Южнее, чем прежде [Валерий Георгиевич Попов] (fb2) читать онлайн

Поиски корня

Это была то ли часовня, то ли башенка, стоявшая отдельно. Железная с резными ступеньками винтовая лестница, своды, пыльные цветные стекла. Теперь тут размещалась наша кафедра.

Влево от нее уходило утоптанное глиняное поле — стадион, и вдали, на горизонте, деревянной гармошкой поднимались к небу трибуны. Иногда там начинал что-то кричать репродуктор, но и рассохшиеся трибуны добавляли дребезжанья, да еще ветер относил и путал слова — так что разобрать ничего было невозможно.

Вправо от кафедры, метров за пятнадцать, стоял, свисая через ограду, теплый, пахучий, заросший Ботанический сад. Иногда, в самую жару, из него выбегала низкая красноватая травка и карабкалась с разбегу на стену нашей часовни. Сзади нее стоял наш институт. Он не был виден за деревьями, но как-то проникал сквозь них своей огромной каменной массой. Гулкие аудитории, длинные кафельные коридоры, тускло освещенные неоном, в конце как бы дымящиеся. Там царствовал мой друг Слава — спортсмен, отличник, именной стипендиат. Каждое утро, склонив набок аккуратно причесанную голову, держа в вытянутой руке огромный портфель, сдержанно, без улыбки кивая, он уходил вдаль по этим коридорам и исчезал, словно таял.

Перед самой кафедрой был спуск к воде, поросшие подорожником пологие ямы. Тут я обычно и лежал, ожидая начала работы. Первыми появлялись люди, работающие внизу, в мастерской, — слесари, гальваники, маляры. Все они жили у воды, возле разных пляжей, каналов, бухт, и обязательно имели моторные лодки. И вот — утро, река, туман, и вдруг слышится: тук-тук-тук — съезжаются.

Последним приезжал Евдокимов. Вышитая рубашечка. Очки в железной оправе. Маленький кривой ротик. Глядя на него, никто бы не подумал, что он самый здесь главный, первый в своем деле человек на весь мир.

Когда солнце начинало припекать, я спускался к реке, выгонял из кустов плот и плыл на нем, огребая лопатой. Солнце грело уже сильно, и, пока я плыл, доски плота успевали высохнуть, и только по краям, возле щелей, были влажные, темные.

Я причаливал к тому берегу, к длинному одноэтажному зданию мукомольни, обнесенному повалившимся забором. Из дверей выбегали белые, обсыпанные мукой люди, обнимали меня и вели внутрь. Отплевывая тесто, которое сразу же получалось во рту, я на ощупь находил в углу мою установку, накрытую рогожей. Это и был мой диплом: ультразвуковая очистительная установка. Я возился с ней месяцев шесть, не меньше, и вот она заработала, и воздух от нее задрожал, и в нем стали получаться воронки, а в воронках мучные комки, комки становились все больше, тяжелее и, толкаясь, оседали вниз, на цементный пол. И воздух стал прозрачным, и все увидели друг друга.

Ночевал я в те дни прямо на кафедре, в комнате под названием «Архив», на кипе старых чертежей. Я спал недолго, пока не выходила луна. Тогда я спускался по лестнице и шел в Ботанический сад. Там, в душной стеклянной оранжерее, в белом халате на голое тело, спала лаборантка Таня. Глубокой ночью мы шли с ней через сад, пролезали между двух чугунных прутьев, раздвинутых мною однажды в порыве любви, опускались в теплую воду и долго плавали в темноте.

Это было мое дипломное лето. Потом прошла защита, — даже странно вспомнить, как я был спокоен, — и вот теперь мне полагался отпуск — раньше были только каникулы.

Конечно, можно было пойти по линии удовольствия: поехать в Крым, лежать на плоских, горячих камнях, чувствуя телом долетающие брызги. Но мне хотелось пойти по линии волнения.

Не мне судить, что я за человек, но только одно я знаю твердо: всегда, а особенно в последнее время, я старался жить так, чтобы не причинять людям боли. И в связи с этим мучило меня одно воспоминание, и даже не одно, а два.

Было это три года назад. Собирался я, помню, на вечер в институт, и услышал краем уха, что должен дядька Иван приехать, из деревни. Ну и пусть приезжает, бог с ним! Совсем другие тогда у меня были проблемы.

Но когда пришел с вечера, довольно уже поздно, ударился в темноте, в прихожей, о большой фанерный чемодан. Так больно вышло, чуть не закричал. И еще слышу: доносится с моего дивана незнакомый храп. Тут я все вспомнил и даже разозлился. Вот, думаю, принесло!

А утром, часов в пять, лежу я с закрытыми глазами на раскладушке и слышу: вот он встал и по квартире ходит. Пошел я умываться, тут мы с ним и встретились. Довольно пожилой дядька.

— Здорово, — говорит, — племяш.

— Здравствуйте.

Помолчали.

— Слышь, — говорит, — не походишь ты со мной, дураком, по городу? А то я не знаю тут ничего.

— Ладно, — говорю, — похожу...

Совсем другие у меня были планы на эти дни, что и говорить. Ну ладно, пошли. Идем молча. И главное, как ни крути, мимо Невского ни в один музей не попасть. А одет дядька был так: полушубок овчинный, валенки, а поверх валенок красные галоши. И вот идем мы с ним по Невскому, а я только об одном и думаю: не дай бог кого-нибудь из приятелей встретить!

И так стыдно мне теперь за мой тогдашний стыд! Ведь Иван, надо думать, все тогда понял.

О, вот кино. Зашли. Темно, думаю, все-таки полегче. И начался фильм. Занудный — не то слово! И вдруг слышу — дядька захрапел. Соседи смотрят, усмехаются. Хоть сквозь землю провались.

Кое-как добрались до дому, он сразу в комнату прошел, а я задержался в прихожей, одному другу позвонить, — то да се, а потом я ему вполголоса о дядьке рассказал — про галоши, и про храп. Посмеялись мы тогда. Ирония в то время у нас на первом месте шла. Ирония и сжатые зубы. И мускулы. И, конечно, элегантность. Не дай бог, если что окажется не в цвет. А тут — красные галоши. Как же, очень смешно.

И теперь я понимаю, что Иван весь тот разговор слышал. Потому что на следующий день уехал.

Конечно, появись он сейчас, я бы его во все свои любимые места повел, и в лучший ресторан, с музыкой, и только с ним одним бы и разговаривал. Да только не приедет он теперь...

И еще один был случай, похуже. День рождения у меня поздней осенью, и вдруг получаю я в это время уведомление с почты, что получена на мое имя бандероль. И вот из окошечка в стекле выдают мне небольшой сверток. Разворачиваю, а там вязаные варежки и шарф. И каракули на бумажке: бабка пишет из деревни, что это, значит, мне подарок.

Тогда у меня мой двоюродный брат Игорь гостил, и пришли мы с ним на почту — без шапок, сигареты в зубах — два молодых супермена.

И вот на тебе — шарф, почти шаль, и варежки овечьи, с отдельным большим пальцем.

И не знаю, как это получилось, только снова мы запаковали их, тут же, и отправили по обратному адресу. Очень смешно нам показалось — что так, сразу.

Правда, только вышли мы на улицу, мне что-то нехорошо стало. Представил я, как тащится она на почту и думает: что это, интересно, мне прислали? Приходит — а ей возвращают ее варежки.

И стала мне представляться картина: будто бы сижу я с ней на какой-то узорной скамейке и объясняю, что это — с варежками — я не со зла сделал, а по глупости. И прошу меня простить.

В день защиты диплома, вечером, я поехал к отцу.

Отца я вижу редко, потому что живет он отдельно, за долгой дорогой в электричке среди темного пространства, за двадцатью минутами соскальзывания ног по жидкой глинистой дороге через поле, кладбище и парк. И когда, уже сидя на кухне, трогаешь ручку холодильника, и он, щелкнув, открывает свое белое с инеем нутро, и включается мягкий свет, освещая разноцветные картонные коробочки, свертки, потемневшие от пропитавшего их жира, а на медленно отъезжающей дверце просвечиваются вставленные в нее зеленые и белые бутылки, или когда ходишь бесшумно по мягким коврам комнат, среди полированной темно-вишневой мебели, старинных японских чашечек и лазурных ножичков на полках буфета, — все это кажется особенно удивительным после километров грязи, холода и дождя.

Отец, развалясь, сидит в своем профессорском кресле, возле лимонного облака настольной лампы, сморщив лицо, согнав его к середине с тем преувеличенным выражением крайней озабоченности, с которым он предстает на фотографиях, вклеенных за обложками его научных книг, и в дрожащих кадрах кинохроники, и в голубом семейном альбоме.

Я на своем лице тоже знаю эту гримасу, — говорят, мы все больше становимся похожи.

От окон, освещенная вначале, уходит рядами вдаль мягкая ярко-зеленая травка — его сорта, гибриды, — о них он рассказывает только в письменном виде, да и то крайне неохотно.

Я редко вижу его за работой, он никогда не давит своей работой и своей жизнью, хотя, конечно, у него нашлось бы, чем давить. Но если даже его начинают расспрашивать о его делах и обстоятельствах, он либо молчит, щелкая языком, либо залепит такую чушь, что ее даже ложью не назовешь. После чего дальнейшие расспросы бессмысленны.

Здесь мы с отцом тоже похожи, я тоже не очень люблю делиться, открывать душу, советоваться с кем-то о своей жизни.

Разговаривая с ним, все время чувствуешь себя банальным, однообразным, пресным. Спросив тебя о чем-то, он может вдруг понять все заранее, по твоему лицу, по открытому для ответа рту, и дальше, на протяжении всей длинной ответной фразы, он будет дико скучать, вовсе этого не скрывая.

Думая о том, как он в тридцать пять лет сумел стать профессором, а сейчас, в сорок шесть, очевидно, станет академиком, я понимаю, что причиной этого явился его ум — дурашливый, неявный, кислый, но очень цепкий, настоящий мужицкий ум.

Мы переходим на кухню и там, закусив семгой, выпиваем — по-видимому, за диплом, хоть это и не говорится.

— Что делать будешь в отпуск?

— Не знаю.

Я и действительно еще не знаю. По линии волнения? По линии удовольствия?

— А мне бы, — вдруг говорит отец, — выбраться из этих чертовых желудочных санаториев, я бы на родину поехал, на Волгу. Какой там Крым, лучше Волги ничего нет! Какая высота, простор. Погулять, себя вспомнить...

А рыбалка! Тянут невод — одни по берегу, а другие далеко плывут, на лодке. Но вот начинают плавно к берегу выруливать, конец с концом сводить. И образует невод огромный полукруг, а в нем словно ртуть бурлит. Соединяют концы и бегут на берег, из дырок вода льется. И вот появляется мотня — большой мешок, полный рыбы. Рыба так и кишит, и бьется. Сверху мелочь, а большая поглубже забирается. Вот выскочит наверх щука, проскользит по другой рыбе, как змея, и опять вглубь зарывается. И стоят рыбаки с такими ковшами на палках, и сначала мелочь снимают, сверху, — тут хозяйки набегают, с кастрюлями, и рыбаки всю мелочь прямо им в кастрюли. А потом идет и покрупнее, — эту вываливают в лодки. Ставят эти лодки караваном, прицепляют к моторке и — на рыбозавод. А лодки знаешь какие? Дырявые. Дощаники называются. Вся передняя часть щелястая. Для обмена воды, чтобы рыба не уснула. Только потому дощаник и не тонет, что на корме имеется отсек, плавучий, без дыр. Там и люди сидят. А остальное — рыба. Опустишь руку — длинные, холодные, упругие тела так и бьют...

Долго он рассказывал, разговорился, как никогда... И неизвестно, то ли еще раньше, то ли как раз в этот вечер решил я ехать на Волгу, только, уезжая от отца, я уже знал это твердо...

Все это я вспоминал, сидя в кожаном кресле экспресса «Ленинград — Москва», прислонясь головой к стеклу. На Петровке я вошел в нагретый солнцем, душный автомат и позвонил Игорю. Не отвечают. Стало быть, все на даче.

Оказалось, что я откуда-то знаю, как к ним туда ехать. Проблуждал я недолго и в пять часов вечера уже присутствовал на торжественной семейной трапезе в грубо сколоченной деревянной беседке.

Дядя Алексей — седые жидкие волосы, длинное в прожилках лицо, старая сетчатая майка на круглой груди — сидел с видом самодовольной усталости, — настоящий глава семьи. Перед самым обедом он слез с ярко-синей липучей крыши, которую хотел непременно докрасить сегодня же, но отложил по случаю моего приезда.

— Вот что мне в тебе нравится, — обращался он ко мне, вертя рукой с отбитыми ногтями тяжелый стакан вина, — что мне в тебе нравится, и у отца твоего, моего брата, Егора, что мне нравится? Упорство мне нравится. Ведь когда ты здесь был? Шести лет тебе не было. А ведь пришел! Поблудил, правда, но пришел!

Рядом я увидел перекосившееся лицо Игоря.

— Слушай, батя, что значит «поблудил»? Ты выбирай слова. А то — поблудил.

— Молод еще отца учить! — вдруг побледнев, закричал дядя Леша, вскочил, опрокинув стертый дырчатый стул, выбежал в сад и полез на крышу, и при этом чуть не сорвался.

Вечером, когда мы сидели на бревнах, он подошел и сел рядом.

— Не куришь? — спросил он. — Молодец. А этот — дымит как паровоз. Да и я тоже.

Он посидел молча, щурясь от дыма и все почему-то приглядываясь к покосившейся, кое-где залатанной кровельным железом серой будке со скошенной крышей на краю огорода.

— Туалет перенести надо, — неожиданно сказал он, — не на месте стоит.

— А то и не на месте! — закричал Алексей Андреевич, не дождавшись наших возражений. — А место его вон где, у оврага.

— Я уже и яму вырыл, — добавил он, помолчав, — шесть метров. Вчера ночью.

Двумя длинными сосновыми жердями мы легко повалили будку и, положив ее поперек носилок, отнесли к оврагу, где дядя Леша со смелостью, достойной Корбюзье, установил ее над самым обрывом на двух скрещенных прогнувшихся досках.

— Ну, не знаю, — сказал Игорь.

Засыпав старую яму хвоей и землей, мы с Игорем направились потемну в крыжовник, но тут из беседки, где уже горела керосиновая лампа, неожиданно вышел дядя Леша, одетый в удивительно рваный и грязный пиджак, и плечом остановил Игоря. Игорь со вздохом ушел в дом и вернулся примерно в таком же пиджаке.

Их не было минут сорок. Потом из темноты к забору тихо вышел дядя Леша и, поманив меня, зашептал, что без моей помощи им никак не обойтись.

Я вышел за калитку, с ужасом прикидывая, какая еще помощь может от меня потребоваться.

Мы спустились вниз по пыльной мягкой дороге, в свете узкого разбойничьего полумесяца перешли по жердочке ручей и оказались на территории заброшенного строительства, со старыми промокшими досками, сваленными кучей, и разбросанными осколками кирпичей.

Алексей Андреич скрылся в кустах, но скоро вышел обратно, катя перед собой огромную трубу, вроде бы чугунную.

— Ну, взяли, — прошептал он, продевая в трубу палку.

Когда мы подняли и понесли, палка затрещала, но сломалась сначала все же жердь над ручьем, а потом уже и палка.

Мы стояли в темноте, по колено в холодном каменистом ручье, и дядя Леша яростно шептал мне:

— Ты что же, а? Как ты держишь? Кто ж так держит?

Игорь постоял, пофыркал и захохотал, за ним я, а потом неожиданно захихикал и дядька.

— Слушай, батя, — смеясь, спросил Игорь, — ну когда ты прекратишь эту свою деятельность? Солидный человек, генерал в отставке. Неудобно.

— Прям не знаю, — отвечал Алексей Андреич, — как с детства, с деревни, привык, так посейчас не могу остановиться.

Потом, уже ночью, мы сидели в беседке, при свете керосиновой лампы, окруженной серыми осыпающимися бабочками, и дядя Леша, навалившись на меня плечом, сбивчиво рассказывал мне о своей войне.

— Да брось ты, батя, — говорил Игорь, — сколько можно!

— Брось? Сам брось! Ну так слушай.

Я слушал. Как наша наука, со всеми зажимами, оборотами и успехами, для меня не просто наука, а целая жизнь моего отца, так и прошедшая война и победа в этой войне — целая жизнь дяди Леши, который прошел ее всю, из конца в конец.

Рано утром, часов в пять, Игорь уже тряс меня.

— Валить надо отсюда, валить. Я знаю, у него погреб задуман.

Мы выпили холодного молока и крадучись вышли из дома. По мокрой траве мы спустились к речке, пока еще не видной из тумана. Мы прыгнули с обрыва в туман и быстро — в такой воде еще бы не быстро! — переплыли на ту сторону.

Там мы бегали по мокрому лугу, пока не показалось дымное, неясное, размытое солнце.

Игорь надел трусы и опять полез в воду. Для кого-то Игорь — аспирант одного из московских институтов, засекреченного и никому не известного. Для меня же, особенно сейчас, когда он, голый, в длинных ситцевых трусах, отогнув на ногах большие пальцы, двигая маленькой курчавой головой почти без шеи, заходит в эту нелепую речку, — для меня он не больше, но и не меньше, чем просто мой брат, с которым у нас дружба с шести лет.

И сейчас, как и в те времена, он точно так же приседает в тину, ил, коряги, оставив на воздухе только нос и рот, шарит в глубине руками и неожиданно выбрасывает на берег скользких красноперых голавлей и вьющихся голубоватых щурят.

Нанизав их на веточку ивы, мы идем, слегка поднимаясь в гору. Из заднего кармана шорт Игорь вынимает маленькие, не больше ладони, обклеенные слоистой губкой ракетки. Мы подходим к большому зеленому столу, но он уже занят. На нем играют братья Шишкины, сильно выросшие близнецы, которых я тоже смутно помню. Рядом, на скамейке, болеют местные деревенские девушки.

— Какой смысл вам играть, раз вы близнецы, — вполне резонно замечает Игорь.

Те молча соглашаются, переходят на одну сторону, и мы начинаем играть двое на двое.

Игорь для разминки делает ракеткой в воздухе несколько своих коронных движений, принимая при этом ряд эффектных поз. Это в нем есть, этого у него не отнимешь.

Сопротивление, которое оказывают нам братья, поначалу ошеломляет. При счете двадцать — девятнадцать в нашу пользу Слава Шишкин исполняет «прямой русский» — сверху вниз, длинной несогнутой рукой, со всех сил. Шарик, щелкнув, улетел очень далеко, все даже перестали за ним следить и стали ждать следующей подачи, и вдруг Игорь спокойно отошел туда, метров за шесть, и, присев, достал шарик у самой земли. Шарик взлетел, крутясь, дотянул до их половины и, прищелкнув, лег неподвижно. Все обомлели.

— Вот так, — сказал Игорь, засовывая ракетку в задний карман, — играют холодные виртуозы.

Когда мы возвратились, дядя Леша был уже не виден. Только из ямы посреди двора яростно вылетали комья тяжелой голубой глины и, подлетев, сочно шлепались на бруствер. На дне ямы двигался дядя Леша, работая как бешеный, как он работал всю жизнь, сделав все, что от него требовалось, и даже много лишнего.

Перед отъездом, болтаясь с Игорем по Москве, мы посмотрели фильм Кавалеровича «Поезд». Довольно искусственная, но красивая штука, с достаточной долей любви и приключений.

— А сейчас нам будет такой «Поезд»! Такой Кавалерович! — издевался Игорь, когда мы шли на вокзал.

И действительно, тоска была страшная, до самого Горького.

В Горьком, в четыре утра, мы выскочили на еще пустые, гулкие, политые водой улицы и побежали прямо посередине торцовой мостовой. Улица изгибалась, приподнималась, вдали нестерпимо блестела. По бокам к ней спускались неожиданные, почти вертикальные переулочки. Дома в них были побеленные, низкие, с толстыми стенами, маленькими окошками у земли, с ярко-красной геранью за стеклами, с откинутыми по бокам окон ставнями. Много было старых купеческих амбаров — тяжелые своды, обитые железом двери.

Кирпичные, местами целые, местами разрушенные стены кремля лезли уступами в гору. Тяжело дыша, хватаясь за траву, мы забрались на самый верх и там сели на скамейку, стерев с нее рукавами росу. Сначала мы ничего не могли понять.

Вниз уходил травянистый скат, по которому мы влезли, дальше несколько крыш, а за ними, непривычно близко, начиналось белое, мягкое, бескрайнее небо. Долго мы смотрели на эту половину видимого с высоты пространства, непонятно захваченную туманным небом у земли, и словно летали там.

— Так это ж Волга! — закричал вдруг Игорь. — Волга и есть! А ты ее какую ждал?

Потом туман рассеялся, пожелтел, и мы разглядели до горизонта широкую дымящуюся воду — слияние Оки и Волги. Слева, на горе, мы увидели плоский, высокий, поблескивающий корпус гостиницы.

Скоро мы оказались внутри. Огромный стеклянный пенал, четко вырезающий из жизни нужный ему объем, а сразу за ним, за гладким пограничным стеклом, было все остальное: свободная пестрая трава, неровная полынь, крапива, грязная белая кошка на пне и идущие наискосок люди, не подлежащие разгадке.

Глубокой ночью, не до конца разбуженные коридорной, мы, зевая, оделись, спустились к воде по длинным шатающимся деревянным лестницам и вошли на пароход. И остановились, как от удара. Мы ударились о густой человечий дух. Повсюду, по всей поверхности, и даже свешиваясь по краям к воде, тесно, переплетясь, навалившись, шевеля друг другу дыханием волосы, храпя, булькая, свистя, тяжелым общим сном спали люди.

Старик татарин, с седой бороденкой, в черной бархатной шапочке, в пиджаке, из-под которого ровно на ладонь аккуратно торчала серая рубаха, поджав ноги в шароварах и узких сапогах, спал на коленях старухи в длинном, темном, нерусском платье. Старуха не спала, смотрела перед собой большими, неподвижными зелеными глазами.

Дальше было что-то вроде полок, на каждой спали несколько человек, незнакомых между собой, что было видно по неудобным позам их снов.

Дальше, на железном полу коридора, вольготно раскинувшись, спал еще пассажир, положив под голову снятый с ноги ботинок, а другой оставив на ноге.

Все это освещалось тусклой лампочкой.

Мы поднялись наверх и сидели на палубе в креслах.

Мы плыли третий день. Наш новый друг Миша, который спал тогда в коридоре на ботинке, старый мальчик, похожий на лук, с выгнутым вперед тоненьким тельцем, с висящими вниз почти до пяток руками, иногда рылся ими в карманах и вынимал рыхлые, бурые обугленные куски. Слегка почистив от табака и ниток, мы клали их за щеку, давили, сосали. Во рту, если вкус можно нарисовать, вспыхивал павлиний хвост. В горло тек крепкий, пряный, жирный сок.

Такова копченая осетрина.

Утром, на одной из стоянок, мы с Игорем, купаясь, шумно, с брызгами метнулись в маслянистую, радужную воду со щепками с самого верха парохода.

Это видел суровый, молчаливый, в потертом кителе капитан. Всякие там удобства, душ, водопровод, даже еду и питье он считал прихотью, баловством и ничего такого у себя на судне не держал. Нас с Игорем, самых неспокойных пассажиров, он давно недолюбливал, а с этим прыжком мы вообще вышли за пределы его понимания, даже за пределы ощущения, и он нас больше не видел.

Мы свободно могли ходить по всему кораблю.

Но обычно мы сидели на палубе, в деревянных креслах, уткнувшись босыми ногами в прутья перил, греясь теплым, рассеянным солнцем.

Правый берег круто уходил вверх песчаными и травяными обрывами, и на самом верху, где земля неясно сливалась с небом и уже, кажется, кончалась, стоял маленький каменный монастырь.

— Сидит кто? — спросил Миша, подходя сзади и трогая пустое кресло.

Усевшись, он сказал, что вот здесь, за этой горой, его родное село.

— Да? Ну как там у вас? Лес? Улица? Дома? Расскажи.

— Дома-то? Е-есть! — добродушно отвечал Михаил. — Будешь? — спросил он, залезая в карман.

Я отказался. Я что-то нервничал. Вся Волга, по всей ширине, до горизонта, была уставлена баржами, буксирами, пароходами. Приподнявшись из воды, проносились «Ракеты». Проходили шлюзовые буксиры-обрубки, толкая дебаркадер с надписью «Пристань Слопинец», или тяжелые широкие баржи с песком — пыхтя, отплевываясь из дырки у самой воды желтой струей и паром.

Я что-то нервничал.

Берега уходили, исчезали, были только острова с мокрыми поникшими деревьями.

Я что-то нервничал.

И вдруг из воды выглянула белая острая башня, а за ней и целый город, приподнятый к середине, со слепящим блеском окон от низкого солнца.

— Казань, — сказал Миша, — по-местному — Казан.

Казань!

Именно здесь где-то — красный кирпичный дом, за домом глубокий овраг, в овраге низкие избушки, из труб поднимается дым.

Первое, что я увидел в своей жизни.

— Полтора часа стоим, — сказал Игорь. — Здесь, что ли, ты родился?

Большинство пассажиров ушло купаться на покатую шершавую набережную.

Мы с Игорем ехали на потряхивающем троллейбусе по узкой булыжной улице, уходящей вверх. Я вертелся на порванном кожаном сиденье, из которого торчала вата, пересаживался на другие места, высовывался из окна по пояс под теплый, пыльный ветер, — нет, этой улицы я не помнил.

Мы приехали в центр, шли вдоль высокой стены, сложенной из огромных камней, через большой плоский сквер с вертящимся фонтанчиком над пахучей газонной травой, ставшей слоем сена. Мы опускались, поднимались, проходили улицы, дворы, снова шли вверх, все больше теряя надежду, запутываясь, возвращаясь опять в сквер, в котором уже были.

Потом, уже оставляя Игоря у фонтанчика, я убегал в разные стороны минут на сорок, — вниз легко, по пыльной щебенке, вверх тяжелее, тяжелее, — я бежал грязный, распаренный, страшный, не слушая изумления за спиной. Я вернулся в сквер, помочил голову и, махнув Игорю рукой, снова убежал.

Я бежал по широкой бескрайней улице, падал, переставляя ноги. Я знал, что, если сейчас не поверну, я уже точно не успею на пароход, ну, может, еще минуту можно, — и минута уходила в мой бег. Улица действовала на меня все сильнее, я бежал, как никогда не бегал...

Потом я стоял на остановке, ожидая троллейбуса. Я никак не мог отдышаться, да еще выпил стакан вина, которое почему-то продавалось горячим.

Я не нашел, не нашел, но это все равно существует — тот кирпичный дом, овраг, дым из оврага.

Я стоял на остановке, разглядывая дома, спокойных прохожих, трамваи — весь этот город, где я родился и куда уже точно никогда больше не приеду.

Если б я ходил тогда по Казани, оставляя от себя в воздухе неподвижные розовые объемы, пересекся ли я сейчас хотя бы с одним из них?

После Казани Волга становилась все шире, берега совсем исчезли, иногда только угадывались на горизонте.

Первый шлюз был сразу за городом Тольятти. Из воды торчали широкие ворота, а по краям ворот стояли желтоватые каменные башенки. Ворота медленно открылись, и мы вошли в шлюз. Страшный, хриплый голос из башенки сразу закричал на нас, чтобы мы проходили вперед и швартовались у левой стенки. В стенке был широкий вертикальный паз, из него выглядывал чугунный крюк, который ходил по этому пазу вниз-вверх. С нижней палубы захватили этот крюк петлей, но вдруг петля соскользнула с крюка, и нас, разворачивая, понесло кормой на буксир, пришвартовавшийся к правой стенке. Все схватились за что-нибудь, ожидая удара. Голос из башенки кричал что-то непонятное. Трое матросов с баграми бросились на тот борт и, упершись в буксир, натужившись, удержали пароход от столкновения.

Потом, побурлив винтом, снова подошли к левой стенке, и на этот раз петля наделась надежно.

Из шлюза стала уходить вода. Мы стали опускаться среди мокрых каменных стен, и опускались все глубже, словно на дно каменного колодца. По краям все больше показывались из воды ворота, они были неожиданно огромные, высокие, черные, на них приходилось смотреть задрав голову. На самом верху первых ворот оказались щели, и оттуда вниз хлестала вода. Мы спускались все ниже, держась петлей за крюк, который опускался по пазу вместе с нами.

Но вот уровень установился, вода успокоилась. Открылись, так же медленно, вторые ворота, и мы вышли из шлюза. И вдруг неожиданно близко, чуть ли не у самых бортов, мы увидели с обеих сторон берега — деревья, дома, людей. Здесь был какой-то ручеек, совсем не тот прекрасный разлив, который был до плотины, до шлюза.

Река отдала всю себя — и силу, и красоту...

Ранним утром на следующий день мы стояли с вещами у выхода и всматривались в двухэтажную пристань, к которой лихо, по дуге, выруливал наш славный пароход.

— Вон они! — закричал Игорь. — Вон они, на горе! Тетя Нина, и Юрка с ней! А вон и «Скорая помощь». Гляди, на «Скорой помощи» нас встречают!

Игорь счастливо засмеялся.

Я поглядел, куда он показывал, и на мгновение увидел все, что он говорил, — и тетю Нину на горе, и Юрку рядом с ней, и кремовый микроавтобус «Скорой помощи».

Но когда мы, самые первые, выбежали на берег по трапу, тетя Нина превратилась в совершенно другую женщину, Юрка — тот совсем исчез, а «Скорая помощь» двинулась по своим делам.

— Ну конечно, — сказал Игорь, уже спокойней, — откуда им знать, что мы приедем?

Перехватывая вещи поудобнее, мы шли семь километров по мягкой пыльной дороге, среди тяжелых яблоневых садов. Игорь пел, махал руками, подпрыгивал, в общем всячески заводился. Я стал опасаться за тетю Нину. Я давно знал Игоря как мастера экстаза. Когда Игорь видит родственника, он, ни секунды не думая, бросается на него с воплем радости, валит, тискает, вяжет узлом. Я много думал над тем, искренне ли он это делает, и пришел к убеждению: на девяносто процентов — да.

Когда мы увидели тетю Нину, она стояла возле канавы в группе мрачных людей с лопатами. Увидев нас, она все бросила, подбежала к нам, долго целовала и плакала. Даже Игорь растрогался и не показал и десятой доли своей техники.

— Милые мои, как выросли-то! Совсем мужики, даже уже старые! Когда ж это вы?

Обняв нас за плечи, она шла между нами — большая живая грудь, белый халат, блестящие темные волосы, влажные черные глаза, самые красивые в нашей семье, но все же наши, с нависанием век по бокам.

Она вела нас в деревянный побеленный, с медицинским оттенком, дом на пригорке, откуда был виден весь санаторий.

— Одно слово, что главный врач, — причитала она, — а канавы эти тоже на мне, и если в столовой непорядок, тоже ко мне идут. Тут один тип за мной четыре дня ходил, тухлую курицу в кармане таскал.

Она засмеялась.

На крыльце стоял шезлонг, на веревке сохло розовое белье, она быстро сдернула его под мышку, и мы вошли в большую кухню. Стоял накрытый влажной клеенкой стол, две табуретки; на деревянной стене, покрытой осыпающейся известкой, на гвоздь наколота газета, и на гвозде висит сухая ветвь помидоров, маленьких, острых, темно-красных, и еще мясорубка и терка.

— Еда у нас пресная, — говорила тетя Нина, сдвигая крышки с кастрюлек, — кабачки вот, рисовая каша. Ах, забыла — есть тут кое-что для вас.

Она достала банку, развязала марлю и вывалила на блюдечко черной икры.

— Помнишь, Игорек, как твой батя от меня банку икры увозил? Все под краном держал, чтобы не испортилась, а она таки испортилась, и взорвалась, и всю каюту уделала, как обоями.

Она опять засмеялась.

Я заметил, что в разговоре она обращается в основном к Игорю. Я всегда знал, что Игоря любят больше, что он считается веселым, ловким, разговорчивым, а я — рохлей, нелюдимым, скрытным, и вообще, с тараканами. Ну, пусть так, хоть и обидно. Когда в разговоре речь заходит об Игоре, все хором начинают кричать:

— Ну, Игорь! Этот далеко пойдет! Своего не упустит!

— А чужого — упустит? — обычно спрашивал я.

— Что? Чего чужого? Непонятно говоришь. Бормочешь что-то от зависти.

— Слушай, тетка, — заговорил Игорь, так точно находя этот грубовато-ласковый тон, что мне оставалось только завидовать, — а где же Юрка, чего его здесь нет?

— Так ведь на работе он, в Саратове. Всего две недели отдохнул, и опять уехал.

Тут с крыльца кто-то гулко закричал, что сломалась картофелечистка, и она, всплеснув руками, выбежала туда.

Мы встали, открыли дверь из кухни и оказались на центральной площади санатория, где сейчас, перед завтраком, находились все отдыхающие, в основном из ближних городков и деревень. Мы пошли смотреть санаторий и ходили по нему весь день.

Я знал, что, когда приехала тетка, здесь не было ничего, и все, что есть теперь, — это она. Эти корпуса, палаты, расставленные возле пруда и в лесу. И весь санаторий, асфальтовые дорожки с наивными фанерными плакатами по краям, и внезапные белые гипсовые женщины в кустах. И новая водолечебница, где мы помылись с дороги, с песочными часами, грязевыми и жемчужными ваннами, с водой разных цветов, давлений, форм и направлений, — все она.

Ночью дежурные в белых халатах тихо ходят по пустым дорожкам. А с круглых известковых холмов, освещенных луной, спускаются смутные тени, шепчутся, расходятся и крадутся по своим палатам. И как везде уже холодно, и только в лесу еще тепло, душно, неподвижный воздух, под ногами шуршат пучки сухой травы.

