Глазами, полными любви [Галина Сергеевна Ширковец] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]


Галина Ширковец


ГЛАЗАМИ, ПОЛНЫМИ ЛЮБВИ


(повесть)


– Всех провожающих прошу выйти из вагона! – певучим голосом объявила проводница, деловито оглядывая отсеки плацкартного вагона. – Поезд отправляется через пять минут!

После этих слов немногочисленные фигуры новосибирцев, провожавших своих родных в близкие и дальние края, потянулись по коридору к выходу. В проходе возле четы пенсионеров Натальи Алексеевны и Андрея Ивановича Сергачевых, всегда старавшихся брать места в самом начале вагона, торопливо прощалась влюбленная парочка. Долговязый парень, складываясь едва ли не пополам, припадал губами к щеке хорошенькой пышноволосой шатенки и с умоляющими нотками в голосе просил:

– Обязательно звони, с каждой остановки. Здесь везде есть зарядки для телефона, я проверял.

Молоденькая пассажирка капризно-небрежно отмахивалась:

– Да позвоню я, позвоню… Ты же знаешь, зона связи есть не везде. Как смогу, так позвоню. Ты там тоже, смотри… не по полной отрывайся! Мне ведь стукнут, если чо…

Наталья Алексеевна, пока муж устраивал чемоданы под полками, стала невольной наблюдательницей сценки из посторонней молодой жизни. «Молодец девчонка, – мысленно сказала она себе, – сразу строить начинает своего молодого супруга. Только бы палку не перегнула. Мужьями управлять – наука высшего класса. Как хороший стейк приготовить: чуть недожарил – мясо сырое, передержал на огне – получайте вместо отбивной резиновую подметку!»

На безымянном пальце быстроглазой шатенки золотилось новенькое обручальное кольцо, обрамленное крохотными блескучими искорками. «Интересно, – автоматически, чисто по-женски подумала Наталья Алексеевна, – что это у нее так блестит: фианиты или брильянтики?» Потом решила: «Нет, судя по виду новоиспеченных супругов, камешки скорее всего искусственные. К тому же обладательницы брильянтов едва ли путешествуют плацкартой». Ей стало смешно от собственных мыслей: «Словно торговка на базаре, сразу – что почем!»

Наталья Алексеевна машинально взглянула на собственные руки. На правом безымянном пальце мягко отсвечивало тоненькое колечко. Муж надел его ей больше тридцати лет назад. С тех пор скромное ювелирное изделие, традиционный символ супружеского союза, не покидало пальца хозяйки ни разу. Вернувшись мыслями в прошлое, женщина, словно наяву, увидела картинку из прекрасного далека.

Стоял март. День выдался сереньким, но теплым, безветренным. Под ногами прохожих хлюпала каша из полурастаявшего снега. Удрав под каким-то предлогом из редакции, молодые журналисты-многотиражники двинули на дневной сеанс в кино, на новый фильм. В то время они уже перешли грань, отделявшую дружбу от любви, но дальнейшее (тем более серьезное) развитие отношений еще казалось Наташе неясным. После окончания фильма Андрей завел Наташу за угол кинотеатра «Победа», поцеловал, а потом попросил зажмурить глаза.

Поскольку не обделенные чувством юмора коллеги-газетчики частенько подшучивали друг над другом, устраивая всякие прикольные хохмы, Наталья настороженно закрыла глаза, соображая на ходу, что сейчас выкинет ее богатый на фантазию молодой человек. На этот раз Андрей поступил в духе лучших классических традиций – стеснительно и взволнованно протянул девушке небольшой целлофановый пакетик, в котором поблескивало тонкое золотое кольцо.

– Можешь открыть глаза. Нравится? Примерь.

– Какое изящное… – невольно смутившись, ответила Наташа, подставляя палец.

– Да не ту руку, дуреха! Правую давай.

– Кажется, в самый раз. А это кому, одной из поклонниц твоего таланта? – продолжая кокетливую женскую игру, присущую всем временам и народам, поинтересовалась девушка.

– Передовой электромонтажнице Марусе Виноградовой, – подхватив шутливый тон, ответил Андрей.

Потом обнял ее и серьезно спросил:

– Ну, что скажешь? Не побоишься выйти за меня? Я тебе только одно пообещаю: легко со мной не будет, но скучно – никогда!

– А где же клятвы в любви до гроба? – стараясь скрыть волнение, спросила новоявленная невеста. – Дескать, «вместе в горе и в радости»?

– Об этом я тебе на золотой свадьбе скажу. Потерпи немного.

– В таком случае согласна!

Отнюдь не братский поцелуй скрепил договоренность между молодыми людьми, и с того момента понеслась семейная жизнь Сергачевых, будто упряжка вороных: с горки на горку, то по накатанной дорожке, то по буераку и бездорожью. Случалось всякое, но обещание свое муж исполнил. Скучно с ним Наталье Алексеевне не было никогда. Перевалив на четвертый десяток семейной жизни, она, кажется, поняла главный секрет стойкости союза мужчины и женщины. Главное, чтобы между ними не завелось скуки, убивающей все живое в отношениях.

Из небогатых своих возможностей вили молодые новосибирцы семейное гнездо, учились понимать, притираться друг к другу. Родили дочь, любимую «маленькую птичку». Вырастили ее, помогли получить высшее образование и востребованную специальность, пережили, как говорится, и сладкое и горькое. Чего стоил один только пережитый вместе распад страны, в которой им довелось родиться и прожить до зрелых лет. По судьбам скольких людей, по историям скольких семей прошлась тяжелым своим катком «эпоха перемен»…

Через двадцать пять лет в Киеве, в Киево-Печерской лавре муж надел еще одно кольцо на палец закаленной в боях спутницы жизни. На сей раз – серебряное, знак серебряной свадьбы, или, как шутила Наталья Алексеевна, знак отличия «За боевые заслуги». И снова годы закрутились, как спицы в ободе колеса. События следовали за событиями, в волосах мужа появлялось все больше седины, Наталье Алексеевне все труднее становилось сохранять былую легкость походки.

Поутихли шторма житейских бурь, улеглась, устаканилась жизнь, войдя в более-менее нормальные берега. Стабильная работа приносила радость и достаток в дом. Выдали замуж «маленькую птичку». Брак, как нередко случается, продержался всего несколько лет, зато оставил о себе память в виде очаровательного малыша.


* * *


Переезд в Анапу, в связи с которым пенсионеры оказались в вагоне поезда «Новосибирск – Анапа», выбил из седла обоих супругов. Нелегко было свыкнуться с мыслью об изменившейся жизни, приноровиться к наступающим переменам, неизвестности дней грядущих.

Еще за год до этого ни о каком переезде и речи не шло. Оба двигались по накатанной годами колее: дом – работа – дача. Обыденность скрашивали визиты дочери с внуком, живших неподалеку. Казалось, жизнь так и доведет их до последней черты.

Наталья Алексеевна втайне надеялась, что найдется еще хороший человек для дочери, подрастет внук, и будут они с мужем доживать свой век под крылом любящих близких людей. Человек действительно нашелся. Только увез он доченьку с любимым внуком из Новосибирска сначала в «Московию», а затем и того дальше.

На это печальное событие наслоились другие, не менее грустные. Подошел пенсионный возраст. Издательство, в котором супруги трудились последнее время и где, по идее, можно было еще работать да работать, из-за очередного кризиса стремительно теряло заказчиков, скукоживаясь подобно шагреневой коже. В какой-то момент сотрудникам окончательно перестали платить зарплату, вынуждая увольняться по собственному желанию. Новоиспеченные пенсионеры махнули на все рукой и удалились на покой, заранее смирившись с полунищенским существованием, слегка сдобренным скромным дачным приварком.

Оставшись вдвоем во внезапно опустевшем пространстве, супруги на некоторое время как бы впали в оцепенение. Многое делалось по инерции. Перестала радовать даже горячо любимая дача, где на склоне дней проводят свои долгие досуги российские пенсионеры. К чему корячиться над грядками, если вечером не стукнет калитка, и никто ликующе не закричит:

– Баба, мы приехали! А пирожки есть?

Мысль о перемене обстановки стала все чаще посещать обоих. Прожив всю жизнь «во глубине сибирских снегов», любуясь теплым морем пару недель в году, супруги внезапно поняли: оказывается, люди могут лакомиться благами южной жизни не только во время отпуска, но просто жить среди этих роз и магнолий в шаговой доступности от каменистых и песчаных пляжей. Это внезапно пришедшее понимание изумило своей простотой, заставило биться сердца в учащенном ритме.

– Слушай, – словно рассуждая сам с собой, сказал однажды за чаем муж Андрей Иванович. – А почему бы нам действительно не махнуть к самому синему морю? Будем жить, как старик со старухой из сказки. Я начну ловить неводом рыбу, ты станешь стирать мои рубахи в корыте. Помнишь, сколько мы мечтали переехать под старость лет в теплые края. Вот и пришло время. Наши уехали, что нас теперь здесь держит?

– Ты серьезно? – спросила Наталья Алексеевна, поперхнувшись от неожиданности горячим чаем.

– А что? Продадим дачу, добавим немного из сбережений, на избенку, глядишь, насобираем. Только не требуй от золотой рыбки, чтобы она сделала тебя владычицей морскою. Одна такая пробовала, сама знаешь, чем это обернулось…

– Во владычицы я как-то не слишком гожусь. Малюсенькой начальницей за всю жизнь стать не удосужилась. Кстати, про «немножко добавим» анекдот вспомнила. Сын-кавказец приходит к папе и говорит: «Слушай, отэц, у нас на курсе все ребята на занятия на троллейбусе ездят. Только я один на такси. – Не переживай, Вано, продадим немножко фруктов, купим тебе троллейбус, будешь как все!»

– Этому анекдоту знаешь, сколько лет?

– Да хоть сто. Нам-то добавлять откуда? Если продадим ведро смородины, то и на руль, наверное, не хватит от троллейбуса, не то что на избенку..

– Не прибедняйся. Золотых гор мы, разумеется, не нажили, но если правильно перераспределить ресурсы, может и «выкружим» чего.

Словечко «ресурсы» (проще говоря, деньги), довольно редко встречающееся в словаре среднестатистической российской семьи, в жизнь Сергачевых вошло благодаря деловому общению Андрея Ивановича с руководителем одного крупного новосибирского университета. Ректор Юрьев данное выражение очень любил. Он не только часто его произносил, но и на практике оперировал вузовскими ресурсами поистине виртуозно. Благодаря этому университет прирос внушительным новым корпусом, несколькими спортивными сооружениями, двумя кирпичными высотками с квартирами для преподавателей и сотрудников.

Себя умелый администратор также не обделил. Справедливости ради надо отметить: двухуровневая квартира Юрьева в одном из престижных домов в центре города по нынешним нуворишеским временам смотрелась все-таки довольно скромно для особы столь высокого статуса. Однако вузовские коллеги ректора посчитали иначе. Чем на более высокую ступень экономического развития поднимался университет (и параллельно его глава), тем изощренней становились интриги и подкопы академических братьев по разуму против своего патрона. В один прекрасный день обстоятельства в лице городских властей заставили Юрьева покинуть высокий, но небезопасный пост и перебраться в более пригодное для проживания место, нежели бескрайние сибирские просторы.

С ректором после произошедших с ним пертурбаций супруги более не встречались, но слово «ресурс» прочно вошло в их домашний лексикон. Из всех, с кем доводилось встречаться Андрею Ивановичу на жизненном пути, экс-ректор солидного новосибирского вуза являлся самым житейски умным и смышленым. В сложных ситуациях, требовавших здравого смысла и недюжинной сообразительности, муж Натальи Алексеевны говаривал:

– Интересно, как в таком случае поступил бы Юрьев?

Вот и на этот раз, когда Сергачевы обдумывали свое дальнейшее пенсионерское житье-бытье, вновь всплыла знакомая фамилия.

– Зашел я однажды в ректорат, принес материалы по готовившейся книге, – рассказал муж. – Вижу, сидит усталый, замотанный. Пошла беседа о том, о сем, Юрьев и говорит: «Только бы дотянуть лямку. Бросил бы все, купил небольшой домик в Болгарии и провел остаток жизни в саду под шум морских волн!»

На самом деле после проигранного сражения за университет Юрьев уехал отнюдь не к волнам и плодам, а в Питер. Но идея опального ректора отложилась в памяти и в нужный момент сработала.

При мыслях о южной жизни Наталье Алексеевне тоже время от времени приходили на ум Болгария и Турция – страны, где доводилось проводить отпуск. По серьезному размышлению такие варианты все-таки отпадали. Заграничное житье было не для них. Во-первых, российских пенсий за рубежом просто-напросто не хватило бы на жизнь. Во-вторых, от одной мысли, что под старость лет придется остаться в чужой стране «без языка», без друзей и знакомых, при господстве неизвестных чужих законов, щемило сердце.

Сочи и окрестности этого фешенебельного курорта отпадали по той же причине – несусветная дороговизна. Не у многих российских пенсионеров есть возможность платить втридорога за красивую жизнь.

Подумывали супруги и об Одессе. Но причуды истории сделали этот солнечный город, некогда легендарно-юмористический для всех граждан страны Советов, чуть ли не враждебной территорией. Последние несколько лет известия с родины многих знаменитых писателей-сатириков напоминали сводки с фронта. Там без конца бурлили политические страсти, ожесточенно выясняли отношения два еще недавно братских народа.

Кроме того, побывав в Одессе в те времена, когда Украина и Россия еще мирно, по-соседски шли к светлому капиталистическому будущему, Наталья Алексеевна испытала чувство огромного разочарования. Чудесная легенда об искрящемся, самобытном, полном очарования городе оказалась мифом, или, как бы сейчас сказали, плодом многолетнего пиара. К сибирякам Одесса повернулась совсем не привлекательной стороной своей дородной фигуры. На знаменитой Дерибасовской блеск и нищета смешались в одном флаконе в таких невообразимых пропорциях, что из этого самого флакона несло не утонченным амбре, а помоечным зловонием…

Рядом с лоснящимися новодельной роскошью зданиями гостиниц, гостевых домов и торговых центров понуро смотрели на мир скопища разваливающихся от ветхости домов с пятнами облезшей штукатурки и следами былой роскоши. То и дело на глаза попадались какие-то темные подворотни, переплетения проржавевших металлических лестниц, полусгнившие ступени, ведущие в подвалы… Судя по номерам, указывающим на принадлежность к квартирам, вся эта фантасмагорическая подвальная и полуподвальная ветхость тоже являлась жилым фондом достославного города.

Существовала, понятное дело, и другая Одесса, не из анекдотов – город обычных «спальников» с хрущевскими пятиэтажками и панельными девятиэтажными «брежневками». Но эти стандартные микрорайоны были «одинаковы с лица» для всех городов страны, не представляя интереса ни в малейшей степени.

Да и сами одесситы запомнились не остроумием и артистизмом, как приписывало им сложившееся общественное мнение, а беспардонностью, перетекавшей иногда в откровенное хамство. На городском пляже в Аркадии Наталью Алексеевну поразил вид обрюзгших теток необъятных размеров. Не обращая ни на кого внимания, они принимали солнечные ванны в застиранных, бывших когда-то розовыми, атласных лифчиках, плохо скрывающих пудовые груди, и в вылинявших панталонах.

Знаменитый Привоз, о котором одесситы придумали целый воз баек, на деле оказался обычным рынком, торгующим турецкими помидорами и персиками. Пытаясь отыскать на прилавках необычный сувенир, образно говорящий о характере города, супруги не смогли найти ничего оригинальней, чем керамическая пепельница, выполненная в виде открытой консервной банки с бычками в томате. Бычков, кстати, на Привозе Наталья Алексеевна также не обнаружила.

Уже много позднее, вспоминая ту поездку, она осознала, что мифология Одессы густо замешана на дрожжах блатной культуры. А более, увы, ничего за этим не кроется. Достаточно вспомнить небезызвестного бандита Беню Крика или любую из песен, звучавших некогда в кабаках бывшего СССР. Их героини, разнообразные Сонечки, Розочки и Мурочки, были просто-напросто «марухами» – подругами воров и бандитов. Такие вот объекты поэтизации…

Впрочем, в стране, где огромное количество мужчин прошло через мясорубку тюрем и лагерей, блатная романтика въелась в плоть и кровь. Достаточно проехать в любой маршрутке, чтобы уже через пару остановок выйти оттуда оглохшим от ора блатного «шансона». Каковы сами, таковы и сани.

Знаменитый натуралист и писатель Джеральд Даррелл, приехав в Россию, услышал народную песню о Стеньке Разине, после чего изумленно сказал своему другу биологу Николаю Дроздову:

– Эта пьяная скотина, сначала обесчестившая девушку, а затем выбросившая ее в воду, является у вас героем песен? Странные вы люди, русские…


* * *


После многодневных разговоров о перемене жизни, взвешивания всяческих доводов «за» и «против» муж как-то вечером вдруг сказал:

– Слушай, а почему бы нам, например, про Анапу не подумать? Жизнь там явно дешевле, чем в Сочи, все-таки не такое пафосное место. Вдобавок город курортный, климат целебный, подлечим свои болячки и все такое. Сколько можно в сугробах барахтаться! Хоть под старость лет погреемся.

– А в самом деле, – оживилась Наталья Алексеевна. – Я там ни разу не была, ты тоже. Давай дачный сезон завершим пораньше, купим билеты на поезд да и махнем. Хоть на целый месяц! Мы теперь люди вольные. Посмотрим на все своими глазами, в море покупаемся, а там уж поймем, наше это или нет.

Позависав на анапских интернет-форумах, сибиряки неожиданно для себя узнали много нового и интересного о далеком южном городе. Жизнь в нем, судя по рассказам местных жителей, оказалась не столь уж дорогой, цены на квартиры, к удивлению супругов, были вполне сопоставимы с новосибирскими.

Поездку наметили на сентябрь. Основная масса отдыхающих с детьми к тому времени должна схлынуть, да и билеты, возможно, хотя бы немного упадут в цене. В «высокий» сезон даже бюджетная поездка в плацкартном вагоне оказывалась довольно накладной, если подсчитать все расходы на путешествие. Поскольку южные города наполнены гостевыми домами на самые разные вкусы и кошельки, остановиться Сергачевы решили в одном из них. Наталья Алексеевна прошерстила сайты пансионатов, мини-гостиниц, изучила предложения частного сектора, выбрав несколько адресов, на которые имелись положительные отзывы отдыхающих.

Поездка по железной дороге, помимо дешевизны, имела еще несколько дополнительных плюсов. Не требовалось пересадок, прямой поезд, утром отходивший из Новосибирска, удобно прибывал в Анапу в дневное время. Не надо было скитаться с вещами по аэропортам, а, прилетев, долго добираться до города. Да и вообще оба супруга любили поезда. Раньше ездить не получалось. Пока они работали, включать в двухнедельный отпуск неспешную поездку железнодорожным транспортом не получалось. Кроме того, в последние годы у них появилась возможность отдыхать хоть и не на дорогих, но заграничных курортах, поэтому вольно-невольно приходилось пользоваться самолетом.

Порой, спеша на дачную электричку, Наталья Алексеевна мечтала, глядя на проходящие мимо скорые поезда, как они с мужем выйдут на пенсию. У них будет много времени, и они смогут не спеша катить от одного города к другому, попивая у окна чаек с печеньками.

Забавно, но когда сроки исполнились (причем как-то неожиданно), оба супруга не слишком обрадовались наступившей пенсионной свободе. Тревожила мысль, что они оказались никому не нужными, вроде как на обочине жизни. С другой стороны, здравый смысл подсказывал: перед ними распахивается новое широкое окно возможностей. Жизнь дарит на склоне лет самое важное преимущество – не зависеть ни от кого, иметь возможность организовать свою жизнь так, как нравится. Двух пенсий хватало для скромного существования, а сделанные за жизнь небольшие накопления играли роль подушки безопасности – на случай серьезной болезни или иных негаданных неприятностей.


Поездка в Анапу, занявшая трое суток, оказалось, как и ожидалось, совершенно не обременительной. В пути оба много читали, решали кроссворды, общались с попутчиками. Пассажиры плацкартного вагона – публика простая, непритязательная. В основном, в вагоне ехали пенсионеры, следовавшие к своим взрослым, выпорхнувшим из родного гнезда детям, да мамочки с детьми, отправившиеся в гости к бабушкам и дедушкам.

На одной из станций, сразу после Новосибирска, в соседний отсек сели трое ребят, ехавших на заработки в Белокаменную. Один всю дорогу жаловался друзьям, как его кинули с оплатой, когда он вкалывал где-то под Питером. Парни напоминали встревоженных воробьев: постоянно обсуждали подробности предстоящего дела, звонили по телефону какому-то Николаю, пересказывали друг другу страшные истории про работодателей.

– Не, ты прикинь! – горячился невысокий, плотного сложения темноглазый парень. – Договорились обо всем, с вокзала позвонили прорабу. А тот говорит: встретить вас не можем, добирайтесь сами. Ни фига се! Денег в обрез, куда подаваться – непонятно. Пришлось до самой Балашихи пешком топать!

Со времен Александра Блока, писавшего о том, что в вагонах первого класса пассажиры высокомерно молчали, а в зеленых плакали и пели, мало что изменилось. Купейные вагоны, где цена билетов почти равнялась стоимости полета на воздушном лайнере, везли в себе народ более состоятельный, респектабельный. Многие отправлялись в путь по рельсам из-за обычной высотобоязни. Со своими попутчиками они предпочитали не общаться и, едва усевшись на полку, тут же утыкались носами в гаджеты.

В более демократичных плацкартных всё так же, по Блоку, плакали и пели. Хныкали младенцы, измученные дорогой, носилась по коридору неугомонная пацанва, кто-то включал музыку в смартфонах. Тишина наступала разве что после обеда, когда, насытившись «дошираком» и растворимым супом из пакетиков, народ отправлялся на боковую. Правда, в скором времени вагонное пространство заполнял многообразный, разной степени интенсивности храп.

Заоконные виды, любоваться которыми предполагала Наталья Алексеевна, на деле оказались скучно однообразными. Вначале долго ехали по бесконечной Барабе с ее степной пустотой, изредка перемежаемой поселками. Мелькали в низинах мелкие, похожие на чайные блюдца озера, темнели бурые языки солончаков, сжигавшие под собой все живое. Потом потянулись березовые колки, сосновые боры.

Волшебница осень раскрасила пейзажи в меру своих возможностей, но вид разваливающихся полузаброшенных деревень, поселков, выморочных полустанков рождал в душе чувство безнадежной апатии. Невольно на память приходили лермонтовские слова о немытой России или строчки того же Блока: «Россия, нищая Россия, мне избы серые твои, твои мне песни ветровые, – как слезы первые любви!»

Подобные слова мог написать, пожалуй, только еще не старый, не остывший душой человек, подумалось Наталье Алексеевне. Серость, неприбранность, убогость Родины еще заставляют его испытывать сильные чувства. Но проходит определенное количество лет, человек все глубже понимает: изменить на этих необъятных просторах ничего нельзя в принципе. И начинает тупо отбывать отмеренный судьбой срок, все глубже погружается в семейные и служебные дрязги, пьянство, бессмысленное «кидание понтов», словно бы пытаясь доказать самому себе, что и он не тварь дрожащая, а право имеет.

В свое время большевики ценой миллионов сломанных судеб пытались изменить привычное течение жизни. На каком-то этапе казалось, что это удалось. Из общества исчезла вопиющее социальное неравенство, народ получил доступ к медицине, образованию, из подвалов и коммуналок перебрался пусть в тесные, но вполне пригодные для жилья «хрущевки». Что бы ни плели в наши дни защитники во многом абсурдного, полного нелепости и жестокости постсоветского строя, но именно при Советах страна добилась наиболее впечатляющих успехов в науке, культуре, смогла победить в тяжелейшей войне, в считанные годы восстановить разрушенное фашистами.

Но не прошло и восьмидесяти лет после революции, как все вернулось на круги своя. Люди старшего поколения, чье детство и юность пришлись на хрущевско-брежневскую эпоху, так и не смогли понять, каким образом произошла метаморфоза в обществе. Жулье, ворье, мерзавцы и прохвосты всех мастей смогли снова захватить власть и вновь принялись набивать карманы – да с такой прытью, что прежние господа только подивились бы хватке и цинизму так называемых «новых русских».

Как из-под земли выскочили откуда-то откормленные рожи с бычьими загривками. Поверхность земли, подобно язвам на теле прокаженного, усыпали особняки, коттеджи и дворцы-«шубохранилища», обнесенные высоченными заборами. Людям, не обладавшим талантом облапошивания и обдирания ближнего своего, оставалось только выживать, трудясь на новых хозяев жизни, набивая животы соевой колбасой да лапшой «доширак».

Самое удивительное, все произошло как бы само собой, без лишнего шума и крика. Хотя нет, как раз наоборот – с шумом и криками. Криками о свободе, справедливости, о том, что так дальше жить нельзя. Над городскими стадионами и в скромных квартирках слышалось оглушающее: «Мы хотим перемен!» Пока одни жаждали перемен, толком не понимая, каких, другие, более умные, наглые и циничные, осуществляли эти перемены на деле. Как крысы, внезапно дорвавшиеся до головки сыра, они жадно «дербанили» ослабевшее, расползающееся государство, растаскивая все, что попадалось на пути.

Вначале газеты писали о ворюгах, укравших сотни тысяч рублей. Потом никого не стали удивлять сообщения о хищении миллионов рублей, затем миллионов долларов. Дальше – больше. Через два десятка лет после смены строя за миллиардные хищения чиновный «деловой человек» получал каких-нибудь пару лет заключения, а то и условное наказание. Парень, по пьянке укравший пару кроссовок, попадал в лагерь всерьез и надолго и ни на какое условное надеяться не мог.

Еще до начала перестройки в народе гуляла простенькая мудрость: кто что охраняет, тот то и имеет. В конце концов бывшие стражи и кураторы заполучили шестую часть суши в полное владение и начали творить на ней кому что заблагорассудится, позабыв не только о справедливости, но хотя бы об элементарных приличиях.

Произошедшую в стране деградацию Сергачевы увидели собственными глазами во время поездки на юг. За окнами проплывали редкие безликие поселки, в свое время наспех построенные целинниками. Состоящие из двух-трех улиц, заставленных одинаковыми двухквартирными домами и неизменным клубом, где когда-то по вечерам «крутили» кино, останки былых совхозов являли собой жалкое зрелище. Штукатурка на домах облупилась, облезла. Едва живые, потемневшие от времени шиферные крыши были похожи на неказистые шапчонки мужичков-работяг. На некоторых домах крыши обновили, но блестевшие под степным солнцем металлопрофильные покрытия казались яркими заплатками, настроченными на ветхие порты. Чахлые деревца и кустарники, кое-где торчавшие в палисадниках у домов, только усиливали ощущение унылости, тупой безнадежности. Казалось, жизнь покинула эти места, когда умолк в полях рев тракторов, ушли в небытие трудовые подвиги строителей новой жизни.


* * *


Давным-давно отца Натальи Алексеевны, директора одного из первых степных совхозов Алексея Михайловича Черновца, наградили медалью «За покорение целинных земель». Медаль не считалась слишком уж ценной. В те времена подобными наградами в Сибири и Казахстане государство снабдило, наверное, каждого второго труженика села. Наталья Алексеевна помнила, как такими «цацками» играли многие ребятишки в их поселке. Не стала исключением и их семья. Вместе с медалью она с сестрами «заиграла» десяток серебряных советских полтинников (целое состояние по нынешним временам). Женщина и сегодня прекрасно помнила, как выглядели те серебристые монеты. Тяжелые, увесистые, на одной стороне был отчеканен мускулистый рабочий в комбинезоне, надетом на голое тело. Перед ним стояла наковальня, и он взмахивал над ней тяжеленным молотом.

Как оказались монеты в их семействе, почему взрослые столь небрежно относились к несомненным ценностям, явным семейным реликвиям – кто бы сейчас сказал. В дни, когда космические корабли начинали бороздить просторы вселенной, легковесное отношение к материальной стороне жизни являлось типичным. Мало того, некоторые им бравировали. Лозунг «Раньше думай о Родине, а потом о себе» для многих советских граждан становился не фальшивой формальностью, а способом жизни. Во всяком случае, государство вдалбливало этот лозунг в сознание людей с раннего детства.

Возможно, все было куда проще: кто там думал о каких-то корнях, семейных памятных вещицах! Народ выживал, как мог, живя одним днем. Наталья Алексеевна отчетливо сохранила в памяти эпизод, как родители едва не развелись из-за мешка муки. По своему драматическому накалу эта сцена ничем не уступала эпизоду из какого-нибудь фильма вроде «Павел Корчагин» или «Коммунист».

Где-то в середине хрущевского правления, когда в стране начались перебои в снабжении хлебом, однажды, как всегда затемно, отец вернулся с работы домой и увидел в сенях большой серый мешок. Смывая под рукомойником грязь и пот, смешно отфыркиваясь, тряся головой, как недовольный кот, он спросил:

– А что это за мешок в сенях стоит?

Мать спокойно ответила:

– Мука.

– Откуда она у нас?

– В столовую сходила, у баб попросила. Мне ее привез их шофер. Я за нее рассчиталась, ты не думай. Теперь полегче будет. Лепешек напеку, блинов. Сама хлеб научусь печь. Девчонки уж замучились каждый день в очередях стоять. Иной раз до вечера у магазина торчат, ждут, покуда хлеб привезут.

Пока мать произносила эти слова, лицо отца меняло выражение и словно каменело. Молча вытершись полотенцем, он прошел к столу, сел на табурет и сказал медленным тихим голосом:

– Завтра снова пойдешь в столовую, найдешь заведующую и скажешь ей, чтоб забрала муку назад. Ты меня опозорить перед всеми решила? Раз директор, значит можно по блату все доставать? А если меня в райком вызовут и партбилет на стол заставят положить?

Лишение партийного билета для любого коммуниста в то время являлось тяжким наказанием. Сразу можно было ставить крест на дальнейшей карьере, прощаться с надеждой на нормальную жизнь и доживать остаток лет полным изгоем общества, работая в лучшем случае где-нибудь скотником на ферме.

– Ты подумала, – набирая обороты, продолжал отец, – как я людям в глаза буду смотреть, о чем они станут говорить за моей спиной?

Мать, тоже не повышая голоса, встала перед отцом и негромко сказала:

– Теперь послушай меня. Завтра своих детей будешь кормить сам. Когда хочешь и чем хочешь. С меня хватит – и принципиальности твоей, за мой счет, и того, что вижу тебя дома только рано утром да поздно вечером. Того, что я и за бабу и за мужика в доме. Копейки считаю от получки до получки, не зная как всех одеть-обуть, чем накормить всю эту сборную команду.

С этими словами она демонстративно достала чемодан, начала порывисто бросать в него свои вещи, собирать платьица и кофточки младшей дочери, которой едва исполнилось три года. Сборной командой новая мать нередко называла свое внезапно обретенное семейство. Семья с тремя детьми и в самом деле складывалась непросто. Родная мать Натальи Алексеевны умерла, когда девочке было шесть лет, а младшей Марине едва исполнилось три. В новую женитьбу отец кинулся, как в омут с головой. Его назначили директором только что организованного целинного совхоза. Остаться с двумя несмышлеными девчонками на руках, начиная новое дело, представлялось немыслимым.

На помощь пришла Наташина бабушка, не менее горячо переживавшая за судьбу сына. Она присмотрела ему женщину серьезную, с хорошей репутацией и учительской профессией, что априори считалось в те времена залогом порядочности и ответственности. Как складывались отношения в семье Черновцов, как все притирались друг к другу – об этом знали лишь сами участники «сборной». Через год после свадьбы в семье молодого директора и учительницы биологии появилась третья девочка, Валюшка, ставшая всеобщей любимицей.

В тот злополучный вечер, когда в семье бушевала буря, в драматические события оказались втянутыми все участники. Ревела старшая дочь, цеплялась за материнский подол средняя, повторяя, как заведенная: «Мама, не уходи!» Малышка испуганно металась между всеми и протягивала каждому любимую резиновую куколку, словно пытаясь примирить всех.

Отец тяжело молчал, низко пустив голову. Наконец сказал:

– Куда ты с ребенком, на ночь глядя? Кто тебя сейчас повезет на вокзал? Подожди до утра, завтра я тебя сам на поезд отвезу.

При этих словах девчонки заревели сразу в три голоса, а мать демонстративно хлопнув дверью, скрылась в спальне, схватив на руки младшую. Что происходило между родителями ночью, дети не знали, но утром жизнь пошла по обычному руслу. Злополучный мешок муки продолжал торчать в сенях, пока отец не убрал его с глаз подальше в кладовку. Мать же, словно утверждая одержанную победу, напекла к вечеру целую гору блинов, и дети уплетали их за обе щеки.

С того момента отец окончательно махнул рукой на домашнюю жизнь, предоставив жене полную свободу действий. Справедливости ради, следует отметить: полномочиями своими и статусом местной «первой леди» она не злоупотребляла, везла едва подъемный семейный воз добросовестно, ответственно, с чувством собственного достоинства. Девчонок не обижала, с подружками не водилась, сплетен по селу не разносила, сосредоточившись исключительно на интересах семьи. Ласки, сюсюканья старшие девочки от матери не видели, но за внешней сдержанностью и некоторой суровостью заботу о себе ощущали постоянно.

Вспоминая те времена, Наталья Алексеевна словно наяву увидела перед собой отца Алексея Михайловича – огромного, красивого, сильного, настоящего русского богатыря. Молодой энергичный руководитель каждое лето, в особенности во время уборки, проводил в поездках по полям. Домой возвращался затемно, едва держась на ногах от усталости и голода. На черном, как у негра, от загара и грязи лице ярко сверкали белки глаз.

От природы у отца были красивые волнистые темно-русые волосы, украшавшие крупное, с правильными чертами лицо. То ли от постоянного стресса, сопровождавшего жизнь любого сельского руководителя, то ли от степной пыли, въедавшейся в поры, однажды к Алексею Михайловичу прицепилась какая-то болячка, затронувшая, главным образом, кожу головы. Некоторое время он до крови расчесывал коросты, прятавшиеся под пышной шевелюрой, затем решил проблему радикально и просто: зашел к местному банщику, исполнявшему одновременно обязанности цирюльника, и тот обкорнал статусного клиента под полный ноль, или, как тогда говорили, «под Котовского».

Новый имидж директора на некоторое время ввел в ступор не только его домашних, но и подчиненных. Много лет спустя Наталья Алексеевна увидела в семейном фотоальбоме старенькую фотографию отца тех лет. Выглядел он и вправду впечатляюще. Огромная наголо обритая голова, рубашка с полосатым галстуком, плотно охватывающий фигуру пиджак и брюки, заправленные в сапоги с высокими голенищами. Этакий крепкий телом и духом рубака-кавалерист, готовый по первому зову партии вскочить в седло и помчаться куда прикажут.

Один только галстук выбивался из общей картины. Эта деталь туалета придавала герою фотоснимка сходство с каким-то мафиозником, колоритным членом банды бритоголовых. Когда Натка училась в восьмом классе, в село привезли фильм, который так и назывался «Банда бритоголовых». Надо ли говорить, что на следующий день многие старшеклассники явились в классы облысенными, точно молодые барашки. Выглядели местные пижоны отнюдь не брутально. Скорее трогательно-смешно. Бугристые черепушки болтались на тощих немытых шеях подобно глиняным кривобоким горшкам, нахлобученным на плетень хозяйкой для просушки.

Зимой, когда отец возвращался домой из конторы или с ферм, о его приближении также извещал запах. Добротное зимнее пальто с серым каракулевым воротником, казалось, навсегда впитало в себя ароматы силоса, навоза, парного молока и еще чего-то неуловимого. Едва отец ступал на порог, девчонки наперегонки бросались к нему по длинному коридору. Каждой хотелось первой уткнуться носом в коричневую ткань и дотянуться до отцовской шеи, укутанной в пестрый шарф.


…Вспоминая потертое черно-белое фото, Наталья Алексеевна словно ощутила присутствие отца где-то рядом. Пожалуй, не столько его самого, сколько запаха, исходившего от видавшего виды темно-синего пиджака в тонкую белую полоску. От него пахло пылью, терпким мужским потом, полынью, бензином, горячим степным ветром, а осенью – спелым зерном. Замечательные, яркие, здоровые запахи, оставшиеся там же, где осталось ее детство…


* * *


– Пи-рож-ки! Горячие пирожки! – Голос официантки вагона-ресторана, предлагающей пассажирам нехитрую дорожную снедь, вырвал Наталью Алексеевну из будоражащих душу воспоминаний. Она посмотрела за окно, на плотную стену перемежающихся берез и сосен.

Поезд приближался к Уралу. Пейзажи становились колоритней. Бедность разбросанных по холмам поселков скрашивалась живописными видами лесов, небольших речек и ручьев, сверкавших то тут, то там под мягким сентябрьским солнцем. Через Уральские горы женщина проезжала не в первый раз, и всякий раз ее поражала красота этих мест. Высокие мощные скалы с отвесными гранями, мозаичная пестрота распадков, темные лесные озера – все это радовало глаза, заставляло учащенно биться сердце.

Когда проезжали небольшой городок Миасс, головы многих пассажиров повернулись к оконным стеклам. Когда-то, во второй половине восемнадцатого века, в этих местах обнаружили золото. По окрестностям прокатилось две волны «золотой лихорадки». Мужчина, сидевший неподалеку от супругов на нижней боковой полке, взволнованно сказал соседу, круглому, как мячик, мужику с короткой спортивной стрижкой:

– Вся моя родня из этих мест! Деды в начале прошлого века ближе к Москве перебрались, а прадед здесь родился, работал в артели старателей. Бабка рассказывала, нашли здесь под Миассом самый большой в России золотой самородок. Его потом назвали «Большой треугольник».

– Прям прадед и нашел? – недоверчиво откликнулся сосед.

– Если бы! Я потом интересовался этой историей, в книгах копался. Оказывается, самородок нашел какой-то крепостной парнишка в глубокой яме на казенном прииске. А находочка-то – о-го-го! Больше двух пудов веса! Притом 900-й, самой чистой пробы. Я фотографию видел. В алмазном фонде слиток хранится. Почему треугольником назвали? Так по виду и есть треугольник. Квадрат размером тридцать на сорок сантиметров по диагонали разрезать, вот такого вида и получается это чудо природы.

– Вот это да! Парень, не будь дураком, мог бы его припрятать где-нибудь в кустах. Целое состояние!

– А как ты это сделаешь? Вроде бы, каменюка не самый огромный, а в карман не положишь. В прореху штанов не спрячешь. К тому же, там столько глаз вокруг, не считая государевых доглядчиков.

– В России с государством всегда было опасно шутки шутить, – вклинился в разговор еще один пассажир. – Хотя… Если старый велик украдешь, можно в тюрьму сесть, а если кто миллиарды тырит, тем полная свобода действий. Парнишкина находка на многие тысячи тянула. Мог бы и рискнуть.

– Да кто его знает, – продолжил рассказчик. – Может, робкий оказался. Или сильно верующий, честный. Но в накладе он тоже не остался. За находку ему выплатили около полутора тысяч серебром. Огроменные по тем временам бабки! Наверное, смог на волю выкупиться, кабак какой-нибудь открыл там же. Среди старателей много народу при деньгах было. На Царево-Александровском прииске за год находили больше 50 самородков.

Пассажир на некоторое время замолчал, всматриваясь в проплывающие за окнами вагона строения, потом вздохнул и продолжил просвещать соседа, уткнувшегося носом в мобильник.

– С тем месторождением много и другого интересного случалось. Вот ты знаешь, например, что он получил свое название в честь посещения Александром Первым? В начале девятнадцатого века путешествовал царь по Уралу, заодно заехал на золотодобычу. Я читал, он собственноручно промыл несколько пудов породы и добыл пару граммов золота, которые, естественно, ему потом подарил управляющий прииском.

– Как-то жидковато для дарения царю-батюшке, – высказал свое мнение сосед. – Наверняка еще самородочек какой присовокупили. Уж что-что, а потешить начальство у нас всегда умели.

– А то ж! Кроме намытого им золотого песка, царю преподнесли найденный накануне, будто тоже им самим, самородок. Примерно два с половиной кило весом. Среди старателей ходили разговоры, что самородок незаметно подбросили Александру во время работы на прииске. Его так и называли: «Подкидыш».

Пока пассажиры вели разговор, поезд неторопливо двигался вдоль реки, делящей город надвое. В старой его части кривились разномастные частные строения. В центральной коренастые трехэтажки, построенные пленными немцами, чередовались с современными зданиями, в большинстве своем облицованными керамогранитом.

В какой-то момент, отвлекшись от голосов пассажиров, рассуждавших о золотом прошлом Миасса, Наталья Алексеевна, глядя в окно, залюбовалась красивой местностью. Архитекторы постарались максимально вписать дома в лесистый ландшафт, по возможности избежав вырубки деревьев. Невольно приходило на ум сравнение с родным Новосибирском – серым и пыльным летом, бесконечно гололедным по зиме. Многочисленные точечные застройки с каждым годом отрывали отгорода всё большие куски зеленых «легких», и без того не богатырских. Не зря в последние годы заболевания, связанные с органами дыхания, вышли в столице Сибири на первое место. Это обстоятельство во многом повлияло и на решение Сергачевых поменять место жительства.


* * *


Думая о небольшом южном городе, куда они направлялись, женщина вспоминала, как читала отзывы на форумах, посвященных переездам в другие города. Ее удивило количество сибиряков, уже перебравшихся или мечтающих переселиться в теплые края с более благоприятным климатом. Анапа на две третьих состояла как раз из «понаехавших». Основными участниками форумов, на которых последнее время «зависала» Наталья Алексеевна, были те, кто уже переехал в город у моря или собирался сделать это в ближайшее время. География общавшихся между собой людей не исчерпывалась городами Урала, Сибири, Дальнего Востока, но таких было большинство.

Не миновал «тренд» и сибирскую столицу. Почитав как-то на местном новостном сайте статистическую сводку о том, что из Новосибирска и области ежегодно уезжают около десяти тысяч граждан, а въезжают в основном выходцы из бывших союзных республик Средней Азии, Наталья Алексеевна с грустью подумала: все возвращается на круги своя. Богатырская Сибирь-матушка, давними веками вскармливавшая тьмы и тьмы скуластых, раскосых своих детей, вновь раскрывает им гостеприимные объятия, а внукам и правнукам тех, кто попал под ее крыло не по своей воле, становится все неуютней среди просторов и снегов…

К семьям, переехавшим в Сибирь от крайней нужды или поневоле, относились Наталья Алексеевна, ее муж, многие родственники и знакомые. Ее бабушку Нюру шестилетней девочкой вместе с родителями-крестьянами занесла в Кемеровскую область столыпинская реформа, когда вся безземельная Россия в поисках лучшей доли подалась в Сибирь и на Дальний Восток. Женщина хорошо помнила свою бабушку, ее рассказы о минувшей жизни и не раз собиралась записать их на бумагу – для памяти потомков, как говорится. Но времени всегда как-то не хватало. Внезапно наступившие бессрочные «каникулы» такую возможность предоставили.

– Переберемся на новое место, обустроимся, – дала себе обещание новоиспеченная пенсионерка, – тогда и засяду за письменный стол. Для дочери, для внука постараюсь написать все, что помню, что знаю, что видела, чему жизнь научила.

В минуты душевной хандры Наталью Алексеевну посещали сомнения. Дочери, возможно, ее записи еще будут интересны, а вот внуку – под большим вопросом. С другой стороны, было бы написано, кем-нибудь прочтется. Переезд на юг отодвигал эти замыслы на неопределенный срок. Но в глубине души женщина чувствовала: время для нужного дела все-таки придет.

Неопределенность будущего рождала в душе тревогу и беспокойство. Наталья Алексеевна утешала себя мыслью, что пока они едут в новые места лишь на недолгий отдых. Промелькнут две-три недели, и жизнь снова вернется в свою колею, с привычными заботами и хлопотами. Так было легче принять неизбежные перемены.

Поезд приближался к Златоусту. Величественные горы, пестреющие в это время года множеством красок, город со всех сторон. Пятиэтажки и небольшие частные домишки, подобно отарам, то карабкались ввысь по склонам, то стекали с возвышенностей в низины.

– Какая красота! – в очередной раз восхитилась женщина.

Но трезвый внутренний голос внес коррективы в восторги: «Типичный заштатный городишко... Кое-как работает, наверное, какой-нибудь оставшийся от лучших времен машзавод, перепроданный на сто раз. Работы для большинства горожан, скорее всего, нет, зарплаты маленькие, перспектив у молодежи никаких. Как в большинстве мест современной России, работоспособные граждане уезжают в крупные города. Кто в Москву, кто в Челябинск. Дома доживают свой век бабульки, перебиваясь на небогатые пенсии, да деклассированные элементы сшибают на бутылку, где придется…»

По развалюхам, обшарпанным зданиям барачного вида, жавшимся к железнодорожному вокзалу, становилось ясно: этот район не из самых безопасных. Соваться сюда нормальный человек не рискнул бы и в светлое время суток.

«Это сейчас здесь уютно и живописно, а придет зима, такая же бесконечная, как в Сибири, и занесет-заметет городок со славной историей по самые брови, покроет все дороги гололедицей, и впадет Златоуст в сонное оцепенение…»

Словно услышав ее мысли, сидевшая напротив соседка сказала:

– Хорошо жить в таких небольших городках. Столько зелени, воздух чистый! Мы в Челябинске просто задыхаемся. Онкология у каждого второго. Вот думаем с мужем: через два года пенсия. Если доживем, сюда переедем или в Миасс. Квартиры здесь дешевле, чем у нас. Свою продадим – еще и на старость кое-что останется.

– Да, – подхватила разговор Наталья Алексеевна, – мы тоже недавно на пенсию вышли и тоже подумываем о смене обстановки. Страшновато, понятное дело, но так холода надоели… Хотелось бы куда-нибудь в тепло под старость лет. Решили в Анапу спутешествовать, может быть, там что присмотрим.

– О, куда вы замахнулись! Наверное, сумели прикопить деньжат к старости. А мы всю жизнь учительствовали. Сами знаете, какие у преподавателей доходы. Какой нам юг! Так только, раз в несколько лет на пару недель в отпуск съездить. Да и от детей далеко отрываться не хочется. Сын с семьей у нас в Челябинске. Внук болеет часто, экология, сами знаете, какая. Если удастся здесь или в Миассе поселиться, на все лето будем его к себе на каникулы привозить. Думаем, окрепнет на свежем воздухе.

– Дети рядом – это, конечно, мечта. Но молодые нынче все в дальние края рвутся, не видят перспективы в родных местах. Моя дочь упорхнула Бог весть куда, только ее и видели. Видимся теперь раз в год. Правда, и работа у нее хорошая, и заработки несравнимо с нашими, да и семейная жизнь вроде бы складывается.

– Вот видите, а вы переживаете, – подхватила собеседница. – Кто знает, повезло бы ей так в вашем Новосибирске? У меня там сестра живет, по распределению после института приехала, замуж вышла и осталась на всю жизнь. В советское время она на жизнь не жаловалась. Муж хороший попался, от завода квартиру дали, дочь родили. А как началась перестройка, так все и покатилось. Муж умер. Инфаркт, сердце не выдержало всех безобразий. У самой сестры тоже пошли болячки, едва до пенсии дотянула.

Попутчица неспешно продолжала свой рассказ:

– Дочь ее, моя племянница, после школы сразу работать пошла. На швейную фабрику устроилась, да так и зависла на ней. Скромная она у нас, тихая, слова не дождешься. Про что думает, поди узнай! Четвертый десяток пошел, а так и живет с мамой. Ни ребенка, ни котенка. Другие девчонки на боку дыру вертят, такие проныры. А наша – как приклеилась к швейной машинке. Благо бы, платили, как следует! Куда там, иной месяц и двадцатки не выходит. Перебиваются с Надеждой, сестрой моей, на ее пенсию да на эти копейки.

Сколько раз говорила ей: «Ларка, брось все, уезжай в Москву, устраивай себе жизнь! Ведь ты еще молодая, симпатичная. Или к нам в Челябинск давай, найдем тебе металлурга неженатого. Принца не обещаем, но ребята у нас неплохие, спокойные. Работа у них тяжелая, но и зарабатывают неплохо». Как бы не так! «Как я, теть Лен, маму одну оставлю, куда поеду? Я ведь кроме Новосибирска и своей фабрики не видела ничего, а сегодня такая жизнь, столько подонков кругом…» Вот и доосторожничалась. Я сколько раз замечала: любит жизнь иной раз так пошутить, аж тошно становится. Короче говоря, связалась наша Лариска с уголовником…

– Господи, – изумилась Наталья Алексеевна! – Как ее угораздило? Сами говорите, домашняя девочка, из дома никуда.

– Через интернет или по телефону. Сейчас виртуальные знакомства кругом. Нанесло на нашу голову какого-то урода. На десять лет посадили! Видать, натворил что-то серьезное. Восемь отсидел, не ровен час, явится по досрочному. Надежда извелась вся. Наплел нашей дурочке с три короба, а та и уши развесила. От безысходности, что ли? Посылки собирает, на свидания к нему ездит. Чуть не половину зарплаты продуктами да сигаретами отвозит.

Сидит он недалеко от города, на зоне какой-то. Сначала прямо в лагере пожениться хотели, потом он передумал. Все, говорит, по-человечески организуем. Как выйду, распишемся, родственников соберем, вечер сделаем. Как вы думаете, выйдет что из этой затеи? Мы просто измаялись. И сестру жалко, и на племянницу глядеть сил нет. Совсем как тростинка стала…

Наталья Алексеевна подумала, что давать советы в таких историях последнее дело, но из вежливости попыталась успокоить:

– Знаете, мне один юрист, адвокат рассказывал: сейчас в тюрьмах многие без вины виноватые сидят. Скажем, вспылил парень, в драку сунулся или заступился за девушку. А не исключено, подставили. Сами знаете, какое сейчас время. Может быть, хороший человек, и все у них образуется.

– Ох, дай-то Бог, – с сомнением вздохнула соседка, а Наталья Алексеевна вспомнила собственное приключение, бывшее с ней много лет назад…


* * *


…Вскоре после окончания института она устроилась на крупный «закрытый», то есть оборонный завод. Весь их отдел стандартизации, где единственным мужчиной был начальник, неопределенного возраста щуплый лысый очкарик, послали на уборку урожая в какой-то Богом забытый колхоз. Очкарик от малоприятной командировки откосил, прикрывшись справкой о своем хилом здравии, а всех несемейных девиц, из коих, собственно, и состоял отдел, отправили в те самые места, куда Макар не гонял телят. Люди, между тем, в тех макаровых местах водились, доили коров, выращивали хлеб, и по осени им требовалась подмога горожан, чтобы успешно завершить уборку.

В сердцах взращенных-вскормленных советской властью граждан слово «колхоз» и сегодня отдается неким трепетом. Сколько романтических историй происходило под ясными деревенскими звездами, сколько было выпито экзотических напитков – начиная от примитивного плодово-ягодного пойла и кончая мутной самогонкой или брагой, действовавшей на неподготовленные городские желудки эффективней любого слабительного! Наталье Алексеевне припомнился нехитрый стишок тех лет: «Не теряйте время даром, похмеляйтесь "Солнцедаром"!» Из чего изготовлялся увековеченный в рифмованных строчках напиток, никто из потреблявших его не ведал, но самое вонючее яблочное вино, безусловно, выигрывало у него по всем показателям.

В ежегодную осеннюю «ссылку» начинали отправлять с первого курса вузов. Одновременно в ряды бойцов трудового фронта вливалась внушительная армия молодых заводчан, сотрудников всевозможных НИИ, конструкторских бюро и прочих контор. Вся эта королевская рать наряду с трудовыми подвигами совершала немало иных славных деяний.

Деревенские бабки, прознав, что к селу приближается отряд помощников, прятали по сараюшкам кур, гусей и другую живность. Позабыв про ломоту в поясницах, торопливо собирали остатки помидоров и огурцов с грядок. На огородах бабули оставляли разве что картошку, на которую городские не зарились по причине ее изобилия на окрестных колхозных полях.

Там среди бескрайних пшеничных полей и встретила Наталья своего Ромео, который, как оказалось впоследствии, тоже не понаслышке был знаком со словом «зона». Несмотря на житейский опыт, полученный за годы студенчества, проведенные в общаге, и какой-никакой здравый смысл, девушка, как многие барышни ее возраста, повелась на русые кудри, голубые глаза и веселый нрав добра молодца Геннадия. Вечерами на танцах он наигрывал на аккордеоне незамысловатые песенки, романтические вальсы и танго, благодаря чему слыл первым парнем на деревне.

Молодой специалистке нравилось его ненавязчивое, как бы между делом, ухаживание. Льстило, что на току Гена частенько отнимал у нее лопату и забирался вместо нее на грузовик отбрасывать от бортов тяжелое, пропитанное степной пылью зерно. В общем парень относился к ней добродушно-снисходительно, как бы покровительственно. В душе Наташи, в отношениях с мужским полом привыкшей быть на равных, такое покровительство рождало незнакомое прежде теплое чувство. Особенно ее трогало, когда он, видя ее неумелость или неловкость в каких-то делах, мягко говорил: «Эх ты, кулема!»

В отличие от других деревенских парней, выказывавших свои намерения четко и однозначно, Наташин кавалер вел себя на удивление пристойно. Он не распускал рук, не переступал черты, и вообще его поведение, как она поняла значительно позже, напоминало действия спокойного, уверенного в себе кота, забавлявшегося до поры до времени с пойманной мышкой.

Наталью смущало только одно. Ее новый знакомый довольно долго всячески уклонялся от рассказов о себе. Всякий раз, когда она пыталась узнать, кто он, чем занимается, почему болтается без дела по деревне, молодой человек уводил разговор в сторону, отшучивался и начинал рассказывать очередную байку или анекдот.

В конце концов постепенно, словно нехотя, обходительный поклонник рассказал, что работает проводником на железной дороге, а в селе сейчас находится в отпуске, гостит у матери. Потом, как бы случайно, Геннадий проговорился, что в городе у него живет дочка, которую он очень любит. Относительно жены Наташа так и не поняла, жил он с ней вместе, был разведен или находился в стадии развода. Всякий раз душещипательный рассказ звучал в новой интерпретации.

Поведение поклонника тоже постепенно начало меняться. Ни к чему не обязывающие прогулки по темным деревенским улицам или при завораживающей полной луне стали молодому человеку явно в тягость. Он все откровенней намекал, что неплохо было бы подумать о «продолжении банкета». Чем больше фантазировал красавец-кавалер, чем красноречивей открывал истомленную женским непониманием душу, тем ясней становилось недавней студентке: вся эта романтика может плохо кончиться. Ее беспокоило главное – как бы поаккуратнее выпутаться из ситуации.

Развязка произошла сама собой. За несколько дней до окончания сельхоз-ссылки, вечером перед очередным походом в клуб Наткина напарница Татьяна, женщина не первой молодости и кое-что повидавшая в жизни, отозвала ее в небольшой закуток, служивший в старинной избе, где они квартировали, сенями, и с тревогой в голосе сказала:

– Слушай, не ходить бы тебе сегодня в клуб. Я тут вчера одну вещь про твоего Генку от деревенских услышала…

– Что у него жена и дочка в городе есть? Так он сам мне рассказал все.

– Да нет, кое-что поинтересней. Ты знаешь, почему он по деревне без дела ошивается?

– В отпуск к матери приехал, он тоже мне сказал.

– Может и к матери, только в отпуск он не с работы приехал, что бы он там тебе ни наплел, а из других мест. С зоны недавно вернулся! Понятно? Как у них говорят: откинулся. Вот и слоняется как неприкаянный. И в колхозе оставаться не хочет, и в городе такого, известное дело, никто не ждет.

– Да ты что… – каким-то деревянным голосом пробормотала Наташа. – А за что он сидел?

– Этого я не знаю, – честно ответила Татьяна, – а только, подруга, кажись, надо делать ноги от такого кавалера. И как можно быстрей. Думается, до главного у вас не дошло. Больно уж он тебя обхаживал, словно на сладкое берег…

– Да что ты такое говоришь! – возмутилась недавняя студентка. – Стала бы я с ним… Будто я раньше ни с кем не встречалась!

