Штормовой пеленг [Анатолий Пантелеевич Соболев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Анатолий СОБОЛЕВ


ШТОРМОВОЙ ПЕЛЕНГ


Повесть


Где-то далеко-далеко, в туманных пространствах северной Атлантики, еще только наметились невидимые глазу, никому еще не ведомые изменения в природе, которые приведут к рождению циклона. Ураган будет срывать крыши с домов, ломать вековые деревья, опрокидывать опоры электрических передач, выбрасывать на прибрежные камни корабли. Путь его будет сопровождаться беспрерывными сигналами бедствия: «SOS», «SOS», «SOS»... Три точки, три тире, три точки, три тире...

Никто не мог знать, что этот неуловимый сдвиг в природе приведет к необратимому сдвигу в жизни людей в их судьбах и поступках.

Где-то там, в океане, еще сгущалась, копилась не знающая преград и удержу бездушная сила, а здесь, в зеленом портовом городе с уцелевшими в войну средневековыми краснокирпичными фортами и башнями, стояло тихое солнечное утро и ничто не предвещало беды.

Порт жил своей обычной жизнью.

Гавань была заставлена судами разного тоннажа и назначения. Здесь были и обшарпанные, поржавевшие, только что вернувшиеся с моря траулеры, производственные рефрижераторы, мелкие подсобные суденышки и большие солидно-грузные базы, возвышающиеся над всем многообразием судов. Два маленьких портовых буксирчика с громкими именами «Богатырь» и «Илья Муромец» разворачивали на выход в канал, соединяющий порт с морем, красивую, огромную, сверкающую свежепокрашенными бортами тунцеловную базу «Янтарный луч». Над спокойной водой гавани гремели усиленные динамиком команды лоцмана.

Морской спасательный буксир «Посейдон» стоял у причала ремонтных мастерских. Вспыхивали искры электросварки, стучали молотки, скрипели блоки. Палуба была завалена обрезками металла, обрывками троса, замазана скользким машинным маслом и красными пятнами сурика. Валялись заляпанные мазутом доски, горбыли, куски грязной ветоши. Утратив красивый стройный вид, буксир представлял собою теперь развороченный муравейник, где толкутся будто бы в беспорядке муравьи-матросы. На самом же деле все шло как и положено при ремонтах, и каждый знал свое дело.

К борту буксира подъехала грузовая машина, из кабины выскочил боцман Гайдабура, жилистый, подвижный, в засаленной мичманке и распахнутом ватнике поверх старой выцветшей тельняшки. Он проворно вэбежал по трапу на судно, пошарил глазами по разгромленной палубе и, увидев на корме водолазов, поспешил к ним.

— Семеныч, — слегка запыхавшимся тонким голосом обратился он к Грибанову, плотному, грузному старшему водолазу, — дай твоих орлов буксир привезти.

— Не могу, — ответил Григорий Семенович, возвышаясь могучей и непоколебимой скалой рядом с тощим боцманом. — Не положено.

— Ну чего им сделается? — просительно сказал боцман, изобразив на морщинистом лице заискивающую улыбку. — Людей у меня не хватает, а тут буксир дают, новенький, привезти со склада надо. В кои-то веки выпросил. Прямо с завода. В смазке еще. А?

— Водолазу по уставу водолазной службы не положено заниматься всякими погрузками-разгрузками, — нетороплив© пояснил Грибанов.

— Да они у тебя как жеребцы! Застоялись. Им это вместо разминки. А мои замотались. Рук не хватает. А?

— Не положено, — спокойно повторил старший водолаз.

— «Не положено», «не положено»! — фальцетом воскликнул боцман. — А нам положено? Все своими граблями! — Он показал запачканные мазутом руки.

— Лафа этим водолазам, — сказал появившийся на корме матрос Смурага, коренастый крепыш с наглыми глазами и длинными бакенбардами. — Живут же люди! Пупок с места стронут, если двадцать кило поднимут.

— У нас «груза» только тридцать два, хмуро заметил Грибанов. — Тебя в скафандр затолкнуть — штаны мокрые станут.

— Все клеят свои рубашки, — хмыкнул Смурага, — в клапанах ковыряются, будто в космос собираются.

— Пошел бы ты отсюда, — предложил Грибанов.

Смурага независимо засвистел и привалился спиной к фальшборту.

— А все же матросы глядят и думают — лежебоки вы, — недовольно сказал боцман.

— Если ума на другое не хватает, пусть думают, — спокойно ответил Грибанов. — Каждый делает свое. На разгрузку водолазов не дам.

— Ну, запомню я, Семеныч! — пообещал боцман.

— Запоминай.

Боцман покачал головой и вдруг вспылил на Смурагу.

— А ты чего тут прохлаждаешься? А ну давай в машину! Где Курилов, где Боболов? Давай всех в машину!

— Ишаки мы, что ли? — огрызнулся Смурага. — Все мы да мы. Нам тоже не положено ишачить сверх меры!

Боцман споткнулся о растянутую на палубе якорь-цепь и закричал:

— Разбросали тут! Почему цепь валяется? Я приказал убрать. Разгильдяи!

— Что, я один буду пупок рвать? — возразил матрос.— Тут впятером не утащить.

— Где Боболов, где Курилов?

— Вон ваш Курилов. — Смурага кивнул на матроса, который не спеша спускался по скоб-трапу с пеленгатор- ного мостика.

— Опять спишь на ходу! — обрушился боцман на матроса. — А ну в машину!

Грибанов с усмешкой смотрел вслед разъяренному боцману.

— За работу, ребятки, — сказал он молодым водолазам Веригину и Шебалкину.

В дверь водолазного поста был виден причал, где уже па ходу садились в машину матросы.

Веригин и Шебалкин облачили Григория Семеновича в скафандр.

Грибанов спускался по трапу, привычно чувствуя, как давит на плечи тяжесть, как тянет вниз скафандр. По мере того как он погружался в воду, становилось легче, вес исчезал: сначала полегчали ноги, потом туловище, а когда по иллюминатору полоснула мутная вода, скафандр стал как поплавок — воздух, наполнивший его, придал плавучесть и легкость.

Грибанов поплыл вдоль борта, ему помогал Веригин, подтаскивая сверху за шланг-сигнал. В шлемовых иллюминаторах плескалась фиолетовая от мазутной пленки волна. У кормы он ухватился за подкильный канат, заведенный с обоих бортов и пропущенный под днищем судна. Нажимая на золотник в шлеме и стравливая из скафандра лишний воздух, стал погружаться в воду.

Вода была мутной, видимость плохая, но солнечный свет пробивал грязную поверхность гавани и работать было можно.

Григорий Семенович добрался до винта. Осмотрел погнутые и зазубренные лопасти. Винт, конечно, надо менять. В доке замену сделали бы за несколько часов, а им работать суток пять — Григорий Семенович накидывал лишнее время на неопытность своих водолазов. Ремонт некапитальный, поэтому на капитана жмут, чтоб побыстрее закруглялся и выходил в море. «Ураган» получил две пробоины и ползет в док зализывать раны. На промысле каждый день что-нибудь да случается, кому-нибудь да нужна помощь.

— Подтащи-ка меня на нос! — приказал оп.

— Есть, — ответил Шебалкин по телефону.

Шланг-сигнал натянулся. Григорий Семенович медленно двигался вдоль судна, внимательно осматривая обросшие ракушками и зелеными бородами водорослей днище и корпус буксира. Все в общем-то нормально, если не считать вмятины с левого борта.

Осмотрев подводную часть судна, Григорий Семенович приказал вытаскивать его наверх. Он плыл к трапу, разглядывая близкое дно. Оно было захламлено, как городская свалка.

Торчали обрывки ржавых тросов и какие-то искореженные железяки, блестели консервные банки, валялись рыбацкие драные сапоги-бахилы, внахлест лежали цепи, листы железа, судовые фонари, колесные покрышки от автомашин, плетеные кранцы, обрубки шпал и горбылей, мотки проволоки, доски и даже велосипед, почти целый, не то брошенный, не то уроненный в воду. А уж про бутылки и говорить нечего. Где только не спускался он под воду, на разных широтах и меридианах, всюду встречал бутылки на дне, разных форм и емкости. Если бы он был собирателем, то у него была бы самая большая и самая диковинная коллекция бутылок.

Мимо обросших водорослями черных свай причала Григорий Семенович всплыл и полез на трап. И сразу же почувствовал, как тяжесть навалилась на плечи. Он с трудом поднялся по трапу.

С него сняли шлем, он с жадностью вдохнул теплый воздух, настоянный на запахах земли, порта и воды. Всякий раз, возвращаясь из подводного мрака, он с радостью ощущал на мокрых от пота щеках солнце, налетавший ветерок и не мог надышаться чистым вольным воздухом вместо шлангового, пахнущего резиной, сыростью и железом. Сколько лет выходил он из воды, сколько раз высвобождали его из скафандра, и все равно каждый раз его охватывала радость возвращения. Каждый раз вместе с водолазными доспехами снималось с него и душевное напряжение, будто возвращался он благополучно из разведки и теперь мог облегченно перевести дух.

Пока Веригин и Шебалкин снимали с него груза и манишку, отстегивали галоши, стаскивали водолазную рубаху, Григорий Семенович глядел на порт, залитый вечерним солнцем, на траулеры у причалов, на портальные высокие краны, без устали опускавшие длинные шеи в трюмы, на грузовые машины, шныряющие по причалам, на матросов, занятых своим делом на палубах, на докеров, окончивших рабочий день и идущих к проходной, — все было родным и близким.

Нет, человек никогда не привыкнет к морскому дну. Он родился на земле, и милее земли ему нет ничего. Порт, полный стука, бряка, лязга, заполошных звонков кранов, гудков машин, ругани докеров после черной воды и придонного холода кажется лучшим местом в мире...

***

Капитана Чигринова подвез в порт на служебной машине Иванников, разговор с ним оставил неприятный осадок. «Как у вас с ремонтом?» — спросил Иванников. «Не от меня зависит», — сухо ответил Чигринов. «Ну не скажите, — улыбнулся Иванников. — Капитан не последняя спица в колесе. Не мне вам объяснять, что на промысле нужны спасатели». — «Не понимаю, — вспыхнул Чигринов, — почему вопрос задан мне? Не лучше ли с ним обратиться к начальству мастерских?» — «Берите пример с капитана Щербаня. — Все так же снисходительно улыбаясь, Иванников кивнул на вишневую «Волгу», за рулем которой сидел Щербань. Он легко обогнал их, помахал рукой. — Щербань из ремонта всегда выходит раньше срока. Умеет контактировать с начальством ремонтных мастерских».

По тону, по улыбке Иванникова было не понять — не то советует, как надо действовать, не то иронизирует, осуждая такой метод.

Чигринов знал, что такое «контактировать». Но он не хотел действовать в обход положенных правил. Что положено — то положено. Ему претило, когда капитаны выколачивали, выпрашивали, выжимали, будто находились не у себя в порту, а бог знает где, ремонт будто бы их сумасбродная прихоть.

«Алексей Петрович, все же когда можно надеяться на готовность вашего буксира?» — гнул свою линию Иванников. «Если ремонтники не подведут, то, думаю, через полмесяца». — «Если... Думаю... — Иванников убрал улыбку. — Нельзя ли поконкретнее?» — «По графику — двадцать пятого июня». — «Мы просим вас, Алексей Петрович, ускорить ремонт. Привлеките команду, объясните матросам. Люди поймут, если им объяснить».

Тон начальства был вежливо-приказным.

Люди поймут — это верно. Вот ремонтники понять не могут! То у них сварщика нет, то материала! И почему-то за все эти безобразия должен отвечать капитан. Вот разобрали главный двигатель, а прокладок нет. Старший механик еще и на берег не сходил — день и ночь в машине, вся команда работает. Но все равно в срок в море не выйти.

Чигринов, перебирая на столе ведомости на ремонт, вспомнил вежливый тон Иванникова, его неторопливые жесты, усталость в глазах. Говорят, на других он покрикивает, но с Чигриновым всегда вежлив, хотя за этой вежливостью чувствуется холодок. Когда-то Иванников был у него старпомом. Но однажды стал рассказывать, как участвовал в штурме Кенигсберга, не зная, что Чигринов брал этот город. Задав два-три вопроса, Чигринов понял, что Иванников, мягко говоря, приукрашивает свою биографию. Тогда они с ним поняли друг друга, и с той поры в молочно-белых глазах Иванникова всегда угадывалось затаенное недоброжелательство.

В дверь постучали.

— Да, — откликнулся Чигринов.

Широкое лицо Грибанова слегка распарено, поредевшие седые волосы влажны и аккуратно причесаны.

— Прибыл, — по-военному доложил он.

Чигринов подождал, пока Григорий Семенович грузно опустится на диванчик.

— Осмотрел?

Григорий Семенович кивнул.

— Ну что?

— Думаю, сами сможем. И днище надо бы пошкрябать. Обросли.

— Давай, — согласился Чигринов. — Еще с полмесяца стоять будем. Успеешь?

— Вполне.

Вошел старпом Вольнов, молодой, высокий, чернобровый, как и капитан, подтянутый человек. Они походили друг на друга, только один с сильной проседью, другой — без единого белого волоска.

— Прибыла машина с буксирным канатом, — доложил он. — У боцмана людей не хватает.

«Гайдабура накляузничал», — усмехнулся Грибанов.

Старпом смотрел на капитапа.

— Водолазов не трогать, — приказал капитан.

— Боцманская команда умучилась, — хмуро пояснил старпом. — Все на ней.

— Каждый занимается своим делом, Константин Николаевич, — сказал капитан. — Где старший механик?

— Поршни повез на ремзавод.

— Как вернется — сразу ко мне.

— Хорошо, — кивнул старпом.

— Как сегодня график? Выполнен?

Чигринов еще утром уехал на экзамены в мореходку, теперь уже кончался рабочий день, и он хотел знать, что сделано за день.

— В общем, да, — ответил старном, —· если не считать, что брашпиль так и не собрали.

— Скажите старшему механику, пусть выделит из своих мотористов в помощь.

— У них и так работы по горло.

— Знаю. Но за ремонтниками — глаз да глаз. Сейчас не проверим, в море будем ремонтировать.

Старпом тоже знал, что за ремонтниками нужен строгий надзор, могут тяп-ляп сделать, а потом в море самим придется переделывать.

— Дед закричит.

Старпом назвал старшего механика по-морскому дедом.

— Пусть кричит. Вот водолазы нам подарок делают. — Чигринов кивнул на Грибанова. — Сами винт сменят и ракушки собьют.

Вольнов криво улыбнулся: подарочек! Значит, срок ремонта сократится, а вместе с ним сократится и пребывание на берегу. Кому как, но в его планы это совсем не входило.

Грибанов понял его и сказал, будто оправдываясь:

— Хочу своих парней потренировать. Не все мне менять винты, надо и им приучаться.

«Черт бы тебя побрал с твоей приучкой! — мысленно проклял его старпом. — Теперь и на неделю не выскочишь отдохнуть!»

— Но одобряете? — усмехнулся Чигринов.

— Одобряю, — не сумев скрыть своего недовольства, ответил Волыюв и опять подумал: «Этому старому хрену на берегу уже неинтересно, а у капитана интерес на судне, в медпункте. Хоть бы команду свою пожалели».

И вдруг решился:

— Хотел просить у вас недельку. К брату съездить. Женится.

Чигринов молчал.

«Откажет», — безнадежно подумал старпом.

— Где он живет? — спросил Чигринов.

— В Черняховске.

Капитан помедлил.

— Трое суток, Константин Николаевич. Больше не могу. Начальство требует ускорить ремонт. Так что не обессудьте.

- И на этом спасибо, — поблагодарил Вольнов.

Он знал, что, пока будет гулять на свадьбе, его обязанности возьмет на себя капитан. А у капитана и своих дел по горло. Он был все ж благодарен мастеру — старпом мысленно назвал капитана на международном языке мастером, потому что был глубоко убежден: Чигринов стоит этого высокого звания. А вот водолаз подгадил изрядно. Все надеялись, что когда их поставят в док, то хоть несколько дней погуляют на берегу. С доком всегда тянучка. Надо же чего придумал: самим винт снимать. Хрыч старый!..

— Когда свадьба? — спросил капитан.

— В пятницу регистрация. Свадебный день, — пояснил старпом. — Во всех городах так.

— Сегодня среда, — капитан взглянул на календарь. — В пятницу можете на судно не являться. Придете в понедельник с утра. А завтра займитесь палубными работами. И скажите боцману, пусть начинает покраску мачт.

— Слушаюсь.

— Все. Рабочий день окончен. Кто у вас на вахте?

— Шинкарев, — ответил Волыюв.

— Когда придет ночная смена, пусть проверит их работу.

«До чего похожи друг на друга! — не в первый раз уже подумал Григорий Семенович. — И ростом, и манерой держаться, и на слова скупы. Можно подумать — братья. Старпом подражает капитану во всем, даже походкой, даже фуражку носит прямо, надвинув козырек на глаза».

Капитан Чигринов был всегда застегнут на все пуговицы, всегда подтянут и готов к действию. Он терпеть не мог расхлябанности ни в своей одежде, ни в одежде подчиненных. Ему больше подходило командовать военным кораблем, чем гражданским судном. И эта его собранность, четкость в приказаниях и распоряжениях, почти военная дисциплина, введенная им на спасателе, вольно или невольно отражалась и на поведении штурманского состава.

Вольнов ушел, Чигринов спросил:

— Когда начнешь?

— Могу завтра. Винт нужен.

— Винт завтра будет.

Проводив Григория Семеновича, Чигринов позвонил в судовой медпункт. Никто не ответил. «Где ж она?» — удивился Чигринов. Он отказался идти ужинать в кают-компанию и сел пить чай у себя в каюте. Заварив чай и ожидая, пока он настоится, Чигринов смотрел в иллюминатор на вечереющее небо. Только теперь, освободившись от ремонтных хлопот, он вспомнил о сыне.

«Да, выкинул парень номер! Своенравный парень растет. А вытянулся-то как! Модно подстрижен. С гитарой, поди, ходит?»

Перед глазами стояло искаженное обидой лицо сына и его ненавидящий взгляд. Этот чужой, полный непримиримости и непрощения взгляд смутил Чигринова и не давал ему весь день покоя.

Утром, на экзаменах в мореходной школе, он увидел не мальчишку, каким помннл сына, а юношу с пробивающимися усиками и очень похожего на него. Он давно не видел Славку, уже два года, с тех пор, как ушел из семьи.

Опоздав к началу экзаменов, Чигринов вошел в аудиторию, когда Славка отвечал на третий вопрос по билету — про узлы, стропы и такелаж. По лицу экзаменаторов было видно, что они довольны ответом, и начальник мореходной школы уже потянулся за зачеткой, когда капитан Щербань предложил Славке завязать двойной беседочный узел. И тот не смог. Он завязал что-то непонятное, какой-то гордиев узел. Тогда Чигринов, желая выручить сына, спросил, как он будет развязывать такой узел. «Разрублю!» — зло крикнул Славка, бросил узел и выбежал из аудитории. Начальник мореходки, Павел Антонович, друг Чигринова, приказал Славке: «Курсант Чигринов, вернись!» Но Славка хлопнул дверью, и в аудитории наступила неловкая тишина. Капитан Щербань попросил начальника школы послать Славку на его судно. «Я научу его вязать узлы». Председатель экзаменационной комиссии Иванников сказал: «Вопрос о распределении курсантов будет решаться позднее. Сейчас идут экзамены». На сердце Чигринова остался неприятный осадок, он впервые задал себе вопрос: «Почему я так долго не видел сына?»

Надя, конечно, не стала бы препятствовать его встречам с сыновьями. В этом он был уверен. Она не принадлежит к тем женщинам, которые в мстительной злобе обливают бывших мужей грязью, сваливая всю вину на них, запрещают детям встречаться с отцами. Дело в том, что он сам не стремился к этим встречам, не хотел деланно-веселых улыбок, фальшиво-бодрых слов, которые пришлось бы говорить, — все это было бы лживо и унизительно. Роль бодрячка-папаши, который покинул семью и еще пытается сохранить о себе прекрасные воспоминания, не для него. В море, в длительных рейсах не раз испытывал тоску по своим сорванцам, давал себе зарок после рейса зайти навестить их. И не заходил. На берегу капитанских хлопот тоже по горло. Но если быть откровенным перед собой, то он прятался за эти хлопоты и с облегчением уходил опять в море, обещая себе в следующий раз обязательно забежать к мальчишкам.

Дома, в своей семье, капитан обычно появляется как гость, побудет дней пятнадцать-двадцать и снова в рейс на несколько месяцев. Так идут годы, десятилетия. Если матрос может списаться на берег и начать нормальную человеческую жизнь, то капитан прикован своей профессией к судну, к морю. Настоящим домом для него становится судно, где он проводит основную часть своей жизни. Семье на берегу он оставляет денежный аттестат, посылает радиограммы, его встречают, когда он возвращается с моря. Но если любовь, на которой в молодости держалась семья, ушла, а дружбы, духовного родства за эти годы не возникло, моряцкая семья распадается.

О Надежде Чигринов знал, что она любит его до сих пор. Но она все время была далеко, а рядом — из рейса в рейс, из месяца в месяц — находилась другая женщина. И он не стал обманывать жену, как это делают другие капитаны. Он ушел из семьи.

Чигринов затянулся сигаретой, посмотрел в иллюминатор на вечернее чистое небо, обещающее на завтра хорошую погоду, и подумал, что, пока стоит погода, надо красить мачты и надстройку.

Он еще раз позвонил Анне, телефон не ответил. «Где же она? Может, медикаменты получает? Или в облздравотдел уехала? Но рабочий день окончен».

Наливая в стакан крепкий, густо-коричневый чай, он опять вспомнил сына и внезапно решил: «Надо взять его к себе на спасатель».

***

В кухне, украшенной огромным засушенным омаром с красными мощными клешнями, когда-го привезенным отцом из рейса, десятилетний Юрка читал «Морского волчонка». Он переживал приключения мальчишки, который в трюме плыл через океан, пережьвал и завидовал. Как хорошо было раньше! Раз! — и забрался на судпо иочыо, когда все спят, или днем, когда все отвернулись. А теперь вот даже и в порт не попадешь, в воротах стоят милиционеры, а у судовых трапов — вахтенные. Юрка ходил с матерью в порт, она отпустила его погулять, так его сразу сцапали на причале и отвели в диспетчерскую. Нет, совсем другие времена настали! Неинтересные! Шагу ступить не дадут. То ли дело раньше!

Юрка вздохнул, глянул на часы и испуганно ахнул. Давно пора было прийти брату, и он, конечно, будет допытываться, ел Юрка или нет. Он быстро налил в тарелку холодного супа, приготовленного матерью еще вчера, перед дежурством, поболтал в нем ложкой и опять вылил в кастрюлю; отломил кусок хлеба, накрошил на столе, пусть думает — обедал. Тарелку и ложку он сунул в раковину под кран, но мыть не стал; вытащил из холодильника банку клубничного варенья, самого любимого, и снова засел за книжку.

Юрка был далеко в океане, когда вдруг услышал над ухом:

— Опять варенье лопаешь!

Он поднял глаза и едва не подавился — перед ним стоял бледный, с насупленными бровями брат. Как он вошел в квартиру, Юрка не слышал.

— Слава, ты экзамен сдал? — решил было он увильнуть от ответа.

— Все на сладком живешь! — раздраженно сказал Славка. — Суп ел?

— Ел.

Юрка показал па грязную тарелку в раковине как на вещественное доказательство. Славка подозрительно поглядел на плутоватую рожицу брата и пощупал кастрюлю на плите.

— Почему холодная?

— А я суп холодный люблю, — не моргнув глазом, соврал Юрка.

Славка еще раз с подозрением поглядел на братишку — от этой продувной бестии всего можно ожидать. Мать велела следить за ним, чтобы он ел как все нормальные люди, а он только и живет на варенье да на мороженом. Вон уже полбатона слопал, а банку мать открыла только вчера.

Славка отобрал у Юрки варенье, закрыл крышкой и приказал: «Принимайся за уборку!» — пошел к себе в комнату выложить шпаргалки, которые на всякий случай, как и все, заготовил на экзамен, только воспользоваться не пришлось.

Юрка, оставшись в кухне один, быстро — ложка за ложкой — черпал варенье и отправлял в рот. Славка вернулся в кухню и застал братишку за разбоем.

— Не налопался?

Юрка в ответ что-то промычал.

Славка взял братишку за плечи, развернул спиной к себе и поддал коленом. Выпроводив неслуха, он закрыл банку, но передумал, открыл и полез в нее ложкой.

— А са-ам! — обиженно протянул Юрка. Он торчал в дверях и завистливо смотрел на брата.