И когда мы, проникнувшись всем этим, неспокойные, входим ночью на кухню, она сразу понимает наше состояние и говорит:

— Да. У нас вся семья такая. Ничего не пропускали. Все на свете шло через нас. Потому и страдали так много.

А наутро, отправив телеграммы, мы уезжали. Опять не в «Скорой помощи», а в санаторном автобусе. Автобус подбрасывало, он был сильно нагрет внутри через закрытые стекла. Снова была пыльная дорога, тяжелые яблоневые сады, и яблоки, яблоки, они сыпались на дорогу, плавали в маленьком пруду, катались по полу в автобусе.

Сели две сборщицы из садов, в пыльных платках, с красными обгоревшими лицами, и стали есть яблоки из мешка. Шофер тоже ел яблоки. И мы их ели, — куда было деться?

Около часа ночи мы тащились по пустому, освещенному неоном Саратову.

— А смотри, хороший город! — удивлялся я. — Магазины какие, кафе! У нас я таких не видел.

— Точно, — говорил Игорь, — самый лучший из провинциальных городов.

— А вот здесь, — показал он на высокий желтый дом, — один мой неприятель живет. Вот бы где заночевать, — тяжело так заночевать, с вещами, с храпом!

Смех наш на пустых улицах прозвучал странно, и мы замолчали. Мы уже еле двигались. Зевали. За все путешествие мы как-то впервые устали.

Вот наконец тяжелый серый дом, на четвертом этаже квартира тридцать шесть, по обилию кнопок по сторонам двери напоминающая баян. Звонок раздался, по слуху, в большом коммунальном коридоре.

Юрка выскочил со сна, в трусах, не соображая. Он узнал нас, обрадовался, мы тоже обрадовались, но весь этот восторг шел на шепоте, и в комнату он нас не пригласил, боясь свирепой хозяйки. Скоро он вышел, одетый некрасиво, но тепло, и мы спустились по лестнице во двор. Там Юра открыл высокие деревянные ворота, и мы вступили в цементный гараж, в котором стоял маленький брезентовый газик. Мы сели в него и скоро уснули, но как-то тревожно, видя все. Юра спал, положив голову на руль, словно в любой момент машина могла включиться, затарахтеть, выбить ворота и покатиться по мокрой пустой улице...

Рано утром Юра все же привел нас в свою комнату.

Мы сидели на стуле, на диване, на подоконнике, три двоюродных брата, разные и похожие, и смотрели друг на друга. Я видел Юру сбоку. Волосы длинные, гладко назад, тонкие очки на благородном профиле, довольно хилая грудь. Устаревший тип интеллигента. Все теперешние, новые интеллигенты, которых я встречал, имеют внешность грузчиков или боксеров. То есть наконец-то все самое тонкое и нежное объединилось с необходимой силой и грубостью.

А Юра так отстал.

Сейчас он вызывающе сидел на подоконнике и всем своим видом словно говорил: да, вот так и живем. Куда уж нам до вас! Провинция.

Я знал, что Юра помешан на том, что мы с Игорем к нему плохо относимся. То, что мы относились к нему хорошо, казалось ему просто еще большей издевкой.

Вот он встал, снял с подоконника яйца в лукошке и ушел на кухню. Мы стали осматриваться. Все стены, до самого потолка, были уставлены книгами, в основном старыми, желтыми, поистлевшими, очень больших или, наоборот, непривычно маленьких форматов, с обложками из кожи и сафьяна. Здесь попадались незнакомые нам имена, не всегда понятные названия. Мы чувствовали в этом что-то забытое, но очень важное.

Появился Юра, неся перед собой на длинной ручке сковороду с шипящей, стреляющей яичницей. Он подозрительно поглядел на нас, на полки. Он, конечно, был уверен, что все эти книги у нас есть.

Мы съели яичницу и сидели в раздумье.

— Да, — неуверенно заговорил Юра, показывая по полкам, — сколько здесь прекрасного. И все почти забыто.

То ли от яичницы, то ли от нашего к нему интереса, он стал добрее, мягче...

По коридору раздались четкие шаги, хлопнула дверь на лестницу.

— Это Гарик, сосед, — стал рассказывать Юра, — шестнадцать лет ему. Брюки такие, расклешенные книзу. И волосы, конечно, до плеч. Кончил весной школу, подал на физмат. Я говорю ему: Гарька, так тебя же никто и слушать не станет, сразу два балла залепят. Ты бы хоть постригся нормально. Нет, отвечает, зачем? Пошел сдавать, и сдал все на пятерки. Поступил. И все экзамены в этих брюках проходил. И на голове даже волоса не тронул. Представляешь? А мы, интересно, смогли бы так? Или бы подстриглись?

Юра наконец-то разговорился хорошо, свободно, вроде бы вышел из зажима, в котором находился поначалу. Но и он, я заметил, тоже обращался к Игорю.

По воскресеньям Саратов выезжает на острова. Мы плыли в огромной посудине, с грохочущим посередине тракторным мотором.

Гулянье на острове было уже в разгаре.

Все группами лежали на траве, образуя солнышки и выложив в середину, на газеты, крутые яйца, помидоры, водку. Кое-где уже слышались слишком громкие голоса, песни.

Вот из кустов к воде спускается здешний мужчина. Длинные, ситцевые, приспущенные трусы. Мощные руки с татуировкой. На голове все сострижено, оставлен маленький чубчик.

Поглядев вокруг, подмигнув нам, он с шумом бросается в воду и плывет тем замечательным стилем, за которым я давно уже слежу с любовью и умилением, — то есть почти стоя в воде, высунувшись по пояс, эффектно занося руку и с оттяжкой шлепая ладонью.

Мы расположились со своим продуктом, но скоро были поглощены большой соседней компанией, и как мы доехали обратно, я не помню. Смутно припоминаю, как Игорь прыгал с моторки на моторку на полном ходу и после прыжка застывал на корме, подняв руки.

На следующий вечер мы гуляли по центру, по самой освещенной окнами и рекламой улице. И все два часа без конца оборачивались, даже шея к концу заболела. И действительно, было очень много удивительно красивых, веселых, длинноногих девушек, лет так пятнадцати, шестнадцати. Их было так много и они так бросались в глаза, что других женщин, скажем старше двадцати пяти, просто не было видно, они их забивали, и все.

Накануне отъезда мы достали лодку, снасти и выехали на рыбалку. Мы встали посередине, сбросили с носа лодки тяжелый камень на веревке, а с кормы, чтобы она не крутилась, пустили вниз по течению плавучий ольховый веник на длинной бечевке.

Ловили на кольцо: обычная донка, с леской, намотанной на палец, и крючками по дну, только еще добавлялась приманка — коробка из проволочной сетки, в которой лежал размятый хлеб. Коробка и крючки опускались на отдельных лесках, а чтобы они лежали рядом, обе лески продевались в кольцо из чугуна; кольцо опускалось на дно и рядом прижимало обе лески ко дну. Крючки с червяками лежали на дне, выложившись по течению, а на них еще намывало дорожку жидкого хлеба из приманки.

И все внимание на палец с намотанной леской.

Считалось, что лещ дернет. Но лодку так качало, что дергало ежесекундно. Тут дело в другом. Нужно интуитивно, почти мистически, почувствовать момент, когда лещ возьмет, и подсечь.

Дальше тоже нет никаких сигналов, тут тоже нужно угадать — есть или нет, вынимать систему или оставить.

Почему-то это удавалось только мне.

И если сумеешь почувствовать оба раза и правильно подсечь и вынуть, то в тот момент, когда крючки, развеваясь на поводках, выходят к поверхности, вдруг увидишь блеснувший в темной воде широкий золотой бок, и трясущимися руками подтаскиваешь леща боком, по поверхности, и, ухватив, бросаешь в лодку, где он, опомнившись, лениво начинает подпрыгивать, шлепаться.

Первый лещ был такой, что я с трудом мог взять его за хребет. Он держался спокойно, только таращил глаза да открывал и закрывал свой слизистый складной ротик...

Юра вообще отпустил свою леску, поглядывал на воду иронически. Игорь спешил, злился, и у него ничего не выходило.

Поезд шел шестой час, с частыми долгими остановками. Вот опять остановились.

Под поездом пролезли два человека в комбинезонах и, постукивая молотками по колесам, пошли вдоль состава. При этом они все напоминали друг другу какой-то субботний вечер, голоса их становились все громче, и вот один схватил другого за комбинезон и стал трясти. С вокзала набежали люди, как видно знавшие, в чем дело, и увели их. Минут двадцать вообще никого не было.

Потом пришел молодой кудрявый парень. У этого, наоборот, было слишком прекрасное настроение. Неожиданным голосом он вовсю распевал какой-то романс, и в те долгие минуты, когда тянул трудные верхние ноты, молотком по колесам он, конечно, не бил.

Как я понял, на этой станции живут обычные люди, которые не могут не драться и не петь. Но, спрашивается, причем здесь наши колеса и наше расписание?

Вспомнил я тут моего техника Колю, который работает со мной на кафедре. Когда ему интересно — он все делает просто прекрасно. Режет, паяет, чертит, а ногами под столом еще и вяжет. Помню, заканчивали мы с ним новый прибор, по заказу, до глубокой ночи сидели, — все нормально. А потом, как закончили этот прибор — довольно сложный, надо сказать, — я попросил еще Колю ящик покрасить, для отправки. Так он с этим ящиком недели две возился. Красит, красит, и вдруг пойдет узорами. Или смотрит долго, неподвижно, и вдруг захохочет, как безумный. И так каждый день — видения, дальние ассоциации. В общем, ящик он не докрасил. Слишком сложный оказался человек для такого простого дела...

Наконец кончили стучать по колесам, поезд дернулся и пополз.

На разъезде Марец, в точности похожем на другие станции, мы спрыгнули на закапанную мазутом железнодорожную землю.

За вокзалом на телеге сидели тетя Настя и дядька Иван. После нашей последней с ним встречи он изменился — постарел, что ли.

Мы долго ехали по степной дороге, мало отличавшейся от самой степи. На толстой жерди, выходящей из телеги сзади, брякало ведро. Молча мы подъехали к их избе.

— Ну вот, — сказал дядька, — прошу заходить.

Мы вошли в избу. Большая темноватая комната, наполовину занятая печью. Все стены были в фотографиях, целый иконостас фотографий — большие, групповые, и маленькие, с белым уголочком, и новые, с зубчиками, и старые, пожелтевшие, на картоне. Я нашел и отца, и дядю Лешу, и Игоря, и вдруг увидел себя — случайный снимок, шел я из института, помню, в плохом настроении, с одним парнем, не другом даже, а так, и кто-то нас щелкнул, не помню. Потом этот снимок долго валялся у меня дома, а теперь вот каким-то чудом оказался здесь и составляет, так сказать, единственное представление обо мне.

— Вот, — сказала Настя, — сидим, смотрим.

— Ну ладно, — сказал Иван, — надо перекусить с дороги. Во дворе нам накрой. Памадор давай, ииц, — что там у тебя?

Мы сели во дворе. Двор был окружен плетнем и весь, по сути, был занят огромной, старой, разросшейся дикой грушей. Она, видно, служила здесь всему — на ее развилинах висели замки, веревки, свешивалась ручкой вниз коса, на обломанные ветки были надеты головки грабель, а наверху, в глубине, среди густых темно-зеленых листьев, я вдругувидел большого голого целлулоидного пупса, розового и прозрачного.

Со всем этим груша представляла вид особой скульптуры.

— Это что? — спросил я, показав на пупса. — Случайно?

— Почему ж случайно? — обиделся Иван. — Для красоты.

— Ну ладно, — сказал он, когда Настя вынесла помидоры, крутые яйца, луковицу, соль, выставила начатую водку, — ну ладно. Жил тут у меня сосед, Серега Стенякин. Хороший был мужик. Вчера умер. Выпьем за его память.

— И за встречу, — сказала Настя.

— Ну, это само собой.

Мы быстро выпили, сидели сморщившись, потом стали торопливо совать в рот кто помидор, кто облупленное яйцо, кто помакнутую в соль луковицу, и долго молча жевали.

— А ты помнишь, — неожиданно обратился он ко мне, — как я к вам еще в Казань приезжал? Нет? Вы еще в тот день на дачу переезжали. Мне еще поручили за возом идти, смотреть, чтобы ничего не потерялось. А я иду, задумался, и вдруг слышу, кричат: «Стой, стульчик потеряли!» Гляжу, и правда, нет стульчика. Был у тебя такой стульчик — маленький, разрисованный, с дырой. Не помнишь? Ну, пошел я обратно, поискать. И только дошел до поворота, сразу его увидел. Бе-жит! Несется! Пыль столбом!

Все удивленно молчали, а Иван, ничего не объясняя, налил себе еще рюмку и выпил.

— Да, — сказал он, поворачиваясь к Игорю, — гляжу я на тебя, Игореха, и думаю: прямо вылитый дед Прохор. Мой дед, то есть твой прадед. Ох, и вострый был мужик! — Игорь счастливо засмеялся. — И силы необыкновенной. Мне про него так сказывали: сидит он в праздник дома и водку глушит. А на льду между тем кулачный бой идет. И прибегают за ним сперва мальцы, потом парни, а потом и остальнежь. «Выручай, кричат, Прохор, совсем наших погнали!» А он так встанет, усы ладонью вытрет. «А что, говорит, нешто драка идет? А я и не знал. Ну-ка, мать, подай мне из сенцов намороженные рукавицы». Наденет их и пойдет, а все уже за ним. И как начнет крушить — с обеих сторон хохот, визг, потеха!

Я слушал, и вдруг ясно, просто физически почувствовал, как выходит на мороз мой прадед, усмехаясь, глядит на небо и, скрипя снегом, идет к реке, — и вдруг такой свежестью, пронзительностью повеяло от этой картины, что я чуть не заплакал.

— Пойти, что ли, сетя проверить, — помолчав, сказал Иван, — может, попалась какая дура на ужин.

— А где у тебя сетя? — спросила Настя. — Под Булановой или под Самохиной?

— Под Булановой, — ответил Иван.

По крутому глинистому берегу мы съехали к реке, сели в тупоносую лодку, и Иван, огребая веслом, повел ее наискосок к большому зеленому острову. Объехав по кругу, мы выбрали сеть, временами вынимая запутавшуюся рыбу.

— Есть рыбка, есть! — говорил Иван. — А ведь три года совсем ни хрена не было. Это с новыми плотинами. Весной вода разольется широко, рыба расплывется повсюду и мечет икру на мелких местах, прогретых. А тут раз — и сбрасывают через плотину всю лишнюю воду. А икра вся остается. Идешь, а она прямо на траве засохла, на кустах... Нынче поумнели, слава богу, тихо воду спускают, не спеша... Вот и рыбка появилась.

Мы медленно плыли вдоль острова.

— Сколько лет прошло, а я все воды боюсь, — сказал Иван, — особенно этого места.

— Почему?

— А вот здесь, на этом самом месте, мой отец, ваш дед, Андрей Прохорыч, погиб.

— Погиб? Мы слышали, утонул.

— Оно так, да не совсем. Однажды, я совсем еще пацаном был, приходит сосед наш, Серафим Стенякин, этого Сереги отец, который умер, и говорит:

— Дарья, а Дарья! Там твоего Андрюху в сельсовете Бормотовы убить хотят.

А батя у нас серьезный был, коммуну здесь организовал, когда никаких колхозов еще и в помине не было.

Ну, припустили мы с матерью. Я первый прибег. Гляжу, стоит батя в углу, а напротив Бормотовы, братья — Сенька, Федор и Петруха. И главное, знакомые мужики, соседи можно сказать, а тут у них такие лица злые — прямо не узнать.

— Батя, — кричу, — иди домой, там Лешка на коне прискакал!

А Лешкина часть рядом стояла, это все знали. Вижу, Бормотовы призадумались.

А батя постоял, посмотрел.

— Ну ладно, — сказал, — опосля договорим.

И пошел.

А потом они его все ж таки убили. Вернее, лодку ему перевернули, а он плавать не умел, да и утоп.

Мы молча огибали остров.

— Вон к той ветле направление держи, — минут через десять сказал он Игорю, отобравшему у него перед этим весло, — там у меня в кустах передок припрятан. Надо на нем на остров, в озеро, лодку перевезти. Карасей там, говорят, развелось — тьма!

Мы причалили к той ветле, он слез и долго шарил в кустах, и наконец, с сопеньем и треском, выдернул передок на чистое место.

Мы поставили его на дорожку, — передняя ось телеги, два колеса, оглобли. Привязали на него лодку и, потянув за оглобли, повезли. Мы везли нашу колымагу через остров примерно час. Передок был дряхлый, одно колесо все время чуть не соскакивало, и он въезжал в кусты. Он был словно послан нам в наказание за все наши совершенства. Наконец дядька крикнул:

— Бросай!

Мы бросили оглобли, с деревянным звоном подскочившие от дороги, отвязали лодку, положили ее на плечи и, проломившись, продравшись сквозь кусты, вышли к месту, где почва под нами пружинила, нога уходила в мох, образуя ямку, в которую сразу же начинала натекать мутная вода.

— Вот, — нехотя объяснил Иван, — а там дальше и озеро. Поставлю пока сетку.

Мы разогнали лодку по скользкому, Иван впрыгнул в нее, и она, хрустя стеблями камышей, ушла. Не было Ивана минут сорок. Но вот верхушки камышей задвигались, потом показались руки, они хватались за стебли, выбирая покрепче, и подтягивали себя и лодку. Он выпрыгнул на берег, сбил с ладоней сор друг об дружку и пошел. Мы с Игорем снова привязали лодку на колеса и загремели по дороге обратно, вслед за ним.

Когда мы, ободранные, грязные, вышли к реке, Иван молча разделся — тело у него было совсем белое, красные только шея и кисти рук — и, зайдя в воду, долго ходил в ней на глубине подмышек.

— Раки тут, раки, — бормотал он, не глядя на нас, и действительно, быстро присев и выпрямившись, он бросил в лодку двух зеленоватых раков, которые, словно аплодируя, стали сочно шлепать плоскими хвостами по животу. Сколько он еще ни ходил, больше ничего не попадалось.

— Раки! — сказал он зло. — Откуда? Кто вам сказал, что они тут есть?

Он вылез, сунул пойманных раков в мешок, где еще шевелилась рыба, сел в лодку, оттолкнулся и уплыл. Когда мы, переплыв вслед за ним, вошли во двор, его там уже не было.

— Ушел, — сказала Настя и отвернулась.

Я пошел его поискать. Я шел по широкой деревенской улице с серыми саманными домами по сторонам. За домами начиналась степь, серебристая, полынная, с пучками сухой травы. Там ходили овцы, серые, с грязным желтым оттенком. Возле домов, сложенные колодцем, стояли кизяки — сушеный навоз, которым тут топят зимой.

Был вечер, люди сидели перед домами или шли просто так по улице. В основном весь народ был на площади — между магазином, клубом и волейбольной площадкой. Здесь я еще раз наблюдал картину, которая давно уже меня веселит, — волейбол по-деревенски.

Сначала босые дети подталкивают тяжелый мяч, с трудом перебрасывая его через сетку. Потом вдруг, ухмыляясь и подмигивая, на площадку входит взрослый мужик, в майке, в тяжелых черных брюках. Он стоит, широко расставив ноги, надвинув кепку от солнца, повесив руки по бокам. Когда к нему подлетает мяч, он резко бьет его щепотью и очень удивляется, если мяч падает.

— Неудачный удар, — бормочет он.

Некоторое время за игрой следит парень в черном костюме, с правой штаниной, зажатой бельевой защепкой. Он, собственно, приехал сюда на свидание, но время еще есть. И, аккуратно прислонив велосипед к столбу, он входит на площадку.

Потом приходят еще несколько взрослых, и некоторое время идет игра, неторопливая, спокойная.

— Комар сидел, — говорит кто-нибудь, когда мяч при подаче чиркает по сетке, и все с удовольствием смеются знакомой шутке.

Постепенно игра затухает. Все так устали за день, а главное, так полностью понимают и без слов, с усмешкой, любят друг друга, что злиться, бить, прыгать друг перед другом, надрываться им кажется просто глупым. И вот уходит первый, за ним остальные, и вот снова дети подталкивают тяжелый мяч, с трудом перебрасывая его через сетку.

Я ушел в конец улицы, за дома, и там нашел дядю Ваню. Он сидел на холме, свесив ноги в сапогах с песчаного обрыва. Далеко уходила ровная степь, и только на самом горизонте виднелись домики и слегка выступали покрашенные серебряной краской цистерны.

— Что? — осторожно спросил я.

— Станция, тракторная, — неохотно объяснил он.

— Это, что ли, где вы работали? Долго вроде, лет двадцать?

— А сорок не хошь? — сказал он со злобой и замолчал.

Мы долго так сидели, смотрели на домики и цистерны.

— Далеко, — сказал я, — километров семь.

— А девять? Девять.

— И что же, каждый день?

— Ну. Когда, правда, заночуешь.

— А зимой?

— Зимой как зимой.

— Сорок лет?

— А сколько ж? — сказал он, совсем уже в досаде на мою непонятливость.

Мы еще сидели, пока солнце не присело, окрасив домики и цистерны. Потом был зеленоватый закат.

— Знаешь, что мне обидно? — неожиданно сказал он. — Считается, что все мои братья и сестры в люди вышли, а я нет.

— Кто же это так считает?

— Кто? А ты спроси, прислали они мне за последний десяток лет хоть письмо одно?! Может, думают, не пойму?

Он помолчал.

— А как мы с Настей обрадовались, когда узнали, что вы к нам едете. Готовились как! Вы, небось, ничего и не заметили... Ну вот, и приехали вы. И что? День как день, и все.

— Ну, а чего ж ты ждал?

— Не знаю. Чего-то ждал.

— Ну чего?

— Не знаю. Думал, скажете чего-нибудь, или сделаете.

— Да? Я не знаю. Могу только сказать, что я очень тебя люблю. И уважаю.

— Ты меня уважаешь, я тебя уважаю. Ну ладно, пошли.

Он поднялся, стряхивая со штанов сор, травинки.

Когда мы вернулись, Настя ничего не сказала, видно, привыкла к таким его отлучкам.

— Подите пока, прилягте, — сказала она нам с Игорем.

Мы зашли отдохнуть в отведенный нам сарайчик. Задвинув занавески, сделанные из разрезанных трусов, мы лежали в темноте, на деревянных топчанах с матрасами.

— Что-то не слышно крика зверски убиваемой курицы, — заметил Игорь.

— Не ценишь ты наших родственников, Игорек.

— Почему? Я хорошо к ним отношусь. Спокойная любовь.

— Спокойной любовью тут не поможешь.

— Ну ладно, может, я не прав. Но ты спроси, кого они больше любят — меня или тебя? Может, я и не так серьезно к ним отношусь, но я хоть разговариваю с ними, рассказываю. С тетей Настей сейчас беседу провел. А тебе твое великое чувство вообще говорить не дает. Я-то тебя знаю, но со стороны, на первый взгляд, просто бирюк какой-то, и все. И чего слюни распускать, — мужик он и есть мужик. Пыльные сапоги. Сплюснутая кепочка, в машинном масле.

Тут Настя позвала нас ужинать. Ужин был накрыт в доме. Как только мы вошли, Настя сразу включила электричество. Курицы, действительно, не было, но были горячие щи из свежего мяса, на второе жареная рыба, да еще пироги с капустой и творогом. Иван достал бутылку, отпитую нами утром, и разлил по рюмкам.

— А Серега-то, Стенякин, жив, не умер, — вдруг сказал он, обращаясь к Насте, — сейчас иду у магазина, а он сидит на крыльце, хоть бы что. И главное, — Иван засмеялся, — сало жрет, а мне должен!

Игорь с шумом втягивал с деревянной ложки еще очень горячие щи. Иван сидел далеко от стола и долго нес ложку, приставив к ней другую руку с мякишем хлеба, чтобы не пролить ни капли.

— А сколько вы получаете, мне непонятно, — сказал Игорь, разглядывая пироги.

— Моя пенсия сорок восемь, — сказал Иван, — и у Насти двенадцать. Картошка своя.

— Так мы еще и в колхозе работаем, — торопливо подхватила Настя, — прошлый год центнер хлеба заработали.

— Ничего, — степенно объяснил Иван, — с тех пор как цену на наш продукт повысили, — ничего, жить можно.

Когда мы съели рыбу и пироги, Настя подала на стол маленькую дыньку, желтую, с белой сеткой на коже, но слегка рыхлую, переспелую.

— Ну, — сказал Иван, когда мы съели дыню и Настя унесла обглоданные корки, — пойти, что ли, Серегу навестить? Коли охота, пошли со мной.

Он сунул в карман все еще недопитую бутылку, снял с гвоздя ватник, и мы, хором сказав «спасибо», вышли в темноту.

Мы шли над обрывом, через свалку старых ржавых комбайнов, молотилок и других механизмов.

— Не зацепитесь, — говорил Иван, — тут всякие острые части торчат. А то прошлой осенью был тут случай. Стоял комбайн, списанный, мок под дождем. И уж не знаю — то ли бензин в нем оставался, то ли еще как, — только вдруг ночью заработал он, затарахтел и поехал. Расшвырял все скелеты железные, что на пути стояли, доехал до обрыва и ухнул с высоты вниз, в реку. Вот так.

Обогнув поваленную задраенную борону, мы вышли на чистое место.

— Это однажды, помню, — говорил Иван, — шел я в такую же темень. Давно это было, я еще молодой был, кудрявый. Шел я из Вязовки ночью, из гостей. И был тогда еще на пути лесок. И вдруг вижу — сидит под деревом женщина. А из ушей у ней дым идет. Подошел я, поговорили мы тихо. Взял я ее за руку, она меня... Только теперь я и понимаю: ведь это, надо думать, ведьма была.

Иван засмеялся, и дальше шел посмеиваясь, и я подумал, что вовсе не недостаток, а именно избыток душевных сил, фантазий, всяких интересов и страстей, от которых он не смог или не захотел отказаться, не дал ему усидеть на более высоких, но узких, четко очерченных местах рыбного инспектора, бухгалтера и начальника машинной станции, на которые его с почтением приподнимали и где ему не удавалось удержаться больше двух недель.

Мы подошли к дому, Иван постучал.

— Входите, коль пришли, — раздался скрипучий, насмешливый голос.

Худой Стенякин сидел за столом.

Мы сели напротив, понемножку разговорились — о себе, друг о друге, о нем, поговорили довольно сурово, лишь изредка все же впадая в тот слишком задушевный, жалобный тон, над которым сам же Стенякин издевался, делая по временам жалостное лицо и спрашивая гнусаво, нараспев:

— Мать-то у тебя есть? Сам-то не хромаешь?

Утром, проспав в нашем сарайчике часов пять, мы услышали, как Иван ходит по двору, сморкается.

— А что, — спросил он, отгибая рукой занавеску на дверях, — бабку-то свою собираетесь повидать, или без интереса?

— Обязательно, — вскочил Игорь, — главная цель нашей поездки.

— Ну, тогда собирайтесь. Надо пораньше поехать, по холодку.

Мы вышли в свежее, розовое утро. Иван посреди двора возился с какой-то совсем уж странной машиной.

— Вот, — сказал он, — собрал из чего было. Чем не забава на пенсии.

Корпус был взят от инвалидной коляски, а мотор, видно, от самолета, судя по реву и выхлопу, от которого на десять метров разлетались распушенные куры.

— Гостинцев никаких не везете? — между прочим спросил Иван, и я впервые в жизни увидел, как Игорь покраснел.

— Ну ладно, — сказал Иван, — залезайте.

Мы сели, Иван обнял обшитый сукном руль, подергал ручку внизу, машина еще громче взревела, и мы выехали со двора в степь.

И вся эта поездка — грохот, непроницаемая пыль, в которой мы не видели даже друг друга, и вообще полное отключение от времени и пространства. Наконец я разглядел незнакомую улицу, дома.

Потом мы вдруг остановились, вылезли и быстро вошли в маленькую избу, и там, в полутьме, за ситцевой занавеской, лежала худая коричневая старуха, неожиданно сильно и страшно похожая на меня, и на моего отца, и на Игоря, и на моих огромных, потных, зевластых дядьев.

Увидев нас, она стала хватать марлевые «вожжи», привязанные к спинке кровати и разложенные вдоль одеяла, схватила их скрюченными, похожими на куриные лапы руками, натянула, и вдруг с усилием села. Глаза ее — единственно еще живое на ее гречневом, провалившемся лице — наполнились нежной, живой влагой, и в горле ее захрипело, забулькало.

Мы решили сперва, что она вообще не может уже говорить, но, оказалось, у нее просто отнялся язык от волнения в первый момент нашей встречи.

— Давай, давай выйдем, — заторопил Иван, — пусть успокоится.

Мы вышли, сели на завалинку.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул Иван, — захотела в родной деревне помереть.

— Что ж, тут она одна, что ли? — глупо спросил я.

Иван посмотрел на меня с удивлением. Потом долго от возмущения молчал.

— Это как же одна? — наконец сказал он. — Екатерина наша тут хозяйничает. Да мы с Настей часто наезжаем. Пошли, я думаю, можно.

Когда мы опять вошли, она сидела все так же, но сбившееся одеяло было сейчас расправлено, и платок был повязан ровно и аккуратно. Мы сели рядом и минуту молча разглядывали друг друга, а потом она держала нас за запястья своими скрюченными руками, а мы целовали ее в лоб, глаза, щеки.

— И-и-и, ребяты-ы, — говорила она тихим, тонким голосом, — плохи мои дела. Вот, гляньте, руки свело. И живот как веревкой дергает. Слава богу, хоть перед смертью удалось на вас посмотреть.

— Ну, а как Алексей? А Егор? — спрашивала она, и глаза ее при каждом имени слегка меняли выражение, оставаясь при этом полными любви и нежности.

В этом темном углу, за ситцевой занавеской, я просидел, почти не вставая, двое суток.

Делая скидку на возраст и деревню, я старался говорить с ней о самом простом, примитивном, а она, оказывается, решила, что я просто ни в чем больше не понимаю, и с глубоким сожалением отнесла меня к дуракам.

Вскоре после нашего приезда прибежала Екатерина. Я представлял ее тихой, молчаливой, бледной — раз она ходит за больной, но она неожиданно оказалась очень красивой, крепкой, веселой, из той самой новой волны, которую мы наблюдали еще в Саратове.

Мы сбегали с ней искупаться, она бежала впереди по дорожке, размахивая купальником, платье поднималось от бега, оголяя длинные красивые ноги, облегая всю ее, высокую, гибкую, мягкую.

Потом я сидел, просыхая, на бревнах, а Игорь сидел с ней на лодке, она бултыхала в воде ногами, а Игорь, склонившись, что-то говорил ей — быстро, ладно, убежденно. Она слушала, потом вдруг начинала хохотать и говорила, почти пела:

— Ми-и-лый! Разве ж можно так врать-то?

Потом мы вернулись и опять сидели в полутьме, за ситцевой занавеской, с нашей бабкой.

И перед самым отъездом, уже сидя в машине, мы вдруг вылезли, не сговариваясь, и еще раз вернулись к ней. И она, как и в первый раз, так же с усилием натянула вожжи и села, и долго, прощаясь, смотрела на нас. Потом мы вышли на яркий свет и, качнувшись, пошли к автомобилю, чуть не плача, и даже плача.

Перед нашим отъездом Иван был сумрачен и деловит. Он пошел и натряс в белый полотняный мешочек «китовки», как здесь говорят, — мелкой, сочной, бордовой китайки, внутри, если раскусить, розовой, пресно-сладкой. Потом Настя сказала, что надо хоть дыней завернуть на дорогу, и мы поехали на остров, на бахчу.

Опять мы размотали цепь с чугунной скобы, с грохотом бросили цепь в лодку, оттолкнулись. Сначала лодка шла по инерции, и мы все трое молча стояли в ней. Потом расселись, развернули лодку и медленно двинулись.

Я сидел на корме, упираясь в борта руками, и смотрел, хватая глазами, обнимая, стараясь удержать все, не отпускать.

И я помню:

Слева складками поднимался берег, по его широким уступам тянулись пыльные огороды, с них все уже было убрано, иногда только виднелись высохшие плети и лежали в пыли тяжелые желтые тыквы. Потом была серо-голубоватая степь, и по едва заметной тропинке шел человек в ватнике, с лопатой. Я долго, не отрываясь, смотрел на него, пока он не перевалил за гору и исчез.

На воде было холодно, дула «низовка» — свежий, толчками, ветер, шла волна.

Иван стучал по дну жестянкой, выплескивая воду.

Игорь греб тяжко, откинувшись, закусив губу. Иногда, когда лодку качало, весло у него срывалось, и в меня летели холодные брызги. Я сидел в каком-то оцепенении, даже не пытаясь увернуться от этой воды. Потом она стекала по мне, и там, где она стекала, по коже проходила дрожь.

«Да, — думал я, — съездил. Повидал. Поговорил. Только вот не могу сказать, чтобы я с того успокоился. Скорее, наоборот».

Эти люди

Посреди маленькой комнаты стоит дыбом доска — кульман, разделяя комнату на две клетушки. У двери, на столе начальника группы, дребезжит телефон.

— Тебя.

Мне просовывают черную трубку на специально удлиненном шнуре. Со вздохом тянусь, прижимаю ее к уху плечом.

В трубке слышен гул, лязг. Что-то там начинает крутиться, сначала медленно, глухо, потом все быстрей, звук становится тоньше... И все. Потом, чего-то выждав, голос:

— Ну, заказывал втулки? Что?.. Уже не нужны?

Отдаю трубку, выбираюсь, выхожу на темную площадку. За сетчатой железной дверью поднимается желтый освещенный лифт. Кашу привезли.

— Не закрывайте.

Вхожу, хлопаю железной дверью, прикрываю деревянные створки. Нажимаю кнопку. Проваливаюсь...