– Дура ты, Натаха, набитая, только и всего! Все твои студентики – мальчики-зайчики. А этот – мужик. Вдобавок сидевший. Знаешь, какие там нравы в тюрьме? Мне кое-что понарассказывали. Он с тобой, как с малявкой, забавляется, а на ночь, проводив тебя до крыльца, к Вальке-шалаболке отправляется. У нее ни для кого отказа нет. Тебя он тронуть боится, наверное, чтобы шуму не наделать да снова за решетку не загреметь. Или на прощанье решил «просветить» по всем пунктам. Короче, деушка, надо тебе ставить точку в этой истории и как-то выкручиваться без потерь для хвоста.

Внутри Натки во время этого разговора все похолодело. Ей внезапно захотелось сделаться маленькой-маленькой, вроде Дюймовочки или мышки, и забиться в какую-нибудь норку. С отчетливой ясностью стали понятны некоторые странности в поведении кавалера, его манера говорить, уход от каких-то тем.

Однажды в жаркий сентябрьский день, когда поклонник помогал ей лопатить зерно на току, он снял рубашку, и на лопатке она увидела необычную татуировку – синий ключ, пронзенный стрелой. На Наташин вопрос Геннадий по обыкновению отшутился: «По дури с другом украсили себя. Сейчас жалею. Не обращай внимания!» Вид татуировки Натку несколько смутил, но работа и усталость отвлекли внимание от, как тогда показалось, пустяковой мелочи. В дальнейшем о татуировке речи не заходило.

– Ой, Танюха, влипла же я! Неужели ты тоже ничего не замечала?

– Да вроде парень как парень. Пьяным к тебе не приходил. Девчонки тоже хороводятся вокруг него. Со всеми шутит, всем помогает, если попросят, не выделывается, как некоторые. А на самом деле вон что оказалось. Ну дела!

– Ты сейчас так, – решила Татьяна. – Из дома носу не высовывай. В клубе Генке скажем: заболела ты, «красные дни календаря» или еще наплетем чего-нибудь. А ты утром собирайся и в контору. Ври бригадиру, что хочешь, только чтоб он тебя рассчитал и велел кому-нибудь из шоферов довезти до станции. Все равно послезавтра мы отсюда сваливаем. Так что, думаю, шуму большого не будет.

Все последующие события Наталья помнила, как в тумане. Вечером после танцев кавалер долго высвистывал ее под окном, просил подружек, чтобы те вызвали ее на крыльцо, но «больная» лежала под одеялом, унимая то и дело прокатывавшуюся по телу дрожь. Она и в самом деле чувствовала, как у нее начинается жар.

Утром, наскоро собрав нехитрые шмотки в багажную сумку, Наташа окольными путями добралась до конторы. Бессонная ночь, пережитые эмоции сделали свое дело. Ни у кого из конторских не возникло сомнений в том, что девушка действительно больна. На ее счастье, в город по делам отправлялся сельский ветеринар на своем стареньком раздолбанном «Москвиче». Он прихватил горожанку и довез до ближайшей троллейбусной остановки.

После этой истории Наталья долго ходила по улицам с опаской, хотя умом понимала: вероятность встретиться с бывшим ухажером в огромном городе ничтожна.

Позже, с грустью вспоминая неудачную «лавстори», она недоумевала, почему так всполошилась, узнав об уголовном прошлом своего поклонника. Сколько их, потенциальных женихов, сидело и сидит за решетками наших бесчисленных тюрем! Кто-то действительно угодил за что-то страшное, кто-то загремел по собственной дури, а кто-то и вовсе ни за понюх табаку.

Не исключено, ее краткосрочный кавалер попросту оказался жертвой обстоятельств, кто знает? Врал он, разумеется, напропалую, но кто из мужиков не врет! К своим двадцати с хвостиком Наталья уже составила довольно твердое мнение о противоположном поле. Она отчетливо понимала, что мальчиков с красивыми глазами и стройными фигурами следует если не бояться, то, по крайней мере, опасаться, быть с ними настороже.


…Справедливости ради, надо заметить: осознание этого срабатывало далеко не всегда. И не раз еще доводилось Наталье Алексеевне наступать на одни и те же грабли, пока, наконец, в ее личную жизнь не вошел тот, с кем предстояло делить горести и радости на протяжении тернистого жизненного пути…


* * *


– Уважаемые пассажиры! – вернул женщину к действительности пронзительный голос тетки в железнодорожной форме. – Не желаете ли перекусить? Наш вагон-ресторан предлагает прохладительные напитки, выпечку, чипсы, орешки!

Протараторив заученный текст и не дожидаясь реакции уважаемых пассажиров, тетка бодро покатила дальше свою тележку, наполненную всякой вредной для желудка снедью.

Обитатели вагона, успевшие перед визитом ресторанной благодетельницы отужинать домашней пищей, неспешно готовились ко сну. Кто-то убаюкивал раскапризничавшегося младенца, кто-то, зевая, уткнулся в смартфон. Когда выключили верхний свет, народ уже дружно посапывал и похрапывал. Не спалось только Наталье Алексеевне с мужем. Она слышала, как он ворочается на верхней полке, устраиваясь поудобнее. Внезапный отъезд дочери с внуком перевернул с ног на голову их жизнь, так старательно распланированную и выстроенную. Вот уж воистину, хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о собственных планах…

Мысль о переезде в новое место отчасти избавляла от грустных мыслей о грядущем одиночестве, наступающей старости. С другой стороны, в душе рождалась вполне понятная тревога. Всю жизнь Наталья Алексеевна в глубине души завидовала устроенности и какой-то респектабельности людей, проживших с рождения до смерти в одном и том же городе, в одном доме, где предметы обстановки переходили от поколения к поколению, сохраняя через вещественную принадлежность неразрывную связь времен…

Собственная жизнь Натальи Алексеевны представляла собой непрерывное кочевье. Неспешная, лишенная повседневной суеты поездка давала прекрасную возможность не торопясь перелистывать страницы этого многолетнего путешествия.

Особую породу аистов, приносящих из неведомых далей младенцев для счастливых родителей, наука так и не обнаружила. Впрочем, вторая версия, согласно которой орущих что есть мочи наследников находят на капустных грядках, также считается несостоятельной по причине отсутствия доказательств. Наталье Алексеевне больше нравился первый вариант. Приятно было представлять, как сверток с запрятанным в него младенцем несет в клюве по небу красивая сильная птица. Барахтаться в сырых грядках в ожидании, пока тебя кто-нибудь подберет, это уж совсем, как говорится, не комильфо…


…Предполагаемый аист оставил кулек с желанным подарком на пороге новосибирского роддома №1 в тот год, когда страна, еще не полностью оправившаяся от кошмара очередной войны, провела первое в мире испытание водородной бомбы. Заковыристой штуки, способной возвратить человеческую цивилизацию в первобытное состояние. Недаром Альберт Эйнштейн сказал: «Я не знаю, чем будут воевать в третьей мировой войне, но в четвертой будут воевать дубинами». Под дальнейшие радио- и телевизионные камлания – разоружение, гонка вооружений, сдерживание гонки вооружений, разрядка и т. д. – прошли детство, юность да и, собственно, вся жизнь пассажирки плацкартного вагона.

Год ее рождения ознаменовался и рядом других, не менее примечательных событий в стране и мире. В СССР правитель-параноик, истребивший миллионы собственных граждан, сменился правителем-сумасбродом. Хрущев мыслил настолько масштабно, что пообещал своим согражданам: они, сограждане, будут жить при коммунизме. Причем довольно скоро, во вполне обозримом будущем. Сограждане плохо верили в раскрывшиеся перед ними блестящие перспективы, зато отлично видели результаты деятельности нового вождя и обидно звали его промеж собой «кукурузником».

Из событий мирового масштаба, случившихся в тот год, в копилку истории вошло создание модели пространственной структуры ДНК, разработанной английскими учеными Д. Уотсоном и Ф. Криком, а также первое восхождение новозеландца Эдмунда Хилари на Эверест, самую высокую гору на планете, возвышающуюся над уровнем моря почти на девять тысяч метров. Ну и так, по мелочи: в Америке начали издавать «Плейбой», в Англии короновали Елизавету Вторую, на Сицилии начала плакать гипсовая статуя Мадонны, в СССР Ленинградский филармонический оркестр под управлением Евгения Мравинского впервые исполнил Десятую симфонию Дмитрия Шостаковича. Такие славные деяния человечества сопутствовали появлению малышки Наты на белый свет.

Начало июня в Сибири нередко бывает теплым, солнечным, утопает в цветущих сиренях и яблонях. Появление девочки Наташи в лучшем из миров природа отметила менее щедро, чем история. Лето в тот год, по воспоминаниям родственников, выдалось на редкость холодным. Деревья, ежась от стылости, неохотно выпускали первую зелень, а цветов в городе не было вовсе. Голландские тюльпаны и розы в страну победившего социализма поставлять еще никто не додумался, а предприимчивые обитатели солнечного Кавказа почему-то не подсуетились. Чтобы отблагодарить доброго доктора, передавшего ребенка из клюва аиста в руки мамы, отцу Натальи Алексеевны вместе с ее тетушкой, тогда еще совсем девчонкой, пришлось протопать пешком несколько километров по Красному проспекту и далее до Ботанического сада, где, по их сведениям, начали расцветать люпины.

Сотрудники Ботсада пошли навстречу молодому отцу. Проделав неблизкий обратный путь с охапкой разноцветных лиловатых свечек, Наташин родитель появился на пороге докторского кабинета, где и обменял их на конверт с новорожденной.


…Люпины с раннего детства стали одними из любимых цветов Натальи Алексеевны. Их синие, сиреневые и лиловые оттенки всегда рождали нежность в душе. Наверное, сработал эффект импринтинга…


В масштабах вечности появление в будущей столице Сибири очередного младенца – событие невесть какой важности, отдельного описания вряд ли заслуживающее. А вот о здании роддома №1, где малышка появилась на свет, имеет смысл упомянуть.

Старинные строения, сработанные на совесть (как правило, во время о́но), значительно переживают людей, становятся объектами исторического наследия, дальнейшего изучения и проч. Ныне в этом доме постройки 1908 года на пересечении улиц Урицкого и Коммунистической располагается частный медицинский центр. Огромное угловое здание, выходящее сторонами на две улицы, вначале было одноэтажным. Второй этаж надстроили в начале двадцатых годов. Власти передали строение под городской музей, но через пару лет его каким-то образом сумели «отжать» чиновники ныне почившей в бозе потребкооперации. Лишь в 1937 году, не без стараний первого главного врача А. П. Гумилевского, трудившегося в роддоме №1 до 1958 года и ставшего легендой новосибирского медицинского мира, двухэтажный дом стал постоянным местом встреч аистов и родителей, жаждущих получить от них заветный подарок.


…Наталья Алексеевна улыбнулась про себя: знали бы эти наивные люди, на какие бесконечные труды и заботы обрекают себя, радостно принимая в руки конверт с орущим или мирно посапывающим сокровищем!..


Наташа относилась к числу желанных детей. Первым у ее матери родился мальчик, вскоре умерший. В семье Черновцов эту тему не затрагивали, а когда Наташа с сестрой подросли, мамы уже не было в живых. О несуществующем старшем брате она узнала случайно. Перебирая однажды фотографии в семейном альбоме, наткнулась на маленькую, посеревшую от времени карточку. В маленьком гробу лежал запеленатый младенец, осыпанный бумажными розами.

Бабушка, папина мать, скупо пояснила: «У Алексея первым родился сын. Когда он умер, мы такое горе пережили!» Потом она свернула на другую тему, и подробное содержание семейной трагедии осталось для Наташи неизвестным…

Впоследствии семейство отца, кроме Натки, пополнилось еще парой наследниц. До конца жизни Алексею Михайловичу пришлось проводить дни в окружении нежного пола – народа заковыристого, обидчивого, не всегда дружащего с логикой. Иногда казалось, что на посту директора совхоза ему было легче управляться с десятком пьяных трактористов и разгульных доярок, нежели диктовать свою волю собственному семейству. До появления мальчика, внука, Алексей Михайлович так и не дожил…


* * *


…Ближе к ночи поезд начал ощутимо набирать ход. Вагон болтало в разные стороны так, что чайные ложечки, оставленные в стаканах, принялись звонко дребезжать. Чтобы не разбудить соседку, спящую напротив, Наталья Алексеевна умерила их пыл, переложив на бумажную салфетку, и снова погрузилась в воспоминания. Муж, долго ворочавшийся на верхней полке, кажется, заснул, а у Натальи Алексеевны сна не было ни в одном глазу.

Уносясь мыслями в прошлое, она представляла, как молодая счастливая чета ее родителей отправилась с драгоценным свертком на руках в небольшой деревянный домик наташиной бабушки на улице Сакко и Ванцетти. Сами родители жили тогда в общежитии сельхозинститута…


Какой след в истории Новосибирска оставили выходцы из Италии Н. Сакко и Б. Ванцетти, работавшие в начале XX века в США, и с какого перепуга в их честь назвали одну из городских улиц – вряд ли кто объяснит. Едва ли рядовым новосибирцам известно о двух анархистах, осужденных за убийство кассира обувной фабрики и отправленных на электрический стул. Официальная версия утверждала: Никола Сакко и Бартоломео Ванцетти активно боролись за права рабочих, за это безвинно пострадали, войдя в число революционных героев. Кто знает, воды истории глубоки, темны и частенько весьма вонючи…

Единственно бесспорный факт – улица жива и сегодня. Облик ее изменился до неузнаваемости. Быстро уходили в небытие последние кривобокие домишки, тянувшиеся некогда от берега Оби вглубь бесконечных просторов частного сектора. В наши дни высятся на Сакко и Ванцетти безликие многоэтажные монстры.

Домик, в котором жила бабушка, обретался рядом с трамвайной линией, неподалеку от пересечения с широкой и шумной магистралью имени другого революционера, уже советского разлива, проспектом Кирова. С лица земли ветхое строение исчезло где-то в середине двухтысячных годов. Иногда Наташа жалела, что не успела попрощаться с ним, оставить на память фотографию об уходящем на глазах прошлом. С другой стороны, ей не составляло труда в любой момент вернуться мысленно в то время, когда дом был полон шумов, звуков, запахов – словом, жил своей небогатой, незамысловатой, но такой полной жизнью. Детская память способна фиксировать детали не хуже фотоаппарата.

Многое, связанное с обитанием на улице имени двух итало-американских анархистов, Наташа начала помнить примерно с двух-трех лет. Самое первое, яркое и до сих пор самое тревожащее воспоминание относилось к странному сну. Очень четко и ясно всю жизнь помнилось, как в послеобеденный час она лежала с матерью на узкой металлической кровати в малюсенькой комнатушке двухкомнатного бабушкиного домика. Комнатка была настолько мала, что помимо кровати в ней помещался лишь небольшой круглый столик, застеленный белой кружевной скатертью, края которой свешивались едва не до пола.

Мама убаюкала девочку, и Наташе стало сниться, что у лежащей рядом матери выросли вдруг длинные-предлинные, почти на половину лица, ресницы. Девочка отчаянно пыталась раскрыть маме глаза, но те никак не хотели открываться. От страха малышка проснулась с диким ревом. Мать, недовольная тем, что дочь не дала ей отдохнуть, прикрикнула на нее. Обиженная и испуганная Наташа, не в силах объяснить, что с ней произошло, сползла с кровати и со зла сорвала скатерку со стола. Все стоявшие на нем коробочки, флакончики и вазочки полетели на пол. Мама от такого демарша окончательно проснулась, влепила неразумной дитятке шлепок, и Наташа, всхлипывая, отправилась искать защиты у бабушки.


…Всякий раз, вспоминая этот эпизод, Наталья Алексеевна чувствовала, как начинает щемить сердце. Непонятный сон оказался звоночком из будущего, пробившимся сквозь детское подсознание. Всего через несколько лет, когда Наташе не исполнилось и семи, ее мама действительно перестала открывать глаза. Навсегда. Весной 1961 года в городской больнице №1 ей неудачно сделали операцию по удалению части легкого, пораженного туберкулезом, и живой родные ее больше не увидели.

Много времени спустя в одном из лечебных корпусов той же горбольницы попрощался с жизнью отец Натальи Алексеевны, сгоревший от рака. До этого, на заре туманной юности, ей самой пришлось отваляться пару месяцев в неврологическом отделении «горки» со странным диагнозом «нервное истощение». Словом, с этим местом было много чего связано. Оно как будто рифмовалось со страницами ее житья-бытья. Кто знает, иногда думала женщина, какую еще деталь ее жизненного пазла хранит горбольница в своих стенах и подвалах…


Историю о том, как бабушка Ульяна оказалась в неказистом домишке, Наташа узнала через много лет от маминой сестры, тетушки Дины. Драматический эпизод семейной саги оказался связанным с непутевым бабушкиным мужем. Когда семья решила перебраться в Новосибирск из небольшого городка в Кемеровской области, дед Григорий то ли потерял по пьяному делу, то ли промотал на любовниц довольно большие деньги, полученные от продажи добротного каменного дома на их прежнем месте жительства. Оставшихся средств хватило только на небольшой домишко. В нем дед поселил супругу с детьми, а сам отправился искать счастья по белу свету.

Прекрасный специалист-ветеринар, лечивший в основном лошадей, дедуля отличался и другими, менее похвальными качествами. Видный собой, обладавший яркой восточной внешностью, Григорий был лихим выпивохой и бабником. Наталье довелось видеть его несколько раз в жизни, когда он, неизвестно откуда, на некоторое время возвращался к родному порогу. Трезвым она дедушку не заставала ни разу. Напившись, он пел всегда одну и ту же песню: «Эх, загу-загу-загулял, загулял парнишка, парень молодой. В красной рубашоночке, хорошенький такой!»

С бабушкой Ульяной жил младший неженатый сын, дядя Павел. Остальные трое ее детей уже обзавелись семьями и разбежались по своим углам. В домике на Сакко и Ванцетти помимо просторной прихожей, служившей одновременно кухней и столовой, имелось две небольших комнатки. После того как старшие птенцы вылетели из гнезда, бабушка в малюсенькой боковушке обосновалась сама, другую, побольше, отдала сыну-студенту.

В комнате дяди Павла девочке особенно нравилось бывать. Здесь было множество предметов, возбуждавших детское любопытство. Над потертой кушеткой висел автопортрет молодого человека, старательно срисованный им с собственной фотографии по клеткам. Большой лист ватмана, расчерченный на клетки, с началом нового рисунка лежал на письменном столе. Работа, по-видимому, на определенной фазе застряла. Во всяком случае, Наташа ни разу не видела, чтобы в ней хоть что-то изменилось.

На кушетке нередко валялась гитара, на которой никто не играл. Наташе не запрещали трогать инструмент. Поэтому всякий раз, обнаружив гитару, она принималась забавляться с ней, как мартышка с очками. Музыкального дара, к глубокому сожалению, в ребенке это не пробудило.

Однажды на спальном месте дядюшки Наташа увидела вместо гитары небольшой томик в сером коленкоровом переплете. На темном фоне обложки красовался бордовый силуэт стройной дамы в старинной одежде. Ниже шли темные печатные буквы. Не без усилия связав одну букву с другой, девочка смогла прочитать: «О. Бальзак. Озорные рассказы». И название, и рисунок на обложке – все это чрезвычайно заинтересовало любопытное дитя, но знакомству с мировой классикой быстро положил конец дядюшка, вырвавший книгу из рук племянницы.

Когда она принялась хныкать, родственник лаконично объяснил:

– Мала еще. Это для взрослых.


…Вот тогда-то, – подумала Наталья Алексеевна, – я, наверное, и начала ощущать, что детские книги с яркими слащавыми картинками не вызывают в душе ничего, кроме скуки, и при первой возможности начала проникать в шкафы со взрослыми изданиями…


* * *


Первый настоящий деревянный шкаф со стеклянными дверцами, плотно забитый книгами, появился в доме, когда Наташа училась в первом классе. К этому времени в жизни ее отца Алексея Михайловича появилась новая женщина. Вторая отцова жена преподавала биологию в школе и вместе со сводом новых правил внесла в семью любовь к литературе. В небольшом семейном книгохранилище поселились не только ботанические справочники и методички по зоологии, но и пухлые тома художественной литературы.

Интерес к ним проснулся позже, а на первых порах самой любимой книгой для девочки стал толстый тяжеленный «кирпич» какой-то энциклопедии в твердом ярко-желтом переплете. Кроме мелкого убористого текста в издании было много цветных картинок с изображением цветов, растений, животных. Особо интересовали Наташу обитатели океана. С упоением и некоторой опаской разглядывала она рисунки осьминогов, каракатиц, электрических скатов, разнообразных акул, раскрывших огромные зубастые пасти.

Беспрепятственный доступ к сокровищам книжного шкафа имели только взрослые. Первоклассница не могла просто попросить у новой матери интересную книгу. Поэтому общение с любимым изданием происходило тайно. Натка и в темноте могла безошибочно нащупать его на полках. Когда рядом не было мамы (отец в доме появлялся, как правило, поздно вечером), девочка с замиранием сердца открывала скрипевшие дверцы шкафа, быстренько вытаскивала заветный том, моментально находила нужную страницу и углублялась в созерцание морских гадов. Почему это зрелище завораживающе действовало на детское сознание – сказать трудно, но факт остается фактом.

Отчего детям запрещалось без разрешения взрослых рыться в книжном шкафу, девочка поняла в тот момент, когда среди прочих книг обнаружила издание в ветхой потрепанной обложке с изображением ребеночка, свернувшегося калачиком внутри женского живота, и надписью «Справочник по акушерству». Начав его листать, Наташа открыла для себя много интересного. Черно-белые иллюстрации подробно, со всех ракурсов и в разрезе показывали процесс выхода младенца из материнского чрева.

Вид довольно крупной головки, показывающейся из узкого отверстия, привел будущую женщину в недоумение, смешанное со страхом. Казалось невероятным, как может маленький человечек пролезть буквально через щелку, чтобы оказаться в мире, где ему, по большому счету, рады далеко не всегда и не все. О том, каким образом ребеночек попадал в материнское лоно, картинки учебника не показывали. А юной читательнице и в голову не пришло заинтересоваться столь деликатным вопросом…

Кочевая жизнь семьи, ряд трагических событий, вечная борьба за выживание – все это не оставляло взрослым места для умильных бесед с детьми об их появлении на свет. Никто, разумеется, не вешал лапшу на уши насчет аистов, капусты и прочего, но основ физиологии в семейных беседах никогда не касались. Не то чтобы это являлось каким-то табу, а просто к данной теме не возникало особого интереса.

Как деревенское дитя Наташа видела, как общаются меж собой представители животного мира, но ничего «запретного» в этом не просматривалось. Ей долгое время казалось, что бык, взобравшийся на корову, или песик, пристроившийся сзади к своей подружке, просто так играют друг с другом.

В глухой, забытой Богом и людьми деревне, куда семью Черновцов занесло, когда отец окончил сельхозинститут, про девиц, родивших вне брака, говорили: «нагуляла». Маленькая девочка думала, что молодые люди сначала гуляют, а потом у них рождаются дети. Сам процесс гуляния, как и то, что во время него происходит, – все это стало понятно лишь в пору чтения любовных романов. (Ох, не зря в доисторические времена сильно не одобряли подобного чтива строгие маменьки! Очевидно, на собственном опыте они ведали, какую опасность для юных наивных натур таят подобные писания…)

У школьницы-хорошистки знакомство с волнующей и дотоле неведомой стороной взрослого мира началось с чтения толстенного романа «Гений», написанного классиком американской литературы Теодором Драйзером. Было ей в то время лет одиннадцать, училась в четвертом классе.

Сюжет повествования отличался традиционностью и незамысловатостью. Речь шла о том, как скромный молодой человек, обладающий ярким талантом, из рисователя рекламных картинок превратился в модного художника. Он пробился в мэтры, стал по настоящему богат, но по дороге растерял как дарование, так и высокие моральные качества, достигнув полного морального и физического опустошения.

Проблемы спивающихся американских художников вряд ли интересовали Натку сами по себе. Но с первых же страниц романа ей открылся огромный захватывающий мир Нью-Йорка двадцатых годов и людей, населявших его. Все это было ново, захватывающе, необычно среди убогого сельского окружения. С таким же увлечением она могла бы прочесть, наверное, про жизнь марсиан или венерианцев.

Особую статью составляли отношения главного героя с женщинами. Затаив дыхание девочка-припевочка следила за перипетиями и хитросплетениями сюжетной канвы. Особой откровенностью и физиологичностью повествование не отличалось. По нынешним раскованным временам оно показалось бы вовсе невинным, но тогда, когда секса в СССР вроде как и не было, чтение таило в себе немало крамолы.

По множеству намеков, эвфемизмов, ярких метафор юная читательница могла домыслить процесс. В общих чертах она уже немного знала о том, что происходит с влюбленными мужчиной и женщиной, когда те остаются наедине, Чувствуя, как щеки горят от стыда, прилежная (впрочем, не слишком) четвероклассница торопливо глотала страницу за страницей, одновременно чутко прислушиваясь, не появятся ли на пороге взрослые.

Через какое-то время школьница усовершенствовала процесс чтения. Усевшись за приготовление уроков, она сразу же хваталась за увлекательное чтиво, а рядом лежал раскрытый на нужной странице учебник. Как только в комнате появлялся кто-то посторонний, Натка мигом водружала учебник на книгу и начинала усиленно всматриваться в скучные строки.

Потом свершилось еще одно великое открытие. Оказалось, читать можно и на уроках. Парты, за которыми ученики сидели в школе, были снабжены откидывающимися крышками. Между основной частью парты и крышкой имелась щель примерно сантиметровой ширины. Держа книгу на коленях и постепенно передвигая текст снизу вверх, можно было спокойно читать через щелку, не привлекая ничьего внимания. Во всяком случае, любительнице литературы так некоторое время казалось.

Увы и ах, этому заблуждению суждено было внезапно рассеяться! Классе в шестом на уроке литературы читательницу-нелегалку поймала врасплох классная руководительницаЭмма Валентиновна. Увлеченная чтением Наташа не заметила, как учительница неслышно подошла сзади. Похвалив девочку за любовь к ее предмету и тягу к филологии, литераторша забрала книгу, объявив, что вернет ее только отцу лично в руки, когда тот навестит школу.


…Под перестук колес Наталья Алексеевна вспоминала охватившее ее тогда уныние. Девочка понимала, что дома ее ожидает если не взбучка, то тягостное нудное нравоучение. Единственное смягчающее обстоятельство: чтиво в тот раз оказалось не «крамольным»…


Любовь к иностранной художественной литературе, проснувшаяся в душе отроковицы, не всегда укладывалась в рамки, установленные семьей и школой. Сельская библиотека (в ней Наташа стала активнейшим читателем) комплектовалась по принципу «с бору по сосенке». Найти на полках можно было все – начиная от замусоленного «Справочника механизатора» до не менее потрепанных романов Эмиля Золя и Гюи де Мопассана.

Девочки, работавшие в библиотеке, набирались из числа не поступивших с первого раза в вуз выпускниц-десятиклассниц, вынужденных кантоваться абы где до следующих вступительных экзаменов. К увлечению Наташи они относились лояльно, позволяя беспрепятственно рыться в небогатом книжном фонде. Им было попросту все равно, кто какие книги берет в их хранилище мудрости и знаний. Поэтому пятиклассница смело просила их вписать в ее читательский формуляр и «Госпожу Бовари», и «Манон Леско», и множество других, не менее волнующих повествований.

О возможном контроле со стороны родителей опасений также не возникало. Мать, Зоя Максимовна, была замотана множеством дел, а не менее занятый отец, скорее всего, не прочел в своей жизни ни единого зарубежного романа. Постоянным источником его теоретических знаний всю жизнь оставались идеологически выдержанные газеты, такие как «Правда» и «Известия». Каждый вечер, в какой бы час Алексей Михайлович ни вернулся домой, он допоздна шуршал черно-белыми страницами, очевидно, полагая найти в них ответы на какие-то свои вопросы. К тому же положение руководящего работника невольно обязывало к подобного рода политинформациям.

Вхождение в мир взрослой серьезной литературы оказало своеобразное влияние на процесс становления и развития юной сельской барышни. С какого-то момента она начала жить в удивительном двойном мире. Одну его половину составляли прекрасные европейские города, экзотические заморские страны, в которых жили удивительные люди, опутанные сложнейшими взаимоотношениями, совершавшие необычные поступки. В той половине мира, где суждено было обитать девочке, существовало несколько улиц с пыльными дорогами и домами разной степени убогости, опостылевшая школа, однообразный семейный уклад с чередой набивших оскомину домашних работ.

В этой половине мира все, кого она знала, занимались выживанием, много и тяжело трудясь ради элементарного прокорма и удовлетворения других весьма скромных потребностей. Не составляла исключения и так называемая сельская интеллигенция. Почти у всех на плечах висели огороды с необъятными картофельными делянками, в сараях квохтала, похрюкивала и помыкивала (то бишь мычала) всяческая съедаемая в свое время живность.

В прекрасную половину мира Наташа ныряла при первой же возможности и, склонившись с тяпкой над какой-нибудь огородной растительностью, в мыслях оказывалась то в славном городе Париже, то в каменных джунглях Америки, а то и вовсе в сказочной Индии. Превратности судьбы мадам Бовари, похождения дамы с камелиями занимали ее куда больше, нежели отметки по химии или математике. Фантастическая машина времени, придуманная Гербертом Уэллсом, для девочки являлась вполне реальной. Она с легкостью переносила ее не только во времени, но в мгновение ока могла доставить в любую точку пространства. Для этого требовалось всего лишь открыть нужную страницу. Понятия «виртуальная реальность» еще не существовало, но она, эта реальность, не отпускала от себя ни на шаг.


* * *


Но все эти книжные заморочки начались значительно позже. Бабушкин домик, от калитки которого Наталья Алексеевна пустилась в своих воспоминаниях в путь, несколько лет видел в своих стенах еще совсем юное неиспорченное дитя. Дитя это лезло, куда могло, всюду совало любопытный нос, дружило с сидевшей на привязи громкоголосой овчаркой, радовалось походам в гости, в общем делало все то, что обычно делают маленькие девочки.

У бабушки молодое семейство появлялось периодически, набегами. Родители имели собственное пристанище – комнату в общежитии. В ней ютились они сами, новорожденная девочка-дюймовочка Ната да старенькая прабабушка Анисья, ставшая первой нянькой младенцу.

Бог послал старушке долгий век. Несмотря на многочисленные жизненные неурядицы, прожила она почти девяносто пять лет. Родилась бабуся в 1868 году, через семь лет после отмены крепостного права, а отбыла в мир иной в то время, когда космические корабли уже вовсю бороздили просторы вселенной. Возможно, причиной столь длительной жизни явилось одно простое обстоятельство: прабабушка Наташи ни разу не общалась ни с одним врачом…

– Иногда, – вспоминала тетушка Дина, – бабушке Анисье становилось совсем плохо, и я ее уговаривала показаться врачам. Но слышала всегда один и тот же ответ: «Еще чо! Они найдут че-нить да замучут совсем!»

До рождения правнучки Наты, пока Григорий, лихой сынок бабушки Анисьи, мотался по работам, любовницам, очередным женам и распевал песню про красную рубашоночку, она жила с его детьми и с первой, самой надежной невесткой – Наткиной бабушкой. Потом бабулю забрала к себе Наткина мама, затем ей довелось пожить в новой семье Алексея Михайловича. В конце концов Григорий забрал матушку к себе, и последние дни свои она провела под крышей дома разгульного сыночка. Конечным ее пристанищем стало Заельцовское кладбище. Никого из родственников Григорий по пьяной лавочке на похороны не пригласил, поэтому место захоронения бабушки Анисьи осталось неизвестным для всей родни.

С этой прабабушкой, которой к моменту рождения правнучки было уже сильно за восемьдесят, девочка Наташа, по причине сильной занятости родителей, проводила большую часть времени. Из-за почтенного возраста и множества домашних хлопот бабуле не всегда удавалось держать подопечную на коротком поводке. Едва научившись уверенно стоять на ногах, а тем более бегать, Натка при каждом удобном случае улепетывала от своей воспитательницы.

Поскольку дело происходило в общежитии, то, оказавшись на свободе, шалунья сразу ныряла в первую же открывшуюся дверь. Этаж, где проживала семья, был женским. В любой из комнат, куда ей удавалось проникнуть, девчата с удовольствием хватали девочку в охапку, начинали возиться, играть с ней, как с куклой.

Потеряв правнучку, старушка встревоженно обходила помещения в поисках беглянки. Однажды бабуля зашла к студенткам, у которых Натулька в тот момент обреталась. Заслышав в коридоре шаркающие шаги, те быстро посадили ребенка на стоявший в углу высокий шкаф.

– Девки, вы Наташку нашу не видели? Куды ее опеть окаянный унес? – приступила к расспросам бабушка Анисья.

– Нет, не видели! – в один голос отвечали девчата.

Во время беседы девочка мышкой сидела под самым потолком, боясь пошелохнуться. Во-первых, ей было страшно. Для двухгодовалой крохи шкаф казался высоченным, как гора. Во-вторых, очень не хотелось обнаруживать свое присутствие, дабы не быть отправленной на постоянное место жительства.

Общажный вольный быт не только наложил в детстве определенный отпечаток на личность Наташи, но сопровождал ее на продолжении многих лет жизни. Как ни мечтала она об уютной оседлой домашней жизни, верховный планировщик ее судьбы строил маршрут по своему усмотрению. Сначала семью родителей бросало с одного места на другое, затем сама Наталья уехала учиться в другой город, где пришлось поселиться в студенческом общежитии.

В Кемерове она поступила в вуз с довольно-таки дебильным названием «Институт культуры». Естественно, все студенчество «Кемерухи» именовало учебное заведение не иначе как «институт культуры и отдыха». Впрочем, этому вузу еще относительно повезло с наименованием. Студентов Института пищевой промышленники зубоскалы величали не иначе как «колбасниками», а само имя храма знаний в их интерпретации звучало: «институт колбасной промышленности». Над «колбасниками» издевались, но многие «культуристы» и «технари» в душе им завидовали. В те времена повального дефицита приближенность к колбасным и прочим продуктовым изделиям, хотя бы и в перспективе, означала возможность попасть в касту избранных.

После окончания Института культуры молодая специалистка Наталья начала работать в библиотеках Новокузнецка, Новосибирска. И всюду, почти до тридцати лет, ее сопровождала все та же узенькая коечка, утлая лодочка в бурном общежитском бедламе. Первую собственную крышу над головой Наталье удалось заиметь почти в бальзаковском возрасте. Однокомнатную квартиру (не без протекции отца) предоставил номерной оборонный завод, где она отработала несколько лет.

По-видимому, с младенческого же возраста, со времен сельхозинститутской общаги зародилась у нее любовь к хождению в гости, интерес к другим людям, их житью, быту. Отца после окончания вуза отправили по распределению в тьмутаракань – в село Усть-Ламенка, притаившееся на краю болот и лесов Венгеровского района. Наташа с младшей сестрой оказались под попечительством все той же прабабушки Анисьи.

На новом месте жительства линия поведения не менялась. Улизнув при первой возможности от едва таскавшей ноги няньки, сестрицы принимались шататься по деревне. А когда начинал чувствоваться голод, забредали в первый попавшийся двор, в котором не слышался собачий лай, и старшая на голубом глазу заявляла:

– Покормите нас, мы директоршины дочки!

Само собой, их кормили. Коровы в то время имелись в каждом дворе. Стакан молока и кусок хлеба, дабы подкрепить силенки малолетних странниц (тем более «директоршиных дочек») легко могла найти любая хозяйка.

Прабабушка Анисья в их новом доме появилась не сразу. Вначале родители попытались отправить детей в детский сад и ясли. Наташе запомнилось, как няньки делали отчаянные попытки насильно кормить ее манной кашей. Делалось это так. Когда вся малышня вставала из-за стола, «директоршину дочку» хватали в охапку, утаскивали на кухню, сажали на колени какой-то тетке в белом халате, и та начинала толкать девочке в рот ложку с отвратительной скользкой субстанцией. Неизвестно, какая причина лежала в основе тех сеансов пыток, но манная каша еще долгое время вызывала у Наташи рвотный рефлекс.

Помимо всего прочего в так называемом детском саду почти не было игрушек. С детьми никто особо не занимался, во время прогулок они уныло бродили по огороженной территории, не зная чем себя занять. Самые младшие совали в рот и за шиворот другим детям песок из песочницы. Более старшие толклись возле единственной деревянной горки, периодически всаживая занозы в ноги и попы. Однажды мальчик из их группы нашел возле забора куст белены и решил попробовать вкус ядовитых ягод. К счастью, ребенка откачали. Родители шум поднимать не стали, в то время это было не принято.

Проведя несколько дней в детской «резервации», Натка стала категорически отказываться от посещения этой богадельни для малолетних. Пару раз отцу удалось перехитрить девочку. Утром к дому подъезжала плетеная из ивового прута легкая пролетка, запряженная роскошным цвета воронова крыла жеребцом. Она служила молодому директору совхоза персональным транспортом.

Когда дочь закатывала истерику, отказываясь идти в ненавистный детский сад, Алексей Михайлович садился рядом с возничим и ласково подзывал ее:

– Наточка, хочешь на лошадке прокатиться?

Ничего не подозревающая девочка сразу успокаивалась, легко вскарабкивалась в пролетку, но всякий раз поездка заканчивалась возле ограды садика. Там отец сдавал ревущего ребенка на руки злобным теткам, а сам уезжал на работу. Но после нескольких сеансов откровенного бунта родители смирились. Из Новосибирска вызвали подмогу в лице прабабушки Анисьи.


* * *


Почему секретаря комсомольской организации крупного вуза, получившего «красный» диплом, загнали в такую глухомань, Наталья так никогда и не узнала. Пока отец был жив, не приходило в голову спросить. Да и вряд ли бы он ответил с полной откровенностью. Очевидно, для подобного распределения имелись свои резоны. В 1956 году ветры сталинских времен все еще давали о себе знать. Не исключено, недавнего студента загнали в «ссылку» по веским причинам.

Кто знает, возможно, Алексей Михайлович, будучи по природе человеком добрым, честным и открытым, заступился за кого-то или перешел кому-нибудь дорогу. Вряд ли найдется в России семья, где не хранились бы своя тайна или печальная память, связанные с суровой жизнью страны довоенных, военных и послевоенных лет. Факт остается фактом: судьба закинула молодую семью из крупного сибирского города в жуткую глушь.


…Вид Усть-Ламенки Наталья Алексеевна за давностью лет припомнить уже не могла, но воспоминание о старой кирпичной бане, стоявшей на берегу небольшой реки, сохранилось ясно.

– Интересно, – думала она, поворачиваясь поудобней на жесткой вагонной постели, – сохранилась ли еще та баня, в которой меня, только что выловленную из воды, успокаивала и отогревала сердобольная банщица? Если бы не эта добрая женщина, заметившая маленькую девочку, барахтавшуюся в воде рядом с подломившимися мостками, не лежать бы мне сейчас на этой полке…


Помимо бани запомнился старый деревянный дом, выделенный семейству для житья, потемневшие от времени сараи с навесами в просторном дворе, покрытом летом мягкой травкой-муравкой. Под одним из навесов, приделанном к сараю, летом часто сидела на стуле мама в легкой соломенной шляпке – молодая, красивая, с вышивкой в руках. Взрослые говорили: «Анне нельзя находиться на открытом солнце». Видимо, у нее уже тогда было что-то не в порядке с легкими.

В другом сарае жили индюки. Один из них, самый большой, являлся злейшим Наткиным врагом. Стоило ей выйти зимой во двор в теплых штанишках ярко-алого цвета, он принимался гоняться за девочкой по двору. Однажды, не заметив рядом своего недоброжелателя, девочка приспустила «революционные» шаровары и присела на корточки по неотложному делу. Невесть откуда взявшаяся тварь подкралась сзади и пребольно клюнула ребенка в голую попу! С ревом и невыносимой обидой в душе Наташа бросилось домой.

К тому времени семья Черновцов уже довольно прочно обосновалась на новом месте. Село со всех сторон окружали леса. В поездки по полям и сельхозугодиям отец брал с собой охотничье ружье и, возвращаясь поздно вечером домой, частенько привозил трофеи – куропаток, косачей, глухарей. В холодных сенях в ту пору всегда лежало несколько неощипанных тушек дичи. Прабабушка, на которую помимо досмотра за детьми легло все домашнее хозяйство, жаловалась:

– Алеша меня совсем замучил с этой охотой! Пальцы уже болят убоину шшыпать…

Жила прабабушка Анисья в маленькой боковой комнатушке. Сухонькая, подвижная, с неизменной каплей, висящей под носом и вытираемой на ходу тылом ладони, она обладала молчаливым характером, а также довольно суровым нравом. Не в ее обычае было читать многословные нотации. Свое недовольство баба Анисья выражала коротко и решительно. Если Наталке с сестрой приходила охота баловаться за столом, бабуся безмолвно влепляла им ложкой по лбу. На этом разбор полетов заканчивался.

Семейное предание гласило, будто происходила прародительница из довольно зажиточной семьи местных сибиряков-чалдонов, потомков первых русских поселенцев, обосновавшихся в Сибири в конце шестнадцатого – начале семнадцатого века. Существует гипотеза, согласно которой название «чалдоны» произошло от переселенцев из южных областей России, живших во время оно между реками Чалкой и Доном.

Когда родители захотели выдать дочь замуж за состоятельного молодца, она сбежала с любимым, но бедным парнем. Вместе с ним Анисья отправилась в качестве сестры милосердия на русско-японскую войну. На дальней сторонушке солдатика убили, а молодая женщина с ребенком на руках (дедом Натки) вернулась в родные края.

Через какое-то время Анисья во второй раз вышла замуж – за бездетного вдовца. К тому моменту когда бабуля жила в семье Алексея Михайловича, она снова была вдовой. Ее второй муж Василий Архипович до революции обладал обширными землями где-то в Кузбассе. Когда пошла волна коллективизации, умный землевладелец решил не дожидаться раскулачивания, а организовал в своих владениях колхоз, став его первым председателем. Что сталось с ним и его колхозом впоследствии, доподлинно неизвестно. Возможно, Василия Архиповича по старой памяти упекли по подходящей статье как социально-чуждого элемента («Был бы человек, а статья найдется» – популярное выражение тех лет).

Сын Анисьи, лихой гуляка и бабник дед Григорий не попал под «раздачу» совершенно случайно. Когда в тридцать седьмом году пошли аресты, какой-то добрый человек предупредил, что за ним вот-вот явятся люди из органов. Дед вскочил на коня и был таков! Несколько лет он прятался по лесным заимкам, потом учился где-то ветеринарному делу, а когда жизнь стала входить в нормальное русло, начал лечить лошадей.

В Великую Отечественную Григорий Васильевич с санитарным эшелоном ездил по местам боев, собирал раненых лошадей и отправлял на лечение в тыл. Получил ранение, но нетяжелое. Деду повезло – пуля прошла навылет через челюсть. После окончания войны он не расстался с любимым делом. Разъезжал по районам Кемеровской и Новосибирской областей, организовывал ветеринарные лечебницы, возился с лошадьми, коровами и прочей живностью, каковую, судя по всему, любил куда больше, нежели представителей вида «гомо сапиенс».

Помимо распевания пьяных песен, дедуля ничем особенным Натке не запомнился, а вот его мать Анисья, ее первая нянька, оставила в душе яркий след. Несгибаемая характером старушка происходила из семьи старообрядцев и строго хранила обычаи древней старины. Прабабка на дух не переносила запах табака, ела из отдельной посуды, пила из собственной кружки, стирала свое белье в отдельном тазу и т. д. Алексей Михайлович нередко вспоминал, как он однажды случайно, по незнанию, попил из бабусиной кружки.

– Она, – с восхищением рассказывал отец, – молча со всего размаху залепила мне кружкой в лоб, а затем выбросила ее как испоганенную. У меня даже шишка на лбу вздулась. Сильна баба Анисья, ничего не скажешь!

В памяти хорошо сохранились не только образ сморщенной, как сушеное яблоко, старушки, но и слова, которыми она пользовалась чрезвычайно скупо. Зато каждое ее слово отличалось необычностью и своеобразием. Ограду прабабушка называла не иначе как «горосьба», лужа у нее звучала как «лыва», ребенок не капризничал или плакал, а «уросил» или «хайлал». «Говорить» в ее исполнении звучало как «баять». «Бадажок» – так называлась палка, о которую престарелая сибирячка опиралась при ходьбе, «баской» означало «красивый», «еман» – козел, «тюрючок» – катушка ниток, «шабалы» – старые вещи.

Когда семья жила в Усть-Ламенке, в комнате у прабабушки имелось множество старинных темноликих икон. Однажды Натулька с Мариной здорово набедокурили. Когда баба Анисья отлучилась в магазин, сестры сняли с полочки все иконы и стали играть с ними, как с куклами, – повязывать платочками, укладывать спать и т. д. Что произошло, когда суровая домоправительница вернулась, легко догадаться. Финал этой истории помнился смутно, но не исключено, что сухой костистый кулачок старушки изрядно погулял по их глупым безмозглым головенкам.


…Много-много позже у Натальи Алексеевны однажды зашел разговор с теткой Диной об их колоритной бабусе. Внезапно прервав рассказ, тетушка вышла в другую комнату и вернулась со старинной медной иконой с голубыми эмалевыми вставками. Икона являлась частью четырехстворчатого складня и изображала въезд Иисуса Христа в Иерусалим.

– Это от нее осталось, от бабы Анисьи, – сказала тетушка, протягивая икону. – Возьми себе на память, она любила возиться с тобой маленькой.

Створ был старый, потемневший от времени. Видимо, бабуся так усердно начищала медь перед каждым престольным праздником, что фигуры на барельефе почти стерлись. Лишь по фигурке ослика и намеке на фигуру человека, сидящего на нем, можно было понять, что речь идет о въезде Сына Божьего в святой город.

Принимая в дар семейную реликвию, Наталья Алексеевна ощутила в душе теплую волну, припомнились строчки Андрея Тарковского: «И если я приподымаю руку, все пять лучей останутся у вас».

Незримыми лучами, прочно связывающими прошлое с настоящим, а возможно, и с будущим, оказалась прабабушкина икона. Она заставила вспомнить о первых годах детства, о молодой, так недолго прожившей маме, о сестре Марине, оставшейся без материнской опеки совсем маленьким ребенком, едва выбившимся из младенческого возраста. Вынимая из сундучка памяти яркие картинки детства, с завистью прислушиваясь к сонному посапыванию соседей по вагону и кляня свою бессонницу, Наталья Алексеевна подумала: «А ведь Маринка характером пошла именно в прабабку Анисью. Хоть нос в крови, да наша взяла – это как раз про нее»…


Жизнь средней сестры сложилась непросто, одиноко, но какие бы проблемы ни валились на ее плечи, она продолжала идти по жизни с сознанием своей полной правоты. Вся крепость несгибаемой старообрядческой породы, ее суровый дух сосредоточились в семье Черновцов именно в Марине.

Какие боль и страдание прячутся за внешней броней сестры, Наталья Алексеевна могла только догадываться. С самого раннего детства у них существовало непреодолимое, удивительное для самой «старшенькой» взаимное отторжение. На протяжении всей жизни они по-разному думали, чувствовали, смотрели на одни и те же вещи. Если для одной сестры какой-то предмет казался белым, другой сестре он непременно виделся черным.

В раннем детстве непримиримые противоречия выливались в отчаянные драки, причем младшая была готова биться едва ли не до крови. В девическом возрасте сестрицы по любому поводу спорили друг с другом до потери голоса, а вступив в зрелый период, обе пошли настолько разными путями, что стали встречаться довольно редко и лишь по формальным поводам.

У Натальи Алексеевны болела душа за незавидную, изломанную судьбу близкого человека. Как старшая, она ощущала подспудную ответственность за Марину. Время от времени набирала номер телефона сестры, но в ответ на расспросы о житье-бытье, слышала равнодушно-сдержанное:

– Все нормально. Работаю.

Потом на некоторое время в трубке повисала пауза, и приходилось давать отбой. В качестве послевкусия от такого «общения» оставалось чувство грусти и неясной вины. Словно это она, Наташа, виновата в несложившейся, одинокой жизни сестры.

Что касается самой Натальи Алексеевны, несгибаемость характера, как говорят англичане, не являлось ее чашкой чая. Всю жизнь, начиная с самого нежного возраста, ей было комфортнее приспосабливаться к обстоятельствам, соглашаться (на словах) с любой глупостью, нежели идти чему-то вопреки или с пеной на губах отстаивать собственное мнение. (Последним она грешила лишь в спорах с сестрой. Несовместимость мнений у них существовала словно бы на генетическом уровне.) Чем взрослей становилась Наталья, тем ясней понимала бессмысленность пикировок, словопрений, выяснения отношений. Было понятно: любой спор есть не что иное, как желание установить собственное превосходство над собеседником. А это и вовсе казалось несусветной глупостью.


* * *


В Усть-Ламенке семья директора совхоза прожила до начала 1960 года. В последние месяцы жизни в селе жена Алексея Михайловича стала часто уезжать в Новосибирск – на обследование, затем на лечение. Девчонки оставались на попечении престарелой прабабки Анисьи и отца, занятого с утра до вечера. Лето 1959 года было последним, когда мама находилась со своими девочками. Оно запомнилось тем, что на день рождения родители положили сонной Натке под подушку большой красивый деревянный кувшин. Он был покрыт черным лаком, а сверху расписан огромными алыми розами и золотистыми листьями.

Изделие палехского народного промысла доверху наполняли шоколадные конфеты. Утром родители пришли в детскую и сказали:

– Доченька, загляни под подушку, что это у тебя там?

Девочка посмотрела – и обомлела. Такой красоты, такого количества вкусных дорогих конфет она в своей жизни еще не видела.

Так Наташа встретила свое шестилетие. Конфеты, естественно, были съедены совместно с семьей в тот же день, а в кувшине на протяжении многих лет они с сестрой хранили цветные карандаши.

Через некоторое время Алексею Михайловичу заменили гужевой транспорт на автомобильный – голубого цвета легковушку «Победа». На заднем сиденье машины девочка провела почти все то лето, последнее лето с родной мамой. Отец – высокий, худющий, с пышной шевелюрой темно-русых волнистых волос, облаченный в полувоенный китель фиолетового цвета, часто брал дочку с собой в поездки по полям и сонную, уже глубоко ночью, на руках заносил в дом. Так сладко было ей чувствовать сквозь дрему запах папиной теплой, отдававшей пылью и степным ветром щеки!

Кроме облезлой затрапезной куклы, постоянным спутником Наты в поездках была замечательная книга «Золотой ключик», большая, в твердых корочках, с замечательными цветными картинками. Некоторые из них, например, изображение кукольного домика и девочки Мальвины, радовали маленькую читательницу. Другие (Кот Базилио и Лиса Алиса) тревожили исходившей от их фигурок опасностью. Третьи – собаки-полицейские и страшенный Карабас-Барабас – пугали до мурашек по коже.

Еще в доме время от времени появлялись журналы «Крокодил». Картинки в них выглядели еще более занятными, чем в детской книжке. На обложках обычно рисовали омерзительных вояк в касках, представителей американской военщины. Иногда – всяких уродливых типов, занимавшихся хищением социалистической собственности, пьянством и другими антиобщественными поступками.

Пьяниц традиционно представляли лохматыми обормотами с красными носами в виде бутылки. Куда интереснее было разглядывать так называемых «стиляг». Художники не жалели изобразительных средств, рисуя жутко накрашенных девиц с башнеобразными прическами и молодых людей в брючках в облипочку, причудливо изогнувшихся в каком-то явно буржуазном танце.

Под одной из таких картинок красовалась подпись «Траву дурную с поля вон!» Натка в то время читать еще не умела. Слова ей прочел папа, и потом она весь вечер терзала его вопросами: что такое дурная трава, какое она имеет отношение ко всем этим красивым дяденькам и тетенькам? А стиляги, вопреки стараниям живописца, именно такими девочке и казались. Чего ни придумывал отец, как ни выкручивался, но будущее показало: идеологическое воспитание дочери ему так и не удалось поставить на надлежащий уровень…

В соответствии с двойственностью зодиакального знака «Близнецы» мировоззрение Наташи всю жизнь колебалось между анархической расхристанностью и утонченно-интровертной позицией «Вещь в себе». При любом раскладе на всех этапах своего развития девушка предпочитала личное, индивидуальное общественному. Видимо, слишком рано начала она ощущать фальшь и лицемерие, царившие сначала в школе, а потом много где еще. Особенно это бросалось в глаза по контрасту с жизнью в их семье, где царила не всегда радостная, зато открытая, искренняя атмосфера.

Амбиций, заставляющих человека выпрыгивать из собственных штанов, у Натки никогда не было. Сравниться внешностью и поведением с броскими раскованными девочками у нее никогда не получалось, но и тупо шагать в ногу со всеми ее никогда не привлекало. При любой возможности она старалась улизнуть с так называемых «мероприятий».

Что касается внешности, под строгим родительским диктатом ни о какой свободе самовыражения и думать не приходилось. У главного морального цензора – отца семейства – существовало два простых правила. Первое: девушка должна быть скромной. Второе: длина женской юбки обязана заканчиваться строго на середине колена. Зоя Максимовна, придерживавшаяся данных установок по собственному твердому убеждению, являлась в этом смысле эталоном для подражания. Стоило вошедшей в девичество дочери соорудить себе простенькое ситцевое платье, первое, на что обращал внимание Алексей Михайлович, была его длина. Если замечалось несоответствие канону, следовала скучнейшая нуднейшая нотация, неизменно завершавшаяся словами: «Вон, посмотри на мать…»

Таким образом, Натка довольно рано научилась многое принимать как данность. Понимая безуспешность попыток осуществить «революцию» в отдельной, конкретно взятой ячейке общества, она не предпринимала бесплодных усилий. Много лет спустя, освободившаяся от родительской опеки и ощутившая на губах горько-сладкий вкус свободы, женщина не раз вспоминала тргательно-смешное, наивное поведение отца. И не раз приходил ей на память малоприличный анекдот о девице с сигаретой в руках, лежащей в постели с парнем и восклицающей:

– Ой, знала бы мама, что я курю!..


* * *


Зиму 1960-го года сестры провели в одном из промышленных поселков Кемеровской области. Их хрупкой, болезненно худой маме становилось все хуже. Все чаще уезжала она в Новосибирск для консультаций с врачами. Старенькая прабабушка Анисья совсем замучилась управляться с детьми, и отцу ничего не оставалось, как переправить Натку и Маринку к своей матери.

Будучи женщиной высокой, крупной, носящей обувь сорок первого размера, бабушка Анна Николаевна Черновец (Миколавна, как звали ее соседки) обладала большой физической силой и выносливостью. При этом она имела красивую, отнюдь не крестьянскую внешность. Высокий лоб, правильные тонкие черты лица. Коричнево-горчичного цвета глаза удивительно гармонировали с роскошными длинными волосами цвета красного дерева.

Бабушка Анна всю жизнь комплексовала из-за своей корпулентности. Она очень переживала, что старшая внучка Ната, ее любимица, обладавшая схожестью с черновцовской породой, вырастет такой же дылдой. Как оказалось впоследствии, природа пощадила бабушкины чувства. Материнский ген «карманной женщины» в сочетании с отцовским геном высокорослости сделали свое дело. Обе сестры выросли экземплярами весьма обычных размеров. Хотя на физкультуре почти все десять школьных лет Натка неизменно стояла первой в шеренге.

Бабушка, которую чаще называли Нюрой, к тому времени одиноко жила в небольшом деревянном домишке. Центром жизни поселка были относительно крупная железнодорожная станция и военный завод, помимо другой разнообразной военной продукции изготовлявший обычные гвозди. Благодаря этому у местного населения завод проходил под названием «гвоздильный».