— Не вякай. — Славка отставил банку. — Принимайся за уборку. Объявляется большой аврал.

Но не успели они заняться уборкой квартиры, как раздался звонок в прихожей, и Юрка побежал открывать.

— Путь в морские волки начинается со швабры и помойного ведра! — изрек Мишка Петеньков, заметив ведро и тряпку. — Не робей, юнга.

Мишка был в яркой ковбойке, завязанной узлом на животе, и в умопомрачительных джинсах с наклейками. Широкий ремень с большой надраенной бляхой был усыпан блестящими заклепками, а на белобрысой голове чудом держалась лихо заломленная «мореходка». Только по этой «мореходке» да по якорю на бляхе и можно было предположить какое-то отношение его к морю. А так — не то мексиканец, не то испанец. Когда он делал шаг, колокольчики на джинсах звенели.

— Последний раз по-вольному прошвырнуться, — пояснил он, поняв недоуменный взгляд Славки.

В руках Мишка держал обувную коробку, из которой торчала антенна. В коробке был транзистор со сломанным футляром. Денег на новый футляр у Мишки не хватало, а коробки он выпрашивал в универмаге «Маяк», в отделе обуви.

Славка неласково смотрел на друга, ему не хотелось сейчас никого видеть.

— Что было, что было, Славка-а! — закатил глаза Петеньков. — Девятый вал! Двенадцать баллов!

— Плевать мне на двенадцать баллов! — оборвал его Славка.

— Вот я и говорю — плевать! — охотно согласился Мишка и тут же деловито доложил: — Трояк тебе вкатили. Из уважения к заслугам твоих предков. Это что — клубничное? Обожаю клубничное.

Петеньков, не дожидаясь приглашения, зачерпнул ложку варенья и отправил в рот, блаженно зажмурился.

— Много есть сладкого вредно, диабет наживешь, — не вытерпел Юрка. Он торчал в дверях и ревниво смотрел, как уничтожается варенье.

Славка усмехнулся н опять выдворил братишку из кухни.

— Давай занимайся уборкой. Сам-то хоть сдал? — спросил у Петенькова.

— Чуть волной не накрыло, — с трагической ноткой сообщил Мишка и, облизав, отложил ложку. — Капитан Щербань кинул спасательный круг. — Он восхищенно крутнул головой и воскликнул: — Вот классный кэп! Таких поискать! Спасенье надо обмочить. Бери гитару.

— Не пойду, — отказался Славка. У него хоть и отлегло на душе после сообщения Петенькова («трояк» не беда, главное — в море путь открыт), но встреча с отцом лежала тяжелым грузом на сердце, и идти веселиться ему не хотелось.

— Да ты что! — удивленно выкатил и без того большие голубые глаза Петеньков. — Морской закон! Экзамены столкнули, уходим в моря. И еще за то, что Щербань берет тебя к себе.

— Ври! — Славка замер, радостно пораженный.

— Просоленное слово морского волка! — торжественно поклялся Петеньков. — Сам слышал: после экзаменов Щербань просил Душу-Павлушу направить тебя к нему. Давай собирайся. Пойдем расстреляем время. Все мариманы покатили в бар «У ворот» балдеж устраивать. И нам велело там быть. А юнга пусть доведет палубу до блеска. Адмирал Нельсон тоже начинал с этого, — успокоил он Юрку, снисходительно похлопав его по плечу.

***

Из вишневой «Волги» Анна Сергеевна смотрела на освещенную фонарями улицу, на фасады старинных домов, на островерхие краснокирпичпые крыши с затейливыми башенками и шпилями. Она несколько лет жила в этом красивом зеленом городе, но все еще не могла привыкнуть к нему. Все в море да в море. А когда возвращается из рейса, на судового врача сваливается масса береговых дел: отчет о санитарном состоянии судна и качестве продуктов, о лечении экипажа в рейсе и помощи спасенным. Приходится заполнять десятки бумаг. Не успеешь опомниться — снова в море.

И так все годы, с той поры, как приехала она сюда после института, после гибели мужа.

Он был штурманом на траулере Севастопольской базы. Познакомились они в Москве на вечере танцев в мединституте, где она училась на первом курсе. Он ехал в отпуск в Горький, и школьный товарищ-студент затащил его к ним на вечер. Он так и не доехал до дома и весь отпуск, весь июнь, пока она сдавала экзамены, проторчал в Москве, каждый день встречая ее у дверей института.

Лето она провела в ослепительно-прекрасном Севастополе. Белые здания, синее море, солнце, фрукты, радостная пестрая толпа отдыхающих, его траулер, стоящий в ремонте, душные южные ночи, купание в ночном теплом море.

Осенью, на втором курсе, она стала вдовой. И потянулись долгие тусклые годы.

Окончив институт, она сама попросилась в этот город, подальше от тех мест, где была счастливой. И когда в облздравотделе предложили стать судовым врачом, неожиданно для себя согласилась, хотя и боялась моря.

Прошло несколько лет. На многих судах ходила она, прежде чем попала на «Посейдон». В первом же рейсе она почувствовала, как потянуло ее к строгому и немногословному капитану. Чигринов разительно отличался от ее первого мужа. Он был из другого поколения, из тех, кто прошел войну. Она скрывала свое чувство, противилась ему, гнала от себя, пока вдруг не обнаружила, что Чигринов тоже любит ее...

Она видела свое лицо, отраженное в стекле машины, видела гладкую прическу крашенных в рыжий цвет волос, короткие темные брови, прямой нос и подведенные помадой полные губы. Лицо было уже не первой молодости, однако Анна Сергеевна принимала это неизбежное в жизни любой женщины увядание спокойно, без панического страха. Большие очки в модной оправе придавали ее лицу строгость, делали похожей на неулыбчивую учительницу.

Из радиоприемника тихо лилась незнакомая мелодия. Анна Сергеевна курила сигарету, глядела на свое отражение в стекле и думала о том, что вот и прошли молодые годы. Сегодня почему-то было особенно грустно, и она никак не могла понять почему. Эта внезапно нахлынувшая тоска погнала ее в город, она долго бродила по улицам, пока не подкатил к тротуару на «Волге» капитан Щербань. С улыбкой открыл дверцу. «Смотрю и глазам не верю — красивая женщина и грустит в одиночестве!» Он катал ее по городу и все острил, рассказывал смешные анекдоты. Он был в ударе: снова вывел свое судно на первое место в базе, выполнив полугодовой план досрочно. За час они объездили весь город, а потом подкатили к милиции, куда забрали его новых матросов.

— Салажата, — усмехнулся Щербань. — Пристали в парке к моей буфетчице. Милиция их и загребла.

Когда задержанные вышли из отделения милиция, Анна Сергеевна указала на длинного, чуть сутуловатого паренька.

— Это не Чигринова сын?

Щербань включил зажигание.

— Он самый.

— Какой большой, — растерянно произнесла Анна Сергеевна, не спуская глаз с юноши.

— Акселерация. — Щербань слушал работу мотора. — Сейчас они все такие длинные.

— Похож, — тихо сказала Анна Сергеевна, и на губах ее появилась задумчиво-грустная улыбка.

— Я попросил его к себе. — Щербань тронул «Волгу» и, проезжая мимо девушки, одиноко стоящей возле милиции, сказал в опущенное окно: — Тамара, завтра в девятнадцать ноль-ноль отход.

— Я знаю, — смущенно улыбаясь, ответила девушка.

— Какая славная девушка! — сказала Анна Сергеевна.

— Плохих не держим, — улыбнулся Щербань и похвалил: — Хорошая буфетчица. Ну, теперь куда?

— В порт.

На большой скорости Щербань погнал «Волгу» по ночным затихшим улицам, мимо зоопарка с каменными зверями над входом, мимо опустевшего стадиона, мимо театра с уже погашенными огнями и выключенным фонтаном. Свернули на красивый, весь в каштанах Гвардейский проспект, ведущий к Вечному огню на могиле гвардейцев, павших за этот город.

Подставив лицо встречному потоку теплого воздуха, бьющему в открытое окно, Анна Сергеевна не слушала, что говорил Щербань. Она думала о Славке. Он был из той жизни Алексея, которую она не знала, но которая всегда интересовала ее. И хотя Алексей не захлопывал перед нею дверь в свою прошлую жизнь, но был скуп на слова, и тот мир, те годы любимого человека оставались для нее таинственны и недоступны.

Вскоре открылся ночной порт. В черной воде отражались, взблескивали сотни судовых огней. В небе, подсвеченном электрическим заревом, чернели длинные стрелы портальных кранов и крестовины судовых мачт. У причалов тесно, борт к борту, в два-три корпуса, чернея квадратами окон высоких белых рубок, дремали суда разных видов и назначении.

Поблагодарив у проходной Щербаня, Анна Сергеевна пошла по притихшему порту. И теперь, оказавшись в привычной обстановке, она вдруг поняла, что томило ее целый день. Утром, когда Алексей поехал на экзамены в мореходную школу, она подумала о его встрече с сыном. Ее беспокоила эта встреча. Кто она Алексею? Не жена, во всяком случае. Двойственность, неопределенность... Она представляла, что о ней говорят матросы «Посейдона»...

Раздался длинный требовательный звонок. Анна Сергеевна подняла глаза. Над головой висела связка бочек, а из кабины портального крана грозил кулаком молодой крановщик. Она не заметила, что шагает по рельсам.

Разгружался рефрижератор «Балтийская слава». Освещенный прожекторами, белый борт судна высоко возвышался пад причалом. На железнодорожном пути стояли вагонм-холодильники, куда докеры в желтых касках вкатывали бочки с рыбой.

Пахло рыбой, морем, краской свежеокрашенных бортов, мокрым железом и нефтью. Этот сложный запах порта давно стал родным, и Анна Сергеевна успокоилась, будто пришла к родному крыльцу.

Через два судна от «Балтийской славы» стоял красавец траулер «Катунь». Стройный, весь устремленный вперед, он больше походил на военный корабль, чем на рыболовный траулер. Он готовился выйти в море. На причале стояла маленькая группа провожающих. Женщины махали, что-то кричали, им отвечали с борта. На левом крыле мостика стоял высокий носатый капитан в фуражке, лихо сдвинутой набекрень. На груди его в свете причальных огней искрилась золотая звездочка.

Анна Сергеевна постояла возле притихших женщин, подумала, что ее никто никогда не провожал в рейс. Единственный близкий человек был всегда с ней на борту. И опять она подумала о том, что что-то изменилось в их отношениях, что-то произошло. Анна Сергеевна была счастлива два этих года. Неужели наступает похмелье?

«Катунь» была уже на середине гавани и самым малым ходом двигалась к каналу на выход из порта. Три протяжных гудка встряхнули ночную тишину, и от этих прощальных гудков в душе возникло ощущение сиротливости.

— Ну вот и все, — вздохнула рядом женщина. — Опять на полгода.

Проводы кончились, причал опустел.

Через два судна был виден черный корпус «Посейдона», его ярко-оранжевая, освещенная прожектором надстройка. На палубе вспыхивали искры электросварки. Иллюминаторы капитанской каюты светились. У Анны Сергеевны радостно дрогнуло сердце, и она прибавила шагу, сразу забыв о своих переживаниях.

***

Утром на плацу мореходной школы торжественно замер строй парадно одетых курсантов. Здесь же, на плацу, был весь преподавательский состав. Черные парадные тужурки капитанов сверкали золотыми шевронами.

Начальник школы зачитывал приказ:

— «...Для прохождения морской практики курсанты направляются на промысловые суда управления рыбной промышленности...»

В длинном ряду курсантских фамилий прозвучали и фамилии друзей.

— «...Курсанты Гурешидзе и Садыков на тунцеловную базу «Солнечный луч».

Гурешидзе и Садыков перемигнулись, очень довольные, что попали на одно из лучших судов.

— «...курсант Петеньков на СРТМ-9043 «Кайра».

Не веря своему счастью, Мишка пораженно округлил глаза, толкнув локтем рядом стоящего Славку, радостно шепнул:

— Вместе будем.

Славка тоже обрадовался. Быть вместе с другом на одном судне — разве не удача!

И вдруг как гром с ясного неба:

— «...курсант Чигринов на спасательный буксир «Посейдон».

Славка побледнел.

Зачитывались фамилии, в строю курсантов раздавались то радостные, то тяжелые вздохи. Как могло случиться, что его назначают на «Посейдон»? Щербань вчера сам сказал: «Мой рулевой». Нет, тут какая-то ошибка.

Начальник школы поздравил курсантов с окончанием экзаменов и распустпл строй. Славка пошел за объяснением. Петеньков, сопровождая друга до дверей кабинета, втолковывал:

— Машинистки перепутали, когда печатали. А Душа-Павлуша разве упомнит всех, кого куда.

В большом кабинете, где одну стену занимала огромная карта мира, на которой маленькими бумажными корабликами были отмечены места рыболовного промысла, Славка с порога брякнул:

— Я же на «Кайру» был назначен!

— Эт-то еще что такое? — Павел Антонович недовольно поднял брови. Он сидел за столом и подписывал какие-то бумаги.

— Не хочу на «Посейдон», я же на «Кайру» был назначен! — с отчаянием повторил Славка.

— Что значит «не хочу»! Ты что, дома с матерыо разговариваешь?

— Только, пожалуйста, без нравоучений, дядя Паша. — Славка иронически усмехнулся.

— Я тебе не дядя Паша сейчас, а начальник школы! — повысил голос Павел Антонович и астматически задышал. — Ясно?

— Ясно, — хмыкнул Славка. Все курсанты знали, как трудно дается Душе-Павлуше строгость, потому-то курсанты и зовут его Душа-Павлуша, а уж Славка-то и подавно знал это и упрямо повторял: — Пошлите на «Кайру». Капитан Щербань мне сам сказал, что я буду у него рулевым.

Старчески расплывшееся лицо Павла Антоновича стало суше, холоднее. И Славка понял: нет никакой ошибки в списках, машинистки напечатали все правильно.

— Пошлите хоть куда, — упавшим голосом сказал он. — С ребятами чтоб вместе. Они вон в загранку идут.

Он был согласен на любое судно, лишь бы не на «Посейдон».

Павел Антонович вгляделся в расстроенное лицо Славки и заговорил не так уж строго:

— Прежде чем смотреть страны и океаны, надо научиться стоять на палубе. И чтоб коленки не дрожали. Еще не умеет вязать морских узлов, а уже подавай ему Канарские острова и Африку с Америкой.

У Славки запрыгали от обиды губы. Павел Антонович уже другим голосом, шумно дыша, подбирал слова.

— На спасателе ты пройдешь настоящую морскую практику, — сказал ему начальник школы. —- Там работают самые смелые и опытные люди. И капитал «Посейдона», как тебе известно, знаменитый капитан.

— Не хочу я к вашему знаменитому капитану! — закричал Славка. — Не хочу!

— Ну вот что! «Хочу — не хочу»! Слова эти забудь! Ты — курсант. Практику будешь проходить на «Посейдоне»! Все!

Славка выскочил из кабинета.

Расстроенный начальник школы встал из-за стола. Он любил Славку как родного сына. Старый холостяк привязался к сыну своего друга. Славка вырос у него на глазах. Павел Антонович все знал, все понимал и болел за всех их: и за Алексея, и за Надежду, и за Славку, и за постреленка Юрку. Когда сегодня утром позвонил Алексей, попросил направить Славку к нему на спасатель, он с радостью согласился, надеясь, что в море между отцом и сыном наступит понимание и примирение. Такая хорошая была семья! И вдруг все рухнуло. Анну Сергеевну Павел Антонович не винил. Он хорошо знал и уважал врача «Посейдона». И все же... Ах, черт побери, как все запутано в жизни!

***

— Ну вот что! «Хочу — не хочу!» Слова эти забудь! — строго сказал Славка. — Не с матерыо разговариваешь. Принимайся за уборку.

— Все я да я, — противился Юрка. — А са-ам?

— Привыкай к морскому порядку. Ты теперь за старшего в доме. Я ухожу в море, — заявил Славка и почувствовал, как вырос в собственных глазах, как радостным жаром обдало сердце при словах «ухожу в море».

— В море уходишь? На каком судне? — раздался голос матери из прихожей. Ни Славка, ни Юрка не слышали за спором, как она открыла дверь в квартиру.

Надежда Васильевна была далеко не молода. Но седые пряди в черных, гладко зачесанных назад и собранных в тяжелый узел на затылке волосах не старили ее. Теперь даже молоденькие девчонки носят седые парики. Правда, если присмотреться внимательно, то можно было обнаружить и начавшие отвисать щеки, и увядшую кожу на шее, которую она искусно скрывала повязанной косынкой.

— Ох и устала я, мальчики! — пожаловалась она сыновьям и села, не раздеваясь, на диван, обессиленно прикрыла глаза и вытянула поги. — Такое сумасшедшее дежурство было.

Последние дни в порту были напряженными: пошла «большая рыба». Суда возвращаются с полными трюмами, причалов не хватает, в порту толкучка, ругань, крики. Капитаны требуют немедленной разгрузки, чтобы побыстрее уйти в море, пока густые косяки жируют в недалеких квадратах. Одному нужна соль, другому топливо, третьему питьевая вода. Но в первую очередь всем нужны причалы, причалы, причалы... И всех надо разместить, всех надо обеспечить, и все это на диспетчере: с него требуют, ему грозят, его просят, умоляют, ругают. Голова кругом. Надежда Васильевна пришла вот домой, а в ушах все еще голоса капитанов, штурманов, начальника порта...

— Так на каком судне идешь, моряк? — спросила она, выкладывая из авоськи продукты на стол. — На рефрижераторе, на траулере?

— На спасателе, — ответил Славка.

Она перестала разбирать продукты ивзглянула на сына.

Славка хмурил брови. Брови у него были отцовские, вразлет.

Юрка тем временем распотрошил авоську и вытащил кулек, который сразу же приметил, едва мать внесла продукты.

— Карамельки мои! — пропел он, запуская руку в конфеты.

Мать слегка стукнула его по руке.

— Опять за сладкое. Аппетит перебьешь. — Медленно разворачивая пакет с фаршем, спросила: — Когда приказано быть на судне?

— Через два дня, — ответил Славка.

— Ну что ж... — задумчиво произнесла она и, словно отрешаясь от всего горестного, уже другим тоном закончила: — Будем стряпать, мальчики.

В их доме был культ пельменей. Алексей, родом с Алтая, привил любовь к этому знаменитому блюду сибиряков и ей, уроженке Гомельщины, и сыновьям. Стряпали вчетвером, всей семьей, и часы, когда ее мужчины, подвязавшись фартуками и полотенцами и перепачкавшись мукой, делали пельмени, были для нее самыми счастливыми. Когда отец возвращался из рейса и был на берегу полмесяца-месяц, такое торжественное приготовление пельменей было частым. На пельмени приходили друзья-моряки, и весь вечер шел разговор о море, о кораблях, о рыбе, о странах, где приходилось бывать. Каких только рассказов не было! Пели песни, морские, нынешние, и те, давние, военные. Бывало шумно и весело. Мальчишек не угонишь спать — готовы слушать рассказы капитанов до утра... Потом появилась эта женщина, и Алексей перестал приходить домой. Но каждый раз она замешивала тесто на четверых, ожидая возвращения отца своих детей, и его порцию готовых пельменей не варила дня два, держа их в холодильнике.

И сегодня они стряпали втроем. Мать раскатывала сочни, а сыновья лепили пельмени. Надежда Васильевна и Славка думали об одном и том же, а Юрка болтал о собаках и все подводил разговор к покупке щенка. У него давно была такая мечта.

Славка поглядывал на расстроенное лицо матери и понимал, что его уход в море — огорчение для нее и новая тревога. Желая утешить, сказал:

— Все ходят в море — и ничего. Ты не думай.

— Я не об этом, — ответила мать, продолжая раскатывать тесто. — Веди себя там хорошо. Не груби, — сказала мать.

— Что я, маленький?

— Я не об этом.

— Все понял, — недовольно сказал Славка. — Я к нему не напрашивался. Это все дядя Паша. Да еще лекцию прочитал.

— Тебе не мешает слушать старших.

— Все учат! — воскликнул Славка. — Куда ни повернись — наставник. Прямо массовое движение наставников! Я уже вырос из пеленок, у меня рост — метр восемьдесят. У меня свой ум есть.

— Если он у тебя есть, то ты должен понять, что я сутки отдежурила и страшно устала. — И, внимательно посмотрев на сына, с удивленной растерянностью повторила: — Метр восемьдесят. Боже мой! Вымахал. Выше отца. Только ветер у тебя гуляет на этой высоте. Опять в милицию попал, и опять за драку.

— Не было никакой драки ни тогда, ни сейчас, — буркнул Славка.

— Вот отец возьмется за тебя в море, — сказала она и подумала, что хорошо, если сын пойдет в первый рейс с отцом. Алексей последит за ним.

А Славка подумал о том, как все же не повезло ему!

Душа-Павлуша уперся — не сдвинешь. Добрый-добрый, а тут как камень. Все, что угодно, ожидал он, но что пошлют к отцу — не ожидал. И как вести себя с ним? Просто не замечать его? Он — капитан, где-то там, в рубке, а Славка — матрос, на палубе. И все. Не замечать. Но ведь там будет и ЭТА женщипа! Славку даже в пот кинуло, когда он вспомнил рыжую красивую женщипу. Что же делать?..

Давно были сварены пельмени, и дымящаяся тарелка с ними стояла на столе. Юрка, примостившись на коленях па стуле, уплетал за обо щеки.

В комнате на тахте, закрыв глаза, лежала бледная мать, а расстроенный Славка стоял пад ней. Оп только что принес мокрое холодное полотенце, и мать крепко-накрепко стянула им голову. Приступ начался внезапно, как всегда. Когда настигали эти мучительные головные боли, она сутками лежала не поднимаясь, и никакие лекарства не помогали. Она просто отлеживалась и потом вставала бледная, опухшая, обессиленная, ходила медленно, покачиваясь как пьяная.

— Ты не болей, — говорил Славка, сам понимая, что от его слов матери легче не станет, — а то Юрка совсем без надзора останется.

— Что поделаешь теперь, — болезненно морщась от каждого произнесенного слова, отозвалась мать. — Все вы у меня становитесь моряками, все уходите.

Славка еще больше насупился и брякнул то, что давно созрело в его душе:

— Сходила бы тогда в партком или на Совет капитанов. Ему бы вломили по первое число.

Мать открыла глаза и долгим изучающим взглядом посмотрела на сына.

— Партком, Совет капитанов, — горько усмехнулась она. — Это глупые женщины ходят по парткомам.

«Разве можно насильно заставить человека любить! Тут никакой партком не поможет, никакой Совет капитанов. Наивный сын не понимает этого».

Она знала, как пришел в партком Алексей и объявил, что уходит из семьи. «Наказывайте». Знала, как не поверили ему сначала, потом растерялись — ведь один из лучших капитанов, представлен к ордену! Секретарь парткома, земляк Алексея, пришел в крайнее возбуждение. «Ты чо, паря, белены объелся?» — «Наказывайте», — повторил Алексей. «Ты хоть объясни толком». Просили, ругали, грозили. Решили подождать, положиться на мудрость народной пословицы: «Перемелется — мука будет».

Только перемелется ли эта мука? Кто может ответить?

— И что ты его все время защищаешь? — зло спросил Славка. — Он поступил как... как подлец, а ты его защищаешь.

— Не смей так говорить, — твердо сказала мать и с трудом поднялась.

— Подлец! — закричал Славка. — И она тоже, эта!..

Мать ударила сына по щеке.

— Ты что! — Славка ошарашенно захлопал глазами.

— Не имеешь права так говорить о нем, — тихо сказала Надежда Васильевна. — И... о ней тоже.

— Пельмени остыли. Чего вы? — спросил Юрка, появляясь в дверях.

— И пельмени опять ему оставила! — закричал Славка. В холодильник засунула! Я видел!

— Замолчи! — приказала мать.

Славка оттолкпул братишку, выскочил из комнаты, хлопнул входной дверыо. Загремели шаги по лестнице.

Мать заплакала. Юрка, увидев слезы, тоже распустил губы, готовый зареветь, и прошептал:

— Пельмени совсем остыли.

— Ешь, ешь, я потом. У меня голова болит.

Она легла на тахту. Закрыла глаза. Мучительная тяжесть сдавила затылок. Она знала, что у сына отчуждение к отцу, и считала это своей виной. Надо было все же убедить его, что отец человек честный. Алексей в самом деле не кривил, не изворачивался, как это делают другие мужчины. Он всегда был правдив. Надежда Васильевна лишь сожалела, что Алексей не приходит к детям.

