Сборник "Романы приключений". Компиляция. кн.1-12 [Хэммонд Иннес] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Хэммонд Иннес Белый юг

Бедствие в Антарктике



Еще только начало светать, когда первые известия о бедствии достигли Лондона. Телеграфист агентства Рейтер принял сводку новостей, и пальцы его механически забегали по клавишам аппарата, передавая сообщение абонентам:

КЕЙПТАУН ТЧК 10 ФЕВРАЛЯ РЕЙТЕР ТЧК

ПЛАВБАЗЫ ЮЖНЫЙ КРЕСТ ПРИНЯТ СИГНАЛ SOS ТЧК СУДНО ЗАТЕРТО ЛЬДАМИ МОРЕ УЭДДЕЛЛА ТЧК УГРОЖАЕТ ОПАСНОСТЬ БЫТЬ РАЗДАВЛЕННЫМ ТЧК НОРВЕЖСКАЯ ПЛАВБАЗА ХААКОН ИДЕТ ПОМОЩЬ 400 МИЛЯХ ПОЗИЦИИ ЮЖНОГО КРЕСТА ТЧК

В восемь часов утра по эфиру летели уже целые потоки радиограмм: Адмиралтейство — Главному управляющему американских компаний в Вест-Индии; Адмиралтейство — Порт-Стэнли на Фолклендах; Британская радиовещательная корпорация — Австралийскому комитету по радиовещанию. Волна официальных предписаний нарастала, заработали агентства новостей: ЮПИ — в Нью-Йорк, ТАСС — в Москву. К полудню миллионы людей знали, что судно британской китобойной Южно-Антарктической компании плавбаза «Южный Крест» водоизмещением 22 тысячи тонн погибает в сжимающихся тисках антарктического льда. Адмиралтейство приказало сторожевому судну «Морж» срочно взять курс на остров Южная Георгия, пополнить там запас горючего и попытаться подойти к «Южному Кресту». Министерство торговли изменило курс танкера, идущего на разгрузку в Дурбан, и направило его на Южную Георгию для заправки поисковых судов. Норвежская китобойно-промысловая компания «Норске Вальсельскаб» из Саннефьорда объявила, что ее китобойная плавучая база «Хаакон», взявшая курс на «Южный Крест» через полчаса после получения первого сигнала в 03 часа 18 минут, теперь находится в 200 милях от последнего местонахождения судна. Тем временем в Антарктике события развивались быстро. За первым сообщением, что подрывники с «Южного Креста» взорвали динамитом лед и корабль разворачивается, последовало другое: выход прегражден цепью айсбергов. Находящиеся поблизости танкер «Жозефина» и рефрижератор «Юг» были бессильны что-либо сделать, как, впрочем, и другие суда Южно-Антарктической компании. К полудню правый борт «Южного Креста» уже прогибался под давлением льда, а в 14 часов 17 минут командир судна капитан Эйде отдал приказ покинуть его. В заключительном сообщении капитан предостерег «Хаакон», чтобы тот не заходил за линию айсбергов. Это была последняя радиограмма, принятая с борта «Южного Креста».

Наиболее подробное описание событий, предшествовавших катастрофе, появилось 11 февраля утром в крупнейшей лондонской газете. Уже один заголовок статьи «Бедствие в Антарктике» был тревожным. Вот ее текст:

«16 октября плавучая база «Южный Крест» вышла из. Клайда, имея на борту 411 человек экипажа. Руководил промысловой экспедицией управляющий плавбазой Бернт Нордаль, помощником управляющего был Эрик Бланд — сын президента Южно-Антарктической китобойной компании. Командовал кораблем капитан Ханс Эйде. Около семидесяти пяти процентов экипажа составляли норвежцы, главным образом из Саннефьорда и Тёнсберга. Остальные — англичане. Сопровождали «Южный Крест» корвет морского министерства Англии, превращенный в буксир для китов, и рефрижераторное судно «Юг».

14 ноября «Южный Крест» прибыл в Кейптаун, где его дожидались китобойные суда и танкер. Экспедиция началась 23 ноября. Флотилия состояла из плавучей базы — судна водоизмещением 22 тысячи тонн, десяти китобойцев около 300 тонн каждый, двух китобойцев-буксиров, трех бывших корветов военно-морского флота — для буксировки китов, судна-рефрижератора, танкера и старого вельбота для перевозки разделанных туш на рефрижератор. Позже один из корветов был отправлен назад в Кейптаун за электрогарпунным оборудованием. Компания намеревалась провести эксперименты с применением этого нового оборудования для добычи китов.

Промысловый сезон в Антарктике длится четыре месяца: декабрь, январь, февраль, март. По международному соглашению промысловые экспедиции ограничиваются этими сроками для сохранения китов как вида.

Нынешний промысловый сезон добычи финвала открылся 9 декабря. Промысел кашалотов был разрешен раньше. Помимо Южно-Антарктической, в этих водах находились и другие промысловые экспедиции: десять норвежских, четыре английские, одна голландская, одна русская и две японские.

29 ноября с плавбазы «Южный Крест» стал виден остров Южная Георгия. Судно состояло в радиотелефонной связи с его береговыми метеорологическими станциями, откуда систематически сообщали об исключительно трудных погодных условиях и ледовой обстановке. Температура воздуха была намного ниже обычной, а у западного и южного берегов острова все еще громоздился паковый лед. Китобойные суда, действующие в радиусе 200 миль, сообщали о тяжелых плавучих льдах, среди которых встречались айсберги гораздо чаще и крупнее обычных. 2 декабря «Южный Крест» приступил к промысловым операциям; за одну неделю, несмотря на низкую температуру и сильные ветры, его китобойцы забили тридцать шесть кашалотов. 9 декабря плавбаза приступила к промыслу в полную силу. В это время она находилась миль на двести западнее острова Саут-Туле, самого южного из группы Южных Сандвичевых островов, и шла на юго-запад. Во всех радиограммах, посылаемых в Лондон управляющим плавбазы Нордалем и капитаном Эйде, сообщалось о непрекращающихся сильных штормовых ветрах, низких температурах и необычайно большом количестве гигантских айсбергов.

По сравнению с предыдущим небывало обильным сезоном на этот раз китов, видимо, было очень мало. В первый день рождества Нордаль сообщил о беспорядках среди экипажа. На китобойных флотилиях; где каждый кровно заинтересован в обильном улове, это почти неслыханная вещь. Однако подробностей инцидента выяснить не удалось.

Очевидно, положение было достаточно серьезным, поскольку 2 января в Кейптаун с лондонского аэродрома вылетел, несмотря на запрет врачей, президент компании полковник Бланд. На специально зафрахтованном самолете вместе с ним вылетела его сноха Джуди Бланд — дочь начальника экспедиции Бернта Нордаля, известный фотограф Альдо Бономи и специалист по электрогарпунам Франц Вайнер. 3 января Лондон принял радиограмму, где сообщалось, что Бернт Нордаль прошлой ночью исчез, по-видимому, упал за борт. Полковник Бланд прилетел в Кейптаун 4 января рано утром, а поздно вечером того же дня вместе с Джуди Бланд отбыл на корвете на «Южный Крест».

Прибыв на плавбазу 17-го, полковник Бланд принял на себя руководство экспедицией. К этому времени добыча составляла всего лишь сто двадцать семь китов. За неделю сильных штормовых ветров десяти китобойцам удалось добыть только шесть китов. Бланд послал эти суда для ведения широкого поиска. С юга и юго-востока путь преградили тяжелые плавучие льды, и один из китобойцев с трудом выбрался из них. Со всех судов сообщили, что китов обнаружено очень мало. Тем временем была установлена радиосвязь с плавбазой «Хаакон», находящейся в 600 милях к юго-западу, откуда сообщали об изобилии китов. 18-го полковник Бланд решил взять курс на юг. На пути попадалось много битого льда, но 23-го на 66°01′ южной широты и 35°62′ западной долготы суда вышли на чистую воду, где было обнаружено множество китов. С 23 января по 5 февраля было добыто сто шестьдесят семь китов. 6 и 7 февраля был сильный шторм, а ночью 7-го один из китобойцев, пытаясь укрыться от шторма во льдах, повредил руль. Когда ветер стих, к нему на выручку были посланы еще один китобоец и корвет. Но утром 8-го эти два судна столкнулись, причем одно из них затонуло, а на другом возник пожар. Несчастье случилось примерно в 120 милях к юго-востоку от плавбазы и в пределах видимости того китобойца, к которому они шли на выручку. Сообщалось, что в результате катастрофы погибло два человека, остальные члены обеих команд спаслись.

На помощь трем судам был послан еще один корвет. Тем временем «Южный Крест», заправившись горючим из танкера, закончил прием перетопленного китового жира. 8-го вечером с корвета сообщили, что тяжелый паковый лед мешает ему подойти к потерпевшим ближе чем на 20 миль. Больше с этих судов никаких сообщений не поступало. Несмотря на штормовой ветер, «Южный Крест» сам пошел на выручку своих китобойцев. 9-го в 6 часов 30 минут вечера с него увидели корвет, который углублялся в плавучий пак. На этот раз, за исключением двух китобойцев и корвета, вся флотилия была в сборе, так как из-за штормовой погоды ни одно судно не было послано на охоту за китами. На «Южном Кресте» после короткого совещания решили идти в пак, на запад в направлении потерпевших судов.

Не было ли это безумием — идти в паковые льды, рискуя всем и всеми, ради горстки людей? Стоимость плавбазы составляла примерно три миллиона фунтов, и на борту находилось свыше четырехсот человеческих жизней. Что же побуждало полковника Бланда плыть дальше? Что заставляло его рисковать? Неужели его никто не предостерегал? Судно с таким водоизмещением, со специально усиленной носовой частью, может пробиться сквозь четырехметровую толщу льда. Но стоит зазубренным острым краям этого льда плотно обхватить тонкую стальную обшивку корабля — и они раздавят его в мгновение ока. Неужели полковник не сознавал этой опасности? Или, быть может, разводье оказалось таким узким, что невозможно было повернуть назад?

Нам это неизвестно. Все, что мы теперь знаем, сводится к тому, что 10 февраля в 03:18 «Южный Крест» был плотно затерт льдами и был вынужден посылать сигналы SOS. Очевидно, ночью вокруг судна сомкнулся гонимый к западу пак. Гибель «Южного Креста» была делом считанных часов.

Чтобы подробно узнать о всем происшедшем, мы должны дождаться сообщений от тех, кто уцелел. А пока нужно надеяться, что правительство и промысловые компании сделают все от них зависящее, чтобы ускорить спасение людей. Возможно, у потерпевших имеются большие запасы китового мяса и жира, но вряд ли их снаряжение так уж надежно, чтобы выдержать зимовку в Антарктике».

Статья произвела сенсацию, но так как спасательные поиски затянулись, интерес к событиям постепенно иссяк.

В середине марта сильно похолодало и начал образовываться новый лед. К 22-му все поисковые суда повернули обратно и разошлись по своим базам. 15 апреля директор плавучего завода «Норд Вальстасьон» Ян Эриксен сообщил своей компании, что в районе трагедии не осталось ни одного судна.

«Надвигается зима. Если кто-нибудь из потерпевших еще жив, то да поможет им бог, ибо люди помочь не смогут до тех пор, пока не наступит лето».

Это сообщение означало конец всем попыткам спасти кого-либо из уцелевших с «Южного Креста».

Но 21 апреля по радио было передано сообщение, которое снова заставило печатные машины всего мира раскатывать название «Южный Крест» в больших кричащих заголовках.

Рассказ Дункана Крейга о гибели «Южного креста», о стоянке на айсберге и о последовавших за этим событиях

Первое января Нового года я проводил в лондонском аэропорту, околачиваясь в служебном помещении частной фрахтовой авиакомпании в надежде попасть на попутный самолет в Кейптаун. Решение уехать из Англии было принято мной сгоряча. И знай я тогда, к чему это приведет, то подавил бы свою гордыню и зажил бы снова размеренной жизнью мелкого служащего в конторе компании по импорту табака «Брайдуэлл энд Фейбер».

Вылет был назначен на 01:00. Самолет зафрахтовала Южно-Антарктическая китобойная компания на имя полковника Бланда. На самолете были свободные места, и переговорить об этом с Бландом мне посоветовал пилот Тим Бартлет, когда мы гуляли с ним на новогодней вечеринке. Смогу ли я получить одно из свободных мест, это уж зависело от бойкости моего языка.

Бланд и его спутники — двое мужчин и девушка — прибыли заранее.

— Самолет готов? — спросил полковник служащего авиакомпании.

— Пилот ждет, — отвечал тот. — Только подпишите, пожалуйста, эти формуляры… А вот телеграмма — получена полчаса назад.

Я смотрел, как толстые пальцы полковника надрывают конверт. Сдвинув на лоб роговые очки, Бланд поднес телеграмму поближе к свету. Его глаза под кустистыми бровями смотрели холодно, и пока он читал, синеватые щеки и двойной подбородок чуть подрагивали.

— Вот, читай, — он резко повернулся к девушке и протянул телеграмму. Она шагнула вперед и взяла листок. Я украдкой рассматривал девушку. На ней были надеты узкие спортивные брюки и зеленый шерстяной свитер. На плечи наброшена норковая шубка. Вид у нее был усталый и лицо бледное. Она прочла телеграмму и посмотрела на Бланда: губы ее были плотно сжаты.

— Ну?! — рявкнул полковник. — Сначала ты, а теперь твой отец! Да что вы все прицепились к мальчику?

Внезапно он грохнул кулаком по столу.

— Я его не отзову, слышишь?! Лучше бы твоему отцу научиться, как с ним ладить. Еще один такой ультиматум — и я приму отставку твоего отца. Наверное, тебе кажется, что во всем мире не найти лучшего руководителя китобойных промыслов?

— Нет, мне ничего не кажется, но я твердо уверена, что никто, кроме него, не сможет добиться такой… как вы это говорите?.. эффективности промысла… А вы к этому слишком уж привыкли!.. — выпалила она с вызовом: ее щеки покраснели от гнева.

Полковник собрался ответить, но тут увидел меня…

— Вы что, дожидаетесь самолета, сэр, или хотите со мной поговорить? — спросил он враждебно.

— Дожидаюсь самолета, — ответил я.

Он издал короткое мычанье, но не отвел от меня взгляда маленьких синих глазок.

— Полечу ли я на нем, зависит от вас, — продолжал я. — Меня зовут Крейг. Дункан Крейг. Пилот вашего самолета — мой приятель. Он мне сказал, что есть свободные места, и я подумал, не смогли бы вы…

— Клянчите, чтобы я вас подбросил?

Меня передернуло от того, как он это сказал. Но я сдержался и продолжал:

— Мне бы очень хотелось полететь с вами в Кейптаун.

— Нет, из вашего «хотелось» ничего не выйдет!

И вдруг мне стало безразлично, полечу я или нет. Возможно, дело было в его хамском тоне… возможно, в том, как он разговаривал с девушкой.

— Оскорблять-то необязательно, полковник Бланд, — с вызовом сказал я. — Я всего лишь просил взять меня в Кейптаун и…

— Да тут тысячи желающих попасть в доминион, — перебил он. Казалось, его ярость утихла. — Почему я должен брать вас, а не другого?

— Так получилось, что попросил вас именно я — не они. Забудьте об этом. — Я поднял свои вещи и направился к двери.

— Ну ладно, Крейг, — промолвил он. — И впрямь одно свободное место есть. Если пилот за вас ручается и вы успеете покончить вовремя с формальностями, то оно ваше.

Кажется, он говорил серьезно.

— Благодарю, — ответил я.

— Оформляйте багаж и подпишите бумаги, — в его голосе снова зазвучал приказ.

— Уже сделано, — так, на всякий случай, — ответил я.

Его густые брови поползли вниз, и толстые щеки дрогнули. Он вдруг захохотал.

— Где это вы научились такой оперативности: в коммерции или на службе?

— На службе, — ответил я.

— На какой — в армии?

— Нет, на флоте.

На этом, кажется, интерес его ко мне был исчерпан. Он отвернулся и стал смотреть, как взвешивали багаж. Из летного бюро пришел Тим Бартлет, а с ним второй пилот по имени Фентон. Тим вопросительно взглянул на меня. Я кивнул, и он ухмыльнулся. Бартлет с Фентоном представились Бланду, и Тим попросил служащего дать ему сведения о пассажирах. Просматривая бумаги, он обратился к Бланду:

— Я вижу, вы увеличили свою группу с трех человек до четырех?

— Да. Со мной захотела лететь миссис Бланд.

Тим Бартлет понимающе кивнул.

— Кто из вас Франц Вайнер? — спросил он у двух мужчин, стоявших у двери.

— Я Вайнер, — прошептал изможденный лысый человек. — Желаете взглянуть на мои бумаги?

— Нет, все в порядке, — ответил Тим.

— А я Бономи. Альдо Бономи, — представился второй, в пальто из верблюжьей шерсти. — Я еду делать съемки для «Эль Колонельо». — Он с беспокойством заглянул Тиму в лицо. — Надеюсь, мы в надежных руках. В прошлый раз, когда я летел, пилот играл самолетом, и я себя очень плохо чувствовал.

— Вам не о чем волноваться, мистер Бономи, — успокоил его Тим. — Все будет хорошо. — С этими словами он вышел, на летное поле. Вскоре за ним последовали и мы.

С ревом ожили двигатели, и самолет вырулил на бетонированную площадку. Огни — аэродрома провожали нас холодным светом. Мы подрулили к краю взлетной полосы и ждали разрешения диспетчера. Снова взревели двигатели. Самолет покачнулся и задрожал.

И вот мы уже плыли в воздухе, рев двигателей сменился мерным гулом. Башня контрольно-диспетчерского пункта стала быстро удаляться, становясь светящейся точкой. На узкой ленте шоссе рядом с аэродромом мелькали огоньки автомобильных фар. Самолет накренился — и далеко к темному горизонту протянулись лондонские огни. Перед глазами четко, как в кинокадре, всплыла записка, приклеенная мною к служебному столу: «Отбыл в Южную Африку».

Я расстегнул предохранительный пояс. Теперь, когда я был в пути, мне захотелось петь, кричать, чтобы как-нибудь выразить свои чувства. Вдруг позади меня раздался голос Бланда.

— Джуди, поменяйся местами с Францем. Мне нужно поговорить с ним о делах.

Я повернулся в кресле.

— Вам не следует утомляться, — ответила женщина.

— Я не устал! — оборвал ее Бланд.

— Доктор Уилбер сказал…

— К черту доктора Уилбера!

— Если не будете беречься, вы себя погубите.

— Меня так легко не доконаешь, — на секунду взгляд полковника задержался на Джуди. — Где эта телеграмма? Я отдал ее тебе.

Она пошарила в кармане шубки и извлекла оттуда скомканную бумажку. Я слышал, как полковник разглаживает листок на портфеле. Вдруг он фыркнул.

— Бернт не имеет никакого права посылать мне подобные телеграммы, — им снова овладевал гнев. — Он не дает мальчику никакого житья. — Я услышал, как телеграмма захрустела в его кулаке. — Дело в том, что, когда меня не будет, только Эрик сможет помешать ему стать полновластным хозяином компании.

— Это несправедливо, — возмутилась женщина.

— Несправедливо? Вот как?! Не прошло и недели после Кейптауна, как они успели повздорить!

— А как вы думаете, чья в этом вина? — сердито спросила она.

— Бернт играет на том, что у мальчика не хватает опыта.

— Это вам говорил Эрик?..

— Так что из этого? Ты хочешь, чтобы я не верил собственному сыну?

— Да, но ведь вы не так уж хорошо его знаете. Всю войну вы пробыли в Лондоне, и с тех пор…

— Я знаю, что Эрика притесняют! — перебил Бланд. — Каково! У Бернта даже хватило наглости послать телеграмму, что Эрик подстрекает к беспорядкам норвежцев из Саннефьорда. Среди китобоев никогда не бывает беспорядков — они слишком заинтересованы в удаче экспедиции.

— Если Бернт сообщил, что Эрик провоцирует волнения, значит, так оно и есть. — Ее голос стал спокойнее. — Вы же знаете, отец всегда думал только об интересах компании.

— Тогда почему он посылает мне этот ультиматум? Почему он требует, чтобы я отозвал Эрика?

— А потому, что он его раскусил.

— Раскусил?

— Да, раскусил. Теперь наконец вы тоже будете знать правду о нем…

— Замолчи! — голос Бланда задрожал.

— Не замолчу, — быстро продолжала женщина. — Пора вам узнать всю правду… Вы все еще представляете его веселым, бесшабашным парнем, каким он был лет десять назад, когда плавал на яхте да завоевывал призы по прыжкам с трамплина. Вы думаете, это все, к чему он стремится. Так нет же. Ему нравится властвовать, будь то люди, машины, организация. Ему нужна власть. Власть, говорю я. Он хочет один стать во главе компании. Он заставил свою мать…

— Как ты смеешь!..

— Боже! Неужели вы думаете, что я не знаю Эрика?! — Она сидела в неловкой позе, наклонясь вперед. Лицо ее было как белая маска. — Я уже давно собиралась вам это сказать — еще после первой телеграммы. Но вы были слишком больны…

— Я отказываюсь слушать. — Бланд старался подавить свой гнев.

— Нет, вы должны меня выслушать. Я говорю вам то, что давно была обязана сказать…

— Говорю тебе, я не хочу слушать. Черт возьми, ведь мальчик твой муж!

— Неужели вы думаете, я этого не знаю? — Ее голос зазвучал с пугающей горечью.

Бланд всматривался в нее сквозь толстые стекла очков.

— Ты его не любишь?

— Люблю его?! — вскричала она. — Да я его ненавижу! Слышите, ненавижу! — Она уже кричала, не сдерживаясь. — О, зачем вы только согласились отправить его туда помощником?!

— Кажется, ты забываешь, что он мой сын. — Бланд был зловеще спокоен.

— Я этого не забыла. Но вам пора знать правду…

— Тогда подожди, пока мы не останемся наедине.

Она взглянула на меня и увидела, что я за ней наблюдаю.

— Хорошо, — сказала она тихо.

— Франц! — Человек, сидящий рядом со мной, дернулся в кресле. — Подойдите и сядьте сюда. Поменяйся с Францем местами, — снова приказал он женщине. — И постарайся успокоиться.

Она с неохотой поднялась. Я наблюдал за ней, когда она усаживалась в кресле. Лицо ее было мрачным, маленькие руки она сжала так сильно, что побелели костяшки пальцев.

Я откинулся назад и стал смотреть в окно на красное зарево навигационных огней порта — из-под нас уплывало побережье Кента. За гулом моторов я улавливал обрывки разговора Бланда с немцем.

— Оборудование пришло… два дня назад телеграмму из Кейп… приказал Садману дожидаться нас… все готово для испытаний…

Я был слишком возбужден, чтобы уснуть, поэтому встал и прошел в пилотскую кабину. За штурвалом был Фентон. Тим наливал кофе из термоса.

— Ну как, ладишь с ними? — спросил он.

— Да я даже и не говорил ни с кем… Бланд только что поскандалил с этой женщиной. Она что — тоже собралась во льды?

— Не знаю. Она присоединилась к ним уже в последний момент, — Тим пожал плечами. — Знаю только по ее бумагам, что по происхождению она норвежка, а по браку — южноафриканка.

— Странная какая-то. Прямо дикая кошка.

— А тебя это беспокоит? Ты ведь получил место на самолете. Не так ли?.. Хочешь кофе?

— Нет, спасибо, — ответил я. — Без него лучше усну.

— Ты мне напомнил. Надо раздать одеяла. Помоги-ка мне, Дункан.

В пассажирском отсеке все было точно так же, как и до моего ухода. Бланд с Вайнером покрывали бумагу потоками цифр. Женщина сидела, неподвижно глядя в окно.

На нас она не взглянула и, казалось, ни разу не пошевелилась с тех пор, как я прошел в пилотскую кабину. Мы раздали одеяла.

— Завтрак в Тревизо, — объявил Тим, проходя вперед. Я уселся в кресле, и мои мысли потянулись в Южную Африку… Вскоре под гул моторов я незаметно заснул…

В морозном рассвете Альпы предстали перед нами в виде стены из покрытых снегом вершин с глубокими расселинами. Затем мы пронеслись над плоской поверхностью равнин Ломбардии и пошли на посадку в Тревизо, чтобы там позавтракать.

Когда мы входили в кафе, я оказался за спиной Бономи. Меня интересовал Бланд, и я полагал, что из всех пассажиров итальянец скорее всего поможет удовлетворить мое любопытство. Он выбрал столик в стороне от других, а я уселся напротив него.

— Вы, кажется, фотограф, мистер Бономи? — сказал я.

— Вы слышали об Альдо Бономи?!

— Э-э-э, да, конечно, — пробормотал я. — Вы собираетесь фотографировать в Антарктике промысел китов?

— Si! Si! — Подошел официант, и Бономи стал изучать меню. — Можно вам заказать, мистер Крейг? Надеюсь, не пожалеете.

— Благодарю, — ответил я. И когда официант исчез, спросил: — Неужто вы рады этой поездке в Антарктику?!

Фотограф слегка пожал плечами.

— Работа есть работа, вы же понимаете.

— Скажите, что вы думаете о полковнике? Вы слышали его ссору с миссис Бланд? На плавучей базе что-нибудь неладно?

— Мистер Крейг, мое правило — ни слова о клиентах. Для работы это не годится, вы понимаете. — Белые зубы сверкнули на его смуглом лице полузаискивающе, полупримирительно. С минуту мы помолчали, потом он спросил:

— Вы эмигрируете в Южную Африку, да?

Я кивнул.

— Это восхитительно. Вы бросаете все. Вы едете в другую страну, и вы начинаете все сначала. Это большой риск. У вас нет там никакой работы, но вы все-таки едете.

— Почему вы решили, что у меня нет работы?

— Если есть работа, тогда нет нужды просить, чтобы вас подбросили. Все это устраивается компанией. Я знаю, потому что всегда работаю для какой-нибудь компании. Но скажите, что вас заставляет покинуть Англию?

Я пожал плечами.

— Не знаю. Просто сыт по горло.

— Но ведь что-то заставляет вас действовать поспешно, ведь это так? О, поймите, я не имею в виду ничего серьезного. В жизни все парадоксально. Мелочи — вот они всегда решают за нас.

Я рассмеялся.

— Здесь вы правы.

Как-то незаметно я рассказал ему свою историю.

Дело в том, что с тех пор как окончилась война, меня преследует чувство обманутых надежд. Я пошел на флот прямо из Оксфорда. Когда демобилизовался, мной долго владела странная мысль, что родина обязана мне своим спасением. Потом я обнаружил, что из талантливого командира корвета (во всяком случае, меня таким считали) не всегда может получиться талантливый бизнесмен. Кончилось все тем, что я стал служащим фирмы по импорту табака.

— Не так-то жирно после командования кораблем, а? — Бономи сочувственно закивал. Подошел официант с коньяком. — Салют! — сказал фотограф и поднял рюмку. — Желаю вам всего наилучшего, мистер Крейг. А что это за «мелочь», которая обострила ваше чувство обманутых надежд, а?

— Пятифунтовик, — ответил я. — Мистер Брайдуэлл, управляющий фирмы, дал нам каждому на Новый год по пять фунтов. Казалось, прекрасно! Потом он стал всем делать наставления. Вот это-то и вывело меня из равновесия, и тогда…

— Вам не нравился этот мистер Брайдуэлл? — перебил Бономи.

— Нет, дело не в этом. Человек-то он славный. И этот жест его был добрым. Но вот его наставления, как разумно потратить деньги, мне были ни к чему. Я подумал, ну и тяжко же дался мне его пятифунтовик. Пошел и пропил его. А потом вечером я встретился с Бартлетом, пилотом нашего самолета. Он мне сказал, что летит в Южную Африку, есть свободные места, и я решил рискнуть.

— Но вам хотя бы известно, какое сейчас положение в Южной Африке?

— Конечно, я понимаю, что послевоенный бум кончился так же, как и в Англии. Но один мой приятель, с которым я познакомился во время войны, сказал, что, если я приеду, он всегда сможет найти мне работу.

— Ах, приятель, с которым вы познакомились на войне! — Бономи пожал плечами. — Ну что ж, желаю удачи. Надеюсь, у него для вас есть очень хорошая работа…

Вошел Тим Бартлет и объявил, что пора отправляться. Мы допили коньяк и пошли к самолету. Но когда самолет взмыл в голубые небеса Италии, Южная Африка вдруг показалась мне уже не столь заманчивой.

Над Средиземным морем мы попали в болтанку. Вскоре вдали показалась Африка. Пустыня выглядела холодной и унылой. Обозначенный строгими квадратами пирамид Гиза, на нас надвигался Каир. Тим объявил нам, что здесь мы сделаем шестичасовую остановку. В десять полетим дальше.

Аэропорт продувало ледяным ветром с пылью. Я стоял в раздумье, не зная, как распорядиться своим временем. Наконец решил пойти поискать какое-нибудь местечко, где можно было бы выпить.

— Мистер Крейг, — раздался голос за моей спиной.

Я обернулся. Это была Джуди, бледная и озябшая.

— Вы бы не могли… вы бы не отказались съездить со мной в Каир — ну, выпить что-нибудь или так, вообще? — Ее серые глаза были широко открыты и губы слегка дрожали.

— Не отказался бы… — Я взял ее под руку. Мы подозвали такси, и я велел отвезти нас в город.



Мы молчали, пока автомобиль с грохотом выезжал из ворот аэропорта. Вдруг она прошептала:

— Извините.

— За что? — спросил я.

— Да вот, навязываюсь вам. Я… я не думаю, что вам со мной будет весело.

— Не беспокойтесь. Отдыхайте, и все.

— Постараюсь. — Она закрыла глаза.

В ресторане мы сели за угловой столик.

— Что будете пить? — спросил я.

— Виски.

Я заказал две порции двойного. Мы попытались говорить о пустяках. Не получилось. Когда принесли виски, она молча выпила.

— Может быть, станет легче, если вы мне обо всем расскажете? — предложил я.

— Возможно.

— Это всегда помогает, — добавил я. — И к тому же вряд ли мы встретимся снова.

Она не отвечала. Будто и не слышала. Она неподвижно смотрела на шумную компанию за соседним столиком.

Мне хотелось что-нибудь сделать, чтобы успокоить ее. Но ничего не приходило в голову. Я закурил сигарету и ждал.

Наконец она решилась.

— Всю прошлую ночь я думала о своем отце и об Эрике — что у них там, в Антарктике?..

— Эрик ваш муж?

— Да, муж… Эрик Бланд.

— А ваш отец…

— Он управляющий базой и начальник экспедиции. — Ее пальцы с силой сжимали стакан. — Если бы там не было этого Эрика! — прошептала она. И продолжала с неожиданной яростью: — Если бы его убили на войне! — Она печально посмотрела на меня. — Но ведь убивают всегда не тех, кого следует, ведь правда?

«Уж не любит ли она кого-нибудь другого?» — подумал я.

Джуди снова опустила глаза в стакан.

— Мне страшно, — продолжала она. — Эрик с помощью своей матери — она норвежка — набрал по своему выбору много людей из Саннефьорда и убедил полковника Бланда, чтобы тот разрешил ему поехать на промысел помощником управляющего базой. Не прошло и двух недель после их отплытия из Кейптауна, как он прислал телеграмму, будто мой отец настраивает против него людей из Тёнсберга. Были и еще телеграммы, и вот наконец пришла такая: «Нордаль открыто заявляет, что скоро завладеет всей компанией». Отец никогда бы такого не сказал, особенно перед людьми. Все это рассчитано на то, чтобы поссорить их с полковником Бландом.

— Нордаль ваш отец? — спросил я.

— Да. Он замечательный! — Глаза ее впервые оживились с тех пор, как я ее увидел. — Девятнадцать раз он был в Антарктике. Он так же крепок и… — Она сдержалась и сказала более спокойно: — Понимаете, у Бланда только что был приступ. Сердце. Он знает, что долго не протянет. Вот почему он согласился на то, чтобы Эрик поехал туда. Бланд прекрасно осознает, что у его сына нет достаточного опыта. Но Бланду хочется, чтобы Эрик заменил его в делах компании. Это понятно. Любой отец хотел бы того же. Но он не знает своего сына. Не знает, что тот собой представляет.

— А ваш отец знает? — предположил я.

— Да.

Я взглянул на нее.

— Почему же вы вышли замуж за Эрика Бланда?

— Почему девушка выходит замуж за того или иного человека? — медленно отвечала она. — Это было в 1938 году. Эрик был очень привлекательный: высокий, белокурый и очень живой. Он отличный лыжник, прекрасно танцует и держит красивую маленькую яхту. Все считали, что мне очень повезло.

— А он оказался фальшивкой?

— Да.

— Когда же вы это обнаружили?

— Во время войны. Ведь взрослыми мы стали во время войны. Прежде я только и думала как бы получше провести время… Я училась в Лондоне и в Париже… Но жила ради вечеринок, лыж и прогулок на яхте. Потом к нам в Норвегию пришли немцы. — Ее заблестевшие было глаза снова угасли. — Из Осло тогда исчезли все ребята, которых я знала. Они ушли на север, чтобы принять участие в борьбе: одни — через Северное море на воссоединение с норвежскими силами, другие — в горы, в ряды Сопротивления. — Тут она остановилась. Ее губы были плотно сжаты.

— Но Эрик не ушел… — докончил я за нее.

— Да. — В ее голосе неожиданно вспыхнула ярость. — Ему, видите ли, нравились немцы. Ему нравился нацистский образ жизни. В нем он находил удовлетворение какой-то — трудно сказать словами — жажде самовыражения, что ли. Вы понимаете?

Я подумал о матери, так энергично помогавшей Эрику в подборе экипажа, об отце, который определял его жизнь, не оставляя ему ничего, за что приходилось бы самому бороться. Мне все было понятно.

— Но почему его не интернировали? — спросил я. — Он ведь англичанин?

— Нет. Южноафриканец. Он считает себя буром по отцу, а его мать — норвежка. Немецкая полиция часто проверяла его.

— А был ли полковник Бланд в Норвегии во время войны?

— Нет. В Лондоне. Но мать Эрика оставалась в Саннефьорде. Она очень богата, так что отсутствие отца не было для него столь уж важным… — После некоторого колебания она продолжала: — Мы стали ссориться. Я отказывалась с ним выходить. В большинстве компаний, куда он ходил, были немцы. Потом стало действовать Сопротивление. Я пыталась заставить его присоединиться к ребятам, продолжавшим борьбу. Я от него не отставала, пока наконец он не согласился. Мы считали, что он мог бы быть полезным, учитывая его связи с немцами. Мы забывали, что и немцы могли бы считать его полезным, учитывая его связи с норвежцами. Он отправился в горы для приема очередного груза, который сбрасывали с самолетов. Неделю спустя группа Сопротивления, принимавшая груз на этом же месте, была полностью уничтожена. Но ни у кого не возникло никаких подозрений…

— Кроме вас, — произнес я, когда она остановилась, кусая губы.

— Да. Я это вытянула из него однажды ночью, когда он был пьян. Ведь он… он даже хвастался этим. Это было ужасно. У меня не хватило мужества сообщить об этом руководству Сопротивления. Он это знал, и… — Она быстро взглянула на меня. — То, что я сейчас вам рассказала, не известно никому. Поэтому, пожалуйста… Хотя это не имеет никакого значения. — В ее тоне послышалась горечь. — Да никто бы этому и не поверил. Он так обаятелен… Его отец… — Она беспомощно вздохнула.

— Вы, конечно, никогда не рассказывали ему об этом?

— Нет, — ответила она. — Ни одному отцу не хотела бы я рассказать такое о его сыне… не будь в этом крайней необходимости.

После этого последовало долгое молчание.

— Давайте потанцуем, — вдруг сказала она.

Когда я поднялся, она взяла мою руку:

— Спасибо вам за то, что вы… такой милый.

Танцуя, она прижималась ко мне, а в такси на обратном пути в аэропорт позволила себя поцеловать.

Но когда машина въехала в ворота аэропорта, я снова заметил в ее глазах беспокойство. Она поймала мой взгляд и скривила губы.

— Вот Золушка и снова дома, — сказала она ровным тоном. Затем во внезапном порыве она схватила мою руку. — Это был чудесный вечер, — тихо произнесла она. — Может быть, если бы я встретила такого человека, как вы… — Тут она задумалась…

Нас ожидали. Через десять минут огни Каира уже исчезали под нами, а впереди простиралась черная ночь пустыни.

Было, наверное, около четырех утра, когда меня разбудил звук задвигаемой двери. Из пилотской кабины вышел Тим. Пройдя мимо меня, он остановился возле Бланда и потрогал его за плечо.

— Полковник Бланд, вам срочная радиограмма, — сказал он тихо.



Я повернулся в кресле. Лицо Бланда было бледным и отекшим. Он растерянно глядел вниз, на дрожащую в его руке полоску бумаги.

— Вы будете посылать ответ? — спросил Тим.

— Нет, нет, ответа не будет. — Голос полковника был еле слышен.

— Извините, что в такое раннее время приношу плохие вести.

Тим пошел назад в кабину. Я попытался снова заснуть. Но не мог. Я все думал: что же там такое в этой радиограмме? Почему-то я был уверен, что она имеет отношение к Джуди.

Наступил рассвет, вскоре над горизонтом выросла покрытая снегом вершина Килиманджаро, и мы пошли на посадку в Найроби.

Мы завтракали все вместе, но Бланд ни к чему не притронулся.

Когда все встали из-за стола, я заметил, как полковник сделал Джуди знак, чтобы она с ним вышла. Он отсутствовал недолго и вернулся один.

— А где миссис Бланд? — спросил я его. — Что-нибудь случилось?

— Нет, — ответил он. — Ничего.

Своим тоном он дал мне понять, что это не мое дело.

Я закурил сигарету и вышел. Повернув за угол здания, я увидел, что Джуди одиноко идет по аэродрому. Она брела без цели, как слепая. Я окликнул ее. Но она не ответила.

Я побежал за ней.

— Джуди! — крикнул я. — Джуди!

Она остановилась.

— Что случилось? — спросил я. Ее глаза были безжизненны.

Я схватил ее за руку. Рука была холодна как лед.

— Ну говорите же, — просил я. — Это сообщение, которое ваш свекор получил ночью?..

Она мрачно кивнула.

— Что в нем?

Вместо ответа она разжала другую руку. Я расправил скомканный бумажный шарик.

Это была радиограмма Южно-Антарктической компании — послана в 21 час 30 минут. В ней говорилось:

«ЭЙДЕ СООБЩАЕТ ТЧК УПРАВЛЯЮЩИЙ НОРДАЛЬ ПРОПАЛ ЗА БОРТОМ ПЛАВУЧЕЙ БАЗЫ ТЧК ПОДРОБНОСТИ ПОЗДНЕЕ ТЧК»

Ее отец мертв! Я снова прочел сообщение, думая, что бы ей сказать в утешение. Ведь она так любила отца. Я понял это по тому, как она говорила о нем тогда, в Каире: «Он замечательный!» В радиограмме не сообщалось, как это произошло, не сообщалось даже, был ли на море шторм. Было сказано только одно: «Пропал за бортом».

— А кто этот Эйде? — спросил я.

— Капитан «Южного Креста».

Я взял Джуди под руку, и какое-то время мы медленно шли, не говоря ни слова. Потом внезапно ее чувства вырвались наружу.

— Как это случилось? — вскричала она исступленно. — Не мог же он просто упасть за борт! Всю свою жизнь он провел на кораблях… Там что-то неладно. Да, да, я знаю.

Она заплакала навзрыд, сотрясаясь всем телом и уткнувшись головой мне в грудь…



В Кейптауне было лето. Ослепительно белые дома и Столовая гора на фоне ярко-голубого неба.

Начиналась моя новая жизнь. Уже одно то, что в чистом небе сияло солнце, вселяло в меня беспокойно-радостное чувство свободы.

Когда самолет коснулся длинной ленты посадочной дорожки, мне захотелось петь. Я оглянулся на Джуди — и мое настроение сразу испортилось. Она по-прежнему полулежала в кресле, как и на всем пути из Момбассы, напряженно вглядываясь в окно. Я вспомнил Каир и нашу поездку в город.

А потом вспомнил тот момент на аэродроме в Найроби, когда она не смогла скрыть свое горе. Хотел бы я помочь ей хоть чем-нибудь. Но, увы, это было не в моей власти.

Расставаясь с Бландом в здании аэропорта, я поблагодарил его.

— Рад, что смогли вам помочь, — сухо произнес он, даже не посмотрев в мою сторону.

Прощаясь с Тимом Бартлетом, я увидел идущую ко мне Джуди.

— Ну, вот мы и расстаемся, Дункан, — сказала она и протянула руку. Ей даже удалось улыбнуться. Пальцы ее были теплыми и твердыми.

— Как корабли… — добавила она. — Вы собираетесь остановиться в отеле?

— Да. Поеду в «Сплендид». Возможно, в дальнейшем меня ожидают мрачные меблированные комнаты, так хоть несколько дней побуду важной персоной. А вы где остановитесь?

— Вероятно, мы отправимся прямо на судно, — ответила Джуди. — Через час отплываем из Столовой бухты.

Я замялся, не зная, что сказать.

— Надеюсь, вы… вы… — Я не находил нужных слов.

Она улыбнулась.

— Знаю. И… спасибо. — Затем неожиданно повысила голос: — Если бы мне только знать, как это случилось. Если бы сообщили хоть какие-нибудь подробности! — Ее пальцы судорожно сжали мне руку. — Извините. У вас свои заботы. Желаю удачи. И спасибо за то, что вы были так милы.

Она встала на цыпочки и поцеловала меня в губы. И прежде чем я успел что-либо сказать, повернулась, и ее каблучки застучали по бетонному полу к выходу…

Устроившись в «Сплендиде», я позвонил Крамеру. Он значился в телефонном справочнике как консультант по горному делу. Секретарша сообщила, что он вернется после обеда. Только перед ужином мне удалось с ним поговорить. Крамер был рад моему приезду, пока я не упомянул о причине.

— Ты бы прежде написал мне, старина, — сказал он. — Тогда бы я смог тебя предупредить, что сейчас не время ехать сюда искать работу, особенно если нет технической квалификации.

— Но ты же говорил, что сможешь найти мне работу в любое время, — напомнил я.

— Да это ж было сразу после войны! С тех пор многое изменилось. Особенно теперь.

— А именно?..

— Компания «Уордс» — один из филиалов «Уэст Рэнда» — оказалась дутой. Компания-то небольшая, но деловые круги в панике — боятся, что все предприятие может оказаться таким же. Впрочем, сегодня я устраиваю небольшую вечеринку. Приходи. Может, смогу что-нибудь для тебя сделать.

Я положил трубку и долго сидел, глядя в окно. Наконец решил принять ванну и затем лежал в ней, обдумывая свое положение. Раздался телефонный звонок.

— Это Крейг? — спросил мужской голос.

— Да. Я у телефона.

— Говорит Бланд. Мне сказали, что во время войны вы командовали корветом.

— Верно, — подтвердил я.

— Где и какое время?

Я не понимал, к чему он клонит, но ответил:

— Можно сказать, везде… Я командовал корветом с сорок третьего и до конца войны.

— Хорошо… — последовала небольшая пауза. — Я хотел бы потолковать с вами. Можете спуститься в двадцать третий номер?

— Здесь, в отеле?

— Да.

— А я-то думал, вы уже отплыли.

— К сожалению, это не от меня зависит. Когда вы придете?

— Сейчас я принимаю ванну, но, как только оденусь, сразу спущусь.

— Отлично. — Он повесил трубку.

Одеваться я не спешил. Мне нужно было время, чтобы собраться с мыслями.

Наконец я спустился в лифте на третий этаж. Открыл мне сам Бланд.

— Входите, Крейг.

Он провел меня в большую комнату.

— Что будете пить? Виски?

— Все равно.

— Садитесь… — сказал Бланд. — А теперь, молодой человек, посмотрим фактам в лицо. У вас нет работы, и вы узнали, что перспективы здесь далеко не блестящие.

— Право, — протянул я, — еще не начинал искать…

— Посмотрим фактам в лицо, — прервал полковник невозмутимо. — Я знаю здесь многих. К тому же в Южной Африке у меня есть капиталовложения. Сейчас на бирже паника, и новичку придется нелегко.

Он опустился в кресло и начал оценивающе разглядывать меня, как будто видел впервые.

— Я готов предложить вам работу в китобойной Южно-Антарктической компании, — произнес он наконец. — Хочу, чтобы вы приняли командование «Тауэром-3». Это буксирное судно, которое дожидается меня здесь, чтобы переправить на «Южный Крест»… Прошлой ночью капитан и его второй помощник попали в автомобильную катастрофу.

— А первый помощник?

— Он заболел еще до того, как «Тауэр-3» покинул китобойную базу. Я полагаю, вам известно, что управляющего «Южным Крестом»? Бернта Нордаля нет в живых. Мне надо быть там как можно скорее. Весь день я искалчеловека, который мог бы принять командование этим буксиром, и не нашел. Только сейчас мне сказали, что вы во время войны командовали корветом. В вашем распоряжении тоже будет военный корвет, но переделанный в буксирное судно.

— Но у меня нет необходимых документов, — сказал я, — чтобы командовать кораблем…

Он отмахнулся.

— Я все устрою. Можете предоставить это мне. Вы ведь не забыли, как им управляют, а?

— Забыть-то не забыл. Но мне еще не приходилось водить суда в Антарктику…

— Это не имеет значения. Теперь об условиях. Вы будете получать пятьдесят фунтов в месяц плюс премиальные. Нанимаетесь на весь сезон, а потом можете высадиться в Кейптауне или, если захотите, вас доставят в Англию. Командовать «Тауэром-3» вы будете временно — только на пути до китобойной базы. Там поступите в распоряжение старшего помощника китобойной флотилии. Я не могу назначить вас на какую-либо должность без его согласия. Но что-нибудь интересное вам подыщем. За вами останется все то же капитанское жалованье. Ну что скажете?

— Не знаю, — ответил я, — мне бы хотелось все это обдумать.

— На это нет времени. — Голос полковника стал отрывистым. — Мне нужно знать сейчас.

— А вы не получали новых известий относительно гибели Нордаля? — полюбопытствовал я.

— Получил, — ответил Бланд. — Сразу же после обеда пришло сообщение. Нордаль исчез. Вот и все. Шторма не было.

— Мне нужно все обдумать, — повторил я. — Сегодня вечером я увижусь с другом. После этого дам вам ответ.

Щеки полковника чуть дрогнули:

— Ответ мне нужен сейчас.

Я поднялся.

— Извините, сэр. Я ценю это заманчивое предложение. Но вы должны дать мне для ответа несколько часов.

Какое-то время Бланд сидел молча, потом грузно поднялся с кресла.

— Ладно, — промолвил он. — Когда примете решение, позвоните.

Особняк Крамера был стилизован под дом голландского фермера. Когда я пришел, вечеринка была уже в полном разгаре. Крамер тепло встретил меня, но делал вид, будто я пришел к нему только за тем, чтобы познакомиться с девочками, как он называл присутствующих на ужине молодых женщин.

В компании мужчин-бизнесменов обсуждались последние слухи. Кто-то сказал:

— Но, может быть, пробы в руднике не были искусственно завышены?

— Уверен, что завышены, — ответил другой. — Если бы этого не было, полиция никогда не посмела бы арестовать Винберга. Я всегда считал, что анализы проб слишком хороши, чтобы быть настоящими.

— Конечно, были завышены, — произнес третий, тучный американец со множеством золотых зубов. — Но бедняга Винберг только ширма. За ним стоят другие.

— Кто же?

— Мне называли три имени… Винберга и еще двух, о которых я раньше никогда не слышал: Бланда и Фишера. Все свои акции они сбыли с рук за сутки до того, как это дело раскрылось.

— Простите, — меня толкнуло вступить в разговор упоминание имени Бланда. — Кого бы я ни встретил, все только и говорят о том, как отразится банкротство «Уордс» на местном финансовом положении. Скажите, что такое «Уордс»?

Три пары глаз, устремленных на меня, насторожились.

— Я только сегодня утром прибыл из Англии, — быстро пояснил я.

— Вы хотите сказать, что не знаете, что такое «Уордс»? — спросил американец.

— Я ничего не смыслю в финансах, — сказал я.

— Вот тебе и на, будь я проклят! — воскликнул американец. — Как приятно встретить человека, который ни разу не обжегся. «Уордс» — это биржевое название компании «Уик Оденсдааль Раст Дивелопмент Сикьюритиз». И сокращение это оказалось очень даже подходящим.[1] После того как анализы показали высокое содержание руды на сравнительно малой глубине, десятишиллинговые акции компании за последние четыре месяца поднялись в цене до целых пяти фунтов. А вот теперь-то вся игра и раскрылась. Главный директор арестован. Сделки на бирже прекращены. И к тому же акции слишком толсты для туалетной бумаги, — добавил он грубо. — У меня самого кое-что имелось.

— Кто этот Бланд? Вы упомянули…

— Молодой человек, я не упоминал ни о каком Бланде. И мне не нравятся люди, которые слишком прислушиваются к тому, что я говорю.

Он посмотрел на меня холодно, остальные собеседники враждебно.

Я допил стакан и, потихоньку выскользнув из дома, уехал в отель. Когда я шел к конторке за ключами, в углу вестибюля поднялась женщина и направилась ко мне. Это была Джуди.

— Я вас жду, — сказала она.

В золотистом обрамлении волос ее лицо казалось очень бледным.

— Меня?

— Вы еще не решили? Вы беретесь командовать «Тауэром-3»? — Ее глаза смотрели на меня с мольбой.

— Берусь.

— Слава богу, — вздохнула она. — Если бы вы не согласились, значит, нужно было бы дожидаться, пока пришлют человека из Англии. Так долго ждать я бы не смогла.

Она сразу же повела меня к Бланду. Услышав мой ответ, полковник кивнул.

— Все уже устроено, — сказал он. — Я догадывался, каково будет ваше решение.

Он снял трубку, вызвал к подъезду такси и распорядился, чтобы багаж отнесли вниз.

— Собирайте вещи, Крейг. Мы отплываем прямо сейчас…

«Тауэр-3» стоял у причала. Это судно не очень-то походило на корвет. Оно было покрашено черной и серой красками, носовая часть усилена, чтобы корабль мог пробиваться во льдах, вооружение, разумеется, снято.

Вся команда состояла из норвежцев. Но милостью божьей механиком оказался шотландец. Макфи — человек небольшого роста, с редкими волосами песочного цвета — протянул мне промасленную руку.

— Еще один шотландец, — радостно вскричал он, услышав мою фамилию. — Да еще капитан!

— Мое назначение временное, — видя такой восторг, я не мог удержаться от улыбки. — Надеюсь, у вас найдется на борту виски, чтобы отметить встречу земляков?

— О да, у меня немного припрятано… — Макфи быстро и внимательно взглянул на меня. — Скажите, сэр, вы что-нибудь смыслите в этих консервных банках? Дай бог, чтобы смыслили, а то ведь это же бывший корвет, и в большую волну, когда обледенеет, ох и упрямой скотиной он становится.

— Зря беспокоитесь, Макфи. Я вырос на корветах.

— О, тогда я спокоен, сэр. Я-то ходил на больших судах.

— Мы еще о многом сможем поговорить, — сказал я. — А теперь, как обстоят дела с горючим и водой?

— Все баки полны.

— Развели пары?

— Развели. Мы готовы к отплытию с самого утра.

— Прекрасно, — сказал я. — Как только получим разрешение полковника Бланда, будем отчаливать. Кто-нибудь из команды норвежцев говорит по-английски?

— Большинство знает одно-два слова.

— Тогда пришлите на мостик самого толкового.

— Есть, сэр.

Он ушел, и я поднялся на мостик. Вскоре я увидел, что ко мне по трапу грузно поднимается Бланд.

— Ну как, освоились? — осведомился он.

— Да, благодарю.

— Тогда зайдем в штурманскую рубку, и я покажу вам местонахождение «Южного Креста».

В рубке он разложил карту.



— Приблизительно здесь. — Его палец уперся в точку, лежащую примерно в трехстах милях к юго-западу от Сандвичевых островов. Я пометил это место карандашом. — Корабль держит путь на юг. По словам Эйде, вокруг много льда и погода ухудшается. Завтра мы установим его точные координаты. — Бланд повернулся, и мы вышли на мостик. — Вы познакомились с главным механиком? Он — шотландец.

— Да, только что с ним разговаривал.

— Машины в порядке?

— В порядке.

Он кивнул.

— Как будете готовы, можно отправляться. Буксир вам нужен?

— Никогда еще не нуждался в буксире при выходе из порта, — сказал я.

Бланд сжал мне руку выше локтя.

— Мы с вами отлично сработаемся, — сказал он и тяжело зашагал по трапу.

Я немного постоял, глядя сквозь портовые краны, беспорядочно торчащие передо мной, на полное звезд небо над Столовой горой. Я нервничал: незнакомое судно и незнакомая команда. А там, далеко-далеко на юге, паковый лед и флотилия китобойных судов. Дело мне совершенно незнакомое.

С трапа снова послышались шаги. Я обернулся. Это был один из членов команды.

— Каптейн Крейг? — он произносил «Криг». — Макфи говорит мне прийти сюда.

— Правильно. Мне нужно, чтобы кто-нибудь переводил мои приказы.

— Йа, — моряк кивнул окладистой бородой. — Я по-енгельск говорю хорошо. Я плаваю два года на американские суда. Я говорю о'кэй.

— Превосходно. Вы встанете рядом со мной и будете повторять мои приказания по-норвежски. Как вас зовут?

— Пер, — ответил он, — Пер Солейм.

Я велел ему разыскать рулевого и обеспечить смену за штурвалом.

— О'кэй, каптейн, — вскоре донесся его голос снизу. Он уже расставил людей у верповальных тросов и кранцев. Трап был поднят на борт.

— Отдать носовой! — приказал я.

Солейм повторил приказание. Тяжелый трос был втянут. Я ощутил сухость во рту. Давно уж мне не приходилось этим заниматься.

— Малый вперед!

Прежде чем Солейм повторил приказ, зазвенел телеграф машинного отделения. Рулевой понял.

— Отдать кормовой!

Затем я приказал положить руль направо и смотрел, как нос разворачивается по кругу. Кормой мы даже не коснулись бетонной стенки причала. Незаметно я почувствовал себя как дома.

— Так держать! — приказал я, когда нос «Тауэра-3» повернулся к выходу из бухты. — Средний вперед!

Мерно стучала машина. Мы покидали Столовую бухту.

— Приятно видеть моряка за работой, — неожиданно раздался чей-то голос. Я повернулся и увидел Джуди, закутанную в меховую шубку. Она улыбнулась. «Сколько раз, — подумал я, — мне приходилось заходить в гавани и покидать их… В те времена я отдал бы все свое годовое жалованье, только чтобы услышать такой комплимент, увидеть такую улыбку и ощутить рядом с собой присутствие хорошенькой девушки». На корме я заметил Бланда; он круто повернулся и направился в каюту.

— Мы немного боялись, что у вас могут возникнуть затруднения при выходе из бухты, — сказала Джуди.

Я усмехнулся.

— Вы думали, что я могу на что-нибудь наскочить?

— Видите ли, мы знали только с ваших слов, что вы умеете водить корвет. — Она улыбнулась. — Но теперь мне поручено от имени компании сообщить, что ваше мастерство не вызывает сомнений.

— Благодарю. Это слова Бланда или ваши собственные?

— Я всего лишь дочь компании, — рассмеялась она. — К вам питает доверие сам президент. Он решил, что это сообщение будет более ценным, если передам его я.

Я на мгновение заглянул в ее глаза:

— А что вы думаете?

— Благоразумные девушки от суждений воздерживаются, — ответила она с коротким, смешком. И сразу же покинула мостик, бросив: «Доброй ночи».

Я постоял немного, глядя на звезды, и увидел горящее созвездие Южного Креста. Над городскими огнями зловеще нависала темной тенью Столовая гора, загородив собой ночное небо.

Весь следующий день мы шли в ослепительном свете летнего солнца, сверкающего над голубым и безветренным морем, держа курс на юго-запад… Я не раз слышал, что дисциплину китобои понимают по-своему и что она не имеет ничего общего с порядком на военном флоте. Утром, когда, захватив с собой рулевого, я отправился делать осмотр, то с удивлением обнаружил, что палуба вымыта, столы в кают-компании надраены, камбуз сверкает чистотой, а люди, стоит мне только с ними заговорить, моментально становятся навытяжку. Когда мы подошли к машинному отделению, я сказал Макфи:

— Как будто снова чувствуешь себя на флоте.

Он ухмыльнулся и провел запачканной рукой по свежевыбритому подбородку.

— Не обманывайте себя, сэр. Это судно для буксировки китов, а не корвет. Но день-два они поиграют в вашу игру. Прошел слух, что вы бывший морской офицер. Многие из них во время войны служили на военно-морском флоте. Они страшно обрадовались, когда узнали, что будет осмотр.

Я почувствовал, как кровь приливает к лицу.

— Тогда никаких осмотров не будет.

— О, не портите им удовольствия, сэр. Когда придем к «Южному Кресту», им будет о чем рассказать: как плыли с британским офицером, как стояли навытяжку, как проходили осмотр. — Он подмигнул. — Не портите им этого удовольствия, сэр.

Позднее, просматривая список членов команды, я обнаружил: доктор Уолтер Хоу. Присутствие такой персоны на китобойном корабле мне показалось по меньшей мере нелепым.

— Кто этот доктор Хоу? Чем он здесь занят? — спросил я у Макфи. — Почему я его не видел? Он столуется со старшими членами экипажа?

— Да, но за завтраком мы его видим не так уж часто, — ответил шотландец. — Доктор — пьяница, каких не сыщешь на всей китобойной флотилии. Однако малый неплохой, когда познакомишься с ним поближе. Большой специалист по китам, ученый. Он служит в Южно-Антарктической компании еще с военной поры.

Я познакомился с доктором этим же вечером. Он не постучался, а просто ввалился ко мне в каюту.

— Меня зовут Хоу.

Слегка покачиваясь, доктор стоял в дверях и глядел на меня выпуклыми глазами, налитыми кровью. Он был высокий, худой и сутулый, как согнутая линейка; со странной формой головы — один лоб и никакого подбородка. Его взгляд упал на бутылку виски.

— Вы не возражаете, если попрошу налить мне?

Он прошел дальше в каюту, и я заметил, что у него несколько утолщена подошва левого ботинка. Это делало его походку неуклюжей и крабоподобной. Я налил виски и подал ему. Он не выпил, а буквально, как губка, впитал его.



— А, так-то оно лучше, — произнес он и закурил сигарету. Затем, увидев, что я на него смотрю, скривил толстые губы в злой усмешке. — Перед вами урод, не правда ли? — И так как я быстро перевел взгляд на пустой стакан, он добавил: — О, ничего, не смущайтесь.

Неожиданно он подался вперед.

— Гадкий утенок — так меня в детстве называли сестры. Чтоб им провалиться! К счастью, мать меня жалела, и деньги свои у нее были. Пить я стал, как только достиг половой зрелости.

Он хрипло рассмеялся, сел на стул, положил ноги на мою койку и закрыл глаза.

— Что за работа у вас в компании? — спросил я.

— Работа? — Он открыл глаза и прищурился, глядя в потолок. — Моя работа состоит в том, чтобы сообщать, куда летом уходят киты. Я биолог, океанограф, метеоролог — все в одном лице. Это то же, что и магия. Только вместо магического кристалла пользуюсь планктоном: поэтому я и ученый. Планктон — это пища усатых китов, мы ведь добываем, главным образом, финвалов. А там, где пища, там и киты. Вот я и определяю движение планктона — по течениям, температуре воды, состоянию атмосферы… Любому старому шкиперу для этого достаточно одной интуиции. Только не говорите Бланду. У меня эта работа с самой войны, и она меня устраивает…

Он замолчал.

— Странно насчет Нордаля, — произнес он неожиданно. По-видимому, он разговаривал сам с собой. — Замечательный был человек.

Я услышал голос Джуди, говоривший то же самое.

— Его дочь говорит так же, — сказал я.

— К черту его дочь, — рявкнул он сердито. — Вышла за такого подонка, как Эрик!

— Не кричите, — сказал я. — Бланд может вас услышать.

— Бланду пойдет на пользу, если он узнает, что собой представляет его сынок, — разъярился Хоу и сел, сбросив ноги с койки. — Бланд глуп, полагая, что может его сделать своим преемником в делах компании, послав в море лишь на один сезон. Финансы — только это у Бланда и на уме. Промысловой стороной дела управлял Нордаль. Он был лучшим шкипером в Норвегии. Потом, после войны, они с Бландом образовали Южно-Антарктическую компанию. Нордаль взял на себя управление плавбазой. За четыре сезона мы добыли китов больше, чем любая другая промысловая экспедиция. И это потому, что старый Бернт носом чуял кита. И еще потому, что на нашей плавбазе киты проходили разделку быстрее, чем на любой другой. Люди боготворили Нордаля. Или, вернее, боготворила его старая, команда — люди из Тёнсберга. — Хоу проглотил остаток виски. — Теперь Бернт мертв. Пропал за бортом. Как и почему — никто не видел. — Он потряс головой. — Не знаю, что и думать. Всю свою жизнь он провел на судах. В этих холодных морях Нордаль чувствовал себя в своей стихии. Не мог он просто вот так исчезнуть. Не мог! Клянусь богом! — добавил он с яростью. — Я узнаю всю правду, чего бы мне это ни стоило…

Думаю, именно тогда у меня впервые появилось предчувствие беды.

— Хотел бы я знать, что у него было на уме той ночью, когда он погиб, — пробормотал Хоу.

— Что вы предполагаете? — спросил я. — Самоубийство?

— Самоубийство? — Хоу вздернул подбородок. — Нет! Он этого никогда бы не сделал.

— А тот факт, что Бланд хотел передать руководство компанией своему сыну, мог бы стать для Нордаля поводом для самоубийства? — предположил я.

— Когда-то Бланд увел у него девчонку. — Хоу издал короткий смешок. — Даже тогда Нордаль не покончил самоубийством. Он утешился с замужней женщиной. — Хоу загадочно улыбнулся. — Нет, что бы там ни случилось, но самоубийством здесь не пахнет.

— Почему Бланд так торопится передать компанию своему сыну?

— Да потому, что каждый мужчина мечтает, чтобы сын продолжил его дело, — объяснил Хоу.

— Но к чему такая спешка? — настаивал я.

— Почему, почему! — Хоу снова повысил голос. — Вас распирает от вопросов, как какого-нибудь школьника. — Он сделал еще глоток. — Бланд спешит, потому что скоро умрет. И он это знает. У него уже было два сердечных приступа… Да чем скорее он подохнет, тем лучше. Это мошенник, у которого столько же чувства…

Неожиданно Хоу замолчал и уставился на дверь каюты. Я обернулся. В открытой двери, как в рамке, виднелась массивная фигура Бланда. Лицо его было покрыто красными пятнами едва сдерживаемого гнева.

— Ступайте к себе в каюту, Хоу, — сказал он неестественно спокойным голосом. — И останьтесь там. Вы пьяны.



За спиной полковника я заметил бледную Джуди.

Хоу съежился и в страхе отпрянул назад, будто ожидая удара.

— Я рад, что вы все слышали, — выдохнул он. — Я и хотел этого. — Вдруг его голос стал ровным. — Лучше б вы сдохли еще до того, как приехали из Южной Америки в Норвегию и встретили Анну Халверсен. Чтоб мне никогда не родиться, — прошептал он.

— Крейг, отведите его в каюту. — Голос Бланда дрожал.

— Пойдемте-ка, — сказал я Хоу.

Он с трудом поднялся на ноги.

— Если вы его убили, Бланд, — произнес Хоу свистящим шепотом, — то Да хранит вас бог.

Бланд сжал его своими ручищами.

— Что вы хотите сказать? — Он едва сдерживался, чтобы не наброситься на Хоу с кулаками.

Толстые губы доктора раздвинулись, обнажив зубы.

— Если бы была жива Юлия Хиттит, — сказал он тихо, — что бы тогда было?

— Не говорите со мною загадками, — отрезал Бланд.

— Вы обманом лишили Бернта женщины, которую он любил! — заорал Хоу. — А теперь вы обманом хотите присвоить его долю в компании. Насколько мне известно, вы делали дела и похуже этого. Но будьте уверены, Бланд. Я узнаю правду о его смерти. И если этому причина — вы, — он посмотрел прямо в глаза Бланду, — я вас убью.

— Считайте, что с сегодняшнего дня вы… уволены! — хрипло выкрикнул полковник.

— На вашем месте, Бланд, я бы так не поступал, — произнес Хоу. — Не очень-то красиво все это выглядит: сперва Бернт, потом я…

Хоу захохотал и, не переставая смеяться, пошел, покачиваясь, по коридору к себе в каюту.

Джуди молча глядела ему вслед, и на ее белом лице раной алели плотно сжатые губы. Бланд повернулся ко мне и, как бы извиняясь, пожал плечами.

— Сожалею, что вам пришлось присутствовать при этой глупой сцене, — сказал он. — Боюсь, этот человек не в своем уме. Я бы никогда не взял его на работу, если б не Нордаль. До сих пор я не знал, что ему известны наши личные дела. Надеюсь, что все происшедшее останется между нами.

— Разумеется, — сказал я. Бланд пробормотал:

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответил я. Он закрыл за собою дверь.

Я налил себе еще виски и сидел, соображая, в какой же ад меня занесло.

На следующий день солнце зашло. Серое море покрылось барашками. С юга холодный ветер гнал по небу рваные клочья облаков. «Тауэр-3» качался, как пьяный, и палуба его ходила ходуном. Люди, сбившись в кучки, толпились на палубе и тихо переговаривались. Царила мрачная, гнетущая атмосфера.

Утром, производя осмотр, я уже не видел дружелюбных улыбок. А позднее между двумя членами команды произошла безобразная драка. Рулевой не дал мне вмешаться, и я вызвал Макфи на мостик, чтобы он рассказал, в чем было дело.

— Ну… — шотландец, как всегда, тронул пальцами подбородок. — Как бы это объяснить… Видите ли, судно принадлежит Нордалю. Почти все люди на нем из Тёнсберга. Но есть и саннефьордцы. И теперь, когда им стало известно, что Нордаль мертв… Да еще вчерашняя ссора между Бландом и Хоу… Вы, наверно, удивитесь, но многие очень любят Хоу, так же, как они любили Нордаля.

— Это не причина для драки.

— О-о-о, пустяки, они так спускают лишние пары. Прав был рулевой, что не дал вам вмешаться. От этого любовь между людьми Тёнсберга и Саннефьорда ничуть не пострадала: досталось же парню из Саннефьорда.

— Саннефьорд — это что, поставщик китобоев? — спросил я.

— Да, самый большой. Другой — Тёнсберг.

— Но не могут же они драться только потому, что соперничают города?

— О, вы не понимаете. Дело вот в чем. Нордаль родом из Тёнсберга. После войны, когда они с полковником Бландом создали свою компанию, Нордаль мог свободно выбирать команду. И он, естественно, вербовал тёнсбергцев. Но миссис Бланд родилась в Саннефьорде. Говорят, что она ведет там себя как королева. Так или иначе, а на этот раз саннефьордцев тоже включили в команду, и в нынешнем сезоне их примерно половина. Тёнсбергцы, само собой, возмущены. Они настроены враждебно и подозрительно. Подозрительно оттого, что им не сообщили о смерти Нордаля, а враждебно… что ж, тут есть кое-кто, кого бы они не прочь вышвырнуть за борт.

— Кого вы имеете в виду? — спросил я.

Он молча покачал головой.

— Вы имеете в виду Бланда и его сына?

— Я не сказал ни слова, — ответил он. Но по его глазам я догадался, что попал в точку.

— Надеюсь, они не станут делать глупостей, — сказал я.

Макфи посмотрел на небо, в ту сторону, откуда дул ветер, и кивнул.

— Да-а, видно, ночка будет неспокойной. Но с судном они справятся. Можете не беспокоиться… — Он помялся в нерешительности. — Вы ведь не передадите то, что я тут наговорил?

— Разумеется, нет.

— Плохо, когда между людьми нет согласия, а им месяцами приходится быть вместе, да еще в тяжелых полярных условиях. На китобойцах дела лучше. Каждое судно — либо Тёнсберг, либо Саннефьорд, а в машинных отделениях есть еще и шотландцы. Но, скажу я вам, на самой плавбазе дела не так уж хороши.

— Вы хотите сказать, на «Южном Кресте» смешанная команда?

— Да. — Он мрачно покачал головой.

…Я расхаживал взад и вперед по мостику, теряясь в догадках.

Около семи на мостик поднялся Бланд. Поверх пальто он был закутан в шарф и казался еще массивнее, чем обычно.

На коже его одутловатого, с синевой лица были видны красноватые прожилки.

— «Южный Крест» уже сообщил вам свои координаты? — спросил он.

— Да. Сегодня утром я получил сообщение от капитана Эйде.

— Хорошо. — Полковник взглянул через плечо рулевого на компас, затем в сторону, откуда дул ветер. — Слышал, здесь была драка, — сказал он.

— Была. Саннефьорд против Тёнсберга. Тёнсберг победил.

Бланд пристально посмотрел на меня.

— Хоу вам говорил, что жить мне осталось недолго? — Это было скорее утверждение, чем вопрос.

— Он что-то говорил насчет ваших сердечных приступов.

— Да, я скоро умру. — Бланд говорил так, словно информировал группу акционеров о том, что компания оказалась в дефиците.

— Все мы будем там…

— Разумеется… Никому не известно, какие пределы ему отведены, а мне врачи дали от силы один год жизни. — Бланд вцепился рукой в парусину ветрового щита и рванул ее. — Год — это немного, — сказал он хрипло. — Двенадцать месяцев — всего лишь триста шестьдесят пять дней. В любой момент может начаться новый приступ, и тогда мне конец. — Полковник вдруг рассмеялся. Это был горький, отчаянный смех. — Когда вы приговорены, ваше отношение к жизни меняется. То, что раньше казалось важным, теперь уже не имеет значения. — Он помолчал немного и неожиданно добавил: — Когда будем на борту «Южного Креста», вы познакомитесь с моим сыном. Хотел бы слышать ваше мнение о нем.

Резко повернувшись, полковник тяжело спустился по трапу на палубу…

В тот же вечер, когда мы ужинали, радист принес Бланду радиограмму. Бланд читал, хмуря тяжелые брови. Затем встал.

— Крейг, на одно слово…

Я последовал за ним в его каюту. Он прикрыл дверь и передал мне листок с сообщением.

«Эйде — Бланду. Тёнсбергцы требуют расследования причины смерти Нордаля. Эрик Бланд ответил отказом. Прошу подтвердить отказ. Настроение тёнсбергцев внушает опасения. Китов очень мало. Координаты 57°98′3″—34°62′8″. Мощный паковый лед».

Я вернул радиограмму Бланду. Он смял ее в кулаке.

— Чертов осел! — прорычал полковник. — Теперь всему судну станет известно, что Эйде не рад решению Эрика. Эрик же совершенно прав, что отверг такие требования. Решать — это наше дело. — Он походил взад и вперед, дергая себя за мочку уха. — Меня беспокоит, что они вообще осмелились требовать расследования. Еще мне не нравятся слова Эйде о настроении, — добавил Бланд и круто повернулся ко мне: — Когда мы сможем подойти к «Южному Кресту»?

— Самое раннее через восемь дней, — ответил я.

Он мрачно кивнул.

— Многое может случиться за восемь дней. Плохо то, что они забивают мало китов. Я видел, как люди мгновенно меняли улыбки на ярость, если киты пропадали. Это народ суеверный и, конечно, свяжет отсутствие китов со смертью Нордаля, черт их побери! У Нордаля на китов был нюх.

— Что же вас пугает? — спросил я. — Не думаете же вы, что люди взбунтуются?

— Я, конечно, не думаю, чтобы они взбунтовались. Но и без этого может создаться чертовски неловкое положение. В эту экспедицию вложено три миллиона фунтов. Чтобы за четыре месяца получить прибыль, все должны работать с точностью часового механизма. — Он дернул себя за мочку уха. — Эрику не справиться с таким делом. У него нет опыта.

— Тогда передайте руководство кому-нибудь еще, — предложил я. — Скажем, капитану Эйде.

Он бросил на меня быстрый взгляд.

— Нет, — сказал он. — Нет. Эрик должен научиться вести дела сам.

Бланд расхаживал по каюте, не произнося ни слова. Внезапно он подошел к двери:

— И все же я заставлю Эрика быть независимым, — бросил он, выходя.

Я поднялся на мостик. В сером полусвете море вздымалось и опускалось. Было холодно. На ветровом щите образовалась тонкая пленка льда, парусина стала жесткой и скользкой. Я зашел в штурвальную рубку и взглянул на барометр.

— Ничего хорошего, — сказал бородатый норвежец, стоявший за штурвалом. Он был прав. Давление было низким и продолжало падать.

Дверь рубки распахнулась настежь, и вместе с вихрем дождя и мокрого снега ветер внес Джуди. Она с трудом захлопнула дверь.

— Погодка, кажется, неважная. — Она улыбнулась.

— Входим в полярные широты.

Она невесело кивнула. Я предложил ей сигарету. Джуди жадно затянулась и потом спросила:

— Эта радиограмма была от Эйде?

— Да.

— А что в ней?

Я рассказал.

Джуди повернулась и стала смотреть в иллюминатор.

— Я боюсь, — неожиданно сказала она.

— На вас так действует погода?

Джуди бросила сигарету и с яростью растерла ее каблуком.

— Нет. Не в погоде дело. Это… это что-то такое, чего я не понимаю. — Она повернулась ко мне. — Я должна бы чувствовать себя несчастной уже оттого, что отец мертв. Но у меня такое ощущение, что произойдет что-то еще более ужасное.

Я взял ее за руку. Рука была холодна, как ледышка.

Джуди подняла на меня серые тревожные глаза:

— Уолтер что-то знает… что-то такое, чего не знаем мы. — Голос ее задрожал.

— Почему Хоу должен знать что-то такое, чего мы не знаем? — спросил я. — Вы все это придумываете.

— Я ничего не придумываю, — ответила она в отчаянии.

Некоторое время мы молчали.

— Это, наверное, ваша первая встреча с Антарктикой? — нарушил я тишину.

— Нет, не первая. Когда мама умерла, мне было восемь лет, и отец взял меня с собой на Южную Георгию. Тогда он был шкипером в Грютвикене. Я там прожила около двух месяцев. Потом отец отправил меня к друзьям в Новую Зеландию, в Окленд. Сказал, что мне пора изучать английский. Я прожила там год, а затем, в конце следующего сезона, отец забрал меня с собой назад.

— А Грютвикен, это что — на Южной Георгии? — спросил я.

— Да. Я раза три или четыре плавала с отцом на его китобойце.

— Значит, вы опытный китобой, — пошутил я.

— Ну нет, — сказала она. — Я не то, что Герда Петерсен.

— А кто это?

— Герда? Дочь Олафа Петерсена, — объяснила Джуди. — Олаф когда-то плавал на одном китобойце с моим отцом. Мы с Гердой одногодки. Ей бы следовало родиться мальчишкой. Она могла бы стать капитаном судна, как женщины в России, но не может оставить отца и до сих пор плавает вместе с ним на китобойце. Команда ее обожает.

В рубку ударил внезапный порыв ветра. Судно резко накренилось и зарылось в волну. По всему судну пробежала дрожь.

— Мне пора, — сказала вдруг Джуди.

— Я пойду вместе с вами, — сказал я. — Хочу немного поспать…

Я велел рулевому разбудить меня, если погода ухудшится, и проводил Джуди до каюты…

В полную силу шторм разыгрался в четыре утра. Я проснулся, чувствуя тяжесть давившей на нас воды. В каждом звуке, издаваемом судном, ощущалась борьба с яростью стихии. Я чувствовал, как стальная обшивка каюты изгибается от напряжения. Судно было похоже на живое существо, бьющееся не на жизнь, а на смерть.

Снаружи ветер обрушился на меня со всею силой, прижал к поручням. Волны зеленой массой перекатывались над ютом. Я с трудом поднялся на мостик…

Не буду даже пытаться описывать последующие восемь дней. Для каждого из нас это были дни кромешного ада.

Я почти все время проводил на мостике. Дважды ко мне поднимался Бланд с отекшим лицом, посиневшим от холода. Целью его жизни стал «Южный Крест». Добраться до него как можно скорее — единственное, что интересовало его.

Однажды на мостик поднялась Джуди, но я встретил ее сердито, посоветовав сидеть в своей каюте и не высовывать носа. Больше она не приходила. Но каждое утро после этого кто-нибудь из членов экипажа приносил мне фляжку с бренди «от фру Бланд».

Самый свирепый шторм разыгрался в ночь на 15-а Сильный ледяной дождь снизил видимость почти до нулевой. Я, звонком отдав приказ «малый вперед», немного спустя заметил впереди белое мерцание льда. Это был не айсберг. Это было наше первое знакомство с дрейфующим паком.

Рано утром ветер неожиданно отклонился к югу и стих до легкого бриза. Облака отнесло назад, и впервые за восемь дней мы увидели солнце. Оно висело над горизонтом и было совсем холодным.

Вскоре полковник Бланд поднялся на мостик. Восемь дней штормовой погоды сильно отразились на нем: лицо осунулось, движения стали медленнее, глаза поблекли.

— Вот уж двадцать лет, как я связан с китобойным промыслом, — хрипло сказал он. — И ни разу не слышал о таких скверных условиях в летнюю пору. Китов сегодня утром не замечали?

— Нет, не замечал, — ответил я.

— А где Хоу?

— Не видел его с тех пор, как начался шторм.

Он отвернулся и по-норвежски отдал распоряжение одному из членов экипажа, затем отошел к борту и стоял там, глядя на океан, пока не появился Хоу.

Рядом с грузным приземистым полковником Хоу казался худым, как щепка. На его и без того странном лице появилась не борода, а жидкая неопрятная поросль, глаза налились кровью. Но он был трезв.

— Последние четыре года Нордаль держал вас на работе как ученого-специалиста, — медленно сказал Бланд, с отвращением рассматривая Хоу. — Теперь для вас настало время оправдать это звание. К завтрашнему утру мне нужен доклад о возможных перемещениях китов в этих ненормальных условиях).

— Насколько я помню, вы сказали, что я больше не работаю в компании, — Хоу слегка заикался.

— Забудьте это, — сказал Бланд — Вы были пьяны. Я полагаю, вы не отдавали себе, отчета в том, что говорили. Вы будете работать и впредь, если докажете свою полезность. Приступайте к Делу.

Хоу колебался. Он прекрасно понимал, что от него хотели невозможного. Бланду были нужны киты. От Хоу ожидалось, что он, как волшебник, должен хоть из воздуха создать их или будет уволен. Повернувшись, он проковылял мимо меня к трапу.

Вскоре после этого Бланд спустился вниз. Часом позже мне сообщили, что поврежденная штормом антенна исправлена и радио заработало. Бланд и Джуди находились в радиорубке. От усталости у Джуди под глазами появились круги. Но ее улыбка оставалась теплой и дружелюбной.

— Вы, должно быть, еле живы? — спросила она.

— Ежедневная фляжка бренди была хорошим подспорьем, — сказал я.

Она быстро отвела взгляд в сторону, как будто не хотела, чтобы ее благодарили.

Послышалось потрескивание радио. Затем отчетливо донесся голос, говоривший по-норвежски. По тому, как Бланд напрягся и резко повернул голову к приемнику, я догадался, что это «Южный Крест». Радист склонился к микрофону.

— С вами будет говорить полковник Бланд, — сказал он и передал Бланду микрофон. Толстые пальцы президента компании сомкнулись на эбонитовой ручке.

— Говорит Бланд. Это капитан Эйде?

— Йа, херр директёр. Это Эйде.

Капитан говорил на английском с легким норвежским акцентом.

— Где вы находитесь?

Я кивнул радисту, чтобы тот записывал.

— 58°34′6″ южной широты, 34°56′3″ западной долготы.

Я быстро подсчитал расстояние. Бланд вскинул на меня брови.

— Это около сорока миль к западу от нас, — сказал я.

Полковник возобновил разговор, на этот раз по-норвежски. Я уже не слушал. Веки стали невыносимо тяжелыми. Сон прижимал мою голову к деревянной панели переборки.

Вдруг сон исчез. Теперь по радио говорил другой голос, говорил по-английски.



— Они настаивают на расследовании. Я им сказал, что это пустая трата времени. Да и расследовать нечего. Нордаль исчез — вот и все, что можно сказать. Настоящая-то беда в том, что сезон выдался ужасным. Недовольны даже люди из Саннефьорда. А эти тёнсбергцы просто невыносимы.

— Эрик, мы об этом поговорим, когда увидимся, — отрезал Бланд. — Сколько всего китов вы забили?

— Сто двадцать семь. Это все. Туман только начал подниматься. Возможно, судьба к нам будет милостивее. Но к юго-востоку от нас — паковый лед, и людям это не нравится.

— Обо всем этом я знаю, — сказал Бланд. — Каковы твои планы?

— Сейчас мы держим курс на восток вдоль северной кромки пака. Мы должны надеяться на лучшее.

— Если Нордаль был бы жив… — начал фразу Бланд.

— Мне надоело слышать о Нордале, — прервал его сын разъяренным тоном. — Он мертв, и киты не появятся только от того, если будет произнесено его имя.

— Через несколько часов мы будем у вас, — внешне спокойно сказал Бланд. — Тогда и поговорим об этом. Дай-ка мне еще раз Эйде.

В каюте снова зазвучал голос капитана, возбужденно что-то кричавшего по-норвежски. Лицо Бланда смягчилось. Он улыбался. Я взглянул на Джуди.

— На плавбазе увидели китов, — объяснила она. — Они движутся на юг, во льды. Стоило только произнести имя моего отца… — Джуди грустно усмехнулась.

Капитан «Южного Креста» закончил радиопередачу. Я отметил на карте наш путь до встречи с плавбазой. Затем приказал рулевому разбудить меня через четыре часа и спустился вниз, чтобы впервые за эти восемь суток поспать по-настоящему.

Но выспаться мне не удалось. Сразу же после полудня меня разбудил юнга, и я тяжело взобрался на мостик. Там стоял рулевой и принюхивался к воздуху.

— Ви чует что, йа?

Я почувствовал тяжелый и какой-то липкий запах.

— Ви вдыхает запах денег, — сказал рулевой. — Это киты.

— «Южный Крест»?

— Йа.

— Далеко?

— Пятнадцать, двадцать миль.

— О боже! — воскликнул я, представив, каким же должен быть запах там, у плавбазы.

Вскоре по правому борту появилось расплывчатое пятно дыма. Бланд, Джуди, Вайнер, Бономи, обвешанный фотокамерами, — все поднялись наверх, с волнением вглядываясь в этот зримый призрак плавучей базы.

— Судя по всему — вытапливают жир, — произнес Бланд. Я быстро взглянул на полковника. За стеклами очков его маленькие глазки сияли. Дым для него означал прибыли.

Когда мы приблизились к «Южному Кресту», представшее глазам зрелище было поистине грандиозным. Перед нами находилась целая флотилия судов. Позади «Южного Креста» растянулись в цепочку пять китобойцев. Еще один китобоец стоял у его левого борта. Справа от плавбазы я увидел два буксирных судна — бывших корветов, точно таких же, как наш «Тауэр-3». Чуть поодаль расположились еще два судна старого типа, которые, как мне сказали, когда-то служили гидрографическими катерами, а сейчас были превращены в китобойцев. За ними стоял видавший виды вельбот-буксир, отвозивший мясо на рефрижераторное судно «Юг», застывшее в отдалении от танкера, на борту которого можно было разглядеть его название «Жозефина». Еще дальше виднелись контуры двух других китобойцев, преследовавших финвалов.

Я направил судно по широкому кругу, чтоб встать параллельно «Южному Кресту». При этом ветер окутал нас черным маслянистым дымом. Густой, тяжелый, тошнотворный запах проникал всюду и действовал угнетающе — настолько он был плотным и пропитывающим все вокруг.



Когда мы вышли из дыма, я услышал доносившиеся с плавбазы голоса и звон лебедок. Корма, подобная темной пещере, была открыта, и сквозь нее на полуют втягивали кита. Над нами выросли стальные борта судна, уже покрывающиеся ржавчиной. Сверху, на мостике, стоял человек в меховой кепке, держа у рта мегафон. Это был капитан Эйде.

— Он сейчас спустит шлюпку и сам прибудет к нам, — сказала Джуди. Она выглядела озадаченной. — Интересно, зачем такая спешка?

Капитан Эйде, худой, костлявый человек с острыми чертами лица и манерой жевать конец спички, был одет в толстый свитер со спортивным воротом и габардиновые брюки, стянутые широким кожаным ремнем с серебряной пряжкой.

— Ну? — рявкнул Бланд. — В чем дело? Почему вышли не все китобойцы?

Эйде быстро оглянулся вокруг.

— Я буду говорить по-английски, — сказал он, заметив, что рулевой за ним наблюдает. — Здесь беспорядок. Половина людей на судне забастовала. И на пяти китобойцах и одном буксире тоже.

— Люди из Тёнсберга? — спросил Бланд.

— Йа. Они грозили, что и другим не дадут работать.

Кулак Бланда обрушился на поручни мостика.

— У вас немногим больше сотни китов — это все, чем вы можете похвастать за шесть недель работы! — Он почти кричал. — И теперь, когда мы попали в самую гущу китов, забастовка! Почему?

— Они требуют расследования смерти Нордаля. — Эйде; немного поколебался. — Кроме того, они хотят, чтобы ваш сын был отстранен от должности исполняющего обязанности управляющего.

— Кто зачинщик всего этого?

— Кажется, капитан Ларвик. Он говорит от имени других. Вы знаете, что он был близким другом Нордаля. Думаю, что это его идея провести расследование.

Бланд снял очки и медленно протер стекла.

— Очень хорошо, — произнес он спокойно. — Если им этого хочется… — Он быстро взглянул на Эйде. — Кого они хотят видеть управляющим плавбазой вместо моего сына?

— Капитана Петерсена, — ответил Эйде.

— Хорошо. Передайте капитанам тех пяти китобойцев и буксира, чтобы они явились ко мне на борт для совещания.

— Возможно, они откажутся прийти, — смутился Эйде.

— Боже праведный! — снова взорвался Бланд. — До какой степени им позволили распуститься! Но есть способы, как их образумить. Как они смогут существовать в Антарктике без нефти и поставок продовольствия с плавбазы? Ну, возьмите себя в руки, Эйде, Спуститесь в радиорубку и прикажите им немедленно явиться на борт «Южного Креста». — Он гневно вздернул подбородок. — А если будут упрямиться, передайте им, что пусть не испытывают мое терпение. А мы пока погрузимся в шлюпку. Крейг, — он повернулся ко мне, — вы отправитесь с нами.

…Я не присутствовал на совещании Бланда и шкиперов, но видел, как уходили пятеро суровых бородачей в меховых фуражках и толстых свитерах под брезентовыми куртками. Шкиперы остановились у забортного трапа, разговаривали. Вскоре к ним присоединились еще двое: плотный коротышка с веселым морщинистым лицом и крупный мужчина с рваным шрамом на щеке. Некоторое время они стояли вдали от остальных и о чем-то шептались. Проходя мимо них, я услышал, как человек со шрамом сказал: «Йа, каптейн Ларвик».

Мне захотелось осмотреть судно. Капитан Эйде дал указание одному из своих помощников, шотландцу из Лита, сопровождать меня.

Сначала проводник повел меня на обдирочные палубы, куда доставляются киты. Обе палубы, носовая и кормовая, напоминали ночной кошмар. Грохот и вонь стояли неописуемые. Люди ходили, утопая в разбухших внутренностях китов, и кривыми ножами с длинными рукоятями врубались в кровоточащие куски мяса, с которого был снят жировой слой. Непрестанно лязгали лебедки. Жужжали, вгрызаясь, в хребтовую кость, паровые пилы, деля ее на звездообразные секции, на которых, как гирлянды, висели клочья красного мяса. Рабочие, вооружившись большими железными крючьями, беспрерывно оттаскивали жир, мясо, кости к спускным желобам. За какой-то час стотонное чудовище разделывалось и поглощалось плавучим заводом.

«Южный Крест» был как двуликий Янус. Если палубы судна напоминали гигантскую бойню, внизу все блистало чистотой. Тут же в котлах с отводными желобами бурлило и пузырилось горячее сало. Там же находилась холодильная установка и механизмы для резки, обезвоживания и упаковки мяса. Рядом скрежетали дробильные машины для превращения костей в удобрение. Чуть подальше размещались лаборатории и мастерские, лазареты, кают-компании, жилые помещения, кладовые, электрогенератор — в общем, все, что необходимо для хорошо обеспеченного и плотно населенного заводского города, а «Южный Крест» был таким городом.

На следующее утро, после завтрака мне передали, что Бланд желает меня видеть.

Когда я вошел в каюту, полковник сидел на крутящемся стуле, опершисьлоктем о стол. Лицо его было бледным. Он протирал очки, и я заметил набухшие мешки у него под глазами.

— Крейг. Я хочу познакомить вас с моим сыном, — произнес он. — Эрик. Капитан третьего ранга Крейг.

Эрик подошел и пожал мне руку. Он был похож на отца, но выше ростом и намного изящней. Правда, у него не было волевого подбородка и отцовской манеры хмурить брови.

— Рад видеть вас с нами, — сказал он. Обращался он со мной весьма любезно. — Отец считает, что вы отличный моряк.

— Благодарю, но я здесь ни при чем, — сказал я, — это заслуга британского военно-морского флота. — Моя враждебность к нему начала таять. Эрик вел себя легко и непринужденно.

Бланд повернулся на стуле так, чтобы видеть меня.

— Садитесь, Крейг, — сказал он. — У меня есть для вас предложение. — Он надел очки и стал пощипывать мочку уха. — По непонятной мне причине тёнсбергцы думают, что смерть Нордаля не случайна. Их баламутит Ларвик. Меня не интересует суть их подозрений. Меня беспокоит, что это мешает работе базы и китобойцев. Я им обещал, что будет проведено расследование. Ну а поскольку они считают, что здесь каким-то образом замешаны я или мой сын, никто из нас двоих в комиссию по расследованию не войдет. Комиссия будет состоять из трех человек. Двое — это капитан Эйде и Джуди.

— О боже! — воскликнул я. — Неужели вы хотите ее протащить через эту пытку: ведь ей придется опрашивать всех, кто разговаривал с Нордалем накануне его исчезновения.

— Меня не интересуют ее чувства, — прорычал Бланд. — Если Джуди будет заседать в комиссии, все согласятся с результатами расследования, какими бы они ни были. Вас я позвал сюда за следующим. Я хочу, чтобы председателем этой комиссии были вы, как человек новый и непредвзятый. Такой состав комиссии удовлетворит все стороны. Ну, так как?

Я колебался.

— Я говорил, что найду для вас интересное дело, — добавил он. — Так вот оно.

Было ясно, на что он намекает. Мне платила компания, а раз так, то делай то, что велят.

— Ладно, буду председателем, — согласился я.

— Хорошо! — Бланд с облегчением вздохнул. — Приступайте сразу же. Чем быстрее управитесь, чем лучше. Войдите, — крикнул он на стук в дверь.

Это был Хоу. В руке он держал кипу бумаги. Лицо его слегка раскраснелось, в глазах металось волнение.

— А, Хоу, — сказал полковник. — Вы подготовили для меня доклад?

Хоу утвердительно кивнул. Он пересек каюту своей неуклюжей крабьей походкой и передал бумаги Бланду. Тот на них и не взглянул.

— Итак, — проговорил он, — каково ваше заключение? Где в настоящих условиях лучше всего охотиться на китов? За сегодняшнее утро ни одно судно не сообщило об улове, хотя условия погоды были идеальными. Шкиперы в один голос говорят, что мы просто-напросто наткнулись на кончик миграционного хвоста. Так где же, по вашему мнению, нам теперь искать? На восток идти или на запад? Назад, к Южной Георгии, или дальше — в море Уэдделла? Ну?

Кадык Хоу дернулся.

— В пак, — с трудом выговорил он. — В пак — в море Уэдделла.

У меня вдруг появилось такое ощущение, что заключение этого человека ни на чем не основано, а ему просто хочется, чтобы Бланд двигался на юг.

И странным было то, что вроде и самому Бланду этого хотелось.

— Хорошо. Капитан Эйде, — по внутреннему селектору распорядился он. — Возвращайте суда. Как только они подойдут, зовите шкиперов сюда, на совещание. Я полагаю, что мы сразу же должны взять курс на юг. У нас в запасе только два месяца, а нужно забить еще много китов, чтобы компенсировать потерю времени.

Кивком он отпустил сына и повернулся ко мне.

— Мне нужно, чтобы расследование было закончено до прибытия шкиперов и до того, как мы отправимся на юг. Капитан Эйде согласен освободить Кирре от всех обязанностей младшего помощника, чтобы тот помог вам решить, кого лучше вызвать для свидетельских показаний. Кроме того, Кирре будет служить вам переводчиком. Это все, господа!

Кирре уже ожидал меня в каюте, отведенной комиссии. Я получил от него краткий отчет о передвижениях Нордаля в ночь его исчезновения и составил список людей, которых следовало опросить. Расследование мы решили начать в 11 часов, и я пошел за Джуди и Эйде.

К назначенному часу, помимо вызванных нами свидетелей, пришло еще несколько человек, столпившихся за дверью. Когда мы с Джуди проходили мимо них, кто-то сказал: «Год даг, фру Бланд». — «Не фру Бланд, а фрокен Нордаль», — перебил его другой.

— Ну что ж, — начал я, — давайте-ка, Кирре, опросим тех, кого мы вызвали первыми.

Нам потребовалось много времени, чтобы выяснить у них историю той ночи.

Вечером 2 января Нордаль, как обычно, ужинал с другими старшими членами экипажа. Он был молчалив, но не более, чем обычно с тех пор, как судно покинуло Кейптаун. Секретарь, который часто с ним встречался, заявил, что управляющего беспокоило отсутствие китов. У Нордаля в компании была значительная доля акций. Джуди не знала точной цифры, но полагала, что, возможно, до 30–35 процентов.

После ужина Нордаль примерно полчаса провел в своей рабочей каюте. Покинув кабинет, Нордаль поднялся на мостик. Там он оставался недолго, разговаривая с вахтенным. Уже наступали сумерки антарктической летней ночи, и судно заволакивал туман. С мостика Нордаль направился в каюту к Эйде.

Капитан плавбазы заявил, что Нордаль выглядел совершенно нормально.

— Но, видите ли, он устал, — прибавил Эйде. — Управляющий отстранил Эрика Бланда от ряда работ и сам занялся ими. Они враждовали. Я должен об этом заявить, потому что это могло повлиять на его душевное состояние. Но нельзя считать, что в этой вражде виновен только Бланд. Нордаль его не любил, не старался скрыть своей неприязни и не делал Бланду никаких скидок на неопытность.

— А были ли между ними открытые стычки? — спросил я.

Капитан Эйде отрицательно покачал головой.

— Не думаю. Бланд всегда относился к управляющему с должным уважением, даже когда его вызывали на ссору.

— Итак, большую часть обязанностей Бланда Нордаль взял на свои плечи, — сказал я. — И вы считаете, что для него такая нагрузка была не по силам? Что он переутомился?

Эйде утвердительно кивнул.

Из каюты Эйде Нордаль пошел в радиорубку. Там он разговаривал с главным помощником по радиосвязи и ушел от него чуть за полночь.

Я допросил Кирре, который нес вахту в тот промежуток времени, когда исчез Нордаль. На вахту Кирре заступил в полночь. «Южный Крест» стоял на якоре и был окутан туманом. Навигационных огней других судов флотилии не было видно. Спустя полчаса после начала его вахты туман неожиданно поднялся, и видимость возросла до нескольких миль. Я спросил его, слышал ли он крик или всплеск. Он ответил отрицательно.

Итак, было ясно, что Нордаль исчез за бортом между той минутой, когда покинул радиорубку, и двенадцатью тридцатью с небольшим, когда туман поднялся.

Я вызвал Эрика Бланда. Войдя в нашу каюту, он слегка хмурился, а глаза его сузились и стали маленькими, как у отца. По-видимому, он нервничал.

— Бланд, я хочу задать вам только один вопрос, — начал я. — Вечером 2 января Нордаль ушел из каюты капитана Эйде вскоре после десяти. Заходил ли он к вам?

— Нет. Во время ужина у меня с ним произошел небольшой разговор. — Его взгляд скользнул в сторону Джуди, и он слегка пожал плечами. — Больше я Норда-ля не видел.

— Была ли у вас с ним ссора? — Вопрос задала Джуди, и я был поражен твердостью ее голоса.

Бланд заколебался.

— Должен ли я отвечать на этот вопрос? — спросил он у меня.

Ясно было, что он старается щадить жену, но у меня не было выбора.

— Боюсь, что да, — ответил я.

Тогда он посмотрел на Джуди и сказал:

— Была. Тебе же хорошо известно, что мы с ним не могли ужиться. Это была уже не первая ссора.

— В чем была ее причина? — Голос Джуди был бесстрастным.

— Ни в чем. Просто в несходстве мнений по поводу повышения в должности одного человека.

— Твой долг как помощника управляющего заключался в том, чтобы помогать, а не мешать моему отцу, ведь так?

— Я ему не мешал. — Его голос поднялся тоном выше. — Послушай, Джуди, мы с твоим отцом не ладили. Что тебе еще нужно от меня? Но я не имею к его смерти никакого отношения.

— Никто так и не утверждает, — сказал я.

Он повернулся к Джуди.

— Твой отец делал все возможное, чтобы создавать мне трудности. На этой работе я новичок, однако его нетерпимость к моим промахам была такой, словно я побывал в таком же количестве экспедиций, что и он.

— Я этому не поверю, — резко сказала Джуди.

— Поверишь или нет, но это правда. Ему хотелось довести меня до такого состояния, чтобы я вынужден был просить отца отозвать меня.

— А почему? — спросил я.

— Почему? Да потому, что ему хотелось после смерти моего отца завладеть компанией. Он мечтал убрать меня с дороги.

— Мы уклонились от основного, — прервал я его. — Есть ли у вас какие-нибудь предположения относительно смерти Нордаля?

— Нет. Я знаю не больше вас, как это случилось. Я могу это объяснить единственно финансовыми неудачами.

— Финансовыми неудачами? — переспросил Эйде, — Какими финансовыми неудачами?

— Он играл… — Здесь Бланд запнулся. — Это его дело, — пробормотал он.

— Я этому не верю, — спокойно сказала Джуди. — Отец никогда не играл на бирже. У него не могло быть финансовых неудач. Его интересовали только киты.

— Вы думаете, что финансовые затруднения могли иметь какое-то отношение к его смерти? — спросил я Эрика.

— Возможно.

— И вы не видели его ни разу с тех пор, как он покинул кают-компанию?

— Я уже сказал вам — не видел.

— Хорошо. Мне кажется, это все. — Я взглянул на остальных. Эйде кивнул в знак того, что он удовлетворен, Джуди сидела очень бледная, пристально глядя на своего мужа. Ее руки, лежащие на коленях, были стиснуты в кулаки. Она ничего не сказала, поэтому я кивнул Эрику Бланду: — Благодарю.

Он быстро встал.



…Наступил вечер, а мы еще продолжали расследование. Теперь пришла очередь допрашивать изъявивших желание добровольно дать показания. Все они были тёнсбергцы, и их показания придали делу совсем другую окраску. Даже со скидкой на преувеличение становилось ясно, что отношения между Нордалем и Эриком Бландом были гораздо серьезней, чем мы считали.

Их первая ссора произошла спустя неделю после того, как судно покинуло Кейптаун. Из рациона были исключены некоторые продукты, необходимые для предотвращения цинги. Когда делегация от экипажа выразила свои протест Эрику Бланду, который отдал это распоряжение, тот вместо того, чтобы признать ошибку, настоял на прежнем решении. Нордаль отменил его. Эрик обвинил Нордаля в том, что тот заискивает перед китобоями. Но это было еще не все. В первый день разделки китовых туш лопнул трос лебедки, и серьезно пострадал один из обдирщиков. Нордаль установил, что оборудование не было как следует проверено. Эрик заявил, что не собирается отвечать за все неполадки, хотя именно ему была поручена проверка оборудования. На виду у всей команды между ними произошел крупный конфликт.

Но, как выяснилось, самая серьезная ссора возникла из-за ошибок, допущенных при подсчете китов, доставленных на базу китобойцем «Валь-4». Виноват в неточности был Бланд. Он сообщил своему секретарю, что туши были доставлены на базу китобойцем «Валь-8». Шкипер «Валь-4» Петерсен, явившийся на борт базы, чтобы исправить ошибку, призвал в свидетели бригадира с разделочных палуб. Эрик не признавал свою ошибку, а обвинил Нордаля в том, что вся эта история с Петерсеном и бригадиром была им подстроена.

«Я знаю, что это значит! — кричал он. — Вы пытаетесь от меня отделаться! И от моего отца тоже. Вы хотите овладеть всей компанией!»

Нордаль спросил, что он под этим подразумевает, и тот ответил: «Я знаю, чего вы домогаетесь. Хотите получить от меня еще одну финансовую консультацию. Вам нужны деньги, чтобы купить власть. Но хватит с меня того, что я советовал вам в Кейптауне. Что ж, ждите, пока не наступит крах. Если бы я не знал, что он наступает, я бы… я бы…» — он не закончил фразы и вылетел из каюты.

Я вновь вызвал секретаря и спросил, почему он не упомянул об этом факте в своем показании. Тот ответил, что не считал это существенным. Но я-то понимал, что действительная причина заключалась в страхе потерять работу теперь, когда Эрик Бланд был управляющим базой, а на борту ее находился его отец. Однако секретарь подтвердил каждое слово этого показания.

В каюте у Нордаля произошла новая ссора, подслушанная одним из матросов.



«Я отказываюсь уходить в отставку, — говорил Эрик. — Если хотите, увольте меня. Но посмотрим, что скажет отец, когда будет здесь».

«Твой отец может делать что захочет, — устало ответил Нордаль. — Но я не позволю, чтобы на мне ездил такой недоносок, как ты, и позабочусь, чтобы и компания этого не допустила».

Раздался звук пощечины. И едва успел матрос отскочить от двери, как из каюты с побелевшим лицом и перекошенным ртом вылетел Эрик.

Последним свидетелем был дюжий мужчина со шрамом на щеке. Я сразу узнал его. Это он сопровождал капитана Ларвика к трапу в первый день моего вступления на борт плавучего завода. Звали его Ульвик. Он показал, что в ночь со 2 на 3 января, чуть за полночь, находился, на палубе и на корме встретил Бернта Нордаля, курящего сигару около одной из шлюпок. Управляющий взволнованно ходил взад и вперед. Минуту спустя Ульвик увидел Эрика Бланда, направляющегося к Нордалю. Ульвик остановился, любопытствуя, не произойдет ли между ними новая ссора. Он услышал начало перебранки, но не мог сказать, что говорилось при этом, так как находился слишком далеко. Вдруг голоса зазвучали ожесточенно. Затем раздался крик, и наступила тишина. Ульвик увидел возвращающегося Бланда. Его лицо было очень бледным. Тогда свидетель подошел к тому месту на корме, где стоял Нордаль. Управляющего там не было.

— А Эрик Бланд вас заметил? — спросил я.

— Нет. Я стоял у одного из вентиляторов, к тому же туман еще не рассеялся.

Я пристально наблюдал за свидетелем, пока он давал показания. Ульвик говорил монотонно, не отрывая взгляда от стола. У меня создалось впечатление, что он не видел той сцены, которую описывал.

— Почему вы не сообщили об этом мне, когда я проводил опрос? — спросил Эйде.

— Я испугался, — замялся свидетель.

— Ваша должность на судне? — спросил я.

— Матрос.

— Состояли ли вы раньше в команде какого-нибудь китобойца?

— Йа.

— Китобойца капитана Ларвика?

Он бросил на меня быстрый взгляд и снова отвел глаза в сторону. Ответа не последовало.

— Я не верю ни одному вашему слову, — сказал я. Глаза его забегали. — Кто вас научил? Капитан Ларвик? Признавайтесь! — крикнул я. — И это было вчера, когда он вместе с другими капитанами китобойцев оказался на борту базы для встречи с полковником Бландом? Он вас надоумил дать такое показание?

Ульвик смущенно заерзал на стуле.

— Ладно, — отрезал я. — Можете идти.

Я взглянул на Эйде.

— Считаю нашей первейшей обязанностью вызвать капитана Ларвика, — погладил свою бороду капитан «Южного Креста».

Я повернулся к Джуди, ожидая ее согласия. Она кивнула.

Пока капитан Эйде уходил распорядиться, чтобы вызвали Ларвика, чей китобоец только что подошел к «Южному Кресту», мы сделали перерыв. Юнга принес нам чаю. Впервые с тех пор, как мы занялись следствием, у меня появилась возможность поговорить с Джуди наедине.

— Послушайте, — начал я, — вы можете сказать мне, что вы обо всем этом думаете?

— Нет, не могу, — голос Джуди чуть дрогнул. — Но глубоко убеждена, что моему отцу никогда бы не пришла в голову мысль покончить с собой. Он никогда не отступал перед трудностями. Просто не знаю, что и думать. Это ужасно, ужасно! — Подавляемые прежде чувства вырвались наружу с неожиданной силой. Я подошел и обнял ее за вздрагивающие плечи.

— Перестаньте реветь и попытайтесь рассуждать, — сказал и. заставляя ее смотреть мне в глаза. — Или ваш отец покончил жизнь самоубийством, или же ваш муж — убийца.

У нее перехватило дыхание, но я почувствовал, что внутренне она уже готова понять, что третьего быть не могло.

— Извините, Джуди, — сказал я. — Я ведь прекрасно понимаю, насколько вам все это тяжело. Но мы должны выяснить, что у Ларвика на уме.

Черед минуту пришли Эйде и Кирре.

— Вопросы будет задавать миссис Бланд, — объявил я и приказал Кирре позвать капитана Ларвика.



В тесном помещении шкипер казался еще шире, чем был на самом деле, и очень походил на тюленя. Он неловко уселся на краешек стула, явно нервничая. Его маленькие, пронзительно-голубые глаза были прикованы к Джуди.

— Капитан Ларвик, — начала она, — вчера, находясь на борту «Южного Креста», вы говорили с одним из членов экипажа по имени Ульвик.

— Йа. Это правда, — ответил Ларвик.

— Мы заслушали показания Ульвика, — продолжала Джуди и вкратце передала ему то, что он нам сообщил. — Присутствующий здесь капитан третьего ранга Крейг придерживается мнения, что это свидетельство не обосновано. Он считает, что вы подговорили этого человека дать ложные показания.

Ларвик пожал плечами. Он ничего не сказал. Только пристально глядел на Джуди.

— Вы обвиняете моего мужа в убийстве, — произнесла она, и Ларвика передернуло от прямой откровенности ее слов. — В убийстве моего отца, — добавила она. — Почему вы прямо не пришли к нам или к капитану Эйде и сами не сделали заявления? Высказать свои подозрения вот таким обходным путем, заставить Ульвика сделать заведомо ложное заявление — это не делает вам чести. Эрик вообще не видел моего отца в тот вечер, после ужина.

— Откуда вы это знаете? — В глазах Ларвика неожиданно вспыхнул гнев.

— Такое заявление сделал Эрик перед нашей комиссией.

— Тогда он лжет! — прорычал шкипер.

Джуди взглянула на него, словно оглушенная ударом. Я видел, что она верит этому толстому бородатому китобою.

«Ларвик с ее отцом — старые друзья, — подумал я. — Шкипер нянчил ее, когда она была еще ребенком». И спросил:

— Откуда вам известно, что Эрик Бланд лжет?

Пеер Ларвик махнул рукой, глаза его, встретившись с глазами Джуди, снова потеплели, но спрятанные в бороде губы сжались в жесткую полоску.

— Мне больше нечего сказать. Я только убежден, что все произошло именно так, — глухо сказал он. — Я хотел, чтобы следствие это знало и действовало, исходя из этого.

— Побойтесь бога, Ларвик! — вскричал я. — У вас должна же быть какая-нибудь причина для подобных подозрений.

— Спросите Эрика Бланда, — только и сказал он.

Нам было ясно, что от старого шкипера больше ничего не узнать.

— Хорошо, — сказал я. — У нас нет больше вопросов. Я бы только отметил, что считаю вашу роль во всем происходящем далеко не порядочной. Надеюсь, вы будете вести себя с полицией иначе, когда вас будут допрашивать.

Ларвик поднялся, затем резко повернулся и вышел из каюты.

— Думаю, нам нужно снова вызвать Эрика Бланда, — прошептал я Эйде. Он согласился. Я повернулся к Джуди. — Вы в состоянии видеть своего мужа?

Она проглотила комок в горле:

— Но только как можно скорее.

Через десять минут тот резко постучал в дверь нашей каюты. Теперь это был другой Эрик Бланд — уже не обезоруживающе любезный молодой человек, которого мы видели раньше. Минуту мы, все трое, внимательно рассматривали его.

— Ну? — Он первым нарушил молчание. — Зачем я вам снова понадобился? — Он избегал наших взглядов, и, несмотря на его наглый тон, чувствовалось, что сын президента компании внутренне сломлен.

— Мы только что заслушали показания одного из членов экипажа, — сказал я. — Вы все еще настаиваете на своем заявлении, будто не видели Нордаля после ужина 2 января?

Взгляд его метнулся ко мне, затем назад к двери.

— Да, настаиваю. — Он впился пальцами в подлокотники кресла. — Вы ведь допрашивали Ларвика? Это он обвиняет меня в убийстве Нордаля и будоражит команду. Он всегда меня ненавидел. Это старый дружок Нордаля и пользуется его смертью, чтобы взять меня за глотку. Он лжет! Он лжет, говорю вам!!!

— Минутку, Эрик Бланд. Дело в том, что комиссия в действительности располагает показаниями не капитана Ларвика, а одного из членов экипажа. Он видел Нордаля около полуночи стоящим у одной из шлюпок. — Я знал, что это показание было ложным. И не имел никакого права пользоваться им, чтобы заставить Эрика говорить. Но я должен был узнать правду. — Нордаль курил сигару, — продолжал я. — Когда этот человек по пути на бак прошел мимо него, он встретил вас. Он говорит, что вы направлялись к Нордалю. — Лицо Бланда стало мертвенно-белым. Казалось, он перестал дышать. — Итак? Шли вы к Нордалю, когда он стоял у одной из шлюпок и курил сигару, или нет?

— Нет! — крикнул он. — Нет!

— Свидетель сказал, что он остановился у одного из вентиляторов и слышал начало перебранки. Раздался крик. И потом — тишина.

— Нет. Это неправда.

— Он сказал, что минутой позже вы прошли мимо него, направляясь на бак. Лицо ваше было очень бледным. Свидетеля вы не заметили из-за тумана и еще потому, что он был скрыт колпаком вентилятора. Тогда он пошел к тому месту, где видел Нордаля. — Я помедлил. Эрик смотрел на меня как зачарованный. — Нордаля там не было.

Эрик открыл рот. Казалось, он задыхается. Неожиданно он прохрипел:

— Хорошо. Я был там и действительно видел Нордаля. Мы поскандалили. Но это все. Говорю вам, все!

— Из-за чего вы поскандалили? — спросил я.

— Из-за чего? — Эрик облизал пересохшие губы и произнес: — Он обвинил моего отца в своем разорении. Ему нужны были деньги. Он мечтал завладеть компанией, Нордаль изводил моего отца, пока тот не взял его в дело, которое собирался провернуть в южноафриканских рудниках. Нордаль вложил все, что имел. А спустя две недели после того, как мы отплыли из Кейптауна, наступил крах.

— А как называлась компания, акции которой он купил? — спросил я. — «Уикс Оденсдааль Раст Дивелопмент Сикьюритиз»?

— Да, — ответил Эрик, и в голосе его зазвучало удивление.

В своем показании один из свидетелей намекал, что Нордаль получил финансовый совет именно от Эрика Бланда, а не от его отца. Но поднимать этот вопрос не было смысла.

— На этих акциях, по вашему мнению, и обанкротился Нордаль?

— Да! — Эрик почти кричал. — Поймите же, Нордаль был банкротом — человеком конченым. И он это знал. Там, на палубе, он был вне себя.

— Почему он вскрикнул? — быстро спросил я.

И снова на какое-то мгновение Бланд растерялся.

— Он не вскрикнул. Не помню. Помню только, что он меня ударил. После этого я ушел. Не хотел отвечать ударом человеку старше себя, да еще расстроенному своими неудачами.

— А помните вашу ссору с Нордалем у него в каюте? — Я взглянул на побелевшее лицо Эрика. — Тогда вы не постояли перед тем, чтобы ударить человека старше себя. А вы уверены, что Нордаль вас ударил?

— Уверен. Нордаль меня ударил, и я после этого ушел. Говорю вам, Нордаль знал, что разорен. — Лицо у Эрика было как маска. — Он уже никогда бы не смог появиться в Тёнсберге и нашел единственный выход из положения.

— Чтобы мой отец воспользовался таким простым выходом из положения — никогда! — Голос Джуди прозвучал ясно и отчетливо.

— Что же, на этот раз он им воспользовался.

Я посмотрел на Эйде.

— Будут еще вопросы? — Он отрицательно покачал головой. Я повернулся к Джуди. Губы ее были сжаты. С ужасом в глазах она, не отрываясь, глядела на мужа.

— Хорошо, — произнес я. — На этом закончим.

Эрик медленно поднялся, что-то хотел сказать, но тут его взгляд встретился со взглядом Джуди, он молча повернулся и вышел.

— Что ж, — сказал я, когда мы остались одни. — Остается только согласовать наши выводы. — Я взглянул на Джуди. Мысли ее были далеко. — Джуди, можно мне узнать вашу точку зрения?

— Я согласна со всем, что вы решите, — ответила она.

Зазвонил телефон. Это был Бланд. Он хотел узнать, закончено ли следствие.

— Минут через пять, — ответил я. — Мы как раз решаем, какие сделать выводы.

— Хорошо. Как только закончите, поднимитесь с Эйде в салон. Все шкиперы уже здесь.

Джуди встала, чтобы уйти.

— Вам нужно подождать, пока мы не согласуем ваши выводы, — мягко сказал я.

— Я не могу ждать. Мне бы не хотелось об этом больше говорить. Прошу вас. Я буду согласна с вашим мнением.

Не дожидаясь ответа, она вышла.

— Бланд хочет, чтобы мы оба поднялись в салон, — сказал я Эйде. — Могу я узнать вашу точку зрения?

— Йа. Думаю, что мы свое сделали. Остальное — дело полиции. Насколько мы можем установить, последним его видел Эрик. Это или убийство, или самоубийство.

— Прекрасно. Я думаю то же самое.

Я собрал листки со свидетельскими показаниями, скрепил их вместе и засунул в карман…

Когда мы вошли в салон, нас уже ждали. Полковник Бланд сидел в большом кресле. Вокруг него разместились шкиперы с китобойцев. Был там и Эрик Бланд. На полу были разбросаны морские карты.

— Итак, капитан Эйде, — начал Бланд, когда мы сели, — все остальные со мной согласны — мы должны идти на юг, через паковый лед. «Хаакон» вышел на открытую воду в 60 милях южнее нас. С него сообщают, что китов много.

— Тогда и мы должны идти на юг, — сказал Эйде. — Разводья хорошие, и погода отличная.

— Решено. — Бланд вызвал юнгу и распорядился насчет спиртного. Затем встал и подошел ко мне, — Крейг, на одно слово.

Я вышел из салона и последовал к нему в каюту.

— Итак, — сказал он, едва я закрыл дверь. — Каковы ваши выводы?

Я вытащил из кармана листки с показаниями и протянул ему. Он положил их на стол.

— Ваши выводы? — повторил он нетерпеливо. — Должны же вы были прийти к какому-то заключению?

— Да, — отвечал я. — Но не думаю, что вам оно понравится. По нашему мнению, исчезновение Нордаля должна расследовать полиция.

— Почему? — спросил он резко.

— Есть только два варианта: или Нордаль покончил жизнь самоубийством, или же его убили.

— Дальше.

— Поскольку наше следствие не имеет юридических прав, мы считаем, что было бы неправильным приходить к какому-либо заключению. Протокол следствия, который я вам сейчас передал, должен быть вручен полиции после нашего возвращения в порт.

— Понимаю. И вы, и капитан, и Джуди — все считают, что это или самоубийство, или убийство?

— Это мнение мое и капитана Эйде. Миссис Бланд была слишком расстроена, чтобы анализировать полученные данные.

— А мой сын… он как-нибудь к этому причастен?

— Да, — отвечал я. — Он был последним, кто видел Нордаля. Он признался, что у них произошла ссора на палубе. Это было вскоре после полуночи. В 0:35 туман рассеялся. Нордаль мог упасть за борт незамеченным только в течение этих тридцати минут.

— Понимаю. — Бланд медленно опустился в кресло. — Но это могло быть самоубийством.

— Его дочь так не считает. Она утверждает, что мысль о самоубийстве никогда бы не пришла Нордалю.

— Вы же считаете это возможным? Почему?

— Вам должно быть известно.

— Что вы хотите этим сказать?

— А разве вы не были связаны с мошеннической компанией «Уикс Оденсдааль Раст Дивелопмент Сикьюритиз»?

Бланд, коротко выругавшись, повернулся ко мне вместе с креслом.

— Откуда вы знаете?.. — Тут он остановился. — И что же?

— Нордаль к вам приходил и просил, чтобы вы подсказали ему стоящее дело на бирже. Он отдал под заклад все свои акции Южно-Антарктической компании и все, что имел, вложил в «Уордс».

— Если так, то впервые об этом слышу, — рявкнул Бланд. — Ни разу в жизни он не обращался ко мне за биржевым советом. Да если бы и обратился, все равно такого совета я бы ему не дал. Он ведь ничего не смыслил в финансах, а я достаточно пожил и знаю, что дать финансовый совет — это самый верный способ нажить себе врага.

— Я всего-навсего передал слова вашего сына, — ответил я.

Полковник, не сказав ни слова, сел за стол и принялся бегло просматривать свидетельские показания. Затем он надолго сосредоточился на одном из них. Наконец засунул бумаги в ящик стола и поднялся.

— Очень хорошо, Крейг, — выдавил он с трудом. — Я согласен. Это дело полиции. А сейчас необходимо произвести кое-какие изменения. — Он направился к двери, и я последовал за ним назад в салон:

Кто-то из шкиперов протянул мне стакан, и я опрокинул его одним махом. Бланд уже опять сидел в кресле, но что-то в его поведении заставило всех замолчать.

— Я должен объявить о некоторых перемещениях в командном составе, — наконец сказал он. — Смерть Нордаля оставила нас без опытного руководителя. Поскольку я здесь и намереваюсь остаться на весь сезон, то буду лично руководить работой. Петерсен, вы займете место моего сына на посту управляющего «Южным Крестом».

При этом известии раздался ропот удивления и интерес к происходящему усилился.

— Капитан третьего ранга Крейг, вы назначаетесь капитаном «Валь-4» вместо Петерсена.

Я заметил, как старший из китобоев подался вперед.

— Простите, сэр, — промолвил я быстро, — мне бы не хотелось обсуждать ваши приказы, но хочу напомнить, что у меня совершенно нет опыта китобоя.

— Мне это известно, Крейг, — отвечал он, — но вы примете командование китобойцем. — Он обернулся к Петерсену, прежде чем старый шкипер смог что-либо возразить. — Знаю, Петерсен, что вы собираетесь сказать. Но я не допущу, чтобы девчонка командовала судном. Ваша дочь останется на своем прежнем посту помощника капитана. Но, кроме того, она будет за гарпунера. В условиях ее договора с финансовой стороны будут сделаны изменения. Вас это устраивает?

— Йа, херр Бланд. Устраивает.

— Хорошо. Эрик, ты возьмешь на себя командование «Тауэром-3». Сейчас судно осталось без вахтенных помощников. Ты их можешь выбрать сам.

Все мое внимание теперь было поглощено Эриком Бландом. После того как прозвучало решение отца, его лицо как бы съежилось, а в глазах, в маленьких голубых щелках, окруженных жировыми складками, появилась ярость.

Вздрогнув, я снова вернулся в атмосферу совещания. Говорил капитан Ларвик.

— Херр Бланд, закончено ли следствие по делу Нордаля?

— Закончено, — ответил президент и быстро взглянул на меня.

— Тогда можно узнать заключение комиссии?

— Оно еще не отпечатано и будет обнародовано завтра.

Я снова почувствовал быстрый взгляд, брошенный в мою сторону. Затем полковник поспешно заговорил о деталях организации плавания в паковом льду.

— Мы отправляемся, как только вы снова будете на своих судах, — закончил он.

Шкиперы поднялись. Не было ни намека на то, что сутки назад некоторые из них отказывались работать.

Когда я повернулся, чтобы уйти, Эрик Бланд поднялся со своего места.

— Мое назначение шкипером китобойца связано с выводами комиссии?

— Да. — Бланд внимательно посмотрел на него, сделав мне знак остаться.

— Но ведь Нордаль покончил самоубийством. Ему ничего не оставалось делать. Он разорился на бирже. Я пытался втолковать это Крейгу. Ведь Нордаль потерял все, что у него было, все, ради чего он мог жить. Почему же ты не сказал шкиперам правды, что Нордаль был разорен?

— Я делаю то, что считаю нужным, мальчик. — В голосе Бланда послышался гнев. Он вынул бумажник и извлек оттуда листок бумаги.

— Прочти, — сказал он.

— «Товар разгружен согласно инструкциям», — вслух прочитал

Эрик Бланд, и лоб его наморщился.

— Это копия радиограммы, которую Нордаль получил в канун рождества. Ее послал Хоу из Кейптауна.

— Что она означает?

— Предоставляю тебе возможность самому поразмыслить над тем, что она означает. — Бланд повернулся ко мне. — Я прошу вас, Крейг, считать конфиденциальным наш разговор с Эриком. А теперь предлагаю вам отправиться на свое судно.

Я повернулся, чтобы уйти. Но полковник остановил меня.

— Доктор Хоу будет на вашем китобойце. Думаю, на базе ему лучше не оставаться. Он легко возбудим, и если напьется, то может… — Он пожал плечами. — Бернт Нордаль… — начал он и замолчал. — Нордаль его отец, — отрывисто закончил он.

— Отец?.. — удивился я. И увидел по лицу Эрика Бланда, что он был также потрясен.

— Да, — сказал Бланд. — Он побочный сын Нордаля от миссис Хоу из Ньюкасла. Вот почему я и думаю, что будет лучше, если он перейдет на китобоец. — Полковник кивнул мне, чтобы я уходил, и добавил: — Герда Петерсен не покажется вам красавицей, но зато вы найдете в ней неплохого помощника.

Я сразу же пошел к себе. У меня на койке сидела Джуди. По каюте нервно расхаживал Хоу. Они оба повернулись ко мне, когда я вошел.

— Закройте дверь, Крейг, — сказал Хоу.

— Что-нибудь случилось? — Я закрыл дверь.

Джуди кивнула.

— Скажи ему, Уолтер.

— Я знаю вас недостаточно хорошо, чтобы быть уверенным, можно ли вам доверять. — Хоу бросил на меня быстрый изучающий взгляд. Он помедлил в нерешительности и потом пожал плечами. — Однако Джуди желает, чтобы я рассказал, так что… — Он снова стал ходить по каюте, так и не кончив фразы.

Наконец он остановился и встал прямо передо мной.

— Эрик Бланд заявил, что Нордаль был разорен, ведь так?

Я кивнул.

— Именно на этом основании смерть Нордаля возможно расценивать как самоубийство?

Я снова кивнул.

— На этом единственном основании?

— Да.

— А если бы Нордаль не был разорен, это бы значило, что его убил Эрик Бланд?

— На основании показаний, которыми в данный момент мы располагаем, было бы разумно сделать такое предположение, — осторожно ответил я.

— Как раз это я и говорил Джуди. Если Нордаль был богатым, то, значит, его убил Эрик Бланд.

— Что вы хотите сказать? — требовательно спросил я.

— А как вы думаете, почему меня оставили в Кейптауне?

— Полагал, что вы заболели.

— Это была отговорка. Я остался в Кейптауне, чтобы присмотреть за акциями Нордаля. Эрик Бланд был совершенно прав: Нордаль все, что у него было, вложил в «Уикс Оденсдааль Раст Дивелопмент Сикьюритиз», отдал под заклад даже свой пакет акций в Южно-Антарктической компании. Эрик Бланд узнал от матери план отца, рассчитанный на повышение цен на акции «Уордс». Он передал его Нордалю в виде прямого делового совета, не упомянув, что предприятие было мошенническим, что пробы из рудника будут завышены и Бланд в определенный момент возьмет курс на понижение. Нордаль никогда серьезно не занимался финансами. Но он был человеком прозорливым. Ои понял, для чего Эрик Бланд дал ему совет, и увидел возможность помешать тому стать во главе фирмы после смерти отца. И корда «Южный Крест» отчалил от Кейптауна, я остался с его доверенностью. В канун рождества я послал на «Южный Крест» радиограмму, что продал все акции.

— «Товар разгружен согласно инструкциям», — сказал я.

Хоу бросил на меня пристальный взгляд.

— Откуда вам известен текст?



Я рассказал, как Бланд передавал копию радиограммы сыну.

— Выходит, старик все знает? — Хоу ухмыльнулся. — Должно быть, его здорово огорошило — читал показания да еще знает и это. — Он схватил меня за руку. — Нордаль был богат, когда умирал!

Я молча уставился на него.

— Неужели вы не понимаете? — продолжал Хоу. — Там, на палубе, Эрик Бланд сообщил Нордалю, что произошло, сообщил ему, что тот обанкротился… Можно себе представить, с каким «сочувствием» он сообщил эту новость. И тогда Нордаль открыл ему, что он сбыл акции. Возможно, он пообещал Эрику, что на пушечный выстрел не подпустит его ни к одному судну, принадлежащему компании. И тогда Бланд столкнул его за борт.

— Это мог быть несчастный случай, — прошептала Джуди. — Он мог ударить отца, не сознавая… в тумане… — Голос ее замер.

Хоу иронически засмеялся.

— Ты ведь в это сама не веришь.

— Почему вы не рассказали об этом следственной комиссии? — спросил я.

— Почему? Да потому, что это раскрыло бы мои карты. И не забудьте ваше обещание, Крейг. Никому ни слова о том, что я вам рассказал. Старик вряд ли знал, что замышлял его сынок. Но теперь-то он знает. А полковник не из тех, кто считает закон применимым к себе или к сыну. Я слышал, он отказался сообщить выводы следствия шкиперам — сказал, что они не отпечатаны.

Я кивнул:

— Но он заверил меня, что все показания будут переданы полиции по возвращении в порт.

— Ждите! — Хоу снова иронически засмеялся. — Важные свидетели будут отправлены домой на другом судне. Эйде и секретаря убедят, что не в интересах компании предавать дело огласке, и все затихнет.

Но я его больше не слушал. Я пристально смотрел на Джуди. «Боже мой! Ей все известно! Какое это должно быть мучение!» — обожгла меня мысль.

Я поднялся с вещами на палубу. Ветер посвежел, и на холодно-серых волнах заплясали белые барашки. Хоу ждал меня у трапа.

— Все трудные дети эвакуируются, — прохрипел он.

— Все же Бланд прав, — сказал я. — Впереди еще целых два месяца плавания.

— Я вижу, вы человек рассудительный, — криво улыбнулся Хоу. — Но вам ведь не так уж часто приходилось иметь дело с миром Бландов?

— Как это понимать?

— В вашем мире четко определено, что справедливо, а что нет. Однако есть и другой мир, где устраняют того, кто мешает. Теперь вы находитесь в этом мире — мире Бланда.

— Успокойтесь, — посоветовал я. — В отношении смерти Нордаля здесь уже больше ничего не сделаешь. Подождите, пока мы вернемся в Кейптаун…

— Глупец, — перебил он. — Неужели вы не понимаете, что теперь Джуди богатая женщина. В ее руках ключ к руководству компанией. Стоит только Эрику Бланду узнать… — Хоу помедлил и добавил: — Если человек готов пойти на убийство, чтобы получить желаемое, то и теперь перед этим он не остановится.

Я стал спускаться по трапу и вдруг увидел, что в одной из шлюпок рядом с Ларвиком сидит Джуди.

— Почему она перебирается на китобоец Ларвика? — спросил я. — Ее отправил Бланд?

— Нет. Бланд ничего не знает. Это я ей посоветовал. Там она будет в большей безопасности, чем на «Южном Кресте».

— Черт побери! Что может случиться?..

— Это Антарктика, а не дачный пригород, — только и сказал Хоу.

Спустя несколько минут мы оттолкнули шлюпку от борта, и она запрыгала по волнам. Перед собой я видел «Валь-4», потрепанное суденышко с игривым наклоном мачт к вздернутому носу. Однако пушка с направленным вниз острием гарпуна грозно напоминала, что основным занятием его было убийство. Мы вскарабкались на борт, где нас встретил. Олаф Петерсен, крупный человек, повадками и фигурой напоминающий медведя.

— Рад приветствовать вас на своем судне, — проскрежетал он на тяжеловесном английском. — Вы еще не знакомы с моей дочерью. Герда, это капитан Крейг.

Если бы я не знал, что передо мной Герда, то никогда бы не подумал, что эта фигура в толстом свитере, синих саржевых брюках и в меховой фуражке — девушка. Пожимая Герде руку, я ощутил шершавость ее ладони. У девушки было загорелое полнощекое лицо с крохотным носиком.

— У вас в военно-морском флоте были женщины-офицеры? — улыбнулась она.

— Только на берегу, — усмехнулся я.

— Ну конечно! Женщине место на берегу. — Ее смех был теплый, дружелюбный.

Петерсен хлопнул своей лапищей меня по плечу, да так, что я едва не потерял равновесие.

— Вам к Герде нужно привыкнуть, — прогудел он. — Она всегда всех вышучивает. Даже меня — своего отца.

— Пойдемте, — предложила Герда, — покажу вашу каюту. Уолтер, и ты пойдешь с нами. Что это там, в ящике, — виски?

Хоу ухмыльнулся. Впервые с тех пор, как я с ним познакомился, он выглядел спокойным.

— Нет, — ответил он, — здесь мои бумаги и инструменты. Спиртное вот тут, в рюкзаке.

— Значит, одежды ты почти не взял, и теперь придется совершать налет на вещевую кладовку. — Герда коротко оглядела меня и добавила: — Да и у вас, шкипер, такой вид, будто вы… — она заколебалась, глаза заискрились смехом, — будто вы брали свою одежду напрокат у всего экипажа «Южного Креста».

— Герда! — Тон Петерсена был полувеселым, полусерьезным. — Ты не будешь у нового капитана на хорошем счету, если станешь его высмеивать. Что может подумать капитан Крейг? Что я плохо воспитал свою дочь и что на моем судне нет никакой дисциплины.

Герда засмеялась:

— Не обращайте на него внимания. Он ведь медведь медведем, а теперь, когда его назначили управляющим плавбазой, воображает себя важной птицей.

Петерсен в шутливом отчаянии пожал плечами.

— Буду чрезвычайно рад воспользоваться вашей вещевой кладовой, — сказал я.

— Прекрасно. Тогда пойдемте, я представлю вам команду. Мы наслышаны, что вы дьявольски придирчивы к чистоте. — Она снова усмехнулась. — Что ж, нашему судну, скажу вам, нужна небольшая чистка, а то этот грязнуля превратил его в свинарник.

Китобоец был гораздо меньше «Тауэра-3». Капитанская каюта располагалась прямо под мостиком и являлась частью рубки.

— Уж извините, — заметила Герда, — но у нас нет таких удобств, как на плавбазе. Придется вам поделиться своей каютой с Уолтером Хоу. Вы не против?

— Хорошо, — сказал я. — Но при условии, что он поделится со мной своим виски.

— Не беспокойтесь, — засмеялась она. — Я позабочусь об этом. Да и у меня иногда бывает жажда. — В ее глазах блеснул огонек.

— Уолтер, ты разделишь каюту с капитаном, — обратилась она к Хоу. — А он разделит с тобой твое виски. Идет?

— Быстро же ему придется пить, — поднял брови Хоу, — если он хочет получить ту же долю от моего спиртного, что и я от его каюты.

Все дружно засмеялись.



— Здесь должна быть радиорубка, — продолжала Герда, подводя меня к соседней каюте, — но, так как я дочь Олафа Петерсена, он сделал небольшую перестановку. Это моя каюта, а радио — ближе к корме, в каюте второго помощника.

Затем она повела меня по судну, по пути представляя членов экипажа.

К тому времени, как я закончил осмотр, капитан Петерсен уже приготовился к отбытию.

— Думаю, «Валь-4» вам понравится, — он стиснул мою руку так, будто хотел выдавить косточки пальцев из кожи. — Надеюсь, Герда будет вести себя прилично. Поверьте мне, капитан, дочь на борту — это хуже, чем жена. Девчонка она славная, да вот страшна, как жи-и-и-рная маленькая свинка, — он захохотал и спустился на нижнюю палубу.

Герда скорчила гримасу и показала язык отцу. Смеясь, он перебрался через борт в шлюпку, присланную за ним с плавбазы, и, в последний раз махнув рукой, уселся на корме.

— Боюсь, вы подумаете,что оказались на каком-то непутевом судне, — неожиданно серьезно сказала Герда. — Мы просто так забавляемся.

— Мне такая забава по душе, — ответил я.

Девушка наморщила нос в привычной полусерьезной, полушутливой гримасе.

— Вы славный, — продолжала она. — Мы с отцом неплохие китобои. В последний раз уступили по улову только Пееру Ларвику. А сейчас идем впереди всех, хотя улов и невелик. Пока у нас только двадцать два кита.

— Надеюсь, нам удастся удержать первенство, — сказал я.

Она, как и ее отец, похлопала меня по плечу.

Пока мы стояли с ней на палубе и разговаривали, подошла шлюпка с «Тауэра-3». Это прибыл переведенный к нам по моей просьбе механик Макфи.

В 8:35 с плавбазы несколько раз провыла сирена. Я приказал дать «средний вперед», и мы, развернувшись, встали у кормы «Южного Креста». Другие суда также заняли свои места, и вся флотилия, вытянувшись в длинную цепочку, взяла курс на юг, во льды.

В этот вечер небо очистилось от облаков около одиннадцати. Солнце находилось почти точно на юге. Перед нами бесконечной розовеющей на солнце равниной простирался паковый лед.

К полуночи, когда солнце уже касалось южной линии горизонта, мы вошли в зону льда, следуя по широкому разводью и продвигаясь на юг со скоростью десяти узлов. Слева по борту виднелся небольшой айсберг с плоской вершиной. Видимость была хорошей. Иногда нам попадались киты. Все они устремлялись к югу. Встречалось множество касаток, охотившихся среди льдин на тюленей.

На четвертый день плавания во льдах небо к югу сильно потемнело и нахмурилось. Сначала я подумал, что надвигается шторм. Но Герда отрицательно покачала головой.

Это было открытое море. Всегда кажется, что темнеет, когда выходишь изо льда. Девушка была права. Наше разводье постепенно расширялось. Ледяные поля стали разреженней, и рано утром 23 января мы вышли на чистую воду.

Почти сразу идущие впереди нас «Валь-1» и «Валь-3» разошлись в разные стороны. Герда приказала дозорному занять наблюдательный пост, и вскоре раздался его крик: «Blaast! Blaast!»

Мы обнаружили кита в бинокль почти сразу. Я отдал приказ «право руля» и «самый полный вперед». Мы ринулись в погоню за моей первой добычей.

Должен признаться, что, когда После крика дозорного мы свернули в сторону и помчались на полной скорости, мне представлялось, что работа китобойца состоит всего лишь в том, чтобы застрелить кита. Я не учитывал связанной с этим погони. Когда кит погрузился в воду, Герда предложила наполовину сбавить скорость. Мы все ждали, когда снова появится фонтан воды, который выдыхает кит.

Герда осторожно взяла меня за рукав.

— Вы ведь раньше этим не занимались, поэтому, может быть, возьметесь за руль, а я бы указывала курс… — Она помедлила в нерешительности. — Очень трудно подойти к киту, чтобы сразу его загарпунить. Мы должны загонять его под воду до тех пор, пока он не выдохнется. Понимаете?

Я взялся за руль, и почти сразу Герда отдала приказ «полный вперед». Кит появился перед нами на расстоянии около двух кабельтовых. Мы его настигли очень скоро, но увидели лишь изгиб серой лоснящейся спины, когда он снова уходил под воду.

Пять раз мы загоняли кита под воду и с каждым разом подходили к нему все ближе. Наконец у него уже не оставалось времени для полного выдоха, и все мое волнение исчезло в азарте погони.

— Ну, теперь он у нас в руках, — прокричала мне Герда, когда кит появился так близко, что можно было слышать его дыхание. Герда сбежала вниз по трапу к гарпунной пушке. Оттуда она знаками показывала мне, что нужно делать.

Вспышка, резкий хлопок выстрела, и я увидел летящий гарпун, стопятидесятифунтовый копьевидный снаряд, за которым змейкой вился прикрепленный к нему тонкий линь. Раздался приглушенный звук — это в теле кита разорвалась граната. В следующий момент линь напрягся, разматывая тяжелый трос, с шумом скользящий в носовом блоке. На мостик примчалась Герда.

— Эх, не удался мой выстрел, — объявила она. — Гарпунщик я не то, что Олаф. Не смогла сразу убить кита. Ну, теперь «тихий ход».

Кит ушел в глубину, трос все еще грохотал, неустанно приближаясь к опасной метке. Я смотрел: один, два сростка пробежали через блок. Когда прокручивался третий, впереди, в полумиле от себя, мы увидели спину кита.

Герда так и вцепилась в ветровой щиток. Ее первый кит, ее собственный, добытый без участия отца, — он так много для нее значил. Через блок прошел последний сросток. Герда приказала дать полную скорость, и, дернув звонок машинного телеграфа, я увидел, что движение троса остановилось.

— Победа! — крикнула девушка. — Победа!

Макфи включил лебедочный тормоз. Неожиданно натяжение троса ослабло. Герда дала команду «стоп», и под лязг лебедки Макфи стал убирать трос. Мы дрейфовали, а трос убирался свободно, без натяжения.

Вдруг он снова натянулся. Макфи потравил его на лебёдках. Так продолжалось максимум с минуту, а может, и тридцать секунд, мне же они показались вечностью. Затем все прекратилось: кит был побежден.

— В следующий раз я выстрелю лучше, — сказала Герда и повела меня на ют посмотреть, как нагнетают воздух в китовую тушу, чтобы она не затонула. В рану от гарпуна вставили пробку, глубоко в тушу воткнули длинный стальной стержень с флажком, обозначающим, что это добыча нашего китобойца.

Я так подробно рассказал о первой охоте на кита, чтобы показать, какой сосредоточенности требовала эта работа. Китов было много, и, забив одного, мы почти тотчас же увидели другого, и крик «Blaast! Blaast!» почти не прекращался. Когда несколько добытых китов были помечены флажками, мы сообщили об этом по радио на один из буксиров.

Мы возвращались к «Южному Кресту», чтобы получить провизию и новый запас гарпунов. Думать о Нордале и Джуди у меня не хватало времени и сил. Даже принятое по рации объявление о том, будто возглавляемая мною следственная комиссия установила, что Нордаль покончил жизнь самоубийством, почти не произвело на меня никакого впечатления.

За последующие две недели мы загнали и убили сорок шесть китов. Все шло хорошо, но однажды произошел случай, который снова напомнил мне о Нордале. У нас выдался удачный день, и, забив четвертого кита, мы передали по радио просьбу прислать буксирное судно и забрать наш улов. Случилось так, что этим судном оказался «Тауэр-3». Эрик Бланд с капитанского мостика окликнул меня через мегафон, спрашивая разрешения явиться ко мне на судно для разговора.

Прежде чем я успел ответить, на мостик примчался Хоу. Он задыхался, лицо его подергивалось от волнения. Он схватил меня за руку и старался отстранить мегафон от моего рта.

— Не пускайте его на борт, не пускайте, — как сумасшедший повторял он.

— Почему?

— Вы спрашиваете меня — почему? — Голос его дрожал. — Если этот ублюдок вступит на наше судно, я убью его!

Я сразу понял, что это не пустая угроза. Последние несколько дней мы виделись редко: Хоу почти не выходил из каюты.



— Ладно, — сказал я и крикнул в мегафон: — Эй, на судне! Я — буду — у — вас.

Бланд встретил меня у трапа, и я удивился происшедшей в нем перемене. Его лицо сильно осунулось, нервно подергивался уголок рта. Он провел меня прямо в каюту и дрожащей рукой наполнил стаканы.

— Скааль!

Не говоря ни слова, я поднял стакан и выпил.

— Итак, — начал Бланд, — вы, наверное, хотите знать, для чего мне понадобилось вас увидеть?

— Это было бы нелишне, — сказал я. — Ведь ваша обязанность — забрать наш улов, а наша — снова искать китов.

Он повертел в руке стакан, наблюдая, как желтоватая жидкость стекает по внутренним стенкам.

— Ведь вы думаете, что это я убил Нордаля, так? Ведь думаете? — В его голосе звучала жестокость.

— Я ничего не думаю. Следственная комиссия только собирала показания. Остальное — дело полиции.

— А что, если мы поссорились? — заорал он. — Если дело дошло до кулаков, и он свалился за борт! Ведь это ж не делает из меня убийцы?

Я не знал, что отвечать, и молчал.

Бланд вглядывался мне в лицо, его кулаки при этом сжимались и разжимались.

— Есть еще Джуди, — неожиданно спокойно сказал он.

— При чем здесь Джуди?

— Она дочь Нордаля и моя жена. — Он помедлил. — Вы ведь ее любите?

Я смотрел на него огорошенный. Вопрос своей неожиданностью вытеснил все остальное из моей головы.

— Ведь вам бы не хотелось, чтобы Джуди тащили через весь этот кошмар — мужа обвиняют в убийстве ее отца! Представьте себе, что это появится в воскресных газетах. К тому же, готов поклясться, что здесь, на борту «Тауэра-3», она была вашей любовницей.

Я бросился на него — так велика была моя ярость. Но он схватил меня за руку и швырнул назад в кресло.

— Не надо. Из-за этого драться не стоит. Сидите и слушайте. Я влип и не хочу, чтобы вы или кто-то еще накинул мне на шею веревку. Только четверым известны показания следственной комиссии. Эти показания в руках моего отца. Он, между прочим, скоро умрет. Но я могу управлять им и Эйде. Джуди не имеет права давать показания против меня. Она моя жена. Остаетесь только вы.

— Есть еще Хоу, — напомнил я.

— Ах да. Незаконнорожденный доктор, — злобно усмехнулся Бланд. — Я и за ним смогу присмотреть. Если вы будете держать язык за зубами, то это дело можно замять. Вы это сделаете?

— Я отвечу: нет.

— Ну тогда ладно. Мы с вами заключим сделку. Держите язык за зубами — и я дам развод Джуди.

— Вы, должно быть, не в своем уме, если думаете, что я пойду на такую подлость, — вспылил я.

Он пожал плечами.

— Тогда напомню вам снова, что Джуди моя жена. Если вам захочется довести это дело до конца, я превращу ее жизнь в ад. Так представлю ее перед всеми, что она проклянет тот день, когда появилась на свет божий. И скажу, что поскандалил с Нордалем из-за нее. О, не беспокойтесь. Такого сорта грязь хорошо прилипает. А когда меня оправдают, я все еще буду ее мужем. И позабочусь, чтобы она жила со мной. У нее не будет оснований для развода, а если она попытается развестись, буду против и укажу на вас как на человека, состоящего с ней в связи.

— Вы не в своем уме. — Я поднялся на ноги.

Одним прыжком он очутился между мной и дверью:



— Ну так что же? Будете держать язык за зубами, или… Слушайте, Крейг, — продолжал он, — у вас нет другого пути. Нордаль мертв. Он не воскреснет, даже если меня повесят. Вы должны сделать выбор между Джуди и местью за человека, которого вы даже не знали. Ну, будьте же разумны.

— Я хочу вернуться на свое судно, — сказал я. — Скажите спасибо, что вы сильнее меня.

— Хорошо, — почти дружески сказал Бланд. — Обдумайте все как следует. И не забывайте: я могу так сломить Джуди, что через два года вы ее и не узнаете.

— Смотрите, чтобы вас кто-нибудь не прикончил еще до того, как мы вернемся в Кейптаун, — заметил я и быстро вышел.

Я забрался в шлюпку, и в молчании мы поплыли назад. Когда я оглянулся, Эрик Бланд наблюдал за мной со злобной улыбочкой на губах. Хоу стоял на палубе, ожидая меня.

— Ну, что он сказал? — спросил он.

Я молча прошел мимо него в каюту и долго шагал по ней, пытаясь привести в порядок свои мысли. Только одно стало ясным для меня — Бланд прав: я люблю Джуди и ни за что на свете не дам ей пройти через ад, который ей может быть уготован.

Раздался легкий стук в дверь, и вошла Герда.

— Мы заметили еще одного кита. Мне кажется, вам нужно быть на мостике.

За то, что она не задавала никаких вопросов, я готов был ее обнять. С Хоу все обстояло иначе. Когда вечером я спустился в каюту, он, разложив перед собой бумаги, сидел за столом и ждал меня. У меня было одно желание: поскорее лечь и заснуть. Но только я снял ботинки, как он сказал:

— Крейг, рассказали бы мне, о чем с вами говорил Эрик Бланд.

— Это не ваше дело. — Я лег на койку.

— Все, что связано с Бернтом Нордалем, — мое дело, — ответил он категорически. — Что Бланд говорил об исчезновении Нордаля? Ведь об этом он с вами и хотел поговорить?

— Ради бога, занимайтесь своей чертовой книгой или ложитесь спать. Я устал.

— Я буду задавать вам вопросы, пока не выясню, что случилось, — упрямо ответил он.

— Разговор был частным. Он касается только меня и Бланда. — Я закрыл глаза.

— Но он касался исчезновения Нордаля, ведь так? — Хоу чуть помедлил и продолжал — Вы понимаете, что я имею право знать. Вас, возможно, это удивит, но я родственно связан с Бернтом Нордалем.

— Мне известно об этом, — отвечал я.

— Вы знаете? Откуда? Кто вам сказал?

— Полковник Бланд.

— Так! И, зная, что я сын Нордаля, вы все еще отказываетесь сказать мне, о чем говорил Эрик Бланд?

— Да. — Мне пришла в голову мысль о том, что, если Хоу все узнает, я больше не буду свободным в своих поступках и не смогу заключить с Бландом сделку, если в этом возникнет надобность.

— Возможно, это поможет вашему решению. — Хоу встал надо мной с пистолетом в руках. Я моментально сел на койке.

— Не бойтесь, Крейг, я вам не угрожаю, — засмеялся он. — Для меня жизнь не много значит, — речь его текла спокойно, но именно это и заставило насторожиться. — Мне, видите ли, терять почти нечего, а это, — он поднял пистолет, — это, может быть, и выход. Я знаю, почему вас хотел увидеть Эрик. Бланды думают, что смогут замять всю эту историю, если подкупят вас. Эрик что, предлагал вам Джуди в обмен на молчание?

— Как вы догадались? — с удивлением воскликнул я.

— Потому что знаю, что за подлец Эрик Бланд. — В слово «подлец» было вложено столько ярости, сколько раньше я в Хоу не замечал.

Внезапно он засмеялся.

— Если бы он знал всю историю до конца, ничто не заставило бы его расстаться с Джуди. Да ведь сейчас Джуди — это Южно-Антарктическая китобойная компания. Теперь ею владеет она — не Бланд. В Кейптауне я не только должен был продать вклады Нордаля в «Уордс». На выручку я должен был выкупить акции Южно-Антарктической компании у трех акционеров покрупнее. Перед нашим отплытием из Кейптауна у Нордаля было пятьдесят семь процентов акций этой компании. Они об этом не знают — пока. — Доктор удовлетворенно хихикнул. — Вам ведь Джуди нравится? — внезапно спросил он.

Хоу выразился не так категорически, как Бланд, но я понял, что он хочет этим сказать.

— Да. Мне она очень нравится.

Он медленно кивнул.

— Если бы Эрик Бланд был мертв, вы бы женились на ней?

Я внимательно посмотрел на него, стараясь прочесть мысли.

— Этого не может быть, — мой голос прозвучал хрипло.

— Кто знает? — Хоу поигрывал пистолетом. — Ну так как же?

— На это я не могу ответить.

— Ладно, — сказал Хоу. — Мне просто хотелось знать ситуацию. Слава богу, что я убедил Джуди перебраться на «Валь-5». — На какое-то мгновение он задержал на мне взгляд, затем повернулся, сунув пистолет в карман. — Для Бернта Нордаля Южно-Антарктическая компания была целью всей жизни. Вы бы понравились ему, Крейг. Спокойной ночи.

Следующие несколько дней Хоу, не отрываясь, работал над своей книгой. Он стал непосредственней, жизнерадостней, чём когда-либо за все время нашего знакомства. Временами он приходил на мостик, чтобы подышать свежим воздухом, перебрасывался с Гердой шутками и наблюдал за всем с восторженным мальчишеским интересом. Дни шли однообразно, но вдруг киты снова исчезли. 6 февраля «Валь-5» сообщил о стаде финвалов в 150 милях к северо-востоку, и нам было приказано плыть в этом направлении. Утром следующего дня мы забили двух китов и радировали, вызывая буксир. На вызов ответил «Тауэр-3». Облака опустились очень низко и висели грозными рваными клочьями. Барометр быстро падал, и видимость сократилась до расстояния чуть больше мили. Мы медленно продвигались на северо-восток. Все чаще слышался крик дозорного: «Лед!» Иногда это был айсберг. Однажды мы едва избежали столкновения с «гроулером» — обломком айсберга, представлявшим собой огромную ледяную платформу, почти целиком скрытую под водой.

— Надо найти укрытие, — прокричала Герда, обращаясь ко мне. — Очень скверная погода.

Я согласился.

Мы напряженно вглядывались в мрак дождевого, шквала и ждали. Вдруг из штормового хаоса возникла громадная ледяная стена. Рулевой повернул штурвал еще прежде, чем мой приказ достиг его ушей.

— Здесь мы и укроемся, — решила Герда.

Айсберг был огромен. Мы, наверное, прошли около двух миль, прежде чем обогнули его. Однако в ширину он был невелик, и через несколько минут, повернув на северо-запад, мы очутились в сравнительно спокойной воде. Было странно находиться под защитой айсберга и ощущать это неестественное спокойствие в самый разгул шторма. Я провалился в глубокий сон и никак не мог понять, почему Герда трясет меня изо всех сил.

— Прошу вас, Дункан, вставайте. Сигнал бедствия. С одним из китобойцев беда. — Ее лицо было бледным и встревоженным. — Кажется, мы к нему ближе всех.

Я моментально соскочил с койки.

— Что это за китобоец?

— «Валь-5».

— О боже! — Я натянул ботинки. — Они сообщили свои координаты?

— Йа.

— Что с ними произошло?

— Повредили руль.

Я надел дождевик и бросился на кормовую часть палубы к рации. В каюте второго помощника я застал Раадаля.

— С «Южного Креста» передают приказ, чтобы все суда к востоку и к северу от плавбазы оставались у своих радиоточек, — сказал помощник на своем плохом английском.

Дверь распахнулась, вошли Герда и Хоу.

— Я и его вытащила, — сказала она, расстилая карту на койке Раадаля. — Вот где они находятся. Мы от них не дальше чем в сорока милях.

— Вы сообщили на «Южный Крест» наши координаты?

— Йа. У них есть координаты всех судов, находящихся в данном районе.

Вдруг радио начало потрескивать, и послышался голос:

— Алло! Алло! Говорит Сид Корсет. Радист «Валь-5» Сид Корсет.

Хоу, напрягшись, подался вперед. Герда тоже вытянулась и застыла с непроницаемым видом.

— Что там такое? — спросил я. — Что случилось?

Нетерпеливым движением Хоу показал, чтобы я молчал. По радио неудержимым потоком лилась норвежская речь. Все, включая Раадаля, напряженно слушали. Наконец раздались три быстрых свистка, и наступило молчание.

— Что он говорил? — спросил я.

— Они наскочили на льдину. Капитан Ларвик ранен. Они боятся, что судно долго не продержится.

Хлопнув дверью, я выскочил из каюты и помчался на мостик, оставив Герду и Хоу глядеть друг на друга.

— Средний вперед, — приказал я рулевому. — Курс северо-восток.

— Лед! — это кричал наблюдатель.

Я скомандовал «право руля».

Тускло сверкнув в полумраке, мимо скользнула плоская поверхность льдины.

Ко мне подошел Хоу.

— Пока что с ними все в порядке, — сказал он. — Я разговаривал с первым помощником. Их продырявило льдиной, но он считает, что с насосами они еще продержатся. Эйде утвердил ваше решение идти к «Валь-5». Мы — ближайшее судно. «Тауэру-3» приказано оставаться на прежнем месте. Но он не подчинился приказу.

— Вы полагаете, что у них тоже какие-то неполадки?

Он пожал плечами.

— Лед! Лед!

Снова перемена курса. Снова льдина.

Вдалеке небольшой горой возвышался айсберг. Позади нас виднелся другой, поменьше. Я не решался уходить с мостика. В каюте у Раадаля постоянно находились Герда и Хоу, которые держали меня в курсе всех радиосообщений. «Валь-5» доносил, что треснул гребной вал и руль почти вырвало из гнезда. Они пытаются освободиться от него и поставить временный. Они также сообщали о широком разводье, проходящем в полумиле от них.

Вскоре мы увидели его. Но от него нас отделял тесно сомкнувшийся пак. Я завернул судно за край ледового поля, и мы оказались в узком проходе. Это был тупик, а впереди метрах в двухстах виднелась темная полоса разводья. О том, чтобы дать задний ход, не могло быть и речи: путь назад был прегражден льдинами.

— Идите на таран, — посоветовал Хоу. — Толщина льда невелика.

Я кивнул.

Когда все приготовления были окончены, я отдал машинисту приказ «самый полный вперед». От взбившего воду винта судно пронзила дрожь. Я крепче прижался к штурвалу. Китобоец набирал скорость.

Полоса льда стремительно неслась к нам навстречу. Я дернул ручку телеграфа вниз. Шум машины резко оборвался, наступила мертвая тишина, и мостик замер у меня под ногами. Это был мучительный период ожидания, ожидания в полной тишине, если не считать слабого гула двигателей, работающих на холостом ходу, и шума расталкиваемой носом китобойца воды.

Затем последовал удар. Судно, казалось, остановилось. Меня с силой швырнуло на штурвал. Впереди раздался звук, похожий на треск ружейного выстрела, который тут же потонул в скрежете льда, трущегося о сталь.

И вот нас уже медленно несло вперед, и перед нами разверзлась большая трещина. За какие-то считанные минуты мы протиснулись через узкий барьер льда и очутились в чистом разводье. Двумя гудками сирены я оповестил команду о нашем успехе. Герде, взбежавшей ко мне на мостик, я сказал:

— Прошли.

— Вижу, — ответила она. — Хорошая работа.

Я послал ее проверить трюм и убедиться, что в судне нет никаких повреждений. Мы с Хоу молча вглядывались в лежащее впереди черно-белое пространство.

— Интересно, что у Бланда на уме? — неожиданно промолвил он.

— Вы о чем?

— «Тауэр-3» так и не подчинился приказу оставаться на месте.

— Возможно, до него не дошло, — предположил я. — Может, радио не работало.

— Возможно. — Хоу немного помолчал и спросил: — Крейг, вы отдаете себе отчет в том, что мы с вами — единственные люди, располагающие фактами для его обвинения?

— К чему вы клоните? — насторожился я.

— Не знаю. В том-то и проклятье, что не знаю. Но я что-то предчувствую. Мы вот углубляемся в паковый лед, а ведь в пределах сотни миль здесь нет ни одного исправного судна, кроме «Тауэра-3».

— Вы не в своем уме, — сказал я. Мне показалось, что им овладевает страх.

— Не считайте меня сумасшедшим, — медленно промолвил Хоу. — Если бы Бланду удалось убрать нас с дороги одним махом, он был бы в безопасности…

Герда держала меня в курсе всех сообщений с «Валь-5». В трех километрах к юго-западу от потерпевшего судна находился большой айсберг с плоской вершиной. Он должен служить нам вехой. Вскоре после девяти мы достигли того места, где, по моим предположениям, должен был находиться «Валь-5». Но его здесь не было. А тут некстати, как всегда, разыгралась метель.

Герда принесла весть, что мы потеряли связь с потерпевшим аварию китобойцем.

— Это было внезапно — в середине передачи, — волновалась она. — Радист передал: «Лед стал очень плотным. Нас…» — и это все. Мне кажется, я слышала чей-то крик. Боюсь… — Она не докончила и смотрела на меня округлившимися испуганными глазами.

— Нужно что-то делать, — прокричал Хоу. — Запускайте машину. Мы должны их искать.

— Пока видимость не улучшится, все бесполезно. Я отвечаю за жизнь своих людей, — сказал ему я.

Он было хотел возразить, но передумал и стал нервно расхаживать взад и вперед по мостику.

Вскоре после десяти появились признаки улучшения погоды. Снегопад ослаб, и видимость постепенно увеличилась. Герда вышла на корму и потянула носом воздух. Затем поспешила на мостик.

— Уже лучше, йа? — Голос ее был гортанным и хриплым.

Я молча кивнул.

— Какие-нибудь новости?

— Никаких. Они не отвечают.

Минутой позже снежная пелена поднялась, как занавес, и мы увидели темную воду разводья в окружении льда. Вода чернела, словно канал посреди белой пустыни. Я приказал дать «средний вперед» И «право руля». Когда китобоец разворачивался, солнечный свет исчез, и все вокруг стало холодно-серым — суровая картина с рваными клочьями облаков, гонимыми ветром.

— Быть еще дождю, а может быть, и снегу, — сказала Герда, глядя на темнеющее небо.

И вдруг я увидел черную заплату на разорванной поверхности льда. В бинокль угадывались верхние строения китобойца. Его мачта и труба так резко накренились, что казалось, судно лежит на боку. Я дал несколько гудков сирены, затем отозвал наблюдателя и вскарабкался на его место.

Отсюда было видно довольно хорошо. Нас разделяло расстояние не больше мили. «Валь-5» оказался в тисках двух больших льдин, которые наслаивались под напором льда, упирающегося в айсберг. Мне были видны крошечные фигурки, движущиеся по льду, и, насколько я мог разобрать, они были заняты разгрузкой. Я спустился на мостик и отметил направление по компасу.

Хоу схватил меня за плечо.

— Какое-то судно идет нам навстречу по разводью. — Он указал на нос нашего китобойца, но в темноте нельзя ничего было разобрать.

— Ничего не вижу, — сказал я. — Да и этого быть не может.

— Могу поклясться, что видел очертания судна.

— Игра света, и только.

— Наверное. Я подумал, что это «Валь-5».

Минут десять мы углублялись в беспорядочное нагромождение битого льда, сигналя сиреной. Но ничего похожего на ответ не было. Лед становился все толще, плотнее.

Вдруг Хоу схватил меня за плечо и что-то прокричал, показывая рукой на левый борт: там смутно вырисовывался какой-то плывущий предмет. Я потер глаза, думая, не игра ли это воображения. Но через мгновение предмет появился снова. Судно! Я разглядел зыбкие очертания трубы и носовой части.

— Это «Валь-5»? — прокричал мне Хоу.

Я отрицательно покачал головой. Судно было крупнее китобойца и шло прямо на нас. Что-то в нем напомнило военный корабль.

Продолжая сигналить сиреной и поставив наблюдателей на носу и корме китобойца, я начал маневрировать, еще дальше углубляясь в разводье. Но едва я отдал приказ «малый вперед», как раздался вопль Герды: «Полный вперед». Звякнул машинный телеграф, и в это мгновение раздернулась пелена тумана, вспоротая острым, как нож, носом судна, идущего прямо на нас.

Сирена ревела, не переставая, на полную мощность. Но устремлявшееся на нас судно, по-видимому, набирало скорость. Я услышал гул его машины, видел, как у его носа в холодно-зеленой волне взбивалась белая пена. Хоу что-то прокричал и спрыгнул на мостик гарпунера. И только когда он почти добежал до гарпунной пушки, до меня дошло, что он сказал: «Бланд». Я тут же узнал эти обводы корпуса военного корабля, этот острый нос. Это был корвет. Теперь уже можно было различить его название — белым по черному фону: «Тауэр-3».

— Все наверх! — закричал я и дал сигнал застопорить машину.

Взглянув на нос, я увидел, как Хоу разворачивает гарпунную пушку навстречу приближающемуся судну.



На мостике корвета в одиночестве стоял человек в блестящем дождевике и черной зюйдвестке. Его сгорбленная над штурвалом фигура напоминала всадника, пускающего лошадь вскачь. Это был Эрик Бланд.

Дальше все произошло одновременно. С носа раздался оглушительный грохот: это выстрелил Хоу. Гарпун описал широкую дугу и, скользнув над плечом Бланда, исчез где-то за мостиком. И в тот же миг на мостик влетел человек, оттолкнул Бланда и круто повернул штурвал. Нос пошел в сторону. Судно накренилось. Сквозь шум ветра громко и отчетливо прозвенел машинный телеграф. Но было слишком поздно. «Тауэр-3» как бы повис над нами.

Помню, как под ударом, словно лист жести, прогнулся наш фальшборт, помню визг терзаемого металла.

Корвет врезался в наше судно чуть позади машинного отделения, раздавив на левом борту шлюпку и пропахав плиты палубного настила. Сильный удар, затем ужасный скрежет разрываемого металла. Люди плашмя попадали на палубу. Меня так резко кинуло в сторону на деревянную стенку мостика, что начисто перехватило дыхание.

Потом вдруг все стихло. Только выл ветер и гремела ледовая канонада. Я глотнул воздуха, и от боли в боку у меня перехватило дыхание. Все вокруг меня постепенно возвращалось к жизни. Отброшенная в угол мостика, поднималась Герда, пошатываясь, вставали люди на кормовой части палубы. Там в скрученной стальной обшивке огромным клином торчал нос корвета.

На мостике «Тауэра-3» кто-то двигался: судя по всему, тот человек, который пытался овладеть штурвалом. Ветер доносил до меня гневный голос Бланда. Когда тот, другой, уходил с мостика, Бланд обернулся, зубы его были злобно оскалены. Я закричал ему, чтобы он не давал заднего хода. Он услышал, потому что поднял руку, прощаясь, и до меня донесся звонок машинного телеграфа.

Тут я все понял. Гулко заработал двигатель корвета. «Тауэр-3» попятился, и вместе с ним медленно поворачивалась и корма нашего китобойца. Затем с диким скрежетом нос корвета освободился из тисков нашей кормы. С оружейной площадки пронзительно кричал Хоу, чтобы они остановились. Из воды появился гарпунный линь, медленно освобождаясь от петли в слабине, и стал так же медленно натягиваться. И как только он натянулся, откуда-то из глубины корвета донесся тупой приглушенный звук взрыва.

Я увидел, как корвет остановился, и Бланд с потемневшим от ярости лицом повернулся на этот звук.

Даже из беглого осмотра судна стало ясно, что на плаву нам долго не продержаться. Двери кормовой, переборки были повреждены, и в машинное отделение заливалась вода. Жилые и служебные помещения на корме приняли на себя основную тяжесть удара. Раадаль был мертв. Один матрос был пришпилен к своей койке зазубренным куском металла. Двое было ранено: одному сломало руку, другому — ребра. Радио погибло. В корпусе была огромная пробоина с рваными краями — футов восемь в ширину и столько же в высоту — от палубы до киля.

Я взбежал на мостик и через мегафон окликнул «Тауэр-3». Судно дрейфовало ярдах в двадцати от нас, нос его был слегка помят, а из люков машинного отделения выходил пар вперемежку с дымом. На бак выбежал человек.

— Можете подойти к борту и снять нас? — крикнул я.

— Ней, ней, — покачал он головой. — У нас повреждена машина, и в машинном отделении пожар.

— Вы должны нас снять, — крикнул я. — Мы поможем вам потушить пожар.

Человек заколебался. И в этот момент из средней части судна наружу вырвался огромный язык пламени. Раздался мощный рев пара, и все судно окутало белым облаком. Затем пар почернел и повалил густыми клубами. Внутри судна вспыхнуло горючее.

— Нам нужно начинать выгружаться, — раздался голос Герды.

К счастью, шлюпка справа по борту оказалась целой.

— Спустить шлюпку и приступить к погрузке, — приказал я.

С первой шлюпкой я послал Герду, чтобы она подыскала подходящую площадку. Я остался на судне подготовить к отправке как можно больше необходимые припасов. Времени у нас оставалось немного. Кормовая часть палубы уже была почти вровень с водой. Судно уйдет под воду — и уже не вернешься за тем, что было забыто. Шлюпка курсировала несколько раз, с судна было снято все возможное. Перед последним рейсом на судне оставалось семь человек. Я перешел на левый борт и взглянул на «Тауэр-3». Перед моими глазами предстало поразительное зрелище. Корвет был окутан облаком черного дыма, кроме носовой части, но за мостиком царил настоящий ад, и языки пламени доставали вершины труб. Люди стаскивали имущество на ледовое поле позади судна. На фоне белого льда в серой пелене дождя и мокрого снега они казались крошечными и беззащитными.

— Я взяла аварийный радиоприемник, — сказала Герда. — Отец говорил, что по нему хорошо слышно, хотя и нельзя передавать.

— Интересно, удалось ли «Тауэру-3» послать сообщение? — сказал я.

— Узнаем, когда встретимся на льду. — Она пожала плечами. — Думаю, успеют, их радио под мостиком, а там еще нет огня.

Наш китобоец угрожающе колыхнулся. Я взглянул на корму — ее уже захлестывало водой.

— Скорее бросайте все в шлюпку, — скомандовал я. — И сами туда, быстро! Времени у нас нет.

Шлюпка скользнула вдоль по борту. Китобоец начал тонуть. Герда перевалилась через поручни, я — за ней, бросив радио на чьи-то колени.

— Гребите что есть мочи! — крикнул я.

Весла прогнулись от усилия гребцов. Немного отплыв, мы увидели, как «Валь-4» задрожал, его качающаяся дымовая труба освободилась от креплений и с грохотом рухнула вниз. Маленькое судно стало медленно уходить кормою под воду, и по мере его погружения «ос задирался все выше и выше, и на нем беспомощно раскачивалась гарпунная пушка. В ледяной воде закружились черные воронки, но скоро все успокоилось, будто никакого судна никогда не было и в помине. Я взглянул на Герду и увидел, что она плачет. Китобоец был ее домом. Я хотел утешить ее, но увидел, что Хоу сжимает ей плечо, в глазах его такая боль, будто он ощущает такую же горечь потери.

Шлюпка коснулась льда, с хрустом сминая его тонкую кромку. Мы выкарабкались на льдину. И сразу провалились по щиколотку в мягкую шугу полурастаявшего льда. «Что с нашими запасами?» — подумал я. Все вещи были свалены в кучу. Льдина мягко покачивалась, когда под нею пробегала зыбь, и своими краями терлась о края других льдин. Немного севернее нас лед был потолще. Увязая в шуге полурастаявшего льда, я потащился туда и, вернувшись, распорядился, чтобы все вещи перенесли на новую площадку. Затем расстелили брезент, сложили на него все продукты, остальное разместили сверху. Я приказал коку приготовить что-нибудь, а все остальные принялись ставить палатки. Нас было четырнадцать человек, причем двое раненых. Едва поставили первую палатку, как мы с Гердой занялись сначала сломанной рукой Якобсена, а затем ребрами Грига. Едва мы только кончили перевязывать Грига, тут же Макфи крикнул, что к нам приближается шлюпка с «Тауэра-3». В ней было четыре гребца, а на корме сидел здоровенный бородач с приплюснутым носом и близко посаженными глазами.

— Кто это? — спросил я у Герды.

— Это Ваксдаль, — ответила она. — Он стал первым помощником на «Тауэре-3». Сам из Саннефьорда. Неплохой китобой, но, я слышала, у него неважный характер.

И впрямь по виду этот человек не располагал к себе.

— Интересно, что за историю сочинил Бланд, — произнес Хоу.

Впервые за все время один из нас заговорил о причине нашего бедственного положения.

— Вы капитан Крейг? — подбежав ко мне, спросил Ваксдаль, задыхаясь от ярости.

— Да. Что вам угодно?

— Это по вашему приказу был выпущен гарпун?

— Нет, — ответил я.

— Гарпун взорвался у нас в машинном отделении. Вот из-за чего возник пожар, вот из-за чего мы попали в эту проклятую кутерьму! — Его глазки остановились на Хоу. — Это ты выстрелил гарпуном? — Пригнув голову, Ваксдаль двинулся на Хоу.

— Подождите, — вмешался я.

Но Герда опередила меня и встала перед китобоем.

— А что мы, по-твоему, должны были делать, дубина ты этакая? — Глаза ее пылали гневом. — Тебе бы хотелось, чтобы мы тихо сидели и ждали, когда нас прикончат? Иди-ка ты обратно к своему Эрику Бланду и спроси его, почему он нас протаранил.

Ваксдаль остановился.

— Это случайность, — сказал он и протянул руку, чтобы отстранить Герду.

— Не смей поднимать на меня руку, Ваксдаль, — сказала она с вызовом. — И слушай-ка, что я тебе скажу. Это не было случайностью. Бланд хотел нас протаранить. На нашем судне есть люди, которых ему надо уничтожить, если он не хочет быть повешенным за убийство Бернта Нордаля. Почему, по-твоему, он привел сюда «Тауэр-3», когда ему было приказано оставаться на своем месте?

— Кто сказал, что мы должны оставаться на старом месте? — спросил Ваксдаль. — И что это за разговоры насчет убийства? Нордаль покончил самоубийством.

— Это было убийство, — отпарировала Герда. — И капитан Эйде приказал вам оставаться на месте. Вы что, не слышали радио? Спросите своего радиста.

— Он пострадал от огня, когда передавали сигнал бедствия.

— Ну, так кто-нибудь должен был слушать радио?

— Оно какое-то время было не в порядке.

— Так. Теперь подумай. Был ли Бланд около радио, когда оно вышло из строя?

— Да, но… — Ваксдаль выглядел удивленным.

— А когда радио заработало снова? — прервала его девушка. — Спорю, что не раньше, чем Бланд спустился в радиорубку. — Внезапно она шагнула к Ваксдалю. — Бланд был один на капитанском мостике, когда нас таранили?

— Когда случилась авария…

— Он был один — скажи мне только это?

— Один.

— Тогда возвращайся и спроси его, почему он в этот момент отослал рулевого. И смотри не нарывайся на скандал со своими людьми. Они ведь из Тёнсберга. И если ты не наведешь справок, то наведут они.

Ваксдаль повернулся.

— Одну минуту, — сказал я. — Рацию вы успели выгрузить?

Он отрицательно покачал головой.

— Все уничтожил пожар. Но мы послали SOS.

— С нашими координатами?

— Йа.

— И он был принят?

— Йа.

— Еще один вопрос, — сказал я, когда он снова поворачивался. — Бланд все еще на «Тауэре-3»?

— Ней. Судно в огне. Все люди на льду. Капитан Бланд очень расстроен. Он чувствует себя ответственным за эту случайность.

— Случайность! — завопил Хоу. — Это была не случайность. Он же таранил нас. Отвези меня к Бланду. Я говорил, что убью его, — и, видит бог, я это сделаю.

— Мне кажется, вы уже сделали достаточно, — сказал Ваксдаль.

— Достаточно? Неужели ты не понимаешь, что сделал Бланд? Он погубил нас всех. Нам никогда не выбраться живыми из этого льда. Ни Ларвику, ни всем остальным с «Валь-5». Он убил нас всех так же верно, как если бы скосил из пулемета.

— Вы, наверно, сумасшедший, — сказал Ваксдаль.

— Я не сумасшедший, — закричал Хоу. — Отвези меня к Бланду. Отвези меня к нему!

Ваксдаль отшвырнул его.

— Мы еще во всем разберемся! — уходя, бросил он через плечо.

Ночью на смену ледяному дождю пришел снег. Ветер насквозь продувал наши легкие палатки, и пища остывала прежде, чем успевали поднести ее ко рту. Еще не было восьми, когда мы улеглись спать. Все очень устали, и мне хотелось, чтобы люди набрались сил. Я установил двухчасовую вахту по два человека на дежурство.



Радио стояло между мной и Гердой, и мы лежали, прислушиваясь к монотонным вызовам «Южного Креста». Радист каждые пять минут вызывал «Валь-5», потом нас и наконец «Тауэр-3». Я выключил радио, экономя батарейки. И только наконец задремал, как тут же был разбужен громкими криками, ударами и треском льдин. Я с трудом выкарабкался из палатки и оказался в хаосе снега, где люди казались привидениями. Откуда-то из темноты раздался крик: «Эй! Скорее! Шлюпка!» Я подбежал на голос и вскоре понял, почему поднял тревогу дозорный. Свободной воды, где стояла наша шлюпка, больше не было. Оставалась лишь узкая щель, но и та уже почти закрылась. Пришлось вытаскивать шлюпку на лед, а потом тащить ее к лагерю. За нашей спиной, словно гигантские челюсти, со стуком сомкнулись края двух льдин. Тут я начал понимать, насколько мы должны быть внимательными, если хотим выжить в этом ледовом аду.

Прежде чем забраться в палатку, я отдал свой свисток одному из дозорных. Мне вновь удалось задремать, но вскоре опять проснулся от звуков свистка и громоподобного столкновения льдин. Выйдя наружу, я увидел, что снег прекратился и ветер ослаб. Льдина была покрыта белым ковром снега, на фоне которого четко вырисовывался лагерь. Сначала я не понял причины тревоги. Но вдруг у меня под ногами задрожал лед, а дозорный показал мне рукой за палатки. Там снег был распорот широкой зигзагообразной темной линией. Она со стуком закрылась, потом открылась снова. И уже не закрывалась…

В эту ночь нам не было покоя. Лед атаковал нас со всех сторон. Мы заново разбивали палатки, пили горячий чай с ромом и ждали, что вот-вот льдина треснет опять.

— Каково же сейчас людям с «Тауэра-3», — вдруг сказала Герда.

— Меня больше беспокоит «Валь-5», — ответил я.

Она положила руку мне на плечо.

— Понимаю. Но вы не должны сердиться на людей с «Тауэра-3», Дункан. Они из Тёнсберга. Я их всех знаю. Это славные ребята. Не их вина, что так получилось.

— Важнее другое, — заметил подошедший Хоу. — Что замышляет Бланд?

— Бланд? Думаю, что он уже не станет нам досаждать. Теперь-то его люди поймут, чья правда; Что бы там ни было, ему конец. Или он умрет здесь, на льду, или предстанет перед судом как убийца.

— Это и делает его опасным.

— Нет, — продолжал я. — Вы не видели его лица во время пожара, когда он один стоял на мостике. Я хорошо разглядел его в бинокль. Он просто остолбенел от того, что произошло.

— Оцепенение пройдет, — настаивал Хоу. — И вот тогда-то он поймет, что у него есть еще шанс. Если он сможет выбраться отсюда — если он один выживет, а мы все погибнем, — тогда его цель достигнута.

— И все же ему не владеть компанией, — напомнил я.

— Он этого не знает, — отвечал Хоу из темноты. — Да кроме того, если состояние Бернта Нордаля перейдет к Джуди, а Джуди погибнет, то наследником будет он.

Сотрясения и скрежет льда постепенно стали утихать и к пяти утра совсем прекратились. Воздух был чистым и морозным, свежевыпавший снег слепил глаза. Повсюду лед излучал радужное сияние, а к югу и западу поднимались столбы серого дыма — морозное парение, вызванное теплым воздухом морских разводий. Вдали виднелся обуглившийся остов «Тауэра-3».

Трещина, появившаяся ночью, закрылась, и внешне казалось, что мы в безопасности. Но под снегом скрывалось много трещин, и, кроме того, меня беспокоило громыхание льда к востоку от нас. Казалось, что из глубины пака на нас двигается огромная ледяная махина.

Моей главной целью было связаться с экипажем «Валь-5». Среди вещей, снятых с китобойца, были лыжи. После завтрака я взял с собой Кальстада, который считался лучшим лыжником в экипаже, и, связавшись вместе гарпунным линем, мы отправились туда, где в четверти мили к северу от нас торчал двадцатифутовый несяк. С его вершины можно было видеть черную кляксу «Валь-5». Судно завалилось набок, притертое к небольшому айсбергу наползшими друг на друга льдинами. Нас разделяла почти миля льда.

С помощью карманного зеркальца, взятого у Герды, я попытался установить связь с людьми на льду и даже принял какой-то ответный сигнал. И мы вернулись к своему лагерю. Герда встретила меня с серьезным лицом.

— Положение критическое, — сообщила она. — С юго-запада надвигаются айсберги. Я наблюдаю с утра.

— Есть какие-нибудь новости с «Южного Креста»?

— Йа. Приняв SOS с «Тауэра-3», они послали «Тауэр-1». Его капитан Ларсен сообщает, что приближается к цепи айсбергов милях в двадцати от точки, указанной «Тауэром-3».

Двадцать миль! А к юго-западу не было видно ни полоски открытой воды.

— Если бы только у нас был радиопередатчик, — пробормотал я. — Ведь бесполезно посылать сюда буксир.

— Возможно. — Герда пожала плечами. — Но это все, что мы получим. Не станут же они рисковать «Южным Крестом».

— А почему бы и нет?

— Нет, это слишком…слишком большая цена, даже ради трех китобойцев. Мы должны быть рады буксиру или в лучшем случае танкеру.

— Корвету сюда не пробиться. И сомневаюсь, сможет ли это сделать танкер. — Внезапно мне в голову пришла одна мысль. — Нам лучше перебираться с лагерем на тот несяк. Разделите вещи на две равные партии. Одну партию перенесем сегодня же.

Из упаковочных ящиков мы сколотили санки. Дозорных разделили: один должен был присматривать за лагерем, другой — идти к несяку. В первый переход я шел на лыжах и прокладывал путь. Там, где мне удавалось пройти, люди проваливались по пояс в рыхлый лед. Несколько раз провалились ведущие санки. Потребовалось три часа, чтобы достичь цели. Полчаса на отдых — и потом назад — по тому же пути. Обратный переход занял у нас полтора часа. Герда, ответственная за другую вахту, встречала нас на лыжах. Она была возбуждена. Я понял это по той безрассудности, с которой она летела к нам навстречу по предательскому льду.

— Сюда идет «Южный Крест», — крикнула она.

— Идет во льды? — удивился я.

— Этого я сказать не могу. — Она покачала головой. — Но сразу же после вашего ухода капитан Ларсен говорил по радио. Ему мешают льды, и он не может найти проход. Эйде велел ему еще раз попытаться. Ларсен разведал пак на десять миль, испробовал все разводья, но никакого результата. Тогда Бланд сказал, что идет сюда с «Южным Крестом». Может, «Южный Крест» пробьется, а?

— Вы же сами говорили, что они ни за что не станут рисковать плавбазой, — напомнил я.

— Не знаю, не знаю…

Я понимал, что она хочет еще что-то сказать, поэтому приказал людям трогаться, а сам пошел на лыжах рядом с ней.

— Итак, что же еще говорил полковник Бланд?

— Это не Бланд, это был Ларсен, — девушка быстро взглянула на меня. — Он говорит, здесь целая цепь айсбергов — пять или шесть. Есть среди них крупные, и дрейфуют они в пак. Он говорит, что уже по широкому фронту лед сбивается в гряды торосов.

— Это те самые айсберги, которые вы видели утром?

Она кивнула.

В лагере, взобравшись на ящики, я насчитал на западе семь айсбергов. Возможно, они оторвались от шельфового ледника и удерживались вместе течением, принесшим их в наши широты. Они напоминали выстроившуюся в ряд эскадру парусных судов.

Вскоре Герда отправилась со своей группой к несяку.

Нам ничего не оставалось, как лежать в палатках, курить и слушать радио. Люди были радостно возбуждены, полны оптимизма. А когда «Южный Крест» скомандовал «Тауэру-1» стоять наготове и сам повернул во льды, они, как мне кажется, уже почувствовали себя спасенными.

Вскоре после восьми радист «Южного Креста» стал вызывать нас сперва по-норвежски, потом по-английски:

«В 21:00 мы даем дымовой сигнал. Повторяю: в 21:00 мы даем дымовой сигнал. Как только вы заметите наш дым, ответьте любыми возможными средствами. «Южный Крест» — китобойцам «Валь-3», «Валь-5»…

Я распорядился вскрыть один из бочонков с маслом и пропитать этим маслом тряпье. Нагромоздив друг на друга несколько ящиков, мы получили наблюдательный пост высотой футов в десять.

В девять часов радист «Южного Креста» появился в эфире с новым сообщением:

«Даем дымовой сигнал. Мы прошли между вторым и третьим айсбергами и теперь находимся в трех милях к востоку от всей цепи. Если можете, дайте ответный сигнал».



Все мы, не отрываясь, следили за наблюдателем. Вот он вдруг потер рукой глаза. Я пожалел, что у нас не было темных очков. Вдруг он вытянул руку.

— Дым!

Люди ликовали. Двое пустились плясать джигу. Я приказал поджечь промасленное тряпье, но в последний момент отменил приказ. Наблюдатель тер глаза и тряс головой. Мы все замерли и ждали. Он снова показал рукой, но уже южнее. Я встал рядом с ним, чувствуя, как под нашими ногами ходят ящики. Дым был, но слишком близко и не там, где надо.

— По-моему, это морозное парение, — промолвил я.

Люди молча смотрели на запад, но разобрать что-либо было невозможно. В этой завесе ослепительного света искать дымовой сигнал «Южного Креста» было равносильно попытке разглядеть что-либо через калейдоскоп.

Громовой удар — и ящики так задрожали, что я спрыгнул вниз.

Появилась щель — черный шрам среди белого льда. Щель расширялась. Морозное парение поднималось наподобие тумана, все затемняя, экранируя солнце. Яркий свет и цветовые оттенки исчезли. Мир вдруг стал белым и холодным.

«Нам видны участки морозного дарения, но никаких сигналов. Вы должны постараться дать нам сигнал. Лед становится очень тяжелым. Нам неизвестно, сколько времени мы сможем идти вперед».

С полчаса «Южный Крест» молил нас сигнализировать. Наконец с плавбазы радировали: «Теперь мы продвигаемся вперед очень медленно. Айсберги вклиниваются в лед позади нас. Если мы не сможем уловить ваших сигналов, нам придется оставить попытку приблизиться».

Это было передано только по-английски, очевидно, чтобы не расстраивать рядовых членов экипажей. Но не понимавшие по-английски читали смысл сообщения на лицах тех, кто знал этот язык.

Вдруг один из наблюдателей закричал, и я вынырнул из палатки.

— Кто-то идет к нам на лыжах, — сообщил он.

Это был фотограф Бонами.

— Салюте, капитано! — Бономи тряс мне руку. — О, как приятно видеть вас, Крейг. Вы ничего не знаете?

— Что стряслось?

— Стряслось? Что стряслось? Боже мой! — Он возбужденно размахивал руками. — Эти люди ничего не хотят делать для Бланда или для помощников Ваксдаля и Келлера. Они не доверяют своим старшим и очень обозлены. Никакого порядка, никакого руководства. Ну, думаю, это опасно, и вот надеваю лыжи — и сюда.

— У них есть продовольствие?

— Когда мы покидали судно, все шло хорошо. А неприятности, они начинаются позднее. Один этот путь через лед! У вас есть радио? Скажите, какие новости? Там, — он кивнул в сторону «Тауара-3», — у них нет никакого радио.

— У нас портативный приемник. Можно принимать, но нельзя передавать.

— Тогда вы будете знать, что происходит, ведь верно?

— Сам «Южный Крест» вошел в зону льда. Он просит дать ему сигнал.

— А, это замечательно! — Бономи просиял.

Как у него все легко! Я почти завидовал его уверенности в нашем спасении.

После пятичасового отсутствия прибыла Герда со своей партией. Я передал ей новости.

— Тогда они должны торопиться, — сказала она. — Лед становится плохим. Под напором взлетают целые льдины. Путь назад тоже был тяжелым. Лед вокруг нас начинает двигаться.

Я рассказал Герде, как открылась трещина, откуда шло морозное парение.

— Йа. Скоро нас ждут неприятности. Но сейчас холодает. Может быть, вода в щели и замерзнет. Тогда мы смогли бы увидеть «Южный Крест» и подать сигнал.

Я взглянул на наш скарб. Целый день труда, а не было перевезено и четвертой части. Мы сели ужинать. Только я сделал последний глоток и принялся разжигать трубку, как меня позвали в палатку. Говорил «Южный Крест»:

«…повторяем на английском. Мы прекратили подачу дымового сигнала. Если вы пытаетесь сигналить, продолжать не надо. Экономьте топливо. Нас временно задерживает лед, который здесь гораздо тяжелее. Буду радировать снова в 22:30».

Люди ошеломленно молчали, когда я сообщил им это известие.

— Не понимаю, — сказал вдруг Бономи. — Как это можно задержать «Южный Крест»? Это ведь большое судно, а лед довольно тонкий. Мы вчера его проходили. Им же не обязательно проходить через айсберги. Они могут их обойти. Крейг! Что вы скажете?

— Откуда мне знать, — пожав плечами, ответил я.

Мне, должно быть, удалось заснуть, потому что я проснулся от того, что меня трясла Герда.

— По-моему, с радио что-то случилось, — прошептала она. — Уже за три, а ничего не удалось поймать.

Я сел и принялся возиться с ручкой настройки. Слышалось только слабое потрескивание на нашей волне. Зато на следующем диапазоне сразу же раздалась музыка, передаваемая с береговой станции.

— С радио все в порядке. Вы уверены, что не свернули ручку настройки?

— Нет, настройка была в порядке. По-моему, они замолчали. — Ее голос чуть дрожал.

— Но они знают, с каким беспокойством мы следим за их передачами. Они бы ни за что не пропустили ни одной. В 3:30 я попытаюсь снова.

Я взглянул на часы. Было 3:10. Я закурил трубку и сидел, прислушиваясь к грому торосов. Вдруг меня осенила чудовищная мысль: а что, если радист был слишком занят, чтобы вещать для нас?! Нет, это невозможно, думал я. Тут может быть только одна причина — другой радиообмен поважнее. Я снова взглянул на часы. Было 3:14.

Дважды в час наступает трехминутный период радиомолчания. От 15 минут до 18 минут и от 45 минут до 48 минут все радисты на всех судах мира слушают на дежурной волне 500 килогерц, служащей для передачи сигналов бедствия. Я быстро включил радио и настроился на эту волну, посмотрел на светящийся циферблат своих наручных часов, и, когда минутная стрелка коснулась четверти, вместе с потрескиванием обозначился голос радиста. Название «Южный Крест» было повторено дважды. Я настроился на волну, и в палатке, отдаваясь эхом, зазвучал голос радиста:

«Нас затерло льдами на 66°21′ южной широты и 34°06′ западной долготы. «Южный Крест» обращается ко всем судам. SOS. Слышите меня? Нас затерло льдами на…»

Так продолжалось без конца. Тон радиста не менялся: обычный, лишенный всяких эмоций. Но монотонно повторяемые слова барабанным боем отдавались в мозгу, и я сидел, забыв о холоде, ничего не слыша, кроме этого голоса.

В палатке было тихо, но я знал, что ни один человек не спит и все слушают. Английский язык чередовался с норвежским, но сообщение было одно и то же. Потом в эфире прозвучал новый голос:

«Хаакон» вызывает «Южный Крест». «Хаакон» вызывает «Южный Крест». Повторите свои координаты. Конец».

Координаты повторили. Минут пять длилось молчание. Затем норвежский плавучий завод снова вышел в эфир:

«Хаакон» вызывает «Южный Крест». Идем к вам на помощь. Сейчас мы на 64° южной широты и 44° западной долготы. Мы будем у вас приблизительно в 20:00. Сообщите подробно обо всех обстоятельствах».

Я услышал голос Эйде:

«Вчера в 7:30 мы прошли по широкому разводью между двумя айсбергами, спеша на помощь трем китобойцам из нашего каравана, потерпевшим аварию во льдах. Примерно в 19:00 разводье кончилось, и мы вошли в зону льда. Это был не тяжелый, разреженный пак. В 21:45 нам преградила путь масса очень тяжелого льда. Мы сделали попытку выбраться, дав задний ход, но айсберги нагромождали груды пака на пути нашего отступления. По-видимому, тут существует сильное дрейфовое течение на восток. Айсберги движутся вместе с течением. На востоке — шторм, который гонит лед на запад. Мы попали между этими двумя силами. Когда достигнете зоны льда, вы обнаружите цепь из семи айсбергов. Не вздумайте переходить за эту черту. Повторяю: не вздумайте переходить за эту черту. Будем держать вас в курсе всех событий».

«Хаакон» вызывает «Южный Крест». Спасибо за предупреждение. Сделаем все, что можем».

— Невероятно, — прошептала Герда.

Я ничего не ответил, чувствуя себя раздавленным и смятым. Но я сознавал, что здесь, на льду, рядом со мной пятнадцать человек, которые ждут, что я их спасу. Ответственность всей тяжестью легла на мои плечи. Герда взяла меня за руку.

— Вы должны крепиться, Дункан, поймите это.

В эфире на этот раз находились судно-рефрижератор «Юг» и танкер «Жозефина». Им было велено приблизиться насколько возможно, но держаться подальше ото льда. Вскоре после шести мы снова воспрянули духом. Пришло известие, что «Южный Крест» взрывом динамита расчистил участок воды, достаточный, чтобы развернуться и выйти изо льда.

За завтраком все были в приподнятом настроении. Но радиопередача после 8:30 убила наши надежды. Айсберги вторгались в пак и сбивали его в мощные гряды торосов. Выход «Южному Кресту» был прегражден.

Вскоре после девяти по радио говорил сам полковник Бланд: танкер «Жозефина» должен пополнить запасы топлива на всех китобойцах и буксирах и сопровождать их на Южную Георгию.

К десяти часам «Южный Крест» сообщил нам о повреждении, нанесенном ему льдами, правда, насосы справлялись с водой. Но часом позже весь его правый борт начал прогибаться от ударов льдин. К 11:30 плавбаза получила в нескольких местах пробоины, и экипаж приступил к разгрузке имущества, продовольствия и оборудования. Нефть выкачали за борт, чтобы позднее ее можно было поджечь и огонь послужил бы сигналом.

Герда отвела меня в сторону.

— Дункан, по-моему, нам нужно перенести на несяк побольше вещей. Не нравится мне здесь. Если нас затрет между этими айсбергами и паковым льдом, что на востоке, мы все потеряем.

Я кивнул. Но люди неохотно восприняли мою команду готовиться к переходу. Они не возражали, но их лица были красноречивы. Когда мы загружали сани, начался буран. Пришлось снова забраться в палатки. Никто не разговаривал. Слышен был только голос радиста «Южного Креста». Метель затруднила выгрузку, и экипаж был не в состоянии оценить степень грозящей опасности. Все мы чувствовали неизбежность конца. Но нас потрясло заявление, сделанное в 12:17. Эйде обращался к «Хаакону»:

«Судно получило несколько пробоин. Насосы уже не справляются с водой. Мы погружаемся в море, и мною дана команда покинуть судно».

В 15:53 радист с «Южного Креста» объявил:

«Весь экипаж благополучно высадился на лед, захватив достаточное количество материальных средств. Из-за метели наш лагерь не совсем надежен, ему угрожает неустойчивость льда. Мы находимся прямо на пути движения айсбергов, и пока не ослабнет напор шторма, наше положение будет небезопасным. Капитан Эйде готовится покинуть судно, а сейчас я перехожу с радиооборудованием на лед. Как только я его налажу, то снова выйду в эфир».

Не очень-то приятно проснуться на льдине, в метель, да еще сознавать, что ты отвечаешь за жизнь пятнадцати человек, среди которых есть женщина и подросток. Я вырвал исписанные странички из своего блокнота, отведя ему роль вахтенного журнала. Первой записью стали каракули, нацарапанные почти вслепую:

«11 февраля. Вчера экипаж «Южного Креста» оставил свое судно. От уцелевших пока никаких сообщений. Вокруг бушует метель, и вся наша команда спасается в палатках. Перспектив на помощь никаких. Моральный дух низок. Движение льда становится угрожающим. С прекращением бури намерены перебраться на ближайший несяк».

Затем я перечислил имена моих людей, включая Бономи, а также имена двух, погибших при столкновении с «Тауэром-3».

Я сидел, меланхолично размышляя, сможет ли кто-либо прочитать мой журнал и стоит ли объяснять причины столкновения, как, вдруг лед подо мной содрогнулся и я почувствовал, что палатка смещается. Пол исчез. В слабом свете под нами открывалась темная трещина. Затрещал брезент.

Я рванулся к выходу, увлекая за собой Герду. Хоу беспомощно скользил в пролом, но кто-то успел ухватить его за ноги. Ханс, палубный юнга, очутился в трещине и панически орал, цепляясь пальцами за кромку. Вытащил его Макфи. Запутавшись в палатке, мы пытались освободиться от брезента, и нам помогали те, кто был снаружи.



Зрелище, представшее перед нами, было страшное. Через всю льдину ползла трещина. К счастью, она миновала имущество и другую палатку, но то место, где мы спали, было рассечено пополам. Если бы льдина раскололась ночью, нас бы ничто не спасло.

Я понимал, что нужно перебираться на несяк, но при такой непогоде это было невозможно. Кое-как мы вновь поставили палатку и забрались внутрь. И лишь тогда спохватились, что с нами нет приемника. Я выбрался наружу, чтобы поискать его, но Ханс сказал, что видел, как он упал в трещину. Теперь мы лишились единственного средства узнавать, что делается или намечается для нашего спасения. Одно мы твердо знали: наше положение не идет ни в какое сравнение с бедствием, постигшим «Южный Крест». Где-то там, на льдине, находится свыше четырехсот человек, и помощь им будет первоочередной заботой спасателей.

В пять часов утра снегопад прекратился. Ветер еще не утих, но буря кончилась. Теперь мы увидели, что менее шести миль отделяет нас от айсбергов, и они надвигаются на нас, вспахивая лед, словно гигантские бульдозеры. Я приказал нагружать сани. Вскрыв банки с сухарями, мы обили жестью носовую часть шлюпки, чтобы сохранить деревянные борта от повреждений острыми краями льда. Шлюпка была нашей единственной надеждой на спасение. Без нее мы были бы обречены.

Пока шли эти приготовления, мы с Гердой на лыжах отправились разведать путь к несяку. Гладкий белый ковер скрывал все — и трещины, и ямки, и участки тонкого льда. Я опасался, что под тяжестью шлюпки слабые места быстро обнаружатся.

Когда мы вернулись, наш кок уже приготовил завтрак. Вдруг Хоу схватил меня за плечо и показал в сторону «Тауэра-3». Петляя среди льда, медленно двигалась цепочка людей. Кто-то закричал «ура», которое мгновенно подхватили все остальные. Они решили, что к нам спешит спаса тельная группа с «Южного Креста». Я насчитал семнадцать человек, семнадцать черных точек на мертвенной белизне снега.

— Это команда «Тауэра-3», — крикнул я.

Я увидел, как гаснет в глазах людей блеснувший было луч надежды. Обросшие бородами лица вдруг побелели, а юнга Ханс заплакал.

Команда «Тауэра-3» тянула импровизированные сани с грудой поклажи. Но у них не было ни одной шлюпки. Ваксдаль был ведущим. Его крупную фигуру викинга нельзя было ни с кем спутать. Он тянул сани с помощью всего лишь одного человека. Я продолжал изучать цепочку, вглядываясь в лицо каждого. Эрика Бланда с ними не было.

Когда они достигли нашего лагеря, Ваксдаль направился ко мне.

— Люди хотят вступить под ваше командование, капитан Крейг, — сказал он осипшим голосом, пряча взгляд.

Я приказал коку приготовить для них горячую пищу. Затем повернулся к Ваксдалю.

— Где Бланд?

— Он остался с припасами, — был ответ.

— Почему? — Он промолчал, и я добавил: — Почему вы его бросили?

— Потому что этого хотят люди, — сердито ответил он.

— Команда бросает своего капитана?

— Да. Кроме того, он не пожелал идти с людьми. Он решил остаться я просил меня и Келлера остаться вместе с ним.

— Почему же вы не остались?

— Потому что люди захотели уйти.

— И вы оставили Бланда одного умирать во льдах?

— Он хочет, чтобы его оставили.

— Вы ведь первый помощник? — спросил я его.

— Йа.

— Вы приняли командование?

Он утвердительно кивнул.

— Почему?

— Потому что люди отказываются делать то, что им говорит Бланд. Они считают, что во всем виноват Бланд, что это не случайная авария. Они из Тёнсберга. — Он сказал это так, будто этим все объяснялось.

— Вы согласны, что Бланд умышленно протаранил мое судно?

— Нет. Здесь, во льдах, он бы этого не сделал. Ни один китобой такого бы не сделал. Когда мы вернемся на «Южный Крест», во всем этом нужно будет разобраться. Но я не…

— «Южного Креста» уже нет, — прервал я его.

— Нет? Не понимаю.

— Когда он пытался добраться до нас, его затерло льдами. Он затонул. — Я окинул взглядом испуганных людей. — Герда, — сказал я, — дай этим людям работу. Мне нужно, чтобы все сани были связаны одни за другими. — Затем я снова повернулся к Ваксдалю. — Кто у вас второй помощник?

— Келлер. — Он кивнул на плотного приземистого человека в вязаной фуражке.

Я позвал его.

— Вы говорите по-английски?

— Йа, сэр.

— Почему вы бросили Бланда?

— Люди требовали, чтобы мы…

— При чем здесь люди! — заорал я на него. — Вы двое были командирами и все же пошли на поводу у экипажа. Вы освобождаетесь от обязанностей командиров и становитесь простыми матросами.

Ваксдаль шагнул ко мне.

— Вы не можете этого сделать, — прорычал он.

— Могу и сделаю, — ответил я. — Ни один из вас двоих не годится, чтобы командовать людьми.

Ваксдаль сверкнул глазами.

— И это говорите вы! — выкрикнул он. — Вы, кто и одного-то лета не служил в Антарктике. Я был в Антарктике в восьми экспедициях. Я-то знаю, что хорошо, что плохо.

— Так вы знаете, что хорошо? Вы принимаете командование экипажем, отрезанным во льдах, и бросаете шлюпки. Как же без них вы намерены спастись?

— Мне было неизвестно, что «Южный Крест» затонул. — Он смотрел вниз и сердито ковырял снег ногой.

— А вам не приходило в голову, что «Южный Крест» мог бы до нас и не добраться? Бросить своего капитана — это равносильно мятежу! А то, что вы бросили шлюпки в таких обстоятельствах, говорит о вашей непригодности для роли командиров. Если у вас есть что сказать, попридержите это для следствия, когда мы вернемся домой. — Я повернулся и зашагал к Герде.

— Собери-ка всех людей. Нужно с ними поговорить.

— Но, Дункан, для разговора уж больно холодно, — промолвила она.

— Им будет еще хуже: они могут здесь погибнуть. И это непременно случится, если не пресечь беспорядки в самом начале. Мне нужен еще один помощник — кто-нибудь из команды «Валь-3». Кого ты предлагаешь?

— Кальстада.

— Хорошо.

Когда все собрались, я рассказал о трагедии «Южного Креста», добавив, что теперь надеяться не на кого, кроме как на самих себя. Затем назначил Кальстада своим помощником, принимающим командование экипажем «Тауэра-3», и объявил, что Ваксдаль и Келлер освобождаются от командных постов.

Меня прервали. Это был рулевой с «Тауэра-3», который стал обвинять Бланда.

— Это не причина бросать его, — ответил я. — Он предстанет перед судом, когда вернемся. Вы не вправе брать правосудие в свои руки, а именно это вы и сделали, бросив капитана на произвол судьбы. Вы и шлюпки свои тоже побросали. Кто из команды «Валь-3» вызовется добровольцем, чтобы пойти за Бландом и двумя шлюпками?

Вызвались все — даже оба раненых и юнга Ханс. Меня тронуло это проявление доверия. Рулевой с «Тауэра-3» выступил вперед и спросил, нельзя ли и им выделить добровольцев.

Но я отказал.

— Вы уже сегодня сделали один переход. А мои люди со свежими силами. Когда поставите свой лагерь и отдохнете, берите двенадцать добровольцев и помогите тащить шлюпки.

Хоу потянул меня за рукав.

— Пусть они вернут шлюпки, Крейг, — прошептал он, — но, ради бога, Бланда оставьте там.

— Я не могу этого сделать, — сказал я.

— Он же убийца, вы это знаете. Вернете его — и он попытается снова совершить преступление. Пусть сам ищет выход — без шлюпок.

— Я этого сделать не могу, — повторил я.

— Боже мой! — воскликнул Хоу. — Ведь если вы приведете Бланда сюда, мне придется его убить. Я поклялся отомстить за отца. Но я не хочу этого делать сейчас. Видите ли, тут Герда… — Он замешкался. — Пусть вместо меня поработает Антарктика.

— Бланда вы не убьете. Мы проведем расследование здесь, на льду. Если выяснится, что он протаранил нас умышленно, тогда Бланд будет работать как рядовой матрос в ожидании суда, который состоится, когда мы вернемся на Большую землю.

— Черт возьми, вы ненормальный! — заорал Хоу. — Вы теперь не на флоте. Это Антарктика. Этот человек убил моего отца. По его вине мы потеряли три судна, и в опасности жизнь более четырехсот человек. Неужели вам не ясно, что лучше ему не жить? Если вы его вернете, он постарается прикончить нас всех, чтобы спастись одному. Вы слышали, что сказал Ваксдаль? Он хочет остаться там. Ну так если ему хочется остаться….

— Если ему захочется остаться, — перебил я, — то я не буду его принуждать. Этого вам достаточно?

Хоу хотел еще что-то сказать, но в этот момент подошла Герда.

— Все готово, можно отправляться.

— Чудно, — ответил я. — И не забудьте послать нам на помощь людей с «Тауэра-3». С двумя шлюпками дорога будет нелегкой.

— Непременно.

— Тогда счастливо!

— Спасибо. И будь осторожней, Дункан, — добавила она. — Ты отличный парень, и нам было бы неприятно потерять тебя. — С этими словами она встала на цыпочки и поцеловала меня.

Я собрал своих добровольцев, оставив, не считая Герды, только обоих раненых, Ханса и Хоу, и мы тронулись на запад к чернеющему вдалеке корпусу «Тауэра-3». Ветер дул нам в спину, и мы совершили переход за полчаса.

Когда я вошел в лагерь «Тауэра-3», из парусиновой палатки, раскинутой под защитой нескольких ящиков, вышел Эрик Бланд.

— Крейг, это вы, что ли? — проговорил он приглушенно. — Что вам надо?

— Я за вами, — сказал я. — Думаю, вы знаете почему.

— Вы, наверно, считаете, что я протаранил вас умышленно? — Глаза его остекленели. Он был здорово пьян. — Ну а что, если это так? Вам этого не доказать. Если бы этот ублюдок Хоу не выпустил гарпун…

— То вы бы уже выбрались изо льдов и доложили, что путей для прохода нет. Ведь так?

Бланд ухмыльнулся.

— Собирайте-ка свои вещи, Бланд, — сказал я. — Вы пойдете со мной.

— Чтобы вы устроили еще одно маленькое следствие? — Он засмеялся. — О, нет. Я останусь здесь.

— Вы пойдете со мной, чтобы предстать перед судом. И если только выберемся изо льда, вам придется за все ответить.

— Я не ответчик за то, что делает лед, — ответил Бланд. — Вы ничего не докажете. Это была случайная авария… — Тут он остановился, увидев людей. — Вы, черт возьми, так меня боитесь, что прихватили с собой дюжину телохранителей!

— Людей я взял не для того, чтобы убеждать вас идти со мной. Я их привел за шлюпками, которые Ваксдаль по глупости оставил здесь.

Бланд резко повернулся, юркнул в палатку и появился с ружьем в руках.

— Шлюпки вы не тронете! — заорал он на меня.



Я с силой воткнул палки в снег и бросился на него, не снимая лыж, головой вперед. Мы рухнули в снег. Бланд быстрее меня оказался на ногах — мне мешали лыжи. Но ружье было у меня. Не спуская с Эрика глаз, я осторожно встал на ноги. Только теперь я заметил, что одна из шлюпок частично загружена ящиками. Хоу был прав. Бланд хотел быть единственным, кто выбрался бы изо льда живым.

— Как же, черт возьми, вы рассчитывали удрать на одной из этих шлюпок без экипажа? — гневно спросил я.

— Всю жизнь я плавал на шлюпках в одиночку, — угрюмо ответил он. — Если бы тот айсберг прошел мимо, не задев лагеря, я бы уж как-нибудь добрался до «Южного Креста».

— Вы последний идиот! — заорал я. — Вы не знаете и половины того, что наделали. «Южный Крест» затерло и раздавило льдами.

Он тупо уставился на меня, его губы отвисли.

— Не верю! — крикнул он. — Это неправда. Откуда вы знаете? Ведь ваше радио потонуло вместе с судном.

— У нас был портативный приемник, — ответил я.

В это время в лагерь въехали и остальные. Я распорядился, чтобы освободили первую шлюпку, и отправился помогать людям. Тяжело ступая, подошел Бланд и схватил меня за руку.

— «Южный Крест» затонул? — спросил он хрипло.

— Да, — ответил я.

— Кто-нибудь уцелел?

— Пока нам неизвестно. С тех пор как они покинули судно, мы не получили ни одного сообщения.

Вдруг Бланд захохотал.

— Теперь уже никто не осмелится пойти во льды к нам на помощь. Мы одни. Одни, здесь во льдах. И это дьявольски здорово!

— Неужели потеря «Южного Креста» для вас ничего не значит?

— А почему я должен волноваться? Страховое общество заплатит, — он нагло ухмылялся.

— На этом судне находился ваш отец, — напомнил я.

— А для чего мне заботиться о своем отце? Я едва его знаю.

Бланд, шатаясь, направился к людям, вытаскивающим вмерзшую в лед шлюпку.

— Давай, черт вас возьми, тяни! — Он ухватился за веревку. — Давай, Крейг! Хватит стоять и глазеть! Помогай.

Мы потащили шлюпки. Теперь с Бландом нас было одиннадцать человек. На половине пути на помощь пришли люди с «Тауэра-3». Изможденные до предела, поздно вечером мы прибыли в лагерь, кое-как поели и легли.

Я проснулся от прикосновения Герды.

— Дункан, Дункан, нужно быстрее уходите, — настойчиво говорила она. — Айсберги уже почти в двух милях отсюда, лед кругом ломается.

Шатаясь, я еле поднялся и вышел из палатки: перемалывая льдины, на нас надвигался айсберг с высоким зазубренным шпилем.

Из палатки вытащили остальных.

— Скорее! Скорее! — кричала Герда.

— Подождите! — приказал я. — Мы должны взять шлюпки.

— Не надо, — крикнула Герда, перекрывая шум ветра. — Нам нужно быстро уходить, или будет слишком поздно.

Я посмотрел на айсберг: останемся мы здесь или переправимся на несяк, — все равно надежды уцелеть мало. Я взял себя в руки.

— Давай со своими людьми к шлюпкам, — скомандовал я.

Герда начала спорить, но я прервал ее:

— Нам нужны все три шлюпки. Если сейчас избежим гибели, но потеряем шлюпки, мы все равно обречены.

Я никогда не перестану восхищаться решимостью людей обмануть смерть. Эта решимость дала им невероятную, фантастическую силу и отвагу.

Двадцать два человека, впрягаясь в веревки, единым духом перетаскивали одну шлюпку на десятки ярдов, затем возвращались за другой и проделывали то же самое. Лед трескался вокруг нас, и трещины открывались со звуком, похожим на пулеметные очереди. Однако люди без колебаний возвращались за третьей шлюпкой, и мне не надо было их понукать. Дважды от ледяных челюстей их спасало только чудо.

В конце концов мы подтащили шлюпки к подножию несяка и единым махом внесли их наверх. Последнее, что я помнил, — это новые лица и голос, отдающий команды на норвежском языке, потом впал в забытье.

…Я открыл глаза, и мне захотелось смеяться. Вокруг был сияющий мир — это солнце просвечивало сквозь коричневую парусину палатки.

Я выполз из палатки на снег. Ветер прекратился. Воздух был тих, и весь этот белый ландшафт переливался и мерцал. Вдруг раздался звук, похожий на рев дракона, а за ним последовал страшный грохот. Распрямившись, насколько позволяла боль в боку, я вгляделся в слепящий лед, отыскивая источник этого странного звука. И не поверил своим глазам, когда изо льда внезапно выросла глыба величиной, казалось, с Кристальный дворец, знакомый мне с детства. Она раскрылась, как чашечка цветка, потом рухнула с грохотом, расколовшись на миллион многогранных осколков, ослепительно искрящихся, словно гигантские бриллианты. Вдруг звук резко оборвался, и надо льдом снова сомкнулась тишина. Чья-то рука коснулась моего плеча.

— Как самочувствие? Лучше?

Это был Хоу.

Я ничего не ответил. Я старался вспомнить, что произошло. Мы перетащили на несяк шлюпки. Ну, конечно, вот они: шлюпки, груда припасов, палатки и самодельные сани. За нашим несяком и дальше, за вспаханным полем льда, виднелся огромный айсберг. К северу от него был еще один, а к югу еще и еще мерцали ледяные громадины.

— Я подсчитал, что при такой скорости дрейфа тот айсберг пробороздит наш лагерь завтра около полудня, — сказал Хоу бесстрастно.

— Тогда не было смысла перемещать нашу стоянку, — устало заметил я.

Хоу пожал плечами. Глядя вдаль через лед, он то сжимал, то разжимал кулаки.

— Да и от шлюпок-то какая нам польза? — проговорил он. — Мы погибаем, а вы навязали мне выбор убить человека или умереть вместе с ним, не сделав того, что я поклялся сделать. — Он помолчал немного, потом продолжал: — И даже если мы избежим столкновения с этим айсбергом, мы не избежим неприятностей с Бландом. Сейчас он растерян. Но если ему удастся сделать что-нибудь такое, что вернет ему самоуверенность, тогда жди беды. Я собираюсь потолковать с Пеером Ларвиком.

— Ларвиком! — Я круто повернулся и увидел четыре шлюпки там, где должно было быть три. — Ларвик здесь? Значит, с нами соединилась команда «Валь-5»?

Он кивнул.

— Джуди! С нею все в порядке? Она тоже здесь?

Хоу смотрел на меня во все глаза.

— Боже правый! Неужели вы ничего не помните? Прошлой ночью вы рухнули ей на руки.

— Где она? — Мой голос прозвучал хрипло и неестественно.

— Вон там, в палатке Ларвика.

«Наверное, для нас обоих хорошо, что нам осталось всего несколько часов жизни», — подумал я. Но теперь я больше не чувствовал себя слабым. Я был достаточно сильным, чтобы обмануть смерть и вырваться изо льда. Подойдя к палатке, я позвал Джуди.

Мгновение — и она уже стояла передо мной, улыбаясь, а при этом глаза ее вспыхивали, как бриллианты. Мы стояли, держась за руки, и смотрели друг на друга, смеясь от радости встречи. А потом молча повернулись и пошли по сыпучему снегу к дальней кромке несяка, где остановились и смотрели на возвышающиеся утесы льда, не видя в них больше приближающейся смерти.

Но одни мы были недолго. За спиной раздалось застенчивое покашливание. Подошел Кальстад.

— Что там стряслось? — спросил я его.

— Я насчет Ваксдаля и Келлера, — сказал он. — Люди не хотят находиться с ними в одной палатке. Они оба из Саннефьорда.

— Боже правый! — воскликнул я. — Сейчас не время считаться, кто из Саннефьорда, кто из Тёнсберга.

— Кроме того, эти двое не желают слушать, что я говорю, — добавил Кальстад упрямо.

— Тогда заставьте их.

— Я пытался, но… — Кальстад пожал плечами. — Ваксдаль здоровый мужик, а сейчас, мне кажется, не время для драки. К тому же он очень зол, потому что уже не помощник капитана.

— Понятно. А Келлер?

— Келлер делает то, что и Ваксдаль.

— Ладно, позовите сюда Ваксдаля.

Ваксдаль, сутулясь, приближался ко мне.

— Кальстад докладывает, что вы отказываетесь подчиняться его приказам? — спросил я.

— Йа. Это несправедливо, что он мною распоряжается.

— Вы слышали, как вчера я назначил его своим помощником. И как вы были разжалованы в матросы за то, что бросили свои шлюпки?

— Капитан Бланд говорит, что вы не имеете права…

— К черту Бланда! — крикнул я. — Бланд — это… — Я с трудом сдержался. — Вы пойдете и поговорите с капитаном Ларвиком.

— Нет. — Рука Джуди легла на мое плечо. — Не нужно беспокоить Пеера Ларвика, Дункан.

— Это его обязанность, — сказал я. — Теперь он за старшего.

Но она покачала головой.

— Нет, Дункан. За старшего ты. Ларвик очень плох. У него сломаны ребра и ноги. Он попал между бортом и льдиной. Не думаю… — Она замешкалась, в глазах у нее стояли слезы. — Не думаю, что он долго проживет. Ты должен взять дело в свои руки. — Она повернулась и зашагала к палатке, где висел норвежский флаг. Я взглянул на Ваксдаля.

— Вы когда-нибудь думали, что такое смерть? — спросил я его.

— Нет, — отвечал он с озадаченным видом. — О таких вещах я не думал.

— Вы никогда не смотрели смерти в лицо. — Я повернул его так, чтобы он мог видеть медленное и неумолимое наступление айсберга. — Вы сейчас смотрите на смерть, — сказал я. — Не думаю, что у нас много шансов. Но пока мы живы, шанс все-таки есть. Пока мы живы и действуем сообща. Сейчас не время для споров, не так ли?

— Не я это начинал, — проворчал он. — Это тёнсбергцы начали первыми. А мы с Келлером из Саннефьорда.

— Ладно, — сказал я. — Я поговорю с людьми. А пока будьте благоразумны и слушайтесь приказов. Если этот айсберг пройдет мимо и мы останемся в живых, тогда и обсудим вопрос, правильно ли я действовал.

Ваксдаль с минуту смотрел на меня сверху вниз, а потом я увидел, что его глаза, словно магнитом, потянуло к вздымающейся громаде айсберга.

— Хорошо, — проворчал он и, быстро повернувшись, зашагал назад.

Я пересек верхнюю площадку несяка, где были закреплены шлюпки и припасы, и подошел к палатке с флагом. Под грудой одеял лежал кто-то неузнаваемый. Голубые глаза глубоко запали, а нижняя губа, багровеющая в густой щетине, была от боли искусана до крови. Капитан Ларвик!

— Он в сознании? — спросил я Джуди.

Она кивнула.

— Я как раз собиралась позвать тебя. Он хотел с тобой поговорить.

Я склонился над раненым:



— Джуди говорит, что я вам нужен?

— Крейг? — Голос был едва слышен.

— Да.

— Хорошо, что вы пришли.

Я внимательно посмотрел на Ларвика и понял, что он скоро умрёт.

— У меня гангрена. — В голосе его не было страха, и глаза смотрели спокойно. — Джуди сделала все, что могла, но теперь уж скоро… — Он что-то еще сказал, но его слова потонули в грохоте раскалывающегося льда. — Вы теперь за старшего, — наконец услышал я. — Вы должны вывести людей изо льдов…

— Мы могли бы начать переход. Ветер стих, и напор льда в западном направлении, кажется, ослабевает. Если отправиться немедленно, мы могли бы держаться впереди этого айсберга.

Старый китобой медленно покачал головой.

— Если вы уйдете отсюда, как будете жить? Как спасетесь без шлюпок? Если бы это был один айсберг. Но здесь их цепь. К тому же нехорошо отступать. — Он повернулся лицом ко мне, и в глазах его я увидел возбуждение. — Я считаю, вы должны наступать, а? Вы понимаете, что больше понравится людям?

Наверное, на моем лице появилось недоумение, поэтому его рука крепко сжала мне плечо.

— Все утро я здесь лежу и от нечего делать выглядываю из палатки. Взгляните! — Он кивнул на просвет. — Вы ничего не замечаете на том айсберге, с юга? Там есть уступ. Он, как пандус, идет под наклоном. Я разглядел его в бинокль. Если бы вы смогли переправиться на этот уступ…

— Но это невозможно, — сказал я.

Ларвик пожал плечами. Некоторое время я молчал и только смотрел на айсберг.

— Во всяком случае, это ставит перед нами хоть какую-то цель.

— Хоть какую-то цель… — Ларвик медленно кивнул. — Хоть какую-то цель… — снова произнес он едва слышно.

Я побыл с ним еще немного, потом стал осторожно выбираться из палатки. Но Ларвик не отпускал моей руки.

— Бланд в лагере? — спросил он.

— В лагере. Хотите с ним поговорить?

Некоторое время он не отвечал. Потом с трудом произнес:

— Нет. Не думаю, что мне сейчас хватит силы сказать то, что хотелось бы. Что бы я ни думал о старике Бланде, он все-таки мужчина. А этот его щенок — порченый. Он опасен, Крейг. Джуди теперь крупнейший акционер в компании. Бернт Нордаль оставил ей все. Присмотри за ней и гляди, чтобы Эрик Бланд не выбрался изо льда живым. Понимаешь? — Его запавшие глаза пристально смотрели на меня. — Обещай, что ты…

Я знал, что он хочет. Но обещать этого я не мог, поэтому тихо выскользнул из палатки. Джуди поджидала меня.

— Как тебя долго не было, — сказала она. — Ну, что с Ларвиком?

— Боюсь, что ему ночь не протянуть.

Джуди заползла в палатку, а я остался разглядывать гигантский айсберг, отыскивая уступ, о котором говорил Ларвик. Чувствовалось, шанс есть, и остается только молить бога, чтобы Ларвик, указавший этот шанс, дожил до того часа, когда все будут на уступе.

Я собрал всех людей и сообщил план действий. Гарпунные линии были сращены в длинные тросы, подготовлены якорные стойки и прилажены скользящие тали, подогнаны подъемные стропы для шлюпок, упакованы припасы и связаны в тюки.

К вечеру работа была сделана. После ужина никому не хотелось спать. Люди стояли, с благоговейным страхом глядя на вздымающуюся массу льда.

Бланд большей частью прятался в своей палатке. Иногда он выходил наружу и бродил всегда в одиночестве. Люди должно быть, подозревали, что Эрик пошел на таран умышленно. В иных обстоятельствах они могли бы его убить, но сейчас все мысли поглощал надвигающийся айсберг. Только однажды чуть было не произошел опасный инцидент. Случилось это в один из редких моментов, когда Джуди отошла от Ларвика. Мы сидели с нею на краешке борта одной из шлюпок, а Герда и Хоу, держась за руки, стояли у кромки несяка и смотрели туда, где висело солнце. Вдруг из палатки вышел Бланд. При виде его Хоу выпустил руку Герды и зашагал к нему. Заметив его приближение, Бланд остановился: глаза его сузились, тело подобралось. Рядом с Бландом Хоу выглядел тщедушным и слабым. Я поднялся, поскольку не знал, есть ли у Хоу пистолет, а ведь он мог решиться на убийство.

Однако мимо меня молнией пронеслась Герда. Она схватила Хоу за руку и оттащила от Бланда. На лицо Хоу было страшно смотреть.

— Он просто терзает себя, — прошептала Джуди. — О, как бы хотелось, чтобы они с Гердой остались живы!

Я посмотрел в лицо Джуди.

— Думаешь, они были бы счастливы?

— Да, мне так кажется, — ответила она. Потом вздохнула и слегка пожала плечами. — Бедная Герда. У нее материнское чувство. С Уолтером иначе. Он любит Герду и, мне кажется, нашел свое счастье. Вот это и разрывает сердце Хоу. Ему хочется жить, а надо стать убийцей.

— Какого же дьявола он не радуется уже тому, что жив и Герда с ним?

Немного помолчав, Джуди сказала:

— Дункан, если мы все-таки заберемся на этот уступ, ты должен сразу же устроить суд. Люди должны знать правду. Не нужно было тебе… — Она остановилась, не договорив.

Я догадался, что хотела сказать Джуди: не нужно было мне приводить в лагерь Бланда со стоянки экипажа «Тауэра-3».

— Но теперь это не имеет значения, — сказала вдруг Джуди. — Теперь ничто не имеет значения, кроме того, что мы вместе — хотя и ненадолго.

У Джуди не было никаких надежд, что нам удастся перехитрить смерть.



Страх, парализующий все мышцы, страх приближающейся смерти охватил лагерь в то утро, когда айсберг вплотную подошел к нашей льдине.

Вскоре после шести ко мне пришла Джуди. Ее расширенные глаза были полны слез.

— Дункан, прошу тебя, пойдем. Мне кажется, он скончался, — прошептала она.

В палатке было полутемно, и только с трудом можно было различить бородатое лицо Ларвика. Рука его была холодной, глаза остекленели. Я натянул на него одеяло.

Когда я вышел, то увидел, что многие стоят перед своими палатками и молча наблюдают за нами.

— Когда мы его похороним? — спросила Джуди.

— Пока оставим в палатке.

— Но ведь мы должны отслужить панихиду.

— Нет, — хрипло произнес я. — Посмотри-ка на людей. Они и так напуганы, даже не зная еще о смерти Ларвика.

Джуди обернулась и обвела взглядом лагерь. Плечи ее вздрагивали.

— Ради бога, только не плачь, — сказал я резко. — Они не должны знать. Понимаешь?

Она закусила губу. Потом кивнула.

— Да, понимаю.

Я крикнул, чтобы готовили еду.

Хотя завтрак был отличным, все натянуто молчали. А когда с едой было покончено, люди снова стояли под открытым небом, не отрывая взглядов от крошащегося под тяжестью айсберга льда.

Теперь до айсберга не оставалось и трех сотен ярдов. А дальше лед громоздился все выше и выше зеленовато-голубыми скалами, холодными и спокойными, иисчезал в облаках.

Шум от разбивающегося льда был настолько сильным, что нужно было кричать, чтобы быть услышанным. Наш несяк вздрагивал, словно корабль, о который разбиваются гигантские волны. «Скоро мы должны спуститься в этот водоворот и постараться переправить тросы на уступ», — подумал я со страхом.

Критический момент наступил, когда льдина между лагерем и айсбергом раскололась с оглушительным треском. Ближайший к нам обломок встал почти вертикально и начал медленно переворачиваться. Какие-то секунды он висел над нами, затем рухнул в воду. Кромка льдины раскололась о передний выступ нашего убежища. Куском льда величиной с амбарную дверь сшибло одного человека из команды «Валь-5». Из нашего несяка вырвало огромную глыбу. Закипела черная вода. Затем льдины поспешно сомкнулись, закрыв пролом, втираясь и вгрызаясь друг в друга, словно пытались освободиться от страшного натиска.

С минуту никто не двигался. Вдруг Ханс издал вопль и, как затравленный заяц, пустился наутек. Мгновение люди смотрели на него неподвижно, зачарованно. Затем кинулся еще один, и секунду спустя бежала уже половина людей. Я бросился, чтобы остановить их, но Ваксдаль меня опередил. Он схватил первого побежавшего за мальчишкой и одним ударом огромного кулака сбил с ног, а затем, догнав Ханса, сгреб его одной рукой и повернул лицом к бреши. Бегущие остановились, тяжело дыша. Они стояли и смотрели на Ваксдаля, как стадо овец, которым преградили дорогу. Потом повернули обратно и пристыженно поплелись в лагерь. Из-за грохота торосящегося льда говорить с ними было» невозможно. Тогда я собрал всех вокруг себя и повернулся лицом к наступающему айсбергу. Все последовали моему примеру. И пока китобои так стояли, чувствовалось, что нами овладевает успокоительное ощущение единства — единства цели в общей беде. Я взглянул на двухсотярдовую брешь, забитую вздымающимися льдинами, по которым нам вскоре предстоял переход, потом на Джуди. Она встретилась со мной взглядом и улыбнулась. И снова мною овладела уверенность.

Я прокричал людям, что сейчас мы приступаем к штурму айсберга. Джуди стояла рядом, и я услышал ее вопрос:

— Кто будет первым?

— Мы с Ваксдалем, — ответил я.

Кальстад помог мне срастить гарпунные лини. В тесном кольце окруживших нас людей был и Бланд. Глаза его лихорадочно блестели, и блеск этот казался странным порождением одновременно страха и ликования.

Сростки линей мы уложили в два круга на ближайшей к айсбергу стороне лагеря. Я взял по одному концу от каждого и, кликнув Ваксдаля, протянул ему конец одного из сростков, взял другой, и мы направились к кромке льдины туда, где она крутым откосом падала к поверхности сотрясающегося пака. Джуди подошла и поцеловала меня. Затем она взяла сросток и стала обвязывать его вокруг моего пояса. Вдруг в толпе что-то всколыхнулось, и Джуди отнесло в сторону. Выхватив у меня конец сростка, Эрик Бланд скользнул через кромку вниз, на паковый лед. Он держал линь в руке, и даже сейчас я вижу его, как он смотрит на меня оттуда с какой-то безумной ухмылкой, обвязывая линь вокруг талии и зовя Ваксдаля. Я потянул линь, но Хоу схватил меня за руку.

— Отпустите его! — прокричал он. — Говорю вам, отпустите его!

В этот миг я упустил единственный шанс остановить Бланда, ибо когда снова потянулся к сростку, то увидел, что он равномерно раскручивается: внизу Ваксдаль с Бландом продвигались по паку вперед. И тут я заметил, что у Бланда ботинки с шипами. Было ясно, что его поступок совершен не под влиянием минуты. Я оглянулся на людей. Они следили за ним во все глаза, некоторые даже с восхищением.

Двое внизу уже вступали в зону битого льда. Волоча за собой два тонких линя, они взобрались на кромку льдины, которая начинала, медленно крениться, а затем, встав почти вертикально, скрыла их за собой. Затем раскололась и погрузилась в море, открыв нашим глазам Ваксдаля, прыгающего громадными скачками с одной хлипкой опоры на другую. Бланд лежал плашмя, прижимаясь к кромке льдины, которая медленно измалывалась в порошок. Мне показалось, что он ранен. Но тут Бланд подтянул виток линя, весь подобрался и прыгнул на глыбу величиной со шлюпку. Он чудом удержался на ногах и уже прыгал вслед за Ваксдалем с одной опоры на другую.

Они были в каких-то двадцати футах от уступа айсберга, как вдруг остановились, оказавшись перед полыньей, полной мелко истолченного льда. Ваксдаль смотал линь в кольцо и прыгнул… Сначала я думал, что прыжок ему удался. Но он провалился в лед, как в трясину, сначала по колено, затем дальше, пока не осталась видимой лишь верхняя часть туловища. Бланд колебался, глядя на Ваксдаля. Затем он немного отступил и бросился вперед. Пальцы Джуди впились мне в руку. Что бы она о нем ни думала, Эрик Бланд был все-таки частью ее жизни.

Он не прыгнул, а в полный рост распластался в красивом полете. Толчка хватило, и тело заскользило по поверхности льда. Потом он пополз вперед, делая руками движения, как человек, плывущий брассом, медленно подтягиваясь к цели.

И вот наконец он встал на уступ и вытащил Ваксдаля. Все бешено ликовали. Бланд и Ваксдаль стали символом воскрешенной надежды, посланцами жизни. Бланд, усмехаясь, смотрел на ликующих людей.

— Он смеется над нами, — заорал Хоу мне на ухо. — Бланд теперь сам себе хозяин. Вот чего ему хотелось.

Отмахнувшись от него, я крикнул Далю, первому помощнику «Валь-5», которого поставил руководить погрузкой, чтобы он переправлял инструменты и якоря. Их привязали к сростку линей, и, пока тянули через двухсотярдовую брешь Хоу все дергал меня за рукав и вопил:

— Говорю вам, он бросит нас!

— Не валяйте дурака! — рявкнул я. — Без шлюпок и припасов ему никуда не деться.

— Тогда переправляйтесь сами с первой же партией.

Я сердито потряс головой. Вся погрузка была рассчитана заранее: одна шлюпка, припасы, затем дюжина людей. Эта процедура должна повторяться, пока все не будет переправлено на уступ. И теперь, когда Бланд вместо меня подтянул лини к айсбергу, я, как руководитель, был обязан последним оставить лагерь.

Ваксдаль с Бландом работали как сумасшедшие, чтобы прочнее закрепить якоря. Как только это было сделано и два линя были перетянуты между айсбергом и льдиной, мы закрепили на блоках шлюпку, и она, провисая, двинулась вперед. На середине переправы шлюпка ударилась об лед, а когда была уже у самого уступа, вырвало один из якорей. К счастью, другой выдержал, и шлюпка была доставлена в целости. Но стало ясно, что на уступе необходимы еще люди. Пришлось отказаться от намеченного плана переправлять следом за шлюпкой партию продуктов.

— Мне кажется, вам нужно быть там, Дункан, — сказала подошедшая Герда. — Всякое может случиться.

Она была права. Я назначил Даля руководителем оставшихся людей и занял свое место в стропе.

Переправа над пропастью с колышущимся внизу льдом на провисающем лине была жестоким испытанием. Лини не могли быть все время натянуты, и, когда мы достигли середины, они настолько ослабли, что наши ноги касались шевелящейся поверхности льда. Все было бы не так страшно, если бы не одна льдина, расколовшаяся под нами. Она неожиданно встала на торец и в какой-то момент повисла над нашими головами. Казалось, еще мгновение, и она сметет нас, но все обошлось.

Когда мы начали переправлять последнюю шлюпку, то заметили, что наш старый лагерь на льдине сместился по отношению к айсбергу. Лини так туго натянулись, что, казалось, вот-вот порвутся. Мы успели как раз вовремя втащить шлюпку. Еще минута, и лини бы лопнули. Под натиском льда наш несяк захватило водоворотом и постепенно разворачивало в сторону.

Когда шлюпка подошла к уступу, люди бегом спустились вниз, травя линь с быстротой, на какую были только способны, пропуская его через руки. Вдруг кто-то закричал: убегал конец сростка. Я взглянул на темные фигурки, стоящие на льду. Люди молча смотрели на нас, застыв неподвижно, как вкопанные. Там оставались пятеро из экипажа «Валь-5» во главе с Далем. Льдину, на которой они находились, захватило мощным потоком и уносило прочь. Всей своей тяжестью мы налегли на последний оставшийся линь. Но его вырвало из рук. Мы ничего не могли сделать, только стояли, глядя на горстку одиноких и беззащитных людей среди бушующего хаоса.



Несяк, прибежище Даля и пятерых его товарищей, продолжал разворачиваться по кругу, будучи как бы в самом центре вращательного движения. Еще мгновение — и несяк раскололся. Двое несчастных бросились к нам по бешено сшибающимся льдинам и оказались в самой гуще битого льда. Через секунду на несяке я увидел только троих, стоящих там, где находился наш бывший лагерь. Один из них был Даль. Они, цепляясь за лед, карабкались на вершину глыбы, стараясь забраться как можно выше.

Стоять и смотреть на них было ужасно, тем более что на месте одного из них должен бы быть я. Джуди поняла мое настроение.

— Не твоя в этом вина, — тихо сказала она.

— Если бы мы приступили к работе на несколько минут раньше… — отвечал я, скрипя зубами от ярости.

Тут я заметил направляющегося ко мне Бланда. Он как-то изменился: стал уверенным и жестоким.

— Хочу сказать вам несколько слов, Крейг, — проговорил он. Неожиданная властность его тона заставила меня отвлечься от своих мыслей. Он говорил громко, и я заметил, что несколько человек оторвались от работы и наблюдают за нами.

— Ну?

— Впредь вы будете держаться от моей жены подальше.

— Это уж ей решать.

— Таков мой приказ, — сказал он.

Я смотрел на него с изумлением.

— Беритесь-ка за шлюпки, Бланд.

Он, усмехаясь, потряс головой. В его глазах был откровенный восторг.

— Вы тут не распоряжаетесь, мистер Крейг. Прошу понять, что теперь, когда Ларвик мертв, за старшего здесь я. — Он круто повернулся к людям, которые теперь уже все смотрели на нас. — В отсутствие своего отца я, разумеется, приму на себя руководство как его заместитель. Как командир, я переправил через лед лини. Крейг, как помощник командира, должен был согласно моей инструкции оставаться с замыкающей группой, но… — Он пожал плечами. — Понимаете, — обратился он ко мне, — вы слишком неопытны, чтобы в такой ситуации брать на себя какое-либо руководство. — Он резко повернулся и зашагал к людям.

Какое-то время я стоял неподвижно. «Прав был Хоу», — сверлила мысль. Бланд снова обрел уверенность в себе. Смерть Нордаля, нападение на судно — он все забыл.

Бланд стал выкрикивать распоряжения. На лицах людей я увидел изумление, но они готовы были идти за любым вожаком, лишь бы он вел. Бланд объявил о назначении Ваксдаля и Келлера своими помощниками. Люди колебались в нерешительности, поглядывая на меня. Бланд повернулся. Я приказал ему поднять один из упакованных ящиков. Он быстро перевел взгляд с меня на людей. Еще мгновение — и он сам поверил бы в то, во что ему хотелось верить: что он не несет ответственности за то бедственное положение, в котором мы оказались. Я повторил приказ — он не сдвинулся с места. Стало ясно, что остается только одно.

— Макфи, Кальстад, — приказал я, — арестуйте этого человека. — Затем, быстро повернувшись к Бланду, объявил: — Эрик Бланд, вы обвиняетесь в убийстве Бернта Нордаля, а также в умышленном нападении на «Валь-4», действии, которое привело к скоропостижной смерти двух человек и которое может явиться причиной гибели всех нас. Вы будете задержаны и преданы суду, когда мы вернемся на Большую землю.

Говоря, я все время наблюдал за его глазами. В какой-то момент в них появилась растерянность. Потом он засмеялся.

— Ничего у вас с этим не выйдет, Крейг! — заорал он. — Сначала вы пытаетесь украсть у меня жену, теперь же хотите с ее помощью захватить власть над компанией.

Я позвал трех человек с «Валь-4» и вместе с Кальстадом и Макфи двинулся на него. Он наблюдал за нашим приближением, и на одно мгновение мне показалось, что он не собирается драться. Вдруг он повернулся и соскользнул вниз по льду уступа. Я послал за ним Кальстада и остальных. Бланд стоял у вскрытого ящика и доставал из него винтовку.

Кальстад пустился к нему бегом. Потом он и остальные внезапно остановились. Бланд взвел курок и прицелился прямо в них. Он смеялся им в лицо. Сзади меня прозвучал выстрел. Я повернулся и увидел Ваксдаля, борющегося с Хоу. Ваксдаль держал его за руку, и, когда он выворачивал ее за спину, пальцы доктора разжались, пистолет упал на лед и исчез за кромкой уступа.

Бланд уже поднимался вверх, держа людей с «Валь-4» под дулом своей винтовки. Прищуренные холодные глаза, манера поведения и то, как он держал винтовку, ясно говорили, что он без колебания пустил бы ее в ход.



Бланд подозвал к себе Ваксдаля и Келлера. Затем на норвежском языке обратился к остальным. Люди поглядывали на меня, перешептываясь между собой.

— Он им говорит, что надежней иметь одного вожака, — перевела мне Герда. — Что здесь за старшего он и что, если они ему не подчинятся, это мятеж.

Бланда нужно было пресечь немедля. Я призвал людей к вниманию, но тут Джуди потянула меня за руку. Бланд заорал, чтобы я замолчал. Он приложил винтовку к плечу и нацелился прямо в меня.

— Молчи, Дункан, — умоляла Джуди. — Он выстрелит. Впереди еще много времени.

Хоу, стоя позади меня, сказал:

— Нужно отнять у него винтовку.

Пока мы размышляли, несколько человек двинулись вниз по откосу выступа к Бланду. Но не успел я сказать и слова, как мимо меня пронеслась Герда. Она встала спиной к Бланду и лицом к людям, преградив им путь. С горящими глазами она обрушила на них по-норвежски целый поток слов. Все остановились. Я слышал, как неоднократно повторялось «Нордаль» и «Валь-4». Герда открывала им всю правду, и люди возмущенно гудели.

Я взглянул на Бланда. Он опустил винтовку, так как был достаточно благоразумен и понимал, что, если он застрелит девушку, китобои рано или поздно его убьют. Затем повернулся и начал подниматься по откосу с побелевшим от ярости лицом. Я крикнул Герде, чтобы она береглась. Но она продолжала говорить. Бланд ударил ее сзади рукой по шее, оглушив одним ударом. Хоу, издав нечленораздельный вопль, ринулся вперед. Бланд встретил его ударом приклада в живот. Хоу согнулся, и тогда Бланд резко ударил коленом снизу вверх. Голова Хоу откинулась. Скользя, он падал на лед, но Бланд подхватил его. Я слышал его довольное рычание — наконец-то он добрался до этого Хоу! — и его кулак с силой обрушился на лицо несчастного. Хоу лежал на льду без движения, а Бланд остервенело пинал его ногами. На какое-то время он забыл обо всем, кроме удовольствия истязать бедного Хоу. В этот момент мы могли бы напасть на него, но всех нас словно загипнотизировало подобное проявление ярости. Когда же мы бросились на Бланда, он осадил нас винтовкой. Потом заговорил с китобоями по-норвежски.



— Он пытается их убедить, чтобы они шли за ним, — перевела Джуди. — Ты должен что-то предпринять, — добавила она. — Они могут пойти за ним, если мы их не остановим.

— С людьми поговоришь ты, — сказал я. — Все они тёнсбергцы. Говори об отце.

Джуди грустно посмотрела на меня и с неохотой вышла вперед. Она была очень бледна. Ей было трудно. Этот человек был ее мужем, а Джуди нужно было доказать, что Бланд убил ее отца. Некоторое время она и Бланд говорили одновременно. Потом внимание стало приковываться к ней. Бланд смешался и замолчал. Он беспокойно переводил взгляд с лиц людей на Джуди и снова на людей, все крепче сжимая винтовку. Затем приказал всем следовать за собой. Китобои стали совещаться. Он снова позвал их, но ни один не двинулся с места.

— Хорошо, — крякнул Бланд по-английски. — Живите тогда как знаете. Оставайтесь с Крейгом и увидите; к чему это приведет. — Он повернулся ко мне. — Теперь вам за них отвечать, Крейг. — По льду уступа он каблуком прочертил линию. — Ваш лагерь за этой чертой. Всякий, перешедший за эту черту, будет застрелен. Понятно? Палатки и прочие вещи вам будут выданы. Раз в день, в полдень, будете присылать двух человек за провиантом. Бономи!

Маленький итальянец вздрогнул.

— Си, синьоре.

— Готовить еду умеете?

— Немного. Но я не…

— Будете тогда готовить для старшего состава. Ступайте вниз и доложите Ваксдалю. Всем остальным возвращаться назад, вверх по уступу! Марш! Пошевеливайтесь!

— Как насчет шлюпок? — спросил я.

Бланд взглянул на меня. Он тяжело дышал, и глаза его блестели.

— Шлюпки останутся у меня. Я позабочусь о них. — Он повернулся к Джуди и сказал: — Тебе лучше оставаться со своим дружком.

Она молча отвернулась. Бланд наблюдал за ней, и в его глазах было странное выражение. Мне кажется, это могло быть сожалением, внезапно проснувшимся чувством печали по тому, чего уже не вернешь. Герда пришла в себя и, шатаясь, поднялась на ноги. Я взял двух человек, и мы подобрали Хоу.

Бланд не стал испытывать терпение людей. Он сразу же приступил к выдаче палаток и прочего имущества. Самое лучшее он отобрал для себя и своих помощников, но все же и нам досталось довольно много. Мы стали готовить площадки под палатки и вырубать углубление в задней стенке уступа, чтобы обеспечить дополнительную защиту от ветра.

Джуди и Герде выделили отдельную палатку. Джуди сразу заползла в нее и больше не показывалась.

На исходе дня после ужина в нашу палатку вползла Герда.

— Что думаете делать, Дункан? — спросила она.

— Ничего, — сказал я.

— Но вы ведь должны что-то сделать.

— Не сейчас, — ответил я.

Герда села рядом с Хоу и взяла его руку. Я вспомнил о Джуди и спросил Герду, хорошо ли она себя чувствует.

— Думаю, что да. Правда, ей очень тяжело, — Герда робко взглянула на меня. — Ее положение… думаю, оно не такое уж приятное. Да к тому же она считает, что вы должны что-то сделать. Вы заставили ее выступить перед людьми. Ей пришлось перед всеми выворачивать свою душу ради того, чтобы они пошли за вами, а не за Бландом. Теперь она считает, что вы должны… — Она остановилась в нерешительности.

— Что должен? — спросил я.

— Прошу вас, не обижайтесь, Дункан. Это так трудно… Но она считает… что вы должны оправдать доверие людей, взять верх над Бландом. Это… это не то, что она в вас не верит. Но… вы должны постараться понять. Для нее это ужасно, такое положение.

— Чего же она от меня ждет? — спросил я хрипло.

— Не знаю. Поймите, ей очень трудно. Бланд ее муж. И он убил ее отца. Любит она вас, а распоряжается всем Бланд, которого вы же спасли от верной смерти.

— Герда права, — сказал Хоу, едва произнося слова распухшими губами. — Они обе правы. Мы должны что-то делать.

— Да, но что? — спросил я с раздражением. — У нас нет никакого оружия. У Бланда три винтовки и около тысячи патронов. И он не прочь пустить их в ход. Здесь нет ночи, когда мы могли бы захватить его врасплох. А люди сейчас сыты и впервые за много дней чувствуют себя в безопасности. Когда припасы будут подходить к концу и они придут в отчаяние, вот тогда, возможно, мы и нападем на Бланда,

— Это может быть слишком поздно, — вмешалась Герда. — Будет шторм, и этот айсберг вырвется из пака. Тогда Бланд удерет в одной из шлюпок, а остальные продырявит. Его единственный шанс — спастись одному.

— Нам нужно подождать, — упрямо ответил я. — Не беспокойтесь: время и лед сломят его упорство. Как бы то ни было, сейчас я не собираюсь рисковать чьей-либо жизнью, включая и свою собственную, и не буду раньше времени пытаться овладеть запасами. Теперь предлагаю немного отдохнуть.

Герда еще поговорила с Хоу и ушла. В палатке воцарилась тишина, то и дело нарушаемая грохотом льдин, напоминающим о неумолимом шествии айсберга через пак.

Вдруг Хоу достал какую-то металлическую пластинку и принялся обтачивать ее напильником. Эти звуки сливались со скрипом льдин и разрывали нервы, пока я не уснул.

Я не собираюсь описывать каждый час нашего пребывания, на айсберге. Дни исходили один на другой. Лично для меня это было время одиночества и ожидания. Теоретически я был командиром, и мне приходилось нелегко. С людьми «Валь-4» все было в порядке. Я держал их в руках с помощью Герды. Но с другими было сложнее. Даже для экипажа «Тауэра-3», которым мне пришлось командовать на пути из Кейптауна, я был чужим. С нами их удерживало только то, что они были тёнсбергцы и верили рассказу Джуди о смерти ее отца. Некоторые из них могли в любой момент присоединиться к Бланду, у которого были шлюпки и продовольствие. От Бономи люди знали, что в лагере Бланда много продуктов и табака. Стоит только перебежать одному, как начнется повальное бегство. Мои приказы стали почти просьбами, а Джуди продолжала скрываться в своей палатке и отказывалась со мной разговаривать.

Я очень беспокоился за нее и за Хоу. Он тоже почти не вылезал из палатки. Все время молча обтачивал свою железку, заостряя конец, который получался двугранным, как копье. Напильником он словно скреб мне по нервам. Наконец мое терпение лопнуло.

— Ради бога, — рявкнул я на него, — перестаньте! Слышите?

Он смерил меня мрачным взглядом и продолжал свое дело. Макфи выхватил у него железку и выбросил из палатки.

— Может, теперь дашь нам поспать, ты, сумасшедший?

Хоу смолчал, но той же ночью я проснулся от скребущего звука напильника. Я обругал Хоу, а он спокойно сказал:

— А что бы вы делали, если бы Бланд убил вашего отца? Если бы я был его законным сыном, Нордаль и то не смог бы сделать для меня большего. Думаете, я не знаю, как мне поступить? Я давно бы пристрелил Бланда здесь, на этом уступе. Нужно же было вмешаться этому Ваксдалю, черт его подери! Клянусь, убью их обоих, если понадобится. Убью их всех, если они…

Хоу говорил об убийстве, и только об убийстве. Я уснул под монотонное звучание этого голоса и проснулся опять под скребущий звук напильника.

Утром пришлось рассказать Герде, что задумал Хоу. И когда она отобрала у него эту злосчастную железку, ан вел себя, как дитя, у которого отняли любимую игрушку. К вечеру новая железка снова была у него, он водил по ней напильником с отчаянной энергией. Макфи вырвал у него из рук железку и выбросил за уступ на лед. Хоу расплакался. Но к началу следующего дня он опять трудился уже над другим куском металла. Мы оставили доктора в покое.

Чтобы занять людей работой и поддерживать в них хоть какую-нибудь надежду, я заставил их вырубать ступени в боковой стенке айсберга.

Мы установили постоянный дозор, и день ото дня, по мере того как пролагали себе путь наверх, дозорный пост перемещался все выше и выше. Наконец он расположился на плоской вершине айсберга, что-то около ста двадцати футов над паком.

23 февраля, незадолго до полудня, взволнованный дозорный вытащил меня из палатки.

— Херр каптейн, там дым! — воскликнул он.

— Дым? — удивился я.

По ступенькам я вскарабкался на дозорный пункт и увидел на юго-западе огромный столб дыма.

Этой же ночью, как только солнце скользнуло за горизонт, мы увидели под дымом красное зарево. Весь лагерь ревел от восторга. У каждого мелькнула мысль о спасении. Мне пришлось им сказать, что, возможно, экипаж «Южного Креста» поджег выпущенное из судна горючее, чтобы огонь и дым служили для спасательных судов маяком. Но даже это не охладило пыла моих людей. Если уж потерпевшие с «Южного Креста» решились дать сигнал, значит, поблизости непременно должны быть спасатели. На протяжении двух дней царило радостное оживление. Потом на нас обрушился штормовой ветер, принесший с собой ледяной дождь со снегом…

О спасении больше никто и не заикался. Да и вообще мы почти не разговаривали. Под тяжестью ветра люди прилипли к поверхности айсберга, точно мухи к липучке, а снег накапливался вокруг нас и замерзал. Ежедневная доставка получаемой у Бланда провизии стала сложным делом. Во время шторма мы потеряли одного человека. Он отправился с двумя другими и больше не вернулся.

Шесть бесконечных дней мы лежали, оцепенев от стужи и голода, в палатках, засыпанных снегом со льдом, в тесноте и грязи. На шестой день ветер стих… Люди, вернувшиеся от Бланда, пожаловались на скудность выданного им провианта. Бономи шепнул им, что пищи в нижнем лагере было еще много, и его слова вызвали общее возмущение.

— Настал момент, которого мы ждали, — прошептал Хоу, отозвав меня в сторону.

— Если их вести в таком состоянии, — сказал я, — они разграбят все припасы. Четыре человека, пусть они даже едят вволю, все же не уничтожат весь провиант, предназначенный для сорока с лишним человек.

— Это тот случай, которого мы ждали, — настаивал Хоу. Его глубоко запавшие глаза лихорадочно блестели.

— Нет, — отрезал я и стал спускаться по уступу.

У баррикады из смерзшегося снега, обозначающей границу между двумя лагерями, стоял Бономи.

— Мне нужно поговорить с Бландом, — сказал я.

Он приложил палец к губам.

— Сначала мне надо с вами поговорить.

— Что случилось? — спросил я. Говорить с ним у меня не было желания.

— Я твердо убежден: Бланд проявляет беспокойство. Ваксдаль и Келлер начинают догадываться, кто убил Нордаля и протаранил ваше судно. Эрик велел им заткнуться. Один раз даже ударил Келлера. А сейчас сидит мрачный… Думаю, теперь ему не до сладкого сна.

— Это правда, Бономи? — строго спросил я.

— Нечего и говорить об этом, если это неправда. Говорю вам, Бланд все больше боится. Эрик все время надеялся, что айсберг вырвется из пака. Но теперь на этот счет у него уже нет никаких иллюзий. Думаю, Бланд скоро покинет лагерь. Продуктов осталось только на двадцать пять дней, а сокращать рацион он больше не осмелится.

— Идите и скажите ему, что мне нужно с ним поговорить.

Бланд поднялся ко мне по склону, я увидел, что его самоуверенность пропала. Он выглядел сытым, но глаза ввалились.

— Ну? — промолвил он, пытаясь приобрести прежнюю уверенность.

— Люди жалуются на рацион, — сказал я.

— Ну и пусть себе жалуются.

— В вашем-то лагере уж наверняка нет никакого ограничения в еде, — последовал мой упрек.

— А зачем ему быть? — сказал Бланд. — Они ведь сами сделали выбор.

— Люди становятся отчаянными, — предупредил я его. — Если вы не будете осторожны, они нападут на припасы и захватят их. Вы понимаете, что это значит, не так ли, Бланд?

Он нервно провел языком по растрескавшимся губам.

— Я пристрелю каждого, кто попытается на нас напасть. Передайте им это, Крейг. И передайте также, что если им недостает пищи, то это не моя вина.

— Они этому поверят, когда будут знать, что вы сидите на той же норме рациона, что и они, — отвечал я. — На сколько дней осталось припасов? Бономи говорит, только на двадцать пять.

— Черт побери этого ублюдка! — пробормотал Бланд. — Слишком уж много он болтает.

— Это верно, Бланд?

— Верно. Вы будете получать нынешнюю норму рациона еще двадцать пять дней. Все. Можете это передать.

Я быстро подсчитал в уме количество продуктов, которое могут уничтожить четыре человека, не ограниченные рационом, за этот период.

— Для моих людей нужно продовольствие на тридцать дней, три шлюпки и снаряжение для плавания — все это к наступлению ночи, — сказал я.

Бланд вытаращил на меня глаза, и было видно, что мой тон его испугал.

— Осторожнее, Крейг, или совсем прекратится выдача провианта.

— Если то, что я прошу, не будет сложено у этого барьера к восемнадцати ноль-ноль, не отвечаю за последствия. Это ультиматум, — добавил я и ушел.

Я рассказал людям о том, что сделал, и впервые за много дней увидел на лицах улыбки. Голодные люди кучками собирались у снежного барьера. Бланд с беспокойством наблюдал за ними. В нижнем лагере оба его помощника вместе с Бономи занялись перетаскиванием припасов. Бланд с винтовкой в руках нес охрану. Мы разрушили снежный барьер, и шлюпки, снаряжение, провизия были переправлены наверх, в лагерь.

…Миновал конец месяца, и в своем вахтенном журнале я сделал записи для того, чтобы зафиксировать течение времени. Теперь по ночам наступал период темноты, который удлинялся с ощутимой быстротой. За десять дней нам только один раз привелось увидеть проблеск солнца. По моим расчетам, мы находились примерно в 230 милях северо-восточнее того места, где покинули «Валь-4».

Все это время Хоу продолжал тайком работать над своей железкой. Каждый раз, стоило Герде или кому-нибудь из нас войти в палатку, он прятал ее и тихо лежал. Меня очень беспокоила Джуди. Она не разговаривала со мной со дня переправы на уступ. Герда говорила, что иногда, просыпаясь ночью, она слышала, как Джуди плачет и зовет отца.

— Вы должны что-то сделать, — сказала мне однажды Герда. — Если ничего не сделаете, она погибнет.

Я зашел к Джуди в палатку и попытался с нею заговорите. Она молча смотрела на меня огромными глазами и не узнавала.

В этот же день, 8 марта, над лагерем пролетел самолет. Нам нечем было подать сигнал, и с самолета полузасыпанных снегом людей не заметили. Мы свалили в кучу все, что могло гореть, и вели непрерывное наблюдение, взволнованные этим новым проблеском надежды. Двумя днями позже к югу от нас появился еще один самолет. Я поймал его в бинокль, но он был слишком далеко, чтобы мог увидеть наш дым.

Потом пошел дождь со снегом, и мы больше никогда, даже мельком, не видели поисковых самолетов. В лагере потянулись монотонные дни голода, холода, и надежда постепенно гибла.

Однажды среди ночи меня разбудил один из дозорных и сообщил, что мимо него без единого слова прошел Хоу, направляясь в нижний лагерь. Мы обнаружили его на спуске на полпути от лагеря. Хоу тихо стоял, сжимая в руке острую, как копье, железную леерную стойку.



Он позволил мне взять оружие, а когда я вел его назад, плакал. Все равно Хоу ничего не мог бы сделать: внизу я заметил движение и понял, что там поставили часового.

Шторм больше не повторялся. Но продуктов было очень мало, и люди постепенно ослабевали.

Жизнь превратилась в монотонное ожидание конца. Дозорные больше не обыскивали взором небо в поисках самолета; глазами, воспаленными от непрестанного яркого света, они вглядывались в ледяные дали, стараясь уловить хоть что-нибудь, что годилось бы в пищу. Движение айсберга во льдах постепенно замедлялось. Все стало гораздо спокойнее: казалось, над нами медленно воцаряется безмолвие смерти. Вокруг простиралась безжизненная пустыня. Горючее тоже почти подошло к концу. Без горячей пищи мы продержимся недолго.

Я понимал, что пришла пора для последней отчаянной попытки, план которой давно вынашивал. Та же мысль, очевидно, была и у Герды. На следующее утро она пришла ко мне в палатку, и я поразился, как она похудела. С нею был Хоу — тоже кожа да кости под ворохом одежды.

— Дункан, нам пора что-то делать, — сказала Герда. — Нельзя же сидеть тут сложа руки и ждать смерти.

Я кивнул.

— Мы думаем об одном и том же.

— Все, что угодно, только не умирать в бездействии. Скоро я думаю отправиться на поиски отца. — Она немного помедлила, затем продолжала: — Сейчас спокойно. Мы уже могли бы спуститься на лед. «Южный Крест», когда затонул, был от нас, наверное, милях в пятнадцати-двадцати, не больше.

— Да понимаешь ли ты, что нас отнесло почти на двести пятьдесят миль от того места, где затонул «Южный Крест»?

— Йа, йа. Но ведь и они дрейфовали. Возможно, мы их и не найдем, но попытаться нужно.

Спорить было бессмысленно: ясно, что она все уже решила.

— А Хоу? — спросил я.

Ее лицо было бесстрастным. Герда знала, что Хоу не выдержит и ей придется смотреть, как он будет умирать. Но она все-таки не дрогнула. Только тихо сказала:

— Уолтер идет со мной.

— Уолтер, — произнес я, впервые называя его по имени. — Вы же несильны физически. Какая бы ни была у вас сила воли, вы знаете, что погибнете прежде, чем доберетесь до того места, где могут находиться уцелевшие с «Южного Креста». Вы ведь знаете это, не так ли?

Хоу понял ход моих мыслей, медленно кивнул, и в выражении его лица появилась странная покорность.

— Вы считаете, что я должен проститься с Гердой здесь?

— Готовы ли вы пойти, если это даст ей шанс добраться до отца… а всем нам хоть какую-то возможность чуть подольше сохранить себе жизнь?

— Да, — произнес он едва слышно.

Я поднялся и вылез из палатки. Герда вцепилась в меня, как безумная, и умоляла сказать, что я собираюсь делать. Мне кажется, ее пугала мысль, что с нею не будет Хоу. Теперь он стал для нее источником, откуда девушка черпала силы. Я сказал: «Подожди», — и созвал к себе всех, кто еще был в силах выбраться из палаток.

— Вам известно, что пищи осталось на считанные дни? — раздался мой вопрос.

Все утвердительно кивнули.

— Сегодня утром я проверил наши запасы, — продолжал я. — При теперешнем рационе пищи хватит еще на семнадцать дней. Вот и все. После этого конец.

Люди стояли, пораженные услышанным, хотя давно знали о безнадежном положении.

— Герда Петерсен хочет попытаться найти стоянку «Южного Креста», — продолжал я. — Уйти она имеет право, если кто-то пойдет с ней.

Все одобрительно загудели. Тут я сообщил свой план.

— «Южный Крест» перед тем, как затонуть, выгрузил свои припасы на лед. Он располагал большим грузом китового мяса. Если там кто-то уцелел, тогда у них есть мясо и горючее. Я намерен их найти. Это отчаянная попытка, и вы должны решить, согласны ли вы отпустить меня. В нынешнем положении у нас почти нет надежды до них добраться. Группа должна состоять из трех человек, их нужно как следует откармливать хотя бы в течение двух дней. Это, вместе с провизией, которую они возьмут в дорогу, сократит запасы продовольствия оставшихся дня на три. Захотите ли вы попытать счастья — решать вам. Люди заговорили между собой.

— Как бы вы ни решили, а идти я должна, — сказала Герда. — Мне ваша еда ни к чему.

— Мы не позволим тебе уйти без продуктов, — оборвал ее старый моряк. — «Валь-4» отдаст тебе часть своего рациона.

Из толпы выступил Макфи и сказал:

— А не скажете ли нам, сэр, кого вы с собой возьмете?

— Скажу, — отвечал я. — Кальстада, если он согласится. — И добавил: — Прежде чем вы решите, позвольте вас предупредить, что надежды мало и что мы почти наверняка погибнем в пути. Но это все-таки шанс, и, как бы мал он ни был, мы должны его испытать.

Китобои ничего не сказали, но я увидел, что один из коков ушел готовить еду. Из своего жертвоприношения они устроили нечто вроде празднества. Сгрудившись вокруг котла, они давали нам какие-то советы, предлагали еще поесть. Герда плакала с сияющими глазами, благодарила их и целовала.

К концу первого дня нашего пребывания на усиленном рационе в наш лагерь явился Бономи и попросил разрешения поговорить со мной.

— Они все, все поедают! — кричал он в исступлении. — Они ничего мне не дают, а сами едят и едят.

— Это ваше дело. Ваше и Бланда, — сказал я.

— Си, си. Но теперь они уже не дадут мне ничего. Совсем ничего.

— Идите и говорите с Бландом. Ваша доля у него.

— Но ведь он мне ничего не даст.

— Это ваше с Бландом личное дело.

На следующее утро я проснулся очень рано — кто-то тряс, меня и звал по имени. На мгновение мне показалось, что уже пора отправляться в путь. Но тут я понял, что мы уходим на следующий день, 22-го числа. Открыв глаза, я увидел склонившегося надо мной Бономи.

— Капитано, капитано, они ушли и ничего мне не оставили. Совсем ничего.

— Кто ушел? О чем вы?

— Бланд! — вскричал он. — Бланд ушел и все забрал с собой. Все продовольствие. Он внизу, на льду. Он, Ваксдаль и Келлер.

Я вылез из палатки и, окруженный холодом и тишиной, царившей на уступе, пытался разглядеть то, на что показывал Бономи. Три крошечные фигурки двигались по льду и тащили сани. Они шли спиной к солнцу, направляясь в ту сторону, где предположительно мог бы находиться «Южный Крест». Мне бы следовало раньше догадаться, что означает переход Бланда с помощниками на полный рацион питания, о чем говорил Бономи. Бланд тронулся на запад, надеясь отыскать лагерь «Южного Креста» или спасательные суда. Все это означало, что нам придется идти по следам Бланда — больше никаких иллюзий насчет этого человека у меня не было. Он наверняка бросит Ваксдаля и Келлера где-нибудь по дороге. И если Бланд все-таки доберется до стоянки «Южного Креста», а мы нет, тогда для оставшихся на айсберге не будет никакой надежды на спасение.

Весь день мы оставались в палатке, сберегая силы и отъедаясь. Нам, лежащим в сытости и тепле, айсберг стал казаться родным домом, мирным и дружелюбным. А поход, в который предстояло отправиться завтра, страшил нас час от часу все больше.

Этим вечером, вскоре после ужина, полог откинулся, и в палатке послышался голос Джуди, тихий, взволнованный:

— Можно войти на минутку, Дункан?

Она заползла в палатку, схватила мою руку и, разрыдавшись, прижалась холодной щекой к моей. Наконец она выговорила:

— Я была так глупа. Все это время… потратила впустую… все лежала в палатке и чувствовала себя несчастной. А теперь… — Джуди поцеловала меня и легла рядом, тихонько плача. Будто бы с уходом Бланда она освобождалась от тяжести, мучительным бременем лежавшей на ее душе.

Спустя некоторое время Джуди сказала:

— Теперь ты должен уснуть. Я не стану смотреть, как вы будете уходить завтра. — Она поцеловала меня. Потом сказала: — Не думаю, что мы встретимся снова, Дункан… в этом мире. Пожалуйста, запомни, что я… люблю тебя… навсегда. И в пути я буду с тобой — если это тебе поможет. — Она протянула руку Герде. — До свидания, Герда. Хотела бы я пойти вместе с тобой, чтобы найти своего отца. — Она поцеловала Герду, потом снова меня. Полог вернулся на прежнее место. Она ушла, и только солоноватый вкус ее слез на моих губах напоминал мне, что она была в палатке.

Герда коснулась моей руки.

— Вы должны справиться, Дункан, ради нее. Вы должны идти вперед, что бы ни случилось.

На следующее утро, чуть только рассвело, мы отправились в путь. С собой взяли продовольствия на шесть дней, лыжи, примус, керосин, палатку, спальные мешки, и смену одежды. Все это поместилось на одних санях.

Пока мы спускались по уступу айсберга, взошло солнце, и все стало золотым, кроме оранжевой полосы, обрамляющей горизонт. Весь лагерь вышел, чтобы проводить нас, и, когда мы ступили на лед, люди ободряюще кричали нам вслед.

— Через две недели мы вернемся с китовым мясом! — нарочито уверенно прокричал я в ответ. И, повернувшись к Макфи, который помогал нам ставить сани на лед, сказал: — Если к концу этого срока мы не вернемся, сделай все, что сможешь.

— Вы обязательно найдете людей с плавбазы, — сказал механик. — О нас не беспокойтесь. Айсберг, может быть, еще вырвется в открытое море.

Я ободряюще похлопал его по плечу. Герда прощалась с Хоу, который с большим трудом только что слез с уступа. Мы с Кальстадом взялись за сани и пошли по следу, проложенному Бландом и его спутниками.

— Крейг, вы обязательно должны дойти! — крикнул Хоу. — Если Бланд дойдет один… — Он не закончил, но я понял, что он хотел сказать.

Герда скоро догнала нас.

За четыре дня, идя по четырнадцать часов в сутки, мы продвинулись миль на тридцать. Идти по паку, пропаханному айсбергами, было невероятно трудно. Сомневаюсь, удалось бы нам сделать эти тридцать миль за четыре дня, если бы мы не шли по следам саней Бланда. Это были следы врага, и потому мы были постоянно настороже. Ведь, если мы настигнем Бланда, он может перестрелять нас всех.

Но крепкие заморозки сохраняли санную колею четкой, словно она только что была проложена. И в этой враждебной ледяной пустыне она вскоре стала единственным нашим помощником.

На пятый день. Герда начала слабеть, у Кальстада распухла лодыжка, а я стал ощущать колющую боль в груди. Нам удалось пройти не более двух миль. Без темных очков от постоянного ослепительного света у всех воспалились глаза. Ночью подморозило, утром снежный наст был твердым, трещины не попадались, и часам к трем мы прошли миль десять-одиннадцать. Съев по сухарю и по два кусочка сахару, отправились дальше. Но вскоре солнце закрыла туманная пелена, и оно робко пробивалось сквозь нее. Все вокруг обесцветилось. Резко похолодало. Идти дальше не было сил, и мы разбили лагерь.

В тишине наступающего вечера мне показалось, что я слышу чьи-то голоса.

Когда мы легли спать, Герда прошептала:

— Дункан, я не могу идти дальше, вы должны оставить меня здесь.

— Нет, ты пойдешь с нами, — был мой ответ.

Она схватила меня за руку.

— Ну прошу вас, — шептала она. Ее голос, хоть и слабый, звучал настойчиво. — Я стану вам только обузой, а вы должны думать об оставшихся на айсберге.

— Поговорим об этом утром, — успокоил я.

Долгое время я лежал в полудреме, раздумывая над словами Герды: то, что она говорила, было ужасно, но я понимал, что Герда была права. Слишком много жизней зависело от того, доберемся мы до лагеря «Южного Креста» или нет.

Ночью поднялся ветер, а к утру разыгралась метель. Я выглянул из палатки и увидел только серый кружащийся вихрь. Метель не прекращалась три дня, и за это время были прикончены все наши запасы, за исключением пяти сухарей и пятнадцати кусков сахару. В палатке было темно, как в могиле. Мы лежали в опальных мешках, шевелясь только затем, чтобы повернуться на другой бок и унять боль в затекших ногах.

Ночью, когда снег прекратился, мы выкурили последнюю сигарету. В сером утреннем свете я записал в дневнике: «Двигаться дальше бессмысленно. Мне кажется, что и другим это теперь ясно. Я не оставлю Герду».

Мы отправились в путь рано, пока еще были силы. Впервые перед нами уже не вился санный след. Он лежал под почти футовым слоем снега. За первым же бугром мы наткнулись на утоптанный снег бывшей стоянки. Снялись с нее этим же утром — это было ясно, так как следы от саней и лыж отпечатывались уже на свежем снегу и снова тянулись вперед, исчезая за нависшей глыбой голубого, не запорошенного снегом льда.

— Бланд? — спросила Герда.

Я кивнул. Так, значит, я и впрямь слышал голоса той ночью, когда поднялась метель. Это было невероятно. Мы в течение трех дней стояли лагерем в каких-то ста ярдах от Бланда и не знали об этом.

— До них, наверное, час ходу, не больше, — сказал я.

— Что будет, когда мы их догоним?

— Не знаю, думаю, это не так уж важно,

— Может, нам лучше сойти с их следа? — предложила Герда.

Я покачал головой.

— Они держат путь примерно в том направлении, которое нам нужно. А по их следу легче идти.

Итак, мы продолжали двигаться. Кальстад и я тянули сани, а Герда с трудом поспевала за нами на лыжах. За два-три часа мы значительнопродвинулись вперед. Но примерно в полдень появилось солнце. Снег начал таять, и идти стало труднее: ботинки проваливались сквозь наст.

Я объявил привал.

Опустилась темнота. В ясной морозной ночи зажглись звезды. Было ужасно холодно, и никому из нас не спалось. Герда страдала от приступов боли в животе, а Кальстад жаловался, что от мороза немеют ноги, так как его порванные льдом ботинки пропускали воду.

Наступило холодное и безрадостное утро следующего дня: низко висели облака, а с юга дул резкий ветер. Мы снялись с лагеря позже, чем всегда. У Герды не было ни сил, ни желания двигаться. Кроме того, она забыла положить свои ботинки в спальный мешок, и они насквозь промерзли. Пришлось размягчать кожу над примусом. Когда мы наконец тронулись, то пошли довольно быстро по ледяной корке. Впереди упрямой змейкой бежал след саней Бланда, петляя в заснеженных холмах взбитого айсбергами пака.

— Скоро, кажется, мы подойдем к их лагерю, да?

Кальстад был прав. Холмы постепенно сглаживались, и перед нами легла почти плоская мертвая равнина. На ней мы увидели прямые, словно вычерченные, по линейке, следы полозьев.

— Вон их лагерь! — крикнул Кальстад. — Вижу людей.

Я прищурился, напрягая зрение, но мешала боль в глазах.

— Твои глаза, Кальстад, получше моих. Что там делается? Они разбивают лагерь?

— Не знаю, — отвечал он чуть озадаченно. — Но их там только двое.

— Только двое? — удивился я.

Издали донесся оклик по-норвежски, а вскоре уже я различал две машущие фигуры.

— Это Ваксдаль и Келлер, — тяжело дыша, сказал Кальстад.

Они приветливо размахивали руками, но ярдах в ста вдруг остановились. Измученные, запыхавшиеся, мы подтащили к ним сани. Они и не шелохнулись, чтобы помочь, а только стояли, молча тараща глаза.

— Где Бланд? — еле дыша, проговорил я.

— Бланд? — Глаза Ваксдаля в запавших глазницах внезапно сверкнули огнем. — Он ушел вперед. Мы думали, что вы спасательная партия и напали на наши следы. Как у вас с едой?

— Пусто. Несколько кусков сахару да один-два сухаря.

Обессиленный, я присел на сани.

— Что вы там говорили насчет Бланда?

— Он ушел. — В голосе Ваксдаля слышался гнев. — Вы правы, херр каптейн. Вы совершенно правы, а мы с Келлером два дурака. Он нас оставил и ушел. Мы было пустились за ним вслед, но он взял наши ботинки. Моя винтовка исчезла, но у Келлера она была под одеялом. Он пытался стрелять, но Бланд уже ушел слишком далеко. У нас не осталось продуктов, без ботинок мы не можем идти. Этот мерзавец оставил нас умирать.

Этого следовало ожидать. Он их использовал как вьючных мулов, а когда появился шанс выйти к чистой воде и спастись, бросил.

— Сколько у него еды? — спросил я у Ваксдаля.

— На одного человека дня на три-четыре.

— Ладно, — сказал я. — Кальстад, разбивай лагерь.

Лыжи — вот на что была надежда. Я повернулся, чтобы поговорить с Гердой. Но рядом ее не оказалось. Она лежала в снегу в нескольких сотнях ярдов от нас. Мы с Кальстадом освободили сани от поклажи и двинулись за ней. Я даже не представлял, насколько мы были измождены, пока не пошел за Гердой. Идти-то было всего ничего, да еще с пустыми санями, но нам эти ярды казались милями. Съежившаяся Герда лежала, уткнувшись лицом в снег.

Она была жива. Я это понял, заметив, что у ее ноздрей подтаял снег.

Мы взвалили ее на сани. Мне казалось, что нам никогда не добраться до того места, где была сгружена поклажа. Возможно, мы бы так и не довезли Герду, если бы Ваксдаль и Келлер не пришли на помощь.

Мы поставили палатку, вскипятили воды. К Герде медленно возвращалось сознание. Желудок ее не принял подслащенной горячей воды, но мне удалось влить ей в горло несколько капель драгоценного бренди. Когда к ней вернулась речь, она все повторяла:

— Вы теперь должны оставить меня. Вы должны идти дальше.

Она повторяла это с такой настойчивостью, что довела себя до изнеможения. Чтобы заставить ее замолчать, я принялся рассказывать, как Бланд бросил своих спутников и удрал, прихватив все их припасы.

— Кто-то один из вас должен идти вперед, — слабо прошептала она. — Взять лыжи и идти. Нельзя, чтобы Бланд выбрался в одиночку. Там, на айсберге, ждут люди.

— Не беспокойся, один из нас пойдет, — ответил я.

Она умолкла и заснула. Кальстад потянул меня за руку.

— Я так думаю, что душа ее уже не жилица в теле, — прошептал он,

Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Уж мне-то было известно, какие страшные усилия прилагала Герда, чтобы поспевать за нами, но все же у нее находились еще силы думать о нас и об оставленных на айсберге. Кто-то из четверых мужчин должен догнать Бланда. Я сразу же подумал о Ваксдале: он был крепче всех. И теперь, когда он знал, кто такой Бланд, ему можно доверять. За Бландом нужно гнаться на лыжах, но у Ваксдаля и Келлера не было обуви. Ботинки Кальстада и мои были им малы. Выбор падал на меня или на Кальстада, но последний был обморожен. Ничего не поделаешь, приходилось идти самому. Я упаковал рюкзак и перед уходом зашел в палатку. Не знаю, спала ли Герда или была без сознания, но она лежала совсем тихо, с закрытыми глазами. Я наклонился и поцеловал ее. Она чуть пошевелилась.

Я вышел из палатки, Кальстад помог мне закрепить лыжи.

— Желаю удачи, херр каптейн, — сказал он.

Я сжал ему руку. Ваксдаль с Келлером мрачно молчали.

— Теперь ты за старшего, Кальстад, — сказал я. — Присмотри за Гердой Петерсен.

Удивительно, насколько было легче и быстрее передвигаться на лыжах. Они скользили с хрустящим свистом, утомляла только постоянная работа палками.

Бланд, по моим подсчетам, опережал меня на три часа. Я покинул лагерь вскоре после полудня. Если предположить, что смогу двигаться вдвое быстрее человека, тянущего сани, тогда я поравняюсь с ним часа в три дня. Но если до наступления темноты не овладею палаткой Бланда, мне не дожить до следующего дня.

Небо впереди было темным, словно надвигалась ночь. По контрасту с ним низкое облако позади меня казалось ослепительно белым. На пути стали попадаться трещины. Бесчисленные проломы заполнял забившийся в них снег, и мне было слышно, как он сыпался под лыжами. Затем я оказался в местности, полной открытых широких трещин. Санный след стал петлять, избегая их, а в одном месте, где снег осыпался в расщелину, Бланд, видимо, перетаскивал сани.

В два часа дня впервые за несколько недель я увидел чистую воду. Впрочем, чистой ее можно было считать лишь условно, скорее она походила на густую ледяную кашу. Однако все это говорило о том, что мы приблизились к кромке пакового льда. Появился крохотный лучик надежды.

Я не слишком ошибся в расчетах, ибо чуть позже трех заметил впереди себя маленькую черную точку у небольшого айсберга. Многочисленные трещины под ногами не давали возможности постоянно следить за Бландом, и, когда я снова поднял взгляд, айсберг был уже гораздо ближе, но Бланда не было. Возможно он скрылся за айсбергом. Или, может, увидел меня и теперь таится в засаде? Я сошел со следа и сделал крюк к северу от айсберга. И тут увидел его, в полумиле, не больше. Бланд двигался вдоль боковой стены айсберга. Нас разделял ровный, как белое полотно, снег.

Бланд почти уже дошел до конца айсберга, когда наконец заметил меня. Он остановился, и через мгновение ветер донес до меня его голос. Бланд кричал и размахивал палками: он, как и его спутники, принял меня за одного из спасателей.

Я перебросил из-за плеча винтовку, взвел курок и заскользил дальше, захлестнув петли обеих палок на одном запястье. Бланда это насторожило, он перестал кричать и стоял совершенно неподвижно, пристально следя за мной.

— Кто вы? — окликнул он меня.

— Крейг! — прокричал я в ответ.

Он юркнул под защиту, саней к винтовке, и тут же раздался выстрел. Бланд стрелял, лежа за санями. Я свернул и побежал, огибая его с запада и стремясь укрыться за айсбергом. Бланд успел сделать несколько выстрелов, но пули исчезали в пространстве, благо я был движущейся мишенью.

Вокруг айсберга громоздились фантастическими грудами льдины, но я упорно продвигался к последнему выступу. Добравшись до утеса, в котором зияли зеленые впадины, полные белых сосулек, точно гигантских зубов, я снова увидел сани Бланда. Сам он скрывался где-то под защитой нагромождений льда. Я медленно пополз вперед. Треснул выстрел, мне в лицо брызнули осколки льда. Я почувствовал, как из порезов течет кровь, и поднял винтовку. Теперь Бланд был виден: он выглядывал из-за колонны льда. Я уже приготовился выстрелить, как вдруг заметил, что сзади Бланда по снегу быстро движется крупное животное красно-бурого цвета с коричневыми пятнами. И хотя прежде я видел его только на картинках, но сразу узнал морского леопарда, самого опасного после касатки обитателя Антарктики.



Должно быть, Бланд его тоже увидел, поскольку отвел от меня винтовку, и я услышал выстрел. Гигантское животное не остановилось. Бланд выстрелил еще раз, уже в упор, но леопард бросился на него и подмял под себя.



Я побежал к месту схватки. Под Бландом по снегу растекалось алое пятно. Животное, очевидно, тоже было ранено. С расстояния нескольких ярдов я всадил в него всю обойму. Затем приблизился. Леопард лежал поперек Бланда и не шевелился. Бланд сделал движение, пытаясь освободиться. Он все еще сжимал в руках винтовку и старался оттянуть затвор. Я увидел, что громадные челюсти животного окровавлены, а у Бланда в боку зияет чудовищная рана. Он начал было что-то говорить и потерял сознание.

Глядя на него и на распростертую тушу морского леопарда, я вдруг понял смысл происшедшего. Бланду пришел конец, а для нас родилась новая надежда. Тут, у моих ног, лежала тысяча фунтов мяса и жира.

Я подтащил сани к Бланду. Поставив палатку, я освободил его из-под туши животного и затащил внутрь. Затем, перевязав рану, взялся за нож, и вскоре палатку согревала жировая коптилка, в огне которой жарились большие сочные куски мяса. Бланд был не в состоянии есть, но мне удалось дать ему немного разогретой крови. За какие-то считанные минуты я съел больше, чем за последние десять дней. От выпитой крови Бланд вроде бы немного окреп и спросил, кто вместе со мной ушел с айсберга. Узнав, он усмехнулся: «Теперь мы все вместе подохнем в этом снегу». И снова впал в забытье.

Ночью я проснулся от удушья и никак не мог понять, что случилось. Затем понял, что в палатке полно дыма. Я повернулся к Бланду и обнаружил, что его нет. Потом слезящимися глазами увидел пляшущее на брезенте палатки яркое оранжевое свечение. Я выполз наружу: По снегу метались языки пламени; они лизали тушу морского леопарда и подбирались к палатке. Посреди этого пламени, уткнувшись лицом в тлеющую тушу, лежал Бланд. Снег под ним таял и уже начинал собираться в малиновые лужицы.

Я оттащил его в сторону и стал швырять пригоршни снега в огонь, и швырял до тех пор, пока он совсем не задохся под белым сугробом.

Пустая канистра из-под керосина и примус валялись на снегу, не оставляя сомнений в том, что Бланд пытался в последнем усилии сжечь тушу, палатку и меня.

Совершенно изможденный, я снова забрался в палатку. До сих пор не знаю, был ли Бланд мертв, когда я оттаскивал его от огня. Помню только, что утром, увидев его мертвым, испытал облегчение.

К счастью, лыжи удалось спасти. Они обуглились, но все же на них можно было ходить. Я приготовил себе еду. Потом, забросав Бланда снегом, отправился в обратный путь, прихватив с собой лыжи Бланда и солидный кусок мяса, чтобы накормить им всех остальных.

К полудню я добрался до лагеря без всяких происшествий. Здесь меня ждало ужасное известие: Герда была мертва. Она умерла ночью, так и не приходя в сознание после моего ухода. Кальстад показал мне снежный холмик, под которым ее похоронили. И я стоял перед ним и плакал, как ребенок.

— Мертвая, она выглядела очень счастливой, — промолвил Кальстад мне в утешение.

Накануне Кальстад пошел по санному следу и нашел спрятанные Бландом ботинки Ваксдаля и Келлера. Так что, покончив с едой, мы могли сразу же отправиться к нашей новой стоянке. Шли против ветра, который набирал штормовую силу. Лед под нами ходил ходуном, трескался и рычал, когда под снежным покровом края расколотых льдин со скрежетом терлись друг о друга.

Если бы не айсберг, нам бы ни за что не найти то место, где лежала туша морского леопарда, ибо к трем часам на белой равнине не осталось никаких следов. Айсберг рисовался черным силуэтом на фоне бледного круга солнца. Уже через час, уютно расположившись в палатке, мы коптили мясо леопарда.

Всю ночь страшно выл ветер. Сон мой был очень чуток: мучила боль и тревожило ощущение, будто движение льда становится все сильнее, а скрежет льдин все громче. Ближе к утру я, должно быть, забылся тяжелым сном, ибо проснулся от такого оглушительного треска, словно над ухом палили из винтовок.

Выглянув из палатки, в сером сумраке раннего утра я с ужасом увидел, что повсюду вместо заснеженной равнины тянулась черная поверхность воды, забитая ледяной кашей. Наша палатка плыла на ледовом плоту не более сорока футов в поперечнике, и мы находились посреди открывшегося разводья. Зубчатая кромка нашей льдины, словно составная часть картинки-загадки, точно соответствовала рисунку общего ледяного поля, от которого она откололась. Место, где стояли сани и лежала туша морского леопарда, стало темным пятном. Тяжело было видеть, как нас медленно уносило от всего этого. В палатке осталось лишь три-четыре фунта замороженного мяса. Но этого хватило бы ненадолго.

Льдина мягко покачивалась на волнах. Постепенно пришел сон — странное полузабытье.

Я внезапно проснулся от мягкого звука трения льда об лед и постукивания под льдиной. Я выглянул наружу, моля бога, чтобы нас прибило к той же стороне разводья, где были наши вещи.

Но судьба была против нас. От саней и туши морского леопарда нас отделяло около четверти мили воды. Нас прибило к большой и на вид довольно надежной льдине. Я разбудил остальных, и мы переправились на прочный лед, снова поставили палатку и приготовили еду. Я ломал голову, как бы нам перебраться через воду и вернуть мясо. Но сделать это было невозможно. Ветер изменил направление, и брешь между нами и нашим прежним лагерем увеличилась. В довершение всего у Кальстада начался бред, и он не мог двигаться, поэтому было решено остаться на месте, чтобы следующим утром добраться до туши морского леопарда. Я снова погрузился в тяжелое полузабытье.

В какой-то момент этого лишенного времени дня меня разбудил Кальстад. Он больше не бредил, но его трясло, словно бы лихорадило.

— Вы должны идти дальше, херр каптейн, — проговорил он слабым голосом.

Я покачал головой:

— Нет смысла.

— Другие… — прошептал он. — Я умру здесь… Вы должны оставить меня и идти дальше…

— Ты не умрешь, — сказал я. Но сам этому не верил.

Вечером, задыхаясь от едкого дыма, мы кое-как приготовили остатки Мяса. Кальстад есть отказался.

Впервые за много дней я спал как убитый, без снов, без тревог. Скорее это походило на обморок, чем на сон, поскольку я был в полном оцепенении.

Когда я проснулся, было ясно и солнечно. До льдины, где осталась туша морского леопарда, тянулась по-прежнему четверть мили воды. К северу и западу пак, кажется, снова сомкнулся в сплошную массу. Вернувшись в палатку, я увидел, что Кальстад мертв.

Я разбудил остальных, и мы похоронили его в снегу. Для него борьба окончилась.

— Теперь пойдем дальше, йа? — спросил Ваксдаль. Глаза его были воспалены, а темная борода казалась иссиня-черной на прозрачном лице. И он и Келлер, оба страдали от изнеможения. И все же хотели идти вперед. Стойкости у них было побольше, чем у меня. Я же мечтал заползти в палатку и умереть, как умер Кальстад. Но идти было необходимо. Мы взяли с собой одну палатку, спальные мешки и винтовку. Все это нужно было тащить на себе. Перед тем как уйти, мы съели жир, на котором накануне вечером готовили последний кусок мяса. Я достал компас, заметил направление, и мы отправились.

Все мы очень ослабли. Лыжами решили пользоваться по очереди. Но вскоре пришлось их бросить, так как не было сил удерживать равновесие и слишком сказывалась лишняя нагрузка на ноги, когда нужно было переступать через битый лед. От съеденной пищи боли в животе были невыносимые. Дико болели обмороженные ноги. Келлер на глазах ослабевал, я же держался только потому, что поклялся не сдаваться, пока слабость не одолеет обоих норвежцев.

Продвигались мы ужасно медленно. Приходилось то и дело обходить участок открытой воды. К полудню мы сделали что-то около двух миль, но Келлер уже настолько ослаб, что нам пришлось его вести, поддерживая с двух сторон. Яркий свет впивался в глаза раскаленной иглой. Начиналась снежная слепота.

Этой ночью Келлер пожелал, чтобы его оставили. Он слишком ослаб, чтобы двигаться дальше, говорил он. Но оставлять его было нельзя: у нас была только одна палатка. Ваксдаль обозвал его трусом. Это подействовало, и Келлер пошел с нами дальше. В моем журнале есть запись, сделанная в то утро:

«14-й день. Через несколько минут мы пойдем дальше. Но, кажется, это последний день нашего продвижения вперед. Завтра уже не будет сил. Там, на айсберге, сегодня должна кончиться вся еда. Да поможет им бог».

Из-за слабости мы этим утром прошли не больше мили. Глаза у меня так болели, что все расплывалось, когда я прокладывал курс по карте. Келлер едва брел, обняв нас руками за шеи.

Чуть за полдень мы занялись установкой палатки в последний раз. Вдруг Ваксдаль схватил меня за руку, указывая куда-то, в слепящую снежную даль.

— Пингвины, — прохрипел он.

Пингвины? Значит, еда! В ледовом мираже маячили какие-то черные пятна. Я поднял винтовку: она стала невероятно тяжелой. Ствол так и ходил из стороны в сторону. Я и секунды не мог удержать прицела. Тогда велел Ваксдалю стать на колени и положил винтовку ему на плечо.

Пингвины смешно размахивали крыльями над головой, и смутно, точно во сне, я слышал их крики.

И тут понял, что это не пингвины: ведь пингвины не машут над головой крыльями. Я выронил винтовку и двинулся вперед. Фигурки таяли, терялись в неудержимо колеблющемся мираже света. Из горла у меня вырывались хриплые каркающие звуки. Тут я споткнулся и упал навзничь. Снег был мягким. Мною овладевало удивительно сладкое состояние апатии. Я знал, что мне нужно подняться, но сил больше не было.

Я очнулся и почувствовал тепло и запах пищи. В мои растрескавшиеся губы была втиснута ложка. Я пытался проглотить горячую жидкость, но меня стошнило. Открыв глаза, увидел склонившегося надо мной капитана Эйде. Лицо его то приближалось, то удалялось, и я услышал странный звук — это был мой собственный голос. Мне было необходимо что-то сказать. Но что именно, не мот вспомнить и снова потерял сознание.

Мне сказали, что я проспал шестнадцать часов. Когда же, наконец, открыл глаза, то рядом с собой в палатке увидел Кирре, второго помощника капитана с «Южного Креста». В памяти вдруг всплыло все, что мне нужно было им сказать.

— У людей на айсберге нет ни крошки, — прохрипел я.

Кирре протянул руку, успокаивая меня.

— Все хорошо, Крейг. Лежите и отдыхайте. Капитан Эйде ушел еще вчера и взял с собой еще девять человек. А мы пойдем после.

— Но ведь он не понимает, как это срочно! — закричал я взволнованно. — Он же не знает, что они…

Кирре улыбнулся и потрепал меня по руке, точно ребенка.

— Он все знает. Вы бредили. Часами только и твердили, что у них ни крошки, что они скоро умрут, если никто к ним не придет на помощь. Эйде давно ушел, у него двое саней и много мяса, и идет он форсированным маршем. Он велел передать, чтобы вы не волновались.

— Ну а пролом? — вскричал я. — Он ведь не знает, что там разводье шириной в целую четверть мили, совсем недалеко от вас, к востоку. Его нужно обходить.

— Об этом вы тоже твердили много раз. — Рука Кирре заставила меня лечь. — Вам нужно отдохнуть, ведь скоро пойдем и мы. Сани уже загружены мясом.

Я подумал о долгом переходе назад по этой страшной дороге к айсбергу и знал, что мне не одолеть его.

— Дайте нам проводника и еды. Мы пойдем на стоянку «Южного Креста». Мы вам только будем мешать.

Но Кирре покачал головой.

— Вы, верно, не слышали, что Эйде говорил прошлой ночью. Лагерь «Южного Креста» нами покинут. Вы понимаете, хоть у «ас вдоволь и мяса, и жира, шлюпок все же нет. Их разбило. Вот мы и идем туда, где есть шлюпки.

— Сколько у вас людей? — опросил я.

— Сорок шесть, включая тех, кто ушел с Эйде.

— Шлюпок на всех не хватит, — сказал я.

— Так-то оно так, но мы решили собраться все вместе. Может, и переживем зиму. Иногда течением айсберги выносит из пака. Тогда самые крепкие из нас допытаются добраться до Южной Георгии и приведут помощь. На это только и надежда.

— А полковник Бланд с Эйде? — спросил я.

Кирре покачал головой.

— Полковника Бланда нет в живых. Сердце. Он умер вскоре после того, как объявился Даль.

— Даль?! — я вытаращил на него глаза. — Вы хотите сказать, тот помощник с «Валь-5»?

Кирре кивнул.

— Он сейчас с Эйде. Он и двое других добрались до нас в начале прошлого месяца.

— Но… как?

— Их, кажется, отнесло от вас там, во льдах. Они были на несяке. И вот потом они нашли лагерь «Тауэра-3». Потом…

— Вы хотите сказать, что лагерь «Тауэра-3» был все еще там? — прервал я его.

Он кивнул.

Значит, Эрик Бланд был прав. Айсберги прошли бы мимо него. Останься он там, и у него был бы шанс выбраться в одиночку.

— Продолжайте, — попросил я.

— Что тут особенно говорить. Там они нашли пищу и убежище, переждали шторм. Они долго дрейфовали, а когда прояснилось, увидели нефтяной дым, которым мы пытались сигналить самолетам, и присоединились к нам.

— А как вы? Что с вами было после того, как затонул «Южный Крест»?

— Мы потеряли радио и не могли переговариваться со спасательными судами. Затем нас, как и вас, зацепил один из айсбергов. Спаслись только немногие. Олаф Петерсен и другие погибли. Даль рассказал, что вы там, на айсберге, на уступе, с четырьмя шлюпками, и Эйде с добровольцами отправился к вам. Но их застигла метель, и они вернулись. Во второй раз пошли все, и вот нам повезло — мы обнаружили вас.

…На следующее утро после раннего завтрака все палатки, кроме одной, где лежали я, Ваксдаль и Келлер, были убраны, и Кирре со своими людьми и первыми санями, нагруженными китовым мясом, выступил в поход. Одного матроса нам оставили в помощь. Немного отлежавшись, мы должны были отправиться за всеми.

Путь назад, на восток, по старым следам был, казалось, бесконечным. За первые три дня мы сделали всего лишь восемь миль. На четвертый день мы оправились настолько, что смогли догнать Кирре. Обильная, регулярная еда быстро помогла мне восстановить силы, оставалась только боль в ступнях и в боку.

Над горизонтом медленно вырастала цепь айсбергов. Я с ужасом думал, как сообщить Хоу о смерти Герды. Возможно, это уже сделал Эйде, но доктору все же лучше услышать подробности лично от меня.

Бредя по льду, я отчетливо представлял себе лицо Хоу. Теперь ему оставалось только пить. Пьянство в конце концов доконает его, а мне так не хотелось, чтобы он опустился.

Наконец мы увидели свой айсберг. Его вершина, уже не скрытая облаками, возвышалась, как церковный шпиль. Я посмотрел в бинокль, взятый у Кирре, и различил уступ, на котором следовало быть нашему лагерю. Возможно, мы были слишком далеко, но сердце сжалось: я не увидел никаких признаков жизни. На следующий день, 9 апреля, мы увидели движущиеся нам навстречу фигуры.



«Боже! Это возвращается Эйде. Их нет никого в живых», — мелькнула мысль. О Хоу я уже не думал. Я думал о Джуди, и сердце сжималось.

…Нас встречало человек шесть, и первым, кого я узнал, был Эйде. Я был уверен, что из наших никого уже нет в живых.

Капитан радостно улыбался и хлопал меня по плечу. Потом вытащил кого-то вперед — и в следующий момент в моих объятиях смеялась и плакала… Джуди.

И когда я наконец взглянул на нее, то увидел, что она здорова и выглядит неплохо.

— Я думала, что никогда больше не увижу тебя, — сквозь слезы радости проговорила она. — А тут вдруг появляется капитан Эйде и сообщает, что ты жив. О, Дункан, мне не хотелось жить без тебя!

Я крепко прижимал ее к себе.

— А как остальные? С ними все в порядке?

— Да, да, с ними все в порядке. Кроме Уолтера.

— Уолтера? Что ты этим хочешь сказать?

— Прошло два дня, как вы ушли, — помрачнев, ответила Джуди, — всего каких-то два дня — и на льду вокруг нашего айсберга появилось множество пингвинов. Наверное, мигрировали. Мы набили их за один день сотни две, а то и больше, за другой тоже. Теперь еды у нас было вдоволь. Мы вам сигналили, но вы ничего не замечали. Тогда вслед за вами отправился Уолтер — ночью, никому ничего не сказав. Мы утром видели, как он шел по вашим следам. Эйде говорит, что он вас так и не нашел?

— Нет.

Я был избавлен от печальной миссии. Хоу погиб, и мне не нужно было рассказывать ему о Герде.

— Здесь, милях в пяти от нас, открытое море, — продолжала Джуди.

Я все думал о Хоу, и поэтому до меня не сразу дошел смысл сказанного.

— Мы дрейфуем на север, лед ломается, и если поможет шторм, айсберг сможет прорваться через пак за каких-нибудь несколько дней.

Я повернулся к Эйде.

— Это правда? Неужели есть надежда, что айсберг вырвется?

— Не только надежда, — ответил Эйде. — Уверенность. Не пройдет и недели, как мы сможем спустить на воду шлюпки.

— А что потом? — спросил я.

— Потом мы разделимся. У нас четыре шлюпки. Четыре шанса найти помощь. Остальные должны остаться на айсберге. Уж одна-то из шлюпок дойдет наверняка.

Я повернулся и посмотрел на айсберг. Он выглядел довольно надежным, но кто знает, как он поведет себя в открытом море.

Приближалась зима. Начнется шторм за штормом. Есть ли шансы дойти на шлюпках? Эта мысль заставила меня содрогнуться. Я снова подумал о только что проделанном мной пути — о его бесполезности. Мы отправились в безумной надежде вернуться назад с продуктами, а прошло всего лишь два дня после нашего ухода, и на айсберге стало много мяса. Смерть Герды и Хоу была бессмысленной: все равно бы Эйде соединился с нами. Но тогда мы этого не знали. Как и теперь не знаем, заметит ли нас спасательное судно, если мы останемся на айсберге. И это незнание вынуждает нас предпринять последнюю попытку к спасению: пуститься в утлых шлюпках в плавание и добраться до острова Южная Георгия.

Я обнял Джуди за плечи и прижал к себе.

— Дай бог, чтобы судьба снова не сыграла с нами злую шутку.

Она быстро взглянула на меня, и я понял, что говорю вслух.

— Ты ведь думаешь, о Герде?

Я кивнул.

— Она была чудесным человеком. Но знаешь, без отца ей бы не было счастья. Уолтер не смог бы полностью заменить его.

Джуди посмотрела на меня и улыбнулась.

— Мне кажется, теперь у нас все складывается к лучшему.



Мы повернулись лицом к громадному ледяному замку. За льдом виднелись черные облака, какие бывают только над открытым морем. А дальше — Южная Георгия. Кто-то запел. Это была норвежская песня, и в ней говорилось о возвращении домой. Мгновение — и ее подхватили остальные, сани скользили под хор мужских голосов. И песня эта выражала надежду на скорую встречу с родным домом. В ушах у меня звучали слова Джуди:

— Мне кажется, теперь у нас все складывается к лучшему.

Хэммонд Иннес Берег мародеров

ЧАСТЬ 1 ИСЧЕЗНОВЕНИЕ УОЛТЕРА КРЭЙГА

Глава 1 ПРЕРВАННЫЙ ОТПУСК


Корнуолл зовут берегом мародеров. Отправляясь туда в отпуск, я представлял себе мародера в виде эдакого живописного головореза, каким он и был много веков назад, когда заманивал ложными маяками суда на верную погибель, а как только корабль разбивался о прибрежные камни, выходил в бушующее море и, перерезав глотки команде, смывался с награбленным добром. Однако я не думал, что Корнуолл по-прежнему остается все тем же берегом мародеров, а уж о современных «мародерах», которых мне предстояло встретить в гавани под сенью этих мрачных утесов, и вовсе понятия не имел. Вообще-то я собирался отдыхать в Озерном крае, однако судьба возжелала, чтобы из-за назревающего кризиса мой сотрудник остался за своим письменным столом в отделе новостей и чтобы я избрал себе для отдыха мыс Лизард.

Остановился я в Черч-Коув. Утопающие в цветах белые коттеджи под камышовыми крышами беспорядочно растянулись по долине до темной расщелины—бухточки, где понемногу приходил в запустение круглый домик с кабестаном на лодочном пляже: лодки здесь уже не швартовались. Коттедж Керриса, в котором я поселился, стоял в верхнем конце деревушки и упирался в какую-то ферму. Собственно, коттедж состоял из двух построек, соединенных с таким расчетом, чтобы получилась гостиница. Керрис, который своими руками сколачивал их, был очень горд тем, что у него вышло. Не успел я пробыть там и полчаса, как он уже повел меня осматривать помещения, улыбаясь беззубым ртом и демонстрируя мне те предметы, которые ему удалось снять с судна «Клан Малькольм», затонувшего предыдущей зимой. За зиму Керрис перестелил полы во всем доме и, насколько я мог догадаться, в дело пошло дерево тоже с «Клана Малькольма». Ступени крыльца были обиты медью, в комнатах — стулья и фонари все с того же незадачливого судна. Он был крупным мародером, этот Керрис. Когда я удивился, что ему удалось натаскать столько добра с одного судна, он грустно улыбнулся и покачал головой.

— Да, сэр, крушение было роскошное, — сказал он. — Такого у нас никогда больше не будет, никогда... Он напоролся на прибрежные камни по нашу сторону Лизарда. Влез на скалы, да и сломал себе хребет. Спасать корабль было бесполезно, поэтому Ллойд разрешил жителям Кэджуита, у кого есть желание, выйти в море и спасти, что удастся, ну, а привезенное имущество выставить на деревенском аукционе за комиссионные. — Он снова покачал головой. — Да, шикарное было крушение, сэр. Будь у нас хоть одно такое каждую зиму, и работать было бы ни к чему.

Пять дней я купался, блаженно бездельничал, сидел в харчевнях и лакомился корнуоллской сметаной. И вдруг в четверг меня потрясла газетная афиша на Лизарде. Я остановил машину и вперил взор в газету. Вокруг ларька, читая и негромко переговариваясь, стояли группками отдыхающие. Европа, Гитлер, страх остального мира перед нацизмом — все это, казалось, окутало городок, как приползший с моря туман. Выскочив из машины, я купил экземпляр «Дейли рекордер» — газеты, в которой я работал. Британия призывала резервистов, а из Франции поступали сообщения о мобилизации. Я швырнул газету на заднее сиденье и поехал дальше, к Гануоллоу Черч-Коув, что по другую сторону Маллиона. Стоит ли портить себе отпуск, сокрушаясь по поводу обстановки в мире? Разве этот кризис — такая уж неожиданность? Правда, теперь положение изменилось, и немецкое верховное командование вполне может решиться нанести молниеносный удар по Польше, а затем, если понадобится, свести счеты с демократиями на Западном фронте.

Размышляя об этом, я пересекал Гунхиллские холмы. В ноздрях стоял тяжелый теплый дух земли, распарившейся на солнце после дождя. К полудню я приехал в Гануоллоу Черч-Коув. Двумя днями раньше на автостоянке было не меньше трехсот машин. Сейчас я едва насчитал полсотни. Пляж опустел, однако денек выдался славный. Я искупался и прошелся по пляжу. Коротконогий толстяк в сером фланелевом костюме и лихо заломленной панаме кивнул мне.

— Дело дрянь, а? — сказал он.

— Куда уж хуже, — отозвался я. — Зато какой денек.

— Да, — согласился он, — тут уж ничего не скажешь. И нам, пожалуй, лучше не упускать эти деньки. Из нашей гостиницы двоих уж призвали. Прислали вчера вечером телеграммы.

Пятиминутный разговор с этим господином привел меня в уныние. После второго завтрака я попробовал было почитать, однако никак не мог сосредоточиться, забыть, что пляж пуст. Я искупался — третий раз на дню— и, вернувшись к чаю домой, застал коттедж покинутым: уехали две пары. Один из соседей числился в экстренном резерве, другой получил телеграмму со службы.

И тем не менее по дороге с пляжа я видел, как убирают урожай, и обогнал стадо коров, которых гнали на фермы доить. События внешнего мира коснулись Корнуолла лишь постольку-поскольку, через приезжих. Собственно Корнуолл они не трогали. Извечная нескончаемая борьба человека за то, чтобы вырвать у земли и моря пропитание на зиму, продолжалась, как и прежде. Это была реальность. Тогда как другой мир — мир дипломатии, пропаганды, машин, скученных масс населения, трясущихся от страха перед грозящей катастрофой — был искусственным, каким-то запутанным кошмаром, придуманным Цивилизацией. Я сидел за чаем, охваченный Ужасом происходящего. Перед мысленным взором проносились картины последней войны. Я тогда еще учился в школе, но нельзя сказать, что война обошла меня стороной. Я вспомнил кадетский корпус — мальчишек, которые ушли и уже больше не вернулись, затемнение в Лондоне и лучи прожекторов, шарящие, будто карандаши, в небе, эшелоны с солдатами, санитарные поезда, лагерь в Саммердауне под Истборном. Потом мне вспомнились книги и пьесы, созданные уже после — «Конец пути» Шерриффа, «На Западном фронте без перемен» Ремарка (роман, ныне запрещенный в Германии) и «Огонь» Анри Барбюса. Такое просто не должно было повториться. И тем не менее — могло. Пришло новое поколение, и весь ужас войны утонул в том чудовищном славословии, которым занята безжалостная пропагандистская машина; взмывая под своды залов и отражаясь от них, эта трескотня одурманивала нацию, всецело предавшуюся вагнеровскому идолопоклонству.

Мои раздумья прервало радио — мягкий голос диктора сообщил прогноз погоды. Будто завороженный, я ждал продолжения, ждал вопреки желанию отстраниться от всей этой чертовщины и наслаждаться отпуском. Новые столкновения на польской границе. Берлин сообщает, что десять германских солдат убиты на своей стороне границы. В Данциге арестованы польские таможенники. Мобилизация во Франции, новый призыв британских резервистов... Я встал и вышел из дома в тишину вечера. Голос диктора преследовал меня, когда я шел по улице. Я направился к бухточке, потом свернул налево, к Кэджуиту. Добравшись до вершины утесов, я задержался на мгновение и посмотрел вниз на спокойное, как ртуть, море, ласково лизавшее обрамленный скалами берег. Крики чаек, будто бальзам, успокаивали обуреваемый тяжкими думами разум. Этот громкий пронзительный крик всегда напоминал о каникулах — с самого раннего детства я неизменно проводил их на этом каменистом побережье. Здесь царили покой и тишина. Я оглянулся на вереницу коттеджей, тянувшихся вдоль долины к бухточке. Что бы ни случилось, приятно было сознавать, что это побережье и эти коттеджи будут по-прежнему умиротворяюще действовать на тех, кто останется в живых, и на последующие поколения. Вдоль берега легко скользили два баклана, черные кончики их крыльев ясно виднелись в косых лучах солнца. Воздух был тих и недвижен, отполированная поверхность моря совершенно не колыхалась, отчетливо просматривались белые прожилки зарождавшихся у Лизарда течений. Иногда пятнышко темной потревоженной воды оказывалось стайкой макрели, а то вдруг водную гладь вспарывали сардины, затевавшие свои вечерние игры.

Я двинулся дальше. На душе щемило от этой великой красоты и полного покоя. Тот, Другой мир, отражавшийся чудовищным кошмаром на газетных полосах, казался теперь еще нереальнее. Будучи театральным критиком, я, вероятно, и сам заразился тем недугом, который частенько замечал в актерах — я был не в состоянии постичь реальность. Приучив разум и чувства отзываться на раздражители, которые истинны лишь в воображении, а не в действительности, актеры, по-видимому, представляют себе ситуацию гораздо четче, чем обыкновенные люди, но, раз ее представив, тут же забывают о ней. Им, оказывается, трудно принять ее как действительную, неоспоримую. В них подспудно живет чувство, что в урочный час упадет занавес и можно будет отправиться домой ужинать. Мне кажется, сейчас я страдал именно от этой ограниченности или, если хотите, от этой благословенной способности. Сколь ни мрачна драма, я чувствовал, что за ее рамками все же должен быть какой-то совсем другой мир. Поэтому парализующее мысль отчаяние то и дело сменялось ощущением, что все идет хорошо, ощущением, которое почти веселило меня.

После двадцатиминутной прогулки я очутился возле Чертовой Сковородки. Я обогнул этот громадный круглый фиорд с его сводчатым, образованным обросшими камнями проходом к морю, пересек подворье какой-то фермы и увидел Кэджуит. Говорят, это единственная по-настоящему рыбацкая деревенька, оставшаяся в Корнуолле. Небольшая флотилия голубых лодок, лежавших бок о бок на берегу, и пронзительно кричащие над головой чайки безраздельно господствовали над горсткой крытых камышом белых домиков. Крик чаек не стихал ни на минуту, а лодки и рыбный дух ясно говорили о промысле жителей деревни. Однако местечко казалось сонным.

Я спустился по крутой дороге к самой деревеньке. У покрытого галькой берега стояли машины. Одна из них чуть ли не упиралась багажником в спасательную лодку, к капоту машины была привязана низка макрели. Напротив машин, на куске старого рангоута, приспособленного под скамейку, сидели и курили рыбаки. Я прошагал к пивной. Внутри было темно, дым стоял коромыслом, висела теплая духота, которая часто нравится людям, работающим на открытом воздухе. На стене висела картина с изображением деревни. Позже я узнал, что она написана местным художником, но что-то в ней было не так. Я не сразу взял в толк, что же именно: деревня на полотне подавляла лодки. Будь автором картины я, она бы у меня вся пропахла рыбой.

Заказав пинту горького, я подсел к громадному мужчине в рыбацкой фуфайке. Куцая бородка еще больше подчеркивала его сходство со славянином, подкрепляя впечатление, которое создавали высокие скулы и небольшой нос. Собравшиеся о чем-то горячо спорили. Я несколько раз уловил слово «бисквит». Один старый рыбак сердито стучал по столу, но я никак не мог уразуметь, о чем спорит весь зал, и поэтому обратился с вопросом к бородачу.

— А-а,— ответил он,— они побились с ним об заклад на пять шиллингов, что он не съест дюжину бисквитных пирожных в один присест. Да вы ведь знаете, это старая игра. Казалось бы, чего там трудного, а съедите штуки четыре, и во рту у вас так пересохнет, что и глотать не сможете.

— Говорю вам, это проще простого! — заревел старик, и все понимающе засмеялись.

Тут в пивную вошел парень в рабочих брюках из из хлопчатобумажной саржи. Его парусиновые туфли на резиновой подошве промокли насквозь, волосы курчавились от воды, Он прошел в угол, где двое тянули пиво из стеклянных пинтовых кружек.

— Ну что? — спросили они.

Юноша бросил на стол телеграмму.

— Боюсь, завтра вам придется обойтись без меня,— сказал он.— Мне надо на корабль в Девонпорт. Уезжаю прямо сейчас.

Их беседа потонула во внезапной волне общего разговора.

— Целый день одно и то же,— сказал старик, собиравшийся есть пирожные,— Гости уезжают, и даже кое-кого из наших парней призвали в резерв ВМС.

— Видели, как по Каналу шел флот? — спросил кто-то.

— Корабли проходили целый день, богом клянусь,— сказал молодой круглолицый рыбак.— Я видел их со своей лодки. Идут и идут, целый день, верно, мистер Морган? — обратился он к чиновнику береговой охраны, который сидел и курил, привалившись спиной к стойке и сдвинув на затылок шляпу с белыми полями. Охранник кивнул.

— Верно, Джим, целый день.

— А ты видел, сколько их было, Джо?

— Я не считал,— спокойно, но твердо ответил Морган.

Война вторглась в дружелюбный уют бара. Мужчины постарше принялись болтать о прошлой войне. Мой сосед сказал:

— Я насчитал больше пятидесяти. Они приведут Италию в чувство, как пить дать.

Я почувствовал какую-то досаду оттого, что разговор о войне ворвался даже в теплое уединение бара.

— К черту войну,— сказал я.— Я пытаюсь насладиться отпуском.

— А чем плоха война? — спросил мой сосед, и в его глазах заиграли огоньки.— Война поможет нам перезимовать. Нам либо на войну идти, либо наниматься на пароходы.

Я взглянул на него. За смешинками в его глазах таилась серьезность.

— Да...— сказал я.— Должно быть, кризис вас здорово ударил — два года подряд и в самый разгар сезона отпусков.

— Ну, в прошлом году было еще ничего. Он пришел позже.— В его голосе слышался легкий ирландский акцент, но совершенно не было местного. Он допил свое пиво и продолжал:— Впрочем, даже тогда мне удалось сделать шесть рейсов. В этом году будет хуже. В наши дни на рыбе не больно-то заработаешь — на зиму, во всяком случае, не хватит. А правительство совсем не помогает, сэр, хотя мы ему ох как нужны, когда дело доходит до войны.

— Разве нельзя рыбачить зимой? — поинтересовался я.

Он пожал плечами.

— Мы выходим в море при первой возможности, но чаще всего оно слишком бурное. Да и потом, приходится ведь ладить снасть.

У нас тут по двести плетеных ловушек на лодку, да еще сети... А рыба уже не та, что прежде. Она уходит в другие места. Что-то такое с Гольфстримом. Рыбалка — отмирающий промысел, верьте моему слову, сэр. Нас, рыбаков, на этих берегах осталось всего тыщи три.

— Да,— согласился я,— знаю. Вон в Маллионе, к примеру, все молодые мужчины отправляются работать в города.

— Да, но здесь вы этого не встретите. Мы не боимся работы, да и молодняк наш тоже. Летом в пять утра мы уже в море, ставим ловушки. Потом возвращаешься с рыбалки и до вечера вывозишь в море отдыхающих. Иногда по три группы на дню. Это сколько же часов работы в сутки получается?

Я кивнул и заказал два пива. Сосед мой вытащил кисет, скатал самокрутку.

— Хотите? — предложил он. Мы закурили и какое-то время молча тянули пиво. Это позволило мне рассмотреть его получше. Человек необыкновенной физической силы, он был выше шести футов, широк в плечах, с мощной грудью. Портрет довершала борода. Копна темно-каштановых волос и славянские черты делали его похожим на заправского корсара.

Его взгляд встретился с моим.

— По-вашему, мне не хватает только золотых серег в ушах? — вдруг сказал он. Мне стало страшно неловко, но тут я увидел насмешливые искорки у него в глазах и, не выдержав,рассмеялся.

— Знаете,— признался я,— как раз эта мысль и пришла мне на ум.

— Вы, наверное, помните, что часть кораблей Армады разбилась именно у этих берегов. Во многих из нас течет испанская кровь. Есть и ирландская. В пору расцвета рыбацкого дела сюда приезжали из Ирландии девушки и нанимались упаковщицами,— он повернулся к стойке, бросил на нее флорин. Две половинки по шести.

— Нет-нет,— возразил я,— это за мой счет.

— Ничего подобного,— ответил он.— Уже заказано.

— Вспомните о зиме. Я-то в отпуске, мне все равно, сколько я потрачу.

Он улыбнулся.

— Я угощаю. Мы тут народ весьма независимый. Мы не паразитируем на приезжих, если они нам по душе. Наша независимость — это все, что у нас осталось. У каждого из нас — своя лодка. Вы можете пойти с нами за макрелью, и мы возьмем с вас за это деньги, но если вы нам не понравитесь, никто вас в море не повезет.

— Как бы там ни было,— сказал я, бросая взгляд на часы,— мне, пожалуй, пора в обратный путь. Я и так уже опаздываю к ужину, я ведь пришел пешком из Черч-Коув.

— Черч-Коув? — переспросил он, ставя передо мной глиняную кружку.— Я отвезу вас на лодке.

— Вы очень любезны, но тут и пешком недолго. Да и вам, наверное, не очень захочется снова выходить в море после целого дня на лодке.

— Захочется, — ответил он. — Вечерок-то славный. Я бы с удовольствием прокатился неспеша вдоль берега. Лодка на приколе. Это не займет и десяти минут.

Я снова поблагодарил его и допил свое пиво.

— Почему вы назвали его половинка по шести? — спросил я.— Что это за пиво?

— Девениша. Оно трех сортов — по четыре пенса, по шесть и по восемь за пинту. Окажись вы здесь осенью, вам бы предложили только по четыре.

Я кивнул.

— Вам нравится ходить на пароходах?

— Не так уж это и тяжело. Все было бы в норме, если б я мог забирать с собой Кэджуит. Не люблю уезжать отсюда. Прошлой зимой я сделал шесть рейсов в Вест-Индию. В Фалмуте всегда можно подыскать место на судне. На этот раз, пожалуй, попробую наняться на танкер, который ходит в Аден. Правда, если начнется война, мы понадобимся на минных тральщиках или в береговом патруле.

Я предложил ему еще кружку пива, но он отказался, и мы вышли из бара. Лишь шагая в бледном вечернем свете по деревенской улочке, я полностью осознал, до чего же огромен этот человек. Развалистой походкой и лохматой головой он очень напоминал большого медведя, и сходство это стало еще заметнее, когда он натянул высокие морские сапоги, в которых казался страшно неуклюжим.

Быстрая поездка обратно в Черч-Коув доставила мне большое удовольствие. Во-первых, потому, что я впервые смог взглянуть на побережье со стороны моря, и во-вторых — лучше узнать своего приятеля. И чем больше я узнавал о нем, тем сильнее он мне нравился. За время этой короткой поездки мы успели обсудить многое — международное положение, жизнь птиц на Шпицбергене, акции и облигации, Блумсбери и Кэджуит. У меня создалось впечатление, что мой спутник — перекати-поле, но он постоянно и неизбежно возвращается в Кэджуит, затосковав по родине. И хотя Добра он явно не нажил — обитал он в маленькой хибаре на склонах над Кэджуитом,— он, вне всякого сомнения, хорошо знал жизнь, и знание это светилось во взгляде его проницательных глаз, которые так и искрились юмором, переполнявшим этого солидного с виду человека. Душа у него была ирландская, а черты лица славянские, и это сочетание было мне непривычно.

Однажды, когда он сказал мне, что накануне акции военного займа подскочили на семь восьмых, до 89 и 3/8, и предположил, что раз уж биржа с таким оптимизмом относится к сложившейся обстановке, стало быть, война маловероятна, я не смог сдержать удивления.

— Да что вы знаете об акциях и облигациях? — невольно вырвалось у меня. Он усмехнулся.

— Я мог бы сказать, сколько стоят многие основные акции. Я неизменно читаю финансовую страницу в газете.

— Признаться, впервые слышу, чтобы рыбак читал деловую страницу в какой бы то ни было газете,— сказал я.— Зачем вам это?

— Я живу в капиталистической стране и занимаюсь индустрией отдыха. Цены на акции и облигации — барометр моих летних заработков. Когда в 35 и 36-м годах цены подскочили, я неплохо заработал. С тех пор в делах наблюдается спад, вследствие чего мне приходится наниматься на пароходы.— Он посмотрел на меня смешливыми глазами.— Я читаю много такого, чего вы, вероятно, не ожидали бы от рыбака. В Лизард-Тауне есть публичная  библиотека. Там можно брать даже пьесы.

Я очень любил пьесы, когда жил в Лондоне. Я сообщил ему, что пьесы — мой хлеб, и спросил, чем он занимался в Лондоне.

— Сперва служил в бюро по найму моряков торгового флота,— отвечал он.— Но вскоре мне это надоело, и я пошел грузчиком в порт. Одно время даже подвизался в речной полиции. Знаете, как оно бывает: встречаешь тут среди отдыхающих всяких шишек, вот они и твердят тебе, что, мол, прозябать в Кэджуите значит попусту тратить время. Так что, когда попадаешь в Лондон, работу найти нетрудно, стоит только нажать на нужные рычаги. Но Лондон — это не для мужчины. Проходит месяц-другой, и Кэджуит снова зовет меня. Я и возвращаюсь...

Вот, наверное, почему у него такая грамотная речь. Когда он беседовал со мной, в голосе его не было даже налета протяжного корнуоллского акцента. Однако я заметил, что местный выговор тут же возвращается к нему, стоит ему заговорить со здешними жителями.

Мы плыли, и он частенько прерывал разговор, чтобы показать мне любопытные отрезки береговой линии — устье Чертовой Сковородки с ее великолепной каменной аркой, Пиастровую Нору. Эта пещера снаружи не очень впечатляла, но рыбак рассказал, что приезжие университетские студенты обследовали ее на пятьсот ярдов вглубь.

— Причем большую часть пути им пришлось проделать вплавь, толкая перед собой жестянки из-под печенья с горящими на них свечами,— добавил он.

— А далеко ли можно проникнуть туда на лодке? — спросил я, подумывая о том, что мне предоставляется возможность изучить различные каменные формации. Геология была одним из моих увлечений. Рыбак ответил небрежно:

— Да нет, не очень далеко.

Мы прибыли в Черч-Коув, и я сказал:

— Надо бы нам с вами как-нибудь выбраться за макрелью.

— Когда угодно, сэр,— ответил он, стаскивая меня на спине на берег.— Здесь всякий знает, где меня найти.

— А кого же мне спрашивать? — поинтересовался я.

— Большого Логана,— сказал он, отталкивая лодку и взбираясь на борт.— Меня все так зовут.

— В честь скалы Логана? — с усмешкой спросил я.

Он серьезно посмотрел на меня и кивнул.

— Именно так, сэр. В честь скалы Логана.

Я не виделся с ним после этого целую неделю. Вернувшись в коттедж, я нашел поджидавшее меня письмо от моего редактора. Отзывать он меня не отзывал, но просил сделать ряд материалов о том, как международное положение сказывается в стране.

После ужина ко мне зашел Керрис. Он знал, что письмо было из моей газеты, и решил выяснить, уезжаю я или остаюсь.

Я объяснил, что к чему, и сказал, что меня, возможно, не будет две-три ночи — все зависело оттого, сколь далеко в глубинку придется забираться в поисках материала.

— Кстати, вы знаете Большого Логана из Кэджуита? — спросил я.

— Конечно, а что?

— Сегодня он подбросил меня из Кэджуита на своей лодке. Приятный парень, правда?

— Хороший собеседник, — ответил Керрис.— Именно собеседник.— Он взглянул на меня, и искушение посплетничать оказалось ему не по силам: — А вообще-то он непутевый. Не стоит вот этой тарелки,— Керрис покачал головой.— А ведь родом-то из хорошей семьи. Мать его была настоящей леди и жила в одном из поместий в Хелфорде.

— А отец? — спросил я.

— Этот наш, рыбак из Кэджуита.

И тут до меня дошло, почему его прозвали Логаном. Многое в его сложном характере объяснилось.

— Он родился в одном из домов возле скалы Логана? — спросил я. — Верно?

— Да, на тамошней ферме,— Керрис опять покачал головой. — Но он — человек непутевый и сам это доказал. Женился на одной бирмингемской девушке, которая приезжала отдыхать. У нее водились деньжата, и она построила дом на Флашинге в Гиллане. Милая была девушка. От добра добра не ищут, а он стал баловаться с местными девками. Развелась она с ним и опять в Бирмингем уехала. Живет теперь один в Кэджуите, в хибаре своей. — Он снова покачал головой и добавил, выходя из комнаты: —  Непутевый он, этот Большой Логан.

При этих словах я улыбнулся. Я чувствовал, что устами Керриса Большого Логана осуждают многие поколения «мародеров», Я был убежден, что он считает Логана непутевым человеком вовсе не потому, что тот забавлялся с местными девицами, а потому, что ухватив хороший куш, Большой Логан его упустил, чего никогда не сделал бы Керрис.

Родословная Большого Логана объясняла многое.

В тот же вечер я сел за стол и при свете керосиновой лампы написал первую из своих статей. Другие две, однако, шли не так легко и потребовали больших разъездов, в том числе путешествия в Девон, где я провел ночь в Пост-Бридже, посреди Дартмура, в суровом краю холмов и болот. Конфликт ударил по Корнуоллу гораздо сильнее, чем по Девону: в те дни сельские районы ощущали его лишь потому, что отдыхающие уезжали. Только потом фермеров призвали выращивать больше продукции. Правда, в городках и даже в деревнях мужчин забирали на службу, но Дартмура и еще более аграрных районов Девона это почти не коснулось. А вот в южном Девоне и южном Корнуолле атмосфера в больших городах была весьма напряженной. Я заглянул в Фалмут, Девонпорт и Плимут, но ни в одном из этих портов не было видно военных кораблей. Говорили, что большая их часть ушла в прошлый четверг. Лишь после отплытия кораблей люди стали понимать, что война на носу. Да еще после того, как на глаза стали попадаться мешки с песком, каски и противогазы.

Вернувшись на мыс Лизард, я обнаружил, что все тут более или менее по-прежнему. Отдыхающих стало меньше, жители говорили, что клиенты расторгают контракты на наем комнат. Но тем не менее отпускники продолжали прибывать, и жизнь постепенно входила нормальную колею. Большинство туристов, с которыми я беседовал, отчаянно старались не обращать внимания на новости и наслаждаться отдыхом. «Одному богу ведомо, когда мы получим следующий отпуск», — говорили они, оправдываясь. Но газеты они тем не менее читали и по-прежнему на что-то надеялись, хотя надеяться было не на что.

А потом, в четверг 31 августа, передали сообщение, что будут эвакуировать детей, и мне пришлось наново переписывать мою последнюю статью, так как отправлять их должны были в Корнуолл, благодаря чему напряженность докатилась до самых отдаленных ферм и деревень. Пятницу я провел, нежась на солнышке и купаясь в море, в надежде позабыть об угрозе войны. Но по дороге домой я увидел, как в Лизард-Таун прибывает из Мидленда первый автобус с ребятишками и их учителями. Дети выглядели усталыми, но довольными. Я остановился поболтать с ними. Для них это было захватывающее приключение. Один мальчуган, никогда прежде не выезжавший из Бирмингема, держал противогаз, который казался чуть ли не больше его владельца. Многие дети никогда не видели моря.

Дома меня встретил слегка взволнованный Керрис.

— Слыхали новости, мистер Крейг? спросил он. — Германия напала на Польшу. В полдень передавали. А у нас разместили трех мальчишек. Сорванцы, наверное. Впрочем, грех ворчать: правительство платит нам восемь с половиной шиллингов за каждого.

У меня вдруг засосало под ложечкой. Значит, все же война. Мне почему-то казалось, что Гитлер пойдет на попятный, стоит его припугнуть.

— Что ж, — сказал я, — по крайней мере, напряженному ожиданию пришел конец. И нам известно худшее.

Выпив чаю, я вышел пройтись и зашагал по тропинке, что вела вдоль утесов к Кэджуиту. Меня окутала тишина побережья, но в этом бальзаме была какая-то горечь. Меня уже не радовала, как неделей раньше, мысль о том, что берег этот вечен независимо от судьбы, уготованной моему поколению. Сейчас я скорее ненавидел его за его отрешенность, за безмятежность и красоту, на которую он не имел никакого права, теперь, когда всю Европу вот-вот начнет истязать война. Мне страшно захотелось вернуть прошлый сентябрь с его политикой умиротворения. Но это скорее был крик души, нежели рассудка. Я знал, что на сей раз такому не бывать. Мы не просто связаны с Польшей договором. Мы оказались лицом к лицу с грубой животной силой угнетения и должны были растоптать ее, прежде чем она распространится в неистовстве своем по всей Европе и подавит демократию...

Внезапно я обнаружил, что внизу виднеется Кэджуит. Я и не заметил, как пришел сюда. Он ничуть не изменился — те же вытащенные на берег лодки, те же кружащие с криками чайки, маленькие белые домики и рыбный дух. Эту рыбацкую деревушку совершенно не волновало, что где-то сейчас умирают люди, вступившие в борьбу за свободу против моторизованной армии, лишенной каких-либо мыслей, кроме тех, которыми отравила ее солдат огромная пропагандистская машина.

Я пожал плечами. Идет война или не идет, порыбачить вечерок можно. Спустившись в деревушку, я нашел Большого Логана у лебедки — он вытягивал лодки на берег. Пока проволочный трос крепили к очередной лодке, мы успели договориться, что назавтра в шесть вечера выйдем в море и поудим часок-другой. Потом я заглянул в пивнушку, где услышал, что по Каналу прошли пять эсминцев. Поговаривали, что они получили приказ захватить «Бремен», который двумя днями раньше вышел из Нью-Йорка после задержки его американскими властями. Разговорившись с одним парнем, я узнал, что пограничник видел в шести милях от берега какую-то подводную лодку, шедшую на запад. «Наверняка это немецкая «У», — заявил мой собеседник.

Как и остальные отдыхающие, я изо всех сил убеждал себя, что завтрашний день будет самым обыкновенным. Но только на воде мне удалось позабыть обуревавшее меня волнение. На пляже я был подавлен. Улечься и нежиться на солнышке я не мог, а искушение вернуться в коттедж и послушать последние выпуски новостей, которые передавались с тревожащей частотой, оказалось сильнее меня. Я механически прослушивал сообщение за сообщением. Они лишь повторяли предыдущие, зачастую даже слово в слово. Нового ничего не было — ни ультиматума, ни начала военных действий на Западном фронте, только быстрое продвижение германских войск в Польше. Когда я отправлялся в Кэджуит, меня уже тошнило от этих известий.

Забыть о нависшей над страной угрозе войны мне удалось только тогда, когда через борт лодки были закинуты две удочки, а двигатель мерно постукивал. Вскоре я увлекся вытаскиванием макрели, и все остальное перестало существовать. Большой Логан стоял у штурвала, тихо насвистывая сквозь зубы и глядя на меня. Он почти не разговаривал, разве только когда я забрасывал лесу, а он оглядывался за корму, выискивая глазами дрожащую серебристую ниточку, чтобы определить по ней, попалась макрель или нет.

Так мы дошли до мыса Дайнес и повернули обратно. Юго-западный ветер посвежел, показались низкие рваные тучи. В половине восьмого стало смеркаться.

— Ночь, похоже, будет ненастная, — заметил я.

— Да, дождь пойдет, как пить дать, — Логан скрутил себе папироску и направил лодку к утесам. — Можно попробовать сайду, — предложил он.

Волны вздымались, и далеко впереди по правому борту я видел, как они бурлят белой пеной вокруг подводного камня.

— Такое побережье надо знать как пять пальцев, — бросил я.

— Что правда, то правда. Место тут гиблое, риф на рифе. И не округлые, как у мыса Лэндс-Энд, а все острые. Видите Гэв-Рокс, вон там, у Кеннэка? — он указал вперед на зазубренные рифы, сейчас наполовину скрытые водой. Они тянулись по кривой вдоль песчаной отмели у Кеннэка. — На них села одна голландская баржа. Зимы четыре назад, кажется. Через три дня от нее ничего не осталось, кроме чугунного ахтерштевня. Он и по сей день там: застрял между камнями.

— А в последнее время у вас тут были крушения? — спросил я. — Я знаю, что разбился «Клан Малькольм», а потом?

— Здесь — нет. Было одно возле Сент-Айвза, — он закурил свою папиросу. — Ну, а что касается «Клана Малькольма», то крушение было великолепное по корнуоллским понятиям.— Он в раздумье покачал головой.— Будь у нас каждый год по такому крушению, и о зиме не надо было бы беспокоиться.

Логан переложил румпель и направил лодку вдоль берега. Мы были совсем близко, и я с трудом держался на ногах из-за волны.

— Здесь можно половить сайду, — сказал он, беря второе удилище.

Однако за десять минут, что мы кружили на этом месте, мне удалось вытащить только одну сайду — нечто среднее между маленькой меч-рыбой и угрем. Она запутала мне всю леску и была такая слизкая, что днище лодки стало скользким. Наконец Большой Логан снова направил лодку в море.

— На обратном пути поймаете еще несколько макрелей, — пообещал он.

К тому времени я уже выудил больше сорока штук. Качка усиливалась, и мне то и дело приходилось садиться на поперечину, чтобы не потерять равновесие. А Большой Логан вроде бы и не замечал, что лодка движется. Тяжесть его громадного тела, казалось, лишь придавала суденышку устойчивости, когда он, чуть расставляя ноги, ступал по доскам.

Мы были в полумиле от берега и поровнялись с Каэрлеон-Коув, когда у меня клюнуло в очередной раз. Я ощутил резкий рывок, после чего леса замерла, и я ее выбрал. Так, и есть, макрель. Попавшись на крючок, они сразу как-то замирают. Вытаскивать ее я предоставил Логану, а сам отправился ко второй удочке. Взявшись за лесу, я тут же понял, что мы наткнулись на косяк: и тут на крючке была рыбина. Я принялся выбирать лесу и вдруг уголком глаза увидел, как у основания волны ярко вспыхнула взрезанная вода. Рядом с нашей лодкой стремительно пронеслось что-то крупное. Море забурлило и заходило ходуном. Не успел я разглядеть, что там такое творится, как леса у меня в руке натянулась и меня выбросило за борт.

Казалось бы, я должен был сразу выплыть на поверхность, но меня почему-то затягивало в глубину. Легкие неожиданно опустели, воздух с бульканьем вырвался наружу, и, наверное, никогда еще не был я так близок к смерти. Я рвался наверх с наводящим ужас ощущением тяжести в груди. Казалось, легкие вот-вот заработают и наполнятся водой. Казалось, больше мне не выдержать. И вдруг я очутился на поверхности. Я плыл в вертикальном положении, ловя ртом воздух.

Почти тут же Большой Логан окликнул меня с лодки, которая развернулась и направлялась ко мне. А в следующий миг он втащил меня на борт, и я растянулся на днище лодки, пыхтя и отдуваясь. Рядом с моей головой подпрыгнула какая-то несчастная рыбина. Я повернулся на бок, и перед лицом у меня оказалась голова той самой макрели, которую я предоставил вытаскивать Логану. Она тоже попала в переплет, точно такой же, в какой мгновение назад угодил я. Я схватил ее и бросил обратно в море. Потом сел и уставился на Большого Логана.

— Что это было?

Он покачал головой и дернул себя за бороду.

— Только я снял макрель с вашей удочки и забросил грузило обратно в воду, как вдруг вся лодка заходила ходуном, — сказал он. — А вы оказались за бортом. Я оглянулся как раз вовремя — успел заметить ваши ноги. Леса у вас в руке была туго натянута, я видел. Должно быть, за нее зацепилось что-то очень большое. Эта штука не только выбросила вас за борт, да так резко, что ваши ноги даже не задели планшира, но и перерезала лесу, будто ножом.

Лодка уже шла обратно в Кэджуит, и я встал на ноги.

— Как самочувствие? — спросил Логан.

— Вымок, а так все в порядке. — Но я дрожал, и мне пришлось сесть на банку. — Часто тут у вас такое творится?

Подняв глаза, я с удивлением заметил на его лице озадаченное выражение.

— Никогда прежде не слыхал о таком, сэр, — ответил он.

— Что же это было? — не отставал я. — Крупная сайда, тунец, акула... или что?

— Ну, может, тунец или акула, — с сомнением, как мне показалось, сказал он. — У нас же была макрель на той леске, да?

Я кивнул.

— И я видел, как рядом с лодкой что-то вспороло поверхность воды, — сказал я. — Эта штука плыла у основания волны и быстро двигалась к макрели. Как вы считаете, мог это быть плавник акулы? У вас здесь бывают акулы?

— Изредка. Они появляются почти у всех берегов. — Он покачал головой. Эта, видать, была очень крупная. Посмотрели бы вы, что творилось с морем после того, как вы нырнули. Как будто кит погрузился.

Он скрутил для меня папиросу, и мы умолкли, задумчиво покуривая. Когда мы добрались до Кэджуита, я порядком продрог. Сойдя на берег, Логан первым делом повел меня в бар, где представил хозяину. Меня снабдили парой старых штанов и фуфайкой, а мою мокрую одежду повесили на просушку. Я попросил горячего рому с лимоном. Большой Логан и хозяин выпили со мной виски, после чего затеяли пространное обсуждение происшествия. Я уже решил для себя, что всему виной акула, и мне стало неинтересно. Сидя перед теплой кухонной плитой, я вскоре почувствовал, что засыпаю.

Большому Логану пришлось расталкивать меня, чтобы сообщить, что он отвезет меня обратно в Черч-Коув на лодке. Услышав, как в трубе завывает ветер, я покачал головой.

— Пойду пешком.

— Одежда ваша не высохла, да и устали вы, — уговаривал он. — Лучше уж давайте я вас отвезу. Еще не совсем стемнело, да и море не разгулялось.

Но я снова покачал головой.

— Честное слово, я предпочитаю пешком. От ходьбы я хоть согреваюсь. Если только вы не возражаете, — спросил я хозяина, — чтобы ваша одежда осталась на мне до завтра, я ее верну, конечно.

— Ради бога, — ответил тот. — Пожалуйста. А вашу мы к тому времени высушим.

Я поблагодарил его и встал. Я попытался было уплатить Большому Логану за рыбалку, но он заявил, что не примет денег от человека, которого едва не утопил. А когда я попробовал настоять, он сунул фунтовую банкноту обратно в карман моего пиджака, который я надел, хоть он и был мокрый, потому что в нем лежали мои ключи и бумажник. Логан даже предложил проводить меня по тропинке над утесами, но к тому времени я уже совсем проснулся и, подкрепившись спиртным, заверил его, что прогулка только доставит мне удовольствие.

Выходя из бара вместе со мной, он позвал двух парней помочь ему с лодкой. В вечернем свете мне еще было видно, что она болтается на привязи. Ветер все усиливался, и волны, набрасываясь на бухточку, уже с шумом шлепались на галечный пляж. Я взобрался по дороге к утесам, и крепнущий шторм налетел на меня со всей силой. Я был рад, что не принял предложения Логана подбросить меня обратно в Черч-Коув.

Поднимаясь в гору, я разогрелся, и теперь фуфайка и брюки из саржи казались очень неудобными. Под ними у меня ничего не было, а кожа моя весьма чувствительна к грубой ткани. Кроме того, туфли мои, по-прежнему мокрые, хлюпали при каждом шаге. Я отыскал двор фермы и, перебравшись по каменному перелазу, добрался до тропинки, которая огибала Чертову Сковородку. Дальше по берегу отчетливо виднелись вспышки маяка Лизарда. Небо над головой по-прежнему было довольно светлым, но различать тропу оказалось нелегко, и порой я был вынужден идти буквально ощупью, поскольку боялся оступиться. Я миновал большой дом на мысу и чуть погодя оказался у наполовину каменного, наполовину деревянного бунгало, где размещалось кафе. Половина окна, завешенного оранжевой шторой, еще пропускала свет, но другая половина уже была затемнена бурой бумагой. До меня вдруг дошло, что на три с лишним часа я совершенно позабыл о войне. Ром мгновенно улетучился, и я ощутил страшную подавленность. Одолев еще один каменный перелаз, я пошел прочь от моря по тропинке, огибавшей длинную впадину. Я переставлял ноги совершенно неосознанно, ибо голова моя была занята мыслями о фронте. Я подумал, что милосердному богу, столь близко подведшему меня в этот вечер к смерти, следовало бы довершить дело, а не оставлять меня в живых ради того только, чтобы бросить гнить в вонючих траншеях.

Меня обуяла трусость, это дитя воображения. Страх ведь порождает не сама боль, а именно ее предчувствие. Шагая по тропинке, я уже был уверен, что мне уготована ужасная смерть. Судя по тому, что смерть эту я считал неизбежной, можно было подумать, что единственная цель Гитлера — убить именно меня, и что ради этого он вот уже шесть лет держит Германию под ружьем. Поэтому, когда я чуть не налетел на человека, смутно маячившего передо мной на тропе, я слегка вскрикнул и отпрянул.

— Простите, я, кажется, вас напугал, — сказал он.

— Нет-нет, — поспешно заверил его я. — Просто я вздрогнул, только и всего. Я задумался.

— Может быть, вы укажете мне дорогу к коттеджу под названием «Карильон», который стоит где-то здесь, за этими утесами?

— «Карильон»? — пробормотал я. И вдруг вспомнил, где я видел это название. — Он не над Черч-Коув?

— Вот-вот.

Речь его была до того правильной и бесцветной, что я принял его за диктора Би-Би-Си на отдыхе.

— Если хотите, пойдемте со мной, и я вам его покажу. Он несколько в стороне от этой тропинки, с полмили дальше.

Он поблагодарил меня и пристроился сзади. Проходя мимо него, я увидел, что его плотный водонепроницаемый плащ вымок чуть ли не до пояса.

— Промокли? — заметил я.

— Да, — помолчав, ответил он. — Ходил на лодке, а на берег при таком бурном море выбраться непросто.

— Удивительное совпадение,— сказал я,— я тоже только что промок насквозь.

И я рассказал ему о своем маленьком приключении. Мне почему-то показалось, что мой рассказ произвел на него впечатление.

— Как вы думаете, что это могло быть?— спросил он, когда я кончил.

Я ответил, что, скорее всего, акула. Тропинка стала шире, он уже шел рядом со мной, и я видел, как он кивнул.

— Да, здесь, у западных берегов, они встречаются. За макрелью пришла.

Затем он заговорил о вторжении в Польшу и спросил меня, были ли какие-нибудь новые сообщения, а потом поинтересовался, не видел ли я военных судов. Я сказал, что флот прошел по Каналу неделей раньше и что с тех пор у побережья не замечено ни одного военного корабля, кроме пяти эсминцев и одной подводной лодки неизвестной национальной принадлежности.

Он вздохнул и проговорил:

— Боюсь, будет война.

— Что ж, этого и следовало ожидать,— сказал я.— И тем не менее она всегда приходит как снег на голову.— Я чувствовал, что он тоже удручен.— Вас призовут?

— По-видимому.

— Какой род войск?

— Флот.

— Все же лучше, чем многое другое,— успокоил я его.— Не траншеи какие-нибудь.

— Это-то да,— согласился он без особой радости.

Некоторое время мы шли молча. Потом, чтобы отвлечься от этих мыслей, я заговорил о побережье, о подводных камнях и кораблекрушениях.

— Рыбак, с которым я выходил сегодня, рассказывал, что от одной голландской баржи, наскочившей на Гэв-Рокс у Кеннэка, за три дня ничего не осталось.

— Да, я бывал здесь раньше,— отозвался мой спутник.— Побережье отвратительное.

Я согласно кивнул.

— Отвратительное. И, говорят, многие подводные камни даже не значатся на карте, а известны только местным рыбакам,

— Я знаю,— ответил он.— Против Кэджуита есть один большой риф, который как следует не отмечен. По-моему, хуже этого отрезка побережья я еще не видывал.

— Зато все местные рыбаки знают его,— продолжал я.— Им известно, где именно среди камней найти песчаное дно. Наверное, сведения о скальных формациях под водой передаются от отца к сыну и с каждым новым поколением эти знания пополняются.

Мы добрались до вершины мыса, и тропинка пошла направо, огибая поле.

— Вам туда,— сказал я.— Нужный вам коттедж справа.

Он поблагодарил меня, мы расстались, и его стройная фигура растаяла в темноте. Я спустился в Черч-Коув.


Глава 2 ПОДОЗРЕНИЕ


«Просим радиослушателей оставаться у приемников: в девять пятнадцать будет передано важное сообщение».

Было раннее воскресное утро, и в голосе диктора звучало непривычное напряжение. Я сидел в кухне у Керриса, курил сигареты и ждал. И вот мы услышали, что сэр Нэвил Гендерсон предъявил окончательный двухчасовой ультиматум. Потом сообщили, что в 11.15 по радио выступит премьер-министр. Вместо того, чтобы сидеть у приемника, дожидаясь известий о том, что я и так считал неизбежным, я вывел машину, погрузил в нее одежду, которую мне одолжил хозяин кабачка, и покатил в Кэджуит.

Вернувшись к машине с аккуратно завернутой в плотную бумагу моей одеждой, я увидел Большого Логана, поднимавшегося с пляжа.

— Уж не хотите ли вы сказать, что и сегодня утром выходили в море? — спросил я.

Море было довольно бурное, хотя ветер спал и утро стояло прекрасное. Логан засмеялся.

— Война или нет, кормиться все равно нужно,— ответил он.— Надеюсь, вчерашнее купание не отразилось на вашем здоровье?

— Нисколько,— я бросил тюк с одеждой на заднее сиденье и добавил, захлопывая дверцу: — Любопытная штука: по дороге в Черч-Коув я повстречал одного парня, который тоже сильно промок, высаживаясь из лодки на берег.

— Высаживаясь из лодки на берег? — Логан казался озадаченным.— И где же он высадился?

— Не знаю,— я пожал плечами.— Где-то тут, наверное. Я встретил его сразу за тем большим кафе на утесе.

— Здесь не чалилась ни одна лодка. Мы пришли последними.

— Ну, вероятно, он высадился где-нибудь дальше по побережью,— предположил я.

— С чего бы вдруг? При такой волне, как вчера вечером, никому бы и в голову не пришло высаживаться на берег на всем отрезке отсюда до Черч-Коув... если только не крайняя необходимость. Он был очень мокрый?

— Ну... по пояс-то он в воде побывал.

Впрочем, какое это имеет значение?—Его настырность начинала меня раздражать.

Логан помолчал. Он стоял, немного расставив ноги и засунув руки за кожаный ремень.

— Да как сказать...— заговорил он наконец.— Помните вчерашний вечер? Откуда нам знать, что это была рыбина?

— А что же еще? — нетерпеливо спросил я.

Он посмотрел на меня, и меня снова поразила проницательность его маленьких глаз.

— Это могла быть и подлодка,— ответил он.

Я вытаращил на него глаза.

— Подлодка?! — я вдруг засмеялся.— Но зачем подлодке наполовину выскакивать из воды и набрасываться на бедную безобидную макрель? Подлодкам корм не нужен. В любом случае подходить так близко к берегу, не всплывая, опасно.

— А разве она наполовину выскочила из воды? — спросил Логан, и я понял, что он совсем не шутит.— Вы уверены, что эта штука гналась за макрелью?

— Ну, возможно, я что-то приукрасил, говоря, будто она выскочила из воды,— ответил я.— Во всяком случае, я видел, как плавник или что-то такое прорезал воду у основания волны.

— Или что-то такое, — повторил он.— А может, перископ?

Я призадумался.

— Может быть. Только зачем ему моя леса?

— Леса могла просто зацепиться за подлодку.

— Чушь какая-то,— сказал я.

— Видели бы вы, что творилось с водой после того, как вы окунулись. Она кипела так, будто кит погрузился, черт бы его побрал. Вряд ли акула могла поднять такую волну. По крайней мере, я так полагаю.

— А что подлодке делать у самого берега?— спросил я.

— Это меня и озадачивает,— сказал он.— Но вот вы сказали, что встретили какого-то парня, и мне пришло в голову... А что если им надо было кого-то высадить?

Я снова задумался. Это казалось фантастикой, но в сущности было не столь уж невероятно. Сейчас я вспоминаю, что невероятным мне тогда казалось не само присутствие подлодки в прибрежных водах, а тот факт, что это присутствие имеет какое-то отношение ко мне. Я не привык к острым ощущениям. Моя работа — писать о драме, а не принимать в ней участие, и я не слишком-то верил, что полетел за борт из-за подводной лодки.

— Тот парень, которого вы встретили, говорил вам что-нибудь? — спросил Большой Логан.

— Да, он спросил, как пройти к коттеджу «Карильон», что стоит за утесами.

И тут мне вспомнился его безупречный английский. «Слишком уж безупречный»,— подумал я. Слово за слово я передал Большому Логану свой разговор с этим человеком, насколько я его помнил.

Беседа была вполне безобидной, но Логан явно разволновался.

— Откуда он знал, что напротив Кэджуита есть скрытый риф?

— Он бывал тут раньше,— подчеркнул я.— Может, вы сами и сказали ему об этом. Вероятно, он ходил ловить рыбу...

— А вы можете сказать, откуда ему известно, что этот риф не отмечен как следует на картах?

На это я ответить не мог. И все же я ни в коей мере не был убежден, что на таких основаниях можно посчитать человека шпионом. Однако я обрадовался тому, что Большой Логан, кажется, не понял, что в разговоре с незнакомцем я сообщил ему важные сведения о передвижении флота. Во всяком случае — утешал я себя — шпион и сам скоро получил бы эти данные.

— Идемте потолкуем с Джо,— предложил Логан.— Он в этих местах всех знает и скажет, кому принадлежит тот коттедж.

Я пошел с ним обратно в кабачок. Хозяина мы нашли в баре. Он проводил учет, радио было включено. Когда мы вошли, Джо приложил палец к губам. Двое посетителей тоже сидели и слушали.

— «Сегодня утром британский посол в Берлине вручил германскому правительству последнюю ноту, в которой говорится, что если к одиннадцати часам мы не получим из Германии сообщения о готовности немедленно, вывести войска из Польши, то наши государства окажутся в состоянии войны. Вынужден сказать вам, что такого сообщения до сих пор не получено и, следовательно, наша страна находится в состоянии войны с Германией».

Голос принадлежал Чемберлену. Сам факт войны не стал для меня большим потрясением: последние 24 часа я воспринимал ее как неизбежность. И все же у меня неприятно засосало под ложечкой.

За речью последовали объявления, начавшиеся с описания, как будут звучать сирены воздушной тревоги. Посетители поднялись и вышли из бара, один из них сказал, что должен позвонить брату. После их ухода Большой Логан повернулся к Джо.

— Ты не знаешь, кто сейчас живет в «Карильоне»? Миссис Блой умерла больше двух лет назад.

— Да уж почти три,— ответил хозяин.— С тех пор дом принадлежит одному старику по фамилии Катнер. По-моему, отошедший от дел управляющий банком. А что?

— Да ничего,— помолчав, сказал Логан.— Просто джентльмену хотелось это знать, вот и все.— Он заметил, что я удивленно смотрю на него, и поспешно отвел взор.— Ты не знаешь, у него много бывает гостей?

— А откуда мне знать? — Хозяин с любопытством посмотрел на него.

— Да, действительно, откуда... Я только...— он осекся.

В зале что-то изменилось, и мы в недоумении огляделись. Кажется, мы одновременно сообразили, в чем дело, потому что разом повернулись и уставились на приемник в дальнем конце стойки. Ток был по-прежнему включен, и мы слышали потрескивание аппарата, но передача оборвалась. В этот миг вернулся посетитель, ходивший звонить брату. Лицо его было встревожено. Он сообщил, что местная переговорная не смогла добиться ответа из Лондона.

По-видимому, мы все сделали одинаковый вывод. Я подумал о Блумсбери с его старыми домами, оказаться в которых во время бомбежки означало угодить в смертельную западню. А деревья и георгианские особняки на Мекленбургской площади — увижу ли я их вновь такими, какими я их знал?

— Если это воздушный налет,— заметил я,— значит, они времени даром не теряют.

— Может, просто проверка,— сказал вернувшийся посетитель.

— Или совпадение,— пробормотал я.— Би-Би-Си работает в авральном режиме, а Лондон, скорее всего, завален вызовами.

— Да, может, оно и так.— Большой уверенности в его голосе не слышалось.

Позже мы узнали, что объявили воздушную тревогу. Радио и телефон вышли из строя одновременно, и это дало нам возможность продолжить разговор, пока посетитель ходил на станцию, чтобы снова попробовать дозвониться.

Большой Логан искусно уклонился от беседы о владельце «Карильона», даже не потрудившись объяснить, почему он заинтересовался этим человеком. Мы пропустили по рюмочке за счет хозяина и, потолковав немного о войне, покинули кабачок.

На улице Большой Логан сказал:

— Пойдем-ка лучше поговорим с Тедом Морганом.

Морган был пограничником из береговой охраны, и я понял, что мой спутник чувствует себя не очень уверенно. С хозяином кабачка он не стал делиться своими подозрениями, так что в деревушке об этой истории знать никто не будет. Ему определенно хотелось получить подтверждение своему выводу

Пограничник считался в округе человеком проницательным, но когда меня представили ему, я засомневался, так ли это и может ли он сравниться в проницательности с Большим Логаном. Однако во всем, что касалось отношений с властями, деревенские рыбаки непременно обращались за советом к Моргану, поскольку он знал толк в таможенных предписаниях и бланках, которые им надо было заполнять. Так уж у них повелось.

Большой Логан рассказал ему все. Слегка расставив ноги и заложив большие пальцы рук за свой кожаный ремень, он, казалось, заполнил собой всю хижину. Когда Логан говорил, бородка его ходила ходуном. По сравнению с ним маленький валлиец, сидевший за письменным столом перед оптической трубой, и впрямь казался крошечным. Когда Логан умолк, я почувствовал, что Морган не очень верит ему. Он склонил голову набок на птичий манер и забарабанил пальцами по столу.

— Оно, конечно, возможно, — рассудил Морган, метнув взгляд на огромного рыбака.— Возможно... Не далее как вчера я видел милях в шести от берега нечто похожее на лодку серии «У».— Он подался вперед, не вставая со стула.— Только где он мог высадиться?

— А хотя бы в Чертовой Сковородке? — предположил Логан.

— Верно ведь! Только вчера вечером так штормило, что лодка наверняка получила бы пробоину.

— У них есть разборные резиновые шлюпки.

— Ладно, предположим, что в Чертовой Сковородке можно высадить человека с подводной лодки. Но зачем немцам это понадобилось? Наверняка они уже давно заслали к нам всех своих шпионов, которых собирались заслать.

Возражение было весьма резонное. Логан пожал могучими плечами.

— За их действия я не отвечаю,— сказал он.— Возможно, этот Катнер — шпион, и одного из офицеров немецкой подлодки послали на берег забрать у него важную информацию.

Пограничник задумался об этом, ковыряясь зубочисткой в своих мелких пожелтевших зубах. Наконец он покачал головой и сказал:

— Ты же знаешь, у нашего побережья есть акулы.

— Боже всемогущий! — внезапно воскликнул Логан, теряя терпение.— Ты что же думаешь, я не распознаю вонючую акулу, если увижу ее? Это была не акула: слишком уж большое водоизмещение. Это была либо подлодка, либо кит. А если ты думаешь, что с этого твоего насеста можно увидеть кита, тогда тебе лучше немедленно подать рапорт об отставке.

Эта вспышка гнева, похоже, совершенно не тронула маленького пограничника. Он продолжал себе барабанить по столу и ковыряться в зубах. Наконец он взглянул на меня и спросил:

— А что вы думаете по этому поводу, мистер Крейг?

Его вопрос поставил меня в затруднение. Я вовсе не был убежден в правоте Логана:

слишком уж невероятным казалось его предположение. С другой стороны, мне не хотелось обижать его.

— Я думаю,— сказал я,— этим делом следует заняться.

Пограничник повернулся к Логану.

— Чего ты от меня хочешь? Чтобы я обратился в полицию?

— Какой толк от полиции,— ответил Логан.— Либо свяжись с Адмиралтейством, либо позвони в Скотланд-Ярд и попроси передать эту информацию в военную разведку.— Только тут до меня дошло, что Логан по возрасту вполне мог участвовать в последней войне. Обычно жители английских сельских районов называют военную разведку «секретной службой».— А если ты не желаешь делать ни то, ни другое, предлагаю решить вопрос на места ном уровне.

— Это каким же образом?

— А таким. Может, ты и прав, говоря, что шпиона не стали бы высаживать с подлодки, и уж тем более на этом участке побережья. Если это немец, его могли высадить, чтобы забрать информацию. А коли так, значит, ему надо еще вернуться с этой информацией на подлодку. Мы должны помешать ему в этом.

— А может, он уже давно вернулся на свою лодку,— заметил я.

— Это прошлой-то ночью? — Большой Логан покачал головой.— Прилив был очень сильный. К тому времени, когда немец добрался до коттеджа и снова вернулся на берег, подогнать лодку к утесам уже было невозможно. Даже в Кэджуите высадиться было бы очень трудно. Я вот что предлагаю. Давайте сегодня вечером подкараулим его на утесах над Сковородкой. Если он придет, мы на месте решим, что делать.

Пограничник задумался.

— Ладно, Логан, — сказал он наконец. — Вы с мистером Крейгом будете поджидать его на утесах. Я возьму двух ребят и стану наблюдать вон оттуда, с мыса,— кивком головы он указал через окно на противоположный мыс, охранявший вход в Кэджуит с юго-запада.— Я полагаю, мы можем взять твою лодку?

Большой Логан кивнул.

— Что за вопрос. И прихвати с собой этот свой старый армейский револьвер, Тед. Он может тебе пригодиться.

Пограничник выдвинул ящик стола и, порывшись в кипе правительственных формуляров и других бумаг, вытащил револьвер. Он задумчиво повертел оружие в руке, словно оно разбудило в нем воспоминания о прежних временах.

— Для шпиономании еще вроде время не настало,— он покачал головой.— И все же, если я прихвачу его с собой, большого вреда не будет.

В половине десятого вечера я встретился с Большим Логаном на тропке над Чертовой Сковородкой. К тому времени я уже знал, что потоплена «Атения», и мучился от нетерпения: хотелось начать действовать, чтобы позабыть о страхе. В этом ощущении, по-моему, заключено губительное для морали воздействие войны. Пока я шел по тропинке от Черч-Коув, в голове у меня складывались самые дикие планы уничтожения подлодки. И только устроившись на вершине утеса и приготовившись к долгому бдению, я впервые подумал о людях на ее борту. И тогда весь ужас гибели «Атении» снова хлынул в мой разум. Журналистика и театр способствуют развитию воображения, а на войне оно — явная помеха. И хотя немцы зверски потопили «Атению», я никак не мог совладать с возникшим во мне чувством сострадания к матросам германской подводной службы, которые разбросаны по морям и которым грозит ужасная и почти неизбежная смерть в стальных корпусах их субмарин.

Впрочем, вопрос об уничтожении лодки даже и не ставился. Я был чуть ли не рад тому, что Большой Логан не испытывал достаточной уверенности в своей правоте и не стал настаивать на оповещении Адмиралтейства. Я представил себе, как под сенью мыса поджидает торпедный катер, как лодка погружается, а он мчится на всех парах и сбрасывает смертоносный груз, от взрыва которого онаснова вылетает на поверхность, но уже разбитая на куски. Однако в действительности. У мыса притаилась только лодка Большого Логана, и никакого крупного вооружения на ней не было, лишь револьвер пограничника. А здесь, над утесами, сидели мы. Впрочем, возможно, никакой немецкой подлодки и нет вовсе.

По мере того, как тянулись однообразные часы, я все больше укреплялся в этом убеждении. Курить или разговаривать было нельзя; мы сидели на большом валуне у западного берега Сковородки, наблюдая за морем, пока все окружающее не потонуло в кромешной тьме. Ни звезд, ни луны — ночь была, хоть глаз выколи. Я прихватил с собой немного шоколада. Мы ели его, стараясь растянуть удовольствие подольше: как-никак занятие. Наконец я почувствовал, что клюю носом. Было почти два часа, я окоченел от холода. Я даже немного злился на Большого Логана, который посчитал мое участие в этом дурацком предприятии само собой разумеющимся. Когда я стал окончательно засыпать, предположение, что он профан по части акул, переросло в уверенность.

Казалось, не прошло и секунды, как меня растормошили. Я открыл было рот, но шершавая ладонь прикрыла его, и Большой Логан шепнул мне на ухо:

— Спокойно. Смотрите на море.

Меня охватило внезапное волнение. По-прежнему стояла темная ночь, я всматривался в нее, но видел не больше, чем если бы был слеп. И вдруг на воде показался огонек — на миг я увидел его отражение в море. Он тут же погас, и ночь стала такой же темной, как и прежде. Я даже решил, что мне померещилось.

Большой Логан был недвижим. Мне передалось его напряжение. Я едва различал очертания его головы в нескольких футах от меня. Она была слегка склонена набок. Он вслушивался, а взгляд его был устремлен туда, где, как я полагал, должно было находиться устье Чертовой Сковородки.

Наконец он встал. Я тоже поднялся на ноги, хотя ничего не слышал. Логан взял меня за руку, и мы с чрезвычайной осторожностью двинулись обратно к тропке. Мы прижались к стене большого белого дома, стоявшего за Сковородкой, и стали ждать.

— Лодка пожаловала,— шепнул он мне на ухо.— Она сейчас под нами, в Сковородке. А на утесах я видел вспышку фонаря: это ваш приятель подавал лодке сигнал.

Казалось, прошли часы, прежде чем мы услыхали шаги на тропке. Они приближались. Я почувствовал, как Логан напрягся, готовясь к прыжку. Затем шаги замерли, и почти тут же вспыхнул фонарь, красный от прикрывавшей его руки. В этом свете я отчетливо увидел стройную фигуру в непромокаемом плаще. Человек сошел с тропинки и вот-вот должен был поравняться с нами. Он спускался по крутому склону Сковородки к арке.

При всей своей громоздкости Логан был очень подвижен. Я еще и тропинку пересечь не успел, а он уже маячил внизу неясным пятном в темноте. Спускаясь по склону, я увидел, как он прыгнул. Было так темно, что я не мог разобраться, что же именно произошло. Скорее всего, человек успел обернуться. Я боялся только одного: вдруг у него окажется револьвер. Но даже если он и был вооружен, пустить оружие в ход ему не удалось. У Логана было два преимущества: выгодное положение — он находился выше — и огромная физическая сила. Оба упали вместе, а когда я добрался до них, Логан уже прижал человека к земле, закрыв ему рот рукой.

— Обыщите его,— велел он мне.

В кармане плаща незнакомца я нащупал автоматический пистолет и уже собирался вытащить его, как вдруг вспыхнул яркий свет фонаря, озаривший место свалки и едва не ослепивший меня. В памяти моей четко запечатлелась бородатая физиономия Логана на фоне этого ослепительного света. Фонарь все ближе. Вот над нами вырос высокий мужчина в военной форме, рука его поднялась и опустилась, и в свете фонаря я увидел, что она сжимает ствол большого армейского револьвера. Послышался глухой удар, и Большой Логан сразу обмяк. Человек в плаще стряхнул с себя его тело и поднялся на ноги. К моей голове приставили что-то твердое и холодное. Я понял, что это, и уже решил, что мой час настал. Фонарь так и не выключили, и я видел, что голова Большого Логана безвольно свисает с камня, а с черепа в бороду стекает струйка крови. Мне подумалось, что этот удар оборвал его жизнь.

— Мы заберем с собой обоих,— послышалась немецкая речь.

Говорил человек в водонепроницаемом плаще. Никогда еще не был я так благодарен себе за то, что выучил немецкий. Решение взять нас с собой, вероятно, диктовалось стремлением не оставлять никаких следов своей вылазки и обезопасить, насколько возможно, владельца «Карильона».

Человек в плаще обернулся ко мне.

— Считайте себя нашим пленником,— сказал он на своем безупречном английском.— Пойдете на два шага впереди. Любая попытка бежать или привлечь внимание — и вас застрелят.— Он махнул пистолетом, а сам, вместе со вторым немцем, подхватил под руки Логана. Фонарь выключили, и в неожиданно наступившей тьме я едва различал, куда иду. Спускаясь по склону к основанию Сковородки, я слышал, как за моей спиной волочатся по земле ноги Логана. Немцам часто приходилось останавливаться, чтобы получше распределить между собой вес его тела, и шум их дыхания становился все громче.

Внизу было еще темнее, и я чуть не упал на руки человека, поджидавшего у кромки воды. Он окликнул нас по-немецки.

— Все в порядке, Карл,— ответил человек в плаще.— Этих двоих надо забрать в лодку, ясно?

— Слушаюсь, господин капитан-лейтенант.

Выходило, что Логан прав: высаживали

именно командира подводной лодки. Я гадал, зачем он сходил на берег. Если он подвергал себя такому риску в самом начале войны, значит, на то была очень веская причина. Нам бы следовало сообразить, что кто-то из команды наверняка будет его встречать. Теперь поджидавший у мыса пограничник — наша единственная надежда. А может, с ним уже расправились? Может, поэтому они и были настороже?

Шлюпку подтянули ближе. Это была разборная лодка, и когда в нее положили обмякшее тело Логана, казалось маловероятным, что она выдержит еще четверых. Но она выдержала, хотя здорово осела при этом. Командир с пистолетом наготове сел лицом ко мне, двое других взяли каждый по веслу.

Мы тихо скользнули под большой аркой, служившей входом в пещеру, прежде чем свод обвалился и образовалась Сковородка. Мы вышли в открытое море, и сразу стало светлее. Уже можно было различить неясные очертания высившихся над нами утесов. Вскоре, однако, даже эта веха смазалась и растворилась в ночи. Казалось невероятным, что в этой кромешной тьме мы отыщем подлодку, но, повернув голову, я увидел крошечную точечку света прямо по ходу.

Я снова посмотрел на командира. Он следил за мной, сжимая в руке нацеленный на меня пистолет. Между нами, будто набитый мешок, лежал Большой Логан. Лодки пограничника нигде не было видно. Я подумал о сведениях, которыми, очевидно, завладел командир подлодки. Что там в них — данные о передвижении торговых судов, дислокация военно-морского флота, рейсы транспортов? Эта информация могла стоить нам многих сотен жизней, если только дать ему доставить ее на субмарину. Я чуть изменил позу, шлюпка опасно накренилась.

— Не двигаться!

Хотя командир говорил по-английски, у него был какой-то не английский голос. В нем сквозила некая холодность. Я застыл неподвижно, пистолет приблизился на пару дюймов.

Однако вопрос стоял так: либо моя жизнь и, возможно, жизнь Большого Логана, либо жизни многих других людей. Ответственность за действия лежала на мне. Я заколебался и вдруг принял решение: я прыгну на борт шлюпки, и она наверняка опрокинется. А потом — будь что будет. Я напрягся, изготовившись к прыжку...

И тут до меня донесся рев мощного двигателя. Прожектор вдруг протянул над водой белый «карандаш» света. Сделав короткий полукруг, он уперся в шлюпку и замер, ослепив нас. Рев двигателей усилился, послышалась пулеметная дробь, вокруг нас взметнулись фонтанчики воды. Один из сидевших на веслах матросов свалился мешком на дно шлюпки, едва не опрокинув ее.

Прожектор стремительно приближался к нам. Намерение катера было очевидным: он собирался таранить шлюпку. Сзади, где-то совсем рядом, раздался вдруг оглушительный взрыв. В лучах прожектора взметнулся огромный белый столб воды. Фонтан от второго взрыва полетел прямо на приближающийся корабль, и я увидел, как мимо нашей кормы пронеслась серая громада британского торпедного катера. Вода вскипала у его форштевня. Я так и не успел ничего предпринять: мы были уже возле стального носа подлодки.

Командир спрыгнул на палубу, наполовину скрытую водой. Меня тут же выхватили из шлюпки и потащили к боевой рубке. Я прошел мимо носового орудия, когда оно снова выстрелило, и уши у меня совершенно заложило. Меня подтолкнули к люку рубки, и тут я увидел, что торпедный катер разворачивается по большой дуге. Прожектор его вдруг погас, все погрузилось во тьму. Командир скатился вниз следом за мной, так быстро выкрикивая приказания, что я ничего не разобрал. Двигатели мгновенно ожили, и подлодка резко взяла влево. Тут до меня дошло, что командир боится торпеды, и я почувствовал внутри внезапную пустоту.

Огромное бесчувственное тело Логана опустили в люк чуть ли не на мою голову. Нас отпихнули в сторону, и команда спустилась вниз: двое несли раненого матроса. Люк с грохотом захлопнулся. Шум двигателей сразу же стал похож на биение огромного сердца. Было очень тепло, сильно пахло маслом. Нас запихнули на койки, чтобы мы не путались под ногами. Каждый член команды занял свой боевой пост.

Набирая ход, лодка, казалось, содрогнулась. Звякнул звонок, и через несколько секунд пол заметно накренился. Мы погружались. Погружение было срочное, и вместо дизелей взревели электромоторы. Не успели мы лечь на ровный киль, как я скорее догадался, нежели почувствовал, что лодка поворачивает. Я довольно много читал об опыте подводного флота в Великой войне и знал, чего пытается избежать командир. Я ждал. Скулы у меня напряглись, а руки были так крепко сжаты, что ногти впились в ладони.

Он раздался секундой позже — этот жуткий взрыв. Подлодка дернулась, словно наскочив на риф, послышался звон бьющейся посуды. Свет погас и, поскольку сгорели предохранители, двигатели остановились. Неожиданно воцарилась мертвая тишина, и в этой тишине можно было расслышать гул винтов торпедного катера над нами. Включилось аварийное освещение. От взрыва глубинной бомбы Логан скатился с койки в проход. Он встал уже в полном сознании, увидел меня и сказал:

— Страшно болит голова. Как будто в ней постоянно что-то взрывается. Того и гляди расколется, наверное.

Я хотел было объяснить ему положение, но тут взорвалась вторая глубинная бомба. Она была не так близко, как первая, но подлодка все равно заходила ходуном из-за плохого дифферента: нос, казалось, нырнул вниз, и тут же впереди послышался какой-то зловещий дребезжащий звук. Логан с первого взгляда понял все. Он напоминал пьяного, которого опасность мигом протрезвила. Взор его прояснился, и он сразу насторожился.

Командир выкрикнул какой-то приказ. Два моряка бросились по проходу, отпихнув Логана в сторону. За ними последовал человек, оглушивший Логана. Это был первый помощник. Воцарился ад кромешный. Слышались командные крики, матросы бежали на корму. Вдруг все стихло. Из рубки управления хлынула вода. Команда все делала вручную, чтобы поменьше шуметь. Лишь граммофон наигрывал «Дойчланд, Дойчланд юбер аллеc». Второй раз за ночь я поймал себя на том, что думаю о гибели «Атении». Заверения профессора Хэлдейна на расследовании — он сказал, что людям почти не пришлось мучиться — были весьма слабым утешением.

Балластный резервуар заполнили водой, и подлодка теперь лежала на ровном киле. Первый помощник возвращался по проходу, крича: «Die Kammer achtern ist unter Wasser, und Wasser dringt in den Maschinenraum!»

— Вы понимаете, что он сказал? — спросил Логан.

— Он сказал, что кормовой отсек затоплен и вода заливает машинное отделение,— ответил я.

Затем последовало сообщение, что вода заливает и носовые отсеки. Но к тому времени течь в рубке управления уже заделали. Вдали глухо взорвались еще две глубинные бомбы. Командир вышел из рубки, его встретил инженер-механик. Он доложил, что течь в машинном отделении заделана, но левый двигатель поврежден. Один из вахтенных, лежавший с гриппом, в полубессознательном состоянии прошел по коридору в пижаме.

— Что случилось? — спросил он.

— Много чего. Например, у тебя температура очень высокая,— последовал ответ.— Возвращайся на койку.— Затем, обратившись к инженеру-механику, командир спросил: — Как правый двигатель?

— Гребной вал треснул.

— Тогда попытайтесь запустить левый.

После этого командир долго совещался со вторым помощником. Я расслышал не все, но суть реплик помощника дала мне некоторое представление о том, что произошло после взрыва первой глубинной бомбы. Очевидно, от удара откинулся люк машинного отделения, из-за чего туда попало очень много воды. Потом под давлением внешней воды люк задраился наглухо. Более того, оказалось, что лодка теперь чересчур тяжела и зависла на глубине 50—60 футов.

— Придется опорожнить баки,— неожиданно решил командир,— даже если нефть выдаст наше местонахождение.

Второй помощник отдал команду, и вскоре даже непосвященному вроде меня стало ясно, что лодка гораздо легче и подвижнее. Тогда второй помощник и командир склонились над какой-то картой. Я мог видеть их с койки, на которой сидел. Командир, похоже, почувствовал, что я за ним наблюдаю, так как он оторвался от карты и его взгляд скользнул с меня на Логана. Он размашистым шагом пошел по коридору. Командир не успел переодеться, на нем по-прежнему был его жесткий непромокаемый плащ военного покроя, хотя в подлодке становилось страшно жарко.

— Вы ведь рыбак, да? — спросил он, остановившись над Логаном. Тот поднял глаза и кивнул.

— Так. Полагаю, что умирать вам хочется не больше нашего. Я буду рад, если вы нам поможете. Мы лежим на глубине около 50 футов, двигатели вышли из строя, а где-то наверху нас поджидает этот ваш торпедный катер. Всплыть мы не смеем. Но мы не знаем, какие течения в непосредственной близости от берега. Оставаясь внизу, мы можем напороться на камни. По моим расчетам, сейчас мы менее чем в четверти мили от бухты Кэджуита.

Большой Логан погладил бородку и посмотрел через проход на меня. Я почувствовал неожиданное возбуждение, чуть ли не ликование. По-моему, Логан догадался об этом: он повернулся к командиру, и его лицо расплылось в широкой улыбке.

— Вы стукнули меня по башке и затащили в свою жестяную рыбину,— сказал он,— а теперь еще хотите, чтобы я вызволил вас из передряги, в которую вы угодили.

— Простите, но это вы втянули нас в передрягу. Или, вернее, вот этот ваш дружок. Мы не договаривались, что нас будет стеречь британский торпедный катер.

— Торпедный катер, вон как? — Большой Логан неожиданно щелкнул пальцами.— Ну, черт меня дери! Значит, Тед Морган все же поверил мне. А еще пытался меня убедить, что это была акула.— Он ткнул командира немецкой подлодки своим толстым указательным пальцем под ребра.— Вас выдал не этот джентльмен,— он указал на меня.— Вас выдало то, что ваша чертова посудина всплывала прямо под моей лодкой, когда мы с ним в тот вечер ловили макрель! Акула! Ну, черт меня дери! — Вдруг он расхохотался. Наконец, отсмеявшись и выбившись из сил, он сказал:

— И вот вы здесь. Стоите и таращитесь, а все потому, что помешали рыбалке вот этого господина.— Я думал, у него будет новый припадок, но Логан вдруг посерьезнел.— Знаете, что я сделаю? — спросил он.— Я пойду с вами на сделку. Вы мне — бумаги, которые получили от своего дружка из «Карильона», а я вам — сведения о прибрежных течениях.

Я ждал, что командир ударит его. Он был молод, и Логан вывел его из терпения. Это был симпатичный с виду парень, стройный и поджарый, но у него были прусские черты лица, и, как все пруссаки, он был начисто лишен чувства юмора. Он даже не понял, что его высмеивают.

— Вы пленник,— заявил он, голос его был холоден и отчетлив.— Вы будете делать, как вам говорят.

— Сперва я погляжу, как вы будете садиться на Гэв-Рокс! — ответил Большой Логан и снова зашелся громким смехом.

Рука командира мгновенно дернулась, он шлепнул Логана сперва по одной щеке, потом по другой. Реакция Логана была молниеносной: одним ударом здоровенного кулака он уложил командира на месте. Помощник выхватил револьвер, в его глазах я прочел смертный приговор Логану. Меня в тот же миг схватил сзади кто-то из команды. Но когда помощник вскинул револьвер, другой офицер, появившийся из-за его спины, выбил оружие у него из рук. Это был штурман.

— Не дури,— сказал он по-немецки.— Без него нам отсюда не выбраться живыми.

Он повернулся к Логану и заговорил на ломаном английском:

 — На карту постафлен шиснь этот шельтмен и фаш, как и наш. Расве ви нас не помошет? Торпедный катер, она путет шдать нас фесь ночь. Если пы мы могли дрейфовать полмили поберешью, не потерпеф афария, мы могли пы фсплыть. Тогда мы пыли пы порядок.

— Я уже сказал этому офицеру,— отвечал Логан, указывая на распростертую фигуру командира,— на каких условиях я готов вам помогать. Море всю жизнь кормило меня, и я не побоюсь принять от него смерть, пусть даже в какой-то там доблестной жестянке с сардинами.

— Он говорит и от моего имени,— добавил я.

С моей стороны это был небольшой героический жест, ибо при мысли о смерти от удушья я почувствовал приступ дурноты. Я полагаю, что большинство людей, обладающих каким-никаким воображением, страдают легкой формой клаустрофобии, но должен сказать, что фраза Логана о доблестной жестянке с сардинами попала в самую точку. Штурман, в облике которого, как я догадался, сохранилось гораздо больше человеческого и который, следовательно, куда лучше разбирался в психологии, тут же поймал Логана на слове и принялся приводить командира в чувство. На это ушло несколько минут, так как в удар Логан вложил весь свой вес.

Наконец командир, пошатываясь, поднялся на ноги, но он был так оглушен, что прошло еще несколько минут, прежде чем штурману удалось заставить его осознать положение. А осознав, он пришел в ярость.

— И ты еще набираешься наглости торговаться со мной! — закричал он, поворачиваясь к Логану, но держась на сей раз подальше.— Ты всходишь на борт этого корабля в качестве пленного, ведешь себя как сумасшедший, бьешь командира, да еще рассчитываешь на фантастических условиях обменять свою информацию!

Он что-то приказал матросам, трое из них окружили Логана. Он сохранял невозмутимое спокойствие, но его серые глазки забегали по проходу, соизмеряя расстояния и возможности. Дело было дрянь. Штурман, между тем, продолжал тихим голосом урезонивать командира. Это были совершенно разные люди: штурман — коренастый и плотный, с круглым красным лицом, свидетельствовавшим о долгих годах морской службы: командир, напротив,— типичный наци — вспыльчивый, властный, жестокий. Все-таки штурман, похоже, добился своего, так как командир повернулся к Логану и сказал:

— Если вы поможете нам, мы высадим вас и вашего спутника на берег, как только появится возможность.

Я представил себе поверхность моря, вздымающиеся утесы, Кэджуит и лежащие за ним поля. Какой радостью было бы вырваться из этого кошмарного мирка машин, отдающего маслом, жаркого и душного. Одно слово Логана, и мы были бы спасены. Он бросил взгляд на меня. Во мне, казалось, восстало что-то упрямое и несговорчивое. Я покачал головой. Он кивнул и улыбнулся.

— Нам нужны бумаги,— сказал он.

Командир резко повернулся к нему.

— Вы их не получите, уразумейте это.

— Тогда их не получит и ваше командование,— спокойно ответил Логан.

Если человек совершенно сбит с толку и им в то же время овладевает ярость, смотреть на него неприятно. Я гадал, сколько же еще выдержат его нервы, учитывая, что служба на подводном флоте беспощадно их расшатывает. Для многих командиров субмарин в последней войне напряжение оказывалось непосильным.

Наконец немец достаточно овладел собой и сказал:

— Что ж, ладно. Останемся под водой еще на полчаса.

— И пошлете себя и свою команду на верную гибель? — спросил Логан. Он посмотрел на меня.— Это нам подходит, верно?

Мне пришлось согласиться с ним, хотя я чувствовал, что меня того и гляди вырвет.

— Вы блефуете! — сердито вскричал командир, решив припугнуть Логана. Тот пожал плечами.

— Если вы так считаете, попробуйте открыть мои карты.

Однако верх в командире все же взяла тревога. Он немного постоял, глядя на Логана, потом сказал:

— Ладно, я принесу вам эти бумаги.

Он повернулся и зашагал по коридору к офицерской кают-компании. Я посмотрел на Логана, гадая, какой ему прок в этих бумагах, коль скоро командир мог снять с них копию или просто запомнить наизусть.

— Почему бы тебе не промолчать? — шепотом спросил я.— Пускай себе налетают на рифы.

— А потому,— ответил он,— что течение здесь в сторону моря. Они в полной безопасности, но не знают этого. Если нам не удастся получить от них гарантий, что они передадут эту информацию по радио в Форт-Блокхаус, тогда мы попробуем настращать их и заставить всплыть в надежде на то, что торпедный катер все еще поблизости.

Такая перспектива представлялась довольно мрачной.

Командир вскоре вернулся. В руке он держал один-единственный листок бумаги, который он протянул штурману, а тот передал его Логану.

— А теперь подойдите сюда и покажите течение на карте,— сказал командир.

Логан бросил взгляд на бумагу и протянул ее так, чтобы я тоже мог прочесть. Всех подробностей я не помню, но в бумаге сообщались координаты — широта и долгота — места встречи трех отдельных соединений британских кораблей, одного из Гибралтара, одного из Атлантики и одного из Портсмута. Логан объяснил мне, что место встречи находится милях в тридцати к югу от маяка Шэмблс, то есть от Портленда. Из Гибралтара и Атлантики шли большей частью тяжелые корабли, а из Портсмута в основном эсминцы и минные тральщики.

Логан ткнул толстым указательным пальцем в список кораблей, направлявшихся из Атлантики.

— У них маловато эсминцев,— заметил он.— Пока они не соединятся с эскадрой из Портсмута, эти четыре корабля будут недостаточно защищены. Какая возможность для немецких подлодок!

У этой эскадры и впрямь было не так много эсминцев и торпедных катеров, как у той, что шла из Гибралтара. Встреча должна была состояться в понедельник 18 сентября в 13.30. Соединению надлежало пройти на север по Каналу мимо Даунса и совершить рейд в Кильский канал. Корабли заграждения должны были поджидать у Даунса, и в случае, если удастся подавить береговые батареи, их собирались затопить в канале. Рейд должна была сопровождать бомбардировочная авиация королевских ВВС, а чтобы не дать вражеским самолетам помешать прохождению флота, предполагалось задействовать в операции три эскадрильи истребителей.

Осознав важность и дерзость этого плана, я не мог не подивиться тому, что германская разведка сумела заполучить такую сверхсекретную информацию.

— У них есть возможность потопить эти четыре линкора? — спросил я.

— И, я бы сказал, весьма реальная,— ответил Логан.— А если тут поблизости достаточно немецких подлодок, они могут попытаться атаковать и в месте основной встречи.

Наш разговор прервал командир.

— Довольно перешептываться,— приказал он.— Давайте нам сведения, которые мы требуем.

Логан зашагал по проходу к рубке управления.

— Конечно, — сказал он, — только сперва вы передадите одно сообщение в Форт-Блок-хаус, что возле Портсмута.

Глаза командира сузились.

— Полученная мною информация у вас в руках. Выполняйте же и свое обещание.

— Вам известно, с какой целью я требовал у вас эту информацию, прежде чем вывести вас на безопасное место,— ответил Логан.— Я не хочу, чтобы ею воспользовались враги моей страны. Если вы ее переписали или запомнили...

— Да не переписывал я ее и не запоминал! — отрезал немец.

— Тогда у вас нет причин возражать против передачи сообщения в Адмиралтейство, не так ли?

Командир шагнул вперед. В его движениях было что-то вороватое, почти кошачье.

— Я не позволю, чтобы на моем корабле кто бы то ни было обзывал меня лжецом, а уж тем более какой-то там британец. Вы имеете наглость требовать, чтобы радиостанция моего корабля использовалась для передачи посланий британскому военно-морскому командованию. Да я скорее утоплю вас!

— Ну так вам недолго осталось ждать,— ответил Логан.

Штурман, внимательно следивший за разговором, сказал:

— Фы федь тоше погипнете, не только мы.

— Если эти корабли встретятся, как намечено,— ответил Логан, похлопывая по листку бумаги,— может оборваться не одна сотня, жизней. Вопрос стоит так: либо нам жить, либо им. Мы предпочитаем гибель двух британцев гибели сотен... Так что вам крышка, если вы не поклянетесь радировать мое сообщение британским властям, как только я вытащу вас из этой переделки и вы сможете просушить антенны.

— Ну что ж, как знаете,— сказал командир. В его голосе сквозила насмешка. По-моему, он рассчитывал, что напряжение сломит нас. Пролаяв какую-то команду по-немецки, он уставился на нас. Шипение сжатого воздуха, продувавшего балластные цистерны лодки, было невыносимо громким. Кажется, у меня заложило уши.

— Ну как, вы намерены и дальше скрывать нужную нам информацию? В таком случае я всплываю, чтобы помериться силами с этим вашим торпедным катером.

Мы оба молчали. Командир пожал плечами.

— Орудийные расчеты — товсь! — приказал он по-немецки и исчез в рубке.

Последующие пять минут оказались самыми мерзкими в моей жизни. В лодке явственно ощущалась напряженность. Воздух уже успел стать очень удушливым, я потел, как лошадь. Шипение компрессора постепенно стихло. Крен помощник устранил, лодка уже не раскачивалась туда-сюда и, я полагаю, лежала на перископной глубине — командир выискивал торпедный катер и выжидал.

— Продуть все балластные цистерны! Всплытие!

Сжатый воздух зашипел в цистернах, и лодка рванулась вверх так стремительно, что я услышал, как с палубы стекает вода.

Артиллеристы с проворством обезьян ринулись в рубку. Щелкнул затвор люка, и над нашими головами застучали башмаки. Взревел один дизель, и, когда нос корабля вгрызся в волны, вся лодка задрожала.

Орудийные расчеты уже должны были быть на местах. Над головой слышался плеск водоворотов, и я подумал, что вода захлестывает палубу, из-за чего повышается остойчивость лодки. После повреждения правого гребного вала скорость лодки на поверхности упала, по расчетам Большого Логана, с 18 до 9 или 10 узлов. Скорость же торпедного катера превышала 40 узлов. Ждать нам пришлось недолго: в машинном отделении звякнул звонок, все настырнее стучал единственный двигатель. Корпус, казалось, задрожал и задребезжал, шум стоял невероятный. Вдруг раздался взрыв, и мы едва устояли на ногах. У меня мелькнула мысль, что в лодку угодила торпеда. Едва я обрел устойчивость, как взрыв повторился и до меня дошло, что это стреляет кормовое орудие. Значит, торпедный катер все-таки заметил нас и мы ввязались в бой!

Совершенно невозможно понять, какие надежды обуревали меня в последующие минуты. Я был раздираем инстинктом самосохранения и чувством, которое считал чувством долга. Два эти ощущения совершенно непримиримы. Однако я отчетливо помню все возрастающий ужас при мысли о том, что окажусь запертым и задохнусь в этой чертовой немецкой посудине. Надо признать, что к концу боя эта мысль овладела мною целиком. Вероятно, я пребывал в жалком состоянии, ибо я только и помню, что нес какую-то бессвязную чепуху, а Логан, чтобы не дать мне совершенно рехнуться, тряс меня так сильно, что у меня клацали зубы.

Это были мои самые неприятные переживания, а со стороны зрелище, видимо, было просто отвратительное. Как это ни странно, впоследствии я не боялся снова ступать на борт подлодки. Наверное, эти 20 минут вышибли из меня весь страх смерти от удушья. В противоположность мне Логан, пока шел бой, сохранял полное спокойствие, хотя и сказал мне впоследствии, что никогда раньше не бывал на подводной лодке. В последней войне он служил на минных тральщиках и патрульных судах, а потом на противолодочных кораблях-ловушках. Вот и весь его опыт борьбы с подлодками.

Я плохо помню этот бой. Отчетливо врезались в память лишь стук двигателя, который, казалось, прошивал меня с головы до ног, сквозняк из открытого люка рубки, непрерывный орудийный огонь и мой ужас. Помню, что через несколько минут после начала сражения кормовое орудие прекратило пальбу. Но артиллеристы оставались на местах, а минут через десять открыло огонь носовое орудие, и в тот же миг командир приказал лечь право руля на восемь румбов.

Кажется, эта его команда и доконала меня, так как я был уверен, что она означает лишь одно — в нас пустили торпеду.

Впоследствии из разговоров офицеров и матросов я узнал, что мы всплыли примерно в полумиле от Каэрлеон-Коува, который лежит сразу же за Кэджуитом к востоку. Торпедный катер все еще был напротив Кэджуита, но через несколько секунд его прожектор засек нашу подлодку. Прожектор на катере сразу же погасили. Объясняя впоследствии свои действия штурману, командир сказал, что гул двигателей торпедного катера был отчетливо слышен из рубки и заглушал рев мотора подлодки. Был отдан приказ включить лодочный прожектор, и как только он выхватил из тьмы атакующий катер, кормовое орудие открыло огонь.

Потом лодка пошла почти точно на восток, преследуемая торпедным катером. Выстрелив, орудийный расчет зарегистрировал прямое попадание в торпедный катер, он изменил курс и вскоре скрылся из виду. Тогда подлодка развернулась на 16 румбов и возвратилась по своему прежнему курсу в надежде оторваться от торпедного катера, если тот еще был боеспособен.

О том, что произошло на самом деле, я узнал несколько месяцев спустя из разговора с пограничником, который был на борту торпедного катера. Выйдя за пределы досягаемости прожектора немецкой лодки, катер лег в дрейф и прислушался к стуку ее мотора. Как и ожидалось, подлодка погасила прожектор и легла на обратный курс. Облака к тому времени поредели, появилась довольно бледная молодая луна. Когда лодка приблизилась, катерники дали малый ход, двигатели работали еле слышно, и двинулись между лодкой и берегом, надеясь, что на фоне утесов катера не будет заметно. Эта идея сработала так успешно, что в конечном счете они вышли на огневую позицию и выпустили свою торпеду, прежде чем их обнаружили. Командир лодки сначала увидел торпеду и только потом — сам катер: след от торпеды струился в лунном свете серебристой полосой. Тогда и был отдан приказ отвернуть на восемь румбов. Одновременно лодочный прожектор нащупал катер, и носовое орудие открыло огонь. Когда субмарина легла на новый курс, пальбу продолжало кормовое орудие. Торпеда, очевидно, едва не задела борт лодки.

На этот раз орудийный расчет почти сразу же определил дистанцию, и их третий снаряд разорвался за кормой катера, серьезно повредив двигатели и ранив одного матроса. Одновременно немецкий дозорный по левому борту сообщил, что видит слева по ходу какое-то судно. Он разглядел лишь белую пену. У форштевня, но командир различил через бинокль силуэт эсминца, спешившего на всех парах к месту сражения.

Сидя в лодке, мы слышали, как выкрикивались приказы, потом по палубным пластинам над нашими головами затопали матросские ботинки. Подводники повалили в рубку, люк задраили, через несколько секунд я пережил второе срочное погружение за ночь.

На этот раз, однако, мы были достаточно Далеко от берега, и командир мог полностью Довериться картам. Дно, очевидно, было песчаное, погружались мы без дифферента, и лодка медленно легла на грунт. Почти целый час до нас доносились противные бухающие разрывы глубинных бомб, но они рвались далеко от нас. Мы приготовились к долгой отсидке.

Это и развеяло мои страхи. Время притупляет чувства, и в конце концов я сел играть в карты. То, что командир, который, само собой, был настроен по отношению к нам не слишком дружелюбно, позволил пленным заняться карточной игрой, может показаться невероятным. По-моему, причиной всему был мой страх. Это чувство заразительно, и в жаркие минуты на борту подлодки его надо избегать любой ценой.

Партия в покер, которую мы затеяли, наверное, была рекордной по продолжительности. Она началась в три часа ночи и шла с перерывами почти до следующей полуночи. Мы то сидели, то полулежали на койках, а столом нам служил упаковочный ящик с камбуза. Лампочка, горевшая в проходе как раз над нами, почти не освещала койки, где царила полутьма, в которой невозможно было разглядеть лица, и даже когда матросы наклонялись вперед, чтобы положить карты, свет озарял только их макушки. В моей памяти запечатлелась четкая картина: контраст между головой Логана и головами игравших с ним немцев. Его шевелюра вздымалась огромной копной и вкупе с бородой придавала ему дикий вид. У немцев, напротив, головы были коротко острижены, и даже те из моряков, на ком были засаленные робы, умудрялись выглядеть вполне прилично.

Большую часть времени с нами играл штурман, бывший одновременно переводчиком. По указке Логана я делал вид, что не понимаю ни слова по-немецки, и это притворство впоследствии сослужило нам добрую службу. К нам то и дело присоединялись разные члены команды. Они любезно меняли нам деньги по туристскому курсу. Спать, похоже, никому не хотелось.

Однако сразу после завтрака я почувствовал сонливость. Нам подали прессованную ветчину и крутые яйца. Какое-то время я никак не мог включиться в игру, а вот Большой Логан, наоборот, оставался бодрым. Невзирая на языковый барьер, у него как будто установились приятельские отношения с партнерами, и даже не верилось, что нашей жизни продолжает грозить опасность. Собственно говоря, атмосфера стала до того дружественной, что, слушая голос Большого Логана, гулко отдававшийся в ушах, я ловил себя на мысли, что никак не могу поверить, будто сижу не в кэджуитской пивнушке.

К полудню воздух стал заметно тяжелее, и большинство из нас отправились на боковую. Пока мы лежали на дне, механики старательно чинили левый электромотор. Он дважды заводился, но оба раза как-то странно стучал. К обеду механики бросили это, а пополудни и они завалились спать.

Единственным человеком, который, казалось, совсем не спал, был командир. Его можно было по праву считать образцом молодого немецкого нациста. Он был хладнокровен, жесток, охотно пускал в ход издевку. Но дело свое он знал. Ему едва перевалило за двадцать пять, но подчиненные во всем доверяли своему командиру. Выдержкой — особенно в бою — он очень походил на машину, и я невольно подумал, что, если вся германская армия укомплектована такими молодыми знающими офицерами, справиться с нею будет весьма непросто.

Однако, как и многие молодые немцы, особенно из пруссаков, он, похоже, совершенно не представлял себе, сколь важно знать человеческую психологию. Что касается его подчиненных, то здесь дело обстояло неплохо: он знал, как каждый из них поведет себя в определенных обстоятельствах. Но, подобно многим немцам, он не понимал англичан. Не берусь судить, превосходим ли мы немцев по уровню психической организации. Может быть. Мне случилось несколько раз вступать с ним в словесную перепалку, ибо стоило мне сказать, что я журналист, как он тут же принялся выпытывать у меня, почему Британия вступила в войну. Он никак не мог уразуметь, что единственной причиной было наше неприятие идеологии нацизма и нежелание жить под постоянной угрозой агрессии. Он с насмешкой разглагольствовал о наших империалистических устремлениях и искренне верил, что создавшееся положение подстроено Черчиллем и Иденом.

По отношению ко мне лично он тоже доказал, что не имеет ни малейшего понятия о психологических реакциях человека, привыкшего к уединенному образу жизни. Когда во время боя с торпедным катером я сорвался, он посчитал меня трусом. И чем больше он подчеркивал, что я трус, тем крепче становилась моя решимость доказать ему, что это не так.

Мы пролежали на дне до наступления новых суток. К тому времени, когда отдали приказ продуть цистерны, атмосфера была такой тяжелой, что дышать и впрямь стало больно. Но я уже излечился от боязни замкнутого пространства. Хэлдейн совершенно прав: человек может достичь такого состояния, когда его чувства до того притупляются, что перспектива смерти совсем не кажется ужасной.

Мы высунули перископ. Командир объявил, что горизонт чист, и мы наконец поднялись на поверхность. Люк рубки отбросили, и поток прохладного воздуха хлынул в субмарину. Прежде я как-то даже не отдавал себе отчета, какое это блаженство — дышать чистым животворным воздухом. Каждый из нас получил возможность выйти на платформу у рубки, и, по-моему, никогда еще несколько минут, проведенных на свежем морском воздухе, не доставляли мне такого удовольствия. Лодка шла со скоростью восемь узлов, ее палубы омывало водой, а на носу волны вскипали белой пеной. Это было красивое зрелище. Размытый контур лодки ровно скользил по вздымающимся волнам Атлантики. Ночь была облачная, но слегка подсвечивала луна.

— Мы идем точно на запад,— шепнул Логан.

— Откуда ты знаешь? — спросил я.

— Прежде всего, по луне.

— А зачем им на запад? Ведь с поломанным гребным валом и с одним неисправным двигателем им наверняка придется возвращаться в Германию на ремонт.

— Не очень-то у них сейчас много шансов проскочить проливом, а под водой они идти не могут. Наверное, они попытаются обогнуть Шотландию с севера. А может, у них есть база в Испании или еще где.

Наши охранники, державшиеся очень близко, чтобы не дать нам прыгнуть за борт, если мы попытаемся это сделать, подали нам знак, что мы уже надышались. Лодку сильно качало, и я обнаружил, что спуск по трапу рубки сродни подвигу. Мы вернулись на отведенные нам койки, и впервые с тех пор, как мы взошли на борт, я по-настоящему уснул. Вероятно, меня убаюкал непрерывный ровный стук двигателя.

Когда я проснулся, двигатель уже не работал. В носовом отсеке царила необычная суета. Свесившись со своей койки, я заглянул на нижнюю, где лежал Логан.

— Что такое? — спросил я.

— Не знаю,— ответил он, потом шепотом добавил:— Мне кажется, мы недалеко от северного побережья Корнуолла.

— Откуда ты знаешь?

Вместо ответа он протянул руку, и я увидел у него на ладони большие серебряные часы, которые он всегда носил в кармане брюк. Они были повернуты циферблатом вниз, задняя крышка откинута, обнажая светящийся компас.

— Уже пятый час,— сказал он.— Мы ушли от Кэджуита вскоре после полуночи и почти два часа держали курс точно на запад. В два двадцать мы свернули на север — очевидно, огибая Лэндс-Энд. К трем пятнадцати пошли уже почти строго на северо-восток, а минут пять назад легли в дрейф.

— Как ты полагаешь, что они задумали? — спросил я.— Может, командир передает полученные сведения на другую лодку?

Не ответив, Логан перевернул часы. Задняя крышка щелкнула. Подняв глаза, я увидел, что наш охранник уже встал со своего места на койке чуть дальше по проходу и внимательно наблюдает за нами. Люк рубки все еще был открыт. Если бы нам удалось отнять у охранника револьвер и добраться до рычагов управления балластными цистернами, мы могли бы потопить эту лодку. При распахнутом люке рубки смерть была бы быстрой. Но пока я обдумывал эту мысль, пытаясь вспомнить все рычаги и кнопки, которыми немцы пользовались у меня на глазах, по палубе у нас над головой затопали ноги и находившиеся наверху члены команды стали спускаться в люк. Последним спустился командир, и люк с грохотом закрылся. Я выругал себя за то, что мысль затопить лодку не пришла мне в голову раньше.

Отдали приказ к погружению, и было отчетливо слышно, как вода заполняет цистерны. Из носовой части доносился резкий скрежет, о происхождении которого я понятия не имел. Лодка медленно погрузилась. Наступила тишина. Появившийся из рубки командир взял головной телефон, который висел на крючке в аппаратной, и заговорил в трубку. Голос у него был приглушенный, но я разобрал слова «двигатели» и «отремонтировать». Почти тут же скрежет возобновился.

— Мы идем на юго-восток,— шепнул Логан.

— В таком случае, если ты верно высчитал наше местонахождение, мы стоим носом к берегу.

Он кивнул. Дважды субмарина наталкивалась на дно. Я убедился, что мы движемся, хотя моторы молчали. Что-то вдруг страшно заскрежетало по корпусу лодки позади наших коек, затем последовал еще один глухой удар, и лодка замерла.

Командир повесил трубку телефона и вышел в коридор.

— Порядок, ребята,— сказал он.— Прибыли.

Последовавший за этим сообщением взрыв радости едва не оглушил меня в этом замкнутом пространстве. Матросы поспешно покидали свои посты и в какой-то сумасшедшей гонке проталкивались мимо нашего охранника к рубке. Казалось, лодка опустела в считанные секунды. Охранник револьвером сделал нам знак трогаться. Мы слезли с коек, прошли по коридору и поднялись по трапу рубки.

Не могу описать удивления, охватившего меня, когда я вышел на мостик подлодки. Я полагал, мы пришвартовались к какому-то судну. В голову полезли разные предположения. Я знал, что во избежание частых и рискованных возвращений на базы лодкам необходимы суда-заправщики, и решил было, что немцы изобрели какой-нибудь корабль с ложным днищем, куда и поднялась наша субмарина. Этим, полагал я, можно объяснить тот факт, что сперва нам пришлось погружаться. Но то, что я увидел в действительности, оказалось куда более поразительным.


Глава 3 ГЕСТАПО


Наша лодка лежала в пещере колоссальных размеров. Длина ее из конца в конец составляла почти сто ярдов, но ширина — всего 40 или 50 футов. Свод высотой около 40 футов, напоминавший по форме арочный тоннель, был укреплен громадными балочными фермами. Все это освещали яркие дуговые лампы, в пещере эхом отдавался гул гигантских машин. Понимаю, что мои слова звучат как сказка: я и сам был бесконечно удивлен, увидев все это. Командир лодки, стоявший рядом со мной на мостике, заметил мое изумление и проговорил не без некоторого самодовольства:

— Миру, и особенно англичанам, еще предстоит убедиться, что Германия никогда не вступает в войну неподготовленной. Мы уже очищаем открытое море от ваших кораблей. Британские газеты станут уверять ваш народ, что Германия недолго будет этим заниматься, поскольку-де ее подлодкам придется возвращаться на родину за боеприпасами и провиантом. Вот вам решение этой проблемы. У нас тут самаянастоящая морская база для подводных лодок, есть даже собственный литейный цех.

Пока он говорил, я оглядел представшую взору картину. Команда подлодки — в общей сложности человек шестьдесят — сгрудилась на носовой палубе. На самом носу три человека отцепляли громадную цилиндрическую бочку, к которой была пришвартована субмарина. Сама же бочка, прикрепленная к толстенной цепи, которая опоясывала довольно мощную на вид лебедку, была брошена обратно в воду. Я догадался, что на этой цепи лодку тащили по подводному гроту, а потом выволокли на поверхность.

— Если британская разведка обнаружит ваше логово, вам конец,— сказал я.— Здесь один выход, вас переловят как крыс в западне.

Командир рассмеялся.

— Как ни странно, эта мысль уже приходила нам в голову,— он сделал шаг ко мне.— Только не думайте, что вы и окажетесь тем незаметным героем, который сообщит о нас вашим властям. Или вы,— он повернулся к Логану. — На пропитание себе вам придется зарабатывать тяжелым трудом, а живыми вы отсюда выйдете, только когда Германия выиграет войну.

— В таком случае, боюсь, тут нам и умирать,— сказал Логан со смешинкой в глазах.

Жилы на шее командира вздулись. Я ждал неизбежного взрыва. Но он передумал и сошел с мостика на палубу.

— Боюсь, ты гладишь его против шерсти,— заметил я. Логан пожал плечами.

— Ну и что? Здесь не он начальник. И как только его посудину починят, он снова выйдет в море.

— Ну что ж, в таком случае попытайся хотя бы не ссориться со здешним начальником,— сказал я.— Нам еще придется как-то отсюда выбираться.

Тут в пещере заходило эхом суетливое «чу-чу-чу» маленького буксира, появившегося из-под арки отсека, который ответвлялся от главной пещеры. В нескольких таких отсеках я видел темно-серые кормы субмарин. Бочку к тому времени уже отцепили, на буксир перебросили трос. Его закрепили, и буксир тут же потащил лодку.

В дальнем конце пещера вдруг расширилась, образуя небольшой полукруг, от которого по радиусу отходило не менее семи отсеков. Каждый из них был достаточно широк, чтобы принять одну подлодку, и еще оставалось место для причала. Отсеки были пронумерованы. «У-34» — под таким номером числилась наша лодка — поставили к причалу № 5. Несколько человек, орудуя отпорными крюками, не давали ей биться о грубо обтесанные камни дока. Когда рубка стала вровень со створом, я увидел торчавший из воды верх глубиномера, а по бокам дока — прочные ворота, сейчас собранные гармошкой. Очевидно, был прилив. При отливе из каждого такого отсека можно было откачать воду, закрыть шлюз, и получался сухой док. Изобретательность, с которой все было сделано, просто поражала.

Как только лодка пришвартовалась, нас повели по причалу, а потом — по пандусу вверх на галерею, тянувшуюся в конце отсека. Свернув направо, мы прошли мимо отсеков 6 и 7 и поднялись по длинному пологому скату, резко отходившему влево. Он вывел нас к первой из двух верхних галерей. Здесь размещались квартиры на несколько сотен человек, с комнатами отдыха, где были бильярдные столы и инвентарь для других всевозможных игр. Здесь же размещались камбузы и гальюны, во всех помещениях стояли кондиционеры, а от сырости, столь заметной в галереях на уровне доков, предохраняли двойные двери. Стены, полы и своды галерей были так зацементированы, что, хотя тут и там виднелись потеки воды, в целом они были на удивление сухи.

Каждому члену команды выделили по клетушке с походной кроватью. Нас с Логаном передали конвоиру и отвели на верхние горизонтальные галереи в караульное помещение, где мы были представлены пожилому человеку в штатском, без перерыва курившему сигареты. У него была квадратная голова, тяжеловатый подбородок и синие глазки, посаженные слишком близко. Впоследствии я узнал, что он из гестапо. Очевидно, даже на подводном флоте нацисты не доверяли своим матросам: на этой базе было четыре агента, а позже я узнал, что на каждой подлодке непременно находился осведомитель гестапо. Эти четверо агентов, в чьи обязанности якобы входило иметь дело с доставляемыми на базу военнопленными вроде нас, делили сутки на три вахты по восемь часов и фактически были сторожевыми псами базы, обладая почти неограниченной властью. Впоследствии нам довелось изведать эту власть на собственной шкуре.

Нам задали несколько формальных вопросов, после чего нас отконвоировали вниз, в галерею на уровне доков. Напротив дока 6 мы свернули еще в одно ответвление. Здесь в камне было выбито несколько конурок, запиравшихся у входа стальными решетками. Нас с Логаном загнали в одну из них. У меня были и более неотложные нужды, чем сон, но не успел я повернуться и объяснить, что мне надо, как решетка лязгнула, ключ в замке повернулся и охранник ушел.

Кроме двух походных кроватей с тремя одеялами в изножье каждой, в камере не было никакой мебели. «Сколько же времени пролежали тут эти одеяла?» — подумалось мне. На полу поблескивала вода, было зябко от сырости. Голая лампочка в галерее осталась включенной, и от доков, где стояли подлодки, подымалось нечто похожее на холодный сквозняк, хотя нелепо было ожидать, что там может быть какое-то движение воздуха. Из угла камеры едва виднелся наклонный тоннель, ведущий к доку 6.

Спал я в ту ночь мало. Когда мы забрались наконец под одеяла, была, по-моему, половина пятого, однако необычный холод и яркое сияние лампочки не давали мне уснуть. Когда же я наконец погрузился в сон, меня почти тут же разбудил шум электросварки и грохот огромного сталелитейного цеха — такое, во всяком случае, создавалось впечатление, потому что каждый звук многократно усиливался и повторялся в пещерах и галереях. Звуки смешивались и сливались так причудливо, что кроме потрескивания электросварки я не мог отчетливо определить больше ни одного. Эхо придавало каждому звуку гулкость и раскатистость, отчего казалось, будто он усиливается устаревшим динамиком, где контроль тона настроен на громкий барабанный бой.

Я взглянул на часы. Была половина десятого. Логан крепко спал, его ноги свешивались с торца кровати. На фоне общего рева и грохота мне был слышен его храп. Я почувствовал неприятное ощущение, которое приходит всякий раз, когда холодно, но не хочется вставать с постели, и еще немного полежал без сна. Я промерз до костей, но вылезти из-под жиденьких одеял не хватало силы воли.

Ровно в десять явился конвой из трех человек — одного унтер-офицера и двух рядовых матросов. Они были при ножах и револьверах. Нас повели умываться, но бритв не дали, и даже после весьма тщательного туалета я едва узнал себя в зеркале. Из-за появившейся на подбородке жесткой щетины мое довольно продолговатое лицо как бы округлилось, глаза запали, веки покраснели. У меня был вид отпетого головореза, о чем я и сказал Логану.

— Это еще что,— с горькой усмешкой ответил он.— То ли будет, когда эти ублюдки поработают над тобой с недельку. Было бы не так плохо, если бы пленными тут занимались морские власти, но сейчас мы в лапах гестапо. Нас ждут жуткие времена.

Я знал, что Логан прав, но он мог бы быть настроен и более оптимистично. Как только мы закончили свой туалет, нас повели на гауптвахту, где мы предстали перед другим гестаповцем, который, вероятно, нес дневное дежурство. Это был хлипкий человечек с большой головой и резкими чертами лица. Он понравился мне не больше, чем первый. Взяв со стола какой-то зеленый бланк и пробежав его глазами, гестаповец повел нас по узкому коридору в кабинет коменданта базы. Им оказался некто Тепе, невысокий плотный мужчина с седеющими волосами и красивой головой. Чин его, видимо, соответствовал званию командира. Он произвел на меня неплохое впечатление, и мне вспомнились слова, сказанные Большим Логаном только что в умывальнике.

Гестаповец вполголоса о чем-то посовещался с коммодором, а мы стояли между нашими охранниками у двери. Наконец коммодор велел нам приблизиться к столу.

— Вы знаете корнуоллское побережье, так? — спросил он Логана. Говорил он четко и спокойно, но его английский был не так хорош, как у командира подлодки.

Логан кивнул, но промолчал.

— У нас есть карты с подробными данными о побережье,— Продолжал коммодор,— Однако, к сожалению, нет достаточно полных сведений о скалах и течениях у самого берега. Они нам требуются, и вы можете сообщить их нам, да?

Логан покачал головой. У него был озадаченный вид, как у собаки, которой не дали кость.

— Не знаю,— ответил он.

— Не знаете? Как это так? — Коммодор бросил взгляд на лежавший перед ним бланк, потом посмотрел на Логана.— Вы же рыбак, да?

Логан выглядел все таким же пришибленным.

— Да,— неуверенно сказал он.— Я так полагаю... Я не знаю.

Я покосился на него, гадая, в чем дело. Сперва я подумал, что он затеял какую-то мудреную игру. Но он приложил ладонь к лицу и тер глаза, как будто только что пробудился ото сна.

Коммодор пристально оглядел его.

— Вы военнопленный. Это вы понимаете?

Логан кивнул.

— Да, ваша честь.

— Как военнопленный вы должны отвечать на вопросы, — коммодор говорил мягко, будто с ребенком.

— Да.

— Тогда пройдите сюда.

Коммодор провел его в угол, где стоял ящик со стеклянным верхом. Под стеклом лежала какая-то карта. Он вытащил ее и заменил картой западного побережья Корнуолла, которую достал из ящика.

— Вот Кэджуит,— сказал коммодор, указывая пальцем на какую-то точку на карте.— Ну, все ли рифы тут отмечены?

Логан не отвечал. Он стоял и глядел на карту, как будто ничего не соображал.

— Так отмечены или не отмечены? — Коммодор терял терпение.

— Может и отмечены,— пробормотал Логан, переходя на невнятное произношение, характерное для корнуоллского диалекта.

— Отвечайте на вопрос коммодора,— приказал гестаповец, заходя за спину Логана. У него оказался резкий пронзительный голос, и по-английски он говорил довольно бегло и правильно.

Логан воровато оглянулся, как попавший в капкан зверь.

— Я не могу, — сказал он, и мне даже показалось, что он вот-вот расплачется — до того у него была надутая физиономия.

— Объяснитесь,— резко сказал гестаповец.

— Я... я не могу. Вот и все. Я не помню.

Логан вдруг повернулся и слепо направился к двери, как перепуганный младенец. Проходя мимо меня, он рыдал, и я видел, что в бороду стекают слезы. Плачущий человек всегда вызывает жалость, но увидеть, как плачет Логан, было до того неожиданно, что это зрелище глубоко потрясло меня. Конвоиры вернули его обратно, и какое-то время он, спотыкаясь, ходил по кругу. Потом замер, закрыв лицо руками. Его рыдания постепенно стихли.

Я видел, что коммодор и гестаповец растерялись. И было отчего. Я и сам был озадачен. Они тихо посовещались, потом коммодор повернулся к Логану и сказал:

— Подойдите сюда.

Логан направился к столу, за который снова уселся коммодор. Тот благожелательно сказал:

— Боюсь, вам пришлось несладко на борту лодки. Я сожалею об этом. Но мне срочно нужна информация. Либо вы возьмете себя в руки, либо же нам придется заставить вас говорить. Это точная карта вашего района?

Огромный кулак Логана с треском опустился на стол.

— Перестаньте задавать мне вопросы! — заревел он, и его голос сделался почти неузнаваемым — до того он стал визгливым и

истеричным.— Разве вы не видите, что я не помню? Я ничего не помню. У меня в голове какая-то пустота. Это ужасно.

Вряд ли я когда-либо видел двух более удивленных людей, чем эти немцы. До сих пор они, по-моему, либо принимали Логана за придурка, либо считали, что он хочет их обмануть. Логан посмотрел на них с таким выражением, которое иначе, как жалостным, не назовешь. Что-то в нем необычайно напоминало животное.

— Простите,— сказал он.— Я, кажется, вас напугал. Я не хотел этого. Просто... просто я ничего не помнил. Мне стало страшно.— Его взволнованно мятущиеся руки были на удивление выразительны. Коммодор бросил взгляд на меня.

— Что с вашим другом? — спросил он.

Мне пришлось признаться, что я не знаю.

— На борту лодки с ним вроде бы все было в порядке,— сказал я.— Но прошлой ночью он вдруг стал каким-то замкнутым.— И тут я вспомнил: — Когда нас захватили, его ударили рукояткой револьвера по голове. Может, в этом-то все и дело? Позже, уже в лодке, он был какой-то возбужденный...

Коммодор задумался над моими словами. Затем приказал одному из охранников сходить за командиром подлодки и врачом.

Первым пришел врач. Он посмотрел голову Логана и доложил, что хотя череп поцарапан и опух, никаких признаков пролома нет. Сказать же, страдает Логан от сотрясения мозга или нет, он не может. Он считал это маловероятным, но подчеркнул, что полностью исключить такую возможность нельзя.

Явившийся командир подлодки подтвердил, что Логана сильно ударили рукояткой револьвера по голове и что, хотя и казалось, что он в здравом рассудке, он в то же время вел себя на борту так, будто у него неустойчивая психика. Он рассказал, как Логан разразился громким хохотом, когда его попросили помочь обезопасить лодку, но о том, как его самого нокаутировали, не упомянул...

Наконец нас отвели обратно в камеру. Выходя, я слышал, как коммодор давал доктору указания присматривать за Логаном. Как только мы остались одни, я сказал:

— Послушай, Логан, ты их дурачишь или действительно болен?

Он равнодушно посмотрел на меня.

— Ты затеял какую-то хитрую игру с дальним прицелом? — не отставал я.

— Хорошая игра! В голове пусто, только и делаешь, что стараешься опять обрести память. Тебе бы так.

Но мне никак не верилось, что он действительно лишился памяти.

— Утром ты вроде бы был здоров,— заметил я.

— Возможно,— сказал он, ложась на свою койку.— Я понял, что произошло, только когда меня стали допрашивать.

Только увидев, что он отказался от обеда, чая и ужина, я понял, что дело нешуточное. Весь день он пролежал на койке, закрыв лицо руками. Иногда он стонал, как будто попытка что-то вспомнить была ему не по силам. Раза два-три в припадке отчаяния он вдруг принимался колотить по подушке.

Когда он отказался от ужина, я попросил охранника оставить еду в камере. Уговаривая Логана, как больного ребенка, я кое-как сумел накормить его. Когда охранник вошел забрать поднос, я попросил, не может ли он привести доктора. Слово «доктор» он понял. К тому времени я уже не на шутку встревожился.

Врач пришел примерно через полчаса. Логан ничком лежал на койке, но не спал. Я объяснил, что меня тревожит его отказ от еды и несчастный вид. Слава богу, доктор понимал по-английски, хотя объяснялся через пень-колоду, так что мне удалось скрыть знание немецкого языка. Когда я растолковал ему все, он посоветовал мне не беспокоиться и подчеркнул, что для человека, лишившегося памяти, такое состояние вполне естественно.

— А фы пы не чувствовали себя несчастный? — произнес он на ломаном английском, припоминая отдельные слова и часто умолкая.— Он есть среди чушие — фоеннопленный. Он поится, что случицца с ним. И он не помнит, кем он пыл раньше. Он нишего Не помнит. Это ошень грустно. Фы толшны помогать ему. Расскажите ему о его дом, его терефня — фосмошно, он вспомнит посше, да?

Он дал мне две таблетки снотворного, чтобы я подсунул их Логану в какао, которое он обещал прислать. Я поблагодарил его. Он оказался незлобивым человеком. Уходя, он вытащил из кармана кителя пачку сигарет.

— С этим вам будет полегче,— сказал он.

Пачка была почти полная.

Чуть позже у нас в камере появились две чашки ароматного какао. Когда матрос поставил их на пол между нашими койками, караульный за дверью вдруг застыл по стойке смирно. На пороге возник высокий, подтянутый и довольно элегантный мужчина. Он явно был выходцем из прусского офицерского сословия. Во времена кайзера такие наверняка носили бы монокли.

— Что это? — гаркнул он по-немецки, указывая на чашки с какао. Принесший их матрос объяснил, что это доктор приказал подать пленным. Офицер отпустил матроса и переключил внимание на нас.

— Встать! — Он говорил по-английски зычным гортанным голосом. Я поднялся. Логан продолжал лежать, растянувшись во весь рост на койке.