Сверху светит. Близко, с четырех сторон — желтые стены. Лифт для меня не просто лифт — это земля обетованная, единственное место, где можно остаться одному, расслабиться, прислониться, закрыть глаза...

Еще здесь телефон на одной из стенок. Аварийный. Но через девятку дает город. Отсюда можно позвонить по своим делам, по которым не станешь звонить из комнаты, где все так и слушают. Правда, идет лифт секунд десять. Пока снимешь трубку. Наберешь девятку. Еще семь цифр. Пока каждая прожурчит... На разговор остается секунды две. Успеть можно, но с трудом. Разве что с человеком, который уж совсем тебя понимает, кому объяснять долго не нужно, об чем речь.

— Алло! Ну как? Нет? Пока!

Или:

— Вчера тигр был на крыше. Пока!

Или:

— Там же, в шесть? Не в форме? Ну, ладно.

Только так.

Может, успею? Девять... ж... три... пять... Все, приехали.

Вхожу в цех. Иду по серому цементному полу. Гул, давит на уши. Все немного кричат. Я люблю сюда спускаться, все-таки здесь поживее, чем наверху.

Вежливо здоровается Володя Атапин, толстый, румяный блондин, в чистой клетчатой рубахе с закатанными рукавами. Берет, потянувшись, пухлой ладонью длинную блестящую ручку с шариком на конце, слегка жмет ее вниз. Сверло мягко входит в коричневый гетинакс. Горячо, неприятно пахнет. Но Володя спокойно отпускает ручку, сверло, с желтыми разлетающимися опилками, выходит, вращаясь, а Володя подвигает гетинаксовую плату, так что под сверлом оказывается следующий крестик-метка, и плавно погружает сверло в это место.

На Володю завидно смотреть. Так спокойно, вольготно, с удовольствием он это делает. Словно в деревне, в сумерки, сидит на влажном после дождя крыльце и пьет парное молоко. Его профессия вдруг покажется на секунду какой-то дивной синекурой — нетрудной, приятной.

И когда вечером, помывшись в горячем душе, чистый, розовый, в легком теплом пальто, что достала ему жена-продавщица, он тоже как-то очень вкусно, вразвалочку, идет домой, то легко представляется и его дом — такой же спокойный, чистый, с мягким креслом, теплыми туфлями, бутылочкой пива из холодильника после сытного обеда.

Подхожу к следующему столику. Там навалено, набросано. Вытаскиваю из-под груды свои эскизы на миллиметровке. Одна линия проведена несколько раз, жестким карандашом, и желтая гладкая поверхность здесь протерта, проступает белая основа, пушится. С краю захватано пальцами в масле. Это Жора, его стиль. Да, этот — совсем другой. Длинные, грязные волосы, серое лицо. Злой. Железные зубы, дыхание с каким-то свинцовым запахом. Всего в двух метрах от Володи, но живет в совершенно другом мире — горьких обид, тяжких оскорблений, грандиозных обманов, всеобщего сговора против него, Жоры.

Выключает станок. Снимает последнюю втулку.

— На, — говорит зло, — сделал тебе «мороз».

«Мороз» — это когда не просто гладкая, чистая поверхность металла вся ровно блестит, а когда еще по ней натерты такие разводы, от которых она переливается, становится мутно-красивой.

Да-а. Все проклятье Жоры в том, что он не может делать плохо, и даже человеку ненавистному, каким, мне кажется, я ему почему-то прихожусь, он может сделать только прекрасно, по высшему классу. Это уж въелось в него, и никуда от этого не деться.

Позвякивая связкой втулок на проволоке, поднимаюсь по лестнице.

На втором этаже вспоминаю, что надо зайти к Сергею Николаичу, справиться. Сергей Николаич сидит в чистой, слишком светлой комнате. И даже в этой чистой комнате он все равно сидит за стеклянной загородкой. И все равно и за загородкой стол его накрыт колпаком из прозрачного плексигласа. Продев руки через специальные матерчатые рукава с круглой стягивающей резинкой на манжетах, он делает над столом что-то невидимое.

Большая лысая голова. Рябое лицо. Неподвижный взгляд. Сорок лет тут работает. Но все техник, сто рублей. Комната в общежитии. Никаких перспектив. И работа, жалуется, часто скучная, однообразная. Почему же у него ничего больше в жизни не вышло? Чего ему не хватило? Образования? Ну, многие его ровесники вообще без образования, а вон как далеко пошли. Ума? Нет, очень умный человек, чувствуется с первых же слов. Твердости? Да нет. Железное расписание, холодное обтирание. Всю жизнь работал. Или насчет ловкости плохо, всяких там интриг? Да ну, я вообще в это мало верю. Может, слишком привязан к своему делу? А может, он больше ничего и не хочет? Да нет, хочет, и сейчас на что-то надеется, хотя уже непонятно, на что. Чего ж такого он не делал, что надо было делать? Может, и я это упускаю?

Вот о чем я думаю, когда его вижу.

Он замечает меня и делает головой чуть заметное движение: нет, еще не готово...

На площадке третьего этажа дверь, обитая железом. Телефонный диск. Набираю три цифры. Дверь открывается. Большая комната, разделенная барьером. За барьер не заходить, на окнах решетки. По стенам — железные шкафы. Первый отдел.

— Мне ничего нет?

Хозяйка этих мест — Нина Николаевна Шерво — толстая, седая, добродушная женщина, вся какая-то домашняя. Здесь, за покрытым бумагой столом, под которым на горячей плитке плавится сургуч для печатей, я обычно просиживаю немного дольше, чем нужно.

Но сегодня и она не в духе, и, коротко ответив «Нет!», принимается стучать на машинке.

На площадке четвертого этажа начинает дребезжать звонок, как раз когда я прохожу под ним. Я обрадованно сворачиваю в столовую, но вдруг на меня налетает огромный, плоский, сегодня почему-то наряженный, свежевыбритый, надушенный, — я даже сначала почувствовал какой-то душистый ветер, — Евгений Мартьяныч, завотделом кадров.

— Куда, куда? На собранье, на собранье...

И он запихивает меня в Красный уголок.

Я оглядываю зал. Он полон. Почему-то часто в таких случаях собираются в основном старухи-сплетницы, всякие обиженные. И плохо тому, кто попадет на суд такой «общественности»!

Два первых ряда заняли монтажницы, замотанные, с поджатыми губами, заранее, не зная дела, все осудившие. И с давней болью я замечаю среди них Иру. Ну, а с кем же ей ходить, раз она с ними работает? Такой у нее возраст — к молодым не пойдешь, а к этим... Эти скорее примут.

А когда я увидел ее в коридоре первый раз, даже обрадовался. «Вот, — подумал я, глядя ей вслед, — наконец-то здесь женщина появилась. Хоть будет повеселее».

Но вскоре же получился конфуз. Конечно, я понимаю, что должна быть там гордость, недоступность, все верно, — но она, видно от долгого одиночества, вошла в какой-то клин, комплекс, крайность, и не то что держалась с достоинством, а просто уже грубила. Обрывает самый невинный разговор и уходит.

И потом я видел, как она совсем уж обабилась,

Начала так же повязываться, как они. Они-то точно себя ведут, совершенно верно для них, но для нее-то все это — совершенно еще неверно. Жалко ее. Сидят целый день и обсуждают: кто-то без очереди влез в столовой. Иногда я, по делу, подхожу к ней. Стол у нее большой, фанерный, и на нем, каждый раз по новому рисунку, вбиты гвоздики, как на детском биллиарде, и она между этих гвоздиков прокладывает хвосты, сплетенные из разноцветных проводов, изгибает. Потом натягивает на них серебристый экран.

Над столом у нее висит такой человечек, спаянный из зеленых цилиндриков-сопротивлений. Включишь его в сеть, и голова-лампочка зажигается, сияет...

Вот внезапно вбегает мой шеф. Маленький, быстро, как всегда, оглядывается, садится, закидывает ботинок на колено — тридцать пятый размер. Сидит. Ему совсем здесь тоскливо, скорее бы сорваться в лабораторию, схватить микрофон и зашептать: «Спички-спички-спички! Це-це-це!» — проверяя высокие частоты, а потом вдруг зареветь басом, проверяя низкие, так что уборщица в коридоре со стуком роняет швабру.

А вообще он говорит тихо. Какие-то у нас с ним сложные отношения. Очень хорошо мы с ним друг друга чувствуем, почти мысли читаем, и как останемся вдвоем в комнате, сразу начинается какой-то колотун, какое-то странное волнение. И то я выйду, не выдержу, то он. А уж если что-нибудь надо сказать, говорим быстро, сбивчиво, отвернувшись, выстроив возле рта корзиночки из пальцев.

Только однажды, выполнили мы один заказ, и отвалили нам какую-то безумную премию, мы просто растерялись — что делать, не домой же всю нести? И решили устроить банкет, сняли какой-то подвал, поставили столы. И пошло веселье. Начальник мой сидел неподвижно, молча, разрумянился, а потом вдруг нагнулся и сказал:

— Ты знай, я к тебе хорошо отношусь. Ты парень толковый. Молодец. Вот, на! — вдруг стаскивает с шеи галстук и дает мне.

И на следующий день я еще в радости пребывал, утром собирался на работу и решил этот дареный галстук нацепить. А потом подумал, подумал — и снял. И, как оказалось, правильно сделал.

...Я оглядываю зал. Сергей Николаич не пришел, Атапин. Ну, и весь пятый этаж, эти молодые, нарядные, иронические инженеры, чье одно присутствие сделало бы зал веселей...

Вот он сидит, Женя Шашерин. Лет семнадцать ему, что ли, недавно из профучилища. Ну, и ничего удивительного, что волосы у него длинные, «де битлз», курточка без лацканов, на восьми пуговицах, брюки расклешенные, раструбами.

Вроде бы прошло то время, когда за это осуждали. Когда длинноволосых стригли, брюки распарывали. Может, смешно их вспомнить, даже страшновато, какие они были: малиновые пиджаки, галстуки с пальмами, до колен, б-р-р, но, с другой стороны, не будь этой крайности, мы, может быть, сейчас не одевались бы так, как одеваемся...

Евгений Мартьяныч влезает на трибуну, читает акт. Дело такое: пришел Женя с какой-то собакой, пристала на улице. Вахтер не пускает. Тогда он сам прошел, потом свистнул — к ноге, она и прошмыгнула. Привязал ее к станку, она весь день зубы скалила, а он ей пирожки носил, из буфета... И еще допустил одну провинность: свернул из бумаги птичку и пустил ее из окна на улицу.

— Из секретной... бумаги? — спросил кто-то из зала.

— Нет, — после паузы говорит Евгений Мартьяныч, — но он ведь как — не смотрел, могла оказаться и секретной.

И все. Ничего страшного. Никакой трагедии еще не произошло. Но, судя по всему, она вполне может сейчас произойти.

Евгений Мартьяныч кончил читать протокол и сам же себе дал первое слово.

— Конечно, — начал он, — вроде бы Евгений Шашерин не совершил ничего ужасного. Но это только на первый взгляд. Ну, привел собаку. Но нельзя забывать, что нас здесь тысяча человек! Если каждый приведет собаку... Еще, — говорит он, — часто замечаю, многие курят в недозволенных местах...

«Женя-то как раз некурящий», — думаю я.

— Бросил спичку, стружка промасленная, и пожалуйста — пожар...

Я гляжу на некоторые лица и с удивлением вижу — действует! Уже по лестницам, шлепая слюной, прыгает тысяча собак...

— Ну так вот, — заканчивает Евгений Мартьяныч, — я и спрашиваю, можно ли поступать, как это сделал Шашерин?

И я вдруг встаю, втулки на проволоке звякают, и говорю:

— Можно!

И сажусь. И, сразу поняв, что высказался не совсем ясно, снова встаю:

— Можно! По-моему, многое уже можно...

Снова сажусь, и опять вижу — все в недоумении, и опять поднимаюсь, уже надолго:

— Ну ладно, займемся делом. Для начала выведем те девятьсот девяносто девять собак, которых привел уже не Женя, а исключительно Евгений Мартьяныч...

Неожиданно многие смеются.

— Дальше. Погасим тот гигантский пожар, который вспыхнул тоже не по вине Шашерина...

Все расходятся, довольные, что еще осталось время пообедать и что с Женей все обошлось. Словно это с самого начала не зависело только от них.

И даже Евгений Мартьяныч где-то доволен, — он, как я заметил, тоже в глубине души чувствовал к Жене симпатию, но не так уж мы часто прибегаем к этой самой глубине этой самой души. Но раз уж все так решили... И теперь он даже доволен, хотя предвидит: опять ему будут указывать, что не проводится воспитательная работа...

Подходит Феликс Успенский, с пятого этажа, — кое-кто, оказывается, все-таки был, — берет меня за лацкан и своим жирным голосом говорит:

— Ты хорошо выступил. Понимаешь, у всех уже выработался стереотип: раз сукно, графин, протокол — значит, вроде должно что-то крупное произойти, серьезное. Иначе все чувствуют как бы разочарование. А ты этот стереотип разрушил. Молодец...

Из толпы появляется лицо Цагараева, важно кивает. Кто уж мне не нравится, так это Цагараев. Длинные виски, пушистые. А на голове... Мне кажется, он укладку делает, в парикмахерской. И голос такой томный. Я только о нем и знаю, что он раньше в хоре пел и очень о том времени жалеет.

Однажды, как-то в первые месяцы моей работы, весь день я метался вверх-вниз, все завалилось у меня, все орали, грозились. И когда, совсем уж издерганный, спускался я вечером домой, внизу на площадке Емельянов стоял, снабженец, и я спросил у него, когда он мне пермаллой достанет. Так он ничего не ответил, только посмотрел на меня с презрением и отвернулся.

Я прямо застонал.

«Ах, — думаю, — чертова контора, хоть бы она сквозь землю провалилась».

И потом ехал в трамвае и только все думал: «Скорей бы... скорей бы домой доехать... сразу под одеяло, тепло, и спать...»

И вдруг гляжу, пробирается ко мне этот Цагараев. Точно, ко мне. Становится рядом.

— Конечно, — говорит, — теперь у нас скучно. Не то, что раньше.

— А что раньше?

— Ну-у! Раньше самодеятельность была, хор.

«Да, — подумал я, — прет довольно уверенно. Ну ладно, поддамся».

— Ну и кто же пел в этом хоре?

Он помолчал, наслаждаясь минутой.

— Ну, я пел.

— Да?!

— Точно... Спеть?

— Давай.

И он запел. Тенором. Весь трамвай обернулся.

— Вот. Это из «Волшебного стрелка». Теперь из «Тангейзера».

Он спел еще.

— Неплохо.

— Ну, пока.

— Пока.

И теперь он со мной всегда так многозначительно здоровается, словно между нами какая-то тайна.

После работы мы сидим в закутке с Леней Мясниковым, математикой с ним занимаемся. Сквозь перегородку слышно, как там, в цеху, положили доски на стулья, высыпали домино. Ну, еще в обед — понятно, но так, после работы оставаться — это уже уму непостижимо! Шуршат костяшки, их двигают по кругу, мешают. И пошло щелканье...

Постепенно, по голосам, я узнаю всех четверых.

Ну, первый, конечно, Цагараев, лирический тенор.

Второй — Аверкиев, маляр, вернее гальваник. Молчаливый человек. Войдешь к нему, из всех ванн испарения разноцветные, и он там витает, словно дух. А то вдруг явится в столовую с позолоченными усами.

Третий — Паленов. Я его мало знаю.

А кто же четвертый? Долго понять не мог. Голос знакомый... Так это Женя, герой дня! Тут я и обрадовался, что он так, принят, и огорчился — уж неужели ничего поинтересней не нашел?

Защелкали.

— Между прочим, — говорит Паленов гальванику, — ты что-то неважно мне сегодня кожух покрыл, местами хорошо, плотно, а местами — празднички... Я уж не стал говорить, доделал.

— Умркп! — после паузы непонятно отвечает Аверкиев.

Молчание. Снова говорит Паленов:

— Шел я сегодня на работу под дождем, и вдруг из-за угла человек выскочил, в таком плаще блестящем, прям меня ослепил...

Я вроде думаю над задачей, а на самом деле — больше слушаю. Я давно уже понял, что неправильно мне в первые дни казалось, что с душой у них совсем плохо, и ничего не интересно им, кроме... Нет, все у них есть. Только не сразу туда проникнешь, не сразу тебя примут. Еще — очень они не любят, когда называют их «простые люди»... «Это я-то простой? Ха-ха!» И действительно...

Некоторое время играют молча. Потом снова Паленов:

— Приходит он ко мне, жизнерадостный, как древний египтянин. «А я, говорю, на тебя облокотился. Ты, вообще, великий музыкант все ломать». А он говорит: «Ну, понятно! Сколько кинули на жало? Стаканули стаканов шесть?» А я ему отвечаю: «Я вообще не пью. Помалу».

Я почему-то вспоминаю, как однажды шел по улице и вдруг вижу двух наших, стоят, навалившись друг на друга. И только когда ближе подошел, разобрал: они не просто навалились, а маленькими ракеточками, чуть видными, в бадминтон играют...

Паленов с Цагараевым проиграли. Паленов начинает его крыть. Вообще, Цагараева они не очень уважают. Особенно с того раза, как уехал их начальник цеха, а Цагараев сразу же прогулял, незаметно так, ловко. С тех пор они его не уважают. Больно уж примитивно среагировал на отъезд начальника. Тот уехал, а этот прогулял. Экая невидаль! Ты прогуляй, когда опасно, а так... Чушь какая-то, ерунда.

— Нет, это не человек, — говорит Паленов, — у него хвост, а он...

— Ну, ладно, — защищается Цагараев, — больно злой, так уж нельзя. Вон как высох, ничего не осталось.

— А об твою морду... только котят бить, — подумав, отвечает Паленов.

Они переговариваются, временами довольно грубо.

«Да, — думаю я, — вот такие вот люди... Вот такие... Вот такие... Но именно они и даны, чтобы мне жить, и работать, и даже — любить...»

Проект «Подорожник»

Во втором классе Гавриил вдруг догадался до алгебры. Потом он кончил школу — с медалью, институт — с отличием, и был распределен. Через год его назначили руководителем группы. Скоро его группа заняла первое место.

— Поздравляем, — говорили ему, — поздравляем! И не только в смысле плана — это само собой! Главное — люди у вас какие! Лях, например! Знаете, что такое Лях? Совесть всего института — вот что такое Лях! А Рудник? А Новиков? В общем, поздравляем!

Гавриил слушал и радовался, потому что все это была чистая правда. И что работали. И что нарушений не было. И что в общественной жизни — это тоже верно. И если разобраться — не так уж это мало! Но только скоро Гавриил вдруг стал замечать, что думает обо всех этих успехах с иронией. Такой уж у него был характер — вместе с успехами сразу же появлялось ироническое к ним отношение.

Особенно его вдруг начал смешить Лях. Лях — это такой подросток, из тех, что потом говорят: «У меня была тяжелая юность». По всему лицу у него катались крутые желваки. Он очень любил резать правду-матку в глаза, но не знал ее, поэтому все время злобно молчал.

Его тяжелая юность проходила у всех на глазах.

Еще у Гавриила в группе работал инженер Новиков. Когда Гавриила только назначили, и он сидел и читал отчеты, не зная, что делать дальше: «Привет! — сказал Новиков, — что, ЛЭТИ кончали?»

— Да, — отозвался Гавриил.

— И я, — обрадовался Новиков. — Закурить не найдется? Благодарствую.

Новиков закурил, пустил дым, и дальше продолжал уже тоном лучшего друга:

— Да-а... Славное было времечко. Артоболевского помнишь? Как же, был такой професс, низы читал на третьем. Еще в шапке ходил на лекцию, и в галошах. Однажды, помню, студиоз один писал на доске, а старик рядом сидел. И вдруг протягивает свою ножку к доске — прямо в галоше, — показывает на формулу и спрашивает: «А это у вас откуда?» А студиоз не растерялся, поднял ногу и в самый верх доски ткнул: «Вот откуда!»

Гавриил засмеялся. «Хорошие тут ребята, — подумал он, — веселые».

Вокруг шли разговоры, смех. Участвовать в этом Гавриил пока что не мог, но старался так сидеть, смотреть, так качаться на стуле, чтобы всем стало ясно, что он тоже человек с юмором. А потом пошла работа, и он уже и думать перестал о таких тонкостях. И только в самое последнее время стал замечать, как Новиков ходит по комнате, и то и дело горячится, и на лоб его заученно падает прядь, и он отбрасывает ее стремительным неискренним движением. И еще Гавриил заметил, что не может больше слышать эту историю о профессоре в галошах. А Новиков все повторял ее — видно, вся вера его была в этой истории, и добро, и зло, и даже смысл жизни в сокращенной форме.

«А, знаю, — вдруг вспомнил Гавриил, — знаю я это все:

Гавриил это знал, и даже сам раньше был таким, но ему уже на втором курсе надоела эта постоянная бодрость, веселые восклицания: «Эх, пожрать бы!» — хотя деньги у всех в общем-то есть; обязательное пользование «шпорами», шепот «ни бельмеса» — даже если все знаешь; презрительные разговоры об учебе. И еще два неискренних, натужных состояния, которые называются «спорить по ночам до хрипоты» и «часами говорить о прекрасном».

Жить так не очень трудно, а зато как человек сразу же получаешься интересный, оригинальный, самобытный. Гавриил давно это знал и не любил, но в ту субботу все же пришел на вокзал. Новиков и еще несколько, одетые в грязные свитера и слишком рваные брезентовые куртки, сидели в центре зала на рюкзаках. Они кричали, звенели посудой, пели под гитару — словно опасаясь, что как только они замолчат, сразу же начнется над ними какой-то суд. Новиков увидел Гавриила и закричал:

— Привет старому лэтишнику! Сюда, друже!

— Сейчас, — сказал Гавриил, — только билет куплю.

— Держите меня, — закричал Новиков, — он хочет брать билет!

— А что это — билет? — закричали остальные.

— Билет — пережиток проклятого капитализма!

— Может, вы не были студентом, сознайтесь!

Услышав это, Гавриил улыбнулся, махнул рукой и сел на чей-то рюкзак. Скоро, опять же с криками и песнями, они сели в поезд и поехали. Ребята были начеку — перрон на каждой станции просматривали, из вагона в вагон перебегали. Но все же контролер их поймал. Седой такой старик. Хороший. Не отпускает. И тут, не глядя друг на друга, — один, второй, третий — все вынимают билеты. Только у Гавриила не оказалось.

«Что же это они бегали?» — думал он.

Теперь оставался Рудник. Вернувшись вечером в воскресенье, Гавриил принял горячую ванну, отдохнул, а потом позвонил Руднику, и они встретились. Они с Рудником работали вместе с самого начала, и относились друг к другу спокойно и дружелюбно, но не больше. И это нравилось Гавриилу — он и сам был против слишком быстрого и поверхностного сближения, какое, скажем, случилось у него сНовиковым.

— Ну, — спросил Рудник, — как ваш крестовый поход?

— Да не очень, — ответил Гавриил.

— Что с них возьмешь, — засмеялся Рудник, — туристы! Веселая гурьба, состоящая из угрюмых людей.

Рудник был даже элегантнее, чем обычно. Он щелкал пальцами по крахмальному воротнику, по манжетам и тихо говорил себе: «Си-бемоль», или: «Фа-диез».

— Послушайте, — сказал Рудник, — а не пойти ли нам сейчас и как следует поесть? А то у меня уже комплекс неполноценности от этих комплексных обедов.

Они перешли тихую улочку и покружились в стеклянных дверях. В зале был дым до балкончиков. Ножи и вилки звенели так, словно их ссыпáли откуда-то сверху из бумажного кулька. За столиком у стены сидели несколько красивых людей.

— Привет, друзья, — сказал им Рудник.

Гавриил подошел, пожал несколько рук из белых манжет и одну голую, уходящую далеко. Ему подвинули фужер с пивом и миноги. Друг Рудника, с короткой, очень чистой прической, говорил:

— А вот мне вчера мама сказала...

«Да-да, — подумал Гавриил, — именно так: деньги в кармане аккуратно, и свежая рубашка холодит спину, и в дыму, с витым серебряным ножом, твоя женщина сжимает гладкие ноги, а ты своему другу говоришь спокойно, серьезно: «Вот мне вчера мама сказала...» Еще год назад никто бы здесь такого не произнес. А сейчас говорят. И неясно еще, к чему все это клонится, но хорошо».

Потом все оказались в большой старинной квартире с некрашеным деревянным полом. По лесенке поднялись на антресоли, и там можно было выпить из шестигранной бутылки, и полежать на мохнатом бордовом диване, уходящем краями в темноту. На стене проступило цветное пятно — женщина с длинной шеей у маленькой перекошенной двери. Гавриила всегда волновала эта картина, особенно сейчас, вместе с этой медленной, тягучей музыкой, которая шла неизвестно откуда и, не обижаясь на звон рюмок, на разговоры, спокойно и красиво стояла во всей квартире.

Потом все собрались в большой светлой комнате. Во рту был вкус мяса, перца и хорошего вина. Все щурились от света, улыбались. Никто не знал, что делать дальше.

Утром Гавриил выскочил на трамвайные рельсы, заскользил, и только тут окончательно проснулся. Сонная слеза, засохшая на щеке, неприятно стягивала кожу. В проходной он показал кусочек пропуска, прошел через темный двор. В углу была тяжелая дверь и пустой бетонный коридор. На стене его сразу зажглась надпись «Бегом!». За коридором шла мраморная лестница вверх, а там — неоновый дрожащий зал и стеклянная дверь.

В комнате было пусто. Стол. Путаница разноцветных проводов на серебристом, словно заиндевевшем, шасси. Проект «Подорожник». Как хорошо он когда-то начинался! Вот зелененькие сопротивления, вот красненькие, и все те самые, которые рекомендует справочник. А вот дроссель — сначала он не был заэкранирован, но потом Лях вспомнил и крикнул, что полагается ставить экран, и его поставили, и сразу стало заметно лучше. И сначала «Подорожник» двигался очень быстро, и они уже думали, что так пойдет до конца, но дальше все стало замедляться, а на прошлой неделе вдруг совсем остановилось. Дальше не было ничего.

— Ну, — сказал Гавриил, — проверим! Наверное, где-нибудь в начале ошибка.

Он включил паяльник, вынул линейку... Через час он сидел в той же позе. Он проверил все с начала до этого самого места. Все было абсолютно правильно. Но дальше опять не шло.

«Так, — думал Гавриил, — сначала у нас были ошибки, нас за них ругали, и ошибок не стало. Дальше было — делать все правильно. И мы делали. И нас любили, уважали, хвалили, понимали. И вот кончились известные правильные действия. И теперь предстоит сделать шаг неочевидный, для которого нет еще оценок, еще не хваленый и не руганый, и поэтому самый трудный. Редко мы делаем такие шаги, все ждем, что кто-нибудь оттуда поможет, или помешает — все равно. Но нет, ни звука. Есть пустота, и надо решиться и поставить в ней точку. Набегут люди, удивленные этой точкой, и с ними будет уже полегче».

С такими мыслями Гавриил шел по улице, по бульвару, по какой-то площади со стеклянной крышей. Дальше было ровное поле, и от земли поднимался пар, и торчали грязные концы затоптанных резиновых трубок... У этого поля он много пропустил трамваев.

Дома он сразу же сел на диван и долго сидел, поджав ногу, чувствуя, как диван под ним тает, и он легко летит в чистом, светло-зеленом облаке.

Он видел перед глазами свои пальцы — толстые, как бревна, и открытую банку с кильками. Своими огромными пальцами он взял из банки тоненькую рыбешку и, пронеся ее, прогнувшуюся, через стол, бросил в стакан с водкой. Рыбка плеснулась и стала плавать кругами, тычась носом в стекло, взмахивая плавниками, пряча голенький белый живот. Гавриил бросил ей хлебную крошку, и она кинулась на нее и стала кусать. Тут в ноге закололи иголочки, он дернулся, и килька упала на дно, оставляя за собой желтый столбик.

Потом он спал. Давно он уже так не волновался, не смеялся, и не боялся, как в ту ночь, когда видел этот странный сон. В ровном поле с прозрачными кустами стоит огромная, как слон, цифра 28. А к ней по ямкам, по канавкам, крадется маленькая, как мышка, 262. Медленно крадется, осторожно, и плюсик перед собой держит. И вдруг 28 ее как увидит! Как увидит! Как задрожит! А та — бежать! И снова все тихо, спокойно. И — опять крадется! По ямкам, по канавкам, и плюсик перед собой держит.

Гавриил закричал, заплакал и проснулся. Он сидел, со слезами улыбаясь, чувствуя себя так, словно у него вынули из ушей вату.

Утром он шел на работу. Утро было тихое, сумеречное. В скверах на газонах стояли, сцепившись друг с другом, белые скелетики листьев. На темном асфальте посреди улицы бегал котенок, совершенно плоский, котенок-табака, как назвал его себе Гавриил. Утро было медленное, молчаливое, и какое-то очень ответственное, а котенок бегал, подпрыгивал, веселился, совершенно не смущаясь отсутствием третьего измерения.

И тут Гавриил спокойно, как что-то банальное, понял: это котенок из «Подорожника». И сон, и килька оттуда. Как он вдруг поверил себе, своему волнению, и не отбросил эти странные, но относящиеся прямо к делу видения, и именно они непонятным образом провели его над пустотой, и там, где нужно, превратились в числа витков, в плоские катушки, в легкий прозрачный капсуль, в совсем уже готовый и даже чуточку запыленный «Подорожник»! И пусть он такой непривычный, неудобный, пусть плохой, — пусть. Зато — раньше была пустота, а теперь стоит его точка! И остальные точки будут мериться от нее! Гавриил бежал через улицу, через колючие кусты, осыпавшие его пылью и цветами. Он бежал, представляя, как люди оживляются наконец-то и с облегчением его ругают, возмущаются, исправляют, предлагают, делают дело.

Но нет среди них Новикова, Рудника, Ляха.

Рудник, серьезный и элегантный, сидит до позднего вечера в Публичке и, пользуясь прекрасным знанием английского, все ищет в журналах статьи, имеющие хоть какое-то отношение к вопросу.

Лях, играя желваками, преодолевает все те же трудности, которые сам и создает в своем вкусе.

Новиков вдруг вскакивает ночью и отбрасывает со лба прядь движением стремительным и неискренним, и картинно ходит по комнате, якобы думая о «Подорожнике», на самом деле думая о том, что вот, он думает о «Подорожнике».

И опять Гавриил сидел в комнате. Вошел Новиков и стал шарить на столе.

— Да, — сказал Новиков, — думаю отсюда подаваться. Не могу я здесь работать. Не могу. Сидишь, ходишь, разговариваешь, смеешься, потом на часы смотришь — всего час прошел! Тяжело.

Новиков выпрямился.

— А недавно, — сказал он, — сидел я в кресле. На часы взглянул — о, черт! — еще только пол-одиннадцатого! И вдруг — как ошпаренный! Ведь дома же я, дома! Отдых у меня, воскресенье! Так чего же я жду? Чего?

Новиков длинно вздохнул, но, спохватившись, пытался перевести вздох в покашливание, но сделал это заметно, и решил будто бы задремать, и вдруг сделал несонное движение, и, вконец запутавшись, обомлев от стыда, с грохотом задвинул ящик и выбежал.

(Через несколько лет Новиков шел по тротуару. За это время он очень изменился. Он был одет в зеленый ватник, а в руке держал чугунный лом. Двигался он теперь гораздо меньше и медленней, но зато все его движения стали естественными, и делал он их почти с наслаждением.)

Рудник тоже не остался в институте. Однажды, когда на улице была слякоть, а в лаборатории темновато, Рудник позвонил и сказал весело, что больше не придет.

Лях зимой поехал в командировку на строительство институтской базы. Там он застал полный развал, и даже кражу ста метров рогожи. Лях просто побледнел от гнева, и даже не ел ни разу, пока все это не распутал. Потом он вернулся, поскучал в институте и опять уехал. Там он очень был на месте. Это все признавали.

Не спать, не спать

Хорошо, свесившись с верхней полки, вдруг увидеть, что за ночь оказался совсем в другом месте. Серые, каменные, круглые башни, редкая роща, за ней, фырча, отходит автобус. Под окном с непонятным разговором идут двое, в цветных кепочках с козырьками, одетые масляно, плохо, для работы, но не по-нашему плохо, по-своему. И так свежо вокруг, просторно, самое раннее утро...

Вот не забыть бы это, вспомнить перед смертью — уже и полегче...

Весь последовавший за этим день я провел в делах, в безуспешных хлопотах, в разных душных помещениях, и вечером приехал на автобусе в центр — погулять, подышать. Вечер был теплый, солнечный. Огромная ровная площадь, большие серые шершавые плиты, иногда между ними трава, а в самом конце собор — высочайший, готический.

Солнце садится, холодновато. Надо погреться. Знаменитые кафе. Тесно, тестом пахнет, и эти крохотные чашечки, подносимые к губам... Немножко уже не то, немножко надоело.

Поднимаюсь по лестнице темного дерева. Стены — сосновая кора. Хвойный запах. Деревянный стол. Приносят в высоком бокале густую, зеленую, тягучую жидкость — ликер. Быстро расставляют уйму фарфоровых чашечек, цветных рюмок. И так я сижу. Неплохо...

Хочется спать, зевается. Автобус ныряет, приседает. Моя остановка. Вроде бы. В темноте все другое. Рядом море — тут, за заборами, его слышно. Оттуда несет песок, со свистом. Темно...

Минут сорок проблуждал на ветру. Калитки своей не нашел. Песку нажрался. Надо в город ехать, там хоть потише.

В такси тепло. Покачивает. Тихая музыка. Шофер молчит, но хорошо молчит, не напряженно. Вдруг встрепенулся.

— О! — говорит, — смотри!

Я уже задремал в тепле, но тут очнулся.

