смотрит в данный момент.

— Это ты, что ли, адъютантом при постели царицы состоишь?

— Я-с... — растерялся Васильчиков.

Панин и Платон поперхнулись смехом, но отставной талант был глуп, ничего не понял и продолжал твердить своё:

— А вы Потёмкин? Вас ждут, и даже очень, очень.

Но Потёмкин, будто не расслышав, оглядел Васильчикова с головы до ног и бесцеремонно заметил:

— Весьма и весьма породист, хотя и вислоух малость. Видно, мамка стоя родила, вот темечком о пол и хлопнулся. Вернись и доложи её величеству, что заходил, мол, Потёмкин, но, узнав, что его ждут вдвоём, уехал в родовое имение, ибо третьим быть не хочет. Да прикрой, балда, шарфиком засос на шее, не позорь даму. — Потёмкин кивнул: — Честь имею, — и вышел, печатая шаг.

— Ох, и наживёт матушка хворобы себе с энтим шутником, — проговорил Панин, глядя вслед. — Батюшка, ваш ход.

Васильчиков шатнулся было за Потёмкиным, потом шагнул к кабинету императрицы, но в итоге остался на месте и сказал радостно:

— Отпущен я, господа, понимаете: отпущен! Десять тыщ мужиков и столь же золотых... А? — Хлопнув себя по ляжкам, отставной фаворит выскочил вон.

4

Потёмкин лежал на диване — снова в халате, небритый и лохматый: видно, уж не первый день хандрил. Время от времени поглядывал в окно — там возле кареты суетились слуги. Леоныч поднёс груду вещей, запихнул внутрь. Конюх заводил лошадей, припрягая к дышлу, — готовился отъезд. Потёмкин насторожился: к Леонычу подошёл человек в мундире, угадать кто — со спины было трудно, тем более что конюх подвёл ещё одного коня и всё загородил. Силуэт незнакомца промелькнул у окна, он явно направлялся в дом. Потёмкин взял пустую бутыль из тех, что стояли возле дивана. Скрипнула дверь, Потёмкин напрягся.

— Дозвольте?

— Не дозволяю, — мрачно буркнул он.

— А ежели войду?

В ответ полетела бутылка. Послышался звон стекла.

— Вон!

— Хе-хе-хе... — Этот дробный смешок мог принадлежать только одному человеку. — Ты бы с левой кидал, а то все зеркала помолотишь.

Потёмкин нехотя поднялся, свесил ноги, мрачно поздоровался:

— Здравствуй, Степан Иванович, извини, не ждал. Щец хлебнуть хочешь? — Потёмкин протянул бутылку с кислыми щами.

— Благодарствую, только кваску испил. — Шешковский истово перекрестился на красный угол, подошёл мягкой походочкой к дивану, присел на скамейку у ног Потёмкина. — В родную обитель потянуло, значит?

— А тебе откуда ведомо?

— На то я и есть Тайная канцелярия. Ведаю даже, что подорожную не выправил, а без неё куда? Первый караул заворотит, да ещё в шею накостыляют.

— Я им сам накостыляю.

— Грозен рак, да в заде очи. — Шешковский наклонился ближе, спросил шёпотом: — Ты почто царицу не уважил? Плачет ведь... Ждала тебя.

— Ага, и жданки поела. Не успел Орлов со двора, а заместник тут как тут... Добро бы мужик хоть, а то поросёнок молочный.

— Так ведь поросята, они сладкие да нежные, особливо когда с хреном добрым. — Шешковский рассыпал свой смешок.

— Не смей так... про царицу!

— Заступник нашёлся. По долгу своему обязан я тебе руки-ноги выкрутить за ослушание, да она не велела, может, говорит, одумается... А ты едешь всё-таки? — Шешковский остро зыркнул из-под бровей.

Потёмкин упрямо боднул воздух.

— А что остаётся делать, коли не угоден?.. Кинуть труд ратный, ехать через всю Россию, чтобы приветил тебя поросёнок розовый в покоях царицыных! Не за себя, за неё обидно... Ты ж небось все письма мои читывал?

— И ейные к тебе — служба такая. Потому и говорю: не дури, уважь.

— Не могу, Степан Иванович, через обиду переступить.

— Так и доложу. — Шешковский пошёл к двери.

— Так и доложи! — крикнул вслед Потёмкин и позвал: — Эй, кто там! Брадобрея ко мне и мундир давайте.

Шешковский не спеша прошёлся по двору, нашёл Леоныча.

— На козлах кто будет?

— Вон, конопатый... А вам на что знать?

— Дорога небезопасная, а Потёмкин для нас лицо нужное.

— Чать, не один едет, четыре форейтора оруженых и я... Коней заводных имеем.

— Форейторы-борейторы... — пробормотал Шешковский и подошёл к кучеру, оправлявшему сбрую: — Ты меня знаешь?

— Как не знать, Степан Иванович, фигура известная...

— То-то, что фигура... Так вот, будешь выезжать со двора, зацепись колесом и сойди с козел коней выпутать, а на козлы заместо тебя мой человек сядет. Понял?

— Генерал убьёт меня...

— Обороню. А пока язык проглоти. Вырву. — Шешковский пошёл за ворота.

Всё так и сделалось. Хмурый и молчаливый вышел Потёмкин из дома, влез в карету и повалился на перинку. Следом забрался Леоныч, сел напротив. Карета тронулась и тут же зацепилась за шулу ворот. Потёмкин проворчал что-то, но езда продолжилась. Он опять прикрыл глаза, Леоныч задёрнул занавесочки на окошках. И не видели они, что первую пару форейторов стащили с коней и вместо них уселись другие, что на запятки стали люди Шешковского, сменив потёмкинских. Сам Шешковский пристроился впереди табунка заводных коней, следовавших в отдалении со слугами.

Потёмкин дремал, Леоныч тоже. Карета мчалась по лесной дороге.

— Тпр-ру!

Распахнулась дверца, и в неё всунулась физиономия Шешковского, подсвеченная снаружи фонарём. Потёмкин сел, ошарашенный видением.

— Приехали, Григорий Александрович, выходите, — ласково пригласил Шешковский, но Потёмкин не двинулся. — Может, ноженьки затекли, так я своих ребяток позову, они помогут встать.

— В чём дело? — спросил Потёмкин, напуская на себя важность.

— Не заставляйте ждать, ваше превосходительство, поздно уже, — хмуро отозвался Шешковский. — Не выйдешь, частями вынесем.

Потёмкин выглянул наружу — за спиной Шешковского стояло двое «ребяток» саженного роста, по двору прошёлся караул, чётко отбивая шаг.

— Куда ты меня завёз?

— А ты не догадываешься?

— Знакомое место... Выходит, ты теперь вроде свата, Степа?

5

Потёмкин входил в дом напряжённый, непримиримый, настороженный. Он всё ещё чувствовал себя обманутым и потому, поднимаясь на крыльцо, переступая порог, открывая дверь в горницу, нервно реагировал на каждый шорох и звук. Звон железа — сам по одноглазой оплошке задел ведро у входа в сени, шорох в полутьме, освещённой, как нарочно, единственной свечой, неудачный прыжок невидимого кота, непонятный стук в горнице — коснулся тяжёлою полою расшитого мундира кади с цветком. А вдруг всё это коварный замысел Шешковского? Вот сейчас явятся «ребятки», и...

Он обмер, когда Екатерина, будто выйдя из стены — на ней было светлое платье точь-в-точь под тон обоев, коими была убрана комната, — будто сотворясь из воздуха, свежая, красивая, тщательно завитая, с обнажёнными полноватыми, но всё ещё прекрасными руками, с мягкой улыбкой на лице, подошла, оплела, обвилась вокруг тела, прижала лицо к груди.

Она была умелой и тонкой обольстительницей и, хотя за её притязаниями стоял гипноз власти, хотя её желание не могло, не имело права встретить отказ, всё же уповала на силу красоты и обаяния.

— Здравствуй, паренёк...

— Государыня... матушка... Екатерина...

Он и не понял, как очутился на коленях перед ней, а она, маленькая, став теперь почти вровень лицом к лицу, прижала его голову к своей груди, зашептала:

— Я так ждала, а ты решил сбежать, не повидавшись... — Откинув голову, запустила пальцы в его кудри и заглянула в глаза, не пугаясь и того, чёрного, мёртвого, даже отвела в сторону прядь волос, которой Потёмкин прикрывал уродство. — Не любишь, так хоть бы зашёл поблагодарить императрицу за почести, которыми был обласкан.

— Погоны, ордена? — вспыхнул Потёмкин и начал, расстёгивая пуговицы, сбрасывать мундир. — На, возьми... Не ради них, а для славы Отечества и величия твоего.

Она сунула ладони под расстёгнутый мундир, прошлась по груди, по бокам, снова приникла к нему, прижимаясь, заставляя его задыхаться от близости горячего тела.

— Знаю, верю... Так почто бежишь от меня?

Он наконец выплеснул горечь:

— Я сотни вёрст скакал, умирал от счастья: ты позвала, ты ждёшь... И вот... — Он задохнулся, не в силах побороть спазм.

— И вот... что же? — Она откинулась, насмешливо глядя на него.

Потёмкин вскочил на ноги, почти оттолкнув её, яростно взглянул.

— Болван, поросёнок розовый, барашек завитой... Любовник!.. — обличал он её, иронически скривив губы. — Как верить тебе? Один, второй, третий...

Екатерина, молча взглянув на него потемневшими глазами, резко отстранилась, ушла в глубь комнаты, там крутнулась на каблуках, выпрямила стан.

— А если я начну вины вычитывать? Ты непорочным ко мне явился? Скажи-ка, скольким фрейлинам смял постель? А жёнкам боярским? А Санечка, а девки украинские да молдавские?.. — Вздёрнула подбородок. — Меж нами разница одна: кровать царицы на виду у всех, а вы как в муравейнике возитесь, поди угляди... Или грех мужчины не грех? Иной, глядишь, дрожат коленки, а всё норовит Машку иль Палашку завалить... Да чтоб помоложе!.. А женщине — почему ей запретен плод любви свободной, почему? — Слёзы вдруг быстро-быстро покатились по её лицу, голос дрогнул: — Если явился вины считать — уходи, уезжай. — Она углом скривила губы, язык скользнул по ним.

Ящерка...

Потёмкин, разом обессилев, снова опустился на колени перед ней:

— Катерина Алексеевна...

Она отвернулась и, стерев слёзы, проговорила, будто самой себе:

— Я так ждала... — Но обида и гнев ещё не улеглись, и она опять повернулась к нему, крикнула: — Ты можешь понять, что значит быть вдовою при живом супруге? Семнадцать лет позора и унижения, я каждому тёплому взгляду счастлива была. А стать игрушкой Орловых, которые владеют тайной короны, каково?.. А идиот Иван Антонович, коего хотели ко мне в постель пристроить? А игры Панина, который спит и видит во сне сына моего на престоле, а себя регентом. И ложь кругом, и воровство, и непрерывное: дай, дай, дай...

Потёмкину показалось, что он видит давнишний свой сон. Он обхватил её — живую, настоящую — руками, прижал к себе.

— Не много ли для женщины одной? — жаловалась она, плача и уже не скрывая этого. — Я тени своей стала бояться, не то что тьмы ночной... Они являются ко мне — Петруша, Иванушка, Мирович... — Она уткнулась в грудь Григория.

— Звала тебя не как любовника, а как защитника, супруга... Тебе лишь верю, ты жертвой верность доказал... — Она вновь отвела прядь от мёртвого глаза. — И вдруг решил бежать... — Заплакала навзрыд.

Потёмкин привлёк её к себе, стал целовать мокрые щёки, волосы.

— Уймись... прости... ну, перестань...

Она утихла, принимая ласки. Подняв заплаканное лицо, улыбнулась.

— Я даже баньку велела истопить, чтоб была у нас свадебная ночь и всё по обряду... Женой стать хочу, Гришенька, желаю сына от тебя. Венцы и кольца приготовила... пусть будешь нынче ты — хозяин, я — хозяйка дома...

Не веря свалившемуся на него счастью, Потёмкин растерянно бормотал:

— Катерина, жена... Я ждал... Прости...

— Вдвоём, только вдвоём... — жарко шептала она, прижимаясь к нему желанным телом, — я и слуг отправила.

Будто в чаду видел Потёмкин, как шёл по двору караул, а в горнице накрывала стол Екатерина. И собственные руки, ставящие шампанское в ведро со льдом, и прохаживающийся под окнами довольный Шешковский, и аналой пред иконами Божьей Матери и Святой Троицы, и величественный архиепископ Платон, благословляющий их.

И звонкий, молодой от счастья голос Екатерины:

— Я, Екатерина Романова, по доброй воле и согласию беру в мужья Григория Потёмкина... И свой собственный голос:

— Я, Григорий Потёмкин, по доброй воле и согласию беру в жёны Екатерину Романову...

И свечи перед аналоем, и тонкая дрожащая рука Екатерины с надетым золотым кольцом, и её жаркие губы, и вкус шампанского на них.

Она стелила постель, а он, не отрывая от неё взгляд, гасил свечи, и это невероятное ощущение сбывшегося сна заставляло его временами вздрагивать и замирать в страхе, что вот он сейчас проснётся, и всё это кончится, и растает его любовь вместе с ночью, и он почти с ужасом смотрел на неё, а она отвечала ему понимающим взглядом.

...Медленно и долго, сдерживая своё неистовство, он ласкал её тело, стараясь уловить малейшие ощущения, возникавшие в ладонях, увидеть, как меняется её лицо от его прикосновений, как она закрывает глаза, откидывается назад, стонет под его ладонями. Они не могли даже разговаривать, и язык тел их стал красноречивее любых слов. Целуя пальцы её ног, Потёмкин видел, как изгибается её упругий стан, покрытый бисеринками пота, как умоляюще смотрят глаза и руки ищут его — его! И не царица лежала перед ним во всей своей восхитительной красоте, это была его Любовь, его Женщина, его Жена...

— Гришенька... — прошептала она прерывистым молящим шёпотом. — Иди... ко... мне...

А он всё ещё медленно двигался, мучая её и себя, напряжённый от сдерживаемого желания, не в силах даже произнести её имя. И вдруг она закричала, и тогда он провалился в блаженное беспамятство...

По двору всё вышагивал караул, когда день сменил ночь.

Дверь домика открылась, и Екатерина с Потёмкиным, смеясь, побежали в баньку, притаившуюся в глубине сада. Шешковский, сидя в сарайчике, посмотрел им вслед через крохотное окошко, поднял чарку, выпил, занюхал корочкой хлеба, перекрестил рот и сказал:

— В добрый час, авось угомонится теперь.

«Мы, Екатерина Вторая, Божьей милостью царица Российская... Московская... Казанская и прочая, и прочая, в ознаменование заслуг перед Отечеством и престолом Григория Александровича Потёмкина возводим в достоинство графа Российской империи... жалуем генерал-адъютантом и вице-президентом Военной коллегии... членом священного синода... даруем деревни Кричевского уезда с двенадцатью тысячами душ... даём в награду сто тысяч рублей и Аничков дворец... Поручаем наблюдать дела Тайной канцелярии...»

6

Необычного вида повозка приближалась к подъезду потёмкинского дома — в двухколёсную тележку с плетённым на манер кибитки верхом запряжены два мужика. Всё честь по чести: дышло, к которому прикреплены две шлеи под мужичьи шеи, ремённые гужи, подведённые к ступицам колёс, на каждого мужика по паре вожжей, только крепятся они не к мундштукам, а надеты, как при игре в лошадки, через шеи и под мышки. Владелица сидела то ли на скамье, то ли на сундуке, скорее второе — вроде как на троне, величественно и монументально, поигрывая кнутом. Мужики были до предела тощи и одеты в затёртые ливреи. Хозяйка дородна, впрочем, вряд ли это можно было утверждать наверняка, ибо поверх салопа и юбок на ней был брезентовый плащ, а голова укутана бесчисленным множеством платков, платочков и шалей. На дворе сыро и мерзостно, лица мужиков и хозяйки повозки посинели от холода.

— Но, пошевеливайтесь, дохлые! — покрикивала хозяйка. — С вами только на тот свет ехать.

Мужики скользили лаптями по камню, тележка прыгала и стучала. К подъездууспели вовремя: как раз подали карету его сиятельства.

— Тпр-ру! — осадила мужиков хозяйка, остановив их перед лошадиными мордами.

Потёмкинский кучер крикнул:

— Эй, старая, убирайся, стопчу!

— Я сама тя стопчу, скотина!

— Ты лаяться? — Кучер не поленился слезть с козел. Был он представительный и важный: в голубой ливрее с серебром, в цилиндре, коротких штанах, чулках и башмаках. — Отваливай, счас его сиятельство должны выйти, а ты путь загородила! — Упряжные мужики затравленно смотрели то на него, то на хозяйку — кнуты были с двух сторон. — Ну, кому сказал?

И в тот же миг вжикнул кнут проворной бабки и ожёг личину ливрейного кучера.

— Ты как смеешь кричать?! — заорала она. — Хамло, чурбан неотёсанный, не видишь, с кем разговариваешь? Я столбовая дворянка Чердынина. — И снова прошлась кнутом по кучеру, сбив с головы цилиндр.

Подхваченный ветром, цилиндр покатился в лужу, кучер кинулся спасать, поднял и, размахивая кнутом, бросился к бабе. Она мигом укрылась в кибитке и завопила:

— Караул, убивают!

По ступенькам скатился лакей и крикнул:

— Барин!

Кучер мигом взлетел на облучок и схватил вожжи, а настырная бабка вывернулась из своей корзины и бухнулась в ноги спускавшемуся с крыльца Потёмкину, да так точнёхонько, что он едва не упал. А она, обхватив руками его колени и целуя их, запричитала:

— Спаси и помилуй, батюшка! Спа-а-си!

— Ты что, баба, — шарахнулся Потёмкин, — сдурела? А ну встань.

— Не встану, не встану, батюшка. Один ты — надежда и заступник, спаси сироту бедную...

— Поднимите, — приказал Потёмкин. Но едва лакей и форейторы дотронулись до бабы, она завизжала будто резаная:

— Ой, не трожьте, не трожьте... Помру!

Её всё же пытались поставить на ноги, но она, подкорчив их, выла дурным голосом. По лестнице сбегали ещё лакеи, швейцар, солдат.

— А ну встать! — рявкнул Потёмкин генеральским басом. И — чудо — баба вскочила и вытянулась, прижав ладони к бёдрам, будто солдат на смотру.

— Ты и впрямь Потёмкин, — подтвердила баба. — Говорили: одноок и грозен. Милосердия прошу и помощи, ваше сиятельство, ограбил, разорил, пустил по миру злодей проклятый... Кому я нужна теперь? — Баба запричитала и принялась выть.

— Станешь орать — выпорю и велю гнать взашей, — пригрозил Потёмкин.

— Это как же — выпороть? Я шляхетного роду, майорша к тому ж... Нет, ты, батюшка, сперва выслушай человека, а потом приговаривай.

— Разве что майорша, — улыбнулся Потёмкин, глядя на горделиво выпятившую живот бабу. — Говори дело быстрей, мне недосуг.

— Разбойничье дело генерал-прокурора. Вот кого пороть, а то и казнить прикажи.

— Глебова, что ли?

— Его, его, батюшка. Разоритель хуже разбойника.

— Толком можешь доложить?

— Какой там толк... — И баба затараторила: — Как помер мой муж, секунд-майор Чердынин, осталась я при пенсионе и трёх мужских душах во владении. Двое — энти вот одры, а третий Яшка Подпалин, он в оброке был по пушному делу. А полицмейстер тагильский да Глебов спелись и оговорили Яшку в утайке мыты, да в подвал его, да в плети, да на дыбу. Дашь, молвят, пятьдесят тысяч, простим недоимку, а нет — сгноим в яме... Тридцать тыщ я вручила Цыбину, полицмейстеру, а им всё мало. Я уж челобитные слала, да все они к Глебову и попадают. А Яшку забили. Вот и приехала за правдой к тебе.

— На этих одрах?

— На них, батюшка... Не могу же я, дворянка, пеши. — Баба приосанилась.

Потёмкин засмеялся, но, разом оборвав смех, буркнул:

— Вздуть бы тебя, шляхетная, что на мужиков лошадиную работу взвалила, да что взять с бабы дурной?

— Не по-благородному говоришь, граф, с дамой надо бы иным тоном, — укорила Чердынина.

— Ладно, мать, не серчай, слово кинул, не убил. Дворецкий, возьми её, найди покоишко где-нибудь, пусть поживёт, пока дело разберу. А этих одров — в людскую, да откорми, не ровен час, помрут. — Баба бухнулась в ноги, Потёмкин подымать не стал, сказал только: — Смотри, шляхетная, ежели навет на Глебова — пойдёшь в компанию к Яшке.

— Вот те крест, а ты возьми Цыбу на дыбу, всё откроет.

— Ишь как звучно: Цыбу на дыбу, ровно стихи... — Потёмкин, оттолкнув кинувшуюся к ручке бабу, сбежал к карете.

7

Потёмкин шёл по дворцовым ступеням, перед ним услужливо распахивались двери. У каждой из дверей дворцовой анфилады стояли по двое ливрейных и кавалергард. Слуги склоняли головы и отворяли, кавалергарды салютовали палашами. Потёмкин — официальный, озабоченный, высокомерный — кивал головой и, не умеряя шаг, шёл дальше. Снова двери, слуги, кавалергарды... Беломраморная лестница. Потёмкин шагал, не замечая ступеней, стремительно, неудержимо и нос к носу столкнулся с Григорием Орловым...

Оба на мгновение застыли.

Но если Потёмкин холодно-невозмутим, то Орлов жадно оглядел соперника с головы до ног, в глазах — жёлтый блеск...

Что ж, Потёмкин хорош — белый атласный камзол, белые панталоны, чулки, башмаки, белый парик и чёрный, налитый бешенством, сверлящий глаз из-под пряди, кокетливо прикрывающей уродство. Сверкают камни, блестят ордена, сияет золотое шитьё...

Орлов первым протянул руку:

— Здорово, ваше сиятельство.

Потёмкин, будто не замечая, спросил:

— Что там, при дворе, какие новости?

Орлов, скрипнув зубами, сдерживая ярость, криво усмехнулся:

— Новости? Я иду вниз, а ты идёшь вверх. — Не попрощавшись, он сбежал по ступеням.

Потёмкин проводил его взглядом. Орлов подошёл к двери, лакеи и кавалергарды не шелохнулись. Он сам плечом толкнул дверь.

Потёмкин шёл тем же путём, которым уходил от Екатерины изгнанный Орлов. Тот же зал, те же каменные истуканы. Фаворит шагал величественно и уверенно, весь белый, будто только что сошедший с пьедестала. Мраморные боги и богини, нимфы и гиганты, словно собрата своего, провожали его взглядами слепых глаз.

Тронный зал императрицы был необычен: вдоль стен на мольбертах расставлены планшеты — большие и малые. На них видны очертания северного берега Чёрного моря, выразительный контур Крыма, хребты Кавказа. Широко представлены рисунки и проекты зданий, планировки городов и усадеб. На тумбах архитектурные детали, лепнина. Всё это выполнено тщательно и любовно и представляет собой не просто рабочий материал, а мир мечтаний Потёмкина — поэта, созидателя, правителя.

Состав присутствующих на заседании Государственного Совета тоже был необычен — только обязательные сановники, из женщин — Дашкова, несколько лиц в академических шапочках и мантиях, некие мужчины в партикулярном. Пышностью убранства отличалась лишь группа посольских.

Открылись двери, вошли Екатерина и Потёмкин — никакой пышности, ни камергеров, ни статс-дам, ни фрейлин и камер-юнкеров. Екатерина величественна и исполнена достоинства, но не было в ней обычной вальяжности и томности, шла деловито и быстро. Потёмкин помог ей взойти на трон, сам устроился в кресло, приставленное почти вплотную к трону. Екатерина, милостиво кивнув собравшимся, пригласила:

— Прошу садиться, господа, разговор долгий и требующий раздумий.

Гости шушукались, ибо не привыкли сидеть в присутствии императрицы, но что поделаешь — в последнее время всё не как прежде.

Рассаживались неловко, кто-то стремился пробиться ближе к трону соответственно табели о рангах, но как отодвинуть мужика в академической мантии, если он на расстоянии обменивается знаками с самим Потёмкиным. Да и не всегда полезно мозолить глаза правителям — разговор пойдёт чёрт те о чём, а ну как спросят твоё мнение? Лучше притулиться за колонной в теньке. Глядишь, и вздремнуть можно.

— Господа, — вновь заговорила императрица. Гомон разом стих. — По нашему высочайшему повелению граф Потёмкин доложит пропозиции касаемо государственных забот о землях Таврических. Прошу, ваше сиятельство.

Потёмкин по-орлиному вскинул голову — был горазд до похвалы и честолюбив, оглядел вельможное собрание, складывая чётче мысли. Лица, лица, лица — любопытствующие, рассеянные, настороженные, озадаченные, недоверчивые, насмешливые, злобные, завистливые и просто тупые, нет лишь доброжелательных, кроме лица государыни — она смотрит с любовью и надеждой на своего «паренька». Потёмкин начал:

— Волею преблагой нашей матушки-государыни Екатерины Второй и под её неусыпным доглядом коллегиум людей сведомых представляет на ваше рассмотрение перспективу возрождения Таврического края.

«Люди сведомые» толпились небольшой группой у планшетов, ростом среди них выделялся Мочиморда, он же Матти Морти, Матей, Мотя.

— Край этот, отторгнутый некогда от России дикой ордой, возвращается ныне под сень короны российской. Большой кровью оплачена эта виктория. Земли сии плодородны и благодатны, но безлюдны. Чёрное море, на берегах которого мы утвердились, открывает нам южный путь в Европу, и, хотя на вратах Боспорских ещё висит замок туркский, мы отомкнём его, даст Бог.

Панин дёрнулся, услышав такое недипломатическое признание, среди послов сотворилось шевеление.

— Нам надобно освоение земель сих и для богатства, и чтобы положить предел бесчинству турок и татар, и для помощи южным славянам. — Новый приступ оживления среди посольской братии. — А для того в бытность мою на театре военных действий мы уже основали низку поселений и военных застав. — Потёмкин подошёл к карте. — Под крылом Запорожской Сечи заложен город Екатеринослав, в устье Днепра — Херсон, наследник древнего Херсонеса. Тут, мнится, встанет южная сестра Северной Пальмиры, града Петрова. Гавань, верфи, лабазы, дворцы и храмы видите вы на этих парсунах. Тут будет оплот православия для всех южных славян, и потому видим потребность в открытии духовной семинарии и академии, что привлечёт и греков, стонущих ныне под турецким игом. Для просвещения и поощрения искусств восстанут университет, консерватория, театры... Дабы не отягощать ваше внимание словами, прошу подойти, господа, к парсунам этим. Кто в русской грамоте несилен, имеются латинские титлы.

Но высокое собрание не шелохнулось, вперив взоры вовсе не в парсуны, а в живой лик императрицы: что она?..

Екатерина протянула руку в сторону, и к ней метнулся французский посол Бреттейль. Она благодарно кивнула и пошла к планшетам. Сразу зашевелились, задвигались все, поднимаясь и спеша следом.

Матти стал вполоборота к идущим, ибо заметил, что к его позиции направился некто в партикулярном платье. Это был Растрелли, гость Петербурга. В данный момент итальянского скульптора заинтересовал эскиз храма. Растрелли уставился в рисунок, Матти тоже, но так, чтоб великому мастеру не была видна личина его, ухо — пожалуйста. Растрелли присмотрелся к стоящему рядом, но тот был поглощён созерцанием архитектурной мечты. Итальянец обошёл его сзади так, чтобы рассмотреть с другой стороны, но опять не узрел ничего, кроме копны кудрей и уха — Матти спиной чувствовал передвижение маэстро. Но — час от часу не легче — к ним шествовало духовное лицо, встречи с которым опальный монах боялся ещё больше. Из двух зол пришлось выбирать наименьшее — Матти развернулся в сторону Растрелли. Тот взглянул: глаз художника сразу обнаружил маскарад. Растрелли сказал:

— О!

Матти ответил вопросительно:

— О?

— Моччиморти?

— Матти Морти, — ответил Мочиморда. — Растрелли?

— Си, си... Русо?

— Но, но, — отрицательно и энергично возразил Матти. — Итальяно.

— О! — восхитился Растрелли.

— О, — достойно подтвердил Матти.

Растрелли засмеялся и, извлёкши из кармана блузы карандаш, приладил меж ног кариатиды, нарисованной на планшете, стоящем возле.

— Карашо?

— Во! — совсем по-русски выставил большой палец Матти.

А святой отец потянул сзади за рукав.

— Разъясни-ка, сын мой, где здесь полночь, где восход, куда повернут главный вход храма.

Растрелли повернулся к игумену:

— Маэстро итальяно, он плёхо понимает руски. Я давайт поясненье.

Генерал-прокурор Глебов, обалдев от обилия картинок, забыв, что императрица есть лицо неприкосновенное, тронул её за рукав.

— Деньжищ-то тыщи и тыщи, где взять?

Вместо неё ответил Потёмкин:

— Откупа на соль, пушнину и другое возвернём казне от частных лиц. Да и вам придётся попотеть, я заглянул нечаянно в реестры сборов — кругом либо недоимка, либо воровство. Не так ли? Вот, скажем, тагильское дело ведомо ли тебе?

Глебов отвёл глаза и, уходя от ответа, озабоченно покачал головой.

— А людей и вовсе не напасёшься.

— Солдаты и матросы — неча им в мирное время хлеб точить зазря... Сгоню своих крестьян, куплю на вывод, арестантов твоих перекинем из Сибири... А сколь в бегах крестьян барских ли, монастырских — всем отпущение грехов будет на землях южных.

Глебов аж засветился от радости.

— А помещички с вами что за крестьян своих сделают?

— А что с помещиками маркиз Пугачёв делает? Перестанем пять шкур лупить с мужика, он и не побежит.

Екатерину атаковал посол французский Бреттейль:

— Следует ли понимать, что Россия намерена усилить свою политику на юге Европы?

— Моя сестра Мария-Антуанетта Австрийская тоже имеет интерес в придунайских странах, думаю, и с ней, и с Францией поладим.

— А вас не тревожит, что громкие русские шаги у Чёрного моря станут неприемлемы для Франции?

— Ах, месье Бреттейль, каждый живёт по средствам. Франция делает что может, а Россия — что хочет.

— Смелое заявление, Ваше Величество, я восхищен.

— А я восхищаюсь вашей смелостью, господин посол. Вы же не побоялись написать своему патрону, что Фридрих зовёт меня «Тартюф в юбке».

— Ваше Величество, это не для вас — для него оскорбительно.

— Не смущайтесь, граф, вы и Фридриху воздали должное, заметив, что он, как и я, любит молоденьких мальчиков. Мой посол в Берлине может проинформировать о вашей эрудиции короля Пруссии?

— Мне просить об отставке? — напрягся Бреттейль.

— Мужчинам я советов не даю, сударь... — Панин кашлянул, Екатерина обернулась. — Вас что-то смущает, Никита Иванович?

— Мало сказать, драгоценная вы наша. — Он подставил руку кренделем, приглашая отойти. — От нынешнего представления Европа с ума сойдёт. Полный поворот с севера на юг, и, едва заключив мир, мы авансируем туркам новую войну?

— Вспомните любимого Фридриха: заключая мир, готовься к новой войне.

— Но не так же открыто. Чего вы добиваетесь?

— Дать понять, что Россия — мощная держава, и я хочу, чтобы ни одна пушка в Европе не выстрелила без моего разрешения.

— С его помощью. — Панин кивнул в сторону Потёмкина.

— И с вашей, Никита Иванович.

— Но вы же альянс с Пруссией начисто отвергаете.

— Наоборот, сообщите своему патрону и наставнику в Берлин, что Россия гостеприимно открывает двери для всех немцев и приглашает: милости просим безземельных и бедных на свободные земли в Поволжье и Тавриде. И пусть идут без ружей и пушек, места всем хватит. Обещаю семье каждого переселенца безвозмездную ссуду...

— Тоже его идея? — спросил Панин.

Екатерина ответа не дала, пошла к трону. Потёмкин помог ей взойти, сел рядом и горделиво окинул взглядом зал. Присутствующие, разбившись на группы, гудели, точно пчёлы. Не все — кое-кто дремал, устроившись в креслах.

— Ваше сиятельство, — услышал он шёпот дежурного камергера и обернулся: в дверях показался Степан Шешковский.