Надежда Васильевна вспомнила далекие годы своей послевоенной юности, когда встретила гвардии старшего лейтенанта Алешу Чигринова. Тогда, после победы, она осталась в этом городе. Да и некуда было возвращаться. Гомель был разрушен, дом ее сгорел, отец погиб в партизанах, мать замучили немцы. И одинокой штабной радистке, совсем тогда еще девчонке, было все равно где жить. А здесь, в порту, требовались радисты. Алеша лежал в госпитале под Кенигсбергом и по воскресеньям, когда стал «ходячим», приезжал на танцы. После демобилизации он тоже пошел работать в порт. Потом учился в мореходке, а она бегала к нему на свидания. Когда однажды на танцплощадке он спросил: «Пойдешь за меня?» — у нее брызнули слезы, и она долго не могла ответить. Алеша нахмурился, он терпеть не мог слез, и она, перепугавшись, что он передумает на ней жениться, поспешно спросила: «А когда?»

После войны было голодно, холодно, город был разрушен, ютились они в комнатушке в полуподвале. Но она была счастлива, не замечала, что плохо одета, плохо обута, что в комнатенке, где помещались лишь кровать да маленький колченогий столик, было угарно от железной печки и оконце над головой едва пропускало свет...

Много лет не было детей.

А когда появился первенец, Алеша уже был капитаном, и жизнь давно вошла в спокойное русло, с достатком, с хорошей квартирой, с верными друзьями...

Надежда Васильевна с нежной радостью вспомнила, как прямо из роддома со Славкой на руках опа приехала в порт встречать Алексея с моря. И он растерянно и неумело держал сверток с ребенком, топтался на причале, не зная, что делать, а моряки его сейнера улыбались, поздравляли своего капитана с сыном. Павел — Душа-Павлуша, который тоже пришел встречать друга, хлопал его по спине и говорил: «Ну, Алексей, теперь па море будет династия капитанов Чигриповых». И не было счастливее ее в тот ветреный и дождливый день...

Боже мой, неужели все ушло? Куда? Почему? Какая совсем другая жизнь наступила!

***

Дни стояли солнечные, теплые.

Но где-то в северной Атлантике уже зарождался циклон, который потом будет иметь кодовое название, какое- нибудь женское имя, звучное, нежное, и войдет в справочные таблицы, в энциклопедию бед морских; его будут долго помнить, изучать его путь, оценивать причиненные им разрушения, передавать рассказы моряков, видевших этот яростный разгул стихии и чудом оставшихся в живых.

А пока об этом никто не догадывался, еще не было штормового предупреждения, еще синоптики и не подозревали, какой сюрприз готовит им природа, и спокойно давали прогноз о ясной погоде без осадков и ветра.

И порт жил своей обычной жизнью.

У причалов стояли под разгрузкой избитые морем траулеры и осадистые крупнотоннажные, полные добытой в океане рыбы, плавбазы; звонили портальные краны, подходили длинные составы вагонов-холодильников, свистели маневровые паровозики, гудели машины; матросы окатывали водой из шлангов палубы. Солнце отблескивало на поверхности залива, дробилось на мелкой волне, вспыхивало ослепительными бликами.

«Посейдон» стоял у дальнего причала. Матросы покрывали черным лаком корпус судна, якорные цепи, кнехты, лебедки; красили в оранжевый цвет мачты, шлюпки, всю надстройку. Постепенно спасательный буксир принимал свой обычный вид.

В большом помещении на корме расположился водолазный пост со всем своим снаряжением: баллонами сжатого воздуха, медными шлемами, прорезиненными рубахами, свинцовыми грузами, воздушными шлангами, телефоном и галошами на свинцовой подошве.

Грибанов разбирал клапан-золотник в медном шлеме, а Веригин и Шебалкин заклеивали потертые места водолазных рубах.

Дверь поста была открыта, и, когда Славка проходил мимо, Григорий Семенович окликнул его:

— Ну как, моряк, привыкаешь?

— Привыкаю, дядя Гриша.

— А чего хмурый? На спасателе только и практика. Это тебе не какой-нибудь туристский лайнер с оркестром в ресторане.

— Мне об этом уже говорили, — скривился Славка.

— Ну-ну, — Григорий Семенович внимательно посмотрел на юношу. — Ремонт, конечно, дело нудное. Вот выйдем в море, повеселей будет.

— Чигринов, я тебя куда послал! — окликнул Славку боцман Гайдабура. Жилистый, подвижный, он держал в руках металлическую свайку для сращивания стальных тросов.

— Иду, иду, — недовольно ответил Славка.

— Он идет! Полюбуйтесь на него! — обратился боцман к водолазам. — Ты ползешь как камбала, а не идешь. Так ты и в шторм будешь шевелиться?

Славка не ответил, а Гайдабура, наставительно подняв в зарубцованных шрамах и ссадинах обрубок указательного пальца, сказал:

— Если мы будем ползать, как ты, все суда в море потонут. Ты — скорая морская помощь. Вьюном вертеться надо, чтоб палуба под ногами дымилась. Ясно?

— Ясно, — с насмешливым видом ответил Славка.

— Раз ясно, иди выполняй приказ.

Боцман присел на комингс — железный порог, снял видавшую виды фуражку и вытер вспотевший, прорубленный глубокими морщинами лоб. Сквозь редкие волосы па макушке просвечивала лысинка. Пригладив волосы и помолчав в раздумье, он доверительно пожаловался:

— Что-то поясница у меня сегодня ноет. Шторм чует.

— На берег спишешься — синоптиком станешь, — улыбнулся Грибанов. — Или лектором в обществе «Знание». Вон какую лекцию закатил курсанту.

— Шутки шуткуешь, Семеныч, — вздохнул боцман. — Я берега боюсь, как черт ладана.

— Время подходит — не открестишься.

Боцман и водолаз разительно отличались друг от друга: один — нескладный, тощий, с длинным лицом и длинной кадыкастой шеей, другой — плотный, коренастый, с головой, вросшей в налитые силой плечи. И в то же время, как ни странно, они были схожи. Оба прокалены солнцем, продублены ветрами всех широт, просолены волнами морей- океанов, в обоих чувствовалась уверенность и знание своего дела. И теперь, когда они разговаривали, было видно, что они давным-давно спаяны единой судьбой, давно знают друг о друге все, как могут знать только люди, немало лет проплававшие вместе.

— Ну, испортил ты мне настроение. — Гайдабура сморщил и без того морщинистое лицо и признался: — Я берега и вправду боюсь. Всю жизнь на воде. По всем морям-океанам плавал, везде побывал. Вот только в Сандуны не сподобился. Ты бывал?

— Нет, — усмехнулся Григорий Семенович. Он давно знал заветную мечту боцмана — побывать в Сандуновских банях в Москве.

Маялся боцман ревматизмом, любил попариться, выгнать простуду.

— Говорят, лежишь, паришься, а тебе пиво подносят, раки, соленые бублики. Войдешь стариком, выйдешь — хоть женись. Сказка! — Гайдабура мечтательно прищурил глаза. — Так вот проживешь век и ничего не увидишь. — И вдруг заорал: — Посильней наноси удар! Посильней!

— Я не плотник, — огрызнулся Славка. Он рубил па корме бревно-коротыш для пластыря.

— Матрос на спасателе — особый матрос, — опять сел на своего «конька» Гайдабура. — Он и слесарь, и сварщик, и плотник. Мы — спасатели, мы все должны уметь.

Славка в сердцах так ахнул по бревну, что брызнули щепки.

— Попридержи удар! — вскочил Гайдабура. — Ты мне так весь материал изведешь.

— То посильней, то придержи. — Славка всадил топор в бревно и сказал усмехаясь: — Рубите сами, а я посмотрю.

— Ты как разговариваешь? — поразился Гайдабура. — Я тебе кто?

— Никто. — Славка вразвалочку пошел с кормы.

— Ну не-ет, — протянул боцман, растерянно глядя вслед Славке. — Нет. С этим акселератом я инфаркт схлопочу. Всего три дня на судне, а у меня уже сердце перебои дает. Что мне с ним делать?

— Наказать, — сердито ответил Григорий Семенович.

— «Наказать»! Он же капитанский сын.

— Плохо ты думаешь о своем капитане.

— Плохо я не думаю, но дело тут тонкое...

По судовой радиотрансляции раздался голос старпома:

— Курсанту Чигринову зайти в рубку!

Когда Славка поднялся в рулевую рубку, отец встретил его строгим взглядом.

— Если ты думаешь, что тебе все будет прощаться, то глубоко ошибаешься! Кто тебе позволил так вести себя на судне? Почему грубишь боцману?

Славка молча смотрел себе под ноги.

За эти дни Славка старался не попадать отцу на глаза. И теперь впервые они стояли лицом к лицу.

— Я к тебе не напрашивался, — буркнул Славка.

Алексей Петрович видел, как сын всеми силами старается сохранить независимость, показать, что выслушивает отца только в силу необходимости: капитан дает разнос — матрос должен слушать. Перед ним стоял насупленный угловатый юноша с длинными руками и тонкой шеей; над губой, однако, уже пробивался первый пушок.

— Учти, — предупредил отец, — я все равно тебя не снишу. Не надейся. В море пойдешь только на «Посейдоне». А за непослушание боцману будешь наказан. Боцманом же. Все! Иди!

— Константин Николаевич, — обратился Чигринов к старпому, — проследите, чтобы боцман наказал курсанта Чигринова.

***

Капитан Чигринов стоял возле открытого иллюминатора и курил. Он любил эти часы позднего вечера, когда работы па судах прекращались, стихал грохот, порт пустел. Хотя жизнь на причалах не прекращалась.

Капитан думал, что вот ремонт, слава богу, кончается и скоро в море, опять за настоящую работу, без которой он уже и не мыслил себя и по которой стосковался. Водолазы сменили винт, механики отремонтировали двигатель, осталось кое-что по мелочам.

Сегодня в коридоре управления Чигринов встретился с Иванниковым, и тот, полуобняв его за плечи, как бы в шутку спросил: «Ну как, не надоела еще земля? Не тянет в море?» Будто на берегу для капитанов курорт! Сам был в этой шкуре, должен бы помнить. «Между прочим, я два года не был в отпуске», — сказал Чигринов. «Всего-то! — воскликнул Иванников. — Ну, вам ли сетовать, Алексей Петрович! (В этом был намек па Анну?) Сейчас пойдете на юг, в тропики. Вернетесь с бронзовым загаром. Будут думать, что были в Сочи».

Все-таки капитаны начинают говорить на разных языках, если один из них бросил якорь на берегу, а другой болтается в море. В отпуске капитаны не бывают по нескольку лет: все некогда. И море, которое когда-то манило романтикой, давно стало для них работой — обыденной, трудной и опасной.

Нет, он не клял судьбу. Он любил море, любил капитанскую работу, и, если бы ему предложили начать жизнь сначала, он снова выбрал бы море.

Он заболел им еще в детстве, после того, как посмотрел «Мы из Кронштадта». Фильм потряс его. Он бредил матросами и страстно возмечтал раздобыть тельняшку. Но в далекой алтайской деревеньке тельняшку днем с огнем было не сыскать, а до моря лежали тысячи и тысячи верст.

Когда началась война, мечта о море овладела им с еще большей силой. Думалось — попадет во флот, но угодил в пехоту и стал полковым разведчиком. Всю войну пролазил по тылам противника и уж никак не думал, что судьба все же приведет его к морю.

Впервые увидел он море, когда с боем взяли старинную морскую крепость на берегу Балтики. Тогда, как только кончился бой, он оказался на плоском песчаном берегу, и море поразило его беспрерывным движением мелких серых волн. Небо было бесцветным и приплюснутым. Он почему-то думал, что море всегда синее и радостное, а небо над ним высокое и солнечное. Низкая песчаная коса была завалена трупами лошадей и солдат — немецких и наших — и горелым металлоломом: танками, самоходками, орудиями. От смрада нечем было дышать. Но он долго смотрел на пологие мутные волны, все набегающие и набегающие откуда-то из глубины серого дождливого пространства, и никак не мог осознать, что вот это и есть знаменитая Балтика, которую он так хотел видеть еще с детства.

После госпиталя, демобилизовавшись, он пошел работать в порт грузчиком.

Странна человеческая судьба: то с боем брал вот этот порт, то теперь работает здесь и живет. Был и матросом на маленьком буксирчике, и учился на курсах рулевых, потом, когда походил по морям, порыбачил, окончил высшее мореходное училище, стал штурманом и довольно быстро дошел до капитана. Несколько лет ходил на СРТ, потом па траулере. Однажды вызвали в отдел кадров и предложили буксир-спасатель. Он согласился. И вот уже несколько лет на «Посейдоне»...

Кто-то легонько скребся в дверь. «Посейдон просится», — подумал Чигринов про судового песика, которого притащил на борт матрос Боболов, подобрав на улице.

Открыв дверь, Алексей Петрович остолбенел: в дверях, смущенно улыбаясь, стоял Юрка.

— Ты как здесь? Что-нибудь случилось?

— Возьми меня с собой, — попросил Юрка.

— В море? Маленьким нельзя. Вот выучишься, подрастешь — пожалуйста. Обязательно возьму.

— А Славку так берешь!

— Как ты прошел в порт? Почему тебя пропустили на проходной?

Юрка отвел глаза.

«В дыру какую-нибудь пролез», — подумал отец.

— Что ж ты раньше не приходил? — спросил он.

Юрка смутился:

— Слава не велел.

— Теперь приходи. Мы еще постоим в ремонте.

Он позвонил Анне в медпункт.

— У меня гость.

— Я знаю, видела.

В ее голосе он уловил скрытое волнение.

— Ты придешь?

Она немного помолчала.

— Я думаю, вам лучше побыть одним. Ты сделай так, чтобы ему было хорошо. Чаем напои, угости конфетами.

Они пили чай. Юрка рассказывал о доме, школе, о мальчишках со двора.

— А мама, кстати, знает, что ты у меня?

Юрка опустил глаза.

— Э-э, парень! Ночь на дворе! Она же с ума сойдет!

— Я у тебя останусь, — попросился Юрка, — до утра только.

— Нет, нет. Ушел и ничего не сказал? Так нельзя.

Юрка понял, что отца не уговоришь, и опустил голову.

Смешной хохолок на его макушке вздрагивал.

Чигринов вызвал дежурную машину и отвез его домой.

Окна квартиры на втором этаже светились.

— Вот видишь, — отец показал на окна. — Мама ждет, волнуется. А ты без спроса бегаешь.

Юрка обиженно сопел. Отец поцеловал его.

— Давай, парень, беги.

Алексей Петрович отпустил машину и пошел пешком по ночной улице мимо центрального рынка и пожарной части, расположенной в старинном здании с ажурными башенками на крыше. Он вышел к Верхнему озеру. Тускло отсвечивали фонарные огни в спокойной воде, на противоположном берегу чернела приземистая зубчатая средневековая башня. Облокотившись на холодный парапет, Алексей Петрович курил, смотрел на черные зубцы башни. Разбередил ему душу Юрка. Что-то не так в его жизни. Последнее время все чаще овладевала им непонятная тоска. Но о чем? О доме? О детях? А может быть, об ушедших годах? Как ни бодрись, а исполнилось пятьдесят. Полвека! А давно ли вот здесь, на этом месте, он палил из пистолета в затянутое гарью небо, а на этой вот башне вился флаг Победы над городом-крепостью! Тогда ему было двадцать. Он остался жив и радовался этому. Пил свои законные фронтовые сто граммов, но часто и сверх того — что удавалось раздобыть бедовому старшине Гришке Грибанову.

Да, о старости думают старые. Хотя, признаться, старым себя он не считает и не чувствует, просто хорошо понимает значение цифры «пятьдесят», понимает, что до цифры «шестьдесят» может и не дотянуть. Все чаще и чаще узнает он — уходят из жизни раньше времени бывшие фронтовики. Он тоже принадлежит к этому великому и трагическому поколению, и отпущенное судьбой время на исходе.

Мимо прошли двое. Обнявшись, они о чем-то затаенно-счатливо шептались, незрячие ко всему вокруг, занятые и заполненные только собой. Паренек чем-то напоминал Славку. Алексей Петрович вдруг подумал, что, может быть, и Славка уже ходит вот так. И от догадки почему-то стало неприятно. «Неужели ходит?» — поразился он своей мысли и растерянно посмотрел вслед влюбленной парочке.

Алексей Петрович закурил новую сигарету, усмехнулся своим мыслям о старости и пошел через ночной город и порт. Когда он вышел на площадь перед новой гостиницей, расположенной на холме, и увидел внизу уличные огни, уходящие параллельными рядами светлых точек в ночную мглу, он вздрогнул и на миг остановился. Эти светящиеся пунктиры показались ему пулевыми трассами, перехлестнувшими ночной город. Прочно в нем сидела война.

***

Мощный поток тропического тепла, сопровождающий Гольфстрим, вторгся в северные широты и столкнулся с фронтом арктического воздуха. Исполинские воздушные армады схлестнулись в титанической борьбе. Сухой, морозно-прозрачный воздух Гренландии устремился вниз, в зону низкого давления, но ему навстречу встал стеной восходящий ток дождевого, пахнущего парными джунглями тропического воздуха. Насыщенные брызгами и клочьями пены, порывистые шквалы обрушились на океан.

И океан взревел.

На огромных туманных просторах северной Атлантики возник циклон ураганной силы.

Упали барометры, упала температура, в мачтах и радиоантеннах застигнутых врасплох судов засвистел ветер. Промысловые суда кинулись от него врассыпную.

Но здесь, в порту, еще было тихо.

На «Посейдоне» заканчивались последние ремонтные работы. В каюте капитана сидели старпом Вольнов и старший водолаз Грибанов.

— Практически ремонт закончен, остались покрасочные работы, — официальным тоном докладывал Вольнов. — Я думаю, можно докладывать начальству о готовности.

Чигринов кивнул:

— Давно торопят.

Он только что вернулся с базы, где получил выговор от Иванникова за опоздание с ремонтом, хотя плановый срок еще и не истек. Начальника базы увезли на операцию, заместитель его находился в отпуске, и Иванников теперь исполнял обязанности сразу трех — начальника базы, зама и свою, главного капитана. Един в трех лицах.

— Как водолазы? — спросил капитан.

— Готовы, — ответил Григорий Семенович.

— Ну что ж, значит, в море выйдем досрочно, если механики не подведут, — уточнил Чигринов. — Как они там? Где стармех?

— Они разобрали водоотливные помпы, — ответил Вольнов. — Но я знаю, машина готова.

— Команде объявить благодарность за отличную работу, — распорядился Чигринов. — Подготовьте список на премию. В первую очередь водолазов.

Старпом ушел, стал подниматься и Грибанов, тяжело вылезая из-за стола.

— Посиди, чаю попьем, — удержал его Чигринов.

— Чаю можно, — согласился Грибанов.

— Снял бы. — Чигринов кивнул на толстый водолазный свитер.

— Знобит что-то, — ответил Григорий Семенович. — То в жар, то в холод бросает. Погода изменится. Давление прыгает.

— Тебе, Гриша, из водолазов надо уходить, — сказал Чигринов.

— Ты, как Галя моя, — усмехнулся Григорий Семенович. — Всю шею перепилила: «Когда ты забросишь свой шлем?»

— И правильно делает.

— И ты тоже! Я же теперь не глубоководник. Кессонку не получу.

Когда-то Грибанов был глубоководным асом, в водолазной книжке у него было написано: «Водолаз предельных глубин». Теперь это преданье старины глубокой. А тогда, после войны, сразу же из разведчиков пошел он в водолазы. «Риск — мое дело. Привык за войну», — объявил он фронтовому командиру свое столь необычное решение. Чигринов пожелал ему доброго пути, и старшина укатил на Черное море, в водолазную школу. Дороги их разошлись, как они думали, навсегда. Но через несколько лет бывший лихой разведчик Грибанов появился в этих местах уже водолазным асом. Чигринов к тому времени стал штурманом. А еще через несколько лет, когда здоровье водолаза стало сдавать и на большие глубины было запрещено ходить, судьба свела их на одном судне, и с той поры они не расставались.

Буфетчик принес чай.

Прихлебывая горячий чай, капитан сказал:

— С сердцем шутки плохи.

— Да уж какие шутки, — согласился водолаз. — Анна Сергеевна глаз с меня не спускает. Схожу с тобой последний рейс — и на пенсию.

— Ну, на пенсию рано. Нам только по полсотни. На берегу можно работать.

Помолчали.

— Я тоже скоро сдам «Посейдон», — неожиданно сказал Чигринов.

Водолаз удивлепно посмотрел на капитана.

— Устал, — ответил Чигринов. — Уходить пора.

— И мне плохо, Леша, — признался Григорий Семенович. — На душе тягостно. Предчувствие какое-то.

— Ну, это уж мистика! — Чигринов поморщился. — Коньячку не хочешь для бодрости?

— Нельзя, — вздохнул Григорий Семенович.

Чигринов держал стакан с горячим чаем без подстаканника, обжигал пальцы, но из рук не выпускал. «Фронтовая привычка греть руки кипяточком», — подумал Григорий Семенович, вспомнив, как в окопах солдаты грели пальцы алюминиевыми кружками с кипятком.

— Помнишь, из госпиталя в самоволку бегали на танцы? В кальсонах, в халатах. Убежим, а там уже Надька ждет, принарядится. Для тебя старалась.

Чигринов удивленно посмотрел на друга.

— Видал ее сегодня утром, — сказал Григорий Семенович. — Сразу-то и не признал. Изменилась. Я тебе не судья, конечно. Только жалко вас всех: и тебя, и Надю. Славка вон какой вымахал.

— Не признает он меня, — с горечью сказал Чигринов.

— А за что он тебя признавать должен? Ты с ними два года не живешь.

— Грубит.

— Да он за грубостью-то, я полагаю, стыд свой за тебя скрывает.

— Ладно, хватит на эту тему! — обрубил Чигринов.

В дверь постучали.

— Да! — резко откликнулся капитан.

Вошел радист, молоденький паренек, и положил на стол изобарную карту погоды.

— Штормовое предупреждение, Алексей Петрович. Обещают ураган. С норд-веста идет циклон. Район промысла уже захвачен. Суда прекратили работу и легли носом па волну.

Капитан поднял телефонную трубку.

— Старпома... Константин Николаевич, получено штормовое предупреждение, приведите буксир в готовность.

— Мы же на ремонте, Алексей Петрович!

— Приведите буксир в готовность!

— Будет исполнено, — ответил старпом.

— Ну, спасибо за чай. — Григорий Семепович поднялся с диванчика. — А ты позови его, поговори.

— Кого? — не понял Чигринов.

— Да Славку. Только не ори на него.

— Я сказал: хватит на эту тему!

— Может быть, и хватит, — согласился водолаз. — Только скажу я тебе еще пару слов. Стал ты, Леша, совсем другим. По тому ли азимуту идешь?

Чигрипов побледнел. Григорий Семенович знал — это признак гнева.

— Ладно, капитан. Пошел я.

— Сходи к врачу, — приказал Чигрипов. — Иначе велю положить в больницу и в рейс не возьму.

— Шторм надвигается, капитан, — усмехнулся водолаз. — Какой тут лазарет! Сейчас успевай «SOS» ловить.

Они расстались, недовольные друг другом.

В иллюминатор виден был залив, порт, в котором шла обычная работа, суда, стоящие у причалов, гладкая вода, чистое голубое небо. Ничто пока не предвещало перемен, только на западе, далеко-далеко, чуть-чуть сгущалось, и капитан знал, что эта едва различимая темная полоска на горизонте скоро займет все небо и море заревет.

Раздался звонок, Чигринов поднял трубку.

— Алексей Петрович, диспетчер порта просит вас в рубку, — доложил вахтенный штурман.

— Иду.

В рубке капитан взял трубку радиотелефона.

— Капитан Чигринов слушает.

— Капитану спасательного буксира «Посейдон» Чигринову. В квадрате...

Едва Алексей Петрович услышал казенный голос диспетчера, он понял, что в море стряслась беда. Готов ли «Посейдон» выйти в рейс? Утром доложили — осталась одна покраска. Но в море можно и без косметики.

— ...терпит бедствие СРТМ-9043 «Кайра», — продолжал бесстрастный голос диспетчера. — Судно имеет пробоину ниже ватерлинии, затоплены трюма и машина. Немедленно выйти в море и оказать помощь.

— Вас понял, — ответил. Чигринов. — Приступаю к исполнению.

Он глянул в окно рубки — в заливе гладь и тишь.

— Старпома ко мне, — приказал он вахтенному штурману.

Через полчаса судно отвалило от причала.

— Лево три! — приказал капитан.

— Есть лево три! — ответил рулевой и повернул штурвал на три градуса левее.

Между «Посейдоном» и причалом медленно ширилось водное пространство.