— Что?

— Вон, гляди, машина. Водитель то ли косой, то ли еще что.

И действительно, впереди, почти в полной темноте, я разглядел легкую белую машину, она шла крутыми зигзагами, от одного края к другому, но очень быстро, все больше удаляясь. Шеф дал ходу, и мы стали нагонять, но тут она не вывернула с одного из своих виражей, с треском въехала в кусты, подпрыгнула на мягких кочках и врезалась левым крылом в пень, который оказался трухлявым, гнилым и от удара тихо взорвался. Машина, приподнявшись, повисла поперек бревна, и задние ее колеса вращались над канавой. Мы подбежали. Ее странный водитель мирно спал, похрапывая, как видно, уже давно. Все цело. Повезло.

Таксер что-то там повернул, и мотор затих.

— Пусть поспит до утра...

Он достал пачку, закурил. Шоссе поблескивало среди леса. Было очень тихо и странно. Потом он бросил окурок, и мы поехали...

Скоро мы въезжали в гулкий цементный гараж.

— Посиди пока там, — крикнул мне шофер и скрылся.

Я сидел в сторожке, или конторке, на деревянном топчане, среди замасленной ветоши, и опять пригрелся и засыпал, засыпал. Меня разбудил мой знакомый шофер. Он уже умылся, переоделся.

— Сейчас пойдет развозка. Развозка, понимаешь? Надо ехать.

Мы вышли во двор, там, ярко изнутри освещенный, стоял полустеклянный микроавтобус.

— Может, ко мне поедешь? — пробормотал мой шофер.

Я посмотрел на него и понял, какого труда ему стоили эти слова. Я не знал его обстоятельств, как там у него что, но я все понял по тому, как он сказал, — что это действительно очень сложно, почти совсем невозможно для его обычной, повседневной, с таким трудом налаженной жизни, если он опять среди ночи приведет на ночлег какого-то дружка, и что из этого выйдет... И вот он посопел, помучился, но все-таки предложил.

— Да нет, — сказал я, — у меня поезд в три часа...

— А-а-а, — сказал он с облегчением, — ну, ладно...

Я шел по мокрой, пустой, темной улице. Ничем не связанный, наобум... Стало даже интересно. Хотя, конечно, полагалось безумно расстроиться. Так уж принято: негде ночевать — расстройство. Кто же это так за меня решил? Я, наверно, и чувствовал бы себя лучше, если бы заранее не знал, с детства бы не усвоил: остаться без ночлега в чужом городе — неприятность. Я, может, распрекрасно бы себя чувствовал. Так прохладно, чисто, спать совсем расхотелось, и голова такая ясная, какая днем, в толкучку, и не бывает...

Так я вышел к реке. Ветхая деревянная пристань, и фонарь ржавый скрипит. Лег я на скамейку, попробовал заснуть. На спине — голова кружится, на животе — колени мешают... И чуть закроешь глаза — сразу начинают светлые кольца падать. Падают, падают... Много. Двадцать семь лет уже падают... Слегка задремал и вдруг такой страх почувствовал, просто какой-то толчок страха. Вскочил, уселся. Кругом темно, рядом река... Ну его, надо идти. Пошел, и вообще непонятно куда забрался: кругом корабли старые, проржавевшие, или цепи, или сверху, прямо с неба, всякие веревки спускаются, с запахом. И где тут выход — непонятно, кругом каналы с мазутной водой, островки, не природные, а технические.

И тут, когда я вроде освоился, воспринял все это, переварил, тут-то я и оступился. Стою по пояс, вода керосином пахнет. Темно. Ночь. И тут еще одна конструкция, примерно так с лошадь, тоже в воду сыграла, рядом бухнулась, всего окатила.

Ну, теперь единственное — это плавать начать, нырять, отфыркиваться с наслажденьем. Или прямо по воде побежать, для согрева... Вот, в двери толкнуться, в кирпичной стене. Но нет, все заперты, это технические двери. Вот одна подалась, деревянная, мокрая, мягкая, шелковистая.

Большое помещение: тусклое, выдолбленные деревянные корыта над полом, и над ними краны медные, и из них капли свешиваются. Один кран отвернул, из него пар пошел, туго, с шипеньем, все сразу заполнил, а потом уж и вода — тонкой перекрученной струйкой. И такой кипяток — сразу видно: где-то там, в каком-то нечеловеческом месте используется, а здесь уж так, что осталось, дело десятое.

Влажно стало, тепло, а мне-то плевать. Я и так насквозь мокрый. Одежду в корыто бросил, кипятки толстые пустил, а сам на асфальтовом полу — очень приятно он босой ногой чувствуется — такой танец в пару устроил, развеселился, распелся.

И тут спокойно так входит человек, тоже раздетый. Ты, говорит, с какой смены, и потри мне между лопаток, никак не дотянусь, второй час мучаюсь.

Повел меня в другой зал, там скамейка, тазы. Он нагнулся, руками в скамейку уперся, напружинился. Видно, приготовился к сильному нажиму. И стоит так. А вокруг тихо совсем, пусто. Только капли где-то щелкают...

Он обернулся и через плечо, не разгибаясь:

— Так ты чего?

— А-а-а, — говорю, — да-да. Сейчас.

Стал тереть, часто, крепко, сначала вдоль, потом поперек, на бока мыльной пеной залез, на шею.

— Молодец! — кричит он глухо, из-под себя. — Теперь смывай!

Я в тазу мочалку подержал, потом понес, и вдруг руку опустил, стою. Потолок высокий, сводчатый. А под ним стекла цветные, только все выбиты. А стен не видно...

Тут он оборачивается, прямо оскалился:

— Да ты что? Издеваешься? Сказал, смываем, а сам?

Я очнулся, смыл с него мыло.

Он распрямился, с трудом.

— Спасибо.

— Ну...

Мы вытерлись полотенцем с черной печатью. Прошли стеклянную дверь, потом узкий коридор — коричневый линолеум, а по стенам на деревянных щитах разные инструкции.

— Понимаешь, — заговорил он, — устал сегодня сильно, две вахты отстоял. И потом спать лег, а никак не уснуть, так во мне эта усталость и стоит. Дай, думаю, хоть помоюсь. Пошел, прямо как спал, без всего. Лень было одеваться, так устал... Не дай бог теперь дежурного встретить.

— Подожди, — сказал он, — зайдем-ка.

Большая кухня. Кафельный пол, холодный. Посередине, на плите, кастрюли, и рядом кирпич, весь грязный, а один край стертый, розовый, свежий. И кастрюли все вычищены, исцарапаны. Тут же кружки дюралевые стоят, серые, большие.

— А, — говорит, — вспомнил, пойдем.

Вошли в маленькую комнатушку, вроде буфета. Кефир в проволочных ящиках. А под столом две кастрюли. Вытащили их на середину, по кафелю, с писком. Сняли крышку. Там по дну, по стенкам и между собой слиплись макароны холодные, с мясом. Стали их есть.

— Подожди, надо запить.

А во второй кастрюле компот, остатки.

— Сейчас, — говорит, — со дна. На дне самый изюм.

Стал кружкой водить по дну, а там в основном песок, скрип.

Попили компоту. Ничего так, мылом пахнет.

Потом я одел свою скрученную, засохшую одежду, и он меня вывел.

Оказался я в морвокзале. Пустынно. Ходит человек, с чемоданом. Хорошо бы разговор завязать, но что значит — разговор? Надо еще суметь подняться над существующей системой слов, где все настолько согласовано между частями, пригнано, что ничего уже не значит.

— Вы слышали...

— Что вы говорите...

Все уже готово. И вроде бы свои чувства выражаем, собственные, а на самом деле готовые заранее и нами уже только взятые...

Я поднялся со скамейки и чувствую — опять меня не туда несет, в такое место, где никого и днем-то не бывает. Дорога между двух стен, вверх, по битому кирпичу, а потом вообще стала загибаться спиралью, и сверху крыша появилась. Полная темнота, изредка только круглые оконца, бледный свет. И запах такой, смутно знакомый: грязной, подпорченной старины, — не очень приятный запах, но важный, многое я по нему вспомнил. Как в Пушкине после войны — много всяких храмов, церквей, старинных домов разрушенных, именно с таким запахом гнили, сырости, и кой-чего похуже, прикрытого лопушком, хруст стекол, темнота. И так я живо все вспомнил — того мальчика нервного, с неискренней улыбкой, в коротких штанишках на лямочках... До сих лор я те лямочки чувствую. И вот уже — боже мой! — тело большое, везде не достать, крупно бежит, щетина шею колет, зубов половины нет, можно влажным языком острые обломки ощупать, — неужели это я, тяжелый, неужели уже столько жизни прошло?!

Впервые так — пронзительно, свежо, страшно...

Побежал вверх, хрустя. А что под ногами — все там было: и кровати ржавые (по звуку), и картошка (на ощупь), потом в паутину влетел, маленький паучок по лицу побежал... Но ни разу не хотелось обратно, наоборот, с упоением лез. Я и раньше, когда у меня стопорилось все, застывало, по ночам на крышу вылезал, смотрел, железом гремел, ходил. Чтобы подальше отойти от той видимости законченности, полной определенности всего, что и принята нами наспех, для краткости, а вместо этого многим чуть ли не законом представляется, после которого ничего другого и нет. Конечно, иногда и как бы законченность нужна, и как бы определенность, но это же только так, на время, чтобы передохнуть...

И тут я поскользнулся и поехал по скользким обросшим ступенькам вниз, — а стены тоже скользкие, влажные, не ухватиться. И только у края сумел в стены распереться, удержался на самом краю. Встал, выглянул туда. Там светло после всей темноты, и внизу — далеко, метров шесть — вода, ровная, спокойная. И с четырех сторон стены вверх уходят. И там небо, высоко, два облачка луной освещены. А в воде, прямо подо мной, дверь деревянная плавает, размокшая. И захотелось мне туда прыгнуть. Вообще, как я сейчас вдруг осознал, мне давно такого хотелось, но все случая не открывалось. Но страшно. Метров шесть лететь, и не в бассейне Вооруженных сил, а в незнакомом помещении, гулком...

Но ясно: если сейчас не прыгну — значит, всё, определилась моя жизнь, закончилась, теперь только по прежним, разученным кругам пойдет.

В этот момент упало что-то в воду, гулкое эхо, и волна пришла, подо мной шлепнула. Тут я крикнул, от скользкой стены оттолкнулся — как от нее можно оттолкнуться, — и вниз полетел, — шесть метров счастья, волосы со лба ветром подняло...

Конечно, на доски прямо я не встал, но сел, и они утонули немножко подо мной, а потом медленно всплыли. И во все стороны волны пошли, об стены — хлюп, хлюп — хлюп, хлюп...

Я встал осторожно, ноги выпрямил, плот мой переворачиваться стал, я побегал по нему, побегал, и нашел точку, установился... Оттолкнулся я от стены, голову поднял, наверх посмотрел, где я появился, — высоко, темнеет. Странно, наверно, я там выглядел...

Тут, невдалеке, я себе посошок присмотрел — плавал, а за ним, между ним и стеной, пыльная сморщенная пленка образовалась. Достал я его, сполоснул.

Потом опускаю, опускаю. Сейчас упаду... Вот уперся. Дно твердое, каменное. Толкнулся. Нацелился в коридор, что уходил среди гладких стен, и там, в темноте, сворачивал... Попал. Только слегка об угол стукнуло, развернуло. И по этому коридору поплыл. Посошок в воду, толкаешься, скользишь. Иногда об стену стукнешься деревом, потом оттолкнешься ладонью — и к другой. И все был этот коридор, только однажды выплыл в зал, круглый, и там совсем уже светло было: видно, в городе светало...

И так я плыл, коридоры сходятся, расходятся, сплетаются, водой об стены шлепают. И вот плыву я так по коридору, наверно, пятому, и вдруг вижу в стене окошко, маленькая рама, стекла пыльные, и вдруг там рожа показалась: видно, хозяин ею зевнуть собирался, и увидел меня, обомлел. Да и я тоже. А он повернулся в глубь комнаты, поговорил чего-то своим небритым лицом и исчез.

А я дальше поплыл. Следующее окно не застеклено, на каменной толще закругленной стоит тонкий стакан с водой, зубной порошок открыт, пленка пергаментная прорвана, и щетка изогнутая лежит. Остановился. Почистил зубы. Словно впервые это блаженство осознал. Белое облако за собой в воде оставил.

А стена стеклянная началась, из толстого непрозрачного стекла, и вся дрожит, гудит. А другая стена исчезла — простор, насколько видно. Островки, на них какие-то машины, домики с трубами, дым слегка. Паром ходит, и на всех островках люди стоят, руки вытянув, просят перевезти. И на всем от воды отсвет дрожит.

Это у нас тоже есть один комбинат, все цеха на островах, и переходить по длинным мосткам, хлюпающим. И вот сидит бухгалтер, и уже не так прост, как есть на самом деле, потому что за окном осока белесая мокнет и водная рябь уходит далеко, под серым небом... Целый день я там ходил над водой, осенней, темной, а потом вернулся в учреждение с какой-то кожей очень свежей, замерзшей, сел в столовой на стул, грудью к спинке, и заговорил, и неожиданно целую толпу собрал, смеющуюся. Сырое свежее облако любви...

И сейчас тоже. Хорошо. Выплыл я на такой квадрат: по краям стучат, железо пилят, и уже солнце пригревает, пар от воды, а я сижу на своей плавучей двери в середине воды, греюсь. А те, что стучат, надпиливают, в ватниках, беретах, тоже с удовольствием чувствуют, как ватник нагрело. Поглядывают на меня с удивлением, но спросить, окликнуть никто не решается.

Тогда я лег, вытянулся, и проспал часов до двенадцати.

Потом совсем припекло, я проснулся оттого, что стало горячо. Плот мой к берегу прибило. И все ватники сняли, сидят у воды, молоко пьют с белыми булками, разламывают. И вообще, это тот самый завод, на котором я вчера весь день провел... Вон и наш излучатель осторожно на тележке к воде спускают, как положено. Только так на нем все болты стянуты — пьезопластины изогнулись, сейчас лопнут.

Соскочил я на берег и на бригадира накричал. Он даже булку выронил: приплывают всякие типы на дверях, спят до полудня, а потом вдруг начинают орать, и главное, что все верно! От удивления он даже сделал, что я ему велел. Но еще долго на меня оглядывался, головой тряс.

Потом я видел, как он в курилке обо мне рассказывал, жестикулировал, голосу подражал, и все слушали, щурились от дыма, пепел стряхивали. Потом он так разошелся, что и мне это тоже рассказал, когда мы с ним на щепках сидели, спиной к лодке прислонившись, и сахарный песок из пакета сыпали в чашки с розовой ряженкой.

— Представляешь, — он перестал сыпать, — утро, туман, солнце, и вдруг появляется оттуда, где никого быть не может, фигура, молча, плавно, по воде скользит, гладкой-гладкой, которую никто еще в этот день не трогал... А когда ты посередине спать улегся и похрапывал — тут уж никто глаз не мог отвести. А потом ты ворочаться стал, тянуться, ну, тут вообще все сбежались: ты повернешься, плот накренится, и все шестьдесят человек — ах! Но не зря полежал, лицо горячее, такой у тебя сейчас предзагар...

Он покрутил свою чашку и выпил ряженку. Наши вытянутые ноги доставали до воды. Хрустнув, мы встали. Глухая площадь, окруженная деревянными домами с непривычной пропорцией стен и окон, небо не в той раме, что я привык.

В одном из домов зазвонил телефон, и кто-то позвал меня. Никого там уже не было, и трубка лежала, растянув закрученный пружиной шнур, и отражалась в столе, и говорила голосом Сани, моего помощника.

— Алло, — закричал я, — алло!

— Алло, — сказал Санин голос совсем рядом.

Мы помолчали, подышали.

— Ну, как делишки?

— Да пока неясно. Не совсем пока проходит наша штука.

— Да ведь все верно.

— Но, понимаешь, пока все так запутано. Люди-то все разные, каждый по-своему...

— Значит, считай, не прошло, — сказал он.

— Ну, если все так останется, как есть. Если приемщики приедут такие, из белого мрамора, и все одинаковые.

— То есть, думаешь, пройдет?

— Ну...

Я вышел, присел на скамейку. Только тут я почувствовал бессонную ночь. Голова разболелась. Зевота...

Южнее, чем прежде

Все уже смирились с тем, что лето кончилось. И покорно приняли на себя дождь. Дождь все шел, шел, и даже перестал. Газеты на улицах, в своих деревянных рамах, промокли от темной воды, и сквозь сегодняшнюю газету виднелась вчерашняя, а сквозь вчерашнюю — позавчерашняя.

И уже чувствовалась зима, и однажды ночью в прихожей поседела сапожная щетка, а вода в железном ящике под потолком промерзла за эту ночь и лежала брусом, холодным и чистым. Котельщик Николай взял за привычку рано утром, часов в шесть, стучать кувалдой по трубам у себя в котельной, и звон шел по всему дому, и весь он гудел, как орган. Но холодно было по-прежнему.

На работе я заметил за собой опасную тягу к простым занятиям — например, часами резать бумагу. Но чаще всего я уходил вниз, в подвал, где сидел кладовщик Степан Ильич в теплом ватнике и кепке. Тут же на полках лежали листы железа, а из маленькой комнатки позади торчали концы цветных металлических прутьев разной толщины. Мне нравился тусклый свет, и тот простой и вроде бы им презираемый порядок, который наводил тут Степан Ильич. Я сидел на деревянном мерном ящике с зарубками, прислонившись спиной к трубе, обмотанной лохматым колючим войлоком. Свет мигал, мигал, и разгорался, и в трубе вдруг свежо и обильно начинала литься вода.

В таком состоянии и разыскал меня по телефону директор. И хотя было мое поведение грубым нарушением всех законов производства, директор ничего мне об этом не сказал, потому что был он человек умный и никогда не делал прямых выводов. Вместо этого он сообщил, что придется мне поехать в командировку, и чем скорее, тем лучше. Я принял это дело спокойно, вошел в наш деревянный желтый лифт и поехал к себе наверх собираться.

Поезд в Одессу отходил ночью. Со мной ехал товарищ по работе, здоровый сорокалетний человек, самый большой зануда из всех, каких я только в жизни своей видал. Командировку эту он воспринял как жестокий удар судьбы. Вагон ему сразу же не понравился, он стал об этом говорить, и говорил долго. Я слушал его терпеливо, понимая, что он-то тут ни при чем, просто он занимает во мне тот самый сектор горя, которого раньше у меня не было, а теперь этот сектор появился, и конечно же никогда не пустовал. Но вот все заснули, и я тоже заснул, потому что я очень люблю спать в поездах.

Почти весь следующий день я спал у себя на полке, а за окном все было так же серо и дождливо. Уже под вечер я кое-как оделся, слез с полки, сонный и разбитый, с незавязанными шнурками, и вышел в коридор. В стене была маленькая ниша, вроде алтаря, и в ней под кранчиком стоял граненый стакан. Рядом в деревянной рамочке висело расписание: Дно — Витебск — Жлобин — Чернигов — Жмеринка — Котовск — Одесса. Витебск! В тамбуре проводник отпустил железный лист, который прикрывал уходящие вниз ступеньки, и лист ударил, железо по железу, и мы, мягкие и сонные, вышли на перрон.

Я пошел по мазутным шпалам, обогнул вокзал, и вышел в город. У меня была всего минута, и я не знал, в какую сторону мне пойти. Ехала телега, поперек ее пути бежал мальчик с большой пружиной в руке. Старушки в мужских пиджаках ходили вдоль поезда, не касаясь его, несли в закопченных ведрах горячую очищенную картошку, посыпанную укропом. Я схватил десять штук, обжигающих сквозь газету, и стал есть, и они рассыпались по мне.

После этого у меня разыгрался аппетит, и я пошел вперед по вагонам, которые вдруг медленно двинулись. Я проходил их один за одним, и все они были разные, и были очень хорошие — прохладные, чистые, с упругими поролоновыми полками, плоскими плафонами, светло-серыми стенами в мелких резиновых мурашках. Тут была совсем другая жизнь, и разговоры совсем другие, хотя люди ехали те же самые. Мягкий вагон был глуше, на окнах толстые шторы, ватные диваны, глубокие дорожки, и все тут было глухо, и звук поглощался, и флирт тоже поглощался. Еще один вагон, синий, нелепый, вроде нашего, а дальше — вагон-ресторан. Тамбур без боковых дверей — так, решетки, и, облокотясь на них, парень в белом грязном халате чистил картошку. Дальше за узким коридором буфет, а потом расширение и столы, и за ними много народу — одни ели из алюминиевых чашек, стуча и булькая, другие ждали, привычно злясь, хотя спешить им сейчас было некуда. Дальше, за стеклянной стеной с отпечатанным на ней белым виноградом, народу было поменьше, и в углу куражился пьяный, едущий в отпуск буровик. Его вяло пытались унять, но он расходился сильнее. И только когда пришел другой, еще более пьяный и буйный, первый сразу же успокоился и уснул.

Съев бифштекс и выпив бутылку пива, я долго сидел у окна, потому что нигде в других вагонах окно не подходит так близко к человеку. Я знал, что мой напарник с нашим соседом терпеливо, в сокращенном дорожном варианте, уже рассказали друг другу свои жизни и сейчас сидят молча, не зная, что же дальше. О, как не люблю я это дорожное общение, торопливое и постыдное, словно любовь в парадной!

Но когда я вернулся в купе, там все оказалось иначе. Судя по их позам, разговор еще толком не начинался, и сосед наш, краснолицый одессит с маленькими глазками, молчал не просто так, а, как видно, специально.

— Да, — продолжал мой напарник, — так вот. И только я вышел с вокзала — первый, кого я встречаю, — Боровков! Наш бывший начальник цеха!

— А мне неинтересно, кто был вашим начальником цеха, — медленно и четко сказал наш сосед.

— Как же неинтересно! Это же очень интересно!

— Нет! Мне неинтересно. У меня голова вон какая маленькая. А вы мало того, что собой мне мозг засорили, еще и начальника своего тащите! Распустились. Сколько барахла у меня там — ужас. Кошмар.

Мы вышли все трое в коридор, покурили перед темными стеклами, потом вернулись и залегли, и все трое поглядывали друг на друга.

Ночью я несколько раз чувствовал остановки и еще то, что стало тепло.

Когда я проснулся, поезд шел через мост, над водой, около большого теплого солнца. Было очень светло, и проводник, который смотрел вчера на всех с непонятной ненавистью, сейчас, улыбаясь, тащил на спине голубые и розовые сентиментальные матрацы. И тут я почувствовал, что еду на юг, и даже немножко понял, почему это хорошо. И еще я подумал, что вот, из сорока с лишним человек почему-то послали именно меня, и значит, все мои неясные импульсы и мне самому не очень понятные поступки — все они вели меня правильно, куда надо. А еще хорошо, что я перевелся в этот отдел, и меня сразу же повысили. На зависть всем тем, кто не понимает, что невозможно просто двигаться вверх, а нужно еще при этом и вращаться, непременно меняться в горизонтальной плоскости. Ведь каждая следующая твоя ступенька обязательно будет из нового вещества.

Теперь поезд шел в коридоре акаций с мелкими листьями, а внизу, залезая на рельсы, вились сухие дынные плети. Вдруг поезд оказался в большом замкнутом дворе, и на деревянной галерее вокруг висело засохшее белье. Так поезд проехал еще несколько дворов, где на него никто не обратил внимания, и стал дрожать, тормозить, и мелькнули белые ступеньки вверх, и началась ровная платформа, обтянутая с трех сторон сеткой. Приехавших было немного, и они все тут же исчезли. А я сел на чемодан, прямо у вагона, и мне вдруг стало так тепло и уютно, что не хотелось больше никуда. Но мой-то зануда, конечно, тащил меня на стоянку такси.

— Пошли, — говорил он, — чего ты тут? Чего сейчас может быть хорошего? Вот вечером, если время будет, — тогда да! Пошли.

Он выхватил чемодан и понесся. Видно, многое он так упустил, признавая радость только в местах, специально для нее отведенных. А там ее почти и нет, совсем нет, настолько она зыбка, неуловима, и сразу же ускользает оттуда, где ее объяснили и прописали.

Улица, по которой мы ехали, была выложена тусклым розовым камнем и впереди приподнималась. В стекле иногда поблескивал луч, прошедший сверху сквозь листья, и проплывали лица вплотную, чугунные гнутые перила, большие куски шершавой коры. Потом мы выехали на обрыв, и далеко внизу слепило море, а направо был прекрасный бульвар, и в начале его на камешке стоял маленький зеленый Ришелье. Мы съехали вниз по крутой осыпающейся дороге. За воротами порта мы увидели просторную площадь, и по ней раскатывали тележки с острой железной горстью впереди. Потом мы ехали осторожно, по узкой асфальтовой стенке, а в конце, все больше нависая над нами, стоял «Иван Франко». И вот он закрыл все своим черным масляным бортом. Не то что трубы, палубы его не было видно. Кончалась погрузка, автомобили по двум чугунным балкам над водой въезжали внутрь, в темную нишу, бесконечную и тускло освещенную. На некоторые машины сверху кольцами падал трос, потом машина плавно шла вверх и, описав огромную дугу на высоте, скрывалась где-то там, за пределами нашего сознания.

Вахтенный провел нас по трапу, и мы очутились в огромном холле. Справа изгибался длинный барьер, и за ним сидели девушки в сером, и перед каждой толпился табунчик разноцветных телефонов. Стена слева ходила такой волной — то открывались и закрывались массивные двери лифтов, и загорались стеклянные цифры — номера этажей, где бы он сейчас мог быть.

Мы поднялись наверх, прошли по светлому лимонному коридору — прямо, потом налево; на стене то и дело появлялся белый плоский план корабля, усыпанный номерами кают, изображениями рюмок, душей, туалетов. Резко выделяясь на плане, стояла красная пластмассовая блямба. Это была «Where you are», то есть «где вы сейчас». Я двигался свободно, как хотел, поднимаясь и опускаясь, и эта красная «где вы сейчас» всюду успевала за мной, какой бы странный путь я ни избрал. Я прошел по железной решетке, через сумеречный зал с автомобилями, и за ними снова был план и на нем красная точка, уткнувшаяся в край корабля. Тут уже не было никого, стены и пол были из железа, покрашенного просто белой краской. Я опустился еще через несколько таких отсеков, открывая под собой люки и закрывая их со скрежетом над собой. И наконец пол сложился подо мной холодным железным клином, и это был гидроакустический отсек, цель нашей командировки.

В этом остром и холодном ящике я просидел часа два, пока не понял, почему не работали эхолот и эхолаг. Да они и не могли работать, поскольку не было половины деталей, а куда уж они пропали, а может, и вообще их не было — я не знаю. Я оторвал уголок от описания, которое лежало в темном деревянном ящике, и записал на нем, чего не хватало. Теперь надо было пойти к радисту, взять у него эти детали, впаять, включить — и я боюсь, что это все.

Но тут я вспомнил о своем напарнике. С ним это дело не пройдет. У него стиль другой. В институте, получив задание, он обычно долго смотрит на него, задыхаясь от обиды и гнева. Потом, хлопнув дверью, убегает в самый дальний от нас корпус, забирая, так сказать, поглубже. Оттуда, а потом отовсюду вокруг начинает нарастать рокот, вот он все ближе, все громче, и в нашу комнату врывается эта огромная жуткая волна — звонят, подпрыгивая, телефоны, ругаются все со всеми, плачут монтажницы и машинистки, и над всем этим, а точнее во всем этом, летает он, упиваясь столь бурной деловой атмосферой. Потом это начинает стихать, все ходят как после болезни, улыбаются сквозь слезы, смотрят. Зато никто уже не забудет, как мы делали такой-то проект, и всегда будут помнить, кто его возглавлял. А сделать это просто и тихо, не вовлекая сюда событий в Гвинее, а также семейных раздоров в цеху, а также аморальных поступков отдельных сотрудников, сделать чисто, так сказать, технически, как это люблю делать я, — так никто и знать-то не будет, и всю жизнь будут тебя считать лентяем, понапрасну получающим деньги.

Вовремя же я спохватился! А то чуть было не закончил за день всю работу, так ограбив бы в смысле эмоций и себя, и напарника, да и весь коллектив теплохода. Я полез вверх, открывая люки над собой и закрывая их со скрежетом под ногами. И так я глупо вылез в обыкновенный коридор к удивлению гуляющих в нем пассажиров.

Здесь меня поймал вахтенный и повел в мою каюту, отведенную мне на сандеке, то есть на солнечной палубе. Я открыл полированную деревянную дверь и оказался в объеме уюта, спокойной красоты, дружелюбия мебели и света.

Серый пушистый ковер покрывал весь пол, залезая под стол и под кровать. Большое окно из целого куска стекла. Плотные шторы в цвет — не то чтобы в цвет моря или там неба, а в цвет чему-то другому, очень важному. Потолок был закрыт ровным матовым стеклом, и оттуда шел свет, просто свет, без всяких терминов, ассоциаций и хвастовства. Слева у двери прилепился щелеватый ящичек. Я нагнулся к нему, и он меня словно погладил чистым теплым воздухом из себя. Справа прорезалась еще одна еле заметная дверь, и за ней было жарко, влажно, сверху свисал белый душ, а на полу лежал коврик из мясистых южных прутьев. Я сдвинул с себя одежду на край, и вообще снял, и сел на этот коврик, и по мне потекла горячая вода. Я двигал головой, подставлял под струи лицо с закрытыми глазами, изгибался и двигал кожей, направляя ручейки удовольствия в еще не охваченные места. Я распарился, разомлел, и просто уже валялся, а горячая вода все текла по мне, находя во мне все новые места желания и все новые очаги наслаждения.

И вдруг я встал, закрыл кран, протер запотевшее зеркало и стал торопливо вытираться. Я не знал, почему — ведь спешить мне было некуда. Кто его знает — почему мы всегда прерываем наслаждение, не доводим его до конца? Что мы боимся зачать в своей душе?

Не знаю, но все-таки я вышел в холодную каюту, не совсем, конечно, довольный, прекрасно понимая, что ничего более приятного взамен душа я не найду, — но все-таки вышел.

Еще я все это время видел, что корабль дрожит, дрожит все сильнее, и вид за окном, гора и домик на ней, поворачиваются, и окно сползает с горы, и вот уже за ним ничего. Только вдали бетонная коса и красный маяк на ее конце, и он понемножку приблизился к моему окну, осветив всю каюту красным светом. Я даже видел, как вертятся в нем цветные стеклянные призмы, то расходясь, то накладываясь.

Потом каюта снова побелела, и сразу за этим началось движение пола, медленное приближение этой стены, удаление другой, и потом наоборот — приближение той и удаление этой.

Я вышел в мягкий коридор, там не было ни души, спустился по широкой лестнице, потом с трудом, нажимая на ветер, открыл дверь на палубу.

Там тоже было пусто, большая поверхность некрашеного ровного дерева. Я погулял по этим бесконечным палубам, так никого и не встретив.

За бортом была уже страшная тьма, и в ней чувствовалось большое пространство и полное отсутствие каких-либо предметов в нем. Я ходил очень долго и замерз, но замерз очень свежо, приятно. Я толкнул дверь наугад, и за ней было прекрасное видение, мечта, свет и тепло. Тут один за другим шли салоны, это так и называлось — палуба салонов. И везде уже сидели люди, ели ложками красную икру, сосали дольки балыка, несли жирных, тускло поблескивающих угрей с отстающей кожей, пили водку двойной очистки из больших экспортных бутылок. Рядом в нише помещался бар, маленький, круглый, мутно-вишневый, с облаком пара из кофеварки.

Проснулся я рано утром, на широкой деревянной кровати, с ощущением свежести и удовольствия. Я побегал в трусах по каюте, принял душ, оделся и направился в кают-компанию завтракать.

Там никого уже почти не было. Но я сказал «приятного аппетита», как это принято в кают-компании, когда входишь в нее во время еды. Я пошел вдоль стола, покрытого белой крахмальной скатертью. Я сел за одинокий чистый прибор, и подвинул к себе фарфоровую суповую чашку, и половником набрал себе в тарелку погуще. Весь стол был уже почти пуст, только в дальнем конце лениво ел штурман Костя. Это был очень красивый человек, тонкий, элегантный, сероглазый блондин с твердым взглядом. Я бы даже сказал, что у него был несколько рекламный вид. Но скоро я понял, что он знает об этом, какой он элегантный красавец, и понимает, что ничего в этом нет плохого, что, может, так и надо, но тут же слегка издевается над этим, чуть-чуть, почти незаметно для посторонних. В общем, такой человек, какие мне как раз нравятся.

А впервые я это понял тогда, когда увидел их с женой, мягонькой, беленькой, с зелеными глазами и веснушками. Видно было, что в их браке тоже есть элемент несерьезности, шутки, и именно это заставляло надеяться, что он уцелеет.

Костя стоял, поставив ногу на железный порог, и говорил ей:

— Ну что ж, пойдем. Можно по шлюпошной, а можно и по прогулошной...

Еще в этой кают-компании я узнал многих прекрасных людей. Как и во все такие места, куда доступ несколько ограничен, сюда ходили только те, кто недавно получил эту возможность, или даже те, кто получил ее наполовину. Кому же было совсем можно, те уже сюда и не ходили. В основном тут были юнцы, младшие офицеры и мичмана. Однажды я только видел третьего пассажирского помощника, со связкой ключей с белыми нумерованными бирками. И то он съел только первое и ушел. А другие старшие офицеры, скажем второй штурман, — я его только один раз видел, мельком. А второго помощника капитана, и тем более первого, не видели неделями даже моиновые друзья, завсегдатаи кают-компании. Настолько велик был экипаж, так высока и широка служебная лестница. Все приказы по кораблю спускались от помощников, а капитана так вообще никто не видел, даже не знали примерно, где он живет, и только иногда в репродукторах раздавался его кашель или плач.