Потёмкин сошёл на паркет. Шешковский, приблизясь, шепнул только:

— Доставлен.

8

Торжественность государственного дебюта Потёмкина увенчалась званым вечером в его усадьбе. Приезд императрицы в дом фаворита был сигналом для всей знати — подходы к не очень большому танцевальному залу были забиты, гремел оркестр. Успех и вдохновение сделали Потёмкина ещё значительней и ярче. Таким сверкающим и блистательным во всём — одежде, движениях, украшениях — был он в своей жизни, возможно, ещё один раз, после победы под Измаилом. Екатерина, правду сказать, выглядела несколько потускневшей, резче обозначился возраст, устала, да и грузновата сделалась. Однако фасону не теряла, двигалась непринуждённо, подчиняясь рисунку танца, и всё же, сойдясь с Потёмкиным в одной из фигур, попросила:

— Уведи потихоньку...

Отошли друг от друга, сошлись.

— Притомилась?

— Так не одна уж прыгаю...

Разошлись, покружились, сблизились.

— Правда? И давно?

— Третий месяц...

— Хошь, на руках сейчас унесу. — Он вспыхнул, загорелся.

— Дурень, подумают, что умом тронулся.

В дверях залы — толкучка, разговор: кто, кого, сколько, кому, где, с кем (сблудил, купил, продал, получил, взял, отсудил, выиграл, проиграл...). Вопросы: почему? зачем? для чего? — не задавались. Скромно притулился прокурор Глебов — дородный, высокомерный. Рядом старичок — кузнечик тонконогий, с тёмным и сморщенным как печёное яблоко лицом, однако тщательно завит, жилистая шея прикрыта белоснежным жабо. Шепчет:

— Чтой-то матушка нынче не в лице.

Глебов насмешливо щурится, отвечает, не глядя на собеседника:

— Такой-то жеребчик, как Гришка, и которую помоложе на нет стопчет, а матушка бабий век доживает... Ишь, кобель, ножками-то выделывает!

— Бают, из Вены пришёл рескрипт о возведении в достоинство князя Римской империи?

— Сама приватно о том просила престол австрийский... Вишь, Святого Андрея пожаловала... О, ленту развесил через плечо.

— Энтот всё нацепит, дай срок... — Кузнечик вдруг метнулся в сторону, а на плечо Глебова легла квадратная ладонь с бархатно-чёрными обводами вокруг ногтей.

Глебов вздрогнул как укушенный и оглянулся: Шешковский. Дёрнулся было в сторону, но Степа Шешковский, по-лисьи улыбаясь, стиснул плечо будто клещами.

— Тшш... ваше превосходительство... Пожалуйте за мной. — Взяв генерал-прокурора об руку, завёл кисть за спину болевым приёмом, теперь не шелохнуться. Улыбаясь, повёл Глебова в полутьму коридора.

Потёмкин, отследив глазом Глебова с Шешковским, сказал Екатерине:

— За карты или домой?

— Домой.

Капельмейстер, как заводной, манипулировал руками.

Потёмкин нагнал их на подходе к конюшне. Глебов упёрся было:

— Я императрице доложу.

— Я дурак, по-твоему? Неш такого зверя без дозволу её величества имал бы?

Они нырнули во тьму, сошли по ступенькам, скрипнула дверь, отворился подвал. Толстая свеча горела возле столика, за которым скособочился писец. Глебов огляделся и вздрогнул: на поперечной балке подвешенный за руки стонал оголённый до пояса человек. Возле стояли два молодца — костолома. Дыба — уж это прокурор знал доподлинно. Оглянулся — за спиной Потёмкин поигрывает тросточкой.

— Садись, превосходительство. — Шешковский указал на чурбак вблизи дыбы и кивнул на подвешенного: — Узнаешь? — Глебов неопределённо пожал плечами. — Кузьма, зачти главное.

Писец прокашлялся:

— М-м... «Оный Пётр Иванов сын Цыбин при допросе показал, что, будучи полицмейстером села Тагильского, по сговору с генерал-прокурором Глебовым в приезд его с целью инспекции стребовал с крестьянина Якова Подпалина сверх положенной мыты за пушной промысел тридцать тысяч рублёв и вручил господину Глебову в виде презента...»

— Брешет, всё брешет!

— Может, и правда ваша, — согласился Шешковский. — Оговор заочный, это бывает. Хоня, Цыбина подвесили....

Один из мужиков окатил истязуемого водой, другой, примерившись, вспрыгнул на бревно, продетое меж связанными ногами Цыбина. Раздался нечеловеческий вопль, затрещали суставы.

— Подтверждаешь показания, благородие? Или врёт он? — Шешковский, пригнувшись, просмотрел в выкаченные глаза узника.

— Как перед Богом... тридцать тыщ... из рук в руки...

— А почто не выпустил из ямы Подпалина?

— Ещё двадцать хотели... Помру...

— Брешет всё, — стоял на своём Глебов, — как на духу говорю.

— Что ж, попытаем правду. Ребятки...

Ребятки в мгновение ока сорвали с Глебова мундир, завели руки за спину, стянули верёвкой. Один, проверяя прочность узла, приподнял Глебова над полом.

— Пусти... — прохрипел прокурор. — Было... взял...

Его поставили на ноги, вздели мундир. Шешковский протянул допросный лист:

— Подпиши.

Глебов в ярости скомкал его, отшвырнул. Шешковский наклонился, поднял, разгладил.

— Мы люди не гордые, ваше превосходительство, можем и в ножки поклониться. — Отвесил поклон и, разгибаясь, резко ударил Глебова под дых, тот переломился пополам, рухнул. — На дыбу!

— Погоди... — с натугой выдавил из себя Глебов, силясь встать, поднялся на колени, хватая воздух ртом. — Давай перо... — Так, стоя на коленях, и подписал.

— Этого. — Потёмкин ткнул тростью в сторону полицмейстера, — покормить, передать костоправу и в каторгу навечно... Чтоб завтра и духу его в Петербурге не было.

— А что с господином Глебовым? — Шешковский ждал указаний.

— Тебе, Глебов, определена Сенатом ссылка в деревню на срок десять лет. Завтра же вон. И пенсион вдове майорской будешь платить пожизненно шестьсот рублёв в год.

— Ещё посмотрим, что императрица скажет, — пробормотал Глебов.

— Пожалься — в каторгу пойдёшь. Она милостивая...

— Не посмеет, у нас с ней свои счёты...

— Ах ты, убивец, ещё и её примазываешь... Гнида, гад поганый! — Потёмкин хлестнул генерал-прокурора тростью, рванул погон с мундира, — ты её теперь и в глаза не увидишь... Нет уж, голубчик, я тя из рук не выпущу. Спасибо, сват, — сказал Шешковскому.

— Не для тебя, для неё работаю, — буркнул Шешковский.

И в этот миг генерал-прокурор рванулся из рук Потёмкина и бросился бежать.

Они промчались по лестнице, по тёмному двору, мрачным коридорам. Заслышав у одной двери мелодию полонеза, Глебов кинулся туда и попал на хоры в оркестр, помчался, лавируя между музыкантов, Потёмкин прыгал следом и, колотя его тростью, кричал:

— Вор! Вор! Держи вора!

Скатившись по лестнице, попали в толпу гостей, и тут Потёмкин опомнился. Остановившись, поправил манжеты, отряхнул нечто невидимое с борта камзола, направился в зал. Его перехватил Шешковский.

— Разыщи — и чтоб к утру вон. — Приказал Потёмкин, а сам пошёл далее.

Перед ним расступались улыбающиеся лица. Гудели по сторонам: кто, где, сколько (тыщ, душ, деревень)... Капельмейстер как заведённый дёргал руками.

В центре зала польский рыцарь — коронный гетман Браницкий — силился переплясать Санечку.

9

Кабинет Потёмкина, как любое его постоянное или временное обиталище, закидан книгами, листами и рулонами бумаги, географическими картами, уставлен планшетами, на одном из которых угадывается контур Таврического дворца. Потёмкин, Суворов, Маттей и один из новых секретарей Екатерины Безбородко склонились над картой юга России. Маттей орудует линейкой и циркулем, делает карандашные пометки, Потёмкин командует:

— Тут, тут, тут...

— А эту крепостцу я б отодвинул подале от Кубани — скажем, сюда, — вмешивается Суворов.

— Земли-то ровной эвон сколько к горцам уйдёт, — возражает Безбородко.

— Гоняясь за малым, бойся упустить великое, — ответил Суворов. — Речку тут и воробей перескочит, а на том берегу горки — чеченец любой, взобравшись на них, камнем вышибет окно штабное. Отступя же, будем иметь плац для развёртывания пехоты, кавказец — он же герой из-за бугра стрелять.

— А ежели они на скакунах своих да на плац вылетят? — не сдавался Безбородко.

— Ты «Юности честное зерцало» читал? — перебил стратега Потёмкин.

— Читывал, ваша светлость.

— Помнишь, там сказано: «Рыгать, кашлять и подобный такия...»

— «...Грубыя действия в лице другого не чини, — подхватил Безбородко, — или чтоб другой дыхание и мокроту желудка, которая восстаёт, мог чувствовать, но всегда либо рукой закрой, или, отворотя рот на сторону, или скатертию, или полотенцем прикрой, чтоб никого не коснуться тем сгадитъ».

— Видишь: «отворотя рот на сторону», а ты как распахнул его, в глазах потемнело — винищем несёт, аки от чана сбродившего сусла, — укоризненно выговорил Потёмкин. — И второе: с господином Суворовым не спорь, ты хоть и полковник, в денщики ему не сгодишься.

— Да мы вчерась с Мотей... — смущённо забормотал Безбородко, отступая за спину Потёмкина.

— Сталоть, и стихни. Выстраивается линия от самого Днестра до Каспийского моря. Вот только эта бородавка. — Потёмкин щёлкнул ногтем по карте. — Крым. Неужто с боем брать?

— Зачем с боем? — возразил Безбородко, держась в отдалении. — Бородавки как сводят? Перевяжут ниточкой ножку, она и отомрёт. Заметьте: ласковой, шёлковой... Есть способ мирного приключения Крыма, этакая шёлковая экономическая удавочка. Мурзы татарские не сеют, не пашут, живут поборами с христианского населения. Вот и надобно убрать из Крыма русских, армян, греков и караимов заодно, чтоб торговлю нарушить. Бородавка и отвалится, мурзы на коленях приползут к нам за хлебушком.

— А не к Турции?

— Османы сеют ли — тоже разбоем богатеют.

Потёмкин одобрительно шлёпнул Безбородко по спине.

— В дипломатии ты генерал! Значит, Александр Васильевич, и это ложится на тебя — переселение. Готовь, Безбородко, указ. Каждому переселенцу на подъём хозяйства по пятьдесят рублёв... А часом, татары не учуют? Резню как бы не начали.

— Они за кинжалы, мы за верёвки, — усмехнулся Безбородко.

— Шёлковые?

— Можно и пеньковые. Мусульманин, проливший кровь в бою, святым становится, а повешенному в рай дорога закрыта...

Потёмкин внимательно, с оттенком неприязни посмотрел на мудреца:

— А ты не случайно лицом страхолюден.

— Политика — дело грязное и кровавое, недаром дипломаты белых перчаток не скидают... Разве только спать ложась.

Суворов вставил своё слово:

— Я, батюшка, тоже воевал в тех краях, и, мню, лаской там больше сделаешь, чем удавкой, только оказывай уважение старшим, да княжеских званий не жалей.

— Григорий Александрович, — напомнил Безбородко, — поляки ждут.

— Зови.

— А её величество?

— Придёт в свой час.

— Карту прибрать? — спросил Маттей.

— Зачем? Пусть видят, что мы привержены южной политике.

— Может, мне, батюшка, куда в сторонку? — спросил Суворов. — Вешать не вешал, а перепорол панства изрядно.

— Вот и будешь вроде перчика в том супе, который предстоит сварить.

В кабинет вошли польские вельможи в сопровождении Панина и Завадовского — чиновника посольского департамента.

— Граф Ржевусский.

— Граф Потоцкий.

— Коронный гетман граф Браницкий.

Потёмкин улыбнулся ему особенно приязненно: Санечка познакомила на балу.

— Бардзо пшепрашем, Панове, — по-польски извинился Потёмкин. — Задержал вас, южные дела обговаривали. Нынче курьер к послу в Анкару, инструкцию заканчивали посольству. Думаем заслон против турок над Чёрным морем поставить, дабы отбить охоту к войнам.

— А татары крымские? — Это Браницкий.

— Эти, мнится, скоро сами запросятся под сень короны российской... Что нового в Польше?

— Всё то же, — вздохнул Ржевусский. — Нет ладу, что ни двор, то король... Пан круль Понятовский не может собрать шляхту в одни руки, все вольные, и всяк в свою сторону тянет. Раздоры, разбой, разруха.

— Прошу сядать, — пригласил Потёмкин. — Выходит, не утишил бунт генерал Суворов?

— Там, где прошёл Суворов, и ворон не каркнет. — Браницкий кинул далеко не дружелюбный взгляд в сторону полководца. — Радзивилл и сам сбежал за границу, и войско увёл, на православных землях тихо. Но Польша велика.

— Чего же вы хотите?

— Учуяв раздор, со всех сторон руки тянут к землям польским. Просим у императрицы покровительства и защиты.

— Но это поссорит нас с Пруссией, Австрией, Швецией, — заметил Панин.

— С кем бы ни поссорило, а просьбу панства уважить надо. — Потёмкин сурово посмотрел на Панина. — Пруссаки, австрияки, шведы, турки — то всё чужое, а у России и Польши кровь одна, славянская, только сердца два.

— Браво! — воскликнул Потоцкий.

— В вас, дорогой князюшка, — с елейной улыбкой проговорил Панин, — древнее польское родство заговорило.

— Не вижу ничего зазорного в том, — резко ответил Потёмкин. — Польская кровь — братская кровь. Это крепче, чем звон талеров чужих... хотя бы и прусских.

— Светлейший, вы забываете, что императрица — немка.

— Но является русской царицей и новую отчизну любит — не в пример другим — сердечно.

Потёмкину и Панину уже было тесно возле трона. Поединок остановился появлением Екатерины. Одновременно вошёл лакей с шампанским. Все встали, закланялись, зашаркали ногами.

Екатерина, приветливая и оживлённая, вступила в разговор:

— Я ознакомилась с вашим трактатом, господа, и рада, что голос благоразумия позвал вас к дружбе. Мы внимательно изучим пропозиции, и господин Потёмкин вручит наш официальный ответ.

Панин сидел, свесив голову.

— Могу только сказать, что мы повязаны обязательствами перед европейскими державами и над нами висит угроза Порты. Однако надеюсь, у России достанет силы разрубить любой узел. Приглашаю к шампанскому. — Екатерина взяла бокал и совсем непротокольно и не по-царски присела на подлокотник кресла. — Извините, ходила много.

Господа заулыбались, сочувственно кивая головами. Отпив глоток, она вдруг задала вопрос:

— А правда ли, господа, что главный мятежник ваш, пан Радзивилл, сидит на Балканах, ожидая визу для въезда в Турцию? И будто бы намерен сговорить падишаха к войне против России?

— Оттого мы и заспешили до Петербурга — заявить лояльность нашу.

— И будто бы с ним самозванка, выдающая себя за дочь покойной императрицы Елизаветы с претензией на русский престол... Её Радзивилл надоумил?

— Пане Коханку дальше шашки и чарки мыслить не может, — засмеялся Потоцкий. — Он игрушка в руках других.

— Уж не Огиньский ли?

— Ваше Величество хорошо осведомлены.

— Дурачок, писал бы свои полонезы и мазурки. Я думала простить ему бунтарство, к престолу приблизить.

— Самозванка сначала его прикохала, но, узнав, что золото не держится в кармане музыки, перекинулась на Радзивилла... Слышно, что круги делает и возле вашего адмирала Алексея Орлова, — язвительно улыбнулся Ржевусский.

— О, Панове тоже неплохо осведомлены, знаете больше, чем я... Но что это мы сплетничаем, шампанское греется. — Екатерина встала. — Благодарю вас за визит. — Послы откланялись и вышли вместе с Паниным, она посмотрела вслед и сказала, склонясь к Потёмкину: — Совсем плох стал ногами Никита Иванович.

— Если б только ногами, он чуть не перессорил нас с поляками, пора ему на покой.

— Что-то ты разбушевался, Гриша, вот и Глебова на покой... Не слишком строго? Тридцать тысяч украл — подумаешь, у нас не ворует лишь тот, у кого рук нету.

— Одно — украсть, а они ж насмерть человека забили, дворянку по миру пустили.

— Ну, когда так... Вяземского на его место, старичок тихий и аккуратный. Ты не против?

— Воля твоя, матушка, абы дело знал.

— Ох, безлюдье... Вот ты говоришь — Панин. А кому поручить дела зарубежные?

— А вот кому, Безбородке, — кивнул Потёмкин.

Безбородко и Завадовский, отойдя к окну, чтобы не нарушать тет-а-тет императрицы и Потёмкина, слушали Суворова. И надо же было, чтобы в это время скользнул солнечный луч, пробив извечные тучи — он упал на тонкое лицо Завадовского, чётко обрисовав точёный профиль, пушистые брови, пунцовость губ под изящными усами, золочёный абрис вокруг копны волос. Екатерина вздрогнула, как ударенная, и, едва ли понимая, что делает, словно в гипнозе, бесшумно приблизилась к Завадовскому, глаза её заволокло туманом. Нежно прикоснувшись к бровям, разобрала складки на его груди и попросила:

— Петенька, проводите меня... в библиотеку. Состоя при посольском деле, надо быть во всём аккуратным...

Всё это было невпопад и непонятно. Присутствующие стушевались.

Потёмкин стал чёрен ликом. Не говоря ни слова, он застучал каблуками по паркету и выскочил вон, громко хлопнув дверью. Екатерина, недоумённо посмотрев вслед, предложила руку Завадовскому, и они вышли.

Безбородко, посмотрев на остальных, сказал:

— Ку-ку?

— Ку... ку... — утвердительно буркнул Маттей.

— Ку-ку, ку-ку, — согласился Суворов. — Про бабу говорят: ночная кукушка, а про мужика? Кукуй, кукух, кукуец?.. Идём за светлейшим, как бы с горя не убил кого.

А светлейший мчался на коне полем, перелесками, лесом, вылетел на усыпанный пожухлым кленовым листом пятачок, бросил поводья, сорвал и швырнул оземь парик, упал лицом в листвяный ковёр, затрясся в рыданиях, исступлённо бил землю кулаками. Конь, склонившись над ним, перебирал губами разметавшиеся волосы, будто шептал хозяину нечто успокаивающее. Выкричав ярость и горе, Потёмкин сел, прижавшись лицом к морде четвероногого друга. Алая газовая повязка, прикрывавшая мёртвый глаз, слетела, и он, чёрный, страшный, мёртвый, был неподвижен рядом с живым янтарным глазом коня.

Ветер донёс удар тяжёлого колокола.

Потёмкин огляделся, поднялся в седло и, опустив поводья, тронул с места.

Конь, будто подумав, не спеша двинулся к городу.

10

Они сидели вчетвером в доме Безбородко, были уже сыты и достаточно пьяны, но девки-прислужницы всё подносили и подносили к столу. Потёмкин не столько закусывал, сколько поглядывал на них — одна другой краше. Были среди них и славянки, и девы Востока, и чернявые — не иначе, черкешенки или гречанки. Ступали неслышно, улыбались приветливо, от распущенных рук увёртывались, но не серчали при этом. Потёмкин не утерпел:

— Слышь, реис-эфенди, сколько же их у тебя, таких пригожих?

— На твою долю хватит, — посмеиваясь, ответил Безбородко.

— А мужика так-таки ни единого в доме?

— Управляющий. Евнух, чтоб на сладку ягодку не тянуло.

— А набрал где?

— Коих с войны привёз, коих прикупил.

— Нашто столько-то?

— Девки на любую работу способны, а особливо на одну, — заржал Безбородко. — Меня ведь, князинька, из-за рожи топорной да по убогости происхождения благородные не принимают Пробовал бриллиантиками подманивать — берут, стервы: а как дойдёт до благодарности — жопу в сторону. Вот я в отместку им... Которую хочу, зову в постелю, не прекословят. И вам нынче по гостинцу будет, как спать ляжем, а то небось, подвыпивши, к бабам кабацким потянет. Мне-то, куда ни шло, а вам, благородным, небось заказано.

— Скажи, хвори заразной боишься.

— Э, батюшка, царь-то Пётр не в кабаке болезнь французскую приобрёл, а в покоях княжеских.

Потёмкин счёл тему исчерпанной, задумался, заскучал, поглядел на товарищей. Тимоша пытался распутать завязки на вороте одной из красоток ростом выше его на голову, но она мягко и настойчиво отводила нахальные руки гостя. Тимоша пробивался опять, хотя это едва ли требовалось — девы были обряжены в хитоны, пошитые из воздухов, и, чтобы разглядеть прелести, вовсе не надо было распускать завязки — товар показывался не только лицом. Не достигнув успеха на верхнем этаже, Тимоха попытал счастья ниже, но снова его руки работали впустую. Девица, однако, не уходила, поглядывая на хозяина вопросительно, но тот дозволу не давал. Матти избрал занятие более духовное: расставив семь бокалов в ряд, налив в них помалу вина, стукал спицей, прислушивался, подливал, отливал, пытаясь выстроить октаву, но слушал почему-то звучание не бокалов, а двузубой спицы, поднося её к уху, как камертон. Безбородко прикрыл глаза, готовясь вздремнуть.

Потёмкин, смачно зевнув, и даже с подвывом, сказал:

— Скучно, господа... Мотя, а не проведать ли нам твоего игумена? Помнится, ты мечтал поставить ему сургучную печать на темечко. Возьмём корзину вина, и... Сашка, — обратился он к Безбородко, — сургучика не найдётся?

— Как не быть, — оживился Безбородко.

— Айда!

Благочинный обрадовался позднему визиту, ибо был изрядно подпияхом и кого-то ждал — стол обильно уставлен яствами и питьём.

— Вот и славно, дети, что вняли зову моему, — говорил он тоненьким голоском, жмуря мутные глазки, — скорбь, как и радость, требует общения духа... Сердцем истлеваю по безвременно ушедшему от нас рабу Божьему Авессалому, но не с кем горе разделить. Помянем усопшего в день девятый и сходим поклониться телу его бренному, мню мощи сберечь. Бесподобен был он в святости и смирении... хотя... — Благочинный щёлкнул пальцем по рюмке и захихикал.

Помянули раз и другой, и всё не квасом хлебным, а хлебным вином, настоянным на травах, кои прибивают злой аромат. Когда пошли в усыпальницу, игумен был нетвёрд в ногах, идти ему помогали, а он нёс околесицу:

— И чарки взять, и вина освящённого... Витает посланец Сатаны над прахом сына церкви святой, ввергает в соблазн душу усопшего, а мы её винцом окропим, винцом священным... Черти, они страсть как падки на вино, только в ногах слабы, чуть понюхают и — бац! — готовы, отбросили копыта. — В гулком тёмном объёме монастырской церкви горели две свечи у изголовья покойного, одна теплилась меж связанных рук на груди. Золотился иконостас, монотонно звучал голос чтеца. — Иди поспи, сын мой, — скомандовал игумен, отпуская чтеца, — я сам... — Подойдя ко гробу, он первым делом плеснул вина в чарку и поднёс к губам усопшего. Огорчённо сказал: — Не хочешь... не хочешь, стало быть, — и рухнул на подставленную скамью.

— Готов, спит, — удостоверил Тимоша.

— А теперь, ребятки, примерим, ладна ли домовина иерею.

Извлекли тело покойника, отнесли к подножию аналоя, аккуратно уложили. Подняли и попытались вместить в гроб уснувшего, оказалось коротковато. Ничего, согнули коленки, хорошо будет. Связали на груди руки, пристроили свечу, запалили. Лицо благочинного было спокойным и приветливым. Он поморщился лишь тогда, когда Маттей, положив облатку поперёк лба, капнул на неё сургучом и прижал пятак, предварительно лизнув его. Достоинство монеты читалось ясно.

— Вот, отец святой, мы и в расчёте, — буркнул Маттей. — Помянем вновь преставившегося.

Тот отозвался:

— А мне?

— Тебе не положено, ты в раю.

Он кивнул головой и успокоился, но свечу едва не порушил.

Забрав бутылки и чарки, именитые озорники зашагали к выходу.

Мчались кони по свежему снегу, пьяный ор разносился по округе.

11

Он будто бы лежал в постели с Екатериной. Она плакала и гладила своего любимого пса, влезшего почему-то между ними.

— Сутерленд, Сутерлендик мой, один ты меня не бросаешь... Все оставляют меня, один ты... Иди, иди ко мне, Сутерлендик, Сутер...

Но пёс к ней не шёл, а карабкался к Григорию на подушку и всё норовил лечь пузом на рот. Григорий задыхался и бормотал: «Пшёл... пшёл вон... пшёл...» Но упрямый пёс лез на лицо мохнатым пузом. Задыхаясь, Григорий мотнул головой и проснулся. Неимоверным усилием заставил себя открыть глаза и увидел, что лежит, запрокинув голову, на спине меж двух женщин. Их волосы сплелись на лице. Отведя их, увидел в робком свете лампады по левую руку даму темноволосую, она лежала на боку, уткнувшись носом в его ухо, а голой рукой обхватив его за шею. Сопела в ухо и всё ещё прижималась плотнее. Справа, отвернувшись к стене, лежала светловолосая, в кудряшках. Он приподнялся, пытаясь высвободиться из-под настырной подружки.

Кудрявая спросонья проворчала:

— Дайте спать, неугомонные...

Кое-как скатившись с кровати, укрыл обеих одеялом, сползшим на пол, и принялся шарить, ища одежду. Всё оказалось аккуратно сложенным в кресле.

— Алла, алла, — пробормотала чернявая, подбираясь к подружке.

Закутавшись в шинель, Потёмкин быстро шагал во тьму навстречу секущему ветру.

12

Официально было два двора — большой (при Екатерине) и малый (при великом князе, наследнике трона). Но был совсем маленький и неофициальный — круг ближайших друзей и подчинённых, который собирался у императрицы с самого утра.

За окнами ещё совсем темно, мчит метель, шаркая по стёклам. Лишь огонёк лампады освещает спальню. Екатерина, встав с постели, торопливо крестится, надевает халат, зажигает свечи, вставленные в канделябры, идёт к камину и сует туда зажжённую лучинку, пламя взвивается сразу, охватывая сухие дрова. Лучинкой же поджигает спиртовку, ставит кофе. Подобрав волосы, одевает чепец, дёргает сонетку. Камчадалка Алексеева, малорослая скуластая женщина, вносит таз с водой, в которой плавают кусочки льда. Екатерина моет руки, растирает ледяной пластинкой лицо. Трёт и искоса поглядывает на кофейник. Она заканчивает туалет ровно к тому времени, когда готов кофе. Сама наливает в чашечку, заправляет сливками, в несколько глотков выпивает. Окинув перед зеркалом себя быстрым взглядом, выходит через кабинет в малую приёмную. Здесь её уже ожидают для «волосочесания» камердинер Тимофей Евреинов, свитские дамы — хранительница белья, заведующая кружевами, хранительница бриллиантов, заведующие платьями, лентами, пудрой и гребёнками, булавками, мушками, румянами. Каждая имеет наготове всё потребное.

У стола, приготовившись к докладу, замер Безбородко. Ластясь, тявкают собачки. Она приголубила одну, спросила:

— Скончался бедный Сутерленд?

— Увы, матушка, — отвечает Шкурин.

— Не забыть наказ полицмейстеру, пусть набьют чучело.

— Слушаю, матушка.

Екатерина проходит к креслу с низкой спинкой, снимает чепец и откидывает голову. Волосы тугой волной опускаются почти до полу. Общий вздох восхищения. Екатерина горделиво встряхивает головой. Евреинов берётся за гребёнку.

Взоры всех устремлены на императрицу — они изготовились, будто войско к атаке — кто первый понадобится?

— Александр Андреевич. — Безбородко шагнул вперёд и поймал в зеркале взгляд Екатерины, лицо егонесколько смущённо, как всегда после попойки. — Что нового в державе нашей? Только хочу упредить: из-за смерти Сутерленда спала плохо, нет ли новости весёлой?

— Отчего же, шутники на Руси не перевелись. — Безбородко смотрит на царицу с лукавством, склонив голову и поджав толстые губы; по правде говоря, его следовало бы именовать Безобразко — столь непрезентабельный вид имел, но взгляд чертовски умён. — Его превосходительство генерал-полицмейстер Петербурга Никита Иванович Рылеев озадачил обывателя столицы необычным приказом: сообщать насчёт имеющего быть пожара за три дня ранее оного.

— Боже, несть глупости горшия, яко глупость. Для кого ж приказ — для обывателя или для поджигателя? Вели Потёмкину вызвать его и вправить мозги. Кстати, Рылееву поручи насчёт Сутерленда, он мастера найдёт... Бедный мопса, такой преданный был... Что ещё?

— Просит об аудиенции берлинский посол Виктор Солмс.

— Ты считаешь это весёлой новостью?

— Полагаю, дядюшка Фриц желал бы иметь на Чёрном море свою провинцию, — смеётся Безбородко.

— Это и впрямь было бы весело. — Евреинов заканчивает укладку волос, Екатерина, не обращаясь ни к кому, говорит: — Подготовить к выходу платье цветов Преображенского полка, корону малую, украшений никаких.

Хранительницы и заведующие порхнули в разные стороны.

— А не обидит посла великой державы столь заурядное убранство?

— Будет с дорогих родственничков и того. Пряжки нынешних моих башмаков во сто крат дороже приданого, с коим я прибыла в Россию. — Екатерина поднялась и, оглядев причёску в зеркало, сказала: — Все могут идти, а мы, Александр Андреевич, в кабинет.

Слуги и камер-дамы, пятясь, отступали к дверям. Екатерина уселась в кресло, придвинула поближе к себе портретец Петра Великого.

— Открывай-ка святцы, продолжим наказ для Сената. На чём мы остановились?

Безбородко, прошелестев бумагами, принялся читать:

— «Большая часть наших фабрик в Москве, месте наименее благоприятном в России. Там бесчисленное множество народу, рабочие становятся распущенными, фабрики шёлковых изделий не могут быть хороши, ибо в реках вода мутная и особенно весной, в лучшее время для окраски шёлка... С другой стороны, сотни маленьких городов приходят в разрушение...» — Он говорил, лишь изредка заглядывая в бумагу, — читал по чистому листу.

Но кажется, и Екатерина догадывалась об истине, ибо, остановив чтение, сказала:

— Хватит об этом. А не найдёшь ли место о твёрдости законов?

Безбородко зашелестел бумагами, а Екатерина прошлась по кабинету, стараясь оказаться у него за спиной, но он, словно стрелка компаса, казал ей лик, дабы не зашла сзади.

— Ага, вот: «Остерегайтесь по возможности издать, а потом отменить свой закон, это означает вашу нерассудительность и вашу слабость и лишает правителей доверия народа...»

Екатерина села в кресло, посмеиваясь, и сказала:

— Дай-ка сюда заметки, я на слух не улавливаю.

Безбородко умолк и растерянно переступил с ноги на ногу. И разом бухнулся на колени.

— Смилуйтесь, Ваше Императорское Величество! Виноват! Не успел со вчерашнего перебелить текст! По памяти говорил…

— Смеешь дурачить меня?! — вскричала Екатерина.

— Каюсь, матушка, каюсь! — Безбородко бухнул лбом об пол.

— Встать! — Прощелыга вскочил, а она влепила ему затрещину. — Опять блудил всю ночь... Пфуй, вонь кабацкая! За лжу коварную налагаю на тебя епитимию: поселишься во дворце под домашним арестом. Караул приставлю, чтоб ни к блудницам, ни в гарем свой не шастал. Целый месяц ни ногой! За какие прелести актёрке мерзкой Давии сорок тыщ отвалил? Я плачу тебе жалованье доброе, чтоб неподкупен был, а ты на шлюх раскидываешь казну! Актёрку вон из России, труппу вон!

— Я, Ваше Величество... слабость, Ваше Величество... — Безбородко ползал следом за Екатериной, мечущейся по кабинету.

— Я ему графское достоинство... Изорву указ! Да женю на старухе...

— Благодетельница, святая... — Безбородко наконец поймал руку императрицы, осыпал поцелуями.