Вахтенный штурман Шинкарев трижды потянул привод гудка. Прощаясь с портом, трижды негромко крикнул «Посейдон». Никто из судов ему не ответил, только девушка, стоявшая на причале, помахала рукой.

***

Вызванный ураганом штормовой прилив затопил низкие берега Балтики, вздыбил мелкое море.

Квадрат, в котором шла «Кайра», был еще далек от эпицентра циклона, но море уже начинало штормить. Пронизывающий ветер гнал рваные тучи, высеивал мелкий колючий дождь. Порывы ветра срезали верхушки волн, превращая пену в мелкую холодную пыль.

Ветер дул в корму, подгонял, захлестывал палубу брызгами. «Кайра» клевала посом, и серый размытый горизонт то оказывался выше головы, то уходил под ног.

Капитан Щербань в белом тонком свитере, с биноклем на груди, прочно стоял перед лобовым окном рубки. Судно возвращалось после короткого рейса с полными трюмами мороженой рыбы. В порту их ждали как победителей.

На руле нес вахту курсант Петеньков.

Щербань сразу же сделал его рулевым. У Щербаня был свой метод: он ставил курсанта на рабочее место, не ожидая, пока тот привыкнет и осмотрится. Он считал: чтобы научить человека плавать, надо столкнуть его в воду.

Петеньков очень старался и готов был стоять на штурвале не только четырехчасовую вахту, но и все сутки подряд. Ему нравилось ощущать в ладонях отшлифованный многими руками штурвал, чувствовать, как судно подчиняется малейшему движению его пальцев, как умная лошадь хорошему наезднику. В такие часы он представлял себя капитаном.

Сбылась мечта Мишки — он в море. Началась самостоятельная взрослая жизнь. После рейса он принесет матери первую получку, пусть Таньке и Димке купит обновки. Матери же он сам подыщет что-нибудь хорошее в подарок. Приятно было сознавать себя взрослым человеком, работником, кормильцем. Теперь матери будет полегче. Она тащит на своем горбу троих: обуть-одеть, напоить-накор- мить... Но теперь все! Теперь по-другому будет...

— На курсе? — спросил капитан.

— На курсе сто девяносто! — взглянув на компас, доложил Петеньков.

— Право пять!

— Есть право пять!

Теперь волна стала бить в корму наискосок, сталкивая «Кайру» с курса. Петеньков вспотел от напряжепия, постоянно подворачивая штурвал, чтобы удержать судно на заданном курсе. Спину ломило, а до конца вахты был еще целый час.

Ничего, он станет настоящим моряком. Придет время, он будет, как Щербань, носить белый свитер и бинокль на груди. У него будет такая же шелковистая рыжеватая бородка, подстриженная «по-норвежски», и дорогая сигара во рту. Петеньков был влюблен в капитана.

За две недели, что они пробыли в море, Щербань показал, каким должен быть настоящий капитан. Он не знал покоя ни днем, ни ночью. Когда бы Мишка ни заступал на вахту, капитан всегда был в рубке. Склонившись над фишлупой, Щербань внимательно следил за показаниями самописца, отмечающего скопления рыбы. Щербань гонялся за косяками и первым настигал их. Оседлав косяк, он не слезал с него, пока не брал жирный куш, потом оставлял его другим капитанам и опять гнался за новым...

Впереди по ходу «Кайры» показалась мачта. Она то скрывалась в волнах, то обнажалась тонкой черной спичкой.

— Что это такое? — спросил молодой матрос Козобродов, второй рулевой, который выполнял сейчас обязанности впередсмотрящего.

— Сухогруз, — недовольно ответил щуплый, похожий на мальчишку старпом. — Переломился на волне два месяца назад.

— Чей?

— Под флагом Панамы ходил.

— Прекратить базар па руле! — приказал Щербань. Не отрывая глаз от бинокля, он тоже всматривался в мачту. — Право десять!

— Есть право десять!

- Десять, сказал, а не пятнадцать! — повысил голос Щербань. — Не рыскать!

Петеньков поразился. Капитан абсолютпо точно назвал цифру, именно на пятнадцать градусов отклонилось судно от курса.

— Есть не рыскать! — по-петушиному звонко откликнулся Петеньков и, чтобы удержать судно на заданном курсе, крутнул штурвал в обратную сторону.

Судно опять рыскнуло, Щербаня качнуло.

— Черт знает что! — капитан возмущенно повернул голову к Петенькову. — Ты что, на мотоцикле по пересеченной местности гонишь?

— Есть не рыскать!

Но «Кайру» мотало из стороны в сторону, и Петеньков никак не мог взнуздать ее и заставить идти точно по курсу.

В рубку поднялась буфетчица Тамара.

— Кофе готов, Игорь Сергеевич.

Щербань положил бинокль в специальный ящик-футляр и, твердо ступая по палубе, направился к трапу.

Петеньков загляделся на Тамару.

— Рулевой, не ловите ворон. Точнее держите курс! — раздался недовольный голос старпома.

Щербань усмехнулся: старпом хоть и похож иа мальчишку, но этих малолеток умеет держать в руках.

— На курсе Большая банка, — напомнил капитану старпом.

— Знаю. — Щербань поморщился: он не любил, когда ему указывали.

— Будем менять курс?

— Нет, — твердо ответил Щербань.

— Здесь опасное место, сильное течение, — насупился старпом. Он походил сейчас на взъерошенного мальчишку, который хочет настоять на своем.

— Лоцию я знаю не хуже вас, Валерий Павлович, — усмехнулся Щербань. — Сделайте счисленпе, уточните курс. Мы проскочим по самой кромке.

Он знал, чтo идет на риск, но он любил рисковать. «Чтоб не прокисала кровь в жилах», — смеялся Щербань, когда его спрашивали, зачем он это делает. За ним утвердилась слава отчаянного и везучего капитала, и он не переставал верить в свою счастливую звезду. И у него нет времени петлять по курсу. Завтра в десять ноль-ноль он будет у причала, как обещал. Капитан Щербань не бросается словами!

Не задерживаясь больше, Щербань сбежал по трапу вниз.

Каюта капитана была увешана цветными фотографиями Монтевидео, Сингапура, Рио-де-Жанейро, Кейптауна, Гибралтара. Между ними висели раскрашенные африканские маски.

Это было единственное место на судне, где Щербань чувствовал себя самим собою, любил понежиться, выкурить дорогую сигару, прихлебывая из маленькой изящной чашечки крепкий кофе. Здесь он любил помечтать о времени, когда у него будет не эта тесная конура, а роскошная каюта на белоснежном пассажирском лайнере. Нарядная отдыхающая публика, плавательные бассейны, рестораны, бары, концертный зал и джаз. Чистота, белизна и сверкающая медь, синее море и пальмы на горизонте, а не эта вечно серая дождливая Балтика.

Неожиданно звякнул «телеграф». Щербань вскочил с дивана, схватил телефонную трубку:

— В рубке, почему «стоп-машина»?

Лицо Щербаня стало белым.

— Отклонились от курса на полторы мили?

Он кинулся из каюты.

...Козобродов первым увидел белые буруны прямо по носу судна, глаза его расширились.

— Мель! Впереди мель! — сорвавшимся голосом крикнул он.

— Лево на борт! — скомандовал Щербань, вбегая в рубку.

Петеньков лихорадочно переложил штурвал влево.

Но было поздно.

Судно с полного хода врезалось в отмель. Сильный удар сбил всех с ног. Петеньков повис на штурвале и задохнулся от боли в груди.

— Аварийная тревога! — вскакивая, приказал Щербань. — Осмотреть судовые помещения, топливные и питьевые танки!

Старпом нажал кнопку сигнала аварийной тревоги. По «Кайре» разнеслись леденящие душу звонки.

Команды Щербаня были четки и тверды. Нет, он не потерял головы. Он проклинал себя, что не учел течения. Видимо, сейчас, перед штормом, оно стало сильнее обычного. Но заниматься самобичеванием не было времени, надо было действовать...

Судно накренилось на правый борт, волны били в бок, брызги долетали до стекол рубки. Ветер усиливался.

Щербань с тревогой подумал о штормовом предупреждении. Как бы его тут не прихватило!

Бледный, запыхавшийся старпом поднялся в рубку и доложил:

— Поступление забортной воды в дифферентный, балластный и топливные танки. В носовой части правого борта ниже ватерлинии пробоина. В первый трюм поступает вода.

Щербань, слушая доклад, думал: «Справимся сами. Лишь бы не прихватил шторм».

— Задраить иллюминаторы и горловины!

— Я уже распорядился, — сказал старпом и, приблизив лицо, добавил: — Положение серьезное, Игорь Сергеевич, надо сообщить на базу.

— Не поднимайте паники, — сквозь зубы процедил Щербань. — Мы сами в состоянии снять судно с мели. Что там с машиной? Почему нет доклада? Валерий Петрович, идите наблюдайте за поступлением воды.

Вцепившись в металлический поручень так, что побелели пальцы, Щербань скомандовал:

— Полный назад! Право руль!

Вахтенный штурман перевел ручку телеграфа на «полный назад», Петеньков крутнул штурвал вправо, но судно осталось на месте.

— Малый вперед! Лево руль!

Штурман и Петеньков четко выполнили приказания.

В рубке стояла напряженная тишина, нарушаемая лишь командами капитана да развеселой песенкой, льющейся из невыключенного радиоприемника.

Капитан Щербань пытался раскачать судно, гонял двигатель на разных режимах. Он стащит, черт побери, «Кайру» с этой проклятой банки! Стащит!

— Полный назад! Прямо руль!

Капитан вспотел, будто на себе тащил судно. Надо сдвинуть «Кайру»! Надо! Вперед — назад! Вперед — назад!

В рубку поднялся старпом.

— Игорь Сергеевич, мы набрали много воды и вряд ли справимся сами. Я думаю, надо позвать на помощь.

— Капитан Щербань никогда еще не подавал «SOS»! — зло оскалил зубы Щербань.

— Я приказал подготовить средства спасения, — доложил старпом.

— Вы что, струсили? — резко повернулся к нему капитан. Он был в бешенстве.

— К чему эти слова? — Старпом сдвинул брови и нахохлился, как обиженный мальчик. — Подготовить плавсредства входит в мои обязанности.

— Приказа на спуск не будет! — отрубил Щербань. — Мы сами слезем с этой проклятой банки! — И вдруг сорвался на истеричный крик: — Да выключите к черту это радио!

Козобродов кинулся в радиорубку.

— Разгрузить первый трюм! Рыбу заборт! — приказал Щербань. — Добраться до пробоины, заделать ее! Всю команду в трюм!

***

Матросы разгружали носовой трюм. Десятки тонн рыбы летели за борт.

— Шевелись! Шевелись! — подгонял матросов Щербань.

Поняв, что усилием двигателя «Кайру» не стащить с камней, он спустился в трюм, чтобы возглавить спасательные работы.

Матросы стояли цепью по колена в воде и перебрасывали друг другу тяжелые пакеты с рыбой. Сверху, в проем люка, бил луч прожектора, выхватывая из темпоты трюма белые мокрые лица, лихорадочно блестевшие глаза, слипшиеся волосы, надсадно дышащие рты. Размоченная картонная тара плавала в жирно сверкающей черной воде, растоптанное рыбное филе превратилось в кашу.

— Быстрей! Быстрей! — торопил Щербань. Белый свитер его резко выделялся среди черной одежды матросов.

Петеньков работал в общей цепи. Он хватал короба из воды и с натугой кидал их Козобродову. Ногти были сорваны до крови, одеревеневшие пальцы уже не чувствовали холода воды. Его шатало, он еле держался на ногах.

Крен «Кайры» увеличивался. Возле переборки рухнула стена коробов.

— Переворачивает!

Истеричный крик Козобродова резанул по нервам. Петенькову тоже захотелось кричать, карабкаться по скоб-трапу из трюма па палубу — там казалось безопаснее, чем здесь, в тесном трюме, где вода доходила уже до колен.

— Заткнись, идиот! — прикрикнул кто-то.

Матросы выбирались из завала, ругались сквозь зубы. Кто-то испуганно крикнул:

— Капитана завалило!

Щербаня ударило по голове тяжелым коробом и оглушило. К нему бросились на помощь. Петеньков подставил плечо, чувствуя, как капитан навалился на него всей тяжестью.

У Щербаня кружилась голова, в глазах плыли круги, из рассеченного лба капала кровь.

— Продолжать работу! — с придыханием выговорил он, размазывая рукой кровь по лицу.

Внезапно погас свет.

— Свет! Свет дайте! — испугапно закричало несколько голосов.

В кромешной темноте положение показалось еще безнадежней, и страх охватил людей.

— Спокойно! Без паники! — раздался сверху высокий голос старпома.

Он спустился в трюм, слабый лучик ручного фонарика зашарил по лицам, замер на окровавленном лице Щербаня.

— Что с вами? — встревоженно спросил старпом.

— Валерий Павлович, — с трудом выговорил Щербань, — прикажите стармеху перекачать топливо в танки левого борта. — Что он там — спит? Выровнять крен!

— Ведите капитана в каюту! — приказал старпом. — Оказать медицинскую помощь!

В каюте Тамара делала Щербаню перевязку. Ей помогал мокрый Петеньков. Щербань, стиснув зубы, еле сдерживал стоны.

— Сейчас, сейчас, потерпите, — торопливо шептала Тамара. Она боялась причинить боль, бинт путался в ее руках.

— Ну чего ты возишься! — зашипел Щербань.

— Сейчас, сейчас...

Наконец она забинтовала рану. На марле проступило большое кровавое пятно.

— Дайте закурить, — попросил Щербань, откидываясь на спинку дивана.

Петеньков достал сигару из шкатулки на столе. Трясущимися руками он никак не мог зажечь спичку. Щербань отобрал у него коробок, прикурил, несколько раз глубоко затянулся, с каждой затяжкой возвращая себе силы.

— А ну возьми себя в руки! — приказал он матросу.— Чего трясешься?

В каюту вошел старпом.

Что в трюме? — встретил его Щербань.

— Пробоина четыре метра в длину и полметра в ширину. Вода прибывает.

— Сколько прибыло? — В голосе капитана почувствовался накал. — Когда вы научитесь грамотно докладывать?

— Вода поднялась ещё на десять сантиметров. Проникает во второй трюм. От удара разошелся сварной шов в районе первого танка. В днище, видимо, есть еще пробоина или трещина — вода прибывает очень быстро, — доложил старпом и тихо добавил: — Я заготовил радиограмму о помощи. Разрешите выйти в эфир?

— Кто вас просил? — растягивая слова, спросил Щербань.

— Я счел нужным проявить инициативу.

— Инициативу на моем судне могу проявлять только я! — холодно отчеканил Щербань и сорвался на крик: — Только я один!

Опять погас свет.

— Что такое? — грозно спросил Щербань.

Старпом включил ручной фонарик. Раздался телефонный звонок. Капитан взял трубку.

— В машине вода! — тревожно доложил старший механик. — Идет от второго трюма.

— Включите аварийный свет! В трюме работают люди! — приказал Щербань старшему механику.

В каюте неуверенно затеплились плафоны.

— Я настоятельно предлагаю дать радиограмму о помощи, — повторил старпом. — Больше тянуть нельзя.

Щербань молчал.

Плафоны мигнули и погасли. Опять зазвонил телефон. Старпом включил фонарик.

— Дайте трубку, — прохрипел Щербань.

Петеньков подал. Старший механик доложил:

— Вода заливает двигатель.

Фонарик старпома вырвал из тьмы осунувшееся лицо капитана.

— Подпишите радиограмму о помощи, — старпом протянул ему листок.

— Пошли отсюда вон, — сквозь зубы сказал Щербань Тамаре и Петенькову.

***

«Посейдон» резал волны, брызги долетали до рубки и черными ручьями стекали по красным от заката стеклам. Качало все сильней. От ударов волн ухало, вздрагивало железо под ногами. Капитан Чигринов молча смотрел, как быстро меняется, мрачнеет море, как все плотнее спускаются фиолетовые сумерки, затягивая багровый горизонт дымной пеленой. Без крика, черные на кровавом закатном небе, летели навстречу чайки, летели косо, спешили к берегу. И этот молчаливый изломанный полет вселял в сердце тревогу.

Не впервой Чигринов шел на помощь. Сколько раз спасал он людей, корабли — и наши и иностранные, сколько раз рисковал собой и своими людьми! То, что было непозволительно другим, было его обязанностью, его долгом. При семи баллах на море прекращаются работы, суда ложатся носом на волну и ждут, пока утихнет шторм, а он идет в самое пекло, чтобы оказать помощь пострадавшим.

Эта работа была сродни разведке.

Тогда, в тылу врага, надо было принимать мгновенные решения, судя по сложившимся обстоятельствам, и теперь, при спасении судна, каждый раз приходилось ориентироваться на месте, вкладывая в единственно правильное решение весь опыт спасателя, всю смекалку и хладнокровие. Каждый раз, спеша на помощь, он не ведал заранее, как будет действовать, но твердо знал одно: надо спасти. Он чувствовал себя сильнее, собраннее, готовым к решительным действиям, когда опасность была рядом, когда риск тревожным холодком покалывал в груди.

Глядя на помрачневшее море, на сизо-багровый, тающий в дождевой мгле закат, Чигринов с тревогой думал: «Успеть бы до циклона».

Он прошел в маленькую радиорубку.

— Ну что?

— Просят помощи, — ответил радист. Плотно прижимая наушники, он напряженно вслушивался в хаос эфира.

— Это не новость. Передай — пусть держатся. — Чигринов взглянул на часы. — Будем у них через час.

Радист удивленно посмотрел на капитана:

— Не успеем. Двадцать миль и встречная волна.

— Знаю. Передай — через час. Это их ободрит.

Капитан спустился к себе в каюту. Он знал, что ходу до «Кайры» самое малое два часа — волна била в нос, сильно снижала скорость буксира. Лишь бы успеть до циклона. Сейчас они — циклон и судно — идут навстречу друг другу, и расстояние между ними стремительно сокращается. Когда сойдутся, «Посейдону» придется туго.

Капитан взял телефонную трубку, подождал, пока в рубке ответил вахтенный штурман.

— Позовите ко мне курсанта Чигринова, только не по трансляции.

— Будет исполнено, — ответили из рубки.

— И пусть принесут чаю, печенья и конфет.

В иллюминатор было видно, как иссиня-черными красками густело море; по небу неслись низкие тучи с фиолетово-красными подпалинами. Горизонт померк, и туда, в самую черноту, спешил «Посейдон». Буксир сильно качало — море уже начинало гулять. «Успеть бы», — снова подумал капитан.

Раздался стук в дверь.

— Да, да, — поспешно отозвался Алексей Петрович и неприятно поразился своей поспешности.

В дверях появился хмурый Славка.

— Проходи, проходи, — улыбнулся Алексей Петрович и снова поймал себя на том, что говорит заискивающе и, недовольный собою, внутренне одернул себя.

— По вашему приказанию прибыл, — доложил Славка.

— Вроде и не служил, а докладываешь как на боевом корабле, — пошутил Алексей Петрович.

Славка молча смотрел в угол, во всей фигуре его чувствовалось напряжение, он пытался скрыть это независимым видом. Мол, приказано матросу явиться к капитану, ои и явился.

Буфетчик внес поднос со свежим чаем, конфеты в вазочке, печенье, расставил все на столе.

— Что, так и будешь стоять? — спросил Алексей Петрович и подумал: «А вымахал-то. Выше меня, пожалуй».

Славка присел на краешек дивана.

Прежде он много раз бывал в этой каюте, когда отец возвращался из рейса, и они втроем, мать, Юрка и он, встречали его. Пока отец оформлял судовые бумаги, пока уходил то в рубку, то на палубу, они дожидались его, чтобы всем вместе сесть за стол. Они знали, что отец еще не скоро попадет домой, поэтому ужинали у него в каюте. Мать приносила что-нибудь домашнее, чаще всего пельмени. А он угощал их фруктами, припасеннымм где-нибудь в южном порту.Теперь каюта казалась чужой.

Алексей Петрович разлил чай по стаканам.

— Держи в руках — выплеснет, — посоветовал он, когда стакан поехал по столу. — Ну как, привыкаешь?

— Все задают мне этот вопрос, — усмехнулся Славка. — До чего однообразно думают люди.

Алексей Петрович посмотрел на сына, но на выпад решил не отвечать.

— Шторм надвигается. Не робеешь?

Славка пожал плечами: мол, подумаешь.

— В общем-то, конечно: ничего страшного. Обычное дело для моряка. Практика у тебя здесь будет хорошая, зря время не пропадет.

Славка молчал.

— Что случилось? — спросил отец, увидев забинтованный палец.

— Да так.

— Может, тебя из боцманской команды перевести в рубку, рулевым?

Славка впервые поднял глаза на отца и покачал головой:

— Нет, не хочу.

— Работать на палубе в шторм нужна сноровка, — пояснил Алексей Петрович. — Да и боцман у нас с характером.

— Нет, не надо, — повторил Славка.

— Ну не надо так не надо.

Втайне Алексей Петрович был доволен, что сын не ищет места полегче.

— Пей чай. Конфеты твои любимые.

По губам Славки скользнула усмешка.

— Не мои — Юркины.

Алексей Петрович порозовел. Как это он забыл, кто из них любит карамельки! Конечно же, Юркины, он — сластена.

— Как он там? — спросил Алексей Петрович. — Балуется, нет? Учителя жалуются?

— Балуется. — Славка потеплел. Но он тут же спохватился и холодно добавил: — Но учителя не жалуются.

— Держишь в руках?

— Мама держит, — сказал Славка.

Наступило молчание. От вибрации корпуса звякала ложечка в стакане.

— Как она? — тихо спросил Алексей Петрович.

— Она работает в порту, — с вызовом ответил Славка, давая понять, что отец мог бы позвонить в диспетчерскую и справиться обо всем сам.

Без стука вошла Анна Сергеевна. Увидев Славку, остановилась в дверях.

Наступила неловкая заминка.

— Я пойду. — Славка встал с дивана. Лицо его побледнело.

— Попей чаю.

— Что вы, товарищ капитан! К вам пришли...

— Иди, — процедил Алексей Петрович.

Отвернувшись к иллюминатору, он принялся нервно разминать сигарету. Анна Сергеевна подошла к нему и положила руку на плечо.

— Не расстраивайся.

— Разговор не получился. — Алексей Петрович щелкнул зажигалкой и прикурил. — Хамит.

— Ты много куришь.

— Я говорю, разговор не состоялся, — раздраженно повторил Алексей Петрович.

Анна Сергеевна медленно убрала руку с его плеча.

— Я говорила тебе — ты всегда будешь мучиться, — тихо сказала она.

В дверь постучали, вошел старший механик. Это был угрюмый человек средних лет, в засаленной спецовке. Чигринов терпеть не мог людей в неопрятной одежде. Стармех вытирал ветошью руки и отводил глаза в сторону (эту привычку отводить глаза Чигринов тоже не переносил в людях).

— Алексей Петрович, надо сбросить обороты. Машина задыхается.

Чигринов был удивлен просьбой.

— Юрий Михайлович, нас ждут.

— Они не дождутся, если мы запорем машину.

Чигринов с неприязнью посмотрел на старшего механика. Надо бы списать его с судна, вечно он просит пощадить машину. Ему машина дороже людей. Чигринов вспомнил, что в прошлом рейсе давал себе зарок списать стармеха, но тут настал ремонт, а уж лучше, чем Юрий Михайлович, никто не знает двигатели и никто так не отремонтирует машину, как он. Да и положено: сначала отремонтируй, а потом уходи. В отделе кадров руками замахали, когда он заикнулся, что надо бы сменить ему стармеха, — все механики в море или в отпуске, острая нехватка их, и пусть говорит спасибо, что у него на судне прекрасный механик. Знающий-то знающий, это верно, но вечная с ним морока, появляется в самый напряженный момент и просит пощадить машину.

Раздался звонок, Чигринов подпял трубку. Радист тревожно сообщил:

— Просят поторопиться! У них заливает жилые помещения!

— Их заливает! — сдерживая раздражение, будто в этом виноват стармех, сказал Чигринов. — Прибавьте обороты!

— Мы идем на пределе, — упрямо повторил старший механик. — Больше нельзя. Я не могу поручиться за машину.

— Грош вам цена, если вы не можете поручиться за машину! Вы только что отремонтировали ее.

— Вы же знаете, у нас не было ходовых испытаний. И прошу не повышать на меня голос. — Старший механик побледнел и еще судорожнее стал вытирать ветошью руки. — А цену нам определяют на берегу.

— Цену определяет море! — отчеканил Чигринов. — На берегу вы больше увлекаетесь питейными заведениями, чем машиной.

— Кто чем увлекается... — тихо сказал старший механик.

Анна Сергеевна покраснела.

Чигринов приказал:

— Переходите на аварийный ход!