Но все это было позже. А сейчас я случайно поднял глаза от тарелки и через большое выгнутое стекло вдруг увидел перед собой Ялту. Она спускалась своими меловыми домами, асфальтом и листьями с какой-то безумной высоты, почти что с неба, а внизу словно размывалась морем, мутным у берега, со скользкими обросшими камнями.

Потом я стоял на шлюпочной палубе, глядя вниз. Шла посадка, и длинный деревянный трап прогибался от людской тяжести, и шестеро вахтенных, во главе с пассажирским помощником, с трудом держали этот напор горячих, влажных тел, иногда пропускали по одному, и тот бежал, пружиня трапом, и исчезал. Вообще, дело было серьезное, все рвались на корабль, с билетами и без билетов, словно ожидая именно здесь найти наконец-то счастье, которое они давно заслужили.

Только несколько человек там, внизу, выделялись своим спокойствием и неизмятой одеждой. Они стояли кружком, и один из них разгибал проволочки на шампанском, а на чугунной тумбе в газете лежал мокрый виноград. По их движениям, сочным голосам, по их лицам, не измученным суетой, угадывалась их принадлежность к ялтинскому дому отдыха ВТО. Потом мы плыли с ними вместе, и мне все больше нравилась их самоуверенность, постоянно хорошее расположение духа и, так сказать, это их высокое легкомыслие.

Посадка почти закончилась, и они спокойно вошли, и никто даже не спросил у них билетов.

Сразу после этого шестеро матросов вынули трап и положили его на барьер, вдоль корабля. Помогая друг другу, они стали выдергивать толстый волосатый канат, служивший перилами, из колец. Потом сложили к середине стоячие железные прутики с кольцами и покатили трап, оказавшийся на колесиках. Они разогнали его по асфальту, как самокат, и у кормы резко развернули. Сверху спустился крюк, подцепил трап и, качнув, утащил его наверх, почти к самой трубе. Оказавшийся рядом со мной матрос, рыжий заросший мальчик лет пятнадцати, стал крутить скрипучее колесико, и снизу к нам подтянулся плетеный пахучий блин из лыка, который предохранял корабль на стоянке от ударов его об стену. Тем временем с чугунных тумб сбросили петли троса, трос пополз и втянулся внутрь, корабль задрожал и стал незаметно отходить кормой, открывая большой треугольник воды.

Был уже двенадцатый час, и на нагретой деревянной площадке у бассейна стояли пустые плетеные кресла. Я уселся в одном из них, закрыв глаза и вытянув шею. Солнце наконец-то распуталось с мелкими желтоватыми облачками, которые донимали его с утра, и теперь светило ровно и горячо.

Бассейн занимал сводчатую стеклянную галерею, уходил вниз, в прозрачную морскую воду, гнутыми трубами перил и рубчатыми резиновыми ступеньками. Дно бассейна, казавшееся ближе, чем оно было, выложено цветным кафелем, образующим силуэты рыб. В глубине, у самого дна, были вделаны толстые стекла, и из-за них светили в воду прожектора, и это делало бассейн таинственным, особенно ночью, когда все спали.

От бассейна шли мокрые следы, они вели в кожаный и непромокаемый бар «Русалку», где продавали горькое польское пиво, сосиски, кофе с жареным миндалем.

Рядом со мной на тугом маленьком сиденьице разместился румяный, кудрявый толстяк. Все вызывало у него восторг. Мы разговорились, и он сказал, что работает на корабле пианистом. Он и его ребята должны играть по три часа вечерами, а остальное время свободны, могут делать все что угодно.

Я давно уже не видел человека, которому бы так повезло в жизни, и чтобы он так открыто радовался, не стесняясь.

Мы сидели, глядя на широкий, белый приглаженный след от кормы до горизонта, и на огромных чаек, неподвижно висящих над кормой. Особенно я заметил одну, целый час не шевельнувшую ни перышком.

— Ишь, как парят! — сказал я пианисту.

— Да, — задумчиво ответил он, — насобачились.

И мы опять замолчали.

Я шел на обед с мокрыми волосами, приятно чувствуя разгоряченное тело. Я пытался вспомнить свои городские неприятности и, если и вспоминал что-то, все равно никак не мог понять — неужели этого было достаточно, чтобы повергнуть меня в ту яму, в которой я находился перед отъездом?

И тут, у входа в кают-компанию, я столкнулся с моим коллегой. Он мрачно брел по коридору, в черном пиджаке, осыпанном перхотью. Мы молча съели лангеты и компот, так же молча встали, сели в лифт, спустились до конца, открыли все люки, спустились в наш холодный, пахнущий мышами погреб, подошли к черной шершавой стойке, выдвинули по направляющим нужный нам блок. Мы молча работали часа два, и он все сохранял свое гнусное выражение. И тут меня охватила ярость. «Ах ты, гад, — подумал я, — сколько же можно всех давить? Да ведь сам ты ни черта не умеешь, только давишь и давишь, я буду не я, если здесь тебя не пересижу!» Мы включили все экраны, и на одном выплыли зыбкие волны, а по другому, словно стрелка по часам, медленно двигался луч, и после него на экране ненадолго оставался неясный контур берега, вдоль которого мы шли.

К вечеру мой друг завибрировал, стал поглядывать на меня, и потом — это было уже часа в два ночи — отправился якобы за оловом и не вернулся. А я вылез наверх только утром. Он виновато подошел ко мне сзади. Я мог с ним делать что хочу, но я ничего не хотел.

Было очень холодно. Корабль стоял. Вокруг была спокойная утренняя вода. Вдали из нее вылезал низкий пыльный берег, и скоро приподнявшийся ветер словно раздул его, и осталось на этом месте только облако, и все.

— Цемент, — сказал кто-то, и вздохнул.

Прямо под нами была широкая бетонная стенка на обросших тиной столбиках. Возле нее плескались огромные ржавые корпуса, наполовину или пятнами покрашенные оранжевой охрой.

Тихие молчаливые люди, свесившись со стенки вниз, совсем под наш корабль, выдергивали оттуда спокойных мохнатых рыбок. Было очень холодно, поднималось красное солнце.

— Новороссийск, — сказал кто-то, и зевнул.

После Новороссийска мы плыли в какой-то мгле, не видно было ни моря, ни неба, даже ноги были видны неясно. Но потом разошлись, попали на чистое место, стало далеко видно, светло, и впервые я увидел, как высоко с борта до воды, и та часть лоснящегося низа, которую захватывает взгляд, то поднимается, дрожа, то шумно шлепается вниз, в яму, и несется вперед косо и быстро, если судить по прозрачным пузырям и воронкам.

— При таком ходе к вечеру будем в Сочи, — сказал пианист, глядя вместе со мной на воду.

Он стоял рядом, улыбаясь. Весь вид его, как обычно, говорил о благополучии и довольстве. Мягкая панама, майка, старые брюки, которых не замечаешь, расстегнутые и разношенные сандалии; в веревочной сетке, надетой на руку, бутылка пива, полураздавленный помидор, покрытый крупинками соли шпиг. Он опустился на корточки, выложил и выставил это все на газету, и мы прекрасно позавтракали на свежем воздухе, бросая шелуху в наклонный темно-зеленый желоб с пупырышками для стока дождевой и мытьевой воды.

Мы просидели на палубе до темноты, и к темноте уже были в Сочи и тихо остановились.

У трапа, как всегда, образовалась давка. Но я пошел позже, через все семь тускло освещенных этажей, спустился по трапу, чувствуя за спиной прекрасную, масляную, грустную тушу корабля.

В Сочи я бывал не раз, но все как-то не с того конца, и сейчас мне пришлось идти через длинный белый мост с согнутыми под прямым углом бледными фонарями.

Внизу, под мостом, широко была распластана галька, и только в одном месте бултыхался ручеек. За мостом — темная улица под густыми деревьями, и людей тут было полно, и всех била какая-то дрожь, все боялись, что скоро кончится это — теплота, темнота, любовь.

И было удивительно, что я оказался здесь, в таком важном месте, хотя мне полагалось сейчас под мокрым снегом вдавливать себя в автобус. А я стоял тут, на темной улице, и набухал счастьем, и думал с удовольствием, что вот как мне повезло, наконец!

Но скоро, поднимаясь вверх по длинным мраморным ступенькам среди сладко пахучих деревьев, я почувствовал, что дошел до предела, что больше не могу, и сейчас все сломается, пропадет. Такой уж у нас инструмент — только чтобы не долго, только чтобы не сильно. Так мне тут стало грустно! Оставалось только напиться, что я и сделал, — густым вином «Изабелла», которое продавали тут всюду, не видя друг друга, денег и стаканов, в полной южной темноте.

Проснулся я в саду, на скамейке, прямо под пятнистым деревом с нестерпимо красными цветами, и песок, который частично был и на мне, ровно покрывал весь сад, и еще росли такие же деревья, и даже чище и выше. Хорош я был среди этой красоты со своим кислым похмельем! Я слез к морю по голубому, высохшему, осыпающемуся обрыву. На пляже было пустынно, плоско лежали топчаны. Только под навесом уже сидели двое, обмазанные синей размоченной глиной с обрыва. Море было тихое и кончалось на берегу совсем тонким-тонким слоем.

Тут я закричал что-то вроде «Эх!» или «Ах!» и, расшвыривая одежду, плюхнулся в воду и поплыл, переворачиваясь, шлепая по воде лицом и немного глотая ее, такую прозрачную и холодную. Я плавал сколько мог, и пляж заполняли люди, а потом я лежал в прибое, и меня било и поднимало, и тянуло назад, и опять поднимало, выше, чем я сам мог бы подняться.

Я вытерся рубашкой до покраснения и полежал на топчане, чувствуя, как сняло с меня это купанье всю усталость, всю тяжесть, всякий лишний опыт.

Теперь можно было догонять мой фрегат, барк, корвет. Во всяком случае, я оказался в электричке, и она сразу же ушла в тоннель, и стало темно, и в вагонах зажегся свет. Потом она выскочила на узкую террасу, вверху обрыв — морщинистые камни, и внизу обрыв, осыпается, и она лихо прокатила между ними, словно у нее кроме колесиков снизу появились еще колесики сбоку. И снова тоннель.

За тоннелем горы стали разглаживаться, а море — уходить, и электричка катила по ровному месту, рельсы, рельсы, посыпанный пылью асфальт.

Адлер. От Адлера снова стали набираться горы, сначала вдали, на горизонте, понемножку. В вагоне стоял громкий разговор, почти крик, хоть и по-русски, но с необычным нажимом, напором к концу фразы. Грузины. Их становилось все больше. Черные блестящие глаза, широкие плоские кепки. Электричка переехала через мутную речку Псоу, границу России и Грузии, и гул в вагоне тут же сменился, все перешли с русского на грузинский. Я не раз переезжал эту реку, в ту и другую сторону, и каждый раз замечал этот эффект: туда — с русского на грузинский, обратно — с грузинского на русский, на половине фразы, на половине слова, на половине звука.

В электричке появились двое загорелых небритых нищих. Они трясли порванной соломенной шляпой, при этом на них временами нападал сильный смех, и они хохотали, прислонившись между собой спинами, а потом двигались дальше, насупившись, сдерживаясь, и вдруг снова прыскали и, приоткрыв рты с пленками слюны, снова весело хохотали, что довольно-таки странно для нищих.

Никто, однако, не удивлялся, и многие давали им деньги. Становилось между тем жарко, солнце через стекла нагрело электричку.

«Надо выйти», — подумал я.

Тем временем электричка остановилась, как раз между двух тоннелей, хвост только что вылез, а нос уже увяз в следующем. Гагры. Выйти и смотреть, как поднимается вверх земной шар, покрытый густым лесом, и уходит в пар, в неясность.

За резными деревянными домами стоял белый заборчик, и за ним — медицинский пляж. Я уплыл от него далеко и там развернулся, увидел над берегом запутанную зеленую стену и в ней высоко — большой деревянный циферблат.

Я направился к нему по хрустящей теннисной площадке, по широкой спокойной лестнице. Возле циферблата была дверца, вроде как для кукушки, а за ней путаница витых лестничек, обвивающих друг друга и ведущих в огромный сумрачный зал ресторана «Гагрипш». Там я чуть не свалился от всех тех запахов мяса, перца, вина и дыма.

Я тут же сел за столик и для начала попросил принести хаши. Съев это хаши, я тут же заказал суп пити, и его тут же вывернули из потного горшочка — баранина, мясной сок, горошек, лук, перец.

Еще мне поставили вымытую и вытертую бутылку коньяка с размокшей и сползшей этикеткой.

Тут я решил вымыть руки, но так и не нашел, где бы это, и, вернувшись, увидел за моим столом трех грузин, евших мой суп и разливающих по рюмкам коньяк.

— Можно? — спросил я, подходя и берясь за спинку стула.

— Конечно, — закричали они наперебой, — конечно, можно! Садись!

— Выпьешь с нами? — предложили они.

— Пожалуй! — сказал я с иронией, совершенно ими не замеченной.

— Между прочим, это мой коньяк, — добавил я, потеряв всякую надежду уколоть их намеками.

— О! — закричали они, — прости!

И появились на столе еще три таких же бутылки, тяжелая бутыль шампанского и целый хоровод супов, от пара которых у нас запотели ручные часы.

Между тем набирался народ, и оркестр в нише начал играть — сначала, часа два, тихо, а потом все острей и азартней, и все повскакали с мест, и началась общая пляска, с бегом на носках по залу, с быстрым выставлением рук в одну линию вдоль плеч, хрипами и свистами, глухими хлопками в такт. И все было прекрасно, и только в конце вечера один молодой, по-старинному красивый грузин, которого я толкнул, пообещал меня порезать, и хоть я, наверное, заслужил это, мне все-таки не было страшно, — я знал, что уж если он сказал это, произнес, значит, ничего такого не будет. Как говорится — если услышал выстрел, значит, эта пуля тебя уже не убьет.

И действительно, когда утром я встретил его на пляже, он помахал мне рукой, засмеялся и прокричал:

— Прости, дорогой, никак! Я с этим делом уже десятерым задолжал.

И я его, конечно, простил. После этого он поехал на лодке, и на виду всего пляжа устроил драку веслами с ребятами из соседней лодки, и его лодка перевернулась, и утонула его зеленая нейлоновая рубашка, и сами они все изрядно нахлебались, и побывали под лодкой и на дне, и, когда вышли, вдруг обнялись и пошли под душ. И я понял, что такой случай, который у нас бы расценился как нечто ужасное, повод для долгих мучений и обид, для них так, развлечение на пляже.

И еще — старый седой грузин, который стоял в столовой на выдаче вторых и на каждый звон падающей тарелки кричал:

— Так ее! Бей! Круши!

И на жалобы о малом весе порций мяса вдруг начинал метать на тарелку жалобщика кусок за куском с криком:

— На, поешь вволю, поешь на здоровье, не жалко!

— Послушайте, — спросил я, — чего вы такой веселый? Получаете много?

— Да, — сказал он, — девяносто рублей. Да еще за бой посуды вычитают. Так что прилично.

— Но зато у вас сад, наверное, лавровый лист?

— Лавр — хорошее дерево. Только нет у меня, замерзло.

Он засмеялся и ушел, еще раз утвердив меня в мысли, что на одни и те же деньги можно жить и богато и бедно. И что живут они, и никаких исключительных причин для радости у них нет, и веселы они так от тех же самых причин, от которых мы так грустны.

Потом я оказался совсем уже в пекле, и электричка, немного проехав по этой жаре, вдруг остановилась в нерешительности, словно спрашивая:

— Что, неужели дальше?

Потом дергалась, немножко ехала и снова вопросительно останавливалась. В вагоне все разомлели, блаженствовали.

Появились два контролера в расстегнутых кителях, по телу их стекал пот, холодные щипцы они прижимали к щекам и губам. В вагон они не вошли, сели на резные ступеньки и тихо плыли над самой землей.

Вот простая облупленная будочка, на ней табличка с веселыми червячками — названием по-грузински. Сверху спускается деревянный желоб, по нему стекает мыльная вода, и под ней растут из земли большие полированные листья банана. Дальше подымаются горы, уходят в облака, и уже там, где по всем статьям должно быть небо, вдруг открывается лиловая или фиолетовая плоскость, и на ней еще что-то происходит. Но жара — я вам скажу! Из крана в полотне хлещет вода, я подбегаю, и холодная вода течет по мне, я уезжаю, но она впиталась в рубашку, трясется капельками на волосах.

Южнее, южнее!

В Сухуми по улице шла высохшая старушка, вся обернутая в черную марлю, и старик, тоже весь в черном, с лицом, слегка задранным кверху кепкой. На груди у них круглые фотографии с изображением умерших родных. Они идут быстро, их лица и тела сухи, в них нет ничего лишнего.

Я купил в магазине, обвешанном липучкой, длинный, как палка, белый пресный батон и, грызя его, поехал дальше.

В Батуми тучи лежали прямо в городе, было пасмурно, тепло и влажно. Выше деревьев и домов стоял мой корабль, починенный, излеченный мной. Вода, наполнившая бухту, была светло-зеленая, прозрачная, и словно получалось так, что свет шел из нее. Я сидел в деревянном полузатонувшем в этой воде ресторане и пил дешевое сухое вино, а вокруг кричали что-то непонятное аджарцы, они были светлее и добродушнее абхазцев. Потом они встали и под руководством метрдотеля, рыжего краснолицего человека, стали раскачивать ресторан, шлепая им об воду.

Насколько их легкомыслие серьезнее нашего глубокомыслия! Как много мелкого, занудного слетает с нас в этой стране!

По набережной ехал старик на ржавом велосипеде, толкая ногу рукой.

У берега пыльная машина уткнулась носом в портик, прекраснее которого я не видал.

Над домом висела вывеска: «Смешанные товары». Кто же, интересно, их смешал?

В порт по широкой дуге входил маленький катер «Бесстрашный». Ну ладно, бесстрашный. А чего, собственно, бояться?

Другая жизнь

1

В городе Болграде, в пять часов утра, в темноте из автобусов выскакивают женщины, обняв огромные мягкие тюки, и бегут, высоко поднимая ноги, не видя ничего перед собой.

— Килим! — кричит одна из них на бегу.

Что в этих тюках? Кажется, баранья шерсть.

В это время уже стоит толпа у закрытых ворот базара, приносят светлые, пахучие, плетеные из камыша циновки, из того же камыша плетеные туфли, везут в детских колясках цветы.

В городе Болграде живут болгары, все женщины в черных косынках, черных платьях, черных чулках, мужчины в черных и зеленых шляпах, жилетах...

Катер до Вилково, через Килию, идет по Дунаю, мутному, желтому. До того берега метров сто — видны крытые соломой избы, люди в длинных трусах вытаскивают из воды бредень, на тропинке старуха в длинном красном платье.

Это уже Румыния.

Весь тот берег зарос ивами, некоторые глубоко в воде, вот подул ветер, повернул все их листья серебристой стороной.

Начинаются плавни, низкий, мокрый, вязаный из корешков берег, заросли камыша, снизу лилового. В одной отходящей, заросшей канаве — высокая, тонкая белая птица.

Пассажиры дремлют, их все это давно не удивляет.

Вилково — странный город. Только главная улица — твердая, булыжная, солнце сквозь пыль. И сразу за ней кладки — две скрипучие вихляющиеся доски на подпорках, над сплошным болотом. Кладки соединяются, расходятся, поднимаются мостами, и так на огромном пространстве, много километров. С одной стороны кладки цепочкой дома, участки. Каждый берет глину со дна и лепит такой участок, какой хочет, — длинный, квадратный, шестиугольный. С другой стороны кладки — канал. Вот плывет по нему лодка, нагруженная до бортов жидкой плодородной грязью, кто-то задумал вылепить себе огород. Женщина вылезает из окна, кричит:

— Чего же вы берете наше дно? А? Нам самим не надо? У вас, что ли, дна нет? А?

И после каждой фразы вопросительное «А-а?». Словно сама себя спрашивает, — надо ли кричать?

На той стороне канала стоит девочка; подумав, падает, плывет в мутной желтой воде, месит ногами глину. Потом вылезает, сидит на досках, снизу купальника струйкой стекает вода. Посидев, задумчиво говорит:

— Скупалась... Хы...

Тухлый запах, заросли, живые точки в воде, с любопытством подплывающие к ногам. Какой-то юрский период. Село, попавшее в юрский период. И хоть бы что...

Я долго ходил по мосткам под внимательными взглядами местных жителей, и только когда мостки несколько раз кончались маленьким виноградником, или керосинкой на столике, или даже кроватью под навесом, — я вдруг понял, что это все равно как без спроса войти и ходить по чужой квартире, а на удивление хозяев отвечать:

— Да ладно, не бойтесь... Я так, посмотреть.

Домов уже не было. Ну-ка, сюда... И здесь нет выхода. Несколько раз мостки кончались ничем, обрывались в зарослях. И повсюду — ни души. Я начал беспокоиться... И вдруг я увидел, что мне наперерез бежит по доскам котенок с вывернутым ухом — тонкое, хрящевое, розовое на свет, с белыми волосками. Ничего, это не больно, — потрясет головой, и ухо сыграет на место. Наверно, где-то близко люди. Я пошел в ту сторону. На мостках сидела женщина с длинными распущенными волосами, крохотной удочкой ловила в канале рыбок и кормила котят. Их вокруг нее шевелилась целая куча, белых, серых, рыжих, еще полуслепых. Тем, кто уже поел, она осторожно выворачивала ухо, чтобы не перепутать.

После я попал на большой, широкий канал. По нему плыли лодки с красными номерами, высокие, черные, смоляные, с загнутыми носами, вообще, с некоторым сказочным уклоном. В воде стоял старик, проверяя пропуска на рыбозавод. Здесь ловят и солят самую нежную дунайскую сельдь.

И снова каналы, золотые, освещенные солнцем, и по ним, слегка крутясь, плывут голые дети в тазах...

Когда наконец я спрыгнул с последней кладки и оказался на твердой булыжной улице, то вдруг почувствовал сожаление...

Здесь живут внуки и правнуки русских староверов. Хотя вера уже ушла, старообрядческая церковь пуста, только две старушки с тряпками на швабрах моют зачем-то чистый каменный пол. Полукруглые тяжелые дужки, падая, гулко ударяют по ведрам...

Однако многие старики еще носят длинные бороды и подпоясанные рубахи...

Но больше всего меня поразили местные девушки. Когда я увидел первую, я обалдел, — она сидела тихо, поджав босые ноги, в длинном белом платье и платке, и в лице ее была такая чистота, нежность, стыдливость, это так не походило на обычное, что имело оттенок безумия.

Когда я глядел на них, как они медленно, не поднимая глаз, шли по улице, в длинных белых перчатках, я вдруг вспомнил старинные слова: «девичья гордость», «невинность»...

2

У причала — катер рыбонадзора на водных крыльях. Поставив одну ногу с причала на борт, вместе с судном покачивается капитан. А может, наоборот, капитан его качает. Сейчас катер пойдет в Крым, совершенно пустой. Я прошу капитана взять меня. Он молчит, словно не слышит. Я тоже молчу, понимая, что он равно может как взять меня, так и не взять, и решение его зависит от тончайших оттенков настроения, от мельчайших внешних импульсов.

Вот уж, действительно, загадочный русский тип!

Может все сделать как хорошо — довезти и спокойно высадить, а может, наоборот, нарочно сделать как плохо — оставить меня или, еще почище, довезти и сдать контролеру, и самому на этом жутко загреметь, просто так, из чистого окаянства.

И, так ничего мне и не сообщив, он снимает чалку, спускается на борт, лезет в люк и появляется наверху в стеклянной рубке. Катер начинает дрожать, подниматься из воды, отходить. И только тут он мне кричит:

— Ну что ж ты? Давай!

Я прыгаю над белой кипящей водой, падаю животом на борт, с трудом закидываю ногу.

Мы проплываем плавни, травянистые, полузатопленные островки, иногда с трехцветным румынским столбиком, иногда с красным, нашим. Появляется Прорва. Рыбацкие тони. Домики на высоких столбах, с галерейками. Сушатся зеленоватые сети.

Вода расширяется, мы выходим в Черное море. Оно здесь как Финский залив — мелкое, песчаное, вода легкая, пресная — от реки. Катер, привстав, весь дрожа, словно стоит на одном месте над ровным песчаным дном, по которому от солнца и волн бегут золотые чешуйки.

Я сижу на самом конце, выгнув руки по изгибам кормы, ощущая дрожь всего катера...

3

...Я встаю с раскладушки возле какого-то сарая и медленно иду через незнакомый мне двор. За мной, сидя на корточках, наблюдает человек в галифе и в майке, с редким седым ежиком на длинной красноватой голове.

Глядя на него, я что-то начинаю вспоминать. Кажется, я заболел еще в Вилково какой-то лихорадкой, поднялась температура. Иногда я ловил себя на том, что иду, ничего не помня и не замечая вокруг.

На катере, очевидно, я окончательно отключился. Не знаю, как я доплыл, куда шел или ехал. Смутно помню один момент: я трясусь в каком-то автобусе, а рядом сидит старушка в платке и неторопливо излагает:

— ...Ну так вот. Двадцать семь лет ему, у него техникум кончен. Моей Катьке и говорят: «Давай тебя с ним познакомим». А Катька отвечает: «Да ну его, у меня и так ухажеров хватает». Ну, и они, значит, познакомились. Приглянулись. Ну, и тогда он уехал...

Дальше снова помню плохо. Пустая улица. Вечер. Сверху мне на голову вдруг садится тяжелый орел. Переступает костлявыми лапами, бормочет: «А ведь он совсем простой парень. Даже чересчур простой».

Потом я снова иду в какой-то толкучке. Очень жарко, особенно в ботинках. У одного друга перед отъездом я просил его сандалеты. Мы стояли под дождем, и он говорил: «Да там этих сандалет — во! Навалом!» Сейчас бы его сюда. Как я мечтал о них, из тонких желтых ремней сандалетах марки «Этола». Но здесь во всех магазинах темно, душно и стоят ботинки, еще черней и тяжелей, чем мои. И вдруг вижу: посреди улицы идет лошадь, и у нее на ногах как раз они, сандалеты. Две пары. Сзади на телеге безучастно сидит кучер. Я подбегаю к нему, показываю: «Как бы с ней поменяться...» — «А это не мое дело, — говорит он, — сам видишь, в чем хожу...»

И дальше я снова ничего не помню. Все эти дни я падал, как с крыши. И вот, вечером, не знаю какого числа, оказался вроде бы в парке, там среди низких деревьев были мраморные столики, на них стояли кружки с пивом. Возле столиков были люди. Головами они уходили в листья деревьев. Время от времени туда же уносились и кружки. И в этом парке я сидел на скамейке, будучи совсем плох. И вот этот седой человек в майке и галифе поднял меня и привел к себе домой. «Да, — думаю я, на ходу нагибая голову от свисающего прозрачного винограда, — не пропадешь».

— Калитку-то закрывай, — говорит, наконец, хозяин, — а то опять павлинов в огород напустишь.

И действительно, только я выхожу, сразу же вижу павлина. С общипанным венчиком, с чернильной грудкой, он тихо, без храпа, спит, спрятавшись от жары в тень грузовика. Рядом, повыше, цветет магнолия — крупный бело-желтый цветок, как разрезанное крутое яйцо для салата.

По вечерам приходит с работы хозяйка. Раньше она, кажется, жила в городе, и все время подчеркивает это, вставляя то и дело «видимо» и «сравнительно». С этим не очень соотносится низко повязанный белый платок, пыльные босые ноги.

Весь день она на работе — торгует квасом из большой железной бочки на колесах, как чувствуется, довольно прибыльно. А вечером приходит и все делает по дому — стирает, дает корм кабану, прибирается.

Пока я болел, она лечила меня безвозмездно, даже пропустила один день на работе, но теперь, когда мне лучше, я должен начать платить ей за койку по рублю в сутки.

Я давно уже заметил, что на Южном берегу Крыма матриархат — всем распоряжается хозяйка. А хозяин целые дни сидит во дворе на корточках, почти доставая маленьким крепким задом до земли, и задумчиво курит.

Иногда это начинает ее злить: «Все, завтра будешь помогать». Утром они встают вместе. Ему поручается, залезая время от времени на бочку, заливать из ведра воду для мытья кружек. Он это делает два раза, на третий бесследно исчезает. Появляется он только вечером — голый, веселый, обмазанный синей засохшей глиной, как Фантомас.

— Все, — заявляет вечером хозяйка, — мой балбес завтра утром уезжает. В Керченскую экспедицию. Возле Керчи сейчас хамса идет, там рыбаки нужны, плотники, маляры. Он ведь у меня на все руки... Вон, уже и чемодан собрал. Пошел спать в сарай, там у него сравнительно прохладная лежанка.

Свежее, яркое утро. Все уже встали, а он еще спит, или дремлет.

— Так ты поедешь или нет?

— Да ну, — гулко отвечает он из сарая, — никуда я не поеду. Зачем?

Хозяйка хватает чемодан, он сразу открывается. Он совершенно пуст, только аккуратно выстелен по дну газетой.

4

Я раздеваюсь, натягиваю маску, беру в рот резиновый мундштук трубки и прыгаю с обрыва.

Перед глазами, когда образовавшиеся от моего прыжка пузыри уходят вверх, остается темно-зеленая глубина с подвижными светлыми точками в ней. Я долго плыву, видя одни эти точки и слыша свое тяжелое, сиплое дыхание через трубку.

Сначала я все боюсь попасть под экскурсионный пароход, который должен тут сейчас пройти, но вот слышу далекий, отнесенный ко мне ветром голос из мегафона: «...и эти бухты — Лягушачья, Сердоликовая, Барахта, Разбойничья, Львиная — представляют не только художественный, но и геолого-зоологический интерес, почему здесь не раз бывал знаменитый академик Ферсман со своей неизменной подругой-удочкой...»

Я начинаю хохотать, гулко, через трубку, даже самому страшно...

Когда голоса с парохода становятся громче, я отплываю в сторону. И снова, очень долго, только светлые точки перед глазами и сипенье в трубке.

Но вот начались скалы. Ровная зеленоватая стена круто уходит вниз, в темноту, верхний слой воды просвечен и нагрет солнцем. Неподвижно, не шевеля плавниками, стоит далеко внизу большая пестрая зеленуха. Если на стене под водой развести рукой водоросли, видно, что вся стена, как подсолнух семечками, тесно утыкана ракушками-мидиями, обросшими мягким бордовым пушком. Все у стены качается волной, медленно вверх... вниз. Меня выносит на плоскую пологую площадку под крутым каменным навесом, я сажусь, тяжело дыша, стягиваю с лица резину. По камню мотается рыжая морская трава, то темнея, то с шипеньем светлея, когда из нее выходит волна.

Я переползаю на животе мелкую теплую воду над плоским скользким камнем и снова плюхаюсь в бездну.

Теперь я плыву между скал. Иногда они соединяются, обступают так, что кажется, словно находишься в затопленной комнате. А вот здесь уж точно не проплыть, надо подныривать. Я опускаюсь на глубину, хватаюсь за водоросли на камнях, пропустив между пальцев, подтягиваюсь. Водоросли рвутся с тихим звоном...

С плеском выхожу на поверхность в закрытой, тихой бухте. Сдвинув маску, разглядываю берег, и ничего не могу понять. Еще вчера здесь была ярко-зеленая, чистая, прозрачная вода, ровный пляж из гладкой голубоватой гальки. Выше росли колючие кусты, в них было душно, неподвижный воздух, и сверху, из-под самого неба, нависали скалы, треснутыми розоватыми кубами.

Сейчас бухта завалена камнями и грязью. Вон там стояла палатка, где круглый год живут трое ребят-гидрологов. Сейчас на том месте груда камней, коридор огромных грязных камней с самого верха, с перевала... А, вон где ребята. Под ними на воде качается плавучая помпа — видно, уже пригнали из поселка, — размывать завал, — и тащат на себе вверх тяжелый, серый гофрированный рукав. Я выхожу, вытирая ладонью мокрое лицо, лезу к ним. Залезаю. Море сверху ровное, поблескивает. Вот побежало по нему суетливо расширяющееся рябое пятно — ветер... Снова гладко. Вот, неподвижно вытянув шею строго параллельно поверхности воды, быстро двигая крыльями, пролетает утка, удивительно прямо, не сворачивая...

5

...В обед я засыпаю тяжелым сном и вдруг сразу просыпаюсь от резкого крика на улице. Вижу маленькое окошко, беленые стены. Ага... Это я в совхозе, в самой глубине Крыма, а кричит бригадир, Петр Ильич Личарда. У него, кажется после ранения, очень болят ноги. Наступит — и закричит. На другую — и закричит. Идет по улице, и кричит:

— А-а-а! У-у-у! С-с-с! М-м-м! О-о-о!

Подойдет, сядет, и вдруг спокойно так спросит:

— Закурить не дашь?

Неделю назад возле шоссе я увидел объявление, написанное синим тупым карандашом: «Совхозу «Южные культуры» срочно требуются рабочие для снятия цедры с лимонов».

Я сразу решил, что это подойдет. Деньги у меня тогда уже кончились. И пока еще туда ехал, и то радовался. Хотя и понимал, что ничего такого меня там не ждет. Работа, наверно, тяжелая. Поначалу не будет получаться. Ругань.

Но все равно. Увижу людей, которых раньше никогда не видел. Пройду по какой-то улице, по которой иначе никогда не прошел бы...

Когда-то я вдруг ясно ощутил, что жизнь всего одна. И очень определена в себе, замкнута. И пусть она даже хороша, да все ужасно, что одна. А нельзя ли сразу две жизни жить, или три?

Нет, скоро понял я, нельзя.

Но хоть бы немного пожить другой жизнью, пусть несравненно более трудной и странной, даже только почувствовать ее запах — уже радость.

Как я встретил Личарду.