— Встать, вы слышите? — заревел офицер. Логан даже не пошевелился. Немец снял с винтовки караульного штык и, специально наступив на поднос с чашками, резко ткнул острием Логану в ягодицу. Я видел, как в его серых глазах отразилось удовольствие, которое доставила ему эта проделка.

Вскрикнув, Логан вскочил на ноги. Я на мгновение испугался, что он ударит немца, который, судя по выражению лица, только этого и ждал. Когда Логан мрачно встал перед ним, он сказал:

— Ты, значит, лишился памяти? — Он даже не пытался скрыть насмешку. Логан ничего не ответил. Вид у него был очень жалкий.

— Не беда, скоро мы ее тебе вернем,— продолжал немец.— Завтра пойдете работать, оба. Мы живо выбьем из вас эту дурь.

— Человек болен,— сказал я. Немец резко повернулся ко мне.

— Тебя никто не спрашивает,— сказал он и добавил, обращаясь к сопровождавшему его человеку, тому самому маленькому гестаповцу, который водил нас утром к коммодору: — Поставьте их чистить корпус «У-39». А ты,— вновь обернувшись ко мне, велел он,— позаботься о том, чтобы к твоему другу поскорее вернулась память. Мой тебе совет.

Он ушел. Я молча посмотрел на опрокинутые чашки. Какао дымилось, смешиваясь с водой на полу. Я знал, что просить новые порции бесполезно: решетка закрылась.

— Кто это был? — тупо спросил Логан.

— Полагаю, старший офицер гестапо на базе,—ответил я.      

— А что такое гестапо?

Вопрос озадачил меня.

— Сегодня утром ты еще понимал, что такое гестапо,— сказал я. Впрочем, влияние потери памяти на мозг человека не поддается объяснению.— Ну ничего, доктор дал мне для тебя две таблетки снотворного, они помогут все вспомнить. А гестапо пусть тебя не волнует.

Мне удалось убедить его снова лечь, после чего я подставил не слишком сильно разбитую чашку под тонкую струйку воды, стекавшую по стене у изголовья моей койки. Я растолок таблетки в воде и дал Логану. Он выпил без всяких вопросов, как ребенок.

— Врач дал нам и еще кое-что,— я показал ему на сигареты и протянул одну. Логан счастливо улыбнулся. Тут я обнаружил, что у нас нет спичек. Одежду нашу со всем, что было в карманах, отобрали, дав взамен по паре грубых рабочих спецовок.

Подойдя к решетке, я позвал караульного и знаками объяснил, что нам нужна спичка. На посту стояли двое. Оба качнули головами.

— Запрещено,— сказал тот, к которому я обратился. Я кивнул и указал на своего товарища.

— Он болен,— сказал я.— Это ему поможет.

Английского они не знали, но, похоже, поняли, так как один из них, зыркнув в оба конца коридора, протянул мне через решетку коробок шведских спичек с нарисованным на нем парусником.

Я прикурил наши сигареты. Возвращая охраннику спички, я спросил, что за офицер приходил к нам.

— Герр Фульке? Он из гестапо,— по-немецки ответил тот.

Караульный отвернулся. Он не желал больше ничего говорить. Я отправился обратно на койку и забрался в постель. Долго и с великим наслаждением курил я свою сигарету, наблюдая за крошечной пресноводной креветкой, которая медленно скользила по тоненькой струйке воды. В девять караул сменился. Логан уже крепко спал. Я аккуратно подоткнул под него простыни и, снова улегшись, натянул одеяла на голову, чтобы свет не бил в глаза. Я долго не мог уснуть, ибо не привык спать в одежде и, кроме того, грубые одеяла очень раздражали кожу на шее. У них был какой-то затхлый запах, сродни запаху армейских одеял в Англии, и мне невольно вспомнились мои курсантские деньки и лагеря.

Я лежал и прислушивался к звукам шагов и голосов в верхних галереях. Эхо усиливало их, но звуки были едва различимы на фоне неумолчного гула динамо-машин. Никогда еще не чувствовал я себя таким жалким и несчастным. Я испытывал то ощущение потерянности, какое бывает у новичка в большой школе. Будь Логан здоров, я, вероятно, чувствовал бы себя бодрее, но в своем теперешнем состоянии он только наводил на меня еще большую хандру. И дело было не просто в потере памяти. Мне казалось, он тронулся умом. Логан стал беззащитным младенцем, и я считал, что ответственность за него ложится на меня. Я боялся того, что могут сделать с ним гестаповцы, если не уверуют достаточно быстро в его болезнь. Я нисколько не обманывался относительно «сочувствия», на которое он может рассчитывать со стороны этих людей. Мне доводилось беседовать со многими мучениками из немецких концлагерей, и у меня не было никаких иллюзий: я знал, что нас ждет.

На другой день нас разбудили в шесть и поставили на очистку корпуса подлодки «У-39», которая, будто выброшенная на берег рыбина, высилась в пустом доке. Из разговоров работавших с нами матросов я понял, что ее поставили в док сутками раньше, чем ту лодку, которая привезла нас сюда. «У-39» совершила рейд по североатлантическим торговым путям, в результате чего ее корпус покрылся толстым слоем водорослей. Наша задача состояла в том, чтобы отчистить его.

Охрана сменилась в три часа ночи. В девять ее сменили снова. Унтер-офицер этого караула мог бы служить надсмотрщиком над рабами. В оправдание ему следует сказать, что он, вероятно, получил предписание следить, чтобы мы постоянно работали в полную силу. Но, судя по тому, как он наблюдал за нами и орал на нас, стоило нам только снизить темп, я понял, что это занятие доставляет ему удовольствие.

Казалось, Логану работа по душе. Возможно, она отвлекала его от мрачных дум о своем недуге. Как бы там ни было, он работал, не замедляя темпа, и очистил десять квадратных футов, а я — лишь четыре. После многих лет сидячего образа жизни мышцы у меня стали дряблыми, и я вскоре устал. К одиннадцати часам охранник уже ткнул меня разок штыком, заставляя пошевеливаться. Но этот укол в зад был пустяком по сравнению с болью в руках и спине. В полдень нам устроили двадцатиминутный перерыв на обед, потом пришлось снова браться за дело. Пот тек с меня градом, а руки так устали, что я уже был почти не в состоянии поднимать их и сжимать в дрожащих пальцах скребок.

Двигаться меня заставляла упрямая решимость, вызванная скорее нежеланием ударить лицом в грязь, нежели страхом. Но часа через два после обеда я все равно вырубился. К счастью, я стоял на нижних ступеньках трапа и падение не причинило мне увечий. Я пришел в себя от противной боли в ребрах и посмотрел вверх. Прямо надо мной высился корпус подлодки, а офицер, стоявший, казалось, где-то далеко-далеко, орал на меня, приказывая встать, и бил меня ногой под ребра.

И вдруг в поле моего зрения возникло громадное тело Логана. Он спокойно спустился с трапа и с деловым видом звезданул унтер-офицера по челюсти, отправив его в затяжной полет. Прежде, чем караульные успели что-либо предпринять, Логан снова забрался на трап и возобновил работу.

Я с трудом поднялся на ноги. Охрана растерялась. Происшествие наблюдало немало матросов, они принялись подначивать караульных.

— Почему бы вам не вызвать полицию? — спросил один, и последовал взрыв смеха.

Логан наверняка пришелся матросам по нраву. По их тону я понял, что унтер-офицер не пользовался популярностью. Поскольку он продолжал неподвижно лежать там, куда его отбросил удар Логана, один из караульных наконец объявил, что отправляется за врачом. Логан продолжал работать, словно ничего и не произошло. Казалось, он уже позабыл, что уложил немецкого надзирателя. Вокруг говорили все разом, и голоса сливались в какой-то низкий гул, который почти заглушал рев машин. На шум сбежались матросы из других доков, и я видел, что толпа растет с каждой минутой. Передним приходилось пятиться, чтобы их не столкнули с причала, кое-кто даже забрался на подлодку, дабы лучше видеть происходящее. Оказать помощь унтер-офицеру никто, похоже, не собирался, поэтому я подошел к луже воды, в которой он лежал неподвижно. Форма его успела промокнуть насквозь. Я приложил ладонь к его груди против сердца, опасаясь, что Логан прикончил парня. Но сердце слабо билось. Кажется, все обошлось, и ущерб ограничивался разбитой челюстью. Падая, унтер-офицер выбросил вперед руку и тем самым уберег голову от удара о причал.

Я уложил его поудобнее, вскоре охранник вернулся с врачом. На пенсне доктора, когда он спускался по трапу, поблескивал свет лампочек.

Осмотр не затянулся.

— Ничего страшного,— по-немецки сказал врач и велел двум матросам отнести пострадавшего на койку. Когда его подняли наверх, врач повернулся ко мне.

— Што произошло?

Я все рассказал, доктор кивнул.

— Фаш друг пудет педа,— проговорил он.

Матросы в доке вдруг притихли. Я поднял глаза. Явился гестаповец Фульке. Он спустился на дно дока.

— Говорят, этот человек,— он указал на Логана,— нокаутировал начальника охраны. Так, нет? — Он говорил по-немецки, а в глазах его сквозило какое-то вожделение. Несомненно, этот Фульке был садистом.

— Это правда,— ответил врач.— Но он сделал это потому...

— Причины меня не интересуют,— отрезал Фульке. Он повернулся к охране.— Отведите его на гауптвахту и привяжите к треноге. Я покажу пленным, как сбивать с ног унтер-офицера флота фюрера. Позовите Лодермана. Пусть прихватит железную плеть. Я приду через несколько минут. И возьмите с собой этого,— он кивнул в мою сторону.— Ему, несомненно, полезно будет посмотреть, как мы поддерживаем дисциплину.

Охранник козырнул и повернулся, одновременно сделав мне знак следовать за ним.

Большого Логана повели по доковой галерее и вверх по пандусу в караулку. Я пошел с ними, чувствуя, как у меня сосет под ложечкой. Уходя, я слышал, как доктор сказал у меня за спиной:

— Неужели вы и вправду будете сечь этого человека стальной плетью? Ведь у него не все в порядке с головой. Во всяком случае, его действия были оправданны.

Последовала перебранка между доктором и Фульке, но я уже отошел и не слышал, что они сказали друг другу. В ту минуту я был рад, что здесь есть хоть один человек с некоторыми представлениями о гуманности. Но я знал и другое: надеяться, что он сможет предотвратить порку, бессмысленно. Приказы гестаповцев воспринимались как закон, а я был убежден, что Фульке неймется посмотреть, как будут пороть Логана. Я уже был наслышан от беглецов из концлагерей о тамошних порках такими же плетьми со стальной сердцевиной. Плеть взрезала кожу на спине полосками, и редкий человек выдерживал назначенное ему количество ударов. Казалось, все во мне кричит от боли. А когда я смотрел, как Большого Логана привязывают к тяжелой железной треноге в караулке, я пережил мысленно ту же экзекуцию, через которую ему предстояло пройти в действительности. Я чувствовал, что вина за случившееся лежит целиком на мне, а вид покорного Логана вызывал жгучую жалость. Казалось, он совершенно не понимал, что происходит. Он был гол, и его громадная физическая сила еще больше бросалась в глаза. Я чувствовал, что стоит ему разбушеваться, и он перебьет всю охрану голыми руками. Меня прямо подмывало крикнуть ему, чтобы он так и сделал.

Огромный сильный моряк взял с продолговатого ящика плеть, снял китель и засучил рукава. В электрическом свете поблескивала щетина на его мощной шее. Он поправил треногу, чтобы плеть, короткая и узловатая, не цеплялась за стены. Охрану усилили до шести человек. Заправлял всем тот маленький гестаповец, которого мы увидели первым. Когда матрос с плетью занял свое место, в караулке воцарилась мертвая тишина. Часы на стене ровно тикали, мы ждали Фульке. Наконец он явился и приказал закрыть дверь, потом стал по другую сторону треноги. Его узкое лицо блестело от пота, глаза были будто стеклянные.

— Зачем ты ударил старшего охраны? — спросил он по-английски. Логан не ответил. Он словно и не слышал вопроса.

Рука Фульке дернулась, он ударил Логана по лицу тыльной стороной ладони, и золотой перстень с бриллиантами поцарапал Логану щеку.

— Отвечай, собака! — заорал Фульке. Лицо Логана оставалось совершенно безучастным.

— Дай-ка ему разок плетью, это приведет его в чувство,— приказал Фульке.

Моряк примерился. Я невольно зажмурил глаза. Плеть просвистела в воздухе и глухо щелкнула. На смуглой спине Логана тут же появились три алые полосы. Они стали шире и слились вместе, образуя струйку крови, которая быстро побежала по его волосатым ягодицам.

— Теперь ты будешь мне отвечать? Зачем ты ударил старшего охраны?

Логан по-прежнему молчал. С чувством тошноты я ждал следующего удара. Но тут дверь караулки отворилась, и в сопровождении доктора вошел коммодор.

— Кто дал приказ пороть этого человека? — спросил он.

В его голосе безошибочно угадывались зловещие нотки. Я внезапно почувствовал радостное возбуждение.

— Я,— ответил Фульке, шагнув ему навстречу.— Вы намерены оспаривать его?

В тоне, которым он задал этот вопрос, проскальзывала насмешка. Он, казалось, был вполне уверен в своей неуязвимости.

Вместо ответа коммодор приказал охране снять Логана с треноги. Фульке шагнул вперед. На мгновение мне показалось, что сейчас он ударит коммодора. Жилка у него на виске ходила ходуном.

— Он ударил старшего охраны,— сказал Фульке.— И будет выпорот. На нашей базе должны соблюдаться порядок и дисциплина. Хайль Гитлер!

Он выбросил правую руку. Коммодора этот жест, похоже, совершенно не тронул. На нацистское приветствие он даже не ответил.

— Здесь командую я,— спокойно, но твердо проговорил он. — Отвяжите человека.

— А я приказываю выпороть его! — Фульке только что не визжал.

Коммодор не обратил на него никакого внимания.

— Отвяжите парня! — заревел он, поскольку охранники колебались.

Тут уж матросы бросились выполнять команду. Мгновение спустя Логана сняли с треноги.

— Вы превышаете свои полномочия, господин коммодор,— Фульке был вне себя от ярости.— Этот человек должен быть выпорот. Если вы станете настаивать на своем, мое очередное донесение окажется весьма неблагоприятным. Вы понимаете, что это значит?

Коммодор повернулся и стал лицом к лицу с Фульке. Он был невозмутим.

— Вы забываете, герр Фульке, что сейчас у нас война,— сказал он.— Вот уже три месяца вы скачете по этой базе, отменяя мои приказы, подрывая моральный дух людей своими детскими представлениями о дисциплине. Здесь станция обслуживания подводного флота, а не еврейский концлагерь. Три месяца я терпел вас потому, что у вас были полномочия, позволявшие вам вставлять мне палки в колеса. Сейчас мы находимся в состоянии войны. Нам надо делать дело, мужское дело. С этой базы не уйдет ни один рапорт, кроме моих собственных.

— Вы еще об этом пожалеете, герр коммодор,— осклабился Фульке.

— Думаю, что нет.

— Я добьюсь, чтобы вас сняли с должности. Я добьюсь, чтобы вас уволили из армии. Вас отправят в концентрационный лагерь. Я позабочусь о том, чтобы...

— Такой возможности вам не представится. Во всяком случае, герр Фульке, вам следовало бы понимать, что без солдат с опытом службы не обойтись. А вот так ли уж необходимо гестапо? Я, к примеру, не могу припомнить, чтобы вы хоть раз сделали что-то толковое. Безусловно, мы можем научить вас стряпать. Отправляйтесь на «У-24», которая завтра уходит к Канарским островам. Вы замените заболевшего кока.

Рука Фульке метнулась к револьверу. Коммодор не стал мешкать, красивым ударом правой в челюсть он уложил гестаповца. Не знаю уж, сколько лет было коммодору — по-моему, не меньше пятидесяти,— но удар получился сильный. У него даже рука оказалась ободранной на суставах.

— Караульные! Взять этого человека под стражу! — велел он.

Двое ближайших к нему матросов прыгнули вперед. Коммодор обернулся к другому гестаповцу.

— Вы арестованы, герр Штрассер. Обезоружить его!

Когда оба агента были обезоружены, коммодор обратился к своему ординарцу:

— Сходите за капитаном третьего ранга Брисеком, он в кают-компании.

Ординарец исчез. Коммодор осторожно потер свои суставы. На его румяной физиономии заиграла улыбка. Я услышал, как он шепнул доктору:

— Не помню уж, когда получал такое удовольствие.

Вслух же он добавил:

— Вы присмотрите за военнопленными? Пусть их обоих переведут в помещения по другую сторону этой галереи.— Он потер подбородок, и в его глазах заиграли смешливые огоньки.— Пожалуй, мы можем разместить Фульке и его друзей в тех сырых камерах, на сооружении которых он так настаивал. Интересно, как им понравится служба на подводных лодках? Вы думаете, они будут трусить?

— Полагаю, что да,— ответил доктор, даже не пытаясь скрыть улыбку.— Мои скромные познания в психологии подсказывают мне, что уж Фульке-то, во всяком случае, перетрусит не на шутку.

Коммодор кивнул.

— Я дам указания Варндту, чтобы он не церемонился.

Дверь распахнулась, и в комнату в сопровождении ординарца коммодора вошел морской офицер.

— А, Генрих, у меня тут для вас небольшое порученьице, выполнение которого, думаю, доставит вам удовольствие. Я посадил этих людей,— он указал на гестаповцев,— под превентивный арест. Возьмите охрану и арестуйте двух других.

— Слушаюсь, герр коммодор!

Капитан третьего ранга Брисек вышел с тремя охранниками. Коммодор повернулся и удалился в сопровождении ординарца. Доктор подошел к Логану и взял его за руку. Ведя его к двери, он кивнул мне. Нас отвели в небольшую, но удобную камеру по другую сторону галереи, чуть ли не напротив двери караулки. Врач послал матроса за своей сумкой и вскоре занялся рубцами на спине Логана. Почти сразу же вслед за этим нам принесли ужин. Было шесть часов вечера.

Когда доктор покончил с врачеванием и ушел, я сказал Логану:

— Ну, слава тебе, господи! Вот уж не

думал, что все кончится так благополучно. Как ты себя чувствуешь?

— Спина страх как болит,— ответил он.

— Сочувствую,— сказал я.— Но ты еще счастливо отделался.

Тут до меня дошло, что так говорить не следовало, и я поспешно добавил:

— Спасибо тебе огромное, ты столько для меня сделал... Это тебе я обязан тем, что у меня до сих пор целы ребра. Но ты очень рисковал.

— Угу,— согласился он.— Зато я испытал настоящее удовольствие.

Я пристально посмотрел на Логана. Его глаза были закрыты, он блаженно улыбался.

— Ради бога,— сказал я,— предоставь мне самому выпутываться из переделок. Если ты нокаутируешь еще кого-нибудь из немцев, тебе — конец.

— Так меня за это собирались пороть?

— Ну конечно, а ты как думал?

— Не знаю,— ответил он.— Я думал, что у них, может, просто-напросто такие понятия о развлечениях.— Он отвернулся к стене и добавил:— Спокойной ночи.

Я уставился на него. Казалось, он совершенно ничего не соображал. Его былая живость исчезла без следа. Он стал каким-то бестолковым. Я погасил свет и забрался в постель.

— Спокойной ночи...

После сырых камер доковой галереи тепло и темнота этой комнаты приятно успокаивали. Но даже и тут я обнаружил, что не могу уснуть. Разум мой, переполненный мыслями, никак не желал угомониться. Необычайные события нескольких последних часов нескончаемой вереницей проносились у меня в голове. Я уже подготовил себя к тому, что Логана до смерти запорют на моих глазах за то, что он вступился за меня. Его спасло чудо. И вот теперь он, казалось, даже не понимает, что произошло. Это было достойно сожаления. Но постепенно я почувствовал облегчение. Обстоятельства изменились, не было больше сырых камер и гестапо, и я впал в забытье. Мне по-прежнему мерещилось блестящее от пота лицо Фульке, его твердо сжатые губы, которые искривились, когда до него дошел смысл слов коммодора, его рванувшаяся к револьверу рука... Так ли уж часто в механизме немецкой военной машины солдаты стремятся сбросить гестаповское ярмо? Я заметил наслаждение в глазах коммодора, когда он ударил Фульке. А потом эти его слова, адресованные врачу: «Не помню уж, когда я получал такое удовольствие!». Если уж военные испытывают такие чувства к сторожевым псам нацистской партии, то что ощущает немецкий народ? Можно ли видеть в этом надежду на скорое окончание войны, или это просто пища для размышлений? Вопросы, вопросы, вопросы — и никаких ответов...


Глава 4  БАЗА


В семь часов утра мы позавтракали, после чего нас опять отправили чистить корпус «У-39». Логан работал с обнаженным торсом, потому что одежда натирала ему раны на спине. Двигался он скованно, но работал все так же деловито и расторопно, как и днем раньше. Скоро мои мышцы размялись, и я обнаружил, что работа требует меньших усилий.

Утро сменилось вечером, вечер — снова утром, и лишь благодаря заведенному распорядку мы могли отличить ночь ото дня. Работали мы по десять часов, с половины восьмого утра до шести вечера, с получасовым перерывом на обед. Очистка корпуса производилась только в тех случаях, когда подлодки возвращались из долгих походов. При работах особой срочности вместе с нами трудились все рядовые матросы, и тогда мы справлялись за несколько часов. Обычно же нам приходилось работать одним, и тогда требовалось почти два дня. Когда не было нужды скрести корпус, мы трудились на камбузе — мыли посуду, чистили картошку. Время от времени, когда какая-нибудь подлодка должна была выйти в море, нам приходилось помогать таскать со складов провиант и грузить его на борт. Каждое утро, независимо от задания на день, мы чистили гальюны.

Теперь, когда мы уже не были под непосредственным надзором гестапо, присматривали за нами меньше. Поскольку работу свою мы выполняли исправно и придерживались отведенного нам режима, то есть поднимались в семь утра и возвращались в камеру в семь вечера, нам особенно ничего не грозило. Однако мы оставались под стражей. Отвечал за нас дневальный офицер, в чьем ведении находились авральные команды. Когда нужно, эти команды комплектовались из плавсостава подлодок, стоявших на базе — по столько-то человек от каждой. Матрос получал новый наряд только тогда, когда все остальные рядовые и старшины с его лодки уже отстоят свою очередь. Главной задачей базы в отношении команд подводных лодок было обеспечение им наиболее полноценного отдыха. Добиться этого было нелегко; тесные помещения по сути мало отличались от кубриков на лодке. Хуже всего было то, что люди на базе никогда не видели дневного света. Вся она располагалась под землей, а если вспомнить, что там постоянно гудели какие-то машины и эхо множило их шум на все лады, то можно себе представить, как пребывание на базе действовало матросам на нервы.

Работа матросов в нарядах почти ничем не отличалась от нашей, хотя после окончания вахты в шесть часов они были вольны делать, что хотят. Однако, когда подводная лодка прибывала на базу или покидала ее, им, как и нам, надлежало быть наготове. Зачастую авральные команды вызывали среди ночи, ибо только в это время лодки могли входить на базу или уходить с нее.

Мне довелось присутствовать при отплытии «У-24». Я получил большое удовольствие, поскольку имел возможность наблюдать, как двое охранников привели Фульке. Тогда я, кажется, впервые увидел неподдельный страх в глазах человека. Он изо всех сил пытался перебороть себя, и я был уверен, что кока из него не получится, а всей команде он надоест до чертиков. Экипаж выстроился, чтобы посмотреть, как он всходит на борт, лица матросов расплывались в широких улыбках. Было ясно, что морякам немецкой подводной службы гестапо без надобности. Да оно и не удивительно: Фульке требовал полного подчинения мелочным и своенравным правилам, которые сам же и выдумывал. Такое, может быть, сходит с рук в армии и, возможно, даже на крупном корабле. Но на подводных лодках совершенно не срабатывает.

Служба на подводном флоте, вероятно, более или менее одинакова во всех странах. Но она отличается от любой другой службы в силу опасностей, которые таит в себе. Дело тут не в традициях и не в престиже. Служить на подводном флоте уже значит быть героем, а герой выше дисциплины. Главное в такой службе — сноровка, все остальное не имеет значения. Это вопрос жизни и смерти. Каждый матрос держит в руках судьбу всего корабля. В таких условиях дисциплина становится автоматической. Но когда команды возвращаются на базу, особенно на такую, как эта, матросы хотят расслабиться и не желают, чтобы им докучали мелочными дисциплинарными придирками.

Поэтому команда «У-24» оказала Фульке «теплый» прием. Не знаю, кем был этот человек в начале своей карьеры. Поговаривали, что он из мюнхенских путчистов, но я в этом сомневался. Во всяком случае, в партии он состоял с 1933 года и за этот долгий срок до того привык распоряжаться жизнью и смертью других, что стал совершенно равнодушен к чувствам своих жертв. Но теперь он был напуган. Я слышал, как один матрос на причале рассказывал, что он был на борту лодки, доставившей Фульке на базу.

— Он тогда жуть как перетрусил,— сказал матрос.— А до того, как подняться на борт, много пил. Трус он, это уж точно.— Матрос сплюнул, потом добавил шепотом: — Я бы не удивился, узнав, что большинство гестаповцев сразу становятся трусами, стоит плетке повернуться к ним другим концом.

Возможно, они были несправедливы к Фульке. Возможно, он обладал даром предвидения. Так или иначе, два дня спустя «У-24» была потоплена гидропланом в Бискайском заливе.

Прежде, чем «У-24» ушла с базы, коммодор спустился к лодке вместе с ее командиром Варндтом. В какой бы час ночи лодка ни покидала базу, коммодор всегда провожал командира. Таков был ритуал. Я видел лицо Варндта, когда он ступил на борт. Он был суров, но бодр. Прежде, чем спуститься в лодку, он отсалютовал и помахал рукой. Они все были одинаковы, эти командиры немецких подводных лодок, да и их экипажи тоже, если на то пошло. Большинство из них были молоды. Они знали, что их ждет. Каждый раз, когда они отправлялись в поход, вероятность того, что они вернутся живыми, была всего лишь два к одному.

Что до нас с Логаном, то наша жизнь была не так уж и плоха. Мы, правда, много работали, да и воздух был не очень хорош, несмотря на вентиляцию. Но по вечерам, когда мы удалялись к себе, можно было читать немецкие журналы. Их уже набралось довольно много, и я, бывало, тайком читал Логану рассказы. Он с удовольствием их слушал, но, хотя я постоянно толковал ему о Кэджуите и южном Корнуолле, в голове у него, казалось, было совсем пусто. Кэджуит, по-моему, был его единственной любовью, однако Логан не выказывал никакого интереса к нему и хоть бы раз попросил меня рассказать о нем подробнее. Большую часть времени он выстругивал кухонным ножом макеты лодок. Вероятно, это было неким подсознательным отражением жизни, которой он уже не помнил. Против этого никто особенно не возражал, а доктор даже одобрял такое занятие, полагая, что оно поможет вернутьпамять. Иногда Логан часами вырезал на деревянных ножках раскладной койки свою фамилию, будто боялся, что позабудет и ее.

Со временем нам все охотнее разрешали общаться с матросами. Они очень быстро привязались к Логану. Они подтрунивали над ним, но он вроде бы ничего не имел против. Вероятно, их привлекало его огромное тело и заключенная в нем страшная сила. А когда они убедились, что он не только простецкий малый, но и совершенно безвреден, они стали водить его по вечерам на камбуз, подносили рюмочку и просили показать фокусы, которые, как правило, основывались на силе. Он мог поднять на стойку бара двух матросов среднего роста, подхватив их за пояса брюк. Его популярность среди матросов во многом объяснялась этим трюком, да еще тем фактом, что теперь он пьянел от самой малой дозы и казался очень забавным. Большой Логан превратился в шута, и мне было мерзко смотреть на этот спектакль.

Тем временем я научился ориентироваться на базе. Собственно говоря, мы могли свободно передвигаться по трем галереям, но заходить в доки и на склады нам запрещалось. За появление в этих местах без разрешения полагались суровые взыскания, и тем не менее по роду своих обязанностей я побывал о самых потайных уголках базы, и у меня сложился ее мысленный план.

Лишь ознакомившись с работой базы по-настоящему, я в полной мере осознал, что такое немецкая дотошность. Она была просто невероятна. Позже я узнал, что на сооружение базы ушло два года и около пяти миллионов фунтов стерлингов. Более того, все оборудование или сырье для производства оборудования на месте доставлялось на базу потопляемой баржой. Я уже рассказывал о длинной пещере, в которую заходили подлодки, о тягловом приспособлении и о семи отсеках, отходивших по радиусу от главной пещеры.

Прежде всего ни одной лодке ни при каких обстоятельствах не разрешалось входить на базу днем или даже в лунную ночь. Тягловое устройство шло по подводному устью пещеры до опоры, закрепленной в морском дне ярдах в ста от берега. При благоприятных условиях с опоры всплывал стеклянный шар-поплавок вроде того, какими пользуются рыбаки для своих сетей. Поплавок был покрыт слегка фосфоресцирующей краской и крепился к опоре обыкновенным канатом. Канат, в свою очередь, имел электросвязь с берегом. От резкого рывка за стеклянный шар — одной плавучести шара было недостаточно — приводился в действие звонок в аппаратной тяглового устройства. Командир подлодки, желавший войти на базу, должен был, дергая за шар, передать морзянкой номер лодки и свою фамилию. Если же шар пытался вытащить случайный человек, его немедленно отпускали с привязи.

Когда какая-нибудь лодка давала правильный сигнал, всплывал маленький буй с телефоном. Устанавливалась связь между базой и входящей на нее подлодкой. Если надо, всплывала «бочка», лодка цеплялась к ней кошечным крюком на носу и погружалась. Погрузиться надо было в правильном положении, под прямым углом к берегу или на два румба от веста. Точность требовалась для того, чтобы лодка могла улечься на стальную вагонетку, ходившую по рельсам, проложенным от утесов по дну моря. Это, как я понял, было самой трудной задачей, стоявшей перед немецкими инженерами. Морское дно было каменистым, и затащить лодку на базу, не повредив ее, можно было только по рельсам.

Собственно база состояла из трех галерей. Первая находилась на уровне доков. Там же были и сырые камеры. Эта галерея опоясывала полукругом глухие концы доков, куда ставились подлодки. В конце каждого дока был тоннель, ведущий в довольно большую пещеру. В этих пещерах размещались склады за стальными дверьми. По обоим концам галерея резко расширялась, образуя большие пещеры, укрепленные балочными фермами. В пещере около пандуса, ведущего к верхним галереям, располагались динамо-машины с дизельными движками, а за ними — самый настоящий литейный цех с электропечами. Еще дальше размещались мастерские с токарными и фрезерными станками, на которых можно было изготовить любую деталь подлодки. Большая пещера в другом конце полукруглой галереи служила огромным складом горючего, хранившегося в больших цистернах, похожих на цистерны бензовозов. Были тут запасы меди, стальных чушек, свинца, марганца и других стратегических материалов.

Две верхние галереи были прямые и располагались одна над другой. Здесь размещались помещения для моряков. Если надо, в них можно было поселить до семисот человек. Персонал самой базы насчитывал около ста человек, тогда как большинство подводных лодок были глубоководного типа и имели команду в шестьдесят и более человек.

Чтобы избежать сырости, галереи были полностью зацементированы, от них отходили большие склады с провиантом.

Время, затраченное на сооружение этого колоссального предприятия, и громадное количество материалов, которые приходилось доставлять сюда через подводный грот, убедили меня, что Логан ошибался, полагая, будто мы находимся на северном побережье Корнуолла. Правда, пока он следил по компасу за курсом лодки, он был вполне здоров. Но, насколько я знаю, внешность при психическом заболевании зачастую обманчива, и я далеко не уверен, что тогда Логан еще пребывал в здравом уме. Сам я полагал, что подлодка повернула не на север, а на юг и что на самом деле база находилась где-то на северном побережье Испании.

Хотя тогда я еще не знал точно, сколько времени ушло на сооружение базы, я все же чувствовал, что срок был немалый. Все мои выкладки увязывались с тем фактом, что гражданская война в Испании началась в июле 1936 года. Германия влезла в нее с самого начала, в частности, для того, чтобы заполучить аэродромы и базы подводных лодок на территории этой страны. Чем больше я раздумывал об этом, тем сильнее убеждался, что Логан не был в столь нормальном психическом состоянии, чтобы правильно определить курс, когда «У-34» направлялась на базу. Однако он сохранил способность продумывать все наперед и работал не хуже любого другого. Ненормальность психики проявлялась у него в разговоре, точнее, в отсутствии такового. Говорил он очень мало, и даже когда ему задавали какой-нибудь прямой вопрос, он чаще молчал, чем отвечал ни к чему не обязывающим «да». Я дважды беседовал о нем с доктором и обнаружил, что тот откровенно озадачен. Оба раза он подчеркнул, что он не психиатр.

— Я не понимайт, ф чем тело с ним,— сказал он при нашей второй беседе.

Это подействовало на меня угнетающе. Атмосфера на базе тоже не способствовала подъему настроения. Шли дни, и в настрое матросов появились едва заметные перемены. Причиной тому были «доски показателей». Они висели в конце каждого просторного камбуза. Слева на них стояли номера всех подлодок этой базы. Всего их было семнадцать, а номера шли в пределах между пятнадцатью и шестьюдесятью двумя. Как только позволяли обстоятельства, лодки кодом радировали на базу о потопленных ими судах. Такие сообщения частенько запаздывали из-за необходимости всплывать и просушивать антенны, чтобы установить связь. Однако опыт свидетельствовал, что лодки передавали сообщения по крайней мере через день. Был даже приказ делать это при первой возможности, чтобы коммодор мог поскорее заменить лодки, находившиеся на тех или иных торговых путях и считавшиеся пропавшими.

Сведения о потопленных судах записывались мелом на досках напротив соответствующего номера подлодки. При возможности сообщалось не только название потопленного судна, но и тоннаж. Одной из первых была отмечена «Атения» — ее занесли на доску за день до нашего прибытия на базу. Я увидел эти доски только на третий день нашего пребывания там, но из разговоров моряков понял, что они прямо-таки ликуют по этому поводу. Однако, когда те, кто понимал английский, послушали американские передачи и узнали, сколько человек погибло, радость их поуменьшилась. Смутил их и тон американских газет. Более того, и германское командование отнеслось к этому потоплению далеко не одобрительно, о чем на базу сообщили кодом через радиопередачи на английском языке. Радиопередатчика на базе не было, никто не пытался держать прямую связь с Германией. Более того, для получения инструкций из Германии у базы даже не было отдельной волны. Распоряжения приходили посредством оригинального кода, включенного в передачи на английском языке. Узнал я об этом совершенно случайно, благодаря тому, что скрывал знание немецкого. В передачи включались сообщения о подводных лодках. Как именно действовал этот код, я не знаю, но задумано все было очень толково, так как никому бы и в голову не пришло искать зашифрованные приказы в немецких пропагандистских передачах на английском.

Всякий раз, когда дежурный радист заходил на камбуз, чтобы занести мелом на доску новые данные о потоплениях, среди моряков базы воцарялось большое оживление — постоянно заключались пари, какая лодка выйдет вперед по тоннажу и числу потопленных судов. Однако к концу первой недели четыре лодки не сообщили в течение трех дней ни об одном потоплении. Через десять дней уже семь лодок не передавали никаких сообщений о потоплениях больше трех дней. А через четыре дня после нашего появления на базе «У-47» пришла туда с распоротой кормовой палубой — результат тарана. У нее была страшная течь, восемь человек из команды погибли. Три дня спустя, в воскресенье, в док поставили «У-21». Мостик у нее был покорежен, носовое орудие и оба зенитных пулемета повреждены, двенадцать подводников убиты и девять ранены. Вместе с нашей «У-34» на базе было три лодки, требовавших капитального ремонта.

Это и стало причиной перемен в настроении матросов. Не думаю, чтоб германское морское командование считалось с такими потерями: каждый подводник знал, что в современной войне потери будут тяжелые. Но все же когда за две недели пропало без вести семь лодок, а три стояли в доках с тяжелыми повреждениями, стало ясно, что смерть грозит членам всех команд подводных лодок. 14 сентября доски сняли. Все на базе понимали, что это значит; потери, с точки зрения командования, становились настолько большими, что могли расшатать боевой дух моряков.

И только тогда, кажется, я осознал, почему командир базы осмелился принять такие строгие меры против гестаповцев. В Киле или даже где-нибудь на базе в Южной Атлантике подобное было бы просто невозможно. Здесь же сыграла свою роль еще и теснота. Три с лишним месяца коммодор слишком близко соприкасался с Фульке. Более того, как и в атмосфере любого закрытого заведения, у коммодора возникло чувство, что база — единственно существующий мир. Германия и гестапо уже не представлялись ему реальными.

В день, когда убрали доски, на базе царило напряжение. А перед самым отплытием «У-41» я даже подумал, что матросы взбунтуются. Они спустились в док изможденные и подавленные, у некоторых из них был явно бунтарский вид. Как только человеком завладевает страх, он теряет жизнерадостность. Но кривоногий командир оказался на редкость крепким парнем. Таким бодрым и веселым я больше никогда не видал человека, идущего на смерть. Он спустился к лодке вместе с коммодором, и из него так и сыпались шуточки насчет того, что он сделает с британским атлантическим флотом, когда повстречает его. Команда взошла на борт, широко улыбаясь. Неделю спустя «У-41» была протаранена и потоплена британским эсминцем, сопровождавшим танкерную флотилию из Мексиканского залива.

Какое-то время после «У-41» лодки не уходили с базы. Они возвращались, вставали на прикол, а командам велели отдыхать. На этом основании я сделал вывод, что готовится какая-то крупная операция, и вспомнил о бумаге, которую командир «У-34» показал Логану. Днем встречи соединения британского флота было намечено 18 сентября. Надо было что-нибудь предпринять — в нашем распоряжении оставалось три дня.

Может сложиться впечатление, что я не сразу вспомнил об этом обстоятельстве. Нет, где-то в глубине сознания всегда брезжила мысль, что этим рано или поздно придется заняться. В конце концов, не будь этой намеченной встречи кораблей, мы не попали бы на базу. Однако многочисленные мелкие лишения и трудности, свойственные быту военнопленного, все время отгоняли мои размышления об этом на задний план. И только увидев, что подлодки не уходят с базы, услышав смутные слухи о предстоящей операции, я понял, что обязан воспрепятствовать гибели многих британцев, что кроме меня это сделать некому.

Я обязан был придумать какой-нибудь план, благодаря которому лодки не смогут уйти с базы. Это в свою очередь ставило меня лицом к лицу с еще одной проблемой — необходимостью пожертвовать собственной жизнью. Думаю, я не трусливее любого другого человека. В конце концов, готов же я был пожертвовать жизнью, когда находился на борту подводной лодки. Но одно дело — следовать линии действий, разработанной кем-то еще, и совсем другое — самому хладнокровно замышлять свою погибель. А ведь именно это последнее мне и надо было сделать. Никакой альтернативы, как нам с Логаном избежать смерти, я не видел.

По-моему, в ту ночь я вообще не спал. Я лежал в темноте и думал, а часы тянулись один за другим, медленно и бесконечно. Я слышал, как в три сменилась охрана. Я устал, но мне непременно нужно было придумать какой-нибудь план. Мне очень хотелось посоветоваться обо всем с Логаном, но он мирно похрапывал; впрочем, я был убежден, что в его теперешнем состоянии он не сможет помочь мне. К тому же я боялся, что он может сдуру выболтать тайну. И все же я был уверен, что в исполнении задуманного могу рассчитывать на его помощь: он, как малое дитя, делал все, что я ему говорил.

Понятно, что мыслями я постоянно возвращался к взрывчатке. На базе хранился большой запас. Вот только как до него добраться? На первый взгляд казалось, что существуют две возможности. Одна — это полное уничтожение базы посредством детонирования боеприпасов на складе. Вторая — закупорка ведущего на базу грота с помощью какого-нибудь взрывного заряда. Из двух возможностей я предпочитал последнюю. Она по крайней мере давала нам какой-никакой шанс на побег. В то же время лодки остались бы целехоньки. Где-то на задворках сознания маячила мысленная картина: я преподношу первому лорду Адмиралтейства полдюжины подлодок в качестве моего личного вклада в военные усилия Британии. Это было одно из тех фантастических видений, которые посещают человека на границе сна и бодрствования.

Вероятно, тут я все же уснул, потому что следующее, что я помню,— это как меня будит охранник.

— На работу!

Мы вскочили с кроватей. Я взглянул на часы. Было пять. Спустившись к докам, мы обнаружили, что на базу входит потопляемая баржа. Я видел ее впервые. Внешне она напоминала небольшой прогулочный пароходик. Это была одна из тех каботажных барж, что возят горючее вверх по Темзе. Она ходила между Дублином и Лиссабоном, каждый раз заглядывая по пути на базу, а в оба эти порта всегда прибывала порожняком. Судовые документы на нее были, скорее всего, фальшивые.

К шести мы вернулись обратно в камеру. Лежа на койке, я слышал звон чашек в караулке. В шесть всегда подавали кофе. Я лежал, не в силах заснуть, и думал. Взрыв глубинной бомбы был бы, конечно, самым верным способом закупорить вход на базу. Но глубинных бомб не было, да и не знал я, как с ними обращаться. Можно было бы также выпустить торпеду из кормового аппарата «У-21», стоявшей в доке № 4. Этот док был средним из семи, так что торпеда ударила бы в ту часть пещеры, которая находилась над подводным гротом. Даже окажись обвал легким, все равно водолазу понадобилось бы какое-то время, чтобы расчистить рельсы для вагонетки. Да и сами рельсы могли погнуться, и их пришлось бы укладывать заново.

Единственная заковыка состояла в том, что я понятия не имел о торпедах и был уверен, что обращаться с ними крайне сложно. Более того, понадобилось бы еще открыть шлюз дока, чтобы лодка оказалась на плаву. Пока же она возвышалась в сухом доке, из которого была откачана вода. Оставались только орудия. Кормовая пушка на «У-21» была в исправности, но я не мог с уверенностью сказать, насколько сильно подействует на скальную породу удар шестидюймового снаряда. К тому же я не имел ни малейшего представления о том, как управляться с орудием и где раздобыть снаряды. Да и с охранником тоже предстояло как-то разделаться.

В замке щелкнул ключ. Унтер-офицер просунул голову в дверь:

— Вставайте,— сказал он.

Я автоматически оделся, позавтракал и приступил к своим каждодневным обязанностям, а голова моя была забита невероятнейшими и самыми фантастическими планами захвата кормового орудия на «У-21». Теперь я считал его единственным доступным средством, чтобы закупорить выход. Была уже пятница, 15 сентября. Встреча эскадр назначена на 13.30 в понедельник, 18 сентября. Значит, подлодкам надо уходить с базы в воскресенье ночью. До наступления воскресного вечера мне необходимо было узнать, как работает орудие, и продумать все подробности плана. На меня свалилась страшная ответственность, и поскольку голова моя была занята совсем другим, меня несколько раз упрекнули в том что я отлыниваю от работы.           

Все утро мы разгружали баржу с провиантом и укладывали ящики на тележки, которые затем развозились по многочисленным складам базы. Одни тележки направлялись в хранилища за доками для последующей загрузки подлодок, другие шли на склады в верхних галереях, и припасы эти предназначались для самой базы. На разгрузке баржи и складировании грузов было занято в общей сложности пятьдесят человек.

После обеда мне все же повезло: нас забрали в док № 4, где матросы орудовали передвижной дрелью. Нам дали лопаты и тачку для уборки обломков. Оказалось, что нужно целиком снять с палубы носовое орудие подлодки, чтобы заменить покореженные палубные пластины новыми, а само орудие тем временем как следует отремонтируют в мастерской. Когда мы прибыли, орудие уже отвинтили от станины, но чтобы перебросить его на причал, надо было установить деррик-кран. Одну его опору можно было поставить на противоположную сторону дока, но чтобы укрепить две более короткие ноги на рабочей стороне причала, необходимо было пробурить в камне гнезда. На первое маленькое гнездо ушло минут десять. Гранит оказался исключительно твердым, от кончика бура летели осколки. Зато просверлить другое отверстие оказалось совсем просто благодаря разлому Я породы и появлению гораздо более мягкого пласта. Когда я принялся убирать отколовшиеся куски, то обнаружил, что это известняк.

для человека, занимающегося геологическими наслоениями, это было любопытное открытие. Я пригляделся к породе повнимательней. Это был угленосный известняк того типа, что преобладает в северном Корнуолле от Тинтаджела до Хартлэнд-Пойнта. Прежде всего я подивился тому, что разлом угленосного известняка произошел в породе, которая была, насколько мне удалось убедиться прежде, целиком вулканической. Вулканическая порода — самая старая из докембрийской группы, тогда как известняк относится к палеозойской группе, появившейся в эволюции мира гораздо позже. Это наводило на мысль о каком-то движении, происходившем, вероятно, в этой гранитной формации уже после того, как она была выброшена наверх.

И вдруг мне в голову пришла еще одна мысль: это был разлом угленосного известняка, породы, покрывающей чуть ли не весь север Корнуолла. И этот разлом случился в вулканической породе, которая, хоть и сравнительно редко, тоже, несомненно, встречается в шахтерских районах Корнуолла. Возможно, Логан был-таки прав. С другой стороны, северо-западный уголок Испании имеет более или менее схожие формации пород, в которых известняк и вулканические образования тесно соседствуют друг с другом. Такие же формации есть и в Бретани. В конце концов я решил, что нисколько не продвинулся вперед и просто ради интереса проследил, что этот разлом, непрерывно расширяясь, тянется назад до главной галереи и к галерее со складами напротив дока. Потом я переключил внимание на орудие. Наши охранники, удовлетворенные тем, как мы убираем мусор, стали в свое удовольствие глазеть на орудие, которое переносили на причал. Его перебросили туда, нарастив длинную опору деррик-крана, и оно медленно и мягко опустилось на цепи всего в нескольких футах от меня. У меня появилась прекрасная возможность рассмотреть орудие. Однако, хоть я и понимал, как работает затворный механизм, и догадывался по ручному приводу, как наводить орудие, до меня не доходило, как же производится выстрел. Ну, а уж о том, где раздобыть снаряды, я и вовсе понятия не имел. Мне было известно, что минный погреб находится где-то под орудием, но я не знал, как работает подъемник.

Вдруг я вспомнил, что в последней войне Логан служил на противолодочном судне-ловушке.

— Ты не знаешь, как работает эта штуковина? — спросил я.

Он окинул меня быстрым взглядом и нахмурился.

— Я чувствую, что мне следовало бы это знать, — неторопливо ответил он, — а не знаю.

Он покачал головой. Он вроде бы даже не выказал особого интереса. Значит, надо мне самому учиться. Я смотрел, как снимают ствол, видел, как открывается и закрывается казенник, как с помощью ручной наводки меняется дистанция стрельбы, но я по-прежнему не понимал, как же производится выстрел. И все же, не сумев узнать, как работает орудие, я тем не менее почерпнул кое-что из разговоров возившихся с ним матросов.

«У-47», здорово пострадавшую в результате тарана, подлатали, и она предстоящей ночью отправлялась в Германию через Ирландское море и Гебриды. Наша база могла лишь обеспечивать лодки боеприпасами и провиантом и производить несложный ремонт. «У-47» была до того побита, что механики посчитали необходимым сделать капитальный ремонт, дабы она вновь была по-настоящему мореходной. И вот, подлатанная, насколько это было возможно в условиях базы, она должна была попытаться дойти до Киля, где находилась старая германская судоверфь. Видимо, ей это удалось, так как впоследствии я слышал, что она была потоплена в южной Атлантике. Таким образом, на базе оставалось всего четыре лодки, в том числе «У-34», на которой привезли нас. Она опять была готова к выходу в море. В ту ночь, судя по всему, ожидалось прибытие еще двух лодок. Получался целый подводный флот из шести боевых единиц, если, конечно, «У-21» тоже будет готова вовремя. Перспектива выходила не из приятных. Если им удастся уйти с базы, это будет означать гибель всех четырех линкоров атлантической эскадры и, возможно, нескольких кораблей средиземноморской эскадры.

Тут вдруг раздался неожиданный крик «Wache!». Двое наших охранников растерянно переглянулись, возившиеся с пушкой приостановили работу и прислушались. По галереям эхом перекатывался топот тяжелых ботинок. Матросы бежали, к ним присоединялись другие. Хлопали двери. Крик повторился. По галереям разнесся звон колокола.

— Боевая тревога! — воскликнул один из механиков у орудия.

— Это значит: «по местам стоять»,— добавил другой.

Они побежали по причалу и скрылись в галерее. Один из наших охранников последовал за ними. Другой заколебался и что-то крикнул, указывая на нас. Он остался, а второй стремглав побежал узнавать, что случилось.

Такая возможность предоставляется раз в жизни. Я посмотрел на Логана, но он, казалось, совершенно не осознавал происходящего и не понимал, что случилось нечто необычное. Наш конвоир больше смотрел в конец галереи, чем на нас, ловя звуки, доносившиеся сверху. Он пытался понять, в чем дело. Я услышал стук винтовочных прикладов о камень и отрывистые командные крики. Эхо повторяло непрерывный топот ног. Я бросил взгляд на караульного, он по-прежнему смотрел в конец галереи. Я стал незаметно подвигаться бочком к сходням, ведущим на палубу лодки, и уже почти добрался до них, когда он уголком глаза заметил мое движение и тут же направил на меня револьвер.

— Ни с места!

Случайно ли Логан оказался у него за спиной? Какое-то мгновение мне казалось, что сейчас он оглушит охранника. Но тут мое внимание привлек звук марширующих шагов в галерее. Колонной по два к доку вышел рядовой и старшинский состав подлодки. Команды остальных лодок маршем направлялись к другим докам. Охранник расслабился. Возможность была упущена.

Матросы и старшины были при полной выкладке и под командой своих офицеров. Это был экипаж «У-21». Видимо, по тревоге каждый моряк должен ждать с оружием у своего помещения. Затем их строем ведут к доку, в котором стоит их лодка, и там они ждут указаний. По десять человек от каждой лодки придаются для усиления базовой охране. Эти по тревоге сразу являются в караулку. Их задача — защищать базу, пока не уйдет последняя, лодка. После их ухода — а на это может потребоваться несколько часов из-за необходимости дожидаться прилива, который затопил бы все доки,— они должны уничтожить базу и все лодки, которые были не в состоянии ее покинуть. Тогда, и только тогда, им разрешается сдаваться. Шансы остаться в живых после взрыва нескольких сотен тонн боеприпасов и огромного количества горючего, разумеется, невелики.

Меня удивляло, зачем на подземной базе такого типа нужна схема защиты в случае опасности. В сущности, подвергнуться нападению с моря база никак не могла — можно было только обстрелять из орудий утесы над подводным гротом. Вероятно, корабли могли обнаружить и потопить подлодки после их выхода с базы, однако лодки соединялись с бочкой тяглового устройства автосцепкой и могли отцепляться, не всплывая на поверхность. Мудреные манипуляции на поверхности требовались лишь при заходе на базу. К тому же существовал наблюдательный пункт, на который можно было попасть с верхней галереи. Он находился по соседству с нашей камерой. Командиров подлодок, готовых к отплытию, оповещали о любом плавсредстве, находящемся поблизости.

Стало быть, они опасались нападения с суши. А если на базу можно было как-то проникнуть с суши, значит, точно так же с нее можно и выбраться. При этой мысли я весь затрепетал, меня охватила надежда. Но неожиданная вспышка ликования почти тут же сменилась безысходным отчаянием: ведь у меня не было никакой возможности отыскать этот запасный выход, не говоря уж о том, чтобы бежать через него.

Вернулся наш второй охранник, и я спустился с небес на землю.

— Нам велено отвести их в камеру,— сказал он. Он раскраснелся от бега, речь была отрывистой.

— Что стряслось? — спросил тот, который оставался с нами.

— Не знаю... пока ничего не известно. Несколько минут назад в караулке прозвенел звонок тревоги. Восьмерых послали узнать, в чем дело. Нам надо запереть этих двоих в камере и явиться в караулку. Охрана усилена, все стоят по местам.

Нам велели отправляться в камеры. Причал опустел, команда лодки заняла свои посты. Прилив был высокий, я слышал, как бурлит вода, заполняя док. Командир с первым помощником стояли на мостике. К выходу в море лодка была не готова, но немцы предпочитали рискнуть и вывести ее, а не оставлять тут на погибель. Это был своего рода гордый жест. Пока мы шли по галерее и взбирались по пандусу на второй этаж, двое охранников продолжали переговариваться:

— На нас напали?

— Не знаю.

— Кто объявил тревогу и какие приняты меры?

— Пока неизвестно: выслали разведгруппу.

— Может, учебная тревога?

— Может...

— А что делать, если на нас напали?

— Почем мне знать, я же не коммодор Тепе.

— А вот я знаю: мы взорвем отходные штольни и попадем в ловушку, как крысы. Мы просто моряки, не подводники. А выбраться отсюда можно только на подлодке, да и то шансов почти нет.

Тут меня втолкнули в камеру и заперли дверь на ключ. Охранники, громко топая, вошли в караулку напротив нашей камеры. И вдруг на базу снизошла неземная тишина. Так тихо тут еще никогда не было. Остановились все механизмы, даже динамо-машины. Я почувствовал разочарование и безысходность. Случилось что-то небывалое, нечто такое, что могло коренным образом изменить нашу судьбу. А мы сидели в клетке и не имели никакой возможности узнать, что же происходит. Я чувствовал полный упадок сил. Я бросил взгляд на Логана, мирно сидевшего на своей койке. Он тоже прислушивался. Почувствовав, что я смотрю на него, он поднял глаза.

— Что происходит? — спросил он.

Я ответил, что не знаю. Я принялся было ходить по камере, но она была до того мала, что я в конце концов снова уселся на койку. Мы сидели и прислушивались к тишине. Минуло четверть часа.

В голову полезла всякая всячина. Где-то за базой находятся подземные выработки. Возможно, в этот самый миг охрана ведет бой, а подлодки выскальзывают с базы? Выходить в море они могли и днем, не только ночью. Сколько времени нужно, чтобы все они покинули базу? Пять лодок и баржа — на это может уйти часа три-четыре. А что потом? Может, они взорвут базу? Тишина и вынужденное безделье начинали действовать мне на нервы.

Вдруг послышались голоса, лязгнула какая-то дверь, и снова наступила тишина. Прошло минут десять с лишним, потом дверь караулки открылась, и зашаркали подошвы матросских ботинок. По галерее кто-то бежал. Через несколько минут донесся гомон голосов и грохот ботинок, затем возобновился тихий успокаивающий гул динамо-машин. Жизнь базы вошла в привычную колею.

— Интересно, что это было? — спросил я, чувствуя, что любопытство вот-вот доконает меня.— Наверное, учебная тровога. Или ложная боевая.

Логан ничего не ответил, но я видел, что он чутко прислушивается. Я снова заговорил с ним, но тут же умолк, поняв, что это бесполезно. Я сидел на койке и смотрел, как мои часы, которые у меня не отняли, неторопливо отстукивают минуту за минутой. После половины пятого решетка открылась, и, прежде чем она снова с грохотом закрылась, я успел разглядеть глаза и нос какого-то человека. Послышался топот ботинок по камню, дверь камеры справа от нас открылась и захлопнулась. До меня доносился слабый гул голосов, но каменные стены были слишком толсты, чтобы разобрать, на каком языке говорят. С лязгом закрылась дверь следующей камеры, и ключ повернулся в замке. Затем закрылась дверь караулки, и снова воцарилась тишина.

Прошло еще четверть часа. Логан все заметнее волновался. Однажды он даже попытался походить взад-вперед по камере, как прежде я, но она была слишком мала для него, и он снова уселся на свою койку. Я уже начал подумывать, не бунт ли это. Такую возможность нельзя было исключать: счастливчиками этих матросов не назовешь. Я вспомнил об отплытии «У-41». Тогда положение спас командир. Против вероятности мятежа было лишь одно возражение: тот факт, что моральный дух за последнее время повысился — с тех пор, как разнесся слух, что предстоят какие-то большие дела. Моральный дух подрывает не столько страх, сколько бездействие. Теперь, когда немцы знали, что им предстоит, рассчитывать на бунт мне уже не приходилось.

Едва я успел придти к этому заключению, как послышался глухой взрыв, потрясший до основания даже нашу камеру. За первым почти сразу же последовал второй. И снова тишина. Мы невольно вскочили на ноги. «Неужто они уничтожают подлодки?» — пронеслось в голове. Но я знал, что это исключено. Если бы немцы взорвали две подлодки, взрывы были бы сильнее. И уж конечно это не склад боеприпасов. Эти взрывы звучали глухо, издалека. Может быть, кто-то обстрелял вход на базу с моря?

Дверь караулки открылась, послышались шаги, потом открылась дверь камеры слева от нас. Послышались голоса, затем камеру закрыли и заперли, а шаги снова вернулись к караулке. И опять тишина. Напряжение вконец измотало меня. Я заставил себя снова сесть на койку и изо всех сил пытался унять охватившее меня волнение. Но я не знал, куда девать руки.

Логан уже стоял у двери. Я взглянул на него. Он застыл, привалившись к двери громадным телом. На этот раз на лице его было оживленное выражение, и я сообразил, что он прислушивается. Я навострил уши, но ничего не услышал. Логан отошел к своей койке и прижал ухо к стене. Я последовал его примеру, но и на этот раз ничего не расслышал. Тогда я вернулся на койку. Я поймал себя на мысли, что гадаю, сколько еще нужно подобного напряжения, чтобы разум Логана отказал окончательно и он превратился в буйнопомешанного.

Я взял журнал и принялся читать какой-то рассказ, но сосредоточиться не мог. Логан по-прежнему маячил у стены, прислушиваясь. В конце концов я бросил журнал.

— Ты что-нибудь слышишь? — спросил я.

— Нет, а ты?

Разговор явно не получился. Я решил отказаться от попыток продолжить его, и в течение пяти минут голова моя была занята рассказом о человеке, который задал сумасшедшему, приникшему ухом к земле, тот же самый вопрос. В дверь постучали. Я поднял глаза. Оказывается, это Логан стоял у двери и выбивал на ней кулаком баранную дробь. В проходе послышались шаги, и он оборвал стук. Но как только дверь караулки закрылась, Логан застучал опять.

— Слушай, хочешь, я почитаю тебе рассказ? — предложил я и снова взял журнал. Он ничего не ответил. Протянув руку, Логан взял с тарелки, все еще лежавшей на его койке, ложку и принялся выстукивать ею по стальным прутьям решетки. Это раздражало меня.

— Иди и сядь,— сказал я. Он повернулся и с широкой улыбкой взглянул на меня.

— Как называется твоя газета?

— «Дейли рекордер»,— ответил я.— А что?

Но он снова принялся выстукивать, на этот раз медленнее. Затем остановился и, по-собачьи склонив голову набок, прислушался. Я нервничал. Лишь через два с лишним часа нам принесут ужин и я смогу вызвать доктора.

Внезапно Логан обернулся ко мне.

— Вот карандаш,— сказал он, вытащив из кармана робы огрызок карандаша и швырнув его мне.— Запиши на чем-нибудь: «Я п-р-и-ш-л-а... с-ю-д-а...— Он произносил слова по буквам, очень медленно, иногда с длинными промежутками между буквами, — с... пауза... т-р-и-м-я... пауза...— Он снова постучал ложкой по железной решетке, затем сказал: — 3-а-ч-е-р-к-н-у-т-ь... пауза... т-р-е-м-я... пауза... ш-а-х-т-е-р-а-м-и...»

Здесь необходимо сделать отступление, чтобы поведать о том, что выпало на долю Морин Уэстон, романистки, оказавшей столь значительное влияние на последующие события. Она весьма любезно предложила мне использовать свою историю целиком в том виде, в каком эта история изложена в ее книге «Донная приманка для смерти». Пользуясь предоставленной здесь возможностью, я хотел бы поблагодарить Морин Уэстон за эту любезность. Ее предложением я однако не воспользовался, поскольку мне представляется, что для нашего повествования больше подходят голые факты в том виде, в каком они изложены в ее переписке с Чарлзом Паттерсоном, редактором отдела новостей «Дейли рекордер», а также в газетных сообщениях, которые довершают общую картину. Хотел бы также заявить, что я весьма признателен руководству Скотланд-Ярда за любезно предоставленные в мое распоряжение копии ряда служебных документов.


Часть II ИСЧЕЗНОВЕНИЕ МОРИН УЭСТОН


Телеграмма редактора отдела новостей газеты «Дейли рекордер» к Морин Уэстон. «Морские бризы.», Сент-Моуз. Отправлена с Флитстрит в 12.25 4 сентября:

«Прочти статью в № 72 «Телеграф». Можешь ли ты разобраться с исчезновением Уолтера Крейга, сотрудника редакции «Рекордера»? Подробности можно узнать в Кэджуите. Паттерсон».


Нижеприведенная статья появилась в газете «Дейли телеграф» от 4 сентября (седьмая полоса, колонка 4) под жирным заголовком:

«Попытка высадки с подлодки «У». Субмарина, как полагают, потоплена торпедным катером, (наш соб. корр.).

Побережье Англии, 3 сентября. Сегодня вечером была предпринята дерзкая попытка высадить на берег людей с борта немецкой подлодки. Полагают, что целью операции была заброска в страну шпиона. Однако благодаря британской военной разведке о намерениях немцев было известно загодя, и военно-морское командование в Фалмуте оказалось начеку. Лодку поджидал британский торпедный катер. Всплыв на поверхность, лодка спустила на воду разборную шлюпку, которую катер пытался таранить, одновременно открыв огонь по подводной лодке. Субмарина ответила тем же, последовал ожесточенный бой. Протаранить шлюпку не удалось, и ее экипаж вновь укрылся на борту подлодки. Катер выпустил по субмарине торпеду, но попадание так и не было зарегистрировано. После этого субмарина погрузилась. Катер тут же на всех парах подошел к точке погружения, были сброшены глубинные бомбы. Первым взрывом на поверхность вынесло нефть, что позволяет надеяться на уничтожение подводной лодки.

Заявлено об исчезновении двух человек, наблюдавших за лодкой с берега. Первый из них — местный рыбак по фамилии Логан. Второй— широко известный театральный критик Уолтер Крейг».


Телеграмма от Морин Уэстон—Чарлзу Паттерсону, «Дейли рекордер». Отправлена из Сент-Моуз в 18.20 4 сентября:

«Согласна. 5 фунтов в день, задаток, издержки, гонорар. Морин».


Письмо Чарлза Паттерсона к Морин Уэстон, гостиница Кэджуита. Датировано 4 сентября:

«Дорогая Морин. Офицеры Скотланд-Ярда вчера утром расспрашивали меня об Уолтере Крейге. Похоже, нет никаких сомнений, что он и Логан исчезли. Кое-что в статье «Телеграф» не совсем верно. Во-первых, подлодка не пыталась никого высадить, а забирала человека, сошедшего на берег предыдущей ночью. Из разговора с сыщиками я понял, что Крейг встретил этого человека вскоре после его высадки, а потом заподозрил неладное. Береговая охрана как-то связана со всем этим делом. Именно ее начальник предупредил штаб ВМС в Фалмуте. Полагаю, что Крейг и этот парень, Логан, залегли на утесах и караулили немца. Полиция, похоже, считает, что обоих взяли в плен и забрали на борт подлодки. Возникают вопросы: зачем немец высаживался с подлодки? С кем встречался на берегу? С какой целью? Дело, должно быть, срочное, раз они пошли на такой риск.

Я пытался дозвониться до тебя, чтобы все растолковать, но не смог пробить междугородный. Послать кого-нибудь из редакции не решаюсь: в любую минуту может хлынуть поток новостей с фронта. Да и толку от здешних парней в таком деле не будет. Жду от тебя первоклассную шпионскую историю. Счастливой охоты и огромное спасибо за помощь. Искренне твой Чарлз Паттерсон».


Запись шифрованной телеграммы от инспектора сыскного отделения Фуллера к старшему инспектору Скотланд-Ярда Макглэйду. Отправлено из Кэджуита в 16.15 5 сентября. Телеграмма была расшифрована и послана со специальным курьером в МИ-5.

«Расследование ведет Морин Уэстон. Рост средний, брюнетка, пробор на левую сторону, волосы вьющиеся. Худощава, глаза карие, красит ногти. Привлекательна, молода. Приехала в гостиницу вчера около 19.00 на зеленом «хиллмане», номерной знак ФГИ-537. Встречалась с Морганом, теперь пешком направилась через утесы осматривать коттедж «Карильон». Держу связь, жду указаний. Фуллер».


Запись телеграммы от старшего инспектора Макглэйда к инспектору Фуллеру, полицейский участок Лизард-тауна, 5 сентября:

 «Морин Уэстон год назад работала репортером «Дейли рекордер», затем уволилась и уехала в Сент-Моуз. Теперь вновь работает для своей газеты. Редактора интересует местонахождение Уолтера Крейга. Не имею полномочий прервать ее поиски. Предлагаю вам помочь мне в этом и отбить у нее охоту к расследованию. Макглэйд».


Стенограмма телефонного разговора Морин Уэстон и Чарлза Паттерсона, 6 сентября:

 «...Мне показали место, где разборная шлюпка с подлодки пристала к берегу. Поговорила с пограничником, потом отправилась в «Карильон» — тот самый коттедж, который искал высадившийся с лодки человек. Но этот поход мало что мне дал. Кое-что, впрочем выяснила. Уолтер Крейг отправился на лов макрели вместе с рыбаком, прозванным в округе Большим Логаном. С рыбалки он вернулся мокрым до нитки. (Кстати, Большой Логан, похоже, примечательная личность: огромный, бородатый, суровый муж лет сорока обожает девчонок). Очевидно, Уолтера опрокинула в воду акула, напавшая на макрель которую он подцепил на крючок. Однако Логан, пораскинув мозгами, решил, что никакая это не акула, а подводная лодка! Потом, когда Уолтер пришел к нему в воскресенье и рассказал о незнакомце, которого накануне встретил на утесах по дороге домой и который только что высадился на берег с лодки, Логан всерьез заподозрил неладное, поскольку его собственная шлюпка была, очевидно, последней из причаливших к берегу в районе Кэджуита в тот день. Человек, встреченный Уолтером, спрашивал, как пройти к коттеджу «Карильон», что стоит на утесах над Черч-Коув. Чуть погодя Логан спросил у хозяина местного трактира, кому принадлежит «Карильон», после чего вместе с Уолтером спешно направился к начальнику береговой охраны. Из Моргана мне почти ничего не удалось вытянуть, хоть он и валлиец. Он лежит в постели, страдает от потрясения и, похоже, оплакивает свою долю. Видимо, подлодка чуть не потопила торпедный катер. Морган твердит, что ему, мол, запрещено говорить об этом деле. Не соблазнился даже возможностью увидеть свой портрет в газете. А сегодня утром ко мне явился какой-то мистер Фуллер. Похоже он знает все и обо мне, и о том, зачем я приехала в Кэджуит. Я начала подозревать его а когда он заявил, что работает в Скотланд-Ярде и вовсе решила, что резидент попался.. Однако выяснилось, что он и взаправду оттуда. Этот Фуллер даже помог мне кое в чем. Вот что я от него узнала.

Уолтер и Логан договорились ждать на утесах, а пограничник и еще два рыбака должны были залечь в шлюпке Логана за мысом. Однако по зрелом размышлении пограничник решил поставить в известность Фалмут, и командование ВМС отрядило на перехват подлодки торпедный катер. Бой проходил примерно так, как его описали в «Телеграф». Полагают, что подлодка повреждена, но нет никаких оснований считать ее уничтоженной. Фуллер сказал мне, что полиция обнаружила на склонах утесов над местом высадки следы борьбы. По их версии, Уолтер и Логан захвачены в плен. Сборную резиновую шлюпку подобрали дальше по берегу на следующий день. На ее борту краской были намалеваны знаки «У-34». В тот же вечер арестовали владельца коттеджа «Карильон». Зовут его Джордж Катнер, в «Карильоне» проживал более двух лет. Предполагаю, что Катнер часто наезжал в Лондон и другие большие города. Здесь о нем мало что знают. Местные жители считали его чужаком и относились как к обычному отпускнику. Все, кто родился за пределами округи, воспринимаются тут как иностранцы. Катнер был заядлым рыболовом, хотя редко рыбачил с лодки. Его неоднократно видели с удочкой на остроконечной косе, известной здесь под названием Окуневая Кормушка. Наружность его ничем не примечательна: лысый коротышка лет пятидесяти пяти, типичный директор банка на покое, каковым его и считали. Коттедж караулит полицейский, и я не могу дознаться, куда увезли Катнера. Более того, мой приятельФуллер, похоже, считает, что сведений, которые он сообщил, с меня вполне довольно и лучше бы мне убраться восвояси. Возможно, так оно и есть. Возобновлю поиск, встретившись с агентами по продаже недвижимости, у которых Катнер приобрел «Карильон».

Не знаю, сможешь ли ты сделать из этого статью, но надеюсь со временем добыть что-нибудь с пылу с жару. Между прочим, звоню тебе в последний раз: два с половиной часа ждала, пока соединят. Впредь буду телеграфировать».


Вырезка из передовицы «Дейли рекордер» от 7 сентября:

«Сотрудник редакции раскрывает немецкого шпиона и становится первым британским военнопленным. Заключен на борт поврежденной подводной лодки.

Стараниями Уолтера Крейга, театрального критика газеты «Рекордер», был раскрыт первый с начала войны немецкий шпион. Смелые действия Крейга стоили ему свободы, а возможно, и жизни. Сейчас он захвачен в плен на борт немецкой подводной лодки «У», которая, как известно, была повреждена и, по всей вероятности, уничтожена.

Шпион, выдававший себя за отставного директора банка, жил в небольшой деревушке на побережье. Имена и адреса по понятным причинам не сообщаются. Его арест стал возможен благодаря расследованию, с блеском проведенному Уолтером Крейгом.

Газета послала одного из своих ведущих репортеров на место события с тем, чтобы он возобновил поиски там, где Уолтер Крейг был принужден прекратить их. Газета убеждена, что умелые действия Уолтера Крейга проложат путь к раскрытию целой сети германских шпионов в Англии. Пусть читатели не рассматривают это утверждение как проявление шпиономании. Ничего подобного. Однако глупо было бы предполагать, что Германия, готовившаяся к этой войне более пяти лет, не позаботилась о совершенной и действенной системе шпионажа в нашей стране, системе, создание которой было облегчено потоком беженцев, прибывающих к нам с тех самых пор, как нацизм развязал в Европе террор. Это не значит, что вы должны с подозрением относиться ко всем вашим соседям и в особенности к людям, носящим иностранные имена. Однако вы проявите мудрость, если не будете забывать, что ту информацию военного и гражданского характера, которую вы получаете по службе или из разговора с друзьями, не стоит обсуждать публично. Помните: у стен есть уши. В настоящее время газета ведет расследование, подтверждающее это предостережение».


Телеграмма Морин Уэстон Чарлзу Паттерсону. Отправлена из Фалмута 8 сентября:

 «Катнер в местной тюрьме. Заявляет, что его посещал командир подводной лодки. Катнер передал ему конверт с информацией неизвестного содержания. Твердит, будто был простым связником. Разговор с торговцами недвижимостью в Пензансе ничего не дал. М»


 Письмо Морин Уэстон к Чарлзу Паттерсону, отправлено из гостиницы Кэджуита, датировано 11 сентября:

«Милый Чарли! Человеку, получающему 5 фунтов в день, негоже, конечно, сомневаться в мудрости редактора, который продолжает платить ему эти деньги, но я должна признать, что твои расходы не окупаются. Вряд ли есть нужда говорить, что я стараюсь изо всех сил, однако труды мои пока ни к чему толковому не привели. Либо я плохой сыщик, либо Катнер действительно всего лишь связной. Против этого утверждения можно возразить лишь, что для рядового связника он был слишком уж тщательно закамуфлирован. Заночевала в Фалмуте, а в субботу утром получила ответ на телеграмму, отправленную накануне в глостерскую газету. Предполагается, что Катнер был директором банка именно в Глостере, и я запросила их обо всех подробностях: наружность, увлечения, поездки за рубеж (если выезжал) и нынешнее местонахождение. Внешнее описание до мелочей совпало с наружностью нашего Катнера. Увлекался он гольфом и бриджем (гандикап в гольфе равнялся четырем!). Вдовец. После выхода в отставку в 1936 предпринял обширный европейский круиз. Жил в «Карильоне».

Я снова зашла в местный полицейский участок, но меня оттуда выставили. На крыльце твой славный сыщик столкнулся с нашим другом Фуллером. Он ничуть не удивился, завидев меня, и честно признал, что полиция действует по его указке.  

Мои предположения (по счастью, я пишу детективы) таковы: настоящий Катнер исчез в Германии, а его личину принял тот господин что сидит нынче в местной тюрьме. Конечно, это звучит как отрывок из какой-нибудь моей книжки, но я уверена, что стоит мне только вытащить Катнера на площадку для гольфа, как я смогу доказать свою правоту. Среднестатистический немец не шибко интересуется гольфом, и сомневаюсь, чтобы этот человек смог отличить один конец клюшки от другого.

Я ринулась в Кэджуит, чтобы подхватить ниточку там. Но ничего не вышло. Катнера мало кто навещал. Полиция сняла охрану с коттеджа, и вчера я обыскала его. Ни следочка. Все, что представляло интерес, полицейские, должно быть, изъяли. Встретившись с Катнером в его фалмутской камере, я пришла к выводу, что этот коротышка очень скрытен. Выглядел он, как и подобает директору банка. Сомневаюсь, чтобы у него хоть раз в жизни был роман. Если он и резидент, то чертовски скучный, однако такие-то чаще всего и бывают шпионами.

Конечно, кое-что я выяснила, но это никогда не приведет ни к раскрытию всей сети немецкой разведки, ни даже к доказательству существования такой сети. И все же дело захватило меня, в связи с чем я хочу внести предложение: я буду продолжать следствие, и пусть газета платит мне только издержки. Зато если уж я набреду на нечто стоящее, тогда ты возобновишь выплату моего заработка и гонораров за все то, что можно будет напечатать. Твоя Морин Уэстон».


Письмо от Морин Уэстон к Чарлзу Паттерсону, отправлено из гостиницы. «Рыжий лев» в Редруте 12 сентября:

«Милый Чарли! Похоже, я до чего-то добралась, только бог знает, до чего именно. Завтра утром еду в Сент-Джаст, что возле мыса Лендс-Энд. Свое последнее письмо я писала в Кэджуите в субботу. Утром в понедельник съездила в Пензанс и еще раз поговорила с торговцами, которые продали Катнеру «Карильон». Это контора «Гриббл, Толуорт и Фикл». На сей раз я потребовала встречи со старшим партнером. Им оказался Фикл, остальные двое умерли! Похоже, полиция уже побывала у него, и шотландец начинает дрожать за свою репутацию. Все же он рассказал мне то очень немногое, что знал.

Катнер купил коттедж 2 февраля 1937 года, заплатив за него чеком на глостерский филиал банка, которым он верховодил. Прежде чем выбрать «Карильон», Катнер осмотрел множество других домов. Фиклу показалось, что покупатель ищет коттедж на самом берегу и почему-то обязательно в южном Корнуолле. Короче говоря, Катнер провел чуть ли не неделю в Пензансе, каждый день выезжая на такси осматривать дома. Запись в книге отеля «Уитшит» гласит, что он останавливался там с 27 января по 1 февраля 1937 года. Купчую Катнер просил отправить в гостиницу в Торки, где он жил с 4 декабря 1936 по 26 января 1937 года и со 2 по 28 февраля 1937 года, вплоть до своего переезда в «Карильон».

Портье в «Уитшите» еще помпит мистера Катнера, ибо тот дал ему на чай фальшивую бумажку в 10 шиллингов. Ты, конечно, скажешь, что резидент, тайком заброшенный из Германии, никогда не пошел бы на такое, что Катнер — лишь мелкий жулик, готовый даже на пособничество шпионам ради материального благополучия. Однако счет он оплатил чеком, и по чеку были получены деньги. В Торки Катнер тоже расплатился чеками. Я считаю, что фальшивая купюра попала к нему случайно. Счастливая для меня случайность: из-за  нее портье запомнил Джорджа Катнера. Тот носил коричневые башмаки, темно-серый костюм и имел золотые часы, которые то и дело доставал из кармана, чтобы взглянуть, который час. Когда Катнер жил в отеле, к нему приходил некто Робертсон — коренастый коротышка в очках без оправы, с отвислыми щеками и одышкой. Я зашла в контору Фикла и оттуда телеграфом послала этот словесный портрет в гостиницу Торки и инспектору Фуллеру в Фалмут. Ответ из Торки не заставил себя ждать: человеком, соответствующим данному описанию, оказался некто Нэйб Джонс. Фуллер не ответил ничего, и я отправилась к редактору местной газеты. В редакции никто ничего не знал ни о Джонсе, ни о Робертсоне, ни о других людях, подходящих под это описание. Вернулась к гостиничному портье, дала 10 шиллингов (настоящих, не забудь включить в издержки), и этот ценный человек, типичный потомок корнуоллских грабителей кораблей, выкопал из глубин далекого прошлого воспоминание о телефонном звонке. Робертсон звонил Катнеру, когда того не было дома, и просил передать, чтобы Катнер был в Редруте тем же вечером. Портье спросил, где и когда, на что Робертсон ответил «В 19.00, место ему известно».         

Я выгоняю машину и мчусь в Редрут. По дороге заскакиваю к торговцам узнать, нет ли ответа от Фуллера, и обнаруживаю, что инспектор лично ждет меня в конторе с целой кучей вопросов. Откуда я узнала о Робертсоне, кто его видел, как я получила описание и т. д. В свою очередь я тоже спросила, знает ли он, чей это словесный портрет. «Еще бы не знать,— отвечает Фуллер. — Я пытаюсь выследить этого человека с тех пор, как арестовали Катнера». Оказалось, что Робертсон несколько раз гостил в «Карильоне». Словом, Фуллер бросился вести следствие по моим следам, а я поехала в Редрут, и здесь все, что надо, само свалилось мне в руки. Издатель местной газеты внимательно выслушал меня и сказал:

— Судя по описанию, это Толстяк Уилсон, тот парень, что начал было разрабатывать шахту «Уил-Гарт», но с год назад уехал отсюда.

Потом он достал две подшивки, порылся в них минут десять и нашел фотографию, на которой был запечатлен низкорослый дядя в куртке и с широкой улыбкой на лунообразной физиономии. На голове у него фетровая шляпа, в кармане — цепочка от часов. Фото появилось в номере от 2 марта 1937 года, вскоре после его встреч с Катнером. А причина тому — основание Уилсоном маленькой частной горнорудной компании под названием «Корнуоллская береговая рудная компания Уилсона». 16 марта в той же газете появилось объявление о покупке оловянной шахты «Уил-Гарт», что возле Сент-Джаста. А еще через полтора года шахта закрылась. Однако похоже, что она имела солидную финансовую поддержку, поскольку о банкротстве и речи не было. Всем кредиторам заплатили сполна, и шахта до сих пор принадлежит этой теперь уже призрачной компании. Такова подноготная Толстяка Уилсона. Когда ты получишь это письмо, я отправлюсь в Сент-Джаст взглянуть на его шахту и поговорить с теми, кто в ней работал. Получила два старых номера с фото Уилсона. Одну вырезку послала своему другу, портье гостиницы, и попросила телеграфировать, узнает ли он в этом человеке Робертсона. Второе фото оставила себе для опознания. Сейчас пытаюсь выяснить биографию Толстяка. Местный издатель сегодня же вечером отведет меня в клуб шахтовладельцев, а ты пока отряди кого-нибудь в Бушхаус, пусть посмотрят, куда уходят корни этого Толстяка. Если повезет, телеграфируй мне на почтовое отделение Сент-Джаста. Твой Шерлок Уэстон».


Телеграмма Морин Уэстон к Чарлзу Паттерсону. Отправлена из Хэйла 13 сентября:

«Портье удостоверил личность. Джон Десмонд Уилсон, ранее известный как разработчик золотых жил и оловянных рудников в Малайе. Подробности письмом по приезде в Сент-Джаст. Морин».


Телеграмма Чарлза Паттерсона к Морин Уэстон. 13 сентября:

«Родился в 1904 в Дюссельдорфе. Натурализовался в Англии в 1922. Продолжай работу. Паттерсон».


Письмо Морин Уэстон к Чарлзу Паттерсону, отправлено из коттеджа «Кейпвью», принадлежащего миссис Дэвис, 14 сентября. Пендин, Корнуолл:

«Дорогой Чарли! Мне немного страшно Завтра утром твой специальный агент спускается в шахту, причем отнюдь не горит желанием делать это. Местечко тут жуткое. Никогда прежде не видела корнуоллских горняцких поселков. Оказывается, здесь они еще хуже, чем в Уэльсе. Неряшливые до ужаса но вид с побережья очень красочный. Сегодня море сияло аквамарином с белыми бурунами, разбивалось об утесы, совсем как Средиземное, разве что берег тут самый мрачный и зловещий из всех, что я видела в жизни. Ходила осматривать шахты, потом вернулась в Пендин порасспросить о тех, кто работал в «Уил-Гарт», и мне повезло. Остановилась я в маленьком коттедже на полпути между Пендином и Труиллардом, подальше от гнетущей атмосферы горняцкой деревни. По обе стороны от дороги — пустоши, усеянные грудами шлака, развалинами шахтерских домиков и рассыпавшимися трубами, которые служили когда-то для вентиляции шахт. Вот каков вид из окна моей спальни. Темнеет, пишу при свете керосиновой лампы. С моря пришел туман, и на маяке в Пендин-Уотч надрывается сирена. Питаюсь я тут на кухне вместе со всей семьей — отцом, матерью, семилетней дочуркой и эвакуированным мальчиком пяти лет. Из окна кухни видны поросшие вереском склоны, на вершинах которых маячат огромные пирамиды отвалов из глиняных карьеров. Ну, довольно местного колорита. Теперь об итогах моих трудов. Первым делом по приезде я отыскала шахту. Если ты посмотришь справочники, то увидишь, что «Уил-Гарт» расположена между шахтами «Боталлак» и «Левант». Обе сейчас закрыты. Мне удалось совершить довольно интересную прогулку. Вдоль утесов чуть ли не на полмили тянется заброшенная железнодорожная колея, от которой остался один рельс да старый деревянный спальный вагон. Возможно, это и не вагон вовсе, а коробка акведука. Как бы там ни было, эта штука, наверное, когда-то была частью «Уил-Гарт». Главный ствол шахты, кажется, расположен в ста футах от утесов, в глубине берега. Он опоясан высокой каменной стеной, довольно новой на вид. Я перелезла через нее и заглянула вниз. Отвесный ствол уходит футов на сто к старым штольням, слышен плеск падающей воды. Бр-р! Здешние утесы все изрезаны такими стволами, отгороженными только каменными барьерами. Некоторые стволы засыпаны, другие обвалились. Везде, куда ни глянь, ямы и кучи шлака. Возле шахты я подобрала несколько зеленоватых камешков с вкраплениями цвета золота.

В пабе здесь очень милый и умный хозяин. Заказав джин с лимоном, я вывалила на стойку свои камешки и спросила, не золото ли в них блестит. Оказалось, что не золото, а железный колчедан. Еще хозяин сказал мне, что на всю округу у них осталась только одна работающая шахта, «Гивор». Похоже, туда переехало уже все население деревушки. Хозяин узнал по фотографии Толстяка, а потом за пинтой пива рассказал мне всю подноготную шахты. «Уил-Гарт» здесь называют «мокрой шахтой». Ее расцвет пришелся на 1927—28 годы. Олово тогда стоило 240 фунтов за тонну, и в шахте разрабатывался трехфутовый пласт чистого металла. Доходы с «Уил-Гарт» в 1928 году составили что-то около 200 ООО фунтов на капитал в 60 ООО. Купили шахту за бесценок в 1925 году. Такая уж у здешних шахт особенность: то пусто, а то натыкаешься на пласт и сколачиваешь состояние. Судя по всему, этот пласт уходил в шельф, под морское дно, оттого шахту и называли «мокрой». В итоге — острые формы силикоза у рабочих. По словам владельца паба, ни один горняк не любил эту шахту.

В ноябре 1928 года выработка в шельфе обвалилась, и целая смена — тридцать два шахтера — погибла, попав в западню. Как я поняла, в истории горного дела в Корнуолле это была одна из самых тяжких катастроф. Следствие показало, что огромная подводная пещера, уходившая в скалу над галереями, которые вели к выработкам под дном моря, оказалась гораздо глубже, чем считали вначале. Разумеется, инженеры хорошо знали эту пещеру, но водолазы, посланные туда при строительстве, неверно определили глубину: их обманул слой нанесенного морем песка. На самом деле толщина перемычки составляла не 20 футов, а всего 3. Честно говоря, сомневаюсь, что инженеры приняли все меры предосторожности. Владельцы шахт обычно плюют на жизнь горняков, а тут еще новый покупатель «Уил-Гарт» не позаботился проверить, насколько безопасны эти галереи. Вот они и обвалились, когда Уилсон начал расширять их, чтобы проложить рельсы для вагонеток и повысить таким образом выдачу на-гора.

Возможно, ты удивляешься, с чего это я озабочена шахтой больше, чем Толстяком Уилсоном. Дело в том, что вчера в клубе владельцев шахт в Редруте зашел один разговор. Похоже, Толстяк кое для кого из членов клуба — притча во языцех. Все эти люди — горняки с многолетним стажем и знают, как разрабатывать шахту, что в ней искать и на что не обращать внимания, дабы не влететь в жуткие расходы. Они охотно рассказали, что когда Толстяк основал свою компанию и открыл «Уил-Гарт», цены на олово резко падали. Все сходились на том, что у компании не хватит капитала на разработку пластов в шельфе, о чем и было сказано Толстяку. Но Уилсон отмахнулся, заявив, что у него-де есть другая идея. Видимо, идея эта заключалась в разработке береговых пластов. Глупость, сказали Уилсону, этот пласт обнаружен в каких-нибудь двадцати футах от берега и на тридцать футов выше уровня моря. Но он начал открытую разработку с берега, на большом участке, в тщетной надежде обнаружить продолжение пласта. В клубе ему неоднократно говорили, что он выбросит деньги на ветер, если начнет искать другой конец жилы, но Толстяк по-прежнему твердил о какой-то осенившей его «идее». Он задумал рыть новый ствол в сотне футов от утесов, точно против пещеры. Потом Толстяк начал проходку новых галерей и докопался до пещеры, которая, судя по всему, врезалась в берег ярдов на двести. Потом он принялся резать полукруглую выработку и отводить от нее широкие штольни через каждые несколько ярдов, а еще позже пробил два длинных рукава по обоим концам главной галереи. Наконец он прорезал тоннели против тех, что открывались в пещеру, попытался разработать более высокий горизонт, полез было еще выше, но вылетел в трубу и прикрыл лавочку.

Ребята, с которыми я говорила, считают, что Уилсон истратил сумму, вчетверо превышавшую номинальный капитал компании. Он нанял на работу 40 человек и инженера, приезжавшего из Лондона и ни бельмеса не смыслившего в корнуоллских оловянных шахтах. По их мнению, Уилсон был малость чокнутым, а ты как думаешь?

Вот почему я так суечусь вокруг этой шахты. И еще меня интересует инженер из Лондона — долговязый тощий типчик в роговых очках, лысеющий, с шотландским (как здесь полагают) акцентом. Имя — Джесси Маклин. Может, найдешь что-нибудь о нем?

С Альфом Дэвисом меня познакомил хозяин паба. Дэвис — валлиец и при Маклине работал в «Уил-Гарт» мастером. На вопрос, можно ли осмотреть шахту, мне ответили, что она закрыта, по Альф Дэвис расскажет мне о ней все. Этот Дэвис — типичный низкорослый валлийский горняк, широкий в плечах, с мрачным и бурым от ветров лицом. Но при всей своей угрюмости он не чужд чувства юмора и даже иногда улыбается. Сегодня за чаем я его спросила, можно ли спуститься в шахту, на что Дэвис ответил: «Разумеется, но я боюсь за старые выработки, да и ходить там трудно, чертом клянусь!» Все же мы договорились, и со временем я дам тебе знать, чем это кончится. Я, должна признаться, понятия не имею о том, что рассчитываю там найти. Просто меня снедает любопытство. Твоя Морин».


Запись шифрованной телеграммы инспектора Фуллера к старшему инспектору Макглейду, отправленной из Пензанса 13 сентября:

«Пришлите, пожалуйста, все данные о Джоне Десмонде Уилсоне, владельце шахты. В апреле 1927 года основал Корнуоллскую береговую горнорудную компанию. Фуллер».


Письмо от Морин Уэстон к Чарлзу Паттерсону. Отправлено из Пензанса 14 сентября:

«Дорогой Чарли! К моему отчету от 13 сентября. Я осмотрела шахту, и, честное слово, ощущение было не из приятных. Ты и не представляешь, как там мрачно. Вода, тяжкий воздух. К тому же мой проводник явно почувствовал себя неуютно, когда мы добрались до нижних этажей. Даже испугался... Не столько, впрочем, испугался, сколько был обескуражена ведь в начале похода он был вполне уверен в себе. Шахта-то его родная. Однако в этих пустых галереях то и дело раздаются всякие странные звуки. Звон капель усиливается эхом, противно трещит старая крепь В глубине старых стволов видно призрачное бледное свечение, слышится стук падающих камней, звук шагов разносится по галереям а на нижних этажах приглушенно ревет водопад. Я обратила на все это внимание лишь после того, как почувствовала волнение Альфа. Тогда мне стало казаться, будто кто-то следит за нами, а иногда я воображала, что обваливается свод галереи.

Накануне вечером у меня был разговор с Альфом, и он сказал, что, во-первых, в шахту не спускались с 1937 года, во-вторых, главный ствол закупорен снизу, и, в-третьих, что идти предстоит по старым выработкам, а они ненадежны. Спуститься же туда можно только по старому стволу с помощью веревки. Запасшись канатом, фонарями и бутербродами, мы отправились в путь. Альф объяснил, что в стволы часто проваливается домашняя скотина, оттого над шахтами так много воронья и чаек. Я тут же представила, как стаи птиц будут кружить над нашими телами!

В шахту мы попали без особых трудностей, если не считать, что у меня ныли руки и было очень страшно. Альф включил фонарик, и мы двинулись по мокрому душному тоннелю, уходившему все круче и круче вниз. Казалось, мы исследуем какую-то длинную пещеру; стены были неровные, как и усеянный предательскими камнями пол. Местами встречались небольшие завалы, через которые приходилось перелезать. Этим выработкам, по словам Альфа, было не меньше двух столетий. Охотно верю! Однако мысль о том, что они простояли так долго и не обвалились, немного успокоила меня. На одном участке нам встретился огромный завал, пришлось лезть под него, отодвинув камень. Альф долго осматривал этот участок, но, когда я спросила, в чем дело, ответил лишь, что не понимает, какие причины могли вызвать тут обвал. Примерно через полчаса мы пробились к штольне. Свод стал выше, и можно было выпрямиться. Здесь находились более поздние выработки. Спина у меня ныла от боли, но идти теперь стало гораздо легче и безопаснее. Однако именно здесь я почувствовала себя неуютно. Пока мы продирались по опасным старым галереям, все предприятие казалось мне веселым приключением, но теперь я больше так не считала, и причиной тому, думается, был Альф. Я почувствовала, что он в растерянности. Альф напоминал человека, который заблудился, а между тем он должен был знать шахту, как собственный дом. Постепенно меня охватил страх. Это началось, когда мы добрались до гезенка, так Альф назвал сток. Вода, бегущая из старых галерей, устремлялась куда-то по недавно пробитому шурфу. Здесь она местами доходила нам до лодыжек. Гезенк круто убегал вниз, на следующий этаж, и был перегорожен стеной из камней, скрепленных цементом так, что вода продолжала течь по той штольне, где стояли мы. Альф тут же осветил эту искусственную преграду фонарем и осмотрел ее. Даже наклонился и ощупал цемент рукой. Потом мы захлюпали по воде дальше вдоль штольни и услышали гул падающего потока. Всплески были очень тихие. Внезапно штольня кончилась. Снизу с многофутовой глубины доносился плеск бьющейся о камни воды. Ни пола, ни потолка больше не было. Я невольно вцепилась в руку Альфа. Мы вернулись и спустились по гезенку на следующий этаж. Там мы свернули влево и дошли до квершлага (так называл это Альф). В конце квершлага свернули вправо. Тут мне вспомнились все эти жуткие истории о римских катакомбах, и я почувствовала, что начинаю бояться темноты. Казалось, тьма наваливается со всех сторон, норовит потушить наши фонари... Воздух был теплый, влажный и тяжелый, а у здешнего эха было неприятное свойство возвращать звук наших шагов, усиливая его в заброшенных галереях уже после того, как мы уходили из них.

Теперь Альф частенько останавливался и прислушивался, склонив голову набок. Его круглое суровое лицо было сосредоточено и имело угрюмый, замкнутый вид. Однажды я вскрикнула, испугавшись собственной тени на каменной стене впереди. Мне действительно было страшно, честное слово.

Мы спустились по другому гезенку, и Альф шепотом объявил, что самый низкий горизонт в этой части шахты достигнут. Потом мы подошли к обложенному кирпичом жерлу нового ствола и свернули в левую галерею, в которой была еще не сгнившая еловая крепь. Постепенно галерея уходила вниз и вправо. На полу еще лежали секции рельсов, а рев воды здесь звучал гораздо громче. Правда, Альф уверил меня, что мы все еще

находимся выше уровня моря, но все-таки нервы мои не выдерживали.

Чуть погодя галерея стала горизонтальной и разделилась на три ветви. Поколебавшись, Альф двинулся направо. Журчание воды усилилось. Тоннель тут имел семь футов в ширину и столько же в высоту, а местами был зацементирован, чтобы не дать доступа воде. Мы прошли поворот и внезапно наткнулись на страшный завал. Свод попросту рухнул, закупорив галерею огромными каменными глыбами. Альф пошарил лучом фонаря по обломкам, потом мы повернули и двинулись назад, к тому месту, где галерея разветвилась. Второй тоннель тоже был закупорен, и этот завал Альф изучал еще дольше, чем первый. Та же история повторилась и в третьем коридоре. Я подумала, что вся скала дала большую трещину, и поделилась этой догадкой с Альфом, но он только что-то буркнул, продолжая шуровать груду обломков, после чего принялся осматривать стены. Наконец я не выдержала и сказала:

— Все. Я выбираюсь отсюда.

— Хорошо, мисс,— Альф кивнул, но не тронулся с места, а продолжал стоять, склонив голову и прислушиваясь. Невольно и я напрягла слух. До меня доносился гул воды где-то за завалами и время от времени — скрип крепежных лесов.

— Да что случилось? — вскричала я, вцепившись в его руку.— Что вы выслушиваете? С тех пор, как мы покинули старые выработки, вам стало не по себе, я это чувствую. С шахтой что-то неладно? Мы заблудились, Да? За нами кто-то крадется, или что?

— Кто-то побывал здесь с тех пор, шахту закрыли,— ответил Альф.— Помните завал в старой выработке, сквозь который нам пришлось ползти?

Я кивнула.

— Этот завал — первое, что насторожило меня,— сказал он и пояснил, что свод рухнул не сам по себе.

— Возможно, завал устроили, чтобы в шахту никто не ходил,— продолжал Альф, а потом напомнил мне об искусственной плотине и трех закупоренных галереях. Взяв мою руку, он приложил ее к шершавой, словно закопченной, стене и сказал:

— Эти завалы имеют искусственное происхождение, скалу взрывали.— Он говорил возбужденно, в голосе его слышался певучий валлийский акцент.— Копоть — это след динамитной шашки. Кто-то закупорил недавние выработки. Зачем? — спросил Альф, поворачиваясь ко мне.— В самом деле, зачем? И почему вы вдруг решили спуститься в эту шахту?

Я объяснила, что подозреваю ее последнего владельца. Альф снова склонил голову набок.

— Мистер Уилсон был неприятным типом,— сказал он.— Но я никогда не думал, что он может оказаться бесчестным человеком.

Альф взял меня за руку и повел по галерее обратно.

— Завтра мы спустимся сюда с двумя моими приятелями,— проговорил он.— Думаю, нам удастся пробраться сквозь этот завал.

Вот так сейчас обстоят дела. Из шахты мы выбрались в начале второго. Я ужасно перепачкалась и устала до изнеможения. Но я рада, что не обманулась, и на шахту действительно стоило взглянуть. Теперь ясно, что там кто-то побывал и специально устроил четыре обвала. А вот обманулась ли я, когда испытала это неприятное ощущение, будто за нами следят? И что кроется по ту сторону трех больших завалов? Альф говорит, что отдаленный гул не похож на шум воды. Может быть, кто-то работает буром? Все это так сказочно, однако там, глубоко под землей, можно поверить во что угодно. Честное слово, я вовсе не мечтаю о том, чтобы завтрашний день наступил поскорее. Твой перепуганный сыщик Морин.

P. S. В качестве гостьи Альфа была в местном кабачке. Ребята тут в Пендине грубоватые, но очень дружелюбные. Познакомилась с дружками Альфа, которые завтра отправятся с нами в экспедицию. Один из них очень высок, второй приземист, и оба жутко суровые на вид. Они, как и Альф, сидят без работы. Оба раньше трудились в «Уил-Гарт», под началом Маклина.

Хочу рассказать тебе маленькую любопытную историю. Окрестные жители очень суеверны, и, в частности, тут поползли слухи о тех давно погибших в шахте горняках. Якобы покойникам не лежится на месте. Говорят, что темной ночью в море против «Уил-Гарт» можно видеть череп одного из шахтеров. Он качается на волнах рядом с тем местом, где их засыпало.

Услышав все это, один старик, сидевший в углу трактира, сказал, что, по словам его сына — владельца бара в Сент-Айвз, один из рыбаков возвращался поздним вечером с лова и подобрал по пути стеклянный поплавок от сети, который плясал на волнах и светился как маленькая луна. Скорее всего, он был покрыт фосфором. По дороге домой я спросила Альфа, что он думает об услышанном Он пожал плечами и ответил:

— Шахтеры — народ суеверный.

Ночь была темная, и я предложила:

— Пойдемте со мной на утесы. У меня в машине есть бинокль.

Альф согласился, и мы, захватив бинокль зашагали к скалам. Сначала я ничего не видела, а потом вдруг заметила бледный огонек. Альф тоже увидел его. Огонек был такой тусклый, что мы едва сумели его разглядеть. Но он, несомненно, существовал.

В Кейп-Корнуолл, я слышала, можно взять напрокат лодку. Завтра вечером, если я не слишком поздно вернусь из шахты, отправлюсь взглянуть на этот «череп горняка». Если, конечно, уговорю кого-нибудь плыть со мной вместе!

Весь обратный путь Альф молчал. То ли он тоже суеверен, то ли просто пытался до чего-то додуматься — не ведаю, но должна признаться, что и мне не больно весело. Сидя в редакции, легко напускать на себя деловой вид и высмеивать деревенские суеверия. Но здесь — совсем другое дело. Наверное, нынче ночью меня будут терзать кошмары. Сейчас пойду отправлю это длиннющее послание, а завтра напишу, как идут дела. Интересно, сколько времени потребуется нам, чтобы пробиться сквозь один из тех трех завалов? М.У.


Телеграмма Чарлза Паттерсона Морин Уэстон, отправленная с Флит-стрит 15 сентября в пятницу:

«Джесси Маклин, англичанин, работает директором горнорудного предприятия общенационального значения, выполняющего задание министерства энергетики. В полицейской картотеке не числится, порочащих материалов не обнаружено. Паттерсон».


Телеграмма Чарлза Паттерсона Морин Уэстон, отправленная с Флит-стрит 16 сентября:

«Немедленно сообщи о результатах предпринятых вчера действий. Паттерсон».


Телеграмма Чарлза Паттерсона Дэвисам, отправленная с Флит-стрит 16 сентября с оплаченным ответом:

«Пожалуйста, сообщите о местонахождении квартирующей у вас Морин Уэстон. Паттерсон».


Телеграмма миссис Альф Дэвис Чарлзу Паттерсону, отправленная из Пендина 16 сентября:

«Мисс Уэстон и мой муж вчера отправились в «Уил-Гарт» и не вернулись. Организована поисковая партия. Дэвис».


Запись шифрованной телеграммы инспектора Фуллера старшему инспектору Скотланд-Ярда Макглейду. отправленной из Пендина в субботу 16 сентября:

«Поступило заявление об исчезновении Морин Уэстон и трех местных шахтеров. Вчера они повторно спустились в шахту «Уил-Гарт». Убежден, что Уэстон сделала какое-то открытие. По сообщениям, шахта небезопасна. Местные жители боятся, что Уэстон и ее спутников засыпало. Спасательные команды обнаружили новый ствол. Прилагаются отчаянные усилия, чтобы расчистить завалы. Рекомендую задержать Джесси Артура Маклина, в прошлом инженера шахты «Уил-Гарт» и допросить его. Описание: высок, худощав, лысеющий брюнет, носит очки, шотландец. Кроме того, выясните местонахождение Уилсона и задержите его. Фуллер».


Запись телефонного разговора, состоявшегося 16 сентября между старшим инспектором Скотланд-Ярда Макглейдом и главным инспектором.

«Прошу задержать Джесси Артура Маклина, инженера, возглавляющего даттонский карьер, который снабжает топливом армию. Можете сделать это, сославшись на указ о чрезвычайных полномочиях военного времени. Пока не могу сказать об этом человеке ничего плохого».


Записка старшего инспектора Макглейда, адресованная полковнику Блэнку из МИ-5 и отправленная со специальным курьером в субботу 16 сентября:

«Для Вашего сведения прилагаю к настоящей записке копии ряда писем и телеграмм, отправленных некоей мисс Морин Уэстон Чарлзу Паттерсону, редактору отдела новостей газеты «Дейли рекордер». Возможно, эти материалы представляют для Вас интерес. Вы помните, что Уэстон по заданию газеты расследовала дело Уолтера Крейга, исчезнувшего во время инцидента с подводной лодкой. Я пытаюсь задержать упомянутого в ее письмах Маклина, работающего ныне в карьере, и прилагаю усилия к установлению теперешнего местонахождения Толстяка Уилсона.

Настоящая папка с корреспонденцией, полученной Паттерсоном от мисс Уэстон, была передана мне Паттерсоном сегодня днем после того, как он узнал, что девушка предприняла поход в шахту «Уил-Гарт» и не вернулась оттуда. Был бы рад узнать Ваше мнение об этих материалах. Ваш Макглейд».


Меморандум отдела военно-морской разведки Адмиралтейства полковнику МИ-5 Блэнку, отправленный со специальным курьером 16 сентября:

«Направляем Вам подробные рапорты о подводных лодках «У», замеченных в районе побережья Корнуолла. Рапорты получены от береговых патрулей ВМС и командования морской авиации. Они охватывают период с начала военных действий по настоящее время.

4 сентября: 51°12' с. ш., 5°48' з. д.; 6 сентября: 49°54' с. ш., 5°5' з. д.; 9 сентября: 49°51' с. ш, 3°36' з. д.; 10 сентября: 49°11' с. ш., 2°24' з. д.; 10 сентября: 51°8' с. ш., 5°21' з. д.; 13 сентября: 52°3' с. ш., 5°48' з. д.; 14 сентября: 50°17' с. ш., 5°54' з. д.; 15 сентября: 49°45' с. ш., 6°35' з. д.; 15 сентября: 50°25' с. ш., 5°З1' з. д.

Большинство замеченных лодок подверглось атаке с использованием авиационных и глубинных бомб, однако бесспорное уничтожение целей зарегистрировано лишь дважды».


Коммюнике, отправленное из Военного Министерства и Адмиралтейства в 9.30 вечера 16 сентября после телефонных переговоров:

«Военное  Министерство — командующему подразделением войск Его Величества, дислоцирующемся в Тририне, Корнуолл:

Немедленно отрядить две роты пехотинцев в Пендин. Одна рота должна охранять все выходы из шахты «Уил-Гарт». Если роты окажется недостаточно, отправьте дополнительно подразделения. Второй роте надлежит проникнуть внутрь шахты. Держать связь с инспектором Скотланд-Ярда Фуллером, который будет ждать Вашего прибытия в местной гостинице. Он предоставит в Ваше распоряжение проводников для передвижения по шахте и ознакомит с положением дел».


«Адмиралтейство — командирам эскадренных миноносцев ЕН-4 и ЕН-5, базирующихся на Ньюлин:

Немедленно следуйте в точку с координатами 50°23' северной широты и 5°43' западной долготы. Патрулировать западное побережье Корнуолла между мысами Боталлак-Хед и Пендин-Уотч».


Часть III ЛАВОЧКА ЗАКРЫВАЕТСЯ

Глава 1 ПЛАНЫ


Я почувствовал внезапное волнение, когда до меня дошло, чем занят Логан. Он переговаривался с кем-то «морзянкой». Я взглянул на то, что записал: «Я пришла сюда с тремя шахтерами. Вход в новые выработки закупорен обвалами. Расчистили малый завал и проникли на другую сторону, где нас встретили вооруженные немцы. Что здесь такое?»

— Кто это? — спросил я Логана.

Они задают тот же вопрос,— ответил он. —  Установив контакт, они первым делом заявили, что представляют «Дейли рекордер». Видно, кого-то отправили искать тебя.

Логан снова застучал по прутьям решетки, потом прислушался. Похоже, он вспомнил-таки азбуку Морзе.

— Спрашивают, здесь ли Крейг. Это Морин Уэстон. Господи, женщина! Выследила фиктивного владельца шахты. Мы в шахте, в четырех милях к северу от Сент-Джаста.

— Значит, ты был прав,— сказал я.— Эта база — в Корнуолле. Спроси, знает ли кто-нибудь, где она.

— Знают, — ответил Логан, послушав стук,— но немцы взорвали галереи в старых выработках, и все решат, что их просто засыпало. Есть ли у нас какие-нибудь соображения?

Вскоре принесли наш ужин, и разговор прекратился. Оставшись наедине с Логаном, я сказал:

— У нас мало времени. Только до субботнего вечера.

Он кивнул, набивая рот картофельным пюре и усмехаясь. Я пытливо взглянул на него.

— Ты помнишь, кто был владельцем «Карильона»?

— Ага. Его звали Катнером, точно?

— Оказывается, не так уж у тебя плохо с памятью,— сказал я.— Все вспомнил?

— Совершенно верно,— он кивнул, улыбнулся, и в его глазах вспыхнули огоньки, которых я не видел с тех пор, когда мы с ним были в Кэджуите. Я был поражен ловкостью, с которой он играл свою роль. Обмануть же меня — человека, в чьем обществе он находился непрерывно в течение почти двух недель! Я почувствовал внезапное облегчение

— Слава богу... Но почему ты не сказал мне, что притворяешься?

— Я хотел, но потом решил помолчать.

— Чего ради ты все это затеял?

— Чтобы не дать им информацию, за которой они охотились. А вот плоды моих занятий резьбой по дереву.— Логан залез под койку и осторожно потыкал ножом в ее самую дальнюю от двери ножку, на которой было вырезано его имя. Кусок дерева отвалился, и в вырезанном в ножке углублении я увидел ключ. Логан закрыл его деревяшкой и аккуратно забил ее на место. Если не искать тайник специально, наткнуться на него было практически невозможно.

— Что это за ключ? — спросил я.

— Ключ от нашей камеры.

— Как ты его раздобыл?

Он снова занялся пюре.

— Здесь четыре камеры в ряд. Замки все одинаковые. Помнишь матросов, которых посадили сюда остывать после бучи в прошлый понедельник? Стража тогда открывала все камеры одним ключом. Иногда охранники проявляют халатность, оставляя ключи в замках вместо того, чтобы сдать их в караулку. Заметив это, я принялся вырезать тайник. Поскольку я считался чокнутым, на мою резьбу махнули рукой. Спустя два дня мне удалось спереть ключ из замка соседней камеры. Его хватились только через пару часов, и нас обыскали в среду вечером, помнишь? Стража перевернула вверх дном всю камеру, но к тому времени ключ был надежно спрятан.

— Почему же они не поставили на камеры засовы?

— Охранники не доложили о потере ключа.

Я сел на кровать и задумался. Мы сделали шаг вперед, это несомненно. Теперь можно выбраться из камеры в любое время ночи, но что дальше? Склады тоже заперты, и у нас не было ключей от них, значит, добыть топливо и боеприпасы невозможно. Охранники делают обход каждый час. К тому же прибытие Морин и трех шахтеров усложняет дело: теперь уничтожение базы будет стоить жизни не только нам, но и им.

Та же мысль, похоже, пришла в голову и Большому Логану. Он сказал:

— Что это за Морин Уэстон? Как она на вид?

Я вспомнил те времена, когда она работала в штате «Рекордера», и ответил:

— Невысокая, смуглая, очень симпатичная. В ее жилах есть ирландская кровь, и для женщины она довольно храбрая. В твоем вкусе, — добавил я, вспомнив, что гигантам обычно нравятся миниатюрные женщины.

— Любопытно. А ведь я только что думал о том, как бы нам не убить ее, уничтожив эту базу.

— Интересно, каким образом можно сделать это и избежать гибели?

— Надо расправиться с охраной. Обходы совершают всего двое. Снять с них ключи, забраться в склад боеприпасов и поднять всю эту шарагу на воздух.

— Легко сказать... А если они объявят  тревогу?

— Все равно у нас будет порядочная фора.

— Нельзя полагаться на случай,— возразил я.— Мне пришла в голову мысль о шестидюймовых пушках на лодках. Ты знаешь, как ними обращаться? Кормовое орудие на «У-21» в исправности, а лодка стоит кормой к главной пещере. Одного выстрела достаточно, чтобы закупорить подводный грот, и лодки окажутся запертыми здесь. Не придется их уничтожать.

Он покачал головой.

— Нет, уничтожить их необходимо. Немцы могут взрывами пробить ход сквозь скалу.

А вывести лодки из строя можно только одним путем: подняв на воздух всю базу. Твой план имеет смысл только в том случае, если мы сами выберемся отсюда и сможем оповестить морское командование.

— Послушай! Вместе с Морин — трое шахтеров. Если удастся их освободить, мы сможем выстрелить из пушки и пробиться через выход из шахты, орудуя кирками.

Логан засмеялся.

— Знаешь, что такое обвал в корнуоллской оловянной шахте? — спросил он.— Рухнуло не меньше ста футов свода, выход закупорен огромными гранитными глыбами. Трое горняков с кирками! Ты понимаешь, что говоришь!

— На базе есть портативные буры,— немного растерявшись, сказал я.

— Да, есть,— Логан перестал улыбаться и умолк, поглаживая бороду.— Только вот беда: немцы ведь догадаются, куда мы пропали.

Обыскав базу, они бросятся в погоню, и у нас не останется ни единого шанса.

— Не уверен. Во-первых, у них будут дела поважнее, чем бегать за нами. А потом мы сможем обрушить галерею, ведущую к выходу, и отрезать им путь. Во-вторых, убрав стражу, мы сможем вооружиться за счет базы. А на выстрел из лодочного орудия нужна какая-то секунда, не больше.

— Ладно, будь по-твоему,— сказал Логан — Теперь надо связаться с этой Уэстон и выяснить, в какую часть базы она попала из галереи.

В этот миг пришел охранник за пустыми котелками.

— Ложитесь спать,— сказал он по-немецки, указывая на койки.— Ночью прибудут две лодки.— Охранник сунул мне под нос два пальца и повторил по-английски: — Лодки.

После ухода сторожа я передал эти сведения Логану.

— Слава богу, они приплывут сегодня. Значит, завтрашний вечер остается свободным. Если, конечно, «У-47» уйдет с базы сегодня, как намечено.

Связаться с Морин удалось только к десяти вечера. Движение в галерее не утихало, и поддерживать непрерывный разговор было невозможно. От того, что сумел выяснить Логан, мы совсем раскисли. Оказалось, что Морин попала на базу по галерее, которая сообщалась с нишей, выходившей прямо в караулку. Кроме того, в двухстах футах от базы галерея была закупорена наглухо. Это означало, что достать бур и проникнуть в шахту почти невозможно. Теперь я понял, что за шум слышался в галерее, понял, почему матросы бегают, снуют в караулку и обратно. Немцы готовились отразить атаку с той стороны. Предвидя, что шахтеры расчистят завалы в галереях, немцы, должно быть, установили там пулеметы. Однако суета не объясняла тихого настойчивого треска сварочных аппаратов и глухого гула механизмов: в это время суток на базе обычно воцарялся относительный покой, если не считать зуда динамо-машин и приглушенных голосов.

— Они форсируют ремонт «У-21»,— сказал я.

— Боюсь, что так,—согласился Логан.— А это значит, что лодки уйдут завтра вечером вместо воскресенья.

— Спроси у Морин, как часто она связывалась с Паттерсоном.

Вскоре пришел ответ.

— Паттерсон не знает, что в шахте укрыта база подлодок. Ему известно лишь, что Морин подозревала неладное и что она обнаружила завалы, которых не должно было быть и которые, судя по всему, устроены искусственно. Такие вот дела,— добавил Логан, возвращаясь на койку.

— Паттерсон не дурак,— заявил я.— Он горы свернет, но добьется, чтобы шахту вскрыли.

— Возможно, только кто будет этим заниматься? Расчистка большого завала стоит недешево и требует много времени. Кто будет платить за это? Уж никак не редакция!

— И все же, это наша единственная надежда. Если немцы выпустят лодки завтра вечером...       

В замке заскрежетал ключ, и вошел один из охранников. Первая из ожидаемых лодок прибыла на базу, и нас повели вниз, к докам. Минут пятнадцать мы ждали в промозглом третьем доке, и все это время из главной пещеры доносилось эхо неумолчного стрекота лебедки. На «У-47» прекратились все работы, и теперь она сможет покинуть базу не раньше воскресного вечера. Все механики суетились вокруг «У-21». Это укрепило мою уверенность в том, что флотилия должна быть готова к активным действиям завтра днем, то есть в субботу, а не вечером в воскресенье. Ходили слухи, что возвращающаяся лодка потопила «Атению». И что вторая подлодка уже ждет очереди на вход. Значит, через два часа на базе будет не меньше шести крупнейших немецких океанских подлодок «У» и баржа снабжения.

Я поделился этими мыслями с Логаном, но его ответ заглушил шум воды в доке, вдоль которого прокатилась мощная волна, захлестнувшая причал и основательно промочившая нам ноги. Вода в главной пещере забурлила, потом послышался стук металла о металл, сопровождаемый долгими приветственными криками. Первая из двух лодок прибыла.

Маленький дизельный буксирчик шумно засновал по главной пещере, и спустя несколько минут против дока № 3 показался нос подлодки. На причал бросили конец, который мы начали тянуть, передавая из рук в руки. Как только собрался весь персонал, раздалась команда «Взяли!», и мы, уперевшись каблуками в неровный каменный пол, рванули канат. Лодка медленно скользнула в док; выстроившиеся на палубе матросы баграми упирались в причал, чтобы борта не мялись от ударов о камень. Боевая рубка лодки почта доставала до свода пещеры.

Как только лодку пришвартовали, команда строем пошла размещаться на отдых. Обычно нас в таких случаях уводили обратно в камеру, но сегодня погнали в соседний, четвертый док, где стояла «У-21». Требовался народ чтобы снять с электрокара носовое шестидюймовое орудие, только что привезенное из литейной мастерской, и вновь водрузить его на палубе лодки. Ремонт пушки был окончен.

Пока мы надрывались, затаскивая орудие на место, произошел один пустячный случай, оказавший большое влияние на последующие события. Проводив своего друга, командира новоприбывшей «У-27», до его помещения, капитан «У-21» вернулся присмотреть за механиками. Он курил сигарету, что было грубым нарушением правил, однако никто не позаботился указать ему на это. Настал момент, когда все, кто суетился возле орудия, должны были подхватить его и не дать соскользнуть на корпус лодки. Капитан без раздумий присоединился к остальным. Это было похоже на свалку вокруг мяча в регби. Мы пригнули головы и стали толкать пушку каждый от себя, пока наконец станина не оторвалась от палубы и не скользнула в крепежные гнезда. Распрямив ноющую спину и переведя дух, я услышал, как кто-то сказал:

— Горелым несет...

Удушливая вонь тлеющей ветоши окутала нас, потом возле опоры деррик-крана что-то вспыхнуло. На несколько мгновений все замерли, будто в кинопроекторе остановилась пленка, потом один из механиков бросился к пламени и принялся затаптывать его подошвами. Прежде, чем помочь нам поставить орудие, командир лодки выбросил окурок. От него и занялась куча промасленной ветоши. На механике загорелась пропитанная маслом одежда, и командир лодки, сорвав с себя китель, обернул им пылающие ноги пострадавшего. Все, казалось, забыли о самом пожаре, который уже разгорался и ревел. Кое-кто отскочил подальше из-за жара: на причале вспыхнули лужи смазки. Потушив брюки механика, командир швырнул китель на огонь и затоптал его. Все закашлялись от густого дыма, кашлял и командир, гасивший огонь. Я видел капли испарины у него на лбу. Потом ноги его подкосились, командир упал. Один из механиков оттащил его подальше от чадящей ветоши, а двое других окончательно затушили пожар.

Послали за врачом, но командир уже пришел в себя, а все, кто стоял поблизости от огня, похоже, испытывали странные ощущения. Кто-то потерял сознание, но оправился, едва его уложили подальше от места пожара. Мне было трудно дышать, голова кружилась как при легком опьянении, даже Логан пожаловался, что ему как-то не по себе.

Начальник авральной команды приказал перейти в док № 1, чтобы встречать вторую лодку, но Логан бросился к механикам и стал помогать им крепить орудие на станину. Я последовал за ним. Мы оторвались от приставленных к нам сторожей и получили возможность оглядеться. Увы, даже готовые к использованию боеприпасы хранились под палубой, а получить доступ к бронированной тележке, на которой перевозили снаряды, не было никакой возможности.

Охранник снова разыскал нас и повел в первый док. Командир, бледный и задыхающийся, стоял на ногах, а врач говорил что-то об удушье. Авральная команда уже взялась за перлинь, и я увидел черный острый нос вползавшей в док лодки. Мы заняли свои места, и Логан спросил:

— Что это с ним было?

— Какое-то удушье,— ответил я.

— А почему мы тоже задыхались? В чем причина?

Я успел ответить, что в горящем мусоре, судя по всему, было какое-то отравляющее вещество, но тут наш разговор прервала команда. Как только лодка была закреплена в доке, авральный наряд распустили, а нас отвели обратно в камеру.

— Это твоя идея с орудием — чистая чепуха,— сказал Логан, когда нас заперли.

— Думаешь, мы не сумеем достать снаряд?

— Дело не только в этом. Там стоит охрана.

Я вспомнил, что каждую лодку днем и ночью сторожат двое часовых. Одного из них я видел на мостике, а второй стоял на носу. Я кивнул. Беда была не только в том, что отпадала идея с орудием. У нас осталось всего 24 часа на выработку и исполнение хоть какого-то плана. 24 часа, и все это время база будет напоминать улей, в котором кипит paбота. Положение не из приятных. Неудача стоила бы сотен жизней наших соотечественников-англичан. Кроме того, она была чревата серьезным ударом по престижу Британии и могла повлиять на весь ход войны, поскольку мнение нейтральных стран на ее начальных стадиях имеет для воюющих сторон очень большое значение. Я вдруг представил себе четыре громадных корабля нашей атлантической эскадры, как они идут по Каналу, тяжелые и гордые, а перископы лодок, прорвавшихся сквозь конвой из эсминцев, взрезают поверхность воды, и грохочут взрывы, которых никто не ждал, и наши корабли идут ко дну носом вперед... Нет, об этом лучше не думать. Необходимо что-то предпринять.

— Ну? — подал голос Логан. Я принялся стаскивать промокшие ботинки и носки.

— Похоже, придется совершить отчаянное нападение на часовых,— сказал я.

— Когда? Сегодня? — он снял рабочие штаны и полез под одеяло. В тоне его сквозила насмешка.— Нет уж, уволь меня, я лучше посплю.

— Но это последняя ночь! — воскликнул я.— Потом будет поздно.

— База кишит ремонтниками. Ты видел третий док после того, как мы пришвартовали последнюю лодку? Кладовщики уже тогда начали начинять лодку всякими припасами. На это уйдет вся ночь. Вода, провизия, боеприпасы и прочее. Кроме того, к завтрашнему полудню должна быть готова «У-21». Ты сам это сказал. И остальные лодки тоже. Придется выждать. Если мы сбежим из камеры сейчас, каждый встречный будет останавливать и гадать, куда мы идем. А днем, когда приносят чай, на нас никто и внимания не обратит. Подумают, что мы вызваны на авральные работы. Они ведь уже привыкли, что днем мы слоняемся по всей базе.

— Да, ты прав,— сказал я и, выключив свет, забрался в постель. Он действительно был прав, это ясно. Но с другой стороны, его правота означала, что действовать придется в самую последнюю минуту. Теперь, когда время начала операции было определено, все мое существо возмущалось и протестовало. Тяга к жизни в так называемом среднестатистическом человеческом существе необычайно сильна. Если б речь шла о том, чтобы предпринять какие-то действия мгновенно, я еще кое-как смирился бы с этим.

Наверное, я уже успел настроиться на драку нынешней ночью. Клянусь, что я мог бы спокойно выбраться из камеры и взорвать эту базу. Но планировать такое дело за 16 часов до его начала — в этом было нечто разжигающее в моей душе неистовый протест.

О сне не могло быть и речи. Я лежал в темноте и думал, думал, думал, пока наконец голова не пошла кругом от обилия самых разнообразных и одинаково бессмысленных планов. По мере того, как я уставал, планы эти все больше превращались в фантазии, окончательно теряя связь с реальностью. Я задумал пробить скалу, стреляя из шестидюймового орудия, как из пулемета, потом решил выбираться через грот в водолазном костюме, потом подумал о постройке заграждений, чтобы не погибнуть, когда база взлетит на воздух. Вспомнил даже о найденном мною пласте известняка и подумал, что в нем можно было бы пробурить ход к главному стволу, после чего, помнится, мне в голову пришла мысль поджечь кучу промасленного тряпья, чтобы удушить Фульке...

И вдруг, сам не знаю отчего, я проснулся, выявление причины ушло совсем немного времени. Все эти планы, которые я строил в полусне, крепко отпечатались в сознании, и вскоре до меня дошло, что мой мозг как-то связал пласт известняка с горящей ветошью.

Я потянулся к Большому Логану и растолкал его. Он проснулся мгновенно, я слышал, как он сел на кровати.

— Что случилось?!

— Слушай! — возбужденно заговорил я.— Знаешь, что происходит с известняком при нагревании? Он выделяет двуокись углерода.

— Ну, а нам-то что до этого?

— Неужели непонятно? Углекислый газ, вытесняя воздух, оказывает отравляющее действие. Вот что случилось с командиром «У-21» сегодня вечером. Вдоль четвертого дока тянется известковый пласт, уходящий в пещеру, где у них склады. Возле самых складов пласт становится мощнее, футов пять в ширину. На этом пласте и лежала куча горящей ветоши. От нагрева выделился углекислый газ, командир отрубился, и даже на нас немного подействовало. А теперь представь, что будет, если разжечь на этом известняке действительно сильный пожар!

— А потом попросить коммодора Тепе устроить возле этого костра слет бойскаутов,— с издевкой произнес Логан.

— Нет, я серьезно...

— Я знаю,— сказал он.— Ты лежишь и строишь немыслимые планы. Как бы и дело сделать, и самому уцелеть, верно?

Это было прямое обвиненне в трусости, и я возмутился — в основном потому, что оно оказалось в немалой степени справедливым.

— Я просто пытался выработать схеме которая оставляла бы нам шанс,— заявил я.А смерть мне не страшна.

— Ну а мне страшна,— ответил Логан, — Особенно если гибнешь ни за грош.

— Тогда придумай что-нибудь лучшее,— сказал я и отвернулся. Логан промолчал, и я, мало-помалу успокоившись, начал обдумывать свой план во всех подробностях. В этот миг Логан повернулся ко мне и спросил:

— Как именно действует углекислый газ? Он может убить человека?

— Он не то чтобы ядовитый,— ответил я.— Не как светильный газ, например. Просто двуокись углерода использует для своего образования атмосферный кислород. А ее действие ты сам сегодня видел. Сперва начинает кружиться голова, потом наступает потеря сознания. Если вынести человека на свежий воздух, он снова приходит в чувство. Однако при длительном воздействии можно и окочуриться.

Потом Логан принялся задавать мне те вопросы, которые я уже задавал себе сам: как устроить пожар, как уберечься от удушья самим, что делать с Морин и ее спутниками. Чем больше мы обсуждали этот план, тем явственнее убеждались в его неосуществимости. Чтобы защититься от удушья, нужен кислородный баллон. Где его взять? На базе их хватает, но где гарантия, что они окажутся под рукой в нужный момент? Как быть с четверкой пленников? Впрочем, тут Логан предложил рискнуть.

— В запертых камерах обморок может оказаться не таким уж глубоким,— сказал он.— Да и кислород у нас будет, оживем в случае чего.

Система вентиляции базы состояла из двух отверстий. Через первое, прорезанное в скале над гротом, поступал свежий воздух. Отработанный вытягивался через отдушину, пробитую в своде над верхними галереями. Таким образом углекислый газ, по утверждению Логана, должен был заполнить всю пещеру.

Вскоре я, признаться, пришел к выводу о непригодности схемы. Я устал и расстроился. Мы обсудили разные способы выведения из строя часовых у складов с боеприпасами в те минуты, когда их двери будут открыты, однако Логан почему-то все время возвращался к моему плану и продолжал расспрашивать меня о нём. Похоже, я совсем выбился из сил, потому что мои ответы становились все бессвязнее. Помню только, как часовой поднимал меня, тряся за плечо: часы показывали семь, и мой завтрак, состоявший из хлеба, овсянки и повидла, уже стоял на полу возле койки.


Глава 2 СРАЖЕНИЕ


Логан уже сидел на койке и уплетал свою овсянку. Как только за стражем закрылась дверь, я спросил:

— Ну, надумал что-нибудь?

Продолжая жевать, Логан мотнул головой

— Придется воспользоваться первой же возможностью, какая представится,— ответил он. О моем плане Логан молчал, и, откровенно говоря, я решил, что план этот никуда не годится: слишком уж много слабых мест было в нем. Я нервничал и испытывал гнетущее чувство. Ничего определенного мы не придумали, а между тем в ближайшие двенадцать часов предстоит как-то действовать.

Покончив с завтраком, Логан извлек из тайника ключ.

— Зачем он тебе? — спросил я, когда Логан сунул ключ в носок и принялся надевать не успевшие высохнуть со вчерашнего вечера ботинки.

— Может пригодиться,— ответил он.

Не успели мы поесть, как вернулся часовой. Однако вместо того, чтобы, как обычно, погнать нас на чистку гальюнов и на камбуз, немцы отвели нас прямо в доки и поставили на погрузку «У-54», которая со вчерашнего вечера лежала в первом доке. Это было многообещающее начало, если учесть, что первый док находился ближе всех к складам боеприпасов. Мы забирали грузы из кладовой № 1, прямо против дока. Приходилось пересекать главную галерею и углубляться в освещенный электричеством тоннель, укрепленный стальными плитами. Ворота кладовой были распахнуты, а ключ торчал в замке. Захлопнуть и запереть двери было делом нескольких секунд. Таким образом, можно отрезать интенданта и четверых матросов «У-54», работавших в кладовой. Опасность грозила со стороны двух часовых на самой лодке; наша охрана уже привыкла к нам и считала вполне безобидными созданиями:      ведь для немцев Логан по-прежнему оставался больным.

Один часовой стоял на мостике, второй — на носу. Кроме того, несколько человек опускали принесенные нами припасы в кормовой люк лодки. Даже если мы справимся с ними, все равно оставалась еще охрана у складов боеприпасов, в которые пропускали далеко не всех. Двое часовых стояли по обе стороны тоннеля, отходившего от доковой галереи против дока № 1. Бесполезно было и рыпаться. Логан тоже ничего не предпринимал, он не оживился даже после того, как к нам присоединились трое мужчин, одетых в такие же, как у нас, рабочие брюки. Их охраняли двое матросов и старшина. Скорее всего, это были горняки, спутники Морин Уэстон. Стража осложняла положение; в отличие от нас, новичков стерегли бдительно. И все-таки шахтеры были солидным подкреплением, особенно если учесть, что более мрачной и зловещей троицы я в жизни не видывал. Один из них — старший, судя по всему,— говорил с валлийским акцентом, двое других были корнуоллцами.

Я шепотом спросил Логана, готов ли он к действиям.

— Нет еще,— ответил он.

Вскоре нас послали в литейную мастерскую принести крышку люка боевой рубки. Работа в галерее и большинстве доков кипела, особенно в доках 3 и 4. «У-21» заправляли пресной водой из передвижной цистерны, а с тележки для боеприпасов краном поднимали торпеды. Механики возились с одним из пулеметов.

Прислушавшись к болтовне немцев, я выделил в ней две темы: предстоящая операций и присутствие на базе женщины. Насчет вчерашней тревоги не было сделано никаких объявлений, но, по слухам, она была связана с прибытием на базу новых пленников, в том числе и женщины. Морин уже успела стать предметом скабрезных историй и шуточек однако главное внимание уделялось предстоящему пиратскому налету на нашу эскадру.

Часов в 11, когда мы покончили с погрузкой припасов на кормовую палубу «У-54», нас с Логаном отправили сначала на чистку гальюнов, а потом — обратно в доки, где мы присоединились к трем другим пленникам, чтобы начать погрузку «У-21». Причал был завален самыми разнообразными припасами — жестянками с печеньем, консервами, кофе, коробками с маргарином и джемом и другой снедью. Трое шахтеров таскали все это с четвертого склада и бросали на причал возле кормового люка лодки. В кормовые отсеки грузили мины (лодка могла действовать и как минный заградитель), а на причал прикатили огромную цистерну с нефтью и бак с бензином.

Открыли кормовой люк, и несколько человек из команды, в том числе кок, спустились в лодку. Мы принесли узкие сходни, положили их на палубу и причал и принялись таскать ящики с дока на лодку, где их на канате опускали в люк. Был почти полдень — обед первой смены. Немцы обедали в 12 и в половине первого, чтобы не останавливать работы совсем. Я приметил, что Логан подошел к груде ящиков вместе с коротышкой-горняком и что-то сказал ему. После этого шахтеры перестали швырять ящики на причал как попало и начали городить из них нечто вроде баррикады. Поняв, что дело завертелось, я ускорил темпы и догнал Логана. Мы поставили наши ящики на палубу одновременно, и Логан прошептал:

— Будь наготове.

Через несколько минут из главной галереи донеслись команды. Я взглянул на часы. Полдень. По галерее шли матросы в белой униформе, в доках стало гораздо тише, поубавилось и снующих по галерее немцев. Двое наших надзирателей болтали возле груды ящиков, на лодке остался только один часовой, да и тот стоял на палубе за боевой рубкой. Второй спустился в лодку, потому что персонал базы складировал там боеприпасы. Тележка со снарядами стояла на причале, и матросы, положив еще одни сходни, таскали снаряды к носовому люку. Сейчас тележка стояла без присмотра: немцы отправились на обед, осталась только охрана шахтеров — старшина и два матроса. Я ходил по пятам за Логаном и чувствовал противную скованность. Наша стража увлеченно болтала. Логан поднял один из ящиков, потом поставил его на место и выпрямился. Впервые я по-настоящему увидел, какие у него громадные ручищи. Он вытянул их и схватил обоих охранников за глотки. Тело его напряглось, на руках набухли мускулы, и тут же оба сторожа, не успев даже пикнуть, улеглись на причал за баррикадой из ящиков.

— Надевай его форму,— велел мне Логан, указывая на того немца, что был поменьше ростом.

Я не стал мешкать. Жребий был брошен и пути назад не оставалось. Странное дело: теперь, когда надо было действовать, я совсем не волновался.

Логан заглянул за баррикаду, поднял ящик и понес его на лодку. Я лихорадочно натягивал форму охранника. Вернувшись, Логан крепко приложил головы обоих к каменному полу. Я боялся, что он раскроит им черепа но Логан, заметив в моем взгляде ужас, сказал:

— Ничего, все будет в порядке. Мы должны быть уверены, что они не очухаются раньше времени.

Переодеться было делом нескольких секунд. Логан еще раз огляделся, потом затащил раздетого охранника за ящики и сказал:

— Выйди на палубу и подзови сюда старшину шахтерской охраны. Его фамилия Каммель.

Я вышел из-за ящиков.

— Герр Каммель! Сюда! — Я кивнул ему. Старшина подбежал сразу же, и я отступил за ящики. Логан велел мне опуститься на колени, сделав вид, будто я рассматриваю лежавшего без чувств охранника. Я приподнял рукой голову немца.

Удара я не видел, но услыхал глухой стук и хруст кости. Меня чуть не выворотило, когда я поднял голову и увидел, как Логан укладывает старшину на причал, держа его за загривок, будто щенка. Рот немца был разинут, и челюсть, похоже, сломана.

Оставались двое матросов и часовой на палубе лодки за боевой рубкой. Я видел его правую руку и клок робы, торчащей из-за угла. Шахтеры только что вышли из кладовой и шагали в нашу сторону в сопровождении стражи.

— Что дальше? — спросил я Логана.

— Снимем конвойных,— ответил он и вытащил из кобуры старшины пистолет.— Как только они подойдут к ящикам, склонись над старшиной и позови их. Смотри, чтобы голос звучал встревоженно. Остальное—мое дело.

Я наклонился к старшине и приподнял его голову. Услышав, как шахтеры ставят ящики, я крикнул по-немецки:

— Старшине плохо! Помогите поднять его.

Посмотреть на матросов у меня не хватило духу. Я только прислушивался к топоту их ног по камню. На мне была матросская роба, и, следовательно, приказывать им я не мог. Момент был не из приятных.

— Что с ним?— с легким баварским акцентом спросил первый конвоир.

— Не знаю,— ответил я.— Бери его за ноги.

Краем глаза я заметил, как он наклонился. Второй конвоир остался стоять на месте.

— Подхватывай под руки,— велел я ему и начал расстегивать ворот старшины.— Готово?

Послышался тошнотворный звук удара металла о кость. Я выпрямился и направил револьвер на второго конвоира. Он был слишком удивлен, чтобы кричать. Разинув рот, парень смотрел то на меня, то на своего упавшего напарника. В следующий миг сильные руки вцепились ему в горло. Матрос обмяк и повалился на причал. Маленький косолапый шахтер стоял над бесчувственным телом. Все произошло в мгновение ока. На причале больше никого не было. Часовой на лодке по-прежнему стоял за боевой рубкой.

— Переодевайтесь, да поживее! — велел Логан горнякам,— А если кто-то из них очухается, вы знаете, что делать.

Он кивнул мне и поднял один из ящиков. Я двинулся следом за ним по сходням. Логан опустил ящик в люк и быстро пошел к носу. Серая округлая громада боевой рубки отделяла нас от последнего часового. Мы остановились возле кормовой пушки.

— Сделай вид, будто обнаружил какую-то неисправность,— зашептал Логан,— Держи лицо подальше от света.

Я кивнул и закричал:

— Часовой!

Послышался топот каблуков по металлу и клацанье винтовочного затвора. Матросы на лодках в отличие от наших сторожей были вооружены карабинами с примкнутыми штыками. Я ткнул пальцем в телескопический прицел орудия и сказал:

— Похоже, кто-то разладил эту штуку.

Мгновение спустя я уже подхватывал падающее тело. Мы уложили часового на палубе, и Логан бросился к трапу, ведущему на мостик лодки. Я побежал следом. Наверху он на мгновение замер. По галерее в конце дока кто-то шел. Я обернулся. Шахтеры натягивали форму. Взглянув на Логана, я с удивлением отметил, что он совершенно преобразился. Выражение его лица было целеустремленным и сосредоточенным, огромное тело, над которым прежде подтрунивали немецкие матросы, теперь казалось зловещим.

До сих пор не могу поверить, что один человек оказался способен бесшумно убрать четверых вооруженных матросов.

Логан переждал, пока пройдет моряк, потом взлетел на крышу боевой рубки и бросился в люк лодки. Я полез за ним. Мы пробежали через командный пункт и, держа пистолеты наготове, тихо двинулись вперед. За переборкой стоял последний часовой. Привалившись к пирамиде винтовок, он мычал что-то себе под нос. При звуке моих шагов часовой выпрямился. Похоже, решил, что я офицер.

— Дай-ка сюда винтовку,— сказал я ему по-немецки. Прежде чем часовой успел сообразить, что к чему, Логан уже направил на него револьвер, а винтовка перекочевала ко мне.

— Отведи его на корму,— велел мне Логан. Я отдал команду, и мы с часовым затопали в кладовую. Здесь офицер и трое матросов возились с ящиками, поступавшими вниз через люк. При нашем появлении они обернулись. Оружия у них не было.

— Скажи им, что я застрелю первого, кто пикнет,— произнес Логан. Я перевел.— Теперь вылезай и распорядись, чтобы всех охранников покидали в этот люк.

Я вскарабкался по трапу на палубу, дал шахтерам знак тащить охранников и побежал к часовому, лежавшему на корме у орудия. Опустив тела в лодку, мы задраили люк, и попавшие в западню немцы тут же попытались открыть его. Двое шахтеров бросились на причал за каким-нибудь грузом, чтобы придавить крышку. Самый здоровый из горняков встал на люк вместе со мной. Матросская роба была ему мала. Двое других вернулись, с трудом неся маленькую наковальню, одну из тех, что обязательно включаются в перечень оснащения каждой подлодки. Весила она несколько сот фунтов, вполне достаточно, чтобы прижать крышку.

Логана все не было, и я заволновался. Каждое мгновение док мог наполниться людьми, да и матросы в кладовой, должно быть, уже гадают, почему пленники больше не приходят за ящиками. Я поспешил к рубке, но тут из люка показалась голова Логана. Он тащил ручной пулемет и несколько дисков,

— Подкати тележку к орудию,— велел он мне.

— А снаряды? Они подойдут по калибру?

— Почем мне знать? Посмотри и увидишь.

Я махнул рукой парням на корме и перепрыгнул на причал. Похоже, кривоногий шахтер был далеко не дурак: он сразу понял мой замысел и вместе со здоровяком, помогавшим мне придавливать крышку люка, подтащил поближе сходни. Стальные колеса тележки громко стучали, когда я катил ее вдоль дока. Вдруг за моей спиной раздался окрик. Я оглянулся. В дверях склада стоял матрос.

— Куда вы подевали этих чертовых пленников? — заорал он. Какой-то проходивший по галерее офицер остановился узнать, что за шум. Я решил, что это конец.

— Лейтенант приказал сперва убрать с причала эти ящики, а уж потом нести новые! — крикнул я по-немецки.— И снаряды тоже!

Матрос поколебался и пожал плечами.

— Шевелитесь там,— проворчал  он.— Жрать пора.

Я возблагодарил бога за то, что выучил немецкий, и покатил тележку дальше, пока она не очутилась точно против орудия. Двое шахтеров уже перекинули сходни, и мы, схватив каждый по снаряду, побежали на палубу лодки. Большой Логан склонился над орудием, ствол медленно опускался. Логан наводил орудие на дальний конец главной пещеры. Когда я подбежал, он уже открыл казенник. Я вложил снаряд, он оказался нужного калибра.

— Ну вот,— сказал, выпрямляясь, Логан,— все в порядке, можно стрелять. Остается только дернуть вот этот шнур. Потом открываешь казенную часть, гильза вываливается, заряжаешь по новой и палишь опять.

Оба шахтера сложили снаряды у орудия.

— Вы умеете обращаться с пулеметом? — спросил Логан.

— Воевали в прошлую мировую,— ответил кривоногий. Впоследствии я узнал, что это был Альф Дэвис, бывший мастер шахты «Уил-Гарт».

— Хорошо.— Логан повернулся ко мне.— Принимай тут командование. В лодке полно карабинов, гранат и прочего оружия. Возьми все, что может пригодиться. Из орудия выстрелишь, только когда станет ясно, что док не удержать. Но выстрелить необходимо, понял? Я пошел за девушкой.

— Не дури, Логан, это гиблое дело.

— У меня есть ключ,— ответил он.— К тому же я все еще слыву дурачком. Думаю получится.

— Но зачем приводить ее сюда? Это же верная смерть.

— А вот тут-то ты и ошибаешься,— сказал он.— Я запер в машинном отделении трех механиков. Теперь нам надо только затопить док и выплыть отсюда на лодке кормой вперед. Прилив начался не больше часа назад. Если поторопиться, как раз успеваем. В главной пещере лодка погрузится и своим ходом попадет через грот в море. Какой-никакой, а все же шанс.

— Шанс, нечего сказать! — воскликнул я, подумав о мудреных механизмах, которыми была начинена подлодка.— Даже и не надейся!

— Ты можешь предложить другой выход? Не забывай: шахта закупорена.

Логан спрыгнул на причал, неспешно прошел вдоль всего дока и скрылся в галерее. Он был совершенно спокоен.

Я велел Альфу Дэвису стать за орудие, а сам вместе с шахтером покрупнее спустился в люк боевой рубки и пошел к минному погребу. Мне были нужны ручные гранаты. Мы взяли по четыре штуки, подхватили по паре карабинов и ящик патронов. Вытащив все это на палубу, мы уложили оружие и боеприпасы возле пушки. Я взглянул на часы. 12.25. Через пять минут первая смена придет с обеда. Пора бы Логану и вернуться. Правда, ему предстояло подняться на верхнюю галерею и, возможно, пережидать, если дверь в караулку открыта.

— Эй, часовой! — донеслось от торца дока,— Где эти ублюдки? Пусть идут и забирают ящики!

— Сейчас! — крикнул я, выглядывая из-за рубки.— Подберут эти коробки с причала и придут.

И тут у меня сердце ушло в пятки. Появился офицер, в котором я сразу узнал командира «У-21». Остановившись, он перебросился парой слов с матросом в дверях склада, матрос указал на груду ящиков и пожал плечами. Кивнув, командир зашагал вдоль дока.

— Спрячьтесь за орудием! — сказал я, оттаскивая пулемет и карабины с глаз подальше. Скрючившись за орудием, мы затаили дыхание.

Командир остановился возле сходней. Я видел его лицо сквозь просвет между орудием и станиной. Он был явно удивлен тем, что сходни лежат здесь. Наконец он ступил на борт и пошел к корме. Я поднял заряженный карабин, снял его с предохранителя... Мы влипли. Он наверняка увидит стоящую на люке наковальню. Выскользнув из укрытия, я поспешил за командиром. Он уже склонился над наковальней и пытался сдвинуть ее. Нас разделяло футов пятьдесят. Став на одно колено, я вскинул винтовку и сказал по-немецки:

— Руки за спину и не двигаться.

Командир резко обернулся, и рука его метнулась к кобуре. Что ж, он сам сделал выбор... Я спустил курок. Выстрел в этом замкнутом пространстве прозвучал оглушительно. Колени офицера подогнулись. Я не стал терять времени, проверяя, мертв ли он Когда я бегом возвращался к носу лодки, его тело с грохотом упало на палубу.

Дэвис стоял за пулеметом.

— Гранаты! — выпалил я, обращаясь ко второму шахтеру.— Отправляйся к третьему доку, я — к пятому. Надо закупорить галерею в двух местах.

Он мгновенно подхватил гранаты и спрыгнул на причал. Я бросил карабин, но пистолет по-прежнему висел на ремне у меня на шее. Мы помчались вдоль дока, по галерее уже бежали несколько человек. К счастью, это были матросы, не имевшие оружия. Я выстрелил, и они кинулись врассыпную, хотя я ни в кого не целился. В дверях склада тоже появились матросы. Безоружные, они были вынуждены отступить в тоннель. Мы почти достигли конца дока, я догнал шахтера, и в этот миг появился часовой из дока № 3. Смущенный нашей формой, он растерялся и не знал, что делать с винтовкой.

— Охраняй свой отсек! — завопил я по-немецки.— Это бунт!

Он послушался, но, когда мы добежали до галереи, трое часовых из соседнего дока уже выстроились в ряд, вскинув карабины.

— Черт с ними,— крикнул я своему товарищу.— Выдергивай кольцо и пусть получают, за чем пришли!

Я оставил его и бросился к пятому доку. Из складов и доков в галерею повалила толпа. Кажется, шахтер и я бросили гранаты одновременно, потому что удирали мы вместе. Пули свистели над головами, мы пригибались, когда свинец рикошетировал от стен.

А потом раздались два ужасающе громких взрыва, причал под нашими ногами содрогнулся, волна горячего воздуха швырнула нас на четвереньки. Я врезался физиономией в стену и, не успев поднять руку, чтобы защититься, расквасил нос. С жутким грохотом скала дала трещину, весь свод галереи между нашим и третьим доками обвалился. Я видел белые мундиры разбегавшихся матросов, но мгновение спустя их скрыла груда камня, едва различимая в клубах пыли.

Мой товарищ с трудом поднялся на ноги. Над его левым глазом зиял страшный порез. Пыль улеглась. Я видел, что галерея, ведущая к третьему доку, закупорена наглухо, но не мог разобрать, что было справа, возле дока № 5. Я снова бросился туда, держа наготове гранату. Взрывом разнесло большинство электролампочек, но даже в полутьме я смог разглядеть белый китель офицера, вышедшего из тоннеля, который вел к складу. Луч фонаря почти ослепил меня.

— Что стряслось? — спросил офицер, приняв меня за одного из часовых. Потом он разглядел у меня в руке гранату и закричал: — Что ты делаешь?!

Выбора не было. Я сорвал кольцо, метнул гранату в тоннель и отпрянул в сторону. Пуля из его револьвера пролетела возле самой головы, а секунду спустя я увидел вспышку и услыхал гром взрыва. По какой-то случайности фонарь офицера не погас. Еще мгновение я видел в тоннеле светлое пятнышко, потом свод рухнул, и все погрузилось во тьму.

Я достал из кармана аварийный фонарик,

который непременно есть у каждого часового и включил его. Все вокруг лежало в руинах. Торец дока превратился в груду раздробленных камней и щебня. Порода здесь состояла большей частью из известняка. За моей спиной на причале стояла цистерна с нефтью и бак с бензином. Какое-то время можно было не бояться нападения с этой стороны. Самую большую опасность представлял пятый док. Теперь весь персонал базы хлынет в доки 5, 6 и 7. Я прислушался. Осыпающийся камень не мог заглушить криков и гвалта, которые доносились от обращенных в сторону главной пещеры концов доков. Забравшись на обломки, я осмотрел при свете фонаря завал, отделявший нас от дока № 5. От пола до свода галереи — сплошная каменная стена, разобрать ее и атаковать нас немцы смогут не раньше, чем через несколько часов, даже если пустят в ход портативные буры.

Убедившись, что с тыла нас не возьмешь, я спустился с кучи камней и присоединился к здоровяку-шахтеру. Пытаясь вытереть заливавшую глаза кровь, он размазал ее по всему лицу.

— Пошли,— сказал я,— надо подтащить пулемет к корме лодки.

Мы бегом вернулись к сходням и вновь присоединились к Дэвису и второму шахтеру. Я быстро объяснил, что из орудия необходимо выстрелить, прежде чем нас задавят. Дэвиса я оставил у орудия. Потом вместе с верзилой-шахтером, которого звали Киван, мы подхватили пулемет и поволокли его на самую корму. Третий шахтер. Треворс, нес диски, карабин и несколько гранат.


Глава 3 СЮРПРИЗ ДЛЯ НЕМЦЕВ


Оставив Дэвиса управляться с орудием, я взобрался на мостик «У-21». Тут я включил лодочный прожектор и развернул его так, чтобы сияющий луч бил прямо за корму, заливая светом всю главную пещеру. Со стороны моря свод ее понижался и уходил под воду, казавшуюся маслянистой и черной при ярком освещении.

— Прицел верный? — спросил я.

— Полный порядок,— откликнулся Дэвис.

Я прижался к леерам мостика.

— Пли!

Дэвис рванул спусковой шнур, и тут же раздался страшный гром. Меня сбило с ног, я чувствовал, как днище лодки с ужасающим скрежетом скребет по голому камню сухого дока. В тот же миг свод грота озарился слепящей вспышкой, послышался взрыв, столь мощный в ограниченном пространстве пещеры, что все мое тело, казалось, оцепенело. Сильный порыв горячего ветра ударил мне в лицо, и в свете прожектора я увидел, как весь дальний конец пещеры с грохотом рушится. Зрелище было ужасное. Лишь теперь я по-настоящему оценил взрывную силу шестидюймового снаряда. Док, в котором лежала «У-21», был в полутора сотнях ярдов от места попадания, и несмотря на это, все вокруг меня дрожало и сотрясалось, а со свода сыпались большие камни, глухо бившие в палубу лодки. Потолок главной пещеры обвалился на протяжении по меньшей

мере тридцати ярдов, громадные валуны, падавшие в воду, подняли в бассейне высокую волну. Я крикнул парням, чтобы держались покрепче, но не думаю, что они слышали меня. Впрочем, горняки увидели валящуюся на нас стену воды. Высота ее достигала футов десяти, если не больше, верхушка была почти вровень с палубой. Внезапно очутившись на плаву, лодка вздыбилась, словно лошадь, я распластался на мостике боевой рубки и услышал, как прямо надо мной леерное ограждение ударилось о свод дока. Я ждал, что меня вот-вот раздавит в лепешку, но лодка, с силой врезавшись носом в торец дока, некоторое время с тошнотворным скрежетом терлась о причал. Вдруг она выровнялась, качка прекратилась. Теперь «У-21» была на плаву. Сквозь звон в ушах я услышал шум воды, стекавшей из дока через разбитые шлюзовые ворота, и кое-как поднялся на ноги. Вокруг была тьма кромешная, то и дело ее пронзали крики.

— Вы не ранены, мистер Крейг? — донеслось от орудия.

— Нет, как у вас? — не дожидаясь ответа, я заспешил вниз по трапу боевой рубки В дальнем конце дока что-то едва заметно светилось. Возможно, после взрывов несколько лампочек все же уцелело. На фоне этого света я едва различал черную массу орудия и несколько копошащихся вокруг него фигур. Вспомнив про фонарь, я вытащил его из кармана и включил. В луче света показались бледные лица троих горняков. Похоже, все были целы и невредимы. К счастью, волна не перехлестнула через палубу, пулемет, винтовки и патроны по-прежнему валялись возле орудия.

Вооружившись винтовками, мы отправились на корму, усеянную камнями и консервными банками. Один из пулеметов был зажат между лодкой и причалом, и мы вновь втащили его на палубу. Второй исчез с концами. Диски лежали там, где мы их оставили, а еще одну винтовку удалось снять с причала, куда ее выбросило. Мы наспех восстановили бруствер, хотя это оказалось нелегко: сходни разнесло в щепки, и ящики приходилось втягивать по округлым бортам лодки на веревке. Повозившись минут десять, мы все-таки закончили постройку заслона. Все гранаты скатились за борт, и я опять наведался в минный погреб лодки. Вытаскивая гранаты из держателей, я заметил спасательное снаряжение команды. Оно было почти такое же, как комплект Дэвиса, применяемый на британских подлодках. Под аппараты был выделен специальный стеллаж. Я взял один комплект, состоявший из маски, воздушной подушки с поясными ремнями, чтобы ее можно было приторочить к талии, и небольшого кислородного баллона. Это было как раз то, что нужно.

Выбежав на палубу, я увидел, что главная пещера ярко освещена: на лодке в доке № 6 включили прожектор. Теперь я понял, почему немцы так много кричали, пока в пещере было темно: на маслянистой воде, все еще покрытой зыбью, покачивались три разборные резиновые шлюпки. Две из них плавали днищем кверху.

— Когда мы пальнули из пушки, немцы как раз затеяли вылазку,— предположил я, кивнув на шлюпки и укладывая гранаты за баррикадой.

— Угу,— согласился Киван.— Теперь-то мы еще долго продержимся.

— Почему?

— Они уже не смогут вывести из доков подлодки. Чувствуете, как днище скребет по скале?

Да, Киван не ошибался. Вода все еще заполняла док, но уровень ее так упал с отливом, что лодка временами касалась днищем камня.

— Слава богу! — воскликнул я. Немцы упустили свой шанс, и самая страшная опасность — расстрел из орудия другой подлодки — отсрочена на десять часов. Я вспомнил о Логане и Морин. Что с ними?

Выстроив баррикаду, я оставил Дэвиса и Треворса держать под прицелом вход в док, а сам вместе с Киваном спрыгнул на причал. Возле стены мы нашли кирки и ломы, с помощью которых накануне ставили деррик-кран. Оттащив их в конец дока, к перегораживавшим галерею завалам, мы принялись долбить в куче обломков углубление. Карабины мы положили так, чтобы они были под рукой на случай, если выходящий в пещеру конец дока подвергнется штурму. Работать приходилось по большей части голыми руками. Мы все дальше углублялись в груду осколков, отшвыривая камни за спину. Задача, которую мы взялись решить, была под силу лишь гигантам, и я даже обрадовался тому, что двухнедельная тяжелая работа на базе укрепила мои мускулы. Однако Киван, который в течение долгого времени был безработным, трудился сейчас чуть ли не вдвое быстрее меня.

Прошло полчаса, и небольшое углубление, которое я планировал выбить в камне, начало обретать форму. Все же дело шло медленно. У меня болели руки и спина, в придачу мы оба непрестанно кашляли от набивавшейся в легкие каменной пыли.

Будто по команде, мы одновременно прекратили работу, чтобы перевести дух. Я взглянул на часы, стрелки показывали начало четвертого. Свод галереи в десятке футов над нами был неровный и, судя по виду, мог каждую секунду обвалиться. С трех сторон нас окружали растрескавшиеся пласты известняка, достигавшие по высоте свода пещеры. Мы принялись складывать обломки по ближней к концу дока стороне, чтобы соорудить нечто похожее на каменную емкость для жидкости. Вскоре ограда была равна человеческому росту. Я выглянул из-за нее. Свет прожектора по-прежнему заливал главную пещеру, оттеняя черный силуэт боевой рубки лодки. В конце дока виднелась наша баррикада. Дэвиса и Треворса видно не было: они лежали в тени ящиков.

Я нагнулся, чтобы возобновить работу, и тут заметил, что стоявший рядом Киван замер на месте и прислушался. Раздался стук осыпающегося камня, потом из-за обвала, отделявшего нас от пятого дока, послышались голоса, а чуть погодя — непохожий ни на какой другой звон металла о камень.

— Они пытаются расчистить завал,— сказал Киван.

— Сколько это может занять времени? — спросил я.

— Смотря какая толщина,— он взглянул на закупоривший галерею обвал.— Думаю, не меньше часа.

— Отлично! — воскликнул я.— Успеем закончить. Потом подождем, пока они не полезут: сквозняк нам только на руку.

Мы опять принялись за работу, но минут десять спустя пещера вдруг наполнилась треском пулеметных очередей, доносившихся со стороны открытого конца дока. Мигом перемахнув через воздвигаемый нами вал, мы схватили винтовки и со всех ног побежали по причалу.

Послышался глухой взрыв, и за кормой лодки взметнулся столб воды. Забравшись на палубу, я увидел, как над баррикадой приподнялась чья-то фигура, и мгновение спустя услышал гром; осколки камня посыпались в воду с потолка главной пещеры, в тот же миг погас прожектор.

Мы нырнули за ящики, держа винтовки навскидку.

— Что случилось? — выдохнул я.

— Они сколотили плот,— ответил Дэвис,— и посадили на него несколько человек под прикрытием ящиков. У них были винтовки, а один бросал гранаты. Треворс достал их гранатой и разнес плот в щепки.

— Отличная работа! — похвалил я.— Ты сможешь задержать их еще на полчаса, Треворс?

Он не ответил.

Я протянул руку, и она наткнулась наего лицо. Теплое и липкое, оно было вплотную прижато к ящику. Я включил фонарик, прикрывая его ладонями. Маленькое мускулистое тело Треворса скрючилось за пулеметом, затылок его покоился на выступавшем из ряда углу коробки, небритая синеватая челюсть отвалилась, куртка была насквозь пропитана кровью. Пуля угодила в горло. Нас осталось трое. Треворс встал, чтобы прицелиться поточнее, и пожертвовал жизнью, уничтожив плот. Но ведь этот плот не последний, будут еще и еще.

— Надо торопиться,— сказал я.— Киван, ты сможешь дорыть впадину в одиночку? Ее надо углубить еще по меньшей мере на три фута. Я останусь с Дэвисом и буду защищать крепость.

Я услышал, как Киван поднимается на ноги, и добавил:

— Крикни, когда сделаешь дело.

Отдав Кивану свой фонарь, я увидел на фоне светлого пятна контур его огромной фигуры, спешно удалявшейся по палубе к носу лодки.

А потом Дэвис, я и погибший Треворс с нами стали ждать следующего штурма. Три светлые точки отмечали входы в доки 5, 6 и 7. Вскоре фонари погасли один за другим, и доки слева от нас поглотила непроглядная тьма. Справа, в доках 1,2 и 3, все еще виднелись бледные огоньки. Внезапно кто-то закричал по-немецки:

— Эй, вы там, гасите огни!

Фонари в доках справа потухли, и мы погрузились в полную темноту. Казалось, она нависла над нами, как театральный занавес.

Мы не видели ничего, даже стоявших перед нами ящиков.

— Хотят попробовать напасть в темноте, — шепнул Дэвис.

— Придется искать их на слух,— ответил я.

— Чего ждать, пока Киван выроет впадину? Давай приступать!

— Какой смысл делать дело наполовину? Когда огонь наберет силу, добавлять горючее будет невозможно: не подойдешь.

Минуты текли медленно. Со временем мой слух привык к разнообразным звукам, раздававшимся в доках. Они сливались, и различать их было нелегко, но иногда я улавливал какую-нибудь команду, топот каблуков по камню или настырный стук осыпающейся породы со стороны пятого дока, где немцы расчищали завал.

Лежать и ждать бог знает чего было несладко. Плеск волн я то и дело путал со звуком, производимым плотовым веслом. Часто я ловил себя на том, что отчаянно молюсь за Кивана. Даст бог, он сумеет покончить с работой до начала штурма, хотя одному ему на это понадобится не меньше получаса. Я смотрел на светящийся циферблат своих часов. До чего же медленно тянутся минуты! Миновала четверть часа. Тьма была совершенно непроницаема. Двадцать минут... И тут послышался стук молотка.

— Строят новый плот,— прошептал Дэвис.

В конце нашего дока замигал фонарик.

Киван звал меня.

— Я скоро,— сказал я Дэвису и, прикрыв руками фонарь, взятый у Треворса, быстро пошел по палубе лодки, потом спрыгнул на причал и побежал. Киван встретил меня возле цистерны с нефтью.

— Они уже почти пробились! — сказал шахтер, но я и без этого отчетливо слышал стук расшвыриваемых камней.

— Ладно, давай закачивать нефть!

Мы подтащили тележку с цистерной к груде обломков. Киван перекинул в бассейн насадку брезентового шланга, а я бегом вернулся за баком с бензином. Пока я прилаживал шланг, Киван успел запустить насос. В луче фонаря блеснула стекавшая на камни сырая нефть. Со стороны пятого дока доносились голоса, дробный стук камней, и звуки эти не доставляли мне никакого удовольствия; немцы могли пробить завал каждую секунду.

Вскарабкавшись на бензобак, я принялся качать топливо насосом. Когда счетчик показал, что бак наполовину пуст, я отправился помогать Кивану, потому что в цистерне с нефтью оставалось не меньше трех четвертей содержимого. Но Киван, как оказалось, не нуждался в помощи. Тогда я огляделся, нашел кусок стальной трубы, ветошь, сделал факел и окунул его сначала в нефть, а потом в бензин. Стук камней становился все громче, и вскоре, заслышав приглушенные голоса, я понял, что немцы пробили в завале лаз.

Киван выпрямился. Цистерна с нефтью была пуста. Пошарив лучом фонаря по валу, я убедился, что он почти не пропускает жидкость. Чуть погодя я услышал, как кто-то кричит по-немецки. Похоже, они завидели свет. Киван взялся за насос бензобака, и топливо с плеском полилось в бассейн. Вскинув винтовку, я нацелил ее на тот участок завала, где, судя по всему, вскоре должны были появиться немцы.

В этот миг раздался треск пулемета, и я оглянулся. Неужели опять штурм? Света не было. Вслед за одинокой очередью вновь воцарилась тишина. Возможно, Дэвис палил с перепугу. Я едва различал звук его голоса. Горняк с кем-то разговаривал, скорее всего, с немцами в соседнем доке.

— Быстрее! — крикнул я Кивану.

— Почти готово,— ответил он.

Потом до меня долетело эхо голоса Дэвиса:

— Мистер Крейг! — звал   он.— Мистер Крейг!

В его зове явственно слышались тревожные нотки. Что-то случилось. Достав из кармана спички, я сунул их в ладонь Кивана.

— Подожги факел и брось его в бассейн, как только все будет готово. Ради бога, не жди, пока они прорвутся сюда!

— Будь спокоен.— Продолжая орудовать насосом, он взял у меня спички, а я во весь опор помчался к открытому концу дока, каблуки мои выбивали по палубе лодки глухую дробь.

— В чем дело? — воскликнул я, бросаясь за ящики.

— Они поймали мисс Уэстон и вашего друга Логана!

— Ну?

— Говорят, что они связаны по рукам и ногам. Их поставили на плот как живой щит для пулеметчика и собираются атаковать, если мы не сдадимся. Я упросил их подождать, чтобы посоветоваться с вами.

В этот миг вспыхнул прожектор в соседнем доке, и я все понял. Со стороны дока № 5 выплыл плот. Морин и Логан стояли на нем, скрючившись на коленях. Они были привязаны к плоту ремнями, а между ними торчало дуло пулемета. Попасть в пулеметчика, не задев кого-либо из них, не было ни малейшей возможности. Я видел, как Большой Логан напрягал мускулы, силясь освободиться от пут. На его высоком лбу блестела испарина, длинные каштановые космы слиплись и висели прямыми, как сосульки, прядями. Морин выглядела молодцом, но было видно, что поза, в которой ее держали, причиняет девушке страшные неудобства. Плот медленно приближался, подталкиваемый по меньшей мере двумя матросами, которые плыли сзади.

— Ну что, сдадитесь или вам плевать на жизнь ваших дружков? — Я узнал голос коммодора Тепе.

— Условия? — спросил я, стараясь потянуть время.

— Никаких условий! — отрезал он.

— Не дури, — произнес Логан. — Они тебя пристрелят.

Я видел, как за его спиной шевельнулась чья-то рука, и все тело Логана вздрогнуло от яростного укола штыком.

— Не уступай, Уолтер,— послышался голос Морин.— И не думай о нас. Они в любом случае нас пристрелят.

В этот миг позади меня в дальнем конце дока прогремел выстрел. Оглянувшись, я увидел, как долговязый Киван зашатался. У него в руке пылал факел, в свете которого я видел едва различимую фигуру немца, стоявшего над бассейном на высокой груде обломков. Потом рука Кивана взметнулась вверх, и факел, описав правильную дугу, упал в бассейн. Вспышка мгновенно озарила док. Воспламенился бензин, налитый на поверхность нефти, а потом, казалось, запылал весь дальний конец причала. Даже представить себе не могу, какая судьба постигла немцев, лезших к нам из пятого дока. Жар был испепеляющий, а пламя потянуло сквозняком прямо в лаз. Рев огня, похожий на свист шквального ветра, наполнил весь док, и в ярком свете я увидел Кивана. Он нетвердыми шагами тащился по причалу вслед за своей длинной тенью, которая то исчезала, то снова изломанным контуром появлялась на стене.

И тут пулеметчик на плоту открыл по нам пальбу.

— Беги! — крикнул я Дэвису. Он поколебался, скрючившись за ящиками, потом во весь опор помчался по палубе лодки. Стук его каблуков растаял в треске моего пулемета. Я метился в край плота, подальше от Морин и Логана. Моя стрельба отвлекла пулеметчика, и Дэвис благополучно скрылся в глубине дока, куда не долетали немецкие пули.

Мне тоже предстояло добежать до боевой рубки, и я заставил себя не думать об опасности, подстерегавшей меня на этом коротком пути. Присев на корточки, я резко оттолкнулся и во весь дух понесся по палубе. Пули засвистели слева от меня, за спиной не умолкал пулемет, и его треск повергал меня в ужас. Стрелок был готов к моему рывку, он успел перевести ствол на меня едва ли не раньше, чем я показался из-за укрытия.

После Морин рассказывала мне, что в этот миг я был обязан жизнью Логану. Ценой нечеловеческого усилия он сумел чуть подвинуться на плоту и локтем сбить прицел пулемета, однако сделал это уже после того, как ствол был направлен на меня: не успев пробежать и десяти шагов, я почувствовал сильный удар в левую руку и резкую боль. Последующие очереди ушли в «молоко», а спустя несколько секунд я уже был за пределами досягаемости, и пулеметчик не мог видеть меня.

Киван с трудом карабкался на палубу лодки. Правая рука у него не действовала. В неровном свете пожарища я видел, как на лбу шахтера блестит пот. Дэвис в нерешительности стоял у самого подножия боевой рубки.

— Лезь внутрь! — завопил я, и он змейкой взлетел по трапу. Подбежал на мгновение опередивший меня Киван. Я попытался ухватиться за поручни трапа, но вскрикнул от резкой боли в левой руке. Сломанная возле самой кисти, она сильно кровоточила. Опираясь на правую руку, я подтянулся вверх по трапу и быстро огляделся по сторонам с мостика рубки. В мрачном свете я едва различал угол плота, медленно подплывавшего к доку. С другой стороны неистово пылала смесь нефти и бензина в нашем импровизированном бассейне. В следующий миг я скатился в люк боевой рубки и закрыл его за собой, задраив изнутри.

Дэвис уже перевязывал плечо Кивана. Рана была большая, возле самой подмышки. Я быстро побежал в сторону кормы, к кладовой, и отодвинул переборку. Плененные нами немцы сидели на ящиках с припасами, но повскакали на ноги, едва открылась дверь. Наставив на них револьвер, я скомандовал по-немецки:

— Руки за голову!— И добавил, пятясь по коридору: — За мной!

Таким манером мы дошли до люка машинного отделения.

— Открывай! — велел я офицеру. Он оттянул рычаг и распахнул люк.

— Спускайтесь туда,— приказал я.— Все до одного!

Я заметил, что офицер колеблется, прикидывая свои шансы, и завопил:

— Живо!

Похоже, мой крик образумил его, и офицер полез в люк. Остальные последовали за ним. Прикрыв крышку, я надежно задраил ее и вернулся в кладовую. Когда я карабкался по трапу, моего слуха достиг звук вороватых шагов. Кто-то крадучись шел по палубе у меня над головой. Я крепче задраил люк, после чего отправился в нос лодки проверить тот люк, через который загружали боеприпасы. Когда я долез до него по трапу и задраил, то почувствовал, что вполне могу потерять сознание. Идя по коридору, я видел оставленный мною кровавый след.

В рубке управления Киван накидывал куртку на раненое плечо.

— Ну как, легче? — спросил я. Дэвис повернулся на голос.

— Силы небесные! — вскричал он.— Что с вами, мистер Крейг?

Я показал свою левую руку.

— Сумеешь наложить жгут?

— Чего ж не суметь-то? — он снял с меня китель, закатал рукав и перетянул предплечье над локтем полоской ткани, оторвав ее от своей рубахи.

— Шина тоже не помешала бы,— сказал Дэвис и разломил пополам толстую штурманскую линейку. Следующие пять минут я провел в жутких муках. Удар пули был настолько сильным, что кость выбило из сустава. Шину наложили на кровавое месиво из мышц и рваной кожи. Пока Дэвис вправлял кость, я терял сознание, должно быть, раза два.

— Ваше счастье, что я шахтер, мистер Крейг,— произнес Дэвис, стягивая шины полосками ткани.— Не всякий знает, как залатать сломанную руку или ногу, верно я говорю?

Я согласился, что не всякий, и присел на штурманский столик, поскольку ноги едва держали меня.

— Что будем делать дальше? — спросил Дэвис.

— Ждать,— ответил я,— ждать и молить бога, чтобы они не ворвались в лодку, прежде чем пламя как следует разогреет известняк. Больше ничего.

Мы просидели в рубке управления довольно долго, прислушиваясь к шагам над головой. Представляю себе растерянность немцев! Они, должно быть, не знали, что и думать. Какую-нибудь минуту назад мы держали док мертвой хваткой и вдруг ни с того ни с сего исчезли где-то в кишках подлодки. Наверное, плот теперь снует между нашим и пятым доками, доставляя к месту боя новые и новые подкрепления. А как с пожаром? Попытаются потушить? Даже если им удастся притащить в наш док пожарное снаряжение, это ничего не даст: пытаться гасить такой костер — гиблое дело.

— Давайте посмотрим, как у нас с кислородом,— сказал я. Мне заметно полегчало, но подлодка все больше и больше нагревалась. Страшный жар костра, наверное, уже раскалил докрасна обшивку носа. Если мы застрянем здесь надолго, лодка превратится в настоящую жаровню и станет смертельной западней.

Мы отыскали оборудование для подачи кислорода. Дэвис, похоже, знал, как с ним обращаться, но для меня аппаратура оказалась слишком сложной. На палубе продолжалась суетливая беготня. Сидеть в лодке было по-настоящему жутко. Каждое движение на палубах сопровождалось глухим стуком, иногда доносились приглушенные голоса. Воздух становился все тяжелее. Должно быть, снаружи просочилось немного углекислоты, которая выделялась из известняка под действием бушевавшего в бассейне пламени: люки становились полностью герметичными лишь при погружении, под давлением толщи забортной воды. Дэвис включил подачу кислорода. Я пошел в минный погреб и взял со стеллажа пять комплектов для эвакуации команды. К великому моему облегчению, кислородные баллоны были полны.

Вернувшись к своим, я услыхал со стороны боевой рубки глухое шипение, и мы отправились туда. На командном пункте шипение слышалось более явственно. Доносилось оно от люка.

— Судя по звуку, автоген,— сказал Дэвис.

— Боюсь, что так,— откликнулся я.— Оставайтесь поблизости, придется отбиваться.

Мы нашли для Кивана револьвер. Карабин мог пустить в ход только Дэвис. Задрав головы, мы уставились на люк. На стали засияла красная точка, в полумраке похожая на огонек сигареты, потом она разрослась и побелела. Мгновение спустя нам под ноги закапал расплавленный металл и показалось пламя резака. Ослепительно-белое, оно вгрызалось в металл медленно, но верно, и мы смотрели на него, будто завороженные. Это было чем-то сродни состязанию в скорости. Что победит, пламя или газ? Или огонь уже потушен? Судя по тому, как нагрелась лодка, вряд ли. Но я был слишком измучен, чтобы придавать значение чему бы то ни было, да и мысль притупилась настолько, что я уже почти не соображал и не мог быть уверен ни в чем.

Довольно большой участок люка тускло мерцал красным светом, белый разрез увеличивался, он уже приобрел форму сегмента, потом — полуокружности... Пламя медленно и неумолимо вгрызалось в металл.

— Что будем делать? — спросил Киван.— Драться или поднимать лапки?

И тут я заметил, что пламя резака замерло в одной точке. Добела раскаленная сталь слепила глаза, но постепенно остывала, краснея. Одновременно чернела и вся крышка люка. Шипение резака стихало и вскоре прекратилось совсем.

— Слава богу! — выдохнул я.— Слушайте!

Тишина была полная. Я прошел от кормы до носа лодки. На палубе над моей головой не раздавалось ни единого звука. Вернувшись в рубку управления, я сказал:

— Дэвис, пойдешь со мной выручать Логана и мисс Уэстон.

Киван помог нам натянуть маски аппаратов. Надув воздушные подушки, мы подключили кислородные баллоны, потом Дэвис надел рукавицы, отдраил крышку люка и поднял ее. Я тащил два свободных кислородных аппарата. В масках мы выбрались наружу. Пожар ревел, пламя красными сполохами озаряло стены дока. Мы быстро задраили люк, чтобы сберечь чистый воздух в лодке, при этом тело сварщика опрокинулось на спину. Это была страшная картина: потеряв сознание, немец ткнулся в пламя резака лицом, и теперь оно обгорело до неузнаваемости.

Палуба лодки являла собой удивительное зрелище: человек двадцать немцев валялись без чувств, застигнутые удушьем. Мы поспешили на корму, к которой были привязаны две разборные шлюпки, в одной из них на веслах сидел немец. Он выглядел ошарашенным, но не потерял сознание. Когда мы полезли в соседнюю, свободную, шлюпку, гребец упал и лишился чувств.

Я быстро оттолкнулся, а Дэвис резкими гребками погнал шлюпку вокруг скалы к пятому доку, где нашему взору открылась еще более поразительная картина. Весь док был усеян неподвижными телами в немецкой морской униформе. Казалось, что мы плывем по какому-то сказочному гроту мертвецов.

Я посмотрел на Дэвиса. Он ровными гребками увлекал шлюпку вперед и был похож в своей страшной маске на этакого Харона наших дней.

Привязав шлюпку к шлюзовым воротам пятого дока, Дэвис взобрался на причал и вскоре вернулся, волоча за собой бесчувственное тело Большого Логана. Я не думал, что смогу затащить его в шлюпку, которая неистово раскачивалась, грозя перевернуться. Все же мне удалось опустить его на днище. С изящной фигуркой Морин было проще. Спустя три минуты Дэвис уже греб обратно в четвертый док, а я надевал спасательные аппараты на Логана и Морин. Потом я развязал их путы, что оказалось довольно трудным делом, поскольку у меня действовала только одна рука. Едва начав дышать воздухом, насыщенным кислородом, Логан пришел в себя и первым делом попытался сорвать с лица маску, но мне удалось помешать ему. Когда мы вернулись в наш док, Логан уже настолько оклемался, что смог сам забраться на палубу лодки. Морин тоже пришла в сознание, но не смогла залезть на палубу без посторонней помощи.

Вернувшись в лодку, мы сняли маски. Киван уже заткнул разрез в крышке люка, и насыщенным кислородом воздухом лодки вполне можно было дышать, хотя здесь становилось все жарче и жарче. Я понимал, что долго нам тут не продержаться. Киван отыскал где-то флягу коньяку и протянул ее сначала Морин, потом Логану и наконец мне.

Хлебнув, Морин пришла в себя окончательно и задала обычный в таких случаях вопрос «Где я?». Я растолковал им, что произошло, и девушка неловко засмеялась.

— Вот уж не думала, что ты когда-нибудь спасешь мне жизнь, Уолтер,— проговорила она. Не зная, что ответить, я промолчал. Черная челка Морин упала ей на глаза, лицо покрыл румянец. Я заметил, что Логан так и ест ее глазами.

— Боюсь, тебе пришлось несладко,— сказал я, но Морин покачала головой.

— Не беда. Как только Дан увидел пожар, он сразу же объяснил мне твой замысел. Ты убаюкал нас со всеми удобствами,— она повернулась к Логану.— Правда ведь?

— Разве тебя зовут Дан? — спросил я. Логан усмехнулся.

— Да. Меня даже крестили,— ответил он.— А где Треворс?

— Погиб.

Мы помолчали.

Поскольку все полностью пришли в себя, я предложил выбираться из лодки. Надо было пробиться к выходу с базы, и мы надели кислородные аппараты, захватив про запас по одному на брата. На всякий случай взяли и баллон с кислородом, поскольку понятия не имели, на какое время рассчитаны баллончики в аппаратах. Потом я отрядил Кивана на корму с заданием придавить люк машинного отделения ящиками или какой-нибудь другой увесистой штуковиной и отдраить его. Я не хотел, чтобы немцы изжарились там словно в топке.

В конце пятого дока мы нашли портативный бур, с помощью которого немцы пытались пробиться сквозь пробку в галерее. Тут же оказались два кислородных баллона и несколько ломов. Все это мы уложили на тележку бура, прошли мимо доков 6 и 7 и закатили тележку на верхние галереи. Мы обходили бесчувственные тела, которые местами лежали так плотно, что их приходилось растаскивать, чтобы прокатить тележку.

Наконец мы добрались до хорошо знакомой нам караулки. Логан и Дэвис с карабинами шли впереди. Распахнув дверь, они вскинули оружие на тот случай, если в караулку не просочился газ, но здесь было пусто. Дэвис тут же подошел к противоположной стене и отодвинул в сторону стеллаж с винтовками. Секция бетонной стены скользнула по желобам, открыв черную нишу в камне. Мы топтались на месте и обменивались вопрошающими взглядами. Рискнуть и пойти через завалы? Можно застрять в шахте. Пришлось бы взрывать всю караулку: ведь мы не знали, сколько еще продлится пожар, а немцы, очнувшись от обморока, непременно бросятся за нами в погоню, чтобы не дать связаться с внешним миром. Я вспомнил, что говорил мне Логан о завалах в оловянных шахтах. Пробиться на поверхность не было почти никакой надежды. И все же только такая попытка давала нам шанс на спасение. Других не было.

Как только секция бетонной стены закрылась за нами, мы сняли маски. Воздух был влажным и тяжелым. Подсвечивая себе фонариком, мы зашагали по галерее. Перегруженная тележка с буром тряслась на неровном полу. Мы прошли пару сотен ярдов, когда наткнулись на первый завал, тот, сквозь который Морин и горняки пробивались на пути в глубь шахты. Девушка указала на кусок проволоки, убегавшей за большой валун. По всей видимости, она служила для сигнализации, вот почему немцы оказались настороже. Проделанный спутниками Морин лаз был слишком узок для тележки. Мы принялись спорить, расширять его или не надо. Я всей душой был за то, чтобы бросить тележку, поскольку вспомнил, что движок бура загрязняет воздух. В любом случае мы вполне могли вернуться за ним и после. Со мной согласились, и мы начали просовывать в лаз всякую всячину, которую успели захватить с базы — кислородные баллоны и кое-какую снедь. К концу этой процедуры я почувствовал полный упадок сил. Рука снова принялась кровоточить, и я чувствовал, как теплые капли падают мне в ладонь.

Мы перетащили свои пожитки, и Дэвис отправился к караулке, захватив с собой несколько гранат и наше общее пожелание удачи. Его шаги постепенно стихли в галерее, потом послышался скрежет отодвигаемой бетонной плиты, и мы напряглись в ожидании взрыва.

Спустя несколько секунд грянул глухой и страшный гром, от которого затряслась вся каменная галерея. Казалось, он пронзил нас насквозь. Взрывов было несколько, и прозвучали они как канонада, поэтому грохот и рев осыпающегося камня слышался довольно долго. Куски породы падали с потолка галереи на пол вокруг нас, и я чувствовал, как завал едва ощутимо дрожит.

Постепенно нас снова окутала тишина. Мы прислушались, но не смогли уловить ни единого звука. На наши крики Дэвис не отвечал.

— Пойду за ним,— заявил Логан.

— Нет, это сделаю я,— ответил я, трясясь от тошнотворного страха: я был убежден, что послал человека на смерть. Однако не успел я и шагу ступить, как Логан уже вскарабкался на завал, отодвинув в сторону несколько закупоривших лаз валунов. Спустя две или три минуты мы услышали, как Логан возвращается.

— Порядок,— крикнул он с той стороны завала.— Его просто оглушило булыжником.

Я испытал огромное облегчение. Вскоре в лазе показался и сам Дэвис. На голове у него виднелась большая ссадина, но в остальном все было нормально.

— Меня опрокинуло взрывной волной,— сообщил он.— А потом каменюга на голову свалился, чтоб ему!

— Я прошел дальше назад посмотреть, как там дела,— добавил Логан.— Галерея закупорена намертво в нескольких ярдах от караулки.

Значит, мы сожгли наши корабли и пути назад нет. Должно быть, это чувство охватило не только меня, но и остальных. Теперь нам осталось только идти вперед, пробиваясь сквозь завалы, какими бы мощными они ни были. Подхватив наши пожитки, кто сколько мог, мы двинулись по галерее. Она медленно поднималась, уходя влево, на пути то и дело попадались разбитые вагонетки и отрезки старых рельсов. Внезапно штольня стала шире, и мы вышли в главную галерею из ее правой ветви. Шедший впереди Логан оглянулся на Дэвиса.

— Основная штольня,— произнес валлиец.— Другие ветки наверняка закупорены завалами, да и ведут они, скорее всего, обратно к подлодкам, так что пробиваться бессмысленно.

Мы двинулись по главной галерее, но не успели пройти и сотни футов, как натолкнулись на глухую каменную пробку.

— Завал, который они устроили вчера,— сказал Дэвис.

— Похоже, бесполезно и пытаться,— уныло проговорила Морин.

— Это смотря какой он толщины,— ответил валлиец.

Сложив на пол вещи, мы взялись за работу. Морин пыталась уговорить нас с Киваном передохнуть, но я знал, как дорого время. У меня, как и у Кивана, действовала только одна рука, но это было все же лучше, чем ничего.

Дэвис орудовал киркой, а остальные набросились на завал с голыми руками и начали расталкивать отколотые глыбы, швыряя их за спину. Было начало пятого, но вскоре время потеряло для меня всякий смысл. Осталось лишь ощущение пыли, тяжести камня, пота на теле, напряжения мышц. У меня участился пульс, кровь опять прилила к ране. Время шло, а я понятия не имел, насколько глубоко мы успели пробиться в толщу обломков. Будто автомат, я отбрасывал за спину камни, которые падали сверху к моим ногам. Отдыхали по очереди, иногда выпивали по глотку воды и подкреплялись захваченной с базы снедью. Казалось, с тех пор, как мы взялись расчищать завал, минуло несколько дней.

В каком-то полусне я вдруг уловил голос Логана:

— Тс-с! Тихо! Слушайте!

Но я, как ни старался, не мог расслышать ничего, кроме ударов крови в барабанные перепонки. Мои друзья вдруг оживились и в каком-то неистовом возбуждении вновь бросились яростно разгребать завал. Я опять начал механически отбрасывать камни, потом уловил глухой звон кирки по ту сторону обвала, а еще немного погодя Морин, помнится, сказала:

— Порядок, Уолтер, к нам уже идут.

Похоже, в тот миг я упал без чувств. Помню только, что очнулся и сразу же ощутил на лице прохладное ласковое дуновение ночного ветерка. С тех пор, как я в последний раз дышал свежим воздухом, прошло две недели. Я глубоко вдохнул сладкий аромат трав и росших на скалах цветов, открыл глаза. Высоко над головой в бархатной ночи плыли звезды и огромная луна.

Я снова смежил веки и погрузился в сон.


Рапорт капитана Мэрчанта, отправленный в военное министерство командующим гарнизоном города Тририн:

«В 22.10 я прибыл в Пендин с двумя ротами солдат. Инспектор Фуллер ожидал меня в гостинице вместе с офицером контрразведки.

Последний информировал меня о том, чтo шахта «Уил-Гарт», возможно, имеет какое-то отношение к подводным лодкам «У», поскольку трое горняков и с ними женщина-журналист не вернулись из шахты, в которую ушли днем ранее.

В шахту можно было проникнуть тремя путями, и я выделил для охраны каждого входа по взводу солдат. Четвертый взвод я отрядил вести наблюдение за возвышавшимися над шахтой скалами, возложив командование всеми этими взводами на лейтенанта Майрса. Каждое подразделение получило проводника из числа местных шахтеров.

Возглавив вторую роту, я прошел к самому новому стволу шахты, расчищенному спасательной командой. Здесь инспектор Фуллер сообщил мне, что по его приказу с шахты «Уил-Гивор» доставлен комплект горнопроходческого оборудования и внизу на расчистке завала уже работают посменно тридцать шахтеров.

После этого мы спустились в ствол по веревочной лестнице, прошли несколько галерей и приблизились к завалу. Было 23 часа 30 минут. В 2 часа 20 минут ночи с противоположной стороны завала послышались какие-то звуки. Проделав лаз, мы обнаружили в галерее женщину и двух горняков, вместе с которыми она спускалась в шахту. С ними были еще два человека — Крейг и Логан, исчезнувшие после недавней высадки на берег в окрестностях Кэджуита командира немецкой подводной лодки. Спасенные сообщили нам об автономной базе подлодок, оснащенной семью доками и помещениями для персонала численностью более шестисот человек. Группе удалось вырваться с базы в основном благодаря простому, но верному решению: устроить пожар возле разрушенного пласта известняка и таким образом наполнить пещеру углекислым газом. Пленники вывели из строя весь личный состав базы. Освободившись, они закупорили галерею завалом. В 5 часов 40 минут утра мы расчистили проход к базе. Газ успел улетучиться, и многие немцы уже пришли в сознание, однако смогли оказать лишь слабое сопротивление. В 6.50 утра база целиком была в наших руках. Мы потеряли двух человек убитыми (сержант Уэлтер и рядовой Гейтс). Потери противника в перестрелке с нами составили четыре убитых и шесть раненых. Кроме того, еще сорок шесть немецких военнослужащих погибли от удушья и иных причин. Многие серьезно пострадали в результате действия газа. Завал в главной галерее помешал оказавшим сопротивление немцам проникнуть в склады боеприпасов и взорвать базу. Все же одна из подводных лодок была уничтожена гранатами.

Всего нами было захвачено пять полностью исправных океанских подлодок, и одна, как упоминалось выше, уничтожена. К нам в руки попало также судно, осуществлявшее снабжение лодок, и большое количество военного снаряжения. Общее число военнопленных составило 565 человек. Мэрчант».


После получения рапорта отдела МИ-5 (военной контрразведки) командование отсрочило планировавшийся налет на Киль из опасения, что сведения о плане этой операции могли быть переданы германскому командованию экипажем какой-нибудь подводной лодки.

Вслед за захватом базы участок моря в непосредственной близости от грота был густо заминирован, а светящийся поплавок закреплен на своем обычном месте. Эти меры позволили уничтожить еще четыре подлодки «У», экипажи которых не знали о захвате базы.


Перевод А. Шарова, В. Постникова


Хэммонд Иннес Большие следы


Шел дождь — непрерывный тропический ливень. Я закурил сигарету, уселся на разваливающийся парапет того, что некогда было верандой, и стал смотреть сквозь дождь на широкий полукруг комнат, освещенных керосиновыми лампами и свечами. Кое-кто из делегатов конференции уже готовился ко сну. Другие, вроде меня, тихо переговаривались на верандах.

Хандра моя усилилась. Я подумал о туристах, которые, развалясь, некогда сиживали на этой веранде со стаканами ледяной выпивки в руках и глядели на слонов, носорогов и разную мелкую дичь, тенью выскальзывавшую из темноты, чтобы напиться из залитого светом пруда. В те времена здесь, наверное, было славно — усадьба хорошо спланирована, водоем похож на убранную сцену…

Теперь лужайка поросла кустарником, бассейн высох и растрескался, дома развалились. Хороший первый кадр, но и только. Да еще конференция по диким животным при отсутствии этих самых диких животных. Я уставился на свою сигарету, вслушиваясь в дождь. Нет, ничего не выйдет. Человек, из-за которого я взялся за это задание, ради встречи с которым приехал сюда — Корнелиус ван Делден, знаток северной границы, — все еще не объявился. Голоса на соседней веранде зазвучали громче:

— Говорят вам, все без толку. Туристы уже не вернутся, а без туризма…

— Значит, вы согласны с Кэрби-Смитом?

— Насчет отстрела? Да, если организовать его как следует…

— Вы хотите сказать «расстрела», — послышался еще один голос, резкий и сердитый. — Бога ради, называйте вещи своими именами. Пальба по всему, что движется, ради того, чтобы освободить место для скота… И вы называете это «отстрелом»!

— Майор Кэрби-Смит — деловой человек, вот и все, — раздался громкий пронзительный голос с бостонским акцентом. — Так что давайте мыслить по-деловому, господа. Можете называть его как угодно, но он толковый парень, и у него за спиной правительство. Поэтому должен вам сообщить, что фонд, который я представляю, считает его план помощи лучшей системой мероприятий, какую мы…

Из дождя и темноты внезапно выступил человек. Шляпой «сафари» он прикрывал фотоаппарат.

— Баснословно!

Кен Стюарт неизменно пускал в ход это словечко, когда ему удавалось снять нечто стоящее. От нечего делать он шастал вокруг со своей «лейкой» и фотографировал.

— Дождь, керосиновые лампы, дыры от пуль, отражения в лужах… Баснословно! — Он вошел под навес веранды, встряхиваясь, как собака, и довольно улыбаясь. — Я, конечно, снимал на черно-белую, но завтра, с цветной, будет нелегко. Это я об освещении… — Кен прошагал за мою спину в комнату и начал протирать фотоаппарат, не потрудившись раздеться и растереться полотенцем: — Наши соседи по комнате уже в пути. — Голос его звучал приглушенно; теперь Кен тер свою черную шевелюру. — Два парня из Си-би-эс.

— Откуда ты знаешь?

— Каранджа сказал. Они едут на грузовике. Он как раз вывешивал на стену список гостей…

— Ван Делден там числился?

Кен потряс головой, энергично растираясь полотенцем.

— Был какой-то Делден от нескольких американских журналов. Но имя начиналось с М. А. Корнелиуса, ван Делдена не было.

Значит, он все-таки не приедет. Единственный человек, действительно знавший район северной границы, человек, отец которого проложил маршрут через пустыню Чалби к озеру Рудольф и опубликовал на африкаанс книгу о своих странствиях.

— Ты уже прикинул, что делать?

— Нет.

Я остался на веранде, думал о сценарии и о том, что моя затея — бесполезная трата времени, коль скоро Корнелиус ван Делден не собирался приезжать.

Я пошел в дом, сел за колченогий походный стол рядом с керосиновой лампой и стал разглядывать старые туристские карты, которые нам выдали. Цаво, Серенгети, Аруша, Нгоронгоро с его кратером (все эти имена национальных парков и заповедников когда-то принадлежали усадьбам), а на севере — Меру, Самбуру, Марсабит. И еще дальше к северу, возле озера Рудольф, на эфиопской границе — Илерет, самый отдаленный и малоизученный. За обедом шел разговор об Илерете и о том, что (по неподтвержденным сведениям) дикие животные движутся на север по Рифтовой долине к озеру Рудольф. Говорили, что это единственное оставшееся у них прибежище. Но никто ничего не знал об Илерете, он был для них гранью неведомого — пустыня и лавовые поля. Я потянулся за своей сумкой, чтобы достать карту и перевод той старой книги. Но что толку опять перечитывать машинописный текст? Целые отрывки я знал наизусть, ясно представлял себе карту. Да и кто еще поведет меня туда в нынешней обстановке? «Я на покое, но если меня пригласят, я приеду». Что ж, его — ван Делдена — пригласили, но он не приехал, а утром открывается конференция-Стена мокро блестела в свете лампы, а я сидел и думал о последней встрече с тем добрым неудачником, который помогал воспитывать меня. Минул почти год с тех пор, как он твердой рукой подал мне книгу Петера ван Делдена и ее машинописный перевод, озаглавленный «Путешествие через Чалби к озеру Рудольф». Между страницами рукописи я нашел карту, нарисованную на плотном пергаменте. Через два дня неудачника нашли мертвым в маленьком тускло освещенном подвале его конторы на Дафти-стрит.

Когда он принял дело от моего отца, это было маленькое процветающее издательство, занимавшееся книгами о путешествиях. Инфляция и перемены в мире убили его. И его владельца. А может, виноват был я, а не он? Если б я вошел в дело, как они оба надеялись…

Я отодвинул стул и поднялся. Сутки были долгие: ночной перелет в Найроби, нескончаемое ожидание на неровной посадочной полосе аэропорта Уилсон (странное дело: традиция сохранила это старинное английское название), а теперь еще дождь, проклятый вечный дождь, и этот мерзкий мрачный полуразрушенный дом. Кен Стюарт уже спал. Мне было слышно, как он дышит — тихо, будто дитя, — и я позавидовал его умению жить одной секундой, тем мигом, пока длится выдержка его очередного кадра, его способности с головой нырять в видоискатель.

Снаружи послышались шаги. Полураздетый, я повернулся и увидел солдата с зонтом в руках и двух мужчин, входивших в комнату.

Они представились. Высокий, Эрд Линдстрем, был белокур и синеглаз. Второй, Эйб Финкель, худой и смуглый. Оба с телевидения.

— Вы представляете Би-би-си, не так ли? — обратился ко мне Финкель.

— Только по договору.

— А так сам по себе, да?

Он посмотрел на меня и быстро передернул плечами.

— Что ж, наверное, в этом есть свои преимущества… Вам кто-нибудь сообщил прогноз погоды? Сколько еще продлится этот дождь? Сейчас вроде бы сухой сезон…

— Маленькие дожди так и не пролились, вот все тут и решили, что погода опять сбилась с пути.

— Значит, будем снимать на фоне дождя. А нам говорили, тут засуха. Потому-то мы и поехали на грузовике: надеялись снять туши слонов.

День, когда должно было открыться то, что официально именовалось «Конференцией по вопросам ресурсов дикой природы Восточноафриканской Федерации», начался с сырого мрачного рассвета. Воздух клубился над мокрой землей. Ливень перестал, но и только. Зловещие дождевые тучи нависли над усадьбой как влажное одеяло. Здесь было несколько женщин-делегатов, и Кен вволю повеселился, пока они совершали омовение и пока появление Каранджи не оторвало его от этого занятия. Каранджа был в опрятном сером костюме. На лице — заискивающая улыбка, большие уши торчали как паруса. В руках у Каранджи был мегафон, который он держал на манер базуки.

— Похоже, министр так и не выбрался, — произнес Эйб Финкель.

Хлюпая по грязи, на веранду поднялась какая-то фигура. Я не сразу понял, что это молодая женщина: она была высока и широкоплеча, одета как охотник из команды сафари — в выцветшие брюки хаки, охотничью куртку и сапоги с голенищами, достававшими до середины икр. На голове у нее была шляпа с отвислыми полями, из которой торчало страусиное перо.

— Есть ли среди вас Колин Тейт, ребята? — голос ее исходил из глубин гортани и звучал с легкой хрипотцой.

Я поднялся.

— Колин Тейт — это я.

Она посмотрела на меня тяжелым изучающим взглядом.

— Могу я поговорить с вами?

Она резко повернулась, сошла вниз и остановилась поджидая меня.

— Мое имя — Мери Делден, — сказала девушка, когда я приблизился. — Прогуляемся до пруда? Здесь говорит! нельзя. Вы писали Корнелиусу ван Делдену?

— Вы с ним в родстве?

Она кивнула.

— Это мой отец.

У нее было смуглое и очень необычное лицо — довольно продолговатое, с широким тонкогубым ртом и упрямыми скулами. Но больше всего обращал на себя внимание крепкий орлиный нос. Девушка смотрела на меня большими глазами цвета аквамарина; белки на фоне смуглой кожи казались еще белее.

— Я отказалась от «ван», когда уехала в Америку. Да и потом, Мери Делден — более подходящее имя для журналистки. — Улыбка озарила лицо, смягчив его мужские черты. — Так или иначе, моя мать была итальянкой, а не южноафриканкой… Зачем вы хотели видеть отца? — вдруг резко спросила девушка. — В письме вы сообщили лишь, что у вас есть экземпляр «Путешествия через Чалби…», в котором содержатся новые сведения о…

— Я рассчитывал, что встречусь здесь с ним…

— А мне вы ничего говорить не желаете, так? — Она произнесла это легко, не переставая улыбаться, но чуть выступившая вперед челюсть и холод в глазах выдали некоторую неприязнь. — Отойдем подальше.

Я заколебался, напомнив ей, что конференция откроется, как только прибудет министр. Она едко усмехнулась.

— Сегодня тут ничего не будет. Конференция начнется не раньше завтрашнего дня.

— Это вам Каранджа сказал?

— Разумеется, нет. Но вы знакомились с повесткой дня. Завтра все мы должны были ехать на грузовиках смотреть Серенгети и Нгоронгоро. На этом настояли американские устроители. Представляете, какое настроение воцарится на конференции, если делегаты увидят пустые равнины и обнаружат, что мигрирующие стада вымерли? Ни хищников, ни даже стервятников. А кратер забит домашним скотом, — тон ее голоса резко повысился. — Им чертовски пофартило с погодой.

— Что вы имеете в виду?

Она посмотрела на меня с удивлением.

— Нам вовсе не собирались показывать Серенгети. Они отыскали бы какой-нибудь предлог: опоздал министр или все грузовики вдруг поломались. Уж объяснение-то всегда найдется. Теперь у них есть великолепная отговорка — погода. Вы прежде бывали в Восточной Африке? — неожиданно спросила она.

— Нет.

Она кивнула так, словно мой ответ подкрепил уже сложившееся у нее впечатление. А потом принялась расспрашивать меня, но не о причинах, по которым я ищу встречи с ее отцом, а о том, кто я и откуда. Ей явно хотелось знать, что я за человек, и чувствовалось, что она пытается принять какое-то решение. Наконец девушка прекратила расспросы. Мы были у дальнего берега пруда.

— Не знаю, как и быть… — в нерешительности проговорила она. — Времени у нас много, все утро, но… — ее губы напряглись. — Рассказали бы вы лучше, в чем дело.

— Очень сожалею, — ответил я.

— Может быть, вы сомневаетесь, что я дочь Корнелиуса ван Делдена?

Я покачал головой, прикидывая, как давно она виделась с отцом.

— Откуда вы узнали о моем письме? Вы видели своего отца, прежде чем приехать сюда?

Она не ответила.

— Он все еще на Сейшелах? Он написал мне оттуда. Он ведь там живет, не так ли?

— Да, теперь там. В старом плантаторском доме на Ла-Диг, который принадлежал семье моей матери.

— Но вы его видели или нет?

Должна была видеть. Иначе откуда ей знать о моем письме?

— В своем ответе мне он написал, что если его пригласят, он приедет. Я надеялся встретиться с ним…

— Вы и вправду думаете, что ему позволят запросто обратиться к участникам конференции? — резко спросила она. — Вы читали его книгу «Человек против природы»?

— Нет, — ответил я. — Но я о ней слышал.

— Как же тогда вы могли подумать, что его пустят сюда? Они озабочены лишь тем, как бы оттяпать побольше земли для скота, который принадлежит вождям племен. Во всем, что касается животных, министр Кит Кимани гнет свою линию, надев шоры на глаза. Не знаю, на чьей стороне сейчас Каранджа — в старые времена в Марсабите он был с нами, — но политика диктуется человеческой жадностью, да и нынешний демографический взрыв тоже оказывает давление… — Она чуть пожала плечами, словно считала, что зря тратит время, объясняя проблемы Африки человеку, который никогда прежде не бывал тут. Потом добавила, чуть спокойнее и не так громко: — Когда он сел в аэропорту Найроби, у него отобрали паспорт. Потому якобы, что он — южноафриканец. Так они объяснили, хотя им хорошо известно, что отец не был в ЮАР с самого детства, а последние три года живет на Сейшелах.

— Значит, он все-таки приехал…

— Четыре дня назад. Надеялся, что сможет повлиять на правительство. Не на Кимани, а на остальных. Он знаком с большинством из них.

— Значит, вы видели его в Найроби? Он все еще там?

— Нет, разумеется, нет. Полиция безопасности продержала его в аэропорту до следующего вечера, пока там не приземлился самолет, идущий на Восток. Он заправляется в Маэ, на Сейшелах.

Стало быть, ван Делдена изолировали, и все на этом кончилось.Теперь у меня нет никакой возможности узнать, бывал ли он на вершине Порра, или попытаться уговорить его взять меня с собой в запретную зону.

— Вы говорите на африкаанс? — спросила она.

Я покачал головой, продолжая раздумывать о вожделенном документальном фильме и об открытии, которое могло принести мне славу и, возможно, много денег.

— Но вы читали «Путешествие через Чалби к озеру Рудольф». Это можно понять из вашего письма. Вы говорили о карте. В книге Петера ван Делдена никакой карты не было. Вы ее выдумали?

Я снова покачал головой.

— Книгу никогда не издавали по-английски, только на африкаанс в Питермарицбурге в 1908 году. Как же вы могли прочесть ее?

Я предпочел промолчать.

— Кажется, я начинаю понимать, — она улыбалась, но глаза ее оставались серьезными. — Существует неопубликованный английский перевод?

— Если б я мог поговорить с вашим отцом…

— Чего ради ему брать вас с собой? — Она смотрела на меня, и мне вновь показалось, что девушка пытается принять какое-то решение. — Вас не волнует Марсабит и то, что произошло с тамошними слонами. Почему вы не обратились к Алексу Кэрби-Смиту, который пользуется кое-каким влиянием при новых властях? — Она помолчала, ее необыкновенные глаза неотрывно смотрели на меня. — Дело в книге, да? Что-то такое в переводе?

— Пора возвращаться, — сказал я. — Министр вот-вот приедет.

— Кимани не приедет до вечера, а конференция не откроется раньше завтрашнего дня. Вы скажете мне, в чем дело? Что вам известно? — Голос девушки зазвучал мягко, ее рука коснулась моей. — Я ведь могу связаться с отцом.

— Каким образом?

Но она только улыбнулась. Она была высокая, примерно с меня ростом, и в глазах ее, устремленных на меня, была какая-то непонятная мне теплота.

— Пожалуйста, расскажите мне, — она вдруг стала очень женственной, от суровости не осталось и следа. — Вы должны мне рассказать, — проговорила она. — Я ничего не смогу решить, если вы не расскажете.

Я подумал, что она охотится за материалом для статьи, и высказался в том духе, что девушка, очевидно, пошла характером в свою мать. После этого ее настроение, похоже, претерпело еще одну перемену; она отпустила мою руку и ответила:

— Не знаю. Мать умерла, когда я была еще ребенком. Она произнесла это резко, губы ее сжались.

— Стало быть, со мной вы говорить не собираетесь?

— Нет, — сказал я. — Но если вам известно, где я могу встретиться с вашим отцом… — я замялся. — Я не собираюсь подносить эту историю на блюдечке какому-нибудь американскому журналу.

Девушка рассмеялась.

— Думаете, я могла бы так поступить?

Она повернулась, намереваясь уйти. Девушка постояла, потом резко обернулась ко мне.

— Я могу довериться вам?

Этот вопрос не требовал ответа. Она просто думала вслух.

— Наверное, могу… Но я даже не знаю, зачем вы хотите ехать к озеру Рудольф… Ведь вам нужно озеро Рудольф, не так ли?

Я кивнул:

— Озеро Рудольф и гора под названием Порр. Возможно, и Кулал.

— Кулал… — Она произнесла это название тихо, словно в нем было нечто волшебное. — Мне все время хотелось поехать на Кулал. Тембо — мой отец — один из тех очень немногих людей, которые действительно знают это странное скопище вулканической породы… Вы обещаете?..

Но тут она замялась, покачала головой и улыбнулась.

— А, чего уж там! Придется мне довериться вам. В любом случае осталось каких-то два дня. В четверг Алекс выступит на конференции, потом все это выставят перед камерами, и все узнают…

Она опустила взгляд на мои ботинки, пожала плечами, потом повернулась и зашагала в кустарник.

— Это недалеко, — сказала она через плечо. — Всего полчаса или около того.

Больше она не разговаривала и шла вперед свободной походкой, чуть покачиваясь. Я тоже молчал, потому что мы почти сразу угодили в неглубокое болото, и я едва ухитрялся не потерять башмаки. Однажды, поджидая меня, Мери указала на какие-то следы.

— Бородавочники. Они выживают даже там, где гибнут все остальные.

И она пошла дальше, продираясь сквозь колючую чащобу, карабкаясь среди скал по тропе, протоптанной, очевидно, диким зверьем. На верхушке скалы она остановилась и кивком указала на полоску земли, змеившуюся по выжженной равнине.

— Он там, внизу, — сказала она. — В люгге[2].

— Значит… — Я умолк, чувствуя, что вконец сбит с толку, и она с улыбкой кивнула.

— Отец — очень решительный человек. Если уж он за что-то берется… — Мери помолчала и добавила: — Он пошел к самолету с остальными пассажирами, но не поднялся на борт: просто прошагал под брюхом и скрылся в ночи, и никто его не остановил. К утру он был среди холмов Нгонг, возле старого лагеря, где у него друзья.

Она напряженно смотрела на меня.

— Отец подвергался опасности. Вы это понимаете? Они могут убить его, если узнают, что он здесь.

— Но раз ван Делден выступит на конференции… — Я не понимал, что говорю. — Вы сказали, он непременно хотел произнести речь.

— На конференции — другое дело. Там он будет под зашитой делегатов и репортеров, вроде нас с вами. Но здесь… — Она смотрела на меня тяжелым взглядом. — Здесь он одинок и уязвим. Вы понимаете?

— Я ничего никому не скажу, — заверил я ее. Она кивнула.

— Я бы не повела вас в люггу, если б чего-нибудь опасалась.

И зашагала дальше, вниз, на равнину, где, как раскрытые зеленые зонтики, стояли акации.

Через десять минут мы вошли в пояс зелени, росшей на мягком песке давно высохшего русла ручья. Сейчас вода текла здесь тонкой струйкой, лужицами стояла в песчаных ямках, а над головой тускло поблескивала и сверкала освеженная дождем листва. Цапля, стоявшая будто часовой, взмыла ввысь при нашем появлении, тяжело взмахивая крыльями, а на открытом месте за полосой красноватой земли блеснула яркая вспышка — зимородок, как полагала Мери. Песчаные дюны были испещрены следами птичьих лапок. Стояла жара, парило, было очень тихо, только мягко ворковали голуби да настырно журчал голос какой-то неутомимой птицы.

— Эту птицу называют «флягой», — сказала девушка, и в тот же миг из зарослей выступил пожилой человек, одетый лишь в шорты цвета хаки. Черное его тело матово блестело. Ружье, которое человек держал в руках, было нацелено на меня, пока он объяснялся с девушкой на суахили.

— Он говорит, что Тембо идет по следу куду[3]. Он не знает, когда тот вернется, — Мери еще немного поговорила со стариком, потом тот кивнул, улыбнулся и опять исчез среди деревьев. Мы пересекли ровную площадку мягкого золотистого песка. — Хорошо, что старый разбойник с ним. Его зовут Мукунга.

— Я-то думал, ваш отец ненавидит браконьеров, — сказал я.

— О, господи! Мукунга — охотник. Убивать, чтобы прокормиться и выжить, и убивать ради наживы — совсем разные вещи, вот из-за чего отец схлестнулся с Алексом. А в Марсабите… только один человек когда-либо пытался сделать это в Марсабите… — Ее голос стих, и мне показалось, что она вздохнула, хотя не уверен. — Тембо. Так они его звали. «Тембо» и «ндову» — одно и тоже, эти слова означают «слон». И они правы: с годами он становится все больше похож на слона. Иногда я задумывалась… — Она умолкла, чуть повернув голову. — Вы, наверное, удивляетесь, почему я зову его Тембо, но моя мать умерла, и я почти все свое детство провела в лагерях в буше, под присмотром людей вроде Мукунги. Они обращались к нему «Бвана нкубва» — «Большой белый вождь», но между собой называли его не иначе как Тембо. Я просто привыкла. — Она отрывисто засмеялась. — Думаю, когда вы с ним встретитесь…

Она лезла на берег, продираясь сквозь низкую поросль, я карабкался следом. Вдруг к моей пояснице прижали что-то твердое, и чей-то голос произнес по-английски:

— Не двигаться.

Я застыл, кожа покрылась мурашками, между лопаток потек пот.

— Это ты, Мтоме? — Девушка вернулась и с улыбкой протянула руку. Ствол ружья больше не упирался в мою спину. Я обернулся и увидел, что совсем рядом со мной стоит высокий худощавый и очень черный человек с дряблыми отвислыми мочками ушей, привыкшими к украшениям, которых сейчас не было. Человек был одет в рубаху и штаны цвета хаки, которые держались на широком кожаном патронташе. Он растерянно улыбнулся, глубокий шрам на левой щеке сморщился, показались сломанные корешки двух передних зубов.

— Тембо еще не вернулся? — спросила Мери.

— Нет, миссамари. Обратно скоро, — он взглянул на дешевые наручные часы. — Тембо ушел один час. Вы хотите что-нибудь?

— Чаю. У тебя есть чай?

Мтоме кивнул. Его улыбка стала шире.

— Много чая, много сахара. Нет молока. Тембо ушел доить буйвола.

Тихонько смеясь своей шутке, он продрался на небольшую полянку, где стояла маленькая палатка и чернело кострище. В развилке дерева виднелись два ружья, на ветвях сушились куски мяса.

Мтоме присел на корточки перед головешками и принялся раздувать их, а мы с Мери растянулись на сырой земле. Потом Мтоме без умолку говорил что-то на быстром трескучем наречии, обращаясь к Мери Делден.

— Мтоме сказал, что работал поваром у каких-то солдат, стоявших на краю Рифтовой долины, и туда приехал патруль полиции безопасности. От них он и прослышал о возвращении Тембо. — Ее голос звучал лениво, почти сонно. — Лет, наверное, шестнадцать назад этого человека привезли с севера. Близ Самбуру, возле заповедника Метьюз Рейндж, его чуть не убил буйвол. — И она добавила: — У нас никогда не было лучшего кашевара. А еще Мтоме — очень хороший стрелок.

Я помнил Метьюз Рейндж по карте. Он был расположен к северу от тропы на Южный Хорр, ведущий к озеру Рудольф.

— Он знает озеро? — спросил я.

— Конечно. Он из племени туркана. Родился там и много раз путешествовал к озеру Рудольф с моим отцом. И на Кулал тоже. Он знает эту страну вдоль и поперек.

Меня заинтересовало то обстоятельство, что Мтоме родился возле озера Рудольф.

— Спросите его, лазал ли он когда-нибудь на гору под названием Порр. — Я произнес имя горы по буквам и объяснил, что она стоит на восточном берегу озера Рудольф и похожа на пирамиду. Мери села, крепко обхватив руками колени.

— Теперь вспоминаю. Гора упоминается в книге Петера ван Делдена.

Мтоме вручил Мери жестяную кружку.

— Вот почему вы хотите отправиться к озеру Рудольф. Чтобы взойти на Порр?

Я заколебался. Но теперь, когда она привела меня сюда для встречи с отцом, уже не было смысла секретничать.

— Похоже, там был какой-то город. Не «город» в нашем понимании, а скорее кучка каменных жилищ на верхушке пирамидальной горы. — Мне сунули кружку с чаем, такую горячую, что я едва не уронил ее. — Петер ван Делден считал, что это и есть гора Порр. Но он никогда не забирался на ее вершину.

— Этого нет в книге.

— Нет. — Я умолк, гадая, сколь много можно ей рассказать, и в этот миг за моей спиной раздался голос:

— Кто это, Мери?

Голос был мягкий и в то же время очень сочный, почти рык. Я обернулся и увидел человека возле дерева, к которому были прислонены ружья. Его глаза неотрывно смотрели на меня из-под густых седых бровей.

— Я Колин Тейт, — сказал я, поднимаясь.

Он молчал, я тоже. Я был слишком удивлен мощью этого человека, необыкновенным ощущением силы, которой веяло от него. Я знал по фотографиям в его книге, что он внушительная фигура, но среди этих фотографий не было ни одного снимка крупным планом, и вид этого большого, как бы высеченного топором лица, состоявшего, казалось, из одного носа в обрамлении густых седых волос и бороды, застал меня врасплох, заставив вспомнить детство и иллюстрированную библию с портретом Иоанна Крестителя, молящегося в пустыне.

— Колин писал тебе, — сказала Мери. Не сводя с меня глаз, он слегка склонил голову.

— Зачем ты привела его сюда? Я же тебе объяснил…

— Он не пожелал сказать мне, в чем дело. А поскольку в усадьбе ничего не происходит… — Она резко пожала плечами. — После твоего выступления на конференции устроить встречу было бы нелегко.

Он поднял руку и принялся теребить бороду.

— Значит, конференция еще не открылась?

— Нет. Все так, как ты и предполагал: Кимани задерживается.

Он кивнул.

— Стало быть, он не намерен позволить им смотреть Серенгети. Жаль, что я не смог поговорить с Майной или Нгуги в Найроби. Если б мне удалось встретиться с ними или выступить по радио… — Он стоял, поглаживая бороду и глядя на меня в глубокой задумчивости. — Вы с телевидения, мистер Тейт? Так, кажется, вы сказали в вашем письме. Я полагаю, у вас есть с собой камеры?

— Да, в усадьбе.

— Вы хотели бы поснимать Серенгети вместо того, чтобы торчать на открытии конференции? — Он вытащил из кармана линялой охотничьей куртки трубку, приблизился и, присев возле меня на корточки, начал набивать ее. Табак он доставал из кисета, сшитого, судя по виду, из шкуры леопарда. — Раз уж вы здесь…

Он следил за мной, и я смутился под холодным взглядом этих бледных глаз.

Мтоме наполнял кружку из закопченного чайника, а я молчал, думая о том, насколько, должно быть, одиноко чувствует себя этот человек, за которым охотится служба безопасности. Он набивал трубку долго и неторопливо. У него были необыкновенно крупные, сильные руки с густой сеткой вздутых вен. За все время он ни разу не отвел глаз от моего лица. Наконец ван Делден сказал:

— У вас хватит смелости попытать счастья? Но есть… риск.

— Мне еще не доводилось делать выбор такого рода.

Он издал смешок, больше похожий на лай,

— Что ж, по крайней мере это честный ответ.

Ван Делден потянулся за кружкой, которую подал ему Мтоме, и выпил ее до дна.


— Так-то оно лучше. — Поставив кружку, он принялся раскуривать трубку. Теперь он смотрел на свою дочь, а не на меня. — Прошел вдоль люгги мили две, потом пересек открытый участок. Трудно идти, и воздух тяжелый.

— Нашел куду? — спросила Мери.


— Нашел тушу или то, что от нее осталось. Силок, который ее задушил, все еще свисал с молодого деревца, и кострище там было. Еще кто-то пытается прокормиться дарами земли. Ты видела какие-нибудь признаки жизни?

— Следы бородавочника, а еще слоновий помет примерно двухдневной давности.

Он кивнул.

— Этот слон сдохнет. Все они обречены, все те, кому не удалось выбраться. Но бородавочники живучи. Жирафы, наверное, тоже. Я видел мельком двух взрослых и молодого, но не смог приблизиться к ним. Дичь, которая еще осталась в этих местах, знает, что на нее идет охота. Все нынче пуганые. Ты уже видела Мукунгу?

Мери рассказала ему, как тот появился из-за деревьев. Ван Делден кивнул и улыбнулся.

— Мукунга был с нами еще в нашем старом лагере на Олдувае, когда Алекс устроил свою бойню. Вот почему мне известно, что творится на окраине Серенгети. Это было больше года назад, перед самым началом миграции. Алекс приехал?

— Нет. Каранджа говорит, что он прибудет вместе с Кимани.

— Мне надо поговорить с этим мальчиком.

— С Каранджей? Бессмысленно.

— Видимо, да. Сейчас он, должно быть, изменился, как и все остальные здесь. Ему всегда нравился свет рампы. Помнишь, как он ринулся в заросли за тем львом? Маленький негодяй, склонный к театральным жестам. Нынче он чиновник по связям с общественностью, — добавил ван Делден, глядя на меня, — но когда мы были вместе, он под конец стал лучшим среди нас стрелком.

Ван Делден покачал головой, и я ощутил его тоску по ушедшим дням. Затем, вновь повернувшись к дочери, он сказал:

— Стало быть, ты еще не видела Алекса. Когда увидишь, спроси его, что произошло на Олдувае год назад. Мукунга говорит, Алекс вырезал там по меньшей мере пятьдесят тысяч зебр и столько же антилоп гну.

— Шла война, и надо было кормить армию.

Он кивнул.

— И еще тот холодильный комбинат, о котором я тебе рассказывал. Будь угандийцы поумнее, они бы догадались, что будет война, как только кончат строительство этого громадного холодильника. А иначе с чего бы правительство стало давать какому-то коммерсанту ссуду наличными на постройку такой большой фабрики? С той минуты стада Серенгети были обречены. У Алекса был только один способ наполнить этот холодильник. — Ван Делден опять посмотрел на меня. — Побоище прекратилось только восемь месяцев назад, и улики до сих пор налицо.

— Но ведь это вина армии, а не Алекса. Мукунга мне говорил…

Он отмахнулся от ее замечания и подался вперед, вперив в меня взгляд своих бледных глаз.

— Вас это интересует? Склеп для четверти миллиона зверей?

Я неуверенно кивнул, не зная в точности, чего он от меня ждет.


— Тембо, ты, верно, с ума сошел. — Его дочь подалась вперед, уперев подбородок в колени, глаза ее ярко сияли. — Единственный транспорт в этих местах…


— На конференции первым делом спросят, какие у меня доказательства. Что я отвечу, если не увижу все своими глазами? Вероятно. Каранджа мог бы все им рассказать.

— С чего вдруг?

— Он любит животных. Хотя теперь, когда он забрался на другую колокольню, вряд ли…

Мери засмеялась, потрепав отца по руке.

— Опять старые трюки — меняешь тему разговора. Я хочу знать, как ты намерен завладеть грузовиком.

— А я хочу выяснить, что известно этому молодому человеку об озере Рудольф такого, чего не знаю я. Успокойся. Мери. — Он снова повернулся ко мне. — Вы понимаете, что никто не знаком с этой местностью так, как я?

— Понимаю, сэр.

Он кивнул, хмуро посасывая трубку.

— Я, наверное, побывал везде, куда забирался мой отец, — он снова смотрел на меня. — В вашем письме вы дали понять, что дело как-то связано с его книгой. Вы читали «Путешествие через Чалби к озеру Рудольф»?

— В оригинале — нет, только в переводе. — И я рассказал ему про то, как ко мне попал машинописный экземпляр. — Думаю, моего дядю мучила совесть, потому что он не смог ничего сделать с этой книгой. Похоже, он отыскал ее в кипе заброшенных рукописей, когда взял дело в свои руки после смерти моих родителей. Он говорил, что сохранил рукопись только из-за карты и еще потому, что в самой книге было вложено несколько страниц, написанных от руки.

— Почерком моего отца?

— Я так предполагаю. По крайней мере, все это было написано на африкаанс. Я сверил с переводом. Неподшитые страницы наверняка вошли в него.

— И вы привезли его с собой.

— Да, и карту тоже. Ксерокопии, разумеется.

— Мне всегда казалось, что в книге должна быть карта, но. возможно, в те времена в Питермарицбурге не было гравера, или они не смогли изготовить печатную форму. На карте отмечен его маршрут?

Я, как мог, описал ему карту, и он весело сказал:

— Все это есть в тексте. Если знаешь эту страну, можно идти по ней и без карты.

— Но расположение наскальных рисунков без карты не установишь, — возразил я. — И старые пустоши, где он нашел черепки.

— Наскальные рисунки? — Ван Делден уставился на меня. — В книге ни словом не упоминается о черепках и наскальных рисунках.

Он извлек трубку изо рта, несколько мгновений изучал ее. потом снова сунул в зубы и медленно покачал головой.

— Боюсь, это не моя епархия, — сказал он. — В любом случае вряд ли сейчас подходящее время…

Он не был археологом. Древнейшее поселение ничего для него не значило в сравнении с резней диких животных в Серенгети и даже в сравнении с подвешенной на дереве петлей, отмечавшей место гибели какой-то винторогой антилопы.

— Порр я, конечно, знаю, — тихо сказал он, словно стараясь смягчить мое разочарование. — Если смотреть с островов Лойангалани и Эль-Моло, гора торчит над ровным и изогнутым восточным берегом озера как пирамида в пустыне. А если ветер позволит вам перебраться на Южный остров, то оттуда сходство с египетской пирамидой еще заметнее. Конечно, гора намного выше — за три тысячи футов.

— Вы когда-нибудь поднимались на нее? Он покачал головой.

— Нет, обошел вокруг вдоль берега по маршруту, что проходит в глубине суши. Но на их острых красных скалах нет никакой жизни. Кто-то описал их как один из самых разоренных памятников природы. Гора, которую разнесло на куски. Кажется, это были слова Хиллаби. — Он передал пустую кружку Мтоме. чтобы тот снова наполнил ее. — Мне кажется странным, что эти сведения были вписаны в книгу только тогда, когда отец захотел опубликовать ее по-английски. Там нет никакого объяснительного письма?

— Наверное, сначала оно было, — ответил я. — Но когда материалы передали мне, там оставались только оригинал книги, карта и перевод.

— Очень странно, — пробормотал он. — Отец был африканером. Он жил по закону библии и своего ружья. Великий охотник и чертовски фанатичный человек. Трудно поверить, что он стал бы добиваться публикации в Англии, да еще включать в книгу подробности, которые утаил в оригинале на африкаанс.

— Разве он никогда не говорил с вами об этом? Ван Делден покачал головой.

— Не припоминаю. Но ведь он умер незадолго до того, как мне исполнилось восемнадцать. Он страдал малярией и был тяжело ранен слоном, которого не сумел уложить с первого выстрела. — Он взглянул на меня. — Вы говорите, дополнительный материал был вписан от руки на африкаанс?

Когда я сообщил ему, что почерк был крупный и угловатый, он кивнул.

— Возможно, это рука моей матери. Он мало что оставил ей на жизнь, и публикация в Англии не могла бы ей повредить.

Больше ван Делден ничего не сказал. Он сидел, пил чай, погрузившись в раздумье. Потом вздохнул:

— Теперь уже никто не увидит его находок. Весь тот район закрыт. — Он поставил кружку и взглянул на часы. — Вам пора идти, если хотите поспеть к ленчу.

Может быть, когда все это кончится и жизнь вернется на круги своя… — Тут он рассмеялся и пожал плечами. — Когда я возвращусь на Ла-Диг, пришлите мне перевод. А лучше приезжайте навестить меня. Животных там нет. но птицы занятные. К рассвету я рассчитываю добраться до озера Ндоло.

Он проводил нас до ручья. Скалистая гора на краю равнины была едва видна. Она мерцала в знойном мареве.

— Запомните: если на выходе с территории усадьбы вас заметят, если окликнет кто-нибудь из солдат, не приходите. И для ваших соседей по комнате надо придумать убедительное объяснение вашему отсутствию. — Он взглянул на небо. — Лучше захватите непромокаемую одежду, скоро опять польет. Будь осторожна, То-то, — добавил он, потрепав дочь по плечу.

— Ndio, Тембо. — Она засмеялась, как мне показалось, от радостного волнения.

Ван Делден повернулся и помахал рукой.

— Значит, встречаемся около двух часов ночи.

И он легкой походкой зашагал по люгге. На нас он не оглянулся.

Я валялся на койке, но не мог уснуть из-за шума: делегаты болтали и спорили, возобновляя старые знакомства, завязывая новые.

В начале пятого над усадьбой низко пролетел легкий самолетик, а спустя полчаса министр уже фотографировался рука об руку с председателем конференции, сэром Эдмундом Уиллоби-Блэйром. Рядом с огромным белокурым председателем Кима ни казался совсем крошечным, но нехватку роста он восполнял энергией; движения его были проворны и полны жизни, на широкой и плоской физиономии то и дело вспыхивала веселая улыбка.

Пока длилась эта сцена, солнечный свет померк, утонув в урагане, который громыхал вокруг нас больше часа. Когда дождь наконец перестал, наступил вечер, и мы захлюпали по грязи на ужин.

Вдруг какой-то француз у веранды крикнул:

— Смотрите-ка, слон!

Все повалили на улицу, в ночную тьму. Прожекторы еще не включили, но сквозь рваные облака проглядывал молодой месяц, мерцали немногочисленные звезды, и на какое-то мгновение все увидели на дальнем берегу пруда неподвижную серую массу. Ее накрыла тень от облака, и, когда вновь выглянула луна, слон уже исчез. Каранджа кричал, чтобы включили прожекторы, но было поздно. Здоровяк-американец с бостонским выговором, стоявший совсем рядом со мной, возбужденно воскликнул:

— Слон! Я видел его своими глазами! — И добавил, обращаясь к окружившей его группе людей: — Вот вам и доказательство тому, о чем я говорил: дела не так плохи, как хотел бы внушить нам этот малый Уинтроп.

Чья-то рука коснулась моей, и я повернулся. Это была Мери.

— В половине первого, — сказала она. — Хорошо? И возьмите только ручную камеру, никаких громоздких вещей.

Остаток вечера я продремал на веранде в единственном кресле. Рядом стояла зачехленная камера. Я без труда убедил Кена, что нам лучше разделиться. Он будет снимать открытие конференции, а я тем временем попробую отснять несколько кадров рассвета, пригласив в проводники какого-нибудь знатока здешних мест. Видимо, Кен догадался, что «знаток» этот — Мери Делден, но он был не из тех, кто пускается в расспросы.

В девять прожекторы потушили, и час спустя домик затих — лишь несколько лампочек еще поблескивало в темноте; луну заволокло тучами, ветра не было. Должно быть, я уснул, потому что помню только, как рядом со мной возник силуэт и послышался шепот Мери Дедцен:

— Пора идти. Вы готовы?

На плече у нее болтался фотоаппарат, а карманы куртки топорщились от пленки.

Я кивнул, поднялся, подхватив «Белью» и плащ, и пошел следом за Мери, держась чуть сзади, ощупью отыскивая дорогу в темноте и размышляя о слоне, которого видел сегодня. Если поблизости водится слон, то почему тут не может быть других зверей — носорогов или львов? Может, в это время они приходят на водопой?

Под моей подошвой треснула ветка. Мери взяла меня за руку.

— Теперь тихо, — шепнула она. — В миле от усадьбы на дороге выставлен патруль.

— Как, по-вашему, он сможет завладеть грузовиком? — шепнул я.

— Не знаю.

— Почему он не ответил вам на этот вопрос нынче утром?

— Он не очень доверяет женщинам. — Она произнесла это бесцветным тоном, но в ее голосе слышался оттенок горечи. — Мы никогда не были особенно близки, да и вообще отец никого не посвящает в свои намерения. Он из тех людей, которые ведут себя так, словно в мире, кроме них, никого нет.

Вдруг Мери застыла. Она смотрела мимо меня на темную тень дерева. Та раздвоилась, и одно из деревьев вроде бы сдвинулось с места. Или мне померещилось? Мери быстро зашагала вперед, потом остановилась, услышав стук дерева о дерево и тонкий писк. Может быть, это кричала какая-нибудь ночная птица?

Мери молчала до тех пор, пока мы не забрались на залитую ясным лунным светом верхушку холма и не увидели дорогу, зигзагами уходившую вниз.

— Похоже, патруль мы миновали. Каранджа говорил, что он стоит на вершине холма, на дороге к люгге.

Дождь полил, когда мы добрались до дороги и зашагали по ней к броду. Здесь мы отыскали вросшее в люггу поваленное дерево, уселись на него и стали ждать.

— Еще полчаса, — сказал я, глядя на свои часы.

— Он прибудет раньше срока. Как всегда.

Если не считать шума дождя, тишина тут стояла полная. Я едва видел черты лица Мери и ее силуэт, а за спиной девушки — белесую полоску дороги, взбиравшейся вверх к горизонту. Мери сидела совершенно неподвижно, без напряжения, но была настороже, и я ощущал ее старательно скрываемое волнение. Ван Делден был персоной нон-грата, по сути дела, в бегах, а угон армейского грузовика — это…

— Далеко ли до озера, о котором он говорил? — В тишине мой голос звучал неестественно громко.

— Лгария? Часа три-четыре. Точно не знаю.

— И как долго мы там пробудем?

— На съемку вам времени хватит. Вы ведь умеете управлять машиной? — В ее голосе звучала едва уловимая нотка веселого любопытства.

Она повернула голову и посмотрела мне прямо в глаза.

— Вы понимаете, что задумал отец?

— Думаю, да.

— Не знаю… — Она помолчала и спросила: — Вы говорили с делегатами?

— Кое с кем.

— Тогда вам ясно, что они безнадежно застряли на перепутье. Они приехали сюда по приглашению Восточноафриканской Федерации. Состояние усадьбы, продовольственное снабжение и прочее — все это напоминает им, что в Африке была война, и многие делегаты больше озабочены сиюминутными делами. Вопрос о диких животных связан с политикой, и если отцу не удастся встряхнуть делегатов, принудить их к согласованным действиям… Вы умеете работать с камерой?

— Не так профессионально, как Кен.

— Я тоже любитель, но по нашим снимкам мир может понять, что творится сейчас там, в саванне.

Она умолкла и снова прислушалась. Дождь почти перестал, ветер усилился, шелест листьев зазвучал громче.

— Вы еще не встречались с Алексом Кэрби-Смитом?

— Мне сказали, что он не приехал.

— Он приехал вместе с министром. И уже разговаривал с некоторыми из делегатов, с теми, на кого они могут положиться. Сегодня он постарается в частном порядке уломать и остальных.

И она добавила:

— Алекс всю жизнь относился к животным совершенно не так, как отец. Я чувствовала это, даже когда была ребенком. Он — коммерсант и смотрит на животных точно так же, как дровосек на лес.

— Выходит, вы с ним знакомы?

Она резко засмеялась.

— Разумеется, знакома. Он был напарником Тембо, и они вместе водили сафари. Оба тогда были охотниками и имели лицензии на отстрел в пределах квоты. Для Тембо в этом заключался смысл жизни: он лучше узнавал страну, знакомился с животными, и ничто другое его не интересовало. А вот дядюшка Алекс… В те дни я звала его дядюшкой, — Мери снова засмеялась коротким нервным смехом, похожим на хихиканье маленькой девочки. — Он смотрел на все это совершенно иначе — как на бизнес. Он начал сколачивать целую организацию, подрядился вести для правительства научные исследования и давать советы, сколько отстреливать львов, слонов и всего остального. А после отстрелов пригонял в саванну рефрижераторы и брал свое. В его распоряжении были все пищевые комбинаты, поэтому он пускал в дело и шкуру, и кости, и каждый кусочек мяса убитых им животных. Он работал «по науке» и чертовски здорово умел убеждать людей.

— Тогда-то ваш отец и расстался с ним?

— Нет. Еще раньше, когда мне было лет девять, вскоре после гибели моей матери. Я тогда, помнится, все время плакала.

— Значит, Алекс вам нравился?

— Да. Гораздо больше, чем отец. Дядюшка Алекс был великий мастак очаровывать. Да он и сейчас такой. А что нужно маленькой девочке? — Она вздохнула. — Понимаете, Тембо — человек суровый и неугомонный, крепко битый жизнью. На уступки не способен…

— И в четверг он собирается встретиться с Кэрби-Смитом?

— Тихо, слушайте!

Несколько мгновений я ничего не слышал, но потом до меня донесся едва различимый шум мотора. Вдалеке показался свет, и в следующий миг из-за холма появились фары грузовика. Мы вышли на дорогу. Свет слепил нас, но скоро фары потушили, двигатель заработал на малых оборотах, и грузовик остановился возле нас. Оба человека в кабине были африканцами. Один разглядывал нас из-за руля, и я не сразу узнал его, потому что черная кожа приобрела пепельный оттенок, на лбу у него выступил пот, а белки глаз безумно блестели. Это был Каранджа.

Сначала я подумал, что где-то что-то сорвалось и Каранджа прикатил, чтобы увезти нас обратно в охотничий домик. Потом я увидел, что второй африканец — Мукуйга и что в руках у него винтовка.

— Ладно, Каранджа, — донеслось из кузова. — Теперь ты можешь ехать и сзади.

И Корнелиус ван Делден вышел из-за борта машины.

— Никаких осложнений с патрулем? — спросила его дочь.

Он засмеялся.

— А его не было. Я так и предполагал, учитывая дождь. Однако на всякий случай усадил за руль Каранджу, — ван Делден повернулся ко мне. — Вы поедете в кузове. Мукунга!

— Ndio, бвана?

— Отправляйся в кузов вместе с Каранджей. Глаз с него не спускай.

Каранджа слез с водительского места и растерянно стоял на дороге рядом со мной. Самодовольства, которым он щеголял в усадьбе, как не бывало.

— Мистер ван Делден, — голос его звучал нервно и визгливо, — я думаю, мне лучше шагать обратно. Вы миновали моих солдат, и…

— Ты всегда звал меня Тембо. Помнишь?

— Да, Тембо. Но меня хватятся, и как я объясню министру…

Какое-то мгновение мне казалось, что Каранджа вот-вот бросится наутек. Я стоял совсем рядом с ним и видел белки его глаз — он лихорадочно озирался вокруг и часто дышал. Мукунга тоже это почуял и снял винтовку с предохранителя.

— Поехали, парень, не рыпайся, — сказал ван Делден спокойно, словно увещевая какого-нибудь зверька, и, кажется, до Каранджи дошло. Напряженность разрядилась.

— Ладно, Тембо… — Он повернулся и послушно полез в кузов.

— Давайте вашу камеру, — сказал мне ван Делден. — Дорога тряская.

Не знаю, каково было в кабине, но уж в кузове-то трясло вовсю. Через люггу ван Делден проехал медленно, но как только мы взобрались на лежавший за ней склон, он, наверное, попросту вдавил педаль в пол.

Снова полил дождь. Дорога стала еще хуже, и у нас едва хватало сил цепляться за борт. Один раз ван Делден притормозил, высунулся в разбитое окно и крикнул:

— Тейт, вы целы?

Я скрипнул зубами и ответил, что цел, а потом спросил, долго ли еще ехать.

— Точно не знаю! — заорал он. — Миль тридцать, а может, и сорок. Скоро свернем вправо, на второстепенную дорогу. Тогда уж держитесь! — И он опять наддал ходу.

Лучи фар вспарывали ночную мглу, освещая огромные нагромождения красных скал из застывшей лавы. Мы пересекли еще одну люггу. На этот раз ван Делден пронесся по ней чересчур стремительно.

Внезапно Мукунга принялся дубасить по крыше кабины и закричал что-то на суахили. Машина замедлила ход и тут же резко свернула вправо, на едва заметный проселок. Вода в колеях матово блестела под лучами фар, колеса буксовали, и машина вихлялась в грязи. Потом она выбралась на ровную, покрытую спаленной травой местность и пошла прямо по целине. Колеса со стуком проваливались в невидимые ямки.

— Серенгети! — крикнул мне Мукунга.

За низкими тучами появились первые проблески зари. Дождь иссяк, видимость улучшилась. Мы обогнули скалы. Они были точь-в-точь такие же, как на виденных мною картинках с изображением холмиков в южноафриканской степи. Облака поредели, появились рваные просветы. Низко на западе мелькнула Венера, и тотчас же небо начало заливаться огнем. Облака вспыхивали, постоянно меняя очертания, и казалось, будто мы едем прямо в котел, полный расплавленной лавы. Даже сама равнина стала красной; влага на нескошенных травах отражала лучи восхода, полыхавшего будто вулкан. Начинало парить.

Тут-то мы и подъехали к первым костям. Они были разбросаны на участке площадью в три или четыре гектара — беспорядочное нагромождение черепов, грудных клеток, конечностей… Обглоданные дочиста, они поблескивали в рассветных лучах. Ван Делден притормозил, высунулся из окна и сказал мне, что ближе к озеру он рассчитывает найти еще более обширные нагромождения из костей. Но когда он снова тронул машину вперед, я закричал, что хочу снимать теперь же, при этом освещении, под алым заревом.

Ван Делден сбросил скорость и остановил машину.

— Пленка цветная, — сказал я ван Делдену. — При таком свете вид будет просто фантастический.

Я был возбужден. В голове уже начал складываться текст сценария, и я жадно думал о том, какой фильм сделаю на этом материале.

— Поднимите одну из костей, и я быстро дам вас крупным планом, — сказал я.

Он проделал все в точности так, как мне хотелось, и, когда я увидел, как он выбирается из кабины на фоне розовой дымки над равниной, как его выразительные черты окрашиваются ярко-алым сиянием, как даже борода приобретает легкий красноватый оттенок, мне стало ясно, что этот кадр заставит любого зрителя напряженно замереть в кресле. Но вот он подошел к костям… и, вместо того, чтобы, наклонившись, поднять одну из них, вдруг повернулся спиной к камере и крикнул:

— Каранджа, поди сюда!

Я чуть было не снял палец с кнопки спуска, но потом подумал, что у меня никогда больше не будет такого прекрасного освещения, и не остановил камеру. Я подходил все ближе и ближе; Каранджа вылез из кузова и зашагал к ван Делдену, который нагнулся и, подняв крупную кость какого-то животного, протянул ее африканцу.

Тогда я быстро двинулся к ним и обошел вокруг, держа в фокусе лица. Мукунга тоже попал в кадр. Винтовку он положил на плечо, а его мудрое лицо обретало четкость очертаний по мере того, как свет становился все ярче и ярче. Снимая наплывом, я дал самый крупный план, и тут Каранджа, похоже, впервые заметил меня. Челюсть у него отвисла, он выглядел потрясенным. Внезапно он закрыл лицо руками и словно затравленный зверь бегом ринулся обратно к грузовику. Ван Делден обернулся ко мне. Он все еще держал в руках кость и смотрел прямо в камеру.

— Теперь понимаете, что сотворили? — Он улыбнулся странной задумчивой улыбкой, и в этот миг камера остановилась: кончилась пленка.

— О чем это вы? — спросил я.

— Демонстрация этих кадров — верный приговор.

Передо мной возникла Мери Делден. Она прижала видоискатель своей «ретины» к глазу, чтобы снять крупным планом отца, который смотрел прямо на восходящее солнце. Я услышал щелчок затвора.

— Ты нарочно так сделал… — сказала она.

Ван Делден кивнул.

— Разумеется. Теперь, когда Каранджа тоже попал на пленку, она в безопасности. Его жизнь зависит от того, конфискуют ли ваши камеры или нет. — Он опять повернулся ко мне. — Вы закончили?

Я кивнул, все еще думая о Карандже, который в страхе бежал, спрятав лицо в ладонях.

— Тогда поехали дальше к озеру. Времени у нас мало, а мне нужны свои фотографии, чтобы показать, какой размах приобрела бойня.

Солнце уже карабкалось вверх по небосклону, красный цвет исчез, и когда мы наконец остановились, то оказались посреди поля брани в окружении побитых ветрами костей диких животных. Картина была настолько невероятная, что какое-то время мы просто стояли и тупо взирали на нее. Потом Мери Делден обернулась к отцу.

— Кто это сделал? Это не Алекс. Когда он отстреливает, все идет в дело — кости, шкура и прочее…

— Была война. Последнее крупное сражение произошло на окраинах равнины, а коммуникации были перерезаны… — Ван Делден покачал головой. — Слава богу, что этого не видят Гржимеки.

Отец и сын Гржимеки были пионерами этого исчезнувшего национального парка. Я помнил их книгу «Серенгети не должен умереть».

— Мукунга меня предупреждал, но все равно я никогда не поверил бы, что возможна такая оргия смерти. — Ван

Делден карабкался на крышу кабины. У него был старый «поляроид», и пока он ждал, когда проявится первая фотография, дочь осуждающе сказала ему:

— Ты покажешь снимки делегатам, а там пусть себе думают, что все это дело рук Алекса.

— У него был контракт на снабжение армии за счет Серенгети.

— Но ведь он не убивал кого попало, как здесь.

— От Алекса ускользнули нити, только и всего. Солдаты видели, как он вел отстрел, и в них взыграла жажда убийства. — Ван Делден сделал еще один снимок и повернулся к дочери. — Ведь убийство — его работа, не так ли? А теперь он отправится на север с новым контрактом кормить голодающих самбуру. Война ли, засуха ли — бизнес остается бизнесом, а ведь есть еще и тот большой холодильник. Должен же Алекс чем-то его набить.

Мери молчала, и я вложил в камеру новую кассету. Сменив объектив, я отснял несколько панорамных кадров, за которыми крупным планом последовали виды собранных в груды никому не нужных костей. Вокруг каждой кучи останков мы обязательно находили следы протектора. Машины окружали стадо, и сидевшие в них люди валили животных из ружей.

— Вы сняли все, что хотели? — спросил меня ван Делден.

Я кивнул, глядя на кости, разбросанные повсюду.

— То, что вы здесь видели, — сказал он, — представляет собой дело рук человека-разрушителя. Последствия этой бойни вот уже полгода ломают природное равновесие на огромных пространствах. — Его светлые глаза неотрывно и почти свирепо смотрели на меня. — Включите эти слова в ваш сценарий. Коль уж у вас есть пленка, пустите ее в ход! Бывало, здесь мигрировало до миллиона животных — зебры, гну, газели Гранта и Томпсона, наконец. Объясните людям, чем чревато истребление таких огромных стад, покажите им, как оно влияет на остальную живность. Львы, гиены, шакалы, кафрские лисицы, дикие собаки — все они кормились этими травоядными. Стервятники, даже орлы, да все, вплоть до муравьев, специально на то и созданных, чтобы очищать останки! Расскажите им! — Он осекся и взял себя в руки. — Каранджа!

Тот сидел в тени грузовика, понурив голову.

— Что, Тембо?

— Ты уже придумал, что скажешь министру?

Какое-то мгновение мне казалось, что Каранджа впал в глубокое уныние и забыл, где находится. Но вот он поднялся и подошел к нам. Он улыбался и вновь обрел какую-то толику своего прежнего лоска.

— Если мистер Тейт соглашается и мисс Мери тоже, я, наверное, говорю, что беру грузовик, чтобы найти их, боясь за их безопасность.

Я кивнул.

— Хорошо, но только если у нас не отберут камеры.

— Нет, я это слежу.

— А как насчет пленок?

Изъять у нас пленки под тем или иным предлогом ему было раз плюнуть.

— Ваша пленка будет в целости, — но он произнес это неубедительно, и глаза у него бегали.

Мери Делден склонилась над грудой скелетов — позвоночников и ребер — и, не отрывая от глаз фотоаппарат, сказала отцу:

— Для пущей верности я отдам несколько пленок тебе.

Она выпрямилась и достала из кармана охотничьей куртки две кассеты.

— Не надо, — сказал ван Делден. — Завтра я покажу делегатам кадры, которые отснял сегодня утром. Будет среди них эта фотография или нет, зависит только от тебя. — Он подался вперед и слегка постучал пальцем Карандже по груди.

Тот кивнул, облизывая губы.

— Я погляжу, чтобы они в порядке, Тембо.

Вдруг с неожиданной теплотой, заставшей меня врасплох, Мери положила руку мне на плечо и сказала:

— Теперь ты, возможно, поймешь, чего ради затеяна эта конференция и как чувствуют себя сейчас все те, кто прожил жизнь рядом с животными.

И если я смогу чем-нибудь помочь, когда ты начнешь писать сценарий… — Она не договорила, ее взгляд опять блуждал по равнине. Потом она резко отвернулась.

— Уже поздно, — сказала Мери отцу сдавленным голосом.

— Да. Доедем только до озера. Раз уж мы здесь и к нашим услугам грузовик.

Проехав довольно приличное расстояние, мы остановились, и на склоне за озером я увидел вереницу домиков. Выйдя из машины, ван Делден некоторое время рассматривал их в бинокль.

— Я бывал здесь, когда эту усадьбу только-только построили. Потом ее приспособили под базу те, кто сделал себе имя на телефильмах о диких животных. — Он перечислил несколько смутно знакомых мне фамилий. — Частично усадьба состояла из палаточного городка. С точки зрения человека, изучающего миграции, лучшего места для лагеря не бывает. Но в конце концов владелец забросил дело:война… Ну а теперь — смотрите сами. Одни развалины.

Он вручил мне бинокль, и я увидел, что от зданий остались только коробки без крыш. Деревянные детали разрушились, два домика выгорели дотла, а над самым большим строением, сохранившим остатки веранды, торчала длинная шея, похожая на толстый шест, замаскированный черно-желтой тканью. Маленькая головка тянулась к листьям дерева.

— Там жираф, — сказала я.

— Несколько, если вы посмотрите внимательно. И водяной козел справа в камышах. — Его голос звучал еле слышно, ван Делден моргал, и по щекам его бежали слезы. — Во все времена дикая живность чувствовала себя здесь прекрасно. Река Олдувай совсем рядом, вон она.

Я глазам своим не верил: этот суровый человек оплакивал прошлое и не заботился о том, чтобы скрыть свои чувства. Он кивком указал на деревья, убегавшие вниз по склону слева от нас.

— Вон там был наш первый базовый лагерь. Все животные, проходившие между кратером Нгоронгоро и Серенгети, пили воду из Олдувая. Было много львов и гепардов, а за нашими спинами на краю равнины по вечерам во время миграции на деревьях теснились стервятники…

Он покачал головой и вздохнул, как мне показалось, от скорби по животным, которых тут больше не было.

— Все тогда было по-другому, — часто моргая, он взглянул на дочь, потянулся за биноклем и быстро полез обратно в кабину, словно желая скрыть свою минутную слабость.

Ван Делден запустил мотор, и после секундного колебания Мери забралась в машину. Мы быстро покатили по извилистому проселку обратно на равнину. Дорога стала тверже, земля высыхала на солнце, и в половине одиннадцатого мы опять выехали на грунтовку. Здесь ван Делден остановился и крикнул Карандже:

— Как ты думаешь, военные выслали патруль искать тебя?

Каранджа колебался. Стоя рядом со мной, он тревожно хмурил брови.

— Возможно. — Он перегнулся через борт и потряс головой. — Хотя не думаю, что у них есть бензин. Они заправляются в казармах в Найроби, понимаешь? И заливают ровно столько, чтобы довезти припасы до усадьбы, поэтому не могут тратить бензин, разыскивая меня.

— Значит, так, Каранджа: сейчас отвезешь их к дому. А вы, Тейт, садитесь к Мери в кабину. Запомните: вы всю ночь проплутали в буше. У вас довольно усталый вид. Думаю, что это убедительная отговорка.

Когда я втискивался на сиденье рядом с Мери, Каранджа спросил:

— Что мне делать, если армия их арестует?

— Идти к министру, — рявкнул ван Делден. — И твердить одно и то же. Не забывай, — добавил он, — у меня в руках фотография, на которой запечатлен ты в Серенгети, и если с ними что-нибудь случится, если у них конфискуют пленки, завтра я предъявлю эту фотографию. Ты понял меня?


— Да, Тембо.

— Ты знаешь, в котором часу Кэрби-Смит обратится к делегатам?

— Нет, — Каранджа покачал головой. — Думаю, что утром.

— Выясни точное время и сообщи мисс Мери. Она знает, как меня найти. — Он посмотрел на дочь. Его большая голова на фоне окна казалась заключенной в рамку, седая шевелюра затрепетала под внезапным порывом ветра.

Он неуклюже полез в буш и скрылся из виду. Мукунга пошел следом, неся его винтовку.

— Он и правда появится завтра на конференции? — спросил я.

— Наверняка, — ответила Мери. — Он охотится за Алексом Кэрби-Смитом.

— Почему?

— Это их дело.

— Что-то между ними произошло?

— Давно, — ответила Мери, потом она с улыбкой повернулась ко мне. — Ну вот ты и познакомился с великим Корнелиусом ван Делденом. Как он тебе?

— Я прежде таких людей не встречал, — неуверенно пробормотал я, подыскивая какое-нибудь слово, которое соответствовало бы странной необузданной натуре ван Делдена. — Он кажется больше самого себя.

Она кивнула смеясь.

— И не говори. Он всю жизнь был больше самого себя. — Смех замер, и Мери тихо добавила: — Буря, а не человек. Это у него врожденное, как и страсть играть с судьбой. — Она повернулась к Карандже. — Что ты можешь сказать о Тембо? Как он сегодня выглядел?

Каранджа посмотрел на нее расширившимися глазами и ответил:

— Сила.

— Сила! — откликнулась Мери. — Он как кабан. Что хочет, то и делает, а каково приходится от этого другим, ему все равно.

— А этот Кэрби-Смит… — проговорил я. — Ты должна хорошо знать его. Что он за человек?

— Я тогда была ребенком.

— Но ведь вы встречались и потом.

— Один или два раза.

— Каков он из себя?


Вместо ответа Мери лишь покачала головой. В этот миг мы проехали поворот и увидели солдата, который взмахнул флажком, давая знак остановиться. Он держал карабин наизготовку, на голове у него было какое-то кепи с пришитой над козырьком эмблемой, изображавшей носорога.

— Из бывших следопытов, — шепнула мне Мери, когда Каранджа, улыбаясь, с явным облегчением, приветствовал солдата. — Похоже, все они знакомы между собой.

Солдат сказал, что надо вызвать капрала. И вскоре тот, выкрикнув какое-то распоряжение, залез в кузов с одним из солдат. Когда мы тронулись, Каранджа сказал Мери:

— Он отвезет нас к своему капитану. Так ему приказано.

— Так они посылали патруль искать тебя?

— Нет, но им известно, что вы и мистер Тейт в отлучке.

— Значит, они не удивятся, узнав, что ты поехал разыскивать нас.

— Возможно. Но я не армия, и взять без спросу армейский грузовик… — Он передернул плечами, в голосе его послышалась тревога. — Да еще мой министр… Мисс Мери?

— Что?

И тут Каранджа затараторил срывающимся голосом:

— Пожалуйста, вы встретьте Тембо сегодня ночью. Вы скажите ему, что это невозможно ему приходить на конференцию. Он думает, что у него есть защита делегатов и репортеров, но я не могу ручаться. Я знаю своего министра. Мистер Кима ни — человек с гонором…

— Он не посмеет приказать схватить отца на глазах у всех делегатов.

— Да. Это он не может сделать. Но когда ваш отец уйдет, он даст приказ солдатам… Пожалуйста, мисс Мери, вы должны это верить. Мистер Кимани — твердый человек, и такой поступок… прийти на конференцию, говорить делегатам… — Каранджа потряс головой, — крайне безумный! Мистер Кимани будет заставлен действовать. У него нет выбора. Вы понимаете?

— Я-то понимаю, — ответила она. — А вот понимаешь ли ты? Фотографии у отца, и он пустит их в ход. — Меня удивили жестокие нотки в ее голосе. — Так что тебе, пожалуй, лучше поговорить с твоим министром.

— Он будет задержан, — упрямо твердил Каранджа. — Они не дадут ему дойти до усадьбы. Фотографии заберут. Вы скажите ему, пожалуйста.

По кабине громко забарабанили, и мы свернули влево. Я смотрел на Мери Делден. Ее рот был плотно сжат, едва заметный пушок над верхней губой покрылся бусинками испарины. Мы были притиснуты друг к другу, и я чувствовал, как она напряжена. Грузовик остановился, и Мери произнесла сдавленным голосом:

— Они не смогут арестовать его на виду у всех этих делегатов! Так и скажи министру Кимани…

Капрал спрыгнул на землю и исчез во флигеле.

— Ты понял меня, Каранджа?

Он не ответил. Его руки так крепко вцепились в руль, что суставы пальцев побелели.

— Каранджа, ты понял? — угрожающе прошептала она. Тот медленно покачал головой. На его блестящем от пота лице застыла гримаса безнадежности.

— Его задержат и отвезут в аэропорт под охраной. Я не могу предотвратить это.

Капрал вышел на улицу в сопровождении офицера. Тот шел важной поступью, на погонах поблескивали три звездочки. Капитан грубо заговорил с Каранджей. О чем — я не понимал, но было ясно, что Каранджу подвергли допросу. Дело это затягивалось, а мы с Мери все сидели в душной кабине. Наконец она перегнулась через Каранджу и обратилась к капитану на суахили. Потом резко обернулась ко мне.

— Открывай дверцу и давай вылезать. Я устала и хочу умыться, а кроме того, я чертовски проголодалась.

Капрал двинулся к нам, намереваясь остановить. Тогда Мери оглянулась на офицера и сказала по-английски:

— Вы не имеете права держать меня здесь. Я сейчас же пойду прямо к министру и потребую, чтобы он связался по радио с американским консулом. — Она распахнула дверцу. — Вылезай, Колин, и убери этого капрала с дороги. Я не намерена сидеть тут в духоте.

Капрала мне отпихивать не пришлось: капитан пролаял команду, и тот отступил. Я вылез, Мери последовала за мной.

— Пошли. Умоемся — и обедать. Потом вздремнем.

Не сказав больше ни слова Карандже и офицеру, она пошла прямо к главному зданию. Я двинулся следом.

Делегаты уже сидели за ленчем. Мы слышали гул их голосов и звон тарелок в столовой.

— Передай все свои пленки в надежные руки, — сказала Мери. — Так будет лучше. Только не оператору, а кому-нибудь другому. Если нас допросят по отдельности, мы дошли до люгги, уснули, а потом выбрались на дорогу, и Каранджа подобрал нас там незадолго до полудня.

На ее лице мелькнула улыбка, и Мери, оставив меня, широким легким шагом направилась в свою комнату.

Этим вечером я впервые увидел Алекса Кэрби-Смита. Он сидел за несколько столиков от меня, болтая с группой американцев, — высокий грузноватый мужчина, полный энергии. Глаза его постоянно щурились — итог долгих лет, проведенных под сияющим солнцем. Длинные светлые волосы отброшены со лба назад, словно прибитые ветром. Он резко выделялся в толпе собравшихся. Даже не зная его, я, наверное, догадался бы, что он охотник: были в его глазах некая резкость и яркий жесткий блеск. Руки майора все время двигались, придавая особый вес словам. На левую руку была натянута коричневая перчатка, настолько неуместная в душной и жаркой комнате, что мой взгляд так и прилип к ней. Лишь несколько мгновений спустя я понял, что это протез. Шея майора была повязана красным шелковым шарфом, массивное чисто выбритое лицо сияло почти мальчишеским воодушевлением. Двигался он с необычайной легкостью, словно балансируя на цыпочках.

— …поездка будет трудная, — услышал я его слова. — Но мы, наверное, сумеем ее устроить, коли вы действительно этого хотите…

— Ну не прелесть ли? — проговорил Эйб Финкель, похлопывая меня по руке. — Что сказал старый Уиллоби-Блэйр, а? Дикие животные — неотъемлемая часть узора жизни, и они так же важны для человека, как и человек для них. Смехота, правда? — Он вздохнул и покачал головой. — Первый день конференции пропустил и теперь даже не слушаешь. Я, можно сказать, предоставляю в его распоряжение все плоды своей блестящей наблюдательности, а он… Не верю я, что ты заблудился.

— И я тоже, — поддакнул Кен, улыбаясь мне. — Провел ночь под открытым небом с единственной на всю усадьбу симпатичной девушкой…

— Пошел к черту, — ответил я, следя за Кэрби-Смитом, который продвигался к дверям, болтая с делегатами.

— Ты не заблудился.

— Что? — Я обернулся и увидел, как Эйб Финкель наклонился ко мне. Теперь в его глазах не было веселых огоньков.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Думаешь, мы не проверяем наши ящики с аппаратурой? Пока мы обедали, ты сунул в плёнкодержатель три кассеты. А Каранджа? Говорят, он поехал вас искать, застрял в болоте и поэтому не прибыл утром на конференцию, чтобы представить делегатам Кита Кимани.

— Не знаю, о чем ты говоришь…

— Не знаешь? Черт возьми, врать ты не умеешь. Ты же сунул отснятые кассеты в наш ящик. Эрд нашел их там, а я на всякий случай прикарманил, — он с улыбкой уставился на меня. — Ну что, поделишься с нами своей тайной? Я ведь могу оставить кассеты у себя…

Я ничего не ответил, только покачал головой. Шутит он или говорит серьезно? Он смотрел на меня с лукавством. — Навряд ли ты так поступишь, — промямлил я.

— Навряд ли? — Он по-прежнему улыбался и говорил беспечным тоном, но по следящим за мной черным глазам было видно, что он настроен серьезно. — Я хочу знать, на что ты напал. Или, по-твоему, мне лучше спросить у этой девчонки Делден?

— Завтра узнаешь, — ответил я и поднялся. Я чувствовал усталость и хотел вздремнуть.

— Завтра? Где?

— На конференции, во время речи Кэрби-Смита. Тогда ты, может статься, захочешь заключить со мной сделку, так что держи эти пленки в сохранности, — добавил я. В глазах Эйба вспыхнуло любопытство, лицо блестело в свете голой лампочки. Но больше он ни о чем не спросил, и я понял, что теперь, когда ему посулили сделку, болтать он не станет. Пленка в надежных руках. Я отправился в свою комнату. Кен вошел, когда я раздевался.

— Ты и правда что-то раздобыл, Колин? — Он хмурился, лицо его было задумчивым и озабоченным. Я не ответил, и он сказал: — Тут слонялась какая-то журналистка, расспрашивала про Мери Делден. Они живут в одной комнате, и она волновалась, не случилось ли чего с Мери. — Он умолк, дожидаясь, пока я вытру лицо полотенцем. Потом пробормотал: — Корнелиус ван Делден. Теперь я кое-что знаю о нем. Ходят слухи, что он здесь, в стране, и его разыскивает армия.

— Кто тебе это сказал? — Я бросил полотенце и повернулся лицом к Кену. — Ты что, занимался расспросами?

Кен пожал плечами.

— Не кипятись. Никто, кроме меня, не знает, что ты хотел встречи с Корнелиусом ван Делденом, и я об этом помалкивал.

— Мери Делден — его дочь. — Я потянулся за пижамой. — Больше я тебе пока ничего не скажу.

— Ты видел его, да? — Он стоял спиной к окну. — Ладно, коли не хочешь говорить…

— Что тут слышно?

— Что ван Делден — чудак и персона нон-грата при нынешнем правительстве. Власти позаботятся о том, чтобы не дать ему выступить на конференции.

Значит, капкан поставлен, и завтра он захлопнется. Такой заметный человек никак не сможет втихую проскользнуть в усадьбу. Все вокруг теперь тщательно охранялось, были выставлены караулы и высланы патрули. Вырвав из записной книжки листок, я нацарапал записку и отдал ее Кену.

— Отнеси Мери Делден, ладно? Расскажи ей то, что рассказал сейчас мне.

Он заколебался, словно хотел еще о чем-то спросить, но потом кивнул.

— Ладно, расскажу.

Я услышал рев слона, высокий как визг, потом крики. Проснувшись (или мне показалось, что я проснулся), я уловил в комнате какой-то шепот. Эйб приглушенно что-то говорил, света не было, в темноте колыхались тени. Закрылась какая-то дверь, и все стихло. Я подумал, что слон мне пригрезился, что на самом деле просто ложились спать остальные ребята. Сонный, я слез с койки и побрел в ванную. Дверь была закрыта, и ручка не поворачивалась. У меня за спиной раздался голос Эйба:

— Выйди на двор, тут заперто.

— Почему?

— Он спит в ванне.

— Кто?

— Боже мой! Кто, по-твоему? Ложись, еще шести нет. — И он натянул одеяло на голову. Я посмотрел на Эйба Финкеля, вновь завернувшегося в одеяло, на груду аппаратуры под койкой Линдстрема. Теперь и они влезли в это дело. И хотя они признали, что знакомы с дикой фауной немногим лучше моего, они были гораздо старше и опытнее.

Эйб сел на постели.

— Мы будем держать его тут, пока не начнется речь Кэрби-Смита, и получим все снимки, какие только пожелаем. Такому человеку нужна самая широкая гласность, учитывая риск, на который он пошел. — Эйб сбегал на двор и начал одеваться. — Трудность состоит в том, как вывезти материал из страны. Я собираюсь перемолвиться словечком с пилотом этого самолета, я знаю, где он ночует. — Эйб взглянул на меня, натягивая ботинки. — Сколько ты готов дать для его материального поощрения?

— У меня денег впритык, — промямлил я.

— А у нас что, не впритык? — Он пожал плечами и вышел с бритвенным прибором в руках, якобы в умывальник. Его не было около получаса. Когда Эйб вернулся, все мы уже встали и одевались.

— Сегодня днем он увезет министра, часа в четыре. Заберет наши пленки с собой.

— Сколько содрал? — спросил я.

— Он из наемников и не хочет рисковать за просто так. Я дал ему чек на швейцарский банк, тысяча швейцарских франков. Американский консул должен его подписать по получении материалов. Ты согласен? У твоих тут нет представительства.

Я не знал, что сказать. Я чувствовал себя не в своей тарелке, поскольку сознавал, что средств на такую сделку у меня нет.

Лязгнул отодвигаемый шпингалет, и ван Делден открыл дверь. Он был одет, фигура его заняла весь дверной проем, глаза вглядывались в обитателей комнаты — он быстро прикидывал, кто чего стоит. Взор уперся в Эйба Финкеля.

— Это с вами я разговаривал вчера ночью? Так… И вы условились о вывозе фотографий?

— Но нам понадобится ваша помощь.

— Да, разумеется. Я слышал все, что вы тут говорили. Что с записью на магнитофон?

— Об этом уже позаботились, кассеты улетят вместе с фотографиями.

— Превосходно. Надеюсь, в регламенте никаких изменений?

— Конференция открывается в десять, первым выступит делегат, бывший сенатор из Бостона по фамилии Франклин. Потом будут прения, и перед ленчем — заключительное слово министра. После полудня нас повезут в те места, где будет выполняться план помощи. Мистер Кимани посулил нам фотографии носорогов, антилоп, а может быть, и львов.

— Он уже все устроил, да?

— Солдаты-следопыты подойдут с наветренной стороны и погонят дичь.

Ван Делден издал резкий смешок.

— Вы операторы? Так вот, позаботьтесь, чтобы после моего выступления у вас в камерах было вдоволь пленки. Вы сможете снять одного слона, и это зрелище поразит вас куда сильнее, чем все то, что сможет предложить вам мистер Кимани.

— Не этого ли слона мы слышали прошлой ночью? — спросил Эйб. — В окрестностях казармы кто-то визжал и вопил, поэтому мы не спали, когда вы пришли.

Ван Делден кивнул своей большой, похожей на львиную головой.

— Да, там был слон. Тот самый, про которого мне рассказывала Мери…

Незадолго до десяти мы все пошли в столовую. Столы были сдвинуты в сторону, а стулья расставлены рядами, комната уже была наполовину заполнена. Мы нашли себе местечко с краю, и Кен установил «болекс» на треногу. Моей главной задачей была магнитная запись… Но когда встал сэр Эдмунд Уиллоби-Блэйр и я прослушал свою запись его речи, мне, стало ясно, что все в порядке. Чистым сильным голосом он кратко суммировал все точки зрения, высказанные делегатами вчера.

Министр закивал и заулыбался. Он сидел рядом с председателем, в роскошном синем костюме. На темной руке, лежащей на колене, поблескивало золотое кольцо.

— Трудностей, как я понимаю, три, — продолжал выступающий, — прежде всего это последствия затяжной изнурительной войны. Во-вторых, оскудение и иссыхание почвы из-за длительного землепользования и миграций, и все это в краю с очень высокой рождаемостью, где рост населения сопровождается притоком беженцев. Целые племена вынуждены уходить в другие места или расширять свои территории. В-третьих, здесь оседают кочевники из пораженных засухой районов и начинают заниматься земледелием. Сегодня, в последний полный день работы конференции, мы обратим внимание на практические вопросы, а после полудня посетим места, где, как мне говорили, все еще сохранились дикие животные, которых, по мнению министра, можно сберечь. Другими словами, с точки зрения государства вполне возможно создать национальный парк или заповедник. — Он взглянул на сидящего рядом человека в синем. — Но мы не должны забывать, что мистеру Кимани еще предстоит убедить своих коллег из правительства и военных принять эту идею. — Председатель вновь повернулся к слушателям и заговорил, медленно и выразительно, чтобы придать вес своим словам: — Поэтому я попросил бы вас не обрекать его усилия на неудачу и не принимать сегодня вечером на заключительном заседании таких резолюций, которые он просто не сможет поддержать. Оба оратора, которые выступят сегодня, — люди дела. Один из них, Алекс Кэрби-Смит, ученый с мировым авторитетом, специалист по диким животным, и, что еще более важно, благодаря своим заслугам в недавней войне он пользуется расположением нынешнего правительства Федерации.

Произнося эти слова, председатель посмотрел на Кэрби-Смита, расположившегося возле веранды. Горстка сидевших с ним рядом людей захлопала в ладоши, и он благодарно улыбнулся.

— Однако сначала, — продолжал сэр Эдмунд, — я предоставлю слово Джорджу Л. Франклину из Бостонского фонда, тоже человеку дела, но в несколько иной области — в финансовой.

Франклин говорил чуть больше двадцати минут. Из него сыпались цены, факты и цифры, а закончил он заявлением: представляемый им фонд готов поддержать проект, взяв на себя 20 процентов расходов за период не менее пяти лет.

Я взглянул на часы. Было 10.25. Операторы тихонько подбирались к Кэрби-Смиту, выбирая места, чтобы заснять его идущим к трибуне. Каранджа разворачивал висевшую на стене карту.

Я чуть наклонился вперед, следя за тихо двинувшимся к двери Эйбом Финкелем. Он попал в полосу света — силуэт на фоне разбитых окон. С ним был Эрд Линдстрем, оба держали в руках камеры. Мери Делден уже вышла на веранду, откуда она могла видеть и нашу комнату, и говорящего. В руках у нее тоже был фотоаппарат.

Председатель уже приглашал следующего оратора, и Кэрби-Смит поднялся на ноги, вокруг него жужжали и щелкали камеры. Настал его миг, и майор выжал из него все, что мог, даже отвечал на вопросы, когда журналисты, утомленные ходом заседания и жаждавшие чего-то более волнующего и колоритного, начали совать ему в нос микрофоны.

— Вы когда-нибудь ездили на диких слонах, мистер Смит?

— Нет, только на носорогах, — журналистов не волновало, что это лишь шутка, они жадно глотали все, а Кэрби-Смит был бодр, почти весел, он пустил в ход все свое обаяние. Майор зашагал к трибуне, операторы — за ним.

— Поговаривают, будто вы отправитесь на север. Это правительственное задание?

— Вы все узнаете из моего выступления.

Он уже стоял у трибуны перед слушателями, улыбался, его лицо лучилось жизненной силой и уверенностью. Эйб поднял руки. Я увидел, что Линдстрем заметил сигналы, и стал ждать, глядя на нашу комнату. Кэрби-Смит уже говорил — о войне и той роли, которую вынуждены были сыграть в ней дикие животные.

— Армия на марше берет все, что может, — она кормится дарами земли. Применительно к Африке это означает дичь. Я знаю, здесь есть люди, которые считают это непростительным, но рассчитывать, что люди станут голодать, чтобы дать выжить слону, носорогу или газели, значит игнорировать собственную природу. Среди нас не найдется ни единого человека, который, будучи сколь угодно привержен делу сохранения диких животных, согласился бы умереть голодной смертью, имея в своем распоряжении орудия убийства. Те же Стенли и Телеки убивали зверей для спасения своих экспедиций от гибели точно так же, как во время недавней войны это делал я, чтобы прокормить армию…

Он умолк, оглядывая лица и оценивая воздействие своих доводов.

Эйб зашевелился, подняв камеру, а я перестал слушать речь и обернулся. Я увидел бегущих чернокожих охранников и Линдстрема, который пятился назад; его камера была направлена на Корнелиуса ван Делдена. Тот широким шагом двигался в нашу сторону. На нем были стоптанные сандалии и грязные шорты. Седые волосы спутанной копной торчали над рваным воротом поношенной рубахи, за поясом торчал револьвер.

Отвлеченные криками, люди повернулись. «Корнелиус ван Делден» — пробежало по залу. Мгновение, и зал взревел, делегаты сбились у окон, повалили на веранду. Описав в воздухе круг рукой, я подал Кену сигнал, и он снял эту сценку, обвел объективом пустеющий конференц-зал, ван Делдена вблизи позабытого всеми Кэрби-Смита, молча стоящего на трибуне, сидящего с пришибленным видом министра и председателя, колотившего по столу пепельницей. Я выключил магнитофон и пробился на веранду.

Маленькая процессия, пятясь, достигла веранды.

Растерянные охранники остановились, бородатое лицо ван Делдена виднелось на фоне черных лиц и мундиров цвета хаки. Толпа охранников была бессильна сделать что-либо: на них смотрели целая батарея объективов и плотная стена делегатов.

— Господа! — Голос сэра Эдмунда утратил былую мягкость, он уже не увещевал, а гремел, словно глас армейского старшины. — Господа, прошу внимания. Пожалуйста, вернитесь на свои места…

Толпа медленно рассасывалась, но многие продолжали стоять и после того, как освободили проход для председателя. Им, само собой, хотелось посмотреть, как он будет приветствовать этого человека. Зрители не были разочарованы: сэр Эдмунд умел оценить и почувствовать важность момента.

— Корнелиус ван Делден! — Председатель сиял и протягивал руку. — Я вас помню с семьдесят третьего года, когда половина ученых мира, и я в их числе, собралась у озера Рудольф наблюдать солнечное затмение… Входите же. Мы, разумеется, пригласили вас, но вы, как я понял, задержались. — Он повернулся, обнял ван Делдена рукой за плечи, его дряблая жабья физиономия сияла перед камерами.

— С министром вы, я полагаю, знакомы. С Алексом, конечно, тоже. — Отпустив его, председатель повернулся к залу и загрохотал: — Господа! Представлять этого человека нет нужды. Это Корнелиус ван Делден. К сожалению, он запоздал… по независящим от него обстоятельствам и сейчас поделится с нами своим огромным опытом… После выступления Алекса, разумеется.

Когда он взмахом руки пригласил ван Делдена садиться и занял свое место, послышались аплодисменты. Министр возбужденно шептался с Каранджей, зал постепенно успокаивался, и Кэрби-Смит подхватил нить своей речи, хотя теперь она пошла не так гладко и он уже не владел аудиторией, как прежде. Корнелиус ван Делден был слишком впечатляющей фигурой, и делегаты продолжали вытягивать шеи, чтобы поглазеть на него. Но Кэрби-Смит был неплохим оратором, и, как только он подошел к своей планируемой поездке на север, то вновь завладел вниманием слушателей.

— Как я понял, участники конференции немало говорили об Илерете как возможной альтернативе правительственного плана помощи, и большинству из вас, я полагаю, уже известно, что я очень скоро уезжаю на север, чтобы посмотреть, как поживают дикие звери на берегах озера Рудольф. Военный самолет Федерации, совершавший облет этого района, засек большие скопления дичи. — Он повернулся к висевшей у него за спиной на стене карте. — В частности, в окрестностях долины Хорра. — Кэрби-Смит показал на седловину между хребтами Найиру и Олдоньо-Мара. — А также на склонах Кулала. Действительно, похоже, плотность диких животных вдоль всего восточного края Рудольфа выше среднего. — Он вернулся к трибуне не для того, чтобы заглянуть в свои заметки, а потому, что тут была самая выигрышная позиция — между председателем и министром. — Илерет сейчас входит в военную зону, и, как вы видите на картах, весь участок, который известен вам под названием Район Северной Границы, обозначен как запретная территория. Причиной тому продолжительная засуха, о которой вы хорошо знаете. Это район пастбищ, занятый кочевыми племенами, в основном рендиле и самбуру. Их стада почти полностью исчезли, огромный падеж даже среди коз и верблюдов. Эти племена стоят перед лицом голода. Несколько дождливых дней, возможно, и спасут последних быков и коз от вымирания, но новых стад, способных прокормить людей, уже не будет.

Правительство признало, что этой территории необходима срочная помощь. Как сказал сэр Эдмунд, защита диких животных — вопрос, который нельзя рассматривать изолированно. У обитателей сельской местности тоже есть свои требования. Эта территория, господа, район бедствия, и те массы диких животных, которые, как нам сообщают, движутся туда, могут уничтожить последние остатки растительности, а это в конце концов погубит, рендиле и самбуру.

Министр энергично закивал головой, но тут из задних рядов донесся чей-то голос:

— Это скот губит окружающую среду, а не дикие животные.

— В сложившихся обстоятельствах, — мягко продолжал Кэрби-Смит, — вы согласитесь, что устроить в Илерете заповедник сейчас невозможно с политической точки зрения. Однако и здесь я питаю кое-какие надежды, правительство попросило меня провести экспедицию в этот район. Цели у нас такие: изучить положение на месте и предпринять немедленные шаги для устранения угрозы голода.

Когда раздались протестующие голоса, он поднял руку.

— Здесь, в сравнительно комфортабельной усадьбе, вы питаетесь консервами, которые правительству Федерации пришлось закупить за границей, несмотря на его стесненные средства. Но рядовое население вынуждено кормиться дарами земли. На севере пищи почти не осталось, только дичь, движущаяся в этот район.

— Какая дичь? — послышался тот же голос из задних рядов.

— Я говорю главным образом о слонах. Есть, разумеется, и другая дичь…

— Вы имеете представление о том, сколько осталось слонов?

— Много их быть не может!

— Спокойно. Прошу соблюдать порядок, господа! — Сэр Эдмунд Уиллоби-Блэйр стукнул стеклянной пепельницей, заменявшей ему председательский молоток, и кивнул Кэрби-Смиту.

— Мне понятна ваша реакция, — спокойно продолжал тот, — но когда умирают люди, то они ищут любое средство спасения. Если дать им волю, там начнется всеобщая бойня и много зверей погибнет без пользы. У меня же есть оборудование и люди, подготовленные для выполнения такого рода задачи. Ничто не пропадет зря. Это будет научно обоснованный сбор природных ресурсов, и мы станем убивать животных лишь в соответствующих пропорциях, достаточных для того, чтобы поддержать людей «на плаву» — до тех пор, пока стада вновь не начнут расти. Повторяю, все будет делаться по науке, животных станут отстреливать чисто, мясо использовать полностью. Я надеюсь, жизнь племен вновь войдет в обычное русло, да и фауна особо не пострадает…

Большая часть территории Федерации — полупустыня, и для животных, и для людей важно, чтобы сохранялось равновесие между растительностью и теми, кто ею питается. В итоге, я надеюсь, Илерет возродится как заповедник.

— Я хотел бы задать вопрос мистеру Кимани, — это был Корнелиус ван Делден, голос его звучал на удивление кротко:

— После того, как я в последний раз побывал на озере Рудольф, прошло несколько лет, поэтому я не могу оценить нарисованную майором Кэрби-Смитом картину. Могу сказать одно: услышав, что в Восточной Африке еще осталась кое-какая дичь, я испытал облегчение. Здесь, как вы видели сами…

— Таких мест, как озеро Рудольф, много, — прошипел министр. — Впрочем, сегодня днем делегаты смогут увидеть все своими глазами.

Ван Делден кивнул и повернулся к залу — его огромная медвежья фигура четко выделялась на фоне яркого света с улицы.

— Да, — сказал он, — я не сомневаюсь, что вам покажут каких-то животных, но они не из прилегающих районов. Если среди репортеров есть люди, готовые пожертвовать ленчем и способные добиться, чтобы их отвезли на место показа раньше времени, они смогут сфотографировать этих животных до того, как их выпустят из клеток.

Кимани вскочил на ноги.

— Это неправда!

Ван Делден пожал плечами.

— Тогда отвезите их туда. Прямо отсюда, прежде чем приказать Карандже или еще кому-нибудь выпустить зверей. — Он улыбнулся, вперив в Кимани тяжелый взгляд своих светлых глаз, под которым тот сник и заметно смутился. На выручку ему пришел Кэрби-Смит:

— Теперь вы наверняка обвините меня в том, что я ловил этих животных по заданию правительства. — Выражение дурашливого изумления на его физиономии вызвало смешок в зале. — Боюсь, самым старшим из присутствующих здесь хорошо известно, что ван Делден и я никогда не ладили между собой. С тех пор, как лет пятнадцать назад мы перестали быть партнерами, в каких только грехах он меня не обвинял!

— Вы хотите сказать, что не вели отлов? Не давали распоряжений об отлове?

— Разумеется, нет!

— Но вы не отрицаете, что животных отлавливали силками?

— Это же нелепо. Вы только что прибыли в страну…

— Так сказали мне мои следопыты. Вряд ли здесь осталась хоть какая-то дичь крупнее бородавочника. Животных, которых вам хотят показать сегодня днем, привезли на грузовиках. И слонов вы не увидите вовсе, поскольку взрослые слоны в грузовике не умещаются. — Он вновь повернулся к министру. — Ваши намерения очевидны: очистить землю от всего, что мешает сельскому хозяйству и домашнему скоту. Быть может, теперь вы четко и ясно расскажете нам, какие указания касательно экспедиции к озеру Рудольф получил Кэрби-Смит от вас или от правительства в целом? Истребить все, да?

— Нет, — Кимани стукнул ладонью по столу, глаза его почти вывалились из орбит. — Разумеется, о поголовном истреблении нет и речи. Я лично давал указания мистеру Кэрби-Смиту, и он совершенно точно изложил их собравшимся.

— Тогда еще один вопрос: вы лично давали приказы по отстрелу в Серенгети во время войны?

— Нет, тогда у нас было военное правительство.

— Я получил указания от армии, — спокойно сказал Кэрби-Смит. — А что?

Но ван Делден не обратил на него внимания и продолжал смотреть на Кимани.

— Майор Кэрби-Смит получил задание кормить армию. Точно так же, как теперь он получил задание кормить кочевников на севере. Он говорит, что все будет сделано по науке. Знаете, какой смысл он вкладывает в слова «по науке»? В его устах они означают полное истребление.

— Чепуха! — Кэрби-Смит раскраснелся, улыбки и обаяния как не бывало. — В чем только вы меня не обвиняли! Все эти обвинения беспочвенны, все! Но приписать мне истребление диких животных — это…

— Тогда спросите Кимани, почему он опоздал ровно настолько, чтобы отложить открытие конференции на сутки, а посещение Серенгети вообще отменить? Да если б делегаты поехали в Серенгети…

— Завтра я вас туда отвезу, — быстро вставил так и не севший на место Кимани. — Любой желающий, будь то делегат или репортер…

— Отвезете к озеру Лгария?

Кимани замер с разинутым ртом. Потом он посмотрел на Кэрби-Смита и быстро сел.

— Нет, — сказал ван Делден, — никого туда не повезут, ибо стоит вам увидеть Серенгети, и поднимется такой крик…

— Вы ничего об этом не знаете! — Кэрби-Смит вперил взгляд в ван Делдена. Они стояли лицом к лицу, глядя друг на друга из разных концов зала. — Конечно, животных убивали…

— Все антилопы гну, все зебры, все газели уничтожены во время бессмысленной бойни!

— Вы преувеличиваете, Корнелиус. Вы были на Сейшелах и понятия не имеете, что представляла собой здешняя война. Весь район к югу отсюда был сплошным полем боя. Войска надо было кормить…

— Убито миллион животных. — Резкий голос ван Делдена громом рассыпался по залу. — Всеобщая бойня без разбора! Убийство ради убийства!

Кимани вновь вскочил на ноги, повернулся к ван Делдену и закричал, не обращая внимания на зал:

— Это ложь! Отстрел велся по экономическим соображениям! Убивали столько, чтобы хватило армии, не больше. — И он добавил высоким громким голосом: — Я знаю, почему вы выдвигаете все эти обвинения. Вы досадуете на власти за то, что вам не разрешили остаться в стране. Вы где-то скрываетесь и не можете ничего знать о положении дел.

— Я видел Серенгети. — Корнелиус ван Делден обвел тяжелым взглядом делегатов. — Я видел то, что никогда не позволят увидеть вам — кладбище миллиона великолепных зверей. Грузовики окружали перепуганных животных, и их косили из ружей, когда они беспомощно сбивались в кучки, так плотно, что их кости так и лежат грудой.

— Вы лжете! — вскричал Кимани. — Я прикажу арестовать вас!

— Я лгу, да? — Ван Делден извлек из кармана кипу фотографий и, быстро пройдя по рядам, раздал их делегатам. — Человек может лгать, но фотография — никогда! Эти снимки были сделаны вчера утром «поляроидом». Взгляните на них. Поголовное истребление! — загремел он. — А вы сидите тут, и этот человек дурачит вас, внушая мысль, что отстрел будет «по науке». У майора есть контракт и холодильный комбинат.

Ошеломленные делегаты молча передавали друг другу фотографии. Один поднялся и спросил Кимани, могут ли они отправиться к озеру Лгария завтра же, чтобы увидеть все «своими глазами». В ответ на это министр закричал:

— Нет! Это гнусная ложь. Подделка.

Все заговорили разом. Объективы камер метались от делегата к делегату, и я заметил, как Каранджа с улыбочкой наблюдает за Кимани, словно радуясь конфузу своего министра. Кэрби-Смит снова встал и начал говорить что-то об изменившихся условиях. В Серенгети, мол, шла война. Но никто его не слушал, делегаты возбужденно переговаривались между собой. Сэр Эдмунд стучал пепельницей.

— Прошу соблюдать порядок, господа. Предлагаю сделать перерыв. Конференция возобновит работу через четверть часа, в более спокойной атмосфере.

Заскрипели стулья. Репортеры обступили ван Делдена, хватали фотографии, совали их ему и снимали его крупным планом с этими фотографиями в руках. Воцарился ад кромешный, и рядом со мной раздался дрожащий голос Мери Делден:

— Зря он это сделал. Зря повернул дело так, чтобы свалить всю вину на Алекса… — Она умолкла, когда Кимани стал проталкиваться на веранду, неистово сигналя руками охранникам, которые стояли, опершись на свои винтовки. — Боже мой, они загнали его в угол!

И она быстро двинулась через зал, проталкиваясь сквозь толпу. Наконец Мери оказалась рядом с Кэрби-Смитом. Майор разговаривал с сэром Эдмундом, и я видел, как он повернулся и склонил голову, чтобы лучше расслышать то, что говорила ему девушка.

Кен схватил меня за руку.

— Ты можешь достать мне еще пленки? У меня почти кончилась, я не успел снять, как они хватают его…

Но было уже поздно. Кимани тащил за собой капитана. Тот выкрикивал приказания, и охранники сбегались к нему со своих постов вокруг усадьбы. Хлопнул выстрел, сухой как щелчок кнута. Все на миг умолкли. Сначала я подумал, что это палит какой-нибудь воинственный солдат, но теперь и за домами слышались крики: «Ндову! Ндову!» Еще один выстрел, потом визг, и вдруг из-за последнего строения показался какой-то качающийся серый контур. Слон волочил одну ногу, хобот его был задран кверху. Увидев нас, стоявших толпой перед столовой, он остановился. Хобот раскачивался из стороны в сторону, ловя наш запах, огромные уши развевались как паруса.

Внезапно я увидел глаза слона, маленькие, глубоко сидящие в больших впадинах позади вздернутых бивней. Бивни были крупные, но туловище слона состояло, казалось, из одних костей. Я едва успел подумать, что несчастное животное вот-вот сдохнет от голода. Вдруг слон затрубил, и звук этот оборвался на визгливой ноте страха. Потом он вновь двинулся в нашу сторону, голова и хобот раскачивались, словно слон не знал, куда ему повернуть.

Никто не был затоптан лишь потому, что Кэрби-Смит сохранил присутствие духа. Пока мы стояли, словно истуканы, не способные сдвинуться с места от удивления, он бросился вперед, вырвал у одного из охранников винтовку и, оставив нас за спиной, выскочил наперерез слону. Вскинув винтовку к плечу, он сбалансировал ее, положив на затянутую в перчатку руку, выждал мгновение и выстрелил. Серый мешок с костями, даже не вздрогнув, продолжал двигаться вперед. Вдруг колени слона подломились, и он рухнул на грудь: голова поникла, бивни зарылись в землю, оставив в дерне глубокие борозды. Слон замер и медленно завалился на бок.


Солдаты мигом ринулись на него. Они громко вопили, в руках у них были ножи, похожие на атрибуты какого-то колдуна. Другие орудовали штыками. Истосковавшиеся по мясу охранники принялись неистово кромсать тушу. Долговязый капитан тоже был там, и лишь Кэрби-Смиту удалось навести некое подобие порядка. Он криками вызвал тех солдат, которые прежде были следопытами, и добился правильной разделки туши. Затем он созвал делегатов, собрал вокруг себя и показал им левую заднюю ногу слона, на которой был намотан кусок толстой проволоки, врезавшейся в плоть.

— В прежние времена, — сказал Кэрби-Смит, — такими делами занимались браконьеры. Но теперь браконьерства как такового не существует вовсе. Убить животное ныне может кто угодно… — Он замялся, потом торопливо заговорил снова — Это матерый старый самец, знавший, что такое человек, и не боявшийся ходить сюда на водопой. Вчера ночью он шарил тут по мусорным бакам. Вероятно, это тот самый слон, которого любили фотографировать туристы. Но он угодил ногой в проволочную петлю, прикрепленную к бревну, в старую браконьерскую ловушку, и был обречен на медленную мучительную смерть. Проблему гораздо удобнее решать чисто, с помощью винтовки.

Я увидел растерянную Мери Делден, она рыскала глазами по толпе, и я подошел к ней.

— Где он?

Она покачала головой и нахмурилась. Рот ее превратился в тонкую полоску, в глазах стояли слезы.

— В чем дело? — спросил я. Мери уставилась на меня.

— Неужели ты не понимаешь?

— Что?

— Боже! — выдохнула она. — Я же ему говорила, что вокруг пруда ходит слон, таскающий за собой громадное бревно! Ты не помнишь? Навозник, помет… Дождь смыл следы, но мы слышали визг в ночи, слышали тот звук — как будто что-то волокли… Он воспользовался этим слоном, чтобы пробраться в усадьбу, а теперь с его же помощью улизнул отсюда. Слона пригнали его помощники. Он принес его в жертву, чтобы отвлечь внимание. Боже, всемогущий, какое бессердечие!

Теперь я все понял. Понял не план побега, придуманный ван Делденом, понял другое: люди, сколь бы ни были они преданы делу охраны диких животных, тем не менее используют этих животных в своих целях. Ван Делден — чтобы скрыться. Кэрби-Смит — для поддержания делового предприятия. Кимани — ради упрочения своих политических позиций, а делегаты, что съехались сюда со всех концов света, люди добросовестные и верные делу, находятся здесь потому, что животные — неотъемлемое условие их высокого общественного положения.

— Покуда они будут ломать копья, споря о том, имеют ли люди и животные право вечно жить в состоянии войны, давайте и мы совершим побег, — предложила Мери.

Она схватила меня за руку и, спотыкаясь, побежала вперед. Ослепленная злостью на все человечество, она беззвучно плакала.

Только в воскресенье мы наконец вернулись в Найроби. Понимая, что поездка на участок, отведенный под предполагаемый резерват, разрядит напряженность, которая возникла после утренних событий, Кимани лично потащил делегатов на ближайшее поле битвы — то самое, через которое мы проезжали по пути в Серенгети. Здесь под проливным дождем он прочел нам лекцию о проблемах, созданных армией, которая воюет без коммуникаций, без связи с портовыми городами, и питание ее всецело зависит от запасов на месте…

Дождь шел всю ночь и продолжался в пятницу утром, когда мы втиснулись в мокрые укрытия, чтобы посмотреть, как нам было обещано, на диких животных в районе резервата. У промокших зверей был унылый вид, но к тому времени нас уже так занимали собственные неудобства, что, казалось, никому уже нет особого дела дотого, откуда взялся столь представительный набор животных. Как и следовало ожидать, участники конференции проголосовали за план помощи.

В тот же вечер мы уехали.

Места для нас были заказаны в отеле «Норфолк». Он располагался далеко от центра города и был окружен уютным парком. Возможно, поэтому «Норфолк» был единственной гостиницей, открытой для постояльцев: все остальные отдали под армейские казармы или правительственные учреждения. Репортеры провели полночи в очереди к телефонам, но разговоры обрывали при первой же попытке передать материалы, которые можно было расценить в той или иной степени вредные для режима. Упоминать ван Делдена и говорить о его снимках запрещалось.

Нас с Кеном поместили в одну из комнат швейцарского домика. Прежде тут были большие раздвижные окна, выходившие на лужайку, но теперь стекол не осталось, и, когда наступила ночь, тьма словно навалилась на нас.

— Эйб уже вернулся? — спросил я. Сразу же после завтрака тот ушел гулять в центр города. Кен покачал головой.

Теперь, когда мой сценарий обрел некое подобие формы, я хотел получить ответ на один вопрос. И получил.

— Если ты ищешь Мери Делден, то я ее не видел.

— Она была на ленче?

— Не заметил. Может, закусила бутербродами у себя в номере, как ты.

Тогда я отправился на поиски Эрда Линдстрема, но тот был озабочен только Эйбом.

— Не верю я этому летчику, — твердил он. — Это их парень, наемник. Деньги у него в кармане, и теперь…

— Думаешь, Эйба могли арестовать?

— Не знаю. Эйб достаточно ловок, но в этой сумасшедшей стране всякое возможно.

— Что ты намерен делать? — спросил я.

— На прощание Эйб сказал, чтобы я не волновался и улетал. — Линдстрем пожал плечами и пристроился в хвост толпы, ожидающей отъезда на аэродром. — Не впервой ему меня разыгрывать. Наверное, что-то наклевывается: его аппаратура еще в номере, и я оставил ему маленькую камеру и всю неотснятую пленку. Передай ему, ладно? Надеюсь, он не застрянет тут надолго. То же касается и тебя.

Он повернулся и двинулся следом за остальными к автобусу. Потом все сидели с закрытыми дверцами и ждали; Каранджа привалился к борту автобуса, держа в руках лист бумаги. Рядом стояли двое караульных.

— Из-за чего задержка, мистер Каранджа? — голос сэра Эдмунда звучал мягко. Каранджа не ответил.

— Мистер Каранджа! — повторил сэр Эдмунд командирским тоном, и это возымело действие: Каранджа обернулся. — Я спрашиваю, из-за чего задержка?

— Один американец не присутствует, — ответил Каранджа и крикнул: — Кто-нибудь знает, где есть мистер Финкель, представляющий Си-би-эс, пожалуйста?

В свете огней виднелись белки его бегающих глаз. Вот их взгляд остановился на мне. Каранджа приблизился.

— Вы вместе с мистером Финкелем в усадьбе. Где он теперь?

— Понятия не имею, — ответил я. — Да и мисс Делден тоже исчезла.

— Про мисс Мери я знаю. Это Финкеля я ищу.

— Где она? — потребовал я. — Что сделали с ней ваши люди? Она под арестом?

— Она вам не говорит? — он помялся, потом сказал: — Уехала с майором Кэрби-Смитом.

Я уставился на него.

— С Кэрби-Смитом? Вы уверены? Он кивнул.

— Теперь вы скажите мне, где есть этот человек Финкель?

— Я не знаю.

— Думается, — вмешался сэр Эдмунд, — вы должны отпустить автобус, а уж потом звонить начальству. Возможно, в министерстве знают, где он.

— Для министерства время слишком позднее.

— Тогда позвоните в полицию безопасности, но этих американцев надо отвезти к самолету немедленно, пока я сам не позвонил мистеру Кимани.

Не знаю, что тут сыграло свою роль — то ли имя Кимани, то ли давняя привычка повиноваться, но Каранджа безропотно велел водителю следовать в аэропорт. Те, кто остался, молча смотрели на отъезжающий автобус. Все двинулись к Карандже, его поглотило море встревоженных лиц, посыпались вопросы о рейсах и сроках вылетов.

Каранджу выручил сэр Эдмунд. Он взял его за руку и, подняв откидную доску конторки, провел в расположенный за ней кабинет директора. Когда они вновь вышли оттуда, Каранджа улыбался.

— Теперь все устроено, — объявил он. — Вы все уедете правительственным автобусом в аэропорт в двадцать три часа.

— Все еще беспокоишься за мисс Делден? — спросил. Кен.

Я покачал головой, чувствуя смущение и не понимая толком, какое мне дело до того, что Мери уехала с Кэрби-Смитом.

Во время нашей последней встречи в усадьбе Мери выглядела постаревшей. Я вспомнил ее слова: «Он всегда был таким — безжалостным, эгоистичным. И вечно исчезал в буше. Не было у меня настоящего отца! Как же мне любить такого человека? Я ненавижу его». По лицу ее ручьями текли слезы. Потом она резко отвернулась и ушла в дождь, спотыкаясь, будто слепая.

И теперь она с Кэрби-Смитом, человеком, бывшим полной противоположностью ее отца, охотником-промысловиком. Где она может быть сейчас? У него в доме в Ка-рене?

Я вышел на лужайку. Балкон номера Эйба был хорошо виден. Там, как и во всем остальном доме, было темно. Значит, он не вернулся.

Из комнаты швейцарского домика хлынул свет, показался темный силуэт человека. Лишь мгновение спустя я понял, что это в моей комнате. Человек вылез через разбитое окно на лужайку.

— Это ты, Колин? — раздался голос Эйба. — Кен сказал, что ты где-то тут.

Он говорил легко и спокойно, без тени волнения.

— Где тебя черти носили? Каранджа из-за тебя хотел задержать автобус, но потом сэр Эдмунд…

— Я не полечу с остальными.

— То есть?

— Я остаюсь здесь. И ты тоже… если хочешь. Ну и длинный выдался денек, — пробормотал он, потягивая питье. — Первым делом я заглянул с проверкой в консульство, чтобы узнать, передал ли летчик твою пленку в целости. Оказалось, что да.

Он посмотрел в уличную тьму и потер рукой глаза. У него был усталый вид.

— Меня забрали, когда я выходил из здания.

— Кто забрал, полиция?

— Полиция или армия, не знаю. Они были в цивильном: темные брюки и белые рубахи без ворота. Меня не спрашивали, что я делал в консульстве, просто впихнули в старенький «пежо», тщательно обыскали и повезли в центр города, когда не нашли того, за чем охотились. Но вместо кутузки я очутился на Нгонг-роуд, на первом этаже шикарного ресторана, который снабжается с черного рынка. Это, как выяснилось, был старый клуб «Найроби». Окна выходили на лоджию, и там, на солнышке, восседал Кимани со стаканом в руках.

— Чего он хотел?

— Пленку, разумеется. Кимани. не дурак и догадался, что и как ты снял. К тому времени я уже знал, что это политический динамит. Федерация крепко давит на Штаты, требуя полного дипломатического признания. Они хотят, чтобы тут было не только американское консульство, но и посольство. Вот почему они согласились провести конференцию по диким животным. В конце я заключил с Кимани сделку. — Эйб взглянул на меня и улыбнулся. — Это была самая малая из всех возможных уступок: ленч оказался превосходный, а внизу меня поджидали эти гориллы.

— Что за сделка? — уныло спросил я.

— Ты хочешь попасть на озеро Рудольф, не так ли?

— Да, если бы удалось уговорить ван Делдена взять меня туда. Тебе сказали, где он?

— Они не знают. Ты ведь по-прежнему хочешь отправиться к Рудольфу?

Я покачал головой. Не зная, что «обстряпал» Эйб, я уже боялся этого.

— А денег они тебе не предлагали?

— Разумеется, предлагали. Потому там и присутствовал директор банка. У меня создалось впечатление, что положение Кимани ненадежно. Он хотел заключить со мной прямую денежную сделку через цюрихское представительство банка.

— Почему же ты не взял наличными?

— Пленка-то не моя. Я знал, что тебе хочется поехать на север…

— Сегодня ночью прибудут два транзитных самолета, — сказал я. — И мне хочется только одного: сесть в какой-нибудь из них и убраться отсюда.

Эйб засмеялся.

— Стоило ван Делдену и девушке исчезнуть, и ты уже сдрейфил.

— Значит, тебе известно, где Мери Делден? Кимани сказал?

Эйб кивнул.

— Умная девушка: приклеилась к Кэрби-Смиту.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Она знает, где можно достать хороший материал. Засуха, голод, операция по отстрелу… И Кимани хочет, чтобы статья об этом появилась. Спаситель голодающих… В «третьем мире» это политический капитал. Того же хочет и Кэрби-Смит, если, конечно, его действия получат оправдание в статье.

— Вот, значит, в чем дело. Боишься упустить материальчик. Сторговал мою пленку с ван Делденом в Серенгети за возможность присоединиться к Кэрби-Смиту и снять что-нибудь для своей телесети!

Он кивнул головой.

— Выбирать не приходилось.

— Но тебя-то озеро Рудольф не интересует, — сказал я.

— Нет, но оно интересует тебя. Ты скажешь мне, почему?

— Нет.

— Ладно. Но причина, видимо, у тебя есть.

Он на минуту умолк. Глаза его были полуприкрыты, на лице появилось странное грустное выражение.

— Большинство из вас живет, ни во что особенно не веря. Но такие люди, как ван Делден, идут по жизни рука об руку с богом, в уверенности, что появились на свет ради какой-то цели. — Эйб закрыл лицо руками и подался вперед, словно читал молитву. — Ты знаешь, почему ван Делден уехал на Сейшелы?

— Он ушел на покой, — ответил я. — У родных его жены был там дом…

— Чепуха! Не такой он человек, чтобы уходить на покой по собственной воле. Его выгнали из Кении. Выслали.

— Откуда ты знаешь? — спросил я, не ведая, верить ему или нет.

— Из «Нэйшн». Расставшись с Кимани, я просмотрел старые номера. Это произошло примерно за год до войны. Какой-то человек по имени Эндерби исчез в окрестностях Марсабита, на территории, приобретенной ван Делденом под заповедник. Он был белым охотником, вел отлов для зоопарков и парков сафари, специализируясь на слонятах. Они у него дохли в ужасающих количествах, но ему было наплевать. Правительству — тоже. Только ван Делдену было не все равно, и когда Эндерби начал заходить на его землю, ван Делден заявил, что пристрелит его, как только тот пустит в ход ружье и шумовые гранаты на его земле.

— Значит, по-твоему, ван Делден действительно застрелил Эндерби? — Я вспомнил, какой дикий вид был у ван Делдена в Серенгети, вспомнил холодную ярость в его светлых глазах.

Эйб пожал плечами.

— Человек с его моральными принципами и любовью к слонам… Теперь это даже не выглядит как убийство, правда?

Потом он добавил:

— Ван Делден всю жизнь работал со слонами, а тут разведчики сообщают, что стада слонов движутся на север через Метьюз-Рейндж и Ндото.

— Думаешь, он идет на север, а не пробирается к побережью?

Эйб снова пожал плечами.

— Ладно, я ложусь. Завтра, часов в восемь утра, за нами приедет грузовик. Я получил в проводники Каранджу. Если захочешь попасть на север…

— Каранджу?

— Совершенно верно. Я его и не просил. Просто министр сказал, что пришлет к нам Каранджу, который все и устроит.

Эйб прищурился, чтобы разглядеть меня.

— Можешь ехать со мной, можешь не ехать, вольному воля. Мне все равно. Подобно слону, я следую какому-то внутреннему велению. Я и не жду, что ты меня поймешь. Сам-то не понимаю… — Он ухмыльнулся. — Хоть раз в жизни увижу то, что хочу увидеть, сниму то, что хочу снять.

Я вспомнил, что читал про озеро Рудольф в своей выцветшей рукописи. Сухая, покрытая лавой земля, конусы вулканов, свист горячих ветров с Кулала. Стоило ли рисковать жизнью в этой богом забытой стране ради археологических раскопок, поисков каких-то призраков? А тут еще этот Эйб Финкель, будь он неладен! Продать мой фильм о Серенгети за возможность поглазеть на одно-два стада слонов…

Я сидел, расстелив на коленях карту, когда в комнату вошел Кен и объявил, что автобус прибыл.

— Чего сидишь? Собирайся, мы улетаем первым рейсом.

— Я не поеду. Остаюсь здесь, — услышал я собственный голос. Стараясь говорить беспечным тоном, я перечислил все, что Кен мог забрать с собой и что следовало оставить мне: «белью», всю чистую пленку и оставшиеся наличные деньги. Мне было нелегко убедить его, что я не шучу, но в конце концов Кен сказал:

— Что мне сказать Джону?

Я уже почти забыл о Джоне Крэбтри и о Би-би-си. Я вручил Кену исписанные листки сценария.

— Отдай это отпечатать, а потом — Джону, вместе с пленкой. Пусть попробует склепать что-нибудь.

— Когда ты вернешься?

— Откуда я знаю! Скажи, что я работаю над другой темой, не входящей в задание. Как только доберусь до Лондона, тут же повидаюсь с ним.

Кен кивнул.

— Хорошо, скажу, — он пожелал мне удачи и ушел. Дверь закрылась, в комнате сразу стало пусто и мрачно. Я снова остался наедине с книгой Петера ван Делдена и старой картой.

На рассвете меня разбудил резкий крик птиц. Я лежал и смотрел на солнце, которое почти мгновенно стало огненным. Тени сгустились. Мягкости, присущей английскому сельскому пейзажу, здесь не было и в помине: птицы кричали хрипло, трава стояла жесткая, солнце давало не животворное тепло, а устрашающий жар. Часы показывали почти семь. Если Кен успел на первый рейс, то меньше чем через час он сядет в Хитроу. А я до сих пор в Африке и обречен на занятие, к которому жизнь меня никогда не готовила.

Внезапно я почувствовал, что мне все нипочем. Рудольф, северная граница — это новый мир.

Пришел Эйб, веселый как пташка и полный энергии.

— Значит, ты здесь, — на нем были шорты цвета хаки и охотничья куртка. Всю аппаратуру Эйб прихватил с собой. Он улыбался. — Дай, думаю, зайду по дороге на завтрак, проверю. Я буду на террасе.

Через десять минут я вышел на террасу. Теперь, когда делегаты конференции разъехались, тут было почти пусто. Несколько африканцев пили кофе, Эйб сидел за столиком в тени беседки. Он был здесь единственным белым. Каранджа восседал напротив. На нем была линялая синяя рубаха и брюки защитного цвета. На столе лежала расстеленная карта.

— Jambo, — сказал он, когда я опустился на стул рядом с ним. — Вы теперь имейте хороший завтрак, потом мы едем.

— Поговаривают, будто ван Делден угнал «лендровер», — сказал я.

— В Нароке пропал «лендровер». Никто не берет «лендровер» у армии, только Тембо делает такую вещь.

— А где это Нарок?

— В том-то и дело, — сказал Эйб. — Нарок почти точно к западу отсюда, около пятидесяти миль. — Он развернул карту, чтобы мне было видно, и ткнул в нее пальцем. — Он где-то к северу от усадьбы.

От Нарока на север шла дорога с гаревым покрытием. Она примыкала к шоссе на Томсонз Фоллз и Наньюки, а потом сливалась с автострадой, ведущей дальше на север, в Марсабит.

— Значит, он держит путь не к побережью?

— Нет, если, конечно, это ван Делден.

Видимо, Эйб, подобно мне, чувствовал, что нервы Каранджи на пределе: он быстро перевел разговор на другое.

— Вы не знаете, сколько бензина в том «лендровере»?

— Никто мне не говорит.

— Он мог заправиться в Накуру?

— На бензин нужно разрешение.

— А черный рынок?

— Возможно.

— В Накуру?

Каранджа покачал головой.

— В Накуру полиция караулит этот «лендровер». Во всех городах и на шоссе есть военные патрули. Я думаю, что машина держится маленьких дорог. — Он провел пальцем по тонкой красной линии, убегавшей на север от Нарока, чтобы слиться с сеточкой проселочных дорог к западу от Накуру.

— Может, какой-то фермер продает ему бензин, чтобы доехать до Баринго. Но за озером Баринго… — он покачал головой.

— Ты читал книгу фон Хелена об экспедиции Телеки к озеру Рудольф? — спросил я Эйба. Он покачал головой. — А я читал. Если он не раздобудет бензина, то я не знаю, каким образом ему удастся доехать. Не через Марсабит, конечно, а через горы и пустыню.

— Ты читал. А он тут жил, не забывай. Это его страна. — Эйб отодвинул тарелку и взялся за кофе. — А вы что скажете, Каранджа? Вы знаете этот район.

— Если он не иметь топливо для «лендровера»… — Каранджа умолк, задумчиво наморщив лоб. — Очень плохо сейчас для пешего сафари. Очень сильная засуха, нет воды в Балеза Кулал. И водопой Калама тоже сухой… Может, сейчас есть немного дождя. — Но в его голосе не слышалось убежденности. — Возможно, самбуру не едят всех своих верблюдов. С верблюдами от долины Хорр до Марсабита не больше двух-трех дней.

— А в долине Хорр есть вода? — спросил Эйб.

— Да, на Южном Хорре. Всегда вода на Южном Хорре.

К нашему столику подошел солдат, и Каранджа поднял глаза. Они быстро переговорили о чем-то.

— Автобус здесь, — сообщил Каранджа, доставая из кармана конверт и вручая его мне. — Вы подпишите, пожалуйста, и я оставлю его для мистера Кимани на конторке.

Это было отпечатанное на машинке письмо американскому консулу, дающее ему право вручить министру земель пакет с моей пленкой при условии, что нас отвезут к озеру Рудольф и доставят в целости и сохранности обратно в Найроби. Я взглянул на Эйба, но тот прикуривал, стараясь не смотреть мне в глаза.

Мне не хотелось подписывать, но все делегаты уехали, и время отказов миновало. Я взял ручку и поставил подпись, Каранджа понес конверт к конторке.

— На какое-то мгновение я подумал, что ты дашь задний ход. — Эйб улыбался. По-моему, с облегчением.

— А если бы дал? Он пожал плечами.

— Наверное, тогда мы оба угодили бы в передрягу. Кимани и без того рискует. За тот район, в который мы едем, отвечает армия.

В автобусе было навалено лагерное снаряжение, мешки и картонные коробки, по бортам стояли канистры, а на куче припасов сидели два солдата, сжимая в руках винтовки и почти касаясь головами крыши. Каранджа сел со мной на поперечную скамью, задвинул заднюю дверцу.

Мы проехали через центр Найроби и отправились на северо-восток в Тику, где повсюду росли цитрусовые и джакаранда, цвели ореховые деревья с мыса Доброй Надежды. В отдалении под сенью деревьев стояли дома плантаторов, но они казались старыми и запущенными, краска на верандах облупилась, сады разрослись и были усеяны хижинами и мусором. Повсюду бегали африканские детишки. Транспорта на дороге почти не было, гудрон щерился выбоинами, небрежно засыпанными щебнем, который с грохотом бил по днищу.

За Тикой появилась гора Кения. Ее вершина была похожа на средневековую крепость: черный камень, белые вечные снега и яркая голубизна неба. Незадолго до полудня мы миновали поворот на Ньери.

Эйб посмотрел на горы. Там, на фоне темно-зеленого леса поднимались густые космы дыма. Он кивнул в сторону костров и проплешин на месте сваленных деревьев. Взглянул на Каранджу:

— Почему ваше министерство не положит этому конец? Вы что, совсем не думаете о будущем? Или это все, чему научила вас наша цивилизация — насиловать землю, хватать все, что можно, а завтра — хоть потоп?

Он неотрывно глядел на растерянного Каранджу, потом посмотрел на меня. Уголки его рта приподнялись в слабой улыбке.

— Мир стал более жесток к роду людскому, — печальным тоном произнес он, потом закурил сигарету и надолго замолчал.

Мы были чуть севернее экватора, недалеко от западных склонов горы Кения. Над вершиной ее возникло белое облако.

Мы въехали на подъем и внезапно очутились на краю Района северной границы — широкой бурой равнины, переходящей в пустыню, где высились глыбы красноватого камня, похожие на потрепанные ветром и песком замки. Карта говорила, что мы на высоте 6300 футов; дорога, петляя, уходила вниз с уступов горы Кении в песчаную и каменную бесконечность. Крутились пыльные смерчи, горизонта не было, мертвая страна исчезла в дымке; земля и небо, одинаково белые и непрозрачные, блестели на солнце, а слева от нас виднелись вдали смутные неровные контуры гор, которые высились на самой границе видимости. Это было пугающее, захватывающее зрелище. Эйб подался вперед, и его голос звенел у меня в ухе.

— Земля обетованная! — прокричал он, потом повернулся к Карандже. — И вы думаете, что слоны смогут преодолеть это пространство и добраться до гор?

Каранджа закивал.

— Да! Тут не пустыня, как Чалби. Вы смотрите, вы видите деревья вдоль сухой поросли, а они знают, где есть вода.

Мы покатились вниз, в печной жар. Потом свернули к северу, где к шоссе примыкала дорога на Меру. Все вокруг сверкало, плоские верхушки акаций торчали над зеркальным знойным маревом, колючие деревья, казалось, стояли кронами вниз, островки ломкого кустарника словно бы плавали в воде: это был мираж. Вдали подрагивали верхушки гор. Маленький городок Исиоло блестел на солнце гофрированным железом, будто подмигивал. Дорога обошла его стороной, и гудрон сразу кончился. Теперь мы очутились на щебневом покрытии, шум стоял оглушительный, позади нас клубился шлейф пыли. Здесь мы увидели первых живых обитателей саванны. Возле колючего деревца, изогнув шеи и чудаковато глядя на нас, неподвижно стояли два жирафа.

Первым их заметил шофер. Он затормозил и возбужденно закричал, показывая пальцем. Сидевшие сзади солдаты потянулись за винтовками: до жирафов было не более ста ярдов, но, когда мы остановились, они уже галопом бросились наутек. Их движения были скованными, но грациозными и позволяли постоянно держать головы поднятыми.

— Это сетчатые жирафы, — сказал Каранджа тоном туристского гида. — Здесь уже северная разновидность.

Я смотрел за окно с интересом, но больше мы ничего не увидели, за исключением нескольких страусов. Через десять миль мы свернули на проселок, который вел к кучке круглых крытых соломой хижин. Когда-то отсюда начинался резерват Самбуру, теперь здесь был военный пост. Каранджа показал пропуск, и нам взмахом руки разрешили ехать дальше, мимо бронетранспортеров и их экипажей, спавших в тени. Проселок убегал в открытую саванну, на плато, поросшее сухой травой и обрамленное прекрасной рощей акаций; зонтики темнели на фоне огненного неба, вдали синели горы. Дорожное покрытие было разбито в пыль серого цвета, вдалеке над сверкающей травой, казалось, плыли блекло-зеленые армейские палатки; полосатый чулок указателя направления ветра безжизненно поник, а пыль от только что севшего самолета стояла над наспех сделанной посадочной полосой как дымовая завеса. Все было неподвижно.

Шофер притормозил. В тени каких-то кривых деревьев стояли два армейских грузовика. Слышались крики и смех. Остановившись, мы увидели блестящие черные тела, набившиеся в крошечный каменистый пруд.

Позади нас послышался топот ног и раздался голос с ирландским акцентом:

— Неужто туристы?

Это был мешковатый человечек с волосами песочного оттенка и рваным шелковым кашне на шее. Он держал потертый портфель, босые ноги были серыми от грязи.

В глазах Эйба сверкнуло любопытство.

— Должно быть, вы пилот того самолета, который только что приземлился?

Человечек кивнул.

— Как вам нравится наш новый флаг? Милый, правда?

— Золотой слон с бивнями? — Эйб кисло усмехнулся. — Очень подходящая к случаю картинка.

— Стало быть, вы с консервного завода?

— С телевидения, — ответил Эйб.

— Да? Ну, если хотите снять засуху, то к северу отсюда материала для вас вдоволь. Возле высохших колодцев — груды туш домашнего скота, — на обветренном лице пилота появилась улыбка. — Меня зовут Пэт Мерфи.

Мы представились, и Эйб спросил:

— Вы совершаете разведывательные полеты?

— Верно. Я и Билл Мэддокс. Летаем по очереди, наблюдаем за северной границей.

— И докладываете обо всех не предусмотренных властями передвижениях?

— Обо всем: племенах, животных, состоянии колодцев. Это, разумеется, закрытые сведения. Вы сюда за материалом или за снимками?

— Сейчас я ищу Кэрби-Смита.

— Тогда вам не повезло, его тут нет.

— Но это его машины?

— Сам он уехал сегодня утром. Грузовики последуют за ним по его сигналу.

— Вы сегодня утром летали в ту сторону, не так ли? Видели что-нибудь любопытное?

Мерфи замялся и пытливо посмотрел на нас.

— Вы, говорите, с телевидения? Прежде сюда телевизионщики не приезжали, так что вы, наверное, были на конференции по диким животным. Один старожил, Корнелиус ван Делден, я слышал, прорвался на конференцию. Может, расскажете подробнее?

Эйб коротко поведал ему, что там произошло.

— Теперь он скрылся, угнав армейский «лендровер», — Мерфи помолчал. — Кто же вас интересует, Кэрби-Смит или ван Делден?

— Слоны, — ответил Эйб, и ирландец расхохотался.

— Разумеется. Их вы тоже найдете. Но вы приехали за материалом, а это значит, что вам нужен ван Делден. Я уже давно летаю над бушем. Сафари, нефтеразведчики, правительственные чиновники, кого только я не встречал. Теперь их тут почти не осталось. Я имею в виду белых людей.

— Так вы знаете ван Делдена? Мерфи кивнул.

— Еще бы не знать этого старого черта. Я-то и вез его из Марсабита на юг после истории с Эндерби. Вы об этом слышали?

— Ближе к делу, — сказал Эйб. — Вы видели «лендровер», так?

Мерфи улыбнулся.

— Да, я заметил какой-то «лендровер».

— На проселке, что ведет к Баринго?

— Может, и там. Вчера Билл возил Алекса взглянуть на ущелье Южного Хорра. Поэтому сегодня я летал на запад, вдоль границы Сугуты.

— Там вы его и видели?

— Точно.

Вечер застал нас уже далеко от усадьбы Самбуру, и на ночь мы стали лагерем у подножия Лолокве — огромной лысой горы, возвышавшейся над равниной к северу от развилки на Маралал и похожей на сахарную голову. Под ее голыми, красными от закатного солнца склонами мы поставили палатку; Каранджа показал нам, как соединять трубки каркаса с холстиной, а водитель тем временем начал собирать дрова. Скворцы с назойливым любопытством разглядывали нас, их оперение матово поблескивало в косых лучах света. Стайки ткачиков шумно покидали свои гнезда и вновь стремительно возвращались в них. Гнезда гроздьями висели среди шипов колючего кустарника подобно маленьким кокосовым орехам.


Когда мы приготовили себе постели под гнилой холстиной, костер уже шумел вовсю, а чай сварился. Сумерки были короткие, тьма навалилась быстро. Лолокве стояла черной глыбой на фоне звезд, тишину нарушало только потрескивание пылающего костра. Все вдруг замерло, смолкло птичье пение.

— Вот О чем я все время мечтал, — прошептал в темноте Эйб. — Тебя не волнует, что ты вот так стоишь лагерем посреди Африки?

— Нет, — ответил я. Но какая-то струнка во мне натянулась, я познал доселе неведомые мне ощущения: слух мой обострился, глаза привыкли к окружающей костер темноте.

С горы дул слабый ветерок, и Каранджа потянул носом воздух. Его черное лицо блестело в мрачных отсветах пламени.

— Я думаю, идет дождь сегодня. Берегитесь скорпионов, — добавил он. — Скорпионы очень плохие.

— А змеи? — спросил я. Он заулыбался.

— Змеи очень плохие тоже. Но скорпионы здесь более плохие, чем змеи.

На ужин была тушенка с кукурузной мукой. Пока мы ели, сидя на корточках вокруг костра, я рассказал Эйбу о книге Петера ван Делдена и о том, почему так стремился попасть к озеру Рудольф.

— Похоже, наши цели не совпадают, — сказал он. — Ты хочешь практической выгоды — подтвердить археологическое открытие и запечатлеть его на пленке. Я же хочу просто-напросто проникнуться Африкой и посмотреть, как слоны решают проблему выживания во враждебном им мире людей. — Он закурил. — Но что касается завтрашнего дня, то тут у нас одни планы, верно? Мы поедем взглянуть на тот «лендровер».

— Да, наверное, — я произнес это в задумчивости, продолжая размышлять об озере Рудольф. У меня появилась возможность попасть туда, и я не хотел, чтобы меня утащили в сторону. — Правда, пилот не сказал, что машина была брошена.

— Он никого не заметил, хотя прошел над ней на бреющем полете.

— Это еще не значит, что между машиной и ван Делденом есть связь.

— Тем больше у нас причин посмотреть на «лендровер».

— А если мы не найдем ван Делдена?

— Тогда у нас остается Кэрби-Смит на Южном Хорре. Наш поход — это путешествие в прошлое, друг мой, и если в конце его я погибну, то погибну как человек, который что-то понял…

— Ради бога! — перебил я его. — Не погибнешь ты.

— Разумеется, нет. Но если вдруг… — Он покачал головой и резко поднялся. — Извини, я слишком много болтаю. Пошел-ка я спать.

Я еще посидел у костра, слушая тишину, потом залег под навес, но не смог уснуть и стал смотреть на громаду Лолокве.

Среди ночи пошел дождь, и я вспомнил рассказы о львах, которые любят укрываться от дождя в палатках сафари, и подобрал ноги, настороженно ловя малейшие шорохи на фоне шума дождя.

Проснулся я с рассветом. Пели птицы. Выглянув из-под рваного холста, я увидел крошечную белоснежную птаху, которая сидела на черном шипе, а в далеком небе, словно крест, парил орел. Дождь кончился, небо прояснилось, и в сером свете бурые тона пустыни посвежели. По мере того как вставало солнце, голые крутые стены Лолокве становились багрово-красными. Водитель подкладывал в огонь сучья, раздувая головешки. Появился Эйб, который шел между колючими деревьями и казался жилистым и крепким в своей одежде защитного цвета. Он склонил голову, разглядывая землю. Я окликнул его, и Эйб сказал:

— Лентяй, самую красоту проспал!

Выпив чаю, мы тут же сняли лагерь, а к половине девятого миновали поворот на Вамбу и, выехав на дорогу, ведущую в Маралал, направились к горам. Дорога была грунтовая, местами мы застревали, а вскоре оказались в густом буше. Горы нависали над нами, а чуть погодя мы встретили и первый помет слонов. Здесь уже была дикая страна. Чуть не доезжая озера Кисима, мы увидели примыкающий к дороге проселок, и Эйб велел водителю свернуть на него.

— Это не есть дорога на Маралал, — сказал Каранджа.

— Все равно поедем по ней.

— Маралал прямо, — упорствовал Каранджа.

— Я знаю, что Маралал прямо, — Эйб держал на коленях раскрытую карту. — Но мне хочется заглянуть на склоны со стороны долины Сугута.

— Долину Сугута мы осмотрим с обзорной площадки выше Маралала. Вы увидите русло, гейзеры, вулканы, все, что пожелаете.

Спор продолжался еще несколько минут. Я не участвовал в нем. Наконец Эйбу пришлось рассказать Карандже про «лендровер». Каранджа внезапно умолк, он сидел со мной впереди, лицо у него было потное, тело напряглось.

— Это плохо, — сказал он. — Они высылают патруль…

— Пилот подошьет рапорт к делу только завтра утром. — Эйб подался вперед и схватил Каранджу за плечо. — Неужели вы допустите, чтобы они схватили его? Вы же работали с ним, были его следопытом!

— Майора Кэрби-Смита вы едете повидать. Вот что вы мне сказали, и вот что я говорю капитану Нгару. Наш пропуск — в Барагон. И еще, — в отчаянии добавил он, — у нас не хватит бензина.

— Сзади восемь канистр.

— То вода.

— В четырех — вода, в четырех других — бензин, так что велите шоферу сворачивать налево, — спокойная уверенность в голосе Эйба, похоже, решила дело. Каранджа быстро заговорил на суахили, и мы свернули на проселок, ведущий обратно, на юго-запад, в долину Олкейу Осера. Всю дорогу мы ехали сквозь густой буш, местами по крутым подъемам и по слякоти, оставшейся после ночного дождя. Через полчаса мы прокололи камеру. Неудивительно: покрышка была почти лысая. Мы ставили запасное колесо и уже затягивали гайки, когда вдалеке раздались два выстрела. Через несколько минут Каранджа вышел из буша, держа в руках связку цесарок. Он бросил птиц в кузов и сказал:

— Пол, если хочешь, можем сварить чаю. Водитель закивал. Его белая рубаха потемнела от пота, на лбу выступила испарина.

— Ладно, мы имеем отдых на чай теперь, потом мы идем находим тот «лендровер».

Очень скоро вода закипела, и водитель начал помешивать заварку с сахаром. Он сел на корточки, и вдруг глаза у него расширились.

— Ndovu!

Сначала я не видел их: буш окутала знойная пелена, свет слепил глаза. Каранджа указал рукой.

— Видите? Слоны, вон они, за тем большим деревом, — голос его дрожал от возбуждения.

Внезапно на округлом склоне горы шевельнулся какой-то серый контур, затем еще один. Я не знаю, сколько там было слонов, я видел их лишь мельком, когда они плавно пересекли просеку в буше.

— Самки, — сказал Каранджа. — Со слонятами.

Слоны перешли проселок возле дальнего поворота, они были похожи на серых призраков и двигались к северу. Внезапно они исчезли, слившись с блестящей серо-зеленой листвой на холмах. Эйб смотрел им вслед неподвижным взглядом.

— Ты видел, Колин? Целое стадо. Кэрби-Смит был прав: там есть слоны.

— Пора трогаться, — сказал я.

— Куда спешить? — Эйб откинулся назад, полуприкрыв глаза. — С самого рассвета все едем и едем.

— Не можем же мы сидеть тут и ждать, не пройдет ли мимо ван Делден, — я потянулся за картой. — Мы приблизительно в пятнадцати милях от того места, где Мэрфи видел брошенный «лендровер». Здесь есть еще один проселок, ведущий прямо в Маралал.

— Разумеется, но это не проезжая дорога, а ван Делдену нужен транспорт. Он далеко от Марсабита. — Эйб сел. — По-моему, ты не совсем понимаешь, что он за человек. Он видел кружащий над ним самолет и знает, что патруль перекроет дорогу.

— Но ведь он не сможет уйти от армейского патруля. Эйб пожал плечами и снова улегся, закрыв глаза. После ночного дождя зной давил, и я тоже почувствовал сонливость.

— Я думаю, мы едем обратно теперь, — сказал заволновавшийся Каранджа. — Когда приходит патруль, они хотят знать, что мы делаем на этой дороге.

— Патруль доберется сюда лишь через несколько часов, — Эйб облокотился о землю и прислушался к свисту какой-то птицы в буше у нас за спиной. Мгновение спустя птица взлетела, мы увидели синюю металлическую вспышку.

— Скворец, — сказал Каранджа. — Что-то его вспугнуло.

Все стихло, как будто буш затаил дыхание и чего-то ждал. И вдруг из подлеска, позади нас, беззвучно вышел ван Делден. С ним был Мукунга, оба держали в руках винтовки. По другую сторону дороги появились Мтоме и какой-то очень прямой симпатичный мужчина, которого я прежде не видел. Каждый нес по брезентовому рюкзаку и полному патронташу, плечи у них были обернуты скатанными одеялами.

— Каранджа.

— Шю, Вуапа, — Каранджа вскочил на ноги и вытаращил глаза.

— Ты пришел искать меня? Каранджа безмолвно кивнул.

— Откуда ты узнал, где я?

— От пилота, — ответил Эйб. Ван Делден взглянул на нас сверху вниз, потом сел рядом со мной, аккуратно уложив на землю винтовку.

— Я ожидал встретить здесь патруль.

— Пилот не обязан сдавать рапорт до утра, — ответил Эйб. — Он решил следовать установленному порядку.

— Разве ему не дали указаний найти «лендровер»?

— Он сказал, что кое-чем вам обязан. Его зовут Мэрфи.

— Пэт Мэрфи? Да, помню. Итак, у нас есть немного времени до прибытия патруля. Значит, вы приехали искать меня. Зачем?

Эйб пожал плечами.

— Толком и сам не знаю. Но у нас есть пропуск до озера Рудольф. Думали, может, вас надо подвезти.

Ван Делден покачал головой.

— Кроме машины, мне ничего не нужно. — Его светлые глаза пытливо оглядели нас. — Пока варится чай, вы, может быть, расскажете мне, каким образом заполучили старый автобус для сафари и пропуск в военную зону? И что тут делает Каранджа?

— Нам его дали в качестве проводника.

Ван Делден рассмеялся все тем же хриплым смехом.

— Вы умеете добиваться своего, мистер Финкель. И что же вы собираетесь снимать?

— Это зависит от вас, — ответил Эйб. — Если мы вас подвезем…

— Нет.

Эйб пожал плечами.

Каранджа подал ван Делдену кружку чаю, и тот, нахмурившись, принялся шумно пить.

— Камеры у вас с собой? Эйб кивнул.

— Вы собираетесь снимать Алекса Кэрби-Смита с его шайкой ученых опустошителей?

— У нас другая цель, — возразил я, но он смотрел на Эйба.

— Как вы убедили Кимани согласиться на это? Когда Эйб объяснил, сердитый взгляд ван Делдена остановился на мне.

— Значит, ради возможности сделать археологическую находку вы продали пленку, которую отсняли вместе со мной? — голос его звучал жестко и беспощадно, взгляд светлых глаз стал почти зловещим. — Мери была права, когда сказала, что вы равнодушны к животным. — Он снова повернулся к Эйбу. — Где теперь Кэрби-Смит?

— В Барагои.

Ван Делден кивнул так, словно иного ответа и не ждал.

— Он возьмет их, когда они будут выходить из ущелья Южного Хорра в полупустыне на севере. Тогда, парень, вам понадобится холодное сердце и крепкий желудок, — он опять смотрел на меня. — Там будут слонята всех возрастов, от новорожденных до двенадцатилеток, с матерями. И всех их будет вести старая слониха, глава рода. Это целая семья.

Алекс собьет их в кучу ревом самолетного мотора или, возможно, погонит «лендроверами» и грузовиками на своих стрелков. В первую очередь застрелят старую мать; одна вспышка оборвет жизненный путь длиной пятьдесят или шестьдесят лет. Все стадо сметут за считанные минуты, всех слоних и всех слонят. — Он опять повернулся к Эйбу. — При таком отстреле никто не останется в живых, и некому будет рассказать о страхе и боли следующей ничего не подозревающей семье, которая идет через горы. Некому предупредить. Это ваша прикованная к экранам аудитория буквально сожрет глазами. — Он сунул свою пустую кружку Карандже и встал. — Я забираю вашу машину.

— А вам не приходит в голову, — тихо сказал Эйб, — что прикованная к экранам публика, возможно, разделит ваши чувства? Что ее вывернет от зрелища такой поголовной резни…

— Резни не будет, если я смогу предотвратить ее, — он что-то сказал Мтоме, и тот принялся извлекать из мини-автобуса наши сумки. — Если даже вы сумеете это снять, неужели вы думаете, что вам позволят вывезти пленку из страны?

— Может быть, и не позволят. Но с вашей помощью можно попытаться вывезти ее тайком. — Эйб тоже встал на ноги.

— Оставайтесь на месте, — ван Делден пошел к автобусу. — Дима, — он взмахом руки велел высокому африканцу садиться в кузов. Мтомте последовал за ним. Мукунга стоял возле дверцы, держа на согнутой руке винтовку.

— Вы совершаете ошибку, — сказал Эйб. — Если мы поедем с вами, то сможем снять все с вашей, так сказать, точки зрения. Это будет великий материал. Я сумею сделать из него нечто стоящее.

— Вы сумеете сделать из него кучу денег. Вы это хотите сказать? Вас, как и Алекса, интересуют не слоны, а одни только деньги.

— Вы не правы. — Эйб шагнул к нему. — Я здесь не ради денег. В чем дело, ван Делден? Я предлагаю вам весь мир в качестве аудитории, есть шанс заставить их понять натуру слонов и все происходящее с ними в Африке.

Но ван Делден покачал головой.

— Я не хочу, чтобы еще кто-то был замешан в том, что я должен сделать… Возьмите свои камеры. — Он залез в машину и выставил кофры на землю возле наших сумок. Я поднялся.

— Вы не можете вот так взять и бросить нас здесь. Мы свернули на этот проселок только потому, что знали, что вы в беде.

— Успокойся, — сказал Эйб. — Через несколько часов здесь будет патруль.

Каранджа обошел машину и начал что-то горячо втолковывать ван Делдену. Казалось, он о чем-то молил. И тут ван Делден сделал нечто странное: он обнял Каранджу за плечи почти любовным жестом. Потом развернул автобус, высунулся из окна и заговорил с Каранджей на суахили. Каранджа закивал головой, его лицо покрылось потом, глаза расширились. Мукунга сел в машину, и автобус тронулся, оставив в воздухе густое облако пыли. Я повернулся к Карандже.

— Что вы ему говорили?

Он покачал головой, не отрывая глаз от пыльного облака.

— Ничего.

— Что вы ему говорили? — упорствовал я.

— Я предложил ему взять меня с собой, — он отвернулся и сердито добавил: — Но он меня не хочет.

— Это не все, — сказал Эйб. — Вы говорили что-то о Кэрби-Смите. Я ясно слышал, как ван Делден произнес имя майора.

— Он просто просил передать кое-что.

— А именно?

Каранджа замялся, потом пожал плечами.

— Я должен сказать ему, что, если он будет убивать слонов, его люди умрут.

— Ван Делден говорил серьезно?

Каранджа уныло кивнул.

— Он всегда говорит серьезно.

Я уже задремал, когда прибыл патруль. Каранджа вышел на дорогу и что-то крикнул солдатам, потом направился к грузовику, где стоял в ожидании капрал. Они переговорили.

— Залезайте, — сказал нам Каранджа. — Когда найдем «лендровер», я поговорю с капралом о транспорте.

Мы сунули аппаратуру в кузов и влезли сами. Солдаты подвинулись, освобождая нам место.

— Похоже, что Кэрби-Смит — наша единственная надежда, — задумчиво пробормотал Эйб.

Мили через три мы обогнули скалу и буквально врезались в баррикаду из колючих деревьев, преграждавшую путь. Это было идеальное место для засады. Под диким фиговым деревом мы нашли старое кострище и рядом с ним — останки туши дик-дика.

Стало прохладнее, и, когда развели костер, солдаты подобрели. В пустой бак «лендровера» залили бензин. За едой Каранджа переговорил с капралом, стараясь добиться разрешения ехать в Барагои на вездеходе. Не знаю, что тут сыграло главную роль — то ли необходимость быстрее передать радиограмму о передвижениях ван Делдена, то ли наш армейский пропуск. Так или иначе, в начале девятого мы сели в машину и отправились по проселку в обратную сторону.

— Скоро мы приедем на обзорную площадку, — сказал Каранджа. — Может, там остановимся.

…Военный пост представлял собой несколько палаток на краю посадочной площадки к востоку от Барагои. Пока капрал и Каранджа давали объяснения, Эйб кивнул в том направлении, где чернела буквой V долина Хорра.

— Интересно, сумел он проехать ущельем?

Мы стояли на пороге страны, которую ван Делден знал лучше, чем кто-либо другой.

Кэрби-Смит приехал утром на открытом «лендровере» с откинутыми ветровыми стеклами. В машине сидели два человека в пылезащитных очках. Возле «цессны» Кэрби-Смит остановился перемолвиться словечком с пилотом, который возился с мотором, потом подъехал к палатке командира. Каранджа ждал его там, и, когда они исчезли, я вновь принялся за отчет об экспедиции Телеки, но тут на меня упала тень, и хриплый голос произнес:

— Стало быть, это ты. А где он?

Я поднял глаза и несколько мгновений не мог ничего сказать от изумления.

— Куда он отправился? — резко продолжала Мери, лицо ее было напряжено, я не заметил на нем ни тени приветливости. — В Марсабит?

— Не знаю.

— Он смог бы добраться туда с тем запасом бензина, который был в автобусе?

— Не думаю.

— Что ж, оно и к лучшему. В Марсабите ему делать нечего. Алекс говорит, что от его заповедника почти ничего не осталось. Землю распахали, большую часть леса вырубили, чтобы освободить место для деревень… — Мери смотрела на меня широко раскрытыми глазами. — Какого черта он не поехал к побережью?

Я спросил ее, почему она уехала с человеком, который сделал своей работой убийство животных, составляющих смысл жизни ее отца.

— Я ничего не понимаю. Я обшарил всю гостиницу…

— Не понимаешь? — Глаза Мери внезапно блеснули на солнце. — Ты видел, как он поступил с тем слоном. Ты видел,как Мукунга и Мтоме гнали его тогда, с силком на ноге… Да и вообще, мои занятия — не твоего ума дело. Алекс по крайней мере убивает чисто, — свирепо добавила она. Теперь я понял, что она здесь не просто собирает материал для статьи. Было тут что-то такое, о чем не хотелось и думать: я вспомнил, что Мери говорила об обаянии Кэрби-Смита.

В этот миг ожил мотор «цессны». Я видел сидевшего за рычагами пилота.

— Его посылают искать ван Делдена?

Мери кивнула.

— Разве ты не можешь ничего сделать?

— Если бы он видел то, что видела я за последние два дня… Последствия засухи. Стоит отъехать от гор на север… Там вообще не было дождя, все колодцы и водопои пересохли. Если мы не найдем его, он сам убедится, что там нет воды.

— У него четыре полные канистры.

— При такой жаре на них долго не протянешь.

Двигатель самолета набирал обороты. «Цессна» докатилась до конца полосы и уже неслась на нас, становясь все больше и больше. Колеса оторвались от земли, самолет чуть накренился и с ревом пронесся у нас над головой, поворачивая к северу. Мгновения спустя он превратился в точку, летящую к горам, которые образовывали ущелье Южного Хорра.

— Ты должна была остановить его, — пробормотал я.

— Алекс боится, что отец натворит глупостей.

— А что будет, когда ван Делдена обнаружат с самолета и направят на него армию?

— По-твоему, я об этом не думала? — сердито сказала Мери. — Но его необходимо как-то остановить. Он мог бы отправиться к побережью, но вместо этого приехал сюда. Я думаю, Алекс прав.

— Тебе все равно, что с ним случится, да? — Я почувствовал желание сказать ей что-нибудь обидное. — Ты печешься о Кэрби-Смите, а не о родном отце.

— Как ты смеешь! — выдохнула она. — Что ты знаешь о них? Обо мне?

Я увидел Каранджу, стоявшего на солнце возле палатки командира, и рассказал Мери, какое задание тот получил от ван Делдена.

— Так что решай, на чьей ты стороне, — сказал я.

Она печально взглянула на меня.

— Значит, Алекс был прав.

— Если Кэрби-Смит начнет убивать слонов… — Я засмеялся. А впрочем, какого черта? Как еще заставить ее понять? Как пробить броню восхищения человеком, в лагере которого она жила? — Когда вернется самолет, поговори с пилотом и Кэрби-Смитом. Иначе кого-нибудь убьют.

Мери немного постояла, глядя на меня. Думаю, она была готова расплакаться; губы у нее дрожали, ноздри раздувались. Потом она резко отвернулась и побрела назад к открытому «лендроверу». Из-за кузова грузовика появился Эйб.

— Ну, что говорит твоя подружка?

— Ничего, — сухо ответил я, сердясь на него за смешинки в глазах.

Подошел Кэрби-Смит.

— Каранджа говорит, что моим людям грозит опасность, если они начнут отстрел. Это правда? — Он смотрел на Эйба. — Так что сказал ван Делден?

— Каранджа должен был вам это передать.

— Вы думаете, он говорил серьезно или это была лишь пустая угроза?

— Он говорил серьезно.

— Тогда мы должны найти его. На свободе такой человек опасен. Что ж, — майор расправил плечи и улыбнулся своей мальчишеской улыбкой, — поиски не затянутся. — Он повернулся к капитану. — Как только его обнаружат, за дело возьметесь вы с вашими парнями. Но никакого кровопролития. Окружите его и принудите сдаться. Теперь о ваших транспортных проблемах. Я не против того, чтобы телевидение освещало мою работу, если это освещение не будет тенденциозным. Об этом мы еще поговорим, но условия ставлю я. Понятно?

— Естественно, — сказал Эйб.

— Хорошо. Грузите оборудование в мой «лендровер». Я выеду, как только прибудет один из армейских самолетов и мы переговорим с пилотом.

Примерно через полчаса мы услышали со стороны солнца шум мотора, и вскоре с юго-востока на посадку пошел двухмоторный моноплан.

…Что-то шевельнулось в буше позади меня, послышалось хрюканье, потом раздался треск веток, глухой стук копыт, и мимо пронеслось нечто похожее на танк. Я почувствовал, что меня обдало струей воздуха, уловил запах мускуса, а потом увидел в свете костра носорога. Пригнув голову к земле, он набросился на одну из палаток, длинный рог вспорол парусину, зверь забросил изорванный холст себе на спину. Весь лагерь словно взорвался, разбуженные африканцы высыпали на улицу, послышались крики и вопли, появился Кэрби-Смит с ружьем в руках. Но носорог уже исчез, оставив после себя разоренную палатку. Показался перепуганный Каранджа. Где-то, словно раненый кролик, тонко кричал человек.

— Господи Иисусе! — Каранджа потянул носом воздух, белки его глаз заблестели, отражая свет звезд.

— С горы позади нас дует ветерок, — задумчиво сказала Мери, когда мы двинулись следом за Каранджей. — Зверь был с наветренной стороны. Значит, его встревожили не мы.

Появился Кэрби-Смит со шприцем в руках.

— Беднягу раздавило, — сказал он. — Это один из моих лучших следопытов… — Кэрби-Смит взглянул на Эйба, лицо у него застыло. — Вы что-нибудь слышали? Вы были рядом с тем местом, где носорог выскочил из кустов.

Эйб покачал головой.

— В подлеске слышался треск, — сказал я. — А потом он вдруг пронесся мимо меня, будто…

— А до того? Вы слышали в кустах какие-нибудь голоса, крики?

— Нет, ничего такого.

Кэрби-Смит повернулся и посмотрел на лица окружавших нас африканцев, затем принялся расспрашивать их на суахили. Но они только качали головами и возбужденно тараторили визгливыми от злости или страха голосами. В конце концов Кэрби-Смит выставил караул и вернулся в свою палатку. Лагерь мало-помалу угомонился, но я долго не мог уснуть. Было почти пять часов, и я лежал без сна до тех пор, пока из-за гор не начал просачиваться рассвет, сопровождаемый болтовней мартышек и набирающим силу птичьим гомоном.

Это была заря страшного дня.

Рассвет был прохладен, воздух свеж, над деревьями высились темные горы. Показался выбритый и одетый Эйб. Он вручил мне кружку чаю.

— Шевелись, через несколько минут снимаемся.

В лагерь въехал грузовик, из кабины выпрыгнул сержант и, подойдя к Кэрби-Смиту, отдал честь. Все подняли глаза, заслышав рев самолета. Он прошел над верхушками акаций и унесся на север.

— Одевайся, — сказал Эйб, — не то тебя оставят.

— Зачем тут самолет?

— Разведчик. Пилотом на нем знакомый Кэрби-Смита, Джеф Сондерс.

Я одевался, когда появился Каранджа с двумя тарелками.

— Десять минут, — сказал он. — Хорошо? Сегодня вы возьмете отличные картинки.

Кэрби-Смит на своем «лендровере» возглавил караван. Рядом с ним сидела Мери, сзади — два африканца. Мы были в последнем грузовике. Каранджа стоял рядом со мной, вцепившись в поручень.

Скоро мы оказались в буше и начали продираться сквозь колючие кусты; ветки хлестали, а пыль душила нас. Самолет кружился и пикировал на рощицу зеленых деревьев, едва не задевая кроны крыльями. Буш становился все гуще, а потом мы очутились на поляне, и Кэрби-Смит выскочил из «лендровера». Первый грузовик остановился, стрелки с карабинами бегом заняли позиции.

Когда я снова огляделся, мы были уже одни и ехали медленнее; сидевший рядом с водителем человек поднялся на ноги, сжимая что-то в руке. Блеснул серебристый металл, и самолет прошел над нами, наполнив воздух ревом моторов. Раздался резкий отрывистый хлопок, потом визг и трубный звук.

Внезапно я увидел их — серые массы, похожие на холмы, шевелились в буше, сбиваясь в кучу. Водитель нажал на тормоза, когда один из слонов развернулся, мгновенно растопырив уши и вытянув вперед хобот. Я увидел маленькие горящие глазки и услышал тонкий яростный визг, когда слон молниеносно и без малейших колебаний бросился на нас. Водитель дал задний ход, и мы попятились, ломая кустарник. Тот человек, что сидел в кабине, неистово замахал рукой, давая знак двигаться вперед. Огромный слон маячил перед нами, поднимая ногами пыль. В воздухе пролетел какой-то предмет, сверкнула вспышка, грохнул взрыв, и слон ошеломленно остановился. Водитель давил на клаксон, Каранджа вопил, все мы что-то кричали, а загонщик, бросивший шумовую гранату, дубасил по дверце. Грузовик стоял на месте, мотор работал вхолостую. Огромный зверь потряс головой и повернулся, чтобы присоединиться к стаду. Сняв руку с клаксона, водитель сказал что-то соседу. Тот кивнул.

— Они говорят, что это вожак, — голос Каранджи дрожал от возбуждения. — Тут самки, слонихи и слонята. Смотрите, они трогаются с места.

Мы сидели и ждали, слушая, как другие загонщики кричат и колотят по бортам грузовиков. Потом снова поехали, обратно по своим следам, наблюдая за серыми массами в просветах буша. Мы двигались вдоль края стада и были готовы остановить его, если слоны попробуют прорваться. Но они, будто призраки, продолжали идти вперед. Шли быстро, стараясь убежать от зловония и рева автомобильных моторов. И все это время самолет непрерывно кружил в вышине. Внезапно мы оказались на краю поляны, и я ударился ребрами о поручень, когда мотор заглох и грузовик резко остановился. Слоны тоже замерли. Я что-то сказал, и водитель зашипел на меня:

— Пожалуйста, не разговаривайте.


Я насчитал пять взрослых слонов. Два из них шли с крохотными слонятами под брюхом. В общей сложности детенышей было семь, а всего слонов двенадцать. Самый большой замыкал стадо. Слониха посмотрела на нас — распластав уши и подняв хобот, будто перископ, она нюхала воздух. Солнце стояло над горами, и его лучи освещали животное. Это она напала на нас. Дул легкий ветерок, у меня над головой шелестели листья.

Теперь развернулось все стадо, слонихи покачивали хоботами. Все до единой были растерянны. От грузовиков больше не доносилось ни звука, но ветер, должно быть, пригнал бензиновую вонь. Старая слониха вдруг затрясла головой, повернулась и шлепнула хоботом одного из детенышей, загоняя его обратно под брюхо матери. Потом она на мгновение положила хобот на шею подруги, словно успокаивая ее, и вновь заняла свое место во главе стада, после чего все слоны быстро направились к дальнему краю поляны.

Тут-то Кэрби-Смит и застрелил старую мать. Резкий треск его ружья слился с глухим ударом тяжелой пули в шкуру и кость. Я видел, как громадный зверь вздрогнул, затем голова его поникла, а уши обвисли. Он еще не успел упасть, а со всех сторон уже гремели выстрелы. Три взрослых слона упали, еще один дико затопал ногами, а потом начали падать детеныши; пальба, визг и полный боли громоподобный рев слились в дьявольскую какофонию.

Менее чем через две минуты все было кончено, стало тихо. Мертвые слоны лежали как могильные курганы, как огромные валуны в косых солнечных лучах. Охотники стали выходить на открытое место, медленно, словно люди, которые хлебнули лишку. На плечах у них лежали все еще дымящиеся ружья.

Я вылез из грузовика и привалился к борту. Возбуждение прошло, в горле пересохло, ноги дрожали. Эйб уже склонился над мертвой старой слонихой и снимал, как два африканца вытаскивали вырубленный из гнезда бивень. Они поставили его вертикально; корень был обагрен кровью, и африканцы, смеясь и болтая, принялись на глазок оценивать размеры бивня, а потом взвешивать, передавая из рук в руки. Эйб выпрямился и наблюдал эту сцену. Он опустил руки, камера висела у бедра.

— Ружья — что бензопилы, — сказал он тихо. — Я однажды снимал, как валят четырехсотлетние секвойи. Росли четыреста лет, а упали за несколько минут. Ты думал, сколько лет всем этим животным, лежащим здесь? Двенадцать слонов. 250–300 лет пущено насмарку менее чем за 250–300 секунд. Вот тебе и прогресс, победная поступь цивилизованного человека.

— Начнем с этой, — послышалось у нас за спиной. — Сколько ей лет, по-твоему?

Рядом с Кэрби-Смитом стояла Мери, держа в руках раскрытый блокнот. Лицо ее было потным и пыльным, вокруг глаз все еще виднелся след от очков.

— Не знаю, — сказала она. — Но она была вожаком стада, значит, уже пользовалась последней парой зубов.

— Интересно, сколько они прошли? Вид у них не очень хороший. — Кэрби-Смит наклонился и стал оттягивать упругую, как резина, губу слонихи, пытаясь раскрыть ей пасть. Два африканца бросились на помощь и, сунув в пасть топорища, разомкнули челюсти. — Восемь коренных здорово стерты. — Майор почти засунул голову в пасть слонихи. — Скажем, лет около сорока. Один из коренных зубов придется вырвать и изучить под микроскопом. Сейчас ведется работа, чтобы установить, в каком возрасте слонихи становятся старейшинами стада. Эта возглавила семью раньше, чем бывает обычно. Вероятно, совсем недавно, после отделения группы от более крупного стада. А может, прежнего вожака убили. Это довольно интересная область исследований. — И он отправился к следующему взрослому слону, лежавшему на боку.

— И все это сделано в интересах науки, — пробормотал Эйб. Но я смотрел на Мери Делден, которая с блокнотом в руках наблюдала за Кэрби-Смитом, старавшимся разомкнуть челюсти слона. Из ран, оставшихся на месте бивней, сочилась кровь. Мери не сказала мне ни слова, даже не взглянула на меня.

Пока мы пили чай, из лагеря у Южного Хорра приехал первый рефрижератор. Он был набит местными жителями из племени самбуру. Возле слонов выставили охрану, и каждому местному жителю разрешили отрезать примерно по килограмму от одного из слонят. Грузовики все подъезжали. Некоторые африканцы приходили пешком, и вскоре вся поляна покрылась копошащейся массой полуобнаженных людей, вооруженных кинжалами с ярко блестевшими, отточенными лезвиями.

Эта сцена была мечтой кинооператора: кочевники, охотники с ружьями, куски слоновьего мяса, повсюду кровь. Африка во время засухи…

Мери одиноко сидела в тени колючего кустарника, над ней нависали ветки, усыпанные, будто гроздьями, гнездами ткачиков. Она посмотрела в мою сторону и подошла.

— Алекс просил узнать, много ли у тебя пленки? Он никогда не разрешал операторам присутствовать при отстреле, но раз уж вы тут, он хочет, чтобы его методика была заснята как следует. Завтра в Найроби пойдет грузовик.

— В Найроби пленки не достать, — ответил я. — Во всяком случае, так нам сказал Каранджа.

— Грузовик повезет бивни. Если ты торгуешь слоновой костью, то достанешь в Найроби все, что угодно.

— Я поговорю с Эйбом, — пробормотал я.

Когда я рассказал об этом предложении Эйбу, он улыбнулся и покачал головой.

— Обман все это, — сказал он. — Майор оплатит пленку и сможет указывать тебе, что снимать. Я не желаю делать фильм в угоду Алексу Кэрби-Смиту. Если я и сниму что-нибудь, то только здешние уединенность и красоту, а не кровавую бойню, какими бы благими намерениями ее ни объясняли.

Костер уже потушили, и через несколько минут мы поехали в сторону гор. На этот раз наш грузовик шел первым, «лендровер» — за нами. Кузов его ломился от бивней. Когда на пути попадался слишком густой кустарник, все вылезали и пантами прорубали дорогу. Здесь я впервые пустил в ход камеру, сняв Кэрби-Смита, который стоял на сиденье своего «лендровера» и инструктировал охотников. В видоискателе он был похож на Роммеля: загорелое морщинистое лицо, очки, закинутые на козырек кепи. Но этот человек давал задание африканским охотникам, вооруженным карабинами 458-го калибра, небрежно закинутыми за спины, а не немецким танкистам. И говорил он на суахили.

— Четыре слонихи и три слоненка, — раздался голос Кэрби-Смита, визгливый и отрывистый. — Джеф говорит, что поблизости болтается и молодой самец. Держитесь поближе ко мне, и тогда вы сможете снять операцию как бы сквозь прицел моего карабина. Я всегда делаю первый выстрел. Свалив вожака, я подаю сигнал, ясно?

Я кивнул, и Кэрби-Смит быстро пошел к «лендроверу».

Майор загнал его в буш, примял кусты и вновь появился на берегу с биноклем на шее и винтовкой в руках. У него была «ригби-416» с телескопическим прицелом. Майор лег на землю, опершись локтями, проверил, откуда дует ветер, и подрегулировал прицел. Затем лицо его сосредоточенно застыло, и он начал водить стволом ружья из стороны в сторону, охватывая все пространство люгги. Должно быть, он услыхал жужжание моей камеры, когда я снимал его крупным планом: повернувшись ко мне, он с раздражением в голосе сказал:

— Портреты будете делать завтра. Утром вы упустили отличную возможность: мне сказали, что вы вообще ничего не сняли. В моей компании каждый должен нести свою часть ноши. — Он знаком велел остальным уйти в укрытие; потом более основательно устроился на твердом песчаном грунте, несколько раз глубоко вздохнул и расслабился. Я слышал шум, производимый грузовиками, которые занимали удобные позиции, чтобы гнать зверей. — Еще минут десять, — сказал Кэрби-Смит и махнул Карандже, чтобы тот отошел назад. — Может, и меньше: этого никогда не знаешь наверняка. Слоны могут ходить быстро, если захотят. — Он повернулся к Мери. — Засеки время с момента броска первой шумовой гранаты. Потом еще раз — с моего первого выстрела и до падения последнего слона. Секундомер у тебя есть?

Она кивнула, лежа рядом со мной. Больше никто не сказал ни слова. Сзади надоедливо ворковал голубь. Я взглянул на часы. Было 5.27, и тени быстро удлинялись, солнце висело над самыми деревьями, и я гадал, что делать с диафрагмой, если оно скроется. В этот миг взорвалась первая шумовая граната; ткачики в кустах защебетали, рядом со мной засвистел скворец, а голубь вдруг умолк. Вдалеке за люггой шум моторов изменился: водители прибавили обороты. «Цессна» спикировала еще раз, не более чем в миле от нас. Гон начался.

— Ветер благоприятный, и света еще достаточно. — Голос Кэрби-Смита звучал спокойно, без тени волнения. — Расслабьтесь и смотрите на середину излучины. Видите вон ту дюну, пересеченную тенью от дерева? Примерно там я уложу вожака. Тогда уже вся группа будет на открытом месте.

Я подкрутил фокус и оглянулся на лежавшего рядом с Мери Эйба. Его камера торчала над ее плечом, и я подумал, собирается ли он снимать отстрел. Вой грузовиков нарастал, взорвалась еще одна граната, послышался визг, трубные звуки, крики людей, удары о борта машин.

— Уже скоро, — пробормотал Кэрби-Смит, вперив взор в дальний берег люгги и чуть выставив вперед тяжелое ружье. Его здоровая рука лежала на прикладе рядом с затвором. На противоположный берег выехал грузовик и остановился. Два человека неподвижно сидели в кабине и ждали. Низко прошел самолет, и вдруг вдалеке, в люгге, появилась серая громадина. Слон двигался быстро. Уголком глаза я увидел, как Кэрби-Смит поднял ружье и прижал его к плечу. Животное остановилось на берегу и, задрав хобот, принялось нюхать воздух открытого пространства люгги. Все смолкло, даже птицы. Затем слон двинулся вниз по берегу, теперь уже медленно. За ним показались спины, растопыренные уши и покачивающиеся хоботы других слонов.

В этот миг кто-то выстрелил. Это был не Кэрби-Смит: выстрел донесся из люгги. Раздался пронзительный визг, и старая слониха понеслась обратно вверх по склону. Я едва мог уследить за ней. Потом я увидел, как развернулись и остальные слоны. Они трубили и визжали. Кэрби-Смит выстрелил, и у меня заложило уши от грома его ружья. Но старая слониха даже не вздрогнула, и мгновение спустя серые громадины исчезли из виду. Послышалась пальба, шум запускаемых моторов, и вдруг над люггой взвилось пламя. На мгновение в небо взмыл огромный огненный шар, потом он исчез, уступив место плотной и тяжелой дымовой завесе.

— Боже! — Кэрби-Смит выронил ружье. — Это один из грузовиков!

Он вскочил и, подхватив карабин, ринулся к «лендроверу». Я тоже встал и, сжав курок своей камеры, побежал за ним. Эйб и Мери повалились в кузов, и мы с ревом помчались по люгге к плотному облаку дыма, по-прежнему стоявшему над бушем впереди.

Проехав излучину, мы увидели грузовик. Его почерневший остов был окутан маслянистым облаком, все четыре покрышки пылали. Из-за жара мы не могли приблизиться, а помочь без воды и огнетушителей было невозможно. Оставалось лишь стоять и смотреть, как он горит. В кабине остались два человека.

— Почему они не выпрыгнули? — спросила Мери.

— Варио, наверное, застрял за рулем, — ответил Кэрби-Смит. Он стоял с плотно сжатыми губами и хмурился. — А вот Джило был совсем мальчишка, очень проворный… Он свободно мог отскочить подальше.

— Если только не умер еще до того, как загорелся бензобак, — шепнул Эйб мне на ухо. — Кто-то стрелял. Я начинал свою карьеру газетным репортером и видел массу несчастных случаев. Но не припомню, чтобы люди сгорали, даже не попытавшись выбраться из пожарища. А это — открытый грузовик. — Он кивнул на Кэрби-Смита. — Каранджа его предостерегал. Майор — охотник, он скоро поймет, что к чему.

Кэрби-Смит склонился, изучая землю, потом выпрямился и погасил фонарик.

— Искать пулю на гравии — безнадежное дело. Думаю, это был трейсер из старого «ли энфилда» (Английская винтовка образца 1917 года, приспособленная для стрельбы трассирующими пулями (Прим. пер.).).


После того как тела были преданы земле, Кэрби-Смит отвез нас обратно в лагерь. Этой ночью напряженность здесь ощущалась почти физически. Думаю, Кэрби-Смит велел своему водителю не болтать, но разве можно скрыть такое в маленькой группке людей?

Вернулся патруль. Они обнаружили следы людей вперемешку с отпечатками копыт носорога и остатки лагеря, который, по мнению опытных следопытов, был обитаем еще прошлой ночью. После этого все африканцы в нашем лагере уверились в том, что носорога хитроумно науськали на одну из палаток, равно как и в том, что кто-то (вернее всего, браконьеры, которые охотились за бивнями и были заинтересованы в срыве официального отстрела) поджег грузовик. Все это мы услышали от Каранджи.

— Много лет назад, когда я впервые работал с Тембо, а он — егерь этого района, мы ловим очень плохого браконьера, который прячется в секретной норе в скалах на Маре, — закончил он.

— Вы думаете, теперь и сам ван Делден затаился там? — спросил его Эйб.

— Может быть. — Каранджа замялся. — А может, он где-то еще теперь. Но это есть хорошее место прятаться. Когда мы пленяем того браконьера, если бы с нами нет информатора говорить, где это место, мы никогда не находим его. Есть только два пути подхода.

— А что будет утром? — спросил Эйб. — Патруль снова поедет на поиски?

Каранджа кивнул.

— Они отбывают на рассвете.

— В какую сторону?

— Вверх на Мару.

— Итак, вы им все рассказали.

Каранджа помолчал, потом медленно кивнул.

— Что я могу сделать? Если я не сотрудничаю… — Он беспомощно развел руками. — Зачем он это сделал? Это безумно — убивать людей потому, что они стреляют слонов.

— Значит, вы уверены, что это был ван Делден?

— А кто еще? Кто, кроме Тембо, сделает такую сумасшедшую вещь? Если теперь его заберет армия… Может быть, вы едете с патрулем, мистер Тейт?

— Вы не хотите, чтобы его смерть легла на вашу совесть, так?

Каранджа неохотно кивнул.

— Если бы вы были с патрулем, мистер Финкель, репортер, представляющий Си-би-эс, тогда, я думаю, они будут более осторожны.

Эйб глубоко задумался, наконец он принял решение.

— У меня есть идея. — Он поднялся и потянул за собой Каранджу. — Пойдемте прогуляемся и посмотрим, где сегодня ночью стоят караульные. Ты, Колин, оставайся здесь, я потом расскажу, что придумал.

Уголком глаза я заметил какое-то движение, потом рядом со мной села Мери.

— Что думает Эйб Финкель? Кто это сделал?

Мне было жаль ее. Она знала, что сделать это мог только один человек. У меня не было для нее никакого ответа, кроме молчания.

— Ты считаешь, что я должна была ехать с ним? Что я всему виной? Но это ничего не изменило бы: он не стал бы меня слушать.

— Что теперь говорить? Ты здесь, и все.

— Ты ничего не понимаешь?

— Нет, не понимаю, — ответил я. — Будь ты с отцом…

— Он мне не отец.

Потрясенный, я уставился на нее.

— Но там, в усадьбе…

— Он дал мне имя и вырастил меня, но он мне не отец. Ты должен был догадаться. Мой отец — Алекс. Теперь понятно? Я не знаю, как мне быть в таком положении. Мне нужна помощь. Я думала, что стоит им поспорить всласть на конференции и конфликт будет исчерпан. Я ошиблась. Они как две стороны одной монеты, оба одержимы сознанием собственной правоты… Но того, что случилось сегодня, ничем не оправдать. Ты должен как-то положить этому конец.

— Я?!

— Ты и этот американец. Вы единственные люди, способные их разнять.

Я молчал, не зная, что сказать. И тут из темноты вышли Эйб и Каранджа.

— Часовые начеку, — сообщил Эйб. — Нас дважды окликали. Вероятно, вы могли бы нам помочь, Мери. Если пожелаете, конечно.

— Да.

Они быстро обговорили детали. Сразу же после полуночи Мери приблизится к часовому, пожалуется на расстройство желудка и уйдет в буш. Она пробудет там достаточно долго, чтобы часовые забеспокоились, потом закричит и бросится бежать. После вчерашнего нападения носорога этого будет довольно, чтобы мгновенно взбаламутить весь лагерь.

— Ну, — спросил меня Эйб после ухода Мери, — что ты намерен делать — идти с нами или остаться и снимать завтрашний отстрел?

Я посмотрел на Каранджу, который сидел, скрестив ноги и сжав ладонями колени. Я не понимал, почему этот человек готов рискнуть своей карьерой и жизнью. Когда я спросил его об этом, он просто ответил:

— Я должен. — И добавил: — Много лет, и я почти забываю, как я люблю этого человека.

А что движет Эйбом? Что заставляет его так рисковать ради едва знакомого человека?

— Почему ты это делаешь? — спросил я, и он улыбнулся своей слабой улыбкой, которая всегда так злила меня.

— Я не желаю быть с охотниками. Я на стороне слонов, ясно?

— Не надо было ему убивать этих людей, — сказал я.

— Не надо? А как еще он мог остановить резню? Как еще спасти слонов от истребления?

— Ему достаточно было направить вожака в другую сторону.

— Это сегодня. А что будет завтра, послезавтра, потом? Поблизости стоят рефрижераторы, где-то пустует холодильный комбинат. Один человек против целой шайки профессиональных охотников, которых поддерживает армия. Словом, я иду. Здесь мне делать нечего: Кэрби-Смит не в состоянии дать мне то, что я ищу тут, в Африке. А ван Делден, я думаю, сможет. — Эйб поднялся на ноги. — Со мной ты или нет — решай сам.

Луна стояла довольно высоко, но ее свет едва просачивался сквозь полог листвы. Мы шли между стволами высоких деревьев и перекрученными веревками лиан, сквозь непроницаемую стену кустарника. Сердце у меня колотилось. Мы карабкались вверх, следя за лучом фонарика Каранджи, карабкались два часа кряду без передышки. Я слышал судорожное дыхание Эйба. Иногда он спотыкался. Мои кофр и камера становились все тяжелее, плечи ныли. Мы останавливались и слушали, нет ли погони, но до нас доносились только обычные ночные звуки.

Что-то зашевелилось на берегу, и мы вздрогнули, когда животное, ломая кусты, убежало в чащу.

— Куай, — сказал Каранджа. — Буйвол.

Мы миновали предгорья и уже были на самой Маре. Здесь тропа стала пошире, под деревьями было влажно, утоптанную землю испещряли следы слонов.

— Долго еще? — выдохнул Эйб.

— Час, — ответил Каранджа. — Два часа. Долгое время, как я был здесь.

Мы двигались дальше, вглядываясь в сумрак, каждое мгновение ожидая увидеть маячащий среди деревьев силуэт слона. Внезапно мы очутились под скалистой стеной, и Каранджа остановился. Луна была низко на западе и заливала светом гору. Белесые выветренные пики виднелись на фоне звезд. Я заметил, что листья деревьев колышутся, потом услыхал треск сучка. Каранджа попятился, ощупывая рукой поверхность утеса.

— Ndovu, — прошептал он. — Лучше, если мы влезем в скалу.

В скале была расщелина, и, пока мы забивались в нее, шум усилился. Послышался тонкий писк, треск веток, потом все стихло. Внезапно внизу под нами появилась серая масса. В лунном свете тускло блеснули бивни, мелькнул высоко задранный хобот. Когда слон остановился, я понял, что это самка: за ней шли два слоненка, один уже почти взрослый, но второй не больше пони. В маленьком хоботке он держал ветку и пытался запихнуть листья себе в пасть. На крохотной мордочке застыло выражение сосредоточенности и растерянности. Слониха встревоженно растопырила уши, в брюхе у нее заурчало. Детеныш уловил тревожную нотку, бросил ветку и исчез из поля моего зрения. Мать загнала его под брюхо и повела, подталкивая ногой. Старший побежал вперед, но слониха, взвизгнув, шлепнула его хоботом, загоняя на место. Мгновение спустя тропа внизу опустела.

— Видел? — выдохнул Эйб. — Когда она растопырила уши? Наверное, это просто игра света… У нее двое детенышей, младшему не больше двух-трех месяцев. И идут на север. Этих же слонов мы видели с дороги на Баринго. Ван Делден полагал, что ими движет врожденный инстинкт, но к северу отсюда только пустыня. Каранджа, куда же они идут?

— Майор думает, в Эфиопию. На реку Омо, может быть.

Мы вышли на поляну, Каранджа вгляделся в лес на противоположной стороне.

— Пустыню им не пересечь. Они и так уже измождены, да и детеныши с ними. Эти слонята…

Резким «тс-с!» Каранджа заставил его замолчать. Он остановился и напряженно смотрел вперед. Мы сбились в кучу и прислушались, но все было тихо, неподвижный воздух пронизывал лунный свет, тропа убегала через поляну под темную сень кедров. Потом мы увидели размытый контур, движущийся к нам. Вернуться в расселину мы уже не успевали, а с обеих сторон нас окружал плотный кустарник.

Каранджа схватился за ружье, я слышал, как щелкнул взводимый курок. Услышал это и слон: он расправил уши и задрал кверху кончик хобота. То ли он учуял нас, то ли увидел, не знаю. Но его левый глаз блестел в лунном свете, и у меня было такое ощущение, словно слон глядит на меня. Сердце у меня забилось, во рту пересохло. Словно прочтя мои мысли, Каранджа зашипел:

— Даже если он нападать, не двигайтесь.

Он сделал несколько шагов вперед и остановился, держа ружье навскидку. До слона было меньше ста ярдов. Наверное, он заметил движение Каранджи: слон изогнул хобот и издал дикий трубный звук, многократным эхом прокатившийся по скалистым стенам над нами. В лунном свете зверь казался исполинским. Я так напряженно разглядывал его, что у меня создалось впечатление, будто слон занял собой всю поляну.

— Пугает, — шепнул Каранджа, но голос его дрожал, и я ему не поверил. Зверь покачивал правой передней ногой, расшвыривая листья и сломанные ветки, и то сгибал, то выпрямлял хобот.

А потом слон подогнул хобот под бивни и напал на нас.

Двигался он медленно и неуклюже, но все равно расстояние между нами сокращалось слишком стремительно, и, как это ни невероятно, не было слышно практически ни звука. Я стоял как вкопанный, каждое мгновение ожидая выстрела. Но Каранджа вспрыгнул на поваленное дерево и поднял ружье высоко над головой, глядя на слона. В десяти ярдах от нас тот вдруг остановился и принялся неистово мотать головой, ломая хоботом кусты. Потом слон замер и вновь издал трубный звук, а затем вдруг сник, кожа на боках повисла складками, проступили кости, уши откинулись назад, хобот расслабился. Слон покачал головой, словно досадуя на себя за неудачную попытку принудить нас к отступлению, а потом медленно повернулся и почти беззвучно двинулся вниз по склону, задрав хвост и голову.

Каранджа шумно облегченно вздохнул, и я понял, что он был менее уверен в себе, чем хотел показать.

— Долгое время я вижу, как слон ведет себя таким образом. Тембо зовет это… — Он нахмурился и нервно рассмеялся. — Я не помню, как он зовет это.

— Молодец! — Эйб смеялся и хлопал Каранджу по спине. — Но как вы могли знать, что он не затопчет нас насмерть?

Каранджа пожал плечами. Теперь он был доволен собой и сиял.

— Есть самец, — ответил он. — И не уверен в себе. Вы видите его качать ногой, а потом пыжится, и слышите, как он трубит. Нечасто самцы нападают всерьез. Самки — да, особенно когда у них есть молодняк. Не самцы.

Мы обогнули основание утеса и услышали плеск воды.

— Теперь недалеко, — сказал Каранджа.

— Думаете, он все еще там? — с сомнением спросил Эйб. — Ведь отсюда чертовски далеко до той люгги, где он сорвал отстрел.

— Восемь миль, может быть. Это ничто. Мы лезем вверх теперь.

Каранджа начал карабкаться на скалу, нащупывая ногами опору. Камни образовывали скользкую лестницу под углом в 45 градусов. С тяжелыми сумками и камерами мы взбирались довольно долго. Футов через двести поверхность выровнялась. Было почти совсем темно: луну заслонила черная скалистая вершина, лощина в скалах сузилась до размеров трещины, мы слышали шепот падающей воды. Нас окружали громадные валуны, все тонуло во мраке, не чувствовалось ни ветерка.


— Ну и где же тайник? — шепотом спросил я. Каранджа покачал головой.

— Вы остаетесь тут, пожалуйста. — И он полез в глубь трещины. Вдруг кто-то тихонько позвал нас.

— Мистер Финкель. — Голос, доносившийся из темноты, звучал тихо и едва различимо на фоне слабого шума воды. — Теперь вы одни, не правда ли?

Я увидел очертания головы ван Делдена на фоне звезд; борода и струящаяся шевелюра белели во тьме, тускло поблескивали стволы ружья. Он тихо сказал что-то в темноту, отдавая распоряжения.

— Теперь придется выбираться отсюда другим путем, а это дальше. — Он взглянул на часы. — Я намеревался уходить в три, а уже четвертый час… — Ван Делден заколебался, и Эйб встал на ноги.

— Куда вы намеревались отправиться?

— Тут есть семья слонов, которую надо гнать, иначе ее застигнут в районе отстрела.

— Не время вам беспокоиться о слонах. Ваша единственная надежда — побег. Отправляйтесь на побережье…

Ван Делден покачал головой.

— Отъезд не входит в мои планы. Я нужен этим слонам и хочу знать, куда они идут. Если удастся выгнать их из района отстрела и потом пойти за ними… — Он быстро отвернулся и тихо позвал Мукунгу, потом заговорил с ним на его языке. Мукунга закивал и исчез внизу за скалами, на которые мы карабкались. Двигался он быстро и бесшумно, как кошка.

— Мукунга прекрасно имитирует льва, — сказал ван Делден. — Самцы почти не реагируют, но слонихи с детенышами держатся от львов подальше. Он их погонит, и будет лучше, если он сделает это один.

— А если он наткнется на патруль? Рисковать собственной жизнью — одно дело, но посылать человека…

— Я знаю, что делаю, — отрезал ван Делден. — Это вы рискуете жизнью, придя сюда. Зачем вы здесь?

— Мери просила нас…

— Ну и дура. Отправила двух человек, ничего не знающих об Африке! А почему пришел Каранджа?

— Он говорил, что любит вас. К тому же, он рассказал сержанту патруля об этом тайнике.

— Говорил, что любит? — Ван Делден тихо засмеялся себе под нос и хрипло добавил: — Дурачок! Он теперь человек Кимани. Мы отправляемся, если вы готовы. Боюсь, идти вам будет нелегко, да и харч у нас кончился. Вы принесли с собой какую-нибудь еду?

Эйб покачал головой.

— Вы собираетесь взять нас с собой? — в его голосе слышалась нотка изумления.

— Пора уходить. — Ван Делден пнул ногой мою сумку. — Можете взять одну камеру и одну сумку с пленкой.

«Болекс» Эйба и одежду мы спрятали под камнями в расселине, потом двинулись вверх, в скалы, к нише в стене над браконьерской пещерой, где ван Делден и Дима деловито уничтожали следы ног. Когда они начисто вымели землю веткой, было уже половина четвертого и луна заходила за горы на противоположной стороне долины.

Нас окружали черные утесы и пики. Мы шли быстро, спотыкаясь в темноте и нащупывая ногами опору. Сумка казалась свинцовой, она тянула меня за плечи назад. Однажды ван Делден обернулся и спросил:

— Хотите, ее понесет кто-нибудь из моих людей?

Я покачал головой. Вскоре начался спуск, и мы оставили голые скалы позади, вновь углубившись в лес. На северном плече кряжа ван Делден оставил нас, забрав с собой Мтоме. Он ничего не объяснил, просто сказал:

— Дима позаботится о вас. Он знает, куда идти. Лес поглотил их, и мы остались с Димой.

— А куда мы идем? — спросил я, но он не ответил, и Эйб, шагавший рядом со мной, проговорил:

— Вопрос в том, куда делся ван Делден.

— Наверное, пошел к Мукунге…

Дима зашипел на нас, призывая к молчанию.

Мы пересекли люггу, поросшую по берегам деревьями и кустами с поникшей от недостатка влаги листвой. Шаг Димы стал длиннее, идти по твердой, смешанной с песком гальке было легко. Ни звука не доносилось до нас, разве что несколько птичьих криков. Я думал о том, успеет ли Мукунга выгнать слонов из зоны отстрела. Кэрби-Смит уже выезжает из лагеря, и скоро самолет поднимется в воздух.

— Наверное, мы увидим самолет, когда он взлетит, — сказал я.

— Если мы сможем увидеть его, — Эйб бросил на меня взгляд через плечо, — то и пилот сумеет разглядеть нас.

— Может быть, как раз этого и хочет ван Делден. Эйб криво усмехнулся.

— Может быть.

Слева донесся звук выстрела, затем еще один и еще. А потом на западе закурился дымок, как будто кто-то зажег костер. Я посмотрел на Эйба.

— Что это? Опять грузовик?

— Нет, — тихо ответил Эйб. — Думаю, самолет. Дима выхватил у меня сумку.

— Мы идем быстро, — озабоченно сказал он, закидывая сумку за плечи и переходя на длинный прыгучий шаг. Эйб побежал трусцой, я взял у него камеру. По мере того как мы спускались по северному склону, сначала Кулал, а потом лавовая стена исчезли из виду, горизонт сузился.

Дима ждал нас в большой расселине в лавовом утесе.

— Останемся до прихода Тембо, — сказал он. Ущелье было глубоким и прохладным по сравнению с открытой местностью. Эйб улегся на землю, его тощая грудь вздымалась, он задыхался.

— Где вода? — спросил я Диму.

— Сухо. Все сухо.

— Что же нам делать? Где взять воды?

— Спите теперь, — сказал он.

— Далеко ли отсюда до озера? Дима пожал плечами.

— Для этого человека, — он кивнул на Эйба, лежавшего на земле с закрытыми глазами, — слишком далеко, я думаю. Сегодня вечером, когда станет прохладнее, надо будет попробовать добраться до Сиримы. Там есть колодец.

Я задремал, а проснувшись, обнаружил, что Дима покинул свой наблюдательный пост. Солнце стояло над головой, лава блестела ярче, чем студийные юпитеры, Кулал был окутан бурым маревом. Я посмотрел на юг, напрягая глаза. Там что-то блестело. Мгновение спустя я понял, что это страусы, а еще чуть погодя осознал, что их вспугнули. До них было мили полторы. Вдалеке показалась резко очерченная человеческая фигура, но знойное марево тут же изломало ее очертания, а на том месте, где только что был человек, взвился песчаный смерч.

— Наверное, ван Делден, — сказал я Эйбу. — Дима отправился ему навстречу.

Теперь я видел Диму. Он неподвижно стоял у дальнего конца лавовой стены, его черное тело сливалось с ее поверхностью. Солнце палило как печь, к западу от нас плыла бурая туча поднятого ветром песка.

— Интересно, что он сделал с этими слонами? — пробормотал Эйб.

Мы забились в раскаленную расщелину и обернули лица полотенцами. Запыхавшийся Дима подошел к нам, через несколько минут появился и ван Делден, сопровождаемый Мтоме. Они в изнеможении рухнули на землю.

— Что случилось? — спросил я. Он не ответил. Вытерев лицо рукавом куртки, ван Делден привалился к скале и закрыл глаза. На шее у него болтался бинокль, ружье стояло рядом.

— Самолет, разумеется, охранялся, — сказал он. — У нас не было времени, потому что из лагеря у Южного Хорра приехал партнер Алекса и четверо солдат. Мы вывели самолет из строя и побежали по своим следам обратно до ручья, а потом вверх по руслу. Это был единственно верный способ избавиться от погони.

— А где Мукунга? — спросил Эйб.

— По-прежнему на Маре со слонами.

— Они спасутся?

— Думаю, да. Без самолета их не скоро обнаружат. Сейчас уже слишком поздно начинать отстрел по всем правилам. А если они догонят слонов, придется красться за ними, что сопряжено с опасностью. Мукунга всю ночь пугал их львиным рыком, так что они сильно взвинчены и рассержены. — Он снова закрыл глаза и глубоко вздохнул, втягивая и расслабляя живот — это было специальное упражнение для диафрагмы.

— Здесь нет воды, — сказал Эйб.

— Не очень я и надеялся, что она есть. Будем ждать Мукунгу, потом двинемся в Сириму, к озеру, к Балеза-Кулал — туда, куда пойдут слоны. — Он посмотрел на меня. — Книга при вас? Я хотел бы еще раз взглянуть, что пишет фон Хёлен про слонов, которых они стреляли на берегах Рудольфа.

Когда я проснулся, то увидел, что солнце переместилось, и мы оказались в тени. Ван Делден все сидел с книгой в руках, делая выписки. Он взглянул на меня поверх очков.

— Вы были правы: два стада слонов к югу от озера на краю лавового поля. Потом — ничего до самой Лонгондоти, где Телеки встретил молодого самца. — Ван Делден вернулся на несколько страниц назад. — Это было 17 марта, через пять дней после того, как Телеки отказался стрелять в стадо из… «шести слоних с пятью слонятами разных возрастов… Граф застрелил носорога, и мы слышали львиный рык в ночи». Это было на берегу залива Алия. В тот же день Телеки убивает пять слонов. Он стрелял с таким ожесточением, что у него кончились патроны и пришлось посылать в лагерь за новыми. Охота затронула два стада, одно — из шести слоних с молодняком, второе — из пяти взрослых самцов. Как вы и говорили когда-то: самцы и самки. Как на берегу, так и в воде. — Он откинулся назад. — Не припомню, слышал ли я прежде, чтобы слоны щипали водоросли.

Я сел поудобнее. От усталости мне было еще труднее понимать его странный акцент.

— Один из слонов действительно щипал водоросли, — пробормотал я. — Он разбил каноэ, которое Телеки тащил с самого побережья.

— Фон Хёлен не пишет, что это был самец и что он питался водорослями. Он говорит лишь, что слон «спокойно вырывал водоросли с корнями». А потом он встретил «огромное множество слонов — сначала двух, затем еще четырех гигантских животных с большими бивнями; потом — стадо из двенадцати самцов, с бивнями, достающими до земли, и наконец стадо из четырнадцати животных, превосходивших размерами всех виденных нами прежде». А, вот и то, что я искал. Среда, 28 марта: «В течение дня стадо слоних со слонятами спустилось в озеро и долго стояло без движения по брюхо в воде, вырывая хоботами водоросли, из которых они вытряхивали воду, прежде чем съесть их». — Ван Делден с шумом захлопнул книгу. — Он слишком скучно пишет. Однако в этой части озера нет водорослей, а залив Алия находится почти в ста милях к северу от горы Лонгондоти и Яриголе.

— Но есть еще и Лойангалани, — сказал я. — Он отмечен на карте значком оазиса.

Ван Делден кивнул.

— Там всегда есть вода. Она стекает с Кулала по огромному ущелью. От долины Хорра к Лойангалани идет дорога, построенная миссионерами. Но даже если она уцелела после войны и не была уничтожена землетрясениями, слонам в ней малопроку: она проходит через богом забытую страну, где нет ничего, кроме лавы и старых вулканических выходов. — Он вперил взор в слепящее сияние. — Нет, я думаю, что они собираются обойти Кулал с востока. Они отправятся к сухому руслу Балеза-Кулал, и, если не смогут найти там воду, значит, наш единственный шанс состоит в том, чтобы попытаться погнать их к дороге, ведущей вверх по плечу Кулала, мимо миссии в лес. — Ван Делден покачал головой. — Это непросто, но надо попробовать. Там Алекс не сможет вести отстрел: чересчур далеко, да и лес слишком густой. Во всяком случае, был густым, а каков он сейчас, не знаю. — Он немного помолчал, потом взглянул на часы. — Почти два. Попытайтесь-ка лучше заснуть. Через три часа у нас будет вода и пища, а в половине шестого мы опять отправимся в путь. Посмотрим, смогу ли я до темноты разыскать Мукунгу.

Он отложил очки, потянулся и мгновенно уснул.

Я лег и проснулся, лишь когда пришел Мукунга. Он уселся на корточки рядом с ван Делденом и что-то горячо говорил, несколько раз повторив слова ndovu и askari.

— Что случилось? — спросил я.

Ван Делден раздраженно качнул головой, и они возобновили разговор. Наконец Мукунга смочил губы водой из своей бутылки, свернулся калачиком и уснул. Эйб заворочался и попросил воды.

— Лежите спокойно, — ответил ван Делден, — и она вам не понадобится.

— Мукунга же пил.

— Потому что он бежал. Высланный вслед за вами патруль набрел на следы слонов, и, если б их не обуяло желание добыть мяса, они бы схватили Мукунгу. Они застрелили совсем уже взрослого молодого слона и стоят теперь лагерем возле туши.

В назначенное ван Делденом время, выпив по глотку воды, мы покинули расселину. Пройдя лаву и приблизившись к кустарнику, мы увидели семейство страусов, а через десять минут набрели на следы автомобиля.

В недвижном вечернем воздухе слышался слабый шум натужно ревущего двигателя. Ван Делден сказал что-то Мукунге, и тот отправился вперед, на верхушку холма, над которой возвышалось изломанное колючее дерево. Когда мы добрались до него, Мукунга был уже далеко на противоположном склоне и бежал к колючим зарослям, чтобы спрятаться в них. По равнине за рощей катил «лендровер», поднимая тучи пыли, а неподалеку, сбившись в кучу, стояло стадо растерянных слонов.

«Лендровер» развернулся раз, другой. Он норовил направить слонов в определенную сторону, то и дело пересекая линию их движения. Ван Делден остановился, вытянул шею и сердито смотрел вперед.

— Слишком поздно, — пробормотал он. — Еще какой-нибудь час, и они… Кто это там?

Из чащи вышел человек. Его фигура казалась крапинкой на фоне равнины, но даже на таком расстоянии было видно, что это африканец и в руке у него ружье. Человек бежал к слонам.

— Кто это? — повторил ван Делден и поднес к глазам бинокль. Эйб смотрел через видоискатель камеры.

— Это не охотники, — бормотал ван Делден. — Они ни за что не стали бы с риском для жизни ходить пешком рядом со слонами, которые здорово разозлены.

«Лендровер» опять развернулся, визг и трубные звуки заглушали шум его мотора, но внезапно все стихло, и теперь, наоборот, до нас доносился только рев двигателя. Слоны сбились в плотную кучку, несколько слонят попали в середину, и их совсем не было видно за плотной массой серых спин и растопыренных ушей. Все животные смотрели на «лендровер», а сзади к ним приближался африканец, он бежал трусцой, смещаясь к краю стада.

Внезапно Эйб выхватил у меня сумку, расстегнул «молнию» и принялся ощупью искать телескопический объектив.

— Свет дрянной, но попробовать стоит. — Он был возбужден, и, когда менял объектив, руки у него дрожали. В этот миг раздался выстрел. Мукунга был на полпути между нами и кустарником. Теперь он стоял на месте, ружье по-прежнему болталось у него на плече. Он смотрел на неподвижное стадо перепуганных слонов и пыльный шлейф от «лендровера». Выстрелить мог только неизвестный африканец, но теперь я не видел его; казалось, его поглотила пустыня. Ни дерева, за которым он мог бы спрятаться, ни кустика тут не было.

Снова раздался выстрел, потом еще один, и вдруг «лендровер», лишившись управления, пошел юзом. Слоны развернулись, размахивая хоботами, определяя, откуда грозит новая опасность. Они больше не трубили, наступила тишина, даже «лендровер» остановился. Теперь я видел африканца, он лежал пластом, держа перед собой ружье. Тело его сливалось с красным от закатного солнца гравием пустыни. В тишине едва слышался стук мотора «лендровера» на холостом ходу. Услышали его и слоны, и это отвлекло их от одинокой фигуры, лежавшей совсем рядом с ними. Внезапно один из слонов вышел вперед и громко затрубил; мгновение спустя из-под его ног взвилась пыль, и он бросился в атаку, поджав хобот под бивни. Я слышал мягкое гудение камеры, потом его заглушил рев «лендровера», который тронулся в нашу сторону. Ехал он медленно и рывками, колеса его бешено вращались, взметая шлейфы красной пыли. Слон быстро нагонял машину, и это была не игра, а серьезное нападение.

— Что там случилось, черт возьми? — выдохнул я, и Эйб ответил сквозь стиснутые зубы:

— Они прокололи камеру.

«Лендровер» притормозил, видимо, для того, чтобы включить передний мост, а Эйб по-прежнему снимал. Слон подбежал к машине и вонзил бивни в задок. Он толкал «лендровер» ярдов, наверное, двадцать, брюхо его раздувалось, пассажир машины отчаянно пытался развернуться на сиденье, сжимая в руке ружье. Слон поднял голову, освобождая бивни, и вновь вонзил их в машину, трубя в неистовой ярости. Потом он оторвал задние колеса «лендровера» от земли и затрубил. Какое-то мгновение я думал, что он перевернет машину через нос, но человек с ружьем сумел встать на колени, и звук выстрела, казалось, заставил все вокруг замереть.

Мотор ревел, задние колеса вертелись. Потом уши слона медленно опали, голова поникла, плечи расслабились, и, когда слон опустился на колени, колеса вновь коснулись земли. «Лендровер» с металлическим скрежетом рванулся вперед.

Должно быть, теперь водитель заметил нас, потому что машина направилась вверх по склону прямо в нашу сторону. Ехали медленно, на двух ведущих мостах. Одно заднее колесо было спущено. Сквозь пыльную пелену я видел мертвого слона — он лежал неподвижно, как огромный серый камень, а еще дальше стояло все стадо, наполовину скрытое облаком поднятой им пыли. Визг слонов доносился до нас, будто рев объятой паникой толпы.

«Лендровер» перевалил через подъем, и в последних лучах солнца я увидел за рулем Мери. Затем машина остановилась. Все молчали. Кэрби-Смит сидел с лицом, облепленным коркой из пота и пыли, ван Делден стоял, вытянув шею, и смотрел на него.

— Оставь ружье и вылезай. — Ван Делден медленно двинулся вперед. Мери и майор продолжали сидеть, словно в оцепенении. Потом Мери подняла очки на лоб и испуганно вытаращила глаза на Кэрби-Смита. Она что-то прошептала, он покачал головой и вылез, оставив ружье в машине. Майор медленно стащил очки и обнажил зубы в улыбке, стараясь держаться непринужденно.

— Вы могли нас убить.

— В следующий раз, может быть, и убью, — ответил ван Делден. — Но сейчас стреляли не мои люди.

— Тогда кто же?

Ван Делден пожал плечами. Он подошел к «лендроверу», не сводя глаз с сидевшей за рулем Мери.

— И это — после всего, чему я тебя учил… — Голос его звучал хрипло и сердито. — Вылезай из машины!

Она покачала головой, безмолвно глядя на него. Какое-то мгновение я думал, что он силком вытащит ее из-за руля.

— Вылезай, — повторил он, и по его тону я понял, что ему невыносимо тяжко видеть Мери в машине Кэрби-Смита.


Ван Делден взял ружье за ствол, размахнулся и ударил ложем о ступицу, на которой крепилось запасное колесо. Потом он молча отдал ружье Кэрби-Смиту и уселся рядом с Димой. Я не слышал, что сказал майор: его слова потонули в реве двигателя.

Слева от нас маячили лавовые утесы, справа над горами слабо светился Южный Крест. Мы повернули на восток, и Дима, повиляв между изъеденными ветром скалами, замедлил ход.

Луна уже поднималась, когда мы увидели слонов — неподвижные черные силуэты на фоне неба. Дима заглушил мотор и выключил фары.

Мы разглядели несколько слонов-подростков, сгрудившихся вокруг матерей, а слева от них — группу взрослых.

— Самцы… — глядя в бинокль, сказал ван Делден. — Странное зрелище: полдюжины самцов в одном стаде с самками и молодняком.

Неожиданно я заметил возле передних ног самки детеныша, а сбоку еще одного, побольше. Самка оттолкнула малыша, и Мери с горечью сказала:

— У нее нет молока.

Детеныш затрусил к другой слонихе, попытался приложиться к ней и вдруг повалился на белесый песок. Три слонихи встали над малышом, а остальные животные напряженно смотрели на них. Слоненок не вставал, и я даже с такого расстояния видел, как взволновано все стадо.

Эйб подался вперед и смотрел в бинокль. «Та же самая!» — пробормотал он и умолк.

Три самки пытались заставить детеныша встать на ноги, поднимая его бивнями.

— Как-то раз в Марсабите одна из моих слоних несколько дней носила на бивнях мертвого детеныша, — глухо произнес ван Делден и добавил: — Я не думаю, что они пробудут тут долго.

Первыми двинулись самцы, и я понял, что тесные семейные связи у слонов нарушены. Тогда и самки неохотно пошли прочь, то и дело оглядываясь назад. Возле малыша осталась только мать. Она обняла свое дитя хоботом, словно хотела навеки сохранить его в памяти, и наконец ушла, скорбно урча и время от времени кладя хобот на спину старшего слоненка. Эйб выронил бинокль.

— Это стадо мы и видели вчера ночью, — сказал Эйб, и его глаза за стеклами очков странно блеснули. Дима запустил мотор.

— Нельзя оставлять малыша так, — сказала Мери. — Вдруг он еще жив?

— Мы не имеем права вмешиваться в дела природы, — ответил ван Делден.

— Хотя бы пристрели. Алекс на твоем месте…

— Довольно! — гаркнул на нее Эйб.

Слониха тем временем остановилась у чахлой акации и начала рвать ветки. Потом она вернулась назад и прикрыла ими неподвижное тело малыша. Она стояла и гладила его хоботом, затем резко повернулась и пошла за остальными слонами, которые уже скрывались за холмом, поросшим редкими колючками. Я перегнулся через Мери и спросил ван Делдена:

— Они идут в Балеза-Кулал?

— Вероятно. До русла реки уже недалеко.

Вскоре мы приблизились к едва заметным следам колес. Ван Делден сказал, что эта дорога ведет через пустыню Чалби в Карджи и дальше в Марсабит.

Ван Делден раскурил трубку и откинулся на спинку сиденья.

— Тут есть ущелье, — сказал он. — Оно разрезает Кулал надвое. Похоже, слоны идут туда.

— Там есть вода?

— В такую засуху вряд ли. Но там тень и достаточно зелени.

— А что случилось с Каранджей? — спросила Мери. — Ведь это он стрелял в нас?

— Возможно, — ответил ван Делден.

— Почему?

— Потому что он снова в родной стихии и по-своему любит слонов.

— Но если это был Каранджа, почему он исчез? Он должен был заметить вас, — сказал Эйб.

— Он знает, что я не доверяю ему, — проговорил ван Делден. — За все годы нашего знакомства я так и не научился отгадывать его мысли. Он хитер и ничего не делает просто так…

Мы ехали на запад, вверх по пологому плечу горы. Чем было выше, тем хуже становилась дорога. Впереди, за ущельем, терялась в облаках вершина. Мы остановились на скальной платформе, которая, казалось, висела в воздухе. До дна ущелья было добрых две тысячи футов. Мукунга лег на край скалы и заглянул вниз.

— Фантастика! — прошептал Эйб. — Просто фантастика. Какое же тут было землетрясение, если гора оказалась разломанной пополам. Слонам здесь не пройти.

Он сказал это так, что я тут же представил себе слонов, прижатых к крутым скалистым бастионам, и приближающихся к ним полукругом охотников.

— Ну, тут мы бессильны что-либо поделать, — сказал ван Делден.

— Если завтра Алекс войдет вслед за ними в ущелье… — пробормотала Мери. — Где ты будешь тогда? А ведь есть еще и Каранджа. Он никогда не любил Алекса…

— Думаешь, Каранджа пристрелит его?

— Был же Эндерби. Когда все это случилось, в Марсабите находились только вы с Каранджей. Либо он, либо…

— Ты ничего об этом не знаешь! — Ван Делден схватил ее за руку и заставил замолчать. Потом он похлопал Мукунгу по плечу. — Ты видишь что-нибудь?

— Нарапа, Membo. Слишком темно.

— Тогда поехали. Дима расскажет нам, как обстоит дело. — Ван Делден сел за руль и завел мотор. — Ехать еще далеко. Мистер Финкель?

— Я не поеду, — ответил Эйб. — Это ущелье — огромный каменный капкан. Если кто-нибудь не выгонит оттуда слонов…

— Не дурите, приятель. Если вы спуститесь в ущелье, вас затопчут насмерть.

— Но я мог бы попытаться… — Эйб и сам знал, что это безумие — отправиться в ущелье одному, без ружья и еды. Ван Делден пожал плечами.

— Как угодно.

И в этот миг я помимо своей воли выбрался из машины. Я не мог оставить Эйба одного. Мери удерживала меня, схватив за руку. Но не она, а ван Делден остановил нас:

— Если выгнать слонов из ущелья, завтра Алекс сможет окружить их на грузовиках. Если же Алекс не перебьет их, они погибнут от жары. Ради бога, парни, садитесь в машину. Этим слонам нужно время, чтобы собраться с силами. Дима скажет нам, где они, когда мы подберем его утром.

Мы съехали с дороги и начали карабкаться на плечо горы, увенчанное черным скалистым уступом, похожим на разрушенный замок. Под ним был водопой, в который вода поступала из миссии по трубам. Тонкая непрерывная струйка еще текла, но домашнего скота, принадлежавшего миссионеру, тут больше не было, водопой превратился в грязную лужу, а земля вокруг была истоптана слонами.

— Итак, здесь есть вода! — воскликнул Эйб.

— Слушайте, приятель, — рассердился ван Делден, — в этой части Африки за последние годы многое изменилось. Миссионер Маллинсон давно уехал. Тут могло произойти то же, что и в Марсабите. Как только я убрался оттуда, тамошний проклятый миссионер впустил в лес рендиле и самбуру. Дима говорит, что теперь гора совсем лысая и там нет ничего, кроме деревень. Озеро, которое мы называли Райским, высохло, и большинство водопоев тоже. И ни одного слона. Мукунга, тут были слонята?

— Да, слонихи с молодняком.

— Никогда прежде не видел здесь слоних, — озадаченно произнес ван Делден.

…Миссия стояла на склоне над тропой. В неверном лунном свете вереница деревянных построек выглядела как театральная декорация; сквозь крыши проросла листва, краска облупилась, а веранда одного из зданий почти совсем развалилась.

«Лендровер» затормозил, нас швырнуло вперед, а потом машина с ревом попятилась; в свете фар возникли две серые громадины. Слоны поджали хоботы под бивни и, задрав головы, напали на нас. Они шли плечом к плечу, загородив дорогу; я видел, как переступают их ноги, но не слышал ни звука, кроме шума двигателя. Под колесами захрустел сушняк, и вдруг нас бросило на пол — багажник врезался в ствол дерева, мотор заглох. Ван Делден выключил фары, нас окутали тьма и тишина. Я боялся пошевельнуться. Вдруг слоны затрубили, резко и очень близко. Кажется, я никогда не слышал более страшного звука.

Тут завыл стартер, мотор заработал снова, и мы двинулись прямо на слонов. Ван Делден давил на клаксон. Я мельком заметил две нависшие над нами громадные головы, блестящие бивни и извивающиеся хоботы. Потом слоны остались позади, и мы помчались по проселку.

Постепенно дорога стала свободнее, но вскоре она резко оборвалась, перерезанная глубоким оврагом. Ван Делден загнал «лендровер» в подлесок и заглушил мотор.

— Дальше пойдем пешком, — сказал он. — Тут всего ничего идти. Наденьте на себя все, что у вас есть: ночь будет холодная.

Ярдов через двести мы оказались на открытом месте, под ногами зашуршала трава. Едва выйдя из леса, тут же наломали веток и разожгли костер, а потом сбились в кучку и принялись пить горячий чай, передавая жестяную кружку из рук в руки.

Глаза у меня слипались. Мери уже спала, завернувшись в одеяло, а Мукунга лежал на спине у костра, тихонько похрапывая.

Я проснулся с рассветом. Мтоме подкладывал в костер новые ветки. Утро было пасмурное и туманное, на траве лежали капли росы. Зеленый склон терялся в облачной завесе. Я слишком замерз, чтобы двигаться. Мери вышла из буша — в наброшенном на плече одеяле она походила на индеанку, ее черные волосы распрямились от воды.

— Ветерок дует, — сказала она.

Склоны постепенно обнажались, в ущелье клубилась дымка, то появлялись, то исчезали скалистые пики. Туманная вуаль унеслась прочь, и далеко внизу показалось озеро Рудольф — огромное водное пространство, которое тянулось на север и на юг, блестя в лучах солнца. Мы увидели голый и бурый вулканический остров, а гряда едва различимых холмов отмечала дальний берег. Озеро было бледно-голубым, с белыми крапинками пены.

Чай уже кипел, и Мтоме сидел на корточках у костра, словно чернокожий жрец, совершающий некое первобытное таинство.

Внезапно рядом со мной оказалась Мери.

— Я видела слонов! — объявила она. Глаза ее сияли. — Они там, в ущелье, на каком-то маленьком скалистом островке, милях в двух отсюда. Похожи на серые валуны, но я видела, что они движутся.

— Значит, есть выход из ущелья…

— Думаешь, это те слоны, которых мы преследуем? — спросила она, и лицо ее омрачилось: если в ущелье могут войти звери, то могут и охотники.

Мукунга полез вниз по скалам, потом что-то крикнул.

— Да, там, внизу, есть слоны, — раздался сзади голос ван Делдена. — Полдюжины, не меньше. Один или два, молодые. Что там говорит Мукунга?

— Кажется, он что-то заметил, — ответила Мери. Ван Делден передал мне бинокль, и я отчетливо увидел слонов. Два молодых самца вступили в шутливое единоборство, рядом с ними слониха кормила детеныша. Картина была очень мирная в сравнении с той, что я видел у Южного Хорра.

Сзади Мукунга тараторил на своем языке.

— Он, кажется, разглядел в ущелье двух человек, — перевел ван Делден. — Может быть, вандробо или самбуру. Самбуру пасут скот на склонах внизу.

— Вы знаете, что ваш отец нашел древнюю керамику как раз в этом ущелье? — спросил я.

— Где именно? — По его тону я понял, что его это не интересует.

— Могу показать на карте, — ответил я. — Как вы думаете, можно будет поговорить с вандробо? Если это они там, в ущелье?

— Наверное, можно. С помощью Димы. Он из племени барон и хорошо знаком с людьми гор. Но ни я, ни Мукунга не можем этого сделать. — Он ушел, и Мери тихо сказала мне:

— Керамика его не интересует.

— Тогда зачем он просил меня захватить с собой рукопись и карту?

— Может быть, надеялся с их помощью узнать что-то новое о Кулале или озере, найти какой-нибудь ручей, неизвестный ему и известный слонам.

Мы снялись и двинулись обратно в лес. Днем овраг показался мне глубже.

На дне оврага пришлось ждать, пока слон-самец с огромными бивнями купался в ручье. Солнце уже сияло, склоны поблескивали от росы, парило. Желтокрылые бабочки грелись на ветвях поломанных кустов совсем рядом с нами, было очень тихо. Мы смотрели, как слон выдувает воду вверх и обливает себе голову и спину. Наконец он ушел вверх по склону, и мы, сев в «лендровер» поехали дальше, в темный лес за ручьем. До миссии мы добрались за полчаса. Димы не было, никто не отозвался на рев клаксона.

— Вы слышите что-нибудь? — спросил я.

— Похоже, мотор, — ответила Мери. — Звук идет сверху.

— Наверное, самолет, — предположил Эйб.

— Вон он! — Мери взмахнула рукой. Самолет шел прямо на нас так низко, что я почувствовал воздушную волну, когда он пронесся мимо и круто развернулся. Теперь он шел очень медленно, и, когда оказался прямо над нами, я увидел, как от кабины отделилось какое-то белое пятнышко. Пилот Пэт Мэрфи помахал нам рукой, потом поддал газа и резко набрал высоту. На землю упал носовой платок с завернутой в него запиской: «Кэрби-Смит и солдаты входят в восточное ущелье Кулала. Советую быстрее уходить в Марсабит. Радирую об обнаружении брошенного „лендровера“ у миссии. Удачи. Пэт. Записку уничтожить».

Ван Делден прочел послание вслух и поднес к нему спичку. Мукунга проверял ружье и патроны.

— Вы втроем останетесь тут. Я не знаю, что с Димой, но велите ему ждать меня здесь, когда он вернется. Укройтесь в лесу: они пришлют патруль.

— Что ты собираешься делать? — спросила Мери. — Пожалуйста, вернись в лес, пока не поздно.

— Я сроду ни от кого не бегал, — ответил ван Делден. — И уеду не раньше, чем Алекс прекратит убивать слонов. Ждите меня здесь. К ночи вернусь.

— Ты хочешь убить его?

— Нет. Разве что это будет единственный способ его остановить. Ждите и молитесь за нас. — Он поцеловал Мери в лоб. — И оставайтесь в укрытии.

Мы разожгли костер, и, пока Мери возилась с мясом, я взял пластмассовую канистру и пошел за водой. Вокруг трубы было столько навоза и грязи, что я разулся и закатал штаны. Потом босиком взбежал на гребень и посмотрел оттуда на дорогу, серпантином сбегавшую с охряной горы на равнину. Солнце согревало мою голую спину, желтая пустыня была окутана знойным маревом, вдали блестела гора Мара. Я напрягал зрение, но не мог разглядеть никакого движения, кроме двух-трех песчаных смерчей.

На тропе в тени леса появилась Мери и помахала мне рукой, непринужденно шагая в мою сторону. Она со смехом взялась за вторую ручку канистры и помогла мне тащить ее вверх по склону к дороге.

— Пока ты любовался пейзажем, пришел Каранджа вместе с Димой. Оказывается, вверх из ущелья ведет звериная тропа, обозначенная на карте в миссии. Эх, знали бы мы раньше об этой карте… Теперь те слоны, что на горе, в безопасности.

— Значит, ван Делдену не было нужды спускаться на равнину.

— Молюсь, чтобы он вовремя узнал об этом…

Дверь полуразвалившегося дома была распахнута, и я слышал голоса. Эйб и Дима стояли у пришпиленной к стене карты, Каранджа восседал за письменным столом миссионера, прислонив ружье к деревянному подлокотнику.

— …нет, я не иду отсюда, пока не поговорю с Тембо, — голос Каранджи звучал твердо, и держался он совершенно не так, как прежде, — более уверенно, почти властно. — Есть важно, я говорю с ним.

Он увидел нас и повернулся в кресле.

— Вы, мистер Тейт, говорите вашему американскому другу, это опасно идти в лес одному, — сказал Каранджа, а потом велел Диме подойти к двери и следить за проселком.

Эйб повернулся ко мне.

— Взгляни-ка на эту карту. Вот мы где, — он постучал пальцем по желтой от солнца и влаги бумаге. Я сумел разглядеть горстку домиков и дорогу, которая вилась вверх по склону горы. Тут были отмечены все ущелья, проселки и звериные тропы, даже водопровод. Посередине была вершина горы, а рядом значилась ее высота в футах.

— Слоны вышли из ущелья вот на эту тропу. Дима и Каранджа расстались с ними к северу отсюда. Масштаб здесь — миля на дюйм, значит, до слонов всего три мили с небольшим. Мы доберемся туда за два часа и встретим слонов спустя девять часов после того, как парни оставили их: за это время они не могли уйти очень далеко.

— Ну а ты что скажешь? — спросил меня Эйб. — Если мы найдем вандробо, то, может статься, ты разгадаешь свою археологическую тайну.

Я покачал головой, вспомнив слона у трубы и тех двух, что напали на нас прошлой ночью.

— Ван Делден просил ждать его тут.

— Ладно, оставайтесь. Я возьму Диму.

— Нет, — сказала Мери, — я не собираюсь сидеть здесь, пока вы будете изучать горы. Я тоже хочу посмотреть на слонов. Теперь с нами Каранджа, а у Димы есть ружье. Чего же бояться?

— Ладно, — в конце концов согласился я. — Пошли уж. Каранджа поднялся.

— Не стоит нам разлучаться…

— Патруль! — зашипел Дима от двери, и в неожиданно наступившем молчании мы услышали шум мотора. Когда мы собрали вещи и добежали до ворот, машина уже остановилась. Десять африканских солдат бросились вверх по склону к миссии. Эйб метнулся обратно в дом, и, когда он догнал нас, из-за пазухи у него торчала карта Кулала.

Через полчаса мы добрались до дна ущелья, но слонов не увидели, хотя время от времени слышали их. На дне была вода. От влажного воздуха нас прошиб пот. Каранджа послал Диму вперед, мы с Эйбом по примеру Мери сняли башмаки и опустили босые ноги в лужу. До нас доносились лишь едва слышное урчание слонов и шелест веток.

Минут через десять Дима вернулся и сообщил, что нашел проторенную звериную тропу и слонов на ней, однако не тех, за которыми он шел ночью, а маленькое стадо из трех слоних и двух почти взрослых слонят. Кроме того, дальше по ущелью тоже были слоны: Дима слышал их, но увидеть не смог.

Эйб хотел продолжать путь, но Каранджа решил, что Эйб с Димой пойдут вниз по ручью, а я, Мери и он попытаемся взобраться на противоположную стену ущелья и отвлечь патруль на себя, если он еще идет за нами. Вскоре Эйб скрылся за скальным бастионом, а мы пошли вдоль северной стены, отыскивая дорогу наверх. Карабкаться было трудно, и я радовался частым остановкам, которые делал Каранджа, чтобы окинуть взглядом дальний угол ущелья.

— Солдаты! — вдруг зашипел он. — Никто не двигайтесь.

Они шли по самой бровке обрыва и смотрели вниз. Мы застыли. Нас заливал солнечный свет, и я испытывал такое ощущение, будто стою голышом. Солдаты спускались по камням, оглядывая тропу.

— Ты видишь? — спросила Мери, схватив меня за плечо.

— Конечно.

— Не солдат, а слонов. В зелени на первом уступе, почти на одном уровне с нами.

Теперь и я разглядел их на тропе, по которой мы спускались. Серые силуэты опасливо двигались вниз. Вдруг один слон резко сел на задние ноги и заскользил. Подъехав на крупе к самому обрыву, он остановился. Мы смотрели на них до тех пор, пока все стадо не спустилось таким образом вниз и не скрылось в густом кустарнике на другой террасе.

— Никогда не подумала бы, что это возможно, — выдохнула Мери. — Тембо говорил, что в Абердарах и Нгоронгоро слоны ходят вверх и вниз по крутым горным тропам, но сама я такого не видела и не верила в это. Теперь патрулю в ущелье не спуститься, пока слоны стоят на тропе. Они затоптали наши следы!

Как я жалел, что со мной нет камеры. Какие кадры можно было снять, будь солнце у нас за спиной и не торчи тут этот патруль! Это был бы уникальный фильм: никогда прежде такое не снималось на пленку!

Каранджа опять зашипел на нас, и мы больше не разговаривали, молча глядя на край ущелья, где стояли солдаты, и на слонов, медленно спускавшихся по тропе. Прошло почти полчаса. Наконец патрульные собрались вместе и отправились обратно в лес.

— Надо подняться выше, — сказала Мери, — чтобы Тембо увидел костер. Небо ясное, будет луна, и мы сможем спуститься при ее свете.

Каранджа коротко кивнул, повернулся лицом к вершине и пошел. Я чувствовал, что ему этого не хочется, что он волнуется все сильнее и сильнее.

Пройдя еще сто футов, мы добрались до широкого карниза под скальным поясом. Здесь мы устроили привал и долго смотрели, как небо приобретает нереальный зеленый оттенок, а растущий на глазах диск солнца уходит за край земли. Плоские горные кряжи за озером становились черными, облака над Марой внезапно вспыхнули, небо потемнело до лилового.

Мы начали обшаривать ниши в скалах в поисках сухих дров и складывать их на карнизе. Показались звезды. Когда собирать хворост стало невозможно из-за темноты, Каранджа начал разжигать костер. Дрова были мокрые, но постепенно показались язычки пламени. До восхода луны оставалось меньше двух часов. Мы подкладывали веточки до тех пор, пока куча дров не запылала. В бархатную тьму взвились снопы искр, отсветы пламени плясали на скалах, наши лица стали красными, вокруг бесновались тени.

Каранджа выстрогал длинную палку и стал с ее помощью растаскивать угли так, чтобы они издали казались длинной стрелой, указывающей вниз, в ущелье и в сторону озера.

— Думаешь, он увидит? — спросила его Мери.

— Если смотрит в сторону Кулала.

Из-за края Чалби показалась луна, похожая на громадный тяжелый светильник. Она была чуть оранжевой, словно подсвечивалась изнутри. Каранджа опять пошел за дровами. Он был африканцем, и луна тоже была африканская, поэтому Каранджа воспринимал ее как должное, но мне этот пейзаж казался неземным.

Я встал и отправился в расселину в скалах, где Каранджа орудовал пангой, срубая ветки для костра.

— Почему вы здесь? — спросил я. Он повернулся ко мне, опустив руку с пангой.

— Я не хочу, чтобы армия обложила Тембо в этом ущелье. А если он убьет майора Кэрби-Смита… и то, и другое плохо политически. Есть лучше я с ним.

— А чем вы можете помочь?

— Может быть, ничем. Не знаю. Есть трудно для меня. Я африканец, и нет влияния за пределами моей страны. Я не могу писать про слонов. Но теперь, когда я увидел, что происходит тут, как они карабкаются по ущелью, все вместе на этой горе, и направляются к озеру Рудольф… — Он помолчал. — Он и я, мы думаем одинаково теперь, и я имею друзей в правительстве. Когда они узнают, что и я тоже пытаюсь остановить это убийство… Слоны — часть нашего наследия, и, может быть, я доживу до того дня, когда они снова перейдут Кулал, но теперь уже в обратном направлении, и двинутся туда, где они жили, когда я был молодым человеком, — в охраняемые районы, где весь мир снова сможет увидеть их — спокойных слонов, живущих в мире и с достоинством пестующих своих слонят. И не будет чувства голода, и не станут они в ужасе нападать на все, что движется. — Он с улыбкой покачал головой. — Может, это сон, но таковы мои надежды.

Пораженный такой бездной чувств, я несколько мгновений не мог ничего сказать. Наконец я проговорил:

— Вы доиграетесь до того, что вас убьют, если начнете опять палить в Кэрби-Смита. Может, у вас и есть друзья среди политиков, только до них ведь далеко.

— Убьют так убьют, — он усмехнулся, сверкнув белыми зубами. — Но если меня убьют, об этом сообщат в прессе, и все узнают, что Каранджа умирает потому, что он есть против политики истребления. — Он хлопнул меня по спине. — Не надо бояться.

Мы потащили ветки к огню, но они не загорались. Скалы освещала луна, ставшая яркой и белой. Под ее лучами пустыня превратилась в снежное поле.

— Мы сможем отыскать дорогу вниз, — сказал я, но Мери покачала головой.

Вдруг я заметил, как возникший вокруг луны нимб потускнел, а мгновение спустя она исчезла, и моего лица коснулся холодный влажный воздух. Нас стремительно окутали облака. В ущелье сверкнула ослепительная молния, и тут же раздался гром, от которого, казалось, задрожала вся гора. Подул ветер, начался дождь. Гром не смолкал, молнии непрерывно озаряли скалы, под которыми мы укрылись от дождя. Воздух наэлектризовался, я чувствовал это, сидя в расселине и прислушиваясь к буре, которая надвигалась на нас из-за ущелья. Это было похоже на артиллерийскую канонаду, шум стоял оглушительный.

Я не помню, как заснул, а проснулся с рассветом. Воздух был холодный, промозглый и неподвижный, а туман вокруг нашего карниза создавал впечатление, будто мы заточены в пустоте. Я ничего не видел, только скалу, уходившую в облака позади нас.

— Мы идем вниз теперь, — подал голос Каранджа.

Он дрожал в тонкой рубашке, его черная кожа посинела от холода. Нам тоже не терпелось убраться с этой чертовой горы до начала очередной бури. Каранджа спускался быстро, неукоснительно придерживаясь маршрута, которым мы поднимались вверх. На полпути подул ветерок, белый туман сменился белым солнечным сиянием, которое почти ослепило нас. Внезапно стало жарко.

Добравшись до дна ущелья, мы пошли вниз по течению ручья. На тропе виднелись только следы слонов, людей тут не было. Знойную тишину время от времени пронзал крик бабуина. Мы уже стояли под скалистым островком, и ветер дул нам в спину, когда внезапно раздался визг слонов. Каранджа опасливо двинулся вперед, держа ружье на изготовку.

— Дима! — тихонько позвал он.

Мы обошли островок и внезапно увидели его. Дима стоял за скалой, наставив на нас ружье. Узнав нас, он встревоженно закричал, и мы увидели Эйба, лежавшего у его ног с нелепо подломленной правой рукой и пепельно-серым лицом. Его глаза были открыты, и я подумал, что он мертв. Но потом губы Эйба шевельнулись, и он прошептал:

— Посмотри, в порядке ли камера.

Похоже, до его сознания не доходило, что он левой рукой прижимает ее к животу. Когда я сообщил ему об этом, он сказал:

— Возьми ее. Я снимал примерно полторы минуты. Все крупным планом.

Он закрыл глаза; лицо его было покрыто каплями пота, из раны на голове струилась кровь. Мери вытерла ее носовым платком, смочив его в ручье, потом осторожно закатала рукав рубахи. Рука Эйба выглядела так, словно по ней треснули кувалдой: кость была сломана чуть выше кисти, кожа посинела от кровоподтеков. Мери резким рывком распрямила руку, и Эйб тонко вскрикнул.

— Придется накладывать шину. — Эйб потерял сознание, и Мери говорила, обращаясь к Диме. — Что у вас стряслось?

— Это была слониха, которую Эйб называл Салли, — перевела Мери рассказ Димы. — Они сидели в скалах и ждали нас, но пришло это стадо. Его вела Салли. Она вышла на открытое место, и Эйб не смог удержаться: выскочил со своей камерой… Дима попытался остановить его, но Эйб и слушать ничего не хотел. Слониха подошла к воде, и, что самое странное, она, кажется, не возражала против присутствия Эйба. Он стоял прямо перед ней, когда она начала пить и обливаться водой, их разделял только ручей. И в этот миг она развернулась, посмотрела вверх вдоль ущелья и затрубила. Слоненок появился из кустов сзади, он пошел на зов матери, Эйб оказался у него на пути и получил шлепок хоботом.

— Я сам виноват, — Эйб снова закрыл глаза и с трудом приподнялся на локте. — Я забыл, что у нее есть еще один слоненок. Она была такая спокойная, пока не почувствовала опасность. Кажется, она понимала, что я не хочу причинить ей зла, что я безоружен. Я очень рад, что Дима не выстрелил… А это больно, когда шину накладывают? — спросил он Мери. — Я ужасный трус.

— Всего одно мгновение, — быстро ответила она. Однако мгновением не обошлось. Эйб кричал и кричал, а мы втроем держали его. Потом он, слава богу, лишился чувств и перестал вырываться. Мери вся взмокла. Она села на корточки и осмотрела обмотанную полотенцем шину.

— Надеюсь, все правильно. Прежде я вправляла кости только животным, и обычно мы давали им наркоз… Далеко ли до Лойангалани? Там есть взлетная полоса, и если над нами пройдет самолет… Где карта?