— Под вашу ответственность, — заявил старший механик.

— Под мою, — резко бросил Чигринов. — А вас прошу принять к сведению, что вы исполняете обязанности старшего механика только до конца рейса.

— Я давно мечтал списаться, — с вызовом ответил старший механик.

Когда он вышел, в каюте наступило тягостное молчание. Еще слышнее стали ухающие удары в борт. Корпус буксира содрогался.

— Ты слишком строг, — нарушила молчание Анна Сергеевна. — Несправедливо строг.

— Мепя меньше всего волнует, строг я или не строг. Сейчас мне надо успеть прийти на помощь. И прошу тебя, Анна... — Он досадливо поморщился.

— Хорошо, — кивнула она.

Алексей Петрович вдруг с сожалеющей усмешкой произнес:

— А ведь я позвал его, чтобы поздравить с днем рождения. Ему сегодня шестнадцать.

— Да-а? — удивленно произнесла Анна Сергеевна.

Зазвонил телефон. Радист, задыхаясь от волнения, прокричал:

— Они покидают судно!

Чигринов положил трубку и подумал, что радисту надо сделать выговор за панику.

— Они покидают судно, — повторил он.

Анна Сергеевна побледнела и сжала на груди руки,

***

Шторм обрушился на них.

Черные водяные холмы с гладкими спинами и острыми вспененными гребнями возникали из тьмы и обрушивали свирепые удары на «Кайру». Судно все больше и больше кренилось на правый борт.

Матросы в спасательных жилетах толпились на покатой палубе, прячась от волн за надстройкой.

Капитан Щербань медлил, хотя давно было ясно — «Кайру» не спасти. Но он никак не мог побороть себя и приказать экипажу покинуть судно, понимая, что эта команда станет гибелью, крахом капитана Щербаня!

Козобродов с искаженным лицом отталкивал матросов и рвался первым сесть в шлюпку.

— Назад! — приказал в мегафон Щербань.

Он стоял на мостике. Ему было плохо видно в темноте, но по движению на палубе он понял: еще немного, и начнется самое страшное на море — паника.

— Без команды не садиться! — перекрывая вой и свист ветра, гремел над палубой усиленный мегафоном голос Щербаня.

Раздался выстрел, мерцающий красный свет ракеты осветил палубу.

— Без паники! Спокойно!

Петеньков почувствовал, что голос капитана отрезвил матросов, они стали приходить в себя.

Старпом, схватив Козобродова за плечи, потряс его:

— Опомнись! Не поднимай панику, мерзавец!

Казалось — двое мальчишек сцепились в драке.

В мегафон раздался спокойный и твердый голос капитана:

— Занять места в шлюпках!

Посадка прошла организованно. Шлюпка под командованием старпома была спущена на воду и сразу же исчезла в водяном мраке. В другую вскакивали последние матросы.

— Игорь Сергеевич! — кричал боцман. — Быстрей!

Капитан Щербань молча отдавал шлюпочный тормоз.

— Что вы делаете? — закричал боцман, поняв, на что решился капитан.

— Я с вами! — Тамара успела выскочить из шлюпки на палубу.

— Всем покинуть судно! — в бешенстве заорал Щербань.

Но было уже поздно.

Спущенная с тормоза шлюпка быстро опустилась на талях за борт, ее подхватила волна, высоко вскинула и швырнула в ночную мглу.

Щербань и Тамара, уцепившись за шлюпбалку, напряженно смотрели в ревущее ночное море, поглотившее шлюпки.

Волны обрушивались на беспомощную «Кайру», у борта вспенивались белые злые буруны, по лицу хлестали холодные и тяжелые, как дробь, брызги.

Шторм набирал силу.

***

Ночной горизонт был забит водяной пылыо и низкими плотными облаками. Изредка сквозь разрывы туч пробивался холодный блеск луны, на миг освещал идущие встречным курсом черные водяные холмы.

«Посейдон» бешено качало.

В тесной рулевой рубке, заполненной аппаратурой и приборами, нельзя было шагу ступить, чтобы не удариться о железо. И все, кто нес вахту, стояли, ухватившись за что-нибудь. Рулевой вцепился в штурвал, еле удерживая судно на заданном курсе. У лобового окна, держась за поручни, стоял вахтенный штурман Шинкарев и не спускал глаз с моря.

За окнами была непроглядная мгла, иногда свет лупы слабо освещал вздыбленный нос «Посейдона» и серые, косо летящие над судном брызги.

В рубке, как и положено ночью, было темно. Только слабо подсвечивался компас и тахометр да на панелях пожарной сигнализации и ходовых огней тускло горели маленькие разноцветные лампочки. Все, кто стоял на вахте, хранили напряженное молчание.

Капитан Чигринов, широко расставив ноги, припал к тубусу локатора и прощупывал радаром ночное море. Крепко прижимая лоб к холодной резине, он думал: «Они должны быть где-то здесь». Тоненький лучик-радиус, обегая окружность темного экрана, как бы в подтверждение его мысли, вырвал из тьмы зернышко, вспыхнувшее фосфоресцирующим зеленоватым светом. Это была «Кайра».

Чигринов засек деление шкалы и громко объявил:

— До них две мили! Гудок!

Вахтенный штурман Шинкарев нажал кнопку тифона, и мощный рев буксира вырвался на простор.

— Ракеты! — приказал Чигрипов. — Прожектора!

С мостика одну за другой посылали ракеты. Вспыхивая, они озаряли волны красными тревожными всполохами и тут же гасли, смятые ветром. Обшаривая черные водяные бугры, грозно набегающие из тьмы, рубили ночное пространство лучи прожекторов.

— Шлюпка! — завопил Шинкарев. — С левого борта!

Чигринов выскочил на левое крыло мостика. Холодные брызги хлестнули по лицу. Он не успел схватиться за поручни, ветер сбил его с пог. Задыхаясь, Чигринов поднялся на ноги и увидел, как огромный черный вал подбросил шлюпку на гребень. Освещенная прожектором «Посейдона», она ярким оранжевым пятном выделялась среди мрачных водяных холмов.

Удерживая открытую дверь в рубку, Чигринов приказал:

— Объявить тревогу «Человек за бортом»!

Дверь вырвало из рук, захлопнуло с яростной силой так, что от удара застонало железо, но Шинкарев уже прокричал по радиотрансляции:

— Тревога! Человек за бортом! Человек за бортом! С левого борта! С левого борта!

Штурман не отрывал пальца от кнопки колоколов громкого боя.

По судну неслись тревожные сигналы колоколов громкого боя.

Матросы выскакивали на левый борт.

Шлюпка то взлетала выше «Посейдона», то проваливалась в кипящую пучину. И каждый думал с замиранием сердца: «Все! Конец!» И тут же, под радостный облегченный вздох, шлюпка вновь выныривала из волн и возносилась на следующий водяной холм, чтобы опять исчезнуть через секунду.

Все понимали, какую опасность представлял сейчас для шлюпки сам «Посейдон». Ее могло вдребезги разбить о борт буксира.

— Лево на борт! Прикрой их корпусом! — приказал капитан рулевому. — Вахтенный, засеките время!

Начались спасательные работы, теперь каждая минута должна быть зафиксирована.

«Посейдон» сделал маневр и прикрыл шлюпку от ветра и накатной волны. С буксира в шлюпку полетел бросательный конец. Тонкий капроновый канат схватили несколько рук и быстро зацепили на носу шлюпки.

— Бросай! Чего стоишь! — крикнул боцман Боболову.

Боболов и Славка сбросили за борт штормтрап. За него мертвой хваткой уцепилось несколько человек. Штормтрап хлестало волной о борт «Посейдона», вместе с ним било о железо и людей.

— Не все сразу! — орал боцман, силясь перекричать ветер. — По одному! По одному, орлы-цыплята!

По штормтрапу карабкались, ползли люди. И как только голова человека показывалась над фальшбортом, его хватали за ворот, за плечи и втаскивали на палубу. Люди с «Кайры» были измучены, лица их в луче прожектора синюшно белели. Очутившись на палубе, они не верили своему спасению, что-то бессвязно, со всхлипом бормотали, озирались лихорадочно блестевшими глазами.

Шлюпку с размаху било о борт «Посейдона». Козобродов закаменел, впаяв пальцы в планшир. Петеньков колотил его по пальцам, стараясь отодрать их от борта. Наконец, отчаявшись, ударил Козобродова в лицо и заорал:

— Отцепись, идиот!

Ничего не понимающего со страха матроса старпом тянул за плечи к штормтрапу.

Наконец его удалось отодрать от планшира.

— Держите! — крикнул боцман и бросил канат с двойным беседочным узлом.

Петеньков и старпом накинули Козобродову через голову под мышки узел.

— Вирай! — скомандовал боцман, и матросы дружно выдернули обезумевшего Козобродова на палубу «Посейдона».

В шлюпке остались Петеньков и старпом.

— Эй, парни, не дремайте! — торопил их боцман, отплевываясь от брызг.

Волна выдернула крепление на шлюпке, на мгновение отбросила ее от «Посейдона» и тут же с размаху ударила о борт. Шлюпка развалилась.

Петеньков и старпом повисли на штормтрапе. Старпом медленно поднимался выше, а Петеньков, оседлав балясину, боялся сдвинуться с места. Он болтался на конце трапа, и его нещадно колотило о борт.

Славка с ужасом глядел на друга, не зная, как ему помочь. Боцман, не спуская с языка черта и бога, лихорадочно сдергивал с Козобродова двойной беседочный узел. Матросы схватили старпома за плечи и перевалили через фальшборт. Он обессиленно лежал на палубе и, задыхаясь, хрипел:

— Матрос там, матрос!

Внизу то скрывалось под водой, то вновь маячило белое лицо Петенькова. Силы его кончались.

Вырвав у боцмана из рук двойной беседочный узел, вниз по штормтрапу скользнул Боболов.

Матросы на палубе замерли.

Боболов накинул на Петенькова узел, уцепился и сам. Их тут же обоих накрыло волной.

— Вирай! — закричал боцман.

— Ну, ты молодец! — боцман хлопнул Боболова по плечу.

Тяжело дыша, Боболов едва стоял на ногах, но усмешка скривила ему губы:

— Машину хочу купить. За этого чувака премия полагается.

— Тьфу, баламут! — ожесточенно плюнул боцман. — Нашел время языком чесать.

Славка обнимал друга. У Петенькова по лицу текла кровь, ноги подкашивались, и он криво оседал на палубу. Славка подхватил его под мышки.

— Что ты, Мишка, что ты?

— Шлюпка! Еще шлюпка! — закричали матросы.

К «Посейдону» подходила вторая шлюпка.

***

Матросы с «Кайры», потрясенные пережитым, медленно приходили в себя. Анна Сергеевна и буфетчик оказывали помощь пострадавшим. Анна Сергеевна перевязывала, а буфетчик давал каждому по мензурке спирта.

Петенькову перебинтовали голову и в кровь ободранные руки. Славка повел друга к себе в каюту.

В ярко освещенном, тихом, теплом и оттого удивительно приятном после открытой палубы коридоре их догнал Боболов и сообщил:

— Всех вытащили! Надо переодеться в сухое.

Хватаясь за поручни, вдоль переборок коридора навстречу шел боцман, мокрый с головы до ног. Штормовка его блестела.

— Живы, орлы-цыплята? — заулыбался он и подмигнул. И вдруг замер, повел носом. — Спиртиком баловались?

— Врач выдает. Всем, кто участвовал в героическом спасении, — не моргнув глазом, соврал Боболов.

— Да? — радостно удивился боцман. — Я тоже купался. Пойду, может, даст.

Боболов постоял и тоже пошел за боцманом.

В каюте Славка, стащив с Петенькова мокрую одежду, растирал его полотенцем.

— Т-три с-сильней.

В каюту ввалился Боболов.

— Не вышел номер, — с сожалением сообщил он. — И боцман не получил. Говорят, спирт только для спасенных.

Хватаясь за койку, чтобы не упасть, Боболов стянул через голову мокрую тельняшку.

— У меня каждый раз осечка, — говорил он, яростно натирая полотенцем крепкое мускулистое тело. — Тонул я раз в Атлантике — японец нашу сээртэшку пропорол в тумане. Гляжу, авоська плывет с двумя бутылками коньяку. Глазам не поверил. Ну, думаю, пропадать, так уж с коньяком! Хвать авоську! А тут и шлюпка меня подобрала. Всех нас на траулер — свои спасали, япошка-гад удрал. Доктор спирту по мензурке выдает, вот как сейчас, для согрева. Я отказался. Думаю: «Коньяк есть, благородный напиток, чего я спиртягу глушить буду!» Только хозяин на те бутылочки отыскался, старпом наш. Пришлось отдать. Я к доктору назад. «Спиртику бы», — говорю. А он мне: «Ожил?» — «Ожил», — говорю. А он: «Ну и прекрасно, без спирта теперь обойдешься».

Боболов натянул сухую тельняшку, блаженно повел широкими плечами.

— Ну вот, опять жить можно.

В каюту вошла Анна Сергеевна.

— Ну, как вы здесь? — спросила она.

— Трясет вот человека, — ответил Боболов. — Надо бы чего-нибудь согревающего, а то простуду схватит.

Анна Сергеевна улыбнулась.

— Это нервное. Сходите в столовую, выпейте горячего чаю. Или в душевую.

Славка отводил глаза. Он не знал, как вести себя с этой женщиной.

— Если почувствуешь себя хуже, приходи в медпункт, — сказала Анна Сергеевна Петенькову. — А на ночь я дам снотворное.

***

Пепельно-черное море дымилось. Вздыбленные волны непрерывно шли в атаку на поверженное судно. «Кайра» содрогалась и скрежетала днищем по камням. Порою в каюту проникал зыбкий лунный свет и тускло высвечивал черные африканские маски на переборке.

Измученный Щербань лежал на коротком диванчике. Стиснув зубы, он думал о том, что фортуна впервые отвернулась от него. В свои тридцать четыре года он уже шесть лет был капитаном. Он любил море и не собирался ему изменять. Но теперь все было кончено.

Решив остаться на «Кайре», он хотел поступить как поступали настоящие капитаны. Подав команду: «Занять места в шлюпках!» — он сам подписал себе приговор. Но теперь он попал в нелепое, ущемляющее его достоинство положение.

Щербань с неприязнью посмотрел в угол, где тихо сидела Тамара. Спутала ему все карты, идиотка. Навязала ответственность за нее!

— Зачем ты это сделала? — раздраженно спросил Щербань.

— Я не могла иначе, — извиняющимся голосом призналась она.

— Девчонка! Ты понимаешь, что ты натворила?

Тамара молчала.

— Начиталась романтических книг про синее море и белый пароход! Капитан и она, любящая и верная.

— Зачем вы так? — Голос ее задрожал от обиды. Она понимала, как трудно ему сейчас, и хотела помочь, облегчить его участь. Выпрыгнув из шлюпки, она решила разделить его участь.

— Прости, — устало сказал Щербань. — Но все это зря.

— Почему? — робко спросила Тамара.

— Потому что... за все надо платить, — с тоской произнес Щербань, думая о своем, и застонал от нестерпимой душевной боли. — А за сказку вдвойне.

Вся жизнь его была сказкой, красивой сказкой, в которой он был прекрасным современным царевичем и все делалось вокруг по щучьему велению. Горька расплата за бездумный шаг по жизни. Все эти годы он делал карьеру, поднимаясь вверх, радовался, а на самом деле, оказывается, скользил вниз. Этого не замечал ни он, ни другие. Где та грань, от которой начинается обратный отсчет жизни? Когда у человека начинается то, что неизбежно приведет его к краху? «Знал бы где упасть — соломки подостлал». Где то место и где та соломка?

Щербань сжал зубы, бессильный теперь что-либо изменить в своей судьбе.

Как все зыбко, эфемерно, ненадежно в жизни: все спешим, торопимся куда-то, суетимся, желаем быть на виду, жаждем наград, популярности, славы... И вдруг приходит минута, когда наступает прозрение — все было напрасным, мелочным, суетливым, недостойным человеческой сущности.

Щербань думал о себе.

Это был крах. Все полетело к черту! И карьера, и судьба, и жизнь. Когда он решил остаться на судне, он решил умереть. Не быть капитаном — не жить. Нет, он не боялся ответственности, он боялся позора. Да, он сжигал мосты. Но прыжок этой девчонки все изменил. И его поступок приобрел сентиментальную окраску, мелодраматический оттенок. Внутренне приготовившись к последней минуте и отрешившись от всего, он вдруг из-за этой идиотки попал в дурацкое положение...

В слабом свете луны беззвучным издевательским смехом корчились черные африканские маски...

***

«Посейдон» тяжело взбирался на очередной водяной холм, переваливал гребень и ухал носом вниз. Винт оголялся и бешено вращался вхолостую. Корпус судна лихорадочно дрожал, и палуба вибрировала.

В затемненной рубке было относительно тихо, но грохот моря и надсадный вой винта доносились и сюда.

Рулевой с трудом удерживал судно на курсе. Матросы сменялись каждый час — в такую погоду люди на штурвале выматывались за час, как на тяжелых погрузочных работах.

В радиорубке радист принимал «Навип» — навигационное предупреждение. Его передавали для всех морей и океанов. Где-то за тысячи миль отсюда, в Индийском океане, при полном штиле напоролся на рифы танкер и выпустил в океан десятки тонн нефти; где-то на севере затерло льдами траулер, а на экваторе столкнулись два судна, одно из них загорелось; где-то на оконечности Африки потух маяк, а на подходе к Гибралтару обнаружен какой-то неопознанный плавающий предмет и мореплавателям надлежит соблюдать осторожность; ледовый патруль предупреждал, что от Гренландии спускаются к югу айсберги и могут появиться на оживленной дороге между Европой и Америкой...

В радиорубку вошел Чигринов.

— Молчат, — ответил радист, понимая, что беспокоит капитана.

Все попытки связаться с «Кайрой» кончались неудачей, судно не отвечало. «Что у них там? — с беспокойством думал Чигринов. — Рация не работает? Щербань ранен. А эта девушка? Могла бы выйти на связь и сообщить, как у них там дела!»

— Слушайте внимательно! — приказал Чигрипов. — И если свяжетесь, сообщите, что идем на помощь. Скоро будем.

— Хорошо, — кивнул радист.

И снова начал вслушиваться. В эфире, до отказа забитом воем, свистом, обрывками иностранной речи, трескучими электрическими разрядами, от которых болели барабанные перепонки, настойчиво пробивалась тревожная морзянка — кто-то сообщал, что потерял рулевое управление и его несет на скалы Норвегии. Это было очень далеко от «Посейдона», а тут, совсем рядом, молчала «Кайра». Может, уже некому отвечать?

В рулевой рубке у локатора, крепко держась за поручни, стоял старпом Вольнов.

— До них полторы мили, — доложил он капитану, когда Чигринов вернулся от радиста.

Чигринов спросил:

— Эхолот?

— Глубина сорок метров! — доложил вахтенный штурман Шинкарев.

Так. Значит, глубина, теперь будет стремительно убывать. Мель не круглая тарелка, чтобы знать, где ее край. Она далеко расползлась в море песчаными языками. Через какую-нибудь сотню метров можно и самим сесть на мель.

— Наблюдать за эхограммой! — приказал Чигринов.

Бумажная лента ползла через валик, и самописец наносил черную изломанную линию. Глубина убывала.

Чигринов озабоченно смотрел на освещенную палубу, где боцман с матросами наращивал запасной буксирный трос. Среди матросов на палубе был и Славка. «Нет, он все же молодец, — подумал капитан. — Действует, как положено матросу».

Все эти дни, как только Славка появился на «Посейдоне», Алексея Петровича мучило сознание, что сын намеренно не откликается на его попытки сближения. Несостоявшийся разговор в каюте показал, что с ним будет трудно найти общий язык. Вспомнились слова Григория: «А за что он тебя должен любить? Ты два года как ушел от них». Мучило и то, что в отношениях с Анной вкралась какая-то неловкость, какой-то холодок, стало почему-то стыдно встречаться с ней, зная, что здесь, на судне, находится сын. Она это почувствовала и отдалилась...

— Алексей Петрович, РДО. — Радист подал телеграмму.

Чигринов прочитал:

«Аварийная тчк с/б «Посейдон» тчк Чигринову тчк Три пункта тчк Обязываю обеспечить спасение капитана Щербаня члена экипажа «Кайры» Корольковой зпт оказать необходимую медпомощь тчк Обязываю принять все меры спасения судна зпт взять на буксир доставить порт тчк Обязываю каждый час информировать ходе спасательных работ тчк Иванников тчк».

Чигринов усмехнулся: «Обязываю, обязываю, обязываю». Если что случится, эта радиограмма — документ. В командах сегодня недостатка не будет. Как можно командовать за сотни миль от событий, давать какие-то указания! Ведь это просто видимость участия, видимость работы. Все это, как говорится, на пожарный случай. Спасут — эаслуга начальства, не спасут — вина капитана. Радиограммы, как документы, потом лягут на стол следственной комиссии.

Полчаса назад он доложил на берег, что спас команду «Кайры» и что капитан Щербань с буфетчицей остались на гибнущем судне. Теперь его обязывают спасти их. Будто он этого не знает без Иванникова!

Чигринов перевел глаза на море. Его беспокоило наступившее затишье. По опыту он знал, что такое спокойствие опасно — море готовится к решительной атаке. Хорошо еще циклон где-то заблудился и пока не настиг их. Надо до него успеть снять капитана Щербаня с судна. «Вот тоже герой нашелся! — с иронией подумал Чигринов. — Восстановил старые капитанские традиции, вспомнил архаическую романтику. Идиотизм какой-то!»

Как умудрился Щербань посадить судно на мель? Судя по карте, он хотел сократить путь. Но ведь это вопиющая безграмотность. Как он мог допустить? Что-то тут не так. Не полез бы он, закрыв глаза, на эти камни. Что-то заставило его это сделать. Но что? И старпом его мнется, не договаривает. Видимо, боится ненароком усугубить вину капитана.

Широкая ложбина, образовавшаяся между черными водяными валами, куда как раз входил «Посейдон», приковала взгляд капитана. Эта гладкая, холодно сверкающая в огнях прожекторов поверхность таила в глубине зловещую силу, которая вот-вот обрушится на судно. Вот уже побежала водяная поземка, срываемая порывами ветра с горбатого надвигающегося холма.

— Всем покинуть палубу! — приказал капитан по радиотрансляции. Голос его заглох в налетевшем шквале ветра.

— Полундра! — крикнул Гайдабура.

Матросы бросились прятаться за надстройку. Палуба исчезла под водяным валом. Огромный, поблескивающий в лучах прожекторов холм чудовищной тяжестью придавил «Посейдон», вмял его в море. Тонны воды перекатились по палубе. Буксир ухнул в бездну, задрожал, захрустел шпангоутами. На мгновенье Чигринову показалось, что судно не вынесет огромной тяжести водяного вала и уже не выберется на поверхность.

Медленно, страшно медленно, дрожа от напряжения, задыхаясь машиной, «Посейдон» выкарабкался на гребень исполинского холма. Судно дрожало, как дрожит лошадь, вытаскивая груженую телегу на крутую гору.

Потом был еще вал. Потом еще...

Славка, застигнутый вместе с матросами на палубе, спрятался между лебедкой и редуктором и выбирал момент проскочить в надстройку. «Бежать? Не бежать?»

Вспененная стена черной воды сшибла его и поволокла по палубе. Он судорожно махал руками, ища хоть соломинку, чтобы удержаться, испуганно закричал, но рот тотчас грубо заткнуло холодной, соленой водой. Он все же зацепился за что-то, кажется, за стойку рынды, но его тащило, выворачивало руки. Кто-то оторвал его руки от железа и поволок по палубе, стал беспощадно бить о кнехты, скобы, о стальной буксир и какую-то цепь. Славка забарахтался из последних сил и, задыхаясь, понял, что сейчас его выбросит за борт. Вдруг он почувствовал, как чьи-ro руки схватили его за шиворот и, выдернув из волны, сунули в щель между брашпилем и редуктором.

— Глаза па затылке иметь надо! — услышал он голос боцмана.

Судорожно хватая воздух, Славка вцепился в брашпиль, стараясь удержаться на уходящей из-под ног скользкой палубе.

Капитан Чигринов все это видел. Когда вал прокатился над палубой и «Посейдон» стряхнул последние струи, Чигринов расслабленно провел рукой по лицу и осевшим голосом спросил по радиотрансляции:

— Боцман, все целы?

Гайдабура окинул взглядом палубу и крикнул:

— Все живы, нет?

В ответ молчание.

— Смурага! — повысил голос боцман.

— Да здесь я, здесь, — раздалось из-за редуктора, куда волной втиснуло матросов. Смурага кряхтел, вылезая.