Поселился я сначала не здесь, и первые дни просто так, болтался. И однажды перевалил пологий холм и вдруг увидел прекрасную долину — до самого горизонта. Там стояли высохшие подсолнухи, и под ними валялись темно-зеленые полосатые арбузы, маленькие, цвета воска, дыньки. Не думая ни о какой опасности, я пошел до подсолнухов, встал на колени и открутил с сухой плети один арбуз. Поднялся, отряхнул сухую землю о колен и пошел, держа арбуз возле ключицы, как ядро.

Сначала я не очень испугался, когда увидел, как из далекого, еле заметного шалаша вылезает босыми ногами вперед женщина, поднимается и идет. Я как-то не подумал, что это имеет отношение ко мне. Но вдруг я заметил, что она уже не идет, а бежит, и в пыли за ней что-то вьется. Вроде кнут. Кроме этого, с другой стороны долины двигалась маленькая черная фигурка мужчины. И тут мне сперва казалось, что он не ко мне, а вовсе мимо. Но скоро понял, что он просто движется с упреждением, чтобы раньше выйти на перешеек между соленым озером и обрывом, через который мне идти.

Здесь я испугался, побежал. Все происходило абсолютно молча — криков бы все равно не было слышно. Пока еще эти маленькие фигурки напоминали шахматную партию... На бегу я пытался смешно подпрыгивать с арбузом, надеясь еще придать делу комический оборот, хотя уже мало в это верил. По неотступности погони я вдруг понял, что все истории о необыкновенной кротости здешнего населения, о стариках в широких шляпах, с пушистыми усами, которые, прячась в кустах, скатывают на пляж туристам арбузы послаще, — все эти истории не стоят гроша и мне предстоит встреча с людьми совсем другого склада.

Черная фигурка почти не увеличивалась, я стал успокаиваться. И вдруг под ней что-то засверкало... Велосипед! Я бросил арбуз и припустил. Но когда я достиг перешейка, мужчина уже был там. Он стоял немного криво, и в его тяжелом рябом лице не было и оттенка снисходительности или веселья.

И вдруг я почувствовал восторг. Возбуждение от долгого бега достигло во мне предела. А главное — лицо его излучало самую настоящую, чистую ярость, которой я так давно уже не встречал. Я прямо пошел на него, и он ударил меня прямо, незнакомым жестким кулаком, и больно прищемил губу. Но даже и боли я обрадовался.

6

В серо-зеленую полутемную воду между косо уходящими вглубь бортами поставленных рядом сейнеров упало сверху ведро на свободно свисающей веревке, боком шлепнулось об воду, зачерпнуло, стало тонуть, вращаясь по конусу, но тут веревка резко натянулась, ведро тяжело поднялось к поверхности, мощно вырвалось из воды, сплескивая по бокам, и прямо пошло вверх.

Я окончательно проснулся, потом встал, слегка затекший, замерзший — ночи на Азовском море уже холодные, — пошел по прогибающимся доскам пристани, между сложенных до крыши мешков с солью, навес кончился, и вдруг стало очень светло.

Просторный, далеко расходящийся ракушечный пляж был пуст и светел. По мелкой, бледно-желтой, чистой ракушке я дошел до столба и лег. Скоро появился старик — седая щетина, слезящиеся глаза, — принес из сарая руль-шкарбу и мотор, положил в лодку. Появился второй, помоложе, кудрявый, в черном вельветовом пиджаке и теплых клетчатых домашних туфлях. Стали собираться остальные. Последним явился высокий, жилистый, в серых штанах с белесыми разводами соли — видно, прямо в этих штанах он и борется со стихией, притарахтел на велосипеде с моторчиком, ни слова не говоря и не здороваясь, плюхнулся в лодку-байду, дернул за веревку мотор и, треща, унесся в залив — посмотреть.

Рыбаки лежа ждали его возвращения. Когда он вернулся, все встали — на голых локтях врезавшиеся остренькие ракушки, и, когда их стряхнешь, краснеют фигурные вмятины, — собрали невод-волокушу, разложенный тонким слоем по всему пляжу, и стали подавать его кудрявому, который складывал его в лодку аккуратно, слоями, водя руками влево-вправо, словно поливая из лейки. Потом, когда уложили невод с крупными пробковыми поплавками поверху, начали грузить в лодку привязанные к концам невода веревки, свернутые многими высокими бухтами у столба. Продев эти бухты на руку, мы по порядку таскали их в лодку, особенно суетился старик, которого, как видно, не очень-то брали в дело. Наконец, погрузили и веревку. Сняли чехол с машины, на левое пятизахватное колесо намотали конец одной веревки.

Четверо на байде, понемногу спуская с борта эту веревку, уплыли далеко, почти за горизонт, и там, обойдя широкий полукруг, поставили невод. Потом, нескоро, вернулись и привезли конец другой веревки, от другого конца невода. Так же, как и первую, ее продели далеко в стороне в лежащее прямо на ракушке горизонтальное кольцо, врытое осью в землю. Эти кольца — одно слева, для первой веревки, другое справа, для второй, — чтобы оттягивать их в стороны, не давать соединяться краям, чтобы невод брал широко. Еще два кольца были вкопаны прямо у самой машины, веревки продевались в них с внутренней стороны, чтобы входить в машину рядом и параллельно. И вот и вторую веревку продели в одно из этих колец и намотали ее окончание на свободное, тоже пятизахватное, правое колесо.

Невод был поставлен.

Все посидели, покурили, потом один в какой-то точно угаданный момент встал и нажал на щитке, прикрепленном к столбу, черную кнопку. Машина загудела, оба колеса ее стали крутиться, протянутые сквозь них веревки падали за машиной, и мы со стариком снова устанавливали их в бухты. Я понимал, что не успеваю, чувствовал общее недовольство, спешил... Так продолжалось примерно час. Визжала машина, скрипели кольца. Вдруг с одного дальнего кольца соскочила веревка и боком, сгребая ракушки, поползла к нам. Это была серьезная авария, невод мог захлопнуться, — я это понял по тому, как все побежали туда. Кудрявый прибежал первый, натянул веревку на кольцо, отжимая ее ногой в домашнем туфле. Прибежал высокий, стал ругаться, кричать. Потом все вернулись и снова легли... Минут через десять веревка снова соскочила. Опять все побежали.

«Почему бы хоть одному там не остаться?» — подумал я.

Но они каждый раз возвращались, ложились, потом бежали, потом снова возвращались и ложились.

Наконец пошло все нормально. Покурив, несколько человек молча сели в байду и отплыли туда, где сейчас шел невод. Там, далеко, байда медленно плыла за неводом, и кто-то, не видно кто, стоя, махал левой рукой, если опережал левый конец невода, — тогда я сбрасывал несколько витков веревки со своего колеса, — или правой рукой, и тогда старик сбрасывал витки со своего. Невод выровняли, и байда вернулась. Тот длинный, жилистый, с огромным опущенным носом, с глубокими складками у рта, с маленькими злыми глазками, похожий на волка, как его рисуют в мультфильмах, до этого всюду лез, всем распоряжался, матерился, но, видно, там, на воде, произошел переворот, и волк сидел, отстраненный от всего, и даже, кажется, с побитым лицом.

— Полтора центнера бычка, — сказал кто-то из лодки.

Все сразу замолчали, потом, постепенно, все расходясь, стали ругаться... Вот, техники много, зато рыбы нет... Как Дон перекрыли, лещ ушел, судак ушел, а центнер бычка три рубля. А машину соли с озера наколоть и нагрузить — двадцать копеек.

Причем это все говорилось с каким-то мрачным удовлетворением, я снова заметил эту особенность, — не бывает, чтобы все было хорошо, а уж если плохо, так уж пусть будет совсем плохо, вдрызг! Даже чувствуется слегка какое-то сладкое упоение этим «плохо».

Далеко на поверхности моря показался медленно приближающийся рябой сегмент. Все тревожно присели и вглядывались туда, и все больше мрачнели. Вот один из них побрел к левому, потом правому, и ногой сбросил веревки с обоих дальних колец. Невод стал сходиться мешком. Вот веревки, выползающие из воды, одновременно кончились, и показались края невода, невысокие стенки. В пространстве между ними, в мелкой воде над ровным песком, суетились маленькие рыбки. У самого дна, плоско, как тень, стояла темная камбала. Некоторые из рыбок пролезали под краем невода, подняв мутный песчаный коридорчик, и, постояв в уже свободной воде, вильнув, уходили. Рыбаки и не пытались их удержать. Они все начали разуваться и засучивать выше колен брюки — никто даже и не подумал их снять — и по одному забредали в воду и становились вдоль невода. Вот на мелкое место выползла шевелящаяся мотня, — запутавшись в ячейках, висели наружу бычки, как соски какой-то огромной свиньи. Действительно, был в основном бычок, причем самый мелкий. Рыбаки подняли невод за конец и стали вытряхивать рыбу в лодку...

Потом все вместе шли по улице, долго, совершенно молча. По улице проехал трактор с прицепом, нагруженным белым камнем. Пробежали через улицу куры, облитые сверху чернилами, для заметки...

Я стал замечать, как все понемногу мягчели, стали переговариваться, шутить.

Было пыльно, душно без жары.

Один из них, собравшийся уже свернуть к дому, посмотрел на меня — наверно, такой у меня был замученный вид — и вдруг полез в карман и протянул мне какое-то колесико:

— На. Только занеси.

Я стоял посреди улицы, разглядывая это колесико. О чем-то оно мне смутно напоминало, но я не мог понять. Вообще, я был довольно плох. Уже который день жил тут без копейки, ничего не ел, кроме вяленых бычков — они висели на высоких шестах перед каждым домом, высохшие, плоские, развевались, шелестели, — они в этой пыльной, безлесной местности были вроде листьев. Иногда я подкрадывался к дому и начинал быстро срывать бычка. Обычно все сходило, только раз я услышал голос (никого не было видно):

— Этого не трогай. Он крайний, без него вся снизка рассыпется. Возьми другого, повыше.

Хозяйки тут варят суп из бычка, делают вареники с ним, даже кисель. Холодная, соленая, каменно-песчаная жизнь...

Во рту у меня уже установился соленый, тухловатый вкус, иногда мне казалось, что я помираю с них... Но проходило время, и я снова подкрадывался к дому и срывал с нитки бычка.

Очень хотелось пить. Даже во сне. Я знал, что с пресной водой здесь плохо, ее экономят. Я нашел несколькоколонок, но почему-то вместо крана всегда торчал только штырь, а ручки к нему не было. Я пытался отвернуть его, зажав между двух плоских камней, но закручено каждый раз было очень туго. Воды я не пробовал уже дней пять. Глотка пересохла, я только хрипел.

И вот я стоял на пыльной улице, держа в руке колесико с маленькой квадратной дыркой в центре, и вдруг начал догадываться... Впереди я увидел колонку и в ней тот самый злосчастный штырь, подошел, и колесико как раз пришлось на него. Я повернул, и полилась вода. Я посмотрел на нее, потом присел и с хлюпаньем стал пить.

7

Автобус идет долго. Никелированный стояк возле двери помутнел от моего дыхания. Скользкая горизонтальная труба, за которую я держусь, иногда толкает меня в руку, или вдруг начинает щекотно дребезжать в ладони.

Водитель на остановках привставал, оборачивался, брал деньги с пассажиров, давал билеты и сдачу, просовывая руку над стеклом, отделяющим кабину и не доходящим до потолка... Иногда он, хлопнув дверцей, выходил наружу, помогал влезть старухам с узлами, терпеливо, подолгу объяснял, где им лучше сойти, потом бежал назад, снова хлопал дверцей, автобус начинал дрожать и трогался.

Лицо у водителя было острое, значительное, рубашка очень простая, но какого-то умного цвета, это бывает — умный цвет, и сам он, чувствовалось, был человек незаурядный, значительный. Вполне, и с радостью за него, представлялось, как он, ничуть не меняясь и не вызывая ни малейшего недоверия, занимает какой-то большой пост. Но он вместо того водил дребезжащий автобус между двумя пыльными городками, подолгу возился с бестолковыми старухами, протягивал копейки над стеклом своей кабины. А главное, ни окружающие, ни он сам — это чувствовалось — не видят в этом никакой трагедии. Да, наверно, ее и нет. Видно, существует между людьми еще какая-то другая иерархия, другие понятия о самоуважении и успехе, чем те, которые я знаю.

На краю ровной степи садилось солнце, и от автобуса до самого горизонта протянулась тень — вытянутые фигуры пассажиров с тонкими, почти сходящими на нет шеями, и одна такая фигура отдельно — водитель...

Мы уже въезжали в зеленые места. Автобус наполнялся. По проходу сновал маленький беззубый мальчик с портфелем, приговаривая:

— Ну куда, куда сесть?

Я ехал усталый, грязный, меня сдавили узлами, но чувство какой-то уютности, что возникло у меня на улице, отходящей от Азовского моря, не исчезло. И когда наступила ночь, и за окнами стало черно, и все начали устраиваться ко сну на своих сиденьях, узлах и чемоданах, я, легко преодолев какую-то последнюю преграду, лег прямо на пол, на затоптанную рубчатую резину, и спокойно стал засыпать — моя нога лежала на увязанной корзинке с абрикосами — рубль шестьдесят за килограмм, а в руке я держал чью-то ладонь — эта ладонь сначала все вырывалась, а потом успокоилась, затихла, и так я ехал...

День починки одежды

Я слышу, как она входит, сопит носом — на улице холодно и сыро. Начинает греметь посудой...

— Есть будешь?

Я выхожу, сажусь.

— Мам, что-то неохота...

— Что ж неохота? Мясо, картошка, на чистом сливочном масле... Все ваши капризы, фигли-мигли.

Есть у нее эта завидная уверенность: если взять хорошие продукты и приготовить по правилам, то плохо, невкусно получиться никак не может.

— Мясо, — возмущенно бормочет она, — на сливочном масле...

— А что же компот? — вдруг говорит она. — Тоже не нравится?

— Да я еще не успел как-то...

Но все. Она с грохотом выдергивает ящик, так что весь огромный буфет дребезжит, швыряет все туда, задвигает и грузно уходит по комнатам к себе...

Вечер. Я сижу, все еще работаю, и действительно еще работаю, но на одну шестнадцатую дверь приоткрыта к ней, и там, в голубом дыму, еле видно плавает телевизор: какие-то неясные фигуры, отдельные слова — так еще смотреть можно, ничего...

И вдруг:

— Так ты работаешь или смотришь? Работаешь?

Встала и закрыла дверь. Плотно. Законченность любит. Определенность. Не понимает, что иногда, особенно вечером, когда устанешь, именно так лучше всего: еще работать и уже посматривать, на одну шестнадцатую, не больше, — больше не дай бог...

Но нет, закрыла. Сразу стало не то. Но вот дверь сама заскрипела и отъехала как раз на сколько нужно.

А она не поленилась, снова встала и снова прикрыла. Зачем? Ведь сама же дверь...

Уже поздно. Зеваю.

Воскресное утро. Долго — неясное, ватное состояние между сном и явью. Слышу, как в ее комнате гудят резко отодвигаемые стулья, стукает палка с мокрой тряпкой.

Одеваюсь, выхожу. Пол размазан. Стол переставлен, стулья. Ну и что?

Подогреваю макароны, чай. Собираю на стол. Сижу, жду. Но она вдруг быстро проходит мимо: именно в эту минуту ей вдруг понадобилось что-то в ванной, слышно, как она там из таза в ведро переливает воду — мутную, мыльную, слегка шипящую.

Наконец появляется, уже усталая, злая, садится, отдуваясь, тыльной стороной ладони поднимает со лба мокрые волосы.

— Ты где?

— Да так. Кой-чего простирнула.

— Мам! — не выдерживаю я, — ну чего простирывать? Все ведь можно в прачечную...

В ответ она гордо, горько усмехается, машет мокрой, красной рукой — мол, какая там прачечная, или — знаем мы эти прачечные...

После завтрака расходимся по комнатам. Тихо. Интересно, что сейчас-то она делает?

Вхожу. Та-ак. На столе свалены какие-то выцветшие платья, толстые матерчатые чулки.

— Ой! Не цапай! У меня тут порядок.

«Да, — думаю я, — если это порядок...»

— Мам, — говорю я, сделав усилие, — может, погуляем? Тут новый фильм...

— Да нет. Спасибо. Много дел скопилось. Погуляй уж один.

Я ушел к себе в комнату, сел. И вдруг засмеялся. Я вспомнил, как примерно месяц назад мы с друзьями бежали наискосок через сухое, широкое, асфальтовое Садовое кольцо, ноги гудели от усталости, портфель вытягивал руку, в уголках глаз была пыль, брюки поизмялись.

— Хватит, — говорил Шура, — надо отдохнуть, устроить день починки одежды: всем собраться, в большой комнате, сесть, кто на стульях, кто на полу, и все шить, штопать... Склонив голову, все откусывают кончик нитки. И хором поют, медленную песню. С большими паузами. Пауза, потом общий вздох и — следующая строка... Качается огонек коптилки...

Два часа у нее тихо. И вдруг спокойно, независимо и, главное, как бы между прочим, выходит в широком, мятом, выцветшем сарафане, с широкой голой спиной, с мощными голыми руками — на одной руке красное вдавленное пятно прививки оспы.

Внезапно вдруг запела — как ей кажется, высоким, чистым голосом — просторы, мол, ти-ра-ра-а! И все. Вдруг замолчала.

— Ты что, а?

— А? — Она нервно посмеивается. — Да вот, сшила еще после войны, и забыла совсем, а сейчас — здесь распорола, здесь подшила, и ничего, прилично...

— Да-а... И из-за этого ты не пошла гулять?

— Да это уж вы гуляйте. А я уж не знаю, когда буду гулять.

— Но зачем, почему? На что тебе этот балахон? Нормальных платьев у тебя нет?

Она обижается, поднимает голову со своим знаменитым волевым подбородком, обведенным тонкой круговой морщинкой, задирает бровь, натягивая ею большое белое веко...

Да нет, конечно, есть у нее новые, нормальные платья, а если каких и нет — уж конечно, она в состоянии их купить, — за свою долгую и трудную жизнь она все же вышла, как говорится, в люди — кандидат наук, руководитель отдела, да и детей, в общем, вывела в эти самые люди, так что в состоянии себе все купить, да и есть у нее все, а вот возится целое воскресенье с каким-то тряпьем. Вообще, как я понимаю, воскресенье для нее самый тяжелый день. Немножко она не знает, что ей делать.

На работе она властная, энергичная, громогласная. Делает все быстро, с лету, иногда просто первое, что приходит в голову, но потом стоит на этом упорно. Переспорить ее невозможно. Она просто не слышит доводов, а с искусственно-веселой, натянутой улыбкой продолжает твердить свое.

...Я вхожу к ней. Она сидит у лампы, надев очки и сразу став старше, — читает журнал «Здоровье». Снимает очки, кладет их на раскрытый журнал. Мы сидим молча, слегка улыбаясь, смотрим друг на друга. Но вдруг она спохватывается:

— Чего ж ботинки такие белесые? Шаркнул бы щеткой...

— Да зачем? Ну ладно, ладно, хорошо.

Тащусь к шкафу. Делать мне больше нечего!

Открываю шкаф. Пустые коробки, банки, старые пыльные газеты свалены кучей. Зачем она все это хранит?

— А где гуталин-то?

— Где-где! Поищи.

— Что это тут у тебя? Зачем?

— Молчи уж! Много ты понимаешь — зачем. Мало ли что?

— Что мало? Что мало ли что? — кричу я, расшвыривая все эти коробки, склянки, тряпки.

— Вот же он! — вдруг кричит она, выхватывая маленькую, черную железную баночку, с натугой открывает, на дне присохшая корочка гуталина. — На-а! Эх ты, — теперь разошлась, — фефела! Гуталин найти не можешь! Как жить-то будешь?

Что значит — как будешь жить? Я уже живу...

— Пропадешь ведь! — причитает она.

Ну, это ерунда. Не те нынче времена, когда можно пропасть из-за того, что не нашел гуталин.

Теперь она не скоро остановится. А главное — что я все это давно уже знаю. Да — что надо всю жизнь работать. И необходимы аккуратность и упорство...

Да я, в общем, и согласен. Только вот работа у меня немножко другая, чем она знает, — поэтому она все не может ее увидеть. И упорство нынче требуется в другом, чем тогда.

А так-то я согласен.

Конечно, я понимаю — не гуталин ее расстроил, ее все беспокоит тот не совсем обычный путь, который я выбрал в жизни. Наверно, ей было бы спокойней, если бы я взял навсегда надежную и всем понятную профессию, с хоть и не большим, но постоянным окладом, и пусть медленным, но неизбежным продвижением по службе. Как Женя Лабунец, наш сосед.

Конечно, ей было бы спокойней, если бы я угомонился и стал обычным служащим, как Лабунец, — только не думаю, чтобы она в глубине души этого действительно хотела.

Вообще, я давно заметил, что она, конечно, значительно шире всех этих прописей, которые сейчас произносит, но, может, она и сама не знает об этом, а может, специально скрывает, заботясь, как бы я не запутался и заодно не «спортился».

— Вот, возьми, Женька, — все еще продолжает, — ведь звезд не хватал. А глядишь, худо-бедно... А ты, со своими великими идеями? Пан или пропал? Как бы не вышло — пропал. И главное — зачем? Есть у тебя профиль — вот и зарабатывай им деньги...

В середине этой фразы вдруг звонит телефон, и последние слова она договаривает уже в трубку. Да, это постоянная ее привычка — заканчивать фразу в телефон. Этим она как бы подчеркивает свою колоссальную занятость. И только потом уже:

— Алле? О, Марья Николаевна! Наконец-то! Зазнались, зазнались...

Марья Николаевна — давнишняя подруга, с которой они вместе учились. Теперь она жена министра, но часто звонит матери из Москвы — минут по сорок беседуют, по часу.

— ...Что? Как Сима? (это мой брат). Предлагают ему двухкомнатную. Но знаете где? За Красненьким кладбищем! Представляете? Он так прямо и закричал на комиссии — считаю это издевательством!

Ничего он не кричал. Вечно она все преувеличивает, словно ей мало.

— ...Да, да... Смотрела... Постановочная вещь, безусловно... Да, по сравнению с романом проигрывает, безусловно... Я, знаете, буквально проверяла по тэксту. Да, по тэксту...

Поздний вечер. Опять она сидит перед телевизором, смотрит, и даже, я вижу — переживает. Удивительно, насколько мало нужно, чтобы привести ее в волнение. Наверху труба лопнула, и потолок немного потек — небольшое темное пятно, — так для нее это — все, конец света, целая трагедия. Я давно ей говорю: нужно снизить уровень переживаний, так тоже нельзя — волноваться из-за каждого пустяка...

А недавно приходит совершенно бледная:

— Сейчас мне парикмахер ужасную вещь рассказал. Один его знакомый шел по тротуару, и вдруг с поперечной улицы — машина, и прямо на него — трах! Хорошо, он не растерялся, успел вспрыгнуть на кабину, так ему только два ребра сломало. А задумайся он — что было бы, а? Представляешь?

— Ну, послушай, — говорю я, — это даже не твой знакомый, а парикмахера, да и то вряд ли. И может, вообще, все тут в сто раз преувеличено, и машина только собиралась, а ты — уже...

И сейчас — идет на экране совсем уже чушь, какой-то нелепый детектив — она и то волнуется:

— Ой, сейчас он его убьет! Вот этот шпион, да? Или этот? Ой!

— Мама! — кричу я, — не смей переживать! Никто не шпион. Все это прекрасные люди, наши советские артисты, никто никого не убьет.

— Ну, тебе-то вообще все безразлично!

Так. Получил.

Я подхожу к окну, достаю между стекол пропитанный жиром сверток с ветчиной, выхожу на кухню. О, горчица! Хорошо. Кажется, соседская. Ну, ничего страшного. Все равно они разрешат. Не будить же.

И вдруг из комнаты вылетает мать, хватается за банку, натянуто, неестественно улыбается, и кричит, но почему-то шепотом:

— Оставь, что ты делаешь? Слышишь, оставь! Это не наша!

Наконец выкручивает банку у меня из пальцев, тяжело дыша, ставит ее на стол. И вдруг заплакала, совсем неожиданно, внезапно...

...Я ухожу к себе, ложусь в постель, залезаю между прохладными простынями... А она-то все сидит, штопает небось какой-нибудь старый чулок, натянув его пяткой на скользкую перегоревшую лампочку.

Да, конечно, сейчас уже и прачечные, и чулки можно новые покупать, когда старые рвутся, а не сидеть вот так по ночам. Но у нее уж такая привычка — все время что-то делать, пока не свалишься.

И действительно, раньше иначе было и не прожить. Особенно раздумывать, колебаться было некогда. Помню, как в войну она тащила нас троих. Ничего не было. С поля, за двадцать километров, принесет мешок сахарной свеклы на зиму, наколет дров, и уже поздно вечером поставит чугунок со свеклой, парить. Получалось что-то сладкое, рассыпчатое, пресное — не до вкуса...

Вставала она тогда часов в пять. Семь километров до работы пешком. Семь туда, семь обратно. Так же примерно и после войны. Тогда действительно от каждой мелочи, от любого слова многое зависело, если не все. И теперь, жизнь легче стала, а она, уже по привычке, живет все так же, как тогда...

И теперешние ее чрезмерные волнения... Тогда и правда каждый день происходили события, от которых, например, зависело наше здоровье — если не жизнь. Сейчас уже таких опасностей не встретишь — так часто. А масштаб переживаний остался. Только уже перенесла она их на события более мелкие, более удаленные...

Последнее, что я замечаю, — как светлая, лучистая щель в ее комнату вдруг становится темной.

Ювобль^[*]

После работы он стоял на углу, и тут его кто-то так хлопнул по плечу, что стряхнул пепел с папиросы. То оказался старый его приятель, Баш или Кустовский, что-то в этом роде. Они прошли между штабелями бревен и вышли к набережной, усыпанной щепками. На опрокинутой лодке сидел старик, заросший, в пыльной кепочке, раскручивая в бутылке кефир. За лодкой, прямо на земле, сидел и плакал парень.

— Что это Витя плачет? — обращался к нему старик. — Кто это Витю обидел? За что? А за то Витю обидели, — голос старика зазвенел, — за то Витю обидели, что он вчера восемь рублей показал и смылся.

И напрасно Витя говорил, что это были деньги на билет, что он уехать хотел, — старик его больше не слушал.

Войдя с Кустовским и оглядев всю картину, он поздоровался с парнем и стариком и удосужился выпить кефира. Бутылка пошла по кругу, потом по квадрату.

Потом вышло солнце, и они стояли у кирпичной стены и играли в пристенок тонкими, почти прозрачными пятаками. Он стоял над всеми, постукивая пятаком о кирпич, и рука его ходила плавно и точно, словно лебединая шея. Тут появился еще один игруля, в длинном зеленом пальто до земли. У самой земли имелся карман, и из него торчала бутылка. Получался совсем уже праздник.

И он пришел после этого к ней и заснул на ее диване.

Потом он вдруг проснулся, неожиданно бодрый, и стал говорить ей, что все конечно же будет, и подарок он ей подарит, такой, знаешь, подарок, чтобы только им двоим, чтобы никому больше не пристроиться, только им.

— Понятно, — усмехнулась она, — то есть двуручную пилу.

— Слушай, — испугался он, — а чего никто не спит?

— Ждут, — прошептала она, — вскрика.

Тут он опять уснул, и проснулся глубокой ночью, и думал в темноте лежа: чем это она волосы свои укладывает? Какой-то запах от них родной, волнующий.

Тут она потрогала голову и, думая, что он спит, встала и подошла к столу. Нагнув тяжелую бутылку пива, она налила его себе в горсть и провела ладонью по волосам. Одна капля легко покатилась по ее спине, но внизу спины, на белом плавном подъеме, стала замедляться, округляться, поблескивать и, едва одолев подъем, оставив на нем половину себя, снова раскатилась до сгиба ноги, и за ним опять стала замедляться, задумываться...

Утром она шла улыбаясь, сладко и гибко потягиваясь, и все смотрели на нее с осуждением. И она говорила, что вот сейчас расстегнет кофту и вытряхнет оттуда маленького чертика с бороденкой и бельмом, и как он шлепнется в газон, на траву, быстро вскочит и побежит через улицу...

После этого они прожили месяц, но не все было хорошо. Временами он падал духом, и тогда, вперив свой взгляд с высоким глазным процентом и придав всему буквальный, пригвожденный смысл, он вдруг понимал, как все у него плохо. Но ведь понять так все, как часто люди вдруг понимают все, а именно по первой, самой грубой схеме, дело не такое уж хитрое, да только не стоит.

Но все же иногда бывало. Да еще бы и нет, если он сидел на диване, свесив ноги в пустоватых носках, одурев ото сна в жару, в этой комнате за городом, где ее уже третьи сутки не было.

И когда она все же явилась и подошла к нему, застенчиво улыбаясь своею наглой улыбкой, он оттолкнул ее и сбежал по деревянным ступенькам, два раза выстрелив дверьми.

А тут еще подскочили трое смутно знакомых людей и начали его бить, и сначала они его побеждали, а потом вдруг он стал их побеждать, и избил всех троих, а у одного даже отнял очки и пуловер. Дальше он запутался в ботве и, в бешенстве порвав ее ногами, побежал через ямы, осыпая в них землю. Дальше шли куры, башни, огороды, сады какие-то непонятные. У кузницы он со звоном залез на колесницу и просидел на ней до утра. Он сидел один, на высоко вознесенном холодном железном стульчике, а на земле, направленные от него во все стороны, как для обороны, стояли системой кривые ржавые ножи. Утром, заметив это свое положение, он засмеялся, слез и пошел домой.

Ожидая там увидеть обычную реакцию, он был удивлен, как она, лежа животом на полу возле сваленной в углу репы, вырезала из нее ножом правильные кубики и, оглядев их, съедала. Наверное, подумал он, будь посильнее мой толчок, была бы и форма кубиков посложнее. А может, наоборот. Кто ее знает. Видно, есть в ней эта защищенность, это спасительное смещение. Плохо тем, у кого этого смещения совсем нету, у кого при виде почты обязательно появляется мысль о письмах. Таких и погубить легко. Так нельзя. И как наша земля имеет атмосферу, в которой изменяются, разрушаются, сгорают летящие в нее метеориты, так и человек должен иметь атмосферу духовную, где изменяются, разрушаются, сгорают летящие в него несчастья.

Так они жили до глубокой осени. Спали, а потом гуляли по длинным широким каналам с питьевой водой, с белесой вьющейся травой на дне.

И однажды увидели они ровный пруд, тоже питьевой, куда сходились все эти каналы. Из пруда приподнимался остров, и на нем стоял старый замок. Они смотрели на него, смотрели, и вдруг вспомнили его историю. Как прожили здесь жизнь по несчастью попавшие сюда иностранные принц и принцесса. И был это даже не замок, а памятник их тяжелым старинным отношениям. Вот эту башню с площадкой, например, построил он для начала разговора. Чтобы, взойдя на нее с принцессой, сказать, как бы между прочим: «А сегодня ветрено, дорогая». А та ему на это в ответ пристроила флигель с кривыми окошками, чтобы, сидя в их освещении, сказать иронически: «М-да». А эта длинная кирпичная галерея, ведущая от его покоев к ее, чтобы пройти по ней единственный раз и, вытирая слезу, сказать: «Прости, я задержался на охоте».

И уже на старости лет потянула она висячий балкон, чтобы спросить его какую-то мелочь, да позабыла, что хотела, да так он и остался недостроен. А сейчас в замке и на острове жили старушки в белых платочках. Они плакали, копали огород, удили рыбу. От острова до дерева на берегу была протянута тонкая проволока, и, перехватывая по ней сухими руками, двое старух плыли на лодке. Потом одна повернула, а другая выскочила на травку, подняла руку и с криком «Такси!» скрылась в глубь континента.

Свою избушку они нашли по бревну, которое светилось в темноте. Они вошли, и он зажег спичку. Появились два весла, стол, высокая деревянная тарелка. Спичка разгорелась и стала похожа на трехцветный французский флаг. Потом она погасла, и больше они спичек не зажигали.

О, как он жил раньше, думая, что вот рука — это рука, не замечая ее размытости, некоего хилого облачка вокруг нее и вокруг всего остального. И не чувствуя, что вот стол — это не совсем стол, и не только стол, а еще что-то, и как раз этим-то люди еще и живы.

Рано утром тихо постучали в дверь, и вошел маленький остроносый человек. Это был хозяин избушки.

— Скажите, — пробормотал он, — ежи к вам ночью не заходили?

— Заходили, — сказала она, — двое. Элегантные, в галстуках.

— Ну ладно, — заторопился он, — я пойду.

И исчез. Они вышли на улицу, поздоровались со старушкой, сидевшей на завалинке, и стали умываться водой из бочки. И вдруг увидели, что по улице идет их синеглазый хозяин, в сапогах и с ружьем, и ведет на суровой нитке маленькую вертлявую собаку.

— О, — сказала старушка, — смотрите, топить повел.

Хозяин вздрогнул, и подбежал к старушке, и долго кричал. Потом махнул рукой и пошел дальше, на ходу заряжая ружье.

Они оделись и пошли гулять. День был похож на вечер. Они зашли в магазин и купили пива, хлеба и пачку твердого печенья с тревожным названием «В дорогу». За магазином начинался лес. В лесу горели костры из листьев, и ног не было видно из-за дыма. Они шли молча, по колено в дыму.

— Скоро я уеду, — сказала она.

— Да, — сказал он, — но мы купим голубей. Будут прилетать голуби и приносить письма.

— Да, — согласилась она, — голуби будут приносить письма. Письма и бандероли.

Они зашли глубоко в лес, и костров уже больше не было. Листья то поднимались все сразу, то так же все сразу опускались.

Вечером они пошли в дом отдыха, который был за горой. Они прошли мимо пустых дач, мимо бассейна и столовой. Все были на танцплощадке, исполняя танец «Минутка».