Я достал ее из сумки. До оазиса Лойангалани было добрых шесть миль.

— Он столько не пройдет.

— Надо пройти. Или мы его понесем. Необходимо как-то доставить его в больницу.

Мы двинулись в путь, как только Эйб очнулся. Я хотел бросить всю аппаратуру, но он не желал и слышать об этом, а Каранджа вцепился в пленку и камеру так, словно они были ему дороже пластмассовой канистры с водой. Мы шли медленно, с частыми остановками; Эйб мучился, но шагал сам. Жара усиливалась, озеро мало-помалу приближалось. Труднее всего оказался спуск с нижних склонов: на переход через старое лавовое поле мы потратили больше часа. Солнце жгло немилосердно, ветер нес пыль, температура повысилась градусов до ста[4]. Потом начались длинные песчаные дюны. Эйб был на грани обморока и всю дорогу спотыкался, хотя мы поддерживали его с боков. Вдали уже виднелись поломанные пальмы вокруг оазиса и обгорелые до черноты домики без крыш — туристский лагерь и итальянская католическая миссия, как сказал Дима. На равнине под нами виднелась взлетная полоса, на шесте все еще висел пожухлый метеофлюгер. Над самой водой летали стаи черных птиц.

Упала ночь, а вместе со звездами появились москиты, и мы дремали лишь урывками. Наконец Каранджа и Дима принесли рыбу, уже очищенную и выпотрошенную. Мы зажарили ее на костре, насадив на колючие ветки.

Внезапно из-за пальм появилась черная фигура. Каранджа схватился за ружье. Мы вскочили на ноги.

Это был Мукунга. Он протянул нам сверток пальмовых листьев.

— Подарок от Тембо. Мясо крокодила.

Ван Делден стоял лагерем в семи милях к северу от нас, в бухте Эль-Моло. Я помнил ее по карте — мелководный заливчик напротив маленьких островков.

— Ndovu? — Мукунга кивнул. — Да, в бухте Эль-Моло есть слоны, целое стадо. А на севере еще больше. Тембо говорит, они едят водоросли. Много слонов плещется на мелководье вдоль всего берега.

— Кэрби-Смит знает об этом?

— Да, Алекс знает. Он перебазируется в Лойангалани.

Луна исчезла, черные тучи нависли над оазисом, когда мы направились на север по ухабистой дороге. После того как мы пересекли люггу, ветер ослаб. Здесь уже была растительность, по большей части колючие деревья, из-под колес взлетали мелкие птицы, похожие в свете фар на кузнечиков.

Сидевший впереди Эйб обернулся к Мери и спросил:

— Это охотничий грузовик? Как они его заполучили?

— «Экспроприировали».

— А люди в нем? Это были африканцы?

— Да, четверо. Он высадил их у колодца.

— Значит, Кэрби-Смит переходит в Лойангалани? — спросил Эйб.

— Во всяком случае, так сказали охотники. Они должны были снять лагерь сегодня на рассвете.

— Тогда почему их тут нет?

— Вероятно, из-за дороги. Мукунга сказал, что возле Сиримара по лавовым полям проехать невозможно. Землетрясения уничтожили несколько бетонных дорог, построенных миссионерами на самых непроезжих отрезках. Возможно, они просто застряли.

— Холм Мертвых, — сказал Мукунга, когда мы проехали косу, усеянную древними захоронениями.


Мы остановились и увидели ван Делдена, который стоял, будто пророк в суровой каменистой пустыне; его седые волосы реяли на ветру, ружье он положил на плечо и держал за ствол.

— Это ты, Тото? Я боялся, что ты потеряешься, — в его голосе звучала любовная нотка.

Тут Мери начала рассказывать ему про руку Эйба.

— Здесь был самолет? Его надо доставить в больницу.

— У американских летчиков и без меня дел хватает. — Ван Делден осмотрел шину. — Хорошо наложена. В Лойангалани все равно приземлиться нельзя, пока не стихнет ветер.

В грузовике была аптечка, и ван Делден сделал Эйбу укол антибиотика, после чего мы улеглись спать, защитившись от ветра низкими каменными брустверами, сложенными собственными руками. Земля была очень жесткая, но я заснул почти мгновенно. На рассвете меня разбудили голоса: Мери спорила о чем-то с ван Делденом.

— …Скажи ему, чтобы убирался со своей бандой обратно к ущелью Южного Хорра.

— Если б ты сам поговорил с ним по-хорошему, без угроз, попытался бы условиться о каком-то лимите…

— Мы с ним говорим на разных языках.

— Ты просто ненавидишь его. С тех пор, как мама…

— Довольно, Мери. — Тут он увидел меня и смущенно произнес: — Сходите, пожалуйста, к озеру за водой.

Я добрался до черного лавового берега. У воды был щелочной привкус. Я хотел раздеться и окунуться, но, когда начал наполнять канистру, в воде мелькнула какая-то тень, и поверхность озера засеребрилась от всплесков. Чуть дальше по берегу валялось долбленое каноэ и три бревна. При моем приближении «бревна» поднялись и заскользили на коротких лапах к воде, злобно шипя. Каноэ же оказалось бревенчатым плотом, скрепленным ремнями.

Когда я вернулся, в закопченном котелке кипела вода и Мгоме, сидя на корточках над сложенным из камней очагом, варил кукурузную кашу. Мукунга ощипывал двух гусей, подстреленных вечером.

И тут раздался внезапный взрыв птичьего крика. Ван Делден схватился за ружье. Мы все повернулись и посмотрели на косу, над которой неугомонно сновали птицы. Их что-то спугнуло. Из-за холма вышел слон.

— Самец, — прошептал ван Делден.

Освещенный солнцем, слон из серого стал бледно-охряным, он сливался с песком и скалами. На одном плече у него виднелась рана. Следом появилось еще семеро.

Мукунга поднялся на ноги и что-то сказал. Каранджа тоже встал.

— Я еду с ним.

— Нет, одного достаточно.

— Есть лучше я еду с ним. Когда прибудут грузовики охотников, я думаю, они еще будут иметь поддержку армейского отряда. Может, я знаю офицера, — он повесил ружье на плечо и, не дожидаясь разрешения, последовал за Мукунгой.

Озеро уже начало зеленеть. Жара была тяжелая и влажная. Мери плескалась на мелководье, и я тоже полез в озеро, прямо в одежде. Потом я отправился посмотреть, как дела у Эйба. Он лежал в тени снятого с грузовика брезента.

— Счастливчик, — сказал он мне. — Я бы все отдал, чтобы оказаться в воде.

— Как рука?

— Не очень больно. Что тут произойдет, как ты думаешь?

— Не хочу я об этом думать.

— Ты понимаешь, что Кэрби-Смит потерял самолет, два грузовика и «лендровер»?

— Он всегда может получить подкрепление от армии. Я услышал шум мотора и, выскочив из-под брезента, увидел грузовичок, в кабине которого сидел Мукунга.

— Где Каранджа? — закричал ван Делден.

— Ушел, — последовал ответ. Через некоторое время я понял по разговору, что оазис занят армейским патрулем, а Каранджа отправился на переговоры с командиром. В одном из грузовиков стояла рация, и Каранджа был уверен, что командир позволит ему связаться со штабом армии.

— Когда это произошло?

— В половине одиннадцатого утра, после того как Алекс разместился в лагере. Потом один из грузовиков направился к гавани, второй — к взлетной полосе.

— Хорошо. Мы меняем место стоянки, — решил ван Делден. — Помоги своему пациенту, Мери. А вы, Тейт, берите плот и отгоните его вдоль берега вон туда. Он может нам пригодиться.

Когда я столкнул плот в воду, оказалось, что он устойчивее, чем я ожидал. Править было трудно, но наконец я приспособился разворачивать весло в конце каждого гребка и использовать его в качестве руля. Холм Мертвых почти скрылся из виду, когда грузовик наконец тронулся, волоча за собой предательский пыльный шлейф.

Грузовик они загнали в низинку. Спустя полчаса на том месте, где мы провели ночь, появился открытый «лендровер» с солдатами.

— Они увидят наши следы, — сказала Мери.

— Их только четверо, — процедил ван Делден. Больше мы не разговаривали. «Лендровер» подъехал к озеру, один из сидевших в нем поднялся и посмотрел на холм.

— Каранджа, — объявил ван Делден, приложив к глазам бинокль. Человек сел, и «лендровер» развернулся. У того места, где грузовик съехал с тропы, он остановился. Каранджа вылез и, бросив несколько слов шоферу, зашагал в нашу сторону. Машина уехала, а Каранджа пошел вверх по склону холма. Он махнул нам рукой и широко улыбнулся.

— Ну что? — крикнул ему ван Делден. — Ты, похоже, чертовски доволен собой?

Каранджа кивнул.

— Думаю, может, военные вывезут вас на самолете, — сказал он и сел, отирая со лба пот и пыль.

— Ты связался скомандованием?

— Ndio. Я говорил по радио. Они не хотят тут беды. Но сперва они должны говорить с Найроби.

— А что Кэрби-Смит? И как быть со слонами? Ты же знаешь, я не соглашусь уехать, пока не получу гарантий, что их оставят в покое.

— И ты уедешь, если Илерет сделают резерватом?

— А тебя — егерем? — Ван Делден захохотал. — Такая, значит, сделка? Согласится ли на это Кимани?

— Кимани? Кимани конец, я думаю. После того, что ты делаешь на конференции… Пэт Мэрфи летал в Найроби и привез эти слухи. А Кэрби-Смит больше не уверен, что его операцию поддерживают.

— Ему прикажут свернуть ее?

— Это будет зависеть от того, кто станет министром вместо Кимани. Сейчас пока только разговоры идут. Пожалуйста, прими мой совет. Не делай ничего. Возможно, завтра майор получает новую директиву.

С этими словами Каранджа встал и ушел к берегу озера. Ван Делден молча смотрел ему вслед, положив на колени ружье.

Сквозь дрему я смутно сознавал, что Мтоме раздувает угли костра, что на фоне звезд движутся темные тени. Луна уже проделала половину своего пути по небосводу, прочертив яркую дорожку от Южного острова до берега под нами. Я сел и взглянул на часы. Начало пятого. Ван Делден сидел на камне, проверяя магазин своего ружья, Мери склонилась над Эйбом.

— Еще несколько часов, и тебя начнут лечить как надо, — услышал я ее голос.

— Мне хорошо, — устало ответил Эйб. — Слоны ночью не проходили?

Никто не сказал ни слова. Мы сидели среди скал и пили чай. Когда мы позавтракали и погрузились в машину, за Кулалом показались первые проблески зари.

Мукунга сел за руль, ван Делден — рядом с ним. Каранджа наклонился к Эйбу.

— Когда увидите майора Кэрби-Смита, спросите его, сидит ли Кит Кимани на посту министра или уже нет, — сказал он. — Есть важно, чтобы он ничего не делал без ведома властей. Скажите ему это.

Эйб кивнул, но глаза у него блестели как стеклянные, и я сомневаюсь, что он понял Каранджу. Мы ехали без фар, трясясь на ухабах, и Эйбу было больно. Ярдах в пятистах за люггой грузовик резко остановился. За далекими пальмами показался свет. Мукунга выключил мотор, и в тишине послышалось воркование голубей, затем донесся шум двигателя, и горстку хижин осветили фары.

— Похоже, едут, — сказал ван Делден, поворачиваясь к Мери. — Мне придется оставить вас здесь. Ждите, пока вас не подберет какой-нибудь из их грузовиков. Поторапливайтесь, я не могу тут задерживаться.

Мери вылезла. Мы с Каранджей вытащили Эйба. Он был очень бледен, очки блестели как глаза совы. Машина тронулась, но тут Дима закричал что-то, указывая на озеро. Там, на фоне воды, двигался грузовик, за ним еще один. Оба они ехали почти параллельно нашему курсу, без света. Мукунга резко дал газ, и мы помчались к люгге. С ходу проломившись сквозь нее, машина круто свернула направо и стала за утесом. Ван Делден соскочил на землю, бормоча проклятия.

И тут я увидел, что Мери и Эйб стоят на дороге, почти на том же месте, где мы их оставили. Ван Делден кивком указал на них и тревожно спросил:

— Чего они дожидаются?

Я покачал головой, боясь делиться с ним своими догадками.

— Дуреха! — зарычал он. — Они окажутся на пути слонов, если не двинутся с места.

К нам подошел Каранджа. В этот миг вспыхнули фары, взревели моторы и клаксоны, свет озарил стволы деревьев. И тут же мы услышали отдаленные вопли людей, стук по дверцам, визг и трубные звуки. Ужасный шум большой охоты разорвал в клочья мирную тишину раннего утра. На равнине замаячили грузовики, они надвигались медленно и зловеще, шум их моторов тонул в воплях охотников.

Какое-то мгновение мне казалось, что ван Делден ничего не предпримет: он лежал рядом и только сокрушенно качал головой, глядя на росшие на дюнах пальмы. Меж высоких искривленных стволов колыхались черные тени. Потом на открытое место вышло целое стадо слонов со слонятами разных возрастов и двинулось с дюн вниз, на ровное поросшее травой место. Они не трубили и не издавали ни звука, быстро двигаясь навстречу своей смерти. Во главе стада шел слон с огромными бивнями, рядом с ним — одинокий слоненок, походкой своей напоминавший балетного танцовщика. Мне мгновенно вспомнились слова Эйба, и я тотчас перевел взгляд на две фигуры, по-прежнему стоявшие на тропе. Я увидел, как Эйб рванулся вперед, как Мери попыталась остановить его.

— Господи! — всхлипнул я, а лежавший рядом ван Делден пробормотал:

— Что это он там задумал?!

Эйб побежал, неловко переваливаясь. Кажется, я слышал его крик, хотя сказать этого с уверенностью не мог: было слишком шумно. Взорвалась хлопушка, и грузовики помчались к краю пальмовой рощи, откуда они могли спуститься на ровное место и довести гон до конца. Мери почти догнала Эйба, они бежали вдвоем — крошечные фигурки в бледном свете зари. Ведшая стадо слониха заметила их; она в нерешительности остановилась, стадо сбилось в кучу позади нее. Взрослые стали сплошной стеной, оттеснив молодняк в тыл. Слоны были встревожены и взвинчены ощущением опасности.

Я понял, что задумал Эйб. Он хотел сделать то же самое, что сделал Каранджа на Маре, — погнать слонов в нашу сторону, прежде чем грузовики оттеснят их на охотников. Понял это и ван Делден. Он уже вскочил на ноги и бежал к грузовику. Мотор ожил, едва мы успели вскочить в машину. Меня охватил страх: ведь Эйб знал о слонах только то, что когда-то вычитал в книжках.

Из-под колес летел гравий. Ван Делден сжимал в руках ружье. Я стоял в кузове, держась за поручень. Над Кулалом висела туча, а справа пылили грузовики охотников. Эйб стоял ярдах в пятидесяти от слонов, подняв руку, Мери остановилась позади него. Можно было подумать, что это стоп-кадр. А потом из-за пальм выехали два грузовика, раздался шум, грянул сухой и жесткий выстрел.

Стреляли с «лендровера», который приближался справа. В тот же миг слониха ринулась в атаку; она не трубила, не издавала никаких звуков, просто неслась с огромной быстротой, взметая ногами пыль, а за ней мчалась еще дюжина слонов с поджатыми под бивни хоботами и задранными вверх головами.

Я видел, как Эйб шарахнулся в сторону, как Мери попыталась спастись бегством и как их поглотила серая масса стада. Раздался еще один выстрел, потом стрельба затрещала как дробь. Один слон вздрогнул, другой упал, но остальные продолжали нестись к «лендроверу» и двум грузовикам, которые теперь стояли прямо на пути стада. В этот миг я машинально схватился за камеру: хотел чем-то отвлечь свое сознание, отключиться от разыгравшейся перед моими глазами сцены. Когда я поднес камеру к плечу, слоны уже были рядом с грузовиками, и все смешалось в кучу. Гремели выстрелы, слышался яростный визг, жужжала камера. Еще один слон рухнул наземь, грузовик дал задний ход, но недостаточно быстро. Взорвалась хлопушка, но слоны рвались вперед как серый прилив. Хобот слонихи, которая вела их, раздробил череп водителя, бивни впились в кузов машины, и она завалилась набок. Колеса вертелись, разбрасывая песок, охотники спасались бегством.

Несколько мгновений слонихи вспарывали грузовик бивнями, будто штыками, и неистово трубили. Потом подоспел «лендровер», пули начали впиваться в тела животных. Рядом со мной раздался оглушительный выстрел, и трассирующая пуля ударила в «лендровер». Тот остановился. Два человека выскочили из машины, когда слон пригнул голову и поддел ее бивнями. Один из убегавших вдруг оказался в воздухе, потом слон придавил его коленями и раздавил, оставив на песке лишь красное месиво.

У меня кончилась пленка, и я стоял, ошарашенный и трясущийся, внезапно осознав, что мы больше не движемся. Ван Делден и Мукунга стреляли из-за капота грузовика, Мтоме и Дима пластом лежали на земле по обе стороны от нас, один грузовик пылал, второй пятился с пробитой покрышкой. Раздались новые взрывы хлопушек, но слоны не обратили на них внимания; вновь окружив свой молодняк, они пошли на север к люгге, не замечая нас, хотя мы были менее чем в ста ярдах. Пока я менял кассету, они скрылись. Остались только трупы. Один слон еще пытался поднять голову, остальные были неподвижны.

Я сел на борт. Колени у меня дрожали, ноги стали ватными. Облако над Кулалом рассеялось, солнце вставало над горой, пальмы ярко зеленели. Ван Делден обреченно брел к Мери, которая лежала с нелепо вывернутой головой и, казалось, спала. Только по мухам, облепившим ее глаза, можно было догадаться, что она мертва.

Ван Делден опустился на колени и, смахнув мух, прикрыл ей веки.

— Все из-за этого дурака-американца, — со стоном проговорил он.

— Она очень любила вас, — сказал я, подходя к нему. — Вы понимали это?

— Что вы можете знать о любви и о боли, которую она приносит? Мери была очень похожа на свою мать: она хватала жизнь обеими руками, она была такой же горячей головой… Думаете, я ее не любил? — Он уставился на меня холодными светлыми глазами.

Ван Делден встал и повернулся к Кэрби-Смиту, который прихрамывая шел в нашу сторону. Я видел, как его пальцы сжимают ружье.

В этот миг до меня донесся стон и тихий зовущий голос. Эйб лежал на старом муравейнике ярдах в сорока, скрючившись в три погибели.

— Это ты, Колин? — Кровь булькала у него в легких; он выдавливал слова и смотрел на меня остекленевшими невидящими глазами. — Как она?

— Все хорошо, — ответил я, зная, что он думает не о Мери.

— Они стреляли…

— Она убежала.

— Это все грузовики, будь они прокляты! Она напала на них, а не на меня. — Он попытался сесть. — Какая глупость…

— Лежи спокойно, — сказал я. — Береги силы.

Но Эйб меня не слышал. Его губы шевельнулись, произнося имя жены, он издал булькающий стон, изо рта струйкой потекла кровь. Наверное, в этот миг он умер. Не знаю: я ни разу не видел, как умирают. Я позвал ван Делдена, но тот не услышал меня.

— …твое родное дитя! — донесся до меня его крик. — Господи, как жаль, что я не могу хладнокровно пристрелить тебя…

— Ты нарочно высадил их там, — спокойно ответил ему Кэрби-Смит.

— Не говори глупостей! Финкель сломал руку…

— Но ты использовал их.

— Говорят тебе, он был ранен!

— Но Мери… Оставить там Мери! Как раз на том месте, где я собирался стрелять. Ты знал, что произойдет, знал.

Они стояли и в ярости жгли друг друга взглядом, позабыв о лежащем у их ног теле.

— Ты мог остановить отстрел, — сказал ван Делден зловещим тоном. — Вместо этого ты открыл огонь по слонихе.

— Я хотел развернуть стадо.

— Нет, ты хотел развязать бойню.

— Если бы мне не пришлось стрелять с машины…

— Ты бы убил слониху. Но это не помогло бы остановить других. Или ты не понимаешь, что пережили эти звери? Да в таком состоянии они нападут на любую движущуюся машину.

— Мы бы их остановили, если б ты не влез и не начал палить по нашим грузовикам.

Я увидел, как сверкнул на солнце ствол вскидываемого ружья, и закричал, но Мукунга был начеку. Он положил ладонь на руку ван Делдена, и старик внезапно опомнился.

— Пошел с глаз моих! — зарычал он, тряся головой, как огромный бык, не знающий, что ему теперь делать. — Боже всемогущий! Я давно должен был убить тебя!

Поднимая тучи пыли, от оазиса к нам ехал грузовик. Кэрби-Смит заметил его.

Подъехав к телу Мери, армейский грузовик остановился. На подножке стоял молодой чернокожий офицер, он переводил взгляд с трупа девушки на лежащее у моих ног тело Эйба и качал головой, не зная, как ему быть в таком положении. Наконец он медленно ступил на землю, сказал что-то на суахили, и Кэрби-Смит кивнул. Потом вдруг все заговорили разом. Подъехавший на грузовике партнер майора, Джеф Сондерс, тоже вступил в сердитую перепалку. Только ван Делден ничего не говорил; он молча стоял рядом и ждал. Наконец офицер повернулся к нему.

— Где Каранджа? — спросил он по-английски. Только теперь я заметил, что Каранджи нет с нами, и вспомнил, что его не было в грузовике, когда мы выехали из люгги, чтобы предпринять эту безуспешную попытку прогнать слонов прочь. Ван Делден покачал головой. В этот миг мы увидели одинокую черную фигуру, шагавшую к нам от люгги. Офицер сел в машину и поехал подобрать пешехода. Когда он вернулся, из грузовика вылез Каранджа.

— Очень плохое дело, — сказал он Кэрби-Смиту. Его голос срывался и слегка дрожал, то ли от напряжения, то ли от сдерживаемого возбуждения. — Не будет больше отстрела, пожалуйста, и вы отступите с вашим предприятием к Южному Хорру ждать дальнейших распоряжений.

Кэрби-Смит попытался возразить, но Каранджа оборвал его:

— Это есть приказы военного командования.

Джеф Сондерс быстро возразил:

— Бригадир Осман не руководит этой операцией. Это дело политиков, и Кит Кимани дал нам…

— Мистер Кимани больше не министр. Есть новый министр ресурсов, мистер Аббас. Это мне только что сказал лейтенант Элми. Итак, вы не стреляете больше слонов до тех пор, пока я не говорю через радио со штабом. — Он повернулся к ван Делдену: — Я предлагаю, вы едете сейчас в ваш старый лагерь возле озера и ждете там. Я постараюсь организовать для вас свободный выезд из страны… Я сожалею обо всем… — Он взмахом руки обвел два распростертых тела, потом указал на грузовик. — Это подразделение отбывает теперь для укрепления армейского поста в Марсабите. Может, я устрою вам ехать с ними.

Каранджа повернулся ко мне.

— Вы сняли какой-то фильм. Я бы хотел его, пожалуйста, — он смотрел на меня и говорил командным тоном. — Есть нехорошо, что случилось здесь, будет показано Западу, так что вручите мне его, пожалуйста.

Я взглянул на ван Делдена, но тот молчал, и я отвернулся, чтобы достать пленку. Кэрби-Смит с жаром сказал своему партнеру:

— Если они не одолжат нам самолет, уговори Пэта Мэрфи отвезти меня в Найроби. Чем скорее я поговорю с Аббасом…

Они пошли прочь, и тут ван Делден, стоявший над телом Мери, поднял голову.

— Алекс! — позвал он. — Где ты хочешь похоронить ее, тут или в Найроби?

— Меня это не касается.

— Она — твоя дочь.

— Меня это не касается. Ты ее воспитывал, ты угробил. Ты и хорони.

— Что ж, если ты так на это смотришь…

Мы уложили тела на грузовичок и поехали к Холму Мертвых. Там, на скалистом склоне, мы и предали их земле, прикрыв могилы вулканическим пеплом. Потом помолчали. Ван Делден думал о чем-то своем, а я вспоминал худое лицо Эйба, темные глаза, слабую кривую усмешку. Меня воспитали без особой веры в высокие идеалы, но здесь, в этой дикой стране, я начал понимать, что у жизни должна быть какая-то большая цель. Эйб обладал неведомой мне внутренней силой, и я вдруг почувствовал, что завидую ему, его спокойной и ясной вере.

Среди ночи приехал Каранджа. Они долго говорили о чем-то с ван Делденом, но я слышал лишь приглушенные голоса. А когда проснулся, наступил рассвет и ван Делдена уже не было рядом.

Я поднялся и испуганно огляделся, боясь, что меня оставили одного. Потом я увидел их — четверых африканцев, купающихся на мелководье, и одинокую коленопреклоненную фигуру на бревенчатом плоту. Седые волосы ван Делдена блестели в свете раннего утра, в озере стояли слоны, и он плыл к ним. Поверхность воды перед плотом серебрилась, там плескалась рыба. С весла падали сверкающие капли. Он плыл на север, туда же, куда шли слоны.

Каранджа встретил меня у «лендровера», стоявшего на проселке над озером. Он шел с важным видом и улыбался, держа на плече двустволку ван Делдена.

— Вы спите очень крепко, мистер Тейт.

— Вы что, отпустили его без оружия? — спросил я.

— Много рыбы. Он жить как эльмоло теперь. Он же Слон ван Делден. И вернулся к своему народу, к слонам. Новый министр назначил меня егерем Севера. Я смотрю за всей дичью в этом районе теперь. Вот что я пришел сказать ему — что он и его слоны в безопасности.

Спустя шесть часов Пэт Мэрфи высадил меня в аэропорту Найроби, и тем же вечером я улетел в Лондон. Я больше ничего не слышал о Конелиусе ван Делдене, хотя дважды писал Карандже и один раз — его министру, а кроме того, наводил справки в посольстве Восточноафриканской Федерации. У меня нет никаких определенных сведений о его местонахождении и даже о том, жив ли он. Но я по-прежнему вижу его таким, каким видел тогда — на плоту, плывущим вдоль берегов озера Рудольф в окружении слонов, стоящих по брюхо в воде. Наверное, он останется там до конца своих дней — забытый человек, безучастный ко всему, кроме того мира, который он знает и понимает лучше всех других людей.

Хеммонд Иннес Воздушная тревога

Дороти

Вот, наконец, и готова книга, которую я тебе обещал. Если она покажется тебе чересчур путаной и сумбурной, вини в этом обстоятельства, при которых она была написана. В то же время я надеюсь, что сам материал ты найдешь интересным. Я попытался — в рамках «боевика» — дать некоторое представление об атмосфере, царившей на аэродроме для истребителей во время блицкрига. И, поскольку в ней так много из моей жизни, которой я жил с тех пор, как мы расстались, она — в самом полном смысле слова — написана для тебя.


Глава I План аэродрома

Внутри стояла адская духота — горячий, прокуренный воздух, тускло светят только что зажженные лампы. С нашего места у входа едва видна пивная стойка в дальнем конце зала. А между нами и баром — море блестящих от пота оживленных лиц, выплывающих, будто маски, из сизого табачного дыма. Посидеть тут было нашим единственным развлечением. Таким был Торби в середине августа.

Сперва пребывание там страшно будоражило — как-никак мы находились на аэродроме для истребителей в самом начале блица. Но уже через неделю возбуждение спало и сменилось напряжением. В нашу жизнь прочно вошли бетонные взлетные полосы, кирпичные и железобетонные здания казарменного городка, шум ревущих моторов и пыль. Пыль и шум — они стали для нас воплощением Торби. И даже возбуждение, вызванное боем, не могло разогнать завладевшую мной тоску.

Торби все же был гораздо лучше, чем некоторые другие авиабазы. Он был сооружен в 1926 году, и его проектировщики оказались на редкость предусмотрительными — обнесли дороги травяными бордюрами и понасажали деревьев, а в некоторых стратегических пунктах можно было увидеть даже клумбы с цветами. Ей-богу, я скучал по настоящей, свежей деревенской зелени, но, конечно же, не ее отсутствие мешало мне разделить радость отмечавших свой первый бой, а сама обстановка, складывающаяся там. Торби изменился даже за те несколько дней, что я там пробыл. В июне пала Франция, военно-воздушные силы гитлеровской Германии находились сразу же за Ла-Маншем. В воздухе пахло вторжением. На побережье и на аэродромах для истребителей это ощущалось больше всего — ведь теперь они превратились в передовую. Вокруг нашего аэродрома вырастали заграждения из колючей проволоки. В уязвимых местах поспешно копали траншеи и строили кирпичные и бетонные долговременные огневые точки чтобы защитить летное поле, так же как и внешние оборонительные сооружения. На помощь армии бросили гражданское население. Торби напоминал готовящийся к осаде городок, и атмосфера в нем царила соответствующая. Все ждали, ждали: у каждого из нас нервы были на пределе.

Эта всеобщая нервозность нигде не была так заметна, как в большой палатке ВТС[5] на краю плаца. В увольнение теперь не пускали — даже внутри лагеря. И деться от этого напряженного ожидания было некуда, можно было только придти сюда, пить пиво и обливаться потом.

А до чего ж было душно, господи! За столом напротив нашего один военный инженер заиграл на губной гармонике «Типперэри»[6]. В одно мгновение песню подхватили все присутствующие. И почему в своих песнях нам непременно нужно опираться на прошлую войну? Я с отвращением вспомнил, как в первые дни мы всё пытались (без особенного успеха) затянуть «Беги, кролик, беги» и «На линии Зигфрида развесим мы белье», когда кто-то коснулся моей руки. Я поднял глаза. Это оказался Кэрни Фёрл.

— Ты что пьешь? — спросил он, наклоняясь через стол, чтобы его было слышно.

Я покачал головой.

— С меня хватит, спасибо.

— Нет-нет, дорогой мой, ты просто обязан. Мы уже выпили 65 бутылок. Еще один заказ, и у нас будет 75, а это уже рекорд для нашего подразделения.

Погрузившись в свои мысли, я уставился на строй пустых бутылок. А в это время ребята собрали их и поставили в колонну по три. Она протянулась от одного конца стола до другого и даже переползла на соседний.

Кэн указал на бутылку с темным элем, которая была выставлена впереди колонны.

— Это Огги, — сказал он и встал, слегка покачиваясь. — Ну, ты знаешь… наш малыш… Огилви. Я возьму тебе светлого.

С этими словами он направился по проходу и протиснулся к стойке бара. Это был высокий, стройный парень, несколько узковатый в плечах, чтобы его можно было назвать хорошо сложенным, но весьма грациозный в движениях. Он был актером, страстным поклонником Гилгуда[7]. Благодаря своей профессии, а также привычке носить под форменной курткой шелковый шарф, он был заметной фигурой даже в таком пестром войске, как наше.

Вскоре он вернулся, неся десять бутылок и, раздав их, уселся напротив меня.

— Ну, за эти твои знаменитые последние слова, Кэн: «Глядите, «бленхеймы»!»[8] — сказал сержант Лэнгдон, командир нашего орудейного расчета.

— «Бленхеймы»! — воскликнул Мики Джонс, неряшливый мужичонка с темным круглым лицом, коротко стриженными рыжими волосами и почти без зубов. — «Бленхеймы»! Черт бы их побрал! Проткнуть бы каждого джерри штыком! Холодное оружие — вот что им нужно. Только этим крохоборам оно не по нутру. Холодное оружие, браток! Они его боятся, правда, Джон? — обратился он к Лэнгдону и уткнулся в стакан.

— И впрямь было смешно, — сказал капрал Худ. — Мы стоим себе кружком и трепемся, а ты вдруг как завопишь: «Глядите!» — и драматически руки вскинул — «Бленхеймы!» А через минуту они уже идут в пике над Митчетом.

— А когда они спикировали — ты слыхал, что он сказал, когда они спикировали? — встрял Мики. — Он сказал: «Они садятся». Он же так сказал, а, Джон? Тут ты, браток, дал маху. Они, сволочуги, бомбили Митчет с пикирования.

— И тут ты заплакал, — сказал Худ. У него хватило такта пошутить и таким образом смягчить резкость замечания. Но я все равно считал, что это уж слишком — ведь Мики пил Кэново пиво.

— Ну, должен признаться, мы тоже думали, что это «бленхеймы», — произнес Филип Мюир, сержант со второй позиции на другом конце аэродрома, где стояла еще одна трехдюймовка. На войну он попал из одного учетного дома[9] и был гораздо старше большинства из нас. — Я смотрел на них в бинокль. Я знал, разумеется, что «Юнкерс-88» похож на «бленхейм», но никак не ожидал, что так сильно, — пока не увидел этих паскудников.

— Ума не приложу, почему нам даже не сообщили засечку цели.

— Я вам говорю, как только я их увидел, так сразу же и понял, что они вражеские.

Это сказал капрал Худ.

— Он всегда прав, — прошептал мне Кэн сценическим шепотом, который услышали все за столом.

Худ метнул в него быстрый взгляд.

— А все-таки, что бы делали одиннадцать «бленхеймов» в расположении истребителей? — с вызовом добавил он.

— А ты разглядел опознавательные знаки? — спросил Мюир Джона Лэнгдона.

— Да, совершенно отчетливо. Я все время смотрел на них в бинокль.

— В бинокль! Да их было видно за версту, браток. Громадные кресты. Чертовы ублюдки!

— Теперь, наверно, очередь за нами.

— Я думаю, они пойдут за нас сегодня.

— Посбрасывали, наверное, все бомбы на Митчет.

Мне невольно подумалось, какой в мирное время вышел бы из всего этого шикарный материал. А сейчас он уложится в одно краткое сообщение: Вражеские самолеты бомбили с пикирования аэродром в юго-восточных графствах. Или, что более вероятно, никакого сообщения вообще не последует. Это казалось невозможным, особенно если вспомнить, что даже крушение поезда вызывало в мирное время страшную шумиху в газетах.

Мы заступили на пост около 16.30. Было засечено неизвестное число вражеских самолетов, направлявшихся с юго-запада. До начала шестого все было спокойно, а затем в тихом летнем воздухе раздался еле слышный гул моторов. Было абсолютно безоблачно, и мы внимательно вглядывались в лазурный небосвод. Звук становился все громче и громче, пока не превратился в глухой рокот, похожий на биение крови в ушных перепонках. Первым их увидел Кэн. Они шли со стороны солнца, и когда один из них слегка накренился, чтобы сохранить боевой порядок, на мгновение сверкнул серебряной пылинкой.

Они находились к востоку от нас и шли на высоте от 15 до 20 тысяч футов, но постепенно снижались и прошли к северо-востоку от аэродрома на высоте чуть более 10 тысяч футов. Тогда-то Кэн и заявил, что это «бленхеймы». Они, безусловно, были очень похожи на наши бомбардировщики, практически с такой же конусностью на носах и задней части крыльев. Оставив Торби в стороне, они, снижаясь, направились к Митчету.

И вдруг ведущий самолет сделал вираж. Два других из первого звена последовали его примеру. На какую-то секунду, действительно, могло показаться, что они описывают круг, чтобы приземлиться либо в Торби, либо в Митчете. Но ведущий самолет лег на левое крыло и стал падать носом вниз, двое, шедшие за ним, проделали то же самое. После этого один за другим перевернулись и пошли вниз остальные. На нашей позиции никто не проронил ни слова. Все затаили дыхание, ожидая, когда начнут рваться бомбы. Бомбометание с пикирования я видел впервые. Казалось, от этого стремительного броска вниз невозможно укрыться. Зенитки молчали, и хоть бы один наш истребитель поблизости! Мне стало тошно. Митчет лежал, беззащитный, на равнине между нами и Норт-Даунсом[10]. Это было похоже на убийство.

— Вон они, посыпались, — сказал вдруг капрал Худ.

Из-под первого самолета брызнул каскад бомб. При солнечном свете они казались белыми. Я испугался, что этот поток никогда не кончится, но прежде чем весь боевой порядок завершил атаку, бомбардировщики и бомбы распрощались друг с другом — первый самолет уже вышел из пике. Другие, казалось, повисли прямо у него на хвосте. Мой взгляд устремился на землю. От жары по ней плясало марево, но я все же различил перекрещивающиеся взлетные полосы и ангары Митчета. И вдруг прямо посреди всего этого в воздух взметнулись огромные фонтаны земли и камня, а мгновение спустя донесся глухой, тяжелый звук фугасного разрыва, от которого у нас под ногами, казалось, задрожала земля.

Потом кто-то сказал:

— Они поворачивают сюда.

И, действительно, выходя из пике, самолеты снова выстроились в боевой порядок и повернули в сторону Торби, все время набирая высоту. На мгновение душа у меня ушла в пятки, но нахлынувшее вскоре возбуждение подавило чувство страха. Самолеты шли обратно над нашим аэродромом на высоте около 10 тысяч футов. То, что было потом, я вспоминаю довольно смутно. Помню оглушительный грохот выстрела. Меня предупреждали, что трехдюймовка — одно из самых шумных орудий, но к такому я готов все равно не был. Казалось, будто разверзлась сама преисподняя — из жерла вырвалась вспышка, и пламя, когда орудие откатилось, метнулось назад за казенником. Помню, что подал снаряд Мики Джонсу, который был заряжающим. Помню еще, что вдруг увидел эти самолеты прямо над головой: строгий боевой порядок, большие черные кресты на светло-зеленых крыльях и маленькие белые облачка от разрывов наших снарядов. Команда Лэнгдона «Прекратить огонь!» застала меня со снарядом в руках и оставила с чувством глубочайшего разочарования, что мы не сбили ки одного самолета…

— Привет, ребятки!

Я поднял глаза. Над столом возвышалась огромная фигура Тайни Треворса.

— По этому плац-параду я вижу, что все пьют светлый эль. Сколько же это — десять? Мики, сходи, будь добр, для меня за пивом. Я как чувствовал, что найду всех вас здесь.

Треворе был старшиной батареи, да к тому же весьма популярным. Громадный и игривый увалень, он мог быть очаровательным, когда хотел этого.

— Честно, Тайни, мне, пожалуй, хватит, — возразил Джон Лэнгдон. — Мне пора возвращаться на позицию.

— Брось, Джон, не надо. Случай требует, чтобы мы выпили. К тому же мне нужно поболтать с тобой и с Филипом. — Его блуждающий взгляд упал на двух представительниц ЖВС[11], стоявших у стойки бара. — Ага, вон Элейн. Я обещал встретиться с ней тут. Я мигом. Возьми тринадцать, хорошо, Мики? — Он бросил на стол перед Мики Джонсом десятишиллинговую банкноту и направился к бару.

— А кто это с Элейн? — спросил Филип.

— Не знаю, — ответил один из пожилых членов расчета с его позиции. — Новенькая, наверное. Я ее здесь раньше не видал.

— На прошлой неделе прибыла новая партия, — сказал другой парень их же расчета, фамилии которого я не знал. — Я видел, как они третьего дня проходили «газовую камеру».

— Весьма недурна, правда? — бросил Мики, вставая. — Напоминает мне одну потаскушку, которую я как-то подцепил в Маргите в последний понедельник августа[12]. У той тоже были белокурые волосы и все такое.

— И все такое, — повторил Мюир под общий взрыв смеха. — Ты уверен, что у нее было «и все такое»?

— Кто поможет мне принести бутылки?

Встали двое ребят. Кто именно, я не заметил, потому что мое внимание переключилось на девушек, которые беседовали с Треворсом. Они обе были весьма недурны собой. Та, что пониже росточком, — ее я принял за Элейн, так как Треворе обращался в основном к ней — была маленькая и смуглолицая, с довольно-таки округлыми чертами лица и коротким прямым носом. Однако мой взор приковала другая. Она была высокая и стройная, с прямыми светлыми волосами под кепкой с козырьком. В ней было что-то исключительное. Во время беседы она выразительно жестикулировала руками, и хотя лицо у нее было чересчур вытянутое, а рот великоват, чтобы можно было говорить о красоте, она, несомненно, была привлекательна.

Треворе кивнул в нашу сторону, и они направились по проходу к нашему столу. Элейн, похоже, знала всех.

— Познакомьтесь с зенитчиками, Марион, — сказала она.

Некоторых она называла по фамилиям, но большинство знала по именам. На мне она запнулась:

— Простите, вашей фамилии я не знаю. Мне кажется, мы не встречались.

— Хэнсон, — ответил я. — Барри Хэнсон.

— Барри Хенсон, — повторила другая девушка. — Вы, случайно, не журналист?

— Ну, положим. Как вы догадались?

— Из «Глоба»?

— Верно.

— О боже, ну и тесен же мир, правда? Я тоже работала в «Глобе».

Озадаченный, я уставился на нее.

— Простите, — сказал я, — но я вас что-то не припомню.

— Да, по-моему, мы не встречались. Я сидела в офисе в Сити, секретарь Нормана Гейла. Вы, возможно, помните меня как мисс Шелдон. Помнится, вы еще периодически названивали мне и просили представить вам статистические данные о безработице в промышленности? Не забыли?

— Боже милостивый! Еще бы! Конечно, помню. Странно! Вы были для меня всего лишь голосом в телефонной трубке, и вот мы встречаемся в таком месте. Идите, посидите со мной.

Кэн пододвинулся, и она уселась на скамью рядом с ним. Противогаз и каску затолкала под стол, а кепи сняла. Прямые волосы падали ей на плечи. У нее были голубые глаза и привычка смотреть собеседнику в лицо.

Треворе протиснулся у меня за спиной.

— Присядьте здесь, Элейн, — сказал он. — Мне надо потолковать вот с этими двумя ребятами.

Он сел рядом с Филипом Мюиром. Принесли и раздали пиво. Мы с Марион Шелдон принялись говорить о газете и о наших общих знакомых по работе в ней.

— Странно, что вы никогда не заходили в наш офис, — недоумевала она. — Ведь вы были другом Нормана Гейла, правда?

Я объяснил ей, что мы с ним обычно встречались или на Флит-стрит, или в одной из забегаловок Сити.

— Не понимаю, зачем вы пошли в армию, — заметил я. — У вас ведь была очень хорошая и интересная работа. По-моему, работать на такого славного парня, как Норман, одно удовольствие.

— Самого славного, — улыбнулась она, — ее улыбка мне понравилась. — Но заметки о Сити становились все короче и короче, я стала чувствовать, что уже не стою тех денег, которые мне выплачивают, да и жизнь кажется какой-то мертвой, когда просиживаешь в офисе шесть часов, а работы только на час. Вот так и случилось, что я оказалась в ВВС.

— А в чем заключаются ваши обязанности?

— Ну, мне довольно-таки повезло. Я подала заявление около шести недель назад и сумела попасть в оперативный отдел. Это и впрямь здорово — засекать передвижение неприятельских самолетов. А здесь я уже с неделю, прямо после подготовительных курсов.

— Странное совпадение! Мы оба тут почти одно и то же время.

Я как раз собирался спросить ее, как ей жизнь на аэродроме, когда до меня вдруг дошло, что все замолчали и слушают Треворса.

— …Беда в том, что неизвестно, как они попали в руки этого агента. Либо он сам проник сюда, либо получил эту информацию через кого-то.

— Ну, проникнуть сюда пара пустяков. Охрана у главных ворот, похоже, пропускает чуть ли не любого, кто в форме, и даже документов не спрашивает.

— А все эти работники, которые приходят и уходят, — вставил Худ. — Любой из них может оказаться членом «пятой колонны». Насколько я знаю британскую организацию, их не очень-то проверяют.

— И не только работники, — сказал Джон Лэн-гдон. — Это с таким же успехом может оказаться и кто-нибудь из военнослужащих. Когда я записывался, никто даже не поинтересовался, не фашист ли я и не настроен ли пронацистски. За семь лет Германия вполне могла подготовить шпионскую сеть. Можно дать голову на отсечение, что их шпионы не только среди гражданского населения.

— Беда в том, что шпионом может оказаться любой, кто имеет доступ к нашему аэродрому, — сказал Треворе. — Им может оказаться даже кто-нибудь из нашего подразделения.

— Например, Уэстли, — вставил Худ. Уэстли никому не нравился, и было известно, что одно время он принадлежал к БСФ[13].

— Сегодня днем, когда мы вступили в бой, он сидел в окопе и дрожал, как будто до смерти напугался, как бы мы не сбили немецкий самолет.

— Как бы там ни было, завтра Огги собирается прочесть нам небольшую лекцию о Британской империи и о наших обязанностях как солдат короля, — продолжал Треворе. — Рабочих всех проверяют. И нам выдадут специальные пропуска, чтобы любому нетабельному лицу не так-то просто было проникнуть в лагерь.

— В чем тут дело? — спросил я Кэна. — Я прослушал начало.

— Тайни говорит, что у одного нацистского агента обнаружили подробный план нашего аэродрома.

— А зачем он немцам? — поинтересовался я. — Я хочу сказать, можно подумать, что у них нет всей необходимой информации.

— Да не все так просто, — возразил Кэн. — Видишь ли, положение с каждым месяцем меняется. Вероятно, они намерены сделать авиабазы истребителей своей целью Номер Один. Вполне возможно. Если бы аэродромы для истребителей удалось парализовать хоть на двадцать четыре часа, вторжение могло бы оказаться успешным. Еще два месяца назад наша база была защищена всего шестью ручными пулеметами «льюис»; два были укомплектованы людьми из ВВС, четыре — из другого подразделения нашей батареи. А сейчас у нас две трехдюймовки, два самоходных «бофорса»[14] и один «испано»[15], не говоря уже обо всех наземных оборонительных сооружениях. Для успешного нападения на аэродром информация обо всех этих новых средствах обороны была бы в высшей степени важной.

— Ясно.

Это было очевидно. Каковы бы ни были взгляды Верховного командования два или три месяца назад, я знал, что Министерство военно-воздушных сил[16] никогда не обманывалось относительно того, что произойдет, если основные базы истребителей будут парализованы даже на кратчайший срок.

После первой вспышки рассуждений за столом все, казалось, как-то странно примолкли. Представив себе картину, которую обрисовал Кэн, я ощутил внутри неприятное чувство, какое бывает, когда человек тонет. Конечно, это мог быть обычный сбор информации немецкой шпионской сетью. Но весть о том, что Германии понадобились подробные планы оборонительных сооружений аэродромов, пришла сразу же за бомбежкой Митчета, и я не мог рассматривать ее иначе, как указание на то, что немцы решили уничтожить британские базы истребителей, и что теперь наша очередь.

Кажется, именно тогда до меня впервые дошло, что Торби — это закрытое пространство, в котором мы были, как в тюрьме. Выбраться отсюда невозможно. Придется оставаться здесь и ждать то, что нам уготовано.

— Ужасно, правда? — сказала Марион. — Я о том, что их интересует расположение каждого орудия, каждой траншеи, каждого куска колючей проволоки.

Она натянуто улыбнулась.

— Вы знаете, — продолжала она, — когда я сюда попала, я думала, это так романтично. Смотреть, как взлетают самолеты, для меня было удовольствием. По «танною»[17] объявляется готовность, на капонирах гудят моторы. Затем подготовка к взлету, рев моторов у старта взлетной полосы. Особенно мне нравилось смотреть, как летчик ведущего самолета каждого звена резко опускает руку, давая сигнал. Я прямо вся трепетала от восторга. Только что они были на земле, и вот уже едва заметные пятнышки в небе. А еще через несколько минут они могут оказаться в отчаянной схватке с врагом, защищая берега Британии. Было здорово, находясь в оперативном отделе, держать руку на пульсе событий, засекать налеты вражеских самолетов, — она пожала плечами. — А сейчас моего девичьего трепета как не бывало. Новизна пропала, осталась неприглядная картина — пыль, провода, шум. Это можно в какой-то мере объяснить усталостью. Но я также начинаю отдавать себе отчет и в том, что противовоздушная оборона — не приключение, а самая настоящая война, такая же жестокая и изматывающая, как и в 1914, вот и все. Сознание того, что я держу руку на пульсе событий, уже не доставляет мне удовольствия. Я лишь испытываю примитивную радость от понимания того, чго помогла нашим машинам встретиться с врагом.

— До чего же мы с вами похожи в этом, — не удержался я. — Сначала и я был в восторге, не то, что теперь.

— По-моему, это за нами, — сказал Кэн, глядя мимо меня на вход в палатку.

Я обернулся. Там появился один из наших ребят. Он был в каске, а противогаз держал наготове. Он остановился, ища кого-то глазами в дыму палатки, затем направился прямо к нашему столу.

— К орудию!

— О, черт! — не удержался Треворс.

— Что-нибудь интересное?

— Обычные визитеры. Один как раз сейчас над нами.

— Пошли, ребятки, допивайте.

Треворс скопировал одну из официанток вечерней столовой, это вызвало взрыв смеха. Торопливо доглатывая пиво, все вскочили на ноги.

Глава 11 Ночной бой

Мы вывалили из палатки на плац. Стояли сумерки. Кварталы казарменного городка темным силуэтом выделялись на фоне длинных «карандашей» прожекторов, ткавших витки узоров на звездном небе. Некоторые вскочили на свои велосипеды, мы с Кэном бросились бегом. Над головами слышался прерывистый стук мотора немецкого самолета. Он летел где-то в ночной полутьме по направлению к Лондону. С севера доносился гул заградительного огня на Темзе, и иногда мы видели небольшие, похожие на звездочки, разрывы снарядов. Уже в конце плаца нас подобрал тягач, который обычно таскал «бофорсы», и высадил нас у нашего орудия. Мы забежали в барак, чтобы взять свои каски и противогазы. При свете двух фонарей «летучая мышь» помещение казалось голым и брошенным. На столе валялись остатки ужина, среди грязных тарелок стояли шахматы, на одной из коек были разбросаны карты, розданные для игры в бридж. Когда дежурное подразделение застала тревога, все побросали, как было.

На дворе сгустилась ночь. Огни прожекторов, следуя за курсом самолета, переместились к северу. В их свете с грехом пополам можно было разглядеть наш окоп — черный круг мешков с песком и торчащий в небо ствол орудия. Внутри круга беспокойно сновали фигуры в касках. По дороге к окопу мы столкнулись с запыхавшимся Мики Джонсом. Ему не повезло — его никто не подбросил.

— Кое-кому удача так и прет, — сказал он. — Боже, я задыхаюсь, всю дорогу бежал. А этот черт, капрал Худ, идет себе спокойненько, как будто и войны никакой нет.

Когда мы забрались в окоп, Джон Лэнгдон, все еще сидя на своем велосипеде, разговаривал через парапет из мешков с песком с Эриком Хэлсоном, младшим капралом во главе дежурного подразделения.

— Это Мики только что зашел в барак? — спросил нас Лэнгдон.

Кэн кивнул, и Лэнгдон повернулся к Хэлсону:

— Тогда порядок, Эрик, наш расчет в полном составе. Приходите снова в час, потом мы вас сменим. Тогда у нас у всех выйдет по три часа отдыха между отбоем и воздушной тревогой. Объяснишь этот новый порядок Худу.

— Ну что ж, — сказал Хэлсон, — я, пожалуй, сразу же отправлюсь на боковую и урву свои три часа сна. Ты идешь, Рыжик?

— Еще как, — этот парень выделялся рыжими волосами, и, слезая с сиденья наводчика, он расчесывал их своей большущей пятерней. — Что-то не припомню, когда я в последний раз ложился в это время, да еще зная, что могу рассчитывать на три часа непрерывного сна.

— На это особенно не надейся, — сказал Лэнгдон. — Мы можем получить предварительное оповещение о налете, и тогда придется вызвать к орудию оба расчета сразу.

— Ну, этого-то ты не сделаешь, сержант.

— Постараюсь не сделать, — улыбнулся Лэнгдон.

Расчет, стоявший на посту, ушел. Лэнгдон оглядел окоп.

— Как у нас с наводчиками? Четвуд, ты лучше стань номером вторым, а ты, Кэн, займешься вертикальной наводкой. Это ты, Мики? — спросил он фигуру, отлепившуюся от барака. — Ты стреляешь. Фуллер и Хэнсон — подносчики снарядов. Хотя, Фуллер, подавать Мики снаряды будешь ты, а Хэнсон присмотрит за телефоном.

Так началась одна из самых интересных ночей в моей жизни. Первые несколько часов она была похожа на все предыдущие, проведенные мною в Торби. Было тепло, и мы по очереди дремали в трех шезлонгах. Каждые несколько минут с юго-востока появлялся вражеский самолет. Первым указанием на это служил перекрест белых огней прожекторов далеко над темным силуэтом ангаров. Прожектора проводили самолет над своей территорией и передавали его следующей группе. По лучам прожекторов можно было следить за продвижением самолета от самогопобережья до Лондона. Немцы нащупали какую-то определенную трассу полета. Она напоминала маршрут автобуса — на всем ее протяжении, казалось, нигде нет тяжелой боевой техники.

Большей частью самолеты шли высоко, и огни прожекторов беспомощно дрожали, не в состоянии выхватить их из тьмы. Оперативный отряд лишь иногда сообщал нам засечку. От случая к случаю они сбрасывали осветительные ракеты или бомбы. Казалось, что эти полеты не более чем рекогносцировка, так как фугасные бомбы пускались в ход редко. А разрывы осветительных ракет, как бы прокладывающих путь к Лондону наводили на мысль, что опытные пилоты показывают дорогу молодым.

На самом деле их трасса пролегала над Торби по чистому сопадению, но мы тем не менее не могли отделаться от ощущения, что в качестве своей цели они избрали именно нас. Один раз я был абсолютно убежден, что вот-вот начнется. Как раз перед этим был период относительного затишья, когда небо казалось до странности пустым. Лишь к юго-востоку, где над устьем Темзы не прекращался поток самолетов, участвовавших в воздушном налете на Лондон, были видны лучи прожекторов.

Мики вдруг сказал:

— Вон, опять летит… ублюдок.

Далеко к юго-востоку показался узелок лучей прожекторов и тут же зазвонил телефон. Я снял трубку.

— Вызываю все орудия. Вызываю все орудия. Раз, два три три? Четыре?

— Четыре, — сказал я.

— Пять, шесть. Вы на проводе, три?

— Три, — сказал чей-то голос.

— С юго-востока один вражеский. Высота 10 тысяч футов.

Я передал информацию Лэнгдону.

— Тут уже кое-чем пахнет — сказал он, вставая с шезлонга. — Наводчики, по местам!

Кэн и Четвуд взобрались на свои сиденья. Орудие развернулось жерлом в сторону самолета, словно вынюхивая его. Лучи прожекторов подвинулись ближе. По мере приближения самолета вспыхивали все новые и новые, пока, наконец, не взметнулись вверх и лучи прожекторов за долиной. В их ослепительно белом свете были видны мельчайшие неровности рельефа нашего летного поля.

Ствол орудия медленно поднялся. Мы напрягли зрение вглядываясь в точку, в которой сходились все лучи.

— Вон он, — сказал вдруг Кэн взволнованным голосом.

В лучах прожектора показалось белое пятнышко, но оно оставалось на месте, и лучи от него отодвинулись.

— Виноват, — поправился Кэн, — это всего лишь звезда.

И тут напряженную тишину разорвал «танной»:

— Внимание! Внимание! Проследить за тем, чтобы не горело никаких огней. Немедленно потушить все огни. Вражеские самолеты прямо над головой. Примите все меры, чтобы не было видно никаких огней. Все.

— А что если сейчас включат огни посадочной полосы? — сказал Фуллер.

— Я бы этому не удивился, — ответил Кэн. Он повернулся ко мне. — Тебя ведь тут не было, а, Барри, когда это случилось? Дело было на прошлой неделе. Они врубили ее на полную катушку для садившегося «харрикейна»[18], когда прямо над нами был джерри. Вот мы сдрейфили! Тот пилот просто не мог не видеть, что это аэродром.

— Нет, вы только поглядите на этого тупого подонка! — возмутился Мики.

От офицерской столовой, находившейся в дальнем углу аэродрома по соседству с огневой позицией другой нашей трехдюймовки, отъехала автомашина. Ее фары, хотя и притушенные, отчетливо сверкнули на темном фоне ангаров.

— Будь я рядом, я не знаю, что бы сделал. Приказал бы ему потушить фары и даже не стал бы повторять. А если б он их не выключил, я бы по ним выстрелил. Выстрелил бы, и все — плевать мне, офицер он или не офицер. Вот придурок — всех ставит под удар.

Относительно огней у Мики была фобия. В нем как-то странно сочетались трусость и смелость, и точно так же странно в нем уживались щедрость и эгоизм. Вечером в бараке он ругался на чем свет стоит, если не тушили свет. Каждый вечер он делал обход, чтобы убедиться, что огни везде погашены. Если где-то была видна хоть малейшая щель, он не отставал, пока ее не затыкали. Было даже известно, что он пожаловался на то, что свет сквозь доски пола пробивается сбоку барака. А если он был дежурным, невозможно было войти или выйти из барака без того, чтобы он не предупредил: «Следите за светом!», причем слова эти произносились грубо, угрожающим голосом.

В данном же случае он был более чем прав в своем гневе. Едва он замолк, как с другого конца аэродрома мы услышали слабый крик: «Выключите фары!» Они моментально погасли, и уже нигде на аэродроме не было видно ни огонька, однако его, будто в полнолуние, освещали ближайшие прожектора. Я понимал, что с высоты десяти тысяч футов нас наверняка видно, и напряженно ждал, когда раздастся свист первой бомбы.

Но ничего не произошло. Самолет прошел чуть западнее нас, держа курс на Лондон, и в пересечение огней прожекторов он так и не попал.

Четвуд, как деревянный, слез с сиденья наводчика.

— Кто хочет сигарету? — предложил он.

— Не зажигай сигарету, браток, — сказал Мики. — Ты что, хочешь, чтобы тебя убило? Говорю тебе, это ужасно глупо.

— А, заткнись, Мики, — огрызнулся Четвуд.

— Он увидит тебя, браток, говорю тебе. И не смей так со мной разговаривать, понял? Я тебе не слуга, даже если у тебя нет совести. Кроме того, я постарше тебя. Да и в армии я с начала войны.

Четвуд пропустил эту тираду мимо ушей.

— Сигарету, Лэнгдон?

— Нет, старина, спасибо.

Кэн был некурящий, но мы с Фуллером взяли по одной.

— Вы поосторожней, — пробормотал Мики. — Пока что вам везло. Но в один прекрасный день он вас увидит да и сбросит одну штучку на нашу позицию.

— Не будь дурнем, — Четвуд говорил без всякой обиды, но по сдержанности в его голосе я догадался, что он на пределе. — Тот уже прошел, а следующий еще только на горизонте. Разве может какой-то там джерри увидеть сигарету за несколько миль?

— Ну, я вас предупреждаю. Ты не единственный, кого убьет, если бомба упадет на нашу позицию. Иногда надо думать и о других. Ты тут старший, Джон. Тебе бы следовало запретить курить.

— Пока они соблюдают осторожность, Мики, ничего страшного нет.

— Ну что ж, если осторожно, то пусть. Я не тороплюсь попасть на небо.

Четвуд прикурил сигарету под складками противогаза. Наши он прикурил от своей. Это кажется невероятным, но мы и в самом деле были очень осторожны с сигаретами, курили, зажав их в кулаке, даже когда над головой ничего не было. Чем плохи зенитные орудия, так это тем, что их большей частью ставят прямо на жизненно важные пункты. Мы не раз завидовали тяжелой зенитной артиллерии, которая могла палить по самолетам с некоторым чувством безнаказанности. На любом же уязвимом пункте — и особенно на аэродроме — у человека появляется чувство, что он может оказаться мишенью. Расшатавшиеся нервы, обнаружившие себя в жажде сигареты и в стремлении не церемониться друг с другом, мне кажется, объяснились скорее этим чувством, нежели нехваткой сна.

После прохождения самолета дремать в шезлонгах, похоже, всем совершенно расхотелось. Лично у меня сна не было ни в одном глазу. Мы сгрудились у орудия, напряженно наблюдая за каждым сгустком лучей прожекторов, когда те проводили самолет за самолетом над нашим аэродромом. Все они, казалось, летят с юго-востока, а из Лондона возвращаюnся через устье Темзы, где был непрерывный заградительный огонь. Мы не раз видели, как самолеты попадали в лучи прожекторов, но они, однако, были слишком далеко, и даже в бинокль были видны как крошечные белые крапинки в центре скрещенных лучей.

Второй самолет был совершенно невидим невооруженным глазом, но так уж вышло, что я в это время смотрел в бинокль на пучки прожекторных лучей.

— Вон он, — сказал я.

Я испытал волнение рыболова, у которого наконец клюнуло. Самолет выходил из линии заградительного огня на Темзе, направляясь на юго-восток, домой, к тому же летел так стремительно, что я почувствовал — наверняка, истребитель.

Как только я доложил об этом, Мики оказался рядом со мной.

— Дай-ка взглянуть, браток, — я едва расслышал его. Мне хотелось посмотреть, не повернет ли самолет в нашем направлении. — Ну-ка, дай сюда бинокль. Другим тоже охота посмотреть, не тебе одному.

— Минуточку, Мики, — сказал я. — Мне не хочется терять его из виду. — Но самолет не отклонялся от курса, и я передал бинокль Мики.

— Боже мой, джерри, как пить дать. Видно двойной стабилизатор.

— А я его не разглядел, — ответил я. — Самолет-то сам едва видно.

— Ну, во всяком случае, это джерри.

— Сколько раз я тебе говорил, Мики, что не у всех двойной киль, и что не каждый самолет с двойным килем непременно джерри, — сказал Лэнгдон. — Ну-ка, дай сюда бинокль.

Даже Лэнгдону пришлось уговаривать Мики, чтобы забрать у него бинокль. А когда он все-таки им завладел, Мики пробормотал что-то насчет того, что, мол, все лучшее достается сержантам.

— Ну, а чей это бинокль? — терпеливо спросил Лэнгдон.

Хотя он и был молод для сержанта — ему было всего 22,— обращаться с людьми он умел. Сперва создавалось впечатление, что он нетребователен. Но в том, что для традиций армии было действительно дорого, был строг. У него не было никаких непреложных правил. На его позиции зачастую царил беспорядок. Он давал своим подчиненным большую свободу, однако, никто, даже Мики, этим не злоупотреблял. Он был хладнокровен и точен во всем, что считал важным, во всем, что способствовало бы большей точности стрельбы. Подчиненные любили его и, не раздумывая, повиновались тем приказам, которые он отдавал. Он никогда не подвергал солдат разносу, однако, я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь, даже капрал Худ, усомнился в его власти. Его слушались потому, что он был прирожденным командиром, а не потому, что у него было три нашивки.

При дружелюбной улыбке Лэнгдона вся неуживчивость и сварливость Мики растаяла в ответной ухмылке.

— Знаю, браток, знаю. Он твой, так ведь? Во всяком случае, я увидел все, что хотел, через эту чертовину.

Мы постояли, наблюдая, как пучки лучей прожекторов перемещаются к юго-востоку.

— Боже милостивый, как мне хочется пальнуть по нему, а тебе, браток? — спросил меня Мики.

— Еще как хочется, — ответил я. — Хочется, чтобы он упал на землю и разбился. Странно, до чего война меняет взгляды человека. Им овладевает военный психоз. Никогда бы не подумал, что убийство доставит мне радость. Но, поди ж ты, ведь вот он я, которому всем сердцем хочется убить трех человек. Возможно, у солдата вырабатывается инстинкт охотника. У него в голове одна только погоня, а о бедной лисе он даже и не задумывается. Между прочим, в том самолете находятся три человеческих существа, почти такие же, как ты или я. Может быть, ни один из них не хотел войны, а сюда они прилетели, слепо повинуясь приказу. В кабине у них, наверное, пахнет горелым кордитом, и все они, наверное, страшно перепуганы.

Я скорее думал вслух, чем беседовал с Мики, — я не верил, что он поймет, о чем я толкую. И, когда он заговорил, я увидел, что так оно и есть.

— Они не хотели этой войны?! Как бы не так! Расстреливать из пулеметов женщин и детей — вот что им нравится! Трусы! Ты только погляди, как они бегут от заградительного огня! Он им не по нутру, браток, можешь мне поверить. — Он искоса глянул на меня. — Это подлая война, — заявил он. — Холодное оружие — это по мне. Когда мы по ним стреляем, это еще куда ни шло. Но я просто терпеть не могу, когда мы позволяем им прилетать, а сами ничего не делаем. Пехота — вот куда бы я с дорогой душой. Ты слышал, что я сначала пошел добровольцем в «Баффс»? Но мне сказали, полк укомплектован. Пришлось бы ждать целый месяц. А ждать я не мог, честно, не мог. Сразу ты можешь пойти только в ВВС, сказали мне. Вот так я и оказался в этом долбанном подразделении.

Он помолчал, наблюдая за мной краем глаза. Я ничего не сказал.

— Ты, поди, думаешь, что я чокнулся на затемнении, правда? Думаешь, я трус, раз таскаю противогаз и надеваю каску, когда прилетают фашисты? Так вот, это не так, понимаешь? Ты дай мне штык, и я схвачусь с самыми сильными из них и даже не подумаю о том, что меня могут убить. А вот сидеть сложа руки я не выношу, тут и чокнуться недолго.

— Я понимаю, — сказал я. — Я здесь не так давно, но такую жизнь приятной не назовешь, слишком уж она напряженная.

— Помнишь, когда в среду пролетел тот боевой строй? Я чуть в штаны не наложил, браток, можешь мне поверить. Этих самолетов было так много, что я уж было решил: всем нам крышка. А потом мы стали стрелять, и я уже ни капельки не боялся, правда. — Я никак не отреагировал, и он добавил: — Странно! С тобой я могу быть откровенным.

— Я понимаю, как ты себя чувствуешь, — сказал я. — Это не трусость. Это нервный срыв. Я и сам ощущаю то же самое, только у меня оно проявляется по-иному.

— Боже! Я бы отдал что угодно, лишь бы выбраться отсюда. Я бы хотел попасть в Египет. Там будет драка, настоящая драка. Врукопашную, браток, — вот как надо драться. А это что?!

— Уже почти час, — спохватился Лэнгдон. — Сходи-ка разбуди других, а, Фуллер?

Едва Фуллер ушел, как Четвуд проговорил:

— Взгляни-ка, Джон, на тот пучок прожекторных лучей. Похоже на самолет.

Лэнгдон повернулся и приложил бинокль к глазам.

— Черт! Ты прав, Чет, — ругнулся он. — И направляется сюда.

Я глянул в направлении, куда был повернут его бинокль. За холмами было отчетливо видно, как в пересечении прожекторных лучей мелькнуло пятнышко света. Уверенности все же у меня не было. После того, как некоторое время напряженно вглядываешься в темноту, зрение иногда играет с тобой странные шутки: самолет только что был там, и вот его уже нет. Но огни прожекторов приближались к нам, а рядом с пересечением лучей я уже различал крошечные разрывы снарядов. Вскоре вступили в действие прожектора на гряде холмов, и уже не было никакого сомнения в том, что в их лучах — самолет. Его теперь было видно невооруженным глазом, и с каждой секундой все отчетливей.

— Он всего лишь на высоте около семи тысяч футов и, похоже, снижается, — заметил Лэнгдон. — По-моему, эн подбит.

Мы наблюдали за самолетом, затаив дыхание, ожидая, что он в любую минуту свернет со своего курса, но он продолжал лететь прямо на Торби.

— Похоже, нам предстоит бой, — сказал Лэнгдон.

Голос его был спокоен, а меня прямо-таки лихорадило. Помню, я еще подумал, какой он молодой, ну совсем мальчишка, когда стоял, сдвинув свой шлем на затылок, и не сводил глаз с самолета. Зенитного огня теперь не было. Но лучи прожекторов не отпускали самолет, и в тихом ночном воздухе слышался слабый стук его моторов. Теперь мне были уже видны его очертания, широкий размах крыльев, серебряных в ослепительных лучах.

— Наводчики — по местам! — скомандовал Лэнгдон. — Трубка номер девять — заряжай!

Я протянул снаряд Мики. Он опустил затвор и рукой в перчатке дослал снаряд в ствол. Затвор с лязгом поднялся.

— Поставьте на полуавтоматическую.

На позицию бегом вернулся Фуллер. Самолет был уже на высоте 5 тысяч футов и по-прежнему шел на нас.

Наводчики доложили:

— Есть, есть!

Лэнгдон выжидал. Стук мотора заполнил воздух.

— Огонь! — вдруг скомандовал он.

Вспышка пламени, и весь окоп сотрясся от взрыва. У меня в руках оказался еще один снаряд, я протянул его Мики, и тот дослал его в ствол. Орудие оглушительно грохнуло. К нему подбежал Фуллер еще с одним снарядом. Помню яркое пятно в лучах прожекторов, вспышки от разрывов наших снарядов и снарядов другой трехдюймовки как раз справа от него. Вдруг самолет буквально развалился на части, и я застыл, ошарашенный, держа в руках очередной снаряд. Левое крыло его изогнулось, нос резко нырнул, и мы сразу увидели двойной стабилизатор «дорнье»[19]. И тут самолет стал падать, подбитое крыло заломилось назад и отделилось от фюзеляжа.

— Господи боже! — завопил Кэн. — Он падает! О господи! Какое восхитительное зрелище!

Он падал, быстро увеличиваясь в размерах, и я вдруг понял, что он грохнется на краю аэродрома. Один прожектор следовал за ним до самой земли, и мы увидели, как на уцелевшем крыле на мгновение мелькнул большой черный крест, и тут же самолет врезался носом в грунт посреди кустов к северу от летного поля. Хвост от удара отскочил, будто его ножом срезало, и самолет как-то сразу скукожился. Мгновение спустя до нас донесся звук удара — глухой звук, расколотый треском рвущегося металла. Помню, я даже удивился, что этот звук падения мы услышали уже после того, как самолет врезался в землю, — в этом было что-то чуть ли не сверхъестественное, как будто он заговорил уже после гибели. Впоследствии мне еще не раз приходилось наблюдать это явление, но, хоть я и знал, что оно в порядке вещей, поскольку скорость звука меньше скорости света, оно не переставало удивлять меня. В этом было нечто ужасное, это была одна из тех вещей, которые всегда вызывали во мне ощущение какой-то внутренней боли.

Как только самолет упал, луч прожектора взлетел вверх. На мгновение я совершенно потерял самолет из виду, хотя в свете прожекторов отчетливо виднелся край аэродрома. Затем я вдруг различил точечку света. Она быстро разрасталась, пока не взметнулась оранжевой вспышкой. Огромный огненный зонт подскочил вверх на высоту в несколько сот футов. А когда он погас, в свете горящих обломков мы увидели ровное кольцо дыма, неторопливо восходящее к небу.

— Боже! Это ужасно! — Кэн стоял прямо, а его худое лицо эстета так и ходило ходуном, как будто это он сам был в горящих обломках.

— Что ты хочешь сказать этим «ужасно»? — спросил Мики.

— Они такие же люди, как мы, — ответил Кэн, молитвенно сложив руки и, как зачарованный, не отрывая глаз от огня.

— Подлые убийцы — вот кто они такие, браток, доложу я тебе. И не нужно понапрасну жалеть этих подонков.

— Гляньте-ка! — воскликнул Фуллер, указывая на лучи прожектора. — Парашют, даже два.

К земле лениво направлялись два белых шелковых купола. Видно было болтавшихся под парашютами людей, будто там их удерживало какое-то чудо.

— Кто его сбил — мы или другая зенитка?

Это спросил капрал Худ. Он даже не успел как следует одеться. Остальные парни из его расчета кто в чем был вываливали следом за ним из барака.

— Мы, — не раздумывая, ответил Мики. — Чертовски удачный получился выстрел, скажу я тебе.

— Тут нельзя сказать с полной уверенностью, — заявил Лэнгдон. — Зенитка Филипа тоже стреляла. Я видел два разрыва. Один был далеко справа, другой — совсем рядом с кончиком левого крыла. Сказать точно, который был наш, невозможно. Как бы там ни было, выстрел действительно чертовски удачный.

Тут к нашему окопу подкатил армейский грузовик, и из него, улыбаясь во весь рот, вылез Тайни Треворc.

— Поздравляю, Джонни, — сказал он. — Прекрасная стрельба!

— Ну, что я говорил? — сказал Мики.

— Значит, это мы его сбили? — спросил Лэнгдон.

— В этом нет никакого сомнения. Хотя, разумеется, на первой позиции абсолютно убеждены, что это их заслуга. Но первый снаряд Филипа прошел далеко справа. Он стрелял двенадцатым номером и просто не успел поменять его. У вас первый был явный недолет. Вы ведь не меняли запальную трубку?

— Нет. Мы сделали три выстрела девяткой.

— Тогда это, должно быть, ваш. Джерри сам на него напоролся. — Он оглядел окоп. — Это второй расчет, который должен заступить, так? Ну что ж, тогда остальные могут сесть в грузовик — съездим, поглядим на хорошую работу.

Повторять приглашение не пришлось — мы обрадовались, как школьники, быстро перебрались через парапет из мешков с песком и, разговаривая все разом, залезли в кузов. Когда добрались до северного конца аэродрома, остов самолета еще горел, загорелось и несколько кустов по соседству, отчего огонь казался еще ярче. Охрана уже прибыла, но из-за страшного жара подойти ближе чем на пятьдесят ярдов было невозможно. Жар бил в лицо, как будто ты стоял перед открытой леткой мартеновской печи. Люди беспомощно толпились вокруг, лица у всех раскраснелись, а глаза будто приворожило пламя. Боевая машина превратилась в груду искореженной стальной арматуры, черневшей на фоне огня, кроме тех мест, где металл раскалился добела и оплавился.

Казалось невероятным, что всего несколько минут назад эта груда стали обладала силой, собственной волей и летела по ночному небу. Было трудно поверить, что это превращение красивого смертоносного оружия современной войны в груду ненужного хлама произошло благодаря нам шестерым — обыкновенным солдатам, стоявшим у зенитки.

Вдруг раздался крик, и все разом посмотрели вверх. Парашют, тускло оранжевый в свете пламени, показался чуть ли не прямо над нами. Он медленно снижался, бесшумно дрейфуя в спокойном воздухе. Мы молча за ним наблюдали, слышно было только гудение и потрескивание пламени. Вскоре парашют опустился так низко, что мы могли видеть лицо человека, висевшего под ним, слегка раскачиваясь на тонких стропах. На этом лице не было никакого выражения, оно напоминало маску, казалось символом массового производства, и я подумал об ордах, которые заполонили всю Европу. Неужели у всех этих людей, которые гусиным шагом маршировали по Елисейским полям, такие же невыразительные черты? Неужели это лицо новой — гитлеровской — Германии?

Было удивительно, что парашютисту понадобилось так много времени, чтобы добраться до земли. Однако как только он коснулся гудрона на краю аэродрома, стало казаться, что он падает ужасно быстро. Он сумел приземлиться на ноги и попытался прервать падение, перекатившись. Но даже и с расстояния почти в сто ярдов глухой звук от удара его тела о гудрон показался отвратительно громким.

Мы все побежали к месту его падения. Я добежал одним из первых, когда он, шатаясь, встал на ноги с белым и перекошенным от боли лицом. Он даже не пытался потянуться за револьвером на поясе или поднять руки вверх, сдаваясь, — ничего подобного он не сделал. Да и что он мог сделать? Одна рука у него повисла плетью от плеча, и он пошатывался из стороны в сторону, как будто сейчас упадет. Ему все же удалось удержаться на ногах. Ненависть и смирение боролись в нем, и эта борьба отражалась на его лице.

Один из охранников быстро обезоружил его. Немец заставил себя стать по стойке «смирно».

— Wo ist der Offizier?[20] — пролаял он. В его голосе чувствовались горечь и презрение, говорившие о том, что он из прусских юнкеров. — Ich verlange den meinem Rang gebührenden Respekt[21].

Никто не понял, что он сказал. Я быстро осмотрелся. Ни одного офицера не было видно. Толпа людей, в основном солдат, обступила немца плотным кольцом.

— Ich bedauere, es ist noch kein Offizier gekommen[22],— сказал я. Я провел несколько месяцев в бюро нашей газеты в Берлине и знал язык довольно хорошо.

— Ему, значит, подавай офицера, а? — сказал шотландец-охранник с хмурым лицом. — Ну и наглец же ты, парнишка. На той стороне ты не жалел ни женщин, ни детей. Ты не жалел нас на побережье у Дюнкерка. А как только тебя сбили, ты сразу кричишь: «Где офицер? Где офицер?»

Эти люди видели, как в Бельгии и Франции бомбили и обстреливали из пулеметов охваченных ужасом беженцев, и это зрелище оставило на них свою печать.

Окруженный врагами, немец нисколько не смутился. Он стоял очень прямо, с каменным лицом. Это был высокий, хорошо сложенный мужчина лет тридцати. У него были ухоженные волосы, а самой примечательной его чертой была квадратная челюсть, придававшая ему мрачный вид. На его летном комбинезоне виднелся ряд нашивок. Он оглядел окруживших людей.

— Вы сбили меня, — сказал он по-немецки. — Но уже осталось недолго. Скоро вы рухнете, как трусливые французы.

— Только не думайте, что вам удастся вторгнуться в нашу страну, — тоже по-немецки сказал я.

Он посмотрел на меня. По-моему, разум у него помутился от шока, и он уже не отдавал себе отчета в том, что говорит.

— Вы, англичане! Вы так слепы. Все уже предусмотрено. Назначен день. И в этот день вы лишитесь всех своих истребителей и останетесь беззащитными перед мощью наших доблестных «люфтваффе».

Наверное, в тот момент у меня было дурацкое выражение лица, потому что все это так напоминало разговор вечером накануне в палатке ВТС. Через брешь в толпе я увидел, как подъехала и мягко притормозила большая машина ВВС. Из нее вышли командир Торби и еще несколько человек, в том числе начальник охраны. Я быстро сказал:

— Я вам не верю. Это невозможно.

— У маршала Геринга уже разработан план, — в запальчивости ответил он. — Мы добьемся успеха в Англии точно так же, как добились его в других плутократических странах. Вы не понимаете мудрости наших вождей. Торби и другие ваши авиабазы истребителей падут вот так. — Он щелкнул пальцами.

— Откуда вам известно о планах Геринга? — возразил я. — Вы говорите так, потому что боитесь.

— Я не боюсь, и я не лгу. — На его щеках проступили красные пятна. — Вы говорите, мне ничего не известно о планах маршала Геринга? Пусть так. Зато я знаю, что в пятницу состоится массированный налет наших пикирующих бомбардировщиков на Торби. В пятницу вы уже не скажете, что я лгу. А когда… — Он неожиданно замолк, и мне показалось, что в его сине-серых глазах я заметил выражение удивления, смешанного со страхом, хотя лицо его оставалось по-прежнему непроницаемым.

Я повернулся и увидел прямо у себя за спиной командира авиационного крыла Уинтона. Взгляд немецкого пилота, однако, был прикован не к этому офицеру, а к мистеру Вейлу, библиотекарю нашей авиабазы. Рот немца, казалось, закрылся как на замок, и он не проронил больше ни слова. Последнее, что я видел, это как его провели между двумя охранниками к машине командира. Вид у него стал вдруг какой-то жалкий, шел он спотыкаясь и понурив голову, в каждом его движении чувствовалось безразличие ко всему на свете. Мне трудно было поверить, что столь разительная перемена в нем вызвана лишь упадком сил.

Глава III Отрезанный от всего мира

Майор Коминс, начальник охраны аэродрома, выделил отделение солдат, чтобы не подпускать людей ближе чем на сто ярдов к горящим обломкам. Потушить огонь попыток не предпринималось, поскольку начальство опасалось, как бы в самолете не оказались невзорвавшиеся бомбы. Остальные перешли к краю шоссе, которое кольцом опоясывало летное поле. Мне казалось, ребята, будто привороженные пламенем, никак не могли поверить, что это их рук дело, впрочем, так же, как и я сам. Прежде чем уезжать, командир авиакрыла Уинтон и майор Коминс побеседовали с Треворсом и Лэнгдоном и поздравили их с успехом.

Но, хотя я и стоял вместе с остальными, глядя, как догорают эти изуродованные куски стали, я едва ли осознавал то, что видел. А когда к шоссе привели второго немца, чтобы дождаться машины, я только и заметил, что он совсем еще желторотый, что лицо у него в крови от большого пореза на лбу и что он плачет; страшные рыдания, с которыми он не мог совладать, сотрясали его хлипкое тело. Я не мог, как другие, столпившиеся вокруг него, смотреть на его мальчишеское горе. Голова моя была занята совсем другими проблемами.

— Штурман, наверное, не успел выскочить из самолета, — услышал я голос Треворса, когда машина ВВС увезла этого мальчишку. — Спускались только двое — это все видели.

— А может быть, у него не раскрылся парашют, — предположил сержант из охраны.

— Может быть, — согласился Треворе. — В таком случае, утром найдут его тело. Бедолага!

— Бедолага?! Что ты хочешь этим сказать? Видел бы ты то, что я видел во Франции, не говорил бы «бедолага»!

Конца разговора я не расслышал. Я все пытался разобраться, в самом ли деле пилот, с которым я беседовал, что-то знает о каком-то плане или же просто блефует. Сказать это с уверенностью о человеке в его состоянии было трудно. Я пытался поставить себя на его место и посмотреть, что бы почувствовал и что бы сделал пройди я такую же школу, какую прошел он.

Потеря самолета, очевидно, вывела его из равновесия. Пилот, казалось мне, испытывает к машине нечто сродни любви капитана к своему судну. Ему, наверняка, захотелось бы как-то отомстить людям, превратившим ее из крылатого существа, полного красоты и жизни, в жалкие обломки. Я вспомнил круг враждебных пилоту лиц в свете пламени. Он мог нанести им ответный удар только одним способом: запугать их. Я говорил по-немецки, и он был вынужден нанести удар через меня…

И все-таки, что же заставило его заявить мне, что у них есть план захвата британских аэродромов истребительной авиации? Что заставило его сообщить мне о готовящемся нападении на Торби? Неужто просто бравада и ничего больше?

В то, что простой пилот знает о плане захвата наших авиабаз, верилось с трудом. Такой план по понятным причинам содержался бы в строгой тайне и был бы известен лишь самым высоким чинам люфтваффе. Но вполне возможно, что слух о наличии такого плана дошел до офицерских столовых. А может быть, это был всего-навсего тот случай, когда желаемое принимают за действительное. Понятно, чтобы вторжение оказалось успешным, врагу очень хотелось бы парализовать воздушный щит нашей страны. Вероятно поэтому немецкие авиаторы и пришли к заключению, что их верховное командование разработало план, осуществление которого позволит добиться такой цели. А может, сбитый пилот просто решил, что такой план должен быть, и в минуту горечи выдал его за факт, решив, что этим можно поддержать страх, в который, как он, наверное, воображал, после падения Франции повергнуты британцы.

И все же… очень этот немец уверен в себе. Да и мог ли он вообще наплести о каком-то плане, не будучи уверенным, что тот существует…? Сказать что-либо определенное было трудно. Его заявление о том, будто в пятницу Торби подвергнется налету пикирующих бомбардировщиков, еще можно было понять. Этот немец мог знать дату, когда по определенной цели будет нанесен удар. И я хорошо понимал, что он воспользовался этой информацией, чтобы придать убедительность неправдоподобному заявлению. Если бы я доложил об этом разговоре — а я знал, что сделать мне это придется, — наше начальство могло отнестись к идее о плане скептически. Если бы его предсказание о налете на Торби оказаkось верным, оно значительно добавило бы веса его первому заявлению.

Были, однако, две вещи, которые меня озадачивали. Во-первых, стал бы он понапрасну растрачивать браваду на простого зенитчика? Ведь он наверняка знал, что вскоре его будет допрашивать офицер разведки. Разве не именно тогда следовало бы выложить свою информацию, если бы он хотел, чтобы она дала максимальный эффект? Во-вторых, почему он замолк, как только увидел Вейла? Я бы мог еще понять, если бы он оборвал себя на полуслове при виде нашего командира. Но Вейл — человек гражданский! Это не лезло ни в какие ворота: выходило, что он знает библиотекаря.

В конце концов я сдался. Разум мой достиг того состояния, когда прийти к тому или иному заключению я был уже просто неспособен.

Я протолкался туда, где Тайни Треворc беседовал с только что прибывшим Огилви. Мне пришлось подождать, пока Огилви не освободился. Треворе повернулся и увидел меня:

— Привет, Хэнсон, — сказал он. — Быстро же вы сбили свой первый самолет. Мне что-то было от вас нужно. Ах, да. Вы ведь беседовали с пилотом по-немецки. Что он вам сказал?

— Собственно, я как раз и шел поговорить с вами об этом, — ответил я и передал ему суть разговора.

— Пожалуй, вам лучше сообщить об этом мистеру Огилви, — посоветовал Треворе. — Может, в этом и нет ничего такого, ведь, как вы говорите, человек был порядком потрясен. Хотя лично мне трудно поверить, чтобы у обыкновенного пилота была подобная информация. — Он глянул на группу офицеров, к которой только что присоединился Огилви. — Поторчите тут немного, а когда Малыш освободится, я подведу вас… Впрочем, лучше перехватим его прямо сейчас.

Я последовал за ним к кромке шоссе, и мы перехватили Огилви, когда он садился в машину офицера охранки.

— Одну минуточку, сэр, — сказал Треворе. — Хэнсон хочет вам кое-что сообщить, и это, на мой взгляд, представляет определенный интерес.

Огилви, уже поставивший ногу на подножку, задержался.

— Ну, что там еще? — спросил он своим резким отрывистым голосом.

Это был человек маленького роста, предрасположенный к полноте; лицо круглое, заурядное, на носу — очки в роговой оправе. Поскольку в нем не было ничего командирского, он окружил себя атмосферой высокомерия и надменности, но уважения к себе этим не снискал.

До войны он, кажется, занимался страхованием. Как бы там ни было, он не кончал офицерского училища, а звание получил в территориальной армии[23]. Огилви не повезло: ему пришлось командовать подразделением, в котором большинство младших командиров были по социальному положению выше его, поэтому он неизменно старался подчеркнуть свое превосходство, но выглядело это совершенно неестественно. Наиболее заметным следствием создавшегося положения была его манера говорить отрывисто, которую, я уверен, он специально выработал в себе.

Я передал ему содержание моего разговора с немцем, но, когда подошел к собственным взглядам на достоверность этой информации, он оборвал меня:

— Ясно. Понимаю. Передам ваше состояние кому следует. Всего доброго, старшина.

С тем сел в машину и укатил.

Я смотрел вслед уезжающей машине с чувством, что ответственность за то, чтобы довести этот разговор до сведения людей, которые в состоянии определить его ценность, по-прежнему лежит на мне. Огилви, очевидно, имел в виду командира Торби или прикрепленного к авиабазе офицера разведки. Донесение об этом, хотя и могло дойти до Министерства военно-воздушных сил, скорее затерялось бы среди обычных донесений, его убрали бы в папочку, а те высокопоставленные лица, которые могли судить о его важности, даже и не узнали бы о нем. Я был знаком с помощником заведующего отделом печати Министерства военно-воздушных сил и решил, что мне бы следовало написать ему, изложив все подробности.

Я заикнулся было об этом Треворсу, но он сказал:

— Ради бога, не делайте этого, не оберетесь хлопот. Вы теперь в армии, а в армии нельзя забывать о формальностях — субординация и все такое прочее. Любое донесение должно пройти сначала через вашего командира, а от него — через батарею и полк — в бригаду. Обратиться непосредственно к самому главному вы не имеете права.

— Пожалуй, это верно, — согласился я. — Но если в этой идее о плане что-то есть, значит, она чрезвычайно важна.

— Если в ней что-то есть, — ответил он, — тогда, несомненно, контрразведке все об этом известно. Во всяком случае, вы больше ни за что не отвечаете.

Я же считал по-иному. Будучи журналистом, я слишком часто видел, как все задерживается из-за канцелярских проволочек, и поэтому прекрасно представлял себе, что мою информацию не ждет ничего хорошего, если она пойдет по официальным каналам.

Уснуть я никак не мог и просто лежал на койке. Прежде всего, мне надо было решить для себя, действительно ли немецкий пилот знал что-то важное и под влиянием минуты нечаянно проболтался. Но чем больше я думал об этом, тем неуверенней себя чувствовал. А ведь я понимал, что если даже я сам не уверен, то любой человек в министерстве ВВС, ответственный за донесение по этому делу, тоже не склонен будет придавать ему большого значения. Все зависело от показаний пленного на допросе.

С этим я наконец уснул, смертельно усталый.

Мы снова заступили на пост в четыре — весьма утомительная смена. События прошедшей ночи казались далеким сном, но на северном конце аэродрома, будто памятник нашему подвигу, лежали обломки самолета. В семь нас сменили, но, вместо того, чтобы отправиться в столовую на завтрак, мы сразу же опять завалились спать. Очнулся я от рева моторов на капонире рядом с нашим бараком. Шум стоял страшный, койка подо мной дрожала.

— Похоже, предстоит перелет, — услышал я чей-то голос, но глаз не открыл.

Не успел я, однако, перевернуться на другой бок, как мой сон нарушил «танной».

— Внимание! Внимание! Эскадрилья «тигров» — взлет! Эскадрилья «тигров» — взлет! Взлет! Взлет! Все.

— Нет покоя несчастным, — услышал я голос Четвуда. Его койка заскрипела, он встал.

Я подождал, не желая окончательно просыпаться, хотя нервы мои уже полностью пробудились. Ревели моторы — машины покидали капониры и выруливали на взлетную полосу. Я в страхе ждал неизбежного топота — знака, что мне придется выбираться из уютной постели. Он не заставил себя ждать, почти тут же распахнулась дверь и кто-то крикнул:

— К орудию!

Я вскочил с койки и, не размыкая плотно сжатых век, потянулся за курткой.

— Какая засечка? — спросил кто-то.

— Двадцать самолетов на юго-востоке, летят на северо-запад на высоте двадцати пяти тысяч футов, — последовал ответ.

Я открыл глаза и пошарил под кроватью в поисках своих парусиновых туфель. Через щели в шторах затемнения струился солнечный свет. Выйдя из барака, я увидел чистое голубое небо и дымку над землей. Уже теплело, ветра совершенно не было. Когда я добрался до окопа, как раз взлетало последнее звено, а ведущее, из трех самолетов, уже исчезало в дымке, направляясь на юго-восток и круто набирая высоту.

— Внимание! Внимание! Ожидается воздушная тревога! Ожидается воздушная тревога!

— А вам не кажется, что это уже слишком, — заметил Кэн. — Я хочу сказать, для такого дела еще чертовски рано.

— Странно, что он всегда прилетает во время приема пищи, — сказал Хэлсон. — Завтрак он вчера пропустил, зато прилетал к ленчу и к чаю.

— Все это — война нервов, — сказал Лэнгдон.

— Что это там наверху? — Вытянутая рука Мики указывала высоко к востоку. На какую-то долю секунды на солнце сверкнул самолет. Лэнгдон поднес к глазам бинокль.

Но это всего лишь кружила эскадрилья наших «харрикейнов». Никакого врага мы не увидели, и вскоре из оперативного отдела сообщили, что вражеские самолеты рассеялись. По «танною» объявили отбой воздушной тревоги, но прошло еще некоторое время, прежде чем нам разрешили уйти с поста. А когда все-таки разрешили, пошел уже десятый час, и наш расчет заступил на дежурство.

Дело в том, что днем мы тогда дежурили по двухчасовой системе — исключением был только первый срок, длившийся три часа. Начальство считало, что у зенитки — на случаи неожиданного нападения — должен постоянно находиться орудийный расчет. Поскольку на позиции нас было двенадцать человек, а увольнительных нам не давали, можно было держать в каждом расчете шестерых, что вполне достаточно для укомплектования. В течение дня расчет, свободный от вахты, должен был явиться на пост, как только давалась команда «к орудию». Ночью же мы становились к орудию только по тревоге. Со времени моего прибытия на аэродром ночные тревоги стали обычным явлением. Отсюда и этот новый распорядок, в соответствии с которым ночью у орудия находился только дежурный расчет, если не было предупреждения о возможном налете или если командир подразделения не находил нужным усилить его.

Другой расчет ушел на завтрак. Нам сходить в столовку так и не удалось, и многие из нас достали шоколад. Лично я не был голоден. После выпавшего мне сна — он продолжался три с половиной часа и был самым долгим с тех пор, как я прибыл на аэродром — я, казалось, еще больше устал. Впридачу ко всему голова моя снова была забита воспоминаниями о ночном разговоре с немецким пилотом. На солнышке его слова уже не казались такими важными, но я вдруг вспомнил, что рассказал нам Треворе в ВТС. Неужели между попыткой раздобыть план оборонительных сооружений авиабазы и замыслом немцев вывести из строя наш аэродром есть какая-то связь? Все это довольно сильно отдавало мелодрамой, а немец охоч до мелодрамы — сама история прихода нацистов к власти была мелодрамой в чистом виде. Мы в Англии к ней не привыкли, на континенте она стала обычным делом.

Зазвонил телефон. Трубку взял Лэнгдон. Положив ее, он повернулся ко мне.

— Тебе надлежит немедленно явиться в канцелярию подразделения. Тебя хочет видеть мистер Огилви.

Я как будто снова перенесся в школьные годы: «Директор хочет видеть тебя в своем кабинете».

Канцелярия — мистер Огилви предпочитал, чтобы ее называли штабом подразделения — находилась у южной стороны летного поля, занимая часть здания штаба авиабазы. Добравшись туда, я спросил Эндрю Мейсона, нашего делопроизводителя, зачем я понадобился Огилви. Тот ответил, что не знает, но добавил, что перед тем, как его попросили позвонить и вызвать меня, туда заходил офицер ВВС.

Мейсон открыл внутреннюю дверь и доложил обо мне. Войдя, я подошел к столу, за которым восседал Огилви, отдал честь и вытянулся по стойке смирно. В кабинете каким-то образом уживались одновременно и порядок, и кавардак. Угол у окна был завален снаряжением — ящиками с противогазами, кучей обмундирования, стальными касками, резиновыми сапогами. На столе старшины, помещавшемся у стены напротив входной двери, валялись бумаги, блокноты, пропуска. В углу рядом с ним стоял старомодный сейф. Осыпающаяся штукатурка стен, окрашенных клеевой краской в довольно тошнотворный оттенок зеленого цвета, была увешана копиями действующих приказов, аэронавигационными картами и плакатами с широкогрудыми мужчинами, демонстрирующими самые элементарные физические упражнения.

Когда я отдал честь, мистер Огилви поднял глаза.

— Ах, да, Хенсон, — сказал он, откидываясь на стуле и вынимая трубку изо рта. — Насчет того разговора, который у вас был с немецким пилотом. У меня только что был офицер разведки, который допрашивал его утром. А до того я рассказал ему, что пилот рассказал вам. Немец даже не пытался это отрицать. По сути дела, он повторил все это в самой что ни на есть язвительной манере. Когда же ему стали задавать вопросы относительно этого плана, он не смог сообщить никаких подробностей. Он стал распространяться о мощи люфтваффе и о том, как британские аэродромы истребителей будут уничтожены, а наше сопротивление сломлено. О плане он вообще говорил туманно. Но он не сказал ничего такого, что убедило бы офицера разведки, будто и впрямь существует какой-то специальный план уничтожения наших авиабаз. Разве что какое-нибудь неопределенное намерение вывести их из строя.

Он вытащил коробок спичек и вновь закурил трубку.

— Что касается налета на Торби, — продолжал он, — то тут действительно создается впечатление, что он что-то знает. Он был весьма уклончив на этот счет, заявив, что это не более чем слух, какой именно называли день, он не помнит. Офицер разведки пришел к заключению, что он просто не хочет говорить и темнит. Не исключена, разумеется, возможность, что это ложный ход. Немецкие ВВС и прежде проделывали такиеномера. Они сообщают летчикам ложную информацию для того, чтобы, если их собьют и у них развяжется язык, они ничего не выдали. Тем не менее меня заверили, что в пятницу будут приняты все необходимые меры, чтобы защитить нашу базу. Я решил, что вам захочется это знать, так как именно благодаря вам это дело доведено до сведения начальства.

Я подумал, как это мило с его стороны — он столь подробно изложил мне ситуацию. Но на душе у меня было неспокойно — мне казалось, что немецкий пилот непоследователен. Я так и заявил.

— У него, вероятно, был только один мотив, заставивший его рассказать мне об этом плане, — заговорил я. — Обозленный потерей самолета, он хотел запугать нас. Значит, либо этот план — сплошная выдумка, либо он действительно существует, и летчик, желая достичь своей цели, козырнул тем, что знает о нем.

— Переходите к делу, — в голосе Огилви снова появились отрывистые нотки.

— Ну, сэр, если бы это был чистый вымысел, он бы, не колеблясь, придумал подробности, — на мгновение все это дело показалось мне вдруг абсолютно ясным, — Моя точка зрения такова: будучи в полубессознательном состоянии, он выболтал что-то такое, о чем бы болтать ему не следовало. Когда офицер разведки спросил его об этом плане, он понял, что, если станет отрицать сказанное мне, подозрения еще больше усилятся. Поэтому он и повторил свое заявление, а когда от него потребовали подробностей, он пустился в общие рассуждения, туманные и запутанные, что, как он и ожидал, бросило тень сомнения на все это дело. Что же касается предполагаемого налета на Торби, тут он явно заметал следы. Очевидно, он достиг своей цели, отвлекши внимание офицера от плана к налету.

Огилви постучал черенком трубки по зубам.

— Да нет, боюсь, офицер разведки вовсе так не думает. У него опыт в таких делах. Я полагаю, вам следует считать, что он прав.

Но офицер разведки не видел, как немецкий пилот замолк, будто воды в рот набрал, на полуслове, когда встретился взглядом с Вейлом. В этом, казалось, и скрывается ключ к разгадке всей тайны.

— Вы не скажете, сэр, собирается ли начальник разведки сделать представление об этом разведке ВВС? — спросил я.

— Мне он ничего об этом не говорил. Я полагаю, что это войдет в ежевечернее донесение командиру.

Чего я и опасался.

— Я считаю, что донесение об этом деле должно быть передано разведке ВВС немедленно, — заявил я.

— Боюсь, Хэнсон, что вы там считаете или чего не считаете, важности не представляет, — резковато ответил Огилви. — Это дело находится в компетенции ВВС, и их начальник разведки уже сформулировал собственное мнение. — Он помолчал. — Если хотите, можете оставить заявление, и я отошлю его на батарею.

Огилви все было как об стену горох, но, хотя я и понимал, что толку от этого не будет, я сказал, что заявление напишу. Он дал мне бумагу, и я устроился за столом старшины. Чтобы написать заявление, понадобилось время — ведь его надо было сделать кратким и в то же время понятным. Чем черт не шутит — оно могло попасть в руки человека, который отнесется к этому делу с неменьшей серьезностью, чем я.

Когда я вернулся на позицию, было почти десять тридцать. Мики, не умевший обуздывать свое любопытство, тут же спросил, зачем это я понадобился Огилви.

— Только что умерла моя бабушка, — ответил я. — Он дал мне увольнительную на неделю — надо же ее похоронить.

— Неделю?! Серьезно?! Тебе дали неделю?! Только из-за того, что умерла твоя бабка?! Это паршивая батарея. Вы, ребята, все заодно. Как только один из благородных устал, господи, ему отпуск! Неделя из-за того, что умерла бабушка! Ну, забодай меня комар! Случись такое с кем-нибудь попроще, вроде меня или Фуллера, так сразу бы — пшел вон! Нет, браток, это несправедливо. В настоящей армии такого бы не случилось. Ни в коем разе. Пехота — вот куда мне надо было податься.

У Мики было весьма высоко развито классовое сознание, хотя сам он этого даже не понимал. Ему виделась привилегия там, где таковой на самом деле не было. Из-за этой его черты, да еще потому, что он постоянно ворчал по пустякам, он порой становился просто невыносимым. Послушать его, так выходило, что с ним почти никогда не поступали, как с другими, на самом же деле ему сходило с рук гораздо больше, чем кому-либо.

— А, не будь дураком, Мики, — сказал Лэнгдон. — Никакого отпуска ему не дали. Просто он вежливо хочет сказать тебе, чтобы ты не лез не в свое дело.

— Ага, ясно, — Мики снова заулыбался. — Прости, браток, я не понял.

Лэнгдон занимался осмотром оборудования, который на нашем орудии проводился каждое утро между десятью и одиннадцатью. Народу там хватало, и я сел на скамейку У телефона. Я по-прежнему был встревожен. Большинство, наверное, посчитало бы этот вопрос закрытым. Если начальник разведки удовлетворен, чего ж мне-то тревожиться? Но в том-то и дело, что журналистика приучает человека инстинктивно идти до конца, сколь бы ни горька была истина. Начальник разведки, возможно, прав. Но мне не давало покоя то, что немец замолк при виде Вейла. Казалось, будто его поймали, когда он говорил что-то такое, чего ему говорить не следовало бы. Только так и можно было объяснить поспешность, с которой он закрыл рот. А это уже наводило на мысль о том, что он знает Вейла — что Вейл, по сути дела, член «пятой колонны».

Когда в одиннадцать часов нас сменил расчет капрала Худа, я прямо вцепился в Кэна, уходившего с позиции.

— Ты здесь уже относительно давно, Кэн, — заговорил я. — Ты, случайно, никого не знаешь, кто мог бы рассказать мне что-нибудь о Вейле… ну, ты знаешь, о библиотекаре?

Он окинул меня быстрым взглядом, но не спросил, зачем мне все это нужно.

— Есть тут один парень из ВВС, мы с ним познакомились в ВТС для летчиков — это еще до того, как поставили нашу палатку. По-моему, его фамилия Дэвидсон. Во всяком случае, он был помощником библиотекаря. Мы познакомились с ним, потому что Вейл занимался с теми, кто собирался сдавать экзамен по тригонометрии на младшее офицерское звание. Милый парень, он очень много нам помогал. Мне кажется, он все еще здесь.

— А ты не мог бы меня познакомить с ним? — спросил я.

— Ну, разумеется, милый мальчик. В любое время.

— А что если прямо сейчас?

— Сейчас?! — И снова этот быстрый взгляд. Мне даже показалось, что вот-вот посыпятся вопросы, но он только сказал: — Ну что ж. Я собираюсь на плац помыться. Прихвачу тебя по дороге.

Я поблагодарил и добавил:

— Буду очень обязан, если ты никому об этом не скажешь. Я потом как-нибудь все объясню.

— Ну что ж, — согласился он. — Но если ты действуешь на свой страх и риск, будь поосторожней. Хотя я бы не сказал, что на бедном крошке Вейле можно сделать какой-то там материал.

— Почему «бедный крошка Вейл»?

— Ну, даже и не знаю. Он довольно славный, ты не находишь? Он как-то сказал мне, что уж если ему и хотелось кем-то стать, так это актером.

Мы зашли в барак, и он взял из чемодана свои купальные принадлежности. Когда мы прошли мимо капонира, он заговорил снова:

— Я часто задумывался, почему он стал библиотекарем в таком месте. Ты знаешь, он ведь здесь уже почти четыре года. А он умный парень. Я думаю, он неплохо бы преуспел и в твоей профессии.

Четыре года! Значит, с 1936-го.

— А ты не знаешь, чем он занимался до приезда сюда? — спросил я.

— Чего не знаю, того не знаю, старина. Но он не перешел сюда с другой авиабазы, в этом я уверен. По-моему, он был школьным учителем. Он очень интересно вел эти занятия по тригонометрии. Иногда, когда мы заканчивали намеченную работу, он, бывало, принимался толковать о тактике воздушного боя. Мне кажется, он пишет об этом книгу. Уж не поэтому ли он тебя заинтересовал? По-моему, он немало поездил. Во всяком случае, он занимался европейской политикой. Он рассказывал нам много такого, о чем я понятия не имел, о приходе нацистов к власти и о закулисных махинациях французских политиков. Он не то чтобы предсказал падение Франции, но после того, как он обрисовал нам внутреннее положение этой страны, я не удивился, когда это случилось.

Это было интересно. Вейл, с его бледным лицом и седыми волосами, начинал «обретать форму» в моем сознании. Все зависело от того, кем или, вернее, где он был, прежде чем появился на нашем аэродроме.

Больше ничего полезного Кэн сообщить не мог. Однако с его слов у меня создалось впечатление, что Вейл далеко не рядовой библиотекарь авиабазы. Он, похоже, обладал весьма широкими познаниями о положении дел в Европе. И почему, если так хорошо разбирается в них, он довольствуется тем, что торчит четыре года на нашем аэродроме?

Библиотека занимала помещение совместно с ИМКА[24] сразу же за штабом авиабазы. По сути дела, это был учебный центр. Кэн ввел меня туда и познакомил с Дэвидсоном, худеньким веснушчатым мужчиной с рыжеватыми волосами. Я сказал ему, что пришел разведать, какие шансы на то, что будут организованы новые курсы по тригонометрии. Но когда Кэн ушел, я перевел разговор на Вейла. Дэвидсон, однако, едва ли что добавил к уже сказанному Кэном. Хотя он и проработал с Вейлом более полутора лет, но понятия не имел, где тот был, прежде чем стал библиотекарем в Торби.

Он прямо восхищался Вейлом и считал его блестящим человеком.

— Здесь его таланты пропадают понапрасну, — заявил он, устремив на меня свои водянистые глаза.

Значит, все опять упирается в тот же самый вопрос — почему Вейл довольствовался тем, что оставался на Торби?

Затем Дэвидсон заговорил о ночном бое.

— Сегодня утром мистер Вейл мне все о нем рассказал. Вы знаете, он побеседовал с обоими военнопленными. — Он был прямо напичкан информацией. — Младший-то совсем еще мальчишка — ему едва исполнилось семнадцать. Зато другому за тридцать, у него целая куча наград, в том числе железные кресты первой и второй степени. Сейчас, когда идет война, Вейлу, наверное, очень интересно, — задумчиво добавил он. — Поскольку он гражданский, чины для него не преграда. Командир о нем очень высокого мнения. По-моему, он частенько с ним советуется по многим вопросам. О том, что происходит здесь, Вейлу известно абсолютно все, и я бы нисколько не удивился, узнав, что он принимает участие в разработке нашей стратегии. А то, что он не знает о тактике воздушного боя, и знать не стоит.

— Он действительно беседовал с военнопленными? — спросил я.

— О да. Он полиглот. По-моему, знает пять языков. Он вполне мог поговорить с ними по-немецки. И я уверен, вытянул из них больше, чем начальник разведки.

— А он не говорил вам, что они ему сказали?

— Ну, по его словам, старший — человек весьма жестокий, закоренелый наци. Мальчишка же страшно напуган.

— Когда он их видел? — спросил я.

— Вероятно, как только их привели. Они с командиром были при них, пока военный врач перевязывал им раны.

Это казалось невероятным. Однако именно поэтому я чувствовал, что это должно быть правдой. Ситуация еще раз стала такой же ясной, какой была, когда я разговаривал с Огилви. Озадачивало меня одно: был ли человек того типа, к которому я относил пилота, достаточно коварен, чтобы отвлечь внимание начальника разведки от плана к предполагавшемуся налету? Если Вейл тайный агент, тогда все можно объяснить. Он сказал летчику, какой линии придерживаться. Правда, при разговоре присутствовали командир и военврач, но, вполне вероятно, ни тот, ни другой немецкого не понимают.

Я ушел от Дэвидсона в глубокой задумчивости. Во мне росло чувство ответственности. Я слишком хорошо знал, как журналисты в погоне за сенсацией порою начисто лишаются рассудительности. Однако я чувствовал, что в этом деле есть что-то такое, чего я ни забыть, ни проигнорировать не мог. В то же время я знал, что действовать надо крайне осторожно. Пойди я по начальству, я бы только попал в беду и ничего не добился. Положение у Вейла на аэродроме довольно прочное. Над моими подозрениями, основанными лишь на догадках, только посмеялись бы, и всё. А заявить: «Я же вам говорил», когда наш аэродром окажется в руках немцев, было бы слабым утешением. Оставалось только одно — узнать, чем Вейл занимался до 1936 года.

Под слепящим светом солнца на плацу было жарко и пыльно. Шел первый час, палатка ВТС была открыта. Мне захотелось выпить пива. Внутри стояла страшная духота, хотя людей там было мало. Я отнес свою бутылку к столу у открытого откидного люка. Пиво было теплое и шипучее. Я закурил.

А что если позвонить Биллу Тренту? Он был репортером «Глоба» по уголовным делам. Уж Билл-то знает, как заполучить нужную информацию. Однако звонить из переговорной будки на базе было бы величайшей глупостью. Она работала через коммутатор ВВС, и я не мог быть уверен, что оператор не будет подслушивать. Я не имел ни малейшего представления, насколько строга цензура у нас на аэродроме. Ближайший переговорный пункт находился в деревне Торби, отправиться туда означало бы пойти в самоволку. Это было слишком опасно.

Я вспомнил, что в час нам опять заступать. Надо было съесть свой второй завтрак, но особой радости эта мысль у меня не вызвала. С питанием в Торби было плохо. Столовая для летчиков была первоначально построена на 400 или 500 мест, а теперь ей приходилось обслуживать около двух тысяч человек. Там сейчас наверняка жарко и стоит вонь, грязные столы и неизбежная очередь. Л на ленч подадут бобы — другого не было уже несколько недель.

Я как раз допил пиво и поднялся, когда вошла Марион Шелдон. Несмотря на жару, от нее веяло свежестью и прохладой. Она увидела меня и улыбнулась. Вдруг мне стало ясно, что вот же оно — разрешение всех моих проблем. Сотрудницы ЖВС были расквартированы за пределами лагеря, и им предоставлялась значительная свобода. Более того, я чувствовал, что Марион — единственный человек в лагере, кому я действительно могу довериться. Я заказал пиво, и мы расположились за моим столом.

— Послушайте, вы не окажете мне одну услугу? — спросил я.

— Разумеется. Что именно?

— Я хочу передать кое-что Биллу Тренту. Дело весьма личное, и я не хочу звонить с аэродрома. Вот я и подумал, не могли бы вы позвонить ему из деревни? Сам я этого сделать не могу. Мы привязаны к лагерю.

— Я бы с удовольствием, да вряд ли что из этого получится. Сегодня утром несколько девушек пытались позвонить в Лондон, но принимают только экстренные заказы. По-моему, после вчерашнего налета на Митчет повреждена линия.

Это был удар под дых. Я мог, разумеется, написать. Но это означало бы задержку.

— А телеграмма? — спросил я.

— По-моему, телеграммы принимают, — ответила она.

Я заколебался. Телеграмму не скроешь — это не телефонный разговор или письмо, но другого выхода не было.

— Тогда отправите телеграмму?

— Конечно. Мне заступать на дежурство только вечером.

Я нацарапал текст на обороте конверта: «Пожалуйста добудь все подробности Вейле библиотекаре Торби с тридцать шестого тчк Могут оказаться жизненно важными тчк Результатах позвони рано пятницу». Особого восторга этот текст у меня не вызывал — уж лучше поговорить с Биллом. Оставалось только надеяться, что он прочитает между строк и поймет, что это исключительно важно. Я протянул телеграмму Марион.

— Надеюсь, вы сможете разобрать мой почерк, — сказал я.

Она пробежала текст глазами, и я увидел, как у нее слегка поднялись брови. Но это был единственный знак, которым она дала понять, что текст необычен: вопросов она никаких не задавала, а объяснять сиnуацию я был не расположен. Теперь, когда пришло время поверить себя бумаге, я почувствовал слишком большую неуверенность и не мог пуститься в рассуждения о своих подозрениях. Она сунула конверт в карман.

— Отправлю сразу же после ленча, — пообещала она.

— Вспомнил, — сказал я. — Мне, пожалуй, тоже надо поесть. В час опять на пост.

— Тогда у вас мало времени — уже без двадцати.

Я встал.

— Посидим сегодня вечером за пивом?

— С удовольствием. Только в восемь мне на смену.

— Отлично. Я сменяюсь в семь. Буду ждать вас здесь сразу же после семи. Если, конечно, Гитлер позволит.

— Надеюсь, что позволит. — Марион улыбнулась.

Она вдруг придала мне уверенности, эта улыбка. Мне захотелось остаться и обсудить все с Марион, но надо было идти на ленч, и я оставил девушку за столом — она потягивала пиво.

День тянулся медленно. Воздушных тревог не было, и времени для размышлений хватало с избытком. Сменившись в три, мы попытались подремать. Эта пополуденная сиеста стала теперь у нас ежедневным ритуалом. Без нее, я уверен, мы были бы не в состоянии двигаться. Было сразу видно, кто горожанин, а кто привык работать на открытом воздухе. Мики с Фуллером завалились на свои койки в бараке, сняв лишь куртки и накрывшись покрывалами. Остальные разделись и легли на солнце.

Хотя мыслей у меня хватало, уснул я легко. Разбудили нас без четверти пять. После этого короткого сна я, как обычно, чувствовал себя хуже. Вероятно, благоразумней было бы отдыхать под крышей, но уж слишком привлекало меня солнце. Чувство праздности казалось беспредельным. При одной мысли о жарких, пыльных улицах Лондона Торби на какое-то время превращался в лагерь отдыха.

На чай я не пошел — к чему утруждать себя? — хотя это была последняя приличная трапеза дня. На солнце я весь как-то размяк, и сама мысль о том, что надо натягивать обмундирование и тащиться на плац, была мне отвратительна. Некоторые из нас готовили чай прямо на позиции, что было гораздо лучше в любом смысле, так как столовский чай к употреблению совершенно не годился. А уже вечером мы получали еду в ВТС.

В семь мы снова сменились, и я сразу же направился к палатке столовой. Она уже была переполнена. Там оказалось несколько человек с другой позиции. Я огляделся, но Марион Шелдон не увидел. В конце концов я взял себе выпивку и присоединился к другим.

Я не отрывал глаз от входной двери, но Марион все не шла. Сперва я думал, что она, наверное, опаздывает, но к половине восьмого я уже стал гадать, а не забыла ли она обо мне вообще. Мне стало немного тоскливо. К нам присоединился Треворе, тут уже собрался весь наш расчет. Количество бутылок на столе быстро росло. В помещении стало невыносимо жарко и шумно. Мне было как-то не по себе, я страшно устал.

Вскоре после восьми пришла Элейн и присоединилась к нам. Я не знал, насколько она близка с Марион, но подумал, что, возможно, скажет мне, что с той случилось. Элейн сидела в конце зала с Треворсом и двумя сержантами, и мне было как-то неудобно. Я ждал, набираясь смелости. Правда, я опасался насмешек, которые, безусловно, вызвала бы моя озабоченность судьбой какой-то особы из ЖВС. Потом кто-то заговорил о том, что надо бы сходить в столовую за едой, и, когда они встали, я присоединился к ним. Проходя мимо Элейн, я спросил:

— А что случилось с Марион?

Элейн глянула на меня через плечо.

— А, влипла в какую-то историю. Четыре дня нарядов вне очереди. Передать ей ваш привет? — В глазах Элейн сверкнул дьявольский огонек.

У меня вдруг засосало под ложечкой.

— Из-за чего она влипла? — спросил я.

— Об этом, мой дорогой, она не распространялась. — И снова я уловил этот огонек в ее глазах. Мне стало неловко. — Уж не вы ли, случаем, всему причиной, а? Вы, похоже, времени вчера вечером даром не теряли.

Я не знал, что и сказать. У меня возникло нехорошее предчувствие, а поскольку я опасался, что Элейн права, я начисто лишился дара речи и вдруг осознал, что все за столом притихли и прислушиваются к нашему разговору.

Элейн дружеским жестом сжала мне руку.

— Не расстраивайтесь. Я передам ей ваш привет.

И одарила меня сладкой как сахар улыбкой.

Я ответил ей ухмылкой, наверное, ужасно глупой, и вышел с парнями из палатки. Когда мы пересекали плац, направляясь к большому корпусу ВТС, за которым находилась вечерняя столовая, Кэн сказал:

— Сучка она, правда?

— А, не знаю, — ответил я. — Я ведь был как в воду опущенный, разве нет? Я договорился встретиться там с Марион, а она не пришла.

Кэн засмеялся.

— И все равно она сучка. Ты не знаешь Элейн. Она умеет быть по-настоящему милой, хотя эти ее «мой дорогой» несколько отдают дешевой стороной Пикадилли. А иногда прямо кошка, и всё. Тайни считает ее образцом всех добродетелей. Он очень прост. А она неразборчива в своих связях, насколько это возможно в лагере. Она в самом прямом смысле хочет каждого мужчину, какого только видит.

Я промолчал. Да и что тут скажешь? На Элейн мне было наплевать. Я гадал, из-за чего влипла Марион.

— Ты что-то совсем нос повесил, старина, — сказал Кэн. — Неужто в самом деле тревожишься за свою подружку? Несколько нарядов вне очереди ничего в жизни человека не значат.

— Просто я вымотался, вот и всё, — ответил я.

В столовой уже было много народу. Мы заняли единственный свободный стол у стены рядом с кухней. Духота была почти невыносима. Мы все заказали бифштекс с луком, а пока ждали, выпили еще пива.

— Ну, за наши ночные трофеи, — сказал Четвуд, поднося стакан к губам.

— Что ты хочешь этим сказать — за ваши ночные трофеи? — спросил Бисли, молоденький паренек с другого орудия.

Началось все совершенно безобидно, но вскоре разгорелся настоящий спор.

— Ну, а какой трубкой вы стреляли? Двенадцатой? Ну, так слушай, голубчик, тот самолет упал на краю аэродрома. Он не мог быть выше трех-четырех тысяч футов, когда вы открыли огонь. Двенадцатка была бы далеко за пределами цели.

— Дружище, я своими глазами видел, как наш снаряд взорвался у самого носа самолета.

— Ну, а Джон смотрел в бинокль, и он говорит, что наш взорвался рядом с крылом. А отвалилось-то крыло. Во всяком случае, ты ведь был наводчиком? Как же, черт побери, ты мог видеть? Я тоже наводил, и я ничего не видел — меня ослепляла вспышка.

Спору этому не было конца, и он казался бессмысленным. Главное в том, что наше подразделение сбило самолет. Наконец нам подали еду. Только я начал есть, как увидал вошедшего Эндрю Мейсона. Он остановился в дверях, оглядел зал и направился прямо к нашему столу. Он казался возбужденным.

— Тебе надо немедленно явиться в канцелярию, Хенсон. Тебя хочет видеть мистер Огилви.

Судя по тону его голоса, дело было срочное. Моя вилка застыла в воздухе.

— О, черт! — сказал я. — Зачем это я понадобился?

Но я уже понял, зачем. И почувствовал себя, как репортер-новичок перед первой беседой с редактором.

— Не знаю, — ответил Мейсон. — Но у него сидит командир авиакрыла Уинтон. Я искал тебя повсюду.

Я встал.

— Не будь дураком, — сказал Кэн, — сначала поужинай.

Я заколебался.

— Мне кажется, лучше пойти сразу, — сказал Мейсон. — Дело, по-моему, срочное, а я уже тебя порядочно разыскиваю.

— Ну что ж, — сказал я.

Надев кепи, я последовал за ним из столовой. Я нервничал. Что-то, наверное, вышло не так с телеграммой. Тогда — не миновать беды. Маловероятно, чтобы Огилви понял мое объяснение. Слава богу еще, что Вейл не королевский офицер, а гражданский человек — это большая разница.

Мейсон сразу же провел меня в кабинет. Командир авиакрыла Уинтон сидел на стуле рядом со столом Огилви. Когда я вошел, оба взглянули на меня. Я козырнул.

— Вы желали видеть меня, сэр? — Я застыл по стойке смирно.

— Вы поручили члену ЖВС по фамилии Шелдон отправить сегодня вашу телеграмму?

Стало быть, я оказался прав. Я кивнул.

— Да, сэр.

— Это ваша телеграмма?

Он протянул мне телеграфный бланк. Послание, нацарапанное мною утром в ВТС на обратной стороне конверта, было написано на нем четким женским почерком.

— Да, сэр, моя.

— Невероятно, зенитчик Хэнсон, совершенно невероятно. Вы отдаете себе отчет в том, что косвенно обвиняете мистера Вейла в чем-то таком, о чем вы не смеете заявить вслух? В чем вы его обвиняете?

— Я не думал, что в чем-то его обвиняю, — ответил я.

— Тогда почему же вы испрашиваете у своего друга все подробности о Вейле? У вас для этого наверняка должна была быть какая-то причина.

— Это было чисто личное послание сотруднику по газете, сэр.

— Раз вы в армии, ничего личного нет. Вам еще повезло, что на нашей базе цензуры как таковой нет. Но ваша телеграмма была до того пугающая, что начальница почтового отделения в Торби сочла благоразумным позвонить в штаб авиабазы, чтобы узнать, имеет ли право эта из ЖВС отправлять ее. — Он замолчал и посмотрел на командира авиакрыла. — Возможно, вы хотели бы задать солдату несколько вопросов, сэр?

Начальник авиабазы Торби, мужчина с тяжелым под бородком и проницательным взглядом, сразу перешел к делу.

— По словам мистера Огилви, в этой вашей телеграмме мистер Вейл косвенно обвиняется в чем-то таком, чего вы не желаете выразить открыто. Вы просите своего друга сообщить вам подробности жизни Вейла до 1936 года. Вы утверждаете, что это может оказаться жизненно важным. Возможно, вы дадите нам объяснения.

Я заколебался. С Уинтоном говорить было легче, чем с Огилви, вероятно, потому, что у него был большой опыт работы с людьми. Но я не был уверен, какую линию мне повести. В конце концов я решился на откровенность.

— Я послал эту телеграмму, сэр, потому что у меня возникли подозрения, — сказал я.

Затем я объяснил, как немецкий пилот резко заткнулся при виде Вейла, как я узнал, что Вейл беседовал с пилотом до офицера разведки, и как я засомневался, взял бы пилот эту линию без подсказки со стороны.

— О том, чем занимался Вейл до 1936 года, сэр, мне ничего узнать не удалось, — закончил я. — Вот я и решил послать телеграмму коллеге в надежде, что он раскопает что-нибудь о происхождении мистера Вейла. Я знаю, что план оборонительных сооружений аэродрома уже попал в руки врага.

— Понимаю. Иными словами, вы подозреваете, что мистер Вейл — нацистский агент?

Командир насупил густые брови и говорил очень тихо. В его словах я почуял угрозу, но отвести ее был не в силах.

— Да, сэр, — признал я.

— А вы понимаете, что правильным курсом поведения было бы объяснить свои подозрения вашему командиру или же попросить его договориться о встрече со мной? Сделай вы так, я бы рассказал вам, что мистер Вейл прибыл на нашу базу из одной хорошо известной частной школы и что мы ему полностью доверяем. Вместо этого вы затеваете небольшое частное расследование, не имея на него никакого права. — Он вдруг очень внимательно взглянул на меня. — Кем вы были до армии?

— Журналистом, сэр.

Он посмотрел на адрес на телеграмме.

— «Глоб»?

— Так точно, сэр.

— А этот Трент — каково его положение в газете?

— Репортер по уголовным делам, сэр.

— Ясно. Ищущая сенсаций газета и падкий до сенсаций солдат. — Я ощутил неприятное чувство одиночества. — Я отношусь к этому делу весьма серьезно. — Голос его звучал холодно, отчужденно. — Ваши подозрения кажутся мне совершенно безосновательными. Кроме всего прочего, эта ваша связь с дружком-газетчиком могла бы иметь весьма нежелательные последствия. Мистер Вейл, хотя и урожденный британец, в течение ряда лет был лектором Берлинского университета. Поскольку он еврей, в 1934 году его вынудили уехать из Германии. Как я уже сказал, здесь на базе мы очень высокого мнения о нем. Если бы ваша телеграмма не была перехвачена, я легко могу себе представить, какую броскую статейку состряпал бы ваш друг. — Он резко встал. — Оставляю этого солдата на ваше усмотрение, мистер Огилви. Мои пожелания вам известны. Я не хочу, чтобы у меня на базе повторялось подобное.

Огилви тоже встал.

— Я позабочусь о том, чтобы этого больше не было, сер.

Я был в нерешительности. Но, когда командир направился к выходу, я сказал:

— Простите, сэр.

Он остановился, взявшись за ручку двери.

— Что там еще? — сказал он неприветливо.

— Во-первых, — заговорил я, — Трент никогда бы не воспользовался никакой полученной информацией без моего разрешения. Во-вторых, вступив в армию, я не лишился своего права гражданина предпринять любые шаги, которые считаю необходимыми, в интересах моей страны. Мои подозрения были безосновательными. Я это знал. О том, чтобы поднять этот вопрос на данной стадии у начальства, не могло быть и речи. Я пошел по единственно открытому мне пути, чтобы либо развеять эти подозрения, либо найти им подтверждение.

— Вы сослужили бы гораздо большую службу интересам своей страны, обратившись со своими подозрениями ко мне, а не в какую-то там газету. — Говорил он по-прежнему тихо, но голос у него дрожал от гнева.

Вероятно, продолжать с моей стороны было бы глупо, но я не удержался и сказал:

— А сделай я это, не убедившись прежде, что для моих подозрений есть основания, я вряд ли мог ожидать, что к этому делу отнесутся более серьезно, чем к моим взглядам относительно информации, которую выдал мне немецкий пилот, о плане вывести из строя наши аэродромы истребителей.

— О важности информации штаб базы способен судить гораздо лучше вас. Я думаю, было бы благоразумней, если бы вы забыли о том, что были когда-то журналистом, а помнили бы только, что вы зенитчик Британской армии. — Он повернулся к Огилви: — Какое бы решение вы ни приняли, я надеюсь, вы позаботитесь о том, чтобы подобное впредь не повторялось.

— Хорошо, сэр. — Огилви распахнул для него дверь.

Когда он ушел, Огилви вернулся к своему столу и закурил трубку.

— Взяв такую линию, Хэнсон, вы нисколько не облегчили мою задачу, — заговорил он. Командир авиакрыла выразил желание, чтобы я перевел вас в другое подразделение или даже на другую батарею, с тем чтобы вы не задерживались в этом лагере больше, чем необходимо. Я, однако, не готов пойти столь далеко. — Он вытащил трубку изо рта. — Вы будете прикованы к своей позиции четыре недели и будете оставлять ее, только чтобы поесть и помыться. Все письма и другие послания в течение этого периода будут доставляться мне для цензуры. Я дам соответствующие указания Лэнгдону. Вот так. Идите!

Глава IV Шпионская сеть

Выйдя из канцелярии, я чуть ли не плакал, чувство разочарования и безысходности переполняло меня. Я был отрезан от внешнего мира, одинок и подавлен. Так, наверное, чувствует себя обвиняемый, которому хочется заявить миру, что он ни в чем не виноват, да сделать это он не в состоянии. Торби стал тюрьмой, и решетка из колючей проволоки закрылась.

На скамейке у канцелярии сидели Фуллер и Мейсон. Когда я вышел, они замолчали. Заговаривать с ними я не стал. Они сидели, наслаждаясь приятной теплотой сгущающихся сумерек, а я чувствовал, что так далек от них, что даже не могу придумать, что бы такое сказать. Я медленно потащился по дороге и пересек асфальт перед ангарами. Над Торби повисла тишина. Рева моторов — этого символа войны на аэродроме — было не слышно. Все было тихо. Из офицерской столовой доносились звуки вальса.

Было тихо. Слишком тихо. Это показалось мне затишьем перед бурей. Завтра четверг, а пятница обозначена роковым днем. Если целью предполагаемого налета была подготовка аэродрома для посадки на нем вражеских самолетов, значит, боевые действия могут начаться в любое время после пятницы. Я оказался в ужасном положении. Технически я сделал всё, что было в моих силах, однако разве я мог бросить это дело в таком состоянии? Вейл был лектором в Берлинском университете. Уинтон его знает, а мои подозрения, возможно, совершенно беспочвенны. Однако сам факт, что он находился в Берлине, когда к власти пришли нацисты, только еще больше усилил их. Может, он и британец, но есть же британцы, верящие в национальный социализм. И в нем, безусловно, нет ничего от еврея.

Когда я подходил к нашей позиции, я уже понимал, что каким-то образом должен довести дело до конца. Но как? Мне надо было узнать, прав я или нет. Решение-то принять легко, но что я мог сделать, если я был ограничен в передвижении, а все мои связи с внешним миром находились под надзором? Да и вообще, разве не более вероятно, что прав Уинтон? Штаб, как выразился он, сам в состоянии разобраться, насколько надежна информация немецкого пилота. Что же касается Вейла, то Уинтон близко знаком с ним уже несколько лет, а я же знаю об этом человеке лишь со слов других. Продолжать расследование, когда и оттолкнуться-то не от чего, казалось нелепостью.

Войдя в барак, я обнаружил, что большинство ребят из нашего расчета уже вернулось и заправляет постели. Было почти девять. Я нервничал. Я полагал, что всем уже известно о случившемся и что они станут наблюдать за мной, чтобы посмотреть, как я буду себя вести. Я прошел прямо к своей койке и принялся ее заправлять. Кэн глянул на меня через всю комнату.

— Ну, что надо было Малышу? — спросил он.

— А, ничего, — ответил я.

Настаивать он не стал. В девять мы вышли на позицию. Фуллер все еще не появлялся. Там были только Кэн, Четвуд, Мики и я.

— Где Лэнгдон? — спросил я.

Это было непохоже на него — опаздывать на смену.

— Его вызвали в канцелярию, — ответил Кэн.

Я помолчал, глядя через летное поле. Небо на западе было очень красивое… и чистое. Вскоре начнется еженощная процессия.

— Кто даст мне сигаретку? — спросил Мики, обращаясь сразу ко всем.

Раздался взрыв смеха.

— Опять? — в сердцах воскликнул Четвуд. — Почему ты не покупаешь их хотя бы иногда?

— Хотя бы иногда! Ничего себе! Не далее как утром я купил целых десять штук.

— Значит, ты слишком много куришь.

— Тут ты прав, браток. Ты знаешь, сколько я выкуриваю за день? Двадцать штук!

— Боже милостивый! — отозвался Кэн. — Значит, в неделю мы поставляем тебе семьдесят сигарет. Почему же, в таком случае, ты не покупаешь себе сразу двадцать вместо десяти?

— Я их слишком быстро курю, вот в чем дело.

— Ты хочешь сказать, что недостаточно выкуриваешь наших?

— Ну, раз уж вы такие простофили. — Он улыбнулся — его вдруг потянуло на откровенность. — Говорю вам, пока в мире есть хоть один простофиля, голодать мне не придется.

— Ну-ну, мы значит, простофили. Так? Мы этого не забудем, Мики!

— Ну, все равно, дайте мне сигаретку. У меня нет ни одной — честно, нет, а я прямо умираю, так курить хочется.

Его просьбу встретили молчанием.

— Не очень хороший прием, а, Мики? — засмеялся Четвуд.

— Ну что ж, браток. — Он вытащил старый «бычок». — Дайте-ка огоньку кто-нибудь.

— О боже мой, и спичек нет?

— Может быть, и покурить вместо тебя? — Это сказал Фуллер, который только что пришел в окоп. Он бросил Мики коробок спичек.

И тут завыли сирены. Мики, уже готовый закурить, бросил взгляд на небо.

— Ублюдки! — проговорил он.

— Осторожней с огнем! — Это сказал Джон Лэнгдон, который только что подкатил на своем велосипеде.

— Но, Джон, будь благоразумным, еще же светло.

— Валяй, Мики, я пошутил.

Он поставил велосипед у бруствера и прыгнул в окоп. Из-под тужурки он вытащил две бутылки пива и бросил одну Мики, другую — Четвуду.

— Я думал, ты поехал в канцелярию, — сказал Кэн.

— Да, — ответил Лэнгдон. — Но на обратном пути заскочил в ВТС.

Я почувствовал, что, говоря это, он бросил взгляд в мою сторону. Он прошел к орудию и осмотрел предохранительный рычаг. Остальные четверо устроились на скамейке и стали пить из бутылок. Первый самолет прошел высоко, стук его моторов едва доносился до нас. Прожектора неуверенно колебались. Лэнгдон подошел к тому месту, где, опершись на мешки с песком, стоял я.

— Ты, похоже, попал в переплет, Барри. — Говорил он тихо, чтобы не слышали другие. — Тебе известно, что на следующие четыре недели твои действия ограничиваются вот этим окопом и что все письма и другие сообщения должны вручаться мне с тем, чтобы я мог их передать для цензуры мистеру Огилви?

Я кивнул.

— Я не хочу лезть в твои дела, — добавил он, — но если ты сочтешь нужным поделиться со мной, я посмотрю, что можно сделать, чтобы как-то смягчить приговор. Огилви не дурак. Он знает, в каком напряжении мы живем.

Я колебался.

— Очень мило с твоей стороны, — сказал я. — Может, как-нибудь попозже у меня и появится желание поговорить с тобой на эту тему, но в данный момент… ну… — я замолчал, не зная, как бы ему получше объяснить.

— Ну что ж, — он похлопал меня по руке. — В любое время. Я понимаю, как ты себя чувствуешь.

Не знаю даже, известно ли ему было, что мне вменялось в вину.

Тут я заметил, что четверо на скамейке украдкой на меня поглядывают. Они подались вперед, слушая Фуллера, который им что-то рассказывал. Я уловил слово «пятница» и сразу сообразил, о чем они шушукаются. Я вспомнил, что Фуллер разговаривал с Мейсоном, когда я вышел из канцелярии. Мики поднял глаза и встретился со мной взглядом.

— Это правда, браток? — спросил он.

— Что правда, Мики?

— Билл тут толкует, будто этот фриц сказал тебе, что в пятницу наш аэродром сотрут с лица земли.

— Я не говорил «сотрут с лица земли», — вставил Фуллер.

— Ты сказал «налет», нет? Какая разница? — Мики снова повернулся ко мне. — Ты же не станешь отрицать, что говорил с этим парнем. Я видел это собственными глазами. Чешут себе по-немецки, будто парочка закадычных дружков. Он вправду сказал, что в пятницу нам хана?

Притворяться, что немец мне этого не говорил, смысла не было.

— Да, он мне так сказал, — подтвердил я.

— Он сказал — в пятницу?

Я кивнул.

— Боже милостивый, браток, ведь это же, считай, завтра, а я собирался в субботу подстричься.

— Ты думаешь, он действительно что-то знал? — спросил Кэн.

— Не знаю, — ответил я. — Может, это была лишь бравада. Он хотел запугать нас.

— Ну, тут он своего не добился, — вставил Мики. — Но, господи, завтра! Тут поневоле задумаешься, правда? А мы должны сидеть и ждать. Жаль, что я не пошел в эту чертову пехоту. — Он вдруг нахмурил брови. — А за что тебя посадили под домашний арест? — спросил он.

Прямота вопроса несколько смутила меня. В этом был весь Мики. Человек постоянно сталкивается с проблемой, как отвечать на замечания, которых другие никогда бы и не сделали. Я не ответил ничего. Наступило неловкое молчание. Его нарушил Лэнгдон, спросив о моем разговоре с пилотом. Я передал им то, что он сказал. Лэнгдон на это никак не отреагировал. Другие тоже молчали.

— Откуда ты знаешь немецкий? — спросил вдруг Мики.

— Я одно время работал в берлинском бюро нашей газеты, — объяснил я.

Он переварил эту информацию в голове, затем пробормотал:

— И ты подзалетел. Уж не из-за того ли, что ты сказал этому фрицу, а?

— Нет, — ответил я.

Вероятно, я поспешил с отрицательным ответом, так как вдруг ощутил атмосферу подозрительности. Я отдавал себе отчет в том, что я не единственный, кто задумался над попыткой передать подробности об оборонительных сооружениях аэродрома врагу. Я почуял враждебность. Истрепанные нервы вовсе не способствуют ясности мысли, а новичок не так легко приживается среди людей, которые долгое время работали вместе. Я остро ощутил свое одиночество. Если я не проявлю осторожности, у меня будут неприятности не только с начальством, но и с ребятами из моего подразделения.

— Ты когда-нибудь раньше встречался с этим парнем? — Вопрос задал Четвуд.

Возможно, я увидел подозрение там, где его не было и в помине, но как только я сказал:

— С каким парнем? — я сразу понял, что пытаюсь разыгрывать беспечность.

— С этим фрицем-пилотом, разумеется.

— Нет, — сказал я.

— Почему же тогда он говорил с тобой так свободно? — спросил Четвуд.

А Фуллер добавил:

— Ты уверен, что больше он тебе ничего не сказал?

Я заколебался. Я чувствовал себя загнанным в угол. Кэн, в присущей ему манере, отделался бы от этих вопросов шуткой. Я же больше привык писать, чем говорить, поэтому реакция в разговоре у меня была замедленная. А тут еще Мики последовал за другими, подкинув:

— Так ты точно больше ничего ему не сказал?

Я был совершенно сбит с толку. Но тут вдруг Кэн сменил тему разговора.

— Сранно, — сказал он, — что именно на пятницу Уэстли попросил отпуск.

— Для чего? — спросил Мики.

— А, похороны дяди или что-то в этом роде.

— Похороны дяди! — фыркнул Мики. — Только потому, что его отец олдермен в Сити, ему дают отпуск. Умри моя мать, мне бы отпуска не дали. Говорю вам, в настоящей армии такого бы не случилось.

— Ну, и дали ему этот отпуск? — спросил Четвуд.

— Да, он получил увольнительную на двенадцать часов.

— В этот роковой день она убережет его от опасности. Ловко, правда?

— Готов спорить, что это он и выдал информацию врагу.

— Подобные заявления, Мики, если только ты не уверен, что они истинны, делать не следует, — врезался в разговор Лэнгдон. Тон у него был терпеливый, но не допускающий возражения.

— Но, согласись, совпадение довольно странное, — сказал Четвуд.

— И тем не менее, совпадения бывают, — сказал Лэнгдон. — Хочешь обсуждать его поведение, делай это в его присутствии, чтобы он мог ответить на твои обвинения.

— Да не предъявлял я никакого обвинения, — пробормотал Мики и вдруг с вызовом добавил: — Впрочем, человек ведь имеет право на подозрение, разве нет?

Я подумал, а где же будет в пятницу Вейл. Пока моя голова была занята этим, разговор перешел на другое событие — прибытие новой эскадрильи. Они прибыли пополудни на смену эскадрильи 62А, которая отправилась на отдых. Всем было жаль расставаться с 62А. Ребята здорово себя показали. Они пробыли в Торби месяц, а месяц на аэродроме для истребителей на передовой был в то время долгий срок. За этот месяц они сбили более 70 вражеских самолетов. Им приходилось тяжело, и уж если кто и заслужил отдых, так это они. Эскадрилья 85Б, сменившая их, тоже была оснащена «харрикейнами». О ней мы ничего не знали, однако Лэнгдон, побывавший вечером в сержантской столовой, сказал, что у этих парней большой опыт боев во Франции и что они заслуженно отдохнули в Шотландии.

— Командир эскадрильи, по-моему, один из лучших наших летчиков-истребителей, — сказал Лэнгдон. — Орден «За боевые заслуги» с пряжкой и 19 самолетов на его счету. Бесшабашный дъявол, и всегда напевает, когда идет в бой. Странно, что у него и фамилия Найтингейл[25].

Фамилия была редкая, и, услышав ее, я будто вернулся в школьные годы.

— А ты не знаешь, как его имя? — спросил я.

— Нет. А что? Ты его знаешь?

— Не уверен, что это он. У нас в школе был один Джон Найтингейл. Отчаянный парень. На его последней базе в Тидуорт Пеннингс он отмочил такую хохму: поставил на крышу палатки ВТС две каких-то штуковины. По-моему, их называли предметами фаянсового сервиза. Вот я и подумал, не тот ли это парень. Фамилия, что ни говори, необычная, а он после окончания школы прошел один из этих краткосрочных курсов по подготовке офицеров ВВС.

— А как эта эскадрилья показала себя во Франции, ты не знаешь? — спросил Кэн у Лэнгдона.

— Насколько я понимаю, довольнонеплохо, — ответил тот. — Во всяком случае, они о себе высокого мнения.

— Ну, надеюсь, они себя не переоценивают, как ради себя, так и ради нас, — сказал Четвуд. — Я слышал об одной эскадрилье в Митчете, летчики которой думали, что они асы. Они тоже прилетели из Шотландии. Но у них совершенно не было опыта пробиваться сквозь большие скопления самолетов. В первый свой вечер они здорово кутнули в столовой. А наутро поднялись в воздух над Фолкстоном и нарвались на пятнадцать «мессершмиттов». Они потеряли чуть не половину эскадрильи, не сбив ни одного джерри. Не думаю, что после этого они особенно кичились. Но, послушав их в первый вечер в столовой, можно было подумать, что лучше них никого нету.

Мики протянул мне бутылку с пивом. Не думаю, чтобы он специально старался казаться дружелюбным, просто период подозрения у него уже прошел. До конца дежурства ничего существенного больше не произошло. Самолетов прилетало мало. В 10 нас сменили, и мы сразу же завалились спать. Небо заволакивали облака.

Без пяти час меня разбудили и сообщили, что четверть часа назад дали отбой воздушной тревоги. В бараке слышалось ровное дыхание спящих. Я первым из нашего расчета должен был нести сторожевую вахту у орудия. Натянув обмундирование, я вышел к окопу. Было по-прежнему облачно, но взошла луна, и ночь была полна опалового света.

— Было что-нибудь интересное? — спросил я Хэлсона, оставленного на страже другим расчетом.

— Ничего, пока была тревога, — ответил он. — Они тянулись бесконечным потоком и сбросили несколько осветительных бомб дальше к северу. Ума не приложу, почему они вдруг иссякли. Зато Харрисон рассказал мне увлекательную историю. Он только что пришел из оперативного отдела. Командир эскадрильи 85Б поднялся на «харрикейне» на перехват. Очевидно, ему надоело слушать, как они летят и летят без остановки, и он испросил разрешения у командира базы поднять самолет в воздух. Только командир ни за что не хотел, чтобы для него зажигали огни ВПП. Это не беда, сказал Найтингейл, для приземления ему нужен только один огонек в конце полосы. Но даже и этого не разрешили, тогда он заявил, что со светом или без света, а он взлетит. Он выехал вон из того капонира. Мы видели, как он взлетел, и гадали, что он задумал. Безрассудство, конечно. Темно было, хоть глаз выколи, но взлетел он нормально.

— А его самого ты видел? — спросил я.

— Нет, говорю тебе, было темно, хоть глаз выколи. Над летным полем стлалась дымка тумана. Ну, вот и все новости. Приятной вахты.

Он протянул мне винтовку и фонарь и оставил меня с моими думами. Они были довольно хаотичны, так как я еще не отошел от сна. Время тянулось медленно, как бывает всегда, когда хочется спать, но заснуть нельзя. Стояла неестественная тишина. Иногда я слышал, как ходит один из охранников, патрулирующих у колючей проволоки на склоне за нашим бараком, больше не раздавалось ни звука.

Было без двадцати два — я как раз взглянул на часы, — когда я услышал гул мотора самолета, нараставший с каждой секундой. Самолет шел очень низко и быстро. Зазвонил телефон. Я снял трубку. Душа у меня ушла в пятки. Я ожидал услышать засечку цели и знал, что самолет окажется над нами прежде, чем успею поднять весь наш расчет. Оператор лениво перечислял объекты. Затем голос на другом конце провода сказал:

— Один «харрикейн» на посадку.

И тут же вспыхнули огни — ослепительный прокос света вдоль ВПП, уходящий навстречу ветру.

Вслед за тем из облака вынырнул самолет с включенными аэронавигационными огнями. Он пикировал на высокой скорости прямо на нашу зенитку, а на высоте не более двухсот футов вышел из пике в горизонтальный полет. Слегка накренившись в сторону ВПП, он прошел над самой моей головой, звук его мотора слился в сплошной визг, по обеим сторонам от его носа я увидел пламя выхлопа. И тут его осветили огни ВПП, и он стал делать бочку. Он казался неторопливым и легким. Почти не теряя высоты, самолет перевернулся в отменном двойном перевороте. Это была сумасшедшая и славная фигура высшего пилотажа. Переворачиваясь, самолет на мгновение сверкнул серебром, после чего исчез в ночи за освещенной полосой.

Я чуть не закричал в порыве радости при этом превосходно исполненном знаке победы. У меня даже на душе легче стало, и я воспринял это как доброе предзнаменование. Это был первый случай, когда наш самолет сбил немца ночью. Я снова увидел самолет — он лениво описывал круг к югу от аэродрома. Он прошел позади меня и вошел за освещенной дорожкой двумя точками света, красной и зеленой. И вот он уже скользит по освещенной полосе, заскрипели его тормоза — замедлил ход. В конце дорожки он свернул и покатил назад через летное поле к капониру в ста ярдах к северу от нашей позиции.

Несколько минут спустя я увидел, как пилот неторопливо идет по дороге. Я вытащил бинокль и посмотрел на него. Он все еще был в летном комбинезоне, а лица не было видно, но эту походку вразвалку я бы узнал где угодно. Это был Джон Найтингейл, вне всякого сомнения. Он шел по той стороне дороги, на которой находился наш окоп, и должен был пройти в нескольких ярдах от меня. Было странно видеть его одного после того, как он совершил подвиг. Самое меньшее, считал я, что мог бы сделать командир авиабазы, это выехать ему навстречу в своем автомобиле.

Когда он поравнялся со мной, я сказал:

— Командир эскадрильи Найтингейл?

— Да, — он остановился.

Я отдал честь.

— Вы ведь Джон Найтингейл, верно? — спросил я.

— Верно! А вы кто?

— Барри Хэнсон.

— Барри Хэнсон?! — переспросил он. — Господи боже! Барри Хэнсон — ну, конечно! — подошел к брустверу и протянул мне руку. — В каких только местах теперь не встречаешь своих! — он улыбнулся.

В рассеянном свете луны мне стало видно его лицо. До чего он изменился! Когда я видел его в последний раз, он был яснолицым восемнадцатилетним пареньком. Сейчас его лицо было загорелым и грубым, в уголках глаз появились морщинки, он носил усики, через весь подбородок тянулся шрам, а левая щека была обезображена ожогом. Однако улыбка у него осталась прежняя — улыбался он не только губами, но и глазами — и в ней проскальзывал огонек былой веселости и бесшабашности.

Он вспрыгнул на бруствер.

— Так ты теперь зенитчик? А что делал до войны?

Я рассказал ему.

— Ну-ну, значит, страховое дело тебе не понравилось. Ведь ты же туда пошел после школы, не так ли?

— Да, — ответил я, — но оно оказалось не для меня.

И я рассказал ему, как нашел свое призвание, затем попросил его рассказать о себе. Он оттрубил в армии свои пять лет, потом остался на бессрочную. Вскоре после начала войны его назначили командиром эскадрильи, и он воевал во Франции.

— Как твоя эскапада сегодня ночью? — спросил я. — Эта сумасшедшая бочка, которую ты сделал перед посадкой, означала, что ты сбил фашиста.

— Да, — засмеявшись, небрежно ответил он. — Мне повезло. На высоте две тысячи футов всего лишь тонкий слой облаков, а над ним — яркий лунный свет. Я поднялся на двадцать тысяч — на этой высоте они обычно идут к нам. Раз они пользуются определенной трассой, решил я, то, если я зависну как раз над аэродромом, я рано или поздно наверняка увижу один из них. Не провел я в воздухе и пятнадцати минут, как на меня налетел «хейнкель». В лунном свете он был похож на большую серебряную птицу. Я пристроился ему в хвост, промахнуться было просто невозможно. Сбив его, я повисел еще с полчаса в надежде подхватить еще одного, но на этот раз мне не повезло, и в конце концов пришлось спуститься. Наверное, они прервали полеты.

Затем он принялся рассказывать о старых школьных друзьях, которых встречал. Из него так и сыпались новости о тех, кто вступил в армию, и, пока мы с ним беседовали, я все думал, можно ли ему довериться и рассказать о Вейле и о своих подозрениях. Казалось, будто само небо послало мне эту возможность. Офицерам ВВС была предоставлена большая свобода действия. У него, вероятно, есть машина. У него может оказаться много возможностей позвонить по телефону с какого-нибудь пункта подальше от нашего аэродрома и передать мое сообщение. А может, он поедет в город на другой день, и в этом случае мог бы прямо позвонить Биллу Тренту. И все же я опасался, что снова влипну. И не то чтобы он был парнем, который выдал бы меня, если б я ему доверился, нет: просто я не знал, насколько он будет осмотрителен.

— Ну, — сказал он наконец мне, — пожалуй, пора идти, а то еще пошлют поисковую партию.

Я взглянул на часы, было почти два.

— Благодаря тебе моя вахта прошла быстро и приятно, — сказал я.

— Ну что ж. — Он соскочил с парапета. — Слушай, приходи как-нибудь, пообедаем вместе и по-настоящему вспомним прошлое.

Я засмеялся.

— С удовольствием бы, — с сожалением сказал я. — Но, боюсь, это невозможно. Нам не разрешается выходить за пределы лагеря, а в данный момент я нахожусь под домашним арестом.

— Ах, вон как! Значит, ты влип в какую-то передрягу?

Я заколебался, потом поведал ему все — вернее, не совсем: о плане вывести из строя аэродромы я не упомянул. Мне не хотелось снова прослыть слишком легковерным. Но я рассказал ему о предполагавшемся, по словам немецкого пилота, налете на наш аэродром в пятницу и о том, как этот человек испуганно замолчал, увидев Вейла. Я рассказал ему, что я узнал о библиотекаре, и о позиции, занятой Уинтоном, когда обнаружилось, что я пытался послать телеграмму сотруднику, прося у него информации о Вейле. Я объяснил также, что у одного нацистского агента нашли план оборонительных сооружений аэродрома.

— Да, я об этом слышал, — сказал он. — Довольно необычная штука, поскольку это был не просто план. В нем еще и указывалось приблизительное количество снарядов на каждой зенитной позиции и приводилась полная схема проводки оперотдела и освещения ВПП. План был составлен человеком, имевшим доступ к различной информации, которая обычно под замком.

— А это говорит о том, что тут замешан кто-то из начальства, — сказал я. — Такие подробности мог получить Вейл. Но у меня против Вейла ничего нет — абсолютно ничего определенного. Просто я его подозреваю, и я не удовлетворюсь, пока не узнаю наверняка, обоснованы мои подозрения или нет.

— Это невысокий парень с довольно красивой головой и волосами стального цвета?

— Да, — сказал я. — Удлиненные, чуть ли не сардонические черты лица.

— Вот-вот. Прошлым вечером я видел его во «Вращающемся колесе». Это нечто вроде фермы, превращенной в ночной клуб, на другой стороне долины. Он был там с одной из ЖВС.

— Он с кем-нибудь разговаривал?

— Ну, поздоровался с несколькими пилотами. Это заведение практически живет на летных офицерах. Да, вспоминаю, он поболтал с двумя парнями с Митчета. Но большую часть вечера провел с этой своей девушкой Элейн.

— Элейн? — Я заинтересовался. Я вспомнил, что сказал Кэн. Неразборчивость в отношениях с мужчинами может оказаться весьма полезной для агента. — Послушай, — сказал я. — Ты можешь передать одно послание Биллу Тренту из «Глоба»?

— Ну, ты знаешь, с телефонами очень трудно, а телеграммы, по-моему, страшно запаздывают. — Он помолчал. — Но, возможно, завтра вечером я проскочу в город. Тогда бы я мог ему позвонить, если тебя это устраивает. Имей в виду, обещать я не могу. Но я должен быть свободен. Во всяком случае, сделаю, что в моих силах. Что ему сказать?

— Просто попроси его собрать всю информацию, какую он может, о Вейле. Скажи ему, что она может оказаться жизненно важной. Можешь не беспокоиться, он парень осторожный.

— Ладно. Если смогу, сделаю. Какой у него телефон? — Я сказал ему. — Ну что ж. Пока. — Он поднял руку в приветственном салюте и зашагал в сторону офицерской столовой.

Я прошел к бараку и позвал Четвуда, который должен был сменить меня. Было два пятнадцать. Через несколько минут он заступил на пост. Я был так озабочен шагами, которые предпринял, чтобы вступить в контакт с Биллом Трентом, что позабыл рассказать Четвуду о подвиге Джона Найтингейла. После свежего ночного воздух в бараке казался застоявшимся, но мне слишком хотелось спать, чтобы я еще тревожился из-за таких пустяков.

Меня разбудили рабочие, которые появились в бараке в половине восьмого. Их было двое. Они пришли вставлять стекла, которые не вставили еще при постройке барака. Неисповедимы пути государственных рабочих. Барак был поставлен месяц назад. Как только появилась крыша, рабочие куда-то исчезли, хотя стекол в окнах не было, внутренние стены не обшиты, а обещанный электрический свет так и не был проведен. Но поскольку палатки, хотя и замаскированные, считались слишком заметными с воздуха, их свернули, а всей орудийной прислуге пришлось поселиться в этой голой, недостроенной хижине.

И вот теперь, как гром среди ясного неба, ввалились эти рабочие, совершенно не думая, что, может, обитатели хотят спать. Оскорбления так и посыпались на них, однако на старшего, мужчину с кувшинным рылом и задубелой кожей, это совершенно не подействовало. Его напарник, совсем еще мальчишка, тактично сказал:

— Простите, что побеспокоили вас, ребята.

Сознание медленно возвращалось ко мне, и до меня вдруг дошло, что сегодня уже четверг. Этот четверг я буду помнить всю жизнь. До него, пожалуй, я не отдавал себе отчета в том, против чего я стою. Подсознательно я как бы вел какую-то игру, желая отвлечься от постоянных воздушных налетов. Но в тот четверг я обнаружил, насколько я далек от Давида, ищущего Голиафа, а к вечеру того дня меня чуть ли не тошнило от страха, который навалился со всех сторон.

День начался гораздо лучше, чем большинство других дней, с тех пор, как я находился на этой позиции. Завтрак прошел нормально, без тревоги. Собственно говоря, до одиннадцати вообще никакой тревоги не было, да и тогда-то прилетело всего с полдюжины вражеских самолетов, длилась она недолго. Хоть раз нам удалось побриться и помыться спокойно. Но покоя нам это затишье не принесло, так как любое затишье стало необычным, а измотанные нервы реагируют на необычное с подозрением. Людям почему-то не хотелось наслаждаться отдыхом, предвещающим, по всеобщему мнению, значительно худшие времена. Ложного оптимизма не было. Каждый вечер мы с радостью слушали сообщения о том, что немецких самолетов сбито все больше и больше. И, хотя соотношение британских и немецких потерь превосходило все ожидания, мы слишком хорошо знали, чего это нам стоит — столько измотано пилотов, столько выбыло из строя машин!

Кто-то вспомнил о моем разговоре с немецким пилотом, и сразу же все усмотрели в этом затишье подготовку к налету на Торби. Это, разумеется, было нелепо. Ради того только, чтобы подготовиться к налету на какой-то там один-единственный аэродром, немцы не прекратили бы своих полетов, но сам факт, что они все-таки не прилетают, казался зловещим. За массированным налетом на ряд аэродромов истребителей мог последовать десант. Казалось резонным, что они нанесут удар, пока на аэродроме будет царить беспорядок. Я моментально оказался в центре горячих споров. Меня забрасывали вопросами справа и слева, и я снова ощутил эту скрытую подозрительность. Я был тем самым солдатом-новобранцем, который знал больше остальных. Уже одно это вызывало у большинства неосознанную враждебность. В то же время, лишенные какой-либо уверенности относительно грядущего дня, они полагали, что я наверняка что-то не договариваю.

— А ты сказал мистеру Огилви? — спросил капрал Худ.

— Да, ему об этом известно, — ответил я.

— А что он собирается делать? — Лицо у Мики было белое, напряженное. Ожидание переносится гораздо труд нее, чем реальность.

— Не будь дураком, Мики, ну что и может?

— Ну, можно было бы поднять вверх истребители и устроить воздушное прикрытие. — Это сказал Четвуд.

— Да, одна эскадрилья, вот и все, что нам выделили бы, браток. А какой, к чертям, прок от эскадрильи? Вы не видели их, когда они были над Митчетом. Их там было буквально тысячи, правда же, Кэн? Буквально тысячи!

— Ну, на днях мы-таки видели сразу тридцать с лишним наших истребителей в воздухе.

— Меня заверили, — сказал я, — что принимаются все возможные меры предосторожности.

— Ах, значит, тебя заверили, браток? Ну и наглец же ты, право слово. Кто все это затеял — ты только скажи мне? И, говоришь, тебя заверили, что все в порядке? Ну а мне страшно, браток, и мне не стыдно сказать тебе это. Дайте мне штык. Холодное оружие — это по мне. Но ждать, когда тебя начнут бомбить! Это не война, ей-богу нет! Надо было мне податься в пехоту. И я подался бы, да только…

— Да только Королевский восточнокентский полк «Баффс» был укомплектован, — сказал Четвуд. — Не нравится тебе зенитная артиллерия — подавай заявление о переводе или заткнись.

— Не смей так со мной разговаривать, браток, — проворчал Мики себе под нос, но ничего не сделал.

— Ну, слава тебе, господи, у нас тут кое-какая защита имеется, — сказал Хэнсон, — даже если это всего-навсего вот эта жалкая трехдюймовка. А вот в Митчете, где ничего, кроме пулеметов «льюис», нет, я бы не пожелал оказаться.

Разговор снова стал общим, но время от времени мне подбрасывали вопросики. И всегда это оказывался один и тот же вопрос, только по-иному выраженный, — а не сказал ли мне пилот чего-нибудь еще? Я чувствовал себя беспомощным. Сказать им точно, что можно ожидать на следующий день, я не мог. Знает бог, я и сам из-за этого страшно тревожился, но это не казалось столь уж важным. Вероятно, потому, что я чувствовал: было что-то гораздо значительней, чем какой-то там налет на аэродром.

От дальнейших вопросов меня спас, наконец, постовой, следивший за воздухом. Он открыл дверь и сказал, что меня хочет видеть одна девушка из ЖВС. Выйдя, я увидел, что у окопа стоит Марион. Когда я подошел к ней и заметил, что она улыбается, мне сразу стало легче.

— Простите меня, — сказала она. — Я слышала, из-за этой телеграммы у вас большие неприятности. — Наши взгляды встретились, и ее серые глаза показались мне полными сочувствия.

— Уж если кто-то и должен просить прощения, так это я. Боюсь, это у вас из-за меня неприятности. Жаль, что все оказалось напрасным.

— Да нет, не напрасным. Видите ли, когда начальница почтового отделения прочла телеграмму, она окинула меня испытующим взглядом и спросила о ранге отправителя. Тут мне пришлось изворачиваться. Я знала, что она почует недоброе, и, хотя она и пообещала, что отправит ее, я засомневалась. Потом, уже на улице, я встретила одного знакомого летчика-офицера. Он подвез меня до аэродрома. Он как раз направлялся в город, и я попросила его передать это послание вашему другу по телефону. Думаю, он меня не подведет.

— Это же здорово, — сказал я.

О том, что я попросил Джона Найтингейла сделать то же самое, я решил ей не говорить. Так даже лучше. Если Билл получит оба послания, он поймет, что дело не терпит отлагательства.

— Вы разузнали что-нибудь еще? — спросила Марион.

Я сказал «нет», но тут же заколебался — а вдруг в этом что-нибудь есть?

— Элейн вам близкая подруга? — спросил я.

— Я здесь не так давно, чтобы у меня успели появиться близкие подруги. Я не так легко схожусь с людьми, — она улыбнулась. — Она веселая, и у нас много общего. А что?

— Вчера вечером она обедала с Вейлом во «Вращающемся колесе» — это нечто вроде загородного клуба.

Марион кивнула:

— Я знаю это заведение.

— Я подумал, если она близкая подружка Вейла, то, возможно, вы могли бы узнать кое-что от нее.

— Да, но что именно?

Я пожал плечами, я и сам этого толком не знал.

— Не знаю. Все, что сможете и что может оказаться полезным. Хотя бы, собирается ли Вейл быть здесь завтра или нет.

— Я сделаю все, что смогу. — Она взглянула на часы. — Пора бежать. Надо работать.

— Наряды вне очереди? — спросил я.

— Да. Но не так уж трудно — всего-навсего глажение.

— Сочувствую вам. Так подзалететь, и все из-за того, что сделали доброе дело для другого человека.

— Не говорите глупостей, — она накрыла мою руку своей._Это было даже интересно. Во всяком случае, мне следовало быть поосторожнее, — она замолчала, наступила неловкая пауза. Я думал, она уходит, но она вдруг сказала: — Вы знаете, если в вашей идее что-то есть, тогда я не думаю, что ваш друг сможет много для вас разузнать. У важного агента заметены все следы.

— Да. А вы можете предложить что-нибудь еще?

— Вряд ли вы многое узнаете за пределами этого аэродрома. Если что и есть, так здесь.

Я призадумался над ее словами, инстинктивно понимая, что она права. Если наш аэродром — один из тех, которые должны подвергнуться нападению, тогда весь план должен разворачиваться на месте. У меня вдруг возникла идея. Не очень удачная, она тем не менее подразумевала действие, а мне надо было действовать.

— Вы не можете узнать, будет ли Вейл сегодня вечером дома? — спросил я. И вдруг замолчал. — Нет. Я прошу слишком многого. Вы и так уже достаточно втянуты в это дело.

— Вздор, — сказала она. — Я заинтересована не меньше вашего. Но что бы вы хотели сделать?

— Насколько я понимаю, Вейл живет над учебным центром?

Когда она кивнула, я продолжал: — Я мог бы осмотреть его жилище. Я хочу сказать, похоже, это единственное, что можно сделать. Возможно, я там ничего не найду, но… — я замолчал. Дело казалось безнадежным.

— Это ведь опасно, правда?

Мне было приятно, что она беспокоится за меня.

— А вы можете предложить что-нибудь еще? — спросил я. — Мне определенно надо что-то предпринять. Не могу же я просто сидеть и ждать, пока что-нибудь подвернется. Это всего лишь шанс, но ничего лучшего я придумать не могу.

— Он наверняка не оставляет ничего инкриминирующего.

— Да, но вдруг там окажется что-нибудь такое, что мне поможет?

— Меня аж дрожь берет, как подумаю о том, что произойдет, если вас поймают. Вас обвинят в воровстве.

Я пожал плечами.

— Какое это имеет значение? — сказал я. — Завтра на этот окоп может упасть бомба, и от меня даже мокрого места не останется, — я отметил про себя, что она не отмела мое предложение как бесполезное. — Если бы вы смогли узнать, где он будет находиться сегодня вечером, я, пожалуй, мог бы и попробовать.

Она, казалось, готова была возразить, но лишь сказала:

— Я сделаю все, что смогу. В восемь мне заступать на дежурство. Если я узнаю, что его вечером не будет, я, прежде чем зайти в оперотдел, прогуляюсь до вашего окопа. Если же я ничего не обнаружу или узнаю, что он останется дома, я вообще не приду. А то еще, если увидят, что мы встречаемся по два раза на день, посчитают это странным.

— Хорошая идея, — сказал я. — Я буду поджидать вас. Очень мило, что вы согласились.

Она улыбнулась.

— Желаю удачи! — сказала она. — И не забудьте мне сообщить потом, что произойдет.

Я постоял, глядя на ее стройную фигуру, удалявшуюся по дороге. Она так и не оглянулась, и я вернулся в барак, понимая, что мосты сожжены. Я обнаружил, что даже надеюсь, что Марион не удастся узнать, будет ли Вейл вечером дома. В противном случае меня ждало приключение, которое могло серьезно повлиять на мою жизнь в течение последующих нескольких месяцев.

В бараке кипел спор о еде. Джон Лэнгдон вернулся из канцелярии с вестью, что, начиная с ленча сегодняшнего дня, расчеты при трехдюймовках будут питаться на местах, а еду им будут привозить в бидонах на военном грузовике. Большинство было настроено против этого нового распорядка. Причиной тому отчасти был обыкновенный консерватизм. К тому же, пугала перспектива оказаться привязанным к позиции еще больше, чем прежде. Я возражал именно по этой причине. Но я — это особая статья. Для меня новый распорядок означал, что я смогу уйти с позиции, только чтобы помыться. В обычных же условиях я бы даже приветствовал его, так как мне было противно становиться в очередь за едой и потом торопливо глотать пищу в переполненной столовой.

— Скоро нам вообще нельзя будет отлучаться с позиции, как вон Хэнсону, — сказал Четвуд.

— А добрая старушка будет приезжать дважды в неделю, чтоб мы не скучали, и раздавать чай.

— Ты, что, Джон, хочешь сказать, что мы просто обязаны тут ошиваться, пока не приедет фургон с едой? — спросил Кэн. — Это невероятно. В столовой и то паршиво. Но когда мы станем получать холодную жратву, это уже будет предел. Так вот. Я просто пойду в столовку, как прежде, и все. Я хочу сказать, торчать здесь и ждать еще и еду — это ужасно.

— Нет, ты этого не сделаешь, — ответил Джон. — Идея и впрямь хорошая. Она означает, что теперь мы можем получать еду, не оставляя орудие укомплектованным только наполовину.

Итак, спор ходил по кругу. По сравнению с моими собственными мыслями он был до того восхитительно светским, что я им просто упивался. А когда ленч-таки прибыл, все нашли его гораздо лучше, чем ожидали. Вместе с ним привезли стол, скамейки и тарелки. Более того, еда оказалась горячая.

С приятно полным желудком я прилег на койку выкурить сигарету. На мгновение я почувствовал, что в ладу со всем миром, устал и расслабился. Боже, как быстро было сокрушено это мимолетное настроение.

Едва я докурил сигарету, как вошел Мейсон. В руках у него были какие-то бумаги.

— Новые пропуска на аэродром взамен старых, — сказал он.

Эти новые пропуска выдавались, чтобы затруднить проникновение на аэродром случайным лицам. Наши старые пропуска подлежали возврату. Я вытащил из форменки, лежавшей на моем чемодане рядом с койкой, свою армейскую расчетную книжку и из ее кармашка извлек свой старый пропуск. При этом на пол упал сложенный вчетверо листок бумаги. Я наклонился с кровати и поднял его. Желая узнать, что это за бумага — я совершенно не помнил, чтобы клал ее туда, — я развернул листок.

Когда я увидел, что это такое, я весь похолодел от ужаса. Будь это мой смертный приговор, вряд ли я испугался бы сильнее. Ошеломленный, я уставился на этот листок…

Глава V Подозреваемый

— Эй, что ты там нашел?

Быстрым движением руки я перевернул бумажку лицевой стороной вниз. Получилось так, будто я что-то утаиваю. Я поднял глаза. Мне казалось, меня выдало само это движение. Надо мной стоял Четвуд.

— Да письмецо одно, — поспешно пробормотал я.

Говоря это, я понимал, что меня выдает даже голос, уж слишком я торопился.

— Странное письмецо, — сказал Четвуд.

Я открыл было рот, чтобы выдать какое-нибудь объяснение насчет старой диаграммы, но тут же закрыл его. Слава богу, хоть на это у меня хватило ума. Четвуд, казалось, хотел отпустить еще какое-то замечание, но тут подошел Мейсон, попросил его старый пропуск, и он забыл обо мне.

Я протянул свой старый пропуск и в обмен получил новый. Сложив, сунул его в кармашек расчетной книжки. И все это время смятая бумажка в руке, казалось, жгла мне кожу. Чудилось, что взоры всех присутствующих направлены на меня. Однако, когда я бросил быстрый взгляд вокруг, убедился, что все были заняты новыми пропусками. Четвуд развешивал свое обмундирование.

Как можно небрежней я встал и направился к туалету в задней части барака. Я чувствовал каждую мышцу своего напрягшегося тела. Мне казалось, что все наблюдают за мной. Оказавшись один в туалете, я разгладил этот несчастный клочок бумаги и при свете спички еще раз осмотрел его.

На нем изображалось летное поле с перекрестком взлетно-посадочных полос, ангары, столовая, квартиры, зенитные позиции. План был нарисован обычными синими чернилами. Отмечено было все, что представляло интерес для врага, вплоть до проводки полевых телефонов и количества боеприпасов при зенитках и в арсенале. Обозначения были написаны рукописными печатными буквами, четкими и красивыми. Информация была точная, а чертеж — аккуратный. Подобный документ был недавно обнаружен в руках врага, и мне в случае обыска грозила бы не одна неделя допросов.

При мысли, что меня ожидало бы, не обнаружь я этот план вовремя, мне стало не по себе. Вот почему, поднеся к нему спичку и увидев, как его пожирает пламя, я почувствовал громадное облегчение.

Это чувство, однако, оказалось непродолжительным, и я сидел в туалете в состоянии тупого страха, пытаясь угадать, что бы все это значило. А значить это могло лишь одно: я — меченый.

В надежности информации пилота я уже больше не сомневался. И я знал, что прав в отношении Вейла. Тут велась какая-то большая игра. Другого объяснения тому, что предпринимаются такие хитроумные действия, чтобы избавиться от простого зенитчика, быть не могло. Я с ужасом осознавал опасность собственного положения.

Мне известно, что газетчику полагается быть крутым парнем. Бытует твердое убеждение, что газетчики непременно любители приключений. В отношении некоторых, особенно внештатных зарубежных корреспондентов, это действительно так. В отношении же большинства газетчиков — ничто не может быть дальше от истины. Большей частью их работа связана с сидением в офисе, и заключается она в сопоставлении фактов и выдаче их в форме читабельного материала. Я был одним из таких. Правда, я побывал в нашем берлинском бюро и для своего возраста немало повидал. Но я был не более чем зритель. То, что журналист пишет о захватывающих вещах, еще не означает, что и жизнь у него захватывающе интересная. Хотя, вероятно, моя жизнь была гораздо интереснее, чем она была бы, продолжи я страховое дело отца. Вел я себя свободно и легко, имея собственную квартиру в Центральном Лондоне и ни за что особенно не отвечая, тем не менее жил я жизнью спокойной, респектабельной и никогда раньше не попадал в серьезные переделки.

Следовательно, чтобы выкарабкаться из затруднительного положения, в котором я оказался, я был подготовлен не лучше любого другого, и я был страшно напуган. Я сидел в туалете, окаменев в самом буквальном смысле этого слова. За этой закрытой дверью у меня появилась иллюзия безопасности. Но события на самом деле складывались так, что управлять ими мне было уже не под силу.

Я попытался взять себя в руки, мне надо было как ни в чем не бывало вернуться в барак. Я стал прикидывать, каким же образом этот документ мог попасть в мою армейскую расчетную книжку. И чем больше я думал над этим, тем больше убеждался в том, что его, вероятно, подсунули туда уже после моего разговора с Огилви накануне вечером. Очевидно, никакого определенного действия не было бы предпринято, пока не стало известно, что Огилви не желает меня переводить, и, следовательно, я продолжал кому-то мешать. Моя армейская расчетная книжка все время была в нагрудном кармане моей форменки. Бумагу могли засунуть в нее, пока я спал. Возможно. Один из агентов Вейла находится в нашем расчете, но подложить чертеж в переполненном бараке он бы не смог. Скорее всего, это произошло во время короткой тревоги утром. Из-за жары я вышел на пост в рубашке, оставив форменку на койке, а барак был пуст…

И тут меня осенило. Все наше подразделение вышло к орудию, но в бараке остались двое рабочих. Я вспомнил, что молодой укатил на своем велосипеде, а мужчина постарше остался в бараке один. После этого я уже нисколько не сомневался в том, что бумагу эту мне подсунули специально. Без какой-либо видимой причины рабочие выбрали именно это утро, чтобы прийти сделать работу, которая, как мы полагали, вообще никогда не будет сделана. Теперь я понял, зачем они приходили. Но больше всего меня удивило то, что на все эти хитрости они пошли из-за меня. Мне трудно было поверить, что я действительно представляю для кого-то опасность. Это могло означать только одно — кто-то боится, как бы внимание начальства не привлекла моя идея о плане. Они, очевидно, ничего не пускали на самотек, а из этого следовало, что план этот, в чем бы он ни заключался, жизненно важен. Это также означало, что в любую минуту может быть предпринята попытка убрать меня с дороги. Каким-то образом они должны устроить так, что этот компрометирующий меня документ будет обнаружен. Какая мерзость!

Но у меня хоть появилось утешение от сознания того, что я действительно напал на какой-то след. Это укрепило меня в решимости идти до конца — проникнуть в комнаты Вейла, не давать покоя начальству, сделать все, чтобы сорвать планы врага.

Я открыл дверь и вернулся в барак. Когда я вошел, глаза почти никто не поднял. Большей частью люди лежали на койках и курили или спали. Я обрадовался — такая прекрасная возможность вернуть уверенность в себе.

Кэн, который сидел за столом, предложил сыграть в шахматы. Что угодно, лишь бы не думать о теперешнем моем положении. Мы устроились среди немытой посуды.

Я как раз загнал его короля в угол и объявил ему шах конем, когда отворилась дверь.

— Встать! Смирно!

Вошли Огилви и командир авиакрыла Уинтон. Их сопровождал какой-то невысокий мужчина, очень похожий на рабочего, круглолицый, с синими водянистыми глазами.

— Где сержант Лэнгдон? — спросил Огилви. Голос у него был грубым и напряженным. Я почувствовал приближение беды.

— Он у себя в комнате, сэр, — сказал капрал Худ. — Я сейчас его позову.

У сержанта была отдельная комнатушка в конце барака. Мгновение спустя появился Джон Лэнгдон, как никогда похожий на мальчишку — волосы всклокочены, глаза заспанные.

— Проверка, сержант Лэнгдон, — отрывисто сказал Огилви. — Постройте всех по центральному проходу барака.

— Слушаюсь, сэр, — он повернулся. — Капрал Худ, крайний справа! — Худ занял место в дальнем конце комнаты. — За капралом Худом в шеренгу по одному становись!

Мы построились в ряд и стали вольно.

— Подразделение, смирно!

— Благодарю вас, сержант, — Огилви повернулся к рабочему. — Посмотрите, нет ли среди них вашего человека. — И когда парень медленно пошел вдоль шеренги, он сказал Лэнгдону: — Поступило донесение, что один из солдат в форме зенитчика задавал явно наводящие вопросы работникам почты, прокладывавшим оперативную связь.

Я стоял не шевелясь и устремив взгляд на противоположную стену, все тело у меня напряглось. Я уже знал, что произойдет. Я скорее почувствовал, нежели увидел, что человек остановился напротив меня.

— По-моему, вот этот.

— Кто это? Хэнсон? Ага! — уголком глаза я увидел, что Огилви бросил многозначительный взгляд на командира. — Вы, Хэнсон, что скажете?

Я почувствовал слабость в коленях. Кровь в висках стучала.

— Я полагаю, тут какая-то ошибка, сэр, — услышал я собственный голос. — Я никогда раньше этого человека не видел и не разговаривал ни с одним из мужчин, тянущих провода.

— Но вы знаете, что линия прокладывается?

— Конечно, сэр. Об этом знает весь лагерь.

— Что вы делали вчера вечером между семью тридцатью и восемью?

— Пил пиво в ВТС, сэр. Сержант Лэнгдон может это подтвердить, он тоже там был.

— Это правда, сержант?

— Так точно, сэр.

— Вы по-прежнему полагаете, что это тот самый человек? — спросил Огилви рабочего.

— Я так думаю, — его голос звучал приглушенно. — Я не могу быть уверен. Его лицо было в тени. К тому же я не берусь назвать точное время. Я подумал об этом только потом.

— Л вы вообще ходили вчера вечером в бар для гражданских, Хэнсон? — спросил Огилви.

— В вечернюю столовую? Да, сэр. Я пошел туда вскоре после восьми с Четвудом и Фуллером.

— Ясно. Но с этим человеком вы не разговаривали?

— Нет, сэр. Я все время был с другими.

— Этот человек заявляет, что какой-то зенитчик разговаривал с ним в столовой, и будто он позже видел, как тот делает какие-то наброски. Только что он опознал в этом зенитчике вас. А вы признаете, что были в столовой приблизительно в то время, о котором он говорит, — Огилви повернулся к Четвуду: — Вы подтверждаете, что Хэнсон все время был в вашем обществе, Четвуд?

— Насколько я помню, сэр.

Я вновь ощутил это чувство тлеющей враждебности ко мне. Четвуд легко мог ответить прямым «да», а вот увильнул.

Огилви посмотрел на меня в нерешительности. Я понял, что он не знает, как быть.

— Вы понимаете, что это очень серьезное обвинение, Хенсон?

— Да, сэр, — ответил я. — Но это неправда, — голос у меня дрожал, несмотря на все усилия держать его под контролем.

— Этого человека я вижу впервые.

Огилви повернулся к рабочему.

— Я не вижу смысла разбираться в этом деле дальше, если вы не в состоянии сказать определенно, тот ли это человек.

Наступила пауза, пока парень раздумывал. Раз или два он внимательно на меня посмотрел, как будто пытаясь принять решение. Наконец он сказал:

— Абсолютно уверенным я быть не могу. Но очень уж он на него похож, — он помолчал, потом сказал: — Может, он позволит себя обыскать? Как я вам сказал, я потом видел, как он что-то набрасывал на листе бумаги. Если это тот человек, бумага, наверное, все еще при нем.

— Откуда вы знаете, что он записывал свой разговор с вами? — Огилви был раздражен и, мне показалось, склонялся на мою сторону.

— Я этого не знаю. Вот почему я и предлагаю обыск. Это бы меня окончательно убедило.

Огилви взглянул на командира. Уинтон едва заметно кивнул.

— Ну что ж, — Огилви повернулся ко мне. — Вы не возражаете против обыска?

— Нет, сэр, — ответил я. — Но я решительно возражаю против того, что меня подозревают.

— Я понимаю. Все это дело мне страшно неприятно, — он повернулся к Ленгдону. — Вы не осмотрите личные вещи Хэнсона, Лэнгдон? Все бумаги осмотреть самым тщательным образом, позаботьтесь, чтобы не осталось необысканным ни одного тайника. А вы, Хэнсон, пройдите с нами в комнату сержанта, и осмотрим все, что есть при вас.

Это была унизительная процедура. Огилви ничего не оставлял без внимания. Я понимал его дотошность. Он хотел удостовериться, что я абсолютно чист и был намерен доказать это.

Когда все закончилось и ничего инкриминирующего не было обнаружено, он лишь бросил:

— Это все, сержант Ленгдон, — и вышел из барака.

Он был в бешенстве от того унизительного положения, в которое его поставили. Этот эпизод доставил мне некоторое удовлетворение, так как в глазах низкорослого рабочего я заметил разочарование.

Теперь, когда пытка закончилась, я почувствовал возбуждение. Оно все же стоило того — теперь я знал двух подручных Вейла: рабочего, который утром подложил мне чертеж, и этого маленького человека со свежим круглым лицом и синими водянистыми глазами, в которых проглядывала мятущаяся настороженность.

Как только дверь за ними захлопнулась, в комнате воцарилась неестественная тишина. Я знал, что всем страсть как хочется обсудить происшедшее, но мое присутствие сдерживало их. Я предпочел выйти, чем остаться и выслушивать рассуждения и комментарии на мой счет. Закрывая дверь, я услышал голос Мики:

— Какая наглость — вламываются и проводят проверку!

Я закурил трубку и пошел к окопу поболтать с часовым, следящим за воздухом, маленьким валлийцем по фамилии Томас, который был настолько стар, что успел отпахать два года в последнюю войну. Он спросил у меня, что было нужно Огилви. Я рассказал ему, что произошло. Он подумал немного, потом сказал:

— Эти гражданские, они сразу в панику. Они до того доходят, что считают шпионами всех, кроме себя. Ей-богу, я помню один такой случай в восемнадцатом. Бедолагу расстреляли ни за что, ни про что. И все потому, что его в чем-то обвинил один гражданский. — И он принялся рассказывать длинную историю о солдате, которого расстреляли в Аррасе как раз перед началом большого наступления.

Под палящим солнцем было очень жарко. Я снял форменку и улегся на бруствер. Томас знай себе молол языком. Поговорить он любил. Я закрыл глаза. Свет, пробиваясь сквозь смеженные веки, казался красным. Я был доволен — дело двигалось, хотя я еще ничего не предпринял. Это казалось добрым предзнаменованием. И все же я испытывал неосознанное беспокойство. Едва избежал беды. Лишь по счастливой случайности я не находился сейчас под арестом и не ждал трибунала. В следующий раз мне уже может не повезти, а в том, что следующий раз будет, я был абсолютно уверен. Слишком уж они со мной в открытую играли, хотели, чтобы в течение последующих нескольких дней я не путался у них под ногами.

Но, как бы я ни был обеспокоен, это не помешало мне крепко уснуть, лежа на мешках с песком. Из-за умственного напряжения, вдобавок к нервному и физическому, от которых страдали все, я совершенно вымотался. Проспал я почти три четверти часа, а когда вернулся в барак, кое-кто все еще обсуждал происшествие.

— Если парня опознали на поверке, это еще не значит, что он нацист, — говорил Мики. — Во всяком случае, — подчеркнул он, — не он едет завтра на похороны своей бабушки.

При моем появлении воцарилось неловкое молчание. Я догадался, что вспышку донкихотства вызвал у Мики Четвуд. Но, как это ни странно, я уже не боялся их враждебности. Я чувствовал себя уверенно и непринужденно.

— Надеюсь, ребята, — заявил я, — вы уже решили для себя, нацистский я агент или нет.

Мои слова задели их за живое. Четвуд, Хелсон, Фуллер и капрал Худ — все, казалось, ведут себя так, будто это их не касается, но в них явно чувствовалась настороженность. И я знал, что по крайней мере Четвуд и Худ относятся ко мне с подозрением. Нужно было проявить максимум осторожности. Отныне все, что я скажу или сделаю, будет отмечаться. Я лег на койку, натянул на себя одеяло и сделал вид, что сплю.

День тянулся страшно медленно, так как мы не привыкли к тому, чтобы у нас не было тревоги. Одни спали, другие играли в шахматы или в карты. В бараке было тихо, если не считать топота ног и постукивания молотков по крыше. Это Мики и Фуллер пытались замаскировать барак ветками орешника, нарезанного в лесочке у холма. Их настроение мне было понятно, я и сам жалел, что не могу найти, чем бы заняться. В некотором роде я боялся ничуть не меньше Мики, но меня пугала не перспектива подвергнуться бомбежке, ведь бомбежка — это нечто определенное. Я верю в судьбу. Если бомба должна попасть в тебя, значит, это непременно случится, и тут уж ни черта не поделаешь. Но я ведь намеренно шел навстречу опасности, а это уже совсем другое дело.

Второй раз команда «К орудию» раздалась в тот день около пяти, когда только что привезли чай. Ничего серьезного, однако, не произошло, правда, печеные бобы на тостах пришлось есть холодными. К вечеру Мики почти закончил обкладывать барак ветками, и он стал похож на армию Малькольма перед Дунсинанским замком.

Я провел вечер, пытаясь читать «Фоша» Лиддел-Харта[26] — это же надо! Я лежал в шезлонге на траве между нашим бараком и одним из только построенных дотов. Было тихо и спокойно — прекрасный летний вечер, в который невольно вспоминается река. Это спокойствие казалось невероятным. В золотом сиянии неторопливо садилось солнце. Прилетели и быстро улетели один «энсон» и один старый «хэрроу», неуклюжие на земле, однако оченьлегкие и проворные в воздухе. Больше никакого движения. Как будто и нет войны. Боже, как мне хотелось, чтобы ее и вправду не было! Уж слишком я хорошо сознавал, насколько может измениться эта картина за какие-нибудь сутки. И все это время я медленно продирался сквозь описание Лиддел-Хартом глупостей последней войны, нашедших свое высшее отражение в бойне при Пасшендели.

Я сидел лицом к дороге, и вскоре после семи тридцати мои глаза стали все чаще отрываться от книги. Несмотря на внешнее спокойствие, внутренне я испытывал страшное волнение. Я поймал себя на том, что надеюсь, что Марион не придет.

Но она пришла, и сердце у меня упало. Я увидел ее, когда она была еще у ангара. Даже с такого расстояния я видел, как в косых лучах солнца блеснули выбившиеся из-под кепи волосы. Я смотрел, не завернет ли она в оперотдел. Но нет, она пошла прямо вперед, неторопливо направляясь к нашему окопу. Когда она была ярдах в пятидесяти, я встал на ноги и вошел в барак, чтобы показать ей, что я ее видел. Я взял трубку, а к тому времени, когда снова вышел, она уже повернула обратно к оперотделу.

Итак, жребий был брошен. Пойти на попятный я уже не мог. Теперь, когда все определилось, мне стало гораздо легче. Я сидел и читал до тех пор, пока вскоре после девяти свет не стал слабеть. Войдя в барак, я увидел, что он пуст. Дежурный расчет был уже в окопе, остальные ушли в ВТС. На мгновение у меня возникло чувство потерянности, но оно длилось недолго, так как дел было невпроворот.

Я заправил постель и собрал свои купальные принадлежности. Лэнгдон в этот вечер был на посту — он поменялся с капралом Худом, так как на следующий вечер в сержантской столовой намечалась вечеринка. Когда я сказал, что хочу сходить помыться, он возражать не стал. Уйти с позиции я мог только под этим предлогом. Душевые находились в больших капитальных зданиях к западу от ангаров.

Я направился прямо к учебному центру. Луны еще не было, и уже начинало по-настоящему темнеть: с запада шли облака, сулившие дождь.

Беда в том, что я не изучил территорию заранее, хотя и разузнал в общих чертах, как добраться до жилища Вейла. Я понимал, что если его нет, то дверь заперта на ключ. Надо было найти какой-то другой способ проникнуть внутрь. В моем распоряжении было самое большее минут сорок — за это время я должен был сделать все. Купание вряд ли заняло бы больше, а расстраивать Лэнгдона мне не хотелось. Я решил рискнуть и влезть на крышу.

Но сначала мне надо было удостовериться, что Вейл не изменил своих планов. Я вошел прямо в учебный центр и поднялся по лестнице. На первом этаже были две больших лекционных аудитории, в одной стояли столы, в другой лежали инструменты оркестра и спортивное снаряжение. Наверху были две больших комнаты для отдыха с бильярдным столом и столом для пинг-понга. Эти комнаты, как и две внизу, разделялись раздвижными перегородками. В дальнем конце находилась библиотека с очень хорошим выбором технической литературы. Именно над библиотекой и располагались комнаты Вейла.

Я швырнул свои купальные принадлежности на стул в дальней комнате отдыха и, удостоверившись, что все игроки поглощены партией в снукер[27], пересек коридор и поднялся по короткому лестничному пролету, который вел к двери Вейла.

Я нажал кнопку звонка. Он слабо зазвонил где-то в глубине квартиры. Тогда я повернул ручку двери. Как я и ожидал, дверь оказалась запертой. Более того, замок в ней был автоматический, «американский». В моей коллекции было всего два ключа от таких замков. Я попробовал их, но они даже не влезали в замочную скважину. О том, чтобы взломать дверь, не могло быть и речи. Дверь казалась прочной, и на любой шум прибежали бы игроки в снукер. Проникнуть внутрь можно было только через крышу.

Я спустился по лестнице и вышел в быстро сгущающуюся темноту. Одного взгляда на фасад здания было достаточно, чтобы понять, что тут мне не взобраться. Во всяком случае, меня бы увидели. Я пошел в обход, между учебным корпусом и зданием штаба авиабазы. Здесь было спокойнее, а увядшие кусты лавра обеспечивали какое-никакое, но все же прикрытие.

Я осмотрел торец здания. Там была водосточная труба, но своих способностей взбираться по водосточным трубам я не преувеличивал. По сравнению с окружавшими его жилыми домами и штабом авиабазы здание учебного центра было невысокое. Более того, крыша у него была покатая и с фронтонами. Наверное, когда-то это был жилой дом, аэродром просто вырос вокруг него, и по мере того, как потребности в образовании и отдыхе возрастали, к нему добавили пристройки. Комнаты Вейла находились в более старой, фронтонной части дома.

Я рассчитывал найти слуховое окно, но его, видимо, не было. Я осмотрел окна квартиры. Они были створчатые, и одно слегка приоткрыто. Поменьше остальных и с матовыми стеклами, оно было похоже на окно ванной. Под ним проходили трубы, а под трубами и чуть правее находилась бывшая кухня, перестроенная в раздевалку.

Казалось, это мой единственный шанс. На мне были парусиновые туфли. Я скользнул под арку изгороди из лавра и взобрался на карниз здания, подтянулся на кровельном желобе, который, к счастью, выдержал, и оказался на крыше. Теперь я находился выше зеленой изгороди и рисковал тем, что меня могут увидеть. Я устремился вперед как можно быстрее.

Крыша была крутая, но все-таки я взобрался по ней. Когда я выпрямился у стены главного здания, трубы ванной оказались на уровне моего подбородка, до подоконника же, к которому я стремился, я чуть-чуть не доставал.

Я огляделся. Теперь мне было видно полоску травы за лавровой изгородью до самых бараков. Открылась какая-то дверь, появились две фигуры. Я подождал, пока они скрылись за углом штаба авиабазы. В поле моего зрения уже никого не было. Я снова повернулся к стене и измерил расстояние до подоконника над головой. В напряженных мышцах чувствовалась слабость. Если я не достану до подоконника или у меня не хватит сил подтянуться, я упаду на острый край крыши.

Я никак не мог решиться. Дважды я готовился к прыжку и дважды в самый последний момент нервы подводили меня. Потом я вдруг прыгнул и ухватился правой рукой за водосточную трубу. Мои пальцы коснулись края подоконника и судорожно ухватились за него. Перемещая вес тела на левую руку, я повисел секунду, мышцы мои расслабились. Затем я изогнулся и, напрягая мышцы рук до предела, карабкаясь ногами по кирпичной кладке, заставил себя влезть в окно.

Я думал, ни за что не залезу туда. Но одно последнее усилие — и мое колено оказалось на сливной трубе рядом с правой рукой. Я положил обе руки на подоконник и подтянулся, став обеими ногами на эту трубу. Растворив окно пошире, я, извиваясь, пролез внутрь. Из окна я еще раз оглядел территорию. Никого не было. Пока все шло хорошто. Я закрыл окно и зажег спичку, прикрыв пламя рукой, это была ванная, совмещенная с туалетом. Я открыл дверь и оказался в узком коридоре. Прежде чем спичка догорела, я увидел в дальнем его конце входную дверь — только на этот раз я смотрел на нее изнутри. На цыпочках прошел по коридору. Направо отходили две двери. Я приоткрыл первую. Не раздалось ни звука, в комнате было очень темно, так как светомаскировочные шторы были опущены. Я включил свет. Это была спальня, пустая, холодная комната с окрашенными в кремовый цвет стенами и сверхмодным газовым камином. Другая комната оказалась более обжитой. Огонь в камине едва горел — явное свидетельство того, что хозяин ушел на весь вечер. Стены были оклеены приятными охряными обоями, создававшими иллюзию солнечного света. Шторы были темно-зеленые, на стенах висели три исполненных со вкусом акварели. Справа от камина стоял книжный шкаф, слева — радиола. Но больше всего меня заинтересовало старинное большое шведское бюро под окном.

С него я и решил начать, как с наиболее вероятного вместилища той отгадки, которую я искал. Удача, на первый взгляд, сопутствовала мне — шведское бюро было открыто. Я откатил передвижную крышку, и моему взору предстали разбросанные бумаги, книги, тетради и заношенные в карманах письма. Я взглянул на часы — было без двадцати десять. В моем распоряжении оставалось тридцать пять минут. За это время я должен был закончить свои поиски и вернуться на позицию. Это не так уж и много, особенно если учесть, что я даже не имел представления, что именно ищу. Я принялся перебирать разбросанные бумаги, и вскоре ради быстроты мне пришлось поступиться осторожностью. Какое это имеет значение, если он узнает, что кто-то рылся у него в комнате? Если на то пошло, так даже лучше: он может испугаться и выдать себя. Хотя было совершенно ясно, что он решил так или иначе убрать меня из лагеря.

На осмотр этого письменного стола со всеми его выдвижными ящиками и отделениями для бумаг у меня ушла добрая четверть часа.

В конце концов я дошел до того, что начал просто бросать на пол просмотренные бумаги. Здесь были книги по тактике, военной истории, по динамике, баллистике и высшей математике вперемешку с блокнотами в красных бумажных обложках, заполненными четким, красивым почерком. Были там и счета — целые кипы счетов, простые векселя, оплачиваемые по предъявлению, письма от друзей. Этим последним я уделил особое внимание, но они оказались вполне безобидными. По сути дела, когда я просмотрел содержимое стола и вытряхнул последний выдвижной ящик на ковер, я знал о деятельности Вейла не больше, чем прежде, кроме разве того, что он неохотно оплачивал счета, был первоклассным математиком, чем-то вроде эксперта по военной истории и тактике и человеком с большим кругом друзей.

Я с досадой отвернулся от стола и в надежде оглядел комнату, мягко освещенную торшером, стоявшим в углу рядом с радиолой. Я нервничал — время уходило. В маленькой комнате раздавалось неумолимое тиканье часов на каминной доске. Я должен был хоть что-нибудь найти, должен. Я почувствовал отчаянье, от пота зачесалась кожа. Если я ничего не найду, мне ни за что не убедить начальство в опасности положения. А если я не смогу этого сделать, тогда…

Я оглядел комнату и остановил взор на узком высоком комоде, стоявшем за дверью. И снова выдвижные ящики. Я кинулся их обшаривать. Опять бумаги, книги с пометами на полях, квитанции, несколько страниц рукописи, книги по военной тактике с бесчисленными иллюстрациями воображаемых битв в подтверждение приводимых рассуждений, куча сигарет, карт, старых трубок и всяческих других разных разностей, которыми неизменно набиты выдвижные ящики в комнатах старого холостяка.

Наконец я встал. Пол вокруг меня был завален бумагами и книгами, брошенными туда в спешке, — мне хотелось достичь невозможного и осмотреть все за несколько минут. Я озирался вокруг, разгоряченный и отчаявшийся. Где еще я мог найти что-нибудь? Книжный шкаф! Одну за другой я вытаскивал книги и, подержав за корешки, чтобы вывалилось все, вложенное между страницами, швырял их на пол. Подобным способом я отыскал несколько писем и всевозможных листков бумаги с заметками или решениями математических задач.

Когда книжный шкаф опустел, я разогнул ноющую спину. Ничего! Может, в спальне? Может, костюмы в шкафу откроют какую-нибудь тайну? Тщетная надежда. Я направился через комнату, когда вдруг увидел бумажник. Он лежал на каминной доске, совершенно открыто. Казалось невероятным, что я провел в комнате двадцать минут и не заметил его. Я бросился к нему. Две однофунтовых банкноты, марки, несколько визитных карточек и фотография. Я рассеянно взглянул на нее. Она выцвела и обтрепалась по краям из-за постоянного трения о кожу бумажника. На ней был изображен невысокий, хорошо сложенный мужчина с продолговатой головой, пухлыми губами и несколько длинноватым носом. Лицо интеллигентное, выдвинутая челюсть и внимательные глаза, наводящие на мысль о сильной личности. Это было лицо, которое трудно забыть, лицо Вейла. Я ощутил легкий трепет.

У Вейла на руке висела темноволосая, веселая с виду девушка; в фигуре угадывалась склонность к полноте. Она показалась мне смутно знакомой. Я перевернул снимок. На выцветшем штемпеле были видны немецкие буквы. Я разобрал слово «Берлин».

Я уже собирался вложить фотографию обратно в бумажник, когда у меня в мозгу будто что-то вдруг щелкнуло. Я быстро перевернул карточку и еще раз посмотрел на нее. И тут же понял: девушка эта — Элейн. Сейчас она чуточку стройнее и не такая круглолицая. На снимке она была моложе и бесшабашнее… Может быть, девушка с фотографии просто похожа на нее. Я снова перевернул снимок и присмотрелся к штемпелю. Над словом «Берлин» были едва различимы цифры «1934». В 1934 году Вейл был в Берлине вместе с Элейн. Это было важное звено.

И в этот миг я услыхал, как в замке повернулся ключ.

Я в страхе огляделся. Спрятаться было негде. Открылась и закрылась дверь, в коридоре раздались шаги, а я стоял, будто к месту прирос. Затем с лихорадочной поспешностью я сунул фотографию в карман брюк. В следующее мгновение дверь распахнулась, в проеме появился Вейл. Он уставился на меня и на погром, устроенный в его гостиной.

Я думаю, у меня был дурацкий вид, когда я стоял там с открытым ртом. Его лицо омрачилось гневом, щеки залила краска. Но его глаза, серые, под цвет серо-стальных волос, оставались отрешенными и настороженными. Гнев быстро миновал. Вейл прошел в комнату.

— У меня, кажется, гости, — сказал он. — Может быть, представитесь?

Он подошел к каминной доске и взял сигарету из стеклянного портсигара. Прикурил от зажигалки.

Мое смущение прошло, зато возрос мой страх. Манеры у него были такие непринужденные и такие приятные, а глаза, все время следившие за мной, такие жесткие. Я знал, что я ему не ровня.

— Я полагаю, вы обо мне слышали, — сказал я. — Моя фамилия Хэнсон.

Я отчаянно пытался состязаться с ним в непринужденности, но мой голос предательски задрожал.

— Ах, да, — сказал он. — Припоминаю. Зенитчик.

Никаких интереса или радости узнавания не отразилось в его глазах. Они оставались неизменными — холодными и наблюдательными. Интуитивно я чувствовал, что он понял, кто я, как только распахнул дверь. Он неторопливо затянулся сигаретой. Ничего не говоря, он внимательно меня разглядывал. Я ничего не мог поделать — под этим взглядом я опустил глаза. И как только я это сделал, мне стало ужасно неловко: я не знал, куда девать руки, куда смотреть. Я чувствовал себя воришкой, пойманным на месте преступления. К тому же я был встревожен тем, что он может со мной сделать. Вот она, возможность убрать меня с аэродрома. Я возлагал надежды только на то, что он сочтет это слишком большим риском. Если он добьется моего ареста, меня отдадут под трибунал, а на суде я уже буду в состоянии обосновать причины, по которым залез в его квартиру. У судей не будет основания не верить, потому что я могу доказать, что не нуждаюсь в деньгах. Это подтвердил бы мой редактор. А ведь было еще дело с подлогом чертежа и организацией моего обыска. Это тоже можно было бы использовать. Жаль, что я сжег этот чертеж. Вейл, впрочем, этого не знал.

Я набрался смелости, поняв, что положение не совсем против меня. Более того, чудилось, что оно предлагает последнее окончательное доказательство, ибо меня по-прежнему глодал червь сомнения. Если Вейл будет добиваться моего ареста, это сомнение еще больше усилится. Если же он этого не сделает, тогда я буду знать наверняка, что он не смеет рисковать.

Я поднял на него глаза. Он по-прежнему смотрел на меня, опершись локтем о каминную доску.

— Ну? — сказал я.

— Что ну? — отпарировал он и прибавил: — Может быть, вы объясните, что все это значит? — Легким движением глаз он указал на разбросанные на полу книги и бумаги.

— Я полагаю, объяснение вам известно, — ответил я.

Он заколебался, затем неторопливо кивнул.

— Да, пожалуй. Я слышал о телеграмме, которую вы пытались отправить в свою газету. Я сам хотел поговорить с вами об этом — сразу же. Но командир авиакрыла Уинтон и слышать об этом не пожелал. Он заявил, что дело надо оставить на рассмотрение вашего офицера. Я вижу, мне следовало настоять на своем. Тогда не произошло бы этого… — он помолчал, подбирая слово, — … этого разгрома в моих комнатах.

— А вы, случайно, не просили, чтобы меня немедленно перевели в другую часть? — предположил я.

— Нет, — ответил он вроде бы искренне. Он указал на одно из больших кресел у камина. — Присядьте, потолкуем. — Голос у него был тихий, однако в нем слышалась твердость. Это был голос, которому повинуются.

Но я не сдвинулся с места.

— Я предпочитаю стоять.

Я отчаянно пытался мобилизовать всю свою уверенность, зная, каким жалким буду себя чувствовать, если сяду, а он будет стоять и говорить со мной как бы свысока.

Он пожал плечами.

— Как знаете, — сказал он. — Прежде всего, мне следовало бы упомянуть, что в моей власти добиться вашего ареста с весьма неприятными для вас последствиями.

— Не думаю, что вы пойдете на это, — возразил я. — Уж слишком много у вас поставлено на карту, чтобы так рисковать.

— О-о?! — Его густые брови подскочили. На секунду я почувствовал, что припер его к стенке. Он был в чем-то не уверен.

— Это и подводит нас к тому, о чем я хотел бы с вами потолковать. Может быть, вы все же объясните, почему подозреваете во мне нацистского агента?

— Откуда вы узнали, что я подозреваю в вас нацистского агента? — Вопрос слетел у меня с языка прежде, чем я понял, что говорю. — В телеграмме я только запрашивал о вас информацию.

— Мой дорогой мальчик, командир рассказал мне все об этом прискорбном деле. — Его голос звучал терпеливо.

— Тогда вам известно, почему я подозреваю вас.

— Я знаю, что вы заявили командиру авиакрыла Уинтону. Расскажите мне все, чтобы мы могли выяснить спорные моменты. Поскольку я с вами встретился, — продолжал он, — и кое-что о вас знаю, я не такой безумец, чтобы сомневаться в бескорыстности ваших действий. Если бы вас арестовали, это не доставило бы мне абсолютно никакого удовольствия — ведь я знаю, почему вы вломились в мой дом. — Он опустился в кресло и указал мне на другое, по ту сторону очага. — Итак, — сказал он, когда я сел, — в чем, собственно, дело?

Я заколебался. Не мог же я заявить: «Я вам не скажу». Это было бы по-детски. Кроме того, этот человек имел право знать, почему я его подозреваю, и я решил, что это ему не повредит. Поэтому я рассказал ему о том, как при виде него замолк немецкий пилот, о плане вывести из строя аэродромы истребителей, о котором он говорил мне.

— Если и есть какой-то такой план, — продолжал я, — а я думаю, что парень не соврал, — то его можно было бы осуществить с помощью пособников на самом аэродроме. Эти агенты могли внедриться сюда некоторое время назад и достичь достаточно сильных позиций для того, чтобы сыграть главную роль.

Я замолчал. Я сказал все, что хотел.

— И вы полагаете, что именно с этой целью я на Торби? — спросил он.

Я кивнул, мне стало неловко под его настойчивым взглядом.

— Должен сказать, вы подозреваете меня на самых что ни на есть тривиальных основаниях. Не буду, впрочем, настаивать, поскольку вы, я полагаю, считаете эти основания достаточными. Несомненно, ваши подозрения подкрепляются тем фактом — думаю, вам известным, — что я провел много лет в Германии, читая лекции в Берлинском университете, и вернулся на родину в 1934 году.

Он помолчал и, поскольку, видимо, ждал от меня подтверждения, я кивнул.

— Пожалуй, лучше всего для меня — это рассказать нам кратко о своей жизни, а там думайте, что хотите. Наверное, вы сейчас мне не поверите, но цель у нас одна. Я с моими знаниями тактики хочу помочь здешнему штабу исполнять свои обязанности по защите нашей страны, делая в то же время все, что в моих силах, чтобы помочь нашим солдатам в учебе. А поскольку и я, и вы, когда стоите у своей зенитки, оба работаем ради общей цели, я бы предпочел уладить это дело по-дружески. Поймите, — добавил он, — я очень дорожу своей работой здесь, она у меня частично исследовательская, и я не позволю, чтобы она была сведена на нет из-за предрассудков против любого, у кого были какие-то связи с Германией. Если вас сейчас арестуют, вы ведь будете настаивать на своих обвинениях. С вами наверняка обойдутся сурово, но в то же время власти могут посчитать нежелательным мое дальнейшее пребывание на Торби. А я слишком заинтересован в проводимой работе и готов положить все силы на то, чтобы предотвратить любой риск подобного поворота дел.

Его взгляд был прикован ко мне. В тишине комнаты я услышал, как слабо завыли сирены. Он не обратил на них никакого внимания.

— Поскольку вы газетчик, я полагаю, вы умный человек, — продолжал он. — Надеюсь, вам понятна моя позиция. Теперь о моем происхождении. Я родился в этой стране. Мой отец был натурализованный немец, а мать — наполовину ирландка, наполовину немка. Образование я получил в Рептоне[28] и Кэмбридже, а когда окончил университет, мой отец, бизнесмен, импортировавший фрукты, послал меня за границу, чтобы я изучил дело в различных отделениях фирмы. Да, я забыл сказать, что в последнюю войну он продолжал заниматься торговлей. Я тогда еще учился в школе и не успел на эту войну, хотя и пытался пойти добровольцем. В 1927 году я обосновался в Германии. Обнаружив, что бизнес, как таковой, меня не привлекает, я согласился на предложенную мне работу в Берлинском университете. Я оставался там в трудный период кризиса и наступления нацизма. Какое-то время можно было терпеть, но когда начались погромы, я решил, что пора оттуда убираться, — он заерзал в кресле и закурил сигарету. Будто в добавление к своим словам, произнес: — Мой отец был еврей. Его настоящая фамилия Вейлштейн, но, натурализовавшись, он сменил ее на Вейл, — он выпустил дым под потолок. — Хотите что-нибудь у меня спросить? Думаю, когда у вас появится возможность, вам не составит особого труда проверить то, что я рассказал.

— Есть один момент, — сказал я. — Вы знали, находясь в Берлине, одну девушку по имени Элейн?

Мой вопрос его слегка удивил. Потом вдруг лоб его разгладился.

— А, вы имеете в виду Элейн Стюарт? Она служит в ЖВС. — Я заметил, как он быстро посмотрел на лежавший на каминной доске бумажник. — Несомненно, вы видели нашу совместную фотографию вон в том бумажнике. В 1934 она была студенткой в Берлине. Славная девушка, она мне очень нравилась. Сейчас она здесь, и нам удается иногда встречаться. Это одно из тех совпадений… — Он развел руки жестом, который совершенно чужд англичанам.

На его лице вдруг появилась озабоченность.

— Уж не взяли ли вы, чего доброго, фотографию?

Я почувствовал, как краска вины заливает мне щеки. Я хотел сказать «нет». Я собирался сохранить фотографию у себя — просто на всякий случай.

— Боюсь, что да. Я считал, что она может предоставить ценность. Весьма сожалею, — сказал я, возвращая фото.

— Большое вам спасибо. — Его вежливость казалась излишней, ведь это была его собственность. — Хотите узнать еще что-нибудь? — спросил он, но я больше ничего не мог придумать.

Он встал.

— Тогда, я надеюсь, вы все хорошенько обдумаете, прежде чем предпринять что-либо еще. Если у вас возникнут какие-то неясности, заходите, пожалуйста, и мы их обсудим во избежание поспешных выводов с вашей стороны, особенно если они снова будут связаны с обыском моих комнат в надежде найти что-нибудь меня компрометирующее. — Он как-то печально улыбнулся и на мгновение даже показался мне очень человечным. — Я собирался немного поработать перед сном, но вот теперь придется убирать за вами.

Я тоже встал, и он проводил меня до двери.

— Я думаю, так вам будет легче выйти, — сказал он и, улыбнувшись, протянул руку.

Я пожал ее и пошел вниз по лестнице, ведущей в комнаты отдыха. Я забрал свои купальные принадлежности со стула и вышел. Стало совсем темно, хотя огни прожекторов освещали небо на юго-востоке.

Взглянув на светящийся циферблат своих часов, я удивился, обнаружив, что всего лишь десять. В этот час, казалось, вместилось так много. Я пустился бегом. В десять наш расчет должен был заступать, и я добрался до окопа как раз вовремя. Я ожидал, что меня будут расспрашивать, почему я так долго мылся, но никто даже не заметил, что я отсутствовал дольше обычного. Все были заняты обсуждением приказа о том, что нам официально разрешается стрелять на высоту до 20 тысяч футов — чем мы постоянно занимались с тех пор, как начался «блиц».

Глава VI Воздушный налет

Спали мы в ту ночь мало. Самолетам, казалось, нет числа. Иногда мы видели их в лучах прожекторов, но не могли стрелять. С Торби не поднимался ни один самолет. Было холодно, из долины накатывал промозглый туман. С часу до четырех, когда на посту стоял другой расчет, нам удалось немного подремать. Но когда мы снова заступили в четыре, случайные машины по-прежнему возвращались домой, и отбой воздушной тревоги прозвучал лишь перед самой сменой.

Мне было чем занять свой ум во время этих долгих часов. Позицию Вэйла неразумной назвать было нельзя, и я только укрепился в убеждении, что мои подозрения, казавшиеся одно время такими определенными, основывались не более чем на домыслах. А самое большое впечатление на меня произвела та легкость и непринужденность, с которой он объяснил наличие фотографии. В конце концов, человек в самом деле может встретить своих старых знакомых в самых неожиданных местах. Совпадения такого рода — не редкость, и подтверждение тому — мои встречи с Марион Шелдон и Джоном Найтингейлом. Но я упорно отказывался верить, что стою на ложном пути. Вейл был умным человеком, гипнотической личностью. Да и моего ареста он добиваться не стал. Моя собственная версия была ничуть не хуже его объяснения, не менее резонного.

Хорошо, что мне было о чем думать, так как во время нашего позднего дежурства я очутился в одиночестве на краю окопа, а остальные собрались вокруг капрала Худа и о чем-то тихо переговаривались. Сперва я этого даже не заметил, а заметив, направился к ним, полагая, что они обсуждают какой-то интересный вопрос. Приблизившись к ним, я услышал, как Худ сказал:

— Вот и все, что рассказал мне Лэнгдон.

— Хотел бы я знать… — начал Четвуд, но замолчал, увидев меня.

Наступила неловкая пауза. Группа постепенно распалась. Я догадывался, что причиной этому был я.

Закурив, я вышел из окопа и взял себе шезлонг. Помню, как мне однажды устроили бойкот в приготовительной школе[29]. Ощущение было почти такое же. Но когда я устроился в шезлонге и приоткрыл глаза, этот бойкот показался мне не стоящим внимания.

Снова и снова вспомнил я свою встречу с Вейлом и все бумаги, которые просмотрел у него в комнатах.

Казалось, я топчусь на месте, хотя чутье подсказывало мне, что это впечатление обманчиво. Время от времени я замечал вновь собравшуюся группку у телефона. Я понимал, что разговор идет обо мне, так как они иногда бросали взгляды в мою сторону.

Я пожалел, что старшим у нас не Лэнгдон. Он бы не допустил такого, а капрал Худ и Четвуд только подливали масла в огонь. Мною постепенно завладевало ощущение отверженности. Я почувствовал себя неловко, хотя здравый смысл подсказывал мне, что все это чепуха. Такое распределение ролей стало действовать мне на нервы. Скоро я обнаружил, что все чаще и чаще поглядываю в их сторону. И каждый раз ощущал, что один из них украдкой, чуть ли — не воровато, наблюдает за мной. Я неожиданно почувствовал себя в ловушке — как заключенный в камере. Мало того, что против меня начальство, так теперь я отрезан и от своих товарищей. Даже Кэн, с которым я ладил, был теперь с ними и исподтишка поглядывал на меня, думая, что я ничего не замечаю.

Мне стало невыносимо терпеть это дольше, я встат и направился к ним. Они молча наблюдали за моим приближением. Худ, Четвуд и Кэн стояли чуть в стороне от остальных вместе с Мики и невысоким солдатом по кличке Блах[30], нос и курчавые темные волосы которого выдавали его национальность. Он сменил Фуллера, который был дневальным. Враждебность их была почти вызывающей. Но то была неприязнь людей с нечистой совестью. Мне стало легче, когда я заметил, что они боятся, как бы я не перехватил инициативу. Это заметно придало мне уверенности.

— Вам не кажется, что вы слишком долго обсуждаете меня за глаза? — Я старался говорить с безразличием, но дрожь в голосе выдавала мое волнение.

— Я тебя не понимаю, — это сказал капрал Худ. В его тоне сквозила неприязнь.

— А проще я выразиться не могу, — я повернулся к Кэну. — Может, ты объяснишь, в чем, собственно, дело.

Он бросил на Худа смущенный взгляд.

— А, собственно, ни в чем, дорогой мальчик. Я хочу сказать, неважно в чем.

— Вот именно. Совершенно неважно, — вставил Четвуд.

Вдруг в разговор врезался Мики.

— Неважно! Боже, покарай меня. От вас, ребята, меня тошнит. Перемываете человеку косточки, каркаете, как старухи, а в глаза слова сказать не смеете.

— Благодарствую, Мики, — сказал я и повернулся к другим. Я вдруг обозлился на них. — Давайте все выясним. Так что тебе сказал Лэнгдон, капрал Худ? — спросил я.

Он поколебался, потом, пожав плечами, заговорил:

— Если хочешь знать, сержанту Лэнгдону сказали в столовой, будто пилот, которого мы сбили, упоминал на допросе о каком-то плане захвата британских аэродромов. Вот мы и гадаем, о чем тебе с этим немцем нашлось поговорить.

— Мы обратили внимание на то, что ты сразу заткнулся, как только подошли Уинтон с Вейлом, — вставил Четвуд.

— Хорошо, — ответил я. — Вот весь наш разговор, насколько я его помню. — Передав им все, что сказал немец, я добавил: — В следующий раз, когда вам захочется обвинить кого-то в том, что он нацист, имейте смелость обсуждать это в его присутствии.

Отвернувшись, я почувствовал, что эта тирада с таким же успехом относилась и ко мне с моими подозрениями насчет Вейла. Снова взглянув на них, я увидел, что Худ стоит один. У меня появилась уверенность, что я нажил себе врага. Это был не тот человек, которого можно безнаказанно, за здорово живешь поставить в унизительное положение. Слишком уж он дорожил своим достоинством. Но мне было как-то все равно. Не волноваться же по таким пустякам?

Потом кто-то, по-моему, это был Кэн, вспомнил, что уже пятница. На какое-то время обо мне позабыли в оживленной дискуссии, чего вообще следует ожидать. В настроении людей в окопе произошло странное изменение. Мики стал бормотать что-то себе под нос, как-то вдруг сделался старым и жалким. Казалось, от любого напряжения кожа на его черепе начинает обвисать. Наверное, жизнь у него была нелегкая. Я оглядел окоп. Начинала пробиваться заря, и в ее слабом свете все казалось невероятно, до болезненности бледным. Боже, как мы все устали!

Мы снова легли в полседьмого — все, кроме воздушного дозорного. Ради этого добавочного сна стоило пропустить завтрак. Когда я проснулся снова, было уже полдесятого, и ревел «танной»: «Эта акция Муссолини, приурочившего объявление войны именно к этому времени, была ударом в спину истекающей кровью Франции. Диктатор превосходно сыграл роль шакала для своего…» Так проверяли «танной», зачитывая отрывки из вчерашних газет.

Одеваясь, я съел немного шоколада, потом направился к душевым помыться. Я как раз пересекал плац, когда «танной» завопил:

— Внимание! Внимание! Эскадрилья «Тигр» — немедленная готовность!

Хотя я был один, я не смог удержаться от смеха. Диктор заметно шепелявил, и все его «л» и «р» звучали как «в». По всему летному полю взревели моторы. Почти тут же «танной» скомандовал:

— Эскадрилья «Тигр» — взлет! Эскадрилья «Тигр» — немедленный взлет! Взлет! — шепелявость была особенно заметна в слове «взлет», которое он произносил как «взвет». Затем: — Эскадрилья «Ласточкин хвост» — готовность.

Я заколебался. Будет ли у меня время побриться? Я находился посреди плаца, в пятидесяти ярдах от душевых. Может, я как раз успел бы. Но мне жутко не хотелось встречать тревогу с намыленным лицом. Все же я решил рискнуть. Но не дошел я еще до края плаца, как «танной» призвал эскадрилью «Ласточкин хвост» — она была у нас новая — к немедленной боевой готовности. Тут я не раздумывая повернул обратно — когда взлетают обе эскадрильи, значит, последует воздушная тревога. Когда я вновь пересекал площадь, эскадрилья «Тигр» уже ревела над головой четырьмя звеньями по три.

— Доброе утро.

Голос был девичий. Я обернулся и увидел Марион Шелдон, очень стройную, похожую на мальчишку.

— Мы что, больше не знаемся? — сказала она, улыбаясь.

— Что вы хотите этим сказать? — уклончиво ответил я.

Дело в том, что я пытался угадать, что нам сулит вся эта суматоха, и без особого успеха старался унять внутреннюю дрожь.

— Господи, да вы прошли мимо и даже не заметили меня, — она засмеялась. — О чем же вы так напряженно думали?

— Так, ни о чем, — ответил я. — Как дела? Наряды вне очереди уже иссякли?

— Не совсем. Еще два дня. — Она подошла и оказалась совсем рядом со мной. Я, помню, еще подумал, какие красивые и ясные у нее глаза и каким нелепо вздернутым и задористым выглядит нос. — Как вчерашний вечер? — спросила она. — Я так тревожилась за вас.

Я кратко рассказал ей. Когда я закончил, она сказала:

— Я рада, что не совсем все напрасно. Вы, случайно, не узнали его имя?

Я подумал немного, пытаясь вспомнить его по письмам, которые бегло просматривал.

— По-моему, Джошуа, — сказал я. — Да, Джошуа.

— Все сходится, — сказала она. — Прошлой ночью Элейн разговаривала во сне. Наши койки стоят рядом. Я проснулась и услышала: «Я не останусь, Джошуа, не останусь. Ты должен забрать меня отсюда». После этого я не разобрала — была какая-то тарабарщина. Потом: «Ты должен вывезти меня, Джошуа. Должен. Они попадут в ангары». Это вам о чем-нибудь говорит? А сегодня утром она встала вконец разбитая и страшно нервничала.

Холодок пробежал у меня по коже: я догадывался, о чем это говорит. Но не видел смысла без нужды пугать Марион.

— Что-нибудь еще она говорила?

— Да, но это был сплошной набор слов. Что-то о своем дне рожденья и о «Коулд Харбор Фарм» — это ведь название какой-то книги, да?

— Нет, «Коулд Камфорт Фарм», — сказал я, и мы засмеялись.

— Ну конечно, — сказала она. — Но больше ничего интересного не было, только то, что я вам сказала.

В этот миг завыли сирены. Я оглядел плац. Солдат на велосипеде, в каске и с противогазом наготове, крутил педали по дороге от нашей канцелярии.

— Ну вот! — сказал я. — К орудию! Я так и знал, что ждать придется недолго. — На велике сидел Мейсон. Я помахал ему, показывая, что все понял. — Вы сегодня не на дежурстве? — спросил я Марион.

— Нет, я только что сменилась. А что?

— Слава богу! — воскликнул я. — Обязательно идите в убежище, когда объявят воздушную тревогу. Мне пора. Счастливо!

Я помахал ей и пустился бегом, а по «танною» объявили предварительное предупреждение о воздушной тревоге.

— Всему персоналу, не занятому обслуживанием самолетов или на оборонительных сооружениях, укрыться в убежище.

Теперь уже бежали все — часовые на свои посты, остальные — в убежища.

У края летного поля со мной поравнялся Мики, кативший на велосипеде Лэнгдона.

— Началось, браток, а? — спросил он.

Но бодрость его была вымученная, глаза дико горели на побледневшем лице. Когда он покатил дальше, я подумал, что есть люди, которым суждено погибнуть от бомбы, так же как есть такие, кому на роду написано быть заколотым или отравленным, а человек, которому грозит смерть от бомбы, это, должно быть, Мики.

Когда я добрался до окопа, большая часть подразделения была уже там.

— Побережье пересекает большая группа самолетов, — услышал я чей-то голос.

Я надел каску и подготовил противогаз.

— Ты лучше сиди на телефоне, — сказал мне Лэнгдон.

Вату рвали как обычно друг у друга из рук. Это было еще до того, как всем выдали настоящие затычки для ушей. На трехдюймовке уши должны быть обязательно заткнуты. Беда в том, что это старое морское орудие, переделанное для зенитной стрельбы, и чтобы получить соответствующий угол подъема, откат пришлось уменьшить с двух футов до одиннадцати дюймов, поэтому выстрел стал еще громче.

— Внимание! Внимание! Эскадрилья «Ласточкин хвост» — взлет! Взлет!

Мимо пронеслась машина, везущая офицеров-летчиков из столовой к капонирам. Еще несколько офицеров бежали по дороге. Все были в полном обмундировании. Среди них я узнал Джона Найтингейла. Он бежал своей легкой, хотя и неуклюжей трусцой. Пробегая мимо нашего окопа, он помахал мне рукой. Я ответил на его приветствие.

— Это Найтингейл, да? — спросил Кэн.

_ Да, — ответил я. — Мы вместе учились в школе.

Не сказать этого я просто не мог. Не в силах удержаться, я посмотрел сначала на Худа, потом на Четвуда. Именно из-за их недавней неприязни ко мне я счел своим долгом подчеркнуть, что лично знаком с асом-лидером новой эскадрильи, а это была почти претензия на респектабельность.

Найтингейл исчез на капонире как раз за нашим окопом. Оглушительно взревели моторы. Мгновение спустя его самолет вырулил оттуда, «фонарь» его кабины был откинут назад, и я увидел, как он помахал своей обслуге. Номер его самолета был TZ05. Он надвинул «фонарь», и самолет на сумасшедшей скорости понесся к старту взлетно-посадочной полосы, где уже собирались самолеты с других капониров.

Когда эскадрилья начала взлетать, зазвонил телефон. Я снял трубку.

— Четыре, — сказал я, когда назвали наш номер.

— Одну минуточку, — сказал голос в трубке. — Передаю засечку. Строй около 200 самолетов в 25 милях к юго-востоку, летят на северо-запад. Высота — 20 тысяч футов.

Я передал информацию Лэнгдону. Люди на позиции выслушали новость молча. Мы уже привыкли к большим скоплениям самолетов. Но я знал, о чем думают все. Я и сам думал о том же: неужели их цель — Торби?

— Внимание! Внимание! — опять «танной». — Воздушная тревога! Воздушная тревога! Всему персоналу немедленно в убежище! Немедленно в убежище! Воздушная тревога! Всё.

Мы напряженно ждали, наблюдая за небом. Оно было очень синее, высоко плыли небольшие облачка. Эскадрилья «Ласточкин хвост» скрылась из виду, превратившись в крошечные пятнышки, взбирающиеся вверх на юго-восток. У Лэнгдона был бинокль. Он то и дело вглядывался в небо на юге и востоке. Хотя пошел только одиннадцатый час, в окопе уже было жарко. Солнце палило нещадно, так что глазам было больно, и они уставали, силясь разглядеть крапинки самолетов, которые показывались лишь тогда, когда высоко под лазурной чашей небосвода на них светило солнце.

— Они летят прямо со стороны солнца, — сказал Хенсон.

— Да, это им как раз и надо, — добавил Блах. — Чтобы мы ничего не разглядели.

— Если они приземлятся, они сразу же отдадут тебя на заклание, — сказал Мики. — Ты бы хоть выкинул свой личный номер, если там записана твоя иудейская религия.

Мы засмеялись. Посмеяться над чем угодно сейчас было громадным облегчением. Блах тоже заулыбался.

— Я его уже выкинул, — сказал он. — Беда в том, что я не могу выкинуть свой нос.

— Ты бы мог его отрезать, — предложил кто-то.

— Изуродовать себе лицо? Нет уж, спасибо. Тогда Кэн не даст мне роли после войны.

— Слышите? — сказал капрал Худ.

До нас донесся едва различимый гул моторов высоко летящих машин.

— Это они, — сказал Четвуд.

— Иисусе! И ни одного нашего истребителя не видно, — проговорил Кэн.

Гул моторов стал громче.

— Тот джерри действительно сказал, что сегодня нас будут бомбить? — спросил меня Мики.

Я кивнул.

Наступило молчание.

— Боже, как бы я хотел добраться до них со штыком!

— Спускайтесь сюда, ублюдки! Спускайтесь! — лицо у Мики, когда он бормотал свой вызов небу, напряглось. Он повернулся к Лэнгдону. — Что ты думаешь, Джон? Сегодня наша очередь?

— А, заткнись ты, — сказал капрал Худ.

— Смотрите! Вон! — Четвуд указывал высоко на северо-запад. — Он на секунду сверкнул на солнце.

Мы напрягали зрение, но никто ничего не разглядел, хотя стук моторов слышался уже отчетливо. Этот звук доносился с той стороны, куда указывал Четвуд.

— Вон он опять, — сказал Четвуд. — И другие. Сейчас я вижу их все, — он принялся считать. — По-моему, двадцать один.

— Да, я тоже вижу, — подтвердил Фуллер.

Лэнгдон выискивал самолеты в бинокль. Я всматривался в небо, но ничего не видел. Если не сфокусируешь глаза на правильное расстояние, самолет разглядеть невозможно.

— На, взгляни, — сказал Лэнгдон, протягивая бинокль Четвуду. — Если их 21, тогда я не думаю, что это джерри. Впрочем, какая-нибудь эскадрилья могла пройти над Лондоном незамеченной.

Четвуд взял бинокль и вскоре сказал:

— Все в порядке. Это «харрикейны».

Зазвонил телефон.

Услышав сообщение оператора, я похолодел от ужаса. Положив трубку, я повернулся к Лэнгдону.

— Первую группу отогнали, — сказал я. — Но другая группа самолетов как раз сейчас пересекает побережье. В ней 50 бомбардировщиков в сопровождении двух очень больших групп истребителей. Бомбардировщики на высоте 20 тысяч футов, истребители на высоте 25 и 30 тысяч.

Все промолчали. И тут же снова начали вглядываться в небо. Мики что-то бубнил себе под нос. Я поглядел на лица ребят. Вид у всех был неряшливый. Побриться в то утро никто не успел. И хотя от солнца мы все стали коричневыми, лица казались бледными и усталыми.

Над аэродромом кружили две эскадрильи «харрикейнов». Время от времени «хвостовой чарли» каждой эскадрильи, то есть самолет, который мотается из стороны в сторону сквозь строй, чтобы охранять его с тыла, сверкал на солнце, будто серебряная обертка.

Не знаю, сколько мы так вот ждали, наблюдая за небом. Казалось, целую вечность. Но ничего не менялось, только эти две (впервые две!) эскадрильи кружили над нашей базой. Время шло, но для нас оно остановилось. Разговоры стихли. Молчал даже Мики, из которого обычно так и сыпались остроты.

Все напряженно ожидали развязки.

Вдруг снова заблеял «тайной»:

— Внимание! Через несколько минут самолеты начнут садиться на заправку и пополнение боеприпасов. Всем наземным командам быть наготове. Самолеты надо поднять в воздух как можно скорее. Всем командам быть наготове. Всё.

— Должно быть, где-то идет бой, — заметил Четвуд.

— Как жаль, что они бьются далеко от нас, — сказал Мики. — Так хочется посмотреть, как фашисты падают на землю, а наша старая пушка бабахает — бах, бах, бах! Вот бы мы нагнали на них страху, скажу я вам. Правда, Джон?

— Ты еще можешь пожалеть о своем желании, Мики, — ответил Лэнгдон.

Я бросил взгляд на часы. Была половина двенадцатого. Этот налет, должнобыть, тоже разогнали. Услышав звук моторов быстро приближающегося самолета, я поднял глаза. Машина на малой высоте быстро шла с востока.

— Что это? — спросил кто-то.

— «Харрикейн», — ответил Лэнгдон.

Самолет был из эскадрильи «Тигр». Он сделал только один круг над аэродромом и приземлился, сильно подпрыгивая. Наземная команда и бензовоз были уже наготове. По одному начали слетаться другие самолеты — один с сильно потрепанным от снаряда хвостом, другой — с погнутым крылом. Большей частью они спешили сесть, некоторые даже не делали круга, а садились прямо на траву, несмотря на легкий ветер.

Наземные команды работали, как заведенные, заправляя бензобаки и пополняя боезапас. Не проходило и десяти минут, как истребители снова оказывались в воздухе. Появились еще самолеты, несколько из эскадрильи «Ласточкин хвост», среди них — Найтингейл, и один или два «спитфайера» с чужого аэродрома. Я видел, как Найтингейл снова улетел.

Без четверти двенадцать. Напряжение спало, теперь нам было как-то легче. Казалось, будто налет выдохся, хотя воздушный бой, наверное, еще продолжался. Дважды мы звонили в штаб ПВО, но там знали не больше нашего.

Потом кто-то вдруг сказал:

— Слушайте!

Донесся слабый и низкий непрерывный гул. Он был очень далеко. А две наши эскадрильи по-прежнему кружили у нас над головами. И тут снова заговорил «танной»:

— Внимание! Внимание! Массированный воздушный налет! Массированный воздушный налет! Всем самолетам, которые в состоянии подняться, немедленно взлетать! Всем самолетам взлет!

Душа у меня ушла в пятки, и я никак не мог с собой справиться. Массированный воздушный налет был объявлен у нас впервые.

Звук становился все громче. Стука не было, только глухой глубокий гул. На аэродроме ревели моторы, и около каждого капонира, копошились люди. Потом аэродром вдруг опустел. Разлетевшись в разные стороны, самолеты превратились в черные точки на небе — некоторые незаправленные, другие без боеприпасов или почти в аварийном состоянии, а один или два — тренировочные. На летном поле не было видно ни души, стояло только несколько самолетов, которые так и не смогли взлететь. Лишь волны жара плясали над гудроном.

— Вон они! Смотрите!

Я повернулся и, приложив ладонь козырьком к глазам, вгляделся в том направлении, куда указывал капрал Худ. Он принялся было считать, но бросил.

— Боже! А выше над ними еще. Видите их?

Какое-то мгновение я ничего не видел. Солнце выжгло все облака. Я так старательно всматривался, что у меня в глазах зарябило. Я закрыл глаза и потряс головой. Шум моторов тем временем нарастал. Лэнгдон точно прирос к своему биноклю. Я видел наши истребители, как раз наблюдал за ними, когда они вдруг перестали кружить и унеслись в сторону солнца, навстречу приближающимся самолетам. Казалось невероятным, что я не разглядел их раньше.

Немцы шли непрерывным строем на высоте около 20 тысяч футов — темные точки на голубом небе. А над ними — серебряные блестки истребителей, сверкавшие на солнце. Наводчики следили за их приближением, ствол зенитки медленно двинулся вверх. Лэнгдон по-прежнему наблюдал за ними в бинокль. Наконец он отпустил его.

— Кажется, идут на нас, — спокойно сказал он. — Взрыватель 25, заряжай!

Худ поставил взрыватель снаряда, который он держал наготове на бруствере, на нужную отметку и протянул Фуллеру; тот бегом оттащил его к орудию. Мики вогнал его в ствол рукой в перчатке, и затвор с лязгом поднялся. Наводчики доложили, что цель поймана.

Лэнгдон выжидал. Я почувствовал озноб, хотя солнце палило нещадно. Тяжелый гул становился громче с каждой секундой. Я уже различал очертания самолетов без бинокля.

— «Юнкерсы-88» — произнес Лэнгдон.

— Штук, наверное, пятьдесят, — сказал Худ.

— А над ними истребители, так ведь? — спросил Мики.

Лэнгдон кивнул.

— Прямо целый рой.

Невооруженным глазом форму истребителей было не разглядеть, но я видел, что они огромным веером растянулись над бомбардировщиками и позади них.

Вдруг из слепящего блеска солнца широким фронтом вышли новые самолеты.

— Вон наши идут! — крикнул кто-то.

Затаив дыхание, мы следили за неравной схваткой. 21 против двухсот с лишним. Дело казалось безнадежным. К чему этот бессмысленный героизм? Кулаки мои сжались. Мне хотелось отвести взгляд, чтобы дать уставшим глазам хоть чуть-чуть отдохнуть, но вид кучки самолетов — британских самолетов, — разворачивающихся для атаки на этот мощный строй, захватил меня. Я ощутил прилив гордости: там, в небе, мои соотечественники, и я сражаюсь вместе с этими храбрецами за те же идеалы, что и они.

Строй вражеских бомбардировщиков настойчиво шел вперед, будто катился паровой каток, сворачивать было некуда.

Они шли в пике на наши эскадрильи. Не добравшись до бомбардировщиков, эскадрильи рассыпались, но я заметил, что один или два самолета прорвались к атакующему строю. Когда до нас стал долетать звук крутых пикирований с выключенными двигателями, гул самолетов превратился в яростный рык. А затем, перебивая шум моторов, раздался стрекот пулеметов. От этого звука сводило зубы. Как будто рвали коленкор.

Один бомбардировщик, задымившись, отвалил от строя. Я услышал собственный крик. Из-за жуткого волнения впечатления стерлись, помню только отрывками. Все в окопе что-то кричали от возбуждения. Упал еще один бомбардировщик, но этот вышел из пике и покинул поле битвы. Воздух был полон гулом моторов и далеким стрекотом пулеметов. Наши истребители и «мессершмит-ты-109» перемешались в одной беспорядочно движущейся куче. Но боевой порядок бомбардировщиков непреклонно продвигался вперед. А высоко над ним держал строй самый верхний эшелон конвоирующих истребителей. Наши машины по одной, по две неслись на них, готовые вступить в бой, хотя у многих из них горючее после схватки над побережьем было на исходе и не хватало боеприпасов.

Тут, перекрывая шум боя, заревел «танной»:

— Прежде чем открывать огонь, наземным средствам обороны соблюдать осторожность. Наши истребители атакуют боевой строй врага.

Но Лэнгдон, наблюдавший в бинокль, сказал:

— Возьмите на прицел ведущее звено бомбардировщиков Кто-нибудь видит около них наших истребителей?

Нет никто не видел. Наводчики доложили: «Есть, есть». Лэнгдон подождал немного, определяя расстояние. Теперь строй проходил к востоку от аэродрома, он был растянут на звенья по три.

— Огонь!

Наша зенитка грохнула. Я увидел, как открылся замок, и из него повалили пламя и дым, услышал свист снаряда, когда он вылетел из жерла. Бегали туда-сюда заряжающие со снарядами, Мики досылал их в ствол, и зенитка стреляла с оглушительным грохотом. Худ готовил снаряды с нужным взрывателем, их постоянно держали под рукой.

И только когда мы сделали пять выстрелов, я посмотрел вверх. Среди самолетов ведущего звена были хорошо видны четыре облачка белого дыма. Пока я смотрел, сразу за ведущим самолетом появился еще один. Он как-то враз споткнулся, нырнул вниз в полосе дыма и тут же взорвался. Вспышка — и на том месте, где только что был немецкий бомбардировщик, оказалось лишь облачко дыма.

— Взрыватель 22! — надрывался Лэнгдон.

Худ лихорадочно работал ключом для установки взрывателя — кружочком металла, который надевается на нос снаряда, так чтобы его можно было повернуть и поставить на нужное деление.

Мы палили непрерывно, время от времени я слышал грохот другой трехдюймовки. Небольшие ватные шарики дыма отмечали путь вражеского строя.

— Взрыватель 20!

Теперь самолеты были почти к востоку от нас. Еще немного — и они пройдут мимо, направляясь к Лондону. Взглянув вверх, я увидел схватку истребителей. От общей кучи отделились в спирали дыма два самолета. Бой шел чуть ли не над нашими головами. Вдруг все перекрыл пронзительный вой пикирующего самолета. Я не сразу сообразил, откуда он доносится. Потом увидел его — выключив моторы, он стремительно падал на аэродром. Из пике самолет выйти не смог и упал за деревьями, взрыхлив землю и выстрелив вверх струей дыма. При этом зрелище мне стало не по себе, как в первый раз. Я представил, как какой-то бедолага хватается за рычаги, а потом отчаянно пытается отодвинуть заевший «фонарь» кабины. И пока эти мысли проносились у меня в голове, я все продолжал слышать нарастающее крещендо его двигателей. Казалось, будто то, что произошло, был сон. Наконец донесся тошнотворный треск, страшно громкий, и мне сразу стало как-то легче.

Я снова глянул вверх на строй «юнкерсов». Ведущие, в облачках дыма, поворачивали на запад, в сторону Торби. В нашу сторону. Орудие вело постоянный огонь, и я потихоньку начинал привыкать к этому аду. В ушах у меня звенело, но я уже больше не съеживался перед каждым выстрелом.

Глядя на то, как поворачивают немецкие самолеты, я понял, что за этим последует. Так оно и вышло — с разворота они один за другим стали падать в пике. Я помнил, что случилось над Митчетом. Теперь настала наша очередь. Как ни странно, мне было совсем не страшно. Я будто смотрел на самого себя со стороны — вот мое тело пригнулось, запрокинув голову, а глаза следят за серебристыми яйцами, высыпающимися из-под каждого самолета.

Мне показалось, что прошла целая вечность, пока я, напрягшись, ждал. По-прежнему стреляли трехдюймовки, выли моторы пикирующих бомбардировщиков и стрекотали вдалеке пулеметы.

И вдруг на аэродроме будто разверзлась преисподняя. Когда немцы выходили из пике на высоте около семи тысяч футов, заговорили «бофорсы», «испано» и пулеметы системы «льюис» — заговорили все сразу. Было видно, как красные трассирующие снаряды «бофорсов», похожие на огненные апельсины, лениво струятся вверх навстречу бомбардировщикам.

Затем за капониром к северу от нас взлетел в воздух фонтан земли, и от этого взрыва задрожал весь окоп. Воцарился ад кромешный — стали рваться бомба за бомбой. По всему аэродрому зависали на секунду громадные земляные брызги, а когда они падали, вверх вздымались новые.

Все это время Лэнгдон бесстрашно стоял чуть позади орудия, корректируя огонь. Многие, ища укрытия, жались к брустверу, но наводчики по-прежнему сидели на своих местах, а Мики был целиком поглощен стрельбой. Случилось так, что наступила минутная пауза, когда к орудию не поднесли ни одного снаряда, хотя Худ знай себе занимался своим делом. Не раздумывая, я подбежал к нему, схватил снаряд и протянул его Мики, который дослал его в ствол.

Еще несколько минут я не следил за тем, что происходит, так как все мое внимание было поглощено тем, чтобы обеспечивать зенитку снарядами. Я знал только, что за пределами этой сосредоточенности было дьявольское месиво. Повсюду летала шрапнель, в воздухе над окопом свистели и завывали осколки.

К Фуллеру и ко мне присоединились другие и тоже стали подносить снаряды к орудию. Мы уже начинали привыкать к взрывам бомб, сотрясавшим окоп, словно землетрясение. Вдруг я услышал свист бомбы, особенно громкий, и, подняв глаза, увидел, что она летит прямо на нас. Я инстинктивно распластался на земле лицом вниз. Секундой позже эта сволочь упала едва ли не в двадцати ярдах от окопа, последовал оглушительный взрыв. Часть бруствера из мешков с песком обвалилась в окоп, вокруг нас падали вывороченные разрывом большие куски дерна и камни. Один из нас — Хелсон — потерял сознание. Но мгновение спустя зенитка уже снова стреляла. Мы сбили один самолет, я уверен в этом. Мы сбили его на пике, и он, продолжая лететь, врезался на земле в один из ангаров и взорвался огромной вспышкой пламени.

И вдруг посреди всего этого шума зазвонил телефон. Просто повезло, что я услышал его. Кинувшись к нему, я снял трубку и услышал, что уже передается информация:

— … низко к югу. Еще один налет, самолеты идут на малой высоте с юга… Очень низко… Еще один налет… — По голосу оператора можно было догадаться, что он страшно напуган.

— Далеко они? — врезался я.

— Очень близко, — последовал ответ.

Я схватил Лэнгдона за руку и прокричал ему на ухо все, что только что услышал.

— Стой! — закричал он. — Навести над самыми ангарами. Шрапнель, взрыватель два. Заряжай!

Орудие развернулось.

Глава VII Синяки и шишки

Прекратить огонь и ждать чего-то, нацелив пушку поверх ангаров, вместо того, чтобы палить по пикирующим бомбардировщикам, которые продолжали атаковать нас, — это казалось мне преступным бездействием. Небо на юге было чистое. В мозгу яркой вспышкой мелькнула мысль о том, что какой-нибудь шпион вполне мог отдать по телефону фальшивый приказ. Но сейчас это мало что значило: стрельбу все равно надо было кончать, потому что мощь налета таяла по мере того, как наши самолеты, подкрепленные отбившимися истребителями с других аэродромов и резервными эскадрильями, которые уже успели вступить в бой, начинали наскакивать на бомбардировщики, нарушая точность их пикирования и мешая им строиться после бомбометания.

Другая трехдюймовка тоже прекратила огонь. Слышался лишь рев битвы над головой да глухие шлепки — бомбы падали на глинистую почву. Впервые с начала боя я осознал, что моя рубаха насквозь промокла от пота, но жара я не чувствовал. По правде говоря, я вообще ничего не чувствовал. Оторви мне сейчас взрывом руку, я бы и этого не заметил. Вот когда мне стало ясно, что в пылу сражения продолжают драться даже смертельно раненые. В тот миг я и сам был способен на такое, и героизм тут ни при чем — я отнюдь не герой. Просто у меня напрочь отшибло все чувства, способность что-либо воспринимать. Я видел, как полыхает ангар, в который рухнул джерри, видел, как команда с пенными огнетушителями и другие пожарные суетятся вокруг, пытаясь сбить пламя, видел, как половина здания офицерской столовой обвалилась, а от одного из бараков возле плаца остался лишь голый остов. Заметил я и то, что на само летное поле упало всего несколько бомб, зато окружающие его постройки были проутюжены на совесть. Все это я отмечал совершенно бессознательно. Я не шевельнулся, чтобы помочь Хелсону, который так и лежал на покрытом шлаком дне окопа; из рваной раны на лбу у него сочилась кровь, но никто из нас не сдвинулся с места, чтобы оказать ему помощь.

На весь этот обзор ушло не больше секунды. С юга донесся зловещий свист скоростных самолетов, идущих на малой высоте. Мгновение спустя свист сменился ревом, в котором потонули все звуки, и над ангарами, словно по волшебству, появились боевые машины. Растянувшись в цепь, они приближались с молниеносной быстротой и летели так низко, что один пилот даже приподнял левое крыло, чтобы не задеть радиомачту возле главных ворот. Когда они откладывали свои яички, высота от крыш бараков не привышала тридцати футов. Я видел, как из-под фюзеляжей каскадами сыплются бомбы.

— Огонь! — резко скомандовал Лэнгдон.

Пушка оглушительно грохнула, и в тот же миг весь казарменный городок исчез за завесой из дыма, земли и взлетавшего в воздух кирпича. Казалось, остатки полуразрушенных казарм приподнялись над землей, рассыпаясь на тысячи осколков. Послышался грохот, подобный грому, и на фоне черных длинных смерчей, непроницаемой стеной перегородивших весь лагерь, появились серебристые самолеты. Громадные с виду, они с ревом неслись на нас в жарких лучах солнца. Это были «дорнье-215» — я сразу узнал их по молоткообразным носам. Казалось, они заполонили все небо. Машины летели в огромном черном облаке дыма; два самолета страшно затряслись, когда по ним полоснула наша шрапнель, но по-прежнему двигались на нас. Наша зенитка выстрелила снова, потом еще, другая трехдюймовка тоже вела огонь, но толку от этого не было: самолеты были так близко, что взрыватель, которым мы стреляли, уже не годился. Цепь разделилась, перестроилась в двухлинейный боевой порядок, и самолеты принялись сметать все, что находилось по бокам посадочной площадки. Внезапно я впервые почувствовал страх, потому что в этот миг разом осознал то, что уже давно подспудно вызревало в моем мозгу: немцы хотят уничтожить наши наземные оборонительные сооружения, и не только их, но и личный состав аэродрома. Громады ангаров остались целехонькими, резко выделяясь на фоне дыма и пламени, взмывавших ввысь над тем местом, где раньше стояли казармы, столовая и палатка ВТС. Но, даже поняв это, я продолжал стоять, как зачарованный, а самолеты все неслись и неслись на нас…

Одна бомба упала рядом с постом оповещения, вторая — возле позиции, где находился крупнокалиберный пулемет «испано»; ДОТ из бетона и кирпича в каких-нибудь пятидесяти ярдах от нас был разрушен. Только что он стоял на месте, такой же, как и две недели назад, и вот уже превратился в груду обломков, взлетевших в воздух под напором бездумной жестокой силы. Мгновение — и вот уже первый самолет над нами. В отчаянной надежде на прямое попадание, Лэнгдон приказал стрелять, целясь по горизонтали. По-моему, мы промахнулись. Во всяком случае, самолет пронесся над нами, даже не дрогнув; на миг его широко распростертые крылья отбросили на окоп тень, которая показалась мне тенью смерти. Я разглядел пилота, одеревеневшего в своей кабине. Он оскалил зубы, и мне подумалось, что для дела, которым он сейчас занимается, нужны крепкие нервы.

Как только самолет промелькнул над окопом, по брустверу побежала строчка песчаных фонтанчиков — это поливал нас свинцом пулеметчик из хвостовой кабины. Я пригнулся и втянул голову в плечи, но прежде успел заметить, как «бофорс» на нашей стороне аэродрома открыл по нему огонь — пламенные апельсинчики устремились к самолету, дождем рассыпаясь вдоль фюзеляжа. Одно попадание, второе… Огромная машина споткнулась в воздухе, затряслась и нырнула к земле. Как она разбилась, я не видел: над нами уже был следующий самолет, и его пулеметчик начинял окоп градом пуль. Что-то стукнулось в затылок моей каски, голова дернулась вперед так, что на мгновение мне показалось, что у меня, должно быть, перебита шея. Я слышал, как ударивший меня предмет со свистом ушел в воздух, а мгновение спустя я уже сидел, согнувшись в три погибели, под прикрытием бруствера. Пули осыпали шлаковое дно окопа, прошивали мешки с песком ровными симметричными линиями, на фоне общего грохота слышался лязг и жалобный вой, с которым они ударялись о пушку и рикошетом отскакивали от нее.

И все это время Лэнгдон стоял в полный рост, наводчики сидели на своих местах, а Мики продолжал стрелять. Теперь мы пользовались взрывателем номер один, и грохот разрыва следовал почти сразу же за выстрелом. Склонившись к земле, Худ ставил взрыватели на нужную отметку, а подносчики бегом тащили снаряды к орудию, согнувшись чуть ли не пополам.

Сейчас, задним числом, это кажется невероятным, но у нас оказался всего один лишь раненый — парень по фамилии Стрэнг, да и тот отделался легкой царапиной руки. А ведь каждый пролетавший над нами самолет полосовал окоп крошечными огненными дротиками трассирующих пуль. Слава богу, ни одна из них не угодила в открытые ящики с боезапасом.

Лэнгдон издал торжествующий крик, и секунду спустя в окоп упала какая-то железка. Наш снаряд разорвался совсем рядом с самолетом, и я почувствовал, как машина закачалась, когда ее тень проносилась над окопом.

Сидя под бруствером, я заметил «харрикейн», который почти вертикально пикировал на ангары. Я думал, он разобьется, но самолет выровнялся и сел на хвост шестому по счету «дорнье». Канонада восьми его стволов на мгновение перекрыла шум боя, вырвавшиеся из них язычки пламени были видны даже в слепящем свете солнца. Самолет напомнил мне японскую игрушку со вделанным внутрь кремнем. Я мельком заметил номер на фюзеляже — TZ05. Истребитель Найтингейла! При виде этого дерзкого лихачества в воздухе у меня потеплело на душе.

Я машинально считал пролетавшие самолеты. Тот, что мы повредили, был пятым. Следом за ним, буквально у него на хвосте, летел еще один. Что-то ударилось в бруствер напротив того места, где я сидел, меня обдало песком, из ящика на дне окопа покатились снаряды. Бруствер обвалился, а самолет тем временем промчался так низко, что, подпрыгнув, я наверняка дотронулся бы до его крыла.

А когда его гул замер дальше к северу, огонь прекратился, и стало до странности тихо. Я бросил взгляд в безоблачную синеву неба. Налет пикирующих бомбардировщиков закончился; повернув носы в сторону дома, они уходили рваным строем на юго-восток.

В этой неестественной тишине мы услыхали совсем иной звук. Это было потрескивание пламени. Я встал на ноги и ошалело огляделся вокруг. Торби лежал в руинах. Весь казарменный городок к югу от посадочной площадки был окутан дымом, свозь который проглядывали ангары. Они почти не пострадали, зато от других строений остались лишь покореженные и разбитые остовы, а над ними взмывали ввысь огромные языки пламени, особенно яркие на фоне черного дыма. Все пространство между городком и нашим окопом было изрыто воронками от бомб, похожими на старые кротовые норы.

Сомневаться не приходилось: немцы намеревались разделаться с личным составом. Ни летное поле, ни даже самолеты, которых, как ни странно, немало оставалось в ангарах, их не интересовали.

Одному богу ведомо, сколько машин потеряла эта немецкая эскадрилья. Впоследствии нам сказали, что это было одно из лучших воздушных соединений. Охотно верю. Летали они красиво и лихо, причем заранее зная, что Торби надежно защищен. Нужны дьявольски крепкие нервы, чтобы хладнокровно творить такие дела. Один сбитый бомбардировщик кучей покореженного хлама лежал на северной стороне летного поля, второй упал в кустарник недалеко от обломков того самолета, который мы сбили накануне. Его пожирало яростное пламя. Наверное, были и другие сбитые самолеты, а что до остальных, то им еще предстояло добираться домой под носом у наших истребителей и без достаточного запаса высоты.

Пока я стоял, разглядывая хаос, в который погрузился Торби, Лэнгдон все время что-то кричал, обращаясь ко мне. Но я был слишком потрясен, чтобы вникать в смысл его слов.

— Прочь! — вопил он. — Всем покинуть окоп! Вы стоите рядом с бомбой, неужели непонятно? Убирайтесь отсюда!

Внезапно до меня дошло. Я недоуменно посмотрел на Лэнгдона. Где бомба? Я не видел никакой бомбы…

Я оглядел окоп. Худ и Фуллер вытаскивали Хелсона, Четвуд помогал Стрэнгу, остальные очумело стояли вокруг или тянулись вслед за Худом из окопа, будто отара овец. Бледный, объятый ужасом, рыдающий Мики скрючился в углу. Пока шел бой, он оставался на посту, был невозмутим и даже не замечал завывавшей вокруг стальной пурги, но теперь, когда все кончилось, нервы сдали, превратив его в труса. Лицо Кэна было белее мела, когда он вылезал из окопа; бледный, обалдевший Блах истуканом стоял на месте.

— Вылезай или взорвешься! — Я понял, что Лэнгдон орет на меня; он указывал на бруствер перед моим носом. Только теперь мой мозг включился в работу. Бруствер рухнул потому, что в него угодила бомба замедленного действия. Я обернулся. Лэнгдон боролся с Мики. Подхватив его с боков и спотыкаясь о разбросанные снарядные ящики, мы вытащили Мики из окопа. Он трясся, как осиновый лист. Кэн и Блах двинулись за нами, осознав наконец опасность.

Мы оттащили Мики в барак. На пороге я оглянулся. Из разбитого бруствера торчал стабилизатор бомбы, нос ее зарылся в песок. Сброшенная с высоты в тридцать футов, она не смогла уйти глубоко. Мурашки побежали у меня по спине, когда я подумал, что было бы с нами, окажись взрыватель этой бомбы ударным, а не замедленного действия. Господи, ну и повезло же нам!

— Придется оттаскивать ее оттуда, — сказал Лэнгдон. — Пушка должна быть готова к бою как можно скорее.

— В складском ангаре есть трос, — вспомнил я. — Можно взять твой велик?

— Разумеется.

Я вскочил на велосипед и покатил по дороге, петляя воронок. Я был слишком потрясен, хотелось хоть какого-то дела. Сильно пахло кордитом, особенно возле воронок, а когда я приблизился к ангарам, в ноздри мне шибанул едкий дымный дух. Я проехал мимо развалин офицерской столовой и повернул к плацу. В это время одинокий громкоговоритель объявил, что всем, кто не занят обслуживанием самолетов, надлежит явиться на плац для борьбы с огнем.

Царивший на плацу погром не поддается описанию. С трех сторон площадь окружали пылающие здания; немцы бросали не только разрывные бомбы, но и фугаски. Для борьбы с таким огнем наше противопожарное оборудование не годилось. Дым слепил глаза, у меня выступили слезы. Повсюду носились солдаты и девушки, громко кричали. Все вокруг было пропитано болью изнемогавших от нервного напряжения людей. Я миновал блиндаж, в который угодила бомба. Наверх вытаскивали убитых и раненых. Мне казалось, что я чувствую запах крови, меня подташнивало. Повсюду валялось битое стекло, и вскоре я проколол заднюю шину. Начали прибывать кареты скорой помощи и пожарные машины со всей округи. Мне повезло — я добрался до учебного центра, а меня даже ни разу не сшибли. От здания не осталось ничего, не стало и госпиталя, который превратился в груду битого кирпича. Девушка в изодранной форме ЖВС, шатаясь, тащилась по развалинам. Она прошла сквозь помпезную дверь в единственной уцелевшей стене и тщательно прикрыла ее за собой. Лицо и волосы девушки были укутаны в плотный кокон из кирпичной пыли, с рук текла кровь.

Внезапно я с тошнотворным страхом подумал о Марион. Где она была во время налета? Успела ли укрыться? Должна была успеть, как же иначе? А может, она была как раз в том убежище, которое разбомбило? Вопросы мелькали в голове, не находя ответов. Я понимал, что Марион мне небезразлична, но какое место она занимала в моей жизни — этого мой смятенный разум еще не постиг. Я вспомнил ее лицо — ясные глаза, вздернутый нос, прямые белокурые волосы, и воспоминание это причинило мне боль, боль оттого, что лицо ее было лишь крохотным островком красоты среди моря мерзости — красоты, без которой просто нельзя жить и к которой мы тщетно простираем руки. Марион для меня была символом надежды на лучшее, символом, который так нужен человеку, волею судеб прикованному к ужасам рукотворной катастрофы, ставшей реальностью его сиюминутного бытия.

Я свернул на дорожку, которая вела к самому дальнему ангару, и почти тут же был вынужден спрыгнуть с велосипеда: путь преграждал разбросанный вокруг битый кирпич. Здесь упал сбитый нами бомбардировщик, и ангар развалился как карточный домик. Хвост самолета с намалеванной на нем свастикой торчал из развалин рухнувшей деревянной крыши, которая каким-то чудом не загорелась.

Нужный мне ангар примыкал к разбитому с противоположной стороны, дорога впереди была перерезана грудой обломков от палатки ВТС, и я, бросив велосипед, полез через развалины. Северная стена осталась стоять, и я довольно легко прошел под ней. В дальнем конце, там, где она примыкала к следующему ангару, еще оставался уцелевший кусок крыши. Я торопился в складской ангар, где хранился нужный нам трос. Кроме того, меня душили пыль и дым, поэтому Вейла я заметил лишь тогда, когда чуть не налетел на него.

Я вздрогнул и поднял глаза. Вейл был не похож на себя: одежда изодрана и покрыта пылью, обычно тщательно прилизанные волосы взлохмачены. Что-то в его лице испугало меня. Рот был искажен гримасой боли и горя, глаза утратили свою холодную настороженность и лихорадочно блестели. Вейл смотрел на меня, не узнавая.

Я торопливо двинулся дальше, но тут увидел то, что лежало у его ног, — скрюченное тело девушки. Ее мертвенно-бледное лицо и одежда были покрыты коркой из запекшейся крови и пыли. Я в нерешительности остановился. До меня дошло, что эта девушка — Элейн Стюарт. Я поспешил уйти. Воспоминание о сухих, дико блестевших глазах Вейла не оставляло меня, когда я входил в складской ангар.

Элейн мертва, это несомненно, как несомненно и то, что она была очень дорога ему. Этот безумный блеск сухих глаз! Я вспомнил фотографию. Что побуждало Вейла хранить ее все эти годы? А если Элейн была его женой? — вдруг подумал я, и тут же меня словно озарило. Налетчики бомбили личный состав, не трогая ангаров. Вейл заранее знал, что будет именно так, поэтому они с Элейн укрылись в ангарах, а не в убежище. Присущие женщинам дурные предчувствия вселили в Элейн страх, и она плакала во сне, не желая идти туда, но наутро Вейл успокоил ее, и вот теперь она лежит мертвая у его ног только потому, что мы сделали удачный выстрел и сбили самолет…

Я взял большой моток троса, лежавший рядом с грудой сигнальных ракет. Сам того не желая, я сочувствовал Вейлу. Он-то полагал, что ангары будут самым безопасным местом на аэродроме… Я мог представить себе его состояние!

Возвращаться пришлось тем же путем: я знал, что другие дороги завалило. Огибая груду обломков рухнувшей крыши, я был вынужден пройти мимо Вейла.

Он посмотрел на меня. В его ошалелом взгляде мелькнуло какое-то непонятное изумление, когда он меня узнал. Похоже, он поразился, увидев меня здесь. Я подумал, что Вейл хочет заговорить со мной, и быстро обошел его. Что я мог ему сказать? Когда Вейл узнал меня, его лицо изменилось, но выражение глубокого потрясения по-прежнему оставалось. По крайней мере в эти минуты Элейн значила для него больше, чем все его честолюбивые замыслы.

Подобрав велосипед и закинув на плечо моток троса, я покатил обратно на плац.

Даже за те считанные минуты, пока я ездил за тросом, на плацу произошли изменения. Тут и там под выкрики команд бегали солдаты; прибыли новые кареты скорой помощи и водометы армейской пожарной бригады. Были и гражданские автомобили, принадлежавшие главным образом врачам. Убитых и раненых укладывали на газон возле плаца; раскатали пожарные рукава, и мощные струи воды били внутрь пылающих зданий.

Чуть поодаль от плаца я приметил армейскую машину с включенным мотором. В кабине никого не было. Я подумал: ведь нам понадобится буксир, чтобы оттащить бомбу подальше. Я бросил велосипед и сел за руль автомобиля. Вернуться на позицию было делом нескольких секунд. Я ехал по тряскому газону летного поля: дорога была сильно изрыта воронками. Не успел я затормозить, как Лэнгдон уже схватил трос и решительно бросился прямо к бомбе, разматывая его на бегу. Мы следили за ним и со страхом ждали, что бомба взорвется прежде, чем Лэнгдон привяжет конец троса к стабилизатору. Проделал он это быстро, но без малейшей нервозности. О таких вещах лучше не думать загодя, а между тем, когда я доставал трос, Лэнгдон уже знал, что иметь дело с бомбой предстоит именно ему как командиру расчета.

Он побежал обратно, а я уже привязал второй конец троса к заднему бамперу машины. Трос был длинный, ярдов пятьдесят, но тем не менее я залез на водительское сиденье без особой радости. Слабину я выбирал медленно, на самой низкой передаче, потом дал полные обороты. Машина поползла вперед, и я почувствовал, как бомба скользит и болтается на конце троса. Ощущение было такое, как будто меня преследует исчадие ада. Но это продолжалось недолго. Я оттащил бомбу подальше на летное поле, отвязал трос и поехал назад к орудию.

— Замечательно, Барри! — сказал Лэнгдон, когда я выбрался из машины.

Я почувствовал, что краснею. В юности это свойство мгновенно заливаться краской доставляло мне немало огорчений. А я-то думал, что уже перерос его.

— Это ерунда по сравнению с тем, что сделал ты, — промямлил я, пытаясь скрыть смущение.

— Верни машину на место. Заодно подбрось Стрэнга до санчасти, у него изрядно болит рука.

Стрэнг заартачился, но он был бледен, как простыня, а рука, несмотря на грубую, наспех наложенную повязку, кровоточила. Ребята усадили его на соседнее сиденье, и я повел тяжелую машину через летное поле.

Когда мы въезжали на плац, единственный уцелевший громкоговоритель объявил:

— Ожидается воздушная тревога. Всему персоналу, свободному от аварийных работ, укрыться в убежищах. Ожидается воздушная тревога…

Толпа на плацу поредела и рассеялась как по волшебству, и я повернул прямо к ближайшей карете скорой помощи. Медсестра, внимания которой я добивался, была занята каким-то беднягой с раздробленной ногой. Она старалась остановить кровь, вид у нее был холодный и равнодушный. Не прекращая работы, девушка мельком взглянула на руку Стрэнга.

— Потерпите, пока мы подлатаем тяжелораненых, — сказала она. — Это недолго. Все будет в порядке.

Медсестра была из канадского отряда скорой помощи.

Сперва я хотел потребовать, чтобы Стрэнгом занялись немедленно, но, оглядевшись по сторонам, убедился, что бригады всех стоявших поблизости карет скорой помощи работали одинаково напряженно. Делать было нечего, пришлось оставить Стрэнга дожидаться своей очереди.

Я усадил Стрэнга на траву.

— Скоро тебя перевяжут.

Он не отозвался. От боли и потери крови парень совсем осоловел.

Объявили тревогу, и надо было возвращаться на позицию: при той неразберихе, которая царила в Торби, можно было ждать любых неприятностей. Самое главное сейчас — полностью укомплектовать орудийные расчеты.

Я пошел назад к машине и уже хотел лезть в кабину, когда заметил неподалеку лежавшего на траве человека в штатском. Я остановился. Кровавые полоски на его покрытом испариной лбу казались багровыми, бледно-голубые глаза были широко раскрыты, губы шевелились — человек бормотал что-то себе под нос, левое плечо и рука были раздроблены и наспех перевязаны отрезанным от одежды рукавом.

Я узнал его по башмакам — грубым рабочим башмакам с большими гвоздями. Человек стонал и бредил, и я подошел поближе. Заглянув ему в лицо, я понял, что не ошибся. Это был он, тот самый рабочий, который подсунул план аэродрома в мою расчетную книжку.

«Вот и поделом тебе», — подумал я и уже повернулся, чтобы уйти, но тут он пробормотал: «Ничего с тобой не случится, если ты побрызгаешь на него водой». Воспоминания о детских играх в кораблики. Но поскольку произнес он это по-немецки, без малейшего шотландского акцента, который слышался в его речи в прошлый раз, мне стало любопытно, и я наклонился к нему, напрягая слух. Мне вспомнилось, как болтала во сне Элейн и как я сумел извлечь пользу из ее слов. Однако бред раненого состоял в основном из всякой несуразицы или обрывков детских воспоминаний. Он бормотал по-немецки, временами выговаривая не те слова или произнося их с ошибками. Если этот человек немец, что вероятнее всего, поскольку бредят всегда на родном языке, стало быть, он уже давно не бывал в Германии.

Я наклонился еще ниже и сказал по-немецки:

— Жаль, что вас не будет с нами в этот день.

Никаких признаков понимания. Я встряхнул его и повторил фразу. Невидящие пустые глаза раненого по-прежнему были широко раскрыты, но мой голос, похоже, просочился в его подсознание. Он забормотал:

— Со мной все в порядке… Я буду… буду там… Я поведу один из грузовиков… — Он попытался приподняться, глаза его были все так же слепы. — Все сойдет как надо, правда? Скажите, что все сойдет как надо…

— Вы помните день? — по-немецки спросил я.

— Помню… — ответил он так тихо, что я едва расслышал.

— Вряд ли, — проговорил я. — Вряд ли вы запомнили дату.

— Помню… помню… это… это… — Он отчаянно рылся в памяти. — Это… Я заберу груз из Коулд-Харбор в…

Короткий период просветления закончился, от напряженных усилий по пепельно-серому лицу раненого заструился пот. Он снова принялся бормотать что-то неразборчивое, но я уже почти не замечал этого, мертвой хваткой вцепившись в главное. Коулд-Харбор! Элейн тоже говорила во сне о какой-то ферме Коулд-Харбор. Коулд-Харбор… — довольно редкое название.

Я разволновался и попробовал вновь навести раненого на предмет разговора. Ничего не вышло, и тогда я попытался прошибить его лобовыми вопросами. И все-таки толку я не добился, хотя тряс беднягу до тех пор, пока струившийся по его лицу пот не смыл напрочь всю кровь.

Наконец я сдался, залез в машину и поехал туда, где нашел ее. Велосипед Лэнгдона валялся на месте. Я уже собирался вскочить на него, когда меня схватил за руку подбежавший ефрейтор.

— За каким чертом тебе понадобилась эта машина?

Я начал было объяснять, но тут подскочил какой-то запыхавшийся штабной чин. Я отдал честь.

— В чем дело?! — возопил он. — Машина… Вы взяли мою машину! По какому праву?

Я объяснил, что к чему.

— Это не причина! Возмутительно! Фамилия? Подразделение? Ефрейтор, запишите!

Отдуваясь, штабист исчез в кабине. Похоже, ему не терпелось поскорее убраться отсюда.

Я покатил на позицию. Наши молча сидели в окопе и не сводили глаз с неба, вид у всех был измученный. Я почувствовал, как моя рубаха липнет к телу; воздух дрожал от жары. Я снял каску и принялся носовым платком протирать ее изнутри от пота.

— А где Мики? — спросил я.

На месте стрелка сидел Кэн.

— У него неважное настроение, — с легким сожалением ответил Лэнгдон. — Пошел в укрытие возле капонира. Вон туда.

— Неважное настроение! — вскричал капрал Худ. — Да он просто свихнулся от страха. Слабак…

— Ладно, положим, нас тоже не больно-то тянет на подвиги, — сказал Лэнгдон.

Примчался на велосипеде Мейсон. Теперь он был единственным связным между нами и постом оповещения, поскольку телефон разбило. Но я не слышал, какие распоряжения он передал Лэнгдону. Я неотрывно смотрел на свою каску. Сзади зияла продолговатая вмятина. Сзади! А между тем я прекрасно помнил, где я был и куда смотрел в тот миг, когда пуля рикошетом отлетела от каски. По спине иголочками пробежала холодная дрожь. Я же стоял лицом к летному полю, и самолеты проносились либо передо мной, либо над самым окопом. Сзади ни один из них не пролетал, и тем не менее вмятина была на затылке каски. До той минуты я не снимал ее и не мог надеть задом-наперед, это точно. Кроме того, я помнил, как мою голову толкнуло вперед. Кто-то выстрелил мне в затылок!

И тут я вспомнил, с какой изумленной миной глазел на меня Вейл, когда я проходил мимо него в ангаре…

Глава VIII Все против одного

Никогда я еще так не боялся. Я мог пережить бомбежку, теперь я это знал. Бомбежка, да и вообще война, направлена против всех без разбору, это не прямое нападение на конкретного человека. Бомбардировщик охотился не за мной, и жизнь моя была в руках судьбы — до чего успокоительная мысль! Когда бомбят, ты зависишь от случая, и ничего тут не попишешь. Но это! Это — совсем другое дело. Выстрел в спину предназначался именно мне и не имел ничего общего с пальбой на авось, которую мог открыть какой-нибудь фанатик из пятой колонны. Метили именно в меня, и это уже не война, а убийство. Я мог грудью пойти на пулеметные очереди, которые тоже предназначались не лично мне, но это целенаправленное покушение на мою жизнь повергло меня в такой страх, что волосы встали дыбом. Я более не испытывал умиротворяющего ощущения от сознания того, что моя жизнь пребывает в руках милостивой судьбы. По приказу Вейла меня приговорили к смерти, и я был с нею один на один. Теперь-то я понял, почему изумленная гримаса на миг вытеснила с физиономии Вейла горестную мину там, в ангаре, когда он поднял глаза от тела Элейн.

Похоже, у меня был не на шутку испуганный вид, потому что Джон Лэнгдон положил руку мне на плечо.

— Молодец, что выручил меня и оттащил бомбу, — сказал он. — Я бы не смог. Моего запаса храбрости хватило только на то, чтобы привязать трос к стабилизатору.

Замечание возымело желаемое действие, мне стало легче, от доброго слова потеплело на душе. Мысль о том, что мои страхи не такие, как у всех, даже забавляла. В нашем окопе боялись только одного — предстоящего налета на аэродром, а мне было на него наплевать. Я боялся потому, что убийцы избрали своей мишенью меня, и страх остальных по сравнению с моим представлялся будничномелким. От этой мысли я внезапно испытал прилив самодовольства. Недружелюбие ребят более не трогало меня, я чувствовал, что способен дать достойный отпор всякому, кто полезет ко мне с вопросами.

Но вопросов не было. Исчезла и враждебность. Зная, что произойдет, я оставался на позиции. Это обстоятельство, равно как и история с бомбой, вновь сделало меня своим в глазах парней. А вот бедняге Уэстли, получившему-таки отпуск по семейным обстоятельствам и уехавшему ранним утром на похороны бабки, основательно перемыли косточки.

Наши самолеты возвращались поодиночке и парами, осторожно приземлялись на изрытое летное поле. Тянулся яркий знойный день, в такую жару казалось, что время еле ползет. Даже на открытом пространстве аэродрома не ощущалось ни ветерка, иссушенная жарой земля была горячей наощупь. Беспокойство, нетерпение и страх, смешавшись, беспрерывно терзали мой усталый разум. Кончится эта тревога когда-нибудь или нет? Мне не терпелось узнать, как там Марион, убедиться, что с ней все в порядке. Да и Джон Найтингейл еще не вернулся.

Вскоре после объявления тревоги «танной» передал сигнал отбоя, но нас оставили на посту. По мнению Лэнгдона, начальство здорово перетрусило.

Прикатил Огилви, привез шоколад, сигареты и пиво, извлеченные из-под развалин палатки ВТС, Он был настроен по-доброму, остался поболтать с нами, извинялся за то, что мы вынуждены торчать на позиции.

Постепенно атмосфера в окопе изменилась, тревожное ожидание опасности уступило место раздражению. Все угрюмо умолкли. Кэн едва смог выдавить улыбку, когда в ответ на вопрос Огги о налете описал его как «Мясорубка да и только, разве нет, сэр?» Единственным отрадным обстоятельством было то, что Огилви обладал неистощимым запасом всевозможных припасов от Фортнама и Мейсона. Это избавило нас от неудобств, связанных с потерей ленча. На какое-то время в окопе оживились, обсуждая Мики, который осторожным шагом возвращался из укрытия возле капонира. Пополудни Лэнгдон разрешил мне сбегать на капонир и спросить, что сталось с Найтингейлом. Но там знали не больше моего: он исчез — пропал, и все.

Наконец в 15.49 нам позволили оставить позицию. К тому времени я уже совсем извелся: мне не терпелось расспросить о Марион, и я даже забыл, что должен бояться за собственную шкуру. А тут еще Лэнгдона угораздило назначить меня первым в караул. Очередь была моя, это верно, но я чуть не плакал от нетерпения.

Я недолго оставался в окопе один. Вскипятив на примусе воды, вернулись Лэнгдон и Блах, чтобы прочистить ствол пушки и бегло осмотреть снаряжение. Первые полчаса в карауле промелькнули быстро, но потом время поползло. Уже шесть часов я безвылазно сидел в окопе. Азарт боя сменился расслаблением, я чувствовал себя разбитым и подавленным. К счастью, усталость притупила и страх, я был слишком измотан, чтобы размышлять. Потухло воображение — источник всех и всяческих страхов. Жаркое солнце по-прежнему слепило глаза.

Мне принесли кружку чаю и несколько сигарет. Естьне хотелось, но чай пришелся очень кстати. Покончив с ним, я посмотрел на развалины Торби. Я не задумывался о том, что видели мои глаза. Пожар потушили, лишь кое-где над руинами поднимались столбы дыма. С того места, где я стоял, последствий ужасного налета почти не было видно. Громады ангаров были целы и заслоняли собой картину разорения, которую я наблюдал с плаца. От городка к капонирам и обратно сновали люди, между воронками вдоль края поля петляли машины. Для заделки воронок и обезвреживания бомб замедленного действия прибыло несколько грузовиков с солдатами королевских инженерных войск.

Одна машина подъехала к самому окопу. Это был автомобиль ВВС, и я не обратил внимания на вышедшего из него человека, потому что наблюдал за «харрикейном», у которого был искорежен хвост и отказало шасси. Он медленно заходил на посадку, готовясь приземлиться на брюхе.

— Простите, могу я узнать, в какой госпиталь отправили стрелка Хэнсона?

Голос принадлежал девушке. Я обернулся, продолжая краем глаза следить за истребителем.

— Как вы сказали?

— Барри!

Я тут же забыл о самолете. Это был ее голос, но я слишком долго смотрел на солнце, и в глазах у меня плясали радужные круги, поэтому я не сразу узнал Марион. Лицо ее было в тени, но я разглядел знакомую прическу.

— Значит, вы целы и невредимы, — голос мой звучал с холодком. Я пытался скрыть свои чувства, и реплика получилась дурацкая, но Марион, похоже, ничего не заметила.

— Это вы или нет? — спросила она после секундной паузы.

— Насколько мне известно, да, — ответил я, и мы рассмеялись. Ощущение неловкости улетучилось.

— Я не узнала вас в каске, — проговорила Марион. — Видите ли, я… я не надеялась найти вас здесь. Одна девушка из лазарета сказала, будто бы на плацу нашли тяжелораненого солдата с фамилией Хэнсон на опознавательном жетоне, но она не знала, в какой госпиталь его отвезли.

— Должно быть, тут есть еще один Хэнсон.

А где были вы?

— В штабном убежище за аэродромом. Легко отделалась, но могло быть и хуже: в крыло здания угодила бомба, и оно обвалилось прямо на убежище. К счастью, никто не пострадал. А в городке дела плохи: казармы выгорели дотла, здание ЖВС, штаб базы и три убежища разрушены. Видели бараки, в которых разместили охрану и отряд инженерных войск?

Я покачал головой.

— Кровавое месиво. Обломки разнесло по всему Торби. Как после американского урагана… — Она поколебалась. — Как я понимаю, вы считаете, что это только цветочки?

Отвечать ей «нет» было бессмысленно: она все равно не поверила бы.

— Они прилетали, чтобы уничтожить личный состав, а не сам аэродром, — сказал я. — Взлетно-посадочные полосы почти не пострадали.

Я почувствовал, что она пытается осознать значение услышанного.

— Вы думаете, немцы хотят воспользоваться нашим аэродромом для высадки войск?

Воцарилось короткое молчание, потом я спросил:

— Вы на пост оповещения?

— Нет, надо возвращаться на квартиру и помогать растаскивать обломки. Разбомбило как раз то крыло, где я ночевала, и почти все мои пожитки пропали.

— Жаль, — проговорил я. — Я провожу вас до главных ворот.

Я передал дежурство своему сменщику, перелез через бруствер и подошел к Марион. Поначалу мы говорили мало, и на этот раз молчание было неловким, но внезапно Марион ни с того ни с сего спросила, видел ли я Вейла.

— Насколько я поняла, он оставался в жилом городке, — добавила она.

Я рассказал ей о гибели Элейн Стюарт и о том, как застал Вейла над ее трупом в пустом полуразрушенном ангаре. Разумеется, рассказал и о рабочем, бредившем по-немецки и упоминавшем ферму Коулд-Харбор.

И тут у меня в мозгу что-то щелкнуло.

— Она говорила во сне про свой день рождения, — сказал я. — Что именно?

— Не думаю, чтобы это имело какое-то отношение к тому, что вас интересует, — задумчиво ответила Марион. — Она лишь сказала: «Это мой день рождения». Кажется, повторила дважды, но это тонуло в общем потоке болтовни, в которой я ничего не разобрала. Да и вспомнить трудно: я же и сама дремала. По правде сказать, я не могу поручиться, что это был не сон, но, по-моему, она и вправду упоминала ферму Коулд-Харбор. Странно, что и этот работяга тоже говорил о ней.

— Я попробую выследить этого типа, — сказал я. — А пока узнайте, когда у нее должен быть день рождения. Сумеете?

— Надеюсь. Кто-нибудь да должен знать. Но неужто вы и вправду думаете..? — Она замолчала, слегка пожав плечами. — Не ахти какая зацепка, по-моему.

Это я и сам прекрасно понимал.

— Других у меня нет.

— Что вы намерены предпринять?

— Не знаю. — Я вспомнил о вмятине на затылке каски. — Выяснить, где эта ферма Коулд-Харбор. А если день рождения Элейн должен был быть в один из ближайших дней, значит, надо думать, все это как-то взаимосвязано.

— Это-то ясно. Но что вы можете сделать?

— Там видно будет, — воскликнул я.

Марион вдруг взяла меня за руку.

— Только без глупостей, Барри. Этим делом должно заниматься начальство.

— Совершенно верно, но я не могу сказать им ничего определенного. Глупо надеяться, что они начнут действовать лишь на основе сомнительных догадок и совпадений!

Мы подходили к остову офицерской столовой, когда я заметил знакомую фигуру, приближавшуюся к нам со стороны ангаров.

— Слава богу, Джон Найтингейл в порядке! — воскликнул я. — Его считали пропавшим.

— Я рада, — сказала Марион. — Мы не знакомы, но в эскадрилье он слывет славным парнем.

Он узнал меня, когда я отдал честь.

— Рад, что ты остался живым в этой мясорубке.

— Поздравляю с тем же, — ответил я. — На капонире сказали, что ты пропал, больше ничего дознаться не удалось. Что у тебя случилось?

— Да так, ерунда, если не считать, что сюда меня с позором доставили на машине.

— Я не видел тебя с тех пор, как ты спикировал на один из бомбардировщиков. Ведь это был ты, да? Крутое пике чуть ли не до самой земли?

— Да, было дело, — признал он. — Я сбил пару штук, но второй разрезал меня очередью чуть ли не пополам. Бензобак и шасси разбило, да и в кабине мало что уцелело. Даже и не знаю, как мне удалось посадить свою старуху на пузо в Митчете, — он с улыбкой покачал головой. — Славно попорхали. Немцы шли на бреющем от самого Танбридж-Уэлса. Когда заходили над холмом на Торби, задевали верхушки деревьев.

— У них, наверное, большие потери? — спросила Марион.

— Думаю, далеко за сотню, — ответил Найтингейл. — Только моя эскадрилья сбила больше тридцати штук, потеряв при этом четыре самолета. Промазать было просто невозможно. Мы встретили их почти над самым побережьем и набросились прямо на бомбардировщики. Солнце было у нас за спиной, а немцы летели такой плотной стаей, что заполонили собой все небо. Я успел подстрелить двоих, прежде чем истребители из первого яруса сели нам на хвосты. А потом уж все смешалось в кучу.

Он говорил нарочито просто, но я, тем не менее, видел эту картину будто воочию — огромное воздушное соединение, настырно летящее вперед, монолитное, оставшееся единым целым даже после того, как наши атаковали его. Безобразные черные кресты на серебристых крыльях, а чуть выше — цепи истребителей, готовых отразить любое нападение. А ведь наших было не больше двух-трех эскадрилий…

— А как же ты оказался на хвосте того самолета над аэродромом? — спросил я.

— Мы получили радиограмму. Я смог выделить только один самолет. Враг превосходил нас в несколько раз. Кстати, — продолжал Найтингейл, — вчера я был в городе и поговорил с твоим приятелем. Он сказал, что уже получил от тебя весточку.

Я рассказал, как ее изловчилась передать Марион, потом спросил:

— А что другие аэродромы? На них были сегодня налеты?

— Были, — ответил Джон и назвал два крупных аэродрома неподалеку от побережья.

— Что именно бомбили немцы, — поинтересовался я. — Ангары, взлетные полосы или казармы и зенитные точки?

— Насколько я слышал, там было практически то же, что и здесь. Больше всего досталось казармам. Это ведь едва ли не самый верный способ вывести из строя аэродром. В Митчете — та же история, у них там страшные трудности с кормежкой и расквартированием личного состава. Случись такое зимой, аэродромы бы практически вышли из строя.

— Слушай, ты можешь сделать для меня одну вещь? — спросил я. — Мне нужны карты юго-восточной Англии. И как можно быстрее. — Спросил я это без всякого перехода, я просто не мог придумать, как бы это получше обставить.

— У меня есть карты ВВС. А зачем они тебе понадобились?

Марион тронула меня за руку.

— Мне пора, — сказала она. — Попытаюсь разузнать все, что вам нужно, а утром забегу.

Она ушла прежде, чем я успел ее задержать, и быстрой деловитой поступью направилась к плацу.

— Так зачем они тебе понадобились? — повторил Джон.

И я рассказал ему все о Вейле и о плане вывести из строя базы наших истребителей. На этот раз я ничего не утаил: пожалуй, кому-нибудь кроме меня, стоило знать, что случилось.

Покончив с этим, я сказал:

— Ты, верно, сочтешь меня дураком, который все выдумывает? Любой разумный человек на твоем месте решил бы именно так, но я говорю совершенно серьезно. Знаю, что в этой версии куча проколов, да и вообще все мои подозрения трещат по швам, но я никак не могу убедить себя, что ошибаюсь. А эта попытка пристрелить меня? Казалось бы, безрассудство, да? И все же это на самом деле было. Пришлось рискнуть и выставиться перед тобой на посмешище, зато теперь ты смекнешь, что к чему, если со мной стрясется беда.

Я ожидал, что Джон начнет прощупывать прочность моих догадок вопросами, но он молчал.

— Карты ВВС по большей части физические, от них тебе проку не будет, — проговорил он наконец. — Придется доставать карты Топографического управления. Где-то на Ромнийской болотистой низине есть ферма Коулд-Харбор, и я слыхал еще об одной с таким названием. Их может оказаться несколько. Как ты узнаешь, которая тебе нужна? И что собираешься делать, когда вычислишь ее?

— Ферма-то должна находиться примерно на одинаковом расстоянии от всех наших юго-восточных аэродромов, — ответил я. — А вот что делать — это один бог знает.

— Если тебе удастся убедить командование прочесать эту местность, они могут не найти там ничего предосудительного просто потому, что приедут не тогда, когда нужно.

— Я прекрасно понимаю все сложности, — с легким раздражением сказал я. — Просто сейчас я беру барьеры по мере того, как натыкаюсь на них, вот и все.

— Хорошо, — согласился Джон, — карты я тебе достану завтра к вечеру, если ничего не случится. А пока — удачи!

Когда я вернулся на позицию, Огилви как раз собирался уезжать. Надо было ставить шатры и строить бараки, требовалась рабочая сила.

— …хорошо, тогда шестерых, сержант Лэнгдон, — услышал я голос Огилви. — Пусть в семь тридцать явятся к развалинам войскового штаба. А пока отдыхайте.

Я отступил в сторону, давая Огилви пройти. Едва за ним закрылась дверь, как Мики, притворявшийся спящим, сказал:

— Господи, дай мне крылья и унеси отсюда…

— Какого черта туда не гонят парней из ВВС? — вопросил Четвуд. — Черт побери, ведь они чуть ли не целый день били баклуши в убежищах!

— Ну, в такую жарищу я бы предпочел оставаться на поверхности, — сказал Лэнгдон. — Да и вообще, вопрос стоит иначе: каждый должен сделать все, что в его силах.

Но и после этих слов все продолжал ворчать, пока не вернулся Худ, ходивший на вторую позицию.

— Как у них дела? — спросил его Лэнгдон.

— Приписывают себе наши самолеты, — ответил Худ. — Естественно… А вообще-то им тоже несладко пришлось, окоп буквально в кольце из воронок. Раненых, правда, нет, один молодой Лейтон. Отправили в госпиталь, контузия от разрыва. Необстрелянный еще, вот и расклеился.

— Не один он такой, — заметил Четвуд.

— Оно, конечно, так, только остальных в госпиталь отправляют без всякой нужды, — произнес Худ, и в его голосе не слышалось ноток сочувствия. — Перетрусят и просятся туда от греха подальше.

— Ну, не знаю, — вставил Кэн. — «Так в трусов нас воображение превращает»[31], — процитировал он, совершенно неосознанно давая нам полюбоваться своим профилем в одобренной Гилгудом манере. — В этом-то и беда Мики. Он невежда, а несет проклятие воображения.

— Это кто невежда?! — Мики сел на койке. — И какого черта ты говоришь о парне за глаза, когда он спит? Только попробуй еще раз такое ляпнуть! Чем я хуже тебя, браток? Я работал мастером, командовал людьми, понял? Думаешь, если ты богатей, значит, можешь говорить, что хочешь?

Я Хитонов не кончал, — в тоне, каким он произнес слово «Итон», была изрядная доля презрения. — Я пахал, чтобы жрать. Можешь себе лыбиться, но так оно и было, браток. И не такой уж я невежа, мой дядька строил дворец Александры[32].

— А Бёрн Джонс был твоим отчимом — это мы знаем, — сказал Четвуд. В целях повышения своего авторитета Мики приписывал себе родство со всеми знаменитыми Джонсами.

— Не пойму, чего ты ко мне прикололся. Я ведь пытался тебя оправдать, — обиженно проговорил Мики.

Эта внезапная вспышка лишила Мики последних сил. Он снова лег и жалобно сказал:

— Поспать не дадут…

— Можешь опять зарыться в свою нору, — злобно заявил Худ.

— Слушай, будь мы в пехоте, я бы тебе показал, как надо драться. Уж тогда бы не ты, а я таскал эти нашивки, браток. А это и не драка вовсе — так, одно название.

Чтобы сменить тему разговора, Лэнгдон спросил Худа, пострадал ли барак на второй позиции. Судя по всему, он был почти в таком же состоянии, как наш. Крышу и северную стену изрядно побило шрапнелью. Стеля постель, я обнаружил, что мои одеяла усыпаны битым стеклом — уцелело всего одно или два окна. То и дело попадались сувениры в виде зазубренных осколков. Один угодил в чей-то вещмешок, другой разбил стоявшую на столе бутылку молока.

Я попал в шестерку, которую отрядили ставить палатки, и в 19.30 мы уже стояли возле гарнизонной канцелярии. Штаб базы превратился в груду обломков, дорога была перегорожена выгоревшими дотла останками армейского грузовика, позади нас на плацу валялись стекло и битый кирпич, и все это окружали разбитые и выпотрошенные здания. В дальнем углу по-прежнему торчал уцелевший флагшток. Его белая краска теперь почернела, а знамя королевских ВВС безвольно свисало с верхушки, поникшее в неподвижном вечернем воздухе.

Палатки разбивали на ближнем к жилому городку краю летного поля. Тут работали сотни людей, армейских и из ВВС. Земля была твердой, как камень, брезент, пропитанный маскировочной краской, почти не гнулся. Мы вкалывали до десяти часов, а потом, в слабеющем вечернем свете, мы вдвоем с Кэном потащились обратно к нашему бараку. Я оглянулся, и тут страх, охвативший меня днем при мысли о том, что кто-то пытался со мной разделаться, вновь овладел всем моим существом. Не знаю, почему. Разве только потому, что, когда я повернул голову, кто-то был у меня за спиной. Я заметил размытый силуэт, бродивший в сумрачном вечернем свете среди воронок. И не то чтобы я думал, будто кто-то меня выслеживает. Наверное, меня пугал сам факт чьего-то присутствия за спиной.

Мы сразу же отправились на боковую, но, казалось, едва я задремал, как сразу же был разбужен топотом бегущих ног. И точно — последовала команда «К орудию»… Не успели мы пятеро натянуть форму, как завыли сирены. Была полночь. Тревога оказалась недолгой, и к половине первого я остался в окопе один — была моя очередь нести караул.

Удовольствия мне эти полчаса не доставили. Странно, до чего же нервы человека зависят от его настроения. До той ночи охранники меня вообще не волновали, да и позиция наша была не на отшибе. Она находилась в хорошо охраняемом лагере, и когда я видел, что кто-то движется или идет, я автоматически принимал его за своего. Теперь же, из-за этой вмятины на каске я обнаружил, что напряженно прислушиваюсь к каждому звуку. Удивительно, что звуков, которых я раньше не замечал, оказалось так много. А когда кто-то шевелился у блиндажа охраны или шел по дороге, я ловил себя на том, что крепче сжимаю в руках винтовку.

Но ничего не случилось. Просто я страшно устал, и нервы у меня совсем расшатались. Когда вышел мой сменщик, сирены дали отбой.

Субботний рассвет сулил жаркий день, воздух был знойный. Около половины десятого дивизионный грузовик привез нам сухие пайки и большой бак воды. Побриться-то мы побрились, а вот на купанье воды не хватило. Вода в Англии — нечто само собой разумеющееся, и становится ужасно неприятно, если ты вдруг почему-то не можешь помыться. Из-за такой мелочи порой можно надолго пасть духом.

За утро лишь дважды объявляли тревогу. Марион не появлялась, и после ленча я сам отправился на плац в надежде встретить какую-нибудь знакомую девушку из ЖВС, чтобы узнать от нее, что случилось с Марион. После немецкого налета приказ безвылазно сидеть на позиции утратил для меня значение, и я знал, что Лэнгдон не станет особенно возражать против моей отлучки.

Но мне не повезло, знакомых девушек я не встретил. На территории жилого городка копошились рабочие, разбиравшие руины и грузившие обломки на машины. Я невольно подумал о том, что если каждая база, подвергнувшаяся нападению, вынуждена прибегать к услугам гражданских рабочих для наведения порядка, значит, на всех аэродромах должно быть полным-полно шпионов. Для меня это казалось естественным, и я чувствовал себя очень неважно, возращаясь на позицию.

И тут сердце мое ушло в пятки от страха. Может, это была случайность, не знаю: на аэродроме прежде такое бывало. Но теперь, когда это произошло со мной, когда я чуть не отправился на тот свет, случайность приобрела совсем другой смысл и значение.

Я проходил мимо ближайшего к позиции капонира, ярдах в двухстах от орудия. Там стояли «харрикейны», я заметил это потому, что обратил внимание на сильно потрепанный хвост одного из них. Достав из портсигара сигарету, я резко остановился, чтобы прикурить, и тут же раздался треск пулемета. Мимо меня пронеслась очередь трассирующих пуль, пронеслась так близко, что стоило мне протянуть руку, и ее оторвало бы напрочь.

Стрельба оборвалась так же внезапно, как и началась. Я ошалело огляделся по сторонам. Способность соображать вернулась ко мне лишь после того, как горящая спичка обожгла мне пальцы. Отшвырнув ее, я метнул взгляд в сторону капонира. Там ничего не изменилось: по-прежнему стояли два «харрикейна», почти касаясь друг дружки кончиками крыльев, по-прежнему дрожал над гудроном раскаленный воздух. Никакого движения я не заметил, а ведь эта очередь трассирующими пулями раздалась именно с капонира.

Вот когда меня прошиб холодный пот… Не остановись я так резко, чтобы зажечь сигарету, лежал бы сейчас посреди дороги, изрешеченный пулями!

Мною овладело неистовое желание бежать. Каждую секунду пулемет мог заговорить снова, а я теперь был неподвижной мишенью. Я насильно заставил себя подойти к капониру. Там никого не было, как не было никого и в обеих машинах. Это меня озадачило: обычно пулеметы не стреляют сами по себе, какая бы ни стояла жара.

У выхода в задней части капонира появился вдруг дежурный, протирая со сна глаза.

— Мне послышался какой-то шум, — сказал он.

Я рассказал ему, что произошло, и он осторожно осмотрел носки крыла ближайшей к нему машины.

— Ну вот, — сказал он и показал мне почерневшую амбразуру одного из пулеметов. — Не могу, правда, понять, почему он выстрелил. Тут сейчас никого, кроме меня, нет, все пулеметы стояли на предохранителях.

Почему он выстрелил, я так и не узнал, но я нисколько не сомневался в том, что очередь раздалась не случайно и что она должна была прикончить меня.

Когда я вернулся на позицию, меня всего трясло.

— Что это с тобой? — спросил Четвуд. — Встретил привидение?

— Н-нет. А что?

— Господи, да скажите ему, кто-нибудь! — воскликнул Мики.

— Ты бледен, как полотно, — сообщил Кэн.

Я рассказал им, что произошло.

— Надо подать рапорт, браток, — сказал Мики. — Это все из-за халатности. В мае то же самое случилось с одним парнем по фамилии Теннисон. Пули просвистели буквально рядом с ним.

— Эге, — подал голос Худ, — наш Джонс снова ожил.

Утром Мики сидел на своем посту у орудия, но все время угрюмо молчал, что было совсем на него не похоже.

— Я не потерплю выльгарности ни от тебя, ни от кого другого, — заявил Мики, который терпеть не мог, когда его называли по фамилии.

— Да, выльгарности! — вскричал его партнер Фуллер, и все захохотали.

— К орудию!

Когда мы выбежали из барака, эскадрилья «Тигр», уже по меньшей мере минут пять гонявшая двигатели на полных оборотах, потянулась от капониров к взлетной полосе.

На этот раз мы сидели у пушки почти два часа. Над Мейдстоном дрались истребители, и мы видели этот бой, но в нашу сторону ни один самолет не пошел. Эскадрилья «Ласточкин хвост» поднялась вслед за «Тиграми», и я мельком увидел Джона Найтингейла, когда тот пронесся мимо в своей маленькой зеленой спортивной машине. Я с тревогой подумал, не забыл ли он о картах. Сегодня он взлетал уже в третий раз, вряд ли у него нашлось время и силы на поиски каких-то там карт для явно спятившего артиллериста.

Но этот вопрос недолго волновал меня, потому что вскоре вернулся страх и вытравил из моей головы все остальные мысли. Предварительного оповещения о налете не было. Телефонную линию, связывающую наш окоп с капониром к северу от нас, чинили трое рабочих, и спустя какое-то время я вдруг заметил, что один из них — низкорослый человечек с резкими чертами лица, в очках в стальной оправе — то и дело прерывает работу, чтобы поглазеть на нас. Сперва я просто спросил себя, что в нас такого уж интересного, потом принялся следить за рабочим специально, карауля момент, когда очкарик поднимет глаза. По-моему, однажды наши взгляды встретились, хотя расстояние было слишком большим, чтобы утверждать это наверняка. Только после этого он больше не смотрел в нашу сторону, причем, похоже, сознательно заставлял себя не делать этого. И вот тогда-то я по-настоящему встревожился. Я попытался убедить себя, что из-за событий последних дней у меня поистрепались нервы и что надо просто хорошенько выспаться. Но толку от этого не было. Да и как я мог найти доводы, способные развеять это чувство тревоги, столь похожее на ощущение, испытанное накануне ночью в карауле, когда я подскакивал, заслышав какой-нибудь безобидный звук, которого прежде и не заметил бы? Слишком ярки были воспоминания о резком толчке в шею, когда в мою каску угодила пуля, и о трассирующей очереди, чудом миновавшей меня час тому назад.

Когда исправленный «танной» передал сигнал предварительного оповещения, трое рабочих собрали свой инструмент и быстро зашагали по гудрону мимо нашего окопа, направляясь в убежище. Я пристально посмотрел на очкарика, когда он поравнялся со мной. У него были выцветшие, слишком близко поставленные глаза и тонкий нос, весь его облик показался мне каким-то таинственным. Очкарик ни разу не взглянул в нашу сторону, не заговорил с приятелями. Я обратил внимание на его мягкую пружинистую походку.

Я попытался позабыть о нем, и на какое-то время, пока наблюдал за воздушной схваткой к юго-востоку от нас, мне это удалось.

Затем вдруг я снова увидел его — он стоял у капонира, между нами и лагерем, у того самого капонира, с которого меня чуть не убили. Не знаю, почему, но у меня душа ушла в пятки, когда я его там увидел.

Я с опаской огляделся, пытаясь прикинуть, с какой точки сподручнее всего было бы пустить в наш окоп пулю. Ждать удара свинцового комочка, который может последовать каждую секунду и в любом месте, не ахти как сладко. Несмотря на жару, меня знобило, а ладони были потными от страха.

Воздушной тревоге, казалось, не будет конца. Мы следили за нашими истребителями, заходившими один за другим на посадку, и жадно смотрели в бинокль, сорваны ли брезентовые заслонки пулеметных портов — верный знак того, что самолеты побывали в драке.

На пару минут забежал поболтать знакомец Лэнгдона, офицер-летчик. Он участвовал в воздушном бою над Мейдстоном и сбил два «мессершмитта-109». Офицер рассказал, что видел, как Найтингейл выпрыгнул с парашютом из горящей машины, предварительно бросив ее в пике на таран немецкого истребителя. Больше всего меня расстроило известие о том, что мишенью налета на сей раз стал аэродром Крейтон и что утром нападению подверглись еще две базы. Все это прекрасно укладывалось в мои представления о плане немцев.

Именно тогда я впервые подумал о необходимости выбраться из Торби.

Интересно, так ли уж много в мире людей, испытавших в своей жизни настоящий страх? Чувство жуткое. Я замерзал и в то же время обливался потом, ощущал противную слабость в коленях и не смел посмотреть в лицо ребятам, чтобы они не увидели того, что отражается в моих глазах. Я утратил всякую веру в собственные силы; ощущение, что мы сидим в Торби, будто в клетке, обострилось как никогда. Мне была видна загородка из колючей проволоки посредине холма между нашим бараком и рощицей в низине; она, казалось, отмечает, будто ниточкой, границу между смертью и жизнью. И я знал, что не буду в безопасности, пока не окажусь по другую ее сторону. Ведь на мою шкуру покушались уже дважды, и жив я только по воле случая. В следующий, третий раз, может не повезти. Из Торби надо бежать. Непременно. Бежать, бежать, бежать, — это слово барабанной дробью билось в моем перепуганном мозгу до тех пор, пока я не почувствовал, как в ушах пульсирует кровь…

— Эй, проснись-ка!

Я вздрогнул и разом очнулся от оцепенения. Блах протягивал мне сигарету. Я взял ее и сказал:

— Прости…

Блах вытащил зажигалку, которую ему подарили ко дню рожденья в начале недели. Зажигалка была тяжелая, серебряная и у Блаха еще не улеглось чувство гордости от обладания ею. Он щелкнул крышкой, сверкнула искорка, но огонь не загорелся. Сколько Блах ни бился, фитиль упорно не желал загораться, а все подразделение с интересом наблюдало за этим поединком. Наконец, измучившись, Блах воскликнул:

— Вот же свинья! — и убрал эту штуковину в карман.

Пустяк, казалось бы, но он благотворно подействовал на мое настроение. Я от души рассмеялся — как он это сказал! А уж после этого Торби уже не казался столь неприdетливым. Оглядевшись вокруг, я увидел мирно гревшийся на солнышке аэродром, а не тюрьму с решеткой из колючей проволоки.

Оnбой дали незадолго до пяти. Выпив чаю, я предложил Кэну партию в шахматы — хотелось хоть как-то отвлечься. Не просидели мы и десяти минут, как соперник съел моего ферзя. Я в сердцах смел фигуры и сдал партию, сказав:

— Бесполезно, не могу сосредоточиться, извини.

Мое место занял Четвуд, а я принялся стелить себе постель. Эта потеря ферзя казалась такой символичной… Все виделось мне в черном цвете: Марион так и не появилась; Найтингейл прыгнул с парашютом, и бог знает, когда теперь он сможет достать необходимые мне карты. В довершение ко всему я должен был как-то выбраться из Торби — непременно, пока меня не убили. Я чуть не плакал, когда разворачивал свои одеяла. Как же отсюда выбраться? Главные ворота? Об этом не может быть и речи. Вдоль ограды с внутренней ее стороны днем и ночью ходят патрули. Единственная возможность — прокрасться в темноте сквозь колючую проволоку в надежде, что меня не заметят. Но это — слишком большой риск. Остаться было лишь немногим опаснее. Да и в лесу, в низине, тоже понатыкано немало охраны. Я машинально отметил про себя, что пролезть сквозь проволоку удобнее всего позади нашего барака. Но я не мог уйти, не выяснив, где находится эта ферма Коулд-Харбор и когда немцы намерены осуществить свой план.

— Я должен, должен выбраться. — Я вдруг поймал себя на том, что бормочу эти слова вслух, вновь и вновь повторяя их. От усталости и расстройства глаза мои наполнились слезами, разум отказывался повиноваться, мысли путались в лабиринте смутных страхов, которые наверняка рассеялись бы, будь у меня возможность обдумать все спокойно.

— Хэнсон! Тебя хочет видеть девчонка из ЖВС.

В дверях стоял Фуллер, следивший за воздухом.

— А? — тупо переспросил я. Мозг никак не мог осмыслить то, что совершено четко уловил слух.

— С тобой хочет поговорить девчонка из ЖВС. Она ждет возле окопа.

Я почувствовал, как мое тело вновь наливается силой.

— Иду, — сказал я, бросил одеяло, которое расстилал, и вышел на улицу.

И правда, это была Марион. Подойдя к ней, я не нашел ничего лучшего, как спросить:

— Узнали, когда у нее день рождения?

Я понимал, что пытаюсь скрыть нервозность и оттого говорю так резко.

— Узнала, — ответила Марион. В ее взгляде мелькнула растерянность, или мне только показалось. — Он был бы в воскресенье.

— То есть завтра?

Она кивнула.

Близость опасности привела меня в равновесие. Я молчал, «Завтра», конечно же, следует понимать как «завтра утром». Чтобы вывести из строя аэродром с истребителями, нужен воздушный десант, и его почти наверняка выбросят на рассвете. Времени оставалось совсем мало, меньше двенадцати часов.

— Что с вами? — спросила Марион.

— Так, ничего. Просто если я хочу что-то сделать, надо спешить. А я даже не знаю, что предпринять.

— Я не об этом. Я знала, что вы встревожитесь. Но когда вы вышли ко мне, у вас был очень странный вид.

— Простите, — проговорил я, внезапно почувствовав, что боюсь потерять своего единственного союзника. За стеной слов, которые мы говорили друг другу, незаметно возникала какая-то близость, но связывающая нас паутинка казалась слишком непрочной, слишком тонкой и эфемерной. — Просто я устал и очень встревожен.

— Может, лучше рассказать все, что вы знаете, Уинтону. Или еще кому-нибудь из начальства? — с мольбой в голосе спросила она.

— Разумеется, только что я, собственно, знаю? Ровным счетом ничего. Я уже говорил с Джоном Найтингейлом. Слава богу, он хоть не стал смеяться надо мной! Нет, в этом отношении я сделал все, на что был способен, дальше придется действовать на свой страх и риск.

— Но что вы можете?

— Не знаю. Надо будет сегодня же ночью добраться до этой фермы Коулд-Харбор.

— Да, но каким образом? Увольнительную вам никто не даст, верно?

— Верно. Остается только самоволка. Придется рискнуть.

— Нет! — страх в ее голосе как-то странно взволновал меня. — Нет, вас могут подстрелить!

— А мне не привыкать, — с нервным смешком заявил я. — В меня уже два раза стреляли.

— Барри! — Марион стиснула мне руку. — Вы шутите! Вы ведь шутите, да?

Я рассказал ей о пуле, попавшей в затылок моей каски во время налета накануне, и о пулеметной очереди, которая прошла мимо утром возле капонира.

— Почему вы не доложили офицеру? — спросила Марион.

— Да потому, что не могу ничего доказать! — вспылил я.

— Ладно, если вы решили упрямиться, упрямьтесь себе на здоровье, это ваше личное дело, — ее глаза расширились, на щеках вспыхнул сердитый румянец.

— Ну как вы не понимаете! — воскликнул я. — Ведь все это могло произойти совершенно случайно. Огилви просто решит, что у меня нервное расстройство после вчерашнего налета, и отправит меня в дивизион, на отдых. Я должен нынче же ночью добраться до Коулд-Харбор. Да, кстати, только что вспомнил, — спохватился я, — Джон Найтингейл обещал мне достать топографические карты юго-востока Англии, но теперь не сможет этого сделать: днем был воздушный бой, и ему пришлось прыгать с парашютом. Черт его знает, где он сейчас, а карты нужны до зарезу. Может у вас на посту оповещения найдутся какие-нибудь?

— Разумеется, только их ведь нельзя выносить.

— Зато вы можете их просмотреть. Конечно, на это уйдет время, но…

— И не подумаю, — отрезала она. — Не хватало еще, чтобы я потворствовала этой вашей безумной идее уйти в самоволку!

Все мои тревоги, казалось, разом куда-то исчезли, когда я посмотрел на ее дерзкое испуганное личико.

— Спасибо, Марион… Но вы должны мне помочь, умоляю вас. Здесь мне угрожает ничуть не меньшая опасность. К тому же, если я никуда не пойду, а то, чего я опасаюсь, действительно произойдет, вы себе никогда этого не простите, я знаю.

Она заколебалась.

— Пожалуйста, — попросил я. — Это наш единственный шанс.

— Но почему вы так уверены, что сонная болтовня Элейн и впрямь имеет какое-то значение?

— Вы забываете о бреде раненого рабочего.

— Оба плели что-то про Коулд-Харбор, и это совпадение показалось вам важным? Ладно, тут я еще готова вас понять. Но вот день рождения Элейн почти наверняка не имеет никакого отношения к делу.

— Сегодня немцы атаковали еще три аэродрома, — сказал я, — За последние три-четыре дня практически все базы истребителей на юго-востоке Англии подверглись мощной бомбардировке. И большие, и малые. Я думаю, что день рождения Элейн случайно совпал с датой главного удара. Если, конечно, его вообще нанесут. Ваши доводы ничем не отличаются от тех, которые привело бы начальство, вздумай я к нему сунуться. А я убежден, что стою на верном пути, и вопрос сейчас заключается лишь в одном — будете вы мне помогать или не будете. Ну же, Марион…

Она молчала.

— Ну… — повторил я.

— Конечно, помогу, — просто сказала Марион. Говорила она медленно, словно прикидывая что-то в уме. Потом вдруг разом стала чересчур деловитой, манеры приобрели резкость. — Пойду посмотрю эти карты прямо сейчас. При первой возможности вернусь и расскажу, что и как.

— Скорее всего ферму вы найдете поблизости от центра окружности, по которой расположены базы истребителей, — сказал я, когда она повернулась, чтобы уйти.

— Ясно, — ответила Марион.

Она быстро пошла прочь, а я глядел ей вслед и думал, до чего же все-таки разнообразны проявления человеческой личности. Только что я впервые увидел в Марион прекрасную секретаршу и подумал: «Что за жена для журналиста!» И тут же выругал себя за эту невольную мысль. В самом деле, я вдруг понял, что думаю лишь о том, что может дать мне Марион. А вот что я в силах предложить ей взамен — об этом я как-то не поразмыслил.

— Черт! — вслух выругался я и вернулся в барак, так как заметил, что Фуллер с любопытством меня разглядывает.

Следующие несколько часов были томительно тягучими. Но страха я больше не чувствовал. Ему просто не осталось места в моих мыслях: ведь теперь передо мной стояла конкретная задача. И все же с наступлением вечера я ощутил тяжелое волнение, как перед важным футбольным матчем. Часть времени я убил на то, чтобы вновь продумать способ побега. Проскользнуть сквозь проволоку нетрудно: ее витки стояли на земле стоймя. Разъединив два соседних, можно было с легкостью пролезть между ними. Что меня всерьез тревожило, так это часовые. Я сходил к соседнему блиндажу и перекинулся парой слов с капралом из охраны. Задав несколько настойчивых, но не слишком лобовых вопросов, я выяснил, что на каждые пятьсот ярдов проволоки приходится в среднем по одному часовому. Еще несколько человек несли караул в поросшей лесом долине, но их было мало — по одному на каждой из двух опушек. Им надлежало ежечасно встречаться посреди леса на пролегавшей сквозь чащу тропе. Казалось, часовые не должны были меня волновать, но я боялся их куда больше, чем охранников у изгороди: страх неизвестной опасности всегда сильнее.

Марион появилась только около десяти часов, когда я стоял в карауле. Я вышел из окопа ей навстречу.

— Кажется, все в порядке, — сообщила она. — Нашла две штуки. Первая — на Ромнийской болотистой низине. Не та, наверное?

— Найтингейл говорил мне о ней, — сказал я. — Не та.

— Вторая — в самом центре юго-восточной зоны, не так уж далеко, в сторону от шоссе на Истборн, в Эшдаунском лесу.

— Вот это, пожалуй, вернее. Других нет?

Она отрицательно покачала головой.

— Нет. Я изучила карты Кента и Суссекса буквально по миллиметру. Кажется, ничего не проглядела.

— Простите, — смутился я. — Наверное, это был чертовски тяжкий труд.

— Нет, даже в каком-то смысле интересно — разные местечки, о которых прежде и слыхом не слыхивала, а среди них вдруг бах — и знакомое. Любопытно. Вы ведь знаете Истборнское шоссе, правда? Надо идти через Ист-Гринстед и Форест-Роу до самого Уич-Кросса, где развилка на Льюис. Оттуда по шоссе влево и где-то через полмили увидите по левую руку один-два коттеджа. Минуете их, а еще через полмили вправо пройдет тропинка. Сверните на нее и шагайте по правой стороне вдоль проселка. Попадете прямиком на ферму.

— Замечательно, — сказал я.

— Когда вы отправляетесь?

— Как стемнеет, часов в одиннадцать. Луна сейчас появляется поздно. Наш расчет заступает на пост в час ночи, стало быть, хватятся меня только через два часа.

— Удастся ли вам ускользнуть незаметно?

— Это нетрудно. Разве что очень уж не повезет.

— Тогда желаю удачи, — сказала она и стиснула мою руку. — Я должна возвращаться, а то ваши ребята уже моют нам косточки.

Она уж было повернулась, но остановилась.

— Кстати, незадолго до восьми Вейл уехал куда-то на своей машине и сегодня уже не вернется.

— Откуда вы знаете?

— Сказал один знакомый с поста оповещения. Он учится на штурмана. Этот парень видел, как Вейл садился в машину, и спросил, можно ли зайти попозже поговорить о какой-то премудрости. Обычно Вейл с готовностью помогает людям, но тут он ответил, что нельзя, поскольку сегодня-де его больше не будет.

— Все совпадает, — проговорил я.

Марион кивнула.

— Я тоже так думаю. Если вы не вернетесь до рассвета, я сама пойду к Уинтону.

— С богом, — сказал я.

Она задержалась еще на мгновение, глядя мне в глаза. Может быть, хотела запомнить мое лицо, опасаясь, что мы больше никогда не увидимся? Не знаю. Но в этот миг мы были очень близки. Секунду спустя Марион быстро повернулась на каблучках и ушла.

В окопе меня не преминули осыпать разного рода шуточками, но я, занятый другими мыслями, не обратил на них никакого внимания.

— Вы с Мики — идеальная парочка, — заявил Че-твуд. — У обоих одинаково перепуганный и таинственный вид.

— Не плети чепухи, — яростно огрызнулся Мики.

Злость, прозвучавшая в его голосе, должна была навести меня на кое-какие мысли, но я был слишком погружен в собственные думы и едва заметил ее. Приближался решительный час.

Глава IX Коулд-Харбор

В десять нас сменили. Обычно весь расчет тут же заваливался на боковую, чтобы поспать как можно дольше, но как раз сегодня Кэну и Четвуду приспичило затеять спор о сцене. Четвуд отстаивал достоинства актеров-любителей, а Кэн, естественно, защищал более утонченную современную школу. Они просидели при свете фонаря «летучая мышь» и проспорили до без четверти одиннадцать, а я тем временем лежал на койке, кипя от злости.

Наконец барак погрузился в тишину. Я выждал до четверти двенадцатого, пока все крепко уснут. Когда барак наполнился тихим ровным сопением, я соскользнул с койки и натянул форменку. Ложась в постель, я снял только ее. Чтобы идти быстрее и без шума, надел парусиновые башмаки. Перед уходом я запихнул под одеяло свой вещмешок и шинель, чтобы караульный, который будет будить сменщика, подумал, что я по-прежнему сплю.

Никто из спящих не шелохнулся, когда я открыл заднюю дверь барака. На улице было темно, только на западе, над горизонтом, еще брезжили последние отсветы уходящего дня, на фоне которых маячил силуэт зенитки. Я без труда разглядел каску часового и ствол пушки. Тихонько приоткрыв дверь барака, я замер и прислушался. Изнутри не доносилось ни единого звука. Спустившись по склону холма поближе к ограде, я присел, чтобы оглядеться и привыкнуть к темноте. Прежде мне лишь однажды доводилось заниматься чем-то подобным, когда я рыскал по Шотландии. Однако я знал точно: в таких делах нельзя спешить, даже если время и поджимает.

Постепенно я начинал видеть все лучше и лучше и вскоре различил витки проволоки, растянутые вдоль склона. Дальше в низине смутно маячили черные деревья. Я выжидал. Надо было узнать, где часовой. Наконец я услышал его. Он медленно вышагивал по внутреннему периметру изгороди, время от времени штык его винтовки клацал в гнезде. Я дождался, пока часовой минует меня, и уже поднимался на ноги, когда за моей спиной что-то щелкнуло. Мне показалось, что открылась задвижка на двери барака, но больше никаких звуков не доносилось. Чуть погодя я встал и быстро двинулся к изгороди.

И в этот миг взвыли сирены. Я выругался и в нерешительности застыл на месте, но тут же ринулся вперед, сообразив, что рев сирен заглушит любой шум, который я мог произвести, пробираясь сквозь проволоку.

Еще мгновение — и вот я уже на протоптанной часовым тропке. Посмотрев вдоль изгороди в обе стороны, я не заметил никаких признаков присутствия охранника. Я прихватил с собой пару кожаных перчаток. Натянув их, я раздвинул витки проволоки и ступил в образовавшуюся брешь, потом точно так же разъединил витки с внешней стороны, поднялся на цыпочки и перекинул на освободившееся место правую ногу. С левой было сложнее, колючки впились в тело, и я почувствовал жгучую боль. Стиснув зубы, я снова махнул ногой. Казалось, дело сделано, но тут один из шипов зацепился за парусиновый башмак. Потеряв равновесие, я упал ничком и ударился головой о твердую как бетон землю. Левую ногу обожгла резкая боль.

Поднявшись, я обнаружил, что проволока позади, и прислушался. В неподвижном ночном воздухе не раздавалось ни звука. Похоже, шума моего падения никто не слышал. Пригнувшись пониже и ныряя за крошечные бугорки на голом склоне, я поспешил в лес. Оглянувшись, я по-прежнему никого не увидел, на верхнем краю склона смутно маячили барак и пушка, чуть правее виднелась черная громада капонира.

Я углубился в лес. Здесь стояла кромешная тьма, дорогу приходилось отыскивать ощупью, натыкаясь руками на деревья и кусты. Каждый ярд пути занимал уйму времени и, хотя моей голубой мечтой было как можно скорее миновать лес, чтобы выйти на дорогу, я не позволял нервам подгонять себя. Переход через этот чертов лес опять заставил меня трястись за свою шкуру. Целых десять дней я жил на оголенном холме аэродрома и знал все до единого звуки этой открытой полоски погубленной земли. За это время я ни разу не слышал, как шелестят от ветра листья деревьев, как скачет белка по тонким веткам, как потрескивают сухие листья или хворостинки — в лесу кипит ночная жизнь. Над каждым новым, наводившим поначалу ужас звуком приходилось задумываться, и лишь поняв, откуда он доносится, я набирался духу двигаться дальше.

Однажды за спиной у меня треснул сучок, преломленный чем-то очень тяжелым. Из-за этогозвука я замер и простоял с поднятой ногой чуть ли не целую минуту.

В конце концов я набрел на какую-то тропку. Было тихо, только шелестела вверху листва. Пройдя с десяток футов, я почувствовал себя уверенней и зашагал быстрее. Но за мою беспечность был тут же «вознагражден» кочкой, споткнувшись о которую, я просто каким-то чудом не угодил в глубокую канаву. Миновав ее, я опять наткнулся на колючую проволоку, но теперь это были не стоящие торчком витки, а всего лишь несколько нитей, и я без труда пролез между ними.

Однако на это ушло время, и, когда я перелезал последнюю проволоку, за спиной у меня снова треснул сучок, на этот раз буквально в нескольких ярдах. В тишине этот хруст прозвучал особенно громко. Я оцепенел. Инстинктивно догадавшись, что это необычный лесной звук, я тут же получил этому подтверждение. Послышались чьи-то спотыкающиеся шаги и глухой шлепок; в ров, через который я только что перескочил, свалился какой-то человек. Раздались приглушенные проклятья, потом я услыхал, как человек осторожно поднимается на ноги.

Несколько секунд тишины, и вот уже он лезет через колючую проволоку. Я юркнул за дерево, чувствуя, как колотится сердце. Первым делом я подумал, что за мной отрядили погоню, но тут же сообразил, что патрульный-то наверняка бы знал, где вырыт ров, и уж никак не загремел бы в него. И еще эти проклятья… Если бы он бежал за мной, то не стал бы чертыхаться вслух.

Но кто бы он ни был, я уже слышал его тяжелое дыхание. Вдруг все звуки перекрыл шум проезжавшей по дороге машины. Лес внезапно обрел формы и очертания, когда покрытые маскировочными щитками фары промелькнули в нескольких ярдах от меня. Они осветили лес лишь на мгновенье, но этого хватило, чтобы не только увидеть приближавшегося человека, но и узнать его.

— Боже милостивый, Мики! — воскликнул я. — Какого черта ты тут делаешь?

— Кто это?! — его голос звучал хрипло и испуганно.

Я заколебался. Дорога была совсем рядом, гораздо ближе, чем я ожидал. Выйдя на нее, я мог улизнуть, и Мики никогда бы не узнал, кто я такой.

— Есть здесь кто-нибудь? — снова спросил он.

Поняв, что ему страшно, я сказал:

— Это я, Хэнсон.

— Хэнсон? — прошептал Мики. — Ну и напугал ты меня.

— Что ты тут делаешь, черт побери?

— То же, что и ты, — смываюсь. Только я не думал, что ты настолько перетрусишь.

— Боже мой! Ты хочешь сказать, что дезертируешь?

— Кто это говорит, будто я дезертирую?! Вевсе и не дезертирую, а перехожу в другую часть. Пойду добровольцем к «темно-желтым».

— С чего это вдруг?

— А с того, что я не собираюсь торчать на этом вонючем аэродроме, чтобы джерри тренировались на мне как на мишени. Это не бой, а убийство. Хочу служить там, где можно дубасить фашистов по-человечески, с винтовкой и штыком.

— Но тебя сочтут дезертиром, если поймают.

— Понятное дело. И тебя тоже. Только ведь не для того я бегу, чтобы попасться.

— Все против тебя, Мики, — сказал я. — Почему бы тебе не вернуться, пока есть такая возможность?

— Чтобы меня опять бомбили, а я ничего не мог поделать? Не больно охота. Кстати, твое-то положение чем лучше?

— Хотя бы тем, что я не дезертирую.

— А что ж ты делаешь, интересно знать? Может, на дембель уходишь? Силен мужик! Сам драпает со всех ног, а мне, значит, возвращаться? За кого ты меня держишь? Вот ты пойдешь добровольцем в другую часть?

— Нет, — ответил я.

— Ну а я пойду, понял? Я хочу драться за родину. И не дезертирую я вовсе. Ладно, давай уносить ноги, коль уж напали на хорошую дорогу.

Спорить с ним значило терять драгоценное время, да и услышать нас могли каждую минуту. Я двинулся следом за Мики по пологому склону, через деревянный перелаз к шоссе.

— Там чуть дальше есть гараж, — сказал я. — Достанем машину.

Неожиданно нам повезло. Не успели мы пройти и сотни ярдов, как услышали шум приближающегося автомобиля.

— Стань на обочину, — велел я Мики и, как только из-за поворота показались тусклые фары, вышел на середину дороги, делая знак остановиться. Скрипнув тормозами, машина замерла. Это оказалась не легковушка, как я сперва думал, а грузовик марки «бедфорд».

— Могу я взглянуть на ваше удостоверение? — спросил я, когда водитель высунулся из кабины. Я мельком посмотрел на карточку и осветил лицо шофера фонариком, который прихватил с собой. — Боюсь, вам придется вылезти и подождать, пока мы осмотрим кабину.

— Какого черта? — заворчал водитель. — Что случилось?

Он и не думал двигаться с места.

— А ну! — гаркнул я. — Не дури, парень, я не собираюсь тратить на тебя всю ночь.

— Ладно, ладно, чего ты… Свои же ребята, — пробормотал он, выбираясь наружу. — В чем все-таки дело?

— Ищем «бедфорд», набитый динамитом, — сообщил я.

— Разве не видно, что я порожний?

— Водитель мог успеть спрятать груз, — пояснил я, потом повернулся к Мики и приказал: — Обыщи с той стороны, да побыстрее, парень торопится. Небось, и так припозднился?

— Так точно, сэр, — наверное, по моему голосу и манере обращаться с Мики он принял меня за офицера в полевой форме. — На койку раньше часа уже не попаду, а завтра в восемь утра выезжать.

Я влез на шоферское сиденье и стал для виду шарить по кабине лучом фонаря, на самом деле примечая расположение рычагов и педалей.

— Да, плохо дело, — проговорил я и тут же врубил передачу. Двигатель взревел, и я рывком включил сцепление.

Я слышал, как закричал водитель, но вопль сразу потонул в вое двигателя. Я включал одну передачу за другой. Кажется, не прошло и секунды, как я промчался мимо развилки, ведущей к главным воротам аэродрома.

Минут через десять, даже меньше, я резко свернул налево, к широкому Истборнскому шоссе, и направил машину в сторону Ист-Гринстеда. Нам повезло: порожний «бедфорд» способен развивать неплохую скорость. Всходила луна, становилось светлее, и это позволило мне еще наддать ходу. На прямых отрезках спидометр показыват почти 60 миль в час.

Менее чем через полчаса после «экспроприации» грузовика я миновал Ист-Гринстед и Форест-Роу и поехал по длинному извилистому подъему на холм, за которым начинался Эшдаунский лес. Сразу за Роубаком, возле Уич-Кросса, я свернул на левую ветвь шоссе, а еще через милю подъехал к правому повороту, о котором говорила Марион. Здесь я выключил фары: луна светила достаточно ярко.

— Все, Мики, здесь я тебя оставляю, — сказал я.

— Что ты задумал? — подозрительно спросил он.

— То есть?

— Я что, недостоин твоего общества?

— Не плети чепухи.

— Тогда что у тебя на уме? Ты нашел нору, куда можно забиться, и не хочешь делить ее со мной, да?

Я заколебался. В конце концов, если он узнает правду, это вряд ли что изменит.

— Никакой норы у меня нет, — сказал я. — Вообще никакой. Я не дезертир. Через два-три часа я снова вернусь на аэродром.

— И тогда это кончится «теплицей» и кирпичной стенкой, поверь мне, браток. Зачем смывался, если все равно вернешься?

— Затем, что сегодня ночью мне надо отыскать одну ферму. Я затеял драку с целой шайкой лазутчиков. У них есть план, по которому немцы смогут захватить все базы наших истребителей, и я хочу помешать этому, а действовать приходится в одиночку.

В слабом свете приборного щитка я заметил, что Мики смотрит на меня косым вороватым взглядом.

— Ты меня дурачишь?

— Да нет, — ответил я, покачав головой.

— Точно?

— Вот те крест!

Его маленькие, близко поставленные глазки внезапно вспыхнули.

— Господи, спаси и помилуй! — вскричал Мики. — Какой шанс! Совсем как в той книжке про американских гангстеров, что я недавно читал. А у них есть пистолеты?

— Вполне возможно, — ответил я и не смог подавить улыбку, хотя меня подташнивало от сознания близости решительного часа.

— Господи, спаси и помилуй! — повторил Мики. — Вот такая драка мне по сердцу. Рукопашная — это дело. Хлебом меня не корми, дай только замочить какому-нибудь джерри по морде! Хоть разок — и то счастье великое. Поехали, возьмем их за задницу!

Я бросил на него быстрый взгляд. Невероятно! Трус, испугавшийся бомбежки, сейчас источал тот самый дух, благодаря которому британские «томми» в свое время бесстрашно бросались с винтовкой и штыком на вооруженного автоматами врага. Судя по наружности, Мики мог оказаться полезен, если дело дойдет до потасозки. Маленький, злобный, он, вероятно, не станет брезговать ударами ниже пояса. К тому же я не строил иллюзий насчет моих собственных способностей к кулачному бою. Словом, Мики мог очень помочь мне.

— Ладно, — сказал я и снова включил скорость, — только учти, я могу и ошибаться. Вполне вероятно, никакой шайки нацистов мы там не найдем, а стало быть, и драки не будет.

Быстро перейдя на прямую передачу, я дал малый газ, и мы почти бесшумно покатили по ровной, поросшей вереском пустоши. Дорогой служила здесь колея, кое-как присыпанная щебнем. В тусклом мерцании луны открытая местность впереди и по сторонам от дороги казалась совершенно безжизненной. Деревьев не было, и однообразие вересковой поросли нарушали только искореженные скелеты кустов утесника. После недавнего пожара кусты почернели, цветов на них не было. От такого окружения на душе у меня стало еще тревожнее.

— Господи, вот уж где жуть так жуть, — пробормотал Мики, облекая в слова мои собственные думы.

«Вот Чайлд Роланд подъехал к черной башне», — невольно вспомнилось мне. Стоял легкий, почти прозрачный туман, все вокруг источало хлад запустения. Когда я видел Эшдаунский лес в последний раз, он был залит солнечным сиянием, казался теплым и мирным, вереск пестрел яркими осенними красками. Я ехал тогда на такси в Истборн, чтобы провести выходные с приятелями. Теперь от этого дружелюбия не осталось и следа. Я вдруг подумал о древних бриттах, которые сражались и полегли на этой пустоши, тщась преградить путь лавине победоносных легионов Цезаря. В Англии много пустынных уголков, и самые пустынные из них в большинстве своем еще хранят призрачную память о скорбной доле этого народа…

Проселок разветвился — значит, с пути я не сбился, — и я резко свернул вправо. Пошла грунтовая дорога, между ее ухабистыми колеями росла трава. Где-то в конце этого проселка должна стоять ферма Коулд-Харбор.

Я миновал еще более узкую тропинку, убегавшую вправо, и тут мне навстречу из бледного тумана буквально выскочил какой-то густой кустарник. Я притормозил и свернул с дороги, чувствуя, что пора как-то сориентироваться. Загнав грузовик подальше от проселка за кусты, я выбрался из кабины. Мики — за мной.

— Куда теперь потопаем? — хриплым шепотом спросил он.

— Вот по этой тропке, — ответил я. — Она должна вывести нас к ферме Коулд-Харбор.

— Чтоб мне окаменеть! Ну и название[33]!

Мы молча двинулись вперед — две тени, крадущиеся в зыбком лунном свете. Наши парусиновые туфли бесшумно ступали по ссохшейся от жарких лучей солнца тропе. Прошагав с четверть мили, мы вошли в какие-то ворота. Они были распахнуты настежь, полусгнившие сосновые створки косо висели на изъеденных ржавчиной петлях. На воротах вкривь и вкось было намалевано краской название: «Ферма Коулд-Харбор».

Тропа пошла влево, и чуть дальше мы увидели ферму — приземистое, беспорядочно сложенное здание в окружении многочисленных надворных построек и с огромным сараем в дальнем углу усадьбы.

— Прямо дом с привидениями, а? — шепнул Мики.

Это была одна из тех построек, что кажутся разоренными даже с первого взгляда, — неопрятный дом с остроконечной крышей. Деревьев не было, только чахлый кустарник, подступавший из-за хозяйской халатности к самой двери.

Теперь мы шли крадучись. Оставив в стороне тропу, мы пересекли то, что, судя по всему, некогда называлось цветником: среди душившей все вокруг поросли вереска и утесника изредка попадались рододендроны и даже розы. Мы обогнули дом сбоку и вышли туда, где прежде была посыпанная щебнем терраса. То крыло здания, где возвышалась остроконечная крыша, казалось темным и нежилым, черепица поросла зеленым мхом и кое-где отвалилась, деревянные балки и оконные рамы наполовину сгнили. Во влажном воздухе стояла кладбищенская тишь. Мы вороватым шагом обогнули угол и вышли к фасаду.

Дом был длинный и, судя по всему, некогда принадлежал зажиточному семейству. В беспорядочном нагромождении наступающего вереска еще виднелась проторенная подъездная аллея. Я бросил взгляд вдоль стены пришедшего в упадок строения. Ни малейшего проблеска света в окнах. Ночную тишину не нарушал ни единый звук. Дом буквально задыхался под шубой из плюща, который зелеными волнами выплескивался даже на крышу, поскольку ему ничто не мешало.

При виде этого дома у меня упало сердце. Я просто не мог заставить себя поверить в то, что Вейл устроил свое логово именно здесь. Казалось более вероятным, что он встречается с другими агентами в Лондоне. Здесь, в этой богом забытой дыре, любого пришлого сразу же заметят и обсудят местные жители, если, конечно, они еще есть в округе. Во всяком случае, такой большой дом и сам по себе наверняка должен был стать предметом сплетен.

Я подошел к парадной двери, которую, вне всякого сомнения, уже меняли. Она была сколочена из дешевых сосновых досок и снабжена медной ручкой. Коричневая краска трескалась и шелушилась. Я приналег на дверь, пытаясь открыть, и, к моему удивлению она поддалась, отворившись с легким скрипом. Войдя, мы прикрыли ее за собой.

В темном доме стояла мертвая тишина. А впрочем, не совсем уж и мертвая — доносилось едва уловимое тиканье часов. Значит, дом был обитаем. Я включил фонарик. Мы стояли в просторном холле с низким потолком, прямо перед нами была узкая лестница, покрытая истертой дорожкой. В холле тут и там валялись потрепанные половики. Здесь стояли изящный старинный обеденный стол и стулья с прямыми спинками. Остальная мебель была в викторианском стиле. Дом казался грязным и запущенным, открытый камин завален осыпавшейся штукатуркой, а потолок, разделенный тяжелыми дубовыми балками на полосы, почернел и кое-где осыпался так сильно, что была видна дранка.

Я открыл дверь по левую руку и повел вокруг фонариком. Большая комната, заставленная самой безобразной и неудобной викторианской мебелью, какая только может существовать. Стены сплошь заклеены фотографиями и испещрены какими-то надписями, все завалено старым хламом. Застекленная дверь выходила на террасу, по которой мы только что подошли к дому. Тяжелые плюшевые шторы были раздвинуты, светомаскировка не соблюдалась, не хватало нескольких стекол. Воздух был влажен и удушлив. Наверняка в комнате никто не жил.

— Похоже на ярмарочный балаган «Снеси счастливый домик», — зашептал Мики. — Я, бывало, двумя крикетными мячами разбивал целую кучу фарфора.

Я закрыл дверь. Пройдя через переднюю, мы подошли к другой двери в дальнем конце. Эта вела в меньшую по размеру и гораздо более уютную комнату. В ее дальнем углу мерно тикали изящные часы эпохи наших дедов; медный маятник, поблескивая, раскачивался за стеклянным окошком в корпусе. Была четверть первого. На каминной решетке валялись головешки: совсем недавно здесь горел огонь.

Вернувшись в прихожую, я попробовал открыть последнюю, третью дверь. Она была по левую сторону от очага и вела в холодный коридорчик с кирпичным полом. Я двинулся по нему с чувством какой-то отчаянной тоски. Либо я придал слишком большое значение совпадениям в бреде раненого рабочего и сонной болтовне Элейн Стюарт, либо просто попал не на ту ферму Коулд-Харбор, на какую надо. Я чувствовал смятение, меня бросало в жар. Если я дал маху и завтра утром действительно случится беда, это будет попросту ужасно. Мысленно бросив взгляд назад, я убедился, что все мои попытки сладить с Вейлом были жалкими потугами, основанными лишь на слепой вере в случай и совершенно непродуманными.

Я остановился перед дверью. Шедший за мной по пятам Мики налетел на меня и, наверное, вытянул руку, пытаясь сохранить равновесие: уголком глаза я заметил какой-то падающий белый предмет, и тишину дома разорвал оглушительный дребезг. Я посветил фонариком вниз. На красном кирпичном полу валялись осколки белого с синими цветами блюда для овощей. Мы застыли и прислушались. Ни звука, лишь в маленькой комнате мягко тикали часы. Звон этот прозвучал в тишине, будто гром. Если в доме были люди, он наверняка их разбудил.

Я открыл дверь и прошел в типичную деревенскую кухню, большую и беспорядочную, с буфетной и судомойней, бойлером и туалетом. Грязной посуды не было. Мы забрели в судомойню, дальше за ней когда-то была маслодельня. Большая часть побелки осыпалась со стен, в углу стояла старая маслобойка. Не знаю, почему я так заинтересовался домом и понятия не имею, что я, собственно искал. Скорее всего, рыскал просто так, заранее зная, что не найду ничего. Мебель и запустение прекрасно гармонировали друг с другом. Тоже мне, шпионское логово! Я почувствовал страх. Зря я ушел с аэродрома. Подставился под обвинение в дезертирстве, а ничего не добился. В этот миг я напрочь забыл о том, как трясся за свою шкуру там, на аэродроме.

Только мы вернулись на кухню, как за открытой дверью в коридорчике забрезжил свет. Я быстро выключил фонарь. Свет становился все ярче и ярче, мы услышали, как по кирпичному полу коридора шаркают подошвы. Стоявший рядом Мики шумно глотнул воздуху. Я замер, завороженный светом, в котором резко обозначились очертания дверного косяка, а лоскутки шелушащейся штукатурки отбросили черные тени. Я даже не пытался спрятаться.

Внезапно появилась оплывшая свеча. Державшая ее костлявая рука слегка дрожала. А потом перед нами возникло привидение, сошедшее, казалось, прямо со страниц Диккенса. Это был интеллигентного вида старик в ночной сорочке и накинутом поверх нее выцветшем халате. Голову его венчал красный шерстяной ночной колпак, в руке старик держал кочергу.

Первым моим желанием было рассмеяться. Честное слово, столь невероятного по своей нелепости зрелища я никак не ожидал. Однако, несмотря на костюм, старик держался с достоинством. Увидев нас, он остановился и нацелил на нас очки в стальной оправе.

— Солдаты, да? — проговорил он.

Я кивнул, внезапно почувствовав себя набитым дураком, гораздо большим, чем тогда, когда Вейл застукал меня в своей комнате.

— И-извините… — промямлил я. — Мы думали, в доме никто не живет. Добирались на попутках в казарму, да вот сбились с пути. Хотели напрямик выбраться к Истборнской дороге… Думали, может, найдем тут приют до утра. Передняя дверь была отворена… — неуверенно закончил я.

— Эх, ты! — с досадой воскликнул старик, теребя обвисшие седые усы. — Опять, выходит, забыл запереть? Теряю память. Да и дом надо бы чуток подлатать… Так вы, говорите, хотели переночевать?

Я не нашелся, что сказать, и только кивнул.

— Так-так… ну, это, наверное, можно устроить, только, боюсь, без особых удобств. Я нынче стал немножко затворником. Во всяком случае, соседи так считают. Дайте-ка сообразить… В комнате рядом с моей есть двуспальная кровать, да и одеяла для вас, надо думать, найдутся какие-нибудь. Надеюсь, вы парни спокойные? — Он пытливо оглядел нас. — А то я что-то стал слишком чутко спать. Старею, знаете ли…

— Право, сэр, — проговорил я. — Вы очень добры, но мы не смеем утруждать вас…

Он перестал моргать и посмотрел мне прямо в глаза. У него были синие зрачки.

— Вы же сказали, что ищете ночлег, разве не так?

— Так, сэр, но мы…

— Ну вот что, друг мой, — перебил он меня, — будет вам молоть чепуху. Это самая малая услуга, какую только можно оказать двум учтивым юношам. Кухню-то вы, я смотрю, сразу отыскали. Наверное, не прочь перекусить, а?

Он хихикнул и прошаркал в кладовку. Положение было — нарочно не придумаешь.

— Остаемся? — спросил я, бросив взгляд на Мики.

— Разумеется, — шепотом ответил он.

Значит, так тому и быть. У меня все равно не хватило бы духу повернуться и уйти от этого милого старикана, да и смысла не было: какая разница, где ночевать, здесь или в любом другом месте? Даже если утром действительно стрясется беда, сейчас я уже бессилен предотвратить ее. Я попал не на ту ферму Коулд-Харбор, только и всего. А может, нужной мне фермы с таким названием и вовсе не существует. Господи, какой же я дурак!

Старик суетился вокруг нас, как мать родная. Подал нам холодный окорок (бог знает, где он достал такой большой кусок), хлеб, масло и молоко, чтобы запить еду. Только почувствовав запах окорока, я понял, что страшно проголодался, и с аппетитом поел. Говорил старик все больше об англо-бурской войне. А потом он отвел нас наверх, в комнату под остроконечной крышей, снабдил одеялами и зажег для нас свечу.

— Доброй ночи, — сказал он и кивнул, отчего помпончик на его красном ночном колпаке забавно прыгнул в нашу сторону. — Надеюсь, сон у вас крепкий.

Старик закрыл дверь, и мгновение спустя ключ в замке повернулся. Признаться, это меня слегка обескуражило. Первым делом я взглянул на окно. Когда-то комната, видимо, служила детской, потому что оно было забрано тонкими стальными прутьями. Инстинкт чуть было не заставил меня забарабанить в дверь и потребовать, чтобы нас открыли. Но, посмотрев сначала на Мики, а потом на свое отражение в испещренном черными крапинками зеркале над камином, я понял, что вряд ли я вправе требовать подобающего отношения. Вид у нас с Мики был довольно сомнительный: под глазами от бессонницы черные круги, грязная одежда изодрана…

Мики, наевшийся по обыкновению до отвала, плюхнулся на кровать в чем был.

— А старикан ничего, правда? — спросил он, потом удовлетворенно хрюкнул и закрыл глаза, поленившись даже укрыться одеялом. Еда и сон — единственное, что скрашивало его армейские будни. Мне оставалось только последовать его примеру. Сняв форменку и ботинки, я лег с ним рядом и натянул на себя одеяло.

Но уснуть оказалось не так-то просто. Я тревожился из-за грядущих опасностей и оттого, что понятия не имел, как будет истолкована моя самовольная отлучка. Поверит Огилви моим объяснениям, когда я снова явлюсь на службу, или же я окажусь под арестом по обвинению в дезертирстве?

Наверное, я все-таки задремал, однако момент пробуждения стерся из моей памяти. Просто я вдруг понял, что пребываю в полном сознании и чувствую себя так, будто не спал вовсе. Потом до меня дошло, что тревога не рассеивается даже тогда, когда разум свободен от мыслей об опасности. Какое-то мгновение я никак не мог понять причины беспокойства, затем услыхал едва уловимый шум. Казалось, где-то на низшей передаче движется автомобиль. Я перевернулся на другой бок, намереваясь заснуть опять, но вдруг вспомнил, что шоссе слишком далеко — слишком далеко, чтобы звук этот мог долететь сюда. Его мог донести ветер, но ночь была тихая… Да и с чего бы вдруг водителю ехать по шоссе на первой скорости?

Шум нарастал. Внезапно я понял, что это не легковой автомобиль: звук был куда громче, и источник находился не на шоссе, а гораздо ближе. Вскочив с кровати, я подошел к окну. Луна стояла довольно высоко, и даже легкий туман, по-прежнему висевший в воздухе, не помешал мне разглядеть какое-то движение позади зарослей утесника ярдах в пятистах от меня. На открытое место выполз грузовик, следом за ним, почти впритык, второй, потом показался и третий. Я смотрел, как они исчезают из виду, растворяясь в тумане. Шум моторов мало-помалу затих, но я продолжал ждать, и наконец мое терпение было вознаграждено — я увидел на шоссе мигающее светлое пятно, а следом за ним еще два огонька. Они двигались в южном направлении.

Я взглянул на часы: было самое начало второго. До рассвета еще три часа. Я не знал, что делать. Это могли быть и армейские грузовики. Вдруг я вспомнил, как раненый рабочий бормотал, что в Коулд-Харбор он поедет на грузовом автомобиле. То, что я искал, могло быть и не на самой ферме, а где-нибудь поблизости. Возможно, ферма сама по себе совершенно безобидна, но неподалеку от нее расположен, к примеру, тайный склад оружия, который удобства ради тоже именуют Коулд-Харбор.

Я никак не мог решить, что же предпринять. Я окончательно разуверился в своей способности мыслить логически и боялся наворочать еще больших глупостей, чем те, которые, похоже, уже совершил. Пока я стоял у окна, раздумывая, как быть, до моего слуха вновь донесся отдаленный рев моторов, надрывавшихся на низкой передаче. Я вперил взор в кустарник, из-за которого выползли на этот раз четыре грузовика. Я следил за фарами, пока машины не выехали на шоссе. Они тоже свернули к югу. Почувствовав внезапную решимость, я круто повернулся.

— Мики! — приглушенным голосом позвал я и потряс его за плечо. — Мики, проснись!

— А-а? — Мики повернулся, уставился на меня и сонно заморгал. — Что такое?

— Надо мотать отсюда, — сказал я.

— Не понимаю, чего ради. Разве тут плохо?

— Неплохо, только тут творится неладное.

— Скажи, когда смеяться, — промямлил он, — и я посмеюсь.

— Не будь ослом! — яростно встряхнув его, рявкнул я.

— Ладно, ладно, — недовольно проворчал он, слезая с кровати. — Что случилось?

Рассказав ему об увиденном, я добавил:

— Надо попробовать дознаться, откуда едут эти грузовики и что они везут. А времени у нас мало.

Я уже надел форменку и теперь обувался.

— А может, это бедную пехоту на ночные маневры повезли? — бестолково произнес Мики. — Он никак не мог проснуться.

Я подошел к окну. Высота была футов двадцать, внизу твердый грунт, но плющ казался довольно прочным. Единственная трудность — решетка. Прутья были гораздо толще, чем обычно в детской. Более того, при ближайшем рассмотрении оказалось, что они не привинчены к оконной раме, а замурованы в глубокие гнезда. Складным ножом я соскреб краску и внимательно изучил цемент. Он был не совсем свежий, но наверняка гораздо моложе рамы.

И в этот миг шоры упали с моих глаз. Окно забрано решеткой вовсе не потому, что комната когда-то служила детской. И не потому заперли дверь, что мы здорово смахивали на отпетых субчиков. Просто наш старик — вовсе не тот, за кого себя выдает.

Я изо всех сил рванул прутья, но они даже не дрогнули.

— Не рыпайся, браток, все равно не выдернешь, — рассудил наблюдавший за мной Мики, — Попробуй лучше дверь.

— Она заперта, — сообщил я.

— А что, разве нельзя отпереть?

— Можно, — ответил я, дивясь его тупости, — только вот ведь беда какая: ключ-то с другой стороны.

— Дай-ка мне ножик. Свой я однажды вечером посеял в подпитии.

Я отцепил нож от шнурка. Мики открыл шильце и сунул его в замочную скважину. Спустя пару минут из-за двери донесся стук упавшего ключа.

— Плевое дело, когда есть подходящий инструмент, — пробормотал Мики, осторожно ковыряясь шилом в замке. — Эта штуковина слишком толстая.

Помочь я ничем не мог. Я просто стоял рядом и ждал в лихорадочном волнении, боясь, что Мики не справится. Но вот наконец раздался щелчок, и он выпрямился.

— Господи, прости мою душу грешную. Не разучился, оказывается… Может, еще пригодится, когда демобилизуюсь, — сказал он, подмигнув мне.

— Грандиозно! — похвалил я. — Давай трогаться.

Я тихонько повернул ручку и открыл дверь. В коридоре после залитой лунным светом комнаты было темным-темно. Просунув в дверь голову, я осмотрелся. Похоже, никого. Я включил фонарик. Да, коридор был пуст. Когда я ступил в него, снизу от лестницы донесся какой-то шорох, и я замер на месте с поднятой ногой. В доме стояла могильная тишина, ничто не двигалось, только едва слышно тикали старинные напольные часы. Вполне вероятно, это пробежала мышь или даже крыса. Похоже, дом кишел теми и другими. Я вновь двинулся вперед. Мики прикрыл дверь, и мы, по-прежнему в полной тишине, дошли до лестницы.

Однако, когда мы стали спускаться по ступеням, тишина эта показалась мне гнетущей. Меня охватило мерзкое паническое стремление бежать из этого дома вон, пока эти молчаливые стены не сомкнулись вокруг нас навсегда. Дом был из тех, что имеют свою собственную атмосферу. Войдя в него, я поначалу как-то не заметил этого, потому что был охвачен азартом приключения. Теперь же, когда я знал, что дом враждебен, его атмосфера пугала меня. Здесь царил дух какой-то затаенной злобы, дух, из-за которого благообразный викторианский облик дома казался не более чем коварной личиной.

Но мы сумели добраться до входной двери, ни разу не нарушив тишины. Я отодвинул засовы и снял цепочку. К нашему удивлению, замок был хорошо смазан, и ключ повернулся почти беззвучно. Я открыл дверь, и в прихожую хлынул лунный свет; он саваном окутал трапезный стол и огромный камин, придав им призрачную бледность. Когда Мики закрыл за нами дверь, я испытал страшное облегчение.

Мы двинулись влево вдоль стены дома и вышли на открытое место в тени амбара. Очутившись в зарослях вереска, я перешел на трусцу. Кустарник, за которым проезжали грузовики, был едва виден, но мы добежали до него в считанные минуты, а еще через сотню ярдов наткнулись на поросшую вереском колею. Земля была твердая, но в тех местах, где колеса примяли вереск и траву, можно было разглядеть следы колес. Похоже, это была дорога, отходившая от проселка, ведущего на ферму.

Мы направились по ней в ту сторону, откуда приехали грузовики, но далеко уйти не успели. Пришлось проворно спрятаться, чтобы пропустить еще три машины, которые урча проехали мимо нас.

— Ну и что? — спросил Мики, когда мы выбрались из вереска обратно на дорогу. — Это же грузовики ВВС.

— Это еще как сказать, — ответил я.

Теперь я был твердо убежден, что раскопал нечто серьезное. Если Вейл хочет провезти на наши аэродромы оружие или взрывчатку, чтобы поддержать воздушный десант, он вынужден будет воспользоваться грузовиками ВВС. И вести их тоже должны люди в мундирах ВВС. Это совершенно очевидно. Если у них есть необходимые пропуска, им позволят проехать на аэродромы. Задавать вопросы и обыскивать грузовики никто не станет.

Незаметно для самого себя я ускорил шаг. Наконец дорога свернула вправо, к большому гравийному карьеру. Здесь мы сошли с колеи и, пригибаясь как можно ниже, взяли еще правее, пока, идя по ровной земле, не оказались в конце концов над этим карьером. Тут мы по-пластунски подобрались к самому обрыву и заглянули вниз.

Подползший ко мне сзади Мики сдавленно ахнул. В карьере, прямо перед нами, стояло больше тридцати тяжелых грузовиков. Я никак не мог понять, откуда они взяли столько машин.

Вокруг кишели люди в форме ВВС. Некоторые носили сержантские лычки, но в большинстве своем это были рядовые из наземной обслуги. Офицеров я не видел. В машины грузили какие-то штуковины, похожие на цилиндры для сжатого воздуха. Они очень напоминали баллоны с водородом, используемые для надувания аэростатов воздушного заграждения. Доставали их из углубления в дальнем конце карьера. По обе стороны от входа в эту пещеру лежали огромные кучи щебня, которым, очевидно, и был завален тайник.

Машины, стоявшие ближе всего к въезду в карьер, судя по всему, были уже загружены. Водители первых трех автомобилей сошлись вместе и болтали, ожидая, очевидно, команды трогаться. У многих рядовых наземной службы, грузивших машины, были ремни с револьверами в кобурах. У въезда, там, где подъем достигал уровня окружавшего карьер вереска, стояли часовые с винтовками, а по краю обрыва ходили патрульные. Это меня встревожило, и я стал поглядывать по сторонам, однако, поблизости от того места, где лежали мы, охраны, похоже, не было.

Тут из-за заднего борта грузовика появилась знакомая фигура. Это был Вейл, я узнал его по быстрой уверенной походке, несмотря на то, что он был в офицерском мундире. Вейл шел вдоль ряда грузовиков, направляясь к водителям первой тройки, следом за ним шагало еще человек двадцать. Я бы многое отдал, лишь бы узнать, о чем говорил с ними Вейл. Беседа продолжалась не больше минуты, потом Вейл взглянул на часы, и мгновение спустя водители забрались в кабины. Моторы взревели. Сопровождавшие Вейла люди полезли в кузова, человек по семь в каждый. Клацнули шестерни в коробке передач первой машины, и она пошла на подъем, следом тронулись еще две. Мгновение спустя они скрылись, шум моторов мало-помалу рассеялся в неподвижном ночном воздухе.

Вейл зашагал вдоль шеренги грузовиков в обратную сторону. Походка его была легкой и бодрой, в ней чувствовалась гордость и самодовольство. Мне это не понравилось. Вейл перешел на ближнюю к нам сторону карьера, и я вытянул шею, чтобы видеть то, что творилось под нами. Там стояло четыре человека. Они молчали, переминаясь с ноги на ногу, и не знали, куда девать руки. Вейл подошел прямо к ним.

— Вопросы будут? — спросил он. Его твердый командирский голос едва достигал моего слуха. — Нет? Отлично! — Он посмотрел на часы, похожие на секундомер, ожидая, когда закончится минута. — Сейчас ровно без четырнадцати минут два. — Четверо мужчин сверили свои часы с часами Вейла. Очевидно, точное соблюдение времени играло важную роль. — Вам все ясно?

Они закивали.

— Проверьте, хорошо ли укрыты дымовые баллоны. Лучше вступайте в препирательство, до пальбы дело не доводите. И смотрите, чтобы посадочная полоса была обозначена как можно четче. Высота — пятьдесят футов, понятно?

Четверо вновь закивали головами.

— Тогда, пожалуй, вам пора отправляться. Удачи!

Они отсалютовали, как это принято у военных летчиков, но что-то выдавало в них неангличан — туловище было слишком напряженно, каблуки чересчур плотно сжаты. Водители двинулись к следующей четверке грузовиков, в кузова полезли люди, опять по семь человек в каждый.

— Ни с места!

Команда раздалась откуда-то сзади. Сердце мое подскочило к самому горлу. Я повернул голову. Над нами стояли три человека, двое патрульных держали нас под дулами винтовок. Третий, в штатском, был вооружен револьвером. Он-то к нам и обращался.

— Встать! — приказал он.

Мы медленно поднялись на ноги.

— Что вы здесь делаете? — спросил штатский.

— Просто смотрим, — ответил я, гадая, как лучше себя повести. — Что тут происходит?

— Не вашего ума дело, — был ответ. — Этот участок — собственность ВВС. Придется задержать вас до установления личности.

— Разве то, что здесь происходит, — тайна? — спросил я.

Штатский не ответил.

— Проверьте, есть ли у них оружие, — велел он одному из часовых. — Руки вверх!

Часовой шагнул вперед и проворно ощупал нас.

— Оружия нет, — доложил он.

— Хорошо. Уведите их да смотрите, чтобы не удрали. Займемся ими потом.

— Да что такое? — спросил Мики. — Мы не сделали ничего плохого, а если тут частная собственность, то почему она не огорожена забором?

— Уведите их, — скомандовал штатский, и часовые зажали нас с боков.

О попытке бежать не могло быть и речи: нас пристрелят, не отпустив и на десяток ярдов. Но и ждать какого-то удобного случая, которого, возможно, никогда не представится, тоже бессмысленно, — счет пошел на минуты. Грузовики отъезжали группа за группой, по четкому расписанию. Теперь я в общих чертах представлял себе план операции: дымовая завеса не даст нашей наземной обороне вступить в бой, парашютисты и транспортные самолеты с войсками сами приземлятся на важнейшие аэродромы… Надо что-то делать, и делать немедленно.

— Я хочу поговорить с мистером Вейлом, — сказал я. От меня не ускользнул быстрый удивленный взгляд штатского. — Это очень важно, — добавил я.

— Не понимаю, о чем вы, — произнес он деревянным голосом. Этот тип был очень осторожен.

— Еще как понимаете, — ответил я.

— Кто такой мистер Вейл?

— Может, хватит препираться? — разозлился я. — На случай, если вы этого не знаете, сообщаю, что фамилия вашего офицера Вейл, и он работает библиотекарем на аэродроме Торби. А теперь будьте любезны немедленно проводить меня к нему, мы не можем позволить себе попусту тратить время.

— Зачем он вам понадобился?

— Это касается только нас двоих, — ответил я.

Штатский заколебался, потом все же уступил.

— Ладно, пошли.

Нас повели по краю карьера — часовые шагали по бокам, а захвативший нас штатский замыкал шествие. В карьер мы вошли по дороге. Когда мы двинулись вдоль шеренги грузовиков, стоявшие вокруг люди замолчали. В их любопытстве сквозило нервное напряжение, что меня ничуть не удивило: они повели опасную игру. Если они попадутся, им грозит смерть, да и при удачном исходе операции возможность гибели отнюдь не исключена.

Когда мы приблизились, Вейл обернулся. Он присматривал за погрузкой оставшихся машин и не выказал удивления, увидев нас, только разозлился.

— За каким чертом вы привели сюда этих людей, Перрет?

— Как вы и ожидали, сэр, из дома они удрали, — ответил наш страж. — Я задержал их вон там, на краю карьера.

— Хорошо, но какого дьявола вы тащите их ко мне? Распоряжения вам известны. Уведите!

— Так точно, сэр, но вот этот человек, — тут он указал на меня, — знал ваше имя и настоял на встрече с вами. Сказал, что это важно.

Вейл повернулся ко мне.

— Ну, в чем дело, Хэнсон? — резко спросил он.

Наше непрошеное появление встревожило его, он сгорал от нетерпения; близился звездный час, ради которого этот человек трудился шесть лет. Вейл всему отвел место, даже мне. Я мог понять его раздражение.

— Думаю, вам будет небезынтересно узнать, что игра окончена, — сказал я. — Командование Торби знает о вашем плане все.

Это прозвучало жидковато, но ничего лучшего я тогда придумать не мог.

Его густые брови приподнялись в знак недоверия. План был разработан слишком тщательно, и Вейл непоколебимо верил в себя. Я почувствовал, что теряю самообладание.

— Вы пытались убрать меня, — продолжал я, — потерпели неудачу. Я рассказал все, что знал, Уинтону. Сначала он мне не поверил, но я показал ему схему, которую вы мне подсунули, и это убедило его принять меры предосторожности.

Едва я упомянул о схеме, как в глазах Вейла отразилось внезапное сомнение. Он заколебался, но тут же захохотал. Смех был естественный и непринужденный.

— Ну куда это годится, Хэнсон? Если Уинтон действительно принял меры, с чего бы это вы стали предостерегать меня? И вообще — зачем вы явились сюда? — Он взглянул на часы. — Извините, одну минуту…

Оставив нас, он зашагал вдоль ряда грузовиков, чтобы напутствовать очередную группу. Едва она уехала, Вейл вернулся. Он улыбался, и его взгляд на мгновение встретившийся с моим, был холоден.

— Ну, Хэнсон, похоже, наши пути расходятся, заявил он. — Я отправляюсь дальше. Надеюсь, что к величайшей победе, победе, в сравнении с которой даже падение Франции покажется мелочью. В каком-то смысле это моя победа, поскольку план принадлежит мне, а без захвата аэродромов истребителей мы не смогли бы осуществить вторжение в Британию.

Он умолк и на мгновение отдалился от нас. Глаза его приобрели отсутствующее выражение, взор устремился к храму победы, уже возведенному фантазией. Внезапно эти глаза оживились, вспыхнули, транс прошел…

— Ну, а вы… вы отправитесь… — Вейл развел руками, и жест получился каким-то странно чужим, не свойственным англичанину. — Мне очень жаль. Я восхищен вашим умом и самообладанием. Вы разглядели то, чего не увидел никто другой. Вы пытались втолковать им, что к чему, но вас не пожелали слушать. Жаль, что вы не уснули мирным сном там, на ферме, удовлетворившись сознанием собственного заблуждения. Я был уверен, что Райэну удастся одурачить вас. Он милый старик, и как соответствует обстановке, а? Он рассказывал вам об англо-бурской войне?

Я кивнул.

— Так я и знал. Полагаю, однако, он не упомянул о том, что сражался на стороне буров, а не англичан? Позвонив мне, он сказал, что ваши подозрения касательно его дома улеглись. Что же их воскресило? Грузовики?

Я снова кивнул.

— Да, я этого опасался. Потому-то и отрядил Перрета присматривать за вами, — он снова взглянул на часы. — Впрочем, ваши действия даже придали игре некоторую пикантность. Я рад, что был знаком с вами. Прощайте.

Он поклонился с серьезным и непринужденным видом, потом повернулся к человеку, которого именовал Перретом.

— Посадите этих двоих в их грузовик и отвезите назад, мимо Роубака на холм в Форест-Роу. На первом повороте есть довольно крутой обрыв, опрокиньте с него грузовик и подожгите. Вам ясно?

— Ясно, сэр, — многозначительно проговорил Перрет.

Вейл отвернулся. Вопрос был улажен. Момент даже нельзя было назвать напряженным, способным поразить воображение. В словах Вейла не отразилось никаких чувств, ни малейшего волнения. Приказ он отдал спокойно и деловито, будто речь шла о привычном будничном деле, а не о зверском убийстве. Больше всего поражало то, что в облике Вейла не было ровным счетом ничего зловещего, а в манере говорить — ни малейшего оттенка враждебности. Я не мог ненавидеть его, оказалось, мне даже трудно возлагать на него какую-то вину, мы с Мики были лишь пешками, угрожавшими его ферзю; песчинками, способными повредить мягкий, отлаженный механизм его плана. Наша смерть была необходима, и он отдал соответствующую команду в интересах своей страны, не проявив абсолютно никакого интереса к тому, как мы прореагируем на вынесенный им смертный приговор. Наш жалкий вид не вызывал у него и тени злорадства, и оттого убийство показалось мне чуть ли не нормальным явлением. На грядке с кабачками завелись два слизня, и он их раздавил, только и всего.

Сперва меня поразила лишь безучастность, с которой совершалось это убийство, но потом, когда мы, зажатые с боков часовыми, спотыкаясь, потащились к вереску, пришел страх. Перрет повел нас прямиком к нашему грузовику. Сразу было видно, что он прекрасно знал, где стоит машина.

Поначалу я едва ли понимал, что эти простые слова, произнесенные Вейлом так буднично, означают, что через несколько минут мы умрем. Но когда нас скрутили веревками и бросили, будто мешки, в кузов грузовика, прикрыв брезентом, до меня дошло все значение приказа: «Подожгите грузовик». Может, когда он загорится, мы еще будем живы? Интересно, мгновенно ли наступает смерть от огня? Я задрожал. Что это такое — умирать? Я никогда особенно не задумывался о смерти, считая ее чем-то невероятным. Эх, если б только я спокойно уснул, как Мики, и не слышал этого рева ползущих по вереску грузовиков! А впрочем, если план Вейла осуществится, через какой-нибудь час наш орудийный расчет, скорее всего, тоже погибнет…

Я перевернулся в темноте.

— Мики! — я говорил тихо, зная, что один из часовых залез к нам в кузов. — Мики!

— Ну что? — его голос звучал хрипло и с натугой.

— Прости, Мики, я не думал, что все так кончится.

Он не ответил. Злится, наверное, подумал я. Мики имел на это полное право.

— Мики, — повторил я, — прости.Больше мне нечего сказать… Сам знаешь, как это бывает. Мы могли выудить крупную рыбу, но не повезло. Он оказался слишком умен для нас с тобой.

Я слышал, как Мики что-то сказал, но слова потонули в дребезжании трясущегося грузовика. Набирая скорость, машина неслась по ухабистой дороге, которая вела к шоссе.

— Что ты говоришь? — переспросил я и внезапно увидел его лицо рядом с моим.

— Ты можешь перестать драть глотку или нет? — тихо сказал он. — Я лежу на твоем ноже. Наверное, вывалился у тебя из кармана, когда нас швырнули сюда. Я пытаюсь его открыть.

Я замер, не смея надеяться и гадая, как велики будут наши шансы, даже если нам удастся перерезать веревку, стягивавшую руки и ноги. Под брезентом был кромешный мрак, сильно воняло солодом. От тряски мое плечо больно билось обо что-то. Я перевернулся на другой бок, одновременно грузовик резко вильнул влево, отчего меня бросило на спину, а голова сильно стукнулась о доски настила. Потом дорога стала ровнее — мы выехали на шоссе. Я склонился над Мики и сказал:

У нас осталось четыре минуты, не больше.

— Ладно, ладно, — проворчал он, — не дергайся, я открыл эту дуру.

Я почувствовал, как его тело прижимается к моему. Мики весь напрягся, борясь с веревками, потом вдруг расслабился, подтянул ноги. Его правая рука двигалась воровато, но свободно!

— А что мы будем делать, когда высвободимся? — шепотом спросил я, чувствуя себя беспомощным идиотом. Инициатива спасения должна была исходить от меня, поскольку это я втравил парня в переплет и считал себя обязанным вызволить его. Но роль вожака уже перешла к Мики.

Его рука ухватила меня за плечо и принялась нащупывать веревку.

— Вот так-то, — шепнул он, перепиливая мои путы. Веревка ослабла, и лезвие ножа, соскользнув, впилось мне в ладонь. Но мои руки, а чуть погодя и ноги, были свободны. На какую-то секунду Мики отодвинулся от меня и перевел дух, потом приблизил губы к моему уху.

— Я нащупал края брезента, — зашептал он. — Придется рискнуть. Передвинься тихонько на тот конец кузова, как будто ты еще связан. Притворись, будто чокнулся от этой… как ее… клистирофобии[34], что ли… и ори во всю глотку, понял? Надо отвлечь на тебя внимание охранника, ясно? Остальное — моя забота.

— Ладно, — ответил я.

Извиваясь, Мики отполз и прижался к борту. Нож он прихватил с собой. Мики легонько стукнул меня носком ботинка по ноге, и я передвинулся под брезентом, которым мы были накрыты, так далеко, как только мог. Почувствовав, что брезент внатяг облегает мою спину, я прижал руки к бокам, соединил ноги и пополз дальше так, словно был по-прежнему связан. В тот же миг я завопил:

— Выпустите меня! Выпустите! Не могу больше! Тут все черное!

Я услышал, как ноги охранника затопали в мою сторону, и напрягся в ожидании удара, не прекращая орать, чтобы меня выпустили. Ботинок так и впился мне в ребра, и я перевернулся на досках кузова. Дух перехватило от удара, но я все же сумел визгливо застенать.

— Заткнись, ублюдок, — проговорил охранник, — не то прикладом поглажу!

Прикрыв голову рукой, я продолжал надрываться в крике. Я слышал, как лязгнули крепления винтовочного ремня. Охранник заносил надо мною приклад совершенно беззвучно, но я чувствовал каждое его движение.

Удара, однако не последовало. Послышался тихий сдавленный крик, и винтовка с грохотом упала на дно кузова, а мгновение спустя тело охранника глухо осело рядом. Выкарабкавшись из-под брезента, я увидел, как Мики вытаскивает мой нож из глотки солдата. Меня слегка замутило. Из раны огромными пульсирующими сгустками хлестала кровь, бледное лицо в лунном свете жутко контрастировало с багровой шеей.

Водитель машины внезапно притормозил, и я посмотрел в окошко на задней стенке кабины. Стекло скользнуло в сторону, показался ствол револьвера, нацеленный на Мики.

— Ложись! — взревел я.

Мики рухнул в мгновение ока, и тут же пролаял револьвер. Пуля со свистом пронеслась над тем местом, где он только что стоял. Я рыбкой нырнул к телу часового. Подсознательно я заметил его револьвер уже тогда, когда впервые увидел лежавший на досках труп, хотя в сознании моем отпечатался лишь вид его горла. Вытащив оружие из кобуры, я снова бросился под прикрытие кабины, где уже успел укрыться Мики. Ствол револьвера, направленный в нашу сторону, вслепую шарил по кузову. Стрелял этот гражданский, Перрет, но он не мог видеть нас, не прижавшись вплотную к водителю. Грузовик останавливался. У меня был только один выход, и я воспользовался им, выстрелив в стену кабины, в то место, где, по моим расчетам, должна была находиться голова Перрета. В последний раз я стрелял из армейского револьвера в Бизли[35], когда еще учился в школе. Должно быть, я недостаточно напряг руку, потому что отдача оказалась гораздо сильнее, чем я ожидал. К тому же, грузовик круто свернул, и я, потеряв равновесие, ничком рухнул на брезент. Какое-то мгновение мне казалось, что я промахнулся и попал в водителя, но, пока я поднимался, он успел выровнять грузовик, и тот снова оказался на дороге.

Водитель больше не тормозил, но и не увеличивал скорость. Было ясно, что он в нерешительности и не знает, как поступить. Я с опаской заглянул в окошко кабины. Перрет бесформенной грудой навалился на рычаги управления. Я не знал, мертв он или нет, но на голове у него зияла страшная продолговатая рана.

Просунув револьвер в окошко, я приказал шоферу:

— Стоп!

Он взглянул на меня краем глаза, увидел оружие и притормозил.

— Возьми винтовку, — велел я Мики, — а я буду держать его на мушке. Как только грузовик остановится, Еыпрыгивай на дорогу и бери его на мушку с той стороны.

Мики кивнул и подхватил винтовку.

— Ладно.

Мгновение спустя грузовик замер на месте. Мики перепрыгнул через борт прежде, чем колеса перестали вращаться.

— Руки вверх и вылезай, — приказал я водителю.

Он не имел ни малейшего желания вступать с нами в драку и слез на дорогу, держа руки над головой. Это был здоровенный детина. Его страх и растерянность едва не заставили нас рассмеяться. Похоже, парень решил, что настала пора прощаться с жизнью. Спустившись с грузовика, я вытащил револьвер из его кобуры.

— Кругом! — приказал я и, едва он выполнил команду, передал револьвер Мики, дулом вперед.

— Сможешь отключить его, не убивая? — шепотом спросил я.

— Смотри и учись, — ответил Мики.

Поплевав на правую руку, он стукнул водителя. Глухой удар, казалось, пронзил меня насквозь, но вид падающего тела оставил безучастным.

Мы оттащили его на обочину и связали той же веревкой, которой прежде спутали нас самих. Заткнув парню рот его собственным платком, я обмотал кусок веревки вокруг головы, чтобы кляп не выпал, потом мы вытащили из грузовика остальных двоих. Оба были мертвы. Пуля, выпущенная мной в Перрета, раскроила ему череп. Мы отволокли трупы в обрамлявший шоссе лес и спрятали в кустах рододендрона, после чего вернулись к грузовику. Если по пути к ферме я гнал машину довольно быстро, то сейчас и подавно выжимал из «бедфорда» все, на что он был способен. Времени почти не оставалось. Когда мы пронеслись мимо Роубака и устремились вниз по длинному склону холма к повороту, на котором нас должны были прикончить, я заметил, что уже четвертый час. И хотя я ехал так быстро, как только отваживался, в деревушку Торби мы влетели лишь в двадцать минут четвертого.

— Я иду в лагерь тем же путем, каким выбирался оттуда, — заявил я Мики. — Ты все еще намерен дезертировать или пойдешь со мной?

— А я не дезертировал! — со злостью возразил он. — Я просто переходил в другую часть, и ты это прекрасно знаешь!

— Ладно, ладно. Так ты по-прежнему хочешь перевестись или останешься со мной?

— Такого еще не бывало, чтоб я бросал товарища!

— Значит, возвращаешься со мной?

— Надо думать! Только на кой тебе лишние сложности? Чего ради возвращаться тем же путем, как будто это кросс какой-нибудь? Почему не подкатить прямо к главным воротам и не потребовать встречи со стариком Уинтоном?

— Потому что время у нас на вес золота, — ответил я. Мы проехали развилку, ведущую к главным воротам аэродрома, и я сбросил скорость. — Кроме того, — добавил я, — вполне возможно, что Уинтон мне и не поверит. Прежде чем мы встретимся с Уинтоном, нам надо захватить эти грузовики.

Я остановил машину.

— Давай, пошли. Мы выбирались примерно здесь.

Машина стояла на середине склона холма. Выйдя наружу, я отпустил тормоза, и грузовик свободно покатился вниз.

Это отвлечет охрану, — сказал я и, миновав изгородь из колючей проволоки, углубился в лес, находившийся как раз возле нашей позиции.

Глава X Дым над Торби

Грохот сорвавшегося с поворота грузовика прозвучал на удивление громко. Мы невольно остановились, прислушиваясь. Перешептывались под легким бризом деревья, но больше никаких звуков не было. Мы перескочили через канаву, возле которой так неожиданно столкнулись три с небольшим часа назад. В лес уже просочилась призрачная лунная бледность, все вокруг отбрасывало тени. Мы шли крадучись, короткими перебежками от дерева к дереву. Разум подсказывал мне, что так и надо. Без причины патрульный с тропы не свернет, и даже если он где-то рядом, внимание его привлечено к грузовику. И все-таки рассудок не мог приглушить нервного напряжения: слишком уж велика была ставка. Мы должны были добраться до позиции и не попасться при этом. Если все сорвется в самый последний момент только из-за тупости начальника охраны, будет еще обидней. А ведь лес — наиболее простой отрезок пути; дальше за ним — склон, ведущий к колючей проволоке, голый и освещенный луной. Вот, наконец, и сама проволока.

Мы добрались до тропы — широкой, белесой в лунном свете вырубки — и преодолели ее без всяких приключений. Наконец деревья поредели, на фоне белого холма проступили их пышные ветви. Продравшись сквозь низкие, нависшие сучья, мы остановились и посмотрели на бледный травянистый склон. Проволочная изгородь пересекала его черной полосой, а вдоль нее медленно двигался силуэт часового. В такт его шагам тускло поблескивал штык, отражая лунный свет.

— Господи, — пробормотал Мики, — ну и дельце нам карячится.

Я кивнул.

— Боюсь, все против нас. Лучше пробираться по одному.

— Ладно, браток, только что мне делать, если я прорвусь, а ты — нет?

— Ступай на пост оповещения и разыщи кого-нибудь из начальства. Расскажешь им все, что видел и слышал. Не пытайся удрать, если тебя окликнет патруль, — добавил я. — Удачи! Если проскочим оба, увидимся в бараке.

— Тогда до встречи.

— Надеюсь.

Мы расстались, осторожно выбрались на открытое место и с опаской двинулись вверх по склону. Часовой удалялся от нас вдоль проволоки, других охранников мы не видели. Второй патрульный мог стоять южнее нашего барака, там, где к изгороди примыкала купа деревьев, но с этой опасностью приходилось мириться. Пригнувшись пониже и не сводя глаз с охранника, я быстро двинулся вверх по склону. Вдруг часовой остановился и несколько секунд смотрел вниз, в долину. Я распластался в траве. Луна казалась неестественно яркой, и я подумал, что охранник наверняка меня видит, однако он вскоре зашагал вдоль проволоки снова в северном направлении.

Теперь я был в какой-то сотне ярдов от изгороди. Мне уже видны были даже шипы. Дальше я пополз на брюхе, хотя меня так и подмывало пуститься к проволоке бегом: слишком уж дорого было время, но я знал, что, попавшись, потеряю еще больше, а посему продолжал ползти, медленно и с великими предосторожностями. За поросшими травой кочками меня было не разглядеть. И я больше не видел часового, если не поднимал голову. Исчез из поля зрения и Мики.

Наконец моим глазам открылась вся изгородь — от деревьев слева до откоса справа. Патрульный возвращался своим маршрутом. Я приник к земле и зарылся лицом в траву в надежде, что он примет мою голову за какую-нибудь тень. Бряцанье его оружия раздавалось все ближе и ближе, наконец я почувствовал, что он вот-вот споткнется, налетев на меня. Больше всего на свете мне хотелось сейчас взглянуть на часового и проверить, смотрит ли он в мою сторону. Но вот он прошел мимо, лязг штыка мало-помалу затихал, потом разом оборвался.

Подавить искушение я не мог и опасливо приподнял голову. Патрульный будто к месту прирос и затих ярдах в тридцати слева от меня. Луна висела у него за спиной, и черный силуэт казался памятником всем, кто погиб в войнах, пытаясь положить им конец. Чудилось, он застыл навеки, глядя на склон перед собой. Где-то там лежал и выжидал Мики. Точно так же, как лежал и выжидал я сам.

Одному богу ведомо, сколько времени простоял на месте охранник. Взглянуть на часы я не мог — боялся шевельнуться. Дух сухой травы напоминал о ленивом летнем покое где-нибудь под сенью дуба, о тишине на холмах Суссекса. Знакомый аромат наполнил сердце щемящей тоской по канувшим в прошлое дням. Наконец часовой двинулся дальше, но через несколько ярдов снова замер, пристально вглядываясь в залитый лунным сиянием холм. Сердце мое заколотилось. Не иначе, он заметил Мики.

Свет луны вновь упал на штык, белым бликом сверкнув на стали. В этот миг мне подумалось, что патрульный никогда не уйдет. Время, драгоценное время уходило впустую. Я уже чувствовал, как едва заметно светлеет небо — скоро утро.

Но вот часовой отвернулся и вновь размеренным шагом двинулся вдоль проволоки. Он больше не останавливался и в конце концов исчез в чахлой рощице, сквозь которую тянулась изгородь. Меня от этой рощи отделяло ярдов пятьдесят, не больше. Будь у меня хоть немного времени, я бы дождался, когда страж пройдет по участку обратно и удалится от меня к северу. Тогда я был бы в наибольшей безопасности, наверняка зная, что часовой находится спиной ко мне. Но стрелки моих часов показывали уже 35 минут четвертого. Вполне вероятно, что проволоку мне удастся преодолеть лишь через четверть часа, если я стану ждать возвращения охранника. Нет, придется рискнуть: тянуть так долго у меня попросту не хватит духу.

Я приподнялся над травой. Других караульных у изгороди, похоже, не было. Я встал на ноги и, пригнувшись как можно ниже, бросился к проволоке. Отступать было поздно. Добежав до изгороди, я руками в перчатках разъединил кольца с ближней стороны. На рощу я даже не посмотрел: если часовой следит за мной, ничего уже не поделаешь. Мое внимание было сосредоточено на проволоке — ее надо было как можно скорее преодолеть. Если бы я бежал вниз, а не вверх по склону, то наверняка решился бы на прыжок, а так приходилось продираться сквозь шипы, что было куда труднее. Крутизна склона еще больше усложняла мою задачу.

Скользнув в проделанную брешь, я разъединил дальнюю сторону колец, перекинул правую ногу над проволокой и поставил ее на освободившееся место.

— Стой! Кто идет?

В тишине окрик прозвучал звонко и пугающе. Я застыл, шипы впились в мое тело. Я машинально глянул в сторону рощи. Там никого не было. Я уже успел осознать, что окрик раздался с противоположной стороны. Повернув голову, я услышал топот бежавшего человека. Он приближался ко мне вдоль проволоки, вверх по склону, и несся так стремительно, как только позволяло ему снаряжение, держа винтовку с тускло поблескивающим штыком наизготовку.

На какое-то мгновение меня обуял ужас и желание бежать. Но я все еще сидел верхом на переплетенных кольцах проволоки, и охраннику вполне хватило бы времени, чтобы прицелиться, пока я буду выдираться на ровное место. Я замер. Ничего другого не оставалось. Меня охватило ощущение краха, на лбу выступила испарина. Вот он, барак, вон окоп с орудием, до них каких-нибудь полсотни ярдов. Их очертания в лунном свете были так отчетливы, что мне почудилось, будто я уже там. Всего полсотни ярдов между победой и поражением. Сердце мое готово было разорваться. А может, Мики еще проскочит?

— Ты чего тут делаешь? — охранник остановился в паре ярдов от меня, и я увидел его большой палец на предохранителе винтовки. Он был из шотландского караульного отряда — здоровенный детина с приплюснутым носом и громадными ручищами.

— Лезу через проволоку, — ответил я. — Можно мне перетащить вторую ногу. В этой позе не ахти как удобно.

— Давай, только без фокусов. Выкинешь что — пальну и не задумаюсь.

— Никаких фокусов, — заверил я его, потом подмял под себя проволоку и перебросил через нее вторую ногу. На этот раз мне удалось сохранить равновесие.

— Почему лезешь в лагерь тайком? — грубо спросил он.

— Ходил в самоволку, — ответил я. — Надо было до зарезу. Вон моя огневая позиция.

— Влип ты, парень. — Он покачал головой. — Теперь не расхлебаешься.

— Слушай, будь человеком, пропусти. Ведь не просто так я убегал, была причина…

— Нечего меня уламывать, я свою службу знаю. Ты арестован.

Уголком глаза я заметил, как к проволоке подбирается Мики, и чуть отодвинулся, чтобы часовой отвернулся от него, следуя за мной.

— Ни с места! — Он угрожающе вскинул винтовку.

— Слушай, ну пропусти, а? — взмолился я. — Мы здесь уже месяц без отпусков. Даже увольнительные не дают.

Мики был уже у изгороди.

— Мне тут надо было свидеться с одной… Срочно. А как уйдешь? Только в самоволку. Готов спорить, что ты тут недавно, иначе бы понял, каково это…

Я почти не думал, что говорю. Пока я отвлекаю его внимание от Мики, можно плести все, что угодно. Мики уже лез сквозь проволоку.

— Хватит разговоров, все равно ничего не выйдет. — Охранник изрядно нервничал. Я чувствовал, что ему хочется отпустить меня, да не хватает духу. — Почем я знаю, может, ты — немецкий парашютист? Ну-ка, пошли. Вперед!

В этот миг послышался глухой удар. Это Мики не удержался на ногах и рухнул на землю. Часовой резко обернулся, мгновенно вскинув винтовку к плечу.

— Стой!

Мики едва успел встать на ноги и повернуться к нам. Лицо его в лунном свете было мертвенно-бледным, я даже разглядел его глаза. Они сузились и забегали, было видно, что Мики в нерешительности. У меня мелькнула мысль о том, что он, наверное, частенько вот так же нерешительно смотрел на полицейских. Внезапно Мики ринулся вперед, к бараку, сейчас он был похож на маленького кролика, удиравшего в нору.

— Стой, стрелять буду! — Большой палец часового надавил на предохранитель.

Я прыгнул вперед.

— Не стреляй! Это мой друг. Не стреляй!

Мики, наверное, подумал, что сумеет удрать, но бегун из него был неважный, и он даже не пытался бежать зигзагами. Поразить такую цель для хорошего стрелка было раз плюнуть.

— Мики! — заорал я. — Мики, остановись!

Он оглянулся через плечо, и я махнул рукой.

— Иди сюда, — позвал я. — Быстро! — И, не переводя духа, добавил, обращаясь к охраннику: — Не стреляй, все в порядке. Парень просто перепугался, что его поймали.

Мики остановился, не зная, как быть.

— Иди сюда! — снова позвал я, и он с большой неохотой затопал в нашу сторону.

Отпустив винтовку, часовой повернулся ко мне.

— Что тут творится? Может, тут есть еще кто-нибудь?

— Нет, только мы двое, — ответил я. — Да и убегал я не к бабе, а для того, чтобы добыть важную информацию о нацистских агентах.

— Ничего не выйдет, парень. — Часовой покачал головой. — Придется тебе рассказать всю правду капралу. Марш вперед!

Сказав правду, я лишился его сочувствия. Досадно. Но теперь уже ничего не поделаешь, остается лишь молить бога, чтобы капрал не оказался дураком.

Часовой шагнул ко мне за спину.

— Иди вон к тому блиндажу и не сворачивай.

Мики присоединился ко мне. Он еще не успел отдышаться.

— За каким чертом ты меня позвал? — сердито спросил он, шагая рядом. — Я бы мог удрать.

— Нет, — заявил я, — не мог.

— Я-то думал, что сведения и взаправду важные. Скажешь, не стоило рискнуть?

— Если бы тебя пристрелили, делу бы это не помогло, — произнес я. — С такого расстояния он бы не промазал.

Мики ничего не ответил, дальше мы пошли молча и выбрались на верхушку холма. Приземистый блиндаж в сотне ярдов к северу от нашего барака в лунном свете выглядел зловеще.

— Капрал! — закричал наш конвоир, когда мы приблизились к этому низкому строению из кирпича и бетона. — Капрал!

Дежурный капрал, пригнувшись, пролез через низкую дверь блиндажа и, моргая, чтобы прогнать сон, зашагал к нам. Для охранника он был маловат ростом. Волосы рыжие, в резких чертах лица сквозит ехидство. С таким будет нелегко.

— Что тут такое? — злобно спросил капрал с едва уловимым шотландским акцентом.

— Да вот, капрал, поймал двоих. Лезли в лагерь через проволоку. — Конвоир кивнул на меня: — Сперва этот парень сказал, что бегал в самоволку на свидание к своей девчонке. А потом, когда я окликнул второго, он заявил, что они смылись вместе, чтобы разнюхать про нацистских агентов. Говорят, они вон с того орудия.

Капрал смерил нас взглядом. У него были колючие, близко поставленные глазки.

— Фамилия и номер? — вопросил он.

— Хэнсон, — ответил я и назвал свой номер. Мики тоже сообщил все, что от него требовали. Затем капрал проверил наши бумаги и пропуска на аэродром.

— В порядке, — сказал он и повернулся к доту. — Охрана, ко мне!

Вывалила полусонная команда. Глаза у всех были мутные. Подходя, охранники нахлобучивали на головы каски.

— Макгрегор, Бэрд, отведите этих людей на гауптвахту.

Я прокашлялся, потому что изрядно нервничал.

— Простите, капрал, но…

Больше ничего выговорить не удалось.

— Если вам есть, что сказать, скажете это утром дежурному офицеру, когда пойдете под суд.

— Прежде чем нас отведут на гауптвахту, я хотел бы повидать моего сержанта.

— Я сам с ним встречусь. Если вы действительно из расчета этого орудия, я сообщу ему о вашем возвращении.

— Но я просто должен с ним поговорить. Это жизненно важно…

— Молчать! Уведите их!

— Силы небесные! Парень! — вскричал я. — Ты что, хочешь, чтобы немцы выбросили на аэродром десант и никто не смог им помешать?

— Говорить будете, когда к вам обратятся, зенитчик Хэнсон! — рявкнул капрал. — Вы арестованы, постарайтесь это запомнить! На «губе» у вас будет возможность сочинить какой угодно предлог в оправдание вашей самовольной отлучки. — Он повернулся к двум выделенным для конвоя охранникам. — Уведите их!

Часовые схватили меня, но я вырвался из рук. Ощущение провала было таким острым, что я уже не владел собой.

— Слушай, ты, дурак! — начал я.

— Не сметь разговаривать со мной в таком тоне! взревел он.

— Заткнись, — спокойно сказал я, и, вероятно, потому что в моем голосе прозвенели властные нотки, на этот раз капрал меня не оборвал. — Если ты не дашь мне встретиться с сержантом Лэнгдоном, я почти наверняка гарантирую, что за тупость ты расплатишься собственной шкурой. Сегодня на рассвете наш аэродром в числе других подвергнется нападению с воздуха. В обычных условиях десант на аэродром обречен на неудачу, но сейчас к Торби подъезжают три, а то и четыре грузовика ВВС, набитые нацистскими шпионами. Они везут дымовые баллоны. Ветер северо-восточный, — я посмотрел на часы, — время — без четверти четыре. С минуты на минуту грузовики будут на территории лагеря. Они поедут прямо по летному полю и остановятся где-то к северу от нас. Потом над аэродромом будет поставлена дымовая завеса. Под ее прикрытием здесь приземлятся транспортные самолеты с войсками, и всю нашу наземную оборону возьмут штурмом.

Мои слова поразили капрала, я видел это по его лицу. Возможно, отчаяние придало моему голосу убедительности.

— А как же транспорты сядут, если взлетные полосы будут в дыму? — спросил он.

— Вслепую, — ответил я. — Концы полос будут обозначены шарами, укрепленными на определенной высоте. Возможно, на шарах будут огни. Если мы хотим предупредить другие аэродромы, надо спешить: времени почти не осталось. Вот зачем мне нужен сержант.

— А почему ты не хочешь встретиться с начальником наземной обороны? — подозрения капрала еще не улеглись.

— Потому что пока я стащу его с койки да докажу, что я не псих, будет уже поздно мешать им ставить завесу.

О том, что начальник наземной обороны, возможно, не поверит мне, и о моей боязни идти к нему без доказательств, которые не оставили бы у него ни малейших сомнений в серьезности положения, я умолчал.

— Мне нужно только одно, — добавил я, — пятиминутный разговор с сержантом Лэнгдоном. Думаю, просьба вполне резонная, не так ли?

Капрал заколебался.

— Ну что ж, вреда от этого не будет, — сказал он и добавил с прежней резкостью: — Ладно, ведите их вон к тому бараку. Ефрейтор Джексон, останетесь за старшего.

На полпути к бараку я услышал шум моторов — со стороны плаца приближались машины. Меня охватило внезапное возбуждение. Секунду спустя из-за приземистого барака показался первый грузовик ВВС. Они тяжело проехали по гудрону мимо нас — черные, громоздкие силуэты на фоне лунного диска. Я повернулся к капралу:

— Это они.

— А по-моему, машины как машины, — ответил он, но я почувствовал, что ему не по себе.

В барак я вошел через заднюю дверь, капрал не отставал от меня ни на шаг. Дверь в комнату сержанта была по правую руку, и я, не раздумывая, отворил ее. На столике возле койки Лэнгдона стояла притушенная «летучая мышь». Я потряс сержанта за плечо. Он что-то пробормотал и перевернулся на другой бок, не размыкая плотно сжатых век. Я снова встряхнул его.

— Ну, что такое? — Он неохотно открыл глаза. — Боже праведный, Хэнсон!

Лэнгдон рывком сел на койке.

— Где тебя черти носили? Мики с тобой?

Не дав мне рта раскрыть, капрал из охраны спросил:

— Это один из ваших людей, сержант?

— Да.

— Мы поймали их возле вашей позиции, когда они лезли в лагерь через проволоку.

— Что тут происходит? — послышался голос Худа. Он протолкался в комнату мимо капрала. — Ах, значит, ты вернулся? Прихожу будить сменщика, вдруг слышу — тут голоса, — добавил он, оправдываясь. Худ был в полном обмундировании, с противогазом наготове, в руках — винтовка со штыком.

— Сержант Лэнгдон, — проговорил я.

— Что?

— Прикажи капралу Худу немедленно всех поднять и велеть им одеться.

— Зачем?

— Что ты такое мелешь? — вмешался Худ. — Или не понимаешь, каких дров наломал своей самоволкой? О твоем отсутствии доложено мистеру Огилви.

— Нам нельзя терять времени, — взволнованно сказал я Лэнгдону. — Утром на аэродром высадится воздушный десант. Четыре грузовика с дымовыми баллонами уже в лагере, они проехали мимо нашей позиции за минуту до того, как я тебя разбудил. Дым нужен, чтобы прикрыть высадку.

— Что ты, черт побери, несешь? — проговорил Лэнгдон, спуская ноги с койки. — Откуда тебе это известно?

— Я только что видел, как Вейл руководил погрузкой машин и отдавал распоряжения. Все это происходило в одном укромном местечке под названием ферма Коулд-Харбор в Эшдаунском лесу. Они нас подловили, но мы убили двоих охранников и удрали.

Я вытащил из кармана взятый у охранника револьвер и бросил его на койку.

— Этот револьвер мы отобрали у одного из них. Подробности я сообщу, пока остальные будут одеваться.

Лэнгдон заколебался, растерянно нахмурив лицо. Вдруг он поднял глаза на Худа.

— Мимо окопа проезжали четыре грузовика?

— Да, перед тем, как я пришел будить сменщика, — ответил Худ. — Но это были обыкновенные машины ВВС. Неужто ты веришь этой нелепой истории? Я лично полагаю, что Хэнсон старается таким образом прикрыть свое собственное весьма странное поведение. Ты ведь помнишь, что вскоре после его прибытия сюда разгорелся весь этот сыр-бор с планом нашей обороны, который нашли у нацистского лазутчика. Потом Хэнсон разговаривал с немецким пилотом, а еще позже его опознали как…

— Дать сигнал «в ружье»! — оборвал его Лэнгдон.

— Да это же нелепая басня! Грузовики с дымовыми баллонами! Да это…

— В ружье! — приказал Лэнгдон. — А правда это или нет, мы скоро выясним.

Худ с угрюмым видом вышел вон, секунду спустя раздалась команда: «В ружье!», и почти сразу же послышалась возня — ребята слезали с коек и одевались. Тонкая переборка почти не приглушала звуков, внезапно пробудившийся к жизни барак ходил ходуном.

— Теперь рассказывай все с начала до конца, — велел Лэнгдон, натягивая брюки прямо на пижаму.

Я коротко поведал о ночных событиях и об их предыстории.

— И что же, по-твоему должно сделать наше подразделение? — спросил он, когда я умолк.

— Окружить грузовики, — ответил я. — Ни один офицер не согласится послать срочное предупреждение на другие аэродромы, если моя «нелепая история» не будет подкреплена конкретными доказательствами. Если обнаружится, что грузовики не опасны, мне наплевать, как поступят со мной. Как бы там ни было, я-то знаю, что они далеко не безобидны.

— Ну что ж, так и сделаем. Капрал, вы согласны оставить этих двух солдат здесь, под моим началом? Отвечать за них буду лично.

— Идет, сержант.

— Да, минуточку, капрал, — добавил Лэнгдон, когда тот уже выходил из комнаты. — По расчетам Хэнсона, грузовики находятся где-то на северо-восточном краю летного поля. Пожалуйста, передайте всем постам охраны вдоль той стороны аэродрома, что в случае, если услышат ружейную перестрелку, они должны окружить четыре грузовика ВВС. Экипажи машин одеты в форму ВВС.

— Хорошо, сержант, сделаем.

Когда он вышел, в дверях показался понурый Мики.

— Готов спорить, что кто-кто, а не ты за шпионами гонялся, — сказал Лэнгдон, надевая форму. Мики неловко молчал.

— Ладно, иди бери винтовку, — велел Лэнгдон.

Глаза Мики жадно блеснули.

— И штык, сержант? Холодная сталь для этих ублюдков в самый раз!

Лэнгдон повернулся ко мне.

— Так. Не знаю, имеет ли это какое-либо отношение к происходящему, но где-то в половине первого к окопу подъехал командир эскадрильи Найтингейл. Как раз тревога была. Он спрашивал тебя. Когда я сказал, что ты пропал без вести, он со всех ног бросился к своей машине и укатил со страшной скоростью. С ним была эта твоя девчонка из ЖВС.

— Он в курсе дела, — сказал я. — Я просил его связаться с одним парнем из моей газеты. Вероятно, он добыл нужную информацию.

Вошел капрал Худ.

— Все оделись, сержант. Я держу их в бараке. — По тону Худа было ясно, что приказ он выполнял против своей воли.

— Хорошо. Пошли, Хэнсон. Молю бога, чтобы это дело не обернулось глупой и напрасной затеей.

Лэнгдон вышел из комнаты в сумрачный затемненный барак, где горела только одна «летучая мышь». Все сгрудились вокруг Мики. С нашим приходом воцарилось молчание, все лица были обращены к нам.

— Взять винтовки, — приказал Лэнгдон. — Капрал Худ, выдать каждому по двадцать патронов. Фуллер, останешься в карауле.

Пока раздавали патроны, Лэнгдон произнес такую речь:

— Хэнсон вернулся в лагерь и рассказал, что утром сюда будет выброшен десант. На летное поле прибыли четыре грузовика. По словам Хэнсона, их экипажи состоят из шпионов. Задача агентов в условленный момент накрыть аэродром дымовой завесой. Я намерен осмотреть эти грузовики. Мы возьмем в кольцо один из них, потом я пойду и лично его проверю. Ваша задача — прикрыть меня, и прикрыть надежно — в этом я на вас полагаюсь. Если, конечно, рассказ Хэнсона достоверен. Мики, Четвуд, Хэлсон и Худ! Возьмете ручные гранаты, они у меня под койкой. Все ясно? Тогда двинулись.

Мы вышли на улицу. Низко на западе висела яркая по сравнению с сумраком внутри барака луна, с востока ползла едва заметная бледная заря. Я взглянул на часы. Было начало пятого.

— Скоро рассвет, — сказал я.

— Когда они собираются атаковать? — спросил Лэнгдон. — При свете или затемно?

— Не знаю, — ответил я. — Думаю, на самой заре. Им же надо подвести транспорты с войсками, прежде чем совсем рассветет, иначе они станут легкой добычей наших истребителей.

Когда мы проходили мимо окопа с торчавшим на фоне лунного диска внушительным стволом трехдюймовки, Лэнгдон сказал:

— Хэлсон, вон мой велосипед. Будь добр, прихвати его, пожалуйста. В случае чего будешь вестовым.

— Хорошо, Джон. Может, и пушку прихватить?

Замечание было встречено взрывом хохота. Высокое звонкое ржание Кэна и зычный утробный гогот Четвуда перекрыли смех остальных. Я оглянулся. Подразделение гурьбой шло за нами, и я заметил, что Кэн и Четвуд шагают по бокам от Худа. Он что-то говорил, они внимали. Я не уловил ни слова, но на миг глаза мои встретились с глазами Худа, и я понял, что если вдруг грузовики каким-то чудом окажутся вполне безобидными, мне несдобровать.

Когда мы подходили к гудроновой кромке летного поля, я невольно ускорил шаг. Мы с Лэнгдоном шли молча. Мне было здорово не по себе, почти страшно. Ночные события больше походили на сон, и теперь, когда я убедил Лэнгдона начать действовать, в душу мне закралось противное ощущение возможной ошибки. Запас веры в себя, похоже, иссяк, едва я добился от Лэнгдона толку. Он тоже волновался. Если я неправ, он выставит себя дураком перед собственным подразделением и будет вынужден отвечать на неприятные вопросы утром, когда мне предъявят обвинение.

Мы миновали первый капонир к северу от нашей позиции и прошли половину пути до второго, когда нас нагнал Худ.

— Ну, и где же эти твои грузовики? — спросил он.

Вопрос был вполне уместный, но в том, как капрал Худ задал его, чувствовалось чуть ли не ликование. В этот миг я был готов возненавидеть весь род людской. Я смутно различал деревья и кусты на северном краю аэродрома. Асфальтированная дорога, похожая в лунном свете на белую ленту, сворачивала влево по периметру летного поля. Нигде не было видно грузовиков, ни малейшего их следа. Я почувствовал, как у меня резко засосало под ложечкой. Гравийный карьер возле фермы Коулд-Харбор показался мне чем-то далеким и призрачным. Меня охватил страх.

— За следующим капониром срежем угол, — сказал я. — Наверное, они растянулись вдоль склона, чтобы покрыть дымом как можно больший участок.

Худ хмыкнул. Он и не скрывал своего недоверия. Я чувствовал, что Лэнгдон волнуется, и ему явно не по себе.

Мы сошли с асфальта на сухую жесткую траву, миновали кучу мешков с песком, окружавших некогда боевую позицию, где стоял «льюис». Местами в траве зияли проплешины голой ссохшейся земли, но когда мы добрались до склона и прошли мимо огромного вала капонира, поросль посвежела, стала гуще. Спотыкаясь о твердые, как кирпичи, комки глины, мы гуськом зашагали между двумя воронками от бомб, оставшимися нам на память после налета в пятницу.

Наконец мы увидели проволоку посреди холма, похожую на черную змею в траве. Вдоль изгороди шли два человека, неся какой-то тяжелый цилиндр. Они были одеты в мундиры ВВС. Я тронул Лэнгдона за рукав. Чувство ликования переполнило меня. Облегчение было столь велико, что я едва мог говорить.

— Похоже, несут дымовые, — сказал я.

Мы остановились и несколько секунд наблюдали за двумя тащившими груз парнями. Подразделение столпилось позади нас, разговоры прекратились: ребята почувствовали, что что-то происходит.

— Ну что ж, — сказал Лэнгдон, — Хэнсон, оставь винтовку и пошли со мной. Остальным залечь в траве — и ни звука!

Мы с Лэнгдоном двинулись вперед вдвоем, не делая попыток спрятаться. По склону шли наискосок, и с каждым шагом глазам открывался все более широкий отрезок изгороди. Показались еще два солдата в мундирах ВВС, тоже с цилиндром. Наконец мы заметили и сам грузовик — он стоял возле проволоки, накренившись набок. Четыре человека вытаскивали из кузова баллоны, один из часовых аэродромной охраны наблюдал за ними, опираясь на винтовку.

— Хорошо, — произнес Лэнгдон. — Пока что выходит, что ты прав.

Мы развернулись и пошли назад.

— Что значит «пока что»? — спросил я.

— Я должен убедиться, что они заняты тем, чем не должны заниматься.

— Но теперь-то ты мне веришь?

— Верю, но ведь ты мог просто ошибиться. Надеюсь, что нет. Ради твоего же блага. А там — бог знает. Вполне возможно, что эти парни действительно из ВВС и раскладывают баллоны по чьему-то приказу. Ты меня понимаешь?

— И что же ты собираешься предпринять?

— Попробую взять их на пушку и заставить выдать себя.

Мы присоединились к остальным нашим.

— Пошли на дорогу, скорее! — велел Лэнгдон. — Пригнуться и не шуметь.

Я подхватил винтовку и двинулся следом за ним. Как только проволоку не стало видно, Лэнгдон перешел на трусцу. Обогнув капонир, мы добрались до асфальта и на дороге прибавили ходу. Ярдов через триста Лэнгдон остановился и сказал, когда подразделение подтянулось к нам:

— Прямо против нас на склоне холма стоит грузовик ВВС. Это и есть наша цель. Растянитесь цепью, промежуток около двадцати футов. Потом двинемся вперед. Как только увидите грузовик, ложитесь и ползите дальше по возможности незаметно. Конечная задача — расположиться полумесяцем вокруг грузовика; стало быть, фланги должны сближаться. Занять позицию не далее чем в двустах ярдах от машины. На это вам дается пять минут с момента нашего ухода. Дальше я отправлюсь один. Огонь открывать либо по команде, либо в том случае, если они начнут стрелять. Получив приказ или, увидев, что в меня стреляют, захватите грузовик как можно скорее, тут я на вас надеюсь. Таким образом, станет ясно, что машины прибыли для поддержки вторжения на аэродром и, следовательно, у нас очень мало времени. Все понятно?

Никто не произнес ни слова.

— Тогда порядок. Растянуться в цепь по обе стороны от меня. Бегом!

Едва подразделение рассыпалось вдоль обочины дороги, Лэнгдон взмахнул рукой и двинулся вперед. Мы шли маленькой группой — Худ, Лэнгдон и я. Мики был ярдах в двадцати слева, а Хэлсон, бросивший велосипед на обочине, — справа. Внушительного впечатления наша цепь не производила: с каждого фланга от нас шло всего по четыре человека, но строй был более или менее ровный. Мы напоминали довольно сносный пехотный взвод, наступающий развернутым боевым порядком.

Скоро мы вышли на кромку холма, спустились ярдов на тридцать вниз и увидели грузовик. Лэнгдон рассчитал правильно: мы оказались точно над машиной. Пригнувшись, мы пошли дальше еще осторожнее. Луна висела достаточно низко, и тень окутывала ближний к кромке более крутой участок склона, скрывая весь наш отряд. Я огляделся по сторонам. С трудом верилось, что мы здесь не одни.

Склон становился все более пологим, тень кончилась. Мы остановились, когда от грузовика нас отделяло не более сотни ярдов. Я тронул Лэнгдона за руку и указал вдоль проволоки на север. Склон там становился шире, и на выступе возле изгороди стоял еще один грузовик. Солдаты в мундирах ВВС разносили баллоны.

Лэнгдон взглянул на часы.

— Пять минут прошло, — сказал он. — Пойду посмотрю, что у них на уме.

— Это самоубийство, — предупредил я. — Если ты заставишь их выдать себя, тебя прикончат без зазрения совести. Дело для них очень важное.

— По крайней мере, умру не просто так, — произнес он с мальчишеским смешком, в котором чуткое ухо уловило фальшивые надтреснутые нотки.

— Разреши мне, — попросил я. — Это ведь мой спектакль.

— Нет, здесь мой выход, — ответил Лэнгдон. — Ты и без того много сделал.

Своим спокойным тоном он ясно дал мне понять, что спор окончен. В конце концов, командиром подразделения был он.

— Ну что ж, только не заслоняй собой того, кто вступит с тобой в разговор. Я буду держать его на мушке. В школе я здорово стрелял.

— Спасибо. — Лэнгдон поднялся на ноги и зашагал вниз по склону. Очертания его стройной фигуры в косых лунных лучах неожиданно приобрели резкость. На востоке, над головой сержанта, небо медленно бледнело.

Лэнгдон подошел к грузовику, и из кузова тут же выпрыгнул человек в мундире ВВС. Лэнгдон чуть отодвинулся в сторону, чтобы не заслонять его собой, а я быстро вскинул винтовку и прижал ее к плечу. Особой нужды в этом, впрочем, не было, поскольку летчик оказался без оружия. Никаких признаков враждебности я не заметил.

Худ, видимо, почувствовал мое настроение.

— Смотри, чтобы эта штука не пальнула, — вдруг сказал он. — За убийство придется отвечать, даже если ты в военной форме.

Я не ответил. Мне было не по себе.

Часовой двинулся дальше, Лэнгдон остался один. Из-за заднего борта грузовика за ним следили двое солдат Я пожалел, что не захватил с собой бинокль. Лэнгдон кивнул в нашу сторону, и сержант ВВС посмотрел вверх, на склон.

Вдруг обстановка враз переменилась. Сержант выхватил из кармана пистолетик, я видел, как тот блеснул в лунном свете. Сержант взмахом руки велел Лэнгдону подойти к кузову грузовика. Мой указательный палец невольно надавил на спусковой крючок, выбирая лифт курка. Лэнгдон не спеша двинулся к машине. Державший его под прицелом сержант резко повернулся, но остался на месте. Мушка совместилась с прорезью прицела, и я спустил курок. Отдача винтовки воскресила приятные воспоминания о стрельбах в Бизли. Я не осознал, что убиваю человека, он был для меня всего лишь мишенью. От удара пули сержанта толкнуло вперед, он споткнулся и как бы нехотя осел на землю. Не отнимая винтовки от плеча, я заученным движением передернул затвор.

Лэнгдон на мгновение замер, глядя на падающее тело. Это было похоже на стоп-кадр в кино. Двое в кузове, словно зачарованные, смотрели на своего главаря. Их на мгновение парализовало. Остановились и те четверо, что таскали баллоны.

Затем все они разом ожили, будто марионетки. Лэнгдон кинулся к склону, солдаты у проволоки побросали свои баллоны и бегом устремились к грузовику. Двое у заднего борта исчезли в глубине кузова и мгновение спустя появились снова с винтовками в руках. Из-за машины показались еще два человека, у них тоже были винтовки.

Лэнгдон достиг самого крутого участка склона. Он бежал со всех ног, выделывая зигзаги. Я выстрелил в тех, что сидели за задним бортом. Передергивая затвор, я услышал, как совсем рядом, слева, щелкнула винтовка Худа. Я выстрелил снова. Теперь уже вся наша короткая цепь вела нестройный огонь. Один из сидевших в грузовике перевалился через борт и упал на землю, второй исчез в глубине кузова. Я перенес огонь на тех четверых, которые крались вдоль изгороди. Они перебегали рассеянными группами и, хотя вокруг них взметались земляные фонтанчики, добрались до грузовика в целости.

— Они засели за колесами, — сказал Худ.

В темноте за грузовиком засверкали язычки пламени. Я слышал шлепки — это пули впивались в траву у ног Лэнгдона. Целясь по вспышкам, я вел безостановочную пальбу, остальные наши тоже стреляли. Не знаю, попали мы в кого-нибудь или нет, но наш огонь, похоже, не давал им прицелиться: Лэнгдондобрался до тени и, тяжко отдуваясь, прыгнул сверху к нам. Я прекратил пальбу: у меня осталось всего шесть патронов.

— Что дальше? — спросил я.

— Надо послать вестового, — задыхаясь, ответил Лэнгдон. — Хэлсон!

— Я здесь, сержант, — донеслось справа.

— Садись на велосипед, езжай на позицию и позвони в штаб. Доложишь о случившемся. Нам нужно подкрепление, чтобы вывести из строя грузовики. Пусть объявят воздушную тревогу, укомплектуют все расчеты и приготовятся к вторжению на аэродром в ближайшие полчаса. Все ясно?

— Ясно! — Размытый силуэт Хэлсона замаячил над травой. Он бросился бежать вверх по склону.

— А что если прихватить броневик возле штаба базы? — предложил Худ. — Как раз то, что нужно.

— Верно. Хэлсон! — крикнул Лэнгдон вдогонку. — Когда все сделаешь, отправляйся в штаб базы и найди парней из экипажа броневика. Приведешь его сюда.

— Есть! — Хэлсон исчез, растворившись в тени на холме.

— Они вытаскивают «брен»[36], — сказал Худ, и его винтовка грохнула.

Сидевший в кузове снова показался над задним бортом. Я вскинул винтовку, выстрелил и с удовлетворением увидел, как ноги агента подломились. Раненный, он продолжал подавать вниз оружие — сперва два пулемета, потом — четыре коробки с патронами. Я опять пальнул в тех, что стояли на земле, вдоль холма вновь затрещали выстрелы, но агентам удалось затащить пулеметы в укрытие за грузовиком.

— Прекратите огонь! — крикнул Лэнгдон. Ничего другого и не оставалось — патроны у всех кончались, надо было оставить запас до прихода подкрепления.

Лэнгдон стиснул мое плечо.

— Охрана бежит. Вон там, вдоль проволоки, видишь?

Вдоль изгороди мчались двое солдат с примкнутыми штыками, остальные охранники развернутым строем спускались с холма.

Мне вдруг стало даже жаль этих бедолаг за грузовиком. Они делали свое дело в меру своего разумения, точно так же как мы делали наше. И у них не было ни малейшей надежды, разве что назначенная для высадки минута уже совсем близка. Небо заметно светлело. Я взглянул на часы. Было двадцать минут пятого. Я заволновался. Оставалось еще три грузовика, а мы пока не сделали по сути ничего, чтобы обезвредить их. Да и экипаж грузовика еще мог внести свою лепту в дымовую завесу, открыв те, которые оставались в кузове.

— Надо что-то делать с остальными грузовиками, — сказал я Лэнгдону.

— Да, но что? Кроме броневика их ничем не возьмешь.

— Когда еще он придет…

— А что еще можно сделать, черт возьми? Придется ждать.

Светлеющая ночь вновь утихла, но это было затишье перед бурей. Сколько же оно продлится? Моему мысленному взору предстали «юнкерсы-52», вырывающиеся из дымного облака, изрыгающие орды в серых полевых мундирах. Ведь «юнкерсы» могли приземляться по два б минуту. Надо было что-то делать.

Тишину разорвало противное стрекотание «брена»

Стреляли не в нас, а в цепь наступавших по склону охранников.

И тут меня осенило.

— Выход есть! — воскликнул я, обращаясь к Лэнгдону. — «Бофорс»! С пятой позиции простреливается весь склон. По крайней мере, пушку можно поставить так, чтобы уничтожить один из грузовиков.

— Ты прав, — сказал Лэнгдон. — Худ, прими командование. Мы с Хэнсоном пошли на пятую позицию.

— Погодите! — воскликнул Худ, и мы застыли, не успев распрямиться. — Господи Иисусе! Ему уж не добраться…

От волнения голос Худа звучал тоном выше обычного.

По склону неслась маленькая фигурка. Мне казалось, что она вот-вот согнется в три погибели и кувырком покатится вниз. Это был Мики. Закинув винтовку с примкнутым штыком за спину, он бежал по склону, будто сумасшедший.

— И что только пришло в голову этому дурню? — пробормотал я.

«Брен» трещал без умолку, но огонь по-прежнему был направлен на охранников. Похоже, Мики они заметили слишком поздно, потому что прекратили пальбу и переставили пулемет дулом в его сторону только тогда, когда он уже добрался до крутого участка склона и очутился в каких-нибудь тридцати ярдах от грузовика. Резко остановившись, Мики взмахнул правой рукой и на мгновение замер в позе метателя копья. Потом рука его устремилась вперед, и какой-то крошечный предмет медленной дугой полетел по воздуху. В тот же миг вновь залаял «брен», Мики вздрогнул и зашатался. Я не смог уследить за брошенной им ручной гранатой Милса, но, похоже, Мики прицелился на совесть: не успел он упасть под градом пуль, впивавшихся в дерн вокруг него, как под грузовиком сверкнула вспышка и раздался грохот взрыва, не столько громкий, сколько резкий. Машина слегка качнулась, в воздух взлетело несколько деревяшек.

После взрыва настала полная тишина, затем над кузовом грузовика медленно и зловеще поднялись клубы дыма. Сперва я подумал, что загорелась машина, но тут дым повалил огромным облаком, плотным и черным, как из печной трубы. Я понял, что взрывом разбило дымовые баллоны.

Мики опять вскочил и судорожными рывками побежал к грузовику. Он достиг машины в тот миг, когда из-за нее, пошатываясь, вышел один из пулеметчиков. Мики уже успел снять со спины винтовку. Парень попытался нырнуть обратно в грузовик, но Мики налетел на него, не дав даже повернуться. Я видел, как сверкнула в лунном свете сталь, и диверсант упал. Мощный выпад Мики пригвоздил его к земле. В последний раз я видел Мики, когда тот рывком вытаскивал штык из тела бедняги — потом грузовик окутали клубы дыма. Он стлался по земле подобно бесформенному плотному одеялу, с каждой секундой становившемуся все толще и толще. Грузовик исчез из виду в мгновение ока. Легким бризом дым потянуло вверх по склону, в нашу сторону.

— Пошли, — сказал Лэнгдон. — Надо добраться до «бофорса».

Мы вскарабкались по склону и направились на север по кромке холма. На бегу я спросил Лэнгдона, что заставило сержанта вытащить пистолет.

— Он сказал, что выполняет распоряжение Уинтона, — ответил Лэнгдон. — Хотели-де попробовать, годится ли дым для защиты аэродрома при массированном налете. Я попросил показать приказ, а когда он заявил, что команда была устная, велел грузить баллоны обратно в машину и возвращаться в штаб базы за письменным разрешением. Малость поспорили, ну, я и намекнул, что подозреваю неладное. Тут он себя и выдал.

Нам уже была видна пятая позиция; тонкое дуло «бофорса» торчало над бруствером из мешков с песком, внутри окопа двигались фигуры в касках, другие номера расчета в полном обмундировании стояли у своего барака. Окоп находился на самой кромке холма, почти прямо под ним стоял один из грузовиков, а еще один виднелся возле проволоки ярдах в семистах дальше к северу.

Когда мы добежали до окопа, командир расчета сидел «на телефоне».

— Сержант Гест… — Попытка Лэнгдона прервать разговор была пресечена взмахом руки, означавшим «молчи!». Лэнгдон подошел к сержанту и похлопал его по плечу. Тот раздраженно обернулся.

— Тихо, — прошипел он, — важные сведения. На рассвете ожидается вторжение.

— Знаю, знаю… Это один из моих парней звонит в штаб. Положи трубку и послушай, что я скажу.

Гест передал трубку своему капралу.

— Что значит «один из твоих парней»? Что происходит? Тут стреляли…

— Это мы, — перебил Лэнгдон и в нескольких словах обрисовал положение. Объяснив, зачем мы пришли, он предложил обстрелять из «бофорса» грузовики.

— Без разрешения командующего не могу, — ответил Гест. — Откуда мне знать, может, это на самом деле машины ВВС?

— Вот что, ты пока вели своим снять несколько мешков с песком, чтобы можно было прицелиться в грузовики, а мы тем временем все обсудим, — предложил Лэнгдон.

Пока разбирали бруствер, мы с горем пополам убедили сержанта в необходимости открыть огонь по грузовику, после чего он с огромной неохотой дал команду зарядить и навести пушку на стоявшую внизу машину. Все это ему нисколько не нравилось, и, должен признаться, я не мог осуждать его за это. О происходящем сержант знал только с наших слов. Думаю, он бы так ничего и не предпринял, если бы не видел своими глазами плотное дымное покрывало, наползавшее с юга из-за кромки холма и окутывавшее летное поле.

— Эх, — проговорил он наконец, — была не была… Наводчики, по местам! Заряжай. Цель — грузовик ВВС. Вертикаль — ноль, горизонталь — ноль!

— Есть, есть! — откликнулись оба наводчика.

— Режим автоматический. Одна очередь. Огонь!

Окоп задрожал от внезапного грохота пушки, из дульного тормоза вырвалось пламя, ствол задергался в такт выстрелам. Трассирующие снаряды, похожие на огненные апельсинчики, пронзили воздух, устремляясь к цели вдогонку друг за дружкой. Угодив в грузовик точно посреди кузова, они разорвались с глухими хлопками. Пять выстрелов — и грузовик рассыпался, превратившись в огромный вал дыма. Скатываясь с разбитых бортов машины, вал сразу же лип к земле, вползая по склону холма.

— Клянусь богом, Лэнгдон, ты прав! — взволнованно крикнул Гест. — Это дым!

— Бей по второму грузовику! — гаркнул Лэнгдон. — Сейчас нас накроет!

Пушка повернулась влево. Снова пришлось снимать с бруствера мешки, чтобы наводчики могли прицелиться. Дым клубился и полз вверх по склону — плотный, черный, зловещий. Его клочья уже скрывали верхушку холма; на юге между нами и капониром, возле которого мы напали на первый грузовик, встала плотная завеса. Остальная масса дыма должна была пройти стороной, но бахрома этого страшного облака была уже в нескольких ярдах от нас, когда наводчики доложили, что цель поймана. Еще мгновение — и «бофорс» заговорил снова. Его голос был похож на ровный сердитый бой там-тама где-нибудь в горном ущелье. Первые два огненных шарика ударили в склон, не долетев до цели. Наводчики чуть приподняли ствол, и четвертый снаряд угодил прямиком в кабину. Еще два выстрела, и Гест приказал прекратить огонь. Последний снаряд так шарахнул по обломкам грузовика, что они медленно завалились на проволоку. Над машиной, как и двумя первыми, поднялись огромные ленивые клубы дыма.