— Чего молчишь?

— Зашибло малость.

— До свадьбы заживет, — обнадежил боцман, с тревогой глядя на море — что оно там еще готовит?

Матросы вылезали кто откуда, потирали ушибленные места, отряхивались, чертыхались, с опаской глядели на море — не идет ли новый вал?

— Курилов! Курилов, где ты? — орал боцман, силясь перекричать ветер.

— Т-тут, — недовольно отозвался рядом матрос. — Чего орать-то.

— На тебя не орать, тебя матом крыть надо! — обрадовался боцман. — Опять спишь на ходу?

— Т-тут уснешь, — заикаясь ответил матрос. — П-помяло всего.

— Ничего, тебе полезно, — успокоил его боцман. — Вместо массажа, чтобы курдюк не развивался. Боболов! Боболов! — повысил голос боцман. — Боболов, так твою растак! Кто видел этого разгильдяя?

— Он последним бежал за мной, — сказал Смурага.

— Осмотреться! — приказал боцман. — Быстренько, ребятки, быстренько, родные!

Боболова нашли за лебедкой. Он лежал без сознания.

— Живой? — с тревогой спросил боцман.

— Вроде живой, — ответил Смурага. — Дышит.

— В лазарет! — приказал боцман. — Бегом!

Матросы понесли Боболова в санчасть.

— В рубашке родился, — кивнул вслед Курилов. — Как его не смыло!

— У нас одного на «Козероге» смыло, а потом обратно на борт закинуло, — сказал Смурага.

— Ты когда-нибудь рот закроешь! — вскипел боцман. — Работать!

— У самого рот не закрывается, а на других орет, — обиделся Смурага.

— Ему по штату положено, — откликнулся Курилов, прикрываясь от ветра. — Что за боцман, если глотка пе луженая?

— Боцман! — раздался требовательный голос капитана. — Как люди? Почему молчите?

Гайдабура кинулся к динамику:

— Все живы! Боболова стукнуло малость. В лазарет понесли.

— Надеть страховочные пояса! — приказал капитан.

***

Боболов лежал в каюте один, расслабился, чего не позволял себе на глазах у других, и не сдерживал стона — боль ломила голову. «Сотрясение, поди, заработал, — подумал Боболов. — Заставь дурака богу молиться — он и лоб расшибет».

Когда судно поднималось на волну, ему становилось легче, но когда судно падало вниз, боль сдавливала голову. «Разжижились мозги, что ли, у меня?», — подумал он, устраивая голову поудобнее на подушке. Нет, пора с морем завязывать — пропади оно пропадом! — пора осесть па берегу и жить как живут-поживают все нормальные люди. Какого черта носит его по морям! Из своих двадцати шести лет он уже девять проболтался по волнам. Неокончив школы, ушел матросом на сейнер. Сначала был рыбаком, как и отец, но, сходив несколько рейсов, заскучал. Рыба да рыба, шкерка, разгрузка, погрузка — никакого просвета, молоти да молоти! Нанялся в морагентство перегонять суда. Походил, посмотрел страны, но там малый заработок. Пошел в спасатели — денежно и интересно. Не прокиснешь. И вот уж третий рейс он на «Посейдоне». Команда ничего, а кэп классный, таких поискать...

В каюте было тихо, уютно, и блаженно-расслабленное тело отдыхало. Но в голове стояла боль: она то приливала горячей ртутью, то отпускала. Постепенно он приноровился, держал голову руками на весу и от этого было полегче.

Он задерпул шторку сбоку и оказался в маленьком уютном мирке, ограниченном сверху Славкиной койкой, с одного боку — шторкой, с другого — переборкой, на которой была приклеена фотография девушки. Мирок этот был освещен теплым матовым светом коечной лампочки над головой. «Вернемся — женюсь», — подумал Боболов, глядя на улыбку девушки.

За бортом ревело море, и на палубе творилось черт знает что, а он лежал в тепле и блаженствовал. Попытался придремнуть, но не получилось.

Судно качало как на качелях. Когда оно летело вниз, холодок подсасывал под ложечкой. Боболов скорее умер бы, чем признался, что болтанку переносит с трудом. Но он пересиливал себя и никогда не показывал, что страдает во время шторма. Если кто-нибудь узнал бы об этом, несказанно удивился.

Нет, бросит он к черту эти моря! Хватит с него! На берегу не пропадет. Подастся куда-нибудь в ансамбль. На гитаре он виртуоз. Боболов усмехнулся, представив себя с гитарой на эстраде ресторана.

Судно резко качнуло, и боль в голове опять накатила горячей волной.

Стиснув зубы, он сдержал стон, подумал: «Ну, достается ребятам!» На душе почему-то стало нехорошо, стыдно. Он тут в тепле разнеживается, а они там уродуются...

***

Освещенную прожекторами «Посейдона» беспомощную «Кайру» терзали волны. Капитан Чигринов не опускал бинокля. Нос «Кайры» ушел в воду по самую палубу, видать, полный трюм набрали. Крен на правый борт градусов тридцать. И сидит, по всей видимости, на камнях прочно. Надо высаживать аварийную группу, заделывать пробоину, откачивать воду и уж потом стаскивать с камней.

«Посейдон» подошел к «Кайре» на расстояние выброса линя. Прожектор вырвал из тьмы фигурку, одиноко стоящую возле надстройки. Капитан всмотрелся — Тамара.

— Приготовить линь к броску! — приказал Чигринов старпому и вышел из рубки на мостик.

На нос «Посейдона», увертываясь от волн, пробежал вахтенный штурман Шинкарев с линевым пистолетом, похожим на ракетницу. Он присел за фальшборт и выстрелил. Ветер отнес тонкий капроновый канат в сторону, линь упал в воду.

— Стрелять точнее! — крикнул он штурману в мега- фон.

У них не было времени на пристрелку. «Посейдоп» уже разворачивало на волне.

Шинкарев, опять увертываясь от волн, хлеставших по палубе, побежал на корму.

Чигринов вернулся в рубку, отстранил рулевого и сам встал за штурвал. Сейчас, в опасной близости от «Кайры», наступал самый ответственный момент. В такие минуты Чигринов сам становился за руль.

Стреляли еще несколько раз, но ветер относил линь в сторону.

— Спустить шлюпку! — приказал капитан Вольнову. — Вы — старший.

Из радиорубки выглянул радист.

— Алексей Петрович, берег требует доложить обстановку.

Чигринов чертыхнулся. Удивительная способность у берега — запрашивать обстановку в самый неподходящий момент.

— У нас нет времени на разговоры, — резко ответил он.

Чигринов держал судно лагом к волне, чтобы дать возможность спустить шлюпку с подветренной стороны.

Шлюпка наполнялась матросами, одетыми в оранжевые спасательные жилеты. Жесткие, тяжелые, они мешали морякам работать и двигаться. Матросы не любили эти жилеты, делавшие их неуклюжими и малоподвижными. Среди матросов был и Славка. Боцман взял его в аварийную группу.

Вольнов увидел, что в шлюпку садится Анна Сергеевна.

— А вы куда? Прошу покинуть шлюпку! — приказал старпом.

— Вы забыли, что я врач, а на «Кайре» раненый, — отчеканила Анна Сергеевна.

***

Надежда Васильевна включила селектор и услышала ответный позывной «Посейдона». Стараясь побороть волнение, она спокойным голосом сказала:

— Капитан Чигринов, доложите обстановку!

— Спустили шлюпку, чтобы высадить аварийную группу на «Кайру», — донесло сквозь помехи эфира голос Алексея. Далекий родной голос слабо пробивался сквозь свист, вой, обрывки иностранной речи и тревожные точки-тире морзянки. — Я уже докладывал: команда «Кайры» у нас па борту. На «Кайре» остались капитан судна и буфетчица. Все.

— Есть пострадавшие? — спросила Надежда Васильевна.

— Ничего серьезного. Всем оказана медицинская помощь.

В голосе его Надежда Васильевна уловила раздражение и поняла почему. Он уже сообщил обо всем в радиограмме на имя Иванникова, и теперь его заставляют повторять то же самое. Но Иванников требует постоянной связи с «Посейдоном».

— Как чувствует себя команда?

Надежде Васильевне хотелось спросить о сыне, но нарушать официальный режим связи категорически запрещалось инструкцией.

— Команда выполняет свои прямые обязанности. — Голос Алексея глох, пропадал и вдруг опять возникал совсем рядом. — Все в порядке. Со всеми все в порядке.

Надежда Васильевна поняла этот подчеркивающий тон: со Славкой ничего не случилось.

— Спасибо. Вопросов больше нет. Продолжайте выполнять операцию.

— До связи.

Далеко в бушующем море Алексей положил трубку радиотелефона, и в наушниках остался только треск и свист эфира. Надежда Васильевна сняла наушники и услышала привычный разноголосый шум диспетчерской. Девушки-операторы разговаривали с судами в море и в порту.

Надежда Васильевна позвонила Иванникову на базу и доложила о разговоре с капитаном Чигриновым.

— Выходите на связь с «Посейдоном» каждый час, — приказал Иванников.

Надежда Васильевна подумала, что Иванников не уйдет из кабинета, пока не станет ясен резулыат спасательных работ.

Раздался суховато-официальный, без эмоций, спокойный и твердый голос Нины. Она работала на дальней связи.

— Всем судам, находящимся в Балтийском море! Всем судам, находящимся в Балтийском море! Штормовое предупреждение! Штормовое предупреждение! С норд-вест по направлению зюйд-ост движется циклон. Сила ветра — ураганная. Повторяем...

Надежда Васильевна взглянула на карту — направление циклона было на квадрат, где находились «Кайра» и «Посейдон». Тяжело придется им там. Успели бы справиться со спасением до циклона. Хорошо, если бы успели!

***

— Давай, давай, орлы-цыплята! — хрипел боцман, удерживая в руках тяжелый канат.

Падая, оскользаясь на наклонной палубе, матросы с трудом просунули в носовой клюз буксирный канат и закрепили на кнехтах. «Кайра» была взята на буксир.

— Ну вот! — выдохнул боцман. — Теперь святая душа на костылях!

Он расслабленно прислонился к надстройке с подветренной стороны. Славка чувствовал, как от усталости у него подкашиваются ноги.

— Ну как, терпишь? — спросил боцман, обтирая ладонью мокрое лицо.

— Терплю, — ответил Славка, прикрываясь воротником бушлата от ветра и брызг.

— Терпи, матрос, капитаном станешь.

Рев ветра и грохот волн оглушали. Сквозь летучую стену брызг пробивался луч прожектора «Посейдона»...

В каюте капитана Анна Сергеевна перевязывала Щербаня. Тамара светила ей фонариком. Анну Сергеевну не удивил поступок девушки, женским чутьем она безошибочно определила: здесь любовь.

В каюту вошел мокрый Вольнов.

— Игорь Сергеевич, прошу вас в шлюпку. Приказ с берега — покинуть судно. — Вольнов снял с вешалки штормовку Щербаня, давая понять, что он выполнит приказ. — Прошу вас.

Преодолевая боль, Щербань молча поднялся с диванчика...

Спускать Щербаня в шлюпку помогали Анна Сергеевна и Славка.

— Буксир! — вдруг закричал боцман. — Полундра!

Трос натянулся до предела, пряди его лопались одна за другой и веером лохматились вокруг стального стержня.

Анна Сергеевна втолкнула остолбеневшего Славку в дверь надстройки.

Трос лопнул и со страшной силой хлестнул по палубе, высекая искры. Железо загудело. Стеганув по штормтрапу, трос срезал его, как бритвой. Подхваченную волной шлюпку кинуло от борта.

Когда Анна Сергеевна и Славка выглянули из двери, шлюпки возле «Кайры» не было.

Прожектора «Посейдона» шарили по волнам, но не могли пробить ревущую мглу штормового моря. Тусклые пятна света бессильно глохли в водяной пыли.

— Сигнал! — приказал Чигринов.

«Посейдон» взревел.

Стиснув сигарету в зубах, Чигринов ждал. Обстановка усложнилась. Капитан пытался предугадать, что предпримет старпом: останется на «Кайре» или вернется.

Время тянулось томительно долго. Чигринов вздрогнул, когда Шинкарев обрадованно заорал:

— Шлюпка!

Освещенная прожекторами шлюпка подходила к борту.

Чигринов вышел на крыло мостика. Он увидел Щербаня и девушку, у него отлегло от сердца — спасли.

Хватаясь за поручни трапа, к капитану поднялся старпом.

— Алексей Петрович, на «Кайре» остались врач и ваш сын.

— Как... остались? — переспросил Чигринов.

— Не успели сойти в шлюпку. Нас отбросило волной. Лопнувшим буксиром срезало штормтрап и шлюпочные концы. Мы потеряли «Кайру». Вас мы нашли только по прожектору и гудку.

— Немедленно приготовить шлюпку к спуску! — приказал Чигринов. — Я сам пойду!

За кормой раздался глухой удар, корпус спасателя вздрогнул. Тотчас зазвенел телефон.

— Заклинило винт, — доложил старший механик.

Вахтенный штурман Шинкарев предположил:

— Наверное, трал намотали!

«Да, море в последние годы превращено в помойную яму, — подумал Чигринов. — Лишь бы не стальной трос. С капроновым справиться можно быстрее...»

— Водолазов! — приказал Чигрипов.

«Посейдон» уже разворачивало на волне.

В водолазном посту Веригин и Шебалкин торопливо облачали Григория Семеновича в скафандр. По команде Грибанова «Раз, два — хоп!» — они одновременно рванули с боков тугой резиновый фланец, растянули его, и Григорий Семенович втиснулся в узкий ворот водолазной рубахи.

Чигринов вошел к водолазам, быстро захлопнул дверь от набежавшей волны.

— Идешь?

Григорий Семенович кивнул. Они посмотрели друг другу в глаза. «Я не имею права посылать тебя», — хотел сказать Чигринов, но не сказал, понимая, что этими словами он будет как бы оправдываться перед другом. Оба понимали, что только мастерство и опыт старого водолаза могут спасти «Посейдон».

— Смотри там, Гриша, — попросил Чигринов.

Григорий Семенович снова молча кивнул.

Зазвонил телефон.

— Алексей Петрович, берег вызывает, — доложил радист.

— Обождут, — недовольно ответил Чигринов и положил трубку.

Когда на Григория Семеновича надели шлем и дали воздух, когда Шебалкин стал заворачивать передний иллюминатор, Чигринов сказал:

— Ну, ни пуха...

— К черту, — коротко бросил водолаз.

Грибанов приказал надеть на себя двойные груза, одни на плечи, другие на пояс. Кроме того, он взял в руки пару чугунных бобенцов от трала. Как только волна подойдет к борту и поднимется до палубы, он кинется в нее «солдатиком», так он в детстве прыгал в речку. Надо угадать момент, когда волна начнет отходить от борта, тогда она оттащит его от судна, иначе разобьет о борт. Он уйдет на глубину и только там бросит бобенцы и по ходовому концу доберется до винта.

В скафандре было жарко. Воздух по шлангу шел слабо, но увеличивать подачу было нельзя. Протерев лбом отпотевший передний иллюминатор в шлеме, Грибанов стоял у фальшборта и ждал подхода волны. Веригин крепко держал его за шланг-сигнал.

Григорий Семенович увидел, что гребень волны поднялся до палубы. Он шагнул в открытую дверцу фальшборта и, нажав на золотник в шлеме, ухнул вниз. Он знал, что вслед за ним Веригин сбросит кольца шланг-сигнала, чтобы дать ему возможность уйти на спасительную глубину — подальше от борта.

Он летел вниз, чувствуя, как закладывает уши, как обжимает водой скафандр. Волна подхватила его, как поплавок, и потащила от борта. Надо успеть уйти на глубину, чтобы следующий бросок волны кинул его не на борт, а под днище судна, к винту.

С чугунными бобенцами в руках Григорий Семенович стремительно падал вниз. На глубине было тише, спокойней, но он знал, что все еще находится во власти волны. Его дернуло за пояс, он понял, что рассчитанные метры шланг-сигнала вытравлены и что теперь он должен ждать обратного движения волны, которая понесет его к «Посейдону». И если он не ушел на достаточную глубину, волной его ударит о борт и иллюминаторы в шлеме хрупнут, как тонкие льдинки.

Дышать было тяжело, грудь без защитного слоя воздуха в скафандре сжимало. Но Григорий Семенович не давал команды прибавить воздуха.

Он почувствовал, что его потащило назад, и еще сильнее нажал на золотник, вытравливая из скафандра остатки воздуха. С болью в ушах и в груди, он стал проваливаться еще глубже. Новый рывок шланг-сигнала дал ему понять, что он уже под судном и самое опасное позади. Григорий Семенович разжал руки и выпустил бобенцы.

— Подбирай помалу, — приказал он.

— Есть! — тотчас же ответил по телефону Шебалкин.

Поднимаясь в кромешной тьме выше, он знал, что Веригин сейчас перенес шланг-сигнал на корму и должен подвести его к ходовому концу.

Григорий Семенович ударился шлемом о днище судна. «Так, — удовлетворенно сказал он сам себе. — Все в порядке». Он поднял руку и сразу же поймал ходовой конец. «Удачно». Перебирая руками, стал подтягиваться к винту. Нащупав шершавое, изъеденное морем перо руля, сказал:

— На месте.

— Понял, — ответил Шебалкин.

— Дай воздуха побольше, — попросил Григорий Семенович. Пора было отдышаться и провентилировать легкие.

— Даю.

В шлеме зашипело сильнее.

— Хорош, — сказал Григорий Семенович, жадно вдыхая холодный, пахнущий резиной воздух. От груди отлегло.

Отдышавшись, он сказал:

— Ну, подавайте лампу!

***

В каюте Чигринова на диване лежал Щербань.

— Выпейте, — просила Тамара, предлагая ему чашку кофе. — Я сама заварила. Как вы любите. Двойной.

Вошел Чигринов. Грязный бинт с кровавым подтеком на голове Щербаня, хлопочущая над ним девушка — все это напомнило ему прифронтовые санбаты, где раненым оказывали первую помощь.

Доставая сигареты из стола, Чигринов спросил:

— Почему не подавали «SOS»?

— Думал, справлюсь сам, — с усталой безразличностью ответил Щербань.

— Не об этом ты думал, — с раздражением сказал Чигринов. — Думал, как бы не уронить свой престиж.

— Вас много сейчас найдется, кому захочется ударить. Бей, бей лежачего! — Щербань скривил губы.

Чигринову стало неприятно, что он не ко времени затеял этот разговор.

— Бить тебя я не собираюсь...

Его прервал телефонный звонок.

— Алексей Петрович, вас требует берег, — сказал радист.

— Иду, — недовольно ответил Чигринов. «Опять этот берег! Не сидится им там!»

В коридоре его перехватил боцман.

— Алексей Петрович, это я виноват, — плачущим голосом сказал он. — Казните.

— В чем дело? Что такое?

— Буксир я старый завел. Пожалел новый. Со склада, в смазке еще.

Чигринов молча глядел на сутулые плечи боцмана, на повинно опущенную голову и думал с горечью, что, может быть, и есть в этом признании какая-то доля вины. Но не это главное.

— Не наговаривайте на себя. Буксир мог лопнуть и новый.

— Нет, я, — стоял на своем боцман и покаянно вздыхал. — Жадность моя.

— Идите, боцман, занимайтесь своим делом, — недовольно приказал Чигринов и подумал: «Но если кто виноват во всем, так это Щербань. Но тот не покается».

— Доложите обстановку, — сказала Надежда Васильевна, услышав голос мужа.

— С «Кайры» сняли капитана и буфетчицу. Лопнул заведенный буксир. Подойти к судну пока не можем — намотали на винт. Видимо, плавучий трал. Спустили водолаза. На «Кайре» остались наш врач и... один матрос.

В голосе мужа ей почудилась какая-то заминка.

— Немедленно примите меры для спасения!

— Именно это я и собираюсь сделать, — ответил Чигринов.

— А как Слава?

— Вопрос носит личный характер.

Она представила, как он нахмурил брови.

— Фамилия матроса, который остался с доктором на «Кайре»?

Алексей ответил не сразу.

— Петров. — И тут же раздраженно сказал: — Разговор прекращаю.

Надежда Васильевна медленно сняла наушники, чувствуя, как похолодело в груди от гибельного предчувствия.

— Света, добудь мне судовую роль «Посейдона», — глухо попросила она помощницу. — Есть у них матрос Петров?

— Хорошо, Надежда Васильевна, — ответила девушка, догадываясь, что там, в море, произошло что-то касающееся Надежды Васильевны.

— Диспетчер! Диспетчер! — раздался в селекторе резкий голос. — Говорит «Южная звезда». Когда нам становиться на седьмой причал, брать питьевую воду?

— Через полчаса.

— Да вы что! — возмутилась «Южная звезда». — У нас через шесть часов выход в море, а мы без воды!

Все хлопочут о лучшем причале, о соли, о воде. «Что-то случилось с сыном...» Надежда Васильевна была уверена в этом, подсказывало материнское чутье.

Она заметила Светлану, они встретились глазами.

— Что, Света?

— В судовой роли «Посейдона» нет матроса по фамилии Петров, — тихо ответила девушка.

— Так я и знала.

— Диспетчер! Диспетчер! — надрывалась «Южная звезда». — Я буду жаловаться! Немедленно ставьте нас на седьмой при...

Светлана щелкнула рычажком, и голос «Южной звезды» оборвался. И тотчас раздался резкий телефонный звонок.

— Выходили на связь с «Посейдоном»? — строго спросил Иванников. — Почему не докладываете?

— Извините, — ответила Надежда Васильевна. — Докладываю...

***

В тесной радиорубке «Кайры» Славка, подсвечивая ручным фонариком, пытался включить рацию. Он сидел перед металлическим ящиком со множеством рычажков, потухших лампочек, переключателей, непонятных кодовых цифр и стучал ключом Морзе. Рация не подавала признаков жизни. «Молчит, как гроб!» — в отчаянии думал Славка, смущаясь присутствием Анны Сергеевны. Она была здесь же, в радиорубке, и ждала, чем кончатся попытки включить рацию.

Славка впервые пожалел, что никогда не интересовался ни приемниками, ни транзисторами. Сюда бы Мишку Петенькова, тот бы сразу разобрался во всех этих рычажках — у него нюх ко всяким схемам, усилителям, полупроводникам, диодам и триодам. Он в мореходке вечно пропадал у радистов. Если бы знать, что так вот получится, Славка тоже поинтересовался бы радиоделом.

Корпус судна содрогался, будто по нему колотили огромной кувалдой. Анна Сергеевна куталась в куртку, засунув озябшие руки в карманы. Славка сидел в кресле радиста и, стиснув зубы, пытался оживить рацию.

«Бедный мальчик, его-то за что!» — думала Анна Сергеевна.

Как нелепо все! Неужели это и есть конец? Неужели ей суждено повторить судьбу своего погибшего мужа? Она вспомнила, как много лет назад провожала его в последний рейс. Он стоял на мостике траулера, в штурманской форме, освещенный ослепительным севастопольским солнцем, и улыбался. Она была на причале в толпе провожающих, махала рукой. Удушливо пахло цветущей акацией. И этот запах для нее с тех пор стал запахом беды.

— Не пойму, как она работает, — признался Славка.

— Что же делать? — с отчаянием спросила Анна Сергеевна.

— Ждать!

— Да, да, — согласилась Анна Сергеевна, со страхом прислушиваясь к тому, что творилось за бортом.

Они еще не знали, что «Посейдон» сам попал в бедственное положение и ничем не может им помочь. Они думали, что с минуты на минуту высадится аварийная группа и на «Кайре» зазвучат голоса матросов. Но в сердце уже прокрадывалась тревога и предчувствие, что остались они среди бушующего моря одни.

***

— Нас относит все дальше, — сказал Вольнов, когда в рубку поднялся капитан.

— Шлюпка готова? — спросил Чигринов.

— Готова. Но хочу напомнить: капитан не имеет права оставлять судно, потерявшее управление и ход. Разрешите, пойду я.

— Благодарю за освежение моей памяти, — усмехнулся Чигринов. — А вы... уже сходили один раз.

Лучик — радиус локатора вырвал из тьмы экрана слабо тлеющую зеленую точку. Капитан определил по шкале расстояние до «Кайры» и поразился — их отнесло на полмили. Какое сильное течение! И ветер...

Из радиорубки выскочил радист.

— Алексей Петрович, циклон повернул на нас!

— Когда он будет здесь?

— Через час. Скорость ветра ураганная.

«Мальчишка еще, боится», — подумал Чигринов и спросил старпома:

— Где мы находимся?

— Нас несет на Южную косу Большой банки.