С семи утра на весь поселок начинал дурниной орать заводской гудок, вытряхивая из сладких объятий сна всевозможных рубильщиков, вальцовщиков, заточников и прочих «гвоздильщиков». Какой была основная продукция предприятия, трудно сказать. Конечно же, там производилось что-то важное для упрочения оборонительного щита Родины. Непонятно только, зачем шесть дней в неделю ни свет, ни заря надрывался гудок. К шестидесятому году прошлого века будильник наверняка уже имелся почти в каждой семье. Был он и у бабушки Нюры. Огромный пузатый повелитель времени стоял на подоконнике, грозно растопырив черные усы. Когда хозяйки не было дома, громкое тиканье успокаивало сестер, внушало чувство безопасности.

В домике отцовской бабушки имелась всего одна настоящая небольшая комната. Вторая – та, что побольше – служила одновременно прихожей, кухней, столовой и спальней. Слева от входа у стены громоздилась огромная неуклюжая деревянная кровать. Много лет служила она верой и правдой своей хозяйке. Натка нередко ночевала в ней вместе с бабой Нюрой, испытывая неудобство от соседства с тяжелым горячим телом.

Справа от входа прямо у порога таился серый чугунный умывальник, стыдливо прикрытый пестрой ситцевой занавеской. Под ним громоздился на табуретке примятый сбоку цинковый таз. Следом за рукомойником вдоль стены, разделявшей прихожую и комнату, находилась печка с потрескавшейся от времени и угольного жара плитой.

В комнатушке, гордо именуемой спальней, стояли углом друг к другу две металлические кровати с кружевными подзорами, пышными подушками и гобеленовыми ковриками на стенах. Судя по парадному виду кроватей, предназначались они для редко появлявшихся в доме гостей. Около окна громоздился большой черный комод, накрытый кружевной накидкой. На нем стоял одеколон «Кремль» в красивом стеклянном пузырьке, изображавшем одну из кремлевских башен. Рядом лежала круглая картонная коробочка пудры «Рашель» с изображением профиля носатой цыганки с розой в волосах. Девочка ни разу не видела, чтобы бабуля пользовалась своим косметическим богатством. Скорее всего, это добро подарил хозяйке дома на восьмое марта кто-нибудь из ее детей.

Однажды тетка Аля, бабушкина дочь, подарила и Натке нечто подобное. Красивая картонная коробка с надписью «Мойдодыр» содержала в себе небольшое круглое мыло, детскую зубную пасту, щетку и флакончик детского одеколона «Колокольчик». Радость девочки оказалась недолгой. Гигиенический набор тут же был реквизирован строгой бабушкой и водружен на комод. Внучке разрешалось лишь время от времени открывать яркую коробку с изображением сказочного Мойдодыра на крышке и любоваться содержащимися в ней сокровищами. Зубы приходилось чистить противной мятной пастой, от которой еще долго щипало язык.

Рядом с комодом на небольшом столике стояла швейная машина и постоянно лежало что-то недошитое. Бабушка не только неплохо шила, но весьма искусно вышивала всевозможные салфетки, шторы, скатерти. Прорезанные в белой ткани затейливые узоры она при помощи машинки обметывала по краям и так создавала изделия, которые в то время назывались «выбитыми». В доме самой бабы Нюры ее творений имелось очень мало – пожалуй, лишь занавески-задергушки, украшавшие небольшие подслеповатые окна. Все, что она делала, шло, как правило, на продажу.

Обладая страстным прямым характером, вечно резавшая всем в глаза «правду-матку» баба Нюра была невероятно стойкой, мужественной женщиной. Одна, без мужа, без специальности, получавшая сущие копейки на самых низкооплачиваемых черновых работах, она умудрилась вырастить и поставить на ноги четверых детей. Трудилась Анна Николаевна техничкой в небольших конторах. После выхода на заслуженный отдых приходилось довольствоваться пенсионными грошами и небольшими денежными переводами, которые присылали ей выросшие сыновья.

Главным источником доходов бабе Нюре всегда служил огород – небольшой по площади, отличавшийся ухоженностью и щедрой урожайностью. Особенно славились у покупателей ее помидоры – крупные, мясистые, сладкие. Она не раз замечала с гордостью:

– Обо мне на базаре говорят: лучше помидор, чем у Черновчихи, во всей округе не найдешь!

Осенью баба Нюра продавала их свежими, зимой солеными. В ту зиму, когда внучки жили у нее, каждое воскресенье рано утром, пока дети еще спали, бабушка нагружала своим товаром пару больших эмалированных ведер, пристраивала на санки-ледянки и отправлялась на привокзальный базар.

Быстро расторговавшись, бабуля возвращалась домой с полной сумкой продуктов – с хлебом, крупой, сахаром, подсолнечным маслом. Внучкам в качестве лакомства покупалось сто граммов дорогих конфет «Красная шапочка». В кульке из плотной серой бумаги помещалось шесть или семь штук нереально вкусных лакомств. Конфеты эти являлись как бы парадными. Выдавались они строго по счету за какие-либо особые заслуги или во время болезни для поднятия боевого духа сестер.

Конфетами более обыденного характера являлись обсыпанные пылинками какао коричневые «подушечки» или тоже коричневые, но круглые шарики с начинкой из повидла с красивым названием «Орион». Они хранились в небольшом посудном шкафу, стоявшем в большой комнате рядом с дверью в спальню. Такие конфеты можно было втихушку потаскивать, не опасаясь крупных разборок.

Возле шкафа ютился небольшой деревянный сундук, где лежало белье, а далее между окон громоздился солидный деревянный стол с пузатыми резными ножками, покрытыми черным лаком. На нем готовили пищу, за ним же завтракали, обедали и ужинали, водрузив в центр столешницы, покрытой выцветшей клеенкой, огромную сковородку, наполненную отварной картошкой. Для вкуса и сытности Анна Николаевна поливала ее растопленным свиным салом, посыпала хрустящими шкварками. Мысли о вредности для здоровья такой жирной тяжелой пищи тогда никому и в голову не могли прийти. Холестерина, по-видимому, тогда еще не было…


…Лежа на вагонной полке, Наталья Алексеевна с неприязнью взглянула на пакеты быстрорастворимого супа, лежащие на вагонном столике между стаканами. При воспоминании о восхитительной бабушкиной еде засосало под ложечкой. Чтобы унять внезапно подступивший голод, она нашарила на столике яблоко и принялась потихоньку жевать, вспоминая все новые подробности своего далекого прошлого…


Нередко на ужин захаживал кто-нибудь из младших детей бабы Нюры, живший неподалеку своим домом. Усевшись вокруг стола, семейство дружно поедало нехитрую снедь из разномастных тарелок. Главным «приварком» к вечной российской кормилице-картошке служили соленья, на приготовление которых бабушка также была великая мастерица. Хрусткая янтарная капустка, тугие розовые, лопавшиеся от сока помидоры, ароматные огурчики – все это заготавливалось в конце лета бочками и поедалось с большим аппетитом зимой.

На людей молчаливо взирало мутное, засиженное мухами зеркало в темной деревянной раме, украшенной грубой резьбой. Зеркало висело прямо над столом. Заглянуть в него можно было не без труда, только вплотную приблизившись сбоку. Но и тогда увидеть в тусклых недрах свое изображение являлось делом довольно проблематичным. Сей предмет домашнего обихода предназначался скорее для декоративных, нежели для утилитарных целей. Для разглядывания собственных лиц, причесывания и прочих надобностей использовалось небольшое круглое зеркало на подставке, стоявшее на подоконнике рядом с будильником.

Судя по тяжеловесной неуклюжести деревянных изделий, населявших бабушкину обитель, все они – и массивный стол, и пара таких же стульев, и огромная деревянную кровать, занимавшая едва ли не треть помещения, – делались каким-то народным умельцем. Возможно, кем-нибудь из дальних родственников, с которым хозяйка дома расплачивалась, скорее всего, не звонкой монетой, а плодами собственного труда: к примеру, затейливо вышитой скатертью с добавкой для верности бутыли самогона.

На фоне корявой мебели узенькая темная этажерка, теснившаяся в углу, казалась еще более легкой и невесомой. На полках этой единственной в доме фабричной вещи размещались немногочисленные книги. Среди них выделялся пузатый томик Владимира Маяковского в темном, бордового цвета матерчатом переплете. Обложку украшал оттиснутый профиль поэта. Открывалась книга фотографией революционного трибуна. Грубые, резкие черты лица казались Натке, еще не умевшей читать, крайне непривлекательными. Помимо всего прочего было как-то обидно: поэт – и такой страшный.

Так и осталось непонятным, кто в доме бабушки читал в те времена В. Маяковского, каким образом «лучший, талантливейший поэт нашей эпохи» (Сталин) оказался на книжной полке в рабочей семье? Наверное, принес кто-то из Наткиных дядьев, младших братьев отца. Тетка Аля, единственная дочь бабы Нюры, читать не любила в принципе. Куда больше ее привлекала практическая жизнь. Встав с пятнадцати лет за прилавок, она всю жизнь просчитала деньги, в основном чужие. Как проходил процесс торговли, сказать трудно, но к концу своей трудовой жизни тетка Аля сделала один простой, но глубокий по смыслу вывод: «В этой жизни верить можно только себе и печке!»


* * *


Главной читательницей в семье являлась бабушка. Читала она, что называется, взахлеб, запойно – в любую свободную минуту и до глубокой ночи. Среди толстенных романов, которые приносили из библиотеки ее дети, предпочтение отдавала тем, где писалось «про жисть». То есть про то, как плохо жили люди до Октябрьской революции и как наступившая советская власть вывела всех на светлый путь. Благо, недостатка в подобного рода писанине в стране не существовало.

Все описываемое в книгах «Миколавна» принимала за чистую монету, искренне сопереживала героям и не уставала повторять:

– Мы должны Богу молиться за нашу родную советскую власть. За все, что она для нас делает. Мы и хлеба досыта при царе не ели!

Никакого богатства за десятилетия, заполненные тяжелым трудом, женщина не приобрела, но в этих словах была своя правда. Ее семья, жившая в начале XX века в Белоруссии, билась в тисках отчаянной бедности. Своей земли имелось, как образно выражалась бабушка Нюра, «курицу выпустить некуда». Отец ее работал садовником у богатого пана. Он и посадил во дворе их хатки одно-единственное дерево – грушу. О вкусе ее плодов бабуля вспоминала всю жизнь и говорила:

– Умирать буду и перед смертью тую грушу вспомню.

По рассказам бабушки, до переселения в Сибирь жили они где-то на западе Белоруссии, на границе с Польшей. Жизнь шла типично местечковая. По булыжной мостовой ездил на кляче старьевщик с будочкой, выдававший ребятне за всякий хлам то пятачок, то пряник, то свистульку. От времен детства у бабы Нюры оставалась забавная присказка. Когда онавидела разгром и бардак у кого-нибудь в доме, то всегда приговаривала: «Як у жида в возе». При этом слово «жид» не несло в себе ни малейшей отрицательной окраски. Оно обозначало лишь национальность старьевщика, не более. Иногда бабушка добавляла:

– Хороший был жид, добрый, всегда нас, детвору, подкармливал. Кому конфету дасть, кому праник, а кому и петушка леденцового не пожалеет. Ну, тогда праздник! Леденец вся улица оближет. А попробуй не дай, с тобой тогда другие дети водиться не станут.

Судьба обходилась с бабушкой Нюрой сурово с самого детства. Сначала ее отец, Наташин прадед Николай, сдернул семью с места и по столыпинской программе переселения безземельных крестьян отправился в поисках лучшей доли через необъятные просторы России в далекую незнакомую Сибирь. Еще раньше там поселился кто-то из его родственников, хорошо отзывавшийся о новом месте жительства.

По всей видимости, переезд дался прадеду непросто. Вскоре после прибытия в Кузбасс заболела и умерла его жена, оставив на руках у вдовца восьмилетнюю Нюру и совсем маленькую Верочку.

– Верочка, – рассказывала в минуты откровений бабушка, – сильно походила на маму, была настоящей красавицей. Небольшого росточку, тоненькая, с длинными черными волосами. Это я в отца пошла, дылда здоровенная, а сестра у меня как куколка всегда была!

Прадед, отличавшийся весьма крутым нравом, носил серьгу в ухе и внешностью был «цыган цыганом». На новом месте после смерти жены он женился во второй раз. Завладела его сердцем молоденькая бойкая бабенка, все достоинства которой заключались в умении петь, плясать и рожать что ни год. Хозяйкой она была никакой. Все многочисленное потомство росло, как трава в поле, питаясь чем бог послал. Чтобы сбыть с рук лишний рот, старшую прадедову дочь в десять лет отдали в няньки. До своего замужества, случившегося в шестнадцатилетнем возрасте, Нюрша (так называл ее отец) промыкалась по чужим людям.

Рассказывая о своем беспросветном детстве, Наткина бабушка нередко говорила:

– Больше всего жалею, что отец меня после четвертого класса забрал из школы. Мне так хотелось учиться! И учительница у нас хорошая была, добрая…

От лет, проведенных в стенах школы, у бабуси осталось в памяти стихотворение, которое она рассказывала довольно часто. Звучали нехитрые строчки так:


Из бумаги петушка Катя смастерила.

Разукрасила бока, хвостик приклеи́ла.

Вот стоит мой петушок гордо на окошке,

Поднял красный гребешок, растопырил ножки!


Во всезнающем интернете сказано, что автор сего шедевра К. Лукашевич. О самом стихотворении «Бумажный петушок» в Сети упоминают многие. Тоже, наверное, через бабушек приобщились к прекрасному…


* * *


Идеологическая убежденность бабы Нюры, превозносившей советскую власть, основывалась, во-первых, на собственном ее опыте. Во-вторых, она была женой коммуниста, такого же бедняка, как она сама. Новая власть вознесла «беспортошного» парня на достаточно высокую ступень. Очевидно, ее муж Михаил Александрович имел какое-никакое образование, потому что при советах ему доверили возглавить потребительскую кооперацию в одном из районов Кемеровской области.

Впрочем, недолго музыка играла. От той же власти дед Михаил впоследствии и пострадал. В середине тридцатых годов он в чем-то провинился и попал не то в трудармию, не то в исправительно-трудовой лагерь. Оттуда молодой крепкий мужчина вернулся крайне истощенным, смертельно больным. От язвы желудка открылось внутреннее кровотечение, и вскоре Михаил Александрович умер, оставив молодую вдову с четырьмя детьми на руках.

Но бабушка Анна не относила эту трагедию на счет социальной системы и по-прежнему продолжала считать советскую власть избавительницей от любой несправедливости. Не последнюю роль в этом играло чтение газеты «Правда», которую бабуля выписывала наряду с районной газетой на свои скромные копейки. Впрочем, не исключено, что подписка на главную газету страны была добровольно-принудительной, и отказ от нее могли счесть политическим поступком с соответствующими последствиями.

«Правду», эту огромную простыню, отпечатанную на рыхлой желтоватой бумаге, приносили в бабусин домишко регулярно. Хозяйка мельком проглядывала заголовки, сетовала по поводу обилия врагов у нашей страны, а потом… А потом по этим колючим заголовкам начинала учить чтению старшую внучку Натку.

– Пэ, рэ, а, вэ, да – что получилось?

В ответ молчание. Туповатой ученице прилетал подзатыльник, затем учительница заводила пластинку снова:

– Это какая буква? А это? А как будет вместе?..

Удивительно, но при такой нехитрой методе Натка довольно быстро выучилась читать, впоследствии полюбив этот процесс всей душой. Позже, повзрослев, Наталья Алексеевна поняла: уважение к печатному слову бабушка внушила ей собственным поведением. Для бабы Нюры обучение внучки чтению было не просто тягостным занятием, а неким священнодействием.

Происходило это по вечерам. Прежде чем усесться за стол, покрытый затертой клеенкой, «Миколавна» чисто-начисто вытирала его от крошек. Электричество в поселке отключали часто, надолго и без предупреждения. Бабуля подливала керосин в лампу, регулировала язычок пламени, чтобы тот горел достаточно ярко. Натке вменялось в обязанность подмести пол. К занятиям учительница и ученица приступали в хорошенько выметенной комнате, за чистым столом, собранные и готовые к битве за знания до последней капли крови. Бабушка по такому случаю даже снимала свой старенький, далеко не первой свежести передник.

Изрядно намучившись в процессе складывания букв в слова, участники процесса переходили к следующему, не менее напряженному этапу. Химическим карандашом, который будущая школьница то и дело обмусоливала во рту, начинали совместными усилиями карябать печатные буквы в тетрадке. Наставница поддерживала дрожащую детскую руку ученицы своей, по-мужски внушительной, сморщенной от бесконечных стирок.

Баба Нюра горячилась, раздраженная неуклюжестью ученицы, то и дело заставляла переписывать корявые закорючки. Процесс обучения редко обходился без тычков и подзатыльников. Но девочка стойко сносила испытания, ибо знала: после окончания урока ее ожидает награда. Ровно в девять вечера по радиоприемнику начиналась передача «Театр у микрофона».

При первых словах диктора учебные принадлежности откладывались в сторону, присмиревшая благостная бабуля брала в руки вязание, и обе женщины, большая и маленькая, уносились в сладкую страну грез. С какими только литературными героями ни знакомила их черная коробка радиоприемника! Затаив дыхание, обе следили за борьбой хороших и плохих персонажей, за страданиями Анны Карениной, вынужденной жить с нелюбимым мужем, за мучениями Катюши Масловой, вызванными ее собственной неосторожностью.

Обсуждение услышанного проходило на равных. Не зря говорят: что старый, что малый. Бабушка живописно, порой весьма своеобразно, комментировала поведение персонажей, хитросплетения сюжета, любовные переживания. При этом она не уставала внушать:

– Мужчинам уж никак верить нельзя! Когда мужику что-то нужно (что именно, она благоразумно не объясняла), он к тебе и так и эдак подластится. А потом отряхнулся и пошел.

Почему неведомый мужчина, получивший от женщины или девушки нечто нужное ему, куда-то уходит и зачем он при этом отряхивается, девочка объяснить не могла, да и не очень задумывалась над этим. Только в сознании не укладывалось, какая от взрослых мужчин может исходить опасность – это же не мальчишки-хулиганы какие-нибудь. Разве мог, например, ей сделать больно ее большой, сильный, добрый папа? Или бабушкины сыновья, дяди Нестер и Михаил – они всегда приносили племяннице подарки, играли с ней, катали на велосипеде по улицам поселка.

Правда, от младшего дяди Михаила (в семье его звали Минькой), работавшего трактористом, Натке время от времени доставалось. Молодой, не обремененный житейскими заботами он жил в общежитии машинно-тракторной станции – МТС, к матери заскакивал перекусить или помочь по хозяйству. Племянницу, первую малышку в семье, Михаил любил неуклюжей любовью не обученного тонкостям педагогического процесса молодого человека. Своеобразно подшучивал над ребенком – то незаметно подсыпал в чай соль вместо сахара, то принимался нарочито громко читать вслух сказку про сестрицу Аленушку и братца Иванушку – место, где козленочек жалобно кричал:

– Огни горят горючие, котлы кипят кипучие, ножи точат булатные, хотят меня зарезати!

Эти строчки пугали «племяшку» до дрожи. Она бросалась на дядюшку, пытаясь вырвать страшную книжку, тот изворачивался, хохотал, бабушка начинала ругаться, чтобы он не пугал ребенка. Такая кутерьма продолжалась порой до самого ухода родственника.

Кроме этой детской книжки у бабушки имелась другая, не менее страшная – про Василису Прекрасную. На одной из страниц художник нарисовал во весь разворот жилище бабы Яги. В самой избушке ничего пугающего не было, но по периметру обитель зла окружал частокол столбов, увенчанных человеческими черепами. Для вящей живописности каждую глазницу украшал горячий уголек, испускавший яркие лучи. Словом, было с чего ума сойти! Когда дядя Минька, которого Наташа просила почитать книжку, брался за «Василису Прекрасную», то сразу находил ненавистную картинку и начинал показывать ее племяннице. Разумеется, ни о каком продолжении чтения речи уже не шло…

Эта история получила свое логическое завершение. Маринка, младшая сестра, которая той зимой жила у бабушки эпизодически (время от времени ее увозили к другим родственникам), однажды изорвала жуткую книгу. Если кто и горевал по этому поводу, то уж точно не Натка!


* * *


Сказочные герои, стоявшие на краю гибели, кроме страха за их дальнейшую судьбу вызывали в душе бурю эмоций, в первую очередь, жалость. Встреча с настоящей смертью, произошедшая той же зимой, произвела совсем иное впечатление.

В начале зимы, когда замерзшая грязь еще дыбилась на дорогах, у соседки тети Сони, жившей напротив бабушки в еще более убогой завалюхе, умерла дочь, совсем юная девчонка. Как говорили взрослые, она наложила на себя руки, узнав, что забеременела. Натку оставить было не с кем, поэтому бабуля взяла ее с собой на похороны.

В комнатенку набилось полно народу. Сновали под ногами замурзанные ребятишки, плакали тетки, облаченные в серые телогрейки и плюшевые жакетки. Самоубийца лежала в гробу одетая, как невеста, в белое платье с фатой на голове. Она была больше похожа на большую куклу, уложенную в красивую подарочную коробку. Сходство с коробкой дешевому гробу придавали резные бумажные фестончики, обрамлявшие его края.

Натке зрелище показалось скорее красивым, чем печальным и страшным. Детская фантазия выстраивала собственную логику всего происходившего. В соответствии с ней выходило, что девушку заколдовал злой волшебник, и найдись сейчас принц, способный ее поцеловать, умершая тотчас ожила бы, и все начали радоваться.

Мифический «принц», скорей всего, и стал причиной такого печального финала. «Мужчинам уж никак верить нельзя». Она знала, что говорила, суровая мудрая бабуся.

А в марте сестры вместе с бабушкой и теткой Алей отправились еще на одни похороны. В Новосибирске в городской больнице умерла мама. Операция по удалению части больного легкого прошла удачно, но, видимо, врачи плохо зашили какой-то сосуд. Вечером в палате у больной открылось внутреннее кровотечение. Нужного специалиста рядом не оказалось, и в итоге случилось то, что случилось.

Туберкулезом Аннушка, как звали ее близкие, болела достаточно давно. Время от времени лежала в больницах, обследовалась, подлечивалась. Возможно, болезнь можно было бы вылечить терапевтическими средствами. К началу шестидесятых годов в стране появились достаточно сильные лекарства, женщина имела возможность хорошо питаться, жила в деревне на свежем воздухе. Но Аннушка сильно переживала, не раз говорила: «Зачем Алеше больная жена?» Когда в горбольнице предложили удалить часть больного легкого, она, не раздумывая, согласилась оперироваться.

– Я провожала ее до самого приемного покоя, – рассказывала потом младшая сестра матери, тетушка Дина. – Когда шли по территории больницы, где местами уже зеленела трава, говорила ей: «Аннушка, может быть, передумаешь, все-таки операция серьезная, у тебя дети». Она отмахнулась со словами: «Сестра называется! Вместо того чтобы подбодрить, отговариваешь. Все хорошо будет! Возьми мое пальто, шаль и приходи за мной, когда выписывать будут…»


… – Мама, мама! – с горечью подумала Наталья Алексеевна, поправляя сползающую с вагонной полки подушку. – Это фамильное упрямство, желание все делать по-своему в тебе, как в прабабке Анисье, очевидно, тоже цвело пышным цветом. Как вспоминала та же тетка Дина, когда мать ссорилась с отцом, она могла месяцами не разговаривать с ним, общаясь лаконичными записками.

Время от времени Наталья Алексеевна задумывалась, каким было бы ее детство, как сложилась судьба семьи, не прими мама в те последние дни своей жизни опрометчивого решения… А может, не такого уж опрометчивого? Быть может, она обдумывала его долгими бессонными ночами или когда глотала таблетки, вглядывалась в мутные рентгеновские снимки больных легких – кто теперь скажет?

После смерти матери семью захлестнул поток новой, совершенно иной жизни. Для детей страшное событие довольно быстро отошло на второй план. Только отец до самой смерти хранил в партийном билете, святом для него документе, маленькую, пожелтевшую от времени фотографию любимой женщины – совсем молоденькой, красивой, с веткой сирени в руках…


* * *


К моменту смерти мамы Натке было шесть лет. Мать проводила с детьми не очень много времени, часто уезжала лечиться в Новосибирск, оставляя сестер на попечение родственниц, поэтому девочка помнила ее смутно, отрывками. Всплывали в памяти кадры, будто из кино. Вот молодая директорская жена сидит во дворе усть-ламенского дома под навесом сарая в нарядном пестром сарафане, вышивает что-то. Вот она приехала к папиным родственникам, куда детей время от времени отправляли на побывку, красивая, по-городскому модная, в светлой шляпке из соломки, украшенной изумительными шелковыми розочками…

Когда Алексей Михайлович женился, хрупкая красота Аннушки, ее миниатюрная фигурка произвели на бабушку Нюру гнетущее впечатление. Суровый жизненный опыт научил ее смотреть в корень вещей.

– Эта лядащая, – говорила бабушка старшему сыну, – нарожает тебе детей да и уберется в вечный дом, а ты останешься с «богатством» на руках.

Но кто бы слушал эти слова, тем более влюбленный мужчина!

«Черновчихины» представления о жизни отличались простотой, житейской мудростью и основательностью понятий. Когда внучки-сестрички, войдя в девичество, начинали разговаривать с ней о любви, замужестве, бабуля лаконично отвечала:

– Нет тоей копны, на которую ворона не сядет.

Под вороной подразумевался понятно кто. А завершалась беседа всегдашней сентенцией о том, что «мужикам верить никак нельзя!»

Последнее воспоминание о матери связывалось у Наташи с поездкой в райцентр, куда ее с Маринкой возили показать врачам местной больницы. Старшей сестре исполнилось к тому времени лет пять, а малой не было и трех. Посещение врачей в памяти не отложилось, а как заходили потом сниматься в местную фотографию, запомнилось. Мама сидела перед фотографом с пышной прической, в красивом вязаном васильково-синего цвета жакете с вышивкой. Девчушек по случаю выхода в люди тоже принарядили.

На большой фотографии, обрамленной картонной рамкой, в последний раз они оказались все втроем. В центре прекрасная молодая мамочка, по бокам обе дочки. Старшая, замершая в ожидании вылета птички, почему-то с буйно растрепанной шевелюрой, вторая – миловидный птенчик-несмышленыш, почти младенец. Обе в красных штапельных платьицах в мелкий белый горошек.

Став взрослой, анализируя события прошлого, Наталья Алексеевна однажды поняла: вся дальнейшая искореженность судьбы ее младшей сестры Марины во многом связана именно с ранней смертью матери, с недополученной любовью. Сказалась, несомненно, и разница в характерах. Себя она всегда относила к числу тех, кого принято называть «размазней». Натке с детства было привычнее уступать всем и во всем. Отцова сестра тетя Аля не раз говорила:

– Ты, как папа родимый. Тебе чего ни сделай, все хорошо.

А Марина по любому поводу всю жизнь отстаивала свою точку зрения. Не просто отстаивала – билась за нее, как говорится, не на жизнь, а насмерть. Само собой разумеется, дорога жизни для таких человеческих экземпляров гладкой не бывает. Особенно рьяно сестрица схлестывались с бабушкой Нюрой, которая, в свою очередь, привыкла всех учить уму-разуму. Однажды малая чуть не довела до нервного срыва старую, доказывая ей, что видела вошь с крылышками!

Несмотря на то, что космические корабли к тому времени уже с завидной регулярностью бороздили просторы вселенной, с неприятными насекомыми в годы Наткиного детства знались не понаслышке не только в маргинальных слоях населения… Время от времени, заметив почесывания внучек, бабуся расстилала на коленях газету. Потом укладывала на нее одну из детских головенок, предварительно расплетя косички. Далее при помощи обычного кухонного ножа (который впоследствии тщательно мылся с мылом и обваривался кипятком) начинался процесс истребления паразитов.

Во время одного из таких сеансов Маринка и обнаружила неизвестный науке биологический вид – летающую вошь. Бабушка долго доказывала ей, что таких не бывает. Но внучка, как скала, стояла на своем, пока старшая по возрасту не пустила в ход свою коронную фразу:

– Молчи, дурак!

Это словосочетание применялось в тех случаях, когда исчерпывались все иные аргументы в очередном споре. Нередко слова подкреплялись шлепком по заду, тычком по голове и тому подобными антипедагогическими приемами.

Рукоприкладством-«лайт» в семье занималась лишь бабушка Нюра. Приемная мать Зоя Максимовна, надо отдать ей должное, детей ни разу пальцем не тронула. У «Миколавны» шлепки и подзатыльники прилетали легко и непринужденно, как птички. Скорей всего, она отточила эти навыки в процессе воспитания собственных детей. Наказания выходили не обидными, не болезненными, и Натка, слушая впоследствии строгие внушения приемной матери, не раз думала: лучше бы стукнула, как баб-Нюра, да отпустила. Как бы бабушка ни горячилась, внучки чувствовали ее безграничную любовь.

Натка всегда ощущала бабушку более родной, чем родную мать. Та в восприятии девочки была не более чем далеким эпизодом, прекрасной, но все же гостьей. А бабуля – большая, шумная, теплая, пахнущая едой – всегда была своей, самой-самой близкой.

Бабушка Нюра обладала прекрасным голосом, знала множество песен, пела их выразительно, с душой. На всю жизнь сохранились в памяти Натальи Алексеевны строки о том, как в степи глухой замерзал ямщик, как ехал на ярмарку ухарь-купец или о том, как «горе-горькое по полю шлялося и на нас невзначай набрело».

А еще пелись веселые: «Ой, пид вишнею, пид черешнею стоял старый з молодою, як из ягодою» или «Я на горку шла, тяжело несла. Уморилась, уморилась, уморилася!» Под эти задорные припевки, одновременно варя еду или гладя белье тяжелющим чугунным утюгом, бабуся иногда начинала притопывать, приплясывать, и жизнь казалась весело-прекрасной.


* * *


О том, что беда уже притаилась под дверью, никто из детей не догадывался. Взрослые виду не подавали, молча тревожась о жене Алексея Михайловича. В тот мартовский день все шло, как обычно. Бабушка шила, внучки играли возле нее на полу, расставляя кукол по игрушечным домикам. Когда в дом вошла почтальон, бабушка подумала, что принесли обычные газеты. Но женщина достала из огромной сумки невзрачную сероватую бумажку, оказавшуюся телеграммой.

Бабуля вчиталась в лаконичное сообщение: «Умерла Анна, похороны шестого», вскрикнула и едва удержалась на ногах. Потом с плачем кинулась к детям, прижала к себе, приговаривая: «Деточки вы мои, нет больше вашей мамы!» Сестры ударились в рев – не от горя, скорее от страха, непонимания происходящего.

Потом начались сборы. В Новосибирск поехали бабушка с дочерью Алей и внучками, внезапно ощутившими собственную бесприютность. Всю ночь тащились по темноте на каком-то пассажирском поезде, подолгу стоявшем на каждом полустанке. В город приехали рано утром. Оттепель сменилась резким похолоданием и метелью. Пробираясь через заваленные снегом улицы, скользя по присыпанному белой крупой льду, кое-как добрались к домику на улице Сакко и Ванцетти.

Около гроба уже толпилась куча народу. Голову женщины с закрытыми глазами, казавшейся совсем чужой и незнакомой, покрывал черный бархатный шарфик. Тело скрывало белое полотнище, усыпанное яркими бумажными цветами. Вот и сбылся тот страшный сон, который Наташа увидела еще совсем маленькой девочкой…

Сестры бросились к отцу. Он сильно прижал их к себе и заплакал едва ли не навзрыд. Потом было много всякой толкотни и суеты, сопровождающей любые похороны. Непогода разгулялась не на шутку. Детей решили не брать на кладбище, оставив с кем-то из взрослых.

Сильнее всех убивалась бабушка Ульяна. Смерть дочери так отразилась на ее здоровье, что она пережила Аннушку всего на несколько месяцев. Одну похоронили в марте, другую в сентябре. Их и положили рядом, в одной оградке.

Сестер на вторые похороны не возили. Вернувшись в комнатушки бабушки Нюры, продолжавшие оставаться их временным домом, дети зажили прежней жизнью. Только ближние и дальние родственники, проживавшие в том же поселке, стали что ни день причитать над нами, называя «сиротинками». Ужасное, отвратительное слово, от которого на глазах Натки всегда выступали непрошенные злые слезы.

Самый сильный удар случившееся нанесло по Алексею Михайловичу. В начале 1960 года, буквально за несколько месяцев до смерти жены, его перевели на новое место работы – директором только что организованного целинного совхоза. Назначение являлось несомненным продвижением вперед. Представилась возможность из несусветной глухомани перебраться ближе к областному центру, жить в более комфортных условиях.

Поселок, куда вскоре предстояло уехать сестрам, состоял из нескольких улиц свежепостроенных домов. Здесь имелись некоторые признаки цивилизации в виде школы-десятилетки, больницы, бани и клуба. Целина, которую осваивали всей страной, находилась в центре внимания. «Целинники-былинники», прибывавшие на новые земли со всех концов Советского Союза, пользовались почетом, являлись уважаемыми людьми, героями. О них писали в газетах, романах, снимали документальные и художественные фильмы.

Одна из кинокартин, «Иван Бровкин на целине», очень достоверно передавала как внешний вид населенных пунктов, выраставших на неоглядных степных просторах, словно грибы после дождя, так и атмосферу, царившую в обществе. Все это девочки увидели собственными глазами, когда их перевезли на очередное место жительства.

До этого произошло еще одно важное событие. В жизнь осиротевшей семьи вошла новая женщина. Произошло это стремительно, буквально через несколько месяцев после похорон мамы Аннушки.

Осознавая отчаянное положение старшего сына, бабушка Нюра принялась решительно действовать. Со всем пылом своего характера она начала подыскивать ему новую жену, аргументируя свои поиски словами: «Пропадет мужик один с дитями на руках. Да еще на такой работе. Или навалится какая-нибудь, окрутит, будет Алешку миловать, а дети досыта есть не будут».

Пережив подобное в детстве, она опасалась, как бы внучек не постигла такая же участь. Отец, по-видимому, находился в настолько деморализованном состоянии, что у него попросту не было сил вступать в дискуссию с матерью. Он сразу принял ее точку зрения, предоставив бабуле карт-бланш на все дальнейшие действия.

Баба Нюра, пошушукавшись с многочисленными кумушками, ближними и дальними родственниками, вскоре вызнала, что в соседнем поселке проживает с родителями незамужняя молодая женщина. Серьезная, с хорошей репутацией, работает в школе. Этого оказалось достаточно, чтобы кандидатуру сочли подходящей. При помощи все тех же кумушек-голубушек сначала организовали встречу бабушки с возможной будущей невесткой. Встреча прошла успешно. На первомайские праздники на смотрины отправился отец девочек. Судя по тому, что после недолгого разговора он сделал предложение добропорядочной учительнице, выбор бабушки устроил и Алексея Михайловича.

Значительно позже, когда девчата освоились, сдружились с преподавательницей биологии Зоей Максимовной, та однажды рассказала им историю:

– Отец ваш приехал знакомиться со мной на первомайские праздники. А до этого, как раз накануне, мне приснился странный сон. Будто сижу я в каком-то глубоком погребе и не знаю, как из него выбраться. Вдруг вижу, над погребом склоняется высокий статный мужчина. Мне кажется, он и лицом на Алексея был похож. Мужчина протягивает мне руку, я ухватилась за нее, и он легко, как пушинку, вытащил меня…

Вот и не верь снам! О своем младенческом видении, предвещавшем смерть матери, Натка тогда не рассказала, но в очередной раз вспомнила о нем. Эти воспоминания обжигали душу даже сильнее, чем произошедшая несколько лет назад утрата.


* * *


Для сестер знакомство с будущей новой мамой состоялось через несколько недель после отцовского сватовства. В начале лета Натка с Маринкой и бабушка сидели дома, занимаясь своими нехитрыми делами. Внезапно открылась дверь, в нее вошел Алексей Михайлович вместе с посторонней женщиной – темноволосой, высокой, статной, хорошо одетой. На ней было светло-серое демисезонное пальто, туфли на высоком каблуке, в руках объемистая сумка. Натке незнакомка сразу понравилась своим «городским» видом. Особенную симпатию вызвали туфли – светло-кофейного цвета, украшенные небольшой белой пуговкой.

– Вот, дети, – с нарочитым спокойствием произнес отец, – это ваша новая мама. Скоро мы вас заберем от бабушки и будем жить все вместе.

Если говорить о том, какие чувства испытала в тот момент Наташа, самым сильным являлось смешанное со страхом и радостью любопытство: что будет, как будет, куда их повезут… С бабушкой тепло, привычно, понятно, но перед девочками приоткрывалась новая дверь, и было неясно, что ждет за ней. От этого все сжималось внутри, и одновременно почему-то становилось весело – как при прыжке с чего-то высокого.

Женщина спокойно сняла пальто, подошла к сестрам, стала расспрашивать, как их зовут, что они любят, а потом достала из сумки подарки: детские книжки в ярких обложках, альбомчики для рисования и огромную коробку, в которой помещалось невиданное богатство – целых двадцать четыре переливающихся разными цветами карандаша.

Потрясение! До этого девочкам приходилось довольствоваться лишь разновеликими огрызками дешевенького купленного бабушкой унылого шестицветного набора. Натка даже не представляла, что на свете существуют карандаши фиолетового, розового, бирюзового, бордового цветов.

(Рачительная бабушка сразу же спрятала детские сокровища подальше. Потом она очиняла по одному карандашу и выдавала детям для рисования. Таким образом, подобно художнику Пабло Пикассо, девочка Наташа пережила синий, розовый и прочие периоды своего творчества. Особую нежность вызывал в ее душе карандаш бирюзового цвета. Он казался самым волшебным. Юная художница рисовала им волшебные замки, волны бурного моря и глаза на пол-лица у сказочных красавиц, имевших по четыре пальца на руках. Надо сказать, эта особенность также роднила ее творения с шедеврами Пикассо.)

Потом все сели за стол. Взрослые разговаривали о чем-то своем, очевидно, о делах, связанных с переездом. Девчонки переглядывались друг с другом, украдкой присматриваясь к незнакомой женщине, которой предстояло стать их новой мамой. Было странно называть ее мамой и непонятно, когда начинать – то ли уже сейчас, то ли ждать подходящего момента, который наступит неизвестно когда.

Первой заветное слово сказала Маринка. Произнесла она его просто и естественно. Видимо, трехлетний малыш сильно скучал по маминой ласке. Всё же получить материнскую любовь в ее традиционном понимании девочкам так и не удалось. Ласковость и сердечность не являлись отличительными чертами характера Зои Максимовны. Она была женщиной сдержанной, рациональной, словам и фальшивому умилению предпочитала конкретные дела.

А дел всегда было невпроворот. Пожалуй, лишь на второй половине собственного жизненного пути Наталья Алексеевна по-настоящему поняла, насколько нелегко приходилось ее родителям, сколько моральных и физических сил требовалось просто для того, чтобы мало-мальски сносно существовать. Особенно непросто пришлось молодой хозяйке. Воспитывать двух неродных девчонок, это не фунт изюму. А потом появилась своя, третья.


* * *


Началась новая жизнь с переезда. От бабушки Нюры семейство уехало в начале июня. Всю ночь трюхали на так называемом «пятьсот веселом» поезде, останавливавшимся возле каждого столба. На станции их встретила машина, крытый брезентом газик, за рулем которого сидел симпатичный молодой водитель, представившийся Виктором.

Легковушка очень долго, как казалось Наташе, ехала по утренней степи, изредка разбавленной небольшими березовыми колками. Пыль вилась из-под колес столбом. Зоя Максимовна вела разговор с водителем, расспрашивала о его житье-бытье, о поселке, куда они ехали.

Фамилия шофера была немецкая. В новом целинном поселке, как и по всей Сибири, немцев тогда жило довольно много. Их домики, на первый взгляд, такие же, как у всех, отличались какой-то особенной аккуратностью, прибранностью. Вряд ли это зависело от уровня достатка, в то время примерно одинакового у всех. Скорее, сказывались черты национального характера.

На новом месте жизнь сразу же началась беспокойная и хлопотливая. Отец с утра до позднего вечера пропадал в полях. Новой матери, жившей до этого с родителями в пристанционном поселке городского типа «как у Христа за пазухой», с ходу пришлось окунуться в деревенскую жизнь. К тому же требовалось налаживать контакт с детьми. Это тоже оказалось непросто. Младшая Маринка то и дело капризничала, а то и вовсе бунтовала, пытаясь настоять на своем. У строгой учительницы Зои Максимовны был не менее твердый характер, поэтому всяких «историй» хватало.

Когда Натке исполнилось семь лет, на ее день рождения (а на самом деле, на смотрины) съехалась многочисленная родня со стороны первой жены отца – ее братья с женами, сестра с мужем. Вторжение родственников первой жены на семейную территорию новой семьи вряд ли порадовало бы любую женщину, но, очевидно, это было необходимо Алексею Михайловичу, всю жизнь пытавшемуся связать две половины своей жизни, прошлую и настоящую.

Отчасти ему это удавалось. Время от времени Черновцы всей семьей приезжали в Новосибирск в гости к холмогоровскому «клану», а его члены, в свою очередь, находили теплый прием в сельском доме директора совхоза. Несмотря на некоторые шероховатости, эта связь продолжалась на протяжении почти всей жизни родителей Наты и Марины.

Еще теснее дружили между собой дети бабушки Нюры: дочь Аля, сыновья Нестор и Михаил. Все они, за исключением старшего брата Алексея, рано оторвавшегося от родного причала, жили под крылом своей неугомонной матушки. К концу ее земного пути они и вовсе поселились со своими семьями на одной улице. Наталья Алексеевна на всю жизнь запомнила веселые родственные посиделки, затевавшиеся по любому поводу.

Хотя жизнь не баловала плюшками ее родственников, у них всегда находилось время пообщаться друг с другом. За праздничным столом, вокруг нехитрой магазинной снеди и вкуснейшей бабушкиной стряпни собирались все – от бабули до самых младших внучат. Когда Натке с Маринкой удавалось попасть в этот мир добра, сердечности и веселья, их радости не было предела. Став взрослой, обзаведясь собственным семейством, кругом друзей и знакомых, Наталья Алексеевна хранила душе память о тех минувших встречах, как одно из самых драгоценных воспоминаний.

Столь же дружелюбно встретили родственники новую жену Алексея Михайловича, приглашая ее войти в их тесный круг. Встречи получались нечастыми, сказывалось разделявшее семьи расстояние. Но когда доводилось увидеться, разговорам, воспоминаниям не было конца. Проницательная, повидавшая виды бабушка скоро поняла: молодая учительница Зоя, хоть и держится несколько сдержанно, но человек исключительно добросовестный и воз семейной жизни тянет честно, ответственно, не жалея ни сил, ни здоровья.

В любом явлении Зою Максимовну больше всего раздражали фальшь, вранье, показуха. От этого в семье всегда царила атмосфера некоторой фронды к официальному курсу, проводимому властями, партией и правительством. Отец, будучи убежденным коммунистом, принимал на веру провозглашаемые партией лозунги. «Баба Зоя», как ее стали звать в старости, с рождением внучек, всегда обладала реальным взглядом на вещи. Когда она слышала, как «большие дяди» обещали людям красивую жизнь в туманном будущем, то оценивала их речи одним коротким словом: «чесуны». На протяжении всей жизни Зоя Максимовна не стеснялась давать яркие характеристики разнообразной дури, сопровождавшей слова и действия власть имущих.

В материальном плане семья директора совхоза не отличалась высоким достатком, находясь на уровне остальных обитателей поселка. Несколько позже, в разгар эпохи Брежнева стало в порядке вещей, если человек, занимавший то или иное руководящее положение, получал ряд определенных привилегий. При этом «блага» строго регламентировались. Например, Алексей Михайлович, ставший к тому времени первым секретарем райкома партии в одном из районов Новосибирской области, получил право пользоваться обкомовским буфетом. Здесь он получал к каждому празднику традиционный набор: палку копченой колбасы «сервилат», пару килограммов яблок или апельсинов, коробку конфет «Птичье молоко», банку растворимого кофе и банку зеленого горошка.

В наше время дворцов, яхт и миллиардных состояний, полученных мутным путем, трудно представить, что именно так выглядели пресловутые «привилегии». Те самые, с которыми начали рьяно бороться на следующем витке жизни государства, когда к власти прорывались «вторые секретари» – новое поколение руководителей во главе с Ельциным.

Изменение морали, нравственности в советском обществе происходило весьма постепенно, почти незаметно. Просто в какой-то период оказывалось: «Вообще-то этого нельзя, но… можно». Назавтра наступала вторая стадия: «Да, можно. Но не всем». Послезавтра все понимали: говорить можно одно, думать другое, а делать третье. От года к году нарастали ложь, фальшь, пофигизм – вплоть до того момента, когда все окончательно прогнило, и страна рухнула в тартарары.


* * *


В целинный совхоз семья, не успевшая оправиться от бед, приехала в разгар хрущевской оттепели, в 1960 году. Страна дышала романтикой, надеждами, была полна верой в собственные силы. Первый человек в государстве – смешной колобкообразный товарищ Никита Сергеевич Хрущев уверял подданных: «Нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме!» Многие ему верили. Бесплатный хлеб на столах в столовых казался первым шагом на пути к обществу всеобщего изобилия и счастья.

В каждом общественном здании, будь то клуб, школа, больница или баня, на видном месте висели стенды, на которых огромными буквами было написано: «Моральный кодекс строителя коммунизма». Дальше шло изложение двенадцати принципов, таких как «Каждый за всех, все за одного», «Человек человеку друг, товарищ и брат» и т. д., вплоть до непримиримости к несправедливости и врагам коммунизма.

Натка не знала, как следовали изложенным на стендах заповедям рядовые граждане, особенно в вопросе непримиримости к врагам коммунизма. Пресса же с недругами светлого будущего боролась непримиримо, не щадя живота – ни своего, ни идеологических противников. Особенно преуспели в этом карикатуристы Кукрыниксы. Регулярно на страницах «Правды» они изображали пузатых капиталистов в цилиндрах – с крючковатыми носами, коротенькими кривыми ножками, ракетами и бомбами в корявых руках, грозящих светлому лагерю социализма. Иногда рядом с этими уродцами рисовали статного красавца в рабочем комбинезоне и надписью «СССР» на груди. Мускулистой рукой он сгребал иностранную шелупонь и запихивал в мусорную корзину – очевидно, на свалку истории.

Став много старше, много чего повидав, а еще больше перечитав, Наталья Алексеевна поняла, что неприязнь к Западу сопровождала Россию на протяжении многих веков. До Октябрьской революции неудачи царского правительства привычно объясняли словами: «Англичанка гадит». Злокозненная англичанка «гадила» задолго до Наткиного рождения, затем в годы ее детства, молодости, зрелости, упорно не прекращая своего пахучего занятия ни на миг. Эта странная леди жива до сих пор и, по утверждениям отечественных СМИ, не оставляет своих гадких привычек, хотя никто никогда ее в глаза не видел…

Знаменательные события, исторические решения и свершения, о коих вещали центральные газеты вроде «Правды» или «Известий», происходили, как правило, где-то в столицах. До глухих уголков советской империи доходил лишь слабый невнятный гул. В семье Черновцов с материнской подачи царили деловитость и практицизм. Другими словами, здесь, как в любой среднестатистической сельской семье, велась неустанная борьба за выживание.

На посту директора совхоза Алексей Михайлович получал на первых порах девяносто рублей. Зарплата молодой учительницы, с учетом всех основных и дополнительных часов, классного руководства и т. д., не дотягивала и до этого скромного уровня. Жизнь семьи, где подрастали двое маленьких детей и намечался третий ребенок, начинать приходилось практически с нуля.

Когда семейство въехало в новенький кирпичный дом, какими были застроены немногочисленные улицы юного целинного поселка, обстановка в квартире отличалась крайним аскетизмом. На мебели – дерматиновом диване, книжном шкафе, нескольких стульях – красовались инвентарные номера и синие казенные штемпели. Все это «богатство» относилось к списанному конторскому имуществу.

Из приобретенных в магазине предметов обстановки в жилище имелись лишь две полутораспальные кровати с металлическими спинками и пружинными сетками. Одна предназначалась для родителей, вторая для сестер. Центр так называемого зала занимал круглый деревянный стол, чье происхождение Натке осталось неизвестным. В кухне единственным предметом, помимо печки и умывальника, был небольшой столик со шкафчиком внутри. В нем держали нехитрый хозяйственный скарб и провизию, на нем готовили еду, за ним завтракали, обедали и ужинали, теснясь на неуклюжих табуретках.

Готовую мебель покупать было негде, да и не на что. Дядя Петр (брат первой жены отца), живший в Новосибирске, неплохо столярничал. Он изготовил для сельских родственников пузатый шифоньер для одежды и симпатичный туалетный столик с трехстворчатым зеркалом, так называемый трельяж.

Не совсем ясно, зачем трельяж, этот символ женского кокетства, появился в столь аскетичном жилище. Зоя Максимовна никогда не вертелась перед ним, наводя красоту, не расставляла на нем всякие дамские штучки в виде всевозможных коробочек, баночек и прочих финтифлюшек. Поверхность туалетного столика украшала лишь белая ажурная салфетка. Из всех предметов парфюмерии и косметики в наличии на нем имелись дневной крем «Красная Москва», расческа да флакон одеколона «Шипр» – резко пахнущей жидкости ядовитого темно-зеленого цвета.

Главной заботой для новой хозяйки стало одно: как прокормить и во что одеть-обуть свою «футбольную команду». Собственно говоря, семейный быт начал налаживаться только с приходом Зои Максимовны. До этого сестры вели полукочевой образ жизни. Предоставленные сами себе они болтались по улицам села, где раньше работал отец. Периодически их отправляли то к бабушке Нюре, то к другим родственникам. Привыкнув свободно бродить где вздумается, дети на новом месте на первых порах тоже пытались оставаться в рамках усвоенного поведения. Правда, исчезнуть со двора без уведомления не решались. Отпрашиваясь, сообщали: мы идем к такой-то девочке. Тогда мать начинала выяснять: что за девочка, где она живет, кто ее родители, кто звал их в гости. Не получив внятного ответа, Зоя Максимовна решительно воспрещала намеченное путешествие. Дело заканчивалось долгим недовольным пыхтением, нередко со слезами.

Особенно усердствовала в отстаивании своих прав младшенькая. Однажды мать гладила белье огромным электрическим утюгом. Маринка, которой в ту пору было четыре года, пристала, чтобы гладить разрешили ей. Доверить раскаленный электроприбор маленькому ребенку взрослая женщина не решилась. Тогда дитя ударилось в громкий рев. Устав слушать ее вопли, хозяйка не нашла ничего лучшего, чем поставить упрямицу в угол. Ох, знала бы она, с кем связалась! Упрямое чадо отстояло в углу едва ли не два часа и все два часа продолжало выдавать голосовые модуляции, переходя от рева к всхлипыванию и обратно. Чем закончилась история, Наташа не запомнила. Возможно, злосчастный утюг к тому времени достаточно остыл, и Маринка получила-таки к нему доступ. Зная ее твердокаменный характер, можно с большой долей уверенности предположить, что финал получился именно таким.

Стояние в углу являлось традиционным семейным наказанием, применявшимсяродителями едва ли не до десятого класса учебы сестер. За провинность или непослушание предлагалось отправиться в указанное местечко и «подумать о своем поведении». По окончании данной процедуры, естественно, полагалось просить прощение.

Что касаемо Натки, она по этому поводу не особенно заморачивалась. Едва достигнув места лишения свободы, беспринципное чадо тут же начинало канючить:

– Я уже подумала… Я больше не буду…

Родительские сердца, несмотря на строгость, особой жесткостью не отличались. Через несколько минут, повторив для верности еще несколько раз мантру «Больше не буду!», провинившаяся оказывалась вне зоны заключения. Но чтобы добиться извинений от младшей сестры – для этого надо было очень постараться…

Новые правила и порядки, устанавливаемые будущей «бабой Зоей», оказались нацеленными на упорядочение жизни, разумное сочетание дел и отдыха. Будучи хорошей хозяйкой, загруженной уроками учительницей, Зоя Максимовна при этом не замыкалась в тесных рамках своих бесконечных обязанностей. Она много знала, любила читать, интересовалась событиями, происходившими в мире. В семье постоянно разговаривали обо всем на свете, иногда возникали настоящие дискуссии по самым разным темам.

Какие бы ухабы и трения, встречавшиеся на долгом жизненном пути, ни омрачали иной раз дни семьи, Наталья Алексеевна навсегда сохранила в душе чувство уважения и благодарности к чужой женщине, заменившей ей родную мать. Сколько же она сделала для их с сестрой воспитания! Благодаря новой жене Алексея Михайловича в дом вошли детские журналы «Веселые картинки», «Мурзилка», взрослые «Огонек» и «Вокруг света», ставшие для семьи окном в огромный мир. Но в первую очередь Зоя Максимовна воспитывала собственным примером. В ней не было ничего нарочитого, пошлого или вульгарного, что подчас, грешным делом, свойственно так называемой сельской интеллигенции, собранной в том или ином населенном пункте «с бору по сосенке». Сдержанная во всем – поведении, одежде, выборе людей, с которыми вела знакомство, – в одном только Зоя Максимовна иногда давала себе волю: нелестно отозваться о свекрови, безапелляционной всезнающей бабушке Нюре, считавшей своей обязанностью учить всех жить правильно. Впрочем, делалось это за глаза, когда мать, раздосадованная чем-то или уставшая сверх меры, давала выход переполнявшим ее эмоциям.

Невозможно вспомнить, чтобы она ссорилась с кем-то из родственников или коллег, выясняла отношения, сплетничала, кляузничала. Правда, Натке с Маринкой и отцу приходилось время от времени выслушивать ее воспитательные монологи. Ворчание Зои Максимовны являлось традиционным способом психологической разгрузки большинства российских женщин, замученных нелегкой жизнью. Чаще всего касалось оно бытовой безалаберности Алексея Михайловича, его зацикленности на работе и того, что почти все нелегкие домашние заботы он взвалил на нее. При этом, если претензии к главе семьи начинали высказывать сестры, их вольность решительно пресекалась:

– Малы еще отца учить!

В семье бабушки Нюры, имевшей белорусские корни, требовалось, чтобы младшие ко всем взрослым, в том числе к родителям, в знак уважения обращались на «вы». В свое время Алексей Михайлович так обращался к своей матери, те же правила прививал собственным детям. Новая его жена с первых дней совместной жизни стала внедрять новый стиль общения, считая, что «выкают» обычно с людьми посторонними, чужими. Поначалу «тыканье» Натку слегка коробило. Слово «ты» при обращении к родителям она первое время произносила с запинкой, потом привыкла.

Такая притирка по разным мелочам шла многие годы. Время от времени возникали другие недоразумения, обиды. Было трудно как детям, вынужденным с раннего детства постигать искусство дипломатии, так и «мачехе», которую народная молва заведомо обвиняла во всех мыслимых и немыслимых грехах.

Тем не менее, жизнь потихоньку выстраивалась. В первое лето совместной жизни родители решили затеять ремонт. Отец нашел каких-то местных умельцев, полностью передал дело в их руки и устранился от процесса. Приступая к ремонту дома, родители, очевидно, слабо представляли себе, во что ввязались. Ребятушки-шарашники расстарались вовсю. Благодаря их молодецкому задору семейное гнездо, которое мать и отец только начали вить, на несколько месяцев превратилось в место, пострадавшее от довольно внушительного землетрясения.

Первым делом «мастера» покрасили стены просторной кладовки, где семье предстояло обитать, пока будут идти отделочные работы в комнатах. Краска цвета детской неожиданности обладала странной особенностью – совершенно не сохла. Все лето, пока хозяева ютились во временном пристанище, им приходилось боязливо сторониться стен. Тем не менее, многие вещи оказались испорчены. Чудо-краска отличалась не только повышенной липучестью ко всему на свете, но и совершенно не желала отстирываться. Поэтому то локти, то коленки обитателей дома, в первую очередь малолетних, периодически оказывались в коричнево-рыжих пятнах.