— Отлично сработано, — сказал я с чувством какого-то неприятного восторга. — Остался всего один. Надо думать, броневик без труда с ним справится.

— Если сможет пробиться сквозь дым, — заметил Лэнгдон.

— Теперь это не имеет значения, — ответил я. — Одной машины на завесу все равно не хватит.

— А вдруг десант прилетит с минуты на минуту? — встревоженно проговорил он. — Все летное поле покрыто дымом, наземная оборона не сможет ничего сделать.

— Это не играет роли, — повторил я. — Ведь сесть им не удастся. Не забывай, что успех всего предприятия зависит от воздушных маяков по концам полосы. Да и не так скоро они прилетят. Должно быть, план составлен с учетом довольно сложного графика. Раньше чем через десять минут они все равно не успели бы разложить баллоны, и они наверняка делают поправку на непредвиденные обстоятельства. Думаю, в нашем распоряжении еще четверть часа. Но надо предупредить другие аэродромы…

В этот миг из глубины дымного облака, клочья которого наползали на окоп, донесся едва слышный голос громкоговорителя:

— Внимание! Внимание! Воздушная тревога! Воздушная тревога! Всем служащим наземной обороны немедленно явиться на свои огневые позиции. Экипажам истребителей собраться у капониров в полной боевой готовности, остальному личному составу укрыться в убежищах. Расчеты зенитной артиллерии должны быть полностью укомплектованы. Всему личному составу аэродрома немедленно надеть противогазы.

Сообщение повторили дважды, затем «танной» объявил:

— Эскадрильям «Тигр» и «Ласточкин хвост» — немедленная боевая готовность.

— Слава богу, — проговорил я. — Хэлсон убедил кого-то принять меры.

Зазвонил телефон. Трубку снял сержант Гест, потом прикрыл ладонью микрофон и обернулся к нам.

— Это командир части. Спрашивает, есть ли на нашей позиции человек, который мог бы доложить обстановку.

— Дай я с ним поговорю, — вызвался Лэнгдон и взял трубку. — У телефона сержант Лэнгдон, сэр. Обстановка такова: немцы разработали план высадки воздушного десанта на аэродром. С рассветом под прикрытием дымовой завесы здесь должны высадиться войска. Приблизительно в три часа пятьдесят минут в лагерь прибыли четыре грузовика ВВС с дымовыми баллонами. Их экипажи состоят из диверсантов, одетых в мундиры ВВС. Зенитчик Хэнсон из моего подразделения видел, как в гравийном карьере в Эшдаунском лесу они грузили баллоны на машины. Машин очень много. Командовал погрузкой мистер Вейл. Да, Вейл. Четыре грузовика, проникшие в Торби, рассредоточились вдоль изгороди к северо-востоку от летного поля, то есть с наветренной стороны. Мое подразделение обезвредило одну машину, еще две другие разбиты огнем «бофорса» с пятой позиции. Да, сэр, насколько нам известно, это только дым; газ парализовал бы их войска так же, как и наши. Должно быть, баллоны разнесло на куски. Думаю, дым скоро рассеется. Нет, им надлежало садиться по шарам, висящим на определенной высоте по обоим концам взлетно-посадочной полосы. Последний грузовик должен стоять где-то на северной окраине аэродрома — ведь ветер-то северо-восточный. Да, вестовой, доложивший в штаб, поехал за броневиком. Вы будете сами, сэр? Прекрасно, жду вас в пятом окопе. Ну, наверное, минут через пятнадцать. Вы могли бы послать срочное предупреждение на все аэродромы в юго-восточной зоне? Да, времени очень мало. Хорошо, сэр, жду вас здесь.

— Сейчас он предупредит остальные базы, — сообщил мне Лэнгдон, положив трубку.

— Уинтон едет сюда? — спросил я.

— Да, вместе с начальником наземной обороны.

— Вы что, не собираетесь надевать противогазы? — послышался приглушенный голос Геста. Свой он уже натянул, и я вдруг заметил, что все его подразделение тоже уже в масках. Едкий зловонный дым клубами вкатывался в окоп. Я на мгновение впал в панику, осознав, что у меня нет противогаза. Лэнгдон тоже свой не захватил. Вряд ли кто из нашего подразделения в горячке момента потрудился взять маску. Лэнгдон повел носом и передернул плечами, как бы говоря: «А, будь что будет». Мы взглянули на стоявшие в окопе газовые индикаторы. Дым вокруг нас сгущался, но они не реагировали. На севере было еще светло, хотя из-за плохой видимости мы не могли разобрать деталей. Зато на юге стояла кромешная чернота, создававшая противную иллюзию удушья. Одновременно я почувствовал, как у меня засосало под ложечкой, — ощущение, всегда сопутствующее ожиданию опасности. Время шло. Еще несколько минут — и наступит решительный час. Я впервые задумался о том, что нам предстоит пережить. У немцев не будет поддержки в виде дымовой завесы. Но это вовсе не означает, что высадка не состоится. А если состоится… ну, тогда их ждет мясорубка. Впрочем… кто его знает.

— Лучше нам уйти отсюда, пока мы еще в состоянии видеть дорогу, — предложил Лэнгдон. — В таком дыму Уинтон до этого окопа все равно не пробьется. Встретим его по пути.

Дым от грузовика, стоявшего к северу от нас, хлынул через бровку холма и покатился низкой плотной тучей над летным полем. Он покрыл не такую уж большую территорию, и между двумя валами дыма оставалась широкая прогалина, освещенная то ли лунным сиянием, то ли светом зари. Облако позади нас уже начинало рассеиваться: дым из разбитых баллонов не обладал большой стойкостью.

Едва мы вышли на дорогу, как во мгле показались две горящие фары. Сперва я подумал, что это броневик, но когда машина выехала из облака, оказалось, это крошечная спортивная легковушка. Она остановилась рядом с нами, и тут я узнал в ней машину Найтингейла. В ней сидели трое. Все они были облачены в противогазы и оттого выглядели до странности безликими. Двое на переднем сиденье были в форме ВВС а тот, что устроился сзади, — в цивильном платье.

Не успели они снять противогазы, как я уже понял, кто эти двое. Вел машину Найтингейл, рядом с ним сидела Марион.

— Где вы пропадали, Барри? — Ее голос звучал тихо, и на мгновение мне почудилось, что глаза Марион полны тревоги и укоризны. Но на губах ее играла улыбка, при виде которой у меня бешено заколотилось сердце. Мгновение спустя улыбка тронула и глаза, внезапно озарив все лицо Марион.

Наверное, я так и стоял бы, глядя на ее продолговатое овальное личико, обрамленное взъерошенными, будто у мальчика-пажа, локонами, пока не стали бы приземляться немецкие транспортные самолеты, но меня вывел из оцепенения голос сидевшего сзади.

— Барри, старый пес, что ты тут затеял?

Я отвел глаза от Марион. Человек уже снял противогаз. Это оказался Билл Трент.

— А ты-то здесь за каким чертом? — спросил я.

Боюсь, голос мой звучал с холодком. Как-никак, Билл потревожил то состояние блаженства, в котором я пребывал. А любому, кто нарушит очарование этого первого открытия любви, предложенной так вольно и свободно, на теплый прием нечего и рассчитывать.

— Возвращаюсь после вынужденной посадки возле Редхилла, а этот парень меня уже поджидает, — объяснил Джон Найтингейл. — Он пытался добиться встречи с Уинтоном, но безуспешно.

— Он доказал, что Вейл — шпион, — на удивление будничным голосом вставила Марион.

— Почему ты так в этом уверен, Билл? — спросил я.

— Да потому что никакой он не Вейл, старина! — воскликнул Трент. — Вейла в последний раз видели в тридцать шестом году в концлагере Дахау. То есть через два года после возвращения в Англию того Вейла, что работает здесь библиотекарем.

— Но как ты это узнал?

— Получив твое послание, я сделал все возможное, чтобы выяснить всю подноготную Вейла. Удалось весьма подробно разузнать о его семье, но, похоже, все его родственники умерли. Как он жил до тридцать четвертого года, я почти ничего не раскопал, и тогда, отчаявшись, решил потолковать со своими знакомыми беженцами. Я знал одного из немногих людей, сумевших совершить побег из Дахау. Он сказал, что два года сидел в этом лагере с Вейлом. Я знал, что это правда, поскольку мой знакомый пересказал мне биографию Вейла, и она совпадала с той, которую я уже знал. Этот человек сообщил мне, что к моменту его побега Вейл все еще был в лагере, медленно угасал от чахотки.

— Я убедил Уинтона встретиться с Трентом, — вставил Джон Найтингейл. — Уинтон был поражен. Как-никак, Вейл слыл добрым малым и здорово помогал командованию истребительной авиации в разработке тактики. Решили допросить его, послали охрану, но Вейла в лагере не оказалось. Тут я испугался и рассказал Уинтону все, что слышал от тебя. Он тут же отправил меня за тобой. Было уже за полночь, на позиции тебя не оказалось. Мисс Шелдон несла ночное дежурство в штабе, она-то и сказала мне, которую из ферм Коулд-Харбор ты выбрал.

— И мы туда поехали, — подхватила Марион. — И обнаружили развалюху-ферму, а в ней милого старикана в ночном колпаке и халате. Но вас там не оказалось. Он сказал, что накормил каких-то двух солдат. Мы вернулись сюда и сидели в штабе, когда началась вся эта катавасия, а потом Уинтон разговаривал с вашим сержантом. А что было с вами, Барри? Вы ведь что-то нашли?

Я в двух словах сообщил им о Вейле, гравийном карьере и грузовиках, объяснил суть плана и начал было рассказывать, как мы уничтожили три машины, но тут из тающего дымного облака выкатился броневик в сопровождении двух автомобилей ВВС. Лэнгдон шагнул вперед и махнул рукой. Машины притормозили невдалеке от нас.

Из своей легковушки выпрыгнул Уинтон, из второй машины выбрались майор Коминс и Огилви. Они только что сняли противогазы и, приближаясь к нам, запихивали маски в сумки.

Лэнгдон выступил вперед, козырнул и в нескольких словах обрисовал обстановку. Когда он умолк, командир части повернулся к молоденькому лейтенанту-артиллеристу, стоявшему у открытой дверцы броневика.

— Росс! — крикнул он. — Где-то к северу возле проволоки стоит грузовик ВВС. Необходимо немедленно вывести его из строя. Если можно, захватите в целости — мне нужны пленные. Я буду в штабе.

— Слушаюсь, сэр! — Голос лейтенанта приглушала маска противогаза.

Стальная дверца броневика с лязгом захлопнулась, огромная тяжелая машина взревела и умчалась по гудрону на север, растаяв в дымном облаке, которое уже начинало рассеиваться. Уинтон повернулся ко мне.

— Отличная работа, Хэнсон, я этого не забуду, — сказал он. — Вы поедете со мной. Сержант Лэнгдон, соберите ваше подразделение и как можно быстрее укомплектуйте расчет орудия. Штаб будет держать вас в курсе.

— Слушаюсь, сэр!

Когда Лэнгдон скрылся из виду, Уинтон кивнул мне, и я двинулся за ним к машине. Занеся ногу на подножку, он остановился.

— Мистер Огилви, объедьте, пожалуйста, огневые позиции. Посмотрите, все ли в порядке. Самое главное, чтобы расчеты знали свои зоны обстрела приземляющихся самолетов. Огонь вести строго по этим зонам. Не хватало еще устраивать дуэли через летное поле. Коминс вас подвезет. Вы же собирались объехать позиции наземной обороны, не так ли, майор? Вот и прекрасно! Желаю успеха!

Он забрался на водительское сиденье.

— Прыгайте сюда, Хэнсон!

Я уселся рядом с ним, и большая машина пулей помчалась вперед, резко накренившись на развороте. От дымовой завесы осталось лишь несколько жиденьких клочков, впереди в сером свете зари смутно маячили знакомые очертания базы. Описав полукруг по летному полю, мы покатили к затянутым колючей проволокой воротам оперативного штаба. Уинтон ехал быстро и не переставая засыпал меня вопросами, но когда мы подъехали к штабному бункеру, он неожиданно умолк.

На Уинтона легла огромная ответственность, и в последующие несколько минут этот человек вызвал мое невольное восхищение. Сознавая тяжкое бремя этой ответственности, он нес его спокойно, без ненужной суеты. Думается, Уинтон был из тех людей, чьи лучшие качества проявляются в бою. Сейчас он доказал, что обладает хладнокровием и даром воображения. Войдя в штаб, Уинтон первым делом распорядился, чтобы два «харрикейна» оснастили дымовыми баллонами, а на метеостанцию отправили конного связного за двумя зондами.

— «Танной», — крикнул он, — дайте отбой газовой тревоги!

Сидевший в углу человек негромко заговорил в микрофон. Откуда-то из-за стен этого огромного подземного зала донеслось едва слышное эхо его голоса:

— Внимание! Отбой газовой тревоги. Можете опять выставлять физиономии напоказ, ребята, отбой газовой тревоги.

На первый взгляд казалось, что в зале царит бестолковщина: у телефонов сидело множество девушек, еще больше их стояло вокруг вперемежку с офицерами. Создавалось впечатление, что они бездельничают. В центре всеобщего внимания был громадный стол, крышка которого представляла собой карту юго-восточной Англии и Английского канала[37].

Вдруг рядом со мной оказалась Марион. Она сжала мою руку, я глянул и увидел ее горящие возбужденные глаза.

— _Это все благодаря вам, — сказала она. — Ваш спектакль. Надеюсь, он сойдет хорошо.

— Где Найтингейл? — спросил я.

— Поехал к капонирам. Через пару минут поведет свою эскадрилью на взлет.

— А Трент?

— О, я оставила его у дверей. Он пытается получить допуск сюда. — Она снова сжала мою руку и пошла в другой конец зала, к свободному столу с телефоном и блокнотом.

Я остался стоять в одиночестве и растерянности. Мне казалось, что моя грязная, заляпанная маслом форменка здесь совсем не к месту: вокруг мелькали лишь синие мундиры ВВС. Больше всего мне хотелось сейчас взлететь вместе с какой-нибудь эскадрильей, чтобы драться там, в воздухе. Или вернуться к орудию. Хотелось действовать. Делать дело. Какое угодно, лишь бы не мучиться тревожным праздным ожиданием.

Уинтон протянул мне записку. На листке было нацарапано: «Митчет сообщает о захвате четырех грузовиков с дымовыми баллонами». Вскоре все базы истребителей на юго-востоке одна за другой доложили, что машины с баллонами либо захвачены, либо выведены из строя.

Растерянность разом улетучилась. Я больше не чувствовал себя лишним в этом незнакомом зале под землей. Ощущение было такое, словно я мгновенно снова превратился в журналиста. Прямо на моих глазах разворачивалось какое-то действо, впечатления откладывались в мозгу, и я знал, что когда-нибудь пущу этот материал в дело. Боже мой, да кое-кто из парней с Флит-стрит отдал бы последние штаны, лишь бы оказаться здесь, в гуще событий. Я почувствовал трепетную гордость человека, совершившего подвиг.

К Уинтону подбежала девушка из ЖВС.

— Докладывает мистер Росс, сэр, — проговорила она. — Грузовик захвачен в целости и сохранности, взято семеро пленных.

— Отлично. Пусть немедленно доставят сюда и пленных, и машину.

Вот и все. На этом закончились попытки Вейла обеспечить немецким войскам высадку в Торби. Я вспомнил, с каким видом он провожал эти грузовики в путь. Сколько спокойствия и уверенности в себе! Что ж, в тот миг он имел на это полное право: план был хитроумный. Просто Вейлу изменила удача. Интересно, что он станет делать теперь? Арест и расстрел за шпионаж — столь бесславный конец как-то не вязался с его обликом. Но так, наверное, и будет. Разумеется, Уинтону придется присутствовать на заседаниях военно-полевого суда…

Зажужжали телефоны, и девушки за столами принялись лихорадочно что-то записывать. Другие относили листки на большой стол. Комната внезапно ожила, все смешалось, но в сумятице этой прослеживался четкий порядок: люди делали свое дело.

На участке стола с картой Канала появились маленькие деревянные фишки со стрелками, направленными в сторону юго-восточного побережья. На всех фишках была нарисована свастика и стояли цифры. В считанные секунды на некоторых из них уже появилась цифра 30, а на двух-трех — 40 и 50. Каждая метка обозначала соединение вражеских самолетов, я насчитал 340 машин, уже нанесенных на карту.

— Поднять в воздух обе эскадрильи! — скомандовал Уинтон, и мгновение спустя донесся едва различимый голос из громкоговорителя:

— Обеим эскадрильям — взлет! Эскадрилья «Тигр» — немедленный взлет! Эскадрилья «Ласточкин хвост» — немедленный взлет! Взлет! Всё!

— С юго-востока приближаются несколько крупных авиационных соединений противника! — услышал я голос сидевшей неподалеку от меня телефонистки. — Судя по всему, это транспортные самолеты с войсками в сопровождении истребителей. Высота от пятнадцати до двадцати тысяч футов. Зениткам огня не открывать!

По мере поступления докладов от наблюдателей метки на карте безостановочно продвигались все дальше вперед, начинала вырисовываться общая картина неприятельского налета. Появились и новые значки. На них были нарисованы красные, белые и синие кружки — эмблема королевских ВВС. Эти значки размещались по большей части над сушей.

Вошел молоденький лейтенант артиллерии Росс. Он направился прямиком к Уинтону. Они вполголоса о чем-то посовещались, и командир части вдруг воскликнул.

— Шары? С фонарями? Прекрасно! В начале полосы зеленый, в конце — красный, так?

— Нет, сэр, наоборот. И не зеленый, а белый. Красный и белый.

— Вы уверены, что этот тип не водит нас за нос?

— Не думаю, сэр. Он изрядно струхнул и тяжело ранен.

— На какую высоту их запустить?

— Не знаю, сэр, я его не спросил.

Уинтон обернулся ко мне.

— Вы знаете, на какой высоте должны висеть шары?

— Вейл говорил, пятьдесят футов, сэр.

— Отлично. Значит, футах в тридцати над слоем дыма. Надуйте шары и прицепите к ним фонари. Красный огонь повесить над ангарами, а белый над главными воротами. Высота — восемьдесят футов. Пяти минут вам хватит?

— Да, сэр.

— Очень хорошо. Я немедленно отдаю приказ поставить дымовую завесу на высоте тридцать — пятьдесят футов. Шары должны взлететь одновременно с завесой, не позднее.

— Есть, сэр! — Росс опрометью выбежал из зала.

Уинтон подошел к коммутатору.

— Дайте-ка второй капонир, — велел он девушке-телефонистке. — Алло, Марстон? Как там эти два «харрикейна» с дымовыми баллонами? Готовы? Пусть взлетают немедленно. Поставить дымовую завесу вдоль восточного края аэродрома, от дороги на Торби до северного конца летного поля. Дым выпускать на высоте не менее тридцати и не более пятидесяти футов и только в пределах указанных границ. Пусть летают, пока не кончится дым, либо пока я не прикажу кончать. Совершенно верно. Пусть взлетают.

Теперь вокруг Уинтона сгрудились несколько офицеров наземной службы. Он спокойно и четко отдавал им приказания, я лишь иногда улавливал отдельные слова. С поверхности земли донесся рев набирающих обороты моторов. На столе значки со свастикой пересекли береговую линию, налет обретал очертания. Соединения, состоящие из пятидесяти бомбардировщиков и сотни истребителей каждое, приближались к аэродромам; две таких армады направлялись в нашу сторону.

К стоявшему рядом со мной телефону подошел офицер.

— Артиллеристы? Предупредите все расчеты, что два «харрикейна», только что ушедшие на взлет, будут ставитm дымовую завесу на высоте около пятидесяти футов. Огонь вести только по тем неприятельским самолетам, которые будут приземляться на поле. По разбившимся машинам не стрелять. Оставшимися в живых займется наземная оборона.

Не успел он кончить разговор, как заговорил «танной»:

— Внимание! Два наших самолета ставят над аэродромом дымовую завесу. Ожидается, что транспорты с войсками совершат посадку. Вероятно, часть их разобьется. Наземной обороне предписывается лишить неприятеля возможности вести боевые действия после аварий самолетов. Старайтесь не попадать в зону обстрела артиллерии: орудиям приказано открывать огонь по самолетам противника, совершившим удачную посадку. Все!

— Хэнсон! — окликнул меня Уинтон. — Пожалуй, вам теперь лучше вернуться на огневую позицию.

— Хорошо, сэр.

— Мы ничего не упустили из виду?

— Да вроде нет, сэр.

— Прекрасно. Спасибо за помощь, желаю удачи.

— Вам — тоже, сэр. — Я козырнул и поспешно вышел из оперативного штаба.

На улице околачивался Билл Трент.

— Береги себя, Барри, — сказал он. — Ты мне должен статью написать, когда кончится драка.

— Считай себя счастливчиком, если ее пропустят в печать, — ответил я, вскочил на первый попавшийся велосипед и покатил вверх по откосу к асфальту. Наш окоп едва виднелся на противоположном краю аэродрома на фоне тускло освещенного горизонта. Луна села, летное поле казалось белым, гладким и холодным. Над брустверами окопов наземной обороны торчали каски — голубые и цвета хаки. Возле дотов стояли солдаты с готовыми к бою винтовками. Везде царила гнетущая атмосфера ожидания.

Когда я проезжал по асфальтированной площадке перед ангарами, один из «харрикейнов» сделал первый заход над восточным краем поля. В полумраке он выглядел как размытая тень и летел так низко, что, казалось, вдребезги разобьется о первый же капонир. За самолетом тянулась тонкая полоска, как будто по тусклому серому небосводу провели карандашом. Она росла, расползаясь в черное зловещее облако. На северном краю аэродрома полоска обрывалась. Когда самолет накренился на повороте, я едва различил его очертания.

У ближайшего к штабу базы ангара суетились солдаты. Они возились с воздушным шаром, похожим на небольшой аэростат воздушного заграждения. Под ним был прикреплен красный фонарь. Когда я проезжал мимо ангара, шар медленно поднялся в воздух.

Вскоре я выкатился на дорогу, шедшую вдоль восточного края поля. Тьма сгущалась, над головой висела огромная волнистая туча дыма, она медленно плыла на юго-запад через территорию базы. Казалось, стоит поднять руку, и я дотянусь до нее. Тут и там земли касались оторвавшиеся от тучи клочья дыма. Они медленно клубились, а когда попадались мне на пути, в ноздри била едкая вонь. Я поравнялся с капониром к югу от нашей позиции. Над головой загудел второй «харрикейн». Он шел так низко, что я невольно втянул голову в плечи. Но видеть его я не мог. Когда дымный шлейф от самолета смешался с завесой, тьма сгустилась настолько, что я едва не проскочил мимо своей огневой позиции.

Спустившись в окоп, я пристально оглядел едва различимые лица: Лэнгдон, Четвуд, Худ, Фуллер. Мики и Кэна не было.

— Что с Мики? — спросил я Лэнгдона. — Он…— Я в нерешительности умолк.

— Нет, — ответил Лэнгдон. — Одна пуля попала в плечо, вторая раздробила запястье. Легко отделался, если учесть, как он рисковал. Оттащили его в лазарет.

— Ну, а Кэн где?

— Погиб, — сказал Лэнгдон. Простота, с которой он произнес это слово, поразила меня. — Выскочил следом за Мики и схлопотал пулю в живот.

В подробности он не вдавался, да я и не спрашивал. Я вполне мог представить себе, как он умер. Наверное, чувство драматизма увлекло его в самую гущу схватки. Он вскочил на ноги, как какой-нибудь молодой Рэли, Сорвиголова, д’Артаньян, а воображение окутало его в щегольские одежды рыцарства. А затем — страшный удар в живот, от которого он споткнулся и упал, как он часто спотыкался b падал перед зрителями. И омерзительная реальность — кровь на жесткой, неподатливой земле, муки и, наконец, смерть. Бедный Кэн…

Молчание, воцарившееся в окопе после слов Лэнгдона, разорвал рев «харрикейна». Самолет пронесся над нашими головами, волоча за собой шлейф дымовой завесы. Крылья со свистом рассекали воздух. Он летел так близко, что мы поежились, хотя не видели его. Над нами был только черный дым. Время от времени какой-нибудь клок вкатывался в окоп, и мы начинали кашлять.

— За каким чертом нужен этот дым? — спросил капрал Худ.

Я начал было объяснять, но тут затрубил «танной»:

— Воздушная тревога! Массированный налет! Воздушная тревога! Массированный налет! С юго-востока под прикрытием истребителей к аэродрому приближаются два крупных соединения транспортных самолетов с войсками.

Зазвонил телефон, Лэнгдон взял трубку. Чуть погодя он положил ее на место и сказал:

— В основном «юнкерсы-52». Летят на высоте восьми тысяч и снижаются. Предполагается, что пятьдесят машин попытаются приземлиться на нашем аэродроме.

— Пятьдесят! — повторил Четвуд. — Господи боже!

Все ошеломленно умолкли.

— Черт возьми! — вдруг воскликнул Худ. — На что они надеются? Как мы можем стрелять, если из-за этой проклятой завесы тут такая тьма, что и барака почти не видно?

— А стрелять и не надо, — ответил я. — По идее, немцы должны разбиться об ангары.

Я рассказал о нашем замысле ввести джерри в заблуждение воздушными шарами.

— А если им все-таки удастся сесть? — не унимался Худ.

Зазвонил телефон. Я пожал плечами, не зная, что ответить Худу. И меня это тревожило. Я не ожидал, что после дымовой завесы аэродром погрузится в кромешную тьму.

Лэнгдон положил трубку.

— Вот тебе и ответ, — сказал он Худу. — Как только немцы зайдут на посадку, на штабе базы включат прожектор.

— А он не сорвет игру? — спросил Четвуд.

Лэнгдон засмеялся.

— Да нет, вряд ли. Ну, а если бы эта завеса была поставлена немцами, и они садились вслепую? Они б естественно ожидали, что мы попытаемся пробить дым всеми прожекторами, какие у нас только есть.

— Тихо! — крикнул Фуллер.

Какую-то секунду я слышал только настырное гудение двух «харрикейнов». Оно превратилось в рев, когда один из них пронесся над нами. Шум его моторов постепенно стих, и на его фоне я услыхал ровный рокот. Над окопом промелькнул второй «харрикеин», его рев сменился отдаленным гудением, и я понял, что слух не обманул меня. С юга доносился едва слышный низкий рык, зычный и настырный. Я весь будто обмяк. Решающий час настал…

Этот звук усиливался. Он уже сотрясал воздух, заглушая шум моторов наших «харрикейнов». Их было слышно, только когда они подлетали совсем близко. Раздались две пулеметные очереди — будто где-то рвали миткаль. Рев немецких самолетов наполнил собой весь небосвод. Я почувствовал острый приступ клаустрофобии, неистовое желание сорвать и отшвырнуть прочь этот дымный занавес, чтобы посмотреть, что нам предстоит. И снова — пулеметная стрельба. Потом к востоку от нас послышался визгливый вой пикирующего самолета. Он достиг крещендо, став похожим на звон дисковой пилы. И в этот миг, когда я подумал, что более высокой тональности, наверное, и не существует, раздался страшный взрыв.

— Внимание! Внимание! Транспорты с войсками делают круги, заходя на посадку. Направление при посадке — с севера на юг. Примите их потеплее, братцы. Всё!

Рокот двигателей прокатился над аэродромом, но, вместо того чтобы постепенно затихнуть, он как бы разложился надвое. Весь аэродром окутало этим зычным пульсирующим ревом. Надо признаться, что мне стало страшно. Испугались, наверное, все: ведь мы не видели, а только слышали, что нам грозит. И звук этот был везде, со всех сторон.

Ствол орудия направили на летное поле. На сиденьях наводчиков сидели Четвуд и Ред. Два мешка с песком на бруствере отмечали границы нашей зоны обстрела. В ящиках возле орудия лежали наготове снаряды с взрывателями, срабатывавшими через полторы секунды.

Из наполнявшего воздух рева выделился шум одного мотора. Он приближался с севера.

— Отлично! Взрыватель ноль пять. Заряжай! — голос Лэнгдона был чист и спокоен, и я вновь узнал в нем ту мальчишескую нотку, которая прежде так удивляла меня.

Прожектор на штабе базы мигнул и вспыхнул, оживая. Мощный луч производил странное впечатление: он рассеивался в дыму, и посадочная площадка была освещена белым сиянием, словно луной, скрытой тонким облаком. Гряда дымных клубов над полем казалась черной, как гуашь.

Рев самолета приближался, вибрация чуть ослабла. Казалось, я прямо слышу, как винты вспарывают воздух. Рокот становился все более вялым, источник его уже пронесся над аэродромом впереди нас. Самолет как бы нащупывал дорогу в дыму.

И вдруг из облака вынырнули колеса шасси и размытые очертания белых распростертых крыльев. Самолет мелькнул в свете прожектора лишь на мгновение, но оно показалось мне вечностью. «Юнкерс» плавно снижался, выискивая колесами шасси посадочную дорожку. Теперь я видел его целиком — он был похож на громадного серебристого мотылька, летящего туманной ночью на свет уличного фонаря. В этой огромной крылатой твари, такой-то нескладной, такой сказочной, было что-то призрачное, радужное.

Вынырнув из дыма, самолет устремился прямо к ангару Б. Уготованную ему западню пилот обнаружил слишком поздно. Бедняга, он старался сесть наощупь в густом дыму, а когда облако внезапно осталось позади, прямо перед кабиной в ослепительном свете возникла черная тень ангара!

Резкое натужное усилие моторов потянуло было самолет вверх, он чуть приподнялся, и я даже успел подумать, что «юнкерс» не зацепится за ангар. Но шасси задело край крыши, и огромный самолет медленно перевернулся через нос днищем кверху. Послышался деревянный треск, крыша ангара обвалилась, и «юнкерс» исчез из виду.

А на посадку уже заходил второй. Пулеметные очереди над нашими головами становились все настырнее, где-то там, в холодном свете зари, дрались истребители. Следующий «юнкерс», так же как и первый, ощупью летел над посадочной полосой, отыскивая ее. Я оглядел окоп, чтобы запомнить лица ребят в это мгновение. Зачарованные взгляды всех наших были прикованы к белому сиянию прожектора. Они караулили момент, когда плавно снижающийся самолет вынырнет из дыма и станет виден. Наверное, все, кто был на летном поле, неотрывно смотрели сейчас на озаренный огнем дым над ангарами.

Неожиданно врубился «танной»:

— Солдатам наземной обороны, находящимся к югу от ангара Б, взять на прицел выходы из ангара. Взять на прицел выходы из ангара Б! Всё!

Я едва расслышал команду. Зрелище идущего на посадку самолета парализовало все мои ощущения. Ни один человек в нашем окопе не шевельнулся и не проронил ни слова.

Мгновение — и на месте белесого от лучей прожектора дымного облака возник самолет, такой же чудовищно огромный и серебристый, как и его предшественник. Я скорее почувствовал, чем увидел, как все тихонько ахнули, завидев его. Второй самолет снижался быстрее первого, и его пилот, похоже, даже не увидел ангара. Громадная машина просто врезалась в стену, крылья покорежились, и мы услышали треск, когда обломки посыпались на землю. Из-под них, шатаясь, выкарабкалось несколько человек. Вид у них был ошеломленный. Раздалась пулеметная очередь, потом еще одна, и скрюченные фигурки попадали на землю.

Внезапно я заметил, что становится светлее. Дымка над головой редела, «харрикейны» уже кончили ставить завесу. На посадку заходил еще один «юнкерс-52», пулеметы над нами трещали почти беспрерывно, на фоне рыка кружащих транспортов слышался высокий зуд пикирующих, набирающих высоту и бросающихся в штопор истребителей. В окоп просачивался бледный свет, мгновение спустя я увидел, что небо на востоке зарделось от лучей солнца, которое пока не встало над горизонтом. Край завесы, закрученный темно-бурыми валами, откатился от окопа будто ширма, открыв холодное голубовато-зеленое небо. На востоке кружило не меньше десятка «юнкерсов». Почти приткнувшись носами к хвостам летящих впереди, они водили хоровод, защищая друг дружку. Света еще не хватало, но я заметил, что один из истребителей, дравшихся в вышине, спикировал на цепочку «юнкерсов», дал резкий залп из своих пушек и с жужжанием ушел в сторону.

— Смотри! — Лэнгдон ткнул меня в руку, и я резко обернулся к летному полю. Бриз посвежел, и дымная гряда быстро откатывалась, хотя все еще покрывала две трети аэродрома. Теперь, при свете дня, прожектор поблек и, казалось, отдалился. Под слоем дыма появился еще один транспорт, он преодолел завесу быстрее других, и у пилота было время, чтобы заметить опасность. Мотор взревел на полных оборотах, и мне почудилось, что окоп затрясся. Скорость самолета возросла, но высоты он почти не набрал. Накренившись, «юнкерс» врезался крылом в ангар. Картина производила впечатление чего-то нереального, словно я смотрел спектакль. Дым как бы ограничивал нас, стоявших в свете дня, от самолета и ангаров, окутанных рукотворной мглой и озаренных искусственным светом. Ощущение было такое же, как от огней рампы в театре.

Самолет развалился подобно предыдущим, но вдруг раздался взрыв и в слой дыма впился огромный сполох огня. Пламя мгновенно охватило ангар, нижний пласт дыма побагровел. Искореженные пылающие обломки и языки пламени, лижущие стену ангара, создавали какую-то фантастическую картину. Мне почудилось, что я слышу крики. Вероятно, это была просто игра воображения, но я знал, что там, в аду, страшной мучительной смертью умирают люди. От этой мысли я почувствовал дурноту. Я еще не настолько свыкся с суровой реальностью войны, чтобы испытывать радость от подобных зрелищ, хотя и знал, что люди эти гибнутименно потому, что прилетели сюда убивать нас. Тут было так: либо мы, либо они, и я знал это, но даже зная, не мог не чувствовать себя прямым виновником гибели этих людей.

Пилот очередного садившегося самолета испугался багрового зарева. Двигатели взревели, звук приближался к нам. Внезапно самолет вырвался из дыма и заложил крутой вираж, крылья его накренились самым немыслимым образом. Он летел прямо на нас.

— Самолет! — заорал Лэнгдон.

— Есть! Есть! — откликнулись наводчики. Ствол пушки двинулся за целью; «юнкерс» вышел из виража и удалялся от нас. Лэнгдон подождал, пока самолет не станет к нам бортом, и скомандовал:

— Огонь!

Зенитка рявкнула, и снаряд разорвался прежде, чем заглохли извергающиеся из ствола языки пламени. Грохот разрыва получился такой же громкий, как и сам выстрел. Промахнуться с такого расстояния было невозможно. Лэнгдон верно рассчитал, какой требуется взрыватель. Снаряд разорвался прямо перед носом самолета. Крылья его обвисли, фюзеляж разломился пополам, и вся машина рассыпалась на куски. Я видел, как из нее падают люди. Обломки рухнули среди деревьев в долине.

Дым откатился, открыв весь аэродром. Лишь на юго-западном краю поля он еще лежал низкой тучей. По-настоящему светлело, высокие облака над нами стали нежно-розовыми, на их теплом фоне мельтешили черные, похожие на мух точки.

Над аэродромом, куда ни глянь, непрестанно кружили большие нескладные «юнкерсы-52», словно стервятники, караулящие свою падаль. В их гуще подобно рассерженным шершням гудели истребители. К северо-востоку, над Митчетом, самолетов было еще больше.

Как они поступят теперь? Хорошо еще, что они были набиты людьми, а не бомбами! Я думал, что теперь, когда план провалился, самолеты уберутся восвояси, но «юнкерсы» продолжали описывать в небе круги. Я не смог сказать наверняка, в чем тут дело: то ли они растерялись, не зная, как быть, то ли чего-то ждали.

Впрочем, скоро наши сомнения рассеялись. Около двух десятков немецких истребителей, все еще летавших стаей высоко над местом воздушного боя, ринулись в пике. Лэнгдон, который наблюдал за небом в бинокль, первым указал на них. Истребители пикировали с севера и выравнивались, оказавшись на высоте около двух тысяч футов. Здесь они строились и принимались кружить, по очереди пикируя прямо на аэродром. Теперь ни я, ни Лэнгдон не сомневались в их намерениях.

— В укрытие! — заорал сержант, и мы кучей повалились под бруствер с той стороны, откуда приближались самолеты. Лэнгдон тоже пригнулся, но приподнял голову над мешками, чтобы наблюдать за происходящим. Раздалась трескучая пулеметная очередь, мгновение спустя над нами пулей пронесся «мессершмитт-109». Окоп к северу от нас, тот самый, в котором стоял «бофорс», принял на себя всю мощь первого удара. С противоположного края аэродрома донесся шум такой же атаки. Послышалось высокое гудение еще одного немецкого истребителя, отрывистый треск пулеметов. Заплясали кусочки шлака на дне окопа, в мешках против того места, где мы залегли, появились крохотные дырочки. Один из мешков свалился на мою каску, и меня засыпало песком. Самолет с жужжанием промелькнул над головой. По всему аэродрому «льюисы» и «брены» открыли пальбу, внося свою лепту в сумятицу.

— Наводчики, по местам! — завопил Лэнгдон, перекрикивая грохот. — Фуллер — на снаряды, Честер — шестым номером. Остальным сидеть в укрытии.

Я выглянул из-за бруствера, когда они занимали свои посты. На посадку заходил еще один транспорт.

— Взрыватель номер один. Заряжай! Огонь!

Гул второго подлетавшего «мессершмитта» слышался даже на фоне пушечной пальбы. Мы начали стрелять почти одновременно со второй трехдюймовкой. Перед самолетом разорвались два снаряда, по нему полоснула струя трассирующих пуль от «бофорса». Увидев как истребитель резко нырнул вниз, я пригнулся: окоп вновь обдало градом пуль.

Божьей милостью на этот раз никто из нас не пострадал, лишь Лэнгдону оцарапало щеку пролетавшим куском шлака.

Это повторялось трижды, и три раза мы сбили по самолету. Во время четвертого захода я оказался на месте наводчика: Реда убило наповал, пуля попала в голову. Это случилось, еще когда мы сбивали второй «юнкерс». На третий раз досталось Блаху — ему прострелило руку — и Фуллеру, получившему пулю в ступню.

С севера появились три двухмоторных самолета. Сначала мы подумали, что это «мессершмитты-110», но потом Лэнгдон крикнул:

— «Бленхеймы»!

Да, это были «бленхеймы». Их бросили в бой как истребителей, чтобы создать перевес в критическую минуту. Они появились над аэродромом на высоте двух тысяч футов, а еще выше мы увидели эскадрилью «спитфайров» Они ринулись в пике на донимавшие нас «мессершмитты»

А потом и «юнкерсы», и «мессершмитты» разом повернули назад.

Истребители окружили транспорты прикрывая их отход. Через несколько секунд все кончилось. Небо, только что кишевшее немецкими самолетами и наполненное громом битвы, в следующее мгновение опустело. Рокот и гул самолетов замерли вдали, и над базой воцарилась необъятная тишь, в которой слышалось только потрескивание пламени у ангара Б. Я привалился спиной к орудию. Наступил долгожданный покой. Сражение кончилось.

По-моему, в этот миг я отключился. Нет, в обморок я не упал, просто расслабился и какое-то время ничего не соображал, лишившись и слуха, и зрения. Когда я очнулся, Лэнгдон определял раненых в лазарет, а «танной» объявлял:

— Отбой! Отбой! Наземной обороне и орудийным рас четам оставаться в боевой готовности. Отбой! Отбой!




ББК84 (0) 3

С 47


ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ


Составитель А. М. Юдин

Переводчик А. С. Шаров


С 47 След истины / Сост. А. М. Юдин; Пер. с англ. А. С. Шарова. — Алма-Ата: Казахстан, 1989. — 704 с. — (Сер. «Лабиринт»)


В сборник включены остросюжетные приключенческо-детективные романы и рассказы английских и американских писателей. Основная тема произведений — борьба против фашизма и гонки ядерных вооружений, раскрытие и разоблачение нравов современного буржуазного общества.

Широкому кругу читателей.


С 4703000000—32 124—89

401(05)— 89


ББК 84 (0) 3


ISBN 5—615—00442


© Издательство «Казахстан», 1989

Массово-политическое издание

След истины


Составитель Александр Михайлович Юдин

Редакторы Р. Б. Добрая, Т. П. Казанникова, С. М. Паскевич, Т. В. Терехова

Художники Г. М. Горелов, Л. Тетенко

Художественный редактор Б. Мухамедиев

Технический редактор Л. И. Конькова

Корректоры Р. Г. Ермошкина, Э. М. Тлеукулова


ИБ № 4257


Сдано в набор 25.08.88. Подписано в печать 03.02.89. Формат 84×1081/32. Бумага тип № 1. Гарнитура Тип Таймс. Высокая печать. Уел. печ. л. 39,96. Уел. кр-отт. 37, 59. Уч. — изд. л. 40,17. Тираж II-го завода 50000 экз. (с 50001 — 100000 экз.). Заказ № 3022. Цена 4 руб. 60 коп.

Ордена Дружбы народов издательство «Казахстан» Государственного комитета Казахской ССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, 480124, г. Алма-Ата, проспект Абая, 143.

Фабрика книги производственного объединения полиграфических предприятий «Kiтап» Государственного комитета Казахской ССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, 480124, г. Алма-Ата, ул. Гагарина, 93.

Набрано в ВЦКП ГКИ СССР с использованием АСУТП «СОЮЗ» операторами О. Штучной, А. Абуовой, Л. Ивановой

Хэммонд Иннес Затерянные во льдах. Роковая экспедиция


Роман



Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга»

2015


© Hammond Innes, 1948

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2015

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2015


ISBN 978-966-14-8412-1 (fb2)

Друзьям в Норвегии


Одна из проблем, встающих перед любым писателем, — это достоверность исторического контекста. В случае с этой книгой мне пришлось обойти всю территорию, исследованную Джорджем Фарнеллом, включая длинный маршрут от Аурланда до Финсе через ледник Санкт-Паал.

В этой связи я хотел бы поблагодарить своих норвежских друзей, которые делали все, что было в их силах, чтобы мне помочь. Описание китобойной базы, в частности, стало возможным благодаря теплому гостеприимству моих друзей из Бломвааг Хвала.

В дополнение с описаниями маневров яхты мне очень помогли владельцы «Теодоры», пригласившие меня присоединиться к их экипажу на время больших океанских гонок — регаты Фастнет.

Глава 1 Дальнее плавание


На моем рабочем столе лежит осколок камня. Это серый матовый камень размером не более моего кулака, и он покоится на планах и чертежах нового предприятия. Рядом с ним лежит газетная вырезка с фотоснимком могилы и маленькой норвежской церкви на заднем плане. Планы принадлежат будущему, а газетная вырезка прошлому. Прошлое и будущее представляют собой часть Джорджа Фарнелла, потому что его история подобна тончайшей нити, соединяющей события, благодаря которым этот проект стал возможен. То, о чем он мечтал, обретает очертания там, у замерзшего озера. Если я выключу настольную лампу и отдерну шторы, то увижу недостроенные здания, сгорбившиеся под балдахином из снега. Позади них в холодной ночи возвышается Йокулен. А на ледниковом фланге гор Блаайсен — Синий Лед — отражает лунный свет своими ледяными челюстями и оскалом зубов. Это дикое и гиблое место. И все же сразу под моим окном подобно двум линиям мерцает железная дорога, дотянувшаяся сюда в 1908 году. Стоит задернуть шторы и включить свет, и вас тут же окружат тепло и уют, доказывающие неукротимость воли человека в покорении природы. Ночи сейчас длинные, и у меня есть время описать события, которые привели к этому новому предприятию, и историю Джорджа Фарнелла в том виде, в котором нам удалось ее воссоздать. Потому что это памятник его достижениям. И я хочу, чтобы мир знал, что все это существует благодаря ему.

Мое появление в этой истории объясняется моим знанием металлов. Но тогда я о металлах и думать забыл. Я думал о припасах и штормовых парусах, а также масле для дизеля и прочей атрибутике плавания на яхте. Я занимался тем, чем всегда мечтал заниматься. Я отправлялся в дальнее плавание на своем собственном судне.

Я совершенно отчетливо помню то утро. Было начало апреля, и холодный ветер взбивал грязную воду Темзы в белые барашки. На противоположном берегу реки на фоне рваных серых туч каменные башни Тауэра казались совсем белыми. Над нашими головами рокотал оживленным движением Тауэрский мост. Рабочие группами стояли у парапета, наблюдая за тем, как мы налегаем на новый грот. В воздухе стоял удушливый аромат солода. Чайки кружили с пронзительными криками. А около нас то и дело проскальзывали быстроходные суда.

Описать чувства восторга и предвкушения, владевшие моей душой в тот день, будет нелегко. Даже чайки, казалось, своими криками подгоняли нас, призывая торопиться. Ветер запальчиво трепал паруса яхты и ерошил волны, плескавшиеся о наш свежепокрашенный корпус, и торжествующе гудел в такелаже. Долгие поиски судна и месяцы переоснастки, а затем и кропотливого обеспечения яхты припасами — все это ради одного-единственного дня. Наступило напряженное ожидание. На рассвете нам предстояло воспользоваться отливом и скользнуть вниз по реке, чтобы затем взять курс в Средиземное море.

Всего месяц назад этот момент казался несбыточной мечтой. В этот период моя жизнь была подчинена решению проблем нехватки материалов и рабочих рук, руководству работами на яхте. Одновременно приходилось прочесывать зарубежные рынки, занимаясь делами фирмы. Моя должность называлась менеджер по производству компании «Би Эм энд Ай», занимавшейся заготовками металла и металлообработкой. Вскарабкаться в этот просторный офис в бетонном здании на окраине Бирмингема я сумел исключительно за счет целеустремленности и энергичности. Ну и, конечно, я был обязан этим шахте по добыче никеля, который я нашел в Канаде. Я занимался этим всю войну. И мне это нравилось. Но теперь с этим было покончено. Вы скажете, что в тридцатишестилетнем возрасте (а именно столько мне тогда было) неправильно все бросать, особенно учитывая хаос, в котором находилась страна. Видите ли, по крови я наполовину канадец, и к тому же скряга по натуре. И я предпочитаю знать, с чем сражаюсь. Биться же, не имея свободы действий и под беспрестанным контролем, невозможно. Благодаря войне я смог дать волю своей предприимчивости. Мир тут же наложил на нее ограничения.

Дик Эверард — отличный пример того, о чем я говорю. Истинный сын Британии, высокий веснушчатый парень с копной светлых волос. Несгибаемой целеустремленностью и честностью он обязан дисциплине, царящей в военно-морском флоте, офицером которого он некогда являлся. В двадцать он был рядовым матросом, а к двадцати четырем годам дослужился до лейтенанта и взвалил на себя неподъемную ответственность, получив под свое начало патрульный корабль с экипажем и снаряжением стоимостью почти в миллион фунтов. Но сейчас, в свои двадцать восемь, он отказался от военной карьеры, всецело сосредоточившись на яхте. Двое остальных членов экипажа — Уилсон и Картер — совсем другое дело. Они просто нанятые нами матросы. Это их работа. Но у Дика нет работы. Он отправляется в море в поисках приключений, потому что у него нет лучших предложений, зато ему хочется увидеть и оценить возможности других стран.

Опершись на утлегарь, я наблюдал за тем, как ловко он крепит угол паруса к грота-гафелю, и мне невольно подумалось, как много теряет наша страна в лице таких, как он. Слишком многие ее уже покинули. Он встретился со мной взглядом и улыбнулся.

— Ну что, Билл, тяни, — предложил он.

С помощью Картера, налегшего на фал, мы подняли грот, и белоснежное полотнище затрепетало на фоне темных складов и пакгаузов.

— Все в порядке, — с довольным видом заявил Дик.

Я окинул взглядом выдраенную палубу. Все канаты были аккуратно свернуты, и все лежало на местах. Тускло поблескивали латунные детали. Это был изумительный корабль — двухмачтовое судно водоизмещением в пятьдесят тонн с гафельными парусами, построенное еще в те времена, когда корабли бороздили самые отдаленные моря-океаны. Я полностью сменил его внутреннюю отделку и поставил новую грот-мачту. Оснастка была новой, как и паруса, более мощный двигатель занял место запасного. Впервые с того времени, как окончилась война, я ощутил, что мир лежит у моих ног. У меня было все необходимое, включая запас топлива и экипаж, и в мире не нашлось бы места, куда меня не смог бы доставить мой «Дивайнер».

Дик прочел мои мысли.

— С попутным ветром мы уже через неделю окажемся на солнышке, — произнес он, щурясь на несущиеся по небу серые облака.

Я поднял голову и посмотрел на туристов, с завистью наблюдавших за нами с Тауэрского моста.

— Да, — согласился я. — В Алжире, Неаполе, Пирее, Порт-Саиде…

И тут я увидел сэра Клинтона Манна, который пересекал пристань. Сэр Клинтон — председатель правления «Би Эм энд Ай» — это высокий мужчина с сутулыми плечами и резковатыми манерами. Он пришел в бизнес из Сити и символизировал собой деньги и статистику. От пота и пыли производства он был далек, как член кабинета министров. Он взобрался на палубу, а я подумал, что в своей элегантной шляпе он гораздо уместнее смотрелся бы в Сити.

— Доброе утро, сэр Клинтон, — вслух произнес я, про себя недоумевая по поводу его появления.

Он холодно наблюдал за тем, как я иду ему навстречу, а я остро осознал, какой у меня грязный свитер, не говоря уже о брюках. Ранее я встречался с ним только в правлении банка.

— Возможно, вы хотите осмотреть судно, — предположил я.

— Нет, Гансерт, — покачал головой гость. — Я пришел по делу. Когда вы отправляетесь в плавание?

— Завтра, — ответил я, провожая его вглубь каюты. — С утренним отливом.

— Вы идете в Средиземное море?

Я кивнул.

— Я хочу, чтобы вы изменили планы, Гансерт, — неожиданно заявил он. — Я хочу, чтобы вместо этого вы отправились в Норвегию.

— Почему? — спросил я, ломая голову над этим странным заявлением. Я тут же спохватился и, чтобы он не успел принять мой вопрос за согласие, добавил: — Простите, сэр Клинтон, но у меня другие планы. Завтра я собираюсь в…

Он поднял руку.

— Сначала выслушайте меня, Гансерт, — попросил он. — Вы больше не связаны обязательствами с «Би Эм энд Ай». Мне это известно. Но невозможно посвятить предприятию восемь лет жизни и в какой-то степени с ним не сродниться. Взять хотя бы сплавы торитов. Начинали ими заниматься именно вы. Их стали применять в результате ваших усилий. И если бы мы могли приступить к полномасштабному производству…

— Это воздушные замки, — сообщил ему я. — И вы это знаете. Торит стоит денег. Но даже если бы вы раздобыли все деньги в мире, минерала слишком мало. Американскую добычу в расчет можно не брать, а это единственный известный источник…

— Вы уверены? — Он выудил из кармана пальто маленькую деревянную шкатулку и подвинул ее ко мне через стол. — В таком случае что это? — поинтересовался он.

Я поднял крышку. Внутри на ватной подушечке лежал кусок руды, похоже, металл. Я взял его двумя пальцами и подошел к окну.

— Где вы это взяли? — взволнованно поинтересовался я.

— Прежде всего, что это? — уточнил он.

— Я не могу этого утверждать, пока мы не сделаем анализ, — ответил ему я, — но я бы сказал, что это торит.

Он кивнул.

— Это торит, — подтвердил он. — Мы уже выполнили все пробы.

Я посмотрел в окно на дым и грязь лондонской реки. Я думал о длинных сборочных линиях, с которых сходит оборудование из сплавов торита, прочнее стали, легче алюминия, блестящее и неподвластное ржавчине. Если бы мы смогли добывать торит в сколько-нибудь значительных количествах, отступление Британии под напором Америки тут же прекратилось бы.

— Где это добыли? — спросил я.

Он снова уселся на свой стул.

— А вот этого я не знаю, — последовал ответ.

— Но не можете же вы не знать, откуда это привезли? — настаивал я.

Он кивнул.

— Откуда это привезли, мне действительно известно. — Его голос звучал сухо и безразлично. — Мне это прислал торговец рыбой из Хартлпула.

— Торговец рыбой из Хартлпула?

Я уставился на него в полной уверенности, что он шутит.

— Да, — подтвердил он. — Он нашел это в ящике с китовым мясом.

— Вы хотите сказать, это нашли в брюхе кита?

Я представил себе несметные залежи минералов, скрывающиеся под арктическими льдами.

— Нет, — ответил он. — Китовое мясо привезли из Норвегии. И этот кусок руды никогда не был в пищеварительных органах кита. Его положили в ящик, когда упаковывали мясо. — Он помолчал и добавил: — Мы разузнали все, что только можно было выяснить отсюда. Мясо было частью груза, отправленного в Ньюкасл одной из норвежских береговых баз. — Он наклонился вперед. — Гансерт, мне необходимо ваше мнение. Кто у нас самый лучший специалист по Норвегии?

— Вы имеете в виду, по металлам? — уточнил я.

Он кивнул.

Мне незачем было задумываться. Я знал всех. Большинство из них были моими друзьями.

— В первую очередь Питчард, — начал я. — Эйнар Якобсен тоже хорош. Ну и еще этот шведский парень, Культс. Ах, да, еще, пожалуй, Уильямсон. Но для наших целей я бы выделил Питчарда.

— Это плохо, — покачал головой он. — Мы не единственные, кому об этом известно. «Дет Норске Стаалселскаб» тоже этим занимаются. Йоргенсен приехал в Англию за оборудованием. Он также пытается заключить договор о сотрудничестве с нами или «Кастлет Стил». По его утверждению, он обладает всей необходимой информацией, при этом нам предлагается войти в дело вслепую. Я ответил ему, что это невозможно, и он грозится обратиться к американцам. У нас нет времени на то, чтобы засылать туда Питчарда. Он может провести там несколько месяцев, но так ничего и не выяснить. Нам нужен человек, который сможет проконсультировать нас, базируясь на собственных знаниях.

— Есть только один человек, который мог бы это сделать, — со вздохом ответил я. — И, скорее всего, он уже умер. Но если бы он оказался жив, он смог бы ответить на все ваши вопросы. Он знает Норвегию… — Я замолчал и пожал плечами. — В этом и заключалась его проблема, — добавил я. — Он потратил на Норвегию слишком много времени, своего собственного времени, а помимо этого чужих денег.

Сэр Клинтон пристально смотрел на меня, и в его глазах блестело нечто, похожее на волнение.

— Вы говорите о Джордже Фарнелле, верно? — спросил он.

Я кивнул.

— Он исчез десять лет назад.

— Я знаю. — Пальцы сэра Клинтона выбивали дробь на кожаной поверхности портфеля. — Две недели назад наш представитель в Норвегии прислал телеграмму из Осло. Там ходят слухи о новых месторождениях минералов, обнаруженных где-то в центральной части страны. С этого момента я и начал разыскивать Джорджа Фарнелла. Его мать и отец уже умерли. Похоже, других родственников, как и друзей, у него не было. Те, кто знал его до вынесения приговора, ничего о нем не слышали с тех пор, как он исчез. Я подключил к розыскам детективное агентство. Безрезультатно. Тогда я поместил объявление в «Таймс».

— Это помогло? — спросил я, потому что он замолчал.

— Да, я получил несколько откликов, включая упомянутого торговца рыбой. Судя по всему, нынче «Таймс» читают и торговцы рыбой.

— Но что заставило его связать этот кусок руды с вашим объявлением?

— Вот это. — Сэр Клинтон протянул мне засаленный клочок бумаги, весь пропитанный кровью. Бумага засохла и растрескалась на сгибах. Сквозь красные пятна виднелись строчки какой-то записки, написанной витиеватым почерком. Две короткие строчки напоминали стихи и оканчивались чьей-то подписью.

Спустя десять лет! В это было трудно поверить.

— Полагаю, это его подпись? — спросил я.

— Да. — Сэр Клинтон подал мне второй листок бумаги. — Вот образец, — пояснил он.

Я сравнил обе подписи. Сомнений не было. Расплывшаяся и наполовину уничтоженная китовой кровью подпись на обрывке, присланном торговцем, была такой же размашистой и замысловатой, как и образец. Я откинулся на спинку стула, думая о Джордже Фарнелле и о том, как он исчез, на полном ходу выпрыгнув из скорого поезда. Когда-то я работал с ним на разработках месторождений в Южной Родезии. Это был маленький смуглый и невероятно энергичный человечек — сгусток энергии за большими очками в роговой оправе. Он был крупным специалистом по цветным металлам и носился с идеей о невообразимых залежах минералов, скрытых в огромном горном массиве центральной Норвегии.

— Это означает, что он не умер и проживает в Норвегии, — медленно произнес я.

— К сожалению, вы ошибаетесь, — ответил сэр Клинтон, извлекая из портфеля газетную вырезку. — Фарнелл умер. Вот материал, опубликованный две недели назад. Я это тогда пропустил. Эта информация попала в поле моего зрения гораздо позже. Вот тут имеется фотография могилы. А с помощью норвежских военных мне удалось выяснить, что на самом деле Фарнелл служил в роте Линге под именем Бернт Ольсен.

Я взял в руки вырезку. «СБЕЖАВШИЙ ЗАКЛЮЧЕННЫЙ В МОГИЛЕ ГЕРОЯ», — гласил заголовок. Черные буквы имени, Бернт Ольсен, отчетливо выделялись на фоне простого белого креста на фотографии. В глубине снимка виднелась маленькая деревянная церковь. В заметке говорилось о том, как Фарнелла обвинили в подделывании подписи компаньона, Винсента Клегга, и незаконном присвоении его денег в сумме десяти тысяч фунтов. Далее рассказывалось о побеге через окно вагонного туалета. Фарнелл спрыгнул с поезда, в котором его везли в Паркхерст, и словно испарился. Это произошло в августе 1939 года. Похоже, Фарнелл, воспользовавшись знанием норвежского языка, вступил в норвежские вооруженные силы под именем Бернта Ольсена. В декабре 1941 года в ходе военной операции он пропал. Один параграф был обведен синим карандашом.

«На Бойя Брае было обнаружено тело человека, позднее опознанного как Бернт Ольсен. Он в одиночку пытался пересечь Йостедал, самый большой ледник Европы. Судя по всему, несчастный случай произошел из-за того, что Бернт заблудился во время снежной бури. Должно быть, он упал с почти тысячефутовой высоты на Бойя Брае, с одной из лап главного ледника над Фьерландом. При нем были рудоискательные щупы и другие металлургические инструменты. Найденные при трупе документы позволили установить связь между героем войны Бернтом Ольсеном и заключенным Фарнеллом».

Заметка заканчивалась напыщенно и нравоучительно: «Таким образом, еще один сын Британии обрел славу в час величайшей нужды своей страны».

Я вернул заметку сэру Клинтону.

— Это произошло месяц назад? — спросил я.

Он кивнул:

— Да. Я проверил. Тело нашли десятого марта. Могила находится во Фьерланде. Это в самом начале фьорда, проходящего под Йостедалом. Вы прочитали то, что написано над подписью на этом клочке бумаги?

Я посмотрел на бумагу. Строки расплылись.

— Специалисты их уже расшифровали, — продолжал Клинтон. — Тут говорится: «Коль я погибну, думай лишь о том…»

— «О том», судя по всему, означает о торите? — поинтересовался я у сэра Клинтона. — Как там полностью? «Коль я погибну, думай лишь о том, что стал навек английским уголок»[38]. — Неужели приглашение? Но тут не говорится, где находится этот уголок. — Кому это было адресовано? — поинтересовался я.

— В этом вся проблема, — вздохнул сэр Клинтон. — Торговец уничтожил упаковку. Он сказал, что она была пропитана кровью и там все равно ничего невозможно было прочесть.

— Жаль, — покачал головой я. — Если бы мы это узнали…

Я думал обо всех людях, мечтающих прибрать к рукам залежи торита. «Би Эм энд Ай» был не единственным концерном, производящим новые сплавы на основе торита.

— Он как будто что-то предчувствовал, — прошептал сэр Клинтон. — Иначе зачем бы он стал цитировать эти строчки Руперта Брука?

— В самом деле, зачем? — согласился я. — И зачем ему понадобилось сразу вслед за этим пойти и умереть на Йостедале?

Больше всего меня озадачило именно это. Фарнелл провел в горах Норвегии почти всю свою жизнь. Еще мальчишкой он ходил туда в походы. К двадцати годам он знал их лучше большинства норвежцев. И все то жаркое лето в Родезии он говорил почти исключительно о них. Норвегия была его Эльдорадо. Всю свою жизнь он посвятил поиску минералов в покрытых ледяной корой каменных цитаделях Скандинавии. И своего партнера он надул ради того, чтобы финансировать геологоразведочные экспедиции в Норвегию. Это выяснилось уже на суде. Я обернулся к сэру Чарльзу.

— Мы говорим о человеке, который выпрыгивает на полном ходу из поезда, а затем становится активным участником сопротивления. Вас не удивляет то, что он выжил после столь нехарактерных для него действий, а потом взял и погиб в привычной ситуации в местах, которые знает как свои пять пальцев?

Сэр Клинтон улыбнулся и поднялся на ноги.

— Он умер, — ответил он. — И говорить тут больше не о чем. Но перед смертью он кое-что обнаружил. Отправляясь на Йостедал, он знал, что его жизни угрожает опасность. Этим объясняются и присланный кусок руды, и записка. Где-то в Англии живет человек, который ожидает этот образец. — Он сложил газетную вырезку и сунул шкатулку с образцом торита обратно в карман пальто. — Нам необходимо выяснить, что именно он обнаружил перед смертью. — Он помолчал. — Сегодня понедельник. Ульвик — наш норвежский представитель — уже в пятницу будет во Фьерланде. Выясните все что можете о том, как умер Фарнелл, почему он был на Йостедале и, прежде всего, где он добыл этот образец торита. Излишне упоминать, что нашему представителю поручено покрыть все расходы, которые вы понесете в Норвегии. А мы не забудем, что в этом деле вы представляете нашу компанию как вольнонаемный работник.

Похоже, он не сомневался в том, что я изменю планы. Это не на шутку меня разозлило.

— Послушайте, сэр Клинтон, — произнес я, — я не нуждаюсь в деньгах, и вы забыли, что завтра я отправляюсь в Средиземное море.

Он обернулся в дверях каюты.

— Какая вам разница, Гансерт, куда плыть — в Средиземное море или Норвегию? — Он схватил меня за локоть. — Нам нужно, чтобы туда добрался человек, которому мы можем доверять, — произнес он. — Человек, знавший Фарнелла, и к тому же специалист по этим металлам. А самое главное — нам нужен человек, который понимает всю срочность и важность этого дела. Фарнелл умер. Я хочу знать, что он обнаружил незадолго до смерти. Я предлагаю вам цель для вашего плавания и необходимое количество иностранной валюты для вас лично. — Он кивнул и снова шагнул к двери. — Подумайте об этом, — произнес он, покидая каюту.

Я колебался. Он уже поднимался по трапу.

— Вы забыли газету, — напомнил я ему.

— Возможно, вам захочется ее почитать, — ответил он.

Я вышел вслед за ним на палубу.

— Удачи! — произнес он, поднимаясь по железной лестнице на причал.

Я стоял, провожая взглядом его высокую сутулую фигуру, пока она не затерялась среди пакгаузов. Вот чертов тип! Еще не хватало, чтобы он ломал все мои планы! К черту его и его предложение — я все равно отправлюсь туда, где светит солнце, где тепло и все цветет. А потом я подумал о Фарнелле и о том, как он обнаружил пласт меди в месторождении, которое все считали выработанным. Ну с какой стати ему взять и вот так просто погибнуть на леднике?

— Чего хотел этот парень? — ворвался в мои размышления голос Дика.

Я вкратце рассказал ему о том, что произошло.

— Итак? — поднял брови Дик, когда я закончил. — На какой курс мы теперь ложимся? Средиземноморье или Норвегия? В его голосе слышалась горечь, как будто он уже смирился с разочарованием. Для него Норвегия была холодной и темной страной. Он мечтал о солнце и новых возможностях.

— Средиземноморье, — неожиданно решился я. — С поисками металлов покончено. — Ветер игриво гудел в снастях. Совсем скоро нам предстояло валяться на палубе, плавать в море и пить вино. — Сходи позаботься о том, чтобы цистерна с водой подошла к нам до того, как начнется отлив. Иначе мы останемся тут лежать в грязи, — поручил ему я и, развернувшись, вернулся в каюту. Остановившись у иллюминатора, я наблюдал за тем, как по реке, пользуясь отливом, спускается баржа. Почему все-таки Фарнелл умер на Йостедале? Этот вопрос не шел у меня из головы. Во время войны он, скорее всего, жил в горах. Он знал ледники как свои пять пальцев. Я покосился на стол. Газета, которую оставил на нем сэр Клинтон, все еще была там. Я читал заголовки, не понимая ни слова. Я думал о записке Фарнелла. Коль я погибну… Зачем ему понадобилось это цитировать?

Мое внимание привлекла заметка, отчеркнутая синим карандашом. Заголовок гласил:


«СПЕЦИАЛИСТ ПО МЕТАЛЛАМ ЕДЕТ НА МОГИЛУ ЗАКЛЮЧЕННОГО

Недавние сообщения о залежах минералов, обнаруженных в центральной Норвегии, снова привлекли внимание к смерти осужденного героя, Джорджа Фарнелла, тело которого месяц назад нашли на леднике Йостедал в Норвегии. Фарнелл был специалистом по норвежским металлам, в которых прежде всего заинтересованы компании “Кастлет Стил” и “Би Эм энд Ай”. Сэр Клинтон Манн, председатель правления корпорации “Би Эм энд Ай”, вчера заявил: “Вполне возможно, что Фарнелл что-то нашел. Мы намерены это выяснить”.

Поручить расследование решено “Большому” Биллу Гансерту, до недавнего времени занимавшему пост начальника производства на заводе сплавов цветных металлов “Би Эм энд Ай”, расположенном в Бирмингеме. Завтра он отплывает в Норвегию на борту собственной яхты “Дивайнер”, отложив запланированный средиземноморский круиз. Если кто-то располагает информацией, которая способна помочь Гансерту в его расследовании, вы можете сообщить ему об этом на борту его яхты, пришвартованной у причала господ Крауч и Крауч, на улице Херринг-Пикл, Лондон, неподалеку от Тауэрского моста».


Я возмущенно швырнул газету на стол. Какое он имеет право публиковать подобные статьи? Пытается принудить меня к согласию? Я размышлял о том, что смог прочитать о развалинах храмов Греции и Италии, о пирамидах и островах Эгейского моря, о холмах и городах Сицилии. В мире, наверное, почти не осталось мест, где я не побывал. Но я ничего не видел. Я только и делал, что гонялся за какими-то проклятыми металлами, постоянно спеша и перебегая с места на место, маленький винтик в огромной буровой установке. У меня никогда не было возможности остановиться там, где мне захочется, полежать на солнце и оглядеться вокруг. Я не знал ничего, кроме городов и рудников. Я взял газету и перечитал заметку. Затем я поднялся на палубу.

— Дик! — крикнул я. — Почему бы нам не выскользнуть отсюда с этим отливом? Или нас еще что-то удерживает в Лондоне?

— Удерживает? — удивленно откликнулся он. — Мы только что сели на дно. А что?

— Прочитай это, — отозвался я, протягивая ему газету.

Он прочитал и посмотрел на меня.

— Похоже, это означает, Норвегия?

— Нет, — ответил я. — Ничего подобного это не означает. Будь я проклят, если позволю втянуть себя в подобную историю.

— Как насчет Фарнелла? — пробормотал он.

— А что насчет Фарнелла?

— Если я не ошибаюсь, тебе очень хочется узнать, как он умудрился погибнуть на этом леднике, — предположил он.

Я кивнул. Он был прав. Я действительно хотел это знать.

— Интересно, явится к нам кто-нибудь с информацией или нет? — буркнул я.

— «Морнинг-Рекорд» читает четыре миллиона человек, — ответил Дик. — Кто-то из них захочет с тобой встретиться.

Он оказался прав. В течение следующего часа ко мне явились три журналиста, несколько психов, страховой агент и два парня, попросившихся на борт членами команды. В конце концов мне все это надоело. Я хотел зайти к таможенникам. Были у меня и другие неотложные встречи.

— Увидимся за ланчем в «Голове герцога», — сообщил я Дику.

И ушел, предоставив его заботам всех остальных гостей, случись им заявиться на яхту.


***

Войдя в паб, он вручил мне большой конверт.

— Это принес посыльный из «Би Эм энд Ай», — пояснил он. — От сэра Клинтона Манна.

— Тебя еще кто-нибудь донимал? — поинтересовался я, вскрывая конверт.

— Подкатывала парочка репортеров. Больше никого не было. Ах да, со мной мисс Сомерс. — Он обернулся, и я увидел за его спиной девушку. Она была высокой и светловолосой. — Мисс Сомерс, это Билл Гансерт.

Ее рукопожатие оказалось на удивление крепким. У нее были серые глаза, и в ней ощущалась странная напряженность, которую не сглаживала даже оживленная атмосфера бара.

— Что вы будете пить? — спросил я у нее.

— Светлый эль, пожалуйста, — ответила она.

У нее был мягкий глуховатый голос.

— Итак, мисс Сомерс, — обернулся я к ней, сделав заказ, — чем мы можем вам помочь?

— Я хочу, чтобы вы взяли меня с собой в Норвегию.

Теперь напряженность перешла и в ее голос.

— В Норвегию? Но мы не идем в Норвегию. Дик должен был вас предупредить. Мы направляемся в Средиземное море. Вы, наверное, прочитали эту чертову статью в газете.

— Не понимаю, о чем вы, — возразила она. — Никакую газету я не читала. Сегодня утром мне позвонил сэр Клинтон Манн и велел прийти и повидаться с вами. Он сказал, что завтра вы отплываете в Норвегию.

— Видите ли, он ошибается. — Это прозвучало так резко, что она даже отшатнулась. — Зачем вам нужно в Норвегию? — уже мягче поинтересовался я.

— Сэр Клинтон сказал, что вы собираетесь расследовать обстоятельства смерти… Джорджа Фарнелла. — В ее глазах появилось страдальческое выражение. — Я бы тоже хотела туда поехать. Увидеть его могилу и… и узнать, как он умер.

Я подал ей пиво, всматриваясь в ее лицо.

— Вы знали Фарнелла?

Она кивнула:

— Да.

— До или после штурма Молёя?

— До. — Она отпила из бокала. — Я работала на роту Линге.

— Вы что-нибудь о нем после этого слышали?

— Нет, — поколебавшись, ответила она.

Я не стал докапываться до истины.

— Вы знали его как Джорджа Фарнелла или как Бернта Ольсена? — вместо этого спросил я.

— Как обоих, — ответила она. Внезапно она заговорила с таким жаром, как будто ожидание было выше ее сил. — Прошу вас, мистер Гансерт, я должна попасть в Норвегию. Это моя единственная возможность. Я должна узнать, что случилось. И я хочу… увидеть, где он похоронен. Вы ведь мне поможете, правда? Сэр Клинтон сказал, что вы идете в Норвегию. Пожалуйста, возьмите меня. Я не буду вам мешать. Я обещаю. Я привычна к яхтам. Я буду работать на борту, готовить еду — все, что угодно. Только возьмите меня с собой.

Я молчал и размышлял, пытаясь понять, что скрывается за этой мольбой. Что-то ею руководило, но что именно, она так и не сказала. Возможно, Фарнелл был ее любовником? Но этого было недостаточно, чтобы объяснить подобную настойчивость.

— Почему сэр Клинтон позвонил вам сегодня утром? — спросил я.

— Я вам уже сказала — чтобы сообщить мне о необходимости связаться с вами.

— Нет, — покачал головой я. — Я хотел спросить, откуда он знает, что вы в этом заинтересованы?

— А-а… Не так давно он поместил в «Таймс» объявление, на которое я ответила. Я встретилась с ним. Он рассчитывал, что мне что-то известно о деятельности Джорджа после войны.

— А вам что-то известно?

— Нет.

— Вы знали, что он металловед и специалист по Норвегии?

— Да, я это знала.

— Но вы ничего не слышали о том, что он, возможно, недавно сделал какое-то важное открытие в Норвегии?

И снова это едва уловимое колебание.

— Нет.

Воцарилось молчание. Внезапно Дик произнес:

— Билл, а что, если завтра, покинув Темзу, мы возьмем курс на Норвегию?

Я покосился на него. Видимо, он догадался, о чем я подумал, потому что поспешно добавил:

— Я хочу сказать, что этот тип Фарнелл меня заинтриговал.

Меня тоже. Я бросил взгляд на девушку. У нее было несколько удлиненное лицо, прямой нос и решительный подбородок. Это было волевое лицо. Она на мгновение встретилась со мной взглядом и отвела глаза. Я взял конверт и вытряхнул его содержимое на барную стойку. Девушка негромко ахнула. С выпавших на стойку фотографий на меня смотрел Джордж Фарнелл. Я быстро перебрал снимки. На одном он был таким, каким я знал его в Родезии — в рубашке хаки с открытым воротом. Тут были и фото, сделанные в полный рост, на которых Джордж был одет в деловой костюм и выглядел очень неуверенно, и копии фотографий на паспорт. На одном из снимков он был снят за работой и держал в руках рудоискательный щуп. Я вернулся к фотографиям на документы. С них смотрело на удивление напряженное лицо с длинными тонкими чертами, короткими, аккуратно подстриженными усами, редеющими темными волосами, довольно большими ушами и поблескивающими за стеклами очков в роговой оправе глазами. Дата на обороте гласила: «10 января 1936 года». Тут также были фотографии из полицейских протоколов — в фас и профиль, сделанные после вынесения приговора, и снимки отпечатков его пальцев. Сэр Клинтон поработал на славу и ничего не упустил.

К фотографиям прилагалась записка.

«Все это может вам пригодиться. Я позвонил двоим людям, откликнувшимся на мое объявление в Таймс. Оба хотят к вам присоединиться. Девушка могла бы пригодиться, если вам удастся завоевать ее доверие. Сегодня утром со мной связался один норвежец. Он знал Фарнелла в Норвегии во время войны. Я посоветовал ему повидаться с вами сегодня в шесть вечера. Кроме того, я еще раз встретился с Йоргенсеном и сказал ему, что, прежде чем представить его предложение своему совету директоров, мне необходимо получить от него подробную информацию. Он говорил о никеле и уране! На принятие решения он дал мне двадцать четыре часа. В субботу он вылетает в Америку. Прошу вас держать меня в курсе всех событий».

Внизу подпись Клинтон Манн.

Я передал записку Дику и допил свое пиво. Затем я смахнул фотографии Фарнелла обратно в конверт и сунул его в карман куртки.

— Увидимся позже, — кивнул я Дику. — И не отпускай мисс Сомерс. — Сделав шаг к двери, я остановился и обернулся. — Мисс Сомерс, — обратился я к девушке, — вы, случайно, не присутствовали на суде над Фарнеллом?

— Нет, — ответила она. — Тогда я его еще не знала.

В ее голосе слышалось искреннее удивление.

Я кивнул и вышел. Поймав такси, я направился в редакцию «Морнинг Рекордс», где заставил сотрудников архива откопать в библиотеке записи за август 1939 года. Процесс над Джорджем Фарнеллом освещался тут очень подробно. Прилагались фотографии Фарнелла и его партнера, Винсента Клегга, снимок Фарнелла с отцом и еще одна фотография — Фарнелла с рудоискательным щупом. Точно такой снимок я уже видел в пачке, переданной мне сэром Клинтоном.

Но хотя я внимательно прочитал все до единого параграфы, я не нашел ни единой строчки, хоть как-то проливающей свет на его смерть. Ни с одной стороны не было ни одного странного свидетеля. Все было очень гладко и убедительно. В 1936 году Фарнелл и Клегг открыли контору по оказанию услуг горнорудным предприятиям и успешно работали на протяжении трех лет. Затем Клегг, занимавшийся финансовой стороной предприятия, заметил, что партнер обналичил кое-какие чеки, о которых он не имел ни малейшего представления. Подпись на чеках выглядела очень похоже на настоящую. Речь шла о сумме почти в десять тысяч фунтов. Фарнелл сознался в том, что подделал подпись партнера. В подтверждение этого он заявил, что для работы в Норвегии, не связанной с деятельностью его фирмы, ему предстояли значительные расходы. Он был убежден в том, что в горах центральной Норвегии действительно скрываются ценные минералы. Но партнер отказался его финансировать. Поэтому ему пришлось действовать в одиночку. Его адвокат заявил, что он искренне считает подобное расходование денег разновидностью капиталовложения. Единственными свидетелями, не считая самих Фарнелла и Клегга, были сотрудники их конторы и некто Притчард, которого пригласили в качестве металловеда, попросив изложить свою точку зрения на потенциальные минеральные богатства Норвегии. В своей заключительной речи судья назвал Фарнелла «человеком, одержимым идеей». Фарнелла приговорили к шести годам тюрьмы.

Вот и все. Я закрыл папку и, выйдя на улицу, в ненастную суету Флит-стрит, вскочил в автобус, который шел в западном направлении. Все время, пока мы ехали по Стрэнду, я размышлял, но вовсе не о суде. У меня из головы не шла девушка.«Могла бы пригодиться, если вам удастся завоевать ее доверие». Возможно, сэр Клинтон был прав. Возможно, она действительно что-то знает. Я вышел на Трафальгарской площади. В конторе пароходной компании «Берген» я поговорил с человеком, с которым несколько раз встречался на различных мероприятиях. Он дал мне рекомендации для людей из «Бергена» и норвежского правительства, которые могли мне пригодиться. Выйдя из конторы, я поспешил приобрести полный комплект адмиралтейских карт и лоций норвежского побережья.

День клонился к вечеру, когда я сел в автобус, доставивший меня в Сити, и перешел Темзу по Тауэрскому мосту. Замерев на несколько секунд у парапета, я полюбовался «Дивайнером». Снова был прилив, и палуба яхты почти поравнялась с причалом. С высокими мачтами и синим корпусом, она казалась мне прекрасной. Мне нетрудно было понять чувства тех, кто обычно стоял там, где сейчас находился я, глядя на мое судно. Выше по течению реки сиял закат, и в лучах заходящего солнца сырой и холодный воздух мерцал оранжевыми отблесками. В некоторых окнах высоких офисных зданий все еще горел свет. Раздался бой часов, и я посмотрел на свои наручные часы. Шесть часов. Я заторопился.

Я уже проходил между высокими пакгаузами, когда меня обогнало такси. Автомобиль остановился у причала. Расплатившись с водителем, из него вышел стройный, аккуратно одетый мужчина. Он неуверенно оглядывался по сторонам, когда я подошел к нему.

— Прошу прощения, — заговорил он. — Вы, случайно, не знаете, это яхта «Дивайнер»?

Он кивнул в сторону возвышающихся над пристанью стройных мачт. Мужчина был похож на американского бизнесмена, и его речь вполне соответствовала его облику, не считая едва заметных признаков чего-то похожего на валлийский акцент и необычайно четкой артикуляции всех звуков.

— Это она, — подтвердил я. — Что вам нужно?

— Я ищу мистера Гансерта, — ответил он.

— Я Гансерт, — сообщил ему я.

Его довольно тяжелые брови слегка приподнялись, но суховатые черты сохранили свою невыразительность.

— Хорошо, — отозвался он. — Меня зовут Йоргенсен. Возможно, вы обо мне слышали?

— Конечно, — подтвердил я и протянул ему руку.

Его кисть оказалась настолько вялой, что мне показалось, он пожал мне руку исключительно ради приличия.

— Я хотел бы с вами поговорить, — произнес он.

— Тогда пройдемте на борт, — пригласил я.

Когда я шагнул на палубу, из люка машинного отделения высунулась голова Картера с испачканным смазкой лицом.

— Где мистер Эверард? — спросил я у него.

— Внизу, в кают-компании, сэр, — ответил он. — С ним мисс Сомерс и еще какой-то мужчина. Он явился на борт с чемоданом, как будто собрался провести с нами выходные.

Я кивнул и спустился по трапу в каюту.

— Не ударьтесь головой, — предостерег я Йоргенсена.

Войдя в кают-компанию, где царил полумрак, я увидел мисс Сомерс, которая сидела напротив Дика. Рядом с ней стоял рыжеволосый, плотно сложенный мужчина, которого я тут же узнал.

— Если не ошибаюсь, Кертис Райт? — спросил я.

— Выходит, вы меня помните? — с довольным видом откликнулся он. — Знаете, вы были одним из немногих промышленников, которым мне нравилось наносить визиты, — добавил он, стискивая мою кисть в мощном рукопожатии. — Вы знали, что нам нужно, и работа двигалась.

Некоторое время этот человек отвечал за испытания нашего артиллерийского оборудования, будучи офицером регулярной армии, и время от времени посещал наши заводы.

— Это визит вежливости? — поинтересовался я. — Или ваше появление имеет отношение к Фарнеллу?

— Я насчет Фарнелла, — подтвердил он мою догадку. — Сегодня утром мне позвонил сэр Клинтон Манн.

— Вы знали Фарнелла? — спросил я у него.

— Да. Встречался с ним во время войны.

Внезапно я вспомнил о Йоргенсене. Представив своих гостей друг другу, я попросил Дика поручить Картеру включить нам свет. Я до сих пор не понимал, зачем сюда явился Йоргенсен.

— Скажите, мистер Йоргенсен, — обратился я к нему, — вы тоже пришли поговорить о Фарнелле?

Он улыбнулся.

— Нет, — ответил он. — Я пришел, чтобы поговорить о гораздо более важных вещах… и наедине.

— Разумеется, — кивнул я.

В это мгновение в каюту вернулся Дик.

— Там наверху довольно странный тип, — сообщил он мне. — Утверждает, что у него тут назначена встреча.

— Как его зовут? — спросил я.

— Меня зовут Дахлер, — донесся от двери низкий голос с иностранным акцентом, звук которого заставил Йоргенсена развернуться так быстро, как будто кто-то резко ткнул его в спину.

В дверях кают-компании неловко переминался с ноги на ногу невысокий человечек. Я не заметил, когда он там появился. Он как будто материализовался из воздуха. Его темный костюм сливался с тенями, и на этом темном фоне отчетливо выделялось белое пятно его лица под стального цвета седыми волосами. Он шагнул вперед, и я увидел, что одна рука у него парализована. Пронзительно засвистел двигатель. В кают-компании вспыхнул свет, и Дахлер резко остановился. Он увидел Йоргенсена. Черты его лица заострились, а в глазах вспыхнула неожиданная и безудержная ненависть. Он тут же улыбнулся, но эта улыбка была такой перекошенной, что у меня по спине пополз холодок.

God dag, Knut, — произнес он, и я понял, что он говорит по-норвежски.

— Что вы здесь делаете? — вместо ответного приветствия произнес Йоргенсен.

В его голосе не осталось и следа прежней учтивости. Теперь в нем слышались гнев и даже угроза.

— Я пришел, чтобы поговорить с мистером Гансертом о Фарнелле.

Калека, запрокинув голову, в упор посмотрел на Йоргенсена. Затем он обернулся ко мне.

— Вы знали Фарнелла? — спросил он.

Его губы были по-прежнему искривлены в странной улыбке, и я внезапно понял, что его лицо тоже парализовано. Некоторые слова вызывали у него явные затруднения. Паралич привел к небольшим заминкам речи, и в уголке его рта собиралась слюна, поблескивавшая в свете лампы.

— Да, — ответил я. — Я с ним когда-то работал.

— Он вам нравился?

Задавая этот вопрос, он пристально наблюдал за моим лицом.

— Да, — ответил я. — А что?

— Я всегда стремлюсь понимать, чью сторону принимают люди, — тихо ответил он и снова посмотрел на Йоргенсена.

— Зачем вы сюда явились?

Вопрос Йоргенсена прозвучал так отрывисто и грубо, как будто он обращался к подчиненному.

Дахлер ничего не ответил. Он не двинулся с места. Он продолжал смотреть на Йоргенсена так, что от этой тишины атмосфера накалялась все сильнее. Казалось, этих двух людей связывает нечто, не нуждающееся в словах. Первым молчание нарушил Йоргенсен.

— Я хотел бы поговорить с вами наедине, мистер Гансерт, — произнес он, оборачиваясь ко мне.

— Похоже, вы боитесь делать свои предложения открыто? — ядовито поинтересовался Дахлер. — Очень жаль, что здесь нет Фарнелла, который мог бы дать мистеру Гансерту дельный совет.

— Фарнелл мертв.

— В самом деле? — Дахлер резко подался вперед. Теперь он был похож на паука, выскочившего из угла своей паутины. — Что заставляет вас считать, что он умер?

Йоргенсен колебался. Я видел, что он в любую секунду может надеть шляпу и покинуть яхту. И я этого не хотел. Если бы я мог задержать Йоргенсена на борту… В этот момент я услышал звон сигнального колокола, донесшийся с Тауэрского моста. Мгновенно приняв решение, я шагнул к двери.

— Я пришел сюда не для того, чтобы разговаривать о Фарнелле, — произнес Йоргенсен.

Я выскользнул из каюты и взлетел по трапу.

От соседнего причала отходил трамповый пароход. Движение по Тауэрскому мосту прекратилось. Картер и Уилсон стояли у поручней и о чем-то беседовали.

— Картер, — окликнул я парня. — Двигатель теплый? Заведется с первого раза?

— О двигателе можете не волноваться, мистер Гансерт, — откликнулся он. — Заведется как миленький. Мне стоит только пальцами щелкнуть.

— Тогда заводи, — скомандовал я. — Трогаемся и как можно скорее.

Он нырнул в люк машинного отделения, а я приказал Уилсону отдать швартовы.

— Только тихо, — добавил я.

Он перепрыгнул через поручень, и спустя несколько секунд оба троса уже лежали на палубе.

Я скользнул на корму и встал к штурвалу. Двигатель два раза чихнул, а затем взревел и завелся.

— Полный назад, — скомандовал я Картеру.

Под нашей кормой вскипела вода, и мы начали движение. Как только мы отошли от причала, я подал команду «полный вперед» и резко повернул штурвал. Двигатель ревел, а лопасти винта вращались под водой, взбивая воду в пену. Длинный бушприт описал широкую дугу и замер, указывая на главный пролет Тауэрского моста.

Дик, спотыкаясь, взбежал по трапу на палубу. Ему на пятки наступал Йоргенсен.

— Что происходит? — воскликнул Йоргенсен. — Почему мы вышли в реку?

— Мы меняем место стоянки, — сообщил ему я.

— И где будет новое место стоянки? — подозрительно поинтересовался он.

— В Норвегии, — отозвался я.

Глава 2 Поворот через фордевинд


Когда я сообщил Йоргенсену, что мы взяли курс на Норвегию, он пришел в ярость. Отпихнув Дика, он бросился на корму, где я спокойно сидел за штурвалом.

— Немедленно поверните обратно, — потребовал он. — Я требую, чтобы меня высадили на берег.

Я промолчал. Над нами нависал центральный пролет Тауэрского моста. Два приподнятых крыла эхом отражали гул нашего двигателя. Мы прошли в открывшийся проем, совсем немного опередив пароход. Перед бушпритом распростерлась река, напоминая темную дорогу к морю. По обе стороны подобно пустым утесам возвышались пакгаузы. А позади светился Лондон. Зарево миллионов фонарей отражалось от низких туч, нависших над огромным городом.

— Вам это не сойдет с рук, Гансерт! — взвизгнул Йоргенсен.

На мгновение мне почудилось, что он собирается броситься на меня в попытке отобрать штурвал. Я ничего ему не ответил. Меня переполняло странное чувство восторга. Разумеется, это не могло сойти мне с рук. Я не мог просто взять и похитить человека. Но если бы мне удалось хитростью убедить его остаться на борту… если бы он встревожился настолько, что сам не захотел бы сходить на берег, опасаясь что-то упустить… Теперь со мной было трое людей, каждый из которых что-то знал о Фарнелле. В ограниченном пространстве яхты мне ничего не стоило выудить из них их истории. А если бы Йоргенсен остался со мной, вместо того чтобы вернуться в Америку, у меня появился бы неограниченный запас времени.

— Я в последний раз вас прошу, мистер Гансерт, — уже тише произнес он. — Если вас не затруднит, извольте доставить меня на берег.

Я поднял голову и посмотрел на него.

— Вы уверены, мистер Йоргенсен, что хотите сойти на берег? — спросил я.

— Что вы имеете в виду? — с искренним изумлением спросил он.

— Зачем вы пришли ко мне сегодня вечером? Что вам было нужно?

— Я хотел использовать ваше влияние на сэра Клинтона и убедить его сотрудничать с нами в разработке минеральных ресурсов моей страны.

Я впервые заметил, что он слегка картавит. Но это не делало его внешность женственной. Как раз напротив, усилия, которые он делал, чтобы произнести звук «р», придавали его речи особую выразительность.

— Я вам не верю, — напрямик заявил ему я. — Вы приехали ко мне, потому что хотели знать, что нам стало известно о Джордже Фарнелле.

— Это абсурд, — ответил он. — С чего бы мне интересоваться этим типом Фарнеллом? Возможно, когда-то он был хорош. Но десять лет — это долгий срок.

— Он провел большую часть этих десяти лет в Норвегии, — напомнил ему я. — И почему вы явились ко мне именно в шесть часов? — добавил я, помолчав.

Мне показалось, он задумался.

— Я был на конференции в Норвежском доме, — наконец произнес он. — Я не мог прийти раньше.

— Вы уверены, что пришли не потому, что сэр Клинтон сообщил вам о том, что в шесть часов я буду встречаться с людьми, которые знали Фарнелла? — Я заявил это наобум, но когда он не ответил, я добавил: — Вы ведь хотели знать, кто плывет со мной в Норвегию, не так ли?

— С какой стати?

— Потому что вы не меньше нас заинтересованы в Джордже Фарнелле, — ответил я.

— Это смешно, — фыркнул он. — Тут все помешались на этом Фарнелле, что ли? Этот человек уже умер.

— Тем не менее я получил от него сообщение.

Пристально наблюдая за его лицом, на которое падал свет из штурманской рубки, я увидел, как сощурились его глаза.

— Когда?

— Совсем недавно, — ответил я. Прежде, чем он успел задать свой следующий вопрос, я встал. — Дик, ты не мог бы сменить меня у штурвала? — окликнул я партнера и обернулся к Йоргенсену: — Разумеется, я не повезу вас в Норвегию против вашей воли. Но я прошу вас ненадолго спуститься со мной вниз и выслушать то, что я скажу.

Я развернулся и начал спускаться по трапу, ведущему в кают-компанию.

Кертис и мисс Сомерс сидели там же, где я их оставил. Дахлер мерял небольшое помещение быстрыми шагами. При моем появлении он резко развернулся.

— Скажите, мистер Гансерт, почему мы плывем вниз по реке? Если не возражаете, я хотел бы сойти на берег.

— Присядьте, — пригласил его я. Позади меня в дверях появился Йоргенсен. Пододвинув стул, я заставил его усесться. — Я высажу на берег всех, кто пожелает, — объявил им я. — Но прежде выслушайте меня. — Дахлер сидел за столом, опираясь на парализованную руку и пристально глядя на меня. — Так или иначе, но мы все собрались здесь по одной-единственной причине, — произнес я, обводя взглядом их лица. — И причина эта — смерть Джорджа Фарнелла.

Теперь все смотрели на меня, и я ощутил себя председателем какого-то невероятного совета директоров, хотя такой совет директоров можно было представить себе только в момент пробуждения от тяжелого похмельного сна. Публика, собравшаяся в моей кают-компании, была на удивление разношерстной. Но всех объединяли сильнейшие эмоции, наэлектризовавшие даже окружающий нас воздух. С виду передо мной сидело четыре самых обычных человека. Но я был убежден, что между ними существует какая-то странная взаимосвязь. И общим звеном был Джордж Фарнелл.

— Что касается меня самого, — снова заговорил я, — то меня не устраивает просто сообщение о смерти Джорджа Фарнелла. Я хочу точно знать, как это случилось. И я еду в Норвегию, чтобы это установить.

Я обернулся к Кертису Райту.

— Поскольку вы явились с вещами, вы, вероятно, желаете поехать с нами?

Он покосился в сторону девушки.

— Да, мне этого хотелось бы, — наконец ответил он.

— Почему? — спросил я.

Он улыбнулся.

— Ну, во-первых, у меня трехнедельный отпуск, и почему бы не провести его именно таким образом? С другой стороны, я хочу узнать больше о смерти Фарнелла. Он поручил мне доставить кое-какие сообщения. Видите ли, я был вместе с ним во время штурма Молёя.

— Почему вы не сделали этого сразу после штурма, когда узнали, что он пропал? — спросил я.

— Потому что я знал, что он не погиб, — последовал ответ. — Полагаю, нет смысла скрывать это от вас сейчас. Я должен был сразу об этом доложить. Но я этого не сделал. Мы ведь не всегда делаем то, что должны, когда служим в армии. Ну, а потом… мне это показалось лишним и бессмысленным.

Он замолчал. Никто не произнес ни слова. Все смотрели на него. Он вынул из кармана золотые часы и поигрывал ими, покачивая цепочку. Девушка смотрела на них как завороженная.

— Я действовал как связной между ротой Линге и людьми, штурмовавшими Молёй, — продолжал рассказывать он. — Перед самым штурмом Ольсен подошел ко мне и попросил кое-что передать на словах разным людям. «Но только когда ты будешь уверен, что я погиб, — добавил он. — Во время этого штурма я пропаду без вести». Я спросил его, что он имеет в виду, и он ответил: «Я выполню работу, которую мне приказано сделать. Но когда мои люди сойдут обратно на берег, я их там оставлю и вернусь в Норвегию один. Там у меня кое-какие дела. То, что я начал еще до войны. Это очень важно». Я спорил с ним, пытался переубедить, как офицер приказывал ему оставаться с его людьми. Но он только улыбнулся и сказал: «Простите, сэр. Возможно, когда-нибудь вы все поймете». Не мог же я арестовать солдата, которому через пять минут предстояло вступить в бой. Мне пришлось с этим смириться.

— И что случилось потом?

Этот вопрос задал Йоргенсен.

Кертис пожал плечами.

— О, он сделал так, как обещал. Он привел своих людей обратно на берег. Затем он сказал им, что должен вернуться за парнем, который пропал во время боя. Больше они его не видели, и нам пришлось покинуть остров без Ольсена. Если бы я решил, что он дезертировал, я бы доложил о его отсутствии. Но я убежден, что он этого не сделал. Он был не из тех, кто на это способен. Он был сильным. Не физически, но морально. Это было видно по его глазам.

Я наклонился вперед.

— Что это за дело было у него в Норвегии? — спросил я.

— Я не знаю, — ответил он. — Возможно, на самом деле это не было так уж важно. Но в чем я не сомневаюсь, так это в том, что это было важно для него.

Я посмотрел на Йоргенсена. Он наклонился вперед и не сводил глаз с Кертиса. Напротив него, в другом конце каюты, калека откинулся на спинку стула и тихонько улыбнулся.

— Ну а вы, мистер Дахлер, — обратился я к нему, — зачем вы здесь?

— Потому что я тоже желаю знать больше о том, как умер Фарнелл, — отозвался он.

— В таком случае почему вы желаете сойти на берег? — поинтересовался я. — Вы могли бы найти ответ, отправившись с нами во Фьерланд.

— Я бы очень этого хотел, — ответил он, — но, к сожалению…

Он не окончил фразу и пожал плечами.

— Так вы говорите, что вам этого хотелось бы? — озадаченно переспросил я.

Его пальцы перебирали ткань полупустого рукава.

— Видите ли, тут имеются определенные затруднения.

Его лицо жило своей напряженной жизнью, а тело выпрямилось, напоминая натянутую струну.

— Какие затруднения? — не выдержал я.

— Спросите у Йоргенсена.

В его голосе прозвучала злоба.

Я обернулся. Лицо Йоргенсена было белым как мел. Высохшая кожа оставалась неподвижной, как бесстрастная маска, но синие глаза сощурились и смотрели настороженно.

— Что, если вы обо всем расскажете сами? — предложил он.

Дахлер вскочил на ноги.

— Расскажу сам?! — крикнул он. — Ну уж нет. Почему я должен рассказывать о том, что больше не могу попасть в свою собственную страну?

Он отпихнул стул назад и шагнул к Йоргенсену. Затем он резко развернулся и пошел в другую сторону. Остановившись у двери в камбуз, он снова обернулся к нам. Его карие глаза смотрели на меня удивительно цепко.

— Я еду с вами, мистер Гансерт. Я в долгу перед Фарнеллом, — он бросил взгляд на Йоргенсена, — а я всегда возвращаю свои долги.

— Что это за долг? — спросил я.

— Он спас мне жизнь.

— Вы совершаете ошибку, Дахлер, — тихо произнес Йоргенсен. — В Норвегии вас ждет арест.

— Кому из своих сотрудников вы поручите донести на меня в этот раз? — презрительно фыркнул Дахлер. — Или вы сами выполните эту грязную работу? — Он медленно шел по комнате, наклонив голову в сторону Йоргенсена и слегка повернув ее в сторону. — Вам мало того, что вы уже сделали?

— Прошу вас, мистер Дахлер, присядьте, — попросил я его, кладя руку ему на плечо.

Он резко обернулся ко мне, и на его лице отразилась такая злоба, что на мгновение мне почудилось, будто он собирается укусить меня за руку. Вдруг он так же внезапно расслабился и сел на стул.

— Прошу прощения, — произнес он.

Я перевел взгляд на Йоргенсена.

— Поговорим о вас, мистер Йоргенсен. По вашим словам, вы явились сюда, чтобы обсудить возможности объединения усилий «Би Эм энд Ай» и вашей собственной компании. — Я наклонился к нему. — Как я вам уже сказал, я вам не верю. Вы здесь потому, что вы так же интересуетесь Фарнеллом, как и все мы. С сэром Клинтоном вы беседовали о залежах никеля и урана. Но это были лишь ваши догадки. На самом деле вы не знаете, какой металл обнаружили в Норвегии. — Я помолчал, а затем очень медленно произнес: — А я знаю, и это не никель и не уран. Что касается того, где находятся эти залежи, то у вас нет об этом ни малейшего представления. Ваш визит сюда — это чистейшей воды блеф.

— Так значит, вам известно, о каком металле идет речь? — Его глаза смотрели на меня так безразлично, что было совершенно невозможно понять, о чем он думает. — Вам об этом рассказал сам Фарнелл?

— Да, — ответил я.

— Когда он с вами связывался?

— Это сообщение прибыло после его смерти, — покачал головой я.

Девушка с легким возгласом подалась вперед. Дахлер пристально наблюдал за Йоргенсеном.

— Если вам так этого хочется, — продолжал я, — я высажу вас на берег. Но помните: здесь, в этой каюте, собрана вся правда о Фарнелле. Или, во всяком случае, такое ее количество, которое нам необходимо. Возвращайтесь в Штаты, я же возьму курс на Норвегию. — Я помолчал, глядя на него, а затем пошел к двери. — Подумайте об этом, — произнес я, прежде чем выйти из каюты. — Если хотите, я высажу вас в Гринвиче. Так что принимайте решение побыстрее. Минут через пять мы поравняемся с пристанью.

Закрыв за собой дверь, я поднялся на палубу. После ярко освещенной каюты тут было очень темно. Вокруг сияли огни. Сырой воздух приятно холодил лицо, а палуба вибрировала под ногами. Тихий плеск воды, рассекаемой корпусом яхты, приводил меня в восторг. Мы вышли в плавание.

Я прошел на корму, где за штурвалом замерла темная фигура Дика. На фоне сияющего Лондона отчетливо выделялись стройные очертания бизань-мачты.

— Я тебя сменю, — сообщил ему я. — А ты спускайся вниз и устрой наших пассажиров. Покажи им их каюты, выдай одеяла, простыни, одежду, все, что им понадобится. Займи их, Дик, и держи Дахлера подальше от Йоргенсена. Покажи девушке камбуз, пусть соорудит что-нибудь поесть. Не позволяй им размышлять. Мне совершенно не нужно, чтобы кто-то из них, а в особенности Йоргенсен, подошел ко мне с просьбой позволить ему сойти на берег.

— Хорошо, шкипер, — кивнул он. — Сделаю все, что будет в моих силах.

— Ах, да, попроси их написать сообщения, которые мы передадим по радио, — добавил я вдогонку. — Объясни им, что у нас есть как передатчики, так и приемники.

— Понял, — откликнулся он, скрываясь в люке.

Накинув пальто, я занял место у штурвала. Уилсон сматывал канаты. Я окликнул его, и он пришел на корму. Родом из Корнуолла, он был уже не молод, что не мешало ему оставаться отличным моряком.

— Поставь кливер, — распорядился я. — Если ветер не усилится, он нам пригодится.

— Будет сделано, сэр, — отозвался он. Его обветренное лицо казалось красным в свете ходового огня левого борта. Он помолчал, а затем поинтересовался: — Правда ли то, что говорил мистер Эверард? То, что мы идем в Норвегию?

— Правда, — кивнул я. — А тебе не все равно, куда идти?

Его грубоватые черты расплылись в улыбке.

— В Норвегии рыбалка лучше, чем в Средиземном море.

Он сплюнул за борт, как будто желая подчеркнуть всю бесполезность Средиземного моря, и ушел на нос. Мой взгляд упал на стеньгу. На ней светился фонарь, указывающий на то, что мы парусник, идущий с включенным двигателем. Я устроился поудобнее, готовясь к длительному процессу прохождения устья Темзы. Мне не нужна была карта. Я столько раз проходил Темзу под парусом, как вверх, так и вниз по течению, что знал все повороты, бакены и приметы на берегу. Спускаться в устье с включенным двигателем было совсем несложной задачей. Единственное, что меня волновало, — останется ли на борту Йоргенсен.

Поэтому я вздохнул с облегчением, увидев, что мимо в темноте проплывает королевский морской колледж Гринвича. Йоргенсен не относился к нерешительным людям. Я сказал ему, что высажу его на берег в Гринвиче, если он того пожелает. Поскольку он такого желания не высказал, то, вполне вероятно, он решил остаться на яхте. Но, пока мы не обогнули Нор, у него оставался путь к отступлению.

Прошло полчаса, прежде чем Дик снова появился на палубе.

— Я их всех устроил, — сообщил мне он. Оглянувшись через плечо, он театральным шепотом добавил: — Хотите верьте, хотите нет, но великий промышленник Йоргенсен помогает Джилл готовить жратву.

— Я так понимаю, что Джилл — это мисс Сомерс?

— Совершенно верно. Она просто прелесть. Сразу взялась за дело и уже со всем разобралась.

— Где Дахлер? — спросил я.

— У себя в каюте. Я отвел его в одноместную каюту перед кают-компанией по правому борту. Девушку я разместил по левому борту. Йоргенсен будет теперь с вами, а Кертис Райт со мной. — Он показал мне несколько листков бумаги. — Мне это сейчас отправить?

— Что это?

— Сообщения для передачи.

— Оставь их в рубке, — кивнул я.

— Тут все предельно ясно, — добавил он. — Три от Йоргенсена, одно от Дахлера и еще одно от девушки.

— И все же я хотел бы сначала их пересмотреть, — ответил я. — И вернись к ним, Дик, если тебя не затруднит. Я не хочу, чтобы они оставались одни, пока мы не вышли в открытое море.

— Хорошо, — отозвался он и начал спускаться по трапу.

Неподвижно сидеть у штурвала было холодно, и время тянулось медленно. Мне не терпелось поскорее покинуть реку. Постепенно огни доков и складов по обоим берегам начали редеть, а вскоре их сменили огромные черные пространства заиленных берегов и полей. Мы разминулись с большим грузовым судном, медленно поднимавшимся вверх по течению Темзы. Его бортовые огни скользнули мимо нас, и не прошло и нескольких минут, как их полностью поглотила ночная тьма. Двигатель работал на полную мощность, и мы делали не меньше восьми узлов. Если добавить к этому скорость отлива, составлявшую около четырех узлов, то выходило, что мы движемся вниз по течению с очень неплохой скоростью. Дик прислал на палубу Уилсона, который принес мне и Картеру дымящиеся кружки кофе. К восьми часам мы оставили позади Тилбери и Грейвсенд, а полчаса спустя вдали завиднелись огни Саутенда. Мы уже вышли в устье, и яхту начало раскачивать. Ветер дул с юго-востока, и море сердито пенилось невысокими, но крутыми волнами, возмущенно шипевшими в темноте, рассекаемой нашим судном.

Дик присоединился ко мне как раз в тот момент, когда я заметил далеко впереди ритмичное моргание маяка Нор.

— Не нравится мне эта ночка, — заметил он. — Когда будем ставить паруса?

— Сначала необходимо выбраться и дойти до Нора, — ответил я. — Тогда с помощью сильного бокового ветра мы сможем лечь на курс. Как обстановка внизу?

— Отличная, — усмехнулся он. — Дахлер отправился к себе. Сказал, что моряк из него плохой. Райт и Йоргенсен обсуждают лыжи за бутылкой скотча. Девушка ушла переодеваться. Как насчет сегодня — будем разбивать время на вахты? Райту приходилось ходить на яхтах. Йоргенсен тоже утверждает, что сумеет справиться с небольшим судном.

Это было лучше, чем я ожидал. Управлять яхтой было совсем несложно, и вчетвером мы могли легко с ней справиться. Но если бы нам пришлось часто переставлять паруса, мы очень быстро вымотались бы и нам пришлось бы лечь в дрейф, чтобы отоспаться. А я хотел добраться до Норвегии как можно скорее.

— Правильно, — кивнул я. — Надо разбиться на вахты. Ты, Дик, бери на себя вахту по правому борту и Картера, Райта и Йоргенсена в помощь. На левом борту буду я с Уилсоном и девушкой.

Я разделил людей на вахты без лишних раздумий. Тем не менее для дальнейших событий это оказалось жизненно важно. Почти любой другой расклад привел бы к совершенно иным последствиям. Йоргенсен оказался бы на моей вахте. Но откуда мне было знать о той злобе, которая копится в недрах моего суденышка?

Передав штурвал Дику, я вошел в рубку, чтобы проложить курс. Я прочитал и отправил сообщения. Это были простые сообщения о том, что автор записки отправился в Норвегию. Джилл Сомерс уведомляла об этом своего отца. Дахлер известил об отъезде свой отель, а Йоргенсен — свои офисы в Лондоне и Осло. Выйдя из рубки, я обнаружил на палубе Райта, Йоргенсена и девушку. Они спорили о парусниках. До маяка Нор оставалось совсем немного, и каждый раз, когда луч его мощного прожектора, описывая полукруг, скользил в нашу сторону, он выхватывал из мрака все наше изящное суденышко.

— Примите штурвал, мисс Сомерс, — предложил я девушке. — Держите курс прямо против ветра.

Как только она сменила Дика, я позвал Картера, и мы подняли грот. Парус похрустывал в такт раскачивающейся мачте в зловещем красно-зеленом свечении ходовых фонарей по обе стороны рубки. Как только парус полностью развернулся и мы закрепили его, я приказал заглушить двигатель, а Джилл Сомерс поручил взять курс на северо-восток. Грот наполнился ветром, и яхта накренилась, набирая скорость. Вода вскипела под подветренным бортом. К тому времени как мы поставили кливер и бизань, старое судно мчалось со скоростью поезда, раскачиваясь на крутых волнах.

Я отправил Дика и его напарников по вахте вниз. Они должны были сменить нас в полночь. Уилсон укладывал такелаж внизу. Я остался наедине с девушкой. Ее руки сжимали штурвал, и она уверенно держала яхту на курсе, с легкостью преодолевая вырастающие перед нами волны. Свет от нактоуза озарял ее профиль, четко выделявшийся на фоне ревущей черноты моря. Светлые волосы развевались вокруг ее головы. Она была одета в свитер с высоким воротом и непромокаемую ветровку.

— Я вижу, что на судне вы в своей стихии, — заметил я.

Она рассмеялась. И, слушая этот звонкий смех, я понял, что и ветер, и качающаяся под ногами палуба доставляют ей удовольствие.

— Я давно не управляла яхтой, — ответила она. — Почти десять лет, — с едва заметной грустью в голосе добавила она.

— Десять лет? Где же вы этому научились?

— В Норвегии, — откликнулась она. — Моя мать норвежка. Мы жили в Осло. Папа был директором одной из китобойных компаний в Сандефьорде.

— Вы там познакомились с Фарнеллом? — спросил я.

Она быстро вскинула на меня глаза.

— Нет, — ответила она. — Я вам уже говорила. Я познакомилась с ним, когда работала на роту Линге. — Немного поколебавшись, она добавила: — Как вам кажется, почему бедный мистер Дахлер сомневается в обстоятельствах смерти Джорджа?

— Я не знаю, — ответил я. Меня это тоже озадачило. — Почему вы называете его бедным мистером Дахлером?

Она наклонилась вперед, присмотрелась к нактоузу, а затем немного перехватила штурвал.

— Он так много страдал. Эта рука… мне было больно увидеть его таким.

— Вы знали его прежде? — спросил я.

— Да. Очень давно. Он бывал у нас дома. — Она снова посмотрела на меня и улыбнулась. — Он меня не помнит. Я тогда была маленькой девочкой с косичками.

— Он вел какие-то дела с вашим отцом?

Когда она кивнула, я поинтересовался, каким бизнесом тогда занимался Дахлер.

— Судоходством и грузоперевозками, — ответила она. — У него был целый флот каботажных пароходов и несколько нефтяных танкеров. Его компания снабжала нас топливом. Поэтому он и приходил к моему отцу. У него также была доля в одной из наших китобойных баз, и им нравилось беседовать об этом. О китобойном бизнесе отец был готов говорить бесконечно.

— Почему Дахлер боится возвращаться в Норвегию? — спросил я. — Почему Йоргенсен сказал, что ему угрожает арест?

— Я не знаю. — Она нахмурилась, как будто пытаясь решить эту задачу. — Он всегда был очень мил. Постоянно привозил мне что-нибудь из Южной Америки. Он так и говорил, что танкеры нужны ему только для того, чтобы доставлять мои подарки. — Она рассмеялась. — Однажды он взял меня с собой кататься на лыжах. Сейчас по нему не скажешь, но когда-то он был отличным лыжником.

После этого мы надолго замолчали. Я пытался представить себе Дахлера таким, каким он был когда-то. Она тоже, видимо, погрузилась мыслями в прошлое. Внезапно она произнесла:

— Почему майор Райт до сих пор не передал радиограммы? — Похоже, ответа от меня она не ожидала, потому что тут же продолжила: — Все эти люди на борту вашего судна хотят взглянуть на его могилу? Это… не знаю почему, но меня это немного пугает.

— Вы хорошо его знали? — спросил я.

Она посмотрела на меня.

— Джорджа? Да, я знала его достаточно хорошо.

Немного поколебавшись, я спросил:

— Вам это о чем-нибудь говорит: «Коль я погибну, думай лишь о том…»?

Я не ожидал, что мой простой вопрос так ее потрясет. На несколько мгновений она замерла, как будто оцепенев. Затем, как и полагается человеку, находящемуся в трансе, она пробормотала оставшиеся две строчки: «…что стал навек английским уголок».

Она подняла на меня широко раскрытые от удивления глаза.

— Где вы это услышали? — спросила она. — Как вы узнали… — Она замолчала и сосредоточенно уставилась на компас. — Простите, я сбилась с курса.

Шум ветра и моря почти полностью заглушали ее голос. Она повернула штурвал, и яхта накренилась. Зашипела вода, и я ощутил, как ветер всей тяжестью навалился на полотнище паруса.

— Почему вы цитируете мне Руперта Брука? — Ее голос звучал твердо, и я чувствовал, каких усилий ей стоит его контролировать. Затем она снова подняла на меня глаза. — Эти слова были в записке?

— Да, — кивнул я.

Она повернула голову, глядя в темноту.

— Значит, он знал о том, что умрет. — Эти произнесенные шепотом слова я услышал только благодаря отнесшему их в мою сторону ветру. — Почему он прислал это сообщение вам? — спросила она, неожиданно оборачиваясь ко мне и испытующе вглядываясь в мое лицо.

— Он прислал его не мне, — отозвался я. — Я не знаю, кому оно предназначалось. — Она промолчала, и я поинтересовался: — Когда вы видели его в последний раз?

— Я вам уже говорила, — пробормотала она. — Я познакомилась с ним, когда он служил в роте Линге. А потом он отправился на штурм Молёя. Он… он не вернулся.

— И вы его больше никогда не видели?

Она рассмеялась.

— Столько вопросов. — Ее смех затих. — Давайте больше не будем об этом говорить.

— Вы к нему привязались, не так ли? — не унимался я.

— Прошу вас, — произнесла она. — Он умер. Говорить больше не о чем.

— Если вы так в этом уверены, — возразил я, — почему вы явились ко мне сегодня утром уже с вещами и полностью готовая к отъезду в Норвегию? Неужели это объясняется всего лишь сентиментальным желанием увидеть его могилу?

— Я этого не хочу! — с неожиданной горячностью воскликнула она. — Глаза бы мои ее не видели.

— В таком случае почему вы здесь? — повторил я свой вопрос.

Похоже, она собиралась бросить мне в ответ какую-то резкость, но внезапно передумала и отвернулась.

— Я не знаю, — прошептала она.

Она произнесла это так тихо, что ветер успел отнести ее слова прежде, чем я убедился в том, что не ослышался.

— Вы не встанете к штурвалу? — внезапно попросила она меня. — Я на минуту спущусь вниз.

На этом наша беседа оборвалась. Снова поднявшись на палубу, она остановилась немного поодаль. Свет ходового фонаря выхватывал из темноты ее высокую грациозную фигуру, которую не скрывала даже мешковатая куртка. Я видел, как ветер трепал ее волосы, а сама она ритмично покачивалась в такт качке. Я сидел у штурвала, беседовал с находящимся в рубке Уилсоном и спрашивал себя, что ей известно и кем был для нее Фарнелл.

Мы приблизились к затонувшему плавучему маяку. Я изменил курс на плавучий маяк Смитс-Нолл. Час спустя мы позвали вахту правого борта. Я также сделал запись в судовом журнале и отметил наш курс на карте. С того момента как мы подняли паруса, мы делали не меньше восьми с половиной узлов в час.

— Курс на северо-восток, — произнес я, передавая штурвал Дику.

Он рассеянно кивнул. Он всегда бывал таким в первый день плавания. За шесть лет, которые он прослужил на королевском флоте, он так и не сумел побороть морскую болезнь. Райт тоже чувствовал себя неважно. Его позеленевшее лицо покрывала испарина, и на фоне его бледности рыжая шевелюра полыхала огнем в тусклом освещении рубки. Йоргенсен, облаченный в позаимствованные у нас свитера и непромокаемую куртку, казалось, не замечает качки, так же как и Картер, который столько лет провел в кочегарках и машинных отделениях престарелых пароходов, что ему все было нипочем.

Мою вахту вызвали наверх в четыре часа утра. Ветер усилился до пяти баллов, но яхта теперь шла даже легче. Я обратил внимание на то, что часть парусов убрана. Тем не менее качка оставалась достаточно сильной. Волны были такими высокими, что «Дивайнер» вонзал в них бушприт, как матадор шпагу. Весь день ветер дул с юго-востока, позволяя нам пересекать Северное море с приличной скоростью в семь, а то и восемь узлов. К заходу солнца мы преодолели сто пятьдесят пять миль из того расстояния, которое отделяло нас от побережья Норвегии. Яхта мчалась вперед так уверенно, как будто участвовала в океанских гонках. Это стремительное скольжение под парусами настолько меня захватило, что я почти забыл, зачем мы идем в Норвегию. Прогноз погоды беспрестанно угрожал штормом, и незадолго до полуночи нам снова пришлось сократить площадь парусов. К следующему утру ветер немного стих и задул с северо-востока. Мы ушли в крутой бейдевинд, что позволило нам продолжить свой путь против ветра.

За прошедшие два дня я сумел довольно близко познакомиться с Джилл Сомерс. Этой высокой и стройной девушке было двадцать шесть лет, и, несмотря на всю свою деятельную натуру, в критической ситуации она умела сохранять ледяное спокойствие. Она не была красивой в общепринятом смысле этого слова, но мальчишеская легкость ее движений и жажда жизни наделяли весь ее облик своеобразной красотой. Ее обаяние заключалось в ее манерах, а также в том, как легко ее довольно полные губы расплывались в улыбке, которая всегда была слегка кривоватой. И когда она улыбалась, улыбались и ее глаза. Она обожала ходить под парусом, и мы оба настолько наслаждались ощущением ветра, стремительно увлекающего нас вперед, что напрочь забыли о Джордже Фарнелле. Его имя было упомянуто лишь однажды. Она рассказывала мне о том, как они с отцом выбирались из Норвегии перед самым немецким вторжением и как, проведя всего несколько месяцев в Англии, она через норвежские военные власти в Лондоне связалась с ротой Линге и начала работать на Сопротивление.

— Я просто должна была что-то делать, — рассказывала она. — Я хотела участвовать в этом вместе со всеми. Папа все устроил. Он работал в норвежской судоходной и торговой миссии в Лондоне. Я отправилась на север, в Шотландию, и сразу же приступила к работе в их штаб-квартире. Я и еще пять девушек круглые сутки по очереди дежурили в радиоэфире. Именно там я и познакомилась с Бернтом Ольсеном.

— Вы знали, что его настоящее имя Джордж Фарнелл? — спросил я.

— Тогда еще нет. Но он был темноволосым и невысоким, и однажды я спросила у него, действительно ли он норвежец. Тогда он и назвал мне свое настоящее имя.

— Сообщил ли он вам о том, что является беглым заключенным? — спросил я.

— Да, — ответила она, улыбаясь собственным мыслям. — Тогда он поведал мне о себе все, что только можно было рассказать.

— И вас это нисколько не обеспокоило? — поинтересовался я.

— Конечно нет, — откликнулась она. — Мы были на войне. И он готовился к участию в одном из наших первых и самых отчаянных штурмов того, что на тот момент являлось вражеской территорией. Три месяца спустя он отправился в Норвегию, на штурм Молёя.

— Он очень много для вас значил, верно, Джилл? — спросил я.

Она кивнула и, немного помолчав, добавила:

— Да, он очень много для меня значил. Он был более серьезным и более сдержанным, чем все остальные, и очень сильно от них отличался. Казалось, у него в этой жизни есть какая-то миссия. Вы понимаете, о чем я говорю? Он носил военную форму и упорно тренировался, готовясь к опасному заданию. И тем не менее он не имел ко всему этому никакого отношения. Мыслями он был где-то очень далеко.

Именно это описание Фарнелла накануне штурма Молёя заинтриговало меня больше всего. Фарнелла интересовали только металлы. В отношении металлов он был таким же творцом, как живописец или музыкант. Война и его собственная жизнь весили очень мало на этих весах, на второй чаше которых лежал восторг от обнаружения новых залежей. Описание Бернта Ольсена во время штурма Молёя, предоставленное Кертисом Райтом, и рассказ Джилл о его поведении накануне высадки окончательно убедили меня в том, что Фарнелл напал на след новых металлов в горах Норвегии.

Больше о Фарнелле мы не говорили. Во время вахты мы были всецело поглощены управлением яхтой. Если вы никогда не ходили под парусами, вам трудно понять, сколько внимания и усилий требует этот процесс. Постоянно необходимо что-то делать, особенно капитану. Когда я не стоял у штурвала, я заносил в судовой журнал данные о нашем местоположении, которое прежде нужно было рассчитать. Я также должен был в определенное время выходить в радиоэфир, слушать прогноз погоды, проверять паруса. И над всем этим нависал тяжкий груз сонливости, особенно во время вахт, приходящихся на раннее утро.

Возможности поближе познакомиться с Йоргенсеном или Райтом у меня не было, как и поговорить с ними о Фарнелле. Пока дул ветер, вахты беспрестанно сменяли друг друга. Вахта, освободившаяся от дежурства на палубе, тут же спускалась в каюты. Днем работы тоже хватало, начиная от приготовления еды и заканчивая мелкими хозяйственными хлопотами. Время от времени отдыхающую вахту приходилось будить и звать на помощь, чтобы переставить паруса. Все, что я успел заметить за эти первые два дня, так это то, что Йоргенсен — первоклассный моряк и, похоже, в буквальном смысле слова наслаждается нашим плаванием. Что касается Кертиса Райта, то он тоже довольно быстро освоился на яхте.

На третий день ветер снова сменил направление и снова стал юго-восточным. Нам довелось отпустить последний риф и поставить главный топсель. Крутые волны сменились длинными и плавными. К этому времени мы прошли уже четыреста миль. Светило яркое солнце, и нам начали встречаться траулеры Абердинского флота. Над ними кружили чайки, время от времени над встрепанными волнами проносился буревестник, почти касаясь крыльями воды и напоминая летучую рыбу.

Именно в это утро все и началось. Нам удалось расслабиться и подумать о чем-то, кроме парусов. В полдень я передал штурвал Йоргенсену. Дик заявил, что будет дежурить две вахты подряд, желая воспользоваться этим временем для того, чтобы снять главный топсель и заменить заклинивший вертлюг. Впервые за все время с момента выхода из Лондона я остался с норвежцем наедине.

— Курс двадцать пять градусов северной широты, — сообщил я ему, на негнущихся ногах выбираясь из кресла.

Он кивнул и встал к штурвалу, присматриваясь к компасу. Затем он поднял глаза на группу людей, которые возились с гарделями возле грот-мачты. Наконец его взгляд остановился на мне.

— Можно вас на минутку, мистер Гансерт? — произнес он, потомучто я уже шел к мачте, чтобы тоже приняться за гардели. Я остановился, а он продолжал: — Это путешествие идет на пользу моему здоровью. Но я не думаю, что то же самое можно сказать о моем бизнесе. Если только нам не удастся с вами договориться.

— Вы о чем? — спросил я.

Он откинулся на спинку сиденья, легко удерживая штурвал своими сильными пальцами.

— Должен признаться, что я был не вполне честен с вами, когда говорил, что меня не интересует Фарнелл. Интересует. И особенно сейчас, когда мне стало известно, что недавно вы получили от него некое послание. Полагаю, он сообщил вам о том, что в Норвегии было сделано важное открытие? Там обнаружили какие-то ценные минералы?

Смысла отрицать это не было.

— Послание это подразумевало, — ответил я.

— Он вам сообщил, какой именно минерал обнаружил? — спросил он.

Я кивнул.

— Да, — ответил я. — И прислал образцы.

— Полагаю, по почте? — прищурился Йоргенсен, не сводя с меня внимательного взгляда.

Я улыбнулся.

— Его метод передачи информации оказался гораздо менее традиционным, — покачал головой я. — Впрочем, я думаю, вам важно знать главное — образцы благополучно попали ко мне.

— И вы знаете места залежей этого минерала?

Я не видел оснований разубеждать его в том, что выглядело вполне логично.

— Без этой информации толку от этих образцов было бы не много, — хмыкнул я.

— Полагаю, мы могли бы прийти к некоему соглашению, — немного поколебавшись, продолжал норвежец. — Что, если мы направимся прямиком в Берген? Там я смог бы сделать вам конкретные предложения. А вы смогли бы привлечь сэра Клинтона…

Он замолчал, глядя куда-то поверх моего плеча. Я обернулся. У люка трапа, ведущего в кают-компанию, стоял Дахлер. Я не видел его с того момента, как мы вышли из Темзы, не считая одного случая, когда я столкнулся с ним в сумерках на палубе. Все это время за ним ухаживала Джилл. Солнце вышло из-за тучи, и в ярком свете солнечных лучей его изборожденное морщинами лицо показалось серым. Он был одет в свитер Дика, который был ему слишком велик, и старые серые брюки с подвернутыми штанинами. Он смотрел на Йоргенсена. Я в очередной раз ощутил вражду, вспыхивающую при встрече этих людей. Дахлер неуклюже зашагал по раскачивающейся палубе. Должно быть, он услышал слова Йоргенсена, потому что произнес:

— Так значит, уже дошло до стадии конкретных предложений?

— А вам какое дело? — резко ответил Йоргенсен.

— Никакого, — ответил калека, улыбаясь своей кривоватой улыбкой. — Просто интересно. Вы похожи на собаку, которая защищает свою кость. Вы ее закопали, но все равно боитесь, что придет другая собака и откопает. Вы расспрашивали даже мисс Сомерс.

Йоргенсен ничего не ответил. Он смотрел на собеседника со странной сосредоточенностью, и его щека нервно подергивалась.

— Я сказал ей, чтобы она ничего вам не говорила, — продолжал Дахлер.

— С каких это пор вы стали ее опекуном? — презрительно усмехнулся Йоргенсен.

— Я был другом ее отца, — ответил калека. — К счастью, вам ничего не удалось из нее выудить. Как и из майора Райта. — Он улыбнулся. — Да, вы не знали, что дверь моей каюты закрыта неплотно. — Он обернулся ко мне. — Мистер Гансерт, прежде чем вы будете обсуждать с ним конкретные предложения, было бы неплохо, если бы вы выяснили у него, что он знает о Джордже Фарнелле.

Йоргенсен с такой силой стиснул штурвал, что у него даже костяшки пальцев побелели.

— Почему вас так интересует Фарнелл? — спросил он у Дахлера.

Сильная качка заставила калеку опереться на крышу рубки.

— Бернт Ольсен вывел нас из Финсе. — Внезапно он наклонился вперед. — Он также сообщил мне о том, кто поручил немцам совершить в ту ночь налет на мой дом. Вы не знали, что мне об этом известно?

— В ваш дом пришли потому, что вы слишком много болтали о своей мифической деятельности.

— Насколько я понимаю, Мюеллер, ваш представитель в Бергене, не имел к этому никакого отношения?

— Если и имел, то он расплачивается за это шестилетним сроком в тюрьме по обвинению в сотрудничестве с немцами.

— Он всего лишь сделал то, что ему приказали сделать вы.

Det er logn, — от волнения Йоргенсен перешел на норвежский.

Его лицо раскраснелось от гнева.

— Это не ложь, — возразил Дахлер.

— Тогда докажите это.

— Доказать? — Дахлер улыбнулся. — Для этого я здесь, Кнут. Я собираюсь это доказать. Я собираюсь доказать, что вы должны отбывать срок вместо Мюеллера. Когда я найду Фарнелла…

— Фарнелл мертв, — резко оборвал его Йоргенсен, совладав с волнением.

Дахлер молчал. Это краткое напоминание о том, что Фарнелл умер, похоже, потрясло его до глубины души. Он повернулся и побрел обратно к трапу. Вдруг он остановился и снова развернулся к нам.

— Мистер Гансерт, — обратился он ко мне, — прежде чем вы начнете обсуждать его предложения, вспомните, что до определенного момента он работал на немцев, причем делал это так же усердно, как позднее сотрудничал с британцами.

С этими словами он скрылся в люке.

Вдруг раздался окрик Дика:

— Следите за курсом!

Яхта развернулась носом к ветру, и все паруса неистово хлопали у нас над головой. Йоргенсен немедленно вернул судно на курс. Затем он вздохнул.

— Вот что происходит, мистер Гансерт, — тихо произнес он, — в стране, которая была оккупирована.

Я промолчал, и спустя мгновение он продолжил:

— До войны мы с Яном Дахлером вместе занимались бизнесом. Его танкеры снабжали мой металлургический завод. Но теперь… — Он пожал плечами. — Он вел себя глупо. Он помог кое-каким британским агентам, а затем принялся об этом болтать. Мюеллер на него донес, и теперь он во всем винит меня. Что касается его побега из Финсе… — Он поднял голову и посмотрел на меня. — Один немецкий офицер признался в том, что ценой его побега стала определенная информация, в которой они нуждались. Эта информация касалась новых видов морских двигателей, разработанных моими инженерами. Эти чертежи были «утеряны», когда Норвегию оккупировали немцы. Но Дахлеру было о них известно, потому что я пообещал оснастить этими двигателями его танкеры, прежде чем принимать другие заказы. И… в общем, произошла утечка информации, и чертежи у нас изъяли.

— И это была работа Дахлера? — спросил я.

— Доказательств этого нет, не считая слов немецкого офицера, которого наша разведка расколола во время перекрестного допроса. Но чертежи у нас потребовали сразу после побега Дахлера из Финсе. Именно поэтому власти и не хотят снова видеть его в Норвегии.

— Что он делал в Финсе? — спросил я.

— Принудительные работы, — ответил Йоргенсен. — Немцам взбрело в голову, что они сумеют построить на Йокулене аэродром. — Он вытащил сигарету и закурил. — Теперь, мистер Гансерт, вы понимаете, как обстоят дела? Чтобы прикрыть свою собственную вину, он вынужден сам выдвигать обвинения. Кроме того… — он заколебался, — проблема также заключается в том, что во время оккупации человек моего положения неизбежно попадает в неловкое положение. Я должен был изображать дружбу с немцами для того, чтобы иметь возможность продолжать работать на освобождение моей страны. Если бы они перестали мне доверять, от меня не было бы никакого толка. Многие из тех, кто не знает, чем я занимался на самом деле, готовы поверить в то, что я поддерживал немцев. Вот почему я теряю самообладание, когда слышу, как такие люди, как Дахлер, выдвигают против меня совершенно необоснованные обвинения. Я знаю, в каком уязвимом положении я оказался из-за своей работы. — Он грустно улыбнулся. — Я подумал, что будет лучше, если вы об этом узнаете. — Немного помолчав, он добавил: — Ну, а теперь как насчет того, чтобы отправиться непосредственно в Берген и уладить там все дела?

Я колебался. Мне не давали покоя два факта. Один заключался в том, что во время войны Фарнелл какое-то время находился в Финсе. Второй касался того, что Йоргенсен больше не диктовал условия «Би Эм энд Ай», а выпрашивал их. Я посмотрел вперед в поисках предлога прервать этот разговор. Дик пытался поднять топсель, но парус за что-то зацепился.

— Держи его, — крикнул я. — Ты не освободил топенант. Мы поговорим об этом позже, — сказал я Йоргенсену и поспешил на выручку Дику и его вахте.

Как только топсель благополучно подняли, закрепив все снасти надлежащим образом, я спустился в кают-компанию, чтобы поесть. Мне было необходимо время, чтобы обдумать причины таких внезапных перемен в намерениях Йоргенсена. Когда я вошел, там был только Дахлер. Джилл выглянула из-за двери камбуза.

— Уже четыре? — спросила она.

Я кивнул, не сводя глаз с Дахлера. Он покачивался взад-вперед в такт движениям яхты.

— Вам не показалось, что с Йоргенсеном это было немного чересчур? — поинтересовался я.

— Чересчур? — Он усмехнулся. — Кнут Йоргенсен — это такой человек… — Он поколебался, но затем все же добавил: — Он бизнесмен. — Он наклонился ко мне через раскачивающийся стол. — Вот что я вам скажу, мистер Гансерт. Норвежец может быть опасен, только если этот норвежец бизнесмен. Я норвежец и бизнесмен. Так что я знаю. Мы открытые и приветливые люди… пока не доходит до бизнеса.

— И что тогда? — спросил я.

Здоровой рукой он вцепился в рукав моей куртки.

— И тогда возможно все, — ответил он.

То, как он это произнес, заставило меня похолодеть. Тут вошла Джилл, и сразу же все снова вернулось в рамки нормальности. Но после еды, когда я ушел в свою каюту спать, передо мной снова всплыла сцена, разыгравшаяся между Дахлером и Йоргенсеном. Я лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к качке, ощущая неистовую вражду двух норвежцев и задаваясь вопросом, что можно с этим сделать. Держать их подальше друг от друга на таком маленьком судне не было никакой возможности. Позволить им контактировать… Придется постоянно за ними следить, вот и все. Я вскочил с койки и, поднявшись на палубу, обнаружил Йоргенсена за штурвалом, а Дахлера в рубке, из которой он пристально наблюдал за своим недругом. Похожая на пергамент кожа Йоргенсена казалась бледнее обычного. Он переводил взгляд с нактоуза на вымпел на мачте и обратно, стараясь не смотреть на Дахлера. Даже здесь, на палубе, несмотря на сильный ветер, заставлявший «Дивайнер» то взлетать на гребни волн, то скатываться с них вниз, напряжение между двумя мужчинами казалось физически ощутимым.

— Мистер Дахлер, — обратился я к калеке. — Теперь, когда вы поправились, возможно, вы сможете присоединиться к моей вахте?

— Хорошо, — отозвался он.

— Моя вахта сейчас внизу, — напомнил ему я.

Он только улыбнулся.

— Мне и наверху хорошо, — ответил он. — А моему животу уж точно намного лучше.

Поэтому я тоже остался на палубе. Впрочем, я понимал, что это бесполезно. Если Дахлер захочет сидеть и смотреть на Йоргенсена, он сможет делать это в любое время, когда вахта правого борта будет дежурить наверху. Я смог бы присматривать за ними только в том случае, если бы они оба были в моей вахте. Должен же я был когда-то спать.

В ту ночь моя вахта сменилась с дежурства в двенадцать часов. Прогноз передавал штормовое предупреждение практически для всего побережья Британских островов. Ветер теперь дул с юго-запада, и во время нашей вахты мы перекинули паруса. Впервые с того времени, как мы вышли из устья Темзы, яхта кренилась на правый борт. Я закрепил бизань-парус, чтобы он не лег на грот.

— Следи за ветром, — напутствовал я Дика. — Я не думаю, что ветер снова поменяется, но если это произойдет, тебе придется быстро перекинуть паруса обратно.

Когда я спустился вниз, Дахлер уже ушел в свою каюту. Под его дверью виднелась полоска света. Джилл и Уилсон пили чай, сдобренный ромом. Девушка налила кружку чая и для меня.

— Рома? — спросила она и долила напиток в кружку, не дожидаясь моего ответа.

Ее лицо было очень бледным, а глаза лихорадочно блестели.

Я взял из ее рук кружку и приподнял ее в приветствии.

— Ваше здоровье! — произнес я, наблюдая за ней поверх ободка кружки.

Как только Уилсон вышел из каюты, она произнесла срывающимся и неестественно высоким голосом:

— Вы собираетесь заключить сделку с мистером Йоргенсеном, Билл?

— Что вы имеете в виду? — вместо ответа поинтересовался я.

— Так мне сказал мистер Дахлер, — ответила она. — Он сказал, что вы с Йоргенсеном объединяетесь против Джорджа Фарнелла.

— Против Джорджа Фарнелла… — Я уже ничего не понимал. — Джордж Фарнелл умер, — напомнил я ей.

Она кивнула.

— Я так и сказала мистеру Дахлеру. Но он только добавил: «Не потеряй Гансерта — вот и все».

— Он попросил вас поговорить со мной?

— Не то чтобы попросил, но… — Она заколебалась. Затем она шагнула ко мне и взяла меня за локоть. — Билл, мне страшно. Не знаю почему. На яхте сегодня что-то происходит. Все на взводе. Все задают вопросы.

— Кто задает вам вопросы? — спросил я.

— Утром это был Йоргенсен. А днем Кертис. Вы чуть ли не единственный, кто ни о чем меня не спрашивает. — Неожиданно она засмеялась. — Вместо этого я расспрашиваю вас. Так как насчет Йоргенсена?

— Я приму решение, когда доберусь до Норвегии, — ответил ей я. — А сейчас вам лучше лечь и поспать.

Она кивнула и одним глотком допила чай. Я подождал, пока у нее в каюте не вспыхнет свет, после чего выключил освещение в кают-компании и направился к себе.

Я мертвецки устал и уснул не раздеваясь, едва лег на койку. Яхту качало на волнах, как колыбель, и я осознавал это даже во сне, что усиливало ощущение полного комфорта и спокойствия. Мне снилось что-то мягкое, темно-пурпурное и бархатное, а еще раскачивающиеся на ветру верхушки деревьев. Потом покачивание изменилось. Оно замедлилось и стало более тяжелым. Яхта сотрясалась с каждым натиском волн. Она кренилась все сильнее и ужаснее. При каждом крене я цеплялся за одеяла и за край койки. Внезапно я проснулся и понял, что должен подняться на палубу. Я ощущал это даже внизу, у себя в каюте. Ветер вдавливал яхту в море. На ней было слишком много парусов. Я сунул ноги в морские ботинки. Море приподнимало яхту и снова ее опускало, и я ощущал ее нежелание подниматься на гребень очередной волны.

Я открыл дверь своей каюты. В кают-компании горел свет. У трапа я остановился и прислушался. Из-за спины доносились громкие голоса людей, которые по очереди кричали друг на друга. Я обернулся и заглянул в щелку приотворенной двери. Йоргенсен и Дахлер стояли напротив друг друга, разделенные обеденным столом.

Sa det er det De tenker a gjore, hva? — угрожающе низким голосом произнес Йоргенсен.

Судно качнуло, и он схватился за опору. У него за спиной распахнулась дверь каюты Джилл. Она была полностью одета. Видимо, ее разбудила их ссора.

De far ikke anledning, — по-прежнему по-норвежски продолжал Йоргенсен. — Sa fort vi kommer til Bergen skal jeg fa Dem arrestert.

— Арестовать его?! — воскликнула Джилл. — Почему вы хотите, чтобы его арестовали? Что он сделал?

— Во время войны продавал врагу секреты, — ответил ей Йоргенсен.

— Я вам не верю, — запальчиво воскликнула она.

Я распахнул дверь кают-компании.

— Мистер Йоргенсен, попрошу вас подняться на палубу, — окликнул я норвежца. — Необходимо убавить парусов.

Я не стал дожидаться его ответа, быстро взбежав по трапу. Оказавшись наверху, я увидел, что ночь превратилась в бушующую и завывающую водную бездну. Хватаясь за поручни, я добрался до сгрудившейся в рубке горстки людей. Было ясно, что еще немного — и штормовой ветер окончательно превратится в бурю. Я ощущал, как с каждой секундой его вес все сильнее налегал на яхту и всех, кто на ней находился.

— Дик! Пора опускать паруса. Этот кливер явно лишний.

— Я как раз собирался это сделать, — отозвался он.

Дрогнувший голос выдал его тревогу. Он понимал, что должен был сделать это раньше. На палубе появился Йоргенсен, а вслед за ним и Джилл. Поднялся по трапу и Дахлер. Я мысленно выругался. Калеке на палубе было точно не место. Но беспокоиться о нем у меня не было времени. Сам будет виноват, если его смоет за борт, решил я. Кертис стоял у штурвала.

— Держите ее на фордевинде, — приказал я ему. — Дик, бери Картера и бегом на бушприт. Йоргенсен, вы со мной.

Мы начали пробираться вперед. Волны и ветер неистово раскачивали судно. Дик и Картер уже были на бушприте. Джилл возилась с креплением кливера. Мы начали поспешно опускать паруса, но их было слишком много, и я чувствовал, как ветер относит нас в море.

В свете закрепленного на мачте прожектора мы начали опускать топсель. Но его заклинило, и ветер швырнул его на гафель грота. Полотнище паруса запуталось. Мы бросились его высвобождать, но тут я ощутил, что ветер сменил направление.

— Кертис, — крикнул я, — лево руля, или нас развернет! Ветер меняется.

Но он уже заметил опасность и повернул штурвал.

— Не волнуйся о курсе! — крикнул я. — Главное — держи по ветру.

— Хорошо! — крикнул он в ответ.

В этом и заключается главная опасность движения в фордевинд, особенно ночью. Грота-гик сильно поднят, и если ветер неожиданно меняет направление или вы незаметно для себя сбиваетесь с курса, то неожиданный порыв ветра способен резко развернуть яхту, буквально вырвав мачту из гнезда. Допустить этого, разумеется, нельзя.

Мы снова попытались поднять топсель. Но его заклинило намертво, и, чтобы справиться с ним, нам был необходим дополнительный вес.

— Кертис! — позвал я. — Передайте штурвал Джилл. И идите к нам.

Он тоже налег на фал, после чего нам удалось высвободить парус, разорвав при этом полотно. Раздался треск, и парус резко пошел вниз.

— Держите его! — завопил я.

На нас уже обрушилось хлопающее и развевающееся на ветру полотнище. Мы пытались его собрать, но оно хлестало нас по рукам и лицам. В это мгновение я скорее ощутил, чем заметил разворот яхты. Я высвободился из-под паруса как раз вовремя, чтобы увидеть, как ветер надувает заднюю шкаторину грота. Громадина паруса выгнулась в противоположную сторону. Грота-гик начал разворачиваться.

— Осторожно! — заорал я. — Йоргенсен! Ложитесь! Скорее!

Он обернулся, глядя на правый борт.

— Пригнитесь! — снова крикнул я. — Все!

Йоргенсен поднял руку, защищаясь от удара, но тут же был сбит с ног, растянувшись во весь рост на крышке люка, на которой стоял. Я почувствовал, что яхта выровнялась, схватил полотнище в охапку и растянулся на палубе. Уже в следующее мгновение грота-гик качнулся в противоположную сторону, вырвав из моих рук парус. Я ощутил, как надо мной пронеслась вся его огромная масса, и услышал отчаянный крик Джилл. Яхта снова резко накренилась, и гик с плеском погрузился в волны, обдав нас фонтаном брызг. Раздался треск, потрясший весь корпус яхты до самого основания, и я услышал грохот посуды в камбузе под нами. Левый бакштаг вырвало из фальшборта, и он с громким лязгом вонзился в паутину снастей.

Йоргенсен поднялся. Его лицо побелело и изменилось до неузнаваемости. Я стащил топсель с Дика, Кертиса и Картера. К счастью, пострадал только Кертис. Похоже, его зацепило по плечу. Я предоставил Дику заниматься раненым и бросился на корму. Но Йоргенсен оказался проворнее. У штурвала стоял Дахлер. Его лицо застыло, превратившись в бледную маску. Йоргенсен схватил его за воротник куртки и попытался оторвать от штурвала.

На мгновение мне показалось: еще немного — и он швырнет калеку за борт. Я громко закричал. Йоргенсен размахнулся и изо всех сил ударил Дахлера кулаком в лицо. Дахлер перестал упираться. Все его мышцы обмякли, и он повис на штурвале.

— Отойдите от него, Йоргенсен! — крикнул я. — Вы не имеете права так поступать. Дахлер ни в чем не виноват. Он не моряк. Кертис не должен был пускать его к штурвалу.

— Ни в чем не виноват, говорите? — Йоргенсен засмеялся странным срывающимся смехом. — Это не было случайностью, — произнес он. — Спросите у мисс Сомерс.

Я посмотрел на Джилл.

— Что случилось? — спросил я.

Но, похоже, девушка была так напугана, что не могла произнести ни слова. Она замерла, глядя на неподвижное тело Дахлера.

Глава 3 Голос «Хвал Ти»


Был ли этот разворот яхты нечаянным или намеренным, этого я не знал. И времени задумываться над этим в тот момент у меня не было. Штурвал заклинило, потому что на нем повисло тело Дахлера. Грот продолжал болтаться на мачте, и ветер с ревом трепал его во все стороны. Из-за того что левого бакштага у нас теперь не было, а правый провис, мачту кренило от каждого порыва ветра. Я слышал, как она стонет, нависая над грохочущим морем, захлестывающим палубу яхты. Я поднял Дахлера, высвободив штурвал, и сунул его в рубку. Затем я принялся изо всех сил вращать штурвал вправо, чтобы развернуть яхту против ветра.

— Выбирайте гика-шкот, Йоргенсен! — закричал я, когда болтающийся гик качнулся в сторону палубы.

Каким-то образом нам удалось привести яхту в крутой бейдевинд и кое-как натянуть правый бакштаг. Поставив к штурвалу Джилл, мы с Йоргенсеном предприняли попытку зарифить грот и отремонтировать левый бакштаг. Ранение Кертиса оказалось нетяжелым, но гик рассек ему плечо, и, как только на палубе появился Уилсон, я отправил майора вниз.

— Заберите с собой Дахлера, — попросил я его. Неожиданно вспомнив, что изначально у штурвала стоял он, я поинтересовался: — Я приказал вам передать штурвал Джилл. Почему вы пустили к нему Дахлера?

— Джилл не было в рубке, — ответил он. — Я увидел, что у вас заклинило парус, и как только я встал из-за штурвала, рядом со мной тут же оказался Дахлер. Как-то раз он уже управлял яхтой. Правда, это было днем. Но я решил, что не будет ничего страшного, если я передам штурвал ему. Тем более что это высвобождало Джилл. Я не знал…

— Все в порядке, — остановил его я. — Спускайтесь вниз и обработайте рану. Дахлера уложите в постель. Я загляну к нему попозже.

Почти час ушел у нас на то, чтобы все отремонтировать и привести яхту в порядок. На всякий случай я взял два рифа. Яхта, похоже, пострадала не очень сильно, но, чтобы рассмотреть, что случилось с верхним такелажем, необходимо было дождаться утра. Когда мы наконец снова легли на курс, я отправил Джилл вниз помочь Кертису забинтовать руку, а к штурвалу поставил Йоргенсена. Дик с помощниками укладывали паруса. Я сделал запись в журнале и сверил курс по компасу. Свет от нактоуза позволял разглядеть в темноте лицо Йоргенсена.

— Почему вы ударили Дахлера? — спросил я. Он не ответил, и я добавил: — Этот человек — калека. Ему нельзя было доверять штурвал в такую погоду. У него бы не хватило сил его удержать. — Йоргенсен продолжал упрямо молчать. — Вы думаете, он сделал это специально? — не выдержал я.

— А вы как думаете? — спросил он.

Я вспомнил, как Йоргенсен стоял на крышке люка и тянулся вверх. Если бы я не ощутил, что яхту вот-вот развернет, и не успел его предупредить, гик смел бы его за борт. Он сломал бы ему ребра и вышвырнул его тело за леера ограждения. Если бы Дахлер хотел избавиться от Йоргенсена…

— Это было досадное недоразумение и случайность! — неожиданно разозлился я.

— Случайность? — засмеялся он. — Дахлер управляет яхтами всю свою жизнь. Это не было случайностью, мистер Гансерт. Вы слышали, о чем мы говорили в кают-компании, перед тем как подняться на палубу?

— Вы угрожали его арестовать, — ответил я. — Но это не доказывает, что он пытался… подвергнуть вас опасности.

— Кажется, вы хотели произнести слово «убить»? — Он перехватил штурвал. — Давайте называть вещи своими именами, — продолжал он. — То, что сделал Дахлер, было покушением на убийство.

Он произнес это таким тоном, что у меня мороз пополз по коже.

Мне трудно было поверить в то, что Дахлер мог пытаться его убить. Тем не менее он сидел здесь и видел Йоргенсена, который стоял на люке. И у него в руках было средство убийства. Достаточно было повернуть штурвал, и разворот был неизбежен. Случайность. Никто не сумел бы доказать обратное. И, учитывая перепутанные паруса и изорванные снасти, спасти Йоргенсена мы точно не смогли бы. Это было бы нетрудно понять, если бы Дахлер был новичком. Совсем незадолго до того, как Дахлер встал к штурвалу, Кертис по недосмотру едва не сделал то же самое. Но если он управлял яхтами всю жизнь…

Я толкнул дверь кают-компании. Кертис натягивал на себя свитер. Джилл была в камбузе и подметала осколки разбившейся посуды.

— Как ваше плечо? — спросил я у Кертиса.

— Нормально, — отмахнулся он. — Немного онемело, вот и все.

— Дахлер у себя в каюте?

— Да, он уже пришел в себя. Разбитая губа и синяк на скуле, ничего страшного. Зачем Йоргенсену понадобилось его бить? Странная парочка, вы не находите? Они ненавидят друг друга до глубины души.

Я вошел в каюту Дахлера. Свет был включен. Он сидел на койке, опершись спиной на подушку и промокая кровь с губы. Я закрыл дверь. Он обернулся на этот звук, продолжая прижимать к лицу носовой платок.

— Ну что? Много я бед натворил?

— Достаточно, — кивнул я. — Почему вы встали к штурвалу, если не знаете, как управлять яхтой?

— Я был рядом, когда вы позвали Райта на помощь, — ответил он. — Я помочь вам не мог, а Джилл Сомерс могла. Поэтому я занял место Райта у штурвала. И я умею управлять яхтой, мистер Гансерт. К сожалению, я не делал этого с тех пор… с тех пор, как случилось вот это. — Он кивнул на свою парализованную руку. — Яхта накренилась под порывом ветра, и штурвал вырвало у меня из рук.

— Йоргенсен считает, что вы сделали это намеренно.

— Я это уже понял. — Он снова промокнул губу. — Вы тоже так думаете? — Его темные глаза в упор смотрели на меня. В расширенных зрачках отражалась лампочка.

— Я готов поверить вам на слово, — ответил я.

— Я спросил вас, мистер Гансерт, считаете ли вы, что я сделал это намеренно?

Я колебался, не зная, что ответить.

— Я не знаю, — наконец произнес я. — Незадолго до этого происшествия Йоргенсен пригрозил позаботиться о том, чтобы вас арестовали. Да и вы не особенно пытаетесь скрывать свою ненависть в его адрес.

— Почему я должен это скрывать, если я действительно его ненавижу?

— Но из-за чего? — спросил я.

— Из-за чего? — внезапно повысил голос Дахлер. — Из-за того, что он со мной сделал. Посмотрите на это. — Он снова сунул мне под нос свою усохшую руку. — Это все Йоргенсен, — прорычал он. — Посмотрите на мое лицо. Тоже Йоргенсен. До войны я был здоров и счастлив. У меня были жена и бизнес. Я был наверху. — Он вздохнул и снова откинулся на подушку. — Это было до войны. Кажется, что прошло очень много времени. Я занимался морскими грузоперевозками. У меня был каботажный флот и четыре танкера, снабжавшие «Дет Норске Стаалселскаб». А потом в Норвегию вторглась Германия. Я отправил танкеры в британские порты. Несколько каботажных судов затонули, другим удалось уйти. Но большая часть флота продолжала работать. И пока Йоргенсен развлекал немецкое командование в Осло, я работал на освобождение моей страны. Мой дом в Алверструммене был убежищем для британских агентов. Моя контора в Бергене стала пунктом сбора парней, тайно покидавших страну. Но внезапно на мой дом совершили налет. Там находился британский агент, которого тут же арестовали. Меня также бросили в тюрьму в Бергене. Там было не так уж и плохо. Жена могла приезжать на свидания, а я занимался переплетом книг. Но затем нас отправили на каторжные работы. Я попал в Финсе. На самой вершине Йокулена немцы решили построить аэродром. Вы когда-нибудь слышали об этом монументе немецкой тупости?

— Йоргенсен что-то об этом говорил… — начал я.

— Йоргенсен! — воскликнул он. — Что может знать об этом Йоргенсен? Он был для этого слишком умен.

Наклонившись вперед, он дотянулся до своей куртки и достал из кармана сигарету. Его пальцы дрожали. Я видел, что Дахлер на взводе. Он говорил без умолку в попытке успокоиться. А я слушал, потому что мне впервые удалось его разговорить, а в Финсе он общался с Джорджем Фарнеллом.

— Значит, вы не знали об этом проекте на Йокулене? Похоже, в Англии об этом вообще не слышали. Во время войны случается очень много странного, но почти никто за пределами стран, где происходит то или иное событие, об этом так и не узнает. В Норвегии о немцах и Йокулене знают все. Это уже давно превратилось в анекдот. — Он помолчал и добавил: — Но для тех, кто там работал, все было очень серьезно. — Он наклонился ко мне и схватил меня за руку. — Вам известна высота Йокулена?

Я покачал головой.

— Это самая высокая точка Хардангервидды. Высота 1876 метров. Это ледник, всегда укрытый льдом. Только безумцы могли вообразить, что им удастся построить там летное поле. Ветер сдувал снег в огромные горы. Они гнали трактора с тяжелыми железными колесами на самую вершину. А когда они поняли, что круглые колеса только уплотняют снег, они сделали их восьмигранными. Там были расщелины, которые они пытались засыпать опилками. Это и в самом деле уморительный анекдот. Но нам приходилось там наверху работать, а зимой на Йокулене температура порой понижается до пятидесяти градусов мороза. — Все это он говорил очень быстро, но внезапно откинулся на подушку и закрыл глаза. — Вы знаете, сколько мне лет, мистер Гансерт?

Определить его возраст было невозможно.

— Нет, — ответил я.

— Чуть больше шестидесяти, — сообщил он. — Тогда мне было пятьдесят четыре. И если бы не Бернт Ольсен, я бы никогда не спустился вниз. Он вывел шестерых. Запихнул нас в клети из-под авиационных двигателей… На берегу озера Финсе немцы испытывали, как работают эти двигатели в ледниках на морозе. Люди из Сопротивления на лодке перевезли нас из Бергена на остров Федье. А несколько дней спустя нас забрали англичане.

Это была совершенно невероятная история. Видимо, он заметил мое удивление, потому что произнес:

— Это случилось позже. — Он снова показал свою усохшую руку. — После того как я приехал в Англию. Отсроченная реакция. Паралич. Моя жена умерла, когда я был в Финсе. — Он приподнялся на локте. — Все это, мистер Гансерт, потому, что Йоргенсену был нужен мой флот. Это был семейный бизнес, основанный моим отцом. После моего ареста немцы все конфисковали. Йоргенсен основал компанию и выкупил у них все корабли. И вы еще спрашиваете, почему я ненавижу этого типа? — Он, как будто обессилев, откинулся на подушки и сделал очередную затяжку. — Помните, что я вам сказал? Норвежец опасен только тогда, когда он норвежский бизнесмен.

— Как насчет Фарнелла? — спросил я. — Что делал в Финсе он?

Его веки дрогнули, и он посмотрел на меня.

— Фарнелл? — Внезапно он расхохотался. — Вы, англичане, совсем как бульдоги. Никогда не выпускаете того, что попало вам в зубы. Вы способны пропустить мимо ушей все, что угодно, сосредоточившись на том, что важно для вас. Лично вам, Гансерт, нет никакого дела до того, что я вам рассказывал. Вам на это наплевать, верно? Я рассказываю вам историю о несправедливости, о том, как один человек уничтожил другого, — с внезапной горячностью в голосе воскликнул он. — Но все, о чем вы думаете, это… Да ладно уж, — вдруг устало прошептал он. — Я вам расскажу. Фарнелл работал в Бергене на железной дороге. Он устроился на сортировочную станцию Финсе под именем Бернт Ольсен. Он работал на Сопротивление и, рискуя жизнью, вывез нас оттуда. Теперь я хотел бы ему помочь. Если смогу.

— Чем вы ему поможете, если он умер? — спросил я.

— Если умер… что ж, тогда ничем. Но если он жив… Моя жизнь окончена. У меня нет будущего. У меня ничего нет. Когда оказываешься в таком положении, мистер Гансерт, риск уже не страшит и можно многое себе позволить…

— Например, можно попытаться кого-то убить, — подсказал ему я.

Он улыбнулся.

— Вы все еще пытаетесь понять, был ли этот разворот случайностью или нет? Йоргенсен считает, что я сделал это намеренно, верно? — Он усмехнулся. — Пока я жив, он теперь всегда будет задаваться этим вопросом — спрашивать себя, что это за шум раздался за окном, спрашивать себя, не суждено ли ему внезапно умереть насильственной смертью. — Он начал нервно теребить край одеяла. — Фарнелл много знал о Йоргенсене. Если бы только мне удалось найти Фарнелла. Йоргенсен убежден в том, что Фарнелл умер?

Он закрыл глаза.

Тут отворилась дверь и вошла Джилл с кружкой крепкого мясного бульона.

— Как он? — спросила она у меня.

Дахлер сел на койке.

— Спасибо, я в полном порядке, — резко ответил он.

Она подала ему кружку.

— Выпейте это, — сказала она. — А потом попытайтесь уснуть.

Я вышел вслед за ней из каюты и затворил за собой дверь.

— Мы должны позаботиться о том, чтобы рядом с ним всегда кто-нибудь был, когда поблизости находится Йоргенсен, — произнес я.

Она кивнула.

— Это было случайностью или нет? — спросил я.

— Я не знаю.

Она отвернулась и быстро пошла к камбузу.

Я схватил ее за локоть.

— Вы видели то, что произошло. Во всяком случае, в этом уверен Йоргенсен. Что это было — случайность или покушение на убийство?

Она поморщилась, услышав это ужасное слово.

— Я не знаю, — повторила она.

Я выпустил ее руку.

— Похоже, у него достаточно оснований для ненависти, — произнес я. — Как бы то ни было, отныне я рисковать не собираюсь.

Она скрылась за дверью камбуза. Я развернулся и по трапу поднялся на палубу. Едва я оказался наверху, как ветер навалился на меня всей своей массой. Добравшись до поручня, я всмотрелся в темноту. Море было всклокочено гневными волнами, которые злобно шипели всякий раз, когда яхта взлетала на гребень. Каждая волна являла собой борьбу между судном и морем, и иногда море выигрывало схватку, с треском врываясь на борт и вскипая на палубе. Йоргенсен все еще сидел за штурвалом. Дик укрылся в рубке и сидел нахохлившись рядом с Кертисом.

— Какая у нас скорость? — поинтересовался я у него.

— Около семи узлов.

— Вы видели Дахлера? — спросил Йоргенсен.

— Да, — ответил я.

— Что он говорит?

— Он говорит, что это было случайностью, — ответил я. — Штурвал оказался для него слишком тяжелым.

— Он лжет.

— Возможно, — ответил я. — Но вы не убедите в этом присяжных. То, что он калека и у него только одна рука, — неоспоримый факт. — Я обернулся к Дику. — Вам пора отдыхать, — сообщил ему я. — Наша очередь.

Йоргенсен, не говоря ни слова, передал мне штурвал. Я проследил за ним взглядом до самого трапа.

— Присматривай за ним, Дик, — произнес я. — Если мы не будем начеку, один из них очутится за бортом.

— Как я погляжу, не любят они друг друга, — произнес он. — Я угадал?

— Судя по тому, что ты ничего не заметил, не так уж сильно, — отозвался я. — Ты не против пару ночей поспать в кают-компании?

— В качестве сторожевого пса? Ладно уж. Но я должен тебя предупредить, Билл, что, когда я закрываю глаза, по мне может промаршировать полк убийц, а я и глазом не моргну.

С этими словами он спустился вниз, а я остался один в ревущей и неистово раскачивающейся ночи. Сидя за штурвалом, я чувствовал, как «Дивайнер» рвется вперед, разрезая воду, то приподнимаясь на волне, то соскальзывая по ее гребню. Ветер увлекал яхту все глубже в непроглядный мрак. Это было зловещее зрелище. Красный и зеленый ходовые огни озаряли паруса неземным сиянием, рассыпая вокруг демонически фосфоресцирующие искры. У меня в мозгу всплыла музыка из «Проклятия Фауста». Зловещий спуск в ад… Если бы Берлиоз включил в свое произведение сцену, когда Харон переплавляется через Стикс, то именно такое освещение он бы и использовал. Передо мной были идеальные декорации для чего-то ужасного! Я подумал об этих двух людях — Йоргенсене и Дахлере, — ненавидящих и одновременно страшащихся друг друга. Я громко рассмеялся. А я был так доволен собой, когда мне удалось перехитрить Йоргенсена, убедив его проплыть с нами по Темзе. В данный момент я был готов на многое ради того, чтобы вернуть себе возможность высадить его в Гринвиче.

Угрюмое течение моих мыслей было прервано появлением Джилл.

— Как Дахлер? — спросил я у нее.

— Спит, — ответила она, усаживаясь рядом со мной. — Он совершенно выбился из сил.

— А Йоргенсен? — поинтересовался я.

— Ушел к себе. А Дик устроился в кают-компании. — Она вздохнула и откинулась назад, опершись спиной о стену рубки. Бледный овал ее лица смутно виднелся в тусклом свете нактоуза. Вся остальная ее фигура представляла собой темную охапку свитеров и непромокаемого плаща. Время от времени нас обдавало брызгами, и мои глаза саднило от соленой воды.

— Устали? — спросил я.

— Немного, — сонным голосом отозвалась она.

— Почему бы вам не спуститься вниз? — предложил я. — На этой вахте мы больше не будем переставлять паруса.

— Я лучше побуду здесь, — ответила она. — На свежем воздухе.

Вскоре на палубу поднялся Уилсон и принес нам по кружке обжигающего кофе. После того как мы его выпили, потянулись оставшиеся три часа вахты. Один раз мы заметили ходовые огни дрифтера. Все остальное время яхта стремилась вперед, в бездну непроглядной тьмы. Сон давил нам на веки, и нам приходилось предпринимать отчаянные усилия, чтобы его отогнать. В четыре утра мы позвали вахту правого борта. Низкие тучи засветились едва заметным серебристым сиянием, позволив различить очертания постоянно настигающих нас волн.

Нас ожидал последний полный день в море. Ветер стихал, и море стало успокаиваться. При свете дня мы не выявили особых повреждений в снастях и снова поставили паруса. К полудню выглянуло водянистое солнце, и мне удалось уточнить местоположение яхты. Мы находились в тридцати милях к западу от норвежского порта Ставангер. Я изменил курс, приняв на одиннадцать румбов восточнее.

Весь этот день Дахлер не выходил из своей каюты. Джилл сообщила мне, что он находится в состоянии нервного истощения, а также страдает от морской болезни и недостатка пищи. Я заглянул к нему в полдень, сразу после обеда. Воздух в каюте был спертый, и дышать там было совершенно нечем. Дахлер лежал с закрытыми глазами. Под грязной щетиной его лицо казалось бы совсем серым, если бы не фиолетовый синяк на скуле и красная вспухшая губа. Я подумал, что он спит, но едва отвернулся, чтобы уйти, как он открыл глаза.

— Когда мы будем в Норвегии? — поинтересовался он.

— Завтра на рассвете, — ответил я.

— Завтра на рассвете, — медленно повторил он.

То, как он это произнес, заставило меня понять, что означает для него эта информация. Он очень давно не видел свою страну. Более того, в последний раз он был здесь в качестве заключенного, фактически раба, которого немцы заставили работать в горах на высоте более пяти тысяч футов. И покинул он ее тайком. Я представил себе ужасное путешествие, которое ему, должно быть, пришлось предпринять по железной дороге, когда их перевозили в Берген спрятанными в ящики, в которых должны были находиться немецкие авиадвигатели. Затем последовало плавание на остров и наконец последний отрезок пути на английском торпедном катере. И теперь он впервые после побега возвращался домой, где ему грозил арест. Внезапно мне стало его очень жаль.

— Нам может повстречаться пароход, идущий из Бергена в Британию, — произнес я. — Если это случится, возможно, стоит им посигналить, чтобы приняли вас на борт?

Он резко сел.

— Нет! — воскликнул он. — Нет. Я не боюсь. Я норвежец. Ни Йоргенсен, ни кто-либо еще не помешает мне вернуться в свою страну. — В его глазах светилась одержимость. — Куда вы направляетесь? — спросил он.

— Фьерланд, — ответил я.

Он кивнул и снова откинулся на койку.

— Отлично. Я должен найти Фарнелла. Понимаете, он знает правду. Существовали записи. Члены Сопротивления вели записи того, что происходило между немцами и теми норвежскими гражданами, кого они подозревали в сотрудничестве с оккупантами.

Я не смог снова напомнить ему, что Фарнелл умер. В таком взвинченном состоянии, в котором он находился, это не привело бы ни к чему хорошему. Он снова закрыл глаза, и я вышел, бесшумно притворив за собой дверь.

Я сказал ему, что мы направляемся во Фьерланд. Но в этот вечер произошло событие, которое изменило все наши планы. Мы несли радиовахту на ультракоротких волнах в семь утра и в семь вечера. Каждый раз у нас было ровно десять минут для передачи и приема сообщений, и, в зависимости от того, кто в это время нес вахту, Дик или я настраивались на нашу волну. В тот вечер вахту нес Дик, и вскоре после семи он ворвался в кают-компанию, где мы с Джилл отдыхали за чашкой чая.

— Капитан, вам сообщение, — взволнованно произнес он.

— Что там? — спросил я, протягивая руку к листку бумаги.

— Им удалось отследить партию китового мяса, в котором Фарнелл передал свое сообщение, — ответил он. — Его отправила компания «Бовааген Хвал».

— «Бовааген Хвал»? — воскликнула Джилл.

Я покосился на нее, мысленно проклиная Дика за то, что он выболтал при ней содержание радиограммы.

— «Бовааген Хвал» о чем-то вам говорит?

— Это китобойная база на островах Нордхордланд, к северу от Бергена, — быстро ответила она.

— Вы ее знаете? — спросил я.

— Нет. Но… — она колебалась.

Вид у нее был одновременно растерянный и взволнованный.

— Так что же?

— Это китобойная база, совладельцем которой был мистер Дахлер.

— Дахлер?

Я опустил глаза на текст сообщения.

«Отправитель партии китового мяса — китобойная база “Бовааген Хвал”, Берген, Норвегия». Возможно, именно поэтому Дахлер отправился в это плавание? Возможно, именно поэтому он усомнился в смерти Фарнелла? Вдруг я что-то вспомнил и, подняв голову, посмотрел на Джилл.

— Йоргенсен выкупил долю Дахлера в судоходной компании, — произнес я. — Что, если он приобрел также и «Бовааген Хвал»?

— Этого я не знаю, — ответила она.

Вдруг меня осенило, и я обернулся к Дику.

— Где был Йоргенсен, когда ты принимал это сообщение? — спросил я у него.

У него вытянулось лицо.

— Бог ты мой! — пробормотал он. — Я об этом и не подумал. Он сидел в рубке рядом со мной.

— И слышал каждое слово, — закончил за него я.

— Не мог же я его выгнать? — начал обороняться Дик.

— Пожалуй, нет, — вздохнул я, понимая, что изменить уже ничего нельзя.

Он снова подвинул ко мне листок.

— Посмотрите на даты. Вот что по-настоящему интересно.

Я посмотрел на сообщение. «Дата отправки 9 марта». Девятое!

А тело Фарнелла обнаружили десятого марта.

«Отправляйтесь в Бовааген и выясните, как Фарнеллу удалось отправить сообщение с базы “Хвал” девятого, а на следующий же день погибнуть на Йостедале. Докладывайте ежедневно по радио, начиная со дня прибытия в Бовааген. Манн».

— Неси сюда карту Норвегии, — скомандовал я Дику.

Когда он ушел, я еще раз перечитал сообщение. Разумеется, Фарнелл мог поручить кому-то сунуть сверток в партию мяса. Это было единственным разумным объяснением.

— Билл, — ворвался в мои размышления голос Джилл. — Что еще говоритсяв сообщении?

Поколебавшись мгновение, я пододвинул листок ей. О содержании сообщения уже знал Йоргенсен. Я не видел никакой опасности в том, что о нем узнает и Джилл. Дик вернулся с картой, и мы развернули ее на столе. Джилл указала нам на Бовааген. База находилась на Нордхордланде, одном из крупных островов приблизительно в тридцати пяти милях к северу от Бергена. «Бовааген Хвал». Вот она, на самом кончике длинного клочка суши, напоминающего палец, указывающий строго на север. В двадцати милях от нее на южной оконечности острова я увидел название Алверструммен.

— Это здесь у Дахлера был дом? — спросил я у Джилл.

— Да, он жил в Алверструммене. — Она перевела взгляд на сообщение, а затем снова на карту. — Сообщение, которое вы получили от Джорджа, было передано с партией китового мяса? — спросила она.

— Да, — кивнул я, скользя взглядом по линии от Согнефьорда до Фьерланда.

— Китовое мясо, предназначающееся на экспорт, вывозят очень быстро, — произнесла Джилл. — Если эту партию отправили в Англию девятого, это означает, что ее упаковали либо в тот же день, либо восьмого. Сделать это раньше никак не могли.

— Вот именно, — кивнул я. — Выходит, чтобы добраться до Йостедала, времени у Фарнелла было совсем немного.

— Он мог сделать это на катере, — заметил Дик.

— Мог, — согласился я. — Но это все равно говорит об ужасной спешке.

Я провел пальцем по предполагаемому маршруту. Около двадцати миль на север от Боваагена, а потом на восток вдоль самого длинного фьорда Норвегии — почти сто миль до Балестранда, после чего еще двадцать вверх по притоку фьорда до Фьерланда.

— Даже на катере на это ушел бы целый день, — подвел итог я.

Помимо этого еще было необходимо преодолеть пять тысяч футов вверх по склону Йостедала и свалиться на ледник Бойя. Чтобы успеть все это сделать, надо было очень хорошо постараться. Я обернулся к Джилл.

— Насколько я понимаю, там ходят пароходы.

— Да, — ответила она. — Но только из Бергена. Ему пришлось бы сесть на пароход в Лейрвике, а затем переночевать в Балестранде. На обычном пассажирском пароходе он ни за что не смог бы попасть во Фьерланд раньше вечера десятого марта.

— Этот вариант отпадает, — покачал головой я. — Значит, у него был катер. Если это действительно так, мы это выясним, когда попадем во Фьерланд. Единственная альтернатива этому заключается в том, что в Боваагене его вообще не было. В таком случае нам предстоит найти человека, который отправил сообщение вместо него. — Я обернулся к Дику. — Как отреагировал наш друг Йоргенсен на это сообщение?

— Я не обратил внимания, — вздохнул он. — Боюсь, что я не думал тогда о Йоргенсене.

— Тогда я пойду наверх и спрошу у него самого, — заключил я.

Когда я поднялся наверх, у штурвала стоял Картер. Ветер стихал, и мы плавно скользили по длинным маслянистым спинам волн. Солнце уже село, и на темном фоне восточного горизонта чернела береговая линия Норвегии.

— Не думаю, что сегодняшняя ночь побалует нас ветром, — заявил Картер.

Я бросил взгляд на скользящую за бортом воду.

— Мы до сих пор делаем не меньше четырех узлов.

— Ага, — отозвался он. — Здорово она идет при легком ветре. Скользит легко, что твой лебедь.

— Где мистер Йоргенсен? — спросил я.

Он кивнул в сторону рубки.

— Вон там, сэр.

Я спустился в кокпит и вошел в рубку. Кертис растянулся на койке. Йоргенсен сидел у стола. Услышав мои шаги, он поднял голову.

— Проверяю расстояние, — пояснил он, кивнув на карту. — Если ветер не стихнет, к рассвету будем на месте.

— И где же это место? — поинтересовался я.

Он улыбнулся.

— Осмелюсь предположить, мистер Гансерт, что вы собираетесь выполнить приказ, а значит, направляетесь в Бовааген.

— Значит, вы слышали сообщение? — спросил я.

— Я не мог его не слышать, — пожал плечами он. — Я сидел рядом с мистером Эверардом. Мне было очень любопытно узнать, каким образом с вами связался Джордж Фарнелл. Как вы и говорили, его способ оказался несколько необычным. Вам это о чем-нибудь говорит?

— Да, — кивнул я. — Это указывает на то, что он опасался использовать обычную почту.

— Мне очень сложно поверить в то, что человек, совершивший такое важное открытие, как залежи ценнейших минералов, избрал такой способ для того, чтобы поделиться этой информацией. — В голосе Йоргенсена слышалось неподдельное любопытство. — Он это как-нибудь объяснил? Как он мог знать, куда угодит его посылка?

— Я знаю только одно, мистер Йоргенсен, — произнес я. — Он боялся использовать какие-либо нормальные способы. Кроме того, — очень медленно добавил я, — он предчувствовал, что скоро умрет.

Его пальцы лежали на тяжелой медной линейке для карты, и он принялся медленно катать ее по столу. Его лицо, как всегда, сохраняло безучастное выражение. Но он избегал встречаться со мной взглядом, и я ощущал его возбуждение. Полученная информация чрезвычайно его встревожила.

— Что вы намерены теперь предпринять, мистер Гансерт? — внезапно спросил он. — Судя по всему, вы отправитесь в «Бовааген Хвал». Но что дальше?

— Я попытаюсь установить, как Фарнелл, который отправил свое сообщение из Боваагена девятого марта, умудрился оказаться мертвым на Йостедале уже десятого, — ответил я.

— Но почему? — спросил он. — Какое это имеет для вас значение? С тех пор как мы покинули Темзу, я собирался задать вам один вопрос: почему ваша компания так интересуется Фарнеллом, если по вашему собственному утверждению она располагает всей необходимой информацией — о расположении и содержании залежей обнаруженного им минерала? Было бы логично предположить, что вы должны немедленно отправиться в указанное место и лично проверить поступившую вам информацию. Вы специалист по цветным металлам. Этого требует вся логика событий. Но вас интересует Фарнелл. И вашу компанию тоже. Все это выглядит так…

Он замолчал, приподняв брови.

— Как? — спросил я.

— Я хотел сказать, что все выглядит так, как будто вы знаете меньше, чем утверждаете. — Все это он произнес совершенно небрежным тоном, но я видел, как пристально он за мной наблюдает. — Мне кажется, — продолжал он, — что договоренность между нашими организациями могла бы быть полезна обеим сторонам.

— Лично я ни в чем не заинтересован, — ответил я. — Речь идет о договоренности между вами и «Би Эм энд Ай». Цель моего визита в Норвегию — выяснить, что случилось с Фарнеллом.

— А также что он обнаружил и где это находится. — Внезапно его голос зазвучал очень резко. — Это Норвегия, мистер Гансерт. И металлы находятся в Норвегии. Я намерен позаботиться о том, чтобы в разработке минеральных ресурсов моей страны не доминировал иностранный капитал. Наша страна совсем небольшая, и без некоторой помощи нам их не добыть. Я предложил мистеру Клинтону сорок процентов участия. И мое предложение остается в силе.

— Но известно ли вам, где находятся месторождения? — поинтересовался я. — Или что в них скрывается? Вы не можете делать такие предложения, пока не получите всю необходимую информацию.

— А вы ею располагаете? — он расхохотался. — Нет, мистер Гансерт. Если бы она у вас была, вы бы не стали гоняться за призраком мертвого Фарнелла. Вы бы уже находились в горах со своим металлургическим оборудованием, а английское министерство иностранных дел употребило бы все свое влияние для того, чтобы получить концессию на добычу металлов. Но я не хочу, чтобы меня сочли неучтивым по отношению к представителю большой британской промышленной организации. Вы можете рассчитывать на мое всяческое содействие в ваших поисках, мистер Гансерт. Вы позволите мне воспользоваться вашим передатчиком сегодня в восемь часов вечера?

— Зачем? — спросил я.

— Как вам уже, возможно, сообщил Дахлер, после войны я приобрел его бизнес. «Бовааген Хвал» теперь одно из моих предприятий. Мне принадлежит контрольный пакет акций этой компании. В восемь часов китобои отчитываются перед базой. Я мог бы связаться с управляющим и договориться о том, чтобы для вашего судна заранее приготовили воду и горючее. Я также поручил бы ему провести предварительное расследование относительно того, кто мог сунуть это сообщение в партию китового мяса, отгруженного в Великобританию. Вас ведь это интересует, не так ли?

Отпираться не было никакого смысла. Я решил, что позову в рубку Джилл, чтобы узнать, что он станет говорить управляющему.

— Хорошо, — согласился я и тут же вспомнил о калеке, лежащем на койке у себя в каюте.

— Как насчет Дахлера? — спросил я.

— А что насчет Дахлера? — переспросил он.

— Вы угрожали ему арестом, — напомнил я ему.

Он принялся снова играть с линейкой.

— Не думаю, чтобы в этом был какой-то смысл, — медленно произнес он. — У этого человека не в порядке вот здесь, — он постучал себя пальцем по лбу. — Если он будет вести себя тихо, я ничего не стану предпринимать. Я надеюсь, что вам удастся убедить его не покидать яхту в «Бовааген Хвал». До войны его слово было там законом. Кто знает, как он поведет себя, оказавшись там сейчас, когда он ничто.

Подобный пафос показался мне неуместным. «Сейчас, когда он ничто». Ничем для Йоргенсена был человек, не располагавший властью над другими людьми. Власть он любил и ценил больше всего на свете. Власть над людьми. Над мужчинами, а возможно, и над женщинами. Даже в чужой одежде он держался так, как будто был облачен во фрак. Мешковатые свитера не скрывали его элегантности и респектабельности. И все же за всем этим скрывалась не знающая меры жажда власти. Он упивался властью, и этот восторг светился в его глазах, в стремительных движениях насупленных густых бровей. Но все это было тщательно заретушировано и приглажено. Железная рука в бархатной перчатке. Я видел это множество раз. Этот человек принадлежал к элите. К числу тех, кто управляет машиной, загребающей деньги.

Внезапно я увидел, что он наблюдает за мной так, как будто знает, что у меня на уме. Он улыбнулся.

— Видите ли, Гансерт, — произнес он, — вы могли бы очень недурно на этом заработать. Для этого всего лишь необходимо правильно распорядиться выпавшей вам картой.

Он встал, но остановился у входа в рубку, положив одну руку мне на плечо.

— Вы варитесь в этом уже достаточно давно, чтобы знать, что означает вся эта толчея в погоне за новыми минералами. И вы сам себе господин. Подумайте над этим хорошенько.

— Что он хотел этим сказать? — поинтересовался Кертис, когда норвежец ушел.

Я посмотрел на него и вдруг понял, что, будучи офицером регулярной армии, он просто не в состоянии рассматривать себя как отдельное звено. Он был частью команды и в качестве таковой всегда был надежно защищен рамками своей организации, выйти за которые ему никогда и в голову не приходило.

— Это все означает, что, хотя это и не прозвучало вслух, мне только что предложили крупную сумму денег, если я приму его условия.

На его лице читалось неподдельное удивление.

— Взятка, что ли?

— Назовем это поощрением, — уточнил я.

Внезапно мне ужасно захотелось вывести его из состояния постоянного безразличия.

— Вы представляете себе, какими деньгами может пахнуть вся эта минеральная история, если залежи окажутся достаточно богатыми, что вполне возможно?

— Ни малейшего представления, старина, — все так же равнодушно откликнулся он.

— Это может означать несколько миллионов для того, кто правильно распорядится обстоятельствами.

Он рассмеялся.

— Со мной разговаривать о миллионах не имеет смысла. Мое жалованье составляет полторы тысячи в год. О, я понимаю, что вы и в самом деле говорите о миллионах. Но я и представить себе не могу, что бы я стал делать с такими деньгами, даже если бы они мне достались. Да и вы тоже, — добавил он. — Посмотрите на себя. У вас отличная яхта, свобода, моря и океаны и впридачу к этому некоторое вполне достаточное количество денег. Зачем вам бремя в виде нескольких миллионов?

— Все зависит от планов и желаний, — ответил я. — В настоящий момент моя жизнь меня вполне устраивает. Это то, чего я всегда хотел — просто бороздить море на собственной яхте. Но стоит испытать волнение, которое сопровождает открытие шахты… Это вполне способно увлечь. Дело не в деньгах. Это радость от того, что ты чем-то владеешь. Я уже когда-то занимался этим в Канаде, где мне посчастливилось набрести на никель. Это ощущение власти, радость от преодоления проблем, которые наваливаются на тебя со всех сторон.

Он кивнул.

— Это я понимаю, — медленно произнес он, но тут же нахмурился. — Чего я понять не могу, так это того, как Фарнеллу удалось предоставить образцы руды. Я понимаю, что хороший геолог способен отыскать жилу. Но я считал, что для того, чтобы получить образцы, необходимо располагать техникой.

Это было дельное замечание.

— Сначала это тоже меня озадачило, — признался я. — Могу только предположить, что эти куски руды вышли на поверхность вследствие ледовой эрозии. Он мог найти эти образцы даже в каменных осыпях у подножия ледника.

— Понятно, — кивнул он. — Но мне все равно кажется, что вы с Йоргенсеном чрезмерно полагаетесь на открытие, достоверность которого до сих пор никто не подтвердил.

— Нет, — покачал головой я. — Я так не думаю. Фарнелл был лучшим из лучших. Прежде чем отправить образцы, он обязательно учел бы геологические характеристики местности, а также результаты своих собственных исследований. Он никогда и ничего не упускал из виду. Йоргенсену это известно. Если бы мы с ним объединили наши усилия, мы могли бы извлечь из этого предприятия кучу денег.

Он смотрел на меня, высоко подняв брови.

— Уж не хотите ли вы сказать, что собираетесь принять его предложение?

— Нет, — расхохотался я. — Но в моем случае этот выбор не столь очевиден, как для вас. Я не связан никакими обязательствами и никому ничего не должен. Я сам себе хозяин.

— Что же вы собираетесь делать?

— О, я собираюсь распорядиться выпавшей картой по своему собственному усмотрению. Разумеется, если она будет достаточно хороша.

Я встал и вышел на палубу. Стоя у поручня, я задумчиво смотрел на темное море и очертания берегов Норвегии вдали. Однажды я уже сказал себе: «Поезжайте на запад, молодой человек». Ну что ж, я поехал на запад и нашел никель.

Сейчас я смотрел на восток и задавался вопросом, не является ли эта холодная, укрытая снегом земля страной возможностей. Фарнелла сюда влекло, и он сметал все препятствия, выраставшие на его пути. Он и крал, и дезертировал, и сражался, повинуясь зову минералов, залегающих под этими горами. Я тоже ощущал этот зов и это волнение в крови. И у меня было то, чем не располагал Фарнелл — возможность организовать добычу обнаруженного мной минерала.

Я все еще пребывал в этом приподнятом состоянии, когда снизу поднялся Йоргенсен.

— Восемь часов, — произнес он. — Я вызову «Бовааген Хвал». Разумеется, вы пригласите мисс Сомерс для того, чтобы она перевела вам то, о чем я буду говорить.

Он улыбнулся и спустился в рубку.

Он был прав. Конечно же, я хотел знать, что он скажет. Я позвал Джилл, и мы тоже расположились в рубке. Йоргенсен уже настроился, и чей-то голос говорил на незнакомом мне языке, предположительно на норвежском. Внезапно он произнес: «Две чертовых корзины, вот и все, Джонни».

— Шотландские траулеры, — пояснил Йоргенсен и тут же добавил: — А вот и то, что нам нужно. — На фоне негромких голосов рыбаков с траулера в рубку ворвался низкий мужской голос: «Ullo — ullo — ullo — ullo — ullo. Ul — lo Bovaagen Hval. Ul — lo Bovaagen Hval. Dette er Hval To. Ullo — ullo — ullo… Bovaagen Hval». — Раздался двойной свист, и другой голос ответил: «Ullo — ullo — ullo. Hval To. Bovaagen Hval her».

Снова двойной свист, и вернулся первый голос, выпустив в эфир длинную очередь предложений по-норвежски.

— «Кит Два» — это один из китобоев — докладывает о добыче семидесятифутового кита, — прошептала Джилл.

Когда он закончил, раздался второй голос — «Кит Пять».

— Он ничего не видел, — снова прошептала мне на ухо Джилл. — Говорит, погода у них по-прежнему плохая. Думаю, они находятся милях в двухстах к северу отсюда.

Как только «Кит Пять» покинул эфир, Йоргенсен переключился на передачу и, поднеся микрофон к самому рту, произнес:

Ullo — ullo — ullo — ullo «Bovaagen Hval». Det er direktor Jorgensen. Er stasjonmester Kielland der?

Двойной свист, и голос из динамика ответил:

Ullo — ullo — ullo direktor Jorgensen. Det er Kielland. Hvor er De na?

— Jeg er embord pa den britiske yachten Diviner, — ответил Йоргенсен. — Vi ankrer opp utenfor «Bovaagen Hval» imorgen tidlig. Vaer sa snild a sorge for vann og dieselolje. Og na har jeg

— Что он говорит? — поинтересовался я у Джилл.

— Он договаривается о том, чтобы к нашему прибытию приготовили воду и масло, — прошептала она в ответ. — Сейчас он объясняет им то, что в партии китового мяса была посылка, и просит управляющего базой Килланда навести справки и, как только мы прибудем, доложить ему, как посылка могла попасть в китовое мясо.

Javel, herr direktor, — ответил голос управляющего. — Jeg skal ta mea ar saken.

Utmerket, — ответил Йоргенсен и обернулся к нам.

— Завтра мы узнаем разгадку нашей небольшой тайны. Во всяком случае, я на это надеюсь, — добавил он.

Тут радиоприемник снова привлек наше внимание, потому что из него раздалось:

Ullo — ullo — ullo. «Hval Ti» anroper direktor Jorgensen.

Йоргенсен снова взялся за микрофон.

Ja, «Hval Ti». Det er Jorgensen her.

Dette er kaptein Lovaas, — прозвучало в ответ.

Джилл схватила меня за руку.

— Это капитан китобоя. «Кит десять». Мне кажется, он что-то знает.

Беседа несколько мгновений шла по-норвежски, а затем Йоргенсен обернулся ко мне.

— Похоже, Ловаасу что-то известно. Он просит описание внешности Фарнелла. — Он сунул микрофон мне. — Ловаас понимает английский.

Я наклонился к микрофону и произнес:

— Фарнелл был невысоким темноволосым мужчиной. У него было длинное серьезное лицо, и он носил очки с толстыми линзами. У него отсутствовал кончик мизинца на левой руке.

Йоргенсен кивнул и взял у меня микрофон.

— А теперь, Ловаас, расскажите нам, что вам известно, — попросил он.

— Теперь мне говорить по-английски. — Из динамика послышался громкий смешок. — Мой английский, она не очень хороший. Поэтому прошу извините. Когда я покинуть «Бовааген Хвал» два дня раньше, один из моих людей болен. Я брать с собой другой человек — незнакомый. Он сказал, его имя Йохан Хестад. Он очень хорошо уметь управлять. Но он намагнитить компас, и когда я думать, я возле китов, я уже возле Шетландские острова. Он предлагать мне много деньги, чтобы я отвез его на Шетланды. Он говорить мне, что он был с человеком по имени Фарнелл. Искали минералы на Йостедале, и английская компания обещать ему денег за его открытия. Я помнить, что этого человека Фарнелла нашли мертвым на леднике Бойя, и запереть его в каюте. Тогда я обыскать его одежда. Я найти документы, где его настоящее имя — Ганс Шрейдер. И несколько кусочков камня.

При упоминании о настоящем имени незнакомца пальцы Йоргенсена судорожно стиснули микрофон.

— Ловаас, — перебил он. — Вы сказали — Шрейдер?

Ja, herr direktor.

— Немедленно разворачивайтесь и как можно скорее возвращайтесь в «Бовааген Хвал», — приказал Йоргенсен.

Из динамика снова раздался хрипловатый смешок.

— Я сделать это шесть часов назад, — ответил Ловаас. — Я думать, вам будет интересно. Увидимся завтра, herr direktor.

Двойной свисток, свидетельствующий об окончании разговора, прозвучал почти издевательски. В рубке воцарилась тишина. Хриплый добродушный голос с певучими интонациями восточной Норвегии вызвал в моем воображении образ крупного мужчины, балагура и плута. В ближайшие дни мне предстояло очень близко познакомиться с этим голосом. Но мое первое впечатление только подтвердилось.

— Кто такой этот Шрейдер? — спросил я у Йоргенсена.

Он поднял на меня глаза.

— Я не знаю, — произнес он.

Он отлично это знал. В этом я не сомневался.

Глава 4 Китобойная база


В ту ночь я почти не спал. У меня не шел из головы голос капитана Ловааса и информация, которую он нам сообщил. Зачем ему понадобилось описание внешности Фарнелла? Почему он говорил по-английски, а не по-норвежски? И самое главное — кто такой Ганс Шрейдер? Эти вопросы стучали в моем измученном мозгу. Йоргенсену знакомо имя Ганс Шрейдер. Я был в этом уверен. И если он узнал это имя — признал его значимость в тайне смерти Фарнелла, — он подтвердил, что Фарнелл был на Йостедале не один. Неужели Фарнелла убили? Неужели Фарнелла убил некто по фамилии Шрейдер ради той информации, которой он располагал? Чем еще можно объяснить эти «кусочки камня», которые Ловаас обнаружил в его вещах? Я нисколько не сомневался, чем окажутся эти кусочки камня. Образцами торита. Как только Йоргенсен получит их у своего китобоя, он будет знать столько же, сколько и я.

Моя вахта заступила в четыре утра. Яхта бодро шла вперед, подгоняемая теплым юго-западным ветром. Свет луны озарял длинные плоские волны, шагающие на север, и вся поверхность моря была взъерошена этим новым ветром. С нами на палубу поднялся и Дахлер. Он сидел на крыше рубки, глядя в сторону Норвегии, маленькая ссутулившаяся и совершенно неподвижная фигурка. Он неотрывно наблюдал за тем, как тускнеет лунный свет и на востоке занимается рассвет, ожидая появления из темноты берегов своей родины. Джилл молчала. Она тоже смотрела на восток, и я снова задался вопросом, что же значил для нее Фарнелл.

Постепенно меня все сильнее охватывало волнение. Подобное настроение брало верх по мере того, как бледный холодный день вступал в свои права. Джилл положила ладонь мне на рукав.

— Вон там, — кивнула она. — Вы видите берег, Билл? Он ближе, чем я ожидала.

На самой границе видимости возникла тонкая темная линия. Она становилась все чернее и приобретала отчетливые очертания. Из расплывчатого пятна она превратилась в холмы и окаймленные скалами бухты. По правому борту от яхты тянулись острова. До них было не более пяти миль. А затем за ними выросла высокая зубчатая тень гор Норвегии. Рассвет вступал в свои права, и вскоре стали видны шапки снега, венчавшие насупившиеся горные массивы.

Рассеянный призрачно-серый свет сменился холодным голубоватым свечением, а затем оранжевым заревом. Из-за гор выглянул раскаленный ободок солнца, на секунду превратив их в яркую черную линию. И в следующее мгновение солнце вынырнуло из-за гор, окрасив снег в розовый цвет и обведя ледники малиновым контуром. Я увидел на берегах островов деревянные домики с выкрашенными в белый цвет стенами.

Я взглянул в сторону Дахлера. Он не шелохнулся. Он сидел нахохлившись, похожий на маленького тролля, и не сводил взгляда с береговой линии. В лучах рассвета черты его лица как будто смягчились. Морщины стали менее глубокими, а губы были стиснуты не так плотно. Кертис поднялся на палубу и замер у поручней, глядя в сторону земли. Вдоль берега одного из островов шел пароход — маленькое ярко раскрашенное суденышко, за которым тянулась цепочка из клубов дыма. Перед нами распахнулся фьорд — длинная расщелина между островами. Маленький городок сверкал свежестью и чистотой. Это был Солсвик. За ним лежал Хьелтефьорд и дорога на Берген. На корму пришел Кертис.

— Впервые я увидел Норвегию с палубы эскадренного миноносца, — произнес он.

— Где это было? — спросил я.

— Дальше к северу, — ответил он, — в Ондалснесе. — Он смотрел вдаль, на острова. Он вздохнул и покачал головой. — Скверно это все было. У норвежцев не было ничего. У нас тоже не хватало оружия. В воздухе хозяйничали фрицы. Надеяться норвежцам было не на что. Но они продолжали сражаться. Нас оттеснили. Но они все равно не сдавались. Мы помогли им на севере, в Финнмарке, и они начали сопротивляться. Мы дошли до самого Тромсё, непрестанно тесня фрицев. Затем произошел прорыв во Франции, и нам пришлось уйти. Все эти усилия оказались напрасными. — Он говорил, не сводя глаз с Норвегии. — И все же немцев стало на шестьдесят тысяч меньше.

— Вы ведь потом вернулись? То есть, я хочу сказать, после войны, — спросила Джилл.

Он обернулся и несколько секунд в упор смотрел на девушку.

— Да, — ответил он. — Я был в Норвегии с начала 1945 года до середины следующего года. В Бергене, — добавил он.

Они молча смотрели друг на друга. Потом Джилл отвела глаза. Подняв бинокль, она начала изучать побережье. Кертис обернулся ко мне.

— Когда вернется из плавания этот капитан Ловаас?

— Я не знаю, — ответил я. — Вчера вечером Йоргенсен сказал, что сможет снова связаться с ним сегодня в девять утра.

— К этому времени мы уже, наверное, будем на китобойной базе? — поинтересовался Кертис.

— Как раз подойдем к берегу, — кивнул я.

— Почему все говорят об этом капитане Ловаасе? — раздался чей-то голос.

Я обернулся. Это был Дахлер. Он покинул свою жердочку на крыше рубки и стоял надо мной, нервно теребя рукава куртки.

— Это капитан одного из китобойных судов Боваагена, — пояснил я. — У него есть информация, которая может иметь отношение к смерти Фарнелла. А что, вы его знаете? — спросил я.

— Да, я его знаю. — Его здоровая рука медленно сжалась в кулак. — Капитан Ловаас! — Он не произнес, а прошипел это имя сквозь стиснутые зубы. Вдруг он резко схватил меня за плечо. — Остерегайтесь его, мистер Гансерт. Вы должны знать, что он опасен. Он агрессивен и бесчестен. — Он обернулся к Джилл. — Когда-то он работал на вашего отца, мисс Сомерс. Но недолго. Я помню, как ваш отец однажды сказал: «Если бы во всей Норвегии не осталось ни одного китобоя, я и тогда не нанял бы Паала Ловааса».

— Почему? — спросила Джилл.

— По многим причинам. Но в основном потому, что он убил человека. Доказать ничего не удалось. Экипаж был так запуган, что все подтвердили то, что этого парня просто смыло за борт. Но ваш отец не сомневался в том, что его убил Ловаас. У него были свои источники информации. Ловаас подвержен припадкам ярости. Говорят, что однажды он гонялся за членом команды с разделочным ножом за то, что тот допустил ошибку при подъеме кита на борт. — Он стиснул мое плечо. — Что известно Ловаасу о смерти Фарнелла?

Не было никакого смысла скрывать от него эту информацию.

— Он говорит, что у него на борту есть человек, который был с Фарнеллом в момент его смерти. Этот парень, Ганс Шрейдер, пытался добраться….

— Ганс Шрейдер?

Я с удивлением посмотрел на него.

— Да, — подтвердил я. — Это имя вам о чем-то говорит?

— Он был металловедом?

— Вполне возможно, — ответил я. — Раз уж он был с Фарнеллом.

На самом деле я вспомнил об образцах руды, которые, по утверждению Ловааса, он обнаружил среди его вещей.

— А что, — спросил я, — кто этот человек?

Дахлер заметно напрягся. Его пальцы ослабили хватку на моем плече. Я поднял глаза. Из главного люка показался Йоргенсен. В лучах утреннего солнца его лицо казалось посеревшим и усталым, а под глазами набрякли мешки. Я подумал, что сегодня ночью он, наверное, провел много часов, лежа без сна.

— Так кто он? — повторил я, снова переводя взгляд на Дахлера.

— Спросите у Йоргенсена, — ответил он с неожиданной злобой в голосе. — Спросите у него, кто такой Ганс Шрейдер.

Йоргенсен замер, услышав это имя. Затем он медленно и настороженно подошел к нам, сверля взглядом Дахлера. Внезапно он напустил на себя беспечный вид и произнес:

— Доброе утро, джентльмены. Доброе утро, мисс Сомерс. Я вижу, что мы уже недалеко от Солсвика. К завтраку будем в Боваагене.

Он скользнул внимательным взглядом по нашим лицам и начал разглядывать острова.

— Скажите, мистер Йоргенсен, кто такой этот Ганс Шрейдер? — спросил я.

Он резко развернулся ко мне и разгневанно воскликнул:

— Откуда мне знать? — Затем он обернулся к Дахлеру. — Что вы знаете о Шрейдере?

Калека улыбнулся.

— Я предпочел бы, чтобы вы сами им о нем рассказали, — произнес он. — Он был вашим человеком.

— Я никогда о нем не слышал. О чем вы говорите?

Йоргенсен почти кричал, а его голос дрожал от с трудом сдерживаемого гнева.

— Я думаю, вы о нем слышали, Кнут.

Йоргенсен вытащил из портсигара сигарету и закурил.

— Похоже, мой вчерашний удар повредил вам мозги. Имя Ганс Шрейдер ни о чем мне не говорит. — Он щелчком отправил спичку за борт, и крохотный огонек зашипел, коснувшись воды. — Какая у нас скорость? — обратился он ко мне.

— Около пяти узлов, — ответил я, наблюдая за его лицом. — Йоргенсен, — произнес я. — Мне все же хотелось бы знать, кто такой Ганс Шрейдер.

— Говорю вам, я не знаю. — Он подчеркнул свои слова ударом кулака по крыше рубки. Я выжидал, и в воцарившейся тишине он спросил: — Разве вы мне не верите?

— Нет, — тихо ответил я и обернулся к Дахлеру. — Кто этот Ганс Шрейдер? — спросил я у него.

— Металловед, нанятый компанией «Дет Норске Стаалселскаб», — ответил Дахлер.

Я перевел взгляд на Йоргенсена. Он смотрел на Дахлера, сжав правую руку в кулак и напрягшись всем телом. Дахлер шагнул в кокпит и, улыбаясь, расположился в дальнем от нас углу.

— Вы что-нибудь о нем знаете? — продолжал допытываться я.

— Да, — ответил Дахлер. — Это немецкий еврей. Он уехал из Германии в 1936 году и поселился в Норвегии. Когда началась война, он работал в исследовательском отделе «Дет Норске Стаалселскаб». Когда Норвегию оккупировали, он начал сотрудничать с немцами.

— Где вы с ним познакомились?

— В Финсе.

— Что он там делал?

— Он был экспертом по металлосплавам и занимался испытаниями поведения металлов при низких температурах.

— Фарнелл тоже познакомился с ним в Финсе?

Дахлер пожал плечами.

— Я не знаю, — произнес он и посмотрел на Йоргенсена. — Почему Шрейдер был на Йостедале вместе с Фарнеллом? — спросил он.

Но Йоргенсен уже полностью овладел собой.

— Я не знаю, — небрежно обронил он. — Должен признаться, мистер Гансерт, — продолжал он, — что я несколько удивлен той позицией, которую вы решили занять в этом вопросе. Я впервые услышал об этом человеке только вчера вечером. Возможно, он сотрудничал с немцами, как утверждает Дахлер. Может даже, он работает в «ДНС». Но не забывайте: то, что я веду дела компании, не означает, что я знаю всех, кто работает в лабораториях, мастерских и в литейных цехах. — Он направился к люку. — Пожалуйста, дайте мне знать, когда мы будем подходить к «Бовааген Хвал».

Я проводил его взглядом со смутным ощущением того, что разговор с ним я построил неправильно. Шрейдер вполне мог работать в «ДНС», и Йоргенсен действительно мог об этом не знать. И какие у меня были основания верить Дахлеру, человеку с клеймом предателя, в противовес утверждению одного из промышленных воротил страны? Мои мысли тут же вернулись к мучившей меня загадке — каким образом Шрейдер оказался на Йостедале именно тогда, когда Фарнелл нашел свою смерть? Однако я уже твердо решил, что мне предстоит сделать. Я должен был получить результаты вскрытия тела Фарнелла. Я должен был узнать, обнаружили ли патологоанатомы свидетельства борьбы. Если Шрейдер убил Фарнелла… Но если он работает в «ДНС», почему сообщение оказалось в партии мяса? Чем было продиктовано это желание передать информацию в Англию? Я ничего не понимал.

Должно быть, я очень долго сидел там, погрузившись в раздумья, потому что внезапно из рубки появился Кертис и произнес:

— Капитан, похоже, что это проход, в который необходимо войти для того, чтобы попасть в Бовааген.

Только тут я заметил, что мы почти вплотную подошли к островам. Перед нами были голые скалы, покрытые засохшей солью и напрочь лишенные признаков какого-либо жилья. Узкий проход между отвесными утесами, напоминающий Коринфский пролив, вел к устью Хьелтефьорда. Я сверился с картой и приказал Картеру, который сидел у штурвала, изменить курс. Мы скользнули в ущелье, и ветер тут же стих. Я встал к штурвалу и отправил Картера вниз запустить двигатель.

Море было гладким, как зеркало. Проход напоминал улицу с водой вместо асфальта. Утесы, возвышающиеся по обе стороны от яхты, отражали гул нашего двигателя. Мы миновали небольшую бухту с маленькой пристанью. Рядом лежали остатки остова баржи, скользкие и обросшие водорослями. Чуть выше, у самого подножия утеса, виднелся белый деревянный домик. На флагштоке лениво колыхался флаг Норвегии. Игравшие рядом дети неистово замахали нам руками. Их пронзительные голоса вплелись в гул нашего двигателя. Вскоре перед нами распахнулись просторы Хьелтефьорда, зеркальную гладь которого нарушал лишь кильватер нашей яхты. Поскольку сохранялся полный штиль, мы опустили паруса. Затем мы повернули на север, идя по кильватерному следу прошедшего здесь недавно парохода. Дахлер коснулся моей руки и указал на берег у нас за кормой.

— Это Хердла, — произнес он. — Немцы построили почти пятьсот огневых позиций вдоль побережья Норвегии. Остров Хердла был одним из самых укрепленных. Тут были и врытые в землю батареи, и торпедные позиции, и даже аэродром.

— Откуда вы знаете о Хердле? — спросил я.

— Я там работал, — ответил он. — Три месяца я копал траншеи для одной из огневых позиций. Затем нас перебросили в Финсе. — Он кивнул туда, куда смотрел наш нос. — Прямо перед нами Федье. Это остров, на который нас привезли сразу после побега из Финсе. Там мы почти две недели ждали прибытия британских торпедных катеров.

Он снова замолчал. Единственным шумом, нарушавшим тишину, был гул нашего двигателя и шорох скользящей за бортом воды. С чистого голубого неба струились теплые солнечные лучи, а за низкими скалистыми островами вздымались горы, холодные и белые под своими снежными мантиями. Мы пересекли Хьелтефьорд по диагонали и вскоре уже шли вдоль береговой линии Нордхордланда. Кое-где среди скал виднелись небольшие пристани, над которыми теснились деревянные домики, каждый с неизбежным флагштоком и развевающимся над ним красно-синим флагом Норвегии. Церкви с побеленными стенами и высокими деревянными шпилями были видны издалека, поскольку неизменно строились на возвышениях. В узких боковых фьордах прятались коптильни с высокими кирпичными трубами. Вдоль всего побережья лениво бороздили море моторные рыбачьи лодки с черно-белыми бортами и уродливыми рулевыми рубками на корме.

— Тик-и-таки, — произнес Дахлер, кивнув в сторону лодок. — Так их называют местные.

Это прозвище в точности описывало звуки, производимые их маленькими двухтактными двигателями.

За бортом проплывали крохотные островки, сплошь покрытые белой коркой помета бесчисленных стай морских птиц, кружащих вокруг нашей яхты. Дахлер указал на распахнувшееся перед нами устье фьорда, который, по его словам, вел собственно в Бовааген, где находилась рыбная фабрика. Сложенная из черно-белых камней пирамидка на берегу указывала на судоходность фьорда.

И вдруг перед нами возникла китобойная база. Она была наполовину скрыта складкой скалистой местности, а с севера ее защищали низкие острова. Ржавые металлические корпуса и изрыгающие черный дым высокие железные трубы обезображивали дикую красоту островов подобно тому, как угольная шахта уродует валлийскую долину. Кроме этих корпусов других зданий тут не было. Фьорд, который привел нас в Бовааген, остался за кормой, а черно-белые указатели скрылись за мысом, который мы только что обогнули. Мы оказались в мире скал и моря. Но это были не темные гранитные утесы с травянистыми лужайками на макушке, а бледно-золотистые скалы, отполированные ветром и волнами и спускающиеся к воде плавными очертаниями округлых каменистых осыпей, напоминающих вулканические пропеченные жарким солнцем берега Сицилии. И еще эти скалы были голыми, абсолютно лысыми от кромки воды и до вершины самого высокого утеса, не считая отдельных тонких травинок и альпийских растений, впившихся мощными корнями в расщелины между камнями. И над этим скалистым миром беспрестанно кружили птицы.

Минуту спустя мы увидели канал, ведущий в «Бовааген Хвал». Я дал команду «средний ход», и мы плавно подошли к причалу. Вода здесь была покрыта черной маслянистой пленкой жира и экскрементов, на поверхности которой колыхались серые куски полуразложившейся плоти. Нас словно покрывалом накрыла волна смрада. Возле пристани была пришвартована норвежская моторная лодка, в которую грузили ящики с китовым мясом. Дальше виднелась разделочная площадка, заваленная останками последнего кита. Длинные паровые пилы врезались в огромный позвоночник, рассекая его на части. С края пристани за нами наблюдала группа мужчин.

Йоргенсен поднялся на палубу и остановился у поручня, осматривая базу. Я провел яхту мимо пристани и пришвартовался сразу за лодкой с мясом. От группы наблюдателей отделился пожилой мужчина и подошел к нам. Он был высоким и поджарым, а кожа на его лице задубела и приобрела красновато-коричневый оттенок красного дерева, являвший собой удивительный контраст с густой белоснежной шевелюрой.

God dag, herr direktor, — обратился он к Йоргенсену.

У него были мелкие черты шаловливого мальчишки, которые сейчас расплылись в улыбке, отчего от уголков глаз разбежались тысячи крохотных морщинок.

Я перебрался через поручень и спрыгнул на пристань.

— Это мистер Килланд, управляющий базой, — коротко бросил мне Йоргенсен, после чего продолжил говорить по-английски: — Итак, Килланд, что вам удалось выяснить относительно той партии китового мяса для Англии? Как в нее попало сообщение?

Килланд развел руками, демонстрируя беспомощность.

— Простите, — произнес он, — но я ничего не выяснил. Я никак не могу это объяснить.

— Вы всех людей опросили?

— Да, herr direktor. Никто ничего не знает. Это полная загадка.

— Кто из китобоев тогда находился на базе? — спросил я.

— Это был «Хвал Ти»? — отчеканил свой следующий вопрос Йоргенсен.

По резкому тону сразу было ясно, что перед ним подчиненный, и внезапно я понял, что ни за что на свете не хотел бы работать на этого человека.

Но Килланда резкость директора ничуть не смутила.

— Да, — немного удивленно ответил он. — Да, тут был «Хвал Ти». Ловаас как раз привез того кита. Это был первый кит сезона. Как вы узнали?

— Это не имеет значения, — оборвал его расспросы Йоргенсен. — Пройдемте в контору и там поговорим.

И он зашагал по проходу между упаковочными цехами.

Килланд обернулся ко мне и улыбнулся.

— Нам лучше пойти за ним, — сообщил он.

Джилл и Кертис сошли на берег и догнали нас.

— Какой ужасный запах, — произнесла Джилл, прижимая к носу платок, хотя его нежный аромат уже напрочь заглушила непереносимая вонь.

— Это деньги, — усмехнулся Килланд. — На китобойной базе деньги так пахнут всегда.

— Слава богу, что у меня их не много, — рассмеялся Кертис. — Еще никогда в жизни я не слышал такого жуткого запаха. Даже в пустыне пахло лучше, хотя смрад там стоял порой ужасающий.

Мы прошли мимо упаковочных цехов, где на высоких полках от пола до потолка было сложено китовое мясо, и поднялись на разделочную площадку. Это был своего рода двор с дощатым полом, окруженный зданиями фабрики. Слева от нас наклонный настил уходил прямо в море. Справа виднелись лебедки с покрытыми жиром стальными тросами. Прямо перед нами возвышалось основное здание фабрики, также снабженное лебедками, с помощью которых китовый жир поднимали наверх, где его варили в огромных чанах. Площадку усеивали части позвоночника. Красные полосы мяса свисали с огромных костей. Мужчины в тяжелых сапогах, зацепив куски позвоночника длинными стальными крючьями и поскальзываясь на пропитанных кровью досках, волокли их к лебедкам. Площадка была покрыта толстым слоем маслянистого жира. Джилл схватила меня за локоть. Было очень скользко. Пройдя по засыпанному пеплом склону, мы миновали бойлерную и баки для мазута и поднялись к сгрудившимся на плоской скале деревянным домишкам.

В конторе запах был чуть менее едким. Окна выходили на дымящиеся ржавые трубы и корпуса фабрики, за которыми расстилалось море.

— Так значит, того кита привез Ловаас, — произнес Йоргенсен, усаживаясь за стол рядом с радиооборудованием. — Это было восьмого или девятого?

— Девятого, — ответил Килланд и пододвинул второй стул Джилл. Мы с Кертисом присели на край стола. — Он пришел на рассвете. К вечеру мясо было разрезано, упаковано и погружено на лодки.

— Когда Ловаас отсюда ушел? — спросил Йоргенсен.

— Не раньше вечера, — пожал плечами управляющий. — Ему были нужны вода и горючее.

— Значит, сообщение в мясо мог подсунуть любой из рабочих базы или экипажа «Хвал Ти»?

— Выходит, что так.

— Как насчет вашего главного упаковщика? Почему он не следит за порядком?

— Он следит. Но упаковочные цеха слишком большие, чтобы уследить за всеми, кто входит и выходит. Кроме того, ему незачем следить за людьми, которые проходят через цеха по пути на пристань.

— Они могут красть мясо.

— Им незачем это делать. Я позволяю им брать домой столько, сколько им необходимо.

— Понятно. — Йоргенсен поглаживал подбородок, кончиками пальцев массируя голубоватую щетину. Золотой перстень вспыхивал на солнце. — Значит, это мог быть практически любой из тех, кто находился на базе?

— Именно так.

Я чувствовал, что Килланд не стремится помогать в расследовании. Было ясно, что этот перекрестный допрос ему очень неприятен. Йоргенсен посмотрел на часы.

— Ровно девять, — пробормотал он и повернулся к радио.

Мгновение спустя в конторе раздались уже знакомые позывные китобоев, вызывающих базу: «Алло — алло — алло — алло “Бовааген Хвал”».

«Кит два» доложил о своем положении, а затем «Кит пять» сообщил о забитом ките. Йоргенсен поднес микрофон к губам и попросил «Кита десять» сообщить свои координаты. Голос капитана Ловааса ответил:

Vi passerer Utvaer Fyr, herr Jorgensen. Vi er fremme klokken ti.

— Что говорит Ловаас? — шепотом поинтересовался я у Джилл.

— Он говорит, что как раз проходит мимо маяка Утваер, — отозвалась она. — Он будет здесь сегодня в десять часов утра.

Оставался один час. Всего один час, и он будет здесь, в этой конторе, думал я. Вполне возможно, что он расскажет свою историю одновременно мне и Йоргенсену. С другой стороны, Йоргенсен может отвести его в сторону и убедить держать рот на замке.

— Где этот маяк Утваер? — спросил я у Джилл. — К северу от Боваагена?

— Да, — ответила она. — Милях в двадцати к северу.

Йоргенсен выключил радио. Он сидел, глядя в окно и продолжая потирать свой небритый подбородок.

— Пока Ловаас не вернется, делать нам все равно нечего, — произнес я, вставая со стола. — Так что мы можем позавтракать. — Я кивнул Кертису, приглашая его последовать моему примеру. Йоргенсен поднял глаза на меня. —Позавтракаете с нами на яхте? — спросил я. — Или останетесь на базе?

— Спасибо, я буду завтракать здесь, — ответил он.

Я обернулся к Килланду.

— Кстати, что из себя представляет этот капитан Ловаас? Он хороший капитан?

— Он хороший skytter, если вы об этом, — ответил Килланд. Увидев мое озадаченное лицо, он добавил: — Skytter — это то же самое, что в вашем языке «стрелок». Мы называем так наших капитанов, поскольку именно они всегда стреляют из гарпунной пушки. Все остальное меня не интересует. Что касается «Хвал То» и «Хвал Фем» — это другая история. Они принадлежат фабрике, и я сам выбираю капитанов. Но «Хвал Ти» принадлежит Ловаасу. Он сам себе хозяин и продает нам свой улов на основании заключенного с ним контракта.

— Значит, он делает то, что хочет? — уточнил я.

— На борту своего корабля — да.

— Это все объясняет, — пробормотал я.

— Что это объясняет? — Килланд смотрел на меня и явно ничего не понимал.

— Насколько я понимаю, несколько лет назад у него были проблемы из-за убийства человека?

— Я что-то об этом слышал, — кивнул Килланд.

— Эта леди — дочь Уолтера Сомерса. «Петерсен и Сомерс» — одна из компаний Сандефьорда, — пояснил Йоргенсен, кивая в сторону Джилл.

— Вот как!

Килланд перевел взгляд с Йоргенсена на Джилл.

— Вы позволите мне воспользоваться вашим телефоном? — спросил я.

— Да, конечно.

Килланд подвинул аппарат ко мне.

— Джилл, — обернулся я к девушке, — вы не вызовете мне Фьерланд? Я хочу поговорить с человеком по фамилии Улвик, Йохан Улвик. Скорее всего, он остановился там в отеле.

Я искоса наблюдал за выражением лица Йоргенсена и заметил, как при упоминании имени нашего представителя в его глазах внезапно вспыхнул интерес.

Джилл сняла трубку и попросила соединить с Фьерландом. Последовала короткая пауза. Йоргенсен начал барабанить пальцами по промокательной бумаге, накрывающей весь стол.

Er det Boya Hotel? — спросила Джилл. — Kunne de si meg om der bor en herr Johan Ulvik der? Utmerket. Jeg vil gjeme snakke med ham. Takk.

Ожидая ответа, она выпрямилась и посмотрела в окно. Ее лицо было серьезным и сосредоточенным. Это была совсем другая Джилл. Передо мной была девушка, которая во время войны работала на роту Линге. И вдруг я понял, что она не только привлекательна, но также может действительно оказаться очень полезна. Услышав в трубке треск и голос, она быстро склонилась к столу.

Er det herr Ulvik? — И, перейдя на английский: — Пожалуйста, не кладите трубку. С вами желает побеседовать мистер Гансерт.

Я взял трубку и сказал ей с Кертисом возвращаться на яхту и заняться завтраком.

— Буду через минуту, — добавил я, покосившись на Кертиса, чтобы убедиться, что он меня понял. — Это вы, мистер Улвик? — произнес я уже в трубку.

— Да, это Улвик, — еле слышно раздалось у меня в ухе.

— Это Гансерт, — произнес я. — С вами связывался сэр Клинтон Манн?

— Да. Именно поэтому я сейчас во Фьерланде.

— Хорошо. А теперь послушайте, — продолжал я. — Мне необходимо произвести вскрытие тела Джорджа Фарнелла. Его уже похоронили, но я настаиваю на эксгумации и медицинской экспертизе. С этим будут проблемы?

— Полиции понадобятся пояснения и основания.

— Скажите им, что у нас есть основания полагать, что его смерть не была случайностью. — Я оглянулся на Йоргенсена. Он смотрел в окно, но его пальцы перестали выбивать дробь. Он напрягся и ловил каждое слово. — Договоритесь о том, чтобы эксгумацию провели как можно скорее. Вы можете это сделать?

— Это будет трудно, — последовал ответ. — У вас есть доказательства того, что его смерть не была случайностью?

— Нет, — ответил я. — Я надеюсь обнаружить эти доказательства на теле — следы борьбы или еще что-нибудь в этом роде.

— Насколько мне удалось установить, когда тело сняли с ледника, оно было немного повреждено.

— Кто подписывал свидетельство о смерти? — поинтересовался я. — Местный врач?

— Да. Из Лейкангера.

— Тогда свяжитесь с ним. Припугните его. Заставьте его поддержать вашу просьбу о вскрытии. Скажите полиции, что когда Фарнелл сорвался, он был не один.

— А вы уже поговорили с этим вторым человеком? — спросил Улвик. — Полиция отнесется к нашей просьбе гораздо более благосклонно, если они…

— Человека, который был с Фарнеллом, зовут Ганс Шрейдер. Он металловед и когда-то работал на «ДНС» — ответил я. — Я его еще не видел. Но он жив и пытался покинуть страну. А теперь разыщите врача и начинайте обрабатывать полицию. Мне нужен ордер на эксгумацию к тому времени, когда я завтра вечером доберусь до Фьерланда.

— Но, мистер Гансерт, времени слишком мало. Это так быстро не делается.

— Я полагаюсь на вас, мистер Ульвик, — рявкнул я. — Мне все равно, как вы получите этот ордер и сколько это будет стоить. Главное, чтобы вы его добыли. Вы меня поняли?

Я положил трубку.

— Так значит, вы решили взглянуть на своего драгоценного Фарнелла? — улыбаясь, произнес Йоргенсен.

— Да, — ответил я. — И если это убийство, то да поможет Господь тем, кто за ним стоит. — Он продолжал улыбаться. — Возможно, мы узнаем больше об этой истории, когда здесь будет Ловаас? — Я сделал шаг к двери. — А сейчас я иду завтракать. Чертовски проголодался.

Выйдя на солнце, я начал спускаться к фабричным цехам. Мне хотелось броситься бежать, но я знал, что за мной наблюдают в окно конторы, и поэтому заставил себя идти медленно. И только когда я пересек разделочную площадку и оказался в тени упаковочных сараев, я позволил себе оглянуться. Позади никого не было. Судя по всему, они ничего не заподозрили.

Кертис показался из люка, когда я перепрыгнул через поручень.

— Завтрак готов, — сообщил он.

— К черту завтрак, — отозвался я. — Отдать швартовы. — Я ринулся в люк, едва не отпихнув его в сторону. — Картер! — крикнул я.

— Да, сэр?

— Заводи двигатель. Да побыстрее.

— Ага, ага, сэр.

Кертис не стал раздумывать над основаниями отданного мной приказа, а выпрыгнул на пристань и забросил канаты на палубу.

— Что все это значит? — спросил он, снова оказавшись на борту.

— Ловаас, — ответил я. — Я хочу увидеть его, прежде чем Йоргенсену представится шанс его обработать.

Взревел двигатель.

— Средний вперед, — скомандовал я в переговорную трубку.

Винты взбили грязную воду за кормой яхты. Мимо заскользила пристань. Я повернул штурвал. Бушприт, описав дугу, устремился к прикрывающим бухту островам. И тут из-за упаковочных цехов показался Йоргенсен. Он разгадал мой план. Но было уже поздно. Нас отделяла от пристани полоса воды, которая стремительно расширялась.

— Я хочу поболтать с Ловаасом, — крикнул я. — Наедине.

Его лицо потемнело от гнева. Он остановился, но ничего не сказал, а развернулся и зашагал обратно между цехами. Я скомандовал «полный вперед», и мы заскользили между островами, стремительно погружаясь в молочную дымку Северного Ледовитого океана. Мы шли к маяку Утваер. Прямо перед нами были пришвартованы две небольшие лодки. Одна из них была обычной норвежской рыбацкой лодкой. Вторая привлекла мое внимание своим необычным видом. Она выглядела так, как будто кто-то предпринял неуклюжую попытку превратить ее в плавучий дом. Двое мужчин стояли перед порогом дома. Короткая лестница вела в воду. Когда мы поравнялись с лодками, поверхность воды запузырилась и тут же среди пузырей возник круглый шлем водолаза.

— Что там, внизу? — крикнул Дик, который стоял, опершись на поручень правого борта.

— Авиационный двигатель, — раздалось в ответ.

— Здесь что, все говорят по-английски? — спросил я у Дахлера, который расположился в рубке, когда мы вошли в «Бовааген Хвал», и до сих пор ее не покинул.

— Преимущественно да, — отозвался он. — Видите ли, во время войны почти все, у кого были моторки, перебрались в Англию. Люди пытались бежать даже в весельных лодках. — Он пожал плечами. — Кое-кому удалось добраться до Шетландских островов. Другим повезло меньше. Кроме того, многие служили на английских или американских торговых судах. Английского не знают только старики и фермеры. — Он встал и поднялся в кокпит. — Так вы решили увидеться с Ловаасом? — Он прислонился спиной к стене рубки, глядя куда-то вдаль. — Я с ним однажды встречался. Он хотел быть капитаном на одном из моих каботажных пароходов. Я побуду внизу, — добавил он. — Мне не хочется с ним пересекаться.

— Что он из себя представляет? — спросил я.

— Ловаас? — Он повернул голову и несколько мгновений смотрел на меня. — Скользкий, как угорь. — Его губы растянулись в кривоватую улыбку. — Но внешне он совсем не похож на угря. О нет. Он маленького роста, и у него большой живот. Он много смеется, но его глаза не смеются, и люди его боятся. У него нет ни жены, ни детей. Он живет только для себя. Сколько денег вы готовы предложить ему за то, что он вам расскажет о Шрейдере?

— Не знаю, — ответил я. — Я еще об этом не думал.

— Если Ловаас располагает информацией, которая нужна вам и Йоргенсену, он запросит много.

— Возможно, он не знает цену этой информации? — предположил я.

Дахлер засмеялся.

— Ловаас всегда знает, что сколько стоит.

После этого я долго молчал, размышляя, как мне быть с этим китобоем. По мере того как мы продолжали скользить по гладкой поверхности моря, дымка постепенно сгущалась, пока наконец солнце не превратилось в радужное пятно в белом небе, после чего заметно похолодало. Видимость продолжала ухудшаться, дымка сгустилась в туман, и я начал опасаться, что мы можем разминуться с Ловаасом.

Но десять минут спустя с носа донесся крик Кертиса:

— Корабль по левому борту, шкипер.

— Я всмотрелся в мутную бездну, объединившую море и небо в единое целое, и с трудом разглядел смутные очертания корабля. Я повернул штурвал, развернув нос в сторону этих очертаний, которые вскоре превратились в настоящее судно с высоким носом, низкой палубой и единственной отклоненной назад трубой. Корабль шел с весьма приличной скоростью, вспарывая поверхность моря и оставляя позади себя черную линию дыма из трубы. На самом носу виднелась платформа, на которой была установлена пушка — гарпунная пушка. Я еще сильнее развернул «Дивайнер» влево и пошел наперерез китобою. Когда наш нос оказался почти на его пути, я развернул яхту и лег на параллельный курс.

Как только китобой поравнялся со мной, я громко крикнул:

— Капитан Ловаас! Разрешите мне подняться на борт?

Я услышал звон колокола машинного отделения, и на узком мостике перед рубкой появился человек. Он был низким и толстым. Форменная фуражка была сдвинута на затылок, а серебряные пуговицы зеленой куртки тускло блестели в странном, но ярком освещении.

— Представьтесь, — проревел он. — Кто вы?

— Я тот, кто описывал вам внешность Джорджа Фарнелла, — ответил я.

Он обернулся и отдал какое-то приказание. Снова прозвенел колокол, и двигатели китобоя стихли.

— Пожалуйста, встаньте рядом, — крикнул он. — Вот здесь.

Он показал, где именно я должен встать.

— Я разберусь с этим сам, — сказал я Кертису, приближаясь к пароходу. — Придержи всех остальных на борту.

Китобойное судно было таким низким — судя по всему, ради высокой скорости, — что, когда наши фашины коснулись его железного борта, я сумел без труда взобраться на его палубу. Ловаас спустился с мостика, чтобы поздороваться со мной. Как и говорил Дахлер, он был невысоким человечком с большим животом. Полы его темно-зеленой куртки развевались на ходу, а шерстяные брюки из той же ткани едва не лопались на ляжках. Казалось, его огромное пузо удерживается на весу только благодаря широкому кожаному ремню с серебряной пряжкой.

— Меня зовут Гансерт, — представился я.

Он протянул мне широкую ладонь с рыжими волосами на тыльной стороне.

— А я Ловаас, — отозвался он. — Мы уже встречаться. Во всяком случае, голосами. — Он расхохотался. Казалось, этот низкий рокочущий смех доносится из самых глубин его живота. — Голосами, — с необъяснимо довольным видом повторил он. — Вы ведь не отказаться немного выпить? Пойдемте. — Он завладел моим локтем. — Никто не подниматься ко мне на борт просто так. Вы обязаны со мной выпить. — Он покосился на яхту. — Ваше судно мы пришвартовать. А потом безотлагательно заниматься нашим делом. Hei! Jan! Henrik! Fortoy denne baten! — Двое мужчин поспешили исполнить его распоряжение, а он потащил меня дальше. — Хорошее у вас суденышко, — сообщил мне он. — Отличное морское суденышко. А вот это мое. — Он обвел рукой свой корабль. — Все мое, и достаться мне очень дешево. Я мог бы продать его втрое дороже. — Он усмехнулся и сжал мой локоть. — Неплохой доход, как вам кажется? Отличный доход. Я два раза ходить на судах фабрики в Антарктику. Но с меня хватит. Это намного лучше. Теперь я могу делать все, что пожелать. И ни на какую чертову китобойную компанию я больше спину не гнуть. Я работать на себя, а они платить мне за то, что я им привозить. Так лучше, верно? Ведь лучше? — У него была странная привычка повторять собственные слова, как будто наслаждаясь их звучанием. — Сюда, пожалуйста, — произнес он, когда мы поднялись на верхнюю ступеньку лестницы, которая вела в небольшое помещение под мостиком. — Halvorsen! — позвал он. — Full fart forover sa snart den andre baten er fortoyet.

Ja, — раздалось в ответ.

— Сюда, пожалуйста, — повторил Ловаас, толкнув какую-то дверь. — Моя каюта, — пояснил он. — Тут всегда чудовищный беспорядок. Никаких женщин, знаете ли. Никаких женщин на борту. На берегу у меня их полно, но на борту — ни за что. Вот они. — Он кивнул на фотографии, приколотые к стене над его койкой. — Хильда, Марта, Солвейг. — Он хлопнул ладонью по столу. — У меня их тут полный ящик. Кто бы мог подумать, что у такого большого мужчины, как я, может быть так много женщин, а? — И он похлопал себя по животу. — Ну да ладно. Как вам нравиться аквавит? Или вы предпочитать бренди? У меня есть отличный французский бренди.

— Что такое аквавит? — поинтересовался я.

Я слышал об этом норвежском напитке, но никогда его не пробовал.

— Вы никогда не пили аквавит, а? — Он захохотал и хлопнул меня по плечу. — Тогда я угостить вас аквавитом.

Он, закряхтев, наклонился и извлек из шкафчика под столом бутылку и два стакана. Над нашими головами прозвенел гонг и снова застучали двигатели.

— Вот он, — произнес Ловаас, поднимая бутылку вверх. — Настоящий аквавит. Взгляните на этикетку изнутри. Тут название корабля, на котором он пересек экватор, когда его везти на юг, и название корабля, который доставить его обратно. Настоящий аквавит обязательно должен дважды пересечь экватор.

— Зачем? — спросил я.

— Зачем? Бог мой, откуда мне знать? Это забота тех, кто делать этот чертов напиток. Все, что я знаю, это то, что это ему на пользу. Да ладно — skaal. — Он поднял стакан и осушил его одним глотком. — А-ах! — выдохнул он. — Неплохо, а? Отличная штука, если ешь много жира.

Он снова похлопал себя по животу и разразился хохотом. Я вспомнил, что говорил мне Дахлер, и заметил, что его маленькие налившиеся кровью глазки не смеются. Жир, которым они заплыли, пронизывали морщинки смеха, но его ярко-голубые глаза пристально наблюдали за мной, и в этом стальном взгляде не было и следа веселья.

— А теперь присаживайтесь, — произнес он, ногой подвигая ко мне стул. — Вас ведь Шрейдер интересовать, а?

— Да, — ответил я.

Он уселся на койку.

Herr direktor Йоргенсен тоже им интересоваться.

Он так произнес слова herr direktor, что они прозвучали как издевка.

— А я ведь ожидать встречи с вами, знаете ли.

— Ожидали? Почему? — удивился я.

— Радио, знаете ли. Мы выходим на связь каждые полчаса. Йоргенсен говорил со мной после того, как вы ушли из «Бовааген Хвал». — Снова этот пронзительный взгляд. — Выпьете еще?

— Нет, спасибо, — отказался я.

— Насколько я понимаю, вы представлять какую-то английскую компанию? — Зажурчала жидкость, потому что он снова наполнил оба стакана. — Skaal, — произнес он. — Какую компанию вы представлять, мистер Гансерт?

— Цветные металлы и производство, «Би Эм энд Ай», — ответил я.

Его густые песочного цвета брови поползли вверх.

— Ого! Крупный концерн, а? Крупнее, чем «ДНС».

— Да, — кивнул я. Я хотел, чтобы говорил он, а не я. Я хотел понять, с кем имею дело. Но он выжидал, и в конце концов я произнес: — Где этот человек, Шрейдер?

— Заперт в каюте, — ответил он.

— Вы позволите мне с ним встретиться?

— Возможно.

Он повращал стаканом, взбалтывая густую бесцветную жидкость, и поднял на меня свои проницательные маленькие глазки. Он молчал. Внезапно тишину каюты разорвал туманный горн, заглушив ритмичный гул двигателей. Он выжидал. Горн взревел во второй раз.

— Сколько? — не выдержал я.

— Сколько? — Он улыбнулся и пожал плечами. — Вы хотеть купить. Но знаете ли вы, что именно вы покупать, а, мистер Гансерт?

— А вы знаете, что продаете? — ответил вопросом на вопрос я.

Он улыбнулся.

— Думаю, что да. На борту моего корабля есть человек, который сообщить вам местонахождение залежей какого-то важного нового минерала. Это герр Йоргенсен мне успеть сообщить. Он также сказать мне, чтобы я привезти этого человека — Шрейдера — в «Бовааген Хвал» и ни в коем случае не позволить вам побеседовать с ним. Так что, мистер Гансерт, вы ведь понимать, в каком я сейчас неловком положении. Герр Йоргенсен — direktor китобойной базы, которой я продать своих китов. Он очень жесткий человек. Если я не доставить ему Шрейдера, база не брать у меня китов. Видите ли, в Норвегии всего три китобойных базы. Каждая база иметь право только на три китобойных судна. Если «Бовааген Хвал» для меня закрыться, я не отвезти своего кита на другую базу. Как я тогда зарабатывать себе на жизнь? А моим людям что делать? А мой корабль просто стоять в Сандефьорде и гнить. Но первым делом нужно поговорить с Йоргенсеном. Если он не предложить мне слишком много, а вы предложить больше, что ж, возможно, я и добраться до Англии живым и невредимым. Но чем я кормить свой живот, а? — Он похлопал свое выпирающее пузо, которое тряслось от смеха. — Возможно, в вашем Сохо есть хороший ресторанчик, который не прочь поживиться на черном рынке, а? Но первым делом мы побеседовать с Йоргенсеном.

Он приподнялся и начал всматриваться в иллюминатор. Затем он посмотрел на часы.

— Через пять минут мы будем в «Бовааген Хвал». Там посмотреть. А пока еще выпить, а? — Он долил мой стакан. — Skaal. — Увидев, что я не прикоснулся к стакану, он произнес: — Прошу вас, мистер Гансерт, когда я говорю skaal, вы выпить. Если вы не пить, я тоже не могу пить. Такой у нас обычай в Норвегии. А я люблю пить. Skaal.

Я поднял стакан и опрокинул его содержимое себе в горло. Напиток был крепким и обжигающим.

— Почему Шрейдер пытался добраться до Шетландских островов? — спросил я.

— Может, он кого-то убить. Я не знаю. Но он чуть меня не одурачить, намагнитив мой компас. — Он снова наблюдал за мной. — В том описании Фарнелла… Вы сказать, что у него не хватало кончика мизинца на левой руке, а?

— Верно, — кивнул я. — Мне это известно, потому что это случилось, когда он был со мной в Родезии. Палец попал в камнедробильную установку. А что?

Он уже смотрел в свой стакан.

— Да просто интересно, вот и все. Этот тип Шрейдер ничего об этом не сказать. Его описание почти совпасть с вашим. Вот только он ничего не сказать о мизинце левой руки.

Прозвенел гонг машинного отделения, и двигатели замедлили обороты. Я встал и выглянул в иллюминатор. Туман все сгущался. Но из него проступали очертания одного из небольших островков, за которыми пряталась «Бовааген Хвал».

— Мне кажется, что мы почти на месте, — сказал я.

Ловаас не ответил. Думаю, он размышлял, как лучше всего построить переговоры одновременно с Йоргенсеном и со мной. Я спрашивал себя, почему его так заинтересовал вопрос мизинца Фарнелла и что ему известно обо всей этой истории.

И вдруг, казалось, разразилась свистопляска. Раздался крик. Затем где-то хлопнула железная дверь, и по железным плитам кормы загрохотали поспешные шаги. Снова зазвенел гонг машинного отделения, и корабль содрогнулся, потому что двигатели застучали «полный назад».

При первом же окрике Ловаас вскочил и с удивительным для человека его объемов проворством ринулся к двери.

Hvar er hendt? — взревел он.

Поверх его плеча я заметил человека, который остановился возле поручней и, подняв голову, посмотрел на нас. По его лицу стекала кровь.

Det er Schreuder, — крикнул он в ответ и указал за борт. — Han unnslapp og hoppet overbord.

De fordomte udugelig idiot! — взревел Ловаас и одним прыжком преодолел трап.

— Что случилось? — спросил я, выскакивая на трап вслед за ним.

— Шрейдер, — ответил он. — Он сбежать и прыгнуть за борт. — Он распахнул дверь на мостик. Помощник капитана стоял, подняв бинокль к глазам. — Kan De se ham? — рявкнул Ловаас.

Nei, — ответил помощник, но тут же закричал: — Jo, Jo — de borte.

Я посмотрел туда, куда он показывал. На самой границе видимости на бесцветной поверхности моря показалась и тут же исчезла темная точка.

Full fart forover babord motor. Full fart akterover styrbord motor. — Ловаас всматривался в белесую бездну. — Roret hardt over til babord, Henrik!

Судно развернулось, и я снова увидел черное пятно. Оно повернулось, оглядываясь на нас, и я отчетливо разглядел, что это голова человека. Он поднял руки из воды, явно пытаясь освободиться от одежды. Затем голова исчезла. Я понятия не имел, какая температура воды, но знал, что она достаточно холодная. Только человек, доведенный до отчаяния, отважился бы на подобный заплыв в этих водах. И в момент, когда он исчез, он направлялся в открытое море. Бедняга, наверное, совсем утратил чувство направления. Со своего места я видел смутные очертания острова, но с воды он, скорее всего, был совершенно незаметен.

Я бросил быстрый взгляд на Ловааса. Он всматривался в туман, туда, где исчезла голова человека, явно негодуя на то, как медленно разворачивается его корабль, и с такой силой стиснул поручень, что у него даже костяшки пальцев побелели. Я перевел взгляд на «Дивайнер». Лини, удерживающие яхту возле китобоя, натянулись так туго, что казалось, вот-вот лопнут. Если бы Шрейдера удалось выловить нам, а не Ловаасу… Я в мгновение ока слетел по трапу.

— Дик! Кертис! — крикнул я. — Рубите тросы. Быстро!

Я услышал, как взревел Ловаас, по-норвежски скомандовав что-то своей команде. Промчавшись через машинное отделение, я сбежал по трапу на главную палубу. Кто-то попытался преградить мне путь у самого подножия трапа. Я изо всех сил ударил нападавшего ногой и прыгнул прямо на палубу «Дивайнера». Дик и Уилсон уже вооружились топорами. Двух ударов хватило, чтобы разрубить швартовы, и не успел я подняться на ноги, как завелись двигатели и мы отделились от китобоя.

Ловаас бежал по мостику на нос судна и грозил мне кулаком. Я увидел, что он остановился возле гарпунной пушки и снова посмотрел на нас.

— Право руля! — закричал я Джилл, которая сидела у штурвала.

— Есть право руля, — откликнулась она, и яхта резко повернула в сторону.

Необходимо было как можно скорее оторваться от китобоя. Я физически ощущал ярость Ловааса, хотя расстояние между нами стремительно увеличивалось. «Интересно, что он будет делать, если нам удастся подобрать Шрейдера?» — мелькнула мысль.

Но нам это не удалось. И Ловаасу тоже. Наши суда еще очень долго бороздили этот крохотный участок моря.

Шрейдера мы так и не нашли. Только его пиджак плавал в воде, напоминая утопленника своими разбросанными в стороны рукавами. Стоял полный штиль, и поверхность моря была гладкой, как зеркало. Туман был таким густым, что временами мы теряли китобой из виду. Я потребовал, чтобы на палубу подняли ведро морской воды, и опустил в нее руку. Она была ледяной. Никто не смог бы выжить в ней больше нескольких минут. Спустя полчаса я сдался и последовал за китобоем, который уже медленно шел сквозь туман в «Бовааген Хвал».

Я увидел, что Джилл оглядывается, всматриваясь в море за кормой.

— Если бы нам только удалось его спасти, — пробормотала она. — Он так много мог бы нам рассказать. Я в этом убеждена. — Внезапно она развернулась ко мне. — Как вы думаете, что произошло на Йостедале?

— Я не знаю, — ответил я, думая о том, что чем меньше она будет об этом думать, тем лучше.

— Но что-то же там произошло, — прошептала она. — Он был там с Джорджем. А потом, после несчастного случая, попытался добраться до Англии. Он боялся оставаться в Норвегии. Настолько боялся, что предпочел рискнуть и прыгнул в ледяную воду. И эти образцы руды. Билл, я думаю, он забрал их с тела Джорджа. — Она схватила меня за руку и срывающимся голосом спросила: — Вы думаете… Вы думаете, он убил Джорджа?

— Я не знаю, что думать, — ответил я, стараясь не глядеть на нее, потому что не мог видеть ее страдальческий взгляд.

— Что бы он там ни сделал, — вмешался Кертис, — бедняга уже мертв. И мы никогда не узнаем, что же случилось на самом деле. — Он обернулся и посмотрел назад. — Ух ты! Туман немного рассеялся. Хотел бы я знать, что случилось с теми лодками.

— С какими лодками? — спросил я.

— Помните водолаза, который искал авиационный двигатель? Может, они были дальше? В такой туман ничего не поймешь. Но я думал, что они были где-то здесь. Я помню, что вон тот остров был именно там, где он находится сейчас, когда Дик их окликнул.

Он кивнул на остров, к которому мы приближались.

— Верно, — согласился Дик. — Это было здесь.

Кертис поднял глаза на вымпел. Он колыхался.

— Поднимается ветер. Смотрите, туман действительно рассеивается.

— Жаль, что он не сделал этого раньше, — заметил Дик. — Это могло бы спасти Шрейдеру жизнь. — Туман рассеивался очень быстро. Сквозь него уже начинало просвечивать солнце. — Водолазов не видно, — заключил он.

— Наверное, на сегодня уже закончили, — предположил Кертис.

Но Дик покачал головой.

— Нет, они бы этого не сделали. Не думаю, что им часто приходится работать в таком спокойном море, как это. Для водолазов это то, что надо. Кроме того, еще слишком рано. Они только недавно приступили к погружениям.

Я посмотрел на него. Думаю, что все мы думали об одном и том же.

— Вы думаете, что Шрейдер мог подплыть к лодкам водолазов и убедить их отвезти его на берег? — спросил я.

Дик пожал плечами.

— Мы не нашли его тело. И лодки мы тоже не нашли. И если они ушли, то из-за шума наших двигателей мы не услышали бы их моторы. Тем более их не мог услышать Ловаас на своем китобое. Но как он мог убедить их поднять якорь и уйти так быстро?

— Я не знаю, — отозвался я. — Но такая возможность не исключена.

Я приказал Картеру заглушить двигатель и спрыгнул в рубку. Сдвинув с карты груду карандашей и линеек, я всмотрелся в береговую линию Нордхордланда. Остальные столпились вокруг, заглядывая мне через плечо.

— Кертис, — окликнул я майора, — это по вашей части. Шрейдер очень чего-то боялся и хотел сбежать. Если бы вы оказались на месте Шрейдера и смогли бы убедить этих водолазов помочь вам, куда бы вы попросили вас доставить?

Он склонился над картой, обводя ее внимательным взглядом.

— Он хотел сбежать от Ловааса, — пробормотал майор. — И для него Ловаас означал «Бовааген Хвал». В этом случае я попытался бы уйти как можно дальше от отрезка берега, на котором расположен Бовааген. И я не отправился бы на Шетландские острова, как бы сильно мне ни хотелось попасть в Англию. Там я чувствовал бы себя отрезанным от мира и помощи. Нет, я думаю, что попросил бы их доставить меня на следующий остров дальше к северу и высадить в какой-нибудь тихой бухте неподалеку от Аустрхейма. На противоположном берегу острова наверняка нашелся бы рыбак, который согласился бы перевезти меня через Фенсфьорд в Халсвик. Оттуда уже можно было бы подняться в горы и затеряться, пока не стихнет шум погони.

— Он также мог бы остановить один из пароходов, идущих в Согнефьорд, — вставила Джилл. — Они всегда берут на борт пассажиров, которые голосуют из лодок.

— Отлично, — подытожил я. — Значит, идем в Аустрхейм. Если наши предположения верны, мы встретим водолазов, возвращающихся к месту работы.

Вскоре поднялся свежий ветер и туман окончательно растаял в лучах яркого солнца. Но мы так и не нашли водолазов. Их не было ни в Аустрхейме, ни в бухтах неподалеку. Делать было нечего, пришлось возвращаться.

На обратном пути в Бовааген произошло событие, которое меня почему-то очень огорчило. Аустрхейм почти скрылся в дымке за кормой, когда я спустился в кают-компанию, чтобы смешать напитки для экипажа. Но у самой двери я остановился. Она была притворена неплотно, и я увидел Джилл и Кертиса, которые стояли очень близко. На глазах Джилл были слезы, а Кертис держал в руке золотые часы, те самые золотые часы, которые я видел у него на руке, когда он впервые поднялся на борт моей яхты.

— Простите, — говорил он. — Я должен был дать их вам раньше. Но я не был уверен в том, что он умер. Теперь я знаю это точно. Так что… — Он сунул золотой хронометр ей в руки. — Они принадлежали его отцу. Когда он отдал их мне, под задней крышкой был ваш адрес. Я сдуру открыл их на борту десантного катера, и ветер подхватил и унес клочок бумаги с вашим адресом. Осталась только ваша фотография. Поэтому я сразу вас узнал.

Она сжала часы в ладони.

— Вы… видели нас тогда в Бергене, правда?

— Да.

— Это был последний раз, когда я его видела. — Она отвернулась, и я понял, что она плачет. — Он ничего не сказал вам, когда отдавал часы?

— Сказал, — кивнул Кертис. — Это была строчка из Руперта Брука…

Я не стал больше слушать, а повернулся и бесшумно поднялся на палубу, пытаясь разгадать загадку ее слез. «Неужели она все еще его любит?» — спрашивал себя я. Я сменил Картера у штурвала, потому что не хотел думать о том, что она любит Фарнелла.

Наступил полдень, когда мы наконец вернулись на китобойную базу. В бухте стояло два китобоя. Сходя на берег, мы услышали, как загрохотали лебедки, волоча за хвост огромного белого кита. На несколько мгновений мы замерли, как завороженные наблюдая за этим странным зрелищем. Когда лебедка остановилась, огромное животное вытянулось во всю длину разделочной площадки. Гигантский хвост лежал возле лебедки. Огромный розовый язык свисал изо рта кита у самого края площадки. Спустя мгновение с полдюжины мужчин, вооруженных разделочными ножами, приступили к работе. Тросы лебедки зацепили за складки кожи, надрезанной сразу за челюстью с обеих сторон. После этого рабочие начали разделывать тушу, срезая ножами толстый слой жира и обнажая мясо вдоль позвоночника. Затем с помощью лебедки и системы блоков кита перевернули на спину. Под разделочными ножами оказалось серо-белое брюхо животного.

Пока мы за всем этим наблюдали, к нам подошел Килланд. Он был обут в армейские немецкие сапоги и одет в старую рубашку цвета хаки.

— Ага, так значит, вы вернулись? — Он крикнул какое-то указание одному из рабочих и продолжал: — Я слышал, что этот Шрейдер прыгнул в море. Вы его не спасли, а?

— Нет, — покачал головой я. Рабочие суетились вокруг кита. Мясо нареза́ли большими кусками и складывали на тележки, чтобы отвезти его в упаковочные сараи. — Где Йоргенсен? — спросил я.

— Уехал в Берген на мясной лодке.

Килланд держался так оживленно, что мне стало ясно — он был рад распрощаться со своим боссом.

— А Ловаас?

Он улыбнулся, и из уголков его глаз разбежались морщинки.

— Сам себя готов сожрать.

— Как насчет вещей Шрейдера? — спросил я. — Что с ними случилось?

Kaptein Ловаас отдал их Йоргенсену, чтобы тот передал полиции.

— Вы их, случайно, не видели? Может, там было что-то похожее на тусклые серые камешки?

Он приподнял брови.

— Так вот почему вас всех так заинтересовал этот Шрейдер, а? Что там у него было — золото, серебро… что-то ценное?

— Да, — ответил я. — Что-то ценное.

Неудивительно, что Йоргенсен умчался в Берген, подумал я. Ему необходимо как можно скорее отправить эти камни в лаборатории «ДНС». Не позднее завтрашнего дня ему предстояло узнать все, что знал я.

— Я возвращаюсь на яхту, — произнесла Джилл. — Я не могу… я больше не могу это все выносить.

Она прижимала к носу платок.

— Но прошу вас — вы пообедаете со мной и моей женой? — произнес Килланд. — Все готово. Я вас ожидал. Вы не сможете разочаровать мою жену. Она любит англичан. — Он потряс мой локоть. — Все на этих островах настроены очень пробритански. Мы ведь с вами хорошо ладим, верно? Мы рыбаки и моряки, так же, как и вы. И мы всегда на одной стороне, как во время мира, так и во время войны. Так вы останетесь к обеду, а?

— Вы очень добры, — произнес я.

— Вовсе нет, мой дорогой друг. Вовсе нет. И если хотите отдохнуть от корабля, у нас и кровати для вас найдутся. Пойдемте. Выпьем немного, а? Мы всегда немного пьем перед едой. — Он усмехнулся и кивнул Джилл, которая продолжала прижимать к носу платок. — Миссис Гансерт не нравится этот запах, а? Но нам он нравится. Для меня это запах денег. Я всегда так говорю. Это запах денег. Посмотрите на этого кита. Я только что его измерил — семьдесят три фута. Это около семидесяти тонн. Это больше тысячи фунтов за масло, которое делают из его жира, и приблизительно столько же за мясо. Вот почему мне нравится этот запах. — Он похлопал Джилл по руке. — Моя жена говорит, что это запах новых платьев. Каждый раз, когда привозят кита длиной больше семидесяти футов, я обещаю ей новое платье. Так что теперь ей тоже нравится этот запах. Пойдемте, выпьем.

Он провел нас в контору. За конторой находился длинный приземистый дом. Когда мы входили в дверь, я случайно встретился взглядом с Джилл. Ее глаза искрились смехом. Нас проводили в со вкусом обставленную гостиную. Миссис Килланд вошла, когда ее супруг разливал по большим бокалам коньяк. Это была веселая и элегантная женщина, присутствие которой на китобойной базе стало приятной неожиданностью. Килланд представил нас друг другу. Джилл объяснила, что она мне не жена.

— Бедняжка, — засмеялась миссис Килланд. — У Альберта все должно быть разложено по полочкам. И он вообще ничего не знает, кроме своих китов. Если вы задержитесь у нас хотя бы ненадолго, вы обнаружите, что, кроме как о китах, в этом доме вообще ни о чем не говорят. — Она обернулась к мужу. — Альберт, какой длины этот кит, которого только что привез Нордахл?

— Семьдесят три фута, Марта, — с довольным видом ответил Килланд, широко улыбаясь.

— Семьдесят три! — восторженно воскликнула она. — Смотрите, вот это платье я купила на деньги, полученные после прошлого кита, который был длиннее семидесяти футов. — Платье было сшито из алого шелка, и когда она закружилась по комнате, юбка взлетела, кружась вокруг ее ног. — А теперь, — продолжала она, — мы выпьем за ваше здоровье. — Она подняла бокал. — Skaal.

Мы выпили, и тут же отворилась дверь и вошел маленький темноволосый человечек с острыми чертами лица.

— Ага, а вот и мистер Санде, — произнесла миссис Килланд. — Входите, мистер Санде, и выпейте с нами. Я хочу познакомить вас с нашими милыми гостями из Англии.

Пока нас знакомили, я пытался определить его статус, что мне не удалось. Его внешность казалась несколько грубоватой, и мне показалось, что в нашей компании ему немного не по себе, как будто, выпивая с нами, он чувствовал себя не в своей тарелке. Я решил, что это кто-то из механиков. Впрочем, он, похоже, тоже понимал английский.

— Чем вы занимаетесь на базе? — обратился я к нему.

— О, мистер Санде не работает на базе, — вмешалась миссис Килланд. — Он — очередная затея Альберта.

— Чем же вы тут занимаетесь? — полюбопытствовал я.

— Я водолаз, черт его дери, — выпалил он на чистейшем кокни, заставшем меня врасплох.

— Водолаз? — только и смог повторить я.

— Точно так.

Мы с Диком переглянулись.

— Вы работаете на базу?

— Точно так, — повторил он и сосредоточился на своем напитке.

— Что же вы поднимаете? — продолжал допрашивать его я.

— Авиадвигатели, — ответил он. — Самолет фрицев затонул совсем недалеко отсюда. И я поднимаю двигатели.

— Значит, это ваши лодки мы видели сегодня утром сразу за внешними островами? — не унимался я. — Водолазный бот и маленькая рыбацкая лодка?

— Точно так.

— Где ваши лодки сейчас?

— Водолазный бот пришвартован сразу за мысом.

— А вторая лодка… рыбацкая?

Он бросил на меня быстрый взгляд поверх края бокала.

— Мой компаньон ушел на ней в Бовааген… Ему там что-то понадобилось, — пробормотал он и одним глотком опрокинул в себя коньяк.

Глава 5 Не забудьте о водолазе


Я наблюдал за этим маленьким кокни, потягивающим второй бокал коньяка, пребывая в полной уверенности, что он что-то скрывает. Мои спутники думали так же, как и я, и тоже не спускали глаз с водолаза. Он покосился на нас и немного отодвинулся, расположившись рядом с управляющим. Джилл схватила меня за локоть.

— Билл, — прошептала она. — Как вам кажется, он мог подобрать Шрейдера в море сегодня утром? — Ее голос бы натянут как струна и дрожал.

— Не знаю, — отозвался я. — Все возможно. А вы как думаете?

— Я почувствовала… — Она заколебалась, а потом подняла на меня глаза. — Билл, сегодня утром я почувствовала, что он совсем рядом. Это было совершенно отчетливое и очень странное ощущение. Как будто… — Она замолчала, а потом произнесла: — Я не знаю. Мне вдруг показалось, что он где-то очень близко, вот и все.

— Фарнелл?

Она кивнула.

Я посмотрел на маленького темноволосого водолаза. Он так быстро разговаривал с Килландом, как будто боялся замолчать. До меня доносились обрывки разговора. Они обсуждали глубину погружений и резку металла с помощью кислородно-ацетиленовых горелок.

— Он нервничает, — тихо сообщил я Джилл. — Я постараюсь улучить момент и отвести его в сторону. Возможно, мне удастся что-то выяснить.

Но мне так и не удалось поговорить с ним до обеда, а за обедом произошло событие, после которого мне еще сильнее захотелось расспросить его наедине. Стол был накрыт в длинной низкой комнате по соседству с просторной кухней. Ее окна выходили на голые каменистые холмы, за которыми, блестя в ярких лучах солнца, расстилалась стеклянная гладь моря. Обед, который у них назывался middag, начался с огромных стейков из китового мяса с помидорами и картофелем. За ними последовал koltbord — бесконечные блюда с рыбой, приготовленной самыми разнообразными способами — копченый лосось, маринованный хек, вяленое китовое мясо, а также разнообразные мясные блюда, салаты и несколько видов сыра. Запивать все это предлагалось молоком и легким норвежским пивом.

Ловаас и капитан «Хвал То» тоже были здесь. Говорили в основном о китах. Санде сидел, не сводя глаз со своей тарелки, и подавал голос только для того, чтобы попросить что-нибудь ему передать. Если бы Дик оставил его в покое, я бы выяснил то, что меня интересовало, и Ловаас мог навсегда исчезнуть с нашего горизонта. Но Дик поинтересовался у него, как так вышло, что он так хорошо говорит по-английски, и к тому же с акцентом кокни.

Маленький водолаз поднял голову.

— Моя мамка была кокни, — ответил он, языком запихнув еду за щеку. — Она так и не осилила норвежский язык, так что с самого моего рождения говорила со мной по-английски.

— Кто эти люди, которые работали с вами сегодня утром?

— Мой партнер и один рыбак.

В общем разговоре возникла пауза, и Ловаас посмотрел на него через стол.

— Что вы ловить? — спросил он.

Норвежский кокни ухмыльнулся.

— Авиадвигатели, kaptein Ловаас, — ответил он. — Я водолаз. Приступил к работе вчера.

— Он поднимает двигатели того старого Юнкерса 88, который сбили возле острова Скарв, — пояснил Килланд.

— Возле острова Скарв?

Внезапная заинтересованность в его голосе стала для меня настоящим ударом. Я понял, что нас ждет, но был бессилен что-то предотвратить. Я начал говорить о спасательных операциях в британских бухтах. Но кроме Килландов это больше никого не заинтересовало. Ловаас перестал есть и наблюдал за водолазом.

— Сегодня утром вы тоже там быть, мистер Санде? — спросил он.

Я продолжал говорить, но теперь меня со всех сторон окружала гнетущая тишина. Санде бросил на Ловааса быстрый испуганный взгляд и снова уткнулся в тарелку. Он нервно вертел в пальцах нож и вилку. Но он не ел.

— Точно так, — наконец ответил он и вдруг заторопился: — Я опускался под воду, чтобы осмотреть двигатели. Когда я увидел, что они в порядке, я послал компаньона в Бовааген за ацетиленовой горелкой.

Ловаас набросился на него как коршун.

— В Бовааген, говорите?

— Точно так, — подтвердил Санде, но в его голосе не было убежденности, и он снова принялся вертеть нож, раскладывая тонкие ломтики сыра поверх мяса.

— С кем вы работать? — наседал Ловаас.

— С Пеером Сторйоханном, — ответил Санде. — Мы с ним партнеры. У нас общий бот и оснащение.

— А рыбак?

— О, он местный, — вмешался Килланд. — Старина Эйнар Сандвен из Нордхангера.

— Из Нордхангера, говорите? — Ловаас, похоже, обдумывал полученную информацию. Затем он произнес: — Во сколько вы прервали работу сегодня утром?

Санде посмотрел через стол на меня, а затем перевел взгляд на Ловааса. Схватив свой стакан, он сделал глоток пива. Я наклонился вперед и принялся расспрашивать его об авиационных двигателях и сбитом самолете.

— Этот самолет сбили несколько лет назад, — сказал я. — Наверняка двигатели заржавели и использовать их уже невозможно.

Санде с заметным облегчением ухватился за эту новую тему разговора.

— Бог ты мой, нет, — ответил он. — Двигатели в полном порядке. Металл не ржавеет под водой, знаете ли. Причина коррозии — это воздух и вода. Вы видите заржавевшие корабли потому, что в них уже побывал воздух. Но если корабль сразу уходит под воду, то он таким там и остается, знаете ли.

Он замолчал, и этой паузой тут же воспользовался Ловаас, который произнес:

— Вы долго сегодня быть в море возле острова Скарв, мистер Санде?

— О, я не знаю, — быстро ответил Санде. — Час или два. А почему вы спрашиваете?

Он снова посмотрел на Ловааса, но выдержать его взгляд не смог и снова опустил глаза в тарелку.

— Во сколько вы приступить к работе? — продолжал допрашивать его Ловаас, вцепившийся в беднягу, как клещами.

— О, я точно не знаю. Около восьми.

— Значит, в десять утра вы все еще находиться на месте?

— Не могу сказать, сколько мы там сегодня пробыли. Спросите у моего партнера. У него есть часы.

— Когда же он вернуться, а?

— Да мне почем знать? Это зависит от того, как быстро он сможет добыть кислородно-ацетиленовую горелку. Может, мне еще придется ехать за ней в Берген.

Ловаас наклонился к Санде. В его квадратнойприземистой туше чувствовалось что-то почти угрожающее.

— Вы быть возле острова Скарв, когда мы искать Шрейдера? — спросил он.

— Так звали человека, что сегодня упал за борт с «Хвал Ти»? — уточнил Санде, пытаясь совладать с охватившим его беспокойством.

— Да, — коротко ответил Ловаас.

— Нас там не было, сэр. Мы ничего не слышали.

Миссис Килланд похлопала Ловааса по руке.

Kaptein Ловаас, я уверена, что, если бы мистер Санде там был, он сразу так и сказал бы.

Ловаас ничего не ответил. Он молча смотрел на Санде. Молчание за столом становилось все более неловким.

— Это так ужасно, — заговорила миссис Килланд. — Это первый человек, которого мы потеряли в «Бовааген Хвал». К тому же так близко от базы. Не могу в это поверить.

— Это первый, кого вы здесь потеряли? — переспросил я, обращаясь к Килланду.

Он кивнул.

— У нас бывают несчастные случаи. Люди часто ранят себя разделочными ножами. Один раз рабочий зацепился за лебедку, и она разорвала ему ногу. Но это все на фабрике. На кораблях никогда ничего не случалось. Это действительно первое происшествие.

Я повернулся к Ловаасу.

— Но для вас это происшествие не первое, не так ли, капитан Ловаас?

— Что вы иметь в виду?

В его глазах вспыхнул гнев.

— Я припоминаю, что мне рассказывали о том, что вы когда-то убили человека.

— Кто вам такое рассказать, а?

— Некто мистер Дахлер.

— Дахлер, — сощурившись, повторил Ловаас. — Что он вам обо мне говорить?

— Только то, что вас отстранили от командования китобоем за убийство человека.

— Это ложь.

— Возможно, — пожал плечами я. — Но как вы собираетесь объяснить смерть этого человека, Шрейдера, полиции?

— Что я должен объяснять? Шрейдер просто прыгнуть за борт.

Ловаас крошил кусок хлеба, и внезапно я ощутил свое превосходство над ним.

— Как насчет моих показаний? — поинтересовался я.

— Но этот человек спрыгнул в море, — вмешалась миссис Килланд. — Наверняка все именно так и было. Вся команда твердит об этом. Вы и kaptein Ловаас вместе его искали.

— Он был в отчаянии, — пояснил я. — Вот почему он прыгнул. Хотел бы я знать, что вы сделали, чтобы подтолкнуть его к такому отчаянному поступку, капитан Ловаас. Вы угрожали ему, как тому, первому человеку?

Ловаас резко отодвинул назад стул и вскочил на ноги. От ярости его лицо налилось кровью.

— Я не собираюсь оставаться здесь и выслушивать ваши оскорблять! — заорал он, от волнения еще сильнее коверкая английский. — Вы здесь гость. Иначе вам за это было бы плохо. Сейчас я уходить на корабль. Но вам надо осторожно, мистер Гансерт, очень осторожно. Это опасный разговор. — Он обернулся к миссис Килланд и произнес: — Takk for maten.

Злобно покосившись в мою сторону, он вышел из комнаты.

Я перестарался. Мне не следовало высовываться. Но я стремился любой ценой отвлечь его от Санде и его лодок. Я обвел взглядом притихший стол. Килланд смотрел на меня, и его глаза утратили добродушный блеск.

— Вы не могли бы рассказать мне, что произошло на борту «Хвал Ти»? — попросил он.

Я ему все рассказал. Когда я закончил, он произнес:

— Этот Шрейдер интересовал вас по той же причине, по которой его хотел заполучить Йоргенсен?

Я кивнул.

Он молчал, ссутулившись на стуле. Казалось, он всецело ушел в свои мысли.

— Будет ли полиция расследовать смерть этого человека? — спросил я.

Он поднял голову.

— Нет, — ответил он. — Я так не думаю.

— Но ведь… — начал было я.

Он поднял руку.

— Вы забываете, — произнес он, — что мистер Йоргенсен очень могущественный человек. Мы такие же, как и вы, англичане. Мы трудолюбивые, честные и законопослушные. Но когда дело касается большой политики или большого бизнеса… тогда… — Он заколебался. — Тогда лучше всего оставить это тем, кто в этом разбирается. Пойдемте. Мы выпьем еще немного кофе и забудем все это. Договорились?

Кофе и напитки нам подали в гостиной Килландов. Санде сел рядом с мистером Килландом. Возможности поговорить с ним у меня не было, а после кофе Килланд настоял на том, чтобы показать нашей четверке базу. Мы прошли через котельные, где вырабатывался пар для котлов, в которых топился жир, и оказались в помещении, заваленном смрадными остатками китового уса. Гигантские участки позвоночника были выварены так, что напоминали огромные буханки воздушного хлеба и становились легкими, как перышко. Все эти останки отскребли от днищ котлов, с тем чтобы растолочь их и упаковать в мешки в качестве гуано для сельского хозяйства. Затем мы спустились в основные помещения фабрики, где в два длинных ряда стояли огромные чаны, похожие на огромные доменные печи, по шесть чанов в каждом ряду.

Жара стояла просто неописуемая. Мы шли по узкому проходу, и с каждой стороны от нас по раскаленному узкому желобу тонкой желтой струйкой в большие открытые резервуары стекал китовый жир.

— В этих баках жир остывает, — рассказывал Килланд, — после чего его расфасовывают в бочки и рассылают по всему миру. Из него делают мыло, свечи, косметику, маргарин.

Я пытался делать заинтересованный вид, но на самом деле мне не терпелось вернуться к Санде и поговорить с ним раньше, чем это сделает Ловаас. Но в этой китовой базе была вся жизнь Килланда, и он твердо решил показать нам все без исключения. Он подвел нас к котлу, из которого слили весь жир и теперь старательно отчищали от пригоревших остатков. Двое раздетых по пояс мужчин железными скребками через дверцу в нижней части котла выгребали из него всю грязь. На полу громоздилась куча какого-то полуразложившегося мусора, напоминающего отходы из мусоросжигательной печи.

— Это тоже гуано, — кивнул Килланд. — Все части кита приносят деньги. Мы не выбрасываем ничего. Используются даже плавники. Их отправляют в Англию, где из них делают щетки. Пойдемте, я покажу вам, как мы разрезаем и упаковываем мясо.

Мы вышли на разделочную площадку, ярко освещенную жарким солнцем. Здесь громко гудели паровые пилы, и рабочие суетились, перетаскивая огромные куски костей. От огромного чудовища, которое сегодня утром у нас на глазах затащили на эту площадку, остался только длинный зазубренный кровоточащий хребет. Все мясо с него уже сняли, и теперь с площадки смывали кровь, поливая ее водой из шланга. Заметив наше удивление, Килланд кивнул:

— Мы не теряем времени даром. У меня здесь работает сорок человек, и, если надо, мы можем разделать за день и трех китов.

— Трех китов в день! — присвистнул Кертис. — Но такого наверняка никогда не бывает. У вас всего три китобоя.

— Разумеется, не в начале сезона, — ответил Килланд. — Но позже киты мигрируют на юг. В сентябре их можно ловить чуть ли не с островов. И тогда день за днем все три китобоя возвращаются на базу. Это тяжелый труд. Но мы не жалуемся, потому что это означает хороший заработок для всех без исключения.

Пройдя через площадку, мы вошли в упаковочный цех. Пока Килланд разговаривал со всеми остальными, я прошел к противоположной двери и оказался на пристани. И тут я замер как вкопанный. В бухте был пришвартован «Хвал То» капитана Нордахла, но «Хвал Ти» и след простыл. Я обернулся и громко крикнул:

— Килланд! Где судно Ловааса?

Килланд, который держал в руке большой кусок мяса, тоже обернулся в мою сторону.

— «Хвал Ти»? Должен быть в бухте.

— Его тут нет, — сообщил ему я. — Как вы думаете, Ловаас мог снова отправиться на промысел?

Но Килланд покачал головой.

— Нет. Ему нужны вода и горючее. Возможно, он ушел в Бовааген. — Он прищурился, и у него в глазах заплясали смешинки. — У него в Боваагене девушка. Жена помощника живет в Skjaergaardshotelet. Да и у большинства его людей там есть женщины. Я думаю, что вскоре вы убедитесь в том, что он отправился в Бовааген. Он привозит больше китов, чем другие. Ему некуда спешить. К тому же в Norskehavet делать сейчас нечего. «Хвал Фем» сообщает о густом тумане. А теперь взгляните на это, мистер Гансерт. Что вы скажете об этом мясе? — Он протянул мне кусок красного мяса. Оно выглядело как настоящая говядина. — Но не все мясо такое, знаете ли, — продолжал он. — Все мясо распределено по категориям. Это самое лучшее. Оно пойдет в Берген или Ньюкасл для ресторанов. Есть другое мясо, из которого делают колбасу. Самое дешевое мясо идет лисам. В Норвегии много лисьих ферм. — Он бросил мясо на одну из полок и посмотрел на часы. — Ну что, может, вернемся в дом? В четыре у нас сеанс радиосвязи, а потом чай. По чашечке чая, а? Это очень вкусно, потому что моя супруга всегда подает с ним напитки.

Он усмехнулся и похлопал меня по руке, после чего повел нас к выходу из цеха.

Мне не терпелось вернуться в дом, потому что я хотел увидеть Санде. В гостиной кроме миссис Килланд никого не было. При виде нас она отложила вязание и встала нам навстречу.

— Ну что, Альберт все вам показал? — Она взяла Джилл за руку. — Бедняжка моя. Я думаю, что вы очень смелая. К этому запаху надо привыкнуть. Но вы видели мясо? — Джилл кивнула. Я подумал, что эта китовая экскурсия ее окончательно вымотала. — Вам понравилось? Оно хорошее? Не правда ли, совсем как ваша говядина?

— Да, очень.

Джилл обессиленно опустилась в кресло.

— Где водолаз? — спросил я.

Миссис Килланд обернулась ко мне.

— Мистер Санде? Это очень странно. Я не видела его с самого обеда.

— Может быть, он поехал в Бовааген, чтобы помочь своему партнеру с этим оборудованием? — предположил мистер Килланд.

— Ах, ну да, — согласилась его жена. — Наверное, так и есть. Я уверена, что именно так он и поступил. А что? Вы хотели с ним поговорить?

— Да, — замялся я, — я… я хотел расспросить его о различных методах погружения. Если не возражаете, я прогуляюсь и поищу его, возможно, он где-то здесь.

Я кивнул Кертису, и он пошел за мной.

— В Бовааген он точно не поехал, — произнес Кертис, как только за нами закрылась дверь. — С учетом того, что там сейчас Ловаас.

— Он мог поехать первым, а Ловаас уже отправиться за ним, — заметил я. — Но возможно, он все еще на базе.

Кертис, который во время службы довольно неплохо освоил норвежский, расспрашивал всех, кого мы встречали. Но, похоже, единственным, кто видел Санде после полуденной трапезы, был стюард. Он видел, как водолаз спускался ко рву позади базы. Цепляясь за голые камни, мы спустились туда, куда указал стюард. Пробиваясь сквозь железные трубы фабрики, сюда падали косые лучи солнца, окрашивая валуны в теплый золотистый цвет. Мы подошли ко рву. Он был узким, и море стремительно вытекало из него наружу, поскольку стояло время отлива. Мы перешли его по мосту и пошли дальше по противоположному берегу. Мужские ботинки за многие годы так истерли эти камни, что на зазубренный каменный холм взбегала белая тропа. Сверху мы увидели белый шпиль Боваагенской церкви, который сверкал на фоне бледно-голубого неба, напоминая наконечник копья. А в маленькой заводи слева от нас была привязана к камню маленькая весельная лодка. Это была самая обычная и весьма характерная для Норвегии лодка — некий прототип коракла, — заостренная на носу и на корме, одним словом, судно викингов в миниатюре, пережившее века и сохранившее все особенности конструкции, вплоть до деревянных уключин. С соседней скалы в грязную воду, извиваясь, спускался трос.

— Возможно, тут была еще одна лодка, — предположил Кертис. — Он мог отплыть на ней в Бовааген.

— Не исключено, — кивнул я.

— Хотя он мог уйти туда и пешком, — добавил Кертис, глядя в сторону маленькой деревянной церквушки на далеком холме. — Ходят же туда люди каждый день, значит, это не так уж и далеко.

— Достаточно далеко, — покачал я головой. — И вообще, скорее всего, их дома на этом краю деревни. Пойдемте. Сходим туда на «Дивайнере».

Мы повернулись и зашагали обратно, туда, откуда светило солнце. На деревянном мостике через ров нам начали встречаться возвращающиеся домой рабочие. Почти все они были невысокими и темноволосыми людьми в грязной одежде. И почти у каждого в руках было по куску красного мяса, с которого все еще капала кровь. Они дружелюбно улыбались нам и по очереди говорили God dag. Кертис поговорил кое с кем и узнал, что дома большинства из них действительно располагались гораздо ближе, чем Бовааген. По словам местных жителей, от базы до Боваагена было больше часа ходьбы по сложным и скалистым тропам.

Мы успели вернуться в дом Килланда к чаю и напиткам, но сразу после чая мы извинились и заспешили на яхту. Когда мы шли по обезлюдевшей базе, Джилл негромко произнесла:

— Если мы не найдем мистера Санде в Боваагене, мы можем попытать счастья в Нордхангере.

— В доме Эйнара Сандвена? — уточнил я.

Она кивнула.

— Из Боваагена туда ведет неплохая дорога.

Когда мы проходили через темную пещеру упаковочного цеха, над низкими холмами острова вдруг разнесся низкий и глухой вой корабельной сирены. Я остановился и прислушался к этому постепенно стихающему звуку. Но он тут же загудел снова. Кертис, который шел впереди, бросился бежать и оказался на пристани раньше нас. Обернувшись, он закричал:

— Это Ловаас. Он входит в бухту.

В косых солнечных лучах длинная тень от «Хвал То» растянулась по всему берегу. Кертис показывал куда-то за нос китобоя с его смертоносной гарпунной пушкой. В пролив между островами, дымя трубой, входил еще один китобой. Облачко дыма висело над кормой, напоминая белый венок. Над неподвижной водой бухты разнесся гонг машинного отделения. Китобой закачался, маневрируя, чтобы войти в бухту. Золотистые солнечные лучи упали на его мостик. «Хвал 10».

— Не смотрите на него так пристально, — обратился я к спутникам. — Нельзя, чтобы они подумали, что все это нас сильно интересует.

Мы зашагали по набережной вдоль моря, мимо штабелей пятидесятикилограммовых ящиков с китовым мясом, ожидающих отправки, мимо «Хвал То», экипаж которого в полном составе столпился на палубе, наблюдая за судном Ловааса, и наконец подошли к «Дивайнеру». Палуба яхты была пустынна. Ее гладкие мачты блестели в лучах клонящегося к западу солнца. Мы перебрались через поручень и спустились вниз. Дахлер сидел в кают-компании в полном одиночестве.

— Где Картер и Уилсон? — спросил я у него.

— Думаю, они отправились посмотреть на «Хвал То» и немного выпить, — откликнулся он и улыбнулся. У его локтя стояла бутылка виски и наполовину опустевший стакан.

— Я очень рад вашему возвращению, — продолжал он. — Тут, внизу, очень скучно. Но у меня нет желания осматривать базу. — Он потянулся к бутылке. — Угощайтесь, — произнес он. — Давайте выпьем вместе. — Внезапно он грохнул бутылкой о стол. — Говорю вам, я не желаю видеть эту фабрику. — Он поспешно отпихнул бутылку и приподнял свою усохшую руку. — Зачем вы меня сюда привезли? — воскликнул он, обращаясь ко мне. — Зачем? Вы решили надо мной поиздеваться? Вы думаете, мне здесь нравится? Полагаете, мне нравится сидеть на вашей яхте, зная, что, если я поднимусь на палубу, окажусь лицом к лицу с фабрикой? С моей фабрикой. Я сижу здесь с тех пор, как вы ушли обедать к Килланду. И все это время я думаю. Я думаю о кораблях, которые мне принадлежали, я думаю о танкерах, и я думаю о Кнуте Йоргенсене. — Он с такой силой ударил по столу своей похожей на клешню рукой, что затряслась вся каюта. — Мне противно обо всем этом думать! — кричал он, и в его голосе слышались истерические нотки. — В этих мыслях нет ничего хорошего. — Он замолчал и, хитровато прищурившись, наклонился ко мне. — А как бы вы поступили на моем месте, а? — нечетко выговаривая звуки, поинтересовался он и внезапно снова заорал: — Вы бы поступили точно так же, как собираюсь поступить я! Справедливости нет, и Бога тоже. Я пережил две войны. Я видел, как процветает зло, а добро склоняет перед ним голову. Говорю вам: справедливости — не — существует. — Он заговорил так быстро, что в уголках его губ собралась слюна. — Я собираюсь вершить свою собственную справедливость. Я буду бороться с ними их же оружием. Вы меня понимаете?

Джилл подошла к нему и взяла его за руку.

— Да, мистер Дахлер, мы вас понимаем, — тихо заговорила она. — Прошу вас, присядьте, — увещевала она. — Мы все с вами выпьем. — Она взяла бутылку и улыбнулась ему. — Мистер Дахлер, вы нам почти ничего не оставили.

— Да, — согласился он и, судорожно сглотнув, снова сел на стул. Перед нами был измученный и внушающий жалость старик. Он устало провел ладонью по лицу. — Я выпил слишком много, — прошептал он и тут же с удвоенной злостью крикнул: — Но я не собираюсь сидеть здесь сложа руки, пока Кнут Йоргенсен распоряжается моей фабрикой! Отец оставил мне пять кораблей, вот и все. Когда в Норвегию вторглись немцы, мне уже принадлежал флот из четырнадцати каботажных судов и четырех танкеров. Двадцать три тысячи тонн. — Он схватил стакан и выпил остатки содержимого, проливая виски на подбородок. — Ничего нет, — прошептал он. — Ничего нет, черт бы их подрал. Вы меня слышите? О боже!

Он уронил голову в руки. Теперь он плакал, не обращая на нас внимания.

— Дик, сходи наверх, принеси стаканы, — попросил я партнера. — Несколько штук валяется в рубке.

Он отворил дверь, и мы услышали гул двигателей идущего задним ходом китобоя. Чей-то голос громко отдавал приказы на норвежском языке. Джилл посмотрела на меня.

— Что вы собираетесь делать? — спросила она. — Мы идем в Бовааген?

Я колебался. Дахлер тоже поднял свое заплаканное лицо. Взгляд его покрасневших глаз блуждал и казался безумным.

— Выпейте, — выпалил он, хватая бутылку и подвигая ее через стол ко мне. Он, пошатываясь, встал со стула. — Я хочу, чтобы вы все со мной выпили, — заявил он, поднимая свой стакан. — Я хочу, чтобы вы выпили за то, чтобы Йоргенсен сгорел в аду. — Он осушил стакан и сел. Вид у него был какой-то ошеломленный.

По трапу с грохотом свалился Дик.

— Билл! — крикнул он. — Ловаас поднимается на борт.

— На борт «Дивайнера»?

— Да.

Я обернулся к Джилл.

— Уведите Дахлера в его каюту. Кертис, заприте его. Он не должен встретиться с Ловаасом.

По палубе над нашими головами затопали чьи-то тяжелые ботинки.

— Мистер Гансерт! — загудел низкий голос Ловааса. — Мистер Гансерт! Эй, там, внизу, тут есть кто-нибудь?

Джилл и Кертис совместными усилиями подняли Дахлера из-за стола.

— Да? — откликнулся я. — Кому я понадобился?

— Капитану Ловаасу, — раздалось в ответ. — Вы позволить мне спуститься?

Я подошел к трапу.

— Что вам нужно, капитан Ловаас? — поинтересовался я.

— Я хотеть с вами побеседовать, — ответил он.

Я оглянулся и увидел, что Кертис уже запирает дверь каюты Дахлера.

— Ну что ж, — произнес я, — спускайтесь.

Мгновение спустя приземистый торс Ловааса заполнил собой трап.

— Да у вас тут вечеринка, как я посмотрю, — заулыбался он, глядя на стаканы на столе. — Это god. Я никогда не откажусь выпить.

Он сиял и буквально лучился добродушием.

— Виски? — предложил я, беря со стола бутылку и один из стаканов.

— Виски. Да, виски вполне меня устроить. — Его толстые крепкие пальцы плотно обхватили стакан. — Skaal!

Skaal! — ответил я.

Он одним глотком осушил свой стакан и удовлетворенно вздохнул.

— У вас очень хороший виски, мистер Гансерт.

Я снова наполнил его стакан.

— Так зачем вы ко мне пришли? — напомнил я ему, даже не пытаясь скрывать свою неприязнь.

Он расхохотался.

— Вы считать, что я должен на вас злиться, а? Я очень вспыльчив, мистер Гансерт. И я совершенно не уметь держать себя в руках. Но успокаиваюсь я так же быстро. Я уже забыть о том, что произошло за обедом. Есть вещи поважнее. — Он обвел взглядом всех остальных. — Мы можем поговорить наедине, мистер Гансерт?

— В этом нет необходимости, — резко ответил я.

Он пожал плечами.

— Как пожелаете.

Он пододвинул к себе стул и сел. Мне показалось, что стул исчез, поглощенный его грузным телом в темно-зеленой куртке.

— Я побывал в Боваагене, — сообщил он. — Оттуда я съездил в Нордхангер. — Он извлек из кармана короткую сигару и закурил. — Эйнара Сандвена в Нордхангере не было. Да и в Боваагене тоже. Не найти я в Боваагене и Пеера Сторйоханна. Сегодня ни один из них туда не приезжать. Мистер Санде лжец. — Он расплылся в своей самодовольной и плутоватой ухмылке. Но его прищуренные голубые глаза зорко наблюдали за мной. — Но я думать, мистер Гансерт, что вы это знать и раньше, а?

— И что же? — вместо ответа поинтересовался я.

Он обвел взглядом каюту.

— Этот человек, Шрейдер, интересовать и вас, и ваших друзей? Вы, как и я, считать, что его спасать водолазы. Он до сих пор жив. А если так, его можно разыскать. — Он помолчал и затянулся своей сигарой. — Мистер Гансерт, вы представлять здесь крупную английскую металлургическую компанию. Вы проделать весь этот путь не для того, чтобы выяснить обстоятельства смерти человека, который даже не работать на вашу компанию. Этот человек, Фарнелл, специалист по металлам. Возможно, Шрейдер его убить. — Он улыбнулся, как будто вспомнил какую-то шутку. — Может, он и сам себя убить. Но человек, который сбежать с моего судна, он оставить мне эти маленькие серые камешки, о которых я уже говорить. Как только herr direktor Jorgensen их увидеть, он схватить их, и только его и видеть. Умчаться в Берген. Вы же не считать меня дураком? Я знаю, когда речь о важных вещах. Когда я дать их герру Йоргенсену, его глаза вспыхнуть, как мой прожектор. Как мой прожектор. Он волноваться, вы понимаете это? Так что это подсказка для меня. — Он быстро наклонился вперед, ткнув в мою сторону сигарой. — Эти камешки, на самом деле это образцы металла. Я так думать. Я прав?

— Вы имеете право на свои собственные выводы, капитан Ловаас, — ответил я.

— Мои собственные выводы! — Он захохотал и хлопнул себя по колену. — Это бесподобно. Очень осторожно. Чрезвычайно дипломатично. — Внезапно его тон изменился. — Прошу вас избавить меня от длинных слов. Я прав или ошибаюсь? — уже совершенно другим, жестким голосом спросил он.

— Вы можете думать все, что вам вздумается, — ответил я.

— Ясно. — Он улыбнулся. — Я понимать. Итак, мистер Гансерт. Расклад такой. Вы знаете, что это за металл. Герр Йоргенсен этого не знать. Пока не знать. Но завтра узнать. Но сейчас, в этот самый момент, ему ничего не известно. У вас есть преимущество в один день. Я все это хорошо обдумать. И вот что я понимать. Вы знать, какой это металл. Но вы не знать, где он находиться. Вот почему вы здесь. И я знать кое-что, о чем не знать вы.

— И что же? — поинтересовался я.

Он засмеялся.

— А это остаться моей тайной. Точно так же, как вы держать в тайне название металла. Но, может, мы поговорить теперь о деле? Мы можем помочь друг другу. Вы умный человек. Йоргенсен дурак. Он взять мои образцы металла. Но он мне не заплатить. Он только угрожать. Я мог бы ему помочь. Но нет! Он великий herr direktor. А я всего лишь лучший skytter в Норвегии. Но вы умны. Мы можем объединить наши силы, и когда мы найти этого человека…

— Как вы собираетесь его искать? — прервал я тираду Ловааса.

— О, у меня есть свои методы. Можете не сомневаться, я его разыскать. Так что вы говорить?

Я колебался. Этот человек был далеко не глуп. Но что он знал такого, чего не знал я? И пока я колебался, у меня за спиной отворилась дверь каюты Дахлера.

— Так значит, вы собираетесь предать своего хозяина?

Дахлер уже не путался в согласных. Эти слова он буквально промурлыкал.

Ловаас подскочил как ужаленный.

— Герр Дахлер? — изумленно воскликнул он, но тут же разозлился. — Что вы здесь делать? Что вы тут все затеять, а?

— Вы не ожидали меня увидеть? — Чтобы не упасть, Дахлер схватился за край стола. — Почему вы так удивлены? Или мне нельзя посетить свою собственную страну? — Внезапно в его голосе зазвучало плохо сдерживаемое бешенство. — Кто вы такой, чтобы решать, приезжать мне сюда, в «Бовааген Хвал», или нет? Отвечайте! Что вы делали во время войны? А? Я вам сам все скажу. Вы сотрудничали с немцами. Вас интересовали только деньги, и поэтому вы стали коллаборационистом. Вы были капитаном на одном из их…

— С меня хватит, герр Дахлер, — взревел Ловаас. — В Норвегии все без исключения знать о том, как вы продать секрет нового морского двигателя и благодаря этому сбежать из Финсе. А пока вы спасать свою шкуру в Англии, я работать на свою страну. Подпольно. — Ловаас внезапно сел. — Но я здесь не для того, чтобы бросать вам упреки, герр Дахлер. Я здесь, чтобы поговорить с мистером Гансертом.

Я посмотрел на Дахлера. Он был смертельно бледен и измучен. Но его глаза сверкали странным блеском.

— Да, простите, — произнес он уже гораздо тише и каким-то извиняющимся голосом. — Я говорю слишком быстро. Я очень расстроен. — Он опустился на кушетку рядом со мной. — Так значит, Йоргенсен вам не заплатил? — Он тихо засмеялся каким-то странно холодным и одновременно торжествующим смехом. — А вы любите деньги, верно, Ловаас? — Он стремительно наклонился вперед. — Хотелось бы мне знать, отдаете ли вы себе отчет, на что может рассчитывать человек, который знает, где следует искать эти металлы? Я вам это разъясню, Ловаас. Такого человека ждет целое состояние. Йоргенсен уехал с вашими образцами руды в Берген. Оттуда он улетит в Осло. Уже завтра его эксперты тщательно обследуют эти образцы. Через день, максимум два, он все будет знать. Вы это понимаете. И поэтому вы пришли сюда, чтобы попытаться выяснить, на что вы можете претендовать. Поправьте меня, если я ошибаюсь.

Ловаас медленно покачал головой, не сводя с Дахлера пристального взгляда сверкающих алчностью глаз.

— Мистер Дахлер, — вмешался я. — Предоставьте это дело мне.

Он склонил голову набок и всмотрелся в мое лицо.

— Вам нечего опасаться, — тихо произнес он. — Я вербую вам союзника. Союзника… для… нас… обоих. — Он снова переключился на Ловааса. — Найдите человека, который сбежал сегодня утром с вашего корабля, kaptein Ловаас. Это все, что вам нужно сделать. Но вам необходимо поторопиться. Стоит Йоргенсену выяснить, что это за металл, и он уже не остановится ни перед чем.

Ловаас улыбнулся.

— Вам не нравиться direktor Йоргенсен, верно, герр Дахлер?

Он сделал ударение на слове direktor как будто специально для того, чтобы поддразнить Дахлера.

— Не нравится! — почти взвизгнул он. — Если бы у меня был…

Он осекся и улыбнулся каким-то тайным мыслям.

Ловаас засмеялся. Затем он быстро обернулся ко мне.

— Так что говорить мистер Гансерт, мы с вами работать или нет? Что вы предложить?

— В настоящий момент, капитан Ловаас, никаких предложений нет и быть не может. Но если вы сможете предъявить мне Шрейдера, вот тогда мы, возможно, вернемся к этому разговору.

Ловаас засмеялся.

— Понятно. Это то, что вы, англичане, называть наложенным платежом. — Он поднялся со стула. — Что ж, мистер Гансерт, договорились. Когда я раздобыть этого человека, мы побеседовать еще раз. — У самой двери он остановился. — Мистер Гансерт, не забудьте о водолазе.

— Он ушел в Бовааген, — отозвался я.

Ja, он был в Боваагене. Я с ним немного переговорить. — Он улыбнулся. — Виски отменный. Он мне все тут согреть. — Он хлопнул ладонью по своему огромному животу. — Такое теплое дружеское чувство, мистер Гансерт.

Мы молча проводили его глазами. Его тяжелые шаги загрохотали по палубе. Он выкрикнул какое-то приказание по-норвежски. Потом все стихло. Без него кают-компания показалась почти пустой.

— Как ты думаешь, он действительно разговаривал с Санде? — спросил Дик.

Я не ответил, погрузившись в размышления о том, удастся ли мне использовать Ловааса.

Дахлер с трудом поднялся на ноги. Он был смертельно бледен.

— Я поднимусь на палубу, — сообщил нам он. — Мне нужен свежий воздух.

Он протиснулся мимо меня и, пошатываясь, побрел к выходу.

— Иди за ним, — приказал я Кертису. — Он не должен тебя видеть. Но не спускай с него глаз, чтобы с ним ничего не случилось. Он так накачался спиртным, что способен шагнуть в море с таким же успехом, как и на пристань.

Джилл вздохнула.

— Бедный мистер Дахлер, — прошептала она. — Жизнь была к нему очень сурова.

Мгновение спустя Кертис вернулся в кают-компанию.

— Дахлер в порядке? — спросил я.

— Немного шатается. Но достаточно трезв, чтобы выбраться на пристань и отправиться на «Хвал Ти».

— «Хвал Ти»? — воскликнул я.

Он кивнул и снова взял свой стакан.

— Именно так. Он отправился прямиком к Ловаасу. Что вы об этом думаете, шкипер?

Я откинулся на спинку стула, пытаясь собраться с мыслями.

— Должно быть, у него что-то есть на Ловааса, — предположил Дик. — Совершенно очевидно, что Ловаас посвятил свою жизнь не только охоте на китов.

— Если у кого-то что-то есть на Ловааса, так это у Йоргенсена, а не у Дахлера, — ответил я. — Мы немного побеседуем с нашим другом, когда он вернется.

Прошло больше часа, прежде чем Дахлер наконец вернулся на яхту. И нам пришлось уложить его в постель. Он был мертвецки пьян.

— Он пил аквавит, — произнес Кертис, понюхав его дыхание. — Учитывая, что до этого он набрался виски, в ближайшие час или два толку от него никакого не будет.

Уложив Дахлера, мы вернулись в кают-компанию.

— Кто нам нужен, так это Санде, — без обиняков заявил Кертис.

Я кивнул.

— Если кто и знает, где находится Шрейдер, так это он.

— Как вы думаете, он рассказал это капитану Ловаасу? — спросила Джилл.

— Нет, — ответил я. — Я так не думаю. — Мне вдруг вспомнилась сцена за обедом, когда Санде нервничал, пытаясь уклониться от расспросов Ловааса. — Если бы Ловаас у него все узнал, то, явившись к нам сегодня, он вел бы себя по-другому. Что-то ему известно. Но не о местонахождении Шрейдера.

Кертис плеснул в свой стакан еще виски.

— Я вижу все это так: Санде можно заставить говорить.

— Что вы имеете в виду? — уточнил я.

— Он не стал бы ничего рассказывать Ловаасу в Боваагене. Там, в поселке, он был в безопасности. Но если он вернется сюда… — Он многозначительно посмотрел на меня и поднял стакан. — После этой маленькой поучительной беседы с Дахлером Ловаас не остановится ни перед чем. Он доберется до Санде и каким-то образом вытрясет из него правду.

Я размышлял о том же. Внезапно я решился. Я уже очень давно не решал свои проблемы подобным образом. Взяв сигарету, я подвинул жестяную банку к остальным.

— Приблизительно через час будет высокий прилив, — произнес я. — Это означает, что в канале за базой будет очень слабое течение. Мы отчалим и сделаем вид, что поднимаем паруса, чтобы отправиться во Фьерланд. Недалеко отойдя от островов, мы вернемся и войдем в канал за фабрикой. Вот там мы и дождемся Санде.

Кертис кивнул.

— Вы решили сделать ставку на то, что Санде на веслах отправился в Бовааген.

— Я уверен, что в этом заливчике, который мы видели сегодня утром, должно было находиться две лодки, — пожал плечами я. — Тот канат в воде…

— Я с вами совершенно согласен, — кивнул Кертис. — Но Ловаасу могло прийти в голову то же самое.

— Не исключено.

Он ухмыльнулся.

— В общем, так, — решительно произнес я. — Дик, если тебе не трудно, сходи на «Хвал То» за Уилсоном и Картером. Позови их. Крикни им, что мы уходим. Я хочу, чтобы об этом узнал Ловаас. Ты меня понял? И пусть Картер заводит двигатель. Кертис. Ваша задача сходить к Килланду. Найдите стюарда или секретаря компании. Убедитесь, что в той бухте действительно должны находиться две лодки. Также узнайте, не вернулся ли Санде.

Мужчины поспешили наверх, а я обернулся к Джилл. Она сидела, опершись о стол локтями и подперев подбородок ладонью одной руки.

— Как только мы найдем Санде, — сообщил ей я, — мы идем во Фьерланд.

Она подняла на меня глаза.

— Я буду рада, когда все это окончится, — произнесла она и снова уставилась невидящим взглядом куда-то в пространство у меня за спиной. Мне очень хотелось знать, о чем она думает. Она вздохнула и отпила из стакана. — Ведь это будет все равно что похищение, верно? — внезапно поинтересовалась она.

— Вы о Санде? — уточнил я. — В общем, да. Но давайте назовем это иначе. Я хочу защитить его от Ловааса. Пусть это вас не беспокоит. Я беру на себя всю ответственность за эти действия.

— Меня волновало не это, — тихо ответила она. — Я просто очень хочу знать, что он сможет нам сообщить.

С пристани донеслись крики. Я узнал голос Дика, который отдавал распоряжения нашим матросам. Вскоре у нас над головами раздались шаги. Мгновение спустя завелся двигатель. Я взлетел по трапу на палубу. Солнце уже село. В холодных мертвенно-бледных сумерках здания фабрики черными пятнами нависали над упаковочными цехами.

— Ловаас все отлично услышал, — прошептал мне Дик. — Он там, на мостике, наблюдает за нами.

Я поднял голову и посмотрел на высокий нос «Хвал Ти» и смутно различимые очертания мостика. Перед самой рубкой, широко расставив ноги, стоял Ловаас. Дик коснулся моей руки.

— Кертис вернулся, — тихо произнес он.

Я обернулся.

— Ну что? — поинтересовался я, когда Кертис подошел к нам.

— Вы делаете ставку в совершенно беспроигрышном пари, — сообщил мне он. — Я поговорил с электриком, который живет в квартире стюарда. Он говорит, что обычно в той бухте стоит две лодки. Они принадлежат базе. Сегодня днем, сразу после обеда, он видел, как Санде гребет на одной из них вдоль канала. Он все еще не вернулся.

— А должен? — уточнил я.

— Да, здесь остались все его вещи. Кроме того, он никого не знает в Боваагене. Электрик говорит, что ночью ему там совершенно нечего делать.

— Хорошо. — Я обернулся к Уилсону. — Отдать швартовы, — приказал я ему. — Дик. Вы с Кертисом расчехлите грот. — Я склонился к переговорной трубе. — Средний вперед, — приказал я Картеру, как только последние тросы шлепнулись на палубу.

Когда мы заскользили мимо «Хвал Ти», Ловаас перегнулся через перила мостика и окликнул меня:

— Куда это вы собрались, мистер Гансерт?

— Фьерланд, — отозвался я. — Вы сможете найти меня там, если у вас будет что мне сообщить.

— Хорошо. Pa gjensyn! — Он поднял руку в приветствии.

Дик и Кертис уже сняли чехол с грота и взялись за гардели. Серая тень китобоя у нас за кормой сливалась с сумерками, когда над нами взвился вспышкой белого света и тут же потускнел в ночи грот-парус. Позади нас на фоне темных очертаний фабрики, напоминая отдаленную деревушку, светились огни китобоев. Пробираясь между островами, мы поставили также кливер и бизань. Затем я резко крутанул штурвал, и мы повернули направо. Огни китобоев скрылись за островами. К тому времени, когда мы подошли к бухте, ведущей в канал, все паруса уже снова были убраны.

Прилив окончился, и мы медленно скользнули в канал. В первом же удобном месте я приказал пришвартовать яхту тросом к большому валуну, опасаясь подводных скал. Прилив покачивал «Дивайнер», пока не притер яхту вплотную бортом к скалам, от которых ее отделял только буртик, с тихим шорохом трущийся об отвесную стену. Мы выбрались на берег и исследовали тропу, идущую по краю канала к мосту. Мой план заключался в том, что мы перехватим Санде на мосту, после того как он привяжет лодку.

Среди скал было очень темно и тихо. Мы подошли к мосту и остановились, прислушиваясь к журчанию воды, сбегающей по каналу в какую-то заводь.

— Что, если он пришвартуется у пристани? — спросила Джилл.

— Я не думаю, что он это сделает, — отозвался Кертис.

— Я тоже, — поддержал его я. — Он постарается держаться как можно дальше от Ловааса.

— Именно поэтому он может остаться на ночь в Боваагене, — предположил Дик.

— Это возможно, — согласился я. — Но у него нет оснований полагать, что Ловаас пойдет на то, чтобы его похищать.

Кертис засмеялся.

— Было бы забавно, если бы Ловаас додумался до того же, что и мы.

— Если даже так, — отозвался я, — то он попытается сделать это на базе.

— Возможно, — согласился Кертис. — И все же… — Он схватил меня за руку. — Что это?

Я прислушался, но не услышал ничего, кроме журчания воды под мостом.

— Мне показалось, что кто-то зовет… Там, наверху, со стороны фабрики.

— Возможно, кто-то из рабочих, — предположил я. — Еще рано.

Какое-то время мы стояли, вслушиваясь в тишину и плеск прилива среди камней, но так больше ничего и не услышали. Мы вернулись на яхту и поужинали, сдав вахту Уилсону и Картеру.

Вскоре после одиннадцати мы с Диком и Кертисом снова сошли на берег, одевшись в темную одежду и обувь на резиновой подошве. Начинала вставать луна, и ее слабый свет освещал небо. Мы устроились за грудой камней у самого моста. От канала не доносилось ни единого звука. Прилив достиг высшей точки, и течение почти остановилось. Заметно похолодало. Свет в небе продолжал разгораться. Вскоре мы уже отчетливо видели мост и темную тень канала.

Внезапно откуда-то слева послышался скрип уключин.

— Ты это слышал? — прошептал Дик. — Он гребет сюда.

Я кивнул.

Справа от нас по насыпи скатился камень. Я так напряженно прислушивался к скрипу весел и всматривался в мутноватую мглу, скрывавшую от нас бухту, что не обратил на это внимания. Как я ни напрягал зрение, кроме смутных очертаний скал и берега там ничего не было. Скрип весел стих. Несколько мгновений полной тишины нарушил шорох днища лодки о камни. Стукнули о борта весла, и вскоре мы услышали звук шагов, приближающихся к нам по противоположному берегу канала.

— Вот он, — прошептал Дик мне на ухо.

В ту же секунду я увидел, что к мосту, поскальзываясь на гладких камнях, подходит человек. Скрежет камней сменился глухим стуком, когда он шагнул на доски моста. Это действительно был Санде. Теперь я видел это совершенно отчетливо.

— Как только он перейдет через мост… — прошептал я своим спутникам и напрягся, готовясь броситься вперед и схватить водолаза.

В это мгновение прозвучала отрывистая команда по-норвежски.

Санде остановился. Он колебался, как будто не решаясь бежать. Снова раздался тот же голос. Он явно принадлежал человеку, привыкшему к тому, чтобы ему повиновались. Затем от скал справа от нас отделились две фигуры. В бледном свете еще не поднявшейся высоко луны я узнал приземистую фигуру Ловааса. В руке он держал пистолет. Рядом стоял его помощник, Халворсен.

Санде начал в чем-то его убеждать. Ловаас резко оборвал его возражения. Я услышал, как прозвучало чье-то имя, похожее на Макс Бакке, и Ловаас засмеялся. Мужчины вплотную приблизились к водолазу. Встав по обе стороны от него, они повели его на китобойную базу. Дождавшись, пока их похожие на темные пятна фигуры скроются за скалистым гребнем, я вскочил на ноги.

— Скорее! — прошипел я. — Мы должны отрезать их от корабля.

— Фабрика, — прошептал Кертис. — Это единственное место, где мы можем напасть на них внезапно.

Мы бросились бежать со всех ног вдоль берега, чтобы обойти фабрику справа, и по возможности стараясь держаться в тени скал. К счастью, наша обувь позволяла делать это практически бесшумно. Мы подбежали к проволочной ограде, не позволявшей оголодавшим островным овцам проникать на территорию фабрики, и вошли, отыскав калитку. Я остановился у стены конторы и оглянулся. Небо заметно посветлело, и над черными вершинами холмов показался край луны, позволивший мне различить три темные фигуры, шагающие к нам по голой каменистой равнине.

Мы спустились на разделочную площадку и остановились у котельной. Тропинка здесь сужалась, с обеих сторон зажатая строениями. Мы с Диком скользнули в теплую темноту. Кертис расположился в противоположном конце длинной комнаты. Мы договорились об условном сигнале и стали ждать.

Мы слышали их шаги. Но они не вошли через ту калитку, которой воспользовались мы, а продолжали идти вдоль ограды. Кертис вышел из укрытия.

— Там есть другой вход, я видел его сегодня, когда Килланд водил нас по базе, — прошептал он. — Это сразу за фабрикой. Там есть дверь, которая ведет в помещение с котлами для жира.

— Значит, придется напасть на них на территории фабрики, — кивнул я. — На китобой они попасть не должны.

Мы снова бросились бежать по скользким доскам разделочной площадки. Яркий свет луны заливал все вокруг. От этого внутри фабрики показалось еще темнее. В дальнем конце прохода светилась одинокая лампочка. Огромные котлы вздымались к самому потолку. Я осторожно двинулся вперед и тут же споткнулся о массу чего-то вязкого и исключительно дурно пахнущего. Это была груда отходов из котлов, все еще теплая, подобно куче навоза. В этом сумрачном помещении царила тишина, нарушаемая только шипением пара. Этот ритмичный звук казался такой же неотъемлемой частью здания, как и влажное тепло, и запах. Шорох пара окружал нас со всех сторон, напоминая писк в ушах. И на этом фоне раздавался другой, булькающий звук. Это кипящий жир стекал по желобам в проходе между котлами.

Кертис стиснул мой локоть. В противоположном конце здания в бледном прямоугольнике лунного света виднелась дверь, о которой он говорил. На мгновение ее заслонили тени. Что-то с металлическим лязгом упало на пол, и кто-то тихо выругался по-норвежски.

— Ты возьмешь на себя Ловааса, — сказал я Кертису. — Дик, второй парень твой. Я позабочусь о Санде.

Мы подкрались к ним сзади. Все прошло бы гладко, если бы Дик не споткнулся обо что-то на полу. Раздался грохот. В следующую секунду на нас устремился луч фонаря. Я увидел, как Кертис бросился вперед и вниз в классическом борцовском захвате. Фонарь полетел на пол. Раздался стук кости о кость. Это нанес свой удар Дик. Через мгновение все превратилось в дикую мешанину ударов и ругательств.

— Санде, — окликнул я водолаза. — Скорее. Яхта внизу, в канале.

Должно быть, он меня услышал, потому что я увидел, как его невысокая фигура бросилась к двери. Кертис окликнул Дика, и в следующую секунду мы уже выскочили наружу и бросились бежать по камням со всей скоростью, какую только могли развить. Санде был впереди, отчетливо видимый в лунном свете. Его ботинки скользили по гладким камням, и мы быстро его нагнали.

Сзади донесся крик. Я оглянулся через плечо. Ярко освещенная луной гофрированная железная дверь фабрики казалась белой. Ловаас бежал за нами. За вспышкой оранжевого света последовал свист пули. Он стрелял на бегу.

Мы взбежали на гребень, и я увидел мачты «Дивайнера». Я заорал, чтобы матросы запускали двигатель. Мое дыхание напоминало скорее судорожные рыдания. Я совсем растерял физическую форму. Двигатель завелся в ту же секунду, когда мы скатились по камням к проливу. Джилл махала нам из кокпита. Уилсон удерживал яхту за трос на корме, борясь с отливом.

— Отпускай, — скомандовал я, едва оказавшись на палубе.

Отлив тут же увлек яхту за собой.

Джилл схватила меня за руку.

— Слава богу, вы в порядке, Билл! — воскликнула она. — Там действительно кто-то стрелял?

— Да, Ловаас. Полный вперед, — крикнул я Картеру ивстал к штурвалу. — Отведите Санде вниз, — попросил я Кертиса. Вид у водолаза был совершенно измученный. Он был смертельно бледен. — И пусть Джилл посмотрит, что у него с рукой, — добавил я, заметив глубокий порез на тыльной стороне его ладони. — Дик, ты в порядке?

— Да, все нормально, — отозвался он.

Я оглянулся. Зыбь за нашей кормой рассекала бухту по диагонали, отмечая наш путь. На скале, под которой несколько мгновений назад была пришвартована яхта, появилась человеческая фигура. Это был Ловаас. Он стоял совершенно молча и неподвижно, наблюдая за нами. Затем он развернулся и зашагал обратно, на фабрику.

— Дик, смени меня, пожалуйста, — попросил я. — Я хочу поговорить с Санде.

— Куда держать курс, шкипер?

— Согнефьорд, — ответил я. — Мы идем во Фьерланд.

Глава 6 Тут покоится тело


Прежде чем спуститься вниз и расспросить Санде, я вошел в рубку и принялся рассчитывать наш курс. Вокруг было много островов, которые я хотел обойти стороной, прежде чем мы подойдем ко входу в Согнефьорд.

— Лаг за бортом? — спросил я у Дика.

— Нет, — отозвался он. — Запустить?

— Если не трудно.

У меня было слишком мало информации по местным приливам и отливам, и рассчитать погрешность сноса течением было почти невозможно. Начертив наш маршрут, я спустился в кокпит. Дик крепил линь лага к сектору. Я встал к штурвалу, а Дик бросил тяжелую доску за борт. Тонкий лаглинь начал разматываться за нашей кормой. Отпустив за борт последнюю петлю, Дик вернулся к штурвалу.

— Какой у нас курс? — спросил он.

— Север, пятнадцать градусов к западу, — ответил я.

Берег Нордхордланда уже превратился в ярко освещенную луной и потому ослепительно белую низкую линию скал вдалеке. Он тянулся бугристой возвышенностью вдоль нашего правого борта, пока не превратился в тонкую линию и наконец не исчез. К западу от нас лежало открытое море. Впереди ритмично мигал маяк.

— Это маяк Хеллесой, — пояснил я. — На острове Федье. Оставь его по левому борту, но держись как можно ближе к острову. Тогда по правому борту вскоре появится маяк Утваер. Держи этот курс десять миль, а затем поверни, чтобы Утваер остался по левому борту. Я все это отметил на карте. Все понятно?

— Конечно, — кивнул Дик. — Как насчет вахт?

— Я разберусь с этим после того, как поговорю с Санде, — ответил я.

В лунном свете его лицо казалось бледным и очень юным. Вокруг глаза синел свежий кровоподтек.

— Здорово тебя угостили, — заметил я.

— А, это, — кивнул он, ощупывая глаз. — Ерунда. Это я об его голову ударился.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Спасибо, нормально. Немного знобит, и только. Ты не мог бы подать мне куртку?

Я открыл ящик для одежды и бросил ему одну из курток.

— Я пришлю Уилсона, чтобы он тебя сменил, — сказал я ему и направился к главному люку.

Спускаясь по трапу, я услышал голос Санде, доносившийся из открытой двери кают-компании.

— Говорю вам, я ничегошеньки не знаю, мисс, — торопливо говорил он.

Он коротко вскрикнул от боли.

— Простите, я сделала вам больно? — мягко произнесла Джилл. — Потерпите немножко. Я мигом приведу вашу руку в порядок. Мистер Санде, я хочу, чтобы вы мне помогли.

— О, я сделаю все, что в моих силах, мисс.

Я остановился у подножия лестницы. Благодаря моей резиновой обуви они не услышали моих шагов. В открытую дверь я видел напряженное и решительное лицо Джилл. Она сидела за столом напротив водолаза и пристально смотрела ему в глаза, держа обеими руками его забинтованную кисть.

— Для меня это очень важно, — тихо продолжала она. — Около месяца назад на Йостедале был убит человек по имени Джордж Фарнелл. Он был… — Она колебалась. — Он был мне очень дорог, мистер Санде. Но только на днях я поняла, что его смерть не была случайностью. Я думала, он был там один. Но потом я узнала, что с ним был еще один человек, которого звали Шрейдер. Австрийский еврей, который во время войны сотрудничал с нацистами. Вместо того чтобы отправиться к властям и сообщить им, что ему известно о смерти Фарнелла, он приехал в «Бовааген Хвал», нанялся на судно капитана Ловааса и попытался добраться до Шетландских островов. Это тот самый человек, который прыгнул вчера утром за борт «Хвал Ти» и которого вы подобрали.

— Послушайте меня, мисс. Я ничегошеньки об этом не знаю, понимаете? Я просто водолаз. Мне не нужны никакие неприятности.

— Сегодня вечером у вас были неприятности, верно? — медленно произнесла Джилл. — Майор Райт мне уже все рассказал. Если бы не мистер Гансерт, вы уже, возможно, погибли бы. Вы бы рассказали капитану Ловаасу все, что знаете, после чего он спокойно мог бы от вас избавиться. Вы обязаны жизнью мистеру Гансерту и двум его спутникам — майору Райту и мистеру Эверарду. Верно?

— Полагаю, тут вы правы, мисс, — ответил Санде. Его голос звучал хрипло и неуверенно. — Но поймите меня, мне не нужны неприятности. Есть еще мой партнер. Мы с ним работали вместе во время войны, и я никому ничего плохого не делал.

Джилл вздохнула.

— Послушайте, мистер Санде. Никаких неприятностей у вас не будет. Все, чего мы хотим, это узнать, где сейчас находится Шрейдер. Мы хотим его найти и поговорить с ним. Мы должны знать правду о смерти Фарнелла. Вот и все. Мы не собираемся выдавать его властям. Мы только хотим знать, что случилось. Прошу вас, помогите нам. — Она взяла его за вторую руку. — Мистер Санде, — еле слышно произнесла она, — я любила Джорджа Фарнелла. Я хочу знать, как он умер. Я имею право это знать. Этот человек, Шрейдер, может нам в этом помочь. Пожалуйста, скажите мне, где он.

Водолаз колебался. Его смуглое лицо посерело от усталости. Он провел по глазам ладонью здоровой руки.

— Я не знаю. Все это как какой-то жуткий сон, вот что я вам скажу. Но, понимаете, я никому ничего не скажу. Сначала я должен поговорить с партнером. Он у нас голова. А я просто водолаз. Лучший водолаз во всей Норвегии. Но все мозги у него. Понимаете, делами заправляет он. Я с ним с сорокового года. Когда пришли немцы, мы были в Осло, поднимали затонувшие суда в Пипервике. Мы поднялись в горы и вступили в армию. Наше подразделение занималось фермерством. Но нас разбомбили фрицы, и мы оказались в Швеции. И мы пошли через Швецию и Финляндию в Россию, а потом через Сибирь в Китай. Британский консул в Гонконге отправил нас в Сингапур, а оттуда мы добрались до Индии. Там нас посадили на корабль, который шел в Клайдсайд. Мой партнер, это все он организовал. Все это чертово путешествие. — Он покачал головой и вздохнул. — Мы с Пеером много всего повидали вдвоем. И я ничего не делаю, пока не спрошу у него. Он мне так и говорит. «Альф, — говорит он, — у тебя мозгов, что у клопа». Только он говорит это по-норвежски, понимаете? — Он улыбнулся. — Пеер у нас мыслитель. Он читает всякие книжки вроде Altid Amber… он называет их классикой.

Вдруг Джилл наклонилась вперед. На ее лице явственно читалось волнение.

— Альф, — произнесла она, — что произошло, когда вы с партнером попали в Англию?

— О, мисс, мы пробыли там совсем недолго. Мы прошли кое-какую подготовку в Шотландии, а потом нас на парашютах снова забросили в Норвегию. Смешно, правда? Мы проделали весь этот путь вокруг света, чтобы добраться до Англии, а они возьми да и отправь нас обратно в Норвегию. — Он снова провел ладонью по лицу. Он был полумертв от усталости, но остановиться уже не мог. Он дошел до того состояния, когда не мог не говорить. — Но теперь у нас были не только рюкзаки, с которыми мы ушли. С нами сбросили автоматы, нитроглицерин и гранаты. О, это было чудное время. Мы спустились в Берген и начали устраивать диверсии в порту. Они по сей день уверены, что корабль с амуницией, взлетевший на воздух возле Валькендорфской башни, взорвался из-за неосторожности немецких сварщиков. — Он усмехнулся. — Понимаете, это были мы с Пеером. Черт подери. Я действительно чертовски хороший водолаз. Можете спросить в Бергене у любого, кто имеет дело с кораблями. Вам все скажут: башка у этого Альфа Санде — что пустой бочонок, но он лучший водолаз в Норвегии.

— Когда вас забросили в Норвегию, — перебила его Джилл, пытаясь скрыть свое волнение, — в какое подразделение вы поступили?

— Ну как же, мисс, в норвежскую армию.

— Да, но в какое подразделение?

— А, понял. В роту Линге.

Глаза Джилл вспыхнули.

— Дайте пять, — произнесла она, протягивая ему руку. — Мы оба работали на одних и тех же людей.

— Как, вы, мисс? В роте Линге?

Санде тоже засветился, заразившись ее энтузиазмом.

— Да, — кивнула она, — я была одной из их радисток.

— О черт! — воскликнул он, хватая ее ладонь. — То-то я думаю, голос у вас больно знакомый. Вы были одной из девушек, которые по радио передавали нам все приказы и инструкции. — Она снова кивнула. — Бог ты мой, я сражен наповал! И мы ни разу не встречались. Вы не знакомы с моим приятелем, Пеером Сторйоханном?

Она покачала головой, но тут же наклонилась вперед.

— Вы знали многих в роте?

— Мы с ними почти год готовились. Это было в сорок первом. Мы знали большинство из тех, кто тогда был в Шотландии.

— Вы знали капрала Бернта Ольсена?

— Бернта Ольсена? — Лицо Санде застыло. — Ну конечно, я знал Бернта Ольсена. А что?

— Настоящее имя Бернта Ольсена было Джордж Фарнелл. Это Бернта Ольсена убили на Йостедале. И с ним там был Шрейдер. А теперь прошу вас… умоляю вас, скажите мне, куда вы отвезли Шрейдера. Вы ведь действительно спасли его сегодня утром, не отпирайтесь.

Я вжался спиной в стену у трапа, отчаянно надеясь на то, что он расскажет ей все, что знает.

— В общем, да, мисс. — Его голос звучал растерянно и неуверенно. — То есть, я хочу сказать… Послушайте, мисс… Сегодня утром мы подобрали в море человека. Это так. Но я не знаю ни откуда он, ни как его зовут. Если вы хотите узнать о нем больше, вам нужно поговорить с Пеером. Он может вам все рассказать. Если Ольсен ваш дружок, тогда поговорите с моим партнером.

— Да, но где нам найти вашего партнера?

— А-а. — Он потер свой темный подбородок. — Я не знаю, следует ли вам это говорить. Потому как, скажи я вам, где он, это будет все равно что выдать, где находится этот человек, верно?

— Но вы должны, — прошептала Джилл.

— Кто должен? — Санде грохнул кулаком по столу. — Послушайте меня, мисс. Я никогда никому ничего не говорил, понятно? Я побывал в лапах гестапо и ничего им не сказал. И я не собираюсь ничего говорить сейчас, потому что от этого может зависеть жизнь товарища.

— Товарища? Что вы имеете в виду? — спросила Джилл.

— Ну как же, он товарищ, разве не так? Мы воевали с ним на одной стороне.

— Вы говорите о человеке, которого спасли сегодня утром? — Джилл схватила Санде за руку и с силой ее встряхнула. — Я вам уже сказала, что он австрийский еврей, который принял норвежское гражданство, а потом сотрудничал с немцами.

Санде снова устало провел ладонью по лицу.

— Вы меня совсем запутали, — произнес он. — Я уже сам не понимаю, что говорю. Я падаю от усталости, разве вы не видите? Почему вы не оставите меня в покое, мисс? Дайте мне поспать. Тогда я смогу хоть что-то соображать.

— Ну ладно, — неохотно кивнула Джилл.

Я вошел в каюту.

— Привет, Санде, — произнес я. — Как вы себя чувствуете? Рука в порядке?

— Да, в общем, ничего, — откликнулся он. — Спасибо вам за то, что вы сделали, мистер Гансерт. Этот Ловаас настоящий ублюдок.

— Сегодня днем вы были на Нордхангере, — произнес я.

Ja, — немного поколебавшись, подтвердил он.

— Ловаас побывал там до вас?

— Ага, я видел его в Боваагене, когда он вернулся.

— И тогда вы отправились на Нордхангер сами.

— Верно.

— Ловаас что-нибудь выяснил у Эйнара Сандвена?

— Эйнара там не было.

— Где он был?

— Я вам не скажу, где он.

— А как насчет его жены?

— Она ничего не скажет.

— Она знает, куда повезли Шрейдера?

— Она может догадаться, но болтать все равно не станет.

Он встал и споткнулся, потому что стол, на который он облокотился всем весом, покачнулся.

Я усадил его обратно.

— Посидите, — предложил ему я. — Я еще кое о чем хочу вас спросить. Что произошло сегодня утром? Точнее, вчера утром? Вы слышали, как мимо вас в тумане прошел китобой. Возможно, вы его даже увидели. Затем вы услышали крик и спустя несколько минут увидели плывущего к вашим лодкам человека. Вы в этот момент были под водой?

— Нет, я поднялся наверх, но еще был в костюме. Я просто хотел передохнуть чуток.

— И что же произошло? Вы втащили его на борт. Но что заставило вас так быстро поднять якорь и уйти? Вы должны были знать, что китобой будет его искать.

— Просто мы все о нем знали, понимаете? Так что, как только он сказал… — Санде осекся.

— Что вы хотели этим сказать — вы знали о нем все? — спросил я.

— Ну вот, вы заставляете меня говорить. — Он снова встал. — Оставьте меня в покое. И дайте парню шанс. Что вы в меня вцепились? Я еле держусь на ногах, и это чистая правда.

— Сядьте, — произнес я.

— Но послушайте, мистер… просто дайте мне…

— Заткнитесь, — оборвал я его. — И слушайте меня. Я хочу знать, где находится этот человек, Шрейдер. Мисс Сомерс хочет это знать, потому что Бернт Ольсен, он же Фарнелл, был ее другом. Она хочет знать, что произошло там, наверху, на леднике Йостедал. А я хочу это знать по другой причине. Более того, Санде, я твердо намерен это выяснить.

— Что ж, от меня вы это не узнаете, — угрюмо пробормотал он.

— Послушайте, — разозлился я. — Кто отбил вас у Ловааса?

— Вы, — ответил он. — Я уже сказал вам, как я благодарен…

— Не нужна мне ваша благодарность, — перебил я его. — Мне нужна информация. Разве вы не видите, что мы ваши друзья? Мы не собираемся причинять Шрейдеру вред. Мы только хотим знать, что произошло, вот и все.

Кертис выглянул из-за двери камбуза.

— Суп готов, — сообщил он.

— Отлично, — кивнул я. — Давай поедим. Может, это поможет ему заговорить.

Но это не помогло. Я два битых часа сидел там, уподобляясь офицеру разведки, допрашивающему военнопленного. Я использовал все известные мне уловки, за исключением простого мордобоя. И в какой-то момент я впал в отчаяние и действительно едва не врезал ему по физиономии. Но все было без толку. Каждый раз я натыкался на каменную стену в виде заявления «Спросите лучше у моего партнера».

Наконец я поинтересовался:

— Ладно, и где же ваш партнер?

Он слабо улыбнулся.

— Если я вам это скажу, вы узнаете, где находится и этот другой парень, верно?

— Тогда зачем вы говорите мне, чтобы я о чем-то спрашивал вашего партнера? — раздраженно поинтересовался я.

— Вот что я сделаю, — внезапно произнес он. — Во время нашей следующей стоянки вы высадите меня на берег и я позвоню Пееру, чтобы сообщить ему место, где он сможет с вами встретиться. Куда вы направляетесь?

— Фьерланд.

— В Согнефьорде?

Я кивнул.

— Тогда все очень просто, — воскликнул он. — Утром вы будете как раз напротив Лейрвика. Вы меня высадите, я позвоню партнеру, и на обратном пути он сможет с вами встретиться во Фьерланде.

— На обратном пути откуда? — спросил я.

Но он улыбнулся и покачал головой.

— Вы меня на этом не поймаете, мистер Гансерт. На обратном пути оттуда, где он был, вот откуда.

— Он сразу отвез Шрейдера в Согнефьорд, верно?

— Да. Это я вам сообщить могу. Вы высаживаете меня в Лейрвике, а я звоню Пееру, чтобы он встретился с вами во Фьерланде.

— Но вы идете во Фьерланд с нами?

— Ладно, — кивнул он. — Тогда и волки будут сыты, и овцы целы.

Этим мне и пришлось удовлетвориться. По крайней мере, я получил общее представление о том, куда отправился Шрейдер. Я отпустил Санде, позволив ему наконец прилечь. Характерное упрямство кокни, которого обстоятельства загнали в угол, было присуще ему в полной мере. Возможно, мы могли найти другой подход к этому человеку. Вполне вероятно, он бы разговорился, если бы я полностью положился на Джилл.

— В Согнефьорде не так много мест, — обратился я к ней. — Если этот чертов партнер так и не объявится, мы будем наводить справки у каждой пристани фьорда.

— На это уйдет много времени, — заметила она.

— Как бы то ни было, вряд ли они останавливались у этих пристаней, — вмешался в разговор Кертис. — Скорее всего, они высадили его ночью на какой-нибудь пустынный берег.

— Скорее всего, так и было, — кивнул я. — Эх, если бы нам только удалось разговорить этого коротышку-водолаза.

Джилл положила ладонь на мою руку.

— Не волнуйтесь об этом, — произнесла она. — Утром я с ним еще раз поговорю.

Кертис поднялся на ноги и потянулся.

— Клянусь богом, у меня закрываются глаза, — произнес он и потер лицо. — Пожалуй, сварю еще кофе.

В этот момент до нас донесся голос Дика:

— Эй, шкипер, поднимается ветер. Как насчет того, чтобы поставить паруса?

Только тут я вспомнил, что совсем забыл о своем обещании сменить его у штурвала.

— Идем, — откликнулся я. — Кертис, позовите Уилсона, если вам не трудно. Будем ставить паруса.

Джилл схватила меня за руку, и я обернулся.

— Спасибо за то, что вы сегодня сделали, — произнесла она. Она улыбалась. На фоне бледной кожи лица ее губы казались ярко-красными. — Я почувствовала, что больше не одна. Что у меня есть верные друзья.

— Я ничего особенного не сделал, — ответил я и поспешно отвернулся.

Но, поднимаясь по трапу на палубу, я снова понял, насколько все это для нее серьезнее, чем для меня, и насколько чувства важнее, чем холодная финансовая выгода этого предприятия.

Я почувствовал ветер, едва высунув голову из люка. Он был ледяным и довольно сильным.

— Прости, Дик, — произнес я. — Память уже не та. Совсем забыл, что обещал тебя сменить.

— Все в порядке, — откликнулся он.

Луна скрылась за тучей, и я видел только его темную куртку, которая как будто нахохлилась за штурвалом на фоне едва заметного фосфоресцирующего свечения нашего кильватерного следа.

— Я хотел тебе об этом напомнить, но, когда подошел к двери, услышал, как ты утюжишь этого беднягу, и решил не мешать. Что-нибудь выяснил?

— Он согласен говорить только в присутствии своего партнера, — раздосадованно ответил я. — Утром будет ему звонить.

Все остальные тоже поднялись наверх, и мы поставили паруса. Маяк Хеллесой уже мерцал далеко за кормой, а прямо перед нами маячил черный контур острова Федье. Справа по борту мигнуло еще что-то.

— Маяк Утваер? — спросила Джилл.

— Да, — ответил я, поднимая голову и глядя на наполняющиеся ветром паруса. — Идем прямым курсом ко входу в Согнефьорд. Эй, Дик, — окликнул я партнера, — вам с Кертисом хорошо бы спуститься вниз и поспать. И вам тоже, Джилл, — обернулся я к девушке.

— А как же вы? — спросила она.

— Я посплю на топчане в рубке.

Я отправил вниз также и Картера. Я хотел, чтобы они выспались как можно лучше. На следующий день нам предстояло много работы, если мы ставили себе целью подняться по Согнефьорду. Наконец на палубе остались только мы с Уилсоном. Я стоял в кокпите и, опершись локтями о крышу рубки, разглядывал грот-мачту и смутные очертания паруса и оснастки на фоне черного неба. Яхта стремительно шла вперед, грациозно накренившись на подветренный борт и вспарывая воду, пеной шипевшую в желобах. Идти под парусами в такую ночь было одно удовольствие. Но в ветре чувствовался морозец, и я быстро продрог.

— Какой у тебя курс, Уилсон? — поинтересовался я у матроса.

— Норд тридцать вест, — откликнулся он.

Я сверился с картой. Мы уже оставили позади бесчисленные острова, разбросанные вдоль побережья по правому борту от нас.

— Разбудишь меня, когда ляжешь на новый курс, — попросил я и улегся на топчан. Легкое покачивание яхты и ритмичное поскрипывание оснастки мгновенно меня убаюкали, и я провалился в сон.

Когда мы легли на новый курс, я сел к штурвалу, а Уилсона отправил вниз спать. Было четыре часа утра, и так похолодало, что от пронизывающего ледяного ветра у меня онемело все тело. Я даже представить себе не мог, что люди огибают мыс Горн. Ветер теперь дул в левый борт, и яхта выровнялась. Я провожал взглядом свет маяка Утваер, пока он не скрылся за очередным мысом. На востоке занялся рассвет, серый, холодный и ясный. Из темноты ночи как будто вынырнули горы, окружив нас плотным кольцом. Они были серыми и очень массивными на вид. Но, не считая одной-единственной горы в форме огромной сахарной головы, в них не было ничего особенного. Я с таким же успехом мог находиться в Ирландии или идти вдоль берега какого-нибудь шотландского озера.

Снега почти не было видно. Отсюда виднелся лишь самый край огромных снежных полей, укрывавших горы. По мере того как светало, горы казались все более черными. Небо начали затягивать тучи. Серые рваные облака стремительно собрались и укутали поросшие деревьями склоны. Небо постепенно краснело, пока не вспыхнуло огнем, из которого взошло солнце, похожее на пламенеющее пушечное ядро, взлетевшее над вершинами гор. За бортами яхты бурлила огненно-красная пена. Но обрывки туч продолжали слетаться со всех сторон, подобно духам зла, вознамерившимся лишить землю и море тепла и света, и вскоре последние отблески небесного огня потускнели и исчезли. Внезапно солнце спряталось за тучи, все снова стало серым… серым и унылым. А затем нас окружила стена тумана.

Тем не менее именно в этот момент меня охватило волнение. Я в полном одиночестве управлял собственным судном. И я входил в самый длинный фьорд Норвегии, который протянулся на сто тридцать миль на восток, в сердце самой гористой части Норвегии. В ширину он достигал от двух до пяти миль, и с обеих сторон возвышались горы, крутыми скалистыми склонами спускаясь к самой воде. Глубина фьорда составляла столько же, сколько и высота гор. Я много о нем читал, и вот наконец мне предстояло по нему пройти. К тому же я делал это не ради удовольствия, а с определенной целью. Я шел во Фьерланд, расположенный под самым большим ледником Европы, — пятьсот восемьдесят квадратных миль сплошного льда. И я надеялся найти там правду о Фарнелле. Причина его смерти теперь была для меня важна не меньше, чем мысль о том, что он мог обнаружить. Я видел встревоженные глаза Джилл, и ее беспокойство каким-то образом передалось и мне.

Волна холодного тумана должна была смыть все мое волнение, но это ей не удалось. Произошло как раз обратное. Время от времени порыв ветра отдергивал серый занавес, позволяя мне бросить мимолетный взгляд на горы, вершины которых оставались по-прежнему от меня скрыты, но нависающая массивность которых предполагала бесконечные километры горных хребтов. «Вот так и надо познавать новую страну, — размышлял я. — Как женщину, постепенно». Я сжимал влажные от тумана рукояти штурвала, ощущая уверенную мощь ветра, увлекавшего «Дивайнер» все глубже в горы, и чувствовал, как загадка этих мест очаровывает меня все бесповоротнее.

Я так погрузился в созерцание и мысли, что время, которое на рассвете обычно тянется невыносимо медленно, пролетело незаметно. В восемь часов я позвал Дика и, передав ему штурвал, спустился вниз, чтобы поспать.

— Следи за ветром, — напутствовал его я, почти скрывшись в люке. — Горы не видны, но они окружают нас со всех сторон.

Видимо, я смертельно устал, потому что уснул мгновенно. Мне показалось, что уже в следующее мгновение меня затряс за плечо Кертис. Я резко сел на койке, вслушиваясь в звуки яхты. Она накренилась и стремительно шла вперед, с плеском взрезая носом волны.

— Когда мы будем в Лейрвике?

Он ухмыльнулся.

— Мы вышли из Лейрвика час назад.

Я мысленно выругался, кляня его за то, что он меня не разбудил.

— Как насчет Санде?

— Он позвонил, куда хотел.

— Он вернулся на борт?

— Да, я об этом позаботился. Я ходил с ним.

— Вы не знаете, в какой город он звонил?

Он покачал головой.

— Нет. Он не позволил мне войти в переговорную будку вместе с ним.

— Дахлер очнулся?

— Да, он в порядке. Не считая небольшого похмелья.

Я поднялся и направился в кают-компанию. Там сидели Санде и Дахлер. На столе между ними находилось то, что осталось от рисового пудинга. И снова я услышал имя Макса Бакке, на этот раз от Санде. Его голос нервно подрагивал и звучал неестественно высоко. Когда я вошел, он быстро оглянулся, и я заметил облегчение, промелькнувшее на его лице. Он явно обрадовался тому, что я прервал неприятный для него разговор.

— Кто такой Макс Бакке? — поинтересовался я, усаживаясь за стол.

Дахлер встал.

— Один из деловых знакомых мистера Санде, — тихо ответил он и обернулся к водолазу. — Мы еще поговорим о Максе Бакке. Там разъяснилось, мистер Гансерт? — спросил он, обращаясь ко мне.

— Я не знаю, — отозвался я. — Я еще не был наверху.

Он вышел, а я остался наедине с Санде.

— Кто такой Макс Бакке? — повторил я свой вопрос, накладывая себе в тарелку мясные консервы.

— Просто наш общий с мистером Дахлером знакомый, — ответил он.

Пробормотав какие-то невнятные извинения, он встал и едва ли не бегом покинул кают-компанию.

Покончив с ланчем, я поднялся на палубу. Шел дождь. Яхту окутывал густой туман. Горы с обеих сторон превратились в мутные тени. Боковой ветер налетал порывами, увязая в невидимых оврагах на склонах гор. Дик сидел за штурвалом. Его черный дождевик блестел от дождя, а крохотные капли влаги льнули к бровям. Джилл и Дахлер стояли в кокпите.

— Вы хорошо поспали? — спросила Джилл.

Ее лицо было очень свежим и румяным. Пряди светлых волос выбились из-под козырька черной норвежской зюйдвестки. Серые глаза улыбались и как будто подразнивали. Больше всего она была похожа на девчонку-подростка.

— Спасибо, неплохо, — кивнул я. — Дождь давно начался?

— Да он все время идет, — ответила она.

— В устье Согнефьорда дождь идет всегда, — сообщил мне Дахлер. — Это очень влажное место. — Он поднял глаза к свинцовому небу. — Скоро распогодится. Вот увидите.

Он оказался прав. К тому времени как мы поравнялись с Квамсоем, уже выглянуло солнце. Ветер повернул и теперь дул вдоль фьорда, нам навстречу. Мы убрали паруса и завели двигатель. Горы расступились. Теперь они были еще выше и еще массивнее. Но ничего величественного в них не было. Закругленные вершины венчали снежные шапки, но густо поросшие лесом склоны мягко спускались к спокойным водам фьорда. Казалось, они нежатся в лучах солнца, являя миру неожиданную гармонию ярко-зеленого цвета деревьев и ослепительно-белого снега. Меня эта ласковая улыбающаяся природа разочаровала. Я рассчитывал увидеть суровые горы, нависшие над нами отвесными склонами черных скал, и белое кружево гигантских водопадов, с шумом омывающих гранитные утесы.

Ветер стих, и поверхность воды превратилась в сверкающее зеркало. От яхты поднимался пар, а мне было жарко, несмотря на то что кроме рубашки с коротким рукавом на мне ничего не было. Дик пошел спать, и Дахлер тоже спустился вниз. Все остальные члены экипажа растянулись прямо на палубе и заснули на солнце. Джилл пришла на корму и присела рядом со мной в кокпите. Она ничего не говорила, а просто молча сидела, опершись подбородком о ладонь одной руки, и смотрела вперед, на широкий и плавный изгиб фьорда. Она ожидала своей первой встречи с Йостедалом.

Я часто вспоминаю тот день. Это было начало чего-то нового в моей жизни. Сидя за штурвалом и наблюдая за тем, как неторопливо распахивается перед нами поворот фьорда, я впервые в жизни понял, что такое разделить чувства другого человека. Я знал, какие чувства ее охватили, так же отчетливо, как будто испытывал их сам. Она была одета в темно-красный свитер и зеленые вельветовые брюки. Ее светлые волосы, которые перебирал легкий ветерок, сверкали на солнце нитями чистейшего золота. Мы оба молчали. Тишину нарушал только ритмичный гул двигателя и легкий шорох разрезаемой носом яхты воды.

Постепенно огромный мыс по левому борту скользнул назад, и впереди раскинулся обширный горный массив к северу. И вдруг горы как будто расступились, и перед нами открылся вид на Балестранд и Фьерландсфьорд, от которого захватывало дух. Зубчатые горные хребты вздымались друг за другом неровными рядами. Кряжи громоздились друг на друга, вонзаясь вершинами в опрокинутую синюю чашу неба. Нижнюю часть склонов покрывала темная зелень сосен, а долины сверкали, как изумруды. Но выше растительность исчезала, и серо-коричневые скалы уступами карабкались все выше, напоминая неприступные бастионы и подпирая сверкающие шапки ледников.

— Как красиво! — прошептала Джилл.

Но я знал, что она думает не о дикой красоте этих мест. Она смотрела вдаль, туда, где волшебным ковром сверкали на солнце снега Йостедала, и вспоминала Фарнелла.

После этого она долго молчала. Она просто сидела рядом и думала о нем. Я ощущал ее мысли у себя в голове, и каким-то странным образом они причиняли мне боль. Ее левая рука свободно лежала на краю кокпита. Тонкая, как будто выточенная из слоновой кости, с изящным запястьем и голубоватыми прожилками вен, она лежала на покрытой лаком коричневой поверхности из красного дерева, так близко от меня, что я совершенно бездумно, осознавая только ее эмоции у себя в груди, потянулся к ее пальцам. Они оказались прохладными и гладкими. Едва я коснулся ее кожи, как почувствовал, насколько она мне близка. Еще никогда и ни с кем я не был так близок. Я хотел убрать руку, но внезапно она сжала мои пальцы. А потом посмотрела на меня. Ее серые глаза широко распахнулись, и их подернула поволока. Она держалась за мою руку, как будто это было нечто такое, что она боялась потерять.

— Спасибо, Билл, — тихо произнесла она. — Я очень вам благодарна.

— Он так много для вас значил? — спросил я, и мой голос предательски дрогнул.

Она кивнула.

— Так много. — Она снова перевела взгляд на горы. — Так много и так давно. — Она снова помолчала, продолжая держать меня за руку. — Шесть недель, — прошептала она, как будто разговаривая сама с собой. — Это все, что у нас было. — Она обернулась ко мне. — Билл. Ради чего мужчина может отречься от любви? Это должно быть что-то недоступное пониманию женщины. Вот вы, например. Вы когда-нибудь были влюблены?

— Много раз, — ответил я.

— Но это не было по-настоящему? Вам не приходилось испытывать чувство, ради которого вы были бы готовы отречься от всего остального?

— Нет, — покачал головой я.

Внезапно ее пальцы так сильно стиснули мою руку, что я ощутил, как ее ногти вонзились в мою ладонь.

— Почему? — тихо воскликнула она. — Почему? Скажите мне, почему? Что оказывалось для вас важнее любви?

Я не знал, как ей ответить.

— Азарт, — наконец произнес я. — Стремление жить, каждый день бросая вызов всем окружающим.

— Вы хотите сказать, что жена — это обуза?

Я кивнул:

— Для некоторых мужчин да.

— И Джордж был одним из них?

— Возможно. — Я колебался. Как мог я объяснить ей, что заставляло такого мужчину, как Джордж Фарнелл, любить металлы больше, чем себя самого. — Джилл, — наконец произнес я, — Фарнелл был богом в своем деле. Я не знаю человека, который знал бы о металлах больше, чем он. И движущей силой его жизни была вера в то, что он способен вскрыть вот эти самые горы и позволить им извергнуть поток своих минеральных богатств. Для обычного человека он мошенник, беглый заключенный, дезертир. Но в его собственном представлении все это было оправдано. Это были средства, которые вели его к определенной цели. Его искусство было для него всем на свете. Его ставкой была вся его жизнь. И он поставил на то, что в этих горах, вот под этими самыми льдами, на которые вы смотрите, есть металлы. Если в процессе этой великой игры он причинил вам боль… себе он навредил еще больше.

Похоже, она поняла, потому что медленно кивнула.

— Все было подчинено этой цели. — Она вздохнула. — Да, вы правы. Жаль, что я не знала этого раньше. Тогда я… — Она осеклась. — Нет, — произнесла она. — Ничего бы это не изменило. Ведь меня привлекли именно его целеустремленность, целостность и внутренний огонь. — Какое-то время она сидела с закрытыми глазами. Ее расслабленная и мягкая ладонь спокойно лежала в моей руке. — А вы, Билл, — наконец заговорила она. — Вы говорите, что были влюблены. Много раз. Что всякий раз заставляло вас оставлять эту любовь и снова и снова идти дальше?

Я колебался.

— Я не уверен, — наконец ответил я. — Думаю, азарт. Ведь это так увлекательно — что-то затевать, постоянно бороться с проблемами, которые кажутся неразрешимыми, и в конце концов преодолевать все препятствия. Я покоритель вершин в технической отрасли. Мне всегда нужно было взобраться на следующую высоту.

— А теперь? — спросила она.

Я пожал плечами.

— Пока с меня довольно, — ответил я. — Во время войны я взобрался на самый верх. Я был изнурен и пресытился собственным стремлением к власти. Теперь меня вполне устраивает нежиться в солнечных лучах, лежа на палубе собственной яхты. Во всяком случае, таков был мой план.

— Был?

Тонкая линия ее бровей слегка приподнялась.

— Ну, не знаю, — снова пожал плечами я. — Все время, что мы плыли к этим горам, во мне зарождались и крепли былые ощущения. Азарт. Если я смогу узнать, что обнаружил Фарнелл…

Я осекся. Поиск трофеев умершего человека вдруг показался мне донельзя омерзительным.

— Понятно… — произнесла она, отворачиваясь и глядя на горы.

Внезапно с совершенно неожиданной страстностью она воскликнула:

— Боже мой! Ну почему я родилась женщиной?

Она встала и спустилась вниз. Я остался сидеть у штурвала, испытывая странное чувство одиночества. Горы уже не сверкали, и синее небо тоже внезапно потускнело. И тут я понял и впервые признался себе в этом, что в моей жизни всегда не хватало чего-то очень важного. Я только что держал это важное за руку. Вот и все. Оно не принадлежало мне. Я одолжил его у мертвеца.

Одно из неподвижных, распластавшихся на палубе тел зашевелилось. Это был водолаз.

— Санде, — окликнул его я.

Он сел и потер глаза. Затем медленно встал.

— Где мы встречаемся с вашим партнером? — спросил я.

— Фьерланд, — ответил он.

— Он приедет во Фьерланд в лодке Эйнара Сандвена?

Ja.

— Когда?

— Не знаю. Понимаете, я только попросил передать ему сообщение.

— Так значит, он может сейчас спускаться вниз по фьорду?

— Точно так. — Он прикрыл ладонью глаза и посмотрел на мерцающую водную гладь. Потом он поднял к глазам бинокль и покачал головой. — Я его не вижу.

Я взял у него бинокль и внимательно осмотрел фьорд перед нами. Мне удалось разглядеть несколько лодок, но все они были достаточно большими. Я поднял бинокль и принялся разглядывать горы и сужающееся русло Фьерландсфьорда. Поросшие елями склоны отвесно спускались к воде, которая странным образом в этом месте меняла свой цвет, становясь светло-зеленой. На узкой зеленой и плодородной полоске суши блестел на солнце белый фасад большого отеля. Окружающий мир казался мирным и безмятежным. Эта полоска земли представляла собой Балестранд, к пристани которого подходил пароход. Над его красной трубой появилось облачко пара. Мгновение спустя горы отозвались далеким эхом пароходного гудка.

— Красиво, правда?

Я поднял голову. Рядом стоял Дахлер.

— Если не ошибаюсь, это Балестранд? — спросил я.

Он кивнул.

— Самое солнечное место во всем Согнефьорде. А эта гостиница называется Квикнес-отель. Она очень большая и полностью построена из дерева. Лучшая гостиница в Норвегии. У меня сохранилось много счастливых воспоминаний об этих местах. Кайзер обычно швартовал здесь свою яхту. — Он обернулся и кивнул на приземистый мыс по правому борту. — Это Вангснес. Если вы присмотритесь, то увидите там большую бронзовую статую. Когда-то я вскарабкался на самый ее верх.

Я отлично видел в бинокль это бронзовое изваяние человека на каменном пьедестале.

— Это памятник легендарному Фритьофу[39], который установил здесь Кайзер. Этот человек так мечтал о том, чтобы его не забыли. В Балхолме стоит еще один памятник — королю Беле, одному из викингов. Есть в викингах что-то вагнеровское. Если бы Гитлер больше путешествовал по миру, он бы тоже возводил здесь памятники.

— Здесь все выглядит таким мирным, — заметил я, снова переводя взгляд на Балестранд, на белые фронтоны крыш и балконы отеля.

— А вы ожидали, что здесь все дикое и ужасное? — Он покачал головой. — Согне ни дикий, ни ужасный. Не то что другие фьорды, поменьше.

— Подождите, пока мы не дойдем до Фьерландсфьорда, — произнес Санде.

Дахлер улыбнулся.

— Да, мистер Санде прав. Подождите, пока мы не войдем во Фьерландсфьорд. Вода там ледяная, а горы темные и ужасные. А в конце фьорда ледники Бойя и Суфель сползают прямо во фьорд. Я думаю, что Фьерланд вас не разочарует.

Он был прав. Не успели мы миновать Балестранд, как горы подступили к берегам, отражая гул нашего двигателя. Все еще светило солнце и небо было голубым. Но тепла в воздухе уже не было. Вода во Фьерландсфьорде была прозрачно-зеленой. Небо в ней почему-то не отражалось. Фьорд представлял собой всего лишь огромную трещину в горах длиной в двадцать миль. Теперь нас окружали полностью отвесные скалы. Если же где-то и были склоны, то они были такими крутыми, что казалось, растущие на них сосны скользят в воду. Выше сверкали на солнце расщелины, доверху забитые снегом и усеянные валунами. Местами снежные языки почти доползли до кромки воды. Ручьи, белым кружевом устремляющиеся вниз, по этим расщелинам, пробивали себе дорогу под снегом и кое-где возвели хрупкие изящные мосты из подтаявшего на солнце льда. Маленькие черно-белые птицы с длинными оранжевыми клювами перелетали от расщелины к расщелине между скалами. Это место было таким угрюмым, что описать его сумел бы разве что Милтон. Оно надвинулось на нас ледяным дыханием ужаса, заставив в страхе замолчать. Целый час мы поднимались по этому узкому фьорду. В неподвижном воздухе не было ни дуновения ветерка. Зеленоватая вода, гладкая и прозрачная, как стекло, отражала мрачные голые скалы и темные сосны. Наконец мы повернули в последний раз и увидели Йостедал. Он возвышался в конце фьорда и казался очень белым по сравнению с зеленой водой и еще более яркой зеленью озаренной солнцем долины. Это было пугающе прекрасное зрелище. Гигантские скалы вздымались подобно стенам средневекового замка, чернея на фоне синего неба. Казалось, они из последних сил сдерживают натиск нависшей над ними огромной снежной массы. А по бокам к фьорду сползали ледники. Справа был ледник Суфель — нагромождение синевато-зеленого льда, похожее на застывшую волну, выплеснувшуюся в долину из глубокого снежного моря. Слева узкой лентой извивался ледник Бойя, словно пытаясь настичь маленький поселок на берегу.

Цвет фьорда изменился. Зеленая вода посинела, как будто в ней растворили какие-то химикалии. Это был самый холодный цвет, который мне только доводилось видеть. Обступившие нас угрюмые горы странным образом контрастировали с этим цветом. Но еще более удивительным казался окутанный солнечным теплом Фьерланд и белизна вечных снегов Йостедала.

Мы медленно подходили к пристани, когда Дахлер схватил меня за руку.

— Смотрите, — произнес он. — Они строят судно. И они строят его в точности так, как это делали здесь две тысячи лет назад.

Сразу за пристанью виднелся желтый скелет корабля. Над ним трудились пять мужчин.

— Они не пользуются ничем, кроме топоров? — спросила Джилл.

— Вот именно, — откликнулся Дахлер. — Они не пользуются ничем, кроме топоров. Именно так строили корабли викинги. Во Фьерланде издревле так строят рыбацкие суда. Местные жители ткут ковры из шерсти, а потом вяжут из них чулки и свитера, и все это по тем же традициям и с использованием тех же узоров, которые применялись здесь испокон веков. Не считая отеля и пароходов, здесь все по-старому.

Мы миновали деревянную церковь и полускрытый за деревьями отель и приблизились к деревянным сваям пристани.

— Это лодка вашего партнера? — спросил я Санде, указывая на маленькую тик-и-так, пришвартованную сразу за причалом.

Но он покачал головой. Его партнер еще не прибыл, и, как будто это было приметой, мне внезапно почудилось, что дела обстоят не особенно хорошо.

Оставив всех остальных на яхте, я в одиночестве отправился в отель. В вестибюле я увидел официантку в черном национальном костюме с вышитым лифом и в кружевной блузке с оборками.

— Мистер Улвик в отеле? — спросил я.

Она покачала головой и засмеялась.

Et oyeblikk sa skal jeg finne eieren.

Я расположился и приготовился ждать. На стене ярусами располагались открытки. Все с изображениями льда и снега, а также мрачных утесов и каменных осыпей. За столом портье висели яркие домотканые коврики, кожаные пояса и странной формы прогулочные трости. На самом столе стояло несколько пар мокасин, вручную изготовленных, как мне позднее стало известно, из кожи северного оленя. Изначально местные жители шили их специально для ходьбы по замерзшему снегу, но теперь эта обувь предназначалась для продажи туристам, служившим для жителей поселка основным источником дохода. В углу вестибюля были свалены в кучу рюкзаки, мотки веревки, альпинистская обувь, ледорубы и пара лыж. Атмосфера отеля кардинальным образом отличалась от всего, что я видел на островах.

На лестнице послышались шаги. Я поднял голову. Ко мне спешил невысокий толстый мужчина. Он был одет в черный костюм с белой рубашкой и выглядел здесь так же неуместно, как банковский клерк в спортзале. Он протянул мне белую пухлую ладонь.

— Вы, вероятно, мистер Гансерт, — произнес он. В его широкой улыбке поблескивали золотые коронки.

— Вы мистер Улвик? — спросил я.

— Да. Это я. — Он говорил по-английски с легким американским акцентом. — Пойдемте, побеседуем. Вы уже пили чай?

— Еще нет, — отозвался я.

— Тогда давайте выпьем чаю. — Он взял меня под руку и провел в комнату, стены и потолок которой были явно выкрашены вручную. Комната была пуста. — Сезон еще только начинается, — пояснил он. — Во Фьерланде еще слишком холодно. Отель только что открылся. — Он заказал чай и снова обернулся ко мне. — Ну а теперь, мистер Гансерт, должен сказать вам, что у меня нет того, что вам нужно. Наше ходатайство об эксгумации тела этого человека, Бернта Ольсена, было… как вы это называете… отклонено.

— Отклонено! — вырвался у меня возмущенный возглас. — Почему?

Он пожал плечами.

— Я не знаю.

Вошла официантка с подносом, на котором лежали пирожные и тосты с маслом. Когда она ушла, он снова заговорил:

— Поначалу все шло хорошо. Я встречаюсь с врачом в Лейкангере. Мы идем в полицию. Они говорят, что проблем с этим не будет. Они звонят в Берген. Вчера я весь день нахожусь в Лейкангере. Ходатайство готово, и яоформляю все необходимые документы. А потом, как раз когда я уже ухожу на пароход, полиция говорит мне, что ходатайство надо аннулировать. Они получили телефонограмму из Бергена, в которой говорилось, что было принято решение о том, что оснований для эксгумации недостаточно.

— Послушайте! — возмущенно воскликнул я. — Я же сказал вам, что мне все равно, сколько это будет стоить. Вы встречались с юристами из Бергена?

Его белая пухлая ладонь с толстыми короткими пальцами поглаживала мою руку, как будто он был врачом, успокаивающим капризного пациента.

— Прошу вас, мистер Гансерт. Можете мне поверить, я делаю все, что в моих силах. Я звоню нашим юристам. Я звоню очень высокопоставленному человеку в полиции Бергена. Я даже звоню в Осло, одному из членов стортинга[40]. Но это невозможно. Что-то стоит у нас на пути. Боюсь, что мы столкнулись с защитой чьих-то интересов.

Защитой интересов! Это могло означать только одно — Йоргенсен использовал свое влияние, чтобы предотвратить эксгумацию. Почему? Вот что по-настоящему ставило меня в тупик. Каких последствий эксгумации тела Фарнелла он боялся? Неужели он и в самом деле был убит? Что, если сам Йоргенсен тоже причастен к этому убийству? Я молча пил чай, пытаясь во всем разобраться. Йоргенсен не стал бы открыто впутываться в такую историю. Но там, где речь шла о больших деньгах, возможно было все. Нечто подобное вполне могло бы случиться в Англии, а значит, и в Норвегии тоже.

— Кто стопорит наше ходатайство? — спросил я.

— Этого я не знаю, — ответил он. — Я пытаюсь это выяснить. Но все крайне осторожны. Я думаю, это кто-то очень важный.

Я посмотрел на него. Он нервно заерзал под моим испытующим взглядом. Что, если его купили? Но я отмел это предположение. Мне он не нравился. Но он был агентом компании, которую представлял и я. И эта компания была достаточно проницательна, чтобы не нанимать иностранных представителей, которых можно купить. И все же речь могла идти о сумме, превышающей обычную взятку.

— Я делаю все, что могу, — снова провозгласил он, как будто прочитав мои мысли. Пожалуйста, поверьте мне, мистер Гансерт. Я уже пятнадцать лет представляю вашу компанию здесь, в Норвегии. Я участвовал в Сопротивлении. Я устанавливал контакты даже когда здесь были немцы, а Британия терпела поражение. Мне нечасто приходится проигрывать. Но здесь… здесь речь идет о чем-то очень странном. Например, о чьих-то важных деловых интересах.

Я кивнул.

— Здесь нет вашей вины.

Я смотрел в окно на сине-зеленую воду фьорда. Какой-то мужчина ловил рыбу из весельной лодки. Солнечные лучи, ярко освещающие изумрудную зелень противоположного берега, казались хрупкими, как будто приближался вечер. Почему же они не хотят того, чтобы патологоанатомы осмотрели тело Фарнелла? Больше, чем когда-либо, я был уверен, что разгадка кроется на маленьком кладбище у церкви, которую мы только что миновали. Я отодвинул свой стул и встал.

— Вы привезли мне деньги? — произнес я. — Или нет?

— Да, да, конечно, — заторопился он с улыбкой, которая бывает у тех, кому нравится добиваться поставленных перед собой целей. — Они вот тут, у меня в кармане, ждут вас. Сто тысяч крон. Этого хватит?

— Это сколько?

— Одна крона — это шиллинг. — Он извлек толстую книгу в бумажном переплете. — Возьмите, — произнес он, протягивая мне пачку банкнот. — Это пять тысяч фунтов. Вам не трудно вот здесь расписаться? Для отчетности моего агентства, знаете ли.

Я пересчитал банкноты, вздохнул и поднялся со стула.

— Этого достаточно? — снова спросил он.

Я подумал, что он похож на щенка, который очень рассчитывает на то, что его погладят по голове.

— Пока хватит, — ответил я.

— Что вы хотите, чтобы я сделал? Сэр Клинтон Манн написал мне, что я должен предоставить себя в ваше полное распоряжение без всяких ограничений. Я сделаю для вас, мистер Гансерт, все, что будет в моих силах…

— Возвращайтесь в Берген, — оборвал его я, — и будьте на телефоне. Какой у вас номер?

— Берген 155 102.

— Отлично. И выясните, кто заблокировал получение ордера на эксгумацию.

— Хорошо. Обязательно сделаю. И буду ждать вашего звонка.

Я направился к двери, и он бросился за мной.

— Если не возражаете, я уеду сегодня же. Вечером отправляется пароход до Балестранда. В Балестранде гораздо теплее. У вас тут свое судно, да? Вы тоже идете в Балестранд?

— Я не знаю, — ответил я.

У меня в мозгу постепенно формировалась пока еще смутная идея, и я был очень рад тому, что он уезжает.

— Тогда я буду ждать вашего звонка. Все, что будет в моих силах…

— Да, я вам позвоню, — снова оборвал его я и начал спускаться по лестнице, ведущей к входной двери.

На улице я в нерешительности остановился. Потом, вместо того чтобы повернуть налево, туда, где находилась пристань, я повернул направо и медленно пошел к церкви.

Она в полном одиночестве стояла на небольшом возвышении в некотором удалении от отеля. Выкрашенные белой краской стены блестели в косых лучах вечернего солнца. Яркая и веселая церквушка казалась сказочной на мрачном фоне узкого и извилистого фьорда. Над длинной, усеянной валунами долиной громоздились холодные и неприступные горы, укрытые сверкающим белым снежным покрывалом. За кладбищем шумел ручей, стремительно несущийся с гор к фьорду.

Я открыл ворота и по дорожке пошел к церкви, по пути осматривая могилы. Над некоторыми стояли каменные памятники, но многие захоронения были отмечены простыми деревянными крестами, на которых черной краской были написаны имена усопших. Тень от церкви протянулась через кладбище до самого берега фьорда. То, что я искал, оказалось ярко освещено солнцем, поскольку находилось на самом краю. Это был свежевыкрашенный крест с именем Бернт Ольсен. Он выглядел в точности как в той газетной вырезке — маленький белый крест на фоне белой церквушки. Что не попало в кадр, так это вздымающиеся за церковью горы. Не передавал снимок и холодной отчужденности этого места.

Я вспомнил, каким Фарнелл был в Родезии. Он часто говорил о таких местах, как это. Он мог часами рассказывать о снегах, расположенных высоко в горах ледниках и разрезающих эти горы узких фьордах, пока чад от лампы наполнял нашу хижину, а уровень виски в бутылке неуклонно понижался. Тогда эти места практически невозможно было себе представить, потому что там, где мы находились, стояла неимоверная сушь и земля рассыпалась в пыль под палящим солнцем. Но теперь я понял, о чем он тогда мне говорил. И я был рад тому, что его похоронили здесь, в земле, которую он любил и ради богатств которой пожертвовал всем, что у него было.

Как будто я произнес свои мысли вслух, чей-то голос тихо откликнулся за моей спиной:

— Именно здесь он и хотел бы, чтобы его похоронили.

Я обернулся. Это была Джилл. Ее лицо было очень бледным, а губы дрожали. Мне показалось, что она плакала, но наверняка утверждать это я не мог.

— Я как раз об этом думал, — ответил я, обводя взглядом фьорд и горы. — Ради всего этого он и жил.

Я снова посмотрел на маленький крест над холмиком земли, еще совсем свежим и не успевшим порасти травой. Умер ли Фарнелл естественной смертью, или его и в самом деле убили? Кто и почему заблокировал ходатайство об эксгумации? Ответ лежал прямо передо мной. Необходимо было только снять вот эти куски дерна и докопаться до гроба… Я покосился на Джилл. Она была готова к тому, что тело Фарнелла подвергнется официальной эксгумации. Разницы, в общем-то, не было никакой. Но все же…

— Он будет здесь счастлив, — быстро произнес я, опасаясь, что она прочтет мои мысли.

— Да, — прошептала она. — Спасибо вам, Билл, за то, что вы меня сюда привезли. — Ее губы снова начали дрожать, и она, отвернувшись, пошла по дорожке к воротам. Я пошел за ней, и, когда мы вышли на дорогу, она спросила:

— Когда эксгумация?

— Эксгумации не будет, — ответил я. — Наше ходатайство отклонили.

Она вздохнула, как мне показалось, с облегчением.

— Я рада, — пробормотала она. — Не вижу смысла тревожить его здесь.

Я посмотрел на нее.

— Разве вы не хотите узнать, была его смерть случайной или нет?

— Нет, — ответила она. — Что бы мы ни делали, к жизни его это не вернет.

Мне нечего было ей ответить, и мы молча прошли по доскам пристани. На борту яхты Дик, Кертис и Санде ожидали нашего возвращения.

— Ну что? — поинтересовался Кертис.

— Ничего хорошего, — вздохнул я. — Ходатайство отклонили на самом верху. Кто-то очень не хочет этого вскрытия.

— Йоргенсен?

— Возможно, — ответил я и дал распоряжение отдать швартовы.

— Погоди, — встрепенулся Дик. — Дахлер на берегу. Он кому-то звонит из отеля.

— Кому? — спросил я.

Но Дик этого не знал. И когда Дахлер вернулся на яхту, он не стал ничего объяснять.

— Кажется, я вас задержал, Билл. Прошу прощения, — извинился он.

— Ничего страшного, — отозвался я. — Я всего лишь хочу немного спуститься по фьорду.

Я снова приказал Уилсону отдать швартовы, и вскоре заработал двигатель.

Солнце уже садилось, когда мы покидали Фьерланд. На мгновение снежная шапка Йостедала, как будто парящая над поселком, окрасилась в розовый цвет. Но тут же свет померк и фьорд превратился в темный и холодный разрез в горах. Из зеленой его вода стала чернильно-черной. Сумерки сгущались очень быстро, и в деревянных домиках, столпившихся вокруг пристани, начали вспыхивать огни.

Мы обогнули мыс, и я направил яхту к деревянным мосткам небольшой пристани. От поселка нас отделяло менее мили. Чуть выше по склону виднелась одинокая рыбацкая хижина, которая, казалось, балансирует на поросшем зеленой травой уступе утеса. Мы пришвартовались к прелым сваям, и я приказал спустить на воду лодку.

— Что вы задумали? — поинтересовался Кертис.

Я огляделся. Джилл наблюдала за нами, стоя возле кокпита.

— Я не хотел ночевать во Фьерланде, потому что там остановился мой представитель, — ответил я. — Мы с ним немного повздорили. Джилл, берите в помощники Уилсона и готовьте ужин.

Когда она скрылась в люке, Кертис спросил:

— Ваш представитель — это такой коротышка в черном костюме? С круглой пухлой физиономией?

— Да, — кивнул я.

— Ну так он ушел на рыбацком судне за десять минут до того, как вы с Джилл вернулись на борт, — сообщил мне Кертис и испытующе посмотрел на меня. — Что вы задумали, Билл? — Не дождавшись моего ответа, он продолжил: — Вы собираетесь откопать тело Фарнелла, верно?

— Да, — кивнул я. — Церковь находится в очень уединенном месте. Луна встает сразу после полуночи. В нашем распоряжении будет четыре часа.

Он схватил меня за руку. В его глазах неожиданно вспыхнул гнев.

— Вы не можете этого сделать, — заявил он.

— Не могу этого сделать? — рассмеялся я. — Не будьте идиотом. Это совершенно безопасно. Там не будет ни души. И даже если нас заметят, никто не будет знать, кто мы. Поэтому я и не захотел оставаться во Фьерланде.

— Я беспокоюсь не о том, что вас поймают, а о Джилл, — ответил он.

— Джилл? — Я вспомнил ее вздох облегчения и заявление о том, что она рада тому, что эксгумация не состоится. — Джилл об этом знать не должна, — кивнул я.

— Бог ты мой! — воскликнул он. — Она побелела как мел, как только вы приказали спустить лодку на воду. Вы думаете, она не понимает, почему мы здесь пришвартовались?

— Думаю, не понимает, — кивнул я. — Вы собираетесь ей об этом сообщить?

— Разумеется, нет, — ответил он.

— Вот и хорошо, — кивнул я. — А теперь давайте все-таки спустим эту лодку.

Но он схватил меня за локоть и развернул к себе. Я почувствовал, что его пальцы клещами впились в мою кожу, и у меня мелькнуло подозрение о том, что он влюблен в Джилл.

— Вы действительно на это пойдете? — разгневанно воскликнул он.

— Конечно, — ответил я. — О, бога ради, Кертис, не будьте ребенком. Джилл незачем об этом знать. Но я должен знать, как умер Фарнелл.

— Почему?

— Разве это не очевидно? Если его убили, значит, Шрейдеру известно местонахождение залежей минерала. Если следов борьбы на теле нет, то тайна, вероятнее всего, умерла вместе с ним. Я должен знать ответ на этот вопрос.

— Вы должны знать ответ! — фыркнул он. — Вы что, вообще не способны думать ни о чем, кроме этой вашей чертовой добычи минералов? Девочка хочет, чтобы тело оставили в покое. Она не хочет, чтобы беднягу тревожили в угоду вашей корысти.

— Это не моя корысть, — запальчиво воскликнул я. — На этих залежах смогут найти работу до ста тысяч человек. Если они существуют, разумеется. Это я и собираюсь выяснить. Джилл об этом не узнает. А даже если и узнает, то, думаю, поймет. А вы можете остаться в стороне, если брезгуете трупами.

Кертис засмеялся.

— Я не брезгую, — ответил он. — Я беспокоюсь о девочке. Если вы не желаете отказываться от этой идеи, ей нужно об этом сказать. Она должна дать вам свое согласие.

— Я не собираюсь спрашивать у нее разрешения, — коротко бросил я.

— Но с ней необходимо считаться. Она имеет на это право.

— Право? — переспросил я. — У нее вообще никаких прав в этой истории нет.

— А я говорю, что есть. У нее есть право…

Я схватил его за локоть.

— Послушайте, Кертис, — произнес я. Этот нелепый спор меня утомил. — Кто капитан этого судна?

Он колебался.

— Вы, — наконец отозвался он.

— Кто отвечает за нашу экспедицию?

— Вы, — неохотно ответил он.

— Вот теперь все правильно, — кивнул я. — И спустите наконец на воду лодку. Встречаемся здесь, на палубе, в половине двенадцатого. Нас будет трое. Кроме вас и меня с нами идет Дик. Не забудьте о теплой одежде и резиновой обуви. Я позабочусь о девушке.

Какое-то мгновение он, казалось, хотел вступить в очередной спор. Но многолетняя привычка подчиняться командиру одержала верх над его так неожиданно и не к месту проснувшейся совестью. Он отвернулся и начал спускать лодку за борт.

В этот вечер за ужином все были непривычно молчаливыми. Джилл ела, не произнося ни слова и уткнувшись взглядом в свою тарелку. Только Дахлер был разговорчив. Мне очень хотелось знать, кому он звонил из отеля.

— Что вы намерены делать теперь, мистер Гансерт? — вдруг поинтересовался он.

— Ждать появления партнера Санде, — ответил я.

— Очень жаль, что Санде отказывается говорить без своего партнера.

Он встретился со мной взглядом, и я заметил, что его темные глаза искрятся смехом. Он посмотрел на Санде.

Водолаз быстро поднял голову, но тут же снова уткнулся в свою тарелку. Мне показалось, он нервничает.

Дахлер улыбнулся. Он излучал совершенно несвойственное для него волнение.

После еды я отправил всех спать. День был длинным и трудным, и люди очень устали. Более того, внезапная смена воздуха с морского на горный навевала на всех дремоту.

Я вошел в свою каюту и растянулся на койке. Вскоре явился и Санде, который был моим соседом по каюте. Он долго ворочался, и я ожидал, пока он уснет, борясь со сном и глядя раскрытыми глазами в темноту. На корабле было тихо. До моего слуха не доносилось ни единого звука. Не было даже привычного плеска волн о борта яхты. Эта полная неподвижность казалась неестественной. Санде начал похрапывать. Я думал о могиле на церковном дворе у подножия гор. Было что-то жуткое в мысли о том, что ее придется вскрыть. «Возможно, Кертис прав? — спрашивал себя я. — Возможно, могилу лучше не трогать?» Похищение трупов казалось мне омерзительным занятием. Но мы не собираемся похищать этот труп. Мы пытаемся узнать правду о смерти этого человека. От этих мыслей сон сняло как рукой, и я лежал в темноте, задаваясь вопросом о том, как я смогу понять, умер Фарнелл своей смертью или нет, если тело не осмотрит патологоанатом.

Но я твердо решил увидеть тело Фарнелла. Поэтому в одиннадцать тридцать я осторожно встал и обулся в резиновые ботинки. Дик уже ожидал меня на палубе. Небо за горами начинало немного серебриться. Это вставала луна. Из инструментов у нас была одна кирка и одна совковая лопата. Я взял их в кладовой и положил в лодку, которую Дик подтянул к самому борту яхты. Вскоре к нам присоединился и Кертис. Я сходил за фонарем в рубку.

— Давай, ты первый, — шепотом скомандовал я Дику.

Он бесшумно перелез через борт. За ним тот же путь проделал Кертис. Тут чьи-то пальцы стиснули мой локоть. Я обернулся. Передо мной стоял Дахлер.

— Я вас ждал, — прошептал он. — Я тоже хочу взглянуть на тело.

— Откуда вы знали, что мы собираемся сделать?

Он улыбнулся, и его зубы блеснули в темноте.

— Вы непреклонный человек, мистер Гансерт, — ответил он. — Вы проделали весь этот путь не для того, чтобы покинуть Фьерланд с пустыми руками.

Я кивнул в сторону лодки.

— Залезайте.

Я спустился в лодку последним. Дик и Кертис уже сидели на веслах. Я оттолкнулся от борта яхты. Тихо заскрипели уключины, и очертания корпуса «Дивайнера» быстро скрылись в темноте. Мы обогнули мыс и поплыли к Фьерланду, стараясь держаться в тени берега. Зазубренные очертания горных хребтов заострились, черной линией выделяясь на фоне освещенного луной серебристого неба. Поселок уже тоже погрузился в темноту. Абсолютную неподвижность воздуха и тишину ночи нарушало только поскрипывание наших весел и журчание сбегающего с гор ручья.

По мере того как небо становилось все более ярким, а наши глаза постепенно привыкали к темноте, мы смогли различить темную линию берега и дома, сгрудившиеся вокруг бухты Фьерланда. Мы приближались к впадающему во фьорд ручью, и шум воды нарастал. А потом мы увидели и церковь, черную и молчаливую на своем холме. Я направил лодку к берегу. Стараясь не шуметь, мы разговаривали шепотом, но тут нос лодки ударился о камень и днище заскрежетало по мокрой гальке. Мы выбрались на берег и, привязав линь к какому-то валуну, начали подниматься к расположенному выше по склону кладбищу.

Это кладбище… Не знаю, как описать ощущения, охватившие меня в полумраке ночи и в тени нависшей над нами горы. Это было самое обычное кладбище. Оно ничем не отличалось от множества других, и все же… Проблема заключалась в том, что мы пришли ночью и крадучись, как воры. А нечистая совесть — не самый лучший спутник на кладбище. Мы без труда разыскали свежевыкрашенный крест и свежую землю последнего места упокоения Джорджа Фарнелла. Я схватил лопату и отодвинул в сторону лоскуты дерна, после чего выдернул крест и принялся копать. Земля под холмиком оказалась твердой, как железо. Мы потели и кряхтели, по очереди вонзая кирку в замерзшую землю. Медленно, очень медленно мы начали углубляться в могилу. Это была невероятно изнурительная работа. Мы разделись до нижних рубах, но все равно обливались потом. Кроме того, нас окружало облако пара от собственного тяжелого и прерывистого дыхания.

Затем над горами показалась луна. Вспыхнул холодным белым светом снег. Замерцал зеленоватыми искрами ледник Суфель. Вода фьорда показалась мне еще более черной, чем прежде. Делая шаг назад и передавая кирку Кертису, я взглянул в сторону поселка. Везде царила мертвая тишина. И все же меня не покидало ужасное чувство, что за нами наблюдают и что в любую секунду сюда могут ворваться местные жители, чтобы защитить свое маленькое кладбище от святотатства и осквернения.

— Ты кого-нибудь видишь? — еле слышно спросил Дик.

— Нет, — хриплым шепотом ответил я.

Он оперся на лопату и начал всматриваться в темноту.

— Дай сюда, — буркнул я и, забрав у него лопату, начал выбрасывать из ямы землю, которую уже раскрошил киркой Кертис.

Стоило мне остановиться, и я начинал остро осознавать заливающий все вокруг лунный свет и гнетущую тишину. Шипел и журчал по камням ручей. Горы холодно и отстраненно хранили полное молчание. Нас наверняка было видно за многие мили вокруг.

Земля стала мягче, потому что в глубине она промерзла меньше. Могила становилась все глубже, и вдруг кирка ударилась о дерево. Через несколько минут мы уже освободили грубо сколоченный сосновый гроб от земли и с трудом подняли его из неглубокой ямы.

В этот момент Дахлер насторожился и прошипел:

— Кто-то идет.

— Где? — так же шепотом спросил я.

Он повернул голову в сторону ручья.

— Там кто-то есть.

— Вы просто разнервничались, — прошептал Дик.

Я обернулся к гробу. Кертис снова взялся за кирку.

— Давайте, открывайте, — поторопил его я, но он не шевелился.

Он замер и смотрел в сторону берега.

— Там кто-то есть, — произнес он. — Смотрите!

Он схватил меня за руку и показал туда, где ручей впадал во фьорд.

Я действительно увидел чью-то фигуру. В лунном свете она казалась серебристой. Это был человек, одетый во все белое. Он остановился и посмотрел в нашу сторону. Затем он снова шагнул вперед и, перейдя через ручей, начал подниматься по склону.

— Кто бы это мог быть? — прошептал Дик.

Мелькнул ворот красного свитера, и я понял, кто перед нами.

— Открывайте гроб, — рявкнул я на Кертиса.

Но он не шелохнулся. Мгновение спустя Джилл остановилась перед нами. Она тяжело дышала от усталости, и с бледного лица на нас смотрели огромные, широко раскрытые глаза. Она была одета в светлый плащ, теперь измазанный грязью и порванный. Ее брюки промокли до колен.

Я шагнул к ней.

— Вам не нужно было приходить, — произнес я.

Но она смотрела на гроб, который, накренившись, стоял на куче выброшенной из могилы земли.

— Как вы могли? — выдохнула она и безудержно разрыдалась.

Я посмотрел на ее изорванную одежду и понял, как она, должно быть, спешила, пробираясь в темноте в неверном лунном свете по каменистому берегу.

— Я должен был это сделать, — резко ответил я и повернулся к Кертису. — Открывайте, — повторил я.

— Нет, — ответил он. — Вам не следовало этого делать без ее согласия.

— Если вы не хотите, значит, это придется сделать мне, — произнес я, отнимая у него кирку.

Я вставил заостренный металлический конец в щель между крышкой и бортиком гроба и услышал испуганный возглас Джилл. Раздался треск, но крышка приподнялась, не расколовшись. Кто-то не стал утруждаться, ограничившись всего несколькими гвоздями. Я оторвал ее от гроба и отшвырнул в сторону. Кертис увлек Джилл в сторону. Она рыдала, спрятав лицо у него на груди. Я осторожно раскрыл покрывающий тело саван.

Я содрогнулся. Тело представляло собой искореженную массу запекшейся крови и плоти. Голова была проломлена, шея сломана, а левая рука от плеча и до кончиков пальцев превратилась в кровавое месиво. Я в растерянности выпрямился. Я не понимал, как определить, стала смерть Фарнелла случайностью или он умер от рук убийцы. Тело было так искалечено и изломано, что я не мог даже просто опознать в нем Фарнелла. Оно совершенно не разложилось. О его сохранности позаботилась замерзшая почва. Но ни единого признака, позволявшего опознать покойника, я не видел. Лицо напоминало бесформенную массу, а рука…. Я наклонился пониже. Почему с этой рукой обошлись так жестоко? Разумеется, это могло произойти естественным образом. Он упал с огромной высоты. Сверху на него могли скатиться валуны. Но я работал в шахтах и видел много несчастных случаев, жертвы которых были раздавлены обломками породы. Однако такого изуродованного тела я не видел никогда. Походило на то, что кто-то намеренно его избивал, стремясь сделать неузнаваемым. Это левая рука. Я приподнял изрезанную и изломанную конечность. Изорванная плоть и запекшаяся кровь замерзли, превратившись в лед. При свете фонаря я увидел, что кости и суставы пальцев расплющены и осколки торчат наружу подобно острым зубам. Я присмотрелся к мизинцу. Двух верхних суставов недоставало, как и на руке Фарнелла. Но из оставшегося сустава торчало длинное сухожилие.

Внезапно меня захлестнуло волнение. Что, если у Фарнелла были и другие особые приметы? Мне в голову не приходило ничего, но наверняка на его теле имелись и другие признаки, по которым его можно было бы узнать.

— Джилл, — окликнул я девушку, резко развернувшись в ее сторону. — Возможно, у Джорджа Фарнелла имелись и другие отличительные черты, по которым мы могли бы его узнать, не считая лица и мизинца на левой руке?

Что-то в моем голосе заставило ее встрепенуться. Она перестала плакать и обернулась ко мне.

— Зачем вам это нужно? — спросила она.

— Я хочу знать, на самом ли деле вот это тело Джорджа Фарнелла.

Я произнес это очень медленно, и едва я договорил, как она выпрямилась и направилась к гробу.

Я поспешно прикрыл тело саваном.

— Нет, — мягко остановил я ее. — Это не слишком привлекательное зрелище. Просто скажите мне, вот и все. Любой признак, по которому я смог бы его опознать.

— Да, — кивнула она. Теперь ее голос звучал отчетливо и звонко. — У него остались отметины на подошвах. Однажды здесь, в Норвегии, он угодил в руки к нацистам. Нацисты отбили ему обе подошвы. Но он так и не заговорил, и его отпустили.

Я перевел взгляд на гроб. Обе стопы были невредимы. Одна лодыжка была сломана, и стопа смотрела в обратную сторону, вот и все. Я с трудом приподнял из гроба застывшую правую ногу и посветил фонарем на подошву. На ней не было никаких следов. Ничего я не увидел и на второй. Я поднял голову и посмотрел на Джилл. Ее глаза блестели от волнения.

— Вы в этом уверены? — спросил я.

— Да, да, конечно, я уверена. Это были отметины, похожие на белые шрамы. Вы их обнаружили?

— Нет, — ответил я.

— И под правой подмышкой у него остался шрам от пули.

Я поднял правую руку трупа. Никаких следов от пули там, разумеется, не было.

Я выпрямился и подошел к ней.

— Джилл, — обратился я к девушке, — вы абсолютно уверены насчет этих особых примет?

— Да, — ответила она и схватила меня за руку. — Так значит, это не Джордж? Правда? Если этих примет нет, это не может быть Джордж.

— Да, — кивнул я. — Это не Джордж Фарнелл. Это тело какого-то другого человека.

— Но… но как оно сюда попало? — заикаясь, поинтересовался Кертис.

Я посмотрел на него. Совсем недавно жизнь представлялась ему совершенно незамысловатым занятием.

— Этого человека убили, — произнес я.

— Но на теле нашли документы Фарнелла.

— Вот именно, — подтвердил я и посмотрел на Джилл. Наши глаза встретились, и я увидел, что она все поняла. Я обернулся к Кертису. — Тело изуродовали таким образом, чтобы в случае обнаружения необходимых документов его опознали как Фарнелла.

— Но почему? — продолжал недоумевать он.

— Да какая разница почему? — оборвала его Джилл. — Он жив. И это главное. Все остальное не имеет значения.

Я посмотрел на нее, и меня охватила невыразимая жалость. Все остальное не имело для нее значения. Возможно, пока это действительно было так. Но позже…

— Как вы думаете, где он может скрываться? — спросила она.

— Это мы должны выяснить у Санде, — ответил я.

— Санде? — На мгновение на ее лице отразилась растерянность, но тут же ее глаза изумленно распахнулись. — Вы хотите сказать, что человек, выпрыгнувший за борт китобоя…

— Да, — кивнул я. — Это был Фарнелл. А это Шрейдер, — добавил я, показав на тело в гробу.

— Значит, Фарнелл…

Кертис осекся.

— Похоже на то, — согласился с ним я. — А теперь давайте вернем тело на место и пойдем побеседуем с Санде.

Глава 7 Хижина в горах


Джилл, похоже, была абсолютно потрясена тем фактом, что в гробу лежало тело Шрейдера, а Фарнелл оказался жив. Все то время, пока мы опускали гроб в могилу и засыпали яму землей, она стояла совершенно неподвижно и с ее лица не сходило ошеломленное выражение. Мерзлые комья земли с глухим стуком барабанили по тонкой сосновой крышке. Мы заново обложили холмик кусками дерна, вернули на место маленький деревянный крест с именем Бернта Ольсена и спустились к лодке. За все время, пока мы гребли обратно на яхту, никто не проронил ни слова. Время от времени я бросал взгляд на Джилл, которая сидела на банке напротив меня. Ее напряженные черты по-прежнему были лишены всяческого выражения. Мне очень хотелось знать, о чем она думает. В том, что наше открытие ее потрясло, не было ничего удивительного. Но было в ее глазах и сосредоточенном лице что-то странное. Она должна была волноваться и ликовать. Но она не испытывала подобных чувств. Изумление, не сходившее с ее лица, задевало какие-то струнки в глубине моей души. Мне больно было видеть ее такой.

Думаю, это было первым намеком на то, что я в нее влюбился. В тот момент я этого так и не осознал. Это понимание пришло позже. Но я был обеспокоен и опечален. Мысль о том, что он жив, должна была сделать ее счастливой. Вместо этого она была напряжена и взвинчена. И уж точно не было на ее лице счастья. Я вспомнил нашу первую встречу с ней в пабе на берегу Темзы. Она так сильно хотела попасть в Норвегию и увидеть его могилу. А теперь… Я не знал, что и думать. Шрейдер был убит. Его убил Фарнелл. Возможно, именно это причиняло ей такую боль? Или понимание того, что он пойдет на все — будет лгать и мошенничать, станет дезертиром и даже убийцей — ради достижения цели, которой посвятил свою жизнь? Вдруг я понял, как мало она, должно быть, для него значила. Возможно, она представляла собой лишь приятную отдушину в упорной борьбе мужчины с обстоятельствами, встававшими на его пути. Я также вспомнил наш разговор, когда мы поднимались по Согнефьорду. О чем она тогда меня спросила?

«Ради чего мужчина может отречься от любви? Это должно быть что-то недоступное пониманию женщины».

Я снова взглянул на нее. Она смотрела вперед, туда, где виднелся рангоут «Дивайнера», подрагивавший на черном фоне сосен, которыми густо поросло подножие массивной горы. На ее окаменевшем лице застыла отчужденность. Это уже не было лицо девушки. Это было лицо женщины, уставшей и отчаявшейся. И тут я понял, что, возможно, мертвый Фарнелл был для нее гораздо привлекательнее Фарнелла живого.

Джилл была не единственной, на кого наше неожиданное открытие, из которого следовало, что Фарнелл жив, подействовало самым странным образом. Дахлер сидел на корме, сжимая здоровой рукой край борта так сильно, что у него даже костяшки побелели. Он был взволнован. Об этом красноречиво говорили его глаза, странным образом блестевшие в ярком лунном свете. Все его тело было напряжено, и даже черты лица как будто заострились. Он сидел в лодке, как будто верхом на коне. Морщины в уголках его рта глубоко врезались в кожу лица, а приоткрытые губы, за которыми виднелись зубы, походили на оскал. Его лицо показалось мне жестоким — жестоким и взволнованным.

Как только мы оказались на борту, я приказал заводить двигатель и отчаливать. Вызвав на палубу Уилсона и Картера, я поручил им вести яхту к выходу из фьорда, а сам спустился в кают-компанию. Все остальные уже были там. Дик разливал виски по стаканам. Джилл молча и совершенно неподвижно сидела на одном из диванчиков. На фоне темных панелей красного дерева ее лицо казалось совершенно белым. Дахлер стоял в дверях собственной каюты, блестя глазами и теребя рукав пиджака.

— Давайте сюда Санде, — обратился я к Кертису. — Я хочу с ним поговорить.

— В этом нет необходимости, — натянуто произнес Дахлер.

Кертис остановился и обернулся. Мы все смотрели на Дахлера.

— Я могу рассказать вам все, что вы желаете знать, — произнес Дахлер.

Он быстро сел и наклонился вперед, опершись на свою иссохшую руку.

— Пожалуйста, присаживайтесь, — обратился он к нам. — Мистер Санде не станет с вами говорить. Он ничего не будет делать без своего партнера. Но я с ним сегодня поговорил. Пришлось применить к нему кое-какие меры убеждения. Мне известно о контрабанде, которой он занимался вместе с одним моим знакомым.

— Вы этому знакомому звонили из отеля Фьерланда? — спросил я.

— Максу Бакке? Нет.

— Кому вы, в таком случае, звонили?

Он улыбнулся.

— Это мое личное дело, знаете ли. Ну присядьте же, да, вы все, прошу вас.

Он наклонился вперед, и его глаза снова заблестели тем странным блеском, на который я обратил внимание еще в лодке. Его лицо светилось каким-то диким торжеством. Я ощутил, что по моей спине ползет холодок. Контроль над всей ситуацией внезапно перешел в руки этого калеки. Теперь мы все были в его власти.

Я сел.

— Вы знаете, где находится Фарнелл? — спросил я.

— Вот так-то лучше, — кивнул он. — Да, я знаю, где находится Фарнелл.

— Где?

— Сейчас он уже, наверное, высоко в горах, — отозвался он. — Он пытается скрыться. На его арест выписан ордер.

Я перевел взгляд на Джилл. Она смотрела на Дахлера широко открытыми глазами.

— Откуда вы знаете? — спросил я.

— А что, по-вашему, должен был сделать Йоргенсен? — спросил он. — Он должен найти Фарнелла. Для этого он подключает к поискам полицию.

— Но за что его собираются арестовывать? — вмешался Кертис.

— За убийство, — просто ответил Дахлер.

— Но никто, кроме нас, не знает, что тело в этой могиле принадлежит не Фарнеллу, — заметил я.

Он засмеялся. Это был короткий и колючий звук, резким диссонансом прозвучавший в абсолютной тишине.

— Вы не совсем понимаете. Фарнелл теперь Шрейдер. Арестовывать будут Шрейдера. Его арестуют за убийство Фарнелла.

— Но… — Я замялся. Кто бы мог представить себе нечто подобное! — Йоргенсен знает, что в живых остался именно Фарнелл?

— Ну конечно же! Как только капитан Ловаас описал человека, сбежавшего с его корабля, Йоргенсен понял, что это Фарнелл. Мизинец, помните? Это никто не сумел бы скрыть. Вы не знали, что это Фарнелл, да?

Он улыбнулся, как будто это его забавляло.

— Нет, — ответил я. — И вы тоже.

— О, я это знал, — возразил он. — Я это понял, как только мистер Санде признал, что его партнер и Эйнар Сандвен помогли этому человеку.

— Но как? — поинтересовался я.

— Как? — Внезапно его голос зазвучал жестко. — Потому что Шрейдер был австрийским евреем и сотрудничал с немцами. Вы забываете, что Санде и Сторйоханн состояли в роте Линге. Старина Эйнар Сандвен тоже был в Сопротивлении. Это должен был быть Фарнелл… или Бернт Ольсен, которого они знали. Послушайте. Вы хотите понять, как сообщение попало в китовое мясо. Что ж, я вам расскажу. После того как Фарнелл убил Шрейдера, он на лодке приплыл из Фьерланда в Бовааген. В Боваагене у него друзья, которые прятали его во время войны. Он остановился в Нордхангере у Эйнара Сандвена и его жены. Именно Сандвен подложил сверток в китовое мясо. Именно Сандвен подошел к капитану Ловаасу и попросил его взять Фарнелла на борт «Хвал Ти».

Я молча смотрел на Дахлера, нисколько не сомневаясь в том, что он говорит правду. Все это полностью соответствовало тому, что было мне известно. Это не могло произойти каким-то иным образом. Фарнелл, по всей видимости, познакомился с Санде и Сторйоханном на китобойной базе, когда садился на корабль Ловааса. Поэтому, когда его план добраться до Шетландских островов провалился, он вспомнил о водолазах. Вероятнее всего, он знал, где они будут работать, и разработал отчаянный план побега с китобоя с учетом этого фактора. Да, все совпадало. Я выругался себе под нос, сообразив, что я разговаривал с Ловаасом на борту его китобоя, в то время как человеком, запертым в одной из нижних кают, был Фарнелл. Если бы я предложил Ловаасу достаточно крупную сумму… Но я этого не сделал. А теперь Фарнелл где-то в горах скрывается от полиции, разыскивающей его за убийство… за убийство себя самого. Ситуация была совершенно нелепая.

— Где он сейчас? — спросил я.

— Я же вам сказал, в горах.

— Да, но где именно?

Снова эта кривая ухмылка.

— Вначале мы пойдем в Аурланд.

— А потом?

Я наблюдал за Дахлером, пытаясь понять, что он задумал. В ярком освещении кают-компании его глаза казались черными. Пальцы его высохшей руки были скрючены, как когти хищной птицы. Каким-то непостижимым образом вся эта ситуация доставляла ему неимоверное удовольствие.

— Позови Санде, — обернулся я к Дику.

Когда водолаз вошел в каюту, протирая заспанные глаза, я спросил:

— Где Фарнелл… Бернт Ольсен? Он в Аурланде?

Его глаза непроизвольно распахнулись от удивления.

— С чего вы взяли… — Он осекся, в упор глядя на Дахлера. — Я же просил вас ничего им не говорить, — возмущенно пробормотал он.

— Так значит, он в Аурланде?

Водолаз упрямо набычился.

Я коснулся руки Дика.

— Принеси, пожалуйста, карту, — попросил я его.

Когда он вернулся, я разложил карту на столе. Аурланд тоже находился в Согне, только чуть выше по берегу, в следующем фьорде к югу. Я перевел взгляд на Санде.

— У вас есть в Аурланде родственники?

— Нет, — угрюмо ответил он.

— А у Сандвена или Сторйоханна?

Он не ответил.

— Понятно, — кивнул я. — Мы идем в Аурланд.

Я снова посмотрел на карту. Дахлер сказал, что Фарнелл должен находиться где-то в горах. Длинная долина соединяла Аурландсванген с Вассбигденом, откуда он мог бы подняться по Стейнбергдалену до… Я проследил взглядом весь вероятный маршрут Фарнелла, и меня охватило волнение. Долина Стенберг поднималась в горы к Финсе и Йокулену. Я через стол посмотрел на Дахлера.

— У Фарнелла в Финсе должны быть знакомые, верно?

Он улыбнулся, но промолчал. Он напоминал кота. Кота, перед которым поставили миску со сливками. Мне казалось, я слышу, как он мурлычет. «Будь ты проклят!» — мысленно выругался я. Что за адское удовлетворение доставляла ему эта ситуация? Я снова посмотрел на карту. На ней совершенно отчетливо была видна проложенная через Финсе железная дорога. Судя по всему, ветка Берген — Осло. Я в очередной раз уставился на Дахлера. Попасть в Финсе из Бергена не составляло труда. А в Бергене находился Йоргенсен.

— Кому вы звонили из Фьерланда? — резко поинтересовался я.

Он улыбнулся, но не ответил.

Внезапно меня охватил гнев. Я едва сдержался, чтобы не схватить его за плечи и не начать трясти в попытке выбить из него ответ.

— Йоргенсену? — спросил я, впившись пальцами в край стола.

— С какой стати мне звонить Йоргенсену?

Я выпрямился. Действительно, зачем ему звонить Йоргенсену? Он ненавидел этого человека. Что навело меня на мысль, что он позвонил именно ему? Я был полным идиотом. Я обвел взглядом всех остальных. Они напряженно наблюдали за Дахлером. Лицо Джилл было белым, как стены залитой лунным светом церквушки во Фьерланде.

— Нам лучше лечь спать, — наконец произнес я. — Для вахты достаточно и двух человек.

Дик подал мне стакан с виски. Я залпом выпил содержимое и поднялся на палубу. Луна подобно серебряному шару зависла над белыми снегами Йостедала. Она освещала фьорд, превращая воду в ослепительную полосу света, разделяющую мрачные горы.

— Позовете меня в шесть, — сказал я Уилсону и вернулся вниз.

В кают-компании уже никого не было. Стаканы позвякивали на столе в такт работе двигателя. Когда я бесшумно отворил дверь своей каюты, Санде уже снова лежал в постели. Я сел на край его койки и подробно объяснил, почему мне необходимо разыскать Фарнелла. Но все, чего мне удалось добиться, это обещания позволить обсудить это с его партнером.

Я разделся и лег на свою койку. Я устал, но в голове роились мысли и перевозбуждение не позволяло мне провалиться в сон. Я лежал в темноте, прислушиваясь к гулу двигателей и думая о Фарнелле, который в этот самый момент, возможно, пробирался по долине, направляясь к заснеженным горам. «Слава богу, что я умею ходить на лыжах», — только и успел подумать я и тут же уснул. Мне показалось, что прошло всего несколько секунд, прежде чем меня разбудил Дик, который тряс меня за плечо.

— Поднимайся на палубу, — взволнованно прошептал он. — Скорее.

Я поспешно натянул на себя какую-то одежду и вслед за Диком бросился наверх.

Было шесть часов утра, и из-за гор у нас за кормой вставало солнце. Уилсон все еще сидел у штурвала. Дахлер стоял, опершись на крышу рубки. Его маленькая исковерканная фигурка была укутана в пальто, доходившее ему почти до щиколоток. Мы уже почти поравнялись с Балестрандом. Белый фасад отеля Квикнес был ярко освещен первыми лучами солнца.

— Смотри! — воскликнул Дик, хватая меня за руку и показывая вперед.

Прямо перед нами раскинулась гладь Согнефьорда. А слева от нас виднелась серая тень китобоя, отчетливо выделяясь на темном фоне горы. Он вспарывал воды фьорда на полной скорости, как корвет.

Я нырнул в рубку и схватил бинокль. Двойные линзы приблизили китобой, и мне удалось разглядеть название: «Хвал 10». Я опустил бинокль и посмотрел на Дахлера. Он наблюдал за мной.

— Так вот кому вы звонили, — произнес я.

Он отвернулся, глядя на китобой. Я сделал шаг к нему и остановился. Мне хотелось его ударить. Я боролся с желанием схватить его за тощую шейку и трясти, пока он не потеряет сознание. Но толку от этого было бы не много.

— Дик, — обернулся я к партнеру, — отведи Дахлера вниз. Пусть он приготовит какой-нибудь завтрак. А мне пришли сюда Санде.

Я прошел на корму и сменил Уилсона у штурвала.

Когда Санде поднялся на палубу, я указал ему на китобой.

— Это дело рук вашего друга Дахлера, — сообщил ему я.

— Он мне не друг, — буркнул водолаз.

— Вчера он позвонил Ловаасу из отеля. — Я схватил его за плечо и развернул к себе. — Послушайте! — прошипел я. — Мы должны добраться до Фарнелла прежде, чем это сделает Ловаас. Вы понимаете?

Он кивнул.

— Мы подберем вашего партнера либо по пути, либо в Аурланде. Если у нас это не получится, вы проведете меня к Фарнеллу?

— Да, — тихо ответил он. Затем он перевел взгляд на изящные очертания мчащегося по фьорду китобоя. — Ловаас настоящий ублюдок. — Он снова повернулся ко мне. — Мистер Гансерт, — произнес он, — я сделаю все, что вы скажете, потому что я так думаю, что никто, кроме вас, не сможет спасти Бернта Ольсена и вывезти его из Норвегии. Жалко, что мы раньше не знали, что вы его друг. Мы могли бы вывезти его на борту вашей яхты, вместо того чтобы прятать его в горах. — Он изо всех сил ударил кулаком по крыше рубки. — Не могу поверить, что Бернту Ольсену снова приходится спасаться. Как будто этой чертовой войны было недостаточно. Мы с Пеером работали с ним там, в горах. Мы вместе пускали под откос поезда на ветке Берген — Осло. Ольсен был смелым мужиком. Фрицы его поймали, но так и не заставили говорить. Он спас жизнь мне и партнеру. И потом он еще продолжал с нами работать, пока нас не перевели в Берген топить корабли. — Он схватил меня за руку. — Может, он и убил Шрейдера, но мне на это плевать. Собаке — собачья смерть. Шрейдер был в Финсе. Он работал на фрицев. Мне плевать, что сделал Ольсен. Если я могу помочь ему сбежать, я это сделаю.

Я удивленно смотрел на его ожесточенное лицо.

— Почему вы сказали Дахлеру, где вы спрятали Фарнелла? — спросил я.

— Потому что он мне угрожал, — ответил он. — Я все равно ничего бы ему не сказал, но я знал, что сделал для него Ольсен в Финсе, и думал,что он хочет ему помочь. Мистер Гансерт, — добавил он, — я думаю, Дахлер сошел с ума.

— Почему вы так думаете? — спросил я.

— Я не знаю. Он утверждает, что ему нужно поговорить с Ольсеном, чтобы опровергнуть те обвинения, которые против него выдвинули. Но Ольсен не может ему в этом помочь. Обвинения справедливые.

— Но я думал, что Ольсен вывез его и еще пять человек в ящиках из-под авиационных двигателей.

— Верно. Так и было. Но почему охранник пропустил их почти без осмотра? Я не знаю, но что-то тут не так. — Он снова посмотрел на китобой, уже скрывающийся за мысом, который мы только начали огибать. — Что касается Ловааса, — пробормотал он, — то если бы сейчас была война, а у меня был автомат…

Он повел руками, имитируя автоматную очередь.

— Ловаас работал на немцев? — спросил я.

— Конечно, — последовал ответ. — Ловаас всегда там, где платят. Как по-вашему, почему он сейчас охотится за Ольсеном?

Китобой скрылся из виду.

— Я так думаю, они спешат в Аурланд, — заметил я.

— А зачем еще ему мотаться по Согнефьорду? — кивнул Санде. — Китов здесь нет. И он теряет деньги каждую минуту, которую проводит здесь, а не в погоне за китами. Это значит, что деньги, которые ждут его там, наверху, гораздо больше. И, насколько я понимаю, это означает, что ему нужен Бернт Ольсен. Конечно, он прет в Аурланд.

Когда мы обогнули мыс, то снова увидели китобой. Точнее, его корму, стремительно исчезающую в легкой утренней дымке. «Дивайнер» был способен в лучшем случае на восемь узлов. «Хвал Ти» делал все двенадцать.

Я сидел за штурвалом, пытаясь понять, зачем Дахлер позвонил Ловаасу. На что он рассчитывал? Что происходило в его извращенном мозгу? К сожалению, у меня не было времени на остановки, иначе я высадил бы его в Лейкангере или Хермансваерке. Но я чувствовал, что у меня каждая минута на счету. Часы тянулись медленно. Джилл поднялась на палубу, когда мы подошли к Солснесу и повернули на юг, войдя в Аурландсфьорд. Ее лицо напоминало белую маску, и она по-прежнему молчала. Она просто долго стояла у борта, с силой стискивая поручень, а затем снова спустилась вниз. Небо затянуло тучами, за которыми скрылось солнце, и заметно похолодало. Горы в Аурландсфьорде были совсем другими. Тут не было поросших лесом склонов и глубоких расщелин, по которым с ледников обрушивались вниз ручьи талой воды. По обе стороны от нас на высоту около пяти тысяч футов вздымались голые скалы. Их отполированные льдами серые гранитные вершины были закругленными и гладкими. А за ними подобно сахарным головам виднелись гигантские глыбы льда.

Тем не менее Аурланд оказался ласковее Фьерланда. Он не выглядел затерянным в горах и времени. Над его аккуратными деревянными постройками не нависали гигантские ледяные плато, да и располагался он на краю маленькой плодородной долины. И все же вокруг стояли горы, окаймляя его мрачным фоном черных скал и холодного сероватого снега. Шел дождь, и тучи подобно покрывалу окутывали фьорд. Я поднял бинокль и направил его на город. К причалу подходил пароход. Над трубой показалось облачко пара, и по горам разнесся звук сирены, повторяясь эхом и постепенно замирая в недвижности окружающего пейзажа. На мгновение я успел подумать, что Ловааса здесь нет. Но тут же из-за парохода показались серые очертания китобоя, едва различимого в густом тумане.

Я поручил Дику пришвартовать «Дивайнер» у пристани, подальше от «Хвал Ти». Санде стоял рядом со мной на носу, и едва наш борт коснулся деревянных досок, я прыгнул на причал. Он прыгнул за мной.

— Куда? — спросил я.

Я понимал, что мы прибыли слишком поздно. Но все равно я должен был добраться до Фарнелла как можно раньше.

— Туда, — указал он и повел меня в проход между деревянными складами.

Мы прошли по главной улице и повернули направо на маленькую площадь со старой сложенной из камня церковью. Мы пересекли площадь и подошли к мосту, переброшенному через широкую реку, шипевшую и бурлившую вокруг свай моста. Вода в реке была зеленой, прозрачной и очень холодной на вид. Все ее русло было устлано валунами, принесенными с гор и окруженными тысячами вспененных водоворотов. Наши подошвы глухо застучали по деревянным доскам моста. Санде свернул направо ко второму дому за мостом. Игравшие на улице котята, один белый, а второй рыжий, замерли и с интересом уставились на нас. Мы постучали в дверь, и они, сорвавшись с места, с мяуканьем бросились к нам.

— Кто здесь живет? — спросил я.

— Сестра Пеера, — ответил Санде. — Она замужем за одним из местных. — Оттолкнув котят носком ботинка, он постучал еще раз. Гулкий стук железного молотка разнесся по улице. Он опустил голову и посмотрел на котят, которые сидели и мяукали, глядя на него. — Они голодные, — произнес он и ожесточенно заколотил в дверь.

Hva vil De? — послышался чей-то голос.

Из соседнего дома вышла толстая женщина в белом переднике.

Men det er ho hr. Sunde, — произнесла она.

Hvar er? — спросил он.

Последовала быстрая беседа на норвежском языке. Наконец Санде выбил окно и забрался внутрь, прихватив с собой котят. Я последовал за ним.

— Где они? — спросил я.

— Они ушли сегодня рано утром, — ответил Санде. — Герда, ее муж, Пеер и незнакомец.

— Фарнелл?

Он кивнул и первым вошел в кухню. Котята бежали за ним с жалобным мяуканьем. Он налил молока в блюдце и поставил его на деревянный пол.

— У всех были тяжелые рюкзаки и лыжи, — добавил он. Он открыл дверь кладовой и поставил рядом с молоком тарелку с рыбой для котят. — Герда ни за что не оставила бы котят без еды, если бы не была чем-то расстроена.

— Но почему она ушла с ними? — спросил я.

— Почему? — Он засмеялся. — Я вижу, вы плохо себе представляете, что такое горы. Понимаете, Ольсену необходимо спрятаться. Может, он займет какую-нибудь туристическую хижину, а может, спрячется на одной из наших летних ферм. В общем, в это время года там, наверху, еще никого нет. Только снег. Поэтому всю еду до последней крошки туда нужно принести на себе. Так мы и жили во время войны. Мы жили в горах, и люди вроде Гундерсенов… и Герда… да, да, не только мужчины, но и женщины, носили нам туда еду.

Он подошел к кухонной плите и сунул руку в отверстие дымохода.

— Что вы ищете? — спросил я его.

— Военные сувениры, — ответил он. — Муж Герды хранил их в трубе. Но сейчас их тут нет.

— Что за военные сувениры?

— Пистолеты. Два люгера, которые мы забрали у убитых фрицев.

— Значит, Фарнелл вооружен?

— Точно так. И это очень хорошо, потому что у них фора всего в четыре часа.

— Что вы имеете в виду?

— Ловаас был здесь всего полтора часа назад. Сейчас он уже наверняка в горах. — Он подошел к окну и выглянул на улицу. Дождь скорее напоминал мельчайший туман. — Если наверху пойдет снег, все будет в порядке. Но если снега не будет… — Он пожал плечами. — Послушайте, мистер Гансерт. Я иду за Пеером. Вы ходите на лыжах?

— Довольно неплохо, — кивнул я.

— Хорошо. Я буду на корабле через полчаса. Я принесу рюкзаки, лыжи, еду — все. Какой у вас размер ботинок?

Я сообщил ему свой размер. Меня застало врасплох то, как стремительно он перехватил инициативу. Но в ближайшие несколько часов Альфу Санде предстояло удивить меня еще не раз.

— Мы должны спешить, — сказал он, когда мы вышли на улицу и повернули обратно к мосту. — Вам понадобится легкий дождевик и теплая одежда. Пистолет есть?

— Да, — ответил я. — У меня два Смит-энд-Вессона тридцать восьмого калибра.

— Берите оба.

— Бог ты мой! — воскликнул я. — Ловаас не станет стрелять. Это слишком рискованно.

— Не станет? — рассмеялся Санде. — В другой ситуации, может, и не стал бы. Но тут совсем другое дело. Насколько я понял, речь идет о достаточно больших деньгах, ради которых он готов нарушить закон. Тем более что отмазаться он всегда сумеет. Что такое смерти нескольких человек, когда на кону стоит судьба новой отрасли промышленности?

Я вспомнил ночную погоню на китобойной базе. Санде был прав. Ничто не могло остановить Ловааса, который отлично понимал, на что и ради чего он идет.

— Я принесу пистолеты, — кивнул я.

Мы расстались на площади, и я поспешил вернуться на яхту. Шагнув на борт, я увидел Джилл, которая вместе с Кертисом стояла у поручня, опираясь на него обеими руками.

— Где он? — спросила она. — Капитан Ловаас ушел около часа назад вместе с Халворсеном, своим помощником, и одним из матросов, человеком по фамилии Гаардер. У них были рюкзаки и лыжи. Билл, что случилось?

— Фарнелл ушел в горы, — ответил я и обвел взглядом палубу. — Где Дахлер?

— Ушел, — ответил Кертис. — Сел на пароход.

— Вернулся в Берген? — уточнил я.

— Нет, пароход шел дальше по фьорду, во Флам.

— Флам?

Это название показалось мне знакомым. Я нырнул в рубку и уставился на карту. Джилл и Кертис уже стояли рядом. Флам находился в самом конце Аурландсфьорда. И еще из Флама вела горная железнодорожная ветка, которая соединялась в Мюрдале с основной дорогой Берген — Осло. Из Мюрдаля оставался всего час пути до Финсе. Я развернулся.

— Вы умеете ходить на лыжах?

— Я умею, — кивнула Джилл.

— Немного, — ответил Кертис.

— Отлично. Как только я соберу вещи, Дик отвезет вас во Флам. Возможно, вы сумеете догнать там Дахлера. Если вам это удастся, он не должен вас заметить. Если вы его там не застанете, садитесь на первый же поезд до Мюрдаля, где пересядете на поезд до Финсе. Если я все понял правильно, вы сможете сесть в один поезд с Дахлером. А если не с Дахлером, то с Йоргенсеном. Во всяком случае, вы должны дождаться их обоих в Финсе. Все понятно?

Кертис кивнул. Но на лице Джилл появилось упрямое выражение.

— Куда вы идете?

— Мы с Санде поднимемся в горы.

— Я иду с вами, — заявила она.

— Нет.

Она попыталась спорить со мной, но я ее остановил.

— Вы будете нас тормозить. Идти придется очень быстро. Мы должны настичь Ловааса прежде, чем он доберется до Фарнелла. Бога ради, Джилл! — не выдержал я, когда она снова принялась спорить. — Сделайте то, о чем я вас прошу. Проследите за Дахлером. Я знаю, что задумал Ловаас. Но я не могу понять игру Дахлера. Вполне может оказаться, что он опаснее капитана.

Я спустился к себе в каюту, по пути окликая Дика.

— Дик, — обратился я к нему, — ты остаешься на яхте. Отвези Джилл и Кертиса во Флам, а потом возвращайся сюда. Брось якорь чуть поодаль и установите вахты. Уилсон и Картер остаются с тобой. Что бы тебе ни сообщили, отсюда ни с места.

Я наклонился к нижнему ящику стола и извлек оттуда два револьвера. Брови Дика поползли вверх.

— Хорошо, — ответил он. — Я буду ждать поодаль всякий раз, когда тут будет достаточно мелко, чтобы бросить якорь. Если тебе понадобится подняться на борт ночью, просигналь своим фонарем Д-Ж-О-Р-Д-Ж.

— Хорошо, — кивнул я и открыл бумажник. — Вот тебе пятьдесят тысяч крон. — Я протянул деньги Дику. — Дашь двадцать тысяч Кертису и десять Джилл. Остальные деньги пусть останутся у тебя. Если тебе понадобится Улвик, его номер — Берген 155 102.

Я шарил по ящикам, собирая все, что мне могло понадобиться, — носки, свитера, перчатки, дождевики.

— Собери для меня немного сигарет, спички, шоколад и полбутылки виски, — попросил я Дика. — И пару свечей. Они в камбузе. Маленький фонарь тоже там.

Через пять минут я был готов, запихнув все в вещевой мешок. Я бросил мешок на пристань, и Дик скомандовал:

— Отправляемся.

Уилсон бросился к линям. Джилл подошла ко мне.

— Удачи! — произнесла она. Ее серые глаза затуманились, как будто она испытывала сильную боль. — Молю Бога, чтобы вы успели, — прошептала она. Внезапно она наклонилась вперед и поцеловала меня в губы. — Спасибо, — тихо произнесла она и поспешно отвернулась.

— Отдать кормовой, — окликнул Дик Уилсона.

Взревел, ожив, двигатель. Я обернулся к Кертису.

— Я рассчитываю, что вы сумеете настичь Дахлера, — произнес я. — Если он отправится в Берген, оставьте его в покое. Сами поезжайте в Финсе. Вы нужны мне там, между нами и Йоргенсеном.

— Хорошо, — кивнул он.

— Я свяжусь с вами в отеле Финсе, как только смогу.

Он кивнул, и я спрыгнул на пристань. Яхта уже медленно сдавала назад. Я стоял под моросящим дождем, наблюдая за «Дивайнером», который грациозно развернулся на глади фьорда. Винты взбили воду за кормой, и яхта заскользила прочь. Ее стройные мачты были обнажены, но медные детали горделиво блестели даже в этот унылый день. Я провожал ее взглядом, пока она не превратилась в призрачную тень в сгустившейся стене тумана.

На пристань, яростно сигналя, влетел открытый автомобильчик. Не успел он остановиться, как с пассажирского сиденья рядом с водителем соскочил Санде. Заднее сиденье было завалено рюкзаками и лыжами.

— Садитесь сзади, — скомандовал он, хватая мой вещмешок. Открыв дверцу, он швырнул мешок поверх рюкзаков. — Заодно упакуете рюкзак. — Я повиновался, и машина рванула с места еще прежде, чем он успел толком усесться на сиденье. — До Вассбигдена мы можем доехать на машине, — сообщил мне он.

Мы вылетели на площадь и, повернув налево, помчались вдоль реки.

Такой сумасшедшей езды мне еще видеть не приходилось. Водитель был одним из друзей Санде по Сопротивлению и, судя по всему, что-то знал о спешности нашего путешествия. Во всяком случае, он вел автомобиль так, как будто за нами гнался сам дьявол. Дорога представляла собой неровную каменистую тропу. Автомобиль трясло и подбрасывало, но он продолжал мчаться, не снижая скорости. Прямо перед нами высились горы — серо-белый мир снега, полускрытый туманной дымкой. Вскоре они обступили нас со всех сторон, и тропа запетляла между утесами, которые выглядели так, как будто были готовы в любую секунду обрушить на нас град валунов, настолько лед бесчисленных зим раскрошил и изрезал трещинами окружающие скалы.

Санде обернулся ко мне. Я в это время силился уложить свои вещи в рюкзак и при этом не вылететь из машины.

— У Ловааса преимущество ровно в один час, — сообщил он мне. — Харальд, — кивнул он на водителя, — только что отвез его в Вассбигден.

«Один час! Если мы поспешим, то вполне сможем его перехватить!» — обрадовался я, вспоминая огромный живот Ловааса. Но потом я вспомнил, как он проворен и быстр. Один час — это было не так уж и мало. Но у нас было одно преимущество. Мы знали, что он впереди. Он не знал, что мы идем за ним.

— Кто с ним? — спросил я.

— Его помощник и еще кто-то, — последовал ответ.

Утесы сменились более пологими склонами, поросшими зелеными соснами. Перед нами раскинулась долина, на которой блестела серебристая гладь озера.

— Вассбигден! — крикнул Санде.

В дальнем конце долины, отчетливо отражаясь в светло-зеленой воде, сгрудились дома.

Мы обогнули озеро и спустя еще одну милю остановились, подъехав к деревушке Вассбигден. Выпрыгнув из машины, мы вскинули рюкзаки на плечи. Они оказались невероятно тяжелыми. Кроме одежды нам предстояло нести на себе еду — преимущественно сыр и шоколад. Сверху были привязаны лыжи. Харальд и его автомобильчик скрылись за поворотом тропы, а мы зашагали по направлению к горам. Воздух был сырым и холодным. Рюкзак оттягивал мои непривычные к такому грузу плечи. Лыжные ботинки, предоставленные мне водолазом, оказались слишком велики. Я потел и проклинал Фарнелла.

Несмотря на свою внешнюю хрупкость, именно Санде, который был вполовину меньше меня, сразу задал скорость нашего движения. Когда я поинтересовался, планирует ли он догнать Ловааса уже сегодня, он ответил:

— К ночи мы должны дойти до туристической базы Остербо. Разумеется, если вы не предпочитаете спать в одном из заброшенных фермерских домиков.

— Сейчас полнолуние, — пропыхтел в ответ я. — Мы можем продолжать идти при лунном свете.

— Может и так, — отозвался он. — Но вы еще не знаете, как будете себя чувствовать. До Остербо довольно далеко. Более двух норвежских миль. А в каждой норвежской миле семь английских.

После этого мы продолжили идти молча. Мы постепенно погружались в туман, взбираясь все выше по самому краю долины. Под нами гремела река, скатываясь по узкому ущелью в Вассбигден. С обеих сторон ущелье ограждали отвесные и черные от воды скалы. Их вершины терялись в облаках, и казалось, они уходят в бесконечность. Откуда-то доносился грохот воды, который с каждым нашим шагом становился все громче. Наконец подобно широкой серебристой ленте из тумана возникла белая пена водопада. Мы начали взбираться наверх рядом с этой живой клубящейся водной массой. Нечего было и думать о том, чтобы обменяться хоть словом. Река наполнилась тающими снегами, и вода зелеными волнами выплескивалась из своего каменного ложа. Казалось, что вся скованная скалами долина содрогается под весом обрушивающейся с гор и устремляющейся во фьорд воды.

Наверху скалы немного расступились, и во все стороны разбежались склоны, покрытые сочной весенней травой, обрываясь у подножия все тех же черных башен без вершин. Эта долина была усеяна одинокими валунами, некоторые из которых своими размерами напоминали дом. Под одной из нависающих каменных плит укрылись обломки разрушенной деревянной хижины.

— Алмен Саетер, — прокричал мне в ухо Санде. — Этому дому больше двухсот лет. Когда-то здесь круглый год жил один старик. Он убивал всех, кто появлялся в этой долине. Прямо как в мифах.

Хижина и в самом деле была очень старой. По сути она представляла собой руины. Ее стены были сооружены из огромных бревен, концы которых соединялись вырубленными топором пазами, выходя при этом за пределы углов. Крыша была покрыта дерном поверх слоя бересты. Огромная каменная плита защищала строение от осыпающихся сверху камней. Мне казалось, что еще немного, и мое сердце выскочит из груди. Я остановился, чтобы перевести дух, но меня тут же окликнул Санде:

— Пойдемте, мистер Гансерт. Мы еще и не начинали подниматься.

Он повернулся и начал подъем по одному из склонов. Казалось, что рюкзак слишком велик для его маленького тела. Он походил на улитку, несущую на спине собственный дом. Да и двигался он столь же неторопливо. И все же во всех его движениях ощущался определенный ритм. Он шел вперед, неуклонно преодолевая пространство, отделяющее его от цели. Голые ноги над белыми носками были оплетены жесткими мышцами, отчетливо проступавшими при каждом уверенном шаге. Эти мышцы представляли собой наследие юности, проведенной в горах, передвигаться по которым можно было только пешком или на лыжах.

Я снова пошел за ним, стараясь не спешить, пытаясь уловить ритм его легких шагов. Но у меня болели ноги, а сердце гулко стучало в груди. По моему лицу струился пот. Казалось, он льется из всех пор, намереваясь насквозь промочить мою одежду. Я подумал о Фарнелле, который шел впереди, не догадываясь о погоне. Это подстегнуло мою решимость и придало сил. Я был обязан догнать его раньше Ловааса. Эта мысль должна была меня подстегивать. Если моя физическая форма не соответствовала стоящей передо мной задаче, значит, мне оставалось полагаться на силу воли.

Долина постепенно расширялась и наконец раздвоилась. На развилке мы пошли по тропе, уводящей влево, пересекли шаткий деревянный мостик и перевалили через холм, чтобы очутиться на очередной развилке. Тут наконец впервые появился снег. Длинная белая полоса пересекала ущелье и реку. Это и тот факт, что нам предстоял один из немногих спусков, воодушевило меня настолько, что я ускорил шаги и догнал Санде.

— Мы скоро встанем на лыжи, — пропыхтел я, указывая на снег.

Я мечтал о том облегчении, которое ощутят мои измученные ноги, заскользив наконец по снегу.

Он посмотрел на меня. Его лицо было спокойным, свежим и даже не покрылось испариной.

— Чем меньше нам придется идти на лыжах, тем лучше. Просто попытайтесь идти равномерно. Старайтесь поддерживать один и тот же темп. И чуть размашистей. Мы идем слишком медленно.

— Вы хотите сказать, что Ловаас идет быстрее нас? — спросил я.

Он кивнул:

— Конечно. Да, я понимаю, что вы не виноваты. Мы привычные к такой ходьбе. А вы нет. Просто закройте рот, опустите голову и продолжайте идти. И помните: темп задаю я. Вы немного отдохнули, так что мы можем пойти быстрее.