— Пойдем, — сказала она. Они пошли обратно. Было совсем темно, только белела известковая дорожка. Они спустились в деревню и остановились отдохнуть у почты. По широкой улице шеренгой шли девушки. Вдруг из темноты на дорогу вышел солдат, Он стоял, широко расставив ноги. Воротничок его был расстегнут, пилотка надвинута на глаза. Когда к нему подошли девушки, он толкнул одну из них плечом. Она остановилась перед ним. А шеренга сомкнулась и ровным шагом двинулась дальше. Навстречу следующему солдату, поменьше.

— Знаешь, — сказала она, — я по вечерам лучше буду сидеть дома.

— Что ж ты будешь делать?

— Вязать.

— Свяжешь мне свитер, — сказал он.

— И плащ, — сказала она.

— И трость, — сказал он.

— И деньги, — сказала она.

Они шли вдоль пустынного залива. Все давно уже отсюда уехали, и дачи стояли заколоченные. Осталась тут одна только собака, по имени Стручок. Она действительно походила на стручок, — без шерсти, плоская, с голой кожей, раздувавшейся только на голове, на сердце и на желудке. Когда здесь жили люди, она делала лишь то, что все от нее ждали, — лаяла, грызла кости, стояла на задних лапах, но делала все это неохотно, спустя рукава, понимая, что вокруг много собак, и если не она, то они сделают все это. И потом, — везде ходили люди, что-то делали, обсуждали, и опять делали, и, открыв глаза и увидев их, она спокойно засыпала. Но люди уезжали, и увозили собак, и, чем меньше их было, тем быстрее они уезжали. И она спала все меньше, все неспокойней, и сейчас, среди пустых деревянных домов, как свободно и странна она себя вела! Как выходила на площадку с мокрой волейбольной сеткой и начинала вдруг прыгать на нее — беззвучно, с закрытыми глазами, и, попадая лапами, запутываясь, падала на бок и на спину, и сразу, не слизнув грязь и воду, снова прыгала как заведенная. Или как долго и без брызг ходила она по ровной, грязной воде залива, внезапно вынимала из нее белесых, бьющихся жучков и съедала их, тряся головой.

Рано утром она вылезала из поваленной дощатой кассы, облепленная билетами, грязными и мокрыми, но целыми, с неоторванным контролем. Она уже привыкла, что людей нет. Раньше они ходили всюду, хлеща ее шнурками от ботинок, а теперь их стало меньше, и они перестали двигаться и стояли на тумбах, белые и неподвижные, среди клумб и газонов. Она бежала мимо них вверх, туда, где в овраге, в густой траве, день и ночь горела оставленная лампочка, и трава вокруг нее стала как сено и кололась. Иногда она бежала вниз, где в деревянном домике без стен, вывалившись наполовину через дырку в сетке, висел забытый биллиардный шар. Она стояла, касаясь его носом, а потом бежала дальше. Скоро у нее начался кашель, и она кашляла по ночам в будке. И думала, что вот, осталась совсем одна, но уходить ей отсюда нельзя, потому что без нее это царство предметов, хоть чуть-чуть сцепившихся друг с другом, исчезнет, и останутся лишь камень, дерево, глина, вода и холодный пустой воздух.

Уже очень поздно они сидели в столовой. Там горела одна только лампочка, высоко. Им дали салат и две тарелочки с бешено изрубленной селедкой. В приоткрытую дверь влетела маленькая тучка, пролетела над полом, развеваясь, и налила под их столом лужу. Пора было уходить. Она спускалась по деревянным, соскребанным ножом ступенькам, выжимая из них воду туфлями цвета лазурных прожилок на ногах. Ее плащ, слегка отставая от ее движений, стоял, переливаясь, потом ломался, и опять стоял, немного больше, чем нужно, словно сохраняя память. Потом она остановилась, и он подошел и встал за ней в очередь. Она постояла и повернулась. Плащ ее сделал то же самое. Лицо ее было покрыто кожей, такой же тонкой и прозрачной, как кожа глаза. Из ее носа шел некоторый свет. Иногда она закрывала глаза и дула с нижней губы на волосы.

Подошел автобус с лампочками под толстой бутылочной крышей. В нем было только два места, в разных его концах. Увидев это, пассажиры заволновались, затеяли пересадку, в которую пытались вовлечь и водителя. И наконец открылись два места рядом. Они сели, почувствовав головами шепот двух старух, сидящих сзади. Старушки шептались очень долго и своим шепотом нагрели весь автобус.

Я даже удивился

Перрон был пустой, освещенный голубым светом из трубок.

В вагоне оказалось темно, душно, сладко и неприятно пахло, как всегда пахнет в плацкартных вагонах; пассажиры сидели в темноте, тихо переговариваясь; чьи-то ноги уже торчали с верхней полки в проход.

Я сел на боковое место и положил голову на коричневый, немножко липкий столик.

Вагон дернулся, еще раз, и весь состав, со скрипом, растягивая пружины между вагонами, двинулся, сначала медленно, вроде бы несерьезно...

Я поднял голову и смотрел.

Пошла серая асфальтовая платформа, внезапно оборвавшаяся.

Высокая каменная стена.

Потом склад дров — дрова, дрова, освещенные сильной лампой с крыши сарая.

Потом почти вплотную — красный кирпичный дом и тускло освещенная лестница, — я всегда гляжу на эту лестницу, когда уезжаю.

Дальше ничего не было, стало просто темно, и я пошел к проводнику за постелью.

Я вернулся, неся в руке большой пакет с пломбой, сорвал ее, выдернул наволочку и натянул ее на вялую бесформенную подушку с торчащим мелким, пушистым, ласково закругленным перышком.

Расстелил свежую прохладную простыню, — на ней остались квадраты, как она была сложена, — подсунул края под матрац, сверху бросил колючее одеяло.

Потом повалился на спину, неловко разделся под одеялом, повесил одежду на крюк, помял подушку, положил на нее тяжелую голову и заснул.

Когда я, после длинной темной ночи, проснулся, то лежал неподвижно, не открывая глаз, не помня — кто я, где, зачем, — в этом состоянии я был довольно долго.

Через закрытые веки я чувствовал яркий белый свет, на нем было темное пятно — кажется, женщина...

Потом я совсем проснулся, сел и стал смотреть в окошко. Поезд шел по глухому, засыпанному пушистым снегом лесу. Все белое.

Такой же снег лежал в ту зиму, и если подойти к ели и ударить по стволу, снег начнет ссыпаться с верхних веток на нижние и лететь на лицо облачком холодным и влажным.

Снег и белый дым из труб — вот что тогда было. Калитка закрывалась ржавой петлей, двор в углу падал, валился в овраг, и там, в снегу, темнела деревянная дверь.

За ней были сени с промерзшими лыжами и комната с неровным полом. Большую ее часть занимали нары, и на них, закатившись по мятым матрацам под самые стены, пытаясь укрыться обрывками одеял, спали мы — небритые, со спутанными волосами, в ватных прожженных штанах.

Я помню, как проснулся от скрипа примерзшей двери и увидел влезающего боком Шуру.

Шура постоял, посмотрел, потом набрал с печки на руки несколько тяжелых извилистых чурбанов, вынес их во двор и стал колоть, раздирая их с треском и бросая поленья в дверь.

Мы уже проснулись и сидели, потирая лица, бессмысленно глядя на весь этот кошмар в комнате.

Было холодно, кисло пахло золой и окурками.

Вернулся Шура, с грохотом опустил на жестянку перед печью поленья. Стал искать спички.

Напихал в печку бумаги, щепок и стал раздувать огонь, преувеличенно, профессионально морщась.

Из тяжелых шерстяных носков, висящих над печкой, повалил пар, но все же стало получше, потеплее.

Я сидел на нарах, думая, что теперь-то уже точно надо снова завалиться спать.

Шура поднял свой рюкзак, распустил горлышко и высыпал на стол картошки, вымытой, но не очищенной.

Вылез одной рукой в форточку, сдвинул под окном наст, зачерпнул котелком чистого снега.

Потом, сдвинув прутиком тяжелые чугунные круги, поставил котелок на огонь.

Когда вода забурлила, Шура стал плюхать туда картошку, по одной.

Потом он кулаком разбивал на плите соляные комья и солил воду.

Схватил рукавицами котелок, слил кипяток прямо на пол, потом скомкал со стола бумажки, окурки и бросил в огонь, постелил свежую газету и высыпал на нее картошку.

Сдирая полосками шкурку, макали картошку в соль и, обжигаясь, ели.

Потом, уровняв свое дыхание с морозным, острым воздухом, мы у самого порога избушки становились на лыжи, натягивали перчатки и, оттолкнувшись палками, скользили вниз, все быстрее, через осыпавшие снегом кусты, — кто на тяжелых слаломных лыжах, а кто на маленьком жестком сиденье деревянного джека, прыгающего на своем единственном полозе, подбитом жестью.

И опять лезли наверх, задыхающиеся, с красными мокрыми лицами, переступая елочкой или волоча за собой джек, и съезжали снова.

Наконец, входили все вместе в теплую избушку, внося запах мороза, и начинали снимать доспехи, вешать сверкающие снегом шерстяные носки на веревку и стягивать многочисленные свитера через ясную, горящую щеками, взлохмаченную голову.

Вечером, надев пальто и кепки, хрустя снегом, в морозной темноте, среди высоких белых елей, мы шли по гостям.

Обычно, когда мы приходили, там бывало уже полно. В такие, гостевые в этот вечер избушки, народу набивалось очень много. Тут были люди из самых разных институтов. И не скажу, что всех, но большинство своих теперешних знакомых я встретил впервые именно в этих избушках по вечерам.

Там было хорошо: ты падал на полати, и вот уже чьи-то ноги — хорошо, если женские, — уже лежали у тебя на животе, откуда-то тебе передавали на донышке портвейна «три семерки», и тип в ковбойке и пестрой косынке на шее, выложив ноги вверх по стене и примостив на груди гитару, начинал одну из тех бесчисленных песен, которые так трудно переносить в электричке, если только не поёшь их сам.

Уже поздней ночью мы шли обратно, со скрипом открывали примерзшую дверь, входили в еще теплую от печки комнату, раздевались при свете свечи, натягивали длинные ночные рубашки в цветочек и, задув свечу, ложились.

И молча лежали в темноте, смотрели, как на маленьком окне вспыхивает разными цветами лед.

Потом стало теплее, и мы уже жили в маленькой комнатке в длинной коммунальной квартире. Сквозь пыльные стекла грело солнце, на подоконнике тесно стояли банки с водой, в них плавали разбухшие луковицы, вытянув болезненно белые, дальше желтые, а наверху зеленые стрелы.

Один кто-нибудь лежал на диване, оглядывая размытые зелеными чернилами конспекты, потом вставал, подходил к стене, изучал приколотое кнопкой к стене наше, как говорил Слава, динамическое расписание, и начинал одеваться во все лучшее, собираясь в институт.

Автобус внутри был уже нагрет солнцем и пуст. С пыхтеньем согнув двери, он останавливался возле деревянного моста через Карповку.

Дальше путь шел у ограды Ботанического сада, полного грязным снегом и черной водой.

Но асфальт тротуара был уже чистый и сухой. По ступенькам подняться в институт... У входа в гулкий вестибюль сидел толстый вахтер в фуражке.

Ему полагалось предъявлять пропуск, но наши пропуска давно куда-то делись, и мы показывали или читательский билет, или книжку, или перчатку, или льдинку, или щепку.

В общем, что-нибудь обязательно нужно было показать.

Потом хожденье по кафельным коридорам, приоткрывание и заглядывание в двери.

Когда мы случайно встречались все вместе — и я, и Шура, и Слава, — радости нашей не было предела, мы обнимались, смеялись, и долго стояли на площадке, облокотившись на широкие дубовые перила.

«Чему они так рады? О чем говорят? Ведь они и так почти не расстаются? — торопливо думали запаренные, измученные люди, пробегая мимо.

— Сейчас, — рассказывал Слава, — ехал со мной в автобусе мужик, обычный пассажир, совершенно не кондуктор. Но почему-то объявлял все остановки. Громко так, четко. Все смотрят на него, смеются, а он — хоть бы что. Потом говорит мне: «А сам-то ты где выходишь?» Спрашиваю: «А что?» — «Да нет, ничего. Думаю пока поспать». — «Ну и спи». — «Да я, понимаешь, как засну, так становлюсь словно чугунный. Придется тебе до конца ехать». — «А мне, — говорю, — и надо до конца...»

— Может, он просто пьяный был? — спрашивал кто-нибудь из случайно подошедших.

— Ну вот, — удивлялся Слава, — сразу — пьяный! Совершенно трезвый.

Подошедший отходил. У нас было все свое — свой юмор, свои разговоры...

Я так глубоко и надолго задумался, что, очнувшись, почувствовал некоторое недоумение со стороны соседей с ближних полок.

Предупреждая возможные расспросы, я встал, поправил пиджак и пошел по вагону...

Шура, приехав из какой-то немыслимо глухой деревни, удивительно быстро все понял, и уже через месяц был одет точно, надежно, красиво: темно-синий пиджак с ворсом, немнущиеся серые брюки, незаметные, но крепкие, прекрасной кожи и покроя ботинки.

Между гладких лацканов всегда виднелась белая рубашка, — непонятно, когда он умудрялся их стирать, — тугой ровный темно-красный галстук, завязанный двойным виндзорским узлом.

Как-то естественно и незаметно, словно только так и могло быть, он оказался рядом со мной и Славой, так же естественно и твердо отведя притязания расхристанных общежитейских люмпенов, с их обрядом голодных пьянок, сна до двух часов дня, хождения в рваном и нечесаном виде, — они поначалу считали, что имеют на Шуру права, но скоро в этом разубедились.

При этом он, понятно, ни с кем не ссорился, был добр и дружелюбен, но словно говорил: пожалуйста, вы живите этак, а я буду жить так.

Хотя он, конечно, и этого не говорил, он вообще мало говорил, а тем более о важных для него вещах.

Все годы дела его шли прекрасно, ровно, надежно, а он все прибеднялся и охал, — но мы-то со Славой прекрасно знали стоящие за всем этим спокойствие и твердость.

Мы уже привыкли, что о всех его удачах узнаем из его жалоб.

То он плакался, что получать повышенную стипендию — один грех, так много из нее вычитают.

— Ну и что? — спрашивали мы со Славой. — Меньше остается, чем от обычной?

Шура усмехался.

Я помню, как при наших встречах в институте он стоял высокий, крепкий, положив руку в чистый белый карман своих гладких темно-серых брюк, склонив голову с ровным густым ежиком, который так и хотелось потрогать. Иногда поднимал лицо и внимательно оглядывал некоторых из проходивших мимо, по непонятному для нас выбору.

При наших разговорах он обычно помалкивал, иногда только говорил, причем самые простые вещи, типа «грачи прилетели».

И сейчас, когда я знаю его уже семь лет, ни за что не возьмусь сказать, о чем он в каждый момент думает.

Но когда он стоял рядом, глядя на тебя, или, тихо беседуя, шел с тобой ночью по бульвару, всегда было лестно, что вместо всех серьезных дел, стоящих в его голове, он предпочитает в своих прекрасных ботинках скользить с тобой по какой-то мокрой глине...

Ну, а второй мой друг, Слава, — свежий, праздничный человек.

Идет по улице, красивый, веселый, улыбается и, когда особенно в настроении, может подойти к незнакомым людям, обнять их и заявить ни с того ни с сего:

— Здравствуйте! Я центрофорвард таранного типа.

И пойдет, оставив их в полном недоумении, да еще помашет им.

И когда он входил в комнату, сияя, словно ожидая именно здесь найти прекрасную, добрую, веселую жизнь, то всем вдруг становилось слегка неловко за свои сумрачные лица, молчание, измятые костюмы и предстоящие скучные дела.

Я очень любил Славу, но всегда следил за ним с некоторым странным чувством, — как он переходит улицу, входит в хрустальный магазин, обмахивается, с кем-то говорит, — я всегда следил за ним с каким-то странным чувством беспокойства.

Слишком уж многого ждет он от жизни, как бы не вышло разочарования, а оно, мне кажется, будет для него ужасным.

Ну да, он радостный человек, даже чересчур радостный, неприлично радостный, как покажется многим.

И слишком остро и бурно переживает он малейшую нечестность, — так его надолго не хватит.

И когда я незаметно гляжу на него, я вижу в нем, как мне кажется, слишком много внутренней и физической красоты, пока еще не нужной для повседневной жизни в таком количестве.

Возможно, когда-нибудь все люди будут такими, но пока — не слишком ли ему рано?

Вот чего я боюсь.

И так мы, встретившись в институте, подолгу стояли вместе на черно-белых кафельных плитах.

— А давайте, — говорил Слава, — в институт с ружьями приходить...

— И держаться вместе, такой настороженной стайкой...

— И виски у всех седые...

— И у каждого на щеке дрожит скупая мужская слеза...

Иногда один из нас извинялся и убегал за каким-нибудь маленьким лысым человеком с огромным портфелем, настигал его в конце темного коридора, возле туалета, и, быстро надышав на вечерние фиолетовые стекла, скрипя пальцем, начинал выводить перед ним разные кривые и доказательства...

Я шел по вагонам, по узким коридорам; захлопнув дверь, переходил из вагона в вагон по лязгающим, заходящим друг под друга языкам.

Иногда я поглядывал наружу, — там шло ровное, белое, абсолютно пустое поле.

Вот — стоит черный самосвал, и черные люди грузят в него лопатами уголь.

И снова ровное, белое, пустое поле.

В вагоне-столовой было пусто, только в конце сидела компания молодых ребят, — очевидно горнолыжников.

Поев хлеба с запотевшим сыром и запив пивом, я вернулся и сел на свою полку.

Было темно, но свет еще не зажигали.

Странно ведет себя вагон на ходу... То долго оставляет тебя неподвижным, то вдруг начинает трясти, выхватит одну ногу и начинает болтать ее коленом. Или вдруг дробный стук — тыр, тыр, тыр — пробежит по полу через весь вагон, как мышь. Или спокойно висевшая пепельница начнет звякать своей мутной крышечкой, и звякает, и звякает, и вдруг перестанет.

Люди стали шуршать бумагой, уходить — приходить, укладываться.

Я тоже лег, но не спал, вернее, не совсем спал...

Летом, рано утром, когда все еще мокрое и холодное, а тепло только с той стороны и только тем местам, на которые прямо светит солнце, мы входили в лес и били, гоняли двухцветный резиновый мяч по мокрой траве.

Потом мы надевали клеенчатые фартуки, выносили из сарая заляпанные деревянные носилки и совковые лопаты с пыльными лезвиями и отполированными ручками и бросали это на стоптанный, покрытый вдавленными одуванчиками берег.

Потом возвращались в темный сарай и выносили тяжелый бумажный мешок цемента.

Вдоль берега шли глубокие квадратные сырые ямы, и мы сначала вбивали в них по краям сколоченные деревянные доски — опалубку.

Потом насыпали в носилки цемент, песок из бархана, оставленного отъехавшим самосвалом, и дробленый камень — бут.

В эту сухую, дымящуюся смесь один начинал лить струйкой воду из ведра, а мы мешали и переворачивали массу, все более сочную, вязкую, шлепали лопатой, переворачивали, смаковали, с таким наслаждением и аппетитом, словно готовили себе кашу на завтрак.

Потом мы несли ее к яме, ставили в середину трубу, вываливали вокруг нее, трамбовали, ждали, пока засохнет, и тогда выдергивали доски.

И после, сготовив несколько фундаментов и почувствовав как следует наступившую жару, серый едкий цемент по всей коже и сухость его во рту, — мы разгибались, и каким наслаждением было прыгнуть с берега в прозрачную, холодную воду и медленно плыть, опуская голову и булькая, ударяя ладонью с брызгами, вдыхая слабый запах мокрой тины и рыб.

К вечеру из земли виднелись широкие серые кубы, из каждого торчала высокая железная труба.

На них должны были вешать ограду электростанции, но не вешали.

Каждый вечер, когда садилось солнце, приезжал на брезентовом газике небритый прораб Мнухин и ногами в оранжевых туфлях разбивал наши фундаменты вдребезги. Потом молча садился за руль и, уезжая в сторону заходящего солнца, оставлял за собой по дороге коридоры пыли...

И с утра мы снова месили, брали замес в руки, близко смотрели, чуть не пробовали на язык. Что-то было тут от упорства, с которым мы в детстве лепили куличи.

И однажды Мнухин вышел из машины, ударил ногой в крайний фундамент и вдруг со стоном повалился, и катался по земле, катался, пытаясь подтянуть ногу ко рту и подуть.

Следующим пыльным днем мы встретили его возле вокзала, подвыпившего, красного и растроганного, он обнимал нас всех и приговаривал, что он своей ногой в принципе разбивает любой фундамент, и от нас, пижонов ифраеров, никогда ничего такого не ждал... Потом мы красили ограду густой зеленой краской из баночек, а Слава все порывался еще покрасить наш облупленный вокзальчик, и постепенно шел к нему с кистью по сплошным поселковым заборам, но Мнухин, заметив, забегал вперед и с треском выламывал доску, разрывая цепь...

Потом нам внезапно выдали деньги, три рубля с чем-то. Я их помню, даже на вид. Был там такой рубль — новенький, остренький. Я еще порезался им, в кровь...

Вечером мы поехали в город. Пошли в ресторан. Не помню сейчас его названия. Когда мы вошли, было уже шумно, накурено, людно...

Мы сели. Скатерть была слегка посыпана перцем. Хлебные крошки.

— Принесите нам спички, — попросили мы для начала.

— Пожалуйста! Какие именно? Есть «Зарыбляйте водоемы», есть «Браконьер — враг природы», есть «Дятел большой пестрый».

— Пожалуй, принесите «Браконьера».

Еще мы взяли хлеба и три супа из рыбы. Хлеб был мягкий, свежий. В супе под словом «рыба» застенчиво скрывалась осетрина.

Стало еще шумнее, веселей, усталые официанты в грязных белых куртках носили к столам дополнительные фанерные круги, которые здесь назывались девятым кругом ада.

Слава ушел танцевать. Один только раз я услышал в шуме его голос: «Да... Звоните прямо в институт... Владимир восемь шесть восемь сорок семь или Константин два тридцать два ноль шесть... Только Константин, такой голубой... Он у нас дурак, с ним лучше не связываться».

Очень вкусный был суп с осетриной и разваренной картошкой.

Уже поздно, когда гасили свет, официант с треском выдрал счет, положил.

— С вас девяносто восемь рублей.

— Ну! — закричали мы.

— Пардон! — выкрутился он, — девяносто восемь копеек.

За соседним столом парень с прозрачными красными ушами все не мог набрать по счету — шарил в кармане, вынимал мятые рубли. Мы высыпали ему наши оставшиеся деньги, сразу почувствовав себя легко...

Мы выскочили на улицу, бегали, свистели, все никак не могли успокоиться.

И в электричке тоже скакали из вагона в вагон, свисали в холодный темный ветер, кричали.

Сидел небритый замызганный гражданин в маленьких пыльных ботиночках с крючками. Наверху, на никелированных прутьях, лежал тяжелый мешок, самой грубой мешковины, со щепками...

Глухая деревянная лестница громко скрипела. Тяжело опустили мешок. Комод. Никелированная кровать.

— Ох-хо, — бормотал хозяин, — семь часов на работе изволь... И после хлопот полон рот. Бьешься, как рыба об лед... Семь ртов, мал мала меньше. Пиджак вот девятый год таскаю. А придешь — за окнами темно. Ходики тик-так, тик-так. Вот, обстановка. Может, другие получше нажили. А я вот нет. Зато честный.

«Все неудачники, — подумал я, — много твердят о своей честности... Будто в ней и причина».

— Взять того же меня...

— А что, — спросил Слава, — жены нет?

— Нет, ну почему. Все законно. Другие не знаю что, а я так со своей Марьей Ивановной двадцать лет отбухал.

— Отбухал? — засмеялся Слава. — Как это — отбухал? По-моему, надо жить, а не отбухивать.

— А я вот отбухал. Двадцать лет. И горжусь.

— Но зачем? Если плохо было?

— Ну и что, если плохо? Зато двадцать лет.

— Ну и что — двадцать лет, если плохо?

— Не понимаю, к чему это ты призываешь? Я, помню, тоже молодой был... Мечтал. Да вот жизнь пообломала, — сказал он даже с каким-то удовлетворением, — жизнь — она кого хочешь пообломает.

— А зачем ей это нужно — пообламывать?

— Не знаю. Не знаю. Вот ты говоришь — счастье. А я так не только счастье, давно уже даже удовольствие забыл.

Мы молчали, разглядывая его некрасиво постриженные волосы, вытертый пиджак, пыльные ботинки.

— С какого вуза-то? — неожиданно спросил он.

Слава ответил. Замызганный помолчал.

— Я тоже, между прочим, этот вуз окончил, — внезапно сказал он.

— Ну? — удивился Слава, с недоверием оглядывая его.

— Точно, — сказал замызганный, — не веришь? Могу диплом показать.

И вдруг он действительно полез в карман, вынул диплом и показал.

Мы были потрясены.

«Да-а, — подумал я, — видно, в самом деле никто ему не верит, раз он диплом с собой носит».

Хозяин стоял, наливаясь злостью.

— А ты что думал? — сказал он Славе. — И ты такой же будешь.

— Нет! — закричал Слава. — Ни за что!

И тут хозяин неожиданно, но сильно толкнул Славу маленьким потным кулачком в живот.

Слава испуганно смазал его по макушке...

Моментально набежали соседи, стали нас хватать, бить, валить.

Мы разозлились, но только старались отбиваться, и еще — чтобы нас не растащили.

Я помню, как сейчас: горит тусклая лампочка, тесный объем, и в нем полно людей, и все суют, лупят, сопят.

Наверно, эта маленькая комната наверху дома вздулась наружу пузырем. И вообще, могла улететь...

Потом мы сидели дома на кроватях.

— Ну что, Вячеслав Петрович? Получили в глаз?

— Получил, получил. А ты?

— Я тоже.

Мы захохотали. Спать совершенно не хотелось.

В сарае, наполовину сползшем в овраг, стараясь глубоко не вдыхать, я нагружал на телегу сгустки пахучей, слипшейся тюльки.

— Хорош! — кричал Слава. — Вперед!

Длинноволосая, обвисшая к земле лошадь, скользя копытами по раскиданным телам рыбок, вытягивала телегу в гору и везла к длинному кирпичному зданию. Из его окон и дверей выталкивались белые утки, их становилось все больше, они заполняли все пространство, с кряканьем и хлопаньем крыльев окружали телегу, лезли на нее, под нее, застревали шеями и крыльями между спиц, крутились вместе с колесами и кричали еще громче остальных.

Только человек такой блестящей реакции, как Слава, мог успевать одновременно — распихивать рыбешку по длинным деревянным желобам, сдерживать дрожащую кожей лошадь, вытаскивать из колес орущих птиц и швырять их вверх, как нескладный, грязный, трескучий фейерверк.

Он двигался быстро, точно, сосредоточенно. Очень ему нравилось это дело.

Но одну утку он все-таки случайно задавил.

Мы бросили ее в канаву, в лопухи, а потом принесли домой. Наша комната с открытыми окнами и дверью была словно частью улицы, — под обрывом, в воде, хлопали лодки.

Она лежала на столе, уже ощипанная, с бледной пористой кожей, небольшая такая утка, размером с телефон.

Мы ее даже сварили, — получился желтый прозрачный бульон, зеленоватая накипь, возле дна белело ее тело.

Но тут нам стало почему-то стыдно, и Слава продел пальцы в ручки кастрюли — на пальцах в этом месте образовались белые кольца, и концы пальцев налились, побагровели, — и унес утку прямо в кастрюле. Вернулся злой, голодный. Очень мы тогда были голодные... Пошли погулять по столовым. Голова кружилась, звенела. Вот чужая глазунья с тарелки подмигнула нам одним глазом. Блины, упавшие на пол, стоимостью две копейки...

Потом... Потом...

Уже очень поздно, и весь вагон спит. Вот спит человек на соседней полке, лежит на животе, сопит, а матрац немного съехал с полки и висит. А мне не заснуть. Голова расходилась, не остановить...

Потом... Потом мы приходим к дому, где живут наши остальные. Такой двухэтажный бревенчатый дом. Но без первого этажа. Нет первого этажа — и все. Так, какие-то столбы. Мы забираемся наверх, входим в большой сумрачный зал... Стоит стол, все сидят вокруг него. На столе — огромная кастрюля с водой.

— Ну что? — спрашиваю я. — Опять жрать нечего?

— Почему же? — обижается кто-то, — должен быть еще один пельмень. Только никак его не поймать, матерый оказался.

Тут я раздеваюсь, натягиваю стеклянную маску, закусываю резиновый мундштук, зажимаю подмышку пружинное ружье...

Меня переваливают через борт, я плюхаюсь в воду, плыву. Его не видно, — только ровное железное дно. Я плыву долго, — уже начинает темнеть. Ага, вот он — лежит, белеет, притаился. Я ныряю, осторожно подплываю — щелк! Я выныриваю, с плеском, и на высоко поднятом трезубце — пельмень.

Все кричат, прыгают, смеются. Много народу, много...

Когда я очнулся, в вагоне горел тусклый свет и чувствовалась какая-то тревога — все вставали, ходили, хлопали дверьми.

— Что такое? — спросил я, садясь на полке.

— Собирайтесь, — сказал сосед, — подъезжаем!

Как всегда, это «подъезжаем» оказалось довольно долгим. Я успел одеться, умыться, и теперь сидел, уставясь в окно, за которым в темноте блестела какая-то широкая вода.

Немножко было непонятно, почему Шура всегда и во всем держался нас. Он по-прежнему молчал, был абсолютно непроницаем, и в каждом случае от него мы могли ждать различных и самых неприятных неожиданностей, но он всегда почему-то поступал наилучшим образом. И мы постепенно перестали об этом думать, успокоились...

Однажды осенью мы поехали на скалы. Огромные валуны, размером с городской дом. Трещины, сколы. Наверху мягкий ярко-зеленый мох, и, наступая в этот мох, можно долго идти по валуну, как по улице.

Далеко внизу было озеро, к нему шел крутой заросший спуск, хруст тонких, сухих, перепутавшихся стволов, дальше — мокро под ногами, и незаметно начинается вода.

Народу тогда понаехало много: то в стороне, между деревьев, вдруг затрещит костер, а на его фоне — неподвижные черные силуэты, высокие тени. То в абсолютной тьме, на той стороне озера, маленький язычок огня — тоже костер.

Мы поехали немного неожиданно, не успели достать ни палатки, ничего, прямо приехали в костюмах, с одним портфелем.

Если вдруг очень захотелось погулять по лесу, среди свежих толстых сосен подышать воздухом, — неужели надо откладывать из-за того, что не досталось какой-то палатки?

Сначала мы славно повеселились, бегали по лесу, кричали, свистели. Слава, в длинном, застегнутом доверху белом плаще, вдруг выходил из темноты, протягивая в костер прутик с надетым кусочком колбасы, поджаривал его в огне и так же молча уходил в темноту.

Потом стало холодно, начался дождь. Мы думали, что хотя бы по одному нам найдется где переспать, но все туристы, отчаянные и бесшабашные с виду, вдруг стали проявлять отвратительную узкую деловитость.

— Извините, но в палатке всего четыре места.

— Но когда четыре, там еще очень свободно.

— Да нет, вот почитайте описание, четыре.

— Ну, извините, извините, — Слава долго церемонно прощался, — значит, четыре? Какая радость! Ну, спокойной ночи. Ничего, ничего, мы уйдем потихоньку.

Он подносил палец к губам, и мы на цыпочках отходили.

Мы промокли насквозь, дрожали. И тут Шура, пробормотав что-то, ушел в темный, холодный лес. Он вернулся минут через сорок, мокрый, ободранный, и сказал: «Ну, пошли». Он нашел прекрасный старый дом, сухой, полный теплого пыльного сена. Никогда в жизни я больше не спал так сладко.

Да, Шура сделал много хорошего. Всем, но и себе тоже. Я не знаю, можно ли за это винить человека, — думаю, что нельзя. Кто-то нас научил: во всех, чьи дела слишком хороши, подозревать подлость. А вот у него не было, представьте.

И когда мы кончали институт, при институте остался только он, хотя многие учились не хуже, но остался только он, и опять как-то очень естественно, наверно потому, что никогда в этом не сомневался.

Правда, он остался не по той кафедре, по которой мы кончали, — физики твердого тела, а по учебной — теории поля, но он вовремя понял, что на нашей ничего не выйдет, и подался туда, и правильно сделал, я считаю.

А у Славы, как я и боялся, началась заваруха. Особенно в последний год, когда у всех нас завелись деньги, девушки, дела. Дипломную практику я проходил во Фрязино, а у Славы как раз в это время начались неприятности. Безусловно, из всех троих, да и вообще из всего выпуска, у него был самый острый, светлый, парадоксальный ум, — это всегда говорил ему и я, спокойно и дружелюбно признавал Шура, знали все, знал и наш начальник, завкафедрой Кошонкин, но тем не менее отношения их были ужасны. Кошонкин все зачем-то демонстрировал свою власть и заставлял Славу делать то, чего Славе особенно не хотелось. А я еще не встречал человека, который бы в такой степени, как Слава, не любил делать то, чего ему не хотелось.

Кроме этого, пошли и другие несчастья. Я как раз жил во Фрязино, когда получил от Славы письмо.

«Привет, мой дорогой!

Очень жаль, что тебя здесь нет, хотелось бы с тобой повидаться и поговорить. Потому что дела мои не блестящи. Я говорю Кошонкину: дайте мне двух лаборантов и денег на опыт, а он говорит: сделай сначала проводку в комнате, видишь, как провисла.