Стены кладовки оставались липкими еще несколько лет спустя. Дела с красками в стране победившего социализма, вообще говоря, обстояли как-то странно. В почете в основном находились два цвета, серый и красный. Людям приходилось жить в серых зданиях на фоне вечно-серого неба. Скрашивало эту убогость обилие красного кумача, из коего делались плакаты, призывавшие к героическим свершениям. На демонстрациях, проходивших два раза в год, улицы и площади расцветали алыми флагами и транспарантами вперемежку с портретами выдающихся членов партии и правительства.

Столь же скудными средствами люди обходились в быту. В кухнях обывателей нижнюю часть стен было принято покрывать масляной краской удивительно унылого темно-зеленого или грязно-голубого цвета. Других колеров в магазинах попросту не водилось. Такие же вгоняющие в тоску панели украшали помещения общественных и присутственных мест, от любой конторы до больницы или столовой.

В большом ходу было слово «немаркий». Дети носили немаркую одежду, им покупали немаркую обувь. Игрушки, продававшиеся в магазинах, и те выглядели поблекшими, словно выгоревшими на солнце.

Творческие натуры, тянущиеся к прекрасному, оклеивали стены кухонь и ванных комнат обычной клеенкой. Стоило это дороже, да и пошла такая мода уже позже, в восьмидесятых годах. В своей первой квартире Наталья Алексеевна собственноручно оклеила кухню и совмещенный санузел веселенькой клееночкой в бело-сиреневый цветочек. Произошло это в 1980-м, в год московской олимпиады. В шестидесятых же народ в городах массово переезжал из перенаселенных коммуналок в «хрущевки». Любое жилище, пусть непритязательное, но с собственным сортиром, казалось верхом комфорта. Ощущение счастья не могли испортить даже самые мрачные краски.

Пока строители бурными темпами возводили голубые города, состоявшие из кварталов панельных пятиэтажек, деревни продолжали дремать в тяжелых тесных избах с подслеповатыми оконцами. На целинных землях в центральных усадьбах новых совхозов ровными линями выстраивались коробочки аккуратных одноэтажных домиков, обычно на два хозяина. Они также не отличались особыми излишествами, но за счет молодости и незамызганности выглядели бодренько. Выглядывавшие из-за свежих палисадниковых заборов тоненькие деревца рождали мысли о прекрасном будущем, казалось, уже близком.

Семья Алексея Михайловича Черновца вселилась в дом из трех комнат. Кроме вышеупомянутой огромной кладовки здесь имелась столь же просторная застекленная веранда, пристроенная к противоположному торцу здания. Дверь на веранду выходила из большой комнаты (зала). Зимой от двери нещадно дуло, зато уже ранней весной, как только начинало пригревать солнышко, Зоя Максимовна раскупоривала выход, мыла на веранде пол, и дети блаженствовали, ловя в процессе игры первые золотистые лучики.


* * *


К концу лета эпопея с ремонтом вступила в завершающую фазу. А первого сентября Натка пошла в школу. Ей купили коричневую форму, два фартука, черный и белый, а также замечательный портфель, куда накануне она, волнуясь, переложила содержимое из огромной коробки с надписью «Подарок первоклассника». Такие наборы были в ходу в те времена. В коробке, выполненной в виде букваря, находилось несколько тетрадок, линейка, деревянный пенал с карандашами, ластиком и перьевой ручкой. Еще в набор входила чернильница-непроливашка.

Ох уж, эти чернильницы! Сколько историй, связанных с ними, могли бы рассказать школяры былых времен! Сколько ругательных слов было сказано мамами и бабушками в адрес нерадивых чад, умудрявшихся перепачкать в чернилах все, что возможно, от собственных носов и ушей до школьных фартуков, брюк и ботинок.

Гадские чернила вели себя, как настоящие диверсанты. То и дело стремились плюхнуться на страницы тетрадей или книг в виде отвратительных клякс. Имели обыкновение неожиданно заканчиваться и так же внезапно оказываться там, где их не должно быть в принципе. С появлением шариковых ручек из палитры школьной действительности исчезла яркая сочная краска. Незабвенные фиолетовые чернила служили, например, отличным орудием мести. Недругу можно было втихушку подложить в чернильницу какую-нибудь гадость (дохлую муху или таракана, другие интересные вещи). Можно было толкнуть его под руку во время письма, обеспечив ему приличную кляксу в тетради.

Маленькое стальное чернильное перышко в первом классе послужило однажды Натке действенным орудием самозащиты. Сидевший впереди пацан Вовка Далмин своими приставаниями, нападками и дразнилками однажды довел ученицу до такого состояния, что, не выдержав, Натка с размаху воткнула свою перьевую ручку в его белобрысую башку. Прямо в вихрастую макушку! Удар отличался приличной силой. Прежде чем упасть, ручка, подобно маленькой пике, несколько мгновений качалась между двумя розовыми, как у поросенка, ушами.

Позорно поверженный неприятель ударился в рев. Первоклассница тоже не на шутку испугалась. Дело происходило на уроке чистописания. Случись такое в наши дни, не избежать бы крупных разборок, в том числе между родителями. Но тогда учительнице удалось уладить конфликт малой кровью. С Вовкой Натка позже подружилась – настолько, что ее позвали в числе других девочек на его день рождения.

Конфликт со втыканием ручки произошел спустя всего несколько месяцев с начала учебного года. Первого сентября все первоклашки казались умненькими-благоразумненькими, тихими овечками, с интересом и опаской поглядывавшими на загон, в котором взрослые предполагали держать их следующие десять лет.

С букетом и портфелем, держась за мамину руку, Натка вступила в новую жизнь. Школа-десятилетка была большой, новой, с высокими, еще не успевшими загрязниться окнами. Приятно пахло свежей краской, на подоконниках широкого коридора зеленели комнатные цветы. В огромный, как показалось девочке, класс, находившийся на первом этаже, набилась целая толпа ее ровесников в одинаковых коричневых школьных платьицах и серых мундирчиках, подпоясанных ремнями с пряжками.

Расселись, как придется, наугад, стараясь (о, святая простота!) занять место поближе к учительскому столу. В класс вошла учительница. Молоденькая худощавая Ирина Александровна сразу вызывала к себе симпатию. Натке в ней нравилось все: огромные карие глаза, темные, аккуратно уложенные волнистые волосы, приятный голос. Учительница начала знакомиться с детьми, рассаживать по партам, стараясь посадить мальчика рядом с девочкой.

На долю Наташи мальчиков не досталось, поэтому ее посадили рядом с девочкой-казашкой Катей Шакеновой. Неподалеку от поселка целинников располагалось казахское селение. Ребята, жившие в нем, учились в поселковой школе. В соседку по парте Натка влюбилась с первого взгляда. Эта девочка отличалась от других детей хрупкостью, живостью, врожденным изяществом. На первый день занятий она пришла в узорчатой тюбетейке, из-под которой вились многочисленные змейки тоненьких черных косичек. Поверх школьной формы Катюшу украшала зеленая бархатная жилетка в серебряных узорах, обшитая по краям мелкими белыми монетками. При каждом движении девочки монетки слегка позвякивали. Ирина Александровна тоже отдала должное наряду своей ученицы, но потом сказала: «Так в школу ходить не следует».

Наташа больше не видела соседку по парте в национальном наряде, но заплетать волосы во множество косичек ученица не перестала, хотя пацаны дергали их нещадно. Девчушка, обладавшая ярким восточным темпераментом, красивым звонким голосом, была не из робкого десятка. Она отчаянно отбивалась от обидчиков и не раз ее маленькие твердые кулачки прохаживались по спинам малолетних обалдуев. Учительнице Катя никогда не жаловалась, и это способствовало установлению ее авторитета в классе.

Через несколько дней учительница сказала:

– Всех, кто прилежно учится, хорошо себя ведет, будут принимать в октябрята.

Первоклассники уже знали: октябрята – это ленинские внучата. Им не терпелось получить алые пятиконечные звездочки с изображением маленького Ленина, представлявшего собой ангелоподобного малыша с умилительными золотистыми кудряшками. Первый случай школьного вранья обнаружился именно в момент получения незатейливой идеологической атрибутики. После уроков в класс вошла вожатая, пионерка из пятого класса. Она попросила всех остаться, выложила на стол ворох звездочек и стала быстро раздавать их всем подряд невзирая на успеваемость и заслуги.

Потом вожатая по списку разделила класс на группы по пять человек. Группы назывались «звездочками», в каждой предстояло выбрать командира. Не утратившие непосредственности ленинские внучата тут же принялись неистово тянуть вверх руки и кричать: «Меня! Меня!». Присутствовавшая при этом спектакле Ирина Александровна объяснила:

– Ребята, так не годится. Командиров нужно выбирать. Пусть в каждой звездочке октябрята найдут самого лучшего и проголосуют за него.

Что тут началось! В каждом маленьком коллективе пошло отчаянное выяснение отношений. Мальчишки, проникнутые духом сексизма, кричали:

– Девчонки не могут быть командирами!

Девочки в ответ запальчиво возражали:

– А вы деретесь! И обзываетесь!

Одни кричали:

– Давайте выберем Сашу!

В ответ летело:

– Он вчера двойку получил!

Третьи спорили:

– В нашей звездочке Валя лучше всех учится.

– А она бабушке не помогает! И задачку у меня вчера списала!

Разгул демократии с трудом удалось усмирить классному руководителю. Не без помощи Ирины Александровны командиры, наконец, были выбраны…

Участие в общественной жизни класса предполагало и другие занятия. Натку, например, вместе с двумя девочками – Людой Кайгородцевой и Томой Головановой, ставших впоследствии ее подружками, выбрали в санитарную комиссию класса. По уровню полномочий это было, пожалуй, круче, нежели командовать «звездочкой»! Командирство предполагало некие абстрактные деяния, а перед санитарками ставились вполне конкретные боевые задачи. Им вменялось в обязанность не только поливать цветы в классе, следить за влажностью тряпки у доски, но и главное – инспектировать одноклассников на предмет чистоты рук, ушей и воротничков.

Украшенные белыми санитарными сумочками, перекинутыми на лямках поверх черных школьных фартуков и наполненными ватой, бинтом, зеленкой, новоявленные «Тамарки-санитарки» начали ходить в школу счастливыми, важными от осознания значимости выполняемых задач.

Одноклассницы поддавались осмотру безропотно. Они доверчиво протягивали ладошки, пригибали головы, позволяя убедиться в чистоте воротничков. Да и отчего бы им вставать в оппозицию? Случаи нарушения гигиены у них были довольно редки. Иное дело мальчишки. С чистотой воротничков дела у них, как правило, обстояли неважно, а о состоянии рук и вовсе говорить не приходилось. Поэтому на законное требование показать корявые грабли, изукрашенные цыпками, пацаны отвечали гордым отказом или бросались врассыпную. Блюстительницам чистоты оставалось только докладывать классной руководительнице сводки с фронта: «У Панкратова уши грязные! Федотов отказался руки показать!»

Через несколько месяцев эта (не самая умная) школьная затея сама по себе сошла на нет. Санитарной комиссии надоело гоняться за одноклассниками, получать тычки да щипки, постоянно ябедничать учительнице. Кроме того, в Наткиной санитарной сумке однажды пролилась зеленка, которую не представлялось возможным отстирать. Вате и бинтам вообще ни разу не нашлось применения. Когда санитарки перестали ежедневно докладывать Ирине Александровне о выходках противных мальчишек, та, похоже, изрядно обрадовалась, только просила не забывать поливать цветы. Ну, это было куда проще!

В тот раз Наташа, пожалуй, впервые поняла: любое дело гораздо легче сделать самому, чем заставлять других. Так ее лидерские задатки зачахли на корню, не успев проклюнуться, как следует.


* * *


Серьезным испытанием для бедной первоклассницы стало чистописание. Страницу за страницей почти ежедневно приходилось заполнять нескончаемыми рядами палочек, черточек, колышков, кружочков и прочих элементов, которым впоследствии предстояло стать буквами, а затем словами. Часть закорючек разрешалось выполнять простым карандашом – особой сноровки здесь не требовалось. Иное дело, когда в игру вступали чернила. Тут приходилось держать ухо востро. Противное перо карябало бумагу, нещадно извергало чернильные брызги на кривоватые строчки, а то и вовсе не скупилось на кляксы.

Свою годовую четверку по чистописанию первоклашка выстрадала, потратив немереное количество родительских нервов и часов на переписывание из черновиков в тетрадь. Неизвестно, стоила ли овчинка выделки, но почерк у Натальи выработался вполне приличный. Правда, позже, в студенческие годы, когда приходилось с ходу конспектировать лекции, он изрядно обезобразился. И все же польза от чистописания была несомненной: оно помогло сформироваться усидчивости, терпению, выручавшим в последующей жизни много-много раз.

Некоторые сложные школьные предметы впоследствии Натка вполне сносно освоила «задом» – то есть тупой зубрежкой. Не действовал этот навык лишь в отношении математики, где кроме запоминания требовались еще сообразительность, умение оперировать абстрактными понятиями. Сколько же слез было пролито над всеми этими окаянными иксами и игреками, сколько часов потрачено над размышлениями «сколько вытечет портвейна из открытого бассена»! Поезда, вышедшие из пункта А в пункт Б, землекопы с лопатами, продавцы, отмеряющие метры ткани – вся эта тарабарщина порой снилась ребенку в кошмарных снах, заставляя просыпаться среди ночи с колотящимся сердцем. Когда в старших классах Нтака начинала комплексовать по поводу «неврубания» в тонкости математических наук, ее многомудрая матушка говорила:

– Сдай ты хоть кое-как эту несчастную математику. Потом она тебе никогда в жизни не пригодится, кроме четырех арифметических действий!

Старшеклассница не очень-то верила, но, к ее удивлению, впоследствии так оно и оказалось. Кстати сказать, даже простые арифметические действия Наталья Алексеевна всю свою дальнейшую жизнь совершала далеко не безупречно. Бог миловал, в серьезные переделки из-за этого попадать не пришлось. Для продавцов подобные ей «считальщицы» – настоящий подарок. Благодаря им работники торговли уносят домой в клювиках, как говорил Райкин: «на свой кусок хлеба твой кусок масла». Однако в наши дни считать научились, кажется, все. Жизнь заставила.

Неприятности с чистописанием и арифметикой вполне искупало горячо любимое чтение. Выходя к доске, Натка бегло скользила глазами по строчкам букваря, потом складно пересказывала содержание прочитанного. Девочка не просто много читала. Она обожала домысливать истории, переиначивая их по-своему. Когда на улице собиралась ребятня из окрестных домов, стоило ей появиться, сразу начиналось:

– Натка, расскажи сказку!

Упрашивать долго не приходилось. Плести словесные кружева выдумщица могла до тех пор, пока у бедных слушателей не иссякало терпение. Нередко она соединяла несколько сюжетов в один, и тогда Кот в сапогах свободно парил в небе на ковре-самолете, а Красная Шапочка отважно сражалась не с волком, а со злющим Бармалеем. Было от чего разинуть рот…

Ее школьный класс особой сплоченностью не отличался. Ребята дружили улицами, на которых проживали. Поэтому у Натки в подругах имелось всего две девочки. Одна, серьезная и обстоятельная Тома Голованова жила далеко, девочки общались только в школе. Дом второй подруги, миловидной круглолицей Людки Кайгородцевой находился неподалеку от директорского. Дружить с ней было проще простого. Маленькая, как пуговка, первоклассница отличалась пронырливостью и не по-детски недоброй сообразительностью. Она могла втихушку устроить какую-нибудь провокацию, а потом злорадно хихикать над угодившейся в ее сети жертвой.

К чести Натки, рассеянной и витающей в облаках, проделки подружки она не замечала. С Людкой так здорово было обшаривать улицы и проулки в поисках цветных стеклышек от разбитой посуды! По весне, когда снег сходил с дорог и мусорных куч, всегда увеличивался шанс отыскать что-нибудь интересное. Найденные осколки фарфоровых тарелок, чайных чашек и вазочек становились для девочек настоящими сокровищами. Они внимательно рассматривали «коллекции» друг друга, обмениваясь наиболее ценными экземплярами, игравшими роль кукольной посуды.

Однажды Натке несказанно повезло. На мусорной куче, высившейся на задах их огорода, она нашла осколок темно-синего прозрачного стекла, украшенный изображением золотистой виноградной кисти. Радость не имела предела! Обладательница драгоценной находки разглядывала замечательное стеклышко со всех сторон, подставляла к солнцу, заставляя переливаться разными гранями и сразу поспешила показать находку своей верной спутнице по обшариванию помоек. Людка сначала изобразила полное безразличие, но через какое-то время начала канючить, предлагая обменять живописный осколок на два или три менее красивых. Но со своей драгоценностью Натка не рассталась бы ни за какие богатства. Увы, на дорогах дальнейших странствий, предстоявших семейству Черновцов, стеклянное сокровище бесследно исчезло, оставив в душе память о себе нежную, как яблоневый цвет.


* * *


Иногда Людка просвещала подругу по разным сторонам взрослой жизни. Понизив голос, она рассказывала анекдоты, загадочно хихикая в некоторых местах. Из сказанного слушательница почти ничего не понимала, переспрашивать стеснялась, но каким-то чутьем понимала, что об услышанном лучше никому из взрослых не говорить.

Однажды Людка спросила:

– У вас гулянки дома бывают?

Не зная значение слова, Натка, чтобы не ударить в грязь лицом, утвердительно кивнула:

– Ясное дело, бывают.

– А там самогонку пьют?

– Наверное, пьют, – неуверенно ответила Натка, понятия не имея, что такое самогонка и что делают на этих самых «гулянках».

– А у нас, – продолжала подружка, – гости сначала самогонку пьют, потом пляшут и плохие частушки поют. Потом мамка с папкой дерутся, а я убегаю в сараюшку и сижу. Они утром, как проспятся, добрые становятся, мне деньги дают. У меня в копилке уже знаешь, сколько? Почти не гремит! Как совсем полная станет, я ее разобью и всего-всего накуплю.

Постепенно общение с не по годам развитой девочкой сошло на нет. Натке становилось все менее интересно слушать о времяпровождении ее родителей, их удивительных гостях, пьющих каждые выходные «огненную воду». К тому времени она уже уяснила, что самогонка – вовсе не разновидность газировки. Куда интереснее было следить за приключениями Робинзона Крузо или гадать, кто такой всадник без головы.

В семье Черновцов убежденных трезвенников не водилось, но посиделки с гостями случались достаточно редко, как правило, по праздникам. Да и проходили они несколько иначе. За накрытым столом у родителей собирались их сослуживцы, такие же молодые специалисты, недавние выпускники вузов. Пили, конечно, не самогонку, а магазинную водку, в то время стоившую два рубля восемьдесят семь копеек. Для дам покупались более изысканные напитки. Из вин в то время котировались крепленые «Лидия» и «Южная ночь». Сладковатые на вкус, густые, темные до черноты, они, очевидно, хорошо давали по мозгам, потому что некоторые участницы застолья говорили:

– Мне налейте беленькой. От вина утром голова болеть будет!

Накануне праздника женщины сообща «строгали» винегрет. Отец заранее варил холодец, матушка колдовала над селедкой, укладывая ее в продолговатую селедочницу и посыпая сверху лучком. Кроме этого на стол выставлялись домашние заготовки – соленые огурцы, крупные мясистые помидоры, хрусткая квашеная капустка.

Самым главным в этих замечательных застольях, вне всякого сомнения, являлось общение. Народ обсуждал дела в совхозе, в школе, где работала мать, рассказывал разные истории, случаи из жизни. После двух-трех выпитых рюмок затягивали песню. Старинные протяжные «Запрягайте хлопцы кони, та й поедем працювать» или «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах». К солисту присоединялись остальные, и вот уже красивая мелодия заполняла помещение, а лица поющих принимали проникновенное одухотворенное выражение.

Обладая сильным красивым голосом, отец нередко включал его на полную мощность. Зоя Максимовна в такие моменты легонько толкала мужа в бок и шептала:

– Ты других-то не забивай, сдерживай себя немножко.

Нередко малышню вместе с детьми гостей сажали за один стол с взрослыми. Они с интересом слушали рассказы старших, антипедагогично чокались со всеми рюмками, наполненными напитком «Буратино» или смородиновым компотом. Когда веселье заканчивалось и гости собирались расходиться, на прощанье всегда пели одну и ту же песню: «Бывайте, здоровы, живите богато, а мы уезжаем до дому до хаты. Еще пожелать вам немного осталось, чтоб в год по ребенку у вас прибавлялось…» Пожелания, надо сказать, сбывались – если не по части богатства, то по части детей. В редкой семье тех лет подрастало меньше трех ребятишек.

Что касается Наткиной дружбы с Людкой Кайгородцевой, последнюю точку поставило одно событие. Время от времени подружка рассказывала о том, какое красивое красное бархатное платье есть у ее мамы, какие драгоценные брошки она носит и, оказывается, играла в театре. Слушать такое Натке было завидно и обидно. Воображение рисовало эффектную красавицу в удивительном платье, украшенную драгоценностями. А ее, Наткина, мама выглядела обычной женщиной, не снимавшей дома халат и кухонный фартук. Зоя Максимовна даже губной помадой пользовалась крайне редко. Бархатное платье, кстати, у нее тоже имелось, но строгого покроя, скучного черного цвета, а о драгоценных брошках и говорить не приходилось. Подобного в директорском доме в глаза не видывали.

Естественно, девочке хотелось взглянуть на удивительную маму подружки, но та под любым предлогом избегала приглашать Натку к себе домой. Наконец свершилось. Однажды Людмила заболела и несколько дней не посещала школу. Ирина Александровна, узнав, что ученицы живут на одной улице, попросила навестить больную и передать ей домашнее задание. Не без робости Натка ступила на крыльцо обычного типового двухквартирного дома и постучала в дверь. Ей открыла женщина с испитым лицом и растрепанной «химкой» на голове. Затрапезное вылинявшее платье бесформенно болталось на костлявой фигуре. При всем богатстве Наткиной фантазии представить эту дамочку в вечернем платье и с драгоценностями в виде нагрудной броши было трудновато.

Узнав, зачем девочка пришла, хозяйка безразлично махнула рукой в угол комнаты, где лежала на кровати утопающая в соплях дочь. Появление подруги девочку больше сконфузило, нежели обрадовало. Она сразу поняла: ее отчаянное вранье разоблачено. Убогая обстановка комнаты, застиранные лохмотья, наваленные на спинку кровати и на стулья, гора немытой посуды на столе, замызганная женщина в некрасивой одежде – все это напрочь разрушало образ замечательно красивой и талантливой мамы, который Людка так убедительно рисовала перед одноклассницей.

Перекинувшись несколькими словами, оставив листок с записанными номерами задач, которые нужно было решать, Натка отправилась восвояси. Дома она спросила:

– Мам, а вправду тетя Катя Кайгородцева артисткой была?

Мать недоуменно посмотрела на нее:

– Откуда ты взяла? Она телятницей на ферме работает. Что-то я не слышала, чтобы из артисток в телятницы попадали… Знаешь, не водилась бы ты с этой Людкой. Не думаю, что такая дружба тебе нужна.

Натка уже и сама это понимала.


* * *


Куда интересней оказалось дружить с пацанами. Рядом с домом Черновцов жила семья Семеновых, где росли двое мальчишек. Старший, Николай, учился в седьмом классе и в напарники для игр явно не годился. Зато его брат, второклассник Вовка, сразу же начал водить с Наткой и ее сестрой Маринкой компанию. Играли в основном на улице. С Вовкой и группой мальчишек, живших неподалеку, сестрички строили разнообразные укрытия, штабы, штурмовали огромные горы снега, появлявшиеся по обочинам дороги, после того как бульдозер расчищал последствия очередного бурана. После каждого такого штурма девчонки являлись домой подобные снежным колобкам. Матушка вытряхивала их из стоявших колом шубеек, валенок, штанов с начесом, поила горячим какао, а иногда кипяченым молоком, которое Натка ненавидела всей душой – особенно скользкую противную пенку.

С Семеновыми дружили не только девочки, но и родители. Дядя Коля работал главным бухгалтером в совхозе. Тихий интеллигентный человек, Николай Иванович никогда ни на кого не повышал голос, в том числе на своих сыновей-оболтусов. Бразды правления в семье принадлежали его жене Анфисе, или, как ее звали ребятишки, тете Физе. Уютная, как колобок, энергичная подвижная женщина во время войны служила санитаркой на фронте, выносила раненых с поля боя, а потому знала цену жизни и смерти. Она стала для Зои Максимовны, впервые столкнувшейся с трудностями деревенского житья-бытья, главной советчицей, утешительницей и помощницей. Семеновы некоторое время продавали семье директора совхоза молоко, затем тетя Физа начала говорить своей новой подруге:

– Зоя, уговаривай Алексея Михайловича купить корову. Ты без нее с детьми здесь пропадешь. Я тебя всему научу – как доить, как ухаживать.

Слова соседки пали на благодатную почву. Мать исподволь начала «артподготовку». Естественно, хозяин семьи, думавший в первую очередь об общественном, а не о личном благе, ни о какой корове слышать не хотел. Но хозяйка не отступала, упорно стоя на своем. В конце концов в сарае появилась бело-рыжая красавица Майка со звездочкой во лбу.

Семенова, работавшая ветеринаром на ферме, помогла родителям купить хорошую молочную животину, научила премудростям ухода и устроила Зое Максимовне мастер-класс по варке домашнего сыра. Забот по уходу за животными (вслед за коровой появились пара хрюшек, куры, гуси) значительно прибавилось, зато в семье стало сытнее. Домашнее молоко, сметана, сливки, творог, сыр – все это потреблялось без ограничений. Никаких излишков не оставалось. Вечером матушка ставила одну из двухлитровых банок с молоком в теплое место, к утру оно сквашивалось, и отец, уезжая ни свет ни заря на работу, залпом, прямо из банки выпивал почти всю простоквашу, щедро сдобренную густыми сливками.

Глядя на это, мама Зоя довольно говорила:

– Ну вот, а ты корову не хотел покупать.

– Прости, мать, не знал, – отвечал Алексей Михайлович, уже находившийся мыслями на рабочем месте. – У нас-то никогда коровы своей не было.

Уход за «зоопарком» лежал в основном на плечах хозяйки. Ей приходилось кормить, поить живность, чистить места ее обитания. Муж, понятно, вносил свою лепту, но, будучи перманентно занятым сверх меры, делал это только по мере возможности. Нередко зимой он на несколько дней уезжал в Новосибирск на разные пленумы и совещания, и Зоя Максимовна оставалась один на один с работой, печкой, детьми, скотиной, домашней птицей.

Бураны в поселке, стоявшем посреди голой степи, являлись обыденым делом. Нередко они достигали огромной силы. Днем становилось темно, все погружалось в плотное белое марево, сквозь которое ничего не было видно. В такие дни детей забирал с учебы кто-нибудь из родителей, оказавшийся свободным. Школу от дома отделяло всего несколько сотен метров, но в метельные дни преодолевать это расстояние приходилось едва ли не по часу.

Сугробы заметали дороги, тропинки; почти каждую зиму за кухонным окном Наткиного дома вырастала огромная снежная гора, застившая белый свет. Отец прокапывал между стеной дома и горой узкий тоннель, чтобы в помещение попадали хотя бы крохи света. В сугробе ребятня выкапывала просторную пещеру, становившуюся излюбленным местом для игр. В нее стаскивался всякий хлам типа сломанных табуреток, полузасохших елок с обрывками новогодней мишуры, отслуживших свое чайников с отбитыми носиками и прочего хозяйственного барахла. В зависимости от фантазий юных голов пещера становилась то штабом, то жилищем первобытного человека, то космической станцией. Тема космоса в те времена в стране была чрезвычайно популярна. Почти каждый день по радио звучали песни вроде «Заправлены в планшеты космические карты» или «Утверждают космонавты и мечтатели, что на Марсе будут яблони цвести».

Особенно неприютными казались вьюжные зимние вечера, когда Алексей Михайлович надолго уезжал в Новосибирск. Натка долго без сна лежала в кровати, слушала, как за окном воет вьюга, воображала, будто она одна-одинешенька на всем белом свете. Сердце сжималось от сладковатого ужаса, еще уютнее казалась кровать, в которой посапывала под боком сестрица Маринка. Зоя Максимовна в такие часы тоже чувствовала себя не в своей тарелке, особенно если отец должен был вернуться поздно. Она то и дело подходила к окну, вслушивалась в завывание пурги, пытаясь уловить шум машины.

А когда (нередко за полночь) хозяин появлялся на пороге дома, студеный с мороза, засыпанный снегом, радость детей не знала предела! Они срывались с постелей, наперегонки мчались ему навстречу, висли на шее. Зоя Максимовна торопливо шла на кухню, грела чай, гремела тарелками. Наступал праздник. Отец доставал из сетки-авоськи «городские» подарки: румяные яблоки, тугие оранжевые апельсины, хорошие шоколадные конфеты… И хотя часы показывали отнюдь не детское время, сестер никто не гнал спать.

Мать говорила:

– Алеша, мы так волновались за тебя.

– Ничего, – устало отвечал тот, – мужики бульдозер к станции пригнали. Он дорогу расчистил. Кое-как пробрались…


* * *


Ко всему прочему, на ту первую и, наверное, самую тяжелую зиму, пришлась беременность Зои Максимовны. В апреле 1961 года она подарила семейству очаровательную сестренку, которую назвали Валюшкой. Рождение третьей папиной дочки стало событием незаурядным не только в масштабе семьи, но и всего целинного поселка. Чтобы доставить жену, находившуюся на последнем сроке, в районную больницу, директору совхоза пришлось вызывать медицинскую авиацию. Бурное таянье снегов, вызванное дружной ранней весной, превратило все дороги в непролазные топи. Связь с Большой землей осуществлялась только с помощью винтокрылых машин.

Вертолет, приземлившийся на пригорке, единственном сухом пятачке земли, произвел фурор среди местного населения, особенно среди самой юной его части. Мальчишки гроздьями облепили невиданное чудо. Пока Зоя Максимовна, тяжелая, неуклюжая, в черной кротовой шубе и толстой пуховой шали, пыталась втиснуться в кабину рядом с пилотом, ребята шмыгали, как мыши, под колесами, покуда их не отогнали подальше из соображений безопасности.

Когда тяжелая машина с тарахтением и гулом взмыла в воздух, бабушка Оля, мамина мама, временно вызванная на подмогу, перекрестилась и громко вздохнула:

– Ох, Господи, прости! Вот учудила моя дочь! Где такое видано, чтобы рожать на вертолете возили? Мы всю жизнь дома рожали, и ничего.

Вызов вертолета в категорию «причуд» не укладывался. Причины для беспокойства имелись серьезные. Первые роды в тридцать с копейками лет – не шутка и в наши дни, а при том уровне медицины, который существовал в шестидесятых годах прошлого века, ситуация требовала особого контроля. Нервничали не только мама и бабушка. Алексей Михайлович, трагически потерявший первую жену, места себе не находил до тех пор, пока ему не позвонили из райцентра и не сообщили, что роды прошли нормально. Он даже смирился с тем, что третьим ребенком в семье снова оказалась девочка.

Рождение Валюшки почти совпало с удивительным событием для страны и всего мира. Двенадцатое апреля, позже названное днем космонавтики, Наталья Алексеевна помнила так хорошо, словно оно махнуло ей рукой только вчера. Утром бабушка Оля отправила Натку в школу и осталась с маленькой Маринкой на хозяйстве. Чтобы облегчить ей заботы, первоклассницу на время определили на «продленку». В школе Натке приходилось оставаться до самого вечера. В тот богатый событиями день, как и в любой другой, после уроков продленщикам предстояло идти в совхозную столовую, где их ожидали накрытые столы. Откушав первое, второе и компот, ученики возвращались в школу, где под наблюдением дежурной учительницы надлежало заниматься выполнением домашнего задания – «домашки».

Щедро льющийся с небес поток солнечного апрельского света рождал в душе ощущение беспричинного счастья. Звенели ручьи, пели птицы, бесились мальчишки, стараясь столкнуть друг друга в глубокие лужи. Когда всей толпой ребятня ввалилась в столовую, там уже стоял шум. Взрослые что-то радостно говорили друг другу, то и дело слышалась незнакомая прежде фамилия: Гагарин.

Наконец кто-то включил репродуктор. После нескольких минут вещания о каких-то местных событиях в эфире ненадолго воцарилась тишина. Затем четкий, размеренный, торжественный голос Левитана произнес:

– Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Передаем сообщение ТАСС!

Далее Левитан взволнованно зачитал текст о том, что двенадцатого апреля 1961 года советский гражданин, летчик-космонавт Юрий Алексеевич Гагарин совершил первый в мире космический полет на корабле «Восток», проведя на орбите Земли 108 минут. Полет прошел нормально.

Все слушали, замерев. Научная и ненаучная фантастика на глазах обретала реальность. Никто не представлял, как выглядит космический корабль, сам космонавт, но всех завораживали слова «впервые в мире» и «советский». Когда радио, выдав радостную весть, затрещало и захрипело, люди, собравшиеся в столовой на обед, бросились поздравлять друг друга, начали обсуждать услышанное. Один дядька в толстом вязаном свитере, измазанном мазутом, пододвигая к себе тарелку с борщом, убежденно сказал, обращаясь неизвестно к кому:

– А что? И коммунизм построим! Вот увидите!

После услышанного по радио сообщения Натке не терпелось попасть домой, к телевизору. К тому времени в семье появился довольно неуклюжий, «самопальный», собранный «на коленке» мужем тетки Дины дядей Вадимом представитель бытовой электроники. В степном поселке обладателей чудо-техники можно было пересчитать по пальцам.

Вадим Васильевич Чепурной, или, как его звали близкие, Вадик, не мыслил жизни без технического творчества. Получив в еще строящемся новосибирском Академгородке просторную трехкомнатную квартиру, одну из комнат он превратил в настоящую домашнюю мастерскую. Огромный обшарпанный рабочий стол, притащенный из какой-то лаборатории, топорщился проводами, осциллографами, паяльниками и тому подобным добром. Собранные полностью и наполовину телевизоры громоздились вдоль стен, по углам, а то и вовсе нагло захватывали место в самой середине комнаты.

Всю продукцию дядя Вадик изготовлял безвозмездно, в порядке хобби – для родственников, друзей, родственников друзей… Если с ним и рассчитывались, то, скорее всего, какой-нибудь услугой. Молодые ученые были полны идей, но насчет денежных знаков… – в достаточном количестве купюры водились далеко не у всех. Заглядывая в логово супруга, пропахшее табачным дымом и канифолью, тетушка Дина только обреченно вздыхала, а когда реалии телевизионного производства допекали ее особенно сильно, грозилась, что «выкинет все когда-нибудь из комнаты к чертовой матери!»


* * *


Молодая семья Чепурных во многом являлась олицетворением свободного творческого духа новосибирского Академгородка периода хрущевской оттепели. Тетя Дина и дядя Вадик знали всех обитателей городка, и все знали их. Вечерами в квартире не умолкал телефонный трезвон, по выходным молодые, заводные, искрившиеся юмором физики-химики-математики собирались то в одной, то в другой квартире. Стада их малолетних отпрысков, будущих юных вундеркиндов, перемещались из одной детской в другую или вольготно бродили с ключами на шеях по зеленым лужайкам городка.

С катушек пленочных магнитофонов неслись лихие напевы тогда еще мало кому известного Высоцкого: «Нету мочи, нету сил, – Леший как-то недопил, Лешачиху свою бил и вопил: «Дай рубля, прибью а то, я добытчик али кто?! А не дашь – тогда пропью долото!» Среди мужиков правилом хорошего тона считалось объясняться фразами Остапа Бендера и прочих персонажей Ильфа и Петрова.

Молодые мамки устраивали свою тусовку. Детская одежда и обувь, из которых младенцы вырастали с космической скоростью, как по конвейеру, переходила от одной молодой семьи к другой. Неугомонная сверхэнергичная тетушка Натки то идело что-то доставала, что-то меняла, кому-то что-то устраивала, привозила заказы из московских командировок. Ей ничего не стоило напечь в воскресенье целое ведро пирогов и притащить их в понедельник в лабораторию мужа: питайся, народ!

Не меньшей известностью отличался и ее муж, работавший в Институте автоматики. Дядю Вадика звали на помощь все кому не лень. Он все умел, все знал, любое дело горело у него в руках, причем делалось весело, с юморными присказками, шуточками, каким-то артистическим шиком. Чепурной мгновенно становился неформальным лидером в любой компании. Никто не знал больше него анекдотов, баек, не мог так «вкусно» рассказать любую, самую скучную на первый взгляд историю.

Тетушка Дина специализировалась в основном по части снабжения и организационных мероприятий. Ее способности в этом плане отличались уникальностью. В компании дядя Вадик не раз живописал разнообразные коммерческие операции супруги, результат которых оказывался равным яичному навару, а то и вовсе выходил в минус. Дорогое платье, например, в результате цепочки сложных обменов и манипуляций, превращалось в никому не нужную овощерезку, третью или пятую по счету. Хорошо еще не в астролябию!

Тем не менее, во времена брежневского застоя и всеобщего разложения нравов, когда тетя Дина работала в президиуме Сибирского отделения Академии наук СССР, ее умение находить общий язык с любым начальником, в том числе московским, способность «подмазать» кого нужно сослужили добрую службу многим людям. Собираясь в очередной поход по московским чиновничьим кабинетам, тетушка везла с собой богатую дань в виде даров сибирской тайги – меда, орехов, клюквы и меховых шапок, до которых тогдашние бонзы были весьма охочи.

Старания энергичной сибирячки не пропадали даром: принимались какие-то нужные научному содружеству решения, выбивались ставки, добывалось необходимое оборудование. Интересы семьи тоже не оставались в стороне. Сын, окончивший Новосибирский госуниверситет, вместе с дипломом получил направление на работу в Москву, в Останкинскую телестудию.

Предпринимательский дар и светлую голову, полученные по наследству от предков, тетушка Дина (пусть и не всегда) смогла использовать должным образом. Общаясь в восьмидесятилетнем возрасте «на ты» с компьютером, сканером, «Скайпом», заказывая семена для дачи через интернет-магазин и оплачивая посылки через электронный кошелек, бабуся время от времени вздыхала:

– Эх, не в то время я родилась. Будь помоложе, я бы сейчас развернулась!

Ее мужа перемены, произошедшие в стране в начале девяностых, сразили под корень. Дядя Вадик настолько сильно переживал развал науки, хаос, воцарившийся везде и всюду, происходившую на каждом шагу несправедливость, что заработал инсульт. В общую картину невзгод внес свой вклад и развод любимой дочери, оставшейся в неспокойное время с двумя мальчишками на руках. Сломав в довершении ко всему шейку бедра, добропорядочный, умный, веселый дядя Вадик, едва достигнув пенсионного возраста, почти год тяжело и мучительно уходил из жизни. Летом 2007 года его не стало.

Наталья Алексеевна никогда не могла понять жестокую иронию судьбы. «Почему, – не раз спрашивала себя женщина, – она бьет на лету наиболее ярких, смелых, удачливых представителей «хомо сапиенс», оставляя тлеть и безобразничать всяческую гниль? До преклонных лет просиживают на высоких постах свои чугунные задницы прохвосты всех мастей, годами скрипят из последних жизненных сил выжившие из ума старые перечницы и клюшки, отравляя жизнь близким, а настоящие, обладающие мощной энергией и харизмой мужики уходят в неизвестность в самом расцвете сил? Может быть, там, за неведомой чертой, они действительно нужнее? Но как же горько их терять!»

Веселая, насыщенная, несколько безалаберная жизнь новосибирских родственников Натку всегда восхищала. Всякий раз, побывав у них в гостях, она мечтала: «Стану взрослой, тоже смогу делать что-то такое же интересное, начну общаться с умными яркими людьми, научусь разговаривать, как они...» Отчасти мечтам удалось сбыться, но все случилось гораздо, гораздо позже. А тогда, апрельским днем далекого 1961 года маленькая взволнованная первоклассница не могла дождаться часа, чтобы отправиться домой. Так хотелось посмотреть по телевизору на первого в мире человека, побывавшего там, где до него еще никто не бывал!


* * *


…Узнав о рождении сестренки, Натка начала с нетерпением ждать прибытия мамы из роддома. Несколько дней, предшествовавшие этому событию, оказались заполненными размышлениями: какая она, эта младшая сестренка? Какие у нее волосики, глазки, что она умеет делать – словом, девочку волновала встреча с еще не виданной игрушкой, новой куклой, только живой. Переполненную радостью юную душу в некоторые моменты тревожило сомнение: вдруг сестричка не понравится?..

Процесс ожидания скрашивали обычные школьные и домашние дела, игры, а также телевизор. Сейчас трудно вообразить, каким праздником являлся для людей всех возрастов просмотр скупых черно-белых кадров. Оживление мертвого темно-серого экрана первоклассница начинала предвкушать уже с утра. Ей было совершенно неважно, будут показывать уборку урожая, проход Юрия Гагарина по красной ковровой дорожке или фильм про разведчиков.

На просмотр художественных фильмов часто напрашивались соседи, своих телевизоров не имевшие. В эти дни небольшой домашний зал превращался в филиал местного клуба. Со всех комнат стаскивались стулья, табуретки. Не хватало лишь тетеньки для проверки входных билетов. Если фильм предназначался для разновозрастной категории, взрослые прихватывали с собой ребятишек, которые обычно ютились на полу. В такие вечера становилось особенно весело. Появлялась возможность во время просмотра незаметно пошалить: щипнуть друг друга, засунуть за воротник мятую бумажку – да мало ли чего мог придумать юный изобретательный ум. Самое главное заключалось в умении побезобразничать втихушку, не привлекая внимания взрослых. Куда хуже дело обстояло с просмотром кинокартин, помеченных грифом «до шестнадцати лет». Взрослые безжалостно выставляли детей из комнаты и, отправляя в постель (запретные зрелища приходились на довольно позднее время), плотно закрывали дверь в зал.

Ах, как манил сестер «запретный плод»! Иногда им удавалось незаметно приоткрыть дверь и в течение нескольких минут любоваться мельканием кадров, понять содержание которых не представлялось возможным. Праздник непослушания продолжался недолго. Заслышав сопение и возню за дверью, отец выходил в коридор и строгим голосом провозглашал:

– Немедленно в постель! Застану еще раз, полночи будете стоять в углу!

Глотая слезы, огорченно вздыхая, волоча за руку полусонную, но, тем не менее, упорно упиравшуюся Маринку, Натка тащилась в детскую комнату. Здесь имелась одна особенность. Для равномерного снабжения комнат теплом строители вмонтировали в топившуюся из коридора печку две трубы, выходившие концами в разные помещения – зал и спальню детей. Диаметр труб равнялся примерно десяти-двенадцати сантиметрам. Однажды сестрички обнаружили удивительную вещь. Оказалось, если прильнуть глазом к трубе в их комнатушке, то через другой конец трубы можно увидеть довольно приличный кусок зала, в том числе часть телеэкрана. Целиком рассмотреть кадр не представлялось возможным, но, покорячившись перед отверстием, можно было подобрать более-менее сносный обзор, позволяющий понимать суть происходивших в фильме событий.

И тут началось! Всякий раз, когда деток загоняли в их «стойло», между ними начинались жестокие битвы за доступ к желанной трубе. Совсем как между современными нефтяными магнатами. До отстрела, понятное дело, не доходило, но шантаж и подкуп использовались беззастенчиво. Не сумев оттолкнуть Натку от наблюдательного пункта по причине маловозрастности и маломощности, Маринка начинала угрожающе шипеть:

– Сейчас пойду и скажу папе, что ты кино смотришь!

Лопаясь от злости (в кадре происходило самое увлекательное: герой приближал губы к героине, и через секунду им предстояло слиться в страстном поцелуе), старшая сестрица приступала к торгу:

– Марин, а хочешь, я тебе куклу красивую нарисую? Хочешь, почитаю?

Настырная младшенькая, не соглашаясь ни в какую, требовала лишь одного: доступа к запретному зрелищу. Натке не оставалось ничего другого, как уступить или начать рукопашную схватку. Биться с сестрой в полную силу она не решалась никогда. Маринку ей было просто жалко. Но та несмотря на свой невеликий возраст сражалась как тигр – кусалась, царапалась, вцеплялась в волосы. Поэтому в любой заварухе она почти всегда одерживала верх.

Некоторые коррективы в отношения между сестрами внесло рождение третьей девочки. Ее в семье обожали все. Наталье Алексеевне всегда было удивительно, насколько близки они оказались с младшей сводной сестренкой, родившейся на восемь лет позже. Особенно на фоне того, насколько всю жизнь отталкивало друг от друга в разные стороны их с Мариной, родной и довольно близкой по возрасту. Всю жизнь старшая и средняя сестры вели себя, как два магнита, подставленные друг другу одинаковыми полюсами. В конце концов, родственная связь свелась к чисто формальному обмену любезностями.


* * *


Появившаяся в доме малышка осветила радостным светом жизнь всех членов семьи. Когда родители внесли ее в дом, в зале уже дожидалось целое общество. Пришли соседи, коллеги по работе, друзья. Накрывая стол, суетилась бабушка Оля. Отец, сняв верхнюю одежду, понес драгоценную ношу в спальню и положил на кровать. Все двинулись следом. Когда Зоя Максимовна распаковала одеяльца и пеленки, взору почтенной публики предстал очаровательный младенец с перевязочками на ручках-ножках, тугим круглым животиком и прочими чудесами.

Туманный взор новорожденной блуждал в пространстве, будто пытаясь сообразить: «Где я, что я?», выбившиеся из пеленки руки отчаянно молотили воздух. Собравшиеся единодушно решили: ребенок – что надо! Наиболее подхалимажные элементы тут же нашли сходство малышки с отцом семейства Алексеем Михайловичем. Довольно скупая на эмоции маман тревожилась лишь об одном – чтобы девочку в этой суматохе случайно не повредили.

С появлением маленького ребенка в доме прибавилось забот и хлопот. Бабушка Оля, погостив в семье некоторое время, отправилась к себе, где ее ожидал оставленный без присмотра муж, находившийся на пенсии шахтер, не дурак выпить. У Алексея Михайловича началась посевная, домой он появлялся только переночевать. Весь женский табор оказался предоставленным самому себе.

На плечи находившейся в декретном отпуске Зои Максимовны помимо ухода за ребенком легла забота о двух других дочерях, домашней живности, посадке огорода «и протчая и протчая». Чего стоила одна только стирка белья на пять человек при отсутствии в доме горячей воды! Холодная хоть и текла из крана, но по причине ржавого цвета больше годилась для окраски белья в коричневый цвет, нежели для его отстирывания. Пока в доме не появилась примитивная стиральная машина «Белка», мать стирала белье вручную в большой цинковой ванне, затем кипятила все светлое с отбеливателем в огромных металлических чугунах.

Захватывающим дух приключением становился обычный поход в баню. Общественная одноэтажная мыльня, принимавшая в свои чадящие недра поочередно всех жителей поселка – женщин и мужчин по разным дням, – находилась от дома через несколько улиц. Летом до нее добирались легко; с наступлением весенне-осенней распутицы дотащиться до бани по великим грязям становилось большой проблемой.

С утра ходить в храм чистоты не имело смысла по причине собачьего холода в помещениях. Основной процесс помывки осуществлялся вечером. В небольшую раздевалку и чуть более просторное помывочное отделение в женский банный день набивалось под завязку голых теток, разновозрастных и разнополых детей, старух с обвисшими животами и грудями. От каменного пола по ногам тянуло ледяным холодом, чуть теплее становилось на уровне груди и совсем жарко – голове. По настоящему погреться удавалось лишь в парной, хотя сырой горячий пар больше обжигал кожу, чем способствовал прогреву организма.

На каменных лавках едва удерживались металлические тазики-шайки, норовящие то и дело соскользнуть вниз. И уж верхом сноровки требовалось обладать каждому, кто хотел налить воды в шайку. С краном для холодной еще кое-как справлялись, но с горячей водой приходилось держать ухо востро. В огромном баке находился крутой кипяток. Стоило ненароком чуть сильней повернуть вентиль, как тут же из огромного кранового носа с шумом и фырканьем вырывалась тугая обжигающая струя, грозящая уничтожить все вокруг.

В такой экстремальной обстановке матери семейства приходилось мыться самой, мыть двух, а позже трех девиц, промывать им длинные волосы и при этом умудриться никого не заморозить и не простудить. Самым «прикольным» становилось возвращение с помывки поздним осенним вечером. В полной темноте, гуськом, цепляясь друг за друга, семейная бригада, как истомленная в боях пехота, по сантиметрам продвигалась к дому через огромные валы грязи, пытаясь нащупать почву под ногами и не зарюхаться по уши в лужу.

Стойко преодолевая препятствия, Зоя Максимовна энергично выдавала яркие характеристики и мужу, не нашедшему возможности построить собственную баню, и строителям, соорудившим вместо объекта гигиены настоящую пыточную, и всей советской власти в совокупности. Родившись в семье раскулаченных «элементов», сосланных из Башкирии в недра васюганских болот, она все деяния коммунистов воспринимала через призму выстраданного здравого смысла. Любая дурь правящего режима раздражала ее особенно сильно. Так в семье убежденного коммуниста и хозяйственного руководителя своей собственной жизнью жила внутренняя оппозиция.

Особенно мать почему-то не жаловала журналистов. Пишущую братию, выспренно воспевавшую достижения страны, она, как уже сказано, именовала не иначе как «чесунами». Читая рубрику «Газета выступила, что сделано?», непримиримая учительница биологии обычно говорила:

– Ну вот, приехал журналист на ферму, написал статью, и коровы сразу стали больше молока давать. Давайте к каждой ферме приставим по корреспонденту – и порядок, молоком зальемся! Я тогда и свою корову продам. Зачем мне с ней мучиться?

Если при этих словах рядом оказывался Алексей Михайлович, он или молчал, темнея лицом, или беспомощно говорил:

– Ну, зачем ты так, мать? Ведь жизнь лучше становится…

– Ну да, – парировала Зоя Максимовна, – ты в магазине давно был? Что ты там кроме черствых пряников и килек в томате видел?

Особенно острыми стали ее выпады, когда начались очереди за хлебом. Его давали не больше двух булок в одни руки. Эти очереди ознаменовали собой закат хрущевской эпохи. Натка в то время училась в третьем классе, и в число ее прочих домашних обязанностей входило обеспечение семьи хлебом.

Сразу после уроков, подзаправившись дома нехитрой снедью, с толпой таких же ребятишек ученица мчалась к сельмагу, занимала очередь и ждала привоза хлеба, который нередко случался лишь к вечеру. Ребятне такое времяпровождение нравилось – вроде как при деле, и в то же время есть возможность увильнуть от других, более скучных домашних дел. В первую очередь, само собой, от приготовления уроков. То, что уроки придется делать все равно, никого не волновало. Ведь это будет потом! Пока же предоставлялась возможность весело погоняться друг за другом, понаблюдать за сварой воробьев, схватившихся друг с другом из-за хлебной крошки.

Поскольку в поселке все всех знали, очередь занимали друг за другом, без всякого письменного фиксирования номеров на руке, бумажке или ином носителе информации. Попробовал бы кто пробиться вне очереди сквозь поселковых баб! Самые суровые мужики не решались приблизиться к прилавку за желанной поллитровкой. Продавщицу тогда растащили бы на запчасти. Пока детвора резвилась на примагазинном пятачке утоптанного снега или грязи (в зависимости от сезона), измученные жизнью и невзгодами обозленные тетки бурно выплескивали друг на друга отрицательные эмоции. Ругали своих никчемных мужиков, бестолковых детей, начальство. Причем не какое-то конкретное, а поголовно всех «конторских», которые, по мнению собравшегося у магазина люда, слаще ели и мягче спали.

Особенно доставалось женщинам, работавшим в совхозной бухгалтерии.

– Разря-я-я-дятся, – разорялась в компании товарок разбитная замусоленная бабенка, – и сидят, как барыни, в тепле. Да еще мужики наши на них пялятся. А нам всю жизнь дерьмо на ферме лопатить да болячки зарабатывать!

Само собой, слово «дерьмо» произносилось в его исконном народном значении.

От тощей, заезженной жизнью Антонины Руженок, скандальной истеричной бабы, доставалось не только «начальству», но и своим же напарницам. Однажды, томясь в ожидании привоза хлеба, Натка наблюдала такую живописную картину. Тряся растрепанной, неопределенного цвета шевелюрой, необратимо испорченной отчаянной «химкой», и крупными красными бусами, обвивающими морщинистую шею, Тонька пронзительно возмущалась:

– Катьке к ноябрьским премию десятку дали, а мне бумажку нарисованную. Почетная гра-а-а-мота! Подтереться мне этой грамотой!

Наиболее разумные осторожные слушательницы предостерегали:

– Ты бы, Антонина, потише. При Сталине тебе знаешь, что было бы за такие слова?

Но закусившая удила, душимая завистью к чужой десятке Тонька продолжала истерить:

– При Сталине за хлебом в очередях не стояли! Цены каждый год снижали! А теперь что? Скоро все с голоду подохнем!

Из толпы кто-то ехидно заметил:

– Ты-то уж скорее от водки помрешь…

– И помру, тебя не спрошу! На свои пью! А к кому тогда твой Мишка за самогонкой бегать будет?

– Да уж лучше бы ты сгорела вместе со своей самогонкой! – едва ли не хором отвечали бабы, измученные беспробудным пьянством своих «суженых-ряженых, на трубу посаженых».

Такой «Гайд-парк» существовал возле магазина не только во время хлебных очередей. Пронюхав от «конторских» о том, что в сельмаге скоро что-то «выбросят», тетки, как мухи, слетались к заветным дверям в ожидании всего, чего угодно – от шоколадных конфет до банок с венгерским персиковым конфитюром.

Социалистическая система планирования имела свою, неподвластную обычному уму логику. В любой затрапезный сельский магазин мог попасть какой угодно товар. Иногда Зоя Максимовна приносила из него такие экзотические для семьи лакомства, как грецкие орехи или замечательно вкусные компоты-ассорти производства болгарской фирмы «Глобус». Но по большей части на прилавках красовались каменные от старости пирамидки шоколада, немудреные карамельки, полупротухшая селедка и прочий вздор. Когда в магазин завозили папиросы (как правило, ядреный «Север») или дешевые сигареты «Прима», заботливые жены брали их полными сетками-авоськами.

Зато почти всегда в продаже имелись замечательные прессованные с сахаром брикетики кофе или какао, похожие на игрушечные деревянные кубики. Они пользовались любовью, наверное, всей детворы Советского Союза. На шоколадку, по причине ее дороговизны, рассчитывать приходилось крайне редко. Шоколадные конфеты также появлялись в детских карманах лишь по праздникам. А вот упаковка кофе или какао, размером с младенческий кулачок и стоимостью несколько копеек, прикупалась почти при каждом походе в магазин. И как же было замечательно отгрызать по крупинке тающую во рту детскую радость! Натуральную, надо заметить.


* * *


Как всегда, в России от голодухи народ спасался личными огородами, живностью на подворьях да собирательством – всякими грибами-ягодами, заготавливаемыми впрок. На зиму в семье директора совхоза Черновца засаливалось по большой деревянной бочке капусты, огурцов и помидоров. О том, что домашние заготовки можно держать в стеклянных банках, в то время никто не знал. А если бы узнал, не принял бы всерьез. Это где же столько банок взять? А хранить их где? Тут закатил в погреб по бочке всяких солений – и порядок, до весны продержаться можно.

Весной опустошенную бочкотару при помощи толстых веревок отец выволакивал наверх. Зоя Максимовна мыла кадки горячей водой и на все лето отправляла на просушку куда-нибудь в огород. Иногда бочки заполняли водой, чтобы дерево не рассыхалось. Осенью, перед закладкой свежих припасов, в емкости бросали раскаленные кирпичи, наливали немного воды, накрывали тряпками и оставляли на несколько часов для стерилизации. Для большего дезинфекционного эффекта на кирпичи укладывали веники полыни, и от бочек струился густой пахучий пар.