И он зашагал вперед. Я пристально следил за его ногами. Они мелькали все быстрее, легко и непринужденно делая длинные скользящие шаги, без малейших усилий поддерживая постоянный темп. Некоторое время мы шли берегом реки, и брызги от нескольких небольших водопадов каплями оседали на наших лицах. Я старался от него не отставать, повторять его пластичные движения, невзирая на боль в коленях. Затем начался неуклонный и безжалостный подъем. Как я ни старался, но он все больше отрывался от меня, уходя вперед. Я оперся руками о коленные чашечки и низко опустил голову. Я должен успеть. Я скрежетал зубами и думал о Фарнелле. Я обязан был успеть к нему раньше Ловааса. Я начал напевать какой-то мотивчик, с шипением втягивая воздух на каждом судорожном вздохе. Я урчал его себе под нос в ритм собственным шагам. А ритм моих шагов совпадал со словами «я должен успеть на помощь к Фарнеллу». Я должен успеть на помощь к Фарнеллу. Мои ноги буквально горели. Они словно налились свинцом и болели так сильно, что я едва их переставлял. Я задыхался, а глаза заливал пот. Ко всему прочему тяжелый рюкзак оттягивал плечи, врезаясь лямками в тонкую кожу над ключицами. Мне казалось, что еще немного, и шея не выдержит этого напряжения. Я упорно придерживался ритма этих слов — я должен успеть на помощь к Фарнеллу. Но постепенно мое сознание затуманилось и я перестал не то что повторять эти слова, которые изгладились в моей памяти, но даже выдыхать сквозь зубы в ритм собственных шагов. Мой рассудок превратился в чистый белый лист, на котором не было ничего, и воспоминаний о Фарнелле тоже. Я уже вообще ничего не помнил. Теперь мой мир сузился до каменистой тропы, неуклонно взбирающейся на гору, и покачивающейся далеко впереди маленькой фигурки Санде с непомерно большим рюкзаком на спине.

Мы постепенно удалялись от реки, продолжая взбираться по одному из склонов. На вершине туман оказался еще гуще. Тут также кое-где встречался снег, а тропка еле угадывалась. Мы вступили в дикие места, и нас окружили огромные, покрытые лишайником валуны, припорошенные снегом. Время от времени попадались обломки скал с огромной буквой «Т», написанной красной краской. Это ассоциация туристов старательно наметила тропу. Внезапно среди унылых деревьев с вывихнутыми во все стороны ветвями я увидел надпись — «БЬОРНСТИГЕН». Рядом с огромными черными буквами на гигантской плите была нарисована стрелка, которая указывала налево. Санде поджидал меня, остановившись у плиты.

— Медвежья лестница, — произнес он. — Тут можно срезать дорогу. Если Ловаас предпочел более легкий маршрут, мы сможем его тут нагнать. Правда, придется взбираться на скалу.

У меня упало сердце. У меня не было ни малейших иллюзий насчет того, что Санде имел в виду, говоря: «Придется взбираться на скалу». Он зашагал левее, поднимаясь по пологому склону.

— Наверху мы сделаем привал. Заодно и перекусим, — сообщил мне Санде.

Он сказал это, небрежно обернувшись через плечо, как будто пытаясь меня приободрить.

— Откуда это название — Медвежья лестница? — поинтересовался я.

Я шел так близко, что почти касался лицом потертой брезентовой ткани его рюкзака.

— Какой-то старый медведь часто пользовался этой тропой. Думаю, в этом вся причина.

— В этих горах водились медведи?

— Еще и как водились. Мой отец на них охотился. Они тут и сейчас встречаются. Но на них уже не охотятся.

Мы примолкли, потому что склон стал еще круче. Вскоре мы взбирались наверх под нависшей над нами отвесной скалой. Кровь стучала у меня в ушах. Я чувствовал, как по спине стекают ручейки пота. Туман и пот крупными каплями собирались у меня на бровях. Мы прошли через сугроб. В снегу отчетливо отпечатались следы подбитых гвоздями ботинок. Санде остановился и показал на отпечатки:

— Все ведут вверх. Никто не спускался. Мы можем догнать Пеера.

— Ловаас тоже здесь шел? — пропыхтел я.

— Понятия не имею, — последовал ответ.

В тумане окружающий мир казался совершенно неподвижным. Река напоминала о себе лишь приглушенным журчанием. Маленькая серая птица щебетала, сидя на большом камне и как будто кланяясь нам всем телом. Еще один сугроб, за которым началась крутая каменная осыпь, припорошенная снегом и исчезающая в тумане. Поодаль виднелись бесконечные цепи призрачных пиков в высоких снежных шапках. Но меня слепил пот, и я уже не видел почти ничего, кроме предательски присыпанной снегом тропы, петляющей вдоль неприступной скалы. Поскальзываясь и чертыхаясь, я пытался цепляться за эти камни как ногами, так и руками, но из-за тяжелого рюкзака то и дело терял равновесие. Я задыхался и обливался потом, но упорно взбирался наверх. Я думал о старом медведе, для которого эта осыпь служила лестницей. Правда, у него было четыре лапы и ему не приходилось тащить на себе рюкзак и лыжи. Местами тропа показывалась из-под снега, и тогда из-под ног Санде скатывались камни, больно бившие меня по голеням. Камни катились и из-под моих ног. Некоторые из них застревали в снегу у меня за спиной, замолкая внезапно и бесповоротно, но другие продолжали грохотать, и их рокот постепенно становился все тише и наконец окончательно стихал вдали.

Санде останавливался все чаще, чтобы подать мне руку и помочь взобраться наверх. Но наконец мы оказались наверху, в безумном скоплении гигантских валунов, рухнувших с еще более высоких скал. Тут мы остановились и сбросили рюкзаки. Я обессиленно упал на камни. Все мое тело гудело от усталости и пылало жаром. Санде извлек нечто, что он назвал heimebaktflatbrod и что представляло собой тонкую домашнюю лепешку, и кусок коричневого козьего сыра.

— Ешьте побыстрее, — попросил он. — Отдохнуть можно только минуту или две. Только не ешьте снег.

Пока я лежал, пытаясь есть, он ходил вокруг, изучая следы, оставшиеся там, где был снег. Но в конце концов он покачал головой:

— Совершенно непонятно, сколько здесь прошло людей.

Я закрыл глаза. Мне было уже все равно. Мне не было дела до того, убьют Фарнелла или нет. Мне было безразлично, даже если бы Ловаас материализовался из тумана и прицелился в меня из пистолета. Если бы он меня пристрелил, это избавило бы меня от невыносимых мучений. Я был наполовину мертв от усталости. Туман окутывал меня подобно липкому покрывалу. Он просачивался сквозь влажную от пота одежду, пробирая до костей. Спустя несколько секунд я уже дрожал от холода, забыв о том, что только что сгорал от жары.

— Ладно, — махнул рукой Санде, — нам пора.

Я открыл глаза. Он смотрел на меня с сочувственной улыбкой.

— Вы скоро привыкнете, — произнес он.

Я с трудом встал, преодолевая острую боль во всех мышцах. Во время этого краткого отдыха они, казалось, так застыли, что суставы отказывались сгибаться, как будто успели заржаветь. Санде помог мне надеть рюкзак. Какое-то время мы шли по снегу, который становился все глубже. Вскоре нам пришлось надеть лыжи. Сначала Санде натер их воском. Для ходьбы по глубокому снегу норвежцы пользуются воском. Моим усталым ногам лыжи показались тяжелым и неповоротливым грузом. Мне казалось, я привязал к стопам парочку каноэ. Мы боком поднимались по горе, и теперь кричали отчаянным криком другие группы мышц. Какое-то совсем непродолжительное время мы бежали вниз по лыжне, оставленной другими лыжниками. Я отметил, что колея была не одна. Снег окончился камнями, и я резко остановился. Тяжелый рюкзак качнулся в сторону, и я упал. Санде помог мне подняться на ноги.

— Ловаас впереди, — произнес он.

Я кивнул, потому что уже и сам это понял.

Снова начался подъем. Затем снова пришлось бежать на лыжах, петляя между огромными, укрытыми снегом утесами. В какой-то момент Санде начал петлять по склону горы, как будто что-то искал. Наконец он остановился у большой скалы. Я увидел, что он держит в руке пистолет, который ему дал я. Он бесшумно заскользил вперед, и я последовал его примеру, спеша ему на помощь. Но не успел я его догнать, как он исчез. Я увидел, что практически упираюсь в заднюю стену крохотной хижины, почти полностью погребенной под снегом.

Санде вынырнул из-за угла, качая головой.

— Холмен-саетер, — пояснил он. — Здесь никого. Ни одна лыжня сюда не повернула. Но на всякий случай я хотел все проверить. — Он вытащил из рюкзака карту. — Надо посмотреть, может, нам удастся немного срезать. — Спустя мгновение он покачал головой. — Нет, придется идти за остальными.

И опять мы пошли в гору. Теперь, когда от рюкзака отвязали лыжи, мои плечи болели меньше. Но мои ноги напоминали ноги набитой опилками куклы, из которой постепенно высыпаются опилки. Мне казалось, что даже мои кости размягчились, став почти жидкими, и свободно гнутся во всех направлениях. Мне с трудом удавалось заставить лыжи держаться параллельно друг другу. Если бы только на нашем пути попался какой-нибудь замечательный спуск! Но я слишком хорошо представлял себе весь маршрут. Подъем, который начался в Аурланде, заканчивался только в Финсе, и это означало, что нам предстоит пройти добрых пятьдесят миль.

От Холмен-Саетер мы поднимались зигзагами, время от времени снимая для этого лыжи. Наверху нас встретил сильный и холодный ветер, который сдувал туман в начало долины. Он был похож на плотную белую пелену, которую как будто отдергивала гигантская рука, показывая нам серебряную ленту реки далеко внизу и черные утесы напротив. Но спустя всего мгновение он снова нависал над нами непроницаемой и удушающе-плотной массой. Здесь снег был посуше. Но после слишком короткого спуска дорогу нам начали преграждать похожие на кротовые кучи валуны, и нам пришлось продолжить путь пешком. Вскоре мы снова оказались на берегу реки, на широкой тропе, позволявшей в очередной раз встать на лыжи. Долина все расширялась, и река превратилась в цепь озер. На берегу самого большого озера стояла аккуратная и ухоженная хижина. И снова следы от лыж прошли мимо, никуда не сворачивая. Двери и окна были заколочены. Подобным же образом было заперто и отхожее место.

Санде остановился и указал на следы лыж. Три лыжни уходили в сторону.

— Пеер вернулся, — произнес он. — Видите их след?

— Почему же мы с ними не встретились? — прохрипел я.

На самом деле мне было все равно. Я был уже ни на что не способен. Мой рассудок заволокла мгла, и мне уже вообще ни до чего не было дела. Все, что я знал, так это то, что должен идти вперед.

— Возможно, они не захотели снимать лыжи и пошли обратно длинной дорогой, — ответил Санде. — Кроме того, спускаться по Бьорнстигену довольно неприятно.

Он пошел дальше. Я, спотыкаясь, бросился за ним, стараясь поддерживать этот убийственный темп. Мне хотелось зачерпнуть пригоршню снега и затолкать ее себе в рот. Я мечтал прилечь в этот белый пух, который с тихим скрипом сминался под нашими лыжами. Но все эти желания отодвигала на второй план мысль о Фарнелле, который сейчас в полном одиночестве сидел у очага в какой-нибудь заброшенной хижине в этих горах. След от его лыж был таким же отчетливым, как если бы маршрут был нанесен на карту. И пока он сидел там, одинокий и очень усталый, Ловаас и двое его спутников неуклонно сокращали разделяющее их расстояние. Именно эта мысль гнала меня вперед. Мы должны были догнать Ловааса. Мы должны были предостеречь Фарнелла. Если мы опоздаем… Я не опасался того, что Фарнелл заговорит. Я знал, что он не скажет Ловаасу, где находятся залежи торита. Ничто не могло заставить его выдать свою тайну. Но его могли убить… Я вспомнил, какой злобой горели голубые глаза Ловааса. Я вспомнил, что говорил о нем Дахлер. Он вполне мог убить Фарнелла в припадке неконтролируемой ярости. Но если бы они его убили, то все, чему он посвятил свою жизнь, было бы навсегда утрачено.

В конце озера тропа прижималась к отвесной стене утеса и исчезала. Ее заменили деревянные доски на железных опорах, под которыми виднелась черная холодная вода. Думаю, именно тогда я заметил, что начинают сгущаться сумерки. Я посмотрел на часы. Уже было почти семь часов. Мы взбирались еще несколько минут и вскоре оказались на склоне холма, с которого открывался вид на широкую долину. Горы как будто отодвинулись вдаль и продолжали расступаться по мере того, как мы шли вперед, постепенно превратившись в смутные серые очертания, исчерченные холодными полосами грязно-серого цвета. Откуда-то сверху на нас снова ринулся туман, как будто во внезапном сговоре с ночью. Серая долина стремительно погружалась в полутьму, в которой и скалы, и река стали невесомыми и какими-то нереальными.

Вскоре окончательно стемнело, но тьма наступала постепенно, и наши глаза успели приспособиться. И все же было очень темно. Только снег смутно поблескивал под ногами как доказательство того, что нас не поразила внезапная слепота. Теперь Санде шел медленно, тщательно выбирая дорогу. Он так вытянул вперед шею, что казалось, он что-то вынюхивает, ориентируясь по запаху. Но у него был компас, по которому он и шел. Иногда мы приближались к воде и отчетливо слышали, как она журчит между камней, затем снова удалялись от реки, взбираясь на очередной склон. Скалы, которые встречались нам на пути, были массивными и очень опасными. Но наконец мы вышли на открытую местность. Здесь не было ни реки, ни скал. Со всех сторон нас окружало белое снежное мерцание. Наши лыжи мерно хрустели на этой ровной заснеженной поверхности. А потом он нашел след от лыж тех, кто прошел здесь до нас, и пошел по этому следу сквозь мерцающий мрак, который представляла собой ночь в горах. Мир замер и не издавал ни звука. Казалось, застыло на месте даже время. Мне чудилось, мы навеки погрузились в мир теней между жизнью и смертью, так тут было холодно, одиноко и невыразимо тихо. Эту вечную тишину нарушало лишь тихое пение наших лыж. Я уже не пыхтел. Кровь тоже перестала гулко колотить по моим барабанным перепонкам. Я чувствовал, что мое тело онемело от холода и одиночества, которые поедали меня заживо.

Санде скользнул ко мне.

— Слушайте! — приказал он.

Мы остановились. Сквозь шепот тишины до нашего слуха донеслось отдаленное бормотание.

— Это Остербо, — пояснил водолаз. — Если нам повезет, мы найдем его там.

— А где Ловаас? — спросил я.

— Не знаю, — отозвался Санде. — Здесь его не было. Видите, здесь четыре следа от лыж. Это компания Фарнелла. Может, Ловаас задержался в Насбо, в той хижине у озера. Он мог бы там отдохнуть, а затем, дождавшись, пока встанет луна, продолжить путь в Остербо.

— Но ведь там было заперто, — возразил я.

— Может, он вернулся, когда начало темнеть.

— Но мы бы услышали его, если бы он прошел нам навстречу, — заметил я.

— Не услышали бы, если бы он прошел вдоль реки. — Он схватил меня за руку. — Смотрите, появляются звезды. Ночь будет ясной.

Мы продолжали идти по едва различимому в темноте следу четырех лыжников. Шум воды становился все отчетливее. Мы уперлись в каменную стену, повернули, некоторое время шли вдоль нее и наконец подошли к мосту через этот поток. Снег на толстом дощатом настиле был взрыт множеством лыж. Но понять, сколько здесь прошло людей, было невозможно. Сразу за мостом мы повернули направо. И там, прямо перед нами, тускло замерцал свет — красноватый отблеск напоминал горящий в ночи костер. Мы заскользили к нему.

Звездный узор исчертил небо перед нами. Туман льнул ко всему окружающему, придавая предметам форму и объем. Мы миновали каменную стену, кладбище с двумя одинокими крестами. За кладбищем тускло блестела стальная поверхность озера. Я вытащил из рюкзака пистолет. Вскоре уже можно было разглядеть приземистые очертания turisthytten. Ближе других к озеру стояла старая сложенная из камня хижина с крытой дерном крышей. Сразу за ней виднелся новый бревенчатый дом. Именно в его окне мерцал свет. Гладкий белый снег окружал хижину со всех сторон. Вокруг царили абсолютный покой и полная тишина, нарушаемая лишь журчанием ручья. Следы лыж оканчивались у самой двери хижины. Слева к окну тянулся еще один след, огибающий дом и тоже устремляющийся к двери.

Вдруг в этой озаренной звездами тишине раздался щелчок замка. Но был ли это щелчок замка, или кто-то взвел курок? Мы застыли на месте. Щелчок повторился, и на этот раз стало ясно, что звуки доносятся из дома. Санде сжал мой локоть.

— Дверь, — прошептал он.

Дверь захлопнулась, в очередной раз щелкнув замком. Мгновение спустя она снова приотворилась, но тут же снова захлопнулась. Кто-то оставил дверь хижины открытой, и теперь она хлопала на леденящем ветру. Почему-то возникла ассоциация с пятками повешенного человека.

— Вы к окну, — прошептал Санде, — а я к двери.

Я кивнул. Много позже я осознал, до какой степени я устал, если безропотно уступил ему весь контроль над ситуацией. Я подкатился к темной стене хижины и начал пробираться к окну, пытаясь подготовиться к тому, что нам предстояло увидеть. Эта открытая дверь… Не может быть, чтобы Фарнелл забыл ее запереть. С другой стороны, он мог притаиться внутри, следя за окружающим и ожидая гостей.

Тень Санде подкралась к двери. Там он снял лыжи и, держа пистолет наготове, бесшумно скользнул в дом. Быстро подъехав к окну, я заглянул внутрь. На первый взгляд комната была совершенно пустой. Но я тут же заметил в дальнем углу нечто, похожее на узел. Я присмотрелся и понял, что это три рюкзака. Вокруг валялись продукты и одежда. На столе была разбросана еда. Рядом с камином лежали топор и груда дров. Я чуть не порезал нос о разбитое стекло, пытаясь заглянуть подальше в комнату. Я коснулся рамы. Она тут же подалась. Открыв окно настежь, я ощутил тепло очага. Дверь распахнулась. В открытом проеме стоял Санде с пистолетом в руке. Он тоже посмотрел на рюкзаки, а затем обернулся в мою сторону.

— Выходит так, что он ушел?

Мой онемевший от усталости мозг оказался не готов к таким быстрым выводам. Кроме огня в очаге я больше не видел ничего. Фарнелл мог и подождать. Теперь спешить было некуда. Вот его рюкзаки. Вот огонь в очаге. Я представил себе чашку чая и, сняв лыжи, заспешил к двери. С трудом волоча ноги, я прошел по темному коридору, от которого отходили в обе стороны крохотные комнатушки. А затем я оказался в комнате с камином. Спотыкаясь, я подошел к нему и сбросил рюкзак на пол.

Бог ты мой, как же он был чудесен, этот огонь! Мое измученное тело с невыразимой благодарностью впитывало в себя его тепло. Если бы я мог замурлыкать, мое счастье было бы абсолютным.

— Похоже, он ушел совсем недавно, — почесав затылок, произнес Санде.

Не снимая рюкзака, который как будто прирос к его спине, он протянул к огню руки.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил я.

Санде ошеломленно уставился на меня.

— О господи, мистер Гансерт, — пробормотал он. — Это совершенно на вас не похоже. Сколько вы видите рюкзаков?

— Три, — сонным голосом отозвался я. Но какая-то мысль продолжала точить мой мозг, пытаясь пробиться к сознанию. И вдруг я вскочил на ноги. — Боже мой! — воскликнул я. — Три. А должно быть четыре.

Он кивнул.

— Точно так. Они побывали здесь раньше нас.

— Ловаас? — спросил я.

— Точно так. Они влезли в окно. Открыли его через разбитое стекло. — Он внимательно посмотрел на меня и, сбросив рюкзак на пол, сунул руку глубоко в карман. — Возьмите, дружище, глотните немного, — произнес он, протягивая мне флягу, — а я тут осмотрюсь, что к чему.

Я отвернул крышку фляги и сделал глоток огненной жидкости. Это оказался бренди. По моим внутренностям разлилось тепло. Спустя несколько минут вернулся Санде.

— Пусто, — сообщил мне он. — Следов борьбы тоже нет. Везде полный порядок. Никто не сопротивлялся. — Он почесал голову и тоже отхлебнул из фляги. — Насколько я понимаю, Ольсен немного проводил Пеера и остальных, а на обратном пути заметил Ловааса и его спутников. Возможно, у него есть бинокль. — Он присмотрелся ко мне. — Как вы себя чувствуете?

— Лучше, — отозвался я. — Гораздо лучше.

То, что он говорил, полностью соответствовало здравому смыслу. И это меня приободрило. Потому что это означало, что мы не утратили окончательно шанс добраться до Фарнелла раньше Ловааса. Фарнелл, который был начеку, очень отличался от ничего не подозревающего Фарнелла, мирно отдыхающего у огня. Я посмотрел на угли.

— Он явно ушел совсем недавно, — заметил я. — Огонь еще очень яркий.

— Глотните еще немного. — Он снова протянул мне флягу и положил пистолет на стол.

После этого он извлек нож и начал нарезать хлеб, масло и сыр, уже лежавшие на столе.

— Немного перекусим, — пояснил он. — А потом пойдем дальше.

Пойдем дальше! От одной мысли об этом все мои конечности пронзила острая боль. Но он был прав. Если мы не пойдем дальше, нечего было и думать о том, чтобы догнать Ловааса.

— Ладно, — пробормотал я, с трудом поднимаясь на ноги.

В этот момент чей-то голос произнес:

Sta stille!

Санде, который в этот момент отрезал кусок коричневого сыра, замер. Уронив нож, он попытался схватить пистолет, лежавший на другом конце стола.

Sta stille ellers sa skyter jeg.

Санде замер, глядя в окно. Я проследил за его взглядом. В открытом окне виднелись голова и плечи человека, наставившего на нас дуло пистолета. Яркие отблески огня озаряли его красноватым сиянием. Лицо мужчины было темным, а его нижнюю часть и вовсе скрывала борода. Его глаза напоминали два черных угля. На голове у него возвышалась меховая шапка-ушанка с клапанами для ушей.

Hva er det De vil? — спросил у него Санде.

Мужчина что-то резко ответил по-норвежски. Когда он замолчал, из густой бороды сверкнули белые зубы. Он улыбался.

— Что он говорит? — спросил я у Санде.

— Он говорит, что не причинит нам вреда, если мы не будем делать глупостей. Он третий из группы Ловааса. Должно быть, Ловаас с помощником ушли по следу Фарнелла. Кажется, они заметили нас, когда уже темнело. И с того момента он и слоняется поблизости, дожидаясь нашего появления. Черт подери! Какие же мы идиоты!

Я посмотрел на свой револьвер. Он лежал в ярде от меня. Внезапно на меня нахлынула волна сонливости. Это означало, что дальше я идти все равно не могу. Я должен был остаться в хижине и отдохнуть. Но, перехватив взгляд Санде, я ощутил, что от моей апатии не осталось и следа. Его маленькое тело все подобралось, а пальцы под столом скрючились, как когти хищной птицы.

— Komm inn, — негромко откликнулся он.

Глава 8 На леднике Санкт-Паал


Человек в окне колебался, размышляя, как ему лучше забраться в узкое отверстие. Никто не шевелился. Тишину нарушало лишь шипение и потрескивание дров в каменном очаге. Языки пламени отбрасывали мерцающие тени на стеныхижины. Неподвижная фигура Санде гигантской тенью вытянулась от пола до потолка. Я чувствовал, как расслабляются сведенные усталостью мышцы ног. Сил у меня не осталось вовсе, и понимание того, что от меня уже ничего не зависит, окутывало меня волной блаженства и апатии. Мне казалось, что я слышу, с каким наслаждением и облегчением вздыхает все мое тело.

Но я чувствовал, что Санде что-то задумал и только выжидает. Он бросил быстрый взгляд в сторону камина, а затем снова перевел его на окно.

Мужчина уперся обеими ладонями в подоконник.

Sta stille! — снова предостерег он, и его глаза блеснули в свете горящего в камине огня.

Санде с испуганным видом попятился, споткнулся на ровном месте и растянулся на полу рядом со мной, едва не уткнувшись головой в камин. Человек в окне напрягся, крепче сжав в руке пистолет. У меня в животе все перевернулось. На мгновение мне почудилось, что он готов выстрелить.

Hva er det De gjor? — прорычал он.

Санде застонал. Его правая рука лежала почти в камине. Он накрыл ее ладонью левой руки и начал извиваться, как будто от нестерпимой боли. Сначала я подумал, что он обжегся. Но пока он по-норвежски объяснял, что произошло, я заметил, как его предположительно поврежденная рука ползет к пылающим поленьям. Мужчина продолжал пристально за нами наблюдать. Мне почудилось, что дуло его люгера устремлено прямо мне в живот. Темная металлическая окружность тускло поблескивала в свете камина. Потом он расслабился. Держа револьвер на весу, он резко оттолкнулся от земли, приподнял тело на обеих руках и занес колено над подоконником.

В это же мгновение Санде вскочил с пола. Он замахнулся правой рукой, и полено пылающим факелом описало дугу, пролетев через всю комнату. Оно фонтаном искр врезалось в темную фигуру в оконном проеме и, продолжая гореть, упало на пол. Раздался крик боли, затем громкие проклятия, после чего последовала вспышка и треск выстрела. Я услышал, что пуля вонзилась во что-то мягкое, и бросился к своему собственному револьверу. Санде уже огибал стол. Из окна прогремел еще один выстрел. Пистолет привычно лег мне в ладонь, мгновенно успокоив мои нервы ощущением чего-то немного грубоватого, но одновременно солидно-надежного. Я снял его с предохранителя и вскинул вверх, целясь в окно. Выстрелить я не успел, потому что увидел яркую вспышку возле стола. Раздался грохот и жуткий сдавленный вопль. Фигура в оконном проеме обмякла, как тряпичная кукла, и медленно опрокинулась назад.

В следующее мгновение мы с Санде снова остались в этой задымленной комнате одни. И снова воцарилась тишина, нарушаемая только шипением и потрескиванием дров в камине. Единственным подтверждением того, что здесь что-то произошло, служило полено, пылающее на полу под окном. Само окно представляло собой открытый прямоугольник, за которым все так же бесшумно мерцала снежная белизна. Я поднял полено и бросил его обратно в камин. Санде тяжело оперся на стол. Он был смертельно бледен и напряжен, как натянутая струна.

— Можно подумать, что снова началась война, — пробормотал он.

Затем он выпрямился и пошел к двери. Несколько мгновений спустя его голова показалась за окном.

— Посветите мне, пожалуйста, мистер Гансерт, — попросил он.

Я достал из рюкзака фонарь и подошел к нему. Он направил луч на фигуру, неопрятной кучей осевшую в снег под окном. Он перевернул тело. Бледность мужчины не скрывала даже густая борода. Его рот открылся, а глаза уже начали стекленеть. Из уголка губ стекала струйка крови, окрашивая снег в темно-красный цвет. На лбу отчетливо виднелось аккуратное пулевое отверстие.

У меня по спине пополз холодок. Для Санде этот человек был лишь одним из многих, кого он убил в этих горах во время войны. Что касается меня, то я не мог не думать о последствиях. Во время войны разрешалось убивать совершенно легально. Но этот человек погиб в мирное время. А Норвегия всегда была законопослушной страной.

— Надо отнести его к озеру, — произнес Санде.

Я вышел в холодную ночь и помог привязать тело к паре лыж. По снегу мы дотащили его до озера, к тому месту, где в него впадал ручей. Привязав к ногам мужчины камни, мы бросили его тело в воду. Я до сих пор не могу забыть холодный тошнотворный плеск, с которым оно ударилось о темную воду. На мгновение по поверхности озера разошлись широкие круги. Затем все снова стихло и под безмолвными звездами воцарилась полная неподвижность. Даже если бы это был труп собаки, и то от него невозможно было бы избавиться более бесцеремонно. Я помню, что в очередной раз тогда задумался — как часто задумывался до и после этого случая, — так ли уж важен человек в масштабе мироздания, как ему хочется в это верить?

Вернувшись в хижину, Санде тут же начал натягивать на плечи лямки рюкзака. Это удалось ему не сразу, и я подошел, чтобы помочь. Потом он помог мне вскинуть на спину мой рюкзак.

— Куда теперь? — спросил я, когда мы вышли в ночь и встали на лыжи.

— Стейнбергдален, а потом Гьейтеригген. И там и там есть turisthytten, — ответил он. — А там видно будет. Может, пойдем в Финсе через ледник Санкт-Паал. А может, он свернет на запад, в Халлингдал и Мюрдаль, где можно сесть на поезд.

— Сколько до Гьейтериггена? — спросил я.

— Около двадцати миль.

— Двадцать миль!

У меня внутри все оборвалось. Я оглянулся на окно хижины, мерцающее теплыми отсветами очага. Я обреченно побрел вслед за Санде, с трудом передвигая налившиеся свинцом ноги. Двадцать миль! С таким же успехом он мог бы сказать двести. Рюкзак отрывал мне плечи. Я знал, что мои ноги растерты в кровь. Все мое тело протестовало против каждого движения, отказываясь мне повиноваться. Я опустил голову и продолжал упрямо идти по лыжне, оставленной Санде. Все мои движения были механическими, и я пытался отвлечься, чтобы не думать о всепоглощающей усталости, обволакивающей мое тело.

На вершине длинного подъема Санде остановился. Стоя рядом с ним, я оглянулся. Черное небо казалось заиндевевшим от мириадов усеявших его звезд. Внизу раскинулась широкая равнина, укрытая девственно чистым снегом. А в центре съежился Остербо — группа жмущихся друг к другу хижин, окно одной из которых до сих пор теплилось тусклым теплым светом. «Сегодня ночью там убили человека, — думал я. — Мы убили человека и бросили его труп в озеро». Но эти слова казались лишенными содержания. Как будто этого никогда не было. Подобно сну, который с каждой пройденной минутой все больше стирался из памяти. Реальным было лишь то, что мои силы давно истощились. Все остальное не имело значения.

Мы повернулись и медленно двинулись дальше. Тропа петляла из стороны в сторону, пока не привела нас к подножию утесов, темные тени которых, казалось, тянутся к звездам. Сверху струилась серебристая лента воды, похожей на изменчивое кружево. Снова начался подъем, который показался мне бесконечным. Но вдруг я обнаружил, что выше нас только звезды. А где-то далеко впереди слышался говор водопада.

Мы начали спускаться и вскоре дошли до стремительного потока. Повернув вдоль берега, мы оказались у моста. Взошла луна, и на фоне ее сияния отчетливо проступили черные зубчатые очертания горных хребтов. Внезапно она поднялась над горами, и в длинной долине ярко засеребрились бесчисленные ручьи и озера. А дальше кристально белым снегом и льдом светились суровые горы.

Мы начали спускаться к озерам, и наши лыжи приятно шипели на сверкающем кристаллами льда снегу. Я наслаждался ощущением этого движения, почти полета без малейших усилий. И все это время мы продвигались по следу других лыж. Фарнелл и Ловаас побывали здесь прежде нас. Вдоль озер идти было легче. Наши лыжи скользили вперед как будто сами по себе. Только рюкзак продолжал оттягивать плечи. Но вскоре снова начался подъем. Объяснялось ли это прохладой ночи или тем, что мои мышцы смирились с непривычной работой, которую им пришлось выполнять, этого я сказать не мог, но я обнаружил, что уже не отстаю от Санде. Конечно, я был больше него. Кроме того, на яхте мне постоянно приходилось поднимать и опускать паруса, что заставляло меня поддерживать форму. Что касается погружений под воду, вынуждавших водолаза подолгу потеть в резиновом костюме, то это трудно было назвать полезным для здоровья занятием.

Теперь он останавливался довольно часто. Его лицо в лунном свете казалось бледным и изможденным. Один раз я предложил ему отдохнуть, на что он резко ответил:

— Ловаас будет отдыхать, как вы думаете?

Упоминание о Ловаасе напомнило мне о той погоне, которая происходила где-то впереди. Фарнелл отдыхал дольше Ловааса. Он был худощавым и крепким, и его мышцы, вероятно, уже давно освоились с подобными нагрузками. Но Ловаас был крупнее и сильнее. Вполне возможно, что он был хорошим лыжником. В его распоряжении всегда были длинные и снежные норвежские зимы. Я думал о том, что скоро мы их увидим. Далеко впереди будет идти Фарнелл — одинокая фигурка на просторах залитой лунным светом заснеженной долины. А позади будут чернеть две другие фигуры, как будто соединенные с ним тонкими нитями следа его лыж. И Ловаас не остановится ни перед чем. Об этом говорило то, что произошло с нами в Остербо. Теперь он точно знал, что ему все сойдет с рук, если он добудет информацию, которой располагает Фарнелл, и отлично представлял себе, насколько велика будет награда за нее.

Эта мысль заставила меня бежать быстрее. Теперь мы с Санде поменялись ролями, и мне то и дело приходилось его поджидать. Мне казалось, что в мои мышцы вливаются новые силы, в то время как он слабел на глазах. Его медлительность начинала меня раздражать. Его бледное лицо осунулось и заострилось. На его лбу блестел пот, в то время как я перестал потеть. Его дыхание было тяжелым и прерывистым. Казалось, он задыхается. Дважды, останавливаясь, он всматривался в карту.

Мы подошли к водопаду. Поток воды с шумом скатывался в озеро. Я обождал, пока Санде меня догонит, и пропустил его вперед, потому что не знал, куда идти дальше теперь, когда озеро осталось позади. Я шел за ним через лабиринт огромных валунов, пристально глядя себе под ноги, и вдруг увидел на снегу красное пятно. Спустя несколько ярдов краснело еще одно пятно, а затем еще и еще. Я поднял глаза на Санде. Он согнулся под весом рюкзака, а его левая рука безвольно болталась впереди. Боже мой! Внезапно меня охватил невыразимый стыд за собственное раздражение. На вершине подъема он остановился. Я догнал его и посмотрел на его левую руку. На снег медленно капала кровь. На пальцах она уже запеклась, но на тыльной стороне кисти в лунном свете влажно блестела алая полоса.

— Вы ранены, — заметил я.

— Ерунда, — ответил он. — Этот ублюдок попал мне в плечо.

Я подумал о том, сколько весит его рюкзак, и снова внутренне сжался от стыда. Сколько страданий, наверное, причинял ему этот огромный узел!

— Надо осмотреть рану, — произнес я.

Но он покачал головой. Я увидел кровь и на его искусанных от боли губах.

— Мы уже недалеко от Стейнбергдалена. Я останусь там. Вам придется идти дальше самому.

Я покачал головой.

— Я не могу оставить вас тут одного.

— Со мной ничего не случится, — разозлился он. — Рана пустяковая.

Он отвернулся и пошел дальше, ритмично отталкиваясь ногами и скользя на лыжах вниз по склону.

Я последовал за ним, опустив голову и не замечая ничего, кроме красных пятен на снегу, которых становилось все больше. И я еще думал, что оказался крепче его, потому что он ослабел, занимаясь погружениями! Я вспомнил, сколько раз он останавливался, поджидая меня, на пути в Остербо. А ведь я не был ранен, а просто устал.

Постепенно скалы редели. Внезапно мы оказались на вершине хребта. В долине внизу стояла хижина — квадратное строение, сложенное из бревен. За хижиной виднелись какие-то надворные постройки. Эта маленькая колония как будто игрушечных хижин расположилась на огромной каменной плите, просвечивающей через наметенную с гор снежную пыль.

След лыж вел прямиком к двери хижины. Я попросил Санде обождать и обошел хижину вокруг, приближаясь к ней с обратной стороны. Там на белом, ярко освещенном луной снегу отчетливо виднелись следы лыж. Три отдельных следа удалялись и исчезали в бесконечности этой холодной белизны.

Я свистнул Санде.

— Они пошли дальше, — сообщил я ему, когда он подъехал к двери хижины.

Я открыл дверь. Внутри было тепло. В камине теплились догорающие поленья. Стоило нам затворить за собой дверь, и уют натопленной хижины начал обволакивать нас подобно снотворному. Я в который уже раз осознал, насколько я устал. Было уже два часа ночи. Последние двенадцать часов я только и делал, что карабкался по горам, то пешком, то на лыжах, успев проделать двадцать шесть миль. Уронив рюкзак на пол, я пошевелил угли. Затем я снял рюкзак со спины Санде и принес из кухни дрова. В камине снова вспыхнул огонь, и я принялся разрезать засохшую от крови одежду на плече маленького водолаза. Наконец мне удалось освободить рану от загрубевшей ткани. Пуля прошла навылет через мышцы, едва не задев плечевой сустав. Набрав в котелок снега, я растопил его над огнем и промыл рану, после чего забинтовал полосами ткани из разорванной рубахи. Когда я помог ему натянуть чистый свитер, он подтащил к камину деревянную скамью со спинкой и сел у огня.

— А теперь, мистер Гансерт, вам лучше поспешить, если вы хотите догнать остальных, — произнес он. — На последнем участке мы потеряли слишком много времени.

Потеряли слишком много времени! С какой же скоростью, по его мнению, мы должны были двигаться? Я сел на скамью и снял ботинки. Мои ступни покраснели и распухли. Кожа была растерта, а кости болели так, как будто кто-то меня избил. Я посмотрел на Санде. В окна светила луна, и в ее призрачном сиянии его лицо казалось совершенно белым. Пляшущий в камине огонь отбрасывал чудовищно непропорциональную тень водолаза на огромные бревна, из которых были сложены стены и потолок хижины.

Я проклинал себя за то, что вовремя не понял, что он ранен. Он потерял много крови. Не было и речи о том, чтобы он продолжал эту гонку. Но идти дальше одному! С таким спутником, как он, горы казались отчужденными, но в целом дружелюбными. Теперь я представил себе, что эти белые зазубренные чудовища поджидают меня снаружи, и внезапно они показались мне холодными, дикими и жестокими. А подъем все продолжался. Вскоре, если я продолжу путь, эти лыжные следы приведут меня на закованные в лед вершины… на ледники. Санде знал эту страну. Он был здесь дома. Мне не приходилось волноваться о направлении. В этом я полностью полагался на него. Но идти в одиночку… Этого я себе и представить не мог. Что, если на горы опустится туман? Нет, в тумане я все равно смогу идти по следу, оставленному Фарнеллом и его преследователями. Но как насчет метели? Как я найду дорогу, если снег заметет следы? Я содрогнулся. Все до единой мышцы моего тела громко требовали отдыха. Они хотели остаться здесь, у огня. Я открыл рот, чтобы сообщить ему, что один я никуда не пойду. Но тут я вспомнил Фарнелла и сказал:

— Я только сменю носки и пойду дальше.

Он кивнул, как будто и не сомневался в моем ответе. Пока я собирался, он извлек из рюкзака компас и карту.

— Последний участок не очень трудный, — произнес он. — Продолжайте идти вдоль реки, пока не дойдете до озер. Там вы и найдете Гьейтеригген. Не заметить его невозможно.

— Где-то я уже это слышал, — пробормотал я, натягивая ботинки.

Он ухмыльнулся.

— Главное идти вдоль долины. Сначала будет небольшой подъем до Дрифтаскара. Это узкий проход, где когда-то фермеры пересчитывали свой скот. После этого тропа все время ведет вниз.

— До Гьейтериггена далеко? — спросил я.

— Около пятнадцати километров, — прозвучало в ответ.

Еще одиннадцать миль! Я с усилием встал со скамьи и принялся жевать кусок лепешки с козьим сыром.

— А что там, в Гьейтериггене? — спросил я. — Тоже туристские хижины?

— Точно так. Только не такие хорошие, как в Остербо или Стейнбергдалене. Но, по крайней мере, это крыша над головой.

— А после Гьейтериггена? — продолжал расспрашивать я.

Он задумался.

— Я так полагаю, что он пойдет в Финсе, потому что там есть железная дорога. В Гьейтериггене он уже будет совсем измучен.

— Далеко от Гьейтериггена до Финсе?

— Еще километров пятнадцать. И дорога там очень трудная. В Гьейтериггене надо будет повернуть на юг и взобраться с высоты около тысячи трехсот метров на высоту в тысячу семьсот метров. Давайте посчитаем.

Он наморщил свое худенькое, обтянутое сухой кожей личико и стал похож на обезьянку.

— Вам придется пройти около полутора тысяч футов, прямо на ледник Санкт-Паал. Чтобы попасть в Финсе, необходимо пересечь этот ледник. Там есть хижина, в которой можно немного передохнуть. И там есть столбы, отмечающие маршрут. Во всяком случае, они должны там быть. Если опустится туман или начнется метель, послушайтесь моего совета, не теряйте из виду один столбик, пока не увидите следующий. Если вы заблудитесь… Ну, не знаю… — Он пожал плечами. — Вот компас и карта. Карта так себе. Это одна из карт, которые составляли немцы, и на ней много неточностей. В случае тумана или снега поспешите сориентироваться на местности, пока у вас будет такая возможность.

Я взял карту и сунул ее в боковой карман рюкзака. Компас был самый простой, наподобие того, каким я играл в далеком детстве. Я положил его в карман.

— Никуда не уходите, пока я не организую поисковую партию, — произнес я, вскидывая рюкзак на плечи, тут же отозвавшиеся острой болью.

Он покачал головой.

— Обо мне не беспокойтесь. Я не спеша пойду обратно. Мне не хочется оказаться здесь в ловушке. Весна только вступает в свои права, и в любое время может начаться метель. Жаль только, что я не могу пойти с вами. Но толку от этого было бы мало. Я вас только задержу.

Он поднялся со скамьи и схватился за ее спинку, чтобы не упасть.

— Ну что ж, удачи!

Я сжал его ладонь.

— И не забудьте, что я вам сказал, — напомнил он. — На Санкт-Паале нельзя терять из виду один столбик, пока не увидите следующий. А на самом верху есть хижина. Ее построила там ассоциация владельцев отелей для удобства лыжников. Она может спасти вам жизнь. Мою уже когда-то спасла. — Его дружелюбное сморщенное личико расплылось в улыбке. — И если вас будут спрашивать о том парне с «Хвал Ти», мы его не видели. Мы вообще никого не видели. В общем, удачи, — повторил он. — Увидимся в Аурланде.

— Хорошо, — кивнул я. — Если вы не сможете спуститься, не переживайте. Если я вернусь в Аурланд и вас еще не будет на «Дивайнере», я сразу пришлю за вами спасателей.

— Хорошо, — кивнул он.

Он проводил меня до двери и остановился, глядя на луну и холодное сияние гор. Я уже встал на лыжи, когда ветер хлестнул меня по лицу колким снегом.

— Поднимается ветер, — отметил Санде. — Похоже, погода портится.

Я выпрямился и натянул перчатки.

Водолаз сжал мой локоть.

— Мистер Гансерт, — очень серьезно произнес он. — Если вы хотите помочь Ольсену, вам надо спешить. Мы отставали от них весь вечер.

— Я пойду так быстро, как только смогу, — ответил я.

Он кивнул и улыбнулся. Я наклонился вперед и оттолкнулся палками. Мои лыжи заскользили вперед по гладкому снегу, и мгновение спустя я уже несся вниз по следам других лыжников. Ледяной ветер свистел в ушах, обдувая мое лицо. Откуда-то из-за спины донесся еле слышный крик Санде:

— Удачи!

В следующее мгновение я остался совершенно один. Меня сопровождало только пение лыж и тихий шепот ветра, который гнал снег по долине, как если бы это был песок.

Местами следы лыж, служившие мне путеводной звездой, уже почти полностью исчезли. В других местах они были такими отчетливыми и глубокими, как будто Фарнелл и Ловаас прошли здесь несколько минут назад. Спуск в долину показался мне слишком коротким. Вскоре тропа начала неуклонно взбираться вверх. Постепенно становясь все круче, она гигантскими зигзагами петляла по склону горы. Этот подъем показался мне бесконечным. Я взбирался, пока от напряжения мои ноги не начало сводить судорогой. Со всех сторон меня окружали огромные валуны.

Наконец я добрался до места, которое Санде называл Дрифтаскар. Я остановился на перевале. Отсюда были видны горные вершины на многие мили вокруг. Их гладкие ледяные шапки блестели в лунном свете — холодные и отстраненные, как снимки Южного полюса. Теперь луна стояла у меня прямо над головой. Поднялся ветер, и сухой верхний слой снега беспрестанно двигался, переползая через скалы и камни, как песок во время песчаной бури. Окружающий мир был безлюдным и белым, как поверхность луны в объективе телескопа. Я надел ветровку и начал спускаться. Ровных участков тут не было, потому что склон был усеян камнями. Но все равно спуск был значительно легче подъема.

Вскоре после этого я перешел через ручей, за которым начался новый подъем. Я плохо помню остаток пути до Гьейтериггена. Я только знаю, что местность, по которой я шел, была дикой и безлюдной, по мере приближения рассвета мороз крепчал, а я с трудом переставлял ноги, борясь со смертельной усталостью. Заставляя себя идти вперед, я твердил слова Санде: «Вам надо спешить. Мы отставали от них весь вечер».

Мне часто казалось, что я уже заблудился. Следы лыж исчезали, занесенные снегом. Я в панике хватался за карту и компас. Но всегда я рано или поздно находил следы в каком-нибудь укромном и защищенном от ветра месте. Луна постепенно клонилась к западу, и вскоре ее свет начал тускнеть, уступая место блеклому серому свечению, расползающемуся по горам. Рассвет подобно смерти вползал в этот укрытый снегом мир. Но я этого почти не замечал. Мне было уже все равно. Опустив голову, я каким-то чудом продолжал идти. Но увлекала меня вперед лишь сила воли, а вовсе не сила моих ног. И все это время я думал об одном — те, другие, не могут двигаться вот так, как я, без остановок и отдыха. Но передо мной по-прежнему убегали вдаль следы их лыж в доказательство того, что они действительно продолжают свое движение.

Наконец луна свалилась за горы. Снег на вершинах гор уже не сверкал подобно сахарной глазури на рождественских сладостях. Наступал серый и холодный день, мгновенно лишивший горы всей их волшебной красоты. Окружающий мир стал тусклым и унылым. И только тут я ощутил абсолютное одиночество этих мест. Летом на этой тропе наверняка можно было встретить пешеходов. Но сейчас среди окутанных последним зимним снегом гор не было никого, отчего они казались пустыми. Я вспомнил доброе морщинистое лицо Санде и в который уже раз пожалел, что его со мной нет. С другими людьми меня теперь связывала только наполовину заметенная снегом лыжня, видневшаяся в тех местах, где скалы защищали ее от пронизывающего ветра.

Теперь я спускался к длинному, покрытому коркой льда озеру. Ниже в долине виднелись незамерзшие ручьи. Стремительные черные потоки казались трещинами в белом снежном покрывале. Спустившись в самый низ, я остановился у высокой скалы, чтобы немного отдохнуть. Я поставил рюкзак на снег и съел немного коричневого сыра с лепешкой. У меня кружилась голова, а все мое тело утратило чувствительность. Окружающий мир казался мне нереальным. Когда я двинулся дальше, мои движения были автоматическими, как будто я спал на ходу.

Тонкие облака, затянувшие светлеющее небо, вспыхнули розоватым свечением. Сияние разгоралось, и наконец все небо запылало ярко-красным заревом. Это был пугающе прекрасный рассвет. Взошло солнце. Гневно-красный диск залил кровью снежные вершины, накинув оранжевую пелену на все остальное. Небо разгоралось все ярче, пока не стало багровым, после чего начало бледнеть. Багрянец потускнел и превратился в водянисто-холодный солнечный свет, в котором не было ни малейшего намека на тепло. Лишь верхушки высоких кучевых облаков, громоздившихся где-то над побережьем, еще некоторое время сохраняли теплый розовый отсвет.

И вот он наконец Гьейтеригген. Я остановился на склоне холма, устало опершись на палки и разглядывая эту уродливую, выкрашенную в грязновато-красный цвет и больше похожую на барак хижину, вполне соответствующую жутковатого вида пейзажу. С одной стороны ее окружали покрытые льдом и заваленные снегом озера. Между озерами виднелись черные пятна незамерзшей воды. Холмы вокруг озер были совершенно гладкими. Усеивавшие долину валуны тоже были гладкими. Лишь местами вершины скал были зазубрены и расколоты, как будто кто-то пытался разбить их гигантской кувалдой. Долина была изранена и измучена льдом. Это было ужасное и тоскливое место.

Но тут была хижина, и я возблагодарил за это Господа. В этот момент я не думал ни о Фарнелле, ни о Ловаасе и его помощнике. Я думал только о том, что смогу разжечь камин, упасть на стул и отдохнуть. Бог ты мой, как же я устал и замерз! И я чувствовал себя абсолютно несчастным! Все утратило смысл. Все без исключения. В этот момент мне могли предложить копи царя Соломона, сокровища инков, все богатства Индии, и я бы равнодушно отвернулся от подношений. Чего стоят минералы всего мира, когда ты изнурен до потери сознания и полумертв от усталости?

Я начал спускаться к хижине. И вдруг остановился. Что-то привлекло мое внимание. Какое-то движение. Я прищурился, пытаясь навести резкость, потому что от бесконечной белизны у меня уже все расплывалось перед глазами. Что-то двигалось вдали, справа от хижины, на противоположном берегу самого большого из замерзших озер. Какая-то точка перемещалась в направлении мрачной громады Санкт-Паала. «Может, это северный олень? — подумал я. — Или медведь?» Но, пожалуй, я знал, что это такое, даже рассматривая все возможные альтернативы. Я ощутил, как оживает мое измученное тело, наполняясь силой азарта погони. «Ловаас или Фарнелл?» — спрашивал я себя. Неужели ему удалось от них ускользнуть? Но нет. Точка разделилась. Их было двое. Это был Ловаас.

Я всмотрелся в даль, изучая дальние склоны долины. В самом деле, по заснеженному подъему карабкалась еще одна черная точка. Она уже была почти наверху и продолжала неуклонно стремиться к леднику.

Я не задумываясь с силой оттолкнулся палками и понесся к плоской поверхности озера. По крайней мере, я мог срезать здесь изрядный угол и тем самым сократить себе путь. Фарнелл, а за ним и Ловаас, спускались к хижине, после чего им пришлось повернуть направо под практически прямым углом. Срезая дорогу через озеро, я выигрывал милю, если не две.

Вот теперь началась настоящая погоня. Прежде дичь казалась вымышленной. Я знал, что впереди что-то есть, но единственным подтверждением этого были следы лыж на снегу. Но теперь я их видел. Они стали реальны. Мне и в голову не пришло задать себе вопрос, что я стану делать, когда догоню свою добычу. Все мои усилия теперь были устремлены на то, чтобы развить максимально возможную скорость и сократить расстояние между мной и Ловаасом.

Я едва не кубарем скатился по крутому склону, и лыжи заскрежетали, вылетев на более жесткий снег на льду озера. Лед выдержал, и я легко заскользил по ровной поверхности. Когда я начал взбираться на длинный склон, ведущий к Санкт-Паалу, меня уже отделяло от Ловааса и его помощника не больше мили. Время от времени на очередном подъеме мне даже удавалось разглядеть их фигуры, черневшие на белом снегу. Я даже видел, которая из этих фигур принадлежит Ловаасу, который был значительно ниже и толще своего спутника. Один раз я заметил Фарнелла — одинокую точку высоко на склоне горы.

И этот склон становился все круче. Каждое движение стоило мне огромных усилий, и теперь меня толкала вперед исключительно сила воли. Я сосредоточился на этом, но все равно заметил, что Ловаас уже дважды оглянулся через плечо. Не заметить меня он не мог. И тем не менее я не задумывался над тем, что буду делать и как мне удастся пройти мимо этой парочки к Фарнеллу. Мне было довольно и того, что я постоянно держу их в поле зрения. И я не мог позволить себе размениваться на что-то, кроме необходимости поддерживать этот темп.

Теперь следы лыж передо мной были глубокими и отчетливыми. Мне незачем было их искать. Все, что я должен был делать, это идти за ними. Но бог ты мой, как же у меня болели ноги! Дыхание хриплыми всхлипами вырывалось сквозь стиснутые зубы. Скоро мне пришлось взбираться на склон боком, иначе у меня уже не получалось. Судя по всему, то же самое были вынуждены делать и все остальные. Понимание того, что они изнурены не меньше моего, утешало и придавало мне сил.

На особенно крутом участке я остановился. Ветер прохватывал меня насквозь, и от его прикосновений пот ледяными каплями замерзал у меня на лбу. Солнце полностью скрылось за тучами, и в этом зимнем ненастном дне не чувствовалось ни малейших признаков весны. Справа от меня со стороны моря наползала новая гряда туч, стремительно скрывая из виду вершины гор. Ввиду того, что меня ожидал переход через ледник, это был очень зловещий признак. Если он предвещал туман, то мне могла представиться возможность пройти к Фарнеллу, миновав Ловааса. Но если это был снег… От одной мысли о метели на высоте в пять тысяч футов я похолодел. Снег неизбежно замел бы все следы от лыж, а впридачу мог скрыть и мерные столбики.

Я повернулся и, сцепив зубы, продолжил свое мучительное восхождение. Теперь меня гнал вперед страх перед этими громоздящимися на западе облаками. Я понимал, что должен преодолеть ледник, прежде чем они меня настигнут. Но они не оставили мне ни малейшего шанса. Через пять минут видимость упала и в воздухе заметно похолодало. Я остановился и быстро сориентировался на местности, выбрав направление на пик Санкт-Паала. Затем я снова побрел вперед, продолжая свое бесконечное восхождение. Тучи уже утратили первоначальную форму и серой пеленой стремительно затягивали долину, простирая серые ледяные пальцы, обвивая ими черные каменные осыпи, пока вокруг вообще ничего не осталось. Мой мир сузился до размеров крохотного пятачка снега у меня под ногами, который во внезапно наступивших сумерках казался грязным и серым. Все остальное превратилось в мутную бездну. Теперь меня связывали с миром только четко вырезанные в снегу следы лыж. Они скрывались где-то за завесой тумана и, сколько бы я по ним ни шел, уводили меня все дальше.

Ветер стал заметно холоднее, и в его ледяных порывах ощущалась сырость. Я с таким же успехом мог находиться где-то в Канаде, на склонах Скалистых гор. Но там я был бы хорошо оснащен и тепло одет и обут в мокасины, меховую шапку и шерстяные свитера. А здесь ветер пронизывал меня насквозь, до самых костей, которые уже онемели от усталости.

Из тумана возник высокий тонкий шест. Он торчал из снега возле черной гранитной осыпи. Первая веха. Я наконец-то взобрался на ледник. Следы лыж вонзались в непроницаемую мглу. Прежде чем столбик у меня за спиной скрылся из виду, я уже заметил следующий. Лыжные следы вплотную прижимались к вехам. Я миновал еще один столбик, а затем следующий. Но вскоре мне пришлось снова карабкаться наверх. Я повернулся боком и осторожно переставлял лыжи все выше, стараясь не думать об острой боли во всем теле. Начинала сказываться разреженная атмосфера и мороз. Мне казалось, что я никогда не попаду на самый верх. Всякий раз, когда я говорил себе, что я уже на вершине Санкт-Паала, всегда оказывалось, что главный хребет еще впереди.

Внезапно, наверху этого третьего хребта, возле одной из вех, лыжные следы повернули влево и ушли вниз. Я автоматически повернул вслед за ними. Лыжи плавно и легко заскользили вниз. Ветер продувал мою куртку, превращая мой пот в ледяную липкую массу. Мне казалось, что на мне вообще нет никакой одежды. По лицу меня хлестали завихрения сорванного ветром снега. К счастью, я спускался не слишком быстро. Следы поворачивали, уходя в сторону, и я плавно повернул за ними. Слева завиднелся обрыв, крутой склон которого тоже был окутан снегом. Снизу белыми спиралями восходящего воздуха поднимался туман. У меня екнуло сердце. Я оказался на самом краю, а дна пропасти не было видно. Ее глубина могла быть любой, от ста до тысячи футов. Вдруг я осознал, что за последние пятьсот футов не увидел ни одной вехи, и это заставило меня резко затормозить. Я стоял, глядя в обманчиво клубящийся пар, и напряженно размышлял. Внезапно мне стало ясно, какую игру затеял Фарнелл. Он знал эти горы. Он преднамеренно увел своих преследователей от обозначенного вехами пути, предложив им поиграть в прятки на лыжах. Но в этой игре все силы природы, включая туман и опасности горного пейзажа, были на его стороне.

Я колебался. А туман тем временем темнел на глазах. Мимо меня уже неслись тучи темных хлопьев. Начинался снег. Я поднял голову и посмотрел вперед. Там отчетливо виднелись следы лыж. Но они прямо у меня на глазах стремительно сливались с окружающим пейзажем, исчезая под сыплющимся сверху снегом.

Я развернулся и, внезапно испугавшись затеряться в этой снежной пустыне, заспешил обратно по собственным следам. Снег усиливался. Ветер дул прямо мне в лицо, слепя своим ледяным дыханием и пригоршнями снега. Спустя несколько мгновений моя куртка побелела, и мне пришлось смахивать липкие ледяные частицы со своего лица.

Боже мой! От страха мои руки и ноги заработали с утроенной силой! К тому времени, когда я вернулся на место, где был вынужден резко затормозить у края пропасти, след моего поворота уже почти скрылся под снегом. Я начал взбираться по длинному склону, с которого скатился с такой легкостью. Но не успел я преодолеть половину этого пути, как проложенная мной лыжня исчезла, как будто ее смахнула огромная рука. Я остановился и извлек из кармана компас. Смысла руководствоваться направлением ветра не было, потому что он дул одновременно со всех сторон.

Наконец я поднялся наверх и начал спускаться. Потом я повернул назад в полной уверенности, что пересек линию вех. Я избороздил обширную территорию. Но там ничего не было. Только снег, из-под которого местами торчали зазубренные осколки скал. Не сводя взгляда с компаса, я ездил взад и вперед, но ни одна веха так и не вынырнула из тумана мне навстречу. Возможно, склон, по которому я спустился, уходил в сторону. Я проклинал себя за то, что не обратил на это внимания. Я просто слепо и бездумно помчался по следу, оставленному лыжами Фарнелла и Ловааса. Меня охватила паника, и я бросился вправо, в очередной раз взбираясь на холм. Наверху ветер хлестнул меня по лицу. Он темными тучами гнал мне навстречу снег. Мое сердце бешено колотилось в груди, и я метался по холму, ощущая жуткую пустоту в животе. Я начал спускаться, затем в ужасе повернул назад. Я бросился налево и через несколько минут пересек едва заметный след, оставленный здесь моими собственными лыжами. Я взобрался на соседний кряж и остановился. Я заблудился. Заблудился окончательно и бесповоротно.

Я знавал людей, которым случалось заблудиться в буше Африки, и всегда с ужасом думал о том, что им пришлось пережить. Но то, с чем пришлось столкнуться мне, было гораздо хуже. Там, по крайней мере, были деревья, тепло и солнце. Здесь не было ничего. Только жуткая и безысходная снежная пустыня.

Я едва не рыдал от страха, хотя всегда считал, что испугать меня непросто. Я никогда не боялся того, с чем сталкивался. Но я замерз, нечеловечески устал и был бесконечно одинок. О чем там говорилось в одном рассказе Джека Лондона? Что-то о волке. Возможно, Лондону тоже пришлось пережить подобное отчаяние и растерянность, прежде чем он написал этот рассказ? Чем там все закончилось? Что случилось с тем человеком? В конце рассказа он полз вперед на четвереньках. Убил ли он того волка, который был измучен так же, как и он? Или волк его убил? Вспомнить это мне не удавалось. Но это было невероятно важно. Я был убежден в том, что это чрезвычайно важно. Я понимал, что начинаю бредить, но ничего не мог с этим поделать. Этот рассказ продолжал стучаться в мой усталый мозг. Я больше ни о чем не мог думать. Я совершенно отчетливо видел человека, который стоял на четвереньках, и волка. Каждый ожидал смерти противника, но ни у одного из них не осталось сил, чтобы ускорить эту смерть. У меня кружилась голова. Мне хотелось опуститься в снег. Это означало смерть. Но мне было все равно. Для меня это означало благословенное забытье. Какая, в самом деле, разница, что со мной будет? Но я не имел права сдаваться. Я спрашивал себя, что станет с Фарнеллом? Что станет с Джилл? Почему я вспомнил о Джилл? О Фарнелле и Джилл? Почему это было для меня так важно? Я не знал. Но знал, что должен бороться. Я должен, должен, должен…

Я мало что помню из того, что происходило со мной потом. От холода и усталости все казалось нереальным. У меня кружилась голова и все вокруг погрузилось в туман. Все, что я знаю, это то, что я снова двинулся вперед. Я взбирался наверх. Я упорно взбирался наверх. Мне в голову пришла безумная идея, что если я буду все время подниматься, я поднимусь над снегом и окажусь под солнечными лучами. И вдруг передо мной возник столб. Точнее, длинный тонкий шест, который торчал прямо из снега. Веха. Я разглядывал ее с любопытством, но отстраненно. Затем мой мозг внезапно снова включился и заработал. По моим заледеневшим нервам заструилась надежда. Я начал кругами ходить вокруг шеста, пока не увидел следующий шест. Сцепив зубы, я пошел от вехи к вехе, и какая-то скрытая внутренняя сила неуклонно толкала мое сопротивляющееся тело вперед.

И наконец с хребта, склоны которого разбегались от меня в обе стороны, я увидел что-то квадратное и массивное, замаячившее в глубине бушующего над ледником бурана. Нечто стояло на платформе из наполовину заметенной скалы. Но только когда я почти уткнулся в это нечто, мой мозг сумел понять, что это такое. Хижина. Это была та самая хижина, о которой говорил мне Санде. Хижина на самой вершине Санкт-Паала.

Я с трудом обошел хижину с подветренной стороны и нашел дверь. Мои обмороженные пальцы не гнулись, и снять лыжи оказалось непросто. Но наконец я от них избавился и поднял щеколду. Дверь отворилась, и я ввалился внутрь, захлопнув ее за собой.

Внезапно воцарившаяся тишина напоминала забытье. Снаружи ревел ветер, и я слышал, как бьет по стенам снег. Но внутри было тихо. Я стоял в маленьких сенях, где после слепящей белизны снега было очень темно. Здесь не было тепла, но ветер уже не пронизывал меня насквозь. Я увидел вторую дверь и шагнул к ней. Толкнув дверь, я вошел в просторную комнату с длинным столом и скамьями. На столе стоял рюкзак и лежал открытый пакет с бутербродами. Меня встретило тусклое зарево очага. Я шатаясь брел к скамье, ощущая, как меня обволакивает тепло, встретившее меня плотной упругой волной. Внезапно у меня закружилась голова. Стол закачался. В следующее мгновение завращалась уже вся комната. Я ощутил, как подкашиваются ноги. Раздался чей-то возглас. Затем все потемнело, и я начал стремительно погружаться в эту теплую мягкую темноту.

Что, если эта хижина мне вообще привиделась? Возможно, именно так умирают, замерзая в сугробе? Я изо всех сил пытался сохранить остатки сознания. Я не должен лежать в снегу. Это верная смерть. Я это знал, и я сопротивлялся. Нельзя отказываться от борьбы только потому, что ты смертельно устал. Умереть в снегу! Нет, это недостойный конец! Я боролся. Я заставил себя открыть глаза. Надо мной парило чье-то лицо, расплывчатое и искаженное, более походящее на отражение в воде. Это было лицо девушки. Я подумал о Джилл. Если бы я только мог дойти до Джилл. Кто-то произнес мое имя. Оно донеслось до меня издалека. У меня начались слуховые галлюцинации. Все происходящее мне просто чудилось. Я расслабился и погрузился в забытье.

Глава 9 Джордж Фарнелл


Я неохотно приходил в себя, как спящий человек цепляется за каждую драгоценную минуту отдыха. Я не чувствовал своего тела, не считая того, что у меня кружилась голова. Я слышал ветер. Но я его не ощущал. Я как будто утратил способность ощущать что-либо. Потом я почувствовал сырость и холод, и все мое тело охватила безудержная дрожь, которую мне не удавалось унять. Я пытался припомнить свой сон. Хижина и женский голос. Я быстро открыл глаза и увидел над собой подшитый досками потолок. Я лежал на деревянном полу. Это я понял, ощупав его ладонями. А под головой у меня было что-то мягкое, но одновременно упругое и теплое. Откуда-то справа струилось тепло. Я повернул голову. В старомодной чугунной плите мерцали языки пламени, едва видимого сквозь щель в приоткрытой дверце. Из носика жестяного чайника била струя пара.

— Вам лучше?

Это снова был женский голос, тихий и нежный, смутно знакомый. Он доносился откуда-то издалека. Я вздохнул и расслабился. Я так устал. Я думал, что уже вообще никогда не захочу вставать на ноги.

— Выпейте это.

Мою голову приподняли, и моих губ коснулся край стакана. Запах горячего бренди мгновенно привел меня в чувство. Я выпил, наслаждаясь ощущением тепла, разлившегося по всему моему телу.

Пробормотав слова благодарности, я с трудом сел, пытаясь оглянуться. Когда мне это удалось, я обнаружил, что смотрю в серые спокойные глаза Джилл.

— Как ты сюда попала? — пробормотал я, забыв о том, что мы с ней на «вы».

Она улыбнулась.

— На лыжах.

Тут же ее лицо посерьезнело.

— Что случилось, Билл? Где Джордж? — спросила она. — Я не могла сидеть в отеле и ждать, пока туда слетятся все стервятники. Я ушла рано утром, едва рассвело. Я думала, что смогу дойти до Гьейтериггена. Но я едва успела дойти до этой хижины, когда началась метель. Ты видел Джорджа?

— Издалека, — ответил я. — Я видел его, когда мы взбирались на Санкт-Паал, перед тем как пошел снег. — Я взял из ее рук стакан с бренди и допил остатки. — Ловаас с помощником шли за ним, отставая ярдов на пятьсот, не больше.

— Но где он сейчас?

— Как только пошел снег, он свернул в сторону от вех. Он водит их по пропастям и расщелинам Санкт-Паала. Они должны заблудиться и умереть в снегу.

— Умереть? Но… — Она замолчала и обеспокоенно посмотрела на меня. Затем она произнесла: — Билл, ты проделал долгий путь. От Вассбигдена до Санкт-Паала очень далеко. Ты, наверное, нигде не останавливался.

— Останавливался, — ответил я. — В Остербо и Стейнбергдалене. Но совсем ненадолго.

— Где Альф Санде?

— В Стейнбергдалене.

Я провел ладонью по лицу. У меня закрывались глаза. Бренди меня согрел и подбодрил, но не избавил от головокружения.

— Почему ты оставил его в Стейнбергдалене? — спросила она.

— Его ранили, — ответил я. — Пуля попала ему в плечо.

«Ну почему она продолжает меня расспрашивать? — думал я. — Разве не видно, что я не хочу разговаривать? Но я должен был о чем-то ее спросить. Что-то о том, что она сказала. Ах, да».

— Что ты имела в виду, когда сказала, что не могла ждать, пока слетятся все стервятники?

Она смотрела на меняшироко раскрытыми глазами.

— Его ранили в плечо? Как это произошло? Что случилось?

Я с трудом встал. Ноги подкашивались, а голова продолжала кружиться. Подойдя к плите, я пытался согреться, впитывая исходящее от нее тепло.

— Еще бренди есть? — спросил я, и собственный голос показался мне чужим.

— Да, — ответила она, доставая флягу.

Я налил немного бренди в стакан и добавил горячей воды из чайника. Я медлил пить, грея руки и вдыхая аромат горячего напитка.

— Не беспокойся о Санде, — произнес я. — С ним все будет в порядке. Пуля навылет, кость не задета. Я хочу знать, что случилось в Финсе. Кто был в отеле? — Я немного отпил из стакана. Боже мой! Какое чудо горячий бренди для человека, который окончательно выбился из сил. — Дахлер тоже там? — спросил я.

— Да. Он приехал на поезде вместе с нами. — Она заколебалась. — Потом явился Йоргенсен. Он приехал на поезде из Осло.

— Йоргенсен? — Я резко развернулся к ней. — А ему что там надо?

— Я не знаю.

Йоргенсен в Финсе! Кто-то наверняка навел его на след Фарнелла. Или это просто невероятное везение?

— Он собирался там остановиться? — спросил я. — Или он ехал из Осло в Берген, неожиданно увидел Дахлера и решил переночевать?

Но она покачала головой.

— Нет, я думаю, он приехал с целью остановиться. Дахлер был в баре, поэтому Йоргенсен не мог увидеть его из поезда. Он вошел с чемоданом и сразу заказал номер.

— На одну ночь?

— Нет. Он сказал регистратору, что не знает, сколько пробудет в отеле.

— Он привез с собой лыжи?

— Нет, и лыжной одежды у него тоже не было. Но я слышала, как он договаривался о прокате всего, что ему понадобится.

— Как он отреагировал, когда обнаружил в отеле Дахлера?

Я вспомнил о телефонном звонке Дахлера из Фьерланда. Кто-то же должен был связаться с Йоргенсеном.

— Я не присутствовала при их первой встрече, — ответила Джилл. — Но когда я вечером вошла в бар, оба уже были там. Билл, что связывает этих двух людей? Йоргенсен явно не из пугливых. Но он боится Дахлера. А Дахлер… Я не знаю… Такое впечатление, что он чему-то втихомолку радуется. Напряжение между ними чувствовалось даже в битком набитом баре. Йоргенсен вообще вздрогнул, когда увидел меня. Потом он покосился на Дахлера. Дахлер мне слегка поклонился. Но он все время смотрел на Йоргенсена с этой своей кривоватой улыбкой. И глаза у него странно блестели. Это… у меня даже мороз по коже пошел от этого взгляда.

Я подошел к столу и подтащил одну из скамей к плите.

— Где Кертис? — спросил я, усаживаясь на скамью.

— Все еще в отеле. — Она откинула прядь светлых волос, упавших ей на лицо. В холодном свете, проникавшем в хижину сквозь залепленное снегом окно, ее кожа казалась очень бледной. — Я ушла, когда он еще спал. Утро было такое чудесное, и я хотела предостеречь Джорджа.

— Предостеречь его? О чем?

— О полиции. Я забыла тебе рассказать. Они приехали в Финсе вчера поздно вечером. Офицер и с ним еще шестеро. Офицер немедленно доложил об их прибытии Йоргенсену. — Она наклонилась вперед и коснулась моей руки. — Ты дрожишь. Выпей еще бренди, а я дам тебе одеяла. Они там, в шкафу. — Джилл встала со скамьи. — Ассоциация отелей поддерживает эту хижину в порядке для лыжников, которые заблудились в тумане или метели.

Спустя мгновение она уже вернулась с двумя тяжелыми одеялами и помогла мне укутаться. У меня не было сил возражать или сопротивляться. И я действительно продрог до костей, несмотря на выпитый бренди. Я приготовил себе еще один напиток и попытался сосредоточиться. Дахлер — Йоргенсен — полиция… Все собрались в Финсе. Что это означает? И куда может пойти Фарнелл? Он воспользуется метелью, чтобы оторваться от Ловааса. В этом не было ни малейших сомнений. Но куда он пойдет потом? Я посмотрел на окна. Они были почти полностью залеплены снегом. Сквозь мутные стекла едва виднелись темные хлопья, гонимые сильным ветром. Он мог явиться сюда. Но он мог и пойти дальше. И если он пойдет дальше, то куда? В Финсе?

Как будто прочитав мои мысли, Джилл произнесла:

— Джордж собьет Ловааса со своего следа, как ты думаешь?

— Да, — уверенно ответил я.

— Но куда он направится потом? Если он захочет спуститься в Финсе…

Она осеклась. И снова я задумался над тем, что для нее сейчас означает Фарнелл. Она была такой холодной и отчужденной, но одновременно утонченно красивой в своем темно-синем лыжном костюме и красном шарфе. Красные шерстяные перчатки лежали на полу у ее ног. Она была из тех девушек, которые никогда не отступают от намеченного плана.

— Ты все еще влюблена в Фарнелла? — неожиданно спросил я, и мой голос прозвучал грубо и резко в глубокой тишине хижины.

Она посмотрела на меня.

— Тебе не следовало об этом спрашивать, — тихо произнесла она. — Во всяком случае, сейчас.

— Пожалуй, — угрюмо откликнулся я.

У меня не было сил спорить или настаивать на ответе. И лишь много позже я сообразил, что она уклонилась от прямого ответа.

После этого мы не разговаривали. Я сидел, нахохлившись, у огня. Мне хотелось впитать в себя весь его жар. Постепенно моя дрожь унялась. Я снял ботинки и надел чистые носки. От струящегося от плиты тепла меня начало клонить в сон. В хижине царила мертвая тишина, как будто в ожидании какого-то сигнала. Снаружи завывал ветер. Он сотрясал окна и даже массивные бревна, из которых были сложены стены. Шум снега доносился до нас, пробиваясь сквозь вой ветра. У меня начали закрываться глаза. Я чувствовал, что засыпаю.

Внезапно Джилл встрепенулась.

— Что это? — спросила она.

Я моментально проснулся.

— Что?

— Мне кажется, там кто-то есть.

Я прислушался, но кроме шума ветра и снега ничего не услышал.

— Никого там нет, — сонным голосом ответил я. — Что ты услышала?

— Мне показалось, я услышала голос.

Она встала и подошла к окнам.

— Сюда никто не придет, — ответил я. — Ловаас и его помощник где-то там, в буране. Они никогда не найдут это место. А Фарнелл, наверное, уже далеко.

— Думаю, ты прав, — вздохнула она, но тут же насторожилась: — Вот опять. Ты это слышал?

Я выпрямился, окончательно проснувшись. На этот раз я отчетливо услышал какой-то деревянный стук. Звук повторился, а вслед за ним раздался и голос. В следующее мгновение наружная дверь распахнулась. В узком коридорчике затопали тяжелые ботинки. Низкий мужской голос что-то произнес по-норвежски. Затем отворилась внутренняя дверь, и в хижину ворвался поток ледяного воздуха вместе со снегом. Внешняя дверь уже была закрыта.

Лицо Джилл вспыхнуло волнением, и она бросилась к двери, но тут же замерла на месте как вкопанная. В комнату вошел мужчина в меховой шапке-ушанке. Его лицо и тело были облеплены снегом. Но его живот, увеличенный в объеме надетой на него одеждой, безошибочно выдавал в нем Ловааса. Он отер с лица снег. Его кожа почти посинела от холода.

— Итак, — произнес он, — я видеть мисс Сомерс и… — он обернулся в мою сторону — …и мистера Гансерта. Kom inn, Halvorsen, — окликнул он помощника, обернувшись через плечо в сторону двери. Он подошел к плите. — Подвиньтесь, пожалуйста, мистер Гансерт. Нам нужно согреться. — От усталости он охрип и даже спотыкался. — Ваш друг Фарнелл нас едва не доконать. Мы чудом найти эту хижину.

Его помощник, высокий мужчина с грубым лицом, тоже вошел в хижину и закрыл за собой дверь. Я подошел к Джилл, а вновь прибывшие расположились у огня. Снег таял, ручьями стекая с их одежды, и они даже наклонились над красной от жара поверхностью плиты.

— Что случиться с Гаардером? — спросил у меня Ловаас.

— Кто такой Гаардер? — спросил я.

— Один из моих людей. Я оставить его присмотреть за вами. Что случиться? И где ваш товарищ? Это ведь Санде, верно?

— Да, — кивнул я. — Санде был со мной. Но он подвернул ногу. Мне пришлось идти дальше одному.

— Я думаю, Гаардер тоже подвернуть ногу? — Ловаас смотрел на меня, сдвинув на переносице брови и прищурив красные от усталости глаза. — Что случиться, мистер Гансерт? — Я не ответил, и внезапно он заорал: — Отвечать мне! Что с ним случиться?

— Откуда мне знать? — ответил я. — Может, он заблудился.

Я видел, что гнев Ловааса вот-вот вырвется наружу. Но он устал. Он только вздохнул и придвинул свое огромное пузо ближе к чугунному корпусу плиты.

— Поговорить об этом позже, — заявил он.

На мгновение в хижине повисла тишина. Я видел, что щеки Ловааса постепенно обретают свой нормальный цвет. К ним прилила кровь, и они утратили свой синюшный оттенок. Его черты снова засияли румянцем. Этот человек был на удивление вынослив. Он проделал тот же путь, что и я, а потом брел на лыжах сквозь метель все то время, что я провел в хижине, отогреваясь у огня. Но к нему уже возвращались силы. Я вспомнил, как мелькали передо мной маленькие ноги Санде. И этот человек был привычен к холоду. Он занимался забоем китов в водах Антарктики. Я посмотрел на Джилл и подумал, что он на нее надавит. Я знал, что он очень опасный тип, и ставки в его игре были необычайно высоки. Он уже переступил закон. И он был готов пойти еще дальше, чтобы достичь цели. Только узнав все, что было известно Фарнеллу, он оказался бы в безопасности. Я медленно двинулся к своему рюкзаку.

— Оставаться там, где стоите, мистер Гансерт, — резко произнес Ловаас. — Halvorsen. Ga gjennom tingene deres. Se om der er noen skyterpen.

Его помощник прошел через комнату, направляясь к моему рюкзаку, и забрал из него мой пистолет. Затем он обыскал рюкзак Джилл. Наконец он по очереди подошел к нам сзади и обшарил ладонями нашу одежду. Он отнес пистолет Ловаасу, который тут же его осмотрел.

— Я видеть, — произнес Ловаас, — что вы не сделать ни единого выстрела. Но, возможно, стрелять ваш друг?

Я не стал отвечать на этот вопрос, молча глядя в окно. Внезапно все мои мышцы подобрались, несмотря на усталость. Чья-то ладонь очищала стекло от снега. Затем в окно кто-то заглянул. Фарнелл? Я не мог утверждать этого наверняка. Я только смутно различил очертания носа и рта и на мгновение встретился с кем-то взглядом.

— Так что же случиться с Гаардером? — повторил Ловаас.

Я отвернулся от окна. Если это был Фарнелл, я должен был его предупредить. Он не мог увидеть Ловааса в это окно. Я решил, что, если буду продолжать говорить, он поймет, что в хижине есть кто-то еще.

— Этот парень, Гаардер, был с вами с самого начала? — спросил я.

— Конечно, — ответил Ловаас. — Мы выйти из Аурланда втроем. И вы, мистер Гансерт, это отлично знать. Что случиться в Остербо?

— А что там должно было случиться? — ответил я вопросом на вопрос.

— Я спрашивать вас о том, что там случиться на самом деле.

— А я спрашиваю вас о том, чего вы ожидали, капитан Ловаас, — отрезал я. — Я так полагаю, что это вы приказали ему остаться. Он должен был нас убить?

— Я не идиот. Убивать вас не было никакого смысла. Я до сих пор не выяснил, что вам известно.

Я ощутил сквозняк от открывшейся наружной двери. Я должен был продолжать говорить.

— В таком случае зачем вы его там оставили, капитан Ловаас?

— Откуда вы знать, что это я его там оставить?

— Я опираюсь на то, что вы сами мне сообщили, капитан Ловаас! — громко произнес я.

— Я ничего вам не сообщать, — резко перебил меня он. В следующую секунду он сдвинул брови к переносице. — Почему вы говорить так громко, а? И почему вы то и дело повторять — капитан Ловаас то, капитан Ловаас се? Что вы задумать, мистер Гансерт?

— Ага, так значит, это вы, мистер Гансерт? — раздался у меня за спиной чей-то голос.

Но это был совсем не тот голос, который я надеялся услышать. Я развернулся и увидел в проеме открытой двери Дахлера. Его маленькая фигурка была облеплена снегом. Его лицо посерело, а морщины вокруг рта залегли еще глубже. И он улыбался своей загадочной кривоватой улыбкой.

— Йоргенсена еще нет? — спросил он.

— Йоргенсена?

— Да. Он еще не пришел?

— Нет, — ответил я.

— Хорошо. Я рад. Я шел за ним от самого отеля, но потом началась метель, и я потерял его из виду. Думаю, он скоро будет здесь. — Он поставил рюкзак на стол и подошел к огню, потирая свою усохшую руку. — Итак, вы пришли, — вместо приветствия обратился он к Ловаасу.

Ja, я прийти, и я потерять одного из своих людей.

— Как вы его потеряли? Возникли проблемы, да? — Он быстро перевел взгляд с Ловааса на меня. — Кого ранили?

Я не ответил.

— Где Санде? — спросил он. — Разве он не с вами шел, мистер Гансерт?

— Он в Стейнбергдалене, — ответил я.

— Понятно. — Он снова посмотрел на Ловааса, склонив голову набок и став похожим на любопытного ворона. — Где Фарнелл?

— Я не знать, — угрюмо ответил Ловаас.

Было ясно, что Дахлер ему неприятен. Но в присутствии этого калеки с него слетела вся самоуверенность. Казалось, он его боится.

— Я не знать, — насмешливо передразнил его Дахлер. — Что ж, вам следует выяснить, что произошло. Скоро здесь будет Йоргенсен. И вот тогда начнутся настоящие проблемы. Он не из тех, кто прощает промахи, kaptein Ловаас. Может так случиться, что вы окажетесь у него на пути. К тому же на его стороне полиция.

— Полиция? — прорычал Ловаас. — Подниматься сюда?

— Нет. Полицейские ждут в отеле. Но мистер Йоргенсен велел им быть наготове, потому что арестовывать придется не только человека, сейчас известного как Шрейдер.

Несколько секунд Ловаас колебался. Затем он резко шагнул прочь от плиты.

Kom, Halvorsen. Vi ma ga.

Здоровой рукой Дахлер схватил его за локоть. Усохшую руку он продолжал держать над раскаленной докрасна поверхностью плиты.

— Секундочку, kaptein Ловаас, — произнес он. — Не так быстро. Йоргенсен ни о чем полиции не рассказал. Во всяком случае, пока.

Маленькие темные глазки Дахлера всматривались в лицо китобоя.

— Что вы хотеть этим сказать? — спросил Ловаас.

Его голос дрогнул, выдавая напряжение. Ему явно было не по себе.

— Ничего, — медленно ответил Дахлер. — Если бы вы поймали Фарнелла, все было бы иначе. Вам бы уже ничего не угрожало. Видите ли, kaptein, вы всегда были чересчур нетерпеливы. Вам непременно нужно куда-то спешить. Лучше бы вы оставались в рамках закона. А если уж вам непременно хочется за эти рамки выходить, то следует всегда достигать успеха. Если бы вы получили то, что так нужно от Фарнелла мистеру Йоргенсену, да и мистеру Гансерту тоже, то все ваши действия были бы оправданы. В противном случае… — Он помолчал, а затем тихо добавил: — Но отсюда до отеля, где поджидает полиция, очень далеко. Да и буран не стихает.

Он снова многозначительно помолчал, глядя на Ловааса, как кот на мышь.

«Неужели он пытается заставить Ловааса убить Йоргенсена?» — подумал я. Что руководило этим человеком? Ненависть к Йоргенсену? Стремление доказать свою невиновность? Что толкало его по следу Фарнелла? Почему он хотел его уничтожить, одновременно нуждаясь в его помощи, которой уже однажды воспользовался во время войны в этих самых горах? Я вспомнил слова Санде: «Дахлер… я так думаю, что он сошел с ума». Другого объяснения я не находил. То, что ему пришлось пережить во время войны, повредило его рассудок. Возможно, он продавал секреты врагу. Но он в это не верил. Он сам себя убедил в том, что его невиновность можно доказать и что это способен сделать именно Фарнелл. И подобно Фарнеллу он был готов на все ради того, чтобы добиться желаемого. Йоргенсен для него был символом чего-то, что он ненавидел и с чем стремился сражаться. Йоргенсен, такой успешный и дальновидный… Он пытался убить Йоргенсена в Северном море во время шторма. Теперь я в этом не сомневался. И теперь он пытался стравить Ловааса с Йоргенсеном в отчаянной надежде на то, что в этом противостоянии Йоргенсен пострадает. Да, он и в самом деле был безумен.

Внезапно он развернулся ко мне.

— Выходит так, что вам не удалось догнать вашего друга Фарнелла, да? Интересно, где он сейчас?

— Скорее всего, на полпути в Финсе, — ответил я.

Он кивнул.

— Скорее всего, так и есть. Сейчас у нас начало двенадцатого, — добавил он, взглянув на часы. — Поезд из Осло проходит через Финсе в двенадцать тридцать. Допустим, что он опоздает на полчаса. Наши государственные железные дороги всегда опаздывают. Это означает, что в его распоряжении имеется два часа. Думаю, он успеет. — Он поднял голову и посмотрел на Ловааса, который снова двинулся к своему рюкзаку. — И полиция будет проверять этот поезд, kaptain Ловаас.

Ловаас замер. Затем он медленно подошел к Дахлеру. Судя по выражению его лица, больше всего на свете ему хотелось задушить калеку. И все же что-то его удерживало. В глазах Дахлера было что-то холодное и мертвое. Но чувствовалось в них и какое-то необъяснимое волнение.

— Как видите, петля вокруг него затягивается, — усмехнувшись, произнес он. — Со всех сторон.

Раздался стук лыж, прислоняемых к стене хижины. Наружная дверь открылась и закрылась. Тяжелые, подбитые гвоздями ботинки прогрохотали по коридору. Отворилась внутренняя дверь, и мы увидели Йоргенсена. В белом лыжном костюме его высокая фигура казалась ладной и подвижной. Его сухое лицо на фоне белого снега, облепившего его одежду, казалось еще более темным, чем обычно. Он остановился и огляделся, задержавшись взглядом на Джилл, затем на мне, потом на Ловаасе и его помощнике и наконец на Дахлере.

— Где он? — спросил он и обернулся ко мне. — Мистер Гансерт, вы шли за ним. Вы его догнали?

— Вы имеете в виду Фарнелла? — уточнил я.

— Конечно.

— Откуда вы знаете, что я за ним шел?

— Норвегия — маленькая страна, мистер Гансерт. Я могу проследить за кем угодно, если захочу. Но по выражению вашего лица я вижу, что вы не преуспели. — Он перевел взгляд на Ловааса. — Выходит, вы меня ослушались. Я сказал вам ожидать распоряжений на «Бовааген Хвал». Но вы решили сыграть в свою собственную игру. Что ж, kaptain Ловаас, играйте. Но будьте осторожны. — Внезапно в его голосе прорезались угрожающие нотки. — Я не из тех, кто терпит подобное своеволие. Разве что ослушание ведет к успеху. Но мне кажется, это не ваш случай. — Он снова обернулся ко мне, полностью игнорируя Дахлера. — Где сейчас Фарнелл?

— Где-то там, — ответил я, махнув рукой в сторону залепленных снегом окон.

Он кивнул.

— Аурланд, Остербо, Гьейтеригген, Санкт-Паал. — Он произнес эти названия так тихо, как будто разговаривал сам с собой. — Теперь он пойдет к железной дороге. Отлично. — Он кивнул, как будто его все полностью устраивало, и повернулся к Дахлеру. — Я бы посоветовал вам покинуть страну. Вместе с мистером Гансертом.

— Вы приказываете мне убираться? — поинтересовался я.

Он удивленно пожал плечами и поморщился.

— О господи, конечно нет. Но теперь, когда ваша миссия провалилась, вам наверняка захочется вернуться в Англию и отправиться в свое Средиземноморское плавание. Не могу представить себе, чтобы сэр Клинтон Манн стал неопределенно долго оплачивать ваше пребывание в Норвегии. Если бы вы оказались успешнее… — Он снова пожал плечами. — Тогда другое дело. Мы с вами могли бы стать деловыми партнерами. А так…

Он не договорил.

— Но вам все равно потребуются вложения денег, — заметил я.

— Возможно.

— Сэр Клинтон Манн будет готов вступить в деловые переговоры на основании моих рекомендаций, — продолжал я. — Единственное, что не позволяло нам сделать вам это предложение ранее, это ощущение того, что вы недостаточно проинформированы о природе и расположении залежей торита.

Внезапно в разговор вмешалась Джилл:

— Но, мистер Йоргенсен, вы ведь все еще не знаете, где находятся эти залежи.

Он нахмурился.

— Полиция задержит Фарнелла в поезде, мисс Сомерс.

— Возможно, — кивнула она. — Но как вы заставите его говорить?

— О, он заговорит. — Йоргенсен шагнул к Джилл. — Послушайте, мисс Сомерс. Джорджа Фарнелла разыскивают по обвинению в убийстве. Его могут судить как Шрейдера за убийство Джорджа Фарнелла. Либо его будут судить как Джорджа Фарнелла за убийство Шрейдера. Это уже несущественно. Ему предложат освобождение за готовность помочь Норвегии.

— Скажите, Кнут, вас никогда не тревожит совесть? — поинтересовался Дахлер с этой своей кривоватой усмешкой.

— То, что я делаю, я делаю ради Норвегии, — рявкнул Йоргенсен. — Во всем, что я делал, как во время войны, так и после нее, я всегда руководствовался интересами Норвегии. Эти минеральные богатства нужны моей стране. Из бедной страны, зависимой от торговли рыбой и лесом, она может превратиться в богатую и процветающую державу. Что такое жизнь одного человека по сравнению с благополучием трех миллионов людей, скажите мне? И кто убил Шрейдера, если не Фарнелл?

— Вы все равно не получите необходимую вам информацию, — тихо произнесла Джилл.

Йоргенсен отрывисто засмеялся.

— Моя дорогая мисс Сомерс. Любой человек постарается избежать пожизненного заключения, если это будет в его силах. Фарнелл заговорит.

Джилл вплотную подошла к нему.

— А я говорю вам, что Джордж ничего не скажет. Весь смысл его жизни заключен в этих металлах. Ради них он пожертвовал всем. Поймите это, всем без исключения. Я знаю, что говорю, — тихо добавила она. — Угроза заключения не заставит его заговорить. Разве что он сам этого захочет. Он никогда не считал…

Дверь у меня за спиной распахнулась, и Джилл осеклась. Несколько мгновений она с открытым ртом смотрела на дверь, а затем выдохнула:

— Джордж!

— Все назад, к столу, — жестко приказал чей-то голос.

Я обернулся. В дверном проеме с люгером в руке стоял Джордж Фарнелл. Если бы Джилл не назвала его имя, я бы его, наверное, не узнал. Его лицо было абсолютно белым и заросло многодневной щетиной. Вся его одежда была облеплена снегом. В его голосе звенел металл, когда он произнес:

— Быстро, назад. Вы все. Ты тоже, Джилл.

Вот и все приветствие. Он ее узнал, но обращенные к ней слова дышали холодом.

— Фарнелл! — воскликнул я. — Слава богу, ты здесь. Тебе нельзя спускаться в Финсе. В поезде из Осло тебя будет ждать полиция.

— Я знаю. Я слышал весь разговор. Я слушал, стоя за дверью, с тех пор как сюда пришел Йоргенсен. Быстро отходите к столу. Вы тоже, Гансерт. Я не доверяю никому.

Я пятился, пока не уперся в острый край стола.

— Джилл. Обойди стол и забери у них оружие. Брось все пистолеты мне.

Но она не сдвинулась с места.

— Джордж, ты должен меня выслушать. Яхта мистера Гансерта ждет в Аурланде. Мы можем доставить тебя в Англию. Ты не можешь оставаться здесь. Тебя собираются арестовать за убийство человека по фамилии Шрейдер. — Ее голос сорвался. — Я видела его тело во Фьерланде. Ведь это не ты его убил, правда?

— Делай, что говорю, — все тем же ледяным тоном приказал он. — Забери у них пистолеты.

Джилл колебалась.

— Ведь это не ты его убил, правда? — повторила она.

— Конечно, это я его убил, — резко ответил Фарнелл. — Что мне оставалось делать? Позволить этой нацистской свинье, этому немецкому коллаборационисту украсть все, ради чего я работал? Два года я работал в Финсе, втираясь в доверие к немцам и пытаясь выяснить то, что мне было необходимо. Потом, после войны, мне все время приходилось скрываться. Я даже не мог вернуться в Англию. Как, по-твоему, я должен был поступить с этим ублюдком, когда обнаружил, что он за мной следил и видел меня за работой? Давай, Джилл, собирай их пистолеты.

Я взглянул в лицо девушки. Оно было напряженным и нахмуренным. Она отвернулась и обошла стол. Собрав три пистолета, она бросила оружие на пол к ногам Фарнелла.

— Вот так-то лучше, — удовлетворенно кивнул он. Отбросив пистолеты ногой в угол, он подошел к плите. — Так значит, вы приказали полиции проверить поезд из Осло, Йоргенсен? — поинтересовался он, поочередно всматриваясь в нас сквозь стекла очков. — Какого черта! Как вам всем удалось здесь собраться? Кто-то проболтался. — Он снова обвел нас взглядом, но вдруг заметил флягу с бренди. Он сделал большой глоток и удовлетворенно вздохнул: — А-а-а. Вот так-то лучше. Выходит, Гансерт, что вы проделали весь этот путь из Англии на собственной яхте только ради того, чтобы разыскать меня?

Я кивнул.

Он улыбнулся.

— Стоит достичь того, за что ты боролся всю свою жизнь, и все сразу хотят тебе помочь. — Он резко развернулся ко мне. — И это происходит именно тогда, когда тебе уже никто не нужен. Когда ты ждешь помощи, рядом никого нет. А когда ты в этой помощи не нуждаешься, владельцы роскошных яхт готовы объехать полмира, лишь бы тебя разыскать. Бог ты мой! Если бы меня интересовала не минералогия, а археология, насколько более легкой и приятной была бы моя жизнь! Археология никому не сулит денег. Зато минералы! Помнишь, как они хотели от нас отделаться в Южной Родезии, даже не заплатив нам жалованье? Тогда я нашел медь. После этого мы этим ублюдкам уже были не нужны. — Его лицо осунулось, а возле рта залегли горькие складки. На мгновение он как будто ушел в свои мысли. Все молчали. Он медленно поднял голову и в упор посмотрел на Йоргенсена. — Джилл была права, знаете ли, — тихо произнес он. — Ваша угроза засадить меня за решетку — пустая затея. Я все равно ничего бы вам не сказал.

Джилл сделала шаг к нему, но тут же остановилась.

— Почему ты не хочешь сказать Биллу, где находятся залежи торита? — спросила она. — Он тебя не предаст. Кроме того, за ним стоит «Би Эм энд Ай».

— Так значит, он для тебя Билл? — сухо усмехнулся Фарнелл. — Большой Билл Гансерт. И ты готова за него поручиться, верно, Джилл? Моя девочка называет этого типа Биллом и говорит, что ручается за него. Этого достаточно, чтобы я подарил ему результаты дела своей жизни. Да гори ты в аду! — заорал он на меня. Он обернулся к Джилл. — Что касается тебя… — Он замолчал и потер ладонью лицо. — Нет, — покачал он головой. — Нет, пожалуй, ты ни в чем не виновата. Я сам во всем виноват. Если бы только я мог заставить тебя понять…

— Но я все понимаю, — тихо произнесла она.

Он всмотрелся в ее лицо.

— Возможно, и понимаешь, — вздохнул он. — Но теперь уже слишком поздно. — Он выпрямился и снова обвел нас взглядом, продолжая держать люгер наготове. — Я уйду, и никто из вас меня не догонит. Вы меня хорошо поняли?

— В Финсе тебя ждет полиция, — напомнила Джилл.

Он кивнул.

— Да. Я этого ожидал. Я это понял, как только увидел здесь Йоргенсена. — Он с силой ударил рукоятью пистолета по деревянной стене хижины. — Меня травят и заставляют бежать из своей собственной страны. Теперь меня травят в Норвегии. Почему? Почему? — В его голосе зазвучали истерические нотки. — Я делал то, что должен был делать. Эти металлы — дело всей моей жизни. Для моих исследований мне были нужны деньги. Хоть кто-нибудь мне помог? — Он с ненавистью посмотрел на меня. — Никто. И уж точно не «Би Эм энд Ай». Поэтому я украл эти деньги. Я украл их у своего партнера. Все равно это был скучный и лишенный воображения человечек. Но теперь… теперь, когда я помахал лопатой и нашел кое-что такое, что им нужно… теперь они готовы проявить снисхождение и простить мне убийство… если уничтожение такой крысы, как Шрейдер… предателя… можно назвать убийством. В любом случае вы ничего не получите. Никто из вас. Я ухожу. Прямо сейчас. Уеду туда, где меня не знают. И тогда я выставлю свои собственные условия.

— Вы можете выставить свои условия прямо здесь и сейчас, — произнес я.

Он посмотрел на меня.

— Что вы имеете в виду?

— Я уполномочен действовать от имени «Би Эм энд Ай», — сообщил ему я.

Он расхохотался.

— И что вы готовы мне предложить?

Я колебался, не зная, какое предложение могу ему сделать.

— Вас интересует определенная сумма или процент от добычи руды? — решил уточнить я.

— Какая у вас определенная сумма? — с презрительной усмешкой поинтересовался он.

— Сто тысяч фунтов, — ответил я. — Которые будут выплачены в течение пяти лет при условии, что руды хватит на это время.

Он откинул голову назад и захохотал.

— Сто тысяч! Да предложи вы мне миллион, это не компенсировало бы всего, через что мне пришлось пройти. Через что прошла Джилл и этот бедняга Клегг. Это не вернуло бы к жизни Шрейдера и не предотвратило бы самоубийство моего отца. Вы этого не знали, верно? Да, он покончил с собой. Миллион! Эти залежи принесут десятки миллионов компании, которая будет их разрабатывать.

— Как насчет поста директора в «Дет Норске Стаалселскаб» и доли прибыли в бизнесе? — спросил Йоргенсен.

Фарнелл вздохнул.

— Вы, похоже, не понимаете, что я нашел. Это больше, чем «ДНС». Больше, чем «Би Эм энд Ай». Возможно, это станет самым крупным предприятием в мире. Как бы то ни было, я вам не доверяю! — крикнул он. — Никому из вас.

— Кому вы были бы готовы довериться? — спросил я. — Как насчет человека, которому вы отправили образцы? В китовом мясе? Ему вы доверяете? Кто это был?

Он уставился на меня.

— Вы хотите сказать, что не знаете, кто это был? Но я думал… — он перевел взгляд на Джилл, — …я думал, именно поэтому ты здесь. Разве не ты передала Гансерту эту информацию?

Джилл широко раскрыла глаза.

— Я ничего не понимаю.

— Эти образцы… Разве не ты передала их Гансерту?

— Я не получала никаких образцов. Их получил мистер Гансерт, но их ему принес сэр Клинтон Манн.

— Их доставили нам в ответ на объявление, — пояснил я. — Адрес на упаковке расплылся от крови.

— Ага. Так вот, оказывается, как все было. — Он снова посмотрел на Джилл. — Прости. Я думал…

Он потер лицо ладонями. Было видно, что он едва держится на ногах от усталости.

— Почему ты не хочешь довериться мистеру Гансерту? — снова произнесла Джилл. — Прошу тебя, Джордж.

Она хотела подойти к нему, но он замахал на нее рукой.

— Стой там, возле стола, Джилл. И брось мне бутерброд из того пакета.

Она бросила ему весь пакет. Он сделал еще один глоток бренди и начал есть.

— Он может вывезти тебя из Норвегии, — принялась уговаривать его Джилл. — У него есть яхта. Все можно будет устроить. Мы могли бы все начать сначала. Прошу тебя, Джордж, доверься ему.

— Я никому не собираюсь доверяться, — с набитым ртом прорычал он.

Я посмотрел на Джилл и увидел, что у нее дрожат губы. Ее глаза потухли и стали совершенно безжизненными. Дахлер начал теребить свою усохшую руку. Пальцы правой руки беспрестанно щипали ткань лыжного костюма.

— Мистер Фарнелл, — произнес он. — Я хотел бы с вами поговорить. Я хочу у вас кое-что спросить. Вы, наверное, помните, что когда-то спасли мне жизнь. Теперь мне снова нужна ваша помощь. Я хочу, чтобы вы рассказали им, как я сбежал. Скажите им, что я не продавал немцам никаких секретов. Скажите им…

— Заткнитесь! — грубо оборвал его Фарнелл. — Я пытаюсь думать.

— Но я прошу вас… Они должны это узнать. Меня не пускают в Норвегию. Меня называют предателем. Но я не предатель. Я не выдал никаких секретов. Скажите им это, пожалуйста. Скажите им, как вы помогли мне бежать из Финсе.

— Заткнитесь, черт подери! — почти закричал Фарнелл.

Я посмотрел на Дахлера. На его лице не осталось ни следа лукавства, и на его губах уже не играла язвительная усмешка. Теперь он походил на ребенка, которому не дали конфету. В этот момент я заметил, как напряглось крупное тело Ловааса. Должно быть, Джилл тоже это увидела, потому что она закричала:

— Джордж, берегись!

И тут Ловаас подхватил Дахлера и, используя его как щит, бросился на Фарнелла.

Фарнелл не колебался ни секунды. Дуло его люгера взлетело вверх, и он выстрелил прямо от бедра. В замкнутом пространстве хижины звук выстрела едва не оглушил нас. Ловаас с криком выпустил Дахлера и завертелся на месте, схватившись за левое плечо. Фарнелл сунул в рот остатки бутерброда.

— В следующий раз я тебя убью, — пригрозил он Ловаасу.

Между пальцами Ловааса струилась кровь. Его лицо побелело, и он скрежетал стиснутыми от боли зубами.

— Гансерт, — произнес Фарнелл. — Идите сюда. Я хочу с вами поговорить.

Я пересек комнату и подошел к нему. Он смотрел на меня, не сводя с меня все еще дымящегося дула пистолета.

— Где, вы говорите, стоит ваша яхта?

— В Аурланде, — ответил я.

Он подошел ближе. Затем он наклонился ко мне и прошептал мне на ухо:

— Перейдите в Бьорн-фьорд, к югу от Бергена. Свяжитесь с Олафом Стеером. Ждите меня там. Может, я приду, а может, нет.

— Почему бы вам не принять мое предложение? — спросил я. — Или по крайней мере вступить в переговоры с «Би Эм энд Ай»?

— Делайте, что я сказал, — оборвал меня он. — Поговорим об этом позже. А теперь идите обратно к столу. — Он повернулся к Дахлеру, который с трудом поднимался с пола. — Выйдите наружу и сбросьте со склона все лыжи, кроме моих. Быстро, пошевеливайтесь.

Дахлер колебался, но ярость в глазах Фарнелла заставила его подчиниться.

— Мои лыжи стоят отдельно, слева от двери, — сообщил ему вдогонку Фарнелл.

Он поднял рюкзак и сунул руки в лямки.

— Вы ведете себя глупо, — разозлился Йоргенсен. — Я могу избавить вас от всех проблем. Мы могли бы основать совместную англо-норвежскую компанию по разработке месторождения, если хотите.

— И вы начнете диктовать мне свои условия — шантажировать меня Шрейдером и вот этим, — он кивнул в сторону Ловааса. — Клянусь всевышним, вы принимаете меня за полного идиота, Йоргенсен. — Вдруг он закричал: — Вы что, думаете, я не знаю, на кого работал Шрейдер? Нет уж, я поступлю так, как сам сочту нужным. И вам меня уже не остановить.

— Джордж! — снова шагнула к нему Джилл. — Тебе не уйти. Полиция…

— К черту полицию. — Он посмотрел на часы. — Дахлер, вы уже избавились от лыж? — крикнул он.

— Да, — послышался еле слышный ответ, донесенный до нас холодным ветром, ворвавшимся в открытую дверь.

На порог уже наметало снег.

Фарнелл попятился, вскидывая рюкзак на спину. На мгновение он замер в дверном проеме, обнажив в улыбке зубы, сверкнувшие на фоне густой темной щетины.

— Я буду в этом поезде из Осло, Йоргенсен, если вам этого так хочется. Но ваши полицейские меня не найдут.

Он повернулся, и в следующее мгновение мы уже смотрели на закрытую дверь. И я снова ощутил силу ветра, налегающего на стены хижины и швыряющего хлопья снега на обледеневшие окна.

Глава 10 Блаайсен


Несколько мгновений после ухода Фарнелла никто из собравшихся в хижине людей не шевелился. И мы были не столько потрясены неожиданностью его исчезновения, сколько тем, что никто из нас понятия не имел, что нам теперь делать. Ловаас согнулся над столом, держась за плечо. Халворсен большим складным ножом разрезал его куртку. Обычно проворный Йоргенсен стоял совершенно неподвижно, глядя на закрытую дверь. Я встретился взглядом с Джилл, и она отвела глаза, как будто ей было больно меня видеть. Черты ее лица заострились и застыли. Она так крепко стиснула зубы, что ее подбородок казался по-мужски квадратным.

— Пойдем, Билл, — внезапно произнесла она. — Мы должны что-то предпринять. Если он попадет в руки полиции…

Не закончив предложение, она направилась к двери.

Я пошел за ней, на ходу застегивая ветровку. Она отворила наружную дверь, и порыв ветра с мелким снегом хлестнул меня по лицу. Ветер был такой сильный, что снег несло почти параллельно горному кряжу, на котором стояла хижина. Казалось, весь окружающий мир пришел в движение. Мириады снежных хлопьев в тусклом свете этого мрачного дня казались темными. Дахлер поднял голову и посмотрел на нас. Он уже заканчивал застегивать крепление второй лыжи.

— Где наши лыжи? — спросил я, но он не ответил, лихорадочно возясь с креплением.

Через секунду он выпрямился, выдернул палки из снега и, бросив на нас последний взгляд, отвернулся и скрылся в снежных вихрях.

— Мистер Дахлер! — закричала Джилл. — Вы бы лучше подождали нас.

Он снова оглянулся через плечо. Возможно, все дело было в странном освещении, но мне почудилось, что его черты искажены ненавистью. Он сильнее оттолкнулся палками и мгновение спустя уже превратился в смутную тень. Через секунду буран окончательно скрыл его из виду.

Джилл схватила меня за руку.

— Скорее! — воскликнула она. — Наши лыжи вон там.

Она схватила палки, все еще прислоненные к стене хижины, и бросилась бежать вниз по склону, скользя на ногах, как конькобежец. Я последовал ее примеру. Под пушистой снежной поверхностью обнаружилась твердая корка наста. Ветер в слепой ярости хлестал меня по лицу, мешая спускаться. Несмотря на холод, я быстро согрелся. Когда я догнал Джилл, она уже пристегнула одну из лыж. К счастью, все лыжи одной кучей застряли в сугробе. Я нашел свою пару и приладил ее к ботинкам. Выпрямившись, я увидел, что к нам уже присоединился Йоргенсен.

— Будьте осторожны, мисс Сомерс, — произнес он. — Уже очень опасно. Вы можете заблудиться.

— Я, пожалуй, рискну, — ответила она и начала подниматься по склону к хижине.

Я побрел за ней. Ноги плохо меня слушались, напоминая бруски, соединенные ржавыми петлями. Но когда я преодолел подъем, они немного размялись, да и сам я согрелся. Хижины не было видно, следы нашего спуска тоже уже замело. Джилл держала в руке компас.

— В такую метель нам ни за что не найти вехи, — произнесла она. — Придется идти по компасу. Финсе почти к югу от нас. Чуть западнее. Ты готов?

Я кивнул.

Она оттолкнулась палками и заскользила вдоль кряжа.

— Держись поближе ко мне, — крикнула она. — И не спеши. Тут может быть опасно.

Так начался один из самых безумных походов в моей жизни. Снег был таким сильным, что дальше нескольких ярдов я ничего не видел. Ветер резал лицо как ножом. Вех больше не было. Джилл вела нас по компасу и интуиции. И должен сказать, она делала это хорошо. Она чувствовала рельеф и направление скорее инстинктивно, чем умом. Там, где это было возможно, мы старались идти по кряжам. Но время от времени нам приходилось спускаться только для того, чтобы тут же начать крутой подъем на противоположный склон. Но постепенно спуски становились все продолжительнее, а подъемы все короче, и идти было легче. Несколько раз мы оказывались на краю обрыва. Возможно, высота этих обрывов не превышала двадцати или тридцати футов, но из-за густого снега они казались бездонными пропастями. Один раз мы взобрались на длинный заснеженный склон только для того, чтобы уткнуться в черную стену утеса, который пришлось долго обходить. Зато мы потом были вознаграждены длинным спуском по дну узкого ущелья.

Во время этого спуска я совершенно потерял из виду Джилл. Она была где-то впереди, потому что, несмотря на метель, в снегу отчетливо виднелись следы ее лыж. За исключением проложенной ею лыжни, я был совершенно один в окружении вращающихся снежных вихрей. Внезапно ее фигура вынырнула из бурана. Она что-то крикнула и махнула палкой. Я повернул одним прыжком и упал, зарывшись лицом в снег. Она подхватила меня под мышку и помогла подняться.

— Что случилось? — спросил я, всматриваясь в ее лицо, почти полностью облепленное снегом.

Она обернулась и показала вперед. Я содрогнулся. Никогда в жизни я не видел ничего более страшного. Сразу за тем местом, где она взрыла снег, будучи вынуждена резко затормозить, начиналась пропасть, цвет которой сменился с белого на холодно-зеленый. Мы стояли на леднике, и перед нами была гигантская расщелина не менее пятнадцати футов в ширину. Ее стенки уходили куда-то вниз. Я подошел совсем близко к краю и осторожно заглянул в пропасть, но дна так и не увидел. Передо мной была невообразимо древняя толща льда, за миллионы лет спрессовавшаяся в сплошной зеленый кристалл. Я посмотрел на Джилл и понял, что она думает о том же, о чем и я. Она лишь чудом осталась жива. Если бы она ехала чуть быстрее, то вместо того, чтобы смотреть в зеленые глубины этой гигантской трещины, мы прощались бы с жизнью, лежа на ее дне.

— Пойдем, — сказала она. — Надо вернуться и пройти выше.

Она старалась говорить спокойно, но ее голос предательски срывался.

Мы развернулись и побрели назад, поднимаясь наверх вдоль расщелины. Она постепенно сужалась и наконец сомкнулась. Мы прошли чуть выше и снова повернули в нужном нам направлении. Больше расщелины нам не попадались. Вскоре мы уже взбирались на кряж на ее противоположной стороне, где путь нам то и дело преграждали огромные скалы и утесы. Зато дальше нас ожидал длинный плавный спуск. Мы снова повернули на юг и заскользили вниз. Но на этот раз Джилл ехала гораздо медленнее.

Вскоре снег ослабел и странное свечение озарило угрюмый серый мир вокруг. Постепенно сияние усиливалось и наконец стало таким ярким, что на него было больно смотреть. В одно мгновение снег прекратился. Сияние оказалось туманом. Вдруг сверкающая стена закачалась, как будто ее встряхнула чья-то гигантская рука. Внезапно сияющая пелена исчезла и вспыхнуло солнце. Белизна снега слепила глаза. К западу небо было ярко-синим. Горные пики в пушистых белых шапках кротко улыбались нам из этой синевы. Буран, сотрясавший хижину в горах, показался нереальным, как ночной кошмар. Мы оказались в чудесном мире тепла, белого снега и коричневых скал. Джилл обернулась и помахала мне рукой. Она улыбалась. В следующее мгновение я собрался в один комок и, присев почти к самым лыжам, вихрем понесся вниз. Лыжи пели, взметая тучи ледяных снежных кристаллов, и холодный ветер хлестал меня по щекам.

Мы скользили по длинной долине. Джилл ехала впереди, задавая темп, который теперь был очень быстрым. Мы мчались по этому бесконечному спуску, и я почувствовал, как сильно устали мои колени. Возбуждение погони за Фарнеллом, сосредоточенность, потребовавшаяся для похода сквозь буран, страх, охвативший меня при виде распахнувшихся челюстей расщелины в леднике… До сих пор все это вместе взятое придавало мне сил. Но теперь, когда от меня требовался легкий и незамысловатый спуск, силы начали стремительно покидать мое измученное тело. Сказывалась усталость долгого ночного перехода через горы.

Внизу мы плавно обогнули подножие горы, и именно здесь я упал в первый раз. Я и сам не понял, как это, собственно, произошло. Полагаю, снег здесь был глубже и, наверное, у меня просто не хватило сил повернуть лыжи под нужным углом. Колени как будто подломились под весом тела, и в следующее мгновение я уже кувыркался по снегу сплошной кучей, из которой беспорядочно торчали лыжи и палки.

Лишь с огромным трудом я сумел подняться на ноги. Снег был очень мягким, и ногам никак не удавалось сделать необходимое усилие. Джилл терпеливо ожидала. Когда я, весь облепленный снегом, ее догнал, она просто спросила:

— Устал?

— Все нормально, — отозвался я.

Она быстро взглянула на меня и произнесла:

— Я постараюсь ехать чуть медленнее.

И мы снова тронулись в путь.

Наверное, она действительно теперь ехала медленнее, но мои дрожащие и подкашивающиеся ноги этого не почувствовали. Я падал снова и снова на каждом трудном повороте. Каждый раз она останавливалась и ожидала, пока явстану и ее догоню. Дважды, там, где снег был особенно мягким и глубоким, она возвращалась и помогала мне встать. Наконец спуск стал более пологим и ехать стало легче. Теперь мы скользили вниз бок о бок.

Именно на этом плавном заснеженном склоне мы увидели два свежих следа от лыж. Джилл, которая была чуть впереди, повернула и поехала по этим следам.

— Джордж и Дахлер, — бросила она через плечо.

— Думаю, это они, — отозвался я.

Мы подъехали к зубчатой каменистой осыпи, и она остановилась. Перед нами, сверкая на солнце, вытянулось ущелье с тонкой черной линией железной дороги, извивающейся среди белого снежного безмолвия. Прямо под нами блестела гладкая заснеженная поверхность Финсеватна. На ближайшем к нам берегу озера на фоне ослепительно-белого ландшафта чернели очертания отеля Финсе, станционных зданий и сооружений. С противоположной стороны долины подобно гигантскому хрустальному куполу над Финсе нависал сверкающе-белоснежный Хардангер-Йокулен. Вершина Йокулена была укрыта нетронутым девственным снегом, но слева снег как будто сполз, обнажив ярко-синюю стену льда, обвитую сеткой расщелин, в которых залегли глубокие черные тени.

Джилл взглянула на часы.

— Полпервого, — сообщила она. — До поезда из Осло осталось совсем немного времени. Видишь снегоочистители?

Я проследил взглядом по изгибам уходящей вдаль железной дороги. Целые участки полотна были скрыты из виду защитными навесами, полностью заметенными снегом и напоминающими длинные тоннели в сугробах. Рельсы были видны только на поворотах — две тонкие черные нити тускло поблескивали на солнце. Чуть дальше над железнодорожным полотном двигалось облачко белого пара. Сначала я думал, что это паровоз, черный силуэт которого едва виднелся над прорезанным в снегу проходом. Затем я понял, что это снегоочиститель, а облачко пара — это снег, отбрасываемый вращающимися лопастями машины.

Внезапно Джилл стиснула мой локоть, потому что по горам эхом разнесся унылый вой паровозного гудка. Она указывала направо, туда, где, огибая гору, железная дорога уходила на Берген. На мгновение там показался дымок.

— Это поезд из Осло, — произнесла она. — Ты его видишь?

Мгновение спустя дымок появился снова, и я увидел темную полоску поезда, выползающего из-под похожего на тоннель защитного навеса. Приблизительно полминуты он оставался на солнце, после чего его снова проглотил сугроб, под которым скрывался очередной защитный навес. Небольшие облачка пара просачивались сквозь стенки навеса в тех местах, где он не был завален снегом. Самого поезда я не видел, но отчетливо видел продвижение зарывшегося под снег состава по этим крохотным облачкам, появляющимся и неподвижно повисающим в морозном воздухе.

— Как ты думаешь, Джордж говорил серьезно, когда обещал сесть в этот поезд? — спросила Джилл.

— Я не знаю, — ответил я. — Но похоже, что да. Вероятнее всего, эти следы оставил он. Ну и Дахлер, разумеется. Кто еще стал бы бродить здесь во время такой метели? А если это его следы, значит, он действительно направляется к железной дороге.

— Но ты посмотри, — не унималась Джилл, — следы не спускаются в Финсе. Они уходят влево. Следующая станция Устаосет. До нее больше двадцати миль. Туда ему не успеть. На ходу он тоже не запрыгнет.

— Что ж, существует только одна возможность это выяснить.

Она кивнула, и мы снова тронулись в путь. Лыжные следы уводили все дальше влево, пока Финсе не оказался справа от нас. Поезд из Осло уже въезжал на вокзал Финсе. Черная змея состава замедляла ход, останавливаясь у платформы. Паровоз выбросил очередное облачко дыма. Я начал сомневаться в том, что мы идем по верному следу.

Вдруг за небольшим утесом мы столкнулись с человеком, который взбирался по склону навстречу нам. Он поднял голову, присмотрелся к нам и закричал:

— Это ты, Джилл?

Это был Кертис. Я узнал его, как только он подал голос.

— Да, — отозвалась Джилл.

— Слава богу! — воскликнул он. — Я уже не знал, что и думать. Я попытался отправиться на поиски, но еще не очень освоился вот с этими штуками. — Он кивнул на свои лыжи. Тут он заметил меня. — Привет, шкипер! Значит, у вас все вышло?

— Вы Фарнелла не встречали? — ответил я вопросом на вопрос, подкатывая к нему.

— Не знаю, — ответил он. — Я встретил двоих. Они прошли навстречу. Сначала один, а потом другой. Второй был очень похож на Дахлера. Но этого не может быть, верно? Хотя, когда я вышел к завтраку, ни его, ни Йоргенсена в отеле не было. Зато было полно полиции. Где ты была? — спросил он, глядя на Джилл.

— Наверху, на Санкт-Паале, — ответила она.

Внизу, в долине, раздался свисток паровоза. Горы отразили этот пронзительный звук, который становился все слабее по мере того, как он ускользал в бесконечность увенчанных снежными шапками пиков.

— Вы действительно видели Дахлера, — сообщил я Кертису. — А человек, который шел перед ним, был Фарнеллом.

— Бог ты мой! — пробормотал он.

Но я уже оставил его позади, с силой отталкиваясь палками в попытке набрать скорость. Джилл быстро меня догнала. Теперь, когда я почти настиг свою дичь, мои ноги снова наполнились силой азарта погони. Если бы только мне удалось поговорить с Фарнеллом наедине, подальше от таких людей, как Ловаас и Йоргенсен. Он устал скрываться и был обозлен. С ним было необходимо обращаться очень аккуратно. Если бы только я смог с ним пошептаться.

Мы преодолели очередной небольшой подъем, и далеко впереди, соединенные с нами двойной линией лыжного следа, на белом снегу чернели две человеческие фигуры. Они уже почти вплотную подошли к железной дороге. Паровоз в Финсе засвистел еще раз, и снова закованная в горы долина многократно повторила этот свист. Я оглянулся через правое плечо. Паровоз изрыгал огромные клубы дыма, белой тучей собиравшиеся в морозном воздухе. Затем дым почернел. Казалось, локомотив дышит всем своим тяжелым телом. Длинная череда вагонов пришла в движение.

Джилл остановилась рядом со мной.

— Мы должны помешать ему сесть в этот поезд, — выдохнула она. Подняв палку, она показала на четкую линию расчищенного железнодорожного полотна. Вдоль дороги двигались маленькие фигурки людей.

— Полиция, — произнесла она.

Я кивнул и снова оттолкнулся палками, забыв и думать об усталости. Я думал только о том, что, если Фарнелл попадет в руки норвежской полиции, у меня не останется ни единого шанса добыть нужную мне информацию.

Мы мчались вниз по склону, низко присев и рассекая пушистый снег заостренными концами лыж, отчего по обе стороны от нас взлетали тучи снежной пыли, похожие на носовые волны корабля.

Впереди нас две крохотные фигурки еще сильнее забрали влево. Первая фигурка повернула еще больше и уже вплотную подошла к железной дороге. На какую-то секунду человек замедлил спуск и обернулся. Дахлер его уже почти настиг. Внезапно Фарнелл резко повернул вправо, взметнув лыжами огромную снежную волну. Мгновение спустя он уже бежал вдоль путей прямо под нами.

Я снова оглянулся через плечо. Поезд медленно покидал Финсе. Джилл тоже это увидела. Не говоря ни слова, мы повернули и сломя голову помчались вниз по склону, спеша успеть к Фарнеллу раньше полицейских. Джилл громко закричала, пытаясь привлечь его внимание. Должно быть, он ее услышал, потому что я увидел, как он поднял голову. Дахлер тоже повернул. Он промчался прямо под нами, крохотная черная точка, несущаяся вниз, к железной дороге.

Джилл, которая была впереди, повернула правее, вторя перемещениям Фарнелла. Теперь Финсе исчез за склоном горы, который огибала закрытая защитным навесом дорога. Фарнелл уже скрывался за поворотом, за ним, отставая совсем немного, мчался Дахлер.

Затем оба исчезли из виду. Издалека донесся свисток поезда, въезжающего в первый после Финсе навес.

Мгновение спустя мы тоже обогнули гору. Теперь мы были непосредственно над железной дорогой и скользили вдоль крыши одного из навесов. Он оканчивался сразу за поворотом. Здесь пути выгибались наружу, снова огибая выступ горы и устремляясь в следующий навес. Фарнелл уже взбирался на ближайший к Финсе склон горы. Дахлер продолжал мчаться по склону, явно стремясь отрезать Фарнелла от дороги.

Все произошло очень быстро. Спуск, по которому скользил вниз Дахлер, был очень крутым. Внизу, у самых путей, он резко затормозил. Но либо он слишком устал, либо ему помешала искалеченная рука, — как бы то ни было, но затормозить он не сумел и продолжил скольжение вниз уже на боку. В следующую секунду он упал на рельсы.

Джилл замерла, и я тоже остановился как вкопанный. Мы стояли в самом конце навеса. Под нами был деревянный тоннель, призванный сдерживать снег, лавиной устремляющийся по склону горы прямо на железнодорожные пути. Местами из-под почерневшего от дыма снега проглядывали доски. Чуть дальше чернело отверстие следующего навеса. Между этими двумя навесами и находился изогнутый участок расчищенного пути. Сквозь утрамбованный снег просвечивали черные полоски рельсов. Стенки этого снежного коридора были совершенно отвесными и плотно спрессованными. Его ширина представляла собой ширину поезда. И в этом коридоре, отряхивая с лыжного костюма снег, с трудом поднимался на ноги Дахлер.

За поворотом, въезжая в очередной тоннель, снова засвистел поезд. Джилл впилась мне в руку сведенными от отчаяния пальцами. Я не сразу понял причину ее волнения. Затем я увидел Дахлера, пытающегося вскарабкаться на гладкую стену снежного коридора, и осознал всю опасность его положения.

Я быстро взглянул на следующий поворот. Фарнелл продолжал подниматься, оглядываясь через левое плечо, как будто пытаясь оценить расстояние до путей внизу. Теперь он находился непосредственно над следующим навесом. Я снова опустил голову и посмотрел на Дахлера. Он отчаянно царапал снег пальцами, пытаясь создать упоры для лыж. Из-за уступа горы донеслось тяжелое пыхтение и скрежет приближающегося состава.

— Мистер Дахлер! — взвизгнула Джилл. — Сюда, под навес. — Она еще сильнее вонзила пальцы мне в руку. — Разве он не знает, что между стеной навеса и рельсами есть пространство? Мистер Дахлер! — простонала она.

Но Дахлера охватила паника. В том месте, где он стоял, рельсы, по всей видимости, дрожали у него под ногами, потому что гигантский локомотив был уже совсем близко.

— Дахлер! — завопил я. — Сюда!

Но он так лихорадочно скреб стену, как будто хотел в нее зарыться. Время от времени он пытался встать лыжами на образовавшиеся крохотные уступы и взобраться наверх.

— Дахлер! — рявкнул я.

Он поднял голову.

Я замахал руками:

— Сюда, скорее! Бог ты мой! Под навес!

Похоже, до него наконец дошло, потому что он выпрямился. Снова загудел паровоз, уже совсем близко. Это означало, что он въезжает в последний перед поворотом навес. Дахлер обернулся и посмотрел на черную зияющую дыру тоннеля. Затем он ринулся к ней, торопливо отталкиваясь палками, но зацепился концами лыж за шпалы и упал.

— Снимай лыжи и беги! — заорал я.

Он наклонился и начал судорожно расстегивать крепления.

Джилл дернула меня за руку. Она показывала туда, где высоко на склоне горы стоял Джордж Фарнелл. Слегка наклонившись вперед, он всматривался в железнодорожные пути. Казалось, он готовится прыгать с трамплина.

— Что он собирается делать? — прошептала Джилл.

— Я не знаю, — ответил я.

Поезд был уже совсем близко. Его шум усиливался укутанным в снег навесом. Дахлеру наконец удалось отцепить лыжи от ног. Он бежал по путям к нам. Фарнелл слегка подпрыгнул на месте и вихрем понесся по склону. Внезапно я понял, что он собирается сделать. Он хотел воспользоваться заметенным снегом навесом как трамплином и прыгнуть на крышу движущегося поезда в тот момент, когда он вынырнет из тоннеля. Джилл тоже это поняла, потому что стиснула мою руку еще крепче.

Грохот поезда становился все громче. Сквозь стены навеса в холодный воздух начали просачиваться облачка дыма. Фарнелл был уже над навесом. Он сильно наклонился вперед и совершил идеальный разворот, взметнув тучу снега и заскользив к нам теперь уже прямо по крыше навеса. Я до боли в пальцах стиснул рукоятки лыжных палок. Что, если он доедет до края тоннеля раньше, чем из него вынырнет поезд? Но он уже начал тормозить. Из тоннеля с ревом вырвался окутанный дымом тупой нос паровоза. Его прожектор тускло блеснул на солнце. За ним появились тендер, а затем первый вагон. В это мгновение Фарнелл достиг края тоннеля и прыгнул. Одновременно я с ужасом осознал, что на крыше первого вагона нет снега. Должно быть, его растопил дым из трубы паровоза. Фарнелл все рассчитал превосходно, и мне даже показалось, что у него все получится. Он взлетел над поездом с той же скоростью, с которой двигался состав. И несколько секунд он стоял, выпрямившись на крыше вагона.

Затем его лыжи за что-то зацепились, заскользили и сдернули его вниз. Его колени подломились, и он схватился руками за одну из вентиляционных воронок. Думаю, ему удалось бы за нее удержаться. Но тут одна из его лыж зацепилась за стену снежного коридора, и спустя мгновение он уже скользил назад по крыше вагона, зажатый между движущимся вагоном и утрамбованным снегом коридора. Вагон тряхнуло, и Фарнелла швырнуло в сторону, на край расчищенного в снегу тоннеля.

Я почувствовал, как напряглась Джилл. Взглянув на нее, я увидел, что она закрыла глаза руками. Затем она расслабилась и снова подняла голову. Но уже в следующую секунду она снова в ужасе застыла, глядя на Дахлера. Поезд уже был на повороте. Дахлер со всех ног бежал к нам, а за его спиной пыхтел и грохотал на повороте состав. Я увидел, как он оглянулся через плечо. Когда он снова обернулся в нашу сторону, его лицо представляло собой маску ужаса. Его глаза расширились, и он хватал ртом воздух, обнажив зубы. Он был далеко не молод, и к тому же все утро шел на лыжах. Мне казалось, что он бежит невообразимо медленно.

Паровоз обогнул поворот, и теперь его прожектор был устремлен прямо на нас. Гул двигателя сотрясал укрытые снегом горы. А Дахлер бежал, бежал из последних сил, спасая свою жизнь. Машинист его увидел, и по горам разнесся визг тормозов. Но тяжелый поезд все равно настигал его, не в силах остановиться. Дахлер снова оглянулся. Он был всего в двадцати ярдах от нас. Я видел пот, заливавший его лицо. Паровоз надвигался на него всей своей громадиной. Надеяться ему было больше не на что. Я обнял Джилл и прижал ее лицо к себе, чтобы она не видела того, что должно было произойти.

Все было кончено в одну секунду. Осознав, что железное чудовище его настигло, Дахлер бросился к отвесной снежной стене и прижался к ней всем телом в надежде, что между снегом и поездом окажется достаточно пространства для его маленького тела. Это было самым худшим из всего, что он мог сделать. Места там не было вообще. Я стоял и растерянно смотрел, как железный край паровоза врезается в его плоть, кромсая ее и размалывая в кровавое месиво о твердую как лед снежную стену коридора. Его тонкий высокий крик, похожий на отчаянный вопль попавшего в ловушку кролика, слился с визгом тормозов паровоза и затерялся в этом пронзительном звуке. Паровоз с ревом ворвался в тоннель, обдав наши лица шипящей струей горячего пара и сотрясая погребенное под снегом шаткое деревянное строение. Затем и этот звук оказался заглушен неимоверным лязгом налетающих друг на друга вагонов.

— О боже! — прошептала Джилл. — Какой ужас!

Она дрожала всем телом, вжавшись лицом в мою ветровку. В это мгновение она забыла о Фарнелле и думала только о Дахлере. Вдруг она перестала дрожать и выпрямилась.

— Что с Джорджем? — спросила она, напряженно вглядываясь в дым, затянувший дальний край снежного коридора, где на снегу бесформенной кучей темнело тело Фарнелла.

— Пойдем посмотрим, — ответил я, стремясь увести ее подальше от этого ужасного места.

«Все, что угодно, — думал я, — лишь бы не стоять здесь в ожидании того момента, когда поезд окончательно скроется под навесом, оставив на рельсах искромсанное тело Дахлера».

Мы покинули крышу навеса и побежали вдоль снежного коридора. Внизу, слева от нас, все медленнее и медленнее проезжали последние вагоны.

Последний вагон лениво прополз мимо меня и замер, лишь наполовину заехав в тоннель. Почти весь поезд был скрыт от наших взглядов, и лишь его хвост выглядывал наружу. Я мельком взглянул на дальнюю стену коридора. Вся стена напротив меня была испещрена алыми царапинами и кляксами. Казалось, какой-то политический агитатор, возмещающий недостаток образования рвением, безуспешно пытался написать там какой-то лозунг. Самого Дахлера не было видно. Я подумал, что, скорее всего, его останки найдут где-то в середине состава, зажатые между двумя вагонами. Мне не хотелось думать о том, на что будет похоже его тело.

Я отвернулся и со всей скоростью, на которую только был способен, заспешил на помощь к Фарнеллу. Я нужен был именно Фарнеллу и только ему мог помочь, если он, конечно, все еще был жив. Но мысли о Дахлере не шли у меня из головы. Мне нравился этот человек. Было в нем что-то зловещее и непредсказуемое. И все же, памятуя о его прошлом, это было вполне объяснимо. Я сожалел о его смерти. Но, возможно, это было и к лучшему.

— Билл! Мне кажется, он пошевелился! — срывающимся голосом произнесла Джилл.

Казалось, она пытается держать себя в руках, что удавалось ей лишь огромным напряжением всех сил.

Я присмотрелся, но передо мной все плыло. Сверкающий на солнце снег слепил мои и без того уставшие глаза.

— Возможно, он жив, — произнес я и еще сильнее оттолкнулся палками, хрустя лыжами по прихваченному морозом снегу.

Когда мы подъехали к Фарнеллу, он лежал совершенно неподвижно, скрутившись в тугой комок. Снег вдоль развороченного края коридора был измазан кровью. Джилл приподняла его голову. Она вся тоже была в крови. Я развязал крепления и снял с него лыжи. Одна его нога была ужасно изломана. Я повернул изуродованную конечность, чтобы придать ей менее противоестественное положение, и Фарнелл едва слышно застонал. Я поднял голову и посмотрел на него. В то же мгновение он открыл глаза. Джилл вытирала кровь с его лица. Под черной щетиной его бледное лицо пожелтело, обретя оттенок слоновой кости, что особенно бросалось в глаза на фоне яркой белизны снега.

— Воды, — прошептал он.

Голос клокотал у него в горле. Наши рюкзаки остались в хижине. Джилл провела ладонью по его лбу. Он пошевелился и попытался сесть. Тут же его лицо исказила гримаса боли, и он снова откинулся назад, уронив голову на колени Джилл. Он заскрежетал зубами, но, взглянув в лицо девушки и узнав ее, казалось, немного расслабился.

— У меня почти получилось, — прошептал он. — Там не оказалось снега. У меня вышло бы, если бы…

Он замолчал и закашлялся кровью.

— Тебе нельзя разговаривать, — произнесла Джилл, продолжая вытирать его лицо. Она обернулась ко мне. — Узнай, нет ли в этом поезде врача.

Я хотел было встать, но Фарнелл меня остановил.

— Бесполезно, — произнес он.

— Ты будешь в порядке, — ответил я.

Но я знал, что это не так. Я видел это по его глазам. Он тоже это знал. Он взглянул в глаза Джилл.

— Прости, — еле слышно прошептал он. — Я был плохим мужем, верно?

Мужем? Я перевел взгляд с него на Джилл. И внезапно я все понял. Все, что меня так озадачивало, внезапно прояснилось.

Он закрыл глаза, и на мгновение я подумал, что он умер. Но он крепко сжимал руку Джилл и вдруг посмотрел на меня. Затем он взглянул на Джилл. Не говоря ни слова, он вложил ее руку в мою ладонь. Затем он произнес:

— Билл, ты должен начать с того места, где я закончил. Месторождения торита… — Он стиснул зубы и приподнялся. Джилл поддерживала его спину. Он, прищурившись от яркого света, смотрел на дальний край долины. — Блаайсен, — прошептал он.

Я обернулся и проследил за направлением его взгляда. Он в упор смотрел на Йокулен, на тот склон горы, где ледник сверкал ярко-синим цветом. Когда я снова посмотрел на него, он уже расслабился и закрыл глаза. Джилл наклонилась и поцеловала его в губы. Он попытался что-то сказать, но силы его уже покинули. Мгновение спустя его голова откинулась набок и из открытого рта тонкой струйкой потекла кровь.

Джилл уложила его на спину в то же самое мгновение, когда на нас упала чья-то тень. Я поднял голову. Над нами стоял Йоргенсен. Я осознал, что со стороны навеса доносится гул голосов. Из тоннеля по-прежнему торчал задний вагон, а коридор, в котором уже находились полицейские и железнодорожные чиновники, быстро наполнялся возбужденными пассажирами.

Я посмотрел на Джилл. Ее сухие глаза смотрели в пространство.

— Умер? — спросил Йоргенсен.

Я кивнул.

— Но перед смертью он вам сказал?

— Да, — ответил я.

Я встал, не обращая внимания на острую боль в ногах, повернулся и посмотрел на Йокулен. У моих ног лежали останки Джорджа Фарнелла. Но там, под Синим Льдом, лежало все, ради чего он жил и работал, все самое лучшее в этом человеке. Это была суть его жизни, ее итог. Ничего такого, что можно было бы пощупать или хотя бы увидеть. Все, чего он достиг, было скрыто от взглядов с тех пор, как ледниковый период решил раскрасить лед на обрывистом склоне Йокулена в синий цвет. Он оставил нам всего лишь идею, рожденную из опыта и упорного труда целой человеческой жизни и подкрепленную мощным присутствием минерального богатства под этими скалами и льдом. И в этот момент я поклялся себе, что останусь в Финсе и возведу промышленный памятник Джорджу Фарнеллу, который умер в этих снегах. Памятник беглому заключенному, мошеннику, дезертиру и убийце, но при всем при этом великому человеку, подчинившему все свои поступки одной-единственной идее.


И теперь этот памятник наполовину готов. Когда я приступил к этой истории, дни становились короче и Финсе был скован льдом. Этот лед так до сих пор и не выпустил его из цепких объятий. Но дни становятся все длиннее. Приближается весна. Все эти долгие зимние месяцы мы с Джилл жили здесь и работа постепенно продвигалась вперед. Мы довели до конца все предварительные исследования. Мы доказали, что смерть Джорджа Фарнелла была не напрасной. Вскоре мы добудем первую руду. Скоро вокруг этих приземистых бревенчатых строений закипит жизнь. Финсе превратится в небольшой город, источник жизненной силы этих мест, потому что именно здесь будет находиться одно из самых крупных промышленных предприятий земного шара.

Я открываю окно и смотрю вдаль. Отсюда я вижу место, где умер Фарнелл. А правее — ухмыляющийся своими ледяными челюстями Синий Лед и все, ради чего он жил.



Хэммонд Иннес Исчезнувший фрегат

Памяти Дороти, сопровождавшей меня лишь до середины этой книги

© Hammond Innes, 1991

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2015

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2015

* * *
«Старинный деревянный корабль. В этом я уверен. Мачты отсутствуют. Лишь пеньки, покрытые льдом. И рулевой, примерзший к штурвалу. Призрак человека и призрак корабля, и все под белым одеялом. А потом все исчезло…»


Таковы были последние строчки, записанные гляциологом, которого нашли на дрейфующей льдине в море Уэдделла, строчки, приподнявшие завесу тайны над страшной историей, сокрытой от остального мира льдами и штормами Антарктики.


У загадочного шотландца Айана Уорда достало дерзости и храбрости, чтобы выяснить правдивость роковых слов погибшего исследователя. Его подозрительное богатство вызывает вопросы у остальных, но это не помешало смельчаку приобрести ржавеющее судно под названием «Айсвик» и, подняв над ним парус, выйти из порта Пунта-Аренас в ледяную неизвестность…


Мог ли корабль уцелеть, простояв столетие затертым во льдах? Удастся ли разгадать эту темную зловещую тайну, похороненную в замороженных пустынях Антарктики?..

Часть первая Удачливый игрок

Глава 1

Январь укрыл Восточную Англию[41] белой пеленой. Снегопад продолжался, устилая мелкой крупой плоскость аэродрома, ангары со свисающими с крыш сосульками, и лишь расчищенная взлетно-посадочная полоса черной линией рассекала скованную морозом заснеженную округу. Отапливаемое помещение гауптвахты я посетил последним. Доски под окошком дежурного были поражены сырой гнилью, дверные притолоки источены червями, сами двери также подгнили внизу. Сделав отметку в планшете, я на минуту задержался, просматривая все свои записи.

Сопровождавший меня при обходе столовых и казарм старший сержант вернулся, поговорив с кем-то по телефону.

— Полковник приглашает вас выпить с ним перед вашим отъездом.

Я ничего ему не ответил, сосредоточившись на своих рабочих заметках, перепроверяя, ничего ли не упустил. Двадцать три страницы записей, а завтра я должен буду подвести общий итог, написать отчет и, разумеется, составить смету. Эта старая военно-воздушная база была в основном построена в годы войны, необработанную древесину дверей и окон латаных-перелатаных казарм защищал лишь слой краски. Были также бараки, стены которых уже начали превращаться в труху. Работы здесь был непочатый край, и от моих расчетов зависело, возьмет ли «Петт и Полдис» этот подряд и получит ли от него прибыль. Кроме того, это моя первая крупная экспертиза после того, как у компании сменился владелец.

Я закрыл планшет. Сержант повторил приглашение, и я поинтересовался, почему полковник? Я и раньше работал с базами Королевских военно-воздушных сил, и мою деятельность всегда контролировал подполковник, и ни разу полковник, начальник авиабазы.

— Не могу знать, сэр.

Он глянул на часы, стоявшие на столе.

— Он ждет вас в офицерской столовой. Так что, если вы закончили, я вас провожу.

Был уже второй час, и ни малейшего потепления, когда мы шли по обледенелой дороге, мимо вахты, где охранники, спасаясь от холода, набились в свою застекленную будку. Морозный ветер приносил оглушительный рокот прогреваемых двигателей, выдыхаемый нами воздух превращался в облака пара. Грейт-Уз[42], должно быть, сегодня подмерзнет вдоль берегов до самого Кингс-Линна[43], и моя маленькая яхта, пришвартованная в одной из проток солончаков в Блейкни[44], окажется вмороженной в лед.

Полковник, высокий темноволосый мужчина с орлиным носом на иссеченном грубыми морщинами лице, ожидал меня в баре. С ним также были подполковник и майор, но он меня им не представил, и они удалились сразу же, когда полковник спросил меня, что я буду пить. Я попросил виски с имбирным вином.

— Знаете толк, — кивнул он. — А у меня сегодня полет.

Сам он пил апельсиновый сок. В баре царил сумрак, включили свет. Как только мне вручили выпивку, он повел меня к столику в дальнем углу зала.

— Я полагаю, вы немало знаете о кораблях. О деревянных кораблях.

Он указал на стул, предлагая присесть.

— Вы имеете в виду парусники?

Он утвердительно кивнул. Я сказал, что мне приходилось бывать на некоторых.

— То были учебные парусные суда.

Благодатное тепло достигло моего желудка.

— Кроме того, у меня есть собственная лодка. Деревянная, не из стекловолокна. А что?

— Старинные корабли, — продолжил он, не отвечая на мой вопрос. — Оснащенные прямыми парусами.

Он расстегнул карман форменной куртки и вынул несколько сложенных листков.

— Год назад в это же время я был на Фолклендских островах[45].

Полковник помолчал, глядя в бумаги. Его мысли, по-видимому, блуждали в прошлом.

— Странное место, — пробормотал он. — Самое необычное из всех, где мне доводилось нести службу.

Он поднял голову, снова устремив на меня взгляд.

— Как вы полагаете, сколько времени может просуществовать деревянное судно в Антарктике, в тех холодных условиях?

— Не знаю, — ответил я. — Зависит от множества факторов: от вида древесины, из которой построен корпус, ее состояния, от широты, о которой идет речь, от перепада температур. Кроме того, — прибавил я, — нужно знать, сколько месяцев в году древесина подвергается воздействию мороза и особенно погружена она в воду постоянно или нет. Если к ней имел доступ воздух…

Я замолчал в нерешительности, пытаясь угадать ход его мыслей.

— Слишком много неизвестных. Нельзя ничего утверждать, не зная всех обстоятельств.

Кивнув головой, он раскрыл сложенные листки и разгладил их на колене.

Это были фотокопии чего-то, подобного страницам из записной книжки, чрезвычайно измятым и исписанным торопливым почерком, разобрать который со своего места я был не в состоянии.

— Вы ведете речь об останках кораблей, все еще находящихся в районе Фолклендских островов. Я правильно вас понимаю?

Один из руководителей нашей фирмы ездил туда, когда пароход «Великобритания» готовили к длительному буксированию назад в Бристоль, в старый сухой док, где судно было построено. Он демонстрировал снимки, сделанные им в командировке, и, поскольку консервация древесины по-прежнему является основной специализацией компании, на слайдах было много поврежденных и брошенных судов, снятых крупным планом, встреченных им в районе островов.

— Если вам нужна информация о старых судах на Фолклендских островах, вам лучше поговорить с Тэдом Элтоном, — посоветовал я ему.

— Нет, не в районе островов. Я не знаю, где именно, вот в чем трудность.

Он постучал пальцем по листкам в своей руке.

— Это записи из блокнота гляциолога[46]. Их нашли при нем после гибели, и я сделал с них копии, прежде чем его вещи отослали назад в Лондон.

Полковник передал листки мне.

— Он, вероятно, находился в кабине пилотов, ожидая, когда покажется шельфовый ледник, в противном случае он бы его не увидел. Или он ему померещился? — медленно прибавил он.

— Что? — не понял я.

— Корабль. Большой парусный корабль, запертый льдами.

— Старинный корабль? Вы говорили о старинном судне с прямыми парусами.

Он утвердительно кивнул.

— Прочтите, что он об этом пишет.

Я взял листки и поднес к свету. Всего их было три, соединенных скрепкой, и первые слова, бросившиеся мне в глаза, были следующие:

«Мачты отсутствуют, разумеется. Лишь пеньки, покрытые льдом, равно как и палуба. Я смог разглядеть лишь общие очертания. Старинный деревянный корабль. В этом я уверен. К сожалению, моя фотокамера осталась в хвостовом отсеке вместе с остальным оборудованием. Три мачты и что-то похожее на орудийные порты [47] , пустая обледенелая палуба с полуразрушенными фальшбортами, а позади штурвала…»

Я перевернул страницу. Почерк резко стал очень неровным, почти нечитаемым, как будто самолет вошел в зону турбулентности.

«…фигура человека. Рулевой, примерзший к штурвалу. Вот на что это было похоже. Призрак человека и призрак корабля, и все укрыто белым одеялом снега и льда, видны лишь очертания. А потом все исчезло, осталось лишь слепящее глаза сияние льда. Я почти решил, что мне это померещилось, но именно так это и выглядело…»

На третьей странице он сделал схематический набросок судна.

— Вы показывали это кому-либо, кто разбирается в старинных кораблях? — спросил я полковника.

— Лично я нет, — ответил он. — Но Национальный морской музей дал свое заключение по этому вопросу. По их мнению, корабль похож на фрегат начала девятнадцатого века. Безусловно, это в значительной мере догадки. Рисунок слишком примитивный, чтобы говорить наверняка, и у них возник вопрос, который задает каждый, кто читал эти записи: действительно ли Сандерби видел корабль или то была галлюцинация. Его звали Чарльз Сандерби.

Он замолчал, теребя мочку уха.

— Перед тем он был в отпуске по болезни, очевидно, психического свойства, — сказал он неуверенно. — Результат проведенной на Мак-Мёрдо[48] зимы. Он проделал несколько поездок на снегоходе по паковому льду[49] к айсбергам, исследуя массивные напластования, формирующиеся, когда новый слой льда нарастает поверх более старого.

Повернув голову, он вдруг пристально на меня посмотрел.

— Итак, возвращаюсь к своему вопросу: могло ли судно конца восемнадцатого или начала девятнадцатого века просуществовать почти два столетия в той части света? Насколько мне известно, на Аляске и на севере Канады, где нет термитов, дерево сохраняется почти что вечно. Лафеты из Форт-Черчилля относятся к годам становления «Компании Гудзонова залива»[50].

— Это в значительной степени зависит от уровня влажности в летние месяцы, — заметил я. — Но даже если дерево уцелеет, что будет с кораблем в целом?

Он кивнул, соглашаясь.

— С учетом того, какие там ветры, вы, видимо, правы. Но я встречался с этим человеком. Мы с ним выпивали накануне его отъезда.

Полковник помолчал, задумчиво глядя в свой стакан.

— Странно было то, чего он боялся. Поэтому я так хорошо это запомнил.

Он говорил не спеша, предаваясь воспоминаниям.

— Гляциолог, он боялся льда. Поэтому он ездил в отпуск домой, чтобы разобраться с этой проблемой. Или у него было какое-то предчувствие? Вы верите в вещи подобного рода?

Он взглянул на меня широко открытыми серыми глазами. «Он явно не из тех, кому ведом страх», — подумал я.

— Бедолага, — сказал он. — Я едва не дал ему свой амулет, который получил от одного эфиопа, перед тем как тот умер. Мы возвращались из рейса за зерном и рисом в Джибути. Я втащил его на борт в последнюю минуту, плюнув на правила. Думал спасти одного из тех горемык. Но ничего из того не вышло, и он мне дал вот это…

Он засунул руку себе под рубаху и вытащил напоминающее цветок подсолнечника лицо, вырезанное из какого-то бледного камня.

— С тех пор всегда его ношу, — сказал он и прибавил: — У всех нас бывают моменты, когда нужно ухватиться за что-нибудь — что-то такое, способное вселить уверенность, что удача еще не отвернулась. Так что я так и не дал его ему, и его самолет исчез во льдах.

Полковник засунул амулет назад под рубаху и снова замолчал.

— Когда это случилось? — спросил я его.

— Что? А, самолет. Значит так, я здесь уже почти шесть месяцев, а это произошло как раз перед тем, как я вернулся с базы на Фолклендских островах. Удивительно, знаете ли, ведь он по чистой случайности попал на тот рейс. Он летел откуда-то из Штатов на самолете военно-воздушных сил Аргентины. Он был аргентинцем. По крайней мере, так было записано у него в паспорте. В действительности он был из Северной Ирландии. По натуре, я полагаю, настоящий пуританин. Он высадился на уругвайской базе в Монтевидео, потом пересел на наш самолет, возвращающийся на базу для замены двигателя. Череда случайностей — каждый перелет, как прыжок с камня на камень, приближал его к катастрофе, последним шагом стала его пересадка на тот американский борт. Он приземлился на моей базе из-за неполадок в электрической системе и, как только наши механики ее устранили, полетел дальше, и больше его никто не видел.

— Как же тогда к вам попала его записная книжка? — спросил я.

— Большой германский ледокол нашел их тела. Они были на большой старой плавучей льдине примерно в тридцати милях к северо-западу от шельфового ледника. Недалеко от того места, где погиб «Эндьюранс» Шеклтона[51]. Ни самолета, ни бортового регистратора, ничего, что могло бы подсказать, что произошло, только лежащие тела, как будто они только и успели выбраться сами на лед, прежде чем утонул их самолет.

Он снова коснулся пальцами мочки своего левого уха.

— Очень странно. Вся эта история очень странная. Кроме записей Сандерби о состоянии льда и рассказа об этом удивительном «Летучем голландце», никаких иных письменных свидетельств о том, что случилось во время того полета, нет.

Полковник вздохнул.

— Могло ли ему это все привидеться? Он ученый, очень точен в своих формулировках…

Он помолчал, качая головой.

— Что ж, теперь это уже все в прошлом и очень далеко отсюда. Очень далеко.

Задумчиво повторяя эти слова, он как будто сам себе напоминал, что время не стоит на месте и он сейчас в Британии.

Глянув на часы на руке, полковник поднялся на ноги.

— Мне нужно идти. Молодой пилот в воздухе творит чудеса, но не умеет обращаться с деньгами или с женщинами, — сказал он, добавив: — Дорого обходятся эти ребята, боевые летчики. Налогоплательщику черт знает сколько стоит их обучение. И после того, как я сделал все от меня зависящее, чтобы добиться от шельмеца дисциплины…

Его лицо неожиданно озарилось обаятельной улыбкой.

— Одна из радостей в полетах состоит в том, что все остается на земле. Включая это дерьмо.

Он кивнул в сторону высоких окон, за которыми совсем потемнело, а на летном поле бушевала вьюга.

— На высоте в пятнадцать тысяч футов[52] я увижу солнце в голубом небе.

Я вернул ему копии записей, и, пока мы шли к двери, он сказал:

— Мне об этом напомнил генерал-майор, я с ним встречался на прошлой неделе. Он только что вернулся из Чили, где его возили в Пунта-Аренас[53], там у них база в Магеллановом проливе. Было много разговоров о каком-то старинном фрегате с аргентинским экипажем и под аргентинским флагом, прошедшем через пролив сразу же после окончания войны к их базе на самом юге Огненной Земли. Вроде бы какая-то женщина, родственница одного из членов экипажа, недавно расспрашивала о нем.

Он остановился, когда мы дошли до устланного ковром большого холла перед выходом из офицерского клуба.

— Как у вас дела с транспортом?

Я сказал ему, что моя машина стоит позади здания, и он повел меня по коридору мимо гардеробных и показал короткий путь через подсобные помещения.

— Странно то, — сказал он, когда мы с ним прощались, — как вся эта история запечатлелась у меня в сознании. Трупы, лежащие на льду, и блокнот Сандерби с заметками о состоянии льда в море Уэдделла[54], ничего больше, и после всей научной писанины три страницы о мельком увиденном корабле-призраке, запертом во льдах.

Он покачал головой, по хмурому выражению его лица можно было подумать, что он воспринимает смерть этого человека как личную трагедию, воспоминания о которой вызывают в нем жгучую боль.

— Будьте осторожны на дороге, — сказал он, открыв дверь в проход с кирпичными стенами. — Все кругом обледенело.

Его рука легла мне на плечо, едва не вытолкнув меня наружу, и дверь тут же захлопнулась за моей спиной. Он как будто пожалел, что слишком открылся мне в нашем разговоре.

Холодный ветер, со свистом налетающий с открытого поля аэродрома, пронзил меня, как только я вышел из прохода. Лобовое стекло моей машины покрылось слоем наледи. Я спрыснул его водой, но, чтобы протаяла хотя бы маленькая дырочка, сквозь которую можно было выглянуть наружу, пришлось греть машину двигателем минут пять, не меньше. По пути назад пришлось ехать как по катку, несмотря на все посыпания солью. Погода стояла настолько скверная, что я добрался до Кингс-Линна не раньше четырех.

Производственные помещения располагались в промышленной зоне в низине у реки, но офисы «Петт и Полдис» были там же, где и раньше — неподалеку от собора Св. Маргариты и старинных складов, в которых с начала шестнадцатого века расположилась городская торговая контора ганзейского союза. В здании было холодно и как-то странно тихо. Похоже, всех отпустили пораньше. В нашем кабинете было пусто, на моем столе не было ничего, кроме письма, отпечатанного на фирменном листке почтовой бумаги.

Взяв письмо, я подошел с ним к окну и был потрясен, отказываясь верить в то, что прочел в тех двух коротких абзацах — абзацах, сообщающих мне, что я больше не нужен.

«Уважаемый мистер Кеттил!

Этим ставим Вас в известность о том, что данное отделение „Петт и Полдис“ с этого дня прекращает свою деятельность. В дальнейшем все производство будет переведено в Бейсингстоук, а управление всей группой компаний будет осуществляться из штаб-квартиры в Вулверхэмптоне. Администрация более не нуждается в Ваших услугах и просит Вас незамедлительно освободить кабинет, так как офисное здание, равно как и производственные помещения, выставлены на продажу.

Условия вашего контракта будут, безусловно, соблюдены, и представители правления в Вулверхэмптоне свяжутся с вами дома по вопросам выплаты компенсации за увольнение по сокращению штатов, пенсии, страховки и т. п.»

Некто, обозначивший себя руководителем отдела кадров, нацарапал внизу письма безликую подпись.

Я, должно быть, перечитал письмо дважды, прежде чем до меня дошло его содержание. Сокращение штатов — слова из газетных заголовков, катастрофа, которая происходит с кем-то другим и никогда с тобой лично. А ведь у нашей компании давняя история.

Я стоял и глядел на краснокирпичное здание складов напротив, теперь ставшее жилым, на узкий просвет между ним и следующим строением, через который виднелся холодный блеск реки. Свинцовое небо сыпало на землю мелкую снежную пыль. В том, что дирекция фирмы так долго держалась за эти офисы, был особый смысл. Здание ценилось ею за древность, поскольку история «Петт и Полдис» уходила корнями в те времена, когда корабли строили из дерева. Тогда фирма торговала лесом, а когда суда, приходящие в Кингс-Линн по реке, стали металлическими, новые поколения семейства Петт расширили бизнес, занявшись импортом тропических сортов твердого дерева, а позже обратились к консервации древесины, в частности зданий с дубовым каркасом и кровлей в Восточной Англии.

О том, что семья Петт продала предприятие дочерней компании одной крупной химической компании, ожесточенно с нами конкурировавшей, мы узнали лишь тогда, когда по отделам стали ходить люди, которых мы никогда раньше не видели, расспрашивая о денежных потоках и производственных издержках. Мне бы еще тогда следовало догадаться, к чему идет дело. Но человеку это не свойственно, не правда ли? Вместо этого мы с головой уходим в работу, стараясь ничего не замечать. А в ней недостатка не было, заказов у нас было невпроворот, отчего все это становится еще горше.

Я снова натянул куртку, сгреб то немногое, что принадлежало лично мне, и закрыл дверь, оставив за нейпочти пять лет своей жизни. Даже попрощаться не с кем в пустых коридорах, только на входе сидел охранник, которого я никогда раньше не видел.

Никогда в жизни мне не приходилось искать работу. Никогда я не был безработным. Я просто пошел по стопам отца. Он работал в «Петт и Полдис» с тех пор, как демобилизовался со службы во флоте в 1956 году, и, поскольку я знал, что работа у меня будет, большую часть своего свободного времени я проводил под парусом, отправляясь из Блэйкни исследовать залив Уош и побережье Норфолка. Это после того, как мы переехали из северного района Кингс-Линна в Клэй[55], и когда я окончил школу, пошел учеником на парусное судно, потом был зачислен в команду для участия в кругосветной регате «Уитбред».

Мне повезло. Работа в «Петт и Полдис», на которую я с уверенностью рассчитывал, послужила для меня чем-то вроде страховки в моих жизненных начинаниях. А теперь эта страховка внезапно исчезла, и я обнаружил, каким жестоким может быть этот мир. Университетского образования я не получил, а в сфере консервации древесины, похоже, везде сокращались штаты — кругом постоянно говорили об оптимизации производства, и я встречал увольняемых, большинство из которых, как и я, не имели дипломов.

И только занятые в продажах, особенно те, кто помоложе, относительно легко смогли перепрофилироваться. Это я выяснил примерно через месяц после того, как была закрыта «Петт и Полдис». Наш менеджер по продажам Джулиан Твейт, этот полный кипучей энергии экстраверт из Йоркшира, живущий неподалеку от нас в Уизенхэм-Сейнт-Питер, предложил нам всем встретиться и посидеть где-нибудь в центре Кингс-Линна. Обменяться новостями, информацией и связями, как сказал он. Мысль была хорошей, и мы были обязаны за нее исключительно его сердечной доброте, поскольку сам он, по всей видимости, без всяких затруднений переключился с пропиток для дерева и специальных красок на масла и смазки. Почти пятьдесят человек из семидесяти девяти сотрудников «Петт и Полдис» пришли в «Мейденз Хэд» на Рыночной площади, из них лишь четырнадцать нашли новую работу. Наибольшие трудности с обустройством испытывали рабочие из производственных цехов и служащие из старого офиса фирмы.

Уже через несколько дней после того, как я был уведомлен об увольнении, я стал обдумывать два возможных варианта. Оба они лишали меня покоя и долго не выходили из головы. Первый состоял в том, чтобы продать мою лодку, взять ссуду на большую моторную яхту футов тридцать пять — сорок в длину, на которой проводить платные прогулки в качестве шкипера. Второй вариант — открыть собственную консалтинговую компанию по консервации древесины. Обе эти идеи были настолько волнующими, что я лежал по ночам без сна, строя планы, а зачастую и просто мечтая. Именно в тот вечер в «Мейденз Хэд», общаясь со своими товарищами по несчастью, так и не нашедшими новой работы, я принял окончательное решение.

Сначала я начал изучать возможности стать шкипером прогулочного судна, поскольку я всегда мечтал о чем-то подобном. В Восточной Англии в среде любителей парусного спорта я был своим, а потому знал, у кого можно получить ответы на интересующие меня вопросы. Вскоре я выяснил, что выплата процентов по займу на покупку яхты поглотит доходы как минимум от двух месяцев моей будущей деятельности, ничего не оставляя на прочие расходы: текущий ремонт, замену оборудования, закупку расходных материалов и прочие издержки.

Этот вариант оказался неприемлемым, если я не мог профинансировать его самостоятельно. Тогда я стал пробовать себя в качестве консультанта по древесине, и вместо того, чтобы писать запросы потенциальным нанимателям, я принялся предлагать свои услуги компаниям и учреждениям, с которыми имел дело те пять лет, что работал на «Петт и Полдис».

Одним из таких учреждений был Национальный морской музей в Гринвиче. Когда-то мы выполнили для них довольно специфический заказ, связанный с только что найденной резной фигурой носовой части старинного корабля. Я получил вежливый ответ от заместителя директора, но работу мне не предложили. В обозримом будущем он не усматривал надобности в привлечении специалистов, не состоящих в штате музея.

Такого ответа я и ожидал, поэтому был слегка удивлен, когда примерно через полтора месяца получил от него еще одно письмо. В нем он сообщал, что хотя ничего конкретного мне обещать не может, но полагает, что, возможно, мне будет небесполезно поучаствовать в его встрече с кем-то, кому нужна консультация о корабельной древесине, которая состоится в следующую среду в Гринвиче.

«Это не вполне в моей компетенции, — говорилось в письме, — но сам по себе корабль представляет огромный интерес для музея, да и связанные с ним обстоятельства весьма необычны. Я подумал о вас, в частности, помня о вашем опыте плавания под парусами. Вы поймете почему, если сможете явиться на встречу, которая назначена на 11 часов на борту „Катти Сарк“[56]».

Это письмо меня заинтересовало, и, хотя мне трудно было выкроить время, да и, по правде говоря, деньги для поездки в Лондон, Виктор Веллингтон был настолько влиятельной фигурой в той сфере, где я пытался утвердиться, что не откликнуться на его приглашение было бы ошибкой.

Утром в ту среду я сел на междугородный экспресс, который в начале десятого доставил меня на вокзал на Ливерпуль-стрит, пребывающий в хаосе реконструкции. Солнце пронзало лучами тучи пыли, высвечивая лес новых стальных колонн и поперечных балок, вознесенных над сколоченными из досок узкими коридорами, по которым текла людская толпа мимо рычащей у фундаментов старых зданий тяжелой техники. Снаружи Сити, напротив, казался чистым и светлым. У меня был большой запас времени, и я зашел в маленькое кафе рядом с «Монументом»[57] выпить чашку кофе с сэндвичем, затем пешком отправился на Тауэрский причал, где сел на катер до Гринвича.

Через двадцать минут мы уже свернули в гринвичский плес и пересекали реку, приближаясь к причалу. Позади строений на пристани высоко в голубое небо вознеслись мачты и реи «Катти Сарк», сверкая лаком и краской в косых лучах яркого солнечного света. Когда я сошел на берег, слева от меня открылся вид на зеленые лужайки среди бледно-серых каменных корпусов прибрежного шедевра Рена[58]. Я взглянул на часы — еще не было и половины одиннадцатого.

«Катти Сарк» стоял носом к реке, своим огромным бушпритом рассекая пополам пространство между «Джипси Мот IV» Фрэнсиса Чичестера[59] и входом на пристань. Подойдя к паруснику, я немного постоял, опершись на стальные перила и глядя в сухой док, специально для него построенный. Каменные ступени вели вниз по обе его стороны, чтобы посетители могли осмотреть острый профиль носа и фигуру на нем с простертой вперед рукой и развевающимися волосами. Вокруг корабля по всему доку был проход к такой же лестнице у кормы. Со стороны правого борта на шканцы вели сходни и трап, но основной вход на судно был с левого борта, почти точно посередине между первой и второй мачтами из трех. Он несколько напоминал подъемный мост, опущенный с закругленного внутрь борта на каменный край дока.

У меня все еще оставалось двадцать минут, и я пошел к «Джипси Мот». Глядя на изящные очертания этого созданного для гонки судна, я задумался о человеке, который в свои шестьдесят с лишним, борясь вегетарианством с раком, смог на нем в одиночку не только пройти вокруг света, но и обогнуть мыс Горн[60]. В сравнении с «Катти Сарк» яхта, конечно же, выглядела совсем крошечной, но, если стоять вот здесь, возле системы автоматического рулевого управления, и смотреть снизу вверх на главную мачту, устремленную в небо, то управление ею уже представлялось чертовски сложным делом для совершенно одного пожилого человека.

Я стал думать о своей собственной лодке, о прелести июньского утра, вызвавшей у меня острое желание вернуть ее себе, выйти под парусом из Блейкни на север от пролива, увидеть белых чаек в ослепительном солнечном сиянии, пройти мимо того места, где тюлени греются на гальке и поднимают головы, чтобы посмотреть на меня своими ясными коричневыми глазами… Но я в Лондоне, лодка продана, и мне позарез нужна работа.

По пути назад к «Катти Сарк» я снова взглянул на часы. Без семнадцати минут одиннадцать. Мне бы хотелось подняться на борт, освежить в памяти интерьер корабля, но внутренний голос мне подсказывал, что неправильно было бы появиться раньше более чем на пятнадцать минут. Если Виктор Веллингтон узнает, что я на корабле, он наверняка пошлет кого-нибудь за мной. Это выглядело бы как чрезмерное рвение с моей стороны. Это гордыня, разумеется, но я не хотел, чтобы он догадался, как отчаянно я нуждаюсь хоть в каком-нибудь контракте с музеем, пусть даже самом незначительном. Интуиция мне подсказывала, что, если только я его получу, за ним последуют и другие.

Солнце уже нагрело камни дока, когда я неспешно пошел к правому борту судна. Паб, находящийся позади кормы «Джипси Мот», сиял золотом на коричневом фоне. С одной стороны его вывески красовалась яхта Чичестера, с другой — его самолет. На бетонной смотровой площадке, расслабленно опершись спиной на перила, стоял худощавый молодой человек в светло-голубых джинсах и свободной короткой куртке золотистого цвета. Вокруг его шеи был завязан рукавами коричневый свитер, а с плеча свисала фотокамера, но все же он больше был похож на студента, чем на туриста.

Я обратил на него внимание потому, что он смотрел не на «Катти Сарк». Стоя неподвижно, он пристально глядел на Чёрч-стрит, где маленький «Ситроен» пытался втиснуться между большим грузовиком, припаркованным возле паба, и рядом из пяти соединенных цепью щитов, отделяющих проезжую часть от кирпично-бетонной территории дока.

Припарковавшись, из автомобиля выбралась молодая женщина. Ее коротко остриженные, почти «ежиком», черные волосы блестели на солнце, как и свободно повязанный на шее шелковый шарф. Что-то в ее поведении, в том, как она стояла и, откинув голову назад и напрягая все тело, смотрела на «Катти Сарк», наталкивало на мысль, что чайный клипер имеет для нее какое-то особое значение.

К этому моменту я поравнялся с кормой «Катти Сарк». Пройдя мимо студента, я остановился и облокотился на перила, глядя, как она залезла в машину и вытащила старый кожаный портфель, из которого достала толстую тетрадь с отрывными листами и положила ее на капот. Минуту она так и стояла, переворачивая страницы. Студент переменил позу. Невысокий, со смуглой кожей, он блеснул золотым кольцом на пальце, снимая с плеча и раскрывая футляр своей фотокамеры. Как и его одежда, аппарат был дорогим.

Здесь было множество туристов, но все они расхаживали у носа корабля и собирались группами у входа на палубу, так что к тому моменту, когда женщина, заперев дверь своего авто, направилась к нам, кроме нас со студентом у кормы не было никого.

Медленно шагая, она на ходу заталкивала тетрадь назад в пухлый портфель. Она казалась рассеянной, как будто мыслями была где-то далеко отсюда, не замечая красоты этого утра и величия устремленных в голубое небо мачт чайного клипера. Среднего роста, она не была красавицей, но поражала твердой линией выступающего подбородка и изгибом переносицы. Ее лицо с резко очерченными утренним солнцем скулами и широким лбом производило сильное впечатление, а во взгляде, брошенном на меня на мгновение из-под черных прямых бровей, светился глубокий ум.

Она была уже всего в нескольких ярдах[61], и в этот момент студент поднес камеру к глазам. Я услышал щелчок затвора, когда он нажал на спуск, фотографируя ее. Она, должно быть, тоже слышала, поскольку на миг приостановилась, расширив глаза, будто потрясенная внезапным узнаванием. Но было что-то и кроме одного лишь узнавания, что заставило ее лицо окаменеть словно от ужаса, а в глубине мелькнуло что-то наподобие странного волнения.

Все это пронеслось в одно мгновение, тем не менее ее выражение живо отпечаталось в моей памяти. Она справилась с потрясением в ту же секунду и продолжила путь, пройдя совсем рядом со мной. И снова наши взгляды встретились, и мне показалось, что она раздумывала, не заговорить ли со мной. Но она прошла мимо, взглянув на массивные часы на своем запястье, наподобие тех, что носят дайверы. Она оказалась более плотной, чем мне показалось поначалу, довольно крепкая на вид молодая женщина с раскачивающимися бедрами и мускулистыми икрами под темно-синей юбкой. Перед входом на корабль ей пришлось ждать, пока пройдет группа школьников, и она, запрокинув голову, стала разглядывать мачты «Катти Сарк». Затем, за секунду до того, как скрыться из виду, она слегка задержалась, быстро обернувшись в мою сторону. Но смотрела ли она на меня или на студента, я не смог определить.

Снова повесив камеру на плечо, он как будто собрался последовать за ней. Но потом замешкался, понимая, я так думаю, что это было бы слишком явно. Я стоял прямо у него на пути, и теперь, когда я видел его лицо, я отчасти понимал, чем он, возможно, так ее взволновал. Бронзовая кожа под шапкой блестящих черных волос. Очень красивое лицо, на первый взгляд. Но за привлекательными правильными чертами скрывалась едва уловимая жестокость.

Мы всего несколько секунд стояли, глядя друг на друга, хотя мне тогда показалось, что дольше. Я уже чуть было не заговорил с ним, но потом подумал, что он, возможно, не знает английского. Его темные недружелюбные глаза казались такими чужеродными. Тогда я развернулся и быстро пошел через док. Я решил повременить еще пять минут, прежде чем подняться на борт. Когда я дошел до носа парусника, студент уже перебирался по трапу на палубу. Быстро глянув в мою сторону, он исчез на судне, и тогда я мысленно вернулся к предстоящей встрече и тому, что из этого может получиться. Я стал думать о письме Веллингтона, о его упоминании корабля, представляющего такой интерес для Национального морского музея, и о каких-то необычных обстоятельствах. Что это за обстоятельства?

Проходя под бушпритом и девой с простертой рукой и развевающимися волосами, я заметил, как сквозь ограждения проехал автомобиль и припарковался недалеко от военно-морского училища. Из него вышли трое мужчин, все одетые в темные костюмы, среди них был Виктор Веллингтон. Они о чем-то серьезно переговаривались между собой, пока быстро шли к судну, затем по трапу поднимались на шканцы. Там они ненадолго задержались, глядя на такелаж в носовой части, но, по всей видимости, были полностью сосредоточены на предмете своей беседы, не обращая внимания ни на судно, ни на что иное в частности.

Еще с минуту они диссонировали своими строгими костюмами с обстановкой, затем двинулись в заднюю часть корабля и исчезли из виду, спустившись вниз по трапу. Обогнув корму парусника, я направился ко входу. Ступив на палубу, я объяснил дежурному офицеру, продающему билеты за столиком слева от входа, по какому вопросу явился, и он направил меня в небольшую служебную каюту на противоположной стороне, где за столом сидел капитан «Катти Сарк» с кружкой чая.

— Мистер Кеттил? — переспросил он, глядя на листок с отпечатанным на машинке текстом на столе перед собой.

Он поднялся на ноги и пожал мне руку.

— Встреча состоится в кормовой кают-компании. Вы знаете, как туда пройти?

Я покачал головой.

— Я бывал здесь раньше, но не помню, где что находится.

— Тогда я вас провожу.

Он залпом проглотил остатки своего чая.

— Остальные уже прибыли. Все, кроме одного.

После этого он повел меня на палубу, поднялся по лестнице на шканцы и далее к корме, где у самого штурвала медные ступени уводили в обшитые темным деревом недра парусника. Поперек судна располагался великолепно оборудованный обеденный зал, занимая всю кормовую часть офицерских жилых помещений.

Как только я вошел в двери, тут же вспомнил отменное качество деревянной отделки. Стены были облицованы темными панелями глазкового клена и тикового дерева красноватого оттенка. Таким же был длинный стол, стоящий поперек зала, простые сиденья по обе его стороны в виде дощатых скамей со складывающимися спинками, а за ними роскошный буфет с зеркальной задней стенкой и встроенным посередине барометром. Потолок над столом был застеклен, с него, блестя латунными деталями, свисала большая масляная лампа. По другую сторону стола находился небольшой чугунный зарешеченный камин.

За столом расположились четверо мужчин: Виктор Веллингтон, те двое, что поднялись на борт вместе с ним, и еще какой-то сухопарый человек. С противоположной стороны стола сидела та молодая женщина, которая так привлекла мое внимание, пока шла от своего автомобиля к кораблю. Когда я вошел, она подняла на меня глаза от своей тетради, и я снова ощутил на себе ее оценивающий взгляд, в котором сквозило еще что-то трудноуловимое, какое-то подобие одобрения, что-то явно сексуальное, хотя и не вполне чувственное.

Капитан удалился, и Виктор Веллингтон представил меня собравшимся: сначала худощавому джентльмену с лицом энергичного человека, адмиралу, директору Национального морского музея, затем сидящей за ним молодой женщине.

— Миссис Сандерби.

Ее лицо на мгновение осветила улыбка.

— Айрис Сандерби.

В электрическом свете висящей над ее головой латунной лампы ее глаза сияли особенно ярко-синим.

— Это из-за меня эти любезные джентльмены тратят свое драгоценное время.

Она улыбнулась мне, всего на секунду, и обратила взгляд на дверь.

Первый из остальных двоих оказался председателем Морского благотворительного общества. Рядом с ним сидел, можно сказать, легендарный человек, спасший «Катти Сарк», после чего он занялся созданием Всемирного корабельного общества. Виктор Веллингтон жестом пригласил меня садиться напротив миссис Сандерби, и, после того как я протиснулся на указанное мне место, я вспомнил, почему ее фамилия показалась мне знакомой. После некоторого колебания я склонился над столом:

— Простите, что спрашиваю вас об этом, вы все еще замужем? Я имею в виду, ваш супруг жив?

Она, помрачнев, напряженно сжала губы.

— Нет, мой муж умер. Почему вы спрашиваете?

— Он был гляциологом, верно?

— Откуда вам это известно?

Подумав, я решил рассказать ей о странном разговоре со служившим на Фолклендских островах полковником авиабазы, но, поскольку я не был уверен, знает ли она о психическом состоянии своего мужа, о его боязни льда, нужно было деликатно обойти щекотливую тему. Этим я и был занят, когда дискуссия о присуждении премии «Всемирного корабельного общества» была прервана появлением человека, которого явно все ждали.

Его звали Айан Уорд, и все сидевшие за столом поднялись, хотя это было не так и просто — полированный край скамьи при этом уперся мне в подколенные впадины. Думаю, причина была скорее во врожденных хороших манерах, нежели в почтении к богатству, хотя тот факт, что он неожиданно стал обладателем чека более чем на миллион, вероятно, оказал определенное влияние.

Дружелюбно улыбаясь, первым заговорил директор Национального морского музея:

— Спасибо, что приехали, несмотря на долгий путь, мистер Уорд.

Протянув руку, он представился, не упоминая своего звания. Когда они пожимали друг другу руки, я обратил внимание на раздувшийся правый рукав вошедшего, из которого торчала одетая в черную перчатку ладонь. Он задержался у дверей, слегка склонив голову, словно боясь стукнуться о потолочные балки. Ему было примерно столько же лет, сколько и мне, был он высок и крепко сбит, его лицо украшали баки и будто бы застенчивая улыбка.

— Простите, если я опоздал, — сказал он с сильным шотландским акцентом.

Айрис Сандерби выбралась из-за неудобной скамьи и пошла ему навстречу.

— Пожалуйста, проходите. Я очень рада, что вы смогли приехать.

Директор музея все с той же обаятельной улыбкой сказал:

— Вы вовсе не опоздали. Это мы собрались раньше. Нам нужно было обсудить кое-какие вопросы.

Миссис Сандерби представила его остальным, и он, обходя стол, чрезвычайно официально пожал руку каждому левой ладонью. Очевидно, что его правая рука была искусственной, но из-за чего был так раздут его рукав, я все никак не мог понять. Проводив его наконец к свободному месту около себя, Айрис раздала всем по отпечатанному на машинке листку, где вкратце была изложена причина нынешней встречи. Айан Уорд, на секунду взглянув на текст, поднял голову и окинул взглядом присутствующих. Он сидел прямо напротив меня, массивный, одетый в яркий клетчатый спортивный пиджак, расстегнутая у горла рубаха обнажала тяжелую золотую цепь на его бычьей шее. На пальце его левой руки было также золотое кольцо с печаткой.

Неловкую паузу прервал Виктор Веллингтон:

— Теперь, когда все в сборе, полагаю, мы можем начинать.

Он немного подождал, пока все снова рассаживались, затем продолжил:

— Начну с самого начала. Айрис первый раз обратилась ко мне в связи с этим призрачным кораблем вскоре после смерти своего мужа. С тех пор миссис Сандерби прикладывала изрядные усилия, пытаясь собрать деньги и вместе с тем наводя справки в Буэнос-Айресе и Монтевидео и в особенности на самом юге Латинской Америки — в Пунта-Аренас, что в Магеллановом проливе, и в Ушуайе, в проливе Бигл. В результате все мы четверо пришли к заключению, что если супруг миссис Сандерби действительно видел корабль с прямыми парусами во льдах моря Уэдделла перед тем, как самолет, на борту которого он находился, потерпел крушение, то это должен быть фрегат «Андрос».

Он взглянул на представителя Всемирного корабельного общества.

— У вас, насколько я знаю, есть кое-какие фотоснимки?

Тот утвердительно кивнул.

— Два, если быть точным. Один сделан сразу же после того, как судно было извлечено из ила реки Уругвай в 1981 году, второй — после того, как оно было восстановлено и куплено Аргентинским военно-морским флотом. Оба снимка из Международного реестра кораблей прошлого Всемирного корабельного общества.

У него было несколько отпечатков, и он их передал сидящим за столом. После того как мы все с ними ознакомились, Веллингтон сказал:

— Говоря от лица музея, и наш директор с этим полностью согласен, мы поддержим любые попытки кого бы то ни было добыть для экспозиции в Британии трехмачтовый фрегат с полным парусным вооружением Блэкуоллского типа. Именно таким это судно и является, как мы полагаем. Оно стало бы одним из самых ранних фрегатов на земле, которые выставлены для всеобщего обозрения…

— Вы поддерживаете стремление, — ввернул председатель Морского благотворительного общества, — но не готовы вложить деньги в это предприятие, я правильно понимаю?

Веллингтон взглянул на своего начальника, который сказал:

— Моральная поддержка — да, деньги — нет. Нам нечего выделить на это в данное время, вы это и сами хорошо знаете, но мы поможем всем, что в наших силах, на стадии реставрации.

Он обратил взгляд на Айрис Сандерби, подняв брови:

— Надеюсь, теперь Виктор предоставит слово вам. И вам, сэр, — прибавил он, оборачиваясь к Уорду. — Если корабль там и его можно восстановить и если это действительно «Андрос»…

Слегка пожав плечами, он снова улыбнулся.

— К сожалению, слишком много «если».

Он уставился на Уорда.

— Вы ведь действительно намерены финансировать поиски судна и его восстановление, если оно будет найдено, правда? Экспедиции, мой друг, — прибавил он, медленно произнося слова, — не бывают дешевыми. Для одного человека это может вылиться в чертовски крупную сумму.

— Вы сомневаетесь в том, что у меня есть такие деньги? Дело в этом?

Уорд навалился на стол, его слова прозвучали задиристо.

— Нет, конечно же нет. Я не об этом хотел с вами поговорить.

— О чем тогда?

Он продолжил, не дожидаясь ответа:

— Взгляните вот. Как раз на тот случай, если вы будете сомневаться, я взял с собой, чтобы показать вам.

Засунув левую руку во внутренний карман пиджака, он вытащил пачку газетных вырезок. Он чуть ли не швырнул их на стол.

— Вот. Там даже есть фото чека крупным планом. Смотрите, что там написано, — один миллион двести тридцать шесть тысяч фунтов семнадцать пенсов. Только имейте в виду, меня интересуют лишь поиски, но не реставрация.

Адмирал кивнул:

— Разумеется, мы это понимаем. Кроме того, я уверен, что, когда мы будем располагать всесторонней оценкой состояния судна и его останки будут помещены в подходящий порт, в сборе необходимой суммы после нашего обращения трудностей не возникнет.

— Миссис Сандерби составила меморандум…

Голос Веллингтона затих под ставшим вдруг ледяным взглядом серых глаз адмирала.

— Меморандум — это другое, Виктор. Мистеру Уорду требуются гарантии того, что его обязанности заканчиваются в тот момент, когда останки корабля прибудут, скажем, в Порт-Стэнли или даже в Грютвикен в Южной Георгии. Так же как и мы должны быть уверены, прежде чем обещать свою поддержку проекту, что мистер Уорд правильно представляет себе порядок расходов. А также риски, — прибавил он, вновь оборачиваясь к Уорду. — Эти вопросы мы должны прояснить на нашей встрече. Теперь…

Он устремил пристальный взгляд на шотландца.

— С вашего позволения, задам вам несколько вопросов: насколько я понимаю, точнее…

Адмирал мельком глянул на листок бумаги, лежащий перед ним на столе.

— …как вы дали понять миссис Сандерби, вы готовы выделить до половины той суммы, что вы выиграли на футбольном почтовом тотализаторе, на поиски и возвращение застрявшего во льдах корабля, и, помимо получения консультации о типе судна, подходящего для поисков, и составе экипажа, единственное условие, которое вы выдвигаете, состоит в том, что, независимо от обстоятельств, вы должны быть включены в поисковую команду. Иными словами, вы покупаете себе место в экспедиции. Правильно?

— Да, но вы должны понять…

— Одну минуту.

Адмирал поднял руку.

— У вас есть физический изъян, и я с вами буду говорить начистоту как морской офицер. Полагаю, было бы честным по отношению к остальным, кто будет с вами рисковать своими жизнями на краю шельфового ледника, где льды не тают в течение всего года, если бы вы пересмотрели поставленное вами условие…

— Нет! — взорвался он и, пристально глядя на адмирала, навис над столом, сжав левый кулак с такой силой, что на нем вздулись бугры мышц. — Это именно то, чего я хочу. Понимаете, мне немного повезло. Я выиграл на тотализаторе, получил этот огромный чек, черт его побери, и теперь мой дом завален просительными письмами. Почтальоны приносят мне их полными сумками, все эти профессиональные попрошайки пытаются всунуть свои рыла в дармовое корыто, и по телефону звонят, толпы ни на что не годных негодяев, половина всех бездельников и чудаков всей Британии. Первым делом я приобрел мусоросжигательную печку. Я сжег кучу этих писем на заднем дворе. Я знаю, чего хочу, поймите. Я здесь, потому что обращался в Молодежный клуб моряков, когда-то я ходил под парусом на одном их корабле, и они посоветовали мне связаться со Всемирным корабельным обществом.

Слова лились из него потоком, будто рухнула плотина.

— Сам по себе корабль меня не интересует. Главное — это волнение, ощущение чего-то значительного, ради чего стоит потратить время. Хочется, чтобы было за что бороться, ради чего не жалко пройти под парусами полмира. А потом…

Он обернулся, неожиданно улыбнувшись, и его глаза засияли.

— Потом я увидел объявление миссис Сандерби в каком-то журнале для яхтсменов. Она искала людей для поисков корабля в Антарктике, людей, которые смогли бы взять на себя путевые расходы и оплатить экспедицию в складчину. Вот поэтому я и здесь.

Уорд повернулся лицом к адмиралу.

— Таковы мои условия. Если я финансирую экспедицию, то я должен быть в числе ее участников. Это понятно?

За столом воцарилась тишина. Молодой шотландец и седовласый адмирал сверлили друг друга взглядами. Наконец адмирал произнес совсем тихим голосом:

— Я никогда не бывал в Антарктике, но курсантом был на учениях в Арктике. Мы тогда застряли во льдах на две недели. Я знаю, что это такое. А вы нет. Хорошая физическая форма имеет решающее значение. И если мы поддержим экспедицию миссис Сандерби…

— Мою экспедицию, — резко оборвал его Уорд. — Если я плачу за нее, значит, это моя экспедиция. Антарктическая поисковая экспедиция Айана Уорда. Вот так она будет называться.

Он неожиданно осклабился.

— Вы уже заняли свое место в истории, сэр. Я тоже хочу. Даже если это будет стоить мне жизни. Вот так.

— А если это будет стоить жизней остальным?

Адмирал замолчал, сурово глядя на Уорда.

— Как тогда вы на это будете смотреть?

Затем он прибавил, веско чеканя каждое слово:

— Я не могу согласиться на поддержку экспедиции, обремененной чьей-либо инвалидностью.

— Вы это имеете в виду? — спросил Уорд, похлопав себя по правой руке, одетой в перчатку.

— Да, я именно это и имею в виду.

— И это ваше единственное возражение?

Лицо Уорда раскраснелось.

— Вы собираетесь загубить все дело только из-за моего участия в нем, не имея ни малейшего представления о том, на что способна несчастная рука, которой наградил меня Господь, даже не потрудившись проверить это?

Он выбрался со своего места и, обойдя стол, подошел к Виктору Веллингтону, сидевшему напротив адмирала.

— Подвиньтесь, пожалуйста.

Взяв заместителя директора за плечо одетой в перчатку рукой, он отодвинул его в сторону. Затем, пригибаясь, чтобы не удариться головой о потолочные балки, он стащил с себя пиджак и втиснул свое громоздкое тело в освобожденное для него пространство.

— Отлично.

Он закатил рукав рубахи, обнажая морщинистую руку, напоминающую птичью лапу, настолько высоко расположенную, что запястье и локоть, казалось, представляли одно целое. Сустав терялся под бугрящимися ниже плеча мускулами. Пальцы руки были пристегнуты к пластиковой рукояти, соединенной с искусственной ладонью блестящим металлическим стержнем.

— Теперь беритесь за мою искусственную лапу, и мы ее испытаем, вы и я, и я ставлю пять фунтов на то, что вы меня не одолеете.

Адмирал медлил, уставившись на иссушенное подобие руки и на обтянутые кожей перчатки пальцы, раскрывшиеся, чтобы сжать его ладонь. Медленно, будто против собственной воли, он кивнул, протянул руку и обхватил протез, сморщившись, когда стальные пальцы сжали его живую плоть.

— Если так слишком неудобно, я могу скинуть протез, и вы испытаете хват моей клешни. Но тогда, естественно, локти будут не на столе.

— Нет, мы попробуем так. Я видел и раньше искусственные конечности, и мне было всегда интересно проверить их в действии.

Теперь он улыбался.

— Не занимался этим с тех пор, как был курсантом.

Он поставил локоть на стол.

— Скажете, когда будете готовы.

Уорд утвердил свой собственный локоть-запястье причудливой формы, мышцы над ним вздулись, когда он произнес:

— О’кей, начнем.

Их сосредоточенные лица напряглись, руки буквально задрожали от усилия. Театральность происходящего граничила с нелепостью: судьба экспедиции в Антарктику зависела от исхода состязания. Уорд производил впечатление актера, играющего привычную роль, и я понял, что он проделывал это и раньше, что-то вроде фокуса для вечеринок. Он сам собой любовался, это было видно по выражению его лица. Адмирал тоже по-своему красовался. Социально, возможно, и политически между ними зияла пропасть, но в их характерах было нечто удивительно схожее. Вот так, лицом к лицу, со вздувшимися мускулами и пульсирующими жилами, сцепив здоровую руку с одетым в кожу перчатки стальным протезом, они были похожи на гладиаторов, еще чуть-чуть, и послышались бы крики разгоряченной толпы.

А потом все закончилось в мгновение ока. Адмирал всем телом завалился набок вслед за своей рукой, тут же прижатой к столу.

Уорд разжал пальцы на искусственном предплечье, и перчатка освободила ладонь адмирала.

— Хотите испытать ее без этой штуковины?

Металлический протез с резким стуком свалился на стол.

— Только придется стоя, со свободными локтями, как вы понимаете.

Разминая пальцы, адмирал отрицательно покачал головой.

— Я таким родился, — сказал Уорд почти извиняющимся тоном. — Мне пришлось учиться жить с этим с тех пор, как я был выброшен в этот грешный мир. Постепенно я развил мышцы достаточно, чтобы здесь появилась изрядная сила.

Он хлопнул себя по плечу, поднимаясь на ноги.

— Я даже получил черный пояс. Каратэ.

Уорд надел пиджак.

— Я развеял ваши сомнения, или вы хотите, чтобы я взобрался наверх по вантам «Катти Сарк» или что-нибудь другое в этом роде?

Адмирал хохотнул.

— Не надо. Полагаю, мои возражения решительно пресечены.

Он обернулся к миссис Сандерби:

— Что там с командой? Я так понимаю, у вас есть на этот счет кое-какие соображения.

Она кивнула, вытаскивая еще одну тетрадь из своего портфеля.

— Я связалась с людьми, организаторами регаты «Уитбред», с Королевской ассоциацией яхтсменов, Ассоциацией школ парусного спорта и Королевским клубом океанских гонок. Изучив краткие биографические сведения более чем сотни кандидатур, я оставила в списке около двадцати человек, которые могут располагать свободным временем и имеют склонность принимать участие в подобного рода экспедициях. В конце концов из них я отобрала семь наиболее подходящих.

Миссис Сандерби помолчала в нерешительности.

— Может, у вас есть кто-то на примете, адмирал?..

Он медленно покачал головой.

— Увы. Те, кто приходит на ум, слишком стары для такого дела, включая и меня самого. Был бы я лет на сорок моложе… — сказал он, слегка покачав головой. — Каким вы видите полностью укомплектованный экипаж?

— Помимо меня и мистера Уорда нам нужен механик, хороший штурман, капитан, матрос с арктическим опытом, повар, который также будет и матросом, всего пять человек. Думаю, этого будет достаточно, хотя еще один человек не помешал бы на случай травм, и нам нужен человек, разбирающийся в радиосвязи.

— Вы уже подобрали их, так ведь?

— Да, пожалуй. По крайней мере четверых. Труднее всего будет найти матроса, который бы умел управляться с санями на льду. Есть человек с большим опытом в Северном Ледовитом океане, но он, на мой взгляд, слишком стар, к тому же у него на руках жена и трое малых детей и его гонорар должен будет соответствовать его семейным обстоятельствам. Еще есть один ирландец, испытавший в жизни все мыслимые и немыслимые занятия, и австралиец, содержавший радиомагазин в Перте[62] и год проработавший на Австралийской Антарктической станции в качестве заместителя радиооператора. По его уверению, он много ходил под парусами и был членом запасного состава одной из команд-участниц в Кубке Америки, когда гонка проходила в Перте. К сожалению, он недавно женился на выпускнице ветеринарного колледжа и не желает оставлять свою молодую жену. Поскольку она ходила вдоль западного побережья Австралии на яхте отца, я предложила ему взять ее с собой. Ветеринар, конечно, не заменит врача на борту, но она по крайней мере сможет зашить рану, вправить кость и раздать нужные таблетки. Но она в конце концов отказалась, сказав, что этим она лишит себя возможности стать совладельцем в фирме, в которую недавно пришла. Жаль, конечно. Похоже, они бы идеально подошли, тем более что он отрекомендовал себя как увлеченного радиолюбителя. Что до остальных…

Она пренебрежительно чуть пожала плечами.

— Не так просто собрать команду, когда все еще не решены финансовые вопросы. Необходимы надежные люди, и они должны обладать не только профессиональным опытом, но и подходящим характером. И нам нужен человек, который обеспечит радиосвязь. От связи с внешним миром будет зависеть наша безопасность.

Взглянув на Уорда, она, будто боясь, что ее слова могли остудить его энтузиазм, поспешила прибавить:

— Но я продолжаю держать руку на пульсе и, как только у нас будет корабль и гарантированная поддержка экспедиции, несомненно, смогу привлечь нужных людей.

Она нервно окинула взглядом сидящих за столом.

— В общем, ситуация с экипажем на текущий момент такова.

Адмирал кивнул и обернулся к своему заместителю:

— Вы согласны, Виктор? Мы окажем моральную поддержку.

Веллингтон медлил с ответом, изучая лицо своего начальника.

— Единственное, чего не хватает музею, помимо должного финансирования, естественно, это полноразмерного корабля в дополнение к нашему великолепному зданию. Что-то наподобие «Катти Сарк», чтобы посетители имели возможность из залов с исторической экспозицией прямиком пройти на палубу настоящего судна. Именно этого друзья музея и немногочисленные сотрудники добиваются уже многие годы. Если этот Блэкуоллский фрегат действительно существует, если там во льдах действительно корабль такого типа…

Его глаза засияли, а голос изменился, зазвучав почти с ребяческим воодушевлением, когда он стал объяснять Уорду, в чем состоит особенность именно такого типа фрегатов.

— Это, безусловно, вовсе не военные суда, а большие торговые корабли Ост-Индской компании, построенные на верфях Блэкуолла, что чуть ниже военно-морского судостроительного завода по течению Темзы. В то время Ост-Индской компании, да и голландцам тоже, нужны были более быстроходные суда, корабли, способные уйти от преследования или отбиться от атак пиратов, и она начала строить суда по чертежам военно-морских фрегатов, и первым построенным в Блэкуолле кораблем стал «Серингапатам». Это было в 1837 году, на закате существования Ост-Индской компании, так что построено их было не так уж и много. Водоизмещение того, первого, составляло восемьсот восемнадцать тонн, размеры его достигали почти половины самого большого построенного ими когда-либо судна, которое имело сто восемьдесят три фута в длину и сорок футов в поперечнике, водоизмещение около тысячи четырехсот тонн. У «Андроса» этот показатель равен примерно тысяче тонн. Большинство этих кораблей впоследствии использовали как транспорт для эмигрантов, также они ходили вокруг мыса Горн во время калифорнийской и австралийской золотой лихорадок.

Пока он говорил, шум голосов за дверью, ведущей в офицерский камбуз и каюты, становился все отчетливее: в основном это были детские голоса. А потом мое внимание привлекло какое-то движение над свисающей с потолка лампой — нас разглядывали два маленьких лица в окно наверху. Как только они заметили, что я их вижу, они тут же исчезли, и вместо них появилось лицо молодого человека, смуглое и сосредоточенное, с глазами слегка навыкате и тонким порочным ртом. Золотистый рукав его куртки прижался к стеклу. Он глядел на Айрис Сандерби, и в глазах его мелькнул странный блеск. Это похоть? Или, возможно, ненависть? Не могу сказать точно. Ясно было только то, что ее вид, сидящей, склонившись над бумагами, вызвал какое-то яростное чувство.

Он, видимо, ощутил, что я наблюдаю за ним, так как вдруг повернул голову и посмотрел прямо на меня. Тогда мне его очень темные, полные враждебности глаза стали видны лучше. Такое у меня, тогда во всяком случае, сложилось впечатление. Но это мимолетное выражение тут же исчезло, и мне показалось, что он мне улыбнулся. В следующую секунду я уже смотрел на пустой прямоугольник голубого неба.

— Туристы, — сказал Веллингтон. — Они здесь повсюду.

Я мельком глянул на Айрис Сандерби, гадая, видела ли она его и какова была ее реакция, но она теперь смотрела на Виктора Веллингтона, более подробно описывающего фрегат «Андрос», его размеры, мачты, оснастку и все детали конструкции, так милые сердцу смотрителя музея, рассуждающего о желанном экспонате.

Я не очень хорошо запомнил, что именно он говорил, поскольку лицо в потолочном окне произвело на меня неизгладимое впечатление. Сейчас, когда я об этом пишу, это кажется нелепым, всего лишь мелькнувшее в застекленном потолке лицо, но тогда, в ту секунду я уже знал, что между ними что-то есть, что-то его связывает с Айрис Сандерби личное и вместе с тем пугающее. Это поразившее меня ощущение, словно зафиксированное фотовспышкой, возникло в то мгновение, когда он смотрел на нее сверху. Но вот так это и было. Лицо за стеклом выражало такую чрезвычайную сосредоточенность и концентрированность, что заставило холодок пробежать у меня по коже, причину которого я и сейчас не вполне могу объяснить.

— Если экспедиция, ваша экспедиция, окажется успешной и вы отыщете останки «Андроса» во льдах, Питер Кеттил здесь с тем, чтобы проконсультировать вас по вопросам его консервации…

Упоминание моего имени вернуло меня к действительности, оторвав от этих сумбурных мыслей. Только сейчас разговор впервые коснулся причины моего присутствия на этой встрече.

— Вы хотите сказать, проконсультировать там?

Мои слова прозвучали тихо и неуверенно. Виктор Веллингтон устремил на меня острый взгляд своих маленьких глаз.

— Разумеется. Важно получить экспертную оценку прямо на месте, с тем чтобы определить, что понадобится для консервации древесины корабля, и отправить все необходимое туда по воздуху вместе с соответствующими специалистами. Затем, когда спасатели прорубят для судна выход изо льдов, его можно будет отбуксировать в более теплые воды к северу, не боясь его гниения.

— Но…

Я смущенно замолчал. Мне и в голову не приходила возможность моего участия в экспедиции. Он улыбнулся.

— А зачем, вы думаете, я пригласил вас на эту встречу?

— Но у меня нет необходимой квалификации. Что касается консервации древесины, я компетентен, но плавание в Антарктику…

— Вы разбираетесь в кораблях. Вы ходили в море, и у вас есть собственная яхта.

— Была. Но это было на побережье Норфолка. А вы говорите об Антарктике.

— Нельсон, — ввернул адмирал. — Он вырос в Бёрнэм-Торп[63]. Это недалеко от побережья Норфолка. К тому же север Норфолка иногда относят к арктической зоне. Тамошние холода воспитывают людей особого сорта. Вы справитесь. Правда, миссис Сандерби?

Обернувшись, я увидел, что она пристально на меня смотрит. Она явно не была готова немедленно принять такое решение. Тем не менее она вдруг улыбнулась.

— Да, конечно. Адмирал прав.

Затем она прибавила:

— Если мы отыщем этот корабль, нам, несомненно, будут нужны узкоспециальные знания, которыми вы обладаете.

Никто не спросил меня, хочу ли я отправиться в Антарктику. Они, похоже, сочли само собой разумеющимся, что я поеду с ними, и разговор переключился на обсуждение доступности подходящего поискового судна в пределах предоставленного Уордом бюджета. Мне бы следовало просто встать и уйти. А я как дурак сидел и молчал.

Судно, что было у Сандерби на примете, представляло собой парусно-моторную лодку длиной шестьдесят футов, со стальным корпусом в четверть дюйма и мощным дизельным двигателем. Она стояла в чилийском военно-морском порту в Пунта-Аренас, на северном берегу Магелланова пролива, усиленная и оснащенная для норвежской разведывательной экспедиции на Землю Королевы Мод[64], которая так и не началась по причине прекращения финансирования.

Миссис Сандерби ездила в Пунта-Аренас и видела эту лодку под названием «Айсвик». За судном там присматривает один из участников экспедиции, норвежец Нильс Солберг. Лодка выставлена на продажу. Айрис Сандерби полагает, что Солберг, механик, по ее мнению, весьма опытный, примкнет к любой новой экспедиции.

Затем стали обсуждать возможность зимовки во льдах. Прозвучало имя Дэвида Льюиса[65]. Судя по всему, он провел зиму на судне аналогичных размеров во льдах залива Прюдс на австралийской территории Земли Королевы Мэри[66] с командой, состоящей всего из шести человек, среди которых были две женщины. Очевидно, в этом нет ничего невозможного, и встреча завершилась согласием Уорда выделить первую сумму, включающую стоимость судна, которое, по мнению миссис Сандерби, обойдется им значительно дешевле двухсот тридцати тысяч долларов США, запрошенных обанкротившейся норвежской экспедицией.

Цель встречи в кают-компании «Катти Сарк» явно состояла в том, чтобы повлиять на решение Уорда. И как только он дал согласие, не заставила себя долго ждать и поддержка всех трех организаций, чьи представители присутствовали на переговорах.

— Теперь все, что нам нужно, это благоприятная погода, двадцать пять часов в сутках и огромное везение, — подытожила миссис Сандерби.

Она поднялась на ноги, обводя собравшихся взглядом.

— Благодарю вас, джентльмены, за ваше время и помощь.

Ее глаза сияли.

— Вы не представляете, что это значит для меня лично, — прибавила она, улыбаясь.

В ее словах прозвучало необычайное волнение. И после того, как хранители корабельного наследия, распрощавшись, вышли в дверь возле буфета, оставив лишь нас троих в салоне, меня полностью захватила ее вдохновенность. Теперь, когда миссис Сандерби получила то, что хотела, она, казалось, вся лучилась энергией так, что, даже просто находясь рядом с ней, я почувствовал необыкновенный прилив сил, мое депрессивное настроение улетучилось без следа.

— Вы приехали на авто? — обратилась она к Уорду.

— Нет, на речном трамвае.

— Может, я вас, в таком случае, подвезу?

Он отрицательно помотал головой.

— Я бы хотел вернуться тем же путем. На реке много интересного. Кроме того, мне нужно кое о чем подумать, сами понимаете. Мне никогда раньше не приходилось иметь дело с такими людьми. Я имею в виду адмиралов и директоров музеев и морских обществ. Все это для меня в новинку. Ну и отчасти дело в том, во что я собираюсь ввязаться. Шесть месяцев или, возможно, год, если мы застрянем во льдах, разыскивая судно, в существовании которого я совсем не уверен.

— Но вы же читали записи, которые сделал Чарльз, — сказала она жестко. — Вы прекрасно понимаете, что он, по всей видимости, сделал описание корабля сразу же после того, как наблюдал его. Мы об этом говорили с вами по телефону, и я тогда объяснила вам, что есть один штурман, который, я уверена, видел то же, что и мой муж.

— Да, но вы не представили этого человека. Вы даже не назвали мне его имя и не сообщили, как с ним связаться.

— Да.

Они уставились друг на друга с такой враждебностью, что, казалось, даже воздух в этом обшитом деревом зале вдруг стал холоднее.

Наконец Уорд прервал тяжелое молчание.

— Черт! — проворчал он. — Какое это имеет значение?

— Что вы имеете в виду? — сверкнула она глазами.

— Только то, что мне, в общем, все равно, как там обстоит дело. Существует ли корабль где-то, кроме воображения вашего мужа, или нет, для меня не так и важно. Вы говорите, этот ваш безымянный штурман тоже его видел?

— Думаю, да.

— Ладно. Но я бы хотел повидать его перед тем, как он станет штурманом в нашей экспедиции. Где я могу с ним встретиться?

— В Пунта-Аренас. И то если он согласится.

— Где он сейчас?

— Где-то в Южной Америке.

По тому, как она отвернулась, и по выражению ее лица было ясно, что она не намерена больше отвечать на вопросы. Уорд немного помолчал, потом слегка пожал плечами.

— Ладно, как вам будет угодно. Но вы поймите, девушка, это мои деньги, и вы не примете никого в команду, пока я сам не проверю каждого. О’кей?

Далее он заговорил едва ли не раздраженно:

— Если мы найдем корабль — прекрасно, но я не сильно расстроюсь, если мы его никогда не увидим. Как я уже говорил, я получил кое-какие деньги и теперь хочу с их помощью сделать то, что всегда хотел сделать. Корабль только предлог.

Неожиданно его лицо озарилось улыбкой.

— Хорошо, если он там есть, но для меня важен сам поиск.

Его поведение, его манера держаться, то, как он на нас смотрел, все это было настоящим спектаклем. Он играл свою роль, а мы были его зрителями.

— Сам поиск, — повторил он и улыбнулся своей обаятельной улыбкой, протягивая левую ладонь. — Буду думать об этом всю обратную дорогу в Глазго, миссис Сандерби. О вас тоже. Дайте мне знать, когда уладите вопрос с кораблем и ценой, и я поговорю с юристами, которыми я уже обзавелся, и с бухгалтерами, пусть проверят расчеты.

И он покинул нас. Выходя из салона, он держал на лице широкую улыбку, так актер удаляется за кулисы в конце отыгранной сцены.

Реакция Айрис Сандерби была подобна моей.

— Господи! — выдохнула она и, раздраженно мотнув головой, слушала его шаги, пока он поднимался на палубу. — Еще чуть-чуть, и я бы…

Она замолчала, криво усмехнувшись, потом схватила портфель и принялась запихивать в него свои бумаги.

— Вы думаете, этот его акцент настоящий?

Обернувшись, она взглянула на меня.

— Да?

Я пожал плечами.

— А это имеет значение?

— Да, имеет, — сказала она чуть ли не в отчаянии. — Этот человек слишком себе на уме, слишком притворный. Если я тут не могла терпеть его представление, то как, черт возьми, я это вынесу на тесном корабле?! Месяц за месяцем, вы же понимаете, если мы застрянем во льдах, возможно, на всю зиму. Dios mio![67]

Она стояла, глядя на свое отражение в зеркале буфета. В эту минуту воцарилась мертвая тишина.

— Проблема в том, — продолжила она, медленно выговаривая слова, — что этот человек — почти последняя моя надежда.

Щелкнув замком, она заперла свой портфель и направилась к двери.

— Я обивала пороги крупных компаний, пока мне не осточертели люди, старающиеся не сказать мне прямо, что мой муж был чокнутым. И эти бесконечные письма…

Она помотала головой.

— Если бы не адмирал…

Обернувшись, она снова взглянула на меня, протягивая пухлый портфель.

— Все эти мои заметки и справки, — сказала она сердито, — ему это ничего не нужно. Эго величиной с гору. И этот его шотландский акцент… Адмирал сразу это понял.

— Что понял?

— Его нежелание. Что это для него просто игра. Он только из любопытства приехал сюда из Шотландии. Водитель грузовика из Глазго, «мне никогда раньше не приходилось иметь дело с такими людьми».

Она довольно точно воспроизвела его произношение.

— Адмирал сразу это понял, — повторила она. — Тонко он с ним обошелся.

— Вы имеете в виду это его «начистоту» насчет инвалидности, подвергающей опасности жизни остальных?

— Конечно. Вы же не думаете, что это обычное поведение адмирала? Это для него нетипично. Но он увидел нежелание Уорда, понял, что тот не намерен раскошеливаться, поэтому сразу же надавил на самое уязвимое место.

Разволновавшись, она снова пошла к двери.

— Куда вы едете, на вокзал на Ливерпуль-стрит, да?

Я подтвердил кивком, и она предложила меня подвезти.

— Я все равно поеду через Сити. Мне нужно в Аргентинское посольство на Кадоган-Гарденс.

Студента я увидел вновь, когда мы прощались с капитаном «Катти Сарк», он стоял возле информационного стенда. Он задержался там, пока мы шли к выходу, потом неспешно двинулся через палубу. Он вышел из тени на солнце, когда мы были уже у кормы корабля.

— Вижу, ваш бойфренд не спускает с вас глаз.

Я это сказал в шутку, но она отнеслась к моим словам иначе.

— Он мне не бойфренд.

Ее слова прозвучали нервно, и она даже не обернулась взглянуть, о ком я говорю.

— Вы с ним знакомы, не так ли?

Она ничего не ответила, и до ее машины мы шли молча. Пока она открывала дверь, он прошел мимо нас по расположенному выше тротуару с большими квадратными цветочными вазами, ведущему к киоску и на «Джипси Мот» Чичестера. Он держался ближе к противоположному краю дорожки, и, поскольку мы были значительно ниже, мне были видны лишь его голова и плечи, пока он не спустился и не повернул направо к подземной парковке, принадлежащей Британскому легиону[68].

Склонившись над багажником авто, она перекладывала свои вещи и его не видела. Рядом с нами стояла семья туристов, беседуя с пожилым мужчиной, только что вышедшим из паба «Джипси Мот».

— Теперь она называется Чёрч-стрит[69], — сказал он им. — Потому что на ней церковь Св. Элфиджа. Но раньше, до того как сюда пригнали этот корабль и снесли все дома вокруг, чтобы построить для него док, на этой улице были магазины и жилые дома аж до самой пристани. Биллингсгейт-стрит ее прежнее название.

Они пошли дальше, потом послышался детский голос, требующий мороженого. Мы уселись в машину и поехали. Оглянувшись назад, когда она поворачивала на подъездную дорогу к училищу, я увидел ярко-красный открытый спортивный автомобиль, выскочивший с улицы напротив паба «Джипси Мот», с мужчиной за рулем и пустым местом рядом с водителем. Он последовал за нами, когда мы у входа Королевского военно-морского училища свернули направо, затем еще раз направо, выезжая на улицу.

Я сказал ей, что он нас преследует, на что она ничего не ответила, но на ее лице появилось твердое выражение, и она взглянула в зеркало заднего вида.

— Кто это? — спросил я ее. — Что ему нужно?

Она не ответила и, когда я повторил вопрос, покачала головой.

— Он студент или просто турист?

— Полагаю, студент.

Далее она вела молча, направляясь к реке, пока мы не доехали до шоссе и не повернули к северу. Я несколько раз оглядывался, но только на въезде в Блэкуоллский туннель под Темзой мельком заметил красный спорткар, виляющий среди машин позади большого цементовоза. Она его тоже заметила и сменила ряд, надавив на педаль газа так, что мы едва не уткнулись в задний бампер идущего впереди автомобиля.

— Думаете, он гонится за нами?

Мне пришлось перекрикивать шум двигателей, отражающийся от стен туннеля. Она утвердительно кивнула.

— Почему?

— А вы как думаете? — прокричала она.

Она сжала губы в тонкую линию, зло сверкая глазами. Я пожал плечами. Ко мне это не имело никакого отношения. Однако у меня было тягостное предчувствие, что все может стать иначе, если я попаду на ее корабль в Антарктике.

— Кто он? — опять спросил я, когда мы снова оказались в относительной тишине наземного потока транспорта.

— Его зовут Карлос, — сказала она, ударив рукой по рулевому колесу. — Это он послал этого чертова маленького мерзавца. Один из его мальчиков, но он ему к тому же еще и родня. Даже внешне на него похож.

— На кого похож?

— На Ангела.

Она искоса взглянула на меня своими необыкновенно синими глазами и рассмеялась.

— О, вам он понравится.

— Кто такой этот Ангел? — спросил я.

Продолжая глядеть на меня, она едва не въехала в идущий впереди автомобиль.

— Вы правда хотите знать? Он мой сводный брат, невероятно красивый, как этот мальчишка. И он страшный бабник, — прибавила она злобно. — Имеет каждую девку, что попадается ему на пути. По-всякому. Больше всего он любит заставлять их ползать на четвереньках с задранными вверх задницами, и тогда он…

Она глянула на меня с едва уловимой улыбкой.

— Вижу, вас это шокирует, но он вот такого сорта мужчина.

Подрезая грузовик, она неожиданно свернула в другой ряд.

— Dios mio! Мне ли не знать.

Немного помолчав, она сказала:

— Это в нем итальянская кровь, доставшаяся от той проститутки по имени Розали Габриэлли.

Она неожиданно свернула налево, съезжая с шоссе. Бросив на меня еще один взгляд, она весело хохотнула, и ее глаза засияли от непонятного мне возбуждения.

— Не волнуйтесь вы так. Я думаю, что там, во льдах моря Уэдделла, у похоти нет шансов. Вы будете в безопасности.

И снова она хохотнула тихим хриплым смехом.

Дорожный знак информировал, что мы на Ист-Индия-Док-Роуд. Она притормозила перед светофором.

— Простите, мне не следовало говорить о своей семье. Мы не всегда пример для подражания.

Она слегка пожала плечами.

— Но это, пожалуй, относится ко многим людям.

Включился зеленый свет, и она повернула налево в боковую улицу.

— Вы когда-нибудь ездили на Доклендском легком метро? Похоже на эстакадную электричку в Нью-Йорке до того, как там понастроили небоскребов. Я высажу вас около здания редакции «Дейли телеграф». Там вы на метро доедете до Тауэра, а оттуда до вокзала на Ливерпуль-стрит рукой подать, можете пешком или на подземке.

Она еще раз свернула налево в убогую узкую улочку, в конце которой виднелась река, затем направо, откуда стало видно больше воды, и, развернувшись, поехала назад тем же путем. Река мелькнула еще раз, потом мы проехали через ворота каких-то доков.

Я взглянул через плечо. Спорткара не было видно.

— Где мы? — спросил я.

— На Собачьем острове[70]. В Вест-Индских доках.

— Похоже, вы тут хорошо ориентируетесь.

— Я тут живу.

— Почему?

— Потому что дешево. У меня тут пара комнат в доме, который будут сносить.

Мы выехали на высокую набережную Южных доков, к двум массивным зданиям с большой площадью остекления, облицованным похожими на гранит плитами, позади которых между опор поднятой над землей железной дороги повсюду виднелись высокие козловые краны застройщиков.

— Через пару лет от старых улиц Тауэр-Хэмлетс[71] ничего не останется.

— Наверняка в Лондоне есть и другие районы с таким же недорогим жильем, — заметил я. — Почему вы выбрали именно этот?

— Вы задаете слишком много вопросов.

Обогнув круглые столбы железной дороги, она остановилась около второго из двух зданий с застекленными фасадами.

— Я люблю воду, а здесь река и доки вокруг.

Она кивнула на железную лестницу, выкрашенную в фирменный синий цвет Доклендского метро и уводящую наверх к маленькой станции.

— У меня есть ваш адрес и телефон. Я свяжусь с вами. Надеюсь, это будет через две-три недели.

Поблагодарив ее за то, что подвезла меня, я выбрался из машины. Она уехала, и я ее не видел до тех пор, пока полиция не вызвала меня из Норфолка для опознания тела женщины, которое они выловили из Южных доков. Ее тело, когда его при мне вытащили из холодильника и сняли пластиковое покрывало, выглядело так, будто ее до смерти изрубили топором.

Глава 2

Кроме того дня я с ней больше не встречался, и те ужасающие останки, которые показали мне в больничном морге, опознать было довольно трудно. Телосложение было примерно таким же. Это и все, что я мог им сказать. «Обратите внимание на ее одежду и на кольцо на пальце», — сказали они мне. Но мне было неизвестно, какая одежда была у Айрис Сандерби, и колец у нее могло быть сколько угодно. Определенно, я не заметил у нее кольца, когда сидел напротив нее в кормовой кабине «Катти Сарк» и когда ее руки лежали на рулевом колесе, пока она везла меня по Блэкуоллскому туннелю и на Собачьем острове.

Я спросил их, почему они решили, что я смогу им чем-нибудь помочь, и они сказали, что водолазы нашли на дне дока сумочку. В ней были обнаружены остатки нескольких писем, одно от Виктора Веллингтона, другое от меня, остальные отправлены с аргентинских адресов.

— У вас есть причины полагать, что она могла совершить самоубийство?

Этот вопрос инспектор задал мне как бы между делом, когда мы вышли под моросящий дождь, то и дело в тот сырой день превращавшийся в ливень.

— Как раз наоборот, — ответил я. — Она была полна планов на будущее.

И я вкратце рассказал ему о затерянном во льдах корабле и о судне, ожидавшем нас на Огненной Земле. Но он уже об этом слышал.

— Мистер Веллингтон сказал мне то же самое, и в Глазго я переговорил с человеком по фамилии Уорд. Как я понял, он собирался профинансировать экспедицию.

Он кивнул, сутулясь от налетающего ветра.

— Значит, это убийство.

Обернувшись, он бросил на меня быстрый внимательный взгляд.

— У вас есть на этот счет какие-нибудь соображения, сэр?

— Нет, откуда?

И я повторил ему, что на встрече на «Катти Сарк» я ее видел первый и последний раз. Но потом я вспомнил студента, по ее словам, родственника, и я рассказал, как он наблюдал за ней, когда она парковалась около паба «Джипси Мот», как он смотрел на нас сверху через потолочное окно салона на «Катти Сарк», а потом преследовал нас на своем ярко-красном спортивном автомобиле.

— Она назвала его имя?

— Карлос, — сказал я.

— А фамилия?

На этот вопрос я ответить не мог, и он наконец поблагодарил меня за сотрудничество.

— Если вам станет известно еще что-нибудь…

Немного помедлив, он продолжил:

— Думаю, мне следует сказать вам, что состояние тела не позволяет определить причину смерти. Патологоанатом склоняется к версии, что она утонула. Раны на голове и шее, — добавил он, помолчав, — результат, вероятно, того, что тело было втянуто в водоворот корабельным гребным винтом. Мы навели справки, и оказалось, что на одном из судов Морского общества регулярно запускают двигатели, и обычно на малом ходу, для смазки вала винта. Вахтенный как раз это делал ночью перед тем, как нам сообщили об обнаружении трупа.

— Значит, это могло быть несчастным случаем?

— Могло, — кивнул он. — Похоже, у нее, с тех пор как она сняла комнату на Меллиш-стрит, появилась привычка прогуливаться по вечерам с собакой своей хозяйки. Иногда довольно поздно. Она любила прохаживаться вокруг доков. Так что да, это могло быть несчастным случаем, тем более что в тот вечер, когда она исчезла, она уже выгуляла собаку.

Однако по его лицу я понял, что он считает это маловероятным.

— В последний раз ее заметили у реки в конце Куба-стрит у пирса Южного дока. Следует сказать, что двое мужчин видели молодую женщину похожей наружности в одиночестве и без собаки. Они выпивали в «Северном полюсе», поэтому не смогли назвать точное время. Оба они сказали, что оставались в пабе до его закрытия.

Мы подошли к полицейской машине, и он остановился с ключами в руке.

— Сначала она собиралась высадить вас у вокзала на Ливерпуль-стрит, вы сказали. Это было ей по пути. Вы не знаете, куда она направлялась до того, как изменила цель поездки?

— По-моему, она говорила о Кадоган-Гарденс, ей было что-то нужно в Аргентинском посольстве.

— И потом, когда она обнаружила, что ее преследуют, она свернула с шоссе и направилась к себе на Собачий остров. Она была напугана?

— Не знаю, — ответил я. — Возможно. По ее лицу этого видно не было. Скорее раздражена, а не испугана.

— Вы разглядели номер его авто?

Я отрицательно покачал головой.

— Между ним и нами было еще три машины. Точно могу сказать лишь то, что это был открытый спорткар красного цвета.

Еще раз я повторил то, что уже говорил ему: напряженное смуглое лицо парня за рулем, его развевающиеся на ветру черные волосы, когда мы выехали из Блэкуоллского туннеля, четко отпечатались в моей памяти.

— Мы составим его фоторобот, но это вряд ли нам что-то даст. Автомобиль — другое дело. Не так много кабриолетов порше у нас в стране.

Он предложил подвезти меня до ближайшей станции метро, но я сказал ему, что лучше пройдусь. Меня слегка мутило. Я никогда раньше не видел трупов, и мне нужно было свыкнуться с воспоминанием об изрубленном, почти обезглавленном теле с мраморно-бледной кожей и открытой раной на бедре.

Инспектор кивнул. Думаю, он все понял.

— Я свяжусь с вами, — сказал он, садясь в машину. Потом прибавил: — Мы не разглашаем причину смерти, пока, по крайней мере. Понимаете?

И он уехал в восточном направлении, а я направился в сторону Лаймауза и Доклендского метро. Мне нужно было подумать, и то окружение, среди которого она жила во время своего пребывания в Англии, могло мне в этом помочь. Улица оканчивалась, насколько я знал, в Айленд-Гарденс на южной окраине Собачьего острова. Оттуда я мог пройти по пешеходному туннелю под Темзой в Гринвич. Если повезет, мне удастся переговорить с Виктором Веллингтоном. Он тоже видел труп, и вместе мы, возможно, вспомним что-нибудь, что позволит более точно установить личность погибшей.

Но мне не давала покоя мотивация. Если это сделал тот ее молодой родственник, значит, существует какая-то причина, что-то личное, и, вспоминая ее бурную реакцию, когда она увидела, что он нас преследует, я подумал, может, мне следовало в точности передать инспектору ее слова?

Доклендское легкое метро пока еще было в новинку, его выкрашенная синей краской станция с застекленным сводом блестела от влаги. Поезд уже стоял — пара угловатых, с большими окнами вагонов синего цвета с надписями, предупреждающими об их автоматической работе. Он отправился почти сразу, как я вошел, и, сидя спереди в толпе туристов и без машиниста, я ощущал себя путешествующим на игрушечной железной дороге. Когда поезд свернул с Фенчёрч-стрит и поехал в южном направлении по эстакаде над Вест-Ферри-стрит, весь Собачий остров открылся перед нами как на ладони. Изморось сменилась дождем, вода в следующих один за другим доках, над которыми мы проезжали, была темной и пятнистой, а между ними блестели острова бурой земли, изрезанной оставленными тяжелой техникой колеями и утыканной лесом строительных кранов.

Мы проехали станцию Саут-Ки, что находилась как раз около издательства «Дейли телеграф», затем свернули к востоку, потом направились к югу над районом с недавно построенными вычурными зданиями по большей части отталкивающего вида. Кроссхарбор, Мадшут; к западу, за Миллуолл-Док, почти все здания снесены, улицы огорожены дощатыми заборами, а за рекой виднеются островерхие крыши Гринвича и мачты с реями «Катти Сарк».

Я попытался разглядеть Меллиш-стрит в просветах между новыми зданиями, но старых домов осталось совсем мало, и среди развернувшегося повсюду строительства было трудно представить, что она могла ощущать, живя там, выгуливая по вечерам собаку и постоянно думая о море Уэдделла и об оставленном несостоявшейся экспедицией корабле, ожидающем ее в Пунта-Аренас.

От станции Гарден-Айлендс было всего несколько минут ходьбы до входа в парк и круглого здания с застекленным куполом, из которого лифт спускал в Гринвичский пешеходный туннель. Небо над районом Блэкхит начинало светлеть, и величественная архитектура строений Рена с темно-серой водой, над которой они возвышались по ту сторону реки, являла собой совершенство гармонии. Я остановился, глядя на неожиданно пронзивший сумрак солнечный луч. Он осветил Королевское военно-морское училище и пересекающий Темзу паром. Также по реке к Блэкуоллскому плесу поднималась баржа, и вся картина была в духе Уильяма Тёрнера[72]. Сколько раз Айрис Сандерби приходила сюда, на самую южную точку Собачьего острова? Бессмысленный вопрос, ведь я даже не знал, сколько она вообще пробыла в Англии. Надо было спросить. Столько вопросов мне следовало бы ей задать, учитывая то ощущение, которое я испытал при первом взгляде на нее.

Лифт вмещал в себя до шестидесяти пассажиров, а возле входа висел телеэкран, показывающий северную часть туннеля со снующими туда и обратно туристами. Табличка гласила, что туннель был открыт в 1902 году и обошелся в сто двадцать семь тысяч фунтов, что его протяженность превышает тысячу двести футов, а глубина составляет от трехсот до пятисот футов ниже уровня воды в зависимости от состояния прилива. Когда я туда вошел, там было немало детей, их тонкие голоса эхом разносились по длинному, похожему на туннель в метро проходу. Облицованный двумястами тысяч белых плиток, о чем сообщала табличка, он напоминал общественный туалет.

По-моему, Виктор Веллингтон был так же рад меня видеть, как и я его, поскольку, как только я спросил о нем, меня сразу же проводили в его кабинет.

— Плохо дело, — сказал он, поздоровавшись со мной.

Он повторил это еще три или четыре раза за те пятнадцать минут или около того, что я был у него.

— Нет, у меня нет никаких сомнений.

Это он сказал в ответ на мой вопрос, уверен ли он в том, что тело принадлежит Айрис Сандерби.

— Все дело в кольце, — произнес он и принялся его описывать — необыкновенно толстое, опоясанное, как ему показалось, полоской из прямоугольных рубинов и изумрудов.

— На левой руке, — сказал он. — Очень примечательное кольцо.

Я с сомнением покачал головой. Я не заметил никакого кольца.

— Плохи дела.

Его руки со сцепленными пальцами покоились на столе.

— Нет ничего хорошего в том, чтобы увидеть человека, кого бы то ни было, в таком состоянии. Тем более человека, с которым знаком, сильную и интересную молодую женщину, исключительно необыкновенную, вы согласны?

— Да, исключительно необыкновенная, — согласился я. — И чрезвычайно энергичная.

— Энергичная, точно. Это сразу бросалось в глаза, своего рода сексуальная энергия.

Его глаза вдруг засветились, он слегка поджал тонкие губы, и я подумал, женат ли он, и если да, то какая у него жена.

— Ее не изнасиловали, видите ли, — добавил он. — Это убийство другого рода.

— Вы спрашивали?

— Да, конечно. Это первое, что приходит на ум.

— И вы не сомневаетесь, что это убийство?

— Это мнение инспектора. А чем это может быть еще? Или это, или самоубийство, а она не была человеком, склонным к самоубийству, тем более когда получила необходимую ей поддержку. И было бы странно, если бы она случайно упала в док. При ясном небе и почти полной луне. Если бы она была с собакой… Но она была без нее.

Он поднялся на ноги.

— Ее брат был среди «исчезнувших». Возможно, причина в этом.

— Что вы имеете в виду?

— «Исчезнувшие», вы разве не помните? — сказал он мне через плечо, направляясь к шкафам со множеством выдвижных ящиков. — Молчащие женщины, пикетирующие площадь в Буэнос-Айресе каждую неделю. Газеты много об этом писали два или три года назад. Немое обвинение в том, что их близкие исчезли. Около тридцати тысяч человек. Просто исчезли. Не может быть, чтобы вы не помнили.

Веллингтон выдвинул один из ящиков.

— Коннор-Гомес. Это его фамилия. И ее девичья тоже. А брата звали Эдуардо. Она о нем немного рассказывала, когда пришла ко мне в первый раз. Он был ученым. Биологом, она говорила, если не ошибаюсь.

Найдя нужную папку, он вытащил оттуда листок.

— Вот. Это обычное письмо с благодарностью за организацию той встречи на «Катти Сарк», а снизу приписка.

Он протянул мне письмо.

— Я, разумеется, отдал полиции его копию.

Это было напечатанное на машинке письмо, краткое и по делу, с вычурной подписью, оставленной на ее имени, напечатанном внизу, а еще ниже постскриптум, написанный трудночитаемым почерком:

«Корабль хотят заполучить другие люди. Не дайте им разубедить Уорда, пожалуйста».

Слово «пожалуйста» было жирно подчеркнуто.

— Вы связывались? — спросил я.

— С Уордом? Нет. Какой в этом смысл? От меня ничего не зависит, а он знает, что она мертва. Пресса осветила событие во всех кровавых подробностях.

Он протянул руку, чтобы забрать у меня письмо.

— Какая насмешка судьбы: только она нашла спонсора, к тому же довольно интересного. Он приезжал сюда повидаться со мной на следующий после нашей встречи день. Хотел побольше о ней разузнать.

Стекла его очков блеснули, когда он снова обернулся к шкафу.

— Про нее я не много смог ему рассказать, зато кое-что узнал о нем, достаточно, впрочем, чтобы понять, что он готов выделить приличную сумму на экспедицию. Видите ли, он не просто водитель грузовика. Уже не водитель. Теперь у него собственный бизнес и небольшой парк дальнобойных монстров, которые на Ближнем Востоке гоняют через Турцию. Это современный вариант Великого шелкового пути.

Он замолчал, отыскивая папку, из которой вынул письмо. Потом, найдя ее, сказал:

— Я спросил его, какие он перевозит грузы, но он мало что об этом рассказал, как и о маршрутах. Не думаю, что это наркотики. Он не производит впечатления такого человека. Однако это что-то, приносящее хороший доход. Скорее всего, оружие. Вероятно, для Ирана или стран Персидского залива.

Задвинув ящик, он вернулся к столу.

— Очень жаль, — сказал он. — Она более полугода безуспешно пыталась изыскать средства в Южной Америке и Штатах. В конце концов, приехав в Англию, она сняла комнату на Меллиш-стрит, поближе к музею и вместе с тем недалеко от Сити, где надеялась найти деньги на экспедицию. Потом, когда различные учреждения отказали ей, она стала давать объявления в некоторых журналах. Так она нашла Уорда. Они оба довольно похожи друг на друга, не находите? Оба напористы, полны энергии.

Веллингтон снова уселся на свое место, склонился над столом и, глядя на меня в упор, неожиданно спросил:

— Как бы вы топили женщину?

Не дожидаясь ответа, он продолжил:

— Я спросил об этом инспектора. Вы должны держать ее голову под водой, естественно. Но, чтобы сделать это в Южных доках, вам самому пришлось бы быть в воде. И как бы вы оттуда выбрались? И, если даже вы нашли лестницу или что другое в этом роде, вы будете мокры до нитки и к тому же перепуганы. Кто-то наверняка видел бы этого человека. Я хочу сказать, вы бы не забыли такое, правда? Инспектор, по крайней мере, придерживается такого мнения.

— Ее могли утопить дома, в ее ванне, например, — возразил я, — затем привезти в доки и сбросить в воду.

Мы все еще обсуждали разнообразные возможные варианты, когда вошла его секретарша и объявила, что его ждет адмирал и вся группа моделистов в сборе. Он кивнул, поднимаясь на ноги.

— Плохи дела, — снова повторил он, пока мы шли с ним к двери. — И вам не повезло. Могли бы сделать себе имя на подобном проекте. С другой стороны, может, и хорошо, что вы не ввязались в него.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

Он медлил с ответом, и я прибавил:

— Речь о приписке в ее письме?

Мы остановились в коридоре за дверью его кабинета.

— Нет, об Уорде.

Помолчав в нерешительности, он сказал:

— Понимаете, не было никакого выигрыша на тотализаторе. Эти деньги пришли к нему из какого-то другого источника.

Когда я спросил его, откуда ему это известно, он, пренебрежительно хохотнув, сказал:

— Очень просто, я созвонился с парой крупнейших операторов.

— Вы хотите сказать, что у него нет миллиона?

Он пожал плечами.

— Этого я знать не могу. Единственное, что могу сказать, если у него есть такие деньги, то он получил их не на тотализаторе.

Улыбаясь, он стоял и смотрел на меня.

— Очень скверно все вышло.

Больше ему предложить мне было нечего, конечно, но, прежде чем уйти обсуждать модели кораблей, он, проявляя ко мне добросердечность, сказал, что будет иметь меня в виду, если кому-то понадобится консультация по поводу консервации древесины.

Выпив в музейном кафетерии чашку кофе с сэндвичем, я вернулся через туннель на Собачий остров. Я не воспользовался метро, а по Уэст-Ферри-Роуд дошел до Меллиш-стрит. В начале улицы были дома и немного деревьев, но за пабом «Лорд Нельсон», на углу того, что застройщики оставили от Ист-Ферри-Роуд, начинались отгороженные заборами стройки с пыльной тяжелой техникой. Единственное, что осталось от Меллиш-стрит, — пабы. Одинокие и величественные, они ожидали прихода служащих среднего звена. «Корабль», «Роберт Бёрнс», «Вулкан», «Телеграф», «Кингсбридж Армз». Рядом с «Циклопс Уорф» и «Ки Уэст» длинный участок забора был обклеен плакатами с видами Гринвича: спортзал, ресторан, плавательный бассейн, стадион с беговыми дорожками, площадки для игры в сквош, тенистые скверы, мощенные булыжником улицы, булочная, «Айленд клаб», речной трамвай и много прочего в том же духе.

А потом я вышел к Тиллер-Роуд, где еще осталось что-то от типичного для Тауэр-Хэмлетс недорогого послевоенного здания. Начиналась Меллиш-стрит с таких же сложенных из шлакоблоков двухэтажных многоквартирных домов с ржавыми оконными рамами и бетонными плитами крылец, а за ними упирались в небо многоэтажные высотки. Но с середины улицы, от номера двадцать шесть и дальше, еще сохранились настоящие старые таунхаусы с окнами гостиных, выходящими в небольшие передние палисадники.

В одном из этих домов она и жила, как раз в конце улицы, где росло одиночное дерево.

Не знаю, чего я ожидал от этого визита, но на мои многократные звонки так никто и не вышел. Не считая чернокожего мальчика, пытающегося встать на скейтборд, улица была совершенно безлюдна, несколько припаркованных машин, и больше ничего. Я постучал в дверь, но изнутри не донеслось ни звука, даже собака на залаяла, но в окне соседнего дома дернулась занавеска, и я заметил хлопковое платье и острое морщинистое лицо его хозяйки с глазами, полными любопытства.

Она, должно быть, ждала меня за дверью, так как открыла сразу же, как я позвонил.

— Доброе утро.

Я не подумал заранее, о чем буду ее расспрашивать, и какое-то время мы стояли, глядя друг на друга в неловком молчании. Глаза у нее были серые и слегка водянистые.

— Я хотел узнать, что стало с собакой, — сказал я неуверенно.

— С Мадфейс? Она забрала ее с собой в Поплар к своему брату. Вы из полиции? Она по горло сыта полицией.

— Нет, — сказал я, — я знал миссис Сандерби.

— Ту, что убили?

Ее глаза загорелись, настоящая представительница Ист-Энда.

— Откуда вы знаете, что ее убили?

— Ну, этого я не знаю. Но такие ходят слухи. В газетах не пишут прямо, что это было убийство, но намекают именно на это. И то, как она была изрублена, мурашки бегут по коже от одной только мысли об этом. Так чего вы хотите тогда?

Я принялся расспрашивать ее об Айрис Сандерби: в каком часу она обычно выходила с собакой по вечерам, приходили ли к ней посетители. Я описал ей студента, которого видел на «Катти Сарк» в тот день. Я не стал ей говорить, как он нас преследовал, и не упомянул его имени, Карлос, но рассказал о красном открытом спортивном автомобиле, и она кивнула, как только я это сказал.

— Он поставил ее под тем деревом. Я вышла поговорить с Тэффи Биллинг, и эта маленькая красная машина выехала с Миллхарбор и остановилась вон там.

Ее описание водителя совпало с внешностью студента. Он не вышел из машины. Он так и остался сидеть в ней, как будто кого-то ждал.

— Когда это было?

Она не смогла назвать мне число, но то была среда, сказала она, около двух недель назад. Дело было ближе к вечеру, а это значит, что он снова напал на ее след после того, как она меня высадила на станции Саут-Ки. Или, может, он как-то смог все время не упускать нас из виду.

— Он разговаривал с ней? — спросил я. — Он заходил в дом?

Она помотала головой:

— Нет, такого я не видела, а я выглядывала время от времени в течение часа, думаю. Потом она вышла и уехала на своей маленькой машине. И как только она скрылась из виду, он развернул эту свою маленькую красную зверюгу и умчался за ней следом.

— Вы говорили об этом полицейским?

Она покачала головой.

— Меня не спрашивали, да и зачем?

Полиция для нее явно была чем-то таким, чего лучше избегать.

Поблагодарив ее, я пошел прочь мимо дома, в котором миссис Сандерби прожила, должно быть, не меньше двух недель, мимо того дерева и, повернув налево, по Миллхарбор направился к Марш-Уолл и издательству «Дейли телеграф», а также к доку, где было найдено ее тело. Слева в отдалении виднелся узкий прямоугольный стенд газеты «Гардиан». Я входил в район новой кричащего вида застройки и только сейчас обратил внимание на пристрастие строительной корпорации к плоским фронтонам, которые я находил особенно отвратительными. На меня навалилась депрессия. Все это буйство архитектуры, мимо которой я шел, для чего это все? Несколько лет, и воздух Лондона с выхлопными газами приведет ее в такое же неряшливое состояние, в каком находится остальная часть района Тауэр-Хэмлетс. Мысль о трупе, плавающем в том доке с изрубленной в куски головой и верхней частью тела, органично дополняла унылую атмосферу Доклендса, причудливым языком свисающего в огромной речной петле[73].

Почему? Почему? Почему? Почему ее убили? После всех ее попыток доказать, что ее муж не ошибся, доказать, что он действительно видел корабль, а не галлюцинировал. Раздумывая над этой трагической иронией судьбы, над тщетой ее усилий, я шел к станции надземного метро Саут-Ки.

От здания редакции «Дейли телеграф» узкая дорожка уходила к докам и сходням, ведущим к ресторану «Le Boаt», что расположился на верхней палубе корабля «Келтик Сёрвэйер» под каким-то подобием пластикового купола, не сочетающегося с остальной обстановкой. Входящий на борт журналист на корме сообщил мне, что корабль принадлежит их газете и был здесь поставлен, чтобы разместить в нем столовую для сотрудников. Он неодобрительно высказался о решении руководства о предоставлении верхней части коммерческой организации и поведал о том, что им пришлось немало побороться, чтобы принудить ресторан воссоздать на носу и корме оригинальное название судна.

— Менять название корабля — плохой знак, так ведь? «Le Boat»!

Эти слова он произнес с изрядным выражением. Снова пошел моросящий дождь, очень мелкий, почти что туман. Солнце скрылось за тучами, и черная вода в доке стояла совершенно неподвижно. Владения «Дейли телеграф» были отгорожены забором от остальной территории дока. Я ухватился за колючую проволоку, намотанную на столб у самой стенки дока, и, проделав почти акробатический трюк над водой, перелез на другую сторону. За широким галечным участком вытянулся ряд аккуратных кирпичных строений с офисными и жилыми помещениями, обращенными фасадами к причалам, где были пришвартованы плавсредства Морского общества, представленные буксиром «Портуэй», каботажным судном «Робин» за ним и кораблем «Лидия-Ева», замыкающим ряд.

Вода между ними стояла грязная и замусоренная, до ее поверхности было от шести до восьми футов. На равном расстоянии друг от друга по всей протяженности дока располагались вертикальные железные лестницы, заржавевшие и поросшие водорослями. Именно здесь и было выловлено из воды тело Айрис, как раз под носом буксира, где в вязком слое масла бултыхались выброшенная пластиковая упаковка, старое тряпье и обломки дерева. Мне нужно было спросить ту женщину с Меллиш-стрит, приходил ли к миссис Сандерби кто-нибудь в тот вечер, когда она была убита, заметила ли соседка припаркованный снаружи автомобиль. Теперь, когда я собственными глазами увидел док, я окончательно утвердился в убеждении, что ее туда столкнули.

Я пошел назад по строящимся кварталам на Марш-Уолл. Рабочий в строительной каске забивал стальные стержни, торчащие вокруг основания круглой колонны, поддерживающей надземную железную дорогу; инструмент, которым он это делал, вздымал в воздух тучи пыли и издавал шум, подобный отбойному молотку. Я попытался представить себе это место ночью, когда здесь нет строителей: тихо, горят фонари, на стройплощадках также есть кое-какое освещение, но местами лежат глубокие тени, и вокруг ни души, проезды между зданиями черны как шахты. Он мог ударом ее оглушить, а затем столкнуть. Место пустынное, и никто бы не услышал ее вскрика или всплеска, когда ее тело упало в воду. По рельсам над головой прогрохотал поезд, и я задался вопросом, до которого часу они ходят? Мог ли кто-нибудь из вагона увидеть ее, стоящую там с Карлосом?

Указатель почти напротив меня на другой стороне улицы сообщал, что там есть лестница вниз. Перейдя дорогу, я увидел перед собой два пролета новых кирпичных ступеней, ведущих вниз с высокой, поросшей травой насыпи, устроенной, чтобы удерживать воду в доке. Спустившись по лестнице, можно было выйти на Манилла-стрит. Путь лежал мимо фирмы «Лемантон и сын», импортирующей древесину, основанной в 1837 году, как свидетельствовала вывеска, напротив же расположился паб с невероятным названием «Северный полюс». К тому времени я уже изрядно устал и проголодался. Внутри было не протолкнуться от рабочих, и поначалу я подумал было, что это просто пивная, но, когда мои глаза привыкли к полумраку, я заметил вышедшую из-за барной стойки официантку с тарелкой сэндвичей. Это была крупная темнокожая девушка, соблазнительно виляющая обтянутым черными джинсами задом, что дополнялось белозубой улыбкой и манящим взглядом черных глаз.

Я заказал светлого пива, и, когда она принесла мне толстый бутерброд с ветчиной, я спросил ее, не приходилось ли ей обслуживать молодую женщину, чей труп был найден в доке.

— Она когда-нибудь приходила сюда? — спросил я. — Вы ее знали?

Официантка замерла с тарелкой в руках, ее глаза стали непроницаемыми, улыбка испарилась и исчезла легкость в движениях, отчего она сразу стала немолодой и усталой. Покачав головой, она со стуком поставила блюдо на стол и быстро отвернулась. Я не ожидал столь бурной реакции на заданный случайным встречным вопрос. У меня не было сомнений, что он ее испугал.

Поедая свой сэндвич, я продолжал за ней наблюдать, и она больше ни разу не улыбнулась и не прошла поблизости. Деньги у меня взяла другая девушка, но,выходя из паба, я чувствовал, что она украдкой смотрит на меня.

Весь путь назад в Сити и на вокзал на Ливерпуль-стрит меня не покидала уверенность, что она что-то знает. Но что именно? В конце концов я постарался не думать об этом. Ясно, что она будет все отрицать, так что нет никакого смысла кому-то об этом говорить. Но когда полиция наконец поймает Карлоса и начнет готовить дело в суд…

Мысли об этой девушке и ее небрежности, из-за которой ее сумочка оказалась в воде, ночью снова не давали мне покоя. Лежа в темноте без сна и раздумывая о ее обнаженном теле в том оцинкованном холодильном ящике, я вспомнил, как она вдруг заговорила о тех, кого, как я узнал позже, называют «исчезнувшими». Это было как раз в ту минуту, когда мы выехали из Блэкуоллского туннеля и она увидела едущего за нами молодого Карлоса.

— Очень многих убили, — пробормотала она, глядя в зеркало заднего вида.

— Что вы имеете в виду? — спросил я, и она обернулась ко мне.

— Эдуардо один из них, — сказала она. — Эдуардо — это мой брат. Мой младший брат. А этот маленький ублюдок…

Она кивнула на зеркало.

— Он что здесь делает? Зачем Ангел прислал его?

И она продолжила говорить о своем сводном брате, о низости, на которую тот способен.

Тогда я вспомнил кое-что еще, сказанное ею.

— Он ненавидел Эдуардо.

Когда я поинтересовался почему, она ответила:

— Потому что он хороший человек, он — Коннор-Гомес. Не сицилиец. Мой отец рассказал ему, что Эдуардо…

Она замолкла, и я не узнал, что она собиралась сказать.

— Это было до того, как он сжег магазин.

Подрезая грузовик, она перестроилась в левый ряд, затем резко свернула налево перед дорожным знаком, указывающим поворот на Собачий остров.

Именно там мы оторвались от «хвоста». Тогда ее настроение изменилось, исчезла напряженность. Мне нужно было обо всем этом поведать инспектору, но в тот момент я этого не вспомнил. Слишком велико было мое потрясение при виде трупа, заслонившее в моем сознании все прочее. А потом мне об этом напомнил Виктор Веллингтон. Имела ли она в виду то, что на ее сводном брате, среди прочих, лежит ответственность за случившееся с «исчезнувшими»? Или она хотела сказать, что он был лишь сторонником хунты, военного режима, развязавшего в стране террор, или по крайней мере потворствовал ему? Я об этом знал совсем немного, только то, что читал в газетах после вторжения на Фолклендские острова. Впрочем, мне не было бы до этого дела, если бы я не познакомился с Айрис Сандерби и меня не вызвали бы в Лондон на опознание ее тела.

Чтобы избавиться от этих мыслей, на следующий день я устроил себе выходной, взял у приятеля яхту и повел ее к заповеднику близ Блейкни и там бросил якорь у галечного берега. Стоял один из тех безоблачных дней, что бывают на Восточном побережье, когда сияет солнце и дует легкий ветерок, в тот день северо-восточный силой 3–4 балла. В такие дни даже приезжие из более теплых краев обгорают на солнце. Я остался там на ночь, поймал немного рыбы и, приготовив из нее великолепный завтрак, на рассвете вернулся домой, где в мое отсутствие уже звонил Айан Уорд.

В оставленном на автоответчике сообщении он говорил, что видел газеты в то утро, и просил срочно ему перезвонить. Он дал свой номер телефона. Под «тем утром» он явно подразумевал утро предыдущего дня. Сам я газет не покупаю, но мой сосед дал мне взглянуть на его номер «Экспресс»[74], и там, в статье под заголовком «УБИЙСТВО В ДОКЕ», я увидел свое имя среди вызванных на опознание тела. Статья цитировала инспектора Брэкселла, заявившего, что точная идентификация, вероятно, станет возможна при наличии данных от стоматолога жертвы, а поскольку погибшая являлась гражданкой Аргентины, понадобится некоторое время, прежде чем полиция Буэнос-Айреса получит необходимые сведения. Но даже в таком случае состояние тела затруднит опознание по зубам. Далее следовали фамилии привлеченных для идентификации лиц, моя среди них: «Питер Кеттил, консультант по вопросам консервации древесины, который также беседовал с миссис Сандерби на конференции на борту „Катти Сарк“, состоявшейся на прошлой неделе, вполне уверен, что найденное в доке тело принадлежит ей».

Далее сообщались некоторые факты биографии Айрис Сандерби. Ее отец, Хуан Коннор-Гомес, был владельцем большого магазина в Буэнос-Айресе. Он совершил самоубийство непосредственно перед Фолклендской войной, потерпев крах из-за пожара, уничтожившего главное здание и товаров более чем на миллион фунтов. Ее брат Эдуардо, биохимик по профессии, исчез примерно в это же время. «По данным полиции, нельзя исключать вероятность того, что это было политическое убийство. Возможно, это связано с тем периодом времени, когда люди исчезали по всей Аргентине, в особенности в крупных городах наподобие Буэнос-Айреса. Пока мы не получим детальной информации о данном семействе, которая была срочно затребована у полиции Буэнос-Айреса, причины этого жестокого убийства не будут раскрыты».

Я сразу же позвонил Уорду, но никто не взял трубку, и мне удалось до него дозвониться только вечером.

— Вы уже готовы, Питер? — это первое, что он сказал.

На мой вопрос, что он имеет в виду, он ответил:

— Вы собрали свои вещи? Я уже купил два билета в Мадрид, вылет в воскресенье. Там переночуем и полетим самолетом «Иберия эйрлайнз» в Мехико. Встретимся у стойки регистрации «Бритиш эйрлайнз» в час дня, годится?

Поначалу я даже не знал, что и сказать, ошеломленный неожиданным оборотом событий.

— Вы хотите сказать, что экспедиция состоится?

— Ну да, — спокойно подтвердил он как что-то само собой разумеющееся. — Почему нет? Корабль там. Мы можем выйти на нем, как только приедем в Пунта-Аренас.

— Но…

Был уже вечер среды.

— Вы это серьезно? То есть… ну, вы же не можете отправиться в плавание по морю Уэдделла вот так. Нужны припасы, оборудование, одежда. Нужно все распланировать, очень тщательно распланировать.

— Я обо всем позаботился.

— Но…

— Послушайте, у меня есть опыт организации в сжатые сроки. Я послал тому норвежцу телеграмму, чтобы он подготовил судно к плаванию в течение недели и перевел необходимые на это средства в местный банк с инструкциями об оплате счетов. У вас есть паспорт, не так ли?

— Да.

— Действующий? Он у вас не просрочен?

— Нет, относительно новый.

Мои мысли разбегались, разыгралось воображение. Одно дело сидеть на встрече, как та на «Катти Сарк», рассуждая, есть ли там во льдах моря Уэдделла фрегат или нет, строя неопределенные планы об экспедиции для его поисков, и совсем другое, когда кто-то тебе говорит, что через четыре дня нужно выезжать в Антарктику.

— А визы? — сказал я. — Мне нужны визы. И деньги — дорожные чеки. Другой вопрос: во что мы будем одеты? Для подобных экспедиций нужна специальная одежда.

— Я все учел, — заверил он меня снова. — За мной деньги и одежда, самая современная защитная экипировка. Она, надеюсь, будет отправлена сегодня вечером. Правда, мне пришлось наугад указать ваш размер. С визами вопрос решит мой агент. Его офис в Лондоне, на Уиндмилл-стрит.

Он продиктовал мне адрес.

— Предоставите свой паспорт ему завтра к девяти утра, и Джонни Крик вернет его вам со всеми нужными визами до нашего вылета. О’кей?

— Нет, — сказал я. — Так не пойдет. Я в Норфолке, а не в Лондоне, и уже девятый час вечера.

— Да, конечно, я же вам не сказал. Мотокурьер из службы доставки «Норфолк флайер» заберет у вас паспорт завтра утром в полседьмого. И приложите свое фото анфас для копии. А когда будете в воскресенье утром забирать свой паспорт, заберите и мой тоже.

Сейчас его произношение, казалось, было совершенно свободным от акцента.

— Уиндмилл-стрит, — повторил он. — Это на север от площади Пикадилли по Шафтсбери-авеню, потом поворот. Вы найдете офис Джонни на третьем этаже. Не забудьте, хорошо? Мне нужно до самолета в Мадрид все успеть, а дел еще много. Подождите минуту, я скажу вам номер рейса.

— Послушайте, но это же безумие, — возразил я. — Никто не организовывает экспедиции вот так, в последнюю минуту, а уж тем более экспедицию в Антарктику. У вас даже нет еще корабля.

— Вот тут-то вы, приятель, и ошибаетесь. Я купил «Айсвик» на прошлой неделе, через два дня после нашей встречи в Гринвиче. Как назовем его, «Айан Уорд»?

То, как он это сказал, сам факт того, что он думает о смене названия, поспешность, с которой он готов ринуться в Антарктику, все это вдруг вызвало во мне подозрение, что я имею дело с человеком, страдающим манией величия. Тем не менее он производил впечатление вполне здравомыслящего. Дело, видимо, было в телефоне. Телефон подчеркивает интонации голоса, индивидуальные его особенности, незаметные, когда сопровождаются восприятием зрительного образа человека. Однако я вспомнил слова Айрис Сандерби: «Эго величиной с гору» — и ее мнение, что его акцент ненастоящий.

— Вы меня слышите?

— Да, слышу.

Что, черт возьми, я должен был сказать ему?

— Послушайте, вам работа нужна или нет?

— А я не знал, что вы предлагаете мне работу, — сказал я не задумываясь, просто чтобы отыграть время и найти ответы на вертящиеся у меня в голове вопросы. Если его турагент сможет в столь короткий срок добыть визы в две или три самых проблематичных в этом отношении страны Южной Америки, значит, или с ними будет что-то не так, или…

— Сколько вам будут стоить эти визы? — спросил я его.

— Это вас не касается. Но это будут настоящие визы, не подделки.

Я едва ли не увидел, как он улыбается на том конце провода.

— Разумеется, это будет стоить немного дороже, так как у нас нет времени ждать. Да, и если вас беспокоит финансовая сторона, то я не приглашаю вас просто на прогулку. Вы будете там работать, и я буду платить вам зарплату. Не бог весть какую большую, имейте в виду, но вам хватит на похороны, если мы попадем в неприятности и лишимся жизни. Тогда, если больше нет вопросов, вот вам номер рейса.

Он продиктовал.

— Терминал номер один.

— Я не собираюсь бросаться сломя голову в это дело, — сказал я. — Мне нужно время подумать.

— Времени у нас нет.

— Это почему же? — поинтересовался я. — Там пока еще зима. До весны времени предостаточно…

— Время года значения не имеет.

— А что же тогда? К чему такая спешка?

— Я вам это скажу, когда будем в Мадриде, не раньше. Теперь ответьте, вам нужна работа или нет? Мне нужен специалист по консервации древесины, человек, чье техническое заключение будет авторитетным, но это не обязательно должны быть вы.

Его голос стал твердым.

— Буду с вами откровенен. Вы отнюдь не являетесь самым квалифицированным экспертом из всех возможных. Максимум за неделю я найду кого-нибудь более компетентного, кто согласится прилететь ко мне. Так что будем считать, что вы уже подумали, о’кей? Встретимся на регистрации в тринадцать ноль-ноль в воскресенье. И не забудьте забрать у Джонни паспорта.

Раздался щелчок, и связь разорвалась. Продолжая стоять, я невидящими глазами глядел в окно, а в голове кружился хоровод беспорядочных мыслей. Я медленно положил трубку на место. Солнце уже садилось, соленое болото заливало золотистое сияние заката. Лучи освещали темные полосы воды, торчащие будки, в которых укрываются хранители заповедника и наблюдатели за птицами, пасущихся белых в черных пятнах коров, подставив зады северо-западному ветру, а вдали, за плоскими просторами заповедных болот, за бледно-желтой линией галечного берега у горизонта позади белого мостика танкера виднелась красная труба грузового судна, так далеко, что они, казалось, неподвижно замерли на месте.

Мать крикнула с кухни:

— Кто это был, сынок?

Я не ответил. Звук ее родного голоса еще больше подчеркнул ужасную тяжесть выбора, перед которым я был поставлен. Я стоял в гостиной принадлежащей нашей семье половины дома, расположенного на дороге к побережью в восточной части Клэя с его белой, как на открытке, ветряной мельницей. После того как умер отец, она стала моим кабинетом. Теперь я стал называть ее своим офисом.

— Кто-то, кого я знаю?

— Нет.

Я подошел к окну.

— Так, клиент.

— Ужин будет готов с минуты на минуту, так что завершай все свои дела.

Танкер и красная труба немного сместились, и я сейчас смотрел на эту картину с обостренной восприимчивостью. Этот вид стал для меня обыденным. Но сейчас все иначе, если я на рассвете отдам свой паспорт этому парню из «Норфолк флайер», а в воскресенье отправлюсь в Лондон, на Уиндмилл-стрит, а потом в Хитроу в час дня, чтобы успеть встретиться с Уордом у регистрационной стойки. И если я с ним полечу… Этот пейзаж вдруг стал для меня очень дорог.

Почти в конце нашей улицы аккуратных особняков на две семьи из своего дома вышел хранитель. Я смотрел на него, пока он, перейдя дорогу, направился по исхоженной тропинке к первой из будок. Даже зимой, когда дует арктический ветер, болота промерзают до дна, а протоки покрываются слоем льда, все присыпано мелким снегом, и его мелкие крупинки бьются в стекло со звуком, похожим на шелест шелка, даже в такую погоду это арктическое побережье Норфолка было по-своему очаровательно. И сейчас, глядя в окно, я чувствовал, как сжимается мое сердце.

Пунта-Аренас! Вот куда он предлагал мне отправиться, а я даже не посмотрел в своем школьном атласе, где это. Что толку, подумал я тогда, ведь Айрис Сандерби мертва. А теперь этот шотландец намерен самостоятельно возглавить экспедицию.

Почему?

Я прислонился лбом к холодному оконному стеклу. Ничего страшного, если я с ним встречусь, не случится. Я всегда могу отказаться лететь в последнюю минуту. Я мысленно перечислил вопросы, которые нужно будет ему задать.

— Ужин готов, сынок. Картофельное пюре с сосисками, любимая еда твоего отца. Иди, я кладу в тарелку.

— Хорошо, мам.

Я задержался еще на минуту, думая об отце. Он ни разу не был за границей. Трудно представить, но он даже никогда не бывал в Лондоне, едва ли вообще за всю жизнь выезжал за пределы Норфолка, и, когда мы переехали в Клэй, этот вид из окна его вполне удовлетворял. Но при этом, когда я сказал, что собираюсь участвовать в кругосветной регате «Уитбред», он и глазом не моргнул и не стал пытаться меня отговорить.

— Ужин на столе, сынок.

Иногда мне казалось, что остальной мир за пределами Восточной Англии для него не существует.

— Красивый закат. Твой отец больше всего любил это вечернее время, когда солнце садилось в чистом небе.

Она стояла в дверях, снимая свой передник.

— Ну, идем.

Я забрал у нее передник и бросил его на стол, где он увядшим лепестком упал на пишущую машинку. Я обнял ее за плечи.

— Я, возможно, уеду ненадолго.

— Да, когда?

Она всегда воспринимала мои решения со спокойствием. Слава богу, она привыкла к моим отъездам и приездам.

— Куда ты собрался на этот раз?

— В Пунта-Аренас, — ответил я.

— Испания?

— Да, примерно.

Этим я и ограничился. Я не стал говорить ей, сколько буду в отъезде. Да я и не знал этого, не знал даже, поеду ли вообще.

— Ты очень молчаливый, — сказала она, когда я разрезал сосиску с чудной хрустящей корочкой.

Мать всегда стремилась к совершенству, какой бы незатейливой ни была ее стряпня.

— Что у тебя на уме?

— Ты же знаешь, что у меня за ум, мам. Пустой, как перевернутый пивной бочонок.

— Я не пью пива.

Она уставилась на меня непонимающим взглядом. Коренная жительница Восточной Англии саксонско-голландских кровей, преданная, насколько это только возможно, она совершенно лишена чувства юмора. Шуточки отца отскакивали от нее, как градины от спины лебедя. Возможно, поэтому они так хорошо ладили. Остроумие отца никогда не простаивало, он был выходцем с Ист-Энда, истинный кокни. Его отец переехал из Степни[75] в Норфолк после Второй мировой войны, когда земля стоила дешево. Он продал свой рыбный ларь на рынке и купил несколько акров земли в Клэе. Я его не застал, только бабушку, родившуюся на улице Истчип в центре Лондона, чей смех напоминал кудахтанье. Они с отцом были очень близки, а когда она умерла, он все свое внимание обратил на меня. Нам с ним было очень весело, мы были с ним на одной волне, так сказать.

А потом с ним случился удар. Странная вещь человеческий мозг. В нем все — личность, острый ум, чувство юмора, все. И вдруг в миг все исчезает, тромб закупоривает кровеносные сосуды, обрекая клетки мозга голодать. А клетки мозга — единственная часть человеческого организма, которая не способна к восстановлению. Он больше никогда не был таким, как прежде, исчезла вся его веселость. Боже, как же я любил того человека!

Мать я любил тоже, разумеется. Но это было другое. Было что-то такое во Фреде Кеттиле, что не поддавалось выражению словами. Благодаря чему нам было так весело. И вдруг в один миг это исчезло. Один лишь пустой взгляд. Почему? Почему с человеком в расцвете сил происходит такое? Зачем же, черт возьми, Бог это делает?

— Ты смеялась над шутками папы, — сказал я. — Почему ж над моими не смеешься?

— Ты прекрасно знаешь, что я их не понимала. Я смеялась просто потому, что он от меня этого ждал. Но не над грубыми шутками, — прибавила она лукаво. — Ты же помнишь, что многие из них были очень солеными. Но он был весельчак. Такой весельчак!

Ее глаза заблестели особым образом, так, что я испугался, как бы она не разрыдалась. Мать очень легко пускала слезу.

Полагаю, причина здесь в воображении, и я с минуту сидел и молча раздумывал о том, что же это вообще такое, воображение, пытаясь насадить на вилку еще одну румяную маленькую сосиску. Почему у одного оно есть, а у другого нет? Что происходит в наших черепных коробках, что приводит его в действие? А когда мы умираем?..

Когда я ложился, я все еще размышлял об этом и о том, во что я собирался ввязаться. А утром курьер приехал почти на десять минут раньше, парень-поляк, тощий, как щепка, на большом мотоцикле BMW с пристегнутыми сумками по обе стороны. Он взглянул на конверт, который я ему отдал, на котором было написано «Дж. Крик». Он прочел адрес вслух.

— Я знаю, где это. В Сохо.

Он всунул мой паспорт в одну из сумок, уже раздувшуюся от пакетов.

— Хороший будет денек, думаю.

Отвернув голову в шлеме, он стал глядеть на полосу гальки вдали, ярко-желтую в лучах утреннего солнца.

Солнце меня и разбудило, заглянув в северо-восточное окно моей спальни и сияя мне прямо в лицо.

— Да, будет еще один прекрасный день.

Он кивнул, продолжая глядеть поверх соленых болот.

— Так, как там, откуда я приехал. Много равнин. Я люблю равнины.

Улыбнувшись, он прибавил:

— В Лондоне не очень. Здесь лучше.

Опустив визор своего шлема, он запустил мощный двигатель и, махнув рукой, с ревом умчался в направлении Кромера[76], к дороге на Норвич.

После этого я пошел прогуляться до первой будки хранителей. Кричали кроншнепы, встретилось несколько болотных птиц — песочники, веретенник, но был ли то большой или малый, я не разглядел и, кажется, видел большого улита. Это не считая уток и лебедей и вездесущих чаек. Их оперение ослепительно сияло в ярких лучах солнца, все выше поднимающегося в голубом с зеленоватым оттенком утреннем небе.

Теперь, когда курьер увез мой паспорт, я ощущал некоторое смятение. Первое решение я принял. Я сделал первый шаг к Антарктике. Теперь я не в состоянии ничего изменить, пока не заберу паспорт у турагента на Уиндмилл-стрит. И даже тогда я не смогу принять окончательное решение, поскольку должен буду отвезти Уорду его паспорт. Только тогда его, окончательное решение, и можно будет принять, и, стоя там, около будки хранителей, наблюдая за постоянно меняющими направление полета птицами, я выделил два основных вопроса: к чему такая спешка и откуда он взял эти деньги.

Если бы Айрис Сандерби была жива, мне было бы намного легче определиться. Что-то в Уорде было такое… Но я стал думать об изрубленном до состояния неузнаваемого месива плоти и костей теле, лежащем в морге, и память вдруг настолько ярко воскресила эту картину, что я уже не видел гусей, пролетающих в утреннем небе, разгорающегося солнечного сияния, осветившего округу. Если бы я только мог с ней об этом поговорить!

Какая ужасная смерть! Знала ли она своего убийцу? Я встряхнулся, отгоняя от себя гнетущее воспоминание, и, резко повернувшись, пошел домой.

Всего два вопроса, и от его ответов на них, а также от того, как он на них ответит, зависит, поеду я с ним или нет. Если он скажет это мне уже в дороге, то это меня не устроит. Мне нужно вытащить из него причину его спешки до того, как мы пройдем в зал ожидания. Только эти два вопроса, и я смогу что-то решить. Пока это не в моей власти.

Освободившись от необходимости принимать решение немедленно, я занялся обустройством своих дел, поскольку не желал, чтобы кто-то из клиентов пострадал, если я решу отправиться с Уордом. У меня в распоряжении оставалось меньше чем тридцать шесть часов, чтобы все приготовить, и более трудным, чем приведение моего бизнеса в порядок, оказался вопрос, что из одежды взять с собой. Несколько раз я пытался связаться с Уордом. Я хотел точно выяснить, что он подразумевал, говоря о теплой одежде, которая должна быть отправлена. Мне нужен был перечень. Как там с бельем? Перчатками? Я слышал, что большое значение имеет материал, из которого сделаны перчатки, равно как и штаны, носки, специальные ботинки. Однако первые три раза, что я пытался к нему дозвониться, у него было занято, а потом никто не отвечал. Мне бы сейчас очень пригодилась книга Льюиса[77]. Кто-то из читавших говорил, что он в приложении к ней дал список необходимых вещей. К сожалению, в Кромере ее не оказалось, а для поездки в большую библиотеку в Норвиче у меня не было времени.

Было довольно странно собирать вещи и готовиться к отъезду, который, возможно, продлится дольше, чем «Уитбред», но в то же время имея в виду, что я могу вернуться домой в Норфолк уже к вечеру воскресенья. В порыве успеть сделать все дела я более или менее все уладил уже к полудню, и у меня образовались часы полного бездействия. Но позже, когда люди поняли, что меня какое-то время не будет, начались звонки.

Даже моя мать, для которой время не имело большого значения, почувствовала, что я, возможно, буду в отлучке дольше, чем обычно.

— Не забудь про цветочный фестиваль. Я на тебя рассчитываю.

Церковь Св. Маргариты в Клэе, что через долину реки Глейвен смотрит на свое почти что зеркальное отражение в Уайвтоне, — замечательный старинный храм четырнадцатого столетия. Ее построили люди, вывозившие норфолкскую шерсть через Клэй, когда он был настоящим портом, фламандским ткачам по Северному морю. Службы в ней для меня были особенно дороги из-за обнесенного парапетом верхнего ряда круглых с орнаментом в форме пятилистника окон, сквозь которые свет льется внутрь. А когда его украшают пестрой массой великолепных цветов, это настолько прекрасно, что действительно захватывает дух.

— Это мне придется пропустить, — сказал я.

— Нет, ты не можешь. Как же я?

— Я буду по тебе скучать, — ответил я, обнимая ее худые плечи.

— Не говори глупостей.

Она сбросила мою руку. Она обладала очень независимым нравом.

— Ты сам знаешь, что я имею в виду. Я говорю о цветах. Их так много, и все стоят в ведрах с водой.

— Знаю.

Я помогал ей каждый год с тех пор, как умер отец.

— А еще полив и обрызгивание.

Она сказала мне все это еще раз, когда мы вечером в субботу возвращались от Ледуордов, у которых магазин антикварной мебели в Кингс-Линне. Это у них я брал яхту. По-моему, мама забыла, что Мэвис, жена Мейти, устроила этот обед как прощальный со мной. А потом, когда она увидела мои вещи, сложенные в крошечной прихожей, она расплакалась. Я сказал ей, что еще точно не решил, поеду я или нет, и что в любом случае душой я всегда с ней.

— От души мало пользы, когда дело доходит до ведер цветов, — заметила она. — И Фреда нет…

Она продолжала в том же духе, пока мы поднимались на второй этаж. Она всегда становилась обидчивой, выпив вина.

Пожелав ей спокойной ночи перед ее спальней, я легонько подтолкнул ее внутрь и тихо закрыл за ней дверь. А что еще я мог сделать? И тогда в моей голове откуда ни возьмись выскочил этот древний штамп: «мужчина должен…». Черт! Я не знал, что я должен. Я пока еще не определился окончательно и, ложась спать, не был уверен в том, что вообще когда-либо определюсь, даже если Уорд ответит на те два жизненно важных вопроса.

Я был уже на ногах и ждал у двери, когда к воротам подъехал маленький вольво Шейлы. Свой чемодан и узел со спальником, штормовками и теплой одеждой я еще раньше перетащил к дороге. Тихо закрыв дверь, я пошел по дорожке. Еще не было и шести, утро выдалось угрюмым, с низко нависшими серыми тучами и холодным и сырым северным ветром. Думаю, мать не слышала, как я выходил. По крайней мере, в окнах ее не было видно, когда мы отъезжали.

— Джулиан передает тебе привет и очень надеется, что ты знаешь, что делаешь, — сказала она, широко улыбаясь. — И я тоже.

Шейла — жена Джулиана Твейта, крупная грудастая девушка, которая когда-то была его секретаршей, а теперь иногда печатает на машинке по моей просьбе. «Чтобы не терять навык», — так она об этом говорила и отказалась брать деньги за время, потраченное на это в последние два дня.

— Он уехал на рыбалку, а то отвез бы тебя сам, а я бы еще повалялась.

Солтхаус[78] мы проехали на скорости более шестидесяти миль в час[79]. Дорога была пуста, и к полседьмого мы уже двигались на юг по трассе А140.

Поезд отправлялся из Норвича в семь десять, на вокзал мы прибыли за пятнадцать минут до отхода.

— Билет не забыл? Деньги, дорожные чеки, паспорт заберешь по пути.

Она выставила мой чемодан и узел на дорогу.

— Ты все еще хороший секретарь.

Я улыбнулся ей, и она ответила мне тем же.

— Найди этот корабль, обзаведись клиентурой, и я буду работать у тебя секретарем постоянно, а Джулиан сам справится. О’кей?

Она неожиданно обняла меня и поцеловала прямо в губы.

— Будь осторожен, мой мальчик.

Сев в машину, она улыбнулась мне и добавила:

— Только не забывай: море Уэдделла — не то же самое, что Норфолкские озера.

Сказав это, она помахала рукой на прощание и уехала. Теперь я остался один. Ее слова напомнили мне о будущем, о риске и возможном вознаграждении, и, когда я сел на поезд, Антарктика приблизилась ко мне еще на один шаг.

Глава 3

Весь путь в Лондон я непрерывно думал, строя различные догадки насчет Уорда. Как он нажил эти деньги? А когда я приехал в офис Крика, выяснилось, что он вовсе не турагент. Он оказался юристом, чего я вовсе не ожидал.

Офис располагался на втором этаже довольно ветхого дома в дальнем конце Уиндмилл-стрит. Лифт в здании отсутствовал, и я весь взмок, пока втащил свой багаж по двум длинным лестничным пролетам. «Адвокатская контора Дж. Крик и Ко» — было написано черными буквами на табличке из матового стекла. Дверь открыл сам Крик, никого другого я там не увидел. Приглашения войти от него не последовало.

— Вы опоздали, — сказал он достаточно вежливо тихим голосом, почти шепотом.

— Поезд опоздал, — ответил я. — В любом случае он должен был прибыть только в девять сорок пять, и мне еще пришлось выстоять очередь на такси.

— Это все не важно, — улыбнулся он.

Крик был лысеющим суетливым невысоким человечком в больших очках в роговой оправе. Не знаю, какой он национальности, наверное, откуда-то из Центральной Европы, но точно не англичанин.

— Подождите здесь, — сказал он, глядя на мой багаж. — Приглядывайте за вещами.

И он исчез за дверью, прежде чем я успел задать ему хоть один из интересующих меня вопросов.

Он вернулся почти сразу же с двумя жесткими конвертами из толстой желтой бумаги.

— Это паспорт мистера Уорда. Распишитесь, пожалуйста, — сказал он, протянув мне один конверт и форму. — Там все визы, все, о которых он просил.

Он дал мне ручку, и я расписался.

— А это ваш. Боливия сейчас недоступна. Но, я думаю, вы, наверное, едете не в Боливию. Объясните это, пожалуйста, мистеру Уорду. Остальное получить было достаточно трудно.

Я начал расспрашивать его, как ему это удалось в столь короткий срок, но он, улыбаясь, покачал головой.

— Не спрашивайте. Все сделано. Остальное не должно вас беспокоить.

Однако вид у него был довольный.

— Мистер Уорд говорил о вас как о турагенте, но вы, я вижу, юрист.

— Да.

Улыбка сошла с его лица, уступив место настороженному взгляду. Он уже стал закрывать дверь, но я всунул в щель свой узел.

— У вас, должно быть, весьма любопытное разнообразие клиентов, — сказал я. — В Сохо так много китайцев, все эти стриптиз-клубы и порновидеосалоны.

— Я имею дело только с артистками, с леди, у которых возникли неприятности, понимаете ли. Китаянок среди них нет.

— Вы имеете в виду проституток?

— Мы называем их артистками. Им так нравится. Большинство из них когда-то выходило на сцену.

Он глянул на наручные часы.

— Теперь, мистер Кеттил, прошу прощения. Я сегодня утром пришел только ради вас. Передайте привет мистеру Уорду и скажите, что в любое время…

Выпихнув мой узел, он кивнул и, снова улыбаясь, закрыл дверь и запер ее на замок.

Я вышел на улицу и потащил свои вещи к станции метро «Площадь Пикадилли», думая о том, что его клиентуру, наверное, составляют не только проститутки, но и шантажисты, или, возможно, он сам занимается шантажом. Другого объяснения тому, что он получает визы так же умело, как фокусник вынимает зайцев из шляпы, я найти не мог. А если он шантажист, то кто тогда Уорд? Размышляя об этом по пути в Хитроу, я пришел к заключению, что его основной деятельностью вполне может быть шпионаж.

В аэропорту мне предстояло ждать еще час, а поскольку у меня не было билета, я не мог зарегистрироваться и сдать багаж. Я купил газету и засел за нее с чашкой кофе, дожидаясь того часа, на который Уорд назначил мне встречу. Я досидел до половины второго, но его все еще не было. Минуты неустанно убегали одна за другой, пока я стоял у стоек, глядя на бесконечный поток регистрирующихся пассажиров. Я уже начал подозревать, что он вообще не появится. Настроившись на трудности экспедиции, которая могла стоить мне жизни, я, наверное, так взвинтил себя, что теперь даже испугался, как бы он не бросил всю эту затею.

И вдруг Уорд объявился с носильщиком и горой багажа. А еще с ним была женщина. Этого я не ожидал.

— Миссис Фрейзер, — сказал он. — Или просто Кёрсти, моя секретарша.

Он слегка кивнул мне и небрежно улыбнулся. С билетами в руке она встала в очередь к стойке регистрации. Он обернулся ко мне.

— Паспорта с вами?

Я утвердительно кивнул.

— Есть пара вопросов… — начал я.

— Позже.

Он взял конверт, который я ему протянул, разорвал его и быстро пролистал страницы паспорта большим пальцем левой руки, проверяя визы.

— Хорошо.

Он сунул паспорт в карман куртки. В это время его секретарша уже отдавала билеты служащей аэропорта, а носильщик складывал на весы его багаж, чемодан за чемоданом.

— У вас лишний вес, — сказала девушка за стойкой.

— Конечно, у меня лишний вес, — осклабился он. — Это у меня с тех пор, как я смог себе позволить хорошо питаться.

Девушка не улыбнулась. Может быть, она уже устала за долгий рабочий день или у нее просто отсутствовало чувство юмора.

— Я имею в виду ваш багаж, — сказала она. — Вам придется оплатить излишек.

Не знаю, какой она была национальности, но ее английский был очень правильный.

— Разумеется.

Он предоставил заниматься этим своей секретарше.

— Нужно отлить перед тем, как зайдем в самолет. Буду через минуту.

— Времени в обрез, — заметил я, и он смешался с толпой, махнув рукой.

Его голова с темными жесткими волосами показывалась то там, то сям, пока он, словно ищейка, выискивал указатель туалета.

Уже объявляли об окончании посадки на рейс в Мадрид, когда он вернулся, и мы поспешили по коридору на посадку. Его секретарша по-прежнему была с нами. Очевидно, она летела с нами в Мадрид, и когда я спросил его зачем, он коротко ответил:

— Бизнес.

Потом, видимо, полагая, что мне нужно кое-что объяснить, он добавил:

— Испания начинает приобретать значение в производственной сфере. У меня там завязались кое-какие отношения. Кёрсти в этих делах знает толк.

Она шла впереди меня, и, глядя на ее стройную фигуру и раскачивающиеся бедра, я не смог сдержаться и сказал:

— Я представляю.

Глянув на меня, он осклабился.

— Это тоже нужное дело, — пробормотал он. — Но и в деловом отношении она умница.

Она обернулась, улыбаясь.

— Пожалуйста, зафиксируйте это в письменной форме.

В ее голосе послышался легкий акцент, но не шотландский, и, хотя светлые волосы делали ее похожей на скандинавов, она была слишком миниатюрной, да и крашеной, вообще-то. Угадать ее происхождение не получалось, и я стал раздумывать об их истинных взаимоотношениях. Та непринужденность в их общении наводила на мысль о давней близости, по крайней мере тайной, и, когда мы вошли в салон самолета, мое место оказалось у прохода, от них меня отделяли два ряда кресел.

То же было и в Мадриде. Я не знаю, куда они уходили, но в отеле при аэропорте я остался один.

— Встретимся завтра на борту. Вылет в четырнадцать тридцать. «Иберия Эйрлайнз».

И с улыбками они оба растворились в толпе, направляясь к выходу. У меня сложилось впечатление, что он избегал оставаться со мной наедине, даже на минуту. Или же они хотели побыть вдвоем в последнюю ночь перед тем, как он отправится в Антарктику?

Сидя в одиночестве в баре отеля с бокалом испанского бренди «Фундадор», я чувствовал себя в состоянии неопределенного ожидания каких-то надвигающихся событий, и меня охватывало ощущение нереальности происходящего. Я взглянул на выданный мне билет — Мадрид, Мехико, Лима, Сантьяго, Пунта-Аренас. А что потом?..

Я заказал еще бренди, и это, похоже, возымело действие — ночью я спал крепко. А утром, когда я пришел в аэропорт, они уже были там.

— Послушайте, мне нужно поговорить с вами до вылета.

Это был мой последний шанс. Я не смог бы оплатить дорогу назад из Мехико, а тем более из Пунта-Аренас.

— Несколько вопросов.

— Позже. Я же вам говорил. Когда взлетим.

— Нет, сейчас.

Он замотал головой, а когда я стал упорствовать, он вдруг наклонился ко мне с жестким выражением лица.

— Позже, я сказал. Мы поговорим об этом позже. Когда будем в воздухе.

Уорд был так близко от меня, что я уловил застарелый запах его пота. Явно у него была бурная ночь, и, когда он отвернулся от меня к своей подруге, я схватил его за руку, внезапно решившись.

— Я не сяду на самолет, если вы мне не скажете, откуда у вас эти деньги и почему вы так торопитесь.

Я ухватился за его увечную руку, и его спрятанная в рукаве лапа сдавила мои пальцы, когда он обернулся ко мне.

— Ваш багаж уже в самолете.

— Мне плевать.

Наконец непреклонность, звучащая в моем голосе, стала ему очевидна.

— Ладно. Я тороплюсь, потому что обеспокоен безопасностью Айрис Сандерби.

Я потрясенно на него уставился.

— Что, черт возьми, вы такое говорите? Она мертва.

— Как раз наоборот, она звонила мне из Хитроу перед тем, как сесть на самолет.

— Какой самолет? Когда?

— Вечером прошлого четверга.

Вечером в четверг, а ее тело вытащили из дока в среду утром!

— Вы говорите, она садилась на самолет?

Он утвердительно кивнул.

— Куда она летела?

— В Лиму.

Айрис Сандерби. Живая! Я не мог в это поверить.

— Идемте, — сказал он, подняв взгляд на табло, где напротив нашего рейса мигали зеленые огоньки. — Нам пора. Я позже объясню.

Он снова обернулся к Кёрсти Фрейзер, давая ей какие-то поспешные инструкции относительно некоего Фердинандо Беранди, потом, склонившись, поцеловал ее.

— Береги себя.

И она, цок-цок-цок, поцокала прочь на своих непомерно высоких каблуках.

— Когда она закончит здесь все дела, — сказал Уорд, — она отправится в Неаполь.

— Зачем?

Он глядел ей вслед, но она не оглянулась.

— При чем тут Неаполь?

Резко обернувшись, он взглянул на меня сверху вниз, как будто не зная, как мне ответить.

— Каморра, — наконец произнес он. — Мне нужно кое-что выяснить, а у нее там есть связи. Кёрсти хорошо знает Неаполь.

— Но ведь каморра — это неаполитанская мафия, разве нет?

— Да.

В его взгляде на меня явно читалось нежелание отвечать на дальнейшие расспросы.

— Не понимаю, — продолжил я. — Вы говорили, что она ваша секретарша, то есть, надо полагать, она едет в Неаполь по вашим делам?

— Говорю же вам, мне нужны ответы на пару-тройку вопросов.

— И она их сможет для вас получить? Каким образом?

Его губы дернулись, в глазах промелькнула веселость.

— Вы плохо знаете девушек вроде Кёрсти.

— Но при чем тут каморра? — настаивал я.

— Потому что многие из них уехали из Неаполя. Помните об этом, когда мы приедем в Аргентину, — прибавил он, поясняя свою мысль. — В начале века страну наводнили толпы иммигрантов, и около трех миллионов из них были итальянцы, в основном с юга страны. Надутые балаболы.

В его голосе послышалось презрение.

— Это бахвальство. Бахвальство заставило Муссолини сунуться в Африку. Из-за него аргентинцы полезли на Мальвинские острова[80]. Галтьери[81] так просто раздувало от бахвальства.

Прозвучало очередное, последнее объявление о посадке, и он резко развернулся.

— Идемте. Нужно поторапливаться на этот чертов самолет.

В его голосе прозвучали нотки неудовольствия, как будто он приступал к делу, которое ему было не вполне по душе. Подхватив сумку, он кивнул мне и пошел на посадку. Я последовал за ним. Теперь он был настолько поглощен собственными мыслями, что пытаться расспрашивать его дальше не было никакого смысла.

Не знаю, чего было больше — любопытства или волнения, закономерно охватившего меня перед лицом чего-то грандиозного, но, так или иначе, я наконец принял решение. Я пройду все это до конца. И определившись, я ощутил удивительное спокойствие. Впереди был еще долгий путь, и у меня будет предостаточно времени получить ответы на все свои вопросы.

Мы летели первым классом, чего раньше я никогда не делал, так что я был весьма доволен, откинув спинку кресла после еды, слушал музыку в наушниках и попивал бренди. Я испытывал странное ощущение бестелесности, словно это и не я вовсе летел на юго-запад в ослепительно-ярком солнечном сиянии над белым морем облаков. Другой мир, мир, в котором нет забот, мир, в котором ничего не известно о грызущих древесину насекомых или о грибах и сырой гнили.

— Вы не спите?

Мое предплечье сжала стальная рука в перчатке.

— Вы не спите, говорю?

Он склонился ко мне.

— Снимите на минуту эти наушники.

Я так и сделал, и он улыбнулся. То была дежурная улыбка, заставившая меня гадать, что у него на уме. Она не распространялась на его глаза.

— У вас были какие-то вопросы, — сказал он.

Я кивнул, подтверждая.

— Ладно, и у меня есть один вопрос к вам.

Сейчас в его произношении не было и следа акцента.

— Что заставило вас полететь, не получив ответов на вопросы, которые вас беспокоят?

Что меня заставило? Я пожал плечами и покачал головой.

— Айрис Сандерби, наверное.

Снова улыбаясь, он кивнул:

— Да, она очень привлекательная молодая женщина.

— Так она жива?

— Либо она жива, либо человек, звонивший мне вечером в четверг, очень хороший имитатор голосов.

Я подумал о трупе, который мне показали в больничном морге. Если это была не она, то кто тогда? Но он ведь не выдумал это, какой смысл? Его лицо рядом с моим стало предельно серьезным.

— Вы действительно шотландец? — спросил я его. — Или только изображаете?

— Нет. Это мой натуральный выговор. Хотите услышать историю моей жизни? — прибавил он.

Теперь, когда он откинулся на спинку и наполовину прикрыл глаза, его улыбка больше напоминала оскал.

— Ну ладно. С рождения я очутился среди бандитов Глазго.

Он сказал это так, будто этим можно было гордиться.

— Родом из Горбалза[82], мою мать-алкоголичку бросили в огромную новую многоэтажную тюрьму, когда мне было два года. Она была проституткой. Своего отца я вообще не знал. К семи годам меня уже два раза арестовывали. Настоящий маленький хулиган, жил в основном на улице и добывал себе пропитание в районе доков, наблюдая, как их один за другим уничтожают профсоюзы. В конце концов, прячась в сортире спального вагона, я приехал в Лондон и прибился к торговцу с лотка всякой мелочью к северу от Майл-Энд-Роуд.

Какое-то время он молчал, плотно зажмурив глаза, и я подумал, что он, наверное, уснул. Но он снова наклонился ко мне.

— Кларк его фамилия. Звали Нобби. Нобби Кларк. Известный был человек в своем деле. Торговля краденым, как вы понимаете.

Выросший на востоке Англии, я мог распознать настоящий говор кокни, и в его речи он постоянно проявлялся.

— Естественно, некоторые вещи были чистыми. Нобби все это перемешивал, и никто его ни разу не поймал. Портабелло-Роуд, четыре утра в субботу — там было его лучшее место. Парни стаскивали барахло к открытию его прилавка, и к шести часам из краденого уже ничего не было. К тому моменту как появлялись полицейские, у Нобби уже было все чисто. Ах ты ж, черт побери!

Он едва не расхохотался, его широко открытые глаза радостно светились от воспоминаний о былом.

— Вы не поверите, чему я научился за те три года, что провел с ним.

Уорд вздохнул.

— А потом, когда мне было уже десять и я уже начал соображать, что к чему, старикан взял и умер. Бог мой! Я его любил, действительно любил. В конце концов, он мне был как отец. Другого ведь у меня и не было.

Он повернулся к окну, глядя мимо меня, и его серые глаза увлажнились от чувств.

— Знаете, Пит, я заплатил за его похороны. Он не оставил для этого денег, и я оплатил его погребение из того, что успел отложить. И вы знаете, что Нобби выкинул? Он оплатил мне это чертово образование. Господи! Я бы убил старого мерзавца, если бы он уже не лежал в могиле.

Неожиданно он расхохотался.

— Правильным парнем был этот Нобби. И вот, вместо того чтобы загреметь в колонию для несовершеннолетних, где я бы познал все премудрости того образа жизни, к которому уже приспособился, я очутился в частной школе для среднего класса, где стал учиться правильному языку, на котором, по мнению бедных наставников с обтрепанными манжетами, говорят лучшие представители английского общества. Вы учились в частной начальной школе?

Я покачал головой:

— Нет, я ходил в государственную школу.

— Ну, тогда вы не знаете, что творили маленькие паршивцы, когда выключали свет. Некоторые из них прикладывались к спиртному, когда я туда попал. В конце концов их, конечно же, ловили, и директор многих сек. Дело было в начале семидесятых. Об этом пронюхали газетчики и подняли шум. «Гардиан» даже выпустил на эту тему передовицу — «руки прочь от юных заблудших бедолаг, они не виноваты». Вина лежит на родителях, государстве, социальных работниках, частных школах и вообще всей системе. Надо ли говорить, что школа после этого закрылась. А я перешел в Итон[83].

Он замолчал, и мне осталось лишь гадать, не сочинил ли он всю эту историю. От акцента не осталось и следа, его английский звучал безупречно.

— Почему в Итон?

— Таково было желание Нобби. Опекуны должны были определить меня в Итон, Нобби не сказал как, и по сей день я не знаю, как они этого добились, но в Итон я пошел. Ну а что?

Улыбаясь, он покачал головой.

— Первый урок, который я усвоил, — никогда не попадаться. Даже опекуны поздравили меня, отмечая примерное поведение, просто образец нравственности. Ну а чего они ожидали? Я не стал портить себе будущее, продавая наркотики в начальной школе, и уж тем более не употреблял сам. Этого я и так насмотрелся. Впрочем, у меня был неплохой маленький бизнес на ворованных автомобильных радиоприемниках. Я их сбывал ничего не подозревающим родителям учеников на вручении аттестатов и в дни соревнований, а в середине и в конце учебного года привлекал к посредничеству других ребят.

— Вы это серьезно? — спросил я. — Вы действительно учились в Итоне?

— Именно так. Старик Нобби написал мне письмо, которое попечители торжественно мне вручили в своей конторе в адвокатской палате Грейс-инн. Я тогда там же его и прочел, но не сказал им, о чем в нем говорилось, хотя они и хотели знать, естественно. Полагаю, самое лучшее, что там было и что, возможно, будет и вам интересно, вот это: «Я не хочу, чтобы ты стал таким же мелким жуликом, как я. В Итоне тебя научат, как правильно делать дела. Ты не должен на них попадаться. Вспоминай об этом. Хотя бы иногда».

Он взглянул на меня с самодовольной миной.

— И я не попадался, пока, по крайней мере.

— Значит, вы не выигрывали миллион на тотализаторе.

— Никогда не играл на тотализаторах. Это пустая трата времени для человека, чья жизнь такая же насыщенная, как у меня. После Итона я не стал поступать в университет, а решил немного повидать мир. Попечители оказались слишком строги, чтобы позволить мне использовать деньги, предназначенные на университетское образование, для удовлетворения моей жажды странствий, но если вы воспитывались за прилавком старьевщика в Ист-Энде, то вы на удивление находчивы в том, что касается возможности подзаработать, особенно на границах, а в то время в Европе их было множество, несмотря на Общий рынок[84].

— Таким образом вы его и сколотили? — спросил я его.

— Что? А, миллион.

Он отрицательно покачал головой, снова наклоняясь ко мне и схватив своей клешней мое предплечье.

— Знаете, что я вам скажу? Если бы я полагал, что у меня есть миллион, это бы значило, что я слишком занят подсчитыванием своих денег, чтобы раскошеливаться на экспедицию в море Уэдделла. Я не знаю, сколько имею. У меня четыре здоровенных дальнобойных грузовика, перевозящих грузы через Турцию на Ближний Восток и в Персидский залив. Я торговец, видите ли. Все мои деньги в деле.

— А как же тот чек…

— Какой чек?

И, когда я напомнил ему о вырезках из газет, которые он показывал нам на «Катти Сарк», он расхохотался и сказал:

— Любое рекламное агентство с графическим отделом легко справится с такой мелочью. Мне нужно было что-то наглядное, понимаете, нечто такое, что можно показать людям и что вызовет их доверие, но в то же время не покоробит их представлений о нравственности. Если бы я сказал, что перевожу оружие, занимаюсь незаконной торговлей с арабами, иранцами, израильтянами, всякими бандитами, пользуюсь услугами сомнительных посредников, никто не стал бы иметь со мной дела. А выигрыш на тотализаторе…

Уорд подмигнул мне, и я вдруг представил его в образе букмекера на скачках в безвкусном клетчатом костюме или даже помощником букмекера. У него как раз подходящее для этого лицо — потрепанное и слегка грубое. Но этого не замечаешь из-за энергичности, затмевающей в нем все остальное. Возможно, черты его лица и грубоваты — этот похожий на клюв большой нос, — но благодаря переполняющей его энергии, которая постоянно себя проявляла, в памяти отпечатывался характер этого человека, а не его внешность. Через какое-то время я даже перестал замечать это вздутие на его полупустом рукаве. А когда он улыбался, как улыбался сейчас, его потрепанное лицо обретало живость и сердечность, придававшие ему незаурядное обаяние.

— Во мне много всего намешано, не правда ли?

Несомненно, так оно и было, если только все, что он мне рассказал, было правдой.

— Ваша мать и вправду была проституткой?

— Точно.

— И вы никогда не видели отца?

— Никогда.

Думаю, хотя бы часть всего этого он выдумал, и при столь тесном соседстве в салоне самолета казалось несущественным то, что я задал ему два таких личных вопроса.

— Ну и зачем вы мне это все рассказали?

— Понимаете, — сказал он, — я не знаю, где мы в итоге окажемся, сколько времени проведем вместе и что с нами будет. Но это не увеселительная прогулка, и одно можно сказать наверняка: если мы отправимся на этом корабле, который она меня уговорила купить, в Антарктику, вы и я, и миссис Сандерби, и норвежский механик, с которым я не знаком, и тот парень, который, как она полагает, видел корабль и которого она считает хорошим штурманом, все мы пятеро будем жить бок о бок в тесном пространстве маленького судна. О вас я все знаю. Я навел о вас справки, да и без того ваш характер написан у вас на лице, мне можно было и не утруждать себя. На вас можно положиться, и, без сомнений, я с вами сработаюсь без проблем. Вопрос в том, поладите ли вы со мной, и я подумал, что, пожалуй, это подходящая возможность для вас узнать кое-что из моего прошлого. Просто для того, чтобы, когда мы окажемся в сложной ситуации, у вас было представление, почему я веду себя так, как, скорее всего, поведу.

Неожиданно он осклабился.

— У меня непростой характер, видите ли. Так что, если есть еще вопросы, — сейчас самое время их задать.

— Конечно есть. Сам собой напрашивается.

— Сандерби? — понимающе кивнул он. — Вы не верите, что она мне звонила. В этом дело?

— Не совсем так. Вы уверены, что не перепутали день? Вы сказали, в четверг вечером.

— Именно так. Она летела в Париж, аэропорт Шарль-де-Голль. Затем в Мехико и в Лиму.

— Вы хотите сказать, что утром в ту среду в Южном доке выловили не ее тело?

— Определенно не ее. А как иначе?

— Но ее сумочка…

— Должно быть, она ее бросила в воду. Это единственное доказательство для полиции, что тело принадлежит ей.

— Она сказала, что сделала это?

— В смысле, бросила сумочку в воду? Нет, она этого не говорила. Это не нужно было, да и вообще речь шла кое о чем другом. Об этом студенте, Карлосе. Она была на взводе, сильно взбудоражена. Как думаете, она принимает наркотики?

— Не сказал бы. Она произвела впечатление достаточно благоразумной.

— На меня тоже. Но у нее был такой возбужденный голос…

Он замолчал, глядя на облачный ландшафт, вздымающийся к западу огромным нагромождением кучевых облаков причудливых очертаний, освещенный с той стороны ярким солнечным сиянием.

— Он красавчик? Вы говорили, что видели его.

Я пожал плечами.

— Он худой, серьезный такой на вид и, да, довольно смазлив, каковыми часто бывают испанцы.

— Итальянцы, вы хотели сказать. Парень итальянец.

— Откуда вам это известно?

— Его мать, Розали Габриэлли, дама с весьма сомнительной репутацией из Неаполя, состояла одно время в респектабельном браке с отцом Айрис, Хуаном Коннор-Гомесом, сыном-плейбоем миллионера, владельца большого магазина. Отец Карлоса — сицилиец Лучано Боргалини. Роберто, брат Лучано, подыскивал Габриэлли мужиков.

Так вот зачем он послал Кёрсти Фрейзер в Неаполь. Но на мой вопрос, что он хотел еще выяснить о Карлосе, он покачал головой.

— Мне ничего больше знать о нем не надо. Дело в его дяде, Марио Ангеле Коннор-Гомесе, он меня интересует. Он отпрыск того непродолжительного брака между отцом Айрис и Розали. Я уже собрал приличное досье на него, но мне еще нужно очень многое выяснить из его биографии. Он был среди Montoneros[85]. Ángel de Muerte[86] звали его, а это скверная репутация. Не исключено, что этот его племянник ничем не лучше. Возможно, это у них семейное. И если они оба убийцы…

Он замолк с задумчивым видом.

— Некоторые женщины любят играть с огнем. Так что, если она нимфоманка, а вы не забывайте, что между ними в некотором смысле родственная связь, если эта ее энергичность простирается и в область секса…

Приподняв бровь, он не стал развивать мысль дальше. Он намекал на ее неодолимое влечение к Карлосу и на то, что она получает кайф от мысли о его возможном аресте полицией по подозрению в ее убийстве.

— Вы думаете, он собирался ее убить?

Уорд пожал плечами.

— Скорее соблазнить. Если его дядя поручил ему вытащить из нее, почему она так решительно взялась за организацию экспедиции для поиска этого корабля. А это, — прибавил он, — наводит на мысль, что у нее есть какой-то свой интерес к этому судну, а не только желание доказать правоту ее мужа.

— И она летела в Лиму?

— Да, это по пути в Пунта-Аренас.

— Но она ведь могла долететь до Буэнос-Айреса, и оттуда дальше. Так было бы быстрее.

— Да, быстрее. Но я предполагаю, что она отправилась в Лиму, чтобы поговорить с дядей мальчишки.

— Зачем?

— Возможно, там соблазнение с обеих сторон.

Он сказал это, медленно произнося слова, и в его глазах промелькнула веселая усмешка.

— Может, он выболтает что-нибудь такое, что ей нужно знать. Лежа в постели после любовной связи, люди говорят вещи, которые в другое время не сказали бы, я прав?

Вспыхнувшее от его слов в моем сознании эротическое чувство напомнило мне о проскочившей между нами в тот день на «Катти Сарк» искре, когда она шла мне навстречу и наши взгляды встретились.

— Я в это не верю, — пробормотал я. — Она не производит впечатления подобного человека…

— Нет? Я часто думаю о том, — задумчиво проговорил он, — почему женщины всегда западают на самых плохих мужиков. Дело не в размере их органа. По крайней мере, мой опыт говорит об обратном. Я этим наделен довольно щедро…

— Молодец, парень!

Спереди нас поднялся мужчина и склонил над нами грубое морщинистое лицо.

— Но тут этим не размахивай — напугаешь стюардесс.

Он подмигнул нам и, кивнув, вышел в проход и неспешно двинулся в направлении туалетов.

— Чертовы австралийцы! — проворчал Уорд.

Потом он что-то сказал о женщинах, норовящих переделывать мужчин в соответствии со своими желаниями.

— Это объясняется стремлением, лежащим одновременно и в нравственной плоскости, и в эмоциональной, связанным не столько с сексуальной стороной, сколько с желанием проявлять власть, женскую власть над мужчиной.

Вспоминая ее целеустремленность и энергичность в поисках средств для экспедиции, я подумал, что такая мотивация намного более вероятна. Но когда я сказал ему это, он рассмеялся и замотал головой.

— Не будьте таким легковерным. Нет, я согласен с вами, что она одержима идеей поисков этого судна, но я все же уверен, что есть нечто большее, чем необходимость доказать, что ее муж был прав. Это потому что вы такой, какой есть, — продолжил он, — вы предполагаете в других такую же прямоту и благоразумие. Что вы знаете о женщинах?

И когда я принялся возражать, он сказал:

— Итальянских женщинах. У этих девушек гены скрещены с генами проститутки. Да, проститутки, — повторил он, когда я спросил, о чем он, черт возьми, говорит.

Немного помолчав, он сказал:

— Ладно, посмотрим, что у Айрис Сандерби сложится с Марио, этим ангелом. Или она его съест, или он ее, и если бы мне пришлось на кого-то поставить, то, имея в виду его репутацию…

Он пожал плечами.

— Поэтому я так тороплюсь поскорее попасть в Лиму. Я хочу захватить ее в отеле, прежде чем это сделает он. Кстати, Айрис Сандерби до того, как она вышла замуж, носила имя Айрис Коннор-Гомес. Гомес.

Второй раз он повторил фамилию медленно, словно смакуя.

— Как и Ангел. Нужно выяснить, является ли Хуан Коннор-Гомес и его отцом тоже. Его мать почти наверняка Розали Габриэлли. Она была певичкой в кабаре «Голубой Дунай» в Буэнос-Айресе.

Потом он замолчал и, откинувшись в кресле, допивал свой бренди. Я попытался выудить из него еще какие-нибудь подробности, но он покачал головой.

— Розали Габриэлли родом из Катании, что на Сицилии, но росла в Неаполе. Она туда вернулась, когда Хуан ее бросил. Это почти все, что я знаю.

Он склонился к своему портфелю и вытащил из него книжку в мягкой обложке с названием Muerto O Vivo?[87], напечатанным жирными красными буквами на белом фоне.

— На испанском? — спросил я.

Уорд утвердительно кивнул.

— Написал журналист.

Он раскрыл на заложенном закладкой месте.

— Книга о Desaparecidos, исчезнувших аргентинцах. До сих пор еще не найдены около десяти тысяч человек. Вы не говорите по-испански, так ведь?

— Да.

— Жаль. Если бы вы прочли это… Я мог бы приобрести на английском. Книжка пользовалась большим успехом в Штатах, когда в первый раз вышла там сразу же после Фолклендской войны под названием «Живые или мертвые?». Но я решил освежить свой испанский.

Уорд снова залез в портфель и вынул маленький карманный словарь.

— Некоторые слова приходится смотреть.

— На скольких языках вы говорите?

Он пожал плечами.

— С полдюжины, наверное. Мне нравится звучание слов, знаете ли, поэтому языки мне даются довольно легко. Но знание испанского у меня очень поверхностное. Я ни на одном языке не говорю бегло, даже на родном. Лишь бы объясниться с деловыми партнерами, и ладно. Этот человек…

Уорд перевел взгляд на обложку и ткнул пальцем в имя автора.

— Луис Родригес, он молодец. Он немало поездил, поговорил со множеством людей, в том числе и с Марио Ангелом Гомесом. Тайно с ним встретился перед тем, как уехал из Аргентины в Перу. Тут даже есть немного о брате Айрис Эдуардо, исчезнувшем достаточно поздно, в июле 1984-го. Он был ученым. Биологом. Представьте себе, он два года, даже больше, провел в Портон-Даун.

— Портон-Даун?

Это название показалось мне знакомым.

— Это место не связано, случайно, с химической войной?

Он подтвердил, кивнув.

— Там научно-исследовательское учреждение, где ученые играются со всякого рода ужасными вещами. Как утверждает этот человек, этот институт был первым в мире среди подобных.

Уорд принялся пролистывать словарь.

— Podrido. Это слово я раньше не встречал.

Найдя его, он кивнул.

— «Порочный». Мог бы и догадаться.

Над нами склонилась стюардесса, спрашивая, не желаем ли мы чего-нибудь выпить во время просмотра фильма. Через пару минут свет померк и экран на переборке впереди нас ожил. Это был старый вестерн с Гари Купером. Уорд оставил включенной лампу для чтения и принялся искать очередное слово в словаре. Я откинулся на спинку и стал смотреть фильм, впрочем, не вникая в суть происходящего на экране. В полумраке салона, под тихое гудение моторов лайнера, перебрасывающего нас на огромной скорости через Атлантику в страны, некогда носившие название Новый Свет, мои мысли кружились в калейдоскопе событий, в которые я оказался вовлечен.

В какое-то мгновение я отвел глаза от экрана, чтобы взглянуть на Уорда, теперь склонившегося над книгой и полностью поглощенного чтением. Его массивная голова, его выразительный профиль с этим большим клювообразным носом и слегка чувственным ртом был четко очерчен ярким белым светом, льющимся сверху.

Через некоторое время после того, как фильм закончился и снова зажегся свет, та же самая бортпроводница раздала нам миграционные карты. Заглянув через плечо Уорда, чтобы посмотреть, какой адрес в Мехико он впишет, я увидел, что свою профессиональную принадлежность он обозначил словом «букинист». Я сделал шутливое замечание по поводу довольно неожиданного самоназвания грузоперевозчика, подвизающегося на Ближнем Востоке, на что он хитровато улыбнулся.

— Выручает в самых разных ситуациях…

Он, не скрываясь, заглянул в мою карту и одобрительно кивнул.

— Между нами говоря, нам нужно как следует занять их ум.

Весь этот полет, с той минуты, как мы взлетели, на периферии сознания я не прекращал искать объяснение, какую-нибудь разумную причину, по которой он так самоотверженно посвятил себя этой экспедиции. Альтруизм? Но ничего альтруистичного в нем не было, и, размышляя о его крайне противоречивом воспитании, мне хотелось верить, что Итон оказал на него намного более сильное воздействие, чем он сам хотел признать. Либо так, либо же он учуял в этом какую-то выгоду, но, поскольку я не видел никакой возможности как-то заработать на «Андросе», я снова возвращался к мысли о его вероятной связи со спецслужбами.

А зачем бы, если не это, он шлифовал свои познания в испанском языке, так сосредоточенно читая книгу об «исчезнувших» и собираясь сделать остановку в Лиме? То, что он мог влюбиться в Айрис Сандерби, даже не приходило мне в голову.

Часть вторая Ангел смерти

Глава 1

Разница во времени между Лондоном и Мехико шесть часов, а так как мы летели вместе с солнцем, оно по-прежнему стояло довольно высоко в небе, когда мы опускались в желто-коричневый туман, висевший надо всей обширной равниной, которая когда-то была огромным озером. Пыль! Таким было первое впечатление от города, ставшего из-за катастрофически высокой рождаемости самым большим в мире. Огромное пространство, занятое плотной жилой застройкой, прерывающейся только участками голой выжженной земли, где крутилась поднятая ветром пыль, и вдалеке с левого борта над коричневой дымкой гари возвышались заснеженными громадинами вулканы Попокатепетль и Истаксиуатль.

— Бросим вещи в отеле, — сказал Уорд, — и, если будет время, осмотримся здесь.

Посадка прошла благополучно, но в здании аэропорта все происходило с черепашьей скоростью. Длинная очередь к паспортному контролю едва двигалась. Когда мы оказались наконец у окошка, я понял его правоту насчет того, что «букинист» заставит служащих контроля призадуматься. Они добрых десять минут спорили о том, что же это значит, даже звонили старшему смены, немного знавшему английский.

— Старые книги? Зачем вам старые книги? Вы турист, не так ли? Проездом?

— Да, у меня билет на утренний рейс в Лиму.

Уорд сиял ослепительной, счастливой, почти что пьяной улыбкой, изображая бесхитростного шотландца с чудовищным акцентом.

— А вы сами не любите книги? Видите ли, книги — самое дорогое, что у меня есть. Эти переплеты. А внутри можно найти всю правду о нашем мире. Старые книги, гравюры, рисунки. Вы видели рисунки Леонардо да Винчи? Восхитительные иллюстрации, миниатюры с монахами и священниками, сказочный мир под расписанными золотом обложками.

Он продолжал в том же духе, пока старший кивнул, глядя на него потускневшими глазами. Он даже не стал смотреть на визы, не взглянул даже на мой паспорт.

— Что я вам говорил, — негромко сказал Уорд без тени акцента, когда мы забирали свой багаж. — Это выручает в самых разных ситуациях.

Как только мы прошли таможню, он направился к телефону-автомату, а вернулся с улыбкой на лице.

— Все готово. Он получил мою телеграмму и встретится с нами за обедом.

— Кто? — спросил я, когда мы, подхватив сумки с личными вещами, направились к выходу.

— Автор той книжки, Луис Родригес. Он здесь живет.

У отеля он сказал водителю такси, чтобы тот подождал, и после того, как мы зарегистрировались и по-быстрому приняли душ в своих номерах, поехали в Теотиуакан.

— Хотелось бы побывать в археологическом музее, но, боюсь, из-за пробок на дорогах у нас не хватит времени. Это на другом конце города, а в Теотиуакан добираться относительно удобно.

Он передал мне карту и проспект, который прихватил в отеле.

— Посмотрим хотя бы храм Кетцалькоатля, улицу Мертвых и великие пирамиды Солнца и Луны.

До Теотиуакана было около двадцати километров к северо-востоку от центра Мехико, и я думаю, что, вероятно, видел эти пирамиды сквозь пыльную дымку, когда мы подлетали. В проспекте говорилось, что высота пирамиды Солнца превышает шестьдесят метров, что больше, чем высота пирамиды Хеопса в Египте, а улица Мертвых имеет более трех километров в длину, но, даже при том, что там была карта и фотографии, я не представлял колоссальных масштабов древнего города.

Мы пробыли там не более сорока минут, но смогли обойти весь огромный комплекс строений, даже забрались на пирамиду Луны, меньшую из двух. У Уорда с собой была фотокамера, и, хотя он водил меня столь быстрым шагом, что я едва не задыхался, сам он без умолку рассказывал о жутком религиозном культе ацтеков и успел наснимать довольно много кадров, обычно либо со мной, либо с кем-то другим на переднем плане, чтобы можно было оценить размеры строений.

Кроме Кетцалькоатля, пернатого змея, божества учености, он рассказал о Тескатлипоке, боге неба, Тлалоке, боге дождя, и о самом ужасном божестве из всех, чье имя мне не только выговорить, но и написать непросто — Уицилопочтли.

Я до сих пор мысленно вижу бесконечную цепь пленников в окружении стражей, ожидающих своей очереди подняться по ступеням ацтекских храмов, где обреченных встречают жрецы Уицилопочтли и их обсидиановые ножи. От запекшейся крови их лица и руки черны, а одежды отвердели. Они усердно рассекают грудь каждому, вынимают все еще бьющееся сердце и приносят его в жертву своему мерзкому богу, затем сталкивают распоротое тело вниз с лестницы, где ожидающие воины рубят его на куски для ритуального каннибализма, обостряющего плотские наслаждения и усиливающего отвагу живых за счет поглощения плоти пленника.

Эта картина неизгладимо запечатлелась в моей памяти. Уорд нарисовал ее негромким голосом, лишенным как волнения, так и отвращения, несмотря на ее чудовищность, просто повторив ту информацию, которую он почерпнул в книге, взятой в библиотеке в Глазго сразу же, как узнал, где пройдет наш маршрут в Пунта-Аренас и далее в Антарктику. Я обратился к ней здесь потому, что, на мой взгляд, Мехико явился прологом к тем ужасам, которые нам предстояло узнать позже.

Солнце садилось. В кроваво-красном зареве заката мы возвращались в центр Мехико. Длинные, геометрически правильно расчерченные улицы уже превратились в темные ущелья, залитые светом автомобильных фар. Иногда на углах улиц стояли мужчины, наполовину скрытые нагромождениями разноцветных шариков, по словам Уорда, представляющих собой жалкое подобие роскошных головных уборов ацтеков из перьев. Вечер стоял тихий, пыль улеглась, и огромная площадь Сокало дышала задумчиво-умиротворенным настроением, теплые лучи заходящего солнца все еще касались башен-близнецов кафедрального собора, возвышающегося над президентским дворцом.

Ресторан, который выбрал Родригес, расположился на одной из улиц позади собора. Это было небольшое полутемное заведение, где подавали только блюда мексиканской кухни. Единственный посетитель без компании, он, устроившись в углу, сосредоточенно писал что-то на листе бумаги, и одинокая свеча на столе освещала его лицо. Оно было довольно необычным: желтовато-коричневая, похожая на старый пергамент кожа туго обтягивала острые скулы, а широкий лоб и выдающийся нос придавали ему почти аристократический вид.

Он не поднял взгляд, пока мы шли через зал, а, склонившись, быстро бегал ручкой по закрепленному на планшете листу бумаги. На меня он произвел впечатление нелюдимого отшельника.

— Родригес?

В голосе Уорда не прозвучало теплоты.

Тот поднял глаза, затем закрыл планшет и поднялся на ноги.

— Сеньор Уорд, верно?

Они обменялись рукопожатием, настороженно глядя друг на друга. Уорд представил меня, и мы расселись.

— Что это вы пьете? — спросил Уорд, наклонившись вперед и нюхая своим длинным носом бледную жидкость.

— Текила.

— Ах да! Делается из Agave tequilana, голубой агавы.

Родригес кивнул.

— Выпьете немного?

— Не откажусь. А вы как? — спросил он у меня. — Жгучая такая вещь.

Я кивнул, соглашаясь, и он щелкнул пальцами проходящему официанту.

— Dos tequilas[88]. А как насчет вас, сеньор Родригес?

— Gracias[89].

Он заказал три, затем откинулся на спинку и уставился на человека, ради которого мы сюда пришли.

— Вы пишете очередную книгу?

— Нет, это статья для американского журнала.

— О Desaparecidos?

— Нет, тут речь о наркотрафике на мексиканско-штатовской границе. Кокаин. Его везут через страну транзитом в основном из Колумбии и Эквадора.

Он немного помолчал.

— Вы хотели встретиться со мной с определенной целью?

Его слова прозвучали вопросом, не утверждением, и он явно нервничал.

— О чем вы хотели со мной поговорить?

Уорд ничего не ответил, молча продолжая сидеть и глазеть на писателя.

— Вы говорили, дело срочное, вопрос жизни и смерти для меня.

Родригес говорил тихо, почти шепотом.

— Что же это?

Слегка поколебавшись, Уорд покачал головой.

— Позже.

Он взял со стола меню.

— Мы поговорим об этом позже, когда поедим.

Однако Родригес хотел получить ответ безотлагательно. Он напряженно теребил ручку, опустив карие, чуть миндалевидные глаза в стол, не в силах встретиться с пристальным взглядом Уорда.

Принесли выпивку — три бокала толстого стекла, полных сладковатой жидкости, напоминающей медовуху, но более ароматной и резкой на вкус и, как и предупреждал Уорд, очень жгучей. Он заказал себе sopa de mariscos[90], что оказалось крабом, мидиями и креветками с cilantro[91], луком и рисом, затем guacamole[92] и chile salteados[93] с tortilla[94]. Свой заказ Родригес сделал еще раньше. Я последовал примеру Уорда, так как он, видимо, знал, что эти блюда из себя представляют.

Родригес — невысокий мужчина с гладкими черными волосами — отчасти был индейцем.

— Во мне есть немного крови кечуа.

Это он объявил по-английски, объясняя что-то им сказанное, чего Уорд не понял. Их беседа проходила на испанском.

— Я прошу прощения, — сказал писатель. — Мое произношение не вполне правильное. Я говорю на аргентинском варианте испанского. В Южной Америке множество его диалектов, а здесь, в Центральной, он, конечно же, тоже свой, особенно тут, в Мексике.

«Мексика» он произнес как «Мехико».

Уорд настоял на том, чтобы говорить по-испански, под тем предлогом, что ему нужно упражняться в его свободном использовании. Принесли суп и вместе с ним три бутылки пива, заказанные Уордом. У Родригеса на первое были завернутые в бекон креветки. Разговор между тем, по-прежнему на испанском, видимо, касался политики и мексиканской экономики, но, как только Уорд покончил с супом, он неожиданно вновь перешел на английский.

— Марио Ангел Гомес.

Он отодвинул тарелку в сторону и уставился на Родригеса.

— Когда вы видели его в последний раз?

Повисло молчание, глаза писателя вдруг стали пустыми. Как зверь, избегающий нежелательной конфронтации, он прибегнул к смене занятия, взяв последнее острое от приправ печенье, которое принесли вместе с выпивкой, и протянул пустую тарелку проходившему мимо официанту.

— Ну?

— Когда заканчивал книгу. Вы говорили, что прочли ее. Это есть в книге, там все, что мне известно про Гомеса.

— Он уехал в Перу, не так ли?

— Он собирался в Перу. Так он сказал мне, когда я брал у него интервью в тот второй раз в Буэнос-Айресе.

— И там с ним не встречались?

— Нет, я с ним не встречаюсь.

— Вы хотите сказать, что не виделись с ним в Перу? Не разговаривали с ним после того, как он там поселился?

Родригес покачал головой, но прежде того на его лице промелькнула неуверенность.

— Он в Перу, так ведь?

Писатель снова помотал головой, и, когда Уорд настойчиво повторил свой вопрос, он ответил:

— Возможно, но я не знаю точно.

Официант принес следующее блюдо, и они опять стали говорить по-испански о политике. Тон Уорда, как и вся его манера поведения, смягчился, он старался вселить в Родригеса спокойствие, а потом неожиданно спросил:

— Почему он уехал из Аргентины?

Он быстро ел и теперь, наклонившись над пустой тарелкой, резко заговорил по-английски.

— Почему?

Родригес пожал плечами. Уорд продолжал упорствовать, и писатель будто нехотя сказал:

— Почему люди уезжают? Ходили кое-какие слухи. В книге я об этом писал.

— Слухи касаемо Desaparecidos?

— Возможно.

— И они не подтвердились?

— Нет. Только в нескольких газетах были статьи, в основном в перонистских[95] изданиях.

— И по этой причине вы брали у него интервью?

— Да.

— Вы написали, что застали его в его квартире как раз тогда, когда он уезжал из страны.

— Верно, во второй раз так и было. Он уже упаковывал вещи.

— Из-за страха быть арестованным, если останется?

Родригес помотал головой.

— Когда к власти пришел Альфонсин[96], о его аресте не было разговоров?

— Говорю вам, никто никогда ни в чем его не обвинял. После войны на Мальвинах он стал чем-то вроде героя. Его самолет разбился в Пуэрто-Архентино. Все «Айэрмакки»[97] были уничтожены, и он, взяв с собой несколько морских пехотинцев, провел рекогносцировку на острове. Его целью было поселение Гус-Грин. Вскоре он улетел на большую землю на самую южную военно-морскую базу на реке Рио-Гранде на острове Огненная Земля[98]. Оттуда он летал пилотом самолета наведения для «Скайхоков» и, я полагаю, один раз для «Супер-Этандаров»[99]. В то время у них еще был один «Экзосет»[100].

— Да, но как насчет предвоенного времени, когда он еще был курсантом, до службы в армии? Он был членом ААА?[101]

— ААА?

— Да, правое крыло перонистов, разгромившее «монтонерос» в семьдесят третьем, двадцатого июня. Это было в аэропорту Эсейсы, так ведь? Вы об этом тоже упоминали в вашей книге.

Родригес неотрывно смотрел в свою тарелку, своими короткими смуглыми пальцами он крошил остатки tortilla. Нависнув над столом, Уорд глядел на него в упор.

— ААА базировалось на ESMA, военно-морском училище механики, — сказал он резко.

Он мне напомнил одного адвоката, когда-то мною виденного, который допрашивал враждебно настроенного свидетеля, и на английский он перешел, несомненно, не ради меня, а с тем, чтобы заставить Родригеса чувствовать себя неуверенно.

— В вашей книге не сказано, учился он в Escuela Mecánica de la Armada или нет, но в подтексте…

Родригес решительно замотал головой.

— Вы в моей книге высмотрели то, чего я не писал, по-моему. Были кое-какие разговоры, но ничего не доказано, никаких обвинений не выдвинуто.

Осушив бокал, он налил себе еще пива.

— Мне известно лишь то, что он служил в военно-морской авиации. К началу войны на Мальвинах он состоял в Штурмовой эскадрилье, базировавшейся в Пунта-Индио, летал на Aermacchi MB-339As и был послан в Пуэрто-Архентино…

— Вы имеете в виду Порт-Стэнли. Это все было намного позже. Меня интересует время до того, как он был прикомандирован на авианосец Veinticinco de Mayo, до того, как стал летчиком. А также почему он теперь уехал из Аргентины. В вашей книге вы не пишете почему. Может, вы скажете мне это сейчас?

Уорд снова резко подался вперед.

— Ну давайте, говорите, почему?

И, не дождавшись от Родригеса ответа, он сказал очень тихо:

— Связано ли это с чем-то, что произошло, когда он учился в Escuela Mecánica de la Armada?

Помолчав, он прибавил:

Ángel de Muerte, такое у него было прозвище, не так ли? И он им гордился. У него оно даже было выведено на фюзеляже, вы писали.

Воцарилось долгое молчание. Родригес сидел, безмолвствуя.

— Ладно, хотя бы скажите мне, где он сейчас. Наверняка вы это знаете. Где я его могу найти, в Перу, где именно?

— Te digo, no sáé[102].

Эти слова по-испански Родригес сказал полным упрямства тоном, означавшим, что это конец разговора.

— Я не собираюсь говорить о нем ни с вами, ни с кем-либо другим.

Он хлопнул ладонями о стол и поднялся. Затем, склонившись и глядя Уорду в лицо, он нервно произнес:

— Кто вы такой? С какой стати вы задаете мне все эти вопросы о нем? Он не имеет никакого значения. Теперь не имеет.

Родригес был напуган, это было видно по его глазам и по тому, что его голос становился все резче и резче.

— Сядьте.

Хотя Уорд и сказал это негромким голосом, прозвучало это как приказ.

Родригес покачал головой.

— Я не могу больше отвечать на вопросы. Я не знаю, кто вы, — прибавил он, — зачем меня расспрашиваете…

— Прошу вас!

Уорд примирительно поднял левую ладонь.

— Por favor. Пожалуй, для пригласившего я был слегка грубоват. Пожалуйста, сядьте. И, прошу вас, дайте мне какие-нибудь ориентиры, как мне найти этого человека.

— Зачем вы хотеть это знать? — взвизгнул Родригес, сбиваясь на ломаный английский.

Он замер всем своим коротким коренастым телом, пристально глядя сверху вниз на Уорда.

Воцарилось молчание, пока длилось их безмолвное противостояние. Мне был слышен разговор за соседним столиком — тараторящая болтовня на мексиканском, а за спиной раздавался пронзительный голос какой-то американки.

— Ладно, я скажу вам, почему меня интересует этот человек.

Уорд жестом призвал его сесть и заказал официанту кофе.

— Y tres más tequilas[103], — прибавил он и, обращаясь к Родригесу: — Ну давайте, присядьте, бога ради. Я не собираюсь на вас стучать!

— Что значит «стучать»?

Шотландец нахмурился. Он употребил это слово не задумываясь. Оно точно выражало его мысль, но вот объяснить…

— Скажем так, я не собираюсь идти в полицию или к другим властям. Это исключительно личный разговор. Теперь садитесь, и я объясню вам, почему меня интересует Марио Ангел Гомес.

Родригес некоторое время пребывал в замешательстве, затем, внезапно приняв решение, слегка кивнул головой и вернулся на свое место.

— О’кей, señor. Так почему же он вас так интересует?

Уорд принялся рассказывать про Айрис Сандерби и корабль, ожидающий нас в Пунта-Аренас, принесли кофе и еще три бокала текилы.

— Сеньора Сандерби должна была лететь сразу в Пунта-Аренас, но вместо того сошла в Лиме. До того как она вышла замуж за Чарльза Сандерби, гляциолога-англичанина, ее звали Айрис Мадалена Коннор-Гомес. По имеющимся у меня сведениям, Марио Ангел Гомес иногда также называет себя двойной фамилией — Коннор-Гомес, и известно, что они родственники. И вообще, у них один отец. Это так?

Родригес покачал головой.

— Я никогда не встречался с женщиной, о которой вы говорите.

Пару секунд они молча глядели друг на друга, затем Уорд сказал:

— Ладно. А как тогда насчет Карлоса? Она сказала моему другу, что он ей какая-то дальняя родня. Вы не знаете, кто его мать?

Писатель снова помотал головой.

— Парень жил в Лондоне, учился в университете, и, по данным, полученным в нашей миграционной службе, он назвался Боргалини, а своим адресом указал банк в Лиме. Почему в Лиме?

— Я не знаю.

— Не потому ли, что Ангел Коннор-Гомес в Лиме?

Родригес энергично замотал головой.

— Говорю же вам, он собирал вещи, чтобы уезжать из Буэнос-Айреса, когда я видел его в последний раз. Он не сказал, куда собирается.

— А вы спрашивали его об этом?

— Нет.

Пока подошедший официант наполнял наши чашки кофе, все молчали.

— Вы же понимаете, иногда задавать вопросы довольно опасно, — сказал Родригес, склонившись над столом.

— Так вы полагаете, что он опасен?

— Нет, этого я не говорил. Только то, что человек мало-помалу учится быть осторожным. Особенно если он писатель. Вспомните, что стало с тем вашим парнем-индийцем, который писал о Коране.

— В вашей книге нет ничего богохульного. Никто не проклинал вас и не заказывал. Чем же вы так напуганы?

Последовала напряженная пауза, пока они молча смотрели друг на друга.

— Тем, за что ему дали прозвище Ángel de Muerte?

— Нет, нет, — решительно замотал головой Родригес. — Это, скорее, связано с его разведкой в Гус-Грин. Она обернулась очень тяжелым боем. Его морские пехотинцы неожиданно напоролись на английских десантников и, обороняясь, засели в заброшенных окопах. Под командованием Гомеса они отважно сражались до последнего и почти все погибли. Видимо, тогда он и получил такое прозвище — Ангел смерти.

Он говорил по-английски, медленно произнося каждое слово, как будто наслаждаясь их звучанием.

— Это случилось как раз перед тем, как он был отозван самим Лами Дозо[104]. Его штурманские навыки понадобились в Рио-Гранде, и именно тогда он с обеих сторон своего самолета написал «Ángel de Muerte», чтобы на транслируемой для англичан частоте говорить, что «Ангел смерти» летит со своими французскими ракетами убивать.

— Значит, это его прозвище никак не связано с «исчезнувшими»?

Немного помолчав, Родригес неуверенно пожал плечами.

— Кто знает? Как я уже говорил, слухи кое-какие ходили. Это все, что мне известно.

— Вы его об этом спрашивали?

— Прямо не спрашивал. Говорю же вам, опасно задавать такие вопросы. Но я наводил справки. Никто ничего не смог сказать мне наверняка. Никаких фактов не зафиксировано.

— Но он учился в Escuela Mecánica de la Armada?

— Si[105].

Тогда Уорд спросил его, что случилось с отцом Айрис Сандерби, Хуаном Коннор-Гомесом.

— Он покончил жизнь самоубийством. Об этом я писал в книге. Он был председателем совета директоров и финансовым директором «Гомес Эмпориум» — большого магазина в центре Буэнос-Айреса. Когда магазин сгорел, он лишился всего, так что…

Он пожал плечами.

— Вы писали, что его арестовывали.

— Да. У компании возникли проблемы. Это было в начале Мальвинского инцидента. Возникли подозрения, что он сам поджег свой магазин. Вы понимаете, для получения страховки. Но ничего доказать не смогли, и его освободили. Это было примерно за год до его самоубийства. Страховое агентство до сих пор оспаривает это дело в суде.

— А его второй сын? Что стало с Эдуардо? Вы ничего не пишете о нем, кроме того, что он был биологом и что на два года уезжал работать над созданием химического оружия в научно-исследовательском учреждении в Портон-Даун, в Англии. Вы не сообщаете, что с ним стало.

Принесли еще текилы, и Родригес сидел, молча глядя на желтовато-зеленую жидкость в своем бокале.

— Так что же?

— Я не знаю, — сказал он, пожимая плечами. — Не знаю, что с ним стало.

— Он один из Desaparecidos?

— Возможно. Я не знаю. Через несколько месяцев после того, как он вернулся из Англии, он купил билет на самолет в Монтевидео, в Уругвай. После этого никто ничего о нем не слышал.

Тогда Уорд перевел разговор на прошлое семьи Гомес. Они снова стали говорить по-испански, поэтому я не знал, о чем конкретно шла речь, а только в общих чертах благодаря именам, которые они упоминали: Айрис Сандерби, конечно же, также ее деда, Конноров, в частности Шейлы Коннор. Помимо этого постоянно повторялось имя Розали Габриэлли. Вдруг глаза Родригеса округлились.

— Me acusás a mi? Por que me acusás? No escondo nada[106].

Его взгляд метнулся к двери.

— Ладно, успокойтесь. Я ни в чем вас не обвиняю.

Уорд подался вперед, пристально глядя в лицо аргентинцу.

— Все, что я хочу у вас узнать, — это нынешнее местонахождение этого человека.

— Говорю вам, не знаю.

Шотландец ударил левой рукой по столу, разливая кофе из чашки, которую он только что вновь наполнил.

— Вы врете. Скажите мне его адрес…

Родригес вскочил на ноги.

— Не нужно со мной так разговаривать! Вы не имеете права. Если я говорю, что не знаю, значит, так оно и есть.

— Чушь!

Он снова шарахнул по столу и прибавил тихим зловещим голосом:

— Он в Перу. Вы должны сказать мне, где именно…

— Нет, я ухожу прямо сейчас.

В мгновение ока Уорд оказался на ногах, хватая писателя за запястье своей правой, одетой в перчатку, рукой.

— Сядьте! Вы еще не допили.

— Нет-нет, я ухожу.

Лицо Родригеса перекосилось от боли, когда искусственные пальцы стиснули его руку, заставляя его медленно пятиться к своему стулу.

— Dejame ir![107] — буквально завопил он.

— Я отпущу вас, когда вы мне дадите его адрес. Сядьте!

Уорд толкнул писателя на стул.

— У вас есть ручка? — спросил он меня, продолжая сжимать запястье Родригеса, не давая ему сбежать.

Я кивнул, и он сказал:

— Дайте ему еще вон ту бумажную салфетку, пусть на ней напишет адрес.

Родригес продолжал сопротивляться, и краем глаза я увидел, что на нас обеспокоенно смотрит хозяин. Я подумал, что он может в любую минуту позвонить в полицию. Уорд снова наклонился, давя своей массой наруку писателя, которую он по-прежнему удерживал. Родригес пребывал в замешательстве, переводя взгляд с Уорда на остальных посетителей ресторана, молча за нами наблюдающих. Потом он вдруг осел на свой стул, медленно потянувшись за ручкой, которую я ему протягивал. Она слегка подрагивала, пока он писал, затем он пихнул салфетку через стол, и напряжение покинуло его тело, когда Уорд отпустил его и подхватил бумажку.

— Кахамарка?

Он передал салфетку мне.

— Почему Кахамарка?

— Там он живет.

— Да, но почему? Почему там, а не в Лиме, не в Трухильо или в Куско?[108]

Аргентинец покачал головой, пожимая ссутуленными плечами.

— У него там гасиенда. Гасиенда «Лусинда».

— В Кахамарке. Где это?

Лицо Родригеса не выражало ничего.

— Ладно, вы там не были, вы говорили. Но вы ведь достаточно любопытны, чтобы найти город на карте? Так где это?

Немного помолчав, Родригес сказал:

— Кахамарка на севере Перу. Вдали от побережья, за Андами.

Уорд кивнул:

— Теперь вспомнил. Это там, где Писарро заманил в засаду вождя армии инков, верно?

Он неожиданно улыбнулся.

— Очень характерно.

Помолчав, как будто для того, чтобы его слова получше дошли, он продолжил, медленно и назидательно:

— Писарро был головорезом. Жадным жестоким мерзавцем.

— Он был храбрецом, — проворчал Родригес.

Они словно говорили о ком-то, с кем были знакомы.

— О да, он был тем еще храбрецом.

Уорд обернулся ко мне:

— Если вы почитаете Прескотта, то у вас сложится представление, что Писарро перешел Анды и уничтожил Великую империю инков, имея в своем распоряжении всего сорок кавалеристов и шестьдесят пехотинцев. Но это не совсем так, не правда ли?

Он снова обернулся к Родригесу.

— У него было огнестрельное оружие и доспехи, и Бог всех католиков за спиной, и поддержка целой армии союзников среди индейцев. И все же, согласен с вами, то был невероятный успех. Храбрый, очень решительный, очень стойкий человек, — продолжил он негромким, но выразительным голосом. — Не джентльмен, как Кортес, но крестьянин, с присущей крестьянам хитростью и жадностью. В мафии он бы пришелся ко двору.

Родригес снова поднялся на ноги, на его лицо вернулось выражение тревоги. Ему, видимо, не все нравилось из того, что говорил Уорд.

— Сядьте. Есть еще один небольшой вопрос, которого мы пока не коснулись.

Он указал на стул.

— Сядьте, ради бога, — сказал он, откидываясь на спинку. — Здесь, в Мексике, испанцы на каждом храме Уицилопочтли, на каждой пирамиде построили церковь или воздвигли статую Девы Марии. Вы католик, как я понимаю?

Родригес медленно кивнул, подтверждая.

— Весьма прагматичная Церковь. Много блеска.

Он, казалось, говорил сам с собой.

— Интересно, что бы сказал Христос обо всех тех ужасах, что совершались именем его. А теперь еще по всему Ближнему Востоку появились разновидности ислама, полные фанатичной злобы и ненависти.

Я не уловил смысла его отступления в религиозную тему. Думаю, и Родригес, который снова опустился на свой стул с оцепенело-печальным выражением лица, тоже не понял.

— Salud![109] — поднял свой бокал Уорд.

— Salud!

— Скажите мне, — начал он спокойным, почти легкомысленным тоном, — сколько он вам заплатил?

Писатель скосил глаза на входную дверь.

— No comprendo[110].

Дверь была открыта, и он начал потихоньку подниматься со стула.

— Вы все прекрасно поняли.

В Уорде сейчас говорил старый итонец, он по-прежнему был спокоен, но в его голосе прозвучало нечто такое, что пригвоздило положившего обе руки на стол и наполовину уже сползшего со стула Родригеса.

— Вы ездили в Перу.

— Нет.

— Вы ездили в Перу, — повторил он, — и встречались с Гомесом. Он все еще использует свое армейское звание, так ведь?

— Да, сейчас он капитан.

— Итак, вы с ним встречались.

Аргентинец ничего не ответил.

— Сколько?

Голос Уорда стал тверже.

— Я не езжу в Перу. Я приезжаю сюда, в Мехико, отсюда недалеко лететь на самолете в Сан-Франциско, к моим издателям.

— Вы ездили в Перу.

На этот раз Уорд повторил свои слова совсем тихо, но с таким выражением, что они прозвучали угрозой.

— У вас нет никаких доказательств.

— Нет?

Вопрос спокойно улыбающегося Уорда повис в воздухе. Затем он продолжил:

— Мне нужно узнать не столько то, что он вам заплатил, сколько почему он это сделал. Вы ездили в Перу… — он вынул из нагрудного кармана ежедневник и сверился с записями в его конце, — пятого марта этого года. Всего за два месяца до выхода вашей книги. Что вы собирались написать, если бы он вам не заплатил?

— Ничего. Ничего, говорю вам. Он ничего мне не платил.

Уорд снова заглянул в свой блокнот.

— По имеющейся у меня информации, ваша книга разошлась тиражом около восьми тысяч в английском переводе и двадцать пять тысяч экземпляров на испанском. Вы содержите две жены. С одной из них, в действительности любовницей, вы живете здесь, и, я уверен, она вам обходится достаточно дорого, тем более что у нее уже есть дочь. И ваша настоящая жена, которая не желает разводиться, живет в Аргентине с двумя вашими детьми, мальчиком и девочкой. Вы ездите на мощном «крайслере», у вас две квартиры — одна здесь, в Мехико, вторая в Куэрнаваке[111]. Иными словами, вы ведете весьма затратный образ жизни, более затратный, чем вы могли бы себе позволить на гонорары от двух ваших книг и статей, которые вы время от времени пишете для газет и журналов в Штатах. Итак, что вы мне не рассказали об этом человеке?

Родригес не ответил. Он сидел, уставившись на свой бокал, пока Уорд, глядя на него, ждал. Подняв глаза на Уорда, Родригес снова перевел взгляд на дверь, будто в поисках возможности побега, но сейчас она была закрыта. Он быстро окинул взглядом зал ресторана. Некоторые посетители все еще наблюдали за нами, оставив свои разговоры.

— Ну?

Покачав головой, он взял свою текилу и залпом ее проглотил. Секунду он смотрел в пустой бокал. Думаю, он хотел бы повторить, но медленно поднялся на ноги.

Уорд тоже встал. Они стояли, глядя друг на друга.

— В вашей книге вы писали, что через какое-то время после капитуляции в Порт-Стэнли Гомес получил работу пилота и занимался испытаниями самолета на дальность полета. Точкой вылета была аргентинская база на юге Огненной Земли. Вы намекали, что он тайно летал на юг, над паковыми льдами Антарктиды. Насколько далеко на юг? Вы знаете, куда он долетал?

— No[112].

— До шельфового ледника?

— No sáé[113].

— Поскольку вы писали, что об этом сообщали газеты, это не было такой уж тайной. Вы даже сфотографировали его после возвращения. То был «Фоккер»[114], если я не ошибаюсь?

— Si[115].

Повисло молчание. Они стояли друг против друга в наступившей в зале тишине.

— Мы сойдем в Лиме, — сказал Уорд. — Если Гомеса нет по тому адресу, что вы мне дали, я буду считать, что вы с ним связались, так что не звоните ему. О’кей? Разумеется, — прибавил он, — я не стану упоминать о нашей встрече здесь, в Мехико.

Писатель кивнул и повернулся к двери, но вдруг задержался, глядя едва ли не злобно.

— Если вы собираетесь в Кахамарку, то знайте, идет el Niño.

— И что?

— El Niño — это теплое экваториальное течение.

— Это я знаю.

— Каждые шесть-семь лет оно обращает вспять Перуанское течение.

— И что тогда?

— А тогда… возможно, вы увидите сами, — улыбнулся он и прибавил: — Когда приходит el Niño, рыбаки остаются без заработка, потому что рыба любит холодную воду, которую Перуанское течение несет с юга, а не теплую экваториальную. А когда нет рыбы, гибнут птицы.

— Откуда вы знаете, что там, в Перу, происходит? Вы опять туда ездили?

— Нет, об этом пишут в газетах. Птицы гибнут.

— И какое это имеет отношение к нам?

— Я никогда не бывал на тихоокеанском побережье в годы, когда приходит el Niño, — сказал Родригес, продолжая улыбаться. — Но если дожди с Амазонки придут через горы, ваша поездка в Кахамарку, возможно, вас не порадует. Buen viaje![116]— прибавил он, теперь уже не утруждая себя, чтобы скрыть злобу.

Быстро повернувшись, он выскочил из ресторана. Уорд опрокинул в себя остатки своей текилы и попросил cuenta[117].

— Пора нам пойти поспать. Следующие несколько дней, возможно, будут слегка беспокойными.

Всю обратную дорогу в отель он молча сидел, ссутулившись и закрыв глаза, на заднем сиденье такси. Заговорил он только раз, но то были лишь его мысли вслух.

— Тот самолет был оборудован топливными баками повышенной емкости. Он мог долететь до Южного полюса и обратно. Или мог облететь на нем ледяные пустыни, где затонул «Эндьюранс» Шеклтона. Никто бы его там не увидел. Интересно, что известно Айрис? — прибавил он.

Я не уловил ход его мысли, все еще размышляя о встрече с Родригесом.

— Вы действительно полагаете, что он шантажировал Гомеса?

Он бросил на меня быстрый взгляд.

— Безусловно. И не только Гомеса. Такая книга — это большое искушение для журналиста, которому известно столько, что он боится жить в своей стране.

Я заговорил об изменившемся после Фолклендской войны политическом климате в Аргентине. Я полагал, что это уж мне об этой стране известно. Видимо, где-то об этом читал. Но он расхохотался, качая головой.

— Это очень наивное мнение. Ничего не изменилось. По-настоящему ничего. Аргентинцы остались теми же, что и были. Этнически они преимущественно итальянцы, большинство имеет корни на юге Италии и на Сицилии. Каморра и мафия — органическая часть их прошлого, тяга к насилию у них в крови.

Я принялся с ним спорить, но он лишь сказал:

— Человеческая натура не меняется только потому, что в стране сменились политические лидеры. Не забывайте, в хунте, принимавшей решение о вторжении на Мальвинские острова, как минимум двое выходцы из Италии. Конечно, с ними теперь покончено, но будут другие, те, что на время залегли на дно. Родригес это понимает. Возможно, даже знает их имена. Потому-то он и боится оставаться в Буэнос-Айресе.

После этого он снова замолк, а поскольку мои мозги были заняты попыткой уяснить политическую обстановку в стране, о которой я знал совсем немного, я не спросил, был ли Гомес в том полете один или с ним была команда.

Лишь позже, когда я уже лежал в постели, глядя на мигающие на занавеске огни вывески бара на противоположной стороне улицы и слушая грохочущую музыку, я вспомнил, как Уорд, стоя в кают-компании «Катти Сарк», спрашивал у Айрис Сандерби, кому она собиралась предложить должность штурмана, кто тот человек, который убедил ее, что тоже видел корабль, застрявший среди льдов моря Уэдделла. Тогда я подумал, что она подразумевала служащего с какого-то спасательного корабля, возможно, транспорта Британской Антарктической службы либо же с рыболовного или китобойного судна, может, даже исследовательского. И теперь я снова об этом вспомнил. Она тогда сказала: «Человек, который, я уверена, видел то же, что и мой муж». Таковы были ее слова, и если она вкладывала в них буквальный смысл, то они должны были значить, что он видел запертый во льду корабль с воздуха именно так, как его видел Сандерби.

Я долго лежал, раздумывая об этом. Громкая назойливая мексиканская музыка, доносящаяся с той стороны улицы, бухала мне в уши и мало-помалу превращалась в грохот ломающихся многолетних дрейфующих льдин по мере того, как мое сознание захватывали фантазии о морском походе вместе с Айрис Сандерби, в конце которого виднелись призрачные очертания увешанного гирляндами сосулек корабля с человеком за штурвалом, гигантским вопросительным знаком вставшим в моей бессонной от смены часовых поясов голове. Привиделось ли это Чарльзу Сандерби или он действительно видел заледеневшего человека, стоявшего на руле?

Я проснулся словно оглушенный. Место музыки занял рев транспорта, восходящее солнце огромным красным апельсином смотрело на меня в просвет между зданиями напротив. Кристально чистый воздух был неподвижен. Я был слишком взбудоражен этим странным городом с обратной стороны планеты, чтобы спать дальше. Поднявшись, я оделся и вышел прогуляться. В теле ощущалась вялость из-за высокого положения над уровнем моря, в уме — из-за беспокойной ночи. Магазины уже открывались, и я зашел в один, где продавались как книги, так и газеты с журналами, но американское издание книги Родригеса мне найти не удалось. Зато я приобрел старый том «Завоевания Перу» Прескотта[118]. Пыльная, с порванным корешком, книга по крайней мере была на английском, тем не менее она мне стоила гораздо больше американских долларов, чем я ожидал.

К этому времени солнце уже поднялось над крышами домов и стало жарко. Я неспешно двинулся назад в отель. Уорда я не встретил. Тогда, позавтракав, я позвонил ему в номер. Сначала у него было занято, а когда я к нему наконец дозвонился, он ответил довольно резко:

— Больше не звоните. Вызовите такси на десять сорок пять и держите, пока я не спущусь. Я жду звонка.

— Можем опоздать, — сказал я.

— Знаю, но это важный звонок. И все равно самолет не вылетит вовремя.

Было уже почти одиннадцать, когда он появился, и вид у него был такой, будто он вообще не спал.

— Такси здесь? Хорошо. Следите, чтобы не уехало.

Он бросил свою сумку рядом с моей, и я вышел сказать водителю, что мы сейчас выходим. Когда я вернулся в холл, он стоял возле кассы, оплачивая счет, предъявленный ему в долларах США, а не в мексиканских песетах.

— И еще двести семьдесят девять долларов за телефонные звонки, señor, — сказал клерк.

Уорд расплатился американскими дорожными чеками, и мы поспешили к такси.

— Aeropuerto[119], — выпалил он, падая на сиденье.

— Приличный телефонный счет, — заметил я, когда мы поехали по улицам Мехико.

— Международные звонки дорого стоят, — ответил он, закрывая глаза.

— В Лондон? Или вы звонили в Лиму?

Не знаю, уснул Уорд или нет, но он не ответил. До аэропорта он так и не заговорил. Его предположение, что вылет задержится, полностью подтвердилось. Сказали, что из-за охраны. Искали взрывное устройство, что, судя по всему, в последнее время там случалось не в первый раз. Багаж транзитных пассажиров не был погружен, таможенники и полицейские требовали, чтобы все открыли чемоданы и выложили их содержимое на пол. На это ушло много времени, и лишь во второй половине дня мы наконец сели в самолет.

Уорд заказал себе водки, выпил ее одним махом и заснул с книгой «Muerto o Vivo?» на коленях. Принесли еду. Отказавшись, он снова уснул. Мы пролетели над россыпью вулканов высотой в восемнадцать тысяч футов — огромными нагромождениями затвердевшей лавы с глядящими в голубой небесный купол разверстыми жерлами, когда он наконец зашевелился и, склонившись надо мной, выглянул в окно, щуря глаза.

— Знаете, куда я хотел бы попасть? На Галапагосские острова[120].

Он мотнул головой в сторону белой полоски далеких облаков над кончиком правого крыла.

— Вон там. Не больше тысячи миль до них. Может, я там побываю, когда выберусь из Южного океана и всех этих льдов.

Раскрыв книгу на заложенном месте, Уорд поудобнее устроился в кресле. Он снова изображал парня из Глазго в туристской, словно взятой напрокат, шляпе. Между рядами кресел прошла стюардесса, грудастая молодая женщина, распространяя крепкий запах пота. Он заказал себе еще водки и обернулся ко мне.

— А вы? «Хорсез нек»[121]?

Я кивнул. Он сделал заказ, и каждый из нас занялся чтением. Меня всецело увлекло повествование Уильяма Прескотта о цивилизации инков, ставшей жертвой жадности конкистадоров Писарро. Захватывающее знакомство с народом, в шестнадцатом веке не знавшим ни колеса, ни морских судов, никогда не видевшим ни закованного в латы рыцаря верхом на лошади, ни арбалетов и ружей, но чьи дороги и средства связи, покрывающие огромную территорию Анд, чьи методы ведения поливного земледелия, чье общественное устройство в целом, близкое к тому, что сейчас мы называем социализмом, были в некоторых аспектах более развитыми, чем у их завоевателей.

Принесли выпивку, и Уорд откинулся на спинку, искоса глядя на меня.

— Когда вы проглотите Прескотта, вы, полагаю, будете знать о Перу не меньше, чем большинство перуанцев. А может, и больше. Я в первый раз еду в эту страну, — прибавил он, — но, прочтя Прескотта, не думаю, что мне понравится то, что испанцы вместе с метисами с ней сделали.

Потом неожиданно сказал:

— Тот телефонный звонок, который я ждал, он был из отеля в Лиме, где, по словам Айрис, она останавливалась. Сказали, что она съехала три дня назад.

— Зачем тогда мы сходим в Лиме? — спросил я.

— Вам не нужно. Вы можете отправиться прямо в Пунта-Аренас, если хотите.

— Но вы сойдете?

— Да. Она не улетела в Чили. Я проверял в LAN Chile и UC Ladeco. И в Aero Peru[122]. Во всяком случае, она арендовала автомобиль, который ей подали к отелю. Помощник управляющего сказал, что, отъезжая, она сама сидела за рулем.

Мысли этой ночи вновь вернулись ко мне.

— Полагаете, она поехала в Кахамарку?

— Ну, она точно не поведет сама через всю Чили в Пунта-Аренас. Это три с лишним тысячи миль, и одному богу известно, что из себя представляют дороги южнее Вальпараисо[123], если они вообще там есть. Там сплошь горы и глубокие ущелья.

Он улыбнулся.

— Так вы, значит, пришли к тому же заключению, что и я — что Марио Ангел Гомес и есть тот штурман, о котором она говорила как о человеке, который может провести ее к тому застрявшему во льду кораблю. Не думаю, что еще у кого-то были такие возможности, как у него, чтобы облететь ту часть Антарктики.

— Там есть базы, — сказал я. — С полдюжины стран содержат свои научно-исследовательские станции по берегам Антарктиды.

Уорд кивнул, соглашаясь.

— Но они летают по прямой от южных опорных пунктов к своим Антарктическим станциям. Я смотрел самые последние карты Королевского географического общества, в том числе некоторые мореходные. Ни один из маршрутов снабжения не проходит вблизи от того места, где упал самолет Сандерби. Еще я переговорил по телефону с одним профессором из Кембриджа, к которому они меня направили, — он имеет какое-то отношение к Шотландскому институту полярных исследований, и он подтвердил, что транспорты с припасами обычно не летают над тем местом, которое нас интересует.

То, что самолет Сандерби направлялся на американскую станцию в Мак-Мёрдо, ничего не меняет, поскольку ключевое слово здесь «обычно».

— Этот полет был необычным по двум причинам. Во-первых, самолет совершил вынужденную посадку в Порт-Стэнли для устранения неполадок в электрике. Именно поэтому Сандерби и попал на борт. Во-вторых, он, будучи гляциологом, вполне мог уговорить пилота отклониться от курса на восток. Понадобилось бы совсем небольшое смещение с прямого маршрута от Порта-Стэнли к проливу Мак-Мёрдо, чтобы он мог взглянуть на шельфовый ледник и то место, где «Эндьюранс» Шеклтона попал в ледовую ловушку и в конце концов затонул.

Его мысль состояла в том, что американцы обычно не доставляют грузы с Фолклендских островов. Я спросил его, откуда вылетел Гомес, и он ответил:

— Из Ушуайи, как утверждает Родригес. Это аргентинская база на юго-западе Огненной Земли, в проливе Бигл. Не самое лучшее место для вылета, как мне сказали, но, возможно, это было частью испытания.

— Вы говорили, что он дозаправлялся. Видимо, у него был запланирован какой-то маршрут полета.

Уорд немного помолчал.

— Гомес испытывал самолет. Вероятно, он был модифицирован для работы в условиях Антарктики. На севере Антарктического полуострова у аргентинцев есть база с короткой взлетно-посадочной полосой. Марамбио она называется, если не ошибаюсь.

Его слова звучали неуверенно, будто он пытался сам для себя все это уяснить.

— Возможно, его последний перелет начался оттуда. Отчасти он, должно быть, проверял возможность дозаправки в воздухе, поскольку Родригес в своей книге пишет, что он дозаправлялся где-то над морем Беллинсгаузена, а это далеко на запад от того района, где погиб Сандерби.

— К чему вы клоните? — спросил я. — Хотите сказать, что, как только его дозаправили, он воспользовался возможностью попробовать найти обломки американского самолета?

— Нет. Самолет утонул. Думаю, в этом не может быть никаких сомнений.

— Что тогда?

— Не знаю.

Голос его стал тихим, почти шепот.

— Это просто мысли вслух.

Он обернулся ко мне.

— «И увидел я Ангела, сходящего с неба, который имел ключ от бездны и большую цепь в руке своей». Помните это? — спросил он.

Я отрицательно покачал головой.

— Цитата из Библии, да?

— Откровение Иоанна Богослова, — улыбнулся он мне. — Удивительная вещь. Вам следует прочесть. Когда допьете свой коктейль, — прибавил он уже прагматичным тоном, — советую вам отложить Прескотта на потом, выключить свет и немного поспать. Когда мы прилетим в Лиму, в аэропорту нас уже будет ждать машина. У вас есть международные водительские права?

Я кивнул.

— Отлично. Вы поведете ее. Это сэкономит нам время. Есть вероятность того, что начнут проверять подлинность моих прав…

Он похлопал по стальной руке в перчатке, покоящейся у него на коленях.

— С иностранцами иногда возникают некоторые проблемы в этой связи.

Демонстративно закрыв свою книжку, он откинул спинку кресла и улегся спать.

— Сначала заедем в отель. Я хочу поговорить со швейцаром, если он у них там есть. Потом направимся к побережью и Панамериканскому шоссе, будем ехать всю ночь. О’кей?

— Да, — сказал я.

— Будем вести и спать по очереди. При благоприятных условиях завтракать будем уже в Кахамарке.

Затем с обсуждения насущных вопросов он неожиданно перешел к цитированию драматическим шепотом без тени шотландского акцента:

— «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет». Патмос, — пробормотал он. — Я был там очень недолго пару лет назад. На вершине острова там белая крепость-монастырь. Когда-то она была полна сокровищ, но, стоя на зубчатой башне и глядя на Эгейское море, я не думал ни о чем ином, кроме этого апостола Христа, сидящего в своей келье, в маленьком монастыре, что на склоне горы, и записывающего необыкновенные откровения, которых был удостоен. Был ли он безумцем? Император Домициан осудил его, так что он, наверное, римлянам таким казался. Тем не менее это замечательная книга.

Он поудобнее устроился в своем кресле.

— Ну ладно, посмотрим, подходят ли нам эти строки, когда будем на перевале через Анды.

Выключив свет у себя над головой, он закрыл глаза и сразу же, похоже, уснул.

Прибыв в Лиму, мы потратили немало времени на прохождение формальных процедур. Опять работники миграционной службы задавали ему вопросы о его профессии, на этот раз дойдя даже до поиска слова «букинист» в англо-испанском словаре.

— Как видите, помогает, — сказал Уорд, когда мы шли к зоне выдачи багажа. — Он был так занят выяснением значения слова «букинист», что едва ли взглянул на наши визы. И ваша профессия консультанта по консервации древесины ему тоже встречается далеко не каждый день.

Он улыбался, становясь на наше место у ленты багажного транспортера. Когда мы наконец забрали всю его многочисленную кладь, на прохождение таможни у нас ушло даже больше времени, чем в Мехико, поскольку он решил развернуть свой длинный портплед прямо там, на скамье, чтобы добраться до своей непромокаемой одежды.

— Наверняка она нам понадобится в Пунта-Аренас. Айрис говорила, что там, в Магеллановом проливе, сумасшедшие ветры с дождями чуть ли не каждый день. Вы лучше свою штормовку тоже сейчас достаньте. Там, в горах, идет дождь, по словам этого милого паренька с паспортного контроля. Он сказал, что слышал об этом утром по радио. Местами еще и наводнения. El Niño делает свое дело, Родригес был прав.

Все, кроме штормовок, сумок с вещами первой необходимости и портфелей мы оставили в камере хранения аэропорта, и, с учетом того, что он мне сказал о дождях, я был удовлетворен, когда мы пришли в пункт проката автомобилей, увидев, что он остановил свой выбор на полноприводном «Лэнд Крузэре». Пока он подписывал договор и страховку, девушка вынесла бандероль из маленькой комнатушки позади конторки.

— Это оставили вам, señor. Принес курьер из «Librería Universal». Пожалуйста, заплатите за доставку.

Он кивнул, даже не взглянув на бандероль, которую она положила на стойку.

— Книги, — сказал он.

Она подтвердила и попросила наши водительские права, затем повела наружу, где в тени дерева стоял наш автомобиль.

— В нем, пожалуй, не так комфортно, как в обычном седане, — сказал Уорд, как будто извиняясь, — но, черт возьми, в такой стране лучше не рисковать.

Он открыл дверь и бросил бандероль с книгами на заднее сиденье вместе со своими вещами.

— Осмотрите машину, пока я проверю, есть ли у нас инструкция и все прочие нужные бумаги.

Девушка уже доставала документы на автомобиль из отделения под приборной панелью.

— Какие тут дороги? Я так думаю, плохие.

Я обходил джип вокруг и заглядывал вниз, проверяя состояние резины и глушителя.

— Вдоль побережья дорога хорошая, везде гравий с гудроном. Съезд на Кахамарку к северу от Трухильо, так что около шестисот километров пути сможем ехать быстро.

На одометре значилось 62805, но это в километрах, не в милях. Кузов автомобиля был в грязи, кое-где в ржавчине. Я поднял крышку капота.

— А что за дорога в горах? — поинтересовался я. — Нам нужно пересечь первую гряду, судя по карте, которую вы мне показывали.

— Родригес говорил, там полный порядок. Гравий, пока не выедем с прибрежной равнины на горные склоны. Дальше грунтовка, но достаточно неплохая. По ней ежедневно ездят тяжелые грузовики, так что она не может быть совсем плохой.

Я закончил осмотр электропроводки и шлангов системы охлаждения.

— Тогда беспокоиться не о чем, — сказал я, закрывая капот.

Кивнув, он внес залог, снова в долларах, и передал мне ключи.

— Вы поведете, о’кей?

— Buen viaje!

Одарив нас ослепительной улыбкой, одетая в яркий форменный костюм девушка деловито удалилась обслуживать следующего клиента — крупного американца в широкополой шляпе, прячущей в тень его морщинистое лицо.

Отель, в который мы направились, находился в центре города. То была кошмарная поездка — вокруг все неслись как сумасшедшие, непрерывно гудя. А еще было жарко и влажно, испарения повисли над домами, словно облака так отяжелели от влаги, что нуждались в твердой опоре.

В отеле, где останавливалась Айрис Сандерби, швейцара не оказалось, но женщина-администратор подтвердила, что она уехала на машине в девятом часу утра в воскресенье. Она это запомнила, потому что видела, как та отъезжала, а для сеньоры ее положения необычно водить самостоятельно, без сопровождающего лица.

Уорд говорил с администраторшей, все время вполоборота глядя на распахнутые входные двери, мимо которых в жарком солнечном мареве непрерывным потоком шли люди. Его бдительный взгляд метался от двери к лифту, как будто он ждал чьего-то появления. То же самое было и в аэропорту, и я подумал, что он отчасти надеялся на то, что Айрис Сандерби вдруг появится из толпы. Теперь меня это беспокоило, но у такого человека, как Уорд, нельзя взять и спросить, не боится ли он. Я чувствовал, что он очень напряжен.

Это продолжалось, когда мы отъехали от отеля, но мое внимание тогда было сосредоточено на дороге.

— Поверните там на углу направо, — неожиданно сказал он, резко оборачиваясь, чтобы взглянуть на отель.

— Тут надо прямо, — сказал я.

Я посмотрел в отеле, как ехать к Панамериканскому шоссе.

— Я знаю, все равно поверните. Поворачивайте, черт возьми, здесь!

Сзади нас загудели, когда я резко вывернул руль, не просигналив поворот.

— И еще раз направо.

Он хотел, чтобы я, объехав квартал, припарковался в пятидесяти метрах от отеля.

— Зачем?

Сразу за нами ехал автомобиль.

— Делайте, как я сказал.

Автомобиль все еще был рядом, когда я притерся к бордюру недалеко от входа в отель. Тогда он проехал дальше — молодой индеец за рулем изрядно битой американской машины. Очень медленно проезжая мимо, он пристально на нас смотрел. Через пару секунд он тоже припарковался, прямо у входа в отель.

— Быстро! Станьте сразу за ним!

Открыв дверь, Уорд в мгновение ока выскочил из салона еще до того, как мы остановились. Индеец тоже вылез из своего авто и пошел к заду своей машины. Уорд молниеносно схватил его за руку и потащил мимо меня.

— Вперед!

Дверь позади меня распахнулась, и парень повалился на сиденье.

— Вперед, поехали!

Испанская речь хлынула рекой, когда я сдал назад и выехал на проезжую часть, втискиваясь в поток транспорта. Я не знал, что нужно делать. Поведение Уорда мне было непонятно, поэтому я просто сосредоточился на том, чтобы выехать за город как можно быстрее.

— Вышвырнем его где-нибудь на Панамериканском шоссе, — сказал Уорд у моего левого уха.

— Что все это значит?

Мне было слышно, как индеец пытается вырваться у меня за спиной.

— Боже мой! Нельзя же такое делать…

Мы приближались к большому перекрестку, светофоры не работали, движение регулировал полицейский. Он махнул, чтобы я проезжал, так что мне даже не пришлось снижать скорость.

— Отпустите же его! — крикнул я.

Но Уорд не ответил. Он говорил с индейцем, отрывисто задавая ему вопросы по-испански.

Это продолжалось все то время, пока мы выезжали из Лимы. Голос Уорда иногда звучал резко и обвиняюще, иногда угрожающе тихо. Индеец бормотал ответы, иногда на своем родном языке.

— Он из Пуно, — сказал Уорд в какой-то момент. — Тринадцать тысяч метров над уровнем моря, на берегу озера Титикака. Говорит, что у него на содержании женщина с двумя мальчиками и ему нужны деньги. Я его не виню, — прибавил он. — Если бы я жил в таком захолустном городе, как этот, с инфляцией двести процентов в год, или какая она там у них, я бы тоже брался почти за любую работу, лишь бы платили в твердой валюте.

Мне пришла мысль, что в молодости Уорд, скорее всего, так и поступал.

— Что у него во рту?

Я мельком глянул на лицо индейца в зеркало заднего вида, плоское, почти круглое, с широкими скулами, почерневшими зубами и узким разрезом темных глаз, делавшим его похожим на монгола. Его гладкие волосы были черны как смоль, а правая щека вздулась от чего-то, что он держал во рту.

— И запах какой-то, — сказал я.

Уорд засмеялся.

— Это ерунда по сравнению с тем, как вы для него, скорее всего, пахнете. А вообще, то, что он жует, это кока. Листья кокаинового кустарника. Они все их жуют. Это притупляет чувство голода. Жаль, в детстве я не знал про коку, — прибавил он.

— А что, вы пробовали?

— Конечно пробовал. Но я был там, где растет мак, поэтому начинал с гашиша и тому подобных вещей. Это не то. Но кокаин, нет, скажем, лист коки… Если правильно с ним обращаться, то от него много пользы. В начале века был человек, который сделал из него эликсир и разослал всем коронованным особам в Европе, папе римскому тоже. Им всем понравилось. Ничего лучше, по их мнению, они никогда не пили.

Мы переехали через разлившуюся реку Римак, очень быстро несущую свои бурые воды. Тогда я узнал дорогу, по которой мы ехали из аэропорта, а теперь двигались в противоположном направлении.

— Он следил за нами, да? — спросил я.

— Да.

— Зачем? Он сказал вам?

— Чтобы немного подзаработать.

— Да, конечно. Но кто ему за это заплатил?

— Другой человек, был с ним. Он не знает, от кого тот получил приказ.

Появились указатели выездов на магистраль, пролегающую по побережью материка с севера на юг, и мы оказались на автостраде с разделенными полосами движения, которая прорезала остатки гигантского песчаного оползня. Я ехал на скорости свыше ста километров в час. В угасающем свете дня слева от нас сквозь туманную дымку тускло мерцал Тихий океан.

— Остановите где-нибудь в удобном местечке, и мы распрощаемся с нашим приятелем.

Я съехал на обочину, и Уорд вместе с индейцем вышли из машины. Дул горячий ветер, но пыли не поднимал. Было очень влажно.

— El Niño? — спросил Уорд, и индеец закивал.

— Si, si. El Niño.

— Его зовут Палька.

Уорд сунул ему десятидолларовую бумажку.

— Buen viaje!

Рассмеявшись, он похлопал парня по спине. Индеец посмотрел на банкноту, затем на Уорда. Его лицо не выражало ничего, ни удивления, ни радости.

— Momento[124].

Задрав пончо, он порылся в кармане своих грязных джинсов и достал оттуда скомканный клочок бумаги, который отдал Уорду, что-то пробормотав. Затем, отвернувшись и чуть махнув рукой на прощание, он пересек дорогу и пошел назад в Лиму — низенький человечек с шаркающей походкой, то и дело оглядывающийся в ожидании грузовика, который подбросил бы его до города.

Развернув бумажку, Уорд обнаружил две соединенные крохотные глиняные фигурки: женщина склонила голову над огромным эрегированным фаллосом мужчины.

— Что это? — спросил я его.

— Что-то вроде ритуальных даров, преподносимых богам по обету. Я видел подобные вещи в Средиземноморье, но не столь эротические.

Он протянул вещицу мне.

— Обратите внимание на самодовольную ухмылку на лице мужчины. Мило, не правда ли? Он сказал, что это Моче, из захоронения на юге Лимы. Типичное произведение керамики культуры Моче, большая часть ее чрезвычайно эротична. Я видел рисунки сосудов для питья, из которых жидкость можно выпить только через пенис, но мне не доводилось встречать изображений фелляции или миниатюр, подобных этой… Возможно, это лишь копия. Но если и так, то выполнена она исключительно хорошо.

Он смотрел на нее чуть ли не с умилением. Потом отвернулся и постоял так, глядя на океан.

— Чувствую себя как Кортес, который с высоты Дарьенских гор в бескрайний океан безмолвно вперил взор[125].

— Это далеко на север, и, кроме того, то был Бальбоа[126].

— Я знаю.

Он вернулся на переднее сиденье, и мы двинулись на север.

— Не нравится мне это, — заговорил он наконец.

Последовало длительное молчание, быстро темнело. Я включил фары.

— Что вам не нравится? — спросил я.

— Он только водитель. Мне нужно было захватить второго. Вы его и не заметили, так ведь? Он поджидал нас в аэропорту, невысокий метис с неприятным лицом, в голубом костюме. Сначала я его не увидел. Он стоял, затесавшись с толпу американских туристов.

— Где это было?

— В зоне выдачи багажа. Он наблюдал за нами, пока мы проходили таможню, потом шел за нами к камерам хранения, затем вышел к парковке. Помните, я попросил вас сначала ехать медленно? Он тогда побежал к тому старому рыдвану, который потом вел индеец. Они ехали за нами всю дорогу до отеля.

— Если он нас преследовал, — спросил я, — почему он не остался в машине?

Уорд пожал плечами.

— Хотел удостовериться, что мы не остаемся там на ночь, я думаю, пытался выяснить наши дальнейшие планы. Он крутился возле выхода, когда я схватил водителя.

— Но что все это значит? Вы мне что-то недоговариваете?

— То есть?

Я замолчал в нерешительности. Впрочем, какого черта, пора уже вытянуть из него правду.

— Вы как-то связаны со спецслужбами?

Хотелось бы мне тогда, задав вопрос настолько прямо, видеть выражение его лица, но как раз в ту секунду мне пришлось вдавить педаль тормоза из-за двух ярко раскрашенных грузовиков, один из них с замысловатой надписью «La Resurrección» красным цветом. Они ехали впереди на скорости восемьдесят километров в час или чуть больше, бок о бок, полностью загораживая трассу. Я мигнул фарами, и один из них, тот, что ехал слева, медленно пошел вперед второго.

Я услышал смех Уорда.

— С чего вы взяли?

Он ушел от ответа на мой вопрос, и я понял, что глупо было вообще его задавать. Если он сотрудник разведслужб, он мне этого все равно не сказал бы.

— У вас слишком богатое воображение, — заметил он.

К этому времени первый грузовик, «La Resurrección», стал в правый ряд, освобождая мне дорогу, и я, проезжая мимо него, мельком увидел блестяще выполненный вифлеемский пейзаж и Деву Марию с младенцем.

— Это, наверное, стоило ему кучу денег.

Уорд уводил разговор в сторону, и я не стал этому препятствовать. Со временем я, вероятно, получу ответ. Пока что был и более важный вопрос: почему нас выслеживали?

— И кто натравил на нас этих двоих? — спросил я.

— Да, кто? Я, как и вы, могу только догадываться, Пит.

— Гомес?

— Думаю, что он.

— И зачем?

— А вот этого я не знаю.

Подавшись вперед, он взял карту с полки на приборной доске и стал в нее смотреть при свете фонарика.

— Первый город на нашем пути — Уачо.

Он произнес мне его название по буквам.

— До него около ста километров. На карте обозначен отель. Там остановимся. Не мешало бы мне выпить.

— Может, нам там и поесть удастся.

Я снизил скорость, когда впереди из тумана мне в глаза ударил слепящий свет фар. Мимо с ревом пронесся огромный американский грузовик, заставляя меня прижаться к обочине.

— Писко Сауэр, — пробормотал он, откидываясь на спинку и закрывая глаза. — С нетерпением жду возможности попробовать Писко Сауэр.

Теперь туман, поднимающийся с океана, стал плотнее, дорога ухудшилась, кое-где встречались выбоины. Впереди неожиданно показались темные горы строительного мусора, оставшиеся после дорожных работ.

— Что такое Писко Сауэр? — спросил я.

Но он уже, видимо, спал, и я ехал в Уачо, размышляя, каким человеком окажется Гомес и почему Айрис Сандерби прервала полет в Лиме и отправилась в Кахамарку. Действительно ли он собирается быть штурманом на нашем корабле? И если так, то зачем он нанял тех двоих следить за нами в аэропорту? Какова была цель этой слежки?

Эти вопросы не давали мне покоя до тех пор, пока я не подъехал к отелю в Уачо. Туман стал еще гуще, а мои утомленные глаза пекло, будто в них надуло песка.

Глава 2

Писко Сауэр оказался коктейлем, местной разновидностью бренди, смешанным со взбитым яичным белком, соком свежего лайма и несколькими каплями горькой настойки Ангостура, лежащими на белой пене подобно пятнам потемневшей крови. Не помню, сколько и чего я съел в тот раз. Была очередь Уорда вести машину, и после еды я повалился на заднее сиденье в блаженном оцепенении, избавившем меня от необходимости воспринимать окружающую действительность. Мне стало безразлично, куда я направляюсь и что со мной будет. Я дремал под рокот двигателя автомобиля, несущего нас на север по Панамериканскому шоссе.

Ливень хлынул на нас где-то на севере провинции Уармей — сплошная стена воды, подсвечиваемая вспышками молний. Местность была пустынной, проникший в салон у порта Уармей крепкий тошнотворный запах рыбьего жира не выветривался. Вокруг росли олеандры, встречались пришедшие в запустение бамбуковые жилища. Ливень прекратился так же внезапно, как и начался, и выглянувшая на мгновение из чернильно-черных туч луна осветила прибрежные пустынные белые пески и позади них невысокие холмы ядовито-зеленого и едко-красного цветов, кактусы тут и там и припаркованные по обочинам грузовики, на большей части которых было написано белым или ярко-малиновым — «Optimista», «Primero de Mayo», «La Virgen»[127].

В город Касма мы въехали в начале четвертого утра. Из порта распространялась вонь рыбьего жира, из тумана на нас взирала старая крепость из необожженного кирпича. Это место мне запомнилось лишь бедностью и безобразным видом.

— Я поведу до Чимботе, потом ваша очередь, — сказал Уорд полусонным голосом.

Навстречу пронесся грузовик, ослепляя светом фар. Показалась зелень листьев сахарного тростника на высохших пожелтевших стеблях, когда мы проезжали через очередную реку. Шум бурного потока заглушил гудение мотора.

— Прикурите мне сигарету, будьте добры.

Он нащупал пачку в кармане своей штормовки, и я выполнил его просьбу, воспользовавшись прикуривателем на приборной доске.

— Нам нужно где-нибудь заправиться.

Уорд затянулся так глубоко, будто в этом было его спасение.

— В Трухильо, — сказал я. — Дотянем?

— Это еще двести двадцать или тридцать километров.

Он вгляделся в показания индикатора уровня топлива.

— Должно хватить.

Чимботе оказался жутким городом, повсюду мусор и воняет чертовым жиром. Миля за милей нищенские современные глинобитные жилища, либо полуразрушенные, либо заново отстраивающиеся.

Я сменил Уорда за рулем, и мы заблудились в расползшемся по склонам холма городе из почерневшего самана. Ржавое железо, картон, бумага и песок беспрерывно колыхались налетавшим с океана ветром. Мы нашли одинокую бензоколонку и подняли ее хозяина с лежанки из тряпья в его лачуге, сооруженной из жести и ящиков, скрипящей и гремящей под судорожными порывами ветра. Цеха для выпаривания рыбьего жира, халупы рабочих, рыбацкие лодки у пристани, грузовики и танкеры, все такое же грязное, как и весь остальной город, и только центральная площадь с отелем и цветником имела респектабельный облик, но и тут стояла всепроникающая вонь, а между убогих жилищ в грязном песке рылись пеликаны.

Стало светать, когда мы доехали до Трухильо, единственного города на нашем пути после Лимы, имеющего приличный вид. Тут был хороший отель, но, когда я притормозил у его входа, предлагая в нем остановиться, Уорд замотал головой, что-то бормоча про то, что у нас впереди еще двести миль и перевал через прибрежную гряду Анд.

— К чему такая спешка? — спросил я его.

— Из-за Айрис, — проворчал он.

К тому времени меня уже одолевала усталость. Мы оба устали.

— Черт возьми, почему мы не можем остановиться здесьи хоть немного поспать?

Кроме того, думаю, смена часовых поясов добавляла нам мучений. Он сел прямо и, протерев глаза, уставился на окутанное туманом серое каменное здание.

— Поехали, — сказал он. — Бензин у нас есть. Нет смысла теперь задерживаться.

Но я уже был на пределе.

— Я остаюсь здесь, — сказал я ему и заглушил двигатель.

Открыв дверь, я уже вылезал из машины, когда он остановил меня, железной хваткой сомкнув пальцы левой руки на моем предплечье.

— Закройте дверь!

Он уставился на меня жестким взглядом.

— В чем дело? Вы еще не проехали и сотню миль. Заводите мотор.

— Я остаюсь здесь, — упрямо и даже раздраженно повторил я.

Не знаю, было ли дело в тумане, нависшем тяжелым удушающим одеялом, в странности и утомительности непрерывной езды по побережью в течение всей ночи, но я вдруг испытал страх. Страх перед этой страной, страх перед Уордом. В основном перед ним. Пожалуй, именно тогда, когда его пальцы словно когти впились в мою руку, я осознал, насколько опасен этот человек.

Я отвернулся, не в силах больше выносить ледяной взгляд этих блестящих в свете приборной панели глаз. Он разжал пальцы.

— Хорошо, Пит, — сказал он тихим, почти спокойным голосом. — Уезжайте.

Он издал звук, отдаленно напоминающий смех.

— Паспорт с вами?

Я кивнул, и он прибавил:

— Отлично! Но вам будут нужны деньги. Довольно много денег, чтобы вернуться в Англию, если вы туда собираетесь.

Он дал мне осмыслить сказанное им, и в машине воцарилось длительное гнетущее молчание. Он потянулся за картой.

— Пакасмайо, — негромко сказал он. — Нет, Сан-Педро-де-Льок. До него около восьмидесяти миль. Дорога на Кахамарку отходит от Панамериканского шоссе в миле или около того, за Сан-Хосе.

Взглянув на меня, он кивнул:

— Там я вас сменю.

Положив карту на полку перед собой, он откинулся назад.

— А теперь, черт побери, поехали!

Я медленно потянулся, чтобы закрыть свою дверь. Выбора у меня не оставалось. Наверное, я мог бы позвонить в британское консульство в Лиме, но я был слишком утомлен, и физически, и душевно, особенно душевно, чтобы преодолевать все неизбежные сложности. Мы уже должны были доехать до перевала и направиться к гасиенде «Лусинда», а были только в Трухильо, и туман стал таким густым, как никогда раньше.

Я еще раз бросил взгляд на отель, думая об удовольствии улечься в нормальную постель, о мягкой кровати. Затем я завел двигатель и поехал назад, туда, где видел указатель на Панамериканское шоссе.

Полагаю, мы попали в тот метеорологический ад, который называется инверсией[128]. Нас донимала высокая влажность и температура, затормаживая ум и выжимая пот изо всех пор. Я не увидел руин обнесенного стенами огромного древнего города Чан-Чан, лишь туман и дождь, проблески света фар встречного транспорта и беспрерывное мелькание «дворников» перед глазами. Я испытывал необычное чувство, будто путешествую назад во времени, прокладывая себе путь в мир инков и народа Чиму, в мир великих империй, построивших дороги, землебитные храмы и крепости на побережье, а в Андах из тесанных камней, соединенных «ласточкиным хвостом», чтобы противостоять землетрясениям.

В конце концов дождь прекратился. Плантации сахарного тростника простирались на многие мили, перемежающиеся милями пустынных равнин, и все это сквозь туманную дымку казалось каким-то нереальным. В устьях впадающих в Тихий океан рек оазисами среди прибрежных песков зеленели рисовые поля. На несколько минут солнце проглянуло справа от меня сквозь туман — красный шар, едва приподнявшийся над горами. Затем туман, еще плотнее, чем прежде, снова его скрыл.

Уорд зашевелился и заспанным голосом спросил меня, который час. Сейчас он не играл никаких ролей, не жонглировал акцентами. Он еще не вполне пришел в сознание, чтобы изображать кого-то, кроме себя самого. Взглянув на часы, я обнаружил, что забыл их перевести, и сказал ему время, которое показывал цифровой дисплей внизу приборной доски. Было 8:07. Тогда, более для того, чтобы услышать собственный голос, чем оттого, что был в этом уверен, я сказал:

— Мы, наверное, будем в Кахамарке часов в десять-одиннадцать.

Уорд фыркнул.

— Это если нам повезет. Все зависит от того, какие погодные условия будут, когда мы начнем подниматься к перевалу.

Достав сигарету, он закурил.

— Курить хотите?

Он, похоже, уже забыл, что я собирался уйти от него пятьдесят километров или около того назад.

Я покачал головой. Туман был теперь густой, как морской, влажность столь высока, что пот капал у меня со лба, когда я наклонялся вперед. Я напрягал зрение, вглядываясь в молочную пелену. Я снова включил стеклоочистители, и теперь пришлось ехать на скорости меньше тридцати километров в час. Никто из нас больше не заговаривал, Уорд курил в молчании и, докурив сигарету, похоже, снова уснул. Под мерный шум двигателя я время от времени отводил взгляд от туманной дороги, чтобы украдкой взглянуть ему в лицо. Сейчас я знал о нем не больше, чем в первую нашу встречу, если не считать того, что он мне рассказал во время полета из Мехико. Но каким бы необычным ни было то, что я от него услышал, это обрисовывало его характер лишь в общих чертах. Его подлинного содержания, того, что им двигало, я по-прежнему совсем не знал.

Трудно объяснить состояние моего сознания тогда. Страх, настоящий страх, такой, какой я испытал в жизни только один раз. И это случилось, как ни странно, не во время кругосветной регаты, а на моей собственной маленькой яхте, в знакомых водах недалеко от Блейкни. Я шел за группой тюленей в яркий солнечный день и, раздевшись до пояса, фотографировал. Приемника для морской УКВ-связи у меня тогда не было, только обычный транзистор, и я был так увлечен, что пропустил прогноз погоды.

Неожиданно подул сильный ветер с востока, и меня окутала холодная мгла, как это бывает в Северном море. В это время я был напротив Клэя, поэтому спустил парус и направился домой. Мне не было видно церкви ни в Келлинге, ни в Солтхаусе, вообще ничего, указывающего, где берег, и я в конце концов оказался над подводной грядой, что носит название Блэйкни Оверфоллз, с ветром против отлива и почти нулевой видимостью.

То был единственный раз в жизни, когда я испугался по-настоящему. Как и большинство из моего поколения, я не знал на собственном опыте, что такое война, меня не преследовал страх, как старшее поколение. Я имею в виду, в частности, моего двоюродного деда Джорджа и его рассказы об обгоревших людях, которых вытаскивали из воды, о внезапных взрывах, от которых очередное тихоходное транспортное судно шло ко дну. О том, как никто не останавливался для поисков оставшихся в живых, об ужасе перед подводными лодками, один за одним уничтожавшими корабли, пока не остался лишь тот, на котором находился дед.

Он служил артиллеристом на трех разных торговых судах, сначала в атлантических конвоях, затем в рейсах в Мурманск. Дважды его торпедировали, но каждый раз его в конце концов вытаскивали из воды. Потом арктический конвой PQ-17, когда эсминцы были отозваны и транспортам было приказано рассеяться…

Теперь его уже нет в живых, но я никогда не забуду его описания того, что он пережил, когда из Норвегии на них налетели германские бомбардировщики, уничтожая один за одним рассеявшиеся транспорты, свист падающих бомб и холод, постоянный холод. Холод и страх. «Он калечит еще до того, как в тебя попадут». И все это он нам неторопливо рассказывал своим лишенным эмоций норфолкским голосом.

Возможно, у меня чрезмерно разыгралось воображение, но погода, Гомес, предстоящий перевал, все в моем сознании исказилось и разрослось до гигантских размеров. Особенно Гомес. Ángel de Muerte. К тому времени, когда мы миновали Сан-Педро-де-Льок и подъехали к повороту на Кахамарку за Сан-Хосе, этот человек в моей голове уже принял облик какого-то монстра. Я не поверил в то объяснение его прозвища, которое привел Родригес. Не назовут человека «ангелом смерти» только за то, что он приказал своим подчиненным сражаться до последнего. Для этого должна быть иная, более кровавая причина.

Когда я свернул направо и поехал на восток к Андам, Уорд все еще спал. В белом тумане зеленели рисовые поля, кактусы, иногда встречались деревья, все несло на себе печать потусторонней призрачности, что вполне соответствовало моему настроению и усугубляло мой возрастающий страх перед тем, что меня ожидало впереди, за горами, которые мне не были видны. Иногда солнце почти пробивалось сквозь туман, и я ехал и все ждал, когда наконец увижу горную цепь, а мой ум беспрестанно искал хоть какое-нибудь объяснение загадочного поведения Айрис Сандерби. Наверное, именно тогда я попытался осмыслить ее запутанную родственную связь с Гомесом, но разобраться в ней для меня было сложно. Он был сыном женщины, которая была певицей в ночном клубе и недолго состояла в браке с Хуаном Гомесом, и это все, что мой утомленный ум был в состоянии уяснить. Это и то, что он был и ее отцом тоже. Он владел большим универсальным магазином, который сгорел, а потом он повесился.

Так зачем же она очертя голову бросилась на север из Лимы к этому своему сводному брату? Зачем? Зачем? Действительно ли он собирается отправиться вместе с нами в качестве штурмана? Зима в Антарктике, ломающийся паковый лед, возвышающиеся над нами, продирающимися во льдах, айсберги, и этот призрачный корабль, замеченный испуганным гляциологом…

— Осторожнее!

Оклик Уорда выбил меня из задумчивости, и я ударил педаль тормоза. Из непроглядной пелены тумана возникла фигура человека, стоящего посреди дороги спиной к нам.

Я едва успел затормозить, но он даже тогда не обернулся, а так и продолжал стоять там неподвижно, глядя прямо вперед на дорогу. В салон нашего авто проник рев непрерывно движущейся массы воды.

Дорога уходила прямо вперед, пока не исчезала в тумане, правда, под ногами стоявшего там человека зиял провал метров в пятьдесят или около того шириной, через который несся бурый поток, настолько высоко и быстро, что его волны почти доставали до обломанного с краю слоя гравия.

Сам этот человек был малого роста, с его плеч свисало коричневое с красным пончо, а на его маленькую круглую голову с черными блестящими волосами была плотно нахлобучена широкополая шляпа коричневого фетра. Он не обратил на нас никакого внимания, продолжая стоять и глазеть на бурлящий поток мутной воды, едва не заливающей его сандалии, словно очарованный происходящим.

— Он созерцает своего бога, — прошептал мне Уорд.

Я спросил его, что он имеет в виду, и он сказал раздраженно:

— Слушайте, не старайтесь казаться глупее, чем вы есть. Он видит нечто, превышающее его способность осмыслить. И я тоже, — прибавил он и, хлопая меня по спине, выбрался из машины.

— Buenos días[129].

Ему пришлось дважды повторить свое приветствие, прежде чем индеец очнулся от своей медитативной задумчивости и обернулся к нам.

— Buenos dias, señores.

У него было круглое, с широкими скулами и длинным прямым носом лицо, а его темные глаза смотрели на нас лишенным выражения взглядом. Вообще все его лицо не выражало ничего, и лишь его рот, широкий и толстогубый, находился в постоянном движении, будто он собирался что-то сказать, но так ничего и не говорил.

Поздоровавшись с нами, он так и стоял там, глядя на нас абсолютно без всякого интереса и любопытства.

— Что это за река? — спросил я Уорда.

— Откуда, черт возьми, я могу знать?

— У вас карта, а я был за рулем, как вы знаете.

Я слышал, как он стал расспрашивать индейца, пока я полез в машину за картой, которую Уорд оставил на своем сиденье. Прозвучало слово «Хекетепеке», и, действительно, я нашел его на карте, дивясь такому названию.

— Да, она и есть. Этот бешеный поток бежит вдоль дороги весь путь до перевала.

— Именно так. Поэтому там ущелье.

Он снова повернулся к индейцу и стал задавать вопросы по-испански, но так ничего и не добился. Мужчина стоял и бессмысленно на него глядел.

— Если вы хотите узнать, благополучно ли добралась миссис Сандерби до Кахамарки, почему вы не позвоните Гомесу?

Ему следовало это сделать с самого начала, вместо того чтобы тащиться по Панамериканскому шоссе по ночам и в условиях плохой видимости.

— У вас есть номер его телефона?

— Нет.

Тогда я предложил вернуться в отель в Трухильо, узнать его номер и оттуда ему позвонить.

— Зачем?

Зачем? Я уставился на него, гадая, что творится в его хитроумной голове, каковы истинные причины его стремления гнать машину на север, вместо того чтобы хорошо выспаться ночью и днем двигаться дальше. Индеец отвернулся, не обращая внимания на его расспросы, и снова стал глядеть на бурные воды реки с таким странным названием. Поднялся ветер, и сквозь рваные прорехи в пелене тумана стали смутно просматриваться очертания гор.

— Если вы беспокоитесь насчет Айрис Сандерби, то, несомненно, быстрее всего…

Вдруг Уорд резко обернулся на шум приближающегося авто. Призрачный силуэт, похожий на «Лэнд Ровер», вынырнув из тумана, оказался японским полноприводным внедорожником наподобие нашего. Внутри него сидели двое. Женщина за рулем остановилась рядом с нашим «Лэнд Крузэром», сдержанно нам кивнула, выходя из машины, и забросала индейца вопросами на смеси испанского с каким-то гортанным языком, который я принял за кечуа.

В этом окружении она являла собой поразительное зрелище, поскольку ее дорожный наряд был безукоризненным: чуть ли не белые брюки и ботинки, начищенные до такого блеска, что в них отражалась бурлящая вода. Но мое внимание приковало к себе ее лицо. Необычное, невероятно красивое лицо, широкий, сильно накрашенный рот, нос с изящно очерченными арками ноздрей, черные, словно две тонкие линии, нарисованные карандашом, брови. И на ней была широкая шляпа с прямыми полями.

Ее манера держаться, осанка, все в ней свидетельствовало о ее благородном происхождении. Я не мог удержаться от сравнения ее с породистой скаковой лошадью, и, когда Уорд принялся задавать ей вопросы, она стала отвечать ему с такой надменностью и снисхождением, что он побелел, и, я готов поклясться, он бы разыграл перед ней парня из трущоб Горбалза и изрядно сдобрил бы свою речь матерщиной, если бы достаточно владел испанским. Она произнесла слово «Чепен» несколько раз, как будто говорила с туповатым слугой, кроме него еще «Толамбо», гасиенда «Толамбо», и сделала кругообразный жест рукой, в конце его указав пальцем на дорогу впереди и зазубренные вершины гор, парящие в прорехах туманной завесы.

Она что-то сказала своему спутнику, смуглому коренастому малому, который, засунув руки в карманы куртки, хмуро глядел на бушующий поток. Он кивнул, и они оба вернулись к своему автомобилю, индеец проворно залез на заднее сиденье. Прежде чем сесть на водительское место, женщина остановилась и обратилась к Уорду на почти безупречном английском:

— Думаю, это страшная глупость, но, если вы намерены пробираться дальше, советую вам поговорить с Альберто Фернандесом, когда вы попадете в Толамбо. Он там управляющий. Он, возможно, сможет вам подсказать, в каком состоянии дорога впереди.

Неожиданно она улыбнулась, одарив нас проблеском тепла.

— Удачи, señor!

— Еще один вопрос, — поспешно сказал Уорд. — В Кахамарке живет человек по фамилии Гомес. В гасиенде «Лусинда».

Ее лицо стало каменным, и он смущенно запнулся.

— Вы его знаете? — спросил он наконец.

— Я слыхала о нем.

Она влезла в машину и захлопнула дверь, и рокот стартера заглушил следующий вопрос Уорда. Он смотрел, как она сдала назад, затем развернулась и уехала. Серая пелена тумана разом скрыла их автомобиль.

— Вот стерва, — проворчал он. — «Я слыхала о нем».

Уорд передразнил ее английское произношение.

— Что она имела в виду, как вы думаете?

После этого он сел за руль и на бешеной скорости погнал назад в Сан-Хосе, где повернул направо на Панамериканское шоссе.

— Чепен, — сказал он. — Сколько до него?

— Так вы, значит, едете дальше?

— Разумеется, я еду дальше. Я не для того заехал в такую даль, чтобы теперь поджать хвост… Сколько до Чепена?

— Я не знаю, — сказал я, придумывая, что я могу сделать, чтобы остановить его.

— Ну так посмотрите по карте, старина.

Это казалось такой безнадежной затеей, туман стал еще плотнее, чем раньше. Не видно ни гор, ни проблеска солнца, а где-то там слева от нас невидимый Тихий океан.

— Посмотрите карту, черт вас побери!

— Ладно, — сказал я сдавленным от злости голосом.

Достав карту с полки перед собой, я развернул ее на коленях. Чепен. Мы ехали по шоссе на север, и я его сразу нашел.

— Это следующий город.

— Далеко?

Я сказал ему, что пытаюсь определить.

— Около тридцати километров, думаю. Тут есть узкая дорога, идущая к горам через Сан-Мигель и Льята в Уальгайос, там поворот на Кахамарку, — прибавил я. — Так намного дальше, но река там не нарисована, и разумнее, пожалуй…

— Нет, мы поедем тем путем, что посоветовала эта дама. Она здесь живет и знает местность.

Дальше он вел молча, и я уснул и спал до тех пор, пока ухабы на дороге не заставили меня открыть глаза. Мы пробирались между посадками сахарного тростника, стоявшего бледно-желтыми стенами по обе стороны дороги.

— Где мы? — пробормотал я.

— В Толамбо, — ответил он. — Простите, что нарушил ваш безмятежный сон.

Мои веки отяжелели от усталости, и, несмотря на тряску, я, видимо, снова заснул, так как неожиданно наступила тишина. Мы стояли, слышны были лишь голоса — Уорд разговаривал с высоким смуглым человеком, одетым в джинсовый комбинезон и сомбреро. Узкоколейная железная дорога уходила вдаль среди поля срубленного сахарного тростника, в отдалении стоял маленький паровоз, пыхтя дымом, и бригада работников загружала прицепленные к нему вагоны. Они говорили по-испански, а я еще не вполне проснулся.

— Adiós[130].

— Adiós, señor.

Мы поехали дальше, солнце разгоняло туман.

— Он сказал, какая дорога на перевале?

Ответ Уорда утонул в шуме двигателя, а когда я снова открыл глаза, мы пробирались по берегу чего-то похожего на старинный канал инков. Солнце жгло немилосердно, кожа моей руки начала обгорать. Слева вдали зловещие черные тучи громоздились над горами, смутно видимыми сквозь дымку испарений.

— Когда мы снова выедем на дорогу?

— Скоро.

Уорд глянул на приборы.

— Еще километр, если верить бригадиру из Толамбо.

Он держал дергающееся рулевое колесо протезом, нащупывая под приборной панелью пачку сигарет.

— Так что там с перевалом?

— Он считает, что там может быть слегка peligroso[131]. Никто там в последние двадцать четыре часа не проезжал, а телефонная связь с Чилете, это последняя деревня перед перевалом, прервана. Как и железнодорожное сообщение, разумеется.

— А Кахамарка?

— Он звонил в Кахамарку вчера.

Вокруг нас все потемнело — утесы, желтая земля, участки яркой зелени в долине, блестящие от росы, старинный оросительный канал, наполовину заполненный бурой стоячей водой. Грохот прокатился над горами, зазубренные стрелы молнии рассекли черные клубы туч.

— Думаю, нам лучше вернуться.

Он ничего не ответил, прикуривая одной рукой сигарету, а я не стал настаивать. Я был слишком утомлен, лишь смутно осознавая, как мы покинули береговой вал канала и по крутому грунтовому склону съехали на изумрудную зелень равнины.

В конце концов мы взобрались на насыпь и снова очутились на дороге, плавная езда по которой дала заснуть мне так крепко, что я не видел шлагбаума на железнодорожном переезде, не слышал даже, как Уорду говорили, что Хекетепеке размыл насыпь недалеко впереди. Лишь дикая тряска нашего автомобиля на шпалах окончательно пробудила меня с осознанием того, что Уорд свернул с дороги на железнодорожное полотно и теперь направляется по нему к зияющему жерлу туннеля.

Я выпрямился, сонливость с меня как рукой сняло.

— Какого черта!

— Река снова размыла дорогу. Мне сказали, что мы увидим провал, когда переедем мост.

— Мост?

— Да, там, сразу за туннелем, балочный мост.

— Кто-нибудь еще ездил этим путем сегодня?

— Нет.

Я уставился на него, на силуэт его сосредоточенного профиля с большим орлиным носом и твердой линией подбородка.

— Вы с ума сошли, — сказал я.

Он кивнул, улыбаясь:

— Возможно, но сейчас, я думаю, ветер дует с юга.

— И как прикажете это понимать?

Въезд в туннель стремительно надвигался, увеличиваясь, пока наконец его каменная арка не наползла на нас сверху, подобно разверстой пасти окаменевшего чудовища.

— Это Гамлет. «Я безумен только при норд-норд-весте, когда ветер с юга…» По большей части, имея со мной дело, вы убедитесь, что ветер дует с юга.

Струи капающей сверху воды упали на капот, как только нас поглотила темнота туннеля. Гул двигателя многократно усилился, и меня объяло чувство безысходности, когда нас обступили каменные стены. Мы словно очутились в штольне шахты, и меня вез в недра земли человек, который явно не упускал ни единого случая подвергнуть наши жизни смертельной опасности без всякой на то причины. Я подумал о море Уэдделла, о льдах, о корабле-призраке, том «Летучем голландце», представляя, какие трения возникнут между нами в тесном замкнутом пространстве небольшого судна. Боже мой! Я взвесил шансы выйти из этой затеи живым с этим безумцем во главе всего предприятия… Это сумасшествие. Чистое сумасшествие.

Шум двигателя возвращался к нам, отражаясь от невидимых в темноте стен, капли воды барабанили по крыше у меня над головой. Уорд включил фары, мельком взглянув на меня со сдержанной улыбкой.

— Вам следует изменить свое отношение на позитивное. Я наслаждаюсь подобными вещами. Люблю волнение, когда жизнь неожиданно подталкивает к двери, за которой неизвестность.

Он кивнул головой на показавшийся впереди свет, очерченный сверху изогнутой линией арки.

— Тьма навсегда только тогда, когда ты умер.

Уорд переключил фары на ближний свет, и далекий конец туннеля, казалось, рванулся нам навстречу, дергаясь вверх-вниз из-за прыгающих на шпалах колес нашего джипа.

Потом мы вынырнули из тьмы и прямо перед собой увидели бурые пенящиеся, доходящие почти до уровня моста воды глубокой и очень быстрой реки Хекетепеке, несущиеся по ущелью. Звук наших колес сменился глухим хлопаньем о деревянные шпалы, когда мы поехали по мосту. Но этот чертов идиот вдруг остановился в самой его середине.

— В чем дело?

— Ни в чем.

Он заглушил двигатель.

— Просто восхитимся зрелищем.

Открыв люк в крыше, он поднялся на ноги. Шум реки превратился в рев. Кроме того, в ущелье дул сильный ветер, завывая в фермах моста и сотрясая всю конструкцию. Показалось солнце и снова спряталось. В грозовых тучах, заволакивающих долину, прогремело.

Мне все это не нравилось. Уже дважды дорога оказывалась перекрытой, а мы еще даже не начали подъем к перевалу. Было слышно, как вода с грохотом перекатывает валуны в русле реки, а раскаты грома напоминали пушечную канонаду.

Уорд опустился на сиденье и захлопнул люк.

— Вы повернете назад, правда?

— Нет, конечно.

Затем, снова запустив двигатель, он обернулся ко мне и сказал:

— Если вас пугает гроза в Андах, то как же вы себя поведете, когда мы отправимся к паковым льдам с подгоняющим нас в спину антарктическим шквальным ветром?

Секунду он очень пристально на меня смотрел.

— Подумайте об этом, приятель.

Потом, широко улыбаясь, он добавил более дружелюбным тоном:

— В экспедициях вроде той, к которой мы готовимся, нет места малодушию.

Он взялся за рычаг переключения передач, и мы медленно поехали с моста.

Сна не было теперь ни в одном глазу, и я, откинувшись на спинку, проклинал этого человека за то, что он так язвительно меня устыдил. Но у меня по крайней мере хватило ума промолчать, и уже вскоре у нас появилась возможность съехать с железнодорожных путей и вернуться на дорогу. Это была грунтовка, но, несмотря на лужи, ехать по ней было хорошо. Как будто по ней прошел грейдер, перед тем как на Анды пролились дожди с Амазонки.

— Прошлой ночью два индейца приехали на пикапе из Чилете.

Я ничего на это не сказал, хотя, судя по его тону, он ожидал от меня какого-то ответа.

— Они доехали до железнодорожного переезда с той стороны туннеля, поговорили там с дежурным на станции и повернули назад. Это было до того, как размыло дорогу. Они рассказали, что в Чилете дела плохи, несколько домов уже смыло в реку.

Он обернулся ко мне, явно раздраженный моим молчанием:

— Ну скажите что-нибудь. Не сидите так, надувшись.

— Я устал, — сказал я. — И я не вижу никакого смысла в том, чтобы продолжать лезть в это дерьмо. — Я кивнул в сторону черной тучи, накрывшей всю долину, за исключением нижней части склонов гор. — Не говоря уже о грозе, мы не знаем, в каком состоянии дорога, насколько плохой она будет, когда мы доберемся до перевала.

— Дорога меня не беспокоит. А вот те двое — да.

Теперь мы поднимались в гору, по низу склона горы были разбросаны небольшие делянки рисовых посадок. Мы проехали Тембладеру — россыпь прижавшихся к склону горы домов.

— Они знают о нас, знают, на чем мы едем, и они велели смотрителю на том переезде сказать нам, что дорога на перевале свободна, что там все о’кей.

— Зачем?

Бессмысленность всего услышанного породила этот мой вопрос.

— Зачем им это все нужно? Откуда они узнали о нас?

— Из Лимы, по телефону от нашего друга. Они оба из Чимботе.

Это тот грязный, провонявший рыбьим жиром городок, где я сел за руль.

— Тем более, значит, нам следует повернуть назад.

Он хмыкнул.

— Тем более, значит, нам нужно ехать вперед. Хотел бы я немного поболтать с ними, — прибавил он. — Кое-что о них узнать. Возьмите пачку книг с заднего сиденья и распечатайте, пожалуйста. Нож в кармане моей куртки.

Это был нож-«выкидушка» с острым как бритва лезвием. Я разрезал картонную упаковку в том месте, где она была скреплена липкой лентой. Внутри оказалось три толстых тома Марка Твена, перевязанных золотой тесьмой, и визитка «Librería Universal», на которой зелеными чернилами было написано «primero edición»[132].

— Как вообще это попало в Перу?

Он глянул на меня искоса, улыбаясь.

— Я же вам говорил, что во время поездок есть смысл своей профессией указывать букинистику.

— Первые издания Марка Твена! Они, должно быть, немало стоят там, в Америке.

Но что он собирался делать с ними в этой полунищей стране?

— Разрежьте тесьму и разъедините их. Это не совсем то, чем может показаться на первый взгляд.

Мне не пришлось их разъединять. Как только я разрезал ленту, нижний том упал мне на колени. Его внутренняя часть представляла собой пластмассовую форму, в которой, тускло блестя металлом, плотно лежал пистолет. Чтобы отделить верхний том от среднего, пришлось приложить усилие. В нем содержались три запасные обоймы, а кроме того, очень легкая пластиковая подмышечная кобура. Уорд глянул в зеркало заднего вида, потом посмотрел назад, обернувшись, и наконец остановился посреди дороги.

— Вам придется мне помочь.

Он вылез из машины, оставив двигатель включенным. Я продолжал сидеть с ошарашенным видом, не двигаясь. Он уже снимал куртку.

— Эй, ну вы пошевеливайтесь, дружище. А тут сыро, однако.

Оставшись в одной рубахе, он наклонился и посмотрел на меня.

— Ну, давайте, черт возьми, вылезайте!

Я глянул на него, чувствуя, что уже дошел до крайней точки.

— Если вы хотите поиграть в казаки-разбойники, — сказал я, тщательно подбирая слова, — вам придется это делать без меня.

Протянув руку, он вырвал у меня маленький моток пластиковых ремешков, а я сидел и молча наблюдал, как он стал вставлять ремешки на свои места на компактной кобуре и пристраивать ее у себя под мышкой. Это не сразу у него получилось, но в конце концов он управился и протянул свой протез за пистолетом.

Мне бы следовало послать его к черту. Мне бы следовало швырнуть оружие в открытую дверь, чтобы оно полетело вниз по склону горы, на которую мы взбирались по дороге. Но я отдал его ему. Не знаю почему. Высоко в небе над нами загрохотал гром, на нас надвигались тучи, по долине тянулись клочья тумана.

Он снова надел куртку, и пистолет под ней был совершенно незаметен, даже когда он полез в машину и мы двинулись дальше вверх с мелькающими туда-сюда перед глазами «дворниками».

— Холодает.

Я не отозвался.

— На какой мы уже высоте, как думаете? Тысяча футов есть?

Он пытался успокоить меня, заставить поверить, что все в порядке, что нет ничего необычного в том, что здесь, в Перу, у человека под мышкой пистолет. «На всякий случай». Это я мог бы сказать за него. Но на случай чего?

— Вы собираетесь им воспользоваться?

Мой голос прозвучал сдавленно, слова будто кто-то насильно из меня вытаскивал. Чуть помолчав, он негромко сказал:

— Если только придется.

— Что вы подразумеваете под «придется»?

— Узнаем, когда придет время. Давайте оставим это, хорошо?

Дальше он вел молча, и я закрыл глаза, делая вид, что сплю, клевал носом, но все время мое сознание пыталось проникнуть в будущее, увидеть, как все сложится на корабле. В том, что он употребит оружие, если «придется», я ничуть не сомневался. Но почему он счел, что оружие ему понадобится? Что заставило его им обзавестись? И то, как ему его доставили, в аккуратной, безобидной с виду бандероли. Кто-то добыл этот пистолет. Следуя его инструкциям? Кто-то, невзирая на существенные расходы и сложности, приобрел книги, сделал из них футляр, затем доставил их в пункт проката автомобилей перед самой посадкой нашего самолета. Все это требовало серьезной организации, но кто ее осуществил? Кто за этим стоит — правительство, мафия, наркоторговцы? Кокаин? Причастен ли он к контрабанде наркотиков?

Мы не заметили приближения к Чилете, пока вдруг не оказались меж серых призрачных домов. Дорога здесь была изрезана колеями и очень раскисшая. Шум бегущей воды, когда Уорд опустил стекло, превратился в рев, перекрывающий все остальные звуки.

Он остановился, и мы сквозь серую туманную дымку увидели центр поселения, где старый каменный мост и несколько домов снесло в реку. Небольшая группа людей собралась у напоминающего кафе здания. Среди них были индейцы, с мрачными лицами они спорили ввиду разрухи в их деревне.

— Они, наверное, знают, проезжал ли кто-нибудь сегодня по дороге.

Уорд вылез из машины и пошел к ним по раскисшей дороге. Я остался у автомобиля, раздумывая, что предпринять. Впрочем, ответ мне был известен. Ничего поделать я не мог и, осознавая это, мучился от собственной беспомощности.

Возможно, дело было еще и в этой деревне. Чем-то эта Чилете и отвратительное утро с моросящим дождем и туманом производили на меня крайне гнетущее воздействие. Это было последнее поселение перед перевалом, и каждое жилище в нем блестело от сырости, будто вся деревня была обречена быть затопленной и унесенной рекой. Я не только чувствовал себя жалким, но еще испытывал безотчетный страх, как будто перевал впереди нас олицетворял собой нечто ужасающее, наподобие врат в царство мертвых.

— Двое из них приехали оттуда вчера вечером, — сказал вернувшийся Уорд, забираясь на водительское сиденье. — Говорят, что через пять-шесть миль по новой дороге отсюда завал из грунта и камней.

Он завел мотор.

— Но по старой дороге все еще можно проехать. Там на перекрестке оставлены знаки из камней.

— И кто были эти двое? Те же индейцы, что говорили со смотрителем на железнодорожном переезде?

— Думаю, они. Местные их никогда раньше не видели. Они решили, что те, должно быть, дорожные работники из региона Кахамарка.

Полуразрушенный Чилете исчез из виду почти мгновенно, проглоченный туманом, как только мы выехали на широкую, недавно выровненную дорогу, к которой подступили стены ущелья.

— Сколько до перевала? — спросил я, но он не ответил, вглядываясь в серую пустоту, где дорога, сделав резкий поворот, петлями круто пошла вверх и вскоре прижалась к обрыву в две тысячи футов, а внизу время от времени сквозь рваные просветы в облаке проглядывала река.

Так продолжалось до перекрестка, где новая дорога резко ушла вправо, перегороженная поперек рядом камней. То были небольшие камни, лишь как предупреждение. Старая дорога уходила прямо вперед вдоль склона ущелья. Что касается качества самой дороги и, пожалуй, ее ширины, выбирать особенно не приходилось. Уорд задержался, на секунду приподняв ногу с педали газа, затем двинулся прямо вперед.

— Эта дорога короче, — сказал он. — По крайней мере, так мне сказали.

— Но хуже, — проворчал я. — Сколько нам придется по ней ехать, до того как вернемся на хорошую?

Теперь река внизу чаще выглядывала сквозь прорехи в клубящемся тумане облака. С полдюжины попугаев изумрудно-зеленой стрелой пролетели над нашим капотом и скрылись в сумрачной мгле впереди. Сверкнула молния, за которой почти сразу же раздался звонкий треск грома.

— Что будем делать, если эта дорога окажется заваленной?

Ничего не ответив, он вскоре притормозил перед поворотом направо. Он подался вперед, стиснув руль искусственными пальцами. Поворот он проехал медленно, включив полный привод. Дорога здесь стала гораздо уже, внешний ее край обсыпался. После поворота она снова расширилась достаточно, чтобы могли разъехаться две машины, но впереди показалось устье поперечного ущелья, по которому мчался поток воды, разливаясь на дороге. Уорд нажал на тормоз, остановив авто, и сидел так с тихо ворчащим двигателем. Обтерев лицо концом яркого платка, что был у него на шее, он смотрел на возникшую впереди преграду.

— Знаете, чего мне сейчас хочется? Хорошую пинту холодного саутуолдского пива.

— «Эднемз»?

— Точно. Из ваших краев, один из лучших горьких сортов…

Его речь оборвал совсем близко грянувший раскат. Но то был не гром, а что-то другое, больше похожее на взрыв, и, прежде чем его эхо затихло вдали, раздался гул, быстро разрастающийся до оглушительного грохота. В то же мгновение Уорд разогнал двигатель и молниеносным движением воткнул передачу. Джип рванулся вперед, и сразу же за нашей спиной сверху на дорогу посыпались первые камни.

Наклонившись вперед, я видел это в боковое зеркало — поворот, который мы только что проехали, исчез под огромной лавиной камней и грунта, перекатывающейся через край и исчезающей в туманной бездне внизу.

— Боже мой!

Мой голос почти заглушил грохот оползня и рокот нашего двигателя. Я перевел взгляд вдаль, где был виден свободный и неповрежденный отрезок дороги до следующего изгиба выше по склону ущелья. Если мы сможем пробраться через поток воды к повороту впереди…

— В чем дело?

Уорд нажал на тормоз.

— Садитесь за руль. Встретимся с той стороны поворота, если вы его одолеете.

В мгновение ока он выскочил из машины, карабкаясь вверх по крутому склону сбоку дороги. Над ним вдоль склона горы было некое подобие тропинки.

— В чем дело? — снова спросил я, стараясь перекричать глухой грохот и шум воды. — Куда вы собрались?

В ответ он только махнул рукой, жестом веля мне ехать вперед. Он взбирался вверх, как горный козел, двигаясь с поразительным проворством. А потом я потерял его из виду за валунами и небольшими деревцами, за которыми начинался водный поток.

К этому времени грохот оползня затих, лишь его эхо еще носилось по ущелью, и, когда я пересел на водительское кресло и глянул назад, дороги позади нас уже не существовало. Там, где перед этим был поворот, теперь блестело нагромождение мокрого грунта с камнями. Я глянул вперед, откуда низвергался поток воды. Уорда нигде не было видно. Он исчез, оставив меня гадать, что, черт возьми, он задумал. Теперь я остался один на один с этим поворотом и дорогой, частично размытой льющейся на нее из бокового ущелья водой.

Тут был мост или, возможно, водопропускная труба под дорогой. Мне даже было видно часть каменной кладки, хотя в основном она скрылась под водой. Удостоверившись, что включен полный привод, я отпустил тормоз и двинулся вперед. Нет смысла оттягивать. В любую секунду дорогу могло смыть водой окончательно.

Подъехав к повороту, я обнаружил, что частично он уже разрушен. Рев льющейся из расщелины воды оглушил меня, когда я медленно повел «тойоту» в поворот. Его угол составлял почти сто восемьдесят градусов с очень малым радиусом. Дренажную трубу заткнул камень и обломки дерева, поэтому весь вытекающий из ущелья бурлящий поток воды выливался на дорогу и, перекатившись через край, исчезал, где-то внизу сливаясь с руслом Хекепетеке. Места, чтобы протиснуться между корнями дерева и краем, оставалось в обрез.

Я продвинулся еще чуть вперед. Как лучше тут проехать, медленно или быстро? Насколько тут глубоко? Может, поток настолько мощный, что сбросит машину с дороги? Чем ближе я к нему подбирался, тем более глубоким он мне казался. Какая там дорога под водой? Продержится ли покрытие полминуты, или сколько мне понадобится, чтобы проехать? Как назло, у этой чертовой машины руль был слева, так что я был с той стороны, что была обращена к пропасти.

Я все никак не мог решиться, и в это время большой камень с внешнего края дороги вдруг стронулся с места. Я не стал больше терять времени. Отпустив педаль сцепления, я вцепился в рулевое колесо и осторожно, потихоньку двинулся вперед, давая колесам зацепиться за размокший под водой грунт.

Доехав почти до середины, я почувствовал, как поток начал сносить заднюю часть машины. Но как только передние колеса ухватились за твердую поверхность и передок «тойоты» приподнялся, я прибавил газу. Что-то лязгнуло о задний мост, видимо камень. Зад авто продолжал сползать с дороги, левое колесо уже потеряло сцепление с грунтом, но в эту секунду машину тряхнуло, и я выскочил из воды снова на сухую дорогу.

И тогда прямо на моих глазах это и произошло: прямо передо мной посреди дороги рухнул большой обломок скалы. Я остановился, едва отъехав от потока. От рева воды закладывало уши. Я выскочил из машины посмотреть, не получится ли спихнуть камень через край на пониженной передаче. Внутренняя сторона дороги в этом месте представляла собой почти отвесную изломанную коричневую скалистую стену, блестящую от сырости, и я сразу заметил, откуда вывалился этот камень — зияющая дыра, из которой текла жидкая грязь, словно оттуда вырвали гигантский зуб.

Молния рассекла черное брюхо тучи; камня, который сдвинулся с места, когда я одолевал поворот, уже не было на месте, и поток теперь перетекал через открошившийся край старой дороги вниз в ущелье, не встречая на своем пути препятствий. Уорда по-прежнему нигде не было видно. Серая туманная дымка застилала склон горы наверху. В эту минуту я ощутил себя страшно одиноким, застряв на этой дороге где-то в Андах. Взмокшее от пота тело теперь бил озноб, а руки все еще дрожали от нервного напряжения после благополучного преодоления затопленного поворота.

Только я собирался снова залезть на водительское кресло, как раздался крик и из расщелины в пятидесяти метрах надо мной выскочил человек. Но это был не Уорд. То был значительно более худощавый мужчина в широкополой шляпе и надетом на плечи пончо. Он быстро спускался по склону расщелины. Неожиданно позади него появился Уорд.

— Хватайте его!

Его крик эхом разнесся среди скал, и в ту же секунду человек увидел меня. Он задержался, но лишь на мгновение, затем спрыгнул на дорогу, держа в руке нож.

Мне не оставалось ничего иного, кроме как отступить за «тойоту». Он пробежал мимо меня. Затем остановился. Уорд спускался по склону наискось, чтобы отрезать ему путь к бегству. Я сунул руку в карман на двери и извлек оттуда тяжелый торцевой гаечный ключ. К этому времени Уорд уже почти спустился, его искусственная рука безжизненно свисала вдоль тела.

Думаю, именно инвалидность Уорда побудила незнакомца сначала броситься на него. Он уже пошел к нему, когда Уорд соскочил на дорогу. Нож блеснул сталью, отражая очередную вспышку молнии. Ее треск прокатился над скалами ущелья, и за ним сразу же грянул короткий оглушительный удар грома.

Ссутулившись, он побежал к Уорду, а Уорд стоял там как вкопанный.

— Уйдите в сторону! — закричал я и двинулся вперед.

Но Уорд не сдвинулся с места, и незнакомец был уже возле него, когда я был еще в нескольких ярдах от него. Я видел, как лезвие сверкнуло холодным металлом, когда он отвел руку назад, чтобы ткнуть Уорда в живот. Потом, когда нож метнулся вперед и вверх, целя под сердце, Уорд выбросил вперед искусственное продолжение своей правой руки, словно когти раскрыв одетые в перчатку стальные пальцы. Схватив ими лезвие ножа, он вырвал нож из руки нападавшего. Затем, орудуя своим протезом как стальной дубиной, стал наносить удары по поднятым рукам и лицу незнакомца, заставляя его шаг за шагом пятиться, пока тот не оказался у края дороги.

Кажется, я крикнул ему, чтобы он был осторожен, но Уорд не обратил на это внимания. Я видел, как тот человек бросил через плечо полный ужаса взгляд, потом сокрушительный удар стальной палицы пришелся ему по уху. Потеряв равновесие, он перестал закрывать лицо, и Уорд, отведя правую руку назад, двинул ею прямо в желтое лицо противника.

До сих пор вижу брызнувшую из носа незнакомца кровь, его вытянутые вперед руки, когда ноги уже потеряли опору, скатываясь в пустоту, и слышу его жуткий душераздирающий вопль, когда он скрылся за краем дороги. Казалось, еще целую минуту мы слышали, как падало его тело, грохот камней, которые оно увлекало за собой вниз.

Но когда я глянул через край, я не увидел ни его, ни реки — лишь клубящийся туман.

Я обернулся к Уорду:

— Вы убили его.

Мой голос показался мне самому странным.

— Вы сделали это намеренно.

Вместо ответа он поднял с земли нож и дал его мне. Затем он забрался на склон, с которого перед тем спустился, и под моим взглядом ленивой походкой пошел по нему в сторону расщелины. Он выглядел совершенно спокойным, и меня объял страх. Никогда раньше я не видел, как умышленно убивают человека, и я теперь боялся даже больше, чем до этого.

Когда он вернулся, он что-то нес в левой руке.

— Вы видели такое раньше?

Он бросил предмет на капот «тойоты».

— Только в фильмах.

Это был генератор электрической искры для подрыва заряда взрывчатого вещества.

— Где вы его нашли?

— Там, наверху, где и ожидал.

Уорд кивнул на склон горы за расщелиной и подошел к обломку скалы, перегородившему дорогу.

— Вы же не думаете, что тот оползень позади нас был случайностью, правда? Но потом ему пришлось перебраться через расщелину и соединить провода, чтобы вся та куча свалилась нам на головы. — Он махнул своим протезом на отвесную скалу, уходящую вверх.

— Вам не обязательно было его убивать.

— Правда?

Он взглянул на меня, недоуменно приподняв брови.

— А вам нравится мысль быть погребенным заживо под тоннами камней?

Расправив плечи, он подошел к водительской двери.

— Ладно, если вам нравится, то мне нет. Если нам повезет, никто не узнает, что с ним случилось. И это может вызвать у них беспокойство.

— У кого?

Но он уже завел мотор и не услышал моего вопроса, двинувшись вперед на низкой передаче. Колеса забуксовали, двигатель натужно взвыл, и камень, загородивший нам путь, стронулся с места. Он отодвинул его к краю на достаточное расстояние, чтобы «тойота» смогла протиснуться между ним и стеной. Я влез в машину и, когда он поехал, стал ошалело смотреть ему в лицо. Никогда раньше я не находился рядом с убийцей.

За поворотом дорога пошла прямо по узкой полке, вырубленной в склоне горы. Тучи серо-черной крышей нависли над ущельем. Он притормозил и подался вперед, осматривая сырые скалы.

— Их было двое, — сказал он, снова набирая скорость. — Похоже, его приятель сбежал с машиной. Я плохо разглядел мерзавца, чтобы быть до конца уверенным, но, полагаю, то был индеец. Тот парень, что подрывал заряд, — метис.

— Почему?

Вот этого я никак не мог понять. Почему нас преследовали с самого нашего приезда в Перу? А теперь еще эта неудавшаяся попытка нас убить. Выразительные черты лица, крупная голова — все в этом человеке было исполнено чувства собственной незаурядной внутренней силы.

— Почему? — повторил я вопрос.

— Это нам предстоит выяснить, — сказал он.

— Нам?

Он взглянул на меня, улыбаясь.

— Нам, — подтвердил он.

Дальше он вел в молчании, оставив меня наедине с моими сумбурными мыслями, а в конце длинного прямого участка, высеченного в склоне окутанной облаками горы, мы снова выехали на новую дорогу, свернув направо, удаляясь от Хекепетеке. Здесь нас окутало облако, и мы опять пробирались в сером тумане. Это продолжалось уже почти полчаса, когда сырые коричневые каменные стены скал подступили к нам вплотную. Рокот двигателя, тянущего нас в гору, наполнял эхом глубокое ущелье, свет противотуманных фар усиливал ощущение ужасающей неправдоподобности нашего упорного продвижения вверх по дороге, по которой полтысячелетия назад прошел Писарро с четырьмястами закованными в латы идальго, чтобы уничтожить империю инков.

Мысли Уорда, должно быть, текли примерно в том же направлении, так как, когда дорога пошла прямо и туман вдруг непривычно просветлел, он сказал что-то о земле обетованной. Дальше начинался спуск, и мы набрали скорость.

— Вот так, — заметил он с мрачным удовлетворением. — Мы одолели его.

Он дважды похлопал ладонью в перчатке по баранке.

— Не скрою, была минута… Смотрите!