«Та-ак. — Чигринов восстановил в памяти карту. — Как только «Посейдон» пронесет от Северной до Южной косы, так выбросит на мель».

— Разрешите заметить, — сказал Вольнов. — Спускать шлюпку в такой обстановке — безумие.

Чигринов и сам понимал, что решение его было необдуманным. Когда он отдавал приказ приготовить шлюпку к спуску, в нем говорило сердце, но не разум. Шлюпка не сможет преодолеть расстояние до «Кайры». Да и какую помощь они могут оказать? Вместо двоих на гибель будут обречены еще несколько человек.

— Да, Константин Николаевич, вы правы, — глухо произнес Чигрипов. — Прикажите отменить спуск шлюпки.

Чигринов отвернулся, плечи его ссутулились, и сразу стало заметно, что он уже не молод.

Старпом, вахтенный штурман и рулевой с жалостью глядели на капитана.

— Будем надеяться... — сказал Вольнов.

— Прошу без лишних слов! — оборвал его Чигринов.

Там, в ревущей тьме, остались два самых близких и дорогих ему человека, и он ничем не может им помочь.

Он не имеет права ради них рисковать другими. Сейчас главное: дать ход «Посейдону».

...В водолазном посту было сухо, тепло, ярко светили плафоны.

— Ну что там? — спросил капитан.

— Намотали трал, — ответил Шебалкин.

Чигринов взял у Шебалкина один наушник и микрофон.

— Гриша, нас тащит на банку. Подходит циклон. В запасе максимум час.

— Понял, — ответил Григорий Семенович. — Намотали втугую. Надо резать.

— Может, рвануть лебедкой?

— Рано. Тут еще кусок стального троса.

— Торопись.

— Разве Грибанов подводил когда-нибудь, товарищ гвардии старший лейтенант?

У Чигринова дрогнуло сердце, когда он услышал свое фронтовое звание. Он отдал наушник Шебалкину и подумал: «Нет, старшина Грибанов никогда не подводил. Но успеет ли он сейчас?»

Грибанов понимал не хуже капитана, что сейчас все зависит от него, только от него. Надо было успеть!

Подсвечивая подводной лампой, Григорий Семенович внимательно осматривал намотанный трал, отыскивая место послабее. Трал был так спрессован вокруг ступицы винта, что лопасти едва виднелись из этого плотного капронового кокона. Затянуло всей мощью двигателя в тысячу семьсот лошадиных сил.

«Рвать пока нельзя. Резать пилой — сутки. Газорезкой? Капрон будет плавиться и превратится в монолит. Что же делать? И все же газорезкой. Надо прожечь дыру, зацепить крюком лебедки и рвануть! Но сначала надо перепилить трос».

Григорий Семенович приладился и начал пилить. Как знал, что пилка по металлу понадобится и сразу же, еще наверху, велел привязать ее шкертиком к руке.

Водолаза мотало вместе с буксиром то вверх, то вниз. Чтобы не сорвало с подкильного конца, надо было в скафандре держать мало воздуха. Григорий Семенович хорошо понимал, что от нехватки воздуха скоро наступит кислородное голодание, закружится голова, заболит сердце, но иного выхода не было.

Пропустив подкильный конец под мышку левой руки и повиснув на нем, упираясь одной ногой в лопасти винта и все время соскальзывая с нее, Григорий Семенович пилил, чувствуя, как с каждым движением руки пилка все глубже вгрызается в трос. Подводная лампа тускло освещала место работы, порою ее свет пропадал вовсе — болтающиеся концы трала заслоняли лампу. «Ничего, — подбадривал себя Григорий Семенович, чувствуя, что в шлеме уже душно, что соленый пот заливает лицо, выедает глаза. — Ничего. Не впервой». Он продолжал перепиливать прядь за прядью, и когда наколол стальной проволокой палец, обрадовался. Значит, дело идет!

Руки мерзли, плохо слушались, но Григорий Семенович специально надел водолазную рубаху без рукавиц, чтобы лучше было работать на ощупь, и теперь, в ледяной воде, пальцы закоченели, плохо держали пилку.

Не давая себе передышки, он пилил и пилил.

— Припухать будем, пока водомуты размотают винт, — сказал Смурага, приваливаясь к переборке.

Матросы завели подкильный конец, на котором теперь держался под водой Грибанов, и отдыхали, ожидая приказаний. В коридоре было тихо, светили плафоны, железная дверь заслоняла их от ветра и волн. Вместе с другими матросами с «Кайры» был и Петеньков. Он отказался сидеть в каюте и занял Славкино место в боцманской группе.

— Нет, в рыбаках все же лучше, — убежденно произнес Смурага. — Там если штормяга застал, то, как говорится: деньги — жене, убытки — стране, а сам — носом на волну и дуйся в «козла», пока не стихнет.

Матросы молчали. Смурага немного подождал и снова начал:

— Я вот на «Катуни» ходил. Заколачивали за рейс по три тысячи на пай. Молотили, правда, восемь часов через восемь, но зато с деньгами. А тут того и гляди пошлешь радиограмму: прощай, мама!

— Чего ж ушел? — спросил боцман. — И заколачивал бы.

— Да выгнали его, — спекшимися от внутреннего жара губами усмехнулся Боболов.

С забинтованной головой он все же вернулся па свое место в боцманской команде. Его подташнивало, боль в голове не утихала, зябко нахохлившись, он сидел на красном пожарном ящике с песком.

— Кого выгнали? — задиристо повысил голос Смурага. — Ты в мои документы заглядывал?

— Ты к нам-то чего подался? Думал, тут полегче и денег побольше? Тебе в Морагентство идти надо, суда перегонять. Там свою вахту отстоял и загорай — никаких тебе погрузок, никаких разгрузок, и спасать никого не надо. Шлепай потихоньку вокруг шарика.

— Везде хорошо, где нас нет, — вздохнул боцман. — Им тоже достается. По восемь-девять месяцев дома не бывают. Тоже не малина.

Примостившись рядом с Боболовым на пожарном ящике, Гайдабура переобувался.

— А что, правду говорят, будто ваш капитан застрелиться хотел? — вдруг спросил кто-то Петенькова.

Петеньков пожал плечами. Он вспомнил, как яростно работал Щербань в трюме на разгрузке, как усмирил панику и отдал стопор последней шлюпки.

— С бабой остался — чего стреляться! — хмыкнул Смурага.

— Ну что ты за человек! — вскипел Гайдабура. — Самого бы тебя туда, на его место.

Раскуривая подмокшую сигарету, он хмуро заявил:

— Ударит ураган — закусим горе луковицей.

— Минорные нотки прорезались, маэстро, — сказал Боболов.

— Только дурак может спокойно относиться к опасности. — Боцман сердито взглянул на матроса. — Тут целое кладбище, на этой банке. Как говорится: пронеси и помилуй.

— А ты помолись Николке морскому, — сказал Смурага. — Чего его, старого хрена, даром таскать с собой?

У боцмана в каюте висела маленькая иконка Николы морского, покровителя и защитника моряков. Передавался этот талисман от отца к сыну — все Гайдабуры были моряками.

— Не твое это дело, — нахмурился боцман.

— Как не мое? — удивился Смурага. — А кто должен перевоспитывать таких дремучих? Изживать родимые пятна капитализма. А религия — это опиум для народа. В наше-то время и вдруг — иконка! Откуда такая темнота?

Вместо боцмана ответил Боболов.

— Ты, светлый и прозрачный, попридержи-ка язык! — сквозь зубы сказал он.

Смурага, хоть и ухмыльнулся, но замолчал.

Матросы, обессиленно привалившись к переборкам, одновременно качались то в одну сторону, то в другую — буксир валило с борта на борт. Любимец команды песик Посейдон, черный, лохматый, с белым кончиком хвоста, скользил на кренах по гладкому мокрому линолеуму коридора. Он ластился к людям, искал у них помощи, тоскливо и жалобно поскуливал.

— Сейчас надо винт разматывать и рвать когти, пока циклон не застукал, — снова начал Смурага, будто с кем- то споря.

— А люди на «Кайре»?

Смурага усмехнулся.

— Кэп, конечно, ради своей... не пожалеет других.

— Ты эти ухмылки брось! — недовольно буркнул боцман. — Там у него сын.

— Вот я и говорю. Своя рубашка ближе к телу. А уж без рубашки...

— А ну, хватит! — приказал боцман. — Разговорился!

Наступило молчание. Неожиданно громко и резко прозвучала по трансляции команда старпома:

— Боцман, отдать правый носовой!

Все вздрогнули.

— Во, пожалуйста! Что я говорил? — злорадно хмыкнул Смурага. — Милости просим к столу!

— Все на бак! — приказал боцман и первым шагнул в открытую дверь на палубу. В лицо ему ударило ветром и острыми холодными брызгами.

Капитан Чигринов не отрывался от локатора. На маленьком темном экране зеленым зернышком светилась «Кайра». Они удалялись от нее. Шкала локатора показывала уже полторы мили. Как они там? Что у них? Каждый раз, когда лучик-радиус обегал темный экран, Чигринов, затаив дыхание, ждал, покажется ли светящаяся точка. И когда лучик все же вырывал зеленую точку, Чигринов переводил дух: «Кайра» еще на плаву. Успеть бы! Успеть!

Эхограф показал глубину всего двадцать три метра! Отдали якорь. Может, удастся удержать «Посейдон», дать возможность Грибанову размотать трал.

«Ничего, — сказал сам себе Чигринов. — Бывало и хуже».

Два года назад в северной Атлантике они обледенели. Такелаж, рангоут, антенны, палуба покрылись глыбами тяжелого льда. Судно дало такую осадку, что едва не черпало воду. У самых ног дымился серый океан, крен на правый борт был десять градусов и осадка угрожающе увеличивалась. Маломальская зыбь — и был бы конец! Команда работала, как в атаке, на пределе сил. У боцмана от усталости был сердечный приступ. Но выбрались же. И сейчас выберемся. Надо выбраться!

— Якорь не держит! — доложил вахтенный штурман.

Чигринов оторвался от локатора, взглянул на бледное лицо Шинкарева.

— Возьмите себя в руки, штурман!

— Простите, Алексей Петрович.

— Как там у водолазов?

— Режут.

«Поторопите», — хотел сказал Чигрипов, но промолчал. Зачем? Гриша сделает все, что возможно, и без понуканий.

— Алексей Петрович, вас вызывает берег, — выглянул из радиорубки радист.

«Неужели прошел только час? — Чигринов взглянул на часы. — Да, час. Как медленно тянется время!»

— Отдать второй якорь! — приказал Чигринов и пошел в рубку.

— Доложите обстановку, — донесся далекий, едва различимый голос Надежды.

— Разматываем винт. Отдали два якоря.

— Как далеко от вас мель?

— Рядом.

— Вам нужна помощь?

— Помощь нужна «Кайре», — резко ответил он.

— К вам идут два судна.

— Где они?

Надежда Васильевна назвала квадраты, и Чигринов быстро подсчитал, что помощь слишком далека и пробьется только часов через пять-шесть.

— Предлагают свою помощь иностранцы, они гораздо ближе, — сказала Надежда Васильевна и опять назвала квадраты.

Да, эти ближе, но все равно вряд ли успеют.

— Справимся без них.

— Хорошо. Еще один вопрос... — Голос Надежды Васильевны на мгновение исчез в шуме эфира, и он услышал только окончание фразы: — ...нет в судовой роли матроса по фамилии Петров.

Чигринов понял, что она разгадала его обман.

— Что можете сообщить о них? — настойчиво повторила Надежда.

— Видим в локатор, — отозвался он. — «Кайра» на плаву, и это главное. До связи.

Чигринов снял наушники и передал их радисту.

Теперь все зависело от Григория. Надо было ждать! Чигринов всегда чувствовал себя беспомощным в такие часы.

Он прошел в рубку. На темпом экране локатора «Кайра» вспыхивала зеленым зернышком и медленно угасала, чтобы вспыхнуть вновь.

«Держитесь, — шептал Чигринов, — держитесь». Он ничем не мог им помочь. «И ты держись, старина, — сказал он «Посейдону». Он всегда разговаривал с буксиром как с живым существом, как с другом. — Помнишь, как попали мы с тобой во льды у Лабрадора? Помнишь, как трещали твои ребра-шпангоуты, когда сжало тебя льдами? Но ты выстоял. И матросы тоже. Двенадцать часов в ледяной воде заделывали они пробоины в твоих боках. И ты своим ходом пришел в Галифакс. Собралась толпа в порту, не верили, что ты сам пришел, что ты на плаву. По всем писаным и неписаным законам должен был ты утонуть. Но ты выстоял тогда. Выдержи и теперь. Прошу тебя».

Чигринов вновь припал к локатору. Радиус-лучик обежал окружность экрана и снова высветлил зеленое зернышко «Кайры».

«Несладко им там, несладко! Лишь бы духом не пали. Ну, Анна — морячка, а вот Славка... Скорей бы добраться до них! Но что я могу? «Посейдон» беспомощен. Черт побери, как сковал его трал! Стреножил, как коня на лугу...»

— Нас не держит, — тихо доложил старпом. — Якоря скользят.

Чигринов предполагал это. Здесь каменистый грунт.

— Вижу, — спокойно ответил он. — Плавсредства для спасения экипажа подготовлены?

— Да, — кивнул Вольнов.

— Что будем делать? — спросил старпом, возвращая Чигринова к мысли о скользящих по грунту якорях.

— Ждать! — ответил Чигринов, нетерпеливо прикуривая сигарету.

Старпом знал: спокойствие капитану дается нелегко. Но рядом с ним было надежно. Ясность его решений, молниеносная реакция в сложной обстановке, простота и четкость приказов нравились старпому. Чигринов был из тех капитанов, которые могут «пройти под своим собственным буксиром». Так говорят, когда спасатель тащит на буксире спасенное судно и, сделав разворот на сто восемьдесят градусов, успеет поднырнуть под свой собственный трос. Высшая похвала для моряка. Чигринов был достоин ее.

Докурив сигарету, Чигринов спустился к себе в каюту, где в тяжелой задумчивости перед бутылкой коньяка сидел Щербань.

Когда вошел Чигринов, гость угрюмо усмехнулся:

— Посамовольничал я, ты уж прости. Нашел у тебя в холодильнике.

— Если поможет... — кивнул Чигринов, понимая его состояние.

Чигринов, как и все капитаны, имел у себя коньяк, так называемый «представительский» запас спиртного для лоцманов, для гостей в иностранном порту, для начальства. Сам в рейсе он никогда не пил.

— Невыносимо болит голова, — сказал Щербань и, помолчав, признался: — И душа тоже.

Чигринов включил электрическую бритву и стал тщательно полировать щеки. Щербань наблюдал за ним.

— Чего это ты? — спросил он.

Чигринов понял, что он имел в виду.

— Успокойся, тонуть не собираюсь. Бреюсь потому, что капитан должен быть примером для команды. Да и щетина за ночь выросла.

Щербань откинулся на спннку дивана.

— Напугал до смерти, — признался он.

Чигринов понимал, что Щербань, пережив смерть, на которую сам себя обрекал, теперь будет вздрагивать от каждого стука в дверь.

— Слушай, что заставило тебя идти этим курсом? Ты же отлично знал, что здесь Большая банка и течение.

— Знал.

— Так в чем же дело?

— Дело в том, что фортуна повернулась ко мне задом, — усмехнулся Щербань. — Я должен был в десять утра прибыть в порт.

— Ах вот оно что!

— Да, я дал слово, что буду в десять! Еще не было случая, чтобы капитан Щербань не сдержал своего слова!

Чигринов взглянул на судовые часы на переборке. Было без пяти минут четыре.

— Оркестр, речи!.. — Чигринов знал, что Щербань любит шумиху вокруг себя.

— Да, оркестр, речи! Я не имел права опаздывать! Не имел права подвести людей, которые мне верят, которые сделали меня первым капитаном флота!

— Не устраивай истерики, первый капитан флота! — оборвал его Чигринов и поморщился. Щербань, конечно, моряк неплохой, хотя он, Чигрипов, и не разделял всеобщего восхищения.

— Я должен был прийти, — повторил Щербань. — Чтобы база перевыполнила план, чтобы все — слышишь! — все получили премии! Чтобы база опять попала на областную доску Почета, чтобы наше управление рыбной промышленности выполнило план и в третий раз удержало переходящее знамя! Вот зачем шел я этим курсом!

Все это Щербань выпалил едипым духом и тяжело, будто под невидимым грузом, опустив плечи, смолк. Оп вспыхнул, сгорел и сник.

«Готовится, — подумал Чигринов, укладывая бритву в футляр. — Готовится к защите на берегу, а придется ему там нелегко».

Все, что сказал Щербань, Чигринову было хорошо известно. Ради того, чтобы доложить в срок (а лучше всего и раньше срока) победную реляцию о выполнении плана — месячного, квартального, годового, — капитанов заваливают приказами, распоряжениями, указаниями. Кровь из носу, но план чтоб был! Чигринов сам прошел сквозь это, когда командовал траулером.

— План, премия, знамя, — раздумчиво сказал Чигринов, натягивая теплый свитер. — «Победителей не судят». Но тебя будут судить.

— За что? — спросил Щербань. — За то, что я хотел сделать лучше?

— За нарушение правил судовождения и безопасности мореплавания, — пояснил Чигринов.

— Да, теперь меня защищать никто не будет, — согласился Щербань и налил рюмку.

Чигринов надел на свитер куртку и почувствовал себя вновь свежим, сильным, готовым к действию.

Щербань выпил, подождал, пока горячий глоток проник в желудок и по телу пошла приятная теплота, и устало сказал:

— А ведь я — ваш продукт. Это вы меня вырастили таким.

— Кто мы?

— Все вы! — пояснил Щербань.

— Вон как ты заговорил! — медленно произпес Чигринов.

«Пижон! Рвался к славе, к наградам, а теперь обвиняет других. Никто тебя не выращивал. Ты сам захотел вырасти таким. И вырос. Не пеняй на других, не ищи виноватых».

— Тебе хорошо говорить. Ты — спасатель, у тебя нет плана. Тебе не скажут: «Спаси столько-то судов, столько-то людей».

— План, конечно, выполнять надо, но зачем для этого сажать на мель судно?

— Ладно, мы говорим на разных языках. — Бесцветный, равнодушный голос Щербаня поразил Чигринова. — Я один за все в ответе. Давай выпьем за мою погибель.

Лицо Щербаня было серо, как грязный бинт. Он постарел, осунулся. «Неужели за эту ночь?» — подумал Чигринов.

— Брось, не устраивай панихиду.

— Тогда чтоб Славка твой и... она остались живы, — тихо сказал Щербань.

— За них выпью, — согласился Чигрипов.

В каюту вошел мокрый Вольнов, с удивлением посмотрел на капитанов с рюмками в руках.

— Лопнула якорь-цепь левого якоря, — доложил он.

— Вытрави до жвака-галса, — сказал Щербань старпому, будто был на своем судне. — Своим весом держать будет.

«Нет, он все же настоящий капитан», — подумал Чигринов и приказал:

— Вытравите якорь-цепь и приготовьте запасной.

Чигринов выпил и быстро вышел из каюты. Щербань остался один. Он встал, подошел к зеркалу, долго смотрел на свое отражение, на помятое серое лицо с провалами глаз.

— А изломало тебя, — вслух сказал он.

***

Урагану, вторгшемуся на побережье Европы, преградила путь зона высокого давления. Злобно огрызаясь, он повернул назад в Атлантику. Одряхлевший, истративший силы, циклон приближался к своей кончине. Но взбаламученная Балтика еще штормила.

«Кайру» по-прежнему било волнами, хотя грохот становился тише.

С фонариком в руке Славка обходил судно пустынными коридорами. Освещая себе узкую дорожку, он скользил по мокрому линолеуму. Удары волн гулким эхом отдавались в безлюдных накрененных коридорах.

Славка добрался до первого трюма, по скоб-трапу спустился до воды. Луч фонарика вырвал из тьмы обрывки раскисшей картонной тары, доски, серебро рыбьей чешуи и черную жирную воду. Тяжелая, холодно отблескивающая вода лениво колыхалась от ударов снаружи и лизала переборки, будто пробуя их прочность.

Час назад Славка сделал гвоздем черту на переборке и теперь видел, что отметка скрылась подводой. Крен становился все опаснее. Славка вылез из трюма и снова пошел по коридору. Споткнулся об опрокинутую помпу, зашиб ногу, сморщился от боли и, присев па помпу, почувствовал ее мертвую стылость. И от этого холода, от темноты, от беспомощного содрогания корпуса под ударами волн, стало еще тоскливее и страшнее. Ныло все перетруженное тело, болели руки, болел бок, который он зашиб, когда его тащнло волной по палубе «Посейдона». От мокрой одежды знобпло, и холод пробирался до костей.

«Что же они там! Почему отец не идет на помощь? Что случилось? Вода прибывает. Уже залиты носовой трюм, машинное отделение и половина кают».

Славка с тоской вспомнил надежный «Посейдон». Теперь он отдал бы все, лишь бы оказаться среди своих матросов: возле неунывающего Боболова и злого насмешника Смураги, увидеть монументального, как памятник, Веригина, застенчивого Шебалкина или сонного Курилова...

В каюте капитана на крохотном диванчике, упираясь погами в переборку, лежала Анна Сергеевна. Ее знобило. Простудилась она еще на берегу, крепилась, глотала лекарства, но теперь вот, в самый неподходящий момент, организм сдал.

Когда Анна Сергеевна устало прикрывала глаза, тотчас откуда-то выплывал подмосковный лес, яркий солнечный день, и они с Алексеем идут по тропинке к березовой роще. Сквозь деревья виднеется ресторан, в котором они только что были, и графский дворец, куда они идут. И она, как девчонка, обмирает оттого, что Алексей твердо держит в руке ее холодные от волнения пальцы. Шум в вершинах деревьев все нарастает и нарастает, удары приближающейся грозы становятся все сильнее и сильнее, раскаты грома гулко давят землю...

Анна Сергеевна открывает глаза, возвращаясь из забытья. Измученная, она задремала и теперь не сразу понимает, почему вокруг тьма и что это так страшно грохочет рядом. Прислушиваясь к шторму, она беззащитно сжимается в комочек и, чувствуя, как все сильнее ее знобит, с тоской вспоминает то раннее лето, теперь такое непостижимо далекое. Два года назад, после длительного и тяжелого рейса в северных широтах, она получила отпуск и поехала в Крым. Поехала, втайне радуясь, что в том же санатории будет и капитан. В поезде они встретились. И пока сидели в вагоне-ресторане, а мимо окон проносились кипенно-белые цветущие яблоневые сады, из которых красными пятнами резко выступали черепичные крыши домов, она рассказывала про Подмосковье. И так расхваливала родные места, что капитан усмехнулся с легкой иронией и сказал: «Хоть бы глазком взглянуть, что это за рай такой». — «Могу показать», — ответила она, холодея от мысли, что вот сейчас, может быть, решается ее судьба.

С Белорусского вокзала, вместо того чтобы ехать на Курский и пересаживаться в поезд, идущий на юг, они в такси поехали в Архангельское к ее матери.

Удары волн пушечной канонадой прогремели вдоль борта и вернули ее из тех счастливых дней в темную холодную каюту. Но она заставила себя отрешиться от этой каюты, от этих ударов и мысленно снова ушла туда, в теплое лето...

В первый же день их застал в лесу веселый июньский ливень. И они побежали. И хотя она с детства знала все тропинки и дорожки вокруг дворца и в лесных графских угодьях, они все же заблудились. Где-то рядом, за деревьями гудели автобусы, там проходило шоссе, но они никак не могли выбиться на дорогу и бежали под проливным дождем по высокой траве, по каким-то лопухам, напоролись на заросли малинника. Модная длинная юбка мешала ей, цеплялась за кустарники, холодно прилипала к коленям. Они остановились под густой елью, и она призналась, что не знает, куда идти. «Если бы вы были у меня штурманом, в следующий рейс я бы вас не взял», — улыбнулся Чигринов и, сняв с себя форменную куртку, накинул ей на плечи, а сам остался в тонкой белой рубашке. Она испугалась, что он простудится, и просила его тоже прикрыться курткой, ее хватит на двоих. Под курткой он стал целовать ее мокрые щеки, мокрые ресницы...

Вместо одного дня они провели у ее матери пол-отпуска. Она была счастлива, а мать все вздыхала, спрашивающе глядела на дочь, а когда выспросила все о нем, с горьким сожалением сказала: «Что ж, не смогла найти неженатого-то?» — «Не искала», — счастливо ответила она. «Ну, дай-то бог! — вздохнула мать. — Я тебе, конечно, не указ. Только гляди, дочка, как бы его обратно к детям не потянуло — родная кровь. Тогда как?..»