В октябре принимались солить капусту. В этой трудоемкой, но веселой процедуре участвовала вся семья. Хозяйка сноровисто орудовала огромным острым ножом, старшие сестры шинковали на терках сочную морковь, глава семьи могучими руками смешивал крошево в единую субстанцию, сдабривал солью и плотно утрамбовывал в кадушку. Параллельно все, даже взрослые, хрустели сочными капустными кочерыжками. В стенах кухни на несколько часов расцветало просто какое-то заячье царство.

Ведение натурального хозяйства требовало от родителей постоянных огромных усилий, масса времени тратилась на тяжелый физический труд. Основная тяжесть падала, разумеется, на плечи Зои Максимовны. Работу в школе для нее никто не отменял. При этом в отличие от некоторых других педагогов «ботаничка» вела свой предмет интересно, увлекательно, знала много того, о чем не говорилось в школьных учебниках. Она не относилась к разряду «добрых» учительниц, с классом вела себя просто, естественно, спрашивала строго, но ни на кого не кричала, любимчиков не заводила. За честность и справедливость ученики ее уважали. К тому же в классе все видели, что и Натке поблажек не делалось. За промахи ей доставалось не меньше, чем другим.

Не раз случалось: заметив, что учебник по биологии дочь накануне ее урока не открывала, к занятию не готовилась, педагог на другой день вызывала халявщицу к доске. Ученица пыталась вылезти на «бла-бла-бла», но этот номер не проходил, в журнал летела жирная «пара». Потом, естественно, приходилось учить, исправлять «неуд», нагонять пропущенное. Тем не менее, больше четверки по биологии в аттестате зрелости Натка получить не смогла. По нынешним временам всеобщего кумовства и семейственности такое просто немыслимо.

Зоя Максимовна не только прекрасно знала свой предмет. По сельским меркам, она обладала обширным кругозором. Интересовалась событиями, происходившими в мире, историей литературы и музыки, любила русскую художественную классику, в доме имелось несколько альбомов по искусству. Замотанная бесконечными делами и заботами женщина умудрялась выкраивать минутки для общения с книгами. Они хранились у нее под подушкой до последних мгновений жизни. Когда после ее ухода из жизни, случившегося буквально через несколько месяцев после смерти мужа, сестры не без робости вошли в опустевшую родительскую спальню, на каждой из прикроватных тумбочек лежали раскрытые тома. У отца это были военные мемуары, мама в последние часы перед попаданием в больницу, из которой уже не вернулась, читала Бунина.

При воспоминании об этом моменте у Натальи Алексеевны всегда комок подкатывал к горлу. Сразу приходили на память сиротливо стоявшие в углу прихожей одинокие синие тапочки Алексея Михайловича. Квартира, в которую они зашли с сестрами после смерти родителей, казалась колбой, из которой выкачали воздух, и в ней некоторое время невозможно было дышать…


* * *


Только прожив большую часть собственной жизни, Наталья Алексеевна стала понимать многое из жизни родителей – их самоотверженность в деле воспитания детей, умение противостоять жизненным невзгодам, сохраняя чувство собственного достоинства. При этом нужно признать: несмотря на трудности, их семье все-таки приходилось полегче, чем многим другим обитателям поселка. Отец не пил, не обижал жену и детей, отдавал себя без остатка делу, а не пошлому блуканию по бабам или иным мужским безобразиям. В скольких домах домочадцы ожидали со страхом вечернего возвращения хозяина! Нередко среди ночи в дверь директора совхоза тарабанила очередная растрепанная полуголая баба, голося во все горло:

– Алексей Михайлович, спаси! Мой паразит совсем свихнулся, с топором по двору бегает, все крушит!

Отец наскоро одевался и отправлялся на усмирение буяна. Напрасно Зоя Максимовна просила:

– Алеша, не лезь к пьяному под руку, попадешь, не ровён час, под нож или топор. Пусть проспится, потом поговоришь с ним.

Но муж не слушал или говорил: «А вдруг там дети с ним?» – и спешил на выручку очередной жертве насилия. Богатырский рост, немереная силушка не раз пригождались ему в таких случаях. Так что в поселке молодому руководителю приходилось не только директорствовать, но и выполнять время от времени обязанности участкового милиционера.

Его недюжинная физическая мощь проявлялась и на мирном поприще. Когда отец вскапывал весной огород или, выкроив несколько часов из своего плотного графика, выкапывал осенью картошку, черенки лопат и вил трещали в его руках, обламываясь, как прутики.

Зоя Максимовна в таких случаях говорила:

– И на что тебе такая силища? Чтоб в кабинете сидеть или по полям на машине ездить? Это баб природа должна так одаривать. Всю домашнюю-то работу мы на себе везем. Попробуй, натаскай столько ведер угля в дом. А для скотины зимой сколько сена, воды требуется? Нет, все-таки бабья доля – лошадиная доля!

Отец виновато оправдывался:

– Зоечка, я ведь стараюсь помогать тебе!

– Стараешься! Только когда мы тебя дома видим? Приходишь, когда уже все сделано. А как в этот свой обком в город закатишься на несколько дней, просто хоть соседа на помощь вызывай!

– А вот это хорошая мысль, мать.

– Конечно! Только ты мне зачем тогда нужен будешь?

Алексей Михайлович виновато вздыхал, а потом неуверенно спрашивал:

– Может, нам в город перебраться? Мне не раз предлагали пойти инструктором в какой-нибудь райком партии.

– На сто двадцать рублей? И чем я там, в городе этом, всех вас кормить буду?

– Другие как-то живут.

– Вот пусть и живут! А ты привык сметану ложками есть, молока по банке зараз выпивать. Долго ты в том городе продержишься?

На сём пикировка прекращалась. Жена еще некоторое время ворчала, давая выход остаткам пара, муж отправлялся прилаживать новый черенок к искалеченному орудию труда, дело потихоньку двигалось дальше.

Когда подросли девчонки, часть домашних работ легла на их неокрепшие плечи. В седьмом классе Натка научилась доить корову. Зоя Максимовна к тому времени уже работала завучем, ее школьная нагрузка возросла многократно. После уроков в обязанности семиклассницы входило напоить и накормить домашних животных, ближе к вечеру принести угля из сарая, затопить печь и сварганить к приходу родителей с работы нехитрый ужин в виде хотя бы жареной или вареной картошки.

Самой утомительной процедурой являлось поение коровы, теленка и коз. Хотя холодная вода дома текла из крана, в хлев, где содержались животные, приходилось притаскивать по два-три, а то и по четыре ведра. У коровушки, как говорили взрослые, молочко на языке. А это значило, что ее требовалось не только вволю кормить сеном, но и давать ей вдоволь напиться.

Физический труд составлял неотъемлемую часть повседневной жизни всех сельских ребятишек. В меру своих детских силенок и умений они занимались уходом за огородом, животными, домом. Когда родители первый раз взяли Натку с сестрой в поле на посадку картошки, ей не исполнилось семи лет, а Маринке и вовсе было четыре с половиной года. Несмотря на более чем юный возраст, маленький «клоп» упорно ползал с детским ведерком по вспаханной земле, старательно кидал разрезанные картофелины в борозды, стараясь не отставать от взрослых. День выдался теплый, почти летний. Родители постоянно нахваливали помощниц, и это подогревало детский энтузиазм.

Управились к обеду. Глава семьи развел костер из сухих веток, хозяйка, достав из сумки клеенку, разложила нехитрую домашнюю снедь – вареные яйца, хлеб, перышки молоденького лука-батуна, молоко в термосе, варенье в небольшой стеклянной банке. Получилось настоящее пиршество, обильно сдобренное свежим воздухом, красотой расцветающей природы, осознанием важности выполненной работы. Жизнь деревенских детей полна такими простыми радостями до краев. Потому, наверное, став взрослыми, они обладают более устойчивой нервной системой, легче адаптируются к трудностям, обладают большим здравым смыслом.

Летом жизнь становилась легче. Целый день скотина находилась на пастбище, а подоить корову, когда ее пригоняли с выпаса, труда не составляло. Натке нравился этот процесс. Приятно было видеть, как пахучие белые струйки с дзиньканьем ударяются о стенки подойника, а на дне шапкой вспухает густая пена. Но вот отца в весенние, летние и осенние месяцы дети практически не видели. Когда просыпались, его уже не было. Вечером урчание машины, привозившей Алексея Михайловича с полей, слышалось им сквозь сон.


* * *


…Мощный всхрап соседа вернул женщину в реальность. Когда он, повернувшись, успокоился, она снова принялась размышлять о своем. Как-то ей довелось услышать не лишенную высокомерия поговорку: «Можно вывезти девушку из деревни, но деревню из девушки вывести невозможно».

– Боже мой, – не без горечи думала Наталья Алексеевна, – кто же автор этой галиматьи, кто ее тиражирует, упиваясь собственной значимостью – пройдохи-журналюги, не жалеющие мать-отца ради красного словца, отливающие голубизной мальчики-мажоры, «оттюнингованные» красотки, готовые на все для очередного «папика»? Сколько дней выдержали бы гламурные чаровницы и забавницы, окажись они в деревенских условиях, наедине с печкой, водой, которую нужно носить в дом ведрами, да просто с холодным сортиром во дворе, наконец? Впрочем, не исключено и вполне вероятно, что многие из тех, кто сегодня «на лабутенах и в офигительных штанах», шагнули на городские проспекты именно с утопающих в грязи сельских улиц и проселков…


Все «прелести» деревенского быта в полной мере наличествовали и в их семье. С рождением младенца трудностей, само собой, прибавилось. Но и радости тоже. С первых дней появления в доме младшей сестренки Натка с энтузиазмом взяла на себя обязанности няни. Ей нравилось возиться с Валюшкой, агукать, забавлять игрушками. Случалось всякое. Меняя однажды пеленки у грудничка, старшая нечаянно уронила его с родительской кровати. Лететь было невысоко, ребенок даже не заплакал. Судя по всему, он даже не понял, что с ним произошло. Зато Натка напугалась до смерти. С громким ревом она кинулась на крыльцо. Зоя Максимовна, возившаяся в огороде, встревожено бросилась навстречу дочери:

– Что случилось?

– Я Валюху уронила-а-а!

– Да ты что? И оставила ее одну? Пойдем скорее, посмотрим!

Женщины, большая и маленькая, заспешили в дом. Валюшка, которую нянька успела благополучно водрузить на прежнее место, похныкивала, испытывая дискомфорт от мокрых, так и не поменянных пеленок. Мать, внимательно осмотрев руки, ноги, головку малышки, успокоила Натку:

– Не плачь, все у нее в порядке. Если бы ей было больно, она кричала бы сильнее тебя.

Потом мать перепеленала младенца, дала ему грудь и через какое-то время снова оставила на попечение старшей сестры.

От напряженной жизни или от каких-то других причин молоко у кормящей мамаши вскоре начало пропадать. Когда малышке исполнилось два или три месяца, пищи ей стало явно не хватать. Прежде спокойная и тихая Валюшка принялась капризничать, плакать по ночам. Встревоженная мама обратилась к соседке Анфисе:

– Физа, Валюха-то стала плохо спать, кричит все время, может, заболела?

– Да она у тебя просто голодная, – спокойно отреагировала многоопытная Анфиса. – Ей молока твоего уже не хватает. У вас корова хорошая, здоровая, возьми парного молока, разведи кипяченой водичкой немножко, чтобы жирность снизить, и дай ей в пузырьке. Для начала возьми совсем маленький, из-под пенициллина, надень на него соску и посмотришь, что будет.

Молодая мать сделала все, как сказала соседка. Не без тревоги, понятное дело. Рекомендации не вполне соответствовали медицинским представлениям о вскармливании младенцев. Каким же удивленным стало ее лицо, когда дите жадно вцепилось в соску и принялось усердно чмокать! Наполнять пузырек пришлось несколько раз, пока сытый ребенок не начал блаженно подремывать.

Так вопрос с питанием решился сам собой. Вскоре вместо молока в бутылочку стали наливать жиденькую манную кашу. Высосав полную бутылочку, обладавшая прекрасным аппетитом девочка протягивала пустую тару маме, словно говоря: хочу добавки! «А чего скупиться? Хочет, пусть кушает!» – подсказывала здоровая деревенская логика.

Вскоре подслащенная манная каша явила свои замечательные свойства. Ребенок на глазах начал округляться, превращаясь в мишку-коалу. Из кроватки его вытаскивали не без труда. При этом «младшенькая» обладала просто ангельским характером. Валюшка могла сколь угодно долго спокойно лежать в кроватке, теребить в руках какое-нибудь случайно попавшее к ней перышко, бумажку, обертку конфеты. На руки охотно шла к кому угодно, лишь бы взяли. Бабушка Нюра, прибывшая на временную подмогу, с удивлением говорила:

– Первый раз вижу такого ребенка. Чужой ее на руки берет, а она к нему ручонки тянет, не плачет!

Через некоторое время забили тревогу медицинские кадры. Патронажная сестра, наблюдавшая за развитием девочки, убеждала:

– Ребенок нуждается в обследовании. Вам нужно вести ее в районную больницу. У нее, наверное, сердце больное. Такая полнота ненормальна.

Зоя Максимовна поначалу встревожилась. Но обладавшая огромным жизненным опытом и не меньшим здравым смыслом свекровка, приехавшая навестить родню, успокоила:

– Сами они больные! Придумали что! Ребенок хорошо ест, хорошо спит, не капризничает, играет, всем улыбается… Да разве больные дети так себя ведут?

Бабушкины доводы показались убедительными.


* * *


Ко второму лету, проведенному в молодом степном совхозе, жизнь семьи понемногу обустроилась. Наладился относительно нормальный быт, кормилица-коровка давала вволю замечательного молока, зеленели грядки огорода и саженцы посаженного предыдущей осенью сада. Находившаяся в длительном летнем отпуске мама-учительница крутилась как белка в колесе в череде домашних дел. Для Валюшки, научившейся сидеть, купили небольшую легкую сидячую коляску голубого цвета. С тех пор, куда бы Натка ни шла, коляска с сестрой стала ее постоянной спутницей.

Сидевшая в обнимку с бутылкой манной каши или игрушкой в руке младшенькая спокойно посматривала по сторонам, изучая мир, радостно улыбалась, если с ней заговаривали, и вообще доставляла няньке минимум хлопот. Оставив ее где-нибудь неподалеку, старшая сестра успевала поиграть с соседскими ребятишками в прятки, скакалочку, мяч.

Вечером сестры нередко отправлялись встречать корову. На окраине поселка собиралась по этому поводу целая толпа бабушек и детей – наименее занятого контингента. Они дожидались, когда пастух пригонит общее стадо с выпасов к поселковой околице. Там каждый отыскивал свою буренку, теленка, овечек и гнал животину в собственный двор.

Ежевечернее сборище бабусь своей говорливостью тоже, не хуже очереди у магазина за хлебом, напоминало лондонский Гайд-парк. Только публика, состоявшая из старых да малых, вела себя несколько иначе. Политические события, деятельность властей всех мастей ее не интересовали в принципе. Пока ребятня лазала по бревнам, наваленным неподалеку от большого склада, пытаясь отыскать лазейку в склад, старухи судили-рядили обитателей поселка: у кого что делается дома, кто с кем гуляет, какой мужик чем бьет жену, какая девка забеременела вне брака.

Особой темой разговоров в их кругу являлась смерть. Говорили о ней как о событии рядовом, ежедневно сопутствующем жизни. По большому счету, в этом, наверное, заключалась их приобретенная с годами мудрость. Как сказал один умный человек, не стоит относиться к жизни слишком серьезно, никому еще не удавалось выбраться из нее живым.

Всякий раз, встречаясь друг с другом, бабуленции живо интересовались, не умер ли кто в их округе. Если таковое случалось, истово крестились, вздыхали, желали отошедшему или отошедшей царствия небесного, а потом долго обсуждали их жизни, совершенно не придерживаясь принципа «о мертвом либо хорошо, либо ничего». Ничего подобного! Грязное белье покойничков полоскали с такой истовостью, что оно только развевалось на ветру.

Поскольку, как известно, от людей на деревне не спрятаться, многим сельчанам было известно, что дочек директора совхоза воспитывает приемная мать. Не раз какая-нибудь «сердобольная» сплетница фальшиво-жалостливо пыталась погладить Натку по голове, приговаривая: «Мачеха-то не обижат?»

Девочку корежило от такого проявления интереса к ее семье. Защищаясь от непрошенной жалельщицы, Натка с вызовом отвечала ненавистной тетке:

– Она мне не мачеха, а мама! И ничего она нас не обижает!

Та недовольно поджимала губы, лишившись надежды поживиться чем-нибудь «жареным», и сразу теряла интерес к разговору, а Натке того только и надо было.

Занятые с утра до вечера делами родители, тем не менее, раза два за лето находили возможность отправиться с детьми в выходной куда-нибудь на отдых. Поскольку в степных просторах не водилось даже более-менее приличного ручейка, отдыхать уезжали на большое озеро, находившееся на окраине деревни под названием Поваренково. Натка не знала, имелся ли в данном населенном пункте хоть один повар, а тем более поваренок, но озеро, заросшее по берегам мощными старыми ивами, казалось ей просто сказочным. Так и виделась где-нибудь на берегу присевшая на большой серый камень сестрица Аленушка.

К поездке подключалась обширная компания коллег и сослуживцев. Культурный план включал в себя купание, ловлю рыбы, варку ухи, прочие незатейливые развлечения вроде водкопития и песнопения. Собирались семьями, с разновозрастными детьми. В общем мероприятии не принимали участия разве что старухи да собаки. Все же иногда самый отчаянный бобик ухитрялся прокрасться в сообщество хозяев, затаившись до времени промеж сумок и баулов с едой.

Из целинного поселка выезжали рано, ехать до озера предстояло километров двадцать. Пока добирались до места, раскидывали «бивак», расстилали скатерти-самобранки, проходило не меньше часа, а то и двух. Наскоро перекусив, мужики устремлялись в воду с небольшими сетями, именуемыми в народе бреднями или «бредешками». Поспешно неслись к воде мальчишки, дорвавшиеся наконец до водной стихии. Мамаши квотхтали, как наседки, стараясь уберечь их от опасности. Дамочки из категории «краль» или «фиф» томно раскидывали соблазнительные прелести на расстеленных полотенцах, подставляя спины и плечи для солнечного загара.

Ближе к вечеру после удачного улова разводили костры, варили уху, готовясь к общему застолью. Детному народу на отдыхе особо расслабляться не приходилось. Провозглашая тосты, передавая друг другу нехитрую закуску, родители стригли глазом, как бы дети чего не натворили. Сквозь «Ну, будем здоровы!» или «Еще по единенькой!» то и дело доносились возгласы: «Вова, вылазь из воды, сколько тебе говорить!», «Наташа, где Света?», «Нет, Саша, купаться пойдешь через десять минут». Рожать в ту пору женщины еще не разучились, почти в каждой семье подрастало по два-три юных строителя коммунизма, а потому каждый выезд на природу превращался в энергичную шумную тусовку.

Окруженное раскидистыми старыми деревьями озеро выглядело огромным. Илистое, покрытое сгнившими ивовыми листьями дно придавало воде цвет свежезаваренного чая. Заходить в воду можно было всего в паре-тройке мест по протоптанным местными жителями тропинкам. Скользнув по глинистому спуску, нога, как в вату, погружалась в прибрежную грязь.

Пацаны барахтались у берега, как поросята. Натка заходить в воду без отца опасалась. Когда купаться шел он, дочь забиралась к нему на спину, крепко обнимала руками за шею, и так они плыли до середины озера и дальше к противоположному берегу, около которого цвели белые лилии. Сорвав один-два цветка, пловцы отправлялись обратно.

Как они радовали глаз, эти бело-розоватые, похожие на огромные звезды обитатели озерной воды! А какой тонкий, похожий на духи аромат струился от нежных лепестков! Разломив длинный упругий стебель на отдельные кусочки, детвора мастерила из них бусы и гордо расхаживала по берегу, подобно папуасам и прочим аборигенам.

На волшебно-сказочном озере Алексей Михайлович начал учить Натку плавать. Обучение завершилось позже, через несколько лет, когда семья в очередной раз сменила место жительства и оказалась в старинном большом селе, стоявшем на берегу небольшой речушки. Но первые навыки не бояться воды ребенок получил в те давние выезды на природу.

Обучение проходило мягким, щадящим способом. Отлично плававший и уверенно чувствовавший себя на любой глубине отец довольно далеко от берега ловко отцеплял дочь от своей спины, перебрасывал перед собой и, поддерживая вытянутой рукой, давал ей возможность ощутить воду всем телом. Чувствуя безопасность, девочка начинала энергично колотить руками и ногами по воде. В этот момент Алексей Михайлович слегка отпускал поддержку.

Натка сильно испугаться не успевала, надежные руки через мгновение вновь брали ее под защиту. С каждойпопыткой страх уменьшался, уверенность в том, что вода способна держать на себе человека, возрастала. К тому же папа неоднократно это демонстрировал – раскинувшись спиной на поверхности озера, он едва шевелил руками и ногами, чувствуя себя при этом легко, свободно.


* * *


Каким бесконечным ни казалось детское лето, кончилось и оно. Снова на горизонте замаячила школа. Пора было выходить на работу из отпуска Зое Максимовне. Когда в поход за знаниями отправилась второклассница Натка, пятилетняя Маринка решительно заявила родителям о намерении стать первоклассницей. Видимо, она настолько крепко стояла на своем, что матери пришлось сдаться. Предварительно договорившись с учительницей, она два или три раза заводила Маринку в классную комнату, усаживала за последнюю парту и давала ей тетрадь с карандашом. Решение оказалось верным. Исполнив каприз, дитё быстро успокоилось. Через неделю о школе она не вспоминала. Наелась двумя днями!

Управившись с собственными делами, в сентябре приехала на помощь бабушка Нюра, в этот раз на всю зиму. С началом посадочного сезона, по весне, бабушка обычно уезжала домой, где на ее попечении находился не только собственный огород, но и участок дочери, тети Али, работавшей в магазине с раннего утра до позднего вечера. Осенью бабуля возвращалась. Так продолжалось на протяжении нескольких лет, пока внуки окончательно не подросли.

Двум самостоятельным и самодостаточным женщинам – невестке и свекровке – уживаться под одной крышей было нелегко, но обстоятельства иных вариантов не оставляли. Кому-то надо было нянчиться с младшей сестрицей, присматривать за двумя другими, кормить-поить всю ораву.

Зое Максимовне приходилось терпеть бабушкины безапелляционные суждения, указания относительно того, как нужно поступать в той или иной ситуации. В том, что она может оказываться в чем-то неправой, «Миколавне», похоже, в голову не приходило. Дипломатично не вступая в конфликт со старшей домоправительницей, младшая изливала обиды на свекровку перед дочерьми. Возможно, она искала у них сочувствия, но взаимоотношения взрослых мало волновали детей. У них шла своя детская жизнь.

Все-таки слушать сердитые слова в адрес бабули было обидно. Несмотря на горячность бабы Нюры, внучки любили ее всей душой. Конечно, попадаться под горячую руку ей не следовало, зато бабушка могла пожалеть, приласкать, рассказать интересную историю и, главное, пекла замечательные пирожки и булочки! С ее приездом сдоба на столе не переводилась.

Замесив огромное количество теста, норовящего то и дело выползти наружу из огромной, почти ведерной кастрюли, проводив утром кого в школу, кого на работу, «Миколавна» принималась за стряпню. Пирогов с картошкой, сладких с вареньем, мягких, как пух, плюшек выходило из под ее рук такое количество, что они занимали собой огромное эмалированное ведро. С горкой. Все не съеденное в первый день выносилось на мороз и потом размораживалось по мере надобности.

Оттаивая, каменные от мороза бабушкины кулинарные творения начинали издавать дивный аромат. На тарелках они долго не задерживались. Иной раз бабе Нюре приходилось нести вахту у разделочной доски дважды в неделю. Обычное ежедневное приготовление еды, уход за младенцем, за домашней живностью чем-то особенным не считалось. Так, текущие дела.

Вечером всех домашних собирал около себя телевизор. Жизнь страны проходила под знаком космоса, революции на Кубе, визитов Хрущева в заморские страны. Про главного революционера Фиделя Кастро и его бородатых «барбудос» (кубинских партизан) радио и телевидение трещали столь настойчиво, что первым словом маленькой Валентинки стало не «мама», а «Куба». Вторым – «баба». Осваивая родную речь, девочка подолгу могла лепетать: «Куба, баба. Баба, Куба».

Напрасно папа с мамой пытались доказать, что они в общем-то тоже кое-что значат в семье. Нет, «Куба, баба» – и точка. Через какое-то время, когда в словарный обиход младенца вошли наконец слова «папа, мама», ребенок оказал уважение и Натке, назвав ее: «Няня». Малышка то и дело тянула руки к старшей сестре, призывая: «Ня-ня-ня». Как было отказать во внимании такому ребенку!

Сестрам нравилось играть с младшенькой в «царевну». Правила игры отличались крайней незамысловатостью. Посадив пухленького несмышленыша на диван, обложив для безопасности подушками, девочки начинали цеплять на Валюшку любые яркие тряпки, оказавшиеся под рукой. В завершение всего на макушку дитяти водружалась так называемая накидушка – кусок кружевной ткани, предназначенный для накидывания на гору пышных подушек, высившихся в то время на кроватях любого приличного дома.

Усидчивая улыбчатая «талевна», с которой старшие сестрички забавлялись, как с большой куклой, позволяла творить над собой любые безобразия. Сестры могли наперебой изощряться в дизайнерском искусстве, затем звали взрослых оценить результаты творческого труда. Главным оценщиком по причине всегдашнего присутствия рядом оказывалась бабушка. Она была главным партнерам по играм, собеседником, учителем уму-разуму – большой надежной, теплой горой добра и любви вперемежку со строгостью.

Сколько баба Нюра знала прибауток, поговорок, песен, скороговорок! Усадив толстушку Валюху к себе на колени, бабусенька осторожно постукивала своим могучим кулаком по атласной младенческой пятке, приговаривая:

– Кую, кую ножку, поедем в дорожку. Дорожка кривая, кобылка хромая, жеребятка мала, ножку поломала!

Этой потешке, прошедшей сквозь время, оказалась суждена долгая жизнь. Старшая внучка «ковала» ножку своей маленькой дочке, та, став взрослой, своему сыночку.

Принимаясь чистить картошку к ужину, бабушка бралась за современные темы, часто напевая частушку:

– Я сидела на Луне, чистила картошку. Прилетел ко мне Гагарин, заиграл в гармошку. Барыня-сударыня, полюби Гагарина! А еще такого, как Германа Титова!

Рассказывая о днях своей молодости, пришедшейся на первые годы Советской власти, баба Нюра нередко употребляла в разговоре выразительную поговорку: «Нельзя комиссару без штанов. Хоть худенькие, да с пуговкой». (Как изменились времена! Нынешним «комиссарам» нельзя уже не только без штанов, но и без дворцов, яхт и прочего «джентльменского набора»…)

С какого-то момента бабушка внезапно увлеклась хоккеем. Когда транслировали очередную игру советской сборной, она перемещалась со своей стряпней или рукоделием в большую комнату, к экрану, и начинала азартно комментировать происходящее. Слабо различая игроков, похожих друг на друга на тусклом черно-белом экране, болельщица время от времени кричала Зое Максимовне, готовившейся в спальне к завтрашним урокам:

– Зоя, глянь-ка! Кто это у наших ворот бегает, Харламов али Рагулин?

Вымотанная к вечеру невестка, раздосадованная тем, что ее отвлекают от дела, отвечала из другой комнаты:

– Не знаю, я их не различаю.

– Так ты подойди сюда, посмотри, у тебя глаза хорошо видят.

Какие слова произносила в тот момент про себя учительница биологии, можно только догадываться…

Установившийся порядок жизни внезапно снова едва не пошел ко дну. Могучего богатыря Алексея Михайловича свалил с ног радикулит. Да так резко, что городские врачи-невропатологи, принявшие больного под свое крыло, начали поговаривать о возможности полного обездвиживания. Женщины сначала сильно пали духом. Бабушка плакала, причитала без конца. Зоя Максимовна ходила с окаменевшим лицом. Затем опытная и жизнестойкая «Миколавна» предложила:

– Знаешь, Зоя, Алексея-то надо выцарапывать из больницы. Залечат его там, как пить дать! Мы с тобой потихоньку сами его на ноги поставим. Что-нибудь да придумаем. Каких только убогих в старину старухи не вылечивали! Кто тогда про эти больницы-то знал?

Мать некоторое время колебалась, но обстоятельства сами повели за собой. В новосибирской больнице отцу назначили курс иглоукалывания, еще только входившего в моду. Пациент не без сомнений дал согласие на экзотические манипуляции над собой. «Главный по иголочкам» оказался опытным специалистом, и после окончания всех процедур состояние больного немного улучшилось. Во всяком случае, в ногах появилась чувствительность.

Алексей Михайлович тут же засобирался домой. Когда его привезли из больницы, стоять отец не мог – ноги подгибались, будто ватные. Без слез домочадцев, естественно, не обошлось. Но женщины на то и женщины, чтобы находить выход из любой ситуации. Накануне выписки мужа из больницы Зоя Максимовна заказала в местной столярке сколоченный из досок щит размером с кровать. На него не без труда и водрузили больного. Из местного фельдшерского пункта стала приходить медсестра, ставить какие-то уколы.

Но самое главное, за восстановление Алексея Михайловича активно принялись обе женщины. Чего только они ни делали с бедной спиной! Гладили горячим утюгом, растирали всевозможными мазями, массировали, прикладывали к пояснице раскаленный кирпич, завернутый в несколько слоев шерстяного платка. Маленькую Валентинку заставляли топтаться по спине отца пухленькими ножками.

Пролежав почти без движения всю зиму, к весне больной пошел на поправку. Чтобы чем-нибудь занять себя во время вынужденного безделья, уставший от лежания и чтения директор совхоза нашел себе довольно экзотическое занятие. Вернее, его нашла бабушка Нюра. Перешерстив запасы домашней одежды, она отобрала старье, не подлежащее дальнейшей носке. Ворох тряпок вручила сыну и заставила ножницами резать на узенькие полоски пришедшие в негодность детские платьица, вытянутые вылинявшие кофты, ветхие простыни… Какое-никакое, а все занятие! Полоски сматывались в огромные клубки, из которых бабушка большим деревянным крючком вязала красивые пестрые коврики. Баба Нюра находила работу и больным и здоровым, у нее никто не сидел без дела.

Понемногу Алексей Михайлович начал самостоятельно сползать с кровати, затем стоять, ходить потихоньку по комнате и в конце концов стал выходить из дома, опираясь на трость. К осени ему выделили путевку на курорт в Сочи, откуда он вернулся практически здоровым человеком.


…Вспомнив этот эпизод из своего детства, Наталья Алексеевна словно наяву увидела фотокарточку, которую прислал им отец из всесоюзной здравницы. Высокий, красивый, он стоял на тропинке сочинского дендропарка и весело улыбался в объектив. Кто бы мог подумать, что еще пару месяцев назад этот человек не мог самостоятельно слезть с кровати. С тех пор мечта о сочинском райском саде, утопающем в пальмах и магнолиях, поселилась в душе Натки. Но даже приближение к «третьему» возрасту все еще не привело женщину к исполнению желания. «Вот приедем в Анапу, – подумала она, – и непременно махнем в Сочи. Там ведь все рядом.»

При этих мыслях Наталья Алексеевна не могла не улыбнуться. Присловье «Вот приедем в Анапу…» стало для них с мужем с определенного времени чем-то вроде заклинания. Этими словами оба пытались скрыть страх перед быстро происходившими переменами, наступающей на пятки старости. Неуверенность вызывали многие обстоятельства, облепившие днище их семейного корабля подобно ракушкам и водорослям. Оба мечтали, как теплое ласковое море смоет напластования забот, проблем и, как знать, может быть, подарит им еще какое-то количество радостных ясных дней – хотя бы и в почтенном возрасте…


Столь мощных атак радикулита на отцовскую спину больше не случалось, хотя рецидивы время от времени происходили. Запах пчелиной и змеиной мази сопровождал все детство Натки, так же как запах бензина служебного директорского «газика». Много позже, давно уже став взрослой благовоспитанной дамой, случайно уловив где-нибудь струйку едкого «благовония», Наталья Алексеевна нередко испытывала внезапный приступ острой ностальгии по нелепому, бестолковому, прекрасному и такому далекому детству…


* * *


Пока взрослые решали серьезные проблемы, у сестер происходили свои события. У Натки во втором классе сменилась учительница. Вместо миниатюрной веселой и доброй Ирины Александровны однажды в класс вошла тетища неопределенного возраста и расплывшегося телосложения. На ней красовался трикотажный вязаный костюм горчичного цвета, на голове громоздилась прическа из гладко собранных, уложенных валиком волос (в ту пору такую укладку называли «улиткой»). Бородавка на подбородке довершала картину маслом.

Новую преподавательницу нельзя было назвать доброй или злой, вредной или дружелюбной. Марья Никаноровна относилась к разряду тех рыхлых, тестообразных «клуш», какие в изобилии водятся в любом школьном курятнике. Запомнилась «клуша» своей смешной фамилией – Бипа – да еще одним обстоятельством. В той же школе работал физруком муж училки. Будучи моложе своей «второй половины» (по крайней мере, внешне), он обладал довольно смазливой физиономией и не отличался строгостью нрава.

Марья Никаноровна баловать благоверному не дозволяла, бдительно пасла супруга, тщательно отслеживая каждый его шаг. На любой групповой фотографии учительского коллектива она стояла рядом с мужем, властно вцепившись в рукав бедного физрука. Натка не знала, имелись ли у них дети, но о своем обожаемом Васе наставница находила повод упомянуть едва ли не на каждом уроке. Будь второклассники постарше и поостроумней, они бы, скорее всего, так и прилепили Бипе кличку «мой Вася».

Общественными мероприятиями и педагогическими инициативами Марья Никаноровна класс не напрягала. Однажды она попыталась привить навыки аккуратности одному из классных оболтусов – тупице и хулигану, являвшемуся на уроки в таком виде, словно он только что вылез из помойки. Подняв зачухонца из-за парты, учительница повела воспитательную беседу:

– Ваня, почему ты всегда ходишь в школу таким грязным?

– Мамке стирать некогда.

– Но воротничок от формы ты сам можешь постирать и погладить.

– У нас утюга нет, гладить нечем.

– Тогда возьми выстиранный воротничок, оберни вокруг горячего чайника, подержи немного, и ткань отгладится.

– У нас чайник грязный, весь в саже. Воротничок снова запачкается.

– Так попроси маму почистить чайник.

– Мамке чистить некогда.

Разговор, таким образом, закольцевался. Радетельнице за чистоту ничего не оставалось, как, вздохнув, усадить нерадивого ученика за парту.

Своим непрезентабельным видом грязный Ванька портил картину недолго. В следующий класс ему переползти не удалось. Но, откровенно говоря, Марья Никаноровна от этого особо не обрадовалась. Такими же вахлаками с немытыми шеями и обсыпанными цыпками руками выглядели и другие ее подопечные, чуть более успешные в постижении наук.

На уроках школяры с разной степенью усердия постигали основы русского языка, выясняя, чем глагол отличается от существительного, или бодались с арифметическими примерами. Математика стала сущим наказанием не только для Натки, но и для всего ее семейства. На уровне второго класса, когда требовалось сложить, скажем, восемнадцать и тридцать четыре, с этим без труда справлялась и бабушка. В классе четвертом-пятом в ход пошли длиннющие примеры с дробями, скобками, возведением в степень. Тут началось нечто невообразимое.

Ощутимо одаренный гуманитарно и совершенно ущербный в области точных наук ребенок каждый пример решал раза три-четыре и всякий раз получал разный ответ. Совершенно запутавшись, ученица бросалась за помощью к матери. У той нередко ответ также не желал сходиться с помещенным в конце задачника. Понаблюдав некоторое время за мучениями решальщиц, за дело бралась бабушка.

Баба Нюра, перед которой неразрешимых проблем, казалось, не существовало вовсе, довольно быстро сдавалась под натиском хитроумной цифири и выносила вердикт:

– Та хто таку хворобу напридумывал? Шоб яму повылазило!

Сообща приходили к заключению: надо ждать отца. Появлявшийся поздно вечером, усталый и голодный отец, наскоро отужинав, вместо отдыха обреченно брал в руки учебник по математике. Он быстро производил на клочке бумаги необходимые вычисления и – о, чудо! – получал верный ответ. Натка тупо переписывала решение в тетрадку, после чего брела спать, на ходу клюя носом.

Все бы ничего, но в процессе решения Алексей Михайлович применял не ту методику, которой ученики пользовались в классе. Задачи и примеры он решал способом составления пропорций. Выходило легко, просто и правильно. Математичка недовольно говорила Зое Максимовне в школе:

– Наташа решает примеры правильно, но кто ее научил составлять пропорции? В школе мы еще такого не проходили.

– С ней дома Алексей Михайлович занимается, – извиняющимся тоном объясняла учительница биологии.

– Замечательно! Только передайте ему, пожалуйста, чтобы он вперед школьной программы не забегал, а то запутает у девочки все в мозгах.

Осталось неясным, что именно было «замечательно», но только запутывать у девочки было нечего. В отделе мозга, отвечающем за абстрактные вычисления, у нее находилось все что угодно – вата, опилки, песок, только не серое вещество, ведающее процессами сложения, вычитания, умножения вкупе с прочими вычислениями. Данная особенность организма обнаружилась уже с первых шагов школьного обучения Натки.

– К пяти прибавить девять, сколько получится? – строго вопрошала заглянувшая в тетрадь бабушка, обнаружив ошибку в ответе.

– Двенадцать! – наугад выпаливала первоклассница.

– Ты кумекалкой-то раскинь, подумай внимательно.

– Пятнадцать, – торопливо поправлялась ученица.

Бабушка закипала, дивясь внучкиной бестолковости, отвешивала ей подзатыльник, потом приказывала тащить счетные палочки. На краешке кухонного стола, между тарелкой с картофельными очистками и вилком капусты, старая и малая начинали методично раскладывать тоненькие, как спички, пластиковые брусочки. Пересчитав их раза на три, внучка не без удивления узнавала, что сумма девяти палочек и пяти равняется четырнадцати, и записывала правильный ответ в тетрадь.

Почему так происходило? Бог знает! Верно, с момента Наткиного рождения он заточил ее мыслящий аппарат на нечто иное, нежели цифровая абракадабра. «Просто, – как пелось в одной песне, – я такое дерево». Значительно позже, уже во второй половине жизни прочитала однажды Наталья Алексеевна цитату: «Если вы будете судить рыбу по ее способности взбираться на дерево, она проживет всю жизнь, считая себя дурой». Автором цитаты являлся не кто иной, как Альберт Энштейн. А Натка так и считала себя дурой до тех пор, пока окончательно не стряхнула со своих плеч вериги математического мученичества. (Кстати сказать, всякого рода иных комплексов с избытком хватило ей и на последующие годы жизни, но это уже иная история.)

Забегавшей между уроками на обед Зое Максимовне бабушка жаловалась:

– Наташка меня точно когда-нибудь с ума сведет! Чого же она у нас такая тупая? С виду-то вроде бы нормальная.

Матушка отвечала нечто невразумительно-нейтральное, быстро проглатывала обед и спешила прилечь хотя бы на пятнадцать минут, чтобы с новыми силами встать к классной доске. Когда вместо бабушки проверять уроки дочери приходилось ей, сцена, нередко сопровождаемая рыданиями, повторялась. Только вместо подзатыльников Натке приходилось выслушивать нотации на тему невнимательности, рассеянности и нежелания думать.

А она желала! Но не умела. Не получалось…


…«Эх, – думала под перестук вагонных колес Наталья Алексеевна, потирая затекшую от долгого лежания на твердой полке поясницу, – если бы кто-нибудь смог внушить мне тогда в детстве, что не стоит обычный школьный предмет ни слез, ни переживаний. Насколько радостнее, веселее могли бы решаться многие проблемы, преодолеваться трудности. А ведь это происходило в сравнительно «травоядный» период истории страны. Что уж говорить про сегодняшних школьников, которых ведут на сдачу ЕГЭ, как в камеру пыток. Во всяком случае, в годы моей учебы не приходилось слышать, чтобы кто-то, не сдавший выпускных экзаменов, выбрасывался из окна или лишал себя жизни иным способом. "Но сурово брови мы насупим" – это коренится в самой глубине, основе нашего российского менталитета. Каких только глупостей, гнусностей и гадостей ни делает наше народонаселение с этими самыми насупленными бровями!»…


Во всем остальном, окромя ненавистного предмета, Натка являлась абсолютно нормальным ребенком, разве что менее резвым и более рассеянным. Зато любопытством и жаждой к познанию мира природа ее не обделила. Это самое любопытство не раз играло с девочкой злые шутки. Из интереса, например, она неоднократно лизала на морозе металлические предметы, до крови обдирая язык. Из интереса согласилась однажды откусить кусочек невероятно жгучего красного перца, которым ее «любезно» угостил один из одноклассников.

Случилось это осенью, когда Натка училась во втором или третьем классе. Едва дотронувшись губами до маняще алой поверхности коварного овоща, предусмотрительно распластанного на две половинки, она мгновенно взвыла от неожиданных ощущений. В рот будто бы плеснули крутого кипятку. Из глаз фонтаном брызнули слезы. С оглушительным ревом, то и дело вытирая язык рукавом школьной формы, ученица во весь опор рванула до дома. Там опрометью кинулась к умывальнику. На ощупь нашарив мыло, она принялась рьяно тереть язык и губы. Через мгновение изо рта повалила мыльная пена. Ошалевший от всего происходящего ребенок волчком крутился по кухне.

Вошедшая с улицы и увидевшая все это безобразие бабушка едва не лишилась дара речи. Выяснив не без труда, какая беда стряслась с внучкой, она пошла в кладовку и вернулась оттуда с литровой банкой молока. Внучка мгновенно выдула его почти полностью. Прохладная мягкая жидкость несколько смягчила огонь, полыхавший во рту. Большая тарелка жареной картошки довершила остальное. В слезах, всхлипываниях бедолага забралась в постель и, отходя от всего пережитого, крепко уснула среди бела дня.


…Только став взрослой, Наталья Алексеевна поняла, насколько фальшивыми, лицемерными являются слова взрослых о безоблачности детского существования. Думается, каждый ребенок получил свою порцию мучений, унижений и неприятностей. Положа руку на сердце, много ли найдется чудаков, желающих добровольно вернуться в «счастливую пору» детства? Детские годы – не столько период веселых игр и забав, сколько время безусловной и безоговорочной покорности воле взрослых (не всегда разумной, надо признать), пора непрерывного преодоления всевозможных трудностей. «Школьные годы чудесные» – кого и как в них только ни гнобили!..


В период детства, отрочества, ранней юности всякого рода происшествия, неприятности и бестолковости случались с глупой, доверчивой школьницей регулярно. Натка тонула в речке, падала с лошади, ее два раза кусала собака. На физкультуре она сильно ушиблась, сорвавшись с брусьев, а однажды на той же «физре» ей случайно засветили по лбу метательной гранатой – с такой силой, что девочка на несколько минут потеряла сознание. Из рассеченного лба струйкой текла кровь. Домой Натка вернулась, подобно герою гражданской войны, с наспех перемотанной бинтами головой. Хорошо еще, бабушка к тому времени у них уже не жила. Иначе ей сделалось бы плохо от вида покалеченной горячо любимой внучки.

Самая ранняя история из цикла «что такое не везет» приключилась с бедной девочкой еще до переезда семьи в степной совхоз. Во время проживания в забытой Богом Усть-Ламенке, где сестры передвигались свободно и беспрепятственно, забредая куда глаза глядят, однажды старшую занесло в местный магазин.

Усть-ламенский сельмаг представлял собой довольно любопытное зрелище. Относительно небольшое помещение заполняли товары самого разного назначения. С рядами буханок хлеба на деревянных полках соседствовали разноцветные тюки пестрого ситца. Мешочки с дешевыми конфетами перемежались кирзовыми сапогами, резиновыми калошами и тому подобным добром, необходимым в сельской жизни. В магазине пахло селедкой, керосином, кожей и множеством других мало совместимых друг с другом запахов.

Натка зашла в магазин не просто так – ей поручили купить булку хлеба. Народу в магазине в разгар летнего дня было немного. Выдав девочке покупку и сдачу, несколько белых монеток, продавщица занялась другой покупательницей. Одна из монет, выскользнув из рук Натки, побежала по грязному полу и закатилась за мешок с мукой, стоявший посреди торгового зала. Возле мешков с мукой и крупами громоздилось еще много чего. В углу стояли лопаты, косы, грабли, в другом топорщились сваленные в кучу конские хомуты. Словом, сегодня это торговое учреждение воспринималось бы как лавка древностей.

Пытаясь отыскать противную монетку, девочка присела между громоздкими фанерными ящиками и начала внимательно исследовать грязный пол. Продавщица, между тем, не заметив ребенка, спокойно удалилась на обед, закрыв дверь магазина тяжелым висячим замком.

Обнаружив, что находится в пустом магазине одна, за запертой дверью, Натка жутко перепугалась. Вместо того чтобы, не теряясь, набить карманы конфетами или, на худой конец, от души нахрумкаться ими, она принялась размазывать слезы по лицу. Плачущая от страха Натка не сомневалась: придет продавщица, увидит ее в магазине и вызовет милиционера, после чего девочку посадят в тюрьму. Она вышла в сени магазина и села в уголке на корточки, тревожно размышляя о своей горькой судьбе.

Вернувшаяся с обеда продавщица, с немалым удивлением обнаружив в помещении постороннюю, стала расспрашивать «грабительницу», как та очутилась в закрытом магазине. Захлебываясь от слез, Натка объяснила суть произошедшего, изо всех сил пытаясь оправдаться. К счастью, женщина все поняла правильно. Как смогла, она утешила девочку и одарила какой-то сластью.


…Все обошлось. Но на испуганной Натке в тот момент точно поставили метку. С тех пор всю свою последующую жизнь Наталья Алексеевна только и делала, что оправдывалась – в том, чего делала и чего не делала. Из раннего детства «растут ноги» многих наших комплексов. Владимир Набоков говорил: «Балуйте своих детей, господа, – ведь вы не знаете, что их ждет в будущем»…


* * *


Во времена Наткиного детства атмосфера в обществе, что бы сейчас ни писали, была значительно мягче. Это касалось и школ. Там, где довелось учиться ей, учителя не издевались над детьми, дети не особо третировали педагогов и весьма умеренно травили друг друга. Во всяком случае, не наблюдалось нападений, самоубийств, избиений и прочих ужасов, которыми пестрят нынешние газеты. С нерадивыми школярами учителя, понятно, не церемонились, дураком или тупой коровой могли обозвать «на раз-два», но особых драм из этого никто не делал, о разборках учителей с родителями тоже слышать не приходилось.

А вот идеологической и педагогической дури хватало и тогда. В третьем классе, перед приемом в пионеры, традиционно проходившем двадцать второго апреля, в день рождения Ленина, Марья Никаноровна решила приобщить своих подопечных непосредственно к атмосфере жизни вождя. Недели за две до торжественного события она принесла в класс репродукцию с картины «Ленин в Смольном». На картине был изображен Ильич, писавший что-то в блокнотике на колене. Вождь сидел в глубоком кресле, накрытом белоснежным полотняным чехлом. Перед ним стоял небольшой круглый столик, рядом второе кресло, сзади не то диван, не то какая-то софа.

Произнеся несколько традиционных пафосно-фальшивых слов о герое картины, учительница сказала:

– А сейчас я всем вам дам задание. На уроках труда под руководством нашего Владимира Ивановича (трудовика) мальчики сделают из дерева макеты кресел и дивана ленинского кабинета. Затем девочки снимут мерки и сошьют на них чехлы. Самые лучшие поделки будут выставлены в ленинской комнате.

Что такое ленинская комната, нынешние школяры вообразить не в силах, а в дни Наткиного детства она имелась в каждой школе. У одной стены этой своеобразной советской часовни громоздился гигантских размеров гипсовый бюст вождя мирового пролетариата. С противоположной стороны тот же вождь, только с портрета, пристально всматривался в себя самого, а попутно в «юных помощников партии», забегавших на переменках в комнату. В углу топорщилось знамя школы, в другом углу на тумбочке лежали пионерский горн и барабан. На стенах красовались правила поведения юных ленинцев: «Пионер – всем ребятам пример», «Пионер должен хорошо учиться и уважать старших» и прочие мудрые афоризмы.

Посреди комнаты стояли в ряд несколько обшарпанных конторских столов, окруженных стульями. На столах члены редколлегий рисовали свои стенгазеты, на стульях восседал актив школы во время заседаний совета пионерской дружины. Во внеучебное время учителя иногда втихушку использовали ленинскую комнату для неформальных посиделок за «рюмкой чаю». Такие универсальные функции выполняло помещение, носившее сугубо идеологическое название.

Октябрята из Наткиного класса поглядывали на пионеров с откровенной завистью. Вызывали симпатию красные галстуки, украшавшие скучную школьную форму. Мурашки пробегали по коже, когда под дробь барабанных палочек и звонкий напев горна пионерская дружина выстраивалась на торжественную линейку. Чудесно выглядели девочки, наряженные в белые блузки и темные юбки. Малышам не терпелось приобщиться к нарядному звонкому миру.

И вот он близился, этот волнующий момент. Но на пути встало серьезное препятствие – идиотское задание педагога. Марья Никаноровна недвусмысленно дала понять: не сколотите деревяшки, не сошьете на них чехлы, не видать вам пионерских галстуков. Некоторое время мальчишки под руководством несгибаемого трудовика, являвшегося параллельно завхозом, сторожем, в общем столпом всего школьного хозяйства, что-то усердно пилили-колотили. Затем девочкам вручили некие подобия игрушечных кривобоких креслиц и диванчиков.

Воодушевленные ученицы кинулись домой, к мамам и бабушкам. В самом деле, что могла самостоятельно сшить девятилетняя рукодельница? В Наткиной семье палочкой-выручалочкой предстояло стать, разумеется, бабушке. Баба Нюра неплохо шила, сама раскраивала немудреные вещички вроде кофт, юбок да фартуков. Задание учительницы откровенно поставило ее в тупик. Бабушка непонимающе глазела на открытку с изображением ленинского кабинета, вертела в руках неуклюжие деревяшки, так и эдак пристраивала кусок белой ткани, пытаясь сообразить, как должна выглядеть выкройка. Все ее действия сопровождались выразительным монологом:

– Это ж надо ж таку хворобу придумать! Чехлы! Чого мне делать с тою трапкой, как ее скроить?

Если бабуся не хотела чего-то делать, она принималась мешать русские слова с белорусскими: «Да отчепись ты от мене, пристала, як лист до заду!» Но в данном случае отвертеться не представлялось возможным. Речь шла о приеме внучки в пионеры. Нервничая и горячась, «белошвейка» все-таки сумела что-то скумекать.

За шитье внучка с бабушкой принялись вместе. Иголка то и дело колола руки начинающей рукодельницы. Стежки выходили кривыми и косыми. Бабушка заставляла распарывать, переделывать заново. Общими усилиями дело все-таки довели до конца. Творение отнюдь не являло собой сверкающую вершину швейного мастерства, но работу засчитали. Натку приняли в пионеры, и вожделенный алый галстук занял свое место на шее третьеклассницы.

Знала бы она, на что подписывается, повязывая треугольный лоскуток на шею! Во-первых, галстук требовалось постоянно гладить. Во-вторых, он то и дело норовил вымазаться в чернилах. Шелковую тряпицу приходилось стирать едва ли не через день. Но главным мучением стало другое. В минуты задумчивости или внутренней тревоги юная пионерка принималась, сама того не замечая, грызть концы галстука. Через месяц-другой на них появлялись дырки, которые приходилось зашивать и штопать до тех пор, пока изделие полностью не приходило в негодность. Родители, вынужденные то и дело покупать новый, если можно так выразиться, предмет гардероба, по головке ребенка за это, конечно не гладили. Красный клочок стоил вполне ощутимых денег.


…Много-много лет спустя, когда в стране бушевала совсем иная эпоха, Наталья Алексеевна однажды увидела по телевизору президента Грузии Михаила Саакашвили, жующего от волнения собственный галстук. Женщина хорошо понимала мотивы такого поведения, испытала, как говорится, на собственной шкуре. «Наверное, – подумалось ей, – бедный "грызун" Мишико в свое время тоже носил пионерский галстук». Сама она президентом, понятное дело, не стала, но тряпки жевать со временем все-таки отучилась. И на том спасибо…


Приобщением старшей внучки к рукоделию бабушка Нюра занималась регулярно и методично. Только став совсем взрослой, Натка осознала всю пользу тех занятий. Не раз с благодарностью вспоминала она свою пылкую бабусю. Тогда же, в юные года, учеба давалась трудно, сопровождалась слезами, желанием бежать куда глаза глядят от нудной трудовой повинности. Осваивая вязальные спицы, постигая тонкости вывязывания пятки шерстяного носка, девочка нередко ощущала себя самым разнесчастным человеком. Учитывая горячий характер наставницы, то и дело разражавшейся энергичными тирадами в адрес неумехи, это легко понять.

Другим источником их с Маринкой мучений являлись козы. Поселившись в доме старшего сына, бабушка настояла на разведении пуховых коз. Ослушаться решения домоправительницы вряд ли бы кто решился. Прошло какое-то время, и в загончике для домашней живности замекали-забекали несколько представителей рогатого племени.

Поначалу новые обитатели хлева сестрам понравились. На огромном смирном козле Ваське Натка научилась кататься верхом, как на настоящем ослике. Мучения начались позже. Весной отец специальной большой гребенкой счесывал с козьих боков пряди пуха. Бабушка расчесывала их на специальной чесалке. Потом начиналось самое муторное: из расчесанных пушистых куделек требовалось выбирать грубые черные волоски, негодные для дальнейшей переработки. Более утомительной и нудной работы Натка в жизни не видывала. Волоски выбирали практически ежевечерне в течение бесконечно тянувшихся зим. В работу вовлекалась вся семья за исключением вечно занятого Алексея Михайловича да маленькой Валентинки.

Каждый вечер после завершения дневных дел бабушка выдавала участникам процесса по приличной кучке расчесанного пуха. Покуда все отходы не оказывались удаленными, об освобождении от трудовой повинности не приходилось и думать. Перебранный почти невесомый пух бабушка пряла на ножной прялке. В дальнейшем они с Зоей Максимовной на тонких, как проволока, стальных спицах вязали из пряжи красивые пушистые шали. Вывязать затейливую узорную кайму, обрамлявшую полотно платка, могла далеко не всякая вязальщица. Дело требовало не только мастерства, но и завидного упорства.

Мода на пуховые шали в то время существовала почти в каждой деревенской семье. Они отличались симпатичным видом и вдобавок (немаловажный аспект для суровых сибирских зим) потрясающей теплотой. Зимы Наткиного детства шутить не позволяли. Мороз относился к своему делу предельно добросовестно – жарил на всю катушку без каких-либо там оттепелей и прочих глупостей. Если холода ненароком ослабевали, им на смену спешили поразительные по своей силе метели и бураны.

Один из таких чудо-платков согревал сначала бабушку, затем перешел к Зое Максимовне, от нее – к Натке, от нее – к ее дочери Нюте, а та стала укутывать в теплющую пушистую «шкурку» своего малыша во время зимних прогулок. Столько поколений согрели плоды трудолюбивых бабушкиных рук! Хорошо сказал о такой преемственности Арсений Тарковский: «Живите в доме – и не рухнет дом. Я вызову любое из столетий, войду в него и дом построю в нем. Вот почему со мною ваши дети и жены ваши за одним столом. – А стол один и прадеду и внуку: грядущее свершается сейчас…»

Всё так. Но как же было тошно выбирать грубые колючие чертовы волоски из нежной плоти невесомо-легкого пуха. Особенно по выходным, когда так хотелось побегать с ребятней по улице. Бегать, само собой, бегали, но прежде требовалось выполнить «урок».