Порыв ветра разорвал истончившуюся облачную пелену, и мы неожиданно оказались под ней, глядя на плоские крыши города, раскинувшегося в широкой долине, сияющей умытой дождями яркой зеленью.

— Кахамарка.

— И гасиенда «Лусинда». Вы знаете, где это?

— Нужно проехать район Баньос-дель-Инка, потом будет склон горы, изрешеченный погребальными ямами. Там придется спрашивать.

Оттуда до моря Уэдделла и того вмороженного в лед судна тысячи и тысячи миль, но теперь у меня было такое чувство, что все это часть предстоящей экспедиции.

— И что вы скажете Гомесу?

Улыбаясь, он покачал головой.

— Ничего. Думаю, говорить будет он.

— А Айрис Сандерби?

— Увидим.

Глава 3

Если вам мало-помалу сообщают различные факты биографии человека, для встречи с которым вы проехали полмира, у вас неизбежно возникает в сознании определенный его образ. Кроме того, были подозрения, что именно он организовал за нами слежку после нашего прибытия в Лиму и даже, возможно, устроил покушение на наши жизни у той расщелины на старой дороге к перевалу.

Я дважды спрашивал об этом Уорда. Первый раз — когда мы только-только вынырнули из облачного тумана на восточном склоне перевала и бросили первый взгляд на Кахамарку, раскинувшуюся далеко внизу в долине, и второй раз — когда остановились в Баньос-дель-Инка узнать дорогу, где горячие источники испускали пар около общественных бань. Оба раза он лишь слегка пожимал плечами, будто говоря «увидим», и на этом все заканчивалось.

Но если бы даже я получил от него прямой ответ, не знаю, поверил бы я ему или нет. Учитывая его незаурядные актерские способности, я вовсе не стал бы исключать возможность того, что он всю эту историю с находкой взрывателя выдумал от начала до конца, если бы не наблюдал с ужасом собственными глазами, как он планомерно выталкивал за край дороги несчастного метиса, тыча ему в лицо своим протезом, пока тот не свалился в ущелье. Я все никак не мог сложить о нем своего мнения, иногда относясь к нему как к какому-то гротескному театральному маньяку, а в другое время как к вполне приятному, хотя и слегка загадочному спутнику.

Когда я представлял себе Гомеса, подобной двоякости у меня не возникало. К тому времени, когда мы расспрашивали, как проехать в гасиенду «Лусинда», он перед моим внутренним взором уже принял облик абсолютного зла, такой же безобразно-монструозный, как горбун в «Нотр-Даме» Виктора Гюго, но без искупающего простодушия. Такое представление о нем складывалось у меня постепенно, в значительной мере в результате беседы с Родригесом в Мехико, а также от тех обрывочных сведений, которые мне иногда сообщал Уорд.

У подножья могильного холма с рядами погребальных ям, на жесткой траве луга у речки расположилась компания индейцев. Сам холм напоминал череп, скалящийся подобными черным сгнившим зубам углублениями. Уорд вылез из машины и подошел к индейцам. Они изрядно приложились к бутылке и, когда поднялись на ноги, покачивались. Мимо нас по дороге проехал грузовик. Его побитый кузов, украшенный яркими изображениями, был облеплен грязью. За ним на муле ехали двое индейцев. С их плеч свисали коричневые пончо. Соломенные шляпы, поддерживаемые кожаным ремешком под подбородком, прикрывали их головы.

— Прямо, — сказал Уорд, вернувшись на водительское место. — Через километр будет дорога налево с аркой на въезде.

Мы почти приехали, и мне было интересно посмотреть, как он себя поведет, встретившись лицом к лицу с Гомесом, что скажет ему. И Айрис Сандерби, действительно ли она с ним в гасиенде «Лусинда»?

Поравнявшись со сложенными из необожженного кирпича воротами, мы повернули и въехали под арку, на которой большими лепными буквами значилось «Г-да Лусинда». За ней шел длинный проезд с озером по одну сторону и ровным, усеянным цветами лугом по другую, с пасущимися на нем темными коровами.

— Он частично сицилиец и частично ирландец, — напомнил мне Уорд. — Не забывайте об этом. А отчасти еще бог знает каких кровей, — прибавил он ворчливо.

Его слова уточнили этнический штрих в сложившемся у меня в голове портрете этого человека. Ангел смерти. «Исчезнувшие». Убийца, сын аргентинского плейбоя и певицы из ночного клуба откуда-то из-под Катании. Господи! Что за чудовище я увижу?

Еще через несколько минут я уже пожимал его руку, совершенно ошеломленный физическим совершенством этого человека, его элегантностью, обаянием. Мужественность сквозила в каждом его движении. Он был подобен древнегреческому богу, за исключением черных волос и легкой горбинки носа, что придавало его открытому широкому лицу некоторое выражение хищности.

Он встретил нас во дворе своей гасиенды, одетый в белую рубаху, белые брюки и черные сапоги для верховой езды. В одной руке он держал кнут, в другой блокнот. Он не спросил, кто мы такие, лишь стоял, растерявшись от удивления, пока мы выбирались из нашей «тойоты». Похоже, он не знал, что сказать, а Уорд не спешил прийти ему на помощь. Потом он, задействовав свою очаровательную улыбку, пошел нам навстречу.

— Чем могу быть вам полезным?

Его английское произношение лишь слегка искажал акцент.

— Вы Марио Ангел Гомес? — бесстрастным официальным тоном спросил Уорд.

— Коннор-Гомес, да. Что вам угодно?

— Сеньора Сандерби.

Он на секунду замолчал, и я даже подумал, что он скажет, что ее тут нет.

— Вы хотите ее видеть?

— Нет, я приехал забрать ее.

— Вы приехали, чтобы ее забрать?

Он уставился на Уорда холодным взглядом своих темных, почти черных при солнечном свете глаз.

— Зачем?

Улыбка покинула его широкое лицо.

— Кто вы?

— Думаю, вы это уже знаете. Вы знали, кто мы, когда мы прилетели в Лиму, также и то, что мы из столицы выдвинулись на север по Панамериканскому шоссе.

— Так вы, значит, приехали с побережья? И как дорога?

Уорд рассказал ему о двух объездах перед Чилете и о необходимости ехать по старой дороге, что идет по склону ущелья. Он ничего не сказал о том, что на дороге позади нас был устроен завал, и о человеке, которого он согнал со скрытого туманом склона горы и скинул с дороги вниз в ущелье.

— Ваша фамилия Уорд, так?

— Айан Уорд, — кивнул он.

— И вы сюда приехали в связи с кораблем, если не ошибаюсь? Корабль для экспедиции. Это вы дали деньги на его приобретение?

— Вы прекрасно знаете, кто я.

Несколько секунд никто не нарушал молчания. Они стояли, меряя друг друга взглядами. Тишину прервал цокот копыт лошади, которую индеец вывел из конюшни в дальнем конце двора.

— А как вас зовут?

Гомес обернулся ко мне и, когда я представился, кивнул.

— Вы специалист по древесине, верно? Итак, весь экипаж корабля в сборе, за исключением норвежца. И, насколько я знаю, еще ожидается австралиец. Кроме того, нам нужен кок.

— Так вы, значит, согласны?

— С чем согласен?

— Стать штурманом.

Гомес не сразу ответил.

— Возможно.

— И вы, значит, точно знаете месторасположение судна, которое видел ее супруг? И сами его видели с воздуха?

На это он ничего не ответил, а сам задал вопрос:

— Как вы узнали, где я нахожусь?

— Послушайте, приятель, вопросы задаю я. А вы мне просто отвечайте: вы видели тот деревянный корабль там во льдах или нет?

— А я задал вам вопрос, мистер Уорд, — сказал он с нарочитой вежливостью, — откуда вы узнали, где меня можно найти?

Воцарилось молчание, пока они глядели друг другу в глаза в безмолвной схватке двух характеров. К моему удивлению, первым отступил Уорд.

— От Родригеса, — ответил он.

— Ах да, — сказал Гомес, замявшись. — Вы с ним встречались, надо полагать.

— Да, в Мехико. Я уверен, он вам об этом сообщил по телефону.

— И вы, я так понимаю, прочли его книгу?

— Конечно.

Снова молчание. Индеец с лошадью стал за спиной у Гомеса.

— Там много неточностей, — пожал он плечами. — Но чего еще можно ждать от человека вроде Родригеса. Печально, что кому-то приходится зарабатывать на жизнь, копаясь в грязи народных бедствий.

Он вновь пожал плечами.

— Все это… — он запнулся. — Все это, можно сказать, дела давно минувших дней, верно? Все это далеко в прошлом, а сейчас значение имеет будущее. Всегда нужно думать о будущем.

— Конечно. Раз так, давайте поговорим о том старинном корабле.

Уорд окинул взглядом дом: низкое одноэтажное здание, вытянувшееся вдоль противоположного края прямоугольного двора.

— Может, мы войдем? — кивнул он в сторону раскрытых дверей. — Нам бы не помешало почиститься с дороги. Это был длинный переезд. К тому же временами довольно утомительный.

— Не было необходимости вам сюда приезжать, — возразил Гомес, глядя на массивные золотые часы на руке.

Эти часы и золотое кольцо с печаткой на его мизинце блеснули на солнце.

— Обычно в это время я объезжаю гасиенду. Мы выращиваем люцерну, рис, крупный рогатый скот, а поскольку работники в основном индейцы, необходимо за всем присматривать.

Уорд ждал, продолжая молчать, и в конце концов Гомес сказал:

— Ну хорошо, проходите в дом.

Тон его был явно негостеприимным.

— Но когда вы примете душ, мне придется попросить вас откланяться.

— Ничего плохого в вашей просьбе я не вижу, дружище.

Они уставились друг на друга, а я стал гадать, зачем Уорд сейчас так усердствовал в своем шотландском выговоре.

— С вашей стороны было бы вежливым заранее позвонить и предупредить о визите.

Уорд кивнул, соглашаясь:

— Конечно, тогда вы могли бы приготовиться. Но раз уж мы здесь, — прибавил он, — может, пошлете кого-нибудь сообщить сеньоре Сандерби?

— Нет, — сказал он ледяным тоном. — Она моя гостья здесь. И сейчас она отдыхает.

Помолчав, он продолжил:

— Я не сомневаюсь, что она примкнет к вам в Пунта-Аренас, как и было условлено, когда будет готова.

Он жестом указал на парадный подъезд дома.

— Гардеробная — первая дверь направо. Вам бы не помешало отоспаться, судя по вашему виду, — продолжал он, направляясь к подъезду, — так что, пока вы будете освежаться, я позвоню в гостиницу в Кахамарке, владелец, мой знакомый, позаботится о вас как следует.

Уорд его поблагодарил, но заверил, что в этом нет никакой нужды.

— Как только я поговорю с Айрис Сандерби, мы уедем.

Он вдруг остановился.

— Чуть не забыл. У меня для вас небольшой презент.

Вернувшись к машине, он залез в заднюю дверь и вытащил оттуда взрыватель.

— Вот, возьмите, это ваше, — сказал он, протягивая его Гомесу.

На мгновенье, как мне показалось, в глазах Гомеса что-то промелькнуло, что-то дикое отразилось на его лице. Но это выражение было настолько мимолетным, что я не уверен, не показалось ли мне это.

— Нет, не мое, — сказал он, пристально глядя на Уорда.

— Нет-нет, конечно не ваше. Это подарок, я же сказал.

Воцарилось долгое неловкое молчание. Наконец Уорд сказал так тихо, что я едва его расслышал:

— Полагаю, теперь мы понимаем друг друга.

Он негромко хохотнул.

— Назовем это сувениром, хорошо?

Всунув взрыватель в руки Гомесу, он прошел мимо него, направляясь к открытым дверям посередине белой галереи, протянувшейся во всю длину фасада здания.

Сказав что-то индейцу, Гомес поспешил следом за Уордом. Вскоре они оба исчезли в доме. Оставшись один на солнцепеке, я вдруг почувствовал слабость в ногах. Боже, как же я устал!

Лошадь увели назад в конюшню, а я пошел к углу дома, где в пятнистой тени какого-то похожего на вишню дерева рядом с огороженной камнями клумбой экзотических цветов стояли садовые кресла с подушками, яркие на лужайке пожелтевшей от зноя грубо скошенной травы. У одного из них я перевел спинку в наклонное положение и, улегшись, закрыл глаза.

Незаметно для себя я уснул, и мне приснилось, что меня целует девушка. Прикосновения ее языка были легки, как бабочка, она ласкала меня рукой, и я внезапно проснулся совершенно возбужденным. На стуле рядом со мной сидела женщина. Против солнца ее лицо было в тени, вокруг него блестели черные волосы.

Я сел, и она убрала свою руку.

Это была Айрис Сандерби. Теперь, когда мои глаза были в тени ветки, я видел ее лицо. Рот ее был приоткрыт, она часто дышала, будто только что бежала. Ее казавшаяся голой под тонким покровом шелка грудь поднималась и опускалась. Однако меня поразили ее глаза. Широко распахнутые, с расширенными зрачками, они смотрели очень сосредоточенно, на ее лице застыло выражение предельно напряженного ожидания. Но этот взгляд был направлен не на меня. Сидя неподвижно, она смотрела мимо, будто ожидая чьего-то появления из дома.

— В чем дело?

Но она, похоже, меня не услышала. Я повторил свой вопрос, на этот раз громче. Она опять не ответила, не изменилось и выражение ее лица. Она будто была погружена в некий транс, ее смуглая кожа приобрела мертвенно-бледный оттенок, ноздри ее правильного носа слегка раздулись, даже линия подбородка казалась не такой решительной, как обычно.

— С вами все в порядке? — спросил я.

— Да, — сказала она с долгим выдохом, продолжая неотрывно глядеть на дом.

Услышав голоса, я обернулся. Сбоку дома были открыты окна, и в полумраке помещения я разглядел две стоящие там фигуры. Уорд что-то говорил о самолете большой дальности полета, ответы Гомеса было слышно лучше.

— Это невозможно. Пока невозможно.

Они подошли ближе к окну.

— Это совсем не то же самое. Я больше не служу в Fuerza Áérea[133]. Почему бы вашим людям…

Теперь я их видел достаточно ясно. Они стояли лицом друг к другу, не глядя на нас.

— У нас нет ничего, на чем можно проделать путь туда и обратно.

— «Геркулес»[134]. У вас на базе в Маунт-Плезант на Мальвинах есть «Геркулес».

На замечание Уорда, что «Геркулес» не обладает нужной дальностью полета, Гомес резко возразил:

— А я полагаю, что обладает. Он регулярно совершает рейсы в Южную Георгию и назад, сбрасывая там почту вашему гарнизону. Это тысяча восемьсот миль полета. Это не намного меньше, чем от Мальвинских островов до того района в море Уэдделла, где этот корабль заперт во льду. Так что в этом нет проблемы. Этот ваш транспортный самолет обладает дальностью полета в три тысячи шестьсот морских миль. Это если с минимальной загрузкой.

— Чтобы организовать поиски там, на краю света, нужен запас побольше. Климат там не совсем как в Средиземноморье.

— Почему бы тогда не дозаправиться в воздухе? Я бы так поступил.

— Конечно.

Уорд замолчал, и мне показалось, что он покачал головой.

— Нет, сделаем так, как я говорю.

Он обернулся к окну и от удивления открыл рот.

— Вы же говорили, что она отдыхает в своей комнате.

— Qué?[135]

Гомес глянул через плечо прямо на нас, и теперь его было хорошо видно. Затем он, протиснувшись мимо Уорда, ушел, и в эту секунду Айрис Сандерби схватила меня за плечо и закричала, падая на землю, увлекая меня за собой. Я повалился на нее сверху, упершись ладонью в ее грудь, едва не уткнувшись ей в лицо своим. Ее по-прежнему оцепенелый, почти стеклянный взгляд начал фокусироваться, но не на мне, а на Гомесе, и все это время она непрерывно орала.

Потом неожиданно она перестала кричать, и на ее лице возникло такое выражение… Как-то иначе, чем неприкрытой похотью, я его описать не могу. Она словно совершенно обезумела от страстного возбуждения, впав в сексуальное исступление. Ее губы растянула похожая на оскал улыбка, а на лице застыло довольное выражение, как у ребенка, дорвавшегося до клубники со сливками, и причиной этого был Гомес.

На моем плече стальной хваткой сомкнулись чьи-то пальцы, и я был отброшен с нее в сторону. Склонившись над ней, Уорд закричал полным ярости голосом:

— Тупая безмозглая сука!

Он дважды ударил ее ладонью по лицу.

— Вставайте! Возьмите себя в руки, Христа ради!

Лежа на траве, я смотрел снизу, как подошел Гомес, и Уорд, обернувшись, накинулся на него:

— Что это, мать вашу?! Чем вы ее накачали? Кокаином, надо полагать?

Он протянул к нему свой протез, и стальные пальцы ухватили Гомеса за руку.

— Как она его принимала — ела или нюхала?

Стиснув пальцы, он тряс Гомеса из стороны в сторону, побагровев от гнева.

— Или вы ей вкололи?

Сжатым кулаком другой руки он ткнул Гомеса, и тот, застигнутый врасплох, пытался вырваться.

— Если это крэк, я вас убью, мать вашу!

Гомес решительно замотал головой:

— Не крэк, у меня нет крэка. Думаю, это, скорее всего, кокаин, который я держу дома в медицинских целях. Чистый кокаин без добавок. Наилучший. Я его ни с чем не смешиваю.

— Как вы ей его давали?

— Нет, я ей не давал. Она, должно быть, нашла его в комнате, где я храню оружие. Там есть ящик со всем необходимым на случай травм. Кокаин там как обезболивающее средство.

Айрис поднялась на ноги.

— Отпустите его, — сказала она заплетающимся языком и потянула Уорда за рукав.

Она сделала усилие, овладевая собой. Затем, отойдя чуть в сторону, сказала с достоинством, тщательно произнося каждое слово:

— Вы, д-двое, не должны ссориться. Нам предстоит провести на «Айсвике» много времени. Мы будем там жить бок о бок в тесном пространстве. Вы должны стать друзьями.

— Так он, значит, едет с нами?

Уорд смотрел не на нее, а снова на Гомеса.

— Это правда? Вы едете с нами?

Не дождавшись от Гомеса ответа, он резко обернулся к ней.

— Это надо понимать так, что он знает, где находится корабль?

Она уставилась на него снова ставшим бессмысленным взглядом.

— Он знает или нет, где находится корабль? — спросил он медленно, как будто обращаясь к ребенку.

— Он считает, что может нас туда провести.

Секунду Уорд пристально на нее глядел. К этому времени я уже поднялся на ноги и видел ее лицо — на нем краснели следы от его пощечин, в глазах опять появилась осмысленность. Она как будто взяла себя в руки, но на его вопрос не ответила.

Уорд обернулся к Гомесу. Он был похож на готового ринуться быка. Но он сдержал себя и спросил негромко:

— Опыт хождения под парусами есть?

— Кое-какой.

— И вы видели корабль, который мы собираемся искать?

После недолгого раздумья он кивнул:

— Думаю, что видел. Тогда была низкая облачность, по льду стелился туман, но, пожалуй, я его видел.

— И вы запомнили место?

— Да, я помню место.

— Вы сообщили координаты миссис Сандерби?

Гомес промолчал, зато Айрис Сандерби сказала:

— Нет, он отказывается говорить. Я долго пыталась их из него выудить, — прибавила она, сатанея, ее щеки вдруг залились румянцем. — Я права, Ангел? Я делаю все, что ты хочешь, но ты мне не говоришь, так ведь? Я валяюсь у тебя в ногах, лижу тебе задницу, делаю все…

Она взвинтила себя почти до состояния невменяемости, как ребенок в истерическом припадке, слезы текли у нее по щекам и все тело тряслось от ярости, когда она, внезапно на него налетев, вцепилась ногтями.

Он без труда отстранил ее от себя и стоял так, улыбаясь, с довольным выражением лица. Это был властный, очень привлекательный внешне мужчина, явно испытывавший наслаждение от того эмоционального смятения, в которое он ее ввергал, и осознания того, что она перед ним бессильна.

— Ублюдок!

В голосе Уорда прозвучала гремучая смесь злости и презрения.

Все еще улыбаясь и удерживая Айрис Сандерби на расстоянии вытянутой руки, Гомес сказал поверх ее головы:

— А вот это неправда.

Он сказал это с особым напором, и его смуглое лицо налилось багрянцем, а глаза вновь свирепо потемнели.

Уорд взглянул на него с живым интересом.

— Вам не нравится, когда вас называют ублюдком?

— Нет. Никому это не понравится.

— Ну, это не совсем так. Не всех это огорчает так, как вас. У некоторых это даже считается ласковым прозвищем.

Он негромко хохотнул. Он вдруг стал совершенно спокойным, а голос приобрел почти легкомысленные нотки.

— Значит, ваши родители были женаты, так?

— Разумеется, они были женаты.

Краска гнева еще не отхлынула от его лица.

— Так что не нужно называть меня ублюдком.

— Приношу свои извинения, — улыбнулся Уорд.

Он так наслаждался своей игрой, что едва не поклонился.

— Это так грубо с моей стороны. Или даже, можно сказать, очень глупо. Кажется, припоминаю, что все это было в той книге Луиса Родригеса. Ваш отец женился на певице из ночного клуба. Потом, когда об этом узнали его родные, они выпроводили его в Ирландию, позаботившись, чтобы этот брак был признан недействительным, и он женился на девушке по фамилии Коннор.

— Это вас совершенно не касается.

Гомес развернулся, чтобы уйти, но Уорд его задержал.

— Конечно же нет. Я лишь хотел удостовериться, что Родригес все верно передал. Он очень кратко это описал. Если мне не изменяет память, он сообщает, что семья Гомес уже была в родственной связи с ирландцами, так что они без особого труда подыскали обедневшего землевладельца с красивой незамужней дочерью. Отсюда в вашей фамилии появилось «Коннор», верно?

Кивнув, Гомес подтвердил.

— В дикой спешке ваш дедушка, Эдуардо Гомес, получил специальное разрешение на бракосочетание, или как там это у вас называется, от папы римского.

Гомес опять кивнул, с пристальным взглядом ожидая дальнейшего.

— И они поженились в Ирландии, в Ратдраме, в графстве Уиклоу, так?

— Да, но они почти сразу вернулись в Аргентину.

— Так кто же ваша мать? Не Розали, певица из ночного клуба?

— Нет, конечно нет. Я наполовину ирландец.

Уорд рассмеялся.

— Значит, ваша мать — та ирландская девушка, Шейла Коннор, вы это хотите сказать?

— Разумеется, говорю же вам…

Он запнулся, вдруг осознав, что это значит.

— Шейла Коннор, она же миссис Хуан Гомес, также и мать Айрис Сандерби, — сказал Уорд совсем тихо. — Это значит, что вы с Айрис Сандерби брат и сестра. Вы это понимаете?

Повисла тишина, и Уорд обернулся к Айрис Сандерби с улыбкой, более похожей на ухмылку.

— Я просто хочу знать, в какой компании мне предстоит отправиться в Южный океан.

Она побледнела. Понимала ли она, что ее безрассудная страсть к этому человеку была кровосмесительной?

— Матерь божья!

Уорд переводил взгляд с Айрис на Гомеса и обратно.

— Полагаю, вам двоим нужно кое-что посущественнее, чем спецразрешение папы римского, если вы собираетесь продолжать в том же духе.

Он обернулся к Гомесу, вытянув шею вперед.

— Но, может, вы все же ошиблись и в действительности та сицилийская женщина…

Улыбаясь сам себе, он не стал развивать свою мысль дальше, а предложил Айрис Сандерби пойти в ее комнату и собрать свои вещи.

— Мы уедем сразу же, как только я поговорю здесь напоследок с вашим другом. Вы пойдете с миссис Сандерби, — добавил он, обращаясь ко мне. — Поможете собраться. Она еще немного не в себе, хотя ее уже отпускает.

Немного не в себе — это было слишком мягко сказано. Думаю, если бы меня там не было, она сразу бы улеглась спать.

— Ублюдок! — повторила она несколько раз, кругами расхаживая по комнате.

Не знаю, кого она имела в виду — своего брата или Уорда. Потом она неожиданно повалилась на кровать и закрыла глаза.

— Где ваш чемодан? — спросил я и принялся выдвигать ящики, чтобы понять, сколько вещей предстоит упаковать.

— Под кроватью. Где ему еще быть, по-вашему?

Мне пришлось встать на колени, чтобы его достать, и она в этот момент вцепилась пальцами в мои волосы.

— Вы осуждаете, да?

— Что?

Я ухватил чемодан, а другой рукой разжал ее пальцы на своей голове.

— А как бы я еще могла вытащить из него координаты?

— И вам это удалось?

Но теперь она вдруг заснула или впала в прострацию, не знаю, что именно. Я положил чемодан на другую кровать и начал складывать в него содержимое ящиков. В основном там были теплые вещи, легкие хлопковые и шелковые платья, блузы, юбки, джинсы, колготки, трусы, бюстгальтеры, и все это пахло ею: смесью ароматов парфюмерии, пудры, пота и особенного запаха ее тела. К тому времени, когда я упаковал вещи из комода, а сверху сложил ее туалетные принадлежности, я с трудом смог закрыть чемодан. Я выставил его за дверь, сверху положив ее куртку и малиновое с золотистым пальто. Обувь! Я совсем забыл о ее обуви. И когда я сложил ее в полиэтиленовый пакет, который нашелся под туалетным столиком, я положил руку ей на плечо, собираясь ее растолкать. Но вместо этого я уставился на нее, вспоминая тот миг возле «Катти Сарк», когда мы с ней в первый раз встретились глазами.

Она казалась такой спокойной и расслабленной, лежа с закрытыми глазами, с лицом, лишенным всякого выражения, — просто цветущая здоровьем безупречная плоть, слегка смуглая кожа, как Мадонна, очень красивая. Жалко было будить ее. Она так тихо дышала, что ее грудь почти не поднималась, а губы казались полнее, чем я их помнил, рот шире, а едва выглядывающие зубы были белоснежными.

— Миссис Сандерби!.. Айрис!

Я легонько потряс ее плечо. Ее ресницы вздрогнули, и губы едва заметно шевельнулись.

— Мы уезжаем, — сказал я.

— Нет.

Ее глаза, ярко-синие, неожиданно широко распахнулись. Но в них никакого выражения, просто широко открыты, и их синий цвет очень насыщенный, почти фиолетовый.

— Только если он поедет.

Она говорила медленно, с явным усилием.

— Идемте, — сказал я, крепче сжимая ее плечо.

Ее губы вновь шевельнулись, и я склонился над ней.

— Что такое?

— Я говорю… он мне… не брат.

Я покачал головой.

— Я вас не понимаю.

— Вы ведь так думаете, да?

Неожиданно она села на кровати прямо, глядя на меня в упор.

— Вы и Айан Уорд этот. Говорю вам, он мне не брат. Он говорит, что брат, но это не так. Я это знаю. Я это чувствую. Здесь. — Она прижала ладонь к животу. — Нутром.

Я не знал, что и сказать.

— Если верить Родригесу…

— К черту Родригеса! Я знаю. Когда я ложусь с ним в постель и он во мне, в эту секунду я это знаю наверняка.

Она скинула ноги с кровати.

— Ладно, идемте.

Подняв ноги, она пошевелила большими пальцами передо мной.

— А моя обувь? Я не пойду босиком.

Я вынул из пакета пару крепких башмаков, и все то время, пока я их на нее натягивал, она не сводила с меня пустого взгляда широко раскрытых глаз с ненормально большими зрачками. Я понес ее вещи к машине. Уорда нигде не было видно, но был слышен негромкий шум голосов со стороны конюшни. Я крикнул, что мы готовы, но мне никто не ответил, и, когда я вернулся в спальню, я обнаружил ее лежащей на спине на кровати с тем же самым бессмысленным взглядом, устремленным в потолок.

— Вы в порядке?

Впрочем, я, должно быть, говорил с трупом — она была очень бледна и неподвижна. Кто-то где-то играл на дудочке, жалобные звуки наполняли горячий воздух. Я сильнее открыл раздвижное стекло в двери, чтобы было лучше слышно. Как таковая мелодия отсутствовала, тем не менее ноты складывались в созвучия, неодолимо захватывающие внимание. Эти примитивные звуки затронули во мне что-то глубинное, будто сам Пан играл на свирели, а не какой-нибудь работник-индеец извлекал тянущие душу ноты из примитивного инструмента.

Я взглянул на Айрис, гадая, слышит ли она их тоже. Но она даже не шевельнулась, и я стал размышлять, как мне доставить ее к автомобилю.

Игра на флейте внезапно прекратилась, заржала лошадь. Я вышел через стеклянные двери с краю маленькой террасы. То была та же самая лошадь. Пока индеец придерживал ее, Гомес вскочил в седло, а Уорд при этом стоял в дверях конюшни. Гомес что-то сказал, улыбаясь, его белые зубы блеснули на широком красивом лице. Он выглядел молодым и беззаботным, почти что юношей.

Он поднял руку, затем взял вожжи и, быстро ткнув лошадь пятками в бока, с места пустился легким галопом. Уорд бесстрастно наблюдал, как он проехал под аркой, повернул направо и скрылся из виду за строениями, с одной стороны отгораживающими двор. Тогда он повернулся и подошел ко мне.

— И как там наш маленький шкипер? — спросил он шутливым, без тени усталости, голосом.

— Идите сами взгляните, — сказал я. — Пожалуй, нам придется ее нести. На чем вы остановились с Гомесом?

— С Коннор-Гомесом, прошу заметить!

Он улыбался, чуть ли не осклабившись.

— Мы с ним поняли друг друга в конце концов.

А потом он сказал мне нечто такое, что показалось мне довольно странным.

— Он в окончательно определился и поедет с нами. Он решительно настроен в этой связи.

— Почему?

— Ну, может, вы мне сами это скажете, дружище. Это избавило бы меня от долгих объяснений.

Мы вернулись в спальню, где он пару секунд постоял, глядя на нее.

— Да, вы правы.

Невидящий взгляд ее по-прежнему широко открытых глаз не выражал никакого проблеска осмысленности.

— Это не спидбол, — сказал он. — Видимо, крэк[136]. Это худший способ употребления чертова зелья. Интересно, где он берет паральдегид?

— Это его мешают в крэк?

Он кивнул.

— У него, как и у кокаина, анестезирующее свойство. Достаточно трех приемов крэка, и у вас произойдет привыкание. Ладно, очень скоро мы все узнаем.

Подняв, мы понесли ее и, податливую, как парусный мешок, засунули на заднее сиденье.

— Куда мы направляемся? — спросил я, пока он пристегивал ремни безопасности, чтобы она не скатилась с сиденья при резком торможении.

— Назад, на юг.

Он хлопотал над ней, пристраивая ей под голову вместо подушки спальный мешок.

— Если верить нашему герою, есть другая дорога к побережью через Кахабамбу и Уамачуко. Он утверждает, что она свободна и ведет прямо в Трухильо. Там переночуем, а потом, если она придет в себя, продолжим путь утром через Лиму в Такну, это на юге Перу. Сядем на самолет в Пунта-Аренас в Арике, сразу после границы с Чили.

Он все продумал так, чтобы нигде не терять времени.

— Вы поведете, — сказал он, садясь на пассажирское сиденье.

— Куда отправился Гомес? — спросил я, заводя мотор.

— Объезжать свое поместье.

— Если только не для того, чтобы подстроить со своими подручными какую-нибудь очередную гадость в горах на этой другой дороге.

— Нет, больше он к этому не прибегнет.

— Чего ради тогда такая спешка?

Какое-то время он молчал, и я подумал, что он не ответит. Но потом он сказал:

— Не знаю. Просто есть чувство, что чем быстрее мы попадем на борт «Айсвика», тем лучше. Когда он присоединится к нам, тогда, наверное, все будет в порядке. Но до тех пор…

Он помолчал.

— Я хочу все там осмотреть, убедиться, что никто не устроит глупых пакостей с двигателем или кингстонами и тому подобное. Пожар на борту…

Уорд обернулся к заднему сиденью, когда я проезжал под аркой и повернул к Баньос-дель-Инка.

— Интересно, знает ли она что-нибудь об этом. Вы задавали ей этот вопрос?

— Какой именно? — переспросил я, пытаясь вспомнить дорогу.

— Она приехала сюда, бросилась в объятия человеку, который может быть ее братом, а может и не быть, но, несомненно, замешан в крайне неприглядных эпизодах в истории своей страны, дает ему уговорить себя побаловаться очень опасными наркотиками… Почему? И почему он приложил столько усилий, чтобы не дать нам сюда приехать?

— Ну, это просто, — возразил я. — Если бы такая привлекательная девушка, как Айрис Сандерби, оказалась наедине с вами в вашей гасиенде…

— Вы хотите сказать, что вы бы решили поубивать ее друзей, чтобы только удержать женщину при себе?

Он покачал головой.

— Этот тип хладнокровен, как змея. Нет, должна быть какая-то более глубокая причина. И внезапно он решил, что поедет с нами.

Он уставился на меня пристальным вопросительным взглядом.

— Что там с этим кораблем? Он знает, где он. Он желает отвезти нас туда. Зачем? Что он знает о нем такого, чего не знаем мы? А когда мы его найдем, тогда что?

Я покачал головой, отчасти поглощенный ситуацией на дороге. Вокруг было немало людей: и мужчины, и женщины, почти все они индейцы, на мулах, и на ослах тоже. И, поскольку было жарко, легкий ветерок едва ощущался, многие мужчины сдвинули свои широкополые шляпы на затылок, где они удерживались кожаным ремешком, застегнутым под подбородком. Иногда мимо нас проезжали ярко раскрашенные грузовики, поднимая облако пыли, а на западе над нами нависала светлая, хорошо видная теперь, когда облачность расступилась, прибрежная горная гряда, подрагивая в горячем воздухе. Окружающая природа привлекала меня своим подобием английской: заросшими травой лугами, усеянными полевыми цветами, нависающими над водой ивами.

Конечно, это была не Англия. Эти виды вызывали другие ощущения, по-другому пахли, по-другому выглядели. А еще на заднем сиденье лежало, раскинувшись, тело Айрис Сандерби. И все же окружающий ландшафт пробуждал во мне мысли о Восточной Англии, в особенности ивы, напоминающие, насколько далеко я находился от дома.

В Кахабамбе мы выехали на дорогу чуть получше и, вскоре повернув к западу, стали подниматься по склону горы, миновав Уамачуко. Не знаю, на какой высоте располагался перевал, но того жуткого ощущения, которое сопровождало совершенную нами этим утром поездку, сейчас не было и близко, даже от вытянувшихся черных вечерних теней. Не было ни грозового тумана, окутывающего склоны гор, ни дождя, ни пронзающих небо молний, ни раскатов грома. Облачность рассеялась, словно по мановению волшебной палочки, и в вечерней синеве горы казались умиротворенными и даже дружелюбными.

Но по мере приближения к перевалу дорога, как того и следовало ожидать, ухудшилась — разбитая грузовиками, все еще в лужах от стекающих с крутых склонов ущелья ручейков воды. Брошенный грузовик, уткнувшийся носом в откос, вызвал у меня секундный приступ панического страха. Уорд спал. Я взбирался на низкой передаче, пристально осматривая автомобиль и склон позади него в ожидании малейшего движения.

— Все в порядке.

Он, должно быть, почувствовал мою тревогу, бдительно улавливая любое изменение в звуке двигателя.

— Я не сказал ему, по какой дороге мы поедем. Этот грузовик стоит тут как минимум три дня.

— Откуда вы знаете?

— Разуйте глаза. Дорога под кузовом сухая.

Уорд уснул еще до того, как я объехал грузовик. Вскоре мы уже были на верху перевала и начали спуск к побережью. Солнце клонилось к горизонту, и я иногда чувствовал себя Кортесом, когда моему взору открывался Тихий океан. Наверное, отсюда, сверху, со склонов Анд, я мог бы увидеть вспышку зеленого света, когда верхний край диска закатится за линию горизонта в океане, оставляя последний луч солнечного света, разложившегося в толще атмосферы на спектральные составляющие[137].

Дважды я опасно приближался к краю, когда отяжелевшие веки наползали на ослепленные глаза. На меня наваливалась сонливость, и я начал напевать себе под нос «Все замечательное и прекрасное…»[138]. Сам не знаю почему. Просто у меня тогда было такое настроение. И вдруг сзади раздался голос:

— Где это я, черт возьми?

— Мы везем вас к океану искупаться, — сказал я.

— Идите вы к черту! Где Ангел?

Она наклонилась вперед. Я как раз проезжал сложный поворот, дорога меняла направление под острым углом и очень нуждалась в грейдере. Я не мог к ней обернуться, но почувствовал ее запах, ощутил ее дыхание на тыльной стороне шеи.

— Остановите машину! — завизжала она. — Я сказала, остановитесь! Разворачивайтесь и везите меня назад.

Я ничего на это не ответил, продолжая ехать дальше.

— Если вы не остановите, я выпрыгну на ходу, — сказала она.

Притормозив чуть сильнее, я обернулся взглянуть на нее. Она по-прежнему была чрезвычайно бледна, на коже блестела испарина, но глаза стали почти нормальными, зрачки приняли обычные размеры. Мне они были сейчас хорошо видны — синие, включающие в себя всевозможные оттенки, словно сапфиры, освещенные лучом заходящего солнца.

— Куда вы меня везете?

Она принялась дергать ближнюю к себе дверь, но Уорд ее запер, и она в конце концов сдалась, снова укладываясь и бормоча что-то о том, что теперь она все вспомнила.

— Наш маленький шкипер немного пришел в себя?

По его тону я понял, что он намеренно ее дразнил. Она мгновенно взвилась и накинулась на него, вопя:

— Вы купили корабль, но это не значит, что вы купили меня! Скажите своему специалисту по червякам, чтобы развернулся и отвез меня назад в гасиенду!

— Почему?

Его лицо внезапно исказилось от злости.

— Почему вы хотите, чтобы вас туда отвезли? Вы в него влюблены? Он напичкал вас кокаином, употребляет как проститутку… и он ваш кровный родственник.

— Как вы смеете?! — Она покраснела от гнева. — Он мне не брат.

— Ладно, ваш сводный брат, значит, — сказал он и прибавил, добивая ее: — Боже милостивый, вы, католики, вступили в кровосмесительную связь…

— Нет, нет!

Она ударила кулаками по спинке его кресла.

— О’кей, но что вы скажете священнику, когда придете к нему на исповедь, а? Как вы собираетесь ему объяснить свои шалости?..

— Он мне не брат, — повторила она. — Я не совершала инцест.

Затем она снова пошла в атаку:

— Неужели вы, огромный тупой asqueroso[139], не понимаете, что я уже почти вытащила из него информацию, подтверждающую, что мой муж не выдумал все это? И я бы вытащила ее, если бы не заявились вы и все не испортили.

— Чушь! Вы бы никогда не вытащили из него этого и за миллион лет. Вы просто втюрились в ублюдка. Вот настоящая причина, почему вы торчите здесь в горах…

— Ради бога, прекратите этот свой спектакль! Ну ладно, — злобно прибавила она. — Он мужик что надо, каким вы никогда не будете, и мне нравится с ним шалить, как вы это изящно назвали.

Как раз в эту секунду я зацепился за выступающий камень решеткой радиатора. Нечасто приходится быть невольным свидетелем того, как два человека доводят друг друга до белого каления. И когда он сказал: «Вы начнете шалить с ублюдком на борту „Айсвика“…», я затормозил так резко, что она едва не слетела на пол.

— Заткнитесь! — закричал я. — Вы оба! Дорога и без ваших воплей трудная, а я устал.

За моим взрывом последовала тишина. Похоже, они так были поглощены друг другом, что забыли о моем присутствии.

— Мы все устали, — сказал Уорд наконец.

— Да, но за рулем я.

— Хотите, сменю вас?

— Сколько еще до побережья?

— Понятия не имею.

— Я поведу до тех пор, пока солнце не сядет, — сказал я. — Хочу увидеть, как оно закатится в океан.

Отпустив педаль сцепления, я с остервенением рванул вперед. Наверное, меня снова обуял страх. И на то были веские основания, если между ними сохранится такая же враждебность в том походе во льдах. А Гомес? Именно Гомес причина этих катаклизмов.

Мои мысли вернулись к тому, что я увидел в спальне, к раздвижным дверям на террасу. Я запомнил скульптуры и цветы, гибискус, или что-то другое, цветущее красным, может быть, розы в больших вазах. И оттуда, несомненно, вели такие же плавно раздвигающиеся двери в другие спальни. Мне тогда следовало бы ее расспросить. Пусть она тогда и была не вполне вменяема после наркотика, какой она там принимала, я мог бы выудить изнее правду. Брат он ей или нет? Она сказала, что нет. Она в этом так уверена, не только сейчас в машине, но она говорила мне это и в спальне, пока я собирал ее вещи, а ее ум тогда еще был в заторможенном состоянии. А если он ей не брат, то каковы его подлинные корни? И влюблена ли она в него? Ладно, пусть не влюблена, а сильно увлечена. Я хорошо запомнил обаяние этого человека, его нарочитую мужественность. И Уорд сказал, что все улажено, что он присоединится к нам на борту «Айсвика» и доведет нас до того места, откуда мы на санях подойдем к застрявшему во льду кораблю.

И вдруг я увидел Тихий океан и солнце — огромный багряный шар, как индикатор на ручке громкости гигантского музыкального центра, его нижний край уже опустился за туманную линию горизонта. Я остановился прямо там, где ничто не загораживало вид, и стал наблюдать, как его нижний край уплощается, заливая огнем поверхность океана.

Много времени это не заняло. Оно медленно, но неумолимо погружалось за край океана, и потом его вдруг не стало вовсе. Никакого зеленого луча, вообще ничего, лишь небо над этим местом, темнеющее от голубого к зеленому, а затем наступила кромешная тьма. Тут же показалась звезда.

— Венера или Меркурий? Я думаю, Венера, — сказал Уорд, и я понял, что он тоже созерцал это зрелище в абсолютной тишине. — Эта звезда привела Кука в Тихий океан — прохождение Венеры по диску Солнца. Два века назад.

Он замолчал, и мне показалось, что он задумался обо всех свершениях Кука — первой экспедиции на «Индеворе», о последующих на «Резолюшене» и «Дискавери», кораблях не намного больше «Айсвика». Он повел их в Южный океан, не так далеко, как мы собирались, но достаточно, чтобы оказаться среди льдов, обойдя вокруг Антарктиду в водах, которые до него не бороздил ни один корабль.

— Теперь я вас сменю, — сказал Уорд.

Часть третья Место встречи — Ушуайя

Глава 1

— Так что она о нем сказала?

— Ничего, — ответил я.

— Вы были с ней наедине в ее комнате. Она должна была что-нибудь сказать.

Я отрицательно покачал головой.

— Боже праведный! Вы что же, не спросили ее?

Навалившись на стол, он глядел на меня со злым недовольством.

— Вам что, неинтересно?

— Я паковал ее вещи.

— Это я знаю. Но вы были там все то время. Не меньше четверти часа, наверное. Точно не меньше.

Протянув левую руку, он схватил мое запястье.

— Послушайте, у вас же была возможность, а после той сцены в саду вы не могли не сгорать от любопытства.

— Она была под наркотой, — напомнил я ему.

— Я знаю, — ответил он, повышая голос.

Его досада перерастала в гнев, остальные посетители начинали на нас оборачиваться.

— Вернитесь мысленно в ту комнату и повторите мне все, что она говорила, или хотя бы вспомните, как она смотрела в ответ на ваши вопросы. Уже будет хоть что-то.

— Я не задавал ей таких вопросов, — сказал я, — на которые вы хотели бы узнать ответ. Я спросил ее, где ее чемодан, она сказала, под кроватью, где же еще? Ах да, а перед тем как она повалилась на кровать, она назвала его ублюдком. Она повторила это не один раз, пока ходила по комнате.

Я не стал рассказывать ему, как она схватила меня за волосы, когда я полез под кровать. У меня в ушах до сих пор звучал ее голос, тон, которым она сказала: «Вы осуждаете, да?» Как будто мое осуждение имело для нее какое-то значение.

Здесь не подавали еду в номер, и мы завтракали в столовой гостиницы за столиком у окна, выходящего на площадь, украшенную немногочисленными юкками и пыльными олеандрами. Айрис еще не появлялась. Она сказала Уорду, что завтракать не желает.

— Что еще?

Я замялся, но в конце концов сказал:

— Она еще сказала, что как бы по-другому она смогла вытащить из него место?

— Местоположение корабля, вы имеете в виду?

— Надо полагать.

— Отдалась за информацию?

Он крепче сжал мою руку и вдруг заговорил зловещим шепотом:

— Вы это хотите сказать, да? Или то было?..

Я замотал головой, не желая отвечать ему.

— И она получила от него то, что хотела?

Его настойчивость начинала меня раздражать.

— Секс или информацию? — уточнил я. — Что вы имели в виду?

Я намеренно так сказал, и, я думаю, если бы мы тогда не сидели на виду десятка постояльцев отеля, он бы меня ударил.

— Месторасположение, — едва ли не прорычал он.

— Не знаю, она потом сразу ослабла.

Он секунду сверлил меня взглядом, как будто подозревая, что я от него что-то утаиваю. Потом отпустил мою руку.

— Ну ладно, мне придется узнать это самому.

Откинувшись на спинку, он, видимо, стал обдумывать, как к этому подступиться. Затем, допив свой кофе, медленно, чуть ли не против воли, поднялся на ноги.

— Да, лучше я сам с ней поговорю.

Он взглянул на часы у себя на запястье.

— Встречаемся у дороги в девять пятнадцать, о’кей?

Едва он сделал шаг к двери, как она распахнулась и в зал вошла Айрис. Такое впечатление, что между ними установилась определенная телепатическая связь. В дальнейшем я еще не раз отмечал подобные совпадения. В конце концов, оба они были Стрельцы.

Когда она подошла к нашему столику, я поразился произошедшей в ней перемене. Кожа опять в полной мере приобрела оливковый оттенок, и, хотя на ней не было или почти не было косметики, ее губы, или, лучше сказать, ее рот, который в паре с носом являл наиболее выразительную черту ее лица, был ярко-алым. На ее щеки, такие бледные еще вчера вечером, вернулся румянец, а осунувшееся от измождения лицо сегодня лучилось необычайной энергией, которая так привлекла меня в ту первую нашу встречу на «Катти Сарк».

— Не пора ли нам отправиться в дорогу?

Она обращалась к Уорду, не ко мне, демонстративно глядя на свои наручные часы.

— Я как раз шел за вами, — ответил он неприветливо.

Пропустив его замечание мимо ушей, она спросила, не купил ли он и ей билет на самолет из Лимы, на котором мы летим на юг.

— Я собирался ехать на машине через Арекипу к чилийской границе.

Он как будто оправдывался.

— Там по пути есть несколько археологических объектов, на которые я хотел бы взглянуть, раз уж я здесь. А в Пунта-Аренас нас ждет корабль. Возможно, с ним окажется не все в порядке, с чем-нибудь, что нам понадобится для зимовки на льду. Может оказаться, что нужно что-то специально заказывать издалека или транспортировать что-нибудь слишком габаритное для авиаперевозок, новый двигатель, скажем…

Пару секунд они смотрели друг на друга не то чтобы враждебно, но явно оценивающе.

— Мы можем обсудить это в дороге, не так ли? Вы уже оплатили счет?

Она сказала это надменным тоном, явно пытаясь его поддеть. Уорд немного помолчал, затем улыбнулся и кивнул.

— Да, мы можем поговорить об этом, когда будем осматривать руины Чан-Чана.

Он тоже ее дразнил, намеренно противопоставляя ее воле свою твердость характера, но при этом продолжал улыбаться, когда просил меня вынести вещи к машине.

— И не спускайте глаз с этого портфеля. — Кивнув на стоявший под столом кейс, он удалился.

Дорога, по которой мы ехали из Кахамарки через горы, практически сразу вывела нас на окраину Трухильо, и мы остановились в отеле в центре города. Все мы трое к этому времени валились с ног от усталости.

Сейчас, этим ярким безоблачным утром, после ночного дождя воздух был чистым и на удивление сухим, и мы отправились в путь полностью отдохнувшими. В первый раз я с предвкушением, даже волнением, ожидал того, что предстояло испытать, — путешествия по всему побережью южноамериканского континента и далее, в самый южный край планеты. Теперь, оглядываясь назад, даже заезд в Кахамарку я воспринимал больше как приключение, а не нечто такое, от чего мурашки бегут по спине.

Впрочем, хотя мое настроение и значительно улучшилось, тень человека, которому нравится носить прозвище Ангел смерти, омрачала эту поездку. Мысли о его привлекательной наружности, его красноречивой мужественности и, более всего прочего, страсти к нему Айрис Сандерби ни на минуту не выходили у меня из головы.

Уорд сел за руль, когда мы выехали из отеля, но вместо того, чтобы повернуть на юг, он повез нас на север, а когда Айрис Сандерби указала ему на это, он ей лишь ответил:

— Чан-Чан. Страсть как хочу взглянуть на Чан-чан.

Потом пояснил, что это древняя столица царства Чиму.

— Предшествовало инкам и было почти таким же могущественным.

Как и Айрис, мне тогда не терпелось продолжить путь на юг и поскорее увидеть судно, которое должно было стать нашим домом, но когда я увидел Чан-Чан… Он оказался невероятным, настолько не укладывающимся в сознание, настолько вне времени, что со мной что-то произошло. Мое восприятие изменилось, с моим мироощущением случилось что-то странное, чего я до сих пор толком не смог понять.

Начать стоит с того, что это был огромный, раскинувшийся на обширной территории глинобитный город, лежащий в руинах, покинутый, далекий, подобно Луне, и мрачный, как преисподняя, так как снова накатил туман, полностью закрыв солнце. Он располагался совсем недалеко от Панамериканского шоссе, весь в серой пыли. Внешние его стены столь толсты, столь мощны, что, простояв больше половины тысячелетия, они все еще возвышались на восемь-девять метров, лишь бастионы по углам несли на себе разрушительный след времени. Фактически это была покинутая страна, где оросительные каналы завалены обломками построек и нигде не видно никакой растительности. Войдя в пределы этих стен, действительно оказываешься в другом мире, раскинувшемся на площади более пятнадцати квадратных километров, изрезанной дорогами, огороженными рассыпающимися стенами жилых домов, общественных зданий, кладбищ и бассейнов. Местами лежали обломки костей, брошенные давно умершими мародерами и грабителями могил. Если смотреть оттуда в сторону Панамериканского шоссе, этот гигантский глиняный город представлялся окруженным остроконечными иссушенными горами. С запада его прикрывал Тихий океан. В воздухе висел его несмолкающий рокот, подобный землетрясению.

Я прошел сквозь эти фантастические руины. Самые масштабные, какие мне только довелось повидать. Как сказал Уорд, город был разделен на десять огороженных стенами районов, и, когда я подошел к его западной границе, передо мной во всем своем величии предстал вздымающийся океан. Из тумана накатывали волны величиной с гору и с непрекращающимся громоподобным ревом разбивались о берег.

Со стороны океана дул легкий бриз. Я стоял там, ощущая на лице соленые брызги и туманную сырость. И огромность океана, и древность пустынных руин у меня за спиной делали всю мою предыдущую жизнь чем-то несущественным, не имеющим большого значения. Не знаю, как это объяснить, но мое сознание будто вышло за его обычные пределы и вплотную приблизилось к пониманию смысла бытия. Атмосфера этого места несла в себе нечто библейское, при том что мир, к которому я прикоснулся, был языческим. Как же она могла содержать в себе такой глубокий смысл? Исходил ли он от чудовищной мощи бушующих передо мною вод, или мне его раскрыл этот величественный мертвый город?

Не знаю, что это было, но я словно покинул свое привычное тело, став высотой в десять футов и приблизившись к Богу. Впечатление было столь глубоким, что не покидало меня в последующие месяцы и придавало мне сил в минуты, когда я в них больше всего нуждался.

Я, должно быть, простоял там не меньше десяти секунд в полной неподвижности, как околдованный. Потом, повернувшись, я пошел назад, не воспринимая ничего вокруг, поскольку мое сознание было целиком поглощено тем впечатлением, которое на меня произвело это место, и я лишь смутно слышал зовущие меня голоса. Она сидела в проломе внешней стены и, когда я к ней подошел, сказала:

— У вас такой вид, будто вы увидели призрак.

Она улыбнулась.

— На что вы там смотрели?

— Ни на что, просто на море.

— Вы думаете о том, что нас ожидает впереди, — сказала она, заботливо глядя на меня.

Смотря на нее сверху вниз, я кивнул. Она поджала свои смуглые колени к подбородку, а треугольный вырез ее футболки обнажал округлость груди, даже отчасти розовые кружки вокруг сосков. Она похлопала по обвалившейся стене рядом с собой.

— Вам страшно?

Я ничего не сказал, и она отвернулась, снова глядя на море.

— А мне страшно, — прошептала она. — Оно такое безграничное. Вот именно это меня страшит. Оно тянется и тянется бесконечно, десять тысяч миль практически сплошного океана. И там, куда мы направляемся, ветры дуют со всех сторон земного шара.

Я сел рядом с ней, и мы вместе глядели сквозь туманную дымку на вздымающиеся и обрушивающиеся волны. Их грохот оглушал, заполняя собой весь мир.

— Он едет с нами, да? — спросил я.

— Ангел? Да, — кивнула она. — Он приведет корабль ко льдам и дальше покажет нам дорогу. Он знает куда, — прибавила она тихо, будто самой себе.

— Вы ему верите?

Она замялась.

— Нет-нет, я ему не верю. Но он нас туда проведет.

— Тогда почему?

— Ах, если бы я знала… — сказала она, глухо рассмеявшись.

Я ждал, но она так ничего и не прибавила.

— Вы в него влюблены? — спросил я.

— Любовь! — возмущенно воскликнула она, но не со злостью, а с презрением. — Для него это нечто непонятное. Невозможно любить такого человека, как Ангел.

— Что же тогда? Он вас очаровал, в этом дело, да?

Она плотно сжала губы.

— Вас это не касается. Впрочем, да, он очень привлекателен. Вы не находите? Он так же привлекателен для мужчин, — прибавила она медленно, — как и для женщин.

Меня это удивило, зачем она это сказала?

— Меня интересуете вы. Я спрашиваю о вас.

С моей стороны это было бесцеремонно, но мне нужно было знать, а сейчас появилась возможность. Атмосфера этого места, установившаяся между нами доверительность, все к этому располагало.

Она будто бы нехотя кивнула:

— Да, пожалуй. Так уж вышло. Он исчадие ада, но ему невозможно противостоять…

Она умолкла, едва заметно, будто вздрогнув, пожав плечами.

— И он мне не брат.

— Даже не сводный?

— Нет.

— Кто же тогда его отец?

— Откуда, черт возьми, мне это знать? Я его почти не видела с тех пор, как умер мой отец.

— А что Карлос тогда? Он ваш родственник, вы говорили?

Пропустив мой вопрос мимо ушей, она обернулась ко мне и спросила, зачем Айан нас сюда привез.

— Зачем ему так нужно было в Чан-Чан? Эти глиняные стены, они так угнетают.

Чуть помолчав, она прибавила:

— Он никогда ничего не делает без причины. Это его актерство, акценты, перемены настроения — все это намеренно, по моему мнению.

Она снова посмотрела на меня, ожидая, что я на это скажу. А я подумал, боже мой! Мы собираемся заточить себя в хрупкую скорлупку маленького суденышка, которое станет нам плавучим домом, и все мы, по крайней мере трое, питаем друг к другу враждебные чувства и движимы непонятными мне намерениями.

Будто прочтя мои мысли, она кивнула:

— Глядя на море, вы имеете все основания бояться.

— Я не боюсь, — уверил я ее. — Лишь слегка обеспокоен.

— Слегка обеспокоен! — захохотала она, передразнив мое произношение.

— Так как насчет Карлоса? — напомнил я.

— А что с ним? С ним все в порядке. Полиция во всем разберется. И если они арестовали парня, они его освободят, как только поймут, что тело не мое, а какой-то несчастной доклендской проститутки.

— А как же ваша сумочка?

— Моя сумочка? Да, конечно. Мне это пришло в голову неожиданно. Если они спутают тело с моим…

— И кольцо. Виктор Веллингтон сказал, что на левой руке погибшей женщины было ваше кольцо.

— Я тогда промокла до нитки, — кивнула она, улыбаясь. — А еще я немного боялась, и вода была грязная. Вокруг никого не было. Слава богу, меня никто не видел. Бедняга Карлос!

Она мельком на меня глянула.

— Почему вы о нем спрашиваете? Вы полагаете, его обвинят в убийстве? — спросила она с жаром.

— Вы узнали его, когда он гнался за нами из Гринвича.

— Разумеется, я его узнала. Он… — На этом она себя оборвала: — Вы задаете слишком много вопросов.

— Я хочу только выяснить, что его связывает с Гомесом. Вы говорили, что они в какой-то мере родственники.

Она снова перевела взгляд на море.

— Может, да, может, нет.

Она покачала головой. На ее черных волосах блестели капельки влаги. Затем она посмотрела мне прямо в глаза.

— С вами я могу говорить, мне кажется.

Я уже обратил внимание на то, что ее английский ухудшался каждый раз, когда ее охватывало волнение.

— С Айаном нет. Я не могу с ним говорить, о личном — не могу. Я его не понимаю. В том смысле, я хочу сказать, что не доверяю ему. Что касается практических вопросов — пожалуйста. Хорошо, что такой человек будет с нами в походе…

Она пожала плечами.

— Вы спрашиваете о Карлосе. Я не знаю, что он за парень, кроме того, что он очень близок с Ангелом. Его мать, я так думаю, та женщина, Розали. Но кто его отец…

Она вновь слегка пожала плечами, а потом поднялась на ноги.

— Нам пора найти Айана и отправляться в путь. Вечером нам надо быть в Лиме.

— А где он? — спросил я, когда мы отвернулись от Тихого океана и стали пробираться назад через лабиринты стен и фундаментов.

— Я оставила его, когда он осматривал что-то похожее на остатки кладбища. Он вооружился книжкой по археологии, которую вырыл из своего пухлого портфеля, и, стоя на четвереньках, рылся в куче выброшенных костей.

Мы нашли его сидящим наверху особенно высокого фрагмента стены, где он зарисовывал орнамент помещения, и, когда я залез и сел рядом с ним, я увидел, что с этого возвышения ему хорошо была видна наша «тойота». Когда мы ее там оставляли, нигде поблизости не было видно никакого автотранспорта. Теперь рядом с ней стояло еще несколько машин, а из автобуса выходила шумная группа туристов.

— Я вижу, у вас все под контролем.

Я это сказал больше в шутку, но он мои слова воспринял всерьез.

— А вы вели бы себя по-другому после того, что было по пути в Кахамарку?

Тогда я понял, что Айрис была права. Его настойчивое стремление приехать на север, в Чан-Чан, было продиктовано не одной лишь жаждой знаний.

Было уже одиннадцать, когда мы покинули этот грандиозный глиняный город и направились назад, в Трухильо, и дальше на юг по унылой иссушенной местности, немногим отличающейся от пустыни. Солнце понемногу разогнало туман, и к полудню мы оказались будто в раскаленной печи под выгоревшим бледно-голубым небом. К тому времени, когда мы въехали в Лиму, было уже темно, и, хотя мы каждый час сменяли друг друга за рулем, все мы не чуяли под собою ног от усталости.

Следующим утром мы вылетели в Такну, что на самом юге Перу, пересекли границу с Чили на такси и в Арике сели на самолет в Сантьяго. Оттуда задержавшимся рейсом мы отправились в Пунта-Аренас, куда прилетели поздно вечером.

Я плохо помню наше прибытие, лишь тот сорокакилометровый переезд из аэропорта под проливным дождем с градом и завывающим шквальным ветром, с почти нулевой видимостью, остался кошмаром в памяти. После жары в Перу здесь было очень холодно.

— В этой чертовой стране, пожалуй, не знают, что такое весна, — сказал Уорд с ужасающим акцентом, довольно точно выразив наше настроение.

Дом, в который мы приехали, был в добром викторианском стиле, и внутри, и снаружи, если не считать железной крыши. Между порывами ветра стук дождя по ней и шум стекающей воды не прекращались ни на минуту. Дом принадлежал старому капитану корабля. Он угостил нас кофе с чилийским бренди.

— Es bueno. Hara dormir bien[140].

Бо́льшую часть жизни он провел в морях у чилийского побережья, перевозя грузы между портами, лежащими в стороне от основных южных маршрутов. Это был старик удивительной внешности, с большими шишковатыми ладонями, с искривленными ревматизмом пальцами и длинным лицом, изборожденным морщинами, тонкими линиями разбегающимися от его прищуренных, как будто он постоянно вглядывался в туман, глаз. Растительность на его голове была представлена густой шевелюрой темно-серого цвета и слегка свисающими усами, которые, загибаясь вокруг его рта, оканчивались небольшой эспаньолкой под нижней губой. Все это создавало впечатление, будто он постоянно улыбается.

Я уже почти спал, когда он провожал нас в наши комнаты — нам с Уордом была выделена одна на двоих в задней части здания, в углу которой стояла двухъярусная кровать. Налетающий ветер, казалось, устремлялся прямо в маленькое двустворчатое окошко, сотрясая его с громким грохотом. Иногда содрогался весь дом.

Когда я проснулся, уже сияло солнце, стало очень тихо. Уорд уже поднялся и, умывшись, одевался.

— Доброе утро, — сказал он, улыбаясь. — Полагаю, это можно считать началом нашего путешествия. Как думаете, это знамение?

— Что именно?

Я еще не вполне проснулся.

— Вы поймете, что я имею в виду, когда пройдете в ванную. Ее окно смотрит на пролив, и он совершенно спокоен, полный штиль, под каждым стоящим на якоре судном его изумительно точное зеркальное отражение. И там кое-что еще…

Этот взрослый мужчина был взволнован, как мальчишка. Сейчас, когда за его плечом в маленьком окошке виднелись заснеженные вершины гор, он выглядел намного моложе.

— Ну, давайте, встряхнитесь. Я буду на пристани возле судна. Оно прямо напротив нашего дома, и оно все адски покрыто ржавчиной. Но все равно это хороший корабль, — прибавил он, выходя из комнаты.

Таким образом, первый раз я увидел «Айсвик» в окне ванной комнаты дома старого морского волка, сменившего свое маленькое каботажное судно на дом на пристани с окнами, выходящими прямо на Магелланов пролив. Как Уорд и сказал, корабль был чудовищно ржавым, но, несмотря на ржавчину, у него был достаточно солидный вид. Главное, чтобы он нашел хорошего судового эксперта, прежде чем я ввяжусь в это предприятие.

Когда я подошел к пристани, вода посреди пролива потемнела от налетевшего ветерка, а солнце над горами к западу от города закрыли тучи. Выдыхаемый воздух клубился паром, и меня пробирал холодный ветер, несмотря на яхтсменский свитер и специальную штормовку, которую я приобрел для похода к южным широтам. Пристань была белой и скользкой от зерен недавнего града.

Я недолго там простоял, но мне хватило времени, чтобы оценить очертания судна, изящные линии его бортов, его размер и расположение мачт и такелажа. В сравнении с сухогрузом, пришвартованным так близко, что его черная корма буквально нависала над заостренным носом «Айсвика», последний выглядел совсем крошечным. Но если соотносить его с той гоночной яхтой, на которой я участвовал в кругосветной регате, он, думаю, не сильно уступал ей в размерах — не меньше двадцати пяти метров в длину при довольно широком и на вид глубоком корпусе. Посреди палубы располагалась невысокая рубка со штурвалом наверху, а для аварийного управления в маленькой кабинке на корме имелся румпель. Сначала я подумал, что судно имеет парусное вооружение кеча, но потом решил, что оно ближе к шхуне[141]. Его бегучий такелаж[142] пребывал в ужасающем состоянии, канаты обтрепаны и спутаны, но за стоячим, сделанным частично из нержавеющей стали, похоже, следили должным образом. Корпус, по всей видимости, был стальным, чем и были обусловлены полосы ржавчины, проглядывавшие из-под облепившего его грязного слоя снега и льда. Фальшборта и рубка, а также множество мелких деталей были алюминиевыми или из какого-то блестящего серого сплава.

Почерневшая труба торчала из палубы сразу за рубкой, ближе к левому борту, над ней дрожал горячий дымок. С обледеневшей скобы, ее фиксирующей, капала талая вода. Восхитительный запах жарящейся ветчины доносился с порывами налетающего ветра. Мне вдруг страшно захотелось есть. Я поднялся на борт, и из открытой двери рубки до меня донеслись приглушенные голоса.

— Мистер Уорд! — позвал я дважды. — Вы на борту?

— Да.

Однако голова, высунувшаяся снизу трапа, принадлежала не Уорду. То был крупный бородатый мужчина с копной белых волос на шарообразной голове, совершенно лишенной, казалось, шеи. Его невероятно широкие плечи распирали толстый коричневый шерстяной свитер с отворачивающимся горлом.

— Вы Пит Кеттил, ja[143]?

Я подтвердил, и он протянул могучую лапу, сжавшую мою ладонь словно в тисках.

— Нильс Солберг. Добро пожаловать на «Айсвик». Босс уже здесь. Вы пришли завтракать, ja? Ветчина, яйца, кое-какие водоросли, еще жареные лишайники, которые мы называем lav. Они вкусные, спускайтесь.

Уорд уже сидел за столом.

— Нильс просто отличный повар, — сказал он с набитым ртом. — Но я тут уже кое-что выяснил. Вы пойдите взгляните на двигатели. Снаружи корабль, может, и похож на развалину, но, черт возьми, в машинном отделении… Уверяю вас, на крышках цилиндров можно жарить яичницу, такие они чистые и отполированные. Я прав, Нильс?

— Ja, двигатели о’кей.

— Так что нам нужен кок. В первую очередь. Хоть Нильс и повар что надо, но от него будет больше пользы не на камбузе. И нужно что-то делать с валом привода.

Видимо, отставной капитан, разместивший нас в своем доме, был готов предоставить нам койки на берегу, но не более того. Питаться мы должны будем на борту.

— А что же миссис Сандерби? — спросил я.

Уорд взглянул на меня, недоуменно подняв брови.

— Я так думаю, она все проспала, — сказал я, недолго думая.

— В таком случае вы думаете неправильно, — возразил он, осклабившись. — Она поднялась раньше меня, позавтракала, и вид у нее был такой, будто она отправляется заключать крупную сделку в финансовом центре Буэнос-Айреса или где еще. В действительности она сейчас на судоремонтном заводе разговаривает с каким-то бригадиром, который у нее там на побегушках. Вы наверняка заметили, что тут работы непочатый край.

Он вытянул шею вперед, когда здоровяк-норвежец бухнул передо мной полную тарелку всякой всячины: огромный ломоть жареного хлеба, два яйца, два толстенных куска ветчины, остальное — мешанина из каких-то сомнительных растений, плавающих в жиру.

— Я — Айан. Это Нильс. Миссис Сандерби — Айрис. Вы — Питер, или просто Пит. А как нам звать Гомеса, мы узнаем в свое время. В общем, с этой минуты и впредь зовем друг друга по именам. Быстрее звать, быстрее отозваться. А там, куда мы собираемся, нам, черт возьми, нужно будет, чтобы все действовали быстро. Оснастку уже посмотрели?

Я кивнул, внезапно осознав, что будет дальше.

— Это теперь ваше ведомство. Я ничего не смыслю в парусах, так же как и Нильс. Он дока в механике, но не более того. Ну а Айрис — она будет управляющей. О’кей?

— А вы? — спросил я с набитым лишайником ртом, который и вправду оказался намного вкуснее, чем я мог представить.

— Я? Я только лишь старый денежный мешок. Но я вот что скажу, приятель. Я чертовски быстро всему учусь, так что не думайте, что сможете мне вешать лапшу на уши или весь день сидеть на своей маленькой жирной заднице, ни черта не делая. Мне нужно, чтобы вся эта оснастка была приведена в рабочее состояние не больше чем за неделю.

— А паруса?

— Айрис сейчас этим занимается. Нужно будет выяснить, есть ли здесь предприятия по изготовлению парусов. Боюсь, что нет, и тогда нам придется их заказывать с пересылкой самолетом. Или сделаем их сами. В таком городе должны быть хорошие швеи, и Зингер наверняка продавал здесь свои машины во времена парусных судов. Айрис скоро организует несколько женщин. Она прекрасный организатор, эта девушка.

К тому же именно Айрис нашла нам повара. Это был двадцатидвухлетний курсант, которого комиссовали со службы в чилийских ВМС, и кроме приготовления пищи он, похоже, умел еще очень много чего. Его звали Роберто Колони. Он лежал в госпитале с переломом лопатки, предплечья и двух ребер после неудачного падения, кроме того, вследствие сотрясения мозга у него ухудшился слух. Вот из-за глухоты, а не более очевидных травм, его списали на берег, и через несколько дней он должен был наконец приступить к своим кулинарным обязанностям на нашем корабле.

Моя первоочередная задача в это первое утро в Пунта-Аренас состояла в том, чтобы узнать об этом судне все, что только возможно. Айан снабдил меня основными сведениями, пока я поглощал этот достойный Гаргантюа завтрак. «Айсвик» был построен на канадских судоверфях для одного американского миллионера, решившего последовать примеру штаб-сержанта королевской канадской конной полиции Генри Ларсена, который в 1940–1942 годах на шхуне «Св. Рох» преодолел Северо-Западный проход[144] с запада на восток. Если не считать Амундсена, он был первым, прошедшим по этому пути. А в 1944 году он сделал это еще раз, теперь уже с востока на запад, и стал первым человеком, проплывшим через северные воды Канады в обоих направлениях.

На конструкцию «Айсвика» в значительной мере оказали влияние парусные суда канадской королевской жандармерии, а также рисунок, сделанный тем необыкновенным антарктическим путешественником-одиночкой, Дэвидом Льюисом.

— Сделал для него набросок на конверте — устойчивый к сжатию стальной корпус с толстой, как у танкера, обшивкой.

Однако «Айсвик» был существенно шире полицейского корабля. Благодаря заостряющейся и к носу, и к корме форме его прочного глубокого клиновидного корпуса, он как спереди, так и сзади будет вытолкнут льдом наверх, если окажется зажатым между грядами торосов. Кроме того, он был значительно меньше полицейского корабля, имеющего водоизмещение более трехсот тонн. Но именно он и сделанный на скорую руку на конверте чертеж послужил прообразом «Айсвика». К сожалению, его строительство было прервано по причине краха маленькой специализированной компании, взявшейся за сооружение его стального корпуса. Потом у американского миллионера случился сердечный приступ, после чего он утратил интерес к своей затее. К тому же нефтеналивное судно «Манхэттен», пройдя по этому пути, лишило ее привлекательности.

Тогда юристы миллионера выставили судно на продажу, как раз после очередного обвала на нью-йоркской фондовой бирже. Прошло три года с начала строительства, а на корабле все еще не было ни мачт, ни оснастки, отсутствовало внутреннее оборудование. Покупка корабля компанией «Б. Дж. Норск Форскинг» из норвежского города Ларвик для сейсмической разведки в Море Беллинсгаузена к югу от мыса Горн, как сказал Уорд, стала первым хорошим событием в жизни судна. Даже с учетом того, что сама сделка была в некоторой степени тайной.

Уорд отнюдь не хотел сказать, что над кораблем повисло проклятие, но после того, как парусное вооружение и внутреннее оборудование были изменены для выполнения новых задач в водах Антарктики, «Б. Дж. Норск Форскинг», занимавшаяся бурильными работами в норвежском секторе Северного моря, вступила в полосу неудач, последовавшую за падением цен на нефть, и свернула свои проекты в Южном океане. Компания приобрела «Айсвик» по крайне низкой цене, еще примерно столько же она истратила на переоборудование судна в соответствии со своими требованиями, а Айану Уорду он обошелся в сумму, не намного превышающую ту, которую норвежцы первоначально выложили за корабль.

— Говорю вам, Пит, — сказал он, навалившись на стол; его маленькие серые глаза возбужденно горели, как у уличного торговца, заключившего удачную сделку, — сейчас одно только изготовление такого корпуса обойдется в небольшое состояние. Спереди он обшит восемнадцатимиллиметровой сталью. Если нас сожмут льды, он как пробка из бутылки выпрыгнет под их натиском. По крайней мере, — прибавил он, посерьезнев, — так это звучит в теории.

— А что говорит ваш судовой эксперт? — спросил я.

— Именно это и сказал. В теории так и должно произойти. Но потом этот человечек взял и все испортил, признавшись, что он, вообще-то, не специалист в том, что касается льдов, и не может утверждать наверняка, что произойдет, если нам придется испытать по-настоящему сильное давление ледяных торосов. Правда, думаю, состоит в том, что, если на тебя идет айсберг, а ты застрял во льдах, никакая толщина стали тебя не спасет. Я прав, Нильс?

Норвежский великан, хмурясь, покачал головой:

— Jeg forstårikke[145].

Думаю, он с трудом понимал произношение Уорда. Впрочем, как и многим иностранцам, ему легче было говорить на английском, чем воспринимать его на слух.

— Айан, вы уже допили кофе? Тогда пойдем взглянем на вал, хорошо?

На плите кипел кофе в старой скороварке, заполненной наполовину, рядом в кастрюле — молоко. Я налил себе кофе и, покончив с ним, вышел на палубу и принялся осматривать снасти. Нильс уже открыл машинное отделение, находящееся сразу под рубкой, и они с Айаном сидели на полу, свесив ноги над большим дизельным мотором, просматривая составленный им список необходимого. Когда я проходил мимо них, Айан, надев очки, смотрел на схему, начерченную механиком в его блокноте.

— Ну, в этом есть смысл, но если для этого придется вытаскивать двигатель и тут везде будут шнырять механики, мешая нам заниматься погрузкой припасов и оборудования…

— Nei, nei, nei[146]. Мы отрежем вал здесь. Я сам это сделаю. Не нужно звать механиков с завода. Ничего не нужно, только инструменты и рычаг, чтобы его вытащить. И новый генератор, небольшой, чтобы получать электроэнергию от…

— От гребного винта?

— Ja, ja, от винта.

Я оставил их за этим занятием. Моторы меня не особенно интересовали. А вот паруса снасти — наоборот, и, оказавшись на палубе, сортируя и складывая в бухты канаты и отмечая в блокноте, что нужно приобрести, я практически ничего вокруг себя не замечал. Время текло незаметно, я был полностью поглощен работой и едва заметил, как усилившийся ветер стал мести мелкую снежную крупу. Время от времени я спускался вниз отогреться, сделать записи и еще раз их пересмотреть, сверяясь со схемами, которые Нильс нарисовал для меня, прежде чем они с Айаном ушли на судоремонтный завод.

Заканчивался октябрь, и не нужно было обладать особенными навигационными знаниями, чтобы понять, глядя на карты и лежащие на штурманском столе лоции, что необходимо выйти не позднее конца ноября, с тем чтобы оказаться на юге моря Уэдделла в наиболее благоприятное время летнего таяния паковых льдов. Предстояло преодолеть почти две тысячи миль, и, делая поправку на непредвиденные случаи, пройдет как минимум месяц, прежде чем мы приблизимся к тому месту, где Чарльз Сандерби мельком видел «Андрос». А Нильс планировал провести капитальный ремонт двигателя. Помимо этого, из Англии еще не доставили заказанный снегоход.

В тот вечер мы узнали название, которое аргентинцы дали своему перестроенному Ост-Индскому кораблю, — «Санта-Мария дель Суд». И рассказала нам об этом не Айрис, хотя она уже знала, что он пришел в пролив вскоре после того, как был потоплен «Генерал Бельграно»[147]. А сообщил нам это старый капитан, в чьем доме разместил нас Нильс. Айан пригласил его к нам на ужин. Старик жил в одиночестве, не считая женщины наполовину индейских кровей, приходившей к нему по утрам. То приглашение было сделано исключительно из побуждений вежливости, не более того, ведь никто из нас тогда не подозревал, что он был единственным человеком в Пунта-Аренас, имеющим кое-какое представление о том, зачем старинный деревянный Ост-Индский корабль типа фрегат был отреставрирован и отведен на юг аргентинскими моряками во время войны.

Айрис пришла вместе с ним в длинном платье и в полной боевой раскраске. Контр-адмирал пригласил ее на ужин в свою резиденцию. Будучи командующим эскадрой третьей военно-морской зоны, он был самой важной персоной в Пунта-Аренас. Также были приглашены начальник порта и управляющий судоремонтной верфью. Одному богу известно, как ей это удалось, разве что, возможно, это объяснялось тем, что здесь, на краю света, красивые женщины были редким явлением.

— Очень хорошо, что мы получим необходимую поддержку, — улыбнулась она, взмахнув изрядным списком необходимого, который я помог ей составлять.

Контр-адмирал прислал за ней свой автомобиль, и, когда он подъехал, я проводил ее на пристань. К этому времени уже дул штормовой ветер с запада, яростными порывами налетая с гор и оставляя борозды на белоснежно-пенной поверхности воды. Так о себе напоминало расположенное к западу от порта нагорье почти в шестьсот метров высотой, до первого горнолыжного спуска было всего восемь километров езды.

Айрис была похожа на казака в своих высоких черных сапогах, юбка ее длинного платья закрутилась за ремешок ее парчовой сумочки. Куртка с отороченным мехом капюшоном укрывала ее от дождя со снегом. Ледяные капли белым туманом застилали свет фонаря на пристани, корма сухогруза блестела, облепленная мелкими, как кристаллы соли, крупинками. К тому времени как она уехала, я продрог.

Наш морской ветеран-хозяин — капитан Ф. Крамсу — оказался финном.

— Как поэт. У нас есть поэт с такой фамилией, но с другими взглядами на жизнь: его стихи полны страдания. Ф. значит Фредерик, так что зовите меня Фредди.

Он был похож на гнома с ярко-синими глазами.

— Я из Лапландии. Здесь никто не знает моего языка. Отвечают или по-английски, или кивают, а говорят на местном диалекте испанского. Так что по большей части общаемся на английском, и все меня зовут Фредди или кое-как похуже, думая, что я не понимаю.

Фредди широко улыбнулся, обнажая потемневшие заячьи зубы, и от его глаз разбежались многочисленные морщинки. Он потянулся за выпивкой, которую ему налил Нильс.

— А я потешаюсь, потому что уже неплохо говорю на чилийском диалекте испанского.

Он поднял стакан, сперва обращаясь к Нильсу, потом к Айану и наконец ко мне.

— Skool![148]

Фредди одним махом опрокинул в себя спиртное.

— К сожалению, писко, — сказал Нильс извиняющимся тоном. — Чилийский бренди, не водка. Водку трудно достать. Через пролив проходит столько кораблей, плавучие рыбзаводы и рефрижераторы, но они стоят в море, набирают криля и рыбы, которую им подвозят их лодки, а когда заполнятся, сразу уходят назад в Россию, Польшу или еще куда, откуда они там пришли. Или, если у них возникают проблемы, уходят в порты Атлантического океана дальше на север, в Аргентину и Бразилию. Для них это ближе к дому.

Положение Фредди в Пунта-Аренас было достаточно необычным, по большей части являясь результатом Фолклендской войны. Как выходец из нейтральной страны, он прибыл в этот порт в качестве представителя иностранных судов, проходящих через Магелланов пролив. Что-то вроде консула. Конечно же, неофициально, никто его не назначал на этот пост. Просто с тех пор, как он продал свое каботажное судно и осел в Пунта-Аренас, он вел журнал, куда записывал все проходящие через пролив суда. Он забрал свою подзорную трубу и установил ее перед маленьким мансардным окошком под островерхой крышей обращенного к востоку фронтона своего дома.

В этом журнале, который он мне позже показывал, значилось название, порт приписки и страна, откуда прибыло каждое судно, прошедшее через пролив за последние восемь с половиной лет. Кроме того, его возраст и состояние, конечный пункт следования и, разумеется, имя капитана и описание груза. Он обратил мое внимание на то, что портовые и прочие чиновники на руководящих должностях, равно как и военно-морское и армейское командование, приходили и уходили, по большей части оставаясь на юге в течение короткого времени, в то время как он тут пребывал постоянно. Потом мы узнали, что правительство в далеком Сантьяго платило ему жалованье, так что он в определенном смысле был их представителем в Пунта-Аренас, и, таким образом, для него было вполне естественным опекать нас и всячески нам помогать.

У него была еще одна тетрадь, которую он завел в начале Фолклендской войны. Хотя она и была дневником по форме, по сути больше являлась журналом. В ней отмечались не только проходившие туда и обратно через пролив корабли, но также содержалась информация об ударах аргентинских военно-воздушных сил, передвижениях флота, включая и затопление «Бельграно», и даже упоминался британский вертолет, который совершил посадку на берегу Магелланова пролива практически напротив Пунта-Аренас и был уничтожен его пилотом. Тетрадь была полна слухов и сплетен, в основном услышанных Фредди от моряков на кораблях, которые он посещал.

Первое упоминание о «Санта-Марии» он смог найти для меня именно в этой тетради. В ней говорилось следующее:

«На теплоходе „Торсхавн“ помощник капитана был из Хельсинки. Он рассказал мне, что они заходили в Рио-Гальегос [149] , где высадили на берег семь шведских инженеров с запчастями к технике „Вольво“ и „Сааб“ и видели старинный деревянный корабль с прямыми парусами, пришвартованный у причала военной судоверфи. Назывался он „Санта-Мария дель Суд“. Его привели на буксире с аргентинской военно-морской базы близ Буэнос-Айреса, где он подвергся капитальному ремонту. Капитан „Торсхавна“, Олаф Петерсон, рассказал, что наверху, на реях, люди крепили по сторонам двух из трех мачт антенны. Говорили, что батарейная палуба этого реликта эры парусного флота, отреставрированного перед самой войной для музейной экспозиции, была оборудована самой современной электроникой».

Это, конечно, перевод, в оригинале запись была на финском. Далее, вскоре после того, как британская оперативная группа войск прибыла с Фолклендских островов, следовала еще одна запись относительно «Санта-Марии дель Суд».

«Говорят о высадке британцев на побережье Патагонии [150] севернее Рио-Гальегос. Но это только слухи. Не думаю, что их высадка вероятна. Это бессмысленно, в море у них есть возможность маневра. Авианосцы с „Харриерами“ [151] — их главные козыри. Единственное судно там сегодня — это аргентинский буксир, транспортирующий, я думаю, „Санта-Марию дель Суд“. Это деревянный корабль, наподобие тех старых клиперов, которые использовали для перевозки зерна до Первой мировой войны, но он как минимум на сто лет старше. Его извлекли из ила, в котором он лежал в заливе Ла-Плата, и, как говорят, практически заново отстроили. Теперь на его мачты установили антенны, и это меня наводит на мысль, что его,должно быть, собираются использовать для электронной разведки».

Он показал мне свой журнал и перевел эти записи примерно через две недели после моего приезда в Пунта-Аренас. А в тот первый вечер на «Айсвике» мы услышали все это непосредственно от него. Айан спросил его мнение, для чего могло быть предназначено электронное оборудование. Улыбнувшись, Фредди покачал головой.

— Я не буду строить никаких догадок. Пока не буду. Это было бы неразумно, потому что в Пунта-Аренас наверняка есть агенты хунты. Меня здесь хорошо знают благодаря моему учету движения кораблей.

Фредди вытащил из кармана потертую трубку и принялся ее набивать.

— Как-то раз, — продолжил он неспешно, — я вернулся домой и обнаружил, что в доме был обыск. Все перевернули вверх дном, содержимое ящиков повытряхивали на пол, даже доски поотдирали. Я, конечно, сообщил об этом в полицию, но ничего за этим не последовало, никого не арестовали. Хотя они знают. Я совершенно уверен, что они знают, кто это сделал.

Он раскурил свою трубку, медленно затягиваясь, уголки его губ поднялись вверх от озорной улыбки.

— Чили и Аргентина…

Капитан Фредди выразительно пожал плечами.

— Вы можете посмотреть на карте, насколько неудачно проведена между этими странами граница здесь, на юге. Так что это вроде шахматной партии между ними, верно? Половину всех важных должностей в Аргентине занимают люди из этой страны. И они не допускают, чтобы арестовывали этих людей за то, что они обучены делать. Поэтому агентов Аргентины не арестовывают. Сам живи и другим жить не мешай, верно ведь, ja? Вы ведь точно так же действуете, я полагаю. В любом случае…

Расхохотавшись, он хлопнул рукой по столу.

— Они не получат то, за чем приходили. Я начал новый журнал как раз перед тем, как они высадились на Мальвинах, когда их каратели начали действовать на Южной Георгии, помните? То было начало войны. Я думаю, то, что я писал в этой тетради, может иметь интерес для разведслужб, поэтому я всегда ношу ее с собой. И пишу по-фински. Другие тетради они, конечно, оставили. Они для них не представляют интереса. Поэтому я знаю точно, кто это был.

— Они могли силой забрать у вас вашу тетрадь, — предположил Айан.

Капитан Фредди помотал головой.

— Это же бандитское нападение, да? У нас тут, в Пунта-Аренас, подобное редкость.

Его улыбка была такой гномьей, что мне вспомнились тролли и «Пер Гюнт»[152], которую я видел в театре Мэддермаркет в Норвиче.

— Если бы они на меня напали, это было бы слишком очевидно. Тогда бы полиция не мешкала, а для Аргентины в то время было важно, чтобы их соглядатаи были на свободе.

— Понимаю, — кивнул Айан.

— И если бы они даже получили мою тетрадь, они ничего бы там не нашли.

Его лицо приобрело хитрое выражение.

— После того как я побывал на борту, я ничего о своем посещении корабля не записал. Это слишком опасно.

Айан подался вперед.

— Вы были на борту?

— Kyllä[153]. Они пригласили меня. Тогда я и начал подозревать, к чему готовили «Санта-Марию дель Суд».

Капитан Фредди замолчал, до нас доносились приглушенные звуки ночного порта, частично перекрываемые постоянным жужжанием техники на пришвартованном рядом сухогрузе. Уорд ждал, но в итоге лишь благодаря настойчивым расспросам удалось мало-помалу выудить из него подробности.

То было, должно быть, весьма странное зрелище. Капитан Фредди сказал, что не мог поверить своим глазам, когда выглянул в окно своей спальни. Будто «корабль-призрак», он именно так и сказал, три черные мачты на фоне низкого заснеженного берега напротив и невероятно длинный бушприт, «как копье» торчащий из деревянного корпуса. Буксир Фредди сначала не заметил, поскольку он был по ту сторону корабля.

Оба судна все то утро простояли у судоремонтной верфи. В конце концов во второй половине дня его позвали на борт буксира уладить возникшую «небольшую проблему». Буксир следовал из Рио-Гальегос в аргентинский порт Ушуайя в проливе Бигл. У входа в Магелланов пролив на них налетели штормовые ветры, и за мысом Дев буксируемое судно стало резко отклоняться от курса и забегать вперед буксира.

Капитан буксира, естественно, никогда раньше не водил большое парусное судно и не знал, насколько велика парусность трех высоких мачт при сильном ветре. Время от времени корабль буквально налетал на буксир, утыкаясь носом в его корму, и в итоге буксирный трос вырвал кабестан, на котором был закреплен. Все, что мог тогда сделать экипаж буксира, — оставаться рядом с парусником и ждать, пока не утихнет буря.

Трос потом заново закрепили стропами к бушприту корабля, и на такой импровизированной сцепке его дотащили до Пунта-Аренас. Им нужна была помощь судоремонтного завода, чтобы надежно зафиксировать трос без риска его повторного обрыва. Также им требовались материалы, чтобы временно подлатать правый борт у носа, где обшивка повредилась, когда корабль налетал на корму буксира. Кроме того, нужны были дополнительные помпы, так как образовались течи. Проблема состояла в том, что старший лейтенант, командующий буксиром, был категорически против того, чтобы пустить на борт «Санта-Мария дель Суд» хоть кого-нибудь из представителей чилийских ВМС для оценки тяжести повреждений.

Вот тогда и послали за капитаном Фредди, и, по его словам, после долгих, временами довольно резких препирательств, после многочисленных телефонных звонков наконец по факсу были присланы инструкции, разрешающие чилийской стороне пойти на предложенное им решение вопроса. Вот так он и попал на борт «Санта-Мария дель Суд».

— Понимаете ли, то было политическое решение. On poliittenen päätös ymmärrättekö. Все сплошь политика. Шла война, но они по-прежнему стремились к дружественным взаимоотношениям.

Ремонтные работы нужно было проводить на батарейной палубе, и как раз на батарейной палубе было установлено электронное оборудование, которое они не желали показывать чилийцам.

— Они не хотели, чтобы те поняли предназначение судна. Я ничего не смыслю в электронике. Olen vain vanha lastilaivan kapteeni, siksi olen turvassa. Ничего не знаю. Я всего лишь старый капитан каботажного судна.

Он улыбнулся. В его глазах блеснул озорной огонек, когда он рассказывал Айану о нижних палубах, на которые ему удалось взглянуть, и о том, что все они были прорублены посередине, и об установленной своеобразной пластиковой крыше.

На борту «Санта-Марии» он пробыл два часа или немного дольше, выясняя с аргентинским старшим лейтенантом и механиками буксира, что необходимо для того, чтобы как можно скорее отвести корабль к проливу Бигл и оттуда в Ушуайю. Помпы были незамедлительно присланы с судоремонтного завода. Все остальное оборудование вместе с инструментами и электрогенератором доставили на следующее утро. Поскольку они выполняли ремонтные работы собственными силами, у них на это ушло больше времени, чем потратили бы сотрудники завода, но даже так они отправились в путь на третий день после полудня.

Это все, что он смог нам рассказать. С какой целью на старый парусный корабль установили сложное электронное оборудование, он не знал точно, и Айан не стал у него это выпытывать. Тем не менее он расспросил его об экипаже, особенно на «Санта-Марии».

— Был ли среди них человек по фамилии Гомес?

Старик покачал головой:

— Ei[154].

Там было два аргентинских офицера, один на буксире, другой на «Санта-Марии», и он видел по меньшей мере шестерых членов экипажа, но не знает имени ни одного из них. Айан залез в свой портфель и достал оттуда фотокарточку. Это был портрет анфас Марио Ангела Гомеса в военно-морской форме.

— Где вы ее взяли? — спросил я его.

Он бросил на меня быстрый взгляд, но ничего не ответил.

— Вы узнаете его? — спросил он капитана Фредди. — Был он среди прочих офицеров?

Старик мельком глянул на него и замотал головой:

— Ei. Этого человека не было на борту «Санта-Мария дель Суд», и на буксире тоже. Почему вы спрашиваете?

Айан уклонился от ответа и принялся подробнее расспрашивать об электронном оборудовании. Но Фредди смог только описать внешний вид приборов на батарейной палубе. Остальное было скрыто чехлами.

Вернулась Айрис с сияющими глазами и разрумянившимися с холода в теплоте кают-компании щеками. Все было улажено, судоремонтный завод окажет всю возможную помощь. Она поговорила с Айаном с глазу на глаз в кормовой каюте, затем надела куртку поверх платья и ушла спать в сопровождении капитана Фредди. Мы еще раз выпили с Нильсом на посошок, пока он перепроверял список того, что необходимо для ремонта вала, потом вышли и под порывами ледяного ночного ветра быстрым шагом отправились на свою квартиру.

В ту ночь меня разбудил какой-то тоненький звон, и я сел на кровати, не понимая, где я вообще нахожусь. Внизу что-то заворочалось, и я вспомнил, что сплю на верхней полке двухъярусной кровати и у Айана в наручных часах есть встроенный будильник. Я снова уснул, но тут же проснулся снова и увидел перед собой голову и поднятые вверх руки. Шерсть свитера коснулась моего лица.

— Что за черт?

— Ничего, мне просто нужно кое-что сделать.

Свет почти полной луны пробивался сквозь быстро бегущие облака, и в ее бледном сиянии я видел, как он натянул резиновые сапоги и выскользнул из комнаты. Соскочив с верхней полки, я прошел по коридору в уборную. Нужно было отлить. На часах было 3:17, и я успел увидеть в окно, как он влез в ожидавший его автомобиль и уехал.

Было уже почти пять часов, когда он вернулся. На мой вопрос, куда он ездил, он лишь сказал:

— Спите.

Быстро раздевшись, он улегся на свою койку.

— Вас не было почти два часа.

— Мне нужно было сделать один телефонный звонок. Теперь закройте рот. Я замерз и хочу спать. А вы как хотите.

Больше вопросов я не задавал, просто лежал и слушал завывание ветра. Лондон. Через спутник. Должно быть, Лондон. В любом случае Европа, иначе ему не пришлось бы звонить посреди ночи. Но о чем он говорил и почему именно сейчас? К чему такая срочность? Вопросы роились в моей голове, и уже начинало светать, когда я в конце концов уснул.

Не знаю, было ли дело в неотступном ощущении заточенности в ограниченном скалами и тучами мирке, его удаленности, или непрерывно дующем, сбивающем с ног ветре, но все здесь, казалось, тянулось дольше, чем можно было ожидать. Само собой, случались и накладки. Колони сообщили, что его мать пострадала в ходе каких-то политических стычек в Вальпараисо, так что, вместо того чтобы занять место на камбузе, он вынужден был поехать домой. Айрис с Нильсом продолжали по очереди стоять у плиты, и в итоге, чего и следовало ожидать, ремонт вала не был окончен до того, как из Штатов был доставлен самолетом генератор для выработки электроэнергии при свободном вращении гребного винта во время движения под парусами. А потом еще корабль нужно было ставить на стапель, и не один раз, а дважды: первый раз для чистки, покраски и обработки корпуса средствами, предотвращающими его обрастание подводными организмами, и второй — для замены пяти поврежденных болтов на киле. Несколько деталей, которые заказывала Айрис, по прилете оказались не теми, что были нужны, и их пришлось отправлять обратно. Примерно в середине месяца Нильс обнаружил, что два кингстона на грани разрушения из-за усталости металла. Тот, что был в худшем состоянии, отвечал за выпуск воды из гальюна, так что всю следующую неделю, пока судно вновь не было поднято на стапель для устранения неполадок, нам пришлось использовать старую добрую бадью для помоев. Все это время внутри кипела работа, пока я мучился с парусами и такелажем по большей части под открытым небом на палубе.

Хорошей новостью явилось то, что австралийская пара в конце концов приняла решение приехать. Руководство согласилось предоставить супругам отпуск на год.

«Будем конце ноября Энди и Гоу-Гоу Гэлвин», — говорилось в полученной от них телеграмме. Лично мне тоже улыбнулась удача. В библиотеке корабля, помимо всех необходимых справочников по навигации, Библии, молитвенника, отчетов об антарктических экспедициях и десятка полтора книжек в потертых мягких переплетах, нашлось несколько пособий, и одно из них по снастям и парусам. Оно было написано еще в те времена, когда ветер был основной движущей силой в мировом судоходстве, и, таким образом, хотя формально оно и устарело, в нем содержались бесценные сведения, связанные с моими обязанностями, особенно касающиеся сплеснивания стальных тросов. Если мы перевернемся и придется подручными средствами восстанавливать мачты, эти умения могут спасти нам жизнь.

Переоснащение корабля для похода в Антарктику всего за неделю, после того как он простоял более года в бездействии, являлось задачей практически невыполнимой. По моим прикидкам, после того как я во всем разобрался, нужен был месяц как минимум. Все мы работали, выкладываясь на полную, и единственный перерыв случился во второе воскресенье, когда «Айсвик» был на стапеле и судоремонтная верфь была закрыта. Синоптики обещали на тот день на редкость хорошую погоду. Мы взяли полужесткую резиновую лодку, направились к югу в сторону острова Досон и в конце концов пристали к берегу в маленькой бухточке с черным песком и галькой на полуострове Брансуик перед тем местом, где пролив, делая крутой поворот, отклоняется на северо-запад и сквозь многие мили узких каналов выводит в Тихий океан. Округлыми холмами высилась морена. Мы пошли по поросшим травой кочкам вглубь полуострова и забрались достаточно высоко по осыпающимся склонам, где расположились для пикника в месте с чудесным видом на Магелланов пролив, протоки и острова далее к западу. Солнце ослепительно сияло над темно-синей водой, а воздух был таким кристально чистым, что, казалось, протяни руку — и дотронешься до сияющей заснеженной вершины Сармьенто, возвышающейся далеко на юго-востоке Огненной Земли.

Мы условились не затрагивать относящихся к ремонту тем и лежали на солнце, попивая из бутылки, которую Айан притащил в своем рюкзаке. Поедая бутерброды с сыром и рыбой, прихваченные Айрис, я смотрел на мир, теперь казавшийся добрым и спокойным, совсем другими глазами.

А потом она вдруг сказала:

— Карлос приезжает в пятницу.

Перед этим Айан рассказывал нам о том, как десять или пятнадцать тысяч лет назад древние люди проникли из Монголии на Аляску по цепочке Алеутских вулканических островов и потом на протяжении пяти тысяч лет шли через Северную и Южную Америку, пока в итоге не достигли Огненной Земли, зимуя практически нагишом, согреваемые лишь своим естественным волосяным покровом. Он поведал о Роберте Фицрое, морском офицере, первым детально исследовавшем воды, на которые мы сейчас глядели, о Дарвине, присоединившемся к Фицрою во второй его экспедиции на «Бигле», в ходе которой исследование берегов было завершено. О длинном пути домой через Галапагосские и другие острова, в том числе и Новую Зеландию.

— На это у них ушло пять лет. Первые два года из них они провели в этих водах, и я полагаю, что впервые его идея о происхождении видов оформилась именно здесь.

Меня не переставала удивлять эрудированность Айана, к тому же он обладал редкостной способностью запоминать прочитанное, чтобы потом рассказать другим. И вдруг Айрис этим своим не вытекающим из предыдущего разговора объявлением предстоящего приезда Карлоса продемонстрировала, что она его совсем не слушала, а ее мысли были сосредоточены на походе и том, что нас ожидало впереди.

— Зачем?

Она, надо полагать, ранее сообщила Айану какие-то общие сведения о парне, поскольку он не стал спрашивать ее, кто он такой. Ограничился этим отрывистым вопросом.

— Зачем?

— Зачем? Я не знаю зачем.

Положив голову на поросший мхом камень, как на подушку, она раскинулась, глядя в бездонную синеву неба.

— У меня только это сообщение. — Она выудила из кармана куртки измятый листок и передала Айану.

— «Приезжаю Пунта-Аренас 1700 27 ноября Карлос Боргалини».

Прочитав вслух, он вернул ей телеграмму, и я подумал, какая досада, что приходится думать об этом несчастном мальчишке в единственный хороший денек со времени нашего приезда сюда. Все равно она не могла сообщить нам о нем более того, что мы уже знали.

— Вы точно знаете, что он родственник Гомеса?

Рот Айана был набит бутербродом с сыром, в который он перед этим вгрызался, поэтому, думаю, она могла и не разобрать, о чем он спросил. Проглотив, он повторил вопрос и прибавил:

— Вы уверены в этом?

— Вам будет достаточно один раз на него взглянуть, чтобы понять, что между ними есть какое-то родство, — ответила она резко.

— Боргалини. Кто это?

— Я не знаю.

Она сказала это слишком поспешно, и он возразил, глядя на нее:

— Думаю, что знаете. Он тесно связан с той женщиной вашего отца, Розали Габриэлли. Правда, если верить словам Родригеса. Так почему вы утверждаете, что он родственник?

Айрис ничего не ответила.

— Он родственник? Или нечто большее?

Она замотала головой.

— Он родственник Ангела, не мой. Это все, что мне известно.

— А Ангел вам не брат?

Нахмурившись, она молчала.

— Вы это сказали Питу, когда были вдвоем в гасиенде.

— Правда? Я не помню.

Какое-то время он молчал, жонглируя двумя белоснежными, как кубики сахара, камешками. Наконец он пробормотал:

— Что-то здесь не так.

— Не так? Что не так? Не понимаю.

— Мои сведения…

Наступившую тишину нарушал лишь стук похожих на кварц угловатых камней.

— Передайте бутылку, — сказал он, протянув руку.

Она отдала ее ему, едва ли не зачарованным взглядом наблюдая, как он приложился к ней губами.

— Что это за сведения?

Он обернулся к ней лицом, опираясь на свою неполноценную руку. Рукав его куртки был пуст, а стальной протез нелепо торчал из рюкзака.

— Давайте, Айрис, поговорим начистоту.

Левой рукой он ухватил ее за плечо так, что ее лицо оказалось рядом с его.

— Имя вашего отца от рождения было Хуан Роберто Гомес. После расторжения брака с Розали Габриэлли он уехал в Ирландию и женился там на вашей матери, Шейле Коннор. Тогда он к своей прибавил и ее фамилию через черточку и стал зваться Хуаном Роберто Коннор-Гомесом. Правильно я говорю?

Она кивнула, не отводя от него взгляда.

— Далее. Вы родились через два года после их бракосочетания. Все очень пристойно. А что же до нашего общего друга Ангела? Он-то когда родился? Вам это известно?

Она не ответила.

— Ну, ради бога! — вдруг резко воскликнул он. — Что вы за человек такой? Вы приезжаете туда, в Кахамарку, ведете себя как шлюха, пытаетесь купить своим телом информацию о местоположении «Санта-Марии дель Суд», а теперь делаете вид, что не знаете, кем вам приходится этот человек.

Потом он прибавил тоном, сделавшим бы честь и пресвитеру Церкви Шотландии:

— Если он ваш брат, вы совершили инцест. С точки зрения Церкви, это тяжкий грех.

Помолчав, он продолжил уже мягче:

— А если он не ваш брат, тогда кто же он, черт возьми?

Вопрос, прозвучав в прохладном воздухе склона холма, остался без ответа. Казалось, весь мир притих в ожидании. Вниз к воде, теперь потемневшей от поднимающегося ветра, пролетела птица, с легким шумом рассекая крыльями воздух.

— Ну?

И тогда она накинулась на него, сверля полным ненависти взглядом. Ее голос дрожал, когда она сбрасывала его руку со своего плеча:

— Вы — большой кусок дерьма, и мысли у вас грязные! Не смейте со мной так разговаривать и можете убираться назад в свои трущобы в Глазго, где вас зачал ваш пьяный отец!

Она чуть ли не орала на него, ее латиноамериканский акцент проявился в полной мере.

— Я только хочу доказать, что мой муж был прав, и я знаю, что Ангел видел этот корабль! Знаю, что видел. Это я из него вытащила. Но он не говорит где. Он не сообщил мне координаты. Поэтому мне придется терпеть его присутствие на корабле. А вы мне это все выговариваете в глаза, обзывая шлюхой, хотя я не шлюха, и вы это знаете. Все, чего я хочу, — доказать всему миру, что Чарльз не галлюцинировал!

Потом она прибавила чуть более спокойным голосом:

— Ладно, Чарльз боялся. Это я знаю. У него был страх перед льдами. Но в страхе нет ничего ненормального. И с его сознанием все было в порядке. Ему не померещилось. Это все, что я хочу доказать.

— А как же ваш брат?

Голос Айана тоже стал спокойным и сдержанным.

— Вы имеете в виду Ангела?

— Нет, разумеется, я имею в виду не Ангела. Ваш другой, настоящий брат, Эдуардо. Разве вы не хотите узнать, что с ним стало?

У нее округлились глаза, как будто упоминание Эдуардо причинило ей физическую боль, как от удара. От ее ярости не осталось и следа, когда она произнесла:

— Зачем вы это говорите? Вам что-то известно?

Подавшись вперед, она схватила его за руку.

— Что? Что вы знаете?

Он покачал головой, и она спросила его голосом, понизившимся до шепота:

— Кто вы? Пожалуйста, скажите мне, кто вы. Я должна знать.

И, не дождавшись от него ответа, она продолжила:

— Если вы что-то знаете, ради бога, расскажите мне.

Эта мольба в ее голосе, этот ясный взгляд едва не плачущих глаз… Мне вдруг пришло в голову, что Эдуардо для нее значил больше, чем кто-либо другой в ее жизни, даже ее муж.

— Вы знаете, что с ним случилось? Знаете?

— Нет, — сказал он отрывисто и продолжил твердым голосом на одном дыхании: — Какого числа родился Марио Ангел?

Он снова наклонился к ней, весь в напряжении.

— Мне известна дата женитьбы вашего отца на Шейле Коннор. Но то, что произошло перед этим, мне доподлинно не известно. Появился ли уже на свет Марио Ангел к тому времени, или Розали родила его позже?

— Но какое вообще это имеет значение?

— Не будьте дурой. Вы сами знаете, что это имеет значение. Он утверждает, что он сын вашего отца. Так вот, вы знаете, когда родился Ангел, или не знаете?

Она глядела на него широко раскрытыми глазами, часто дыша.

— Я знаю число, когда он родился. Семнадцатого октября.

— Какого года?

— Боюсь, что точного ответа я дать не могу. Понимаете, я никогда не видела его до того, как он приехал к нам на школьных каникулах.

— Вы хотите сказать, что тогда он уже учился в школе?

Она кивнула, подтверждая.

— И то был первый раз, когда вы его увидели?

— Да.

— Какое впечатление он на вас произвел?

В ее глазах вдруг появилась мечтательность.

— Он был не таким, совершенно не похожим ни на одного из мальчиков, которых я знала. Он был такой… такой раскованный.

— Сколько ему, по вашему мнению, было тогда лет?

— Лет десять, я думаю.

— Вы когда-нибудь встречались с человеком по фамилии Боргалини? Роберто Боргалини?

— Нет, такого человека я не знаю. Почему вы спрашиваете?

— Он был менеджером Розали Габриэлли. Кроме того, он был членом мафии. И конченым наркоманом. Абсолютно мерзкий тип.

Айан помолчал, затем поднялся на ноги.

— Он вполне мог быть отцом Ангела, — сказал он.

Подхватив свои вещи, Айан быстро пошел вниз по длинному участку осыпающихся серых камней, закидывая рюкзак за спину. Ветер хлопал его по бедру пустым рукавом куртки.

Глава 2

Мне тогда показалось странным, что Карлос должен был объявиться там, в Пунта-Аренас, после того как был арестован по подозрению в убийстве девушки, которую он никогда не видел. Странно было и то, что ни Айрис, ни Айан, похоже, этому сильно не удивлялись. Складывалось такое впечатление, что они едва ли это не предвидели. Можно еще понять, что Айрис этого ожидала, но Айан… Проблема состояла в том, что чем больше времени я с ним проводил, тем меньше, казалось, я его знал, и все мои осторожные расспросы о его связях во внешнем мире за пределами Пунта-Аренас натыкались на каменную стену молчания. Этот человек все больше и больше становился для меня загадкой.

«Айсвик» снова подняли на стапель, и мы питались на берегу не то в ресторане, не то в закусочной позади доков. В тот вечер после ужина, не упоминая Карлоса, Айрис принялась снова рассуждать о той роли, которая предназначалась «Санта-Марии» в Фолклендской войне, расспрашивая сначала Нильса, а потом Айана, действительно ли аргентинские военные намеревались проникнуть на этом корабле в зону отчуждения.

— Если его планировали использовать в качестве шпионского судна, его бы мгновенно обнаружили и взяли на абордаж или попросту подорвали.

— Он деревянный, — возразил Нильс. — Его не так просто засечь радарами.

— Если британские военные корабли не смогли его обнаружить, то «Харриеры» уж точно должны бы были.

Она взглянула на Айана.

— Вас поэтому так интересует «Санта-Мария»? Вы хотите выяснить, для чего его готовили?

Он ничего на это не ответил, упершись левым локтем в стол и ссутулив плечи.

— В этом нет смысла, — сказал я. — Старые корабли хоть и построены из дерева, все же имеют на борту достаточно металлических деталей, чтобы быть обнаруженными радаром. Орудия, якоря, крепеж, металлические хомуты вокруг мачт…

— Нет, — вдруг взволнованно возразила Айрис. — Хомуты на мачтах, все крепления на палубе — все пластмассовое. Все, что первоначально было металлическим, было удалено и заменено специально изготовленными углепластиковыми аналогами.

Она разговаривала с рабочими судоремонтной верфи, расспрашивала их о «Санта-Марии». Один из них рассказал ей о креплениях на палубе, и его слова подтвердил ей флотский офицер, который был в Пунта-Аренас, когда сюда на буксире привели фрегат, и теперь снова несший дежурство в порту.

— Переоборудование корабля, таким образом, обошлось в огромную сумму, — сказала она, и ее слова вызвали интерес Айана. — Для чего же это было сделано, если не для использования его в целях шпионажа? Они так его и не задействовали, так ведь?

Он помотал головой.

— Тогда как же он оказался там, среди льдов моря Уэдделла? Вы это приехали выяснить?

Улыбаясь, он снова покачал головой.

— Мы не знаем, что он там. Наверняка не знаем. Но если он там и нам удастся туда добраться… — он замолчал, продолжая улыбаться, потом чуть пожал плечами, — тогда мы узнаем его тайну, не так ли? Я склонен согласиться с Нильсом. Думаю, у какого-то военно-морского офицера, у которого фантазия возобладала над здравым смыслом, возникла идея провести его незамеченным в зону отчуждения и использовать его как корабль-шпион. И если этот офицер в высоких чинах…

Ненадолго прервавшись, он продолжил размышлять вслух:

— Некому было предупредить его, что ничего из этого не выйдет. Никогда не предпринимались попытки, по крайней мере, мне об этом ничего не известно, создать деревянный корабль, полностью лишенный металлических деталей, с тщательно экранированным электрооборудованием. По тому же принципу, по которому пластиковые колпаки защищают наши береговые радиолокационные станции. Но, разумеется, война очень скоро закончилась.

— После войны, — возразила она. — Они ходили на нем после войны. Я узнавала, когда делала запросы в Ушуайе.

— Запросы? — Он поднял голову. — Какие запросы?

— Насчет Чарльза. Думаю, отчасти и я могла быть причиной того, что Ангелу была предоставлена возможность совершить полет над морем Уэдделла.

— Он испытывал «Фоккер» на предмет возможности работы в условиях Антарктики.

— Он нашел «Санта-Марию». Это я знаю. Так что он убил двух зайцев одним вылетом.

Она хихикнула от этой своей игры слов.

— Он проводил испытание и в то же время мог проверить верность слов Чарльза.

Айан нахмурился.

— Я думаю, он совершал тот испытательный полет до того, как там распространились слухи о застрявшем во льду старинном корабле.

— Он говорил вам, когда он туда летал?

— Нет.

— А если он летал туда до того, как самолет, на котором был ваш супруг, потерпел крушение…

Он не стал продолжать, но вывод и без того был очевидным. Если он совершал испытательный полет до авиакатастрофы, то, значит, у него были иные причины искать «Санта-Марию».

— Когда он вышел из Ушуайи? — спросил он ее.

— Я не знаю. Я спрашивала, но там не было никого, кто видел бы его отплытие.

— Такой корабль обязательно станет центром внимания, и его отсутствие в порту не может остаться незамеченным и не вызвать разговоров. Кто-то там должен быть…

— Он стоял не в порту. Похоже, никто не знал, где он был спрятан. Он был на военно-морской судоремонтной верфи до самого конца Фолклендской войны. Потом он исчез, и никто не смог мне сказать куда.

— Сразу же, как закончилась война?

— Да, сразу после ее окончания.

— Вы хотите сказать, что именно тогда он ушел на юг, сразу после войны?

Но этого она не могла сказать наверняка.

— Кое-кто там считает, что его спрятали в одной из маленьких бухт. Там есть сотни мест, где он мог бы пристать к берегу или стать на якорь. Достаточно взглянуть на карту. Весь запад этой части страны представляет собой лабиринт островов, проливов и укромных местечек.

Он прицепился к этим ее словам:

— Укромных местечек? Почему вы употребили это выражение? На то есть особые причины?

Она чуть заметно пожала плечами.

— Были кое-какие разговоры. Слухи, сами понимаете. После войны всегда ходят слухи. Говорили об английском разведывательно-диверсионном отряде. И о лагере.

— Какого рода лагере?

Но она не знала, то были лишь разговоры.

— И я туда ездила ради мужа, а не «Санта-Марии».

— Кто-нибудь когда-нибудь упоминал Desaparecidos?

— Я не помню. Может быть. Но для меня это не имело большого значения. Я думала о Чарльзе.

Меня разморило в тепле закусочной, и я, должно быть, начал задремывать, так как следующие слова, которые я услышал, были сказаны Нильсом:

— Ja. Чтобы испытать как следует, мне нужен весь день.

И ответ Айана:

— Тогда, значит, в четверг.

— О’кей. Начнем рано утром, пока вода спокойная. Потом, если поднимется ветер, тоже хорошо, я проверю этот вал в условиях качки.

Айан кивнул:

— В четверг. Но вы сначала позвоните в метеоцентр. Мне не нужен весь день штиль. И шторм тоже не нужен. Нужна хорошая переменчивая погода. И для Пита и его парусов это тоже будет полезно.

Тогда я полностью пришел в себя.

— Парусов? У меня пока нет никаких парусов.

— Паруса готовы, — сказала Айрис. — Я показывала вам телекс в субботу. Их погрузили на транспортное судно «Антон Варга», которое вышло из Вальпараисо в прошлую среду.

— Значит, на четверг назначаем морские испытания, — сказал Айан, глядя на меня. Он поднялся из-за стола. — А если к тому времени новые паруса не придут, поднимете старые, идет?

Я кивнул, соглашаясь. Старые паруса были залатаны везде, где нужно. Они прекрасно подойдут для испытания такелажа.

Он задержался на кассе оплатить счет. Мы все трое поднялись на ноги и стали натягивать на себя штормовки. Во все время нашей трапезы дождь барабанил в оконные стекла. Айрис взяла меня за руку, как мне показалось, взволнованно.

— В четверг наши первые испытания в открытом море. В четверг мне всегда везет. Если все пойдет как надо…

Но мои мысли уже были заняты всем тем, что предстояло сделать. Старые паруса еще нужно было привязать, а поскольку они были у вышедшего на пенсию рабочего судоремонтного завода, который подвизался на изготовлении и ремонте тентов и крышек люков, я пока не мог проверить блоки для проводки шкотов. Кроме того, трудности могли возникнуть при управлении парусами в одиночку, и если вдруг начнется сильный ветер и придется взять рифы на парусе[155]… Нам отчаянно не хватало людей, так как Нильс должен находиться в рубке, приглядывая за двигателем, и только Айана можно было привлечь к работам на палубе при условии, что на руле будет стоять Айрис.

Я пытался с ними спорить, но, хотя они и согласились, что было бы намного легче, если бы мы отложили испытания до того, как в конце месяца приедут Гэлвины, Айан все равно настоял на том, чтобы все сделать в четверг.

— А если будет плохая погода? — спросил я. — Проблема не только в парусах. Вы оба видели карты. Кому-то нужно вести корабль.

Я уже выяснил, что из всех нас только у меня был штурманский опыт.

— А если ветер налетит на нас с гор, порывы будут нисходящими.

Они оба знали, что это значит. Чудовищные шквалы обрушивались почти вертикально на поверхность воды и могли опрокинуть судно со всеми поднятыми парусами.

— Вы представьте, как в таких условиях брать рифы на парусах.

Тогда я им рассказал про рифление. На «Айсвике» не было механизма закатывания парусов. Уменьшение площади осуществлялось притягиванием паруса риф-штертами, продетыми в люверсы, к гику, а в условиях пролива мне постоянно придется определять наше положение, сверяясь с картой.

— Будем решать проблемы по мере их возникновения, — сказал Айан, выслушав меня. — Я хочу посмотреть на «Айсвик» на ходу, чтобы мы могли понять, какие дальнейшие осложнения могут возникнуть. О’кей?

Он направился к двери.

— Хватит спорить, Пит. Испытания назначаем на четверг, на девять утра, а если погода будет плохой, ограничимся испытанием двигателя.

Ссутулив плечи, он вышел под осыпающее градом небо. Догнав его, я, стараясь перекричать грохот градин по железным крышам и рокот разбивающихся о причал волн, напомнил ему, каким непостоянным может быть ветер, как быстро он иногда поднимается.

— Мы можем поднять все паруса при относительно тихой погоде, и в следующую минуту налетит шквал с дождем и погонит нас вперед, и что я должен буду делать при избытке площади парусов и видимости, близкой к нулю?

— Наделать в штаны, надо полагать. — Обернувшись ко мне, он заговорил ледяным от злости голосом. — Бог мой, мужик! Прекрати паниковать. Принимай жизнь такой, как она есть.

— Но…

— Заткнись, черт тебя дери! Слышать больше ничего не желаю на эту тему! Четверг, девять ноль-ноль, испытания в море. Все понятно?

— Все будет в порядке, Пит. — Поравнявшись с нами, Айрис поспешила погасить конфликт. — Он прав, не нужно волноваться.

Я ощутил ее руку на своей.

— Я попрошу капитана Фредди быть штурманом, — прибавила она. — Не сомневаюсь, он согласится. Он будет рад. Ну? Это вас успокоило?

— Да, — выдавил из себя я.

Но это было не так, и, несмотря на усталость, в ту ночь спать я не смог. Может, дело было в кофе, но я час за часом лежал без сна, перебирая в уме по кругу все возможные происшествия, последствия которых могли стать катастрофическими.

Молодая женщина, имеющая лишь общие представления о навигации, и мужчина, мало того что однорукий, так еще, при его склонности к механике и электронике, вряд ли сможет отличить фок-мачту от грот-мачты. Хотя «Айсвик» был оснащен мотором, он все же нес значительную площадь парусов. Он имел вооружение по типу шхуны, грот-мачта несла огромный стаксель и такой же грот, а на фок-мачте, помимо верхнего и нижнего прямого паруса, имелся стаксель и полный набор кливеров.

В моем распоряжении было всего три дня, а паруса были мокрыми. Старик занимался ими на втором этаже судоремонтного завода и закончил в пятницу, а так как возникла срочная потребность в этом помещении, их вынесли под открытое небо. Мне никто об этом не сказал, и в результате они пролежали там весь уик-энд. Дождь лил всю ночь с субботы на воскресенье. То было, как говорили, необычное явление, чтобы дождь шел так долго. Но в ту ночь именно так и случилось, и паруса набрали в себя столько воды, что, казалось, весили целую тонну, когда мы клали их на тележку, взятую на верфи, чтобы перевезти к кораблю.

К счастью, с полудня установилась хорошая погода и ветер помогал им просохнуть. С помощью Айрис я поднял кливера, грот и трисель вверх ногами — известная уловка, чтобы максимальная площадь паруса оказалась наверху мачты. Но даже так я потратил целый день. Тяжелую синтетическую парусину яростно трепал усилившийся западный ветер, устремляющийся вдоль пролива к северу. На этот шум собралась половина всего портового люда. Думаю, им никогда не доводилось видеть поднятые кверху ногами паруса, да и без того они были полны любопытства, как слоненок Киплинга, и закидали нас всевозможными вопросами, но особенно — когда и куда мы собираемся и сколько нас человек. «Айсвик» так долго стоял пришвартованным у причала, что они, видимо, воспринимали его как нечто от него неотъемлемое.

Тот день не прошел совсем даром, так как бо́льшую его часть я потратил, глядя в навигационные карты номер 1281 и 1337 и пытаясь запомнить наиболее опасные места, а кроме того, промежуточные пункты, направления и все маршруты, по которым нам придется идти как в северном, так и в южном направлениях от Пунта-Аренас.

Первым делом в то утро спустили корабль со стапеля. Заводской катер отбуксировал нас назад к пристани, и Нильс без промедления приступил к своей работе в машинном отделении, в результате чего в рубке я остался один на один со штурманским столом. Во вторник все было иначе, когда Нильс снимал кожух с двигателя и большой дизель «Мерседес» грохотал, пока он пристально наблюдал за работой вала и дополнительным генератором, соединяя и разъединяя муфту сцепления.

Во вторник нужно было поднять паруса в правильном положении, проверить работу лебедок для выбирания шкотов, хомуты, которые нам самолетом прислали из Буэнос-Айреса, вправить грота-шкот в большой блок из титана и углеволокна, также новый, и провести тренировку по рифлению парусов. Айан должен был находиться у мачты, стравливая лебедкой фал. Моя роль состояла в том, чтобы тянуть вниз канат, пропущенный через кренгельс задней шкаторины и наматывать его на утку, в то время как Айрис должна была делать то же самое с кренгельсом передней шкаторины, затем идти назад вдоль гика и, приспуская парус, фиксировать его в нужном положении риф-штертами. Я заставлял их повторять эти действия снова и снова, пока Айан в итоге не потерял терпение, заявив, что у него есть еще и другие дела.

— Ладно, просто запомните, что нужно делать, когда я крикну «один риф взять».

— Хорошо-хорошо.

Думаю, он и приблизительно себе не представлял, как все это будет в открытом море, при штормовом ветре, ночью.

Пару секунд я стоял, просто наблюдая за ним.

— Думаю, вам нужно кое-что себе уяснить.

Он уже собирался спускаться вниз, но задержался, видимо, уловив серьезность моего тона.

— Слушаю.

— Вы говорили, что я буду отвечать на корабле за паруса, верно?

— Да.

Он выпятил подбородок, и мне показалось, что он готовился к чему-то неприятному.

— Если я буду заведовать парусами, — медленно произнес я, — значит, палуба принадлежит мне. Наверху старший я, и вы мне подчиняетесь, вы и Айрис, Нильс, Гэлвины, все. Вы будете выполнять все мои приказы без обсуждения и споров. В противном случае я не пойду с вами. Это будет слишком, черт возьми, опасно. Понимаете? Либо будет так, как я говорю, либо мы не выживем, когда начнутся настоящие трудности.

Повисла тишина. Айрис стояла на крыше рубки, взявшись за рукоятку верхнего штурвала. Айан застыл на входе в рубку, видны были лишь его голова и плечи. Он прищурил глаза, как будто обдумывая услышанное. Наконец, подняв голову, он глянул на меня и сказал:

— На палубе вы босс, я с этим согласен.

Неожиданно он рассмеялся.

— Вы разбираетесь в этих вещах, и мы будем выполнять ваши распоряжения, но вы не слишком-то заноситесь, а то я, право, задам вам перцу тут, внизу, и там, на льду. То же и Айрис, правда, детка?

Он ткнул в мою сторону пальцем:

— Вы здесь, наверху, начальник, потому что знаете свое дело, но не забывайте, это моя экспедиция. Я выложил за нее бабки. И Айрис, это из-за нее все мы, пять человек, оказались здесь. Так что имейте в виду, приятель, я не очень люблю людей, которые задирают нос.

Кивнув, он нырнул вниз, сказав напоследок:

— Молитесь, чтобы в четверг была хорошая погода.

День близился к вечеру, и мое терпение подходило к концу. А чего они ожидали? В последний прогон вдруг со свистом налетел такой порыв ветра, что корабль едва не оторвало от причала, по крайней мере, могла сломаться мачта или порваться грот. В общем, я устал, мы все уже устали, и Айан выпустил топенант, когда я скомандовал приспустить грот… При мысли о разрушительных последствиях неумелого обращения со снастями у меня по спине побежали мурашки, и я поймал себя на том, что молю Бога, чтобы Гэлвин оказался дельным помощником.

В тот вечер я не стал пить кофе и заснул прямо за столом. Разбудил меня Нильс. Остальные уже ушли. По-прежнему только он один из нас ночевал на борту.

— Дождь закончился, идите спать.

Я окинул взглядом помещение кают-компании, большой стол в кардановом подвесе. Здесь, как в столярной мастерской, повсюду валялись инструменты и древесная стружка. Но понемногу все обретало законченный вид. Каюты и гальюн теперь были с дверьми, а по потолку везде были прикреплены удобные ручки.

— Это хорошая вещь, ja, — сказал он, глядя, как я потянулся к одной из них для устойчивости. — Будем, как обезьяны, перелетать от одной ручки к другой.

Он проглотил остатки своего аквавита[156] и поднялся на ноги.

— Но с ручками лучше, намного-намного лучше. Меньше костей переломаем, да?

Хохотнув, он обнажил свои потемневшие зубы.

Я снова уснул, как только влез на свою полку над Айаном, и ни разу не проснулся, пока луч света через окно не стал светить мне в лицо. Сразу же после завтрака я снова устроил им парусный тренинг, на этот раз привлек и Нильса, потом объяснил, как нужно перебрасывать парус при повороте через фордевинд в том случае, когда кто-то из нас оказался за бортом. Не так-то просто проводить учения на палубе, когда корабль стоит пришвартованным к причалу. Мы два раза повторили всю последовательность действий, и на этом я остановился, так как нужно было произвести кое-какую модернизацию проводки шкотов генуи[157], кроме того, необходимо было отрегулировать оттяжку грота-гика. У остальных тоже были дела, которые нужно было закончить до того, как мы в конце концов отправимся в испытательное плавание. Еще в тот вечер я учил их читать карты и прокладывать курс. Айан все схватывал на лету, но даже при этом я с ужасом обнаружил, какие огромные пробелы в знаниях подобного рода еще предстояло восполнить, а ведь мы собирались в моря с едва ли не худшими условиями на земле.

На следующий день, в четверг,меня снова пробудило солнце, но оно оставалось на небе недолго. К тому времени, когда мы позавтракали, небо затянули облака, над вершинами гор на западе нависли темные тучи и в проливе поднялся ветер. Я пытался уговорить Айана изменить последовательность испытаний мотора и парусов. Он согласился с моими доводами, что нужен умеренный ветер, по крайней мере, на словах, но отказался проводить проверку парусов в первую очередь.

— Если с двигателем или с этим валом что-то не так, то чем раньше я об этом узнаю, тем лучше. Сначала испытаем двигатель, затем поднимем паруса и протестируем муфту сцепления вала и новый генератор. О’кей?

Мерседесовский дизель уже рокотал свою бравурную мелодию, и через десять минут мы отошли от причала с Айрис у штурвала и Айаном, прокладывающим курс на карте под моим руководством. Я был бы рад, если бы на руле стоял капитан Фредди. Его присутствие прибавило бы мне уверенности, но его, к сожалению, пригласили на борт панамского танкера, и мы вышли без него. Шум в рубке был таким сильным, что разговаривать было практически невозможно. Нильс снял кожух, гасивший рев мотора, и сидел на полу, свесив ноги над рокочущим монстром, пока мы удалялись от пристани. Выйдя в пролив, мы свернули к югу и легли на тот же курс, по которому ходили в воскресенье на полужесткой надувной лодке, направляясь к полуострову Брансуик. Ветер дул в обратном приливу направлении, и частые волны шумно разбивались о нос корабля.

Склонившись в сторону от штурвала, Айрис крикнула Нильсу:

— Все нормально?

— Ja, — кивнул он.

Она обернулась ко мне, улыбаясь.

— Все в порядке, никаких накладок.

— Да, все нормально, — согласился я.

Но это пока. У меня пересохло во рту. Ветер усиливался.

Нильс час провозился с мотором, прежде чем наконец сказал, чтобы я поднимал паруса и уваливался под ветер, чтобы раскрутить гребной винт при отключенном моторе и проверить работу генератора. К этому часу ветер усилился до пяти баллов и время от времени со шквалом налетал дождь. При подъеме парусов произошла лишь одна заминка, когда я, как Айан два дня назад, схватил топенант вместо кливер-фала. Я решил поднять мидель-кливер, и, пока мы еще шли против ветра на моторе, я взял риф на гроте. Таким образом, когда мы стали по ветру, площадь парусов оказалась слишком малой для выработки достаточного количества энергии при отключенном двигателе. Это было так, поскольку двухлопастной пропеллер, который Нильс прикрепил на верхних салингах, поднявшись по выблёнкам[158] на фок-мачту вскоре после того, как генератор был установлен, вертелся как следует.

— Вы слишком перестраховываетесь, — сказал мне Айан. — Нужно отдать риф на гроте и поднять кливер побольше. Если это не поможет, поднимем прямые паруса.

В конце концов я уступил. Конечно, это было неправильно, но это его корабль, и по обе стороны от нас была суша. К этому времени наши движения уже стесняли надетые штормовки и страховочные ремни, поэтому на замену кливера и отдачу рифа на гроте ушло намного больше времени, чем я предполагал, и, когда мы снова увалились под ветер, мы уже были далеко за Пуэрто-Амбре и оконечности полуострова Брансуик, приближаясь к острову Досон с его поросшей бурыми водорослями россыпью рифов.

Тогда я сделал разворот оверштаг, так как в порывах сила ветра доходила до семи баллов, налетал проливной дождь, видимость стала менее четверти мили. Нильс находился на корме, испытывая механизм аварийного отключения винта. Гребной винт и кронштейн, на котором он был зафиксирован, поднимались в углубление в транце во избежание повреждения лопастей плавучими льдинами. Я включил радиолокацию, радуясь в душе тому, что теперь нашей скорости хватает для выработки генератором электроэнергии, достаточной для отображения ясного контура береговой линии. Индикатор скорости теперь, при попутном ветре, показывал десять с половиной узлов.

Нильса долго не было, а когда он вернулся в рубку, мы уже были далеко за Пунта-Аренас.

— Все в порядке, работает как надо.

Он заглянул в машинное отделение, потом снова стал рядом, щелкая тумблерами на панели управления, включил практически все приборы: эхолот, радионавигационную систему «Декка», систему спутниковой навигации, сигнальные огни наверху мачты и на корме, в общем, все. Энергии теперь было достаточно, чтобы питать их все, за исключением прожектора на крыше рубки — когда Нильс его включил, от него едва исходило тусклое свечение.

— О’кей?

— Ja, о’кей.

Выключив все, он стал проверять небольшую электроплитку, установленную по настоянию Айана для экономии горючего. Она раскалилась докрасна даже при включенной микроволновой печи.

— Ладно, достаточно! — крикнул я ему.

Нужно было снова включать двигатель, так как к этому времени мы уже были напротив Пуэрто-Зентено, где после поворота к востоку следовали два узких прохода, Сегунда-Ангостуа и Примера-Ангостура, и выход в Атлантический океан. Магелланов пролив здесь сильно сужался, и береговая линия Огненной Земли отображалась на экране радиолокатора в опасной близости. Через считаные секунды она уже была видна невооруженным взглядом. Там кругом были рифы и скалы, и я стал спешно разворачивать корабль, выкрикивая команды, курс для Айрис на руле, Нильсу и особенно Айану, который быстро приобретал опыт обращения с кливер-шкотом. Я уступил ему место у лебедки, он мог с ней управиться и одной рукой. Грот с оглушительным шумом яростно хлопал на ветру.

Я повернул левым галсом, с большим креном вправо и едва не заливающей палубу шипящей водой, мы постепенно отошли от берега. Внезапно мы оказались в пустоте, где ничего кроме тумана и бушующих волн не было видно, при явном избытке поднятых парусов, и, что меня пугало чуть ли не до смерти, прилив быстро тащил нас к Сегунда-Ангостура, второму из двух узких проходов, снося к берегу. Если нас втолкнет в расширяющуюся часть пролива между этими двумя узкими местами, мы окажемся в месте столкновения тихоокеанского и атлантического приливов и отливов. Скорость приливного течения в Примера-Ангостура, даже более узком, чем Сегунда-Ангостура, доходила, согласно лоции, до восьми узлов!

Миновал очередной шквал, туман немного рассеялся, и мы смогли воочию убедиться в силе увлекающего нас течения по тому, как быстро «Айсвик» проносился мимо берега.

Что было в следующие полчаса, я плохо запомнил. Как-то нам удалось зарифить парус, но на это потребовалось определенное время, и я не раз во время часто налетающих шквалов опасался, что ветер разорвет в клочья эти ветхие паруса, а то и сломает мачту. Дважды мы ложились на другой галс, так как нас продолжало сносить на берег Патагонии, и все это время меня не покидало осознание того, что, если мы проскочим сквозь Сегунда-Ангостура, быть беде. Здесь проливы и отливы сменяли друг друга четыре раза в день, а не два, и перед моими глазами рисовалась жуткая картина, как нас гоняет туда-сюда на этом отрезке Магелланова пролива до конца наших жизней.

К тому времени, когда мы взяли рифы и шли на моторе, сила прилива уже была не максимальной, но даже при этом, казалось, прошла целая вечность, прежде чем эта злополучная Сегунда-Ангостура осталась у нас за кормой. Я шел настолько близко к берегу, насколько хватало смелости, и вдруг приливное течение перестало тащить корабль. Тогда, наверное, мы все испытали облегчение, близкое к состоянию эйфории, и, заглушив мотор, дальше продвигались при сильном ветре под парусом.

На пристани нас уже ждал грузовик. Водитель кипел от злости, пока мы неудачно совершали первую попытку подойти к причалу и пришвартоваться. За время нашего отсутствия причалил еще один сухогруз, и втиснуться в узкую щель между ними было непростой задачей. Грузовик стоял там уже четыре с лишним часа. Он привез первую партию заказанных Айрис припасов и материалов, и нам пришлось сразу же приниматься выгружать все и переносить на борт, даже не сделав перерыв, чтобы перекусить.

Такая возможность у нас появилась только через два часа, когда мы перетащили все коробки и ящики с грузовика на палубу, где обвязали веревками, накрыв брезентом, которым мы разжились на всяких случай. К тому времени, когда Айрис приготовила обед, мы, не чуя под собою ног, о еде уже не думали, а в конце трапезы Айан сделал нам кофе, щедро разбавленный почти черного цвета ямайским ромом.

Я спал как убитый в ту ночь, проснулся поздно, а когда прошел на пристань и спустился завтракать, за столом кают-компании уже сидел и ел какой-то человек. Он оглянулся вполоборота, когда я вошел, и стоявшая у плиты Айрис сказала:

— Карлос.

Тогда я его узнал. Он вскочил из-за стола, протягивая мне руку:

— Карлос Боргалини.

Не пожимая его руки, я пробормотал свое имя и отправился на свое обычное место.

— Карлос прилетел сегодня рано утром чартерным рейсом, — объяснила его появление Айрис. — Теперь нам нужно подобрать Ангела в Ушуайе.

— В Ушуайе! Но это же в проливе Бигл, на мысе Горн.

— Я знаю.

Подав мне мою тарелку, она снова обернулась лицом к плите.

— Кофе или чай? Сегодня на выбор.

— Кофе, — сказал я, откусывая от наколотой на вилку сосиски и думая о другом. — Об этом не может быть и речи. Чтобы попасть в Ушуайю, нужно пройти через лабиринт скал в Тихий океан, а потом повернуть назад в Бигл. Идти против господствующих ветров — совсем не то, что нам нужно.

— Это я и на карте могла посмотреть.

— Но чего ради? — Я обернулся к нашему посетителю: — Скажите ему, чтобы приезжал к нам сюда.

— Нет, как я уже говорил сеньоре, он встретит нас в Ушуайе, а не здесь.

— Нас? Вы сказали «нас»?

Он кивнул, улыбаясь, и в его глазах мелькнуло что-то дьявольское. Возможно, мне только показалось, поскольку порочный проблеск исчез в тот же миг, но я не сомневался, что его присутствие на корабле повлечет за собой неприятности. Он был смугл, настоящий сицилиец, безус и смазлив, можно сказать, неправдоподобно миловиден. А то, как двигались его руки, его едва заметная улыбка удовольствия от моей бурной реакции — все в нем свидетельствовало о греховной изнеженности его натуры.

— Он хочет отправиться с нами, — сказала Айрис.

Я стал возражать, но она предложила подождать Айана, и тогда мы все вместе могли бы это обсудить.

— У меня есть кое-какой опыт хождения под парусами, смогу помочь на палубе или стоять на руле.

Он говорил почти на безупречном английском, с едва заметным акцентом.

— Какой именно опыт?

— В основном на швертботах, но немного и на яхте из Буэнос-Айреса после войны.

Имелась в виду, конечно, Фолклендская война.

— Моей семье принадлежит небольшая моторная яхта.

— Вы ходили в море с вашим отцом?

Это представлялось мне маловероятным, исходя из того, что я слышал о бойфренде Розали Габриэлли. Однако он, возможно, имел в виду какого-то другого члена семьи Боргалини.

Улыбнувшись, он помотал головой. Он был очень красив, когда улыбался.

— У вас нехватка рук, поэтому, думаю, я вам пригожусь.

Кивнув, я продолжил завтракать. В общем, не имело значения, с кем он ходил в море. Главное, что у него был как раз нужный опыт хождения и на швертботах, и на яхте. К тому времени подошел и Нильс, и, когда появился Айан, мы уже пили кофе. Он был в дурном настроении. О Карлосе он уже знал. Женщина, ведущая домашнее хозяйство у капитана Фредди, ему рассказала. Карлос поднял ее, постучав в дверь, в седьмом часу утра, и, так как он сообщил ей, что является родственником сеньоры, она постелила ему в маленькой комнатушке в задней части дома.

— Ты, — сказал Айан, свирепо глядя на него сверху вниз. — Какого черта ты тут делаешь?

Карлос поднялся на ноги. Судя по всему, ему не сказали, кто такой Айан.

— Карлос Боргалини, — сказал он, протягивая руку.

Айан не обратил на нее внимания.

— Я знаю, кто ты такой. Я задал тебе вопрос.

Очаровательно улыбаясь, он принялся объяснять.

— В Ушуайе! Почему в Ушуайе?

— Марио говорил, вы поймете.

— Марио? Вы имеете в виду нашего друга Коннор-Гомеса, ну, то есть Ангела?

Айан пару секунд пристально на него глядел, затем обернулся к Айрис:

— Дайте мне кофе, бога ради. Утро было ужасным.

Он не пояснил, почему оно было ужасным, но Нильс уже успел мне рассказать, что он рано пришел на борт «Айсвика», взял какие-то бумаги из своего портфеля, лежащего под замком в ящике позади штурманского стола, после чего ушел в город, где нашел человека с факсимильным аппаратом.

— Да, и снегоход по ошибке выгрузили в Рио-Гальегос бог знает с какой стати. Пришлось и это тоже улаживать.

К моему несказанному удивлению, он, похоже, был не против того, чтобы начать путь, сначала направившись к западу, и затем юркнуть в пролив Бигл. А когда я начал ему доказывать, что неразумно высовываться в Тихий океан и потом заворачивать к мысу Горн только лишь из-за того, что Коннор-Гомес хочет сесть на корабль в Ушуайе, а не в Пунта-Аренас, он оборвал меня, сказав, чтобы я не лез не в свое дело.

— Это мое дело, — раздраженно возразил я. — Неопытный экипаж…

— Закройте рот, в конце концов!

Он схватил меня своей стальной клешней и, вытянув шею вперед, уставился на меня ледяным взглядом:

— Делайте свою работу, а я займусь своей. Мы подберем его в Ушуайе, если он так хочет.

— Хотите сказать, что он персона нон грата здесь, в Чилийском порту?

— Я же вам сказал, не лезьте не в свое дело. — Стальные пальцы впились мне в руку. — О’кей?

Он выдержал паузу, затем отпустил меня, и его лицо смягчилось улыбкой.

— Есть и хорошая новость: «Антон Варга» прибывает около пол-одиннадцатого. К полудню выгрузят ваши новые паруса.

Айрис подала ему кофе, и он уселся.

— Первым делом запишем все наши грузы и разложим по местам. Потом можете приступать к проверке парусов. Карлос будет вам помощником.

Парень оказался на удивление дельным. Он хоть и выглядел женоподобным, но энергии в нем было хоть отбавляй. К тому же он был достаточно смышленым. Он мгновенно выучил предназначение всех канатов, так что весь оставшийся день, когда все припасы и материалы были разложены по своим местам в зависимости от порядка их использования и я смог приступить к парусам, стало ясно, что ему можно доверить значительную часть работы с концами и лебедками, пока мы их поднимали один за другим, проверяя, насколько это возможно при ветре, приходящем к нам из-за носа сухогруза, пришвартованного у нас за кормой.

Оказавшись, таким образом, в его обществе, я воспользовался возможностью попытаться выяснить его связи с семейством Коннор-Гомесов. Скорее всего, второй такой же шанс мне уже не представится, поскольку, когда мы все семеро, а с ним нас будет восемь человек, станем жить бок о бок на борту, уединение станет недостижимой роскошью. В первую очередь меня интересовало его родство с Айрис и причины его явного намерения примкнуть к экспедиции. Вспоминая выражение его лица, когда он глядел на нас через потолочное окно «Катти Сарк», я склонялся к мысли, что между ними что-то должно было быть.

Сперва я попробовал спросить его прямо:

— Ты родственник Айрис, я так понимаю?

Но он лишь рассмеялся.

— Такая вот родственница, убежала, притворившись мертвой, и оставила меня греть нары.

Ничего толком я от него не добился, а когда я спросил его, в каких связях он состоит с семьей Коннор-Гомес, он ответил, что если Айрис до сих пор мне этого не рассказала, то он быстрее умрет, чем сам об этом скажет.

Позже я попытался применить иную тактику, похвалив его за сноровку, с которой он управлялся с хитросплетениями такелажа «Айсвика», и предположив, что у него, видимо, был хороший учитель.

— Самый лучший, — сказал он с сияющими глазами.

— Кто же он?

Он взглянул на меня настороженно.

— Марио, конечно.

— Марио? Какой Марио?

— Марио Боргалини.

Но когда я спросил его, отец ли ему Марио Боргалини, он пожал плечами и отвернулся, бормоча:

— Я не знаю, кто мой отец. Знаю только, что я Боргалини.

Он произнес эту фамилию едва ли не надменно, как будто гордился тем, что он — Боргалини.

— Хочешь сказать, ты не знаешь, кто твои родители?

— Нет, этого я не говорил. Мою мать зовут Розали. Она певица. В основном поет под гитару. Необыкновенная женщина, очень страстная.

Его глаза лучились при этом теплотой.

— И она очень красивая, даже сейчас, хотя ей было уже за сорок, когда я родился. И очень талантливая, — прибавил он. — Вы не слышали, как она поет? Розали Габриэлли. Все эти записи…

— Да, конечно.

Я вспомнил рекламу в магазине Кингс-Линна. То была музыка не в моем вкусе, но я смутно припомнил лицо ярко выраженной цыганской наружности с широко открытым белозубым ртом и черными как смоль волосами. Значит, то была его мать. Женщина, которая непродолжительное время была женой Хуана Коннор-Гомеса. А Марио — первое имя Ангела Коннор-Гомеса.

— Это Ангел научил тебя ходить под парусом, Ангел Коннор-Гомес, верно?

Он кивнул, снова отворачиваясь.

— Дома мы всегда зовем его Марио.

— Значит, он твой сводный брат.

Иначе быть не могло, поскольку Розали Габриэлли и его мать тоже.

— Наверное. Поднять фишерман[159]? Его испытываем следующим?

— Ты часто с ним встречался?

— С Марио? Нет. Я с ним мало виделся.

Он сказал это едва ли не раздраженно.

— Только в тот год, на каникулах. Я был школьником, он тоже был учеником в каком-то смысле, в Escuela Mecánica. И мы тогда, конечно же, часто уезжали из дому в Буэнос-Айресе. Мы колесили по всей Америке из-за выступлений матери.

— Сколько тебе было лет, когда он научил тебя ходить под парусом?

— Четырнадцать, кажется. А что?

Это возраст особой восприимчивости, и у меня возникли недобрые подозрения насчет их взаимоотношений.

— А что же Айрис? — спросил я. — С ней ты виделся?

— Нет, конечно. С какой еще стати?

В его словах, я бы сказал, содержалась капля яда.

— Как вы можете догадаться, — объяснил он, — семьи Коннор-Гомесов и Боргалини не общаются.

Он со стуком откинул крышку люка на баке и нырнул в парусную каюту. На этом разговор окончился.

Как только рассвело в воскресенье, грузовое судно, стоявшее за нашей кормой, ушло в пролив, и я развернул «Айсвик» при помощи завозного якоря, пока было пространство для маневра, так, чтобы он стал носом на ветер, затем еще раз поднял паруса один за другим, работая в паре с Карлосом. К сожалению, я не решился закрепить верхний и нижний прямые паруса, ограничившись тем, что мы лишь растянули их на шкотах, то же и с фишерман-стакселем. И был еще один парус, назначение которого я не вполне мог себе уяснить. Он был огромным, крепился на обе мачты и занимал все пространство между ними, его нижняя шкаторина заходила аж за рубку. Назначение блока позади верхнего прямого паруса, которое мне раньше казалось непонятным, теперь прояснилось. Карлос влез на фок-мачту, пропустил через блок длинную нейлоновую веревку, и, обернув ее вокруг «пуза» паруса, мы таким образом, не давая ему раздуваться на ветру, смогли его поднять.

К счастью, все паруса были выкроены правильно, передние шкаторины как раз на нужном месте, и только грот нужно было немного подогнать по задней шкаторине. Кроме того, я решил, что нужно прошить двойными швами нижние части парусов и латкарманы.

— Слава богу, что у нас парусное вооружение не как у джонки, — сказал Карлос, с улыбкой глядя вверх на хлопающий парус.

Ветер налетал довольно сильными порывами, и я не осмелился натягивать шкоты на парусах.

— Вы когда-нибудь ходили на джонке? Я один раз, в Рио-де-ла-Плата. Такая оснастка — мечта ленивого моряка, но для нас там слишком много лат, слишком много пришлось бы шить. У вас на борту есть швейная машина?

— Да, — ответил я.

— Хорошо, тогда я буду шить. Я этим занимался на борту яхты, когда плыл с Род-Айленда в Плимут, когда ехал учиться в Англию.

Тогда мне удалось выудить из него еще немного информации. Она была связана с его безумной идеей приобретения яхты и совершения кругосветного плавания.

— В одиночку? — спросил я его.

Он рассмеялся и сказал, что нет, не в одиночку.

— С Марио, конечно же.

— Ты хочешь сказать, что он намерен продать свою гасиенду в Перу?

— Нет, конечно, он не продаст гасиенду «Лусинда». Но когда мы получим деньги от страховой компании… Они нам должны много денег за пожар в магазине Гомесов.

— Разве не Айрис их получит?

— Нет, — улыбнулся он едва заметной гаденькой улыбочкой. — Марио позаботится об этом. Она не получит ничего. Ее отец все свое имущество завещал Марио и кое-что мне. Там хватит на несколько яхт.

Последние его слова были полны хвастовства, а взгляд был как у кота, пристально следящего за птичкой на заборе.

— А Эдуардо ничего. И Айрис тоже.

Порочные нотки снова зазвучали в его голосе. В ту минуту мне стало совершенно очевидно, что, каким бы полезным помощником он ни был, мне этот мальчик никогда не понравится. Именно так я о нем и думал — как о мальчике, хотя между нами не могло быть разницы больше, чем в несколько лет. Была в нем какая-то незрелость, как будто он рос без присмотра родителей и умственно так и остался непослушным ребенком.

И тем не менее мне, несомненно, повезло, что на палубе будет еще кто-то не только влюбленный в парусное судоходство, но и имевший опыт плавания в океане. И вдруг он на следующий день неожиданно объявляет, что идет в горы. С собой он брал рюкзак, в который запихнул штормовку, кое-какую теплую одежду, толстые носки, еду, а сверху привязал непромокаемый спальный мешок.

— Я слишком много уделяю времени учебе, а потом еще там, в камере…

Говоря это, он смотрел на Айрис, но продолжал улыбаться. Он, похоже, не таил на нее обиды.

— Нужно укрепить тело. — Он хлопнул себя по животу.

— Куда ты собираешься?

— Туда. — Карлос неопределенно махнул рукой в сторону севера. — Там есть дорога, ведущая за город и на верхушку полуострова Брансуик. Возможно, автостопом доеду до горнолыжных трасс. Сокращу себе путь на восемь километров. А когда заберусь наверх, смогу взглянуть на залив Сеньо Отуэй и все остальные водоемы, окружающие остров Риеско. «Сеньо» значит «матка». На карте он на нее и похож, это особое место.

Он продолжал смотреть на Айрис и улыбаться.

— Если я не вернусь послезавтра, вышлите, пожалуйста, спасателей.

Он взял самый легкий из четырех наших ледорубов, а также из ящика в лоцманском столе маленький пластмассовый карманный компас, который повесил себе на шею. Мы оба вышли на палубу его проводить, и, когда его худая подростковая фигурка исчезла за ангарами, я сказал Айрис:

— Я его не понимаю.

— Да? — процедила она холодно сквозь зубы.

— Он постоянно говорит «мы». Он, похоже, думает, что пойдет с нами. Так, что ли?

Она не ответила.

— Вы решите это в Ушуайе, я угадал? Когда приедет ваш брат.

— Я вам уже говорила…

Она не закончила, повернув к рубке.

— Почему он так хочет пойти с нами? — крикнул я ей вслед. — Хочет что-то доказать?

— Возможно. Посмотрим, что скажет Ангел. Какие между ними отношения, — сказала она неспешно, оглянувшись.

Вид у нее был обеспокоенный.

— Этот парень…

Она покачала головой. Бусинки воды алмазной россыпью сияли в черноте ее волос.

— Вы спрашиваете, хочет ли он что-то доказать. Думаю, ему, может быть, нужно доказать, что он мужчина.

Мимолетная улыбка коснулась ее губ.

— Думаю, его жизнь была не из легких.

Отвернувшись, она спустилась вниз.

В ту ночь, сам не знаю почему, возможно, приезд Карлоса напомнил мне, что до нашего отправления осталось совсем немного времени, в общем, я стал думать о цели жизни, моей жизни, и о том, почему я ввязываюсь в эти рискованные поиски корабля, который, может так оказаться, вовсе и не существует. С какой целью? Пытаюсь ли я что-то доказать?

Я оглянулся на прожитые годы — как мало там достижений, нет даже самых обычных, таких как дом, жена, дети. Этого ли я хочу?

Подумав о льдах, ожидающих меня впереди, я едва не рассмеялся вслух. Ничего подобного там я не найду. Так зачем я туда направляюсь? Чего же я, черт возьми, хочу вообще? Этот вопрос вертелся у меня в голове, пока не превратился в нагромождение ледяных глыб, а я стоял, пялясь вверх на Айрис, распростертую подобно ангелам, вырезанным на балках в церкви. Или нет, похожую, скорее, на резную фигуру на носу старинного парусника. С обнаженной грудью и развевающимися волосами, она взирала на меня сверху вниз, нос корабля врос в лед, а бушприт доставал до мчащихся по небу облаков. Она хотела что-то мне сказать, я видел, что ее губы двигаются, но слов разобрать не мог. А потом фигура превратилась в мою мать с лейкой в руках, она звала меня помочь ей управляться с цветами. Но цветов нигде не было, лишь огромная глыба льда нависала над обломком мачты и костлявый человек с заросшим бородой лицом пристально глядел на меня. И все это время звякали падающие кристаллы.

Тогда я проснулся от звенящего в ночной тиши, словно осипшая музыкальная шкатулка, будильника наручных часов Айана.

— Что на этот раз? — пробормотал я, пока он поднимался со своей постели внизу.

— Нужно успеть на самолет, — ответил он.

— Куда?

После долгого молчания он сказал:

— В Буэнос-Айрес, потом в Монтевидео.

— Наводить справки о «Санта-Марии дель Суд»?

Он не ответил, и я снова уснул. Он меня разбудил перед уходом, сказал, что его не будет три дня, а может, и дольше.

— Скажете Айрис, хорошо? И когда приедет Гэлвин, выведите снова с его помощью «Айсвик» и испытайте как следует эти новые паруса. О двигателе не думайте, сейчас нужно сосредоточиться на парусах и слаженности экипажа. Я не хочу, чтобы мы напоролись на рифы по пути к проливу Бигл. О’кей? Нужно, чтобы каждый точно знал, что он должен делать, что бы ни случилось.

Я увидел, как он поднял руку в скудном свете, льющемся через незашторенное окно.

— И не наскочите на берег, хорошо?

Потом он ушел, и через минуту я услышал гудение отъезжающего автомобиля.

Вскоре после рассвета поднялся очень сильный западный ветер с налетающими шквалами, приносящими снег с дождем. Наведя внизу порядок, мы принялись готовить снаряжение к приезду Гэлвинов в тот вечер, гадая, как там приходится Карлосу после первой ночи под открытым небом. Был уже конец ноября, и, хотя в планах было выйти в середине декабря, в обычное время начала экспедиций в Антарктику, теперь приходилось делать поправку на то, что начальным пунктом станет Ушуайа. Кроме того, чилийские синоптики что-то бурчали про озоновый слой и более раннее, чем обычно, вскрытие льда.

Стемнело, но Карлос не появился. Не появились и Гэлвины, их рейс задерживался из-за плохой погоды. При этом ветер начал утихать, и к тому времени, когда мы приступили к вечерней трапезе, небо прояснилось и почти полная луна взирала на нас из пролива, его вода вдруг стала совсем неподвижной и черной, как полированный обсидиан.

В этот вечер опять было рагу — мы ели побольше свежего мяса и овощей, пока была такая возможность, и только я отдал Айрис пустую тарелку для добавки, как на палубе раздался топот ног и чей-то голос позвал:

— Эй вы, там! Есть кто дома?

Потом чуть гнусавый голос окликнул еще раз, растягивая слова, теперь уже из рубки у нас над головами.

— Гэлвины!

Айрис вскочила на ноги.

— Давайте, спускайтесь!

Вошедший мужчина был высок, можно даже сказать, долговяз, с узким, покрытым бледными веснушками лицом, соломенного цвета волосами и интенсивно синими глазами, сияющими, как сапфиры, в ярком свете кают-компании.

— Энди Гэлвин, — представился он и, пока мы пожимали друг другу руки, прибавил: — А это моя жена, Гоу-Гоу.

Она еще не сошла с лестницы, виден был только низ ее темно-красных брюк. Вниз ввалился пузатый чемодан, а потом в мгновение ока она уже стояла рядом со своим мужем, а мы, застыв, молча на нее пялились. Все, что я запомнил от этой первой встречи с самой необыкновенной молодой женщиной, какую мне только доводилось видеть, это белое сияние ее крупных зубов, обнаженных в ослепительной дружелюбной улыбке, казавшейся еще шире от пурпурной помады, почти точно подобранной в тон ее брюк. Золотистая, цвета кофе с молоком кожа, широкие ноздри, глаза черные, а кучерявые волосы и того чернее, отчего она была поразительно похожа на страшненькую куклу-негритенка.

Я заметил тень злости, промелькнувшую на лице ее супруга. Айрис тоже этого не упустила, так как она оправилась от потрясения раньше, чем мы с Нильсом, и, поспешно шагнув вперед, гостеприимно обняла девушку.

— Добро пожаловать на корабль. Я — Айрис.

Она слегка замялась.

— Нам так и звать вас Гоу-Гоу или, может, лучше вашим настоящим именем?

— Нет, Гоу-Гоу, если вы не возражаете. Вы только взгляните на меня. Я даже и не вспомню, чтобы кто-то называл меня иначе.

Она рассмеялась. Смех у нее был низким и заразительным. От нее исходило обаяние, вмиг же нас покорившее, и в салоне сразу стало как будто светлее и веселее. Они ели в самолете, но не заставили себя долго упрашивать отведать нашего рагу. Позже, в более раскованной атмосфере, которая установилась после обильно сдобренного ромом кофе, он признал, что был не столь откровенен насчет происхождения своей жены, как ему, возможно, следовало бы.

— Я думал, что если расскажу, что она на четверть аборигенка, то это испортит все дело, а я очень хотел принять участие в этой экспедиции. Так же была настроена и Гоу-Гоу, после того как получила согласие своей фирмы.

Об этом первый заговорил Энди, не Айрис, но теперь, когда все открылось, я видел, что она нервничает.

— Есть два момента.

Она порывисто склонилась над столом, беря девушку за руку.

— Я беспокоюсь о Гоу-Гоу, Энди, не об экспедиции. Она ведь из теплого климата.

— Я тоже, — ввернул Гэлвин.

— Нет, генетически нет. У вас нордический тип, достаточно взглянуть на вашу кожу.

— А она на четверть черная, вы это хотите сказать?

Сказал он это с вызовом, едва ли не задиристо.

— Нет, я хотела сказать не это. Цвет кожи не имеет значения, кроме того, что он свидетельствует о предрасположенности к жаре, а не к таким холодам…

— Она привычна к холодам, миссис Сандерби. Ее отец родом с Оркнейских островов[160], а когда она окончила ветеринарный колледж, начала работать в Снежных горах[161]. Там я ее и встретил. Так или иначе, естественная среда обитания австралийских аборигенов — пустыня. В случае племени ее матери — пустыня Симпсона, где ни один белый человек не выживет без доставки продовольствия по воздуху, а они живут там, совершенно ни в чем не нуждаясь, в адской жаре в течение дня и лютом холоде ночью. Попробовали бы вы так, миссис Сандерби, еще и без одежды…

Рассмеявшись, Айрис подняла руки вверх:

— Ну ладно, мистер Гэлвин…

Она передразнила его официальность.

— Если только ей это не навредит. Я не хотела бы, чтобы Гоу-Гоу пострадала от вашего стремления примкнуть к нам.

— Она не пострадает. Я позабочусь об этом.

Склонившись над столом, он спросил, пристально глядя на Айрис:

— Вы сказали, что есть два момента. Какой второй?

— Ее опыт в море!

— Практически нулевой. Это я сообщил вам в письме. Мы женаты меньше года, и после приобретения дома я не мог позволить ничего большего, чем старый спортивный швертбот. Она немало на нем ходила, так что корму от носа отличить может, умеет лавировать и перекидывать парус, и, хотя она коротышка, я вас уверяю, делает она это быстро и уверенно. Правда, дорогая?

Он улыбнулся ей, потом нам.

— Я это утверждаю не голословно. К тому же она, — прибавил он более серьезно, — отличный ветеринар и умеет обращаться со множеством повреждений костей и отличит опухоль от беременности.

Он снова сбился на шутливый тон.

— В общем, определяйтесь, а утром сообщите нам свое решение.

Поднявшись на ноги, он продолжил:

— А сейчас мы бы с радостью познакомились с нашими койками и повалились. Из-за погоды и каких-то проблем у экипажа самолета мы добирались сюда три дня, и теперь оба едва стоим на ногах.

Они остались ночевать на борту, так что Нильс и Айрис решили, что будем завтракать в девять, чтобы дать им возможность подольше поспать. Но когда я пришел на следующее утро, они уже были на палубе.

— Еле дождался, чтобы все тут посмотреть.

Он был бодр и весел, а его жена стояла у штурвала наверху, ярко-красная вязаная шапка с ушами совершенно изменила ее внешность.

— Уже во всем разобрался, с прямыми парусами и остальным, за исключением пары канатов за фок-мачтой. Вы ставите между мачтами генакер, да?

Я кратко ввел его в курс использования фишерманов и узких стакселей, после чего мы направились вниз завтракать. Проходя через рубку, он задержался наверху сходного трапа.

— Хорошее у вас тут оборудование. — Он кивнул на радиоприборы позади штурманского стола. — Неплохой комплект для любительской радиосети и для однополосной модуляции на высоких частотах. У кого-нибудь на борту есть разрешение?

Я помолчал в замешательстве.

— Возможно, у Айана есть.

Когда дело касалось его, то все представлялось возможным.

— Хотя я не думаю.

Энди взглянул на меня со скошенной на один бок полуулыбкой.

— Полагаю, там, куда мы направляемся, это не имеет большого значения. Никто не арестует нас за то, что у нас нет лицензии, посреди моря Уэдделла! Сегодня вечером наведу справки, позвоню кое-куда. Но оборудование что надо, глаз радуется.

На следующее утро погода выдалась хорошей, с перистыми облаками высоко в небе и слабым ветерком.

— Выйдем сразу же после завтрака, — сказал я. — Дадим вам возможность освоиться на палубе.

Трудно поверить, насколько все становилось по-другому, когда рядом был по-настоящему опытный помощник. И насчет своей жены он также был прав. Она оказалась чрезвычайно проворной, очень уверенно вела себя на палубе и быстро всему обучалась. Прежде чем ветер стал усиливаться сразу после полудня, мы испытали все паруса, и не один, а несколько раз. Мы на бегу подкрепились кофе с бутербродами в рубке, наблюдая за любыми изменениями ветра и следя за всеми встречными плавсредствами.

День заканчивался, и у меня зарождалось ощущение, что команда начинает складываться и что мы действительно способны осуществить поход среди льдов моря Уэдделла. Мы так сосредоточились на работе с парусами, что, пожалуй, совсем забыли о Карлосе, и он уже ждал нас на пристани, когда мы подходили к берегу. В руке у него была бутылка терпкого красного чилийского вина, что продавалось в баре-ресторане. Я узнал этикетку, когда он помахал ею нам, пока мы швартовались. Он дошел до залива Отуэй и был страшно горд за себя, на что, в общем, имел право, так как дорога туда и обратно составляла что-то около пятидесяти миль.

— Мне повезло, обе ночи были лунными. Россыпи сияющих звезд, спутники. Небо было невероятно ясным.

Язык его слегка заплетался.

— И птицы. Жаль, я не взял с собой ту книжку, что есть на борту. Теперь, конечно, я уже не вспомню всех подробностей.

Говоря, он в основном обращался к Энди. Его, видимо, очаровал долговязый австралиец, который сидел за штурманским столом со сдвинутыми назад наушниками и длинными пальцами орудовал ручками управления передатчика однополосной модуляции.

— Вас интересуют птицы?

Энди слегка кивнул, не отвлекаясь от передатчика.

— Я слышал, вы были на станции Дэйвис[162].

— Ага.

— Видели там императорского пингвина?

— Нет. Там много королевских. Адели тоже.

— А императорских нет?

Карлос обернулся ко мне:

— Мы будем заходить на Южную Георгию?

— Я не знаю, — ответил я.

— Там есть несколько колоний императорских пингвинов.

Он воодушевленно обернулся к Энди:

— Они три фута ростом, клюв на уровне вашего пупа, своим крылом могут переломить человеку руку. Я в самолете про них много прочел в старой книжке про Южную Георгию. В ней говорится, что они скользят по льду на брюхе, а потом встают, оттолкнувшись клювом, как те маленькие неваляшки из рождественских хлопушек.

Карлос продолжал в том же духе, треща без умолку и беспрестанно теребя Энди вопросами, пока тот не взвился:

— Заткнись ты наконец, бога ради! Я ничего из-за тебя не слышу.

В наступившей гробовой тишине Айрис объявила нам, что ужин готов. Опять было рагу, но на этот раз с большим количеством замороженной цветной капусты и свежими водорослями, поэтому оно больше напоминало густой суп. Только мы приступили к еде, как появился Айан. Вид у него был уставший. Поздоровавшись с Гэлвинами, он уселся и больше не произнес ни слова и, даже когда Айрис предложила ему рагу, лишь отрицательно покачал головой.

Он не выказал никакого удивления внешности Гоу-Гоу, как будто знал заранее, что в ее жилах течет кровь аборигенов Австралии. Но Карлос не упустил случая: наклонившись над столом, он пялился на Гоу-Гоу с тем же дьявольским огоньком в глазах.

— Стройно-звучные напевы раз услышал я во сне[163], — процитировал он.

С едва заметной жестокой улыбкой он продолжил, медленно и четко выговаривая слова:

— Австралийской нежной девы, певшей в ясной тишине под созвучья диджериду[164]

— Заткнись! — Энди сказал тихо, но угрожающе. — Ты напился, парень, но это тебя не оправдывает.

Вытянув шею и улыбаясь, Айан обратился к Гоу-Гоу:

— Там, позади вас, в серванте бутылка. Налейте мне, голубушка, глоток.

Потом обернулся к Карлосу:

— Неплохая пародия, молодец. Но если ты еще раз…

— Вы не любите стихи, да?

Айан уставился на него пристальным взглядом в тяжелом молчании. Затем он улыбнулся и неспешно продолжил цитату:

— О, когда б я вспомнил взоры
Девы, певшей мне во сне
О Горе святой Аборы,
Дух мой вспыхнул бы в огне,
Все возможно было б мне.
В полнозвучные размеры
Заключить тогда б я мог…
Как там дальше, парень?

Карлос уставился на него с благоговением, словно пудель на бульдога. А Айан продолжил:

— Эти ЛЬДИСТЫЕ пещеры…
И крик пронесся б, как гроза:
Сюда, скорей сюда, глядите!
Он обвел взглядом всех нас, сидящих за столом.

— Так что глядите, — предостерег он тихим голосом. — Нас мало, впереди неизвестность. Начнете ссориться, и мы пропадем. Так что будьте осторожны и следите за языками.

Айан залпом осушил стакан, поданный ему Гоу-Гоу, и поднялся на ноги.

— Желаю всем спокойной ночи. С Божьей помощью, выйдем послезавтра.

Он обернулся ко мне:

— Сколько времени нам понадобится, чтобы дойти до Ушуайи?

— Зависит от погодных условий, — ответил я.

— Разумеется, зависит, но ориентировочно?

— Пролив Коубёрн ведет почти точно на запад, прямо против преобладающего ветра, а впереди Тихий океан. Там могут возникнуть проблемы, штормовой ветер почти наверняка не даст нам продвигаться вперед. Даже думать страшно, что нас там ждет.

— А если сила ветра будет не больше пяти баллов и мы сможем идти вперед?

— Тогда мы должны дойти до Ушуайи за три дня. Конечно, при условии, что не возникнет никаких накладок. Это скверный район, — прибавил я. — За Ушуайей нам придется иметь дело с мысом Горн. Крайне глупо отправляться в путь из Ушуайи. Если бы мы вышли отсюда…

— Он настаивает на Ушуайе.

— Вы только загляните в лоцию. Скажите ему…

— Я ему говорил. Я тоже умею читать карты. И он умеет.

— И тем не менее он настаивает?

— Да. Я позвонил ему, как только приехал в Монтевидео. Я подумал, что оттуда будет надежнее. Он отказался это обсуждать. Он либо присоединится к нам в Ушуайе, либо не пойдет с нами вообще.

Он замолчал, окинув нас взглядом.

— Итак, послезавтра, если ни у кого нет серьезных возражений…

— Это воскресенье, — заметила Айрис.

— Да, воскресенье. А какая разница? Даже Католическая церковь разрешает проводить футбольные матчи после полудня, при условии, разумеется, что утром вы усердно помолились.

Он перевел взгляд на меня:

— Если мы выйдем, скажем, в шесть ноль-ноль, тогда предположительное время прибытия в Ушуайю — шесть утра в среду, резонно?

— Если все пойдет путем.

— Конечно, — кивнул он.

Он по очереди взглянул на каждого из нас и, не услышав возражений, подытожил:

— Отлично! Значит, в воскресенье. Пит сообщит вам точное время отплытия завтра, когда мы узнаем прогноз погоды.

Вопрос, когда Марио приезжает в Ушуайю, задал Карлос.

— В среду на следующей неделе, — ответил Айан. — Я сказал ему, чтобы не позже, и он согласился.

Потом, расслабленно улыбнувшись, он добавил:

— И небольшой подарок небес, чтобы нас приободрить, — я связывался с нашей антарктической станцией в море Уэдделла, и прогноз по льдам по-прежнему хороший. Лед может вскрыться рано.

Глава 3

Ушуайя находится у самой границы Аргентины с Чили. Думаю, можно только в Африке найти более странные, непонятно чем продиктованные границы между двумя государствами, нежели очертания аргентинской территории на Огненной Земле. Патагония заканчивается на самом кончике северной стороны входа в Магелланов пролив, затем, перескочив узкую полосу Южной Атлантики, вновь появляется на южной стороне входа в пролив, но не совсем там, где можно было бы этого ожидать. Стоит ли удивляться в таком случае постоянным трениям между двумя странами, соседствующими в самой южной части южноамериканского материка. В Ушуайе, как и в Пунта-Аренас, расквартированы солидные армейские и военно-морские контингенты. Также там есть аэродром с единственной взлетно-посадочной полосой, ориентированной в меридиональном направлении. Таким образом, взлеты и посадки осуществляются под прямым углом к преобладающему ветру, что существенно увеличивает вероятность аварий.

Мы прибыли в Ушуайю вскоре после полудня во вторник. Этот переход в двести восемьдесят три морские мили в общей сложности явился для нас удачно завершившимся испытанием в реальных условиях. Нам повезло с погодой: в воскресенье дул легкий западный ветер, и мы шли в крутом и даже полном бакштаге правым галсом до самого пролива Коубёрн, в который попали сразупосле полуночи. К этому времени ветер полностью утих, и дальше мы шли на моторе.

Коубёрн и Бигл соединяет последовательность проливов: Брекнок, Агирре, Бёрнт, Балленас, он же Уэйлбоут, и Обрайен. Все они запутанные и требуют от штурмана предельной бдительности. Слава богу, ночь выдалась исключительно ясной, с усеянным звездами небом, а когда вышла луна, стало так светло, что отпала нужда в радиолокации. Длинные протоки и горы вокруг напомнили мне о тех двух неделях, что я провел в плавании у западного побережья Шотландии со школьным другом.

Вскоре после рассвета снова подул ветер с запада, и мы быстро проскользнули между островами у края Тихого океана. Проход был четко обозначен светящимися бакенами, расставленными на почти равном расстоянии друг от друга, и при той видимости, которая нам сопутствовала, плавание было нетрудным. С парусами также не было много работы, поскольку ветер дул с постоянной силой в пять баллов справа и сзади. К вечеру понедельника мы подошли к проливу Бигл. Ветер стал переменным, небо затянули тучи, стали налетать внезапные порывы с дождем, снегом и градом. Так что всю эту трудную ночь я либо стоял на вахте, либо меня беспрестанно поднимали, а на рассвете, когда мы уже углубились в пролив и ветер дул в корму, мы все собрались на палубе и в первый раз подняли наши прямые паруса. И это тут же дало результат, да еще какой — скорость возросла до более десяти узлов, и на треть меньше с вращающимся гребным винтом, приводящим в движение генератор.

Мы все еще были в проливе, как раз напротив бухты Флёриэс, когда ветер начал резко усиливаться. Мы могли бы туда зайти, у нас была навигационная карта номер 559, и там провели бы спокойную ночь, стоя на якоре. Но при той скорости, на которой мы шли, и при сильном приливном течении под нами мы проскочили вход в бухту прежде, чем я успел об этом подумать. Ветер дул «прямо нам в задницу», как выразился Энди, и при близости берега с обеих сторон скорость, с которой он с завыванием мчался над проливом, казалась в два раза большей, чем в действительности. Прямые паруса были задуманы так, чтобы ими управляли с палубы, поэтому были оснащены множеством такелажа, а так как они раздулись и стали тугими, как барабаны, нам пришлось изрядно помучиться, чтобы их опустить. Это был первый раз, когда нам приходилось опускать их при сильном попутном ветре. Его сила была, надо полагать, как минимум семь баллов, порывы рвали поверхность воды, бросая ее вперед. Мы не стали возиться с опусканием реев, а подняли малый кливер и неслись в ночи со скорость четыре с половиной узла под одним этим парусом. Ранним утром ветер немного ослаб, и, когда Энди сменил меня в четыре часа, мы решили поднять мидель-кливер. Для этого нам обоим пришлось уйти на бак, но кто-то должен был стать за руль, и он позвал свою жену. После того как мы его подняли, я смог хорошенько поспать в течение трех часов.

Прошло немного времени с того момента, как я сменил Энди в восемь ноль-ноль, и непостоянство южного темперамента Карлоса вдруг проявилось во всей красе. Утро было мрачным, небо застилали черные, низко нависшие грозовые тучи. Я поднялся на крышу рубки и стоял за верхним штурвалом, когда услышал едва различимые голоса. Поначалу я подумал, что это у меня от усталости и нервного перенапряжения. Я вел корабль в опасных водах между проливами Коубёрн и Бигл всю первую половину ночи и решил, что мне уже мерещится. Однако вскоре голоса донеслись из переговорной трубы, соединенной с рубкой внизу. Мы с Энди проверяли ее перед тем, как он отправился на свою койку, и не закрыли крышкой.

Я уже было собрался закрыть трубу, как вдруг расслышал, что в рубке подо мной о чем-то спорят.

— …шпионите за мной. — То был голос Карлоса. — Зачем вы ему звонили?

— Ты сказал миссис Сандерби, что тебя послал отец.

Голос Айана звучал тихо, но, как мне показалось, в нем таилась скрытая угроза. Он совершенно пропустил вопрос парня мимо ушей.

— Это ложь.

— Я хотел пойти с вами.

— Ты не можешь, и все тут.

— Я должен, — возразил парень, вскипая.

— Почему?

Не дождавшись от Карлоса ответа, он спросил:

— Откуда ты знал, где мы? Коннор-Гомес тебе сказал?

— Si. Я приезжал на гасиенду через неделю после вас. Тогда он мне и сказал, что собирается присоединиться к Айрис Сандерби и провести ее корабль. Я сказал, что пойду с ним, но он сказал нет, он не хочет, чтобы я был с ним на корабле. Его интересует только эта женщина.

— Что ты этим хочешь сказать? Что ты имеешь в виду?

После этого надолго наступила тишина, и я уже решил, что Айан ушел спать. С тех пор как он вернулся в Пунта-Аренас, он почти не вставал с постели. Только я собрался надеть крышку на трубу, как бесплотный голос Карлоса заявил на повышенных тонах:

— Мне плевать, что он там говорит, я отправляюсь с вами.

— Только до Ушуайи — и все.

— Нет, до конца похода!

Теперь Карлос почти кричал.

— Ты сойдешь в Ушуайе, — сказал Айан по-прежнему тихим, но очень твердым голосом. — Это понятно?

— Нет, нет, я должен пойти с вами.

— Почему? — снова спросил он.

— Почему я хочу пойти?

— Да, почему? Это путешествие, скорее всего, будет трудным и некомфортным. К тому же долгим, если нам придется зимовать. Так почему же ты хочешь пойти, если тебе нужно возвращаться на учебу?

— Мне нужно. Пожалуйста, — заговорил он неожиданно умоляющим тоном. — Я должен знать.

— Что знать?

Голос Айана вдруг стал нетерпеливым от любопытства.

— Что тебе нужно знать?

Снова последовала длительная тишина, и потом:

— Ничего, ничего. Но я должен пойти. Я могу спрятаться на борту в Ушуайе, — продолжил Карлос, тараторя. — Ему не нужно знать, пока мы не выйдем в море. Или я могу остаться на берегу и запрыгнуть на корабль, как только…

— Нет, ты остаешься.

Спор еще какое-то время продолжался. Карлос упрашивал, потом требовал, безотчетно повышая голос до срывающегося настойчивого контральто, а потом вдруг закричал:

— Ну и ладно! Раз я с вами не пойду, то и вы не пойдете! Я об этом позабочусь.

— Прекрати это ребячество.

— Ребячество? У меня? Это у вас. Пожалуйста. Последний раз. Позвольте мне пойти с вами.

— Нет.

— Хорошо.

Послышались звуки какой-то возни. Через переговорную трубу невозможно было понять, что там происходит. Я услышал, как Айан крикнул: «Карлос!», — и через секунду люк спереди с грохотом откинулся и Карлос появился на палубе с диким взглядом и безумным выражением лица, сжимая в руке ледоруб, который он брал с собой.

Мгновение я не мог двинуться с места, не понимая, что он задумал. Потом до меня вдруг дошло. Внизу у нас располагались баки с почти тремя тысячами галлонов[165] дизельного топлива. Это в трюме. А вдоль фальшбортов были привязаны круглые бочки с керосином для кухни и бензином для полужесткой надувной моторной лодки и снегохода. Он ринулся прямиком к бочкам с бензином, что лежали возле передних выблёнок.

Я крикнул, чтобы он прекратил это, но Карлос даже не взглянул в мою сторону. Его глаза казались стеклянными, на лице застыла гримаса сосредоточенности. В тот момент, когда я стал спускаться с лестницы, ему еще кто-то крикнул. Звон ледоруба о металл бочки раздался в ту секунду, когда я ступил на палубу. Я остановился. Энди в одних трусах ринулся на Карлоса, босой и безо всякого оружия в руках. Я видел, как ледоруб взвился вверх, и я, закричав, рванулся вперед и обо что-то споткнулся. Но Энди уже схватился за ледоруб и, вырвав его из рук рехнувшегося балбеса, отшвырнул в сторону.

Стоя там с болью в ноге, я подумал, что все закончилось, но они принялись ходить один вокруг другого на баке, словно в ритуальном танце. Карлос сунул руку в карман куртки и вытащил что-то сжатое в кулаке, а потом блеснула сталь в лучах прожектора на топе мачты, который, должно быть, включил Айан. Пригнувшись, парень пошел вперед, целя Энди в живот шестидюймовым лезвием ножа-«выкидушки».

Снова закричав, я двинулся к ним, краем глаза замечая яростно забившийся кливер, когда нас стало выворачивать против ветра. Я был уже рядом с ними, когда сзади на парня налетел темный вихрь в красной пижаме. Она сдавила ему горло, глубоко вонзив ногти больших пальцев. Карлос издал дикий вопль, нож со стуком повалился на палубу, а он продолжал орать, полностью обезвреженный.

Нагнувшись, Энди поднял нож.

— Это твое, приятель?

Сжав губы, он улыбался и протягивал его Карлосу.

— Хочешь получить назад? Если да, то я воткну его тебе прямо в твои маленькие чертовы яйца. Ну, так что?

Он глянул парню через плечо.

— Ладно, отпусти его.

Его жена разжала пальцы на шее Карлоса, и он стоял и непроизвольно трясся.

— Ну, так он тебе нужен?

Карлос безмолвно замотал головой, и Энди небрежно швырнул нож за борт. Взяв жену под руку, он стал с ней спускаться вниз и лишь перед тем, как скрылась его голова, сказал:

— Возвращайте корабль на курс, а то пойдем ко дну.

Теперь на палубе был и Айан. Разнесся резкий запах бензина, когда он начал распутывать веревки, которыми бочка была привязана к стойке перил. Я вытащил свой нож и перерезал мокрые веревки, после чего мы поставили емкость вертикально.

— Ну и ради чего это все, парень?

Карлос так и стоял там в оцепенении.

— Почему ты так стремишься с нами пойти, а?

Не знаю, ответил ему Карлос или нет. Фок оглушительно грохотал, и я поспешил назад в рубку. К тому времени, когда я снова развернул «Айсвик» под ветер, оба они уже ушли вниз, и я остался на палубе один. Кругом царил странный, дикий мир. Длинная полоса воды простиралась вперед, свинцовая под тяжело нависшими тучами. Массивная гряда Дарвина теперь была у нас за спиной, и, хотя тучи скрывали вознесенную в небо вершину горы Сармьенто, я ощущал ее грозное присутствие по внезапным изменениям направления ветра, налетающего яростными шквалами. Все это порождало четкое осознание того, что я нахожусь на краю мира, впереди — мыс Горн и неистовые пятидесятые[166], и далее ледяные паковые пустыни, айсберги, сама Антарктика со своими снежными буранами.

Конечно, я устал. Почти два дня сосредоточенного ведения судна не могли не сказаться на моих нервах. Внутри меня нарастал страх. Я думал о Скотте[167] и его долгом пути к Южному полюсу, об Амундсене и Шеклтоне, особенно о Шеклтоне. Все это у меня еще было впереди. Правда, пока я еще был тут, в относительно безопасных условиях пролива Бигл, с последним портом захода в Ушуайе. И последней возможностью отступить.

— Вы замерзли? — спросила неожиданно появившаяся рядом Айрис. — Вы дрожите.

— Правда?

Я настолько был поглощен своими мыслями, что не заметил ни как она подошла, ни того, что меня неудержимо трясет.

— Я стану на руль, а вы идите вниз, выпейте кофе.

Почувствовав теперь его аромат, я кивнул, уступил ей место у штурвала, привычно сообщая курс.

— Что там произошло с Карлосом? — спросил я. — Почему ему так неймется идти с нами?

Она чуть заметно пожала плечами.

— Почему он не хочет, чтобы Коннор-Гомес знал, что он на борту?

Тогда она обернулась лицом ко мне, так сильно сжимая штурвал, что на ее пальцах побелели костяшки.

— Спросите его сами. Или лучше спросите Ангела, когда он поднимется на борт в Ушуайе. Посмотрим, что он ответит.

Но Коннор-Гомес не поднялся на борт в Ушуайе.

Мы нырнули в узкий просвет между патрульным судном и кормовым траулером, и, еще до того, как мы пришвартовались, Айан прыгнул на причал и поспешил по пристани в портовую контору с судовыми документами. Не прошло и получаса, как он вернулся и, не посоветовавшись ни с Айрис, ни с кем-либо другим из нас, велел Нильсу запускать двигатель.

— Вот координаты. — Он сунул мне в руки бумажку. — Отметьте точку на карте, ладно?

И он приказал Энди отчаливать.

— А как же Ангел? — спросила Айрис. — Мы не должны идти без него, ведь в этом случае…

— Он присоединится к нам чуть дальше. На северном берегу пролива, я так понимаю, все еще территория Аргентины.

— А почему не здесь? Мы ведь договорились, что он примкнет к нам здесь завтра, в среду. Вы же сами говорили.

Я не услышал, что он ответил. Заработал мотор, Нильс стал за штурвал, а Энди забросил швартовы на палубу и прыгнул на перила отходящего от пристани «Айсвика».

В соответствии с координатами искомое место располагалось почти в самом устье пролива Бигл, сразу же за бухтой под названием «Альмиранте Браун» и почти напротив Пуэрто-Евгении на чилийском берегу. Айан заглядывал мне через плечо, и, когда я отметил место маленьким крестиком, он кивнул.

— Так я и предполагал.

Взяв лупу, он принялся изучать близлежащий берег.

— У нас есть карта в большем масштабе?

Я взял с полки позади штурманского стола второй том «Лоций Южной Америки». Я уже заложил закладку на странице с проливом Бигл. Нужна была навигационная карта со следующим номером после той, что лежала на столе.

— Карта 3424.

— У нас есть?

Порывшись в ящике, где хранились навигационные карты, и найдя нужную, я разложил ее поверх карты с Ушуайей. Но Айана, похоже, не интересовали ни подходы, ни глубина в маленькой бухте, на которую указали координаты. Он сосредоточил внимание на прибрежной полосе, очень медленно перемещая увеличительное стекло над береговой линией, как будто пытаясь разглядеть местность. Однако адмиралтейские карты не то же самое, что географические. В них основное внимание уделено береговой линии и морскому дну. В конце концов Айан бросил это дело, кинув лупу на стол и бормоча себе под нос что-то о том, что все увидим, когда будем там.

— В какой фазе сейчас луна? Почти полная, верно?

Я сказал ему, что полная будет через два дня. Он кивнул и сказал, что надеется на ясную ночь.

— Мы подберем его ночью, так, что ли?

— Не этой, а в ночь на четверг, в два ноль-ноль.

— К чему тогда эта спешка? Мы могли бы остаться в Ушуайе, заправиться дизтопливом, пообедать на берегу. Напиться, может быть.

Впереди нас ожидали долгие недели, может, даже месяцы. Но он на это лишь сказал:

— За какое минимальное время мы можем дойти до этой бухты?

— Сейчас я вам скажу.

Я принялся циркулем вымерять расстояние.

— Под парусами или на дизеле?

— Под парусами. Ветер западный, а нам сейчас нужно экономить топливо.

С поднятыми прямыми парусами, как оказалось, мы развивали вполне достаточную скорость в шесть узлов.

— Должны быть там вскоре после полуночи, — сказал я ему.

Он кивнул.

— Держите надувную лодку наготове к тому моменту, когда мы станем на якорь. Пойдете со мной. О’кей?

Сказав это, он спустился вниз. Сила ветра во второй половине вечера менялась в значительных пределах, временами достигая пяти баллов, а его направление периодически менялось на северо-западное. В итоге мы пришли на место задолго до полуночи. В небе за нашей кормой все еще брезжил свет, но в направлении берега видимость постоянно менялась из-за переменной облачности. Луну то и дело заволакивали черные на ее фоне облака.

Опустив паруса, мы вошли в бухту на моторе. Там был небольшой пляж с рассекающим его подобно белой полоске ручьем, но из-за водорослей нам пришлось бросить якорь на некотором от него удалении на глубине в более чем тридцать метров. Как только якорь стал, а двигатель был заглушен, сразу же воцарился покой, и лишь мчащиеся по небу чернильно-черные облака напоминали, что ветер по-прежнему дул довольно сильно. Близкий берег защищал нас от ветра, и его безлюдность, неподвижность воды, ощущение того, что мы находимся на краю света, все это производило чуть ли не гнетущее впечатление. И постоянно движущиеся водоросли томно поднимались и опускались вместе с бесшумно вздымающимися водами пролива.

Айрис хотела пойти с нами. Думаю, она почувствовала, что причина стремления Айана поскорее сойти на берег каким-то образом имела отношение и к ней.

— Будете только под ногами путаться, — сказал он довольно грубо.

Ее ответ заглушил шум мотора, им заведенного, и мы направились туда, где, казалось, есть свободный проход среди водорослей. Однако до берега он не доходил, и, как только мы в него вошли, подгоняемое ветром облако загородило лунный свет, и если перед этим мы видели лениво качающиеся в толще воды водоросли по обе стороны от себя, то в следующую минуту все было объято непроглядной теменью.

Айан заглушил мотор, и нас несло по инерции в зловещей тишине, лишь подчеркиваемой странным ворчанием и вздохами, издаваемыми водой, шевелящей водоросли и хлюпающей между прибрежных камней. Лодка остановилась почти сразу, и, пока Айан, подняв мотор, фиксировал его в таком положении, я взялся за весло и начал грести. В этой кромешной тьме у нас не было других ориентиров, кроме шума стекающей с крутого берега воды впереди, и продвигаться к нему было очень нелегко, так как мы буквально скользили днищем по узким и длинным листьям водорослей.

Только я начал шестом проталкивать лодку по мелководью, как луна снова выплыла из черноты у нас над головой, и всего в двадцати метрах впереди показался берег с ручьем, сияющим серебристым светом. Впоследствии у меня сложилось впечатление, что обстоятельства нашего прибытия туда как будто специально так сложились, чтобы подготовить нас к потрясению от того, что нам предстояло там найти. Айан взял с собой фонарь, но не включал его. Гнетущее впечатление, производимое этим небольшим пляжем, усугублялось светом от ручья, который так и хотелось назвать сценическим. Все это вызывало во мне напряженное ожидание, как будто в любую секунду нагие полудикие туземцы древней Огненной Земли могли налететь из темноты с намерением забить нас до смерти, чтобы отведать откормленной человеческой плоти, лучше которой они не ели уже долгие годы.

Мы вылезли на берег, выворачивая себе ноги на скользких валунах, и вытащили лодку на пляж, который напоминал и, пожалуй, являлся мореной, оставленной древним ледником. Я остановился, чтобы намотать фалинь[168] на большой камень, так что Айан уже был впереди меня, когда луна спряталась за рваный край облака и свет внезапно померк. Он был едва различим, пока лез по черному нагромождению поваленных стволов деревьев в том месте, где приливная линия сходилась с берегом речки.

— Бобры, — сказал он, когда я стал взбираться вслед за ним.

По линии, куда доходил прилив, раньше росли деревья, но теперь их гниющие стволы валялись в беспорядке, как будто их разметал налетевший смерч. Мы одолели еще почти сто ярдов, продираясь сквозь эти жуткие дебри рассыпающихся бревен, едва не ломая себе ноги.

— Какому-то дураку из Аргентины пришла в голову идея завезти из Канады на Огненную Землю нескольких бобров.

Он выругался, поскользнувшись.

— Вы видели такие же гниющие завалы по берегам, начиная еще с пролива Коубёрн. Никто на них не охотится, и они размножаются как сумасшедшие.

В стороне от ручья почва, видимо, была другой. Вокруг вдруг не стало поваленных стволов, и мы теперь шли среди какой-то низкой растительности с жесткими стеблями, приспособленной к зимним холодам этих южных широт. Слева от нас поросшие травой кочки торчали подобно лохматым головам маленького гномьего отряда. Он нашел некое подобие тропинки, ведущей прямо вверх по крутому склону, верхушка которого едва виднелась, смутным контуром загораживая тускло светящееся небо. А потом луна вынырнула из-за облака, свет на сцене будто включили снова, мы забрались наверх и оглядели ландшафт, похожий на покатые холмы Сассекса.

— Раздолье для овец, — прошептал Айан.

Это было не обязательно, поскольку как раз перед нами, неподвижно сгрудившись и глядя в нашу сторону, стояла отара этих животных.

— Темная башня, — пробормотал он, кивая в сторону группы заброшенных бараков, припавших к каменистому склону холма слева от нас.

— Не вижу никакой башни, — возразил я. — Больше похоже на казармы какой-то заставы.

— Чайльд-Роланд[169], — проворчал он, и у меня от того, как он это сказал, мурашки побежали по коже.

Я тоже читал Браунинга.

— Ушуайя одно время была лагерным поселением Аргентины. Вы знали это?

— Нет.

Теперь идти стало легче, под ногами была твердая, общипанная у земли трава, бараки становились все ближе.

— Так это старая тюрьма? — спросил я. — Вы уверены, что она была здесь?

Он ничего не ответил, продолжая шагать вперед. Мы подошли к первому из бараков, и в эту минуту луну затянули черные облака. Ветер хлопнул створкой разбитого окна, скрипнула дверь. Дополнила эти сценические эффекты крылатая тень взлетевшей в ночное небо птицы. На двери висел замок, но накладка с пробоем была сорвана, и Айан, толкнув дверь, вошел внутрь. Вспыхнувший луч фонаря осветил ржавые железные кровати, сложенные у дальней стены. Единственное окно было рядом с дверью, через которую мы вошли. В дальнем углу находились душевая и жестяной умывальник, кроме того, стопка оцинкованных ведер. Пошарив по стене, луч фонаря остановился на слове «Hoy», выцарапанном на штукатурке справа от изогнутой трубы, представлявшей собой, видимо, дымоход отсутствующей ныне печки. Я услышал его вздох.

— Бедолаги.

— Что это значит?

— Сегодня, — сказал он. — «Hoy» значит «сегодня».

Он вышел в хлопающую на ветру дверь и направился к следующему бараку. Бараки стояли в три ряда, по четыре в каждом, все они были одинаковы и в равной степени обветшавшие. Не было ни колючей проволоки, ни гауптвахты с помещениями для надзирателей, ни сторожевых вышек. И в каждом из бараков мы находили нацарапанные на стенах надписи: строчки стихов, надежды, que dios me salve[170], или краткое требование — salvame[171], имена любимых и обязательно где-нибудь календарь. Не настоящий календарь, без чисел, только череда дней, и отмечены прошедшие недели и месяцы. En desesperación[172]. Это слово встречалось снова и снова.

— Безвыходное положение, бежать некуда. Desesperación как раз точное слово.

В глухом голосе Айана прозвучала печаль.

— Вы знали о существовании этого места, верно?

Он опять оставил мой вопрос без ответа. Переводя луч фонаря с места на место, он быстро читал все надписи.

— Вы что-то ищете? — спросил я.

— Постарайтесь запомнить некоторые имена, — сказал он. — Где-то у кого-то должен быть список.

Я принялся записывать отдельные имена на клочок бумаги, вспомнив, что брат Айрис, Эдуардо, тоже был среди «исчезнувших». Но имя Эдуардо довольно распространенное, и при том, что оно встречалось часто, рядом с ним либо вообще не было фамилии, либо значилась не та.

— Похоже на концентрационный лагерь, — пробормотал я, пока мы переходили к следующему ряду бараков.

Он кивнул, соглашаясь:

— Он и есть, судя по всему. Идемте поищем их могилы, — прибавил он.

— Это Desaparecidos?

Он молча шагал по общипанной овцами траве, пока мы обходили покинутый лагерь. Однако мы нигде не встретили коллективного захоронения, в котором нашли свое последнее пристанище жертвы гитлеровских концлагерей, лишь несколько одиночных надгробных плит и пару-тройку деревянных крестов, больше ничего.

— Так куда же они делись?

Стоя там на ветру и глядя на бараки, он пожал плечами, а над нашими головами проносились черные тучи. Наконец он обернулся ко мне:

— Никому ничего об этом не говорите. И особенно Айрис или Коннор-Гомесу, когда он приедет. Я не хочу, чтобы он знал о том, что мы все это видели. Вы меня поняли?

Я кивнул, и после того, как он еще около минуты простоял, молча глядя на бараки, мы двинулись назад к берегу. Теперь небо прояснилось, тучи улетели, ярко светила луна, и ветер становился сильнее. Справа от нас в лунном сиянии была ясно видна линия старой дороги, наискось поднимающейся по каменистому склону горы.

Разумеется, мне не давал покоя вопрос, почему Коннор-Гомес выбрал это забытое богом место для посадки на корабль, а не Ушуайю. Не потому ли, что в Аргентине он персона нон грата? Но зачем тогда было гнать нас вокруг всей западной части Огненной Земли, при том что, если бы он приехал к нам в Пунта-Аренас, мы бы по прямой пошли к Фолклендским островам и Южной Георгии? Я старался добиться от Айана объяснения, пока мы возвращались на берег, но он лишь пожимал плечами. А когда я стал настаивать, он в конце концов вспылил, отвечая:

— Вы лучше помалкивайте и смотрите в оба, тогда получите хоть какие-то ответы на свои вопросы.

Когда мы вышли на пляж, луна снова спряталась, но он не стал включать фонарь, и мы, спотыкаясь в темноте, искали нашу лодку. Вода теперь уже не была такой тихой: хлюпали водоросли, волны накатывали на берег. Мы изрядно вымокли, спуская лодку на воду, и, когда мы, работая шестом и веслами, отошли от берега, нам предстояло одолеть путь к кораблю по неспокойному морю.

— Не забудьте то, о чем я вам говорил, — прошептал он, когда мы, закрепив лодку на палубе, стали спускаться вниз. — Вы завтра в одиночку пойдете его забирать. Никаких вопросов. Вы все поняли? Воспринимайте все как данность и не провоцируйте его, ни завтра, ни в будущем. О’кей?

В ту ночь я долго лежал без сна. Ветер дул с силой в шесть-семь баллов, и беспрестанно хлопающие о мачту фалы вызывали раздражение. Точнее сказать, это хлопанье соответствовало моему настроению, моим мыслям, вновь и вновь возвращающимся к предстоящему походу, к осложнениям, которые неизбежно возникнут при столь неудачно подобранном экипаже. Кроме того, проблема состояла еще и в навигации, поскольку, как я выяснил, мы уже подошли к границе, за которой переставали действовать системы спутниковой навигации. Спутники, передающие для нее данные, неподвижно висели над экватором и проворачивались за счет вращения Земли вокруг своей оси. Такое их положение было наиболее удобным для мест с максимальной концентрацией судов в Северном полушарии. А здесь, на краю Южного океана, мне приходилось каждый раз проверять точность показаний навигационной системы по звездам при помощи старого надежного помощника штурмана — секстанта. На «Айсвике», разумеется, были все необходимые расчетные таблицы. А вот что было далеко не всегда, это чистое звездное небо, которое для этого требовалось.

Это меня беспокоило. Но еще больше меня беспокоил предстоящий приезд Коннор-Гомеса и воспоминания о тех жутких оставленных бараках, залитых серебристым светом выглядывающей из-за туч луны.

Слышен был храп Энди. Или то широкие ноздри Гоу-Гоу выдували такие трели в носовой каюте? Когда мы вернулись из нашей разведки на берегу, они уже все спали, но, как только я улегся, мне послышался голос Айрис, расспрашивающей Айана. Впрочем, скорее всего, мне просто показалось: корпус судна скрипел и стенал, фалы хлопали на ветру и бились о мачты. Я мысленно отметил, что нужно установить еще шкентелей. Я видел их среди запасов.

Еще кое-какие вещи я постарался отметить в уме, так как от этого перехода из Пунта-Аренас по жутким внутренним водам была по крайней мере та польза, что он выявил все то, что требовало приведения в порядок, в особенности комплектность оснастки, а также наличие расходных материалов. Лучшее испытание в реальных условиях было трудно себе представить.

Весь следующий день лил дождь, косой и холодный, превращавший работу на палубе в мучение, и лишь ближе к вечеру он начал понемногу утихать. Ветер также прекратился, но тучи по-прежнему нависали низко, так что даже вершины невысоких холмов были ими скрыты, а закат окрасился кроваво-красным. К этому времени мы все были готовы отправиться в путь, и после половины двенадцатого я спустился в лодку. Айан перегнулся ко мне через перила.

— Как только он ступит на борт, мы поднимаем якорь и уходим.

— А как быть с Карлосом?

— Он будет внизу.

— Хотите сказать, что он пойдет с нами?

Он отвернулся, но мне показалось, что он подмигнул мне левым глазом, говоря:

— Не забывайте — рот на замке.

Я не стал запускать мотор и, когда усаживался за весла, увидел вспыхнувший на берегу свет фонаря. Он назначил встречу на полночь и оказался пунктуален.

Оглядываясь через плечо, пока я греб по чистому проходу между водорослями, я увидел его — одиноко стоящую в лунном сиянии фигуру. С ним никого не было, но кто-то же должен был помочь вынести его вещи на берег, поскольку рядом с ним возвышалась приличная куча багажа.

Он поздоровался, назвав меня по имени, будто мы были с ним давними друзьями, извинился за то, что заставил нас делать крюк, заходя в пролив Бигл, и выразил надежду, что переход был спокойным.

— Какой был ветер?

— То что нужно, — сказал я, и мы принялись грузить его вещи в лодку.

— А что корабль? Как он называется? «Айсвик»? И как «Айсвик»?

— В порядке.

— Хороший парусник? Поломок не было?

— Нет.

Луна только-только поднялась — зловещий оранжево-красный глаз, взирающий на нас из-под ровного, как по линейке, края низких облаков, разливал бледный свет, делавший его лицо старше. Или он был напряжен? Я посветил фонарем на него, затем на его багаж. Там было с полдюжины чемоданов, на вид пластиковых.

— Потушите фонарь!

— Почему?

— Кто-нибудь увидит. Выключите!

Я начал было говорить, что ему не нужно волноваться, так как место здесь пустынное, но потом бросил это. Сверху на чемоданы были прилеплены желтые наклейки. Я подался вперед, чтобы рассмотреть их поближе, однако он вырвал фонарь у меня из руки и выключил. Но я успел заметить, что на одном из кейсов наклейка была оборвана так, что осталась только верхняя часть трафаретной надписи «SEMTEX». Кроме того, буквы «D A N» и что-то вроде «I V E S».

Еще я успел разглядеть его лицо, и, хотя я взглянул лишь мельком, ясно было видно круги усталости вокруг его глаз и нездоровый землистый цвет кожи. Но даже в штормовке и резиновых сапогах он умудрялся сохранять элегантный вид.

Мы закончили погрузку его чемоданов и прочего багажа в лодку, и, когда стаскивали ее в воду, волна захлестнула мне через верх сапога. Вода была ледяной. Забравшись в лодку, я взялся за весло и стал выбираться из прибрежных зарослей водорослей.

Пришлось изрядно потрудиться, чтобы доплыть до корабля, так как снова поднялся ветер и мощный мотор тащил нас против крутых волн с пенными гребнями. Мы вымокли до нитки, пока приближались к стоящему к нам кормой кораблю, чей силуэт был виден на фоне мертвенно-бледного лунного сияния. Как только мы подошли к нему вплотную, Коннор-Гомес запрыгнул на борт, не дожидаясь моего распоряжения, даже фалинь не взял. Мне пришлось закидывать конец, лодка при этом развернулась, и волна захлестнула через борт. Айан этого не заметил, здороваясь с ним, а привязала конец Айрис. Карлос, естественно, был внизу, а Энди был снова занят разговором с радиолюбителем с Фолклендских островов, с которым он смог связаться.

Стоя там в раскачиваемой волнами надувной лодке, вцепившись в перила «Айсвика», я слышал, как Айан пригласил Коннор-Гомеса спуститься в кают-компанию и выпить за прибытие на борт.

— Замечательная идея! — крикнул я им, когда они двинулись к двери рубки. — Но сперва давайте выгрузим багаж.

Коннор-Гомес быстро обернулся, уловив осуждение в моем голосе.

— Конечно, дружище, извините.

Он улыбнулся, и от его усталых глаз разбежались морщинки. Разом включилось все его обаяние, и на его преображенное лицо вернулась маска юности. Неожиданно Гоу-Гоу пришла на помощь. Они встретились у перил, и я видел, как он замер, выпрямившись, будто даже поднявшись на цыпочки. На его лице вдруг возникло твердое выражение, расовое превосходство так из него и сочилось. А потом, когда я их представил друг другу, он улыбнулся, и я заметил бесовской огонек в его глазах, который раньше уже видел у Карлоса.

— Энди, супруг Гоу-Гоу, наш радист, — поспешно прибавил я, видя, как она вся натянулась, глаза ее расширились и затрепетали ноздри.

Между ними, подобно электрическому разряду, промелькнула сексуальная искра, и она себя за это презирала. Кроме этого, там было еще что-то, нечто древнее, примитивное, можно сказать, ее тело охватило напряжение, и я видел, как она задрожала. И все это время он улыбался, наслаждаясь происходящим. Он протянул руку:

— Так мы, значит, пойдем вместе, миссис Гэлвин?

— Я позову Энди.

Быстро повернувшись, она поспешила к рубке, на ходу сказав Айрис:

— Нужны все на палубе, чтобы сложить и привязать лодку.

Мы выпили за встречу в кают-компании. Бутылку шампанского Айан, по его словам, припас специально для этого случая.

— За наш поход, — поднял бокал Ангел.

Теперь он был Ангелом, одним из нас.

— И за экипаж нашего корабля.

Он улыбнулся сначала Айрис, потом Гоу-Гоу, подчеркнуто обращаясь к женщинам. Его лицо разгладилось, на щеках появился румянец. Он снова обрел свою привлекательность и даже галантность.

Когда бутылка опустела, Айан, кивнув мне, повел Ангела в его каюту в кормовой части корабля. Я быстро сменил носки на сухие и поднялся следом за Энди в рубку. Айрис была уже там, двигатель рокотал на низких оборотах. Нильс ушел вперед и уже начал крутить лебедку, выбирая слабину троса, пока мы медленно заходили под ветер. Она взглянула на меня, ее пухлые губы растянула напряженная улыбка, но глаза взволнованно сияли.

— Ну что, Пит, вот и началось.

Я кивнул, ощущая холодок внутри, когда стал спрашивать у Энди прогноз погоды.

— Ветер, — сказал он. — Штормовой силы. Но после восхода ослабнет. Возможно.

Сдержанным тоном, я думаю, он пытался скрыть свое волнение. А потом с деланой веселостью заявил:

— А еще я только что получил отчет о состоянии льда, который вам, дружище, понравится. Я связался с людьми на ледоколе возле британской антарктической станции в море Уэдделла. Они говорят, что море вокруг них чистое, и они получили от метеостанции распечатки спутниковых снимков, на которых граница чистых вод доходит до середины моря Уэдделла.

— А что там делает ледокол? — спросил я у него.

— Проводит замеры толщины льда. Шотландский институт полярных исследований несколько лет проводил замеры в Арктике. Теперь британские исследователи делают то же самое здесь, в Антарктике.

— И каков результат? Они полагают, что лед тает?

— Именно. Как утверждает радист с «Поларштерн», это ледокол, но не ваш, германский, но тоже большой. Они проводили замеры несколько лет, используя гидроакустические буи. Изучали связь с процессами в ионосфере и дырой в озоновом слое. Лед оказался тоньше, чем они предполагали. И вообще, парни с антарктической станции считают, что пройдет немного времени, и море Уэдделла станет доступным для рыболовецких судов, во всяком случае, его восточная часть.

Он негромко хохотнул.

— Но это, дружище, в будущем. А пока дело приходится иметь с настоящим, а оно нам обещает паршивую ночь.

— Вы же говорите, что завтра, когда мы выйдем из пролива Бигл, из-под защищающих от ветра берегов в омывающие мыс Горн моря, погода будет хорошей.

Я сказал это небрежным тоном, как будто речь шла о пересечении пролива, но на душе у меня было совсем не так легко, поскольку предстояло близкое знакомство с мысом Горн. Совсем не так, как во время регаты «Уитбред», так как тогда мы гнали вдоль пятьдесят седьмой параллели, практически посередине пролива Дрейка[173].

— Да, но на них сзади давит всей своей массой Мировой океан.

Он засмеялся теперь уже громче.

— Ладно, пойду на свою койку, вздремну, пока есть возможность.

Я попросил его остаться и помочь мне с прямыми парусами. Ветер был вест-зюйд-вест, стрелка индикатора направления передо мной колебалась в диапазоне от двухсот двадцати до двухсот сорока градусов. С Айрис, стоящей на руле, оба паруса были быстро подняты, и сразу же после этого Энди нырнул в передний люк, так что, после того как я сменил Айрис, я остался один за штурвалом. Я заглушил двигатель, и сразу же стало тихо, слышен был лишь плеск рассекаемой носом воды. Переключившись на автопилот, я взял журнал, чтобы записать место и время выключения двигателя.

— Где вы делаете следующую остановку?

Это Ангел заглядывал через мое плечо в навигационную карту. Сделав запись, я закрыл журнал.

— Нигде.

На его лице я прочел удивление, даже, можно сказать, потрясение, и мне стало приятно.

— Следующая остановка будет на шельфовом леднике в южной части моря Уэдделла.

Я достал из ящика навигационную карту под номером 3176 и развернул ее на штурманском столе. На ней помещалось море Уэдделла почти целиком, включая и тот длинный полуостров Антарктиды, что торчит к северу в сторону Земли Грэхема и мыса Горн.

— Теперь, когда мы уже в пути, может, вы отметите место, куда нас поведете?

Он ничего не сказал на это, продолжая стоять рядом со мной и глядеть в карту, довольно тяжело дыша.

— Я не думал, что вы отправитесь в поход вот так, безотлагательно.

— Сообщения о состоянии пакового льда свидетельствуют о раннем начале его таяния.

— Да, я это знаю.

— Если бы мы вышли прямо из Пунта-Аренас…

— Разумеется.

Он расправил плечи.

— Вы распоряжаетесь на палубе, насколько я понимаю. Когда мне заступать на дежурство?

— После завтрака. Так вы освоитесь с управлением кораблем в дневное время, прежде чем нести ночную вахту.

Он кивнул.

— Тогда я, пожалуй, пойду прилягу.

Я протянул ему карандаш.

— Обозначьте местоположение «Санта-Марии» и цель нашего похода, будьте добры. Тогда я смогу вчерне рассчитать время прибытия и еще раз сопоставить его с состоянием льда. И почитаю еще «Юг» Шеклтона, пока мы не вышли из пролива Бигл в бурные воды.

— Бурные воды! Вы полагаете, нас ждут трудности?

— Немного по палубе нас пошвыряет, пожалуй.

Я постарался, чтобы эти слова прозвучали непринужденно, но мое воображение забегало вперед. К тому времени, когда мы, выйдя из пролива Бигл, застанем обещанный синоптиками ураган, мне еще предстояло решить, насколько близко к острову Эстадос и краю Огненной Земли я готов пройти.

— Местоположение, — повторил я. — Мне нужно знать, пока мы находимся в спокойном состоянии.

Но он покачал головой, пятясь от меня к двери:

— Пойду-ка я спать.

— Вы не знаете координат? В этом дело?

— Конечно, я знаю координаты… А эта карта… На ней нет юго-западного края моря Уэдделла. Так что я не могу вам отметить место. Может, завтра. Найдите карту, которая включает всю территорию… А сейчас я устал. Я почти не спал в последние дни. О’кей?

И он, улыбаясь и махнув мне рукой, спустился вниз.

На экране радара вспыхнула яркая точка. Она находилась в проливе к северу от Пьедры, по которому мы пройдем до мыса Кабо-Сан-Пио, после чего окажемся в Южном океане. Я смотрел на нее некоторое время, пока не стало ясно, что это идущее нам навстречу судно. Тогда я сказал Нильсу, сидевшему на стуле рулевого, чтобы разбудил меня в три пятнадцать, после чего устроился под одеялом на кушетке сбоку рубки. Я стал думать об уклончивости Ангела относительно местоположения останков корабля, его реакции на наше спешное отплытие и о тех его чемоданах. Я слышал, как забились паруса от налетевшего с траверза шквала, раздумывая, нужно ли пойти и заняться ими, а в следующее мгновение меня уже тряс Нильс.

— Четверть четвертого, Пит. Тот корабль уже совсем близко. Расходимся правыми бортами, да?

Он прошел мимо нас на расстоянии около четырехсот метров, доносящийся шум его двигателей был слышен довольно громко. Это был танкер средних размеров, его огни смутно были видны за пеленой косого дождя. Я не ложился спать, пока Энди не сменил Нильса и мы не вошли в пролив между островом и материковой аргентинской территорией, а потом вернулся на кушетку, попросив его разбудить меня, когда будем подходить к Кабо-Сан-Пио или когда Айан его сменит, в зависимости от того, что произойдет раньше.

На деле, однако, меня разбудила качка, которая становилась все сильнее, и мне пришлось вставать и поднимать тканевый борт, чтобы не скатываться на пол. Впереди забрезжила полоска бледного рассвета. Сейчас мы выходили из пролива Бигл и начинали уже ощущать влияние бури, бушующей вокруг островов группы Уолластона, последний из которых — остров Горн. К тому времени, когда на вахту заступил Айан, море стало по-настоящему неспокойным. Мы с Энди, надев непромокаемые штормовки, убрали верхний прямой парус и подняли самый большой из наших трех штормовых стакселей, чтобы повысить остойчивость[174] судна. Вода уже захлестывала палубу, а грохот разбивающихся волн перекрывал завывание ветра. Плохо нам придется за мысом Кабо-Сан-Пио и, вероятно, еще хуже, когда мы подойдем к острову Эстадос и мысу Сан-Хуан — кончику Южной Америки и начальному пункту нашего похода.

Я предупредил Энди, чтобы он был наготове и надел непромокаемую штормовку. Он был бледен, и я подумал, не страдает ли он от морской болезни? Корабль неприятно раскачивало, я и сам начинал чувствовать легкую тошноту.

— Вы в порядке? — спросил я Айана.

— Да. Бог милостиво наделил меня стальным желудком.

Он улыбнулся мне, садясь на крутящийся стул. Он был явно спокоен, на щеках румянец, руки сжимают штурвал не слишком сильно, но крепко.

— А вы как?

— О’кей, — ответил я, хотя это было и не совсем так. — Что в тех кейсах, которые мы привезли с того берега?

— Почему вы спрашиваете?

— «Семтекс» — это же взрывчатка, так ведь? Это вещество ИРА[175] получала из Чехословакии. Один из кейсов…

Айан ударил ладонью по деревянной полке над пультом управления.

— Я же вас просил! Держите свои мысли при себе. Кроме вас никто…

Он осекся.

— Нильс красил заднюю стенку в гальюне, и я замазал надписи. Я не против того, чтобы вы задавали мне вопросы. Думаю, я уже хорошо вас знаю. Да, конечно, это «Семтекс», там есть и детонаторы. Нам, возможно, придется взрывать лед, чтобы выбраться, а я не мог провезти его через Чили.

Он подкорректировал курс после того, как подкатила большая волна, мощно ударив корабль в левый борт. Он быстро все схватывал, либо же в своей богатой событиями жизни ему доводилось управлять судном в бурных водах.

— Не забывайте то, что я вам говорил, — держите рот на замке и все примечайте.

Пришла еще одна высокая волна, заливая палубу вспененной водой и поворачивая корабль. Но на этот разон уже был начеку и компенсировал разворот почти в самом его начале.

— Ишь ты, какой он у нас стал шаловливый, не правда ли?

— Когда подойдем к Кабо-Сан-Пио, будет хуже.

Черные контуры мыса только-только обозначились низко над горизонтом впереди.

— Очень даже может быть.

Он осклабился, и я понял, что он сейчас сам собой любуется.

— Интересно, как там наш Ангел это все воспринимает. Он был слегка обескуражен тем, как мы его умыкнули. Так, вроде его похитили.

Снизу донесся запах жарящейся ветчины. Был уже восьмой час, но облачность, даже между налетающими шквалами дождя, была настолько низкой и плотной, что до сих пор едва-едва посерело. Решив, что кто-то, Нильс или Айрис, уже начал готовить завтрак, я спустился вниз, но, к моему удивлению, то был Карлос.

— Я подумал, что вы уже проголодались.

Он улыбнулся, и я подумал: «Боже мой, этот парень прирожденный моряк». Он вручил мне тарелку, такую горячую, что едва не обжигала руки, с двумя толстыми кусками жареной ветчины, яичницей и изрядным ломтем хлеба.

— Хотите, поджарю хлеб? Тут еще много жира.

Я покачал головой, сомневаясь, одолею ли то, что он дал мне, при такой качке. Но я был голоден и после еды почувствовал себя лучше.

— Ты, похоже, не страдаешь от морской болезни.

— Морской болезни? Да, качка для меня никогда не была проблемой.

Я как раз подумывал, не пора ли сходить в гальюн, а это непростое дело, когда нужно стягивать с себя непромокаемую одежду, а корабль так и норовит сбросить тебя с унитаза, как появился Ангел, одетый в один лишь шелковый халат в красных и зеленых «турецких огурцах». Он был всклокочен и зевал.

— Что-то не спится, и запахи такие…

Он потянулся, взъерошив волосы пятерней, другой рукой крепко держась за угол серванта.

— А где Айрис?

С полузакрытыми глазами он двинулся к плите.

— Мне яичницу-глазунью, а ветчину…

Он остановился как вкопанный, округлившимися глазами глядя на обернувшегося к нему Карлоса.

— Ты?! Qué diablos haces aquí?[176]

— Я член команды.

На его губах играла нервная заискивающая полуулыбка. И было еще кое-что в его взгляде…

— Ты идешь с нами? Ты это хочешь сказать?

— Sí. Vengo contigo[177].

— Нет.

Это слово вырвалось у Ангела подобно выстрелу. Обернувшись, он позвал Айрис и, когда она вышла из своей каюты с наскоро повязанным на голове кашне, продолжая тянуть вниз серый толстый свитер, сказал ей, что мы немедленно должны вернуться и высадить Карлоса в ближайшем подходящем месте.

— Почему?

Он ничего ей не ответил, и они все трое стояли, глядя друг на друга.

— Пожалуйста, — промямлил Карлос.

— Я сказал нет, высадим тебя на берег раньше или позже. Ты на этом корабле не плывешь.

Затем, обращаясь к Айрис, прибавил:

— Как ты могла сделать такую глупость? Он недостаточно опытный моряк, и ему нужно возвращаться на учебу.

— Нет, пожалуйста!

То был почти что крик отчаяния, меня потрясло нескрываемое обожание в глазах мальчишки. Кроме того, от него исходило какое-то странное подспудное возбуждение.

— Я останусь.

От удара волны, обрушившейся на палубу, пол под ногами ушел вниз, затем накренился, сбивая нас с ног, так что мы в итоге повалились кучей на правую стену. Айан медленно спустился из рубки.

— Что тут происходит?

И когда ему объяснили, он сказал:

— Вы это серьезно? Мы подходим к Эстадос, а вы хотите, чтобы я вернулся в пролив Бигл?

Утвердительно кивнув, Ангел сказал, что, если мы не высадим Карлоса, он не примет участия в экспедиции. Следующая волна ударила в борт, корабль трясло все сильнее. Я метнулся к трапу, сообразив, что Айан поставил руль на автопилот.

— Подождите. Возьмите с собой нашего друга, пусть он посмотрит, что там творится. Мы в жизни не пройдем назад к проливу Бигл против такого ветра, — окликнул меня он.

— Тогда поверните к северу за мысом Сан-Хуан, пройдите через пролив Ле-Мер и высадите его у Рио-Гранде, где-нибудь на восточном побережье острова Огненная Земля. Там вы будете на подветренной стороне.

— Там дует с гор, — сказал я, а Айан без обиняков заявил ему, что назад пути нет.

— Что хотите, мать вашу, то и делайте! — сердито бросил он, когда Ангел повторил свою угрозу выйти из игры. — Назад мы не вернемся.

— Тогда Мальвины. Вы можете высадить его на Мальвинских островах.

— На Фолклендских? Да, мы могли бы это сделать, если бы вы сели на корабль в Пунта-Аренас. Но сейчас наш путь лежит на восток к Южной Георгии, затем на юг в море Уэдделла сразу же, как только получим благоприятный отчет о состоянии пакового льда. А вообще, парень неплохой повар и полезный помощник. Я думал, вы будете довольны…

Конец фразы я не услышал, так как корму накрыла очередная волна с грохотом мчащегося скорого поезда. Я подтянулся наверх трапа, шатаясь, прошел через рубку, отключил автопилот и уселся за штурвал, стараясь снизить воздействие накатывающих волн.

Скорость ветра поднялась до тридцати шести узлов, в порывах доходила до сорока с лишним. Мы шли на скорости семь с половиной узлов, и, поскольку ветер дул нам почти прямо в корму, его реальная скорость приближалась где-то к пятидесяти узлам, то есть в соответствии со шкалой Бофорта[178] то был шторм.

Айан не вернулся, в конце концов крикнув, можно ли ему остаться внизу позавтракать. Переполох, связанный с Карлосом, похоже, утих. Примерно через полчаса меня сменила Айрис, и я спросил ее, что там происходило дальше. Мне пришлось перекрикивать грохот моря и завывание ветра, чтобы она меня расслышала, но она лишь сказала на это:

— Ничего особенного. Пойдите теперь поспите. Вы всю ночь были на ногах.

Я не стал спорить. Стало светлее, облачность была уже не такой плотной, и мне показалось, что я вижу оконечность Огненной Земли и устье пролива Ле-Мер. Я позвал Нильса наверх, чтобы он тоже наблюдал, записал в журнал наши координаты согласно системе спутниковой навигации и, отметив их вместе со временем и датой на карте, ушел вниз в свою каюту.

Я так устал, что сразу уснул, не обращая внимания на качку, а когда меня в конце концов разбудила Айрис, я с удивлением увидел, что было уже двенадцать сорок семь.

— Все в порядке? — спросил я, испугавшись.

— Конечно. Вы не единственный человек, знающий штурманское дело.

Я подумал, что она имеет в виду Энди, но нет, речь шла об Айане.

— Энди и Гоу-Гоу оба лежат больные. Карлос тоже, очень бледный, отправился на койку.

— А что Ангел?

— Он позавтракал, съел два яйца с хлебом и маслом, много масла, а потом ушел к себе, как будто он пассажир роскошного круизного лайнера.

Видимо, он примирился с присутствием Карлоса на борту.

— А почему он был против? — спросил я. — Он боится, что мы, возможно, не сможем оттуда выбраться?

Она покачала головой:

— Нет, конечно. В таком смысле Ангел о нем вообще не беспокоится.

— А что же тогда?

— Не знаю. Там что-то личное. Что-то, касающееся его самого. Я не вполне понимаю. Я знаю одно: этот несчастный мальчишка в него влюблен.

Сказала она это не без злости. Я сел прямо, уставившись на нее. Она все так же стояла, чуть склонившись надо мною, и я уловил в ее глазах мимолетный отблеск чего-то, подобного ненависти.

— Вы и сами в него влюблены, не правда ли?

Я подумал о том, какой адски взрывоопасный клубок чувств сплелся у нас на борту.

— Нет, нет, конечно не влюблена. Как вы только могли подумать…

Она поспешно отвернулась, понимая, что свое отрицание она выразила чрезмерно бурно.

— Дело не в любви.

Ее голос ее выдавал, и она это понимала.

— Это…

Она замолчала в замешательстве, закусив губу.

— Но вы же спрашивали о Карлосе.

— Да. Что вам известно о его происхождении, о семье Боргалини?

— Совсем мало. Только то, что Роберто Боргалини или сожительствует, или женат на той женщине, которая его содержит. Оба они выходцы с Сицилии.

— Та певица? Розали Габриэлли?

— Да.

— И она мать Карлоса?

Отрывисто кивнув, она отвернулась, и я поспешно продолжил:

— Когда вы впервые встретились с Карлосом?

— На днях я пыталась это вспомнить, — сказала она, хмурясь. — По-моему, это было тогда, когда Ангел взял меня на прогулку на яхте. Это было один-единственный раз, папа тоже был с нами. Карлосу тогда было лет четырнадцать-пятнадцать. Он еще учился в школе.

— Он сын Боргалини?

Она на мгновение замялась перед тем, как ответила:

— Думаю, да. Я, признаться, до сих пор об этом не задумывалась. Теперь, когда они снова вместе… Они очень похожи, видите ли.

— Вы хотите сказать…

Тут я вдруг заметил, что изменился характер раскачивания корабля. Теперь его бросало не так резко, более плавно и продолжительно, с виляющими провалами, за которыми следовал грохот заливающей палубу воды. Но ветер уже так не завывал.

— Ветер ослаб.

Она кивнула, на ее лице засохла соленая корка.

— Уже не больше двадцати узлов. И небо проясняется. Мы входим в пролив Ле-Мер, уже хорошо видно остров Эстадос.

Я скинул ноги с койки.

— Какая скорость?

— Четыре с половиной.

Я кивнул. Нужно было поднимать еще паруса.

— Позовите Энди, будьте добры.

— Говорю же, он лежит с морской болезнью.

— Меня это не волнует. Самому мне не под силу поднять грот и верхний прямой парус, так что вы уж как-нибудь его поднимите.

Меня и самого слегка мутило, когда я натягивал сапоги. Ветер ослаб, огромные волны, чередой идущие к нам сзади, от мыса Горн, поднимались выше, их падающие гребни ударяли нам в корму, заливая палубу до самого бака. Вода захлестывала трап в рубке, и сверху капало на мою постель.

— Что происходит?

Ангел стоял в дверях своей каюты в одних трусах в розовую и белую полоску, загорелый, с напрягающимися от качки мышцами ног. Он был в прекрасной физической форме.

— Я нужен?

Я сказал ему о своем намерении, и он обещал помочь. Не успел я еще надеть непромокаемый костюм, как он уже пришел полностью одетый.

— Говорите, что нужно делать.

Я не стал с ним спорить, лишь кивнул, соображая, смогу ли управиться только с его помощью. Я не разрешил Айрис выходить на палубу, а Нильс всю ночь не ложился, наблюдая за двигателем. Да и в любом случае он механик, а не палубный матрос. Ходьба в носовой части в тот день была сродни балансированию, стоя в вагонетке американских горок, но, думаю, если всю жизнь ездить верхом, то мышцы и мозг привычны к такого рода движениям. Так или иначе, но Ангел просто стоял так, как будто был частью палубного оборудования, а вокруг нас все хлопало и гремело, вода иной раз доходила нам до пояса. Корабль вздымали и бросали вниз могучие волны, прокатывающиеся под нами. Когда я говорил ему, перекрикивая этот грохот, тянуть эту веревку или крутить ту лебедку, он буквально набрасывался на эту работу, как только улавливал, что от него требовалось, и делал это быстрее, чем смог бы я.

Я впервые встретил человека, который не упускал случая показать, насколько ценным приобретением для экипажа корабля он является, где бы ни возникла необходимость помощи. Самонадеянный, тщеславный позер, разрушающий эмоциональное равновесие в коллективе и чутко ощущающий отношение к нему окружающих, он обладал необычайной легкостью на подъем каждый раз, когда ему предоставлялась возможность продемонстрировать свое превосходство над остальными.

— Очень опасный тип, — сказал мне Айан после того, как он на наших глазах знакомился с остальными членами экипажа после своего прибытия. — Вы будьте настороже, Пит, а то он своими чарами стащит с вас штаны и оставит нагишом на льду.

Хотя он это сказал как будто в шутку, его усилившийся до предела акцент говорил о том, что это крайне серьезное предупреждение.

С двумя поднятыми на фок-мачте прямыми парусами и наполовину убранным гротом «Айсвик» обрел достаточную остойчивость и, слегка кренясь на левый борт, мчался, вздымаемый могучими волнами. Иногда они гнали нас вперед со скоростью более четырнадцати узлов, что было слишком для тяжелого судна, под завязку загруженного запасами на год и всем необходимым для зимовки на льду. Помню, бледный Энди, стоя в дверях рубки и хватая ртом воздух, сказал:

— Мы можем набрать воды, если будем так лететь по ветру в ревущих сороковых.

Я напомнил ему, что мы уже на пятидесятых параллелях, да и вообще, пойти ко дну можно и в Северном море, на что он, вяло кивнув, возразил:

— Но здесь нигде поблизости нет спасательных станций.

— Есть на Фолклендах.

И я рассмеялся от возбуждения скоростью «Айсвика», который, поднятый огромным валом, бешено мчался в бурлящей воде его гребня. А Айан, словно черт из табакерки, высунувший снизу голову, сказал:

— Сейчас в Восточной бухте находится океанский буксир, два патрульных корабля, траулер компании «Дж. Марр» и множество самых разных иностранных кораблей, промышляющих ловлей криля и кальмаров, а кроме того, военные суда, разумеется, так что не думайте, что кроме нас тут никого больше нет.

Его массивная фигура полностью поднялась в рубку, и его сразу же швырнуло на стойку гирокомпаса. Мы не будем в одиночестве до тех пор, пока Южная Георгия не останется за кормой и мы не войдем в зону паковых льдов. Между Патагонией и Фолклендской зоной отчуждения есть даже буровые станции и, кроме того, множество антарктических баз. У Аргентины их больше десятка, три ближайшие — Марамбио, Сан-Мартин и Эсперанса.

Так продолжалось весь тот первый день, облака поднимались все выше. Видимость увеличилась настолько, что, несмотря на скорость, с которой мы удалялись, нам еще не один час были видны вершины Огненной Земли. Вот это и произвело на меня наибольшее впечатление, не огромные волны и не постоянный сильный ветер, что гнал нас вперед, а удивительная, захватывающая дух прозрачность чистого воздуха. И небо. Закат в тот день, и на следующий, был подобен алому пламени в кузнечном горне, затем, перейдя в горизонтальные полосы холодного синего и белого цветов, превратился в прозрачное зеленое сияние. Потом спустилась ночь и, будто кто-то включил фонари, зажглись звезды, такие яркие, такие невероятно прекрасные и близкие.

Когда мы удалились от земли и море чуть утихомирилось, качка стала намного меньше. Корабль продолжало поднимать и опускать, как на американских горках, но понемногу все мы, восемь человек, пришли в себя и сам собой установился распорядок жизни на борту. Энди вышел на связь с радиолюбителями Фолклендских островов и получил отчет о погодных условиях. Ангел при этом находился в рубке, и тут до меня дошло, что он почти каждый раз, когда у Энди был сеанс радиосвязи с Фолклендами, Аргентиной или Чили, ухитрялся оказаться рядом.

Сразу после рассвета четвертого дня мы увидели Южную Георгию. До острова оставалось около двухсот миль, и он показался слева по курсу в виде опрокинутых вверх ногами в зеркальном отображении бледных вершин над горизонтом. Нильс стоял за штурвалом и позвал меня проверить, действительно ли это Южная Георгия. По мере того как светало, ее очертания бледнели, но не было никаких сомнений в их реальности. Это необыкновенное явление наблюдалось под углом в шестьдесят семь градусов относительно курса, что точно совпадало с данными системы спутниковой навигации, и некоторое время оно было столь явным, что я мог различить хребет Эллардайс с горой Пейджет, вознесшей свою вершину на девять тысяч футов над уровнем моря.

А потом произошло нечто, настолько не укладывающееся в голове, что я сперва не мог в это поверить. Мы все находились на палубе и в рубке, потому как я позвал всех взглянуть на необычный вид вулканического острова, на котором похоронен Шеклтон, сверкающего белым сиянием, словно перевернутый вверх ногами свадебный торт. Вдруг раздался резкий треск, как будто отломился кусок льда, и, обернувшись, я успел увидеть, как альбатрос, следовавший за нами перед этим полтора дня, поджав левое крыло, стал заваливаться в сторону. Я увидел его открытый клюв, услышал крик, а потом он упал в воду у нас за кормой, сложив свои восьмифутовые крылья, неловко отгибая левое и волоча его по поверхности воды.

Я был настолько удивлен, настолько потрясен, что так и стоял, позабыв про Южную Георгию, неотрывно глядя на птицу, которую мы по книжке, имевшейся у нас на борту, определили как молодую особь королевского или странствующего альбатроса. Почти два дня он сопровождал «Айсвик» в воздухе, так непринужденно паря в потоке ветра, что я начал относиться к нему как к воплощению духа Антарктики, и вот теперь он в воде, не имея сил взлететь.

Вдруг все подняли головы вверх, глядя на крышу рубки. Я бросился наружу, уже догадываясь, что увижу. Там стоял Коннор-Гомес со своим ружьем калибра 0,22 дюйма в руках, тонкий дымок поднимался из его дула. Он улыбался нам сверху, довольный тем впечатлением, которое на нас произвела его выходка.

— Ублюдок! — сказал я, непроизвольно выбрав особенно обидное для него оскорбление. — Вы что, не соображаете?..

— Да, я знаю эту легенду. — Он заулыбался еще шире. — Но вы же видите, я не убил птицу, только ранил в крыло. В сустав.

— Зачем?

Он пожал плечами.

— Почему бы и нет? Убедился, что по-прежнему стреляю метко и ружье в порядке.

— Могли бы найти себе другую мишень.

— Он нас преследовал.

Все мы молча глядели на него.

— В каком смысле? — спросил кто-то негромко.

— Никто и ничто, даже птица, не может меня преследовать. — Он так тихо это произнес, что я едва расслышал. — Когда я в пути.

Не безумен ли он? Его взгляд обратился вдаль, к горизонту. Южная Георгия исчезла, солнце слепило золотыми бликами на волнах. Я обернулся к корме, но альбатроса уже не было видно. Энди отвернулся. Для него то была птица, ничего более. Однако для Гоу-Гоу все было иначе. Она смотрела вдаль невидящими глазами, в которых стояли слезы. Может, для потаенных уголков ее отчасти аборигенской души эта птица символизировала «время сновидений»[179]?

Этот случай, как мне кажется, полностью выявил сущность этого человека. Однако, когда я сказал об этом Айану, он только пожал плечами.

— Один выстрел, раненная в крыло птица, и он завладел вашим вниманием, все ошарашенно на него глазели, да.

Неспешно кивнув, он отвернулся.

— Он любит быть в центре внимания, — проворчал он по пути в свою каюту.

Позже в тот же день, думаю, мы пересекли линию антарктической конвергенции, границу, на которой холодная приполярная вода уходит с поверхности под более теплые воды. Море стало очень неспокойным, и резко понизилась температура воздуха, что сопровождалось увеличением облачности и силы ветра. К вечеру система спутниковой навигации показывала снос течением со скоростью в два узла в северо-восточном направлении. На следующее утро, когда мы были на полпути от Южной Георгии к Южным Оркнейским островам, мы ощутили на себе его во всю силу: с юго-запада, со стороны похожей на рог Земли Грэхема, почти непрерывно дул ветер ураганной силы.

Бо́льшую часть следующих трех дней мы неслись с бешеной скоростью в полном бакштаге. В какое-то время условия стали настолько тяжелыми, что корабль едва не разворачивало на гребнях высоких волн и опасность перевернуться была довольно реальной. Если бы экипаж был более опытным, думаю, я мог бы бросить плавучий якорь и дрейфовать с убранными парусами. Корабль шел иногда на такой скорости, что, казалось, мог перекувыркнуться вперед, так как время от времени по-настоящему гигантская волна вздымалась у нас сзади и справа.

Внизу, само собой, царил полный хаос. Все, что не было закреплено, летало по всему помещению кают-компании. Карлос и Энди были бесполезны из-за одолевающей их морской болезни. Особенно Энди, у которого нутро выворачивалось наружу, но ничего, кроме черной желчи, оно уже не извергало, и я опасался за его легкие и стенки желудка. К счастью, Гоу-Гоу проявила врожденную способность сохранять равновесие, позволившую ей быстро освоиться с непредсказуемыми движениями корабля. Она оказалась единственным человеком, на кого совершенно не оказывали воздействия качка и тряска, толчки и удары волн о нос корабля, грохот воды и демоническое завывание ветра в снастях. На всех остальных в той или иной мере эти вещи влияли, и в этих условиях я вскоре выяснил, на кого могу рассчитывать в случае чрезвычайной ситуации. Нильс, словно высеченный из камня, вел корабль час за часом при самом страшном волнении на море. Ангел все это время спал или по крайней мере лежал, крепко пристегнувшись к койке, но его дыхание и цвет лица были при этом в норме, и каждый раз, когда я к нему заглядывал, он открывал глаза. Однако он ничего не говорил и, мне кажется, все еще таил на меня обиду за то, что я назвал его ублюдком.

Айан тоже лежал, кровь отлила у него от лица, и его знобило так сильно, что он не мог совладать с дрожью тела. Пару раз я видел, как Айрис вставала и делала ему горячее питье. Желудок у нее не был железным, но ей хватало силы воли загнать себя на камбуз и приготовить для нас суп и толстые ломти грубого черного хлеба, намазанного мармитом[180].

В эти три дня я многое узнал о людях, с которыми оказался на одном корабле, их плохие и хорошие стороны, слабые и сильные черты их характеров. Мало-помалу я стал замечать, что мы покидаем область, где море вздымало позади нас горы воды с бурлящими белыми гребнями, чтобы обрушить их нам на корму. Волны по-прежнему шли нескончаемой чередой, но таких огромных уже не было. Накануне я изменил курс на юго-восточный, и ревущий ветер, что беспрепятственно мчался вокруг Южного полушария, уже не гнал нас прямо в корму. Мы подходили к защищающей от ветров земле и сопровождающему ее паковому льду. Стало очень холодно.

Как только море вокруг успокоилось, нагрузки уменьшились, и наши тела восстановили силы с поразительной быстротой. Сразу же наша совмещенная с камбузом кают-компания наполнилась теплом и жизнерадостностью, ко всем вернулось хорошее настроение, и мы с оптимизмом ожидали то время, когда приблизимся к паковому льду и море под его тяжестью станет спокойнее. Тучи разошлись, показалось солнце.

К этому времени мы находились в самом центре треугольника, образованного Южной Георгией, Южными Оркнейскими островами и Южными Сандвичевыми островами. Я постепенно менял курс, все более смещаясь к югу, и теперь мы шли прямо к морю Уэдделла. Мы быстро мчались, светило солнце, день становился все длиннее, и на борту царило радостное возбуждение и ожидание. Или мне это казалось, потому что я сам испытывал подобные чувства?

Теперь уже забылось, с какой бездушностью я был выкинут с моей работы, месяцы попыток выстроить свой собственный бизнес. Ни о чем другом, кроме приближающегося льда и затерянного корабля, его тайны, я уже думать не мог. Мы шли в крутом бакштаге на скорости девять узлов при ветре в пять баллов. Разбивающиеся под носом волны взлетали искрящимися на солнце брызгами, а еще появились киты. Втроем они плыли в нашем кильватере, ныряя и выпуская вверх струи воды. А еще птицы — буревестники, крачки и одинокий темноспинный дымчатый альбатрос.

На следующее утро, когда солнце приподнялось над горизонтом, мы увидели первый отблеск льда — бледное отраженное сияние в облачном небе далеко на юге и юго-востоке. Нильс достал из своего тайника аквавит, и мы, стоя на палубе с капающим сверху льдом, намерзшим за ночь на снастях, выпили за ожидающую нас неизвестность. Никто из нас раньше не имел дела с паковым льдом, поэтому к волнению при виде его отсвета там, над южным горизонтом, примешивалось ощущение таящейся впереди опасности. Я заметил, что только лицо Ангела не тронули чувства, которые овладели всеми нами. Он стоял со своим стаканом в руке, устремив взгляд куда-то вправо по курсу. Зубы стиснуты, губы сжаты в тонкую линию, и это выражение на его лице, что это — страх, отчаяние? Или он крепил сердце перед тем, что его там ожидало? Я не мог определить, но было ясно, что в ту минуту он был другим человеком. Внешне он стал старше, менее самоуверенным. Впрочем, то его выражение лица длилось недолго, потом он поднес свой стакан к губам и выпил залпом. Он, наверное, почувствовал, что я за ним наблюдаю, так как неожиданно перевел взгляд прямо на меня, прищурив глаза.

— Вам интересно, чем нас встретят льды? — Он улыбнулся. — Посмотрим, что они для нас приготовили, да?

От того, как он улыбнулся, меня пробрало до костей ледяным холодом. Зачем он здесь? Почему упорно рвется к этому кораблю? Эти и другие подобные вопросы вертелись у меня в голове, когда я той ночью лежал на своей кровати, прислушиваясь к шуму разбивающейся о корпус корабля воды совсем рядом от меня, к скрипам бьющихся о мачту канатов, к хлопающему время от времени парусу. А что я тут делаю? Почему я не вернулся домой, пока у меня еще была такая возможность? Это же безумие — лежать тут, пугая себя жуткими образами «Летучего голландца» и «Марии Целесты»[181], мелькающими в моем утомленном сознании, и постоянно думая об Ангеле и рядах заброшенных бараков, недалеко от которых я его тогда и подобрал.

А утром Айан вызвал его в рубку, поставил перед навигационной картой и сказал:

— Итак, мистер Коннор-Гомес, где? Вы говорили, что знаете, где это место среди льдов моря Уэдделла, и, когда мы будем там, вы сообщите нам координаты. Вот оно море Уэдделла, вот он лед, так что пришло время вам показать место на карте.

Сначала он сказал, что мы должны подождать, пока вплотную не подойдем ко льдам, что ему нужно узнать скорость дрейфа.

— Я знаю, где я видел корабль, но это было уже почти восемнадцать месяцев назад. Лед с тех пор, должно быть, унес его на север.

Он не знал, насколько далеко.

— В западной части моря Уэдделла льды дрейфуют в северном направлении. Ваш соотечественник, Шеклтон, за девять месяцев на своем «Эндьюрансе» в дрейфе прошел более четырехсот миль. Это соответствует скорости примерно в полторы мили в день. Но этот год не такой, как все. Я не знаю, какая скорость дрейфа.

Айан согласился с его доводами. Он неплохо подготовился, и теперь от него не приходилось требовать точных координат корабля.

— Ладно, давайте вернемся к тому вашему испытательному полету, когда вы видели корабль. Отметьте то место на карте, и мы начнем оттуда.

Ангел замялся, но в итоге обозначил его, слегка пожав плечами. Он не стал сверяться с записями в блокноте, координаты он держал в голове, и, отмерив большой плексигласовой линейкой расстояние, отметил маленький крестик внизу моря Уэдделла.

Айан тут же заметил, что это довольно далеко к западу от того места, где застрял «Эндьюранс», и я понял, что не только Ангел хорошо подготовился к этому разговору.

— Восемнадцать месяцев, вы говорите…

Он вытащил с книжной полки «Юг» Шеклтона и сразу же открыл карту в конце книги, где был показан маршрут дрейфа «Эндьюранса».

— Если ваш корабль подвергся такому же дрейфу в сторону севера, то к настоящему времени он должен уже освободиться ото льда и быть где-то за Землей Грэхема.

— Или пристал к берегу, — сказал Ангел.

— Да. Или разбит отколовшимся от шельфового ледника Ронне айсбергом. — Он произнес «Роннэй». — Или затонул, — продолжал он, — или просто раздавлен паковым льдом. Так как же вы предлагаете его искать?

При общем молчании Ангел стоял и, глубоко задумавшись, смотрел в карту.

— Ну?

— Предоставьте это мне. Я найду его.

— Но как, приятель, как?

— Это уже моя проблема.

— И вы уверены, что найдете его?

Ангел кивнул, и Айрис ввернула вопрос, который и у меня самого вертелся на языке:

— Ты знаешь, где он, не так ли? Ты же мне сам об этом говорил.

После недолгого замешательства он развернулся и вышел на палубу.

— Если знаешь, почему нам не говоришь? — крикнула ему в спину Айрис.

Раздвижная дверь со стуком закрылась, и она обернулась к Айану:

— Что думаете? Он знает или просто водит нас за нос?

Айан пожал плечами:

— Я знаю не больше вашего, дорогая моя, но если он все же знает, то это значит лишь одно — останки корабля неподвижно прикованы льдом к берегу. Я прав?

Он обернулся ко мне.

— Вы согласны, что если он знает координаты корабля, то совершенно уверен в том, что сковавший его лед не дрейфует?

Я кивнул, и он продолжил:

— А если он не дрейфует, то его что-то удерживает, а это может быть только береговая линия. Согласны?

— Да, — подтвердил я.

Он снова обратился к Айрис:

— Так что подождем и посмотрим. Приглядывайте за ним, оба.

Часть четвертая Во льдах

Глава 1

Мы вступили в область пакового льда на второй день после Нового года в сопровождении двух горбатых китов. Мы шли тогда под косыми парусами, убрав прямые паруса и привязав спущенные реи вдоль бортов. Направляясь к югу, мы слишком отклонились в восточную часть моря Уэдделла. Течение, несущее воды по часовой стрелке, по-прежнему нам помогало, а благодаря ярко сияющим во время все более коротких ночей звездам у меня была возможность сделать все необходимые замеры и безошибочно определить наше положение.

Накануне нам повезло с ярким отсветом паковых льдов в небе, и нам было видно, где впереди пролегают коридоры чистой воды между ними. Мы выбрали самый большой, более мили в ширину, и лед по его берегам уже истаял за долгие дневные часы до состояния крошева. Установились превосходные условия для плавания: стабильный северо-западный ветер силой в три балла и почти полное отсутствие волн, только медленное колебание. «Айсвик» весело скользил на скорости в шесть-восемь узлов, и все мы на его борту пребывали в очень расслабленном настроении.

С севера на юг море Уэдделла простирается едва ли не на тысячу миль, и, следуя курсу, продиктованному Ангелом, не прямо, а виляя от одного разводья во льдах к другому, зачастую с кем-то из нас наверху мачты, корректирующим курс корабля, нам удавалось сохранять направление движения под углом в 192 градуса. Линия нашего курса рассекала берег таким образом, что Британская антарктическая станция в бухте Хелли оставалась далеко на востоке, проходя даже западнее бухты Васель на Берегу Луитпольда, на расстоянии не более ста миль от того места, где «Эндьюранс» Шеклтона застрял во льдах 18 января 1915 года.

По мере того как мы приближались к югу, на наше продвижение все более и более оказывали влияние льды, которые становились толще, были менее истаявшими, а проходы между ними все уже. Двенадцатого разразилась буря. Настоящая антарктическая метель засыпала нас мокрым снегом, облепляющим рубку и мачты, а когда наступила короткая, но холодная ночь, нам пришлось счищать его ледорубами. Поскольку у нас множество грузов было на палубе, существовала опасность того, что центр тяжести сместится слишком высоко и корабль потеряет устойчивость. Мысль о том, что мы можем перевернуться в этих водах посреди ночи, при заметающем снегом ветре, в порывах доходящем до семидесяти узлов, меня совсем не радовала!

Как только буря улеглась и небо прояснилось, весь окружающий нас скованный льдом мир стал тихим и прекрасным. Этот эпизод лета продлился четыре дня, и при отсутствии ветра нам пришлось идти на двигателе, большей частью курсом на юг, к чему нас принуждали коридоры свободной воды. Однако вести корабль было утомительным занятием: лед был настолько ослепительно белым, что отраженный свет, казалось, выжигает глаза даже через темные стекла солнцезащитных очков.

Девушки решили воспользоваться ярким солнцем и, вооружившись флаконами с кремом от ожогов, скрылись за ширмой, которую они соорудили себе из брезента у левого борта перед грот-мачтой. Через какое-то время, забыв об этом, я забрался по выблёнкам наверх посмотреть, не оканчивается ли сужающийся проход между льдами тупиком. Оказалось, что тупика впереди нет, а коридор круто заворачивал к востоку, к окруженному льдом озеру, от которого несколько темных линий разводья шло далее, к югу.

Убедившись, что впереди путь свободен, я минуту постоял там, балансируя на бейфутах рея и наслаждаясь бескрайними ледяными просторами, солнцем и ветром, который возникал от нашего движения вперед. Я наблюдал за медленными всплытиями и погружениями пары косаток, так называемых китов-убийц, их белые брюхи казались грязноватыми в сравнении с сияющей белизной просторов, среди которых они резвились. Сбоку от нас вынырнул тюлень, и, наблюдая, как он плывет к рассекаемой носом нашего корабля волне с левого борта, я закончил тем, что устремил взгляд прямо вниз на две отгороженные парусиновой ширмой фигуры с блестящей от крема кожей. Они лежали животами вниз, красота и невинность были в полностью открытой моему взору их совершенной наготе, и я замер, боясь даже дыханием нарушить эту прекрасную картину.

А потом одна из них зашевелилась. То была Айрис. Она перевернулась на спину, глядя прямо на меня. Улыбнувшись, она помахала мне рукой, и я поспешил вниз, смущаясь своей неожиданной эрекции. Скорее всего, тогда я и сам уже был слегка в нее влюблен.

Видимо, благодаря мыслям особого сорта, которые бродили в моей голове, я не был шокирован и даже удивлен тем, что поздно вечером того же дня Ангел подошел к Гоу-Гоу и положил руку на ее ягодицы. У левого борта я помогал Нильсу перекачивать керосин в бидон из бочки на палубе. Солнце только что зашло, разлив ярко-оранжевое зарево над горизонтом. Небо пересекали туманные белые полосы, перемежающиеся холодным бледно-зеленым свечением. Было очень красиво, и, когда бидон наполнился, я, распрямив спину, стоял и любовался небесными красками в духе Уильяма Тёрнера. Гоу-Гоу собирала постиранные вещи, прищепками прикрепленные к перилам. Она склонилась, и ткань джинсов туго обтянула ее зад. Ангел нарисовался темным силуэтом на фоне неба и протянул руку для ласки.

Гоу-Гоу мгновенно распрямилась и сбросила с себя его ладонь. Она что-то сказала, чего я не разобрал, но его это не остановило. Он протянул к ней обе руки, намереваясь обнять. Одну из них Гоу-Гоу схватила, и я поначалу подумал, что она тянет его на себя. Так же решил и Ангел. Он засмеялся, и в его смехе проявилось возбуждение завоевателя. Думаю, он непоколебимо верил в то, что женщины не в силах перед ним устоять. Но она вдруг нагнулась и дернула его руку вперед, одновременно ее выворачивая. Результат был потрясающим: закричав от боли, он склонился набок и, перевалившись через нее, приземлился спиной на палубу.

Прежде чем я смог пошевелиться, из рубки выскочил Айан. Гоу-Гоу стояла и смотрела сверху вниз на поверженного неприятеля. Я не расслышал, что она ему говорила, но ее голос был полон ярости. Затем она отвернулась, едва не столкнувшись с Айаном, который, что меня немало удивило, не обращая никакого внимания на вяло шевелящегося на палубе Ангела, набросился на Гоу-Гоу:

— Ну вы и дура, девушка! Вы подумали о том, что он мог удариться головой о стальную плиту настила палубы или об угол люка? Прекращайте выпендриваться, — прибавил он после паузы, — а то наш поход может остаться без цели. Найдите своего мужа и скажите, что я хочу его видеть в рубке.

— Да с какой стати вы ее обвиняете? — возмутился я, пока она, плача, бежала от нас по палубе.

Он глянул на Ангела с выражением, близким к презрению, затем обернулся ко мне.

— Подумайте об этом сами, — сказал он и вернулся в рубку.

Можно ожидать, что после такого конфуза человек попытается скрыть его вспышкой ярости или по крайней мере ретируется в свою нору. Но не таков был Ангел. Быстрым, гибким движением он вскочил на ноги.

— Вот это девушка!

Подмигнув мне, он ушел с высоко поднятой головой и легкой улыбкой на лице, как будто ему понравилось то, как его швырнули на спину. И вечером за ужином он казался таким же непринужденным и обаятельным, как и всегда. А вот Гоу-Гоу молча сидела, глядя угрюмо и замкнуто.

Тот вечер мог бы стать особым, поскольку на закате в отсутствие ветра окруженное льдами море было настолько спокойным, что напоминало гладкий свинец, и мы, пришвартовав «Айсвик» к ледяному полю, спустились вниз. То был первый раз после Ушуайи, когда мы все вместе уселись ужинать. Нильс открыл бутылку красного чилийского вина, но даже она не смогла разрядить тяжелую атмосферу, повисшую над столом. Тогда я это объяснил осознанием того, что мы приблизились к тому моменту, когда должны будем выйти на лед, возможно, даже застрянем тут на всю зиму. Но теперь, оглядываясь назад, я думаю, что причина была гораздо серьезнее, чем просто нервное напряжение. У каждого из нас была своя собственная, совершенно иная, чем у других, причина молчать, сидя за столом в кают-компании стоящего посреди ледяной пустыни корабля.

Словно актеры театра в какой-то причудливой драме, мы сидели в тишине за столом, прислушиваясь к хлюпанью воды между льдинами, к скрежету, когда течение наталкивало их одну на другую, ни на минуту не забывая о неизвестном, предуготовленном для нас. Почти никто ничего не говорил, все, даже Нильс, были погружены в собственные мысли. У Гоу-Гоу с Энди были проблемы личного характера. Я уже пришел к заключению, что он от нее уставал. Я думаю, в интимном отношении она была чрезвычайно требовательной. Он часто бывал бледным и изможденным или, как бесцеремонно высказался Айан: «Парень как выжатый лимон, так что присматривайте за ним. К тому же он боится, — прибавил он. — И она тоже».

Мы все уже знали, что она поехала только потому, что не могла отпустить его одного. Она была безоглядно в него влюблена, а он постоянно пытался ускользнуть в свой мир радиоволн и развоплощенных голосов, которые от него ничего не требовали. Ангел же алчно взирал на Гоу-Гоу через стол, лениво улыбаясь, а Карлос наблюдал за ними страстными, полными ревности глазами. Время от времени я бросал взгляд на Айана. Рядом с ним, опустив глаза, сидела Айрис, оба они молчали. А когда она встала, чтобы положить ему добавку тюленьего мяса с рисом, я поймал себя на том, что гляжу на нее сквозь алый свитер с высоким воротом и темно-синие джинсы, видя ее такой, какой она была, когда перевернулась на спину и я смотрел на ее нагое тело, распростертое на палубе внизу. Боже мой! Как же я хотел к ней прикоснуться!

— Пит, уточните наши координаты на данный момент, — улыбнулся мне Айан, и мне показалось, что он прочел мои мысли.

Позже, стоя возле меня в рубке, он сказал:

— Женщины на борту корабля — это зло.

Он быстро записывал время на хронометре и углы, пока я производил замеры и сообщал ему показания секстанта.

— Да, но это уже скоро закончится. — В его словах прозвучала какая-то обреченность.

— Что вы хотите сказать?

— Увидите. Скоро мы подойдем к шельфовому леднику, и наступит момент, когда наше дальнейшее продвижение станет невозможным…

Он не объяснил, что имел в виду, а ранним утром, когда перед восходом солнца стало быстро светать, ветромер наверху грот-мачты завертелся от легкого ветра с северо-востока, давшего нам с Энди возможность снова привести судно в движение.

К тому времени на вахту должен был заступить Ангел. Оставив Энди за штурвалом, я спустился за ним. Он всегда так поступал: лежал на своей койке и ждал, когда придет тот, кто нес перед ним дежурство, и позовет его. Раздвижная дверь в маленькое помещение, служившее каютой, была закрыта. Я резко ее дернул, раздраженным тем, что приходится спускаться и звать его, хотя у него был будильник, и я ударил в судовой колокол, оповещая о смене дежурных.

— Пора вам заступать на вахту, — сказал я, направляя на него луч мощного палубного фонаря, который принес с собой.

Он лежал, отвернувшись от меня, виден был только его затылок. Я стоял и ошеломленно глядел, так как на подушке было две головы, и не кто иной, как Карлос, медленно обернулся и взглянул на меня с довольной улыбкой, словно кот, наевшийся сметаны.

Ангел внезапно сбросил с себя пуховый верх своего спальника и, перекинув ноги через Карлоса, поставил их на пол. Оба они были голые, и, я готов поклясться, мальчишка подмигнул мне с тем же бесовским огоньком, мелькнувшим в его влажных возбужденных глазах. Я выключил фонарь, оставив их в темноте, чувствуя себя почему-то шокированным, что было довольно глупо, ведь я прекрасно знал, что Карлос гомосексуалист. Но одно дело — догадываться о чьих-то нетрадиционных сексуальных наклонностях, и совсем другое — застать его на горячем. Да еще и с Ангелом, который по возрасту в отцы ему годился. Боже праведный! Эта мысль вдруг непрошено возникла в моей голове.

Конечно, когда Ангел, полностью одетый, вышел в рубку и встал у руля, повторив курс, который Энди сообщил ему негромким сухим голосом, в его внешности не было и намека на что-либо неприличное.


Жаль, у меня не было спутниковых снимков, которые мне позже показывал один служащий с метеостанции на аэродроме Маунт-Плезант на Фолклендах. То были в основном синоптические карты, и на них можно было там, где облачность была неплотной, увидеть, докуда простираются паковые льды и степень их разрушения. Также можно было различить и наиболее крупные айсберги, отколовшиеся от шельфового ледника. Говорили, что один из них достигает семидесяти километров в длину. На снимке со спутников Landsat 1986 года было видно ледяное поле площадью около тринадцати тысяч квадратных километров, оторвавшееся от шельфового ледника вместе с аргентинской станцией Бельграно. Но главное, более темные участки на картах моря Уэдделла показывали открытое водное пространство. Довольно обширные на востоке, они постепенно сужались к западу, пока за шельфовым ледником Фильхнера не превращались в прерывающуюся темную черту у восточной границы ледника Ронне.

Была бы у нас на борту хотя бы одна из этих спутниковых синоптических карт, мы, возможно, решились бы протискиваться дальше через опасно сузившиеся разводья к следующему участку открытой воды и даже дальше. А так, разглядев двадцать первого шельфовый ледник Ронне сквозь снежную пелену и на следующий день подойдя к его отвесному ледяному барьеру, мы засомневались, стоит ли испытывать удачу далее. Открытое водное пространство постоянно сужалось. Вскоре мы уже шли на двигателе по коридорам не шире двадцати футов. Вдали слева от нас ослепительно сиял подобно меловым скалам белоснежный ледяной барьер, а по правому борту сгрудились изъеденные солнцем айсберги самых причудливых форм и разнообразных размеров. Мы видели, как огромные куски, откалываясь от ледяного барьера, скатывались ивалились в воду, и нас швыряли образованные их падением волны. И всегда, когда мы оказывались на более широких свободных водных участках, нам приходилось бороться с гроулерами[182] и осколками айсбергов. Мы выбивались из сил, работая шестом, чтобы избежать столкновения с гораздо более обширными массами льда, скрытыми под водой.

Мы смогли продвинуться на запад до 61° 42´ западной долготы, когда нам преградил путь столовый айсберг, вид которого говорил о том, что он совсем недавно отломился от ледяного барьера. Между ним и барьером в беспорядке были разбросаны огромные многослойные опрокинутые льдины. Мы решили, что рисковать нет смысла, хотя была темная полоска воды, уходящая на север, которая, возможно, вела вокруг айсберга и дальше на равнинные просторы пакового льда.

Решив не искушать судьбу, мы бросили четыре причальных конца с привязанными кошками на ближайшие льдины и заглушили мотор, чтобы держать аккумуляторы полностью заряженными, полагаясь на мощь ветра, который с приличной силой дул с шельфового ледника. Это было двадцать пятого числа, и Энди удалось получить прогноз погоды с «Поларштерна», а может, и со станции в бухте Хелли, точно не знаю. На следующие несколько дней прогноз был довольно неплох, ветер ожидался южный, меняющий направление на западное и затем на северо-западное. Удивительно, но я все никак не мог привыкнуть к тому, что эффект Кориолиса заставляет ветер вокруг зоны пониженного давления в Южном полушарии вращаться по часовой стрелке, а не наоборот, как к северу от экватора. Мой опыт мореходства, полученный по большей части в северных водах, заставлял меня инстинктивно воспринимать ветер, смещающийся по часовой стрелке, как антициклон.

— Ну? — спросил Айан, глядя на Ангела, поднявшегося в рубку подслушивать разговоры Энди с радистами с исследовательской станции Хелли. — Далеко еще? Сейчас мы находимся к западу от того места, которое вы обозначили раньше. Как думаете, сколько миль нам придется идти по льду?

— Теперь уже недалеко.

— Сколько миль? Вот что я хочу знать.

Ангел пожал плечами:

— Вы не хуже меня знаете, что здесь течение постоянно относит льды к северу. Я знаю место, где видел корабль. У меня есть координаты, и мы теперь очень близко от него. Но на сколько миль его отнесло…

Он снова пожал своими широкими, великолепной формы плечами.

— Какова скорость течения — 0,5, 0,75, 1 узел? Скажите мне это, и я скажу вам, где корабль.

Вошла Айрис и стала требовать ответа, но Айан, взяв ее за плечо, сказал:

— Поговорим об этом завтра. Теперь уже поздно.

Стрелки хронометра указывали на шесть минут первого. Наступило 26 января.

Новый день начался с ясного и очень тихого рассвета, ветра не было вообще, и это позволило нам подвести корабль к северному берегу разводья и пришвартоваться к плавучей льдине, примерзшей к остаткам старого айсберга. Затем мы закрепили на рее грот-мачты блок и подняли снегоход. После того как он был спущен на льдину, мы загрузили небольшую погрузочную сеть со всем необходимым оборудованием и припасами и также спустили ее на лед. Подвесной мотор нашей полужесткой надувной лодки завелся сразу же, как только потянули корд, но у снегохода, несмотря на то что он был завернут в толстую полиэтиленовую пленку, в двигатель, похоже, попала вода. От него не удалось добиться ни малейших признаков жизни. В конце концов Нильс полез его осматривать, но еще задолго до того, как он его полностью протер и проверил топливные каналы, с юга подуло так, что стыли руки, и к тому времени, когда механик закончил, сила ветра уже доходила до шести баллов.

Температура воздуха существенно упала, и Нильсу не сразу удалось собрать двигатель. Но он по-прежнему не запускался. Значит, вода попала в карбюратор. Тогда стало ясно, в чем причина. Почему мы не заглянули первым делом в топливный бак, я даже не знаю. Несомненно, мы были уставшими. К тому же нам не терпелось все подготовить как можно скорее.

В баке была вода, и я тут же вспомнил размахивающего ледорубом Карлоса. Я запрыгнул назад на борт и осмотрел бочку, из которой мы брали горючее.

— Черт бы тебя, дурака, побрал! — крикнул я ему. — Все из-за тебя.

Я ткнул пальцем в круглую зазубренную по краям маленькую дыру, найденную мной наверху бочки, частично прикрытую веревкой, которой она была привязана к фальшборту. Он замотал головой, быстро обводя взглядом остальных, стоящих рядом полукругом и осуждающе на него взирающих.

— Это не я…

Я думал, он будет отпираться дальше, но его голос дрогнул, и в итоге он сказал:

— Я н-не хотел причинить вред. Это получилось нечаянно.

Когда Нильс слил все горючее из бака снегохода и заправил из другой бочки, а я еще раз тщательно промыл карбюратор, ветер пробирал нас до самых костей и мы тряслись от холода. Но то, что двигатель завелся с пол-оборота, подняло нам дух, и, чтобы убедиться в том, что все в полном порядке, мы прицепили нагруженные сани к снегоходу и провели тест-драйв под нагрузкой. Каждый проехал на нем пару сотен метров, по очереди садясь на водительское место. Кроме Гоу-Гоу, которая осталась на борту, занимаясь готовкой обеда, а Энди был в рубке.

На плоской, как стол, плавучей льдине никаких трудностей не возникло. Если бы снегоход не потянул большие сани, нам пришлось бы использовать санки меньшего размера, которые мы в тот день также подготовили на всякий случай. Снегоход был приспособлен для передвижения по воде и мог служить нам не только тягачом для саней, но и транспортом для разведки. В этом случае предполагалось использовать еще одни сани — надувные, полностью резиновые. Их мы, вынув из упаковки, испытали в воде между кораблем и льдиной.

Перед самым полуднем посыпался твердый, больше похожий на град снег, его крупинки били в лицо, как дробь. Мы вернулись на корабль, где нас, промерзших, уже ждали макароны и тушеное тюленье мясо с пылу с жару, приготовленные Гоу-Гоу. Постепенно снегоход и прицепленные к нему нагруженные сани превратились в два сугроба, сливающихся с окружающим заснеженным простором. Глядя на эту смутно различимую сквозь белую пелену вьюги картину, я вспомнил Скотта и все трудности, которые выпали на долю Шеклтона. Я не Уорсли[183], и мысль о том, что я могу заблудиться в снежной пустыне и должен буду искать путь назад, приводила меня в ужас. Погребенный подо льдом и снегом корабль не так-то просто будет отыскать на бескрайних просторах Антарктики.

Но потом снег прекратился и ветер утих так же быстро, как и поднялся. Выглянуло солнце, и снова стало тепло. Мы сняли всю поклажу с прицепных саней, обернули ее плотной полиэтиленовой пленкой, вновь погрузили на сани и закрепили. Затем стащили всю эту неуклюжую конструкцию в воду, и я должен признать, что это меня удивило: мы не переборщили с загрузкой — она плавала. Прицепив наше нескладное произведение к снегоходу, мы протащили его несколько раз туда-сюда по воде, затем распаковали багаж и собрали небольшую палатку, чтобы потренироваться это делать перед предстоящим походом по льду. Внутри полиэтиленовой обертки все осталось сухим, вода внутрь не просочилась, хотя в последний раз Айан гнал снегоход на полной скорости.

Теперь все было готово к походу. Айан будет сопровождать Ангела. Таков был план. Главным на корабле в отсутствие Уорда оставался я. На случай осложнений или каких-либо аварий он брал с собой УКВ-радиостанцию с полностью заряженным аккумулятором. Я буду руководить спасательной группой, если понадобится.

Айрис, конечно же, хотела поехать вместе с поисковиками. Но нет, Айан был против этого.

— Если вам придется отправиться за нами, — сказал он, оборачиваясь ко мне, — Айрис как глава экспедиции возьмет на себя руководство на корабле. Энди остается на борту как радиооператор. Нильс тоже, он отвечает за двигатель. Остается Карлос. Если у нас возникнут проблемы, тогда вы с Карлосом отправитесь к нам на помощь и обеспечите постоянную связь с кораблем. Там есть еще две радиостанции. На льду у них радиус действия будет что-то около сотни миль — это в том случае, если вас не загораживает айсберг.

Айрис начала было с ним спорить, но потом сдалась. Думаю, она поняла, несмотря на всю свою решимость, что без нее двое мужчин будут продвигаться все же быстрее.

В тот вечер все легли спать рано. Прогноз погоды был благоприятным, и выехать решили сразу же, как рассветет. Я поставил будильник на три часа ночи. Завтрак в полчетвертого, и, если ничто не помешает, выезд в четыре тридцать. Для удобства навигации хронометр и мои наручные электронные часы показывали время по Гринвичу. Разница составляла более четырех часов после того, как мы пересекли шестидесятый градус к западу от Гринвичского меридиана.

Первый раз я пробудился от звука голосов и какой-то возни. Это было в 1:17, но я не придал этому значения и, перевернувшись на другой бок, снова заснул. При такой планировке сообщающихся помещений, какая была на «Айсвике», постоянно кто-то где-то ходит. Трещал лед, кроме того, раздавались обычные для корабля звуки, когда он, качаясь на небольших волнах, натягивал швартовы.

В три запищал будильник, и я соскочил с кровати на холодный сквозняк, идущий из рубки. Кто-то, видимо, оставил дверь на палубу открытой. Я натягивал меховые сапоги, когда до меня донесся голос Айрис и топот ног по палубе над головой.

— Что вы говорите?

То был голос Айана, его было слышно гораздо хуже, затем он засмеялся.

— Ну а что вы, черт возьми, ожидали?

Схватив куртку, я поднялся наверх. Небо было затянуто тучами, поднимающееся солнце окрашивало их зловещим оранжевым светом. Айан и Айрис стояли на льдине, снегоход отсутствовал, большие сани тоже. Двойная колея, отпечатавшаяся на белой гладкой поверхности льдины, уходила на северо-запад.

— Не волнуйтесь, — сказал ей Айан. — Он от нас не оторвется.

Речь шла, разумеется, об Ангеле, и можно было бы ожидать, что Айан будет вне себя от ярости после угона нашего единственного моторного транспортного средства передвижения по льду и полных припасов саней. Однако он, казалось, не сильно об этом переживал, даже слегка улыбался, когда, обернувшись, увидел меня.

— Гляньте, пожалуйста, Карлос в своей каюте?

Когда я снова поднялся в рубку, они с Айрис уже вернулись на борт, и Гэлвины тоже были на палубе. Я сказал им, что в их каютах никого нет, и к тому же они забрали с собой почти всю свою теплую одежду, лыжи, снегоступы, очки и фотокамеру.

— Значит, Карлос с ним.

Я подтвердил, кивнув.

— Вот дурак! — покачал головой Айан. — Это плохо, мальчишке может угрожать опасность.

Он взял Айрис под руку, и они оба зашли в тепло рубки, закрыв за собой дверь.

— Сейчас позавтракаем, затем загрузим маленькие санки. Как только управимся, мы с Питом отправимся в путь. — Это он сказал, обращаясь к Айрис.

Думаю, он ожидал, что она продолжит начатый накануне спор, настаивая на том, чтобы она пошла с ним, а не я. Она плотно сжала губы и нахмурилась, но ничего не сказала и, отвернувшись, ушла вниз.

Теперь, находясь в холодном климате, мы по утрам ели овсяную кашу. Она согревала, придавала сил. Я подумал, что сил нам понадобится много, когда каждый из нас двоих потащит санки вдоль ледового барьера ледника Ронне.

— Вы это предполагали, не правда ли? — спросил я, передавая Айану кружку горячего кофе.

— Что предполагал? — чуть ли не прорычал он, поднеся кружку к губам.

Видимо, по той или иной причине он не желал говорить на эту тему.

— Что он нас опередит.

Не дождавшись от него ответа, я спросил:

— Зачем?

— Да, зачем? — эхом отозвалась Айрис. — Зачем он так рвется найти корабль?

Со стуком опустив кружку на стол, он стал подниматься на ноги, и я подумал, что он не собирается отвечать.

Энди кивнул головой:

— Мне тоже это интересно с тех пор, как мы с Гоу-Гоу появились на корабле. Что за магнит такой вас всех туда тянет?

— Любопытство, — сказал Айан, встав из-за стола. — Идемте.

Он хлопнул меня по плечу.

— Пора собираться.

Нильсу он дал задание тушить тюленье мясо, чтобы к тому времени, когда мы будем готовы отправиться в путь, оно, горячее, уже было готово.

— И немного картошки. Она отлично поддержит силы в дороге.

— Nei, лучше фасоль. Я положу побольше фасоли.

— Лучше не надо, а то нас понесет вперед, как реактивные снаряды. Картошка. О’кей?

Он глянул на меня:

— Все, что вы погрузите на свои санки, вам придется тянуть. Не забывайте это, а что будет не на санях, то будет у вас за спиной. Так что сильно не нагружайте.

Я спросил его, на сколько дней пути он рассчитывает, и он помотал головой:

— Откуда, черт побери, мне знать? Будет зависеть от льда. Если наткнемся на старый слоистый пак или на дикую кучу айсбергов…

Он делано, почти театрально пожал плечами.

— В общем, молитесь.

Несмотря на его шутливый тон, это все же было серьезным предостережением, и я видел, как помрачнела Айрис, глядя на него.

Нильс все же накормил нас лимской фасолью. Ее крупные бобы он замачивал на ночь, а картошка, он сказал, уже начала прорастать. На десерт — пирог с патокой[184]. После еды мы сразу же вышли. Помню, Айрис стояла совершенно неподвижно, с плотно сжатыми пухлыми губами и одиноким выражением лица, на глаза упали завитки ее черных волос. Она неотрывно глядела на Айана и молчала. Я могу только догадываться, о чем она думала. На борту их оставалось всего четверо, а она, я думаю, уже сильно привыкла рассчитывать на его помощь.

Он махнул рукой, и его жест был единственным прощанием перед тем, как мы отправились в путь. Он ничего не сказал напоследок, ничего не прибавил к тем инструкциям, которые написал ей раньше, и даже не обернулся хоть на секунду, а, опустив глаза на следы, по которым нам предстояло идти, потащил свои сани вперед.

А я оглянулся. Айрис продолжала там стоять. Такая же неподвижная, она глядела нам вслед, а позади нее, окруженный черной водой, на фоне искрящихся в солнечных лучах льдов контрастно возвышался «Айсвик». Гэлвины смотрели на нас из дверей рубки, Гоу-Гоу в своей ярко-красной куртке и штанах будто сошла с рекламного плаката какого-нибудь прохладительного напитка. Нильса нигде не было видно, и я не мог отделаться от мысли, что команда из двух мужчин и двух женщин слишком малочисленна, какими бы ни выдались погодные условия, чтобы оставаться в этом удаленном от цивилизации, затерянном среди льдов уголке земли с довольно большим судном на попечении.

Выйдя сразу после полудня, мы через шесть часов все еще тащили наши санки в условиях, приближающихся к «белой мгле»[185]. В итоге мы узнали об открытой воде перед собой лишь по легкому движению и изгибу льда. Следы, по которым мы шли, подходили к самому ее краю. Никакого иного выбора, за исключением того, чтобы надуть резиновую лодку и, погрузив на нее санки, перевозить на тот берег, у нас не оставалось. Нужно было совершить две утомительные ходки, и наша задача осложнялась еще и тем, что легкий ветер, подгонявший нас почти всю дорогу в спины, теперь усилился и гнал по поверхности воды небольшие волны с пенными гребнями.

Первым поплыл Айан, и когда он вернулся, то сообщил, что ветер заметает следы снегом и он их уже с трудом различает. К тому времени, когда мы оба перебрались на противоположный берег вместе со вторыми санками и остатками поклажи, следов уже практически не было видно. Снег сверху льда был похож на сахарную глазурь и перемещался со странным однообразным шорохом.

Мы снова принялись устало тащить за собой санки. Было уже около девяти, солнце мутным пятном тусклого света опустилось к ледяному барьеру. Теперь мы шли медленнее, волоча ноги, и санки казались тяжелее, упряжь резала плечи. Ветер постепенно изменился на юго-западный, скорость его возросла. Снежная пыль, шурша, обтекала наши ботинки, окончательно заметая следы. В конце концов они исчезли окончательно, и дальше мы, опустив плотно обвязанные отворотами шапок-ушанок головы, тащились по компасу, а щеки безжалостно жалили крохотные ледяные кристаллы.

Начавшийся град принудил нас сделать остановку. Кроме того, мы входили в область старого, слоистого льда, продвигаться по которому было намного труднее. И тем не менее Айан крайне неохотно остановился, что показалось мне довольно странным: если вспомнить его первую реакцию на исчезновение снегохода, то каким спокойным он тогда был, как будто заставил нас загрузить прицепные сани только для того, чтобы спровоцировать Ангела их угнать.

— Из-за мальчишки, — сказал он, когда я его об этом спросил.

В ту минуту мы снимали наши полярные спальные мешки с санок, и вдруг они мне вспомнились вместе на той койке.

— Ничего удивительного, — сказал я, — учитывая специфику их отношений.

— Какую специфику?

Выпалив вопрос, он стоял со своим толстым непромокаемым спальником в руке, пристально глядя на меня. И когда я ему объяснил, он воскликнул:

— Боже мой, мужик! Надо было мне рассказать.

— Черт возьми! — возразил я. — Вы не могли не видеть, что Карлос его боготворит. По его поведению, всем его поступкам, начиная с того, как он преследовал Айрис в Гринвиче и потом на Собачьем острове.

Немного помолчав и продолжая на меня смотреть, он кивнул:

— Да. Видимо, вы правы, мне стоило об этом помнить.

Чуть позже, когда я уже собирался залезть в свой спальник, он поинтересовался, умею ли я обращаться с огнестрельным оружием. Я уточнил, с каким именно.

— Немного охотился на дичь, а что?

Вместо ответа он вытащил из развязанной кипы багажа на своих санках продолговатый пластиковый кофр. В нем устрашающим силуэтом чернел металл автомата.

— Вам не помешает знать, как это работает. Так, на всякий случай.

— Что это? «Калашников»? — спросил я, пока он раскладывал тонкий металлический приклад, после чего вручил его мне.

Я никогда раньше не держал в руках автомат Калашникова. По правде сказать, мне приходилось иметь дело с огнестрельным оружием более серьезным, чем охотничье ружье. Я успел прочесть марку автомата, пока он демонстрировал мне его конструкцию. Название было не русским. И не английским, и не итальянским. «Heckler & Koch», — было выбито на нем.

— Германский?

Он утвердительно кивнул.

— Откуда он у вас?

— Сэкономил на бензине, — сказал он, осклабившись, затем продолжил объяснять мне, как с ним обращаться. Автомат позволял производить одиночные выстрелы и был оснащен небольшим оптическим прицелом. Только позже я узнал, да и то случайно, что пистолет-пулеметы производства «Heckler & Koch» — излюбленное оружие SAS[186].

— Полагаете, Ангел вооружен?

У меня внезапно холодок пробежал по спине: одно дело стрелять в птичек и кроликов…

— Конечно, он вооружен будь здоров. К тому же у него в санях два, может, три чемодана с «Семтексом», который он принес с собой на борт.

Пожалуй, это поразило меня даже больше, чем мысль о том, что он может быть вооружен.

— То есть вы хотите сказать, что вы его погрузили вчера на сани?

— Разумеется, я его туда не клал, но как только мы обнаружили, что он уехал, я проверил форпик[187], где мы его держали, и двух чемоданов явно недоставало.

То была совсем не та мысль, которая способствует безмятежному сну, но я так вымотался, что заснул мгновенно, даже не найдя в себе сил съесть плитку шоколада с орехами и изюмом, извлеченную из запасов провианта. Раз я проснулся посреди ночи с мокрым от снега лицом. Я посветил фонарем в ночной сумрак. Ветер гнал большие липкие снежинки, и я увидел только летящую белую завесу, а лежащий рядом со мной Айан превратился в засыпанный снегом холмик. В водонепроницаемом спальнике было очень тепло. Я залез в него с головой и сразу же уснул снова.

В следующий раз я проснулся в ослепительно-белом мире. Похожее на огромный пылающий апельсин солнце лежало нижним краем на сверкающем горизонте. Все было таким ярким, таким сияющим, что я не мог оценить ни расстояние до айсбергов, разбросанных по бесконечному ледяному полю впереди, ни их высоту. Я даже не в состоянии был понять, насколько далеко ледяной барьер слева от нас. Он просто возвышался там длинной белой стеной, загораживающей нам обзор дальше на запад.

Айан уже вылез из своего спального мешка и, согнувшись, сидел на разворошенной куче багажа на своих санках. В руке он держал маленький пластмассовый компас, а на коленях лежала небольшая радиостанция.

— Пытаетесь узнать прогноз погоды? — спросил я его.

Он покачал головой, жестом призывая меня замолчать. Он просидел еще несколько минут так же, сосредоточенно склонив голову и корректируя настройки приемника, время от времени поднося компас к глазу и засекая направление.

— О’кей, — сказал он наконец и аккуратно вернул радиостанцию в футляр. — Слышно хуже, чем вчера вечером, так что, полагаю, они уже в пути. Поедим по дороге.

Этим утром мы стали на лыжи, и я был благодарен ему за то, что накануне он пару минут меня потренировал, так как он пошел довольно быстро.

— Скоро мы начнем их догонять. Айсберги их задержат. Лед там будет в плохом состоянии. Возможно, снегоход там не пройдет, если ему нужно пробираться именно туда.

Пользуясь их вероятной задержкой, он стремился как можно больше сократить расстояние между ними и нами.

— Если они зайдут за айсберг, я, возможно, потеряю их след.

Очевидно, он поставил в снегоходе радиомаячок, а маленькая станция служила радиопеленгатором.

Весь тот день сияло солнце, и айсберги, казалось, ближе не становились. Снег лип к лыжам, идти было тяжело. Мы попробовали снегоступы, но с ними было еще хуже, а при глубине снега почти в фут ходьба в одних ботинках была чрезвычайно изнурительной. Плоские сверху айсберги явно откололись от ледяного барьера и, судя по тому, что паковый лед вокруг них был слоистым и изломанным, опирались снизу на землю.

— Хотя и не должны, мы далеко от берега.

Я пробормотал, что ледовый барьер пока еще в поле зрения, и он, рассмеявшись, сказал:

— Это сползающая в море ледяная шапка[188]. Если эти айсберги сидят на земле, то под ними что-то вроде подводных рифов или, может, верхушка вулкана.

Только по тому, что мы с течением времени могли рассмотреть все больше и больше подробностей на их поверхности, можно было понять, что мы медленно к ним приближаемся. Ледяное поле вокруг них было чрезвычайно изломанным, как будто море, разбивающее волны об их глыбы, внезапно замерзло.

Шло время, и в пути мы понемногу раздевались. Когда солнце достигло зенита, сияя прямо в лицо, стало довольно жарко. В такой день никак нельзя было обойтись без больших очков с темными стеклами и крема от солнечных ожогов. Себя я не видел, но Айан был похож на ненормального клоуна из какой-нибудь кинокомедии. Каждые два часа мы останавливались, чтобы передохнуть, и он уточнял направление по исходящим от радиомаячка сигналам. На этих же привалах мы подкреплялись на скорую руку, съедали по яблоку, а на ходу время от времени сосали леденцы.

После четвертой остановки мы наткнулись на следы снегохода, пересекающие направление нашего движения наискосок. Четко отпечатавшиеся и не заметенные, они явно были оставлены после ночной вьюги, и мы, таким образом, теперь отставали от них всего на несколько часов. К этому времени мы также подошли совсем близко к первому из айсбергов, настолько близко, что было видно вмороженные в его толщу отдельные камни и валуны, желтоватой линией опоясывающие его над поверхностью пакового льда. С восточной его стороны было маленькое озерцо. Посреди него высунулась голова тюленя, и мы поняли, что это полынья, прямо перед нами. Слепящий свет заставлял глаза ошибаться.

И на айсберге, и на льду вокруг него все оставалось неподвижным. Двойная колея обходила его с запада. Тут лед был сравнительно ровным, как будто айсберг послужил своего рода волнорезом. Хаос измятого расслаивающегося льда с восточной стороны, где ветер и течение вминали пак в отвесную стену айсберга, лишь подтверждал то, что под водой он опирался на дно.

— Вы говорили, что читали заметки Сандерби о корабле, его описание. — Айан говорил со мной через плечо. — Вы не помните, там было что-то про айсберги?

— По-моему, ничего, — ответил я. — По крайней мере, я не помню, чтобы он их упоминал. Он наблюдал что-то похожее на фигуру человека, стоящую за штурвалом, а все мачты были обломаны, остались одни пеньки. Но каких-либо описаний льда вокруг корабля я у него не припоминаю.

Достав бинокль, Айан стал осматривать ровную поверхность сидящей на мели массы льда с обращенной к берегу стороны.

— Как думаете, подобные айсберги могут послужить своего рода молами, защищающими корабль от дрейфующего пака?

— Да, это единственное объяснение. В этой части моря Уэдделла течение направлено на север, и если корабль захвачен паковым льдом, он был бы вынесен на берег и почти наверняка раздавлен. Возможно, эта группа айсбергов или следующая спасала его от уничтожения.

Он опустил бинокль.

— Ладно, это не имеет большого значения. Наш общий друг Ангел прилетал сюда на том самолете, который он испытывал, и корабль отыскал. Он знает, где он, и наше дело идти за ним следом.

Склонившись, он стал рыться в багаже на своих санках.

— Как думаете, его фамилия и вправду Коннор-Гомес?

Выудив серебристую флягу, он показал ее мне с улыбкой, какая бывает у фокусников, когда они успешно исполняют хитроумный трюк.

— Пожалуй, маленький глоток нам сейчас не помешает. — Отхлебнув, он обтер горлышко рукой и передал флягу мне. — Настоящий односолодовый скотч — Glenmorangie.

От виски внутри разлилось мягкое тепло.

— Ну так как насчет фамилии? Допустим, он ей не брат, а отпрыск той шлюхи, Розали Габриэлли, и ее сутенера или, может, какого-нибудь неизвестного хахаля на одну ночь.

Он улыбнулся.

— Интересная мысль, правда? Но, черт возьми, намного интереснее, — продолжил он, неожиданно подавшись вперед и ткнув в меня пальцем, — что этот чертов ублюдок намеревался делать с кораблем, полным тех бедолаг, «исчезнувших», из жутких бараков в старом лагере.

Поднеся флягу к губам, он сделал еще один большой глоток, после чего засунул ее на место среди прочей поклажи на санках.

— Ну ладно, пора в путь. Все узнаем в свое время, верно?

Однако он еще с минуту стоял неподвижно, глядя на айсберг с суровым, замкнутым выражением лица.

— Не забывайте, Эдуардо, брат Айрис, был среди них.

— Да, один из «исчезнувших». Или вы хотите сказать?..

После того как он утвердительно кивнул, я прибавил:

— В тех бараках, вы это имеете в виду? Я там его фамилии не видел.

— Нет, вы искали не то и не там, в отличие от меня. Я знал, что нужно было искать, — добавил он. — Многие заключенные пишут свои имена на стенах камер перед тем, как их уводят умирать. Видимо, они считают, что это единственная память, которая останется после них, а люди в своем тщеславии стремятся оставить что-нибудь потомкам.

— Так вы утверждаете, что там было имя Эдуардо Коннор-Гомеса?

— Не имя, а…

Склонившись, он затягивал ремни на своих санках.

— Я вам не показал, потому что не хотел, чтобы она узнала.

— Я бы ей не сказал.

— Нет, конечно, но она могла спросить, и в таком случае, боюсь, она прочла бы ответ на вашем лице.

Подхватив протезом упряжь, он стал натягивать ее на свои могучие плечи.

— Если бы у нее появилась хотя бы малейшая догадка, что он был на этом корабле, она бы рвалась пойти с нами, а я этого не хотел. Тот человек… — Он кивком указал в сторону севера — туда уходила колея, оставленная снегоходом. — Если его можно назвать человеком, дьяволом скорее, если бы он знал, он бы ее убил. Он убьет любого, кто раскроет его тайну.

Рванув санки, он пошел вперед.

— И нас? — У меня вдруг пересохло во рту. — Вы хотите сказать, он бы и нас убил?

— А вы думаете, зачем я взял с собой этот автомат? Конечно. Если мы найдем этот корабль и на его борту все еще будут свидетельства того, что случилось с его живым грузом…

Он замолчал, и мы молча тащили дальше наши санки. Я мысленно перебирал всю последовательность событий, начиная с той минуты, когда он появился в дверях кают-компании «Катти Сарк».

Потом мы уже не останавливались, пока не дошли до айсберга и не увидели четкий двойной след снегохода, уходящий по ровному ледяному полю в сторону беспорядочного нагромождения пяти-шести айсбергов. Один из них был столь длинным, что, перегораживая впереди наш путь, уходил своим краем в море Уэдделла, где его плоский верх спускался к паковому льду. К этому времени солнце уже коснулось верхнего края далекого ледяного барьера, погрузив его обрыв в тень так, что он казался черной полосой вдоль северо-западного горизонта.

Вместе с прилетевшей черной снеговой тучей наступила темнота. Мы едва успели вытащить свои спальные мешки и влезть в них до того, как вдруг налетел яростный порыв ветра, почти горизонтально засыпая нас градом величиной с горошину, с шорохом несущимся по льду. На наши сжавшиеся тела словно вытряхнули огромное количество шариков из подшипников, покрывающих нас твердым панцирем.

Думаю, буря продолжалась не дольше десяти-пятнадцати минут, но, казалось, она тянулась и тянулась бесконечно. А потом она наконец прекратилась, словно сказочная фея взмахнула волшебной палочкой и вокруг внезапно воцарилась полнейшая тишина, ни звука вокруг, а на переливающемся шелке темнеющего фиолетового неба засияли яркие звезды.

К концу жизни мой отец стал большим поклонником рубаи Омара Хайяма. Он любил читать их вслух каждому, кто был готов его слушать. При его болезни в этом не было ничего удивительного, но для юноши пятнадцати лет, каковым я был ко времени его смерти, подобные размышления о смерти и смысле жизни были не вполне естественны. Тем не менее некоторые строки врезались в мою память, и теперь мне вспомнились кое-какие из них.

Мы остановились там, где поверхность льда, перестав быть ровной, вздыбилась большими беспорядочно торчащими плитами, ломаясь о старый прибрежный лед. Солнце исчезло за горизонтом, небо снова стало заволакивать тучами, и становилось совсем темно. Мы расположились со своими спальниками у поднявшейся ледяной плиты, чтобы спрятаться от ветра, дувшего с северо-запада со скоростью в четыре балла, чего было достаточно, чтобы на открытых местах бежала снежная поземка. У нас с собой была маленькая спиртовая горелка, и когда, заварив себе крепкого, с большим количеством сахара чаю, мы стали его пить — первое горячее питье с тех пор, как мы ушли с «Айсвика», — я процитировал Айану ту пару строк:

— Звездный купол — не кровля покоя сердец,

Не для счастья воздвиг это небо Творец.

Я замолчал, дальше вспомнить не получалось.

— Что-то там о неизбежной смерти…

Он покачал головой, хмурясь.

— Смерть в любое мгновение мне угрожает. Да, именно.

И последнюю строку я продекламировал вместе с ним:

— В чем же польза творенья? Ответь наконец!

Он сидел, скрестив ноги, словно жрец какого-то божества, сжимая в ладонях жестяную кружку с ритуальным напитком.

— Рубаи. Очень уместно, — задумчиво проговорил он, и его акцент стал особенно заметным. — Грех и искупление, смерть и то, что за ней следует, да, но, я надеюсь, пока нам рано об этом говорить.

Отрешенное выражение внезапно слетело с его лица, и он, наклонившись, мрачно сказал:

— Жизнь и смерть, добро и зло. Запомните, молодой человек, в случае с Ангелом никакого добра нет, одно зло. Помню, — прибавил он, — как-то мне сказал один врач, сельский врач, что в результате близкородственного скрещивания потомство может выродиться до первобытного состояния, даже более того, до состояния чудовищ. Прямо слышу его слова: «Чудовища, нет другого более подходящего слова для этого». И потом он рассказал мне жуткую историю о мальчике, оставшемся сиротой и усыновленном доброй семейной четой, не имевшей собственных детей. Этот маленький ублюдок вырос в монстра, лишившего их всего, что они смогли заработать тяжким трудом в течение своей жизни, а потом убил их по одной лишь той причине, что захотел единолично распоряжаться тем жилищем, под крышу которого его приняли эти добросердечные люди.

Он замолчал, наливая себе еще чаю.

— Именно такого рода человек, по чьему следу мы идем. Если соскрести с него поверхностное обаяние, то внизу будет одно лишь зло.

Я его спросил о тех именах, что были нацарапаны на стенах в бараках лагеря к востоку от Ушуайи.

— Вы утверждаете, что он увез их на старинном корабле с прямыми парусами и убил?

— Да, думаю, так, — кивнул он.

— Но зачем? С какой целью?

— Не знаю. Обязательно ли должна быть причина? Говорю же, этот человек — воплощение зла.

— Это же бессмысленно, — пробормотал я.

— А все должно иметь смысл? Не все так рациональны, как вы. Некоторые люди совершают поступки, повинуясь инстинктам или эмоциям, под воздействием сиюминутного настроения, без всякой причины. Убийство ради убийства. Я видел такое. Также и пытки. Женщины в этом не отстают от мужчин. Знал я одну женщину, очень красивую…

Он помолчал.

— Кроме того, есть шизофреники. Впрочем, Ангел не шизик. Он просто порочен. Возможно, параноик. Но порочен до мозга костей.

Я не совсем понимал, как он может быть таким уверенным в этом, но у меня уже не было сил держать глаза открытыми, и я заснул и сразу же, как мне показалось, был разбужен тюленьим криком. Любой, кто жил и ходил в море у побережья Северного Норфолка в Англии, никогда не спутает этот резкий хриплый крик ни с чем другим. Я сел. В холодном зеленом небе, словно огромный надувной шар, висело огненное солнце, и паковый лед отражал его сияние разлившимся жидким пламенем. Тюлень снова крикнул, и я, повернув голову, увидел Айана лежащим на приподнятой ледяной плите, с биноклем у глаз он изучал пространство впереди. Позади него почти вертикально стояла большая пластина пакового льда. Гладкая и белая, как мраморная могильная плита, она ослепительно сияла отраженным светом.

— Есть какие-то признаки их присутствия? — спросил я его.

Оглянувшись, он помотал головой:

— Дорога впереди скверная — участки воды, полные обломков льда, и до ближайшего айсберга пак очень неровный. Дальше, там, где айсберги препятствуют ветру, немного получше.

Он передал бинокль мне, когда я забрался к нему наверх. Отсюда было видно полынью — небольшое озерцо шуги прямо под нами. Но тюленя видно не было.

— Вы его видели?

— Кого видел?

— Тюленя, который кричал.

— Разумеется, я его видел. Но я не взял ружье, так что у вас не будет на завтрак хорошего сочного стейка.

Поднявшись на четвереньки, он стал спускаться на ровный участок, где мы провели ночь.

— Зато будет каша. Мы сварим большой котелок каши, чтобы набраться сил перед дорогой. Нутром чую, у нас будет трудный день.

Вскоре после пяти мы двинулись в путь. Торчащие плиты льда и озерца полузамерзшей воды вынуждали нас постоянно делать крюки. В основном мы шли по периодически показывающемуся следу снегохода, но, когда мы приблизились к айсбергу с его зубчатой от постоянного таяния и замерзания плоской вершиной, стало почти невозможно волочить санки среди расслаивающихся ледяных плит. Мои сани дважды опрокидывались на бок, и один раз нам перегородила путь настолько широкая полынья с шугой, что это, скорее, можно было назвать озером. Они прямиком его переплыли, и нам пришлось поступить так же. Правда, у нас, поскольку нам нужно было вытаскивать и надувать лодку, на это ушло значительно больше времени, и, когда мы возобновили путь на противоположном берегу, уже приближался полдень.

К тому времени солнце почти поднялось в зенит, по-прежнему сияя в чистом небе, и при почти полностью отсутствующем ветре нам пришлось попотеть, волоча санки по взрытому паковому льду. Мы подошли так близко к айсбергу, что, хотя я и не думаю, что он был выше шестидесяти-семидесяти метров, он, казалось, навис над нами ледяной скалой, переливающейся холодным синим, белым и грязно-желтым оттенками, испещренный черными оспинами гротов. А у его основания протаявший лед образовал арки, в которых шумно плескалась соленая вода, двигая крупные куски льда.

Именно здесь мы наткнулись на брошенный снегоход. Дальше они пошли пешком, с трудом волоча сани вдвоем по нагромождению искореженных льдин, пока, недалеко от западного края айсберга, им не пришлось оставить и их, взяв с собой только то, что могли унести.

Вскоре и мы были вынуждены поступить точно так же. Движение с санками стало слишком медленным и слишком изнуряющим.

— Думаю, мы уже близко, — сказал Айан. — Иначе разве они решились бы все бросить?

Так он оправдал свое решение идти дальше налегке и нам. У нас была с собой пара рюкзаков. Мы наполнили их самым необходимым, а он взял еще и автомат. Затем, прежде чем уйти от санок, он засек компасом азимуты разных частей айсберга, диктуя их мне, чтобы я записал их с пояснительными пометками. Он использовал маленький пластмассовый французский компас из тех, что нужно подносить к глазу. Он висел у него на шнурке на шее, и Айан его снял и передал мне, чтобы я перепроверил его измерения.

— Мы не можем взять с собой наши спальники — слишком тяжелые. Но нужно позаботиться, чтобы мы их обязательно нашли, когда они нам понадобятся.

В 14:17 мы снова отправились в путь. Я записал это в карманном ежедневнике рядом с азимутами. Даже без санок пробираться по хаотическому нагромождению пака было делом непростым. К тому же еще и местами опасным, так как было очень скользко и тут и там чернели трещины, в которых можно было вывернуть, а то и сломать себе ногу.

После четырех мы дошли до подветренной западной стороны айсберга, и неровность постепенно стала уменьшаться, пока наконец мы не достигли места, с которого открылся вид на относительно гладкое ледяное поле впереди. И еще там были отпечатки их ног, уходящие вперед до тех пор, пока не скрывались за краем айсберга, выступающего извилистым контуром замерзшего водопада с блестящей от влаги поверхностью. Айан пошел вокруг этого гладкого выступа понизу. Он спешил. Я решил сократить путь, приметив место, где можно было перелезть через его низкую часть. На подошвах моих ботинок были небольшие металлические шипы, и я без труда забрался почти до верха, но оставшиеся несколько футов были полностью открыты солнцу и обтаяли до гладкого как стекло состояния, поэтому дальше пришлось карабкаться на четвереньках, цепляясь пальцами. Наконец я вылез наверх, и передо мной открылся вид на столпившиеся полукругом айсберги, а под прикрытием этой сверкающей стены ледяное поле, ребристое от старого слоистого льда, тая и снова замерзая, превратилось в череду гладких холмов, напоминающих белую пустыню, покрытую барханами, а посреди них стоял корабль.

Я крикнул Айану, но он продолжал пробираться по исковерканному льду вокруг северо-западного края айсберга, на верху которого я был, и меня не услышал. Отсюда мне было видно, что следы, по которым мы шли, вели к обледенелому фальшборту корабля, но не напрямик, поскольку им приходилось обходить многочисленные озерца с плавающим на поверхности ледяным крошевом.

Я, должно быть, лежал на высоте метров в пятнадцать, откуда мог хорошо обозревать всю цепь вмерзших айсбергов. Вид ошеломлял: почти непрерывная стена, искрящаяся в лучах яркого солнечного света подобно сахарной глазури и увенчанная ледяными замками, изваянными солнцем и ветром из сплошной массы вершин айсбергов. И почти в самой середине этой ледовой гавани силуэт погибшего корабля, покоящегося в ледяной гробнице.

То, что мы его в итоге отыскали посреди безграничной замороженной пустыни, казалось почти невероятным, и я некоторое время лишь зачарованно взирал на эту поражающую своей красотой и удивительной безжизненностью картину и снова позвал Айана только тогда, когда он появился в поле моего зрения. Но и тогда мне не хотелось отрываться от этого зрелища, и я продолжал лежать там, размышляя о том, куда везли этих несчастных и почему их корабль оказался в столь необычайных обстоятельствах.

— С вами все в порядке, Пит?

Голос Айана прозвучал в неподвижном воздухе как будто из ниоткуда. Взглянув на него вниз, я понял, что он до сих пор еще не заметил корабль, глубоко погруженный в лед и снег. Я сполз вниз к нему, и из меня потоком полилось описание того, что я увидел.

— Невероятно, эти айсберги словно стена, оберегающая его, а он там вморожен в лед, хотя сверху айсберга выглядит так, будто просто стал на якорь в этой ледяной гавани.

Не сказав ничего, он лишь прибавил шагу, пока не подошел достаточно близко, чтобы увидеть его очертания. Потом он остановился и, стоя неподвижно, стал принюхиваться.

— Какой-то запах…

Я его до сих пор не замечал, но теперь, когда он об этом сказал, я тоже его почувствовал. Скверный запах.

— Что это?

— Разложение.

Поднеся бинокль к глазам, он стал осматривать местность по обе стороны от корабля.

— Труп. Или трупы.

Он выпустил повисший на шейном ремешке бинокль и снял с плеча автомат.

— Ждите здесь.

Сказав это, он осторожно пошел вперед, вытянув шею и шаря глазами по сторонам.

Неужели Ангел действительно вооружен? Мне казалось это маловероятным. Воздух стоял неподвижно. Сияющее в северной стороне живописного неба солнце буквально припекало, и весь ледяной ландшафт так ослепительно искрился, что было больно смотреть. Очень красивая, очень умиротворяющая картина. И все же была в ней скрытая холодность, делающая ее хрупкой, готовой в любую минуту исчезнуть в завывающей черноте антарктической метели.

Я стоял там, пока Айан не дошел до покрытого ледяной глазурью фальшборта. Когда корабль наскочил на подводный риф или отмель, или на чем там покоились эти айсберги, его развернуло носом к шельфовому леднику, сверкающему вдали. Корма была обращена к северо-востоку, поэтому течение нагромоздило лед у его левого борта так высоко, что корабль почти не было видно с того места, где я стоял. Фальшборт весь изломан, все, что находилось на верхней палубе, разрушено, сама палуба представляла собой иззубренную неровную линию, по которой было трудно понять, где были намерзшие одна на другую плиты льда, а где обледенелые части самого корабля.

Пока я пытался в этом разобраться, раздался резкий хлопок, как будтотреснул лед. Я быстро огляделся, но ничего, казалось, не изменилось, нигде не зияла открывшаяся трещина. Затем звук раздался снова, и я увидел Айана, пробирающегося вперед по ломаным льдинам, пока он не подошел к корме и, ухватившись за то, что отсюда представлялось веревочной лестницей, подтягиваясь одной рукой, влез на шканцы. С минуту он стоял почти неподвижно, только голова слегка поворачивалась из стороны в сторону, пока он осматривал палубу и лед по ту сторону корабля.

Никакого движения. Ни единого звука. Ничего не происходило. Весь мир, казалось, затаился. А потом он неожиданно нырнул вниз, его поглотила обледенелая палуба.

Подхватив свой рюкзак, я двинулся за ним следом. Борт корабля становился все выше по мере того, как я к нему приближался. Издали его корпус казался почти полностью погруженным в ледяную толщу, но, когда я стал рядом, верх фальшборта возвысился надо мной не менее чем на три метра, и я недоумевал, как Ангел с Карлосом забрались на борт. Или веревочная лестница уже была там, когда они пришли? Сверху свисало ее девять покрытых гладким льдом ступеней. Ноги соскальзывали, пока я лез вверх, а сама палуба мало чем отличалась от катка.

Я крикнул Айану, что я уже здесь, но ответа не последовало. На обледенелом корабле царила зловещая тишина.

Я не стал спускаться следом за ним вниз. Пока не стал. Наши интересы различались. Меня привлекал сам корабль, его корпус и остатки такелажа, погребенные под слоем старого льда, карбоновые блоки, обломки рангоутного дерева, дырявые бочки, а на носу остатки огромного бушприта, лежащего в спутанном клубке толстого каната с торчащими из него лапами тяжелого якоря.

Мне понадобилось несколько минут, чтобы пройти корабль от кормы к носу. Дело было не только в том, что идти было трудно, но я еще и постоянно останавливался, восхищенный тем, что видел. Думаю, его постройку следует отнести к началу девятнадцатого века, точно не позже первой четверти. Его верхняя палуба была почти сплошной, и, карабкаясь на борт, я заметил очертания батарейной палубы. Это был либо военный фрегат, либо корабль Ост-Индской компании, построенный по такому же образцу, и в этом случае директор Морского музея, видимо, был прав, полагая, что судно было построено Британской Ост-Индской компанией в Блэкуолле, неподалеку от военно-морского судостроительного завода.

Нос корабля подтверждал это предположение, поскольку 1830-е явились десятилетием, когда и военные, и коммерческие суда, и не только в Англии, стремились сделать быстрее и маневреннее. А это требовало увеличения площади парусов, в частности добавления их спереди и сзади, и спереди место для них находили за пределами носа.

Бушприт на этом корабле был огромен. Вместе с утлегарем он был, вероятно, почти такой же длины, как и мачты, и, будучи задран вверх под острым углом, поддерживался толстым канатом, закрепленным на фок-мачте. Оковки топа мачты остались тут под слоем льда и снега, но, пнув их носком ботинка, я обнаружил, что они не железные, а из какой-то пластмассы. Даже лапы якоря были не металлическими, а когда я перегнулся через борт посмотреть, осталось ли что-нибудь на мартин-гике, я смог рассмотреть сквозь ледяную глазурь лишь то, что и он, и оттяжки мартин-гика, которые препятствовали тянущим его вверх кливерам, также были изготовлены из синтетических материалов.

Я выпрямился с намерением посмотреть на вант-путенсы, вспомнив, что капитан Фредди говорил об установке антенн и электронного оборудования, когда мое внимание привлекло какое-то движение на льду внизу, под свисающим с носа толстым якорным канатом. Там, около борта, скрючившись, лежал человек, его ноги скрывала шуга, и сначала я принял его за брошенную кем-то куртку. Но потом я увидел тянущиеся к кораблю руки, голова в меховой шапке приподнялась, пальцы стали скрести крашеный черный борт. Тело сотрясла судорога, ноги конвульсивно распрямились.

То был Карлос. Я узнал его по одежде и позвал, но теперь его тело лежало неподвижно. Он, видимо, свалился через борт. Но высота тут была не более трех-четырех метров — недостаточно, чтобы разбиться насмерть.

— Что с тобой?

В пустынной тишине заледенелого корабля мой голос прозвучал как будто бы сам по себе.

— Карлос! Ты ранен? Что случилось?

Ни звука, ни движения в ответ. Тело молодого человека лежало там, будто мертвое. Выпрямившись, я стал звать Айана, направляясь к корме. Мой голос был все таким же одиноким и отстраненным, словно я сам был привидением на этом призрачном корабле.

Это меня насторожило. Нигде ни звука. Как будто я тут был единственной живой душой. А солнце сияло неестественно ярко в бирюзовом, почти зеленом небе. Бескрайний, хрустально искрящийся ледяной ландшафт просматривался до бесконечности.

— Айан!

В этом крике о помощи прозвучали панические нотки, и я, усилием воли заставив себя замолчать, двинулся к веревочной лестнице, поспешно спустился на лед и, обойдя корму корабля, направился к носовой части правого борта, туда, где лежало тело.

Он там и лежал, так, как я его видел последний раз, и это действительно был Карлос. Он не пошевелился с тех пор, его руки все так же тянулись к черной обшивке, а лицо уткнулось в лед.

— Что случилось?

Не дождавшись ответа, я наклонился и попробовал его перевернуть. Но его одежда здесь, в тени, уже успела примерзнуть ко льду. С усилием освободив его плечи, я повернул его голову. Глаза закрыты, кожа мертвенно-бледная, из угла его губ стекала струйка крови.

— Карлос! — Я потряс его плечо. — Ты меня слышишь?

Я почувствовал дрожь, пробежавшую по его телу, словно его бил озноб. А затем его веки поднялись и глаза уставились пустым неузнающим взглядом.

— Я Пит, — сказал я, — с «Айсвика», помнишь?

Его губы шевельнулись, и я склонился ниже.

— Что ты говоришь?

Он как будто пытался что-то сказать. Его тело сотряслось, и изо рта, как пузырь жевательной резинки, выдулась розовая пена. Он издал булькающие звуки, и я, склонившись еще ближе, расслышал его тревожно-жуткий заикающийся шепот:

— Я бы н-никому н-н-не сказал, т-ты же знаешь.

Слова утонули в бульканье в его гортани, а затем он вдруг произнес довольно громко:

— Зачем? Зачем ты д-делаешь это? Зачем ты…

И больше ничего. Хлынувшая ртом кровь заставила его замолчать.

Как мы понимаем, инстинктивно, что человек умер? У меня практически не было такого опыта, а его глаза все время были пустыми. И все же я понял. Я что-то пробормотал себе под нос, возможно, то была молитва, затем перевернул его на спину и увидел рану. Она зияла кровавой дырой, где был буквально вырван кусок его груди.

— Выстрелом в спину, бедный парень.

Айан склонился через фальшборт надо мной.

— Ангел? — спросил я.

— Не стану утверждать.

— Что вы имеете в виду?

Он наклонился ко мне ниже:

— Он что-то хотел сказать, вы разобрали, что именно?

— По-моему, он принял меня за Ангела. «Я бы никому не сказал». А потом он спросил меня, зачем я это сделал.

— Зачем вы его застрелили? Вы это хотите сказать? При условии, что вы — это Ангел.

— Думаю, что так. Но зачем? Что это такое, чего он никому бы не рассказал?

Айан поднялся.

— Идите сюда. Зрелище на самое приятное, предупреждаю вас, но я все равно вам это покажу. Вы только глянете — и все, — прибавил он. — Нас двое и этот ублюдок-убийца. А что до остальных… — Он выразительно пожал плечами. — Видите ли, на борту этого жуткого корабля есть и остальные.

Он ударил своей искусственной рукой по обледенелым остаткам планширя.

— Господи! Ублюдки, мать их, их же соотечественники…

Его голова исчезла.

— Поднимайтесь, я вам покажу.

Глава 2

Единственной возможностью для меня снова попасть на борт была веревочная лестница, а это значило, что нужно опять тащиться вокруг корабля. Идти по сильно изломанному льду приходилось медленно, а орудийные порты были как раз чуть повыше льда. Снова я почувствовал этот запах. Увлекшись исследованием корабля, а потом найдя лежащего внизу, я о нем забыл, но теперь он был таким острым и всепроникающим, что не замечать его уже не было возможности.

Я заметил, что исходит он изнутри корабля, зловоние пахнуло на меня из открытого орудийного порта. Но когда я дошел до кормы, где еще сохранилась местами нетронутой резьба с позолотой, защищенной толстой наледью, я понял, откуда исходила эта вонь. С северо-запада подул легкий ветерок, и от другого борта корабля в том же направлении вела протоптанная тропинка к куче обгоревших отбросов, чернеющих на льду. А позади нее, на берегу круглого озерца, стояло белое, сложенное из кусков льда строение наподобие иглу.

— Что это? — спросил я Айана, перевалившись с веревочной лестницы на палубу.

— Запах вас беспокоит? — Он мотнул головой в сторону горы отбросов. — Археологи классифицировали бы это как помойку. Скажите, — прибавил он, пристально глядя на меня, — вы не припоминаете, когда, по словам жителей Ушуайи, этот корабль вышел в море?

— Они затруднялись сказать точно. По их мнению, это было два — два с половиной года назад. Так сказала Айрис.

Он кивнул:

— Похоже на правду. Думаю, один человек живет здесь в одиночестве. Может, даже два, но не больше.

— Вы это о чем?

— Я о той куче дерьма, костей и гнилого мяса. Здесь, на льду, некуда девать отбросы, которые производит человек. Отдадим ему должное, он пытался. Он там жег костры. Первым делом он, похоже, протопил во льду дыру, потом построил скрадок в надежде, что тюлень или что-нибудь покрупнее будет подниматься к поверхности воды дышать.

Он говорит «помойка». Я смотрел на нее, пораженный мыслью, что кто-то здесь жил с того самого времени, когда корабль застрял во льдах.

— И кто это? Один из «исчезнувших»?

Он кивнул.

— Или кто-то из охранников.

— И сейчас он на борту?

— Оглянитесь вокруг. Ему больше негде быть.

— И Ангел?

Но он уже отвернулся.

— Идемте вниз, и я покажу вам, как он тут жил эти два года, а то и больше.

Он повел меня вниз по сходному трапу, осторожно ступая, делая паузу после каждого шага, ощупывая тьму лучом мощного фонаря, с автоматом наготове. Все то время, пока мы с ним говорили, я видел, как он зорко следил за всей длиной обледенелой палубы, готовый отреагировать на малейшее движение.

Внизу трапа запах был особенно острым, и я высказался в том смысле, что он нас, видимо, преследует. Он хохотнул.

— То, что вы сейчас учуяли, не отбросы.

— А что же?

— Тела.

— Тела? Вы имеете в виду, мертвые тела?

— Да, мертвые тела. Мертвые овцы и мертвые люди, — прибавил он. — Гниющие в трюме трупы.

В его голосе смешались нотки печали и отвращения.

— Я вам покажу через минуту. Сперва хочу еще раз глянуть, как жил этот человек.

После этих слов он отвернулся от тусклого света, проникающего через открытые орудийные порты к дверям, что вели в офицерские каюты с деревянными койками. Он толкнул дверь посередине, сразу за толстым рудерпостом. Здесь было светло: косые солнечные лучи проникали сквозь потрескавшиеся стекла пяти больших кормовых окон.

Помещение было жилым, это было ясно с первого взгляда. На спинке стула висела одежда, на столе разложена готовая к трапезе посуда — тарелка, нож, вилка, ложка, кусок чего-то темного и грязного, похожего на хлеб. Сразу за дверью — большая железная печь в асбестовом кожухе, рядом в корзине — напиленные из корабельного дерева дрова. Койка, также стоявшая вдоль правого борта, была покрыта темными шкурами, на вид тюленьими. Одна из них, больше остальных, возможно, снята с морского леопарда[189].

— Чем же он охотится?

Обведя каюту взглядом, я нигде не заметил оружия. Вместо ответа Айан подвел меня к большому деревянному ящику в углу и откинул крышку. Внутри аккуратно было разложено самое разнообразное оружие: ружья, пистолет-пулеметы, револьвер, несколько автоматов, два дробовика.

— Приличный арсенал.

Он кивнул.

— Заметьте, одна из подставок пуста.

Я это заметил. Этот факт и накрытый на одну персону стол говорил о том, что на борту всего один человек, не считая Ангела, притаившийся где-то в недрах корабля, и он вооружен.

— У вас тут не возникает странного чувства?

Его акцент усилился, а на щеке нервно подергивалась жилка.

— Если бы дело было не в его оружии, я бы грешил на потусторонние силы и тому подобное. Да, думал бы. Но вооруженный человек мне более понятен.

Он достал из сундука один из пистолет-пулеметов. «Узи», сказал он.

— Магазины здесь.

Айан подошел к другому ящику, поменьше, полному боеприпасов.

— Спрячьте в карман.

Он вручил мне несколько магазинов, один вставил в «Узи» и сунул его мне в руки.

— На всякий случай.

Он улыбнулся, но жилка по-прежнему дергалась с левой стороны его челюсти.

— Ну а теперь покажу вам самое главное. Приготовьтесь к худшему, потому что зрелище так себе.

Мы двинулись вперед, я за ним следом, мимо рудерпоста и трапа на палубу, мимо, по-видимому, кладовки с гамаками и постелями, потом вышли в длинный проход батарейной палубы. Тут не было нужды в фонаре. Проникающие через открытые орудийные порты косые лучи давали достаточно света. Сами пушки, разумеется, не были выкачены к амбразурам. В действительности они вовсе и не были настоящими пушками, а их муляжами, изготовленными из черной пластмассы, и выглядели достаточно правдоподобно, чтобы на палубе царила атмосфера ожидания, как будто в любой момент могла раздаться команда «По местам!». От одного борта к другому по палубе гулял сквозняк, и тут было очень холодно.

— Здесь.

Он подвел меня к решетке, в центре которой находилась подъемная секция с закрепленными по ее четырем углам веревками, грубо сплесненными в один трос. Айан потянул за его конец, пропущенный через блок под бимсом палубы над нами, и отвел крышку люка в сторону, открывая черную дыру лаза.

— Здесь товары Ост-Индской компании хранились во время долгого плавания из Лондона в Бомбей. Правда, теперь в трюме груз иного рода. Взгляните.

Он направил луч своего фонаря в темноту внизу, медленно перемещая его по льду сначала вперед, затем к корме.

— Господи боже… — обомлел я.

— Да, и благодарите Его за то, что вода там хорошо замерзла.

В передней части были сплошь человеческие тела, лежащие так, как они всплыли, когда корабль получил пробоину и вода хлынула в трюм. То было ужасающее нагромождение трупов — очертания тел размыты мумифицировавшим их толстым слоем льда. Посередине трюм был разгорожен надвое перегородкой из бревен, чем-то вроде не доходящей доверху переборки, и его кормовая часть была заполнена овцами. Одна из них и распространяла зловоние. Поверхность льда была изрублена на куски, и, рассматривая ее в свете фонаря, я заметил, что лед был взломан в определенном порядке. Одна туша была вырублена и подтянута к перегородке, где лежала на спине, ее ноги палками торчали вверх, а оттаявшее после глубокой заморозки во льду брюхо распухло от газов.

Подбираясь ближе, я вглядывался в закованную льдом свалку человеческих тел, когда на моей руке сомкнулись его одетые в перчатку пальцы.

— На вашем месте я бы не стал подходить ближе.

— Почему?

Он покачал головой.

— Сколько их там, как вы думаете? Тридцать? Сорок? От чего они так вот все умерли? Вы этого не знаете, так что лучше закроем люк.

— А вы? Вы знаете?

Айан не ответил, и я, окаменев от ужаса, стоял там, потрясенный до глубины души. Увидеть смерть в таком виде — я вспомнил концлагеря Берген-Бельзен и Освенцим, которые видел на фотографиях, или об умерших в пустыне Эфиопии. Только это было не на фото, а прямо передо мной.

— Почему? — снова спросил я. — А овцы? Овцы почему? От чего они все погибли?

— Узнаем в свое время. Надеюсь, что узнаем.

Он потянул трос, и я помог ему опустить тяжелую решетку на место, закрывая лаз. Выключив фонарь, он оглядел батарейную палубу, привыкая к ее полумраку.

— Вернемся в каюту и посмотрим, что будет дальше.

Но он продолжал стоять и, склонив голову слегка набок, прислушивался.

— Вы что-нибудь слышали?

— Нет, — прошептал я.

Я занервничал, понимая, насколько мы тут уязвимы. Карлос это видел? Потому его и убил Ангел, стрельнув несчастному в спину, когда тот стоял на баке?

Айан обернулся лицом к носовой части корабля, продолжая прислушиваться и всматриваться.

— Интересно, зачем он открыл тот люк?

Включив фонарь, он направил дуло автомата в переднюю часть палубы.

— А что там?

Он озадаченно покачал головой.

— Он открыт с тех пор, как я поднялся на борт.

Луч осветил секцию палубы, поднятой в вертикальное положение канатом на блоках. Она отличалась от той решетки, что мы поднимали только что, — это была сплошная секция наподобие огромной крышки люка.

— Зачем ему понадобилось держать его открытым?

Он размышлял вслух, не ожидая ответа на свой вопрос. Выключив фонарь, он обернулся ко мне:

— Как думаете, он это замышлял? Это на него похоже, не правда ли? Очень похоже.

Я уставился на него, и от мелькнувшей у меня в голове догадки я ощутил себя будто в кошмарном сне.

— Похоже? — прошептал я хрипло.

— Да. А вы бы что сделали на его месте? Вы же видели совершенное им преступление.

Но меня снова захватила мысль о том, что он вооружен, а мы стоим на виду тут, на батарейной палубе, и наши тела — темные силуэты в свете открытых орудийных портов — представляют собой отличную мишень. Но когда я заговорил, что мы подвергаем себя опасности быть застреленными, он лишь рассмеялся и помотал головой:

— Нет, пока ему не до нас. Сейчас его больше беспокоит то, что на борту есть человек, который тут еще с тех пор, как корабль сел на мель. Человек, который знает, что тут произошло, знает причину смерти всех тех людей. Одного автомата нет на месте, так что он знает, что тот вооружен. Если он стрельнет в нас, то обнаружит себя. А он должен первым всадить пулю в того человека.

Отвернувшись, он что-то забормотал себе под нос по-французски.

— Incroyable![190]

Он повторил это слово несколько раз, и я решил, что это относится к содержимому замороженного трюма. Потом, двинувшись вперед, он сказал более разборчиво:

— Несомненно, Айрис не могла этого знать.

Это он говорил сам с собой, не со мной. Затем он едва слышно прибавил с жутким акцентом:

— Что же там, черт возьми, с головой у этого горемыки?

Он не утруждался ступать потише, а, подойдя к двери, распахнул ее ударом ноги, держа автомат наготове в левой руке.

Входя за ним в каюту, я раздумывал над его словами, сказанными ранее. Он имел в виду замороженные трупы «исчезнувших» в этом ужасающем трюме, а не Карлоса. Откуда, черт возьми, он мог знать о том, что Ангел виновен в гибели этих людей? Но когда я задал ему этот вопрос, он лишь сказал:

— Увидите, что я был прав.

Он взглянул на меня, улыбнувшись.

— Хотите, поспорим?

Этот его неожиданный цинизм меня поразил.

— Вы не можете этого утверждать, пока не узнаете, от чего они умерли.

— Ладно, не думайте пока об Ангеле. Сосредоточьтесь на том, кто провел на этой древней посудине последние два года или даже больше. Кто он, как полагаете? Что случилось с его товарищами? Они не могли поплыть с полным политзаключенными трюмом без надзирателей. Кто их устранил, а?

Он взялся за шпингалет на двери позади печки и, отодвинув меня в сторону, открыл ее. На полках кладовой за ней было почти пусто, только мешок с мукой, несколько покрытых ржавчиной консервных банок, немного сахара на дне глубокой банки, а с крючьев на бимсе свисали полосы мяса.

— Оливковое масло. — Айан потряс банку с надписью aceite[191]. — Полосы копченого тюленьего мяса, самодельный хлеб, иногда что-нибудь вкусное из консервной банки, время от времени кусок баранины. На этом можно протянуть довольно долго. Но без зелени. Ничего, чтобы предотвратить цингу.

Он запустил руку в выдвинутый ящик буфета.

— Фу, вы только гляньте! Кишмя кишит.

Он показал мне обкрошившуюся галету, облепленную жучками.

— Так питались в былые времена, иногда месяцами напролет, и целые экипажи умирали с воспаленными деснами и выпадающими зубами.

Айан шагнул назад и закрыл дверь кладовки, словно опасаясь нашествия насекомых в каюту.

— Снимите с предохранителя, — показал он на «Узи», который я положил на стол.

Он показал, как это делается, и сказал, чтобы я держал его наготове.

— Только не пальните мне в спину, если мне посчастливится кого-нибудь выследить.

Затем он пинком ноги одну за одной распахнул двери остальных четырех кают, тыча в них дулом автомата и освещая фонарем.

Но все они оказались пусты, гальюн тоже, равно как и маленький камбуз с простым керогазом, где готовилась еда офицерам. Основной камбуз, сказал он, находился дальше к носу корабля, так же как и большая кладовая, где держали провиант.

— Сейчас там пусто. Там поработали крысы, а что они не попортили, он перенес сюда.

Он подтолкнул меня назад в каюту и, закрыв дверь, поставил стул почти напротив нее, немного в стороне. Сев, положил автомат себе на колени.

— Теперь остается только ждать.

Подтянув к себе лежавший на столе рюкзак, он принялся в нем копошиться.

— Вот она.

Вынув плитку шоколада, он, переломив ее пополам, толкнул половину мне через стол. Это был шоколад с орехами и изюмом, и, как только я вонзил в него зубы, я понял, насколько проголодался.

— Позже заварим чаю. Ждать, возможно, придется долго.

— Полагаете, он придет сюда?

— Конечно, он придет. Ему, как и нам, нужна еда. И его будет мучить вопрос, нужно ли нас застрелить или мы то, о чем он молился все эти годы, — его спасение. Интересно, сколько лет прошло с тех пор, как он лишился свободы, — пять, шесть? Вы не помните, Айрис говорила, когда исчез ее брат?

Я отрицательно покачал головой.

— Вы считаете, это он там? Вы это хотите сказать?

Поначалу он молчал и задумчиво жевал свой шоколад.

— Вы своего рода ученый, — заговорил он наконец, — так ведь? Всю свою жизнь после окончания школы вы имели дело со всякими химикатами и ядовитыми порошками и жидкостями от всевозможных вредителей, древоточцев, точильщиков, тех червей, что водятся в тропических водах. Как там они называются?

— Тередо.

— Да, точно.

Он замолчал, глядя на меня так, будто сомневался, продолжать ему или нет, а я сидел напротив и ждал, пока он в конце концов, положив автомат на стол, не наклонился вперед.

— Название «Портон-Даун» вам что-то говорит?

— А при чем тут Портон-Даун?

Но потом я вспомнил: он мне говорил, что брат Айрис там был. Или Айрис сама мне это говорила? Я уже забыл. Это, казалось, так давно было, будто в прошлой жизни.

— Не хотите ли вы сказать, что те люди в трюме были убиты отравляющим газом? Портон-Даун — это правительственный исследовательский институт, занимающийся химическим оружием. Отравляющий газ в условиях замкнутого пространства корабля сделал бы воздух настолько токсичным…

— А если убийцы были в противогазах?

— Я не заметил тут противогазов.

— Да. Они могли выкинуть их за борт. Но я не об отравляющих веществах вроде газа говорю.

Айан снова замолчал, скосив глаза на окна. Солнце только что село, полярные сумерки погрузили каюту в полумрак. Он медленно поднялся на ноги, подошел к двери и открыл ее.

— Так и есть. Смазать надо бы. Еще когда первый раз открывал дверь, показалось, что петля скрипнула.

Толкнув, он захлопнул ее и прошел в кладовку.

— Чего хотите? Может, мясных консервов? Тут остались две совсем ржавые банки. Он, видимо, приберег их для Пасхи. Он, скорее всего, католик. Наверняка морит себя голодом в пост. Впрочем, выбора у него особо и нет. Тут есть вода и овсяная крупа. Крупа на вид ничего, так что мы можем наварить себе овсяной каши или можем отрезать кусок тюленьего мяса. Так вам чего?

— Вы говорили, там есть чай? А консервный ключ есть?

— Чай-то есть, но у нас закончилось молоко. И нет ни лимона, ни сахара. Есть кофе, остатки, выглядит как темная гуща на дне банки.

— Так как насчет консервного ключа?

Я услышал, как он стал выдвигать ящики, потом поднялся и подошел к нему. Открыв дверцу буфета, он склонился над оливкового цвета рюкзаком, полным камешков.

— Чай, — сказал я.

Он, казалось, поначалу меня не услышал, внимательно глядя на белесый обломок, который держал в руке.

— Да-да, чай.

Кивнув, он ссыпал камни назад в рюкзак.

— Или, может, хотите кофе?

Впихнув рюкзак назад в буфет, он закрыл дверцу и распрямился.

— Вид у него не очень аппетитный. Я имею в виду кофе.

Я терялся в догадках, зачем тут камни.

— Да, не ахти. И мы же не хотим заработать расстройство желудка, верно?

Он осклабился, показывая мне гнутый и страшно ржавый консервный нож.

— Вуаля. Чай о натюрель и консервы а-ля старинный фрегат. Вас это устроит, мон ами?

Его шутка показалась мне немного мрачноватой в данных обстоятельствах, но, возможно, он просто старался так скрыть то, что чувствовал сейчас в действительности.

— Вы говорили о Портон-Дауне…

Я снова уселся, чувствуя себя очень уставшим.

— Да, — подтвердил он, ковыряя ржавую консервную банку. — Но не будем же мы говорить об этом за такой изысканной трапезой? Давайте сперва закончим.

Однако к тому времени я уже почти спал, глаза закрывались сами собой, и, казалось, утомленному сознанию уже было все равно, кто мог войти в эту дверь и проснусь ли я вовремя, чтобы хотя бы это узнать. Его голос доносился словно издали, он что-то говорил о каком-то острове.

— Гринйерд.

Это название он повторил несколько раз, наклонившись вперед и хлопая меня по колену.

— Вы слыхали когда-нибудь о таком?

— Да, — промямлил я. — Кажется, слышал.

Но в какой связи или хотя бы где он находится, я вспомнить не мог.

— И что он?

— Проснитесь, приятель! Вы уже почти спите, а я хочу с вами поговорить.

В его резком голосе прозвучало раздражение.

Я открыл глаза, но в потемках мог различить только его неясный силуэт.

— А чай еще есть? — спросил я его. — Чай бы меня взбодрил.

— Боже праведный! Вы хотите чаю, а тот, что я вам заварил, так и стоит, холодный уже.

— Тут холодно, и спать хочется.

— Вы проспали последние два часа, и даже больше. Уже второй час ночи.

— Боже, какая рань, — пробормотал я.

— Да, рань, и он может появиться в любую минуту.

Я выпрямился. Весь ужас нашего положения воскрес в моем сознании.

— Почему вы так в этом уверены?

Он хохотнул.

— Значит, дошло все-таки. Теперь в любую минуту.

Я повторил вопрос, но он, пожав плечами, проворчал что-то про воду.

— Интуиция, другими словами.

— Вы говорили об острове.

— Просто сам с собой разговаривал.

— Вы говорили со мной. — Я начинал выходить из себя. — Вы со мной говорили.

Что он, черт возьми, несет?

— Гринйерд. Вот что вы сказали. Вы спросили, слышал ли я когда-нибудь о таком.

А потом меня осенило:

— Это же тот остров! На Внутренних Гебридах[192], на который никому не разрешалось высаживаться со времен Второй мировой войны.

Причину я не мог вспомнить.

— Какое-то отравляющее вещество, верно?

Но теперь он молчал.

— Вы говорили о Портон-Дауне. Там занимаются не только химическим оружием, так ведь? Биологическим тоже…

Вдруг раздался резкий щелчок, негромко, приглушенно. Выстрел? Нельзя было сказать наверняка. Было похоже на тот звук, который я принял за треск льда, когда Айан ушел вперед меня к кораблю.

Я принялся было вставать, но он сказал, чтобы я сел.

— Подождите!

И как только он это сказал, прозвучала очередь. Не оставалось сомнений, что стреляли из автомата.

— АК-47, — прошептал Айан.

Затем раздался одиночный выстрел, а за ним крик боли.

Потом тишина. Надолго. Звук выстрелов донесся спереди корабля. Глаза привыкли к темноте, и я уже видел дверь. Айан оставил ее чуть-чуть приоткрытой.

«Теперь в любую минуту», — сказал он.

Послышались голоса, очень слабо. Словно призраки, они, казалось, проникали через деревянные стены корабля. Вдруг раздался вопль, он длился и длился, потом внезапно оборвался. Но почти сразу вновь начался, теперь приглушенный, он звучал иначе, скорее призыв о помощи, а не крик боли. Он поднялся и затих на молящей ноте. Потом удар, как будто бревно упало на бревно, и после этого ни звука, мертвая тишина.

— Что это было?

Тишина пугала больше, чем выстрелы и крики. Я чувствовал, как неестественно округлились мои глаза, которые я не в силах был отвести от смутно видневшихся очертаний двери. Но видел я не дверь. Перед моим взором стояла та поднятая секция батарейной палубы впереди корабля. Крышка ловушки, вот чем она мне представлялась, и Айан сказал, что она находилась в вертикальном положении с тех пор, как он поднялся на борт. Ловушка. И этот удар. Тишина.

— Господи, помилуй! — пробормотал я, и если бы я был католиком, то осенил бы себя крестным знамением.

Я подумал о человеке там, внизу, среди тех заледеневших тел. Страшное, ужасающее заточение.

— Нужно что-то делать. — Я вскочил на ноги.

— Сядьте!

— Нет, послушайте, вы должны…

— Сядьте, черт вас возьми, и заткнитесь! — сказал он тихим, но очень повелительным тоном. — Вспомните о тех несчастных, погибших там. Я только молю Бога, чтобы к ним присоединился тот человек, что нужно.

Едва ли не против собственной воли я снова сел, а он прибавил, понизив голос до шепота:

— Теперь ждите. И ни звука.

И мы стали ждать, и ожидание казалось бесконечным. Мои глаза, теперь освоившиеся в темноте, улавливали очертания его головы на фоне чуть более светлых окон, тусклый металлический блеск дула автомата. Он держал его на коленях, чтобы применить, как только понадобится. На столе перед собой он поставил ту непристойную глиняную скульптурку, которую ему подарил индеец, высаженный нами на Панамериканском шоссе к северу от Лимы. Он поглаживал ее почти ласковыми прикосновениями, как будто эта жалкая фигурка была его талисманом, приносящим удачу.

Я подумал, что его протез будет затруднять ему использование автомата. Я потянулся за лежащим под рукой на столе пистолет-пулеметом, которым он меня снабдил.

— Не трогайте. И сидите смирно.

Его шипящий шепот разорвал напряженную тишину.

Легко сказать, сидите смирно, но что, если это не тот человек, которого мы ждем? Что, если окажется, что это Ангел? АК-47, сказал он. Неужто у автомата Калашникова настолько узнаваемый звук выстрела? А если так, где он научился его отличать от других? И это вызвало опять все тот же набор старых вопросов: кто он, что здесь делает, кто его сюда послал? Вопросы, вопросы, вопросы… Мои мысли вертелись по замкнутому кругу. А потом скрипнула дверная петля.

Я повернул голову. Просвет увеличивался, скрип становился громче. Айан вдруг заговорил чрезвычайно сдержанным, тихим голосом:

— Tengo un mensaje de tu hermana, Eduardo. Ella esta a bordo del «Isvik», un pequeño barco expedicionario mandado para rescatarte[193].

Затем, перейдя на английский, он торопливо продолжил:

— Меня зовут Айан Уорд. Кроме меня в каюте еще Питер Кеттил, специалист по сохранению старинных кораблей.

Он замолчал, ожидая ответа. Но тишину ничто не нарушало. Неподвижная дверь больше не скрипела петлями, лишь доносился далекий звук падающего льда с тающего айсберга.

— Если вы брат Айрис, Эдуардо Коннор-Гомес, пожалуйста, дайте знать.

Затем, когда он медленно повторял свою просьбу по-испански, в его голосе прозвучала некоторая напряженность.

Ответа опять не последовало, и я взглянул на лежащий на столе «Узи». Правда, если бы это был Ангел, он бы вот так безмолвно не стоял. Такой преисполненный бахвальства человек, как он, наверняка стал бы открещиваться от всей этой истории, между тем обдумывая, как бы с нами разделаться без риска для себя. Так что это должен быть кто-то из «исчезнувших», не обязательно Эдуардо, но один из несчастных узников этого корабля. Тогда я подумал о том, что должно было происходить в голове у этого человека, стоящего там, сразу за этой дверью, когда из его каюты, где он прожил столько месяцев в одиночестве, кто-то обращается к нему на английском и ломаном испанском. Потрясение от такого кого угодно лишило бы дара речи.

— Айрис, — запинаясь, вымолвил он. — Вы говорите… Айрис с вами?

— Она на корабле.

Айан сказал это по-английски, видимо, желая исключить любые ассоциации с тюремщиками этого человека.

— El barco[194], — произнес он хрипло, будто каркнув. — Где он, этот корабль?

Ясно было, что он уже отвык от звука собственного голоса, английские слова он выговаривал медленно и неуверенно.

— Три дня пути по льду, — сказал Айан, четко и неспешно произнося слова. — К югу отсюда.

Он поименно перечислил троих, оставшихся с ней на борту «Айсвика».

— Я так понимаю, вы Эдуардо Коннор-Гомес?

— Si, — подтвердил он после долгого молчания.

— Какая у нее фамилия в замужестве?

— Думаете, я лгу?

— Просто предосторожность. Скажите ее фамилию, и покончим с этим.

Он снова надолго замолчал, и я подумал, не забыл ли он ее за все те годы, что провел в заключении.

— Сандерби, — сказал он наконец и повторил медленно по слогам.

— Хорошо, Эдуардо. Вот мое оружие.

Его автомат загремел по полу возле приоткрытой двери.

— Пит, бросьте свой «Узи» на пол тоже.

И после того, как я выполнил его просьбу, Айан сказал:

— Теперь мы безоружны. Вам нечего бояться. Так что, пожалуйста, войдите. Вы, должно быть, очень устали. У вас был длинный день. И у нас тоже, — прибавил он.

Дверь неожиданно распахнулась настежь, и из темного прямоугольника тот же голос спросил, нет ли у нас спичек.

— Там в кладовке есть лампа. Зажгите ее, пожалуйста, и поставьте на стол, чтобы я мог вас видеть.

Я тут же успокоился, так как это, больше чем все другое, убедило меня в том, что он сохранил ясность ума, невзирая на одиночество и ужасный груз в трюме, с которым ему приходилось жить. Однако, когда зажгли лампу и он вошел из темноты в каюту, я в этом усомнился.

Это был довольно низкорослый человек с печальными диковатыми глазами, близоруко взиравшими на нас из-под спутавшихся волос. Он выглядел значительно старше своей сестры, хотя ему и не могло быть намного больше тридцати, а возможно, и меньше. На вид он был практически дряхлый старец, согбенный и седовласый, с залысиной на макушке, но со свисающими до самых плеч засаленными локонами. Нечесаная борода была заправлена за расстегнутый ворот синей форменной рубахи. И он смердел. Это в нем меня поразило более всего прочего. От него воняло застарелым потом, экскрементами и еще чем-то, что со временем я отнес к рыбному запаху висящего на его тощих плечах жилета из тюленьей шкуры.

Подтянув стул, он сел лицом к нам. Кожа у него была по-цыгански темной, хотя ее было видно совсем немного за свалявшимися волосами. Некоторое время он молчал, и его руки слегка дрожали, пока он слушал неспешный подробный рассказ Айана о том, как мы сюда попали. Его лоб морщился от усилия привыкнуть к мысли о том, что его мучениям пришел конец и дверь его антарктической тюрьмы наконец отперта.

Айан рассказал ему, как муж его сестры, Чарльз Сандерби, мельком увидел корабль перед тем, как самолет, на котором он летел, разбился. О том, что это событие побудило ее снарядить экспедицию, чтобы доказать, что корабль существует в действительности.

— Она не знает о вас. Она думает, что вы мертвы. А привел нас сюда ваш брат.

Он наклонился вперед и уставился на Эдуардо пристальным взглядом, рассказывая ему о том, как Ангел, осуществляя испытательный полет, засек положение корабля, как убедил Айрис взять его в экспедицию и в итоге привел нас сюда.

— Как вы собираетесь с ним поступить? Нельзя бросить его там умирать с голоду…

— Мой брат! — взорвался он. — Вы называете этого человека моим братом?

— Тогда сводный брат.

— Нет! — в приступе необузданного гнева возразил он.

И когда Айан очень спокойно заметил, что его зовут Ангел Коннор-Гомес, тот яростно замотал головой:

— Нет, я говорю! Он мне не брат и ничего общего со мной не имеет.

— Кто же тогда?

— Есть такая женщина — Розали Габриэлли.

— Да, я знаю о ней, — кивнул Айан.

— Тогда вы знаете о том браке. Он продлился совсем недолго. Она уже была беременна. Отцом мальчика был очень плохой человек, сицилиец, Роберто Мануэль Боргалини. Ангел не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к Айрис, ни к нашему отцу!

Разволновавшись, он стал размахивать руками. Ногти его были длинными и грязными, от одежды исходила невыносимая вонь.

— Да, я так примерно и предполагал.

Айан еще дальше наклонился вперед и похлопал его по колену.

— Но мы не можем его там бросить.

Эдуардо уставился на него, открыв рот.

— Вы захлопнули над ним люк, заперли его там, внизу, среди мертвецов.

— Конечно, — кивнул Эдуардо.

— Ну, так вы не можете его там оставить. Мы потом пойдем туда и выпустим бедолагу…

— Вы не понимаете! — воскликнул он чуть ли не в истерике.

— Чего я не понимаю, дружище?

— Ничего. Ничего. Вы ничего не понимаете.

И тогда Эдуардо прорвало. Айан наконец до него достучался. Скорлупа более чем двухлетнего отшельничества дала трещину, и, начав говорить, Эдуардо уже не мог остановиться даже при том, что свою исповедь вел на неродном языке. Слова лились из него потоком, складываясь в ужасающую историю, начинавшуюся в Портон-Дауне и Монтевидео, получившую продолжение в одиночной камере в Escuela Mecánica и лагерных бараках к востоку от Ушуайи, закончившуюся плаванием «Андроса». Веллингтон оказался прав — это был «Андрос», а рейс в Южный океан, совершенный переоборудованным фрегатом, следует отнести к самым необычайным и ужасающим, что имели место в истории судоходства.

Эдуардо схватили в Монтевидео, и, только оказавшись на борту фрегата, он начал понимать причину своего заточения. Все узники тех бараков, на которые мы наткнулись, были леворадикальными активистами, последователями Че Гевары, и составляли наиболее убежденную и деятельную часть «исчезнувших». Большинство их, по-видимому, были убиты и утоплены в глубоком болоте в горах за лагерем. Двадцать семь человек оставили, чтобы погрузить на «Андрос», в носовую часть трюма. Овцы уже находились там, в кормовом отсеке. Он вспоминал их беспрерывное жалобное блеяние.

— Будто крики неприкаянных душ.

Он не был помещен в трюм вместе с остальными. Его поселили в каюте, в которой мы сейчас находились. Именно тогда Эдуардо выяснил, что организатором всего этого предприятия явился человек, выдающий себя за его брата, совершивший поджог семейного магазина Гомесов в Буэнос-Айресе и убивший его отца.

— Сами понимаете, у меня нет доказательств, неопровержимых доказательств, но я в этом уверен. То не было самоубийством. Он убил моего отца.

И далее он прибавил, очень медленно произнося слова:

— Но вы не поэтому не должны выпускать его из трюма. Тут кое-что совсем другое. Слушайте дальше.

Он неожиданно вскочил на ноги и, разволновавшись, снова затараторил повышенным, на грани истерического, голосом:

— Теперь он мертвец, вот в чем дело. И вы тоже будете, если приблизитесь к нему, и все мы.

И, продолжая тем же возбужденным тоном, он перескочил на нечто, виденное им в детстве в оперном театре Буэнос-Айреса.

— То была оперетта, в английском духе, и в ней говорилось что-то о соответствии наказания преступлению.

Он дико захохотал, глядя в окно на тускло сияющую в звездном свете белизну пакового льда.

— Это правильно, что он там, внизу, с мертвецами. Это наказание соответствует преступлению. Теперь я вам расскажу, в чем состоит его преступление, — сказал он, резко к нам обернувшись. — Оно намного ужаснее, чем убийство моего отца, так как он один из тех, кто стал причиной исчезновения множества людей. Но все еще хуже, намного-намного хуже. Вы слышали о сибирской язве? Есть остров, где с ней экспериментировали во время последней мировой войны.

И он поведал нам о том, что, когда его привели в эту каюту, Ангел Боргалини его здесь ждал.

— По той причине, что я его «брат», — он улыбнулся, говоря это, — мне сохранили жизнь. Единственной моей обязанностью было вводить иммунную сыворотку тем, кто распылял споры бациллы сибирской язвы в трюме, затем наблюдать за их состоянием до тех пор, пока они не покинут Фолклендские острова.

Масштаб этого злодеяния с трудом укладывался в голове, и все же, имея некоторое представление о воздействии химических ядов и инфекций на насекомых, я понимал, что это вполне осуществимая затея. Цель состояла в том, чтобы сделать Мальвинские острова непригодными для жизни людей и овец. Сибирская язва решала обе эти задачи. Потерпев поражение в войне, те, кто был виновен в незаконных арестах и исчезновении людей в предшествующие годы, сочли такую участь наиболее подходящей для островов, обладать которыми они так долго мечтали, но не могли. Сибирская язва сделала бы это несравнимо более эффективно, чем мины в пластиковом корпусе, которыми их военные все там усеяли.

Он был приговорен к смерти. И об этом знал. Экипаж судна состоял из капитана, выпускника Escuela Mecánica, военного штурмана, шкипера, проводившего практические занятия у курсантов военно-морского флота, и шести человек команды. Он должен был заботиться о здоровье экипажа до тех пор, пока пленники и овцы не будут выпущены на Фолклендских островах, а корабль будет посажен на мель. Таково было условие, выдвинутое офицерами и членами команды, и после того, как они благополучно и в добром здравии покинули бы острова, он мог быть свободен и сойти на берег. Он принял условия сделки, надеясь, что за те три-четыре дня пути к островам ему представится возможность спасти двадцать семь человек, запертых в трюме под батарейной палубой.

Но такого шанса не возникло. Эдуардо получил в свое распоряжение ящик с медикаментами. Он находился в помещении, которое мы приняли за кладовую, и в нем было все необходимое, что могло понадобиться врачу для лечения обычных на судне болезней и нетяжелых травм. Они сочли само собой разумеющимся, что он, будучи биохимиком, знает, как это применять. Цилиндрические баллоны, в которых под давлением содержалисьспоры сибирской язвы, находились тут же на полу, а на полке сверху в опечатанном металлическом ящике хранилась иммунная сыворотка на тот случай, если что-то пойдет не по плану. Капитан лично показал ему аптечку и особо поинтересовался, умеет ли Эдуардо обращаться с сывороткой, и после того, как тот подтвердил, его попросили повторить это перед всеми офицерами и матросами.

К тому времени Боргалини уже там не было. Он ни разу не назвал Ангела иначе, нежели Боргалини. Возможно, дело было в интонациях, с которыми Эдуардо произносил эту фамилию, но именно это слово почему-то лучше всего соответствовало сущности Ангела.

Они вышли в море ночью того же дня при старой луне, ясном небе и легком западном ветре. Судно, конечно, не имело двигателя. Оно было лишено всех металлических частей и деталей в надежде, что не будет обнаружено радиолокационной станцией на горе Маунт-Элис, что на северо-западе острова Западный Фолкленд. Если бы их задержали, они бы подчинились требованиям и проследовали в Порт-Стэнли или Ист-Коув. К тому времени, конечно, и человеческий груз, и овцы уже вдохнули бы споры бациллы сибирской язвы.

— Вы знаете, что это? Вы знаете, какая это смерть?

Он встал, и его дико сверкающие отраженным светом лампы глаза, темные глазницы, борода, теперь свободно лежащая на груди, делали его похожим на ветхозаветного пророка. Мы лишь молча глядели на него, и он возбужденно продолжил:

— Это образующая споры бацилла — Bacillus anthracis. Если вы ее вдохнули, она внедряется в слизистую оболочку дыхательных путей и начинает их разрушать. Похоже на сепсис. Также можно заразиться через раны, порезы, ссадины, любые повреждения кожи. В случае заражения через легкие или кишечник смерть наступает очень мучительно. Споры бактерии окружены прочной оболочкой, делающей их чрезвычайно устойчивыми к воздействию высоких и низких температур, перепадов влажности и дезинфицирующих веществ. В результате их практически невозможно уничтожить. Вот это и находится там, в трюме. Без иммунной сыворотки туда спускаться нельзя. Нельзя дышать воздухом, которым сейчас дышит Боргалини. Сибиреязвенный сепсис вызывает кровавый кашель, смерть наступает, как при воспалении легких, только мучительнее, и еще рвота, диарея. Чудовищные боли, как при отравлении бледной поганкой — Amanita phalloides.

От этих описаний с меня слетели остатки сонливости, и я живо представил эти жуткие картины, то, как умирали эти несчастные. Последние из «исчезнувших», таков был их конец. Но я так дико устал, а он говорил и говорил, постоянно отклоняясь от темы, что мои веки снова начали опускаться. Каждый раз, когда глаза закрывались, я усилием воли возвращал себя в сознание, слушая его пространные экскурсы в историю своего семейства. О том, как более полутора веков тому назад в Южную Америку прибыл его португальский предок, Педро Гомес — молодой рыбак из города Сетубал, что к югу от Лиссабона. Говорил о корабельном бизнесе, основанном его прадедом, о том, что их связь с морем не прерывалась и у них всегда были те или иные плавсредства.

— Когда я родился, это уже были яхты, так что я рос, с детства привыкая к морю и обучаясь обращению с большими парусными судами. Таким образом, еще будучи ребенком, я был связан с флотом.

Этим он объяснил, как ему удалось вести «Андрос» в одиночку. Я задремывал и снова просыпался, пока он рассказывал о том, почему он остался единственным живым человеком на корабле. В итоге я не вполне уловил все подробности, хотя в общих чертах то, что там произошло, довольно четко запечатлелось в моей памяти. Впоследствии я, разумеется, просил его восполнить пробелы, но больше говорить на эту тему он не желал. И Айан тоже. Хуже всего я уяснил себе, в каких отношениях он находился с капитаном и остальными членами экипажа.

Они прошли устье пролива Бигл и поравнялись с островом Эстадос к полудню следующего дня и при всех поднятых парусах шли на скорости более двенадцати узлов. Поскольку им было известно, что у него есть опыт вождения кораблей, ему было позволено выходить на палубу, а штурман даже разрешал ему отмечать перемещение на карте.

— Понимаете, кроме него, я был единственным человеком на борту, имеющим опыт навигации по старинке, и он разрешил мне брать секундомер и фиксировать точное время, когда он выполнял замеры по солнцу. Ночью, соответственно, по звездам. У них не было системы спутниковой навигации и электронных приборов для определения местоположения. Тогда это не представляло проблемы, поскольку такое скопление островов, как Мальвинские, пропустить довольно сложно.

Они потеряли остров из виду незадолго до наступления сумерек, и к тому времени, когда стемнело, небо затянули тучи, корабль в одиночестве бороздил длинные волны, накатывающие со стороны мыса Горн. Они уже убрали часть парусов, юго-западный ветер усиливался. Прогноз аргентинских синоптиков, который они слушали на портативном радиоприемнике, предвещал ветер штормовой силы, и чилийский метеоцентр подтвердил этот прогноз.

Сквозь окна каюты начал сочиться утренний свет. Он откинулся на спинку стула и, проведя ладонью по лицу, вдруг замолчал.

— Тогда они и решили сделать это?

В усталом голосе Айана все же прозвучала настойчивость, и я не сомневался, что он будет задавать Эдуардо Коннор-Гомесу вопросы до тех пор, пока не получит от него все интересующие его факты. А что потом?

— Сделать это?

Эдуардо открыл глаза. Теперь, когда дело дошло до самого главного и он понимал, что его будут заставлять вспоминать все подробности, было видно, что у него нет желания об этом говорить.

— Когда они распылили споры в трюме?

— Той же ночью, — неохотно сказал он. Но потом продолжил скороговоркой: — Здесь, в этой каюте, у них проходило совещание, и они вызвали меня. Капитан хотел знать, сколько времени пройдет от заражения до смерти. Я сказал, что срок может варьировать: три, может, четыре дня, но слабость начнется уже через двадцать четыре часа, возможно, тридцать шесть. При той скорости, с какой мы шли, у нас было в запасе только двадцать два часа до того, как мы подойдем к мысу Мередит, самой южной точке острова Западный Фолкленд. От него до бухты Болд-Коув всего около шести часов.

Он сказал, что они выбрали Болд-Коув, потому что именно там впервые высадились англичане в 1790 году. Он даже запомнил имя — Джон Стронг, капитан корабля «Велфэйр»

— Они сочли, понимаете ли, что это как раз то, что нужно: расположенное рядом поселение Порт-Ховард является крупнейшим центром овцеводства на Мальвинах.

План был переправить бо́льшую часть зараженных овец и несколько человек на берег на деревянном баркасе, который был на «Андросе». Остаток инфицированного груза должен был быть отбуксирован через Фолклендский пролив в большой резиновой надувной лодке в Порт-Сан-Карлос, и этот вариант им показался очень подходящим. Одним из немногих металлических предметов на корабле, помимо кухонных плит, был большой навесной мотор для этой лодки.

Закрыв глаза, он откинулся на спинку стула.

— Тот шотландский остров, на котором проводили эксперименты во время войны с Гитлером… Я забыл его название…

— Гринйерд, — подсказал Айан.

— Да, Гринйерд, — кивнул он. — Закрыт уже более сорока лет, а его обеззараживание обошлось в полмиллиона фунтов. В 1942-м там провели что-то около тринадцати испытаний. Даже бомбу со спорами сбросили, и овцы на привязи, по ветру от пунктов, где проводились другие испытания. Помню, изучал бумагу…

Он, хмурясь, склонился вперед.

— Шестьдесят девятый, кажется. Там проводились ежегодные инспекции, но в 1969 году их прекратили, потому что почва и растительность были по-прежнему заражены. Были и другие испытания, которые проводили, по-моему, в Америке, но я занимался только этим и только потому, что был в Портон-Дауне. Так что можете себе представить, как это было бы на Фолклендских островах, территория которых такая же, как у вашего Уэльса, — овцы, высаженные на берег, заразили бы других овец, разбрелись бы по всей округе. А людей стали бы лечить в изолированном поселении, не зная, с какой болезнью имеют дело, вдыхали бы инфекцию. Все Мальвины пришлось бы закрыть.

— Так как же вы их остановили?

Этот вопрос я и сам хотел бы задать.

— У вас был план?

Он медленно покачал головой:

— Нет. План, думаю, был у Бога. Ветер усиливался, качка тоже, когда мы выходили из Магелланова пролива, и они решили делать это прямо тогда, пока условия не ухудшились.

Раздали оружие и боеприпасы, все надели костюмы химической защиты и противогазы. Они пошли на батарейную палубу, застелили решетки толстым брезентом и подняли крышки больших люков с обоих концов палубы. Первыми проснулись люди и стали просить пить. Но когда они увидели людей в полиэтиленовых костюмах и противогазах, спускающихся в трюм с автоматами и баллонами с распылителями, там наступила тишина. Раздавался только шум разбивающихся об обшивку волн, скрип балок, и овцы «блеяли, как новорожденные младенцы», так он сказал.

Он узнал о начале выпуска сжатого воздуха из зараженных спорами баллонов по неожиданно раздавшемуся со стороны носа громкому крику людей. Прозвучали два выстрела. После этого стало тихо, не считая стонов раненых. Но когда команда стала подниматься из трюма, вытаскивая после себя лестницы, крики людей заглушили блеяние овец, пока упавшая с глухим ударом тяжелая крышка люка не заглушила гул перепуганных голосов.

Его голос становился все более сдавленным по мере того, как он вспоминал подробности, и, дойдя до этого места в своем повествовании, он вдруг замолчал окончательно, и его плечи содрогнулись от рыданий, которые он больше не мог сдерживать.

— Понимаете, я ведь знал, я понимал, как они будут умирать.

Надолго воцарилась тишина. Смутившись, я отвернулся от него к окнам. Растрескавшиеся стекла были грязны, местами заколочены досками, но в них было видно небо, на северо-востоке окрашенное в розовый цвет первыми солнечными лучами.

— Вы что-то говорили о Боге, — напомнил ему Айан.

Эдуардо кивнул.

— И у вас не было никакого плана?

— Нет.

— Ну а что Бог? Бог какое имеет к этому отношение?

— А кто же еще?

Он вдруг перекрестился.

— Кто, кроме Иисуса Христа, мог повлиять на них так, чтобы им понадобилось напиться? Думаю, дело не в убийстве, — прибавил он вернувшим себе твердость голосом. — Убийства сами по себе им нипочем, то были отборные, самые черствые, неразмышляющие и жестокие… То были натренированные убийцы. Но вот воздух в баллонах — это нечто им непонятное. Для них это что-то сродни обряду черной магии, вроде проклятия. И они захотели напиться. Им нужно было снять нервное напряжение и забыть об этом полном людей трюме. Особенно капитану. Он был совершенно бесчувственный человек, но не дурак. Он прекрасно понимал, что делает. Там, внизу, двадцать семь человек…

Неожиданно он осклабился, и у меня по коже пробежал холодок от перемены выражения его лица.

— Видите ли, они поставили меня к штурвалу. Они дали мне курс и оставили меня там одного. Вот что я подразумеваю, говоря о Боге.

Время от времени или капитан, или штурман приходили проверить, все ли в порядке. А потом перестали приходить, а время шло. И в конце концов он оставил руль и спустился вниз. Они продолжали пить, и кое-кто из них уже лыка не вязал. Эдуардо сказал капитану, что ему нужно выпить воды, и прошел в кладовую. Ящик водки, водруженный на аптечку, упростил его задачу. Он скрутил крышку на одной из бутылок и всыпал туда содержимое дюжины ампул амобарбитала, вроде бы он так сказал, и Айан понимающе кивнул:

— Барбитурат, конечно.

Накрутив крышку на место, он хорошенько взболтал бутылку, потом вышел в каюту, пряча бутылку за спиной, но так, чтобы капитан ее непременно увидел.

— Они заорали и схватили меня сзади, а бутылку вырвали из рук. Он меня тряс, понося на чем свет стоит, так что у меня едва зубы не высыпались изо рта. Вот какое отношение к этому имел Бог.

Через два часа Эдуардо снова спустился вниз, бутылка была уже пуста, а они покатом валялись на полу без сознания. Конечно, он это заранее не замышлял. Все было сделано по наитию. Он мог бы их одного за другим перетащить наверх и спихнуть за борт, но вместо этого он крепко скрутил им руки за спиной, а потом связал их всех вместе. Он надул резиновую лодку и, когда они пришли в себя, предложил им выбор: либо спуститься в трюм на место узников, которых он собирался освободить, либо попытать счастья в лодке. Естественно, они выбрали лодку.

Чтобы спустить лодку за борт, ему пришлось освободить двоих из них, тех, кого он счел наименее опасными среди остальных. Но, когда лодка была спущена на воду, капитан заявил, что они не могут слезть вниз со связанными за спиной руками. Последовала перебранка, и в итоге один из освобожденных им бросился на Эдуардо.

— В общем, я его застрелил. А что мне оставалось? Я нечаянно попал ему в живот.

Потом он их развязывал и давал спуститься, одному за другим, капитану последним, и, когда они все оказались в лодке, сбросил фалинь. Он спросил нас, добрались ли они до Мальвинских островов.

— Нет, насколько мне известно, — ответил Айан.

Эдуардо слегка пожал плечами и, заикаясь, в свое оправдание заметил, что предоставил им все условия, даже заставил второго из освобожденных помощников спустить им большой навесной мотор и канистру с топливом.

— Думаю, дело в штормовом ветре.

Снова пожав плечами, он стал говорить о том, что погодные условия не позволили ему поднять ни крышку люка, ни решетку. Он пытался, сперва вколов себе сыворотку, но к тому времени корабль уже так сильно качало, что трудно было просто стоять, не говоря уже о том, чтобы работать на батарейной палубе. Там был хаос, сказал он, оторвавшиеся пушки бросало на борта при каждом толчке и наклоне корабля.

— Это как езда на большой лошади, которая пытается вас сбросить.

Там, похоже, не было ничего неподвижного, за что можно было бы ухватиться, и даже после того, как ему удалось накинуть трос на блоки, он не смог сдвинуть крышку люка с места — его сжали доски палубы. Кроме того, приходилось постоянно бегать к штурвалу, чтобы не допустить разворота «Андроса» лагом[195] к волне.

Эдуардо думал направиться к южному берегу Восточного Фолкленда. Весь остаток дня он потратил на приведение в порядок снастей и парусов, чтобы отвести корабль к островам, а ветер к тому времени сменился на северо-западный. Из-за избытка парусов корабль сильно сносило с курса, а крен на правый борт иногда был так велик, что волны накатывали на палубу. Баркас, оборвав веревки, которыми был привязан, стал носиться по палубе, тараня мачту у основания. В конце концов его смыло за борт.

— К тому времени я уже так вымотался, — сказал Эдуардо, — что больше ничего не мог делать.

Он полагал, что скорость ветра, вероятно, достигала ста километров в час.

— Ветер обрывал паруса, но мне уже было все равно. Я ужасно устал. Не помню уже, как я пристегнул себя к койке. Помню только, что позже проснулся от жутких ударов о корпус, грохота волн и треска ломающегося дерева, завывания ветра. А еще было ощущение, что корабль тянет вниз, как будто он тонет. Но мне было безразлично. Было плевать на все. Хотелось одного: натянуть одеяло на голову и заснуть навеки. Я, как зверь, забился в темную нору умирать. Понимаете? Я хотел вернуться в небытие. То был конец.

Какую часть его истории я узнал той странной ночью, а сколько потом дополнилось из обрывков во время долгого обратного пути к «Айсвику», я теперь уже не могу сказать наверняка. Все три мачты, переломившись, свалились за борт и, мотаясь на привязи вант, бились о корпус с такой силой, что Эдуардо опасался пробоин. Прошло несколько дней, прежде чем буря утихла, и он нашел в себе силы обрубить канаты топором, освобождая обломки рангоута. Наконец он смог спуститься на батарейную палубу и, приладив блоки, поднять крышку люка. Ужасная вонь экскрементов, и людей, и животных, поднявшаяся из недр черного трюма, была невыносима, и он бы вырвал, если бы было чем. Тела лежали по всему трюму, там, где их свалила предсмертная слабость. Живых не было никого, а если бы и были, при тех обстоятельствах он все равно не смог бы их спасти.

Было достаточно трудно определить, до какой степени повредилось сознание этого человека в результате пережитых испытаний. Грязь его тела, исходящая от него вонь, спутавшиеся волосы и борода, направленный в никуда взгляд и его нескончаемый монолог… Думаю, следовало учесть, что никто не смог бы, живя над кучей замороженных трупов, сохранить нетронутым свое душевное здоровье. Тем более что мы видели доказательства того, что он туда спускался и рубил лед, чтобы добраться до овец, а поскольку к человеческим телам подобраться было легче, он также рубил и их конечности.

Но то, что он выжил в течение двух с половиной лет, в одиночестве, с исчезающе малой надеждой на спасение, нужно было признать поразительным фактом, независимо от того, как это ему удалось. По этой причине, а не из-за опасений возможных последствий политического характера, я согласился с предложением Айана никому не рассказывать об ужасающем грузе корабля.

Это было уже после того, как Айан открыл трюм и обнаружил, что Ангел Боргалини мертв. Он застрелился. Так мне сказал Айан, но можно ли этому верить? Мне Ангел не кажется человеком, способным на самоубийство. Я был в кладовке, мы с Эдуардо осматривали запасы, когда Айан спустился, чтобы заглянуть в трюм. Если бы тогда и прозвучал выстрел, я бы его, скорее всего, не услышал.

Так это было или нет, но одно не вызывает сомнений — его смерть избавляла всех от множества проблем, и именно по этой причине я согласился молчать о подлинной цели рейса «Андроса» и том, что было в его трюме.

Перед тем как отправиться в обратный путь, Айан вынул миниатюрную фотокамеру и стал снимать Эдуардо крупным планом и каюту, в которой он прожил более двух с половиной лет. Потом на ходу сделал несколько кадров обледенелой палубы и, спустившись на лед, сфотографировал «Андрос» со всех сторон, в том числе с таких точек, откуда было видно, как его ограждают вмерзшие айсберги. И в конце, для протокола, как он сказал, сделал несколько снимков трупа Карлоса, лежащего под носом корабля. Он даже расстегнул на нем куртку и задрал свитер, чтобы сделать крупным планом фото раны, которая стала причиной его смерти. Затем, подкрепившись горячей овсянкой с тюленьим мясом — лучшим из того, что мы наскребли в кладовке, мы пустились в обратный путь вокруг айсберга по нагромождению вздыбленных льдин к тому месту, где Ангел с Карлосом оставили снегоход.

Дорога отнимала много сил, идти было тяжело, и в самых трудных местах приходилось помогать Эдуардо. Он не проявлял никакого интереса к тому, куда мы его ведем, и к постоянным остановкам Айана после того, как мы отыскали свои санки, чтобы определять с помощью его маленького приемника направление сигнала от радиомаячка, прицепленного им к снегоходу. Похоже, наша поддержка и надежда на скорое возвращение в общество людей, неожиданно сменившие бесконечное одиночество и приближение неизбежной, страшной смерти притупили остроту его умственного восприятия. Он в некотором смысле отключился — слова продолжали литься из него потоком, но значительная их часть теперь была бессмысленной. Кроме того, возрастала его беспомощность, что настораживало, если вспомнить его поведение при внезапном появлении ненавистного ему человека.

Те выстрелы, что мы слышали, то, как он охотился за Боргалини по всему кораблю, в конце концов загнав его в трюм, полный трупов погибших по его вине людей, осторожность, с которой он подошел к каюте, где мы его ждали… Все эти действия характеризовали его как человека с ясным умом и полным контролем над собой. А потом хлынувший из него поток объяснений, слова, продирающиеся сквозь отвыкшие от речи голосовые связки… Я с содроганием вспоминаю, как его бурная исповедь постепенно становилась все более сбивчивой и путаной, пока не скатилась к практически бессвязному лепету. Его сознание туманилось, а телодвижения теряли самостоятельность, пока он наконец не превратился в какое-то подобие тряпичной куклы размером с человека, полностью зависящий от наших усилий и воли. Жутко было наблюдать его деградацию, то, как его ум стремился забиться в темные углы его памяти. Никогда раньше я не видел ничего подобного и, надеюсь, не увижу впредь.

С детским упрямством он вцепился в тот полный камней рюкзак, как будто это был некий талисман, и с каждым прошедшим часом меня все больше раздражал этот бесполезный груз и готовность Айана потакать его капризам. Когда мы дошли до снегохода, было уже почти темно, а я был вымотан и физически, и душевно, перетаскивая с Айаном это бормочущее тело через торчащие плиты пакового льда. Ветра практически не было, лишь легкое дуновение с северо-востока, и стало на удивление тепло. К тому времени Эдуардо совсем ослаб. Мы засунули его в спальный мешок, что-то поели, и я уснул сном человека, который исчерпал свои силы до дна.

Я проснулся от невообразимого грохота ломающегося пакового льда. Плиты наползали друг на друга и поднимались дыбом, огромные, как дома, а по небу неслись черные низкие тучи. Все это происходило к северу от нас, на расстоянии не более мили. Шум был чудовищным, а вся картина настолько пугающей, что я едва сдержал порыв вскочить и бежать. Мы прицепили санки к снегоходу, к одним из них привязали Эдуардо и двинулись к югу под защиту ледяного барьера.

Часть пятая Порт-Стэнли

Буря длилась два дня, и мы вернулись на «Айсвик» только в последний день февраля. К счастью, у нас был снегоход, и он нас выручил, поскольку на третий день Эдуардо ослаб не только умом, но и физически настолько, что его полубессознательное тело пришлось тащить пристегнутым к санкам. Как только мы приблизились достаточно, чтобы выйти на связь в УКВ-диапазоне, Айан сообщил Айрис, что мы везем с собой ее брата. И хотя он сделал все возможное, чтобы подготовить ее к встрече, состояние, в котором он находился, вызвало у нее тяжелое потрясение.

Мы-то, конечно, уже к нему привыкли, но после той первой неудержимо многословной исповеди он замкнулся в скорлупе отрешенности от всего мира, и, когда они встретились, он, казалось, даже не узнал ее. Вообще, если бы в нашем распоряжении не было снегохода, я сомневаюсь, дошел ли бы он живым от того места, где бросил его Ангел, до корабля. Двигаться было крайне тяжело. Сыпал мокрый снег. Из-за резко подскочившей температуры повсюду возникали обширные лужи с шугой. Полыньи появились там, где их не было раньше, так что мы чаще пробирались по воде, чем по льду.

Это было то таяние льда, которое, по утверждению британских исследователей Антарктики со станции Хелли, продолжалось уже несколько лет, и именно оно дало возможность «Андросу», после того как он лишился мачт, дрейфовать в открытых водах вдоль восточного и южного края моря Уэдделла. Этому способствовал, конечно, не только преобладающий ветер, который последовательно меняется с западного на северный, потом на восточный, но и течение, несущее воды вокруг моря Уэдделла по часовой стрелке, повторяя направление ветра, со скоростью около одного узла. Оно подхватило «Андрос» после того, как он, миновав Южные Шетландские острова, дрейфовал сначала на запад, а потом на юг через шестидесятые к семидесятым параллелям. Всего менее чем за два с половиной месяца корабль отнесло к шельфовому леднику, затем он дрейфовал вдоль барьера Ронне до тех пор, пока ему не преградили путь те сидящие на мели айсберги, где он застрял навеки.

Когда мы вернулись на «Айсвик», Айан прошел в рубку и сразу же заговорил в микрофон системы спутниковой связи «Инмарсат». Нас не было около недели, и перед задержавшим нас в пути штормом они перевели корабль к югу приблизительно на двадцать миль, где вода была более свободной ото льда, но и там корабль был сильно зажат и на короткое время даже вытолкнут носом на лед. Теперь, после того как подул южный ветер, он снова был на плаву на свободном водном участке, увеличивающемся по мере того, как паковый лед дрейфовал к северу.

Я узнал подробности того, что происходило в наше отсутствие, от Энди Гэлвина, взволнованно выпалившего свой отчет. За то время, что нас не было, он, казалось, еще больше замкнулся в себе, и то, что творилось с другими, его теперь мало интересовало. Он задал совсем немного вопросов, и, когда я сообщил ему, что Ангел и Карлос оба умерли, он, похоже, испытал в первую очередь облегчение.

Айрис приняла брата под свою опеку сразу же, как только сани, к которым он был привязан, подтянули к «Айсвику». Нильс накормил нас горячим супом, настолько густым, что его правильнее было бы назвать рагу, и выставил на стол початую бутылку рома. После того как я поднялся на палубу и по-быстрому все осмотрел, чтобы убедиться в относительной готовности корабля к неожиданным переменам погодных условий, я отправился спать. Прогноз погоды был благоприятным, но после того, как зашло солнце и подул изменивший направление ветер, стало гораздо холоднее и вокруг корабля начала появляться тонкая пленка льда.

Я проснулся в холодном поту от крика Эдуардо во сне и чудесного запаха кофе. Солнце уже поднялось в молочно-мутном небе, а к северу от нас, где от его тепла надо льдом поднялся туман, формировалась «белая мгла».

Корабль слегка кренился, скрипел рангоут, шумели проносящиеся мимо волны. К тому времени, когда я, помывшись, переоделся в чистое, было уже за полдень, а они отправились в путь с первым светом. Я ничего не слышал.

За столом в кают-компании сидела Айрис. Она поднялась и дала мне кружку кофе. У нее были темные круги вокруг глаз, усталость сквозила и в ее тусклой улыбке. Вид у нее был совершенно изможденный.

— Ледокол, который был на станции в бухте Хелли, ушел три дня назад, — сказала она мне. — Айан разговаривал с Министерством обороны. Самое большее, что они могут для нас сделать, это выслать нам навстречу вспомогательный корабль обеспечения в окрестности Южных Оркнейских островов. Разумеется, им нужно получить от нас ориентировочное время прибытия как можно раньше. Если погода будет благоприятной, они отправят к нам вертолет, чтобы забрать его.

Именно так все в итоге и произошло. За шельфовым ледником Фильхнера нам пришлось довольно туго: сильный с порывами ветер, иногда нисходящий, налетал с Земли Котса. Вокруг было много льда, но нам каждый раз удавалось найти проход, и, как только появилась возможность повернуть на север, мы вышли на чистую воду. Вообще, мы больше не встречали пакового льда до тех пор, пока Айан не настоял на том, чтобы мы попытались сократить путь и пройти напрямик через пак к месту встречи. Эта затея отняла у нас почти два дня, а когда мы наконец выбрались изо льдов, мы вышли из ветра, и пришлось идти на моторе.

К тому времени Эдуардо стал совсем плох. Отчасти по причине сильной качки, а также, разумеется, он страдал от нехватки витамина C. Но больше всего Айрис беспокоило состояние его психики. Потрясение от возвращения в цивилизованный мир, к людям, которых он уже не надеялся увидеть, само по себе было достаточно травмирующим, но к этому еще прибавлялась память о пережитом, обо всем, что случилось на «Андросе», о трупах в трюме. Вот это его терзало, и он замкнулся в себе со своими мучительными воспоминаниями.

В определенном смысле нам это было на руку. Мы с Айаном держали язык за зубами, так что рассказать все остальным было некому. Думаю, Айрис отчасти о чем-то могла догадываться, но не обо всей чудовищной правде. Мне же удалось не проболтаться, отвечая на ее многочисленные вопросы, и она в конце концов перестала об этом говорить.

Это случилось после того, как между нами произошла бурная стычка в рубке во время ночного дежурства. Неожиданно она набросилась на меня:

— Вы от меня что-то утаиваете, да? Каждый раз, когда я спрашиваю о том, как он жил все это время, что конкретно из еды у него было на борту, что он сказал вам, когда вы его нашли, вы всегда, вы и Айан, уклоняетесь от ответов!

И со слезами бессильной ярости в этих ее удивительных синих глазах она прибавила сдавленным голосом:

— Что вы от меня скрываете? Ради бога, Пит, скажите мне. Я не ребенок. Если это что-то ужасное и вы хотите сохранить это в тайне, я никому ничего не скажу. Прошу вас, расскажите, — взмолилась она. — Я его сестра, я имею право знать.

Что я мог ей на это ответить? Я ничего не сказал, просто отвернулся. После этого она заговаривала со мной только в случае необходимости, насколько возможно избегая моего общества.

Интересно то, что она не пыталась точно так же эмоционально надавить на Айана. Он сам мне об этом сказал. Возможно, она интуитивно понимала, что это обернется пустой тратой времени. И она взялась за меня, полагая, что я быстрее уступлю ее мольбам.

Был уже март, и, хотя мы находились в открытом море, мы шли на моторе по тонкой корке льда, успевшего схватиться за утренние часы каждого дня. Тогда мы курсом вест-тень-норд проходили вдоль края пакового льда, и выступающий на север полуостров Земли Грэхема прикрывал нас от ветра, отчего практически не было волны. Иногда море становилось гладким, как стекло. Так прошло два дня, в течение которых мы постоянно выходили на радиосвязь с кораблем обеспечения.

Он вышел из порта Грютвикен, Южная Георгия, одиннадцатого марта, и теперь мы сближались с суммарной скоростью 24 узла. На следующий день с него взлетел вертолет, и около четырех часов дня он завис над нами, как гигантская стрекоза. К тому времени поднялся достаточно сильный в порывах ветер, что затрудняло подъем груза. Выписывая мачтами в воздухе непредсказуемые узоры, корабль трясло, подбрасывало и качало на ставших крутыми волнах.

Мне еще никогда не приходилось быть под вертолетом во время операции подъема груза, и сейчас у меня был великолепный обзор, поскольку я находился за верхним штурвалом на крыше рубки, пытаясь, насколько было возможно, выровнять корабль. Я страшно боялся, что оператор лебедки начнет сматывать трос в неудачный момент и вертящиеся носилки зацепятся за салинги грот-мачты. Вертолет, казалось, висел там целую вечность, но в итоге все прошло благополучно. Я увидел, как привязанное к носилкам тело Эдуардо втащили в фюзеляж вертолета, и, испытав облегчение, расслабился.

Я ожидал, что сейчас люк закроется и вертолет полетит назад к своему кораблю, но вместо этого наверху снова показалась голова оператора лебедки, и он предостерегающе помахал мне рукой, опять спуская трос. Кто-то мне закричал. То был Айан. Он стоял ниже меня на палубе, но я не расслышал, что он мне говорил. Он был полностью одет в теплое обмундирование и держал чемодан и парусный мешок, так туго набитый, что он не смог его как следует зашнуровать, а на его плече висел тот оливково-зеленый рюкзак.

Затем он, улыбнувшись, глянул на меня, покачал головой, понимая, что его слова тонут в шуме нисходящего от грохочущих лопастей ветра. До сих пор вижу перед собой это загоревшее, покрытое морщинками от яркого сияния лицо, клювообразный нос и массивную челюсть, плотную линию растянутых в улыбке губ. Он поднял свою руку-протез в перчатке и отвернулся к корме, призывая Энди помочь ему.

Только тогда до меня дошло, что он собирается нас покинуть. Не предупредив, не попрощавшись. Я видел, как Айрис вдруг остановилась по пути с кормы, ее глаза удивленно округлились от изумления. Значит, он и ей не сказал. Он никому не сказал. Они так и стояли там, уставившись на него.

Первым подошел Энди и, схватив парусный мешок, уложил его в спустившуюся к нам грузовую сетку. Захлопал парус, корабль сильно накренился, под корпус подкатила высокая волна. Я бросился назад к штурвалу, чтобы снова повторить весь процесс, удерживая корабль как можно ровнее, пока Айан со своим багажом не влезет в сетку и весь груз не поднимется выше мачты.

— Вы знали?

Это Айрис. Она забралась ко мне по лестнице со стороны левого борта, пока я смотрел, как вертолет, опустив нос, пошел вперед, на север, к кораблю обеспечения.

— Вы знали? — повторила она срывающимся голосом.

— Нет, — сказал я, и мы стояли молча, глядя, как вертолет уменьшается до маленького пятнышка, до тех пор пока он наконец совсем не исчез.

— Какой странный человек, — пробормотала она. — Никому не сказать ни слова о своем отъезде… Потом раз — и нет его. И все.

Отвернувшись, она стала нащупывать верхнюю ступеньку лестницы.

— Можно сказать, дезертировал, не правда ли?

Она принужденно улыбнулась, и по ее дрожащим губам я видел, что она готова расплакаться.

Отчасти дело было во внезапности его отъезда. Мы к нему не были готовы, и после неожиданного исчезновения столь значительной личности осталась пустота, которую каждый из нас воспринимал по-разному. Но мы с Айрис ощущали ее намного глубже. Мы многое пережили вместе за эти последние месяцы, и он всегда был с нами, вдохновляя и заражая нас своим энтузиазмом.

Впрочем, у нас не было времени грустить. Ветер постоянно усиливался, небо заволакивало низкими темными тучами, и мы уменьшили площадь парусов. Убрав прямые паруса, мы теперь шли левым галсом в крутом бейдевинде, едва попадая в Южную Георгию, не говоря уже о Фолклендских островах.

Одиннадцать дней мы шли в Порт-Стэнли, одиннадцать изматывающих дней предельного напряжения сил. Миновав Южные Оркнейские острова, мы в полной мере подверглись воздействию огромных волн Южного океана, циркулирующих вокруг земли, а на шестидесятой параллели нам пришлось протискиваться в узкую щель между мысом Горн и Землей Грэхема, что носит название пролив Дрейка. В первый раз я увидел Фолклендские острова на фоне потрясающе ясного рассветного неба. Нильс позвал меня наверх определить, что за маленький скалистый треугольник выглядывает из-за горизонта на северо-западе. Это была гора Маунт-Кент, полторы тысячи футов высотой и почти в пятидесяти милях от нас.

Оказавшись с подветренной стороны Восточного Фолкленда, мы пошли на моторе, и я никогда не забуду мгновенно наступившую тишину, когда мы миновали маяк на мысе Пемброук и оказались в спокойных водах, а на склонах над нами колючей проволокой были огорожены оставленные аргентинцами минные поля. Мы стали на якорь для ночевки рядом со старым дноуглубительным судном, напротив краснокирпичной колокольни Порт-Стэнли, возвышающейся на севере, и сразу же отправились спать.

Мы, разумеется, сообщили по радио о прибытии, и нам разрешили поспать до полудня перед тем, как спуститься на катер для оформления документов. Также к нам явились местные журналисты, которым уже стало известно, что мы обнаружили останки старинного деревянного парусного судна в южной части моря Уэдделла. Впрочем, на островах, где старых кораблей с прямым парусным вооружением и их обломков было больше, чем где-либо еще в мире, интересовались больше нашими рассказами о путешествии и состоянии льда, нежели находкой очередной развалины. Они ничего не знали о гибели Карлоса и Ангела Боргалини, поэтому нам не пришлось выкручиваться, отвечая на неудобные вопросы.

От таможенников мы уже знали, что корабль, курсирующий в треугольнике Порт-Стэнли — Монтевидео — Пунта-Аренас, отплывал вечером того же дня. Поскольку до следующего рейса нужно было ждать больше недели, Энди с Гоу-Гоу решили отправиться на нем. Их подвезли до берега какие-то местные, приплывшие к нам с пивом и гостеприимными предложениями. Потом, когда уже смеркалось, к нам подошел полицейский катер с письмом от губернатора с просьбой миссис Сандерби явиться в четыре часа пополудни следующего дня.

Нас теперь осталось только трое, и после ужина Нильс выставил на стол бутылку водки, которую он хранил до нашего возвращения в цивилизованный мир. Мы выпили за корабль, потом за каждого из нас, и наконец Айрис подняла стакан за отсутствующих друзей. Не было произнесено ни имя Эдуардо, ни Айана, просто «за отсутствующих друзей». После этого Нильс отправился на боковую, что-то бормоча себе под нос, что он уже слишком стар, чтобы болтаться по морю Уэдделла.

Айрис тоже встала из-за стола, направляясь в каюту. Я хотел уже тоже пожелать всем спокойной ночи, но она попросила меня остаться:

— Нет, пожалуйста, не уходите. Я сейчас вернусь.

Снова усевшись, я налил себе еще водки. Я думал, что она пошла в туалет, но она вернулась почти сразу с большим желтым конвертом в руке.

— Кофе хотите?

Положив конверт на стол, она потянулась за моей кружкой.

— Нам нужно поговорить о деньгах.

Она налила кофе и, снова сев за стол, попросила себе еще водки. На ней была шелковисто-переливающаяся изумрудная блузка с глубоким вырезом. Верхняя пуговица была расстегнута. Не думаю, что она сделала это намеренно, поскольку ее внимание было сосредоточено на конверте, который она теребила пальцами.

— Сколько у вас денег? Я прошу прощения за нескромный вопрос, но мне нужно знать.

Я сказал, и она слегка улыбнулась.

— Не хватит даже, чтобы добраться до Великобритании.

— Не хватит.

Она придвинула конверт ко мне. На нем было нацарапано лишь одно слово — «твое». Ни подписи, ни адреса, ничего.

Я поднял на нее глаза:

— Айан?

Айрис подтвердила, кивнув.

— После его отъезда я нашла его на своей кровати. Заглянула внутрь. Никакого письма, даже просто записки.

В конверте лежала толстая пачка дорожных чеков, все заверенные неразборчивой подписью и готовые к получению по ним наличных. Кроме них все документы на «Айсвик», оформленные на имя Айрис Сандерби.

— Значит, корабль теперь ваш.

Я взглянул на нее, и в моей голове промелькнули самые разнообразные возможности.

— Да, — сказала она, слегка покачав головой с той же полуулыбкой. — Я не хотела, но он настоял.

Она помялась, потом вдруг склонилась над столом:

— Пит, кто он? Почему он не хотел, чтобы его имя значилось в документах? И эти чеки… Это не его имя.

Снова покачав головой, она взяла меня за руку.

— Что мне теперь делать? У меня есть этот корабль, но что я с ним буду делать? А он не вернется. Я знаю. Он навсегда исчез из моей жизни.

Она пару секунд пристально на меня смотрела, затем собрала документы и сунула их назад в конверт.

— А это… — продолжила она, помахав дорожными чеками. — Думаю, мне следует их обналичить?

— Конечно.

Нужно было заплатить Нильсу, «Айсвик» надо было приводить в порядок, что-то подремонтировать, что-то заменить, ну и прочие мелкие расходы, связанные с эксплуатацией судна. Кроме того, был еще ее брат.

— Вы поедете в Англию, да?

Она кивнула:

— Да, я должна позаботиться об Эдуардо.

Мы знали лишь то, что его ближайшим рейсом доставили на военный аэродром в Брайз-Нортоне в Оксфордшире и что Айан полетел с ним.

— Вы останетесь здесь до того, как я вернусь?

Я молчал в замешательстве, думая о своем доме в Клэе, о матери с ее цветочным фестивалем, о поисках работы и попытках начать собственное дело. Наверное, именно в ту минуту я осознал, насколько изменился. Я стал другим человеком. И передо мной лежал целый новый мир, более трехсот островов, изобилующих овцами и горными речками, пингвинами, гусями и альбатросами, страна, которую я вряд ли увижу снова, если вернусь в Норфолк.

— Да, — сказал я. — Я буду здесь.

Она подняла свой стакан:

— Тогда за «Айсвик»!

Забыв о жуткой тайне, что хранил скованный льдами деревянный фрегат, я обратил свои мысли в будущее.

— За «Айсвик»! — сказал я.

Хэммонд Иннес Крушение «Мэри Дир». Мэддонс-Рок

Крушение «Мэри Дир»

Часть первая. КРУШЕНИЕ

Глава 1

Я устал, зверски замерз и был немного напуган.

Навигационные огни, красный и зеленый, бросали на паруса таинственный свет. Вокруг ничего, кроме непроглядной темноты и порывистого шума моря. Я снял ботинки со сведенных судорогой ног и обмотал их мешком из–под ячменного сахара. Над моей головой, точно призраки, извивались обвисшие Паруса, хлопавшие при каждом повороте «Морской ведьмы».

Ветер стих, и яхта продвигалась медленно, но волнение после очередного мартовского шторма оставалось достаточно сильным. Своим отупевшим от усталости мозгом я понимал, что это временное затишье. Шестичасовой прогноз погоды не предвещал ничего хорошего. Обещали штормовые ветра в районах Роколла, Шеннона, Соула и Финистерре. Подсветка компаса в нактоузе чуть–чуть освещала окутанную мглою яхту, скользящую в ночи.

Как часто я мечтал выйти в море! Но сейчас, несмотря на то, что уже стоял март, я так замерз после пятнадцатичасовой «прогулки» по Ла–Маншу, что не ощущал никакой радости от путешествия на собственной яхте. Стремительная волна ударила в корму, обдав мне брызгами затылок.

О Боже! Ну и холод! Холод и вода, а на небе ни звездочки!

Хлопнула дверь камбуза, и в освещенном помещении я мельком увидел плотную фигуру Майка в непромокаемом костюме.

Обеими руками он сжимал дымящуюся кружку. Дверь захлопнулась, отрезав меня от освещенного мира, и снова я оказался в темноте, наедине с морем.

– Бульончика не желаешь?

В тусклом свете нактоуза я разглядел веселое, веснушчатое лицо Майка, склонившееся ко мне. Улыбаясь из–под капюшона, он протягивал мне кружку.

– Очень вкусный, только что с камбуза, – сказал он, но тут улыбка медленно сошла с его лица. – А это еще что такое? – Он смотрел за мое левое плечо, явно увидев что–то позади. – Ведь это же не луна?

Я повернулся и увидел какой–то холодный зеленый свет. От страха у меня перехватило дыхание. В памяти тотчас же всплыли страшные и таинственные рассказы старых моряков. А свет меж тем становился все более ярким, фосфоресцирующим и неземным – ужасное мертвенное сияние, словно от гигантского светлячка. Затем он вдруг превратился в маленькую зеленую точку, и я заорал Майку:

– Фонарь, быстро!

Это был свет правого борта надвигающегося на нас огромного судна. Теперь наконец показались его тусклые, желтые иллюминаторы и донеслись звуки работающей машины. Тихая, пульсирующая дробь напоминала приглушенные звуки тамтамов.

Узкий луч фонаря системы «Олдис» пронзил ночную тьму, ослепив нас светом, пронзающим густой туман: я даже не понимал, как плотно мы окутаны этой пеленой.

И все же свет фонаря позволил разглядеть белую пену волн, ударяющих в нос судна, а вскоре и очертания самого носа. Мгновение спустя я увидел всю переднюю часть судна. Мне показалось, будто из тумана на нас надвигается корабль–призрак и егоострый нос уже возвышается над нашей яхтой. Я судорожно вцепился в руль.

Казалось, прошел целый век, пока «Морская ведьма» поворачивалась под слабым ветерком, наполнявшим кливер, и все это время я чувствовал, как таинственное судно приближается к нам.

– Сейчас оно врежется в нас! Господи! Сейчас оно нас ударит!

В ушах у меня до сих пор стоит крик Майка, пронзающий ночную тьму. Он лихорадочно размахивал фонарем, направляя свет на капитанский мостик.

Вся махина была освещена, и желтый свет лился из иллюминаторов. На скорости добрых восьми узлов судно неумолимо приближалось к нам всей своей огромной массой, не делая никаких попыток изменить курс.

Грот–мачта и бизань–мачта угрожающе затрещали. Кливер перекинулся налево. На мгновение я застыл, глядя, как нос нашей яхты заваливается под ветер. Каждый уголок «Морской ведьмы», от кончика бушприта до топа мачты, был залит зеленым светом огня на правом борту громадины, нависшей над нашими головами.

Я перебросил кливер на правый борт, ощутил, как наполняется парус, и вдруг услышал крик Майка:

– Осторожно! Держись!

Раздался ужасный рев, и на яхту обрушилась белая водяная стена. Она залила кокпит, сбросила меня с моего сиденья и смыла бы за борт, не ухватись я изо всех сил за руль.

Паруса угрожающе вздулись, палуба и часть грота на мгновение оказались под водой, и вскоре ужасное судно заскользило мимо нас, как крутой берег.

По мере того как вода уходила с палубы белой пеной, «Морская ведьма» медленно выпрямлялась. Я все еще держался за руль, а Майк, мертвой хваткой вцепившись в конец бакштага, отчаянно ругался. Его слова еле–еле доносились до меня, заглушаемые стуком машины.

Затем в ночной тьме раздался еще один звук – это вода стекала с лопастей винта.

Я окликнул Майка, но он и сам, осознав опасность, снова включил свой фонарь. В ярком свете мы увидели грязную, покрытую водорослями и ракушками корму судна и лопасти винта, вздымающие водоворот пены.

«Морская ведьма» дрожала, паруса обвисли, вода несла ее в этот водоворот, и лопасти страшного винта вращались так близко от нашего борта, что всю палубу и кокпит заливала белая пена. Этот кошмар продолжался всего мгновение, после чего громада исчезла в темноте, а мы остались качаться на волнах, оставленных винтом. Фонарь высветил название – «Мэри Дир. Саутгемптоп».

Корма судна постепенно скрывалась из виду, а мы не сводили изумленного взгляда с этих проржавевших букв.

Теперь только мягкий, удаляющийся стук машины напоминал о судне. Какое–то время во влажном воздухе ощущался запах гари.

– Подонки! – закричал Майк, внезапно обретя дар речи. – Подонки!

Он повторил это несколько раз. Дверь кубрика открылась, и на палубу вышел человек. Это был Хэл.

– Вы в порядке, ребята?

Его голос, деланно спокойный и какой–то неуместно веселый, слегка дрожал.

– А ты что, ничего не видел? – закричал Майк.

– Да нет, видел, – ответил тот.

– Они наверняка заметили нас! Я светил прямо на капитанский мостик! Будь они поосторожнее…

– Вряд ли они могли быть осторожны… Мне кажется, на капитанском мостике вообще никого не было.

Слова эти прозвучали так спокойно, что до меня не сразу дошел их смысл.

– Что значит – на мостике никого не было? – спросил я.

Хэл подошел к нам:

– Я понял это как раз перед тем, как нас накрыла волна. «Что–то произошло», – подумал я, подошел к иллюминатору и посмотрел туда, куда светил фонарь: прямо на капитанский мостик. По–моему, там никого не было. Я никого не увидел.

– Час от часу не легче! – сказал я. – Да ты понимаешь, что говоришь?

– Конечно, понимаю. – Он говорил с категоричностью, присущей военным. – Странно, а?

Не такой Хэл человек, чтобы выдумать подобное. Х.А. Лауден, для всех своих друзей просто Хэл, был полковником артиллерии в отставке и большую часть лета обычно бороздил океан. Это был опытный моряк.

– Ты что же, хочешь сказать, что кораблем никто не управлял? – недоверчиво спросил Майк.

– Не знаю, – ответил Хэл. – Все это так невероятно. Одно могу сказать: на мгновение я ясно увидел внутреннюю часть ходовой рубки, и, насколько мне удалось разглядеть, там никого не было.

Все мы были ошеломлены и некоторое время не могли произнести ни слова. Мысль о том, что огромное судно само по себе движется по усеянному подводными скалами морю в непосредственной близости от французского берега и за штурвалом никого нет, показалась нам абсурдной.

Молчание нарушил Майк, как всегда практичный:

– Куда подевались наши кружки? – Луч фонаря высветил кружки, валявшиеся на полу кубрика. – Пойду принесу еще немного варева. – Он обратился к полуодетому Хэлу, который прислонился к штурманской рубке: – А вы, полковник? Как насчет бульона?

Хэл кивнул:

– От горячего бульона не откажусь! – Он проводил глазами Майка, спускавшегося в кубрик, а потом повернулся ко мне: – Теперь, когда мы одни, могу признаться, что момент был не из приятных! Как это мы умудрились оказаться прямо под носом этой громадины?

Я объяснил, что судно было так далеко от нас, что мы не услышали вовремя рокот его машины. Мы всего лишь увидели зеленый навигационный огонь правого борта, внезапно надвинувшийся на нас из тумана.

– Неужели не было никаких сигналов?

– Мы их, во всяком случае, не слышали!

– Странно!

Какое–то время Хэл стоял неподвижно, прислонившись всем своим длинным телом к левой стороне рубки, затем прошел на корму и сел рядом со мной.

– Во время вахты ты следил за барометром? – спросил он.

– Нет. А что?

– Давление все время падает. – Длинными руками он обхватил свои плечи, прикрытые только морской фуфайкой. – С тех пор, как я вышел сюда, оно опять

немного упало. – Поколебавшись, Хэл добавил: – Знаешь, очень скоро может налететь шторм. – Не дождавшись моего ответа, он вынул трубку и затянулся. – Джон, сказать по правде, мне это совсем не нравится! – Хэл говорил очень спокойно, и от этого его слова звучали еще убедительнее. – Если прогноз сбудется и задует норд–вёст, мы окажемся у подветренного берега. Я не люблю штормы, не люблю подветренные берега, особенно если это острова Ла–Манша!

Мне показалось, что он хочет повернуть назад, к французскому берегу, поэтому решил промолчать. Молча и немного испуганно я не сводил с компаса глаз.

– Жаль эжектор, – бормотал он, – не выйди эжектор из строя…

– С чего ты вдруг об этом вспомнил? – Эжектор был единственным неисправным механизмом на яхте. – Ты же всегда говорил, что презираешь механизмы!

Хэл пристально глядел на меня своими голубыми глазами.

– Я только хотел сказать, – мягко продолжил он, – что, если бы эжектор был исправен, мы бы уже давно прошли половину Ла–Манша и ситуация сложилась бы совсем иначе.

– Но уж поворачивать назад я не собираюсь!

Он вынул изо рта трубку, словно собирался что–то сказать, но снова засунул ее в рот и затянулся, пристально глядя на меня.

– Ты просто не привык ходить на яхтах, не приспособленных для океанской килевой качки!

Я не хотел говорить этого, но был очень рассержен, да и напряжение после случившегося давало о себе знать.

Наступило неловкое молчание. Наконец он перестал посасывать трубку и тихо произнес:

– А в общем, все не так уж и плохо. Хотя снасти проржавели и канаты сгнили, но паруса…

– Все это мы обсудили еще в Морле! – отрезал я. – Сколько яхт пересекают Ла–Манш и в худшем состоянии, чем «Морская ведьма»!

– Но не в марте, когда бушуют штормы, а мотор вышел из строя! – Он встал, подошел к мачте и что–то отковырнул. Раздался треск расщепляемого дерева. Хэл вернулся и бросил к моим ногам обломок: – Вот что наделала носовая волна! – Он снова сел рядом. – Все это не страшно, Джон! Яхта не была на ходу, и тебе хорошо известно, что корпус может прогнить так же, как и оснастка, если судно два года провалялось на французском берегу.

– Корпус в порядке, – ответил я, уже немного успокоившись. – Надо лишь заменить пару досок да укрепить старые. Вот и все. Прежде чем купить «Морскую ведьму», я облазил с ножом весь корпус. Древесина почти всюду в отличном состоянии.

– А как с креплениями? – Он слегка приподнял правую бровь. – Только специалист мог бы сказать тебе, все ли в порядке.

– Я уже говорил, что не премину досконально проверить яхту, как только мы придем в Лимингтон.

– Да, но сейчас–то что нам делать? Если этот шторм застигнет нас врасплох… Я старый моряк и люблю море, но шутить с ним все же не стоит.

– Мне сейчас не до осторожности, – ответил я. Дело в том, что мы с Майком на паях организовали

небольшую спасательную компанию и каждый день, на который откладывалась доставка яхты в Англию для переоборудования, можно было считать потерянным для работы. Хэл это знал.

– Я только предлагаю тебе немного изменить курс. Сейчас мы идем бейдевиндом и можем взять курс на остров Гернси. Потом с попутным ветром можно попытаться поискать пристанище в Питер–Порте.

– Конечно! – Я потер глаза рукой. Мне следовало бы догадаться, к чему он клонит, но я слишком устал и все еще не мог оправиться от пережитого: ведь это странное судно чуть не протаранило нас!

– Если ты разобьешь посудину вдребезги, ты можешь распрощаться со своей спасательной компанией! – Слова Хэла словно вторили моим мыслям. Он принял мое молчание за отказ. – Если не считать парусов, мы не так уж хорошо экипированы!

Это была чистая правда. Нас на яхте было только трое. Четвертый член команды, Ион Бейрд, валялся с морской болезнью с тех пор, как мы вышли из Морле, а яхта водоизмещением в сорок тонн великовата для трех человек.

– Ладно, – согласился я. – Идем на Гернси. Хэл удовлетворенно кивнул:

– Тогда надо повернуть на шестьдесят пять градусов к северу, а потом на восток.

Я положил руль вправо и взглянул на компас. Перед тем как мы встретились с таинственным судном, Хэл, наверное, занимался прокладкой курса.

– А ты небось и расстояние уже вычислил?

– Пятьдесят четыре мили. С такой скоростью мы только к утру доберемся до цели.

Снова повисло неловкое молчание. Мне было слышно, как он посасывает пустую трубку. Я избегал смотреть на него и тупо уставился на компас. Черт возьми, я и сам мог бы подумать о Питер–Порте! Но в Морле с яхтой было столько возни, перед отплытием я работал до изнеможения…

– Это судно… – Голос Хэла донесся откуда–то сбоку, несколько неуверенно, прерывая стену молчания. – Все–таки это, черт подери, подозрительно, – прошептал он. – Знаешь, если бы на борту действительно никого не было… – Он замолчал, а потом, шутя, добавил: – Такой трофей обеспечил бы тебя на всю жизнь!

Мне послышались в голосе Хэла серьезные нотки, но, когда я поднял глаза, он пожал плечами и рассмеялся:

– Ну ладно, я пошел спать!

Он встал и уже из двери кубрика пожелал мне спокойной ночи.

Вскоре снова появился Майк с горячей кружкой. Пока я, обжигаясь, прихлебывал бульон, Майк продолжал рассуждать о загадочной «Мэри Дир», но вскоре с бульоном было покончено и он отправился на покой, оставив меня наедине с ночью.

Неужели на капитанском мостике действительно никого не было? Просто фантастика! Пустое судно, болтающееся само по себе посреди Ла–Манша!

Правда, когда ты одинок и замерз, когда над тобой лишь слабо волнуются паруса, окутанные влажным, мрачным туманом, в голову полезет и не такое!

В три Хэл сменил меня, и я на пару часов погрузился в сон. Но и во сне меня преследовали тупые проржавевшие носы, нависающие над яхтой и медленно падающие на нее. Я проснулся в холодном поту и некоторое время лежал, размышляя над словами Хэла. Было бы здорово выручить это судно еще прежде того, как начнет работать наша спасательная компания! Идея мелькнула у меня в голове, но я снова заснул. Однако через мгновение проснулся и снова проковылял в кокпит. Наступал самый тяжелый, одуряющий предрассветный час, и все воспоминания о «Мэри Дир» мгновенно улетучились от пронизывающего холода.

Светало медленно, словно нехотя. В тусклом свете утра становилось видно, как лениво вздымается угрюмое море. Дул легкий северный ветер, и, меняя галсы, мы продвигались к цели.

В десять минут седьмого мы с Хэлом зашли в рубку прослушать прогноз погоды. Он начинался штормовым предупреждением для западных районов Ла–Манша. Для района Портленда, где находились мы, прогноз был таков: сначала легкий северный ветер, затем изменение ветра на северо–западный с усилением до штормового. Хэл молча посмотрел на меня. Слов не требовалось. Я проверил наше местоположение и приказал Майку держать курс на Питер–Порт.

Это было сумасшедшее утро. По небу стремительно летели рваные облака, и к концу завтрака они почти полностью заволокли небо. С надутым гротом, поставленной бизанью и огромным американским кливером наша скорость не превышала трех узлов. На море все еще стоял туман, и видимость была не более трех миль.

Мы почти не разговаривали. Думаю, мы все трое прекрасно сознавали, чем грозит нам море. Питер–Порт находился в добрых тридцати милях от нас. Тишина и безветрие угнетали.

– Пойду еще раз проверю, где мы находимся, – сказал я.

Хэл согласно кивнул. Но сверка с картой ничего нового не дала. Насколько мне удалось определить, мы находились в шести милях норд–норд–вест от Рош–Дувр – скопления скал и подводных рифов на восточной оконечности Ла–Манша. Определиться точнее я не. мог, курс слишком зависел от прилива и дрейфа.

Возглас Майка буквально выбил почву у меня из–под ног.

– В четырех румбах от нас справа по борту скала! Большая скала!

Схватив бинокль, я выбежал из рубки: — Где?

У меня пересохло во рту. Если это были скалы Рош–Дувр, тогда мы зашли гораздо дальше, чем я полагал. А ничем другим это не могло и быть: мы находились в открытом море между Рош–Дувр и островом Гернси.

– Где? – повторил я.

– Да вон там! – показал Майк.

Я протер глаза, но ничего не увидел. Облака уже растаяли, и яркий солнечный свет освещал маслянистую поверхность моря. Линии горизонта не было: на границе видимости море и небо сливались воедино.

. — Не вижу, – сказал я, глядя в бинокль, – где?

– Не могу показать. Я потерял ее из виду. Но не более, чем в миле от нас.

– А ты уверен, что это скала?

– Думаю, да. А что же это могло быть? – Он, прищурившись, смотрел вдаль. – Это была большая скала с какой–то башенкой в центре.

Скалы Рош–Дувр! Я мельком взглянул на Хэла, сидящего за рулем.

– Лучше сменить курс, – сказал я. – Из–за прилива мы идем быстрее по крайней мере на два узла. – Мой голос звучал несколько напряженно. – Если это Рош–Дувр, нас ветром может снести прямо на рифы!

Хэл кивнул и слегка повернул руль:

– Мы отклонимся примерно Миль на пять от проложенного курса.

– Да.

Хэл нахмурился, снял зюйдвестку, и его седые волосы поднялись дыбом, придав лицу бойкий, залихватский вид.

– По–моему, ты недооцениваешь себя как штурмана. Ты мастер своего дела. Какую поправку сделать на ветер?

– Румба три, не меньше.

– Есть старинная поговорка, – пробормотал он. – Осторожный моряк, если сомневается, должен считать, что идет правильным курсом! – Он посмотрел на меня, насмешливо подняв пушистые брови. – Мы же не хотим проскочить Гернси?

Мною овладели сомнения. Возможно, это был результат тревожной ночи, но я не представлял, что следует предпринять з подобной ситуации.

– А ты хорошо разглядел? – спросил я его.

– Нет.

Я повернулся к Майку и снова спросил, уверен ли он, что видел именно скалу.

– В таком тумане ни в чем нельзя быть уверенным.

– Но ты же что–то видел?

– Да. В этом я уверен. И по–моему, там было что–то вроде башни.

Солнечный луч, прорвавшийся сквозь утренний туман, осветил кубрик.

– Тогда это, должно быть, скалы Рош–Дувр, – пробормотал я.

– Смотри! – закричал Майк. – Туда, туда смотри! Я посмотрел туда, куда он указывал пальцем. Почти

у горизонта в бледных лучах солнца виднелся силуэт довольно плоской скалы со светлой башенкой посередине.

Я попытался рассмотреть ее в бинокль, но все равно ничего не увидел, кроме размытых, туманных контуров: что–то красноватое мерцало в золотистой дымке.

Нырнув в штурманскую рубку, я схватил карту и уставился на обозначения рифов Рош–Дувр. Первые из них' находились примерно в миле к северо–западу от 92–футового маяка.

– Держи курс на норд, – крикнул я Хэлу, – и обойди ее как можно быстрее.

– Ну, ну, штурман! – Он повернул руль и скомандовал Майку поставить парус.

Когда я вышел из рубки, он смотрел через плечо на Pour–Дувр.

– Знаешь, – обратился он ко мне, – есть в этом что–то странное. Я никогда не видел Рош–Дувр, но отлично знаю все острова Ла–Манша. Так вот, должен сказать, что никогда не видел–там таких красных скал.

Я прислонился к рубке и снова навел бинокль на необычную скалу. Солнечный свет стал более ярким, и видимость улучшалась с каждой минутой. Я четко увидел «скалу» и рассмеялся:

– Это не скала. Это корабль.

Теперь в этом не было сомнения. Проржавевший корпус был четко виден, а то, что Майк принял за башню, оказалось единственной дымовой трубой.

Ложась на старый курс, все мы облегченно смеялись.

– А мы–то сдрейфили от одного его вида, – усмехнулся Майк, убирая грот.

Теперь, когда мы легли на прежний курс, было легко заметить, что корабль неподвижен. Когда мы еще немного приблизились к нему и уже ясно различали его контуры, то увидели, что борт слабо колышется в такт легкому волнению моря.

Двигаясь старым курсом, мы бы прошли на расстоянии полумили от его правого борта. Было что–то странное в этом корабле с проржавевшим корпусом и нелепо опущенным носом.

– Наверное, выкачивают из трюма воду, – несколько неуверенно предположил Хэл. Он был явно озадачен.

Я сфокусировал бинокль, и очертания посудины приблизились. Это было старое судно, с прямым носом и четкой линией бортов. У него были старомодная корма, несколько стрел кранов вокруг мачт и довольно громоздкая надпалубная надстройка. Единственная труба, как и мачты, стояла почти вертикально. Когда–то судно было окрашено в черный цвет, но сейчас проржавело и выглядело неухоженным. Я не мог отвести взгляда от этого безжизненного корабля.

Вдруг я увидел спасательную шлюпку.

– Давай–ка, Хэл, держи курс прямо к нему! – прокричал я.

– Что–то не так? – спросил Хэл, немедленно отреагировав на мой повелительный тон.

– Да. Со шлюпбалки вертикально свешивается одна из спасательных шлюпок.

Но дело обстояло еще интереснее: другие шлюпбалки были пусты! Я протянул ему бинокль.

– Посмотри на переднюю шлюпбалку! – сказал я голосом, дрожащим от возбуждения.

Вскоре мы увидели и шлюпку, и пустые шлюпбалки невооруженным глазом.

– Похоже, оно покинуто, – сказал Майк. – И нос у него немного опущен. Ты не думаешь… – Он не договорил. Эта же мысль одновременно пришла в голову всем нам.

Мы подошли к середине борта. Название на носу не удалось разглядеть из–за ржавчины. Вблизи судно имело довольно жалкий вид. Проржавевшие листы обшивки кое–где отошли, палубные надстройки повреждены, судно явно накренилось на нос так, что под поднявшейся кормой была видна часть гребного винта. Со стрел кранов безжизненно свисали гирлянды тросов. Это было, конечно, грузовое судно, и, похоже, ему здорово досталось.

Мы подошли примерно на кабельтов, и я принялся кричать в мегафон, но мой голос потерялся в безмолвии моря. Ответа не было. Лишь волны мерно ударялись о борта корабля. Мы подошли еще ближе, и Хэл постарался пройти под его кормой. Думаю, все мы старались прочесть название судна. Вдруг прямо над нашими головами мы увидели ржавые буквы: «Мэри Дир. Саутгемптон». Значит, это его мы встретили ночью!

Судно было большим, водоизмещением по меньшей мере в шесть тысяч тонн. Возле такого покинутого судна должен был бы находиться спасательный буксир, но вблизи мы не заметили ни одной посудины.

«Мэри Дир» стояла одинокая и безжизненная в двадцати милях от французского берега. Когда мы огибали судно, я бросил взгляд на его правый борт. Обе шлюпбалки были пусты, спасательные шлюпки исчезли.

– Ночью ты был прав, – произнес Майк, повернувшись к Хэлу. – На капитанском мостике действительно никого не было.

Скользя мимо судна, мы в глубоком молчании разглядывали его, испытывая мистический ужас перед тайной. С пустых шлюпбалок сиротливо свисали канаты, а из трубы нелепо поднималась тоненькая струйка дыма. Это был единственный признак жизни.

– Сдается мне, его покинули незадолго до того, как оно чуть не пропороло нас, – предположил я.

– Но оно дымит вовсю, – пробормотал Хэл. – Когда судно покидают, машины обычно глушат. И почему они не запросили помощи по радио?

Я подумал о том, что Хэл сказал прошлой ночью. Если на борту действительно никого нет…

Вцепившись в поручень, я напряженно смотрел на судно, пытаясь найти хоть какие–то признаки жизни, но ничего, кроме тонкой струйки дыма, не заметил.

Наша компания по спасению судов! Пароход водоизмещением в шесть тысяч тонн, покинутый и дрейфующий! Невероятно! Если бы нам удалось привести его в порт под парами…

Я повернулся к Хэлу:

– Как ты думаешь, можно ли подвести «Морскую ведьму» достаточно близко к. этой посудине, чтобы я мог ухватиться за какой–нибудь трос?

– Не будь идиотом! Волнение еще не утихло. Мы можем повредить яхту, а если начнется шторм…

Я забыл об осторожности:

– Меняем курс! Всем на подветренный борт!

Я послал Майка вниз вытащить Иона из его койки.

– Мы подойдем к нему бейдевиндом, – сказал я Хэлу. – Когда ты будешь проходить мимо, я ухвачусь за один из канатов!

– Это безумие! Ты слишком тяжел, чтобы проделывать такие трюки! А если задует ветер? Я же не смогу тебя…

– Да черт с ним, с ветром! – заорал я. – Ты думаешь, я упущу такую возможность? Что бы ни случилось с беднягами, которые бросили корабль, для нас с Майком это единственный шанс в жизни!

Внимательно посмотрев на меня, он кивнул:

– О'кей! Это твое судно. Когда мы подойдем с подветренного борта, у меня могут возникнуть трудности с ветром. – Он замолчал и взглянул на флагшток.

Я сделал то же самое, потому что положение судна теперь изменилось. Пароход вздымался перед нами, а вода с шумом ударяла ему в нос, обдавая брызгами палубу.

Я сверился с компасом.

– Тебе будет не трудно отойти от него, – сказал я. – Сейчас дует норд–вест.

Он кивнул, подняв глаза к парусам:

– Ты еще не раздумал забираться на борт?

– Нет.

– Ладно. Только ненадолго. Ветер какой–то неприятный!

– Постараюсь справиться как можно быстрее. В экстренном случае включи сирену.

Мы шли со скоростью узла в четыре и быстро приближались к судну. Я зашел в рубку и позвал Майка. Он тотчас же появился, а следом за ним вылез Ион, заспанный и бледный. Я вручил ему крюк и велел стоять на носу, чтобы в любую минуту он был готов оттолкнуться.

– Прежде чем приблизиться, мы обойдем его, а потом вы быстро отчалите.

Я снял непромокаемый костюм. Ржавые бока «Мэри Дир» уже возвышались над нами. Высота казалась невероятной.

– Готов обходить? – спросил я Хэла.

– Готов, – ответил он и повернул штурвал.

«Морская ведьма» начала очень медленно заваливаться под ветер. На какое–то мгновение мне показалось, что ее длинный бушприт вот–вот проткнет ржавый борт. Но Хэл умело развернулся и повел яхту вдоль парохода.

Когда мы приблизились к «Мэри Дир», ветер почти стих и паруса лениво похлопывали. Нас покачивало на легкой зыби, а салинги почти царапали борт.

Я схватил фонарь, побежал к мачте, вскарабкался на перекладину с правого борта и стоял там, держа равновесие, упершись ногами в фальшборт и цепляясь руками за ванты.

Передние фалы шлюпбалки пронеслись мимо меня, а между мной и бортом оставалась еще пропасть в несколько ярдов.

Хэл подвел яхту ближе. Свесившись, я наблюдал, как ко мне подплывают задние фалы шлюпбалки. Раздался какой–то неприятный скрежет, когда один из салингов шваркнул по обшивке у меня над головой. Первый фал оказался на одном уровне со мной, но нас разделял еще добрый фут.

– Давай! – закричал Хэл.

Салинги снова задребезжали. Через ванты я почувствовал толчок, схватился за канат и тяжело стукнулся о борт корабля, повиснув над морем, лизавшим мои колени.

– О'кей! – заорал я.

Хэл кричал Иону, чтобы тот отчаливал. Я видел, как тот поспешно отталкивается крюком от борта. Затем что–то ударило меня между лопатками, да так, что я чуть не свалился в воду. Боясь, что меня может придавить кормой «Морской ведьмы», я отчаянно начал карабкаться по канату. Над головой у меня что–то хлопнуло, я оглянулся и увидел, что «Морская ведьма» уже отошла на некоторое расстояние от «Мэри Дир». . – Только недолго! – крикнул Хэл.

«Морская ведьма» уже накренилась от ветра, вода пенилась под ее носом и в кильватере. Она быстро набирала ход: я уже видел ее корму.

– Постараюсь побыстрее! – крикнул я вдогонку и начал взбираться.

Восхождение показалось мне бесконечным. «Мэри Дир» все время качалась, так что я то повисал над морем, то ударялся о железную обшивку борта. Были мгновения, когда я сомневался, что мне удастся забраться на палубу. Когда я наконец достиг желанной цели, «Морская ведьма» была уже в полумиле, хотя Хэл держал ее по ветру с наполненными парусами.

Море больше не было маслянисто–гладким. Воду рябили мелкие волны с белыми барашками пены. Я знал, что времени у меня мало. Сложив руки рупором, я закричал:

– Эй! На «Мэри Дир»! Есть кто живой?

Чайка тяжело спустилась на вентилятор и глядела на меня бусинками глаз. Ответа не последовало. Лишь дверь рубки регулярно, как метроном, то захлопывалась, то открывалась, да спасательная шлюпка ударялась о борт. Было совершенно ясно, что на «Мэри Дир» никого нет. На палубе наличествовали все следы запустения – порожние бутылки, тряпки, буханка хлеба, шмат сыра, раздавленный чьей–то ногой, полуоткрытый рундучок, из которого торчали нейлоновая рубашка, сигареты, пара ботинок. Судно покинули в спешке, скорее всего ночью.

Но почему?

Мной овладело чувство неловкости: на покинутом судне с его секретами и мертвенной тишиной я чувствовал себя незваным гостем, и мой взгляд невольно устремился к «Морской ведьме».

Она казалась сейчас не более игрушки в свинцовой необъятности моря и неба, а ветер начинал стонать в пустоте: «Скорее! Скорее!»

Надо быстро осмотреть судно и принимать решение!

Я побежал вперед и поднялся по трапу на капитанский мостик. Ходовая рубка была пуста. Странно, но это меня удивило. Все. здесь было так обыденно: пара грязных чашек на столике, аккуратно лежащая в пепельнице трубка, бинокль на сиденье кресла и машинный телеграф, установленный на «полный вперед». Казалось, сейчас войдет рулевой и встанет за штурвал. Но снаружи признаки тяжелых повреждений были видны невооруженным глазом. Левое крыло капитанского мостика было разбито, трап гнулся и качался, на нижней палубе фактически смыло чехлы с люков передних трюмов, перлинь был размотан петлями. Правда, на корме еще сохранились брезентовые чехлы трюмных люков да повсюду валялась свежая опалубка. Казалось, команда только что удалилась попить чаю. И все же судно было покинуто!

Осмотр ходовой рубки не пролил на тайну никакого света. Наоборот: вахтенный журнал был открыт на последней записи: «20.46 – Маяк Лез–О, азимут 114 градусов, приблизительно 12 миль. Ветер зюйд–ост, сила 2. Море спокойно. Видимость хорошая. Изменили курс на Нидлз–Норд 33 градуса ост». Запись датирована 18 марта, значит, она была сделана за час и три четверти до того, как «Мэри Дир» чуть не напоролась на нас. Записи в вахтенном журнале делались каждый час: что бы ни заставило команду покинуть судно, это произошло между девятью и десятью часами вчера вечером, вероятно, когда сгустился туман.

Хорошенько просмотрев журнал еще раз, я не обнаружил ничего, что намекало бы на грозящую опасность. На море изрядно штормило, и судно крепко потрепало. Вот и все.

«Легли в дрейф из–за шторма. Волны бьют о капитанский мостик. В трюме № 1 обнаружена течь. Насосы отказали».

Эта запись от 16 марта была самой тревожной. Сила ветра достигала 1Г баллов в течение целых двенадцати часов. А до этого, с тех пор как корабль прошел Средиземное море, ветер никогда не бывал меньше 7 баллов, то есть все время имел место умеренный шторм, а иногда упоминалось и о 10–балльном шторме. Насосы постоянно работали.

Если бы судно покинули во время шторма 16 марта, все было бы понятно. Но из вахтенного журнала явствовало, что «Мэри Дир» обошла Уэссен 18 марта при ясной погоде, спокойном море и ветре в 3 балла. Была даже такая запись: «Насосы работают хорошо. Устраняем последствия шторма и ремонтируем крышку люка № 1».

Я ничего не понимал.

По трапу я спустился на шлюпочную палубу. Дверь в капитанскую каюту была открыта. В каюте все было на своих местах, она выглядела аккуратной и прибранной. Никаких признаков поспешного ухода.

С письменного стола, с фотографии в большой серебряной рамке мне улыбалось девичье лицо. Белокурые волосы излучали свет, а внизу фотографии было нацарапано: «Папочке – счастливого пути и быстрого возвращения! С любовью, Дженнет». Рамка была покрыта угольной пылью, как и кипа бумаг, оказавшаяся грузовой декларацией, из которой явствовало, что «Мэри Дир» 13 января в Рангуне приняла на борт хлопок и следовала в Антверпен. На подносе, заваленном бумагами, сверху лежали несколько писем, полученных с авиапочтой. Конверты были аккуратно разрезаны ножом. На письмах стояли штампы Лондона, и адресованы они были капитану Джеймсу Таггарту, пароход «Мэри Дир», в Адене. Надписи на конвертах были сделаны той же рукой, что и надпись на фотографии,.нервным, закругленным почерком.