— Но зачем же, зачем я буду делать проводку? Это любой монтер сможет.

— А что же, — говорит, — ты монтера и за человека не считаешь?

— Ну почему же?! — кричу. — Что за поворот? Просто мне надо опыт кончать, очень там интересно получается...

— Вот так, — говорит, — все хотите сразу.

— А что я, виноват, если получается?

— Не знаю, — говорит, — только так не бывает. Я тебе добра желаю... Вот тебе не хочется делать проводку, а ты ее делай. Привыкай.

К чему?

Я уже давно думаю об этом. Почему мы так часто не делаем того, что нам хочется, и заставляем себя делать то, чего нам не хочется, уже не задумываясь в каждом отдельном случае, а заранее уныло, автоматически полагая, что, чем желанней, тем, наверное, запретней, а чем трудней и неприятней, тем правильней?

В общем, прошло уже два месяца, а дела мои все те же. Кошонкин не пускает в науку, упираясь босой ногой в дверь.

С Натальей вижусь крайне редко. Обычно у Шуры, — спасибо ему. Он на это время куда-нибудь исчезает, или читает внизу газету «Водный транспорт».

Наплыв: «Ну, мне пора...»

Комната в доме ее мужа.

Муж — супермен, кандидат всех наук. За роялем. Исполняет концерт для виолончели с оркестром.

(Не переставая играть)

— Ты почему, Наташенька, сегодня задержалась?

— Да понимаешь, очередь...

— Я тебе, так твою, покажу очередь!!

Ресторан.

За столиком — я. Передо мной — откушенный ананас, шесть бутылок из-под водки. Бледен, спокоен. Проходят балерины, манекенщицы. Все, конечно, не то.

Виктория (з. а. РСФСР):

— Привет!

— Привет. Из Мексики?

— Из нее.

— Ну, звони (думаю о другом).

Входит Шура. С какой-то рыбалки, что ли. Загорелый. Рожа в чешуе. В руках его бьется живой ерш.

— Как живешь?

— Ничего (тут имеется подтекст).

Шура (официанту):

— Триста грамм коньяка!

Официант нас, конечно, знает. Бьет по плечу. Берет с наших тарелок мясо и съедает.

Шура:

— Ну, как, не влюбился по случаю весны?

(Тихая музыка)

Я, конечно, знаю причину твоей грусти. Передай этой причине привет...»

Да, я помню, это жуткая была история, жуткая... С этой Натальей, нашей общей знакомой. Потрясающая, конечно, была женщина, но и шлюха, надо отметить, тоже потрясающая. Слава и ругался, и плакал, и звонил ей по ночам, и дрался с ее мужьями и не мужьями. Совершенно извелся человек.

И с Кошонкиным у него все хуже. Ни один не уступает. Тоже, нашлись два гиганта... Я к Кошонкину не раз приходил.

— Да вы понимаете, — говорю, — кто он такой?

— Понимаю, — говорит, — не хуже тебя. Только больно гордый. Я его пообломаю. Не таких обламывал.

— А зачем это нужно — обламывать?

А он уже не слышит, молчит.

И со всего этого, наверное, вдруг подумал Слава: «А-а-а, пропади все пропадом!» — переменил в последний момент распределение и уехал в какой-то Хорошанск.

Помню, Шура ко мне ночью пришел, и сидели мы с ним на кухне, среди кастрюль.

— Завал. Нет, какой завал! Ведь он сейчас нарочно будет все делать как хуже.

Мы думали поехать, но как — поехать?

После года аспирантуры Шуру отправили в Болгарию и Румынию, читать там какие-то лекции. Но с ним-то мы переписывались часто. А от Славы пришло только одно письмо, да и то совершенно непонятное. Еще я слышал, что он женился на какой-то девушке из местных. Вроде бы сначала он не хотел на ней жениться, на свидания не приходил, а потом все-таки женился...

Но, в общем, я им обоим — и Шуре, и Славе — написал, что в марте еду в Карпаты, в Ясиня, кататься на лыжах, и хорошо бы нам встретиться всем втроем, как раньше, хотя это, наверное, вряд ли возможно...

Вокруг все уже сидели в шапках, выставив в проход чемоданы, много было диковинных огромных деревянных чемоданов.

Всю дорогу шла постепенная замена пассажиров, и сейчас я по составу людей еще раз понял, что мы едем по Западной Украине и многие едут к себе домой.

Вот мой сосед, — в старой каракулевой папахе, высокие, домашнего производства, валяные ботинки с кожаным низом... Его жена, гладко причесанная назад, в платье, вырезанном из толстого красного бархата.

— Иван, билеты у тебя?

— Немае...

— Петро, у тебя билеты?

— У менэ.

Вглядываясь вдоль прохода, я подумал, что у нас в городе, хоть лица у всех разные, но все же существует некоторый стандарт приличия, которому мы все бессознательно соответствуем, границы, которые нельзя перейти; а тут, где об этом никто не думает, попадаются лица совершенно неожиданные, внезапные.

Например, я никогда еще не видал такого длинного, ничем не ограниченного носа, как вон у того краснолицего, с серыми кудрями человека возле дверей...

Все уже одевали пальто и вставали в проходе, за окном, насколько видно в темноте, сверкали рельсы, целое рельсовое море, иногда там стояли составы, или глухие кирпичные дома; совсем близко, вплотную, проплыли белые цистерны с надписью «Молоко. С горок не спускать», и опять рельсы до горизонта.

Но вот поезд стал замедляться, пыхтеть, под окнами вынырнул серый асфальт платформы.

Высокое, темное здание вокзала, и высоко светящееся «Львiв», и ниже «5.07».

Пять часов утра. Я походил по вокзальным залам, осторожно переступая через людей, безмятежно спящих на полу.

Нашел под лестницей парикмахерскую, побрился. Как-то очень странно. Лицо стало как помадка — сладкое, липкое, розовое...

Потом я вдруг попал в кино, прямо на вокзале, в длинную комнату, полную таких же приезжих; погасили свет, и я сразу же заснул, и проснулся только в одном месте, когда все вдруг оказались не столь наивны, как считалось, и открыли пальбу из револьверов в каком-то очень гулком помещении.

Когда я вышел из кино, уже светало, и можно было ехать в город.

На площади было кольцо, и стояли во много рядов полукругом узкие голубые трамвайчики. Иногда один из них, дернувшись, отходил.

Было гораздо теплее, чем у нас, пахло весной.

Я сел в трамвай, и он покатился между деревьев, потом спокойно и как бы между прочим, не обращая внимания, выкатился на площадь, где стоял огромный, ободранный, красный (словно ошпаренный), высоко и как-то колюче уходящий в небо знаменитый львовский костел.

Потом трамвай полез в гору и въехал в узкую улочку между высоких серых домов.

Здесь я оттолкнулся от трамвая вбок и, несколько раз сильно хлопнув подошвами, погасил скорость и пошел шагом.

Город действительно был необычный.

Шершавые каменные плиты тротуара. Край одной плиты отколот, и под ней — пустота, какое-то темное пространство.

Старые дома. В нишах каменные люди с поднятыми вверх глазами и ладонями.

Тесно стоят храмы. Ярко-зеленые крыши. Засохшие сети плюща на стенах. Стук шагов расходится далеко, гулко.

Очень хорошие магазины с черным кафельным фоном витрин.

Но надписи! «Панчохи». «Шкарпетки». Все кажется, что это несерьезно, в шутку.

Во Львове грипп, и все продавцы в марлевых повязках, как хирурги. Но, видно, стесняются их, сдвигают.

Удивительный томатный сок — свежий, холодный, густой. Я гляжу, как опускается сочный красный конус, внизу выливаясь в граненый стакан. Немножко соли в пену, пена оседает, солинки тонут... Теперь пить.

Я ходил из магазина в магазин и все пил этот сок, и все думал, с некоторой иронией: «Нет ничего вкусней, полезней и дешевле томатного сока. Почему же мы не пьем его все время?»

Потом я снова ехал в поезде, поезд забирался в Карпаты, и горы волнами находили со всех сторон, высокие, белые, с размытыми вершинами, с далеким черно-зеленым лесом на склонах.

Здесь снова была зима, снегу становилось все больше, он свисал отовсюду — с веток, с крыш, с платформ. И продолжал идти. Вот проехали обходчика, он стоял, провалившись по горло в мягком снегу, только вытянув вверх руку с туго свернутым желтым флажком.

На станциях, сбивая с валенок и штанов снег, входили лесорубы, с тяжелыми, круглыми, кофейного цвета бензопилами «Дружба» на плече, с военными целлулоидными планшетами, в которых виднелись коряво написанные цепляющимся, брызгающим пером, расплывшиеся чернилами наряды.

Навстречу все чаще попадались платформы с перевязанными железными тросами бревнами.

И на станциях, насколько видно, все лежали тяжелые, ровные, с отскакивающими розовыми пленками, сосновые бревна.

И в Ясинях я сошел под визг электропилы и желтый свет опилок, летящих строго в одной плоскости и падающих на снег по одной прямой линии.

Я снял маленькую, темную, уставленную старой мебелью комнату. Оставив на полу все тяжелые вещи, я тут же вышел. Снег все идет, и тает, на асфальте месиво. В воздухе все бело, сцеплено, даже гор не видно. Прекрасная погодка.

Я опять поплелся на вокзал, глядя по сторонам. Да, одному-то мне здесь делать явно нечего. А они — приедут? Мало ли у них забот? Может, просто неохота.

Да нет, должны приехать. Только когда? И что у нас из этого получится? Вот что больше всего меня тревожит.

Я долго сидел на вокзале, пил пиво и смотрел через пыльные стекла, как сплошной грохочущей стеной прошел товарный — и оборвался. Потом, уже в сумерках, тихо въехал пассажирский, я видел только один вагон, остановившийся у окна. К вагону подтолкнули брезентовый шланг, навинтили куда-то внизу, между колес, и вдруг шланг мгновенно надулся, подпрыгнул с платформы и, надувшись, полустоял, — качали воду для чая. Из места соединения вода косо хлестала на платформу.

«Не могут поставить резиновую прокладку», — подумал я. Тут шланг сник, и его отвинтили и утянули.

Поезд постоял и медленно поехал. На платформе — единственный сошедший здесь пассажир. Я посмотрел на него мельком, отвернулся, потом снова посмотрел. Как одет плохо, тяжело... Некрасивые волосы, случайной длины... Озабоченность. Озирается... Как изменился! Я побежал через какие-то двери... и мы косо обнялись в маленьком темном коридорчике.

— Как здорово, что ты приехал! — говорил я. — Как тебе удалось, — с работой, и вообще?

— А-а-а-а-а! — сказал Слава, делая свой известный жест ладонью вверх, по которому я его совсем узнал.

Бухарестский, через Абдул-Сирет, проходил в три часа ночи. Мы сидели на скамейках, подремывая, и пропустили, как прямо к окнам подошел своими окнами красивый, как видение, освещенный изнутри неоном международный поезд. И сразу же в зал вошли несколько иностранцев — высоких, громкоголосых, в дымчатых очках.

Один, в порванном на рукаве замшевом пальто, отделился и направился к бочке с пивом.

— Шура! — вдруг закричал Слава, смело бросаясь на него. Тот вздрогнул, повернулся, лицо у него было заспанное.

— Ребята, — закричал он, очнувшись, — так вы здесь? Что ли, это и есть Ясиня? Ну, колоссально! Так надо быстрее за шмотками бежать.

Мы вслед за ним влезли в освещенный голубым светом уютный коридор, отодвинули мягко отъехавшую дверь.

Одна постель, — широкая, мягкая, полированный стол, розовый умывальник.

Шура плюнул в него на прощанье. Стал снимать сверху желтые пахучие чемоданы, надел мне через шею сине-белую сумку.

— Куда? — спросила проводница, высокая, с большой грудью, в мышиного цвета форме, пилотке, — я таких привык видеть стюардесс.

— Пока-пока, — сказал Шура, — пока!

И загремел чемоданами по железным ступенькам.

Сначала мы шли молча, запыхавшись.

— Ну как, счастливчик, заграница? — спросил Слава, когда мы вышли на улицу.

— Да ну! — Шура махнул рукой.

— Но все же, — добивался Слава, с каким-то новым для меня, чуть заметным едким озлоблением, — не скажи! Визы, паспорта, таможенники. Красиво.

— Не знаю, не знаю, — коротко отвечал Шура, — ничего не помню... Только помню, как переезжали туда, стоял я у окна, курил. И как раз вошли в дезинфекционный туннель. И мне жидкостью — мутной, едкой — хлоркой, что ли, — прямо в рожу плеснуло...

Он засмеялся.

Узнаю Шуру.

Выступление: большой вентилятор вертится под потолком, профессора в бархатных мантиях тянут руку; пружинят серым бобриком коридоры отелей; завтрак на колесиках, свежесть после душа, тяжелый, скользкий журнал, — как смешно своими буквами они набрали твою фамилию, и все равно неправильно, — не Бе-лиа-нин, а Белянин...

Но Шура этого словно и не помнит. Вот хлоркой в рожу плеснуло, — это было...

Ну, спасибо.

Утром я проснулся и лежал еще, не открывая глаз, но уже почувствовал с тоской: погода на улице все та же. Шура лежал тихо, отвернувшись к стене. Слава спал раскинувшись, — я смотрел на его лицо, — да, он здорово изменился: бледный, усталый, кожа стала нечистая, и потом — еще начал храпеть!

Сначала, как я услышал, он просто рычал, но потом тон храпа изменился, он стал храпеть с выражением, вопросительно...

И вдруг сел, заспанно озираясь, не понимая сначала — «где?», а потом, когда вспомнил, «где», — «зачем?».

Мы встали и, поливая друг другу из белой кружки, умылись.

Встал и Шура, тоже молча.

Мы бросили нашу обувь под кровать и оделись уже по-лыжному.

Снег все лепил, ничего не видно.

Мы вышли и побрели по улице, загребая по снежной размокшей каше.

Вроде бы нужно сделать кой-какие дела — посмотреть, где магазин, почта, взять лыжи, обдумать с едой.

Мы целый день ходили по поселку, тяжело, молча. Мы так ждали этого дня, и вот наконец были вместе, — ну, и брели по мокрой снежной каше, и молчали, и каждый думал с разочарованием: «Да... Не то...»

На слаломные бахилы, и без того тяжелые, налипал, как одно целое, весь снег в радиусе метра, идти становилось все тяжелее, и в конце появилось странное ощущение — словно твое маленькое, тонкое, юркое тельце извивается на неподвижном тяжелом пьедестале...

Добредя до вечера, мы вошли в столовую, сели. Принесли мутный рассольник...

— Надо выпить, — вдруг сказал Шура.

И наше молчание вдруг взорвалось.

— Ну, как вы? — спрашивал Шура, — что ты, в своем Хорошанске? А ты, со своим писаньем? — спросил он меня.

— Да не очень, — сказал я, — так себе. Все говорят, — что-то такое странное вы пишете... Ни сюжета. Ни судьбы, прослеженной до конца... А когда я мог проследить?.. Вот мне кто нравится? Бах. Потому что у него можно жить в каждом звуке, у него в каждом звуке уже все есть — и жизнь, и смерть, и любовь, и ненависть, и волнение, — в одном звуке. А у других в звуке не проживешь, разве что в целом мотиве, мелодии... А мелодия — когда еще она доиграется до конца? Может, и всей жизни не хватит. Значит, так нужно писать и вообще так чувствовать, чтобы в каждом звуке, слове или предмете было сконцентрировано уже все, что человека волнует...

— Наш-то писатель... научился, — усмехнулся Слава. — А я, — заговорил он, — я в деревянном доме живу, бревенчатом. Вот уж никогда не думал, что буду жить в деревянном доме... И работа. Маленький заводик, почти артель...

— А дома у тебя как? Ведь ты вроде женился?

— А черт его знает, почему я женился... А главное, выйдешь вечером в магазин, и вдруг поймешь — вот это дом, в котором ты будешь жить всегда. И по этой улочке ходить. А эта женщина в окошке — твоя жена. И другой уже, наверно, не будет... И такая вдруг найдет тоска... Ведь всегда чувствовал, что мир бесконечен, и много еще всего будет. С этим чувством и жил, и вдруг понял, что он конечен. Конечен. И другого уже не будет...

Он помолчал.

— Честно говоря, — продолжал он, — такая бывает тоска, что я решил отвалить оттуда... Куда глаза глядят. Или, вообще...

— Что вообще?

— Да нет, ничего. Словом, думал все бросить, уехать... А сейчас вдруг чувствую — ведь не уеду. Сам не знаю, почему... Поэтому мне сегодня вдвойне грустно... Ну ладно, хватит. Как там дела? Как мой друг Кошонкин?

— Постарел ужасно, — сказал Шура, — седой стал. Две пары теплых носков под ботинками... Молчит. В институт почти не ходит. А придет — сядет и ничего не делает. Ты думаешь, только тебе ваша борьба откликнулась? Ему тоже, будь здоров. Жалко смотреть. Вокруг все копошатся, стараются, а он сидит, задумавшись, или вдруг говорит всем своим прямо в глаза: «Все вы, конечно, и диссертации напишете, и деньги будете грести, и все у вас будет в порядке... Только все вы не то, не сердитесь. А был тут единственный человек, Слава Самсонов, да и того я прогнал, старый дурак».

Слава уже основательно напился, лицо его покраснело, отяжелело, расплылось.

— Почему так вышло, а? — говорил он, — ведь так все прекрасно начиналось. Я все время вспоминаю одно наше утро... Закрыли нас ночью в какой-то квартире: то ли дворника хотели позвать, за шум, то ли избить хотели... Не помню... А утром мы открыли окно и спрыгнули в сквер, на землю. Потом встали и пошли куда-то... Улицу только полили, и солнце начало греть, и от асфальта пар валил. А мы шли посередине, все трое, легко, в белых рубашках. Прямо слезы на глазах, когда я это вспоминаю... А? Очень мне плохо...

Снова валил снег, уже в темноте. Все качалось, плыло, имело зеленоватый отлив... Помню, мы кричали, выламывались, вырывались, ложились на снег, не хотели больше идти. Но Шура как-то сумел довести нас без происшествий, хотя и сам был хорош...

Утром я проснулся неожиданно бодрый, сел, словно и не спал, и увидел в открытую форточку синее небо. Я выскочил во двор, и задохнулся, — утро было морозное, солнечное, голубое. Хрустя по лужицам, я перебежал в деревянную будку на краю двора и закрылся на щеколду. Стало темно, только стояло от пола до потолка, проникая в щель между дверью и косяком, тонкое лезвие солнца, и облако морозного дыхания, освещенное лишь в этом тончайшем слое, казалось прозрачными серебряными кружевами, которые, медленно развеваясь, выходят в щель...

Хлопнув дверью, я бежал назад. Ребята, сощурившись, грелись на крыльце.

Мы натянули какие-то рубашки и пошли. На улице, по случаю воскресенья, были все. И если в будни они, местные жители, в темных ватниках и сапогах, не думая о нас и не интересуясь лыжами, молча ехали по глубокому снегу на велосипедах, то сейчас, и мужчины и женщины, стояли и шли в легких башмаках из коры, в своих знаменитых войлочных жилетах, продернутых белыми и синими витыми шнурами, с зеленой, красной и желтой кистями, висящими на спине, — все они сегодня дружелюбно встречали взгляд и обязательно говорили: «Здравствуйте!»

На стеклянной веранде мы ели трансильванский гуляш — на плоских деревянных тарелках много мяса и кислой капусты.

Когда мы вышли, на нас сверху, как парашют, опустился звон с высокой колокольни костела.

В костеле был холодный каменный пол, холодная мадонна в нише, и все темно, и холодно, и только патер на своей высокой круглой трибуне, лысый, толстый, веселый, с единственным зубом, в лиловой рясе, освещенный лучом солнца из окна, говорил неожиданно просто, добродушно, с какими-то приятельскими, бытовыми интонациями. И хоть ни слова не понять по-венгерски, но в общем ясно, о чем он, — надо жить радостно...

Невидимо, с переливами, заиграл орган, подпирая слабое пение в высоких местах...

Потом мы сидели на кроватях, в свитерах, брюках, натягивая высокие слаломные ботфорты — тяжелые, черные, с красным кантом и ослепительно белым нутром, и долго заковывали в них ноги, затягивали ремнями.

Свесив с плеча лыжи далеко назад и поддев их там алюминиевыми палками, нагнувшись вперед, согнув ноги, мы долго лезли вверх по снегу.

— Это, что ли, гора такая? — спрашивал Слава.

— Да, — говорил Шура, — а что?

— Не съеду я, — говорил Слава, — не смогу. Да и пьян как свинья...

— А вообще-то как, — спрашивал Шура, — ты хоть когда-нибудь на широких лыжах ездил?

— Я-то? — задумывался Слава, — не, никогда.

«Ну вот, понесли», — радостно думал я.

Выше мы ехали подъемником, в дощатых маленьких креслицах, придерживаясь рукой за идущую сверху изогнутую штангу.

Наконец мы выпрыгнули в снег на самой вершине. Она была плоская, широкая. Во многих местах снег уже растаял и торчала мокрая прошлогодняя трава, пахло нагретой землей. Было полно народу, многие уже голые по пояс, загорелые.

Солнце стояло в дымке, и вдруг вышло, и вся эта огромная картина стала цветной: белый снег, бледно-зеленая трава, разноцветные лыжи, рубашки, и — далеко внизу, в розовом пару, маленький, размером с пирожное, городок...

Мы натерли большие, скользкие лыжи свечкой, — больше ни на чем я не видел такого яркого цвета, как на слаломных лыжах.

У Славы лыжи были красные, у меня синие, а у Шуры черные...

Ботинок ставится на рубчатую резину посередине лыжи, пружинная петля вставляется в канавку на массивном запятнике ботинка, и происходит долгое, тугое натягивание, и — наконец — защелкивание пружины, как на арбалете.

Мы решили съехать не так, как все, а по другому склону, с выездом на извилистую санную дорогу и спуском по ней к зеленоватому домику в ее конце.

И вдруг Слава приподнялся на палках и ухнул прямо вниз, с обрыва, понесся. Вот он вонзает слева тонкую серебряную палочку, и объезжает ее полукругом, и вонзает палочку справа, и объезжает ее... Я следил за ним не отрываясь, до боли в глазах, до слез. Это не просто лыжник, это Слава.

Скоро и меня несло вниз, я и не представлял, что так разгонит, я едва успевал втыкать палки и немного крутить, чтобы хоть поймать дыхание, немного собраться...

Тяжело дыша, с красными, мокрыми лицами, мы стояли у изгороди, и вдруг из-за пригорка вылетел Шура, — он ехал прямо, не тормозя, — ну, сейчас врежется, — но он чудом успел повернуться и затормозить на своих черных, широких, затрепетавших лыжах.

Потом мы вместе сошли на край уступа, оттолкнулись и заскользили быстро, еще быстрее, и — испуганная мысль — уж слишком быстро, не остановиться, — а, ну и пусть!

Кончилось тем, что мы, все трое, корябая, вылетели на скотный двор, замерзший ровным желтым льдом, и нас закрутило по нему, как волчки, и, кружась все медленнее, мы выехали на середину и остановились.

Мы сняли шапки, с голов пошел пар...

В каком-то темном сарае, заставленном бочками, мы пили горячее вино с корицей.

Вечером мы сидели внутри высокого, темного бревенчатого шатра; кверху, где стены высоко сходились и чувствовалось прохладное отверстие, поднимался дым от каменной жаровни в середине земляного пола, с железной решеткой, углями и перекинутыми между прутьями решетки изогнутыми шампурами с мясом.

У стен, если приглядеться, стояли столы и стулья из толстых распилов дерева, и там сидели люди.

Мы купили у тяжелого бревенчатого прилавка себе по шпаге-шампуру с насаженными кусками вымоченного в вине и уксусе мяса, кусками репчатого лука и сала, и положили шампуры концами на прутья решетки.

Пока сели на топчаны вокруг широкого, не совсем круглого стола, — от середины расходятся извилистые кольца древесины, по краям кора...

Мы сидели, вытянув ноги. После лыж кости сладко ломило, внутри было светло, легко, кожу стягивал и горячил дневной загар.

— А ничего, — сказал Слава, — можно жить.

Он пошел, перевернул шампур.

— Последний раз, — сказал он, — я ел шашлык на работе. Есть у нас такой Устин Ушанов, — научился готовить шашлыки в термостате. И там же сушит сухари. Из черствого хлеба. Нарежет тонко, посолит... Еще самовар завел, заварку, — чай пьем. Откроешь ящик, где раньше детали лежали, а там — сухари.

Потрясающий тип. Рубашка — шелк или вискоза, обычно расстегнута, а от движений закатана под пиджак, красная грудь в мурашках. Красное лицо — вперед, вверх, а над ним белые волосы развеваются, пушистые, легкие. Ботинки из тонкого войлока, рваные.

Непонятно, откуда он на меня свалился. Раньше где-то в другом отделе работал. Но произошел случай. Был он в вино-автомате, выпил. К нему подошли: «Пойдем». Он не идет. Залезли в карман, взяли его пропуск, а он успел схватиться за край, потянули... Тр-рэк! — пополам порвали, нитки свисают...

Но утром как-то прошел по половинке. Думал — обошлось. Но вечером — вызывают в отдел кадров. Начинают говорить. Он слушал, слушал, потом схватил со стола половинку и вниз побежал. А внизу — не выпускают. Он к себе на третий — и на третий уже не пускают. Тогда он на второй, — а там уже полон зал, общее собрание, гул. Дали ему выговор.

И после этого вдруг пришел он ко мне, и долго мы с ним говорили, даже по улицам ходили.

И на следующее утро, без пяти восемь, стою я на углу, у работы, и вдруг вижу: переходит улицу Ушанов, — никогда он так вовремя не приходил, и еще, гляжу, купил он себе новый шарф.

Тут я прямо испугался, — никогда с ним раньше такого не было. Неужели после нашего разговора?

Говорить-то мне было легко, — светлые идеалы, и привет, — а он взял и вправду поверил, причем так прямо, буквально: шарф купил чистый, на работу вовремя пришел, и не пил, видно, — тут уж не до шуток, мороз по коже, и за него и за себя.

Стал он работать в моем отделе. И чем дальше, тем интересней. Удивительно у него мозги устроены.

Скажем, приезжает комиссия. Запираются у начальника в кабинете. Решается судьба изделия, а заодно и всей нашей группы. Час. Два.

— Они, — говорит Ушанов, — как сели, так и молчат. Гнетущая тишина. Эти, из комиссии, смотрят на начальника и думают: «Чего же он маленькую не вынимает?» А тот сидит, в холодном поту, весь напрягся, и думает: «Вынимать или нет? Вынимать или нет? Как бы не ошибиться»...

Потом вдруг начинает рассказывать, как, посовещавшись, выскакивают они из кабинета, хватают нас за лацканы и швыряют в дверь, по одному.

И выгоняют нас на улицу, даже без пальто, и стоим мы, просим, — мол, хоть пальто отдайте...

Вдруг лицо его меняется, — озарение.

— Знаю, — говорит, — что делать. Выбить дверь, ввалиться в кабинет и в ноги им бухнуться — гулко так, лбами. И ползти на них, ползти...

Не знаю, как это называется, но только и вправду делается совсем не страшно, не тяжело. Потрясающий тип...

— Ну вот, — сказал Шура, — а ты жаловался, что общества нет.

— Ну, не знаю, — сказал Слава.

Он уже кончил рассказывать, но еще в задумчивости усмехался и потряхивал головой.

Дым от жаровни вдруг пошел в нашу сторону. Чертыхаясь и вытирая слезы, мы выскочили в сумрак, на крыльцо, на свежий воздух. Шлепая по деревянным перилам, шел теплый дождь.

— Сейчас, — сказал Слава, — у нас уже темно, жена моя, наверно, спит, устала... Никому не могу объяснить, почему я на ней женился. Сначала все не хотел, а потом думаю — а-а-а!.. Она из местных, много не знает. И вообще, не очень красивая... И если разбирать, — ни по каким статьям она не подходит, никак у нас ничего не может получиться... А получается.

— А жизнь тем и прекрасна, — сказал я, — что многое так: по логике, по всем законам не может выйти, а вдруг как-то выходит...

— Вечером, — говорил Слава, — собираются у меня местные интеллектуалы, ведут свои беседы. А она или молчит, или скажет — невпопад... Я переживаю. И она смущается. А те, видно, думают: дура... А в том-то и дело, что все известные критерии к ней не подходят. У нее свое. Ну, о польском кино не может говорить... Но это же легко, нынче этим заемным умом все полны. А она этим не занимается... У нее только свое. Своя, особая связь с миром. Может, она многого не знает того, что все знают, зато она такое чувствует, о чем никто больше и не догадывается... Вот, скажем, ушли гости, накурили, наговорили, а она весь вечер молчала, и, естественно, во мне недовольство... А она ложится и уже сквозь сон говорит:

— Пожалуйста, поверни стекло.

Тут меня словно током дернуло. Весь вечер говорили, а такого никто не сказал — «поверни стекло»... То есть для нас форточка — это так, давно уже абстракция, а для нее — стекло, она это помнит... Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Шура, — понимаю.

— А как говорит! Всякие известные вещи ей лень говорить, зато вдруг в ссоре спросит: «Ну, что тебе надо... — Потом помолчит и добавит: — ...бна?» И ссора ушла. Вообще, мы с ней часто ругаемся, но всегда такое чувство, что окончательно мы с ней не можем разругаться. Что-то удерживает... Придет она вечером, с холода, я лежу в теплой постели, а она быстро раздевается и ставит мне в ладонь свою ледяную пяточку, и у меня по всему телу холодной волной восторг... Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Шура, — понимаю.

— А как она спит! Так очень сердито, нахмурившись. Словно это не сон, а несчастье, напасть. Потом подпрыгнет, перевернется, и опять спит, с тем же сердитым выражением...

Мы снова вернулись в дымный зал, освещенный изменчивым красным светом жаровни. Слава, щурясь, сел на корточки возле огня. Поленья прогорели и состояли сейчас из черных горячих квадратиков. Слава бил по поленьям железной палкой, летели искры, и поленья распадались на светящиеся красные кубики, и по ним шли красные и темные волны...

Слава потрогал шашлыки. Они были еще сыроваты, сочилась кровь, но ждать больше не хотелось. Мы сдвинули их с шампура на выгнутые станиолевые тарелочки и ели, подтирая сок хлебом.

Потом мы спустились с горы, где стояла столовая, обогнули длинный темный сарай, и вдруг нам показалось, что мы все трое сошли с ума: длинная полоса земли, покрытая снегом, которую мы привыкли видеть неподвижной, сейчас непрерывно, до головокружения быстро ползла перед нами, и большие серые плиты трещали, налезали друг на друга, плюхались, переворачивались...

Шел теплый, летний, сплошной дождь.

Мы пошли в обход, через упругий висячий мост... Слава молчал, у почты остановился.

— Подождите. Надо домой позвонить.

Мы ждали в большой темноватой комнате, пахнувшей вымытым полом.

В двенадцать вырубили свет. Заколыхалась тень, и откуда-то из дальних комнат вышла женщина с резной керосиновой лампой — пыльным круглым стеклом и подвижным коптящим пламенем... Звякнув, положила на стол ключи и замок. Запахло керосином.

— Все закроете, погасите...

Мы уже спали, сдавив лица на столе, когда в стеклянной будке в углу раздался отрывистый, с большими перерывами, звон.

Слава подскочил, закрыл за собой стеклянную дверь. Он долго ждал, потом лицо его вздрогнуло, он заговорил, заговорил, рот вытянулся трубой.

Вот втянулся, взгляд неподвижный, в одну точку, — слушает. Вдруг губы поползли в стороны, поползли...

Он вышел из будки и сразу упал на табурет — измочаленный, охрипший, потный...

Потом он шел, специально поднимая горячее лицо, подставляя дождю.

— Слушай, — вдруг заговорил Шура, — а ты ведь прекрасно живешь.

— Ну, — сказал Слава, — неужели?

— Точно, — сказал Шура, — а как я жил? Я жизнь в себя не впускал. Отбрасывал все лишнее, что не относится к делу. А теперь думаю все чаще: а зачем — отбрасывать? И что такое — лишнее?

В полной темноте, разъезжаясь ногами по мокрой глине, мы добрались до дома, разделись и залегли.

Утром снова было пасмурно, темно. Но мы встали рано, отправились на базар, — он был довольно далеко, за шоссе. Расхаживая среди соскребанных деревянных прилавков, мимо людей в шапках и грязных белых нарукавниках, мы купили кольцо беловатой домашней колбасы, по куску серогохлеба и скользкий, упругий вилок квашеной капусты.

Съев все это, мы вышли с базара. Мимо двигалось уже много народу, все сняли свои разноцветные наряды и снова были в ватниках и сапогах. Проезжали, скрипя, велосипеды, гремели цепями на колесах огромные грузовики с бревнами, лошади с завязанными бантиком хвостами везли тяжелые телеги на шинах.

На той стороне мы заметили старуху — в платке, в мужском пиджаке, ботинках. Старая, чуть живая, она стояла, согнувшись, опираясь на лыжную алюминиевую палку с петлей, ожидая, когда кончится поток, но он не проходил.

Тогда она решилась, и пошла. Она проходила у горячих радиаторов машин, у мокрых лошадиных морд, перебегала перед стрекочущим велосипедом.

И вот она вышла на нашу сторону, и вдруг от радости стукнула палкой и подпрыгнула, на обеих своих ногах.

Мы так и присели. И потом еще долго шли, и вдруг вспоминали ее, и снова начинали смеяться.

Очень она нас обрадовала, эта старушка.

Примечания

*

Любовь.

(обратно)

Оглавление

Поиски корня

Эти люди

Проект «Подорожник»

Не спать, не спать

Южнее, чем прежде

Другая жизнь

День починки одежды

Ювобль[*]

Я даже удивился

*** Примечания ***