Бабуся никакого отлынивания от дела не признавала. «Балуйте ваших детей» было сказано уж точно не про нее. Может быть, поэтому все четверо выращенных бабой Нюрой в одиночку ее «кровиночек» состоялись в профессиях, стали достойными людьми. Выше всех подняться посчастливилось Алексею Михайловичу. Остальные его братья и Наткина тетушка Аля всю жизнь тоже честно зарабатывали свой хлеб. Средний, дядя Нестор, много лет проработал машинистом тепловоза, младший, всеми любимый безотказный дядя Миня, до конца своих дней сидел за рычагами трактора. Тетка Аля с пятнадцати лет встала к прилавку. Золотых гор на торговле она не нажила, но самостоятельно построила крепкий собственный дом, вырастила после развода с мужем-алкашом двух детей, дала им высшее образование.


* * *


В молодом целинном поселке семья прожила неполных четыре года. В 1963-м Натка пошла в четвертый класс, Маринка в первый. Мозгов в ее голову природа вложила, видимо, в большем количестве, чем в голову старшей сестры. Учеба давалась Маринке легко, никаких эксцессов на почве постижения школьных премудростей с ней не случалось.

Перед новогодними праздниками все классы готовились к елке. Вырезали после уроков традиционные снежинки, учили песенки про елочку, зайчиков, белочек и прочих представителей флоры и фауны. Костюмы для школьного карнавала предписывалось иметь всем и каждому, особенно в младших классах (очередные заморочки для родителей).

В семействе директора совхоза накануне утренника тоже ломали голову, кого как обрядить. Номер со снежинками и зайчиками не прокатывал. Во-первых, среди первоклассников этого добра хватало, во-вторых, шитье костюмов приличного вида требовало значительных усилий. Выкрутились за счет фантазии. Маринке отец соорудил из картона огромную конусообразную шляпу типа вьетнамской, раскрасив ее пятнами под мухомор. Надев спортивный костюм, водрузив на голову колпак, расцвеченный белыми горохами по алому фону, ребенок вполне мог сойти за крепенький гриб. Ядовитый, но нарядный.

Натке бабушка накануне сшила нарядное ситцевое платье ромашковой раскраски, поэтому папа предложил ей стать ромашкой. Для этого он также соорудил соответствующую шапочку в виде цветка. Поговорка «дело в шляпе» в данном случае приобрела конкретное значение. Помелькав в своих скромных нарядах в толпе мишек, хрюшек, снежинок и Красных шапочек, получив от Деда Мороза объемистые кульки с подарками, довольные сестры удалились на зимние каникулы.

Наступивший 1964-й год принес новые перемены. Семье опять предстояло менять место жительства. Алексею Михайловичу в очередной раз было предложено возглавить новый совхоз, образованный на сей раз путем слияния нескольких замшелых захудалых деревень. Хотя хозяйство находилось не в степной, а в симпатичной лесной зоне, его руководителю фактически предстояло осваивать очередную целину – жизнь в деревушках, которым предстояло стать отделениями совхоза, едва теплилась.

В январе отец уехал принимать дела, устраиваться на новом месте, а сестры остались на зимовку с мамой и бабушкой. Жизнь шла в своем неспешном темпе, но в начале марта случилось страшное, потрясшее всех обитателей поселка событие. На улице около фонарного столба, буквально в нескольких метрах от дома Черновцов идущие утром на работу сельчане обнаружили труп молодого парня со следами ножевых ранений. Детей близко не подпускали, поэтому лица убитого Натка не видела, но невозможно было не заметить скрючившуюся фигуру в серой телогрейке с подогнутыми ногами. Будто человек замерз и съежился, пытаясь сохранить остатки тепла. Рядом с рукавом на снегу алело пятно крови, неподалеку валялась лохматая шапка. Кто был жертвой преступления, что случилось рядом с их домом накануне, никто из домашних не знал.

Милиция из райцентра приехала только через несколько часов, все это время труп пролежал возле столба. Никто не догадался накрыть его чем-нибудь. По селу поползли слухи, догадки, детей стали загонять с улицы еще засветло.

На следующий день после происшествия, возвращаясь из школы, Натка по пути заскочила в общественный сортир, находившийся рядом с их сельским клубом. Едва открыв дверь, она увидела на залитом мочой дощатом полу приличный клок ваты, пропитанный кровью. Вне себя от ужаса ученица рванула домой и, запыхавшись, стала рассказывать матери с бабушкой об увиденном. Она была уверена: в поселке случилось еще одно убийство, а труп, по ее мнению, преступники затолкали в дырку сортира, утопив в дерьме. Правда, причем тут была вата, оставалось непонятным.

Внимательно выслушав, взрослые женщины смогли убедить ребенка в том, что на сей раз ничего необычного не произошло.

– Наверное, поранился кто-то, – ­­сказала Зоя Максимовна, – в больнице ему сделали перевязку, а грязную вату выкинули в туалет.

Поскольку медпункт находился рядом с клубом, версия прокатила. Об особенностях женской физиологии старшие решили не распространяться, считая, очевидно, что пока не пришло время. Только бабушка не смогла удержаться от возмущенного восклицания:

– Вот мокрохвостки! Ничого не стыдятся, раскидывают свою срамоту, где ни попадя!

До самого апреля, до переезда на новое место общение с отцом осуществлялось только по телефону. При каждых переговорах, прорываясь сквозь шум и треск несовершенной связи, сестры терзали его вопросами: как там, на новом месте – как выглядят улицы, какая там школа, есть ли речка, лес и т. д. Село, в которое вскоре предстояло перебраться семейству, находилось всего в нескольких километрах от железнодорожной станции Курундус в Тогучинском районеНовосибирской области. Такая близость к транспортной артерии являлась несомненным плюсом в глазах взрослых. До станции, в случае чего, всегда можно было «допилить» пешком.

Едва научившаяся говорить младшая сестренка быстро выучила название станции. Когда Валюшку спрашивали, куда они скоро поедут жить, та бойко отвечала: «В Кулундус!» Все, особенно бабушка, умилялись: «Какой умный ребенок!» Хорошо еще, не спрашивали, не хочет ли она стать посланником… При каждом телефонном разговоре с Алексеем Михайловичем Валюшка без устали сообщала, что поедет жить в «Кулундус». Отец, надо думать, также очень радовался этому обстоятельству.

Переезд наметили на конец марта, к началу весенних каникул. Сами поехали очередным «пятьсот веселым», а вещи отправили грузовиком. На новом месте переселенцев приняла на постой украинская семья Дубко, где до приезда своих домашних обитал Алексей Михайлович. Вид расхлябанных деревенских улиц, почерневших от времени изб и домишек, утопавших в грязи, положительных эмоций у Натки не вызывал. Это относилось и к их временному жилищу.

Новый, довольно цивилизованный степной поселок с аккуратными типовыми домиками, в одном из которых еще недавно жило семейство, не шел ни в какое сравнение с новым местом обитания. Здесь во всей красе являла себя взору затрапезная деревня. Интерьер приютившего дома также имел мало общего с современностью. В первой комнате, совмещавшей в себе прихожую, кухню и столовую, большую половину площади занимала огромная русская печь с просторной лежанкой. Натке с Маринкой пришлось ночевать на ней несколько дней рядом с хозяйскими детьми, Валей и Ниной. В хате вместе с людьми обитал теленок, приткнутый в какой-то закуток. Это обстоятельство также вносило свою лепту в общую атмосферу, а вернее сказать, в «амбре», витавшее в воздухе дома.

Тетя Полина Дубко оказалась гостеприимной хозяйкой. Близкие возрастом девчатки быстро сдружились, а потому дни, проведенные в ожидании прибытия вещей, пролетели незаметно и весело. Едва ли не на следующий день после вселения на постой семейство полным составом отправилось на осмотр жилища, куда предстояло перебраться в ближайшем времени. Оно представляло собой потемневший от времени просторный деревянный дом, в котором в дореволюционные времена проживал, очевидно, довольно зажиточный человек. В старинном торговом селе, располагавшемся на широком проезжем тракте, в свое время имелось немало украшенных резьбой богатых домов, но до второй половины двадцатого века сумело дожить всего несколько «остатков былой роскоши».


* * *


Располагался дом на берегу небольшой впадающей в Иню речушки Малые Изылы. Все деревенские именовали ее попросту речкой. Скромная и кроткая летом, весной она превращалась в буйно помешанное существо. Вода, словно спички, сметала столбы, поддерживавшие мост. Недели на две одна половина села оказывалась отрезанной от другой. Магазин заранее затаривался запасами хлеба, муки, другой провизии, перекочевывавшей накануне половодья в кухни и кладовки деревенских жителей. Ребятам, жившим на левом берегу, администрации школы приходилось продлять каникулы.

Старинный добротно-неуклюжий особняк, где предстояло жить новым обитателям первое время, был построен из огромных, не подверженных порче бревен лиственницы. Стоял дом на высоких деревянных балках. Точнее, та его часть, к которой примыкали просторная веранда и высокое крыльцо с резными перилами. Под верандой летом расхаживали куры, прячась от полуденной жары, а зимой двор со всеми надворными постройками по уши заносило снегом.

В просторной кухне-прихожей имелся основательный выложенный кирпичом погреб. Старожилы рассказывали: когда прежних хозяев выселили (читай: раскулачили), здание какое-то время стояло бесхозным, и местная ребятня, забравшись в погреб, обнаружила вместительный бочонок варенья. Для простого люда варенье по тем временам являлось лакомством совершенно недоступным, а потому растащили его мгновенно.

О прошлом села ходило немало преданий. Натке доводилось слышать рассказы о том, как богатые крестьяне, ехавшие на ярмарку из Кузнецка в Новониколаевск, останавливаясь здесь на постой, нередко обретали вечный покой. Без следа исчезали они сами, их лошади, возы с добром, предназначенным для продажи. Варианты сюжетов рознились, но суть оставалась единой: пошаливали на большой дороге лихие людишки, ох, пошаливали!

Со временем лихие нравы обитателей села изменились. Советская власть всех причесала под одну гребенку, привела к общему знаменателю. Люди, с которыми общался директор совхоза, представляли собой, как писали тогда газеты, «новую общность – единый советский народ», то есть обычных деревенских жителей, озабоченных, в первую очередь, проблемами собственного выживания.

Мужики, как водится, попивали, время от времени гоняли жен, но работу работали. Сеяли хлеб, выращивали скот, зимой копались в мастерских, отлаживая технику. Любимой забавой «алконавтов» являлся мировой аттракцион под названием «Утопи трактор». Редким годом стальных коней не приходилось вытягивать со дна местной речушки, благо глубиной она не отличалась. Поскольку на селе все всех знали, многие приходились друг другу родственниками, в деревне царила спокойная расслабленная атмосфера. Запросто можно было отправиться в магазин или к соседке, не запирая дверь на замок. Хватало наброшенной на пробой щеколды.

Дети также могли гулять одни днем и вечером. Летней порой детвора нередко носилась легкими стайками, играя в «вышибало», прятки, «штандар» вплоть до полуночи. Когда Натка с сестрой в темноте возвращались домой, отец сонным голосом спрашивал только одно: «Вы дверь не забыли за собой закрыть?»

Все эти побегушки-поскакушки начались позже, когда сестры немного подросли, а семья переселилась в другой дом, построенный специально для главного руководителя. Первое же время обитатели старого купеческого дома обживались в непривычной обстановке, знакомились с людьми. Как только прибыл багаж, семейство с энтузиазмом принялись вить новое гнездо.

Помимо кухни-прихожей в доме имелись небольшая спаленка для детей, большая просторная общая комната, спальня для родителей. Все в новой обители дышало удобством, обстоятельностью, стариной. Непривычным казалось многое: широченные лиственные доски пола, массивные двустворчатые двери, ведущие из комнаты в комнату. Маленькая Валюшка (ей к моменту переселения исполнилось три годика) сразу решила, что в этом доме раньше жила царевна. Никто не стал ее разубеждать. Пухленькая, подвижная, в синеньком ситцевом платьице, сшитом то ли мамой, то ли бабушкой, младшенькая, которую с подачи бабули все домашние стали звать на белорусский манер «доня», горошком каталась по светлым «царевниным» комнатам, умиляя всех своим лепетом.

Некоторое время матушка Алексея Михайловича еще пожила со старшим сыном. Как только все обустроилось, малышку отдали в детский сад, бабуся стала бывать у родных наездами. Близость к железной дороге свела транспортные проблемы на нет. От Курундуса до бабушкиного поселка городского типа, места ее постоянного проживания, было около двух часов езды на электричке – по деревенским понятиям, почти рядом. И старшие и младшие в любой момент могли навещать друг друга. Класса с пятого или шестого родители стали отпускать Натку одну к поселковым родственникам. Чуть позже к ней присоединилась и Маринка.

Пока разбирали вещи, наскоро обустраивали быт, закончились школьные каникулы. Настала пора идти в новую школу. Солидное двухэтажное строение по соседству с яблоневым садом было самым большим зданием в селе. Школьная легенда гласила, будто школу построили на месте старой, сгоревшей когда-то при пожаре. С тех пор всякий раз, отправляясь на уроки, многие школяры таили заветную мечту – не повторится ли такая замечательная история снова?..

Не повторилась. Школа стояла неприступным бастионом, отсвечивая боками темно-серой штукатурки.

Самым роскошным украшением школы являлся сад. Дикие яблони каждую весну цвели пышным цветом, заливая все в округе тонким ароматом. За растительностью давно никто не ухаживал, но пышный зеленый уголок радовал глаз сам по себе. Летом в траве весело желтели одуванчики, осень разливалась великолепием красок по листьям деревьев. Ранней весной, в период бурного таянья снегов в лощинке между яблонями образовывалось самое настоящее озеро. Соорудив из садовых ворот некое подобие плота, вооружившись шестами, наиболее отчаянные пацаны рассекали на нем от одного берега до другого. Несколько раз в таких заплывах участвовала средняя сестрица, которая с раннего детства обладала отнюдь не девичьей лихостью и смелостью. Как говорила о ней Зоя Максимовна, «хоть нос в крови, но наше взяло». Однажды кто-то из учителей обнаружил ее на крыше школы. Чего ради и как она туда забралась, чего там искала, Марина так никому и не смогла объяснить…

Будучи десяти-одиннадцати лет от роду, Маринка вызвалась покрасить крышу дома родителей Зои Максимовны, живших на соседней железнодорожной станции. Взрослые опасались доверить ей такое сложное дело, но девочка, как всегда, сумела настоять на своем. С работой юный маляр справился успешно. Особенно это достижение впечатлило дедушку Максима. Других родственников поведение Марины радовало не всегда, но бывший шахтер неизменно отдавал должное смелости и настойчивости своей, пусть и неродной, внучки, которую он всегда звал Маришкой. Старый и малый оказались на диво схожими по характеру. Дед тоже не признавал полутонов в жизни. Для своей крыши, например, он выбрал ярко-красный цвет. Благодаря этому дом стал виден практически со всех концов поселка. Когда электричка отправлялась с местной станции к Курундусу, алая крыша деда Максима последней исчезала из поля зрения пассажиров.

Активничала Маринка и во всех школьных делах, периодически занимая разного рода пионерские и другие общественные должности. А Натка на новом месте оставалась верной себе – вернее, своей любви к книгам. Стараясь отвертеться от любых поручений, она всегда желала лишь одного: чтобы ее не трогали. Жить в мире, сотворенном великими писателями, ей было куда как интересней, чем в убогой реальности, замешанной на фальшивой идеологической трескотне.

Уж чего-чего, а этого варева в школе хватало через край. Классные собрания, пионерские собрания, общественные поручения, проработка отстающих, «взятие на буксир»… – и хоть бы что-то делалось от души, для результата, а не для галочки! В каких бы классах Натка ни училась, почти все ее одноклассники обладали похожими свойствами: крайней пассивностью, безразличием к любым школьным начинаниям. В этом просматривался прямо-таки какой-то фатализм. Особо активные единицы (такие, как правило, существуют даже в самом затхлом болоте) авторитетом у школяров никогда не пользовались. Их считали выскочками, ябедами, «заучками» и старались держаться от них подальше. Что касалось учебы, моральные качества товарища оценивались по двум параметрам: дает ли списать и бегает ли жаловаться. По этим показателям к Натке никогда претензий не бывало.


* * *


Четвертый класс, куда новенькая пришла уже в конце учебного года, насчитывал четырнадцать человек. В нем учились два мальчика, остальную гвардию составляли девочки. Девять из них звали Галями. Чтобы не путаться, учительница всех называла по фамилии.

Из мальчиков особо выделялся рыженький коренастый пацан Коля Зубко. Ребенок обладал добрым покладистым нравом, но природа, словно в отместку, почему-то начисто обделила его умственными способностями. Коля являл собой феномен просто-таки непроходимой тупости. Любой вопрос из школьного учебника ставил альтернативно одаренное дитя в тупик. Оно только хлопало пушистыми белесыми ресницами, беспомощно ухмыляясь.

С Наткой «чудо в перьях» проучилось недолго, в пятом классе его оставили на второй год. Но след в ее памяти Коля оставил. Пытаясь воздействовать на нерадивого отрока, учительница Дина Александровна поручила хорошо успевающей Натке и еще двум одноклассницам ходить к Коле на дом помогать в приготовлении уроков. Не понаслышке знающая суровые стороны жизни, Зоя Максимовна отнеслась к педагогической затее скептически, говоря:

– Спустят на вас собак, вот и все дела!

Учительница в новом для Натки классе, в отличие от прежней «клуши», отличалась хрупкостью телосложения, изяществом внешнего вида. Несмотря на предпенсионный возраст Дина Александровна следила за собой, под строгие деловые костюмы надевала тонкие нарядные блузки. Ученики относились к ней с симпатией, но у прозорливой Наткиной матушки эта «дама» добрых чувств не вызывала. За внешней благостью она различала фальшь и лицемерие коллеги. Вдобавок по школе ходили упорные сплетни об ее романе с одним из немногих педагогов-мужчин.

В истории с Колей мать в итоге также оказалась права. Собак на школьниц, к счастью, никто не спустил, а вот затея с совместным приготовлением уроков потерпела полное фиаско. Едва делегация переступила порог скромного жилища одноклассника, он на глазах у девчат шустро открыл подпол, залез внутрь, захлопнул над собой крышку и крикнул:

– Пока не уйдете, не вылезу!

Все взрослые в семье находились на работе. Как следовало поступить в сложившейся ситуации, шефы не знали. Потоптавшись с полчаса у крышки погреба, где отсиживался строптивый ученик, девочки побрели по домам.

На следующий день прошел разбор полетов. Все велось по устоявшимся школьным традициям. Учительница нудно читала нотацию стоявшему у доски бедолаге, перемежая речь риторическими вопросами типа «доколе». Ученик, опустив голову, тупо глядел в пол. Когда Дина Александровна закончила монолог, Коля, глотая слезы, произнес:

– Если они снова придут, я убегу. Не буду с ними вместе уроки делать!

Таков он был, этот удивительный Коля. В конечном счете судьба парня сложилась просто и счастливо. Посидев по паре лет в каждом классе, он кое-как окончил семилетку, поступил в училище механизаторов, освоил трактор и стал честно, добросовестно тянуть лямку деревенского трудяги. Заработав статус передовика сельскохозяйственного производства, бывший оболтус получал не только почести, но и неплохую по деревенским меркам зарплату, женился, нарожал детей. Таких же рыжих, добрых, работящих и столь же непригодных для постижения книжных премудростей. Что уж тут поделаешь! Все-таки главное, чтобы человек был хорошим.


…Спустя много лет, когда Наталья Алексеевна приехала в это село на традиционный вечер выпускников, одним из первых одноклассников, встреченных в школьных стенах, был Коля. Всё так же топорщились его рыжие вихры. Сияющие радостью глаза, улыбка во весь рот наглядно свидетельствовали о гармонии и счастье, царивших в душе бывшего «отстающего» ученика. Жизнь мудрее человеческого разума. Судьба вогнала Колю в уготованную ему роль с точностью опытного бильярдиста, загоняющего шар в лузу с первого удара…


* * *


Поскольку большую половину обитателей села составляли украинцы, в классах сплошь мелькали фамилии, оканчивающиеся на «ко». В школе учились Добченко, Куриченко, Павленко и прочие. Все они, как опять-таки утверждал местный фольклор, были отдаленными потомками переселенцев, сосланных в Сибирь еще матушкой Екатериной Второй. Якобы в период ее царствования в столице водились такие колготные и охочие до ласк девки, что другой управы на них найти не смогли, окромя как загнать на окраину империи, дабы они соблазняли не добропорядочных поданных, а таежных медведей.

Скорее всего, это являлось просто байкой, не более. Как гласят исторические источники, во времена великой императрицы в Сибирь – в Забайкалье, на Лену – попало некоторое количество так называемых мазепинцев, отправленных в политическую ссылку приверженцев «самостийности», присягавших тем или иным украинским гетманам. Среди ссыльных куда больше насчитывалось поляков и «литвы», уроженцев тех мест, где в давние времена, с XIII века, от Белоруссии до Молдавии простиралось Великое княжество Литовское. Позже, попав под железную пяту Российской империи, все эти «ляхи» еще довольно долго мутили воду, и выжившие при усмирениях бунтовщики получали билет в одну сторону – на восток.

Массовое переселение украинцев и белорусов в Сибирь началось после отмены крепостного права, когда тысячи крестьянских семей, спасаясь от безземельности и голода, отправились на вольные, никем не занятые просторы в поисках лучшей доли. В этом смысле у Натки и ее одноклассников было много общего. Их предки украинцы, так же как ее предки белорусы, оказались в суровом климате не столько по доброй воле, сколько под давлением обстоятельств.

О национальной принадлежности сверстников судить было трудновато. Светлые, темные, рыжеватые косички и вихры сливались в один пестрый фон. В пятом классе в коллектив пришло изрядное количество мордовских ребят, живших в ближайшей от центральной усадьбы совхоза деревне. Их предки, скорее всего, попали в Сибирь тоже не от большой охоты. Дети промеж себя называли новеньких опять-таки не по национальной принадлежности, а по месту проживания – хотя в разговорах проскальзывало иногда слово «мокшане», обозначающее принадлежность к этнической группе мордвы.

Мокшане считались «интернатскими», так как на постой их определили в школьный интернат. Вместе с мордовскими ребятишками здесь проживали ученики из других поселков и деревень – отделений совхоза. Интернатские, несмотря на разницу в возрасте, жили дружно, чувствовали себя одной семьей, по вечерам озорничали, устраивали всяческие забавы. Домашние дети всегда глядели на них с некоторой завистью, слушая рассказы о бесконечных розыгрышах и проделках. (Похожее дело: когда Натка уже училась в институте и жила в общаге, городские подружки то и дело навещали общежитских однокурсниц, а нередко, особенно с приближением сессии, оставались с ночевкой. Им тоже хотелось поучаствовать в развеселой студенческой жизни.)

Домашние ребята в классе делились на две группы. Большую часть составляли те, чьи дома находились на левом берегу реки. Они именовались «зареченскими». Зареченских сплачивала и объединяла долгая дорога до школы. По пути в храм знаний и обратно детвора бесилась в снегу, мальчишки гонялись за девчонками, девочки валтузили портфелями пацанов – словом, в классе эти школьники чувствовали себя отдельной командой.

Тех, кто проживал на правой стороне реки, насчитывалось куда меньше. В четвертом классе таких было всего двое: Натка и еще одна девочка, поневоле ставшая ее подругой. Нинка Карлова, такая же долговязая, несуразная, как все девочки-подростки, переживающие фазу «гадких утят», отличалась математическим складом ума, склонностью к приключениям, разного рода выдумкам.

Жила она как бы на два дома: частью у матери, частью у бабки, необъятных габаритов старой хохлуши. Натку восхищало в этой занятной бабусе ее виртуозное владение суржиком, смесью украинской, южнорусской и просто русской «мовы». Особенно сочными выходили у нее ругательства и проклятия. Курица ли забрела в огород, Нинка ли сбежала, не выполнив одного из бесконечных домашних дел – на все у бабы Дарьи находились свои заковыристые словечки. Многочисленные «щоб тоби» летели из ее уст со скоростью пулеметной очереди. «Щоб у тоби очи повылазыли!» и «Щоб твоей мордою черти просо молотили!» относились к разряду самых невинных.

Иногда из ее уст звучали такие перлы, как «А щоб тэбэ муха взбрыкнула!», «А щоб у тоби булька з носа выскочила!» или «А щоб тоби курка на ногу наступыла!» Несомненно, современные пожелания, к примеру, «Чтоб тебе бабушкам по телефону адреса электронной почты всю жизнь диктовать!» или «Горячую тебе воду в оба крана летом!» звучат не менее живописно. Но бабусины «штрыкалка» (медсестра), «пидковдра» (пододеяльник), пидсричник (стул) по степени выразительности и сегодня не имеют себе равных. Свою внучку бабуля величала не иначе как «дурэпа», а к коту намертво приросла кличка «чухоблох», хотя Натка ни разу не видела, чтобы здоровенный пушистый котяра чесался или что-то вылавливал у себя в шерсти. Его правильнее было бы величать каким-нибудь «пимом дырявым», потому что он часами мог валяться на одном месте.

Со временем у девочек сформировался своеобразный тандем. Натка помогала подружке писать сочинения, набрасывая план повествования и основные тезисы, а та на контрольных по математике решала два варианта – свой и подруги. Еще приходилось помогать Нинке по рисованию, особенно если закончить рисунок учительница предлагала дома. Здесь Натка решительно вырывала страницу с корявыми почеркушками из Нинкиного альбома и заново рисовала набившие оскомину горшки, кувшины и прочие предметы домашнего обихода.

Однажды на урок рисования педагог принесла восковой муляж яблока и предложила его нарисовать. Муляж выглядел настолько правдоподобно, что, казалось, стоит его надкусить, как из плода брызнет ароматный сок. Видимо, так считала не только Натка. На боках учебного пособия явственно отпечатались следы чьих-то зубов…

Дело происходило глубокой зимой, ни о каких яблоках-мандаринах в сельской глубинке не приходилось и мечтать, а потому процесс рисования вылился у класса в настоящую демонстрацию ностальгии по лету, солнцу, недоступным сказочно-прекрасным плодам. Каждый ученик вложил в процесс нанесения красок всю свою душу. Даже у альтернативно-одаренной в плане живописи Нинки на альбомном листе возникло нечто отдаленно напоминавшее кривобокое яблочко. Что касается Натки, ее рисунок получился настоящим шедевром. Акварельные краски, мягко перетекая одна в другую, создавали иллюзию стопроцентной подлинности. Ее яблоко тоже хотелось надкусить. За рисунок ученица получила пятерку с двумя плюсами – кажется, единственный раз за всю учебу.

Нинка позавидовала и обиделась. Но долго сердиться она не умела. Перед очередными контрольными тандем продолжил свою деятельность. Таким манером девицам удалось протелепаться до самых выпускных экзаменов.

После школы их пути-дороги разошлись. Родители Натки переехали в Тогучин, сама она уехала учиться в Кемерово. Подруга обреталась где-то в Новосибирске. Уехав, выпускница как в воду канула: не писала Натке, не выходила на связь ни с кем из общих знакомых. Ходили смутные слухи, будто в большом городе девушка связалась с нехорошей компанией, промышлявшей срыванием шапок с прохожих.

Впрочем, все это происходило гораздо позже. Тогда же в замечательном старинном селе, все обаяние которого Натка оценила с наступлением лета, она неспешно заканчивала четвертую четверть, предвкушая сладость длинных-предлинных каникул. Весна в тот год отличалась необыкновенной интенсивностью. В первой декаде мая вся растительность пышно зацвела и зазеленела, а со второй половины месяца наступило настоящее лето. Как водится, к концу последней четверти учеба свелась к минимуму. Школьники то и дело выбирались на какие-то экскурсии, бродили с учительницей по зеленеющим полянкам, наблюдая за лютиками-цветочками, букашками-таракашками. Когда вышли на каникулы, оказалось, в небольшой речушке уже вовсю можно купаться.


* * *


Лето почти полностью прошло под знаком воды. Во-первых, дом Черновцов отстоял от речки буквально на несколько метров. Всего-то и требовалось спуститься по узкой тропинке под горку. Во-вторых, вокруг речки вращался целый ряд повседневных домашних дел. Взрослые полоскали белье, таскали воду на коромысле для полива огородов, ребятня училась плавать и ловила рыбу. В чистой проточной воде, насыщенной кислородом, в изобилии водились гольяны – мелкая рыбешка размером с крупную кильку. Нежные мягкие косточки гольяна можно было не вынимать из мякоти рыбы, а запросто пережевывать и глотать. Бабушка при жарке только освобождала улов от внутренностей и сразу бросала на сковородку.

Рыбешки хорошо ловились на хлеб. Местная ребятня научила новичков премудростям лова. Вместо удочки использовалась коробка из металлической сетки с невысокими бортами. С помощью веревок ее прикрепляли к длинной палке, на середину коробки привязывали кусок хлеба и закидывали нехитрую снасть в воду. Подержав несколько минут, юные рыболовы резко вытаскивали коробку из реки. На дне, как правило, оказывалось несколько трепещущих рыбинок, привлеченных запахом и вкусом хлебных крошек. Закидывая орудие лова раз за разом, сестры умудрялись налавливать столько гольянчиков, что их хватало на вместительную сковороду. Особенно вкусно получалось, когда бабушка заливала жареху взбитыми яйцами.

Если сетки под рукой не оказывалось, для лова годилась простая пол-литровая банка. На дно клали хлеб, верх завязывали марлей с проделанной в ней небольшой дыркой. Закинув банку на веревочке в воду, можно было смело надеяться на добычу. Рыбка, соблазненная запахом хлеба, заплывала внутрь через дырку. Выбраться наружу ей оказывалось трудновато. Тут-то и требовалось срочно вытаскивать банку, не упуская момент, пока пленница не успела найти дорогу обратно. После успешной рыбалки, весело помахивая бидончиком, в котором плескался улов, Натка с Маринкой возвращались домой, чувствуя себя настоящими добытчицами. Особенно они гордились, когда взрослые ели пойманную ими рыбу и нахваливали юных рыбачек.

Общение с рекой продолжалось и при более прозаичных занятиях: поливе грядок, прополке картошки. Наработавшись в огороде, к вечеру взрослые и дети спешили к целительной прохладе воды, чтобы смыть грязь и усталость, накопившиеся за день.

Выше по течению, в районе моста, речка была довольно глубокой, там могли плавать взрослые. Возле Наткиного дома, на каменистой отмели воды было воробью по колено. Тихо, спокойно, с мягким журчанием перекатывались небольшие, прогретые солнцем завихрения по мелким камушкам, и те мерцали, словно искорки, отраженным светом.

Каждый вечер, незадолго до сна вся семья брала полотенца, мыло, мочалки и отправлялась на гигиенические процедуры. Зоя Максимовна в купальнике сидела прямо на дне в самой середине речушки. Вокруг дружно плюхалось ее разновозрастное семейство – за исключением «самого», являвшегося летом домой почти к полуночи и таким уставшим, что ему было не до водных забав. Длинные июльские сумерки, окрашенные мягким розоватым светом заката, были напоены запахами травы, водной свежестью. Все вокруг источало такое умиротворение, что сердце замирало от этой благодати.

После купания освеженные притихшие новоселы возвращались домой, пили молоко и укладывались спать. Когда сестры научились более-менее прилично плавать на мелководье, им разрешили самостоятельно купаться у моста. Младшую с ними не отпускали. Зоя Максимовна опасалась, что старшие за ней не углядят. Такая предосторожность не уберегла Валюшку от другой неприятности.

Неподалеку от старого дома на берегу пышно кучерявились огромные заросли удивительно жгучей крапивы. К какому она относилась виду, роду и племени сказать трудно, но такой нестерпимо жалящей разновидности этого сорняка Натке в дальнейшем больше не встречалось. В эти заросли трехлетняя девочка, запнувшись обо что-то, однажды умудрилась упасть – прямо попой, облаченной в крошечные трусики! Бедная малышка испытала настоящий шок. Ребенок захлебывался в плаче от боли, а «няни», не сумевшие уследить за подопечной – от страха и жалости к ней. Так ревущая троица и завалилась в дом.

Подобные казусы время от времени случались со всеми сестрами. Весной около одного из соседских домов Натку сильно покусала сорвавшаяся с привязи собака. Она недавно ощенилась и остервенело защищала свое потомство. Когда девочка проходила мимо, собака набросилась на нее, повалила на землю и начала кусать. От глубоких ран спасла верхняя одежда – теплое пальто, рейтузы и сапоги. К счастью, кто-то из проходивших мимо взрослых оттащил впавшее в безумие животное от впавшего в безумие ребенка. Только собака лишилась разума от страха за своих щенят, а девочка – от испуга и боли.

До больницы дело не дошло, хотя курс уколов от бешенства принять пришлось. От потрясения Натка отходила еще довольно долго. Как разбирались мать и отец с хозяевами собаки, осталось неизвестным. Скорее всего, дело ограничилось извинениями. Родители старались никогда ни с кем в конфликт не вступать. Все возникавшие недоразумения постепенно рассасывались сами собой.

В жилище над рекой семья прожила лето, всю следующую зиму, а затем перебрались в специально построенный для нее новый дом. Он находился рядом со школой и открывал собой целую улицу таких же свеженьких, с иголочки, двухквартирных домов. На месте развернувшихся строек, рассказывали местные, в былые времена находился сельский базар. Всякий раз, вскапывая грядки на огороде, Натка с Маринкой мечтали найти какие-нибудь старинные монеты или хотя бы осколки глиняных горшков. Увы, либо рассказы являлись обычными байками, либо госпожа Удача просто шла мимо неведомой для школьниц дорогой.


* * *


Директор нового совхоза по натуре своей являлся не просто хозяйственником, но созидателем. Его коньком (или, по-современному, «фишкой») являлось строительство. Под руководством Алексея Михайловича старое село из зачуханной деревни с единственной кривоватой улицей превратилось в современный поселок, застроенный удобными домами. Некоторые из них имели по два этажа, что для деревни в те времена было в диковинку.

Дополнительную известность поселку принесло огромное озеро, созданное стараниями Алексея Михайловича на месте невзрачного, заросшего тиной пруда. Туда сразу же запустили рыбу, и летом к его берегам стали съезжаться рыболовы со всей округи. Много лет спустя, когда семья уже не жила в совхозе, водоем все еще был известен в народе под названием «Черновцово озеро».


…«Да, папа сумел оставить след на земле и память о себе, – подумалось Наталье Алексеевне. – Интересно, вспомнит ли кто-нибудь о нас, когда мы уйдем? Сегодня и о живых-то не всегда помнят. Жизнь стала какая-то одноразовая: использовал – бросил, что вещь, что человека. Люди тоже превратились как бы в одноразовые стаканчики.

Раньше, когда безусых мальчишек по поводу и без повода использовали в качестве пушечного мяса, «наверху» говорилось с отвратительным цинизмом: «Бабы новых нарожают». Современная жизнь заставила женщин поумнеть. Они не торопятся «плодить нищету». Пустеют села, в небольших депрессивных городках доживают свой век пенсионеры. Что дальше, что дальше?.. «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа»…


Когда Алексей Михайлович приступил к хозяйствованию на новом месте, в селе даже отсутствовал постоянный источник электроэнергии. Электричество поступало в дома от местного «движка». Свет в лампочках мигал, дергался, а после одиннадцати часов его выключали вообще. Наряду с лампочками в домах всегда имелись в запасе обычные парафиновые свечи. Они помогали не всегда. Случалось, женщины затевали стирку в стиральных машинах, и внезапно отключался свет. Свечи в таких случаях оказывались бесполезными. Подождав часок-другой, хозяйки принимались достирывать белье вручную.

Жить на новом месте рядом со школой было значительно удобнее, но проблем все равно хватало с лихвой. Первое время водопровод в доме отсутствовал, воду по-прежнему приходилось таскать с улицы. Благо, колодец находился неподалеку. Если отец не успевал с вечера наполнить бак, утром за водой собирался весь женский батальон. Матушка набирала полные ведра, Натка – по половине ведра. Их цепляли на коромысла, и процессия возвращалась домой. Маленькая Маринка тащилась сзади с маленькими ведерками в руках (с присущими ей энергией и энтузиазмом она не могла пропустить ни одного общего домашнего мероприятия). Валюшку по малолетству за водой не брали.

Второй бедой снова оказалась баня. Тащиться с тремя детьми через несколько улиц по слякоти или морозу, не говоря уже о самом банном экстриме, для Зои Максимовны становилось настоящим испытанием. На выручку пришла соседка, жившая напротив. Во дворе у милейшей старушки тети Нюры Дремовой рядом с ее хибаркой находилась убогая банька, топившаяся по-черному. Однажды, увидев, как семейство директора совхоза плетется домой после очередной помывки, тетя Нюра сказала матери певучим, окающим вологодским говорком:

– Зоя, замучилась ты со своиАми девками-то. Вон от у меня во дворе баня стоит, вы от, как понадобится, протопите ее, натаскайте воды, да и мойтесь от себе на здоровье! Глядишь, после вас я когда помоюсь. Одной-то мне тоже тяжело управляться.

Зоя Максимовна с радостью согласилась, плохо представляя, на что идет. Помывка в бане, топившейся по-черному, стала новым испытанием для всего семейства.

Гигиеническое заведение представляло собой две малюсенькие каморки без окон. Закопченными до глянцевой черноты стенами они напоминали филиал ада. Таким образом, как выглядит преисподняя, Натка узрела наяву в свои двенадцать лет. Первая клетушка служила раздевалкой. Вторая – ее середину занимал котел с горячей водой, вмурованный в огромные булыжники, – предназначалась для мытья. Две небольшие лавочки и ведра с холодной водой жались к стене на некотором, весьма не безопасном расстоянии от раскаленных камней. Воду и булыжники нагревали простым костром из дров. Его разводили прямо под котлом. Никакой печи в бане не имелось в принципе. Нещадно валивший от дров дым быстро заполнял все помещение. Чтобы не угореть после разжигания дров, костровой должен был пулей вылетать на свежий воздух и наблюдать за процессом снаружи, изредка подбрасывая поленца.

Требовалось не меньше двух, а то и трех часов, чтобы баня прогрелась, чтобы из помещения через специальные отдушины вышел дым и угарный газ. Лишь после этого можно было приступать к мытью. Если добавить, что освещались клетушки больше чадившим, чем светившим керосиновым фонарем, можно представить, каким «удовольствием» становилась банная процедура.

Когда Натка первый раз вошла в помывочную, от страха она сразу же вылетела в раздевалку. Мать кое-как смогла ее успокоить и наскоро вымыть голову. Дальнейшее купание заменили обливанием теплой водой – на большее выдержки не хватило. Так же намучившись с мытьем двух других девчонок, Зоя Максимовна выкинула белый флаг. Баней соседки они воспользовались в первый и последний раз, предпочтя филиалу преисподней мучения в поселковом бытовом объекте.


* * *


В пятом классе у Натки сменились учителя. Вместо одной преподавательницы, молодящейся аккуратненькой Дины Александровны, появились предметники. Каждый обладал собственной изюминкой. Историк, например, имел обыкновение время от времени приходить на уроки в туфлях на босу ногу. Натка не понимала, почему он игнорировал столь значимый предмет гардероба, как носки, – может быть, проспав, не успевал их натянуть.

Эффект получался довольно комический. Пафосно изложив у доски очередную порцию дат и связанных с ними событий, потыкав указкой по картам, педагог возвращался к своему столу. Когда он садился на стул, задравшаяся почти до колена штанина демонстрировала голую волосатую ногу. Правда, никого в классе это особо не шокировало. Наивные пятиклассники, кажется, вовсе не замечали вольностей в туалете наставника. Звали его Петр Степанович. Из других характерных особенностей, присущих историку, впечатляло то, как он произносил популярное в те годы слово «КПСС». В его вариации оно звучало:

– Кэ-па-эс-эс.

Другая учительница, химичка, могла появиться в классе в валенках, весьма неделикатно попахивающих навозом. Бедолага, спеша на первый урок от своего семейства и хлева со скотинкой, наверное, тоже не успевала переобуться в более приличную обувь.

Педагогический коллектив школы однородностью не отличался. Костяк составляли несколько старожилов, в частности, директор школы, бывший фронтовик, и его жена математичка. Эта семейная пара являла собой образец лучших представителей сельской интеллигенции. Худощавый, слегка прихрамывающий Дмитрий Андреевич носил на лацкане единственного, похоже, костюма орден Красной Звезды. О своих военных подвигах педагог не распространялся, но любой понимающий человек знает: такая боевая награда вручалась за личное мужество и храбрость в бою.

На мирном поприще, где обстоятельства не требовали проявления этих качеств, Дмитрий Андреевич снискал уважение коллектива и учеников за доброжелательность, простоту и справедливость. Такой же доброжелательностью, каким-то домашним уютом и спокойствием веяло от его жены Инны Ивановны. В дебрях математических премудростей она не только чувствовала себя как рыба в воде, но умела доходчиво, ясно донести свои знания до самых тупоголовых учащихся. У Натки Инна Ивановна преподавала в восьмом классе, и этот период стал самым светлым этапом во взаимоотношениях школьницы с цифрами, латинскими буквами и прочими математическими символами. За одну из четвертей она умудрилась получить даже пятерку.

Несколько учительниц, входивших в ядро коллектива, закаленные в баталиях ветераны учебника и указки, были женами главных специалистов совхоза. Все они, каждая в свое время, подобно декабристкам, отправились вслед за своими сужеными, распределенными на село после окончания сельхозинститута. Педагогини прижились, смирились, обросли хозяйством и привычно тянули лямку на всех фронтах своей нелегкой жизни.

Вторым эшелоном шли выпускники новосибирского пединститута, отправленные в трехлетнюю «ссылку» после получения диплома. Эти появлялись в стенах школы едва ли не каждую осень. Бессемейные одиночки умудрялись каким-то образом «слинять», едва дотянув до конца четвертой четверти. Семейных в ряде случаев затягивало сельское житье. Довольствуясь тем, что есть, они принимались вить гнездо вдали от манящих городских огней. Совхоз предоставлял им вполне приличные по сельским меркам квартиры в новых домах, которыми быстро застраивались окрестные пустыри.

Одна из таких молодых семейных пар поселилась в соседнем с Черновцами доме. Скворцовы преподавали физику, приехали в сельскую школу по распределению и как-то сразу попали в струю. Их хорошо приняли как педагоги, так и школяры. Жилищная проблема решилась для них в первые же дни – в городе о таком не приходилось и мечтать.

Находясь рядом, выглядели супруги Скворцовы довольно забавно. Жена (ее тут же на сельский манер начали величать за глаза Скворчихой) была крупной статной молодой женщиной с упругой «химкой» на коротких светлых волосах. Она казалась старше своего возраста благодаря не только телосложению, но и характеру, серьезному и решительному, похожему на мужской.

Супруг, которого мгновенно окрестили Скворчиком, на диво точно соответствовал своему прозвищу. Высокий, тощий, очкастый, с маленькой головой на длинной шее и вихляющей походкой он во всей красе представлял собой тип смешного нелепого чудака, этакого Жака Паганеля, героя фильма «Дети капитана Гранта». Чудной оказалась не только внешность Скворчика, но и поведение. Рассказывая о чем-то, в самых неожиданных местах он прерывал фразы подвизгивающим хохотом. Видя, что кто-то из учеников не слушает на уроке, физик нараспев произносил:

– Ивано-о-о-в, выйди-и-и из класса-а-а! Тебе здесь не ме-е-есто.

Но в общем и целом Скворчика любили за добродушный нрав, увлеченность своим предметом и обширную эрудицию.

Всякий раз, купив мужу костюм, Скворчиха первым делом зашивала все карманы. Но ее усердия хватало ненадолго. Через несколько дней карманы физика начинали топыриться мотками проволоки, запчастями к приборам, отвертками, плоскогубцами… Нередко из нагрудного кармана вместо авторучки торчал молоток. Жена сокрушалась, но сделать из подростка-переростка степенного солидного мужчину ей не удалось до самой смерти. Так он и остался на всю жизнь скворчиком – легкой беспечной птахой, живущей в своем удивительном мире, наполненном фотонами, протонами, электронами и прочими невидимыми сущностями.

Школяры, зная фанатизм учителя по отношению к своему предмету, нередко бессовестно этим пользовались. Перед опросом класса время от времени кто-нибудь невинно спрашивал:

– Леонид Иванович, я вот не понимаю, как происходит процесс деления урана…

После этого об опросе можно было забыть! Физик брал в руки мел, становился к доске и – «понеслась Маруся в баню». Существовала лишь одна опасность: класс мог не попасть на перемену. Рассказ о делении ядра урана затягивался до момента, пока в класс не входил следующий предметник.

Третья категория педагогов казалась самой таинственной. Время от времени ветры истории заносили в село то один, то другой экземпляр, неизвестно откуда взявшийся и неизвестно каким образом приземлившийся рядом с классной доской. Подобно блуждающим огням, они возникали из ниоткуда и исчезали неизвестно куда, воплощая собой загадочность человеческих судеб. Поговаривали, будто таких высылали из мест цивилизации в медвежьи углы на поселение за разногласия с горячо любимой советской властью.

Гениев вроде Иосифа Бродского власти отправляли, очевидно, в более суровые и северные места, но и в Наткиной сельской школе появлялись изредка неординарные личности. Один из них, Улеф Францевич, полгода преподавал в десятом классе литературу. Откуда взялся прибалт пенсионного возраста в их деревенском захолустье, ученица не знала, но первым делом, кто бы сомневался, влюбилась в такого необычного для их мира человека.

Улеф Францевич вызывал симпатию европейской изысканностью, благородной сединой, колоритным латышским акцентом и элегантно прихрамывающей походкой. Во время ходьбы он пользовался массивной тростью с тяжелым витиеватым набалдашником темного металла. Старый подвылинявший пуловер с прибалтийским орнаментом смотрелся на нем лучше, чем на некоторых модные костюмы. Держался педагог замкнуто, отстраненно. Судя по всему,ему было о чем рассказать питомцам, но наученный горьким опытом он не лез в дебри психологии, философии и тем более политики. Предмет свой Улеф Францевич вел формально, строго в рамках программы и через полгода так же неожиданно исчез из школьных стен, как в них появился.

Наткина любовь завяла, не успев расцвести пышным цветом. В памяти осталось, как элегантный педагог шагает по коридору, опираясь на свою необычную палку, и только.


* * *


Во всем, что касается школьных любовей, барышне откровенно не везло. Классе в восьмом ее сердце покорил одноклассник, постигавший премудрости наук по второму кругу. Второгодник, у которого над верхней губой уже пробивался темный пушок, откровенно пренебрегал учебой и слыл в школе отъявленным ловеласом. Если его и привлекала какая-то наука, то, несомненно, наука страсти нежной. В ней, похоже, второгодник достиг куда более заметных успехов, нежели в прочих предметах.

Не по годам развитый юноша носил взрослый костюм с галстуком, заигрывал с десятиклассницами, а на школьных вечерах, широко расставив ноги на манер Муслима Магомаева, пел известные шлягеры тех лет: «А эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала» и «Я иду к тебе навстречу и я несу тебе цветы, как единственной на свете королеве красоты». На незаметную «заучку», не отрывавшую голову от книг, красавец-певун не обращал никакого внимания, предпочитая добиваться благосклонности девушек постарше. Восьмиклассница на уроках и переменках тайком пялила глаза на своего избранника, вздыхала и рисовала в воображении славные деяния своего героя.

Однажды классная руководительница, по всей вероятности, устав от болтовни, которой занимались соседи по партам, решила перетасовать класс и рассадила учеников по новому. И вот – о, чудо! – красавчику выпала участь сесть рядом с Наткой. Он, безразлично шмякнув учебники на парту, плюхнулся на указанное учительницей место. Натка от такого близкого соседства с предметом своего обожания, подобно старозаветным барышням, едва не хлопнулась в обморок. Она уткнулась носом в парту и, едва дыша от смущения, принялась отчаянно рисовать загогулины на обложке тетради.

Увы, увы! На следующий день произошло событие, в пух и прах разбившее все ее романтические мечты. Неизвестно, какими деликатесами позавтракал в то роковое утро смазливый второгодник, но когда он сел за парту, на Натку столь густо пахнуло смесью лука и чеснока, что она снова чуть не лишилась сознания. На сей раз от отвращения. Любовный туман рассеялся, как по мановению руки…

Терпеть рядом с собой луково-чесночные запахи восьмикласснице пришлось до конца последней четверти. Благо, оставалось всего несколько недель. В девятый класс подражатель Муслима Магомаева не явился. Решив, что знаний и культуры у него и так целый воз, он укатил в Новосибирск, где поступил в какое-то незамысловатое ПТУ.

Недолгая влюбленность в Улефа Францевича, следовательно, стала второй сердечной раной для романтической Наткиной натуры.

Сменившая пожилого педагога литераторша (она же «русачка»), жена одного из местных совхозных начальников, оказалась шумной, скандальной, малограмотной халдой. После разбора творчества Есенина, фальшиво восторгаясь красотами его стиля, она тут же без зазрения совести могла обругать любого в классе тупицей, дураком, коровой, ослом или иным ни в чем не повинным жителем скотного двора. В этом смысле дама двигалась в русле гоголевских писаний. Бессмертный классик в поэме «Мертвые души» отмечал, что «щедр человек на слово "дурак" и готов прислужиться им двадцать раз на день своему ближнему». Несколько раз Натка уличала вульгарную тетку в простых орфографических ошибках. Изворачиваясь, как уж на сковородке, наставница на голубом глазу заявляла:

– Можно написать так, а можно и по-другому. Оба варианта правильные!

На уроках литературы порой доходило до смешного. Тупо пересказав содержание учебника, «русачка» вызывала отвечать к доске то одного, то другого ученика. Когда очередь доходила до Натки, вместо того чтобы столь же тупо выплевывать в массы пресную жвачку, она изливала на одноклассников обильные потоки информации – особенно если дело касалось творчества Маяковского. Девушка в то время им буквально бредила, читая о любимом поэте все, что подвертывалось под руку. Казавшийся непробиваемым класс в такие минуты слушал ученицу разинув рот – особенно когда речь шла о взаимоотношениях поэта с его возлюбленной, сомнительной и крайне раскованной дамочкой Лилей Брик, не гнушавшейся фотографироваться в обнаженном виде.

Много лет спустя, в годы перестройки, когда многое тайное стало явным, широкая общественность узнала о сотрудничестве Лилечки с НКВД, о том, что, по словам Бориса Пастернака, квартира Бриков являлась, в сущности, отделением московской милиции. Во времена же Наткиного школярства журнал «Огонек» писал о музе поэта с восторгом и придыханием. Как же, возлюбленная Маяковского!

Концерты доморощенного литературоведа продолжались недолго. После нескольких Наткиных «бенефисов» русачка-литераторша заявила:

– Черновец, если ты считаешь, что знаешь литературу лучше меня, иди давай урок, а я займу твое место!

Такого запаса наглости у школьницы не оказалось, и ей пришлось «заткнуться в тряпочку». Вызывать к доске Натку перестали вовсе.

«Оттягивалась» выпускница на сочинениях, выдавая многостраничные трактаты на заданные темы. Чего греха таить, грамотность при этом страдала, и учительница не без злорадства (как казалось Натке) в конце каждого ее творения ставила оценку: пять за содержание, три за русский язык. На четверку в аттестате Натка, тем не менее, все-таки выползла.


* * *


Еще одну залетную птаху, протрепыхавшуюся в силках школьных стен года два, звали мадам Дугальская. Она преподавала математику в средних классах и (за неимением физрука) физкультуру в старших. Именно на ее уроке нерадивая в спортивном отношении школьница получила внушительный удар метательной гранатой по лбу.

У дамы имелось вполне обычное имя и отчество, вроде Ольги Ивановны, но все в школе включая педагогов за глаза величали ее не иначе, как мадам Дугальская. Сочетание польской фамилии с русскими именем-отчеством не редкость в Сибири, где проживало изрядное количество сосланных в разное время поляков. Однако при таком наборе учительница имела совершенно азиатскую внешность. На плоском блинообразном или, говоря возвышенным слогом, лунноликом фейсе желтоватого цвета едва угадывались щелки глаз, с любопытством и озорством взиравших на мир.

Было в этой полуполячке-полуказашке нечто шальное, пугающее. На физкультуру мадам Дугальская натягивала ярко-зеленые фланелевые лыжные штаны с начесом, и когда ее коренастая фигура лихо взметалась над брусьями, хотелось тихонько прижаться к стене, а еще лучше отойти подальше. Столь же темпераментно она покоряла другие спортивные снаряды – «коня» и «козла».

Об учащихся сказать нечто похожее было никак нельзя. Одноклассники Натки кое-как вскарабкивались на ненавистные четырехногие сооружения, украшенные торчавшими из прорех дерматиновой обивки клочками ваты, тяжело переползали через них и, наподобие мешков с картошкой, плюхались на пропыленные маты.

Физкультуру Натка ненавидела еще больше, чем математику. Спустя много лет после окончания школы ее время от времени мучил кошмарный сон. Она стоит у доски, где написаны непонятные математические символы, и должна объяснить их смысл какому-то большому страшному человеку. На кон поставлена едва ли не жизнь, а она, ничего не понимая из написанного, с замиранием ожидает, что вот-вот случится непоправимое! Спасительный школьный звонок, раздававшийся в коридоре, прерывал сон. Открыв глаза и увидев вокруг реалии настоящей жизни, Наталья, облегченно вздохнув, еще долго прислушивалась к бешеному сердцебиению…

Сон, связанный с математикой, трансформировался в еще более причудливое и также весьма малоприятное сновидение. По временам Натке снилось, будто ее призывают в армию. Во сне она так ясно представляла ожидавшие ее тяготы армейской службы и, в первую очередь, бесконечные занятия физкультурой, что пыталась спрятаться в шкафу школьного кабинета биологии, где хранились учебные пособия. Внезапно дверца с треском раскрывалась, и все одноклассники видели, как она, скрючившись, сидит в шкафу…

Единственное обстоятельство, отчасти мирившее учеников с физкультурой, заключалось в том, что мадам Дугальская не особо их терзала. Казалось, ей важно было продемонстрировать перед публикой собственные спортивные умения, ну а школяры… – чего уж от них требовать! Мадам и не требовала. Понаблюдав с невозмутимым видом, как корячатся подопечные, пытаясь повторить ее кульбиты, физручка столь же невозмутимо ставила всем четверки. Иногда на нее находила некая блажь, и тогда Дугальская заставляла класс шагать вслед за собой по периметру спортивного зала «гусиным» шагом, на корточках.

Натка не знала подробностей биографии этой странноватой немолодой одинокой женщины. Она гадала, каким образом судьба забросила мадам Дугальскую в их глухой угол. По причине нелюбви к физре сблизиться с объектом любопытства не представлялось возможным. Зоя Максимовна тоже хранила молчание – либо ничего не знала о новой коллеге, либо не хотела распространяться.

Обсуждение учителей в семье директора совхоза не приветствовалось. Разве что по-соседски комментировалось иногда житье-бытье молодых специалистов Скворцовых, постигавших основы деревенского хозяйствования. Когда у физички родился первенец, крепенький белобрысый байбачок Данилка, в его воспитании приняло участие все семейство Черновцов. Молодые учителя при любом удобном случае подкидывали младенца соседям, будто своим родственникам.

Как только малыш подрос, научился крепко стоять на ногах, он частенько сбегал от матери и мчался через огород прямо к «бабе Зое». У той для беглеца всегда имелось в запасе какое-нибудь лакомство. Особенно ребенок уважал газировку «Буратино» и «Дюшес». Если в доме соседей оказывался желанный напиток, Данилка мог, не останавливаясь, самозабвенно выдуть целую бутылку. Однако процесс питья то и дело прерывался обратным процессом писанья. Поэтому Зоя Максимовна сразу усаживала гостя на горшок, вручала ему «Буратино» и спокойно занималась готовкой обеда для своей семьи.

Когда Данилка научился говорить, перед тем как отправиться в Новосибирск к родной бабушке, он гордо заявлял Зое Максимовне:

– Мы все моложены, мы все пиложены, мы всё в этом голоде созлем!

Кто из взрослых научил его такой присказке, неизвестно, но, глядя на тугие щеки-булочки соседского мальчика, в это легко верилось. За судьбу «пиложеных и моложеных» можно было не переживать: залежаться на прилавках торговых точек им не грозило.