— Это за старуху, что ль? А Потёмкин был с тобой?

— Никак нет, вашвичство...

— Не врёшь?

— Крест святой кладу!

В кабинет впорхнула всё ещё мнящая себя девочкой Дашкова.

— Здравствуй, Като! Здравствуйте, Александр Андреевич, молитесь?

— Бумаги рассыпал, подбирает, — ответила Екатерина, отклоняясь от объятий Дашковой. — Будьте добры, граф, сыскать Потёмкина, не вижу при дворе.

— Он в унынии пребывает, — сообщил Безбородко, вставая. — Донесено ему, будто с доклада Алексея Орлова вами выражено неудовольствие по изъянам в строительстве флота и городов таврических.

— И поделом, — вставила своё словечко Дашкова. — Слабым его управлением чума ворвалась в Херсонскую губернию, земли дают колонистам без всякого порядка, выписанные для строительства итальянцы все перемёрли, казна разворована...

— Тебе, Екатерина Романовна, доподлинно известно?

— Алексей Орлов давеча...

— Не поминай лиха, княгиня! — остановила её императрица. — Ступай, Александр Андреевич, поздравляю тебя с графским достоинством, заготовь указ о том, или я лучше Петеньку Завадовского попрошу. Ты подготовь высочайшее повеление о пожаловании князя Потёмкина фельдмаршалом и президентом Военной коллегии... Подступает пора новой брани с турками. — И, оборотясь к Дашковой, разъяснила: — Вины, возводимые на него, есть сплошная напраслина. У меня не имеется более верного слуги престолу и Отечеству.

Безбородко вышел, Дашкова начала было:

— Я не понимаю, Като...

— Княгиня Дашкова, — прервала её металлическим голосом Екатерина, — замечаю за вами излишнюю строптивость. Английский посланник с ваших слов распространил слух, будто вы возвели меня на престол российский. И кучка молодых болтунов... Не запирайтесь, знаю доподлинно. Или прикажете кликнуть Шешковского? Я вас не однажды предупреждала: не лезьте, куда не след. Вы б лучше в академии порядок навели, коей доверено вам президентство. После смерти Ломоносова туда вовсе русским хода нет. Всё! — Позвонила. — Одеваться!

Она и в халате была царственна.

Дашкова, всхлипывая и приседая в книксенах, как заведённая, пятилась задом к двери.

В приёмной прохаживался генерал-полицмейстер Петербурга Рылеев. Безбородко, усаживаясь за стол и перебирая бумаги, сказал:

— Так вы поняли, что приказ о предупреждении пожаров следует отменить? Можете идти.

— Не примут-с?

— Нет. И лучше не показывайтесь на глаза.

Из кабинета вылетела пулей Дашкова, размазывая слёзы. Безбородко молча указал на неё полицмейстеру. Тот кивнул и откланялся:

— Честь имею!

Глядя ему вслед, Безбородко вспомнил, что ещё надо наказать этому болвану, и, когда тот уже был в дверях, крикнул:

— Айн момент! Государыня наказали ещё найти мастера и изготовить чучело из Сутерленда. Хоть и собака, а чучела достоин.

— Из Сутерленда? — Полицмейстер сделал шаг назад. — Уж собака-то он собака, но чучело...

— Устного приказа государыни тебе мало?

— Слушаюсь... ваше сиятельство.

— Откуда про сиятельство узнал?

— Служба-с... — Полицмейстер развёл руками и удалился.

— Подслушивал, мерзавец...

13

Когда швейцар открыл дверь и попытался снять с Потёмкина шинель, он устало махнул рукой: отвяжись. Прямо у парадных дверей сел на скамью для слуг. Швейцар, поняв, что в нём не нуждаются, скрылся в своей каморке. Лишь две свечи, отодвигая мрак, горели, вправленные в фонари, выхватывая из тьмы обнажённые мраморные фигуры и ряд белых ступеней, уходящих во тьму. Потёмкин сидел обессиленный и разбитый, явно не желая двигаться. Он поднял меховой воротник шинели, сунул кисти рук в рукава, будто в муфту, свесил голову, и пряди волос закрыли лицо. Потому и не заметил, как бесшумно и быстро скатилась по лестнице юркая фигура Санечки. Он вздрогнул, когда она опустилась перед ним на колени и, прижавшись щекой к сукну шинели, тихонько сказала:

— Пришёл наконец, а я уж чего не передумала.

— Кой чёрт меня возьмёт, — безразлично буркнул он.

— Ты на безумца был похож, когда выскочил от своей коронованной шлюхи.

— Тс, дура, её не трожь.

— А она щадит тебя? Весь двор в радости: конец Потёмкину, — не щадя дядечкиного самолюбия, сказала Санечка.

— Послал бы я их всех — знаешь куда?

— И её тоже! — с восторгом подхватила Санечка.

— Ты опять? Прибью...

— Слава Богу, заговорил по-человечьи, — оживилась она. — Поднимайся, идём. Фу, вонюч, где тебя только черти носили... Ждала, ждала, решила: не придёшь сегодня, конец, пошлю гарбуза.

— Какого гарбуза?

— Отказ Браницкому. Он объяснился со мной, взамуж предлагает.

— Да ну? Ох, Санька, ох, дьяволица, обкрутила-таки коронного! — Потёмкин засмеялся, прижал Саньку к себе.

— Нашёл чему радоваться. — В голосе её послышались слёзы.

— А тебя, бесприданницу, графья каждый день в жёны зовут? Притом не завалящий какой, один из богатейших, гетман польской короны! Ты ж будешь одной из первых дам при дворе круля Станислава.

— Нужны мне они... Я тебя, Гришенька, люблю и никуда не уйду.

— Дурашка ты моя милая. — Потёмкин поцеловал Санечку в голову. — Я ж обвенчан с Екатериной, кто ты при мне?

— Люблю, и всё.

— Люби и дальше, кто мешает. Схочется увидеться — далеко ль Варшава от Москвы? Да и он, похоже, больше в Москве обретаться будет.

— Не хочу я так.

— Теперь слушай внимательно: гетман говорил мне о намерении своём, он видит в браке факт политический, а не только семейный. Сплетя две наши фамилии, мы свяжем Польшу и Россию. Императрица знает об этом, даст приданое и пожалует статс-дамой.

— Это правда?

— Браки совершаются не на небесах, а при дворах.

— Ну вас всех к чёрту, обманщики! — Санечка вырвалась из объятий Потёмкина, крикнула: — Ванну и пузырь со снегом я велела приготовить.

Каблучки застучали по ступеням.

— Санька, не дури!

В ответ громко хлопнула дверь.

Две каменные бабы склонили обнажённые телеса над ступенями, словно подслушивали да не успели разогнуться.

Потёмкин свежий и выбритый сидел в халате на любимом диване и разравнивал пятерней волосы. Вошёл камердинер Захар, грек, вывезенный из Таврии, внёс на подносе бутылки со щами. Потёмкин не стал наливать в стакан, потянул из горлышка, крякнул, распрямил суставы, вознамерясь лечь.

— Немного одеваться, ваша светлость, — тихонько сказал Захар.

— Отстань, Захар, а то обратно в Таврию ушлю, под турка.

— Сегодня царица ждёт. Пакет прислала. Добрая, видно. Если бы злая, то буди срочно. А так — если спят, будить не велено.

— Где пакет?

— Вот.

Потёмкин прыгнул к столу, нетерпеливыми пальцами взорвал плотную обёртку — она не поддавалась, сломал сургуч, разорвал нитки прошивки, выхватил рескрипт, склонив голову по-птичьи, быстро прочитал и закричал:

— Шампанского! Звать всех сюда!

Санечка, Розум, Матти, лакеи, девчушка благородного вида — Потёмкин глянул: где-то встречались? — словом, все наличные явились без задержки. Потёмкин, сунув пакет, точнее, бумагу, крикнул:

— Прочитай! Монаршья воля, — а сам стал, как на параде, горделиво вскинув голову, и велик был в стати, и смешон, облачённый в халат и исподние.

Тимофей всё подряд читать не стал, а, пробормотав скороговоркой какие-то начальные слова, возвестил:

— Государыня изволили пожаловать его светлость фельдмаршалом и президентом Военной коллегии.

— Благодарю вас, полковник Розум!

Тимошка изумлённо посмотрел на Потёмкина: спятил?

— Всем шампанское, а мне шинель и сапоги, быстро!

— Мундир бы, штаны, — сунулся Захар, но Потёмкин уже мчался к дверям.

— Приказы императрицы надо исполнять незамедлительно! — крикнул он на ходу.

Санечка держала в руке бокал, и слёзы капали в шампанское.

Новости во дворце — кого? куда? когда? — узнавались мгновенно. Перед мчавшимся фельдмаршалом расступались, кланялись ему_подобострастно и униженно.

Один парик придвинулся к другому:

— Явился, аспид. Теперь держись!

— Завадовского из спальни помчался вышибать!

— Панина в отставку?

— Готовить рекрутов к войне...

— Подати выжимать поболее...

— Тшш... разговорились.

Парики раздвинулись и исчезли.

Завадовский что-то торопливо перебирал в шуфлядке комода.

Потёмкин влетел, гаркнул:

— Вон!

— Камешки только заберу свои...

— Ничего твоего тут нет. — Он сгрёб Завадовского за воротник и выкатил за дверь со свистом, башмаки скользили по паркету, ровно санки по накату.

Оглянулся, увидел комнатные туфли. Брезгливо взял двумя пальцами, кинул за дверь. Крутнувшись, побежал в покои императрицы, благо через комнату всего. Влетел в кабинет, стал на одно колено:

— Ты звала, мать, я пришёл!

Заведующие и хранительницы кинулись в разные стороны, как жабы из пруда, коли кинуть камень.

Екатерина стремительно поднялась навстречу, он распахнул шинель и принял желанную к сердцу.

— Катерина... мама... солнышко моё...

— Гриша, Гришенька, папка наш... — Она приложила его руку к своему животу. — Прости нас...

— Уедем сегодня, сейчас... в лес... к нам...

14

Вывеска над парадным особняка с зарешеченными окнами гласила, что здесь живёт банкир двора ея императорского величества барон Сутерленд. Золочёный герб подтверждал законность текста. Генерал-полицмейстер Петербурга Никита Иванович Рылеев отстегнул полость, прикрывавшую ноги, чтоб не мёрзли, поскрёб пальцем мех — не истёрся ли? — и бодро соскочил на снег. Поднялся на крыльцо, дёрнул морковку звонка. В зарешеченном окошечке показались усы.

— Чеко изволите? — Судя по выговору, швейцар был тоже не Иванов.

— Отворяй, не видишь — кто?

— Фаше превосхотительство, — ласково пропели усы, и дверь открылась.

Рылеев вступил в переднюю.

— Хозяин дома? Зови... Нет, раздеваться не буду, я на секунд. — Он отстранил швейцара.

Тот побежал внутрь дома. Рылеев выглянул на улицу: сопровождающие адъютанты сидели на конях, околоточный прохаживался по дороге. Кучер прямой, как гвоздь, держал вожжи в руках, отставив локти, готовый лететь куда угодно, был бы приказ. Рылеев, довольный, улыбнулся.

— Страствуйте, страствуйте, Никита Иванович, — пропел Сутерленд елейным голоском. Был он уже изрядно стар, одет в меховую кацавейку поверх клетчатой рубашки, чёрные нарукавники, чёрная бархатная шапочка на темени, на лбу очки — банкир как банкир. — Почто опижаете? Распевайтесь, попьём чайку, пунш сделаем, согреемся. Морос!

Но Никита Иванович, расправив усы и не отвечая на любезности, приступил к официальной части визита:

— Вы ли являетесь Сутерленд Ричард Иванович?

— Помилуйте, Никита Ифанович...

— Отвечать официально.

За спиной показалась жена Сутерленда, кругленькая и румяная, как колобок, старушка. Банкир, спиной почувствовав её наличие, кинул через плечо:

— Минни, сто рублей и кафтан. — Обернувшись к Рылееву, ответил: — Та, я есть Сутерленд Ричарт Ифанович.

Никита Иванович снова разгладил усы.

— Господин Сутерленд, я с прискорбием должен исполнить приказ императрицы... строгость коего... непомерна.

— Меня хотят выслать?

— Если бы...

— В крепость сажают?

Никита Иванович уныло махнул рукой.

— Из крепости, бывает, и выходят... Понимаете... — Рылеев отвёл глаза.

Сутерленд скинул кацавейку и натянул кафтан.

— Кнут? — с готовностью предположил он и, вроде бы поправляя обшлаг рукава, сунул в карман полицмейстера сотню.

— Кнут не ангел, души не вынет.

Сутерленд схватил жену за плечо:

— Минни, тысячу рублей... Казнь?

— Ежели бы... Вели вынести водки. — Голос Рылеева охрип.

Из-за спины Сутерленда высунулась долговязая фрау, имея наготове заказ полицмейстера.

Он выпил, махом опрокинув в рот, и, давясь, задыхаясь, проговорил:

— Велено сделать из вас чучелу.

— Вы с ума сошли! — Купюры скользнули в карман Рылеева, Сутерленд изумлённо раскрыл рот и, уже почти не таясь, приказал: — Ещё тысячу...

— И сто не поможет, — отмахнулся Рылеев, косясь меж тем на карман, куда проследовала очередная тысяча. — Я позволил себе не дабы возразить, но лишь удостовериться, и то навлёк гнев непомерный... Пятнадцать минут на сборы и прощание... — Минни сунула в карман шинели кисет — явно золотые монеты. — Ладно, пришлю за вами завтра в этот же час. Но уж будьте любезны...

Выйдя на крыльцо, Рылеев снял папаху и вытер лоб, потом тщательно протёр платком изнутри. Плюхнулся в санки, крикнул:

— Пшёл... домой!

В вестибюле трясущийся Сутерленд оседал в руках Минни и долговязой фрау. Его колотило так, что подмётки стучали по дубовому полу. Собравшись с силами, проговорил:

— Одеть... санки... к Потёмкину... Минни, сто тысяч... — Пока натягивали пальто, он бормотал: — Сто... тысяча, тысяча... десять тысяч... сто тысяч... Сколько стоит жизнь? Собачья жизнь банкира...

15

Екатерина в бешенстве, так что развевались полы халата, металась по спальне, а Потёмкин, ещё не одетый, в одной сорочке, попивал кофе и оглушительно хохотал.

— Идиоты, майи гот, какие идиоты! Чему ты смеёшься?

— Радуюсь, свет мой, как сильна власть твоя, — любой приказ исполняется.

— Я этого старого осла Рылеева в Якутск загоню — то приказ о пожарах, то Сутерленд... На что болван в столичном округе? И это главный полицмейстер России!

— Не горячись, мама... При Пугаче Москва ульем гудела, а уж какой умный губернатор был — сам Салтыков. А в Петербурге — тишь да гладь, потому как у Рылеева не зашалишь. Скажи спасибо, что он цены на базаре опять прижал, — не миновать бы нового бунта.

— И так хватает... Не улеглось после Пугача, самозванка из Европы к престолу руки тянет. Запорожцам Разумовский неугоден, выборного гетмана требуют, возвысил ты их. При дворе Панин с Павлушей моим конституции выдумывают, власти сыночку захотелось. И опять ты решил уехать, — она с обидой посмотрела на Потёмкина, будто он во всём виноват.

Потёмкин притянул её, усадил на колено, приласкал.

— Успокойся, мама, тебе волнение вредно сейчас. Твою беду по волосу разведу. Прикажи имать самозванку и в Петербург доставить, а тут своя рука владыка.

Она отклонилась, неприязненно спросила:

— И что — опять дыба, плаха? Мне и так, что ни ночь, либо Петруша, либо Иванушка видятся... И этот, Пугач, повадился, да Мирович... Боже, неужто нет власти без казней?

— Зачем казнь? — Потёмкин снова привлёк Екатерину к себе. — Мы бы самозванку Богу послужить отправили. В Тобольск, скажем. Что касаемо Сечи — летом, как уйдут казачки в разбой, гнездо их порушу без единого выстрела, а к зиме всех согласных в регулярство поверстаю, кого в армию, кого на флот. Старшин полковниками сделаю. Что ещё? Павлуша? Его за границу надоть на год-два, авось дурь выветрит. А Панин — он без Павлуши, как бородавка, отойдёт, да и здоровьем, сказывают, плох.

— Мудрый. — Екатерина прошлась ладошкой по волосам Потёмкина. — Все беды развёл. Подумать, вроде и прав ты, светлая головушка моя. — Екатерина поцеловала мужа и жалобно попросила: — И всё ж не уезжай, вот рожу сыночка, тогда...

— Не могу ждать, мама. Пока зима, надо лес корабельный к Дону и Днепру вывозить, по весне флот скорым маршем строить учнём.

— Для корабля, долговечнее чтоб, до пяти лет дубы выдерживали.

— Мне сейчас не долговечные нужны, на одну кампанию, абы спалить турецкий флот до последней фелуки и очистить Чёрное море. Русским должно стать оно, и точка. Долговечных настроим опосля. Да и те из Срединного моря придут.

— И тут ты прав. — Екатерина рассерженно стукнула кулачком по своей ладони. — Но мне-то как среди идиотов этих одной прожить... Боюсь я, Гришенька, боюсь. Особенно как ночь подступает и являются призраки эти... Петруша тиран был, страх вспомнить, а придёт со скрипочкой, тихонький, маленький, жалкий...

— Возвёл бы тебя этот «жалкий», — передразнил Потёмкин, — на плаху без секундной задержки...

— Всё знаю, а сердце томит.

— Хватит об этом, — оборвал Потёмкин и встал. — Надо о деле ещё. Дозволь указом объявить, что все беглые, кои в Тавриде осели, розыску и возврату не подлежат.

Екатерину будто мгновенно подменили, встрепенулась, куда и страх подевался.

— Нет, об этом не проси! Власть моя крепка помещичьей поддержкой, стоит обидеть их — трёх дён на троне не останусь. Не проси!

Настал черёд Потёмкину выказать характер.

— Что ж, возьму на свой ответ. Через год у меня будет сто пятьдесят тыщ войска, через два — триста. Тогда и поговорим с господами помещиками. Пусть обижаются, но без Тавриды России сильной не быть!

— Гриш, не уезжай. — Она снова приласкалась.

— Не проси, мать, не моя воля. — Он протянул руку к камзолу.

16

— С места в карьер... и нарысью... марш-марш! — гулкий голос взлетел под крышу манежа, и всадник, вздыбивший лошадь, сорвался с места, но что-то его не удовлетворило, и он занял исходное положение. — С места в карьер и нарысью марш-марш! — скомандовал снова сам себе и дал ход коню.

На этот раз манёвр удался, всадник, обойдя манеж, вернулся к старту. Здесь его ждал Потёмкин. Всадник пулей слетел с седла, подбежал к барьеру, ведя кобылицу в поводу.

— Здравия желаю, ваша светлость. — При внешней лихости и подвижности в словах он был нетороплив.

— Здравствуй, Мамонов. Манёвр для атаки отрабатываешь?

— Как учили. Готовлюсь к отъезду.

Потёмкин облокотился о барьер, помолчал, глядя в сторону.

— Тебе, Александр Матвеевич, придётся погодить... Оставляю тут.

— Чем провинился? — В голосе молодого конногвардейца была неподдельная обида.

— Ты кобылку освободи, пускай побегает, и ступай ко мне, — ушёл от прямого ответа Потёмкин. — Ишь, нетерпеливая... Огонь!

— Молонья!

Мамонов перемахнул барьер.

— Присядем, дружок. — Потёмкин положил руку на плечо Мамонова, и стало видно, что они одного роста, хотя рядом с отяжелевшим Потёмкиным Мамонов казался юношески лёгким. — Тебе сколь годов?

— Двадцать восьмой. — Не привыкший к княжьей близости, Мамонов покосился на руку, сжимавшую плечо, перевёл взгляд на лицо.

— Самый генеральский возраст, — пробормотал Потёмкин, всё так же глядя в никуда. Наконец, вздохнув, решился: — Я представлю тебя, Сашка, императрице ввечеру, поужинаем вместе.

Мамонов изумлённо уставился на Потёмкина и, наконец, поймал его взгляд.

— Чего таращишься? Случай тебе выпадает, Сашка, быть при ней в моё отсутствие... И денно... и нощно... — Потёмкин охрип, дрожащими пальцами расстегнул ворот мундира. — Возведён будешь в чин генерал-адъютанта. Задача твоя — беречь... и любить императрицу. Как зеницу ока. Моего, единственного, ока. Потеряю — ослепну, не жить мне. — Потёмкин опустил голову, замолчал.

— Талантом, стало, призван быть, — усмехнулся Мамонов.

Эта усмешка взорвала Потёмкина, он дал выход душившей его ярости.

— Талантом, талантом. — Треснул изящной палочкой о барьер, она разлетелась в щепы. — Дурацкое слово! Не талантом — хранителем жизни и достоинства императрицы! Судьбу её и свою собственную в твои руки отдаю... и душу собственную! Ежели что — убью. Предателей боюсь, жадюг и лихоимцев!

— Кричишь-то зря, Григорий Александрович. Я слова своего не сказал.

— Скажешь! Глянет оком колдовским, курва, скажешь! — Выпалив это, Потёмкин сник, заговорил проникновенно: — Не серчай, Сашка, потому и кричу, что верю тебе, кровью боёв повязаны... Думаешь, мне легко нелепу эту сотворять — любовника искать взамен себя. Уезжаю надолго, не можно одну её оставить, духом в одиночестве падает, и тогда любая тля к ней липнет... Пусть бы — не изменой женской тревожусь, все мы не ангелы. Боюсь, подберётся какой властолюбец — Бирон ли, Миних какой, — разграбят Россию, порушат всё. Бей в харю любого! — Взгорячился Потёмкин вновь. — Не поможет — Шешковскому дай знать, у того способов много. Меня извещать будешь эстафетой, прямой или через управителя — Тимоху Розума знаешь ли? — Кобылка, мягко ступая копытами, подошла, призывно заржала, ткнула мордой Мамонова. — Сдай лошадку конюхам да приводи себя в порядок, вроде как жениха представлять тебя буду. — Потёмкин сел, опустив голову на ладони, лицо налилось темнотой. — Только не ревнуй, дружок, эта ночь ещё моя... — И не то взрыднул, не то поперхнулся.

Екатерина, прикладывая платок к глазам, стояла на лестнице, Потёмкин уходил по вестибюлю к двери.

— Погоди! — крикнула она вслед и сбежала к нему. — Чуть не запамятовала. — И нацепила князю на шею свой портретец на золотой цепочке.

Потёмкин приложил его к губам, обнял и поцеловал Екатерину. Резко повернулся, она шагнула было вслед, но он приказал:

— Не ходи, там стужа лютая. Тебе беречься надо.

Екатерина оглянулась — за спиной стоял Мамонов. Он накинул на её плечи меховой плащ, она рванулась к дверям, но увидела только снежную пыль за исчезающей в тумане каретой.

— Зябко, — сказала она, передёрнув плечами. Мамонов осторожно и мягко охватил её за спиной.

— Идёмте в дом.

Она, подняв лицо, улыбнулась ему благодарно.

Глава вторая ТРИУМФАТОР

1

Толпа чиновников стояла полукругом, нацелившись в центр. В фокусе всех взглядов, непримиримых, хмурых, злых. — Екатерина. Одна против всех. Лишь несколько сбоку и сзади виднелась напряжённая, готовая к немедленному действию фигура Мамонова; в сторонке у окна, уперев взгляд в парк и вслушиваясь в перепалку, стоял Безбородко. Притенённый колонной, обозревая живописный плафон и внешне безучастный к происходящему, топтался в отдалении Шешковский. Застыли у дверей голубые кавалергарды. Екатерина бросала гневно и напряжённо:

— Доколе буду слушать наветы да измышления? Посланные тащут каждый своё и невразумительное, только беспокойство лишнее рождают.

— Так ведь, государыня, что ни депеша от светлейшего, готовь мильон, — выступил вперёд и заговорил певучим голоском новый генерал-прокурор Вяземский, старичок тихий и благообразный. — И куды только деваются... А взять-то откуда?

— То твоя забота, генерал-прокурор, я ведь соображаю, что прежде чем дать, то сыскать надобно.

— Прости, коль обидел, матушка. — Вяземский, сверкнув лысиной, поклонился. — О державном пекусь.

— А я о своём, что ли? — не унималась императрица. — Еду! Зовёт меня князь давно, а я всё не решаюсь. Подумайте, господа сенаторы, ежели деньги враспыл пошли, какой резон светлейшему приглашать меня? Значит, есть чем похвалиться! Решено: еду.

Подвижничество Потёмкина в Тавриде было клеветой облеплено, как тухлое мясо мухами. Союзников в Петербурге, считай, не имел — ни когда настойчиво просил Екатерину посетить Южную Пальмиру (употребим этот образ потёмкинской мечты), ни когда два года готовил поездку. Впрок, зная, что своего добьётся — строил почтовые станции, заготавливал табуны лошадей для перепряжки в пути. Возводились усадьбы, достойные принять именитых гостей, ровнялись дороги, благоустраивались города и сёла по ходу следования, перестраивалась и передислоцировалась к югу армия, которой предстояло охранять царицу в пути, а затем стать мощным щитом на юге России. Заметим: ни одного бросового дела, всё шло на цивилизацию, благоустройство, развитие края. И до сих пор бежит через Белоруссию и Украину Екатерининский шлях, и нет-нет да встретишь добротную каменицу екатерининской версты в западных краях...

Поезд императрицы, отправившийся из Петербурга в Крым, состоял из 14 карет и 124 саней с сорока запасными, на каждой станции перепрягались и пересёдлывались 560 лошадей. Ночные переезды освещались кострами и смоляными бочками через 30 саженей по всему пути.

После Киева, где была длительная остановка, — ожидали, пока сойдёт лёд с Днепра и стечёт шалое половодье, — с 22 апреля продолжили путешествие по воде. По свидетельству французского посланника Сегюра, сопровождавшего Екатерину вместе с германским послом Кобенцлем и английским Фитц-Гербертом, флотилия насчитывала 80 судов с тремя тысячами матросов, одетых в специально пошитую форму. В головной линии двигались семь галер — больших, нарядных, отделанных бархатами, шелками, золочением. В них каждый почётный гость имел отдельный кабинет и спальню, на каждой галере играл свой оркестр. Поход сопровождался громом пушек, по берегам следовали отряды казаков, все строения, видимые с воды — и какой же русский не любит показухи, — были изукрашены цветами и триумфальными арками. Под городами выстраивались полки.

Во время встречи Екатерины с императором Австрии, Иосифом II и бывшим любовником царицы польским королём Станиславом при Каневе «мало ели, мало говорили, много пили», каждый тост за здравие особ царствующих сопровождался пушечным салютом. Ночью по склону горы по-над Днепром пустили огненный ручей из нефти, состоялся фейерверк из ста тысяч ракет. Флот был богато иллюминирован, пели хоры, звучала музыка.

Стоила ли игра свеч? Да, стоила. Это подтвердили злобствующие ненавистники Потёмкина и подымающейся России, пустившие в оборот миф о «потёмкинских деревнях». Скорее всего, это были пруссаки или французы, крайне обеспокоенные ростом влияния России на юге, им надо было во что бы то ни стало притушить блеск и истинный смысл гигантского спектакля, ошарашившего Европу. А истинный смысл был в том, что ко времени путешествия на земле российской ожил огромный край с десятками городов и сотнями сел, крепостей, застав, а население его за четыре года увеличилось с двухсот двадцати до восьмисот тысяч. По тем временам совсем немало. Мифом хотели утешить себя...

2

Дорога шла степью — ровная, широкая, с аккуратно отрытыми кюветами, обсаженная обочь молодыми топольками, стоявшими, как свечки. Земля уже почти очистилась от снега, но кое-где ещё белело в низинках. День вставал румян и по-тихому радостен, наполненный тем томлением природы, когда земля, отдаваясь ласкам проснувшегося светила, смотрела в небеса, потянутая поволокой дымки. Лёгкий морозец ещё сковывал свежую насыпь песка, смешанного с гравием, и копыта лошадей звонко цокали в тишине. Коники шли резво, и возница-солдат не понукал их, лишь изредка посвистывая, может, для того, чтобы не уснуть. Вслед за кибиткой рысило до полуроты драгун. На горке показался караул — полосатая будка и шлагбаум, не менее полосатый. В отдалении — домик для команды.

— Служивый, — нараспев позвал кучер, — подвысь бревно! — Но служивый, видно, угрелся в будке и не спешил. — Эй, спишь, тетеря!

Из кибитки донёсся недовольный голос:

— Прошка, чего стали?

— Караульного жду.

— Ждать — не переждать. Сбегай взбодри.

— Бить ноги из-за всякого. Я счас стрельну, мигом взбужу.

— Я те стрельну, патроны, чать, казённые. Ступай!

— Караульный! Драть тя некому.

— Во лодырь, господи, — зашуршало сено, из-под плетушки кибитки показалась всклокоченная голова Суворова. — Лба не перекрестил, а уж лается. Верно, самому идти. — Он резво спрыгнул, пригладил хохолок волос, кинул несколько крестов, оборотись на восток, поклонился Господу.

В это время показался караульный, но не из будки, а с другого края дороги. Он бежал, застёгиваясь на ходу, но не выпуская ружья из рук.

— Здеся я, здеся, чего раскричались... Кто таков, подорожную кажи.

— Его сиятельство генерал Суворов, — ответил Прохор, выпрямясь и подбоченясь. — Он те счас явит подорожную.

Молодой солдат-инвалид, припадая на ногу, кинулся к Суворову.

— Здравия желаю, вашсиясь!

— Здоров, братец. Чего лыбишься? Вот вздую шомполом — почто пост бросил?

— По нужде, вашсиясь... Но я глаз не спускал с караула, ежели чего, и стрелить мог.

В конвое кто-то озорно присвистнул: по балочке, прихватив ряднушку, улепётывала девка.

Суворов проговорил:

— И то нужда... Что-то лик твой знаком больно. Где ногу оставил?

— Под Туртукаем, вашсиясь!

— Что ты всё «сиясь» да «сиясь», воевали, чать, вместе... Ты... Едунов Владимирского полка?

— Так точно, Александр Васильевич!

— А где ж ясырь, что в Туртукае взял? Помнится, санитары чуть не полон картуз золотых несли.

— Было, да сплыло...

— Эх, беспутная голова, снова на царские хлеба сел... Чу! Что это?

Ветерок принёс весёлую, с присвистом песню.

— Каторжные это.

— С чего бы радость у них?

— Как не радость — князь Потёмкин пригнал дорогу строить, кандалы снял, а как докончат работу — всем свобода.

— Не разбегаются?

— В степи, что в клетке, — скрозь видать. Да и куды бежать от воли?

— Умён князь, а?

— Куды как умён: ежели к Пасхе не построят, обратно за Байкал.

— А много вести?

— Вёрст до двухсот.

— Умён...

За бугром, как глазом достать, лента дороги разрезала степь, и на ней сновали тысячи людей, кони. Копали, возили, сажали деревья.

3

С пригорка степь над излучиной Днепра казалась грудой разворошённых углей — они местами едва теплились, места дружно и весело горели, а кое-где к темнеющему небу вздымились языки пламени, над лиманом стояло зарево. Суворов сидел рядом с Прохором на козлах и жадно глядел на это великолепие.

— Ишь раскочегарил, чёрт одноглазый, — бормотал он. — И поди сыщи его в круге адовом.

— Найдём, Александр Васильевич, где больше огня, туда и поедем.

По сторонам дороги попадались костры — люди у землянок варили еду, сидели кучками, кто-то дремал. Ближе к Днепру начались порядки домов-мазанок, в общем, город.

Естественно, строящийся Херсон пока ещё не шёл вровень со старыми губернскими городами, а являл собой скорее эмбрион, хотя, как чуть позже отмечал Сегюр, при въезде царицы здесь уже были «ровные улицы».

Пробираясь по городу-лагерю, бричка выкатила прямо к кузне — обширному навесу с несколькими горнами. Вздыхали мехи, ярилось голубое пламя, ухали молоты, тонко позванивали ручники — указчики мастеров.

— Загибай покруче, якорь куём, а не лопату, — донеслось сквозь стук.

— А ну взяли, взяли... Быстрей, в чан... И-эх!..

Раздалось пронзительное шипение, масло фыркнуло, принимая раскалённый металл. Кони, напугавшись, рванули и понесли, сбившись с дороги под гору.

— Держись, вашсиясь!.. — заорал Прохор.