Среди массы бумаг на подносе я обнаружил листки с рапортами, написанные почерком мелким и аккуратным и подписанные Джеймсом Таггартом. Но по ним можно было лишь проследить путь судна от Рангуна до Адена.

На письменном столе, рядом с подносом, лежало запечатанное письмо, адресованное мисс Дженнет Таггарт, Университетский колледж, Говер–стрит, Лондон. Конверт был надписан другой рукой, и почтового штампа на нем не было.

Все эти мелочи быта…

Не знаю, как это выразить, но они складывались в нечто такое, что мне не нравилось. Эта каюта, такая тихая, еще хранила присутствие того, кто вел судно по морям! Осталось и само судно – безмолвное и суровое.

Возле двери я увидел два синих форменных плаща, висящих рядом. Один плащ был значительно больше другого.

Я вышел и захлопнул за собой дверь, словно желая отгородиться от внезапного, беспричинного страха.

– Эй! Есть кто–нибудь на борту?

Мой голос, высокий и хриплый, эхом раскатился по чреву судна. С палубы донеслось лишь завывание ветра.

Скорее! Надо торопиться! Еще нужно проверить машинное отделение, чтобы решить, можно ли привести судно в движение.

Спотыкаясь, я начал спускаться по трапу в темный колодец, освещая путь фонарем.

Мельком посветив в открытую дверь салона, я увидел неподвижные кресла и стулья, словно, в спешке отодвинутые от стола. В туманном воздухе едва улавливался слабый запах гари. Но он шел не с камбуза – там в холодной плите не было никаких признаков огня.

Луч фонаря высветил лежащую на столе полупустую банку консервов, масло, сыр, буханку хлеба, корка которой была покрыта угольной пылью, так же как и рукоятка ножа и пол салона.

– Есть здесь кто–нибудь? – орал я. – Эй! Есть кто живой?

Ответа не было. Я вернулся в твиндек, идущий по всей длине среднего отсека. Там было тихо и темно, как в преисподней.

Я посмотрел вниз и замер: мне послышался какой–то звук, похожий на шорох гравия. Он эхом прокатился по судну: создавалось впечатление, будто стальное днище скребет по дну моря. Этот странный, жутковатый звук резко прекратился, когда я снова зашел в твиндек. В наступившей тишине снова слышался только вой ветра.

От качки дверь в конце твиндека распахнулась, и в нее ворвался солнечный свет. Я пошел на свет, чувствуя, как усиливается резкий запах гари. Он становился все заметнее, но теперь к нему примешивались запахи горячего машинного масла, несвежей пищи и морской воды, свойственные твиндекам всех грузовых пароходов. Пожарный шланг, отходящий от гидранта возле двери в машинное отделение, вился по корме в лужах воды и исчезал в открытой двери на колодезную палубу. Я прошел по нему. Снаружи, при солнечном свете, я обнаружил, что чехол третьего люка обгорел почти наполовину, а люк четвертого трюма полуоткрыт. Пожарный шланг извивался по всей палубе, исчезая в открытом инспекционном люке.

Светя своим фонарем, я спустился на несколько ступенек. Ни огня, ни дыма не было, лишь слабый, затхлый запах, смешанный с отвратительной вонью химикатов. О стальную переборку стучал свернутый набок огнетушитель. Свет фонаря высветил черное отверстие люка, доверху заполненное обугленными кипами хлопка, и я услышал плеск воды. Огня не было, более того, не было видно ни струйки дыма! И все же судно было покинуто! Я ничего не понимал.

А ведь прошлой ночью, когда пароход прошел мимо нас, в воздухе явно ощущался запах гари! Да и на капитанском мостике, в каюте и на камбузе все было покрыто копотью!

Наверное, кто–то сумел потушить огонь.

Я быстро вернулся к двери в машинное отделение, вспомнив про скрежет гравия. А если скрежетал уголь? Вдруг в котельном отделении кто–то есть?

Где–то на судне что–то хлопнуло, может быть, дверь. Я вошел. Передо мной в пересечении стальных решеток и вертикальных трапов зияла черная бездна машинного отделения.

– Эй! – гаркнул я. – Есть кто живой?

Ответа не было. Луч фонаря осветил отполированную медь и тускло блестящую сталь механизмов. Ни малейшего движения…

Только плеск воды, бьющейся о борта.

Я заколебался, раздумывая, спускаться ли в котельное отделение, но какой–то непонятный страх удержал меня. И тут я услышал шаги.

Кто–то медленно шел по твиндеку, ближе к правому борту, и сапоги глухо стучали по стальному полу. Тяжелой походкой этот «кто–то» прошел мимо двери в машинное отделение и направился к капитанскому мостику. Звук шагов постепенно стихал, теряясь в шуме волн, плещущих о днище глубоко подо мной.

Словно парализованный, я стоял секунд двадцать, потом вцепился в дверь, распахнул ее и нырнул в твиндек, в спешке споткнувшись о ступеньку, выронив фонарь и чуть не потеряв сознание от удара о противоположную стенку. Фонарь упал в лужу ржавой воды и мерцал оттуда, как светлячок. Я наклонился, поднял его и продолжил путь.

В твиндеке не было ни души. Фонарь освещал все, от трапа до палубы. Везде пусто. Я снова закричал, но мне никто не ответил

Судно качалось, дерево трещало, вода билась о борта, и где–то впереди я услышал приглушенный, ритмичный стук двери.

Потом до меня донесся отдаленный, повелительный звук сирены «Морской ведьмы», напоминающий, что пора возвращаться..

Я заковылял вперед к трапу, ведущему на палубу, и снова услыхал истошный вой сирены, смешивающийся с шумом ветра, продувающего весь корпус: «Скорей! Скорей!»

Звуки стали еще более повелительными. Казалось, и сирена, и ветер торопят меня.

Я начал взбираться по трапу и тут увидел его. Какое–то мгновение его силуэт маячил в колеблющемся свете моего фонаря. В проеме двери стояла окутанная тенью фигура. В темноте были видны только белки глаз.

Я остановился как вкопанный. Все безмолвие, вся призрачная тишина этого мертвого судна схватила меня за горло. Затем я направил луч фонаря прямо на него.

Это был высокий человек, в бушлате и морских сапогах, испачканных угольной пылью. По его лицу стекали струйки пота, оставляя грязные следы. Лоб его блестел, а вся правая сторона челюсти была разбита.

Внезапно он кинулся ко мне и выбил фонарь из моих рук. Я почувствовал острый запах пота и угольной пыли. Сильными пальцами он схватил меня за плечи, повернул, как ребенка, к свету и спросил резким дребезжащим голосом:

– Что вам здесь надо? Кто вы?

Он с силой тряс меня, будто хотел вытряхнуть из меня правду.

– Я Сэндз, – выдохнул я. – Джон Сэндз. Я хотел посмотреть…

– Как вы попали на борт? – В его дребезжащем голосе слышались властные нотки.

– По фалам, – ответил я. – Мы увидели, что «Мэри Дир» дрейфует, а когда заметили отсутствие спасательных шлюпок, то решили разведать.

– Разведать! – Он взглянул на меня. – Здесь нечего разведывать! – Потом быстро, все еще не выпуская меня

из своих железных рук, спросил: – Хиггинс с вами? Вы подобрали его? Поэтому вы здесь?

– Хиггинс? – уставился я на него.

– Да, Хиггинс! – Он произнес это имя с отчаянием. – Если бы не он, я бы уже благополучно пришвартовался в Саутгемптоне! Если Хигтинс с вами…

Внезапно он замолк, наклонил голову набок и прислушался.

Вблизи раздался звук сирены и голос Майка, окликающий меня.

– Вас зовут! – Он еще сильнее сжал мои плечи. – Что у вас за судно?

– Яхта, – ответил я и уже без всякой связи добавил: – Вчера ночью вы чуть не напоролись на нас!

– Яхта! – Он вздохнул с облегчением и отпустил меня. – Тогда вам следует поскорее возвратиться на нее, ветер крепчает.

– Да, – согласился я, – нам обоим надо поторопиться!

– Обоим? – нахмурился он.

– Конечно! Мы возьмем вас с собой, а когда придем в Питер–Порт…

– Нет! – взорвался он. – Я останусь на своем судне!

– Так вы, — капитан?

– Да. – Он замолчал, поднял фонарь и протянул его мне. Снаружи доносился слабый голос Майка, странный голос из внешнего мира, заглушаемый воем ветра. – Вам лучше поторопиться!

– Тогда идемте! – Я не мог помыслить, что ему в голову придет блажь остаться. На мой взгляд, иного выхода у него не было.

– Нет. Я не оставлю судно. – Он вдруг со злостью закричал: – Говорю вам, я не уйду!

– Не глупите. Одному вам здесь нечего делать. Мы направляемся в Питер–Порт и можем доставить вас туда через несколько часов, а там уж вы…

Он замотал головой, как зверь в клетке, и рукой сделал мне знак убираться.

– Надвигается шторм, – попытался убедить его я.

– Знаю!

– Ради Бога… Это ваш единственный шанс выбраться отсюда. – Вспомнив, что передо мной капитан, явно заботящийся о корабле, я добавил: – Для судна это тоже единственный шанс! Если в ближайшее время не принять экстренных спасательных мер, его отнесет на скалы Ла–Манша. Вы сделаете гораздо больше, если…

– Убирайтесь вон с моего судна! – заорал он, дрожа от гнева. – Слышите, убирайтесь! Я сам знаю, что мне делать!

Он вопил неистово, даже угрожающе. Я не тронулся с места:

– Так к вам идет помощь? Вы радировали о помощи? Чуть поколебавшись, он ответил:

– Да, да, я запросил помощь. А теперь – уходите! Мне. было нечего возразить. Если он не хочет идти… Я остановился на полпути к трапу:

– Ради Бога, может быть, вы все–таки передумаете? – Я видел перед собой его лицо – сильное, жесткое, еще молодое, но изрезанное глубокими морщинами, свидетельствовавшими о крайней степени изнеможения. На нем было написано отчаяние и в то же время какая–то возвышенная отрешенность. – Ну что же, приятель, у вас был шанс!

Он ничего не ответил, повернулся и ушел. Я вылез на палубу, где меня сразу же прохватило сильнейшим ветром. Море было усеяно белыми барашками волн, на которых в двух кабельтовых от «Мэри Дир» качалась «Морская ведьма».

Глава 2

Я пробыл на «Мэри Дир» очень долго, но понял это, только когда «Морская ведьма» вернулась за мной. Она шла по ветру под большим кливером, зарываясь носом во всклокоченную воду и разрезая бушпритом высокие волны. Хэл был прав. Незачем было лезть на это судно. Проклиная сумасшедшего капитана, отказавшегося уйти со мной, я побежал к фалам. Если бы он пошел со мной, было бы куда как легче…

От порывов ветра «Морская ведьма» шла с большим креном. Хэл героически сражался с рулем, ведя яхту при сильном волнении на всех парусах.

Огромный кливер хлопал, как пистолетные выстрелы, яхта кренилась так, что сквозь волны был виден заросший водорослями киль. Вдруг раздался оглушительный треск, кливер лопнул и мгновенно разорвался на части.

Ветер был почти штормовой, и надо было бы убрать рифы, но троим это было не под силу. Было безумием вообще двигаться в сторону «Мэри Дир». Я никогда не видел такого разъяренного моря.

Майк махал мне, показывая рукой вниз, а Хэл, вцепившись в руль, направлял яхту к борту «Мэри Дир». Грот дрожал на ветру, остатки кливера трепетали.

Я схватился за первый попавшийся фал, перевалился через фальшборт и, быстро перебирая руками, начал скользить вниз, пока нахлынувшая волна не обдала меня до пояса. Поглядев вверх, я увидел над головой проржавевшие листы обшивки корпуса «Мэри Дир».

Теперь я ощущал «Морскую ведьму», слышал, как волна бьет в ее нос, как все громче становится рокот волн, разрезаемых ее корпусом. Мне что–то кричали, но я только смотрел через плечо на нос яхты и длинный бушприт, почти касающийся борта парохода. Порывом ветра меня чуть не сбросило в воду; мне показалось, что яхта своими кранцами уже касается борта, но она прошла в добрых двадцати ярдах от того места, где я висел, раскачиваясь над водой.

Хэл крикнул:

– Сильный ветер, яхту кренит…

Больше я ничего не уловил, хотя он был так близко, что я видел воду, стекающую с его клеенчатого плаща, видел ошеломленный взгляд из–под зюйдвестки его широко открытых голубых глаз.

Майк убрал паруса, и теперь яхта двигалась только под воздействием кормового ветра.

Я все еще висел над водой, промокший до костей, а ветер с силой прижимал меня к ржавому корпусу. Каждый удар буквально вдавливал меня в борт, это было понятно: ведь я висел с наветренной стороны и принимал на себя всю силу шторма.

«Морская ведьма» снова подошла ближе, и я крикнул Хэлу, чтобы тот не глупил, это все равно бесполезно. «Мэри Дир» так качало, что приближать яхту было просто опасно. Однако–я был уверен: Хэл не оставит попыток снять меня, потому что прекрасно понимает – мокрый и замерзший, я долго не продержусь на скользком канате.

Не знаю, как это ему удалось, но, обогнув «Мэри Дир», он подошел к ней почти вплотную, на расстояние короткого броска камня.

Это был высший класс морскогоискусства. В какой–то момент мне показалось, что я могу дотянуться до «Морской ведьмы», но тут «Мэри Дир» качнуло, и я, ударившись о ее холодный и мокрый борт, увидел удаляющуюся корму яхты. Хэл делал отчаянные попытки не допустить столкновения с пароходом и кричал:

– Ничего… не можем… слишком опасно… Питер–Порт…

Крики Хэла заглушал ветер, который буквально перевернул меня в воздухе как раз над тем местом, где только что была корма яхты.

Я хотел было крикнуть Хэлу, чтобы тот сделал еще одну попытку, но решил, что не стоит рисковать яхтой и их жизнями.

– О'кей! – заорал я. – Идите на Питер–Порт! Удачи вам!

Он что–то крикнул в ответ, но я не расслышал. «Морская ведьма» уже исчезала за носом «Мэри Дир», и ветер наполнял грот. Я мельком взглянул на возвышающуюся надо мной железную стену и начал, пока оставались силы, взбираться по канату.

Каждый раз, когда судно качало, я ударялся о борт. Но он же давал мне единственную точку опоры. Пальцы онемели от холода, руки и колени дрожали от напряжения. Волны обдавали меня ледяными брызгами, а иногда и омывали до пояса.

Поднявшись на несколько футов, я сделал передышку. На одних руках не подняться! Распростертый на борту, я схватился за канат ногами и, отпустив одну руку, перекинул конец каната через плечо. Рукам сразу стало легче, но до палубы было еще далеко. Я начал кричать, но ветер относил мой голос. Капитан, конечно, меня не слышит, но я все же продолжал кричать, молясь, чтобы он помог мне. Он был моей единственной надеждой.

Вскоре я замолчал, совершенно выбившись из сил. Дрожащий, покрытый синяками, я раскачивался над морем и при каждом порыве ветра ударялся о борт. Мне подумалось: это конец…

Того, что неизбежно, не боишься: оно воспринимается как данность. Но я помню свои тогдашние мысли: море всегда представлялось мне спокойным, невозмутимым миром зеленоватой воды, темных глубин, высоких стен рифов, блестящих рыб, окутанных туманом скал, на которых гнездятся казарки. Теперь же это была яростная, неистовая стихия, пенящаяся, сердитая, грозящая поглотить меня.

Я коснулся кровоточащей рукой ржавого листа обшивки, и у меня внезапно появилась надежда. Я снова начал карабкаться наверх, глядя как завороженный на темные комья грязи, покрывавшие корпус. Вверх я не смотрел из чистого суеверия, чтобы не видеть, как мало я продвинулся. Но когда волны перестали лизать мои ноги, я поднял голову и увидел, что шлюпбалки повернуты и канаты на них закреплены.

Медленно, фут за футом, я полз наверх, пока моя голова не оказалась на уровне палубы и я не увидел изможденное лицо с горящими глазами. Капитан помог мне перелезть через фальшборт, и я обессиленно рухнул на палубу. Никогда раньше я не представлял, что железная палуба может быть такой удобной!

– Вам надо переодеться в сухое! – сказал капитан, поднимая меня.

Я пытался благодарить его, но был слишком изможден и оцепенел от холода. Зубы стучали. Он обвил мою руку вокруг своей шеи и почти поволок меня по палубе вниз, к жилым каютам.

– Пользуйтесь всем, что найдете, – сказал он и опустил меня на койку. – Райе был почти одного роста с вами.

Какое–то мгновение он стоял надо мной нахмурившись, словно я представлял для него какую–то проблему. Затем он вышел.

Меня клонило в сон, веки слипались от усталости. Холодная, мокрая одежда мешала заснуть, и я нехотя поднялся. В рундучке я нашел сухую одежду и надел шерстяную майку, рубаху, свитер и брюки. По всему телу разлилось тепло, и зубы перестали выбивать дробь. Из пачки, лежащей на столе, я взял сигарету и закурил. Снова лег на койку, закрыл глаза и погрузился в приятную полудрему. Мне стало лучше, и я перестал беспокоиться о себе. Все мои мысли сосредоточились на одном: только бы «Морская ведьма» благополучно пришла в Питер–Порт.

Согревшись, я задремал. В каюте было душно, пахло застарелым потом. Сигарета медленно выскользнула из моих пальцев.

Вдруг чей–то отдаленный голос произнес:

– Сядьте и выпейте это!

Я открыл глаза и увидел капитана с дымящейся кружкой в руках. Это был горячий чай с ромом. Я было попытался поблагодарить его, но он оборвал меня быстрым, гневным движением руки. Он молча стоял надо мной и смотрел, как я пью. Лицо его оставалось в тени, а в молчании чувствовалась какая–то странная враждебность.

Судно сильно качало, и сквозь открытую дверь до меня доносился свист ветра, гуляющего по палубе. Если заштормит, взять «Мэри Дир» на буксир будет трудно. Вряд ли удастся подвести к ней буксировочный трос. Я вспомнил слова Хэла, как опасны острова Ла–Манша с подветренной стороны. Горячий напиток прибавил мне сил. Теперь, бездельничая на борту «Мэри Дир», я мог заново трезво оценить ситуацию.

Я смотрел на стоящего передо мной человека и размышлял, почему он отказался покинуть судно.

– Как вы думаете, когда может подойти помощь? – спросил я его.

– Никакая помощь не подойдет. Связи не было. – Вдруг он наклонился ко мне со сжатыми кулаками; лицо,

освещаемое серым светом из иллюминатора, казалось суровым и резким. – Почему, черт возьми, вы не остались на своей яхте? – процедил он сквозь зубы, повернулся и направился к двери.

Я спустил ноги с койки:

– Таггарт!

Он резко развернулся, словно я ущипнул его за спину.

– Я не Таггарт! – Он прошел назад. – Почему вы решили, что я – Таггарт?

'- Вы же сказали, что вы – капитан!

– Да, я капитан, но мое имя Патч. – Он снова стоял передо мной, заслоняя свет. – Откуда вы узнали о Таг–гарте? Вы как–то связаны с владельцами? Так вот почему вы здесь… – Он провел рукой по измазанному сажей подбородку. – Нет. Не может быть! – Некоторое время он смотрел на меня, пожал плечами и сказал: – Ладно, поговорим об этом позже. Времени у нас предостаточно. Все оно наше! А теперь вам лучше поспать.

С этими словами он повернулся и вышел.

Спать! Пять минут назад мне этого хотелось больше всего на свете, но сейчас сон как рукой сняло. Не скажу, чтобы я испугался, нет. Просто стало как–то не по себе. Меня не удивляло, что этот человек вел себя так странно, в конце концов, он двенадцать часов пробыл на судне в полном одиночестве, сам тушил пожар, сам поддерживал огонь в топках. Конечно, он окончательно выбился из сил. Такие двенадцать часов могли вывести из равновесия любого, но если он – капитан, то почему не Таггарт? И почему судно не радировало о помощи?

Я неловко встал с койки, натянул сапоги, лежавшие под столом, и, пошатываясь, вышел из каюты.

Все судно ходило ходуном. Оно стояло бортом к волне и раскачивалось при каждом порыве ветра.

Я направился к капитанскому мостику. Хлестал дождь, и видимость была не более мили. Все море было совершенно белым от пенных брызг, несущихся по ветру. Начинался шторм.

Компас указывал на норд, но ветер поворачивал судно к весту, почти преграждая путь к Питер–Порту. Я стоял, оценивая обстановку, слушая рокот моря и пристально глядя на холодную пустыню волнующихся вод. Если Хэл сделает это – если он под защитой Гернси придет в Питер–Порт… Но на это ему потребовалось бы несколько часов, и потом, он же не сразу поймет, что никакого сигнала бедствия не было… Спасательному буксиру придется бороться со штормом, чтобы добраться до нас, на это уйдет не менее шести часов. Тогда уже наступит полная темень, и нас никто не найдет…

Я развернулся и пошел в ходовую рубку. На карте уже было отмечено новое положение корабля: маленький крестик в двух милях северо–восточнее Рош–Дувр. Рядом с крестиком была отметка: 11.06.

Сейчас было четверть двенадцатого. Я вычертил линию нашего дрейфа. Если ветер по–прежнему будет с востока, нас отнесет прямо на отмель Минкис. Он тоже понял это, потому что на карте была нанесена чуть заметная карандашная линия, а на месте отмели остался грязный след его пальца.

Да, он был в достаточно здравом уме, чтобы оценить опасность! Я стоял уставившись на карту, пытаясь понять ход его мыслей.

Положение не из приятных. Перспектива быть отнесенными к скалистым утесам Джерси не сулила ничего хорошего, но отмель Минкис…

Я потянулся к книжной полке над столом в надежде разыскать вторую часть «Ченнелз пайлот» Ц лоции Ла–Манша. Ее не было. Впрочем, сейчас это не имело значения. Мне хорошо была известна репутация ужасающего скопления скал и рифов под названием «отмель Минкис». Я представлял себе, каково будет нам, когда судно разобьется на куски о скалы, когда заметил в задней стенке дверь, на которой была надпись: «Радиорубка».

Я вошел в радиорубку, и мне стало ясно, почему не был послан сигнал бедствия: повсюду виднелись следы всепожирающего огня.

Охваченный волнением, я заторопился к двери. Огонь в трюме, да еще и здесь! Но это были следы старого пожара. Уже выдохся запах гари, а на потолке и стенах обгоревшие доски были заменены новыми, но и только. После пожара все так и осталось неприбранным. На полу валялись запасные аккумуляторы, упавшие в рубку через дыру, прожженную в потолке. Один из них грохнулся на почерневший от огня стол и раздавил полурасплавленные остатки передатчика. От койки и стула остались одни почерневшие каркасы, с прикрепленного к стене приемника свешивались сталактиты расплавленного олова. Пол был завален почерневшими кусками дерева и металла. Что бы ни явилось причиной пожара, он был ужасен.

Сквозь щели в стене по почерневшему дереву стекали струйки дождевой воды, а ветер шевелил оставшийся от пожара пепел.

Я медленно поплелся обратно. Может быть, хоть вахтенный журнал приоткроет завесу над этой тайной. Но на столе его больше не было. Я подошел к окну и мгновенно замер, увидев огромную волну, вздымающуюся из мрака над левым бортом. Она разбилась о стальной фальшборт, а потом вся передняя часть судна, кроме мачты и стрелы крана, исчезла под пеленой белой пены. Казалось, прошел век, прежде чем снова стали видны силуэт носа и очертания фальшборта, поднимающиеся из моря.

Я быстро сбежал по трапу и направился прямо к каюте капитана. Там было пусто. Я заглянул в салон и на камбуз, но и там его не обнаружил. Оставалось лишь котельное отделение.

Я прекрасно понимал, что сейчас самое важное – суметь запустить насосы. Но в машинном отделении царил мрак, и не было никаких признаков присутствия там капитана. Я все–таки покричал с мостика, но ответа не получил, лишь эхо моего голоса затихло в шуме волн, бьющих в корпус.

Внезапно я ощутил себя потерянным и одиноким, как ребенок. Мне вовсе не хотелось оставаться одному на этом пустом судне.

Я быстро вернулся в каюту, все больше ощущая необходимость найти Патча. Каюта была пуста. Заслышав лязг металла на корме, я быстро выбежал на палубу и там увидел его. Он шел ко Мне, шатаясь от усталости, стирая с мертвенно–бледного лица пот и угольную пыль. Его одежда была черна, и он волочил за собой по палубе лопату.

– Где вы были? – закричал я. – Я не мог найти вас! Чем вы занимались?

– Это мое дело, – устало пробормотал он и прошел мимо меня в каюту.

Я последовал за ним:

– Что там? Большая течь? Вода хлещет прямо через борт!

Он кивнул:

– И будет хлестать до тех пор, пока не скроется люк. Потом останется только подпертая переборка между нами и морской постелью.

Это было сказано ровно, без всякой патетики. Казалось, ему это было все равно или он уже сдался.

– А если запустить насосы? – Я замолчал, увидев, что мои слова его не интересуют. – Черт возьми! Вы этим и занимались, когда я появился на судне, да?

– Откуда вы знаете, что я делал? – У него внезапно загорелись глаза, и он схватил меня за руку. – Откуда вы узнали?

– Из трубы шел дым, – быстро ответил я. – А еще вы были покрыты угольной пылью. – Я не понимал, что вывело его из себя. – Вы, должно быть, работали в котельном отделении?

– В котельном? – Патч медленно кивнул. – Да, конечно. – Он отпустил мою руку и успокоился.

– Если машина продержит судно на плаву и мы пройдем через пролив…

– Раньше у нас был экипаж, мы шли под всеми парами. – Он опустил плечи. – Кроме того, в переднем трюме было не так много воды.

– Там течь? В чем дело? Пробоина?

– Пробоина? – Он уставился на меня. – Почему вы… – Он провел рукой по волосам и лицу, стирая грязь с желтоватой, нездоровой кожи.

Судно кренилось и качалось при каждом новом ударе волны. При каждом ударе капитан напрягал мускулы, словно били его самого.

– Оно долго не протянет!

Мне стало почти дурно, и внутри появилась какая–то пустота. Да, его покинула надежда! Мне было больно смотреть, как опустились плечи этого мужественного человека, больно слышать его унылый голос. Он был невероятно измучен.

– Вы имеете в виду чехлы трюмных люков? Он кивнул.

– И что тогда? Останется корабль на плаву, если трюм заполнится водой?

– Вероятно, пока будет цела переборка в котельном. – Он говорил хладнокровно, без всяких эмоций.

По существу, этот трюм был затоплен уже давно. Когда мы встретили судно ночью, оно уже имело крен на нос – ведь мы видели вращающиеся лопасти гребного винта под его кормой. У капитана было достаточно времени, чтобы привыкнуть к этому положению. Но будь я проклят, если и я стану сидеть сложа руки и ждать конца!

– Сколько времени понадобится, чтобы поднять давление в котлах и запустить машину?

Но он, казалось, меня не слышал. Полузакрыв глаза, он сидел, склонившись над столом. Я схватил его за руку и затряс, пытаясь вывести из транса:

– Если вы покажете мне, что делать, я постараюсь раскочегарить котлы!

Его глаза блеснули, он пристально взглянул на меня, но промолчал.

– Вы совсем измучены, вам надо хоть немного поспать. Но сначала вы должны показать мне, как управиться с топкой!

Сначала он заколебался, затем пожал плечами:

– Ладно!

Собравшись с силами, он повел меня к трапу на главной палубе. От сильного ветра судно кренилось на правый борт и медленно качалось. Капитан плелся по темному твиндеку, где любой звук отдавался эхом. Иногда мне казалось, что он засыпает на ходу.

Открыв дверь машинного отделения, мы по рабочему мостику прошли к трапу и стали спускаться в темную шахту.

Свет наших фонарей озарил окутанное темнотой тихое и безжизненное оборудование. В тишине раздавался лишь стук наших сапог по металлическим решеткам. Мы медленно пробирались сквозь лес механизмов. До нас доносился только шум воды за бортом.

Наконец мы добрались до котельного отделения. Обе двери были широко открыты, и в глубине маячили огромные и загадочные холодные котлы.

Немного поколебавшись, капитан обратился ко мне.

– Вот этот! – сказал он, показывая на один из трех котлов. Задраенное отверстие топки обрамлял тусклый, красноватый свет. – А вот здесь уголь! – Он посветил фонарем на угольный бункер, осмотрел топку и медленно поднял фонарь, осветив, насколько возможно, нутро бункера, словно оценивая количество оставшегося топлива. – Будем работать посменно, по два часа, – быстро добавил он, взглянув на часы. – Сейчас почти двенадцать. Я сменю вас в два. – Он заторопился.

– Одну минуту! – остановил его я. – Покажите, как управляться с топкой!

Он нетерпеливо оглянулся на котел, оснащенный термометром и рукоятками для открывания дверцы топки и управления дымовой заслонкой:

– Это очень просто. Вы быстро с этим справитесь. – Он снова собрался уходить. – Я пойду посплю. —

Я было открыл рот, чтобы остановить его, но решил, что это бессмысленно. Вероятно, я и сам во всем разберусь, а ему надо выспаться. В двери котельного отделения мелькнул его силуэт, озаренный светом фонаря. Я стоял, слушая звук его шагов по трапу и глядя на удаляющийся свет. Теперь я остался один. За моей спиной слышался странный шепог воды да шуршание угля, шевелящегося от качки. Оказавшись в замкнутом пространстве котельного отделения, я ощутил приступ клаустрофобии. От морской стихии меня отделяла лишь тонкая переборка, по листам которой стекали струйки воды.

Я стянул одолженную фуфайку, засучил рукава и подошел к топке. Осмотрев рычаги, я потянул за один, и дверца открылась. Груда пепла светилась слабым красным светом, но огня не было. Не похоже, чтобы за топкой все время следили. Ломиком, лежавшим поблизости, я поковырял сверкающую массу. Две другие топки были холодными. Только в одной, перед которой стоял я, еще теплилась жизнь.

Я вспомнил, как тогда, в первый раз, он плелся по машинному отделению, а я кричал сверху в разверстую бездну.

Его не было в котельном ни тогда, ни после. И все же он был весь в угольной пыли. Я стоял, опершись о лопату, и размышлял, пока шум волн, бьющихся о корпус, не напомнил мне о деле.

Тогда я начал забрасывать в топку уголь. Я работал, пока полностью не загрузил ее. Потом закрыл дверцу топки и открыл дымовую заслонку. Через несколько минут в топке затрещало, вокруг краев дверцы показался яркий свет пламени, озарив помещение теплым сиянием. Из темноты показались неясные очертания окружавших меня предметов.

Я снова открыл топку и усиленно заработал лопатой. Вскоре мне уже пришлось раздеться до пояса. Пот градом стекал с моего блестящего, грязного тела.

Не знаю, как долго все это продолжалось. Мне показалось, что я много часов орудовал лопатой, обливаясь потом в этом аду. Топка ревела, от нее шел жар, но все же только спустя долгое время я заметил, что давление в котлах выросло. Стрелка манометра медленно поднималась. Я отдыхал, наблюдая за ней, когда услышал сквозь рев топки слабый стук по металлу. Обернувшись, я увидел капитана, стоящего в проеме двери. Он подошел ко мне, и я заметил, что он шатается, но не от качки, а от усталости. Дверца топки была приоткрыта, и при свете огня я увидел его потное, изможденное лицо, запавшие глаза и темные мешки под ними. Он остановился, заметив, что я разглядываю его.

– В чем дело? – нервно спросил он, и в его взгляде сквозило безумие. – Что вы так смотрите?

– Где вы были? – спросил я. Он не ответил. – Вы совсем не спали! – Я схватил его за руку. – Где вы были? – Мой голос сорвался в крик.

Он оттолкнул меня:

– Не ваше дело! – Бешено посмотрев на меня, он потянулся к лопате: – Дайте сюда!

Выхватив у меня лопату, он начал подбрасывать в топку уголь. Однако он был так изможден, что едва удерживал равновесие при каждом движении судна и работал все медленнее и медленнее.

– Идите спать! – буркнул он мне.

– Это вам надо поспать! – возразил я.

– Я же сказал, мы будем меняться через каждые два часа! – твердо проговорил он.

Внезапно кусок угля вывалился из бункера и упал к его ногам. С каким–то безумным удивлением он поднял взгляд и заорал:

– Убирайтесь отсюда! Убирайтесь! Слышите? – Опершись о лопату, он смотрел на уголь, высыпающийся из бункера. Его тело странно обмякло, и он провел рукой по потному лицу: – Ради Бога, идите спать. Оставьте меня здесь. – Последние слова были произнесены почти шепотом. Уже спокойнее он добавил: – А шторм разыгрался не на шутку!

Я все еще колебался, но, поймав его полубезумный взгляд, взял фуфайку и пошел к двери. У порога я остановился и оглянулся. Он все еще смотрел на меня, свет от топки освещал усталое лицо, и тень от его фигуры падала на темный бункер у него за спиной.

Карабкаясь во мраке по трапу, я услышал скрежет лопаты. Взглянув на Патча в последний раз, я увидел, как он с остервенением забрасывает в топку уголь, словно атакует невидимого врага.

Когда я поднялся наверх, то почуял перемену в звуках шторма. Вместо ударов волн о корпус, звучных и резких, теперь раздавался свист ветра. Шквал чуть не сбил меня с ног, когда я вышел на палубу и направился к каюте. Совершенно измотанный, я наскоро умылся и бросился на койку.

Несмотря на усталость, я, закрыв глаза, не заснул. В этом человеке было что–то странное, как и в самом судне с горящими навигационными огнями, полузатопленным трюмом и исчезнувшим экипажем. Все же я, наверное, немного вздремнул, потому что, открыв глаза, с удивлением оглядел незнакомую, полутемную каюту, пытаясь вспомнить, где же я. Атмосфера этой чужой каюты действовала на меня непонятным образом, и, сопоставив некоторые детали, я вспомнил о двух плащах. Они явно принадлежали двум разным людям. Я сел, чувствуя себя вонючим, потным и грязным. Было уже больше двух часов. Я спустил ноги с койки и устремил на стол неподвижный взгляд.

Райе! Так звали этого человека. Меньше чем двадцать четыре часа назад он был на борту, здесь, в этой каюте! Вероятно, я сижу за его столом, одетый в его одежду, а судно все еще на плаву!

Собравшись с силами, я подошел к столу, чувствуя некоторое сострадание к бедняге, что болтается в море на спасательной шлюпке. Или он уже благополучно добрался до берега? А может быть, утонул?

Я не спеша открыл верхний ящик. Он был заполнен навигационными атласами. Райе был обычным человеком, не чуждым чувства собственности, потому что на форзаце каждой книги было написано его имя – Джон Райе. Угловатый почерк совпадал с записями в вахтенном журнале. Здесь были также детективы, сборники тригонометрических задач, логарифмическая линейка и пустые разграфленные листки.

Ниже я нашел новенький несессер с дарственной надписью внутри: «Джону. Пиши мне чаще, дорогой! С любовью, Мэгги». Жена или возлюбленная? Этого я не знал, но передо мной лежало его последнее письмо к ней. Оно начиналось словами: «Моя дорогая Мэгги!»

Однако мое внимание привлек следующий абзац: «Теперь, когда худшее позади, могу сказать тебе, дорогая, что мы попали в передрягу! Все шло наперекосяк. Капитан умер, и мы его похоронили в Средиземном море. А в Атлантическом океане нас настигло несчастье».

Из дальнейшего следовало, что 16 марта при сильном шторме они были вынуждены лечь в дрейф: отказала помпа. Трюмы № 1 и № 2 были затоплены. Вдобавок разгорелся пожар в радиорубке, а в котельном отделении обнаружилась течь. Команда пыталась укрепить там переборку, но этот мерзавец Хиггинс вызвал панику, заявив, что в трюмах находятся взрывчатые вещества, погруженные незаконно. Мистер Деллимар,

которого Райе называл «владельцем», упал за борт в ту же ночь.

О Патче он писал, что тот нанялся на судно в Адене в качестве помощника капитана, заменив старого Адамса, который заболел. Дальше было написано: «Слава Богу, что так случилось, а то я бы вряд ли смог тебе написать. Он хороший моряк, хоть и говорят, что несколько лет назад по его вине «Бель–Иль» налетела на скалы».

И наконец, заключительный абзац: «Теперь первый помощник – Хиггинс, и, сказать честно, Мэгги, я не знаю, как быть. Я уже писал тебе, как он третировал меня в Иокогаме. Но это еще не все. Он слишком подружился с одним из членов команды, далеко не лучшим. А еще – судно… Иногда я думаю, старушка знает, что ее ждет свалка… Бывает, суда и разбиваются…»

Тут письмо обрывалось. Что же произошло дальше? Стрельба или пожар? На эти вопросы мог дать ответ только Патч. Я сунул письмо в карман и побежал в котельное отделение. У дверей я остановился и задумался. Что я знаю о человеке, которого собрался допрашивать? Он остался на судне один. Все, кроме него, покинули «Мэри Дир». Таггарт умер, владелец судна – тоже.

По моему телу пробежала холодная дрожь. Я остановился на рабочем мостике и прислушался. До меня доносились звуки, характерные для судна, борющегося с морем. Они загадочно резонировали в мрачном колодце машинного отделения, но тех звуков, которые я хотел бы услышать, а именно скрежета лопаты, не раздавалось.

Медленно, шаг за шагом, я спускался вниз, пытаясь уловить желанный шум. Увы!

Когда наконец я подошел к двери котельного отделения, то увидел лопату, лежащую на угле.

Я окликнул капитана, но ответа не получил. Распахнув дверь топки, я не поверил своим глазам. Огонь превратился в груду раскаленного добела пепла. Казалось, что его не поддерживали с тех пор, как я покинул отделение.

В бешенстве я схватил лопату и начал бросать уголь, пытаясь физическим усилием заглушить страх. Но это оказалось не так просто. Страх уже глубоко засел во мне. Внезапно я бросил лопату, захлопнул дверцу топки и бросился наверх. Я должен найти его! Я должен убедиться, что он еще жив!

Конечно, мой страх немало подогревался неимоверной усталостью.

На капитанском мостике Патча не оказалось. Но в ходовой рубке на карте карандашом было отмечено новое местоположение «Мэри Дир».

Вид моря меня немного успокоил: хоть оно было реальным! О Господи! Оно действительно было реальным! Я вцепился в деревянную раму окна рубки и стал завороженно наблюдать за волнами. Вот одна поднимается к левому борту, разбивается о корпус, вздымая огромный столб пенящейся воды, который обрушивается на переднюю палубу и сметает все на своем пути. Зеленая вода скрыла нос судна, а когда очертания фальшборта показались снова, я увидел, что чехол переднего люка сорван.

На палубе не было ни одного куска древесины, все чехлы люков были смыты водой. Я видел, как из люков хлестала вода при каждом крене, но море быстро снова заполняло их. Теперь уже нос судна был практически под водой. Похоже, оно долго не продержится!

Во внезапной уверенности, что судно идет ко дну, я оглядел капитанский мостик. Штурвал вращался сам по себе, на кресле сверкал медью бинокль, рукоятка телеграфа все еще стояла на «полный вперед»… Но вокруг – ни души.

Я повернулся и пошел в каюту капитана. Патч полулежал в кресле расслабившись, с закрытыми глазами. На столе под рукой стояла полупустая бутылка рома. Стакан валялся на полу, и пролившийся из него ром оставил на ковре влажное коричневое пятно.

Сон разгладил его морщины. Он показался мне моложе и не таким суровым. Правая рука на кожаном подлокотнике нервно подергивалась. Два синих плаща все так же нелепо висели возле двери, а девушка лучезарно Улыбалась из серебряной рамки.

Бурное море захлестывало иллюминаторы. Вдруг глаза его блеснули. Казалось, он сразу пришел в себя, хотя лицо еще было заспанным и покраснело от рома.

– Смыло чехлы передних люков, – сообщил я, как ни странно, чувствуя какое–то облегчение. Он существовал реально, и на нем лежала вся ответственность. В конце концов, я был не один!

– Знаю. – Он провел рукой по лицу и черным волосам. – И что, по–вашему, я должен предпринять? Пойти поставить новые? – Он говорил чуть–чуть невнятно. – Однажды мы это уже делали. – Он с трудом поднялся с кресла и, подойдя к иллюминатору, стал смотреть в море, стоя ко мне спиной, слегка ссутулившись и засунув руки в карманы. – Так было все время, пока мы шли по Бискайскому заливу. Штормило, и трюмы без конца заливало водой. – При свете, падающем из иллюминатора, его лицо выглядело еще более измученным. – А тут еще и этот шторм! О Господи! Что за ночь!

– Поспите–ка еще немного!

– Поспать? – Он опять потер лицо и пригладил волосы. – Может быть, вы и правы. – Он нахмурился и как–то удивленно улыбнулся: – Знаете, я не припомню, когда спал в последний раз! – Вдруг он посуровел. – Было ведь что–то… О Боже! Не могу вспомнить. Мне нужно кое–что поискать… – Он уставился на книги и карту, лежащие на полу, возле кресла. Это была карта № 2100, крупномасштабная карта Минкис. Затем снова посмотрел на меня и как–то странно произнес: – Кто вы все–таки?

Он явно был слегка пьян.

– Я уже говорил вам. Меня зовут…

– К черту ваше имя! – нетерпеливо закричал он. – Что вы делали на этой яхте? Зачем вы забрались на судно? – Прежде чем я успел ответить, он спросил: – Вы имеете какое–то отношение к компании?

– Какой компании?

– Торгово–пароходной компании Деллимара, которой принадлежит «Мэри Дир»? – Он заколебался. – Вы здесь для того, чтобы проследить… Нет, не может быть! Мы шли не по расписанию!

– До прошлой ночи я никогда не слышал о «Мэри Дир», – сказал я и поведал, как мы чуть было не стол-, кнулись. – Что случилось на судне? Почему команда покинула его, не погасив топки? Почему вы остались в одиночестве? Что, был пожар?

Он смотрел на меня, слегка пошатываясь. Потом, чуть улыбнувшись, заметил:

– Мы и не намеревались заходить в Ла–Манш! – Я был удивлен и спросил, что именно он имеет в виду, и капитан пояснил: – Когда мы огибали Уэссан, я думал, что мы находимся в открытом море. Черт возьми, – воскликнул он, – какие только напасти не обрушились на меня за один этот рейс! А тут еще и пожар! – Он повернулся ко мне. Похоже, ром развязал ему язык и захотелось поговорить. – Этот пожар окончательно доконал меня. Он начался вчера вечером, в половине десятого. Райе ворвался ко мне и доложил, что в трюме номер три пожар и экипаж в панике. Спустив брандспойт в трюм номер четыре, мы стали поливать водой переборку между третьим и четвертым трюмами, а затем я спустился по инспекционному трапу в четвертый трюм, чтобы проверить обстановку. Тут–то они меня и достали! – Он показал глубокую рану на челюсти.

– Вы хотите сказать, будто кто–то из экипажа ударил вас? – ошеломленно спросил я.

Он кивнул с неприятной улыбкой:

– Более того, пока я был без сознания, они задраили инспекционный люк и погрузились в шлюпки.

– А вас оставили здесь?

– Да. Меня спасло только то, что люк четвертого трюма не закрылся наглухо из–за кип хлопка…

– Но это же мятеж, покушение! Вы подозреваете Хиггинса?

Шатаясь, он подошел ко мне; лицо его исказилось от

злобы.

– Хиггинс! Откуда вы знаете про Хиггинса?

Я стал рассказывать о письме Раиса, но он меня перебил:

– Что он там еще понаписал? Что–нибудь о Делли–маре?

– Владельце? Нет. Только то, что он свалился за борт! А капитан, как я догадываюсь, тоже погиб?

– Да, чтоб ему пусто было! – Он в сердцах ударил ногой по стакану, потом поднял его и налил себе рому. Его руки дрожали. – Хотите? – Не дождавшись ответа, он открыл ящик стола, вынул второй стакан и наполнил его почти до краев. – Я похоронил его в море в первый вторник марта, – сказал Патч, протягивая мне выпивку. – И был рад, что больше его не увижу. По крайней мере, тогда. – Он покачал головой.

– А отчего он умер?

– Отчего умер? – Внезапно насторожившись, он взглянул на меня из–под темных бровей. – Кого, черт подери, интересует, отчего он умер? Он умер и оставил меня со всем этим… – Патч сделал широкий жест рукой, в которой был зажат стакан. Затем, снова вернувшись к действительности, он резко проговорил: – Какого черта вы делали прошлой ночью на этой вашей яхте?

Я начал спокойно рассказывать ему, как мы купили в Морле «Морскую ведьму» и своим ходом перегоняли ее в Англию, чтобы переоборудовать под спасательное судно, но он, казалось, меня не слушал. Он все время думал о чем–то своем, потому что вдруг произнес:

– Я считал, что старому пройдохе пора убраться с дороги и уступить место тому, кто помоложе! – Он засмеялся, словно то была шутка. – Ну что ж, теперь все равно. Переборка долго не продержится! – Посмотрев на меня, он спросил: – Знаете, сколько лет этому корыту? Больше сорока! Оно было дважды торпедировано, трижды терпело крушение. Двадцать лет гнило в дальневосточных портах. Боже мой! Оно, наверное, дожидалось меня! – Патч засмеялся, безобразно оскалив зубы. А море меж тем билось о корпус, и эти удары вернули его к действительности. – Вы знаете, что такое отмель Минкис? – Он нагнулся и бросил мне книгу: – Откройте страницу триста восемь, если хотите подробнее ознакомиться со своим кладбищем!

Это была вторая часть лоции Ла–Манша. Я нашел триста восьмую страницу и прочел: «Отмель Минкис.

Огорожена бакенами. Требует особой осторожности. Состоит из широкой гряды надводных и подводных скал и рифов, а также нескольких каменистых островков. Остров Метресс–Иль, высотой 31 фут, находится в центре отмели. На нем расположены несколько домов». Далее говорилось, что отмель имеет протяженность около 17 с половиной миль в длину и 8 миль в ширину, и приводилась схема установки бакенов.

– Хочу вас предупредить, что так называемые дома на Метресс–Иль не что иное, как покинутые лачуги. – Он разложил карту на столе и, схватившись за голову, склонился над ней.

– А как насчет прилива? – поинтересовался я.

– Прилив? – внезапно приободрился он, – Да, прилив, конечно, играет роль! – Он нагнулся и снова стал шарить по полу. – Впрочем, это не важно! – Патч допил остатки рома и налил себе еще. – Угощайтесь! – подтолкнул он ко мне бутылку.

Я покачал головой. Ром – теплая струйка, не более, он не заполнит холодную пустоту внутри. Меня трясло от усталости и от сознания неизбежного конца. И все же что–нибудь можно было бы сделать, будь у моего нового знакомого побольше сил. Если бы он поел и выспался…

– Когда вы в последний раз ели? – поинтересовался я.

– Да поел каких–то консервов. Сегодня утром, если не ошибаюсь. – Затем с неожиданной заботливостью справился: – А вы–то сами не голодны?

Смешно признаваться, что голоден, когда судно в любую минуту может пойти ко дну, но одной мысли о еде было достаточно.

– Да, – ответил я, – голоден.

По крайней мере, может быть, хоть это отвлечет его от бутылки и заставит проглотить что–нибудь посущественнее рома.

– Ладно. Пойдемте есть! – Он повел меня в кладовую, осторожно держа стакан и медленно раскачиваясь в такт движению судна.

Мы нашли жестянку с ветчиной, хлеб, масло, пикули.

– Кофе? – спросил он, разжег примус и поставил на него чайник.

Мы жадно ели при свете единственной оплывающей свечи. Не говоря ни слова, мы набивали свои пустые желудки. Здесь, в кладовой, рев шторма доносился словно издалека, заглушаемый гудением примуса.

Просто удивительно, как быстро еда преобразуется в энергию и возвращает человеку отчаянное желание жить.

– Каковы наши шансы? – спросил я. Он пожал плечами:

– Это зависит от ветра, моря и переборки. Если переборка выдержит, нас за ночь отнесет к Минкис.

Чайник вскипел, и он занялся приготовлением кофе. Теперь, когда примус был выключен, кладовую заполнили звуки шторма.

– Предположим, у нас получится запустить помпу. Удастся ли нам откачать воду из переднего трюма? Когда я поддерживал в топке огонь, давление поднялось.

_– Вы_прекрасно_понимаете_, что при открытом люке нам не очистить трюм.

– Если бы мы ушли с корабля, пока не начался ветер… Если бы работала машина…

– Послушайте! Эта старая галоша протекает повсюду. Запусти хоть все помпы, это мало поможет, даже если мы очистим от воды четвертый трюм. Как вы думаете, сколько пара нужно, чтобы запустить машину й помпы?

– Я не знаю. А вы?

– Тоже не знаю. Но уверен, что одного котла мало, нужны по меньшей мере два. – Он налил в кружки кофе и положил сахар. – С одним котлом машина не может работать бесперебойно. – Он задумался, покачал головой и произнес: – Нет, не имеет смысла!

Он протянул мне обжигающе горячую кружку.

– Почему?

– Во–первых, ветер восточный. Если мы встанем по ветру кормой, каждый поворот винта будет относить судно к Минкис. Кроме того… – Он замолчал, снова уйдя в какие–то свои тайные мысли. Брови его нахмурились, а рот сжался в твердую, горестную линию. – А, к черту все это! – пробормотал он и вылил в кофе остатки рома. – Я знаю, где есть еще ром. Напьемся, а там пропади все пропадом! Во мне вспыхнул гнев.

– С вами такое не в первый раз? Вы сдаетесь? Тогда было точно так же?

– Когда тогда? – Кружка застыла на полпути к губам. – Что вы имеете в виду?

– «Бель–Иль»! Судно затонуло потому, что… – Я осекся, увидев его гневный взгляд.

– Так вам известно про «Бель–Иль»? Что же еще вы обо мне знаете? – Его голос звучал неистово и страстно. – Вы знаете, что почти год я был на берегу? Год в Адене! А это… Это первое судно за весь год, и случилось же так, что подвернулась мне «Мэри Дир», проклятый плавучий гроб с пьяным капитаном, который, на мое несчастье, взял да и умер… А тут еще и владелец… – Он провел рукой по волосам, глядя мимо меня и вспоминая прошлое. – Судьба сыграла со мной грязную шутку, вонзила в меня свои когти… Если мне удастся удержать на плаву эту рухлядь… – Он покачал головой. – Вы же не думаете, что такое может произойти дважды? Дважды? Я был слишком молод и зелен, чтобы понять, что они задумали, когда принял командование «Бель–Иль», но уж нынче–то я держал ухо востро! Не на того напали! – Он горько рассмеялся. – Если честно, тот случай пошел мне на пользу. Я провел посудину через Бискайский залив. Одному Богу известно, как мне это удалось, но я это сделал! Обогнув Уэссен, я направился в Саутгемптон… – Он посмотрел на меня и закончил: – Ну ладно, сейчас это не имеет значения. Продолжать борьбу бессмысленно. Этот шторм доконал меня. Я чувствую, мне конец.

Возразить было нечего. Инициатива должна исходить от него. Я не могу никак на него повлиять. Это было ясно.

Я сидел и ждал, а тишина становилась все более напряженной. Он допил кофе, поставил кружку и вытер рот ладонью. Молчание сделалось невыносимым, лишь

звуки смертельной борьбы судна нарушали могильную тишину.

– Лучше пойдем выпьем, – натянуто произнес он. Я не ответил ни слова и не сдвинулся с места.

– Вам, конечно, тяжело, но какой черт принес вас сюда! – заорал он. – Что, пропади оно все пропадом, я могу, по–вашеМу, сделать?

– Почем мне знать! Вы капитан, вам и отдавать приказы!

– Капитан! – невесело рассмеялся он. – Хозяин «Мэри Дир»! Ну что ж, по крайней мере, на этот раз я уйду под воду со своим судном. Предупреждали ведь: оно приносит несчастье… – Сейчас он говорил как бы сам с собой: – Правда, никто в это не верил… Но ведь любой из нас приносит кому–нибудь несчастье… «Мэри Дир» уже много лет ходит по морям. Наверное, в свое время она была первоклассным грузовым судном, но теперь это старое, проржавевшее корыто, совершающее свой последний рейс. Наш путь лежал в Антверпен, а оттуда по Северному морю мы должны были пригнать ее в Ньюкасл на переплавку. – Он замолчал, наклонил голову набок и прислушался к шуму волн. – Вот было бы здорово – привести в Саутгемптон полузатопленное судно без экипажа! — г Он пьяно расхохотался. Спиртное явно ударило ему в голову, и он это понял. – Посмотрим, – продолжал он, все еще говоря сам с собой. – Через несколько часов прилив начнет работать против нас. Ветер сделает свое дело. И все же, если нам удастся удержать корму по ветру, может быть, мы и судно удержим на плаву. Всякое может случиться… Ветер переменится, затихнет шторм… – Однако в его голосе не слышалось убежденности. Он посмотрел на часы: – Еще двенадцать часов, и прилив отнесет нас на скалы. Уже темнеет, но, если видимость будет приличной, мы успеем заметить бакен, по крайней мере будем знать… – Тут он резко осекся. – Бакены! О них–то я и думал, прежде чем отправиться спать! Я рассматривал карту… – Он оживился, и глаза его загорелись от возбуждения. Ударив кулаком о ладонь, он вскочил: – Вот как! Если мы с приливом… – Он пронесся мимо меня, пробежал по трапу, и я услышал топот его ног по палубе в направлении к капитанскому мостику.

Я побежал за ним и нашел его в ходовой рубке изучающим атлас приливов и отливов. Он поднял взгляд, и я впервые увидел в этом человеке лидера. Усталости как не бывало, хмель словно рукой сняло.

– У нас есть шанс! – проговорил он. – Если мы удержим судно на плаву, мы спасены! Значит, надо работать внизу, в котельном, работать так, как не работали никогда в жизни! Придется вертеться между топкой и штурвалом! – Он схватил меня за руку: – Вперед! Посмотрим, сможем ли мы запустить машину!

Волна ударила в борт судна. Стена воды с грохотом обрушилась на палубу, врезаясь в рулевую рубку. Краем глаза я увидел, как зеленая вода скрыла полузатопленный нос. Мы вместе побежали к машинному отделению, а он кричал:

– Ничего, приятель, я еще поквитаюсь с ними!

В свете фонаря я увидел его лицо, горящее безумной отвагой.

Глава 3

В темном машинном отделении было жарко, пахло горячим маслом и раздавался свист пара. Это место больше не казалось мертвым. В спешке я оступился на ступеньке трапа, пролетел дюжину футов и стукнулся о стальную балку. Остановившись, чтобы отдышаться, я услышал стук поршней. Вал начал вращаться сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, пока все металлические детали не засверкали в свете моего фонаря, а машина не зашумела, возвращаясь к жизни. Загудела динамо–машина, и нити электрических ламп стали накаляться. Шум становился громче, огни ярче, и вскоре засияли все лампы. Латунь и сталь заблестели. Пещера машинного отделения осветилась и ожила.

Патч стоял у пульта управления. Пошатываясь, я сошел вниз, крича ему:

– Машина! Машина работает!

От возбуждения я не помнил себя, мне казалось, что уж теперь–то мы сможем добраться до порта.

Но он уже остановил машину. Вращение вала замедлилось и вскоре прекратилось вовсе.

– Не стойте так! – сказал он мне. – Поддерживайте огонь. Надо поднять давление riapa как можно выше.

Сейчас он, казалось, вполне владел ситуацией. Однако поддерживать огонь стало труднее и опаснее. Судно сильно качало. То за один раз удавалось забросить полную лопату угля, то тебя откидывало к пылающей пасти топки и уголь просыпался мимо. Не знаю, как долго я работал в одиночестве, прежде чем Патч присоединился ко мне. Мне показалось, что целую вечность!

Все мои мысли были сосредоточены на топливе и этой широко раскрытой огненной пасти и еще на том, чтобы не наскочить на раскаленную докрасна топку при очередном крене судна.

Я почувствовал, как чья–то рука прикоснулась к моему плечу, поднял голову и увидел, что Патч стоит рядом. Выпрямившись, я посмотрел ему в глаза. Пот градом катился по моему телу, я еле дышал.

– Машина работает, – произнес он.

Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова.

– Я только что был на капитанском мостике. Нос почти ушел под воду. В любой момент может прорвать переборку. Как вы думаете, здесь будут слышны сигналы из машинного зала?

– Не знаю. Наверное.

Он провел меня в машинный зал, показал контрольный пульт управления и соединенную с капитанским мостиком переговорную трубу:

– Я пойду на капитанский мостик, а вы возвращайтесь в котельное отделение и поддерживайте огонь. Я посигналю вам машинным телеграфом, но, если вы не услышите, через пару минут ступайте к переговорной трубе. О'кей?

Я кивнул, и он стал взбираться по трапу, а я вернулся к топке. Хоть я и недолго проработал кочегаром, руки мои успели почернеть и покрыться мозолями. У меня не было сил снова взяться за лопату. Усталость начала брать свое, и я не представлял, сколько еще смогу продержаться.

Сквозь рев пламени в топке до меня донеслись резкие, нестройные сигналы с капитанского мостика.Я вышел из котельного отделения и направился к пульту. Стрелка машинного телеграфа указывала «полный вперед».

Повернув рукоятку, я открыл клапаны и впервые ощутил трепет и гордость, которые, наверное, каждый раз ощущает корабельный механик.

Послышался свист пара, стук клапанов, медленный шорох ожившей машины, и я ощутил легкую вибрацию. Сердце судна вернулось к жизни благодаря мне. Это наполнило меня радостью.

Теперь лопата казалась совсем легкой, руки почти не болели, уверенность и воля снова вернулись ко мне. Я ощутил прилив энергии.

Минут через десять непрерывного труда машина набрала обороты; три минуты потребовалось, чтобы развернуть корму. За эти три минуты давление резко упало, но его удалось поднять к тому времени, когда с капитанского мостика раздался новый сигнал.

В 15.30 Патч позвал меня и велел встать за штурвал:

– Наблюдайте за пеной, она поможет вам узнать направление ветра. Все время старайтесь держать судно точно по ветру. При малейшем отклонении оно начнет зарываться носом. И увереннее держите штурвал с того момента, как дадите мне команду запустить машину, а еще не забудьте, что после остановки машины судно идет еще добрых пять минутТ

С этими словами он ушел, оставив меня наедине со штурвалом. Возможность стоять спокойно и держать в руках легкий штурвал радовала после изнурительной работы. Но если внизу, возле ревущей топки, в шуме машины тебя охватывало чувство безопасности и относительного покоя, то здесь ты оставался лицом к лицу с реальностью. В мрачном полусвете было видно, что нос «Мэри Дир» так осел, что едва просматривался сквозь набегающие волны.

Ветер и волнение разворачивали судно, и мне пришлось дать команду на включение машины. Как только она заработала и судно стало ложиться на прежний курс, вся передняя палуба покрылась бурлящей пеленой воды. Меня прошиб холодный пот и охватила дрожь. В рубке удалось найти шерстяную фуфайку, и я напялил ее, мимоходом глянув на карту.

Там было отмечено наше новое положение. Мы находились на полпути между Рош–Дувр и Минкис. Подводные рифы становились все ближе.

В 18.30 Патч сменил меня. Некоторое время он смотрел поверх носа корабля в потускневший солнечный диск, озаряющий злополучное, измученное штормами море. Его лицо и шея блестели от пота, глаза глубоко запали, черты заострились.

– Пройдите хоть ненадолго в рубку, – сказал он, беря меня .за руку. То ли ему надо было прикоснуться к живому человеку, то ли просто он удержался за меня при очередном крене судна. – Сейчас дует восточный ветер, но он, вероятно, скоро сменится на зюйд–вест. – Патч показал на карту: – Если не проявить осторожность, нас отнесет прямо к центру Минкис. Значит, сейчас нам необходимо все время держать курс на юг. Каждый раз, запуская машину, мы должны использовать ее как можно эффективнее!

Я кивнул:

– Куда вы направляетесь? На Сен–Мало?

– Никуда я не направляюсь. Просто пытаюсь удержаться на плаву. – Немного поколебавшись, он добавил: – Через четыре часа начнется прилив. Он продлится большую часть ночи. Если принять в расчет ветер, то можно предположить, что прилив будет достаточно сильным.

Я выглянул наружу, и душа у меня ушла в пятки. Казалось, положение ухудшалось с каждой минутой.

Я наблюдал, как, сверяясь с навигационными таблицами, он отмечает крестами наш путь: около пяти миль к западу от Минкис и еще немного южнее.

– • Мы не пройдем за час так много! – возразил я.

Он бросил карандаш:

– Проверьте, если не верите мне! Прилив идет на зюйд–вест со скоростью примерно три узла. Два узла предоставьте ветру и машине, отсюда и результат.

Я уставился на карту. Минкис неумолимо приближалась.

– А в следующие два часа? – поинтересовался я.

– В следующие два часа прилив значительно ослабеет. Мои расчеты показывают, что мы будем примерно в миле на зюйд–вест от бакена Минкис и станем там болтаться первую половину ночи. А когда начнется отлив… – Он пожал плечами и вернулся к штурвалу, бросив напоследок: – Все зависит от того, удастся ли нам вообще продвинуться к югу!

С этим веселым прогнозом я снова вернулся к своей работе внизу: к лопате, к углю, к сверкающему зеву топки. Час внизу, час на капитанском мостике: только успевай поворачиваться! Сами не свои от усталости, мы делали свое дело машинально, бессознательно меняя ритм движений, то замедляя его на мостике, то ускоряя в опасной близости оттопки. Я помню, что стоял за штурвалом, когда наступила темнота. Казалось, она подкралась почти незаметно. Просто в какой–то момент я перестал видеть нос судна и слетающую с гребней волн пену, по которой определял направление ветра. — В темноте передо мной лишь смутно виднелись белые гребешки.

Палуба ходила ходуном, а когда волна разбивалась о борт, создавалось впечатление, что мы несемся по речной стремнине с головокружительной скоростью… Теперь я полагался только на компас да на собственное чутье, а машина неуклонно продвигала судно к югу.

Около полуночи я увидел свет, на мгновение мелькнувший впереди. Хоть бы это оказалось только игрой воображения! К этому времени я уже изрядно утомился, а свет мелькнул смутно и призрачно. Но вскоре в двух румбах справа по носу я снова увидел этот огонек. Теперь он прерывисто мелькал, то появляясь, то исчезая за волнами.

В конце концов я решил, что это может быть группо–проблесковый огонь. На карте юго–западнее Минкис был обозначен бакен, около него стояло обозначение Gr.fl(2)'.

( Обозначение группо–проблескового маяка на английской морской карте.)

– Примерно этого я и ждал, – заявил Патч, сменив меня за штурвалом. В его голосе не слышалось особого энтузиазма. Он произнес это без всякого выражения и немного устало.

Теперь огонек был виден постоянно. Он становился все ближе и яснее, пока не начал тускнеть с первым серым проблеском зари.

Было половина шестого утра, когда я снова встал за штурвал. К этому времени я уже валился с ног. Ночь в котельном отделении была адом, особенно последний час, когда я, весь взмокший, вертелся около горящей топки.

Направление отлива изменилось, и мелькающий бакен приближался к нам не с самой удачной стороны. Вскоре рассвело, и я увидел сам бакен, одно из тех ко–лонноподобных сооружений, которые используют французы. Я подумал, что даже сквозь свист ветра можно уловить его траурное, словно похоронное завывание. Нам надо было пройти по меньшей мере в полумиле от него. Я сверился с картой, вызвал Патча по переговорной трубе и попросил его подняться.

Казалось, прошло немало времени, прежде чем он появился на мостике, волоча ноги, как тяжелобольной, только что поднявшийся с постели. Меняясь вахтами ночью, я заметил, что он похож на призрак, но решил, что это из–за тусклого освещения. Теперь же, увидев его при свете дня, я ужаснулся его мертвенной бледности.

– Да вы же едва стоите на ногах!

Он непонимающе уставился на меня. Наверное, я и сам был не лучше.

– В чем дело? – спросил он.

Я указал на бакен Минкис, примерно в четырех румбах от носа по правому борту.

– Мы заходим слишком далеко в глубь рифов! – сказал я. – В любой момент нас может выбросить на скалы Брессан–дю–Сюд!

Он прошел в рубку, а я остался ждать, когда он пошлет меня вниз запустить машину. Прошло довольно много времени, но Патч не появлялся; решив, что капитан заснул, я позвал его. Но он сразу же ответил, что, мол, наблюдает за бакеном в окно и обдумывает дальнейшие действия.

Отлив уже начался. Наше положение относительно бакена изменилось. Теперь он был почти на траверзе. Патч вышел из рубки.

– Все в порядке, – спокойно сказал он, – глубина еще достаточная.

Ветер подхватил корму, и судно начало медленно поворачиваться. Менее чем в двух кабельтовых от нас над подводной скалой крутился водоворот. Тяжелые волны наплывали одна на другую, поднимая высокие стены брызг. Одна огромная волна ударилась о борт и обрушилась на переднюю палубу. На мостик полились тонны воды; судно встряхнуло, как скорлупку.

– Разве мы не будем запускать машину? – поинтересовался я.

Патч стоял спиной ко мне и пристально вглядывался в правый борт.

– О Господи! – заорал я. – Нас же несет прямо на Минкис!

– Пока все в порядке, – ровно сказал он, словно успокаивая меня.

Но я не верил ему. Как может быть все в порядке? Впереди рифы и мили подводных скал. Стоит нам наскочить на них…

– Надо что–то делать! – в отчаянии простонал я. Он не ответил, а продолжал рассматривать в бинокль

море за кормой.

Я не знал, что предпринять. Внешне он казался спокойным и вроде бы контролировал ситуацию, но я–то видел, что его физические да и моральные силы полностью исчерпаны.

– Нам надо обойти Минкис, – пытался я внушить ему. – Когда мы обойдем Минкис, все будет в порядке! – Я бросил штурвал и направился к сходному трапу. – Пойду запущу машину!

Но, когда я поравнялся с Патчем, он схватил меня за Руку:

– Вы что, ничего не понимаете? Мы идем ко дну! – Его лицо было таким же каменным, как и пристальный

взгляд темных глаз. – Я не стал говорить вам, но вода поступает через переборку. Я это заметил перед тем, как сменить вас.

Он отпустил мою руку и снова поднес к глазам бинокль, пытаясь что–то отыскать в сером небе, по которому неслись гонимые ветром облака.

– И как долго… – Я замолчал, боясь произнести это вслух. – Как долго мы сможем продержаться на плаву?

– Не знаю. Может, несколько минут, а может, час–два… – Он опустил бинокль и удовлетворенно кивнул: – Шанс, конечно, невелик, но… – Он обернулся ко мне и пристально вгляделся, точно пытаясь определить, надежный ли я человек. – Мне нужно, чтобы давление пара обеспечило работу машины в течение десяти–пятнадцати минут. Вы готовы идти вниз и поддерживать огонь? – Он добавил, помолчав: – Должен предупредить: если прорвет переборку, у вас внизу совсем не будет шансов!

Я заколебался:

– Как долго мне надо работать там?

– Я думаю, часа полтора. – Он бросил мимолетный взгляд на правый борт, чуть заметно кивнул и схватил меня за руку: – Давайте, действуйте! В первый час я буду помогать вам!

– А как же судно? Если оно налетит на риф…

– Не налетит. Мы идем точно в миле от бакенов. Тут, внизу, опасность, казалось, отдалилась. Тепло

и свет топки, сияние огня утешали. Теперь, когда я не видел, как волны бьются о рифы, мной овладело ложное чувство безопасности. Только шум волн за тонкой обшивкой да блестящие ручейки, стекающие от заклепок, напоминали о беде. Да еще, пожалуй, накренившаяся на нос палуба и грязная вода, черная от угля и блестящая от масла, плещущаяся под ногами. Мы бросали уголь как сумасшедшие, плечом к плечу, совершенно позабыв про усталость. Прошла, казалось, целая вечность, но переборка пока держалась. Наконец Патч, посмотрев на часы, отбросил лопату:

– Я иду на мостик. Продолжайте поддерживать огонь, пока я не дам сигнал «полный вперед». Тогда включайте машину и идите прямо на мостик. Договорились?

Я молча кивнул. Патч натянул фуфайку, шатаясь, прошел через машинный зал и исчез. Теперь, когда я остался один, плеск волн, бьющих в обшивку, казалось, усилился. Посмотрев на часы, я отметил – двадцать минут восьмого.

И снова я начал бросать уголь, ни на миг не забывая о нависающих надо мной листах корпуса и накренившейся палубе. В любой момент этот освещенный, теплый мир мог уйти под воду! Вода уже залила днище и крутилась возле моих ног.

Половина восьмого! Без четверти врсемь! Когда же он прикажет запустить машину?

В какой–то момент я остановился, вынужденный опереться на лопату, в полной уверенности, что палуба под моими ногами как–то странно накренилась. С ужасом смотрел я на протекающую переборку и думал: «Что же он делает там, на мостике? Что за незначительный шанс, о котором он обмолвился?»

Я совершенно выбился из сил, нервы были напряжены от страха и долгого ожидания – и вдруг я потерял веру в капитана. Что я о нем знаю? Мои первые впечатления об этом человеке – задавленном, выведенном из себя обстоятельствами – усилились от грозящей опасности.

Вдруг сквозь шум котельного отделения до меня донесся слабый звук из переговорной трубы. Было уже почти восемь. Я отбросил лопату, задраил дверцу топки и, схватив фуфайку, пошел в машинное отделение. Телеграф показывал «полный вперед».

Я открыл пар полностью, а когда бежал по трапу, заметил, что машина ровно набирает обороты.

Когда я, запыхавшись, взбежал на мостик, Патч стоял за штурвалом.

– Мы обошли Минкис? – спросил я задыхаясь.

Он не ответил. Его руки крепко сжимали штурвал, все тело напряглось, а взгляд был устремлен вперед. Корабль кренился в такт долгой, мучительной качке, и я, шатаясь, подошел по наклонившемуся мостику к окну с правого борта. Окрашенный белым и красным бакен проскользнул мимо нас. Нос «Мэри Дир» был полностью погружен в воду.

– Ну вот, сейчас, – чуть слышно произнес он, глядя на меня глубоко запавшими глазами. Переступив с ноги на ногу, он вдруг резко повернул штурвал. Я просто не мог в это поверить! Он переложил руль налево, повернув судно к обнаженным скалам Минкис!

– Вы что, с ума сошли? – закричал я. – Поворачивайте направо! Ради Бога, направо!

Я бросился к штурвалу, схватился за спицы и попытался вернуть его в прежнее положение.

Патч что–то крикнул мне, но слова его потерялись в грохоте огромных волн, разбивающихся о мостик. В любом случае я бы его не расслышал. Сен–Мало находится всего в двадцати милях, а под моими ногами машина выстукивает обнадеживающую дробь! Надо повернуть направо, от Минкис к Сен–Мало!

– Ради Христа! – кричал я ему.

Он схватил меня за волосы и резко откинул назад мою голову. Он орал мне, чтобы я отпустил штурвал, а я, сощурив от боли глаза, тупо смотрел в его твердое, суровое лицо, сверкающее от пота, с оскаленными зубами и сведенными судорогой челюстями.

– Дурак, это наш единственный шанс!

Он со злобой отбросил меня от штурвала, я упал и так ударился о выступ окна, что у меня перехватило дыхание.

В этот момент сквозь брызги волны, разбившейся о левый борт, я увидел прямо перед собой оголенные скалы, торчавшие из воды, как оскаленные зубы. Меня вдруг затошнило.

– Теперь вы встанете за штурвал! – Его слова прозвучали откуда–то издалека. Я уставился на него, пораженный откуда–то взявшимся холодным начальственным тоном и все еще ничего не понимая. – Быстрее, вы! Берите штурвал! – Он стоял на мостике, отдавал приказ и ожидал повиновения. Его тон не допускал возражений. Он протянул мне руку и помог подняться. – Держите курс десять градусов норд–ост.

Из ходовой рубки он взял ручной компас и прошел на левое крыло мостика. Время от времени поднимая компас к глазам, он застыл неподвижно, пытаясь определить азимут. Я же, стоя за штурвалом и держа заданный курс, пытался понять, что же мы делаем, идя вот так, прямо на рифы. Меня все еще подташнивало, я боялся сбиться с курса, понимая, что любое отклонение от него означает неминуемую гибель.

А сквозь стекла окна, в пелене белой пены постепенно проступали очертания гряды скал, постепенно приближающихся к нам.

– Теперь держите курс прямо на норд, – по–прежнему спокойно приказал Патч.

Впереди нас волны вздымались и падали каскадами на выступающие рифы. Одна из острых скал была совсем близко, и, когда судно приблизилось к ней, капитан появился за моей спиной.

– Теперь за штурвал встану я, – мягко сказал он, и я, не возразив ничего, не задав ни единого вопроса, освободил место. В его поведении сейчас было что–то странное, словно он ушел в себя, стеной отгородившись от внешнего мира.

И вот настал этот миг! Толчок, еще толчок, и судно принялось мало–помалу останавливаться. Я слегка подался вперед и оказался возле окна. Судно остановилось, шваркнув килем по дну со скрежетом, перекрывшим рокот шторма. Еще несколько мгновений оно, увлекаемое водоворотами, бушующими между скал, вертелось туда и сюда, но вот снова ударилось обо что–то и окончательно замерло.

Машина продолжала работать, словно сердце корабля отказывалось смириться со смертью.

Это был странный момент. Патч с каменным лицом все еще стоял за штурвалом, сжимая его побелевшими от усилия руками.

В рубке все оставалось по–прежнему, а в окно было видно, как волны перекатываются через затопленный нос. Палуба у меня под ногами еще содрогалась от вибрации машины.

Ничего не изменилось, только теперь мы стояли неподвижно.

Дрожа, я стер со лба холодный пот. Мы сели на отмель Минкис. Внутри у меня возникло чувство приближающегося конца. Я обернулся и поглядел на Патча. Тот казался ошеломленным. Лицо его, оттертое от угольной пыли, было белым как мел, а глаза пристально вглядывались в бушующее море.

– Я сделал все, что мог, – чуть дыша, произнес он. – Боже правый, я сделал все, что мог! – В его «голосе слышалось неподдельное страдание. Наконец его руки вяло упали со штурвала, словно он сдавал командование. Развернувшись, медленной, шаркающей походкой лунатика он пошел в рубку.

Набравшись храбрости, я последовал за ним. Он сидел склонившись над картой, не поднимая глаз. Волна ударила о борт, разбилась и залила иллюминатор, заслонив на мгновение дневной свет. Когда вода спала, он притянул к себе вахтенный журнал и начал писать. Дописав, закрыл журнал и выпрямился, словно поставив точку на этом этапе своей жизни. Оглядевшись, он заметил меня:

– Простите! Мне следовало объяснить вам свои действия! – Сейчас он был похож на человека, пробудившегося ото сна и ставшего снова разумным. – Вся хитрость заключалась в том, чтобы посадить судно на мель, пользуясь приливом.

– Но нам же нужно было направиться к Сен–Мало, – тупо возразил я, все еще ничего не понимая.

– Через два часа, если бы мы еще держались на плаву, изменившееся течение выкинуло бы нас на скалы к северу отсюда. – Он подвинул мне карту: – Посмотрите сами! Единственный шанс уцелеть был сесть на мель именно здесь! – И он указал карандашом местоположение корабля. Мы находились примерно в миле к югу от основного скопления рифов, в районе, где глубина достигала 244 сажен. – Эта скала по левому борту – Клыкастый Грюн. Ее высота 36 футов. А справа вы найдете едва различимый островок Метресс–Иль. – На мгновение кончик его карандаша задержался на точке западнее основных рифов. – При отливе он, наверное, обнаружится здесь! – Он отбросил карандаш, потянулся и потер глаза. – Да, здесь! – Он, казалось, смирился с неминуемой гибелью. – Пойду посплю!

Не сказав более ни слова, он вышел из рубки и спустился на нижнюю палубу. Я не пытался остановить его, чтобы расспросить поподробнее, слишком уж я устал. В голове у меня стучало, и при одном упоминании о сне мне нестерпимо захотелось закрыть глаза и погрузиться в забытье.

Я задержался и посмотрел на серый пейзаж с торчащими скалами и бушующим морем. Странно было стоять на неподвижном судне, чувствовать под ногами работающую машину и знать, что находишься на самой опасной отмели Ла–Манша. В рубке все было мирно, и, только выглянув в окно и увидев выступающие из воды скалы да затопленный нос судна под белой пеной, я понял, что нас ждет. Часов шесть или немного больше мы будем в относительной безопасности, а потом отлив снова отдаст нас морю. Я повернулся и,'двигаясь, как во сне, пошел вниз. Все происходящее казалось мне туманным и немного отдаленным. Пошатываясь, я добрался до каюты и здесь почувствовал, что машина остановилась. Что произошло? Кончился уголь или Патч сам остановил ее? Впрочем, теперь это было не важно: больше нам не понадобятся ни машина, ни помпы! Спать, только спать!

Может показаться невероятным, что в подобных обстоятельствах можно думать о сне, не будучи сумасшедшим. Однако, оставшись целым и невредимым, я уверовал в искусство Патча–навигатора и решил, что он найдет какой–нибудь выход из положения, когда начнется отлив.

В любом случае, сам я не мог ничего предпринять: у нас не было лодки, значит, и надежды, а шторм достиг апогея.

Проснувшись в полной темноте, я услышал плеск воды за дверью каюты. Возможно, она проникла в коридор через разбитый иллюминатор или откуда–то еще. Волны все еще били в корпус судна, и время от времени раздавался скрежет, когда «Мэри Дир» днищем касалась гальки.

Я прошел в каюту Патча. Тот лежал на койке полностью одетый и даже не пошевелился, когда я посветил фонарем прямо ему в лицо. Он спал уже более двенадцати часов.

Я дважды спустился в камбуз, принес еду, питье и примус. Когда я шел во второй раз, то заметил на закрытой двери капитанской каюты белый листок. Прямо к красному дереву двери кнопкой была приколота визитная карточка. Я прочел: «Дж.С.Б. Деллимар», и ниже – «Торговая и пароходная компания Деллимара», Сент–Мэри Экс. Лондон, Сити». Я толкнул дверь, но она была заперта.

Когда я проснулся снова, повсюду сияло солнце. Ветер стих, и море больше не бесновалось. Патч все еще спал, но на этот раз он снял сапоги и уютно закутался в одеяло. Сходной трап, ведущий на нижнюю палубу, почти полностью скрылся под водой, в которой плавало какое–то барахло. Сверху, с мостика, открывалась совершенно удручающая картина. Наступил отлив, и скалы, окружающие корабль, торчали, как обломки гнилых зубов, серые, с зазубренными основаниями, поросшими водорослями. Ветер был не более пяти–шести баллов, и, хотя я видел, как волны разбиваются белыми брызгами о дальние скалы, вода вокруг судна была относительно спокойной.

Я долго стоял, глядя на тонкие, серые облака, плывущие По небу, на хаос скал, окружающих нас, на волны, разбивающиеся вдали. От самого факта, что я еще жив, что еще могу видеть сверкающее солнце и чувствовать дуновение ветра, меня переполняла радость. Ее не омрачил вид пустых шлюпбалок, вздымавших свои чугунные руки, и разбитой вдребезги единственной шлюпки, болтающейся на разлохмаченном канате;

Патч подошел сзади. Он не смотрел ни на море, ни на скалы, ни на небо. Его взгляд был устремлен на нос корабля, поднявшийся над водой, и на чернеющее отверстие затопленного люка. Потом он направился на левый борт и осмотрел его.

Лицо капитана было мрачным, бледным, а под скулами ходили желваки. Руки крепко сжимали перила, обшитые красным деревом. Я чувствовал, что обязан сказать ему, как он должен гордиться своим невероятным мастерством, которое позволило посадить судно на эту отмель, – а в остальном нам просто не повезло. Но, увидев его застывшее лицо, осекся. В конце концов я спустился в каюту, оставив его одного на мостике.

Он пробыл там довольно долго, а спустившись, сказал мне:

– Надо чем–нибудь подкрепиться. Через час–другой мы можем трогаться.

Я не стал спрашивать, как он собирается это делать, когда шлюпка разбита в щепы. Было совершенно ясно, что он не расположен к разговорам. Патч сел на койку, согнулся и стал задумчиво разбирать свои вещи.

Я разжег примус, поставил чайник, а он все блуждал по каюте, выдвигая ящики и набивая бумагами желтый клеенчатый мешок. Посмотрев на фотографию, он заколебался, но потом сунул и ее. Чай вскипел, я открыл банку каких–то консервов, и мы приступили к завтраку, во время которого я раздумывал, из чего же нам соорудить лодку.

– Что толку ждать, пока нас подберут, – сказал я с набитым ртом. – «Мэри Дир» здесь никто не найдет!

Он удивленно уставился на меня, словно только что обнаружил мое присутствие на этом мертвом судне.

– Конечно нет. Пройдет немало времени, прежде чем ее найдут, – произнес он и снова погрузился в свои мысли.

– Нам надо построить лодку.

– Лодку? – удивился он. – Да у нас же есть лодка! — Где?

– В соседней каюте. Надувная резиновая лодка.

– Резиновая лодка в каюте Деллимара?

– Ну да! Странно, а? Он держал ее у себя, так, на всякий случай. – Патч тихонько рассмеялся.

– Вы находите это забавным? – рассердился я.

Он ничего не ответил, поднял с пола какие–то ключи, вышел, и я услыхал, как он отпирает дверь соседней каюты. До меня донесся скрип передвигаемого багажа, и я поспешил ему на помощь. Через открытую дверь каюты передо мной предстала картина полного разгрома: яШики вывалены на пол, шкафы открыты и их замки вырваны, на полу валяются тряпки и бумаги. Хаос не коснулся только постели, застланной аккуратно, без единой складочки. Лишь на подушке виднелось сальное пятно.

Должно быть, Патч обыскивал каюту.

– Что вы здесь искали? – спросил я.

Он молча поднял голову, посмотрел на меня и открыл огромный дорожный сундук, на котором красовались ярлыки отелей Токио, Иокогамы, Сингапура, Рангуна.

– Держите! – протянул он мне огромный брезентовый мешок.

Мы вытащили его в коридор, а оттуда на верхнюю палубу. Патч вернулся, запер дверь в каюту Деллимара и принес с собой нож. Вспоров брезент, мы вытащили желтую резиновую лодку и надули ее. Она была около двенадцати футов в длину и пяти в ширину. К ней были приложены весла, руль, телескопическая мачта, подзорная труба, нейлоновые шкоты и такой же парус и даже рыболовные снасти.

– Он был трусом? – полюбопытствовал я. – Согласитесь, довольно странно владельцу судна иметь в своем багаже надувную лодку, словно бы он готовился к кораблекрушению.

Однако Патч лишь сказал: .

– Пора двигаться!

Я уставился на него в полном недоумении: покинуть относительно безопасное судно и променять его на хрупкую резиновую лодчонку!

– Ведь сейчас еще прилив! Не лучше ли подождать отлива?

– Но нам нужен ветер, – заявил Патч, пытаясь определить его направление. – Он уже изменился на румб–два. Если повезет, то задует норд–вест. – Патч взглянул на часы и скомандовал: – Идем! У нас в запасе еще четыре часа прилива.

Я пытался убедить его подождать следующего прилива и воспользоваться всеми шестью часами,, но он не хотел и слушать.

– К тому времени почти стемнеет. А если ветер изменится? На таком судне лавировать по ветру невозможно! Давление снова может понизиться. Вы же не хотите опять попасть в шторм. Я даже не представляю, что может произойти при отливе. Может снести всю палубу вместе с капитанским мостиком.

Конечно, он был прав. Мы спешно собрали все необходимое: еду, карты, ручной компас, запас одежды, не забыв зюйдвестки и резиновые сапоги. Вот только клеенчатых накидок нигде не было, и мы прихватили оба синих плаща.

Без четверти десять мы сбросили лодку с передней палубы и прыгнули в нее. На веслах мы отошли на некоторое расстояние от «Мэри Дир» и поставили парус. К этому времени солнце скрылось в серой пелене надвигающегося дождя, и скалы отходили от нас все дальше и дальше, превращаясь в неясные зубчатые очертания.

Мы взяли курс на Ле–Соваж, и через некоторое время мелькающий свет бакена высветил последние скалы. «Мэри Дир» была уже не более чем размытым пятном на поверхности воды. Пройдя Ле–Соваж, мы совсем потеряли ее из виду.

Отойдя от Минкис, мы вышли в открытое море, на котором после шторма стояла сильная зыбь. Волны вздымались стенами, готовые в любой момент обрушиться на нас. В этот серый, дождливый день меня покинуло чувство времени. Вероятно, добрых четыре часа мы кувыркались на волнах, промокшие до нитки, втиснутые в тесное пространство между толстыми желтыми бортами лодки. Иногда мы видели проблески маяка Кап–Фреэль.

Позже, уже днем, нас подобрал почтовый пароходик, шедший через Ла–Манш из Питер–Порта. Они высматривали уцелевших после шторма, иначе никогда бы не заметили нас, идя в миле к востоку.

Пароход внезапно изменил курс, и вскоре мы увидели его нос, почти скрытый брызгами. Он лег в дрейф против ветра, и через борт были сброшены канатные трапы. Нам помогли подняться, подбадривая по–английски.

На палубе вокруг нас собрались люди – экипаж и пассажиры, забрасывая вопросами и предлагая то сигареты, то шоколад. Капитан проводил нас к себе, и пароход снова двинулся в путь, увлекаемый безупречно работающей машиной.

Когда мы спускались вниз, я увидел нашу желтую лодку, плывущую за кормой на буксирном тросе.

Глава 4

Мы приняли горячий душ, переоделись в сухое и прошли в кают–компанию, где вокруг нас засуетился стюард, разливая чай и подавая яичницу с беконом. Нормальная жизнь – невероятно нормальная жизнь!

Я словно пробуждался от какого–то кошмара: «Мэри Дир», острозубые скалы Минкис. Сейчас они казались частью другой реальности, не имеющей ничего общего с настоящим.

Вошел капитан:

– Итак, вы с «Мэри Дир»? – Он строго смотрел на нас. – Один из вас – владелец яхты «Морская ведьма».

– Да! – ответил я. – Меня зовут Джон Сэндз.

– Прекрасно. Я капитан Фрейзер. Сейчас же дам радиограмму в Питер–Порт. Полковник Лауден очень беспокоился о вас. Он и Дункан были вчера у меня на борту и слушали по радио оповещение о розыске. Вас искали с вертолетами. – Он повернулся к Патчу: – А вы, наверное, член экипажа «Мэри Дир»? – В его жестком голосе явственно слышался шотландский акцент.

Патч встал:

– Да, я капитан «Мэри Дир» Патч. – Он протянул руку. – Я очень благодарен вам за спасение.

– Благодарите лучше моего первого помощника, это он вас заметил. – Фрейзер пристально смотрел на Пат–ча маленькими голубыми глазками: – Так ваше имя, говорите, Патч?

– Да.

– И вы – капитан «Мэри Дир»?

– Так точно.

Фрейзер поднял брови, потом нахмурился:

– А я думал, что капитан «Мэри Дир» носит фамилию Таггарт!

– Да, он и был капитаном, но он умер.

– Когда? – резко спросил Фрейзер.

– Как раз после того, как мы прошли Порт–Саид, в начале этого месяца.

– Понятно. – Фрейзер окинул Патча холодным взглядом. Затем, опомнившись, смягчился: – Ну ладно, не буду вам мешать. Вы, наверное, изрядно голодны. Сидите, сидите. – Он посмотрел на часы и приказал стюарду принести еще одну чашку. – До прихода в Сен–Мало у меня еще есть время. – Фрейзер сел за стол, оперся локтями и стал с любопытством разглядывать нас своими голубыми глазками. – Так все–таки что же произошло, капитан Патч? В последние двадцать четыре часа эфир был забит сообщениями о «Мэри Дир». – Он замолчал, подумал и сообщил: – Рад уведомить вас, что шлюпку с оставшимися в живых членами экипажа вчера днем прибило к Иль–де–Брега.

Патч хранил молчание.

– Да ладно вам! Я имею право проявить некоторое любопытство! – Голос его звучал дружелюбно. – Уцелевшие рассказали, что на судне начался пожар и вы приказали экипажу покинуть судно. Это было ночью в четверг, и Лауден сообщил мне…

– Я приказал им покинуть судно? – недоуменно уставился на него Патч. – Они так сказали?

– Так говорилось во французском рапорте. Они покинули судно вскоре после 22:30. Однако в 9.30 следующего утра Лауден увидел «Мэри Дир»… – Он осекся под жестким взглядом Патча. – Черт подери, приятель! – внезапно разозлился Фрейзер. – Что произошло? «Мэри Дир» затонула или…

Сначала Патч молчал, словно обдумывая заданный вопрос. Наконец он произнес:

– Полный отчет будет дан надлежащим властям. До этого… – он жестко посмотрел на Фрейзера, – до этого, простите, я не буду ни о чем говорить!

Было видно, что Фрейзеру не хотелось отступаться, но он взглянул на часы, допил чай и встал.

– Очень мудро с вашей стороны, капитан, – официальным тоном произнес он. – Я должен идти. Мы подходим к Сен–Мало. Наш пароход полностью к вашим услугам. Если вам что–то потребуется, обратитесь к стюарду. – Выходя, он приостановился в дверях: – Думаю, я должен сообщить вам, что на борту находится юная леди – мисс Таггарт. Это дочь капитана Таггарта. Узнав о поисках «Мэри Дир», она прибыла в Питер–Порт, а услышав, что шлюпку прибило к французскому берегу, села на наш пароход. – Помолчав, он вернулся в каюту. – Она не знает о смерти отца и надеется найти его среди уцелевших. – Фрейзер немного заколебался, но все же спросил: – Полагаю, вы сообщили компании о его смерти?

– Разумеется!

– Понятно. Что ж, очень жаль, что они не удосужились известить его ближайшую родственницу. – В его голосе послышался гнев. – Я прикажу стюарду привести ее к вам. – Он мягко добавил: – Вы уж поосторожнее! Она прелестная крошка и, очевидно, обожала отца.

Фрейзер вышел, и в салоне воцарилась тишина. Патч сосредоточенно ел, забрасывая в себя еду, как уголь в топку корабля. Он не расслабился ни на йоту.

– Да, а отчего он, собственно, умер? – спросил я.

– Кто? – нахмурился он.

– Таггарт.

– А, Таггарт. От пьянства. – И он снова принялся за еду, всем своим видом он показывал, что эта тема его не интересует.

– Боже правый! Но вы же не скажете это ей?

– Конечно нет! Я скажу, что он умер от сердечной недостаточности. Во всяком случае, таково медицинское заключение.

– Но она захочет узнать подробности!

– А вот подробностей–то она и не получит!

«Какой бессердечный человек!» – подумал я и отошел к иллюминатору. Машина уже работала на малых оборотах. Мы входили в гавань, и я видел туристские отели Динара, рассыпанные от набережной до вершины холма, безлюдные и скучные в это время года.

– Он бегал по всему судну и вопил как резаный! – Патч оттолкнул пустую тарелку. – Мне пришлось поймать его и запереть в каюте, а к утру он умер.

Патч вынул пачку сигарет, распечатал ее дрожащими пальцами и с силой выщелкнул сигарету. Огонек спички осветил его мертвенно–бледное лицо.

– Белая горячка? – поинтересовался я.

– Нет, не горячка. Я только впоследствии обнаружил… – Он затянулся и пригладил волосы. – Впрочем, сейчас это не имеет значения. – Патч с трудом поднялся. – Мы почти у цели, да?

Пароход очень медленно миновал шлюзные ворота. Над нашими головами по палубе забегали люди и застучала лебедка.

– По–моему, мы причаливаем, – сказал я.

– Везет же вам! – ответил он. – С «Мэри Дир» вы покончили! – Патч беспокойно заходил по салону. – О Господи! Я уже почти жалею, что не утонул вместе с судном!

Я внимательно посмотрел на него:

– Так это правда? Вы действительно приказали экипажу покинуть корабль? Вся эта история, что вас сбили с ног…

Он повернулся ко мне:

– Разумеется, я ничего подобного не приказывал, но если им так нравится… – Он подошел к другому иллюминатору и стал смотреть туда.

– Но почему, – недоумевал я, – если это неправда…

– При чем здесь правда? – гневно спросил он. – Эти негодяи струсили, а теперь говорят, будто я приказал им бросить судно! Им ведь надо как–то оправдаться. Эта свора проклятых трусов не откажется от своих слов. Вот увидите! Когда дело дойдет до официального расследования… – Он слегка пожал плечами. – Я уже прошел через такое.

Это было сказано как бы про себя. Патч отвернулся и снова уставился в иллюминатор на ржавые железнодорожные вагоны на пирсе.

Он что–то бормотал про странное совпадение, но тут хлопнула дверь и послышалась смесь французской и английской речи. Глядя на дверь, Патч произнес:

– Вам, конечно, придется объяснить причину вашего присутствия на борту «Мэри Дир». Вы были там на положении пассажира, и любые комментарии…

Дверь отворилась, и Патч замолчал.

Это был капитан Фрейзер с двумя французскими чиновниками. Последовали улыбки, поклоны и потоки французской речи. Затем тот, что был пониже ростом, сказал по–английски:

– Мсье капитан, сожалею, но у меня для вас плохие новости. Полчаса назад по радио передали, что к берегу Лез–0 прибило несколько тел.

– Моряки с «Мэри Дир»? – поинтересовался Патч.

– Mais oui1. – Он пожал плечами. – Служащие маяка в Лез–0 не могли опознать тела, но других кораблей, потерпевших бедствие, в этом районе нет.

– Лез–0 – это остров к северу от Иль–де–Брега, примерно в сорока милях отсюда, – пояснил Фрейзер.

– Я знаю, – бросил Патч и сделал шаг к чиновнику: – А что уцелевшие? Есть ли среди них человек по имени Хиггинс?

– Не знаю, – пожал плечами чиновник. – Официальный список спасенных еще не составлен. – Он замялся: – Monsieur le Capitaine2, вы очень обяжете меня, если пройдете со мной в контору. Понимаете ли, формальности…

Хотя говорил он виновато, было ясно, что решимости ему не занимать.

– Конечно, – любезно ответил Патч, но я видел, что ему это не понравилось. Быстро взглянув на обоих чиновников, он прошел мимо них к двери.

Чиновник уже хотел последовать за ним, но вдруг повернулся ко мне.

– Monsieur Sands? – осведомился он. Я кивнул.

– Насколько я понимаю, ваша яхта ждет вас в Питер–Порте. Если вы дадите моему другу необходимые показания и ваш адрес в Англии, то, полагаю, нам незачем вас задерживать. – Он мило улыбнулся. – Bon vouage, raon ami!3

– Au revoir, monsieur1, – сказал я. – Et merci, mille foisz. 1

Ну да(фр.).

2 Господин капитан (фр.).

3Счастливого пути, мой друг! {фр.)

1 До свидания, мсье (фр.)

. 1 Тысячу раз спасибо (фр.).

Его помощник вежливо допросил меня и тоже удалился. Я остался сидеть в каком–то оцепенении, слыша суету людей на набережной, не веря до конца, что все это происходит наяву.

По–видимому, я слегка задремал, потому что откуда–то до меня вдруг донеслись слова стюарда:

– Простите, что разбудил вас, сэр, но я привел мисс Таггарт. Это приказ капитана, сэр.

Маленькая, аккуратно одетая девушка стояла в дверях, а волосы ее были озарены солнцем, совсем как на той фотографии.

– Вы мистер Сэндз, не так ли? Я встал и кивнул.

– Вам нужно поговорить с капитаном Патчем, – быстро предварил я ее вопросы и начал объяснять, что он только что сошел на берег, но она перебила меня:

– Пожалуйста, скажите, что случилось с моим отцом?

Я не знал, что отвечать. Ей следовало бы обратиться к Патчу, вовсе не к_омне_.

– Капитан Патч скоро вернется, – беспомощно произнес я.

– Когда вы оказались на борту «Мэри Дир», мой отец был там? – Она стояла передо мной по–мальчишески стройная и полная решимости.

– Нет, – ответил я.

Она медленно обдумывала мой ответ, строго глядя мне в лицо. Ее серо–зеленые глаза были широко раскрыты, и в них застыл испуг.

– И судном командовал капитан Патч? Я кивнул.

Она долго и пристально смотрела на меня, а губы ее подрагивали.

– Мой отец никогда бы не покинул свое судно! – Она произнесла это мягко, но я понял, что она уже догадывается о правде и пытается совладать с собой. Наконец она спросила: – Он умер, да? — Да.

Она не заплакала, просто стояла передо мной, маленькая, неподвижная..

– Отчего же он умер? – Она пыталась держаться официально и хладнокровно, но, когда я заколебался, внезапно подошла ко мне легкой, изящной походкой. – Пожалуйста, я должна знать, что произошло! Как он умер? Он болел?

– По–моему, у него случился сердечный приступ, – промямлил я и добавил: – Поймите, мисс Таггарт, меня же там не было! Я только передаю вам слова капитана Патча.

– Когда это произошло?

– В начале этого месяца.

– А кто это капитан Патч?

– Он был первым помощником. Девушка нахмурилась:

– Отец никогда не упоминал его имя. Он писал мне из Сингапура и Рангуна и называл имена Раиса, Адамса и некоего Хиггинса.

– Патч нанялся на судно в Адене.

– В Адене? – Она покачала головой и плотнее запахнула пальто, словно ей стало холодно. – Отец всегда писал мне из каждого порта, где останавливалась «Мэри Дир», абсолютно из каждого! Но из Адена я не получила письма. – Глаза ее налились слезами, и она повернулась, нащупывая кресло.

Я стоял как пень, и, немного помолчав, она извинилась:

– Простите! Для меня это страшный удар! – Она подняла глаза, даже не потрудившись вытереть слезы. – Папа так надолго уезжал. Я не видела его пять лет. Он был замечательным человеком, теперь я это понимаю. Видите ли, моя мама умерла… – Поколебавшись, она сказала: – Он всегда хотел вернуться в Англию, чтобы увидеться со мной, но никогда это не удавалось. А на этот раз он твердо обещал. Вот что особенно тяжело. Он возвращался насовсем. А теперь… – Девушка задержала дыхание, и я увидел, как она кусает губы, чтобы не разрыдаться.

– Хотите чаю?

Она кивнула, вынула носовой платочек и отвернулась. Я не знал, что полагается делать в таких случаях, и отправился к стюарду. Чтобы дать ей время прийти в себя, я подождал, пока тот приготовит чай, и сам отнес его в салон.

Она была уже почти спокойна и, несмотря на бледность, выглядела такой же привлекательной, как на фотографии. Она начала расспрашивать меня, и я, чтобы отвлечь ее от печальных мыслей об отце, стал рассказывать, что со мной случилось после того, как я очутился на борту «Мэри Дир».

Дверь отворилась, и в салон вошел Патч. Сначала он не заметил мисс Таггарт.

– Я должен ехать на опознание. Подобрали двенадцать трупов. Райе мертв. Он единственный, на кого я мог положиться! – Все это он выпалил резко, на одном дыхании. Было видно, что он очень напряжен.

– Это мисс Таггарт, – представил я девушку. Патч уставился на нее. В первую секунду он даже ее

не узнал, даЖе никак не отреагировал на ее имя, настолько был погружен в собственные дела.

Потом суровость исчезла с его лица, и он подошел к девушке неуверенно,, как–то нервно:

– Конечно! Ваше лицо… Как я мог? Лицо… Портрет стоял на столе, я не убирал его… – Продолжая глядеть на нее завороженным взглядом, он словно разговаривал сам с собой: – Вы были рядом все трудные минуты…

– Насколько я понимаю, мой отец умер? Прямой вопрос девушки, казалось, шокировал Патча:

глаза его расширились, как от удара. — Да.

– Мистер Сэндз сказал, что это был сердечный приступ.

– Да, да, сердечный приступ. – Он повторил эти слова машинально, всецело сосредоточившись на ее глазах, словно упиваясь ими. Он казался таким ошеломленным, словно увидел ожившее привидение.

Наступила неловкая пауза.

– Что с ним случилось? Умоляю, скажите, что произошло?

Теперь она смотрела ему в лицо, и в голосе ее ощущалось волнение. Вдруг я понял: да ведь она боится Патча. Между ними возникло какое–то напряжение.

– Я хочу знать, что произошло, – повторила она упавшим голосом.

– Ничего не произошло, – медленно ответил Патч. – Он умер. Вот и все.

– Но как, когда? Вы же можете сообщить мне хоть что–то?

Он пригладил волосы:

– Да. Да, конечно. Простите. Это случилось второго марта. Мы шли по Средиземному морю. – Патч искал нужные слова. – В то утро он не вышел на мостик. Потом меня позвал стюард. Он лежал на своей койке. Мы похоронили его в море в тот же день.

– Так он умер во сне?

– Да, во сне.

Наступило молчание. Девушке, очевидно, хотелось поверить ему, но она не могла.

– т–Вы хорошо егознали? Ходили с ним раньше?

– Нет.

– – Он чем–нибудь болел – во время путешествия или до того, как вы в Адене появились на судне? Снова легкое колебание.

– Да нет, он не болел. – Похоже, Патч взял себя в руки. – Как я вижу, компания не сообщила вам о его смерти. Мне очень жаль. Я немедленно известил их по радио, но ответа не получил. Они должны были сообщить вам. – Последнюю фразу он произнес без всякой уверенности.

– Как он выглядел перед смертью? Пожалуйста, расскажите мне о нем. Видите ли, я его давно не видела, – взмолилась она и продолжала уже тверже: – Вы можете описать мне его?

Патч нахмурился:

– Да, если угодно… Право, не знаю, что вы хотите услышать от меня, – неохотно добавил он.

– Только как он выглядел. Больше ничего.

– Хорошо, попытаюсь. Он был маленьким, сухощавым – от него почти ничего не осталось. Лицо у него было красное – загорело на солнце. Он был, знаете ли, лысым, но в фуражке, стоя на капитанском мостике, выглядел значительно моложе…

– Лысым? – удивилась девушка.

– Ну, у него осталось совсем немного седых волос, – несколько неловко пояснил Патч. – Вы же понимаете; мисс Таггарт, он был не молод и долгое время провел в тропиках.

– Раньше у него были прекрасные волосы, – произнесла она почти в отчаянии. – Густые светлые волосы. – Она цеплялась за свои воспоминания пятилетней давности. – Вы описываете старика.

– Вы просили меня рассказать, каким он был последнее время, – оправдывался Патч.

– Не могу поверить! – произнесла девушка с каким–то надрывом, пристально посмотрела на Патча и, слегка побледнев, спросила: – Вы что–то недоговариваете, правда?

– Уверяю вас, нет, – пробормотал несчастный Патч.

– Да нет, недоговариваете. Я же чувствую! – В ее голосе послышались почти истерические нотки. – Почему он не написал мне из Адена? Он всегда писал мне… из любого порта… и вдруг вот так умирает, а судно тонет… Он бы никогда в жизни не погубил судно!

Патч взглянул на нее, и лицо его вдруг стало суровым и гневным.

– Простите, мне надо идти!

Не глядя на нас, он повернулся на каблуках и быстро вышел. При звуке захлопнувшейся двери она обернулась, и глаза ее налились слезами. Опустившись в кресло, она закрыла лицо руками, и все ее хрупкое тело затряслось от рыданий.

Я стоял, не зная, чем помочь. Постепенно она успокоилась.

– Пять лет – долгий срок, – тихо сказал я. – Патч мог рассказать вам только то, что знал.

– Нет, нет! – страстно возразила она. – Все время, пока он был здесь, я чувствовала… – Девушка замолчала, вынула платочек и приложила к заплаканному лицу. – Простите, – прошептала она. – Это безумие. Я… я была школьницей, когда видела отца в последний раз. Вероятно, мои впечатления слегка романтичны.

Я положил руку на ее плечо:

– Запомните его таким, каким видели в последний раз.

Девушка молча кивнула.

– Налить вам еще чаю?

– Нет, нет, спасибо! – Она встала. – Мне пора идти.

– Могу я что–нибудь для вас сделать? – спросил я, видя ее растерянность.

– Нет, ничего. – Она улыбнулась, вернее, чисто автоматически шевельнула губами. Она была не просто ошеломлена, она была глубоко ранена. – Я должна уйти… куда–нибудь… одна… До свидания. Спасибо.

Она протянула мне руку и вышла. Ее одинокие шаги прозвучали по настилу палубы, и я остался наедине со всеми звуками судна и пристани. В иллюминаторе виднелись серые, влажные стены Сен–Мало – старые городские стены, а над ними новые кровли домов, восстановленных после немецкой оккупации.

Девушка шла быстро, не обращая внимания ни на пассажиров, ни на французов, ни на мрачную красоту старинной крепости – маленькая, ладная, свято хранящая детские воспоминания об умершем отце.

Я закурил и утомленно опустился в кресло. Грузоподъемный кран, перекинутые мостки, пассажиры в плащах, докеры в синих робах – все это казалось таким привычным, а Минкис и «Мэри Дир» превратились в смутный сон.

В салон вошел капитан Фрейзер.

– Вы знаете, что произошло на самом деле? – В его голубых глазах читалось нескрываемое любопытство. – Матросы утверждают, что Патч приказал им покинуть судно! – Он подождал, но, не дождавшись ответа, добавил: – Они все так говорят!

Я вспомнил пророческие слова Патча: «Они ни за что не откажутся от своих слов… Им же надо как–то оправдаться». Кто прав – Патч или команда?

Я вспомнил момент, когда мы сели на мель и он отпустил штурвал.

– Может быть, у вас есть какие–нибудь догадки? Только сейчас я сполна осознал, какие муки испытывает Патч. Поднявшись с кресла, я сказал:

– Нет у меня никаких догадок! Я совершенно уверен, что Патч никогда не отдавал подобного приказа.

Мое утверждение было скорее интуитивным, чем основанным на доводах рассудка, но я хотел хоть как–то защитить Патча, чувствуя, что Фрейзер настроен к нему враждебно.

Потом я сказал ему, что собираюсь сойти на берег и поселиться в отеле, но он настоял на том, чтобы я воспользовался гостеприимством парохода, позвал стюарда и приказал проводить меня в каюту.

Еще раз я увидел Патча перед отлетом на Гернси. Это было в Пемполе, в двадцати–тридцати милях от Сен–Мало, в небольшой конторе возле бухты, заполненной рыболовецкими судами.

Они стояли в два–три ряда вдоль пирса, этакие бочкообразные деревянные посудины, черные, как асфальт, прижатые друг к другу, как сардинки в банке. Вода в бухте рябила от небольших, глухо шумящих волн. Похоже, надвигался шторм.

Когда полицейская машина привезла меня из Сен–Мало, я увидел в засиженном мухами окне конторы белое, будто у призрака, лицо Патча. Он, как узник из тюремной камеры, глядел из окна на море.

– Сюда, пожалуйста, monsieur.

В приемной конторы на скамейках, стоящих вдоль стен, я увидел дюжину людей, безмолвных и апатичных. Одинокие щепки, выброшенные прибоем. Инстинктивно я понял, что это и есть остатки экипажа «Мэри Дир». Все они были в одежде явно с чужого плеча и жались друг к другу, как стадо испуганных овец.

Некоторые из них были англичанами, других можно было отнести к любой расе. Особняком от этой разношерстной толпы в стороне одиноко стоял человек. Это был могучий мужчина с огромной головой и бычьей шеей, ширококостный и жирный. Он стоял широко расставив ноги, засунув огромные мясистые руки в карманы брюк, стянутых широким кожаным ремнем, местами побелевшим от соли, с большой квадратной пряжкой, позеленевшей от воды. Этот ремень, как обод, стягивал живот, выпирающий из брюк. На нем была тесная синяя рубашка, а брюки еле доходили до щиколоток. У него были узкие бедра и тонкие ноги, которые, казалось, сгибались под тяжестью его тела.

Он сделал шаг вперед, словно желая преградить мне дорогу. Крошечные глазки, жесткие, как кремень, не мигая уставились на меня. Я. было приостановился, подумав, что он желает заговорить со мной, но ничего подобного не произошло. Жандарм открыл дверь, и я вошел в контору.

При моем появлении Патч отвернулся. Выражения его лица я не успел заметить.

Вдоль стен под выцветшими картами гавани стояли канцелярские шкафы, в углу – большой старомодный сейф, а за неопрятным столом сидел маленький человечек с блестящими глазами и редкими волосиками, смахивающий на хорька.

– Monsieur Sands? – Он протянул тонкую, бледную руку, но даже не приподнялся для приветствия. Тут же я увидел костыли, приставленные к подлокотнику его кресла. – Простите, что мы вынудили вас проделать такой путь, но это необходимо. – Жестом он пригласил меня сесть. – Alors1, monsieur. – Он уставился на лежащий перед ним стандартный лист бумаги, исписанный четким, каллиграфическим почерком. – Вы попали на борт «Мэри Дир» с вашей яхты? Да?

Oui2, monsieur, – кивнул я.

1 Итак (фр.).

2 Да (фр.).

– 

– Название вашей яхты?

– «Морская ведьма».

Он тщательно водил пером по бумаге, нахмурившись и закусив от усердия губу:

– Ваше полное имя, monsieur?

– Джон Генри Сэндз, – произнес я по буквам.

– Ваш адрес?

Я сообщил ему свой адрес и адрес своего банка.

– Eh bien1.. (Хорошо (фр.).)

– Через сколько времени после того, как экипаж покинул судно, вы попали на «Мэри Дир»?

– Часов через десять–одиннадцать.

– A monsieur le Capitaine? – Он бросил взгляд на Патча. – Он еще был на борту, да?

Я кивнул.

Чиновник подался вперед:

– Alors, monsieur. Мне надо Вас спросить, как, по–вашему, приказывал ли monsieur le Capitaine экипажу покинуть судно или нет?

Я взглянул на безмолвного Патча, чей силуэт выделялся тенью на фоне окна.

– Я не могу сказать ничего определенного, monsieur. Меня ведь там не было!

– Конечно, я понимаю! Но мне интересно знать ваше мнение, monsieur. Вы же должны знать, что произошло на самом деле. Наверняка капитан Патч говорил вам об этом. Вы вместе пережили на судне самые страшные часы. Вы оба ожидали смерти. Неужели он не рассказал вам, что произошло на судне?

– Нет. Нам было не до разговоров! У нас просто не было времени. – И я стал объяснять ему, как мы трудились в поте лица, стараясь спасти себя и судно.

Пока я рассказывал, он нетерпеливо мотал головой, словно пытаясь отогнать надоедливую муху. Как только я замолчал, он произнес:

– И все же, monsieur, я хотел бы услышать ваше мнение!

К этому моменту я уже решился:

– Хорошо! Я совершенно убежден, что капитан Патч не приказывал экипажу покинуть судно.

И я снова стал объяснять, что в это совершенно невозможно поверить, только ненормальный мог отпустить команду, но при этом остаться на судне и начать в одиночку тушить пожар в четвертом трюме.

Во все время моей речи стальная ручка царапала бумагу, а когда я кончил, чиновник внимательно прочел записанное, протянул мне лист и спросил:

– Вы читаете по–французски, monsieur? Тогда прочтите и подпишите ваши официальные показания. – Он протянул мне ручку.

Прочтя и подписав бумагу, я спросил:

– Вы понимаете, что меня тогда не было на судне? Я не знаю, что там произошло.

– Разумеется! – Он обратился к Патчу: – Вы хотите что–нибудь добавить к этому заявлению?

Патч Покачал головой.

– Вы понимаете, monsieur le Capitaine, что выдвинули против экипажа очень серьезное обвинение? Monsieur Хиггинс поклялся, что вы отдали такой приказ, а рулевой Юлз подтвердил это.

Патч продолжал молчать.

– Вероятно, будет лучше, если мы пригласим сюда monsieur Хиггинса и monsieur Юлза, чтобы…

– Нет! – неожиданно громко воскликнул Патч.

– Но, monsieur, – мягко увещевал чиновник. – Я должен понять, что…

– О Боже! Нет, говорю вам! – Патч резко сорвался с места, подскочил к столу и склонился над ним: – Я не позволю ставить под сомнение мои показания, да еще перед этими двумя…

– Но должна же быть какая–то причина…

– Нет, говорю вам! – Патч стукнул кулаком по столу. – У вас есть мои показания, и этого, кажется, достаточно! Пусть расследование проводится должным образом. А до тех пор ни вы, ни кто другой, не смеет устраивать мне перекрестные допросы!

– Но, monsieur le Capitaine, вы понимаете, в чем вы обвиняете команду?

– Конечно, понимаю!

– Тогда я прошу вас…

– Нет! Слышите? Нет! – Он снова стукнул кулаком по столу и повернулся ко мне: – Ради Бога, пойдемте куда–нибудь выпить! Я просидел в этой жалкой конторе… – Он схватил меня за руку: – Идемте! Мне срочно нужно выпить!

Я взглянул на чиновника, но тот лишь пожал плечами и сокрушенно вздохнул. Патч распахнул дверь и широким шагом прошел по приемной мимо сидевших там людей, словно их вообще не существовало. Я последовал за ним, но путь мне преградил тот верзила.

– Ну так чего ты там наплел? – спросил он гортанным, хриплым голосом, идущим из самого нутра. – Ты небось сказал, что он не приказывал нам садиться в шлюпки? Так? – Я попытался его оттолкнуть, но он крепко–накрепко стиснул меня своей грязной лапой: – Ну уж нет, говори! Ты так и сказал?

– Да, – признался я.

Он отпустил меня, прорычав:

– Боже всевышний! Да что ты, черт тебя подери, знаешь об этом? Ты что, был там, когда мы сели в шлюпки?

Рассвирепев, оскалив зубы в злобной ухмылке, верзила придвинул ко мне грязное, небритое лицо. Для потерпевшего кораблекрушение он выглядел слишком уверенным. Самодовольство так и сочилось из него, точно сало из бочки, а маленькие, заплывшие жиром глазки блестели, как пара устриц.

– Ты, похоже, все видел сам! – смачно загоготал он.

– Конечно, меня там не было, но я не…

– Ну так вот, а мы там были! — Он повысил голос и сверкнул глазками в открытую за моей спиной дверь – Мы все там были и знаем, какие приказы он отдавал!

Это говорилось явно для чиновника, сидевшего в конторе. И это был правильный приказ, когда на борту находится взрывчатка, а в трюме пожар! Вот что мы чувствовали тогда, и я, и Райе, и старый шеф… все.

– Если это был правильный приказ, – возразил я, – то какая необходимость заставила капитана Патча в одиночку гасить пожар?

– А ты спроси его самого! – рыкнул верзила и вызывающе посмотрел на Патча.

Патч медленно отошел от двери.

– Что вы хотите этим сказать, Хиггинс? – спокойно спросил он немного дрожащим голосом, судорожно сцепив пальцы.

– А то, что лиха беда начало! – торжествующе ответил Хиггинс.

Я решил, что сейчас Патч ударит его. Верно, и Хиггинс ожидал того же, потому что отступил назад, прикидывая дистанцию. Но Патч только сказал:

– Вы – убийца и заслуживаете виселицы. Вы убили Раиса и всех остальных так же верно, как если бы наставили на них револьвер и хладнокровно их расстреляли!

Он произнес эти слова сквозь зубы, резко повернулся и направился к двери.

Уязвленный Хиггинс крикнул ему в спину:

– На следствии ты этим не отделаешься, с твоим–то послужным списком!

Патч с побелевшим лицом оглядел жалкое сборище, переводя взгляд с одного на другого.

– Мистер Барроуз, – обратился он к худому, высокому человеку с угрюмым растерянным лицом. – Вы же прекрасно знаете, что я никогда никому не приказывал покидать судно!

Барроуз, нервно переминаясь с ноги на ногу и не глядя на Патча, промолвил:

– Я знаю только то, что происходило внизу, в вентиляционной камере.

Они все нервничали, смущались, старались глядеть в пол.

– А вы, Юлз? – Патч перевел взгляд на низкорослого человечка с осунувшимся потным лицом и беспокойно бегающими глазами. – Вы стояли за штурвалом. Вы слышали, какие приказы я отдавал с капитанского мостика? Что я приказывал?

Юлз, заколебавшись, взглянул на Хиггинса.

– Вы приказали спустить шлюпки, а команде приготовиться покинуть судно, – прошептал он.

– Ах ты проклятый лгун! – Патч было двинулся к нему, но Хиггинс выступил вперед.

– Не понимаю, почему вы так! – В пронзительном голосе Юлза внезапно послышалась злоба.

Некоторое время Патч внимательно рассматривал его, затем повернулся и быстро вышел. Я последовал за ним. Он ждал меня на набережной. Его трясло, и выглядел он скверно.

– Вы бы поспали хоть немного! – сочувственно произнес я.

– Я хочу выпить!

Мы молча прошли в сквер и сели в небольшом бистро, где подавали фирменные блинчики.

– У вас есть деньги? – спросил он.

Когда я ответил, что Фрейзер одолжил мне несколько франков, он кивнул и сказал:

– Я моряк, потерпевший бедствие, и нахожусь под опекой консула. Так что особенно напиваться мне не следует.

В его голосе сквозила горечь.

Когда мы заказали коньяк, он вдруг сказал:

– Последнего прибило к берегу только сегодня, в два часа ночи.

У него было такое же изможденное лицо, как тогда, на «Мэри Дир», а синевато–багровый синяк на челюсти еще резче обозначился на бледном, чисто выбритом лице.

Я протянул ему сигарету, он взял ее, сунул в рот дрожащей рукой и закурил.

– Они попали в самый пик прилива при входе в Ли–зардрье. – Принесли выпивку, и он, откинувшись на спинку стула, заказал еще две порции. – Ну почему это оказалась шлюпка Раиса? – ударил он ладонью по столу. – Будь это Хиггинс… – Он вздохнул и замолчал.

Я молчал тоже, чувствуя, что ему необходима тишина. Он пил коньяк и время от времени поглядывал на меня, словно принимал какое–то решение. На маленькой площади перед нами бурлила жизнь, гудели машины, быстро и возбужденно болтали французы, спеша по тротуару по своим делам. Было замечательно сидеть здесь, пить коньяк и сознавать, что ты жив. Но из головы у меня не выходила «Мэри Дир», и, глядя на Патча, согнувшегося над бокалом, я продолжал раздумывать. Что же в самом деле произошло на этом судне до того, как я попал на него? Эта кучка оставшихся в живых, которую я видел в приемной конторы…

– Что имел в виду Хиггинс, говоря о вашем послужном списке? Он имел в виду… Он намекал на «Бель–Иль»?

Подняв глаза, он кивнул.

– Что же случилось с «Бель–Иль»?

– Она наскочила на мель, разбита вся корма. Поползли слухи. Вот и все. Тут были замешаны большие деньги. Но это не важно.

Однако я думал иначе. Почему он говорил, что такое не может дважды случиться с одним человеком?

– Какая же связь между «Бель–Иль» и «Мэри Дир»? – полюбопытствовал я.

Он быстро посмотрел на меня:

– На что вы намекаете?

Мне было нелегко высказать свои мысли, особенно когда он так подозрительно глядел на меня.

– Все это довольно странно… Экипаж говорит, что вы приказали покинуть судно, а вы утверждаете обратное… А еще смерть Таггарта… И Деллимара.

– Деллимара? – Меня поразила горячность, с которой он произнес это имя. – При чем здесь Деллимар?

– Ни при чем, но…

– Продолжайте же! Что вы там еще себе вообразили? Я задал вопрос, который давно волновал меня:

– Этот пожар?..

– Вы думаете, я сам поджег судно? Вопрос застал меня врасплох.

– Боже мой, конечно же нет!

– Так на что же вы намекаете? – гневно спросил он. Я колебался, стоит ли сейчас заводить этот разговор:

слишком уж он устал и взвинчен.

– Просто я не могу понять, почему вы, потушив пожар, не запустили машину. Я думал, что вы поддерживали огонь в котле, но это не так… – Я замолчал, заметив странное выражение его лица. – Что вы делали внизу, когда я появился на судне?

– Черт вас подери! – сверкнул он глазами. – Вам–то какое дело?

– Конечно, никакого, только…

– . Только – что? Чего вы добиваетесь?

– Меня поразила угольная пыль. Вы были покрыты ею, и мне стало любопытно… – Я увидел, как сосалась его рука, и поспешил добавить: – Согласитесь, мое любопытство вполне естественно!

Он немного расслабился:

– Конечно, конечно, я понимаю… – Посмотрев на пустой бокал, он произнес: – Простите, я немного устал. Вот и все!

– Хотите еще выпить?

Он кивнул и снова погрузился в молчание, пока не принесли коньяк.

– Буду предельно честен с вами, Сэндз. Я основательно влип. – Он покачивал бокал, в котором плескалась жидкость.

– Из–за Хиггинса?

– Отчасти. Хиггинс – лжец и мерзавец, но я ничего не могу доказать. Он мутил воду с самого начала, но и тут только мои догадки. – Патч мельком взглянул на меня. – Я должен вернуться на судно.

– На «Мэри Дир»? – Мне показалось странным, что он еще не снял с себя ответственности за корабль. – Зачем! Компания все уладит…

– Компания! – он презрительно засмеялся. – Знали бы они, что «Мэри Дир» лежит на Минкис… – Неожиданно он сменил тему и стал расспрашивать меня о моих планах на будущее: – Вы как будто говорили, что хотите стать спасателем и переоборудовать вашу яхту под спасательное судно? – Странно, что он помнил это, ведь тогда он, казалось, совсем одурел от рома и усталости. – У вас есть нужное оборудование – насосы, водолазные костюмы?

– Мы аквалангисты.

Патч нервно барабанил пальцами по мраморной столешнице:

– Эта ваша яхта… сколько времени понадобится, чтобы ее переоборудовать и зарегистрировать?

– Где–то с месяц. – Вдруг я все понял: – Уж не хотите ли вы, чтобы мы взялись за спасение «Мэри Дир»? Он придвинулся ко мне:

– Я хочу вернуться туда.

– Но, Боже правый, зачем? Компания сама займется судном…

– К черту компанию! – огрызнулся Патч. – Они еще не знают, где корабль. – Он быстро наклонился ко мне: – Говорю вам, мне нужно добраться туда!

– Но зачем? Он отвел глаза:

– Яне могу вам этого сказать. Слушайте, Сэндз! Я не спасатель, но я моряк, я знаю, что судно можно снова спустить на воду.

– Ерунда! Еще один шторм, и «Мэри Дир» затонет, разбившись о скалы.

– Не думаю. В ее трюмах полно воды, но она не затонет. Не похоже, чтобы она затонула. Во время отлива вы смогли бы насосами откачать воду из трюмов и наглухо задраить все люки. Это же мое деловое предложение вам! О том, что судно там, знаем только мы с вами!

– О, ради Бога! – Бесстыдство этого предложения потрясло меня. Он, казалось, не понимал, что существуют законы о спасении, не знал, что, если ему даже удастся спустить «Мэри Дир» на воду, об этом обязательно нужно уведомить компанию, страховое агентство и грузоотправителей.

– Обдумайте это, – быстро сказал он. – Могут пройти недели, прежде чем ее найдет какой–нибудь рыбак. – Он схватил мою руку: – Мне нужна ваша помощь, Сэндз! Я должен пробраться в этот проклятый трюм и увидеть все своими глазами!

– Что увидеть?

– Этот трюм затопило н потому, что судно утратило мореходные качества. Пс крайней мере, я так думаю. Но мне нужны доказательства. – Я промолчал; тогда он наклонился через стол и сурово, требовательно заглянул мне в глаза: – Если вы не согласитесь, мне никто не поможет! Черт побери, приятель! Я спас вам жизнь! Вы

болтались на конце каната… Помните? Я тогда вам помог! Теперь я прошу вас помочь мне!

Я затравленно взглянул на площадь, чувствуя, что попал в затруднительное положение, и все еще не понимая, чем так обеспокоен Патч. И тут полицейская машина, на которой меня доставили в Пемполь, подъехала к обочине. Из машины вылез жандарм и направился в бистро.

– Monsieur, если вы хотите успеть на ваш самолет… – Он кивнул в сторону машины.

– Да, конечно! – Я встал. – Простите. Мне пора идти.

Патч пристально посмотрел на меня.

– Дайте мне ваш адрес в Англии, – попросил он. Я назвал ему адрес верфи в Лимингтоне.

Он кивнул и, нахмурившись, уставился в свой пустой бокал.

Я пожелал ему всего хорошего и уже собрался идти, но тут он сказал:

– Минутку! У вас, полагаю, есть сейф в банке? – Получив утвердительный ответ, он вынул из кармана сверток и бросил его на стол: – Сохраните это для меня!

– Что это? – спросил я, беря сверток. Он неопределенно махнул рукой:

– Кое–какие личные бумаги. Не хотелось бы, чтобы они потерялись. – Не глядя на меня, Патч бросил: – Я заберу его при следующей встрече.

Я хотел сказать, что ему совершенно незачем приезжать ко мне, но он уже погрузился в свои мысли и как–то обмяк в своем кресле. Вид у него был утомленный, измученный и отрешенный.

Двумя часами позже я уже летел над морем. Оно было похоже на огромную рифленую стиральную доску, а за правым крылом простиралась необозримая белизна облаков. Француз, сидевший в соседнем кресле, вперился в иллюминатор.

– Regardez, regardez, monsieur, – восхищенно шептал он. – C'est le Plateau des Minquiers!1 ( Смотрите, смотрите, мсье, это отмель Минкис! (фр.))

Взглянув на меня и поняв, что я англичанин, он виновато улыбнулся и произнес: – Вы, конечно, не понимаете! Там внизу скалы, много скал. Tres formidable!' По–моему, здорово, что мы летим самолетом. Смотрите, monsieur! – Он вынул французскую газету и бросил ее мне: – Вы не читали? Это ужасно, ужасно!

С Газетного листа на меня смотрели лица Патча, Хиггинса и других оставшихся в живых членов экипажа «Мэри Дир». Там же была фотография мертвого тела, лежащего на песке, и чиновников, роющихся в груде обломков, прибитых к берегу. Жирно чернел шрифт заголовка: «Тайна погибшего британского судна».

– Интересно, не правда ли, monsieur? По–моему, это очень странная история. И все эти люди… – Он сочувственно прищелкнул языком. – Вы не знаете, как ужасен этот участок моря! Ужасен, monsieur!

Я улыбнулся, испытывая непреодолимое желание рассказать ему, каково нам пришлось на Минкис. Но я как раз читал заявление* сделанное властям капитаном Гидеоном Патчем, из которого понял, что тот не указал местонахождение «Мэри Дир». Более того, он даже не упомянул, что судно село на мель, а не затонуло. До меня дошло, что мы с ним единственные, кому это известно. Я сидел уставившись в газету и думая, что до разгадки тайны «Мэри Дир» еще далеко.

– Странное дело, не правда ли, monsieur? Я кивнул, на этот раз без улыбки:

– Да, очень странное!

Часть вторая РАССЛЕДОВАНИЕ

Глава 1

Официальное дознание по делу о гибели «Мэри Дир» было назначено на понедельник 3 мая в Саутгемптоне. Министерство расследования транспортных происшествий, должно быть, сочло срок слишком кратким, но, как я узнал позже, на этой дате настаивали страховые компании. В деле фигурировали очень крупные суммы, и основным фактором расследования с самого начала сделался вопрос выплаты страховки. .

Мы находились в Лимингтоне всего несколько дней, когда мне нанес визит мистер Ф.Т. Снеттертон, представитель Х.Б. и К.М. – Страховой корпорации Сан–Франциско. Он интересовался той частью груза, которая принадлежала «Хеу трейдинг корпорейшн» из Сингапура.

Не мог бы я засвидетельствовать его наличие на борту? Спускался ли я в трюмы? Говорил ли мне что–либо Патч об этом грузе?

На пирсе стоял страшный шум. Рабочие снимали с «Морской ведьмы» килевые болты, готовясь к инспекции, а мы с Майком вытаскивали старый мотор.

Я провел своего гостя на понтон, где мы могли спокойно переговорить.

– Понимаете, мистер Сэндз, – честно объяснил он, – я должен быть уверен, что на борту находился именно тот груз, о котором заявила «Хеу трейдинг корпорейшн». Я должен составить правдивый, достоверный документ. Вы, должно быть, видели что–нибудь такое, что позволило бы вам определенно высказаться о характере груза?

Подумайте, сэр! Подумайте! – Он подался вперед и не мигая уставился на меня.

Я сказал ему, что спускался в инспекционный люк третьего трюма и видел обуглившиеся кипы хлопка. Он нетерпеливо помотал головой:

– Ради Бога, мистер Сэндз! Меня интересуют авиационные моторы. Только авиационные моторы!

Об авиационных моторах я слышал впервые.

– Матросы упоминали, что на «Мэри Дир» была взрывчатка.

– Нет, нет, авиационные моторы. – Он присел на перила понтона, аккуратный, подвижный человек, одетый в черное, с портфелем в чисто вымытых руках. Здесь, на верфи, он выглядел совершенно неуместным. – Само судно ничего не стоит. Хлопок был застрахован калькуттской фирмой. Нет, нас беспокоят только моторы! Их было сто сорок восемь штук – остатки запасов еще с корейской войны, – и они были застрахованы на двести девяносто шесть тысяч фунтов стерлингов! Я должен быть уверен, что они были на борту, когда судно затонуло.

– А почему вы думаете, что их там не было?

Он мельком взглянул на меня и нервно затеребил свой портфель.

– Это трудновато… – забормотал он, – но, может быть… вы же не являетесь заинтересованной стороной… может быть, если я объясню, вы вспомните какую–нибудь мелочь… случайно оброненное слово… – Снова взглянув на меня, он сказал: – Вскоре после подачи иска наш агент в Адене сообщил, что человек по имени Адаме заявил в Морском суде, что в момент гибели «Мэри Дир» на ее борту не было никакого груза, кроме хлопка. Вы же понимаете, мистер Сэндз, это строго конфиденциально! – И снова начал расспрашивать меня, не мог бы я вспомнить хоть какую–нибудь мелочь, которая помогла бы ему установить истину. – Если вы провели на судне сорок восемь часов, должны же вы были хоть что–нибудь узнать о грузе?

– Мне было не до того: сильно штормило, и судно шло ко дну.

– Да, да, конечно! Но вы же разговаривали с мистером Патчем! Вы были с ним рядом в такой критической ситуации! В подобных случаях люди нередко проговариваются… Вы уверены, что он ничего не говорил о грузе?

– Совершенно уверен.

– Жаль! – пробормотал он. – Я думал..: – Он пожал плечами и встал.

Я спросил его, как могло случиться, чтобы груза, предназначенного для перевозки, не оказалось на судне. Он посмотрел на меня:

– Все возможно, мистер Сэндз, все возможно, когда замешаны большие деньги!

Я вспомнил, как Патч говорил то же самое о гибели «Бель–Иль».

– Скажите, мистер Сэндз, не упоминал ли Капитан Патч названия какого–нибудь другого корабля, когда вы были вместе на «Мэри Дир»? – внезапно спросил он.

– Не думаю, – быстро ответил я. Если Снеттертон хочет разнюхать о «Бель–Иль», пусть узнает у кого–нибудь другого!

Однако отделаться от него было не так–то просто.

– Не думаете? – Он подозрительно всматривался в меня. – Я хочу, чтобы вы были в этом совершенно уверены! Это может оказаться жизненно важным!

– Я совершенно уверен, что мистер Патч никогда при мне не упоминал названия другого судна, – раздраженно ответил я. Черт возьми! Этот человек не имел права приходить сюда и выведывать, что говорил мне Патч! – Нет! – повторил я. – Если вы хотите знать, с какими судами был связан Патч, почему бы вам не спросить его самого?

Он уставился на меня:

– Мистер Патч не ходил на этом судне.

– Что же это за судно?

– «Торре Аннунциата». Пожалуйста, постарайтесь вспомнить, не произносил ли Патч это название?

– Нет, – твердо сказал я. – Определенно нет! – , Я почувствовал облегчение и одновременно гнев. – При чем тут «Торре Аннунциата»?

Он замялся:

– Понимаете, вопрос довольно деликатный… Компания Деллимара владела только двумя судами – «Мэри Дир» и «Торре Аннунциатой». Оба судна были в Рангуне, когда «Мэри Дир» загружалась хлопком. – Он взглянул на часы и встал. – Ну что ж, сэр, не смею больше вас беспокоить! – Он повернулся и направился с понтона на берег, но на минутку остановился и снова обратился ко мне: – Буду с вами предельно откровенен. При определенных обстоятельствах… – Он вдруг замялся, словно пожалел о сказанном. – Я жду донесения от нашего агента в Рангуне. Все это очень меня беспокоит, мистер Сэндз! «Торре Аннунциата» была продана китайцам. Она исчезла за так называемым «бамбуковым занавесом» вместе со всем экипажем. Адаме тоже исчез. Мы почти уверены, что он нанялся на одномачтовое арабское судно, направлявшееся в Занзибар. Прежде чем мы отыщем его, пройдут многие недели… Мне не дают покоя мысли об этих пожарах на «Мэри Дир» и об исчезновении мистера Деллимара. Пожар в радиорубке – дело из ряда вон выходящее, а мистер Деллимар не один год прослужил на флоте. Версия о самоубийстве… фирма маленькая… тут, знаете ли, могут возникнуть затруднения… – Он крепче прижал рукой свой портфель. – Вы видите, мистер Сэндз, сами по себе это все мелочи, а вместе… – Он многозначительно взглянул на меня и добавил: – Трудность в том, что время уходит. Х.Б. и К.М. прилагают огромные усилия, чтобы расширить свой бизнес в Тихом океане. А мистер Хеу из Сингапура – крупная шишка и обладает значительным влиянием в восточных портах. Они поспешат предъявить иск, если… – Снеттертон пожал плечами.

Мы дошли до конца понтона, и он на мгновение остановился, чтобы полюбоваться очертаниями «Морской ведьмы», и поинтересовался нашими планами. Казалось, он проявлял искренний интерес к нашим делам, и я рассказал ему, как мы подкопили денег, подняв в Средиземном море остатки танкера, и собираемся начать работы на месте крушения танкодесантного корабля в заливе Уор–барра, неподалеку от берегов Дорсета. Он пожелал нам удачи и оставил свою визитную карточку.

– Подумайте над моими словами, мистер Сэндз. Если что–нибудь вспомните – обратитесь ко мне, сэр!

Только после ухода Снеттертона, когда у меня выдалось время обдумать его слова, до меня начало доходить, каково следствие исчезновения «Мэри Дир». Будут еще люди, которые захотят задать мне вопросы. Снеттертон – лишь легкий бриз перед штормом!

Газеты принимали за само собой разумеющееся, что судно затонуло, – об этом писал и Снеттертон, и все репортеры, беседовавшие со мной. Все думают, что «Мэри Дир» затонула, но рано или поздно начнется настоящее расследование. Мне нужно срочно–связаться с Патчем и выяснить, почему тот скрывает местонахождение судна. Я считал, что это как–то касается его прежних дел, и поэтому, попав в Лондон два дня спустя, чтобы подписать контракт со страховыми компаниями на спасение затонувших судов, навел справки о «Бель–Иль».

Судно потерпело крушение на Анамбасских островах, к северо–западу от Сингапура, почти десять лет назад и числилось «полностью пропавшим». Его капитаном значился Гидеон С. Патч. Расследование проводилось в Сингапуре, и суд нашел, что судно село на мель по вине капитана. На пять лет у него отобрали сертификат. Вот и все. Никаких подробностей. Однако, поговорив с одним знакомым, служащим компании Ллойда, специалистом по Дальнему Востоку, я узнал, что впоследствии ходили пренеприятные слухи, будто судно село на мель не случайно. «Бель–Иль» была солидно застрахована.

Я был недалеко от улицы Сент–Мэри и решил заглянуть в офис компании Деллимара. Отчасти мне было любопытно взглянуть, что это за компания, отчасти я хотел выяснить, как можно связаться с Патчем.

Офис помещался в тупике Хаундститч, на пятом этаже обшарпанного здания, целиком занятого маленькими торговыми фирмами. Поднявшись на лифте, я вошел в офис и оказался в тесной комнатушке с письменным столом, газовым камином и рядом канцелярских шкафов.

Единственная пишущая машинка нашла пристанище на гряшом подоконнике не менее грязного окна, выходящего на лес дымовых труб и крытых черепицей крыш обширного квартала. На стойке лежал колокольчик, а среди бумаг на столе я заметил бланки компании Деллимара. На них значилось, что директорами компании являются Дж.С.Б. Деллимар, Ганс ГундерсеН и А. Петри.

Я позвонил в колокольчик, и из соседней комнаты появилась полногрудая, плотная дама в черном, блондинка, как ни странно натуральная, вся увешанная дешевыми украшениями.

Я назвал себя, и она оживилась:

– О, вы мистер Сэндз, который был на борту «Мэри Дир»? Тогда, вы, вероятно, можете мне помочь!

Она провела меня во вторую комнату. Там было гораздо светлее, стены покрашены в кремовый цвет, на полу – красный ковер, а в середине – большой стол, заваленный вырезками из газет, преимущественно французских.

– Я пытаюсь понять, что с ним случилось на самом деле! Я говорю о мистере Деллимаре! – Дама бросила взгляд на большую фотографию в богатой рамке, стоящую на столе. На фотографии было запечатлено жесткое лицо с глубокими морщинами и маленьким, крепко сжатым ртом под тоненькой линией усов.

– Вы его хорошо знали? – спросил я.

– О да! Мы вместе основали эту компанию. Конечно, после того как к нам присоединился мистер Гундер–сен, все пошло иначе. Наш основной офис переместился в Сингапур, а здесь мы с мистером Деллимаром присматривали за лондонским филиалом. – Что–то очень личное было в этом «мы с мистером Деллимаром»… – Не говорил ли вам капитан Патч, как исчез мистер Деллимар? – начала она задавать вопросы. – Не были ли вы в его каюте? С кем из оставшихся в живых вы говорили? Он же долго служил в военном флоте! Не мог же он просто так упасть за борт? – Голос ее предательски дрожал. Поняв, что я не владею никакой дополнительной информацией, она быстро потеряла ко мне интерес.

Я спросил у нее адрес Патча, но она не знала.

– Он заходил сюда дня три назад, принес отчет. Вернется в пятницу, чтобы увидеться с мистером Гун–дерсеном.

Я оставил адрес верфи и попросил передать Патчу, чтобы тот связался со мной. Она проводила меня до двери.

– Я передам мистеру Патчу, что вы были здесь, – сказала она, неуверенно улыбнувшись. – Наверное, его это заинтересует!

Мистер Гундерсен! Что–то в ее интонации показывало, что дама нервничала, произнося это имя, словно оно не вязалось ни с офисом компании Деллимара, ни с фотографией в серебряной рамке.

Мне не приходило в голову встречаться с Гундерсе–ном, но днем в пятницу к стапелю подошел рассыльный и сообщил, что миссис Петри звонит мне из Лондона. Я сразу же узнал ее хрипловатый голос. Мистер Гундерсен только что прилетел из Сингапура и хотел бы побеседовать со мной. Завтра он будет в Саутгемп–тоне. Удобно ли, если он позвонит мне на верфь в одиннадцать часов?

Отказать я не мог. Этот человек проделал путь из Сингапура и имел право выяснить все что можно о гибели судна своей компании. Но, помня намеки Снет–тертона, я испытывал чувство неловкости, да и все мое время и мысли занимали вопросы переоборудования «Морской ведьмы». Меня раздражали любые дела, отвлекающие от работы, которую мы с Майком запланировали так давно, ради которой многие годы охотились за судами, потерпевшими крушение. И что, собственно говоря, я скажу ему? Как объяснить, почему Патч никого не известил о месте крушения?

На следующий день ранним утром Патч позвонил из Лондона. Нет, никакого послания от меня ему не передавали. Я решил, что он звонит насчет пакета, все еще лежавшего в моем портфеле на борту «Морской ведьмы». Но речь пошла о Гундерсене. Виделся ли я с ним?

Когда я сказал, что жду его в одиннадцать часов, Патч обрадовался:

– Слава Богу! Я пытался вчера ночью связаться с вами и предостеречь вас! Вы никому не рассказывали, где находится «Мэри Дир»?

– Нет. Нет еще. Я никому не рассказал, даже Майку!

– А со Снеттертоном, с морским страховым агентом, вы уже виделись?

– Да.

– Ему вы тоже ничего не сказали?

– Нет. Да он меня и не спрашивал. Он уверен, что судно затонуло. А вы еще не известили власти? По–моему, пора…

– Слушайте! Я не могу сейчас приехать. Мне здесь надо кое с кем повидаться, а в понедельник у меня встреча в Министерстве путей сообщения. А вот во вторник я могу приехать и увидеться с вами. Вы обещаете мне до тех пор ничего никому не говорить?

– Но почему? Зачем скрывать местоположение судна?

– Объясню при встрече! Что–нибудь придумайте, но только не говорите, где она находится! Никому не говорите! Сделайте мне такое одолжение, Сэндз!

– Хорошо, – неуверенно согласился я. Он поблагодарил и повесил трубку.

Час спустя появился Гундерсен. Пришел рассыльный и сообщил, что он ждет меня в конторе управляющего.

Перед конторой стоял большой лимузин с шофером. Я вошел в контору и увидел за столом Гундерсена, который курил сигарету. Перед ним в неловком молчании стоял управляющий.

– Вы мистер Сэндз, не так ли? – спросил Гундерсен.

Он не встал, не протянул мне руки и вообще не пошевелился. Управляющий выскользнул, оставив нас вдвоем. Когда дверь закрылась, Гундерсен произнес:

– Вчера вечером я видел мистера Патча. Насколько я понимаю, вы были с ним в последние двое суток плавания «Мэри Дир»? Естественно, мне хотелось бы услышать вашу версию происшедшего на нашем судне. – Он попросил меня последовательно изложить все известные мне события: – Пожалуйста, мистер Сэндз, не упускайте ни малейшей детали!

Я в который раз рассказал всю историю, умолчав лишь о поведении Патча и о том, что произошло в конце. Он слушал внимательно, не перебивая меня. На длинном, неподвижном, дочерна загорелом лице не мелькнуло никаких эмоций, только глаза, скрытые очками в роговой оправе, внимательно следили за мной.

Потом он задал мне несколько прямых, практических вопросов относительно курса, силы ветра и продолжительности работы машины. Мучения, через которые нам пришлось пройти, казалось, ничего для него не значили, и у меня создалось впечатление, что это очень холодный человек.

Наконец он произнес:

– По–моему, мистер Сэндз, вы так и не поняли, что я хочу узнать! – Его легкий акцент стал более заметен. – Я хочу узнать, где именно затонуло судно!

– А вы, по–моему, не совсем ясно представляете себе, в каких мы оказались условиях, – резко ответил я. – Единственное, что я могу вам сказать, – это то, что судно находилось недалеко от Рош–Дувр, когда я на него попал.

Он встал и выпрямился: очень высокий мужчина в светлом костюме из мягкой шерсти, скроенном по последней американской моде.

– Не очень–то вы помогли мне, мистер Сэндз. – На пальце у него сверкнул перстень с печаткой. – Странно, что ни вы, ни Патч не можете сказать, где находилось судно, когда вы его покинули. – Немного помолчав, он добавил: – Я уже поговорил с Хиггинсом. Он опытный моряк, хотя и не имеет образования. Наверное, вам интересно узнать, что из его вычислений, основанных на силе ветра, скорости прилива и отлива, следует, что «Мэри Дир» должна оказаться гораздо восточнее того места, где, как вы с Патчем утверждаете, вы покинули судно. Что вы можете сказать по этому поводу? – Он стоял спиной к окну и сверлил меня взглядом.

– Ничего, – ответил я, уязвленный его тоном. Он стоял и ждал. – Хотелось бы напомнить вам, мистер Гундерсен, что вообще–то я не имею к этому никакого отношения. Я оказался на борту вашего судна совершенно случайно!

Он помолчал, а затем произнес довольно зловеще:

– Это мы еще увидим. Ну ладно, хоть что–то я у вас выведал. Теперь, когда нам известно время работы машины и курс, которым шло судно, возможно, и удастся определить его местонахождение. Вы хотите мне еще что–нибудь сказать, мистер Сэндз?

– Нет, ничего.

– Прекрасно. – Он приподнял шляпу и, немного помолчав, проговорил:' – Управляющий сказал мне, что вы интересуетесь подъемом затонувших судов. Вы организовали компанию «Сэндз, Дункан энд ком пани, лимитед»? – Он пристально посмотрел на меня. – Полагаю, что должен предупредить вас: у этого Патча скверная репутация. К сожалению, наш мистер Делли–мар был неопытен в вопросах судоходства. Он нанял этого человека, хотя никто больше не стал бы иметь с ним дело, и результат оказался губительным!

– Патч сделал все возможное, чтобы спасти судно! – рассердился я.

Впервые его лицо утратило неподвижность, он поднял бровь…

– После того как допустил панику на борту и приказал экипажу сесть в шлюпки! Мне предстоит еще выяснить мотивы его действий, но если вы в этом замешаны, мистер Сэндз… – Он надел шляпу. – Можете связаться со мной в отеле «Савой», если вспомните какие–либо подробности. – С этими словами он вышел из конторы.

Наблюдая, как он садится в лимузин, я испытывал какую–то тревогу, словно ввязался в опасное дело.

Это ощущение становилось все более настойчивым, и, когда наконец появился Патч, я уже не испытывал к нему особого сочувствия.

К этому времени мы уже жили на борту «Морской ведьмы». Он пришел под вечер. Я ожидал увидеть его отдохнувшим, без этих страшных морщин, но каково же было мое изумление, когда он явился передо мной таким же измученным.

В кубрике у нас была только одна лампа, укрепленная на чуть приподнятой переборке, и при ее резком свете он выглядел изможденным, бледным, с подрагивавшим в тике уголком рта.

Мы очистили стол от опилок и инструментов, я усадил его, дал выпить и закурить и представил Майку. Патч залпом опрокинул стакан чистого рома и затянулся так, словно это была его первая сигарета за многие дни. На нем был старый, обтрепанный костюм, и я подумал: а заплатила ли ему компания Деллимара?

Странно, но он сразу же проникся доверием к Майку и, даже не пытаясь остаться наедине со мной, спросил напрямик, что понадобилось Гундерсену и о чем мы говорили.

Я рассказал ему, а потом добавил:

– Гундерсен что–то подозревает. Во всяком случае, он на это намекнул.

Я замолчал, ожидая обещанных объяснений. Но Патч лишь произнес:

– Я забыл, что Хиггинс мог все продумать… – Он говорил сам с собой.

– Я жду ваших объяснений! – поторопил я.

– Объяснений? – Он непонимающе уставился на меня.

– Вы же не думаете, что я буду поддерживать обман, затрагивающий интересы владельцев, страховщиков и всех, для кого судно представляет финансовый интерес, без веских на то оснований? Или вы мне объясните, почему скрываете сведения чрезвычайной важности, или я иду к властям! – Его лицо оставалось замкнутым. – Зачем делать вид, что судно затонуло, когда его в любой момент могут обнаружить в центре Минкис?

– Его могло отнести туда приливом, – пробормотал он.

– Могло, но не отнесло!

Я закурил и сел напротив него. Он выглядел безмерно усталым.

– Слушайте, Патч, – произнес я мягче, – я учился страховому делу и знаю, какая процедура следует после гибели судна. В любой момент следователь страховой компании начнет брать показания под присягой У всех, связанных с происшествием. А под присягой мне не останется ничего другого, как рассказать все…

– Вас не вызовут для дачи показаний, – быстро возразил он. – Вы не имеете никакого отношения к судну.

– Но я был на его борту.

– Случайно! – Он нервно пригладил волосы. – Не вам и комментировать события!

– Конечно, но все–таки, если мне придется давать показания под присягой… – Я наклонился к нему: – Постарайтесь встать на мое место. Тогда, в Пемполе, вы сделали мне вполне конкретное предложение. Предложение, которое в свете последних событий выглядит нечестным. А Гундерсен начинает подозревать…

– Нечестным? – Он почти истерически рассмеялся. – Да знаете ли вы, какой груз находился на борту «Мэри Дир»?

– Знаю. Авиационные моторы. Гундерсен мне сказал.

– А он не сказал вам, что второе судно Деллимара на четыре дня встало на якорь в Рангуне вслед за «Мэри Дир»? Эти моторы сейчас в Китае, они проданы китаезам за большую сумму!

Меня поразила безапелляционность этого заключения.

– Почему вы так уверены? – спросил я. Немного поколебавшись, он взглянул на меня и решился:

– Ладно. Я скажу вам. Потому что Деллимар предложил мне пять тысяч фунтов за крушение «Мэри Дир». Наличными, в пятерках.

Во внезапно наступившей тишине слышался только плеск воды о борта.

– Деллимар? Вы это серьезно?

– Да, Деллимар! – гневно, с горечью произнес он. – Это случилось после смерти старого Таггарта. Деллимар был в отчаянии и искал выход из положения. А тут, по какой–то дьявольской иронии судьбы, под рукой оказался я. Он знал мою репутацию и решил, что может купить меня! – Патч откинулся назад и дрожащими пальцами взял еще одну сигарету. – Иногда я жалею, что не принял его предложение.

Я еще налил ему и спросил:

– Но я все же не понимаю, зачем вам скрывать от властей местонахождение «Мэри Дир»? Почему не рассказать все?

Он повернулся и посмотрел мне в глаза:

– Потому что если Гундерсен узнает, где лежит «Мэри Дир», он ее уничтожит!

Это, конечно, чепуха! Судно водоизмещением в шесть тысяч тонн так просто не уничтожить. Я сказал это Патчу. Ему надо пойти к властям, попросить осмотреть судно–и все бы утряслось.

Но Патч только пожал плечами:

– Я хочу вернуться туда сам, с кем–нибудь вроде вас, на кого можно положиться.

– Значит, вы совершенно уверены в том, как поступили с грузом?

Какое–то мгновение он молчал, сосредоточившись на роме и сигарете. Видно было, как невероятно он напряжен.

– Я хочу, чтобы вы пошли туда со мной! Вы и Дункан! – Он наклонился к нам: – Вы ведь работали в страховой компании, да, Сэндз? Вы сможете составить контракт на подъем затонувшего судна? Слушайте! Когда будет готова ваша яхта?

– Не ранее конца месяца, – ответил Майк тоном, предупреждавшим меня, что он не желает иметь к этому делу ни малейшего отношения.

– Хорошо! Конец месяца. К тому времени я вернусь. У вас есть камера для подводных съемок?

Я неохотно кивнул. Патч произнес с самым серьезным видом:

– Тогда вы сможете заснять, как повреждены передние трюмы. Страховщики щедро заплатят за это и за фотографии груза тоже. Если же я не прав, то остаются четверть миллиона фунтов, которые можно получить за моторы. Вполне достаточно, чтобы развернуть бизнес! Ну как? – спросил он, переводя взгляд то на меня, то на Майка.

– Вы же прекрасно понимаете, что я не могу согласиться на подобное предложение! – ответил я, а Майк Добавил:

– По–моему, правильнее передать всю информацию в РУки властей!

– Нет. Я не могу этого сделать.

– Почему?

– Потому что не могу, – раздраженно ответил он. – Потому что я один против компании. У меня плохая репутация, и они все обернут в свою пользу… Я уже прошел через это. – На лбу у него сверкнули капельки пота. – А тут еще Хиггинс и весь экипаж! Все против меня!

– Но если следователь отдела кораблекрушений проведет проверку…

– Нет, говорю вам. Мне не нужен никакой следователь, и вообще никто не нужен! – Он бросил на меня бешеный взгляд. – Неужели вы не можете понять? Я сам должен вернуться туда!

– Нет, не могу! Если вы не приняли предложение Деллимара, вам не о чем беспокоиться! Зачем скрывать, что вы посадили судно на отмель Минкис? Зачем возвращаться? Что вам нужно на этом судне?

– Ничего, ничего… – дрожащим голосом ответил он.

– Но что–то же притягивает вас к «Мэри Дир»?

– Ничего! – заорал Патч.

– Тогда почему не показать властям, где она находится? Чего вы боитесь?

Он стукнул кулаком по столу:

– Прекратите! Вопросы, вопросы… Одни вопросы! С меня довольно! Патч вскочил и, дрожа, уставился на нас. Казалось, он что–то хотел сказать нам, но внезапно замкнулся в себе. – Так вы не отвезете меня на Минкис? – угрюмо спросил он.

– Нет.

Похоже, он смирился: стоял, тупо уставившись в стол.

Я усадил его и налил выпить. Он остался поужинать с нами и был очень спокоен и немногословен. Больше я ничего не смог у него выведать: он ушел в себя. Распрощавшись, оставил свой адрес в Лондоне, где снимал квартиру. Пообещал, что придет в конце месяца осведомиться, не передумали ли мы. Я проводил его по темным закоулкам верфи и медленно вернулся назад.

– Бедняга! – сказал Майк, когда я спустился в кокпит. – Думаешь, Деллимар действительно предложил ему пять тысяч за крушение судна?

– Бог его знает! – растерянно ответил я. – Похоже, что у Патча не все дома – настолько его потрясло крушение судна. Мне почти ничего не известно о нем, – бормотал я.

Но это было неправдой. Когда вместе с человеком переживаешь то, что пережили мы, кажется, будто знаешь его, как самого себя. Он был стойким. У него был большой запас прочности. Я восхищался им и уже почти жалел, что не согласился отвезти его на Минкис, чтобы докопаться до истины.

Я рассказал Майку все, что произошло, все до мельчайших подробностей, которые упустил ранее в Питер–Порте. Когда я кончил, Майк произнес:

– Если груз действительно пропал, ситуация аховая! Я понял, что он имеет в виду. Он думает о страховых

компаниях. Проработав семь лет в компании Ллойда, я прекрасно знал, что, вцепившись в Патча, они не отпустят его.

Эти мысли не покидали меня, пока мы занимались «Морской ведьмой». Через несколько дней после визита Патча я получил уведомление о дате начала официального расследования. Слава Богу, наконец–то все разрешится!

«Морская ведьма» оказалась готова гораздо раньше намеченного срока. Во вторник 27 апреля мы, включив мотор, вывели ее с верфи, дошли до Солента, а там, поставив паруса, двинулись на восток при полном северном ветре.

Перед отплытием я не увиделся с Патчем, но сейчас невольно думал, что ветер гонит нас прямо к островам Ла–Манша. Через двадцать четыре часа мы могли бы оказаться у Минкис. Прогноз благоприятствовал нам: устойчивая погода с зоной высокого давления над Азорскими островами. С нами снова был старый друг Майка, аквалангист и ныряльщик Ион Бейрд, и мы вполне успели бы обследовать «Мэри Дир», осмотреть ее трюмы, сфотографировать груз и вернуться к началу расследования.

«Морская ведьма» кренилась под ветерком, ее новые белые паруса сверкали на солнце, а в душе моей не было Радости.

Теперь, в море, я вспомнил то, о чем забыл в суете повседневных забот: Патч спас мне жизнь! В тот вечер на верфи в Лимингтоне он не упомянул об этом, но я помнил, как чуть раньше отчаяние побудило его сказать открытым текстом, что я у него в долгу. И это была правда! Мало того: сидя за рулем яхты, чувствуя ее легкий ход, слыша за кормой плеск воды, я размышлял, не страх ли ведет меня на восток, в залив Уорбор–роу, а не на юг, к Минкис?

Я был на отмели Минкис в страшную непогоду и в глубине души знал, что боюсь ее!

По иронии судьбы мы четыре дня проработали в заливе Уорборроу при отличнейшей погоде: небо было ясным, море спокойным. Единственным неудобством была холодная вода, которая пронизывала насквозь, несмотря на толстые резиновые костюмы. За эти четыре дня мы определили местонахождение и поставили буй на месте гибели танкодесантного судна, пробрались в машинное отделение и подготовили все для подъема машины. Эта работа могла занять и целый месяц.

И все–таки, если бы у меня хватило храбрости ввязаться в такое рискованное предприятие, мы смогли бы пробраться в каждый трюм «Мэри Дир». Я неотступно думал об этом, работая в глубокой зеленоватой воде под корпусом «Морской ведьмы», а вечером подсчет проделанного за день казался мне горьким упреком, и я валился на свою койку совершенно разбитым.

В субботу я проснулся, выглянул наружу и почувствовал почти облегчение: море было окутано серым рассветным туманом, моросил дождь. Радио предвещало падение давления над Атлантикой, распространяющееся к востоку. К полудню море начало бурлить, мы снялись с якоря и, запустив мотор, двинулись в бухту Лулворт–Кав, чтобы там укрыться от шторма.

Утром я очень рано уехал в Саутгемптон. Море штормило, и покатые холмы, как скрюченные меловые пальцы, охватившие естественную лагуну бухты, выглядели мрачно–зелеными в пелене проливного дождя. Огромные волны проникали в бухту и дробились о береговую гальку. Сильные порывы ветра продували лагуну насквозь, закручивая бешеные водовороты. Поблизости не было ни одного суденышка. Меловая бухта, такая круглая, что казалась затопленным кратером потухшего вулкана, была пуста. «Морская ведьма» тяжело покачивалась на волнах, да чайки, как клочки белой бумаги, кружились по ветру.

– Если будет хуже, следи за якорем, – сказал я Майку, когда мы гребли к берегу. – Дно здесь не очень надежное.

Он кивнул. Его лицо, выглядывающее из–под зюйдвестки, хранило какое–то необычно торжественное выражение.

– Что ты предпримешь, если дело обернется не в его пользу? – спросил он.

– Ничего, – раздраженно ответил я. Я очень устал. Похоже, мы оба очень устали, четыре дня проработав под водой. – Если бы я собирался что–то сделать, то это надо было сделать на прошлой неделе, когда мы вышли из Лимингтона. В худшем случае его сертификат опять будет аннулирован.

Майк ритмично греб. Его желтый непромокаемый костюм блестел от дождя. У него за плечами медленно вырастали серые дома Лулворта с наглухо закрытыми ставнями.

Лодка пристала к берегу, шваркнув по дну. Майк прыгнул в воду и причалил ее так, чтобы я, выходя, не замочил ни башмаков, ни брюк.

Несколько минут, стоя под дождем, мы говорили о затонувшем судне, над спасением которого мы работали, затем я повернулся, собираясь подняться по крутому откосу, но Майк остановил меня.

– Я хочу, чтобы ты знал, Джон… – Он запнулся. – Что до меня, то ты волен принять любое решение, каков бы ни был риск.

– Ты славный парень, Майк, но я не думаю…

– Дело не в том, что я славный парень, – широко Улыбнулся он. – Просто я не хочу работать с человеком, которого гложет совесть!

Он отчалил, и я начал взбираться по мокрому, крутому склону к дороге, где ходили автобусы.

Глава 2

Я попал в суд уже около одиннадцати часов. К началу заседания я опоздал, и коридор, ведущий в зал суда, был почти пуст. Проверив уведомление, требующее моего присутствия, чиновник проводил меня до двери. В этот момент оттуда вышел Снеттертон.

– А, мистер Сэндз! – подмигнул он мне. – Пришли поразвлечься?

– Я вызван как свидетель.

– Да, да, конечно. Жаль было отрывать вас от работы. Слышал, что вы занимаетесь кораблекрушением в заливе Уорборроу. – Немного помолчав, он добавил: – Знаете, мы серьезно подумывали о том, чтобы привлечь вас к поискам «Мэри Дир». Мы хотели предпринять собственное, частное расследование, но получили новые сведения, и теперь это уже не столь необходимо.

– Что за новые сведения? – взволновался я, испугавшись, что они нашли «Мэри Дир». Большую часть апреля стояла ненастная погода, но шанс все–таки был.

– Увидите, мистер Сэндз. Интересный случай, чрезвычайно интересный! – Он засеменил по коридору.

Чиновник открыл передо мной дверь, и я вошел в зал заседаний.

– Места свидетелей направо, сэр, – прошептал он. В зале было шумно, и я в изумлении застыл в дверях. Такого скопления публики я не ожидал: казалось, яблоку негде упасть! Только на галерее для зрителей оставалось свободное пространство. Свидетели столпились возле мест, обычно занимаемых присяжными, а кое–кто пролез и на сами эти места. Патча я заметил сразу: он сидел прямо перед судьей, бледный и строгий, черты его стали тверже – этот человек знал, на что идет, и напряг все нервы, чтобы достойно встретить любую неожиданность. Справа за его спиной вокруг внушительной фигуры Хиггинса сгрудились члены экипажа. Они выглядели смущенными и неуверенными в новых городских костюмах. Фрейзер, капитан почтового пароходика, который подобрал нас с Патчем, был тоже здесь, а рядом с ним сидела Дженнет Таггарт. Заметив меня, она смущенно улыбнулась, а я удивился, зачем понадобилось тащить ее сюда.

Человек, сидящий прямо за ней, подал мне знак, и я узнал Хэла. Я протиснулся сквозь толпу и пристроился рядом.

– Не ожидал тебя здесь увидеть, – шепнул я.

, – Я – очень важный свидетель, – улыбнулся Хэл. – Не забывай, что именно я доложил о брошенном судне, на борту которого остался член моего экипажа и безрассудно храбрый капитан! Да и во всяком случае, я не упустил бы это расследование за любые блага мира! Если хочешь знать мое мнение, дело будет преинтереснейшее!

К тому времени, как я вошел в зал, продолжался опрос свидетелей. В разных концах зала поднимались люди, называя свое имя, род занятий и фирму, которую они представляют. Их было удивительно много: представители страховых компаний, компании Деллимара, Ассоциации морских офицеров и радиооператоров, различных союзов, был даже стряпчий, ведущий дела наследников покойного капитана Таггарта.

По сравнению с уголовным судом здесь царила неофициальная атмосфера: ни париков, ни мантий, ни полиции. Судья и трое заседателей были в простых пиджачных парах. Наискосок от меня сидели адвокаты, представлявшие заинтересованные стороны. Их было очень много. За местами свидетелей расположились два репортера. Места поблизости от нас занимали адвокат Государственного казначейства со своими подчиненными и стряпчие.

Хэл наклонился ко мне:

– Знаешь, кто представляет страховщиков? – прошептал он. – Сэр Лайонел Фолсетт! Один из Самых дорогих адвокатов! – Он бросил на меня быстрый взгляд своих голубых глаз. – Это кое–что значит, а?

Я взглянул на Патча и только сейчас понял, что тоже могу оказаться на свидетельском месте и все эти адвокаты имеют право подвергнуть меня перекрестному допросу.

Зал постепенно затихал. Председатель, что–то серьезно обсуждавший с присяжными, повернулся и оглядел публику. Как только воцарилась полная тишина, он обратился к присутствующим:

– Господа! Суд собрался, чтобы рассмотреть исчезновение парохода «Мэри Дир». Его долг – расследовать не только обстоятельства самого исчезновения, но и все относящиеся к делу факты, которые могли бы способствовать оному несчастью. В ходе расследования будут рассмотрены состояние судна при выходе из Иокогамы, его мореходные качества, состояние машины, характер и происхождение груза, условия оплаты за транспортировку и состояние противопожарного оборудования.

Будут рассмотрены также действия командного состава, всех тех, кто имел отношение к управлению «Мэри Дир» на предмет определения их виновности в гибели судна.

Это настоящая катастрофа, господа! Из тридцати двух человек не меньше двенадцати, более трети экипажа, лишились жизни. Во время рейса умер капитан, а директор компании, владевшей судном, объявлен пропавшим без вести. Мы расследуем трагические обстоятельства, возможно, в зале присутствуют родственники погибших, поэтому считаю своим долгом напомнить вам, что «это – официальное дознание, имеющее целью определить причину катастрофы, и прошу отнестись к погибшим с должным уважением, помня, что они уже не могут защититься!

Я призываю вас расследовать это ужасное дело основательно и беспристрастно, т–Мистер Боуэн–Лодж немного подался вперед. – Попрошу мистера Холленда от имени Министерства путей сообщения открыть заседание!

Холленд с равным успехом мог сойти и за банкира, и за биржевого брокера.

В то время как судья с угрюмым видом призывал суд объективно расследовать трагедию и заставил зал проникнуться драматизмом событий, этот высокий адвокат с гладким лицом, прилизанными черными волосами и холодными светскими манерами, казалось, не интересовался ничем, кроме цифр. Тонкости человеческого поведения не занимали его.

– Господин председатель! – Он встал и повернулся лицом к судье и заседателям, засунув руки D карманы пиджака. – Думаю, я должен с самого начала довести до вашего сведения, что следователь отдела кораблекрушений в своем докладе министру подчеркнул противоречивость показаний оставшихся в живых. Как вам известно, доклад подготовлен на основании письменных показаний, данных под присягой. Поэтому я не собираюсь описывать подробно события, приведшие к катастрофе, и саму катастрофу. Я ограничусь кратким изложением установленных фактов, касающихся последнего рейса судна, а подробности происшествия прояснятся из показаний свидетелей.

Он замолчал и заглянул в свои записи. Затем посмотрел в зал и ровным, бесцветным голосом начал излагать факты.

«Мэри Дир» была куплена Торговой пароходной компанией Деллимара в июне прошлого года. Ранее она принадлежала бирманской компании и в течение двух лет стояла на якоре в бухте близ Иокогамы. По завершении процедуры покупки она была отбуксирована в Иокогаму для тщательного осмотра. 18 ноября был выдан сертификат на единственный рейс в Антверпен, а оттуда в Англию, где судно должно было пойти на металлолом. 2 декабря судно загрузилось углем.

4 декабря судно приняло груз из 148 авиационных моторов американского производства, включая 56 реактивных моторов для специальных истребителей, состоящих на вооружении НАТО. Кроме этого груза, предназначенного для Антверпена и равномерно распределенного по всем четырем трюмам, было загружено большое количество японского хлопка и вискозы. Эта часть груза следовала до Рангуна и поэтому была погружена поверх моторов. Весь груз, включая моторы, принадлежал «Хеу трейдинг корпорейшн», очень крупной и влиятельной китайской торговой компании в Сингапуре.

8 декабря «Мэри Дир» отчалила из Иокогамы. 6 января она пришла в Рангун и выгрузила японские товары: хлопок и вискозу.

Хлопок–сырец, предназначенный для Англии и также принадлежавший «Хеу трейдинг корпорейшн», был еще не готов к погрузке, поэтому судно проследовало в угольную бухту, а оттуда в реку, где встало на банку, уже занятую «Торре Аннунциатой» – еще одним судном компании Деллимара. Четыре дня спустя она снова вошла в док, где загрузилась хлопком–сырцом в трюмы номер два и три. 15 января «Мэри Дир» вышла из Рангуна и 4 февраля пришла в Аден. Здесь сошел на берег заболевший мистер Адаме, первый помощник капитана. На его должность нанялся мистер Патч. 6 февраля судно вышло из Адена. 2 марта капитан Джеймс Таггарт умер, и командование судном принял мистер Патч. Это случилось в Средиземном море, спустя четыре дня после прохода Порт–Саида.

9 марта «Мэри Дир» прошла через Гибралтар и вышла в Атлантический океан, сразу попав в область ненастья. В трюмы набралось некоторое количество воды, и насосы работали непрерывно.

16 марта положение ухудшилось, так как поднялся шторм.

– А теперь, – повысил голос Холленд, – мы подошли к серии инцидентов, которые с полным основанием можно .назвать таинственными и которые, собственно, являются предметом настоящего расследования.

Он коротко перечислил: повреждения в передних трюмах, насосы, не справляющиеся с напором воды, повреждение переборки в котельном отделении, пожар в радиорубке, исчезновение Деллимара и, наконец, после прохождения Уэссана пожар в третьем трюме, бегство с судна всех, кроме капитана, обнаружение судна на следующее утро и его окончательное исчезновение.

Он вбивал эти факты в головы собравшихся в зале, чеканя фразы, дабы произвести наибольший эффект.

– Двенадцать человек погибли, господа, – произнес он тихо и веско. – Они нашли свою смерть в безумной попытке выбраться с судна, находившегося под угрозой затопления. Это само по себе крайне важно. – Он повернулся к председателю: – Я не пытаюсь повлиять на суд, а просто представляю факты. Но я имею право привлечь ваше высокое внимание и внимание суда к некоторым обстоятельствам. Первое: судно несомненно обладало высокими мореходными качествами, и второе – когда «Мэри Дир» покинули, она оставалась на плаву во время жесточайшего шторма еще в течение сорока восьми часов. Смею утверждать, что это один из самых невероятных случаев из всех, какие мы когда–либо расследовали, и результат вашего решения может иметь далеко идущие последствия для одного или нескольких присутствующих в зале.

Он многозначительным взглядом окинул весь зал: от адвокатов, представляющих заинтересованные стороны, до галереи для зрителей, и, наконец, уставился на свидетелей. Его осуждающий взгляд был холоден и суров.

По–прежнему глядя на свидетелей, он продолжал:

– Я говорил о противоречивости показаний различных свидетелей, подведенных под присягу. Эти же самые люди будут давать показания в суде, но здесь их могут подвергнуть перекрестному допросу и судьи, и представители заинтересованных сторон. Хочу напомнить всем, что лжесвидетельство – серьезное преступление!

Наступила полная тишина. Кое–кто из экипажа «Мэри Дир» смущенно заерзал.

Холленд сел. Секунд тридцать он вслушивался в тишину зала, потом медленно встал и вызвал:

– Гидеон Патч.

Патч сидел тихо и неподвижно, устремив невидящий взгляд в пространство. Мне показалось, что он не слышал, как произнесли его имя. Но он повернул голову к Холленду и спокойно, словно не веря, что настал его час, поднялся. Он взял себя в руки и твердой, решительной походкой прошел на свидетельское место.

Напряжение в зале ослабло; пока длилась процедура присяги, слышалось бормотание и шарканье ног. Когда Холленд начал задавать вопросы, а Патч стал еле слышно отвечать на них, в зале вновь воцарилась напряженная тишина.

Его имя Гидеон Стивен Патч. Образование получил в Пенгбурне. На флот поступил в должности кадета, получил сертификат помощника капитана в 1941 году, сертификат капитана – в 1944 году, первую команду принял в 1945–м, затем – крушение «Бель–Иль», годы на берегу, понапрасну растраченные годы разочарований – Холленд заставил его вновь пройти через все это, год за годом, факт за фактом, словно прослеживал историю отправленной по почте посылки. А потом пошли технические детали: считает ли он, что «Мэри Дир» была пригодна для плавания? Проверял ли он противопожарное оборудование? Участвовал ли когда–нибудь в инспектировании судов? Хорошо ли был подготовлен экипаж? Достаточно ли компетентно было управление судном?

Когда рассказ о гибели «Бель–Иль» и приостановке действия его сертификата остался позади, Патч заметно расслабился и стал обретать уверенность. Он отвечал так, словно происшедшее не имело к нему никакого отношения.

Да, шлюпки были в порядке, он лично проверял. Экипаж средний – он знавал и похуже! Командный состав? Без комментариев! Некоторые – хороши, некоторые – отнюдь.

– А капитан? – спросил тот же монотонный голос. Поколебавшись, Патч ответил:

– Полагаю, он был хорошим моряком.

– Вы полагаете? – Холленд поднял темные брови.

– Капитан Таггарт был болен, сэр.

– Тогда почему его не списали на берег?

– Не знаю.

– Первый помощник Адаме был по болезни списан. Почему же не списали больного капитана?

– Полагаю, владельцы считали его достаточно пригодным для этого рейса.

– Под владельцами вы подразумеваете мистера Деллимара?

– Да.

– Расскажите, чем был болен капитан Таггарт?

Патч явно ожидал этого вопроса, но когда он наконец был задан, с несчастным видом оглянулся по сторонам и мельком бросил взгляд в сторону свидетелей. Он посмотрел на Дженнет Таггарт, потом перевел взгляд на Холленда и заявил:

– Простите, сэр, но я не могу ответить на ваш вопрос.

Холленд сделал нетерпеливый жест. Он явно намеревался крепче поприжать Патча, но тут вмешался председатель:

– Мистер Холленд! Вряд ли необходимо слишком глубоко вдаваться в эти подробности! По–моему, болезнь капитана Таггарта не имеет отношения к предмету нашего расследования.

Холленд повернулся к председателю, вцепившись в лацканы своего пиджака так, словно на нем–была мантия:

– Смею утверждать, господин председатель, что все, касающееся «Мэри Дир», имеет отношение к нашему расследованию! Я пытаюсь воссоздать полную картину происшедшего, а для этого мне необходимо ознакомить вас со всеми фактами.

– Вы абсолютно правы, мистер Холленд. – Боуэн–Лодж плотно сжал губы в прямую линию. – Но я вижу, – он бросил взгляд на бумаги перед собой, – что среди свидетелей находится мисс Таггарт. Я попросил бы вас, мистер Холленд, иметь это в виду и постараться лишний раз не причинять девушке боли, говоря о ее отце!

– К сожалению… – Холленд осекся под холодным взглядом Боуэн–Лоджа и повернулся к Патчу: – На данный момент удовлетворюсь тем, что спрошу вас, знаете ли вы, чем на самом деле страдал капитан Таггарт?

– Да, знаю, – ответил Патч и тотчас же добавил: – Но я не представлял, что это приведет к роковым последствиям.

– Понятно, – заключил Холленд и перешел к вопросам о грузе: – Как первый помощник, вы были ответственны за загрузку трюмов. Вы сами проверяли их?

– Я удовлетворился тем, что проверил, правильно ли они загружены.

– Все четыре трюма?

– Да.

– Вы сами заходили в каждый трюм?

– Я заходил во второй и четвертый трюмы. Остальные два были до отказа заполнены хлопком, но я получил некоторое представление о складировании, спустившись в инспекционные люки.

– До или после отхода из Адена? — До.

– Не расскажете ли вы суду, что именно было в этих трюмах?

Патч начал с первого кормового люка и последовательно рассказал о размерах каждого трюма, их глубине и заполнении грузом. На дне трюмов, по его словам, были размещены ящики с клеймом U.S.A.A.F. (Тактическая авиация сухопутных войск США.)

– Вы знали, что в ящиках находятся авиационные моторы?

– Знал.

– Вы их видели? Я хочу спросить, осматривали ли вы сами содержимое этих ящиков?

– Нет, мне не представилось такой возможности. Должен сказать, что ящики были опломбированы и, кроме того, в трюмах два и три их полностью закрывал хлопок.

– Понятно. Итак, утверждая, что там были авиационные моторы, вы основываетесь на записи в декларации?

Патч кивнул.

– Капитан Таггарт показал вам декларацию до того, как вы начали инспекцию трюмов?

– Да, я ознакомился с декларацией перед тем, как начать инспекцию.

Холленд пристально посмотрел на него:

– Я спросил вас не об этом. Показал ли вам капитан Таггарт декларацию прежде, чем вы произвели инспекцию?

Поколебавшись, Патч ответил: — Нет.

– Вы видели в это время капитана Таггарта?

– Да.

– Вы просили его показать вам декларацию?

– Нет.

– Почему? Ведь если вы собирались инспектировать трюмы…

– Капитану Таггарту было нехорошо, сэр.

Холленд задумался, пожал плечами и перевел разговор на состояние судна. На протяжении получаса он выспрашивал все технические подробности: размеры судна, его конструкцию, дату постройки, ремонты, перестройки, мореходные качества и историю парохода.

«Мэри Дир» была спущена на воду в Клайде в 1910 году и предназначалась для грузовых рейсов по Атлантике. Патч узнал ее историю из старых документов, найденных им на борту. Он даже нашел сведения о происхождении ее имени: жену давно умершего владельца, обладавшего несомненным чувством юмора, звали Мэри, а фамилия его была Дир.

Судно было дважды торпедировано во время Первой мировой войны, отремонтировано и ходило в многочисленных конвоях. В 1922 году оно натолкнулось на айсберг в заливе Святого Лаврентия, после чего было продано и в течение десяти лет бороздило моря.

Депрессия застала «Мэри Дир» в одном из дальневосточных портов, где она стояла на приколе и ржавела, пока тень новой войны не подняла цены на фрахт. Тогда она с новым экипажем стала курсировать по Индийскому океану и Китайскому морю. В 1941 году вблизи Сингапура судно снова было торпедировано, но своим ходом дошло до Рангуна, где его залатали, и оно направилось в Сан–Франциско. Там его, впервые за двадцать лет, подвергли подобающему досмотру, отремонтировали и отправили совершать рейсы на Дальний Восток. В последние дни японской войны «Мэри Дир», попав под артиллерийский обстрел, напоролась на коралловый риф.

Половина днища была разорвана, киль болтался на честном слове, а все надпалубные надстройки были расстреляны.

– Любой современный пароход не выдержал бы такого! – с гордостью заявил Патч.

В 1947 году, продолжил он рассказ, владельцем судна оказался бирманец, который полностью поменял экипаж и стал гонять судно по дальневосточным портам, пока через четыре года не бросил его за ненадобностью в Иокогаме, где оно и гнило до тех пор, пока его не купила компания Деллимара.

Рассказывая историю «Мэри Дир», Патч иногда увлекался и начинал говорить о судне, как о человеке.

Если бы он старался подчеркнуть, что «Мэри Дир» – старое, неповоротливое корыто, место которого на свалке, то мог бы похвастаться своим мастерством моряка и капитана, сумевшего провести его в пролив, несмотря на самый суровый в году шторм. Вместо этого он рассказал суду, что это прекрасное судно, легко управляемое, и что течь была только следствием недобросовестных ремонтов, сделанных в плохо оборудованных дальневосточных портах. Его преданность судну произвела впечатление, но стоила ему сочувствия публики, которое он мог бы завоевать так легко.

Холленд, выслушав рассказ, заставил Патча вспомнить все подробности рейса через Красное море, Суэцкий канал и Средиземное море, постоянно интересуясь поведением экипажа, командного состава, отношениями между Таггартом и Деллимаром. Картина складывалась не из приятных: недисциплинированная команда, некомпетентный первый механик, поглощенный покером, в который играл без разбору и с командой, и с инженерным составом; капитан безвылазно сидел в каюте и почти не появлялся на мостике, а Деллимар непрестанно слонялся по судну, ел в своей каюте и иногда запирался там то с Хиггинсом, то с капитаном на несколько часов подряд.

Суд погрузился в тишину, когда Холленд добрался до момента, когда Патч принял командование.

– Согласно вашей записи в вахтенном журнале, капитан Таггарт умер рано утром второго марта. Это верно?

– Да.

– У вас на борту не было врача?

– Нет.

Дженнет Таггарт, побледнев, подалась вперед, ухватившись побелевшими пальцами за спинку переднего кресла.

– Вы сами оказали помощь капитану Таггарту?

– Я сделал все, что мог.

– Что именно?

– Уложил его в постель, пытался дать снотворное, но он не принял. – Патч замолк и бросил быстрый взгляд на Дженнет Таггарт.

– Вы заперли его в каюте?

– Да, – почти прошептал Патч.

– Зачем?

Патч не ответил.

– В вахтенном журнале вами записано, что капитан Таггарт умер от сердечной недостаточности. Не объясните ли вы суду причину этого сердечного приступа, если действительно имел место приступ?

– Мистер Холленд, – раздался резкий голос Боуэн–Лоджа, – вынужден вам напомнить о том, что сказал ранее! Я считаю, что это к делу не относится!

Но на этот раз Холленд проявил настойчивость:

– При всем моем почтении к вам, господин председатель, я, напротив, считаю это в высшей степени относящимся к делу. Свидетель выказывает похвальную сдержанность по поводу болезни капитана Таггарта. Эта болезнь, однако, могла сильно повлиять на работоспособность команды, оставшейся ему в наследство, и будет только справедливо, если суд получит исчерпывающую информацию. – И, не дождавшись разрешения, Холленд обратился к Патчу: – Теперь, когда я объяснил правомерность моей заинтересованности, может быть, вы все–таки ответите на мой вопрос: что послужило причиной смерти капитана?

Патч продолжал угрюмо молчать, и Холленд неожиданно рассвирепел:

– Он умер, запертый в своей каюте! Это ведь так?

Вопрос прозвучал достаточно грубо, и Патч безмолвно кивнул: по всему было видно, как глубоко он потрясен.

– Почему вы его заперли в каюте? – Не дождавшись ответа, Холленд задал наводящий вопрос: – Это правда, что вы его заперли потому, что он буянил?

– Да, он был не в себе, – пробормотал Патч.

– Это раздражало команду? — Да.

– Он выдвигал какие–то дикие обвинения? — Да.

– Какие именно?

Патч с несчастным видом оглядел суд и произнес:

– Он обвинял офицеров в том, что они стащили из его каюты спиртное.

– Теперь, будьте любезны, ответьте на мой вопрос, – Холленд подался вперед, – какова, по вашему мнению, основная причина смерти капитана Тагтарта?

Патч опять–таки мог бы проявить упорство, но го-; лос Боуэн–Лоджа с высоты судейского кресла подстег нул его:

– Прошу свидетеля ответить на вопрос суда. Повторяю: что явилось основной причиной смерти капитана Тагтарта? . Патч смутился.

– Пьянство, сэр, – нехотя произнес он.

– Пьянство? Вы хотите сказать, что он умер от пьянства?

Воцарившаяся в зале ошеломленная тишина была нарушена высоким девичьим голосом:

– Неправда! Как вы можете так говорить! Он же умер!

– Прошу вас, мисс Таггарт! – мягко, почти по–отечески произнес Холленд. – Свидетель дает показан» под присягой!

– Мне нет дела до того, под присягой ли он, но он лжет! – донеслось сквозь бурные рыдания.

Патч побледнел. Фрейзер пытался успокоить девушку, но та повернулась к председателю:

– Пожалуйста! Заставьте его замолчать! – Гордо вскинув голову, она заявила: – Мой отец был прекрасным человеком, любой присутствующий в этом зале мог бы–гордиться знакомством с ним.

– Я понимаю ваши чувства, мисс Таггарт, – спокойно и мягко обратился к ней Боуэн–Лодж, – но должен напомнить вам, что суд расследует катастрофу, в которой погибло много людей. Свидетель находится под присягой. Более того, это не единственный свидетель. Можете быть спокойны: суд вынесет справедливое и беспристрастное решение. А теперь, пожалуйста, сядьте. Или вы предпочитаете покинуть суд и подождать, пока вас вызовут для дачи показаний?

– Я останусь, – произнесла она слабым, сдавленным голосом, – простите. – Она медленно опустилась в кресло, совершенно бледная, комкая в руках носовой платок.

Холленд откашлялся:

– Еще один вопрос на эту тему, и все. Какое количество спиртного потреблял каждый день капитан Таггарт?

– Не могу сказать, не знаю, – чуть слышно ответил Патч.

– Вы хотите сказать, что не видели, как он пил? Патч кивнул.

– Ну хоть какие–то соображения на этот счет у вас должны быть! Что он обычно пил, виски?

– Да.

– Что–нибудь еще?

– Иногда коньяк, иногда ром.

– Сколько?

– Не знаю.

– И так продолжалось с самого начала рейса?

– Думаю, да. .

– Как первого помощника, это касалось вас лично, и, наверное, вы интересовались, сколько он пил. Как вы Думаете, сколько спиртного он потреблял в день?

Поколебавшись, Патч неохотно ответил:

– Стюард говорил – бутылку, полторы, иногда две. По залу пронесся сдавленный ропот.

– Понятно. – Тишину в зале нарушали сдавленные рыдания девушки. – Значит, как капитан судна он был совершенно недееспособен?

– О нет! – Патч покачал головой. – Только к концу дня он немного пьянел, а так, я бы сказал, он владел собой.

– Вы хотите сказать, – спросил Боуэн–Лодж, – что он полностью контролировал ситуацию на судне, выпивая одну–две бутылки в день?

– Да, сэр! То есть большую часть времени.

– Но вы признали, что он буянил и вам пришлось запереть его в каюте. Если он буянил, тогда… – Председатель вопросительно поднял брови.

– Он бушевал не оттого, что был пьян, – медленно ответил Патч.

– Тогда почему же?

– У него не оказалось спиртного.

Зал изумленно замолк. Даже Дженнет Таггарт перестала рыдать и сидела неподвижно, глядя на Патча с нескрываемым ужасом.

– Я бы хотел прояснить этот вопрос прежде, чем мы пойдем дальше, – сказал Боуэн–Лодж совершенно спокойным голосом. – Вы утверждаете, что капитан Таггарт умер не от спиртного, а от его отсутствия. Так?

– Да, сэр.

– Вы действительно убеждены в том, что отсутствие спиртного может убить человека?

– Не знаю, – ответил несчастный Патч. – Знаю только, что он держался только спиртным, а не получив его, впал в неистовство и умер. Кажется, он никогда ничего не ел.

Боуэн–Лодж задумчиво водил карандашом по бумаге. Наконец он решился:

– Полагаю, мистер Холленд, вам следует пригласить медицинских экспертов, чтобы как–то прояснить ситуацию.

– Я это уже сделал, ознакомившись с письменными показаниями мистера Патча, – кивнул Холленд.

– Хорошо, тогда отложим рассмотрение этого вопроса, – с явным облегчением проговорил Боуэн–Лодж. – Пожалуйста, продолжайте допрос свидетеля.

Следующий этап рейса не был богат событиями, но Патчу пришлось рассказать все подробности, и получилась следующая картина: он, как добросовестный человек, делал все возможное, чтобы заставить команду слаженно работать, несмотря на то что на борту имелся постоянный раздражающий фактор в лице владельца.

На свет были извлечены подробности, сами по себе не представлявшие ничего особенного: неубранный стол в кают–компании, тараканы, грязный камбуз, несколько завшивевших матросов, отсутствие запасов пищи в спасательных шлюпках, покалеченный в драке человек… В целом создавалось впечатление, что судном очень плохо управляли.

Выплыло на свет и другое. Вахтенный журнал велся неправильно, трюмы проверялись нерегулярно, количество воды в них вообще не контролировалось. Ответственность за это нес Хигтинс, исполнявший в то время обязанности первого помощника. Патч показал, что вся инициатива исходила от второго помощника, Раиса, с которым они подружились. Сильное чувство товарищества с Райсом проходило красной нитью через все показания Патча.

Дважды был упомянут Деллимар. В первый раз это случилось, когда Патч рассказывал о недисциплинированности персонала машинного отделения.

– Он постоянно подбивал к игре в покер первого механика, мистера Барроуза. Мне пришлось потребовать, чтобы он прекратил приглашать мистера Барроуза в свою каюту. Они играли в карты дни и ночи напролет, и все заботы о машинном отделении легли на плечи второго механика, мистера Рафта.

– Мистер Деллимар возражал? – спросил Холленд. — Да.

– Что он говорил?

– Говорил, что это его судно и он волен делать все, что хочет, приглашать к себе кого угодно.

– Что вы на это ответили?

– Что это угрожает безопасности судна и моральному климату в машинном отделении, что капитан – я, а Не он и я буду командовать так, как сочту нужным.

– Иными словами, вы поссорились? — Да.

– И он согласился прекратить игру в карты с первым механиком?

– В конце концов да.

– В конце концов? Вам удалось его убедить?

– Да. Я сообщил ему, что прямо приказал мистеру Барроузу прекратить игру и, если приказ не будет выполнен, я приму меры. И отдал приказ, касающийся непосредственно его.'

– Он это принял? — Да.

– Не скажете ли вы, какие отношения сложились у вас с мистером Деллимаром во время рейса?

Патч заколебался. Он сознавал, что его отношения с владельцем судна выглядели достаточно натянутыми. Он мог бы одной фразой объяснить причину и тем самым завоевать симпатии всего суда, но он не сделал этого, а лишь ответил:

– Мы не сошлись с ним по некоторым вопросам. Холленд остался удовлетворен.

Второе упоминание о Деллимаре возникло почти случайно. Патч докладывал суду, что лично проверил все трюмы, когда судно, отойдя от берегов Португалии, попало в зону ненастья. Холленд, отдавая Патчу справедливость и объективно оценивая его действия, обратил внимание суда на тот факт, чтокапитан не стал полагаться на рапорт первого помощника, а сам удостоверился в сохранности груза.

– Другими словами, вы ему не поверили?

– Если честно, нет.

– Мистер Хиггинс на самом деле проверял трюмы?

– Не знаю.

– Вы настолько не доверяли ему, .что даже не спросили, проверял ли он их?

– Да, полагаю, так.

– А кроме вас кто–нибудь проверял трюмы? Патч замялся, но потом ответил:

– Думаю, мистер Деллимар.

– Вы думаете, что он проверял сохранность груза?

– Когда я спустился в инспекционный люк первого трюма для проверки, мистер Деллимар был там. Я решил, что он пришел с той же целью, что и я.

Холленд задумался:

– Понятно. Но ведь проверка трюмов входит в обязанности помощников капитанов. Странно, что владелец судна счел необходимым лично проверить трюм. Что вы по этому поводу думаете?

Патч только покачал головой.

– Что за человек был мистер Деллимар? Какое впечатление он производил на вас?

«Теперь, – подумал я, – он расскажет им правду о Деллимаре: представился удобный случай!»

Но Патч молчал, уголок его рта нервно подергивался, и он еще больше побледнел.

– Я вот чего добиваюсь, – произнес Холленд. – Мы подходим к ночи 16 марта. Той ночью мистер Деллимар исчез – упал за борт. Вам известно, что во время войны мистер Деллимар служил на военном флоте?

Патч кивнул и еле слышно ответил: — Да.

– Он служил в Атлантике на корветах и фрегатах и, должно быть, повидал немало штормов… – После многозначительной паузы Холленд спросил: – Какое впечатление он произвел на вас, когда вы попали в зону ненастья? Он вел себя как должно во всем?

– По–моему, да, – тихо ответил Патч.

– Вы не совсем уверены в этом?

– Я не очень хорошо знал его.

– Но вы находились вместе на судне более месяца. Как бы он ни любил отсиживаться в своей каюте, вы должны были иметь хоть какое–то представление о его душевном состоянии! Как по–вашему, был ли он чем–то встревожен?

– Думаю, да.

– Это была тревога личного или делового порядка?

– Не знаю.

– Хорошо. Поставлю вопрос прямо. Когда вы увиде–Ли. что он проверяет груз, как вы это истолковали?

– Я никак это не истолковывал! – Патч обрел прежнюю твердость и отвечал по существу и ясно.

– Что вы ему сказали?

– Я попросил его уйти из трюма.

– Почему?

– Ему незачем было там находиться, проверка трюмов не входила в его обязанности.

– Хорошо. Задам вопрос иначе. Могли бы вы сказать, что его присутствие в трюме означало, будто он чего–то испугался и нервы у него на пределе? Он был дважды торпедирован вовремя войны и, пока его не подобрали, долгое время провел в воде. Вы могли бы сказать, что он испугался оказаться снова в такой ситуации?

– Нет, я… не знаю.

Холленд пожал плечами. До этого момента он пытался докопаться до истины, задавал Патчу вопросы; теперь он сменил тактику и позволил Патчу самому рассказать всю историю той ночи, когда «Мэри Дир» легла в дрейф в бурных водах Бискайского залива. Он не задавал вопросов и не перебивал: пусть себе говорит!

А Патч оказался отличным рассказчиком, и зал внимал ему с восхищенным внимание'м. Твердыми, конкретными фразами он говорил так красочно, что создавалось впечатление, будто «Мэри Дир» плыла по залу, ржавая, покореженная, а море било в ее нос пушечными залпами. Я наблюдал за его лицом, когда он обращался к судье напрямик, как мужчина к мужчине, но меня не покидало чувство, что он все время чего–то недоговаривает. Я взглянул на председателя. Тот слегка подался вперед, обхватил рукой подбородок и слушал, поджав губы, с замкнутым, бесстрастным лицом, ничем не выдавая своей реакции.

Факты, которые излагал Патч, говорили сами за себя: атмосферное давление падает, море начинает бушевать, ветер усиливается, судно испытывает сильную качку, и его переборки шатаются при каждом подъеме на гребень волны и падении с него. Патч с самых сумерек находился на капитанском мостике вместе с Райсом. Кроме них там стояли только рулевой и впередсмотрящий. Примерно в 23.20 послышалось что–то похожее на легкий взрыв, словно очередная волна ударилась о нос судна, но пены не показалось, и пароход даже не покачнулся. Он вошел в подошву волны и медленно поднялся. Послышался еще удар, судно встряхнуло, раздался треск, и тут белая пелена скрыла всю переднюю часть судна.

Вначале никто не понял, что произошло, затем сквозь рев шторма донесся крик Раиса:

– Мы обо что–то ударились, сэр?

Потом Патч послал Раиса обследовать трюмы, и тот, вернувшись, доложил, что в два передних трюма поступает вода, особенно сильно в первый. Патч приказал запустить помпы, а сам остался на капитанском мостике. Вскоре сделалось заметно,, что нос судна словно отяжелел и зеленые волны свободно гуляют по всей носовой части. На мостике появился бледный и испуганный Деллимар в сопровождении Хиггинса. Они заговорили о том, что нужно спасаться, раз судно тонет. Вернувшийся Райе доложил, что среди экипажа поднялась паника.

Тогда Патч передал командование Хиггинсу и вместе с Райсом отправился на верхнюю палубу. Четверо матросов в спасательных жилетах уже снимали шлюпку номер три. Они были очень испуганы, и ему пришлось даже ударить одного из них, прежде чем они оставили шлюпку и вернулись к своим обязанностям.

Он собрал бригаду из десяти человек и под руководством боцмана и третьего механика послал их укрепить переборку между котельным отделением и вторым трюмом. Когда он наблюдал за их работой, рулевой доложил в машинное отделение, что в ходовую рубку просачивается дым.

Патч взял с собой с полдюжины человек и побежал в рубку. Там оказался только рулевой. Со слезящимися от дыма глазами, мучительно кашляя, он судорожно вцепился в штурвал и вел судно сквозь шторм, а вся ходовая рубка была заполнена едким дымом. Пожар бушевал в радиорубке позади капитанского мостика и немного выше его. Нет, Патч не знает, отчего возник пожар, но радиста в рубке не было: тот спустился за спасательным жилетом и заодно облегчиться и выпить кружку какао. Хиггинс ушел на корму, чтобы проверить винт. Где в это время находился Деллимар, Патч не знает. Он очень сожалеет, что рулевой погиб.

Для тушения пожара они воспользовались пенными огнетушителями, но–пламя не позволяло войти в рубку. Пожар прекратился, когда прогорела крыша и прорвавшаяся волна потушила пламя.

Ветер дул с ураганной силой, шторм достиг, не менее двенадцати баллов, и ему пришлось положить судно в дрейф, носом по ветру. Машина работала только для того, чтобы просто удержать судно. Все молились лишь о том, чтобы не сорвало чехлы с люков.

Они лежали в дрейфе около четырнадцати часов, и все это время их жизни угрожала смертельная опасность. Насосы работали исправно, а они с Райсом все время контролировали состояние переборки и удерживали экипаж от паники, чтобы тот помогал судну бороться со стихией.

Часов в шесть, после того, как он чуть ли не сутки провел без сна, Патч удалился в свою каюту. К этому времени ветер утих, и барометр показывал повышение давления. Он лег полностью одетым, а через два часа его разбудил Самюэль Кинг, стюард–ямаец, сообщив, что нигде не могут найти мистера Деллимара.

Обыскали все судно, но безуспешно: Деллимар исчез.

– Могу только предположить, что его смыло за борт, – произнес Патч и замолчал, ожидая следующего вопроса Холленда.

– Вы провели расследование?

– Да. Каждый член экипажа сообщил мне, мистеру Раису и мистеру Хиггинсу все, что видел или слышал. Насколько мы смогли определить, последним, кто видел мистера Деллимара живым, был стюард. Он видел, как мистер Деллимар вышел из каюты и по верхней палубе прошел в кормовую часть. Это было примерно в 4.30.

– И после его никто не видел? Поколебавшись, Патч ответил:

– Насколько нам удалось выяснить – нет.

– Он прошел по шлюпочной палубе? — Да.

– Выходить на эту палубу было опасно?

– Не знаю, я в это время боролся с огнем в радиорубке.

– Но все–таки, по вашему мнению, ходить по этой палубе в шторм опасно?

– Нет, не думаю: Трудно, сказать. В шторм брызги и волны достигают практически всех палуб.

– И на корме?

– Да:

– Мистер Деллимар отправился в кормовую часть судна?

– По словам Кинга – да. Холленд помолчал и спросил:

– Как вы думаете, куда отправился мистер Деллимар?

– Не знаю.

– В свете того, что вы рассказали раньше, можно предположить, что он отправился проверить, как закрыты люки задних трюмов?

– Возможно. Но в этом не было необходимости. Я сам их проверял.

– Так. Но если он пошел проверять эти люки, он должен был спуститься на заднюю часть колодезной палубы?

– Не обязательно. Он мог увидеть состояние люков и с заднего конца верхней палубы.

– А если бы он все–таки спустился, это было бы опасно?

– Да. Думаю, да. Обе колодезные палубы заливались водой.

– Понятно. Значит, больше его никто не видел?

В зале стояла мертвая тишина. Все представили себе, как старое судно Отяжелевшим от воды носом врезалось в штормовую волну, и человек, кувыркаясь в пенных брызгах морской пучины, оказался в бушующем море. В зале суда никто, конечно, не видел ничего подобного своими глазами, но всех захватила эта загадка, эта тайна. За моей спиной кто–то тихо плакал.

А Патч продолжал свой рассказ нервными, отрывистыми фразами, как бы снова переживая трагедию.

Ветер стих, море постепенно успокаивалось, и в 12.48, согласно записи в вахтенном журнале, он дал команду «малый ход» и лег на–прежний курс. После этого приказал подготовить ручные насосы и, как только нос судна перестало заливать волнами, дал задание Раису с группой матросов проверить чехлы на передних люках. Он предполагал взять курс на Брест, но, так как погода улучшилась и насосы работали исправно, изменил решение и лег на прежний курс. 18 марта ранним утром «Мэри Дир» прошла остров Уэссан. К этому времени судно шло на полной скорости. Море было спокойным, если не считать легкого ветерка, поднимавшего небольшую рябь. Однако, не очень рассчитывая на надежность передних трюмов, Патч придерживался французского берега. В 13.34 на траверзе появился остров Иль–де–Бати, в 16.12 прошли Три–агозский маяк, в 17.21 – архипелаг Сет–Иль. Все это было зафиксировано в вахтенном журнале.

В 19.46 сквозь легкий туман в четырех румбах по правому борту показался затмевающийся огонь маяка в Лез–О.

Патч изменил курс на норд 33 ост. Это позволило бы ему обойти рифы Барнуик и Рош–Дувр, оставив Ануа, маяк на юго–западном берегу Гернси, примерно в четырех милях по правому борту. Изменив курс, он известил об этом весь командный состав, уточнив, что принял решение пришвартоваться в Саутгемптоне для осмотра и ремонта.

Примерно в 21.20, когда стюард убирал после ужина, который Патч, как обычно, съел в своей каюте, послышались крики, а затем к нему ворвался Райе и сообщил, что горит задний трюм и команда в панике.

– Что именно вызвало панику? – осведомился Холленд.

– Команда считала, что над судном – проклятие, – ответил Патч. – В последние два дня я часто слышал это слово.

– И что вы по этому поводу думаете? Вы тоже считаете, что над судном тяготело проклятие?

Патч посмотрел на председателя и судей:

– Нет. По–моему, кто–то нарочно пытался устроить кораблекрушение!

В зале суда все заинтересованно зашумели. Однако Патч не выдвинул никакого прямого обвинения, а только сказал:

– Уж больно много совпадений: повреждение передних трюмов, потом пожар в радиорубке…

– Вы убеждены, что в первом трюме произошел взрыв? – уточнил Холленд.

Патч замялся:

– Да,, да, думаю, что так.

– А радиорубка?

– Если трюм взорвали, радиорубку обязательно должны были повредить – ведь это было мое единственное средство связи с внешним миром.

– Понятно. – Помолчав, Холленд задумчиво произнес: – Так вы считаете, что некто, находившийся на борту, пытался потопить судно?

– Да.

– Когда вы услышали о пожаре в третьем трюме, вы подумали, что это очередная попытка покончить с судном?

– Да, подумал.

– Вы и сейчас считаете так же? Патч кивнул:

– Да.

– Вы понимаете, что это очень серьезное обвинение?

– Да, понимаю.

Какое–то время Холленд молчал, а вместе с ним молчал и весь зал. Наконец он сурово произнес:

– На борту «Мэри Дир» находился тридцать один человек. Если пожар, подвергавший опасности жизни всех, не был случайным, это равносильно убийству.

– Да.

– И вы продолжаете утверждать, что кто–то умышленно устроил пожар?

– Да, утверждаю.

Следующий вопрос был неизбежен.

– Кого вы подозреваете?

Патч заколебался. Рассказывать о том, что Деллимар предлагал ему деньги за крушение, не имело смысла. Деллимар мертв. И он не мог поджечь рубку. Патч мог ответить только то, что у него не было времени на расследование, все его время было занято спасением судна:

г–Но потом–то вы могли подумать об этом?

– Да, я подумал. – Патч смотрел в лицо председателя. – Но решать предстоит суду.

Боуэн–Лодж в знак согласия кивнул, а Холленд вернул Патча к событиям, последовавшим за пожаром.

Они с Райсом организовали тушение пожара в трюме. Нет, Хиггинса там не было, он стоял на вахте. Но там были и второй механик, и радист, и боцман. Они вытащили брандспойты и стали поливать пламя через инспекционный люк, в то время–как остальные матросы расчехлили люк третьего трюма и частично четвертого на случай, если возникнет необходимость охлаждать переборку между трюмами. А сам Патч спустился в четвертый трюм.

– Зачем вы это сделали?

– Я хотел увидеть, насколько нагрелся металл переборки. Я боялся распространения пожара по всей кормовой части. К тому же этот трюм был заполнен лишь наполовину. Я надеялся, что по степени нагрева переборки мне удастся оценить серьезность пожара.

– Что же вы обнаружили, спустившись в инспекционный люк четвертого трюма?

– Пожар только что начался, так как переборка еще даже не нагрелась. Но это я обнаружил лишь позже…

– То есть?

Патч объяснил, что его кто–то ударил, когда он спускался по трапу, и он упал, потеряв сознание. Он рассказывал это теми же словами, что и тогда, в своей каюте на «Мэри Дир». Когда он закончил, Холленд спросил:

– Вы уверены, что вас ударили, может, вы сами поскользнулись на трапе?

– Совершенно уверен, – ответил Патч.

– Может быть, на вас что–то упало, ну, предположим, кусок металла?

Но Патч показал шрам, все еще видневшийся на его челюсти и подтверждавший, что вероятность несчастного случая исключена.

– Очнувшись, вы не увидели рядом какого–нибудь оружия, которым мог воспользоваться тот, кто вас ударил?

– Нет, не увидел. Но я его и не искал: кругом был дым, я почти задыхался, к тому же еще не пришел в себя после удара.

– Итак, вы утверждаете, будто кто–то из экипажа, вероятно человек, имевший на вас зуб, последовал за

%ами в трюм и там оглушил вас кулаком?

– Наверное, это был очень сильный человек. – Патч бросил взгляд в зал на Хиггинса и продолжил рассказ.

Очнувшись, он еще слышал крики матросов, освобождающих шлюпки. Он вскарабкался по трапу к отверстию инспекционного люка, но оно было зачехлено и плотно чем–то завалено. Его спасло то, что чехол основного люка был натянут не полностью. После долгих усилий ему удалось сложить несколько кип хлопка и по ним добраться до открытого угла люка. Когда он наконец выполз на палубу, то увидел пустые шлюпбалки. Лишь третья шлюпка висела вертикально на фалах. Машина и насосы продолжали работать, а брандспойты все еще подавали воду в третий трюм. Ни одного члена команды на борту не было.

История была невероятной, в нее почти невозможно было поверить! Патч продолжал рассказывать, как он один потушил пожар, а утром обнаружил на судне совершенно незнакомого человека.

– Это был мистер Сэндз с яхты «Морская ведьма»? — Да.

– Объясните, почему вы не приняли его предложение забрать вас с судна?

– Я не видел причины покидать судно. Хотя нос его полностью ушел в воду, непосредственной опасности затопления еще не было. Я подумал, что Сэндз известит власти, а если я буду на борту, то помогу закрепить буксирный трос и облегчу работу спасателям.

Затем он рассказал про мою безуспешную попытку перебраться на яхту и про то, как помог мне вернуться обратно и как мы уже вдвоем боролись за судно в условиях жесточайшего шторма, как обеспечивали работу машины и помп. Про Минкис не было сказано ни слова.

Согласно его заявлению, мы в конце концов покинули судно в резиновой надувной лодке, взятой из сундука Деллимара. В это время судно было уже на грани затопления. Нет, он не может точно указать координаты места, но, вероятно, где–то восточнее Рош–Дувр.

Нет, мы не видели, как затонуло судно. Резиновая надувная лодка в багаже мистера Деллимара? Ну да, это значит, что он не верил в мореходные качества судна, не доверял шлюпкам и вообще нервничал.

– Два последних вопроса, – сказал Холленд. – Это очень важные вопросы для вас и для всех, имеющих отношение к судну. – Он немного помолчал, а затем спросил: – Вы совершенно убеждены, что трюм номер один был затоплен из–за взрыва? Я хочу сказать, что в сложившихся обстоятельствах невозможно поверить, будто вы ударились о какой–то подводный риф, но это мог быть удар волны?

Патч заколебался, взглянув на судью. —

– Нет, это определенно не был удар волны, – спокойно ответил он, – волна ударила в нос «Мэри Дир» сразу после того случая. А ударились мы обо что–то или произошел взрыв, можно определить только при осмотре повреждений.

– Правильно. Но судно, вероятно, лежит на глубине двадцати морских саженей, и где именно, мы не знаем, так что провести осмотр повреждений не представляется возможным. А как думаете вы? ,

– Вряд ли я смогу сказать больше, чем уже сказал.

– Но вы полагаете, это был взрыв? – Холленд подождал, но, не получив ответа, добавил: – Принимая во внимание пожар в радиорубке, а позже пожар в третьем трюме, вы склоняетесь к мысли, что это был взрыв?

– Если на то пошло – да.

– Благодарю вас. – Холленд сел, но даже и тогда в зале никто не пошевелился. Ни шепота, ни шарканья ног. Весь зал был еще под впечатлением от услышанного.

Наконец поднялся сэр Лайонел Фолсетт:

– Господин председатель! Я был бы рад, если бы вы задали свидетелю один–два дополнительных вопроса! – Сэр Фолсетт был небольшого роста, с высоким лбом и редеющими волосами. Примечателен в нем был только голос, глубокий, рокочущий бас, выдающий огромную энергию и жизненную силу этого с виду невзрачного человека. – Свидетель ясно дал понять, что он уверен в умышленности крушения «Мэри Дир». И в самом деле: все обстоятельства дела, о которых он поведал суду, подтверждают эту уверенность. Однако я довожу до сведения суда, что стоимость судна вряд ли послужила поводом для осуществления такого опасного, так сказать, заговора. Следовательно, уместно предположить, что если заговор существовал, то целью его было получить достаточно высокую страховую стоимость груза. Я смею почтительно довести до вашего сведения, что это подлое дело принесло бы финансовую выгоду только в том случае, если груз и в самом деле продали прежде, чем погубить судно! Боуэн–Лодж кивнул:

– Я вас понимаю, сэр Лайонел. – Он взглянул на большие часы над галереей для зрителей. – Каков же ваш вопрос? •

– Он касается того времени, когда судно стояло на банке вместе с «Торре Аннунциатой» в Рангуне. По моим сведениям, экипаж «Мэри Дир» был отпущен на берег, а «Торре Аннунциата» все время была ярко освещена и на ней работали все лебедки. – Он посмотрел на Холленда: – Насколько я понимаю, показания на этот счет нам представят позже, и они позволят установить истину, однако чиновник, занимавшийся этим вопросом, получил информацию от капитана «Торре Аннун–циаты», что в то время он занимался уборкой трюмов и освобождал место для каких–то стальных труб, которые предстояло погрузить. – Он снова повернулся к Боуэн–Лоджу: – Мне бы хотелось узнать, господин председатель, слышал ли свидетель какие–нибудь разговоры об этом, когда явился на борт?

Вопрос был задан, и Патч ответил, что слышал что–то от Раиса, но тогда не придал этому никакого значения.

– Но теперь придаете? – спросил сэр Лайонел.

– Да, – кивнул Патч.

– Еще один вопрос, господин председатель! Не скажет ли свидетель, упоминал ли мистер Деллимар когда–нибудь о грузе? – Услышав отрицательный ответ Патча, сэр Лайонел сказал: – У вас не возникло ни малейших подозрений, что вы везете не тот груз, что заявлен в декларации?

– Нет.

– Задам вопрос иначе: до вас доходили какие–нибудь слухи о грузе, когда вы нанялись на судно?

– Ходили слухи, что на борту имеются взрывчатые вещества. Эти слухи были настолько упорны, что я, приняв командование судном, вывесил копию декларации на доску объявлений.

– Вы сочли опасным распространение слухов о взрывчатых веществах?

– Да.

– Вы принимали во внимание состав команды?

– Да.

– Можно ли сказать, что этих слухов было достаточно, чтобы вызвать панику у экипажа при известии о пожаре?

– Вероятно.

– Райе доложил вам, что поднялась паника. Как могло случиться, что подобный слух все же распространился по судну?

Патч невольно бросил взгляд в сторону свидетелей:

– Не думаю, что мистер Хиггинс был убежден, что в трюмы загружено то, что указано в декларации.

– Он считал, что там взрывчатые вещества, да? Почему?

– Не знаю.

– Вы его спрашивали?

– Да, спрашивал.

– Когда?

– Сразу после того, как мы прошли Уэссан. ' – И что он ответил?

– Он отказался разговаривать со мной.

– Вы можете в точности воспроизвести его слова?

– В точности?

– Да.

– Он сказал, чтобы я пошел и спросил у Таггарта или Деллимара и оставил его в покое. Оба они, конечно, были мертвы.

– Благодарю вас! – Сэр Лайонел с изящным поклоном сел на свое место.

Боуэн–Лодж снова взглянул на часы и закрыл заседание:

– Перерыв на два часа, господа! – Он встал, и вместе с ним поднялся весь зал. Пока он и заседатели не ушли из зала, все стояли.

Когда я повернулся, чтобы выйти, то увидел, что миссис Петри сидит прямо позади меня. Она улыбнулась, узнав меня. Лицо ее было опухшим и мертвенно–бледным, а глаза покраснели. Гундерсен тоже был тут. Он сидел за нею, а теперь прошел немного по ряду и беседовал с Хиггинсом. Миссис Петри вышла одна.

– Кто эта женщина? – спросил меня Хэл.

– Одна из директоров компании Деллимара. – И я рассказал ему о моем визите в офис компании. – Скорее всего, его любовница!

На улице мокрые от дождя мостовые сверкали на солнце, и мне было странно глядеть на людей, спешащих по своим делам и ничего не знающих о «Мэри Дир».

Патч стоял в одиночестве на краю тротуара. Он ждал меня, так как сразу же подошел.

– Я хотел бы вас на пару слов, Сэндз! – От долгих речей он охрип, и лицо его выглядело усталым.

Хэл сказал, что отправится в отель, где и позавтракает. Патч молча следил, как он уходит, нервно перебирая в кармане монеты. Как только Хэл удалился настолько, что не мог слышать нас, он обратился ко мне:

– Вы говорили, что ваша яхта будет готова не раньше конца месяца! – В голосе его звучали упрек, гнев и обида.

– Да. Но она оказалась готовой на неделю раньше, чем я предполагал.

– Почему же вы не дали мне знать? Я приезжал на верфь в прошлую среду, но вы уже ушли. Почему вы мне не сказали? – Он неожиданно взорвался: – Мне нужен был всего один день! Всего один день! – Он уставился на меня, буквально скрежеща зубами. – Неужели вы не понимаете – один взгляд на эту дыру в корпусе, и я бы все узнал! Тогда я мог бы сказать правду! А так… – Он глядел как загнанный зверь. – А так я не знаю, что за чушь несу и что за проклятую яму рою сам себе! Один день! Вот и все, что мне было нужно!

– Вы мне об этом не говорили. И потом, вы прекрасно знаете, что подобная инспекция должна проводиться властями!

Но я прекрасно понимал, что он хотел полной уверенности, хотел доказать, что его подозрения обоснованны.

– Все в конце концов выяснится, – сказал я, похлопав его по плечу.

– Надеюсь, вы правы, – процедил он сквозь зубы. – Молю Бога, чтобы вы были правы! – Он смотрел на меня горящими как уголь глазами. – Все усилия посадить ее на мель, на эту проклятую Минкис, напрасны… Боже мой! Я мог бы…

Внезапно он замолчал, глаза его расширились. Повернувшись, я увидел подходящую к нам мисс Таггарт.

Когда–то я видел картину под названием «Возмездие». Имя художника я не запомнил, да это и не важно, потому что ничего хорошего в картине не было. «Возмездие» следовало бы писать с Дженнет Таггарт. Безжизненное, белое как мел лицо с огромными глазами напоминало маску смерти. Она остановилась прямо перед Патчем и обрушила на него всю силу своего гнева. Не помню теперь, что она говорила, – резкие, язвительные фразы вырывались потоком. Я видел, как помертвели глаза Патча, как он вздрагивал от ударов ее хлесткого, как кнут, языка.

Он быстро повернулся и ушел, а я подумал, представляет ли она, какую боль причинила невинному человеку.

Мы быстро позавтракали и вернулись в суд. Ровно в два часа Боуэн–Лодж занял свое место. На местах для прессы теперь было уже пять человек: слетелись, как грифы, на запах скандала.

– С вашего позволения, господин председатель, – произнес Холленд, поднявшись, – я предлагаю продолжить допрос свидетелей.

Боуэн–Лодж кивнул:

– Полагаю, вы правы, мистер Холленд. Ваш первый свидетель может остаться в зале. Я знаю, ему хотят задать вопросы представители заинтересованных сторон.

Я думал, что следующим свидетелем будет Хиггинс, но Холленд вызвал Гарольда Лаудена, и я вдруг поймал себя на мысли, что еще не обдумал, как буду говорить, когда вызовут меня.

Хэл, стоя на месте свидетеля очень прямо, как подобает военному, короткими, сжатыми фразами рассказал о нашей встрече с «Мэри Дир» и о том, как следующим утром мы нашли ее покинутой.

Когда Хэла перестали терзать, настала Моя очередь. Я занял свидетельское место весь в холодном поту.

Я повторил присягу, и Холленд, глядя мне в лицо, мягко, и вежливо спросил меня немного усталым голосом, действительно ли я Джон Сэндз, чем я занимаюсь, почему я оказался на яхте «Морская ведьма» в Ла–Манше в ночь на 18 марта. Отвечая, я сам слышал, как нервно звучит мой голос. В зале стояла тишина. Маленькие, пронзительные глазки председателя внимательно наблюдали за мной, а Холленд не давал мне спуску, подгоняя вопросами.

Взглянув в зал, я увидел Патча. Он подался вперед, сцепил руки, напрягся и смотрел на меня. Я рассказал суду, на что была похожа «Мэри Дир», когда я утром оказался на ее борту. Внезапно меня осенило. Я не мог рассказать, что судно посажено на отмель Минкис, это выставило бы Патча лжецом и выбило бы почву у него из–под ног. Нет, разумеется, я не мог так поступить с ним! Наверное, я понимал это всегда, но теперь, решившись, совсем перестал нервничать. Я уже знал, что буду говорить, и стал рассказывать о том, каким я видел Патча все эти отчаянные часы, – о человеке, валящемся с ног от усталости, который в одиночку потушил пожар и продолжал бороться за судно.

Я рассказал об ушибе на челюсти, об угольной пыли, о почерневшем от дыма и копоти лице. Рассказал, как мы обливались потом в котельном отделении, чтобы поднять пар и привести в действие насосы, как экономили работу машины, запуская ее только затем, чтобы удержать поветру корму, и как водопады белой воды перехлестывали через затопленный нос. На этом я закончил, сказав только, что следующим утром мы наконец покинули судно. Затем начались вопросы.

Говорил ли Патч что–нибудь по поводу причины, заставившей экипаж покинуть судно? Не могу ли я,, хотя бы приблизительно, указать координаты «Мэри Дир» в момент, когда мы покидали ее? Считаю ли я, что судно могло бы благополучно добраться до какого–нибудь порта, если бы не шторм?

Сэр Лайонел Фолсетт задал мне те же вопросы, что ранее Снеттертон: о грузе, трюмах, Патче.

– Вы пережили с этим человеком отчаянные двое суток. Вы делили с ним страхи и надежды. Должен же он был что–то говорить, как–то комментировать события?

Я ответил, что у нас было очень мало возможности для разговоров, снова рассказал, как были мы вымотаны, как бушевало море, как мы боялись, что судно в любой момент может пойти ко дну.

Внезапно все закончилось, и я прошел на свое место в зале, чувствуя себя как выжатый лимон. Хэл схватил меня за руку и шепнул:

– Великолепно! Ты сделал из него чуть ли не героя! Посмотри на места для прессы!

Я взглянул туда и увидел, что они опустели.

– Иан Фрейзер! – Холленд снова встал, а капитан Фрейзер уже шел через зал.

Он дал обычные показания о том, как подобрал нас, после чего был отпущен, и на его место вызвали Дженнет Таггарт.

Она взошла на место свидетеля бледная как смерть, но с высоко поднятой головой и застывшим лицом, словно приготовившись к обороне. Холленд объяснил, что вызвал ее именно сейчас, чтобы избавить от мучительной необходимости выслушивать дальнейшие высказывания свидетелей о ее отце. Он мягко попросил ее обрисовать отца, каким она его видела в последний раз, рассказать о содержании писем, которые она получала из каждого порта, описать подарки, которые посылал ей отец, назвать денежные суммы, которые он переводил ей после окончания колледжа, чтобы она могла учиться в университете, рассказать, как он заботился о ней после смерти матери с тех пор, как Дженнет исполнилось всего семь лет.

– Я только недавно поняла, какой он замечательный отец, как он много работал и копил деньги, чтобы дать мне образование.

Она описала его таким, каким видела в последний раз, и прочитала суду его письмо из Рангуна. Голос ее дрожал и прерывался, когда она читала при всех строчки, дышавшие любовью и заботой.

Слушать это было очень больно, потому что человека, написавшего эти строки, уже не было в живых. Когда Дженнет закончила, в зале послышались шепот, кашель, всхлипывания и шарканье ног.

– Это все, мисс Таггарт, – сказал Холленд так же мягко, как и прежде.

Но она не ушла, а вынула из сумочки цветную открытку и стояла, зажав ее в руке и пристально глядя на Патча. Я взглянул на ее лицо, и меня охватила дрожь, когда она вымолвила:

– Несколько дней назад я получила открытку из Адена. Она задержалась на почте. – Девушка перевела взгляд на Боуэн–Лоджа: – Это от отца. Можно я кое–что прочту вам?

Он кивнул, и Дженнет продолжила:

– «Владелец нанял человека по имени Патч на должность первого помощника вместо старого Адамса. – Она не читала письмо, а, пристально глядя на Боуэн–Лоджа, цитировала наизусть: – Не знаю, что из этого получится. Ходят слухи, что однажды он намеренно посадил судно на мель. Но что бы ни случилось, знай: это будет не моих рук дело. Господь тебя храни, Дженни, вспоминай обо мне. Если все будет хорошо, я на этот раз сдержу свое слово, и мы с тобой увидимся!» – Ее голос сорвался. Зал затаил дыхание. Она была как туго натянутая струна, которая вот–вот лопнет.

Девушка протянула открытку Холленду, и тот взял ее.

– Свидетельница свободна, – проговорил Боуэн–Лодж, но Дженни повернулась и, уставившись на Патча, обрушила на него поток обвинений: он втоптал в грязь честное имя ее отца, чтобы выгородить себя. Теперь она знала правду об исчезновении «Бель–Иль» и желала довести ее до сведения суда.

Боуэн–Лодж стучал молотком по столу, а Холленд увещевал ее. Но она не прекращала свои разоблачения, обвиняя Патча и в пожарах, и в умышленном затоплении трюмов – словом, в преднамеренном крушении судна ее отца. Он сидел бледный и испуганный, а девушка кричала:

– Вы – чудовище! – С трудом удалось оттащить ее со свидетельского места. Она вдруг обмякла и послушно вышла из зала, сотрясаясь от рыданий.

Зал вздохнул с облегчением. Все старались не смотреть на Патча. Наконец Боуэн–Лодж сухо произнес:

– Вызовите следующего свидетеля!

– Дональд Мастере! – снова раздался голос Хол–ленда.

Работа суда вернулась в прежнее русло. Один за другим проходили перед судом свидетели, снова рассказывая о техническом состоянии судна, о его возрасте, представляя документы и справки.

Их показания удостоверили чиновник из Иокогамы и чиновник «Регистра Ллойда», выдавшие сертификат судну. Был также представлен сертификат, выданный инспекцией доков Рангуна на груз, отправляемый с «Торре Аннунциатой».

Потом вызвали миссис Анджелу Петри, и мужская часть зала заметно оживилась.

Она объяснила, что Торгово–пароходная компания Деллимара была создана в 1947 году как частная компания с ограниченной ответственностью мистером Деллимаром, мистером Гринли и ею. Этот торговый концерн специализировался на импортно–экспортном бизнесе преимущественно в Индии и на Дальнем Востоке. Позже мистер Гринли вышел из состава директоров, и его место занял мистер Гундерсен, занимавшийся подобным бизнесом в Сингапуре. Он вошел в состав правления, капитал увеличился, и бизнес значительно расширился. Она эффектно, по памяти, называла цифры.

– Каково сейчас положение компании? – спросил Холленд.

– Она в процессе добровольной самоликвидации.

– Это было решено до гибели мистера Деллимара?

– Да, такое решение было принято несколько месяцев назад.

– Для этого были веские причины? Немного поколебавшись, она ответила:

– Некоторые налоговые тонкости.

По залу прокатился легкий смешок. Холленд сел. Почти тотчас же поднялся адвокат Патча, маленький, сухонький человечек с пронзительным голосом:

– Господин председатель! Я бы хотел спросить свидетельницу, знала ли она, что мистера Деллимара как раз перед основанием компании судили за мошенничество?

Боуэн–Лодж нахмурился:

– По–моему, мистер Фентон, это не относится к делу!

– Я бы хотела ответить на этот вопрос, – произнесла миссис Петри отчетливым, чистым голосом. – Он был оправдан! Это было ничем не подтвержденное, клеветническое обвинение!

Фентон несколько поспешно сел, но тут же встал сэр Лайонел Фолсетт:

– Господин председатель! Я хотел бы узнать от свидетельницы, были ли куплены какие–нибудь суда к моменту основания компании?

Боуэн–Лодж повторил вопрос, но миссис Петри не рмогла ответить.

– У вас не было первоначального капитала, да? – спросил сэр Лайонел. – Получив утвердительный ответ, он констатировал: – Практически это был малый бизнес?

– Да.

– Тогда зачем было давать компании такое пышное название: «Торгово–пароходная компания»? Так ли уж это необходимо?

– Видите ли, мистер Деллимар всегда питал страсть к кораблям, он ведь когда–то служил в военном флоте и надеялся, что в один прекрасный день… Во всяком случае, – не без гордости заключила она, – в конце, концов мы все–таки стали судовладельцами!

– Вы владели «Мэри Дир», «Торре Аннунциатой», а еще?

Она покачала головой:

– Все. Только эти.

Сэр Лайонел заглянул в свои бумаги:

– Покупка «Мэри Дир» была произведена 18 июня прошлого года. А когда была куплена «Торре Аннунциата»?

Миссис Петри впервые слегка смутилась:

– Не могу вспомнить точно.

– В апреле прошлого года?

– Не помню.

– Но вы же один из директоров компании, а здесь, наверное, фигурировали крупные суммы. Вы хотите сказать, что сделка нигде не зафиксирована? – Сэр Лайонел вдруг заговорил чуть резче.

– Может быть, и зафиксирована, но я не знаю. – И быстро добавила: – Мы в то время стремительно расширялись, и все проходило через Сингапур.

– Вас не полностью информировали о делах компании, да?

Она кивнула.

– А когда мистер Гундерсен вошел в правление?

– В марте прошлого года.

– Значит, покупки судов были результатом его вступления в состав директоров?

– Полагаю, да.

Сэр Лайонел повернулся к председателю:

– Я бы хотел задать свидетельнице еще один вопрос. Как уже известно суду, «Мэри Дир» был выдан сертификат только на один этот рейс, и ее продали на лом. «Торре Аннунциата» совершила только два рейса и была продана китайцам. Я хотел бы знать, какую прибыль принесли эти сделки?

Боуэн–Лодж повторил вопрос, но она только помотала головой. Она не знала.

– За какую цену вы приобрели эти суда? – задал прямой вопрос сэр Лайонел.

– В наш офис еще не поступали эти сведения.

– Я подозреваю, вы не знаете, кто имеет эти сведения?

Она покачала головой:

– Боюсь, что не знаю. Все сделки совершались в Сингапуре.

Сэр Лайонел кивнул и сел. Миссис Петри тоже вернулась на свое место. Я заметил, что ее взгляд прикован к кому–то, сидящему за моей спиной, и догадался, что это, должно быть, Гундерсен. Она была очень бледна и выглядела испуганной.

Хэл наклонился ко мне:

– Похоже, Лайонел начинает атаку на компанию!

А я сидел и думал, что Патч, вероятно, приберегает информацию о предложении Деллимара к тому моменту, когда сэр Лайонел догадается спросить об этом. Намек адвоката Фентона был сделан достаточно бестактно, и суд не обратил на него внимания.

Миссис Петри пробралась на свое место, обдав окружающих резким ароматом духов, и я услышал, как Гундерсен холодно и гневно сказал ей:

– Почему вы молчали? Ведь я дал все цифры несколько недель назад!

Та ответила шепотом:

– Как я могу сейчас думать о цифрах? Раздался голос Холленда:

– Ганс Гундерсен!

Гундерсен произвел на суд сильное впечатление как финансист и директор компании. Он был настоящим бизнесменом, и у него в руках имелись все факты и цифры. Без всякого понуждения со стороны Холленда он объяснил суду причины своего вступления в компанию; почему они приобрели «Мэри Дир» и «Торре Аннунци–ату»; как финансировались покупки и какие ожидались прибыли.

Гундерсен холодным и резким голосом объяснил свой интерес к компании Деллимара. Сфера его финансовых интересов распространялась на Сингапур и другие порты Дальнего Востока, и ему было выгодно контролировать дела небольшой компании Деллимара. Ему подвернулся шанс приобрести по очень низкой цене два старых судна. Поскольку цены на фрахт судов повышались, он рассчитал, что через год их можно будет весьма выгодно перепродать. Он выбрал компанию Деллимара для совершения этих операций, поскольку был с ним знаком и знал, что тот намерен ликвидировать компанию по завершении сделки.

– Мой опыт бизнесмена подсказал мне, что это наиболее выгодный способ провернуть подобную операцию, – заявил Гундерсен.

В случае с «Торре Аннунциатой» его цель была достигнута: судно продали китайцам гораздо дороже, чем его купили. «Мэри Дир» оказалась не столь выгодным приобретением. Ее состояние было хуже, чем ему пытались внушить. В результате он решил, что судно совершит лишь один рейс, после которого будет продано на лом в Англии. Цена за металлолом плюс стоимость фрахта за вычетом денег, уплаченных за судно и истраченных на его ремонт, – все это принесло бы компании хоть небольшую, но прибыль. Он протянул Хол–ленду листок:

– Здесь приведены все расчеты.

Холленд передал листок Боуэн–Лоджу и сел. Председатель просмотрел цифры, кивнул и бросил взгляд на сэра Лайонела, который поднялся и задал вопрос:

– Я хотел бы узнать, кто финансировал приобретение этих судов и какими соображениями этот человек руководствовался, желая получить прибыль от сделки?

Боуэн–Лодж повторил вопрос, и Гундерсен ответил:

– Разумеется, покупку финансировал я сам, а за это получал все проценты от возросшего капитала компании.

– Другими словами, – уточнил сэр Лайонел, – вы вошли в состав директоров компании ради прибыли?

– Естественно. Я же бизнесмен, сэр.

– Это понятно, – сухо улыбнулся сэр Лайонел. – А теперь вернемся к «Мэри Дир». Вы признали, что ее техническое состояние оказалось хуже, чем вы ожидали. Как получилось, что именно на нее был погружен столь ценный груз? Это устроил мистер Деллимар?

– Нет, это устроил я, пользуясь своими связями в Сингапуре. Вы, должно быть, понимаете, что я широко известен в тамошних деловых кругах.

– Еще один вопрос. С какой целью рейсы «Мэри Дир» и «Торре Аннунциаты» совпали так, что с седьмого по одиннадцатое января оба судна оказались в Рангуне? .

– Не понимаю смысла вашего вопроса, сэр, – ответил Гундерсен. – Мистер Деллимар лично занимался всеми подробностями расписания рейсов, но, если одно судно направляется из Англии в Китай, а другое из Японии в Антверпен, их пути должны где–то пересечься.

Сэр Лайонел задал еще несколько вопросов, но Гундерсен упорно отказывался признавать какую–либо ответственность за расписание движения судов.

– Вы должны понять, я слишком занят, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Я не касался ежедневного управления делами компании.

– Но тем не менее, как только вы узнали о гибели «Мэри Дир», вы тотчас же примчались из Сингапура и остались в Англии!

– Разумеется! Я же директор компании, а это серьезное происшествие. Когда что–то случается, всегда лучше быть на месте. Особенно если учесть, что мистер Деллимар умер.

– Последний вопрос. Зачем мистеру Деллимару понадобилось идти в рейс и руководить приемом и выгрузкой груза? Согласитесь, это не совсем обычно?

– Гундерсен пожал плечами: I. – Мистер Деллимар ездил в Иокогаму по делам компании. Предполагаю, что он не был особенно богат и хотел сэкономить деньги, возвращаясь на собственном судне.

Больше вопросов не было, и Гундерсен сел на место.

В своем сером двубортном костюме, явно скроенном лондонским портным, он выглядел типичным английским бизнесменом – спокойным, компетентным и уверенным в себе.

После опроса нескольких свидетелей, освещавших в основном технические детали, Боуэн–Лодж закрыл заседание.

– Завтра в половине одиннадцатого, господа! – возгласил он.

Когда я шел вслед за Хэлом, в мой рукав вцепились чьи–то пальцы.

– Вы мистер Сэндз, не так ли? – Мне несколько неуверенно улыбалась миниатюрная седая старушка.

– Да, – ответил я, вглядываясь в ее лицо, показавшееся мне знакомым.

– Я так и подумала, но, видите ли, я никогда не уверена, что узнаю человека, – зрение, понимаете? Мне хотелось сказать вам, как я счастлива, что рядом с ним в эти ужасные дни оказался хороший друг. Вы были великолепны, мистер Сэндз!

Наконец яуловил сходство:

– Вы мать Патча, да? – И я оглянулся, поискав его глазами.

– Не надо, прошу вас! Он не знает, что я здесь. Он ужасно рассердится! Когда он приезжал ко мне в Брид–жуотер, он ничего не рассказал мне, но я сразу поняла, что у него неприятности! – Она чуть слышно вздохнула: – До этого я не видела его семь долгих лет, а это большой срок, мистер Сэндз, для такой старухи, как я. Он у. меня один, мой Гидеон. А теперь, когда его отец умер… – Она улыбнулась и похлопала меня по плечу: – Впрочем, вам не интересно слушать про мои беды! Просто я хотела, чтобы вы знали, как я счастлива, что у него есть хороший друг. – Она подняла на меня глаза: – На этот раз все обойдется… Вы согласны со мной, мистер Сэндз?

– Не сомневаюсь, – пробормотал я. – Сэр Лайонел Фолсетт явно больше озабочен грузом и компанией.

' – Да. Да, я так и поняла.

Я предложил проводить ее в отель, но она и слышать не хотела. Одарив меня робкой улыбкой, она мужественно двинулась сквозь толпу.

Хэл подошел ко мне, и мы направились к его машине. Я мельком увидел старушку, стоящую на автобусной остановке, одинокую, беззащитную и немного испуганную.

Хэл предложил переночевать у него, и, взяв со станции мой чемодан, мы поехали к его дому в Бошеме, маленьком пригороде, где на некоторых домах сохранились соломенные крыши, а зеленые лужайки спускались к реке.

В Саутгемптоне я купил вечернюю газету, где на первой странице на трех столбцах были помещены заметки: «Дочь капитана нарушила ход расследования» и «Странная история исчезновения «Мэри Дир».

Только после обеда Хэл начал задавать мне вопросы о Патче. Наконец он сказал:

– Когда ты прибыл в Питер–Порт, ты не очень–то распространялся о нем!

Он стоял у окна и смотрел на молочную пелену воды за лужайкой. На якоре стояли две яхты, и их мачты покачивались на ветру.

Повернувшись ко мне, Хэл спросил:

– Так ты знал о деле с «Бель–Иль»?

Я кивнул, пытаясь представить, что будет дальше. Эта уютная комната «с ее лампами, тусклым сиянием восточной меди, огромными тигровыми шкурами на полу совсем не походила на ту обстановку, в которой я жил последние два месяца. Даже бокал портвейна у меня в руке казался чем–то из другого мира.

Хэл подошел и сел напротив меня:

– Послушай, старик! Я не хочу совать нос не в свои дела, но насколько ты уверен в этом парне?

– Что ты имеешь в виду?

– Надо быть очень крепко уверенным в человеке, чтобы… – Он запнулся, подыскивая нужные слова. – Ну, скажем, так. Если Патч устроил крушение – умышленно устроил, – тогда он убийца. По закону он может быть обвинен в преступной халатности, но перед Богом он виновен в убийстве.

– Он этого не делал!

– Ты уверен?

– Абсолютно!

Сказав это, я задумался: а почему я так в этом уверен?

– Я рад! Потому что, давая показания, ты все время выгораживал его. Ты выбирал выражения, о чем–то умалчивал, иногда места себе не находил от страха. Ну, ну, не волнуйся! Думаю, что другие этого не заметили. Я заметил только потому, что хорошо тебя знаю, и потому, что уже в Питер–Порте ты что–то скрывал! – Он замолчал, отпил портвейна и промолвил: – Будь все же осторожен. Я знаю Лайонела Фолсетта по клубу, да и не раз видел, как он работает. Смотри не попадись ему в когти!

Глава 3

Дул сильный ветер, тротуары блестели от прошедшего дождя, когда следующим утром мы с Хэлом подъехали к зданию суда. Заседание началось ровно в 10.30 с рассмотрения показаний, касающихся груза. Затем был вызван врач, который объяснил, что вполне возможна смерть пациента от отсутствия спиртного, если тот был хроническим алкоголиком. Все это время в зале суда ощущалось если не беспокойство, то нервное ожидание чего–то. Галерея для зрителей была забита до отказа, места для прессы заполнены целиком. Наконец Холленд провозгласил:

– Альфред Хиггинс.

Пока Хиггинс протискивал между рядами свое грузное тело, направляясь к месту свидетеля, зал затих так, что бой часов в одиннадцать, когда Хиггинс принимал присягу, прогремел громом.

Ему сорок три года, сообщил Хиггинс, а когда его спросили об образовании, объяснил, что начал трудовую жизнь на барже отца, с которым ходил до пятнадцати лет преимущественно в восточных регионах. Потом он оказался замешанным в каком–то контрабандном скандале и удрал без билета на «банановом» судне. После этого он остался на море, перебираясь с корабля на корабль, и избороздил все морские трассы на разных судах: и на парусниках, и на грузовых, и на пассажирских лайнерах, и на буксирах, и на каботажных. Он выкатывал их названия одно за одним из своей луженой глотки, словно читая «Регистр Ллойда».

Свой рассказ о «Мэри Дир» он начал с Иокогамы. По его словам, судно напоминало гигантскую ловушку с болтающимися заклепками, лязгающей обшивкой – одним словом, груда хлама, подобранная в Китайском море. О капитане Таггарте он сказал:

– Вся команда знала, что он допивался до чертиков. Первый помощник Адаме заболел желтухой, а третий помощник Райе был двадцатичетырехлетним молокососом, совершающим свой второй рейс с сертификатом вахтенного офицера.

Из его показаний следовало, что только он, Хиггинс, являлся единственным из командного состава, на кого можно было положиться.

Хотя Хиггинс внешне напоминал вьючного буйвола, в нем было что–то впечатляющее, когда он давал показания хриплым, громоподобным голосом.

Сингапур, Рангун, Аден… и дальше он стал рассказывать о том же, о чем уже поведал Патч, но по–своему освещая события. Команда, говорил он, считала «Мэри Дир» старой, разбитой лоханью, а Патча – слишком придирчивым. Но этого и следовало ожидать, когда человек с такой скверной репутацией снова принимает командование судном.

Уже в Бискайском заливе нервный, властный Патч поссорился с владельцем и со всем командным составом, кроме, конечно, Раиса.

– Уж тот–то был, как говорится, пай–мальчик! – подмигнул Хиггинс.

Когда разговор пошел о шторме, о затоплении первого трюМа, о пожаре в радиорубке, Хиггинс напрямик излагал голые факты. Когда вода стала затоплять трюм, он спал в своей койке. Он отправился в ходовую рубку и оставался на вахте до 10.00 следующего утра, одиннадцать часов подряд. Потом он организовал более тщательные поиски мистера Деллимара. Нет, Патч ему ничего не приказывал, он сделал это по своей инициативе, как только сменился с вахты. Он не может поверить, что мистера Деллимара, в прошлом морского офицера и хорошего командира, смыло волной. В общей сложности он провел без сна сорок два часа.

– Вы хорошо относились к мистеру Деллимару? – спросил Холленд.

– Я никак к нему не относился! Просто он был свой парень, вот и все!

– Вы советовали мистеру Патчу в какой–то момент покинуть судно?

– Да, если так можно выразиться. Мы это обсуждали с мистером Деллимаром.

– Почему?

– Потому что мы знали, что это за корыто. В Сингапуре мы уже прошли через два шторма. Патч этого не хлебнул. А в заливе–то было не в пример хуже, чем в Сингапуре!

– Вы тоже подумали, что в переднем трюме произошел взрыв?

– Да ничего я не подумал! Я знал, что посудина гнилая, а–взяли мы чертовски много груза. Мы тогда думали, что она все–таки выдержит. Если вы намекаете, что мы испугались, вспомните же, каково нам пришлось! Десять к одному, что шлюпки в такой шторм не спустить, не говоря уже о том, чтобы удержаться на плаву. Требовалось мужество, даже чтобы подумать о том, как сесть в эти шлюпки, особенно мистеру Дел–лимару, который в войну хлебнул и не такого. Уже позже, когда мы легли в дрейф, дела пошли лучше, и я подумал: «Чем черт не шутит, может, и пронесет!»

Потом он стал рассказывать о пожаре в кормовом трюме и о том, как они покинули судно. Да, это было около 21.20. Первым пожар обнаружил кочегар Уэст. Он вышел из машинного отделения и увидел дым из люка третьего трюма. Уэст сразу же по телефону доложил об этом на капитанский мостик. Там в этот момент оказался Райе, и Хиггинс послал его проверить доклад и известить мистера Патча. В своих показаниях Хиггинс ни разу не назвал Патча капитаном.

– И что же потом? – спросил Холленд.

– В последующие четверть часа я ничего не слышал. Но исходя из того, что были включены огни на стреле кормового крана и на палубе суетилось много народу, я понял, что с пожаром справятся.

Потом на мостике появился мистер Патч, взбешенный, весь в саже, и сказал, что отдал приказ на всякий случай подготовить шлюпки к спуску на воду.

Я спросил его, не поручит ли он мне тушить пожар, но он ответил, что этим занимается Райе. Мне показалось, что он был растерян, будто не мог на что–то решиться, а потом прибежал Райе в совершеннейшей панике и сказал, что пожар усилился. Тогда Патч приказывает ему передать всем, что следует покинуть судно. А мне говорит: «Мистер Хиггинс, известите машинное отделение и займитесь тушением пожара».

Раису он приказал заняться верхней палубой и позаботиться о том, чтобы не было паники. Больше я его не видел, – заключил Хиггино»

Последующие события можно назвать образчиком того, каким бедствием может обернуться отсутствие командования. Хиггинс и его люди боролись с огнем в течение следующих пятнадцати минут, но пожар не унимался. Люди были испуганы. Они верили, что над судном тяготеет проклятие, а в трюмах находится взрывчатка. Хиггинс послал Раиса сказать Патчу, что он больше не может держать людей в этом аду, но Райе, вернувшись, сказал, что не смог нигде найти Патча.

– К тому времени, – сказал Хиггинс, – поднялась настоящая паника, некоторые уже садились в третью шлюпку. Мне ничего не оставалось, как дать приказ покинуть судно. Все кинулись к шлюпкам.

Поднявшись на верхнюю палубу, Хиггинс увидел, как за висящую на фалах третью шлюпку цепляется человек. Первая шлюпка была пуста и разбита о борт судна. С помощью кулаков он навел кое–как порядок и организовал погрузку людей на две оставшиеся шлюпки. Раису он поручил четвертую шлюпку и подождал, пока она благополучно спустилась на воду. Затем он спустил на воду свою шлюпку. И к тому времени, когда его шлюпка коснулась воды, он потерял из виду шлюпку Раиса: ведь судно шло на приличной скорости.

– Вы хотите сказать, – спросил Холленд, – что покинули судно, когда оно шло под парами?

– Да. По приказу мистера Патча я приказал персоналу машинного отделения покинуть судно. Когда я приказал им садиться в шлюпки, они не получили указания остановить машину, а после всем было уже не до того.

– Но если вы отдали приказ…

– Да какой черт повиновался приказам? – взорвался Хиггинс. – Патч исчез, испарился! Одна шлюпка уже висела на шлюпбалке, и все люди из нее вывалились в море; другая вдребезги разбилась о борт. Матроны были в панике. Любой, кто спустился бы вниз, имел бы шанс, поднявшись наверх, обнаружить, что последние две шлюпки ушли. Единственное, что мы с Райсом могли сделать, так это помочь всем отплыть спокойно!

– Но Боже мой! – воскликнул Холленд. – Вы же опытный моряк и могли бы взять под контроль…

Хиггинс резко перебил его:

– Вы что, ничего не соображаете? Неужели не можете представить себе, каково нам пришлось? Патч исчез, команда в панике, а пожар бушует в трюме с взрывчаткой!

– Но там же не было никакой взрывчатки!

– А нам откуда было это знать?

– Вы слышали от предыдущих свидетелей, что в ящиках, погруженных в Иокогаме, находились авиационные моторы. Не было никаких оснований считать…

– Это теперь мы знаем, что там были моторы, – быстро произнес Хиггинс, – а я говорю вам про то, что мы думали тогда! Мы думали, будто там взрывчатка!

– Но вы же видели декларацию, – напомнил ему Холленд. – Мистер Патч даже вывесил ее копию на доску для объявлений.

– Ну и что? – рассердился Хиггинс. – Команда не всему верит, что вывешено на доске. Позвольте заметить, мистер, матросы на судах вроде «Мэри Дир» не очень–то доверяют декларациям! Мы, может быть, не так учены, но уж и не дураки! Декларация – не более чем клочок бумаги: кто–то на нем что–то написал, чтобы простаки поверили! Я, во всяком случае, на это смотрю так, а уж я знаю, что говорю!

Казалось, председатель должен был бы дать отпор такому взрыву, но он промолчал. Хиггинса приняли таким, как он был: грубым, самодовольным человеческим отребьем. В некотором смысле он был великолепен. Он выделялся на этом скучном суде, но не властью своей неотесанной личности. Он выделялся потому, что был не таким, как все: он был необузданным пиратом, ни в грош не ставящим любые авторитеты.

– Другими словами, – продолжил Холленд, – вы навидались многого на судах всего мира. А теперь скажите, встречались ли вы с такими обстоятельствами, какие сложились на борту «Мэри Дир»?

Хиггинс подумал, закусив губу, помотал головой и сказал:

– Нет, не могу припомнить.

– Вернемся к затоплению передних трюмов. Вы сказали, что не считаете это следствием взрыва.

– Я ничего такого не говорил. Я сказал, что об этом не думал, во всяком случае тогда. Там и без того было о чем подумать! Я–то не был на капитанском мостике!

– А каково ваше мнение теперь?

– Не знаю, что и сказать вам!

– А как насчет пожаров? Они возникли сами собой?

– Вот пожары – другое дело! – Маленькие, хитрые глазки Хиггинса устремились на Патча, который следил за свидетелем с напряженным лицом.

– Вы думаете, это был поджог?

– Да, я считаю так.

– Вы подозреваете кого–нибудь?

– Не знаю. Но я сразу понял, что мы влипнем в какую–нибудь передрягу, как только вот этот попал на наше судно! – Он кивнул своей тяжелой, как тумба, головой в сторону Патча. – Ежу ясно, что с такой репутацией должность за здорово живешь не получишь, да и капитан умер так кстати.

– Вы кого–то обвиняете в смерти капитана Таггар–та? – несколько осуждающе спросил Холленд.

– Никого я не обвиняю. Но ведь кто–то стащил у бедняги выпивку! А я должен сказать, она шла ему только на пользу!

Холленд сел, а в зале суда послышался возбужденный шум.

Фентон поднялся с места и заявил:

– Это позорное, ни на чем не основанное обвинение! Председатель согласился с ним и задал Хиггинсу

вопрос:

– Правда ли, что Таггарт обвинял в этом командный состав?

Хиггинс кивнул.

– И вас тоже?

– Старый черт бредил! – в сердцах заявил Хиггинс.

– Значит, обвиняя вас, он бредил, а обвиняя мистера Патча – нет? – ледяным голосом спросил Боуэн–Лодж.

– Да мне мало проку от его смерти, – пробормотал Хиггинс. – Я только хотел сказать, что у капитана Тагтарта кончилось спиртное. – Хиггинс помотал головой. – В Адене торговец принес ему на судно немало этого пойла. Зараз столько не выпьешь, кишка тонка.

– И как вы отнеслись к его обвинению? Приняли всерьез?

– Еще чего! Когда человек бредит, не знаешь, что и говорить. – Похоже, Хиггинс растерялся, не понимая, куда заведут его эти вопросы. – Может, была у него выпивка, а может, нет, – хрипло пробормотал он. – Может, кто–то и стянул у него – не знаю. Знаю только, что мы обыскали все это проклятое судно, чтобы осчастливить его, но не нашли ни бутылочки! Знай мы, что он помрет без этой дряни! Кое–кто вез контрабанду, так уж отломили бы ему, как говорится, в помощь.

Боуэн–Лодж кивнул, и на Хиггинса набросился Фентон с вопросами по поводу приказа покинуть судно». Он пытался заставить его признаться, что Патч не давал такого приказа, смущал его, копался во всех мелочах. Однако подвергать Хиггинса перекрестному допросу было нелегким делом. Из каждого его ответа становилось ясно: он не доверяет Патчу и ни за что не отступит от своих показаний.

Сэр Лайонел повел себя иначе. Его интересовал только груз. Что заставило свидетеля поверить, будто в ящиках, погруженных в Иокогаме, были взрывчатые вещества? Обнаружил ли он что–нибудь тревожное при погрузке?

Когда председатель повторил вопрос, Хиггинс ответил, что в то время он еще не входил в командный состав судна.

– Когда же вы были наняты вторым помощником? – спросил Боуэн–Лодж.

– За день до отплытия. К тому времени судно было уже загружено, люки трюмов зачехлены и судно стояло в фарватере.

– Вас ознакомили с декларацией?

– Нет, я увидел ее позже.

– Так почему же вы сочли, что на борт взята взрывчатка?

– В доках ходили такие слухи.

– А среди экипажа?

– Тоже.

– Вы когда–нибудь видели, чтобы взрывчатые вещества паковали в ящики и помечали как авиационные моторы?

– Нет, но я слышал, что иногда взрывчатые вещества выдавали за что–то другое, чтобы избежать, как бы вы сказали, санкций.

– Но у вас не было никаких доказательств, что в ящиках находится совсем не то, что написано в декларации?

– Нет.

– Вы старались пресечь эти слухи?

– Ну, если честно, то нет. – Хиггинс впервые показался неуверенным.

– Почему?

Шея Хиггинса напряглась и побагровела.

– А зачем, если уж на то пошло? Меня это не касалось.

Боуэн–Лодж, подняв бровь, взглянул на сэра Лайонела. Следующий вопрос касался тех четырех дней, когда судно стояло на банке в Рангуне.

Да, признался Хиггинс, он сошел на берег вместе с остальными. А почему бы и нет? Не каждый день владельцы отпускают команду на берег на двадцать четыре часа, возмещая все затраты. Причина? Мистер Деллимар был хорошим парнем и знал, как обращаться с матросами!

– Когда вы вернулись на судно, – сэр Лайонел снова задавал вопросы прямо свидетелю, – говорили ли вы с кем–нибудь из экипажа «Торре Аннунциаты»?

– Да, я говорил с первым помощником, парнем по имени Слейд. Он пришел к нам на судно, чтобы выпить со мной и с шефом.

– Вы спросили его, чем они занимались на судне?

– Нет. Но Слейд сам рассказал, что из–за канцелярской путаницы им пришлось освобождать место в трюмах, чтобы загрузить какие–то стальные чушки.

– Вы говорили об этом с Адамсом?

– Нет.

– Но вы виделись с ним, когда вернулись на «Мэри Дир»?

– Да.

– Не намекал ли он, что команда с «Торре Аннунциаты» сгружала груз с борта «Мэри Дир»?

– Нет. – И быстро добавил: – Если бы случилось нечто подобное, он бы знал, потому что, когда я встретил его, он был на ногах и чувствовал себя прилично, пролежав два дня в постели.

– Если Адаме был болен, то вы, как я понимаю, отвечали за погрузку хлопка?

Хиггинс кивнул, и сэр Лайонел задал ему вопрос:

– Вы не заметили никаких изменений в положении груза?

– Нет, не могу сказать.

– Вы совершенно уверены в этом?

– Конечно, уверен.

Сэр Лайонел выставил вперед свою маленькую головку и неожиданно жестко и сурово спросил:

– Как вы можете быть уверены? Вы же сказали, что нанялись на судно после погрузки?

Но Хиггинса не так–то просто было сбить с толку. Он провел языком по сухим губам, и только это выдало его замешательство.

– Может быть, я и не был там во время погрузки, но я был, когда мы разгружали японский хлопок и вискозу. Я специально приметил, как укладывались ящики, потому что знал: мне придется грузить кипы хлопка–сырца, как только они будут готовы. Сэр Лайонел кивнул:

– Еще один вопрос. Вы сказали, что оказались на борту «Мэри Дир» за день до отплытия. Как это получилось?

– Ну, до этого меня не брали.

– Вас нанимал капитан Таггарт?

– Нет, мистер Деллимар. Капитан Таггарт лишь подписал бумаги. Меня нанимал мистер Деллимар.

– Почему?

– Что вы имеете в виду? – нахмурился Хиггинс.

– Я спросил, почему он вас нанял? Вы были единственным, кто претендовал на эту должность?

– Да нет, не совсем… Я хочу сказать… – Хиггинс взглянул в зал и снова облизал губы. – Все получилось не так. . — ~ .

– Вы хотите сказать, что должность вам предложили не так, как обычно? Вас нанимал лично мистер Деллимар?

– Ну да.

– Будьте любезны, объясните суду, как именно это произошло?

Хиггинс замялся:

– Ну, так получилось, что мы встретились, ему был нужен второй помощник, а мне работа, вот и все.

– Где вы встретились?

– В каком–то баре на берегу. Названия не припомню.

– Вы заранее договорились о встрече? Хиггинс покраснел, и жилы на его шее надулись.

– Да, договорились! – Он произнес эти слова сердито, словно бросая вызов сэру Лайонелу.

Но сэр Лайонел лишь проговорил:

– Благодарю вас. Это я и хотел узнать.

Он сел, установив для себя два факта: если компания Деллимара планировала крушение, то перемещение груза в Рангуне представляло хорошую возможность для этого; Хиггинса же выбрали орудием для совершения этой операции. Правда, ничего определенного против Хиггинса у него не было, и это, как он потом признавался Хэлу, не на шутку тревожило его. Ему требовались веские доказательства, чтобы защитить своих клиентов, отказывающихся платить страховку. Окончательную решимость ему придали показания других оставшихся в живых, и особенно показания рулевого Юлза, который был на капитанском мостике вместе с Хиггинсом, когда начался пожар.

Юлз был робок, застенчив и давал показания заикаясь, но тем не менее с непоколебимой настойчивостью утверждал, будто Патч отдал приказ быть готовыми покинуть судно. Адвокат Патча оказался на высоте и так напугал свидетеля, что Юлз все время бросал жалобные взгляды на Хиггинса, словно ища поддержки. Однако тот даже не пошевелился.

Юлза допрашивали последним перед перерывом на ленч. Хэл мог бы и не говорить мне, что Патчу придется несладко, когда за него снова примутся различные адвокаты. Но ведь суд еще не добрался до истины. Да и где она, эта истина?

Хэл задал мне этот вопрос за ленчем, и я смог только ответить:

– Бог ее знает!

– Деллимар не мог поджечь трюм, – рассуждал Хэл. – К тому времени он был уже мертв. Наверняка это сделал Хиггинс!

По–видимому, Боуэн–Лодж за ленчем тоже подумывал об этом, потому что, когда заседание возобновилось, он опять вызвал Юлза и дотошно расспросил его о поведении Хиггинса во время вахты.

Юлз поклялся, что Хиггинс с 20.00 находился на капитанском мостике и ни разу никуда не отлучался. Позже Барроуз, первый механик, показал, что с 17.00 до 20.00 Хиггинс играл в покер с ним и двумя членами экипажа, впоследствии утонувшими.

Оставшиеся в живых один за другим заходили на свидетельское место, и каждый по–своему подтверждал, что над судном висело проклятие, что на борту была взрывчатка и что посудину умышленно хотели пустить ко дну.

Ясно становилось, что с такой командой трагедии было трудно избежать.

Наконец Холленд вызвал Патча. Тот занял место свидетеля и, слегка ссутулившись, вцепился в перекладину пальцами, такими же белыми, как его лицо. Он выглядел больным и встревоженным, а уголок рта подергивался в нервном тике.

Боуэн–Лодж стал расспрашивать его о мельчайших подробностях всех приказов, которые он отдавал с момента начала пожара. Он снова заставил его вспомнить все с той минуты, как Райе ворвался в его каюту и доложил о происшествии. Патч в точности повторил свой рассказ, не изменив ни слова. Боуэн–Лодж слегка пожал плечами, и к допросу приступил Холленд. И все время чувствовалось, что Патч что–то скрывает! Это было видно по затравленному выражению его лица и напряженному, дрожащему телу. Вопросы задавались снова и снова, а Патч твердо держался своего утверждения, что его сбили с ног, а пожар был умышленным.

– Да, но кто устроил пожар? – спросил Боуэн–Лодж. Патч ответил вялым, бесцветным голосом:

– А это пусть решит суд.

После этого мяч был «переброшен адвокатам заинтересованных сторон, и те начали терзать его вопросами о Таггарте, Деллимаре; об отношениях с экипажем, о мореходных качествах «Мэри Дир». Наконец адвокат Ассоциации морских офицеров снова перевел разговор на приказы, которые он отдавал в ту ночь, когда было покинуто судно. Боуэн–Лодж стал поглядывать на часы.

Поднялся сэр Лайонел и снова завел речь о грузе. Если бы Патч сказал, что ящики были пусты или в них было что–то иное, а не злополучные моторы, сэр Лайонел удовлетворился бы. Но Патч не мог сказать этого, и сэр Лайонел продолжал вопросы, пока не исчерпал все свои возможности. Он замолчал, собираясь сесть, но вдруг подался вперед, посмотрел в свои заметки и обратился к Боуэн–Лоджу:

– Вероятно, господин председатель, следовало бы поинтересоваться у свидетеля, как он оказался на борту «Мэри Дир»?

Вопрос был задан, и ничего не подозревающий Патч ответил, что он уже рассказал суду, как был нанят вместо мистера Адамса, заболевшего желтухой и попавшего в госпиталь.

– Да, да, конечно, – нетерпеливо произнес сэр Лайонел. – Но я хотел спросить, кто вас нанял – капитан Таггарт или мистер Деллимар?

– Капитан Таггарт.

– Он сошел на берег и сам выбрал вас?

– Нет.

– Так кто же вас выбрал?

Голос сэра Лайонела звучал уже устало. Создавалось впечатление, что ему уже все надоело.

– Мистер Деллимар.

– Мистер Деллимар? – Лицо сэра Лайонела внезапно оживилось. – Это произошло во время частной встречи в каком–нибудь баре? По предварительной договоренности? – не без сарказма задал он свой вопрос.

– Нет. Мы встретились в агентстве.

– В агентстве? Значит, там были, наверное, и другие безработные моряки?

– Да, двое.

– Почему же мистер Деллимар выбрал именно вас?

– Остальные отказались, узнав, что вакансия открыта на «Мэри Дир».

– А вы не отказались! Почему? – Не услышав ответа, он снова повторил: – Почему?

– Потому что мне нужна была работа.

– Как долго вы были без работы?

– Одиннадцать месяцев.

– А до этого вы не могли подыскать ничего получше, чем должность второго помощника на жалком итальянском пароходике «Аполло», совершавшем каботажные рейсы между портами Восточной Африки. Не считаете ли вы странным, что человек с вашей репутацией вдруг становится первым помощником на океанском судне водоизмещением шесть тысяч тонн? – Не дождавшись ответа, он повторил: – Не находите ли вы это странным?

Чувствуя на себе взгляды всех присутствующих, Патч сказал только:

– Я никогда об этом не задумывался.

– Вы никогда об этом не задумывались! – Сэр Лайонел уставился на Патча, всем своим видом показывая, что не верит ему. Он повернулся к Боуэн–Лоджу: – Может быть, господин председатель, вы попросите свидетеля подробнее осветить события, происшедшие в ночь с третьего на четвертое февраля девять лет назад в районе Сингапура?

Патч крепче ухватился за перекладину. Он выглядел измученным, загнанным в угол. В зале началось оживление, словно по нему пронесся первый порыв шторма. Боуэн–Лодж взглянул в бумаги.

– «Бель–Иль»? – осведомился он и шепотом спросил: – Вы считаете это необходимым, сэр Лайонел?

– Абсолютно, – твердо и категорически ответил тот. Боуэн–Лодж взглянул на часы и задал Патчу вопрос.

Тот, застывший, хмурый, ответил:

– Все изложено в рапорте, сэр.

Боуэн–Лодж взглянул на сэра Лайонела с немым вопросом: собирается ли он развивать эту тему?

По тому, как Фолсет смотрел на Патча, как выставил вперед маленькую головку, словно готовясь ударить, стало ясно, что собирается. И впрямь, сэр Лайонел ледяным тоном произнес:

– Я прекрасно знаю, что изложено в рапорте, но считаю, что суд должен услышать эту историю из ваших уст.

– Не мне комментировать события, когда суд уже вынес приговор, – произнес Патч натянутым, сдержанным тоном.

– Я не прошу от вас комментариев, я прошу изложить факты.

Патч невольно хлопнул рукой по перекладине:

– Не вижу, какое отношение к «Мэри Дир» имеет то происшествие! – возмущенно и резко произнес он.

– А уж это не вам решать! – одернул его сэр Лайонел и нанес удар: – Имеются кое–какие совпадения!

– Совпадения? – уставился на него Патч и выпалил, снова стукнув по перекладине: – Боже мой, конечно, имеются! – Он повернулся к Боуэн–Лоджу и яростно крикнул: – Вы хотите мерзких подробностей? Хорошо. Я был пьян! Мертвецки пьян! По крайней мере, такие показания дал Крейвен. Тогда в Сингапуре стояла жара, как в раскаленной печи… – Патч не сводил глаз с лица председателя, но не видел его. Перед его внутренним взором был Сингапур в тот день, когда вдребезги разбилась его карьера. – Влажная, потная, знойная жара, – бормотал он. – Я помню это, я помню, как вывел «Бель–Иль» в море. Больше ничего не помню.

– Вы были настолько пьяны? – спросил Боуэн–Лодж почти мягко.

– Да, полагаю, что так… в некотором смысле. Я выпил немного, совсем недостаточно, чтобы меня вынесли замертво. – Он подумал и добавил: – Мы сели на мель на Анамбасских островах в 2.23 утра в штормовом прибое и разбили у судна всю корму.

– Вы знаете, – тихо произнес сэр Лайонел, – что с тех пор пошли разговоры, будто вы сделали это из–за страховки?

Патч взглянул на него.

=; Вряд ли я мог не знать этого, – с едким сарказмом сказал он, – если учесть, что все эти годы я с трудом мог заработать на жизнь избранной мною профессией. – Он снова повернулся к председателю: – Тут говорили, что я приказал идти заданным курсом, и доказательством этого служат записи в вахтенном журнале, сделанные моей рукой. Крейвен – второй помощник – показал, что он спустился в мою каюту, чтобы обсудить это, а я накричал на него. Потом, оказавшись в затруднительном положении, он снова зашел ко мне, чтобы предостеречь, но, как он сказал, я уже был в пьяном оцепенении. Не добудившись меня, он вернулся на мостик и на свою ответственность изменил курс. Но было уже поздно. Такова его версия, и он так рьяно отстаивал ее, что все, даже мой адвокат, поверили ему. – Патч повернул голову и посмотрел в зал, на Хиггинса. – Боже мой, – повторил он, – еще бы тут не быть совпадениям!

– Каким именно? – недоверчиво спросил сэр Лайонел.

Патч снова повернулся к нему. Больно было видеть, как легко он выходит из себя.

– А вот каким, – почти закричад он. – Крейвен лгал. Запись в журнале была подделана. «Бель–Иль» принадлежала кучке греков, мошенников из Глазго. Они оказались на грани банкротства. Страховка спасла их. Все это попало в газеты спустя шесть месяцев. Тогда и поползли слухи.

– И вы тут, конечно, ни при чем? – спросил сэр Лайонел.

– Конечно.

– И Крейвен подсыпал вам в питье наркотик? Вы на это намекаете?

Такой поворот дела окончательно подкосил Патча.

– Да, – пробормотал он, совершенно опустив руки. Но Боуэн–Лодж тотчас же вмешался: .

– Вы намекаете на сходство между кучкой греков и компанией Деллимара?

Патч встрепенулся, словно принимая бой.

– Да, да, именно об этом я и говорю! – почти закричал он.

Адвокат компании Деллимара заявил протест* сказав, что это чудовищное обвинение, недопустимая клевета на человека, который был уже мертв к началу пожара в трюме. Боуэн–Лодж согласился, но осторожно сказал:

– Конечно, конечно, мистер Смайлз, вы правы, если у свидетеля нет веских причин для такого заявления. – Повернувшись к Патчу, он спросил: – У вас есть причины для подобного заявления?

«Теперь," — подумал я, – теперь он должен рассказать о предложении Деллимара. Есть у него доказательства или нет – у него не осталось другого выхода».

Однако Патч снова начал говорить о ликвидирующейся компании, о мотиве, о предоставившейся возможности, о выгоде от гибели судна.

– Зачем его владельцу понадобилось находиться на борту? Ведь этот рейс длился почти пять месяцев! Просто смешно директору компании так непроизвольно тратить свое время без особой причины! И такая причина была! – заявил он.

Возмущенный Смайлз вскочил, но его опередил Боуэн–Лодж:

– Вы, кажется, забыли, почему экипаж покинул судно, которое в конце концов погибло! Вы обвиняете мистера Деллимара в поджоге третьего трюма?

Патч встрепенулся:

– Нет!

– К тому времени он уже был мертв?

– Да, – прошептал Патч.

Тогда Смайлз поинтересовался, какие причины могли побудить компанию погубить свое судно?

– Оно предназначалось на слом, – продолжал он. – И в цифрах, которые представил суду мистер Гундерсен, господин председатель, вы найдете, что цена лома чуть выше пятнадцати тысяч фунтов стерлингов. Судно было зафрахтовано на тридцать тысяч фунтов стерлингов. Свидетель таким образом утверждает, будто сумма в пятнадцать тысяч фунтов стерлингов явилась достаточным мотивом, чтобы побудить компанию подвергнуть опасности жизни всего экипажа судна.

– Вопрос о мотиве, – пояснил Боуэн–Лодж, – не является предметом данного расследования. Нас сейчас интересуют только факты. – И он вопросительно взглянул на сэра Лайонела.

– На этом этапе, – уточнил сэр Лайонел и попросил позволения задать свидетелю вопрос: поджигал ли он в ночь на тринадцатое марта трюм номер три или, может быть, способствовал возникновению пожара?

По залу суда пронесся легкий шумок. Адвокат и председатель неотрывно глядели друг на друга. Затем Боуэн–Лодж медленно повернулся лицом к Патчу и тихо, но отчетливо произнес:

– Полагаю, мой долг предупредить вас, что, по моему мнению, гибель «Мэри Дир» станет предметом расследования другого суда. Если вы не хотите, то можете не отвечать на мой вопрос.

И он повторил вопрос сэра Лайонела.

– Нет, я не поджигал, – ясно и твердо заявил Патч и, повернувшись к сэру Лайонелу, добавил: – Если я поджег судно, зачем тогда мне было тушить пожар?

– Это было сказано очень удачно, но сэр Лайонел лишь пожал плечами:

– Еще не известно, может быть, «Мэри Дир» села на мель на ближайших рифах где–нибудь у берегов Франции, только отчасти сгорев! Конечно, улики было бы лучше утопить. Это было не трудно – начинался шторм; но тут появился мистер Сэндз…

Боуэн–Лодж предостерегающе кашлянул, и сэр Лайонел пробормотал слова извинения.

Председатель посмотрел на часы, посовещался с заседателями и закрыл заседание до десяти тридцати завтрашнего утра.

Сначала никто даже не шевельнулся, потом все повставали с мест, а я все сидел, совершенно ошеломленный такой несправедливостью. Бросить в лицо человеку его запятнанную репутацию, без всяких улик всенародно подвергнуть сомнению правдивость его слов…

Патч все еще стоял, неподвижно застыв на свидетельском месте, а сэр Лайонел, копаясь в бумагах, безмятежно улыбался шутке какого–то адвоката.

Наконец Патч двинулся к выходу, и я, ни секунды не раздумывая, ринулся к нему, но Хэл остановил меня:

– Оставь его в покое! Бедняге нужно все хорошенько обдумать.

– Что обдумать? – рассердился я, возмущенный несправедливостью.

– Что он скажет завтра, – ответил Хэл. – Он еще не рассказал всю историю, и Лайонел Фолсетт, чувствую, это понял. Он может рассказать ее завтра или в уголовном суде, но когда–нибудь он ее расскажет!

– Уголовный суд? Да, думаю, до этого дойдет, – пробормотал я. Но прежде истина должна быть открыта. А истина, какова бы она ни была, лежит на Минкис!

– Я должен переговорить с ним! – сказал я Хэлу, внезапно приняв решение, и стал протискиваться к Патчу.

Я позвал его, но он меня не услышал. Казалось, он забыл обо всем, кроме желания поскорее убраться отсюда. Я поймал его за рукав, и он нервно вздрогнул:

– А, это вы! – Он весь дрожал. – Ну что?

Я уставился на Патча: его измученный, загнанный вид ужаснул меня. На лбу у него еще блестели бисеринки пота.

– Боже мой, почему вы им все не рассказали? – спросил я.

– Что не рассказал? – спросил он без всякого выражения.

– О Деллимаре! Почему вы ничего не сказали? Он сверкнул глазами, но тут же отвел взгляд.

– А как я мог? – вздохнул он.

Я начал говорить ему, что суд имеет право знать правду, на что он ответил:

– Бросьте это, ладно? Бросьте, и все!

Он быстро повернулся и направился к выходу. Я устремился за ним. Я не мог оставить его. Я должен был дать ему шанс, о котором он просил. Мне удалось догнать его уже в холле.

– Послушайте, Патч! Я увезу вас отсюда, как только кончится расследование!

Он покачал головой, продолжая рваться к дверям.

– Теперь уже слишком поздно! – бросил он.

Я рассердился, схватил его за руку и остановил:

– Вы что, не понимаете? Я предлагаю вам свою яхту. «Морская ведьма» стоит в Лулсвортской бухте. Мы могли бы добраться туда за двадцать четыре часа!

Он развернулся ко мне и повторил:

– Говорю вам, уже слишком поздно! – Вдруг его глаза скользнули мимо меня и загорелись гневом. Я почувствовал, как напряглись его бицепсы под моей рукой; затем он вырвался и бросился прочь.

Я повернулся и увидел Хиггинса. Они с Юлзом пристально смотрели вслед удаляющемуся Патчу, довольные, что дело оборачивается так удачно и Патча почти уже обвинили в гибели стольких людей.

Я стал искать Хэла, но Хиггинс поймал меня за руку, и я почувствовал всю его колоссальную силу.

– Я тут подслушал, что вы сейчас говорили! – Его хриплый голос вырывался из глотки вместе с пивным перегаром. Нагнувшись, он прошипел: – Если думаешь, что тебе удастся увезти его… – Он замолчал, сощурив красные свинячьи глазки и отпустив мою руку. – Я вот что хочу сказать… Держись от него подальше. У него рыльце в пушку, уж поверь мне! Неприятностей с ним не оберешься!

С этим он бросил меня, и они вместе с Юлзом пошли к выходу.

Спустя мгновение ко мне подошел Хэл. Лицо его было озабоченным.

– Я только что говорил с Лайонелом Фолсеттом, – тихо произнес он, пока мы продвигались к двери. – Как я и предполагал, суд считает, что он не до конца откровенен.

– Кто, Патч? – Я все еще думал, догадался ли Хиггинс,» что мы говорили о «Мэри Дир».

– Да, но это только впечатление. Лайонел ничего не сказал, но… – Хэл заколебался. – Ты знаешь, где остановился Патч?

Я кивнул.

– Ну что же, если ты абсолютно уверен в этом парне, я бы связался с ним и сообщил, как обстоят дела. Ему надо говорить правду, и только правду, если он хочет избежать неприятностей. Во всяком случае, таков мой совет. Свяжись с ним сегодня же вечером!

Мы зашли в паб на другой стороне улицы и выпили. Оттуда я позвонил Патчу. Он снимал квартиру в доме недалеко от доков, и квартирная хозяйка сказала, что он пришел, взял куртку и снова ушел.

Я позвонил позже, когда мы приехали в Бошем, потом сразу после обеда, но его все еще не было. Я забеспокоился и, улегшись довольно рано, долго не мог заснуть. Дождь стучал в окно, и сквозь полудрему я видел перед собой Патча и Хиггинса. Я представил себе, как Патч одиноко бродит по улицам Саутгемптона, без конца упрекая меня за то, что я слишком опоздал со своим предложением.

Утро выдалось чудесное. Сияло солнце, пели дрозды, и мир жил своей обычной жизнью. Мы ехали в Са–утгемптон, обгоняя фургоны с продуктами, почтальонов на велосипедах, детей, спешащих в школу. В суд мы приехали заранее, в 10.15, чтобы я смог переговорить с Патчем до заседания, но того еще не было. В холле вертелось несколько человек, среди которых выделялся грузный Хиггинс, напряженно наблюдающий за входной дверью,

В зал суда прошли несколько адвокатов. Собравшись вместе, они тихо беседовали о чем–то. Постепенно заполнялись места для прессы и галерея для зрителей. Хэл направился на свое место, а я продолжал стоять в коридоре, следя за людьми, медленно заполняющими зал, и выслеживая Патча.

– Мистер Сэндз! – Кто–то тронул меня за рукав, я обернулся и увидел рядом с собой Дженнет Таггарт, бледную, с неестественно расширенными глазами. – Где он? Я не могу его найти!

– Кто?

– Мистер Патч! Его нет в зале суда. Умоляю, скажите, где он?

– Я не знаю!

– Я ужасно волнуюсь! – пролепетала она. Взглянув на нее, я подумал, что сам волнуюсь не

меньше, но не смог удержаться и брякнул:

– Вам следовало бы подумать об этом раньше! Лицо ее напряглось, как от удара. Сейчас она не была

похожа на лучезарную девочку с фотографии, и солнце не блестело на ее волосах. Она выглядела совершенно взрослой женщиной.

– Очень скоро он появится здесь, – уже мягче произнес я, пытаясь совладать и с ее страхом, и со своим собственным.

– Да, да, конечно! – Она стояла с напряженным лицом, смущенная и взволнованная. – Вчера вечером я пришла повидаться с ним. Я ничего не понимала, пока не прочла показания Хиггинса и всех остальных! – Большие испуганные глаза так и впились в меня. – Он все мне рассказал. Он был таким… – Она замолчала, слегка передернув плечами, не зная, что сделать и что сказать. – Вы полагаете, с ним все в порядке? О Господи! Я готова убить себя за то, что наговорила!

Последнее она произнесла вполголоса, словно говоря сама с собой. Я услышал, как в зале все встали. Коридор был пуст, а Патч так и не появился.

– Пойдемте в зал, – вежливо предложил я.

Не сказав ни слова, она вместе со мной вошла в зал и заняла свое место. Холленд стоял с листом бумаги в руках. Когда в зале установилась тишина, он обратился к Боуэн–Лоджу:

– Господин председатель! Только что мною получена информация от Инспекции по кораблекрушениям, что «Мэри Дир» не затонула. Смотритель гавани в Сент–Хельер на острове Джерси доложил, что судно выбросило на отмель Минкис и французская спасательная компания по подъему затонувших судов уже пытается вытащить его оттуда.

Новость была встречена вздохом изумления. Шум нарастал по ^iepe того, как люди осознавали важность сообщения. Репортеры даже повставали со своих мест, а Хиггинс сидел неподвижно, с потрясенным лицом. Патча нигде не было.

Боуэн–Лодж перегнулся через стол к Холленду:

– Это полностью меняет ситуацию, мистер Холленд! Ведь теперь следователь из Инспекции кораблекрушений в состоянии провести полное расследование. Полагаю, вы все с ним обсудили? Когда он сможет сделать свой доклад в суде?

– Пока трудно сказать, – ответил Холленд. – Ему еще неизвестно точное местонахождение «Мэри Дир», и он еще не связался с компанией по подъему судов. Еще много неясностей. Но он предупредил меня, что положение может осложниться в связи с тем, что Минкис – часть островов Ла–Манша, а заинтересованная компания – французская. Вопрос стоит о правах короны и правах этой компании. Он также доложил, что в этом районе подъем воды во время прилива достигает тридцати футов и это делает рифы особенно опасными. Любая проверка груза на борту «Мэри Дир», по его утверждению, может быть произведена только после того, как судно снова будет на плаву.

– Благодарю вас, мистер Холленд! – Боуэн–Лодж повернулся к заседателям, и они принялись что–то обсуждать. Места для прессы уже опустели.

– Вот так! – шепнул Хэл.. — Сейчас он закроет заседание суда. А ты знал, что она не затонула? – И когда якивнул, он сказал: – Ну и ну, приятель! Ты, наверное, сошел с ума!

Боуэн–Лодж отошел от заседателей и постучал молотком, чтобы установить в зале тишину:

– Мистер Холленд, в связи с тем, что судно не затонуло, возникли некоторые вопросы. Вызовите, пожалуйста, последнего свидетеля!

Холленд позвал:

– Гидеон Патч!

В зале было тихо.

– Гидеон Патч! – Когда тот не явился и на этот призыв, Холленд обратился к приставу, стоящему в дверях, и попросил: – Позовите Гидеона Патча.

Имя эхом прокатилось по пустому коридору, но по–прежнему никто не появился. Зрители на галерее вытянули шеи, в зале поднялся шум.

Через несколько минут в зале опять установилась такая тишина, что было слышно тиканье больших часов.

Посоветовавшись с заседателями, Боуэн–Лодж объявил часовой перерыв:

– Заседание продолжится в двенадцать часов, господа!

Все поднялись и сразу же заговорили. Хиггинс, Юлз и Барроуз тесной группкой собрались возле мест присяжных. Вдруг Хиггинс оторвался от них и тяжелой походкой пошел к двери. Поймав на секунду его взгляд, я прочел в его тусклых глазах испуг.

Казалось, ожидание длилось вечность. Никаких новостей! Удалось узнать, что на квартиру Патча отправлен рассыльный.

– Да, сейчас ему мало не будет! – прокомментировал Хэл. – Ордер и полиция – вот что его ждет!

Нам нечего было сказать друг другу. Он полностью уверовал в виновность Патча. Судя по разговорам вокруг, большинство придерживалось того же мнения.

– Он – убийца, вот что я скажу… Это точно, старик… Его выдавали глаза… А Деллимар и этот бедняга Таггарт?.. Конечно, его рук дело!.. Сбежишь тут, когда утопил половину команды… – доносились до меня обрывки комментариев.

А я все это время старался сопоставить злодея, за которого все его принимали, с человеком, которого я видел на «Мэри Дир».

Постепенно зал начал заполняться. Из уст в уста пополз слух: Патча не видели со вчерашнего вечера.

Заняли свои места Боуэн–Лодж и заседатели. В полной тишине поднялся Холленд и объявил, что, к сожалению, главный свидетель отсутствует.

– Вы обратились в полицию? – поинтересовался председатель.

– Да. Объявлен розыск. Боуэн–Лодж повертел бумаги.

– Вы не желаете заново допросить кого–нибудь из прочих свидетелей? – спросил Холленд.

Боуэн–Лодж был в явном замешательстве. Он оглядел свидетелей, и мне в какой–то момент показалось, что его пристальный взгляд обращен ко мне. Наконец он наклонился к заседателям и о чем–то с ними посовещался. Я чувствовал, как рубашка у меня прилипает к телу. Что я скажу, если сейчас он вызовет меня? Как объясню, почему не сообщил, что «Мэри Дир» выброшена на Минкис?

Минуты ожидания показались мне вечностью. Наконец раздался голос Боуэн–Лоджа:

– Не думаю, мистер Холленд, что сейчас есть смысл снова вызывать свидетелей! Мы с заседателями пришли к соглашению, что, поскольку местоположение «Мэри Дир» установлено, продолжать расследование в отсутствие главного свидетеля нецелесообразно. Я закрываю заседание суда на время осмотра судна. Все свидетели свободны. Вас известят в установленном порядке, если потребуются ваши показания.

Все кончилось. Председатель с заседателями покинули свои места, и зал опустел. Когда я направлялся к выходу, Хиггинс вышел вперед и преградил мне дорогу.

– Где Он? Куда он запропастился? – грубо спросил он.

Я уставился на Хиггинса, недоумевая, почему он так волнуется по поводу исчезновения Патча. Ему бы следовало радоваться.

– А вас–то почему это тревожит? – спросил я. Маленькие, как бусинки, глазки испытующе смотрели мне в лицо.

– А, так ты знаешь? Я же говорил, что знаешь!

– Если уж на то пошло, то я не знаю, – отрезал я. – Не знаю, к великому сожалению!

– К черту! – Вся его злоба вырвалась наружу. – Думаешь, я не понял, что вы замышляете с этой вашей яхтой, стоящей в Лулсворте? Говорю тебе: если ты затеял грязную игру, берегись! Так–то!

Он сощурил свои свинячьи глазки, резко развернулся и ушел.

Когда мы с Хэлом двинулись к выходу, он спросил меня:

– Надеюсь, ты не будешь столь глуп и не поможешь ему улизнуть за границу?

Он смотрел на меня серьезно, с тревогой в глазах. – Нет, думаю, ему и в голову не приходило, что это путь к спасению.

Хэл неуверенно кивнул. Он бы еще продолжал увещевать меня, но на улице к нему подошел человек в бушлате с маленькой острой бородкой и седеющими волосами. Высоким, скрипучим голосом он сказал Хэлу:

– О, она не по вашему вкусу, полковник, определенно не по вашему.

Потом они. начали говорить о какой–то моторной лодке… Звонили часа полтора назад. Зафрахтовали ее с месяц назад… Да, старая «Гризельда». Вы помните: киль весь прогнил и чертовски качает! Человек пронзительно засмеялся и ушел, а Хэл приблизился ко мне. По–видимому, это был лодочный брокер из Бошема, потому что Хэл бросил:

– Тут, пожалуй, особо не разживешься! – Он задумался и добавил: – Интересно, не компания ли Деллимара взяла лодку напрокат, чтобы отправиться и самим посмотреть, что там открыли эти французские спасатели. Я бы не удивился!

Мы направились к машине, а он все продолжал уговаривать меня, пока не поздно, оставить это дело. Но я думал только о Хиггинсе. Почему он так напуган исчезновением Патча?

– Джон! Ты меня не слушаешь!

– Нет. Прости.

– Ну, это неудивительно. Добрых советов никто не слушает!

У машины мы остановились.

– Если дело дойдет до уголовного суда, смотри, расскажи все, как было на самом деле. Нельзя, чтобы из тебя вытягивали информацию на перекрестном допросе. С тобой будут играть, как кошки с мышью, и ты можешь серьезно влипнуть.

– Ладно! – сказал я.

Мы поехали в полицейский участок узнать, нет ли новостей о Патче. Сержант за стойкой сказал, что его видели в нескольких пабах в районе доков, что часть ночи он провел в ночном баре на Портсмутской дороге, а в четыре часа утра сел на грузовик, возвращавшийся в Саутгем–птон. Сейчас ищут водителя этого грузовика.

Мы еще поболтались там немного, но новостей не было.

– По–моему, – мрачно сказал сержант, – их и–не будет, пока не найдут тело. Бывшие в баре рассказывают: он был в отчаянии и выглядел как живой мертвец.

Хэл отвез меня на вокзал. В ожидании поезда я купил вечернюю газету и поймал себя на том, что смотрю прогноз погоды. Ветер умеренный, северо–западный. Листая газету, я думал о Хиггинсе, компании Деллимара и о Минкис, которая находится всего в одном дне пути от Лулсворта.

Часть третья МИНКИС

– «Морская ведьма»! Эй! «Морская ведьма»! – Мой голос заглушали крики чаек, круживших над водой под мелким дождичком.

Яхта неподвижно стояла в блюдечке бухты, слегка покачиваясь, когда легкий бриз поднимал рябь на зеркальной поверхности воды.

Серые, окутанные туманом холмы окружали бухту, и их травянистые склоны спускались к грязно–белым меловым обрывам. Вокруг не было ни души.

– Эй! На «Морской ведьме»!

На палубе яхты зашевелилась какая–то фигура, мелькнул желтый клеенчатый плащ, заскрипели весла, и мне навстречу понеслась лодка. Вскоре она пристала к берегу, шваркнув днищем по песку, я забрался в нее, и Майк оттолкнулся от берега.

Мне не пришлось рассказывать ему о расследовании: он читал газеты. Как только мы оказались на борту яхты и подняли лодку, я принялся распаковывать свой чемодан и раскладывать вещи. Вот тут–то Майк и стал засыпать меня вопросами: что случилось с Патчем и почему он не появился сегодня утром в зале суда.

– Тебе известно, что выдан ордер на его арест? – спросил он.

– Ордер? А ты откуда знаешь? – Не знаю почему, но это показалось мне несправедливым и бессмысленным.

– Из шестичасовых новостей.

– И там сказали, какое ему предъявлено обвинение?

– Нет. Но на всех дорогах из Саутгемптона выставлены полицейские посты и установлено наблюдение за всеми портами.

За ужином мы продолжали обсуждать события. Нас было только двое. Ион отправился домой навестить родных. Майк должен был позвонить ему, как только мы снова сможем приступить к работе, но он еще не звонил, потому что прогноз обещал ухудшение погоды.

Больше всего Майка озадачило, почему Патч не рассказал суду о предложении Деллимара. Поскольку он не присутствовал на суде, а читал газеты и к тому же сохранил живые воспоминания о визите Патча, он за кофе заговорил о пакете, переданном мне в Пемполе.

– Как думаешь, там не могло быть никаких важных доказательств?

Я совсем забыл о пакете.

– Если бы там что–то было, он попросил бы меня привезти пакет!

– Он еще у тебя?

Я кивнул и прошел в каюту. Пакет лежал в моем портфеле, и я отнес его в салон. Майк очистил место на столе, я взял нож и перерезал бечевку, чувствуя себя так, словно вскрывал ранец с пожитками какого–нибудь убитого на войне бедняги.

– Похоже на книгу, – заметил Майк. – Неужели это вахтенный журнал?

– Нет, вахтенный журнал в суде.

Внутри коричневой бумажной оболочки лежал конверт. На нем было напечатано: «Дж.С.Б. Деллимар», а внизу синим карандашом нацарапано всего одно слово: «Получено». Конверт был вскрыт, и место разреза пересекала печать городского банка. У меня появилась надежда, что Майк не ошибся и сейчас мы увидим какую–нибудь бухгалтерскую книгу компании Деллимара, которая поможет обнаружить финансовый мотив. Я вытряхнул содержимое конверта на стол, и мы оба замерли, не веря глазам своим.

Среди грязной посуды на столе красовалась толстая пачка пятифунтовых банкнот.

Майк смотрел на эту кучу с открытым ртом. Никогда еще ему не приходилось видеть так много наличных денег, да, впрочем, и мне тоже. Я разделил пачку и сказал:

– Считай!

В течение нескольких минут в салоне стояла мертвая тишина, если не считать хруста банкнот Английского банка. Оказалось, что там ровно 5000 фунтов стерлингов. Майк взглянул на меня:

. – Неудивительно, что он не захотел сам перевозить пакет через таможню! – Помолчав, Майк спросил: – Как ты думаешь, не принял ли он в конце концов предложение Деллимара?

Я отрицательно покачал головой:

– Если бы принял, зачем было гасить пожар на судне, зачем выбрасывать его на Минкис? – Я вспомнил, какой хаос творился в каюте Деллимара, когда я зашел туда, чтобы помочь Патчу с резиновой лодкой. – Нет, он, наверное, взял их позже, после смерти Деллимара!

– Но зачем?

– А Бог его знает!

Я пожал плечами. Здесь ничего нельзя было понять. Собрав банкноты, я засунул их обратно в конверт:

– Если это плата за крушение, он пришел бы за деньгами сразу же, как только появился в Англии.

– Пожалуй, ты прав! – Майк взял у меня конверт, повертел его и нахмурился: – Странно, что он его не забрал! Вроде бы он и вовсе забыл о конверте!

Я согласно кивнул, вышел на палубу и зажег свет. В этом не было необходимости: мы были одни на стоянке и, похоже, в эту туманную ночь никто не собирался заходить в бухту. Но это было хоть какое–то занятие! Я закурил сигарету. Уже стемнело, и яхта стояла в маленьком островке света, окруженная переливчатой завесой измороси. Ветер совсем стих. Вода была черной и тихой, и лишь вдали слышался плеск волн о берег. Я стоял, курил и думал, что же мне делать с этими деньгами. Если я передам их властям, мне придется объяснять, откуда они у меня взялись. Может, послать анонимно в помощь семьям погибших? Разумеется, я не мог отправить деньги матери Патча, но будь я проклят, если верну их компании Деллимара!

Я стоял в раздумье, пока сигарета не начала жечь мне пальцы.

Бросив окурок в воду, я спустился вниз. Майк занимался проверкой акваланга.

– Хочешь выпить? – спросил я его.

– Неплохая мысль!

Я вынул бутылку и стаканы. Налил, сел, закурил. Говорить не хотелось. Просто сидел с вином и сигаретой и молча думал.

Время шло.

Не знаю, кто из нас первым встрепенулся, но мы оба уставились друг на друга и прислушались. Раздался всплеск воды у носа яхты.

– Что это? – Майк встал.

Плеск прекратился, но над нашими головами послышался звук шагов по палубе: кто–то шлепал босыми ногами, направляясь к корме. Мы неподвижно стояли и ждали. Шаги остановились у люка, и послышался шум отодвигаемой крышки. На трапе появились босые ступни, потом мокрые брюки и, наконец, сам человек, промокший до нитки. Он остановился у трапа, мигая на свету. Лицо его было мертвенно бледным, а мокрые черные волосы прилипли к голове. Возле его ног тотчас образовалась лужица воды, стекавшей с мокрой одежды.

– Боже правый! – выдохнул я удивленно.

Он дрожал, и зубы его выбивали дробь. Я стоял и смотрел на него как на призрак.

– Если бы кто–нибудь одолжил мне полотенце… – Патч начал стаскивать с себя мокрую рубаху.

– Значит, Хиггинс был прав! – сказал я.

– Хиггинс?

– Он сказал, что вы отправились на «Морскую ведьму». Зачем вы явились сюда? Я думал, вас нет в живых! – Господи! Я уже почти хотел, чтобы это было так! В какое положение он меня поставил! – Зачем, черт подери, вы пришли?

Он проигнорировал мои слова, словно не слышал их. Майк нашел полотенце, и Патч принялся растирать свое крепкое, мускулистое тело, загоревшее под солнцем Адена. Все еще дрожа, он попросил закурить. Я дал ему сигарету, он затянулся и принялся вытирать

волосы.

– Если вы рассчитываете, что мы поможем вам улизнуть во Францию, то очень ошибаетесь! Этого не будет!

Он взглянул на меня, слегка нахмурившись:

– Во Францию? Мне нужно попасть на Минкис. Вы обещали меня туда доставить. Вы же предлагали мне яхту? – В его голосе послышалась настойчивость.

Я удивленно уставился на него: сейчас–то что ему там делать?

– Это было вчера вечером, – сказал я.

– Вчера вечером, сегодня – какая разница? – Он вдруг перестал вытираться, и на его лице появилось сомнение. Похоже, он был уверен, что все будет в порядке, – и ошибся.

– Вероятно, вы не знаете, – произнес я, пытаясь смягчить удар, – что выдан ордер на ваш арест.

Он не выразил особого удивления, словно был готов к этому.

– Вчера вечером я долго шатался по улицам, стараясь принять верное решение. В конце концов я понял, что если утром пойду в суд, то никогда не попаду на «Мэри Дир». Вот я и пришел сюда. Я пришел на Свандейдж и полдня скрывался на холмах, дожидаясь темноты.

– Вы видели сегодняшние газеты?

– Нет, а что?

– «Мэри Дир» обнаружили, и французская спасательная компания пытается спустить ее на воду. Будет произведен полный осмотр. Если вы думаете, что есть какой–то смысл…

– Полный осмотр? Когда? Об этом сообщили в суде? — Да.

– Кто же сказал, где судно? Гундерсен?

– Гундерсен? Нет. Смотритель гавани в Сент–Элье доложил об этом в Инспекцию по кораблекрушениям. Возможно, судно обнаружил рыбак с острова Джерси, он же краем глаза заметил французских спасателей.

– Тогда не все еще потеряно, – успокоился Патч, – но надо поторапливаться! – Он поднял полотенце. – Выпить не найдется?

Я вынул бутылку рома и стакан. Когда он наливал себе ром, у него тряслись руки. Выпив полный стакан одним залпом, он перевел дыхание:

– Теперь, когда известно, что судно собираются официально досмотреть, надо действовать быстрее!

Майк вытащил из рундучка какую–то одежду. Он положил ее на стол, и Патч схватил куртку.

– Как скоро мы можем отправиться туда? Я изумился:

– Да вы что, ничего не понимаете? Ведь есть ордер на ваш арест! Я не могу вас взять!

Он запахнул куртку и посмотрел на меня. По–моему, до него только сейчас дошло, что мы никуда не собираемся плыть. •

– Но я так рассчитывал на вас! – В его голосе послышалось отчаяние, но вдруг он рассвирепел: – Ведь не далее как вчера вы сами предложили мне вашу яхту! Это был единственный шанс, и…

– И вы не приняли предложения, сказав, что уже слишком поздно!

– Так и было!

тт. Но если вчера было слишком поздно, то уж сегодня и подавно!

– Как я мог принять ваше предложение? Мне же грозил арест! Я в этом не сомневался и если бы сегодня явился в суд, то…

– Но вы не явились!

– Нет.

– Почему? Неужели вы сами не понимаете, что поставили себя в ужасное положение? – Я подался вперед, твердо решив на сей раз докопаться до истины. – За вами сейчас охотится полиция! Все против вас! Ради Бога, скажите, зачем вы решили удрать?

Он застегнул куртку, подошел ближе и склонился над столом.

– Вчера вечером я кое–что узнал и решил как можно скорее попасть на «Мэри Дир». – Он помолчал и четко произнес: – У этой французской компании по подъему судов заключен контракт с компанией Деллимара!

– Откуда вам это известно? Откуда вы знаете это, когда было только сообщено, что компания приступила к работе над «Мэри Дир»?

– Я вам скажу. – Он спокойно начал натягивать на себя одежду, которую дал ему Майк. – Вчера вечером, вернувшись на квартиру, я взял куртку и собрался погулять. Мне нужно было все обдумать. На улице я увидел Дженнет – мисс Таггарт. Она пришла… – Он пожал плечами. – Это, конечно, не важно, но в корне меняет дело. Я понял, что она мне верит… После ее ухода я обшарил все пабы в районе доков в надежде найти там Барроуза. Когда он при деньгах, то не преминет напиться, а сейчас с деньгами у него все в порядке. Я нашел его в старом городе, пьяного вдрызг, грубого, самоуверенного, и он все рассказал мне. Он ненавидит меня до остервенения, потому и рассказал о спасательной компании. Он весь источал злорадство, зная, что мне никогда ничего не доказать, если судно удастся затопить. И все из–за того, что однажды я обвинил его в некомпетентности и пообещал сделать так, чтобы ноги его не было больше в машинном отделении!

Патч быстро выпил ром. Снаружи ветер усилился и был слышен жалобный скрип такелажа. Патч натянул поверх куртки еще и свитер Майка, подошел и сел передо мной. Его до сих пор трясло.

– Хиггинс вычислил для Гундерсена примерную трассу нашего движения. Они были убеждены, что судно находится на Минкис; наняли лодку и отправились туда. Когда они разыскали корабль, Гундерсен заключил контракт с этой французской компанией.

– Ну а вам–то какая разница? – спросил Майк. – Вполне естественно, что компания Деллимара хочет снять корабль с мели!

Патч повернулся к нему, скривив губы в улыбке:

– В том–то и дело, что они не собираются поднимать судно. Они хотят, чтобы французы стащили его с отмели, а потом собираются затопить где–нибудь поглубже!

Майк посмотрел на него как на сумасшедшего:

– Вы серьезно считаете, что им удастся все уладить?

– А почему нет? – ответил Патч.

– Но ни одна компания по подъему затонувших судов…

– Компания тут ни при чем. Согласно контракту, судно должно быть поднято и на буксире доставлено в Саутгемптон. На борту «Мэри Дир» будут находиться Хиггинс с Барроузом. На этом будет настаивать Гундерсен. А дальше уже все просто! Барроузу нужно только открыть кингстоны, и «Мэри Дир» пойдет ко дну. Полагаю, они минуют Кастекс и потопят ее в Хард–Дип, где глубины достигают шестидесяти саженей. Все решат, что это просто невезение, что судно прогнило, простояв пару месяцев на Минкис! – Патч повернулся ко мне: – Теперь, наверное, вы все поняли! Я должен попасть на нее, Сэндз! Это моя единственная надежда! Я должен получить доказательства!

– Доказательства чего? – полюбопытствовал я. Он смотрел то на меня, то на Майка:

– Я должен знать наверняка, что в переднем трюме произошел взрыв!

– По–моему, это дело властей, – предположил Майк.

– Властей? Нет, нет, я должен убедиться сам.

– Ну конечно, если вы пойдете к властям и расскажете им правду, – не без ехидства произнес я, – если вы расскажете им о предложении Деллимара…

– Да не могу я этого сделать! – горько произнес он.

– Почему?

– Почему? – Он опустил глаза и стал вертеть стакан. – Вы были со мной на этом судне, – прошептал он, – пора бы уж догадаться… Не спрашивайте меня больше ни о чем. Просто помогите мне добраться до него, а потом… – Он заколебался. – Когда я узнаю наверняка… – Он не докончил'и, посмотрев на меня, спросил: – Ну что? Отвезете меня?

– Мне очень жаль, но вы должны понять, что сейчас это невозможно!

– Но, – он протянул руку и схватил меня за рукав, – ради Христа! Неужели вы не понимаете? Они вытащат судно, а потом затопят на большой глубине, и я никогда не узнаю… – У него был такой побитый вид, что мне стало его жаль. Но вдруг в глазах его зажглись искры гнева: – Не думал, что вы такой слабак, Сэндз! Я верил, что вы рискнете – вы и Дункан. Проклятье! Вы же обещали! – Он подскочил ко мне, снова собравшись с духом, все мускулы его поджарого тела'были напряжены, и в голосе звучала сила: – Уж не испугались ли вы только потому, что есть ордер на мой арест?

– Нет, дело не только в этом!

– Тогда в чем же?

Я протянул руку за конвертом.

– Во–первых, это, – сказал я и швырнул конверт на стол так, что пятерки рассыпались и легли перед ним, как приглашения на похороны. – Вы попросили меня привезти это для вас, не объяснив, что находится в пакете. – Я наблюдал, как он смотрел на деньги, явно испытывая неловкость. – Предположим, вы говорили правду, но почему вы взяли эти деньги, почему не рассказали суду о предложении Деллимара? – Я смотрел на него, но он явно избегал моего взгляда. – Вы взяли деньги из его каюты уже после того, как он умер, правда?

– Да, – устало ответил он.

– Почему?

– Почему? – Он поднял глаза, и я снова увидел того человека, которого впервые встретил на «Мэри Дир». – Потому, полагаю, что они там были. Они ему больше не принадлежали, скажем так. – Он нахмурился и задумался, словно запутавшись окончательно. – Полагаю, я сглупил, взяв их. Слишком опасно, но это я понял только потом, а тогда… Ведь я был разорен, а когда знаешь, что тебе придется сражаться с компанией, дабы доказать, что ты сделал все, чтобы привести домой судно, которое они хотели утопить… – Он замолчал, снова задумавшись о своем.

– Поэтому вы и не рассказали суду о предложении Деллимара?

– Нет. – Он встал. – Нет, не потому. – Несколько мгновений он в нерешительности ходил по каюте, заглянул в открытый люк, а потом вернулся к столу. – Неужели вы до сих пор не поняли? – Патч неотрывно глядел мне в глаза. – Я же убил его!

– Деллимара? – оторопел я.

– Его не смыло за борт… Он все еще там, на «Мэри Дир».

Я сидел потрясенный, не в силах вымолвить ни слова, а Патч начал рассказывать.

Это случилось в ту ночь, когда разыгрался шторм, как раз после того, как ему доложили о пожаре в радиорубке. Он вышел на крыло капитанского мостика, чтобы посмотреть, нельзя ли оттуда погасить огонь, и увидел Деллимара, идущего по верхней палубе.

– Я предупредил, что убью его, если он задумает сыграть какую–нибудь шутку с судном, – сказал Патч. – Незачем ему было идти на корму.

Он бросился с капитанского мостика и добежал до кормы как раз вовремя, чтобы увидеть, как Деллимар исчез в инспекционном люке четвертого трюма.

– Надо было бы закрыть за ним люк да и оставить его там!

Вместо этого Патч спустился за Деллимаром в трюм и увидел, что тот копошится у переборки, засовывая руку в щель между верхним ящиком и обшивкой.

– Я помню его лицо – испуганное, бледное. Думаю, он понял, что я собираюсь его убить.

Голос Патча дрожал: он снова переживал мучившую его сцену.

Увидев его, Деллимар выпрямился. В его руках блеснул какой–то цилиндр. Патч в гневе рванулся вперед и ударил Деллимара кулаком в лицо. Тот, откинув голову, стукнулся затылком о стальную обшивку, упал и еще раз ударился о железный угол ящика.

– Мне хотелось раздавить его, уничтожить, убить! – Патч тяжело дышал, пристально глядя на нас. Свет лампы падал на него сверху, и морщины на лице казались глубже. – На судне в ту ночь много чего произошло: передние трюмы затопило, в радиорубке начался пожар, а тут еще эта маленькая крыса в трюме… и шторм, дикий шторм, прямо ураган… Боже мой! А что бы вы сделали на моем месте? Я ведь был капитаном! Над судном нависла смертельная опасность, а он задумал устроить крушение! Я же предупреждал его! – Патч замолчал и вытер потный лоб.

Немного успокоившись, он поведал, что произошло дальше. Деллимар лежал на одном из ящиков, и под ним растекалась лужа крови. —

Сначала Патч не понял, что убил его, и попытался поднять Деллимара по вертикальному трапу на палубу. Здесь его чуть не сбила волна, перехлестнувшая через борт, но он удержался и поднялся со своей ношей на верхнюю палубу. Тут было меньше риска встретить кого–нибудь из экипажа. Почти добравшись до мостика, он взглянул на Деллимара при свете из иллюминатора и понял, что тот мертв.

– У него была сломана шея, – сказал Патч безжизненным голосом.

– Но вы же могли сказать, что с ним произошел несчастный случай, что он упал в трюме и ударился? – переспросил я, вспомнив его лицо, покрытое черной пылью, и шорох перемещающегося угля в бункере.

Патч вытащил сигарету из пачки, закурил и уселся напротив меня:

– Мною овладела паника. Бедняга выглядел ужасно, весь затылок был раздроблен. – Он снова видел кровь, безжизненно болтающуюся голову, и на его лбу опять заблестели капельки пота. – Я решил выбросить его за борт.

Он опустил тело, чтобы получше осмотреть его, но тут заметил, как Хиггинс вышел из рубки. Нести тело к фальшборту он не осмелился. По какой–то непонятной причине рядом с ним оказался открытым люк угольной ямы. Не думая, он бросил тело на желоб и закрыл крышку.

– Только много часов спустя я понял, что натворил! — Патч затянулся, рука его дрожала. – Вместо того чтобы избавиться от трупа, я повесил его себе на шею, как жернов. – Его голос упал до шепота: – Когда вы появились на борту, я был в яме, спустившись туда по веревочному трапу, и пытался откопать тело. К этому времени из–за качки Деллимар оказался погребенным под тоннами угля.

Наступило долгое молчание, и лишь ветерок пошевеливал снасти да якорная цепь скреблась о гальку. Патч опустил голову и произнес как бы про себя:

– Я убил его, и считаю это справедливым. Он заслуживал смерти. Я был убежден, что спасаю жизни тридцати с лишним человек, в том числе и свою тоже. – Он вскинул голову: – Ну вот, теперь вы знаете всю правду!

Я кивнул ему, понимая, что он не лжет. Так вот почему ему надо было вернуться на «Мэри Дир», вот почему он не обмолвился в суде о предложении Деллимара!

И все–таки я сказал ему:

– Тем не менее вам надо было пойти в полицию, как только вы оказались в Англии!

– В полицию? – удивился он. – Да как я мог?

– Но вы же могли рассказать там о предложении Деллимара.

– И вы думаете, что мне бы поверили? Ведь это только слова! У меня же нет никаких доказательств! Мне не оправдаться! – Его взгляд упал на конверт, все еще лежащий на столе.

– Вы видите эти деньги? – Он потянулся и схватил пачку пятерок. – Он предложил их мне все! Они были у него в каюте, и он бросил все пять тысяч мне из этого конверта. Я взял их и швырнул ему в лицо, сказав, что скорее отправлю его в ад, чем соглашусь на такое черное дело. Именно тогда я и предупредил, что убью его, если он сам попробует погубить судно. – Патч замолчал, тяжело дыша. – А потом начался этот проклятый шторм, обнаружилась течь в передних трюмах, загорелась радиорубка и, наконец, я выследил его в четвертом трюме… – Патч смотрел на меня, лицо его было таким же измученным и бледным, как в нашу первую встречу. – Я был совершенно уверен в своей правоте, – прошептал он.

– Но ведь это был несчастный случай, – сказал Майк, – вы же, черт возьми, не собирались убивать его!

Патч провел рукой по волосам и возразил:

– Нет, это не так! Я хотел убить его! Я сходил с ума при мысли о том, что он предлагал сделать с судном! Погубить команду, которую вверили мне впервые за десять лет! – Он задумчиво посмотрел на стакан. – Посадив судно на Минкис, я рассчитывал вернуться, избавиться от трупа и потом доказать, что сам хозяин пытался потопить его! Неужели вы, Сэндз, не можете понять… Мне нужно знать, смогу ли я оправдаться!

– И все–таки это был несчастный случай, – мягко произнес я. – Вы могли бы все рассказать властям. И вы могли это сделать сразу, как только, обогнув Уэссан, взяли курс на Саутгемптон.

– Тогда у меня еще было судно, – прошептал он, и я понял, что это значит для такого человека, как Патч. Пока под ногами у него была палуба «Мэри Дир» и он командовал судном, у него была уверенность и в себе, и в правоте своих действий. Патч потянулся за бутылкой: – Не возражаете, если я выпью е(це?

Он сидел, прихлебывая ром, и я видел, как мучительно ищет Патч возможность оправдаться перед самим собой. Я вспомнил, как смотрел он в Пемполе на команду, столпившуюся, словно стадо овец, вокруг Хиггинса. Его первая команда за десять лет! И снова все повторилось! Страшная судьба!

– Когда вы ели в последний раз? – поинтересовался я.

– Не помню. Да это не важно.

Он сидел обмякший, с дрожащими руками.

– Я принесу вам поесть, – предложил я и отправился на камбуз. Тушеное мясо было еще горячим. Я положил немного на тарелку и поставил перед ним.

Мы с Майком вышли на палубу. Ветерком разогнало тучи, и очертания холмов, окружающих бухту, стали резче. Я стоял и думал, как приступить к разговору с Майком, но тот сам догадался и спросил:

– Тебе нужна «Морская ведьма», да, Джон?

– На четыре дня! Самое большее – на пять. Вот и все.

Майк внимательно посмотрел на меня:

– Не лучше ли передать все в руки властей?

Я промолчал, не зная, как объяснить ему свое решение. Через некоторое время он сказал:

– Так ты веришь ему, веришь, что компания Деллимара планирует затопить судно на большой глубине?

– Не знаю, – неуверенно пробормотал я, – но, если признать, что груз подменили и что все было спланировано… – Я заколебался, вспомнив, как был напуган Хиггинс исчезновением Патча. Если Хиггинс поджег третий трюм, сбил с ног Патча и вызвал панику в команде… – Да. Да, кажется, верю.

Майк отвернулся и молча посмотрел в сторону выхода из бухты. Наконец он произнес:

– Ты уверен, Джон? Если ты ошибаешься в этом парне, то очень сильно рискуешь!

– Вполне уверен!

– О'кей! Тогда чем скорее мы отправимся в путь, тем лучше.

– Тебе совсем не обязательно ввязываться в эту авантюру!

Он посмотрел на меня с этой своей неприметной улыбочкой:

– Нас с «Морской ведьмой» не разлучить! Мы – одно целое! – Он поднял взгляд на топ–мачту. Треугольный флажок показывал вест. – Мы пойдем под парусами, при таком ветре нам не нужен мотор!

Внизу, в каюте, я увидел Патча, сидевшего все так же за столом со стаканОм в руках и сигаретой во рту. К еде он не прикоснулся. Голова его безжизненно свисала на грудь, глаза были полузакрыты. Когда мы вошли, он даже не пошевелился.

– Мы отправляемся! – сказал я. Никакой реакции. .

– Оставь его, – сказал Майк. – Мы справимся и сами. Пойду запущу мотор, чтобы выйти из бухты. – Он начал натягивать свитер.

Патч медленно поднял голову:

– Куда отправляемся? В Саутгемптон?

– Нет. Мы отвезем вас на Минкис.»

– Минкис, – медленно повторил он; новость не доходила до одурманенного ромом мозга. Вдруг он вскочил: – Вы отвезете меня на Минкис, к «Мэри Дир»? – Стакан выскользнул из его руки и разбился. – Вы не шутите? – Шатаясь, он подошел ко мне и схватил меня, обеими руками: – Вы это говорите не просто для того, чтобы меня успокоить? Мы правда отправляемся на Минкис?

– Да. Именно это я и имею в виду! – Я убеждал его, как ребенка.

– Боже мой! Боже мой, а я уж думал, что погиб! – Он внезапно рассмеялся, затряс меня и схватил за'руку Майка. – По–моему, я сошел с ума! Неуверенность… Десять лет… Получаешь командование судном, а потом… Вы же знаете, что значит потерять уверенность в себе! – Он пригладил волосы, и глаза его загорелись нетерпением. Таким я его еще не видел. Он повернулся, сгреб со стола всю кучу пятерок и сунул их мне в руки: – Вот, возьмите. Я не хочу их. Теперь они ваши.

Патч не был пьян, просто немного не в себе – естественная реакция на слишком сильное нервное напряжение.

Я оттолкнул деньги:

– Поговорим об этом позже. Вы сможете без подробной карты провести яхту на Минкис?

Он уже пришел в себя и задумался:

– То есть от Ле–Соваж до Минкис?

– Да.

Он нахмурился, пытаясь осмыслить происходящее:

– Да. Да, я уверен, что вспомню. Только бы не прилив. У вас есть морской альманах?

Я кивнул. У меня были карты Ла–Манша, но не было крупномасштабной карты Минкис.

– Сейчас мы поставим паруса, – сказал я, надел бушлат, и мы все вместе вышли на палубу.

Мы с Патчем развязали паруса на грот–мачте и бизани, а Майк отправился запускать движок. Пока Майк занимался движком, мы с Патчем поставили грот и проверили всю оснастку.

Наконец взревел стартер, и мы ощутили под ногами трепет работающего мотора. «Морская ведьма» снова была готова в путь.

Мы втащили на борт лодку и приготовились к отплытию. Когда я стоял на носу и прикреплял к фокштагу большой американский кливер, со стороны моря донесся рокот мотора. Прислушавшись, я стал наблюдать за входом в бухту и вскоре увидел там огонек. Я быстро побежал на корму и крикнул Майку, чтобы он снимался с якоря.

Это могла быть чья–то яхта, но обычно ночью яхтсмены не рискуют своими судами, заходя в узкие горловины бухт, подобных бухте Лулсворт. У меня не было никакого желания встречаться с кем–либо, имея на борту Патча. С ним мы были вне закона, и мне хотелось выскользнуть отсюда незамеченным. Я предусмотрительно выключил все огни, послал Патча помогать Майку, а сам встал за руль. Маневрируя, я не сводил глаз с быстро приближающихся огоньков.

Звук приближающегося судна теперь был вполне отчетлив; эхо, отражающееся от отвесных скал, многократно усиливало его. В узком входе в бухту показался белый свет на топ–мачте, а потом зеленый огонек правого борта. Вскоре судно повернулось и стал виден красный огонь.

– Посторонись! – крикнул Майк.

– Не трогай их, – ответил я. – Ставь кливер. Белый кливер взмыл вверх, я подтянул шкоты, и

«Морская ведьма» заскользила по воде к выходу из бухты.

Незнакомое судно находилось как раз в узкой горловине.

– Как ты думаешь, это не полиция? – спросил Майк, возясь на корме с парусами.

– Не знаю, – ответил я. – Ставь бизань.

На мгновение я увидел, как Патч, бледный как смерть, вглядывается в приближающееся судно. Я старался не форсировать мотор, чтобы из–за шума собственной машины они не услышали нас. У меня теплилась надежда, что в темноте мы проскользнем незамеченными.

Ветер был не очень сильным, но мы легко продвигались вперед. Другое судно теперь замедлило ход. Держась прямо по центру горловины, оно освещало прожектором меловые скалы. Вскоре судно вошло в бухту, и теперь мы неслись прямо на него. Под парусом у меня не было никаких шансов обойти его. Я решил идти напролом, в надежде, что оно сумеет увернуться.

Мы разошлись на параллельных курсах так близко друг от друга, что мне удалось разглядеть силуэт. Это была офомная морская моторная лодка с длинным носом и большим обтекаемой формы салоном. Мельком я заметил человека, стоящего за рулем: он повернулся к нам.

Вдруг меня ослепил свет прожектора, направленный на треугольник нашего грота, и послышался чей–то голос. Может быть, спрашивали название яхты, но слова потерялись в реве мотора, потому что я поддал газу и на полной скорости влетел в горловину бухты. Паруса отчаянно хлопали, когда мы неслись между нависшими утесами. Наконец мы вышли в море, ветер наполнил паруса, «Морская ведьма» накренилась и понеслась вперед, увлекаемая силой мотора и ветра.

– Лодка поворачивает! – крикнул мне Майк.

Я обернулся. Моторная лодка быстро нагоняла нас, мелькая навигационными огнями. Она уже выходила из бухты.

Я взял курс на юг, в открытое море. Майк управлял парусами, а я в полной темноте (в целях маскировки мы погасили все огни) вел яхту, время от времени оглядываясь, чтобы не упустить из виду лодку. Когда лодка вышла из бухты, ее огни заплясали от качки, но вскоре она повернула и бросилась за нами: красный и зеленый огоньки были уставлены на нас, как два глаза. Она шла, освещая себе путь прожектором.

– Если бы мы убрались отсюда на полчаса раньше… – Патч с тоской смотрел за корму.

– А если бы мы запоздали на пять минут, – огрызнулся Майк, – вы, может быть, были бы уже под арестом! – В его голосе сквозило раздражение, и было видно, что вся эта история нравится ему не более, чем мне. – Пойду затащу якорь на борт! – сказал он и исчез.

. Я послал Патча помочь ему. Теперь, когда мы были в открытом море, заметно похолодало, но я не обращал на это внимания. Все мои мысли были о моторке, преследующей нас. Она быстро догоняла яхту, и ее прожектор уже освещал наши паруса призрачным сиянием. Судно уверенно шло за нами:

стало ясно, что мы обнаружены. Дождь почти перестал моросить, и белые паруса выдавали нас.

Майк с Патчем, закончив возиться с якорем, вернулись ко мне.

– Джон! А не лучше ли задрейфовать? – предложил Майк.

– Они вам этого не приказывали! – резко произнес Патч. – Не надо ничего делать, пока не получите приказа!

Он снова был в море, а в своей стихии человек его склада не так–то легко сдается. Он направился к кубрику. Его лицо выдавало крайнюю степень напряжения, но в нем снова чувствовалась сила.

– Ну что, идете вы или нет?

Это звучало вызывающе. Нет, конечно, это не было угрозой, но почему–то мне подумалось: а что будет, если я откажусь?

Майк возмутился, он буквально вскипел от негодования:

– Если захотим лечь в дрейф, то и ляжем! Прожектор погас, и на нас внезапно опустилась темнота.

– Я спрашиваю Сэндза! – Голос Патча дрожал.

– Мы с Джоном владеем этим судном совместно! – выпалил Майк. – Мы работали, строили планы, надрывали кишки, чтобы иметь собственную компанию, и не собираемся рисковать всем только для того, чтобы вытащить вас из этой передряги! Надо ложиться в дрейф! – сказал он уже мне. – Эта моторка приближается, и, когда полиция обнаружит на борту Патча, будет чертовски трудно доказать, что мы не собирались помочь ему улизнуть из страны, особенно если они увидят внизу всю эту кучу денег! – Он схватил меня за плечо. – Ты меня слышишь, Джон? – старался он перекричать шум мотора. *-Надо ложиться в дрейф, прежде чем это полицейское судно подойдет к нам!

– Скорее всего, это не полиция, – успокоил его я. – Пока вы возились с якорем, я все хорошо обдумал. Полиция послала бы патрульный катер, а не стала бы гоняться за нами на моторной лодке!

– Но если это не полиция, то кто же, черт возьми? Я бросил взгляд через плечо, совсем не уверенный в правоте своего довода. Лодка продолжала преследование. Луч прожектора мотался вверх–вниз, высвечивая стройную мачту и очертания рубки.

– Ее здорово качает! – сказал я.

– Ну и что?

– Майк, ты хорошо разглядел ее, когда мы разминулись?

– Да, а что?

– Ты узнал, что это за лодка?

– Старый Паркхерст, по–моему. – Майк был морским инженером и прекрасно разбирался в моторных лодках.

– Ты уверен?

– Да. Да, уверен.

Я попросил его спуститься вниз и отыскать в «Регистре Ллойда» лодку под названием «Гризельда».

– Если она есть в «Регистре Ллойда» и описание совпадает, то я хотел бы знать, хотя бы приблизительно, ее скорость.

Майк, ничего не понимая, переводил взгляд с меня на Патча. Наконец он исчез в кубрике.

– А если это «Гризельда»? – полюбопытствовал Патч.

– Тогда ее зафрахтовал сегодня утром кто–то, кто был в суде!

Прожектор снова был направлен на нас, и Патч пристально взглянул мне в лицо:

– Вы уверены?

Я кивнул. Патч глубоко задумался. Он порыва ветра «Морская ведьма» накренилась, и . брызги полетели мне в лицо.

– Откуда ты узнал, что это «Гризельда»? – раздался голос Майка.

Я оказался прав, да?

– Да, это или «Гризельда», или судно того же типа. Пятьдесят футов. Построено Паркхерстом в тысяча девятьсот тридцать первом году.

– И какая у нее предельная скорость?

– Трудно сказать. У нее два шестицилиндровых двигателя Паркхерста. Но неизвестно, эти ли моторы на ней сейчас, ведь прошло столько лет. По–моему, она может делать не более восьми узлов.

«Морская ведьма» накренилась еще больше, и волна перехлестнула через нос.

– В штиль.

– Да. В штиль.

Ветер усиливался, и начиналось волнение. Через каких–нибудь пару часов настанет прилив и свежий ветер поднимет короткие, крутые волны. Скорость «Гризель–ды» уменьшится по крайней мере на узел.

– Иду прежним курсом, – сообщил я Майку. – Попытаемся еще ночью избавиться от них!

Между делом я рассказал Патчу о брокере яхт, которого мы встретили с Хэлом, и об угрозах Хиггинса.

– Хиггинс догадался, что вы поехали в Лулсворт!

– Ох уж этот Хиггинс! – Патч повернулся и посмотрел на корму.

Прожектор осветил его лицо, и в блеске глаз появилось что–то похожее то ли на гнев, то ли на страх, то ли на злобное ликование. Но прожектор погас, и теперь Патч, стоявший рядом со мной, был не более чем черным силуэтом.

– Ну, если это кто–то из деллимаровской компании, то они ведь ничего не смогут сделать с нами, правда? – произнес Майк с явным облегчением.

Патч резко повернулся к нему:

– Вы, кажется, совсем не понимаете… Щ Он оборвал фразу, но я уловил его настроение и оглянулся.

То ли мне показалось, то ли действительно лодка нагоняла нас. Я поискал глазами огни еще какого–нибудь судна, но кроме нас поблизости никого не было.

– Ну что же, идем прежним курсом, да? – неуверенно спросил я.

– У нас нет выбора, – резко ответил Патч.

– Нет? Мы же можем взять курс на Пул. Эта лодка преследует нас. Я думаю, мы все же должны передать дело в руки властей! – занервничал Майк.

С наветренной стороны налетела волна, разбилась о нос яхты, обдав нас брызгами. «Морская ведьма» накренилась так, что подветренный борт оказался на одном уровне с водой. Здесь было мель, и качка ощущалась значительно сильнее. Яхта кренилась, шла тяжело, гребной винт то и дело вылетал из воды и вхолостую молотил воздух. Яхта зарывалась носом, и вода заливала всю носовую часть.

– Да выключите вы, ради Бога, этот мотор! – закричал мне Патч. – Разве вы не чувствуете, что он только мешает?

Майк огрызнулся:

– Нечего здесь командовать!

– Но это же снижает нашу скорость!

Патч был совершенно прав, но я не сразу это понял.

– Может, действительно выключить его, Майк? Майк, недовольный, нырнул в рубку, и мотор затих.

Теперь, без шума мотора, рокот моря казалсянеестественно громким. Без тормозящих оборотов мотора яхта, увлекаемая только парусами, буквально слилась со стихией, для которой и была предназначена. Двигаться стало легче, и, меняя галсы, мне удавалось уворачиваться от прямых ударов волны в нос.

Хотя Патч и оказался прав, Майк не унимался. Он так и кипел от негодования:

– Слишком уж вы уверены, что мы из–за вас будем рисковать яхтой! Давай–ка, Джон, поворачивай на Пул!

– По ветру моторная лодка будет идти скорее, чем яхта, – бросил Патч.

– Ну тогда пойдем против ветра на Веймут!

– Нет смысла, – возразил я.

– Они в любом случае догонят нас! – спокойно произнес Патч.

– Ну и что? – задиристо спросил Майк. – Они же нам ничего не смогут сделать, а закон на их стороне! Вот и все!

– Боже всевышний! – вскипел Патч. – Вы до сих пор ничего не поняли? – Он рванулся ко мне: – Объясните ему, Сэндз! Вы же знаете Гундерсена и знаете теперь всю подноготную! – Он снова повернулся к Майку: – Слушайте! Ведь у компании был план прибрать к рукам четверть миллиона фунтов стерлингов! Груз подменили и продали китайцам. Эта часть плана прошла гладко, но дальше им не повезло. Капитан Таггарт отказался от своей доли и не стал гробить людей. Деллимар попытался сам потопить «Мэри Дир», но безуспешно. Тогда за дело взялся Хиггинс, но только все испортил. – Голос Патча срывался на крик, он отчаянно стремился убедить Майка. – Неужели вам трудно взглянуть на дело с их точки зрения? Двенадцать человек погибло, старик мертв, возможно, убит, а само судно лежит на Минкис… Они никогда не позволят мне добраться до «Мэри Дир», да и вам тоже! Они даже не позволят вам добраться до любого порта, пока не завладеют судном!

Майк ошеломленно уставился на него:

– Но это же невероятно!

– Почему невероятно? Должно быть, они знают, что я у вас на борту. Если бы вы не поверили мне, вы бы не отправились к Минкис. Представляете, что их ожидает, если правда выйдет наружу?

Майк повернулся ко мне:

– Ты веришь этому, Джон? – В его голосе слышалось смущение, лицо побледнело.

– Думаю, нам нужно оторваться от них, – ответил я. У Патча был и. собственные причины двигаться вперед, а я не хотел, чтобы нашу яхту догнали в темноте.

– Но, Боже правый! Это же Ла–Манш! Здесь они ничего не могут с нами сделать! – Майк жалобно смотрел на нас с Патчем. – Ну что они смогут с нами сделать?

Не получив ответа, он вгляделся в окружающую темноту. Кажется, до него стало доходить, что совсем не важно, в Ла–Манше мы находимся или где–то еще. Нас было всего трое в этой черной пустыне кипящей воды с белыми гребешками волн. Он спустился в рубку, вынес лаг и прошел с ним на корму, чтобы замерить скорость.

– Идем вперед! – скомандовал Патч усталым голосом. Объяснение с Майком не прошло даром. Я вспомнил, что он не ел и не спал почти сутки и перед этим несколько дней жил в постоянном напряжении.

Вернулся Майк и сказал:

– Похоже, мы обгоняем!

Я оглянулся на «Гризельду». Ее огни периодически пропадали, заслоняемые верхушками волн.

– Когда начнется прилив, мы будем держаться против течения с наветренной стороны и посмотрим, удастся ли нам тогда оторваться от них, – сказал я и вышел из–за руля. – Вставай На вахту, Майк!

Вообще–то следовало два часа дежурить, а четыре отдыхать. Один человек должен быть за рулем, а двое на подхвате. Нам отчаянно не хватало людей для такого тяжелого плавания.

Я передал руль Майку и прошел в рубку сделать запись в вахтенном журнале. Патч прошел за мной.

– Вы представляете себе, кто находится на борту этой лодки? – спросил он.

Я покачал головой.

– Вряд ли Гундерсен.

– И кто тогда?

– Хиггинс!

– Какая разница? Вы о чем?

– А вот о чем, – серьезно произнес он. – Гундерсен рискует только тогда, когда риск оправдан, а если там Хиггинс… – Он выразительно посмотрел на меня, пытаясь определить, понял ли я смысл предупреждения.

– Вы считаете, он опасен?

– Да. Но не надо говорить об этом молодому Дункану. Ведь если Хиггинс не остановит нас прежде, чем мы доберемся до «Мэри Дир», ему конец! А когда его арестуют, остальные струсят. Барроуз, например, тут же станет свидетелем обвинения. Понимаете? – Он повернулся. – Пойду подкреплюсь! – В дверях он остановился и промолвил: – Простите меня! Я не хотел впутывать вас в эту историю!

Я кончил запись в журнале и полностью одетым прилег на койку. Но сон мой был недолгим. Сильно качало, и каждый раз, бросая взгляд в открытую дверь, я видел за кормой подпрыгивающие огни «Гризельды», а слыша шум ветра в парусах, был готов к тому, что он начнет ослабевать. Майку дважды пришлось поднимать меня, чтобы я помог управиться с парусами, а в два часа я уже встал за руль.

Течение изменилось, волны стали более крутыми, ветер дул порывами. Я изменил курс на зюйд–вест, и паруса почти обвисли, когда мы шли по ветру. Было холодно, и при каждом повороте нас обдавали брызги воды, хлопая по клеенчатым накидкам. «Морская ведьма» летела вперед, разрезая носом упругую воду, заливающую потоками всю переднюю часть палубы.

Огни «Гризельды» продолжали следовать за нами, значит, она тоже изменила курс: Белый огонек ее топ–мачты выплясывал на волнах, показывая, что лодка испытывает сильную качку, да это и неудивительно: моторка не слишком приспособлена для плавания в такую погоду. Постепенно красный и зеленый огоньки все чаще пропадали среди волн, и наконец вдали остался лишь отблеск белого огня топ–мачты.

Сквозь шум ветра до меня донеслось:

– Похоже, мы оторвались! Если мы пойдем… – Остальные слова Майка заглушил ветер и шум волны, ударившей в нос яхты. Но я понял, что он имел в виду. Если мы изменим курс и пойдем на норд–вест, весьма возможно, что «Гризельда» потеряет нас, даже несмотря на то, что небо прояснилось и на нем появились звезды. Удрав от них, мы сможем повернуть к востоку и пойти на Ол–дерни–Рейс.

Я ни на минуту не сомневался, что это было бы правильным решением, и, сделай я так, мы бы могли избежать многих несчастий.

Но в это время на палубу вышел Патч, уселся на крышке люка и устремил взор за корму на еле видный огонек «Гризельды».

Интересно, что он скажет, если мы изменим курс и направимся обратно к английскому берегу? Мне уже надоели бесконечные дебаты, а тут еще возня с бакштагами и с парусами: следовало поворачиваться, чтобы не лишиться мачты.

– Мне все это не нравится! – поделился я с Майком. Нам катастрофически не хватало рабочих рук. Ночью, усталый, замерзший, промокший, я боролся с искушением сесть и отдохнуть. Тем более что я был уверен: мы обогнали лодку.

По–видимому, Майк думал так же, потому что вместо того, чтобы настоять на своем, он пожал плечами и отправился спать.

Теперь это мне кажется невероятным, но тогда я не оценил значение того факта, что свет огней «Гризельды» виднелся уже не за кормой «Морской ведьмы», а с ее левого борта.

А мне бы следовало догадаться, что мы не опередили ее, а идем параллельным курсом, просто на большей дистанции, чем прежде.

«Гризельда» шла южнее, не теряя скорости, потому что волны не били ей в нос, а я, как это часто случается ночью, переоценил нашу быстроту.

К концу моей вахты небо заволокло облаками и ветер уменьшился. Я позвал Патча, мы поставили все паруса и изменили курс на зюйд–зюйд–вест. Теперь мы не натыкались на волны, а шли вдоль них. Ветер наполнил паруса, и «Морская ведьма» мчалась, как поезд. На заре я подогрел бульон, и мы подкрепились. Утро выдалось холодное и мрачное. Патч стоял, глядя за корму, но там ничего не было, кроме белой, взволнованной водной пустыни.

– Все в порядке, – сказал я, – мы их обогнали! Он молча кивнул. Лицо его было совершенно серым.

– При такой скорости мы через два часа будем у Ка–стекс! – добавил я и передал ему штурвал, а сам пошел спать.

Час спустя меня разбудил крик Майка.

– Смотри туда, Джон! – указал он за левый борт.

Сначала я ничего не увидел. Заспанные глаза фиксировали лишь холодный утренний свет, серое небо и море. Затем, когдамы взлетели на волне, мне показалось, что я вижу то ли мачту, то ли деревянный бакен.

Предмет мелькнул у горизонта. Я протер глаза, прищурился и наконец увидел мачту маленького суденышка, а потом и белый корпус, поднимающийся на волнах.

– «Гризельда»? – спросил я.

Майк кивнул и протянул мне подзорную трубу. Теперь я ясно видел качающуюся на волнах лодку, обливаемую потоками воды.

– Если бы ночью мы повернули…

– Но мы не повернули, – бросил я и посмотрел на Патча, сидевшего за рулем.

– Он знает? – спросил я.

– Да. Он первым и увидел ее!

– Ну и что он сказал?

– Да ничего. По–моему, даже не удивился.

Я снова посмотрел в подзорную трубу, пытаясь оценить скорость лодки:

– С какой скоростью мы идем? Ты читал вахтенный журнал?

– Да. За последний час мы шли со скоростью восемь узлов.

Восемь узлов! Я взглянул на надутые ветром паруса, плотные, прочные, тянущие яхту по воде. Боже мой! Невероятно, что мы не смогли оторваться от лодки за целую ночь!

– Я все обдумал, – произнес Майк. – Если они подойдут к нам…

– Ну?

– Они ведь не смогут причинить нам никакого вреда, так ведь?

Он неуверенно смотрел на меня.

– Надеюсь, – ответил я и пошел в рубку.

Я устал и не хотел ни о чем думать. Чтобы отвлечься, я занялся вычислением нашего местоположения, основываясь на пройденном пути и сносе из–за прилива. Оказалось, что мы находимся приблизительно в десяти милях норд–норд–вест от Кастекс. Через два часа отлив потащит нас к Олдерни и Шербурскому полуострову. Но между нами и берегом идет эта проклятая лодка, и при дневном свете нам не скрыться.

Я послушал прогноз: ветер умеренный, местами туман, область низкого давления из Атлантики движется к востоку.

Вскоре после завтрака мы подошли к Кастекс – западному бастиону островов Ла–Манша. Теперь мы шли против течения, видя перед собой серую остроконечную скалу, о которую с шумом разбивались волны. Мы были на оживленном морском пути от Уэссана, но увидели всего два судна, очертания которых быстро скрылись за горизонтом.

Вскоре показался остров Гернси, а морской путь остался позади, отмеченный лишь пятнышками дыма там, где сливались небо и море.

Все утро Патч оставался на палубе, то сидя за рулем, то вглядываясь в пространство, отделяющее нас от «Гризельды».

Иногда, правда, он нырял в рубку, где работал с параллельной линейкой и циркулем, сверяя наш курс. Я предложил ему поспать, но он ответил: – Спать? Я не смогу уснуть, пока не увижу «Мэри Дир»!

И он остался, серый, изможденный, держась только на нервах, как и во время всего расследования.

Думаю, он просто боялся пропустить тот миг, когда «Гризельда» догонит, нас. Патча очень тревожило отсутствие на борту атласа приливов. Когда начался отлив и нас принялось сносить к западу, он стал особенно внимателен и все время проверял наше положение по отношению к остроконечным скалам Гернси.

Вероятно, мне следует объяснить, что во время шестичасового прилива воды Ла–Манша в районе Нормандских островов поднимаются на необыкновенную высоту. Весной, когда приливы особенно сильны, они образуют узкое течение между Олдерни и материком, скорость которого достигает 7 узлов. Направление этого потока меняется в основной части Ла–Манша каждые 12 часов, а подъем воды достигает 30–40 футов.

Я упоминаю об этом, чтобы объяснить нашу озабоченность данным обстоятельством, которое имело непосредственное отношение к дальнейшим событиям. Проходя этой частью Ла–Манша, всегда испытываешь напряжение, если учесть, что весь район буквально утыкан рифами, обнаженными скалами и каменистыми островами.

Мы держали курс в центр Гернси. Я полагался на то, что восточным краем потока нас подтолкнет в нужном направлении, и, едва проскочив выступающие на поверхность скалы, известные под названием Ле–Фретт, мы с интересом стали наблюдать, что же предпримет «Гризельда». Когда острые скалы оказались вблизи от ее левого борта, ей ничего не оставалось, как изменить курс и снова следовать позади нас.

На самой северной оконечности острова Гернси на груде скал установлен маяк Лез–Ануа, направленный к морю. Мы прошли от него так близко, что увидели даже больших бакланов, сидящих на скалах, и белую пену разбивающихся волн. «Гризельда» по–прежнему шла за нами, зарываясь носом в воду. Она была уже не более чем в полумиле от нас, и Патч не отрываясь смотрел на нее в подзорную трубу.

– Ну что, – спросил я, – это Хиггинс?

На палубе лодки смутно виднелась чья–то фигура.

– Да. Это Хиггинс. И Юлз тоже. А вот за штурвалом стоит кто–то третий, лица я не разглядел.

Он протянул мне трубу. Я сразу же узнал Хиггинса. Тот стоял у фальшборта и пристально вглядывался в «Морскую ведьму». Хиггинс, Юлз и Патч – все трое были на «Мэри Дир», а теперь мы находимся в сорока милях от места, где она лежит на мели.

Майк, стоявший за рулем, позвал меня:

– Если сейчас мы повернем, то сможем добраться до Питер–Порта раньше их!

Он имел в виду прямой путь по ветру вдоль южного берега острова Гернси. Следуя им, мы могли бы под парусами дойти до мыса Сен–Мартен, а потом, включив мотор, добраться до Питер–Порта. Тогда, может быть, моторка и не нагнала бы нас.

Я бросил взгляд на Патча, вышедшего из кубрика.

– Я сменю вас, – сказал он приказным тоном.

– Нет! – гневно, ответил Майк.

– Я сказал, что сменю вас! – Патч потянулся к рулю.

– Я прекрасно слышал, что вы сказали, – огрызнулся Майк и попросил меня ослабить паруса.

Но Патч продолжал держаться за руль. Стоя, он медленно захватывал руль, а Майк ругался непотребными словами. Жесткое, напряженное лицо Патча и бледное от гнева лицо Майка почти соприкасались, мускулы напряглись, как у античных атлетов.

Эти две минуты противостояния решили все. «Гризельда», миновав скалы Лез–Ануа, изменила курс, преградив нам путь на Питер–Порт.

– Теперь у вас нет выбора! – произнес Патч.

Он был совершенно опокоен, и руки его крепко сжимали руль. Майк перестал сыпать проклятиями, повернул голову назад и уставился на «Гризельду». Поняв, что проиграл битву, он отпустил руль и встал:

– Раз ты капитан, то и управляй сам! Но, Боже мой! Если с яхтой что–нибудь случится… – Он бросил на меня холодный взгляд и, все еще дрожа от гнева, бросился вниз.

– Мне очень жаль, – устало произнес Патч и сел за руль.

– И все же это не ваша яхта, – напомнил я.

Он пожал плечами, оглянулся на «Гризельду» и спросил:

– А что, по–вашему, я должен был делать? Спорить с ним не имело смысла. Надо было идти вперед, скорее к «Мэри Дир». Но если ветер ослабеет…

– А что, если Хиггинс догонит нас? Патч быстро посмотрел на меня:

– Ни за что не догонит! Мы должны прийти туда первыми!

– Ну а если все–таки он придет первым? – В глубине души я надеялся, что у Хиггинса хватит ума держаться в рамках закона. – Он же ничего не сможет с нами сделать?

– Не сможет? – злобно рассмеялся Патч. – Откуда вам знать, на что он способен? Он боится. – Патч искоса взглянул на меня: – А вы на его месте не испугались бы?

Посмотрев на паруса, он спокойно, как ни в чем не бывало, попросил ослабить их и взял курс на норд–вест от бакенов Минкис.

Больше мы не разговаривали. Вскоре до нас стал доноситься звук мотора «Гризельды». Раньше его не было слышно из–за рева ветра и шума волн, а теперь этот звук дал нам понять, что ветер ослабевает. Облака поредели, и над водой нависла влажная мгла, сквозь которую слабо различались очертания острова Джерси по левому борту.

Я запустил мотор, но уже с этого момента понял, что «Гризельда» догонит нас.

Прогноз предсказывал дальнейшее понижение давления над Атлантикой, увеличивающееся к востоку. Но нам это не могло помочь. Ветер все слабел, и «Гризельда» подходила к нам по траверзу, держась между нами и островом Джерси. Небо и море приобрели холодный серый цвет, и линия горизонта почти исчезла. Патч спустился вниз, чтобы утеплиться: резко похолодало, а порывистый ветер то и дело менял направление.

Я сидел за рулем и время от времени вытягивал шею, посматривая на «Гризельду», огни которой качались в такт зыби. Интересно, что намерен делать Хиггинс? Что бы я предпринял на его месте?

Я старался обдумать все возможные варианты, но попробуй это сделать, если ты устал, замерз и сидишь почти на уровне воды, изолированный от всего мира! Ох уж это ощущение оторванности! Я и раньше испытывал его в море, но с такой силой – никогда. Теперь море наводило на меня тоску и вызывало дурные предчувствия, Тяжелая, маслянистая поверхность воды раскачивалась под нами, а западный ветер поднимал сильную рябь. Непрестанно думая о Хиггинсе, я не сразу заметил туман. Он навалился внезапно, подкравшись серо–белым облаком, заслонившим море.

На палубу вышел Майк,, я передал ему руль и крикнул Патчу, чтобы он тоже поднялся.

На «Гризельде», по–видимому, тоже заметили туман, потому что она изменила курс и направилась к нам.

А я стоял и ждал, когда же туман скроет нас от нее.

– Как только ее скроет из виду, мы сделаем оверштаг! – сказал я подошедшему Патчу.

Примерно в двух кабельтовых от нас «Гризельда» попала в полосу тумана и моментально исчезла.

– Эй! – крикнул Майк и повернул руль. «Морская ведьма» послушно развернулась по ветру, и кливер захлопал, когда я отпустил кливер–шкот. Гик перебросился налево, и мы с Патчем лебедкой смота ли правый кливер–шкот. Мы снова шли прежним курсом, пронзая холодную, влажную пелену тумана, а я все вслушивался, пытаясь определить, удалось ли нам обмануть «Гризельду».

Однако Хиггинс разгадал наш маневр, потому что на траверзе вновь послышался шум моторов, а вскоре появилась и сама «Гризельда». Ее нос разрезал полосу тумана, и мы поняли: она идет прямо на нас.

Она подходила к нам под прямым углом, оба мотора работали на полную мощность, и ее нос резал воду, поднимая брызги вплоть до кабины рулевого.

Я крикнул Майку, чтобы он снова сделал оверштаг. Если оба судна не изменят курс, столкновение неминуемо!

Но Майк не пошевелился. У меня вдруг пересохло в горле.

– Поворачивай! – заорал я, и в это же время закричал Патч:

– Да поворачивай же, дружище! Ради Бога, поворачивай!

Но Майк, вцепившись в штурвал и глядя на приближающуюся лодку, прорычал сквозь зубы:

– Это они пусть поворачивают! Я не сверну! Патч заорал:

– Они нас протаранят!

– Не посмеют! – бросил Майк и не сдвинулся с места, продолжая следить за «Гризельдой».

Краем глаза я заметил Хиггинса. Он высунулся из рубки и кричал. Сквозь рев моторов до меня донесся его зычный голос:

– Идите прямо! Мы разойдемся бортами! «Гризельда» нацелилась на наш нос и наперекор ветру неслась нам навстречу.

Дальше события разворачивались с невероятной быстротой. Майк скомандовал отпустить паруса.

– Я пройду у нее под кормой! – крикнул он и повернул руль.

«Морская ведьма» стала поворачиваться носом. «Гризельда» тоже сделала пол–оборота. Если бы мы смогли быстро развернуться, мы бы разошлись бортами, но нам не повезло! Я успел отпустить кливер, а вот Патч, не привыкший ходить под парусом, замешкался с гротом. От сильного порыва ветра яхта накренилась, и наполнившийся грот помешал «Морской ведьме» закончить поворот. «Гризельда», готовясь к тому, чтобы разойтись бортами, сбросила скорость, но по–прежнему шла на нас.

Со всей силой нашего мотора, тоннами раздуваемых ветром парусов мы врезались в подзор «Гризельды». «Морская ведьма» ударила «Гризельду» в левый борт, в нескольких футах от кормы. Раздался треск, наш нос встал дыбом, вознесясь над лодкой, и мы остановились. Вся яхта дребезжала и тряслась мелкой, противной дрожью. Я мельком заметил Юлза, выскочившего из рубки с открытым ртом и вытаращенными глазами. Вдруг гик оторвался от мачты и повалился на меня. Я вскинул руку и ощутил резкий удар в плечо. Вывихнутая рука повисла плетью, а меня отбросило к поручню. Ослепленный болью, я лежал, прижавшись лицом к металлическому кливер–шкоту, слыша крики и скрежет. Я пошевелился, и меня пронзила острая боль. С трудом приподнявшись, я взглянул на воду и увидел человека, который отчаянно барахтался, борясь с течением. Это был Юлз. Лицо его было испуганным, бледным, прядка мокрых волос залепила глаза.

Палуба подо мной вибрировала, словно ее сверлили мощной дрелью. Я дрожал всем телом.

– Ты в порядке? – Майк протянул руку и помог мне встать. Зубы его выбивали мелкую дробь. – Подонок! – Майк пристально глядел вперед, белый, как бумага, отчего его веснушки выделялись особенно ярко. – Я убью его! – Он весь трясся от злости.

Я повернулся и увидел, как на «Гризельде» из рубки появился Хиггинс. Он что–то кричал, но его зычный голос заглушался ревом моторов и беспрестанным треском раскалывающегося дерева.

Суда сцепились друг с другом. Хиггинс, ухватившись за наш бушприт, пытался голыми руками оттолкнуть яхту. Его голова вся ушла в могучие плечи, мускулы вздыбились, а зубы были оскалены, как у зверя.

Тут Майк окончательно взбесился: яхта, которую он так любил, разбита вдребезги! Я не успел оглянуться, как этот дурак взбежал по поднятой над лодкой палубе; из–рыгая проклятия, спрыгнул с бушприта прямо на Хиг–гинса и начал молотить его кулаками.

В этот момент под шум бурлящей воды и треск дерева суда разъединились. Больше я ничего не видел. Патч включил заднюю передачу, и меня сильно качнуло.

Я–заорал ему, чтобы он выключил мотор.

– Там же Майк! Вы не можете его бросить!

– А вы хотите, чтобы у вашей яхты вырвало пузо? – спросил он и повернул руль. Яхта медленно двинулась назад. – Эти винты из нее выдрали все внутренности!

До меня с трудом дошло, что он имел в виду гребные винты «Гризельды». Только сейчас я понял, отчего вибрировали подо мной доски палубы.

Расстояние между нами и «Гризельдой» увеличивалось, но мы видели, что нос лодки задрался, а корма почти ушла в воду. В левом борту зияла пробоина. Хиггинс скрылся в рубке, и на палубе больше никого не было. Мне стало нехорошо.

– Что случилось с Майком? – спросил я, облизывая прокушенную губу и ощущая тошнотворно–сладкий вкус крови. Вывихнутая рука и все плечо онемели от боли. – Вы видели, что с ним случилось?

– С ним все в порядке, – ответил Патч, – просто Хиггинс уложил его.

Он спросил было, как плечо, но я отмахнулся и попросил его пройти вперед, осмотреть механизмы и попробовать привести яхту в движение.

– Не погубите ее!

А «Гризельда» уже скрылась из виду. Патч перевел рычаг передачи в нейтральное положение, включил мотор, и мы услышали отвратительный скрежет. Мотор чихнул раз–другой и заглох.

– У нас погнулся винт! – сказал Патч.

У меня перед глазами закружились мачты, паруса и все судно. Я плюхнулся на скамейку. Патч, стоящий за рулем, казался невероятно высоким, а его голова вертелась у меня перед глазами. Мало–помалу я восстановил равновесие и тут заметил под ногами воду. Некоторое время я с глупым видом созерцал это зрелище, глядя, как вода стекает назад по наклонившейся палубе.

Пытаясь одолеть головокружение, я замотал головой. За рулем никого не было. С трудом поднявшись, я позвал Патча, и тот сразу же появился из кубрика в насквозь промокших брюках:

– Камбуз уже залило!

Я посмотрел вперед и увидел, что передняя палуба и бушприт почти ушли под воду. Смысл случившегося не сразу дошел до меня, а Патч тем временем уже появился из рубки с большим складным ножом.

– Она идет ко дну, – сказал я безжизненным голосом, с отчаянием глядя на него.

– Да. Времени у нас немного! – И он принялся разрезать веревки, которыми была привязана лодка.

Я безучастно следил, как он поднял лодку, перевалил ее за борт и спустил на воду. Мы еще медленно двигались под парусами, и Патч наклонился закрепить фалинь лодки. Тогда поверх его плеча я увидел смутные очертания «Гризельды», качающейся на волнах на границе видимости.

– У нас есть какая–нибудь еда?

Патч быстро выносил вещи из рубки и бросал их в лоДку – одеяла, шерстяные куртки, фонари, сигнальные ракеты, даже ручной компас.

– Немного шоколада. – Я достал из ящика три маленькие плитки и несколько конфет. Потом вспомнил и вытащил из рундучка на корме два спасательных надувных жилета. Все это я делал медленно и неуклюже, и к тому времени, как я бросил собранные вещи в лоДку, вся палуба уже была под водой, мачта наклонилась вперед, и целый фут кливера погрузился в воду.

– Быстрее! – скомандовал Патч. – Быстрее залезайте в лодку!

Он уже отвязывал фалинь. С трудом я забрался в лодку, хотя она была уже на одном уровне с палубой. Патч прыгнул за мной и оттолкнулся.

Я так и не увидел, как затонула «Морская ведьма». Пока мы отгребали от нее, она просто исчезла в тумане, сквозь который лишь виднелась чуть вздернутая мачта с кливером и бизанью. В бескрайнем море тонущая яхта была похожа на призрачное судно, обреченное вечно плавать под парусом. Сердце мое разрывалось на части, когда я в последний раз взглянул на ее расплывающийся силуэт.

Потом я повернулся, чтобы найти глазами «Гризельду». Она лежала на воде, как бревно, опасно уйдя кормой под воду, и медленно качалась на длинной зыби. Теперь она была не опасна и бесполезна, как только может быть бесполезна моторная лодка с угробленными моторами.

– Гребите к ней! – попросил я Патча, но он, не произнеся ни слова, продолжал удаляться от «Гризельды». – Ради Бога, поверните налево! Вы же уходите от нее!

– А я и не собираюсь подходить к ней! Сначала я ничего не понял:

– Но куда же еще…

Я резко осекся и внезапно до смерти перепугался. Патч же спокойно, ритмично греб, сверяя свой курс с компасом, лежащим перед ним.

– Боже мой! – закричал я. – Вы же не можете бросить их!

– А почему бы и нет?

– Но как же Майк? – с отчаянием взывал я.

В это время Хиггинс изо всех сил боролся с неуклюжей сборной лодкой, пытаясь спустить ее на воду.

– -Вы не можете так поступить! – Я схватил его за руку, и боль пронзила меня. – Говорю вам, вы не можете это сделать!

Напряженное лицо Патча находилось совсем близко.

– Не могу? – прохрипел он, а в это время с воды донесся крик о помощи – долгий, отчаянный крик. Патч оттолкнул меня и снова стал грести. – Если вас это не устраивает, можете бросаться и спасать этого подонка!

Крик раздался снова, и на этот раз я смог разглядеть на гребне волны черную голову и руки, гребущие к нам.

– Помогите, помоги–ите!

Патч греб, не обращая внимания на крик.

– Вы допустите, чтобы он утонул? – Я подался вперед, пытаясь пробудить в нем хоть искру человечности.

– Это Юлз, – ответил Патч. – Пусть его подбирает Хиггинс!

– А Майк? Как же Майк?

– С ним все будет в порядке! Моторка не утонет! Весла мерно поднимались и опускались, туловище

Патча наклонялось то назад, то вперед, а я сидел и смотрел, как он отгребает от Юлза. Что мог сделать я с вывихнутым плечом! Стоит тронуть меня хоть пальцем, как я взвою от боли. Патч это отлично знал. Я подумал, что он, может быть, и прав: у моторки повреждена лишь корма, а вся передняя часть совершенно цела. Хиггинс же наверняка подберет Юлза. Он уже спустил лодку на воду и удалялся от «Гризельды». В таинственном туманном свете он напоминал огромного водяного клопа. Юлз увидел, что Хиггинс приближается к нему, и перестал метаться. Он лежал на спине между нами и Хиггинсом и спокойно ждал, когда его подберут. Не знаю почему, но я, несмотря на боль, развернулся, желая убедиться, что Юлза спасут. Мне хотелось удостовериться в том, что страх, внезапно овладевший мной, не имеет под собой никакой почвы.

Хиггинс греб размашистыми, сильными рывками, и под тупым носом его лодки пенилась вода. Время от времени он оборачивался, но всякий раз его взгляд был устремлен на нас, а отнюдь не на качавшегося на волнах Юлза.

Мы с каждой минутой отдалялись, так что я не мог определить, насколько близко к нему находится Хиггинс, однако мне было слышно, как Юлз позвал:

– Альф! – и поднял руку.

– Я здесь! – прозвучало в ответ, и вдруг в туманной тишине снова раздались истошные вопли, и мне было видно, как отчаянно замолотил по воде Юлз, силясь подплыть к Хиггинсу.

Но тот, без лишних слов, спокойно проплыл мимо. Хиггинс оставил его тонуть! Весла погружались и поднимались с ужасающей регулярностью, и вода только успевала стекать с них. Хиггинс следовал прямо за нами.

Последний отчаянный крик – и внезапная тишина. Меня затошнило, и я повернулся к Патчу.

– Его лодка больше нашей, – сказал он, считая, что этим все объяснил. Может быть, он имел в виду, что Хиггинс, гонясь за нами, не мог позволить себе остановку. Патч греб все ожесточеннее, он побледнел, и на лбу его заблестели капельки пота. От его слов меня проняла холодная дрожь, я застыл в неподвижности, совсем забыв о боли.

После этого я все время ощущал присутствие лодки Хиггинса, неотступно следующей за нами. Она и сейчас стоит у меня перед глазами, похожая на ужасного водяного жука, ползущего по морю сквозь туман, я слышу скрип уключин и плеск весел. И все время перед собой я вижу непроницаемое лицо Патча, ритмично придвигающееся и отклоняющееся при каждом гребке, вижу его руки, все в кровавых волдырях, вцепившиеся в весла, вижу, как он стискивает зубы от боли. И так час за часом.

В какой–то момент Хиггинс оказался от нас не более чем в пятидесяти ярдах, и мне удалось разглядеть его лодку.

Это была сборная лодка на металлическом каркасе веселенького голубого цвета, слегка побитом, с шелушащейся краской, обтянутом тяжелым брезентом. Массивная посудина была рассчитана на пять–шесть человек. Каждый раз, когда нос лодки взрезал очередную волну, Хиггинс, пыхтя, злобно улыбался.

Он расчетливо использовал свои силы, не пытаясь догнать нас, но и не отставая.

С наступлением ночи туман немного рассеялся и превратился в рваную пелену, сквозь которую мелькали звезды. Молодая луна ярким светом заливала пространство, и мы видели, как блестят весла Хиггинса, когда фосфоресцирующие капли воды стекают с них.

Некоторое время спустя мы приостановились, и Патч вправил мне вывихнутое плечо. Придя в себя, я перебрался на среднюю банку и здоровой рукой взялся за левое весло. При каждом движении я испытывал немалую боль, но Патч к этому времени так вымотался, что я считал своим долгом помочь ему.

Мы плыли всю ночь, изредка сверяя курс по ручному компасу со светящимся циферблатом. В тусклом свете взошедшей луны мы потеряли Хиггинса из виду. Поднялся ветер, и волны стали перехлестывать через борта. Однако часам к четырем ветер снова стих, и при первых проблесках зари звезды потускнели. Наступал один из тех холодных, облачных рассветов, когда ночь неохотно уступает место утру. Перед приливом вода стала закручиваться мелкими водоворотами. Впереди простиралась пелена тумана, окутавшая берега Франции.

Мы позавтракали тремя дольками шоколада – половиной нашего запаса. И одежду, и все деревянные части лодки покрыла роса. Под настилом пола на дне плескалась вода. Грести становилось все тяжелее.

– Далеко еще? – спросил я, переводя дыхание. Весь серый, с глубоко запавшими глазами, Патч взглянул на меня.

– Не знаю, – выдохнул он. Губы его потрескались и были покрыты солью. Он нахмурился, пытаясь сосредоточиться. — i Прилив западный. Начнется через два часа. – Он погрузил руку в воду и вытер с лица соль. – Не так уж долго!

Недолго! Я заскрежетал зубами. Соль разъедала мне глаза, попадала в рот, раздражала кожу. Меня пробрал предрассветный холод. Я уже жалел, что Бог свел меня с этим мрачным типом, который изо всех сил греб рядом со мной. Из головы у меня не выходил Майк. Какие планы мы строили! А теперь у нас нет будущего, нет «Морской ведьмы», и думать стало больше не о чем, разве что о Минкис! Каждый удар весла причинял мне мучения.

Я готов поклясться, что на рассвете море было пустым. Я внимательно вглядывался в каждую волну, каждый водоворот и ничего не видел, абсолютно ничего! Вдруг мой взгляд задержался на маленьком пятнышке за спиной Патча. Огромным огненным шаром из моря выплывало солнце, окрашивая оранжевым светом облака на востоке. И вот на фоне этой яркой оранжево–красной панорамы показался черный силуэтик, словно выгравированный на блестящей эмали. Это была лодка; и в ней сидел гребущий человек.

Десятью минутами позже нас снова окутала холодная, влажная пелена тумана. Пятнышко замутилось и исчезло. В этот момент мне показалось, что к востоку от нас послышался очень слабый звук колокола. Мы перестали грести, и звук исчез. Вокруг, в сером, замкнутом мире слышался только шум воды. Немного позже раздалось какое–то бормотание и чавканье, и в тот же момент из тумана возникло темное пятно, оказавшееся военным кораблем, который проскользнул совсем близко от нас. Его силуэт мелькнул на миг неотчетливым размытым видением, словно черная, огромная скала с бурунчика–ми волн у основания, и быстро исчез, а мы, гонимые приливом, все неслись вперед.

– Боже мой! И когда это кончится! – тяжело дыша, произнес я.

Мы перестали грести, и вокруг нас слышался только шепот моря. Из–за серой завесы тумана возникла еще одна скала, похожая на согнутый палец, торчащий из белой пены. Из–за этого проклятого тумана мне казалось, будто я попал в какое–то столпотворение, где скалы несутся на нас, словно корабли. Сначала поднялась зыбь, потом волны стали все больше и больше, и внезапно море словно взорвалось. Вода перехлестнула через борт, лодка ударилась дном о затопленную скалу, и течение потянуло нас прямо в водоворот. Лодка наполовину заполнилась водой, мы оба промокли, стало ясно, что двигаться дальше в бесчисленных водоворотах среди опасных скал – бессмысленная затея. Мы находились уже на Минкис, но сейчас у нас не было шансов определить свое местоположение в районе рифов, площадь которых достигала почти трехсот квадратных миль.

– Придется обождать, пока рассеется туман, – сказал Патч. – Здесь во время полного отлива очень опасно.

Мы нашли небольшую бухточку, укрытую выступом уродливой скалы, где вода была спокойной, как зеркало, привязали лодку к острому выступу и, совершенно одеревеневшие, вылезли на плоскую верхушку. Промокшие куртки не давали тепла, и, чтобы согреться, мы начали усердно прыгать, топать и размахивать руками.

Доев остатки шоколада, мы начали неспешную беседу, благодаря Бога хотя бы за звуки наших голосов, раздававшихся в этом промозглом, ужасном месте. Разумеется, Патч завел разговор о «Мэри Дир»: ведь мы были так близко от нее. Он немного поговорил о Раисе, рассказал мне о смерти Таггарта. Казалось, ему нужно было выплеснуть наболевшее.

– Бедолага! – прошептал он. – Ради этой своей девочки он продавал свою душу во всех портах Дальнего Востока. Он разрушил свое здоровье, беспробудно пил и брался за любое сомнительное дело, сулившее больше, чем жалованье капитана. Потому его и наняли в Сингапуре.

– Его там нанял Гундерсен?

– Вероятно. Не знаю. Но кто бы это ни был, момент он выбрал не лучший; старик возвращался к дочери и не собирался топить судно во время своего последнего плавания.

– И за это Деллимар убил его? Вы на это намекаете? Патч помотал головой:

– Нет, не думаю, что он собирался убивать Таггарта. По–моему, он просто припрятал спиртное и стал ждать, когда старик сломается настолько, чтобы за выпивку сделать все, что нужно. Он не мог знать, что старик умрет в ту же ночь. – Патч улыбнулся мне краем рта: – Но ведь это не меняет дела, правда?

В ту злосчастную ночь Патч провел с Таггартом несколько часов, слушал его несвязный бред и восстанавливал по обрывкам фраз историю его жизни: риск, плутовство, сомнительные сделки… Однажды утонули двое членов команды. Вот тут–то Таггарт и запил.

– Как и большинству из нас, ему надо было забыться! – продолжал Патч, снова переживая трагедию этого страшного старика.

Внезапно он переключился на дочь. Фотография… Она так много значила для него; он поверял ей все надежды, черпая в ней вдохновение, утешался ею в горькие минуты. Встретив девушку в Сент–Мало, он испытал шок, поняв, что не может сказать ей правды, но чувствуя, что Дженнет догадывается о многом, во всяком случае о том, что от нее усердно скрывают истину.

– Вы влюблены в нее, да? – спросил я. Сейчас, в этой жуткой туманной тишине и полной оторванности от всего мира между нами возникла какая–то странная близость.

– Да. – Он внезапно возвысил голос, словно мысль о Дженнет поднимала его дух.

– Несмотря на то, что она наговорила вам в суде?

– Ах, это! – Он уже. забыл. – В последний вечер в Саутгемптоне она пришла извиниться, и тогда я все ей рассказал – все то, что поверял ее портрету. Я должен был все рассказать кому–то! – Он внезапно поднял голову и уловил дуновение ветра, донесшееся до нас из влажной пустоты. – Все еще западный! – произнес он, и мы начали рассуждать, когда же рассеется туман. Рассвет ему явно не нравился. – Давление падает. Надо скорее добираться до спасательного судна, а то, не ровен час, разыграется ненастье!

Слова его прозвучали почти зловеще.

Очень скоро нам пришлось вернуться в лодку. Начался прилив, затопив нашу скалу и взбаламутив воду в бухточке. Вода ровно поднималась, обдавая нас брызгами, а мы сидели в лодке, тесно прижавшись друг к другу. Было уже почти два часа, но время не ощущалось. Нас окружал густой туман, и казалось, будто в мире нет ничего, кроме этой убогой полоски скал да ужасной поднимающейся воды.

В этом отчаянном холоде не хотелось даже говорить. Мы оба сидели словно погруженные в транс. Прилив отступал, и начали снова появляться скалы, похожие на вылезающих из моря ужасных монстров. После пяти часов туман начал рассеиваться. Поднялся ветер, и скоро от ослепительного света стало больно глазам. Море уходило все дальше от нас, а великое множество скал снова окружило бухту. Над нашими головами появился клочок пронзительно голубого неба, туман исчез, и засияло солнце. Мы оказались в сверкающем мире серо–голубой воды, усеянной торчащими скалами.

Крепко привязав лодку, мы снова забрались на усиженную казарками и заросшую водорослями плоскую площадку нашей крепости–скалы. Стало очень жарко. Усевшись поудобнее, мы любовались открывшимся перед нами фантастическим пейзажем. Вокруг нас миля за милей простирались обнаженные рифы – зловещая отмель Минкис за час до прилива. За скоплениями скал волновалось открытое море, и только на юго–западе оно было скрыто от нас сплошным барьером рифов.

С высоты нашей скалы Патч сумел разглядеть маяк на острове Метресс–Иль, стоящий на высоте в 31 фут над уровнем моря во время прилива. Теперь Патч смог сориентироваться. Наша скала находилась на севере Минкис, почти на милю в глубь скал Пипетт–Рокс. Он вычислил, что «Мэри Дир» должна быть почти строго на юге от нас. Сверившись с картой, я убедился в его правоте. Однако три мили, отделяющие нас от цели, представляли собой сплошное нагромождение рифов. В тот момент мы не оценили и в полной мере не осознали, как невероятно коварно может измениться обстановка во время отлива.

Дул свежий ветер, и длинная зыбь, идущая через рифы на восток, постепенно стала превращаться в волнение. Белые, пенящиеся водовороты крутились над затопленными скалами. Вероятно, нам следовало бы быть поосторожнее, но тут вдруг мы увидели Хиггинса.

Он стоял на большой скале примерно в полумиле к востоку от нас. Возможно, это был Большой Васселин, потому что там был установлен черно–белый знак. Когда Патч указал мне на Хиггинса, тот уже спускался к своей лодке, привязанной у основания скалы.

Скользя и поминутно падая, мы тоже заторопились к лодке, забрались в нее и оттолкнулись, не успев спланировать свой путь через рифы. Мы знали одно: восточный прилив благоприятствует Хиггинсу, и нам надо как можно скорее преодолеть эти проклятые три мили и укрыться на спасательном судне.

Разумеется, с нашей стороны было большой неосторожностью показываться ему на вершине скалы. Нам следовало подумать о том, что, как только туман рассеется, он обязательно объявится, чтобы найти нас. Не то чтобы мы забыли о нем. Невозможно забыть человека, преследовавшего вас всю ночь с одной целью: убить!

Думаю, туман сыграл с нами злую шутку: он так надоел нам, что при первой же возможности мы рванулись наверх, чтобы взглянуть на мир. Мы действовали чисто инстинктивно, потому что разум обоих был притуплён холодом и усталостью.

Хорошо еще, что у нас хватило ума надеть спасательные жилеты, прежде чем покинуть скалу, служившую нам насестом почти двенадцать часов. Патч направил лодку сквозь прилив на юго–запад.

Отплыв от нашего убежища, мы сразу же почувствовали силу западного ветра, поднимавшего приличные волны. Мне показалось, что начинает меняться давление. Солнечный свет пробивался сквозь длинные языки бледных облаков, мчавшихся по небу.

Прилив еще не был сильным, но он неумолимо нес нас к самой плотной гряде обсохших рифов. Эту гряду прорезало два канала, которые мы не заметили сразу, и потому Патч некоторое время греб против прилива на восток, чтобы выйти в открытое море. Но вдруг он внезапно изменил курс. В это время Я зюйдвесткой вычерпывал воду со дна лодки и вопросительно поднял взгляд. Я подумал, что прилив слишком силен или лодка чересчур тяжела из–за набравшейся в нее воды, но он кивнул за корму:

– Хиггинс!

Обернувшись, я увидел голубую лодку, выползающую из–за гряды скал. Она шла не более чем в двух кабельтовых от нас.

Наконец по широкому каналу, отделявшему внешнюю стену рифов от основного скопления скал, мы вышли в открытое море. Здесь не было места, чтобы укрыться, а волны постоянно захлестывали лодку, так что я не переставая вычерпывал воду своей зюйдвесткой.

Патч греб, тяжело дыша. Каждый раз, когда я бросал взгляд за корму, мне казалось, что Хиггинс нагоняет нас, а его большая лодка с высокими бортами идет легче, чем наша. Он держался немного восточнее, пытаясь прижать нас к внешним скалам главного рифа и не пустить в открытое море.

– Придется повернуть против ветра! – крикнул я. Патч бросил взгляд через плечо и кивнул. Стена скал

высотой футов двадцать была уже совсем близко. Но всякий раз, когда Патч пробовал повернуть, слева по носу нас ударяла волна и вода заливала лодку, грозя потопить нас. Оставалось держаться прежнего курса, направляться к скалам и надеяться на лучшее.

И тут нам помог прилив, благодаря которому мы скользнули к западу, вдоль передней гряды рифов, попав в заливчик, где зыбь поднималась на высотучеты–рех–пяти футов и разбивалась об отдаленные уступы скал белой пеной. С каждым ударом весел мы уносились все дальше в этот заливчик, и избежать этого было практически невозможно.

– Мы никогда отсюда не выберемся! – закричал я Патчу.

Он не ответил, у него просто не было сил говорить. Я взглянул за корму и увидел лодку Хиггинса не более чем в двухстах ярдах за нами. Патч по–прежнему продолжал грести. Внезапно, взглянув через плечо, я заметил просвет среди скал, а за ними открытое море.

– Смотрите! – показал я Патчу.

Патч тут же увидел щель и направил туда нашу лодку. Это был первый из двух каналов. Ветер дул нам в спину, и суденышко мерно поднималось и опускалось на крутых волнах; вода реже перехлестывала через борта, так что я успевал ее вычерпывать, и лодка шла легко и свободно.

– Теперь мы доберемся! – донесся до меня сквозь шум ветра и волн уверенный голос Патча. На его утомленном лице появилась улыбка, и он заработал веслами с прежней энергией.

Кончив возиться с водой, я пересел к нему и стал грести другим веслом. Мы не разговаривали, а лишь следили за Хиггинсом, по–прежнему преследующим нас. Мир улыбался нам блеском пенящейся воды, и даже скалы больше не выглядели такими угрожающими, как раньше.

Так мы доплыли до самого узкого места канала, преграждаемого большой скалой. Сразу же за ней нам открылось широкое водное пространство с массой рифов впереди. Это пространство каким–то непостижимым образом было защищено от ветра, и по воде шла только мелкая зыбь. Но как только мы попали в этот клочок открытого моря, здесь стало происходить что–то невообразимое. Первым признаком того, что творится что–то неладное, была волна, поднявшаяся за кормой и чуть не перевернувшая нас. Патч крикнул, что лодка наткнулась на риф, и мы отгребли от него подальше. На том месте все время поднималась зыбь и разбивалась обо что–то белой пеной. Оглядевшись, мы заметили, что то же самое происходит и во многих других местах этой уютной заводи.

– Прилив! – заорал мне Патч. – Гребите же! Гребите! Это прилив!

Меня не нужно было подгонять. Я бы вырвал из суставов обе руки, лишь бы выбраться из этого проклятого места. Вокруг нас теперь везде пенилась вода, образуя хороводы белых бурунов. То, что еще несколько минут назад казалось открытым морем, вдруг превратилось в бурлящий, шумный котел беснующейся воды, а прилив, словно водяной столб, поднимался, обрушиваясь на скалы.

Открыв от удивления рот, я наблюдал за разбушевавшейся стихией, и в этот момент внезапная волна подняла нас и ударила о скалу. Всей спиной до самого основания черепа я ощутил толчок. Вокруг нас кипела вода, сверкая, словно мыльная пена. На мгновение показались скалы и валуны, снова исчезнувшие в зеленой волне, поднявшей нас и швырнувшей вниз. В момент, когда мы были на ее гребне, я бросил взгляд на окружающую нас панораму: черные рифы, сгрудившиеся вокруг, кипящая белая пена и островки галечного морского дна. Все это проплыло перед моими глазами; лодку крутило, пока она не ударилась о серый камень. Это место было оазисом в центре хаоса, но и оно быстро исчезло под прокатившейся волной.

Спотыкаясь, мы вышли из лодки по колено в бурлящем потоке, а когда волна отступила, опрокинули лодку, чтобы вылить воду. Одного беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: лодка повреждена так, что отремонтировать ее здесь невозможно. Две доски дна были проломлены по всей длине.

– Не важно! – крикнул Патч. – В любом случае нам пришлось бы ее бросить. Идемте! – Он наклонился и вынул из коробки ручной компас. Это было все, что он взял. – Идемте же! – повторил он. – Остальную часть пути мы пройдем пешком или проплывем!

Я стоял, уставившись на него. Уж не вообразил ли он себя Христом, способным пройти по этому ковру пенящейся воды? Но он не сошел с ума. Он был моряком, и его мысль работала быстрее моей.

Картина уже изменилась, вода спадала, показались доселе скрытые камни и участки голого дна. В двухстах ярдах от нас Хиггинс с трудом продвигался по воде, доходящей ему до колен, и тянул за собой веселенькую голубую лодку.

Я наклонился, чтобы поднять фалинь, но понял, что это бесполезно.

– Идемте же! – снова произнес Патч. – Мы должны выбраться отсюда до следующего прилива.

Он уверенно двинулся на юг, а я последовал за ним, спотыкаясь о затопленные валуны, барахтаясь в выбоинах, промокший, ошеломленный и усталый.

Шум моря откатился назад и вскоре превратился в отдаленный шепот. Казалось невероятным, что эта спокойная лагуна только что была бушующим вертепом. На поверхности не вздымалось ни одной волны.

Небольшие находящиеся на возвышении влажные отмели блестели на солнце, а от моря остались лишь лужи.

Ощущение изолированности, одиночества и удаленности от мира пугало. Это чувство становилось сильнее оттого, что Хиггинс неотступно следовал за нами. Оглянувшись, я увидел, как он, подойдя к нашей лодке, поднял ее обеими руками и швырнул о камень. Раздался треск, и последняя связь с «Морской ведьмой» была беспощадно разорвана.

Таща свою лодку по мелководью, Хиггинс не упускал нас из виду. Еще долго нас сопровождал стук ее днища о валуны, пока мы, спотыкаясь, брели по открытым участкам дна, а когда и плыли там, где вода была достаточно глубока. И все это время меня не покидала мысль, что мы находимся в двадцати милях от французского берега, там, куда осмеливаются заходить лишь немногие из местных рыбаков. Пройдет каких–то шесть часов, и эти торчащие скалы окажутся на глубине тридцати футов, погребенными под миллионами тонн воды. Меня заставляла идти вперед только мысль о спасательном судне, находящемся теперь всего в двух–трех милях от нас. А там будет и койка, и сухая одежда, и горячий суп!

Споткнувшись, Патч упал, но быстро поднялся и, шатаясь, побрел дальше. Мы прошли уже полпути к южному бастиону рифов, возвышающемуся черными зазубренными остриями скал. Силы были на исходе, и оба мы поминутно падали, когда ноги ступали на осклизшие камни. Промокшая одежда затрудняла движение.

Облака становились все гуще, и солнце постепенно исчезало. Пот застилал мне глаза, и я не видел неба. Взгляд мой был устремлен только вниз, только на гальку и камни, серые, однообразные и мрачные. Начался мелкий дождичек, снова послышался шум моря, но к этому времени мы уже ползли среди огромных каменных плит, составлявших основу скального бастиона.

Мы уже давно перестали оглядываться на Хиггинса. Шум моря и стук пульсирующей крови в висках заглушали иные звуки, и мы больше не слышали скрежета его лодки. Вскарабкавшись по заросшему водорослями склону, я увидел Патча, стоящего на вершине скалы. Он смотрел на юг.

– Вы видите корабль? – почти не дыша, спросил я.

– Нет, – покачал он головой.

Я поднялся на вершину и встал рядом с ним. Перед нами была все та же Минкис, но ландшафт несколько изменился. Скал стало меньше, и они располагались довольно далеко друг от друга. Перед нами простиралось открытое море, затуманенное мелким дождичком.

– Я его не вижу, – произнес я, переведя дух.

– Он где–то здесь, – вяло и утомленно ответил Патч. Черные, влажные волосы падали ему на глаза, по рукам и лицу текли струйки крови из ссадин. Кровь, грязь и промокшие лохмотья! Он взял меня за руку: – Вы в порядке?

– Да, да: я в порядке.

Патч пристально посмотрел на меня, и я впервые заметил в его глазах тревогу. Он открыл рот, чтобы что–то сказать, но передумал и, отвернувшись, шепнул:

– Простите! – И все.

– Сколько еще до судна?

– Примерно миля.

Проплыть милю! Справимся ли мы с этим? Патч снова взял меня за руку и показал да плотное скопление скал, гораздо выше остальных.

– По–моему, это Клыкастый Грюн!

Скала была довольно далеко, и разглядеть ее из–за усилившегося дождя стало почти невозможно. Где–то за этой скалой и лежит «Мэри Дир».

А прилив уже жадно заливал пляжи. Он пришел с северо–запада, усиленный ветром и южным течением. Вместе с ним появился и Хиггинс. Медленно и легко он подгреб к ближайшей скале, привязал лодку и стал наблюдать за нами, как охотник, выследивший добычу. Он мог позволить себе подождать, потому что прилив неумолимо уменьшал высоту нашей скалы.

В расщелине мы нашли укрытие от ветра и дождя и, хотя оттуда нам не был виден Хиггинс, уселись там, тесно прижавшись друг к другу. Вода все поднималась. Стало совсем темно. Наверное, нам было бы легче, если бы мы могли видеть «Мэри Дир», но мы ничего не видели и не слышали, кроме ударов волн о стену рифов. Что с нами будет, когда прилив достигнет высшей точки? Волны могут добраться и до нашего укрытия! Но к тому времени нужно уйти отсюда. Мы решили за час до отлива соскользнуть в воду и плыть к Клыкастому Грюну. Южное течение, проходящее через главное скопление рифов, подхватит нас и вынесет к скале. Потерять ее из виду просто невозможно: к югу от нас это единственная скала, которая не бывает затоплена приливом.

Приняв решение, мы больше ничем не стали обременять наш ум. Вот тут–то я впервые почувствовал голодные спазмы в желудке. Но меня мучила не только боль, а еще и ощущение, что во мне совсем не осталось тепла, словно дождь и жестокий холод забрали из меня все жизненные силы. В состоянии, близком к коме, я увидел, что скала, около которой пришвартовался Хиггинс, уходит под воду. Отвязав лодку, он стал грести к другой скале, но течение относило его все дальше от нас. Как ни странно, но я испытал удовольствие. Пока он добирался до следующей скалы, прилив усилился: его сносило все дальше и дальше. Спустилась ночь, и я совсем потерял его из виду.

Разумеется, это означало, что больше не надо беспокоиться о нем. Скоро мы покинем нашу скалу и двинемся в путь, но, когда тебе предстоит долго плыть в холодной воде и ты не знаешь, выдержишь ли ты, вопрос о том, встретится ли тебе лодка противника или нет, кажется не таким уж и важным. И вообще, мне все стало безразлично, я почти уже потерял сознание и ничего не чувствовал.

Пробудила меня вода. Она была теплее воздуха и плескалась о мои ноги, будто в теплой ванне. Потом она добралась и до лица. Тут сознание вернулось ко мне, и я почувствовал/как зашевелился Патч.

– Боже правый! – прошептал он. – Наверное, начался прилив!

Мы с трудом поднялись, разминая одеревеневшие суставы.

– Полно воды! Прилив уже начался!

Мой отупевший мозг не мог оценить важность происходящего.

Дождь прекратился. На небе сияли звезды и плыли облака. Лунный свет отражался в черной воде.

– Ну что, идем? Который час? – Голос Патча был похож на глухое ворчание. – Ради Бога, скажите, который час? Мои часы остановились!

Мои остановились тоже. Теперь мы не можем узнать время прилива и отлива. С внезапным страхом я осознал, что альтернативы нет.

Если мы останемся на этой скале, то умрем под напором стихии, завтра, послезавтра, но умрем. У нас уже не будет сил проплыть эту милю. А вода теплая – теплее, чем наша одежда, облегающая иззябшие тела, теплее ветра и проливного дождя, который вот–вот начнется. Кроме того, у нас есть спасательные жилеты, а уж если не повезет, всегда можно найти скалу, чтобы на ней умереть!

– Готовы? – спросил я. – Патч заколебался, и я увидел, что он не так уверен в себе. Он был моряком, но привык к судам, а не к самому морю, в котором можно существовать и на поверхности которого можно отдыхать. – Пошли! Мы уходим! Держитесь ближе ко мне и не разговаривайте!

Мы надули наши жилеты и вместе сошли с уступа скалы в воду. Перевернувшись на спину, мы медленно поплыли на юг, ориентируясь по Полярной звезде, время от времени появляющейся среди облаков.

Мы держались рядом на расстоянии руки и плыли равномерно и неспешно. Вскоре скалы остались позади.

– Надвигается шторм, – прошептал Патч.

Ветер стих, и вода, словно вздыхая, колыхалась под нами. И все же я был уверен в правоте Патча. Хотя ветер был слабым, облака быстро бежали по небу, а издалека доносился зловещий шум моря. Вдруг откуда ни возьмись набежала волна, захлестнула нас и отбросила друг от друга. На мгновение я ощутил под ногами камень. Затем все успокоилось, и мы снова поплыли рядом, миновав похожие на часовых скалы, которые были видны во время отлива.

Скала, на которой мы провели половину ночи, постепенно исчезала позади. Значит, мы плыли правильно. Начинался прилив. Патч почти перестал работать руками, просто двигался по течению.

– Не–вижу Клыкастого Грюна, – произнес он, стуча зубами. – По–моему, надо повернуть западнее.

Ориентиром служили Полярная звезда и Большая Медведица, находившаяся от нас слева. Меня неотступно мучил вопрос: как долго мы сумеем продержаться? У меня тоже стучали зубы, а море уже не казалось таким теплым, как вначале. Мы оба давно не ели, и нашим телам явно не хватало притока энергии. Вскоре одного из нас схватит судорога, и это будет конец.

Промокшая одежда не грела, а сковывала нас. Надутые жилеты делали нас неуклюжими. Чтобы двигаться по воде, каждый гребок должен быть достаточно сильным, а откуда взяться силе без запасов энергии? Одному Богу известно, как долго мы плыли в ту ночь, казалось, это длилось целую вечность. И каждый гребок был чуть слабее предыдущего. Я невольно вспоминал, как хорошо плыть в легком костюме с ластами на ногах. В такой амуниции я не плавал уже много лет! Мною овладели безразличие, усталость и отчаяние, а перед глазами мелькали картины наших погружений к старому танкеру в водах Средиземноморья. Белый песок, блестящие косяки рыб и я, сильный, беззаботный, спокойный, свободно дышащий через трубку!

– Джон! Джон!

Я открыл глаза. Меня окружала черная ночь. Сначала мне показалось, что мы глубоко под водой, почти на дне. Но вот я увидел звезду и снова услышал голос из темноты:

– Джон!

– Я здесь! В чем дело?

– Скала! Я вижу ее! – Странно, ведь раньше он никогда не звал меня Джоном. – Вы меня напутали! Я не мог докричаться до вас! Уже решил, что вы утонули!

Меня растрогало такое проявление заботы.

– Простите. Просто заснул, вот и все. Так где же ваша скала?

Я повернулся и не более чем в ста ярдах от себя увидел темный силуэт скалы, о которую разбивались волны. За скалой была кромешная тьма, но волны и там бились обо что–то массивное.

Если на «Мэри Дир» работает спасательная компания, то там должны быть огни. Каждый раз, когда волны поднимали нас, я вглядывался в темноту, но нигде не видел даже слабого мерцания. Вероятно, операция проводится в обстановке строгой секретности и огни не зажигают. А может быть, судно уже стащили с мели и увели на буксире? Меня охватил озноб, и я почувствовал, как левую ногу сводит судорога.

– За этой скалой что–то есть! – прохрипел Патч. – Плывем туда!

– Ладно, – согласился я. Уж лучше утонуть, чем умереть от голода на покинутой Богом скале!

Я снова лег на спИну, слабо перебирая ногами в ледяной воде, и машинально поплыл. Все мои мысли сосредоточились на огнях.

Они же обязательно должны там быть. Если бы нас не отнесло в центр рифов, мы бы с самого начала увидели их!

– Там должны быть огни! – пробормотал я.

– Огни? Да, должны быть огни! – слабо, немного испуганно согласился Патч и, помолчав, добавил: – Скажите им, чтобы они включали прожектор! – У него начался бред: он снова был на своем судне. – Включите прожектор, слышите? – И вдруг позвал слабым голосом: – Джон!

– Да?

– Мне жаль, что я втянул вас в это! – Он что–то пробормотал про яхту, а потом я услышал: – Лучше бы я перерезал себе горло. – После недолгого молчания он произнес: – Меня тогда освистали, в первый раз, возле здания суда…

Волна ударила мне в лицо, и я услышал:

– …лезть на рожон. Наплевать бы мне тогда на все это. Он замолчал, и руки его замерли. Я видел только неподвижную голову.

– Эй! Вы в порядке?

Он не ответил, и я подплыл ближе.

– Вы в порядке? – снова крикнул я. Неужто он лишился рассудка?

^ – Проснитесь! – орал я. – Мы поплывем к этой скале! Слышите?

Патч вдруг схватил меня за руку железной хваткой утопающего и, когда я стал вырываться, закричал:

– Смотрите, приятель! Смотрите, черт подери! Скажите мне, что это не сон!

Он поднял руку и указал за скалу. Повернув голову, на фоне звездного неба я увидел высокий палец мачты, а под нею черный каркас надпалубной надстройки.

Забыв об усталости и холоде, мы поплыли, еле волоча по воде свои усталые, неповоротливые тела. Мы медленно подплывали к носу корабля, похожему на залитый водой риф. Волны мерно перекатывались через него и каскадами стекали вниз, обнажая контуры судна. За носом, за высоким пальцем мачты появились крыло капитанского мостика, дымовая труба и палуба, поднимающаяся к задранной корме.

Упругая струя воды ударила меня в левую руку так, что я, вскрикнув от боли, захлебнулся. Волна накрыла меня, и, вынырнув, я направился прямо к носу, стараясь не удариться о фальшборт. Найдя удачное место, я заплыл за фальшборт на колодезную палубу. Тут налетевшая волна бросила меня на комингс первого люка с такой силой, что мне показалось, будто все ребра с правой стороны треснули. Ноги мои судорожно царапали скользкую обшивку, и в это время волна отступила.

Он сотрясения меня вырвало, но, когда нахлынула следующая волна, я, уже успев схватиться за скользкий фальшборт, сумел отползти поближе к корме и уцепиться за мачту. Наконец–то я выбрался из воды!

Высоким, надтреснутым голосом я начал звать Патча, боясь, что потерял его. Я плавал лучше, у меня было больше опыта .в этом деле. Мне следовало быть поблизости, проследить, как он заберется на борт «Мэри Дир». Но я не смог заставить себя снова броситься в воду и искать его, я устал, отчаянно устал, и мышцы отказывались повиноваться. И все же я не хотел оставаться один на пустом судне. Оно было мертво, как скалы Минкис, я понимал это всем своим существом. Патч был необходим мне, поэтому, вцепившись в мачту, я выкрикивал его имя, а волны с грохотом перекатывались через нос, поднимая стены белой пены.

Как он оказался на борту, я не знаю. Я все еще звал его, когда он появился возле меня, шатаясь, как пьяный.

– Все в порядке, – тяжело дыша, произнес он. — Я здесь!

Он дотянулся до моей руки и сжал ее. Мы стояли, переводя дух, благодаря Бога за тепло этого прикосновения.

– Здесь же должны быть огни, – с детской обидой произнес Патч, словно спасательная компания лишила его долгожданного удовольствия.

– Наверное, их погасили на ночь, – неуверенно предположил я, зная, что судно брошено.

– Но так не бывает, огни должны гореть, – повторил он.

Шатаясь, мы прошли мимо первого люка в кормовую часть и поднялись по трапу на верхнюю палубу. Дверь в салон была распахнута настежь, погнута и сорвана с петель. Мы нащупали путь по коридору, мимо бывшей каюты Деллимара и, выйдя через дверной проем на верхнюю палубу, прошли мимо торчащих шлюпбалок и согнутой дымовой трубы. Хлюпая по грязному настилу палубы, мы тащились вдоль всей «Мэри Дир» к маленькому салону на полуюте и обратно по левому борту, не переставая кричать:

– Эй! Есть кто живой? Эй!

Не было даже эха. Слабые звуки наших голосов терялись в холодной, черной ночи..

Никакого спасательного судна поблизости не было. Нигде не вспыхнуло ни огонька, чтобы показать нам путь к теплу. Мы звали и звали, но безуспешно! Судно было так же мертво, как в тот день, когда мы покинули его.

– Боже мой! – изумился Патч. – Мы первые! Никого тут не было!

В его голосе звучало облегчение, почти ликование, и я подумал, что он вспомнил того, кто лежал здесь, в угольной яме.

Меня же больше беспокоили холод, сырость и боль. Вместо всего, что я ожидал: теплой койки, сухой одежды, горячей еды и людей – здесь не было ничего, кроме покрытой слизью и обжитой казарками разбитой скорлупы, которую море трепало в течение шести долгих недель.

– Переоденемся в сухое и поспим, – предложил Патч. – Сразу лучше себя почувствуем!

Он тонко уловил мое настроение. Однако, когда мы, плутая по темным переходам, добрались до его бывшей каюты, оказалось, что и вода пробралась туда. Когда мы открыли дверь, та заскрежетала по песку, и ветер обдал нас холодным дыханием из разбитых иллюминаторов. Письменный стол был перевернут, — запоры с ящиков сорваны, а в сундуках под койками, где хранилась одежда Патча и Таггарта; плескалась вода. В большом стенном шкафу не было ничего, кроме промокших, слипшихся одеял, влажных курток и старых бумаг.

Тогда мы попытались проникнуть на главную палубу, где размещались салон и камбуз. Но и там было не лучше. Море смело все переборки, разрушило все каюты и кубрик экипажа.

Все, к чему мы ни прикасались в этой кромешной тьме, было мокрым и покрытым слизью. Не было ни единого сухого места.

– Может быть, на полуюте еще сухо? – устало, без всякой надежды промолвил Патч, и мы направились обратно по левому борту, окоченевшие от холода и дрожащие, как побитые псы.

– Господи! Только бы полуют был сухим!

Вдруг я пошатнулся и ударился плечом о влажную стену. Судно вздрогнуло! Я почувствовал это всем телом! Это напоминало первый толчок землетрясения.

Затем судно закачалось.

– Слушайте! – прозвучал в темноте повелительный голос Патча.

Я прислушался, но не услышал ничего, кроме плеска , волн об обшивку.

– Она на плаву! – восхищенно прошептал он. – На плаву в разгар прилива!

– Разве это возможно? – поразился я.

– Ничего не понимаю, но это так. Я ее чувствую!

Я ощутил, как судно качается на волнах и снова ударяется о свою постель из гравия. Наконец оно завибрировало, из его недр донесся какой–то скрежещущий звук, и оно закачалось, словно стараясь уйти подальше от смертоносного рифа, на котором лежало.

– Это невозможно, – пробормотал я, – не может судно с затопленным носом и задранной кормой быть на плаву! Это, должно быть, сон! Наверное, мы утонули! Говорят, утопленники возвращаются на свои суда и им снятся путешествия по всяким чудесным морям!

В голове у меня все перемешалось. Судно мертво! Это я знал твердо. Вот бы и мне уйти от холода и боли, лечь и не просыпаться!

Чья–то рука схватила и подняла меня, поставив на железный пол. Повинуясь чужой воле, я выбрался наверх, к покосившейся дымовой трубе и нескончаемому шуму моря. Внизу, на корме, мы оба споткнулись о перлинь, который бренчал и пел свою песню. Судно двигалось, как пьяница, покачивая мачтой, а мы поднялись по трапу и исчезли в черном пространстве небольшого салона.

В каюте боцмана нашлась одежда. Насколько я помню, она была ни мокрой, ни сухой, но все–таки лучше, чем наше насквозь промокшее тряпье. А еще там были койки, влажные, холодные, и одеяла, пахнущие сыростью, словно собачья шерсть. Наконец–то сон – полное забвение, более приятное, чем рай, приснившийся сытому человеку, вздремнувшему у камина.

Прошло много времени, казалось, много лет, и в это неземное забвение вторглись человеческие шаги. Не могу сказать, что они разбудили меня или привели в сознание. Во всяком случае, не сразу.

Просто эти шаги зазвучали здесь, твердые шаги кованых сапог по металлу палубы. Это был очень настойчивый звук. Он раздавался над моей головой, возле постели, сначала с одной стороны, потом с другой. Медленная, неторопливая поступь… шаги мертвеца сквозь сон забвения. Когда они стихли, я окончательно проснулся.

Дневной свет пронзил мои затуманенные сном глаза. Груда промокших одеял в углу стального застенка, где я лежал, зашевелилась и приподнялась. Это был Патч, мертвенно–бледный от усталости.

– Мне показалось, будто я слышал шаги, – сказал он. Его глаза напоминали черные мраморные шары, запрятанные во впадины из слоновой кости. – Клянусь, я слышал чьи–то шаги!

Я сполз с койки, потный от соленого тепла сырой массы одеял, одеревеневший, с грызущей болью в животе и вывихнутом плече. Все это чуть не свалило меня с ног, но все же я, спотыкаясь, подошел к двери и выглянул. Господи! Это не сон! Я снова на «Мэри Дир»… Но Теперь это кошмарная, ржавая посудина, покрытая зеленой слизью и вся обсиженная казарками! Дымовая труба валяется на палубе, капитанский мостик полностью разбит и покорежен.

Стояло время отлива, и за развалинами судна черными зубами обнаженных скал скрежетала проклятая Мин–кис. Вблизи не было ни спасательного, ни буксирного, ни даже рыболовецкого судна, только вдали виднелись безобразные очертания Клыкастого Грюна да гряды рифов за ним. Ни малейших признаков жизни, только странно зеленое небо с черными, холодными облаками.

– Боже мой! – простонал я. Бледность рассвета и невероятный цвет неба предвещали, что нас ждет нечто невообразимое.

Вдохнув запах моря, Патч пробормотал:

– Нас ждет масса неприятностей!

Небо к востоку от нас закрывало черное облако, линия горизонта была резкой и четкой. Дул слабый ветерок, но волны, бьющиеся о выступающие рифы, зловеще грохотали. Даже здесь, под прикрытием скал, они мощно били в ржавые борта «Мэри Дир».

– Что же это за шаги? – недоумевал я.

Патч ничего не ответил, но отвел глаза. Один Бог знал, о чем он подумал, но по всему его телу пробежала дрожь, а я невольно вспомнил, сколько людей уже погибло из–за этого судна.

Вдруг произошла странная вещь: от фальшборта колодезной палубы поднялось красное облачко ржавчины и стальной перлинь побежал над бортом. Смотанный в бухту канат, на секунду задержавшись у перил, со слабым всплеском упал в воду. И снова все спокойно… Патч сжал мне руку.

– Странно… – глухо произнес он.

Мы стояли не двигаясь и смотрели вдоль борта, но нигде не было никаких признаков жизни.

– На борту кто–то есть, – несколько напряженно сказал Патч. – Послушайте!

Но я ничего не слышал, кроме плеска волн. Развалина была тиха и спокойна, как могила. Мимо беззвучно пронеслась чайка, белая, как клочок бумаги.

Патч прошел на колодезную палубу и остановился у четвертого трюма. Подойдя к нему, я увидел, что отверстие люка закрыто не обычным брезентовым чехлом, а стальной плитой, намертво приваренной к комингсу. Патч окинул взглядом стрелу подъемного крана, убедился в том, что люк третьего трюма также заварен, и после этого поднялся на лодочную палубу. Здесь, сложенные в ряд, лежали снятые вентиляторы, а все вентиляционные отверстия были также наглухо закрыты стальными листами. Труба у самого основания срезана и отброшена в угол, а отдушина плотно задраена.

Световой люк машинного отделения был плотно завинчен, все двери по обоим бортам сняты, а проемы заварены стальными листами.

Не оставалось сомнений, что рыбак из Сент–Хельер действительно обнаружил судно. Спасательная компания неплохо поработала над останками. Они наглухо закупорили все отверстия и, вероятно, отремонтировали повреждение в переднем трюме. Теперь стало понятно, почему «Мэри Дир» всплывала во время прилива. Судно было водонепроницаемо и почти готово к буксировке. Я застал Патча стоящим возле угольной ямы. Глаза его были прикованы к угольному люку, плотно заваренному стальной плитой. Значит, тело Деллимара осталось здесь, в стальном гробу, и его обнаружат, когда «Мэри Дир» притащат в порт и рабочие взойдут на борт, чтобы раскупорить судно. Для Патча это значило недели, а то и месяцы нечеловеческого напряжения, и сейчас на его лице читалось отчаяние.

– Такие вот дела, – грустно произнес он и отвернулся, уставившись на корму. – Нужно бы убрать лишнее с кормы, – вяло добавил он.

Я не понял хода его мыслей. Мне казалось, что все работы выполнены компанией.

– Как вы думаете, почему спасатели ушли? – спросил я.

Он взГлянул на небо и вдохнул легкий ветерок, дующий с запада:

– Вероятно, прогноз был плохой. Возможно, они получили штормовое предупреждение.

Я молча рассматривал зазубренные рифы, вспоминая, как они выглядели раньше. Вне всякого сомнения…

– Что это? – прервал мои размышления резкий голос Патча.

За капитанским мостиком раздался кашель дизель–мотора, перешедший в равномерный рокот. Я явственно ощутил под ногами вибрацию палубы. Несколько мгновений мы стояли й слушали эту музыку, а потом побежали к мостику. Там, у трапа, как раз позади люка второго трюма, стоял огромный насос, прикрепленный к палубе. Мотор работал во всю мощь, а толстая отсасывающая труба пульсировала под напором воды, поступающей из инспекционного люка. И все же здесь никого не было! Палуба была пуста, и в носовой части судна не было ни единой живой души. Жутковато! .

– Посмотрим, что там, на мостике! – сказал Патч. – Ведь кто–то. же запустил этот мотор!

Мы нырнули в переход и поднялись по трапу на мостик. Все было до боли знакомо, но изменилось до неузнаваемости. Стекло исчезло, двери сорваны, пол засыпан песком, и по нему текут ручейки воды, нагоняемые ветром. В ходовой рубке пусто. Вдруг Патч схватил меня за руку и показал пальцем на скалу, похожую на колонну. Вокруг этой скалы обвивался перлинь, тянущийся к носу «Мэри Дир». Корабль был привязан к скале!

Но внимание Патча привлекло совсем другое, он указывал на голубую лодку, показавшуюся из–под носа «Мэри Дир». Это был Хиггинс, и греб он к скале. Остроконечная шляпа на бычьей голове, мощные плечи, голубая матросская фуфайка были ясно видны в холодном сером свете. Намерения его были совершенно ясны. Я окликнул его, но он меня не услышал. Сбежав на полубак, я снова крикнул:

– Хиггинс! Хигтинс!

Однако ветер относил мой голос. Хиггинс уже добрался до скалы и привязывал к ней свою лодку. Потом он вылез и начал забираться на скалу, неся' с собой стальную балку. Я продолжал кричать ему изо всех сил, балансируя на скользком носу судна.

Стоя спиной ко мне, он начал возиться, освобождая петлю перлиня. Ослабив петлю, он перебросил трос через зазубренную верхушку скалы. Весь перлинь упал в воду.

Хиггинс спустился и сел в лодку.

Он увидел меня в тот момент, когда отцепил фалинь, и взгляд его на минуту задержался на мне. Лицо его было бесстрастным, а широкие плечи напряглись от усилия. Я стал кричать ему, чтобы он закрепил перлинь обратно.

– Надвигается шторм! – орал я. – Шторм! Снова и снова повторял я это слово, пытаясь вдолбить что–нибудь в его тупую башку.

Может быть, мои труды и увенчались бы успехом, если бы Хиггинс внезапно не оторвался от скалы и не начал усиленно грести обратно к «Мэри Дир». Запаниковал ли он и решил сделать отчаянную попытку вернуться на борт судна или неожиданно сжалился и пытался вызволить нас с заброшенного судна – этого я никогда не узнаю, потому что прилив потянул его на север со скоростью примерно узла в три. Он греб как одержимый, стараясь двигаться быстрее, но продвинулся не более чем на двадцать ярдов. Чувствовалось, что он устал и выдохся, а прилив относил его все дальше и дальше.

В конце концов он сдался и направил лодку наперерез приливу под защиту Клыкастого Грюна, выбрался на скалу и сел, опустив на колени голову.

Шум насоса стих, и я внезапно услышал свист ветра, гуляющего в разбитой рубке. Патч выключил мотор и шел мне навстречу.

– Придется затопить судно, – громко и ясно произнес он. – Это наш единственный выход.

Но теперь затопить его, похоже, не удастся. Каждое отверстие, ведущее внутрь, было закупорено, и до кингстонов нам не добраться. Даже двери в машинное отделение были заварены, чтобы не пропускать воду. Спасательная компания потрудилась на славу, превратив это корыто в подводную лодку.

– Остается только надеяться на лучшее! – констатировал я.

Патч рассмеялся, и под стальными сводами прохода прокатилось эхо.

– Западный ветер усилит прилив. Когда вода поднимется, корабль поплывет, если его ничто не будет держать. Он высосан насухо, кроме передних трюмов. – Голос Патча звучал хрипло. – Если бы я был один, то еще ничего, – он пристально взглянул на меня, – но для вас это чересчур! – Он пожал плечами и добавил: – Давайте–ка лучше посмотрим, нет ли здесь какой–нибудь еды.

Его поведение немного напугало меня, и, плетясь за ним в камбуз, я жалел только об одном: слишком поздно я проснулся!

Французские спасатели прочно прикрепили «Мэри Дир» перлинями к скалам, а Хиггинс ее освободил. Я не мог его ненавидеть, у меня уже не было сил для ненависти. Но если бы я вскочил сразу, как только услышал его шаги!

Словно угадав мои мысли, Патч произнес: – Хорошо хоть, и Хиггинсу придется несладко в его лодке!

В камбузе было холодно и страшно воняло. Вода, как и французы, побывала здесь раньше нас. Ни одной консервной банки! В шкафу лежал размокший и заплесневевший хлеб, покрытое личинками мясо и выпачканное слизью и песком масло. Мы нашли только немного еще съедобного сыра, банку полузасохшей горчицы, немного маринованных огурцов и треснувшую банку с мармеладом.

Это было быстро съедено, после чего мы обшарили все сохранившиеся жилые помещения. Нам удалось отыскать липкий комок леденцов, банку имбиря и пару банок мясных консервов, припрятанных кем–то из матросов. С этими жалкими трофеями мы вернулись в салон на полуюте и немедленно расправились с ними.

Быстро надвигался шторм. Вода поднималась, и вскоре волны начали захлестывать мостик. Мы почувствовали, как палуба начала покачиваться под нашими ногами. Выглянув в дверь, я заметил, что голубая лодка все еще качается с подветренной стороны Клыкастого Грюна.

К полудню шторм разбушевался не на шутку. Весь нос «Мэри Дир» буквально избивали волны, а капитанский мостик то и дело скрывался в белой пене. Все судно тряслось от этих бешеных атак. Вода крутилась у нас под ногами; гул волн, бьющихся о борта, был таким сильным, что в ожидании очередного удара у меня перехватывало дыхание, словно били по моему телу. Я старался не думать, особенно о море, об этом ужасном, вечном море, где за кормой нашей развалины медленно исчезала Минкис.

За два часа до полного прилива я еще раз видел Хиггинса. «Мэри Дир» уже начинала подниматься на воде, а Клыкастый Грюн, как гнилой зуб, выступал из белой пены, обдаваемый брызгами. Хиггинс полз по скале к своей лодке. Я видел, как он сел в нее и поднял весла. Налетевшие волны скрыли скалу, и1 я потерял его из виду.

Это был последний раз, когда я видел Хиггинса. Думаю, он пытался добраться до «Мэри Дир», а может быть, предполагал, что сумеет в. лодке достичь материка. В любом случае выбора у него не было: при приливе во время шторма Клыкастый Грюн – не защита.

Я долго сквозь дождь наблюдал, как голубая лодка мелькает между гребнями волн, но ветер загнал меня в салон, и я рассказал Патчу, как исчез Хиггинс.

Он пожал плечами и сказал: —

– Повезло же этому подонку! Он, наверное, уже мертв! – В голосе Патча не было гнева, только усталость, одна усталость.

Наш салон был примерно шесть на десять футов. Об–шивка стен ободрана, мебель поломана, стекло выбито, пол усеян песком.

Здесь было сыро и холодно, в воздухе летали брызги, и все звуки шторма усиливались, как в резонаторе, но все–таки мы выбрали его убежищем, потому что он располагался высоко на корме, а именно кормовая часть «Мэри Дир» была более надежна.

Долгое время мы ощущали какое–то движение, судна, стены салона словно поднимались и опускались в момент, совпадающий с пистолетными выстрелами волн, Разбивающихся о корпус. Это движение сопровождалось скрежетом киля, царапающего по гравию дна, но этот скрежет скорее чувствовался, чем слышался, потому что Все звуки заглушались ревом шторма.

Вдруг иллюминатор с треском распахнулся: «Мэри Дир» тронулась со дна и повернулась носом к ветру.

Я выглянул наружу. Клыкастый Грюн остался по правому борту. «Мэри Дир» была на плаву. Она повернулась носом к волнам, а приподнятая корма сыграла роль паруса. Волны взрывались огромными облаками брызг, и вода омывала мостик, проникая во все отверстия. Клыкастый Грюн скрывался, и его очертания постепенно размывались.

Я крикнул Патчу, что мы спасены. Он же, выйдя из салона, смотрел, как плывет эта развалина с утопленной под водой носовой частью.

– Мы спасены! – кричал я. – Если мы благополучно минуем Ле–Соваж, все будет в порядке!

Он посмотрел на меня. Наверное, он раздумывал, не лучше ли утаить правду. Но потом все–таки произнес:

– Прилив все усиливается…

– Вот именно! – радостно подхватил я и вдруг понял: в течение добрых шести часов после прилива будет северный отлив, и нас понесет обратно на Минкис, когда все скалы выйдут наружу! – Боже Всевышний! – выдохнул я, вернулся в салон и лег на койку.

Самое ужасное заключалось в том, что мы ничем не могли себе помочь.

В сумерках мы оказались в водовороте белой воды, где не было ни одной скалы. Не знаю; спал ли я или просто лежал и дремал, но от резкого удара меня сбросило на пол. Наверху, где–то спереди, раздался страшный треск, а потом медленный скрип сжимаемого металла.

Шум моря стал вдруг громче и страшнее.

Я тихо лежал там, где упал, ожидая, что волны в любой момент поглотят нас. Но ничего не произошло, только облако брызг коснулось моего лица. Скрипящий, выворачивающий внутренности звук усилился и слился с шумом моря.

Я поднялся, но в это время пол салона ушел из–под ног и меня выкинуло в дверь. Я стукнулся о переборку больной рукой, и у меня перехватило дыхание. Однако, увидев происходящее, я забыл о боли. «Мэри Дир» накренилась, капитанский мостик превратился в груду обломков, труба исчезла, мачта, переломленная пополам, висела в путанице тросов, упав на стрелу крана, а волны перекатывались по носу.

Патч лежал на спине у входа в рубку. Преодолевая спазм в горле, я крикнул ему:

– Она утонет? — Да.

– Когда?

– Бог ее знает.

Больше мы не говорили и не двигались с места, следя за появляющимися из пены зазубринами скал. Наступали сумерки. Мы слышали, как в агонии истязаемого металла где–то за мостиком разрывается палуба. Вероятно, отламывался нос.

Внезапно раздался последний ужасный треск, и то, что осталось от судна, слегка поднялось и с диким стоном и скрежетом полетело к скалам. Теперь мы увидели черный клин полуоторванного носа. Он еще волочился за нами, а из развороченного трюма вываливались кипы хлопка и огромные ящики. Волны относили их к рифам и разбивали вдребезги.

Патч схватил меня за руку:.

– Смотрите!

Один из ящиков прибило к борту, и он раскрылся. Содержимое повалилось в море. Одному Богу известно, что там было, но.уж точно, что не авиационные двигатели.

Патч возбужденно кричал:

– Вы видели?

Поглощенные разглядыванием ящиков, мы на некоторое время отвлеклись от самого судна, а оно между тем продолжало разваливаться. Раздался сильнейший треск по всей ширине судна, трап, ведущий на колодезную палубу, оторвался и медленно повернулся, словно его сжала невидимая рука. Повсюду слышались звуки вылетающих заклепок и треск рвущихся стальных плит. Палуба кормы дала трещину, которая постепенно расширялась.

Наступила ночь. Начался отлив, скалы обнажились, и между ними стояла наша развалина.

Мы вернулись в салон и улеглись под промокшие одеяла. Говорить было не о чем. Может быть, мы спали, не помню. Я вообще не помню ту ночь. Она осталась белым пятном в моей памяти. Помню лишь бесконечный рев моря, свист ветра, скрежет рвущихся плит и лязг металла. Ни страха, ни холода, по–моему, я уже не ощущал. Была только физическая и моральная усталость, притупившая все эмоции.

Однако рассвет я помню хорошо. Он нес с собой что–то странное. Я ощущал прерывистую бортовую качку и легкий плеск воды.

Треска и рева волн, разбивающихся о рифы, не было, и в этой тишине кто–то звал меня. Солнечный свет ударил в глаза, и надо мной склонилось потное, раскрасневшееся лицо, заросшее седой щетиной, запавшими глазами и туго натянутой кожей на лбу и скулах.

– Мы плывем! – сказал Патч. Его потрескавшиеся губы растянулись к широкой улыбке. – Идите посмотрите!

Пошатываясь, я подошел к двери и увидел странную картину. Вставало солнце, освещая чистую воду без малейших признаков рифов или скал. Вся носовая часть «Мэри Дир» исчезла, но Патч сказал правду: кормовая часть плыла!

Я почувствовал, как дрожит тело Патча, когда он прикоснулся ко мне, но это не была дрожь возбуждения. Это была лихорадка. К полудню он уже настолько ослаб, что не мог двигаться. Глаза его блестели, лицо неестественно разрумянилось, и со лба струйками стекал пот. Он был слишком изнежен длительным пребыванием на Востоке, чтобы безнаказанно провести ночь на открытом воздухе в промокшей одежде и без еды. Ближе к вечеру у него начался бред. Многого я не разбирал, но из того, что мне удалось понять, стало ясно, что он снова плывет по Бискайскому заливу, приказывает, разговаривает с Райсом… Бессвязные отрывки речей с пугающей откровенностью показывали, какому нечеловеческому напряжению он подвергался.

К вечеру над нами пролетел маленький самолетик. Я видел, как он, блестя крыльями, удаляется к северо–западу. Как выяснилось потом, он искал нас на Минкис. Спустилась ночь, а мы все плыли и плыли на своей низко погруженной в воду скорлупке. На ясном небе, среди ярких звезд, висела молодая луна, и лунная дорожка пролегла по безмятежному морю, тихо вздыхавшему, как уснувший великан.

Той ночью я был слишком слаб, чтобы двигаться, а Патч вообще лежал трупом. Время от времени он вздрагивал, лоб его горел, а бессмысленные глаза были широко открыты. Один раз он вскочил, схватил меня за руку и что–то бессвязно проговорил. Этот внезапный бред длился недолго, силы его иссякали, и он снова лежал неподвижно. Я прижимался к нему всю оставшуюся часть ночи, но так и не согрел его. Утром он был уже совсем плох.

Как только взошло солнце, я снова увидел Минкис. Отмель виднелась на горизонте маленькими зазубренными вершинами рифов. Немного позже послышался звук пролетающего самолета. Я вытащил Патча на палубу, на солнышко, но он был без сознания. Самолет пролетел над нами. Я даже заметил на воде его тень, а потом следил за ним затуманенными, словно засыпанными песком глазами. Он развернулся и возвратился, летя очень низко над водой. Я схватился за фальшборт и стал махать одеялом, а самолет резко взмыл прямо над моей головой и полетел в сторону Минкис.

Прошло много времени, прежде чем послышался ро–крт мотора и зазвучали чьи–то голоса. К этому моменту я уже и сам лежал на теплой палубе в полубессознательном состоянии.

К нам подошла спасательная моторка из Питер–Порта. Дружелюбные голоса, сильные руки, которые помогли мне перелезть через фальшборт, вставили в рот зажженную сигарету. С нас стянули промокшую, просоленную одежду, закутали нас в сухие одеяла, и ко мне пришел удивительный, теплый, глубокий сон.

Но я помню, что перед тем, как погрузиться в него, я услышал:

– Хотите в последний раз взглянуть на свое судно?

Чьи–то руки поднялименя, и я никогда не забуду, как в последний раз увидел останки «Мэри Дир». Она стояла к нам кормой, так низко уйдя под воду, что салон, в котором мы провели две ночи, напоминал курятник, плавающий по волнам. Сквозь воду я увидел надпись на корме: «Мэри Дир. Саутгемптон».

Для меня история гибели «Мэри Дир» закончилась там, на краю Минкис. С Патчем все обстояло иначе. В этом деле он был замешан непосредственно, о чем мне напомнили, как только я проснулся в госпитале Питер–Порта. Я не знал, что проспал более двадцати часов кряду, зато был страшно голоден. Но сестра принесла мне лишь небольшую порцию отварной рыбы и сказала, что кое–кто добивается встречи со мной. Я решил, что это Майк, но, когда дверь открылась, в палату вошла девушка.

– Кто вы? – спросил я. Шторы были задернуты, и в палате стоял полумрак.

– Я Дженнет Таггарт.

Девушка подошла к моей постели, и я узнал ее, хотя выглядела она очень усталой и огромные глаза были окружены синевой.

– Я должна была первой повидаться с вами! – произнесла она.

Я спросил ее, как она сюда попала. Оказалось, что, прочтя о нашем спасении в газетах, она тотчас же приехала в Питер–Порт.

– Выслушайте меня, мистер Сэндз! Пожалуйста, выслушайте! Меня пропустили очень ненадолго! Я должна была увидеть вас, прежде чем вы начнете с кем–либо говорить! – Голос ее дрожал.

– Ну так в чем же дело? – пытался сосредоточиться я. Голова еще была тяжелой и соображала туго.

– Скоро придут из полиции снять с вас показания… – Она замолчала, словно не решаясь высказать то, за чем пришла. – Ведь Гидеон однажды спас вам жизнь?

– Гидеон?

Она, конечно, имела в виду Патча.

– Да, было такое дело, кстати, как он?

– Вам разве не сказали, что у него пневмония?

Я смутно вспомнил, как доктор говорил мне об этом, когда осматривал мое плечо.

– Он был болен, но вчера ночью кризис миновал. Теперь, надеюсь, все будет хорошо. Вы с ним были все время?

– Да, я добилась разрешения. Это было необходимо на тот случай, если он заговорит… Мистер Сэндз, этот Деллимар… Вы знаете, что с ним произошло, да?

Я кивнул. Значит, он ей рассказал и об этом!

– Теперь это никому не надо знать, – пробормотал я, почувствовав слабость. – Вся передняя часть судна разбилась о риф.

– Да, мне сказали. Поэтому мне надо было увидеться с вами, пока вы не сделали никакого заявления. Пожалуйста, никому не говорите об этом! Прошу вас! Он и так достаточно настрадался.

– Конечно! Я никому ничего не скажу, – кивнул я, – но ведь еще есть Майк! Он тоже знает.

– Майк Дункан? Я его видела. Он еще ничего не сказал – ни прессе, ни полиции. Он пообещал, что ничего не станет предпринимать, не увидевшись с вами. Он будет гбворить то же, что и вы!

– Вы виделись с Майком? – Я даже подскочил на постели. – Как он? У него все в порядке?

– Да, он в Питер–Порте. – Она снова склонилась надо мной: – Могу я передать ему, что вы готовы забыть то, о чем вам рассказал Гидеон? Могу я сказать ему, что вы хотите, чтобы и он молчал об этом?

– Да, да, конечно! Какой смысл теперь рассказывать? Все'уже кончено!

Я поинтересовался, не знает ли она, как нашли Майка.

– Рыбак из Сент–Элье перед штормом нашел моторку. На ней был Майк и человек, назвавшийся Берроу–зом. Он был тяжело ранен, но рассказал полиции про Хиггинса. А теперь мне пора. Надо увидеться с мистером Дунканом, а потом я должна быть с Гидеоном, когда он очнется: проследить, чтобы не наговорил лишнего. Он вполне способен сделать такую глупость! – Дженнет устало улыбнулась. – Я вам очень благодарна!

– Передайте Майку, чтобы он зашел ко мне, а Гидеону скажите, что ему не о чем беспокоиться… вовсе не о чем!

Она улыбнулась, и внезапно все ее лицо осветилось. Она снова была той девушкой с фотографии!

Дверь закрылась, и я опять заснул. Проснулся я только утром, шторы были отдернуты, и всю палату заливало солнце. Пришли из полиции, и я сделал свое заявление. Мне показалось, что один из полицейских был переодетым сыщиком из Саутгемптона, но он особо не распространялся, сказав только, что не имеет указаний о чьем–либо аресте. Потом навалились репортеры, а после них пришел Майк. Полиция не позволила ему видеть меня, пока я не дам показаний.

Он принес ворох новостей. Остатки «Мэри Дир» выбросило на берег острова Чоузи. Он показал мне фотографию из газеты. Судно лежало на скалах во время отлива, завалившись на бок. Накануне в Питер–Порте был Снеттертон. Он во главе спасательной бригады на рыболовецком судне отправился на остров Чоузи.