Если малыша спрашивали: «Данька, что делают твои родители?» – тот, не задумываясь ни на секунду, спокойно отвечал:

– Водочку пьянствуют.

Вот уж действительно, устами младенца…

Разумеется, никакими пьяницами его папа с мамой не были, но по праздникам у них иногда собиралась компания молодых одиноких педагогов. Появлялся повод распить бутылочку-другую, вспомнить про однокурсников, побренчать на гитаре. Кто-то из великовозрастных шутников и научил ребенка отвечать про «водочку пьянствуют».

По прошествии времени Наталья Алексеевна вспоминала об убогости школьной жизни времен своего детства не с насмешкой, а, скорее, с симпатией и жалостью. Ограниченность педагогов узкими рамками школьной программы, их затюканность бытом, неумение разбудить в учениках интерес к своему предмету во многом объяснялись нищетой существования, ежедневной борьбой за элементарное выживание.

Уважения заслуживало хотя бы то, что никто из них не спивался от тоски и безнадеги. Каждый, кто как мог, нес свой крест, по мере способностей все же не уставал сеять разумное, доброе, вечное. По крайней мере, пытался. Даже постоянно находившийся подшофе трудовик Егор Иванович вносил свою лепту в воспитательный процесс, обучая питомцев выбивать зубилом из куска жести выкройки детских ведерок, а потом при помощи молотка и плоскогубцев превращать полуфабрикаты в готовые изделия.


…«Такая жалость!» – подумала с теплой улыбкой Наталья Алексеевна, подъезжая к очередной станции и вглядываясь в темные строения, смутно маячившие за окном. Этот навык так и не пригодился ей в жизни. С тех замечательных пор зубило больше ни разу не доводилось держать в руках, даже на даче, где порой приходилось выполнять весьма заковыристые работы…


* * *


В монотонном потоке обыденности происходили время от времени события, озарявшие серенькую деревенскую жизнь ярким светом. Родители Натки, несмотря на огромную занятость, делали все возможное, чтобы по мере возможности приобщать детей к культуре. В семье старались читать, смотреть серьезные фильмы, обсуждать их сообща. Иногда Черновцы всей семьей отправлялись в Новосибирск, совмещая культпоход в театр с визитом к городским родственникам.

Иногда в Новосибирском академическом театре оперы и балета давали спектакль для всего района. В такие дни из Курундуса отправлялась электричка, которую от первого до последнего вагона заполняли жители сел Тогучинского района. Представление (чаще всего это был балет) начиналось часов в двенадцать дня. Перед увертюрой на сцену выходил представитель театра и объявлял: «Постановка посвящается нашим замечательным хлеборобам, животноводам и механизаторам!»

В наши дни представить себе такое, конечно, невозможно. Во времена Наткиного детства спектакли для тружеников села давались один-два раза каждую зиму, причем бесплатно. Единственно, приходилось расплачиваться в буфете за съеденное и выпитое. Впрочем, робеющие от непривычной роскоши сельчане в антракте бросались вовсе не в буфет. Они степенно расхаживали по фойе Оперного, длиннющим коридорам, рассматривая богато украшенный интерьер, портреты артистов, висевшие на стенах. В театре царила атмосфера настоящего храма искусств. Это ощущали все, даже люди, весьма далекие от служения музам.

В отличие от большинства других сельских детей с театром Натка была знакома с раннего детства. Сначала ее, совсем маленькую, приводили в Театр юного зрителя на спектакль «Кошкин дом». Из увиденного в памяти отложилась пышных форм женщина в обтягивающем розовом платье, игравшая свинью Хавронью. Хавронья возлегала на столе и отчаянно чесала одну ногу другой. Оборки юбки задирались при этом до самых панталон.

Затем произошла встреча с детским балетом «Доктор Айболит» в Оперном театре. Впечатления от великолепного зала с бордовыми бархатными креслами, гигантской люстрой, тяжелым занавесом завораживали детскую душу. Сказка начиналась уже здесь, под этим огромным куполом…

Особенно поразили юную зрительницу белоснежные статуи античных богов и богинь, которые горделиво возвышались в специально отведенных нишах вдоль стен зрительного зала. Грациозно наклонившаяся вперед Венера, непринужденно-естественный в своей древнегреческой наготе Аполлон – все это было из другого, сказочного мира, и когда открылся занавес, волшебство происходившего на сцене казалось продолжением того, что началось сразу после входа в зал.

Спектакль, выпущенный в 1947 году, стал жемчужиной детского репертуара театра. Уже через год, в 1948-м, его наградили Сталинской премией, и шел «Доктор Айболит» на сцене Оперного целых сорок лет. Несколько поколений новосибирцев было знакомо с приключениями добрейшего доктора и его друзей.

Вылазку в театр родители превращали в праздничное мероприятие по полной форме. После окончания утреннего спектакля глава семьи задавал риторический вопрос:

– Ну что, дорогие мои… А не пообедать ли нам сегодня в кафе?

Ответ был понятен сам собой, и все семейство торжественно отправлялось в сторону кафе «Спутник», находившееся рядом с театром. В отличие от неказистых забегаловок, числившихся в ранге кафе чисто номинально, «Спутник» представлял собой заведение почти ресторанного типа. Посетители сдавали одежду в гардероб, в зале сияли столики, покрытые накрахмаленными скатертями, на них красовались рюмки и бокалы тонкого стекла. Заказы принимали аккуратные официантки в красивых фирменных передниках.

Обед превращался в настоящее действо. Алексей Михайлович, у которого в кои-то веки появлялась возможность почувствовать себя настоящим мужчиной, демонстрировал своим дамам верх галантности. Он раскрывал перед каждой твердые лакированные корочки меню, предлагая выбрать то блюдо, которое им хотелось бы заказать.

«Спутник», хоть и отличался приличным видом, но ассортиментом своим до ресторанного не дотягивал весьма существенно. Из первых блюд, кроме привычных щей-борщей, в наличии имелись солянка и окрошка. Венцом вторых блюд являлись котлеты по-киевски и какое-то варево в горшочках.

Вкуса всех этих кулинарных изысков Наталья Алексеевна не запомнила. В памяти осталось только, как Зоя Максимовна, истомленная ожиданием заказа, начинала нервно поглядывать на часы, опасаясь опоздать на электричку.

– Надо было зайти в обычную столовую, – выговаривала она отцу. – Давно бы уже поели и денег меньше потратили.

– Ладно, мать, не расстраивайся. И заказ сейчас принесут, и на электричку успеем. Зато девчонкам какой праздник будет!

– Ну да, – соглашалась мать, – пусть хоть поучатся себя вести в приличном месте.

И тут же добавляла:

– Девчонки, слышите? Всем выпрямиться, убрать локти со стола. Положите по салфетке рядом с собой. И прекратите, наконец, вертеться!

Не вертеться было куда как сложно. Всё в нарядном зале вызывало интерес: картины, висевшие на стенах, раскидистые пальмы в огромных квадратных кадках, женщины, одетые по-городскому. А главное, не терпелось узнать, что папа закажет на сладкое – мороженое или трубочки с кремом?

Поскольку выезды в театр совершались в зимнее время, и опасность простудить горло перевешивала все другие аргументы, к чаю Алексей Михайлович обычно заказывал хрустящие слоеные трубочки с нежнейшим заварным кремом. Так они и слились в Наткином сознании – театральные спектакли и трубочки с кремом. Первые давным-давно стали воспоминаниями, а вторыми Наталья Алексеевна иногда позволяла себе побаловаться. И всякий раз, надкусив невесомо-нежную плоть кулинарного лакомства, вставал у нее в памяти образ ее замечательного папы и его голос:

– Учите сегодня уроки пораньше, и в постель. Завтра едем в театр.

Что за волшебные слова!


* * *


В свое время, более полувека лет назад, городская пресса утверждала, что слава НГАТОиБ – Новосибирского государственного академического театра оперы и балета – гремит на весь белый свет. В подтверждение газеты описывали триумфальные гастроли театра в Китае, Индии, других дружественных и не очень странах. Согласно тем писаниям, нашей блистательной балетной труппе рукоплескали столицы многих государств мира. Соответствовало ли это истине – кто сейчас возьмется утверждать? Но фамилии известных балерин, оперных певиц и певцов были действительно известны большинству мало-мальски образованных жителей города.

Особенно любили новосибирцы музей театра. Став взрослой и превратившись в заядлого балетомана, Наталья Алексеевна помнила, как в антрактах там всегда толпился разновозрастной народ. Небольшое помещение, подобно волшебной шкатулке, разноцветно переливалось удивительными экзотическими вещами и вещицами – роскошными китайскими вазами, веерами, уменьшенными до кукольного размера копиями сценических балетных костюмов… Среди прочего в числе экспонатов (в большинстве своем они были подарками официальных делегаций, посещавших город в разное время) находилась копия комплекта украшений дочери фараона, подаренная театру правительством Египта для спектакля «Аида».

Тяжкая пора началась для Оперного после смены политического строя в стране. Вначале столичные и местные сильные мира сего, занятые важными делами по дележке заводов-газет-пароходов, словно бы забыли об объекте культуры. Здание заметно помрачнело, осунулось, пообветшавшие интерьеры и декорации к спектаклям также не придавали ему шарма. Тем не менее, цены на билеты оставались вполне доступными, и каждая премьера становилась, как принято говорить, событием в культурной жизни города. Завзятые театралы продолжали исправно посещать балетные и оперные постановки, педагоги водили на представления школяров в призрачной надежде разбудить в юных оболтусах тягу к прекрасному.

Спустя некоторое время кто-то ушлый сообразил, что на ремонте знакового учреждения культуры можно недурно «попилить» бюджетную денежку. Храм искусства накрыла волна тошнотворных мутных историй. НГАТОиБ закрыли на реконструкцию, затем на следующую. Одного директора театра нашли мертвым в минской гостинице. Другого, в чью бытность на сцену вышла крамольная опера с упоминанием Христа, обвинили в оскорблении чувств верующих. Музей потихоньку растащили. Уникальные вазы, веера, поражавшие воображение фараонские украшения осели в чьих-то вместительных коттеджах.

В конце концов столица прислала «на воеводство» совершенно феерический персонаж – обанкротившегося оптового торговца фруктами с внешностью сильно исхудавшего Карабаса-Барабаса. Банановый король отличался поразительной наглостью и совершенно исключительным запасом энергии. Первым делом, естественно, он затеял в своей новой вотчине очередной грандиозный ремонт. Сколько средств действительно освоили, а сколько прилипло к загребущим рукам, не знает никто, но через некоторое время перед изумленными меломанами и балетоманами предстало обновленное здание театра.

Многих оно повергло в шок. Интерьеры, напоминавшие о благородно-сдержанном сталинском ампире, изменились с точностью до наоборот. Стиль «дорого-богато» с голубыми коврами и белой мебелью в коридорах второго этажа, ярко-оранжевыми стенами в холле первого этажа и таким же режущим глаз ковролином на полу превратил внутреннее убранство Оперного в подобие средней руки казино.

Перекроив форму, новый директор столь же рьяно взялся за содержание. Репертуар подчинили главному: максимальному извлечению прибыли с каждого квадратного метра театральных площадей. Основное место заняли красивенькие балеты. Оперу как основательный и, следовательно, затратный жанр отодвинули на второй план. Премьеры следовали одна за другой со скоростью пирожков, извлекаемых из печки. Цены на билеты взлетели до небес; по коридорам и в фойе выросли столы с выпивкой и закуской по зашкаливающим ценам… Процесс пошел, причем очень быстро.

Директор театра предоставил возможность новосибирским нуворишам праздновать свои трудовые юбилеи прямо на прославленной сцене. Сцена, видевшая постановки великого Григоровича, хранящая незримые следы пируэтов Лидии Крупениной, Татьяны Зиминой, Владимира Гершунова, пустилась во все тяжкие. Вместо величественных арий прославленного баса, народного артиста страны Валерия Егудина, дававшего уроки вокального мастерства по всему миру, зазвучали гитарные переборы Леонида Агутина, услаждавшего денежных мешков и их гостей исполнением лучшей на данный момент попсы.

Воспоминание о посещении обновленного, отталкивающего аляповатой бесвкусицей театра отозвалось в Наталье Алексеевне приступом головной боли. Чтобы успокоиться и отвлечься, она снова вернулась к умиротворяющим воспоминаниям о своих школьных годах.


* * *


На школьном, казалось бы, наглухо затянутом хмарью небосклоне временами вспыхивали яркие звездочки. В шестом классе у них появилась новая классная руководительница. Эмма Валентиновна вела в средних классах русский язык и литературу. Появление в унылой школьной среде новой преподавательницы можно было сравнить с лучиком солнца, пробившимся сквозь тяжелые неподвижные тучи. От прочих учительниц Эмму Валентиновну отличали красивая современная прическа и огромные, в пол-лица, карие глаза, в которых светились ум, задор и азарт. Невысокая полноватая фигура излучала энергию, стремительность, готовность к действию.

Нерадивых школяров молодая литераторша отчитывала как-то весело и совсем не обидно. Обладая прекрасным чувством юмора, Эмма Валентиновна на многие выходки подопечных реагировала соответствующим образом. К ней, как к своей, они обращались с любыми вопросами, обсуждали какие угодно проблемы. Словом, живая, лишенная фальши и привычного учительского ханжества «Эммушка» с первых же дней стала любимицей класса.

Ее уроки литературы, казалось, могли расшевелить любого лодыря и тупицу. Тем не менее, находились непробиваемые особи, коим Тарас Бульба (или, скажем, Чичиков) были совершенно до лампочки. Вызвав подобного обалдуя к доске и выслушав невнятное мычание вместо ответа, раздосадованная Эмма Валентиновна в сердцах могла произнести:

– Ну, паразит, если к следующему уроку не выучишь – убью!

«Паразит» виновато ухмылялся, теребя концы замусоленного пионерского галстука. Тем не менее, задание в следующий раз отвечал – конечно, через пень-колоду, корявенько, запинаясь на каждом слове. Но умная учительница понимала: от данного экземпляра большего ей все равно не добиться.

Новой классной легко удалось взбаламутить болото пассивности и полного пофигизма, привычно царивших в классе. Накануне Дня Победы школьники ходили на кладбище, приводили в порядок могилы неизвестных им людей. У одного бывшего фронтовика, похороненного в их селе, удалось разыскать родственников, проживавших где-то в европейской части страны. Они прислали благодарственное письмо за то, что ученики помогли узнать, где похоронен их близкий человек. Раньше, до поисковой работы, выполненной классной руководительницей и ее подопечными, фронтовик числился без вести пропавшим. Произошедшее очень воодушевило шестиклассников, ощутивших причастность к настоящему взрослому делу.

В седьмом или восьмом классе накануне дня космонавтики неугомонной «Эммушке» пришла в голову идея инсценировать пресс-конференцию первой женщины-космонавта Валентины Терешковой с иностранными журналистами. На роль главной героини назначили Натку. Незадолго до этого она как раз посетила местную парикмахерскую, где оставила свои не бог весть какие богатые косички. Короткая стрижка придавала девочке-подростку вполне взрослый вид, а серьезное выражение, редко сходившее с ее лица, указывало (по всей видимости) на наличие некоторого интеллекта.

Из числа старшеклассников выбрали несколько ребят поприличнее, заставили их погладить брюки, нацепить на шеи взрослые галстуки и доверили исполнять роли иностранных журналистов.

В клубе, куда набилось полным-полно школьников, на сцену поставили журнальный столик, вокруг него разместили несколько стульев. Началась игра в «брифинг». Якобы журналисты задавали заранее вызубренные вопросы якобы космонавтке. Та выдавала такие же заученные, идеологически выверенные ответы, чувствуя себя при этом если не звездой экрана, то близко к тому.

Артистическая карьера девицы продолжала бы набирать обороты, не вмешайся в дело ее строгая маман. Эмма Валентиновна, окрыленная успехом действа под названием «Пресс-конференция В. Терешковой», на следующий год решила замахнуться на большее – не на Вильяма нашего Шекспира, безусловно, но на постановку пьесы одного из советских драматургов. Речь в спектакле шла о войне. Натке предстояло сыграть роль партизанки, попавшей в логово к фашистам.

В сцене допроса, по замыслу постановщицы, партизанка должна была попросить сигарету у немецкого офицера, а затем демонстративно пустить тому дым в лицо. Тем самым выразив презрение и ненависть к врагу. Потом партизанка произносила нечто вроде «все вы гады, победа будет за нами, ничего я вам не скажу». Естественно, после таких обидных слов фашист выстреливал в героиню из пистолета, и та эффектно валилась на пол. Так, по крайней мере, должна была бы выглядеть сцена, не вмешайся в творческий процесс непредвиденные обстоятельства.

Репетиция проходила в кабинете биологии, свободном на тот момент от занятий. Когда Натка стояла перед одноклассником-гестаповцем, дымя воображаемой сигаретой, в класс заглянула Зоя Максимовна. Застав дочь за непонятным занятием, она несколько оторопела, а потом начала допрос с пристрастием. Выяснив, что «артистке» предстоит стоять с сигаретой в руке на сцене сельского клуба перед всеми школьниками и односельчанами, женщина вынесла безоговорочный вердикт: этому не бывать!

– Еще чего выдумали! – возмутилась она. – Позориться перед всеми. И как ваша Эмма Валентиновна только додумалась до такого?

Напрасно Натка пыталась объяснить матери, что так требуется по роли, что искусство требует жертв и так далее. Суровая женщина, работавшая к тому временем завучем и обладавшая крайне реалистичным взглядом на вещи, осталась непреклонной. О чем Зоя Максимовна поговорила с пылкой литераторшей, отличавшейся богатым запасом фантазии, Натка так и не узнала. После беседы у постановщицы, видимо, опустились руки, и дело с подготовкой спектакля постепенно сошло на нет.

Так, едва начавшись, завершилась артистическая деятельность школьницы. Справедливости ради следует отметить: Натка не особо переживала по этому поводу и не рыдала ночами в подушку. Кроме того приближались экзамены – хоть и не выпускные, но довольно серьезные.

Куда драматичнее сложилась судьба ее наставницы. Образованная, красивая, душевно развитая женщина по неведомым Натке причинам была вынуждена жить с настоящим домашним тираном, время от времени напивавшимся до стеклянного состояния. Работал этот, с позволения сказать, муж главным агрономом совхоза. В промежутках между запоями это был приличного вида молодой человек, высокий, симпатичный, улыбчивый, элегантно одетый.

Все разом менялось, едва главному специалисту доводилось поднести рюмку ко рту. Воспитанность и культурность слетали с него вместе с каждым опрокинутым стаканом. Из личности изо всех щелей начинала выползать личина: отвратительное мурло, сыпавшее матами и угрозами. В такие моменты агроном хватался за топор, и несчастная «Эммушка», прихватив с собой обоих малышей, была вынуждена проводить ночь где-нибудь в сарае. Обращаться за помощью к соседям не позволял стыд.

Как известно, от людей на деревне не спрячешься. Через какое-то время о «художествах» специалиста по выращиванию яровых и озимых стало известно широкой общественности. Наткин отец периодически приводил подчиненного в чувство, грозя лишением партбилета. На какое-то время внушение действовало, но затем все повторялось сначала.

В итоге все пришло к логичному финалу. Из очередного запоя агроном так и не вынырнул. Дети к тому времени подросли, старший окончил военное училище, женился. Тут бы и пожить для себя, но судьба приготовила новый удар: парень погиб в Афгане. Матери доставили «груз двести». Невестка и свекровка вместе оплакали потерю, а потом принялись растить маленькую синеглазую (генетический подарок непутевого деда) девочку. Кто знает, может быть, за такие небесно-голубые очи-озера и любила «Эммушка» своего жуткого на посторонний взгляд мужа, прощала ему все, надеясь всякий раз, что он рано или поздно образумится. К тому времени Натка жила уже в другом месте, родители тоже переехали. О судьбе своей любимой учительницы она узнала от других.


* * *


«Отстрелявшись» на экзаменах, получив в ведомости ожидаемые четверку за контрольную по алгебре и пятерку за сочинение, Натка с легкой душой отправилась на летние каникулы.

Часть ее одноклассников в девятый класс решила не идти, предполагая осенью направить стопы в разнообразные профтехучилища, которые в советские времена исправно делали свое дело, готовя рабочие кадры по множеству специальностей. Одурев от школы и насильно вталкиваемых в голову знаний, многие неокрепшие юные души устремились на свободу. Натка также была не прочь влиться в их ряды. Но едва она заикнулась, что хочет бросить школу и поступить учиться на парикмахершу, как получила дома решительный отпор.

– Ты что, – негодующе вопрошала Зоя Максимовна, – хочешь быть похожей на эту дурочку Тому Орлову? Та дважды два сложить никогда не могла, родила в четырнадцать лет и на этом завязала с учебой. А ты для того книжки умные с утра до вечера читаешь, чтобы грязные головы мыть, варикоз зарабатывать? Знаешь, как ноги у парикмахеров в старости болят? Сама подумай, им же с утра до вечера приходится на ногах стоять. Попробуй ради интереса, сколько сможешь выстоять!

Наткины возражения насчет трудностей с постижением математических наук мать взять в расчет не пожелала.

– Уж как-нибудь ты осилишь эту математику несчастную. Никто от тебя не ждет успехов Софьи Ковалевской!

На этом «как-нибудь» пришлось смириться. Имело ли смысл думать о следующих учебных днях, когда впереди ждало длиннющее лето. На каникулы отправилось все семейство за исключением Алексея Михайловича. Для него летом как раз наступала самая горячая пора. Маленькая Валюшка окончила первый класс, строптивая Маришка – с легкостью свой пятый, ну а Натке через «не могу и не хочу» предстояло осенью тянуть лямку в девятом.

Зоя Максимовна, отпуск которой обычно растягивался на все летние месяцы, с ловкостью дирижера управлялась со своим семейным «оркестром». По утрам ее и сестер ожидал огород, где работы хватало на всех. После обеда девчонки с подружками убегали купаться на речку. В ненастную погоду все разбредались с книжками по разным углам.

Спокойная размеренная жизнь вносила в жизнь семьи благость и умиротворение. Иногда, если разбушевавшаяся внезапно гроза пугала раскатами грома и вспышками молний, женское население дома угнезживалось вместе на одном диване и вело тот неспешный, ничего не значащий разговор ни о чем и обо всем, который оставляет такой теплый след в душе.

Зоя Максимовна в такие минуты рассказывала дочерям о детстве, о том, как училась в пединституте, как проводила первые уроки в школе рабочей молодежи в Прокопьевске.

– После войны, – вспоминала она, – в пятидесятых годах, знаете, какая преступность везде была? На трамвайных остановках нередко случалось: пока какая-нибудь женщина в хорошей шубе лезла в трамвай, уголовники в давке всю спину у шубы вырезали бритвой. Дамские сумочки все женщины в транспорте крепко держали перед собой. Чуть зазеваешься, ремешок в руках останется!

– В то время, – продолжала Зоя Максимовна, – много хороших вещей на женщинах можно было увидеть. В магазинах пусто, зато барахолка кишела всякими заморскими тряпками. Из Германии чего только солдаты не привозили… Наши бабы никогда такого и не видывали. Некоторые девчонки на танцы приходили в комбинациях – шелковых, кружевных. Думали, это сарафаны такие. Никому и в голову не могло прийти, что такую красоту нужно под платье надевать.

На барахолках, известное дело, жулья было не меньше, чем продавцов. Не зря тогда говорили: «На толкучке два дурака – один продает, другой покупает». Шпана блатная крутилась везде, особенно на вокзалах, около магазинов. Могли отобрать не только деньги, но и сумку с продуктами. Голодать-то в то время люди еще продолжали.

Наша школа была на окраине. Район рабочий, хулиганья полно. Зайдешь в класс, парни за партами сидят здоровенные, хмурые. Некоторые финки достанут, ножи такие бандитские, и демонстративно на парту перед собой положат. Вот и думай, что хочешь. Ничего, я как-то находила с ними общий язык. Вечером после занятий несколько учеников ходили меня провожать до остановки, как бы шефство надо мной взяли…

Девчонки, затаив дыхание, слушали рассказ матери. Натка пыталась представить, как выглядела их уютная, домашняя, несколько располневшая с годами матушка, когда без страха заходила в класс, где на партах рядом с тетрадками лежали бандитские ножи. Видимо, в те суровые годы и сформировался ее стойкий, не склонный к компромиссам характер. Однажды Зоя Максимовна рассказала дочерям, что в молодости мечтала стать хирургом и даже окончила медицинское училище. Натка ничуть не удивилась. Она была уверена: хирург из матери получился бы первоклассный.


…Наталья Алексеевна не знала, почему ее приемной матери пришлось перейти на другие рельсы, приобрести учительскую специальность. Возможно, просто забыла со временем какой-то из рассказов Зои Максимовны. Но память о тех уютных минутах, когда они все вместе пережидали грозы под крышей их просторного деревенского дома, женщина хранила в самых заветных уголках души и смотрела на эти фрагменты минувшего глазами, полными любви…


* * *


Лес находился неподалеку от деревни, сразу за прудом и прилегавшим к нему лугом – выгоном. С наступлением ягодно-грибного сезона походы в лес становились для жителей не просто прогулкой. Все добытое в нем – грибы, ягоды, целебные травы – заготавливалось на зиму и разнообразило довольно скудное меню сельчан.

С наступлением ягодного сезона Зоя Максимовна в любые свободные от домашней работы часы отправлялась со своим девичьим отрядом на заготовки. Особенно все радовались поспеванию лесной клубники. Слаще и вкуснее этой ягоды в полях было не сыскать. Первый день ягодницы занимались непосредственно сбором ягод. На открытом солнце, на жаре, под стрекот и укусы насекомых приходилось проводить на лесных полянах по многу часов. Однако азарт добытчика, существующий в людях на уровне древнего инстинкта, заставлял забывать не только о дискомфорте, но и о времени. Особенно, если посреди лесных зарослей неожиданно открывалась никем не тронутая полянка с крупной, сочной полевой клубникой. Тут уж только успевай наклоняться: одну ягодку примечай, вторую в корзинку кидай, третью в рот отправляй.

Кстати сказать, сборщицы особо не наклонялись. По ягодным полянам ползали на коленках, а то и вовсе елозили по траве на «пятых точках», обрывая клубнику с невысоких стебельков. Емкости начинали наполняться довольно споро. Кажется, крупные алые бусины только-только начали заполнять дно, а глядишь, уже и к половине подвигается!

После небольшого перекуса ломтем хлеба с огурцом и нескольких глотков взятого с собой молока трудовой процесс возобновлялся. Когда солнышко начинало клониться к закату, семейство возвращалось домой с приятной тяжестью в руках – плетеной корзинкой, жестяным ведром, эмалированным бидончиком.

На веранде, на полу, заранее расстилались старые простыни, на них тонким слоем рассыпалось лесное богатство, наполнявшее воздух головокружительным ароматом солнца, лета и абсолютного счастья. На другой день предстоял не менее кропотливый процесс переборки ягод. От каждой клубничины предстояло оторвать зеленоватый чашелистик и хвостик. Занятие было довольно утомительным, но за разговорами, припоминанием разных случаев из жизни семьи, из вчерашнего похода за ягодами время пролетало незаметно.

К вечеру Зоя Максимовна ставила на огонь большой эмалированный таз, шаманила над ним некоторое время, помешивая сироп, снимая пенки, то прибавляя, то убавляя огонь. Готовность лакомства определялась просто. Следовало капнуть чуточку сиропа на ноготь большого пальца и наблюдать. Если сироп начнет растекаться – значит, варенье еще не доварено. Если застынет густой каплей – пора снимать таз с огня. На ужин варенье, еще горячее, выставлялось на стол. Домочадцы макали в него хлеб, запивая лакомство парным молоком.


…«Господи, – подумалось Наталье Алексеевне, – если бы возможно было вернуть те сказочные мгновения!..»

При воспоминании о парном молоке она почувствовала, как из туманной дали минувшего на нее пахнуло тепловатым, настоянном на травах и солнце запахом. А еще из того же прекрасного далека выплыл силуэт рыжего полосатого кота…


Куда ж без него, если он сопровождал хозяйку дома на каждую дойку коровы! Покуда Зоя Максимовна наполняла белый жестяной подойник, кот, подобно благонравной девице, сидел рядышком и ожидал, когда получит свой завтрак.

Когда он появился в доме Черновцов, откуда взялся, толком никто и не помнил. В семье его называли просто котом. Как говорится, это был кот по имени Кот. Во всяком случае, в доме постоянно слышалось то от отца, то от матери: «Надо кота покормить» или «Где это наш кот загулял?»

Обладая гордым, независимым характером и замашками бойцового петуха, рыжий нахально игнорировал всех домашних, но при этом, двуличный бродяга, подлизывался и всемерно подличал перед хозяйкой дома. Каждое утро, когда нужно было вставать на дойку коровы, он с точностью будильника стаскивал с Зои Максимовны одеяло, напоминая, что пора приниматься за дело. Вечером, когда семья собиралась перед телевизором, рыжий с демонстративной покладистостью укладывался подле ног хозяйки. Все же его хватало ненадолго. Едва начинало темнеть, кот направлялся к входной двери и начинал вопить, требуя выпустить его на улицу.

Чем он занимался всю ночь, можно было только догадываться. Под утро котяра возвращался с драными ушами, поцарапанной рожей и боками, вымазанными золой и сажей из совхозной кочегарки. Пробравшись в комнаты через продух в подполе, он немного переводил дух, после чего бежал к кровати своей кормилицы, сообщая о том, что пора вставать и готовить для его светлости свежее парное молочко.

– Э-э-эх, – укоризненно откликалась Зоя Максимовна, оглядывая потрепанную шкуру бойца. – Где ж тебя, бедолагу, так угораздило-то? Опять со всеми котами передрался? Погоди, добром это не кончится…

Рыжий, не мигая, смотрел на женщину и умильно мурлыкал, словно говоря: «А я чо? Я ничо!»

Похождения пылкого вояки продолжались до тех пор, пока однажды его, постаревшего иодряхлевшего, вошедшие в силу молодые соперники не отметелили до такой степени, что бедняге открылся беспересадочный путь в мир иной. В доме директора совхоза оплакали павшего в битвах героя, но других котов или кошек в дальнейшем уже не заводили.

В летние месяцы по селу часто бродили шумные громогласные грозы. Потоки теплой воды пузырились в лужах, и детвора, несмотря на окрики старших, то и дело норовила поплясать в очередном мини-озере под присказку «Дождик, дождик, пуще, дам тебе гущи!» Однажды гроза застала Натку в лесу.

После окончания восьмого класса Натке стали разрешать время от времени отправляться за грибами-ягодами одной или приглашать в качестве напарницы соседку – старушку Поветкину, которую в их семействе величали не иначе как «поветкинская бабушка». Долго упрашивать ее не приходилось, соседка страстно любила лес и знала в нем едва ли не каждый кустик.

В тот памятный день, когда Натке предстояло один на один встретиться с грозой, поветкинская бабушка с утра маялась давлением и составить компанию девушке отказалась. Девочка поколебалась немного, соображая, стоит ли отправляться в лес одной. Накануне она слышала в магазине от местных баб, будто в молодых сосновых лесопосадках вылез первый слой маслят, и решила отправиться на разведку.

– Самое главное, отпустили из дома, – размышляла юная натуралистка. – Погода хорошая. Если грибы пошли, корзинку нарву быстро, если пусто, тоже зря ноги бить не стану. В любом случае к обеду вернусь, мама беспокоиться не будет.

В таком настроении с корзинкой в руках и небольшим перекусом в кармане спортивных штанов она тронулась в путь. Ясное безоблачное небо никаких сюрпризов не предвещало. Натка спокойно дошла до рядов крепеньких пушистых сосенок, где, прорываясь сквозь рыжеватый слой хвои, начали то и дело попадаться маслянисто блестевшие шляпки. Увлеченная сбором грибов, она не заметила, как край неба начал темнеть, а вдалеке погромыхивать…

Гроза приблизилась стремительно. Начал накрапывать дождик, внезапно его сменили резкие холодные порывы ветра. Через несколько минут ветер притих, а из пригнанной им огромной тучи полило как из ведра. Потом и вовсе началось форменное светопреставление. Огромные ветвистые молнии понеслись по небу с яростью восточных драконов.

Шум ливня, грохот грома, сопровождавший каждую вспышку, образовывали немыслимую какофонию звуков. Этот дьявольский оркестр и полыхавшее оттенками синего, серого, фиолетового небо как будто гипнотизировали девочку своей мощью. Она только успевала испуганно вздрагивать, закрывать глаза и зажимать уши.

Когда первый приступ испуга начал утихать, Натка решила двинуться наперерез стихии и принялась выбираться из леса. Намокшая одежда неприятно липла к телу, молнии продолжали полосовать небо, корзина, полная грибов, оттягивала руки. Девочка, стойко преодолевая дождь, ухабы и колдобины, упрямо продвигалась к дороге, ведущей в сторону поселка. Благо, тот находился недалеко, крыши окраинных домов угадывались сквозь водяную стену.

Гроза была страшноватой, но, к счастью, недолгой. Огромная туча, из которой с таким неистовством низвергнулись на землю шум и ярость, вскоре начала скрываться за лесом. Дождь приутих. Выходя на скользкую дорогу, школьница только и смотрела под ноги, чтобы не поскользнуться.

Дома ее встретили встревоженная Зоя Максимовна и перепуганные сестренки. Увидев, как начинает портиться погода, женщина поспешила к соседям, а когда узнала, что поветкинская бабушка сидит дома и Натка отправилась в лес одна, не могла найти себе места до тех пор, пока неразумное чадо не вернулось домой.

После неизбежной «проработки», переодевания в сухую одежду и отпаивания горячим чаем, мать и сестры принялись разбирать трофеи, добытые в сражении со стихией. В лес после этого события школьнице ходить одной запретили – окончательно и бесповоротно. Девушке оставалось лишь одно: молить Бога, чтобы поветкинская бабушка как можно дольше оставалась в полном здравии.


* * *


Несмотря на обилие грибников и ягодников, спешивших воспользоваться дарами природы, добычи хватало всем в округе. Редко кто возвращался с «тихой охоты» с пустыми руками. Несколько раз Натке доводилось встречаться в глухой лесной чаще с женщиной, о которой по селу ходили странные слухи. Звали ее Клавдией, однако народная молва всегда прицепляла к этому имени разные дополнения. Кто-то именовал ее Клавкой-чумичкой, некоторые называли: Клавка-мужичка. В чем граждане были едины, так это в убеждении, что их односельчанка, во-первых, не очень дружит с головой, во-вторых, занимается всякими темными делишками, вроде колдовства и ворожбы.

Внешностью Клавдия и впрямь напоминала мужика: коротко стригла волосы, не выпускала изо рта папиросу. Летом носила кепку с пуговкой, ходила в мужских брюках, заправленных в стоптанные кирзачи, и потрепанном, явно с чужого плеча, пиджаке. Коричневатое, изрезанное резкими морщинами лицо не давало представления о возрасте. Так могла выглядеть и старуха, и женщина средних лет, перенесшая какое-то горе. При этом в темных волосах вовсе не было заметно седины.

В наши дни в городе такую необычную личность легко приняли бы за бомжиху, но на селе так выглядел почти каждый второй мужичок. По своему статусу женщина бомжихой не являлась – трудилась в совхозе на разных нехитрых работах, ее никогда не видели пьяной, и, самое главное, тетенька имела собственную жилплощадь. Малюсенькая избенка с покосившейся крышей стояла на самом краю села, в некотором отдалении от остальных домов. По самую крышу развалюха утопала в густых зарослях крапивы. Крапива скрывала два подслеповатых оконца, и лишь ведущая к крыльцу узенькая, едва заметная тропинка, протоптанная среди жгучих стеблей, говорила о том, что жилище обитаемо.

Держалась Клавдия замкнуто, ни с кем из деревенских баб не общалась. Ребятишки побаивались приближаться к ней самой и ее хибарке. Когда Натка после переезда освоилась на новом месте и начала общаться с одноклассниками, ей, конечно же, не преминули рассказать несколько страшилок про странную чокнутую тетку.

Довольно долго школьница с интересом поглядывала в сторону загадочного жилища. Подойти ближе, естественно, не решалась. Однажды после теплого летнего дождя она сманила свою боевую подружку Нинку отправиться на окраину села искать шампиньоны. По причине невеликого возраста в лес за грибами шестиклассниц одних еще не отпускали, а страсть к грибной охоте проснулась в Натке едва ли не с младенческих лет.

Возле огромных куч перегноя и наполовину перепревшего навоза, окружавших поселок подобно древним курганам, шампиньоны водились в изобилии. Особенно бодро они выскакивали после очередного дождя. Правда, тащиться на край села у Нинки особой охоты не обнаружилось. Не успели они пройти несколько метров, как подружка соврала, будто бабка велела ей сходить в магазин за хлебом. Зная вреднющий характер старой хохлушки, Натка поверила легенде. Она понимала, что, не выполнив поручение, напарница легко может огрести по полной. Поэтому, вздохнув, рассталась с подруженцией и дальше отправилась одна.

Залежи перегноя, возле которых водились шампиньоны, соседствовали с зарослями крапивы, опоясывавшими окруженную легендами и небылицами избушку. Побродив у огромной кучи, наковыряв с десяток крепеньких, похожих на глазурованные пряники грибов, Натка незаметно для себя приблизилась к запретной границе. Прекрасный, тугой, размером с блюдце, шампиньон красовался как раз рядом с тропинкой, ведущей к крыльцу предполагаемой колдуньи. Осторожно, боясь обжечься, она просунула руку меж крапивных стеблей, намереваясь сорвать гриб, и в этот самый момент за спиной услышала глуховатый голос:

– Какая храбрая! Такой густой крапивы не боишься. И что же ты тут делаешь?

От неожиданности и страха Натка едва не ткнулась носом в эту самую крапиву, но удержалась и промямлила нерешительно:

– Грибы ищу… Вот, – и протянула женщине небольшое жестяное ведро, в котором перекатывались беловато-желтоватые шляпки шампиньонов.

– Ну, так чего же, и этот срывай, – показала на гриб-великан хозяйка хатки. – Смотри, какой красавец! У вас что, едят дома такие грибы? – продолжила она расспрашивать смутившуюся девочку.

– Мама их жарит. Вкусно получается. Особенно если с картошкой.

– Вот оно что. А наши деревенские бабы шампиньоны и за грибы не считают, представляешь? Все грузди да рыжики по лесам ищут. Может быть, белые им тоже по нраву бы пришлись, да в наших местах их не водится.

– Я тоже деревенская, – ответила Натка, присматриваясь украдкой к своей неожиданной собеседнице.

– Да вы приезжие! Ты дочка Алексея Михайловича, директора нашего. Я вас в магазине несколько раз вместе видела. Хороший у тебя папа, правильный. У нас его все уважают.

Натке стало приятно, что об ее отце по селу идет добрая молва. Набравшись храбрости, она спросила:

– А почему вас колдуньей считают?

Казалось, женщина не удивилась вопросу. Помолчав некоторое время, она ответила:

– Меня Клавдией Ивановной зовут. Не хочешь ко мне в гости зайти? Посидим, поговорим, я утром печку топила, чайник на плите еще не остыл. Или побаиваешься? – хитровато спросила она. – Вдруг превращу тебя в зверушку какую-нибудь?

– Да вы что! – нарочито громко, словно прибавляя себе уверенности, ответила любительница грибной охоты. – Ничуточку не боюсь. Это все бабушкины сказки. Кто сейчас поверит в такое, когда космонавты в небе летают, ученые одно открытие за другим делают!

– Надо же, – удивилась собеседница, – какая развитая девочка. Вот я и смотрю, не очень-то ты похожа на нашу, деревенскую.

– У меня мама в школе работает, – продолжила польщенная похвалой школьница. – У нас дома знаете, сколько книг! И журнал «Вокруг света» мы получаем. Там про колдунов тоже иногда пишут, но это такие отсталые народы, они в Африке живут, в племенах разных. На фотографиях я их сто раз видела. Страшные такие, лица чем-то белым разрисованы. А вы вовсе и не похожи ни на какую колдунью. Это все придумывают про вас.

Подумав, Натка добавила, желая утешить женщину, пригласившую ее в гости:

– Это потому, наверное, что вы грустная всегда. И загадочная.

– Загадочная? – переспросила женщина. – Ну, ты и придумала! Давай лучше пойдем чай пить. Не боишься ко мне зайти? – еще раз спросила она.

– Конечно, нет, – ответила девочка уже более уверенным голосом.

Они медленно продвигались по тропинке, стараясь не задевать колючие стенки, высившиеся по обеим сторонам. Вскоре показалось крыльцо, кое-как сколоченное из потемневших от времени толстых досок. Несколько ничем не огороженных ступенек вели к небольшой двери, в которую пройти, не сгибаясь, мог бы разве что пятиклассник. Хозяйка дома высоким ростом и пышностью форм не отличалась, потому в дверной проем прошла легко, словно бы проскользнула. Натке же, всегда стоявшей на физкультуре первой в шеренге, пришлось нагнуться.

Пройдя через малюсенькие сенцы, где находилась лишь скамейка со стоявшим на ней оцинкованным ведром с водой, хозяйка и гостья очутились в самой избушке, так долго приковывавшей внимание девочки. С первого взгляда она была похожа на обычную деревенскую избу. Даже герань, росшая в старом чугунке на подоконнике, ничем не отличалась от прочих.

И все-таки убранство комнаты мало напоминало обычное деревенское жилище. Лежанка, стоявшая рядом с печью, выделялась необычным покрывалом. Сделанное наподобие тех, какие шили когда-то бабушки из лоскутков, покрывало отличалось настолько сложным и красивым орнаментом, что Натка не могла оторвать глаз от причудливых цветовых сочетаний. На небольшом столике у окна вместо привычной затертой клеенки белела вышитая черно-красными крестиками скатерть.

Но самое главное, на неокрашенном деревянном стеллаже, прислоненном к одной из стен, пестрели корешки необычных книг, многие из которых, несомненно, перекочевали в современность из дореволюционного прошлого. На одном из корешков имелась полустертая надпись «Повъсть о приключенiи английскаго милорда Георга», на другом, темно-коричневого цвета, светилось тусклой позолотой слово «Библия». На нижней полке стеллажа, отсвечивая бликами, хранилась скудная посуда – несколько непритязательных чайных чашек в горошек да три-четыре тарелки.

Одна чайная пара явно выбивалась из общего строя. На глубоком темно-синем фоне рельефно выделялись белые ласточки. Очевидно, история этой чайной пары также уходила куда-то в иные времена, и было непонятно, как такая изысканная вещь смогла оказаться в столь скромном жилище.

Вообще интерьер комнаты, при всей его скромности, резко контрастировал с внешним видом избушки и обликом хозяйки. Каждая вещь вносила свой вклад в атмосферу уюта, свидетельствовала о наличии художественного вкуса у человека, обставившего жилище. О современной жизни напоминала только черная коробка небольшого репродуктора, приткнувшегося рядом с входной дверью. Оглядевшись по сторонам, Натка решила про себя, что ее новая знакомая тоже не из местных, ее привела в село такая же изменчивая кочевая судьба, какая вела по жизненным дорогам семейство Черновцов.

На плите тихо пошумливал чайник. На полу пестрели домотканые половички, в воздухе пряно пахло сушеными травами. Собранные в пучки, они свешивались с неотесанной березовой жерди, пристроенной к потолку. В атмосфере жилища и впрямь чувствовалось нечто колдовское. Для завершения картины не хватало лишь кота Баюна, лениво пошевеливающего хвостом. Но кота не было.

Клавдия Ивановна сняла пиджак, оставшись в простенькой серой кофточке, молча налила чай в чашку с белыми ласточками и поставила перед девочкой. Потом выложила на тарелку несколько не первой молодости сушек, горсть карамели в простеньких обертках.

– Сейчас мы с тобой запируем на просторе, – сказала она, усаживая гостью за единственный стул и пристраиваясь рядом на табуретке, выкрашенной в ярко-желтый цвет.

– Красиво как у вас тут! – искренне восхитилась Натка, поджидая, пока остынет налитая в чашку жидкость. – И чай так необычно пахнет. У нас дома магазинный покупают, он совсем другой.

– Да я много такого делаю, чего другие не делают. Наверное, потому меня и считают колдуньей. Видишь, курю, одеваюсь не как все, с бабами у магазина языком не чешу.

– Вы ведь и чай не так пьете, – подтвердила Натка, наблюдая, как хозяйка наливает травяной настой из чайника в жестяную кружку с примятым боком. – Сейчас из таких кружек уже никто не пьет. Она дореволюционная какая-то.

– Ох, деточка, – вздохнула Клавдия Ивановна. – Я с этой кружкой до самого Омсукчана добралась. Слышала о таком?

– Нет, – призналась гостья. – А где это? Мы в школе еще про такое не проходили.

– Это, дорогая, на самом севере, почти пятьсот километров от Магадана.

– Здорово! – восхитилась девочка. – Вы там жили или в гости к кому ездили?

– Ездила. Да только не по своей воле. Восемь лет там «отгостила». Не стоит об этом говорить. И в школе вам про это рассказывать не будут.

– А в нашем селе вы тоже не просто так оказались? – высказала предположение любопытная школьница.

Клавдия Ивановна повертела в руках сушку, которую собиралась окунуть в кружку с чаем, и загадочно ответила:

– Какая любопытная! Много будешь знать, скоро состаришься. Ты лучше о себе расскажи: как учишься, что в школе проходите, чем заниматься любишь.

Упрашивать Натку не пришлось. Она готова была рассказать новой знакомой и о себе и обо всем на свете, но та прервала ее словами:

– Знаешь, я тебе хочу дать один совет. Нельзя незнакомым людям все про себя рассказывать, особенно про свою семью.

– Но вы же сами попросили, – смутилась собеседница.

– Я попросила, а ты должна была подумать. Мало ли кто о чем может попросить? Станешь старше, сама узнаешь, почему лучше всего придерживаться светской беседы с чужими людьми.

Огорошенная Натка не удержалась от вопроса:

– Как вы странно говорите. Что такое светская беседа? Я про такое только в книжках читала.

Клавдия Ивановна улыбнулась и помешала чай в кружке:

– Ну, это как мы с тобой сейчас. Сидим, чай пьем, беседуем неспешно. О погоде, о природе, о всяких историях, вычитанных в книгах. Короче, разговор ни о чем личном.

– Да как же, о природе – и это не о личном? Я так люблю лес, растения всякие, грибы, за ягодами ходить. У вас вон трав разных сколько насушено везде. Разве это не личное?

– Наверное, отчасти ты права. И все-таки никому не стоит болтать лишнего. Знаешь поговорку «Разговор серебро, а молчание золото»? Как думаешь, почему?

Беседа, словно споткнувшись обо что-то, начала угасать. Натка засобиралась уходить. Уже на тропинке, выводя ее из глухих зарослей, Клавдия Ивановна сказала:

– Вот видишь, ничего страшного в моей избушке ты не обнаружила. Только больше не ходи сюда. Ни к чему. И не рассказывай никому, что была у меня. Тебе же лучше будет. И помни, молчание – золото.

Удивленный и несколько расстроенный такими проводами ребенок отправился домой, прижимая к себе ведерко, в котором на боках своих сородичей гордо возлежал огромный шампиньон.


…Много лет спустя, став взрослой и прочитав книгу Варлама Шаламова про лагеря заключенных, про колымский белый ад, поглотивший миллионы советских мужчин и женщин, Наталья Алексеевна поняла, как оказалась в их поселке странная женщина, когда-то поившая ее чаем в своей сказочной избушке. Судя по всему, страшное прошлое несла она за своей спиной, и новой мудростью наполнилось для Натальи Алексеевны ее напутствие: молчание – золото…


* * *


О необычном визите Натка никому не сказала. Первое время ее просто подмывало поделиться новостью дома, но сначала она побоялась, что за несанкционированное гостевание может влететь от матери, потом как-то все забылось в круговерти привычных домашних дел. Вдобавок в июле дом наполнился гостями. Городские родственники привезли на деревенский отдых своих детей. В дополнение к трем своим барышням Зоя Максимовна получила двух племянниц-близняшек, дочек брата, и мужниного племянника. Вся детвора была примерно одного возраста. Недели на три дом директора совхоза превратился в своеобразный филиал пионерского лагеря.

Поскольку с количеством спальных мест в доме наблюдалась напряженка, взрослые решили задачку радикально просто. На просторной веранде матушка положила на пол огромный овчинный тулуп, застелила его сверху старенькими простынями, накидала нужное количество подушек. Вопрос с ночлегом для пионерского отряда оказался решенным.

Взрослым, скорее всего, ночевать на полу понравилось бы не слишком, но детвора от такого расклада оказалась просто в восторге. По утрам Зоя Максимовна кормила всех нехитрой деревенской едой, затем все разбегались кто куда. Племянник мужа спешил на конный двор, где сразу же сдружился с конюхами, учившими его обращению с лошадями.

Девчонкам поручалось пасти выводок домашних гусей. Пернатых выгоняли на берег пруда, находившегося неподалеку от села. Пока они пощипывали сочную травку или важно скользили по водной глади, девочки превесело проводили время в купании, играх, разговорах и прочих затеях. Таким образом, скучное само по себе занятие превращалось в своеобразный пикник на обочине, поскольку к обеду девичий отряд расстилал на берегу клеенку и принимался уписывать захваченные из дома припасы – хлеб, свежие хрусткие огурцы, сваренные вкрутую яйца, домашнее, нагретое солнышком молоко.

Самый веселый момент наступал вечером, после ужина, когда вся юная орава укладывалась рядком на импровизированное ложе. Хохот, оживленные разговоры, внезапное фыркание от невзначай сказанного кем-то остроумного слова не смолкали до глубокой ночи. Начинавшие входить в возраст юные барышни без конца подтрунивали над единственным представителем мужского пола. Двоюродный братец как мог отбивался от подколок и насмешек кузин, но, судя по реакции, такое соседство его вполне устраивало. Лучше он себя чувствовал разве что на конном дворе, среди милых его сердцу лошадок.

Визиты двоюродных родственников продолжались и в следующие годы, но уже эпизодически: то брат заезжал на несколько дней в зимние каникулы, то близняшки появлялись с родителями на пару-тройку деньков. По мере того как все взрослели, их пути расходились все дальше, но память о том лете в деревне у каждого сохранилась накрепко.


* * *


Перед наступлением очередного первого сентября в жизни Натки произошли неожиданные изменения. Тетка, жившая в новосибирском Академгородке, почему-то решила забрать племянницу к себе. Возможно, ее попросили об этом родители, решившие, что учеба в городской школе поможет девочке в будущем лучше подготовиться к поступлению в институт. В какой именно, об этом как-то не думалось ни самой потенциальной студентке, ни ее близким. В доме говорили только одно: «Натка у нас гуманитарий». Большего об ее дальнейшей профориентации не мог сказать никто. В сельской местности издавна велось, что жены главных специалистов работали учителями. Для своей дочери родители, очевидно, предполагали нечто подобное.

Затею с обучением в городской школе едва ли можно было назвать успешной. Оказавшись в одном классе с академгородковскими интеллектуалами и «мажорчиками», Натка ощутила себя, мягко говоря, не совсем в своей тарелке. В соответствии с официальными утверждениями, социального расслоения в СССР не существовало, но уже с первых часов пребывания в новом окружении девятиклассница поняла, что эта чашка чая точно не про ее честь.

Ее никто не травил, не устраивал каверз. Одноклассники просто не замечали новенькую, презрительно и высокомерно. Казалось, даже стол или стул способны были вызвать у них больше эмоций. О стол, например, можно было стукнуться, стулом – сделать затяжку на новых колготках. А как можно реагировать на какую-то там нелепую, неуклюжую деревенскую девчонку? Не обсуждать же с ней тряпки или пластинки, привезенные предками из-за бугра!


…Много лет спустя Наталья Алексеевна вспоминала академгородковский период жизни как нечто туманное и маловразумительное. Яркий след в памяти оставило лишь одно обстоятельство. У нее почему-то вдруг стали сильно болеть зубы. Кариес, по всей видимости, вызванный физиологической перестройкой из девочки в девушку и недостатком кальция в организме, обрушился на них разрушительным ураганом. Весь девятый класс Натка путешествовала из одного стоматологического кабинета в другой, от зубного терапевта к хирургу, из-за чего нередко приходилось пропускать уроки…


Некоторые предметы (в первую очередь ненавистную математику) Натка пропускала сознательно. Иногда она со своей единственной подружкой, похожей на пацана Маринкой Стрельцовой, часами бесцельно бродила по торговому центру. В редкие моменты наличия мелочи в кармане прогульщицы лакомились вкуснейшим мороженым в местном кафетерии.

Маринка жила без отца, вдвоем с матерью, работавшей скромной лаборанткой в каком-то НИИ. У нее не имелось возможности модно одеваться, заводить престижные знакомства, слушать зарубежные пластинки, поэтому в классе на нее тоже посматривали свысока. Только она, в отличие от новенькой, научилась не просто смиряться с таким положением, а гордиться им. Укоротив подол обычной школьной формы «по самое не могу», сверкая ладненькими крепенькими ножками, девчонка любому могла заявить прямо в глаза: «Плевать я на вас хотела, на сволочей!» В том числе и учителям.

Даром ей это, как и следовало ожидать, не проходило. Однажды бунтарку едва не выгнали из школы. Тем не менее, Маринка жила, как вольный ветер. Делала что хотела, хватала двойки, блестяще их исправляла, темпераментно огрызалась на учителей, пытавшихся обуздать ее норов уздой демагогии. А Натке, с которой быстро сблизилась, говорила про одноклассников:

– Да ты посмотри на них, они же все гнилые, плесень! Любая из наших мочалок за импортную тряпку хоть под паровоз уляжется!

Подруга соглашалась с ней и не могла понять саму себя. Раньше, в старом классе, она по собственному желанию держалась наособицу, предпочитая все перемены проводить с книгами. Так почему же здесь, в новом коллективе «игнор», куда ее отправили, так ее задевал?

Особенно доставалось от Маринки Игореше, изнеженному, нарочито расслабленному пижону, косившему под Джона Леннона. Он и очки носил такие же, с нелепо круглыми стеклами, каких в магазине было не сыскать.

«Любовь» отличалась взаимностью. Игореша называл Маринку не иначе как «гегемон», намекая на ее пролетарскую нищету. Та в ответ величала его сосунком. Юноша бледный взором горящим не обладал, премудрости школьных знаний его интересовали мало. Парень прекрасно понимал: чего париться, благодаря папе дорога в универ для него открыта. На уроках анфан террибль демонстративно доставал из объемистого черного портфеля банку сгущенки, протыкал гвоздем и начинал долго, со вкусом высасывать содержимое жестянки.

Все это сходило ему с рук, поскольку папа Игорька, как подхалимажно звали ленивого школяра учителя, имел большой вес в президиуме Академии наук, то есть относился к категории больших людей, перед коими маленьким, навроде школьных преподов, не грех и поподличать…

Важный папа постоянно вояжировал на иностранные симпозиумы, откуда привозил отпрыску все самое модное и продвинутое. Поскольку среди презентов находились свежие западные пластинки, Игореху всегда окружали прихлебатели, готовые на все, лишь бы послушать последний «пласт». Попасть в гости к волосатому недоделанному битнику для всей этой шушеры считалось большой честью.

Те, кто был поумней и похитрей, хотя бы для собственного самоуважения делали вид, будто находится на дружеской ноге с одноклассником. Другие, такие как обалдуй и простак Гена Игнатьев, не гнушаясь канючили: «Игореша, дай жвачку дожевать». Когда Игореша прикладывался к очередной банке со сгущенкой, Гена, сидевший позади него, начинал громко шипеть:

– Игореха, оставь дососать…

Класс корчился от сдерживаемого смеха, а обладатель лакомства, которого днем с огнем нельзя было найти в магазинах, через некоторое время небрежно бросал назад почти опустошенную тару: «Долизывай, плебей!»