Кони бились в насевших хомутах, но всё же постепенно умерили бег и вскоре выкатили на более-менее ровную площадку, освещённую громадным костром.

— Стой! Куды прёшь, раззява! — заорали на разные голоса, на дышле повис солдат.

— Понесли, вишь... Как проехать к его светлости князю Потёмкину? Суворова везу.

— Здравия желаю, Александр Васильевич! — Солдат вытянулся. — А чего к нему ехать, вот он, подрядчика материт...

Легко перепрыгивая через брёвна, доски, шабашки, его сиятельство приблизился к его светлости и попал, можно сказать, в самую крутоярь.

— Ты что ж, мать твою волк поял, привёз? — костерил Потёмкин сдернувшего картуз не то майора, не то полковника. — Мне не гробы, мне боевые корабли надо ладить, а ты сосну припёр! Ну, сколочу я из твоих досок брандеришко на одну атаку, а мне фрегаты потребны. Дуб должен был поставить и деньгу взял... Сосновый фрегат турок ятаганом проткнёт, мать твою волк поял! Верно говорю?

— Так оно... ваша светлость... как, значит...

— А ты, адмирал, чего молчишь? — накинулся он на моряка с капитанскими знаками отличия. — Тебе плевать. Или хочешь, как Алёшка Орлов, до боя половину кораблей потопить, расползутся, как хреновые лапти... Ну, Ушаков?

— Так мне и брандера надобны, Григорий Александрович.

— Выгораживаешь бестию, добрым хочешь быть? Нет уж, язви тебя в душу, коль деньги огрёб, давай товар! Или, думаешь, на одноглазого попал, он не углядит, как Россию грабят? Петров!

— Я здесь, ваша светлость.

— В подвал мерзавца, в кандалы и в Сибирь на веки вечные... Чинов и званий лишить!

Солдаты схватили бедолагу.

— Вашсиясь!.. — заорал он, но, сопровождаемый стражами, исчез в темноте.

Потёмкин вроде и не слышал крика обречённого, повернулся к высвеченному боку корабля, коему смолили днище. Узрев заступившего дорогу Суворова, обрадовался, сжал лапищами тщедушное тело генерала.

— Александр Васильевич! Заждались! Ну, слава Богу, прибыл...

— Что так строг нынче?

— Одному спустишь, сотни красть начнут, Россию растянут по ёлочке, по палочке... Думаешь, в радость душегубство? Но дело огромное, а жулье лезет, как тараканы на сахар. Ты где остановился?

— Прямо с дороги кони сюда вынесли. Они, вишь, здешнего хозяина чуют.

Потёмкин захохотал.

— О, старый льстец! Моим гостем будешь. Давай лишь на часок к богомазам забежим. Церковь Святой Троицы ставим, чтоб к приезду матушки освятить, как раз на Троицу и ждём её сюда.

Прохор, чертыхаясь и спотыкаясь о хлам, выводил лошадей на дорогу.

Они стояли посреди светящегося белизной, голубенью и позолотой храма. Роспись тоже была почти окончена, золотильщики отделывали иконостас. Но идущее от византийской традиции великолепие и пышность не могли убить наивную чистоту живописи, вобравшей в себя и несмелую тихость бледных российских рассветов нежного севера, и хрусткую прохладу домотканых льняных полотен, и росную свежесть молодых трав. Художник в полной мере постиг красу голубца, напоминающего о сини цветущих льнов, тиши берёзовых рощ, подернутых утренним туманом, кисейную прозрачность далей. Даже лики святых были потянуты прохладной дымкой, и была в них не земная плоть, а небесная одухотворённость.

Суворов, оглядев это великолепие, оживлённое сотнями свечей — богомазы затребовали чуть не дневного сияния в храме, — преклонил колена и стал класть кресты, шепча молитву.

— Не освящён пока храм, Александр Васильевич, — тихо сказал Потёмкин.

— Красота сама — святость.

— Истинно говоришь. Захотелось мне в края сии неистовые принести скромность нашей северной Руси, охладить пыл беспощадный солнца Тавриды... Матти, — позвал он соратника, прилепившегося с кистью к лику святого, — возгласим нашу любимую...

Матти прокашлялся и начал, притушив поначалу неудержимую силу баса ладонью, а потом открываясь всё более и более:

— Многая лета жене благоутробной и повелительнице нашей, матери-России, государыне Екатерине... Многая лета, многая лета, мно-о-гая ле-е-та... — И, сведя последнее возглашение с громоподобного форте до нежнейшего пианиссимо, вышел на торжественный и нежный напев «Иже херувимы», к нему присоединился звучным баритоном, неожиданным в этом хрупком человеке, Суворов, и фальцетом вполголоса Потёмкин, уступив свою партию гостю.

Лакеи внесли еду — она была проста, но обильна, светлейший, грешник великий во многом, любил чрезмерно потешить и утробу. Поэтому на скатерти появилось и мясо, и дичина, и окорок, и солёные огурчики, и капуста квашеная, и крохотные бочонки с солёными грибами, и ананасы, и яблоки. Потёмкин смешивал всё это в единой тарели, не заботясь о совместимости пищи, потому и соединялся окорок с вишнёвым вареньем и клюквой, сладкий пирог с горчицей, всё запивалось вином лёгким, заморским, а рот, жуя, непрестанно извергал слова:

— Думаешь, Александр Васильевич, с императрицей приедут сюда гости добрые? Змей клубок подколодных из боярства да лазутчики зарубежные. Одни хотят посчитать, много ли накрал Потёмкин, другие достоверно узнать: а ну как правда возведён бастион на юге России. И то и другое есть, — захохотал Потёмкин, — пусть едут! Я не страшусь. Постного хочешь, граф? Эй, осётра, белужий бок! Сельдь каспийская стояла где-тось... Да, есть что показать — и корабли, и города, и крепости... Ты, Александр Васильевич, мощен силой людской как полководец. Вот и посуди, четыре года назад тут еле обреталось — от моря Каспийского до Дуная — двести тысяч душ, а ныне одна Таврида имеет вчетверо больше. Они что, как трава выросли или ветром надуло? Ох, казна надобна, а у этих косопузых, что в Сенате, каждую копейку с кровью вырывать приходится. Нам, Васильич, перед сановниками да перед Европой надо такой парад грохнуть, чтоб ахнули. И поперхнулись...

— А я-то зачем тут? Потехи дворцовые не по мне. Я царю и Отечеству слуга, дай войско и скажи, где враг. — Суворов тут как тут: марш — бой — ура! — враг бежит... Греми, барабан, победу!

— Для боя и востребовал. Прошу устроить такую потеху, чтоб в два дня до турок докатилось и они, аки конь перед волками, в оглоблях осели... Да и англичанам, французам, пруссакам надо урок преподать.

— На прусский манер с барабанами, да флейтами, да перестроениями балетными? Уволь, батюшка, уволь. — Суворов даже тарель отодвинул.

— Не на прусский, а на русский манер, в последней войне наработанный, — с атаками лихими конными, пехотными обходами, артиллерийскими ударами и прорывами. Ты не горячись, время есть. Придумай, как взорвать уставные путы. Ещё по маленькой? Я, извини, лишь винцо лёгкое, и то помалу...

— Эх, брат Потёмкин, в прусском мундире по-русски не воевать... Тут на одни пукли, да пудренье волос, да бантики время убьёшь. Одежда наших войск и амуниция не боевой выучке служат, а угнетению духа. В солдате главное здоровье, бодрость, быстрота, сноровка. А туалет солдатский должен быть таков, что встал — и уж готов! Ударил барабан — солдат подхватился: беги, коли, руби, гони, ура! А пока шпильки да пукли накрутит, враг тут как тут — надо бы честь спасать, а ему волосы чесать... — Подпивший Суворов в речи был неудержим и поучать был ох как горазд.

— Туалет солдатский должен быть таков, что встал — и готов, — смаковал Потёмкин. — Так и запишем в приказе.

— И чтоб мах широкий, шаг вольный, — твердил своё Суворов.

— Александр Васильевич, золотой ты мой! Придумал формулу, над коей голову ломал я! Встал — и готов. Явим лазутчикам европейским армию новую, в движении раскрепощённую, без муштры и шагистики. А часть полков оставим в прежних, прусских, мундирах. То-то умора будет!.. Матти, чтоб к завтрему рисунок формы, его сиятельством одобренный. Петров, готовь указ по армии. Ты, батюшка Александр Васильевич, не сочти за труд, погляди вместе с Петровым, чтобы всё учесть. Боюсь, Румянцев разозлится, что не он, а я начал реформу. Матушка же к нему благоволит... А, ладно, возьму ревнивца на себя, упрошу, улещу. Вот сюрпризы будут и посланнику прусскому, и императору австрийскому, — радостно потирал колени Потёмкин.

— И он будет? Помилуй Бог!

— И круль польский.

— Этих-то бивали, — махнул рукой Суворов.

Скрипят возы, кони тужатся, взбираясь на пригорок, песок скатывается тонкими струйками с ободьев колёс. Невелик обоз — шесть возов, нагруженных не так чтоб высоко, но плотно, всё укутано брезентом, увязано верёвками, болтаются бирки с сургучными печатями. Не спеша рысит рота конников, взяв в плотное кольцо фуры. Сзади, как водится, табунок коней — запасные, подменные.

Близ дорога в берёзовом колке затаилась толпа мужиков — лохматые, бородатые, обросшие. Одёжка — сплошная рвань, глаза злые, голодные. В руках самодельные пики, дубины, есть и ружьишко, ножи за поясами, чаще всего верёвочными.

— Эх, бы... — Мужичонка, присевший на корточках за кустом, сдвинул барашковую шапку на затылок, обнажив белый, не тронутый загаром лоб.

— Нишкни, дурень, — одёрнул его мужик, одетый в кафтан поприличнее, фуражку с лакированным козырьком, имеющий на вооружении палаш через плечо, пистолет. — Царский обоз, казну везут на юг князю Потёмкину...

— Вот бы и пошарапать, небось не один мильен, — вздохнул мужичонка и передвинул шапку с затылка на лоб.

— Он тебя шарапнет энтой штукой — видишь? — и пойдёшь подать платить Сатане, — усмехнулся вожак.

Вслед за табунком ещё отряд драгун, и с ними пушка.

4

Плыл над зеркальной водой с верховьев Днепра пласт тумана, молчаливый, тёплый, словно парное молоко, розовый, подсвеченный встающим солнцем, растекался он над бесшумными струями реки. На высокой горе, у подножия которой притаился скромный городок Канев, стояли две девочки в белых одеждах, ясные, будто свечечки, и пели нечто сладостное и задумчивое. А над прикрытым зеленью распадком горы, где спрятался город, поднимались ровными столбами дымы — готовили молодицы кто картошку на солоники, кто борщ и кашу впрок, на обед, а у кого ожидались ранние гости, там и яичница шкварчала и пузырилась, лопаясь и всё же сохраняя жёлтые глаза, обведённые белым кружевом.

Под тихим восточным берегом, поросшим травой и низким кустарником, ракитами, опустившими в воду седые волосы, сидел на быстрине рыбак, перебирая сеть. Борта лодки-плоскодонки слились с поверхностью реки, и кажется, что он устроился прямо на твёрдом зеркале вод. На другом берегу, покрытом ковром разнотравья, пустил хлопец коров по косогору, а сам сел повыше, под тёплые лучи солнышка, что-то подлаживая в берестяной дуде — узкой и длинной, едва ли не в рост пастуха. Сдвинул папаху набок, прислушался. Кричит рыбаку:

— Иване, а Иване...

— Га?

— Чуешь?

— Писню дивок?

— Та ни...

— Ащо?

— Плывуть... царица Екатерица.

— Откуль?

— Та с Киеву. Тикай с дороги, бо галеры там и човны, мабыть сто... И вси на быстрине. Сомнуть. Ну, чуешь?

Далёким громом пророкотал залп пушек, ещё, ещё... Иван наклоняет ухо к воде:

— Чую.

— Що?

— Музыки грають. — И торопливо выбирает сеть.

Наплывает волна тумана, Иван больше ничего не видит, кроме розовой, сияющей пелены, да близкие тёмные стволы дерев будто вырастают, увеличиваются в размерах и безмолвно проплывают над головой. Музыка звучит всё громче.

А пастух поднимается в рост и видит над пеленой тумана, прижимающегося к воде — он истончается, согретый солнцем, — цепь мачт, украшенных флагами, их становится всё больше, они скучиваются, всё громче звучит музыка. Тогда и пастух вздымает к небу свою дуду и выдувает длинный и звучный напев, грустный и призывный, каким собирает он каждое утро стадо. Красули и бурёнки недоумённо поднимают головы и, решив, что пора на водопой, сходят к воде.

Гулкий удар пушек, ещё, ещё... На холмах над Каневом встают конники.

Царица Екатерина прибыла.

5

Галера в тумане кажется призраком. Серебряная морось, просвеченная солнцем, слепит, окантовывает сверкающей каймой такелаж, узоры палубных надстроек, оседает влагой на палубе. Суда, невысокие и широкие, напоминают скорее паром или плот, но не корабль, ибо создавались лишь для сплава царского путешествия вниз по Днепру. Главное внимание было уделено не судоходным качествам, а комфорту. Служебные и гостевые помещения напоминают дома; гребни кровель, карнизы, равно как и палубное ограждение, отделаны резьбой. Внутреннее убранство салонов, спален и кают соответствует царскому уровню — шелка, бархат, позолота, изящная мебель, резьба, завитушки.

На носу, поёживаясь от сырости, стараются музыканты, управляемые капельмейстером. Вернее сказать, это гудочники, каждый из них, подчиняясь ритму, велению мелодии и указующему персту дирижёра, тянет свою ноту, а в целом звучит довольно благозвучное и слаженное произведение. Кормчий, находящийся на крыше палубной надстройки, движениями огромного водила правит судно по стремнине. По бортам — матросы с вёслами, чтобы предусмотреть всякие неожиданности, которые не исключены на воде.

С обоих бортов галеры — охрана на тяжёлых «дубах», украшенных зеленью, цветами и лентами. В нужных случаях «дубы» уходили вперёд и буксировали малоподвижные галеры. Всего основных судов было семь — для императрицы, для Потёмкина, остальные — для почётных гостей и знати. Меж галерами сновали «чайки», челны.

Скорее чутьём, чем зрением, кормчий угадал место причаливания и притёр судно к деревянному брусу пристани.

— Гей, хлопцы, заводи концы за кнехты, не зевай! — Топот ног, крики, покряхтывания.

Кормовые, кормовые, а то развернёт!

В салоне Екатерины оканчивали завтрак. За столом кроме неё сидели Потёмкин, Сегюр — французский посланник, Фитц-Герберт — английский посол, Кобенцль — германский, Мамонов.

— Я предлагаю, господа, для прогулки обозреть щедрость сих мест, увидеть благорасположение народа, — предложил Потёмкин.

— Что ваша светлость полагает увидеть в таком тумане? Любая лачуга покажется дворцом, — съязвил Фитц-Герберт, указав за окно.

— Мой дорогой английский друг, — возразил граф Сегюр, украсив неизменной насмешливой миной тонкое лицо, — я бывал в туманном Альбионе, увы, там нищета видна не хуже, чем на солнечной площади Константинополя.

— Туман, скрывая мелочи, выявляет главное, — как обычно невпопад изрёк Кобенцль.

— А я так думаю, что если господин Потёмкин повелит, то и солнце будет. — Екатерина встала, поднялись и другие.

— Обещаю и солнце, и лачуги, и мелочи. Прошу на берег.

Гудошники подняли неистовый гомон.

На причале сияло солнце, что дало повод к весёлым аплодисментам. Возле колясок выстроился взвод сияющих кирасами рыцарей.

— А это зачем? — Екатерина указала на кавалеристов.

— Для охранения, Ваше Величество, — отсалютовал офицер.

— Российской императрице на своей земле бояться некого, — ответила она громко и отчётливо.

Кирасиры развернулись в ленточку вдоль дороги, а Екатерина обернулась к группе празднично одетых горожан, которые стояли близ триумфальной арки. Вперёд выступили сивоусый старец и две молодки с хлебом-солью. Старик низко поклонился.

— От щирой души нашей, — проговорил он неторопливо и достойно, — примить хлеб-силь, ваша великость.

Екатерина ответила поклоном, что вызвало торжественный и восхищенный гул. Послы переглянулись и тоже поклонились. Отщипнув кусочек каравая, Екатерина обмакнула его в соль, положила в рот, неторопливо стала жевать. Послы протянули руки следом. Потёмкин принял от Екатерины каравай, завернул в полотенце, передал прислуге.

Запел хор, расположившийся по склону горы над соломенными стрехами.

Коляски ехали среди безбрежного моря пшеницы, молодой и отливающей неизъяснимо красивым зелено-голубым колером. Шелковистая гладь покорно кланялась набегающему ветерку. На одном из поворотов, точнее перекрёстков, встретился обоз. Пара мощных коняг тянула повозку, нагруженную домашним скарбом и крестьянским инвентарём. Груду вещей венчал чугунный котёл. Правил конями старик с трубкой в зубах, рядом примостилась старуха. Сзади шагала группа босоногих людей — взрослые, подростки, дети. Головы покрыты непривычными для этих мест шляпами. У каждого на плече висели связанные башмаки. Поодаль виднелась ещё одна повозка, ещё...

Екатерина сразу признала:

— О, дойче! — Сошла с коляски, приблизилась к возу, спросила по-немецки: — Кто вы, добрые люди, и куда держите путь?

Старик внимательно оглядел её, не спеша вынул трубку изо рта, сплюнул на дорогу и ответил:

— По приглашению русской царицы мы переезжаем на плодородные земли Тавриды. А многие наши уже поселились в глубине России над Волгой.

— Откуда едете?

— Из-под самого Нюрнберга.

— Что двинуло вас в путь, земляки?

— Нищета и надежда, — немногословно объяснил старый немец. — А ты кто и как попала сюда, дочь моя?

— Я русская царица Екатерина, а это мои спутники.

Он оглядел простой, как обычно, наряд Екатерины — сарафан серого полотна, отделанную кружевами блузку, скрученную косу с небольшим кокошником и укоризненно заметил:

— Ещё никто не обманул старого Фогеля, болтушка ты этакая. Русская царица носит золотое платье, и её возят в золотой карете. На тебе же хоть и приличное платье, возможно, ты знатного рода, но не лги. Может быть, тебе удастся встретить русскую царицу. Передай ей привет от земляка Иоганна Фридриха Петера Кристофера Фогеля. Она подарила мне землю и даже дала денег на дорогу... — Он причмокнул и тронул коней, приподняв шляпу, раскланялся скромно и достойно. — Посторонись, чтобы тебя не переехало колесом.

Члены многочисленного семейства, проходя мимо, также приподнимали шляпы, приветствуя незнакомку.

6

В салоне галеры «Днепр», резиденции Екатерины, ожидали прибытия именитых гостей, точнее — коронованных. Граф Румянцев — губернатор Киевский, Потёмкин и Безбородко толковали о чём-то. Послы образовали свою тройку и, люди молодые, играли в чёт-нечет на пальцах. Суворов в простом камзоле, но с георгиевскими знаками отличия, нетерпеливо бегал возле стола, мешая слугам. В дверь вошёл де Линь — австрийский генерал и разведчик, позднее атташированный при русской армии. Суворов остановился, чуть не натолкнувшись на него. Вскинув подбородок — увы, это ему приходилось делать постоянно при встречах с людьми высокого роста, — грозно нахмурясь, спросил:

— Отечество?

— Австрийская империя, — ответил де Линь.

— Ваше звание?

— Солдат.

— Чин?

— Генерал.

— Имя?

— Де Линь.

— Хорошо.

Суворов, одобрив, хотел бежать далее, но Де Линь удержал:

— А вы какой нации?

— Русский.

— Ваше звание?

— Солдат.

— Чин?

— Генерал.

— Имя?

— Александр Суворов.

— Тоже хорошо.

Оба рассмеялись и, обнявшись, отошли, ибо были давно знакомы.

— Бежим подале, батюшка, — сказал Суворов. — Счас коронованные особы пойдут. Стопчут.

— Мой шеф инкогнито, как граф Фалькенштейн. Так что войдёт тишайше, особенно как узнает, что здесь сам Суворов.

— Уважает?

— Восхищен!

— То-то... — Суворов взбил хохолок надо лбом.

Но кесарь решил инкогнито отбросить. Лев Нарышкин, отворив дверь, возгласил:

— Его Императорское Величество монарх австрийский, кесарь Римской империи Иосиф Второй!

Иосиф, молодой, статный, подтянутый, ступив за порог, всем отдал поклон общий.

Нарышкин снова возвестил:

— Его Величество король польский Станислав... Первый!

Станислав, уже немолодой, но молодящийся, разодетый и увешанный регалиями, впорхнул в салон, изящно раскланялся, ища глазами Екатерину. Она вошла последней.

— Её императорское величество государыня российская Екатерина Вторая!

На сей раз добрый немецкий бауэр Фогель признал бы в ней царицу, хотя одета она была не в золотое платье, а лишь в своё излюбленное — малинового цвета, но драгоценности нацепить не постеснялась да и корону малую приладила поверх лба. За плечом высился фаворит Мамонов. Понятовский протянул было к ней обе руки, но она дала ладонь Иосифу и сказала:

— Коль тут есть первые, мы, вторые, станем держаться вместе, не так ли?

— Согласен.

Призыв Екатерины к союзу и ответ заставили Безбородко и Потёмкина переглянуться. Послы насторожились.

Справа от Екатерины сел Мамонов, за ним попытался втиснуться Станислав, но Потёмкин решительно уместил своё тело рядом с Мамоновым, таща за собой и Безбородко. Понятовскому пришлось сесть на стороне Иосифа, вслед за де Линём, имея по левую руку Суворова. Внесли шампанское.

Иосиф сказал:

— Ужин сей, как известно, не официальный и не церемониальный. Посему я решил пренебречь этикетом и забежать вперёд хозяев. Но это, думаю, извинительно, ибо среди нас сидит дама, которая по исторической несправедливости именуется второй, и это надобно исправить немедля: я предлагаю тост за здоровье императрицы российской Екатерины ВЕЛИКОЙ. Виват!

— Виват!

Грохнули пушки за окном троекратно. И тотчас же по склону каневской горы побежал огненный ручей, окружая созданный цветным огнём вензель «Е-П». В небе распустились цветы фейерверка.

— Спасибо, Ваше Величество, спасибо, господа. Прошу садиться. Поскольку женщине, хоть и великой, неуместно править беседу, мы поручаем этот труд хозяину здешних мест князю Потёмкину.

Румянцев бесцеремонно спросил:

— Я уже не губернатор Киевский?

— Киевская губерния, щедрым гостеприимством коей мы уже пользовались, здесь оканчивается. Мы вверяем себя в руки губернатора Таврического, светлейшего князя Потёмкина. Примите поздравления, князь.

— Виват!

— Виват!

— Виват!

Залп. Фейерверк.

— Похоже, мы попали на семейные торжества, — пробурчал Фитц-Герберт Сегюру. — Три фаворита за столом.

— Невпопад, мой друг. Есть незримая фаворитка, самая главная.

— Кто?

— Россия.

— Предлагаю тост за австрийскую корону и августейшего кесаря Иосифа, — провозгласил Потёмкин.

— Виват!

Залп. Залп. Залп. Фейерверк.

— А мне сдаётся, — вступил в разговор Кобенцль, — тут нынче свадьба России с Австрией.

— Не спешите, господа, — хохотнул Безбородко. — То ли ещё увидите.

Послы прикусили языки.

С королём польским произошла неловкость. Когда Потёмкин возгласил: «За здоровье короля польского Станислава», — и все выпили, отгремели салюты и просияли фейерверки, Понятовский поднялся и разъяснил бестактно и не к месту:

— Я хотел бы присутствовать здесь не в качестве суверена другой страны, а как старый и добрый друг Екатерины Великой Станислав Понятовский.

Мамонов со звоном бросил ложку в тарелку, встал и вышел. Потёмкин удивлённо воззрился на Понятовского. Над столом пронёсся шёпот. Екатерина поднялась:

— Господа, я дурно спала эту ночь и хотела бы уйти на покой... Веселитесь без меня.

Хмель, видимо, вовсе ударил крулю в голову — а может, и страсть, не будем судить поспешно. — Понятовский тоже встал.

— Позвольте проводить вас... — Он беспомощно зашарил по скамье, пытаясь найти шляпу. — Вот только шляпу найду.

Екатерина насмешливо крикнула:

— Шляпу пану Станиславу!

Нарышкин сунул свою.

Взяв её, Понятовский попытался отшутиться:

— Когда-то вы подарили мне шляпу получше.

— Вы имеете в виду престол, пан Станислав? — вполголоса сказала она. — Но на нём сидят, а шляпу носят на голове. Григорий Александрович, вверяю вам судьбу гостей.

— Можете надеяться, — ответил Потёмкин, стоя на шляпе Понятовского — её, оказывается, давно гоняли ногами под столом. — А теперь, господа, — поднял бокал Потёмкин, — я предлагаю тост за великого воина, фельдмаршала России, графа Румянцева...

— Виват!

Салют. Залп. На палубе Понятовский умоляюще сложил руки.

— Като, умоляю о свидании. Нам есть о чём поговорить.

— Вы и так сказали достаточно, Ваше Величество, перестаньте разыгрывать влюблённого, ни вы, ни я уже не молоды. И не шлите дурацкие письма, не делайте меня посмешищем. Да и о себе подумайте. Шляхта бунтует, а король маргаритки нюхает да предаётся мечтам... Вам письма могут стоить не только короны — головы. Дождётесь янычар в Варшаве — Радзивилл сидит под дверьми у султана турецкого, призывая турок наказать Варшаву и Москву. Спокойной ночи, и возвращайтесь домой.

— Ваше Величество...

Екатерина глянула остро и неприязненно.

Залп. Фейерверк.

Из полутьмы выступил Мамонов и, ни слова не говоря, взял Екатерину под руку, повёл за собой.

У сходен дежурный гвардеец подал его величеству руку. Понятовский скинул шляпу и швырнул во тьму. Во второй половине надстройки на белой шторе появился силуэт Екатерины, она распускала волосы. Её закрыла мужская тень.

Из салона вышел Потёмкин. Оглядевшись, подошёл к окну Екатерины, в этот миг там, внутри, погас свет. Потёмкин поднял было руку, желая постучать, но передумал и тихо ушёл прочь. Вернулся в салон.

7

Луна купалась в быстрых струях Днепра.

Потёмкин, устало волоча ноги, вошёл в свой салон и остолбенел: на софе, подобрав под себя ноги, уютно свернувшись, сидело некое кудрявое существо и перелистывало страницы книги, разглядывая картинки. Увидев Потёмкина, вскочила, подбежала лёгкими шагами, кинулась на шею.

— Дядечка Гришечка, здравствуй! — И поцеловала в губы.

Потёмкин ошалело смотрел на неё, соображая: кто? Высвободив губы от очередного поцелуя, пробормотал:

— Постой... постой... никак Варька? Варютка!

— Варютка, Варютка, — подтвердила она.

— Ах ты, добрая душа, вспоминаю, где видел... Не только хлебушком странника приветила, но и сала не пожалела.

— Какого странника? — наморщила она лоб.

— Да не важно... Откуда ты взялась?

— С поездом царицыным. Санька, отъезжая в Варшаву, велела быть при тебе, заботиться и любить.

— И любить? — игриво спросил Потёмкин. — Это как же?

— Ой, не знаешь, как любят... Сколько раз махался, не счесть, пожалуй...

— Цыц, дурочка, не дай бог, услышат, донесут царице, голову открутит.

— Она тоже велела заботиться и любить... Он, говорит, единственный для меня на всём свете.

— Единственный... — горько улыбнулся Потёмкин.

— Правду бают, что она жена твоя?

— Царственная супруга, — с печалью выговорил Потёмкин.

— Жена, супруга — какая разница? Почто же она волочится за этим дылдой Мамоновым?

— А это уж не твоего ума дело. — Он легонько щёлкнул её по носу.

— Вот дурища, — с пренебрежением сказала Варютка. — Мне б такого мужа, я б его в платочек завернула и тут всегда носила. — Она показала около сердца, взяла руку Потёмкина и приложила к этому месту.

— Так любишь?

— Санечка сказывала, сколь нежен ты и добр... А меня любить станешь? — Она впилась ясными и чистыми глазами в его чёрный лик, отвела со лба прядь и поцеловала мёртвый глаз.

Этот миг решил всё. Её сочувствие ударило по сердцу, оживило его. Он обнял племянницу вовсе не с родственной нежностью.

— Варька, Варютка... жавороночек мой...

— Гришенька, великан мой добрый...

Екатерина, окинув голову и плечи плащом, прошла на потёмкинскую галеру, приблизилась к каюте. За дверью ворохнулся женский смех. Она повернулась и медленно шагнула во тьму.

Дежурный офицер стоял как изваяние.

8

В большой палатке-шатре собралась знатная компания — императрица, Потёмкин, Безбородко, Мамонов, послы, Иосиф, Суворов, Румянцев, де Линь, другие генералы.

Барабаны играли «честь».

Суворов подошёл с указкой к карте, подвешенной на двух кольях.

— Будет представлен наступательный бой. Наша конница, пехота. Противник тож, голой рукой не возьмёшь. Заметьте: наша пехота не в каре. Каре — вздор! Пехота в четыре линии. Конница в тылу. Трубы, барабаны, сигнал, бой. Артиллерия из глубины — «бах»! Да не по одной пушечке по всей линии, а вся в одном месте. Кулак. Где — противник не знает. Бах! — ад в стане противника, дыра в обороне. Пехота размыкает ряды, кавалерия в прорыв, удар в разные стороны. Противник окружён. Пехота скорым маршем закрепляет успех. Всё. Виктория. Ура!

— Вот гений, который прикидывается дурачком, — шепнул Сегюр Кобенцлю.

— Он попирает классический прусский строй. Так нельзя победить.

Император Иосиф тоже обратил внимание:

— Нечто новое в тактике? — Он обратился к де Линю.

— Опробировано в прошлой турецкой войне, Ваше Величество.

— Отказ от прусской военной доктрины, не так ли? — Это уже к Кобенцлю.

— Полный и бессмысленный. — Кобенцль попал опять пальцем в небо.

— А русские прусских всегда бивали, господин посол, — ответил Суворов. — И нынче побьём. Прошу в поле, господа. С Богом, — махнул он трубачу, и тот заиграл атаку.

Когда генералы покидали палатку, Екатерина придержала Потёмкина.

— Мне не даёт покоя авантюристка, именующая себя дочерью Елизаветы. Покамест подолом мела паркеты в Германии и Париже, мирилась я. Бог с ней, дурочкой... Но вот доносят мне, что нынче, окружив себя мятежной польской шляхтой, льнёт к Алёхину. Орловы вовсе мне не друзья... Меж дворами Европы пущено подложное завещание Елизаветы, поляки ладят посольство к султану в поддержку самозванки.

— Напрасно, Катерина, ты грубо обошлась со Станиславом, он не врагом, союзником нам нужен. А ну как стакнётся с Францией да Пруссией?

— Пусть место знает своё, а то усы сивые, а в голове туман розовый. Надобен мне человек, чтоб к Алёхину послать в Неаполь. Писать нельзя, всё на словах, да и присмотреть бы за адмиралом...

— Есть такой человек, Италию знает, и неведом при дворах... Хотя он и тут мне надобен без меры.

— Неужто есть дело более значительное, нежели моя честь? Вели позвать.

— Да вот он. — Потёмкин указал на Маттея, стоящего поодаль.

Екатерина глянула сначала мельком на рослого усача, кудрявого и статного, потом, чуть подавшись вперёд, прищурила глаза. Вздрогнули крылья носа, поволокой затянуло глаза. Потёмкин слишком хорошо знал, что это такое... Она сказала, сбиваясь в словах:

— Ты мне его... ты пришли вечером... инструкции дам... Нет, представь сейчас же.

— Катя, Катя, когда ты угомонишься? — Потёмкин посмотрел на неё с укоризной и печалью.

— А кто это был у тебя в каюте на галере?

— Ну вот, сколь не виделись, и пошли упрёки одни...

— Не мой зачин — твой.

— Идём к Суворову, а то заметит старик, что нет тебя, обидится. А этого я вечером пришлю.

Меж холмами плыли клубы дыма, мелькали фигуры людей, мчались кони. Кто кого побивал — не разобрать. Но люди знающие понимали.