В каюту вошел Славка. Луч фонарика пошарил по переборкам, высветил африканские страшилища, метнулся в сторону и остановился на ее лице.

— Вода больше не прибывает, — ответил Славка на ее спрашивающий взгляд.

Анна Сергеевна сделала вид, что поверила, и сказала:

— И море вроде потише стало.

Славка прислушался, что творилось за бортом, и понял, что она тоже хочет успокоить его. Хотя ветер вроде бы действительно стал слабее.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он.

— Спасибо, ничего. Трясет только. — И, стараясь скрыть тревогу в голосе, спросила: — Почему они не идут? Потеряли нас?

Она сказала то, о чем все время думал и он.

— У них локаторы. Потерять они не могут.

— Да, да, — согласилась она. — Он должен нас найти.

Славке стало неприятно, что она упомянула отца.

В каюте наступило неловкое молчание.

— Есть хотите? — спросил в темноте Славка. Он выключил фонарик, берег батарейки.

Есть она не хотела.

— Вот... я принес, — неуверенно сказал Славка. — Согреетесь. Давайте налью. Я кружку принес. В столовой взял.

— Налей, — согласилась она.

В темноте послышался стук горлышка бутылки о кружку.

Она выпила, обожгла горло, на миг задохнулась. «Ром, кажется, — подумала она. — Конечно, капитан Щербань должен пить гавайский ром и курить кубинские сигары».

Анна Сергеевна почувствовала, как тепло, разлившееся по телу, расходится по рукам и ногам; Стало действительно теплее.

— Хлеб вот здесь, с маслом, — сказал Славка. — И мясо. Холодное, правда.

— Нет, Слава, не хочу.

У Анны Сергеевны потеплело на сердце от Славкиных эабот. Хороший мальчик! Ершист, грубоват, но это от застенчивости.

Впервые она позавидовала Надежде Васильевне. Сама она никогда не имела детей и только сейчас по-настоящему поняла, как это плохо. Анна Сергеевна редко думала о Надежде Васильевне. Но сейчас она думала о том, как тяжело матери там, на берегу. Она должна знать, что случилось с сыном, капитан обязан докладывать на берег обо всем.

— А я поем, — сказал Славка.

— Поешь, конечно, поешь. Может, и выпьешь? Согреешься.

— Нет, не хочу.

— Ну и правильпо, — одобрила она и прикурила мятую отсыревшую сигарету.

В каюте приятно запахло дымом.

Славка услышал, как она закашлялась.

— Там постель, — сказал он. — Одеяла есть. Давайте я вас накрою.

— Накрой, — согласилась она.

Славка на ощупь прошел в спальню капитана, принес одеяло.

— Зачем вам здесь лежать? Идите туда, там удобнее.

— Нет, — отказалась Анна Сергеевна. — Я лучше тут.

Славка накрыл ее одеялом.

— Еще одно одеяло есть, — сказал он.

— Ты сам накройся. Замерз, наверное?

— Есть немного, — сознался Славка.

***

Повиснув на подкильном конце, Грибанов пилил и пилил стальной трос. Главное сейчас — одолеть этот проклятый трос. Григорий Семенович тяжело дышал. Левая рука, которой он держался за канат, онемела. Канат постоянно дергало — «Посейдон» то подскакивал на волне, то ухал вниз.

— Петя, дай-ка воздуху побольше.

Шебалкин повернул вентиль баллона со сжатым воздухом и увеличил подачу. В шлеме загудело. Воздушная струя ударила в щиток и, обтекая лицо, приятно холодила щеки. Григорий Семенович, на минуту прекратив пилить, жадно хватал ртом пресный, пахнущий резиной воздух. Невыносимо болело сердце. Сейчас бы валидол под язык и полежать на диванчике.

Григорий Семенович нашарил трос, определил, что несколько прядей уже перепилено — проволочные каболки остро топорщились. Еще немного, и можно рвать лебедкой.

«Ну, начнем...» И снова, держа одеревеневшими пальцами пилку и чувствуя, как вода проникает в слабую манжету водолазной рубахи и что свитер уже мокрый до плеча, Григорий Семенович начал пилить. Каждое движение рукой болью отдавалось в груди. «Успеть бы...» — мелькнула мысль.

Дело все же двигалось. Ощупав подпиленный трос, Григорий Семенович сказал:

— Петя, приготовьте крюк.

— Крюк готов, Григорий Семенович, — отозвался Шебалкин.

— Добро. Как там у вас?

— Утихло слегка.

— Утихло — значит, ударит, — пробормотал Грибанов.

— Что вы сказали? — переспросил Шебалкин.

— Спускай... крюк, — с трудом ответил Григорий Семенович. От острой боли потемнело в глазах, заломило левую руку.

«Ничего, ничего, — подбадривал себя старый водолаз. — Это потому, что приходится держаться. Вот и затекла. Надо было беседку сделать, сидел бы как король на именинах, пилил бы обеими руками. Ладно, шут с ней, с болью. Поболит-поболит, да перестанет. Не впервой». Но боль не отпускала. «Успеть бы...» — опять подумал Григорий Семенович и потянул за выброску, на которой должны были спустить крюк с тросом от лебедки.

Он ощупал надпиленный трос, подцепил его крюком и приказал:

— Вира!

Трос натянулся.

По подкильному концу Григорий Семенович перебрался на безопасное расстояние и ждал, когда лопнет надпиленный трос. Боль в груди усиливалась, тяжело спускалась вниз по руке, и рука немела, становилась чужой.

— Воздуху дай, Петя.

— Даю.

Шебалкин увеличил подачу воздуха. Григорий Семенович жадно задышал. Он чувствовал, как деревенеют щеки и мертвеют губы, чужой становилась вся левая половина тела. «Ничего, ничего, — успокаивал он себя. — Осталось немного. В аптечке есть нитроглицерин».

Трос лопнул. Это Григорий Семенович понял по чокающему звуку разрыва и глухому удару крюка по корпусу судна. «Ну, теперь дело пойдет!» Он стал перебираться по ходовому концу к винту. Каждое движение отдавалось в груди, в спине, но он, стиснув зубы, зацепил крюк за трал.

С каждым рывком все больше оголялись лопасти винта. Раздергать трал на ступице винта, а там крутнуть машиной — и остатки разлохмаченного трала соскочат сами.

— Петя, ты про воздух не забывай. Там у тебя давление в баллонах падает.

— Нет, Григорий Семенович, — удивленно ответил Шебалкин. — Давление нормальное. Я не забываю.

Григорий Семенович понимал — воздуху не хватает потому, что начинается приступ. Он всегда так начинается, удушьем. «Успеть бы».

— Открой-ка на полный, а то у меня тут как в тропиках.

Шебалкин открыл вентиль на полный, и Григорий Семенович, с силой нажав головой на золотник в шлеме, дал себе передышку; закрыв глаза, вентилировал скафандр и легкие.

— Как вы там, Григорий Семенович? — спросил Шебалкин.

— Все в порядке. Давай крюк.

***

— Через десять минут нас выбросит на мель, — тихо произнес Вольнов и показал на линию эхолота.

Глубина стремительно падала. Чигринов уже отдал приказ приготовить шлюпки, спасательные плотики и надеть спасательпые жилеты. Но панику поднимать раньше времени не стоит. Он подумал, что сейчас чем-то похож на Щербаня — тот тоже не звал на помощь, надеясь справиться.

Оставались считанные минуты. Чигринов шел на риск, до последнего мгновения разрешая водолазу оставаться под водой. Теперь эти мгновения были выбраны.

— Поднять водолаза! — приказал он.

— Он просит еще три минуты, — доложил вахтенный штурман.

— У нас нет трех минут. Немедленпо поднять наверх!

В это мгновение «Посейдон» содрогнулся от подводного удара.

— Мель! — вскричал вахтенный штурман.

— Водолаза наверх! — высоким от напряжения голосом приказал Чигринов.

...Почувствовав удар, от которого содрогнулось судно, Григорий Семенович понял: «Посейдон» бьет о камни. Темнота стала еще гуще, значит, рядом дно, поднялся ил, песок. «Хорошо еще носом, а не кормой, — подумал старый водолаз. — Есть несколько минут в запасе».

— Выходите наверх! — закричал Шебалкин, и Григорий Семенович почувствовал, как потянули его за шланг-сигнал.

— Погоди, зацеплю, — задыхаясь от боли, сказал Григорий Семенович.

Он собрал последние силы, чтобы зацепить крюк за остатки трала на ступице винта. Крюк вдруг стал неимоверно тяжел, обрывал руки. Григорий Семенович едва удерживал его.

«Посейдон» опять вздрогнул всем корпусом, как от боли, и эта боль отдалась в груди старого водолаза. Он знал, что сейчас нельзя шевелиться, сейчас надо затаиться и переждать, пока утихнет боль, рассосется.

— Григорий Семенович, выходите! — испуганно кричал Шебалкин.

— Воздуху, — еле слышно попросил Григорий Семенович. И снова боль точно раскаленная стрела прожгла грудь, вонзилась в левую лопатку. И все же он зацепил крюк за кусок трала на ступице винта.

— Вира крюк! — прохрипел он.

Жестокая боль хлынула в него, как в пробоину...

— Водолаза подняли, — доложил вахтенный штурман.

Чигринов взял трубку телефона и сказал в машину:

— Юрий Михайлович, а ну крутните!

— Крутнем, — ответил старый мехапик.

Это был последний шанс.

Наступила минута тяжелого ожидания.

Старший механик пустил машину. За кормой послышался удар.

«Посейдон» вздрогнул и двинулся вперед.

— Лево на борт! — отдал приказание Чигринов.

— Есть лево на борт! — с радостной дрожью в голосе повторил рулевой.

— Ура-а! — закричали матросы на палубе.

— Ну разгильдяи! — ласково сказал боцман. — Кто из вас родился в рубашке?

— Я, конечно, маэстро, — хмыкнул Боболов. — Меня ждет загс. Приглашаю всех на свадьбу. А вы, маэстро, будете посаженым отцом.

Боцман радостно покрутил головой. Не-ет, с этими парнями не заскучаешь!

Чигринов велел старпому осмотреть судно и проверить на течь все отсеки.

— Вахтенный, курс на «Кайру»! — приказал капитан. Взяв трубку телефона, включил машинное отделение: — Юрий Михайлович, дайте аварийный ход!

Теперь он не даст им погибнуть, теперь у него развязаны руки. Еще полчаса, и «Посейдон» подойдет к «Кайре». Еще полчаса, и все кончится.

Чигринов взглянул на море. В тусклом рассвете оно еще ярилось, но сила была уже не та, злоба утихла. «Нам везет, подумал капитан. — Нам сильно везет». На миг он расслабился, почувствовал, как ноет от усталости все тело, но тут же взял себя в руки. «Нет, рано еще успокаиваться. Рано!»

***

Тьма сменилась рассветом. В каюте неясно, будто из тумана, проступали предметы.

Анну Сергеевну не переставал бить озноб.

— Они потеряли нас? — уже в который раз спросила она.

— Потерять не могут, — упрямо твердил Славка.

Он догадался, что с «Посейдоном» что-то случилось, иначе отец давно бы пришел на помощь.

Да, море оказалось совсем не таким, каким он представлял его на берегу. Славка вспомнил, как совсем недавно по-дурацки орал: «Мы в море родились — умрем на море», не вникая в смысл слов. И хотя отец не раз рассказывал, как тяжело бывает в шторм, как опасен океан, Славка только теперь понял, насколько опасна профессия его отца. «Кто в море не бывал — тот и горя не видал».

Лицо Анны Сергеевны неясно белело в серой мгле. Она тихо лежала, думая о чем-то своем, а когда опять спросила, что же не идет к ним «Посейдон», Славка снова ответил, что придут.

— Ты весь в отца, — произнесла Анна Сергеевна.

В слабом ее голосе Славка уловил такую нежность к отцу, что уже не находил в себе той ненависти и непримиримости, которую всегда испытывал к этой женщине.

Африканские маски все четче вырисовывались на переборках. Каюта была сильно накренена, но крен теперь пугал меньше, чем ночью. Славка вдруг обнаружил, что не слышит скрежета днища о камни — значит, сила волн ослабла.

— Вы слышите? — спросил он. — Тише стало.

Близкий гудок заставил ее поднять голову.

Славка вскочил и кинулся к иллюминатору.

— Идут! — закричал он. — Я говорил — придут! Я говорил!..

В серой водянистой мгле на палубу «Кайры» высаживались матросы во главе с капитаном Чигриновым.

— Закрепить буксир! — приказал он.

Матросы принялись заводить буксирный трос.

Чигринов крепко обнял выскочившего на палубу сына.

Славка на миг припал к груди отца.

— Ну-ну! — Чигрипов скупо потрепал его по волосам. — Возьми себя в руки!

Увидев, что отец оглядывается, Славка кивнул на капитанскую каюту:

— Там.

Матросы заводили буксир. Тяжелый трос таскал их за собою, вырывался из рук, люди скользили по мокрой палубе.

Ветер сек брызгами лицо, оставляя на губах соленый привкус. Наклонную палубу длинными языками лизала вода, топорщилась от порывов ветра белой щетиной, и казалось, что полчища белых ежей или еще каких-то зверьков, злобно взъерошив белые загривки, шли на приступ.

— Жив, орел-цыпленок! — Гайдабура стиснул Славку в могучих лапищах. — Я же говорил: есть в тебе моряцкая закваска!

— Вы все говорили наоборот, — уточнил Боболов. Он был бледен, бинт нща голове намок, но в глазах светилась обычная веселая насмешка. Он ободряюще хлопнул Славку по плечу.

На палубе полным ходом шли спасательные работы. Боцман опять покрикивал, приказывал, поторапливал. Матросы заводили пластырь под пробоину, весело соединяли толстые гофрированные секции, составляя длинный отсасывающий шланг. В трюм опустили заборники, на полную мощь заработала водоотливная помпа, и шланг ожил, зашевелился, как огромная змея, высасывая из трюма воду.

А на «Посейдоне» умирал Григорий Семепович Грибанов.

Когда с него стащили скафандр, он попросил, чтобы его уложили здесь, в посту, на сухих водолазных рубахах. Шебалкин свернул телогрейку и подложил ему под голову.

Григорий Семенович увидел испуганные лица водолазов и тихо сказал:

— Без паники, без паники...

Он лежал в забытьи, закрыв глаза и стиснув зубы, чтобы не стонать.

— Там... в аптечке... нитроглицерин... — проговорил он.

Шебалкин нашел стеклянную трубочку с белыми таблетками. Григорий Семенович положил маленькую сладковатую таблеточку под язык.

— Врача бы, — сказал Веригин.

— Врач на «Кайре». И капитан там, — прошептал бледный Шебалкин.

— Старпому надо сказать.

— Не отрывайте людей от дела, — едва слышно сказал Григорий Семенович. — Как там с «Кайрой»?

— Высадились, — ответил Веригин. — Капитан пошел туда.

— Вот и добро.

Говорить было трудно. Занемела вся левая половина груди. Отвечая на жалостливый взгляд Шебалкина, он сказал через силу:

— Ничего. Обойдется.

Но он знал, что на этот раз не обойдется. И не надо мешать другим исполнять свои обязанности.

Он то впадал в забытье, то приходил в сознание. Тяжесть давила грудь, как давит на большой глубине вода, когда в скафандре нет воздуха. Задыхаясь, он крикнул: «Дайте воздуху!» Но никто не услышал его крика — он лишь беззвучно пошевелил губами.

«Кайра» была взята на буксир, пробоина заделана, и теперь можно было отдохнуть, выпить чаю и, если удастся, то и вздремнуть.

Из каюты Чигринова вышел капитан Щербань, чтобы переправиться к себе на «Кайру». «Хочу до порта дойти на своем судне, — сказал он. — Пока... на своем». — «Иди, — согласился Чигрипов. — Я прикажу переправить тебя». Простились они сухо.

Чигринов позвонил буфетчику:

— Принесите чаю. Покрепче и погорячее.

Болела голова от бессонницы, от напряжения, от пережитого, от всего, что обрушилось на него в эту ночь. Чигринов вспомнил Анну. Когда он увидел ее на «Кайре», обессиленную, измученную, у него сжалось сердце. «Если бы ты знал, что мы тут пережили! Если бы ты только знал!» — шептала она, и слезы текли по ее почерневшим щекам. «Вас было здесь двое, дорогих мне людей», — сказал он. «Надо, чтобы вы не стыдились друг друга», — сказала она. Тогда ему некогда было вникать в смысл ее слов, надо было спасать «Кайру». Но теперь, восстанавливая в памяти разговор, он вдруг попял, что слова эти сказаны неспроста. Почему она так сказала?

Вошел Вольнов. Он был бледен и переминался у двери.

— У нас на борту... У нас на борту... мертвый.

— Что-о? — Чигринов не узнал своего голоса. — Кто?

— Григорий Семенович.

...Матросы скорбно стояли возле водолазного поста. Они молча расступились, пропуская капитана. Шагнув в дверь, Чигринов встретился с глазами Анны.

— Константин Николаевич, — распорядился он, — сообщите на берег о смерти Грибанова.

— Есть, — тихо ответил старпом.

Чигринов осторожно накрыл тело друга одеялом. Как плащ-палаткой.

— Уйдите, — попросил он.

Его оставили возле друга одного.

Чигринову вспоминался не пожилой, грузный водолаз, который теперь неподвижно лежал под серым байковым одеялом, а молодой отчаянный разведчик Гришка Грибанов. Сколько раз слышали они приказ: «Награды и документы сдать! Получить НЗ! Задача такая-то». И уходили в разведку. Сколько раз попадали в сложнейшие ситуации и выбирались живыми, когда, казалось, выхода уже нет...

В водолазный пост вошел старпом.

— Алексей Петрович, вас просит в рубку капитан «Кайры».

— Что ему? — недовольно спросил Чигринов.

— Просит.

Выходя из поста, Чигринов наткнулся на Славку. Он стоял возле двери водолазного помещения.

— Ты что?

— Так, — смущепно ответил Славка, прикрываясь от ветра воротником бушлата.

Но отец все понял.

— Иди отдыхай, — сказал он. — Потом поговорим.

Ветер был еще сильный. Низкое пепельное небо неслось, моросило мелкими каплями. Было мокро, неуютно. Поднимаясь в рубку по наружному трапу, Чигринов увидел на горизонте приплюснутую мутно-серую полоску берега, а над ней чистый голубой клочок неба. Часа через три они притащат «Кайру» к входу в канал. Там надо будет укоротить буксирный трос, чтобы «Кайра» не рыскала за кормой. Идти по каналу с ней будет трудно.

Чигринов вошел в рубку, взял трубку радиотелефона.

— Воду откачали, — раздался голос Щербаня. — Могу идти самостоятельным ходом. Примите буксир.

Чигринову было понятно желание Щербаня прийти в порт самостоятельно.

— Принять буксир! — приказал он вахтенному штурману.

Чигринов увидел Славку, который вместе с матросами боцманской команды принимал буксир с «Кайры». Мысленно Чигринов похвалил сына. Не ушел на отдых, не спрятался от работы, хотя никто бы его и не осудил после всего перенесенного им за ночь.

— Константин Николаевич, — сказал Чигринов старпому. — Когда примете с «Кайры» буксир, зайдите ко мне в каюту.

Чигринов спустился к себе.

Он знал, что ждет его на берегу. Несколько лет назад он сам сменил капитана «Посейдона», которого сняли с корабля, обвинив в нарушении техники безопасности. Капитан спас людей и судно, но потерял двух своих матросов. Но ведь работа спасателя — сплошной риск!

«Да, — говорил себе Чигринов, — спускать водолаза под воду я не имел права. Но какие небесные силы спасли бы «Посейдон», а затем и «Кайру»? Гриша все понимал. Понимал, на что шел».

Чигринов курил сигарету за сигаретой.

Комиссию по расследованию возглавит, конечно, Иванников.

В дверь постучали.

— Да, да, — откликнулся Чигринов.

Вошел Вольнов. Он был бледен, с усталой чернотой под глазами, но тщательно выбрит, подтянут и готов к действию. И это сразу отметил Чигринов и остался доволен своим старпомом.

— Константин Николаевич, я вызвал вас, чтобы спросить — готовы ли вы принять судно? — сухо произнес Чигринов.

Старпом с понимающим сожалением смотрел на Чигринова. Лицо капитана осунулось, почернело, на впалых щеках глубоко прорубились морщины. Перед ним стоял седой, постаревший за ночь человек.

— Что вы молчите? Готовы или нет? — нетерпеливо переспросил Чигринов.

— Надеюсь, что до этого не дойдет.

— Дойдет... Так как?

— Я готов принять судно, — ответил Вольнов, и это понравилось Чигринову. Хорошо, что старпом не проявляет излишней щепетильности, не ударяется в ложную скромность.

— Я не сомневался в этом, — ободряюще улыбнулся Чигринов. — В управлении буду отстаивать вашу кандидатуру. Лучшей не вижу.

— Благодарю, — сдержанным кивком поблагодарил Вольнов.

— Но я должен высказать вам свое замечание, — голос Чигринова снова стал жестким. — Бросив «Кайру», сделав поспешный вывод, что судно нельзя спасти, вы допустили безграмотность спасателя. Простите за высокий штиль, но спасатель борется до конца, вкладывая в спасение все свое умение, мужество и решимость. И главное — там оставались люди. Это непростительно, Константин Николаевич. Пусть случай с «Кайрой» будет вам памятным уроком.

Лицо старпома медленно наливалось кровью. На скулах вспухли желваки. «Самолюбив, — подумал Чигринов. — Ну что ж, капитан и должен быть самолюбивым». Он отвернулся к иллюминатору, давая старпому время прийти в себя.

Ветер утихал, белая пена с волн исчезла, и под серым, набухшим влагой и отяжелевшими тучами утренним небом, открывался низкий далекий горизонт. «Посейдон» еще сильно качало, но волны были уже не так круты и мощны, и только изредка перехлестывали через борт. Шипя и облизывая железо, растекались прозрачной пленкой по палубе.

В дверь постучали.

— Войдите, — разрешил Чигрипов.

Вошел старший механик.

— Я принес заявление об уходе, — хмуро сказал он, глядя куда-то в угол. Стармех по-прежнему был в засаленной спецовке. Побледневшее за ночь лицо было нездорово одутловатым, под красными от бессонницы глазами набрякли мешки.

— Подождали бы до берега, уже рукой подать, — недовольно сказал Чигринов, сухостью давая понять, что механик не ко времени затеял все это дело. Обращаясь к старпому, посоветовал: — Константин Николаевич, советую не отпускать Юрия Михайловича. Лучшего механика пе найдете.

Старший механик переводил взгляд то на капитана, то на старпома и наконец, поняв все, сказал:

— Ухожу не потому, что не поладил с капитаном, да и чего уж теперь... — Он не договорил и сожалеюще взглянул на Чигринова. Сейчас вся команда смотрела на него так, и это бесило Чигринова — будто хоронят заживо. — Сын у меня, подросток. Совсем от рук отбился. Жена не справляется. Надо на берегу побыть.

Чигринов смотрел в припухшее лицо старшего механика и вдруг подумал: «Ведь у него, наверное, с почками не в порядке. Все время отечное лицо». И поймал себя па мысли, что о механике как о человеке знает мало.

Раздался телефонный звонок, Чигринов поднял трубку.

— Алексей Петрович, — сказал радист, — берег просит.

«Ну что еще! — поморщился Чигрипов. — Совсем же рядом. Часа через два подойдем к каналу...»

— Капитан Чигринов, — раздался в наушниках официальный голос Надежды. Он удивился — она все еще на дежурстве. Ей давно пора смениться. Но тут же понял, что сейчас она передаст какой-то приказ. -- Немедленно измените курс. В квадрате сто тридцать восемь горит английский транспорт.

Ветер давил на стекле брызги, они расплющивались и стекали серебристыми ручейками. Море гнало серые взбаламученные штормом волны.

«Посейдон» и «Кайра» расходились встречным курсом.

Только что передали на борт «Кайры» тело старого водолаза, и Чигринов хмуро смотрел на судно, взявшее курс в порт. Он видел на капитанском мостике такого же хмурого Щербаня.

Чигринов нажал кнопку тифона и мощный гудок спасателя трижды разорвал тишину. «Посейдон» прощался с Григорием Семеновичем Грибановым.

На палубе, обнажив головы, стояли матросы. Среди них был и Славка. У него появилось жесткое выражение лица, глаза потеряли беспечный блеск и приобрели холодноватый, как у отца, оттенок.

Голубой клочок неба на горизонте снова затянуло низкими серыми облаками, мелкий холодный дождь усилился.

Чувство одиночества и потерянности на миг охватило Чигринова, но он тут же подавил в себе это чувство и твердым голосом приказал старпому:

— Приготовьте буксир к тушению пожара!