Маринку Стрельцову просто плющило от всего этого. Она бормотала сквозь зубы:

– Сталина с Дзержинским на вас нет, буржуи недорезанные! Ну, ничего, дождетесь еще…


…«Не дождались, – подумала Наталья Алексеевна, вспомнив свою непримиримую подругу. – Более того, почему-то получилось так, что власть и деньги в стране прилипли к загребущим ручонкам как раз таких Игорьков…


* * *


Житье в семье тетушки казалось Натке комфортным и приятным. Ей нравилась взбалмошная, несколько безалаберная атмосфера, царившая там. Она с удовольствием возилась с маленькими теткиными детьми, хорошо ладила с ее мужем, но вот в городскую школьную жизнь ее продутый деревенскими ветрами и вымоченный в сельских проливных ливнях организм вписываться никак не хотел – хоть убей! Она чувствовала себя нелепой, неуклюжей дворнягой среди породистых догов и мопсов. Хотя всерьез говорить о «породе», пожалуй, не приходилось. Родители городских одноклассников в большинстве своем попросту выбились из грязи в князи. Их деткам оставалось только пожинать плоды этого процесса.

Дело закончилось тем, что, нахватав годовых троек по точным наукам, лягушка-путешественница вынуждена была вернуться домой. Возвратившись в родное болото, в привычное окружение таких же деревенских девчонок и мальчишек, Натка с облегчением вздохнула, и жизнь снова покатилась по накатанной колее. Учеба в десятом классе шла легко, без напряжений. Даже туманные математические формулы стали легче укладываться в голове, а по геометрии она умудрилась заработать пятерку в аттестат.

В принципе, для дальнейших жизненных планов эта пятерка не имела ни малейшего значения. Давно было ясно, с наткиными способностями к точным знаниям поступать придется на какой-нибудь гуманитарный факультет. У самой Натки никаких намерений не имелось вовсе. Ей нравилось читать книги, писать сочинения, учить стихи.

Пописывать романтические вирши она начала и сама. Произошло это не без влияния популярной в то время (в продвинутых кругах) поэтессы и барда Новеллы Матвеевой. Однажды на стареньком магнитофоне своей городской подруги Маринки Натка услышала, как под негромкий перебор гитарных струн трогательный нежный голосок пел:


Набегают волны синие.

Зелёные? Нет, синие.

Как хамелеонов миллионы,

Цвет меняя на ветру.

Ласково цветёт глициния –

Она нежнее инея...

А где-то есть земля Дельфиния

И город Кенгуру.


Натка, и море-то видевшая только на картинках да в кино, слушая незамысловатую песенку, испытала, что называется, культурный шок. Слова о глицинии, которая «нежнее инея», навсегда врезались в память, и когда становилось невмоготу от студеных сибирских зим, от серости будней, она нередко шептала про себя:


Это далеко!

Ну что же!

Я туда уеду

Тоже.

Ах, ты боже, ты мой боже,

Что там будет

Без меня!


Как выглядит глициния, Натка представления не имела. И уж тем более в самых роскошных мечтах представить себе не могла, что дожидается ее это прекрасное, в пышных сиреневых гроздьях дерево рядом с подъездом ее будущего дома в Анапе. Всего-то и нужно потерпеть – лет этак пятьдесят…


…В какой-то книге Наталья Алексеевна прочитала однажды: иногда тени бывают такие длинные, что приходят раньше рассвета. Если бы мы знали, если бы умели расшифровывать знаки, посылаемые нам судьбой из нашего будущего – насколько легче было бы терпеть то, что терпеть так трудно, от скольких ошибок уберегли бы мы сами себя! Но слеп человек, и лишь немногим мудрым под силу разобраться в сплетениях причинно-следственных обстоятельств…


Натку к ее глицинии дорога вела почти полвека. Измышления о какой-то там стране Дельфинии для практичной деревенской обыденности казались голубым туманом, не имевшим ничего общего с реалиями настоящей жизни.

Неясные мечты и надежды естественным образом волновали девичью душу, наполненную историями, вычитанными из книг. Но какой бы образ ни примеряла к себе юная сельская леди, она не могла понять, подойдет ли он ей, будет ли в нем комфортно? Неуверенность в собственных силах, пожалуй, было единственным точно описываемым чувством, которое десятиклассница испытывала в те дни.

Однажды в местный клуб привезли кинофильм «Журналист», рассказывающий очередную гладенькую историю о жизни и любви рядового советского гражданина. На сей раз главным героем являлся видный красавец, работающий в одной из центральных газет страны. Герой был чертовски хорош собой, уезжал в увлекательные зарубежные поездки, сидя в баре с сигаретой и бокалом мартини в руке, страстно убеждал иностранных коллег в преимуществе советского образа жизни. Однажды его отправили в командировку в уральскую глухомань, где корреспондент обрел свою любовь и счастье в личной жизни в лице героини, сыгранной симпатичной актрисой Галиной Польских. Главным достоинством героини являлась чистая невинная душа, а потому, по закону жанра, ей полагалось вознаграждение в виде прекрасного принца, принявшего облик столичного журналюги.

С позиций нормального человека наших дней фильм представлял собой обычную идеологическую галиматью, каковой граждан СССР потчевали с утра до вечера. На Натку увиденное произвело такое же впечатление, какое испытывали суровые, познавшие жизнь жилистые деревенские тетки от просмотра индийских фильмов. Девушка была потрясена до глубины души. Красивая жизнь, общение с ироничными начитанными людьми, возможность носить модные вещи, красиво курить сигареты, рассуждая о возвышенных материях, – у какой дурочки не закружилась бы голова от таких перспектив!

На следующий день Натка стала интересоваться перспективами поступления на факультет журналистики Томского университета, хотя умом понимала: в реальности ей «светит» лишь филфак Новосибирского «педа». Город находился неподалеку, в нескольких часах езды на электричке, там жили родственники, было у кого остановиться хотя бы на первое время. Помимо всего прочего родители, обогащенные реальным знанием жизни, считали, что преподавание в школе – вполне достойная карьера для женщины.

Более уверенная в себе и менее привыкшая слушаться родителей дщерь, возможно, решилась хотя бы попытать счастья на пути к мечте. Натка строптивым норовом не отличалась, в себя верила не особо, лишних проблем иметь не хотела, а потому предоставила событиям течь своим ходом, согласившись с доводами старшего поколения. В конце концов, разве так уж плохо преподавать литературу детишкам? Хотя сама Зоя Максимовна не раз упоминала поговорку: «В "пед", в "мед", на тот свет» – мол, эти вузы для тех, кто не мечтает хватать звезды с небес.

Вчерне намеченный план имел все шансы воплотиться в жизнь. Карты, как водится, спутал, его величество Случай. Еще древние греки (точнее сказать, Еврипид) знали:


Многовидны явленья божественных сил,

Против чаянья, много решают они:

Не сбывается то, что ты верным считал,

И нежданному боги находят пути…


* * *


Нежданное явилось Натке и ее семейству в образе учителя иностранного языка. Знакомство с ним вышло не вполне традиционным. Полноватого подвижного темноволосого крепыша с бровями вразлет Зоя Максимовна привезла из райцентра, куда в конце каждого августа выезжала на традиционное учительское совещание, будучи завучем школы.

Сестры сидели за обеденным столом, когда неожиданный гость появился в их доме.

– Это Геннадий Семенович, – сказала мать, представляя неоперившегося выпускника пединститута. – Приехал к нам по распределению, будет преподавать английский. Несколько дней он поживет у нас, потом директор школы решит, куда его поселить.

– Не стесняйся, Гена, – подбодрила она спутника. – Сейчас покажу тебе твою комнату (ту самую, на которую после отъезда бабушки положила глаз Натка), а потом будем обедать.

Стеснительность явно не относилась к числу добродетелей будущего педагога. На робкое «здравствуйте» сестер он откликнулся улыбкой до ушей и произнес ироническое «здрассьте!» с таким видом, словно собирался расшаркаться перед ними, взмахнув шляпой с пером. Девицы смущенно уткнулись в свои тарелки, а гость пританцовывающей походкой направился с тяжелой вещевой сумкой на плече вслед за хозяйкой дома.

Не прошло и недели, как новый педагог стал в семье директора совхоза едва ли не членом семьи. Ему удалось обаять даже суровую Зою Максимовну. Понимая, что вдали от родного дома молодому специалисту живется не очень комфортно, она взяла его под свою опеку – познакомила со школьным коллективом, помогала налаживать контакт с учениками, которые сразу же окрестили его Гешей и Семычем.

Естественно, жить под одной крышей с чужим человеком Наткины родители долго не предполагали, но когда «англичанина» за неимением другого варианта приютили под своей крышей его молодые коллеги Скворцовы, Геннадий по-дружески и по-соседски продолжал захаживать к Черновцам, как к своим. Строгая завуч в школе и заботливая хозяйка дома, матушка время от времени подкармливала молодых соседей-коллег. То Скворушке, зашедшему забрать своего малыша, наливала литровую банку парного молока, то Гешу, заглянувшего по какому-нибудь делу, угощала своими фирменными блинами. Тот не заставлял себя долго упрашивать и не уставал рассыпаться в комплиментах, расхваливая таланты стряпухи. Да и было за что. Блины в доме Черновцов водились часто. Пекли их по любому поводу, в больших количествах, и руку на них набили не только Зоя Максимовна, но и ее дочери.

Легкость характера Семыча, его умение поддержать любую беседу вносили непривычное оживление в спокойную размеренную жизнь семьи. Геша со знанием дела рассуждал с матушкой о варке варенья, заинтересованно выслушивал рассказы Алексея Михайловича о сенокосе, обсуждал с ним политику партии и правительства, высказывая при этом не столько глубину знания предмета, сколько обширную эрудицию. Знания, полученные в пединституте, еще не успели выветриться из головы недавнего выпускника. К тому же благодаря вращению в разнообразных жизненных сферах молодой человек обладал довольно богатыми практическими навыками. Во всяком случае, в деле обольщения собеседников, особенно женского пола…

Чудаковатый Скворушка, у которого квартировал «англичанин», как-то сказал Наткиной матери:

– Наш Семыч, ха-ха-ха, лет до сорока будет женщинам мозги крутить, а потом женится на молоденькой!

– Да кому он тогда нужен будет? – резонно возразила Зоя Максимовна.

– Не скажите! – ответил сосед с привычным мультяшным смехом, откинув назад голову, вихлявшуюся на длинной тонкой шее. – Он столько лапши любой барышне навешает на уши, что та и оглянуться не успеет, как запутается в его паутине. Будто Муха-Цокотуха. «Вдруг какой-то старичок паучок нашу Муху в уголок поволок…» Помните? Так вот это как раз про него.

– Сказки тебе пришлось снова вспомнить, это точно, – заметила учительница биологии. – Ваш Данилка позавчера заставил меня про Колобка раз пять подряд ему прочитать. И все-таки ты, Леонид, по-моему, наговариваешь на Геннадия Семеновича, – не поверила хозяйка дома и внимательно посмотрела на Натку, направлявшуюся мыть тарелки.

Теоретически визиты раскованного молодого коллеги в дом, где проживала входящая в возраст девица, могли представлять некоторую опасность. Но, во-первых, в доме не водилось никаких «фортепьянов», а, как известно из классики, наибольшую угрозу для нравственности неокрепших девичьих натур представляет именно игра в четыре руки. В данном случае эта угроза исключалась полностью. Не являлся Геша и учителем танцев, как в классической пьесе Лопе де Вега. С этой стороны никаких неожиданностей тоже, вроде бы, не предвиделось.

Тем не менее, именно он начисто спутал родительские планы относительно будущего старшей дочери, невольно поспособствовав отклонению Наткиного жизненного пути от намеченного ими курса.

Начать с того, что «англичанин», нимало не покушаясь на добродетельность десятиклассницы в физическом смысле, довольно скоро принялся «оттюнинговывать» мозги подопечной. Он стал для нее не столько преподавателем, сколько учителем жизни и духовным наставником. Правильнее будет сказать, духовным смутьяном. Мало что повидавшая в своей жизни ученица с упоением внимала рассказам старшего собрата-гуманитария о странах, где он успел побывать, жадно впитывала его размышления о незнакомых прежде книгах и авторах.

В их домашней библиотеке, достаточно приличной для села, год за годом увеличивалось количество многотомных собраний сочинений отечественных и зарубежных классиков. К десятому классу Натка перечитала родительский книжный фонд от корки до корки. Геша приоткрыл ей дверь в миры таких писателей, о существовании которых широкие массы трудящихся в то время и не подозревали

От него она узнала о Пастернаке, Цветаевой, Мандельштаме, Каролине Павловой, других поэтах серебряного века. Натка не могла знать, что через десяток-другой лет троица «Пастернак-Цветаева-Мандельштам» превратится в заезженную до пошлости пластинку, не знать этих фамилий станет неприлично для любого мало-мальски образованного человека, считающего себя интеллигентным. В конце шестидесятых годов, еще хранивших отзвуки недавней хрущевской оттепели, каждое из этих имен для сельской девушки являлось откровением.

Однажды вечером, когда родители отправились смотреть телевизор в большую комнату, Геша зашел к Натке в ее комнату и вытащил из своего видавшего виды портфеля (с ним, казалось, он не расставался даже во сне) журнального формата книжицу. На обложке был изображен причудливый циферблат, свисавший с ветви дерева подобно блину. Надпись иностранным шрифтом гласила: «Сальвадор Дали».

Раскрыв этот не то каталог, не то проспект какой-то выставки, ученица, что называется, потеряла дар речи. С каждой иллюстрации на нее смотрели предельно реалистично изображенные, но странно искаженные, невероятно соединенные между собой предметы, фигуры, пейзажи. По пустынным просторам брели огромные слоны на тонюсеньких высоченных ногах-ходулях, из животов красивых, уточенных женщин, словно из причудливых комодов, выдвигались какие-то ящички, мельницы взмахивали не привычными лопастями, а огромными крыльями бабочек.

От всего увиденного на душе становилось тревожно, но в то же время жутковато-радостно. Так ребенок, подброшенный сильными отцовскими руками, взмывает в небо. Маленькое сердечко трепещет от страха и в то же время радуется полету, уверенное в том, что ничего плохого с ним не случится.

Для Натки открылся еще один неведомый причудливый мир. В СССР, как известно, не было не только секса, но и много чего другого. В том числе нигде в широком доступе не появлялись изображения работ художников-сюрреалистов, абстракционистов и прочих загнивающих или полностью прогнивших «истов». Недавний глава страны никакой сомнительной мазни на дух не выносил сам и не позволял другим пропитываться упадническим влиянием тлетворного Запада. Достаточно вспомнить о так называемой «бульдозерной» выставке, устроенной молодыми художниками Москвы прямо под открытым небом. Подогнанный властями бульдозер смел с лица земли не толькоих работы, но закопал в нее последние надежды творческой интеллигенции на оттепель.

От картин неистового испанца веяло такой свободой, крамолой и анархией, что советские искусствоведы предпочитали, чтобы их аудитория любовалась банными сюжетами различных Рубенсов с их обнаженными толстомясыми красавицами, нежели приобщалась к чему-то новому, неизвестному и уже одним этим представлявшему опасность для костенеющего на глазах общества.

В конце концов, всякому гражданину было известно: «Сегодня он играет «жаст», а завтра Родину продаст!» («Жаст», понятное дело, это джаз.) Любопытно, что данный лозунг в общем-то оказался не столь уж лишенным смысла. Тогдашние идеологи как в воду глядели. Родину все-таки отдали на раздербанивание буржуйским акулам. Недоглядели строгие товарищи в штатском, недопрослушивали, недореагировали или… страшно сказать… сами к этому руку приложили. Кто знает, темна вода в облацех… До сих пор не известно, кто распотрошил шестую часть суши – те, кто самозабвенно танцевал рок-н-рол и слушал вражьи «голоса», либо те из «благонамеренных», кто принимал мудрые, судьбоносные для страны решения в тиши солидных кабинетов.

Что касается Рубенсов и иже с ними, с этой категорией художников минувших эпох Натка неплохо познакомилась благодаря журналу «Огонек». До того момента пока он не превратился в оружие массового разрушения советского строя, в течение десятков лет это издание добросовестно выполняло просветительскую функцию, являясь окном в мир для жителей самых удаленных уголков необъятной нашей страны.

«Огонек» публиковал фоторепортажи из разных точек планеты, предоставлял свои страницы прозаикам, поэтам, публицистам, но главной изюминкой, на взгляд десятиклассницы Натки, являлись обстоятельные статьи по истории живописи. Их сопровождали прекрасные иллюстрации, которые девочка на протяжении нескольких лет аккуратно вырезала и вклеивала в специальные альбомы. В них картины художников раннего средневековья соседствовали с пышнотелыми музами Тициана, творения прерафаэлитов бросали томные взоры на легкие беспечные мазки французских импрессионистов, буйные, как стихия, малявинские бабы в алых сарафанах кружились в вихревых хороводах…

Когда Натка, показав все это богатство «англичанину», стала рассказывать о каждой из картин, дилетантски поверхностно рассуждая о цветовой гамме, законах перспективы, тот несказанно удивился и тут же заявил ее родителям:

– А ведь ваша девица спокойно выдержит конкурс в Ленинградский институт культуры и искусств на отделение искусствоведения!

О таком вузе в семье никто и слыхом не слыхивал, а потому совет Геши казался чем-то фантастическим. Отпустить неоперившуюся девчонку неведомо куда, в какой-то никому не известный институт, это было уж чересчур. Вдобавок представители всякого рода свободных профессий заведомо казались прозорливой Зое Максимовне народом пустым, подозрительным, аморальным и видеть в подобной среде дочь она никак не желала.

Никто, конечно, не предполагал отправить выпускницу школы работать на ферму, но пускаться в откровенную авантюру ей бы тоже никто не позволил. Новосибирский «пед», в конце концов, тоже дает высшее образование. А преподавание литературы в школе, как уже говорилось, вполне достойное занятие для любой женщины!

По реакции Наткиной матушки Геша понял, что зарулил явно не туда и начал переводить разговор на другие рельсы.

– В школе, спору нет, преподавать хорошо, но если Наталья поступит в «пед» хотя бы на иняз, возможностей после окончания института у нее прибавится. Она сможет, например, работать переводчиком, стать гидом для иностранцев, в заводских библиотеках наши девчонки технические тексты переводят. Да мало ли…

– А ты-то сам после иняза чего ж к нам в деревню попал, открутиться не смог? – скептически возразила Зоя Максимовна.

– Ага, – вздохнул тот, – отмазать некому было. Так что придется три года отработать по распределению, как по закону положено. А там видно будет.

– Так-так, Геннадий Семенович… Похоже, ненадолго приземлился ты у нас. Зря, выходит, я тебя блинами кормлю. А то смотри, красивых барышень у нас много. Женишься, в совхозе квартиру дадут. Скворцовы, вон, прижились. В школе их уважают, с учениками ладят.

– Да мне тоже в общем-то грех жаловаться, – отозвался Семыч. – Только Скворцовым скворцово…

– Куда уж им до тебя, такого орла! – насмешливо протянула Зоя Максимовна, затем спросила:

– А на иняз-то у Натальи хватит толку поступить? Туда, насколько я знаю, в основном после спецшкол принимают. У нас же что ни год районо новых учителей по английскому присылает. Не очень-то приживаются здесь «иностранцы». Наверное, вправду в городе легко для себя работу находят.

– Так и я про то же! А за подготовку не беспокойтесь. Историю и литературу с русским она спокойно сдаст, а по языку я с ней индивидуально позанимаюсь. За зиму подтянем. Между прочим, у меня пара однокурсниц на языковой кафедре работает. Если что, помогут.

– Не знаю… Ты как думаешь, отец? – обратилась женщина к уткнувшемуся носом в газету Алексею Михайловичу.

Тот оторвал глаза от страницы и поспешно согласился:

– Геннадий Семенович в этом деле лучше нашего понимает, как мне кажется. Ты-то как, Наталья? – спросил он присутствовавшую при судьбоносном решении дочь. – Вроде, на филфак поступать собиралась?

Девушку можно было и не спрашивать. Собственно говоря, она слабо представляла, что ждет ее в дальнейшем и понимала лишь одно: куда бы ни поступать, лишь бы туда, где не потребуется изучать точные науки. Английский, думалось Натке, она потянуть сможет, а яркие перспективы, столь соблазнительно нарисованные Семычем, казались вполне реальными. На миг ей представилось, как она весело щебечет на иностранном наречии, сопровождая по Новосибирску важных иностранных гостей, и мысли о журналистике, мелькавшие время от времени в ее голове, пожухли, померкли перед замаячившим новым вариантом развития событий.

Занятия с нежданно-негаданно возникшим репетитором, благословленные покупкой толстенного англо-русского словаря, продолжались всю зиму. Оценивая их эффективность задним числом, Натка поняла: педагог из Семыча был такой же, как из нее балерина. Если он чему и научил ее, так это веселому цинизму, с каким молодежь в годы брежневского правления начала воспринимать все явления и ситуации в стране. Не случайно, наверное, именно этот руководитель служил неисчерпаемым источником всяких баек. Анекдоты про «дорогого Леонида Ильича» сыпались, как горох из мешка. Над его любовью ко всякого рода наградам, косноязычием и привычкой читать любое выступление по бумажке потешалась вся страна. Натка однажды чуть не рухнула под стол, когда Семыч, состроив уморительно-серьезную физиономию, строгим официальным тоном произнес:

– Передаем правительственное сообщение ТАСС. Вчера в Кремле Леонид Ильич принял… сто грамм!

При хозяевах дома нести подобное молодой педагог, разумеется, побаивался. Иное дело ученица-выпускница. Наградив ее почетным званием «наш человек», препод вовсю распускал перед Наткой пышный павлиний хвост, нимало не беспокоясь о том, что может простудить зад…


* * *


При таком подходе к занятиям большая часть пара, честно говоря, уходила в свисток. Не особо напрягаясь, «англичанин» задавал ученице упражнения из какого-то потрепанного учебника для первокурсников. Потом бегло проверял задания, исчеркивая страницы красной пастой, выслушивал корявые фразы вроде «Ландан из зэ кэпитал оф Грейтбритн», а дальше… как-то незаметно разговор скатывался в другую плоскость. Обладая зоркой наблюдательностью и острым язычком, Семыч раздавал яркие характеристики коллегам-учителям, Наткиным одноклассникам, обучал ее разным практическим наукам, например, как отличить фальшивое золото от настоящего. (Если учесть, что из золотых вещей в доме имелось лишь обручальное кольцо Зои Максимовны, познания эти представлялись остро необходимыми.)

Однажды наставник поделился с ученицей довольно своеобразным наблюдением. В то время как Натка корячилась над словарем, пытаясь связать отдельные слова в осмысленное предложение, Семыч рассматривал картинки с изображением ядреных бразильских красоток в журнале «Вокруг света», затем ткнул в них пальцем и произнес:

– Вот это женщины! А наши девки – глаз остановить не на ком. Все вислозадые какие-то. Не веришь, присмотрись у себя в классе…

От неожиданности ученица забыла перевод только что найденного в словаре слова. Мысленным взором она быстро перебрала всех своих одноклассниц и не смогла вспомнить фигуру ни у одной из них. Единственная, кто пришел на ум, была Катюха Богаевская. Но у той, наоборот, выпуклости торчали в разные стороны. Все и сразу.

Косички, подвязанные пышными бантиками к вискам, и кокетливый темный передник только добавляли порочной сексуальности этой не бог весть какого ума девице. Бесспорно, в те девственно-идеологические времена в широких массах трудящихся о ролевых играх еще и слыхом не слыхивали. Тем не менее, вид лакомой сдобности пробуждал в мальчишках еще не осознаваемый ими самими древний, как мир, основной мужской инстинкт. Ошалев от самих себя, пацаны гонялись за ней на переменах по коридорам, пытаясь хотя бы пальцем прикоснуться к Катькиным сокровищам.

Пышнотелая красавица с грацией слонихи увертывалась от них, а в одного из преследователей, Мишку Воронцова, выстрелила из пирожка с повидлом, как из пистолета. Катька едва успела его надкусить, как вдруг охальник оказался на расстоянии нескольких сантиметров от вздымавшегося двумя холмами фартука. Катюха недолго думая резко сжала полурезиновое кулинарное изделие. Вылетевшее из пирожка коричневое жидкое повидло залепило любителю девичьих прелестей всю физиономию. Когда в класс вошла учительница химии, картина перед ней предстала весьма живописная.

Злодей и его жертва были тут же выставлены за дверь. Происходившее далее осталось покрыто мраком неизвестности. Учитывая габариты Катюхи, не исключено, что она вдобавок хорошенько накостыляла по шее вертлявому, почти на голову ниже ее ростом Мишке Воронцову – чтобы впредь неповадно было покушаться.

Наблюдение, сделанное Семычем, запало в Наткину голову, пожалуй, посильнее, нежели рассуждения о «презент перфикте» или «презент континууме». Чем они отличаются друг от друга, она представляла себе весьма туманно, но к вопросу о сравнительном изучении вислозадости одноклассниц подошла со всей серьезностью, дотошно и пристально оглядывая каждую с головы до ног.

Впрочем, в этом исследовании Натка также не добилась особых успехов. Все девчонки казались ей самыми обыкновенными. В том числе, она сама. Сколько ни рассматривала школьница собственное изображение в большом зеркале платяного шкафа, как ни крутилась из стороны в сторону, никаких умозаключений о достоинствах и недостатках собственной фигуры она вывести не могла. Разве что ноги, кажется, немного кривоваты… Но какая барышня, входящая в возраст, не считает свои ноги далекими от идеала? Разве только та, при взгляде на которую особи мужеского пола выворачивают шеи на 180 градусов.


…При воспоминаниях о поре школьного девичества Наталья Алексеевна никогда не испытывала полагающейся по всем законам жанра ностальгии. Ее одноклассницы казались скорее невзрачными серенькими пташками, нежели прекрасными лебедушками. Каждую мучили свои демоны, каждую в той или иной степени обуревали приступы неуверенности в собственных силах и, в первую очередь, в собственной привлекательности.

«То ли дело современные десятиклассницы, – подумалось женщине. – Почти все выглядят такими ядреными молодухами, что любую сразу по получению аттестата хоть под венец веди. Вот уж на ком школьные формы да бантики смотрятся плодами нескромной мужской фантазии. Да и килограммы косметики прибавляют каждой по несколько лет. Интересно, как к окончанию школы будут выглядеть нынешние первоклассницы, которых едва ли не с рождения усердные мамочки учат пользоваться косметикой».

После этих не слишком оригинальных размышлений Наталья Алексеевна вновь вернулась к воспоминаниям, связанным с подготовкой к поступлению в институт…


Хоть и через пень-колоду занималась Натка с благодетелем репетитором, все-таки определенный запас иностранных слов в ее голове сумел осесть. Десяток-другой «топиков» – тематических рассказов на английском языке о жизни Лондона и его обитателей – она вызубрила. Наконец настал час икс…

На время сдачи вступительных экзаменов Натку согласились приютить у себя родители Скворушки, обитавшие в скромной двухкомнатной «хрущовке», находившейся неподалеку от одного из корпусов «педа» – как раз в нем проводились экзамены. Пообщавшись со столь же чудаковатыми, как их сын, Скворцовыми-старшими, Натка впервые поняла, почему говорится: яблоко от яблони недалеко падает.

Перед ней предстали постаревшие комсомольцы-добровольцы – того самого безоглядного и бесшабашного романтически-революционного разлива. Такие, как они, в свое время с бодрой песней уезжали на комсомольские стройки, на Магнитку и Днепрогэс, бросались покорять тайгу, недра и небеса, готовы были махнуть хоть к черту в зубы, ночуя в брезентовых палатках в лютые морозы.

В юности родители Скворушки, как полагалось порядочным молодым людям того времени, отправились с благодатных просторов Украины на «любимый и близкий на Дальний Восток», где работали на какой-то стройке. Правда, поскольку дело происходило в тридцатых годах, не исключен вариант, что молодые люди попросту бежали от разразившегося над богатейшим сельхозрегионом голода. Представить себе голод в местах, где из земли все «просто так и прет», трудно при самом богатом воображении, тем не менее, из песни строчку не выкинуть.

Через несколько лет семья перебралась в Новосибирск. Последние предпенсионные годы неугомонная, переваливающаяся при ходьбе, подобно уточке, Ольга Матвеевна работала комендантом в студенческом общежитии. Это наложило дополнительный отпечаток на ее и без того своеобразный характер. Всех молодых людей она именовала не иначе, как чуваками. Готовя ужин, напевала: «Мы лежим с тобой в маленьком гробике» или «Я куплю тебе ящичек мыла. Хочешь мойся ты им, хошь – торгуй». Именно от нее Натка впервые услышала про Жанетту, которая в Кейптаунском порту с какао на борту поправляла такелаж, сагу про негра Тити-Мити и попугая Кеке и множество другой не менее замечательной песенной чепухи.

Мужа своего, блаженненького Ивана Максимовича, работавшего грузчиком в продуктовом магазине, Ольга Матвеевна величала не иначе как Ваня-дурачок, что, собственно, являлось скорее констатацией факта, нежели оскорблением. Выпивохой или запойным пьяницей его назвать было нельзя. Просто Иван Максимович постоянно находился в приподнято-возвышенном настроении, градус которого усиливали несколько рюмок убойно-крепкого самогона, который в семье не переводился.

Иногда под воздействием принятого внутрь «средствия» жизнелюбие восторженного грузчика выходило за рамки обычных параметров. Он кидался обниматься к супруге, выкрикивая в страстном порыве:

– Олька, вот люблю ж я тебя, паразитку такую!

– Отвянь, Ваня-дурачок, – небрежно осаживала шестидесятилетняя Джульетта пылкого возлюбленного, а когда тот от избытка страсти влеплял ей смачную плюху пониже спины, швыряла в него любым предметом, бывшим в тот момент у нее в руках.

Поскольку объяснения чаще всего происходили на кухне, в бедного Ивана Максимовича летели крышки от кастрюль, половники, лопатки для перевертывания жарящихся на сковороде котлет. Один раз Ольга Матвеевна умудрилась заехать мужу в лоб мясорубкой, отчего там вздулся багровый шишак. Потирая ушибленное место, отвергнутый воздыхатель обиженно тянул:

– Ах, вот ты как, честного труженика обижать…

– Это ты-то честный? – насмешливо вопрошала женщина, азартно шинкуя морковку. – А сметану с Томкой-продавщицей на пару кто кефиром разбавляет? А ящик яблок кто стянул со склада недавно? Думаешь, не знаю? Мне добрые люди все рассказали! Ладно бы в семью яблоки притащил, охламон, так нет, продали с Васькой-сменщиком за бутылку бормотухи. У-у-у, прохиндеи!

– Так поправиться же надо было после вчерашнего, – гудел честный труженик. – У Василия день рождения отмечали, сама знаешь…

– Ой, Иван, – ставила точку в разговоре супруга, – не доводи до греха! Видишь, нож у меня в руке? Смывайся-ка ты лучше отсюда…

Несмотря на подобные стычки, жили немолодые, много чего повидавшие и испытавшие супруги довольно дружно, беспечно – не то чтобы одним днем, но как-то без привычки тревожиться о будущем. В спальне хозяев рядом со старинным шифоньером располагалась видавшая виды швейная машинка. На ней мадам Скворцова в течение недели строчила детские комбинезончики, которые почему-то именовала «капюшонками».

Материалом для «капюшонок» служил кислотных цветов плюш (его обрезки женщина покупала за копейки на какой-то текстильной фабрике). Куски были небольших размеров, поэтому мастерице приходилось сильно изощряться, чтобы из лоскутков собрать воедино швейное изделие. Поскольку недостатком воображения она отнюдь не страдала, на свет рождались до крайности причудливые творения. Один рукав «капюшонки» мог быть синего цвета, другой – зеленого, колпак – фиолетового и так далее. Вся эта сборная солянка сдабривалась какими-нибудь помпонами, кисточками, и рано утром в субботу продукция отправлялась на барахолку.

Иван Максимович набивал продукцией объемистый рюкзак, супруга заталкивала остатки в тряпичную, необъятных размеров сумку, и пара отправлялась заниматься коммерцией. Самое удивительное, «капюшонки» разлетались как горячие пирожки. В замученной дефицитом стране пользовалась спросом любая, самая уродливо-самопальная продукция. Комбинезончики Ольги Матвеевны отличались не только неожиданной расцветкой. Они были теплыми, удобными, и мамаши двух-трехлетних малышей ценили их по достоинству.

К обеду предприимчивые пенсионеры возвращались уставшими, но довольными. По пути заезжали на продуктовый рынок и основательно затаривались продуктами, стоимость которых раза в два превышала стоимость магазинных. Принцип «"капюшонки" в обмен на продовольствие» действовал железно.

Вечером собирались гости обмыть удачную торговлю. Обычно приходила соседка с мужем, жившие на втором этаже, и здоровенный рыжий мужик, служивший надзирателем где-то на зоне. Соседи были земляками Скворцовых, а мужика они почему-то считали кумом. Хватив почти без пауз стакана два мутного пойла, рассказав заплетающимся языком несколько похабных анекдотов, кум обычно выпадал в осадок и дальнейшему застолью уже не мешал. Остальные долго вспоминали «неньку» Украину, спевали мелодичные украинские песни.

Дверь небольшой квартирки на первом этаже почти никогда не закрывалась на замок. Со стуком, без стука ли к Скворцовым постоянно заходили, забегали, заглядывали соседи, знакомые, постоянно приезжали какие-то родственники. Натку они тоже приняли запросто, как свою. Ольга Матвеевна кормила ее жареной картошкой, учила всяким студенческим приемчикам, направленным на привлечение удачи во время сдачи экзамена.

– Билет, – наставляла она, – всегда бери только правой рукой. И в аудиторию заходи с правой ноги. Еще запомни: волосы за день до экзамена не мой.

– А расчесываться можно? – неуверенно спрашивала перманентно мандражировавшая абитуриентка.

– Расчесываться можно. Запросто. Только чужую расческу не бери. Чтобы вошку не поймать.

Всякий раз, когда Натка отправлялась на очередной экзамен, бывшая комендант общежития заботливо интересовалась:

– Пятак под пятку положила? Под правую или под левую? Тогда переложи. Чтобы сработало, нужно обязательно под левую.

Семыч в своих предсказаниях не ошибся. Почти. Его протеже действительно на пятерку сдала литературу и историю, получила четверку по русскому, а вот на экзамене по языку набрать больше трех баллов не получилось. Натка довольно бойко отбарабанила заранее вызубренный топик про «Ай лив ин зэ Новосибирск», но когда дело дошло до перфиктов и континиумов, поняла, что села в лужу. Она проблеяла что-то маловразумительное и удалилась от членов приемной комиссии, как говорят на театре, под стук собственных каблуков.

Как правило, выпускники сельских школ редко демонстрировали по этому предмету основательные познания, поэтому у приемной комиссии «педа» имелось, очевидно, негласное указание зачислять в вуз абитуриентов, у которых по другим предметам набирался проходной балл. Так Натке не без заминки, но все же удалось войти в число первокурсников.

Недавняя абитуриентка чувствовала себя несколько озадаченной, словно не могла поверить в произошедшее. Родители выглядели довольными, а Геша слегка подувядшим. Результат его репетиторства говорил сам за себя. Тем не менее, туманными намеками «англичанин» пытался убедить соседей в своей причастности к зачислению их дочери в институт. Говорил Зое Максимовне, что накануне экзаменов пообщался «с кем надо», плел, как всегда, нечто многозначительное, мало относящееся к делу. Но поскольку Натку можно было уже считать студенткой, его разглагольствования лишь способствовали общей радости.

Для девушки начиналась новая жизнь. Скворцовы-старшие, с которыми она успела сдружиться, согласились взять ее на постой до тех пор, пока не решится вопрос с общежитием. Казалось, все и дальше пойдет без особых проблем. Даже традиционная поездка в неизбежный колхоз обошлась без происшествий. Во время месячного пребывания в местности, традиционно именуемой «куда Макар телят не гонял», девицы-первокурсницы сблизились между собой, научились с шиком носить телогрейки, сапоги и затягиваться отвратительно вонючей «Примой», изысканно оттопыривая мизинцы с траурной каймой под ногтями…


* * *


Для Натки выезд в колхоз ознаменовался еще одним примечательным событием. Там она впервые поцеловалась. Нормальным десятиклассницам (по традициям 60-70-х годов) было положено делать это хотя бы на выпускном вечере, но поскольку на десять девчонок в их классе приходилось всего два мальчика, то девице так и пришлось покинуть стены школы нецелованной.

Как оказалось, первый поцелуй дожидался ее на глухой деревенской сторонушке. Молодой человек был необыкновенно тощ, долговяз, неуклюж и очень походил на персонажа по прозвищу «Кузнечик» из фильма «В бой идут одни старики». Обнаружилось это чудо в перьях в составе колонны солдат-водителей, также засланных в тьмутаракань на уборку урожая.

На первых же танцах между солдатиками и городскими девчонками завязались, говоря по-современному, мир-дружба-жвачка. Каждая скорехонько обзавелась кавалером, какового в кругу подруг гордо именовала «мой». На долю Натки выпал нелепый Кузнечик, другим барышням повезло ненамного больше. Ни особым умом, ни орлиной статью солдатушки, бравы ребятушки не отличались. Одни из них угодили в доблестные ряды воинов СА по причине тупости и неспособности выдержать конкурс в самый захудаленький вуз. Другие, конфликтовавшие с самими собой и целым миром, были демонстративными разгильдяями, по некоторым и вовсе тюрьма скучала.

Пышнотелая ясноокая южанка, уроженка исторического города Измаила, которую почему-то все сразу стали звать Мамой Лорой, подцепила смазливого голубоглазого блондинчика. Плутоватую физиономию этого «кадра» украшали залихватские усики, придававшие ему сходство с дореволюционным приказчиком. Маму Лору такое обстоятельство смущало не очень, она была тоже, что называется, «не из графьев» и в Сибирь приехала поступать потому, что в Новосибирске у нее жила «хрёсная». Экзамены южанка едва сдала, но нужный балл все-таки умудрилась набрать и в «пед» с горем пополам проползла.

Витек, избранник великолепной южанки, косил под белогвардейского офицера. На дружеских пирушках он проникновенно терзал расстроенную гитару: «Здравствуй, русское поле, я твой тонкий колосок!», что выглядело довольно комично. Солдатик обладал ощутимым сходством отнюдь не с тонким колоском – скорее, с кабанчиком средней упитанности. Особенно по части остреньких розовых ушей.

Парочка получилась что надо. «Колосок» редко досиживал до конца посиделок и часто, не выдержав натиска бормотухи, засыпал тут же, на корявых нестроганых нарах. Они служили одновременно кроватями, стульями и столом. Другой мебели в бесхозной халупе, ставшей пристанищем для студенток, попросту не существовало.

Когда обессилевший парень валился кулем набок, на арену выходила развеселая Мама Лора. Она раскрывала косметичку и принималась неспешно разрисовывать своего коханого. От души ваксила черной тушью брови, тщательно красила губы алой помадой – в общем, отрывалась на потеху зрителей по полной. Утром, протрезвев у себя в огромном сарае, служившем временной казармой солдатам, Витек допытывался у соратников, кто его так размалевал. Но соратники, маявшиеся похмельем после похода «по девочкам», также ничего не помнили. Девчата, в свою очередь, свято соблюдали женскую солидарность, крепко держа язык за зубами.

Долгое время Лоре не давали покоя усики кавалера. Всякий раз, когда он впадал в состояние транса, она принималась то щипать их, то раскрашивать разноцветными тенями для глаз. Однажды барышня достала из косметички миниатюрные маникюрные ножнички и, пока ее «зазнобушка» богатырски храпел, по волоску полностью выстригла один ус. Затем вся девичья ватага, давясь от хохота, отправилась в клуб. К полуночи, когда студентки стали возвращаться с танцев, Витек малость пришел в себя и, ощутив некие неполадки на собственном лице, попросил у кого-то из девчат зеркало. Увиденное привело его в состояние такого изумления, что нижняя челюсть отвисла, по щекам покатились круглые, как горошины, слезы.

– Га-а-а-ды! – простонал он, обращаясь ко всем сразу. – Что вы наделали, сволочи? На кого я теперь похож?

– На тонкий колосок, блин! – хохотнула острая на язычок Светка Рязанова. В институт она попала только со второго захода. Год, отработанный на заводе до следующего поступления в вуз, значительно обогатил ее словарный запас. Барышня никогда не лезла за словом в карман и любого могла мгновенно поставить на место.

Уныло взглянув на Светку, Витек, едва переставляя ноги, поплелся к выходу. Мама Лора кинулась следом, утешая и оглаживая кавалера. О том, что лишение драгоценного уса было делом рук коварной Лоры, простодушный солдатик не мог и подумать. Когда он бывал трезвым (время от времени), роскошная дивчина так нежно смотрела на него, так жарко целовала под покровом сельской темноты… На следующее утро несчастному солдату пришлось распрощаться со вторым усом, и он стал еще больше смахивать на белобрысого свинтуса.

Наткин поклонник, если проводить аналогии с миром животных, представлял собой странный гибрид жирафа с теленком. С первым его роднил огромный рост, тонкая длинная шея, нелепо болтавшаяся в гимнастерке, со вторым – губастый рот и пушистые ресницы, обрамлявшие огромные серо-зеленые глаза.

На теленка Толик походил и нравом. Доверчивый, добродушный, он верил любым басням, служа постоянным объектом розыгрышей для собратьев по оружию – вернее, по рулевому колесу. На подначки парень не реагировал, на насмешки не обращал внимания и жил в каком-то своем, никому не ведомом мире. При этом за рулем молодой водитель каким-то образом умудрялся полностью концентрироваться. С огромным самосвалом, возившим зерно с полей на элеватор, он управлялся умело и толково. Натка не раз убеждалась в этом, когда сидела с ним рядом в кабине.

Впервые увидев Толика на танцах, она обратила внимание не столько на его внушительный рост, сколько на унылый вид, с каким он подпирал стенку. Казалось, солдата отправили не развлекаться в клуб, а дали наряд вне очереди. В тот ее выход в свет стенки подпирали многие посетители сельского очага культуры. Отдельной группкой, отчаянно плюясь семечковой лузгой, толпились деревенские парни. В другом углу кучковались военные водители в нарочито небрежном обмундировании. У противоположной стены, постреливая глазками и похихикивая, красовались как сельские, так и городские невесты.

Под быструю музыку выйти в круг никто не решался. Когда поставили пластинку Валерия Ободзинского и зазвучало «Эти глаза напротив чайного цвета», парни лениво, словно через силу, побрели в сторону противоположного пола, приглашая девочек на «медлячок». Натка оставалась у своей стенки почти в позорном одиночестве, когда долговязый отлип, наконец, от дверного косяка и направился к ней. Они неуклюже топтались, едва дотрагиваясь друг до друга одеревеневшими от смущения руками.

После танцев парочки стали нырять в осеннюю темноту, исчезая в ней подобно падучим звездам. Толик отправился провожать Натку. Они долго брели по ухабистой дороге, ведущей от клуба к студенческому стойлу, о чем-то натужно говорили, пытаясь побороть застенчивость. На пути им встретилось огромное поваленное дерево, сдвинутое бульдозером на обочину. Присев на него, начали смотреть на звезды. Девушка, которую кинуло в романтику, принялась декламировать стихи:

– Послушайте! Ведь если звезды зажигают, значит это кому-нибудь нужно?

Кавалер молча слушал ее, потом внезапно притянул к себе и ткнулся ей в губы своими, по-телячьи припухшими. Что испытала девушка в тот момент, сказать трудно, так как от неловкого движения парочка соскользнула с влажного ствола и, опрокинувшись назад, угодила спинами в лужу. Лужа была небольшой, но романтический пыл сняла как рукой. Испытывая взаимную неловкость, молодые люди молча побрели к конечному пункту следования…

После конфузного инцидента с поцелуем и лужей друг к другу они больше не подходили, старательно делая вид, будто не замечают один другого. Роман закончился, едва начавшись. О вхождении во взрослую жизнь Натке долгое время напоминала золотистая металлическая пуговица, оторвавшая от гимнастерки ухажера во время его падения и невесть каким образом оказавшаяся в кармане ее телогрейки. Пуговица как занятный сувенир хранилась в девичьей косметичке среди тюбиков туши, помад и прочей безделицы, а потом исчезла так же незаметно, как появилась.

«Лав стори» других студенток оказались ненамного продолжительнее. К концу сентября девиц отправили в город, в дожидавшиеся их вузовские аудитории. Бравым воякам, вынужденным оставаться среди безбрежных нив до белых мух, пришлось довольствоваться местными красотками. Солдатиков, похоже, это мало огорчило. Ведь самое главное – источник «огненной» воды в виде самогона и браги, щедро бивший из неведомых глубин на подворье любого аборигена, оставался неиссякаемым.


* * *


Начавшаяся после колхоза настоящая студенческая жизнь, продлившаяся для Натки, увы, всего лишь один семестр, по прошествии времени вспоминалась ей как один из кошмаров, периодически выползавших из ночной бездны сновидений.

Началось с того, что языковая подготовка, полученная в школе и слегка сдобренная индивидуальными занятиями с Семычем, на практике оказалась полной чепухой. Когда вошедшая в аудиторию молодая энергичная преподша по фамилии Тарабаровская с первой же минуты затараторила на английском языке, Натка с ужасом осознала простую вещь: из сказанного она не понимает ни единого слова…

Городские ухоженные девочки, с первого класса обучавшиеся в английских спецшколах, речь педагога восприняли с воодушевлением и сразу вступили с ней в непринужденный диалог. Натка и пара таких же бедолаг (типа мамы Лоры) таращились на фасонистую дамочку словно на инопланетянку, верещавшую на неведомом наречии. В стенах их классов все богатство и роскошь английской речи сводились к «стенд ап», «сит даун» и неизменному «стоп токингу».

Мама Лора с ее южной пронырливостью, напором и прирожденным обаянием умудрилась завоевать симпатии Тарабаровской, несмотря на свой чудовищно низкий уровень познаний. Та сквозь пальцы смотрела на «мекание» начинающей студентки, с удовольствием принимала от нее небольшие презенты в виде румяных крутобоких яблок – «Та посылка ж пришла з дому!» – делала скидку на уровень ее подготовки, оставляя нередко на дополнительные занятия. Кроме того, пылкая дочь юга вызвалась стать старостой группы, а Тары-Бары (так за глаза величали свою наставницу студентки) как назло оказалась в ней кураторшей.

С Наткой расклад получился иным. Зажатая, робеющая, бормочущая что-то невнятное себе под нос подопечная сразу возбудила у педагога раздражение, смешанное с презрением. Общаясь в силу необходимости с девушкой, преподша всем своим видом словно говорила: «Таким колхозным валенкам не место в нашем изысканном благородном обществе!»


…Гораздо позже Наталья Алексеевна поняла причину такой странной неприязни. Возможно, в нелепой неуклюжей девчонке Тарабаровская увидела саму себя, прошедшую в свое время с невероятным упорством все ступени от такой же деревенской школы до кафедры языкового вуза…


Жесткая, по-восточному бескомпромиссная Тары-Бары с ее скуластым личиком и раскосыми темными глазами сразу вызвала неприязнь группы. Она никому (кроме, пожалуй, мамы Лоры) ни на что не делала скидок, не прощала ни единого пропуска и являлась на занятия со стойкостью оловянного солдатика. Казалось, преподшу не брала никакая хвороба, обходили стороной любые непредвиденные обстоятельства. В сезон простуд, когда половина аудитории исходила на сопли и кашель, подтянутая «англичанка», облаченная в обтягивающее пестрое платье, как ни в чем не бывало прорывалась сквозь джунгли континиумов и перфектов, стараясь заразить своим энтузиазмом несчастных студиозусов.

Когда группе стало известно, что Тарабаровская купается зимой в проруби и, следовательно, обладает живучестью Кощея Бессмертного, Натка поняла: ее гибель в схватке с ненавистным «инглишем» предрешена судьбой. Сколько она ни билась, сколько ни тренировала память, голова напрочь отказывалась запоминать десятки и сотни новых слов, ежедневно диктуемых не менее ненавистной «англичанкой». Способная без проблем выучить наизусть длиннющие вирши любого отечественного стихотворца студентка чувствовала себя перед Тарабаровской беззащитной мышкой, замершей перед могучей коброй, впадая в ступор при написании любого, самого простого иностранного слова. Всякий раз после очередного диктанта, следовавшего из занятия в занятие, получая от англичанки работу, исчерканную красной ручкой, несчастная с тоской понимала: развязка близка и неизбежна. Оставалось лишь гадать, какой она будет.

Все произошло накануне нового года, незадолго перед первой сессией. Натка почувствовала себя не в своей тарелке еще утром. Подташнивало, кружилась голова, перед глазами время от времени начинали вихриться какие-то разноцветные пятна. «Перезубрила, – вяло подумала она, – или грипп подцепила. Половины группы вчера на занятиях не было. Хорошо бы тоже полежать, но первой парой семинар по английскому, от Тары-Бары потом не отобьешься…»

Через силу проглотив мутноватый теплый кофе с бутербродом, приготовленные квартирной хозяйкой, девушка вышла за порог в темное зимнее утро. Впоследствии она еще могла припомнить, как добиралась до института, все остальное происходило будто не с ней. В себя Натка начала приходить уже в больнице, на скрипучей неудобной кровати. Впрочем, «приходить в себя» сказано не совсем верно. Просто, когда она очнулась, перед ней, словно в пестром клипе, завертелись отдельные фрагменты. Вот она что-то отвечает англичанке, потом внезапно медленно сползает на пол. Вокруг суетятся какие-то люди, над ней склоняется женщина в белом халате. Натку везут куда-то в машине, потом все накрывает глубокая плотная темнота, из которой доносятся невнятные звуки.

Что произошло с ее организмом, почему в нем случилось «короткое замыкание», едва не стоившее ей жизни, так и осталось не совсем понятным. В городской клинической больнице ее полубессознательное, внезапно ставшее непослушным тело с глубокомысленным видом крутили-вертели профессора и их ассистенты. Натку лупили по коленкам резиновым молоточком, проверяя рефлексы, делали энцефалограммы, заставляли показывать язык и задирать рубашку перед балбесами-студентами, периодически заполнявшими палаты неврологического отделения.

Поставленный диагноз «нервное истощение» говорил сразу обо всем и ни о чем. Самое неприятное, что не столь уж богатое прошлое пациентки утратило в ее сознании связанность и последовательность. Хаотично, бессвязно в памяти проступали то видения обшарпанных институтских аудиторий, то классов родной школы. Глядя на соседку по больничной палате, Натка видела перед собой учительницу химии и никак не могла вспомнить, как ту зовут. Внезапно из ниоткуда прорезывался облик преподавателя, которого звали «Могила».

Это никоим образом не было прозвищем. Странный тип, читавший у них на курсе древнюю историю, внешним видом как нельзя лучше соответствовал своей говорящей фамилии. Высокая костистая фигура; лицо с глубоко утопленными под нависающий низкий лоб глазами и сжатыми в ниточку губами, как бы говорившее: «Оставь надежду всяк ко мне приближающийся». Лицо не обманывало. Сдать Могиле зачет с первого захода было практически невозможно. Институтские легенды гласили, будто некоторых студентов он сумел довести до обморока. Проверить утверждение на собственной шкуре Натка не успела, отправившись в «отключку» несколько раньше, на семинаре по английскому.

Также внезапно всплывало в памяти лицо еще одной преподавательницы, читавшей у них чудовищный по тенденциозности и фальши курс «История Коммунистической партии Советского Союза». Сухощавая, с изрезанным глубокими морщинами лицом лекторша по фамилии Воландовская стремительно влетала в поточную аудиторию, швыряла на кафедру сумку, до странности напоминавшую офицерский планшет, вынимала из кармана юбки папиросу, смачно затягивалась. Затем усаживалась на любой из ближайших к кафедре незанятых столов и начинала вещать. Ее повествование отличалось пламенностью закоренелой революционерки. Обо всех многолетней давности распрях большевиков, меньшевиков и прочих участников исторического процесса она рассуждала с таким увлечением, будто повествовала о вчерашней сваре со своей ведьмой-соседкой по коммунальной квартире.

Каково же было удивление Натальи Алексеевны, узнавшей много лет спустя, что пожилая леди, отстаивавшая с пеной у рта истинность и благородство идей марксизма-ленинизма, сама была жертвой режима. Воландовская отсидела в одном из сталинских лагерей семь или восемь лет за какое-то мифическое преступление. Прав был поэт: «Гвозди б делать из этих людей: крепче б не было в мире гвоздей»…

В калейдоскопе видений сцены из недавно начавшейся студенческой жизни чередовались со сценами из раннего детства, фрагментами из виденных некогда фильмов, но в мешанине образов, пейзажей, интерьеров, слов, фраз отсутствовали какая-либо логика и последовательность. Когда врач просил пациентку рассказать о том или ином периоде ее жизни, хотя бы о последнем дне, проведенном в больничных стенах, она оказывалась не в состоянии связать воедино несколько предложений. На глаза сразу набегали слезы, начинало неудержимо клонить ко сну.

– Ну-ну, девочка, – утешающе говорил в такие минуты похожий на Винни-Пуха профессор Даниловский, изучавший поведение больной, подобно тому как зоологи исследуют поведение неведомой зверюшки. – Успокойся, все наладится. Поколем тебе витаминчики, отдохнешь у нас, и все будет в порядке. Спать захочется – спи себе на здоровье. Плохо, когда сон не идет, а спать – это очень хорошо!

Наткино сознание в те черные дни напоминало картинку, разрезанную на множество частей, тщательно перемешанных неведомой рукой. Кусочки пазла вертелись перед глазами, доводя до отчаяния, никак не желая выстраиваться в единое целое. Единственным спасением служил сон. Глубокий, плотный, без сновидений он длился иногда почти сутками.

Сон, скорее всего, и помог восстановиться организму. Разумеется, пациентку беспрестанно пичкали таблетками с мудреными названиями, портили вены инъекциями, капельницами, но главным целителем стал именно сон.


* * *


…Фразу ученого доктора «Сон, милая, это хорошо», Наталья Алексеевна запомнила на всю жизнь. Сколько бы трудных моментов ни возникало в ее жизни впоследствии, она твердо знала одно: нужно просто суметь заставить себя заснуть. После этого и недомогания исчезали, и проблемам находилось решение. Вот только сделать это с годами удавалось все трудней.

Прислушиваясь к перестуку вагонных колес, женщина оценивала свою клонящуюся к закату жизнь и невольно улыбалась:

– Нет худа без добра! Два месяца, проведенные в больнице, стали переломными во всей моей дальнейшей жизни. Сейчас уже понятно: правильно я тогда поступила, не поддавшись на уговоры родителей взять академический и продолжить обучение. Оказывается, мне была уготована совсем иная доля. Вовремя помогла мне судьба ступить на другие рельсы. Как бы сложилось все в жизни, не попади я тогда в больницу? Кто знает, возможно, втянулась бы в этот несчастный английский. Особенно, если попала бы к другому преподавателю. Сидела бы сейчас где-нибудь в технической библиотеке, корпя над переводами рефератов или переняла эстафету от своих школьных учителей, вдалбливая в дырявые головы неизменное: «Ландан из зэ кэпитал». Ох, нет, только не это...

Как-то зимой, когда мысли об Анапе еще только вызревали в сознании Сергачевых, Наталья Алексеевна встретила в магазине бывшую одногруппницу по инязу. Одутловатая увядшая женщина, облаченная в выношенную допределов приличия дубленку и вытертую шапку, сработанную не иначе как из меха шанхайского барса, суетливо рассчитывалась на кассе за молоко, хлеб и пачку кошачьего корма. Некогда модница и форсунья, по полчаса надевавшая фасонистый стильный берет перед зеркалом, покупательница не узнала Наталью Алексеевну. Наверное, и к лучшему. Что они могли сказать друг другу? Нежданная встреча словно поставила окончательную точку в истории, начавшейся много-много лет назад.

После воспоминаний о неудавшейся карьере преподавателя английского языка сон смилостивился, наконец, над Натальей Алексеевной. Погружаясь в его невесомую паутину, она успела подумать:

– Скоро к Анапе подъезжать. Еще одна страница открывается в моей жизни. Что там ждет, за новым поворотом?..


Анапа–Новосибирск, 2019 г.