Румянцев хлопал в ладоши:

— Молодец, Суворов. Лихо! Ай, лихо!

Иосиф метался по вышке, стараясь охватить зрением поле боя. Кобенцль что-то записывал в книжку. Фитц-Герберт, держа в руке подзорную трубу, чертил в воздухе замысловатые фигуры, поясняя Сегюру. Суворов скатился по лесенке вниз, помчался к полю боя:

— Коли, бей, гони! Гони, гони!..

Иосиф также быстро спустился к Екатерине:

— Ваше Величество, мы видели лучшую в мире армию. Не для парадов — для боя. Поздравляю.

— Не меня, а вот Румянцева, Суворова, Потёмкина.

Подбежал Суворов:

— Эх, матушка, жаль всего не видела... Велите играть отбой?

Екатерина кивнула, и тотчас же запели трубы, сзывая солдат.

— Ваши экзерциции, генерал, в высшей степени похвальны. Какой награды хотите вы?

— Коль Ваше Величество самую малость видели, то и награда сей малости должна соответствовать.

— И всё же?

— Помогите деньгами, матушка.

Екатерина недовольно поморщилась, но сейчас же приняла приветливый вид.

— И много ль надо?

— Помилуй Бог, много, — озабоченно вздохнул Суворов.

— Говорите же, — с заметным раздражением потребовала она.

— За квартиру задолжал, — доверительно сказал Суворов. — Три с полтиною, хозяйка со свету сживёт.

Кто-то, не выдержав, хохотнул. Екатерина легонько стукнула Суворова по лбу веером, сняла с груди портретец собственной персоны, осыпанный бриллиантами, накинула на шею полководцу.

— Озорник...

— А за квартиру уплатите?

Они ехали в открытом экипаже полем, остальные следовали за ними. Движение застопорилось — дорогу переходило несчётное овечье стадо.

— Завтра на Севастополь? — спросил Потёмкин.

— Два дня передохнем, устала я, — ответила Екатерина. — Только ты не забудь прислать ввечеру усача своего. Я лично инструкции дам.

— А меня не посвятишь? Может быть, я сам бы...

— Григорий Александрович, а здесь, вдали от столицы, не много ли власти забрал ты? — Екатерина одной фразой поставила любовника на место губернатора, закрыв тем путь сердечной тревоге Потёмкина.

9

Плещет несильной струёй ручей, образуя тенистую заводь. Стайка девушек и женщин с весёлым щебетом играет в воде. Безбородые евнухи сидят в шатре, оберегая покой купальщиц. И не видят, что в зарослях совсем рядом пристроились два шалопая — Сегюр и Фитц-Герберт. Они делятся впечатлениями.

— По-моему, правильно делают мурзы, пряча своих женщин под халатами и чадрами, — глянуть не на что.

— Ты не прав. Вон та, что волосы выкручивает, очень недурна... Очень... Ты приглядись... — Сегюр, устраиваясь поудобнее, соскальзывает в яму, вернее в небольшую ямку, но треск от сучьев на её дне поднимается вполне подходящий.

Женщины взвизгивают, евнухи подхватываются, обнажив кинжалы. Не разбирая дороги, ломая кусты, продираясь сквозь переплёты виноградных лоз, послы мчатся куда глаза глядят. Погоня приближается, и уже толпа татар нагоняет.

Петляя меж камней, беглецы скатываются по каменистой осыпи и оказываются в расположении русских войск. Сюда разгневанные татары сунуться не рискуют, остановленные окриками часовых, предупредительным выстрелом. Но они долго бегают вдоль запретной линии, размахивая ножами. Барабаны бьют тревогу, лагерь всполошился, мгновенно ощетинясь пиками и дулами ружей. Дежурный офицер бежит к шлагбауму, у которого сгрудилась толпа мурз и просто сочувствующих.

— Толмача ко мне! — кричит офицер.

Толмач переводит речь рыжебородого старика в высокой шапке:

— Гяуры совершили святотатство, осквернили взорами обнажённых женщин и девушек... Они подлежат смерти.

— Женщины? — Офицер делает вид, что не понял.

— Мужчины. Выдай их нам, они скрылись в лагере. Иначе мы казним своих женщин.

— Мои солдаты не отлучались.

— Но гяуры прибежали сюда. Выдай их. Евнухи видели.

— Хорошо, я построю солдат, пусть евнухи войдут и укажут в лицо осквернителей.

— Они были не солдаты, и их легко узнать.

— Разрешаю обыскать лагерь...

Мурзы нерешительно мнутся.

— Это обидит царицу.

— Я доложу царице, и она накажет обидчиков, если это наши люди.

Послы, как провинившиеся школьники, стояли перед Екатериной, обряженные в военное платье.

Офицер отсалютовал:

— Могу идти, Ваше Величество?

Кивнув офицеру, Екатерина обрушилась на знатных шелопаев:

— Вы грубо нарушили посольский этикет, и я должна выслать вас немедленно из России, но отправить отсюда с малой охраной — это всё равно что выдать татарам, а там — верная смерть, выкупа не возьмут. Прошу ни на шаг не отлучаться из расположения полка.

— Мы сданы в солдаты? — Сегюр, как всегда, насмешлив. — На какой срок, Ваше Величество?

— Вам шуточки! — гневно сдвинула брови Екатерина. — Целость Российской империи возможна, лишь когда народы будут чтить обычаи друг друга! Вам не понять, что Россия — это огромная куча хвороста, которая может возгореться от единой искры.

— А к вам мурзы, Ваше Величество, — сообщил вошедший Нарышкин.

— Может, примем вместе? Или предоставите мне одной есть плов, который вы приготовили? — Екатерина зло усмехнулась. — Ладно уж, скройтесь с глаз, до отъезда из Крыма форму не снимать... Пусть войдут!

Трое мурз, судя по длине бород, самых уважаемых, в богато расшитых халатах и цветных сапожках, высоких шапках, едва переступив порог, повалились в ноги.

Она велела:

— Встаньте, уважаемые.

Двое поднялись, а третий остался лежать ниц и что-то быстро говорил, сокрушённо хлопая по ковру ладонями. Нарышкин и дежурный адъютант пытались поставить его на ноги, но хитрый старикашка поджал ноги и, как ни старались привести его в вертикальное положение, кувыркался неваляшкой. Лишь когда зазвенели фарфором и стали разливать чай, он успокоился.

Екатерина опередила жалобу:

— Уважаемые, я извещена о тяжком преступлении, которое было совершено в Бахчисарае. Двое моих солдат, не зная местности и обычаев ваших, случайно вышли к купальням. Оба поклялись, что не видели женщин, лишь слышали смех и плеск воды. Поскольку у русских тоже не принято зреть чужих жён раздетыми, солдаты убежали. По возвращении в Петербург я отдам их палачу для пытки, чтобы выведать истину. Если вину докажут, оба будут казнены, без процедуры допроса я не могу наказывать. Уважаемые, я польщена тем, что вы пришли искать ко мне защиту и справедливость, и хочу просить, чтобы впредь, пока я буду на крымской земле, при мне находились неотлучно ваши толмачи и охрана. Прошу, угощайтесь.

Мурзы важно молчали и пили чай. Заиграла музыка. Лакеи внесли и поставили перед каждым по золочёному сервизу. Глаза у гостей радостно вспыхнули, но лишь на миг. Они продолжали пить чай. Екатерина и Потёмкин потели вместе с ними. Мурзы разом перевернули чашечки дном кверху и встали. Лакеи тотчас же подхватили подарки и стали рядом с ними.

— Великая царица, мы верим тебе. Мы ещё раз узнали мудрость ума твоего, узрели чистоту души, коль ты доверяешь драгоценную жизнь свою нашим нукерам. Ни один волос не упадёт с головы твоей и всех урусов на нашей земле. Обычай гостеприимства священен.

Неуёмный жалобщик вставил своё слово:

— Когда свершится казнь над осквернителями купальни, ты, о добрейшая из добрых, пришлёшь нам головы казнённых?

— Согласно обычаю предков они должны быть захоронены в родной земле, но я приглашаю тебя, почтенный человек, приехать в Петербург, чтобы увериться в твёрдости моего слова.

Мурзы раскланялись и пошли к выходу. Жалобщик задержался и, показав на ковёр под ногами, что-то сказал, толмач перевёл:

— Почтенный Акрам Ходжа очень похвалил ковёр.

— Я пришлю его почтенному Акраму Ходже.

10

На востоке громоздились горы, а здесь, где пролегал путь царского поезда, земля была лишь всхолмлена. Строй нукеров окружал Екатерину и Потёмкина, ехавших верхами. За ними под охраной русских солдат двигались Мамонов и обильно потеющий Нарышкин, дальше свита, генералы. Кобенцль и австрийский император Иосиф резвились, пуская коней по холмам. Солдатский караул, замыкающий колонну, возглавляли Сегюр и Фитц-Герберт в капральских мундирах вместе с другими младшими офицерами.

Там, где дорога позволяла, показывали свою удаль джигиты, бешено крутились дервиши. Пыль, жара, визгливые голоса дудок, удары бубнов. В одном из распадков дорогу перегородила цепь конников. Встревоженно блеснул глаз Потёмкина, рука потянулась к седельному пистолету. Но над головами вершников всплеснуло российское знамя.

И всё же Потёмкин буркнул:

— Шла бы ты в карету, Катерина.

— Боишься?

— Жду выстрела из-за каждой горушки.

Конники мчались вскачь. Уже стали различимы русские мундиры.

Один из подъехавших представился:

— Контр-адмирал Ушаков, здравия желаю, Ваше Величество.

— Или я тебя не знаю, Федя, что так официален? Долго ль нам биться в седле?

— Горушку перевалим и будем на месте. Как раз к темну.

В сумерках поднимались к шатру по ступеням, вырубленным в ракушечнике. Вошли как в сказку — коврами укрытые стены, золочёные канделябры, белые крахмальные скатерти, хрусталь, изящная посуда. Свежий ветерок колыхал бахрому отделки.

— Уф! — Екатерина сбросила за спину плащ, подхваченный матросом, встряхнула головой, распуская волосы, и они прокатились волной по спине.

Пробежали с тазами и полотенцами матросы, давая умыться.

— Прошу к столу, — позвал Ушаков.

Екатерина оглядела стол — накрыто как-то чудно, с одной стороны, кресел нет. Пробежали за спинами легконогие матросы, расставляя бокалы с шампанским. Ушаков и Потёмкин переглянулись и разом погасли все свечи, упал громадный ковёр — и перед глазами открылась дивная картина: вдоль лунной дороги стояли лучом к горизонту большие и малые корабли, стайками сгрудились суда вспомогательного флота. Гости онемели от восторга.

Закричали «ура!», зааплодировали. Над морем раздался пушечный залп. Взлетела зелёная ракета, залп. Ещё залп, ещё — сто один выстрел. Ушаков вскинул ладонь к шляпе:

— Черноморский флот ждёт ваших повелений, государыня!

На склоне тёмной горы засветился вензель «Е-Н». Брызнули разноцветные гроздья салюта.

— Я поздравляю вас, адмирал. Я поздравляю вас, князь Потёмкину Таврический. — На глазах Екатерины были слёзы радости и восторга, она выпила бокал и расцеловала Потёмкина.

Гости толпились у стола.

Подошёл Иосиф:

— На Днепре мы славили Екатерину Великую, сегодня славим Россию великую. Ваше здоровье. Виват!

Сегюр сказал Потёмкину:

— Пожалуй, король даст мне отставку.

— За что?

— За то, что проморгал тебя, великий мой друг, и поверил в «потёмкинские деревни».

— На дуэль бы вызвать тебя, шелопая... За оскорбление неверием.

Фитц-Герберт делился мыслями с Кобенцлем:

— Турецкому флоту конец, а море Чёрное стало снова русским.

— Конец и вашей блокаде Америки, у России теперь есть чем прикрыть своих купцов.

— И союзу Пруссии с Россией конец, начнётся южный вал российской политики.

— Война с турками?

— В союзе с Австрией.

— Освобождение Балкан?

— Ваше здоровье, капрал... — Они выпили.

— Господа, у нас конференция или бал? — воскликнула Екатерина. — Музыку! — Заиграл оркестр, Екатерина пригласила Потёмкина. Обняв, шепнула: — Сегодня твой триумф, папа.

Он нежно, сколь дозволено приличием в танце, прижал её к себе.

— Как там моя Потёмочка?

— Уже танцует. Почему твоя, а не моя?

— Ежели б парень, наследник.

— Престола? — спросила она лукаво.

— Мы же обвенчаны...

— Не воспаряйте, князь. У претендентов в России горькая судьба. Пусть уж лучше Потёмочка...

— И то верно.

— А что Маттея я не вижу?

— Он на полпути в Неаполь, — усмехнулся Потёмкин. — Ещё бы куда Мамонова сегодня услать.

— Отправлю на судах порядок проверить, — лукаво улыбнулась она.

Он закружил, завертел её под музыку и залпы фейерверков в звёздном южном небе.

11

Они ехали как в лучшие времена — вдвоём. Лишь вдалеке, то тут, то там, маячили фигуры конвойных, в степи далеко видно. Екатерина пустила коня в галоп.

— Догоняй!

Потёмкин не без труда нагнал резвящуюся царицу, обнял, не сходя с коня, она прижалась, ласково тронула всё ещё густую овчину волос:

— Ты сильно изменился, Гриша.

— Постарел?

— Стал жёстче и суровей.

— Тоскую, Катя... К тебе хочу, в Россию... Края тут неласковые...

— За чем же дело стало, отзову.

— Нет уж, тут судьба моя... — Он посмотрел туда, где пробивалась полоска зари. — Хочешь посмотреть нечто?

— Хочу.

Пришпорили коней, объехали один холм, второй и остановились пред третьей горушкой. Она стояла, трепеща огоньками-светлячками.

— Что это? — удивлённо спросила Екатерина.

— Курган славы и скорби.

Потихоньку стали подниматься. Склоны были засажены молодыми топольками, возле каждого — свеча. Дорога вела к небольшой капличке с маковкой-луковкой купола. Потёмкин спешился, помог сойти Екатерине. Открыл ключом дверцу, запалил свечи. Внутри был сооружён небольшой алтарь, стены расписаны ликами святых.

— Сам расписал?

— Сам. В память о смоленцах, рязанцах, владимирцах, псковичах, нижегородцах, вятичах... о всех русских, кто смерть нашёл на южных рубежах России. Сколь их тыщ — не знаю. Солдаты, крестьяне, работные люди. Это мной убиенные, Катя. Я их позвал, я привёл, я не оберёг. Сегодня, в дни торжеств наших, велел сделать праздник им, их душам... Помолимся, Катя.

Потёмкин стал на колени, зашептал слова молитвы, Екатерина опустилась рядом. Их молитвенный шёпот вознёсся к ликам святых. Когда встали, она тронула рукой щёку Григория.

— Не казнись, Гриша, на всё воля Божия... Не твой грех, во славу России. Где власть, там и смерть.

Коротко взвизгнула стрела и, жёстко царапнув по штукатурке, упала к их ногам. Потёмкин, оттолкнув Екатерину вглубь, выхватил пистолет, выстрелил в окошечко-амбразуру вслед тёмной фигуре, скатившейся с кургана.

— Ля-или-алла-бисмилля!.. — донёсся тонкий голос.

— Таково гостеприимство, — невесело усмехнулась Екатерина.

— Здесь край земли крымской, гостеприимство татар кончается...

Глава третья ВЕНЕЦ ТЕРНОВЫЙ

1

Князь Радзивилл, виленский воевода, один из крупнейших магнатов Речи Посполитой, завтракал в постели. Будучи мужчиной дородным — не менее десяти пудов весом, он и завтракать любил обстоятельно — на специальной столешнице, водружённой поперёк постели пана, стоял поднос с окороком, высилась бутыль вина, рядом — полхлеба крупными ломтями.

С удовольствием отхлебнув из куфеля и утерев сочные губы тыльной стороной ладони, князь говорил Михаилу Доманскому, стоявшему возле постели:

— Не, не, пане коханку Михал, с меня хватит гоняться за этой паночкой пенькной, пора до дому... Пока мы с тобой тут пируем да жируем, тот шустрый прусский евнух Фриц и его родичка, блудница Катерина Польшу от так располовинят. — Радзивилл отпластовал половину окорока.

— А как же посольство к султану? — сумрачно глядя, как князь насаживает на нож добрый кусок мяса, спросил Доманский.

— И султана к чертям свинячьим, — беспечно махнул рукой Радзивилл. — С него зараз нема толку, война с москалями началась без нашей помощи. — Бритая голова воеводы и отвислые щёки лоснились, выпученные глаза плотоядно сверкали, он мощно работал челюстями, пережёвывая окорок.

Но Доманский не отступал:

— В самый раз, проше пана, подослать княжну падишаху. Явление наследницы престола вызвало бы упадок духа среди москалей, а Европу направило бы супротив Екатерины... Сирот жалеют.

— Европа чихнуть боится без дозволу России, эта курва немецкая и её сатрап одноокий армию имеют наисильнейшую. Или забыл, как бегали конфедераты от Суворова?.. А что до княжны, коханы мой, то это гнилой товарец. Падишах её враз раскусит, а мне голову срубят. Она же никак не может запомнить как следует байку, что ей втолковали, даже в своих именах путается — то она Эметэ, то Пиненберг, то Володимирская, а зараз, гляди. — Тараканова. Прекрасна как ангел, пуста как пень трухлявый, пане коханку... — Радзивилл, пожав полными плечами, в глубокой задумчивости отхватил зубами очередной кусок окорока. Посмотрев на собеседника, с набитым ртом спросил: — Ты-то хоть знаешь, как её имя подлинное? Сколь не вбиваю в голову, что мужем Лизаветы покойной был Алексей Разумовский, а она всё Кирилла поминает, он, вишь, красивее... Хочешь — неси свою голову султану, а я до дому...

— Вы ж надежду дали паненке, князь.

— Э-э, — усмехнулся пан Радзивилл, — когда такая пташечка под одеяло лезет, чего не пообещаешь... — И, вспомнив что-то, рассмеялся, обнажив крупные зубы. — Я и так просадил на неё все злотые. Годи! Вернусь домой, паду в ноги Екатерине, она хоть и шлюха, а баба добрая, помилует. Да... сегодня же и еду. — Перестав есть, Радзивилл вдруг крикнул: Эй, гайдук, кунтуш и саблю! — С проворством, неожиданным для такой туши, он выскользнул из-под своего столика и забегал по спальне так, что края его сорочки заполоскались, как на сильном ветру. — До дому! К чёрту Неаполь! К чёрту Европу!

— А как же она? — растерянно вертясь на месте вслед за князем, вопрошал Доманский. — Векселя, расписки...

— Хай повесится, пане коханку, — отвечал ему воевода, натягивая штаны, — мне-то что? Ты и Огиньский свели меня с ней, вы и расхлёбывайте. Хай Огиньский ещё полонез напишет да ей подарит... Ля, ля-ля-ля, ля, ля-ля... — Он вдруг остановился и посмотрел на Доманского: — У меня тоска по родине, пане коханку.

— То не по-шляхетному, пане Радзивилл, — помрачнел Доманский. — С пани благородной, как со шлюхой, обращаться не можно!.. — возвысил голос он. Отступив на шаг, дёрнул вниз головой. — Я прошу удовлетворения.

Бросив к ногам Радзивилла перчатку, он вдруг выхватил шпагу. Князь изумлённо на него уставился, уперев руки в жирные бока.

— Бла-го-род-ная? — протянул он. — Да в её крови благородства ровно столько, сколько удворовой сучки моего подпаска. Её батька не то пекарь, не то аптекарь из Праги. А ты, пан Доманский, — нахмурился он, но только для вида, — буянить будешь, позову конюхов с киями, они из тебя разом дурь выбьют... вместе с мозгами.

Сказав это, пан Радзивилл снова закружился по спальне, напевая какую-то мелодию.

2

«Оттоманская Порта, утвердившая вечный мир с Россией, вероломно нарушила святость оного, воровски вторгшись в пределы нашей державы любезной... Мы полагаем нашу твёрдую надежду на правосудие и помощь Господню, на мужество полководцев наших, графа Румянцева-Задунайского и князя Потёмкина-Таврического, и храбрость войск наших...»

И сразу после царицыного указа — потянулось по осенним российским просторам русское войско. Через берёзовые колки, ельники и сосенники, через холмы и болотца, под серым небом и моросью, по разбитой в хлябь дороге брели вольным шагом российские солдаты. Унылый однообразный солдатский строй местами перебивался новобранцами, одетыми в армяки и свитки, — сплошная рвань да лапти. Редкие офицеры на конях полуспали, утомлённые тряской дорог и угрюмой песней солдат.

Внезапно выскочивший навстречу войскам конный разъезд разогнал унылое спокойствие бредущих войск.

— Соступи!

— Дорогу!

— Дорогу светлейшему князю Потёмкину!

Там, где слово было немочно, действовала нагайка. Солдаты, шарахаясь в стороны, старались заглянуть в переваливающийся на ухабах дормез, влекомый шестёркой цугом, где в халате и хандре лежал на подушках мрачный Потёмкин.

Санечка, одетая в салоп и укутанная в одеяло, сидела рядом и, запинаясь от темноты и тряски, читала:

— «Я много Бога молю... чтобы укрепил твои силы душевные и телесные. Я тебя люблю и полную справедливость отдаю твоей службе. Пришло на ум, что ты мои шубки любишь... и для того вздумала снабдить тебя новою. Слушай, папа, я тебя очень и очень люблю...» — Санечка замолчала, потом добавила от себя: — Дрянь этакая. — И, покосившись на Потёмкина, который молча лежал, полуприкрыв глаза, продолжала читать: — «Твоя Екатерина... Александр Матвеевич тебе низко кланяется...» — Она, снова не удержавшись, сплюнула: — Тьфу, распутница.

— Не это, — проворчал Потёмкин.

Санечка, порывшись в портфеле, достала другую бумагу.

— «Всего бы лучше было, если б можно было сделать предприятие на Очаков либо на Бендеры, чтобы оборону многомесячную, тобою самим признанную за вредную, оборотить в наступление...»

— Да не это же, — снова раздражённо перебил её Потёмкин. — Последнее, в синем пакете.

— Так бы и сказал, — обиженно отозвалась Санечка и, достав синий пакет, уселась поудобнее и с неким злорадством начала: — «Повсюду передаются слова Алёшки Орлова, писанные из Неаполя, что, мол, пора передать все дела по армии Румянцеву, а то всё Потёмкин да Потёмкин, а мы что — чучелы?.. При дворе вам, светлейший, много вредят, да и с государыней сладу нету, понесла, как кобыла норовистая...» — Санечка, довольная удачным, на её взгляд, сравнением, хихикнула, — «Съезди-ка, говорит, Мамонов, посмотри места для охоты. Отъехал на день, а у неё в постели — ничтожный Мордвинов...» — Санечка, уже не скрываясь, хохотнула, — «Отвернулся в поместье своё, глядь — а моим заместником уже энтот ублюдок Архаров... Сил моих нету, приезжай, князинька, иначе — беда...» — Санечка надолго замолкла, потом вдруг взорвалась: — Сука подлючая! Её бы дёгтем вымазать, да в перьях извалять, да протащить по деревне!

Потёмкин очнулся от своей полудрёмы, изумлённо посмотрел на племянницу, сдвинул брови:

— Что плетёшь? Такого в письме не было!

— Я от себя! — с вызовом вскинула голову она. Потёмкин, размахнувшись, влепил Санечке пощёчину.

— Не смей царицу поносить, не твоё дело, не твоя душа терпела...

Санечка, заплакав, уткнулась в подушку.

— Ну, ин, ладно... — сразу смягчившись, тронул её за плечо Потёмкин. — Нельзя же, особа августейшая, а ты...

— Курва она августейшая... — упрямо мотнула головой Санечка.

Потёмкин, махнув рукой, отвернулся. Помолчав, спросил:

— Письма все взяла? Нету ли чего из Неаполя? Как там Маттей? Боле года вестей не шлёт.

3

Маттей, он же Мочиморда, ходил кругами возле внушительного вида палаццо. Одетый в просторную блузу и широкополую шляпу, с висящим на ремне ящиком для красок, он вполне мог сойти за какого-нибудь итальянского художника, если бы не его диковатый взгляд и воинственно оттопыренные усы.

Княжна, глядевшая на него из окна, позвала служанку:

— Франтишка! — Голос её был певуч и нежен. Немолодая служанка бесшумно вошла в комнату:

— Слушаю, госпожа.

Княжна снова задумчиво посмотрела в окно.

— Этот всё ходит... — сказала она, разглядывая Маттея. — И в Рагузе, и в Венеции, и в Риме... Подозрительная личность.

Франтишка подошла к окну.

— Художник как художник, — пожала плечами она. — Они же сумасшедшие. Увидел, говорит однажды, госпожу вашу, хочу портрет написать. Если нет — умру.

— Но у меня нет денег, чтобы заплатить.

— А он говорит, — ласково взглянув на госпожу, отозвалась служанка, — что, зная, какой это труд — позировать, готов вознаградить ваше терпение. Один только сеанс просит.

Княжна резко опустила штору, отвернулась от окна.

— Вот ещё — позировать за деньги, как натурщица? Негодяй! — Она прошлась по комнате, трогая тонкой рукой цветы. — Пусть ищет других, их тут как кошек...

— Воля ваша, госпожа.

Княжна подошла к зеркалу, присела на стул. Всмотрелась в своё слегка побледневшее лицо, потом, не поворачиваясь, спросила:

— Почему Али не подаёт завтрак?

— Простите, госпожа, но лавки в кредит не отпускают. Говорят, мы должны ещё за прошлый приезд. Можем предложить только стакан соку.

— О, это меня вполне устраивает, — кокетливо поправив локон, быстро отозвалась княжна. — А эти... поляки... обед заказали? — Она снова взглянула в зеркало на служанку, которая стояла, скорбно опустив глаза. — Что произошло?

— Они, ваша светлость... уехали.

— Как? — Княжна вскочила.

— Поутру съехали совсем.

— И Радзивилл, и Доманский?

— Да, госпожа.

— Боже, не сказавшись, не предупредив... Какая подлость! — Она пошатнулась и, не поддержи её Франтишка, упала бы на пол.

Служанка провела госпожу к софе, бережно уложила. Княжна вдруг закашлялась, прижав платок ко рту, потом уронила руку с платком. Франтишка, наклонившись и увидев кровь, закричала:

— Али, скорее лёд!

Вбежал Али, неся в руках завёрнутый в полотенце лёд и стакан с соком. Без церемоний распахнул халат на груди госпожи — видно, делал это не в первый раз, — склонился над ней чёрным призраком. Она вдруг открыла глаза, улыбнулась, и тёмная губастая физиономия слуги озарилась в ответ белозубой улыбкой.

— Иди, дружок, спасибо. — Зубы княжны стучали о стекло, когда она пила сок. Взглянув на окно, спросила: — Ходит?

— Ходит.

Княжна помолчала, о чём-то размышляя, потом решительно приказала:

— Дай мне голубой бурнус алжирский и зови художника.

— Но, госпожа...

— Делай, что приказано.

Поднявшись и оправив платье, она подошла к зеркалу снова. Внимательно осмотрев себя — тонкий стан, точёное лицо, большие, оттенённые длинными ресницами глаза и пышные волосы, — удовлетворённо кивнула и, подойдя к окну, откинула штору. Придвинула кресло так, чтобы оно оказалось в снопе солнечного света — и, набросив бурнус, уселась, несколько раз предварительно поменяв позу.

Вошедший Маттей замер в восхищении, затем быстро подошёл, стал на колено, поцеловал руку и проговорил:

— Благодарю, синьора...

Она, повнимательней всмотревшись в разбойный лик смуглого красавца, вдруг спросила:

— Вы ведь не художник, верно?

Маттей опустил глаза.

— И да и нет. Я стал бы писать ваш портрет с восхищением, но...

Княжна откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза. Маттей, заметив бледность её лица, встревожено поднялся.

— Чей вы шпион? — не открывая глаз, внезапно спросила она. — Полиция боится, что я уеду, не оплатив долги?

Она открыла голубые глаза и посмотрела на него с презрением.

— Нет, синьора... — Маттей огляделся, шёпотом заговорил: — Нас никто не подслушивает? Граф Орлов, получив ваше послание, дал мне поручение удостовериться, нет ли вокруг вас шпионов, способных принести вред российской короне. Проще говоря, нет ли какой авантюры?

Разглядывая его, княжна проговорила:

— Это низко — следить за женщиной... Не так ли?

— Орлов не простой обыватель, — возразил с достоинством её собеседник. — Он лицо государственное, и контакт с вами может быть неправильно истолкован при дворе, а паче чаяния — употреблён во вред... Особенно остерегались мы поляков.

— Боже, и кто же вас смущал — этот жирный таракан? Что же вы теперь передадите графу?

— Что честь ваша выше подозрений.

Княжна впервые милостиво посмотрела на Маттея:

— Благодарю вас. Когда я могу получить аудиенцию у графа?

— Помилуй Бог, граф счастлив будет нанести визит сам, только скажите — когда.

Княжна замялась, потом сказала:

— Я посмотрю список приглашений и сообщу... Утром завтра Франтишка вам скажет.

Маттей улыбнулся про себя, потом, посерьёзнев, сказал:

— Не сочтите нескромным, но позвольте графу понести расходы на подготовку к его визиту... — Он вытащил из-за пазухи кожаный кошель. — Я передам это вашей служанке.

— Боже, деньги — это такая чепуха... — Княжна, томно прикрыв глаза, протянула руку. — Договоримся пока соблюдать инкогнито. Вы ведь художник, не более...

Маттей, поклонившись и ни слова не говоря, протянул кошель красавице.

Выход княжны был обставлен с наивным великолепием. Дверной проем соседней комнаты озарился светом. Явился и замер статуей Али в синих шароварах и розовом тюрбане, подняв четырёхрожковый шандал со свечами, по другую сторону двери стояла Франтишка с таким же светильником, обряженная в кремовое платье и палевый капор.

— Княжна Эметэ де Пиненберг де Шолль, Елизавета Володомирская, — возвестил Али.

В дверях показалась сверкающая и сияющая, окинутая голубым бурнусом, в серебряной маленькой короне самозванка — белолицая, улыбающаяся, сверкающая чёрными глазами.

У Алёхина дрогнули коленки, и он шепнул Маттею:

— А ты говоришь, что котам тут делать нечего.

Когда княжна приблизилась, настала очередь партии Алёхина. Он шагнул встречь, скинул широким жестом шляпу, и от этого движения вспыхнули и заиграли алмазные пуговицы и зернь, разбросанная по всему кафтану, отразили свет погоны, аксельбанты, выпушки золотого шитья и ещё чёрт-те что, навешенное на кафтан и панталоны. Будучи существом импульсивным и недалёким, она пискнула:

— Ой, как красиво!

Казалось, она упадёт в объятия этого седовласого гиганта-варвара, даже сделала резкое встречное движение, но, удержанная Франтишкой, превратила его в книксен. Протянув величественным движением руку, сказала:

— Не представляйтесь, граф, я получила визитную карточку и рада приветствовать в моём скромном жилище знатного посланца моей великой родины.

Алехан опустился на колено, надолго приложился губами к руке княжны, потом охватил руками стан потерявшей голову женщины, лицом же беззастенчиво уткнулся ей в колени. Простояв так, сколь счёл возможным, откинулся и изрёк:

— Простите мне несдержанность чувств, но с той минуты, как я получил ваше послание, все думы мои были об одном: как устранить несправедливость судьбы... Извините, что явился без подобающей вашему императорскому высочеству пышности, но сами понимаете, дело тайное. — Алехан настороженно огляделся вокруг.

— В этом доме вам бояться некого, здесь все свои. Но встаньте, граф. Прошу провести в моём доме нынешний вечер с друзьями.

— Позвольте представить вам моих сподвижников — художника Матти Мори и адъютанта, лейтенанта морской службы де Рибаса... Они, к сожалению, будут вынуждены удалиться, чтоб охранить нас от нежелательных вторжений.

Сподвижники откланялись.

Выйдя на улицу, Маттей сказал:

— Я пошёл... А может, забежим в тратторию, тут рядом. Тебе надоест одному торчать. У них, похоже, надолго, дамочка, судя по всему, затянет графа в постель, а он ежели разыграется, то не унять.

— Думаешь, с первой встречи?

— А ты не видел, что она готова была при нас?.. Чахоточные, они пылкие.

— А у неё?..

— Да, мне пан Доманский рассказал.

— Тогда идём.

Светало. Де Рибас дремал, прислонясь к тумбе. Алехан толкнул его в бок.

— Завтра беру на корабль и поднимаем паруса. Согласна выйти замуж. — Зевнул и сообщил: — А так, в общем, ничего особенного. Наши девки не хуже.

За иллюминатором безбрежное море гнало волну. Изрядно качало. Поскрипывал такелаж. Пробили склянки. Алехан и княжна в адмиральской каюте лежали в постели. Она потрогала шрам на лице самим Сатаною данного ей супруга и жалостливо сказала:

— Пресвятая Дева Мария, сколько ты перенёс! Подумать только, не отбей шпагою руку корсара... Ужас!

— Да уж, эти корсары что звери. Дерутся каждый как тысяча чертей. Чуть зевнёшь — кинжал в рёбра, и аминь.

— Храни тебя пан Езус.

— Это по-польски. По-русски — Господи Исусе.

— Езус, Исус — какая разница... Скоро Петербург?

— Если ветер хороший, дён через пять будем.

— Ах, я так мечтаю: почётный караул, пушечные залпы, венчание в соборе, ласковая рука императрицы... Не может же она не признать меня наследницей престола. Закон на моей стороне.

— Да-да, — полусонно бормочет Алехан. — Закон, караул, императрица... Всё будет. Давай поспим ещё. — Он прижался к ней.

Вдруг в дверь каюты застучали громко, бесцеремонно, похоже, сапогом. Грубый голос орал:

— Эй, адмирал, выдь наружу!

— Какого чёрта в такую рань?

— Граф Орлов, именем императрицы вы подвергаетесь арестованию за государственную измену!

— Что?! Я покажу вам сейчас измену. — Орлов натягивал штаны, ботфорты, камзол. Стук меж тем не утихал.

— Алексис, что они говорят? Арестование?

— Бунт на корабле! Я им сейчас. — Алехан рывком открыл дверь, кого-то сбил с ног, на него бросились сразу несколько человек, он расшвырял их, но подоспела подмога, и Алехан был скручен верёвкой.

Больше княжна ничего не видела, ибо в каюту заглянул офицер и сказал:

— Синьора, ваш супруг арестован вследствие государственной измены.

— Пустите меня к нему!

— Не велено. Чтоб не скучали, к вам приведут служанку.

Дверь захлопнулась. Княжна, сжавшись в комочек, так и сидела в постели. В глазах её был ужас.

Алехан пил в кают-компании. Утеревшись салфеткой, пробурчал:

— Черти, не дали медовый месяц справить.

В ответ ему раздался смех. Маттей с трудом поднял голову со стола.

— Все вы... дети Сатаны. — Он был смертельно пьян, едва ворочал языком. — Целым флотом — на пичугу малую. Дьяволы, будьте вы прокляты!

— Спи, спи, ангел, — отмахнулся Орлов. — Эта малая пичуга такой крови могла стоить... Де Рибас, ты плохой хозяин на корабле, почему гость недостаточно пьян?

— А ему хоть бочку...

— И всё равно скоты... — твердил Маттей.

4

Потёмкин вошёл стремительно — без стука, без предупреждения — когда она готовила себе кофе на спиртовке, и окутал её плечи турецкой шалью. Она по-девчоночьи ойкнула и прижалась к его груди. Он обнял её за плечи, коснулся губами лба. Но это не был жест любви, скорее дань приличия. Откинул голову и впился единственным глазом в её лицо, не то спросил, не то отметил:

— Не ждала, мама...

Она, выдержав первый взгляд, ответила торопливо, будто боясь, что не поверит:

— Что ты, Гришенька, ждала... — Отвела глаза, прибавив невпопад: — И Александр Матвеевич...

— И Корсаков, и Ранцев, и Стоянов, и Мордвинов... — Продолжить Потёмкин не смог — пресеклось дыхание.

Она отстранилась и, не оправдываясь, не отрицая, скривила губы в презрительной усмешке.

— Нажужжали... Собираешь сплетни, как баба.

— Жужжат пчёлы, а тут каркают, орут до хрипоты, вопиют: «Сука!» На каждом постоялом дворе, в каждой подворотне... Императрица — сука! Или ты не знаешь, не понимаешь этого? Тыщи глаз на тебе, твоя кровать на площади, а ты... Эх! — Потёмкин отвернулся, по щеке сползла слеза из мёртвого глаза. — Ты забыла о приличиях, о Боге! — Потёмкин забегал по спальне.

— Не митусись, как покойный Петруша! — прикрикнула, а затем, помешивая ложечкой в кофе, заключила: — Императрица сама устанавливает пределы приличия.

Потёмкин подскочил к ней, схватил за плечи.

— Екатерина, одумайся, что плетёшь? Тебе Мамонова мало?

Императрица дёрнула плечами.

— Пусти, кофе убежит... Не мне Мамонова мало, а ему меня мало, лепится к Нарышкиной. Кому охота спать со старой бабой из ночи в ночь. — Она всхлипнула, подавляя рыдания, но слёзы побежали. — Я каждую ночь встречаю сомнением, что буду брошена... и вновь останусь одна... а они соберутся опять, эти тени... И за тебя боюсь... Думаешь, я забыла ту стрелу в капличке, когда-нибудь она найдёт тебя. Или кинжал. Как мне без защиты?.. Лишь ты — надежда и опора...

В чём, в чём, а в умении затронуть чуткие струны души Екатерине отказать было нельзя. И Потёмкин попался.

— Ты хочешь, чтоб я кинул всё и лёг у твоей постели? Как пёс?

— Да, может быть, и так! Ты вроде и есть, и вроде нет тебя. Опять соломенная вдова...

— Сейчас, когда я зрю уже стены Цареграда и купол матери церквей Софии, бросить всё? Нет, нет и нет! Прошу, Екатерина, прошу, пожди годок, ну, два... На этот раз не устоять османам, и мы загоним их в пределы Азии, мир принесём в Элладу, освободим славян, — воспалясь разумом и сердцем не говорил — декламировал Потёмкин. — И внук твой Константин воссядет на престол Константинополя. Дух православия вознесётся над миром.

— Ой, кофе убежал. — Детский голосок был пронзителен и тонок.

Потёмкин вздрогнул, огляделся.

— Кто это? Неужто дочку привела?

— Нет, Гриша... Пажик, Васенька Оболенский. Он каждое утро на службу является ко мне. — Из-за спинки кровати высунулась детская рожица, вся в кудряшках. — Иди, Васенька, погуляй.

— А вы не будете плакать?

— Я и не плакала, тебе так показалось.

— Да, показалось, Ваше Величество. — И Васенька чинно прошествовал к дверям, этакая крохотуля в мундирчике Преображенского полка со знаками различия сержанта и шпажонкой на перевязи.

— А наша дочь... не звана ко двору?

— Мала ещё, в пансионе.

— До свидания, Ваше Величество, до свидания, ваша светлость, — донеслось от двери.

— До свидания, князь, — с преувеличенным почтением поклонился Потёмкин и, оборотясь к Екатерине, спросил: — Здорова Потёмочка?.. Когда мы сможем навестить её? Ты давно была ли?

— Хочешь, сегодня поедем?

— У меня большой приёмный день... Часам разве к четырём освобожусь.

— Я буду ждать... А ночевать-то хоть придёшь?

Потёмкин промолчал.

5

Со скрипом отворилась тяжёлая дверь, и двое солдат с ружьями при штыках ввели в тёмную каменную пещеру-каземат тоненькое и маленькое существо в белом. Зарешеченное окно, койка, покрытая серым одеялом, стол, табурет, параша, в углу икона, лампадка. Гремя кандалами, княжна прошла на середину камеры, в недоумении остановилась.

— Зачем меня привезли сюда?

— Чтобы содержать, сударыня. Днём для услуг будет допускаться ваша горничная. Солдаты бессменно при вас для безопасности, — разъяснил полицмейстер Рылеев. — Вот-с для нужды, сударыня, сосудец...

— Но почему меня арестовали? Я ехала к царице.

— Не могу знать. — Рылеев чётко повернулся и вышел.

— Где муж мой, граф Орлов?

Голос потух меж каменными стенами. Солдаты стояли как истуканы.

Лязгнул засов, вошёл тюремщик, бросил на стол миску, ложку деревянную, поставил кувшин с водой, глиняную кружку.

— Дайте мне бумагу и перо, я стану писать протест императрице.

Ответом было молчание.

Тюремщик вышел.

Тараканова, помедлив, побрела к койке, забралась в неё с ногами, села в углу, сжавшись в комочек — маленький белый комочек, и застыла, глядя в сереющий рассветом кусочек неба, забранный в решётку.

6

Беседа носила вполне пристойный и дружелюбный характер. Потёмкин и генерал-прокурор Вяземский, пухленький, круглый, улыбчивый и голубоглазый дедушка с невинными прядками седых волос над ушами, сидели в креслах друг напротив друга. Вяземский, словно жалуясь, тянул фальцетом:

— Не от меня зависит сделать прибавку. Я сам предвидел, что она потребна будет, что набор двух рекрутов от тыщи душ мал...

Потёмкин, доверительно наклонившись, ласкал взором добренького дедушку.

— Поверьте, князь, сердечно чувствую ваши одолжения и труды и потому передаю на ваше рассмотрение вопрос о прибавке денег и людей на зимнюю кампанию.

— Конечно, кто мог предвидеть такую дороговизну... Пусть канцелярия ваша сделает новое исчисление и пришлёт.

— Две недели туда, две сюда, две отсюда, да ещё две тут — солдатики с голоду помрут. Мой доверенный, полковник Розум, дал вам исчисление. Где оно?

— Да-да... вовсе запамятовал... Я уж всей душенькой, на той неделе...

— Сегодня, батенька, сегодня.

— Можно и сегодня, коль вы просите. Пусть подпишут в Военной коллегии, я его превосходительству Мамонову, он императрице...

— Князь, я сам и есть Военная коллегия и к государыне вхож.

— Но где взять три миллиона?

— Четыре, батенька, четыре по исчислению. А где взять, вы знаете. Ваш предшественник Глебов не мог собрать в казну и двенадцати миллионов, а вы, приняв оный пост, все двадцать восемь выбили!

— Так то было, а ныне где взять?

— Там же, где взяли три миллиона, чтобы оплатить долги великой княгини... Ежели будет невыкрутка, не найдёте на войну потребных сумм, мы найдём другого генерал-прокурора, батенька, — всё так же мило улыбаясь, пообещал Потёмкин.

— То есть как? — Глаза генерал-прокурора округлились.

— Вот так, на побрякушки великой княгине нашли. — Потёмкин вынул из кармана горсть бриллиантов и стал пересыпать из ладони в ладонь, — и для Российского государства найдёте. Рад был видеть вас в добром здравии, князь. Указ через часик на подпись. Супруге мой поклон. — Он с чувством пожал руку Вяземскому.

— Премного счастлив, премного благодарен. — Вяземский кланялся, отступая к двери. — Указец сей момент...

— И о деньгах, и о рекрутах — два указа, два! — крикнул вслед Потёмкин.

Вяземский в приёмной вытирал пот.

— Лют? — кинулся к нему рослый генерал.

— Сатана, — выдавил из себя Вяземский.

Адъютант тронул генерала за плечо:

— Вас просят.

Генерал, перекрестившись, потянул дверь на себя. Остальные, человек пять, находившиеся в приёмной, сочувственно смотрели вслед. Вяземский, оглядевшись, всплеснул руками:

— Что же я стою? — и опрометью кинулся вон.

Генерал стоял, вытянувшись столбом, а Потёмкин, откинувшись на спинку высокого кресла, кричал, пристукивая по столу кулаком:

— От ваших пушек гибнут больше, чем от турецких! Каждое пятое ядро взрывается. А с меньшим зарядом ядра падают на головы своим. Почто шуваловская пушка в войска не поступает?

— Да я, светлейший... но заводы приватные...

— Казённые не лучше! Ружья не пристреляны, приклады из осины. Одна рукопашная — и в щепки... Мерзавцы! Для парада, а не для боя работаете!

— С-стараюсь, ваша светлость, с заводов не вылажу...

— Можете хоть у жены под боком, хоть в борделе ошиваться, но чтоб дело шло. Вы фельдцейхмейстер, на вас ответ за вооружение армии. На батарею сгоню!

— Ваша светлость...

— Или к якутатам... Завтра же на заводы! И в столицу ни ногой, пока не пойдёт доброе оружие. Получу первую партию, проверю, если дерьмо — на батарею пойдёшь! — гремел Потёмкин.

— Ваша...

— Вон!

Генерал в дверях столкнулся с адъютантом, тот, забыв о субординации, заступил дорогу.

— Его императорское высочество великий князь Павел Петрович!

— Вон! Вон! — бушевал Потёмкин.

— Не понял? — растерянно бормотал адъютант, а генерал-цехмейстер всё никак не мог обойти его.

— Я не тебе... Супруге привет! И поклон нижайший...

— Премного благодарен, — генерал поклонился и наконец выскочил в дверь.

Потёмкин, почтительно склонив голову и, как говорят нынче, на полусогнутых, выбежал из-за стола, встречая великого князя. Подойдя, разулыбался, отдал церемонный поклон с шарканьем ножкой, пригласил:

— Прошу покорнейше, ваше высочество, где изволите сесть?

Но его императорское высочество просить было не надобно. Едва кивнув и сохраняя холодно-высокомерный вид, он быстро пересёк кабинет и сел возле стола. Хотя Пётр III и не был отцом наследника, но воспитанное Паниным почтение к прусаческим традициям, флюиды прусского духа, реявшие в военной среде, близкой Павлу, отразились на формировании личности Павла, который любил Петра за его игры в солдатиков, шутовство и веселье. Родитель не тот, кто на свет произвёл, а кто воспитал. Павел был солдафоном под стать Петру — прям и отчётлив в движениях, порывист, резок, бесцеремонен. Не стал церемониться и с Потёмкиным, ледяным голосом выговорил:

— Я пришёл выразить своё возмущение.

— Чем, ваше высочество? — Потёмкин был само внимание и почтение.

— Солдат Измайловского полка обряжают в какие-то варварские кафтаны взамен установленной формы.

— Это полевая форма, коя даёт солдату простор в движениях.

— Кто приказал?

— Я. — Потёмкин вытянулся в струнку.

— На каком основании? — Павел вскочил.

— Как председатель Военной коллегии.

— Но я командир полка. — Павел вздёрнул подбородком.

— Вы ещё и командующий флотом, — почтительно склонил голову Потёмкин. — У меня там вакансия, а предстоят бои с турками, может, вступите в командование эскадрой?

Каюта адмиральская роскошна... Я нынче же указ подам на подпись. Матросики уж так рады будут, а турки сами в плен пойдут.

— Вы издеваетесь надо мною, — догадался Павел. — Я сей же час доложу матушке!

— Не забудьте напомнить при этом о трёх миллионах, кои пошли на покрытие долгов жёнушки вашей. Думаю, сведав о том, матушка оставит вам на содержание столько, что и мундир адмиральский не пошить. Она дама бережливая.

— Вы интриган! — заорал Павел, бегая по кабинету.

Потёмкин минуту следил за беготнёй, потом вскрикнул:

— Ой! — и упал в кресло.

— Что с вами? — Павел остановился.

— Живот схватило, пардон, в сортир надо...

Павел, грохоча ботфортами, умчался, а Потёмкин так и остался в кресле, держась за живот и корчась от хохота.

Вошедший адъютант недоумённо смотрел на фельдмаршала, потом решился окликнуть:

— Ваша светлость просили напомнить о визите к императрице.

7

Хозяйка — фрау Циммерман, пожилая швейцарка с фельдфебельской выправкой, чопорным лицом и заученной улыбкой — ввела Екатерину и Потёмкина в небольшой зал, сверкающий паркетом, пестрящий обивкой стен и с потолком морёного дуба. В зале резвились три девчушки лет семи-девяти. Старшая играла на клавесине. Инструмент мягко и глуховато отстукивал мелодию, а двое младших — обе в розовых платьях, с розовыми бантами в тёмных волосах, одинаково завитые, — старательно делали ножкой вправо, ножкой влево. Когда вошли взрослые, девочки замерли, встала и старшая, что сидела за инструментом. Фрау Циммерман махнула: продолжайте, мол. Клавесин начал отстукивать слащавый напев «Ах, майн либен Августин, Августин». Девочки, как заводные куклы, стали повторять ножкой вправо, ножкой влево и заученно улыбались. Фрау, непрестанно приседая и продолжая улыбаться, поясняла:

— У них четверть часа отдыха. Я просила бы вас не затягивать свидание. Десять минут достаточно? Потом урок французского языка. Пожалуйста, возьмите Лизхен и можете устроиться в гостиной.

Потёмкин вглядывался, пытаясь угадать свою, но одинаково одетые и повторяющие одинаковые движения девочки мельтешили перед единственным оком, и одна всё время исчезала из поля зрения. Он попросил:

— Катя, забери нашу...

Девочки порхали рядом, и Екатерина, положив руку на плечо одной, позвала:

— Лизхен!

Не останавливаясь — шаг влево, шаг вправо, мах влево, мах вправо, — она ответила:

— Я Надина, Лизхен вон та. — И мотнула головой, указывая непонятно на кого — ту ли, что танцевала, ту ли, что играла.

Потёмкин укоризненно смотрел на супругу: неужто собственного дитяти признать не может? Екатерина смутилась:

— Давно не была, они так быстро вырастают... Но я намедни ей коробку шоколада послала и игрушек всяких.

Тогда Потёмкин позвал громко, нарушив чинный покой пансионата:

— Лизонька, иди ко мне.

Другая танцорочка охотно обернулась к родителям, присела в забавном книксене.

— Йа, майн герр? — Тоненькая, грациозная, она двигалась бесшумно.

— Ты не могла бы немного поговорить с нами?

Она смутилась:

— Я отшень плех говору русски.

— Будем шпрехен нах дойче, — положил ей руку на плечо Потёмкин.

Она еле ощутимо дрогнула, сжалась под ладонью отца. Но ответила, светло улыбнувшись и глядя ему в лицо чистым взглядом:

— Йа, йа... зер гут... отшень ка-ра-шо.

Они прошли втроём в соседнюю комнату, сели на диван. Из зала послышалось:

— Айн, цвай, драй... — И снова надоевшая мелодия. Вездесущий «Августин» не покидал их все краткие минуты свидания.

— Как ты живёшь, малышка, здорова ли? — спросил Потёмкин, не отрывая взгляд от лица девчушки, пытаясь отыскать родные черты и стараясь сидеть так, чтобы его уродство не бросалось в глаза.

Дочерино лицо оставалось вопросительно-напряжённым, и она жалась к Екатерине.

— Я здорова, и мне хорошо живётся у мадам Циммерман. Мы много занимаемся учением и достаточно имеем времени, чтобы поиграть, — заученно-складно ответила девочка на немецком языке.

— Тебе не бывает скучно?

— Нет, мы поем и танцуем, а по воскресеньям, если хорошая погода, катаемся в коляске по городу. Её императорское величество государыня Екатерина присылает нам хорошие игрушки и лакомства. Мадам, — она указала на Екатерину, — однажды приезжала к нам.

Потёмкин попытался встрепать волосы дочери, но она деликатно отклонила головку.

— У тебя прекрасная память. Я привёз тебе большую куклу и много конфет. Ты их разделишь с сёстрами?

— Они не сёстры мне. Мы все воспитанницы фрау Циммерман. Но мы всегда всё делим поровну.

— Я уезжаю на войну и буду видеть твоего папеньку, что ему передать.

Девочка опустила глаза и проговорила:

— Скажите, что я его очень люблю и буду ждать... И ещё мне хотелось бы повидать родных в деревне.

Потёмкин увёл в сторону здоровый глаз, вынул платок, вроде бы утираясь.

— Хорошо, девонька, я передам ему всё. Он непременно приедет к тебе, возьмёт в деревню. Он просил ещё оставить тебе на память портрет маменьки. — Потёмкин расстегнул ворот камзола и, сняв золотой медальон, одел на шею дочери.

Она вспыхнула, поднесла медальон к губам и опустила затем в вырез платьица. Потёмкин не удержался, прижал дочь к груди, поцеловал в лоб. Она неожиданно обвила его шею рукой и поцеловала в щёку. Затем, отклонившись, сказала:

— Добрый господин, у вас солёная слеза на щеке, дайте я сотру. — И смахнула слезинку ладошкой.

— Храни тебя Господь, милое дитя. — Потёмкин перекрестил Лизу, отошёл к окну, пообещал: — А на смоленские мёда да на бабушкины сливки тебя свезут.

Екатерина приложилась к лобику дочери:

— Ступай с Богом...

Они вышли следом и раскланялись с мадам Циммерман. Она вывела их на крыльцо. Опять зазвучал «Августин».

— Кто эти господа? — спросила старшая, когда за ушедшими закрылась дверь.

— Папенька и маменька, — ответила Лиза. — Будем танцевать.

На диване лежала брошенная кукла.

Сопровождаемые «Августином», Потёмкин и Екатерина пробирались по двору.

— Ты непозволительно сентиментален, мой друг, — выговаривала Екатерина Потёмкину.

— Зато ты, мама, кремень. Сколь годков не навещала?

— Думаю, три. Заботы, заботы... Нынче нам предстоит ещё не один визит.

Они подошли к парной коляске и сели. Без кучера.

8

По тёмному коридору, освещённому более чем экономно — одна плошка на один поворот, — грохоча сапогами, мчался генерал-полицмейстер Рылеев. Задыхаясь, спросил у вышедшего навстречу надзирателя:

— Петли... петли?..

— Петли-с?

— Петли в порядке? Смазаны? Не скрипят?

— Никак нет, без скрипу, смазаны ещё поутру.

— То-то, гляди... Службу кое-как несёшь... Тс... идут...

Дверь в камеру отворилась бесшумно, полицмейстер и надзиратель переглянулись и заулыбались, подсвеченные снизу фонарём рожи были одинаково курносы, одинаково лоснились.

Первое, что удалось разглядеть входящим Екатерине и Потёмкину, были стоящие носками врозь, как и положено по уставу, ботфорты, прикрытые портянками. Их хозяин, солдат, лёжа навзничь, богатырски храпел. Офицер же полусонно бдил, клюя носом над фонарём.

— Встать! — гаркнул Рылеев, идущий следом за высокими особами, и потряс кулачищем, его тень метнулась по стене.

Офицер вскочил, солдат непостижимым прыжком попал ногами прямо в ботфорты и замер, вытянувшись струной, прижав к бедру ружьё.

Лишь теперь Екатерина и Потёмкин разглядели в тёмном углу нечто белое, неподвижное и тщедушное, сжавшееся в комочек.

— А ты почему не встаёшь? — обратился Рылеев к Таракановой. Она молчала, испуганно тараща чёрные глаза. — Не понимает по-русски, — разъяснил Рылеев. — Я счас по-немецки...

— Погоди, — остановил Потёмкин. — Проверю, может, полька... Дзень добжи, пани. Як пани се одчувае? — В глазах заключённой ни проблеска понимания. — Фрейлейн, шпрехен зи дойч?

— Йа, майн герр, — хмуро выдавила она.

— Заген зи, битте... — включилась в разговор Екатерина. — Скажите, кто вы. Я прислана императрицей узнать правду и помочь в определении вашей судьбы.

— Я прошу дать мне перо и бумагу, чтобы написать государыне. Но прежде уберите этих мужланов. Солдат храпит и всё время пускает ветры, и эти его тряпки с ног ужасно воняют. Офицер таращит глаза, когда я иду по нужде... Мерзко, я не могу ничего сделать в их присутствии, у меня всё спеклось внутри...

Глаза Екатерины холодно блеснули под вуалью.

— Я не властна вмешиваться в режим этого заведения. Но я могу попытаться облегчить вашу участь, если вы будете искренни. Скажите, кто вы и откуда родом?

— Я великая русская княжна, дочь покойной императрицы Елизаветы.

— Настаивая на лжи, вы усугубляете вину. Вы пытались склонить к государственной измене графа Орлова и подбивали турецкого султана начать войну против России. На юге льётся кровь, и этого достаточно, чтобы предать вас казни.

— Наглая и бесстыдная ложь, — стояла на своём узница.

— Не боле наглая, чем ваше запирательство. Вот письмо Орлову, вот султану. Хотите посмотреть?

— Это всё подделали подлые поляки Радзивилл, Огиньский... Я не захотела участвовать в их авантюре против российского престола.

— У нас есть другие ваши письма, и даже неграмотный заметит, что писано одной рукой.

— Я не хочу говорить на эту тему, — уклонилась от ответа Тараканова. — Если где-то писала или болтала, всё по легкомыслию... Я готова умолять о прощении. Выпустите меня из этой ямы, я тотчас же покину Россию, у меня жених в Оберштайне. Я никогда не буду претендовать на престол.

Они нависли втроём над маленькой белой фигуркой, загнанной в угол, — громоздкий Потёмкин, плотная, как тумба, Екатерина, массивный Рылеев. За ними высился рослый офицер с палашом наголо, замер солдат, взявший ружьё на караул.

Глаза княжны, огромные, испуганные, бегали, пытаясь уловить хоть каплю сочувствия, с лица на лицо.

Екатерина говорила ровным и бесстрастным голосом:

— Я не могу ничего сделать, пока не назовёте своё имя и сообщников.

— Но, госпожа... — начала говорить княжна и захлебнулась воздухом. Преодолев удушье, хотела продолжить: — Я ничего... — Опять всхлип долгий, со стоном, и взрыв кашля надсадного, натужного, рвущего лёгкие. Никто не шелохнулся, пока она билась на постели, прижимая платок к губам. Подавив кашель, попросила хриплым голосом: — Воды.

Потёмкин налил в кружку, протянул, заметил, как холодно и зло блеснули глаза Екатерины. Княжна пила, стуча зубами по кружке.

— Спасибо, генерал. Милая госпожа, пусть пришлют врача, я больна и... беременна... Выпустите на волю! — Это была мольба, идущая от сердца. — Я умру в этой темнице. Пусть уберутся солдаты... В конце концов вы женщина и можете понять меня как женщину...

— Назовите ваше подлинное имя.

Княжна помолчала, пытливо всматриваясь в лицо под вуалью, затем медленно поднялась, опираясь спиной о стену, и чётко выговорила:

— Я Елизавета, дочь покойной императрицы Елизаветы Первой и законная наследница российского престола. Пусть я умру, но правда торжествует. Екатерина захватила чужое добро.

— Замолчи! Ты мерзавка и самозванка! Ты будешь сидеть тут, пока не назовёшь своё имя.

— Где мой муж адмирал Орлов?

— Там. Где ему положено быть.

— Передайте ему, что он негодяй, он знал, на что обрекал меня... — Княжна сползла по стене вниз и закашлялась, сжавшись в комочек.

9

Они остановились у двери спальни.

— Ты не войдёшь? — спросила Екатерина, не приглашая, но и не выпроваживая.

Потёмкин стоял, понурив голову и держа руки Екатерины в своих.

— Я слишком утомлён сегодня, Катя. О Боже, такой день... И дочь... и эта глупая девчонка...

— А мне — мне легче, думаешь? А если в самом деле она дитя любви покойной императрицы? Ещё одна жертва безвинная? Дитя, девчонка — кой чёрт толкает их в геенну огненную борьбы за трон?.. — Екатерина стремительно прошлась, вернулась к Потёмкину. — А если самозванка — и снова смута, снова плетение интриг, ложь, кровь... Что делать, что? Коль надо выбирать — власть или доброта, а? Гриш?..

Он прикрыл глаза и, может быть, не слышал её.

— Мне надо ехать на войну. Я медлить не могу.

— Когда?

— Быть может, завтра.

— Что так спешишь?

— Боюсь, Катя, не успеть, уж больно тяжек воз... До отъезда куча дел. Прошу тебя за девками моими присмотреть. Варютку я высватал за князя Голицына, Катерина со Скавронским сговорена, меньшая, Надина, — полковнику Измайлову...

— Не нравится мне, Гриша, голос твой, как завещание читаешь.

— Война есть война. — Потёмкин был вял, малоподвижен.

— А может, хватит с тебя? Генералов в достатке.

— Занёсши ногу, надо делать шаг. Один рывок — и мы в Константинополе, а там и Эллада. И завершён намеченный мной путь.

— Ты в самом деле завтра можешь укатить?

— Не знаю, Катя, не знаю. — Он поднял ладонь ко лбу. — Дай... Идти надобно.

— Постой. — Екатерина уцепилась за руку Потёмкина. — Хочу ещё сказать, ещё прошу подумать... Помни: ты единственный мой, одна моя опора, береги... Что с тобой, Гриша?

Потёмкин, охватив руками голову, прохрипел:

— Голова... дай лечь... покличь Саньку Браницкую, она снимает морок... Боль... о Боже!..

Екатерина едва дотащила его до дивана и крикнула:

— Лекаря! Скорее лекаря!

— Саньку кличь... Боже, Боже!

По коридору мчался флигель-адъютант, красивый малый с холёным лицом, радостно возвещая:

— Светлейшего удар хватил! Светлейший помирает! Бегу за лекарем!

— Спеши, да не очень! — крикнул кто-то вслед.

10

Весёлый глашатай ошибался: у Потёмкина был обычный, хотя и мало кому известный приступ головной боли. Он лежал в постели, а рядышком притулилась Санька. Прижавшись щекой ко лбу светлейшего, она оглаживала голову, щёки, грудь, шею и шептала:

— Вот и лучше тебе, легче. Усни, усни... Пусть снизойдёт покой на голову твою... усни...

Потёмкин слышал тихий голос и старался придержать руки её на груди, но она уводила их и отдалялась, растворяясь во тьме, а голос был тут же рядом, ласковый и внятный:

— Поспи, родной, поспи...

Потёмкин смотрел, как она устраивалась в ногах у него, уходила дальше в тёмный угол, и не понять было, Санечка это или княжна Тараканова — светлый комочек в тёмном углу. Рядом появился ещё некто в белой сорочке холстинковой и таких же портах. Он, наоборот, приближался, сел на кровати, подкорчив по-турецки ноги, босые и бледные до синевы, напомнив старца подвижника.

— Ты, что ли, старче? — Голос вытекал из груди натужно и глухо.

— Ай не признал, князюшка? Ты ж был в застенке, когда пытал меня Шешковский. Ещё дивился мужеству и стойкости.

Потёмкин пригляделся — и верно, старец был сед и тих, а этот чернобород, порывист, громогласен. Ишь зубы светятся жемчугом меж бороды и усов.

— Маркиз Пугачёв? Откуда ты взялся? Тебя ж сказнили.

— Тело изничтожили, а душа жива, помнишь старого нестяжателя — бессмертие в деяниях. Никакой я не маркиз, ваше благородие, Емелька Пугачёв, казак сермяжный, такой благородный, как вот она, Тараканиха. Вернее, дух её.

— Я зрил её лишь даве во плоти.

— Увы, преставилась и унесла в могилу плод не рождённого дитяти от Алёшки Орлова.

Потёмкин присмотрелся: княжна баюкала ту куклу, что он дочери оставил.

— Алёшка — сука, как мог взять обречённую на смерть, он же знал.

— А кто из вас, бар, не суки?

— Не покорилась, бедная девчонка.

— С того и стала мне сестрой. Мы оба не раскаянные и не прощённые. С того ибродим по свету, ещё вот Катьку навестим.

— Я помню казнь твою. Ты повинился перед народом, а почему у Катерины прощения не попросил? Она бы, сталось, сняла вины твои.

— А я не виноват перед ней — её богатства не пограбил и действием не оскорбил. — Пугачёв улыбнулся. — Перед бабой своей больше виноват — бивал порою, и изрядно. А главный грех перед народом — повёл и тыщи жизней погубил, и всё зазря.

— Выходит, мы равны с тобой, я тоже тыщи веду, тоже многих на смерть обрёк.

— Не, со мною не равняйся, князь. Ты одержим величием России, а я радости хотел для человеков, для каждого. Что есть в сём звуке — величие России? Страх для иных народов? Величие твоё? Слава царицы — бабы шалой и блудливой?

— Несправедлив ты к ней, Пугач. Она милостива и добра хочет.

— Куды как праведна, — вновь засмеялся бунтовщик. — Детей, почитай десяток, по людям раскидала, вроде кукушки, смертоубийство мужа учинила. А смерть Иванушки блаженного, а казнь Мировича — души безвинной, а казнь моя и Тараканихи с дитём во чреве, кинутой в застенок? Всё зачтётся ей на этом и том высшем свете...

— И всё одно моя — единственная, Богом данная...

— Ты слеп на оба глаза, князь, — махнул рукой Пугач.

— Любовь слепа...

— Чу! Слышишь пенье, хор ангельский, меня зовут. Идём, пустельга, жизнь за язык отдавшая, — он протянул руку Таракановой, и они пошли по паркету, оставляя влажные следы.

— А ко мне-то зачем приходил?

— Сам узнаешь, — блеснул зубами Пугач.

— Лежи, лежи, Гришенька, — сказала Санька, подвигаясь от изножья к нему ближе.

Потёмкин недоумённо оглянулся:

— Сюда никто не заходил?

— Каюсь, придремнула... Может, Варютка с Катькой, они, слышишь небось, поют тихонько?

Потёмкин увидел влажные следы на паркете. Сел.

— Вели послать за Розумом и Мотей. Завтра выезжать.

— Я с тобой, Гриша.

— Не дури, накличешь гнев царицы.

— Мне велено тебя оберегать.

— Эх, ты, судьбинушка моя. — Потёмкин ласково обнял Саньку, она приникла к нему.

11

Последний год жизни светлейшего был стремительным, как обвал. Дни неслись в кровавых сечах и победах, скачках и пожарах, пирах и приступах меланхолии, болтовне военных советов и тягомотине разъезженных дорог. Окружённый адъютантами и кирасирами, Потёмкин рвался в самую гущу боя, топтал конём, рубил направо и налево, его повязанная красным платком голова моталась то тут, то там.

Город горел, турки бежали, Потёмкин помчался за сметённым паникой отрядом янычар, почти догоняя арьергард. За городом они рассыпались веером, укрываясь меж холмами. Потёмкин, оглянувшись, обнаружил, что остался один и пустил коня помалу, успокаивая и оглаживая. У кустов, заполонивших распадок, спешился, сорвал горсть травы, протёр пыльные и потные бока коня, дал отдохнуть, потом подпустил к родничку, чтоб глотнул воды. Лишь после этого снял платок, умыл лицо и руки, отёрся, сунув тряпицу в седельную суму. Услышав топот одинокого конника, поднялся в седло, проверил палаш, легко ли выходит, и краем кустарника поехал навстречу. Это был Леоныч.

— Ваша светлость, не можно так. Тикаемо назад, пока татары не одумались... Вы ж не капрал, а командующий армией, чтобы в сечу лезть.

— Война не различает генерала от капрала.

— Тшш, — предостерёг Леоныч.

Где-то рядом послышался говор, топот многих коней. Турки ли, татары? Скорее в гущу. Забрались в кусты, притаились.

Четверо турок проехали мимо, не заметив. Но топот сзади нарастал. Потёмкин огляделся — смеркалось, чуть подумав, сказал:

— Держись за мной, поведём их к нашим. Делай как я... Коник добрый не подведёт? Главное, чтоб близко не подпустить и далеко не отрываться. Ну, с Богом. — Потёмкин поднял коня, вскочил на него и вынесся на вершину холма.

Его могучая фигура чётко рисовалась на фоне закатного неба. Вскинув палаш, крикнул:

— Берабер гель! Аллахоу акбар! (За мной, Аллах велик!) — И, подняв коня, кинул его вперёд тем самым приёмом, который отрабатывал когда-то Мамонов.

Турки ответили дружным рёвом и помчались следом. Всё ближе, ближе порядки русских войск.

Потёмкин крикнул Леонычу:

— Бежим в стороны, иначе свои срубят!

Турецкий отряд по инерции влетел в гущу русского войска и был мгновенно смят.

Потёмкин выбрался к штабной палатке, соскочил с коня, кинув поводья первому попавшемуся офицеру, и вдруг конь, его любимый Араб, рухнул. Да и сам хозяин едва дотянул до ближайшего стула. Пошатываясь, приблизился Леоныч.

— Кабы пятнадцать годков назад, когда учил воинскому делу, вздул бы тебя палкой, Лександрыч... А нынче не можно — фельдмаршал. Отдай хоть два рубли, что в долг брал.

— Взбогатею — отдам.

— Позволь тогда отдубасить холуёв, которые тебя одного бросили. — Леоныч указал на стайку адъютантов, спешивших к исчезнувшему было командующему.

— Бог им судья... Попов!

Из палатки выскочил начальник канцелярии генерал-адъютант Попов.

— Приказ о производстве Леонова в штабс-капитаны и представление на Георгия третьей степени... На завтра собираем военный совет, а нам сообрази чего-нибудь поесть. Составишь мне компанию, Леоныч?.. Да, лекаря кликни, брюхо болит.

Совет в штабной землянке напоминал пирушку — на столе груды пирожков, клюква, грибки, бутылки со щами, вино. Потёмкин, полулёжа в «халатном виде» на копне сена, извинился:

— Прошу прощения, генералитет, неможется сегодня... Но откладывать совет нельзя. Разговор решающий. Украинская армия, ведомая Румянцевым, овладела Хотином, открыв дорогу на Болгарию и Константинополь. Нам преграждает путь проклятый Измаил. Крепость надёжна, войска и припасов достаточно. Дунайский путь для них — путь свободы. Наше войско устало от топтания на месте, холодов и недоедания. Пошли чирьи да простуды. А впереди осень. Что будем делать? — Генералы молчали. — Князь Репнин?

— Осада.

— Де Рибас?

— Отойти на зимние квартиры, а по весне...

— Ясно. Де Линь?

— Обойти, оставив в тылу.

— Князь Долгорукий?

— На зимние квартиры.

— Господа, чтоб не было обиды, пущу опросный лист, пусть каждый запишет своё мнение.

Лист пошёл по рукам. Потёмкин, подмостив под бок грелку с подушкой и поморщившись, то ли от мнения генералов, то ли от нездоровья, обвёл всех взглядом. От золота и звёзд мельтешило в глазах. Получив лист, поглядел.

— Значит, за бой немедля только ты, Михайло Илларионович? Что ж, ты, Кутузов, одноглаз, и я одноглаз, значит, зрим в два глаза, и нам виднее. Город будем брать, забудьте, господа, о зимних квартирах. Все свободны. Леоныч, лекаря ко мне. Попов, депешу Суворову, чтоб выезжал сюда. Потом в эскадру, пора громить флот, без того Измаил не взять.

12

Ветер хлестал косым дождём, стлались над землёю, гнулись чахлые кусты и пожухлые травы, по правой руке вскипало белыми гребешками Чёрное море. Потёмкин соскочил с коня у адмиральской избушки, войдя, сразу же кинулся к камину.

Фёдор Ушаков, коренастый, широколицый, курносый, скуластый, с круглой остриженной головой, выбежал из-за стола, где сгрудились морские офицеры.

— Ждали, ваша светлость, но в такую погоду... Позвали б, я сам явился, коли нужда приспела.

— Некогда, Федя, туда-сюда мотаться, да и людей моих, кои у тебя, повидать надо. Где они?

— Сейчас кликну. Чайку, грогу?

— Грогу, да погорячей. Барахлишка какого — до нитки промок. — Сбросив плащ, кафтан и рубаху, он остался в одной нательной, сел к камину, жадно припал к кружке. — Пусть нас одних оставят... Ох, добро... — Прошёлся рукой по животу и прикрыл глаза. — Пора настала, друг мой. Турецкий форт у Гаджибея — что кость в горле. Пока он на воде, не могу Измаил сломать. А от твоего адмирала главного Войновича дел не дождусь. Давай сам.

— Когда?

— Вчерась, а коль вчерашний день ушёл — сегодня.

— Вы море видели?

— Подумаешь, и четырёх баллов нет, поди.

— Ни один разумный капитан не рискнёт на манёвр под полными парусами.

— А мы не разумные, мы русские. — Потёмкин засмеялся. — Но туркам-то это невдомёк. Они подумают: русские, конечно, дураки, но и они в море не пойдут. Тем более ночью...

Ушаков наморщил лоб.

— Ага, линейные и фрегаты я на выстрел не подведу, а вот на абордаж...

— Зачем нам ихние фелуки, свои настроим. Малым флотом добить. Брандеры из лимана выпусти, они по течению, да на вёслах, да по ветру вмиг возле турок будут. Такой костёр устроить можно! В Стамбуле светло будет.

Вошли Тимофей и Маттей. Ушаков позвал Потёмкина к карте. Они о чём-то потолковали, Потёмкин обнял Ушакова, поцеловал.

— С Богом! Ночь спать не буду, костров дождусь! — Потёмкин вновь присел к камину, скинул и нательную рубаху. — Ну-с, голубчики... Тебе, Тимоша, задача: сколь будет пленных, гони на мои мануфактуры, пусть работают, да перекрестить и переженить... дать каждому земли, помочь деньгами в обустройстве. Моих же крестьян, из заводских которые, в Херсон и Николаев на оброк. И где с землёю скудновато — гони на вывод сюда. А тебе, Мотя, одна задача — верфь, корабли. Флот нам огромный нужен. Море скоро нараспашку будет Чёрное. А что, братцы, ежели ныне к утру виктория будет, закатим в Херсон? Небось, графинь каких или турчанок отыщем?

13

Потёмкин в лёгкой коляске, запряжённой парой коней, подъезжал к холму, где размещался штаб Суворова. За светлейшим грудилась свита — верховые, коляски, кареты. Меж офицерских мундиров белели женские платья — князь и в ратном труде не лишал себя житейских радостей. Собираясь в поле, он накинул поверх камзола, отделанного соболями, офицерский плащ, чего иные не сделали, и потому кавалькада, тянущаяся за коляской командующего, выглядела цветником.

Суворов, обряженный в поношенный мундирчик, висевший на исхудалом теле, как на распялке, объяснял что-то окружавшим офицерам и показывал рукой на темнеющие вдали стены Измаила. Крепость издали смотрелась крутобокой, зубчатой поверху горой, раскидавшей широко свои крылья. Неподалёку от штаба был сооружён в натуре макет крепостной стены (естественный скат холма, брёвна, плетень, засыпанный землёй, фашины). У подножья суетились солдаты числом до роты.

Увидев гостей, Суворов скомандовал:

— Прошка, шпагу!

Верный ординарец накинул ему на плечо перевязь со шпагой. Дежурный штаб-офицер, дождавшись, пока кортеж князя приблизился на достаточное расстояние, махнул барабанщику, тот ударил «честь», а сам скомандовал:

— Господа офицеры!

— Отставить! — крикнул Суворов. — Тут не вахтпарад, а труд ратный. Э-э-э! Куда тянешь, раззява? — Он глянул из-под локтя, далеко ли командующий, и ещё громче закричал: — Не туда, не так, топтуны-орёлики! Счас пособлю, — и сбежал к солдатам.

Через две-три секунды был уже возле них, разворачивающих осадную лестницу.

— Что ж вы, голубчики, узким концом вперёд? Пока под стеной развернёшь, турок трах-бах — и нет солдатиков.

— Дак она, эта драбина... — смущённо забормотал старший.

— Брянский или черниговский?

— С-под Могилёва.

— «Драбина»... Разворачивай драбину эту... Шибче, шибче, ребята, пуля дура, а бьёт точней сокола.

Так же стремительно, как сбежал, Суворов вернулся обратно, отсалютовал Потёмкину шпажонкой:

— Здравия желаю, ваша светлость.

Потёмкин не по-уставному протянул руку. Слегка коснувшись княжеской ладони, Суворов отдёрнул пятерню, затряс рукой:

— Обжёг было, ишь полыхают уголья на пальцах... Не боишься, Григорий Александрович, сгореть от них? — Указал на бриллианты в перстнях.

— Светят, да не греют, — хмуро ответил Потёмкин.

— Коли так, ин, ладно. Далеко ль направились с... курятником этим?

— К тебе, граф, пусть посмотрят войну сблизи. Всё ли к штурму готово?

— Дай дён пять, чтоб через эту крепостцу. — Суворов указал на сооружение, — пропустить хотя бы штурмовые роты. А всего у меня их семь будет, фанагорийцы. Мыслю как... — Он взял светлейшего под локоть, отвёл в сторону.

Каждой поставлю задачу будто они главные, а каждому первому, взошедшему на стену. — Георгия...

— А скорее нельзя?

— Скоро только девка бабой становится. Зелены новобранцы. Стариков повыбил турок, а кои от хвори померли.

— Оттого и тороплю, как подумаю, сколь кровищи будет при штурме, сейчас бы играл отбой. Да осадой, видно, не возьмёшь... А свои мрут в окопах как мухи. Не избежать крови большой.

— Глянь сам, готовы ли. Стой тут, я скомандую. Господа офицера, в строй. Отрабатываем общий штурм. Бегом марш! Барабаны! Свистеть! Играть атаку! За мной, чудо-богатыри!

Застучали барабаны, запели трубы, засвистели в дудки капралы. Солдаты, похватав лестницы, перекидывали их через ров, забрасывали его фашинами, досками, хворостом. Лестницы, пропустив пехоту, волокли бегом к стене, поднимали, удерживая баграми, а изображавшие турок, те, что наверху, пытались отбросить, но это удавалось не всем, так как на перекладинах повисли гроздья солдат, стремительно рвущихся вверх. Гремели выстрелы. Белый платок, которым Суворов повязал голову перед атакой, мелькал уже над стеной. Сорвав его, полководец дал отмашку:

— Отбой! Отбой! Отбой!

Опять свистки, стук барабанов, пенье труб. Войско откатилось от стены, кого-то на носилках несли к лазаретным повозкам. Суворов подбежал к Потёмкину, пот обильно стекал по жёлтому лицу, измождённому лихорадкой. Седые волосы топорщились хохолком.

— Изрядно, изрядно, — похвалил Потёмкин.

— Кой чёрт, изрядно. — Суворов закинул в рот таблетку хины, разжевал. — Бегут, как инвалиды на пожар, трусцой, абы не рассыпаться... Не хотите ль взглянуть на Измаил в натуре? — Потёмкин кивнул. — Григорьев, ещё две атаки, а я под стену с его светлостью.

— Со мной в коляску? — спросил Потёмкин.

— Мне верхи способней, — отказался Суворов.

В коляску к Потёмкину впорхнула Санечка. Суворов, взбираясь на коня, посмотрел в сторону светлейшего, скорчил презрительную мину. Свита вразброд пошагала к каретам.

— Рота! Бегом марш! Атака! Штурм! — Солдаты, подхватив «драбины», бежали к стене. Свистела и гремела музыка штурма.

Суворов доставил Потёмкина к линии окопов.

— Пойдём в первую линию? А этих, — он указал на свиту, — бросим тут. Увидит турок сборище офицеров, ядрами закидает. Штабным любопытно, а войску урон. — Заметив, что Санечка не отстаёт от Потёмкина, спросил: — И вы желаете, мадам, к войне поближе? Не женское это дело.

— Я зонтиком от пули заслонюсь, — кокетливо сказала Санечка.

— Ну-ну, — насмешливо протянул Суворов. — Только зонтик свернуть придётся, уж больно для пушки мишень хороша. И прошу по тропочке за нами шаг в шаг. В сторону — ни-ни.

— Там эти... фугасы?

— Ага... Иной солдат до отхожего места не добежит и сотворит у дороги фугас ли, мину...

— Отмоемся, граф, а то выкинем туфель, только и делов... Атам. — Санечка показала зонтиком в сторону города, — турки, да?

Может, и впрямь подумали турки, что у русских есть некое новое оружие в виде круглого белого предмета, но из крепости отозвались россыпью выстрелов. Свитские офицеры — несколько их увязалось следом — попадали наземь. Потёмкин расхохотался, его поддержала Санечка, ухватившись, однако, с перепугу за рукав светлейшего. Зонтик отшвырнула. Послышался хохот из траншей. Не смеялся лишь Суворов. Неприязненно взглянув на поднимающееся с земли штабное офицерство, сурово сказал:

— Ваша светлость, велите штабным в тыл убраться, они своим примером всё воинство испортят. Нам для поддержки духа одной дамы хватит. Позвольте ручку, сударыня.

Суворов церемонно подставил локоток, и она пошла рядом с ним, не обращая внимания на выстрелы, выбралась на первую линию траншей, шагала, укрываясь за кустами, пригибалась, где пригибался Суворов, приседала за выступами почвы. Вместе с генералами дошла к невидимой черте, у которой Суворов остановился.

Она спросила:

— А дальше фугасы?

— Дальше смерть, — сурово сказал он.

Будто подтверждая это, бабахнула пушка, неподалёку шлёпнулось ядро. Браницкая испуганно прижалась к Потёмкину.

— Укроемся за кустами, не дай бог, лазутчик где-то, стрелу пошлёт — смерть бесшумная и неотвратимая.

— Ну как? — Суворов кивнул в сторону чёрной на фоне неба стены.

— Неприступна. И подумать только — в прошлую войну я взял её, не потеряв пяти человек.

— Раз на раз не приходится. Теперь там тридцать пять тыщ янычар. Смертники — каждый оставивший крепость казни подлежит.

Потёмкин, тяжко вздохнув, задумался. Преодолев что-то внутри, спросил:

— Кровь большая будет?

— Ты ведь спрашивал... Не приведи Господь. Дай Бог, чтоб не пришлось один на один.

— И всё-таки штурм?

— Лучше умереть от вражеской пули, чем от поноса... Скоро свалится каждый второй... Или отход?

— Этому не бывать! — твёрдо сказал Потёмкин. — Это смерть.

— Стало быть, штурм. — Суворов перекрестился. — Идём к своим, больно зачастили пули. Какой-никакой дурак подстрелит.

Они спешно ретировались. И всё-таки, дурак ли, умник, а ядро до траншеи докинул, и оно лопнуло, сыпнув шрапнелью. Кто-то вскрикнул. Пересекая дорогу гостям, пробежали санитары и тотчас же вернулись, неся в тыл окровавленного солдата. Красная, как кусок мяса, рука волочилась по грязи. Санечка стиснула зубы, Потёмкин помрачнел ещё более.

— Видишь, душа моя, как просто на войне, — был человек, нет человека. — Потёмкин легонько прижал Санечку к себе. — Когда наметишь штурм, дай знать, приеду.

— Твоя голова, князь, для другого нужна.

— Я приказываю.

— Ну, если Суворову не доверяешь... Начальство — оно от Бога. А спутнице твоей я б Георгия пожаловал... Извольте ручку, мадам.

Санечка зарделась, но ручку подала.

В полутьме палатки сидели Потёмкин, Маттей и Тимоша. Стены палатки дёргались от порыва ветра, сёк дождь. Чёрные тени ползли над склонившимися возле карты. Потёмкин рассуждал.

— Вот тут, у Гаджибея, надо город закладывать, посредине, почти между устьями Днепра и Дуная, знатное место для торгового города. И Днестр рядом, удобный путь на Европу и к центру России, прямая дорога на Петербург... Наладить почтовые ямы через каждые сорок-пятьдесят вёрст над берегом моря, чтобы связь посуху от западных пределов до Кавказа...

Стремительно вошёл Леоныч. Отряхнул в дверях плащ, крикнул:

— Пакет от Суворова!

Потёмкин рванулся навстречу, схватил пакет, торопливо вскрыл:

— Вот старый хитрован, лишь начав штурм Измаила, выслал депешу. Решил брать без моего участия. Пока доскачем... коней!

Группа конников мчалась туда, где небо полыхало вспышками огней, где, всё выше поднимаясь, разгоралось зарево пожара, откуда долетали уханье пушек, мощные взрывы.

— Апроши подвели... Стены рвут... — шептал Потёмкин. — Ну, старая лиса, я тебе этого не прощу...

Стучали копыта, покрикивали всадники, хлестали плетьми ни в чём не повинных животных. А огни и зарево всё так же далеко.

14

Взошло солнце, но в городе было темно от дыма. Сражение уже закончилось, но пожары не унялись. Кое-где постреливали. Потёмкин и Суворов шли по узким улицам, пересекали майданы, ступая между трупами. Их было такое множество, что порой не поставишь ногу. В иных местах вовсе нельзя было пройти напрямую, и пролазили в какие-то дыры, перебирались через развалины стен. Метались, злобно рыча, собаки, пресыщенные человечиной. Одна такая, вспугнутая ординарцем, метнулась под развалины, не выпуская из пасти человечью руку.

— Сколь наших полегло?

— Всех пока не сочли. А офицеров из шести с половиной сот в строю осталось двести шестьдесят.

Потёмкин опёрся лбом о глиняную стену.

— А турок?

— Один сумел уйти через Дунай.

— Всех пусть предадут земле, и наших и турок. Город на два дня отдать солдатам. Затем разрушить до основания. Женщин, детей, стариков, кто есть живой, отправить вглубь Таврии. — Отвернувшись и оборотясь лицом на восток, зашептал: — Господи, простишь ли мне... сумеешь ли простить... — Прикрыв глаза, перекрестился, замер, что-то шепча.

Суворов, поджав губы и опустив глаза, стоял рядом.

Где-то плакал ребёнок.

Выли псы. Из-под развалины послышался протяжный стон.

Трещал огонь.

Шагая через трупы, спешил фельдкурьер.

— Ваша светлость, пакет от императрицы. Он вскрыл и через все шумы поверженного города услышал голос Екатерины, ласковый и льстивый: «Я стосковалась по тебе, душа моя. Почто так редко пишешь? В честь будущей виктории над Измаилом велела изготовить для тебя большой сервиз севрского фарфора, изукрашенный батальными сценами. Люблю тебя и жду. По получении сего выезжай. Шлёт тебе привет Платон Александрович. Он тоже любит и ждёт тебя». Какой сервиз, какой Платон?.. Платон Александрович — в награду...

— Ха-ха-ха!.. — Потёмкин рассмеялся диким смехом. — А вам... А для вас, граф, какой награды просить у императрицы за подвиг бесценный?

Суворов гневно взглянул на Потёмкина:

— За меня просить, князь, вы не мочны. И наградить меня может один лишь Бог. — Он пошагал напрямик через порушенные стены и заборы.

15

Поперёк санной дороги торчала триумфальная арка, украшенная ёлочными лапками, искусственными цветами, по ней шла надпись: «Благословенному вождю благодарная Россия». Шеренги солдат стояли по обе стороны дороги. У дворца губернатора толпился народ — мундиры, рясы, поддёвки, шубы, меховые шапки, картузы, лапти. Его превосходительство господин губернатор в мундире и при орденах, без головного убора собственноручно распахнул дверцу подкатившего дормеза.

Барабаны били «честь». Ухали пушки. Орало воронье. Оркестр играл гимн. Восторженная толпа орала:

— Виват Потёмкин, князь Таврический!

— Виват победитель!

Потёмкин вывалился из кареты, небритый и нечёсаный, в халате, под которым не видно было даже брюк, в башмаках на босу ногу.

— Благодарные жители города Могилёва... — начал речь губернатор, но Потёмкин, будто и не замечая его, подошёл к красавицам, державшим хлеб-соль, принял, вяло чмокнул одну, другую в щёку и поднялся по ковру на крыльцо.

Обескураженный, но не утративший улыбки губернатор, заспешил следом. Потёмкин шёл прямиком к парадному залу — перед ним услужливо распахивали двери. Молча подойдя к столу, он сел в кресло, приставленное сбоку. Пола халата сползла, открывая колено, белевшее под ним.

Губернатор встал впритык, так, чтобы прикрыть срам.

— Ваша светлость, высоко- и благоурожденный князь Григорий Александрович Потёмкин, ваше гетманское высокоблагородие, наместник, покоритель и победитель Крыма и Тавриды, объединитель кавказских земель, надежда и слава России!.. Свою дань признательности и благодарности в сей святой для нас день приезда все сословия Могилёва и губерний спешат сказать вам слова благодарствия и поощрения в делах...

Надежда и слава России сидел мрачный, с видом полного отсутствия, ибо в ушах его неотступно звучала музыка — нестройный хор капральских дудок и труб, военных барабанов, через которые пробивалась грустная, с трагическим надрывом мелодия.

Подходили люди, говоря что-то и поднося дары, — священник, дворянин, купец, мещанин, крестьянин. Лишь кадушка мёду, поднесённая крестьянином, была замечена Потёмкиным.

Он сказал:

— Ложку.

И тотчас из уст в уста: «Ложку... ложку... ложку...» Из рук в руки передавали ложку. Кто-то её поцеловал. Губернатор и крестьянин умильно глядели, как рука светлейшего зачерпывала мёд и отправляла его в рот, потом ещё — вовсе восторг в глазах. Светлейший причмокнул губами и спросил:

— А щи есть? Отменный мёд.

Из уст в уста — с восторгом, восхищением, радостно: «Отменный мёд... отменный мёд... отменный...» Это уже на дворе, в толпе: «Щи, щи, щи...»

Сословия умильно глядели, как благословенный вождь наливал в предусмотрительно поданную на золотом подносе чару щи из бутылки и пил, пил, пил...

— Превосходные щи!

«Превосходные щи... превосходные щи... превосходные...» — отдаётся в морозном воздухе. Светлейший сел, прикрыв глаза. Мелодия налаживалась, звучала всё стройней, и уже можно было угадать минорный напев Моцарта, прерываемый нетерпеливым зовом дороги, — его настойчиво пытался внушить почтовый рожок.

«Почивают... почивают... почивают...»

Потёмкин открыл глаза.

— Благодарствую и благословляю! — Встал, размашисто перекрестил собравшихся в зале, обнял губернатора, похлопав по спине («Похлопать изволили... похлопать... похлопать...»), и пошёл к выходу, кидая кресты налево и направо.

На крыльце приложился к иконе, которую держал знатный иерей, и нырнул в дормез. Кони тронули.

Толпа вяло крикнула:

— Ура...

16

Скользила карета от версты к версте, от костра к костру, от смоляной бочки к смоляной бочке. И скакал следом почётный караул. И кричали передовые дозоры:

— Пади! Пади!

Барахтались в снегу встречные повозки.

Отскакивали в сугроб пешеходы.

Ночь. Тьма.

И ослепительное сияние хрусталей, блеск свечей, холодный разлив паркета, каменная стылость мраморных болванов, слепых, глядящих на слепого. Он в малиновом кафтане, брызжущем сиянием камней и тёплым светом золота, напудренный и завитой, — его сияющая светлость. Екатерина сама идёт навстречу, и это особенно выдаёт её возраст — шагает она тяжело, переваливаясь с ноги на ногу, хоть и поддерживают её с одной стороны обрюзгший Нарышкин, с другой — молодой крепыш, красавец Платон Зубов. Стоящие обочь кавалергарды и знать по ходу движения Великой и всемилостивейшей склоняют головы, будто ветер пролетает над ними. Императрица, не таясь, обняла Потёмкина, трижды поцеловала в щёки, затем в губы.

— Единственный ты мой, моя надежда и опора... Приехал, заждалась... Не знаю, чем воздать могу за подвиги твои.

— Спасибо, матушка, я всё имею. Наградой мне твоя любовь и признательность России.

Насмешливый взгляд Зубова, надменный — Павла, преувеличенно любезные рожи придворных.

Торжественные звуки оркестра, залпы пушек, громогласное «ура» войск, выстроенных для парада. Потёмкин объезжает строй.

Его радостно приветствуют толпы народа. Триумф полный.

Обед интимный, как бывало. Только теперь по правую руку от императрицы Платон Зубов, по левую — великий князь с супругой, она на голову выше его. Потёмкин визави. Приглашён и Мамонов с молодой супругой.

Меж сменой блюд Потёмкин прошептал:

— Предатель, почто молчал?

— Писал, все письма переймали.

— А Шешковский?

— Он только ей служит.

— Не наговорились, старые друзья. — Добродушная улыбка осенила лицо императрицы, и стало заметно, как она постарела.

— Зову на войну Александра Матвеевича. Вы отпустите, матушка?

— Это уж как скажет молодая жена... — Екатерина повела ручкой в сторону Нарышкиной. Шла смена блюд. Екатерина, слегка жеманясь, уверенная в неотразимости влияния на Потёмкина, попросила: — Григорий Александрович, ты не продашь ли нам, — движение в сторону Зубова, — имение своё в Кричеве, там, помнится, двенадцать тысяч душ?

Как ожгло Потёмкина, вспыхнул гневом здоровый глаз, но сдержался, сказал с возможной учтивостью, глядя на Зубова:

— Какая жалость, Платон Андреевич, лишь нынче утром продал.

— Кому? — не утерпел Зубов, поймавшись на уловку Потёмкина.

— Да вот ему. — Потёмкин вскинул голову и процедил сквозь зубы юнкеру, дежурившему за креслом: — Фамилия?

— Голынский...

— Господину Голынскому.

Тот склонил голову — то ли подтвердил, то ли в знак признательности, что на него обратили внимание столь высокие особы.

— Жаль, жаль. — Екатерина нахмурилась.

— Я полагаю, Като, князю пора бы и в Тавриду. — Зубов закинул в рот кусок мяса и бросил салфетку на стол зло и демонстративно. — Пришла депеша, что князь Репнин добился у падишаха согласия мир подписать. Конец войне.

— Как мир? — Потёмкин аж привстал. — Один лишь шаг — и наше всё! После Измаила...

— Мы Измаил возвращаем падишаху, он нам не нужен, — злорадствуя и не скрывая этого, сообщил Зубов.

— Екатерина, это так? — Потёмкин забылся, утратил чувство этикета.

— Да, князь Потёмкин, граф Зубов прав. Мы вам вручим негоции о мире, никто как вы имеете право на подписание его... С отъездом желательно не медлить.

Широченная, во всю физиономию, довольная ухмылка Зубова — Потёмкин кончился.

И он понял это.

— Твоя воля — моя воля, государыня. Мои победы — твои победы. Все милости, коими обласкан я, — твоих рук деяние. Дозволь и мне до отъезда высказать, сколь велика моя любовь и преданность тебе. Хочу представить это действом, какого не видел Петербург, не знала Россия.

Он встал и низко поклонился императрице. Вскинул голову, вышел, побеждённый, но не сломленный. Так казалось.

Екатерина неожиданно встала из-за стола, сделала несколько шагов вслед Потёмкину.

— Гриша, Гриша, как же это... Ушёл... — Она растерянно посмотрела на всех.

Действо, не то, которое обещал Потёмкин, а в его честь, на улицах продолжалось. Вскипали в небе звёзды фейерверков, сияли вензеля «Е» и «II» рядом, стреляли пушки.

Загульная ночь у Безбородко была в полном разгаре. Всё те же лица — Маттей, Тимоха. Только девки были иные, возможно, ещё краше. Умеренная пьянка и дивный хор.

— Ты что же, Андреич, — спрашивал Потёмкин, — зуб вовремя вырвать не успел?

— Так он ведь не один, их, Зубовых, целая семья, и все здоровые.

— Мы, выиграв войну, сумели проиграть её.

— Непредсказуема в поступках стала Екатерина.

— Если страсти стали законом, то нет законов вообще. Так говорил Катон. И всё же я на юг поеду. Каждый должен возделывать свой сад.

— Надо возделывать свой сад, — поправил Безбородко. — Матушка любит повторять сии слова Вольтера.

— Садовников многовато, — засмеялся Розум.

— Ладно, что было, то было. — Потёмкин повесил голову. — Порезвлюсь тут малость, устрою диковинку, и на юг. Быть может, навсегда...

Вот как описывает «диковинку» — последний праздник Потёмкина журнал «Москвитянин» (1862):

«На площади перед Таврическим дворцом построены были качели и разного рода лавки, из которых велено было раздавать народу не только пищу и напитки, но платье, обувь, шапки и тому подобные вещи. Народ во множестве толпился и около лавок, и под качелями, а богатые экипажи один за другим подкатывали к дворцовому подъезду, на фронтоне которого металлическими буквами сделана была надпись, выражавшая благодарность Потёмкина великодушию его благодетельницы.

Всех приглашённых было три тысячи человек, и все они, как мужчины, так и дамы, должны были явиться в маскарадных костюмах. На самом Потёмкине был алый кафтан и епанча из чёрных кружев, стоившая не одну тысячу рублей. Всё это, по обыкновению Григория Александровича, сияло бриллиантами, а на шляпе его было их столько, что ему стало тяжело держать в руке, и он отдал её одному из своих адъютантов, который и носил за светлейшим эту неоценимую драгоценность...

В огромной великолепной бальной зале с куполом и светом сверху, под куполом, устроены были хоры, на которых стояли не видимые снизу часы с курантами, игравшие попеременно пиесы лучших тогдашних композиторов; тут же помещено было триста музыкантов и певцов. Во всю длину залы, в четыре ряда, шли высокие массивные колонны из белого полированного гипса, образовавшие таким образом две узкие галереи, по четырём концам которых поставлены были громаднейшие зеркала. Окна находились не в продольных, а в поперечных стенах комнаты, и тут, у каждой из этих стен, устроено было по эстраде, отделявшейся от полу несколькими ступенями. Одна из эстрад, предназначавшаяся для императрицы, покрыта была драгоценным персидским шёлковым ковром. На каждой из эстрад стояло по огромнейшей вазе из белого каррарского мрамора на пьедестале из серого; а над вазами висели две люстры из чёрного хрусталя, в которых вделаны были часы с музыкою. Люстры эти стоили Потёмкину сорок две тысячи рублей. Кроме них в зале было ещё пятьдесят шесть люстр и пять тысяч разноцветных лампад...

При входе в залу по обеим сторонам от дверей устроены были ложи, драпированные расписанными материями, убранными цветами... Под ними были входы в четыре ряда комнат, обитых драгоценными обоями, на которых красовались не менее драгоценные картины... Из этих комнат особым великолепием и пышностью убранства отличались комнаты для карточной игры императрицы и великой княгини Марии Фёдоровны. Обои в них были гобеленовые; софы и стулья стоили сорок шесть тысяч рублей. В одной из этих комнат находился “золотой слон”, то есть средней величины часы, стоявшие перед зеркалом на мраморном столе. Часы служили пьедесталом небольшому золотому слону, на котором сидел персиянин, слон был обвешан жемчужными бахромами и драгоценными каменьями. Из большой бальной залы между колоннами был выход в зимний сад. Сад этот можно было смело назвать чудом роскоши и искусства, руководившегося истинно изящным вкусом. Он был вшестеро больше зимнего сада в императорском Эрмитаже, и хотя расположен был в английском роде, но несравненно лучше эрмитажного. Тут был и ярко-зелёный дерновый скат, по которому шла дорога, обсаженная цветущими померанцевыми деревьями. Тут были и целые лесочки, а по окружавшим их решёткам вились душистые розаны и жасмины. Тут были и редчайшие кустарники и растения — одни посаженные в землю, другие выставленные в драгоценных горшках на мраморных и гранитных пьедесталах. Тут были и аллеи, обсаженные чужестранными деревьями, сросшимися между собою так густо, что в этих аллеях и днём было довольно темно. В кустарниках, там и сям, виднелись гнёзда соловьёв и других певчих птиц, оглашавших сад своим пением. На дорожках и невысоких дерновых холмиках стояли мраморные вазы и статуи, изображавшие гениев, из которых одни венчали очень сходный бюст Екатерины, а другие совершали перед ним жертвоприношения. По траве разложены были большие, отличного стекла шары, наполненные водою, в которой плавали золотые и серебряные рыбки. Посередине сада возвышался храм простой, но изящной архитектуры. Купол его, достигавший до самого потолка, искусно расписанного в виде неба... опирался на восемь колонн из белого мрамора. Несколько ступеней из серого мрамора вели в храм к жертвеннику, служившему подножием изображению императрицы, высеченному из белого каррарского мрамора. Императрица была представлена в царской мантии, держащею рог изобилия, из которого сыпались орденские кресты и деньги. На жертвеннике была надпись: “Матери Отечества и моей благодетельнице”...

Все окна залы прикрыты были пальмовыми и померанцевыми деревьями, листья и плоды на которых были устроены из разноцветных лампад. Из таких же лампад были в разных местах сада и другие искусственные плоды — дыни, арбузы, ананасы, виноград и т.д.

И настоящий сад при Таврическом дворце устроен и отделан был Потёмкиным великолепнейшим образом — где сровняли место, где сняли пригорок, мешавший перспективе, где насыпали новые холмы, где провели новые аллеи. Речке, протекавшей в саду по прямой линии, дали течение извилистое и провели из неё воду для каскада, низвергавшегося в мраморный водоём. Построили несколько великолепных мостов из мрамора и железа, пруды покрыли гондолами и другими судами; поставили в аллеях новые статуи. Вечером весь сад был великолепно иллюминирован...

Императрица приехала в седьмом часу... Потёмкин принял её из кареты. Кто-то по ошибке принял за императрицын другой экипаж и крикнул «ура!». Народ поддержал и кинулся к лавкам с питьём и закусками... Въезд императрицы задержался на четверть часа. Екатерина присела на приготовленную для неё в большой зале эстраду, и начался балет знаменитого тогдашнего балетмейстера Пика. В балете участвовали двадцать четыре пары из знатнейших фамилий — на подбор красавицы и красавцы. Все они были в белых атласных костюмах, украшенных бриллиантами, которых было на десять миллионов рублей...

Стало смеркаться, и Потёмкин пригласил императрицу со всею высочайшей фамилией в театр, устроенный в одной из больших зал... Когда занавес поднялся, на сцене появилось лучезарное солнце, в средине которого в зелёных лаврах сияло вензелевое имя Екатерины II. Поселяне и поселянки, воздевая к солнцу руки, выражали движениями свои благоговейные и признательные к нему чувствования...

Дворец освещён был ста сорока тысячами лампад и двадцатью тысячами восковых свеч. Он был буквально залит светом, всюду отражавшимся в бесчисленных зеркалах (Потёмкин свёз их 30 тысяч со всего Петербурга), всюду дробившимся в хрустале и драгоценных украшениях...

Прошли в зимний сад. Там заливались на все голоса соловьи и другие птицы, курились тонкие ароматы, картинно рисовались на зелени трав и деревьев колоссальные искусственные цветы и плоды. На зеркальной, украшенной хрусталём пирамиде... сверкало бриллиантовыми литерами имя Екатерины, и от этого имени исходило во все стороны сияние... Когда императрица с своею свитою подходила к храму, на ступенях его Потёмкин упал на колени перед изображением государыни и благодарил её за все благодеяния. Екатерина ласково подняла его и поцеловала в лоб.

По возвращении высочайших особ в залу начался бал. Он открылся польским «Гром победы раздавайся» с трескотнёй литавр, пением и пушечными выстрелами...

В двенадцатом часу начался ужин... Стол, за которым кушала императрица с наследником престола и его супругой, находился на том самом месте, где стоял оркестр. Сервиз на этом столе был золотой, и Потёмкин сам прислуживал Екатерине, пока она не попросила его сесть...

После ужина бал продолжался до самого утра, но императрица с высочайшею фамилиею уехала в исходе второго... Когда она уже выходила из залы, с хор, закрытых стеклянными сосудами, сиявшими ярким огнём, послышалось нежное пение с тихим звуком органов. Пели итальянскую кантату, слова которой были следующие:

«Царство здесь удовольствий, владычество щедрот твоих; здесь вода, земля и воздух — дышит всё твоей душой. Лишь твоим я благом и живу, и счастлив. Что в богатстве и почестях, что в великости людей, если мысль тебя не видеть — дух ввергает в ужас? Стой, не лети ты, время, и благ наших нас не лишай! Жизнь наша — путь печалей, пусть же в ней цветут розы».

Екатерина обернулась к провожавшему её Потёмкину и объявила своё живейшее удовольствие и признательность за прекрасный праздник. Потёмкин упал перед императрицей на колени, схватил её руку и прижал её к губам своим. Он был глубоко тронут, он плакал. На глазах Екатерины показались тоже слёзы... Автор фельетона, как назывались в ту пору подобные публикации «Москвитянина» не упоминает, где в тот момент находился Платон Зубов. Уж наверное, где-то рядом. Смотрел и злорадствовал: у него-то было нечто более дорогое для императрицы, чем золото, истраченное Потёмкиным на эту «потёмкинскую деревню», и россыпи бриллиантов...

17

Он вскоре уехал из Петербурга, забрав из пансиона Потёмочку. Кони мчали их по Московской дороге. Ранним утром, остановив карету в тени высокого холма, приказал:

— Ждите меня здесь.

— Я с вами, батюшка, — попросила Лиза. Он взял её ручонку в свою и сказал:

— Только помолчи, ладно?

Она кивнула.

Поднялись на холм, и перед ними отворилась Русь — безбрежные просторы, укрытые ковром весенних трав, серебряные росные отсветы над синевой холмов, берёзовые рощи, опушённые кружевами листвы, тёмные боры. Солнце вот-вот должно было выглянуть из-за горизонта. Над синим окоёмом блеснула золотая искра. Потёмкин стал на колени и прикрыл глаза. Девочка опустилась рядом.

— Слушай, — шепнул он и напрягся, глядя на восток.

Грозный рокот колокола пришёл с той стороны.

— Успенский... — прошептал Потёмкин. Глухой стон донёсся с севера.

— Сергий отозвался...

И, почти накладываясь на него, с правой стороны послышалось, сотрясая тишь, гудение низкое, глухое, будто вздохнула земля нутром.

— Звенигора, — сказал Потёмкин. Он перекрестился троекратно, поклонился и сказал: — Прости и благослови, земля родная, раба Божия Григория. — Приник губами к траве, распрямился, извлёк из-за пазухи ладанку, поднёс к губам. — Ты, доню, тоже поцелуй. — Приложил иконку к губам дочери.

— А до бабушки ехать далеко ещё?

— Не очень. — Он подхватил малышку на руки и пошёл вниз. Она обвила его шею руками. Из мёртвого глаза стекала слеза. Возле кареты их ожидала Санечка.

— Утро доброе, — приветливо сказала она. Малышка тотчас перебралась к ней на руки. — Моцион?

— Да так, — буркнул Потёмкин. — Забирай Лизавету — и к бабушке, а оттуда на Варшаву, а то пан Браницкий меня на дуэль вызовет.

— Он, не бойся, не скучает — паненками тешится...

— И всё ж...

— Я к осени в Яссах буду... Может, и Ксаверия вытащу.

— Как знаешь, я поехал. — Потёмкин шагнул внутрь кареты.

Женщина и девочка смотрели вслед. Мимо них проскакали казаки сопровождения.

18

Всхолмлённая равнина Приднепровья. Князь ехал в коляске, за ним на конях — охрана, свита. Навстречу попалась процессия — везли раненых. Кто без ног или совершенно немочен — лежали в возах, а с перевязанными руками, повязками на лбу, груди шли сами.

Потёмкин остановил сопровождавшего их майора:

— Куда ты их?

— В Россию.

— А тут что, Туретчина? Заверни в Екатеринослав, тут неподалёку. Ты ж их половину не довезёшь, перемрут. Жара, пыль...

— И то, отход большой — кажинный день хороним...

— «Отход». — Потёмкин зло стегнул плетью офицера. — Я те дам «отход»! Люди это, воины, кровь за родину отдавшие... Герои! Найдёшь полицмейстера, передай, Потёмкин, мол, велел расселитьраненых по хатам, пока госпиталь построим... Довольствием обеспечить за мой счёт. Я доктора пришлю и фельдшера для досмотра... С Богом!

— Слушаю, вашсиясь... — Офицер помчался в голову колонны. — Стой!

Потёмкин нагнал старую знакомую — майоршу Чердынину. Как и прежде, двое мужиков, но крепкие и молодые в запряжке, а она восседала на сундуке, следом шли мужики и бабы, семенили ребятишки — всего десятка два. Увидев Потёмкина, майорша мигом спрыгнула с коляски, кинулась на колени.

— Князюшка, родимый, ветрела наконец.

— А я зачем тебе?

— Я с Глебова не деньгами сыскала, а крепостными, какие завалящие, — вишь, сколько наскребла?

— А беглых нет среди них?

Баба отвела в сторону глаза.

— Ну, ежели какой хилой прибьётся, не гнать же, пропадёт в одиночестве...

— А полиция? Вдруг паспорта спросят?

— И, батюшка, у меня этих паспортов полсундука... Усопшие которые, узнай поди, тот аль не тот.

Потёмкин расхохотался:

— Ну и стерва ты! То-то я гляжу, за малые деньги чуть не целая деревня... Да Бог с тобой, заселяй края дикие, пускай корни на юге. Но! — тронул он коня, но Чердынина заступила дорогу:

— Погоди, я ж не просто тары-бары растабарывать ищу тебя... Говорят, землёй наделяешь. Мне бы десятинок этак... — Она задумалась, прикидывая, сколько запросить.

— А это зачем? — Потёмкин только сейчас заметил, что впереди повозки двое мужичков тащили пушчонку.

— Пригодится в хозяйстве, под Туретчину ведь еду... Когда-тось от Пугача отбилась, а тут мало ли что... Так землицы дашь? Я и бумагу заготовила, и чернила припасла, только ручку приложи да число обозначь...

— Бог мой, полвека прожил, а такой пройды не встречал! Ну, ин, ладно, быть тебе екатеринославской помещицей! Пройдёшь ближе к Днепру, пусть один из мужиков, хоть самый долгоногий, с восходом солнца пойдёт с востока на закат, и сколь успеет прошагать до полдня — твоя земля.

— А с полночи на полдень?

— Половину... Ну, баба! Попов, оставь для догляда кого. И пусть Чердынина возделывает свой сад... Трогаем!

Лёжа в холодной ванне под вишеньем, светлейший отдавал распоряжения кухмейстеру:

— Возьмёшь из моих запасов водки — гданьскую, заморскую, боярскую, французскую, ратафию... Теперь из вин — сектет, рейнвейн, мозельвейн, базарак, волошское и, конечно, шампанское. Пиво, полпиво, щи, квас...

Кухмейстер старательно записал всё и доложил:

— Деликатесы русские на исходе — огурчики, икра, клюква.

— Ну, так сгоняй в Саратов, Вологду, Астрахань — не знаешь, что ль? Попов, запиши, проверь. Да, пошли кого-нибудь в Париж, я даме одной туфли обещал, ассигнуй тыщ пятнадцать, думаю, хватит, и чтоб через три недели было в Яссах, понял? Напомни де Линю: он обещал через батюшку своего сговориться с Моцартом. Вроде бедствует там мальчик, пусть едет ко мне, дадим имение, дворянство, пенсион пожизненный... Я императрице докладывал, примет в Петербурге. Леоныч, поддай холодненькой.

Леоныч выкатил бадью ледяной воды в ванну.

— Завтрак в сад прикажете? — спросил кухмейстер.

— Давай в сад.

Садовник — хмурый, чёрный, крючконосый, не спеша подрезал лозы. К нему подошёл солдат.

— Исметка, валяй отсюдова. Светлейший какаву будет пить.

— Якши.

Но далеко он не пошёл. Нырнул в заросли, достал из схрона лук, быстро натянул тетиву, приготовил стрелу. Потёмкин, одетый в привычный халат, устроился за столом. Поблизости грудилась стайка девушек. Тихонько запели. В струнку вытянулся официант в сюртуке и с белой салфеткой на руке. Светлейший сам разлил какао — себе, Попову, Тимофею. Мрачно спросил:

— Так что в депеше? Её величество настаивает на возврате Измаила туркам? Какие идиоты подают советы царице? Это всё племя Зубовых... Окрепну малость духом, запущу тут корни поглубже, заведу свою гвардию — все зубы повыдеру. Садись Тимоша, что стоишь?

Что заставило Тимофея оглянуться — предчувствие, шорох в кустах, осмотрительность? Он только успел крикнуть:

— Гриц, берегись! — и кинулся навстречу стреле.

Она прошила насквозь, Тимоша рухнул без звука.

— Алла-иль-алла! — крикнул торжественный Исмет, но, увидев, что Потёмкин живой и невредимый, вскочил, завыл шакалом и бросился на землю, грыз, рвал траву с корнями.

— Тимоша! — не своим голосом закричал Потёмкин. Повернул друга на спину — он был мёртв. Потёмкин бросился к Исмету, которого, выкручивая руки, поднимали солдаты, вцепился ему в горло, душа. Чёрный глаз его горел зелёным огнём.

— Шайтан... — прохрипел Исмет, колени его подогнулись.

Возле крыльца небольшой церквушки стояли похоронные дроги и коляска. Потёмкин, сойдя с паперти, прикрыл глаза платком, пошатываясь и спотыкаясь, пошёл. Ноги вынесли его к дрогам, он сел и сказал:

— Погоняй...

— Ваше сиятельство, — отозвался возница, переглянувшись с мортусом, они стояли шестеро, ожидая, когда кончится отпевание, — вам не сюда...

— Погоняй, кому говорят!..

Возница, недоумённо пожав плечами, тронул повозку. Мортусы послушно пристроились вслед. Дроги заскрипели, переваливаясь на ухабах. Лишь теперь Потёмкин осмотрелся.

— Стой! Куда едешь? — Он соскочил с дрог и отошёл к развесистому дубу, опёрся лбом о шершавый ствол, вслушиваясь в хор, — он всё пел. К нему бежал Маттей.

— Погоди, Григорий Александрович, сейчас выносят.

— Смерть сегодня за мной приезжала, Матюша. — Он, сгорбившись и волоча ноги, пошёл к карете. — Едем в Яссы, Тимоша пусть за нами.

19

Знаменитая потёмкинская землянка в поле неподалёку от ставки представляла собой обыкновенный холм. Неожиданной была лишь врезанная в дёрн и обложенная камнем роскошная дверь из бука с рельефным орнаментом. Вокруг землянки, подобно столбам огорожи, стояли солдаты. Чуть в отдалении — пушки с прислугой и фитилями наготове.

Внутри был парадный зал — обитые штофом стены, золочёные канделябры и люстры, вычурная мебель, парча, ковры. Пиршественный стол невелик, персон на двадцать-тридцать. Гости были в основном все свои — генералы с жёнами и без оных, молдавский боярин. Потёмкин в голубом кафтане, отороченном соболем, в орденах сидел между Санечкой и княгиней Долгорукой — смуглолицей красавицей.

Он пригласил:

— Прошу, господа, поднять тост за здоровье государыни нашей, императрицы российской и всея державы, Екатерины Великой. Виват!

Ответный троекратный «виват», пушечные залпы глухо отдались в подземелье, вздрогнуло пламя свечей.

Потёмкин, мрачный и сосредоточенный, погруженный в невесёлую думу свою, жадно и быстро прожевав, снова поднялся:

— Возглашаю здравицу воинству нашему от генералов до солдат, за всех живых и убиенных во славу Отечества нашего. Аминь!

Выпили без «вивата» и чокания. Пушки палили.

Потом началась гульба без тостов. Над столом поднялся деловой шум, послышались смешки, вскрики.

Замерли пушкари в ожидании команд, стояли неподвижно солдаты.

На середину зала вышел мажордом, ударил жезлом:

— К выносу тела встать!

Кто-то поднялся, кто-то недоумённо оглядывался.

Потёмкин крикнул:

— Сказано: к выносу тела встать. — И сам поднялся. Одна за другой погасли свечи, зазвучала музыка, запел цыганский хор, тихо, вполголоса. Из тьмы выступила освещённая снизу огненной — из малых церковных свечек — окаёмкой подиума прозрачная фигура женщины. Сияли негромко воздуха, из которых было пошито нечто похожее на хитон, под ним темнело стройное тело... Это была известная авантюристка дивной красоты Софья де Витт. Её несли на бильярдном столике без ножек шестеро драгун. По мере того как она приближалась к Потёмкину, хор набирал темп и силу. Под заключительный аккорд Софья прыгнула в объятия светлейшего. Все закричали, раздались аплодисменты. Пушки отозвались мощным гулом.

Санечка встала и ушла. Софья села на её место, предварительно расцеловав Потёмкина в губы.

— Поднимем бокал за несравненную красоту — за Софью де Витт!

Виват, залп.

— Прошу подать десерт дамам, — возгласил светлейший.

Вдоль стола пробежали слуги, одетые в гренадерские мундиры, зачерпывая из хрустальных чаш десертной ложкой бриллианты и высыпая их в бокалы дам. Потёмкин, откинувшись самодовольно, положил руки на плечи Софьи и княгини Долгорукой, прижал обеих к себе.

Это уже был перебор, которого не смог стерпеть супруг княгини. Он вскочил, отбросив стул.

— Вы забываетесь, господин Потёмкин! Я не позволю, чтобы вы обращались с моей женой как с заезжей шлюхой!

Потёмкин шепнул княгине:

— Парижские туфельки, что обещал я, ждут вас на квартире... — затем, не спеша встал, мрачный, чёрный, лохматый, вышел из-за стола, взяв за руку, будто мальца, генерала, подтянул к себе, другой, свободной, сорвал с груди ревнивого мужа аксельбанты, сгрёб в горсть орденские звёзды, подтянув к горлу. — Ты, мразь благородная! Пока ты нежился в перинах со своими шлюхами, другие истекали кровью под огнём. Я дал тебе погоны генеральские, я дал тебе ордена и ленты, и я же их сорву и вышвырну тебя ко всем чертям. Ты блюдолиз и подлипала, привыкший гнуть спину перед сильными, — садись и не позорь свою жену. Сядь! — заорал Потёмкин, и генерал покорно сел на стул, пододвинутый слугой. — Идём, Софья, я не могу быть возле этой трусливой мрази. — Подхватив Софью на руки, понёс в таинственную комнату, куда вела маленькая дверь и никто не имел право входить.

Вовсю наяривали гудошники, пел хор, звенели бокалы. Никто ничего не видел. Плакала Долгорукая. Возле неё стоял на коленях князь, тоже утирая слёзы.

Из кабинета выскочила Софья.

— Он умирает... он умирает... — И рухнула в обмороке.

Замер оркестр. Умолкли хористы. В тишине простучали каблучки — в кабинет пробежала Санечка. Выбежала тотчас же и крикнула:

— Скорей врача!

20

У полкового штаба был выставлен почётный караул. Когда карета подъехала, барабаны отыграли «честь». Кнорринг, командир Таврического гренадерского полка, священник, врач, адъютанты столпились у кареты, чтобы принять больного.

Но Потёмкин сам выбрался на волю.

— Григорий Александрович, обопрись на плечо, мы тебя на руки примем.

— Отойди, Мотя, я сам.

И он таки сделал неуверенный шаг, другой, потом зашагал твёрдо. Халат свисал с исхудавшего тела. Кнорринг указал:

— Сюда, пожалуйста, кроватка приготовлена, перина, чистенько.

— Не надо... перину... Жарко, душно... Мне б сенца поболе и попону...

— Как изволите, и это готово, сюда.

В небольшом зале сложена в углу копёшка свежего сена, покрытая ковром. Больной Потёмкин раздражителен, привередлив.

— Я сказал: попону... Присяду пока. — Опустился в кресло. — Квасу мне.

— Не надо квасу, ваше сиятельство, — возразил толстяк в очках — доктор.

— Тогда клюквенный отвар...

— Более квасу вреден.

— Заладил одно: не надо, вреден, что ж мне, с жажды подыхать? Тогда щей со льда. Щей!

— Ваше сиятельство, — взмолился врач.

— Будешь перечить — выпорю! Велю шпицрутенов дать! Щей! И подите прочь все, отдохнуть хочу, а ты, Саня, побудь. Лягу, пожалуй... Боже, как славно на сене, детством, лугом пахнет... Сейчас в Чижове сад уж облетел, только на сирени да на дубах лист... Достань чернила и бумагу, письмо послать надобно. Открой двери и окна — душно.

— Все настежь, Гришенька. Леоныч, проследи, чтоб кто под окнами и дверьми не шастал. Любопытных больно...

— Пиши: «Яссы, четвёртое октября. Матушка, всемилостивейшая государыня, — говорил он с одышкой, — нет сил более переносить мои мучения. Одно спасение — оставить сей город, и я велел свезти себя в Николаев. Не знаю, что будет со мной... Вечный и благодарный подданный». Написала? Дай-ка руку свою приложу, а то подумают, подложное письмо. — Попробовал подняться, застонал. — Больно, сил моих нет. Но врёшь, врёшь, хвороба... Потёмкин ещё жив, ещё поборется... — Он рывком встал, присел к столику, приписал, диктуя сам себе: — «Я для спасения уезжаю...» — Отбросил письмо. — Теперь уж помоги, друг мой сердечный. — Завёл руку за шею Санечке. Она разрыдалась.

— Ты что?

— Даже со мной... даже сейчас говоришь её словами.

— Какими?

— Депеша пришла от неё, я не хотела показывать. Но ежели, не приведи Господь, случится что — грех будет на душе.

Потёмкин стиснул плечо женщины так, что она ойкнула.

— Подай сюда! — И упал на попону.

Она вытащила из шкатулки письмо. Потёмкин поднёс к глазам, рука дрожала, по бумаге скользили тени.

— Ни черта не вижу, читай.

— «Друг мой сердечный! Прошу Бога! Да продлит он силы твои...»

Потёмкин просветлел лицом, улыбнулся.

— Господи, дай ей здоровья. Помнит, любит по-прежнему! Ну, дальше, дальше... — Санечка молчала. — Дальше, говорю!

— Если хочешь... «Платон Андреевич благодарит за поклон и сам к тебе напишет...»

— А, благодарит! — закричал Потёмкин. — Нужны мне его поклоны, как чирья на заду, сволочь, гад ползучий, вор ночной, сукин сын! Подполз, подкрался к трону, пока я кровью умывался! Разоритель России, кобель вонючий! Нет, не время лежать! Ехать, немедля ехать! Спасать её надо... Коней! Пусть, Санечка, коней, — жалобно вдруг попросил, теряя силы. — Боже! Опять больно... как больно... Открой окно, душно. Смрад, смрад у трона... Она не понимает... — шептал Потёмкин, впадая в забытье.

— Он умирает!.. Доктора!

В покой вбежал толстячок в очках, посчитал пульс, приложил ухо к груди.

— Ничего, сейчас отворим кровь... Напор желчи.

Лунная ночь была безветренной и безмятежной. Во дворе толклись люди. Два парика склонились друг к другу:

— Трудно жил, трудно отходит...

— Наоборот, весело жил, легко.

— Это как посмотреть...

— И то правда. Отходил бы скорей, надоело.

— Охохошеньки, пойду в постелю. Что-то я сегодня утомился.

— А, может, в картишки перекинемся?

— В дурачка.

— В дурочку бы... Да не с кем, тут и шлюхи не отыщешь.

— Не в Питере, чай.

21

В полутьме кареты под лучами утреннего солнца чеканный профиль светлейшего был будто облит золотом, искрой вспыхивал глаз. Санечка положила голову Потёмкина себе на колени, гладила ладонями лоб, щёки. Он возбуждённо говорил:

— Перед Богом исповедался, святых даров причастился. Теперь перед людьми бы очиститься. Намедни побывал я ТАМ и понял, Санечка... Со знакомыми свиделся... Жизни моей счастливей не было: любил гулять — и кучи золота спускал, чинов, орденов, богатства, имения — всего достиг, города строил, войска водил, крепости брал. А главного не достиг — Царьград не взял, украли его у меня, из-под носа стащили. И её не удержал...

— Полно тебе, князинька, — всхлипывала Санечка, — забудь о ней, тебя не стоит.

— Замолчи и не перечь! — Тут же взмолился, принялся целовать маленькую иконку. — Господи, когда всё кончится, смилуйся, возьми к себе... Муки за все грехи, за кровь людскую — не жалел её... Богатство, дворцы, золото — всё пустое. — Вынув из кармана горсть каменьев, Потёмкин поднял руку и стал ронять их — они сыпались на грудь, на ковёр сверкающими искрами. — Дай, дай облегчение, возьми всё... — Вдруг заметался, хватаясь за горло. — Остановите коней... Хочу на волю, душно... К свету! Скорей, скорей...

Превозмогая боль, он всё же поднялся сам и вышел на ковёр, постеленный на дороге.

— Уйдите все... Санечка... Лягу к солнышку лицом. — Он долгим взглядом окинул степь, перелески, небо. — Погладь меня, Санечка, побаюкай. Скольких баб знал, саму царицу...

— Полно, Гришенька... — Слёзы непрерывно бежали по лицу Санечки. — Не надо об этом. Подумай, каково мне...

— Я не о том... Понял, что всех ласк дороже твоя, последняя, вся жизнь ради неё. Вот счастливый конец...

— Что ты заладил: конец, конец... Вот сейчас отдохнёшь...

— Не утешай, я знаю... Хочу припомнить главное... Да, не забудь сиротку мою Лизавету. — Сморщился вдруг. — Помру, всё прахом пойдёт, растащат Россию. Санечка, передай ей... ей... — Голос его пресёкся.

Потёмкин умолк, глядя в небо. Слеза медленно стекала из мёртвого глаза, а живой всё блестел, вбирая в себя лучи солнца.

Пронзительно вдруг закричала Санечка:

— Гриша, Гришенька!..

...А он шёл с Екатериной между молодых топольков, возле которых горели свечи. Они медленно всходили на холм, увенчанный каплицей. И, заслышав волшебной красоты прощальную музыку, Потёмкин вдруг неожиданно вспомнил, что так и не пригласил в Россию того композитора-венца, чья музыка была от самого Бога. А каплица на холме всё наливалась сиянием, пока не стала целиком сотканной из самого света.

— Люди, да помогите же! — кричала Санечка, тряся за плечи уходящего Потёмкина.

На ковёр ступил Леоныч. Пригнулся, тронул пальцем веко, оно вяло откинулось. Леоныч, сунув руку в карман, вытащил медный пятак, прикрыл его. Но слепой глаз по-прежнему упрямо смотрел в небо.

— Он умер. — Леоныч тронул за плечо притихшую Санечку, оглянулся.

Свитские толпились в отдалении, от них бежал доктор. Леоныч попросил стоявшего рядом Маттея:

— Одолжи пятак. У меня второго нету.

— И у меня нет. — Маттей беспомощно развёл руками. — Люди, дайте пятак...

Свитские молча глядели на тех, кто стоял возле тела Потёмкина: одной только недвижимости у покойного на пятьдесят миллионов.

...А он уже был далеко, душа его устремилась к той, которую любил и которой был предан всю жизнь. И узрели незрячие очи его великолепный бал во дворце. Пели скрипки, свистели флейты, взвизгивали тарелки и бухал глупый барабан: «Гром победы раздавайся!»... И под звуки польского в первой паре шли величественная Екатерина с вертлявым Зубовым, потом коротышка Павел со своей высоченною женой, потом кто-то ещё, знакомые и незнакомые, — лавина лиц и дергающихся тел. Всё громче пенье струн, вскрики флейт, звон меди, грохот ослиной шкуры. И всё быстрее мчатся пары, и нет конца беснованию скопища бездельников, толкущихся у трона...

И ещё узрели незрячие очи его, как сперва помалу, а потом быстрее и быстрее стали рушиться стены дворца, превращаться в пыль беломраморные колонны и затейливая лепнина карнизов; как один за другим падали каменные истуканы и разбивались на куски. Вот одни уже только руины, а гром победы всё раздаётся...

Сошлись опять двое, но не в париках и туфлях с золочёными пряжками, а в онучах, в сермягах, вервием подпоясанные.

— А что, — глядя на руины, робко спросил один, — и весь Питер вот так растанцевать можно?

— Весь Питер можно, — с философическим спокойствием ответил второй.

— И... и Москву?

— И Москву.

— Ну, а всю Россию, скажем, тоже?.. — совсем уже шёпотом, робея от собственной смелости, спросил первый.

— И всю Россию! — был беспощадный ответ.

— А что потом?

— Напляшутся и нас позовут. Будем заново строить, — с тем же философическим спокойствием ответил второй и затянул верёвочный кушак потуже.

Примечания

1

В основу образа Мировича положена литературная версия Г. Данилевского («Мирович»). — Авт.

(обратно)

Оглавление

Часть первая СУДЕБ ВЕЛИКИХ МАЛЫЯ НАЧАЛА

  Глава первая У ПОДНОЖИЯ ТРОНА

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

  Глава вторая ЗАМУЖНЯЯ ДЕВИЦА

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

  Глава третья ВИВАТ НАСЛЕДНИК!

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

Часть вторая ВОСХОЖДЕНИЕ НАТРОМ

  Глава первая ТРОПЫ ЛЮБВИ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

  Глава вторая НАГОВОРЫ И ЗАГОВОРЫ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

  Глава третья ВИВАТ ЕКАТЕРИНА!

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

Часть третья НА ТРОНЕ

  Глава первая БАГРЯНЫЙ ЦВЕТ ВЛАСТИ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

  Глава вторая ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

  Глава третья РАСПЛАТА

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава четвёртая ПОСЛУГ ТРУДНИКА ГРИГОРИЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

Часть четвёртая СУДЬБА ФАВОРИТА

  Глава первая ВЕНОК ЛАВРОВЫЙ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

  Глава вторая ТРИУМФАТОР

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

  Глава третья ВЕНЕЦ ТЕРНОВЫЙ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

*** Примечания ***