– А ещё я побывал в нашей страховой компании, – сообщил Майк. – Она полностью принимает наш иск, так что у нас будет достаточно средств, чтобы построить судно по своему проекту, если мы захотим.

– Но ведь тогда мы потеряем целый сезон! – ужаснулся я.

Майк широко улыбнулся:

– Вообще–то здесь, в Питер–Порте, продается катер,, который нам подойдет. Вчера вечером я посмотрел его. Конечно, он не так хорош, как «Морская ведьма»…

Майк был полон планов – он один из тех неугомонных людей, которые, если их сбивают с ног, вскакивают сразу. Он был именно тем стимулятором, который требовался мне! Хотя на разбитой челюсти у него еще кра^ совался пластырь, не было похоже, что этот человек провел тридцать часов на полузатопленной моторной лодке.

На следующий день меня выписали из госпиталя. Зайдя за мной, Майк прихватил кипу лондонских газет.

– У тебя неплохая пресса! – весело сказал он, вываливая газеты на мою постель. – А сегодня утром прилетел газетчик, предлагающий неплохие деньги за рассказ о случившемся из первых уст. Он сейчас в отеле.

Позже мы отправились взглянуть на катер. Он был крепким и, главное, дешевым. Мы тут же оформили покупку.

Ночью в отеле появился Снеттертон, такой же аккуратный, в щегольском костюме с иголочки, хотя бизнесмен и пробыл в нем двое суток на острове Чоузи. Во время отлива они проникли в четвертый трюм и вскрыли три ящика. В них вместо моторов оказались бетонные чушки.

– Удовлетворительный результат, мистер Сэндз! В высшей степени .удовлетворительный! Я послал отчет в Скотленд–Ярд!

– Но вашим людям из Сан–Франциско все же придется уплатить страховку? – спросил я.

– О да! Но деньги пойдут из средств компании Дел–лимара. По счастью, на их счету в Сингапурском банке лежит большая сумма, вырученная от продажи «Торре Аннунциаты» и ее груза. Мы сумели заморозить счет на время расследования. Думаю, – задумчиво произнес он, – следует посоветовать мистеру Гундерсену перепродавать авиационные моторы через других посредников! – Он улыбнулся, потягивая херес: – Хотя идея была неглупая. Очень неглупая! И провалилась она только из–за мистера Патча и вас, сэр! – Он поглядел на меня через стакан. – Я навел кое–какие справки… Ну что ж, поживем – увидим!

Я не смог повидаться с Патчем в Питер–Порте, но мы увиделись с ним через три недели, когда давали показания перед новой следственной комиссией. Он был еще очень слаб. Обвинения против него уже были сняты, Гун–дерсен улизнул из Англии, а Берроуз и другие члены экипажа теперь охотно рассказывали правду, обвиняя во всем Хиггинса, запугавшего их. Судом было установлено, что «Мэри Дир» погибла в результате заговора владельцев с целью получения страховки. С Патча были сняты все обвинения, и дело передано в полицию.

Дело это тогда получило большую огласку, в результате чего Патчу предоставили место капитана на судне «Вакомо». Это был грузовой пароход водоизмещением 10 ООО тонн. Они с Дженнет поженились, но нам не–удалось присутствовать на свадьбе из–за работ по подъему танкера. Встретились мы только в сентябре следующего года. Мы с Майком готовились в Эйвонмуте к подъему очередной развалины со дна Бристольского канала, а «Вакомо» пришел из Сингапура и пришвартовался невдалеке от нас. Вечером мы обедали с Патчем на борту его парохода.

Я едва узнал его. Морщины исчезли, и, хотя он по–прежнему сутулился и виски его поседели, он выглядел молодым и уверенным в красивой форме с золотыми нашивками. На столе у него стояла та же фотография в серебряной рамке, но внизу Дженнет теперь написала: «Моему мужу – Bon voyage!»

На стене, вставленное в рамку, висело письмо от корпорации из Сан–Франциско.

Это письмо было свадебным подарком Снеттертона, а к нему прилагался чек на 5000 фунтов стерлингов за участие новобрачного в разоблачении мошенничества. Просто какая–то фатальная цифра!

Когда мы с Майком, работал и над подъемом судна в Голландской излучине, на наше имя пришло письмо от той же корпорации с чеком на 2500 фунтов. Как было написано в письме, это «материальная компенсация за потерю вашего судна».

Тело Альфреда Хиггинса так и не было обнаружено, но в августе в расщелине скалы в южной части Олдер–ни нашли расплющенную лодку с остатками голубой краски.

И напоследок – запись в вахтенном журнале «Морской ведьмы И» от 8 сентября, сделанная как раз после того, как мы подняли судно в Бристольском канале. Она гласит: «11.48. Грузовой пароход «Вакомо» прошел мимо, отправляясь в Сингапур и Гонконг. Получен сигнал: «Привет от капитана Патча, который на этот раз не собирается таранить вас! Успехов в вашем благородном деле!» Было дано три гудка, на которые мы ответили».

Через месяц «Морская ведьма II» была поставлена на зиму в док, а я засел за свои записки о гибели «Мэри Дир».

Мэддонс-Рок

I. Отплытие из Мурманска

История «Трикалы» довольно необычна. Греческое судно, захваченное Британией в 1941 году, «Трикала» использовалась пароходной компанией Кельта для нужд министерства обороны до 5 марта 1945 года. В ту ночь, в 2 часа 36 минут, «Трикала», по официальным данным, пошла ко дну. «Торговая газета» сообщила:

"«Трикала», сухогруз водоизмещением 5000 тонн, подорвалась на мине и затонула 5 марта 1945 года в 300 милях к северо–западу от Тромсё. Экипаж в составе 23 человек погиб».

Однако 16 мая 1946 года, более чем через год, военная радиостанция под Обаном поймала SOS с корабля, назвавшегося «Трикалой». Полученная следом радиосводка не оставляла сомнения в том, что это действительно «затонувший» корабль. Учитывая ценность находившегося на его борту груза, адмиралтейство послало на выручку буксир, и два дня вся страна пыталась найти разгадку таинственного возвращения «Трикалы».

Полагаю, что история «Трикалы» известна мне лучше, чем кому бы то ни было, за исключением Берта Кука, моего собрата по несчастью. Я был среди тех, кто спасся в марте сорок пятого. Именно я послал SOS с борта «Трикалы» в мае сорок шестого. Все пережитое я изложил ниже, начиная с ночи перед отплытием из Мурманска.

Второго марта 1945 года Берт и я всё ещё ждали отправки в Англию. Было ужасно холодно, пронизывающий ветер сотрясал стены казармы. Мела поземка. Вокруг железной печки сгрудились восемь человек. В ожидании корабля мы сидели в Мурманске уже двадцать два дня.

Мне нравился Берт Кук. Он никогда не унывал. Родился он в Айлингтоне, но везде чувствовал себя как дома, даже в занесённом снегом Мурманске. Я познакомился с ним в Ленинграде. Берт был артиллеристом–инструктором и обучал русских солдат обращению с новой пушкой, поставляемой в Россию.

— О, Боже! Ну и холодина! — бормотал Берт, потирая руки. — А мы сидим тут три недели. Где наш уважаемый командир?

Мичман королевского флота Рэнкин, высокий, толстый, с гладким лицом и мягким голосом, был старшим по команде. Его голубые глаза утопали в пухлых щеках, он любил похлопывать по плечу подчинённых, а когда сердился, голос его становился резким и пронзительным. Он требовал безоговорочного уважения к своему званию, и любое пренебрежение субординацией выводило его из себя.

— Там же, где был вчера, и позавчера, и днем раньше, — ответил я. — Как обычно, пьет.

— А где он берет деньги? — полюбопытствовал Берт.

— Что–нибудь продаёт. Он же заведует складом. — В этот миг из коридора донёсся голос Рэнкина:

— Какого чёрта мы должны грузиться сейчас, а не утром?

— Особое задание, — ответил другой голос. — Командир Селби настаивает, чтобы вы были там в двадцать два ноль–ноль. Поэтому мне пришлось вызвать вас.

Открылась дверь, и в нашу комнатушку вошел Рэнкин, держа в руке листок бумаги. Он был крепко под мухой, на щеках горели пятна румянца, глаза блестели.

— Кто хочет поехать домой? — На губах Рэнкина заиграла насмешливая улыбка. Он знал, что нам всем до смерти надоели снег и мороз, и переводил взгляд с одного лица на другое.

— Он думает, что получил билет на «Куин Мери», — процедил Берт, и мы нервно рассмеялись.

Услышал Берта и Рэнкин, но улыбка не исчезла с его лица.

— Я вижу, мы прекрасно ладим друг с другом, Кук. — Рэнкин повернулся к сопровождавшему его дежурному. — Который час?

— Половина восьмого, — ответил тот.

— Если я соберу их в половине девятого и приведу в порт около девяти?

— Главное, чтобы они были на борту до десяти часов, мистер Рэнкин, — ответил дежурный.

— Отлично, — он взглянул на меня. — Капрал Варди!

— Здесь.

— Ровно в половине девятого постройте на улице тех, кто указан в этом листке. Считайте, что вам повезло. Силлз, упакуй мои вещи. — Он протянул мне листок и вышел в коридор. Все собрались вокруг меня. При неровном свете горящих дров мы прочитали следующее:

«Из ожидающих отправки в Англию 2 марта 1945 года не позднее 22 часов должны прибыть на борт «Трикалы“, отшвартованной у причала № 4: мичман Л. — Р. Рэнкин, капрал Дж. — Л. Варди, рядовой П.Силлз, канонир Х.Кук. Форма походная, с вещмешками. На судне командиром подразделения назначается мичман Рзнкин. По прибытии на борт он должен явиться к капитану Хэлси, шкиперу «Трикалы“. Мичман Рэнкин и его подчинённые направлены в распоряжение капитана Хэлси для выполнения специального задания».

Мы выпили полбутылки водки, оставшейся у Берта, и двумя часами позже шли к порту по заснеженным улицам Мурманска. «Трикала» не произвела на нас особого впечатления. По сравнению с изящными обводами американского судна серии «либерти», стоявшего у того же причала, «Трикала» с её одинокой длинной трубой, высоким мостиком и нагромождением палубных надстроек напоминала угловатую старую деву. На носу и корме торчали трёхдюймовые пушки. По бокам мостика на шлюпбалках висели две шлюпки, ещё одна помещалась на корме. Спасательные плотики прилепились к стенам рубки. Но мы поднимались по сходням, не думая об этом. Мы бы с радостью поплыли и на североморском траулере, лишь бы он доставил нас в Англию. На «Трикале» шла погрузка. В открытые люки трюмов сыпалась железная руда. Крутились деррик–краны, ревели двигатели, порции руды с оглушительным грохотом падали вниз. Над носовым и кормовым трюмами клубилась рудная пыль. Снег, покрывавший палубы «Трикалы», из белого стал красновато–коричневым.

— Ждите здесь, капрал, — приказал Рэнкин. — Я пойду к капитану.

Мы остались на сходнях. Знай мы, что уготовила нам судьба, никакой военный приказ не заставил бы ступить со сходней на палубу «Трикалы». Но мы ничего не подозревали. И, замерзая под пронизывающим ледяным ветром, наблюдали, как Рэнкин взбирается по трапу на капитанский мостик. Там вышагивал взад–вперёд капитан Хэлси. Мы не представляли, что это за человек, понятия не имели, какие мысли бродят в его голове.

Капитан Хэлси мертв. Но он часто приходит ко мне во сне, невысокий, вспыльчивый, с черными волосами и бородой, маленькими бусинками глаз. Безумец, обожавший театральные жесты и цитировавший на память Шекспира. Безумец? Но в его безумстве прослеживалась определённая логика. Сам дьявол в фуражке и форменном кителе с золотыми пуговицами, хладнокровно обрекший на смерть два десятка солдат и матросов. Мы стояли на сходнях «Трикалы», а Скала уже ждала нас в Баренцевом море. Скала Мэддона. Слепые глаза Милтона не видели неистовства этого моря, когда он описывал свой Ад. Потоки огня, раскаленный град, иссушающий зной — это страшно, но для меня ад остался там, среди вечной ночи, освещаемой лишь сполохами северного сияния. И сама Скала, возвышающаяся среди бескрайнего океана, серая, сверкающая островками льда, отполированная водой, гладкая, словно череп мертвеца.

Но мы не знали ничего этого, ожидая, пока Рэнкин доложит о нашем прибытии капитану Хэлси. Пять минут спустя он вернулся в сопровождении первого помощника капитана, угрюмого долговязого шотландца по фамилии Хендрик, с бегающими глазками и шрамом, пересекавшим левую щеку от мочки уха до рта.

— Пошли, капрал, — сказал Рэнкин. — Я покажу, где вы расположитесь.

Мы обогнули рубку. Сразу за люком, ведущим в машинное отделение, по левому борту я увидел широкую стальную дверь. Помощник капитана откинул скобу и откатил дверь в сторону. Затем он зажёг лампы, осветившие помещение размером десять на двадцать футов. Стальные листы покрывали переборки, потолок, палубу. Пахло прогорклым маслом.

— Вот, мистер Рэнкин, — сказал помощник. — Они будут жить здесь, вместе с грузом.

Рэнкин повернулся ко мне.

— Устраивайте ваших людей, капрал. Спецгруз доставят на борт сегодня ночью. Прямо сюда. Вы и ваши люди будете охранять его. — Он взглянул на помощника. — Вы знаете, что это за груз, мистер Хендрик?

— Нет, — поспешно ответил он. Рэнкин огляделся.

— Похоже, груз будет небольшим, — пробормотал он. — Для чего использовалось это помещение, мистер Хендрик?

— Тут был матросский кубрик. Мы очистили его сегодня утром.

— Кубрик на палубе? Странно.

— Это точно. Но «Трикала» строилась на Клайдсайдских верфях для Греции и по их спецификации. Вероятно, греки хранили тут багаж пассажиров и часть груза.

Рэнкин, похоже, удовлетворил своё любопытство и вновь посмотрел на меня.

— Ведите ваших людей, капрал. Мистер Хендрик выдаст вам одеяла и гамаки. Указания по охране груза вы получите, как только его доставят на «Трикалу».

Повернувшись, я услышал, как он сказал помощнику:

— Капитан упомянул о свободной каюте, которой я могу воспользоваться.

— Да, — ответил Хендрик. — Пойдёмте, я покажу ее вам.

— Ну, что загрустил, приятель? — спросил Берт, когда я вернулся к сходням.

— Сам увидишь, — ответил я и повел их на корму. Даже Силлз, который никогда не жаловался, сказал:

— Здесь будет чертовски холодно.

Берт посмотрел на меня.

— В чем дело, капрал? Я говорил с одним из матросов, и он сказал, что у них есть свободные койки. Вероятно, они думают, что солдаты будут рады и такой дыре.

— Тут будет находиться спецгруз, который доставят на борт сегодня вечером. Нам поручена его охрана, — ответил я.

— Охрана! — Берт швырнул в угол вещмешок. — Всегда они что–нибудь выдумают. Почему мы не можем вернуться в Англию как нормальные люди? А где мистер Рэнкин? Не вижу его вещмешка. Держу пари, они будут пировать с капитаном в уютной кают–компании, и плевать им на то, что мы превратимся в сосульки. Небось уже заявил во всеуслышание, что он мичман и не привык к обществу рядовых. Нас ждёт чудесное путешествие. Ты не потребовал для нас другого помещения, капрал?

— Нет. Ты же видел приказ. Там прямо сказано, что нам придётся выполнять особое задание.

Через полчаса на причал въехали четыре грузовика с большими ящиками. В кузове каждого сидело трое солдат. Английский офицер в морской форме поднялся на борт и прошёл на капитанский мостик. Вскоре после этого один из кранов качнулся в сторону первого грузовика и начал переносить ящики на палубу. «Двигатели для «харрикейна“. На замену», — прочли мы на ящиках.

— Впервые слышу, чтобы изношенные самолётные движки требовали специальной охраны, — пробурчал Берт.

Когда ящики перетащили в стальной кубрик, английский моряк, какой–то русский чиновник, Рэнкин и шкипер «Трикалы» пересчитали их. Появилась кипа бумаг, все расписались. Затем моряк повернулся к шкиперу и сказал:

— Ну, теперь за них отвечаете вы, капитан Хэлси. Организуйте охрану, мистер Рэнкин, — добавил он, взглянув на нашего командира. Затем все, кроме Рэнкина, вышли на палубу. Рэнкин протянул мне густо исписанный листок.

— Это вам, капрал. Инструкция по охране. Два часа караула, четыре отдыха, круглые сутки. Часовой должен быть в форме и с оружием. Он должен стоять или ходить по палубе перед дверью. — Рэнкин наклонился ко мне. — И если я замечу расхлябанность, не увижу часового или он будет одет не по форме, пеняйте на себя, капрал. Не поздоровится и часовому.

Берт встал и подошёл к нам.

— Два часа караула, четыре отдыха. А вы не собираетесь нести охрану вместе с нами, мистер Рэнкин?

От изумления у Рэнкина отнялся язык. Прежде чем ответить, он глубоко вздохнул.

— Мичман не несёт караульной службы, Кук.

— Значит, мы должны отдуваться за вас? Это несправедливо, знаете ли. Мы все, так сказать, в одной лодке. Если б с нами был сержант, а не паршивый мичман, он поступил бы как настоящий! мужчина.

Рэнкин буквально затрясся от гнева.

— Мичман далеко не сержант, — выкрикнул он. — Ещё одно слово, Кук, и тебе придётся иметь дело с капитаном. — Берт ухмыльнулся.

— Разве я смогу охранять спецгруз, если меня закуют в кандалы?

— Напрасно ты принимаешь меня за простака, — вкрадчиво ответил Рэнкин. — После возвращения в Англию ты рассчитываешь на отпуск, не так ли?

— Ещё бы! Конечно, рассчитываю. Четыре месяца в России! Я его заслужил.

— Заслужил ты его или нет, приятель, но я советую тебе следить за собой. И вам тоже. — Он переводил взгляд с одного лица на другое. — Иначе вы можете забыть об отпуске. — Затем он повернулся ко мне. — Я слышал, вы хотите получить офицерский чин, капрал? — И, не слыша моего ответа, добавил: — Хотите или нет?

— Да, — ответил я.

— Отлично, — Рэнкин улыбнулся и направился к выходу. У двери он остановился. — Обеспечьте надёжную охрану, капрал, иначе я подам такой рапорт, что вы вернётесь в свою часть, поджав хвост. Часового выставьте немедленно!

Когда он ушёл, Берт набросился на меня:

— Почему ты спасовал перед ним? У тебя нашивки на рукаве, а не у меня.

Я промолчал. Берт отвернулся, и я услышал, как он сказал Силлзу:

— Собирается получить офицерский чин… Тряпка он, а не офицер. Я поставил его часовым, а сам вышел на палубу. Погрузка закончилась. Краны застыли, и лишь люки трюмов зияли, как чёрные кратеры. Прожекторы на причале освещали американское судно, которое все еще загружали рудой.

Казалось, «Трикала» заснула. Лишь желтые полукружья палубных фонарей отбрасывали чёрные тени, да вахтенные ходили по капитанскому мостику. Дул пронизывающий ветер, скрипел под ногами снег. Я закурил. Настроение было хуже некуда. Я проклинал Рэнкина за то, что он упомянул о моём намерении стать офицером. И злился на Бетти, заставившую меня подать прошение. Теперь вместо отдыха мне предстояли месячные курсы. Кроме того, становиться армейским офицером мне не хотелось: я с детства плавал на кораблях и только в море чувствовал себя, как дома. Но из–за моего зрения королевский флот не захотел иметь со мной никаких дел. А в армии я напоминал рыбу, вытащенную из воды. Внезапно слева от меня осветился один из иллюминаторов. Он был открыт.

— Входите, Хендрик, входите, — донёсся до меня мягкий бархатный голос.

Закрылась дверь, кто–то вытащил пробку из бутылки.

— Ну, что там за охрана?

— Именно этого мы и ожидали, — ответил Хендрик.

— А по–моему, не совсем. Мы ждали солдат, а не мичмана королевского флота. Могут возникнуть сложности. Вы знаете этого Рэнкина, мистер Хендрик?

— Да. Я как–то встретился с ним в… общем, я его знаю. У него всегда полно денег. Он заведовал складом и наверняка тащил оттуда. Думаю, мы с ним договоримся. Что касается капрала и двух солдат…

Тут иллюминатор закрылся, и больше я ничего не услышал. Не придав значения этому разговору, я неспешно пошёл назад. Берт вышагивал перед стальной дверью. Он повесил винтовку на плечо и махал руками, чтобы согреться.

— А где одеяла и гамаки? — спросил он. — Разве ты ходил не за ними?

— Их ещё не принесли? — удивился я.

— Конечно, нет.

— Ладно, пойду к Рэнкину и узнаю об этом.

— Сходи, а когда увидишь его, передай, что я с радостью свернул бы ему шею. Его бы сюда. Пусть постоит два часа на этом чертовом ветру. Спроси его, почему мы не можем охранять груз, сидя внутри?

— Хорошо, Берт. На юте я нашёл трап и, спустившись вниз, очутился в длинном коридоре, тёплом и пахнущем машинным маслом. Тишину нарушало лишь жужжание электрогенераторов. Я стоял в нерешительности, как вдруг открылась дверь, и в коридор вышел мужчина в резиновых сапогах. Из освещённого дверного проёма доносились мужские голоса. Я постучал и вошёл в кают–компанию. Три человека сидели за чисто выскобленным столом. Не обращая на меня внимания, они продолжали жаркий спор.

— А я говорю, что он сумасшедший, — горячился один из них, судя по выговору, валлиец. — Вот сегодня утром в носовой части русские чинили обшивку. Дверь в переборке номер два была открыта, и я вошёл, чтобы посмотреть, как идут дела. Капитан и мистер Хендрик наблюдали за русскими. «Дэвис, что ты тут делаешь?» — спрашивает капитан, увидев меня. Я отвечаю, что хочу взглянуть, как движется ремонт. «Убирайся! — кричит он. — Вон, чёрт побери! Я сказал, вон! — и тут же начинает дико хохотать. А потом добавляет: — Идите, Дэвис, займитесь делом».

— Зря ты волнуешься, — сказал другой матрос. — Он всегда такой, наш капитан Хэлси. Ты на судне новичок, а мы плывём с ним в четвёртый раз, не так ли, Эрни? Шекспир, Шекспир, Шекспир. Он может стоять на капитанском мостике и часами декламировать Шекспира. А проходя мимо его каюты, часто слышишь, как он там бушует. Правда, Эрни?

Эрни кивнул и вынул трубку изо рта.

— Это точно. А когда идёшь к нему на капитанский мостик, никогда не знаешь, кто встретит тебя: Тибальт или один из злодеев короля Ричарда. Сначала у меня мурашки по коже бегали, теперь привык. А какие он произносит речи! Да у половины команды есть томики Шекспира. Так хоть можно узнать, говорит он сам или повторяет чей–то монолог. — Эрни поднял голову и увидел меня. — Здорово, приятель. Вам чего?

— Не можете ли вы сказать мне, где каюта мистера Рэнкина?

— Того, что в морской форме? Кажется, его поместили рядом с мистером Каузинсом. Пойдёмте, я вас провожу. — Он поднялся из–за стола и повел меня по коридору. Каюта Рэнкина оказалась пустой.

— Он пьёт? — спросил Эрни, понизив голос. Я кивнул. — О, тогда он у старшего механика. — Эрни постучал в следующую дверь, и невнятный голос ответил: «Войдите». Эрни открыл дверь и заглянул в каюту. — Порядок, приятель, вам сюда.

Я поблагодарил его и вошёл. Стармех валялся на койке. Его налитые кровью чёрные глаза буравили меня насквозь. На полу — пустые бутылки из–под пива, две початые бутылки виски на комоде. Каюта пропиталась табачным дымом и сивушным духом. Рэнкин сидел в ногах стармеха. Они дулись в карты.

— В чём дело? — спросил Рэнкин.

— У нас нет одеял и гамаков, — ответил я. Рэнкин презрительно фыркнул и повернулся к стармеху.

— Слышите? У них нет одеял и гамаков. — Рэнкин рыгнул и почесал голову. — Вы капрал, не так ли? Собираетесь стать офицером? Где же ваша инициативность? Найдите корабельного баталера. Он может дать вам одеяла и гамаки, а не я. — Видя, что я не двинулся с места, он добавил: — Ну, чего вы ждёте?

— Есть ещё одно дело, — начал я, но умолк на полуслове. Светло–синие глазки Рэнкина пристально наблюдали за мной. Он знал, что я собираюсь сказать. Он знал, что совсем не обязательно нести охрану на палубе. И он ждал случая вновь поглумиться надо мной. Для этого человека звание означало возможность топтать тех, кто стоит ниже.

— Это неважно, — сказал я и закрыл дверь. Матросы, что сидели в кубрике, дали мне одеяла и гамаки. Берт встретил меня на верхней ступеньке трапа и помог донести их.

— Ты видел Рэнкина? — спросил он.

— Да.

— Мы можем нести охрану внутри?

— Нет.

— Ты спросил его? — он не сводил с меня глаз.

— Нет. Он был пьян и только и ждал повода втоптать меня в грязь. Спрашивать его не имело смысла.

Берт откатил дверь плечом и швырнул одеяла на пол.

— А, чтоб тебя! — в сердцах воскликнул он и вышел на палубу. Мы с Силлзом занялись гамаками.

— Извини, капрал, я погорячился, — сказал Берт, когда час спустя я сменил его. — Наверное, на меня действует погода.

— Пустяки, Берт, — ответил я. Мы покурили.

— Спокойной ночи, — сказал он и ушёл, оставив меня наедине с холодом и невесёлыми мыслями.

В семь утра я заступил на вторую вахту. Из трубы «Трикалы» валили клубы чёрного дыма, трюмы были задраены, всё говорило о скором отплытии. Когда на палубу вышел Силлз, чтобы сменить меня, мимо проплыли эсминец и два корвета.

— Отплываем сегодня, капрал? — с надеждой спросил Силлз. Вряд ли ему было больше двадцати лет. Вероятно, он впервые покинул Англию.

— Похоже, формируется конвой, — ответил я. — Буксиры уже вывели два корабля.

Десять минут спустя от нашего причала отвалил американский сухогруз. Я спустился вниз, чтобы побриться. В дверях камбуза стоял кок, толстый мужчина с бородавкой на нижней губе и карими глазами. Он протянул мне кружку дымящегося какао. Я с удовольствием выпил горячий напиток. Мы поболтали. Кок побывал чуть ли не во всех портах мира. В Мурманск он приплыл уже в четвёртый раз.

В одиннадцать утра я вновь заступил на вахту.

— Ещё не плывём? — спросил я Берта.

— Даже не собираемся, — ответил он. Сходни по–прежнему соединяли нас с причалом. Но Хэлси ходил взад–вперёд по капитанскому мостику, его чёрная борода воинственно топорщилась. На пустом причале появилась девушка в длинной шинели. Из–под берета выбивались чёрные кудряшки, она несла вещмешок. Прочитав название судна, девушка направилась к сходням.

— Чёрт побери, — Берт дёрнул меня за рукав. — Женщина на корабле. И она выглядит такой слабенькой. Пошёл бы и помог ей нести вещмешок. — Я не шевельнулся, и тогда он сунул мне свою винтовку. — Потрудись за меня, приятель. Если ты не джентльмен, придётся мне доказывать, что меня не зря учили в школе. Я наблюдал, как Берт подхватил вещмешок, лицо девушки осветилось улыбкой, и тут же сзади раздался голос Хендрика.

— Вы не видели мичмана Рэнкина, капрал?

— Нет, — ответил я.

— Старик требует его к себе. Если он появится, передайте, что его ждут на мостике.

Пыхтя, подошёл буксир. С мостика послышался голос Хендрика, многократно усиленный микрофоном: «Юкс, приготовься отдать концы».

Появился улыбающийся Берт.

— Ну, как она? — спросил я, отдавая винтовку.

— Очень милая девушка. Англичанка. Дженнифер Соррел. Прочитал на бирке вещмешка. Бог знает, как она оказалась в этой дыре. Не успел спросить. Видать, ей пришлось нелегко. Лицо бледное, как снег, кожа прозрачная, под глазами черные круги. Но настоящая дама. Ясно с первого взгляда. А потом подошёл мистер Каузинс. Эти проклятые офицеры всегда снимают сливки. О, смотри, поднимают сходни. Значит, сейчас тронемся. В тот же миг заревел гудок «Трикалы». На мостике с рупором в руке появился капитан Хэлси. Щель между бортом судна и причалом быстро увеличивалась. Появилась чёрная вода. Набирая ход, «Трикала» присоединилась к каравану судов. В четверть второго конвой вышел в море. В три часа, когда кончилась моя вахта, мурманский берег превратился в белую полоску между свинцовым небом и водой. На судне говорили, что в Англию мы должны прибыть через пять суток. Я сказал об этом Берту, когда сменил его в семь вечера.

— О, Боже! — охнул он. — Ещё пять таких дней! Хотел бы я знать, что в этих ящиках. Можно подумать, мы охраняем королевскую казну, — ворчал Берт. — Если там действительно двигатели, это безобразие. С какой стати мы должны из–за них мёрзнуть? Эти ящики никуда не уйдут и не прыгнут за борт.

— Ничего не поделаешь, — ответил я. — Приказ есть приказ.

— Я понимаю, что ты не виноват, капрал, но до чего глупо мёрзнуть на палубе. Пойду–ка я вздремну. Спокойной ночи. Без десяти девять я заглянул в спальную каюту. К моему изумлению, Берт не спал, а вместе с Силлзом орудовал штыком, вскрывая один из ящиков.

— Что вы затеяли? — воскликнул я.

— Ничего плохого, капрал, — ответил Берт. — Хотим узнать, что мы охраняем. Извини, приятель, мы рассчитывали всё закончить, пока ты стоял на вахте. Но ящики крепче, чем мы ожидали.

— Немедленно заколотите ящик. Если кто–то увидит, чем вы занимаетесь, не миновать беды.

— Минуту, капрал. Смотри, мы уже. вскрыли его. Сунь сюда штык, Силлз. Нажимай.

Заскрипели гвозди, крышка пошла вверх. Ящик заполняли ряды коробочек из дерева.

— Что ж, значит, это не двигатели.

— Идиоты! — крикнул я. — Вдруг это секретное оружие. Или опасные для жизни химические вещества. Как я, во–вашему, объясню, что один из ящиков оказался вскрытым?

— Пустяки, капрал, пустяки. — Берт вытащил одну коробочку, длиной дюймов восемнадцать и шириной не более девяти. — Не волнуйся. Мы всё поправим так, что никто ничего не заподозрит. — Он зажал коробочку между колен и сорвал крышку. И тут же присвистнул от удивления.

— Однако… Взгляни, капрал. Серебро. Вот что тут такое, приятель. Неудивительно, что им понадобилась охрана. Действительно, это было серебро. В коробочке лежали четыре бруска, ярко блестевшие в свете единственной электролампочки.

— О, Боже! Будь у меня хоть один такой брусок, — пробормотал Берт. — Хотел бы я посмотреть на физиономию моей старухи, когда положу его на кухонный стол. Осторожно, кто–то идёт! Он едва успел убрать коробочку с брусками, как дверь откатилась в сторону и вошёл Рэнкин.

— Почему снаружи нет часового? — спросил он. Его лицо раскраснелось от выпитого виски.

— Я только что вошёл, чтобы позвать сменщика, — ответил я.

— Ваши люди должны заступать на вахту без напоминания. Возвращайтесь на пост. Напрасно вы надеетесь, что под покровом темноты сможете нарушать приказ. Хороший из вас получится офицер! Я пришёл сказать вам, что на случай повреждения судна наша шлюпка — номер два по левому борту. — Тут он заметил штык в руках у Берта. — Что это вы задумали, Кук?

— Ничего, мистер Рэнкин, ничего, честное слово, — невинно ответил Берт.

— А почему у вас в руке штык? — настаивал Рэнкин.

— Я собираюсь почистить его.

— Почистить! — фыркнул Рэнкин. — Да вы никогда ничего не чистили, во всяком случае, по собственному почину. — Он шагнул вперёд и увидел вскрытый ящик. — Значит, вы вскрыли ящик, Кук? По прибытии в Англию, Кук, вам придётся…

— Одну минуту, господин мичман, — прервал его Берт. — Разве вы не любопытны? Мы не сделали ничего плохого. Вы знаете, что в этих ящиках?

— Разумеется, знаю, — ответил Рэнкин. — А теперь заколотите ящик.

Берт хмыкнул.

— Держу пари, вы думаете, что там самолётные двигатели, как тут и написано. Взгляните–ка сюда. — И он протянул Рэнкину коробочку с серебряными брусками.

— О, Господи! — прошептал тот. — Серебро! — Он поднял голову и сердито продолжал: — Ты болван, Кук! Это же драгоценный металл. Смотрите, тут печать. Ты сломал её. За это придётся отвечать. Как только судно войдёт в гавань, я посажу тебя под арест. И вас тоже, капрал. А теперь возвращайтесь на пост. Я двинулся к двери, но голос Берта остановил меня.

— Послушайте, мистер Рэнкин. Как только мы окажемся в Англии, я отправлюсь в отпуск к жене и детям. Если у кого–то и будут неприятности, то только не у меня.

— Что ты хочешь этим сказать? — насупился Рэнкин.

— Я хочу сказать, что за охрану груза отвечаете вы. И не только за охрану, но и за наши действия. Так? И лучше всего положить коробочку на место и ничего никому не говорить. Не так ли, мистер Рэнкин?

Рэнкин ответил не сразу.

— Хорошо, — наконец выдавил он. — Положите коробочку на место и заколотите ящик. Я доложу капитану, а он решит, какие нужно принять меры. Сломанную печать скрыть не удастся. Чиновники казначейства наверняка захотят узнать, кто сломал её, когда и зачем.

Я вышел на палубу. Несколько минут спустя ко мне присоединился Рэнкин.

— Будьте осмотрительней с этим Куком, — сказал он и направился к трапу, ведущему на капитанский Мостик.

II. Взрыв

Сознание того, что нам доверена охрана действительно ценного груза, круто изменило моё отношение к происходившему. Нельзя сказать, что я сразу стал подозревать капитана Хэлси, но обострившееся чувство ответственности во многом обусловило мои дальнейшие действия. Я никого не боялся. Наоборот, мерный гул двигателей под ногами, солёный туман, висящий над палубой, прибавляли мне сил, вселяли уверенность.

— Ахой, «Трикала», — прогремел над водой металлический голос из далёкого мегафона. — «Скорпион» вызывает «Трикалу».

— «Трикала» слушает. «Скорпион», говорите, — ответили с мостика. Сначала я ничего не увидел. Затем слева по борту различил в темноте белый бурун рассекаемой форштевнем корабля воды. Когда далёкий мегафон загремел вновь, я уже видел стройный силуэт эсминца, идущего параллельным курсом.

— Штормовое предупреждение. «Трикала», сближайтесь с «Американским купцом». Сближайтесь с «Американским купцом» и держитесь рядом с ним.

— Ясно, «Скорпион», — последовал ответ. Прозвенел машинный телеграф, гул двигателей сразу усилился. Эсминец отвалил в сторону и исчез в ночи. На палубу вышел Силлз. Начиналась его вахта.

— Мы заколотили ящик, капрал, — сказал он, — но печати поправить не удалось.

В стальной каюте Берт сидел нахохлившись.

— Извини, приятель. — Он попытался улыбнуться. — К сожалению, я не заметил печатей. Да и как я мог знать, что мы везём сокровища Английского банка?

— Всё утрясётся, Берт, — ответил я, оставил его наедине с серебром и спустился на камбуз выпить какао. Кок сидел у раскалённой плиты, сложив руки на толстом животе. Его очки сползли на кончик носа. На столе лежала раскрытая книга, на коленях кока свернулся кот. Кок дремал. Когда я вошёл, он снял очки и протёр глаза.

— Наливай сам, — сказал он, увидев пустую кружку. Котёл с какао стоял на обычном месте. Я наполнил кружку. Густой напиток обжигал горло. Кок начал поглаживать кота. Тот проснулся, мигнул зелёными глазами, потянулся и довольно замурлыкал. Кок повернулся к буфету и достал бутылку виски.

— Вон там есть стопочки, капрал.

Я поставил их перед коком, он разлил виски и начал рассказывать о своей жизни. Он плавал коком уже двадцать два года, переходя с одного судна на другое. У него была жена в Сиднее и жена в Гулле, и он утверждал, что знаком с женской половиной населения всех портов семи морей. Он говорил и говорил, глядя в пламя печи, поглаживая спину мурлыкающего кота.

— Вы давно плаваете с капитаном Хэлси? — спросил я, дождавшись редкой паузы. — Что это за человек? — Мне не давало покоя решение Рэнкина доложить капитану о вскрытом ящике.

— Плыву с ним в пятый раз, — ответил кок. — Не могу сказать, что хорошо знаю. Никогда не видел его, пока не попал на «Трикалу» в сорок втором. О нём лучше спросить у Хендрика, первого помощника, матроса по фамилии Юкс, да Ивэнса, кочегара из Уэльса. Они плавали с Хэлси ещё в Южно–Китайском море, когда тот был шкипером «Пинанга». Но из них слова не вытянешь. Не могу их винить.

— Почему? — спросил я.

— Ну, это всего, лишь слухи, поэтому не советую повторять то, что я сейчас скажу. — Он пристально посмотрел на меня. — Но я кое–что слышал. Так же, как и другие, кто побывал в китайских портах. Я не утверждаю, что это правда. Но я не знаю ни одной портовой сплетни, которая зародилась бы из ничего.

— И что это за сплетня? — спросил я, когда он вновь уставился в огонь.

— О, это длинная история. В общем, речь шла о пиратстве. — Кок резко повернулся ко мне. — Учтите, дружок, вы должны молчать, ясно? Я болтливый старый дурак, раз уж вам рассказываю. Но я не могу говорить об этом с матросами. Зачем навлекать на себя неприятности? Вы — совсем другое дело. Вы, можно сказать, наш гость. — Он опять отвернулся к огню. — Впервые я услышал о капитане Хэлси в Шанхае. Тогда я не думал, что окажусь с ним на одном корабле. Пиратство. Пиратство и убийства, вот что говорили о нём в Шанхае. Вы видели, как он мечется по мостику? Вряд ли, вы тут всего сутки. Но всё ещё впереди… впереди.

— Я слышал, что он любит декламировать Шекспира. Вы говорите об этом?

— Верно, Шекспир. Это его библия. Он может целый день декламировать Шекспира, сначала на капитанском мостике, потом в своей каюте. Цитаты перемежаются у него с приказами, и новичок часто не сразу понимает, что к чему. Но вы прислушайтесь к отрывкам, которые он выбирает. Я читал Шекспира. Я вожу с собой томик его пьес, потому что с ним не чувствуешь себя одиноким. Прислушайтесь, и вы поймёте, что в его цитатах одни убийства. И ещё: он выхватывает те отрывки, что соответствуют его настроению. Сегодня утром он был Гамлетом. Когда он — Гамлет, можно спать спокойно. Если он весел, то цитирует Фальстафа. Но если он Макбет или Фалконбридж, надо держать ухо востро. А не то он может огреть тебя тем, что попадётся под руку. Маньяк, вот он кто. Бешеный лунатик. Но он прекрасный моряк и знает, как управлять кораблём. Кок наклонился вперёд и подбросил угля в печь.

— Говорят, раньше он был актёром и отрастил бороду, чтобы изменить внешность. Об этом мне ничего не известно. Но в Шанхае я слышал, что он нашёл «Пинанг» во время урагана, недалеко от Марианских островов в Тихом океане. Он шёл на маленькой шхуне. Команда покинула «Пинанг», но Хэлси удалось запустить помпы, откачать воду и доплыть до Шанхая. Судно не было застраховано, бывшие владельцы не пожелали платить за его спасение, и каким–то образом он купил «Пинанг» за бесценок. Это было в тысяча девятьсот двадцать пятом году. Мне говорили, что об этом писали в газетах. Дальнейшее, правда, в печать уже не попало. Хэлси подлатал «Пинанг» и начал перевозить грузы для одной из торговых фирм. Команду он набрал из отъявленных мерзавцев, которых всегда полно в портах. Торговля велась строго в рамках закона, хотя я не могу утверждать, что они не занимались контрабандой. Без этого не обходится ни одна торговая операция в портах Южно–Китайского моря.

Но не контрабанда принесла известность «Пинангу». Это судно часто замечали поблизости от тех кораблей, что во время шторма шли ко дну со всей командой. И в портах заговорили о пиратстве. Вам это кажется невероятным, не так ли? На Востоке многое видится в ином свете, чем в Англии. Начнём с того, что на упомянутых затонувших судах не было радио. Да и вообще в тех краях случаетсямного необычного. А потом японцы вторглись в Китай, и для тех, кто не знаком с угрызениями совести, открылось широкое поле деятельности. Во всяком случае, Чёрная Борода, как его прозвали, продав в тридцать шестом году «Пинанг» японцам, уехал на Филиппины и купил там большое поместье. Но это всё слухи. Доказательств нет. И лучше никому не говорите о том, что вы сейчас услышали.

— Но почему вы мне всё рассказали? — спросил я.

Кок рассмеялся и наполнил стопки.

— Пробыв столько лет в море, поневоле станешь сплетником. Когда на судне появляется новый человек, я приглядываюсь к нему и, если он мне нравится, зову к себе поболтать о том о сём. У моряков свои знаменитости, главным образом, шкиперы. Все они слегка не в себе, но каждый по–своему. Некоторые пьют, другие обращаются к религии, а капитан Хэлси находит утешение в Шекспире. Я на «Трикале» уже двадцать шесть месяцев, и меня просто распирает от желания поделиться с кем–нибудь тем, что я знаю. Но, повторяю, всё это домыслы. Мне, правда, кажется, что не бывает дыма без огня…

Я до сих пор не знаю, как звали кока: он утонул вместе со всеми. Но говорить он мог часами.

Я поднялся на палубу. Ветер переменился на северо–западный. Сполохи северного сияния уже не освещали небо. Впереди едва виднелись очертания «Американского купца». Волны вздымались всё выше. В лицо летели солёные брызги. Я укрылся за фальшбортом, чтобы раскурить трубку.

— О, вы испугали меня, — раздался мелодичный женский голос, едва я чиркнул спичкой.

Я прикрыл пламя ладонью и увидел светлый овал лица. На бухте каната сидела девушка в длинной шинели.

— Извините, — сказал я. — Я не знал, что здесь кто–то есть. Я спрятался от ветра, чтобы раскурить трубку. Вы мисс Соррел?

— Да.

— Тут так темно. Я вас не заметил.

— И я не увидела бы вас, не зажги вы спичку. Да и теперь видна лишь ваша трубка. Откуда вам известно моё имя?

— Я капрал отделения охраны. Один из моих людей помог вам донести вещмешок.

— О, тот маленький лондонец, — рассмеялась девушка. — Вы не представляете, как я обрадовалась, услышав его голос. А что вы охраняете?

Неожиданность её вопроса застала меня врасплох.

— Ничего особенного, — ответил я после короткой паузы. — Какие–то грузы.

— Извините. Мне не следовало спрашивать об этом, не так ли? Наступило неловкое молчание. Ледяной ветер пронизывал насквозь.

— В такой холод лучше оставаться в каюте, — сказал я.

— Нет, она такая маленькая. Мне не хочется сидеть в четырёх стенах.

— Но разве вам не холодно? — спросил я.

— Холодно, — ответила она. — Но я привыкла. Кроме того, мне нравится слушать море. Дома у нас яхта. Я плавала, сколько себя помню. Мой брат и я… — её голос дрогнул. — Его убили под Сен–Назером.

— Простите меня. Я тоже люблю море, — вновь наступило молчание, но я чувствовал, что ей хочется поговорить, и спросил, откуда она родом.

— Из Шотландии, — ответила она. — Мы живём близ Обана.

— Вы сказали, что привычны к холоду. Долго пробыли в России?

— Нет, в Германии. Вернее, в Польше.

— В Польше? — изумился я. — Вы были в плену?

— Да, почти три года.

Казалось невероятным, что такая хрупкая девушка могла это выдержать, а потом ещё добраться до Мурманска.

— Но как? — воскликнул я. — Три года… значит, вы не могли быть там, когда началась война.

— Нет, — ровным, бесцветным голосом ответила девушка. — Меня схватили во Франции, в Руане. Моя мать — француженка и знала многих нужных людей. Это была моя третья поездка во Францию. После ареста меня отправили в концлагерь под Варшавой, — она невесело засмеялась. — Поэтому я не боюсь холода. Но довольно обо мне. Я устала от себя. Расскажите, что вы делали во время войны и чем намерены заняться теперь?

Я смутился.

— Ничего особенного я не совершил. Я специалист по приборам управления зенитным огнём. В России я отвечал за их готовность к боевым действиям. Теперь возвращаюсь в Англию.

— А что вы будете делать, вернувшись в Англию? — Она вздохнула. — О, как приятно сказать «Англия», зная, что с каждым оборотом винта приближаешься к ней. Англия! Англия! Какое чудное слово. Вернуться домой! Как легко становится на душе от таких простых слов: я возвращаюсь домой.

Всхлипнув, она отвернулась, и тут я услышал зовущий меня голос Силлза.

— Что такое? — крикнул я в ответ.

— Вас ищет мистер Рэнкин, капрал. Капитан хочет вас видеть. Немедленно.

Внезапно я почувствовал себя маленьким мальчиком, которого вызвали в кабинет директора школы. От этой встречи я не ждал ничего, кроме неприятностей.

— К сожалению, мне надо идти, — сказал я своей невидимой спутнице. — Вы будете здесь, когда я вернусь?

— Нет, — ответила она, — я уже замёрзла.

— Давайте встретимся завтра, — без малейшего раздумья выпалил я. — Вы найдёте меня на палубе.

— Хорошо. Спокойной ночи.

Рэнкин ждал меня возле ящиков с серебром, сидя на одном их них. Как мне показалось, он не просто нервничал, но и чего–то боялся.

Рэнкин оставил меня в коридоре, а сам отправился в офицерскую кают–компанию. «Капрал со мной», — услышал я его голос. «Хорошо, — ответил Хендрик. — Капитан Халси вас ждёт». Послышался скрежет отодвигаемого стула, в коридор вышел Рэнкин. Следом — первый помощник. Мы прошли дальше и остановились у двери капитанской каюты. Внутри кто–то говорил. Я уловил фразу из монолога Гамлета: «… и мои два школьных друга, я доверяю…»

— О, сегодня он опять Гамлет, — сказал Хендрик и постучал. Монолог прервался.

— Войдите, — приказал резкий и решительный голос. Меня встретил пристальный взгляд чёрных, глубоко посаженных глаз. Чёрная борода, чуть подёрнутая сединой, мешала разглядеть черты лица. Густые курчавые волосы нависли над прорезанным морщинами лбом, широкие брови напоминали лохматых гусениц. Капитан Хэлси был невысок ростом, но хорошо сложен. Правда, при первой встрече я ничего этого не заметил. Я видел лишь глаза, неестественно яркие и холодные, как оникс.

— Закройте дверь, мистер Хендрик, — мягко проворковал капитан Хэлси. Он стоял у стола, барабаня длинными пальцами по обтянутой кожей поверхности. — Вы — капрал охраны? — спросил он меня.

— Да, сэр.

— Как я понял, ваши люди вскрыли один из ящиков, и теперь им известно, что они охраняют.

— Да, сэр. Видите ли, они не предполагали…

— Ваше мнение меня не интересует, капрал. — В мягком голосе появились угрожающие нотки. Хэлси напоминал мурлыкающую кошку, готовящуюся к прыжку. — Вам не следовало этого допускать. Стоимость серебра превышает полмиллиона фунтов. Русское государство оплачивает им оружие, полученное от Англии. Груз мы должны передать из рук в руки чиновникам казначейства. Боюсь, что им не понравятся сломанные печати. Мой рапорт по этому происшествию будет всецело зависеть от вашего дальнейшего поведения. Кроме нас четверых, собравшихся в этой каюте, о содержимом ящиков знают только ваши солдаты. — Он резко подался вперёд. — Очень важно, капрал, чтобы они молчали. — Голос стал резким и жёстким. — Могли они рассказать о серебре членам команды?

— Уверен, что нет, сэр, — ответил я.

— Хорошо. В военное время капитану не приходится самому подбирать команду. Десяток матросов плывёт со мной впервые. Я не хочу, чтобы они знали о серебре. Вы, капрал, отвечаете за то, чтобы сведения о нём не вышли за стальную дверь. От этого зависит ваше будущее, ясно?

— Да, сэр. Хзлси перевёл взгляд на Рэнкина. Для меня аудиенция закончилась. Я вышел в коридор, остальные приглашённые остались в каюте. Силлз и Берт дали мне слово молчать. Но меня беспокоил Рэнкин. Он постоянно пил и играл в карты со стармехом. В половине первого я вышел на палубу. Моя вахта начиналась в час ночи, и я сказал Берту:

— Пойду пройдусь, а потом сменю тебя. Я как раз оказался под капитанским мостиком, когда по его железному настилу загремели чьи–то шаги.

— Снег всё идёт, — услышал я голос Хэлси.

— Да, — ответил Хендрик. — И завтра погода не улучшится.

— Нас это устраивает, не так ли?

Они говорили тихо, и я слышал их лишь потому, что стоял прямо под ними.

— Мы всё сделаем завтра ночью, — продолжал Хэлси. — Ты поменял вахты?

— Да, Юкс будет за штурвалом с двух до четырёх утра.

— Хорошо, тогда мы… — Голос Хэлси заглушили его шаги. Они перешли на другое крыло мостика.

Я не шелохнулся. Они поменяли вахтенных, пронеслось у меня в голове. Юкс будет за штурвалом с двух до четырёх. Юкс, если верить коку, плавал с Хэлси ещё на «Пинанге». Они имели право менять вахтенных. Юкс — матрос. Он может нести вахту. Но почему Хэлси сказал, что их устроит плохая погода? Можно было найти дюжину объяснений подслушанному обрывку разговора. И тем не менее я уверен, что именно в тот миг во мне зародилось чувство тревоги. Не знаю, сколько я стоял под мостиком. Должно быть, долго, потому что промёрз до костей.

Сколько же можно гулять, капрал? — пробурчал Берт, когда я сменил его. — Я уж подумал, что ты свалился за борт. — Он закурил. — Что–то ты сегодня мрачный, капрал. Или сильно волнуешься из–за печатей?

— Нет, не особенно, — ответил я.

— Бог мой! Ты весь такой несчастный. Что у тебя на уме? Я было решился рассказать ему о моих подозрениях, но в последний миг передумал. Правда, мысли о подслушанном разговоре не выходили у меня из головы.

— Берт, ты познакомился с кем–нибудь из матросов?

— Конечно. Мы же едим вместе с ними. Можно сказать, я уже член команды. А что?

— Ты знаешь матроса по фамилии Юкс?

— Юкс? Что–то не припомню. Они же представляются по имени: Джим, Эрни, Боб и так далее.

— Или Ивэнс?

— Ивэнс. Маленький валлиец, который болтает без умолку. Они всегда вместе. Ивэнс и этот, как его, Дэвис. Смешат остальных. Как два комика. А зачем тебе это?

— Покажи мне, когда увидишь его на палубе. Следующее утро, 4 марта, выдалось серым и холодным. Облака сомкнулись с морем, видимость сократилась до нескольких сотен ярдов из–за дождя со снегом. Ветер по–прежнему дул с северо–запада, и «Трикала» всё чаще зарывалась носом в громадные волны. Впереди, на границе видимости, маячила корма «Американского купца». На юге виднелись неясные очертания двух кораблей, с правого борта — стройный силуэт эсминца, позади — лишь оставляемый нами белый след, почти мгновенно исчезающий в ревущих волнах. Мы замыкали конвой с севера.

Дважды за утро эсминец подходил к нам и приказывал сблизиться с «Американским купцом». В два часа дня на палубе появилась Дженнифер Соррел. Мы поболтали о её доме близ Обана, её яхте «Айлин Мор», реквизированной королевским флотом в 1942 году, и о её отце. Я спросил, хорошо ли она устроилась. Дженнифер скорчила гримасу.

— Каюта удобная, но офицеры… О, к Каузинсу у меня претензий нет, это второй помощник. Но капитан Хзлси пугает меня, а вечно пьяный стармех… В общем, теперь мне приносят еду в каюту.

— А Рэнкин? — спросил я. — Он не досаждает вам?

— О нет, — она засмеялась. — Женщины его не интересуют. Затем разговор перешёл на различные типы судов, на которых нам пришлось плавать. Где–то в половине третьего она сказала, что замёрзла, и ушла к себе в каюту. В три часа меня сменил Силлз. Я спустился вниз, получил у кока кружку горячего какао и прошёл в кубрик. Берт сидел там, перебрасываясь шуточками с пятью или шестью матросами. Я сел рядом с ним, и несколькими секундами позже он наклонился ко мне и прошептал:

— Ты говорил ночью об Ивэнсе. Вон он, в конце стола. Берт указал мне на коротышку в грязной синей робе, с тощей лукавой физиономией и чёрными сальными волосами. Он что–то рассказывал матросу со сломанным носом. На его правом ухе недоставало мочки. Я пил какао и думал, как отреагирует Иване, если я произнесу слово «Пинанг». Сосед Берта вытащил из кармана часы.

— Ровно четыре, — сказал он. — Ребята, нам пора. Он и ещё двое поднялись из–за стола и вышли в коридор. В кубрике остались только Ивэнс, матрос с перебитым носом и ещё какой–то надсадно кашляющий тип. Ивэнс рассказывал о танкере, возившем гашиш для александрийских греков.

— Говорю тебе, — заключил он, — это самое сумасшедшее судно, на котором мне приходилось плавать.

Тут я не выдержал:

— А как насчёт «Пинанга»?

Ивэнс повернул голову в мою сторону, глаза его сузились.

— Что ты сказал?

— «Пинанг», — повторил я. — Вы говорили о странных судах. Я подумал, что более необычное найти труд…

— Что ты знаешь о «Пинанге»? — перебил меня матрос со сломанным носом.

— Я только слышал о нём, — быстро ответил я. Они пристально наблюдали за мной. Их тела напряглись, казалось, они готовы броситься на меня. — Я живу в Фалмуте. Матросы, плававшие по китайским морям, часто говорили о «Пинанге». Ивэнс подался вперёд.

— А с чего ты решил, что я плавал на «Пинанге»?

— Капитан Хэлси был там шкипером. Хендрик — первым помощником — объяснил я. — Мне говорили, что вы и матрос по фамилии Юкс…

— Юкс — это я, — прорычал сосед Ивэнса. Мне не понравился их вид. Загорелая рука Юкса, лежащая на столе, медленно сжалась в кулак. Даже лишённая указательного пальца, она была размером с кузнечный молот.

— Я слышал, что прежде вы плавали с Хэлси, и подумал, что вы были с ним и на «Пинанге».

— Нет, не были, — отрезал Юкс.

— Значит, ошибся, — я повернулся к Берту. — Пошли, пора менять Силлза.

Юкс отодвинул стул и тоже начал подниматься, но Ивэнс удержал его.

— Что это с ним? — спросил Берт, когда мы вышли на палубу. — Ты упомянул это судно, и они перепугались до смерти.

— Пока не знаю, — ответил я.

В тот вечер произошло ещё одно событие. Берт сменил Силлза за час до полуночи. Я лежал в гамаке и дремал, когда тот вошёл в стальную каюту и спросил:

— Вы не спите, капрал?

— Что такое?

— Вы не станете возражать, если я лягу в одну из шлюпок? Качка очень вымотала меня, и на свежем воздухе мне лучше.

— На корабле не разрешается залезать в шлюпки, — ответил я. — Но мне всё равно, где ты будешь спать.

Он вышел, и я уже засыпал, когда он появился вновь и потряс меня за плечо.

— Чего тебе? — спросил я.

— У вас есть фонарик? — возбуждённо прошептал Силлз.

— Нет. Зачем он тебе? Что стряслось?

— Я залез в шлюпку и начал устраиваться поудобнее, когда почувствовал, что доски по правому борту отошли вниз. Они совсем не закреплены. Можете убедиться сами.

Я вылез из гамака, надел башмаки и пошёл за ним. Он собирался лечь в шлюпку номер два. Я поднял руку и провёл пальцами по рёбрам толстых досок. Дерево намокло от солёных брызг. Внезапно одна из досок подалась, затем другая, третья… Пять штук не были закреплены, но без фонаря оценить повреждения оказалось невозможным. Если бы с «Трикалой» что–нибудь случилось, нам предстояло спасаться именно в этой шлюпке, и мне очень не понравились разболтанные доски её борта.

— Пойду вниз и поставлю в известность мистера Рэнкина, — сказал я.

Рэнкина я нашёл в каюте стармеха. Вновь тот лежал на койке, а Рэнкин сидел у него в ногах. Они играли в карты.

— Ну, что у вас, капрал? — хмуро спросил Рэнкин.

— Я пришёл доложить, что шлюпка номер два непригодна к плаванию. Необходимо сообщить об этом капитану.

— О чём вы говорите, чёрт побери? — рявкнул Рэнкин. — Нам поручено охранять спецгруз, а не шляться по судну.

— Тем не менее, в шлюпке расшаталось несколько досок, и капитан должен знать об этом.

— А вы–то как узнали?

— Силлз залез в шлюпку, чтобы поспать на свежем воздухе, и…

— Мой Бог! — Рэнкин швырнул карты на одеяло. — Как у вас хватило ума разрешить вашим людям спать в шлюпках?

— Сейчас это не важно, — я начал сердиться. — Я сам смотрел шлюпку. Пять досок не закреплены, и, по моему мнению, шлюпка в таком состоянии непригодна для плавания.

По вашему мнению! — фыркнул Рэнкин. — Мой Бог! Можно подумать, что вы адмирал флота, а не паршивый капрал. Что вы смыслите в шлюпках? Да вы не отличите катер от решета.

— Я на море всю жизнь, — резко ответил я. — И разбираюсь в шлюпках получше вашего. Если «Трикала» пойдёт ко дну, нам придётся спасаться на этой шлюпке, и я докладываю вам, что она непригодна к плаванию. И настаиваю на том, чтобы вы известили капитана.

Рэнкин долго смотрел на меня, а затем повернулся к стармеху.

— Как часто проверяются шлюпки? — спросил он.

— О, почти каждую неделю, — ответил стармех. — Как раз в Мурманске Хендрик и кто–то из матросов возились с ними.

— Я так и думал, — Рэнкин вновь взглянул на меня. — Вы слышали, Варди? Так что перестаньте паниковать.

— Мне безразлично, когда ими занимался мистер Хендрик и с кем. Сейчас шлюпка непригодна к плаванию. Пойдёмте, вы убедитесь сами.

Рэнкин заколебался.

— Я осмотрю её утром. Если шлюпка окажется не в порядке, я скажу капитану Хэлси. Это вас устроит?

— Лучше бы осмотреть её немедленно, — ответил я.

— Это невозможно. Вы прекрасно знаете, что такое светомаскировка. А в темноте чинить шлюпку, если она действительно повреждена, бесполезно.

И я вышел из каюты. Ровный гул двигателей успокаивал, и я уже начал подумывать, не пригрезились ли мне расшатанные доски? Но одна фраза стармеха не давала мне покоя: «Хендрик и кто–то из матросов возились со шлюпками в Мурманске». Я заглянул на камбуз и, поболтав с коком, как бы невзначай спросил:

— Вы обратили внимание, что мистер Хендрик и кто–то из матросов что–то делали со шлюпками, пока «Трикала» стояла в Мурманске?

— Кажется, они что–то чинили, — сонно ответил кок, поглаживая кота, который мурлыкал у него на коленях.

— А что с ними случилось?

— Понятия не имею.

— А с кем он работал? — Я ничего не подозревал, мне просто хотелось узнать фамилию матроса, работавшего с Хендриком, чтобы спросить, что они делали со шлюпками. Но от ответа кока по спине у меня побежали мурашки.

— С Юксом, — сказал он под довольное урчание кота. Юкс! Юкс на руле с двух до четырёх утра. Юкс в шлюпке с Хендриком. Юкс, весь подобравшийся при упоминании о «Пинанге». Я поднялся на палубу и долго мерил её шагами, терзаясь сомнениями и неопределённостью.

В час я сменил Берта, в час ночи 5 марта 1945 года. Я стоял в полной темноте, лишь впереди, на корме «Американского купца», виднелись две точки света. Медленно текли минуты. Два часа. Юкс заступил на вахту. Почему поменяли вахтенных? Что имел в виду Хэлси, сказав о плохой погоде: «Это нас устроит»? Два пятнадцать. Я посмотрел в темноту. Две яркие точки на корме «Американского купца» исчезли. Сплошная тьма окутала «Трикалу». А вокруг ревели волны. Я пошёл к мостику. Внезапно мою левую щеку обдало солёным душем. Я понял, что мы меняем курс и поэтому пропала корма «Американского купца». Может, получено предупреждение о появлении подлодок. Я знал, что конвой переходил на зигзагообразный курс, если неподалёку появлялись фашистские хищницы. Но я не слышал взрывов глубинных бомб. По железным плитам мостика прогремели шаги. Я взглянул на фосфоресцирующие стрелки часов. Половина третьего. Ещё полчаса, и на вахту заступит Силлз. Шесть минут спустя «Трикалу» потряс ужасный взрыв.

III. Покинуть судно

Cудно бросило в сторону, а меня швырнуло на леер. Я вцепился в мокрое железо. Огромная волна прокатилась по палубе. На миг всё застыло. Потом кто–то заорал. Дважды прозвенел машинный телеграф. Двигатели смолкли. Новые крики, топот ног, отрывистые приказания. Я всё ещё держался за леер, когда на палубу начали выскакивать матросы. Я подобрал винтовку. С капитанского мостика загремел голос Хэлси, многократно усиленный рупором.

— К шлюпкам! — ревел он. — К шлюпкам! Вспыхнули палубные огни. Некоторые матросы не успели одеться, многие были без спасательных жилетов.

— Где пробоина, Джордж? — спросил кто–то из них.

— Трюм номер один, — ответил другой. — Вода заливает железную руду.

— Меня выкинуло из гамака.

— Наверное, торпеда…

— Не может быть: в такую погоду подлодки не выходят в море. Говорю тебе, это мина.

На палубу с мостика спустился Хендрик. За ним следом — маленький валлиец Ивэнс.

— Спокойно! — вновь загремел голос Хэлси. — Без паники! Быстро к шлюпкам. Мистер Каузинс, спустить на воду шлюпку номер два. Старший механик, спустить на воду шлюпку номер один. Мистер Хендрик, пойдите вниз и оцените повреждения. Возьмите с собой Ивзнса. Он стоит рядом с вами.

Спокойствие Хэлси благотворно подействовало на команду. Матросы направились к шлюпкам. Некоторые вернулись в кубрик за одеждой и спасательными жилетами. При неработающих двигателях качка ощущалась куда сильнее. Я добрался до стальной каюты и откатил дверь. Берт и Силлз с тревогой смотрели на меня. Их лица заметно побледнели.

— Что случилось? — спросил Берт.

— Похоже, подорвались на мине, — ответил я. — Наденьте спасательные жилеты. — Я натянул свой и помог моим спутникам. Все вместе мы вышли на палубу. Шлюпку правого борта уже спустили вниз. — Вон наша шлюпка, номер два. — Я указал на ту, что висела слева. Берт схватил меня за руку.

— Там же расшатаны доски. Мне сказал Силлз, — испуганно пробормотал он. Честно говоря, я уже забыл, что шлюпка непригодна к плаванию, и напоминание Берта нагнало на меня страху.

— Идёмте к шлюпке, — приказал я, не отвечая на его вопросительный взгляд.

Рядом возник Хендрик. Ивэнс следовал за ним по пятам. Они спешили на капитанский мостик.

— Эй, Ивэнс, — спросил кто–то маленького валлийца, — ты спускался вниз вместе с Хендриком?

— Да, — ответил тот.

— И что там?

— Плохи наши дела. Мина взорвалась у плиты, что мы чинили в Мурманске. В трюме номер один дыра в милю шириной, и вода вливается в пробоину, словно Ниагарский водопад, — Его пронзительный голос разносился по всей палубе. Хендрик поднялся на мостик. Все наблюдали, как он докладывал капитану. Затем Хэлси поднёс к губам рупор.

— Мистер Каузинс! Подготовьте людей к посадке в шлюпки. Проведите перекличку. Доложите о готовности каждой команды. Судно тонет. В нашем распоряжении не больше десяти минут. Мы стояли под мостиком. Я слышал, как Хэлси приказал Хендрику вывести всех из машинного отделения.

— Мистер Каузинс! — заорал он. — Спускайте шлюпку номер два.

— Переборки держат, сэр? — спросил Каузинс.

— Переборка номер два лопнула, — прокричал в ответ Хэлси. — Хендрик полагает, что с минуты на минуту то же самое произойдёт и с переборкой номер три. Быстро по шлюпкам.

— Да, сэр.

Странно, — пробормотал матрос, стоявший–рядом со мной. — Когда я поднимался на палубу, переборка номер два была в полном порядке.

— Ты так и будешь стоять? — подтолкнул меня Берт. — Надо рассказать всем, что эта шлюпка далеко не уплывёт.

— Какой в этом толк, Берт? — возразил я. — Или они сядут в шлюпку, или потонут с «Трикалой».

— А спасательные плоты? — не унимался Берт.

— Их только два, каждый выдерживает по четыре человека.

— За них можно держаться.

— Чтобы через час умереть от холода. Не забывай, тут Арктика. А доски могут и выдержать.

— Эй, вы, трое, — обратился к нам Каузинс, — помогите спустить шлюпку.

— Мистер Рэнкин! — закричал Хэлси. — Вы и ваши люди садятся в шлюпку номер два.

— Да, сэр, — откликнулся Рэнкин.

— Внизу никого, мистер Хендрик?

— Никого, сэр, — ответил первый помощник.

— Посадите мисс Соррел в шлюпку номер два, мистер Хендрик.

— Да, сэр.

Рэнкин схватил меня за руку.

— В шлюпку, капрал. Силлз, Кук, вы тоже. Я не двинулся с места, помня о расшатанных досках.

— Я воспользуюсь одним из плотов.

— Вы должны делать то, что вам говорят, — отрезал Рэнкин. Надо отдать ему должное, он не выказывал страха. Я едва не исполнил его приказ: не так–то легко преодолеть армейскую привычку к повиновению. Но грохот морских волн быстро привёл меня в чувство.

— Я говорил вам, что спасательная шлюпка непригодна к плаванию. Если уж плыть, так на спасательном плоту. И вам советую последовать моему примеру.

— Я с тобой, капрал, — воскликнул Берт. — Я не сяду в это чёртово решето.

— Мистер Рэнкин, — вновь загремел Хэлси, — немедленно в шлюпку!

— Да, да, сэр, — Рэнкин кивнул. — Вы оба, быстро в шлюпку. Это приказ. Силлз!

Силлз шагнул к шлюпке.

— Теперь ты, Кук.

— Я остаюсь с капралом, — упорствовал Берт.

— Пошли, приятель, — попытался уговорить его Силлз. — Ты только наживёшь себе неприятностей. Может, шлюпка ещё и выдержит.

— Капрал! — гаркнул Рэнкин. Я возьму плот, — твёрдо ответил я.

Рэнкин схватил меня за руку.

— Капрал Варди, даю вам последний шанс. Быстро в шлюпку! Я вырвался.

— Я возьму плот. Какого чёрта вы не доложили капитану о повреждении шлюпки?

Я поднял голову и увидел над собой чёрную бороду Хэлси. Тот наклонился над ограждением мостика.

— Рэнкин, я приказал вам и вашим людям погрузиться в шлюпку. В чём дело?

— Они отказываются, сэр, — ответил Рзнкин.

— Отказываются?! — взревел Хэлси. — Поднимитесь ко мне! — и его голова исчезла. Я услышал, как с другого крыла мостика он командует погрузкой в шлюпку номер один. В этот миг на палубе появилась Дженнифер Соррел. Её сопровождал Хендрик. Он подвёл девушку к Каузинсу. Второй помощник руководил посадкой в шлюпку номер» два. Силлз уже был в ней. Его испуганное лицо белело в свете палубных огней. Рядом с ним кок прижимал к себе кота, рвавшегося обратно на палубу…

— Мисс Соррел, — воскликнул я, когда та проходила мимо меня, — не садитесь в шлюпку. Я убеждён, что она ненадёжна.

— О чём вы? — удивилась девушка.

— Доски обшивки расшатаны, — ответил я. Каузинс услышал мои слова.

— Хватит болтать, солдат, — сердито крикнул он. — Поспешите, мисс Соррел, мы должны отчалить.

Внезапно я почувствовал, что обязан удержать её.

— Мисс Соррел, — воскликнул я. — Поплывём на плоту. На нём будет холодно, но мы не утонем.

— О чём вы говорите? — Рука Каузинса стиснула мне плечо, он развернул меня. — Шлюпка в полном порядке. Я осматривал её неделю назад. — Его правая ладонь сжалась в кулак.

— Я не знаю, что было неделю назад, но сегодня ночью я обнаружил расшатанные доски, — я следил за его кулаком. — Мисс Соррел, поверьте мне, на плоту будет безопаснее.

— Слушай, ты! — заорал Каузинс. — Если ты не хочешь лезть в шлюпку, я тебя заставлю!

Тут Берт выступил вперёд.

— Капрал прав, мистер. Я сам щупал эти доски, они расшатаны. И не затевайте драку, не надо. — Он повернулся к девушке. — Мисс, послушайте капрала, с нами вам будет лучше.

— Мистер Каузинс! — Голова Хэлси вновь возникла над нами. — Немедленно отваливайте!

— Да, сэр, — Каузинс отшвырнул Берта. — Идёмте, мисс Соррел. Мы отваливаем.

Я видел, что она колеблется. Наши взгляды встретились.

— Я поплыву на плоту, — сказала она, повернувшись к Каузинсу.

— Мне приказано посадить вас в шлюпку, — настаивал тот. — Идёмте, у меня нет времени, — он попытался поднять её на руки.

— Оставьте меня! — воскликнула девушка, отпрянув назад.

— Отваливайте немедленно, мистер Каузинс, — взревел Хэлси, кипя от ярости.

— Спрашиваю в последний раз, мисс Соррел. Вы идёте?

— Нет, — ответила она.

Каузинс пожал плечами и прыгнул в шлюпку. Прежде чем она отвалила от борта, кот вырвался из объятий кока и метнулся на палубу.

— Берт, — позвал я, — помоги мне снять плот. Возьмём тот, что по правому борту.

Я начал обрезать канаты, державшие плот снизу. Берт — верхние.

— Мистер Хендрик! Мистер Рэнкин! — проревел над нашими головами усиленный рупором голос Хэлси. — Остановите этих людей.

Они бежали по палубе. Первый помощник чуть впереди с куском железной трубы в руке. Судно резко качнуло. Дженнифер схватилась за леер. Хэлси спускался с мостика. Хендрика бросило на стену палубной надстройки. «Трикала» выпрямилась. Глаза Хендрика горели мрачным огнём. Я сдёрнул с плеча винтовку. «Почему они не хотят, чтобы мы уплыли на плоту?» — молнией сверкнуло в моём мозгу.

— Назад! — приказал я, сжимая винтовку. Первый помощник приближался. Я снял винтовку с предохранителя и клацнул затвором. — Стойте… или я стреляю.

Тогда он остановился. Так же, как и Рэнкин. Лицо мичмана было испуганным. Доложил ли он капитану о состоянии шлюпки?

— Продолжай, Берт, — сказал я. — Свои канаты я уже обрезал.

— Молодец, капрал, — ответил он, — Осталась одна верёвка. Вот и всё.

У меня над головой загремело; плот заскользил и с грохотом свалился в море. Хэлси подбежал к первому помощнику. И тоже остановился.

— Капрал, вы понимаете, что судно тонет? Вы ставите под угрозу жизни…

— Спустив плот на воду, я никому не угрожаю, капитан Хэлси, — возразил я. — Шлюпка номер два непригодна к плаванию. Рэнкин, несомненно, сказал вам об этом?

— Шлюпка была в полном прядке, — ответил Хэлси. — Мистер Хендрик осмотрел все шлюпки во время стоянки в Мурманске.

— Пять досок её обшивки расшатались, — упорствовал я.

— Это ложь! — крикнул Хендрик. Но глаза у него бегали, а лицо побелело, как мел. Подошёл Ивэнс и стал позади Хендрика. Краем глаза я видел Юкса. И тут мне стал ясен чудовищный замысел Хэлси.

— Опустите винтовку, — потребовал Хэлси. — Вы подняли мятеж, капрал. Постарайтесь понять, чем вам это грозит.

— А вы? — Внезапно передо мной возникло испуганное лицо Силлза, вспомнился кот, рвущийся на судно из объятий кока. Кот чувствовал, что ждёт тех, кто решился спасаться на шлюпках. — Кто осматривал шлюпки в Мурманске? Хендрик и Юкс. Оба они плавали с вами на «Пинанге». — Хэлси вздрогнул. — Кто остался на судне? Только вы — четверо из команды «Пинанга». Что вы затеяли, Хэлси? Зачем вы убили моряков «Трикалы»? Снова взялись за пиратство?

Хэлси коротко кивнул. В тот же миг Берт крикнул:

— Берегись!

Я обернулся. Юкс подкрался ко мне вплотную. Я успел увидеть, как в воздухе мелькнул его кулак.

Очнулся я в кромешной тьме, вокруг ревели волны. Издалека донёсся слабый голос Берта:

— Он приходит в себя, мисс. — Затем уже ближе: — Как ты, приятель?

Меня тошнило, болела голова. Я лежал, не открывая глаз, и, казалось, то возносился к небу, то падал в бездонную пропасть. Я попытался сесть. Кто–то поддержал меня сзади.

— Что случилось? — промямлил я и скривился от боли в челюсти. — Меня ударили?

— Это точно, — ответил голос Берта. — Юкс подобрался сзади и по знаку капитана врезал тебе в челюсть. Как ты?

— Голова кружится, а так ничего.

Чья–то рука погладила меня по голове.

— Кто тут? — спросил я.

— Это я, — ответила Дженнифер Соррел. Значит, её тоже посадили на плот.

— О, Боже! — простонал я. — Простите меня.

— За что ты просишь прощения, капрал? — вмешался Берт. — Тут она в большей безопасности, чем на шлюпке. Я сел и огляделся. На плоту нас было трое. Я различил тени, едва видимые на фоне белых бурунов.

— А где Рэнкин?

— Остался на судне. Приказ капитана. Он рассыпался в извинениях перед мисс Соррел, но сказал, что не может рисковать её жизнью и оставить на борту «Трикалы», пока будут спускать его гичку. Обещал подобрать её утром, когда рассветёт. Нас подняло на гребень волны, и я увидел линию огней.

— Это «Трикала»?

— Так точно, приятель, — ответил Берт. — Капитан приказал нам отплыть подальше, чтобы судно не утащило нас за собой, когда пойдет на дно. Ветер отнёс нас в сторону.

Внезапно огни пропали и больше не появлялись.

— Кажется, я слышал шум двигателей, — сказал я.

— Это ветер, приятель, — возразил Берт. — «Трикала» затонула. Вместе с серебром.

И я подумал, что он прав: «Трикала» пошла ко дну, и мы остались одни на просторах Баренцева моря.

— Капитан обещал подобрать нас утром, — напомнила Дженнифер Соррел.

Мы прижались друг к Другу, пытаясь согреться. Берт начал петь. Мы пели все армейские песенки, которые знали, затем повторили наш скудный репертуар. Когда мы выдохлись, Дженнифер неожиданно запела арии из опер. «Богема», «Риголетто», «Тоска», «Севильский цирюльник», какие–то ещё, мне незнакомые. У неё был нежный мелодичный голос. Наконец небо посветлело. Мы промокли и промёрзли до костей. Нас окружали ревущие волны, сверху нависали свинцовые тучи, обещая снегопад. Никаких следов шлюпок с «Трикалы», ничего. Лишь холодный пронизывающий ветер. Глядя на мертвенно бледное лицо Дженнифер, чёрные круги под её глазами, я подумал о том, что ей пришлось пережить. И вот такая напасть. Лишь несколько часов назад она щебетала о скором возвращении в Англию. Она больше не пела. Я заметил в воде какой–то тёмный предмет. Наш плот сблизился с ним. Из воды на нас уставилось слово «Трикала», выбитое на деревянном сиденье. Следующая волна унесла его прочь. Я видел эти скамейки на палубе «Трикалы» под мостиком. Вскоре к нашему плоту прибило весло. Мы вытащили его из воды. Весло одной из шлюпок «Трикалы»…

Каким–то чудом мои часы не остановились. В девять сорок, встав на ноги, я заметил вдали корабль. Судя по всему, он должен был пройти в полумиле от нас.

— Надо привлечь их внимание, — сказал Берт, — У тебя есть чтонибудь яркое, капрал?

Я покачал головой.

— На мне красный свитер, — заявила Дженнифер. — Если вы отвернётесь, я сниму его.

— Нет, — возразил я. — Вы замёрзнете. Дженнифер улыбнулась, впервые за всё утро.

— Холоднее уже не будет, — ответила она. — Я согласна помёрзнуть, если потом нас напоят чем–нибудь горячим и уложат в постель.

— Давайте, мисс, раздевайтесь, — воскликнул Берт. — Если этот корабль не подберёт нас, мы погибли.

Через минуту свитер, как флаг, развевался на весле. Мы поднимали его всякий раз, когда оказывались на гребне волны. Сначала нам казалось, что нас не заметили, но вскоре корабль, маленький корвет, повернул в нашу сторону. А через полчаса мы с Бертом лежали в лазарете, укутанные одеялами, с бутылками горячей воды по бокам и с доброй порцией рома в желудке. Наутро к нам зашёл командир, лейтенант лет двадцати трёх. От него я узнал, что из команды «Трикалы» спаслись только мы трое. Радист успел сообщить о взрыве мины, и корвет «Бравый» получил приказ остаться на месте кораблекрушения. И хотя по волнам носилось множество обломков, шлюпок с членами команды моряки не обнаружили.

Слова командира потрясли меня: я понял, что мои подозрения совершенно беспочвенны, а Хэлси ни в чём не виноват. Ведь и третья шлюпка, шлюпка капитана Хэлси, затонула, как и две другие. Санитар осмотрел мою челюсть, к счастью, не обнаружив никаких повреждений, кроме синяка. Для Берта пребывание на плоту не прошло бесследно. Он простудился и начал кашлять. Санитар оставил его в постели, а мне разрешил вставать. Я спросил о мисс Соррел. Санитар ответил, что она вполне здорова. Дыхание Берта становилось всё более затруднённым, кашель усилился, росла температура. После ленча я попросил санитара показать мне каюту мисс Соррел. Он провёл меня по коридору, показал дверь и вернулся в лазарет. Я постучал.

— Войдите! — ответила она.

Дженни сидела на койке в белом мужском свитере. На лице её всё ещё лежала печать усталости, но она встретила меня радостной улыбкой. Мы долго говорили, хотя я и не помню, о чём. Пополудни мы догнали конвой. Берту становилось всё хуже, санитар опасался, что у него воспаление лёгких. Я успокаивал Берта, говоря, что через пару дней мы будем в Англии и он попадёт в хороший госпиталь. Но утром, выйдя на палубу, я не увидел ни одного судна, а наш корвет спешил на север. Я спросил какого–то матроса, куда мы плывём.

— В Исландию, — ответил тот. — Нам приказали сопровождать два американских сухогруза из Рейкьявика.

Днём Дженнифер навестила Берта. Её красный свежевыстиранный свитер осветил лазарет. Тёмные круги под глазами исчезли, на щеках появился слабый румянец.

Следующая ночь оказалась для Берта самой тяжёлой, а потом он быстро пошёл на поправку. Когда мы приплыли в Рейкьявик, он уже сидел на койке, непрерывно шутил и возмущался, что ему не дают ежедневную порцию рома, полагающуюся матросам. Мы пробыли на «Бравом» почти три недели. Для меня это были самые счастливые дни за всю армейскую службу. Поскольку члены команды не болели, капитан корвета оставил нас в лазарете. Каждый день я виделся с Дженни. Говорили мы главным образом о море. Она говорила об «Айлин Мор», двадцатипятитонной яхте, на которой она плавала с братом, я, в свою очередь, о моих плаваниях из Фалмута во Францию и даже в Испанию.

Через неделю мы отплыли из Рейкьявика. В тысяче двухстах милях от Нью–Йорка охрану двух сухогрузов взяли на себя американские корабли, и мы повернули к Англии. Прошёл слух, что мы направляемся в Фалмут. Как–то, встретив на палубе командира, я прямо спросил его об этом. Он улыбнулся и кивнул.

— Мы должны прибыть в Фалмут тридцатого числа. Тридцатого марта в десять утра «Бравый» бросил якорь в гавани Фалмута. Мы с Дженни стояли на палубе.

— Ну, Джим, — она была в шинели и чёрном берете, как и при нашей первой встречи, — к сожалению, нам пора прощаться. Они спускают шлюпку, которая отвезёт меня на берег.

— Я… я увижу тебя в Фалмуте?

Она покачала головой:

— Я сразу уеду в Шотландию. Я не видела папу больше трёх лет. Он, наверное, думает, что я погибла. Мы не могли переписываться. И я не собираюсь звонить ему по телефону. Я хочу преподнести ему самый большой сюрприз в его жизни.

— Мисс Соррел, шлюпка вас ждёт, — сказал подошедший матрос.

— До свидания, Джим.

Я пожал ей руку, надеясь, что наше расставание значит для неё так же много, как и для меня. Затем она протянула руку Берту.

— До свидания, Берт.

И ушла, ни разу не обернувшись. Шлюпка помчала её к берегу. Дженни сидела на носу, глядя прямо перед собой. Матрос тронул меня за рукав.

— Капитан приказывает вам, капрал, и Куку явиться в лазарет и ждать там, пока за вами не пришлют.

Его слова вернули меня на землю. Путешествие кончилось. Дженни уехала. Мы же остались в армии. В лазарете просидели часа два. Никто не приходил. Потом поели в кают–компании. Лишь. в половине третьего нас вызвали на палубу, попросив взять с собой вещмешки.

Рядом с корветом качался на волнах небольшой катер, а у леера стоял сержант военной полиции.

— Вы капрал Варди? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Канонир Кук? — обратился он к Берту.

— Это я, сержант.

Сержант сложил листок и убрал его в карман.

— Мне приказано арестовать вас.

На мгновение у меня отвисла челюсть. Потом я подумал, что ослышался.

— Арестовать нас?

— Чтоб я сдох! — пробормотал Берт. — Весёленькая встреча, — он воинственно взглянул на сержанта. — А что мы такого сделали?

— Да, — кивнул я. — В чём нас обвиняют, сержант?

— В мятеже, — коротко ответил он. — Спускайтесь в катер. С родными я так и не повидался. И Берт не добрался до Лондона, где жила его семья. Из порта нас отвезли на военную базу близ Плимута и заперли в маленькой комнатёнке вместе с перепуганным врачом, подозреваемым в убийстве.

IV. Военно–полевой суд

Наутро мы предстали перед адъютантом, и тот официально объявил о предании нас военному суду по обвинению в бунте. Я спросил, кто подал жалобу. «Мичман королевского флота Рэнкин», — последовал ответ. Адъютант также сообщил нам, что после изучения имеющихся улик командир базы решит, передавать наше дело в трибунал или нет.

Жалоба Рэнкина стала первым свидетельством того, что с «Трикалы» спаслись не только мы. Если Рэнкин остался жив, значит, ничего не случилось и с капитаном Хэлси, и с остальными пассажирами его шлюпки. И вновь меня охватили подозрения, возникшие в последние часы пребывания на борту «Трикалы». Расшатанные доски обшивки шлюпок, обрывки подслушанных разговоров, рассказ кока о «Пинанге», упоминание о котором заставило Юкса сжать кулаки; пронзительный взгляд чёрных глаз Хэлси, его слова: «это нас устроит», изменение курса «Трикалы», Юкс за штурвалом во время взрыва мины — всё это пронеслось у меня в голове. Как я ругал себя за то, что не упомянул обо всём этом в моём рапорте командиру «Бравого». Но мои подозрения рухнули как карточный домик, едва я услышал, что с «Трикалы» спаслись мы одни. Казалось, нет смысла подозревать мёртвых. Но мёртвые обернулись живыми и невредимыми.

Когда мы вернулись в камеру, я поделился с Бертом своими сомнениями.

— Ты думал, этот глупый болван всё простит, да? — насупился Берт. — Подожди, я ещё доберусь до этого мичмана. Мы могли подозревать капитана Хэлси в преступном замысле, но доказательств у нас не было. Дженни подтвердила бы наши слова, но она знала лишь то, что я ей рассказал. А я предпочитал держать свои мысли при себе. Наша вина не вызывала сомнений. Мы отказались повиноваться приказу вышестоящего начальника, а я к тому же угрожал ему оружием. И едва ли суровые члены трибунала примут всерьёз мои доводы, основанные лишь на домыслах.

— Я не могу простить себе, Берт, что втянул тебя в эту историю. — Я тяжко вздохнул.

К моему удивлению, он широко улыбнулся.

— Ерунда, приятель. Если бы не ты, я бы сел в шлюпку. И где я был бы сейчас? Кормил рыб на дне Баренцева моря, как бедолага Силлз. Как, по–твоему, они вышибли клёпки на обеих шлюпках? Я пожал плечами.

— Понятия не имею. Даже не знаю, что и думать. Я уверен лишь в том, что в шлюпке номер два доски поддавались под рукой. Первым это обнаружил Силлз. А затем выполнил приказ и сел в шлюпку. — Мне вспомнилось испуганное лицо Силлза, кот, прыгнувший обратно на палубу. Неужели животное предчувствовало, что шлюпка пойдёт ко дну? Кто–то из них мог бы спастись на плоту. Они не видели, что шлюпка повреждена. Было слишком темно. Но я не понимаю, почему капитан не хотел, чтобы мы спустили плот на воду? Вероятно, мне не следовало настаивать на этом. Только он мог решить, спускать плот или нет. Но Рэнкин наверняка объяснил ему, почему мы не хотим садиться в шлюпку. И тем не менее он приказал Хендрику остановить нас.

— Может, он хотел, чтобы шлюпки утонули, — как бы невзначай бросил Берт. Честно говоря, я подумал о том же. Но вряд ли наши предположения соответствовали действительности. Что выгадывал на этом капитан Хэлси? Ведь «Трикала» тоже пошла ко дну. Лязгнул замок, и вошёл сержант охраны.

— Вам по письму. Я зарегистрировал оба на ваше имя, капрал. — Он протянул мне регистрационный журнал и показал, где расписаться.

— Чтоб меня! — воскликнул Берт. —Письмо от моей старухи. Спасибо, сержант. — Я положил письмо на стол. Вскрывать конверт не спешил, представляя, что там, внутри. Для этого мне хватило адреса, написанного мелким почерком Бетти. Берт свой конверт разорвал тут же.

— Хо! Послушай, что она пишет:

«Как это на тебя похоже, Берт. Когда тебе положен месяц отпуска, и я надеюсь, что ты поможешь мне присмотреть за детьми, ты попадаешь за решётку. Однако, как ты говоришь, лучше плохо жить, чем лежать на морском дне, как тот бедняжка. Хотя я не знаю, что скажут соседи.»

Вечно она носится с этими соседями! Кому какое дело до мнения соседей? Я вскрыл конверт. На стол выкатилось платиновое колечко, украшенное рубинами и алмазами. Я прочёл письмо и разорвал его на клочки. Вины Бетти тут не было.

— Что это? — вдруг спросил Берт. — Чтоб меня! Кольцо! Значит, твоя девушка отказалась от тебя?

Я кивнул.

— Её заставил отец. — Я не сердился. — Помнишь, я говорил тебе, что она убедила меня подать заявление на офицерские курсы? А я вместо курсов очутился под арестом. В её семье одни кадровые офицеры. На меня там теперь смотрят, как на вора.

— Но почему? — возмутился Берт. — Она же не знает, виноват ты или нет. Ей же ничего не известно.

— О, она знает, — ответил я. — Стань на её место. Друзья отца — отставные офицеры. Представляю их физиономии, когда она сказала, что обручена с капралом. Она оказалась в безвыходном положении.

Берт молчал, а я сидел, уставившись на кольцо, не зная, что же с ним делать.

— Жаль, конечно, что у меня нет девушки, которая написала бы мне такое же письмо, как твоя жена, Берт. — Ощущение безмерного одиночества захлестнуло меня. — Прочитай мне её письмо. Оно такое тёплое, домашнее.

Берт пристально посмотрел на меня, потом широко улыбнулся.

— Хорошо. Где я остановился? А, вот тут, насчёт соседей.

«Если ты напишешь мне, когда будет суд и где, я бы приехала, чтобы высказать судьям всё, что я думаю, если тебя не оправдают. Я могла бы оставить детей у миссис Джонсон, она живёт теперь прямо под нами. Но пустят ли меня в суд? Молодой Альф, он работает в бакалейной лавке, сказал, что гражданских туда не пускают. Он служил в армии, ему оторвало руку в Солерно, и говорил очень уверенно. Но, что бы там…».

И так несколько страниц, написанных не совсем грамотно, но от всей души.

Берт умолк. Я смотрел на кольцо. Красные и белые камни перемигивались, словно смеялись надо мной. Во мне закипела ярость. Я понял, что должен избавиться от ненавистного кольца. Я уже собрался выкинуть его в окно, меж прутьев решётки, но в последний миг на ум пришло другое решение.

— У меня к тебе просьба, Берт.

— Какая?

— Я хочу, чтобы ты послал это кольцо своей жене. Скажи ей… Нет, лучше ничего не говори. Напиши, что ты его нашёл. Или что–то в этом роде. Но отошли его жене. Вот… лови! Камни сверкнули в воздухе. Берт поймал кольцо.

— А зачем это тебе? — подозрительно спросил он.

— Мне оно не нужно, Берт, пусть его носит твоя жена.

— Но, послушай, приятель, я не могу. Это неправильно. Да и на что ей кольцо? У неё никогда не было колец.

— Поэтому я и хочу, чтобы ты послал его.

— Нет, оставь его у себя, — Берт покачал головой. — Мне оно ни к чему. Я никогда ничего ни у кого не брал.

— Неужели ты не понимаешь? — сердито воскликнул я. — Зачем оно мне? Я не хочу его видеть. Но не могу выбросить в окно. — Вспышка угасла. — Пусть его носит твоя жена, — уже спокойнее продолжал я. — Прошу тебя, пошли ей кольцо. Пусть она его продаст. А вырученные деньги потратит на дорогу, чтобы приехать сюда и повидаться с тобой. Я бы хотел познакомиться с твоей женой, Берт. Мне кажется, она чудная женщина.

Берт рассмеялся.

— Чтоб меня! Я это ей скажу. Она помрёт со смеху. — Он взглянул на кольцо. — Ладно, об этом мы ещё поговорим, — и он убрал кольцо в маленький бумажник, где хранил фотографии жены и детей. Днём приехали мои родители. Мы чувствовали себя очень неловко. Я был их единственным сыном. Отец долгие годы работал в министерстве иностранных дел, прежде чем вернулся в Фалмут и возглавил семейную фирму после смерти моего деда. Обвинение в убийстве вызвало бы у них меньшее удивление, чем в бунте. Они ни в чём не упрекнули меня, но я видел, как они огорчены крушением возлагавшихся на меня надежд.

Медленно текли дни, похожие друг на друга, как близнецы. Я написал Дженни, предупредив, что её могут вызвать на процесс в качестве свидетеля, но ответа не получил. По утрам мы убирали каморку, затем полчаса гуляли по двору, а в остальном были предоставлены сами себе. Через пару дней врача, подозреваемого в убийстве, перевели в одиночную камеру, и мы с Бертом остались вдвоём.

На сбор улик ушла неделя. Нашим делом занимался лейтенант Соумс. Он зачитал нам показания Рэнкина и капитана Хэлси. Факты они изложили правильно. В своих показаниях я объяснил мотивы моего поведения на борту «Трикалы», сделав особый упор на расшатанные доски шлюпки номер два, отказ Рэнкина немедленно доложить капитану о повреждении шлюпки и необычную реакцию Хэлси, когда он понял, что мы хотим спустить плот на воду. К тому времени Рэнкин уже объяснил ему, почему мы отказались сесть в шлюпку. Лейтенант подробно записал мои слова, и я, прочитав протокол, расписался под ним. Допрос занял всё утро и часть дня. В камеру мы вернулись в начале четвёртого.

— Думаешь, они передадут наше дело в трибунал? — спросил Берт.

— Несомненно, — ответил я. — Наше преступление очевидно. Но мы должны убедить суд, что наши действия диктовались обстановкой.

— Убедить, — хмыкнул Берт. — Наслышан я об этих трибуналах. Справедливость их волнует меньше всего. Или ты подчинился приказу, или нет. Если нет, да поможет тебе Бог. И никто не станет слушать наши объяснения. Да и нужны ли они? Ну, дадут год, а не шесть месяцев. Всё–таки лучше, чем умереть, как Силлз. Что я мог ему возразить? Мы оказались в безвыходном положении.

Наутро мы услышали, как тюремщик щёлкнул каблуками.

— Что–то рано для развода караула, — пробурчал Берт. Шаги, глухо отдававшиеся в длинном коридоре, приблизились к нашей двери и затихли. Дверь распахнулась.

— Заключённые, смирно! — рявкнул голос сержанта. Мы вскочили на ноги и застыли. В камеру вошёл капитан.

— Садитесь, — сказал он.

Сам он сел на стол и снял фуражку — черноволосый, с волевым, чисто выбритым лицом.

— Я пришёл сообщить вам, что на основании имеющихся у него материалов командир базы, полковник Элисон, решил передать ваше дело в армейский трибунал. Сегодня утром он предъявит вам офицерское обвинение. Сейчас речь пойдёт о вашей защите. Вы можете пригласить профессионального адвоката или обратиться к какому–нибудь офицеру, если хотите, чтобы он представлял ваши интересы. Если нет, я готов выступить вашим защитником. Я — капитан Дженнингс. До службы в армии был юристом. — Он быстро взглянул на меня, потом на Берта. — Быть может, вы хотите предварительно обсудить моё предложение? Мне он понравился. Его быстрая речь внушала доверие. Адвоката я мог нанять только на средства родителей. Знакомых офицеров у меня не было.

— Я буду только рад такому защитнику, сэр, — ответил я.

Он повернулся к Берту.

— И я тоже, сэр.

— Вот и отлично. А теперь перейдём к делу, — сказал он таким тоном, словно мысленно засучил рукава. Мне даже показалось, что его заинтересовало наше дело. И действительно, потом я ни разу не пожалел о принятом решении. — Я ознакомился с вашим делом. Вы оба признали свою вину. Теперь мы должны определить, на чём будет строиться ваша защита. Варди, расскажите мне обо всём по порядку и объясните, чем были обусловлены ваши действия. Я хочу знать, о чём вы думали с того момента, как поднялись на борт «Трикалы», до взрыва мины. Дайте мне возможность увидеть происшествие вашими глазами.

О событиях на «Трикале» я достаточно подробно рассказал лейтенанту Соумсу. Ничего не скрыл я и от капитана Дженнингса. Мне очень хотелось, чтобы он понял, почему мы поступили так, а не иначе.

Когда я умолк, Дженнингс посмотрел на Берта.

— Вы можете что–нибудь добавить, Кук?

Берт покачал головой.

— Всё было, как сказал капрал. Я думаю, он поступил правильно.

— Вы сами трогали расшатанные доски или поверили капралу на слово?

— Нет, — ответил Берт. — Я щупал их сам. Силлз первым обнаружил, что они расшатаны. Я как раз стоял на вахте. Он сказал мне об этом, и, когда капрал сменил меня, я залез с Силлзом в шлюпку. Конечно, в темноте я ничего не видел, но провёл рукой по обшивке, и несколько досок подались вниз. Пять штук. Ненамного, но подались. И у меня возникли сомнения, пригодна ли шлюпка к плаванию. Их можно было сдвинуть на четверть дюйма.

— Понятно. — Дженнингс закинул ногу на ногу. — Интересное дело. — Казалось, он говорил сам с собой, а не с нами. — Получается, что вы оба будете держаться данных вами показаний?

— Да, сэр, — ответил я. — Возможно, я поспешил, но мог ли я поступить иначе?

— Н–да. Всё усложняется, — пробормотал он, а затем продолжал холодно и по–деловому: — Видите ли, для военного суда главным остаётся вопрос дисциплины. Решение о спуске плота на воду мог принять только капитан, вы, можно сказать, узурпировали его власть, а получив приказ отойти от плота, угрожали оружием тем, кто хотел помешать вам спустить его на воду. Чтобы оправдаться от обвинения в бунте, вам необходимо доказать, что шлюпка действительно была непригодна к плаванию и, зная об–этом, капитан умышленно старался воспрепятствовать матросам воспользоваться спасательными плотами. Другими словами, вы должны убедить суд, что у капитана были какие–то тёмные мотивы и он специально послал людей на гибель в повреждённой шлюпке. Это уже из области фантастики. Я бы не вспомнил об этом, но вы сами признаёте, что второй помощник Каузинс не сомневался в том, что шлюпка в полном порядке, так как недавно проверял её лично. Это будет непросто, знаете ли, — добавил он. — И я должен предупредить вас с самого начала, что вероятность вынесения оправдательного приговора очень мала. Остаётся надеяться, что вы отделаетесь лёгкими наказаниями, учитывая ваш безупречный послужной список до прибытия на «Трикалу» и вашу уверенность в том, что в тот миг вы действительно действовали правильно. Возможно, будет лучше, если вы сразу признаете себя виновными. Вы с этим согласны, капрал?

— Да, — ответил я, — я готов признать себя виновным в нарушении дисциплины, но я убеждён, что тогда не мог поступить иначе. И чем больше я об этом думаю, тем крепче моя уверенность в том, что где–то что–то нечисто. Мои подозрения небезосновательны, я в этом не сомневаюсь. Но я ничего не могу доказать, не могу даже определить, в чём именно я подозреваю капитана Хэлси. Но я по–прежнему уверен, что повреждение шлюпок — лишь звено длинной цепочки.

Дженнингс изучающе смотрел на меня. Я видел, что он хочет решить для себя, верить мне или нет. Наконец он спросил:

— Вы писали рапорт капитану «Бравого»?

— Да, сэр.

— Изложили вы в нём свои подозрения?

— Нет, сэр. Услышав, что, кроме нас, никто не спасся, я решил, что они беспочвенны.

Он кивнул.

— Жаль. Иначе вам могла помочь Торговая палата. А теперь, когда вы узнали, что, кроме вас, спаслись и другие, ваши подозрения возродились вновь?

— Да, сэр. А кто спасся? У вас есть список?

— Конечно, — ответил капитан Дженнингс. — Список у меня есть, — снова изучающий взгляд. — А кто, по–вашему, мог бы оказаться в этом списке?

Я ответил без промедления:

— Капитан Хэлси, Хендрик, первый помощник, мичман Рэнкин, Юкс и Ивэнс.

— Кто–нибудь ещё? — спросил он.

— Нет.

— Иными словами, все те, кто остался на борту после отплытия двух шлюпок?

Я кивнул. Дженнингс заговорил не сразу.

— Удивительное дело, но вы правы, Варди. Спаслись те, кого вы назвали — Хэлси, Хендрик, Рэнкин, Юкс и Ивэнс. Их подобрал минный тральщик недалеко от Фарерских островов двадцать шестого марта, спустя три недели после того, как «Трикала» затонула у берегов Норвегии. Ну что ж. — Он встал и взял со стола фуражку. — Пойду подумаю над тем, что вы мне рассказали. Увидимся завтра вечером. А пока постарайтесь ещё раз вспомнить, не упустили ли чего–нибудь из того, что может нам пригодиться. Значит, мистер Рэнкин отказался доложить капитану о повреждении шлюпок? За это можно уцепиться. — И он вышел из камеры.

— Похоже, приличный тип, — заметил Берт после ухода Дженнингса.

— Да, — кивнул я. — Но вряд ли он сможет вытащить нас из этой истории. — В коридоре вновь раздались шаги, и открылась наша дверь.

— Капрал Варди! — Это был сержант.

— Да?

— Тут молодая женщина ждёт вас больше часа. Она говорила с начальником караула, и он разрешил вам повидаться.

— Молодая женщина? — воскликнул я.

— Да. И очень симпатичная. — Сержант подмигнул, — Прислать её сюда?

У меня закружилась голова. Неужели Бетти передумала? Тогда… Во мне вспыхнула надежда.

— Дело идёт на лад? — Берт улыбнулся. — Небось она пришла за кольцом.

Сержант ушёл, вернулся, распахнул дверь, и в камеру вошла Дженни. Я остолбенел от изумления. Я не верил своим глазам. И она изменилась. Бесформенная длинная шинель уступила место изящному костюму, черный берет — весёленькой шляпке. Я неуклюже поднялся на ноги. Наши взгляды встретились. С превеликим трудом я удержался и не расцеловал её в обе щеки.

— Дженни! — воскликнул я. — Как ты сюда попала? Я думал, ты в Шотландии. Она села за стол.

— Я там была. Но получила твоё письмо, и… вот я здесь. А как ты, Берт?

— Всё нормально, спасибо, мисс, — с улыбкой ответил Берт. — Но… что заставило вас приехать сюда?

— Любопытство, — смеясь, ответила она, — Я хотела убедиться, что вас действительно арестовали за бунт. И… в общем, я приехала, как только смогла.

— Не стоило тебе так быстро уезжать. Ты провела дома лишь несколько дней, и твой отец…

— Не говори глупостей, Джим, — прервала меня Дженни. — Я не могла не приехать. И папа не ожидал от меня ничего иного. За последние месяцы я столько странствовала по Европе, что путь от Обана до Фалмута для меня сущий пустяк. А теперь расскажите, что означает вся эта бредистика.

— К сожалению, дело очень серьёзное, — ответил я. Берт начал бочком пробираться к двери.

— Пойду–ка я поболтаю с охраной, — сказал он.

— Подожди. — Я попытался остановить его. Мне не хотелось, чтобы он уходил.

— В чём дело, Берт? — спросила Дженни. — Посиди с нами. Я хочу знать, что с вами стряслось.

— Всё в порядке, мисс. — Берт уже открыл дверь. — Я сейчас вернусь. — И выскользнул в коридор.

Дженни рассмеялась.

— Берт ведёт себя так, словно мы влюблённые.

— Я… я не знаю. Наверное, он подумал, что нам приятно побыть вдвоём.

Дженни посмотрела на меня и быстро отвела взгляд.

— Берт — хороший человек, — сказала она после короткой паузы. — Я рада, что он рядом с тобой. А как твоя невеста? Ей известно, что ты в Англии?

Я рассказывал ей о Бетти и о том, как она заставила меня подать заявление на офицерские курсы.

— Да, — ответил я. — Известно.

— И что? — она пристально изучала носки туфель.

— Между нами всё кончено.

— Кончено? — Дженни подняла голову.

— Да. Она вернула мне обручальное кольцо. В письме.

— Она даже не пришла к тебе?

Я покачал головой.

— Когда сержант сказал, что меня хочет видеть молодая женщина, я решил, что это она.

— О, Джим, — она положила свою руку на мою. — А это всего лишь я. Прости меня.

Вновь наши взгляды встретились.

— Я очень, очень рад тебя видеть, — улыбнулся я. — Просто мне и в голову не приходило, что ты можешь приехать. Покидая корабль, ты ни разу не оглянулась, не помахала мне рукой, и я решил, что уже никогда не увижу тебя… Что ты делала, вернувшись домой?

— О, ездила к друзьям. Помогала папе с марками. Прибиралась. Знаешь, четыре месяца назад нам вернули «Айлин Мор». Яхта в полном порядке, я даже выходила на ней в море. До Эдмор–Пойнти и обратно. Макферсон, это наш лодочник, снял двигатель, чтобы подремонтировать его. Через несколько месяцев наша яхта будет лучше новой. Джим, кто защищает тебя? Вас будет судить трибунал, не так ли?

— Да. Наш защитник — капитан Дженнингс. До службы в армии он был юристом. Весьма знающий специалист.

Дженни встала и прошлась по камере.

— Как ни странно, я встретилась с командиром минного тральщика, который подобрал капитана Хэлси и его спутников. Мы случайно оказались на одной вечеринке в Обане. Узнав, что я спаслась с «Трикалы», он сказал: «Ну и чудеса. Неделю назад я высадил в Обане шкипера «Трикалы“ и несколько человек из команды». Тральщик наткнулся на их шлюпку в пятидесяти милях к северо–востоку от Фарерских островов двадцать шестого марта, спустя три недели после крушения «Трикалы». Командир тральщика очень удивился, найдя их в этом районе. Погода стояла неплохая, ветер в основном дул с севера. Если б они плыли от того места, где затонула «Трикала», то через неделю оказалась бы около Доггер–Бзнк. Вместо этого он нашёл их к северо–востоку от Фарер, спустя двадцать один день после гибели судна.

— Он спрашивал об этом Хэлси? — поинтересовался я.

— Да. Хэлси ответил, что ветер часто менялся, а если и дул, то с юга.

— И он поверил Хэлси?

— Естественно. В конце концов, Хэлси не стал бы по собственной воле плавать по морю в открытой шлюпке больше, чем это необходимо.

— И как они выглядели?

— Неважно. Но лучше, чем можно было ожидать после трёх недель в открытой шлюпке в это время года. — Дженни повернулась ко мне. — Я ничего не понимаю. Хэлси обещал мне, что снимет нас с плота, как только рассветёт. Я думала, что, кроме нас, все погибли и их шлюпка пошла на дно вместе с судном, потому что им не удалось отплыть от «Трикалы». Но теперь выясняется, что шлюпка цела, они живы и невредимы, и я никак не могу взять в толк, почему он не дождался рассвета и не забрал нас. Создаётся впечатление… ну, я не знаю.

— Какое впечатление?

— Ну… Словно у него были причины не задерживаться в районе катастрофы. Море, правда, штормило, видимость была плохая, и, возможно, он не заметил нас. Но… я начала вспоминать твои подозрения, и мне уже кажется, что они не такие уж беспочвенные.

— Дженни, — сказал я, — ты всё время находилась среди офицеров «Трикалы», ты слышала их разговоры. Не обратила ли ты внимание на какие–нибудь странности, недомолвки? Не тогда, конечно, но теперь?

— Получив твоё письмо, в котором ты написал, что арестован, я сразу же стала вспоминать разговоры на судне, которые могли бы нам помочь. К сожалению, я не вспомнила ничего полезного. В отношениях между офицерами я не заметила ничего особенного. Стармех крепко пил, и остальные, за исключением Рэнкина, старались его не замечать. Второй помощник, Каузинс, весёлый и жизнерадостный, произвёл на меня самое благоприятное впечатление. Хендрик следовал за капитаном, как тень. Не вылезал из его каюты. Как раз там я услышала обрывок разговора, который теперь мне кажется необычным. В день отплытия из Мурманска я пошла на палубу и остановилась в коридоре, чтобы застегнуть шинель. Как раз напротив каюты капитана. Через неплотно прикрытую дверь я услышала голос Хендрика, хотя и не разобрала, что он сказал. А Хэлси ответил: «Да, для прикрытия я что–нибудь придумаю». Тогда я не придала значения этой фразе, но, возможно, она имела отношение к происшедшему.

В дверь осторожно постучали.

— Войдите! — крикнул я. Берт внёс три кружки с густым коричневым напитком и поставил их на стол.

— Спасибо, Берт, — я пододвинул одну кружку к Дженни. — Чай не высшего качества, но мокрый и тёплый.

Дженни просидела с нами до ленча. Когда она собралась уходить, я спросил:

— Ты ещё придёшь к нам? Она покачала головой.

— Нет. Я еду в Лондон. У меня там много дел. Но я вернусь к началу суда. Если я понадоблюсь как свидетель…

— Скорее всего, да, — ответил я. — У нашего защитника небогатый выбор. Спасибо тебе. Мне будет легче от того, что ты рядом. Даже если мы не сможем говорить друг с другом. — Я помолчал. — Дженни, ты можешь для нас кое–что сделать до того, как уедешь в Лондон?

— Конечно, — тут же ответила она.

— Поговори с капитаном Дженнингсом. Расскажи ему обо всём. Мне кажется, он готов мне поверить. Если ты поговоришь с ним… — я рассмеялся. — В такой шляпке ты убедишь его в чём угодно.

В следующий раз я увидел Дженни через три недели, около здания, где заседал трибунал. Тут же был капитан Хэлси с Хендриком, Юксом, Ивэнсом и Рэнкиным. Рядом с Дженни стоял седовласый мужчина. Я догадался, что это её отец. Она писала мне, что приедет вместе с ним. Нас отвели в маленькую комнатку и оставили под охраной капрала военной полиции.

— Видел мою жену? — возбуждённо спросил Берт, как только за нами закрылась дверь. — Она стояла одна под деревом. Да нет, — он улыбнулся, — полагаю, ты не заметил никого, кроме мисс Дженнифер.

Вошёл сержант с листком бумаги в руках.

— Войсковой номер ноль два пятьдесят пять шестьдесят семь триста сорок два, капрал Джеймс Лэндон Варди. Это вы, капрал?

— Да, сержант, — ответил я.

Убедившись затем, что Берт — это Берт, сержант вышел. Наконец нас вызвали.

— Снимите фуражки, — предупредил нас капрал военной полиции. С непокрытыми головами мы вошли в зал и остановились перед столом, за которым сидели судьи. Мрачная атмосфера суда сразу навалилась на меня. Эмоции остались за дверьми, тут же принимались во внимание только факты, а факты говорили не в нашу пользу.

Поднялся юрист–консультант военного трибунала и зачитал приказ о созыве суда.

— Есть ли у вас претензии к председателю трибунала или к его членам? — спросил он.

Мы ответили, что нет. Затем председатель, члены суда и наконец свидетели были приведены к присяге. За это время я успел немного освоиться. Председатель суда, полковник гвардии, сидел в центре. Тяжёлое волевое лицо говорило о привычке командовать, а острые глаза всё время бегали по залу. Пальцами левой руки он беспрерывно поглаживал щёку. На мизинце сверкало золотое кольцо. Члены трибунала, сидевшие по обе стороны, были моложе. Перед каждым из них лежал чистый блокнот, ручка, стояла чернильница. Военный прокурор расположился слева от нас, перед ним лежала стопка исписанных листков и портфель. Капитан Дженнингс — справа. Рядом с ним сидели два офицера. Как я потом понял, они проходили судебную практику. У дальней стены собрались свидетели, приведённые к присяге. Когда я обернулся, мой взгляд встретился с взглядом Дженни. Там же стояли четверо из команды «Трикалы» и Рэнкин. Как это ни казалось странным, в зале суда собрались все, кому удалось спастись с затонувшего судна. Приведение к присяге закончилось, свидетелей вывели из зала. Судьи заняли свои места. Юрист–консультант встал.

— Войсковой номер ноль два пятьдесят пять шестьдесят семь триста сорок два, капрал Джеймс Лэндон Варди, приписанный к военной базе номер триста сорок пять. Я правильно назвал ваше имя и войсковую часть?

— Да, сэр, — ответил я.

— Войсковой номер сорок три девяносто восемь семьдесят два сорок один, канонир Херберт Кук, приписанный к военной базе триста сорок пять. Я правильно назвал ваше имя и войсковую часть?

— Да, сэр, — кивнул Берт.

Юрист–консультант пристально посмотрел на нас.

— Вы обвиняетесь в том, что совместно подняли бунт в королевских вооружённых силах, раздел семь, подраздел три армейского кодекса. Пятого марта тысяча девятьсот сорок пятого года на борту судна «Трикала» вы отказались выполнять приказ вышестоящего начальника и угрожали ему оружием. — Его взгляд остановился на мне. — Капрал Варди, признаёте вы себя виновным или нет?

— Нет, — ответил я. Юрист–консультант повернулся к Берту.

— Канонир Кук?

— Нет, — последовал ответ.

Первым выступил прокурор. Я не помню в точности всю его речь, но первые слова навеки остались у меня в памяти.

— Обращаю внимание высокого суда, что обвинение в мятеже, предъявленное стоящим перед вами военнослужащим, считается одним из наиболее серьёзных, предусмотренных армейским кодексом, максимальное наказание за которое — смертная казнь…

Когда начался допрос свидетелей, первым прокурор вызвал Рэнкина. Ровным бесцветным голосом тот рассказал о случившемся на «Трикале». Сердце у меня упало. Сухие факты говорили сами за себя. Что я мог добавить? Суду оставалось лишь назначить нам срок заключения. Я вновь взглянул на Дженнингса. Наш защитник удобно развалился в кресле. Перед ним лежал безупречно чистый лист бумаги. Его глаза не отрывались от бледного, чуть припухшего лица Рэнкина.

Последовавшие вопросы прокурора лишь усилили впечатление, произведённое показаниями мичмана. Председатель что–то писал в блокноте. Особенно прокурор упирал на то, что Рэнкин дал нам возможность выполнить приказ.

— Мистер Рэнкин, я хочу, чтобы у суда не осталось никаких сомнений в этом вопросе. Вы сказали, что трижды приказывали капралу сесть в шлюпку?

— Совершенно верно, — твёрдо ответил Рэнкин.

— И во второй раз вы ясно дали понять всем трём солдатам, что это приказ?

— Да, сэр, — Рэнкин повернулся к председателю трибунала. — Но капрал настаивал на том, что возьмёт плот. Кук поддержал его.

— Все трое понимали, что вы отдаёте боевой приказ?

— Да, сэр. Поэтому Силлз согласился сесть в шлюпку. И посоветовал капралу и канониру отправиться за ним, чтобы не навлекать на себя неприятности. Я сказал капралу, что даю ему последний шанс. Но он повторил, что возьмёт плот. Кук остался с ним. Я поднялся на мостик и доложил обо всём капитану.

— И именно в то время, когда вы находились на мостике, капрал убедил мисс Соррел не садиться в шлюпку?

— Да, сэр.

— Шлюпка отплыла, и, находясь на мостике, вы увидели, что два солдата обрезают канаты, крепящие спасательный плот. А капитан Хэлси приказал вам остановить их?

— Да, сэр. Он отдал такой приказ мне и мистеру Хендрику, первому помощнику.

— Зачем им понадобилось спускать плот на воду?

— Капрал сказал, что он возьмёт плот, — ответил Рэнкин. — Я полагаю, они спускали плот на воду, чтобы на нём отплыть от тонущей «Трикалы».

— И что сделал капрал?

— Он велел мне и мистеру Хендрику остановиться. Снял винтовку с плеча и взял её на изготовку.

Прокурор подался вперёд.

— Я жду от вас точного ответа, мистер Рэнкин. Винтовка могла выстрелить?

— Да, — ответил Рэнкин. — Я видел, как капрал снял её с предохранителя.

По залу прокатился лёгкий гул. Председатель трибунала поднял голову и что–то записал. Рэнкин улыбнулся. Он напоминал мне толстого белого кота, только что нашедшего горшочек со сливками. Мерзавец наслаждался собой. Прокурор довольно кивнул.

— Благодарю вас, — сказал он. — У меня всё. Юрист–консультант взглянул на нашего защитника.

— Капитан Дженнингс, у вас есть вопросы к свидетелю? Дженнингс поднялся на ноги. Я знал, что сейчас последует. Наш план заключался в том, чтобы доказать, что Рэнкин не заслуживает доверия. Но после выступления мичмана я подумал, что Дженнингс взялся за непосильное дело.

— Да, я хотел бы снять некоторые неясности, — ответил он и по знаку председателя трибунала повернулся к свидетелю. — Мистер Рэнкин, вы командовали охраной?

— Совершенно верно, сэр.

— Вы сами охраняли груз?

— Нет, сэр. Мичманы королевского флота обычно не несут караульной службы.

— Понятно, — кивнул Дженнингс. — Но вы, естественно, спали в помещении, где находился охраняемый вами груз, и проводили там большую часть времени?

— Нет, сэр, — Рэнкин нервно поправил галстук. — Капитан выделил мне каюту. Я питался вместе с офицерами «Трикалы».

— О? — в голосе Дженнингса послышалось неподдельное удивление. — Вы командовали охраной, то есть вам вменялось в обязанность охранять груз, если исходить из ваших показаний, даже спецгруз. Или это не так?

— Там был капрал, — ответил Рэнкин. — Я дал ему письменные указания. И я регулярно контролировал охрану.

— Насколько регулярно? — ненавязчиво спросил Дженнингс.

— Ну, в разное время дня, сэр, чтобы они не распускались.

— Сколько раз в день? — резко спросил Дженнингс.

— Ну, сэр… точно я не помню, — промямлил Рэнкин.

— Скажите хотя бы приблизительно, — напирал Дженнингс. — Десять или двенадцать раз в день? Или ещё чаще?

— Я не помню.

— Будет ли справедливо утверждение, что с отплытия «Трикалы» до того момента, как она затонула, вы проверяли охрану спецгруза не более четырёх раз? Рэнкин увидел пропасть, разверзшуюся у его ног.

— Не могу сказать, сэр.

— Не можете? Скорее не хотите, чтобы об этом узнали и другие. У меня складывается впечатление, что вы, мягко говоря, безответственно отнеслись к своим обязанностям. — Дженнингс взглянул на председателя трибунала. — Позднее я представлю свидетеля, который покажет, что мистер Рэнкин большую часть времени играл в карты и пьянствовал. — Он снял очки и неторопливо протёр стёкла. Затем надел их вновь и посмотрел на свидетеля. — Мистер Рэнкин, вы знали, что охраняли? Как я понимаю, вас предупредили, что груз специального назначения. Вы знали, что в ящиках?

— Нет, сэр, — ответил Рзнкин. — Во всяком случае, не с самого начала. Правда, потом я застал канонира Кука, который в присутствии капрала вскрыл один из ящиков.

— И тогда вы узнали, что в них серебро?

— Да, сэр.

— Какие дополнительные меры предосторожности вы приняли, узнав, что охраняете значительные ценности?

Рэнкин облизал губы.

— Я… я сказал капралу, чтобы он повысил бдительность.

— Он? — изумился Дженнингс. — Но ведь охрана спецгруза поручалась вам. — Он вновь взглянул на председателя трибунала. — Позднее я намерен показать суду, что мичман Рэнкин, узнав о содержимом ящиков, преспокойно спустился в каюту старшего механика и напился за картами.

Прокурор не выдержал.

— Сэр, — обратился он к председателю, — я протестую. Мистер Рэнкин даёт свидетельские показания.

Председатель трибунала, поглаживая левую щеку, взглянул на юриста–консультанта. Тот кивнул.

— Протест правомерен.

— Я пытаюсь показать суду, на каком фоне происходили события, — вмешался Дженнингс. — Показать, что обвиняемые не доверяли своему командиру и, таким образом, считали себя вправе на совершённые ими действия.

Рэнкин побледнел, как воротник его белоснежной рубашки. Его глаза бегали, он не решался встретиться взглядом с кем–нибудь из сидящих в зале.

— Мистер Рэнкин, — продолжал Дженнингс, — как я понял, вы, даже узнав об исключительной ценности груза, по–прежнему считали, что капрал должен нести полную ответственность за порученное вам дело?

— Он получил от меня исчерпывающие инструкции по охране спецгруза, сэр.

— Понятно. Теперь, мистер Рзнкин, давайте вернёмся к последней ночи на борту «Трикалы». Она подорвалась на мине в два часа тридцать шесть минут пятого марта. Скажите, пожалуйста, капрал Варди приходил к вам в половине девятого вечера четвёртого марта, чтобы сказать, что шлюпка номер два непригодна к плаванию?

— Я… — Рэнкин запнулся. — Да, сэр. Он пришёл ко мне с какой–то выдумкой о расшатанных досках. Силлз, третий солдат охраны, решил устроиться на ночь в шлюпке. Я сказал капралу, что Силлз не…

— Одну минуту, — прервал его Дженнингс. — Что вы делали, когда пришёл капрал?

— Я играл в карты, сэр.

— Что–нибудь ещё?

— Я не понимаю, сэр?

— Я хочу знать, пили вы или нет.

— Ну, мы со стармехом пропустили по паре стопочек, но мы…

— Ещё не напились, — прервал его Дженнингс. — Полагаю, вы хотели сказать именно это. Но мне кажется, что человек, участвующий в пьянке, не может беспристрастно оценить своё состояние.

— Мы только…

— Под «мы» подразумеваетесь вы и старший механик?

— Да, сэр.

— Вы часто бывали в его каюте?

— Да, мы с ним сразу поладили.

— На почве карт и выпивки? — Дженнингс повернулся к председателю трибунала. — Сэр, я хочу вызвать другого свидетеля, мисс Соррел, также плывшую на «Трикале», чтобы показать, что остальные офицеры считали старшего механика пьяницей и из–за него мисс Соррел потребовала еду приносить ей в каюту. — Затем он обратился к Рэнкину: — Вернёмся к вопросу о шлюпках. Что вы сделали, услышав донесение капрала?

— Я не воспринял его всерьёз, — неуверенно ответил Рэнкин. — Едва ли капрал Варди мог разбираться в шлюпках лучше офицеров «Трикалы». Стармех сказал мне, что их регулярно осматривали. Однако я обещал капралу, что утром подойду с ним к шлюпке номер два.

— Стармех сказал вам, что мистер Хендрик, первый помощник, и один из матросов возились со шлюпками во время стоянки «Трикалы» в Мурманске?

— Кажется, да.

— Вы сочли нецелесообразным немедленно поставить в известность капитана?

— Нет, сэр.

— Вы помните слова капрала Варди о том, что он плавал всю жизнь и разбирается в шлюпках не хуже любого матроса или офицера?

— Он что–то такое говорил.

— Но вы остались при своём мнении и не пожелали убедиться лично, что шлюпка непригодна к плаванию.

— Было темно, — сказал Рэнкин мрачно, теребя пуговицу кителя.

— Но у вас был фонарь. Полагаю, вы просто забыли о долге и не хотели отрываться от карт и виски. Если бы вы более серьёзно относились к своим обязанностям, дюжина, а то и больше людей остались бы живы, а капрал больше доверял бы вам. — Дженнингс коротко кивнул. — У меня всё.

Рэнкин шёл к двери, как побитая собака. Лоб мичмана блестел от капелек пота. Дженнингс нагнал на него страху. Я взглянул на Дженнингса. Тот с довольным видом просматривал какие–то записи. Я с облегчением подумал, что с защитником нам повезло. Он прекрасно знал своё дело. Блестяще проведённый допрос Рэнкина не прошёл незамеченным для членов трибунала. Впервые после ареста перед нами забрезжил лучик надежды.

V. Дартмурская тюрьма

Трибунал заседал всё утро. Свидетели сменяли друг друга: Хэлси, Хендрик, Юкс. Самое сильное впечатление на наших судей произвёл Хэлси, уверенный в себе, крепкий, как скала, привыкший командовать.

— Капитан Хэлси, — спросил Дженнингс, когда прокурор закончил допрос, — вы можете объяснить суду, почему вы не хотели, чтобы обвиняемые спускали плот на воду?

— Конечно, — Хэлси повернулся к членам трибунала. — При чрезвычайных обстоятельствах командовать должен только один человек, иначе начинается неразбериха. Вы, как опытные офицеры, это понимаете. Спасательные плоты должны использоваться лишь в самом крайнем случае. Я держал их в резерве на случай аварии с той или иной шлюпкой.

— А если б вам сообщили, что одна из шлюпок, например номер два, непригодна к плаванию? Как бы вы поступили?

— Это невозможно, — возразил Хзлси. — Кто–нибудь из моих офицеров еженедельно осматривал шлюпки, обычно мистер Хендрик.

— Понятно. — Дженнингс кивнул. — Но меня интересует ваше мнение. Если б вы узнали, что шлюпка номер два непригодна к плаванию, не следовало ли вам поощрить Кука и Варди, а не препятствовать им спускать плот на воду?

— Я не могу ответить на этот вопрос. Чрезвычайное положение требовало мгновенных решений. Трудно сказать, что бы я сделал или не сделал в иных обстоятельствах.

— Но вы знали о повреждении шлюпки. Когда Рэнкин крикнул вам, что обвиняемые отказываются сесть в шлюпку, вы велели ему подняться на мостик, правильно?

— Да.

— Как он объяснил их отказ?

— Он сказал, что, по их мнению, шлюпка непригодна к плаванию, — не задумываясь, ответил Хэлси. Члены трибунала переглянулись.

— Но вы не обратили на это внимания?

— Нет, — жёстко ответил Хзлси. — Многие люди, непривычные к морю, впадают в панику, когда им приказывают сесть в шлюпку. Не забывайте о том, что дул сильный ветер, а море штормило.

— Мичман сказал, верит он капралу или нет?

— Я его не спрашивал.

— Он сказал, что они хотят плыть на плоту?

— Кажется, да.

Дженнингс подался вперёд.

— Вы не задумывались над тем, что обвиняемые боятся сесть в шлюпку, но готовы взять плот, плыть на котором куда опаснее? Вам это не показалось странным?

— Не показалось. Судно тонуло, и у меня хватало забот без этих паникёров. Я сказал мичману, что они должны покинуть судно, всё равно как, на шлюпке или на плоту.

Да, для капитана Хэлси мы были лишь двумя солдатами, испугавшимися высоких волн. Его мнение имело немалый вес. Он был капитаном «Трикалы». Члены трибунала, сами офицеры, могли понять его точку зрения.

Дженнингс спросил, почему мисс Соррел оказалась на плоту, а Рэнкин — в шлюпке. И вновь Хзлси нашёл логичный ответ.

— Она выбирала сама. Я не мог сразу покинуть судно. И не хотел задерживать мисс Соррел, тем самым подвергая её жизнь опасности. Я знал, что на плоту с ней ничего не случится, а на рассвете собирался найти плот и взять её в шлюпку. Что касается Рэнкина, я не видел ничего особенного в том, что морской офицер остаётся на борту до спуска третьей шлюпки. Дженнингс поинтересовался, почему наутро капитан не подобрал мисс Соррел, как обещал.

— Не знаю, что и сказать, — ответил Хэлси. — Возможно, виноват ветер. Какое–то время нас несло к северу. А плот, скорее всего, на юго–восток. Такое иногда случается. Примите во внимание плохую видимость. Мы могли быть в миле–двух от плота или корвета и не заметить их.

— Метеосводки, полученные из адмиралтейства, — продолжал Дженнингс, — показывают, что в южной части Баренцева моря в те три недели, которые вы провели в шлюпке, дули северные ветры. То есть под парусом вы через неделю могли выйти в район Доггер–Бэнк. Нашли же вас около Фарерских островов. Хэлси пожал плечами.

— Я не знаю, что написано в сводках адмиралтейства, но могу сказать, что ветер всё время менялся. Надеюсь, вы не хотите предположить, что мы старались продлить плавание в открытой шлюпке, на морозе и практически без еды?

Я заметил, что председатель трибунала уже ничего не записывает. Раз или два он нетерпеливо взглядывал на часы. Но Дженнингс не сдавался:

— У меня ещё два вопроса. Примерно в полночь, в день отплытия из Мурманска, вы стояли на мостике с первым помощником. Тот сказал, что завтра будет плохая погода. Вы помните ваш ответ?

— Нет. На корабле слишком часто говорят о погоде.

— Я освежу вашу память. Вы ответили: «Это нас устроит». Не могли бы вы объяснить, почему вас устраивала плохая погода?

— Не понимаю цели вашего вопроса, — Хэлси насупился. — Вероятно, один из обвиняемых внимательно вслушивался в разговоры, не имеющие к нему никакого отношения. Однако я могу ответить на ваш вопрос: маршруты конвоев, идущих в Мурманск и обратно, пролегают в непосредственной близости от северной оконечности Норвегии, где расположены немецкие морские базы. Плохая погода — лучшая страховка от подлодок.

— Вы сказали: «Мы всё сделаем завтра ночью», — продолжал Дженнингс. — А затем спросили мистера Хендрика, поменял ли тот вахтенных, чтобы Юкс был за штурвалом с двух до четырёх ночи. Именно в этот промежуток времени «Трикала» подорвалась на мине.

— Подоплёка вашего вопроса оскорбительна, сэр, — резко ответил Хэлси и повернулся к членам трибунала. — Должен ли я объяснять каждый обрывок разговоров, подслушанных людьми, понятия не имеющими, о чём идёт речь? Я поменял вахтенных, потому что у меня не хватало людей и приходилось всё время тасовать вахты.

— Я просто пытаюсь показать, какое действие произвёл этот разговор на капрала Варди. Он, как мы поняли из показаний Рэнкина, охранял и нёс полную ответственность за очень ценный груз. Ещё один вопрос. Не были ли вы владельцем или шкипером судна под названием «Пинанг», плававшего до войны в китайских морях?

Чёрные глазки Хэлси блеснули неприкрытой злобой. Было в них и ещё что–то. Лишь потом я понял, что это страх. Хэлси замешкался с ответом, но, к счастью для него, на помощь пришёл прокурор.

— Я протестую! — закричал он. — Эти вопросы не имеют отношения к разбираемому делу.

— Я согласен, — добавил юрист–консультант.

— Позднее я покажу, что имеют, — ответил Дженнингс и сел.

С Хендриком, следующим свидетелем обвинения, Дженнингсу повезло больше. Бегающие глазки и белый шрам на щеке Хендрика не остались незамеченными членами трибунала. Хендрику пришлось нелегко, но его ответы не намного разнились с ответами капитана. Дженнингс и ему задал вопрос о «Пинанге». Лицо Хендрика посерело.

— Правда ли, — продолжал Дженнингс, — что «Пинанг» частенько замечали в непосредственной близости от судов, пошедших ко дну со всей командой? — И, прежде чем Хендрик успел ответить, а прокурор — запротестовать, добавил: — Как я понимаю, мистер Хендрик, вы и кто–то из команды во время стоянки в Мурманске что–то делали со шлюпкой номер два. Не могли бы вы сказать, что именно?

— По указанию капитана я осмотрел все шлюпки.

— Они не требовали ремонта?

— Нет.

— Кто помогал вам?

— Юкс, сэр.

С этим Дженнингс отпустил Хендрика. Прокурор вызвал Юкса. Когда пришёл черёд Дженнингса задавать вопросы, он спросил:

— Вы помогли мистеру Хендрику осматривать шлюпки в Мурманске?

— Да.

— Вам изменили вахты так, что вы оказались за штурвалом, кода произошёл взрыв?

— Да, — ответил Юкс.

Его глаза беспокойно забегали. Дженнингс подался вперёд.

— Вы, часом, не плавали на «Пинанге»?

На этот раз сомнений не было: Юкс струхнул. Он не ожидал вопроса о «Пинанге». На этом Дженнингсу пришлось остановиться. У нас не было никаких улик, и он отпустил Юкса. Ивэнса даже не вызывали. Прокурор объявил, что выступили все свидетели обвинения, и наступил черёд свидетелей Дженнингса. Первым он вызвал меня. Направляемый его умелыми вопросами, я рассказал всю историю, ничего не утаивая. О моих подозрениях, растущем чувстве тревоги, разговорах с коком о «Пинанге», о том, что я сам щупал доски шлюпки. Тут юрист–консультант прервал меня и спросил, было ли темно и осматривал ли я шлюпку с фонарём. После меня выступил Берт и подтвердил мои слова. Затем настала очередь Дженни. Она показала, что моя уверенность в непригодности шлюпок к плаванию убедила её, и она предпочла спасательный плот. Затем последовали заключительные выступления обвинения и защиты. Подвёл итог юрист–консультант, и в четверть первого трибунал перешёл к обсуждению нашего дела. Всем, кроме двух офицеров–практикантов, предложили покинуть зал. В маленькой комнатке Берт потёр руки и подмигнул мне.

— Капрал! Как тебеэто понравилось? Ты видел, как менялись их лица, стоило капитану Дженнингсу упомянуть о «Пинанге»? Держу пари, они пиратствовали. И мисс Дженни, она произвела на судей впечатление.

Я кивнул. Надежда проснулась, когда Дженнингс допрашивал свидетелей обвинения. Но сухое, построенное на фактах выступление юриста–консультанта словно окатило меня холодным душем. Дженнингс сражался за нас до конца. Он пытался доказать, что в своих действиях мы руководствовались тревогой за сохранность спецгруза и подозрениями. Но судил нас не гражданский суд. В состав трибунала входили армейские офицеры, озабоченные поддержанием дисциплины в войсковых частях. И нашим недоказанным подозрениям противостояли суровые факты. Дженнингс не зря предупреждал, что нам нечего ждать оправдательного приговора.

Берт достал пачку сигарет, мы закурили.

— Ну, что загрустил, капрал? — попытался он ободрить меня. — По–моему, не всё потеряно. Дженнингс показал, какой подонок этот Рэнкин. Если они ради приличия и признают нас виновными, то наказание должно быть лёгким.

Я не ответил. Тут открылась дверь, и вошли Дженни, её отец и жена Берта. Я не помню, о чём мы говорили, но только не о суде. Мне понравился отец Дженни, седовласый шотландец с мелодичным голосом и весёлыми голубыми глазами. Широкая в кости, крепко сбитая миссис Кук буквально лучилась добротой. Я сразу понял, что Берту повезло с женой. Чувствовалось, что она всегда готова прийти на помощь и поддержать в трудную минуту. Время текло медленно, разговор не клеился. Без четверти час наших гостей попросили выйти, а нас отвели в зал суда. Казалось, ничего не изменилось. Все сидели на своих местах. По отрешённым лицам офицеров я понял, что наша судьба решена. По спине у меня побежали мурашки, когда нам приказали встать.

— В данный момент суду нечего объявить, — бесстрастным голосом сказал председатель трибунала. — Решение суда, подлежащее утверждению, будет обнародовано в установленном порядке. Юрист–консультант обратился к прокурору:

— Вы хотите что–нибудь добавить? Прокурор представил наши послужные списки. Дженнингс произнёс речь с просьбой о смягчении приговора, учитывая нашу безупречную службу и то обстоятельство, что в своих действиях мы руководствовались благими намерениями. Вновь нас вывели из зала. Трибунал рассматривал вопрос о нашем наказании.

— Приговор трибунала, подлежащий утверждению, будет обнародован позднее, — объявили нам десять минут спустя. Нас снова отвезли на военную базу. Через две недели её командир огласил приговор:

«Капрал Варди, на заседании трибунала, состоявшемся двадцать восьмого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года, вас признали виновным в мятеже и приговорили к четырём годам тюремного заключения».

Берт получил три года. Не сразу осознали мы значение его слов, не сразу начали привыкать к тому, что следующие три или четыре года будем отрезаны от мира. Этот срок казался нам вечностью.

Наутро нас погрузили в трёхтонку.

— Куда нас теперь повезут? — спросил Берт. Его оптимизм испарился без следа.

— Бог знает, — ответил я. Мы обогнули Плимут и поехали в глубь страны, через Йелвертон. Там свернули направо и начали подниматься в гору. Светило солнце, по голубому небу бежали редкие облака. Внезапно меня охватил страх. Ибо я понял, куда мы едем. Я бывал в этих местах. Несколько раз я ездил со своим приятелем к нему домой, в Дартмут. И сейчас мы ехали по шоссе, ведущему в Принстаун. Я слышал разговоры о местной тюрьме для военных преступников. Тогда я не обращал на них внимания, теперь они касались меня самого. Я взглянул на Берта, не подозревавшего, куда нас везут. Он поймал мой взгляд и попытался улыбнуться.

— Детям бы тут понравилось. Ты знаешь, они никогда не были на природе. Всё время в городе. Старшему только четыре года. Я чувствовал, что меня куда–нибудь ушлют, и мы хотели, чтобы дети скрасили её одиночество. Бедняжки. Они видели лишь взрывы да развалины. Они не представляют, что по вечерам на улицах зажигают фонари, никогда не ели бананов, но старший уже отличает «спитфайр» от эр–тридцать восьмого и разрыв бомбы от «фау один». А для каждого аэростата они придумали прозвище. Война кончается; я думал, что смогу показать им море, и на тебе! Это просто невыносимо!

Я положил ему руку на плечо. Что я мог сказать? Слава Богу, у меня не было ни жены, ни детей. Но я чувствовал себя виноватым. Не надо было мне спешить со спасательным плотом. Но тогда я не подумал о последствиях. И в то же время, послушайся мы Рэнкина, лежали бы теперь на дне морском. И Рзнкин, обвинивший нас в мятеже, остался в живых лишь благодаря мне. Не откажись я подчиниться его приказу, он тоже сел бы в шлюпку номер два. После долгого подъёма грузовик выбрался на равнину. Мы ехали по заросшей вереском местности, и вокруг чернели обожжённые холмы. Бесконечная лента дороги выползала из–под колёс, обтекая скальные вершины. Слева до горизонта тянулись вересковые заросли, и повсюду к небу поднимались клубы дыма. В уходящей вниз долине виднелись маленькие фигурки людей с факелами в руках. Они поджигали остатки прошлогодней травы и вереск, чтобы пастбища стали плодороднее.

Мы пересекли железную дорогу и спустя несколько минут въехали в Принстаун. Я сидел с гулко бьющимся сердцем. Если на рыночной площади мы свернём налево… Водитель сбросил скорость, мы свернули. Одно дело — подозревать худшее, другое — знать, что подозрения обернулись реальностью. А реальность являла собой одиночные камеры в самой ужасной тюрьме Англии. Маленькие каменные домишки прилепились к шоссе. В них жили тюремщики. Грузовик остановился. Водитель нажал на клаксон. Послышались голоса, скрип тяжёлых ворот. Грузовик медленно покатился вперёд, ворота захлопнулись. Водитель заглушил мотор, наш охранник открыл заднюю дверцу.

— Вы, двое, выходите, — крикнул тюремщик. Мы с Бертом спрыгнули на землю. С двух сторон возвышались тюремные корпуса, сложенные из гранитных блоков, добытых в близлежащих каменоломнях, с крышами из серого шифера. В каждой стене темнели ряды зарешеченных квадратных бойниц — окна камер. Над крышами поднималась к небу кирпичная труба, выплёвывающая чёрный дым. Берт огляделся, потрясённый гранитными громадинами.

— Где мы, приятель? — спросил он тюремщика. Тот ухмыльнулся. — Ради Бога, где мы? — повторил Берт.

— В Дартмуре, — ответил тюремщик. Не сразу до Берта дошёл смысл этого короткого ответа. Тюремщик не торопил нас. Берт вертел головой, изумление на его лице сменилось ужасом. Затем он посмотрел на тюремщика.

— Брось, приятель, ты шутишь. Туда обычно посылают опасных преступников, осуждённых на длительные сроки. — Он повернулся ко мне. — Он шутит, Джим?

— Нет, — ответил я. — Это Дартмурская тюрьма. Я часто видел её… снаружи.

— Дартмур! — с отвращением воскликнул Берт. — Чтоб меня! Что ни день, то новые чудеса.

— Пошли, хватит болтать! — нетерпеливо рявкнул тюремщик и увёл нас с залитого солнцем двора в холодные тёмные внутренности гранитных корпусов с гремящими дверями и вымощенными камнем коридорами. Мы прошли медицинский осмотр, нас ознакомили с правилами внутреннего распорядка, переодели и развели по камерам. Захлопнулась железная дверь, и я остался один в гранитном мешке. Шесть шагов в длину, четыре в ширину. Забранное прутьями окошко. Карандашные надписи на стенах. И долгие годы, которые мне предстояло провести здесь. Четыре года, в лучшем случае — три с небольшим, если скостят срок за примерное поведение. Тысяча сто двадцать шесть дней. Нет, я же не учёл, что тысяча девятьсот сорок восьмой год високосный. Значит, тысяча сто двадцать семь дней. Двадцать семь тысяч сорок восемь часов. Миллион шестьсот двадцать две тысячи восемьсот восемьдесят минут. Всё это я сосчитал за одну минуту. Одну из полутора миллионов, которые должен был провести в этой тюрьме. В пустынном коридоре глухо прогремели шаги, звякнули ключи. Я сел на койку, пытаясь взять себя в руки. Тут раздался стук в стену. Слава Богу, я знал азбуку Морзе и с облегчением понял, что даже взаперти не останусь один. Тюремный телеграф разговаривал языком Морзе. Мне выстукали, что Берта поместили через камеру от меня.

… Я не собираюсь подробно рассказывать о месяцах, проведённых в Дартмуре. Они стали лишь прелюдией к нашей истории и не оказали на неё особого влияния, если не считать полученной мною моральной и физической закалки. Если б не Дартмур, едва ли я решился бы на плавание к Скале Мэддона. Мрачный гранитный Дартмур придал мне смелости.

Правда, ужас одиночного заключения никогда не покидал меня. Как я ненавидел свою камеру! С какой радостью я работал в каменоломне, поставляющей гранитные блоки для строительства, или на тюремной ферме. Если я находился среди людей, меня не пугали ни тяжёлый труд, ни дисциплина.

В то время в Дартмуре находилось почти триста заключённых. Около трети из них, как я и Берт, были осуждены трибуналом, остальные военнослужащие — гражданскими судами за хулиганство, воровство, поджоги, мародёрство. Многие были преступниками до войны, попали в армию по всеобщей мобилизации, но не изменили дурным привычкам. Некоторые, вроде меня и Берта, оказались в Дартмуре по ошибке.

В Дартмуре меня не покидала мысль о мрачной истории этой тюрьмы. «ДЖ.Б.Н. 28 июля, 1915–1930» — гласила одна из многочисленных настенных надписей. Её я запомнил на всю жизнь. Я часто думал об этом человеке, ибо он вошёл в Дартмур в день моего рождения, а вышел, когда мне исполнилось 15 лет. Камеры, тюремные дворы, мастерские, кухни, прачечные — везде витали духи людей, которых заставили провести тут долгие годы. По странной иронии Дартмурская тюрьма строилась в начале девятнадцатого столетия для французских и американских военнопленных, теперь же в неё направляли провинившихся английских солдат. Постепенно я втянулся в тюремную жизнь. Я понял, что самое главное — не оставлять времени для раздумий, занимать делом каждую свободную минуту. Я вёл календарь, но не считал оставшиеся месяцы. Я старался выбросить из памяти всё, что привело меня в Дартмур, не пытался отгадать, что произошло со шлюпками «Трикалы» и почему Хэлси три недели болтался в Баренцевом море. Я смирился со всем и постепенно успокоился. И вообще, теперь меня интересовали не мои сложности, но география, история, кроссворды. Всё, что угодно, кроме меня самого. Я написал родителям, чтобы они знали, где я нахожусь, и изредка получал от них письма. С Дженни мы переписывались регулярно. Я с нетерпением ждал каждое её письмо, по несколько дней носил конверт в кармане, не распечатывая его, чтобы уменьшить промежуток до следующего письма, и в то же время они пробивали брешь в броне восприятия и безразличия, которой я пытался окружить себя. Дженни писала о Шотландии, плаваниях по заливам и бухтам побережья, посылала мне чертежи «Айлин Мор», то есть напоминала о том, чего лишил меня приговор трибунала. Весна сменилась летом. Капитулировала Германия, затем — Япония. Облетели листья с деревьев, приближалась зима. В ноябре землю запорошил первый снег. На Дартмур наползали густые туманы. Стены наших камер блестели от капель воды. Одежда, казалось, никогда не просыхала. Всё это время я поддерживал постоянный контакт с Бертом. Вор, сидевший в камере между нами, перестукивал наши послания друг другу. Он попал в Дартмур повторно — невысокий, с маленькой пулеобразной головой, вспыльчивый, как порох. Он постоянно замышлял побег, не предпринимая, правда, никаких конкретных шагов для осуществления своей мечты. Он держал нас в курсе всех планов. Таким образом он убивал время, хотя с тем же успехом мог разгадывать кроссворды.

Иногда нам с Бертом удавалось поговорить. Я помню, что в один из таких дней он показался мне очень возбуждённым. Мы работали в одном наряде, и, поймав мой взгляд, он каждый раз широко улыбался. По пути к тюремного корпусу он пробился ко мне и прошептал: «Я был у дантиста, приятель. Он ставит мне протезы». Я быстро взглянул на Берта. Привыкнув к его заваленному рту, я не мог представить моего друга с зубами. Охранник приказал нам прекратить разговоры.

Примерно через месяц я вновь встретил Берта и едва узнал его. Обезьянье личико исчезло. Рот был полон зубов. С лица Берта не сходила улыбка. Казалось, он набил рот белыми камушками и боялся их проглотить. С зубами Берт стал гораздо моложе. Раньше я никогда не задумывался, сколько ему лет, теперь же понял, что не больше тридцати пяти. По всей видимости, я привык к его зубам быстрее, чем он сам. И ещё долго Скотти, воришка, занимавший камеру между нами, перестукивал мне восторги Берта. Наступило рождество, повалил снег. Первую неделю января мы только и делали, что расчищали дворы и дороги. Я с удовольствием сгребал снег; работа согревала, и нам разрешали напевать и разговаривать.

А потом снег сошёл, засияло солнце, запахло оттаявшей землёй. Природа пробуждалась от зимней спячки. Защебетали птицы. Весеннее настроение захватило и меня. Я перечитывал письма Дженни и с нетерпением ждал новых. И в один прекрасный день понял, что влюблён в неё. Как я ругал себя. Я сидел в тюрьме, от меня отказалась невеста, родители разочаровались во мне. Какое меня ждало будущее, что я мог ей предложить? Но вскоре всё изменилось, разорвалась окутавшая меня пелена печали и раздражения. Один из тюремщиков, Сэнди, иногда давал мне старые газеты. Я прочитывал их от корки до корки. И 7 марта 1946 года во вчерашней лондонской газете я прочёл заметку, круто изменившую мою жизнь. Напечатанная на первой странице, она занимала лишь три абзаца. Я вырезал заметку. Сейчас, когда я пишу эти строки, она лежит передо мной на столе.

«ПЕРВАЯ ПОСЛЕВОЕННАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ ЗА ЗАТОНУВШИМИ СОКРОВИЩАМИ.

Шкипер «Трикалы» намерен поднять со дна моря груз серебра. Ньюкасл, вторник. Капитан Теодор Хэлси, шкипер сухогруза «Трикала» водоизмещением 5000 тонн, принадлежащего пароходной компании Кельта и затонувшего в 300 милях к северо–западу от Тромсё, намерен поднять с морского дна груз серебра, находившегося на борту судна. Стоимость серебра — 500 тысяч фунтов. Он и ещё несколько человек, спасшихся с «Трикалы», объединили свои средства и основали компанию «Трикала рикавери». Они купили у адмиралтейства списанный буксир и устанавливают на него в доках Тайнсайда самое современное оборудование для подводных работ. При нашей встрече на мостике буксира, названного «Темпест», капитан Хэлси сказал следующее: «Я рад, что вы приехали именно сегодня, ровно через год после того, как «Трикала“ подорвалась на мине и затонула».

Капитан невысок ростом, широкоплеч, с аккуратно подстриженной чёрной бородой и живыми пытливыми глазами. Его движения быстры и энергичны. «Теперь, наверное, нет смысла скрывать, что на «Трикале“ находился груз серебра. Мне известны координаты района, где затонула «Трикала“. Море там не такое уж глубокое. Я убеждён, что новейшее оборудование для подводных работ, созданное в последние годы, позволит нам поднять серебро с морского дна». Далее капитан отметил, что его экспедиция по подъёму затонувших сокровищ будет первой после войны. Мистер Хэлси представил мне своих офицеров, так же, как и он сам, спасшихся с «Трикалы». Пэт Хендрик, молчаливый шотландец, был его первым помощником. Лайонел Рэнкин, бывший мичман королевского флота, только что вышел в отставку после четырнадцати лет безупречной службы. Кроме перечисленных офицеров, с «Трикалы» спаслись два матроса, которые тоже пойдут на «Темпесте». «Мы считаем, что те, кто был на борту «Трикалы“ в момент взрыва и выдержал трёхнедельное плавание зимой в открытой шлюпке, имеют право на участие в экспедиции, — сказал мне капитан Хэлси. — Серебро мы достанем, я в этом не сомневаюсь. Если подготовка и далее пойдёт по намеченному плану, мы отплывём 22 апреля». Он отказался назвать имена тех, кто финансирует экспедицию, просто повторив, что все пятеро спасшихся с «Трикалы» материально заинтересованы в успешном поиске серебра».

Я прочёл заметку несчётное число раз. Я выучил её слово в слово. И никак не мог отогнать от себя мысль о том, что слишком уж гладко выглядели объяснения капитана Хэлси. И впервые за долгие месяцы заключения я начал перебирать в памяти события, происшедшие на борту «Трикалы». Почему, почему все спасшиеся держатся вместе? Хэлси, Хендрик, Рэнкин, Юкс, Ивэнс — они оставались на судне, когда мы сели на спасательный плот. Двадцать один день их носило по Баренцеву морю в открытой шлюпке, они присутствовали на заседании армейского трибунала и теперь отправлялись на поиски затонувших сокровищ. Чтобы попасть на «Темпест», Рэнкин даже подал в отставку. Должно быть, они не сомневались, что найдут серебро. И почему никто из них, вернувшись в Англию, не поступил на работу? У меня не возникало сомнений насчёт участия в экспедиции Хэлси и Хендрика, но Юкс и Ивэнс должны были наняться на другие суда, плавающие в далёких морях. Случайно ли они собрались в Англию аккурат к отплытию «Темпеста»? Или тут что–то ещё? Допустим, они боятся друг друга. Допустим, им известна какая–то страшная тайна… Помимо естественного желания найти сокровища этих людей связывало что–то ещё. И моя уверенность в этом крепла с каждым часом. Все мои умозаключения основывались на этом допущении. И слово «Пинанг» начало заслонять в моём мозгу слово «Трикала». Старый кок вплыл ко мне в камеру в мокром переднике, со слипшимися от солёной воды волосами. «ПИРАТСТВО», — шептали его губы. Затем он исчез, лишь распалив моё воображение. Деньги на покупку буксира, откуда они взялись? Сколько стоило оборудование для подводных работ? Двадцать тысяч фунтов? Или тридцать? Хэлси отказался сказать, кто финансирует экспедицию. Допустим, это капитан Хзлси, шкипер «Пинанга»? После войны драгоценные камни поднялись в цене, и в Лондоне за них платили звонкой монетой. Драгоценные камни могли финансировать экспедицию.

Я простучал содержание заметки нашему соседу, тот всё передал Берту. Весь вечер мы обсуждали её через сидящего между нами воришку. Следующий день, как я помню, выдался очень тёплым. В голубом небе ярко сияло солнце.

В тот день я решил бежать из тюрьмы. Как мне кажется, на побег побудил меня Рэнкин. Я не питал никаких чувств к Хэлси или Хендрику, не говоря уже о Юксе и Ивэнсе. Но Рэнкин в моём воображении превратился в чудовище. Долгая тюремная зима научила меня ненавидеть. И хотя усилием воли я старался подавить все мысли о «Трикале», газетная заметка вернула меня к прошлому, и я понял, что ненавижу этого мерзавца лютой ненавистью. Его жирное тело, холёные руки, бледное лицо и маленькие глазки отпечатались в моей памяти. Каждый его жест, каждое движение казались мне воплощением зла. Он возникал и исчезал перед моим мысленным взором, словно большая белая личинка. Я понимал, что он испугается, появись я перед ним, он ведь решил, что армейский трибунал надёжно упрятал меня в Дартмур. И я загорелся идеей побега. Я мог вышибить из Рэнкина правду. И выбить её следовало до отплытия «Темпеста». Ради этого я не колеблясь переломал бы ему все кости. В Дартмуре я понял, что такое жажда мести. Я чувствовал, что готов переступить через себя, не останавливаться ни перед чем, но узнать правду, сокрытие которой стоило мне года тюрьмы. Как ни странно, думал я не об организации побега, а о том, что предстояло сделать на свободе. Весь вечер я строил планы. Я доберусь до Ньюкасла, найду буксир. Рэнкин должен жить в каюте, в крайнем случае — в одной из ближайших гостиниц. Я буду следить за ним. А потом, улучив удобный момент, прижму его к стенке. И вырву у него правду. Я так ясно представлял себе эту сцену, что у меня и мысли не возникло о преградах, стоящих между нами, равно как и о том, что мои подозрения беспочвенны и они действительно собираются достать серебро с морского дна. Утро выдалось холодным. Дартмур затянул густой туман. И влажный блеск гранитных блоков посеял в моей душе зёрна сомнения. Как я выберусь отсюда? Мне нужны деньги и одежда. А когда мы вышли на утреннее построение, тюремная стена буквально рассмеялась мне в лицо. Как я собираюсь перелезть через неё? Как мне преодолеть окружающие Дартмур болота? Я уже изучил действия охраны при побеге: звон тюремного колокола, сирены патрульных машин, тюремщики, прочёсывающие окрестности, собаки. Из Борстала, сектора, где содержались преступники, осуждённые обычным судом, этой весной бежало несколько человек. Всех их поймали и вернули в Дартмур. И я знал, что происходит за пределами тюрьмы. Всё–таки я провёл у моего приятеля не одну субботу и воскресенье. О побеге оповещались все окрестные городки. Немногочисленные дороги патрулировались полицией. На перекрёстках проверялись документы пассажиров и водителей автомашин. Бежавшему приходилось идти только ночью, сторонясь дорог. И успешный исход побега казался весьма проблематичным. Настроение у меня испортилось. Но тут произошло событие, решившее мою судьбу. Шестерых заключённых, в том числе и меня, определили на малярные работы. По утрам нас вели к сараю у восточного сектора тюрьмы, где мы брали лестницы, вёдра, кисти. Прямо над сараем возвышалась тюремная стена. Вечером, когда мы несли лестницы назад, мне удалось положить в карман кусок шпаклёвки. В камере я убрал её в жестяную коробочку из–под табака, чтобы она не засохла. Вечером я отстучал Скотти вопрос, сможет ли он изготовить мне дубликат ключа, если я передам ему слепок. Скотти работал в механических мастерских. «Да», — услышал я ответ. Два дня спустя мне крупно повезло. Мы красили один из корпусов, и наш охранник внезапно обнаружил, что кончился скипидар. Наверное, мне следовало сказать раньше, что большинство тюремщиков благоволило ко мне. Во всяком случае, охранник бросил мне ключи и велел принести из сарая скипидар. Я помню, как, не веря своим глазам, смотрел на ключ, лежащий у меня на ладони.

— Иди, Варди, да побыстрее, — прикрикнул охранник. Я сорвался с места, прежде чем он успел передумать. Следующим утром, когда мы убирали наши камеры, я сунул Скотти жестянку со слепком. Берт это заметил.

— Зачем ты подмазываешь его, Джим? — спросил Берт. Он подумал, что я передал Скотти табак. Я рассказал ему о своём замысле. Он имел право знать обо всём, так как сведения, полученные от Рэнкина, могли привести к пересмотру наших приговоров. Берт просиял.

— Ты позволишь мне уйти с тобой, Джим? — прошептал он. — Один ты не справишься.

— Не дури, Берт, — возразил я. — Ты отбыл уже треть срока.

— Ну и что? Это неважно. Если ты собираешься бежать, я тут не останусь. Я знаю, почему ты решился на побег. Из–за этой заметки о поиске серебра. Ты чувствуешь, что там не всё чисто. И я с тобой согласен. Ты хочешь добраться до Ньюкасла, да? Я кивнул.

— А я не хочу сидеть здесь, когда ты будешь вынимать душу из Рэнкина. Ты можешь рассчитывать на меня. Как насчёт пятницы? Прошёл слух, что в Борстале опять поднимается шум. Кажется, в восемь вечера.

— Послушай, Берт, — начал я, но замолчал, так как к нам направился один из тюремщиков.

Весь вечер Берт бомбардировал меня посланиями. Я удивился его настойчивости. Сначала я подумал, что он чисто по–товарищески предложил составить мне компанию. Но постепенно осознал, что им руководило нечто иное. Берт хотел убежать, чтобы использовать единственный шанс на оправдание. Я вновь и вновь объяснял ему, что произойдёт, если Хэлси действительно собирается доставать серебро с морского дна. В этом случае нам придётся скрываться до конца дней своих, он не сможет жить с женой и детьми, не найдёт приличной работы. И это при удачном побеге. Если же нас поймают, то придётся провести за решёткой не три и четыре года, а гораздо больше. Берт не отступался, но на все его просьбы я ответил отказом. Наконец послания иссякли, и я решил, что он смирился. Но наутро он вновь поднял этот вопрос над мешком картофеля: мы дежурили по кухне. Он сел рядом со мной.

— Когда ты собираешься бежать, Джим? — спросил он, ловко очищая картофелину.

— Не знаю, — ответил я. — Сначала Скотти должен передать мне ключ. Если он успеет, попробую в пятницу, как ты и предлагал. У охраны будет много хлопот с Борсталом, и они не сразу заметят побег.

— А как ты собираешься доехать до Ньюкасла? Нужны деньги и одежда, надо обойти полицейские кордоны. И не забывай о собаках. В такое время в болотах долго не проходишь. Те двое из Борстала, что бежали под Рождество, выдержали лишь трое суток.

— Ну, сейчас теплее, — прошептал я. — А насчёт денег и одежды… Помнишь, я тебе говорил, что до войны часто ездил со своим другом к его родителям. Они живут в Дартмите. Я написал ему пару месяцев назад. Подумал, что он может приехать ко мне. Но его убили в Африке. Мне ответил его отец. Прислал такое тёплое, дружеское письмо. Я думаю, что получу там и деньги, и одежду. Некоторое время мы молча чистили картошку.

— Послушай, Джим, — Берт пристально посмотрел на меня. — Мы с тобой друзья, так? Ты и я, мы вместе с самого начала. Мы не сделали ничего плохого. Мы не преступники и не дезертиры. Давай и дальше держаться вместе. Если ты хочешь бежать, я пойду с тобой.

Его карие глаза озабоченно разглядывали меня. Он уже Ни о чём не просил. Он, как и я, принял решение.

— Я иду с тобой, — упрямо повторил он. — Мы вместе с самого начала. И не должны расставаться.

— Дурень! — не сдавался я. — Подумай, скорее всего нам не удастся добраться до Ньюкасла. Не так–то легко пройти даже болота. Если нас схватят, тебе прибавят срок.

— Как и тебе, — отвечал он. — Но ты готов рискнуть, не так ли?

— Я — другое дело, — возразил я. — Даже при примерном поведении мне сидеть чуть ли не три года. Это очень много. Кроме того, если я не добуду доказательств, позволяющих пересмотреть решение трибунала, какое меня ждёт будущее?

— А я? У меня что, нет чести? Думаешь, я хочу, чтобы люди говорили: «О, Берт Кук, который три года сидел в Дартмуре за мятеж»? Я хочу, чтобы меня уважали. Вот так–то. Если ты бежишь, то бери меня с собой. Если нас поймают, значит не судьба, за всё ответим вместе. Я знаю, где сейчас Рэнкин, и хочу быть рядом, когда ты будешь говорить с ним. Он не их тех, кто держит язык за зубами. Если ему есть что сказать, он скажет всё, что знает. Я начал возражать, но Берт схватил меня за плечо. Его голос дрожал.

— Послушай, Джим, один я пропаду. Пока ты со мной, всё нормально. Я набираюсь сил, глядя на тебя. Не оставляй меня, Джим. Ради Бога, не оставляй. Я этого не вынесу, честное слово, не вынесу. Ты уже раз спас мне жизнь. Я пойду с тобой, ладно? Что я мог ответить? Конечно, он поступал глупо, недальновидно, но я протянул ему руку.

— Если ты этого хочешь, Берт, я буду только рад. Всё будет в порядке. Мы доберёмся до Рэнкина.

— Во всяком случае, попытаемся, приятель. — Берт крепко пожал мне руку и широко улыбнулся.

На том и порешили. Утром Скотти передал мне ключ, сделанный по моему слепку.

— Гарантии не даю, — прошептал он, — но желаю удачи. Это было в четверг. Вечером нам простучали, что завтра в восемь вечера в Борстале начнётся бунт. Темнело у нас раньше. Мы решили бежать в девятнадцать сорок пять. Единственная трудность заключалась в том, как оказаться в это время вне камер. Вот тут нам помог Скотти. Он столько думал о побеге, что играючи разделался с таким пустяком. Он отстучал мне, что его с приятелем включили в команду по переноске угля после завтрашнего ужина. Эта работа обычно занимала от полутора до двух часов. Его идея заключалась в том, что на перекличке мы должны выйти вперёд, когда охранник назовёт их фамилии. Если мы не будем лезть ему на глаза, он не заметит подмены. Он же и его приятель вернутся в камеры, скажут, что не смогли таскать уголь, поскольку–де плохо себя чувствуют, а нас, мол, поставили вместо них. Тем самым наше отсутствие в камерах ни у кого не вызовет подозрений. А дальше всё зависело от нас самих.

В пятницу, в шесть вечера, охранник выкрикнул фамилии двадцати заключённых, назначенных на переноску угля. Он не отрывал взгляда от списка и, естественно, не заметил, что мы с Бертом заняли места Скотти и его приятеля.

Пять минут спустя мы уже засыпали уголь в мешки.

— Ключ у тебя, приятель? — прошептал Берт.

— Да, — ответил я.

Больше мы не разговаривали, занятые своими мыслями. Накрапывал мелкий дождь, медленно опускались сумерки. Над Дартмуром висели низкие тяжёлые облака, над болотами клубился серый туман. Погода благоволила к нам. До наступления ночи оставались считанные минуты. Я взглянул на часы. Самое начало восьмого. От свободы нас отделяли три четверти часа.

VI. Побег из Дартмура

Наверное, это были самые долгие три четверти часа в моей жизни. Наполнив мешки, мы погрузили их в кузов и начали распределять по блокам. Я то и дело поглядывал на часы. На фоне открытой освещённой двери изморось казалась тонкой серебряной вуалью. Минут пять я сыпал уголь в бункер возле одной из печей. Когда я вернулся к грузовику, уже стемнело, туман покрыл землю непроницаемым одеялом. При мысли о том, что мы можем заблудиться, меня охватила паника.

Грузовик медленно покатил на плац. Вокруг нас горели тюремные огни. Туман оказался не таким густым, как я думал. Тут Берт дёрнул меня за рукав.

— Не пора ли, дружище? Я показал ему часы. Стрелки на светящемся циферблате стояли на семи сорока.

— Держись рядом со мной, — шепнул я. — Ускользнём при первой возможности.

Возле соседней группы зданий показался грузовик. Старший тюремщик вошёл в котельную присмотреть за погрузкой угля.

— Берт, — шепнул я, — скидывай ботинки.

Через минуту мы уже крались в тени вдоль высокой стены одного из блоков. Добравшись до угла, остановились. Фары грузовика позади нас заливали сиянием гранитную стенку, над нашими головами тускло светились оконца камер. Сквозь тюремные носки я чувствовал колючий холод земли. Колени у меня дрожали. Мы прислушались.

— Пошли, — сказал я и взял Берта за руку. Мы очутились на открытом месте. Ноги наши ступали совершенно бесшумно. Дважды я останавливался, чтобы оглянуться на тюремные огни и запомнить расположение блоков относительно сарайчика с красками, но мы всё равно врезались в стену, а не в сарай. Свернув налево, ощупью двинулись вперёд в надежде, что увидим строение, в котором хранились лестницы, на фоне тюремных блоков. Пройдя ярдов пятьдесят, мы налетели на совершенно другое здание, и я понял, что идти надо в противоположную сторону. Мы быстро зашагали обратно. Было без десяти восемь. Теперь время летело с невероятной быстротой. Я боялся, что «птенчики Борстала»[196] начнут бунт раньше назначенного срока. А когда он начнётся, тюремное начальство, вероятно, осветит прожекторами стены. Я увидел нужные нам сарайчики, и моё сердце бешено забилось. Мы ощупью пробрались вдоль стены и отыскали дверцу сарая с краской. На ходу я вытащил из кармана ключ. Теперь всё зависело от того, подойдёт ли он. Я начал нашаривать ключом замочную скважину, рука моя неистово тряслась. Ключ вошёл, и я попытался повернуть его. Меня охватил ужас: ключ не действовал. Где–то что–то заедало, бородка не влезала в замок до конца. Я попробовал вытащить ключ, но его заклинило.

— Придётся забивать его в замок, — шепнул Берт чуть погодя. Мы прислушались. Вокруг ни звука. Часы показывали без пяти восемь. Я едва видел, как Берт сжал в руке свой ботинок и начал бить им по ключу. Казалось, что стук разорвал тишину в клочья. Мне подумалось, что охрана слышит его и уже бежит сюда со всех сторон. Но вот стук прекратился, и Берт хмыкнул. Ключ повернулся в замке. Мы очутились в сарайчике.

Вытащить длинную зелёную лестницу было секундным делом. Мы закрыли дверь, но ключ намертво засел в замке. Пришлось оставить там этого немого свидетеля нашего побега. Наконец мы оказались у стены.

Натянув ботинки, мы установили лестницу и мгновение спустя уже стояли на верхушке стены, втягивая лестницу следом за собой. Огни тюрьмы горели ясно, и у меня было ощущение, что нас видят. Однако чёрный фон болот скрадывал наши очертания. Перевалив лестницу через стену, мы установили её с внешней стороны и в следующий миг были уже внизу. Лестницу мы оттащили подальше, спрятали в высокой траве и бросились бежать. К несчастью, у нас не было компаса, но я слишком хорошо знал округу, чтобы сбиться с пути в самом начале. Спустившись с холма, мы очутились у дороги, которая соединяла шоссе на Эксетер с магистралью на Тевисток и Тубридже и огибала стороной Принстаун. Мы продолжали бежать. Внезапно у нас за спиной разверзся ад: «птенчики Борстала» взбунтовались. Мы пересекли дорогу и полезли на противоположный склон, чуть уклоняясь вправо. Оглянувшись, я увидел под крышей одного из блоков оранжевое сияние.

— Похоже, они что–то подожгли, — задыхаясь, выпалил Берт.

— Дай Бог, чтобы пожарным не понадобились лестницы из того сарая, — сказал я, и словно мне в ответ зазвонил тюремный колокол, заглушая своим зычным гласом шум бунта.

— Как ты думаешь, это из–за нас или из–за свары? — спросил Берт.

— Не знаю…

Идти стало труднее, и мы уже не бежали, а скорее, ковыляли вперёд.

— Может, отдохнём минутку, Джим? — предложил Берт. — У меня колики в боку.

— Отдохнём, когда перейдём через шоссе Эксетер — Принстаун.

— Что там за огни внизу?

— Тубридж, — ответил я. — Там есть кафе. А прямо над ним через холм идёт дорога на Дартмут.

Гребень холма впереди нас осветили лучи фар, потом машина перевалила через верхушку и устремилась вниз — снопы света, описав дугу, упали на гостиницу и два моста. На мгновение блеснула серебром вода, потом машина поползла вверх, к Принстауну. Во тьме сияли два красных огонька.

В тюрьме вспыхнули все фонари, из главных ворот выехало несколько машин с включёнными фарами. Они тоже свернули к Принстауну.

— Пошли, Берт, — сказал я. — Давай руку. Надо пересечь дорогу, прежде чем патрульные машины минуют Принстаун и въедут в Тубридж.

— Как ты думаешь, у нас есть шанс? — спросил Берт, когда мы, спотыкаясь, двинулись дальше. Я не ответил. Я рассчитывал, что побег обнаружат через час или два, не раньше. Теперь же наши шансы представлялись мне весьма слабыми. Но мы были уже недалеко от дороги. Если удастся пересечь её, то, даст Бог…

— А что если угнать одну из тех машин возле кафе? — предложил Берт. — Там три штуки.

— В наши дни люди не оставляют ключи в замках зажигания, — ответил я.

— Тихо! Слышишь? Что это? — В голосе его слышался страх.

Сзади доносился отдалённый лай собак.

— Боже мой! — закричал Берт и бросился бежать. Его дыхание было похоже на рыдания.

Лай быстро настигал нас, теперь он заглушал гвалт в тюрьме. Это был жуткий звук. Мы достигли гребня холма. Дорога была почти рядом.

— Пересечём шоссе и пойдём к реке, — выдохнул я. — Так мы собьём собак со следа.

В это время свет какой–то машины полоснул по фасаду гостиницы, и я увидел выходящего из дверей человека. Он направился к одному из автомобилей на стоянке.

— Берт, — сказал я, — ты хочешь рискнуть?

— А что я, по–твоему, тут делаю?

— Прекрасно. Смотри вон на ту машину. Её владелец один. Если он свернёт сюда, выходи на дорогу и ложись на самой верхушке холма, тогда он не успеет заметить, что на тебе тюремная одежда. Лежи так, будто тебя сбила машина. Если он остановится, покличь на помощь; остальное — моя забота. Смотри только, чтобы никто не ехал навстречу.

— Ладно. Гляди, он отъезжает. Машина с включёнными подфарниками тронулась с места, медленно взобралась на дорогу и остановилась, будто в нерешительности. Зажглись фары, их лучи описали широкую дугу и ярко осветили нас. Набирая ход, машина поехала вверх по склону в нашу сторону. Берт нырнул на дорогу, я перешёл на другую сторону и лёг в мокрую траву на обочине. Лай собак, звон колокола, гвалт в тюрьме — все звуки стихли. Я слышал лишь рычание приближающегося к нам автомобиля. Я был совершенно спокоен. Свет фар упал на распростёртого на шоссе Берта и указатель, стоявший на развилке на Дартмут. Берт вяло взмахнул рукой, машина замедлила ход и стала. Берт крикнул, дверца открылась, и водитель вылез наружу. Он был в нескольких футах от меня, когда я поднялся из травы, и у него хватило времени только на то, чтобы повернуться. Мой кулак угодил прямо ему в подбородок.

— Порядок, Берт, — выговорил я, сгибаясь под тяжестью оглушённого водителя. Берт уже вскочил. Я оглянулся на гостиницу. Всё тихо. Зато гребень холма за мостом был залит светом автомобильных фар. Времени у нас осталось ровно столько, сколько понадобится этим машинам, чтобы добраться сюда. Мы запихнули водителя на заднее сиденье, и Берт нырнул в машину следом за ним. Я прыгнул за руль, и мы тронулись, выбрав правую ветвь шоссе. Машина была старая, но пятьдесят миль давала легко. Я всё время давил на акселератор, и через десять минут мы уже катили вниз по пологому склону холма к Дартмуту. Я переехал короткий горбатый мост, свернул влево вдоль кромки воды и остановил машину среди высоких кустов утёсника. Берт уже успел связать водителю руки и заткнуть ему рот кляпом и теперь связывал ноги.

— Постараюсь вернуться как можно скорее, — пообещал я. — Самое большее — через четверть часа.

На деле же я обернулся ещё быстрее. Мы уже давно не виделись с отцом Генри Мэнтона, но он сразу меня узнал. Перечисляя, что мне нужно, я чувствовал страшную неловкость, а Мэнтон сокрушённо качал головой. Он ничего не сказал, только спросил, какой размер у моего друга. Оставив меня в прихожей, ушёл и через несколько минут вернулся с грудой одежды и несколькими парами ботинок. Здесь был костюм Генри. Я знал, что размер у нас почти одинаковый. Для Берта хозяин дома дал мне собственный старый костюм. Рубашки, воротнички, галстуки, шляпы и плащи — он не забыл ничего. Когда я взял узел с одеждой под мышку, Мэнтон сунул мне в руку деньги.

— Здесь восемнадцать фунтов, — сказал он. — Жаль, что так мало, но это всё, что есть в доме.

Я попытался было поблагодарить его, но хозяин подтолкнул меня к двери.

— Генри любил тебя, — тихо сказал он, — и не хотел, чтобы ты думал, будто он был другом только на погожий день. Удачи, Мой мальчик. — Мэнтон положил руку мне на плечо. — Хотя, боюсь, ты ступил на трудную дорогу. Не беспокойся: одежду и деньги можешь не возвращать.

Я снова принялся благодарить его, но он мягко выставил меня в ночь и закрыл дверь. Он понимал, что мне надо спешить. Я торопливо вернулся к машине, мы с Бертом переоделись на берегу Дарта, привязали к узлу с тюремной робой камень и утопили его в чёрных быстрых водах реки.

Потом я вновь вывел машину на дорогу, и мы покатили на юг, к Тотнесу. Но далеко уехать не удалось. Перед деревушкой Постгейт дорога опять пересекала Дарт, здесь стоял узкий горбатый мост, отмечавший, очевидно, южную границу Дартмура. Если полиция установила кордоны, то один из них, скорее всего, как раз на этом мосту. Поэтому, не доезжая до Постгейта, я загнал машину в кусты на верхушке холма перед мостом. Бедняга водитель был слишком напуган и за всё время поездки даже не попытался высвободиться. Когда я склонился над ним, чтобы извиниться за нашу вынужденную грубость, он только посмотрел на меня широко раскрытыми глазами.

Мы оставили его, крепко связанного, на заднем сиденье и поспешили вниз, к реке. Склон холма был крут и усеян валунами, тьма — кромешная. Не слышалось никаких звуков, кроме плеска омывавших камни волн Дарта. Мелкая изморось липла к лицу. Река с рокотом несла гальку. Под ногами ломались сухие кусты, мёртвым ковром покрывавшие замшелый камень, — когда–то русзили под ногами. Идти по ним в темноте было довольно опасно. Нам понадобилось минут двадцать, чтобы пробиться к воде. Наконец она заплескалась у наших ног, заплескалась громко и настырно, заглушая все остальные звуки. Поверхность воды и белая пена вокруг валунов были едва различимы.

— Не нравится мне это, — сказал Берт. — Может, пройдём вверх по течению и посмотрим, как дела на мосту? Огней я там не заметил. Вдруг там никакого кордона и нету. Даже если мы сумеем перебраться вброд, видик у нас будет ещё тот, пока не просохнем. Я заколебался. Соблазн был велик, но столь же велик был и риск. Мы могли нарваться на пост, сами того не заметив.

— Нет, перейдём здесь, — решил я. Берт не стал спорить. По–моему, он тоже забеспокоился. Мы взялись за руки и ступили с берега в быструю реку. Вода была ледяная. Мы задохнулись от холода и бросились вперёд. В этот миг из–за холма появился автомобиль, фары осветили нас, и мы быстро присели, оказавшись по горло в воде. На том берегу не было никакого укрытия, красивый зелёный луг убегал к отдалённым поросшим лесом холмам. Я повернулся к Берту и мельком увидел в свете фар его стучащие от холода зубы. Мимо моего лица проплыла ветка дерева. Потом лучи осветили мост, и я заметил возле перил фигуру человека в остроконечной фуражке. До моста было шагов сорок вверх по течению.

— Быстро! — шепнул я Берту на ухо, и мы, спотыкаясь, двинулись к берегу. Наша одежда отяжелела от воды, холод был страшный.

— Замри! — велел я, когда мы очутились на берегу. Машина прошла поворот, и фары осветили нас. Потом она остановилась на мосту, послышались голоса. Наконец автомобиль тронулся. Лес поглотил огни фар, на мосту вспыхнул фонарик и раздался холодный стук подошв по асфальту. Мы ринулись к лесу, но внезапно послышался оклик, свет залил открытое место, по которому мы бежали, и мы распластались на земле, боясь вздохнуть. Наверное, нас заметили, иначе с чего бы им кричать. Заурчал мотор, и полицейская машина исчезла в лесу. Вновь стало темно и тихо.

Мы опасливо поднялись на ноги. Мои руки и лицо были изодраны шипами утёсника и ежевики. На какое–то время угроза миновала, и мы торопливо укрылись под сенью леса. Десять минут спустя мы стояли на поляне. Мы задыхались, одежда липла к телу, от нас валил пар. Однако в тот миг нам было не до нашего плачевного состояния; мы смотрели с холма вниз, туда, где на фоне оранжевого зарева чернели верхушки деревьев. Низкие облака были подсвечены снизу алыми сполохами. Не иначе, как там пожар, — сказал Берт и внезапно издал резкий смешок. — Фу, два пожара за один день! Один тут, второй в тюрьме. Я такое прежде только раз видел. Как–то вечером в Айлингтоне загорелись пивнушка, лавка на Грей–ин–Роуд и трамвай на Кингс–Кросс. Вот чёрт! Я бы не прочь погреться возле этого костерка. Что там полыхает, как ты думаешь? Скирда?

— Не знаю, — ответил я. — Пожар изрядный. Вдруг у меня мелькнула мысль.

— Берт! Помнится, где–то в лесу была гостиница. Похоже, это она и горит. Слушай, если я правильно мыслю, там должна быть пожарная машина. Что если мы спустимся с холма и смешаемся с толпой? Помогали тушить огонь,потому и промокли насквозь, а? Чуть подмажем шеи сажей, прикроем тюремную стрижку. Согреемся, а если повезёт — уедем на попутке. Во всяком случае, полицейским ни за что не придёт в голову искать нас в толпе людей, помогавших гасить пожар. Пошли! — воскликнул я, воодушевлённый своей выдумкой.

Берт хлопнул меня по плечу.

— Чтоб мне провалиться! Тебе надо было сражаться в Сопротивлении, честное слово!

И я вдруг почувствовал, что почти уверен в себе, что у меня отлегло от сердца.

Лес подступал вплотную к пожарищу. Мы вышли из–за деревьев неподалёку от каких–то дворовых построек, на которые не распространился огонь. Но главное здание превратилось в сплошной вал пламени. Красная краска и блестящая медь пожарной машины отражали сполохи огня. Жар чувствовался на расстоянии двадцати ярдов, две серебристые струи воды били в центр пожарища, пламя трещало, над развалившимся строением висело облако пара. Какие–то люди выносили из боковой двери мебель: это крыло дома огонь ещё не поглотил. Мы присоединились к ним. Я впервые в жизни радовался чужому горю. От нашей одежды повалил пар, словно в срочной химчистке. Мы с благодарностью впитывали тепло, и я чувствовал, как платье на мне высыхает, становясь плотным и горячим. Время от времени на меня падали искры, и тогда в воздухе разносился едкий запах тлеющей ткани. Пожар продолжался ещё около часа. Постепенно вода подавила огонь, зарево погасло, и разом стало холодно. От здания осталась лишь кирпичная коробка, заваленная искорёженными почерневшими балками. Возле пожарной машины стоял патрульный автомобиль. Двое полицейских в синих остроконечных фуражках — один из них в чине сержанта — вели разговор с брандмейстером. Пожарные сворачивали снаряжение. Горел только прожектор на их машине.

— Берт, — шепнул я, — а что если попросить пожарных подбросить нас?

— И не думай. Они спросят, кто мы такие и зачем тут оказались. А может, и удостоверение потребуют.

Но эта мысль так захватила меня, что я не желал слушать предостережений.

— Вот что, Берт, — зашептал я ему на ухо, — эта машина из Тотнеса. Я только что спрашивал у одного пожарного. А Тотнес — на Лондонском шоссе. Попадём туда, и можно считать, что мы ушли. На станции поста не будет: железная дорога слишком далеко от болот. По крайней мере, в день побега там проверять не начнут. Если пожарные подвезут нас, мы окажемся на свободе: ни один полицейский не догадается остановить на кордоне пожарную машину и искать в ней беглых заключённых.

— Ну ладно, — с сомнением ответил Берт и внезапно схватил меня за руку. — Может, дождёмся, пока уедет патруль? Пожарные о нас не слышали, зато полицейские знают. Сюда они заглянули полюбоваться пожаром, а вообще–то ищут нас.

— Нет, пойдем сейчас, — ответил я. — А для верности попросим помощи у полицейского сержанта.

— Слушай, ты это брось! — всполошился Берт. — Не стану я с легавыми разговоры разговаривать.

— А тебе и не придётся, — ответил я. — Просто стой сзади, а говорить буду я.

Я пересёк гаревую дорожку. Берт неохотно двинулся следом.

— Прощу прощения, сержант, — произнёс я. Сержант обернулся. Это был здоровый бугай с колючими глубоко посаженными глазами, красной физиономией и коротко подстриженными усиками. — Не могли бы вы нам помочь? Мы с приятелем попали в передрягу. Ждали автобус на шоссе, потом видим — пламя, ну и прибежали на подмогу. Теперь вот перемазались, да и автобус ушёл. Может, нас подвезут на пожарной машине? Ведь это автомобиль из Тотнеса, не правда ли?

— Совершенно верно, сэр. Его острые глазки пытливо оглядели нас.

— Я знаю, это против правил, и всё такое, — торопливо продолжал я, стараясь не выдать голосом своё волнение, — но, может быть, учитывая обстоятельства… Мы остановились в Тотнесе и не знаем, как ещё нам туда добраться, понимаете? Вот я и подумал, что если бы вы замолвили словечко брандмейстеру… Сержант кивнул.

— Сделаем, сэр. Я бы и сам вас подвёз, да только мы едем на болота: двое заключённых дали дёру… Подождите, я поговорю с мистером Мейсоном.

Он вернулся к брандмейстеру. Вспыхнули фары пожарной машины. Берт нервно закашлялся и принялся пятиться от света. Я почувствовал слабость в коленях и выругал себя за браваду. Хотелось бежать.

В этот миг полицейский кивнул и с решительным видом двинулся в нашу сторону. Я съёжился, будто почувствовал прикосновение его крепкой руки к своему плечу.

— Порядок, сэр, — сказал он дружелюбным тоном, свойственным девонширцам. — Прыгайте в фургон, да поторопитесь, они уже отъезжают.

— Право же, сержант, спасибо вам! — с усилием выговорил я и добавил, когда мы пошли к машине: — Доброй ночи.

— Доброй ночи, — ответил он и снова заговорил с констеблем.

— А нервы у тебя — что надо, — шептал Берт.

Нотка восхищения в его голосе подействовала на мои ослабшие ноги, как тоник.

— Ещё чуть–чуть, и я бы добился большего, — шёпотом ответил я. — Если бы полицейские ехали не на болота, а с болот, мы сейчас катили бы в Тотнес в патрульной машине.

Один из пожарных помог нам взобраться на платформу возле спасательной лестницы, мотор взревел, звякнул колокольчик, и мы тронулись в ночь, полную сладких ароматов, прочь от истощавших едкий дым головешек.

В начале второго пожарные высадили нас возле гостиницы в Тотнесе. Мы постояли на мостовой, пока стоп–сигналы машины не исчезли из виду, потом прошли по аллее на соседнюю улицу, где остановились на крыльце какой–то лавки и принялись совещаться, как быть дальше. О гостинице не могло быть и речи: поздний приход и вид нашего платья можно было объяснить пожаром, но портье почти наверняка потребует удостоверения личности. Да и постояльцев в гостиницах, должно быть, полно. Болтаться в городе или на вокзале равноценно самоубийству.

— Помнишь придорожное кафе на въезде в город? — спросил Берт. — Там была заправка и стояла пара грузовиков. Может, подвезут. Или хотя бы перекусим. Мне это совсем не помешает. Кафе стояло примерно в миле от городской черты. На тёмных улицах нам не встретилось ни души, а когда мимо проезжали машины, мы прятались.

На площадке для отдыха стояли три грузовика. Мы купили бутербродов и рассказали сказку о том, как помогали тушить пламя и ехали на пожарной машине.

— Жаль, опоздали на поезд, — добавил Берт.

— А вам куда? — спросил буфетчик.

— В Лондон.

— Поболтайтесь тут поблизости, — сказал он. — Сейчас подъедет один парень из Лондона, я всё устрою.

Услышав это, коротышка в углу многозначительно покашлял и произнёс сиплым голосом; — Я тоже в Лондон. Могу подбросить, если желаете. Только у меня рыба в кузове.

Нам так не терпелось пуститься в путь, что мы не стали задаваться мыслью, каково это — проехать двести миль, лёжа на груде макрели. Я никогда не пожалею о том, что мы поехали на этой машине, но и оказаться в ней снова тоже не хотел бы: лежать было жёстко, вонь намертво въедалась в нашу одежду. Но до Лондона мы добрались. В самом начале девятого мы вылезли из машины у Чаринг–Кросского вокзала, и я купил утреннюю газету. Она была полна сообщений о бунте «птенчиков Борстала» в Дартмурской тюрьме и о побеге двух заключённых. Мы уставились на газетную полосу, на которой были напечатаны наши имена и описания. Фотографий, по счастью, не оказалось. Мы почистились, купили несколько необходимых мелочей, перекусили бутербродами и сели в первый же поезд на Ньюкасл. Мне пришлось приложить немало сил, чтобы отговорить Берта от поездки в Айлингтон и встречи с женой. Он понимал, что я прав, но всё равно очень горевал.

Я садился в поезд без какого–либо плана действий. Спать хотелось так, что чувствовал себя, словно оглушённый. Поездку помню смутно. Когда мы сошли в Ньюкасле, я по–прежнему не имел ни малейшего понятия о том, как буду вытягивать из Рэнкина нужные мне сведения. Лил дождь, смеркалось, и мокрые мостовые отражали огни витрин и уличных фонарей. Я чувствовал, что тело у меня грязное. Я совсем пал духом и осоловел спросонья, но усталость прошла. Умывшись на вокзале, мы двинулись в ближайшую закусочную.

Поев, мы направились в доки, чтобы разузнать о буксирчике. Найти его не составило труда: похоже, об экспедиции Хэлси и его намерении поднять слитки с «Трикалы» было известно всему свету. Буксир стоял у причала напротив одной из верфей Тайнсайда. Его короткая и толстая труба выглядела ещё короче рядом с портовыми кранами и закопчёнными пакгаузами. Верфь была погружена во мрак и выглядела покинутой. Волны вяло плескались вокруг деревянных свай. Возле одного из пакгаузов, словно детские кубики, были свалены погрузочные клети. Во влажном неподвижном воздухе стоял запах воды, гниющих водорослей и нефти — обычные для порта ароматы.

Нам удалось подобраться к «Темпесту» довольно близко, не опасаясь при этом быть замеченными. С судна на причал были перекинуты короткие сходни, над которыми покачивалась на проводе голая лампочка. Где–то на баке ревело радио.

— Давай спорить, что Рэнкин сейчас шатается по пивнушкам, — шепнул Берт. Я не ответил, потому что в этот миг на палубе появился Хендрик. Вновь увидев его высокую, широкоплечую, сильную фигуру, я испытал странное ощущение. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, когда я смотрел на него в зале суда, где он, нервничая, давал показания против нас. За ним по пятам шёл Ивэнс. Похоже, маленький валлиец и Хендрик вели какой–то спор. Возле сходней Хендрик внезапно обернулся, свет голой лампочки упал на его щеку, и я увидел шрам.

— Так велел капитан, — прошипел Хендрик. — Кто–то должен остаться на борту и следить, чтобы парень не удрал на берег. Вчера вечером я, позавчера — капитан. Сегодня твоя очередь. Пусть хоть обопьётся, только на борту.

— Говорят же тебе, свидание у меня! — воскликнул коротышка валлиец. — А вчера ты не мог сказать, что моя очередь развлекаться на борту?

— Не мог. Я думал, что останется Юкс, — прорычал Хендрик. — А капитан отправил Юкса в Ярроу, так что придётся тебе сегодня обойтись без своей милашки.

С этими словами он спустился по сходням и зашагал вдоль причала. Ивэнс постоял, бормоча проклятия в адрес офицера, потом быстро зыркнул по сторонам своими крошечными глазками и исчез внизу.

— Значит, Хэлси, Хендрика и Юкса на буксире нет, — шепнул мне Берт. — Как ты думаешь, это они о Рэнкине говорили?

— Думаю, о нём, — ответил я. — Хендрик сказал: «Пусть хоть обопьётся, только на борту». Похоже, Рэнкин всерьёз приналёг на бутылку, и они боятся отпускать его на берег.

— Он всегда был страшным пьяницей, — злорадно пробормотал Берт.

Внезапно на палубе появился Ивэнс. Он был в шляпе, воротничке и при галстуке. Перебежав по сходням на берег, Ивэнс двинулся к залитому светом городу.

— Ну и повезло, чтоб мне провалиться, — шепнул Берт. — Пошли, чего ты ждёшь? На борту только мистер Рэнкин.

Чего я жду, я и сам не знал. Ещё в Дартмуре, когда я начал планировать побег, мне казалось, что Рэнкина мы встретим на берегу. Поднявшись на борт «Темпеста», мы рисковали угодить в западню.

— Пошли, ради Бога, — Берт потянул меня за рукав. — Вот он, наш шанс.

На причале никого не было. «Деньги — корень зла» — надрывно пела девушка по радио. Голос у неё был хрипловатый и приторный. Мы выскользнули из–за ящиков. Ноги глухо застучали по сходням, потом мы очутились на ржавом палубном настиле буксирчика и пошли к носу, на закрытый навесом мостик. В дверях я остановился и оглянулся на причал. Мы двинулись прямо на звук, и я распахнул дверь каюты. Да, это был Рэнкин. Его тяжеловесные телеса вяло возлежали на койке, мышцы были расслаблены, кисти рук висели как плети. Рубаха была расстёгнута до самого пупа, обнажая голую бледную грудь и складки жира на животе. Лицо было белое, только два пятнышка болезненного румянца горели на щеках, влажные глаза налились кровью, лоб лоснился. Чайник на электроплитке накалился докрасна, на столе у койки стояли бутылка виски, треснувший фарфоровый кувшин с водой и стакан для чистки зубов.

— Входите, — пробормотал Рэнкин. — Входите. Вам чего? Он был пьян и не узнал нас. Я жестом велел Берту закрыть дверь.

— Притвори иллюминатор и сделай радио погромче, — сказал я ему, потом взял кувшин и выплеснул воду в лицо Рэнкину. Увидев его распростёртым на койке, я вновь закипел от ярости, которую подавлял в себе целый год. Он широко разинул рот и выпучил глаза.

— Я тебя знаю! — жалобно завизжал Рэнкин, и в голосе его слышался страх. Может быть, поэтому он пил, поэтому Хэлси не доверял ему и не пускал на берег. Потому, что Рэнкин боялся. Я схватил его за воротник и подтянул к себе.

— Так ты нас помнишь, да? — взревел я. — Знаешь, где мы побывали? В Дартмуре! Мы сбежали оттуда вчера ночью. И пришли, чтобы вышибить из тебя правду. Правду, слышишь, ты? Он был слишком напуган, чтобы говорить. Я влепил ему пощёчину и крикнул:

— Ты слышишь?! Рэнкин вытянул бледные бескровные губы и выдохнул:

— Да…

От него разило виски. Я оттолкнул его так, что он врезался, головой в переборку.

— А теперь ты расскажешь нам, что произошло после того, как мы покинули борт «Трикалы».

Рэнкин визгливо застонал и ощупал вялой грязной рукой затылок.

— Ничего не произошло, — промямлил он. — Мы бросили судно, и нас понесло ветром…

Я снова схватил его за шкирку. Рэнкин попытался меня отпихнуть, и я ударил его кулаком по зубам. Рэнкин вскрикнул, а я ухватил его за кисть и заломил за спину.

— Выкладывай правду, Рэнкин, — заорал я. — Если не скажешь, я тебе все кости переломаю.

То, что произошло потом, я вспоминаю без гордости. Мы крепко намяли бедняге бока. Но мне была необходима правда, кроме того, по милости этого человека с бледной, болезненной физиономией я целый год просидел в тюрьме.

Наконец страх перед нами пересилил его страх перед Хэлси.

— Годилась ли для плавания шлюпка номер два? — спросил я.

— Не знаю, — заскулил он.

— Знаешь, ещё как знаешь. Ну, говори правду! Была ли эта шлюпка исправна?

— Не знаю. Ничего я об этом не знаю! — Он принялся вырываться, но я ещё крепче прижал его руку, и Рэнкин взвыл: — Нет!!! Неисправна!

— Так–то оно лучше. — Я ослабил хватку.

— Я тут ни при чём. Я только выполнял распоряжения капитана Хэлси. Не я всё это придумал… Всё равно я ничего не мог поделать, он бы меня убил… Он… он помешался на этом серебре. Я просто выполнял его команды… Я тут ни при чём, говорят же вам! Это не я придумал…

— Что не ты придумал? Но внезапно хлынувший поток слов уже иссяк. Рэнкин замолчал и упрямо уставился на меня. Пришлось начать дознание сначала.

— Была ли хоть одна из шлюпок в исправности? В его крошечных, налитых кровью глазках отражалась странная смесь мольбы и лукавства. Я снова вывернул ему руку и повторил вопрос.

— Нет! — этот крик сорвался с губ Рэнкина против его воли.

— Знал ли капитан Хэлси о том, что они не годятся для плавания?

— Да! — взвизгнул он.

— Когда это стало тебе известно? — спросил я. Рэнкин затрепыхался, и я стиснул зубы. — Когда это стало тебе известно?!

— Когда я прибыл на мостик, — прохрипел он. Значит, он знал. Хзлси сказал ему о шлюпках. Они убили двадцать три человека. А ведь этот дурак мог их спасти. Тут уж я впал в бешенство. Я так вывернул ему руку, что Рэнкин согнулся пополам. Поняв, что проболтался, он завизжал от страха, и Берт пинком заставил его замолчать.

— Какая же свинья, — вне себя от ярости пробормотал он.

Я втащил Рэнкина обратно на койку.

— Ты уже столько рассказал, что можешь спокойно договаривать до конца. И побыстрее. Ты виновен в убийстве этих людей ничуть не меньше, чем если бы собственными руками перерезал им глотки. Что посулил тебе Хэлси за молчание? За то, чтобы ты держал свой смердящий рот на замке?

— Ладно, — выдохнул Рэнкин. — Я расскажу. Я всё расскажу…

— Что он тебе предложил?

— Деньги. Часть серебра. Я не виноват… Капитаном был он… Не я всё это придумал, честное слово… Он бы прикончил меня вместе со всеми, откажись я выполнять его приказы… Я никак не мог их спасти, я был бессилен им помочь… Вы должны мне верить. Я тут ни при чём… Я…

— Заткнись! Ты был мичманом королевских ВМС. Ты мог всё это предотвратить, будь у тебя хоть немного смелости и доброй воли. Ты виноват не меньше, чем Хэлси.

Он уставился на меня недоверчивым, полным страха взглядом.

— Так, и что же произошло после того, как вы покинули судно?

— Мы… мы забрались в капитанскую гичку и легли в дрейф… Я понял, что он лжёт, и крепче ухватил его за шиворот. Рэнкин умолк.

— Ну? — поторопил я.

— Ладно, я расскажу. Я знал, я всё время знал, что этого не миновать… Мы… мы опять запустили машину «Трикалы». У нас было приспособление для заделки пробоины в борту. Мы всё продумали…

— Продумали! — эхом отозвался я. Теперь все необъяснимые мелочи, происшедшие на борту «Трикалы», стали на свои места. — Ты хочешь сказать, что мины не было?

— Не было. Просто жестянки, набитые кордитом.

— Что случилось потом?

— Мы поплыли…

— Куда? — спросил я. Я был взволнован. Наконец–то мы получили доказательства. «Трикала» на плаву, переименованная и спрятанная в каком–то порту! — Куда? — повторил я.

— Не знаю… — начал он, но, увидев, что я наклоняюсь к нему, торопливо заговорил: — Нет, нет… я правда не знаю координаты… Я снова схватил его за руку.

— Так куда же вы поплыли?

— В сторону Шпицбергена. К островку Скала Мэддона. Это возле острова Медвежий. Мы прошли через брешь в рифах и выбросили её на берег, на маленький песчаный пляжик с восточной стороны острова.

— Он врёт, Джим, — шепнул мне Берт. — Выбросить судно на остров — сказки! Так эта скотина Хэлси и оставит полмиллиона гнить на острове целый год!

Рэнкин услышал шёпот Берта и затараторил, чуть не плача от страха:

— Это правда! Правда, честное слово… Мы выбросили её на Скалу Мэддона… Это правда, клянусь! Выбросили вместе с серебром и всем остальным… — Ещё немного, и он заскулил бы от ужаса. Я оттащил Берта.

— Он никогда не смог бы сочинить такую невероятную историю. Того, что он рассказал, хватит, чтобы его повесили. Он не стал бы врать насчёт остального.

Берт нахмурил брови.

— По–моему, всё это сплошная бессмыслица, — пробормотал он и резко вздёрнул подбородок. Хлопнула дверь. — Что такое? Я приглушил радио. В коридоре послышались шаги. Перед дверью каюты они замерли, и я увидел, как поворачивается ручка. Мы стояли и ждали: времени, чтобы что–то предпринять, не было. Дверь распахнулась, и в чёрном проёме, будто в рамке, возникла человеческая фигура. Блестели позолоченные пуговицы, белел воротничок, но всё остальное сливалось с фоном. Человек шагнул в каюту. Это был Хэлси.

Он понял всё с первого взгляда. Хэлси быстро посмотрел на дверную ручку, потом снова на Рэнкина. Будь в замке ключ, он бы захлопнул дверь и запер нас в каюте. Но ключа не было. Несколько мгновений он простоял у порога, не зная, как поступить. Его взор остановился на мне, я почувствовал, как моя храбрость куда–то утекает. Я испугался. Проведя год в Дартмуре, начинаешь уважать власть, а Хэлси производил впечатление сильного и властного человека. В первое же мгновение после появления он подавил своей личностью всех, кто находился в каюте. Прошла секунда, и замешательства как не бывало. Его взгляд стал холодным и надменным…

— Вы дурак, Варди, — сказал он. — Вы сбежали из тюрьмы, но это меня не касается. Однако вы явились сюда и избили одного из моих офицеров, а это уже меня касается. Вы преступник и пришли сюда, чтобы нанести побои человеку, посадившему вас в тюрьму. Суд вынесет вам суровый приговор, ведь это — акт мести…

— Я пришёл сюда не мстить, — перебил я его. В горле у меня пересохло, и голос звучал неестественно.

Глаза Хэлси сузились.

— Тогда зачем же вы явились? — спросил он.

— За правдой.

— За правдой? — он бросил взгляд на Рзнкина и спросил холодным, угрожающим тоном: — Чего ты им наговорил?

— Ничего, — жирное тело Рэнкина разом обмякло. — Ничего не наговорил, честное слово.

— Что ты им рассказал? — повторил Хэлси.

— Ничего. Наврал. Что в голову приходило, то и плёл. Они выкручивали мне руку. Я ничего не сказал. Я… Хэлси с отвращением махнул рукой, заставив его замолчать и повернулся ко мне.

— Что он вам рассказал? Я посмотрел в его чёрные глаза и вдруг понял, что больше не боюсь. Я думал о Силлзе, коке и остальных парнях, которые набились в ту шлюпку. И вот человек, пославший их на смерть, передо мной.

— Что он вам рассказал? — Теперь Хэлси хуже владел своим голосом, а в глазах его я увидел то же выражение, которое промелькнуло в них, когда Дженнингс упомянул на суде о «Пинанге». Внезапно до меня дошло, что он напуган.

— Рэнкин рассказал мне, как вы убили двадцать три человека, — ответил я и увидел, как он сжал кулаки, стараясь овладеть собой.

Вдруг Хэлси рассмеялся. Звук был не из приятных: смех получился безумный и истеричный.

— Убил?

— Убили. И пиратствовали.

— Попробуйте это доказать, — прорычал он.

— Докажу.

— Каким образом? — он смотрел на меня, будто кот.

— Я знаю, где «Трикала». Разведывательный самолёт сможет долететь туда…

Но Хэлси не слушал меня. Он резко обернулся к Рэнкину.

— Лживый алкоголик, чего ты им наплёл?

Дрожа от страха, Рэнкин вцепился руками в край койки.

— Я сказал им правду, — ответил он. Хэлси молча смотрел на него, и внезапная вспышка храбрости прошла. — Это я так… Я и сам не знаю, что говорю. Я им наврал с три короба. Рэнкин протянул белую руку к бутылке с виски и налил себе. Горлышко звенело о край стакана.

— А что такое — правда? — повернувшись ко мне, спросил Хэлси. — Сейчас человек говорит одно, через минуту — другое. И это называется — правда? Вы считаете меня убийцей и пиратом? Что ж, идите и расскажите об этом в полиции. Можете говорить им всё, что пожелаете. Посмотрим, поверят ли вам. Посмотрим, поверят ли пьяному бреду алкоголика, который завтра будет твердить совершенно иное. — Он расхохотался, — Вы избили Рэнкина со злости. Уж в это полиция поверит! Если вы заявитесь туда, вам припаяют срок побольше, только и всего!

— Поначалу мне, возможно, и не поверят, — ответил я. — Но потом, когда узнают, что «Трикала» не затонула…

— Пошли отсюда, ради Бога! — Берт тянул меня за рукав, но я стряхнул его руку. Я думал о тех, кто остался в шлюпках. А этот невозмутимый дьявол стоял и посмеивался в бороду.

— Убийство вам даром не пройдёт. Улика ещё не уничтожена. «Трикала» — вот мой свидетель. Может быть, вам удастся отмазаться от убийства и пиратства в южных морях, но не от преступлений, совершённых в Англии.

При упоминании о южных морях его глаза дико блеснули, кулаки сжались, и я вдруг понял, что он измотан до умопомрачения.

— Сколько человек вы, не моргнув глазом, послали на погибель, когда были капитаном «Пинанга»? — спросил я его. Я думал, что он бросится на меня. Будь у него в руке револьвер, он бы меня пристрелил. Его глаза зажглись холодным бешенством.

— Что вы об этом знаете? — спросил он и неожиданно ядовито добавил: — Ничего. Вы пытались вытащить этот вопрос на суде, но у вас не было никаких сведений.

— Тогда не было, — сказал я.

— Господи! — воскликнул он, театрально взмахнув рукой. — Почему же смерть не заткнула им глотки? Почему ныне являются они ко мне в обличий узников? Неужели те, кто скрыт многими саженями солёной воды, поднимутся сюда, чтобы возложить на меня вину за свой неизбежный, заранее предначертанный им конец? Не знаю, цитировал ли он какую–то старую пьесу или это были его собственные слова. Он умолк, тяжело дыша; и я вдруг понял, что реальность не имеет для него никакого значения, что жизнь он превратил в слова и не испытывал ни горечи, ни сожаления, ни чувства привязанности…

— Прекратите этот спектакль, — сказал я.

— Пойдём, прошу тебя, — нетерпеливо зашептал Берт. — У меня от него мурашки по коже. Пошли.

— Ладно, пошли, — согласился я.

Хэлси не пытался остановить нас. Думаю, он даже не видел, как мы уходили.

— Ему самое место в сумасшедшем доме, — пробормотал Берт, когда мы глотнули свежего воздуха и пошли по сумрачной аллее к залитому светом Ньюкаслу. — Что делать дальше, дружище? Думаешь, полиция слопает такую историю? По–моему, Рэнкин говорил правду.

— Да, — ответил я. — Такое ему ни за что не сочинить. Но Хэлси прав: полиция не поверит ни единому слову, а Рэнкин будет всё отрицать. Нам надо добыть доказательства.

— Доказательства! — рассмеялся Берт. — Наше единственное доказательство лежит на скалах возле Шпицбергена. Хотя можно ведь послать на разведку самолёт, это ты верно говорил.

— После того как Хэлси публично объявил о своём намерении поднять слитки? Да над нами просто посмеются. В этом и состоит дьявольская хитрость его плана. Дело делается не втихую. Хэлси сколотил своё предприятие на виду у всех. Даже возьми мы с Рэнкина письменное заявление, сомневаюсь, что полиция обратит на него внимание. Рэнкин скажет, что мы заставили его написать эту чушь, чтобы обелить себя. Нет, единственный способ убедить власти — это отправиться к Скале Мэддона и привезти оттуда пару слитков.

— И как же мы это сделаем, приятель? Рэнкин говорит, что остров возле Шпицбергена, ну а где находится Шпицберген, известно даже мне. В проклятущей Арктике, вот где! Нужен корабль… — Берт внезапно схватил меня за руку. — Яхта! Чтоб мне провалиться! А может, мисс Дженнифер…

— Я как раз об этом и думаю, Берт. Это был шанс. Двадцатипятитонный кеч со вспомогательным двигателем мог бы сгодиться для такого дела.

— Поедем в Обан, — решил я.

— Эй, стой… Я не мореход. Нам понадобятся ещё два человека, чтобы получилась команда. Да и вообще, в Дартмуре куда безопаснее, чем там на севере.

— Безопаснее, — согласился я. — Но гораздо тоскливее. Шанс есть. Причём единственный. Так или иначе, надо ехать в Обан. Я хочу увидеться с Дженни.

— А, ладно! — мрачно согласился Берт. — Только потом не говори, будто я тебя не предупреждал. Проклятая Арктика! Боже! Лучше б мне оказаться в оккупационной армии.

Мы сели в пригородный автобус и сошли у дорожного кафе, где отыскали грузовик, направлявшийся на север, в Эдинбург.

VII. Скала Мэддона

Мы добрались до Обана вскоре после полудня в воскресенье, семнадцатого марта. Светило солнце, и море между городом и островом Керрера было почти голубым. За Керрерой в чистом воздухе ясно виднелись умытые дождём бурые холмы острова Малл. Мы доехали на попутке до Коннел–Ферри, и там нам показали дом Соррелов. Он стоял на склоне пологого холма в обрамлении сосен, поодаль от дороги. На востоке виднелся величественный массив Бен–Круахана, вершина горы сияла на солнце белыми бликами оставшегося после зимы снега.

Дверь нам открыла седая старушка. Я назвался, и она исчезла в глубине дома.

— Может, мисс не захочет нас принять, — сказал Берт. — Мы же не уважаемые люди, а пара беглых заключённых. Пока он не заговорил об этом, мне и в голову не приходило, что мы можем оказаться нежеланными гостями. Обратиться к Дженни — это казалось мне в порядке вещей, хотя у меня и не было на неё никаких прав. Мысль о том, что она поможет нам, я принимал как должное. Можно было подумать, что она — моя родственница. Предвкушая встречу с Дженни, я так разволновался, что не догадался спросить себя, хочет ли этой встречи она? И вот теперь, стоя на пороге дома, я почувствовал, что без спросу вторгаюсь в чужую жизнь. Да и вообще, её отец вполне мог быть здешним мировым судьёй.

Нас провели в просторный, заставленный книгами кабинет, окна которого выходили на залив. В большом открытом очаге весело пылал огонь. Навстречу нам шагнул отец Дженни.

— А мы вас ждём, — сказал он, пожимая мне руку. Я удивился, и он с улыбкой повёл нас к очагу. — Да–с, — продолжал он, — дел у меня нынче не так уж и много, вот и читаю газеты. Как только я показал дочери заметку о вашем побеге, она стала уверять меня, что при удачном стечении обстоятельств вы приедете к нам. Она огорчится, что не смогла встретить вас сама. Маклеод обещал ей какую–то дичь, и Дженни поплыла на Малл.

Он продолжал говорить что–то мягким голосом горца, и я почувствовал себя так, словно вернулся домой после долгих странствий. Не помню, о чём мы болтали. Помню только, что этот человек оказал нам самый тёплый приём, какой только можно было оказать двум усталым скитальцам. Мы расслабились, нам стало легко. Мои натянутые нервы успокоились.

Он угостил нас настоящим шотландским чаем с пшеничными лепёшками и оладьями собственной выпечки, с домашним вареньем и маслом с фермы. Когда мы наелись, отец Дженни сказал:

— Джим, если вы не очень устали и не прочь прогуляться, то как раз успеете встретить Дженни. Она сейчас пойдёт сюда из деревни, поскольку обещала вернуться часам к четырём, — его глаза под густыми седыми бровями задорно блеснули, и он подмигнул мне. — А мы с Бертом найдём, о чём поболтать. «Айлин Мор» ставят против замка Дунстафнейдж, так что вы не заблудитесь. В Дунбег Дженни приплывёт на резиновой лодке. Она обрадуется, увидев вас целым и невредимым. А насчёт жилья не волнуйтесь: мы будем счастливы приютить вас, и здесь вы в безопасности. Ну, а как быть с вами дальше, мы ещё решим.

Я не знал, что сказать. Он ласково выставил меня из комнаты и закрыл дверь. Шагая вниз, к холодным водам залива, я уже не верил, что на свете существуют такие места, как Дартмур. Волны искрились в лучах клонящегося к западу солнца, замок утопал в зелени деревьев, наполовину скрывавших его разрушенные стены, а за маленькой косой к берегу шёл кораблик под белыми пузатыми парусами. Погоняемый дувшим вдоль залива бризом, он с изящным креном скользил по волнам. Легко развернувшись по ветру, судёнышко пошло правым галсом к бухте, потом паруса тихо упали с мачты, затарахтела якорная цепь, и кораблик стал носом против отливного течения, быстро несущегося под Коннелским мостом. Я разглядел Дженни, она была в фуфайке и широких спортивных штанах. Дженни помогала пожилому мужчине свёртывать паруса. Потом у борта появилась резиновая лодка, и мужчина повёз Дженни на вёслах к берегу. На полпути она увидела меня и махнула рукой. Я помахал в ответ, спускаясь к кромке воды. Вскоре я схватил ткнувшуюся в песок лодчонку за нос и втащил на пляж. Дженни выскочила на берег. Она стиснула мои руки.

— О, Джим! Это и взаправду ты? — её взволнованное лицо было белым от соли. — Как ты сюда добрался? Это было трудно? — вдруг она рассмеялась. — У меня слишком много вопросов. Мак, — повернувшись к пожилому мужчине, сказала Дженни, — познакомься с моим старым другом Джимом. А это Макферсон — наш лодочник. Когда я на воде, он следует за мной, будто тень, везде, куда я отправляюсь на моей «Айлин Мор».

Старик тронул козырёк кепи. Он был сутул и угловат, на суровом обветренном лице поблёскивали синие–пресиние глаза. Мак отошёл подальше, и тогда Дженни спросила:

— Джим, ты был в Ньюкасле? — Вопрос удивил меня, и она пояснила: — Папа сказал, что ты туда поедешь. Он убеждён, что вы бежали только из–за этой истории. Ведь ты знал, что Хэлси снаряжает спасательный буксир, чтобы поднять слитки с «Трикалы», правда? Я кивнул.

— Стало быть, папа не ошибся, — её глаза бегали от волнения. — Ты был в Ньюкасле? Разузнал что–нибудь? Ну, рассказывай, что ты выяснил?

— «Трикала» никогда не тонула, — ответил я. У неё челюсть отвисла от удивления.

— Кто тебе это сказал?

— Рэнкин. Мы вышибли из него правду.

Я сел на галечный пляж и рассказал ей всё с начала до конца.

— Немыслимо, — прошептала Дженни, когда я умолк. — Взять и отправить людей на смерть… Не верю. Это всё равно, что заставить их идти по доске.[197] Невероятно. Но теперь мне ясны все те мелкие события, смысла которых мы тогда не могли понять. И всё равно не верится, что человек способен на такое.

— Это правда, — ответил я. — Но если я явлюсь с такой историей в полицию, толку не будет, да?

Дженни покачала головой.

— Не будет. Я верю тебе только потому, что знаю и тебя, и обстоятельства дела. Но полицейские не поверят. Слишком это фантастически звучит. Власти заявят, что ты всё придумал. Вот увидишь, завтра в газетах будет полно заметок о том, как двое беглых заключённых чуть не убили Рэнкина в отместку за предъявленное обвинение. Все будут против вас. Шайка с «Трикалы» станет твердить своё в один голос, так же, как там, в трибунале. — Она серьёзно взглянула на меня и добавила: — Джим, нам надо добыть доказательства.

Я готов был расцеловать её за это «нам». Она словно бы разделяла мои заботы. Поняв, о чём я думаю, Дженни мягко высвободила руку из моих ладоней.

— У меня есть только один способ добыть доказательства.

— Да, только один… Где эта Скала Мэддона?

— Рэнкин говорит, что возле острова Медвежий, — ответил я. — Южнее Шпицбергена.

Она немного посидела, в задумчивости просеивая голыши сквозь пальцы.

— Море там дурное, — сказала она, наконец. — Когда у Хэлси намечено отплытие?

— Двадцать второго апреля. Но он может забеспокоиться и выйти в море раньше.

— А сегодня семнадцатое марта, — пробормотало Дженни. — Если привезти часть слитков, тебе поверит даже самый тупоумный чиновник. За этим ты ко мне и приехал?

— То есть?

— Ты хочешь, чтобы я одолжила тебе «Айлин Мор»?

— Боюсь, нечто подобное приходило мне на ум, — нерешительно проговорил я. — Понимаешь, Дженни, я не знаю ни одного другого человека, который был бы на моей стороне и имел яхту. Вот мне и подумалось…

Я умолк. Глаза Дженни затуманились, и она отвернулась.

— Хорошо, я дам тебе «Айлин Мор».

Голос её звучал сдавленно. Она смотрела на заходящее солнце, на фоне которого тихо покачивались голые мачты. Мне показалось, что она думает о тех страшных волнах, с которыми предстоит сразиться её маленькому кораблику. Я знал, что она любит свою яхту. Дженни резко поднялась на ноги.

— Пойдём посмотрим карты, — сказала она. — Адмиралтейство любезно оставило мне весь набор карт того района. Я хочу точно знать, где находится эта Скала Мэддона.

Мы вместе стащили резиновую лодку на воду, я сел на вёсла, и мы поплыли к яхте. «Айлин Мор» была маленьким, юрким, опрятным и ухоженным судёнышком. Белела краска, сияла медь. Шагая следом за Дженни по палубе, я испытал то чудесное ощущение свободы, которое приходит только на борту корабля, независимо от его размеров.

Дженни отвела меня на корму, в маленькую рулевую рубку, и достала из рундучка рулон адмиралтейских карт.

— Держи. Посмотри пока их, а я поищу справочник опасных районов северных морей. Где–то он у меня был. Я принялся быстро рассматривать пыльные карты и наконец нашёл нужную — остров Медвежий. Вдруг Дженни прервала мои поиски.

— Нашла, — сообщила она, держа в руках раскрытую книгу. — Широта — семьдесят три градуса пятьдесят шесть минут, долгота — три градуса три минуты восточной. Хочешь послушать, что тут написано про эту Скалу?

— Да, прочти, а я попробую отыскать на карте.

— Боюсь, тебе это не понравится.

«Скала Мэддона, — прочла Дженни, — одинокий скалистый остров, населённый разнообразными морскими птицами, которые не живут там круглый год. Сведения об острове скудны. Известно менее десяти случаев высадки на него. Корабли стараются обходить этот район стороной. Море там штормит во все времена года, остров и опоясывающие его рифы почти полностью скрыты водяной пылью. Протяжённость рифов неизвестна, район нанесён на карты лишь в общих чертах. Зимой встречаются дрейфующие льды».

Вот и всё. Премилое местечко, а?

— Да, не сахар, — согласился я. — Может быть, поэтому они и выбрали этот остров? Я нашёл его на карте, смотри. Он на самом краю Баренцева моря, на триста миль севернее южной границы распространения дрейфующих льдов. Слава Богу, что сейчас весна, а не зима. — Я выпрямился. — Ты правда дашь мне яхту, Дженни? Ты понимаешь, что можешь распрощаться с ней навсегда?

— Понимаю, — ответила она, глядя на меня странным взглядом. — Яхта в твоём распоряжении, но… с одним условием. Я схватил её за руку.

— Ты настоящий друг, Дженни. Не знаю, когда сумею отблагодарить тебя, но я это сделаю. А если мы найдём «Трикалу», я затребую вознаграждение и тогда смогу действительно отблагодарить тебя!

— Ты ещё не знаешь, каково моё условие, — ответила она, высвобождая руку.

— Я на всё согласен!

— Хочу надеяться. Так вот. Ты, разумеется, возглавишь экспедицию, но капитана и команду подберу я. За механика с тобой пойдёт Макферсон, он чуть ли не с детства возится с судовыми машинами. А капитаном буду я.

— Но… Дженни, ты шутишь, правда? — я был ошеломлён.

— Чтобы идти на «Айлин Мор», нужна команда из четырёх человек, и тебе это известно. Во всяком случае, таково моё условие, — решительным тоном добавила она.

— Дженни… ты не можешь пуститься в такое плавание. Твой отец…

— С отцом я всё улажу. Серебро принадлежит русским, которые вытащили меня из концлагеря. Да и вообще… Словом, либо я иду с тобой в качестве шкипера, либо ты останешься без судна. Я не шучу.

— Тогда остаётся одно — сдаться властям в надежде, что они примут мой рассказ на веру.

— Это ничего не изменит. Если ты сдашься, я пойду к Скале Мэддона сама.

— Но почему?

— Почему? — она пожала плечами. В её глазах вновь появилось то странное, непонятное мне выражение. — Итак, принимаешь ты моё условие или нет?

Я вздохнул.

— Ладно, делать нечего… Но только если твой отец даст согласие. Кажется, этот ответ удовлетворил её. Я и мысли не допускал, что отец Дженни разрешит ей отправиться в такой опасный поход, однако поздно вечером, когда она ушла к себе в спальню, он сел у очага, долго смотрел на огонь и наконец, повернувшись ко мне, спросил:

— Вам известно, какое условие поставила Дженни?

— Да. Я ответил, что приму его, если вы согласитесь.

— Ну так вот, — кивнув, сказал он, — я согласен.

— Господи! — вскричал я. — Вы просто не понимаете, насколько это опасно.

— Ещё как понимаю. — Он усмехнулся. — Но если уж Дженни закусит удила, её ничем не удержишь. Она хочет плыть, и дело с концом. Вся в мать, как решила, так и будет… Однажды она тайком прошмыгнула на бот Маклеода и отправилась с ним на рыбалку. Её не было дома больше тридцати часов, и это в семь лет от роду! А потом пошло — одна выходка за другой, до тех пор, пока мы не махнули рукой и не перестали волноваться за неё. Дело в том, Джим, что можно осторожничать и беречь себя, сколько угодно, а потом — бац — погибнуть при переходе улицы. Я лично так на это смотрю. Если постоянно избегать опасностей, жить будет неинтересно. — Вдруг он положил руку мне на плечо. — Вы мне очень нравитесь, мальчик мой. Вы не трус и не дурак. Более того, я верю тому, что вы рассказали. Не стану делать вид, будто понимаю, что за человек этот Хэлси, но я приложу все силы, чтобы помочь вам выйти победителем. Я даже готов доверить вам Дженни. Ведь если б не вы, её сейчас не было бы в живых.

Наутро Дженни и её отец приступили к приготовлениям. Они были возбуждены, как дети, собравшиеся удрать из дому. Дел было много: предстояло достать припасы на три месяца, второй комплект парусов, солярку для машины, запасной такелаж, канаты, приборы, рыбацкое снаряжение, дождевики, овчинные тулупы. Субсидировал нас отец Дженни, однако раздобыть всё нужное при карточной и талонной системе в связанной разного рода ограничениями Британии было не так–то просто. Чтобы приобрести самое необходимое, потребовалось почти три недели. От нас с Бертом проку было мало: мы не осмеливались подвергать себя риску, отвечая на досужие расспросы. Большую часть припасов и снаряжения достали Дженни и её отец. Дженни знала, к кому обращаться в Обане и Тобермори. Кое–что из вещей ей удалось лестью выманить у военных моряков. На какое–то время мы очутились в тупике: не было солярки, однако в конце концов мы взяли её с голландского сухогруза, вошедшего в обанский порт переждать шторм.

Чуть ли не каждый день я выходил в море на «Айлин Мор», чтобы почувствовать яхту и обучить Берта азам морского дела. «Айлин Мор» легко слушалась руля и хорошо шла по бурному морю. Даже сухопутная крыса Берт зауважал это судёнышко. По вечерам мы вели счёт успехам и неудачам прошедшего дня. Дженни удалось раздобыть тушёнки, её отец выпросил у какой–то фирмы нужную нам одежду. Словом, каждый день приносил какую–нибудь добрую весть. Наконец мы собрали всё, что могли собрать, учитывая обстоятельства. Мне хотелось добыть ещё и радиопередатчик, но это было необязательно, потому что никто из нас всё равно не умел с ним обращаться.

В пятницу четырнадцатого апреля мы с Дженни решили пройтись до Коннелского моста. Стояла тишина. Мы смотрели на далёкие холмы Малла, Морвена, Мойдарта и Ская. Завтра поутру мы выскользнем из–под сени этих милых холмов и пойдём через Маллский пролив и Литл–Минч к Гебридам. Потом повернём на север–северо–восток, минуем мыс Рат, Шетлендские острова, Фареры и исчезнем в неведомой дали. Увижу ли я снова эти спокойные узкие заливы?

Дженни повернулась ко мне.

— Я чувствую себя, как счастливый человек, который боится, что скоро его счастью придёт конец, — сказала она. Я заглянул в её глаза, и меня охватила нежность.

— Значит, ты счастлива, Дженни?

— Да, очень, — она снова посмотрела на стоявшую в заливе «Айлин Мор». — Только…

— Тебе страшно? — Дженни со смехом покачала головой.

— Просто какое–то странное ощущение там, внутри. Хоть бы и в Баренцевом море было так же тихо и спокойно, как здесь.

— Будь там тихо и спокойно, Хэлси и компания не стали бы выбрасывать «Трикалу» на Скалу Мэддона, — ответил я. — Они выбрали этот остров именно потому, что вероятность чьей–либо высадки там очень мала. Уже у Фарер мы попадём на высокую волну.

— Синоптики обещают ясную погоду, — сказала Дженни. — А яхта у нас крепкая, ей всё нипочём. В разумных пределах, конечно.

— В разумных пределах, — согласился я. — Но мы можем угодить в шторм, который превысит в неистовстве своём любой разумный предел. А когда дойдём до Скалы Мэддона, может статься, что придётся много дней болтаться вокруг неё, пока не удастся пробиться сквозь рифы. К тому времени, возможно, появится Хэлси на своём буксире. А тогда уж всякое может случиться. Воображение нарисовало мне ясную картину — гигантские волны, барьер из коварных рифов с белой от пены брешью, за которой чернеют промёрзшие скалы. Отправляться туда водиночку страшно, но ещё страшнее подвергать такой опасности Дженни.

— Если ты останешься дома, то сможешь заставить полицию провести следствие, — сказал я.

— Об этом позаботится папа. Он знает все обстоятельства дела, да и письмо с отчётом я ему оставила. Если мы не вернёмся через три месяца или если Хэлси возвратится раньше нас, он передаст эту бумагу в полицию. Торговую палату и газеты. Неужели ты не понимаешь, что они заинтересуются этим делом, узнав о моём участии в плавании? Во всяком случае, газетчики клюнут. Но довольно об этом. Давай лучше простимся с Бен–Круаханом, это патриарх наших гор и нечто вроде моего второго отца. У меня примета: если я тепло распрощаюсь с ним, он станет охранять меня в пути и поможет благополучно вернуться домой. Мы простились с далёкой заснеженной горой и пошли домой на прощальный обед. Мак, Берт и отец Дженни потягивали горячий ромовый пунш, стол ломился от лучших яств с фермы, всё было прекрасно. О ждущих нас впереди опасностях мы вспомнили лишь однажды, когда отец Дженни провозгласил тост за «Айлин Мор».

Потом он самолично проводил меня в мою комнату и пожал мне руку. От прикосновения его сухих старческих пальцев я почувствовал комок в горле.

— Быть стариком не так уж и плохо, — сказал он. — Только вот скука иногда одолевает. Будь я хоть на несколько лет моложе, пошёл бы с вами.

Утро выдалось холодное и колючее. Небо было голубым, воды залива искрились на солнце, холмы окутал белый клочковатый туман. Отец Дженни спустился к берегу проводить нас. Его высокая прямая одинокая фигура ясно виднелась на фоне золотистого пляжа. Мы подошли к «Айлин Мор» на вёслах. Мак тут же отправился вниз и запустил машину. Пока мы выбирали якорь, Дженни стояла в рулевой рубке. Винт вгрызся в воду, и я почувствовал, как судёнышко едва ощутимо содрогнулось. Мы скользнули к фарватеру, обошли косу, и Дженни, ненадолго оставив штурвал, вышла на палубу, чтобы посмотреть за корму, на пляж, где стоял её отец. Он казался крошечным и одиноким. Мы помахали, он ответил, потом повернулся и твёрдым шагом пошёл вверх, к дороге. Он ни разу не оглянулся. Мы мельком увидели в просветах меж деревьев дом, потом его заслонила коса, и Дженни вернулась за штурвал. По–моему, она плакала.

Я отправился на нос. Мы шли прямиком на белую остроконечную башню маяка Айлин Масдайл. За маяком лежал Маллский пролив, вода была спокойная, будто масло, по её поверхности пробегала мёртвая зыбь. Чуть погодя, я вошёл в рубку. Дженни достала судовой журнал и записала:

«Суббота, 15 апреля 1946 года, 6.43. Подняли якорь и снялись с рейда под замком Дунстафнейдж на Скалу Мэддона. Погода ясная».

Плавание началось. В заливе Ферт–оф–Лорн мы поймали ровный юго–восточный бриз и поставили паруса. Едва грот наполнился ветром, Дженни дала Маку команду «стоп–машина»: каждая капля топлива была на вес золота. В начале девятого мы прошли между полузатопленным островком Скала Леди и Айлин Масдайл. По правому борту на траверзе вскипала рваной пеной быстрина у маяка. К полудню за кормой остался Тобермори, мы шли под полным парусом, дул ровный юго–восточный бриз, и яхта делала шесть узлов на спокойной мягкой волне. К ночи мы вошли в пролив Литл–Минч между Скаем и Гебридами, а когда настало серое дождливое утро, мыс Рат уже был у нас за кормой. Милые сердцу холмы исчезли, во все стороны до горизонта простиралось пустое неугомонное море. Нос судёнышка смотрел градусов на пятнадцать восточнее северного магнитного полюса.

На третий день мы шли между Фарерами и Шетлендскими островами, не видя ни тех, ни других. Мелкая изморось, которая прицепилась к нам у мыса Рат, не отставала, и видимость сократилась до нескольких миль. Ветер задул с юго–запада. Прогнозы для королевских ВВС, которые мы ловили на длинных волнах по радиоприёмнику в рубке, по–прежнему обещали ясную погоду. Ветер, дувший почти точно в корму, гнал нас на север по мерно вздымавшимся под килем волнам. Запускать машину не было нужды, мы шли под всеми парусами, и «Айлин Мор» летела, будто птичка. В понедельник стоявшая у штурвала Дженни вдруг позвала меня в рубку. Голос её звучал взволнованно и испуганно. Я вошёл. Дженни слушала по радио беседу двух мужчин.

— Это учебная программа Би–Би–Си, — пояснила она. — Может, узнаешь кого–нибудь?

 Я прислушался.

 — Как вы намерены отыскать ее? — задал вопрос репортер.

 — С помощью специального прибора, который во время войны применялся для обнаружения подлодок. Покупая этот буксир, мы знали, что он оснащен таким прибором.

 Второй мужчина говорил чисто и четко, словно актер.

 — Как только затонувшее судно будет обнаружено, мы спустим водолаза для осмотра. У нас новейшее снаряжение для глубоководных работ. Если «Трикала» лежит на скальном шельфе, в чем я уверен…

 — Господи! — воскликнул я. — Хэлси!

 Нужные нам сведений мы получили в самом конце передачи.

 — Когда вы намерены отплыть, капитан Хэлси? — спросил репортер.

 — Я планировал сняться с якоря через неделю, но подготовка экспедиции завершается быстрее, чем мы думали, и при удачном стечении обстоятельств мы сможем отправиться в путь послезавтра.

 — Что ж, капитан Хэлси, желаем вам успеха в поисках сокровищ. С нетерпением ждем вашего возвращения, чтобы узнать, что вы с собой привезете.

 Мы переглянулись. Послезавтра! Значит, если он снимется с якоря в назначенный день, мы будем опережать его всего на пять суток. Хотя при хорошей погоде… Я смотрел сквозь стеклянный козырек на седые, вздымающиеся волны. Пять дней — не ахти какая фора для

 маленького парусника в состязании с адмиралтейским буксиром, дающим двенадцать узлов.

 Всю неделю дул попутный ветер, юго–западный и северо–западный, погода держалась ясная, и море вело себя прилично, во всяком случае для здешних вод. Пять дней мы плыли почти параллельно побережью Норвегии, находившемуся в двухстах пятидесяти милях от нас по правому борту. Наш путь лежал на север, потому что Скала Мэддона находилась где–то посередине между островами Медвежий и Ян–Майен. Скорость наша колебалась от пяти до восьми узлов, и нам ни разу не пришлось запускать двигатель.

 Во вторник мы попали на высокую и злую волну, и у меня засосало под ложечкой. Даже у Мака в глазах появилось отсутствующее выражение. Берт, бывший у нас за кока, вышел из камбуза с зеленым, лоснящимся от пота лицом.

 — Уф! — проговорил он. — Никак не совладаю с хлебной корзиной.

 Внезапно он схватился за живот и кинулся к леерам.

 К вечеру ветер посвежел, яхта пошла быстрее и качка ослабла. Берт постепенно приспосабливался к жизни на воде и к концу недели уже стоял за штурвалом, правда, только в дневное время. Вообще, первая неделя плавания приносила мне одни радости. При попутном ветре, ясной погоде и умеренном волнении моря работы на судне было немного, и большую часть времени я проводил в рубке, болтая с Дженни. Она была хорошим шкипером и умела выжать из своего судна всё. За эту первую неделю мы прошли почти тысячу миль, и наше путешествие можно было бы считать самым приятным в моей жизни, знай я наверняка, что ждёт нас впереди. Но в воскресенье задул крепкий северный ветер, барометр упал, а в прогнозах погоды сообщалось исключительно о понижении давления над Исландией, которая была у нас по левому борту. День ото дня становилось холоднее, нас окутала ледяная крупа, сулившая жестокий мороз.

И всё–таки, похоже, нам сопутствовала удача: в понедельник ветер снова задул с юго–запада, и нас погнало слабым штормом прямо по проложенному курсу. К середине второй недели похода давление опять поднялось, и мы плыли в холодных и ярких лучах солнца. Осталось пройти чуть больше четырёхсот миль. Прогнозы снова были хорошие, и шансы приблизиться к Скале Мэддона в ясную погоду сохранялись.

Лишь одно обстоятельство внушало тревогу. Если Хэлси действительно отплыл семнадцатого апреля и взял курс прямо на Скалу, то при средней скорости в десять узлов он не мог отстать от нас больше, чем на двое суток. Правда, он мог и не осмелиться пойти к Скале Мэддона сразу. Для верности он должен был, по крайней мере, сделать вид, будто направляется туда, где «затонула» «Трикала». Впрочем, сомнения свои я держал при себе, хотя видел, что и Дженни думает о том же.

В среду стало очень холодно. Мы попали под обильные снегопады, и видимость была плохая, но ветер держался — юго–западный сменялся северо–западным, и мы продвигались вперёд довольно быстро. В воскресенье, двадцать восьмого апреля, я ухитрился увидеть солнце в просвете между тучами и уточнить таким образом наше местонахождение. Оно почти полностью совпадало с расчётным, поскольку ветер дул главным образом в — корму, и нас не снесло с курса.

— Мы приблизительно в восьмидесяти пяти милях к югу–юго–западу от Скалы, — сообщил я Дженни, стоявшей за штурвалом.

— Когда прибудем на место, по–твоему?

Была половина четвёртого вечера. Мы делали чуть больше четырёх узлов при довольно высокой волне.

— Завтра к полудню, — ответил я. — Если сохраним теперешнюю скорость.

— Хорошо бы. Можем успеть вовремя. Только что передали метеосводку. Плохи дела, нас догоняет буря. Да и барометр падает. Боюсь, угодим в шторм.

— Пока нам везло, — сказал я. Дженни тряхнула головой.

— Знаешь, даже если море останется таким, как сейчас, мы можем и не добраться до «Трикалы». Мы не знаем, на что похож этот остров. Рэнкин сказал, что они выбросили её на пляж. Значит, она внутри рифового пояса.

— Да, он говорил, что они проходили через брешь.

— А брешь эту, вероятно, можно преодолеть только в тихую погоду. Не забывай, что написано в справочнике: «Известно не более десяти случаев высадки на остров». Может быть, в здешних водах такой день, как сегодня, можно считать тихим, но волны–то большие. Сейчас Скала Мэддона наверняка скрыта водяной пылью, а к бреши не подойдёшь, потому что волны мечутся там как свихнутые.

— Не забывай, что Хэлси смог выбросить «Трикалу» на пляж и уйти через брешь в открытой шлюпке, которая ещё меньше, чем «Айлин Мор». А подобрали Хэлси у Фарер всего через двадцать один день после того, как мы покинули судно. Должно быть, они без задержек провели «Трикалу» через брешь и так же быстро вышли на шлюпке обратно.

— Может, им повезло с погодой. Молю Бога, чтобы повезло и нам. При самом удачном стечении обстоятельств у нас будет два–три дня в запасе, прежде чем появится Хэлси на своём буксире!

А если не удастся попасть на рифы раньше, значит, зря мы вообще сюда пришли. Никаких доказательств мы не добудем. Кроме того, Хэлси может заловить нас там, в кольце…

— Пока нам везло, — повторил я. — Как–нибудь прорвёмся. Словно отвечая мне, по радио передали ещё одно объявление синоптиков, и сердце у меня упало. Для района Гебрид и Ирландского моря дали штормовое предупреждение. От центра Атлантики до севера Шотландии погода ожидалась ужасная, с сильными, а местами ураганными ветрами. Этой ночью давление стало падать всерьёз.

Наутро море было почти такое же, как вчера, но ветер усилился и стал порывистым. «Айлин Мор» начала сильно крениться и глубоко врезаться бушпритом в гребни волн. Всё утро ветер был неустойчивый и по силе, и по направлению. «Айлин Мор» неплохо переносила удары волн, но удержать её на курсе оказалось нелегко. Мокрого снега не было, но из–за низких туч видимость ограничивалась двумя–тремя милями. Давление продолжало падать, прогнозы были единодушными: плохая погода. Я попытался напустить на себя беспечный вид, но в глубине души засел страх. Нас нагонял шторм, а ведь мы подходили к острову, окружённому рифами, которые были нанесены на карты лишь в общих чертах. Мысль о том, что этот остров по носу, а не за кормой, приятной не назовёшь. Больше всего я боялся, что мы не успеем заметить Скалу Мэддона засветло. К ночи шторм обрушится на нас. Наступил полдень. Видимость по–прежнему не превышала трёх миль. Ветер завывал в вантах, его злые порывы сдували гребни волн, превращали их в огромные тучи водяной пыли и обрушивали на яхту. Мы шли под зарифленными парусами, и всё равно маленькое судёнышко то и дело зарывалось носом под напором ветра. Берт, шатаясь, вошёл в рубку с двумя кружками и поставил их на столик для карт.

— Держите, — сказал он. — Мы уже почти на месте, да?

— Будем с минуты на минуту, — ответил я, стараясь сохранить вид уверенного в себе человека.

— Давно пора, — Берту никак не удавалось спрятать нервное напряжение за улыбкой. — У меня уже кишки свело от этой качки. А Мак говорит, что близится шторм. Он его носом чует.

— Это он умеет, — ответила Дженни, потянувшись за кружкой. — На моей памяти Мак ещё ни разу не ошибся, когда дело касалось погоды. У него так: если нос не учует, ревматизм подскажет. Я выпил свой чай и вышел на качающуюся палубу. Видимость ухудшалась. Напрягая глаза, я вгляделся в свинцовый сумрак, но рассмотрел лишь вздымавшиеся вокруг нас серые волны, изорванные шквальным ветром. Время от времени гребень волны ударял в планшир, и судно окутывала водяная пыль. Берт вышел из рубки и присоединился ко мне.

— Как ты думаешь, мы с ним не разминёмся? — спросил он.

— Не знаю, — я взглянул на часы. Время близилось к часу. — Возможно. Тут трудно рассчитать поправку на дрейф.

— Ну и холодрыга. Господи, — сказал Берт. — Если хочешь, у меня есть отличное жаркое. Эй, Мак, старый бедолага! — воскликнул он, когда шотландец выбрался из–под палубы и задрал нос, принюхиваясь к погоде, словно ищейка, вышедшая из своей конуры. — Он сегодня всё утро скулил насчёт ревматизма.

— Да, буря наседает, — отозвался Макферсон и засмеялся. — Погоди, скоро тебе не до жаркого будет.

Внезапно Берт схватил меня за руку.

— Джим, гляди, что это там, прямо по курсу? Иди сюда, а то тебе из–за кливера не видать.

— Он оттащил меня на несколько шагов в сторону. Прямо перед нами, приблизительно в миле от яхты, море бурлило и дыбилось, как во время быстрого прилива. Я позвал Дженни, но она и сама всё видела.

— Меняю курс! — закричала она.

— Господи! — воскликнул Берт. — Вы только посмотрите на эти буруны!

Огромный лоскут белой пены покрывал рваную поверхность моря. Ветер сдувал с неё водяную пыль, которая серой завесой стояла в воздухе. Теперь я понял, что перед нами рифы.

— Полундра! — крикнул я Берту. В тот же миг «Айлин Мор» свалилась на другой галс, и мы пошли точно на восток. Вода захлестнула планшир левого борта, а ветер ударил в правый. Рифы остались слева, и внезапно позади пенного пятна, за рваным занавесом мятущейся водяной пыли на мгновение показалась зловещая чёрная масса.

— Ты видел? — спросил Берт.

— Да! — крикнул я. — Это Скала Мэддона.

— Исчезла… накрыло брызгами, будто простыней… Нет, вон она, гляди!

Я выпрямился и посмотрел в ту сторону, куда указала его простёртая рука. На мгновение ветер отнёс водяную завесу прочь. Огромная скала вздымалась над морем; у подножий отвесных утёсов, достигавших в высоту нескольких сотен футов, бурлила и пенилась вода. Большая волна с курчавым гребнем ударила в скалу, и вверх взметнулся белый водяной столб, как от взрыва глубинной бомбы. Ветер подхватил брызги, окутал ими скалу, и всё исчезло за завесой свинцово–серого тумана.

— Опять скрылась! Видел, как в неё ударила волна? По–моему, нас крепко накололи. Разве тут выбросишь судно на берег? Потрясение, которое я испытал при виде этого зрелища, было сродни удару ниже пояса. Я совершенно обессилел. Тут не уцелеть никакому судну. А ведь сегодняшний день считается относительно спокойным для этих мест. Что же тут творится во время настоящей бури? Я подумал о преследовавшем нас шторме.

— Оставайтесь здесь, оба, — велел я Маку и Берту, — и следите за рифами. Пойду сменю Дженни за штурвалом.

— Ладно, — отозвался Мак, — и скажите мисс Дженни, что надо выбираться отсюда, пока мы ещё видим, куда плывём. Я вошёл в рубку. Дженни стояла в напряжённой позе, упираясь в палубу широко расставленными ногами и прижимаясь к штурвалу. Её подбородок был чуть вздёрнут.

— Передохни, — сказал я. Дженни отдала мне штурвал и взяла судовой журнал.

— Пожалуй, это Скала Мэддона? — с сомнением спросила она.

— Должно быть.

Кивнув, она записала:

«Понедельник, 29 апреля, 1.26 пополудни. Увидели Скалу Мэддона. Ветер усиливается, ожидается шторм».

Я вновь мельком заметил скалу сквозь козырёк. Она была гладкой и чёрной, как тюленья спина, и имела клинообразную форму. На западной оконечности над морем высились отвесные утёсы, а восточные их сколы были пологими. Мы шли вдоль южной оконечности острова. По–моему, до него оставалось мили три. Во всяком случае, до ближайших рифов было больше мили. Может быть, две.

— Что, если подойти ближе? — спросил я. — Мак волнуется из–за погоды, и он прав. По–моему, надо приблизиться к рифам, насколько возможно, пройти вдоль и убираться на восток, если не сумеем найти эту брешь или она окажется непроходимой. Очутившись в полумиле от кипящего прибоя, мы снова свернули и пошли вдоль рифов на восток. Теперь мы были прямо против острова и могли без труда разглядеть его. Почему его назвали Скалой Мэддона, одному Богу ведомо. Я бы окрестил его остров Кит, потому что он напоминал кита очертаниями. Похожая на молоток голова с обрубленным носом смотрела на запад. Шум ветра не мог заглушить нескончаемый громоподобный рёв прибоя возле рифов. Видимость немного улучшилась, и мы разглядели их. Рифы тянулись параллельно берегу острова и уходили далеко на восток. Никогда прежде не видывал я такого зловещего моря. Камни, которые образовывали эти рифы, казались довольно высокими. Возможно, они возникли здесь в результате какого–то сдвига земной коры. Взяв бинокль, я осмотрел сам остров. Он был совершенно гладкий, как будто его уже миллион лет полировали льды и море.

— Ну и жуть, — проговорил Берт, входя в рубку. — Можно, я в бинокль посмотрю?

Я протянул ему бинокль.

— Через час–другой стемнеет, — пробормотал Берт. — Может, послушаемся Мака? Тут ведь не круглый пруд, на якоре не заночуешь. — Он поднёс бинокль к глазам и вдруг напрягся: — Эй! Что это там вдалеке? Скала? Какая–то она квадратная, чёрная. Взгляни сам. — Он передал мне бинокль. — Вон там, где склон уходит в воду.

Я сразу же разглядел её. Она торчала у пологой оконечности острова и была похожа на хвост кита.

— Это не скала, — сказал я, — иначе она была бы такая же гладкая, как и всё остальное на острове.

Внезапно я понял, что это такое.

— Господи! Труба! — вскричал я, сунув бинокль в руки Дженни и хватаясь за штурвал. — Это верхушка трубы «Трикалы». Она с той стороны пологого уступа!

На какое–то время мы позабыли и о надвигающемся шторме, и о том, что оставаться здесь опасно. По мере нашего продвижения вдоль рифов чёрный квадрат удлинялся, принимая форму трубы. Мы разволновались. Вскоре показались одна из мачт и краешек надстройки. Невероятно, но факт: «Трикала» здесь, это несомненно.

Полоса рифов тянулась к востоку, как длинный указательный палец. Мы добрались до её оконечности за полчаса, потом пошли в крутой бейдевинд на север. Мы были примерно в двух милях от «хвоста» Скалы Мэддона и видели «Трикалу» целиком. Она лежала на маленьком, похожем на полочку пляже, словно выброшенная на берег рыбина. Красная от ржавчины, она накренилась так, что, казалось, вот–вот завалится на борт. Пляжик обрамляли два чёрных лоснящихся уступа, которые защищали «Трикалу» от господствующих ветров. Водяная пыль и пена, поднимаемая волнами, то и дело скрывали его и «Трикалу», будто занавес. Теперь до острова было меньше двух миль. Неполных две мили до якорной стоянки с подветренной стороны, до сухогруза водоизмещением пять тысяч тонн и до полумиллиона фунтов стерлингов в серебряных слитках. И никаких признаков присутствия Хэлси с его буксиром. Вот они, необходимые нам доказательства, до них рукой подать. Однако между нами и этим защищённым пляжем была полоса яростного прибоя. Рифы окружали весь остров, кроме его отвесного западного берега, однако здесь, на восточной стороне, они не тянулись непрерывной линией, а торчали, словно острые почерневшие зубы, между которыми в бесовском неистовстве метались бушующие волны.

Очутившись примерно в полумиле от этого дикого хаоса, мы увидели проход или то, что мы приняли за проход. Он был окутан пеной, и мы не могли сказать наверняка. Было начало четвёртого. К востоку от нас море было свободным от рифов, и мы решили держать на север, чтобы проверить, нет ли здесь другой бреши. К четырём часам мы уже шли вдоль полосы рифов на северо–запад, огибая остров. Ничего похожего на брешь мы не заметили, а «Трикала» медленно скрывалась за северным уступом Скалы Мэддона. Тогда мы развернулись и принялись пробиваться в обратную сторону вдоль зловещей линии прибоя. Теперь мы не сомневались, что разрыв в рифах против маленького пляжа и есть та самая брешь.

VIII. «Трикала»

Дженни стояла у штурвала. Она подвела «Айлин Мор» так близко, что мы могли хорошо разглядеть проход. Он был на траверзе справа по борту, в четверти мили. Слева от устья прохода, на уступе, высилась остроконечная скала, она напоминала маяк, но была гораздо выше и толще. Волны разбивались об неё, набирая силу и высоту на подводном уступе, чтобы потом всей мощью обрушиться на этот шпиль и откатиться огромной пенной стеной на противоположный край прохода, достигавшего в ширину ярдов пятидесяти. У внутреннего конца прохода волны опять набирали силу и вновь разбивались об огромную массу изломанных острых скал, после чего откатывались назад, сливаясь со следующей волной, катящейся по проходу, и получалась гигантская рвущаяся вперёд стена воды, которая, казалось, стремится смыть с неба низкие тучи. Лишь иногда на мгновение наступало затишье, и в эти секунды можно было видеть, что в самом проходе рифов нет. А возле пляжа, где лежала «Трикала», вода вела себя относительно спокойно.

— Что же делать? — спросила Дженни. Мы были в рубке вдвоём. — Решать надо немедленно, ветер усиливается, да и темнеет уже. Голос её звучал неуверенно. «Айлин Мор» неистово кренилась. Дженни крепче ухватила штурвал. Я не знал, что ей сказать. Вот она, «Трикала», рукой подать. Но меня пугала мысль о том, что стоит яхте развалиться, и Дженни окажется в кипящем прибое.

— Ты капитан, тебе и решать, — наконец ответил я.

— Единолично? Нет. Я не знаю, как выглядят эти рифы в хорошую погоду. Если ждать, пока шторм выдохнется, можно проболтаться тут несколько недель, прежде чем удастся опять подойти так близко к острову. А тогда уж и Хэлси будет здесь. Что бы вы сделали, не окажись тут меня? Пошли бы прямо в брешь, верно? Я посмотрел в ту сторону. Громадный курчавый гребень, рассыпая ошмётки пены, откатился по подводному уступу назад, слился со следующей волной, и получился исполинский водяной вал, взмывший к небу, словно взлохмаченная грива гигантского морского конька. Я молчал, и тогда Дженни проговорила тихим сдавленным голосом:

— Вели Маку запускать машину. Потом сверните паруса. И пускай наденут спасательные жилеты. Мой–то здесь. Да, и ещё: нам придётся тащить за собой плавучий якорь, чтобы увеличить остойчивость в прибое.

— Хорошо. Я спущу его на перлине и потравлю сажени четыре, — ответил я, открывая дверь. — Длиннее нельзя, слишком много камней.

Мак запустил мотор. Ровное подрагивание палуб успокаивало. Мы с Бертом сняли паруса, и Дженни развернула «Айлин Мор» носом к устью прохода. Мы задраили все люки и щели и свесили за корму плавучий якорь. Потом я вернулся в рубку. Прямо по курсу сквозь козырёк виднелся проход, до которого осталось ярдов двести.

Дженни выпрямилась за штурвалом и смотрела вперёд. Я испытывал странное смешение чувств: нежность к ней и гордость за неё. Она была очень женственна и в то же время даже не дрогнула перед лицом обезумевшей морской стихии. Я подошёл к ней сзади и взял за локти.

— Дженни… если мы… если мы не прорвёмся, я хочу, чтобы ты знала… Я тебя люблю.

— Джим! — только и смогла ответить она.

— Значит, и ты… — начал я.

— Ну конечно, милый! Иначе с чего бы я тут оказалась? — Она смеялась и плакала одновременно.

Потом Дженни взяла себя в руки.

— Пусть Мак покинет машинное отделение, — сказала она, выпрямляясь. — А то ещё угодит в ловушку. Как знать, может, мы опрокинемся вверх дном. Вид этих скал приводит меня в ужас. — Я почувствовал, как она содрогнулась. — Пусть Мак поставит машину на «полный вперёд» и уходит.

Мак вышел на палубу, и я отдал ему линь плавучего якоря. Берта я тоже позвал в рубку. Здесь можно с горем пополам укрыться. Потом я вернулся за штурвал: чтобы провести посудину по этому водному буйству, его надо было держать вдвоём. Мы были совсем рядом с устьем прохода. Шипение прибоя почти заглушало грохот волн.

— Ты когда–нибудь видел нечто похожее? — крикнул я Маку.

— Видеть–то видел, — ответил он. — Но проходить через такое на утлой лодчонке не доводилось. Вы мне движок запорете, мисс Дженни.

— Бог с ним, с движком. Лишь бы яхта не рассыпалась в прибое. — В голосе Дженни звучали какие–то безумные нотки.

Я оглядел рубку. Все мы надели спасательные жилеты. На наших бледных лицах застыло напряжённое выражение.

— Мак, отпустишь линь плавучего якоря, как только прибой начнёт нас качать, — сказала Дженни. — Тогда он нам понадобится. Не думаю, чтобы Мак нуждался в специальных указаниях. Он сжимал линь в своих шишковатых ладонях и смотрел вперёд. Вокруг глаз у него пролегла сеточка из тысячи морщинок. Свет потускнел и стал серым. Козырёк забрасывало ошмётками пены, по стеклу стекала вода. Машина работала на полных оборотах, и «Айлин Мор» шла в самую серёдку бреши со скоростью семи узлов. Скалы по обе стороны устья надвигались на нас. Ярдах в двадцати по курсу в небо взмыл огромный столб воды. Когда он рухнул, я ясно увидел красную от ржавчины «Трикалу», она лежала между двумя гладкими скалистыми уступами.

«Айлин Мор» внезапно подхватило отхлынувшей волной, но мгновение спустя она опять пошла вперёд, в брешь. Дженни не могла рассчитать с точностью до секунд, когда лучше войти в устье. Да это и не имело большого значения, всё равно встречи с яростной кипенью прибоя не миновать.

— Держитесь крепче! — крикнула Дженни. — Подходим! Подхваченная гребнем бурной волны, «Айлин Мор» стремительно понеслась вперёд. Слева над нами нависал колоссальный каменный шпиль. Волна на мгновение обнажила его гранитный чёрный пьедестал, с которого каскадами стекала вода. Несший нас вал обрушился на башню, мы очутились на гребне, и нос яхты задрался к свинцовому небу. Потом его захлестнула громадная прибойная волна. Штурвал у нас в руках заплясал, нос яхты повернулся. Мы оказались на подошве волны, «Айлин Мор» стояла чуть ли не поперёк прохода. Дженни крутанула штурвал, и яхта стала медленно разворачиваться. Плавучий якорь тащился за кормой, «Айлин Мор» напоминала перепуганную лошадь,

— Полундра! — вдруг заорал Берт. — Сзади! У подножия каменного шпиля набирала силу очередная волна, высокая, как гора. С её изломанного гребня, будто растрёпанные на ветру волосы, стекали седые, желтоватые от пены струи воды. Казалось, она разнесёт судёнышко в щепки, но нас защищал каменный пьедестал. Волна с грохотом разбилась об него, превратившись в огромную пенную простыню и накрыв нас, будто лавина. Наши крики потонули в её плеске. Стеклянный козырёк разлетелся, как яичная скорлупа, и пенная вода залила рубку. Яхта накренилась, закачалась и исчезла под водой. Я ничего не видел и не мог дышать. Страшная тяжесть навалилась на грудь, я отчаянно вцепился в штурвал и лишь чудом не сломал руки. Нас несло так стремительно, словно мы мчались вниз с гигантской горы. Потом «Айлин Мор» вздрогнула и выровнялась, волны швырнули яхту к небу, вода хлынула с палубы и из рубки, потащила меня за ноги. Я услышал рёв бешено вращавшегося в воздухе винта. Мы снова с грохотом рухнули на воду. Слава Богу, что нос яхты по–прежнему смотрел прямо на «Трикалу». Линь плавучего якоря оборвался, и яхта оказалась во власти волн. Штурвал плясал у меня в руках, но я удерживал «Айлин Мор» на курсе. Мы снова зарылись в прибойную волну, но на этот раз яхта накренилась не так сильно. Мало–помалу вода стекала с палубы, и я увидел, что море впереди сравнительно спокойное. Вторая волна пронесла нас сквозь брешь, как доску для серфинга.

— Прошли! — крикнул я Дженни. Она лежала на палубе, мокрые волосы скрывали лицо. Берт растянулся поперёк её ног. Мак сумел устоять на ногах.

— В машинное отделение, Мак! — крикнул я. — Сбавь обороты до малого вперёд!

Дженни пошевелилась, потом заворочалась и посмотрела на меня диким взглядом. Я думал, она закричит, но Дженни взяла себя в руки, ощупала голову и сказала:

— Должно быть, ударилась, когда падала. Она села, отбросив с лица мокрые волосы. Берт застонал.

— Что с тобой? — спросила Дженни.

— Рука! Ой, помогите! Кажись, сломал. Движок сбавил обороты. Я направил яхту к пляжу и, когда мы были под ржавой кормой «Трикалы», велел Маку глушить мотор. Потом я пробрался на нос и бросил якорь.

Вид у «Айлин Мор» был такой, словно её потрепало тайфуном. Но мачты стояли, и привязанная к корме резиновая лодка оказалась неповреждённой. Серьёзный ущерб понесла только рубка. Стенка, выходившая на левый борт, была продавлена, все стёкла побиты.

— Как твоя рука, Берт? — спросил я. Он поднялся и привалился к сломанному штурманскому столику.

— Ничего страшного. — Дженни улыбнулась.

— По–моему, нам здорово повезло, — сказала она и чмокнула меня в щёку. — Ты лучший моряк на свете, дорогой. А теперь пошли вниз, там должна быть сухая одежда. Да и повязки надо наложить, а то мы все порезаны.

Только теперь я увидел кровь у неё на шее. Под палубой царил ералаш. Всё, что могло оторваться, оторвалось. Койки слетели с креплений, фонари и посуда побились, ящики открылись. Но здесь было сухо. Люки и прочный рангоут «Айлин Мор» выдержали напор. Мы были на плаву и не нахлебались воды. Пока мы зализывали раны, Мак спустил резиновую лодку. Мы бросили в воду второй якорь, закрепив и нос, и корму «Айлин Мор», потом пошли на вёслах к «Трикале». Её корма едва касалась воды, волны разбивались о нижние лопасти винтов, руль порыжел от ржавчины, да и корпус тоже. Пароход плотно лежал на галечном пляже и имел крен на правый борт около 15 градусов. Невероятно, но он не переломился, и корпус не был повреждён. Два носовых якоря зацеплены за обрамлявшие пляж низкие утёсы. Кормовые тоже закреплены, один — за невысокий риф, второй лежал на дне, цепь уходила в воду.

Мы обогнули корму. С голых бортов не свисало ни одного конца. Пристать к пляжу означало рискнуть резиновой лодкой, и мы вернулись на «Айлин Мор» за тонким линем, по которому я и забрался на «Трикалу» рядом с ржавой трёхдюймовкой. Ржавчина покрывала всё кругом, хлопьями летела из–под ног, но палубный настил казался прочным. Рядом с мостиком у правого борта я нашёл сваленный в кучу и прикреплённый к леерам верёвочный трап. Я отнёс его на корму, и вскоре вся компания уже стояла на палубе.

— Интересно, серебро ещё тут? — спросил Берт, перебираясь через фальшборт.

Мы отправились к кормовой надстройке.

— Вот уж не чаял опять увидеть эту чёртову караулку, где мы дежурили, — сказал Берт. На двери не было висячего замка. Мы навалились на неё, и она, к нашему удивлению, подалась. Ящики с серебром стояли точно так же, как мы их оставили, между ними всё ещё висели наши койки, вокруг была разбросана наша одежда.

— Похоже, никто сюда не заходил, — сказала Дженни.

— Эй, — воскликнул Берт, — смотри, Джим. Вот с этого ящика сорвана крышка. А мы с Силлзом вскрывали совсем другой. Странное дело, ничего не пропало, все слитки на месте. А ведь на двери даже замка нет.

— На этих широтах не так уж много взломщиков, — напомнил я ему. Но и меня удивила беспечность Хзлси. Я подошёл к двери и разглядел на краях проступавший сквозь ржавчину чистый металл. Я сковырнул бурые хлопья и увидел отчетливые следы зубила.

— Берт, взгляни–ка.

— Сварка, — сказал он, подходя ко мне.

— Значит, Хэлси заварил дверь, прежде чем уйти? — спросила Дженни. — Кто же тогда её взломал?

— Вот именно, — подал голос я. — Взломал и не взял при этом ни одного слитка.

Я был сбит с толку. Но серебро здесь, и это главное.

— Ладно, стоит ли теперь голову ломать, — сказал я. — Всякое могло случиться, пока эти пятеро мошенников были на борту. Скоро стемнеет. Давайте осмотрим судно, пока ещё видно. Вполне вероятно, что тайну этой двери мы никогда не раскроем. Мы отправились на мостик. Всё здесь оставалось по–прежнему, словно пароход был на плаву. Кроме ржавчины и толстого слоя соли, время не оставило тут никаких отметин. В закутке для карт даже лежал бинокль. Я посмотрел на нос. Там, будто реликвия давно забытой войны, торчала — одинокая трёхдюймовка. Старый брезент, сорванный с деррик–кранов, колыхался на ветру. За высоким носом виднелся склон острова. Я не заметил там никаких следов растительности, ничего, кроме истрескавшегося, но гладкого камня, словно камень этот был отполированным на наждачном круге алмазом. С близкого расстояния он выглядел точно так же, как и издалека, — чёрный, мокрый, лоснящийся. По спине у меня пробежал холодок. Я ещё никогда не бывал в таком безлюдном и мрачном месте. А вдруг мы не сможем выйти через брешь обратно? Остаться в плену у этого острова — всё равно что живьём угодить в преисподнюю.

Внизу, в каютах, царил полный порядок, никаких следов поспешного бегства. Я вошёл в каюту Хэлси и порылся в ящиках. Бумаги, книги, старые журналы, кипа карт и атласов, циркули, линейки. Две книжные полки были забиты пьесами. Попался на глаза томик Шекспира и «Шекспировские трагедии» Брэдли, но ни писем, ни фотографий я не нашёл. Ничего такого, что помогло бы мне узнать о биографии Хэлси.

Дженни позвала меня, и я подошёл к двери. Они с Бертом стояли в офицерской кают–компании.

— Смотри, — сказала Дженни, когда я переступил порог, и указала на стол. Он был накрыт на одного человека. На подносе лежало всё необходимое для чаепития — сухари, олеомаргарин, банка паштета. Тут же стояла керосиновая лампа.

— Как будто тут кто–то живёт, — проговорила Дженни. — А вот и примус. И фуфайка на спинке стула. По–моему, лазить по заброшенным судам — занятие не из приятных. Так и кажется, что на борту есть кто–то живой. Помню, как в детстве я бегала по строящемуся сухогрузу на клайдской верфи. Такого страху натерпелась… Я подошёл к столу. В кувшинчике было молоко. Оно казалось свежим, но на этих широтах было так холодно, что продукты могли храниться вечно. Паштет тоже не испортился. И вдруг я замер, увидев часы.

— Джим, что это ты разглядываешь? — голос Дженни звучал встревоженно, почти испуганно.

— Часы, — ответил я.

— И что в них такого? — воскликнул Берт. — Ты что, никогда прежде не видел карманных часов?

— Таких, в которых завода хватало бы на год, — никогда, — ответил я. Тонкая секундная стрелка мелкими ровными толчками бежала по кругу. Мы молча смотрели на неё. Прошла минута.

— Господи, Джим! — Дженни схватила меня за руку. — Давай выясним, есть тут кто живой или нет. У меня мурашки по спине бегают.

— Пошли на камбуз, — сказал я. — Если на борту люди, они должны питаться.

Мы двинулись по длинному коридору тем же путём, которым я ходил к коку поболтать и выпить какао. Сейчас в коридоре этом было холодно и сыро. За распахнутой дверью на камбузе воздух казался теплее, пахло пищей. На койке кока что–то шевельнулось.

— Что это?! — вскричала Дженни.

Нас охватила тревога. Команда этого судна — двадцать три человека — пала от рук убийц. Мало ли что… «Не будь ослом», — выругал я себя. Дженни вцепилась мне в руку. Из темноты на нас уставились два зелёных глаза, и мгновение спустя оттуда вышел принадлежавший коку кот, тот самый, который выпрыгнул из шлюпки в последний миг перед её спуском на воду. Он крадучись двинулся к нам, мягкие лапы ступали бесшумно, хвост плавно покачивался, и волосы зашевелились у меня на голове. Мне вспомнилось, как кот вырывался из рук хозяина и царапал его. Эта тварь инстинктивно чувствовала, что шлюпка утонет! Я взял себя в руки. Кот не мог завести часы, он не стал бы есть сухари. Я подошёл к плитке и ощупал её. Сталь была ещё тёплая. Пошуровав в топке кочергой, я увидел тусклые красные угольки.

— На борту какой–то человек, — сказал я. — Он–то и взломал дверь в помещение со слитками. Теперь вам ясно, почему всё серебро цело? Этот человек не смог увезти его, поскольку он до сих пор здесь.

— Невероятно!

— Невероятно, но возможно, — ответил я. — Тут есть кров и пища. И вода. Брезент специально сорвали с кранов, чтобы собирать дождевую воду.

— Ты думаешь, Хэлси оставил здесь сторожа? — спросил Берт и скорчил гримасу. — Чтоб мне провалиться! Нечего сказать, приятная работёнка!

— Может быть, это какой–нибудь бедолага, потерпевший кораблекрушение, — сказал я. — Ему удалось пробраться через рифы, и теперь он сидит тут. Кошка–то жива. Как ещё это объяснить?

— Какой ужас! — пробормотала Дженни.

— Да, несладко, — согласился я и взял её за руку. — Идёмте. Чем скорее отыщем его, тем лучше. Берт, отправляйся на корму, а мы осмотрим нос.

Мы с Дженни облазили машинное отделение, кубрик, мостик и форпик. Это было довольно нудное занятие. Мы подсвечивали себе керосиновой лампой. В чёрных нишах машинного отделения, в безлюдных коридорах и углах кают метались странные тени, и это действовало на нас угнетающе. Мы выходили из трюма, когда Берт закричал с кормы:

— Я нашёл его, Джим! Судно уже окутывали сумерки. Ветер быстро крепчал. Он завывал, обдувая надстройку, и вой этот заглушал нескончаемый грохот волн в рифах. Водяная пыль липла к лицу, её несло через весь остров от утёсов на его западной оконечности. Берт спешил к носу. За ним шёл маленький черноволосый человечек в брюках из синей саржи и матросской фуфайке. Шагал он неохотно и, похоже, побаивался нас. Он напоминал испуганного зверька, которого толкает вперёд любопытство.

— Прошу любить и жаловать, — сказал Берт, приблизившись к нам. — Пятница собственной персоной, только белый. Нашёл его в рулевом механизме.

— Бедняга, — проговорила Дженни. — У него такой напуганный вид.

— Как вы оказались на судне? — спросил я. Он не ответил. — Как вас зовут?

— Говори помедленнее, — сказал Берт. — Он неплохо понимает по–английски, но говорит не ахти как. По–моему, он иностранец.

— Как вас зовут? — повторил я, на этот раз более отчётливо. Его губы шевельнулись. У этого человека было усталое и серое лицо страдальца. Он раскрыл рот, тщетно стараясь подавить страх и хоть что–то сказать. Это было ужасное зрелище, особенно сейчас, когда сгущались мрачные сумерки.

— Зелински, — внезапно произнёс он, — Зелински — так моё имя.

— Как вы попали на «Трикалу»?

Он вскинул брови.

— Не понимаю. Это трудно. Я слишком долго один. Я забываю родной язык. Я тут уже… Не помню, сколько… — он лихорадочно захлопал по карманам и достал маленький ежедневник. — Ах, да, я прибываю сюда десятого марта 1945. Значит, один год и один месяц, да? Вы заберёте меня с собой? — внезапно с жаром спросил он. — Пожалуйста, заберите меня с собой, а?

— Разумеется, заберём, — ответил я, и от улыбки морщины на его измождённом лице обозначились ещё резче, кадык дёрнулся.

— Но как вы сюда попали? — спросил я.

— Что? — он нахмурился, но потом его лицо вновь прояснилось. — Ах, да… как попал? Я поляк, понятно? В Мурманске сказали, этот корабль должен идти в Англию. Я хочу находить невесту, она в Англии. И я иду на этот корабль…

— Вы хотите сказать, что пробрались на борт тайком?

— Как, простите?

— Ладно, не будем об этом, — сказал я.

— Должно быть, он оставался на борту после того, как все, кроме Хэлси и его шайки, покинули судно, — проговорила Дженни.

— Да, — согласился я. — Так что мы привезём с собой не только серебро, но и живого свидетеля.

— Пожалуйста, — снова заговорил поляк, указывая на «Айлин Мор». — Пожалуйста, ваш корабль. Будет большой шторм. Здесь будет плохо. Он с запада, и вода течь через весь остров. Скоро будет темно, и вы должны иметь много якорей, нет?

— Бывает, что ветер дует с востока? — спросил я его. Он нахмурился, подыскивая слова.

— Нет, только однажды. Тогда было ужасно. Днище почти вдавило в корабль. Каюты все вода. Волны достают там, — и он указал на мачты.

Он, конечно, преувеличивал, однако было очевидно, что при восточном ветре волны будут перехлёстывать через защищавшие остров рифы, а этот укрытый пляж превратится в залитый бушующей водой ад. Слава Богу, что господствующими ветрами тут были западные.

— Тогда давайте укрепим «Айлин Мор» ненадёжнее, — предложил я.

— Вы не должны спать на ваша маленький корабль. Вы должны приходить сюда, пожалуйста. Будет очень плохо. «Айлин Мор» стояла носом к пляжу, против ветра, который с рёвом обдувал Скалу Мэддона. Среди снаряжения «Трикалы» мы нашли два маленьких шлюпочных якоря. Привязав к ним крепкие перлини, мы надёжно зачалили яхту. Два якоря на носу, два — на корме. С кормы перлини были длиннее, чтобы в случае перемены ветра яхту не выбросило на пляж. Потом мы перешли на «Трикалу», взяв с собой резиновую лодку.

Зелински настоял на том, что кашеварить будет он. Робости как не бывало. Слова лились из него непрерывным потоком, он бегал туда–сюда, стеля нам постель, грея воду, роясь в аптечке, чтобы залатать наши порезы. Он был до безумия рад человеческому обществу. Да и коком Зелински оказался прекрасным, а запас провизии на судне сохранился благодаря холоду. После ужина начался шторм. Мы поднялись на палубу. Стояла кромешная тьма. Ветер продувал надстройку, бросал нам в лицо брызги, шум прибоя в рифах усилился, но даже он не мог заглушить грома волн, бивших в скалы на западном краю острова.

— Будет ещё хуже, — пообещал Зелински. Мы ощупью пробрались на корму, чтобы взглянуть на «Айлин Мор», но смогли рассмотреть лишь смутно белевший прибой.

— Как ты думаешь, она уцелеет? — спросила Дженни.

— Не знаю. Мы уже ничем не можем ей помочь. Четыре якоря должны удержать. Слава Богу, что нам не придётся ночевать на борту.

— Может, будем стоять вахты?

— А что толку? Мы даже не видим её. Что мы сможем поделать, если она потащит по дну якоря?

Прежде чем лечь спать, я отыскал скользящую плиту, о которой говорил Рэнкин. Она была укреплена в желобах в трюме номер один, и цепи отнеё шли под койку в бывшую каюту Хендрика. Когда размыкали сцепку, плита падала вниз и надёжно закупоривала пробоину в корпусе. А потом они и вовсе заварили эту пробоину.

Наутро мы с Бертом поднялись чуть свет. Даже с подветренной стороны острова дуло так, что нам пришлось продвигаться к корме, цепляясь за леера. Прилив почти достиг высшей точки, и «Трикала» мягко тёрлась килем о галечный пляж. Рифы исчезли, куда ни глянь, повсюду бесновалась ревущая пена, а прямо за кормой «Трикалы» дико плясало на волнах маленькое белое судёнышко, которое привезло нас в это жуткое место. К счастью, ветер терял напор и отжимал воду обратно к рифам, поэтому «Трикала» ещё не переломилась пополам.

Я огляделся. Дженни, спотыкаясь, брела в нашу сторону. Она не сказала ни слова, просто с тревогой посмотрела на «Айлин Мор» и быстро отвернулась.

Шторм продолжался весь день. Повсюду на судне слышался его рёв. Он действовал на нервы, и мы стали раздражительными. Один Зелински сохранял бодрость духа. Он болтал без умолку, о военнопленных и освобождении русской армией, о заброшенной войной сначала в Германию, а потом в Англию невесте, которую он мечтал найти. Казалось, слова копились у него так долго, что теперь он просто не мог не выплеснуть их.

В этот день я основательно обшарил каюту Хэлси. Я чувствовал, что смогу найти здесь ключик к его прошлому, но так ничего и не нашёл. Хэлси хранил в каюте три подшивки переплетённых номеров «Театрала» за тысяча девятьсот девятнадцатый, двадцатый и двадцать первый годы. Я любил театр и в конце концов, бросив бесполезные поиски, понёс эти три тома на камбуз, чтобы просмотреть их в тепле. Тут–то я и сделал открытие. В подшивке за тысяча девятьсот двадцать первый год была фотография молодого актёра Лео Фудса. Его вздёрнутый подбородок и отведённая назад широким жестом рука показались мне знакомыми. Но фамилию Фудс я никогда не слышал, да и в театр в ту пору ещё не ходил. Я показал фотографию Дженни, и у неё тоже появилось ощущение, что она где–то видела этого человека. Даже Берт, который сроду не видел ни одной пьесы, признался, что человек на фотографии ему знаком. Тогда я взял карандаш и быстро подрисовал бородку клинышком и фуражку. И вот на нас уставился капитан Хэлси. Именно таким он был, когда горланил на мостике «Трикалы» цитаты из Шекспира. Да, это он. Несомненно, он. Я вырвал страницу из журнала и спрятал её в записную книжку. В сумерках мы с Бертом пошли взглянуть на «Айлин Мор» ещё разок. Дженни решила не ходить, это было выше её сил. Поднявшись на палубу, мы сразу же ощутили какую–то перемену. Стало тише, хотя рёв прибоя не смолкал, а от западного берега острова по–прежнему доносился грохот волн. Но ветра больше не было. Небо окрасилось в жуткий дымчато–жёлтый цвет. Значит, пойдёт снег.

— Так бывает, когда попадаешь в самую серёдку шторма, — сказал я Берту. Мне всё это совершенно не нравилось. — Наступает затишье, даже небо иногда становится голубым, а потом ветер начинает дуть с другой стороны.

— Поляк говорит, что, пока он тут сидел, восточный ветер был лишь однажды.

— Одного раза нам хватит за глаза, — ответил я. Мы спустились в каюту. Дженни я ничего говорить не стал. В котором часу началась буря, я не знаю. Я сонно заворочался на своей койке, гадая, что могло меня разбудить. Всё осталось по–прежнему, волны продолжали с рёвом биться о рифы. Вдруг я разом проснулся. Каюта ходила ходуном, дрожал даже каркас «Трикалы». Откуда–то снизу, из недр судна, доносился зычный скрежет. Я зажёг лампу. Из–под двери просочилась струйка воды. Судно опять содрогнулось, как от страшного удара, чуть приподнялось и вновь со скрежетом осело на гальку.

Теперь я понял, что произошло. Натянув сапоги и дождевик, я поднялся на палубу. Трап выходил на корму, и ветер с рёвом врывался внутрь судна. Я скорее чувствовал, чем видел или слышал, как волны разбиваются о корму. Чтобы приподнять такое судно, они должны были достигать большой высоты. Я подумал об «Айлин Мор», и сердце у меня упало. Рёв моря и вой ветра, слившись воедино, наводили ужас. Я был бессилен что–либо поделать. Я закрыл дверь сходного трапа и пошёл на камбуз, где сварил себе чаю. Через полчаса ко мне присоединилась Дженни. Пришёл Берт, а перед рассветом появились Мак и Зелински. Мы пили чай и смотрели в огонь. Честно говоря, я и мысли не допускал, что яхта может уцелеть. С рассветом начался высокий прилив, и «Трикала» приподнималась уже на каждой волне. Если сухогруз водоизмещением пять тысяч тонн пляшет как сумасшедший, что тогда говорить о крошечной «Айлин Мор», построенной из дерева и имеющей водоизмещение не более двадцати пяти тонн. В начале седьмого мы выбрались на палубу. Бледный серый рассвет сочился сквозь грозовые тучи. Нашим взорам открылась картина хаоса и разора. Волны вздымались над «Трикалой», потом их гребни изгибались, и гигантские валы с дьявольским рёвом обрушивались на корму, рассыпаясь на пенные каскады, которые катились по палубе и с шипением хлестали нас по ногам, доставая до колен. Мы вскарабкались на мостик, который сотрясался, как бамбуковая хижина во время землетрясения, всякий раз, когда «Трикала» падала на пляж.

Дженни взяла меня за руку.

— Она погибла… Погибла…

Вдруг Берт вскрикнул. Ветер унёс слова, и я ничего не разобрал, но посмотрел в ту сторону, куда указывала его рука, и на мгновение мне почудилось, что я вижу, как какое–то белое пятно пляшет на верхушке катящейся волны. Это была наша яхта. Один длинный перлинь оборвался, но остальные три якоря цепко держали её. Плавучесть у неё была, как у пробки, с каждой новой волной «Айлин Мор» взмывала ввысь, потом перлини натягивались как струны, и гребень волны обрушивался на яхту. Мачты и бушприт бесследно исчезли, смыло и рубку. С палубы сорвало всё, кроме досок настила.

— Джим, — закричала Дженни, — перлини не дают ей подняться на волну!

Мы ставили её на якоря с большой слабиной, но сейчас был самый разгар прилива, и ветер гнал на пляж громадные волны. Надо было потравить перлини ещё на несколько саженей, тогда она могла бы пропускать эти волны под днищем.

— Это невыносимо! — крикнула Дженни. — Надо что–то делать!

— Мы ничего не можем сделать, — ответил я. Дженни разрыдалась. От рифов покатился огромный вал, он был больше, чем все предыдущие. «Айлин Мор» легко взлетела до половины его высоты, перлини натянулись, и гребень, похожий на голодную разинутую пасть, на миг зависнув над судёнышком, обрушился на него сверху. Перлини лопнули, нос зарылся в воду, корма задралась. «Айлин Мор» перевернулась вверх днищем, и её понесло на пляж. Яхта трепыхалась, как живое существо.

Она врезалась кормой в гальку в каких–то двадцати ярдах от «Трикалы», нос взметнулся к небу, и в следующий миг «Айлин Мор» рассыпалась на те доски и балки, из которых была построена, превратившись из судна в груду плавника. Я отвёл Дженни вниз. Зачем смотреть, как море разбивает о пляж останки яхты? Достаточно того, что мы видели её борьбу и её гибель.

Дженни рыдала. Мы молчали. Теперь, когда «Айлин Мор» больше не существовало, мы превратились в пленников Скалы Мэддона.

IX. В плену у острова

Тем же утром после завтрака Зелински отвёл Мака в сторону, взял его под руку и, прошептав что–то на ухо, решительно потащил с камбуза. Мак обернулся ко мне.

— Похоже, парень хочет, чтобы я взглянул на машину, — сказал он. — Я буду внизу.

Всё утро Дженни, Зелински и я вели учёт припасам. Берт следил за погодой. С отливом «Трикала» перестала тереться о пляж, но даже сейчас волны бурлили под кормой. К полудню учёт был закончен, и мы с Дженни, сидя в кают–компании, принялись прикидывать, надолго ли хватит судовых припасов. Зелински исчез за дверью камбуза. Около часа Берт сообщил, что ветер стихает. Я показал ему листок.

— Берт, мы только что подбили бабки. Похоже, актив у нас неважнецкий.

— Всё не так уж и плохо, дружище, — ответил он. — До острова мы добрались, «Трикалу» отыскали, серебро в целости и сохранности. Нашли этого парня Зелински, теперь у нас и свидетель есть. Для начала совсем даже недурственно.

— Да, только как нам теперь отсюда выбраться? Мы с Дженни подсчитали, что при разумном питании харчей хватит на три месяца с маленьким хвостиком.

— Ну и хорошо. Не придётся таскать яйца у чаек.

— Ты что, не понимаешь? Зелински просидел тут больше года, и за это время к острову не приблизилось ни одно судно.

— Три месяца — срок не малый. Впятером мы успеем сделать кучу дел. Сможем, к примеру, наладить радио. Построить бот… Он улыбался. До него ещё не дошло, в какую передрягу мы угодили.

— Во–первых, — сказал я ему, — никто из нас ни чёрта не смыслит в радио, а что касается бота, то всё дерево на палубе «Трикалы» прогнило и пришло в негодность. В каютах есть шпунтовые доски, но из них не сколотишь бот для здешних вод. О резиновой лодке и вовсе можешь забыть.

— А что говорит поляк? Он сидел тут больше года. Должен же он был что–то придумать.

— Зелински не моряк, — ответил я. — В довершение всего нам по–прежнему угрожает опасность со стороны Хэлси.

— Хэлси! — Берт щёлкнул пальцами. — Вот тебе и решение. Он и будет нашим обратным билетом. Пока тут лежит серебро, он не откажется от попыток вывезти его. Он приплывёт, и тогда… У нас есть оружие?

— Восемь винтовок и ящик с патронами, — ответил я. — Четыре сабли и два пистолета системы Бери.

— Как ты думаешь, мы смогли бы захватить буксир? Я пожал плечами.

— Дай Бог, чтобы они нас не захватили. Не забывай, что у них будет динамит. В темноте они взорвут «Трикалу», и все дела. Они так и так хотят поднять её на воздух, чтобы не оставлять улик.

— Да, это верно, — согласился Берт. — Братец Хэлси, должно быть, утопит почти всю свою команду, кроме старой банды. Рэнкина, наверное, тоже в расход… Эй, что это? Палуба у нас под ногами дрожала.

— Неужели Мак запустил машину? — возбуждённо спросила Дженни.

Вошёл Зелински с подносом, заставленным блюдами.

— Кушать подано, — объявил он. — Сегодня у нас равиоли. Тут столько муки, что волей–неволей будешь есть, как итальянец, а? В этот миг вспыхнула лампочка. Мы заморгали и лишились дара речи от удивления. Один Зелински, казалось, воспринял это как должное.

— Это Мак, — сообщил он. — Мак очень умный с машиной. Он наладит её, и мы поедем в Англию. Я ещё не бывал. Но моя мама была англичанка и говорила, что там хорошее место.

— Что ты хочешь этим сказать, Ян? — спросила его Дженни. — Как это поедем? Как мы доберёмся до Англии, если яхты больше нет? Он удивлённо взглянул на неё.

— Так в «Трикале» же! Она будет плыть! Дно у неё пока что не отвалилось. Всё время, пока я тут сижу, я молюсь, чтобы приехал кто–нибудь понимать в моторах. Я их не понимаю. Слишком сложно. И я жду. Я делаю деревянный плот и везу якорь к рифам. Это была большая работа. Но я справляюсь с ней. Сейчас ветер от востока. На высоком приливе пароход может стащить в воду. Извините, пожалуйста, покушайте. Если моторы в порядке, я буду очень осчастливлен. Я их смазывал.

С этими словами он отправился вниз к Маку, а мы так и остались сидеть, изумлённо глядя ему вслед.

— Вот тебе и на! — сказал, наконец, Берт. — Все вопросы сняты.

— Такие дела, — сказал Мак, входя. — На левом двигателе полетело несколько подшипников, но это поправимо, их можно заменить. Парень хорошо следил за смазкой. А вот на правом, похоже, гребной вал не в порядке. У меня такое чувство, что он треснул. Котлы тоже не действуют. Впрочем, пока не разведём пары, ничего сказать нельзя. Может статься, что они в исправности.

— Думаешь, удастся запустить левый двигатель? — спросил я.

— Да, — Мак медленно кивнул, набивая рот равиоли. — Наверное.

— Когда?

— Может, завтра утром, если котёл не проржавел насквозь.

— Грандиозно! — воскликнул я. — Высокий прилив будет с половины восьмого до восьми. Поработай ночку, Мак. Мы должны использовать восточный ветер. Может, другого такого случая придётся ждать несколько месяцев.

— Ладно, только как насчёт обшивки?

— Зелински говорит, что всё в порядке.

— Он не может знать наверняка. Разве что его глаза видят сквозь груды железной руды.

— Так или иначе, это наш единственный шанс, — сказал я. — На завтрашнем приливе будем сниматься с берега. Когда ты сможешь дать нам пар, чтобы запустить кормовые лебёдки?

— Часа через два или три. Я уже запалил один маленький котёл, чтобы проверить, работает он или нет.

— Хорошо. При первой возможности подашь пар на лебёдки. И пусть динамо–машины тоже работают, нам понадобится свет на палубе. Мы выгрузим руду из кормового трюма, сколько сможем. И смотри, чтобы к утру пара было в достатке, Мак. Придётся включать помпы на всю мощность, потому что корпус наверняка течёт. — Вдруг я рассмеялся, почувствовав радостное возбуждение. — Господи, Дженни! Подумать только, ещё полчаса назад мы ломали голову, как добраться до дома, и совсем забыли, что у нас есть судно. Бывает же, а? Парней из Ллойда хватит удар! Ведь считается, что «Трикала» уже год с лишним лежит на дне. И вдруг мы приводим её в порт…

— Да, только мы ещё тут, а не в порту, — заметил Мак.

— Вот пессимист! — с усмешкой воскликнул Берт. Я вышел на палубу. Ветер ослаб, но всё равно достигал силы почти семи баллов и по–прежнему дул с востока. Барометр на мостике показывал, что давление растёт. В куче плавника на берегу белели доски. Я надеялся, что Дженни не заметит их. Вместе с Бертом и Зелински мы сняли люки с трюма № 3 и запустили деррик–краны. В начале четвёртого Дженни сообщила, что пар на лебёдках есть. Их тарахтенье и грохот падавших в трюм цепей деррик–кранов казался нам музыкой. Дженни быстро освоила работу крановщицы, мы втроём загружали бадьи в трюме, и дело спорилось. Руду мы сваливали прямо за борт. Наступили сумерки, и мы включили дуговые лампы. Ни разу в жизни не приходилось мне проводить ночь в таких трудах. Почти пятнадцать часов мы без перерыва махали лопатами в удушливом облаке красной рудной пыли. Казалось, груза не убавляется, однако постепенно его уровень понижался. Мы вспотели, нас покрыла пыльная корка, так что вскоре мы стали такими же ржавыми, как «Трикала». В шесть часов утра я велел кончать работу. Ветер упал, сменившись свежим бризом, и внутри рифового пояса волны заметно присмирели. Они по–прежнему с грохотом обрушивались на маленький пляж, но в них уже не ощущалось былой мощи. Мы с Дженни спустились в машинное отделение. Мак лежал под одним из котлов. Когда он выбрался оттуда, мы не узнали его: он был вымазан в мазуте с ног до головы, как будто выкупался в отстойнике.

— Ну, как наш левый двигатель? — спросил я.

— Нужны ещё сутки, мистер Варди, — сказал Мак и покачал головой.

— А в чём дело?

— Система питаний мазутных топок забилась. Придётся разбирать и чистить. Пара — хватит только для помп и лебёдок, а главные котлы запускать нельзя, пока не промоем трубы.

— Ну, делать нечего… Пойди перекуси. Заработает машина или нет, всё равно с приливом будем сниматься. Надеюсь, якоря выдержат.

После завтрака все, за исключением Мака, вышли на палубу. Мы прикрепили якорные тросы к барабанам лебёдок. С левого борта трос тянулся к рифам, с правого — на дно, к якорю.

— Как ты думаешь, этот якорь выдержит? — спросил я Зелински. Он развёл руками.

— У меня есть надежда, вот и всё, что я могу сказать. Дно у моря скалистое.

Время перевалило за половину восьмого. Как только волна подкатывалась под «Трикалу», её облегчённая корма приподнималась. Я послал Берта и Зелински на бак. Носовые якорные тросы мы уже успели прикрепить к лебёдкам. Их надо было травить по мере того, как будем стаскивать пароход на воду.

Когда все заняли свои места и Берт взмахнул рукой, мы с Дженни выбрали слабину. Стук мощных лебёдок наполнил нас надеждой. Если только удастся стащить «Трикалу» на воду! Если только её корпус не повреждён! Если только якоря удержат нас, когда мы будем на плаву! Если только… Если…

— Порядок? — крикнул я Дженни. Она кивнула. Прошли три вала, каждый из них чуть приподнимал корму. Наконец Дженни махнула рукой, но я уже и сам видел эту огромную курчавую волну, которая была намного выше остальных. Её белый гребень кипел и изгибался. Когда она, подняв тучи брызг, ударила в корму, я кивнул Дженни. Стук лебёдки, похожий на пальбу отбойного молотка, заглушил гром, с которым волна обрушилась на пляж. Я почувствовал, как поднимается корма. Трос с моего борта натянулся как струна. Он убегал к покрытым кипящей пеной рифам. Что же будет? Либо «Трикала» сдвинется с места, либо лопнет трос. Барабан лебёдки медленно крутился, мотор натужно ревел, и я с замиранием сердца ждал, что вот–вот где–то что–то сорвётся. Внезапно барабан пошёл быстрее и легче, под кормой «Трикалы» была новая волна. Я посмотрел на вторую лебёдку, там барабан тоже пошёл свободнее. Судно сползало на воду. Я поднял руку, и мы остановили лебёдки. Волна отхлынула. Насколько «Трикала» продвинулась к воде, сказать было нельзя, но, по–моему, на этой волне мы намотали не меньше тридцати футов троса. Правда, несколько футов составила растяжка. Мы стали ждать следующей большой волны. Теперь даже мелкие легко поднимали корму «Трикалы», и временами я готов был поклясться, что мы на плаву. Я не отважился ждать слишком долго, потому что судно, по–прежнему падавшее со скрежетом на пляж, теперь могло биться кормой о камни. Заметив довольно крупную волну, я кивнул Дженни. Вновь натянулись тросы, и барабаны принялись наматывать их. «Трикала» опять пришла в движение, но внезапно моя лебёдка взревела без нагрузки. Трос выскочил из воды, гигантской змеей взмыл в воздух и ударил по трубе парохода. То ли он проржавел, то ли его перерезало острым камнем в рифах. Пока мой трос, извиваясь, летел по воздуху, я взглянул на лебёдку, которой управляла Дженни. Теперь вся тяжесть судна была на ней, но барабан вращался без натуги, наматывая трос, и мотор не был перегружен. Я знаком велел Дженни не останавливать его. «Трикала» уже довольно легко скользила кормой вперёд. Волна откатилась. Дженни выключила лебёдку. Посмотрев на бак, я увидел, что тросы, прикреплённые к чёрным утёсам, туго натянуты. На этот раз «Трикала» не рухнула с грохотом на гальку. Я крикнул Берту, чтобы он отдал тросы вовсе, и рубанул рукой по воздуху. Мгновение спустя тросы упали с носа в воду. Лебёдка тянула «Трикалу» до тех пор, пока не встали над якорем. Мы запустили помпы и начали выравнивать судно, перекладывая груз. Прошлой ночью так облегчили кормовой трюм, что теперь корма задралась в воздух. Пока Мак бился с машиной, мы принялись вчетвером освобождать носовые трюмы. Время летело быстро. Якоря держали. Помпы, работавшие на полную мощность, справлялись с поступавшей водой. К вечеру ветер сменился на западный, и остров опять защищал нас. Опасность быть выброшенными на берег миновала, уровень моря быстро понижался. К трём часам мы устранили дифферент. Мак вышел из машинного отделения и сообщил, что система питания прочищена. Он пообещал развести пары, как только снова соберёт трубопровод. Теперь было ясно, что мы в безопасности, и я уснул прямо на камбузе перед печкой…

После бритья и завтрака Мак повёл нас в машинное отделение. Здесь было жарко, кипела жизнь. Заработал один из главных котлов, по краям стальной заслонки топки виднелось красное пламя. Включился счётчик давления.

— Левую машину запущу ещё до полудня, — с улыбкой пообещал Мак. По–моему, это был первый и последний раз, когда я видел, как Мак улыбается. Он был похож на школьника, который хвастается новой игрушкой.

Над трубой клубились чёрные тучи дыма. Мы с Дженни стояли на мостике, и я прикидывал, как лучше вести судно. Ни я, ни Дженни толком ничего в этом не смыслили. Кроме Мака, никто из нас никогда не плавал на пароходах, да и он разбирался только в машинах.

— Если повезёт, будем дома через две недели, — сказал я и поцеловал Дженни. Она со смехом пожала мне руку.

— Пока нам везло. Если не считать «Айлин Мор»… Мы пошли в рулевую рубку и стали проверять приборы, переговорные трубы, комплектность карт. Пробыв там час, мы услышали крики Берта и топот его ног по трапу мостика. Я вышел из рубки.

— Смотри! — выпалил он, указывая рукой в сторону рифов. У южного устья прохода о шпиль разбилась волна, разлетевшись тучей брызг. Когда море чуть успокоилось, я увидел за проходом короткую трубу маленького судёнышка. В следующий миг я разглядел его чёрный нос, с которого стекала пенная вода. Нос был задран кверху, и создавалось впечатление, будто там всплывала подлодка. Форштевень смотрел прямо в проход. Я почувствовал, как нервы мои натянулись.

— Что это? — спросила подошедшая Дженни и вздрогнула, когда в пене прибоя мелькнула чёрная труба. Судёнышко уже было в проходе. Ударила волна, и труба резко пошатнулась, потом выпрямилась — точно так же, как мачта «Айлин Мор». На мгновение мы ясно увидели буксир, потом его поглотили брызги. В следующий миг буксир выскочил из прохода и попал на более спокойную воду. Нас разделяло менее полумили.

Это был буксир Хэлси.

— Берт, тащи винтовки, живо! — приказал я. — И патроны. Через несколько минут мы заняли «огневые позиции», оставив Мака приглядывать за машиной. Если удастся развести пары, прежде чем Хэлси возьмёт нас на абордаж, мы, вероятно, сможем спастись. Дженни и я засели с винтовками на мостике, защищённом бронированными боковинами. Зелински с Бертом расположились на корме. Кроме винтовок у нас было по револьверу. Буксир пошёл прямо на нас. Я отчётливо слышал, как звякнул его машинный телеграф, когда они дали малый вперёд. В бинокль мне был виден стоявший на мостике Хзлси. Его чёрная борода поседела от соли. Он был без фуражки, и длинные чёрные космы свешивались ему на лицо. Рядом с Хэлси стоял прямой и долговязый Хендрик.

— Он попробует сразу взять нас на абордаж? — спросила Дженни.

— Нет, сначала окликнет, — ответил я. — Он не знает, кто на борту, и попытается это выяснить, прежде чем возьмётся за дело.

— Джим! Помнишь, что сказал Берт? Когда Хэлси завладеет серебром, он бросит свою команду здесь, и Рэнкина, наверное, тоже. Должно быть, кроме тех пятерых, что спаслись с «Трикалы», на борту есть ещё люди. Если удастся настращать их и сыграть на этом… — Она поднялась на ноги. — В рубке есть мегафон. Это был шанс. Во всяком случае, шанс выиграть время. Я схватил переговорную трубку, шедшую в машинное отделение, и позвал Мака.

— Это вы, мистер Варди? — донёсся его далёкий тихий голос.

— Да. Хэлси пожаловал. Скоро ты запустишь левый двигатель?

— Э… через час, раньше не обещаю.

— Хорошо. Я на мостике. Как только будет готово, немедленно сообщи.

Появись Хэлси двумя часами позднее, мы смогли бы ускользнуть от него. Похоже, удача изменила нам.

Вернулась Дженни и вручила мне мегафон. Вода под винтами буксира вспенилась, когда он дал задний ход и лёг в дрейф на расстоянии полёта брошенного камня.

— Ахой, «Трикала»! — донёсся из громкоговорителя голос Хэлси. — Кто на борту?

И чуть погодя:

— Ахой, «Трикала», это спасательный буксир «Темпест», выполняющий задание британского адмиралтейства!

Он, конечно же, лгал. Но теперь стало ясно, что он не предполагал застать тут нас с Бертом.

— Ахой, «Трикала»! — в третий раз заорал он. — Есть кто на борту? Я поднёс микрофон к губам и, не высовываясь из–за укрытия, крикнул:

— Ахой, «Темпест»! «Трикала» вызывает команду «Темпеста»! С вами говорит несостоявшийся офицер британской армии. Именем короля я овладел «Трикалой» и грузом серебра, который находится на борту. Далее. Приказываю выдать мне капитана Хэлси, обвиняемого в убийстве двадцати трёх членов команды «Трикалы», также его сообщников: Хендрика, бывшего первого помощника капитана «Трикалы», и двух матросов, Юкса и Ивэнса. Эти лица должны быть доставлены на борт нашего судна в наручниках. Предупреждаю, что если вы, повинуясь приказаниям обвиняемого, совершите пиратский акт, то вас, вполне возможно, постигнет та же судьба, что и команду «Трикалы». Хэлси — убийца и… На буксире включили сирену, и мой голос утонул в её вое. За кормой завертелись винты, вода вскипела, и буксирчик пошёл прочь, развернувшись по широкой дуге. Сирена ревела, над трубой виднелось белое перышко пара.

— Потрясающе, Джим! — воскликнула Дженни, схватив меня за руку. — Ты нагнал на него страху.

Меня охватило радостное возбуждение, но оно быстро прошло. Хэлси вернётся. Полмиллиона в серебряных слитках — такая приманка скоро развеет тревожные сомнения его команды. Да и добился я немногого: выиграл толику времени, сообщил Хэлси, с кем он имеет дело, вот и всё.

— Как он теперь поступит, а? — спросила Дженни.

— Попытается воодушевить свою команду горячей речью и вернётся, — ответил я.

— Он пойдёт на абордаж?

— Бог знает. Лично я на его месте перерезал бы якорные цепи. Гогда «Трикала» через несколько минут оказалась бы вон на тех скалах, и он мог бы не спеша расправиться с нами. Буксирчик лёг в дрейф примерно в полумиле к северу от нас, внутри рифового пояса. В бинокль мне было видно, как его команда собралась на баке под мостиком. Я насчитал около десяти человек. Стоя на мостике, Хэлси обращался к ним с речью. С кормы едва слышно донёсся голос Берта. Я перешёл на левую сторону мостика, чтобы посмотреть, зачем он меня зовёт. Берт стоял возле трёхдюймовки, кивал мне и указывал на орудие. Потом он открыл один из ящиков, вынул снаряд и сделал движение, как будто загоняет его в казённик.

В следующий миг я уже скатился по трапу мостика и бежал на корму. Мне и в голову не приходило, что эти древние проржавевшие орудия можно пустить в дело. Если они ещё способны стрелять, мы спасены.

Когда я подошёл, Берт возился с казёнником. Оглядевшись, он ухмыльнулся и сказал:

— Чёрт знает, будет оно работать или нет. Во всяком случае, затвор открыть удалось. Вертикальная наводка в норме, горизонтальная чуть заедает. Может, попробуем, а? Орудие смазывали, хотя и очень давно. Ржавчина на стволе только–только начинает шелушиться. Пятьдесят шансов из ста, что его разорвёт, но если другого выхода нет, надо рискнуть.

Я заколебался. С виду орудие казалось проржавевшим насквозь. Его больше года щедро омывало волнами.

— А может, лучше пальнуть из носового? — предложил я.

— Я его ещё не смотрел. Может, оно и получше, но я сомневаюсь: оно всё время стояло дулом к ветру. Всё равно мы уже не успеем — вон этот чёртов буксир, опять сюда плывёт. Буксир развернулся и вновь направился к нам.

— Наводи по горизонтали, — велел мне Берт. — Вертикаль и выстрел — моя забота.

Он открыл затвор и загнал снаряд в казённик. Тот с лязгом захлопнулся. Я попросил стоявшего рядом Зелински сбегать на мостик за мегафоном.

— Надо их предупредить, — сказал я. — Если не остановятся, пустим снаряд у них перед носом.

Берт взгромоздился на сиденье наводчика.

— На этом снаряде нулевой запал. Не забывай о тросе, — предостерёг он, когда я забрался на второе сиденье. Он имел в виду трос, который был прикреплён к якорю, брошенному в воду Зелински. Трос лежал на палубе недалеко от меня и не был натянут. «Трикала» стояла носом к ветру, и я мог не опасаться внезапного натяжения этого троса.

Буксир быстро приближался. На палубах не было ни души. Хэлси дал своим людям приказ укрыться. На мостике стояли Юкс, Ивэнс и Хендрик, я видел их в бинокль. У Юкса и Ивэнса были винтовки.

Зелински подал мне мегафон. Буксир сбавил ход. Как я и думал, он направлялся к тому месту, где якорный трос уходил под воду. Когда буксир подденет его носом, команда перепилит трос ножовкой, а потом, сделает то же самое с носовой якорной цепью. Я поднёс рупор к губам и заорал:

— Ахой, «Темпест»! Если вы не отвернёте, я открываю огонь!

— Идут прежним курсом, — сказал Берт. — Влепим им? Мы навели орудие, и я с замиранием сердца приказал:

— Огонь!

Вспыхнуло пламя, раздался взрыв, от которого у меня зазвенело в ушах, и в тот же миг огромный водяной столб взметнулся перед самым форштевнем буксира.

— Хар–рош! — гаркнул Берт. — Это приведет их в чувство. Он уже спрыгнул с сиденья и загонял в казённик второй снаряд. Я сидел, слегка ошеломлённый тем, что орудие выстрелило и мы всё ещё живы. По палубам «Темпеста» метались люди. Мы сидели прямо над ними и могли стрелять в упор. Они это знали. Я увидел, как кто–то на мостике отчаянно крутит штурвал. Лязгнул машинный телеграф, винты вспороли белую воду за кормой.

— Гляди. Они хотят обрубить наш якорный трос! Лихорадочно пытаясь отвернуть, они, похоже, напрочь забыли об этом тросе. Я думал, он сорвёт им мостик, трубу и всё остальное, что торчит над палубой. Но буксир врезался в трос форштевнем и потащил его. Получилась громадная петля. Вдруг я услышал голос Дженни:

— Джим, берегись троса! В тот же миг трос выскочил из воды и хлестнул по воздуху, как тетива лука. Что–то взлетело с палубы и с треском ударилось о моё сиденье. Меня пронзила жгучая боль, потом я почувствовал, что падаю вниз, и стал терять сознание. Наступила темнота. Я пришёл в себя на дне шлюпки, рядом с моей головой — нога, обутая в морской сапог. Одежда промокла, я дрожал от холода. Шлюпка неистово плясала, мерно поскрипывали вёсла. Я посмотрел вверх и увидел на фоне серого неба чьи–то колени, заслонявшие от меня лицо этого человека. Он опустил голову и поглядел на меня. Это был Хендрик. Теперь я понял, что меня сбросило с кормы «Трикалы» ударом троса. Ветром и течением повлекло к буксиру. Хэлси спустил шлюпку. Берт, наверное, испугался открывать огонь. Или они пригрозили застрелить меня, если он это сделает. Я шевельнулся на жёстких досках, но мой бок пронзила такая боль, что я, кажется, снова потерял сознание. Когда очнулся, меня вытаскивали из шлюпки.

— Он в сознании, мистер Хендрик? — услышал я голос Хэлси.

— Да, всё в порядке. На ногах и на спине изрядные кровоподтёки, но это пустяки.

Меня снесли по трапу, втащили в крохотную каюту и швырнули на койку. Хендрик и Хзлси остались со мной. Халси пододвинул стул и сел.

— Ну–с, милый мальчик, может быть, теперь вы расскажете мне, как очутились на борту «Трикалы»? — голос его звучал мягко и вкрадчиво, как у женщины, но был холодным и бесцветным.

— Что вы со мной сделаете? — спросил я, стараясь говорить ровным, спокойным тоном.

— Это зависит от вас и ваших друзей, — отвечал он. — Ну, рассказывайте. Вы с Куком явились на борт «Темпеста» в Ньюкасле и узнали от Рэнкина, где находится «Трикала». Что было потом?

— Мы достали яхту и пошли к Скале Мзддона, — ответил я.

— Как достали? Сколько вас тут?

— Несколько человек, — уклончиво ответил я. Хэлси прищёлкнул языком.

— Пожалуйста, поточнее, Варди. Сколько вас?

— А вы сами узнайте, — предложил я. Я был напуган, но уже владел собой.

Он засмеялся злым невесёлым смехом.

— У нас есть способ заставить вас говорить. О, погодите–ка, я видел на борту женщину. Она очень похожа на мисс Соррел, которая села с вами на плот, когда мы покидали «Трикалу». Это мисс Соррел? — внезапно его голос зазвучал резко. Хэлси склонился ко мне. — Ну, Варди?

Я приготовился к удару, но вспышка ярости быстро прошла, и Хэлси откинулся на спинку стула.

— Понятно, — продолжал он. — Это мисс Соррел, и она влюблена в вас, иначе ни за что не потащилась бы сюда. Что ж, это упрощает дело, — он снова хихикнул. — Я дам вам шанс, Варди. Посоветуйте своим друзьям сдаться. Вы — беглые заключённые, закон против вас. Но если мне позволят без помех подняться на борт «Трикалы», то по возвращении в Англию…

— Я не дурак, — перебил я его. — Вы не намерены возвращаться в Англию вместе со своей командой, не говоря уж о нас. Вы бросите их точно так же, как бросили команду «Трикалы», и возьмёте с собой только свою старую шайку.

Он вздохнул.

— Ну–ну, мой мальчик. У вас просто разыгралось нездоровое воображение. Что ж, я вас покидаю. Поразмыслите о вашем положении. В суде захват «Трикалы» и стрельбу по нашему буксиру расценят как акт пиратства.

— А как расценят ваши действия? Например, то, что выбросили судно на этот пляж? — парировал я. Хэлси рассмеялся.

— Да, — сказал он, — вынужден признать, что мне не хотелось бы доводить дело до суда. Я вношу предложение. Если после моего возвращения в порт власти недосчитаются какого–то количества серебра, я смогу заявить, что мне не удалось поднять со дна всё до последней крошки. Что, если я высажу вас и ваших друзей… ну, скажем, в Тромсё, в Норвегии? Человек с деньгами всегда может скрыться. Подумайте об этом, друг мой, а я пока пойду и надавлю на ваших приятелей. — Он с улыбочкой покачал головой. — Ах, Ромео, Ромео… Идёмте, мистер Хендрик. Думается, пора кликнуть Джульетту. Его зловещий смех ещё долго звенел у меня в ушах. Вскоре на палубе ожил громкоговоритель:

— «Темпест» вызывает «Трикалу», — голос Хэлси звучал слабо и глухо. — Если вы не сдадите судно и серебро в течение часа, я повешу Варди за пиратство.

Он повторил своё заявление ещё раз и отключил громкоговоритель. Я вспомнил команду «Трикалы» и историю с «Пинангом». Хэлси не блефовал. Либо через час я буду болтаться на верёвке, либо Дженни и Берт сдадут судно. В любом случае конец один — смерть. Хэлси не станет убивать нас, а просто бросит на Скале Мэддона и предоставит умирать естественной смертью. Это поможет ему зализать муки совести. На миг я потерял рассудок, но в конце концов заставил себя успокоиться и сесть на койке. Я должен найти путь к спасению. Я должен удрать с буксира.

X. Динамит

Я мало–помалу успокоился. Должен же найтись какой–то выход. Переборки в каюте были деревянные, но прочные. Топот резиновых сапог раздавался над самой моей головой. Я посмотрел вверх. В палубе был люк, а в стене — крохотный иллюминатор дюймов шести в диаметре. Я встал на стул и, открыв заслонку, увидел чьи–то расставленные ноги, а в полумиле от буксира — ржавую «Трикалу». Даже будь иллюминатор пошире, всё равно полмили мне в такой холодной воде не проплыть. Вдруг я услышал чей–то разговор:

— Ты когда–нибудь видывал такое, Вилл? Я двадцать три года хожу по морям и не припомню, чтобы людей вешали за пиратство. Даже если он и пират, всё равно вешать без суда нельзя, это убийство. Ноги переступили по палубе, заслонив от меня «Трикалу».

— Убийство? — послышался второй голос. — Не знаю, может, и так. В любом случае мне это совсем не нравится. Капитан, должно быть, сдурел. Да и может ли Хэлси судить, что пиратство, а что не пиратство? Ты можешь мне сказать, почему погибла вся команда «Трикалы»?

— Не оглядывайтесь, — тихо проговорил я в иллюминатор. — Стойте, как стоите. Я могу дать вам ответ. Шлюпки «Трикалы» были испорчены специально, чтобы погубить команду. В ту ночь было убито двадцать три человека. Главные виновники — Хэлси и Хендрик.

— Откуда ты знаешь? — спросил голос с ирландским акцентом.

— Я спасся на плоту, — ответил я. — Это — правда, и от неё может зависит ваша жизнь. Хэлси возьмёт с собой в Англию только людей из своей старой команды. Остальных бросят на Скале Мэддона, как только серебро будет перегружено на буксир, а «Трикала» уничтожена. Вы меня понимаете?

Они не ответили.

— Хэлси выдал команде оружие? — спросил я.

— Нет, вооружены только он сам, помощник и двое из старой команды, Юкс и Иванс.

— Значит, вы в его руках. А как там Рэнкин?

— Он чего–то боится. Оружие есть только у четверых.

— Попросите Рэнкина прийти сюда. Скажите, что с ним будет говорить Варди. Дело жизни и смерти, так ему и передайте. И расскажите всем остальным то, что услышали от меня. И учтите, если вы не поторопитесь, ваши кости будут валяться на Скале Мэддона.

— Это правда, что ты осуждённый?

— Да. Я пытался предостеречь команду «Трикалы», и меня упекли за бунт на корабле. Довольно вопросов. Если вам дорога жизнь, захватите судно.

Несколько секунд они стояли без движения, потом ирландец сказал:

— Пошли, Вилл, я хочу поговорить с Джессопом. Это был лишь слабый лучик надежды, но я воспрянул духом. Минуты тянулись медленно. Кто такой этот Джессоп? Поверили они мне или нет? Успеют ли что–нибудь предпринять, прежде чем Хэлси осуществит свою угрозу?

Я принялся осматривать каюту, скорее, чтобы занять себя, чем из любопытства. Сидеть и ничего не делать было слишком мучительно. На полочке возле койки стояли книги по морскому делу, сочинения Шекспира, полный Бернард Шоу, кое–что из Юджина О'Нила. С внезапным любопытством я вытащил из ящика стола кипу писем. Вскоре я уже вовсю рылся в вещах капитана Хэлси, забыв, что мне осталось жить меньше часа. Я хотел отыскать какой–нибудь ключик к прошлому этого человека. И я нашёл его. В отдельном конверте, помимо писем от жены, адвокатов и деловых партнёров из Шанхая и Кантона, лежали газетные вырезки. Там я обнаружил фотографию, точно такую же, как в «Театрале», а под ней подпись:

«Исчезновение Лео Фудса, подозреваемого в поджоге». Ниже шёл текст: «Молодой актёр Шекспировского театра Лео Фудс разыскивается в связи с пожаром в айлингтонском театре, случившимся 25 января и унесшим десять жизней. Фудс, бывший владельцем этого театра, бесследно исчез. Полагают, что он влез в долги, а театр был застрахован на крупную сумму. Пожар начался в оркестровой яме. Один из рабочих сцены видел, как незадолго до этого оттуда выходил Лео Фудс. Полиции выдан ордер на его арест. Подразумевается, что наряду с обвинением в поджоге Фудсу будет предъявлено обвинение в убийстве».

В остальных вырезках сообщалось примерно то же. Все они были вырезаны из газет за февраль 1922 года. Запихнув их обратно в конверт, я сунул его в карман. В этот миг кто–то тихо позвал меня по имени. Напротив иллюминатора, привалившись спиной к леерам, стоял Рэнкин. Лицо у него было бледное и рыхлое. Наши взгляды встретились, потом он отвернулся.

— Говорят, ты хотел меня видеть, — тихонько сказал он, нервно теребя дрожащей рукой золочёную пуговицу на кителе.

— Да, — ответил я. — Тебя бросят на Скале Мэддона вместе с остальной командой.

— Откуда ты знаешь? — Его глаза безумно сверкнули.

— Я обвинил Хэлси в намерении оставить тут команду. Он сказал, что я прав и что вместе с командой бросят и эту «трусливую свинью Рэнкина», чтобы составил им компанию. — Это была ложь, но он поверил мне. Поверил потому, что и сам этого боялся.

— Что я могу поделать? — спросил он. — Чего ты хочешь? Я знал, что так оно и будет, знал с той самой ночи в Ньюкасле…

— Ты мог бы послать радиограмму?

— Нет. На вторые сутки плавания Хэлси разбил аппаратуру под тем предлогом, что необходимо блюсти полную секретность. Но я понял, почему он не хочет, чтобы радио работало.

— Расскажи команде про свои опасения.

— Они мне не доверяют. Их обуяла жажда денег. Да и вообще, это тёртый народ.

— Но теперь они напуганы, — сказал я. — Тут есть какой–то Джессоп, да?

— Да, американец. Самый матёрый из всех.

— Иди и переговори с ним. У тебя есть оружие?

— Револьвер. Я припрятал его в каюте. Слушай, Варди, если я помогу тебе выкрутиться, ты дашь на суде показания в мою пользу?

— Дам, — пообещал я. — К убийству команды «Трикалы» ты причастен лишь косвенно. В худшем случае тебе грозит какой–нибудь мягкий приговор. А может, мы сумеем и вовсе тебя вытащить. Во всяком случае, я сделаю всё, что в моих силах. Послышался топот ног по трапу, я прикрыл иллюминатор. В замке повернулся ключ. Я сел и закрыл лицо руками. В дверях стоял Хендрик. Он оглядел каюту, заметил иллюминатор и вышел, ничего не сказав. Но вскоре явился Юкс, чтобы исполнять обязанности тюремщика. Хендрик видел Рэнкина на палубе против иллюминатора и всё понял.

Вновь потянулись минуты ожидания. У меня больше не было возможности снестись с командой буксира, но чувствовал себя спокойнее, хотя лоб мой покрывала испарина, как при лихорадке. Наконец с мостика донёсся слабый звон машинного телеграфа, и судёнышко мелко задрожало. Закрутились винты, я слышал, как под бортом буксира плещутся водовороты. Через несколько минут снова звякнул телеграф, и дрожь прекратилась. Потом я услышал голос Хендрика, он приказывал всем матросам собраться на баке. У меня над головой затопали ноги, ключ в замке повернулся, и вошёл Хендрик с куском плетёной верёвки в руках. Он связал мне руки за спиной и потащил на палубу. Буксир стоял примерно в четырёх кабельтовых от кормы «Трикалы». На палубе ржавого заброшенного парохода не было видно никаких признаков жизни. Меня втолкнули на мостик, по которому вышагивал Хэлси. Ивэнс стоял за штурвалом, на плече у него болталась винтовка, из кармана торчала рукоять пистолета. Матросы сгрудились под мостиком. У них был суровый вид. С прикреплённого к мачте блока свисала верёвка с петлёй на конце. Хэлси остановился и повернулся ко мне.

— Если вы велите вашим друзьям сдать «Трикалу» и серебро, я высажу вас на какой–нибудь берег в целости и сохранности, — сказал он.

— Уж конечно, — громко ответил я. — На берег Скалы Мэддона, где вы намерены оставить этих несчастных парней. Я кивнул на команду. Из толпы стоявших с задранными головами матросов послышался тихий ропот.

— Заткните ему глотку! — резко приказал Хэлси. Юкс запихнул мне в рот грязный платок и закрепил его верёвкой.

— Он у нас запоёт по–другому, когда почувствует, как петля кусает его за шейку, — сказал Хэлси и вновь принялся расхаживать туда–сюда по мостику. К матросам присоединились ещё несколько человек, теперь их было около десятка.

— Приглядывайте за ними, — шепнул Хэлси Хендрику. — Они напуганы, и я им не доверяю. И следите за Рэнкиным. Тот появился откуда–то с кормы и взошёл по трапу на мостик. Лицо его искажали гримасы, глаза лихорадочно блестели.

— Мистер Рэнкин, — сказал ему Хэлси. — Если вас не затруднит, оставайтесь внизу с матросами.

Рэнкин остановился и разинул рот. Он постоял, словно заворожённый взглядом Хэлси, потом спустился на бак и смешался толпой матросов. Хэлси подошёл к козырьку мостика.

— Матросы! — театрально вскричал он и воздел руку к небу, будто Антоний, призывающий к молчанию римскую чернь. — Матросы! Я созвал вас, чтобы вы присутствовали при казни человека, виновного в морском разбое. Этот человек, осуждённый за бунт на корабле, совершил побег из Дартмура и…

— Капитан Хэлси, — перебил его долговязый тощий матрос, — когда мы отправлялись с вами в плавание, нам и в голову не приходило, что мы станем соучастниками убийства.

— Кто тут говорит про убийство? — бородка Хэлси дёрнулась. — Это казнь, а не убийство.

— Международное морское право запрещает вешать людей без суда.

— Когда мне понадобится ваше мнение, я спрошу его, Джессоп, — голос Хэлси звучал почти как рык. Но американец не уступал, и я вдруг начал надеяться.

— Вот что, капитан. Мы считаем, что парень имеет право на судебное разбирательство его дела. Хэлси ударил кулаком по поручням мостика.

— Заткнись, собака бунтарская! — заорал он. — Иначе я закую тебя в кандалы! Держите оружие наготове, — быстро шепнул Хэлси Хендрику. — И следите за Рэнкиным. Он что–то нервничает. — Хэлси снова повернулся к команде.

— Матросы! — воскликнул он, прерывая поднявшийся ропот. — На карте полмиллиона фунтов стерлингов, и сейчас не время вдаваться во все тонкости международного морского права. Нам надо подняться на борт «Трикалы», и если для достижения этой цели придётся удушить беглого бунтовщика, значит, давайте удушим его, как бы это ни было нам неприятно. Либо он велит своим людям сдать судно, либо мы вздёрнем его. Ну–с, Варди? — спросил он, оборачиваясь ко мне.

Я закивал головой и принялся мычать с таким видом, будто прошу слова.

— Пусть говорит, — негромко потребовали несколько человек из команды, и Хэлси отвязал мой кляп.

— Вот микрофон громкоговорителя, — сказал он, резким движением протягивая мне чёрную бакелитовую коробочку.

— Сначала я вас кое о чём спрошу, — громко произнёс я, чтобы меня слышала команда. — Как вы намерены обойтись с этими людьми, когда завладеете серебром? Вы бросите их точно так же, как бросили…

Он ударил меня кулаком в лицо, и я повалился на стоявшего за моей спиной Юкса. В тот же миг Хендрик крикнул:

— Берегитесь, сэр!

Толпа на баке раздалась в стороны, и я увидел Рэнкина с пистолетом в руках.

— Бросьте оружие, Рэнкин, — приказал Хэлси. Но Рэнкин, дрожа словно в лихорадке, навёл пистолет на капитана. Совсем рядом со мной сверкнула вспышка, и раздался оглушительный гром. Рэнкин разинул рот, по лицу его пробежала гримаса удивления, в уголке рта показалась струйка крови. Он глухо закашлялся и осел на палубу. Хэлси шагнул вперёд. Пистолет у него в руке дымился. Капитан посмотрел вниз на свою ошеломлённую команду.

— Бунт, да? Что ж, я застрелю первого, кто сделает шаг вперёд. Оробевшие матросы в страхе примолкли, Хендрик дёрнул свихнувшегося Хэлси за рукав и указал на «Трикалу».

— Они навели на нас орудие, капитан. Может, благоразумнее было бы не рисковать?

— Пока Варди жив, они не осмелятся выстрелить.

— А что, если дождаться ночи и взять их на абордаж в темноте? Хэлси ядовито засмеялся.

— Команда напугана и бунтует. У нас нет другого выхода, мистер Хендрик. Юкс, накиньте ему на шею петлю и поставьте его на верхнюю ступеньку трапа.

Пенька была шершавая и мокрая. Я провёл языком по разбитым губам, во рту стоял солёный привкус крови. Теперь команда уже ничем мне не поможет. Она безоружна, и Хэлси держит её в руках. Осталось только одно.

— Капитан, — сказал я, — давайте микрофон. Ваша взяла. Он заколебался, буравя меня своими чёрными глазами и пытаясь угадать, что я задумал. Похоже, у меня был достаточно убитый вид, потому что Хэлси поднёс микрофон к моему лицу.

— Берт! — крикнул я.

Он сидел на месте наводчика. Второе сиденье занимала Дженни. Дуло орудия было нацелено на буксир.

— Берт, слушай мою команду! Огонь!

Кто–то снова ударил меня кулаком по лицу, потом я услышал доносившийся из громкоговорителя голос Хэлси:

— Остановитесь! Как только вы выстрелите, я убью Варди. Слушайте внимательно. Сейчас мы отойдём от вас подальше. Даю вам четверть часа, чтобы покинуть «Трикалу». Если по истечении этого срока вы останетесь на борту, Варди будет повешен. В ответ донёсся усиленный рупором голос Берта:

— Вот что, капитан Хэлси. Как только ноги Варди оторвутся от палубы, я подниму вас всех на воздух. И не пытайтесь отплыть, иначе я открою огонь. Матросы «Темпеста», человек, стоящий на мостике, — убийца–маньяк. Если у вас не хватит духу схватить его, он прикончит вас так же, как прикончил…

— Оба двигателя — полный вперёд! — приказал Хэлси. Хендрик подскочил к ручке машинного телеграфа и дважды резко дёрнул её.

— Есть полный вперёд, сэр! — доложил он. Винты вгрызлись в воду, и мостик задрожал. Увидев, как за кормой буксира вскипает пена, Берт крикнул:

— Глушите моторы! Команда возроптала, и я услышал крик американца Джессопа.

— Остановитесь, капитан, ради Бога!

— Приготовьте револьвер, мистер Хендрик, — приказал Хэлси. — Назад, вы! — рявкнул он на матросов.

В тот же миг прогремел взрыв, и всё вокруг потонуло в огромном столбе воды. Меня швырнуло на поручни мостика, я поскользнулся и упал.

Я увидел на фоне неба трубу. Она валилась вперёд. Хендрик, спина которого была прижата к штурвалу, тоже заметил её. Я помню, как он разинул рот, но у меня заложило уши, и я ничего не слышал. Труба снесла ограждение мостика и рухнула на Хендрика. Паровой гудок впился ему в живот.

Потом мостик медленно обвалился, и мы упали в толпу матросов. Поднявшись на ноги, я обнаружил, что на шее у меня больше нет верёвки. В борту буксира, в самой серёдке, зияла огромная пробоина, из которой вырывались сполохи огня. Я услышал приглушённые крики и рёв пара. Кто–то перерезал мои путы. Я увидел, как американец разоружает пытавшегося встать Хэлси. Тело Хендрика лежало в луже крови. Юкс метался по палубе, спотыкаясь и прижав ладони к глазам. Обезоруженный и ошалевший Ивэнс стоял рядом.

Кажется, Джессопу удалось призвать матросов к порядку. Они бросились на корму и спустили две шлюпки. Кто–то схватил меня за руку и спихнул в одну из них. Когда мы отвалили от борта буксира, я увидел рвущееся из пробоины пламя и чёрный дым, который клубился над тем местом, где была труба. Я поднял голову и увидел бегущего на корму Хэлси. Он умолял пустить его в шлюпку, но Джессоп только рассмеялся в ответ,

— Иди расскажи о своей беде команде «Трикалы»! — крикнул он и, повернувшись к сидевшим на вёслах матросам, приказал: — Навались. Вы что, ребята, с ума посходили? Огонь вот–вот доберётся до динамита. Навали–ись!

Юкс и Ивэнс изо всех сил налегли на вёсла. Хэлси на палубе буксира лихорадочно резал канаты, крепившие плот. Освободив плот, он обнаружил, что не в силах поднять его в одиночку. Казалось, он сошёл с ума от страха. Дико озираясь, он схватил какую–то корзину и принялся тушить ею огонь. Я повернулся к Джессопу.

— Сколько там динамита?

— Похоже, старик Хэлси хотел, чтобы от «Трикалы» и следа не осталось.

— Вы знали об этом, когда отказали Хэлси в праве сойти в шлюпку?

— Слушайте, мистер, я вас спас или нет? А ему в шлюпке не хватило места, вот и весь сказ. И забудьте о Хэлси. Пусть теперь хлебнёт микстурки собственного изготовления. Над нами навис ржавый борт «Трикалы», и я услышал крик Берта:

— Ты цел, Джим?

— Всё в порядке, — ответил я. Рядом со шлюпкой в воду плюхнулся верёвочный трап, и я взобрался по нему на палубу. Я чувствовал слабость в ногах, моё разбитое лицо опухло. Шелушащаяся от ржавчины палуба показалась мне родным домом. Дженни повисла у меня на шее, смеясь и плача одновременно. Я погладил её по голове. Мне не верилось, что я провёл на борту «Темпеста» лишь час с небольшим. Я повернулся к Берту.

— Построй матросов на палубе, Я должен кое–что им сказать. Один за другим они взобрались на борт. Кое у кого было оружие, изъятое у Хэлси и его сообщников. Берт разоружил матросов и выстроил у леерного ограждения. Потом он посмотрел за корму и воскликнул:

— Эй, гляньте–ка на буксир! Вон как огонь раздуло! Мы столпились у фальшборта. Буксир был похож на брандер, на пылающий факел. Ветер отнёс огонь на корму. И в самой середине этого пекла обезумевший Хэлси бился с плотом, стараясь спихнуть его за борт. Ему удалось поднять один край плота на планшир. Фигура Хэлси чётко выделялась на фоне пламени. Каким–то нечеловеческим усилием он сумел взять второй конец плота на плечо и выпрямиться. Плот с плеском упал в воду, и в этот миг в чреве буксира прогремело несколько коротких сухих взрывов, а потом всё судно разлетелось на куски, пламя и обломки взмыли высоко в воздух, послышался оглушительный рёв. От «Темпеста» остались только нос и корма, они медленно задрались кверху и ушли под воду. Облако тёмного пара зависло над местом гибели буксира, оно имело форму дымного колечка. Потом ветер разорвал его на длинные космы.

— Вот как кончил наш Хэлси, — пожав плечами, проговорил Берт. — Не могу сказать, что буду тосковать по нему. Так, ребята, а ну, построились! Эй, ты! — крикнул он перепуганному Юксу. — Хватит бормотать молитвы за упокой его души! Я подошёл к американцу.

— Надеюсь, вы понимаете моё положение. На борту огромные ценности, и у меня не хватает людей. Вас отведут в кают–компанию и посадят под замок до тех пор, пока мы не попадём на морские пути. Если вы не станете причинять нам беспокойств, то по возвращении в порт я дам вам сойти на берег и скрыться. В любом случае я помогу вам доказать вашу невиновность на дознании. Юкс и Ивэнс, на вас наденут наручники. Есть среди вас радист? Джессоп указал на низкорослого матроса с хитрющими глазками и курчавыми светлыми волосами.

— Вы пойдёте в радиорубку и немедленно приступите к ремонту аппаратуры. Мне нужна связь с береговыми станциями, и как можно скорее. — Я повернулся к Берту. — Отведи их в кубрик. Дженни, что слышно из машинного отделения?

— Не знаю. Мы так волновались за тебя, что нам было не до машинного отделения.

— Ладно, пошли на мостик, поговорим с Маком. Должно быть, он уже развёл пары. Надо убираться отсюда, пока море спокойное. Мак сообщил, что можно отправляться в путь, и пообещал к завтрашнему утру запустить машину, если всё будет хорошо. Через пять минут Берт и Зелински пришли на мостик. Увешанные с ног до головы всевозможным оружием, они были похожи на двух разбойников.

— Поднимайте якорь, — велел я им. — Кормовой трос можете вовсе вытравить. Мы уходим отсюда.

— Вот это мне нравится, — Берт заулыбался. — Я этой Скалой Мэддона сыт по горло.

Они с грохотом скатились по трапу и побежали на корму. Нас снова обдало брызгами, и я посмотрел на брешь в рифах. Волны с рёвом катились по проходу, пошёл дождь, и очертания рифов утратили чёткость. Я больше не видел плавающих в воде деревянных обломков и мазутного пятна над тем местом, где нашёл свою могилу капитан Хэлси.

Через несколько минут дождь вдруг прекратился, и я снова увидел проход — белую пенную полосу на свинцовом фоне моря и неба. Я дал знак Берту, и в следующий миг ржавая якорная цепь начала с грохотом втягиваться в борт, а «Трикалу» медленно потащило к пляжу. Внезапно лебёдка завертелась без нагрузки, судно остановилось. Я подошёл к правому краю мостика, бросил взгляд вдоль борта и мельком увидел оборванный конец цепи, которую мотало волнами. Цепь проржавела и лопнула, но теперь это не имело значения: якорь нам не понадобится до самой Англии. И всё–таки я забеспокоился. Должно быть, «Трикала» проржавела ничуть не меньше, чем цепь. Может, двигатели просто вывалятся из неё сквозь днище? Я посмотрел на Дженни и понял, что она думает о том же. При мысли о проходе в рифах у меня свело желудок от страха. Я потянулся к медной ручке машинного телеграфа, сжал её в ладони, позвонил два раза и поставил на «левый двигатель — полный назад». Судно содрогнулось, мостик затрясся у меня под ногами. Я ждал, затаив дыхание. Дрожание усилилось, я видел, как трясутся хлопья ржавчины на мостике и палубе. Когда судно тронулось, вибрация прекратилась. Я крутанул штурвал, и нос медленно развернулся. Едва «Трикала» стала бортом к пляжу, я дал сигнал «стоп машина». Мы мягко и спокойно скользили кормой вперёд.

Я дал малый вперёд, и по всему судну опять пробежала дрожь. Наконец движение назад прекратилось, мы заскользили вперёд, развернулись по широкой дуге и направились к проходу. Длинная линия рифов проплыла перед носом.

С мостика грузового парохода водоизмещением пять тысяч тонн брешь не казалась такой уж страшной. Теперь, глядя на волны, мы не поднимали, а опускали глаза. И всё–таки зрелище рождало в душе какой–то трепет. Прибойная волна, яростно мчавшаяся по проходу, достигала в высоту футов десяти. Соваться туда на таком ржавом судне, с одним исправным двигателем — это казалось самоубийством.

Дженни молча смотрела вперёд, но я видел, как побелели суставы её впившихся в поручни пальцев.

— Держи спасательный жилет под рукой, — посоветовал я и крикнул Берту, чтобы они с Зелински тоже надели жилеты и приготовились выпустить из–под замка команду «Темпеста», если нам придётся туго. Берт кивнул, тогда я взял переговорную трубку и приказал Маку, дав полный вперёд, не отходить от трубы, чтобы не остаться в машинном отделении как в западне, если мы не сможем преодолеть брешь.

— Сможете, мистер Варди, — ободрил он меня. Наконец–то в нём взыграл оптимизм.

Голоса тонули в нарастающем рёве прибоя, шума машины уже не было слышно. Только палуба дрожала под ногами, и казалось, что в ступни впиваются мелкие иголочки. Я приблизился к южному краю прохода, сколько хватило смелости, и крепко сжал штурвал. Я знал, что как только прибойная волна ударит в форштевень, судно начнёт разворачиваться поперёк прохода, а тогда уж всякое может случиться.

Нам повезло: форштевень врезался в кипящий прибой позади гребня волны, и я смог удержать судно на курсе. За каменным шпилем набирала силу новая волна, даже с мостика она казалась страшным горным кряжем. Волна ударилась о пьедестал и с рёвом врезалась в борт «Трикалы», высоко над фальшбортом взметнулась завеса брызг. Судно вздрогнуло, как подхлёстнутая лошадь, нос повело влево, палуба закачалась. Несколько мгновений я ничего не видел, потом водяная пыль рассеялась. «Трикала» шла вперёд, пересекая брешь по диагонали.

Мы направились на юго–запад, и к сумеркам Скала Мэддона превратилась в пятнышко белой от прибоя бурлящей воды далеко за кормой, где–то на самой границе видимости. Впереди лежало бескрайнее серое море, высокие неугомонные волны. Ржавый форштевень глубоко зарывался в них, водяная пыль огромными тучами окутывала судно. В полутора тысячах миль была Шотландия. Дом.

Такова история парохода «Трикала». Мне почти нечего добавить к уже опубликованным сообщениям. Едва мы прошли между Фарерами и Шетлендскими островами, ветер сменился, налетел шторм, самый страшный майский шторм за последние годы. Мы потеряли трубу, обвалился мостик. Вода в трюме стала прибывать быстрее, и помпы уже не справлялись. Наш радист наладил передатчик, и я решил послать в эфир «SOS». Сигнал приняла радиостанция ВМС в Лох–Ю. Мы были милях в ста к северу от Гебрид, и поблизости не оказалось ни одного судна. Когда спасатели поняли, кто просит помощи, и узнали, что слитки до сих пор на борту, они сообщили нам, что немедленно высылают на выручку адмиралтейский буксир. Это было шестнадцатого мая. Эфир буквально гудел, нас забрасывали радиограммами — Торговая палата, пароходная компания Кельта (владельцы «Трикалы»), адмиралтейство и практически все газеты. Когда мы пришвартовались в Обане, за историю о «Трикале» предлагали уже три тысячи фунтов стерлингов, а одна киностудия готова была заплатить две тысячи только за преимущественное право экранизации.

Стоя на ржавой палубе посреди пустого необузданного моря, мы никак не могли осознать, что о нас сейчас говорит вся нация. Думается, дело было не столько в нас или в том, что судно, затонувшее год назад, вновь оказалось на плаву, сколько в полумиллионе фунтов в серебре.

На причале путь нам преградила стена газетчиков, фотографов и чиновников. Сэр Филип Кельт, председатель правления пароходной компании, прилетел встретить нас. А в первом ряду толпы стоял отец Дженни.

Тем же вечером, когда поток вопросов иссяк, и все мы выступили с пространными заявлениями, нас отпустили. Берт, Ян Зелински и кот погибшего кока отправились поездом в Лондон. Дженни, её отец и я провожали их. С нами было человек двадцать газетчиков.

Раздался свисток.

— Ну, пока, дружище, — сказал Берт, — На дознании встретимся. И с вами, мисс.

Он подмигнул нам, поезд тронулся, и Дженни, подбежав к вагону, поцеловала Берта. Защёлкали фотоаппараты. Он помахал рукой и крикнул:

— До встречи! И спасибо за прекрасное путешествие! Вечером после обеда мы с Дженни вышли к заливу. Над Бен–Круаханом стояла почти полная луна, смутно виднелись громоздящиеся друг на дружку холмы. Вода залива была похожа на кованое олово. Мы молча прошли по дороге за Коннелский мост к крошечной бухточке под замком Дунстафнейдж. Теперь тут не было стоящего на якоре судёнышка. Над спокойной водой возле оконечности косы возвышался маленький островок Айлин Мор. Дженни заплакала. Я молчал. Я уже решил, что потрачу часть призовых денег на постройку «Айлин Мор II». Это будет мой свадебный подарок Дженни.


Хэммонд Иннес Львиное Озеро

Записка, врученная мне в конторе аэродрома, была нацарапана карандашом: «Немедленно возвращайся домой. Отцу плохо Мама». Я едва успел на поезд и три часа спустя был в Лондоне. Всю дорогу я размышлял об отце, пытаясь припомнить, каким он был в годы моего детства, но все заслонял собою его теперешний образ — образ разбитого, немого калеки. Когда он вступил в королевские ВВС и отправился воевать, мне не было еще и шести лет…

В редкие наезды домой я иногда заходил в комнату, где отец держал свой радиопередатчик. Он разговаривал со мной посредством записок, но все равно я чувствовал себя так, словно непрошено вторгаюсь в чужой мир. Соседи полагали, что отец немного с приветом, да так оно в известном смысле и было, потому что он день-деньской занимался одним и тем же: сидел в своем кресле на колесах и держал связь с такими же, как и он сам, радиолюбителями. В основном с канадскими. Как-то раз я полюбопытствовал: почему? Услышав мой вопрос, отец разволновался, его израненное горло издало какие-то странные нечленораздельные звуки, тяжелое крупное лицо раскраснелось от напряжения. Я, помнится, попросил его написать то, что он пытался мне поведать, но записка, которую он черкнул, сообщала лишь, что все это «слишком сложная и долгая история». Взгляд отца обратился к полке, где хранились книги о Лабрадоре, и черты его лица вдруг приобрели странное выражение. С тех пор я всегда смотрел на книги и на карту Лабрадора, висевшую над передатчиком, с чувством какой-то тайны. Тем более что карта эта не была отпечатана в типографии: отец сам вычертил ее, пока лежал в госпитале.



Я думал обо всем этом, торопливо шагая по знакомой улочке. Солнце село. В сумраке наша сторона улицы стала похожей на сплошную кирпичную стену. Я невольно замедлил шаг, чувствуя, что отца уже нет, что больше я никогда не увижу его живым: шторы на верхнем этаже нашего дома были задернуты.

Внизу меня встретила мать.

— Спасибо, что приехал, Ян. — Она не плакала, просто говорила тихим, усталым голосом. — Наверное, хочешь взглянуть на него.

Она отвела меня в полутемную комнату.

Отец лежал на кровати. Морщины, которые оставила на его лице постоянная многолетняя боль, теперь разгладились, он казался умиротворенным, и в некотором смысле я был даже рад за этого доброго и одновременно бесстрашного человека. Горечь и злость зашевелились во мне. Чертовски тяжкая доля выпала ему в жизни. Почему именно он? Сотни людей прошли войну без единой царапины. Разве это справедливо?

— Это почти облегчение, правда, мам?

— Да, милый, с тех пор как три месяца назад случился этот удар, я ждала конца каждую минуту. Если б он еще согласился лежать в кровати… так нет, далась ему эта комната с приемником! Последнюю неделю он и вовсе оттуда не вылезал, совсем прилип к своим наушникам. Я даже доктору побоялась рассказать, как все случилось, настолько это странно. Я шила внизу, как вдруг услышала, что твой отец зовет меня. «Мать, мать!» — кричал он. Потом еще что-то, но я не разобрала, потому что дверь была закрыта. Когда я прибежала, отец стоял на ногах, лицо было красное, искаженное от напряжения…

— Он стоял?! — Это было совершенно невероятно: отец долгие годы не поднимался на ноги.

Мать тихо заплакала у меня на груди.

— Что же заставило его проявить такое нечеловеческое усилие? — спросил я.

— Не знаю, — ответила мать и посмотрела на меня испуганным взглядом, словно искала зашиты. Я заподозрил неладное.

— Должна же быть какая-то причина, — твердо сказал я. — Очень веская причина. Отец был в наушниках, когда ты вошла?

— Да, но… куда ты, Ян?

Я не ответил. Я уже бежал по лестнице. Я думал о карте Лабрадора. Мать застала отца стоящим у стола, рука его тянулась к стене, на которой висела карта. Я знал, что Лабрадор давняя любовь отца, навязчивая идея, захватившая все его мысли.

На двери «радиорубки» по настоянию отца была намалевана надпись: «Станция G2STO». Я вбежал в комнату и огляделся. Меня не оставляла мысль о том, что где-то здесь должна быть записка или еще какое-нибудь указание — разгадка случившегося. Фотографии военных лет, снимки одноклассников, обломки самолетов, испещренные подписями боевых друзей отца, выцветший портрет моей бабки, Александры Фергюсон. Лицо волевое, без улыбки. Я уставился на фотографию. Интересно, знала ли бабка ответ на мучивший меня вопрос? Я часто ловил взгляды, которые бросал на ее портрет отец. Впрочем, он мог смотреть вовсе и не на фотографию, а на то, что висело под ней, — ржавый пистолет, секстант, обломок весла, рваный чехол от палатки и изъеденную молью ушанку с козырьком. Почему-то эти предметы были прочно связаны в моем сознании с севером Канады, хотя я не помню, чтобы кто-либо говорил мне об их происхождении.

Мне смутно помнился мрачный серый дом где-то на севере Шотландии и страшная старуха, явившаяся ко мне однажды ночью. Ее размытое лицо нависло надо мной в неровном свете масляного ночника, а потом в комнату вошла мать, и началась ссора, продолжавшаяся до тех пор, пока я не заревел от страха. Наутро мы уехали, и ни отец, ни мать никогда больше не упоминали при мне имени бабки. На этот счет между ними, наверное, существовал молчаливый уговор.

Я посмотрел на ключ Морзе, приемник и лежавший на столе карандаш.

Именно карандаш навел меня на мысль, что в комнате чего-то не хватает. Здесь должен быть радиожурнал. Отец всегда вел его, ненастоящий, разумеется. Просто в дешевую школьную тетрадку он записывал всякую всячину — частоты радиостанций, время передач, прогнозы погоды, переговоры между радистами кораблей, вести из Канады.

Несколько таких тетрадок я нашел в столе. Последняя запись относилась к 15 сентября. Расшифровать что-либо было почти невозможно. Рисунки львов, несколько строк: «С2, С2. Где это, черт возьми?» Потом строка из песни: «Потеряны, исчезли навсегда». Строка была окружена причудливым орнаментом из известных мне названий — Моуни, Винокапау, Атиконак… Каждый день отец регистрировал станцию V06AZ, выходившую в эфир в 22.00. Потом я встретил в тетрадке фамилию Леддер. «Леддер сообщает» — эта фраза попадалась мне на глаза несколько раз. Она заменяла знак позывных. Неоднократно в тетради встречалось слово «экспедиция». И на каждой странице настойчиво повторялись изображения львов.

Я взял из шкафа справочник любительских позывных, и тот чуть ли не сам открылся на странице со значком V06AZ. Буквы V06 соответствовали станциям, расположенным на Лабрадоре, а под позывными V06AZ было написано: «Саймон и Этель Леддер, служба связи МТ, Гус-Бей».

Убедившись, что отец поддерживал постоянный контакт с Лабрадором, я снова взглянул на карту. На ней были нанесены карандашные пометки, появившиеся в самое последнее время. Три месяца назад я их тут не видел — это точно. Линия, проведенная от индейского поселения Сет-Иль в заливе Святого Лаврентия, тянулась на север, в сердце Лабрадора. Возле нее было нацарапано: «Л. ж. д.». Справа от этих букв, обозначавших скорее всего Лабрадорскую железную дорогу, на карте находилось большое «белое пятно» неисследованной местности. Район этот был обведен карандашом. Здесь отец написал: «Львиное озеро» — и поставил жирный вопросительный знак.

Я едва успел заметить слова «озеро Атиконак», когда за моей спиной послышался тяжкий вздох. Я обернулся. На лице матери застыла гримаса испуга.

— В чем дело, мам?

— Ну и напугал ты меня… — пробормотала она. — Какое-то мгновение мне даже казалось…

И тут я понял, что заставило отца вскочить на ноги и потянуться к стене.

— Это карта? Карта, да? — с внезапным волнением спросил я. По лицу матери пробежала тень. Ее взгляд был прикован к разбросанным по столу радиожурналам.

— Что ты здесь делаешь, Ян?

Но я не ответил ей. Я вдруг вспомнил, как один канадский летчик рассказывал мне что-то об экспедиции, пропавшей недавно в дебрях Лабрадора, и о том, как ее ищут с самолетов канадских ВВС. Слово «экспедиция» в тетради, карта, постоянные мысли отца о Лабрадоре, внезапный испуг матери — все это начало выстраиваться в моем мозгу в единую цепь.

— Мама, он принял радиограмму, да?

— Не понимаю, о чем ты, милый. Пойдем выпьем чаю. Забудь обо всем этом.

— Ты прекрасно все понимаешь, — ответил я, сжимая ее холодные как лед ладони. — Здесь все журналы, кроме последнего. Он исчез со стола. Куда? Отец принял какую-то радиограмму, связанную с Лабрадором.

— Лабрадор! — Слово это в ее устах прозвучало как взрыв. Глаза матери расширились. — Нет, Ян! И ты тоже? Нет, довольно… Господи, только не ты! Всю жизнь я… Нет, хватит, сегодня я больше не могу об этом. Не выдержу! Пойдем, попьешь чайку, успокоишься… Ну же, будь умницей, мой мальчик… — Она снова заплакала.

— Мама, прошу тебя! Ты прекрасно знаешь, что отец мог вскочить на ноги и потянуться к карте только по одной причине. Как бы он ни был болен все эти годы, он по-прежнему оставался первоклассным радиооператором. Если он принял радиограмму от гибнущей на Лабрадоре экспедиции, значит, от нас сейчас зависит жизнь этих людей.

Она медленно покачала головой.

— Нет, ты ничего не знаешь. Ты не можешь знать… Он все выдумал…

— Значит, радиограмма была? И она заставила его вскочить, он вновь обрел дар речи… Извини, мама, но мне необходим последний журнал. Отец записал в нем радиограмму, правда? Правда, мама? Господи, да где же журнал, наконец?!

Мать устало вздохнула и сдалась.

— Хорошо, Ян… — Она повела меня вниз и достала журнал, спрятанный в шкафу, в стопке скатертей и салфеток. — Но ты не станешь делать глупостей, правда, сынок?

Не ответив, я бросился к столу и начал листать страницы. Несколько раз я замечал слово «поиск». Наконец последняя страница. Никаких каракулей, только четкие записи: «Всем станциям на волне 75 метров, ответьте, прием».

Старательный почерк отца, казалось, доносил до меня чей-то отчаянный крик. Под записью было выведено: «Должно быть, это Бриф. 29 сентября, 13.55. Голоса почти не слышно».

Голоса почти не слышно! А еще ниже — другая запись: «14.05. Он снова в эфире, вызывает все станции. Никто не отвечает». И наконец, последнее: «Теперь он вызывает V06AZ. Местонахождение неизвестно, но не дальше 30 миль от С2. Положение отчаянное, ранен и без огня. Билл Бэйрд умер. Ларош ушел». Почти ничего не слышу… «Ищите узкое озеро». (Непонятно какое.) Повтор: «Узкое озеро со скалой в форме…»



Здесь запись оканчивалась неровной, судорожной линией. Наверное, отец попытался встать и карандаш сломался.

Ранен и без огня! Я представил себе узкое, затерянное где-то озерцо, раненого человека, скрючившегося над радиопередатчиком. «Положение отчаянное». В это нетрудно поверить. Ночью — холод, днем — рои гнуса и комаров. Я читал об этом в отцовских книгах. Но главное в радиограмме отсутствовало то, из-за чего отец вскочил на ноги.



— Что ты намерен делать? — нервно спросила мать.

— Делать? — Об этом я и не подумал. — Мам, тебе известно, почему отца так интересовал Лабрадор?

— Нет.

Отрицание последовало слишком уж быстро и я поднял на мать глаза.

— Когда это началось?

— Давно, еще до войны.

— Значит, это никак не связано с ранением? Не мог же он все эти годы молчать, ничего не говоря даже тебе…

— Я соберу ужин, — сказала мать и ушла.

Бриф — вспомнил я фамилию одного из членов экспедиции. О нем мне говорил Фарроу в баре аэропорта, который мы сейчас перестраивали. Бриф был начальником какой-то геологоразведочной партии. Интересно, что следует делать в таких случаях? Вдруг радиограмму не принял никто, кроме отца? Судя но его записям, Гус-Бей не ответил Брифу. Если отец по какой-то дикой случайности стал единственным в мире оператором, принявшим сигнал, значит, я и есть тот самый волосок, на котором вист жизнь этих людей…

После ужина я сказал матери:

— Пойду, пожалуй, прогуляюсь до телефонной будки.

— Кому ты хочешь звонить?

— Не знаю. Наверное, в полицию.

— Неужели тебе так необходимо что-то предпринимать?

— Да. Кто-то, наверное, должен знать обо всем этом.

Я все еще не мог понять ее поведения и спросил, почему она пыталась утаить от меня радиограмму.

— Я думала, что ты… — Мать заколебалась, потом быстро ответила: — Я не хотела, чтобы над твоим отцом смеялись.

— Смеялись? Ну, полно, мама! Представь себе, что никто, кроме него, не принял сигнал. Если б эти люди погибли, ответственность легла бы на тебя.

Я вышел из дома и зашагал к станции метро.

Не имея понятия, с кем из сотрудников Скотланд-Ярда связаться по такого рода делу, я в конце концов набрал 999. Странно, что мне взбрело в голову сделать срочный вызов: нас ведь никто не убивал и не грабил. Дозвонившись, я с трудом втолковал дежурному, что к чему. Наконец он заверил меня, что все понял, и обещал сообщить канадским властям. Я вышел из телефонной будки с таким чувством, словно сбросил с плеч тяжкий груз.


После завтрака я отправил телеграмму своему начальству и пошел в похоронное бюро. Вернулся я незадолго до одиннадцати и застал мать за чаем вместе с нашей соседкой миссис Райт. Как раз соседка и услыхала шум мотора.

— Полицейская машина, — удивилась она, выглянув в окно. — Богом клянусь, они идут сюда!

В дом вошли полицейский инспектор и лейтенант в форме канадских ВВС. Они пожелали взглянуть на журнал, и я протянул его, начав ни с того ни с сего извиняться за почерк, которым он был заполнен.

— Мой отец был парализован, — попытался объяснить я, но инспектор меня перебил:

— Нам это известно. Мы навели справки.

Он принялся разглядывать каракули на страницах, и мне вспомнились слова матери: «Не хочу, чтобы над твоим отцом смеялись».

— Так вы говорите, что ваш отец умер, едва успев написать это? — спросил инспектор.

Я объяснил, как все произошло.

— Мы не сомневаемся в том, что ваш отец следил за ходом экспедиции. Она много раз упомянута в этих тетрадях, однако…

— Я справлялся у наших людей в Гус-Бей, — подал голос канадец. — Ваш отец держал связь с Леддером, это несомненно. Последнее время станция V06AZ обслуживала компанию Макговерна по исследованиям недр и эксплуатации рудников. Леддер принимал радиотелефонограммы Брифа и ретранслировал их в Монреаль, в правление компании.

— Так, и что же? — Я не понимал, какие у них еще могут быть сомнения.

— Простите, мистер Фергюсон. — извиняющимся тоном произнес инспектор, — но дело в том, что неделю назад было получено сообщение о гибели Брифа и Бэйрда.

— Да, подтвердил канадец. Двадцать пятого сентября Берт Ларош, пилот разбившегося самолета, выбрался на Большую землю. Он дополз до одного из лагерей строителей железной дороги и сказал, что остальные двое были мертвы, когда он оставил их. Ларош полз пять суток, значит, двадцатого сентября этих людей уже не было в живых. И вдруг ваша информация о радиограмме от Брифа, которую якобы принял мистер Фергюсон. Это через девять-то суток после гибели Брифа! Нелепица, да и только.

— Пилот мог ошибиться, — пробормотал я.

— Боюсь, вы не представляете себе, что такое канадский север, мистер Фергюсон. Там парни так не ошибаются. Уж во всяком случае, не опытные летчики вроде Лароша. Четырнадцатого сентября была сильная пурга, — добавил он, — и Ларош пытался посадить свой гидросамолет на поверхность озера. Машина врезалась в скалу, Бриф и Бэйрд получили увечья. Пилот перетащил их на берег, а самолет ушел под воду. Бэйрд умер почти сразу, Бриф — через несколько дней. После этого Ларош начал пробиваться на Большую землю.

— Но радиограмма! — вскричал я. — Как еще мой отец мог узнать…

— Об этом сообщалось в программах новостей. Всю историю с начала до конца передавали несчетное число раз.

— Но об озере там наверняка ничего не говорилось, — горячо возразил я. — Откуда отец мог знать про озеро с торчащей из него скалой? Откуда ему было известно, что Бэйрд мертв, Бриф искалечен, а пилот покинул их? Уж не думаете ли вы, что мой отец все это выдумал?

— Если он принял радиограмму, то почему никто другой не сделал этого? — Каналец пожал плечами.

— Ну, это уже ваши дела, — сказал я. — Вполне вероятно, что никто, кроме отца, не слышал этой радиограммы. Текст сообщения написан в тетради, и это уже доказательство. Однажды мой отец стал единственным радистом в мире, принявшим сигнал с яхты в Тиморском море. А как-то раз он связался…

— Но ведь речь идет о радиотелефонограмме! Каким образом он мог принять голос, да еще с такого допотопного передатчика, который был у Брифа? — Канадец повернулся к инспектору. — Думаю, объяснение тут может быть только одно, — многозначительно добавил он, и я почувствовал прилив гнева.

— Ошибаетесь! Думаете, если отец был ранен в голову, то он сумасшедший? Ничего подобного! Он был первоклассным радистом и никогда не напутал бы с такой важной радиограммой.

— Возможно, — сказал канадец, — отсюда до Лабрадора две тысячи пятьсот миль, и Бриф передавал голосом, а не ключом.

— Ну и что?

— У Брифа был старый передатчик времен войны, с питанием от ручного генератора. Он едва-едва доставал Гус-Бей. Вот почему Бриф посылал свои рапорты Леддеру, а не напрямую в Монреаль.

— Но радиограмма…

— Не было никакой радиограммы, — тихо сказал канадец. — Мне чертовски жаль вашего отца, Фергюсон, но давайте посмотрим правде в глаза. Четыре самолета вели поиск почти неделю. Потом пришел Ларош, сообщил о смерти остальных, и мы дали отбой. Вы хотите, чтобы я рекомендовал возобновить поиски в полном объеме? Чтобы мы вновь начали гонять военные самолеты и пилотов над дикой местностью только потому, что ваш отец нацарапал в школьной тетрадке текст какого-то там сообщения, которое, даже будучи переданным по радио, все равно не могло быть принято им в силу технических причин?

— Но если это было технически невозможно… — начал я.

— Расстояние более чем на две тысячи миль превышало радиус передатчика. Конечно, надо учитывать вероятность шального приема… Сейчас в Канаде опрашивают всех радиолюбителей. Кроме того, я потребовал, чтобы Леддер написал подробный рапорт. Если двадцать девятого сентября была отправлена радиограмма, то мы найдем оператора, принявшего ее, в этом можете не сомневаться.

Инспектор согласно кивнул.

— Если вы не против, я на время оставлю эти тетради у себя, — сказал он. — Пусть их изучат наши эксперты.

— Не возражаю, — ответил я и вновь посмотрел на карту Лабрадора, ища ответ на терзавший меня вопрос: что же все-таки заставило отца вскочить на ноги? Он встал, чтобы взглянуть на карту, но зачем это было ему нужно? Что занимало его мысли?

После похорон, утром того дня, когда я уезжал в Бристоль, почтальон принес заказную бандероль на мое имя. В пакете были радиожурналы и письмо с выражением благодарности. В том же письме мне сообщили, что подтверждения радиограммы получить не удалось и канадские власти сочли нецелесообразным возобновлять поиск.

Так-то вот! «Эксперты» — скорее всего психиатры — просмотрели журналы и заключили, что отец сошел с ума. Я разорвал письмо пополам и сунул клочки в чемодан вместе с тетрадками. Мне не хотелось, чтобы мама случайно нашла эти обрывки.

Она пошла провожать меня на вокзал. Перед самым отходом поезда мать вдруг вцепилась в мою руку.

— Ян, забудь об этой истории с Лабрадором, хорошо? Я не переживу, если ты…

Запел свисток, и она поцеловала меня, крепко прижав к груди. В последний раз она обнимала меня так еще в детстве. Лицо мамы было бледным и усталым, она плакала.

Я не захватил с собой ничего почитать и какое-то время просто сидел, глядя на задворки Лондона. Но вот город мало-помалу остался позади, за фабричными корпусами показалась зелень полей. Я подумал о матери, о том, как она вдруг снова упомянула Лабрадор. Не радиограмму, не двух человек, чья жизнь стояла на карте, а сам Лабрадор. Именно полуостров Лабрадор занимал ее мысли, занимал сам по себе, и это показалось мне странным. Я достал журналы и снова просмотрел их, выделив более пятидесяти упоминаний о Брифе. На их основе я попытался представить себе, что случилось.

Первая точка, которой экспедиция достигла 10 августа, была отмечена знаком А1 и снабжена подписью: «Где это?» Спустя трое суток отец упомянул район реки Муази, а 15 августа записал: «Переместились в A3». Потом — значки B1, B2, В3. Это были кодовые наименования исследуемых районов. О целях экспедиции не упоминалось, неизвестно, искала ли она золото, уран или просто железную руду. Но это было не общее обследование: Бриф работал на компанию по разработке недр, кодировал обозначения и рапорты. То, что впоследствии он отказался от шифра, свидетельствовало об отрицательных результатах поисков. Так, например, В3 вскоре стало рекой Моуни. Тут отец написал: «Вероятное направление — на Винокапау!» К 9 сентября экспедиция достигла точки С1, какого-то озера Разочарований. Перевернув две страницы, я впервые натолкнулся на фамилию Ларош. Она была выведена печатными буквами, жирно подчеркнута и снабжена громадным вопросительным знаком с пометой: «Спросить Леддера».

Одним словом, мне стало ясно, что отец принимал сообщения Леддера, адресованные в Монреаль, в компанию Макговерна. Сообщения эти представляли собой зашифрованные доклады Брифа, которые он отправлял из какого-го района Лабрадора. Отец следил за передающей частотой Брифа, что подтверждалось записями. 12 сентября Бриф запросил самолет, чтобы перелететь в точку С2, 13 сентября отец сделал запись: «Самолет задерживается из-за погоды. Бриф просит два рейса, как обычно. Троих перевезут в первую очередь, его и Бэйрда — во вторую. Если С2 севернее С1, это значит, что они подбираются совсем близко».

Видимо, первый рейс прошел трудно, потому что отец записал: «Самолет не вернулся. Тревога. Держать постоянную связь на волне 75 метров». И час спустя: «Туман рассеялся, но самолета все нет». В 22.15 — «Экспедиция идет к 02, самолет вернулся. Доклад Брифа… мерзкая погода…» Последние строки совсем было не разобрать, зато комментарий отца был написан четко и ясно: «Чертовское невезение! В нем ли причина? Всего час до темноты. Что влечет этого дурака?»

Последующие записи не содержали ничего, кроме времени выходов в эфир. Записи соответствовали английскому летнему времени, отличавшемуся от времени в Гус-Бей на четыре часа. Именно на этой странице отец написал: «С2, С2. Где это, черт возьми?» Потом — строка из песни, а дальше — ряд странных названий: Моуни, Винокапау, Атиконак…

Я взял последний журнал, тот, который мать пыталась спрятать от меня. В ту ночь отец, похоже, не спал, потому что первая запись была сделана в восемь утра: «Леддер не смог связаться». Через час: «Связи нет». К полудню промелькнула запись: «Налажен поиск». Потом упоминания о плохой погоде и фраза: «База спасения с воздуха, Пор-Картье».

Я еще раз проверил те записи, возле которых ранее поставил галочки. На второй странице стояло: «Леддер вызывает Лароша», чуть погодя фамилия Ларош повторялась прописными буквами и сопровождалась фразой: «Нет, не может быть. Я схожу с ума». Имен тех троих, что перелетели в С2 первым рейсом, нигде не было, только строка из программы новостей: «Три человека эвакуированы из С2, все целы и невредимы».

Далее: «26 сентября, 13.00—конец. 17.44. — связался с Леддером, Бриф и Бэйрд мертвы, Ларош жив-здоров. Ларош? Невозможно!»

На работу я прибыл в расстроенных чувствах и не стал отмечаться в конторе, завернув вместо этого в бар аэропорта. Увидев Фарроу, который беседовал с компанией пилотов грузовых самолетов, я вновь подумал, что мне, возможно, еще удастся убедить власти что-то предпринять. Фарроу был тем самым канадским летчиком, который рассказал мне о поисках пропавших геологов. Кроме того, я знал, что он возит грузы через Атлантику и наверняка рано или поздно совершит посадку в Гус-Бей.

Подойдя к группе пилотов, я отозвал канадца в сторону и снова спросил его об экспедиции.

— Розыски отменили неделю назад, — сказал Фарроу. — Бриф и Бэйрд погибли, летчик выбрался один.

— Да, знаю. — Я заказал для пилота фруктовый сок: ему предстоял полет на следующее утро.

— Так что же тебя гложет?

— Ты когда-нибудь садишься в Гус-Бей?

— Разумеется.

— Знаешь радиста по имени Леддер? Из МТ.

— МТ — значит министерство транспорта.

— Ты не мог бы поговорить с ним, когда приземлишься в Гус-Бей? Хотя бы по телефону.

— А о чем?

— Видишь ли… Этот Леддер держал связь с английской станцией G2STO и одновременно с Брифом и фирмой, на которую работали геологи. Власти запросили у него полный доклад обо всем этом деле, а я хочу иметь копию.

— А ты напиши этому Леддеру, — посоветовал Фарроу. — Или же расскажи мне все без утайки. Зачем темнишь? Почему тебя так интересует этот доклад?

— G2STO — это мой отец, — поколебавшись, признался я и рассказал ему обо всем: о телеграмме от матери, о своих открытиях, о реакции властей. Фарроу даже не пытался скрыть недоверия.

— Как он мог получить сигнал от Брифа, когда тот был мертв уже несколько дней? — спросил он меня.

— Так говорят, — ответил я. — Но чем тогда объяснить вот это?

Я подал ему листок со своими записями, сделанными в поезде. Фарроу внимательно изучил его.

— Все это было в отцовских радиожурналах, — объяснил я. — Ну, похоже это на каракули сумасшедшего?

Канадец нахмурился.

— Журналы у тебя?

— Да…

И тут посыпались вопросы. Выдоив из меня все, что я знал, Фарроу спросил:

— Значит, ты хочешь, чтобы я уточнил все это, поговорив с Леддером? — Он принялся перечитывать листок. Молчание так затянулось, что я уже совсем пал духом, когда пилот вдруг сказал: —Знаешь что, потолкуй с ним сам. Лети в Гус-Бей.

— Что? Лететь? Самому? — Он усмехнулся.

— Лететь. Другим транспортом туда не попадешь. Слушай, если ты уверен, что твой отец был совершенно здоров, тогда эти записи, выходит, соответствуют действительности. Значит, ты должен лететь. Жив Бриф или нет — это другой вопрос. Есть такая штука, как сыновний долг. Если к Леддеру явлюсь я, он ответит на мои вопросы, но тем дело и кончится. Нет, лететь должен ты.

— А деньги? — только и смог сказать я.

— Они тебе не понадобятся. Я вылетаю завтра утром, в половине пятого вечера по канадскому времени будем в Гус-Бей. Там я дам тебе два часа. С борта радируем, чтобы Леддер ждал на аэродроме. Идет?

Он говорил совершенно серьезно, а я никак не мог в это поверить.

— Но… — Все это было так неожиданно, да и Канада казалась мне чем-то вроде другой планеты. Я ведь покидал Англию только однажды, когда ездил туристом в Бельгию. — А как насчет правил? Лишний вес на борту и прочее…

Я вдруг понял, что отчаянно ищу предлог для отказа.

— У тебя есть британский паспорт? — Паспорт у меня был, остался еще со времен поездки в Брюгге и Гент.

— Ну и прекрасно. А о правилах не беспокойся: у меня все таможенники друзья и тут и в Гус-Бей.

— Я должен подумать… — Фарроу схватил меня за руку.

— Слушай, парень, ты веришь своему отцу или нет?

Тон Фарроу не на шутку задел меня.

— Он умер из-за этой радиограммы!

— Ну вот видишь. К тому же, если Бриф выходил в эфир двадцать девятого сентября, значит, произошла либо какая-то ужасная ошибка, либо… — Тут канадец помрачнел. — Либо нечто еще хуже. Такое, о чем мне и думать противно. Предупреждаю: убедить власти в том, что Ларош ошибся, будет нелегко. Если это действительно непреднамеренная ошибка, а не… Словом, решай!

У меня не хватило духу отпираться дальше…



— Вот и Гус-Бей! — Фарроу кричал мне в ухо, показывал пальцем, но я сидел затаив дыхание и ничего не видел. — Премилое местечко! Заблудиться тут — пара пустяков: ничего, кроме озер, и одно от другого не отличишь. «Земля, которую бог подарил Каину» — так назвал эту страну Жак Картье, когда открыл ее!

Мы заходили на посадку. Воды залива, казалось, вздымаются навстречу самолету. Бортинженер хлопнул меня по плечу.

— Я найду тебе комнату в гостинице для летного состава, — сказал Фарроу, когда я собрал свои вещи. — Там и перекусишь. Сейчас двадцать две минуты шестого.

Он двинулся к открытой двери, и я услышал с той стороны чей-то голос:

— Капитан Фарроу? Я — Саймон Леддер. Мне велели встретить ваш самолет.

Голос звучал тихо, растерянно и чуть враждебно. Я подскочил к двери и очутился лицом к лицу с Леддером. Он стоял, засунув руки в карманы, вид у него был усталый и недовольный.

— Так это вы хотели повидать меня? — спросил Леддер вялым, бесцветным голосом. — Зачем?

Я немного растерялся.

— Вы помните фамилию Фергюсон? Джеймс Финлей Фергюсон? Этот человек умер, но…

— Вы говорите об экспедиции девятисотого года? — В его глазах, смотревших на меня из-за толстых линз в роговой оправе, вдруг блеснул огонек интереса.

Интуиция должна была подсказать мне, что именно сейчас наводится тот мостик, который заполнит пробел в моих знаниях о прошлом, но я был слишком занят мыслями о Брифе и отцовских записях.

— Нет, — сказал я. — Станция G2STO. Вы вступали с ней в связь. Три раза. Огонек интереса померк.

— Шесть, если уж быть точным.

— Нам надо поговорить. Есть один-два вопроса…

— Вопросы? — Это слово, казалось, вывело его из равновесия. — Меня уже несколько дней беспрерывно мучают вопросами об этом радиохулигане! G2STO! Я убил день на подготовку доклада о нем, у начальника станции есть копия, к которой мне нечего добавить. Нечего! Хотите посмотреть? Я кивнул, и мы зашагали по летному полю.

— Так вам известно о Брифе? — спросил он вдруг. — Радиограммы не было, он не мог ее послать.

— Откуда вы знаете?

— Откуда? Да оттуда! Он помер.

— Вам это точно известно? — Леддер стал как вкопанный.

— Что вы хотите этим сказать?

— О его смерти сообщили, и только.

— Куда это вы клоните?

— Вы слушали Брифа в два часа двадцать девятого?

— Мне было велено ждать его передачи в девять вечера.

— Правильно, — кивнул я, вспомнив о разнице в четыре часа. — А в другое время вы не слушали?

— Чего ради? Поиски отменили тремя днями раньше, и у меня не было никаких причин считать…

— Значит, полной уверенности у вас быть не может.

— Бриф и Билл Бэйрд были мертвы, — сердито сказал Леддер. — Если бы существовала хоть малейшая вероятность такой радиограммы, я вел бы беспрерывное дежурство. Но этой вероятности не было вовсе: Бриф умер двадцатого числа.

— Это известно лишь со слов пилота.

— Ларош — парень надежный. — Во взгляде радиста вдруг мелькнуло подозрение. — Вы не из полиции и не из ВВС. Кто вы такой?

— Меня зовут Ян Фергюсон. Тот радиохулиган, о котором вы говорили, — мой отец, и у меня есть основания считать, что он принял какую-то радиограмму. Он держал с вами связь. Вам показалось, что он не в своем уме?

— Он задавал странные вопросы и всегда передавал ключом.

— Разумеется, иначе он не мог. А что за вопросы он задавал?

— Если хотите, пойдемте ко мне. У меня есть полный отчет обо всем, что я был в состоянии припомнить.

— Хорошо, — согласился я, и мы пошли в контору, где таможенники быстро проверили мой паспорт и перетряхнули чемодан.



Потом вся компания, включая Фарроу и пилотов, уселась в кузов грузовика, и мы поехали по тряской грунтовой дороге, тянувшейся вдоль залива. Аэродром, заслоненный стеной дождя, исчез из виду. На волнах залива покачивались теплоход и пароход, у самого берега стояли на якорях гидросамолеты, маленькие, едва различимые в тусклом свете. Там и сям над голой землей маячили желтые пятна свежих деревянных срубов, валялись выкорчеванные стволы. Поселок казался похожим на пограничный форт.

Гостиница размещалась в приземистом аляповатом здании, состоявшем из нескольких соединенных брусьями хижин, расположенных в форме звезды. На той стороне бухты виднелись далекие темно-синие холмы.

Внезапно похолодало. Мы с Леддером выбрались из машины, и он показал мне свой дом.

— Поужинайте и приходите.

Я кончил есть в половине восьмого и вышел на улицу, под колючий ветер. Было темно, и звезды в небе казались похожими на льдинки, в вышине горело бледное северное сияние.

Светлые окна в доме Леддера были затянуты оранжевыми шторами. Я постучал в дверь. Открыл мне сам хозяин, рядом с ним стояла маленькая девчушка, в комнате болтали две женщины. Леддер представил меня, и я испытал чувство неловкости, поскольку надеялся поговорить с ним наедине. Комната была слишком жарко натоплена и полна модной мебели в ярких чехлах.

Леддер повел меня в каморку под лестницей.

— Извините за беспорядок, — сказал он. — Я тут как раз ставлю новую аппаратуру. Вот, возьмите!

Я взял лист бумаги, на котором было написано: «Данные о британской радиостанции G2STO».

— Я писал это, зная, что Бриф мертв, — с извиняющейся улыбкой пояснил Леддер. — Кроме того, мне было неизвестно имя вашего отца. Знай я его, все имело бы другой смысл.

Я посмотрел на листок, гадая, при чем тут фамилия отца.

— Он следил за частотой Брифа.

— И не только он, — ответил Леддер. — Но это ничего не значит.

— Как тогда объяснить сеанс связи двадцать шестого сентября, когда отец запросил аварийную частоту Брифа? Разве это не доказывает, что он следил за экспедицией?

— У Брифа был передатчик ограниченного радиуса.

— Но отец все равно следил. Вы это знали, а в отчете написали, что G2STO не могла принять сигнал. Почему?

— Слишком много потребовалось бы совпадений. Во-первых, Бриф был мертв, во-вторых, речь можно вести только о шальном приеме. В-третьих, с чего бы вдруг вашему отцу дежурить у аппаратуры именно в этот час?

— А почему бы и нет? Совпадений много, это верно, но они вполне могли иметь место.

— Господи! — раздраженно воскликнул Леддер. — Самолет потерпел аварию четырнадцатого вечером. Мы держали постоянный прием до двадцать шестого, когда бросили поиски. И не только мы, но и станции ВВС и правительства. И вот спустя трое суток после того, как мы прекратили слежение, G2STO заявляет о связи! Даже если Бриф был в эфире, вашему отцу пришлось бы сидеть у приемника трое суток. Невероятно!

— Он был парализован, пояснил я. — Ему больше нечего было делать.

— Извините… Нам ничего о нем не сообщили.

— Значит, вы не знаете, что он умер тут же после приема радиограммы?

— Нет. Теперь я понимаю, почему вы здесь.

— Радиограмма убила его.

— А я-то считал его сумасшедшим. Видимо, из-за вопросов, которые он мне задавал. Если бы я знал его имя, то понял бы, куда он клонит.

Я снова заглянул в листок. Отец спрашивал Леддера, упоминал ли Бриф в своих передачах какое-то Львиное озеро, просил разузнать о нем у Лароша и передать ему потом, как реагировал пилот на этот вопрос.

— Он объяснил свою просьбу? — спросил я.

— Нет. И вообще вопросы эти чертовски странные, я вам уже говорил. По крайней мере, некоторые из них.

15 сентября отец поинтересовался, почему Бриф так спешил добраться до квадрата С2 и где находится этот квадрат. 23 сентября он спросил, кто такой Ларош и помнят ли канадские геологи экспедицию 1900 года в район озера Атиконак. Леддер ответил, что экспедицию до сих пор вспоминают.

Я сложил лист и спросил:

— Квадрат С2 находится в районе Атиконака?

— Конечно, Леддер кивнул. Первая партия высадилась прямо на берегу. Почему он так интересовался Атиконаком и Львиным озером?

— Не знаю, — пробормотал я — Мать, наверное, в курсе.

— Но все эти вопросы имеют для вас какой-то смысл, не правда ли?

— Это долгая история, — только и смог сказать я.

— Эх, что ж я не догадался посмотреть по справочнику его имя! — воскликнул Леддер. Мне и в голову не пришло…

— Что не пришло? — Я был вконец сбит с толку.

— Что его имя имеет такое большое значение. Знай я, что это Джеймс Финлей Фергюсон… Они были родственниками, да?

— Кто?

— Ваш отец и тот Фергюсон, которого убили в районе Атиконака в девятисотом году?

Я вытаращил глаза. Так вот, значит, в чем дело! Экспедиция девятисотого года…

— Там что, был какой-то Фергюсон? — спросил я.

— Ну разумеется. Джеймс Финлей Фергюсон. — Леддер смотрел на меня так, будто теперь я производил впечатление душевнобольного. — Вы ничего об этом не знали?

Я покачал головой. В мозгу моем промелькнули обрывки детских воспоминаний: страхи матери, постоянное увлечение отца Лабрадором. Так вот она, причина?

— Отец никогда ничего не говорил, обескураженно ответил я.

— Почему так? Что за родство между ними, как вы думаете? Наверное, отец и сын. Выходит, тот Фергюсон ваш дед?

Я кивнул. По всей видимости, это бабка нарекла отца Джеймсом Финлеем. Он родился как раз в 1900 году. Я рассказал Леддеру о секстанте и других реликвиях, о своей бабке, которая явилась однажды ночью ко мне в спальню.

— Наверное, она приходила, чтобы поведать мне всю эту историю, — закончил я.

Теперь все становилось на свои места.

— Вы можете подробно рассказать мне о той экспедиции? — спросил я. Что стряслось с Фергюсоном?

— Я почти ничего не знаю. Так, самую малость со слов Тима Бэйрда. В тайгу ушли двое белых, без индейцев. Один был геологоразведчиком, второй следопытом. Кончился этот поход трагически: следопыт едва выкарабкался, геолог погиб. Звали его Фергюсон.

— И он искал золото?

— Не знаю, этого мне не говорили. Странно, что отец никогда не рассказывал вам, — добавил Леддер, и я понял, что он нее еще сомневается.

— Он утратил лир речи…

— Но ведь можно было и написать.

— А что это за Тим Бэйрд? Родственник погибшего Билла Бэйрда? Что еще он вам рассказывал? Назвал он имя второго участника похода? Сказал, куда и зачем они направлялись?

— Нет. Но почему ваш отец молчал?

— Из-за мамы. Наверное, обещал не впутывать меня. Судя по всему, она ненавидела Лабрадор, — добавил я, вспомнив сцену на перроне.

И вот я здесь, на Лабрадоре…

— Вы спрашивали Лароша о Львином озере?

— Нет, не было случая. Ваш отец вел журнал?

— Конечно, — я подал ему свой листок. — Вот его записи, касающиеся Брифа.

— Странно, — пробормотал Леддер. — Некоторые заметки кажутся вполне осмысленными, другие — белибердой. Вот, например, эта: «Ларош? Нет, невероятно. Я схожу с ума». Что он имел в виду?

Я покачал головой.

— Или вот эта, от двадцать шестого сентября, когда Ларош добрался до людей: «Ларош? Невозможно». Покажите-ка сами журналы.

Я протянул ему стопку тетрадей. Увидев рисунки и каракули, Леддер улыбнулся.

— Совсем как в моих блокнотах, — сказал он, и в этот миг я начал испытывать симпатию к нему.

— Что за человек этот Ларош? — спросил я, вспомнив о сомнениях, охвативших Фарроу и заставивших меня посмотреть на радиограмму с другой точки зрения…

— Ларош? Понятия не имею. Французский канадец, но вроде неплохой парень. Высокий, волосы с проседью. Да я и видел-то его всего один раз. Я дружил с Тимом Бэйрдом, братом погибшего Билла.

Леддер умолк и заглянул в журнал. Тот был открыт на странице с записью: «Ищите узкое озеро со скалой в форме…»

— В форме чего? — задумчиво пробормотал радист. Я не ответил.

— Рисунки львов, — продолжал он. — Интересно, знает ли Ларош о Львином озере? Может быть, запись кончалась словами «со скалой в форме льва»? Вот изображение львиного туловища, словно изваянного из камня, а здесь еще одно. Вы говорили что-то о карте Лабрадора над столом вашего отца. На ней было отмечено Львиное озеро?

— Да, отец наметил его карандашом между Атиконаком и Жозефом.

— Квадрат С2 в том же районе. Черт возьми! Мы ничего не потеряем, если сообщим об этом властям. Куда полетит отсюда ваш самолет?

— В Монреаль.

— Отлично. Правление компании как раз там. Ну и чертовщина. А впрочем, как знать? Тут, на севере, все возможно.

Он потянулся к передатчику, взялся за ключ, нацепил наушники, и секунду спустя я услышал сигналы Морзе. Я устало закурил. Кажется, мне удалось чего-то добиться: человек, который поначалу отнесся ко мне настороженно, теперь подключился к делу.

— Ну вот, пожалуй, и все, — сказал Леддер, выключив передатчик и стянув с головы наушники. — Прочтите, что я им радировал.

«Возможно, что заявление G2STO о приеме радиограммы от Брифа заслуживает внимания, — прочел я. — Настоятельно рекомендую повидаться с сыном Фергюсона».

— Не знаю, как вас и благодарить… — начал я. Леддер, казалось, смутился. Я спросил его: — Передатчик был в самолете, когда произошла авария?

— Да, но самолет затонул, и им не удалось ничего спасти. Ларош выбрался из тайги с пустыми руками, на нем была только одежда. Во всяком случае, так мне сказали. Я радировал, чтобы вас встретили в аэропорту Дорваль, и сообщил номер рейса. Не думаю, что ответ придет сегодня. Должно быть, завтра утром.

Я кивнул. Он сделал все, что мог.

Жена Леддера позвала нас к столу, и за чашкой кофе хозяин впервые подробно рассказал мне все, что знал об исчезновении Брифа. Они были знакомы, да и о Билле Бэйрде Леддер много слышал от его брата Тима.

12 сентября Бриф запросил самолет для доставки экспедиции из квадрата С1, с берега озера Разочарований, в С2, на берег озера Атиконак. Троих — Сэйгона, Хэтча и Блэнчарда, — как обычно, вывезли первым рейсом, чтобы те разбили новый лагерь. Брифу и Бэйрду предстояло лететь во вторую очередь и везти с собой передатчик, каноэ и остальные пожитки. То же самое повторилось и 14 сентября, но погода помешала отлету, о чем Бриф немедленно радировал в Монреаль. Потом он сообщил, что туман рассеялся и первая часть экспедиции улетела. В 15.00 начальник геологов дал знать, что самолет не вернулся из-за вновь сгустившегося тумана.

— Тут я заволновался, — добавил Леддер. — С Атлантики надвигался циклон, и я попросил Брифа выходить на связь каждый час. В 16.00 туман наконец рассеялся, но самолета все не было, и прилетел он только час спустя. Ларошу пришлось садиться на озеро в десяти милях от С1 и пережидать туман. Я не советовал Брифу лететь в тот же день: погода ожидалась мерзкая. Все рейсы через Атлантику отменили, самолеты садились в Кеблавике, в Исландии. Над Лабрадорским плато дождь переходил в снег, скорость восточного ветра повысилась до двадцати узлов, и ожидалось ее увеличение еще вдвое на следующее утро

— И все же Бриф решил лететь? — спросил я.

— Да. У озера Разочарований плохое дно, и самолет наверняка сорвался бы с якоря. В конце концов Бриф рискнул.

Я вспомнил эту запись отца, в которой он обозвал Брифа дураком, и задался вопросом, что гонит его дальше.

— Но ведь последнее слово в таких случаях принадлежит пилоту…

— Верно. Только Ларош никогда не боялся риска. Он решил, что перелет в С2 — меньшее из двух зол. В 22.00 Бриф не вышел на связь, молчал он и всю ночь, а утром были страшные помехи. Погода испортилась, и только через двое суток, один из самолетов поднялся с базы, чтобы облететь квадрат С2. Он и сообщил об исчезновении экспедиции. Немедленно объявили поиск. Использовали самолеты ВВС и гидросамолеты с базы в Пор-Картье, где главная контора строителей железной дороги.

Вскоре я откланялся. Проводив меня до двери, Леддер обещал сообщить, когда придет ответ из правления компании, и я вышел в ночь. Звезды исчезли, валил снег. Стояла такая тишина, что я, казалось, слышал, как падают снежинки. Фонаря у меня не было, поэтому я с трудом отыскал дорогу в гостиницу.

Погода задержала отлет, и грузовик прибыл за нами в девять утра. До половины десятого мы проторчали на аэродроме. Снегопад прекратился, воздух был холодный и жесткий, линия холмов на том берегу гавани резко выделялась на фоне мерзлого серого неба. В воздухе пахло зимой, все вокруг было черным и серым, никаких других цветов. Угрюмый пейзаж угнетал меня.

От Леддера не было никаких известий. Мы взлетели в двадцать минут одиннадцатого и почти сразу же вошли в слой рваных облаков. В просветах виднелась земля, которую бог подарил Каину. Она казалась совсем близкой, хотя мы летели на высоте шести тысяч футов, и была покрыта какими-то бороздами, как песок во время отлива. Эти черные борозды то и дело перемежались выходящими на поверхность скалами, отшлифованными глетчерами ледникового периода. Там и сям поблескивали озера, обросшие по краям ледяной коркой и плоские, как стальные листы. Более унылой местности я еще никогда не видывал. Казалось, земле этой нет ни конца, ни края.

Спустя час в грузовом отсеке появился Фарроу.

— Пришло сообщение из Гус-Бей, — сказал он. — Макговерн, президент компании, ждет тебя в поселении Сет-Иль. Что делать?

— А ты сможешь там сесть?

— Сет-Иль уже не деревушка индейцев-рыболовов, а целый город. Там есть взлетно-посадочная полоса. Правление компании доставляет грузы почти исключительно по воздуху. Даже цемент для строителей и бульдозеры для рудников. Только я не смогу ждать тебя там. Теперь ты будешь один, сам по себе. Решай! Выше президента компании тебе все равно не прыгнуть.

— Ладно, — сказал я. — Ты уверен, что посадка не нарушит твоих планов?

— Ерунда. Глядишь, еще и благодарность объявят, если удастся хоть кого-то спасти. На случай, если захочешь лететь домой, знай: до завтрашнего утра мы в Монреале.

Вскоре самолет приземлился в небольшом городке на берегу залива Святого Лаврентия. Фарроу хлопнул меня по плечу.

— Удачи, парень!


В диспетчерской конторе никого обо мне не предупредили. Я попытался разузнать о Макговерне, но о нем тут никто никогда не слыхал.

— Вы геолог? — спросил меня диспетчер.

— Нет, инженер, но это не имеет никакого значения…

— Тогда вам лучше обратиться вот к этому парню. — Он кивнул на грузовик у крыльца и снова уткнулся в бумаги. Поняв, что здесь толку не добиться, я вышел на улицу и забрался в кабину.

— Вам куда? — спросил шофер, выезжая на проселок.

— В контору Лабрадорской железной дороги, наверное.

— Вы из Старого Света? — Я кивнул и принялся разглядывать штабеля рельсов и шпал, огромные, как ангары, здания складов и новенькие мощные локомотивы на дизельном ходу. Вскоре машина затормозила возле группы бревенчатых домиков, и я увидел буквы ЛЖД на одном из них.

— Приехали, — объявил водитель.

В конторе дежурный по моей просьбе позвонил в железорудную компанию, и я узнал, что мистер Макговерн действительно приехал сегодня утром и ждет меня, но сейчас он занят.

— Скоро приедет Билл Лэндс, он заправляет всеми геологическими партиями на Лабрадоре. А моя фамилия Стаффен, — представился дежурный. — Алекс Стаффен. Билл говорит, вы прибыли в связи с той экспедицией, что разбилась на самолете.

Я кивнул.

— Жаль ребят. Бриф был парень что надо. Вы с ним встречались?

— Нет, — ответил я.

— Хорошо, хоть один выбрался.

Я понял, что он имеет в виду Лароша, и спросил, где тот может быть сейчас.

— Как где? Здесь, конечно. Вместе с Паолой Бриф.

Тут распахнулась дверь, и в дом вошел крупный загорелый мужчина в вымазанных грязью сапогах.

— А вот и Билл, — сказал Стаффен, и мою ладонь стиснула крепкая рука. Билл Лэндс оценивающе оглядел меня мягкими голубыми глазами.

— Так, — коротко бросил он. — Пошли в мой кабинет. Мистер Макговерн вот-вот освободится. Я уже послал за Бертом Ларошем.

— Зачем? — спросил я, когда мы вышли на улицу.

— Как зачем? Если уж называете человека лжецом, то делайте это в глаза. — Он ввел меня в соседний домик. — Вы знакомы с Макговерном?

— Нет, я только что из Англии.

— Тогда должен вас предупредить, президент компании человек суровый. А про Лароша так скажу: мы с ним облетели весь полуостров. Так что и его я тоже знаю. С самой лучшей стороны.

Я промолчал. Я приехал говорить с Макговерном, а не с Лэндсом.

— Кроме того, нельзя забывать о Паоле, — продолжал он, — дочери Брифа. Как, по-вашему, она будет чувствовать себя, когда узнает, зачем вы явились? Паола и Берт собирались пожениться. Вы подумали, что будет с ней, когда она все узнает? Отец был ее кумиром. Зачем вам понадобилось мутить воду и будить ложные надежды?

— А вдруг он жив?

— Берт утверждает обратное. Оставьте их в покое. Я читал материалы и знаю, что там написано про вашего отца. Но он мертв, и ему уже ничем не повредишь. А Берт и Паола живы…

Громко хлопнула дверь, и в комнату вошел Макговерн. Он был широк в кости и коренаст, лицо суровое, с крупными скулами и твердыми губами. Щеки его были обветрены и испещрены сетью морщин. Президент компании быстро оглядел меня серыми, похожими на кристаллы глазами.

Билл Лэндс двинулся к двери, но Макговерн остановил его:

— Побудь с нами, Билл. Послушай, что скажет этот юноша. Берт пришел?

— Будет с минуты на минуту.

— Хорошо. Итак, насколько я понял, у вас есть какие-то новые сведения. Доказательства того, что Бриф еще жив.

— Не совсем так. Ничего нового у меня нет. Просто мне удалось убедить Леддера, что мой отец действительно принял радиограмму.

— Слушайте, Фергюсон, вашему сообщению было уделено самое серьезное внимание. Мы не смогли найти ни единого радиооператора, принявшего сигнал. А когда из полиции поступило сообщение обо всех обстоятельствах дела… — Тут он пожал плечами, давая понять, что с моим отцом все ясно.

— Ларош пришел, — объявил от двери Лэндс.

— Пусть подождет, — отмахнулся Макговерн. — Вот что, Фергюсон, сейчас сюда войдет Ларош. Отныне он будет сам слушать все, что вы станете говорить. А посему подумайте хорошенько. И ознакомьтесь вот с этими бумагами. — Президент компании протянул мне пачку листов и вместе с Лэндсом вышел из комнаты.

Я принялся машинально проглядывать документы. Здесь было все — обзор записей отца, мое заявление для полиции, описание радиоаппаратуры, техническое обоснование невозможности приема радиотелефонограммы с такого расстояния, доклад Леддера и, наконец, отчет психиатров, гласивший, что в случае с отцом имел место факт явного помешательства.

Я швырнул бумаги на стол и снова достал свой листок с записями. Почему отца так интересовал именно Ларош и его реакция на вопросы о Львином озере? В документах, которые дал мне Макговерн, не было объяснительной записки пилота. Президент компании не станет мне помогать, это ясно. А сам Ларош? Он сумел убедить Паолу в смерти ее отца… Я не знал, что и думать. Может, Лэндс прав и я должен оставить все как есть?

Дверь за моей спиной открылась, и вошел Макговерн.

— Ну что, прочли?

— Да. Но я не нашел здесь заявления Лароша.

— Он сам расскажет вам, что случилось. Но, прежде чем пригласить его, давайте выясним, все ли факты отражены в документах.

— Мне показалось странным то, что написали психиатры, — сказал я. — Судя по их отчету, мой отец был просто наблюдателем, а между тем он имел ко всей этой истории самое тесное касательство.

— То есть?

— Психиатры не знали о прошлом отца и оттого не смогли увидеть смысл в вопросах, которые он задавал Леддеру, и в рисунках.

— Как так?

— Вы слышали об экспедиции девятисотого года?

— Да, — ответил Макговерн, и его тон внезапно показался мне настороженным.

— Так вот, судя по всему, начальником той экспедиции был мой дед.

— Ваш дед! — Это известие, казалось, повергло его в смятение.

— Теперь вы, возможно, поймете, почему отца так интересовал Лабрадор, — продолжал я. — Это объясняет все те вопросы, в которых психиатры не нашли смысла.

— Стало быть, Джеймс Финлей Фергюсон — ваш дед. Я это подозревал. И Берт тоже. Господи! Родня в третьем поколении. Но ведь все ограничивалось слухами, не более того. Ничего так и не доказали. Что вам известно о той экспедиции?

— Почти ничего.

— Вы знаете, кто был спутником вашего деда, куда они шли и что искали?

— Нет. И приехал я вовсе не из-за этого.

— Хорошо. Теперь я готов признать, что дело предстает в ином свете. Однако это вовсе не доказывает, что Бриф жив. Вы могли ничего не знать об экспедиции Фергюсона, но ваш отец знал все.

— Ну и при чем тут это?

— А при том. Теперь все ясно. Понятны его мотивы. Воистину, сойти с ума можно по-разному.

Я не понимал, куда он гнет, и честно признался в этом.

— Ладно, — махнул рукой Макговерн. — Все равно я не верю, что ваш отец принял радиограмму. И вообще лучше послушайте, что скажет Ларош.

Он встал и вышел из комнаты. Из-за двери донеслось возбужденное перешептывание. Потом она открылась снова, и на пороге появился Лэндс. Следом за ним вошел еще один человек, высокий и стройный, с лицом, подобного которому я никогда прежде не встречал. В комнату заглянуло солнце, луч упал на вошедшего, и я увидел высокие смуглые угловатые скулы, прищуренные глаза, привыкшие оглядывать горизонт, и высокий лоб, который пересекал длинный рубец. Шрам уже почти зажил, а выбритые вокруг него волосы начали отрастать черным пушком на белой коже черепа. Правая бровь тоже была сбрита, и от этого все лицо казалось странно перекошенным.

Макговерн предложил Ларошу сесть, и тот опустился на стул, метнув в мою сторону косой взгляд. У него были карие, глубоко ввалившиеся глаза. Вдруг он улыбнулся мне и вытащил из кармана трубку. Теперь он показался мне моложе, хотя волосы на его висках уже тронула седина.

— Ладно, — сказал Макговерн. — Давайте кончать с этим делом. Итак, вы все еще убеждены, что ваш отец мог принять какую-то радиограмму от Брифа?

Я кивнул.

— Почему?

— Мне бы хотелось выслушать Лароша, — сказал я вместо ответа.

— Разумеется. Но сначала скажите, что вселяет в вас такую уверенность? Вы жили вместе с отцом?

— Нет.

— Тогда почему вы так убеждены в его рассудке?

— Потому что я — его сын. Сын всегда знает, болен отец или здоров. Моему отцу было известно, что дело в Львином озере. И в Брифе…

— Что вы сказали? — вопрос Лароша прозвучал как хлопок, и в комнате вдруг наступила тишина.

— Ладно, оставим пока вашего отца, — быстро проговорил Макговерн. — Пришла пора послушать, что случилось в действительности. Давай, Берт, расскажи ему все как было.

Ларош немного помолчал, облизывая губы, потом сказал:

— Ну что ж… так, наверное, будет лучше.

«А он нервничает», — подумалось мне.

— Ладно. Вечером четырнадцатого сентября мы взлетели. Примерно в половине седьмого, в страшной спешке. Начинался шторм, озеро Разочарований волновалось. До квадрата С2 было полчаса лету, но не успели мы покрыть и половины пути, как видимость резко ухудшилась Кончилось тем, что мне пришлось буквально прыгать с озера на озеро. Только самые маленькие из них я мог видеть целиком, остальные же казались просто водными пространствами, почти неразличимыми из-за дождя и темноты. Летел я только по компасу, а место приземления искал, летая кругами над самыми кронами деревьев. Темнота и дождь лишили меня всяких ориентиров. Потом налетел снежный шквал. Я как раз был над каким-то озером. Выбирать не приходилось, пришлось идти на посадку. Самолет задел верхушки деревьев, ударился о поверхность воды и вдруг врезался в скалу. Мы налетели на нее правым крылом, самолет рвануло в сторону и еще раз швырнуло на камень, теперь уже бортом. Я ударился в стекло лбом и потерял сознание…

Когда он очнулся, самолет наполовину затонул. Лароша контузило. Он пополз назад, в фюзеляж, где обнаружил бесчувственного Бэйрда. Тот был изранен обломками самолета.

— Поль тоже был ранен, — продолжал Ларош, прикрыв глаза. — Я сделал все, что мог. На скале не было дров для костра. Через двое суток шторм утих, тогда я поймал в воде бревно и на нем отбуксировал обоих раненых к берегу. Там я разжег огонь, соорудил шалаш и принес кое-какие продукты с борта самолета. Еще через двое суток опять начался шторм с северо-восточным ветром, и наутро самолет ушел под воду. Ветром задуло костер, а развести новый я не смог: все спички промокли. К ночи умер Бэйрд. Еще сутки спустя — Бриф. Тогда я пошел на запад. Я знал, что рано или поздно выберусь к железной дороге. Полз пять суток и днем двадцать пятого числа дотащился до 203-й мили, где строители делали насыпь. Вот и все.

— Вы перенесли на берег радио? — спросил я.

— Нет, передатчик утонул вместе с самолетом.

— Погребли покойных?

— У меня не было сил. Но я пытался найти их потом, дважды летал с пилотом из Пор-Картье. Куда там! Здесь буквально тысячи озер.

— Тысячи. Но Львиное озеро одно, — сказал я и вновь почувствовал, как нарастает в комнате напряженность. — Вы знали, что это именно оно, не так ли? Эта скала в середине…

— Шел снег… — пробормотал Ларош.

— Когда вы разбились — да. Но потом… Разве вы больше не видели скалу? Она имела форму льва, не правда ли?

— Не знаю. Я не заметил.

— Но вы читали документы и помните содержание радиограммы, которую принял отец.

— Он просто фантазировал, — вмешался Макговерн. — Давайте допустим, что все правда и Бриф выходил в эфир, упоминая Львиное озеро. Вы знаете, где оно?

— К востоку от озера Атиконак.

— Черт возьми! Нам это известно. Место катастрофы мы определили с точностью до тридцати миль. Но озера не нашли. Как сказал Берт, там их тысячи.

— А Львиное одно, — упрямо повторил я. Ларош спрятал глаза и принялся набивать трубку.

— Вы не знаете, каково там, в тайге, — тихо сказал он вдруг. — Снег, туман, и столько надо было сделать…

— Так мы ни до чего не договоримся, — подал голос Макговерн. — Львиное озеро упоминается в книге Дюмэна и в газетных статьях, написанных… тем, кто выжил. — Тут он быстро взглянул на Лароша. — Так назывался их последний лагерь в девятисотом году. Ваш отец мог об этом читать. Там умер ваш дед. Вот почему…

— Да как вы не поймете! — взорвался я. — Мой отец был радиооператором…

— Очень жаль, но это беспредметный разговор. — Макговерн взглянул на часы и поднялся. — Мне пора. Спасибо, что приехали и поговорили с нами, однако поймите: ваш подход к делу слишком пристрастен.

— И вы не будете ничего предпринимать? — спросил я.

— А что я могу сделать? Призвать к возобновлению поиска? Для этого надо убедить власти, — президент компании покачал головой.

— Но ведь прежде вы искали вслепую! — воскликнул я. — А теперь у вас есть ориентир. Если б вы попытались найти озеро… — Я повернулся к Ларошу: — Ради бога, растолкуйте хоть вы ему! Или вы предпочитаете, чтобы этих людей никогда не нашли?

Ларош вздрогнул и поднял на меня глаза.

— Берт дважды летал туда, — сказал Макговерн. — Хотя ему велели оставаться в больнице. И он не смог найти озеро. Я понимаю вашу досаду и разделяю ее. Получив сообщение Леддера, я начал было надеяться… — Он отвернулся и пожал плечами, давая понять, что разговор окончен. — Ваш самолет летит в Монреаль?

Я кивнул. Мне больше не хотелось спорить.

— Сегодня вечером туда вылетает одна из машин с нашего аэродрома. Билл, ты сможешь договориться, чтобы этого парня взяли на борт?

— Конечно, — ответил Лэндс. Макговерн повернулся к Ларошу. — Если ты на колесах, подбрось меня до города. Я опаздываю. — Он подхватил свой портфель. — Спасибо вам, Фергюсон. Дайте знать, если я вам понадоблюсь.

— Ну что? — проговорил Билл Лэндс, когда за Макговерном захлопнулась дверь. — Здесь, на Севере людей в беде не бросают. Не пойму, на что вы рассчитывали.

Он ушел и вернулся через десять минут.

— Самолет отправляется в половине девятого вечера. — Лэндс вывел меня на улицу, и мы зашагали по плоской гаревой площадке, похожей на русло высохшей реки. Вдалеке тоскливо завыл гудок локомотива. — Поезд с припасами, — пояснил он. — Пошел к Железной Голове. Я завтра тоже туда, слава богу.

Мы расстались. Я пошел за чемоданом, а Лэндс — за машиной. Встретиться договорились в конторе железной дороги. Я чувствовал себя одиноким и разбитым наголову. Если б мне только удалось убедить Билла Лэндса! Хотя бы его.

Забрав чемодан, я вышел на улицу и стал ждать. Близился час отъезда, и именно теперь я вдруг почувствовал, как меня манит эта незнакомая страна.

За моей спиной послышался скрип гравия под торопливыми шагами, и мгновение спустя мягкий, немного чудной из-за акцента голос спросил:

— Мистер Фергюсон?



Повернувшись, я увидел девушку с черными волосами, подстриженными на мальчишеский манер, и смуглым лицом. У нее были пухлые губы без какого-либо намека на косметику.

— Да, — ответил я.

— Меня зовут Паола Бриф. — Мне показалось, что я знал это с самого начала.

— Альберт говорит, ваш отец умер. Поэтому вы здесь. — Она говорила тихо, стараясь владеть своим голосом, который дрожал, выдавая ее состояние. — Я понимаю вас… понимаю… Но ведь ему теперь не поможешь! Прошу вас, возвращайтесь в Англию, оставьте нас в покое.

— Я приехал не из-за своего отца, а ради вашего.

— Вы оскорбляете людей, даже не замечая этого.

— Ваш отец…

— Он мертв, мертв!

— Но давайте хотя бы допустим, что мой отец был прав, что радиограмма…

— Боже! Вам наплевать на нас, на наши чувства. Вы не хотите признавать, что ваш отец спятил, вот и приехали мутить воду! О, простите, я не должна была так говорить! Но все это просто ужасно. Я не за себя волнуюсь. Папа мертв, и тут ничего не сделаешь. Но Альберт… он сойдет с ума. Я только что разговаривала с ним… Вы говорили страшные вещи!

— Но вдруг он действительно ошибся?

— Вы ничего не поняли. Отец умер на руках Альберта. И вот являетесь вы, чтобы обвинить его во лжи! А сами-то вы знаете правду?

— Правду? — Я не представлял, что ей ответить. — Нет, я знаю лишь то, что записал мой отец. Он был убежден, что мистер Бриф выходил в эфир из точки, которая носит название Львиное озеро.

— Что?! Откуда вы знаете про Львиное озеро?

— Из радиограммы.

— Но там говорилось лишь об узком озере со скалой! — Ее голос слегка дрожал.

— Однако в рапортах Леддера упоминалось именно Львиное озеро.

Я рассказал ей о карте в комнате отца, об экспедиции Фергюсона и радиожурналах. Она слушала меня с широко раскрытыми глазами и бледным от потрясения лицом.

— Львиное озеро, — повторила она, когда я умолк. — Отец часто рассказывал о нем на ночевках у костров. Он знал эту историю и все время мечтал найти его. И искал… Имя Фергюсона никогда не сходило с его уст. Господи, спаси и помилуй! По крайней мере, вы честный человек. Простите, я должна о многом подумать…

Она повернулась и побрела прочь. Я устремил взор к северу, чувствуя, как мое лицо овевает студеный ветер Лабрадорского плато.

Так и застал меня Билл Лэндс, когда подъехал на своем замызганном фургоне.

— Садитесь, — велел он.

— Я не поеду.

— Что это значит?

— Я остаюсь здесь. До тех пор, пока не узнаю правду.

— Правду? — Он нахмурился. — Вы знаете ее от Лароша… Поехали, говорят вам! — Лэндс схватил меня за руку и потянул в машину. Упираться было бессмысленно: силой его бог не обидел.

— Вот что, — сказал я, — вы можете довезти меня до аэродрома, но не в вашей власти заставить меня сесть на самолет.

— Не понимаю, — мрачно произнес он. — Черт возьми, почему вы не можете поверить рассказу Берта и оставить все как есть?

Я промолчал.

— Сколько у вас денег в канадской валюте?

— Нисколько.

— Так я и думал. — Он улыбнулся. — Ну и как вы собираетесь жить?

— У Стаффена не хватает инженеров. А я инженер.

— Алекс не даст вам работу, когда узнает цель вашего приезда.

Мы подкатили к аэродрому, и Лэндс затормозил возле диспетчерской.

— Улетайте. Можете не соглашаться со мной, но улетайте. И не вздумайте хитрить, — с угрозой добавил он. — Если я застану вас здесь сегодня вечером, до полусмерти изобью. Я серьезно.

Небо у горизонта побагровело. Неподалеку от нас виднелся черный силуэт «дакоты». Ее загружали с помощью подъемника. Рядом стояла группа людей. Они собрались лететь на трассу, и мне вдруг захотелось туда же.

— Вон ваш самолет, он уходит в половине девятого. — Лэндс махнул рукой в сторону маленького двухмоторного самолетика, стоявшего позади нас. Я устало выбрался из машины.

— Одолжите мне немного денег.

— Сколько?

— Чтобы протянуть до завтрашнего полудня.

— Двадцатки хватит? — Он сунул мне четыре пятерки.

— Я вышлю вам фунты стерлингов, как только прилечу домой.

— Забудьте об этом. — Лэндс потрепал меня по руке. — Честно сказать, я бы больше заплатил, чтобы вас спровадить.

Мы простились, и он забрался в свой фургон.

— Ваш рейс через час, — объявил диспетчер. — Я вас позову.

— Спасибо.

Я выскользнул из конторы и заглянул в ангар. Он был забит всякой всячиной, на улице горели дуговые лампы, и в их свете я видел «дакоту». В ее брюхо загружали последние припасы, под левым мотором уже приладили пускач, а группа людей сгрудилась возле самого люка. Я не успел понять, что происходит, а ноги уже несли меня по твердому грунту взлетной полосы. Мгновение спустя я смешался с толпой строителей.

— Куда летишь, парень? — спросил один из них — толстый коротышка в меховой ушанке с козырьком.

— На 224-ю милю, — поколебавшись, ответил я. Днем в конторе я подслушал, что туда должны направить инженера взамен вышедшего из строя работника.

— Смотри, замерзнешь. — Коротышка, казалось, был даже рад этому. — Не удивлюсь, если там валит снег.

Люк открылся, и мы полезли в самолет. В этот миг за спиной послышался шум мотора, мелькнул свет фар. Я оглянулся. На крыльце диспетчерской стоял человек и смотрел в мою сторону. Это был Ларош.

Взревели двигатели, меня запихнули в самолет и задраили люк. Ларош еще мог успеть задержать меня. Я в страхе прижался к двум своим соседям по скамье, и тут самолет медленно тронулся с места. Осталось всего несколько секунд. Вот и взлет. Мои нервы и мускулы вдруг расслабились, и лишь теперь я до конца осознал, что лечу в самое сердце Лабрадора.

Мы набирали высоту довольно долго. Все время холодало, и я натянул пальто, но легче от этого не стало. В полумраке призрачно маячили лица моих спутников.

— Ты бывал тут раньше? — спросил один из них — коренастый приземистый индеец.

Я покачал головой.

— А я уже две зимы на железке, — с гордостью объявил он.

— Скоро мы будем на 134-й миле? — спросил я.

— Где-то через час. Раньше на каноэ я проплывал этот путь за шесть недель, а теперь час — и там.

Он умолк, а я принялся размышлять. Из отцовских книг я кое-что знал об этой стране, знал, что она почти не исследована, и оттого чувствовал себя неуютно.

Больше всего меня удручало то обстоятельство, что Ларош уже наверняка радировал на трассу, и теперь меня ссадят на 134-й миле, чтобы первым же самолетом отправить обратно.

Вскоре мы приземлились, и я очутился в другом мире, на планете, грунт которой был скован холодом. Под высвеченными луной кедрами стояло несколько хижин, рядом вытянулась вереница тяжелых вагонов, слышался шум мотора, но звук этот казался жалким писком в огромном безмолвном пространстве. Таинственный призрачный холст северного сияния колыхался в небе, постоянно меняя очертания. Чувство, охватившее меня при виде этого зрелища в дикой, неукрощенной стране, не поддается описанию.



Продрогшие, мы гурьбой зашагали к деревянным строениям возле взлетно-посадочной полосы и ввалились в диспетчерскую. От дизельного нагревателя здесь стоял печной жар. Диспетчер выкликал фамилии, давал указания то по-английски, то по-французски. Люди вновь повалили на улицу и стали садиться в ждавшие их грузовики.

— Фергюсон!

При звуке собственного имени я вздрогнул.

— Вам телеграмма. — Диспетчер протянул листок.

«Необходимо поговорить, — прочел я. — Сажусь на вечерний товарняк, буду 8 утра. Не уезжайте, не дождавшись меня. Ларош».

«Почему он не остановил меня в Сет-Иле? — подумал я. — Что у него на уме»

— Эй, Сид, — раздался рядом со мной голос с неповторимым ланкаширским акцентом. — Где мне найти Фергюсона?

Я поднял голову и увидел низкорослого усталого человека в рубахе цвета хаки с закатанными рукавами и шапочке с козырьком. Он стоял в дверях внутренней комнаты, за его спиной я разглядел радиоаппаратуру.

— Это я.

— Здравствуйте. — Он протянул руку. — Моя фамилия Перкинс.

Я поздоровался.

— Скажите, эта телеграмма — от пилота, который попал в аварию? — спросил радист.

— Да.

— Так я и думал. Не может быть двух таких однофамильцев. Помню, как его подобрали. Ну и шуму было! Газетчики работать не давали, я едва успевал обслуживать самолеты.

— Вы знаете, кто его нашел?

— Строители. Рэй Дарси, инженер сдвести шестьдесят третьей мили, вывез его из тайги. Дарси — мужик что надо! Приехал сюда порыбачить на месяц, и вот уже два года живет. Рыбу ловит, картины пишет…

Перкинс болтал без умолку, я слушал вполуха и думал о том, что теперь знаю имя человека, который мог бы сообщить кое-какие полезные сведения о Лароше.

Радист рассказал мне много интересного. Среди прочего я узнал, что 224-я миля — огромный, отлично организованный лагерь. Судя по всему, туда мне соваться не стоило: цель моего приезда немедленно будет раскрыта. В двадцати милях дальше по трассе была Железная Голова, а за ней — только что построенная насыпь, которая тянулась в глубь девственной страны. Кое-где попадались разрозненные бригады бульдозеристов, не имевшие с базой никакой связи, а единственной дорогой туда была грузовая колея. Лагерь на 263-й миле быстро рос, но все же представлял собой лишь большую поляну в кедровом лесу. Между 224-й милей и постоянной базой в Пор-Картье был только один заслуживающий внимания пункт — поселок возле озера на 290-й миле. Там имелась и взлетно-посадочная полоса, и площадка, на которой базировался вертолет начальника строительства насыпи.

— Вертолет! — воскликнул я, но тут же помрачнел: даже если пилот согласится покатать меня над тайгой, я все равно не знал, где Львиное озеро.

В этот миг я принял решение не ждать Лароша: прежде всего мне надо было встретиться с Дарси и расспросить его.

— Можно попасть на 263-ю милю сегодня же? — спросил я Перкинса.

— Товарняком, который везет припасы, — ответил он.

— И больше ничем?

— Сегодня тут задержали поезд с балластом. Бетон замерз, и он запоздал с возвращением. Сейчас стоит под погрузкой.

— А когда отправление?

— Не раньше двух ночи.

— И как далеко я смогу на нем уехать?

— Бетон кладут за Железной Головой, — ответил Перкинс. — Но учти: в этом поезде никаких удобств.

— Не имеет значения, — сказал я. Единственным моим желанием было встретиться с Дарси прежде, чем Ларош нагонит меня.

Перкинс кивнул и вышел.

— Порядок, — сказал он, вернувшись. — Поедешь с кондуктором Анри Гаспаром. отправление через четыре часа. Советую похрапеть, а то вид у тебя неважный.

Теперь, когда все было решено, усталость взяла меня в оборот.

— Хорошо. Только сначала напишу письма. Моя мать даже не знает, что я здесь, в Канаде.

— Лучше телеграфируй.

— А ты сможешь связаться с Гус-Бей?

— Давай позывные.

— V06AZ.

— Что?! Да ведь этот парень обеспечивал связью экспедицию Брифа.

Я кивнул и, чтобы избежать дальнейших расспросов, сказал:

— Ну так как?

— Ладно, только на это уйдет время. Где он работает?

— В министерстве транспорта.

— Радио Гус-Бей? Ну, с этими-то я свяжусь, тут и говорить нечего. Напиши, что передать.

Я взял карандаш и нацарапал следующее: «Компания отказала. Еду на север Лабрадора искать Львиное озеро. Известите Фарроу и попросите его по прибытии в Англию позвонить моему начальству и миссис Фергюсон, 119, Лэндсдаун, Гров-роуд, Лондон. Пусть спросит ее, называл ли мой отец точные координаты озера. Ответ шлите Перкинсу, радисту поселка на 134-й миле. Спасибо за помощь».

Перкинс прочел сообщение, но вопреки моим страхам воздержался от расспросов, ограничившись лишь удивленным взглядом.

— Пусть этот текст останется между нами, — попросил я.

— Хорошо… — искоса взглянув на меня, проговорил он. — Но не придись ты мне по душе…

Я понял, что он обо всем догадался. Не мог не догадаться, учитывая, что Ларош прислал радиограмму на мое имя.

— Я попрошу шофера отвезти тебя в барак, — сказал Перкинс. — Я сообщу, сумел ли наладить связь. Я сменяюсь в полночь.

Он вывел меня на улицу, усадил в какой-то грузовик и объяснил шоферу, куда ехать.

— В половине второго ночи заскочишь за ним, — добавил Перкинс. — Этот парень должен сесть на поезд с бетоном. Если я не стану будить тебя, когда вернусь с дежурства, значит, с радиограммой порядок. А Ларошу сообщу, чтобы искал тебя на 263-й миле, хорошо?


Мы выехали на проселочную дорогу с глубокими колеями, замерзшими и твердыми, как бетонные надолбы. Вскоре машина остановилась перед каким-то домом, и шофер сказал:

— Вот барак, парень. В половине второго будь готов.

Я вошел в барак. Голая лампочка освещала коридорчик с туалетом и ванной в конце, доски пола были покрыты черным стекловидным песком, который скрежетал под ногами, в углу ревел керогаз, источавший жар. Я открыл дверь одной из комнат, она была свободна.

Я прилег на кровать и задремал, но тут же проснулся, почувствовав, как кто-то трясет меня за плечо.

— Что, пора? — спросил я, вспомнив о поезде. Свет в комнате горел, и я заметил, что стрелки будильника не доползли и до полуночи. Тогда я перевел взгляд на человека, разбудившего меня, и рывком сел на кровати.

— Вы?! — Сна как не бывало, я чувствовал только панический ужас. — Как вы сюда попали?

— Самолетом. — Ларош отпустил мое плечо. — Боялся с вами разминуться. — Он расстегнул «молнию» своей парки и уселся в ногах кровати, разматывая шерстяной шарф. — Ну и жарища тут… Извините, что разбудил, вы, должно быть, здорово умаялись.

Я помолчал, не доверяя своему голосу. Я боялся этого человека. Даже сейчас не могу объяснить, что это был за страх.

Ларош снял шарф и стал вытирать им лицо. Он выглядел отчаянно уставшим, под глазами залегли черные тени.

— Вы сказали Лэндсу, что я здесь? — спросил я. Голос мой звучал сухо и хрипло.

— Нет. — Он достал из кармана сигареты и протянул мне. — Сначала хотел поговорить с вами. Зачем вы сели в самолет и примчались сюда? Вы не поверили тому, что я рассказал? Почему?

— Дело не в том, поверил ли я.

Ларош кивнул.

— Да, видимо, так. Судьба, — пробормотал он, помотав головой. — До сих пор в голове не укладывается. Сын старика, сидящий за приемником, ждущий, когда же это наконец произойдет…

— Это вы о моем отце?

Он, казалось, и не слышал меня.

— Кошмар, дурной сон… Вы небось думаете, что я их убил, да? — Ларош нервно засмеялся. — Думаете так, да? Из-за того, что моя фамилия Ларош?

В его голосе звучали нотки горечи.

— Не надо этих удивленных взглядов, — продолжал он. — Едва прочтя отчет Леддера, я понял, что на уме у вашего отца. Поверьте, я не повинен в их гибели. Это правда. Я тут ни при чем.

— Я не думал вас обвинять.

— Вот как? Тогда почему вы здесь? Почему вы говорите Паоле, будто я лжец? Зачем утверждаете, что ее отец жив? Бог мой! Добро бы только это. Вы еще выдаете себя за инженера и едете на трассу. Думаете, я не знаю, что вы замышляете? Лучше бы вы сказали Макговерну правду. Мы вполне могли бы втроем обсудить все это, сочти вы за лучшее объяснить причину своего приезда.

— Но я это сделал, — сказал я. — Я приехал потому, что мой отец принял радиограмму от Брифа.

— Нет, причина не в том, — сердито махнув рукой, перебил меня Ларош.

— Но если они еще живы…

— Они мертвы.

— Откуда тогда радиограмма? Этот вопрос, казалось, не интересовал Лароша.

— Зачем вы солгали Макговерну?

— Никому я не лгал! — воскликнул я.

— Нет, лгали! Вы сказали ему, что не знаете имени спутника вашего деда.

— Но это правда. До встречи с Леддером я ни разу в жизни не слыхал об экспедиции Фергюсона.

— Не слыхали?! — Он уставился на меня так, будто я заявил, что Земля плоская. — Но это же абсурд. Вы признаете, что Лабрадор не вылезал из головы вашего отца. Не может быть, чтобы вы не знали причин этого интереса. А потом, когда вы узнали о радиограмме, вам стало понятно, почему он ее выдумал.

— Он ничего не выдумывал. Он ее принял. И радиограмма была от Брифа. Мне плевать, что скажете вы или кто-либо другой…

— Это невозможно. Передатчик затонул вместе с самолетом.

Я покрылся холодным потом: Ларош сказал, что радиограммы быть не могло из-за потери передатчика. Но не потому, что Брифа не было в живых!

— А как насчет Брифа? — спросил я.

— Он не мог послать радиограмму, — повторил Ларош. На этот раз тихо, словно убеждая самого себя. Он был так утомлен, что даже не понял значения моего вопроса.

— Не верю, — пробормотал он. — Не могли вы не знать о вашем деде и о том, что с ним случилось.

— Выходит, мог. Но какое это имеет значение теперь?

— Какое значение? — Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами. — Но… Это невероятно. Таких совпадений не бывает. Почему вас держали в неведении?

— Вероятно, из-за матери. Она боялась Лабрадора, не хотела, чтобы я знал…

— Но та, вторая женщина! — перебил он меня. — Был же дневник… Когда умерла ваша бабка?

— Лет тринадцать назад.

— Вы уже были достаточно взрослым парнем. Неужели она не рассказывала вам про деда? Такая решительная женщина, да еще с сердцем, переполненным ненавистью… Почему же она молчала?

— Один раз, когда я был совсем маленьким, она пришла ко мне в комнату и стала что-то говорить. Но ее застала мать, и с тех пор мы больше никогда не гостили у бабки.

— Значит, об экспедиции вы не знаете… — устало проговорил Ларош. Кажется, он наконец поверил мне.

— Почему это так важно для вас? — спросил я, но его мысли опять успели переключиться на другое.

— И все же вы знали, что дело в Львином озере, — проговорил он. — Откуда? А, теперь ясно: запись в журнале и карта! И отчет Леддера. Боже мой, значит, это все правда… — Его плечи опустились, весь он как-то сник, стал меньше. Его руки дрожали, когда он вновь принялся вытирать шарфом лицо.

— Что правда? — спросил я.

— Про радиограмму. — Видимо, он ответил, не подумав, потому что сразу опомнился и сменил тему: — Вот почему вы здесь. Я хотел убедиться… Боже, как болит голова, мне надо поспать…

Я подумал, что он отчаянно ищет предлог, чтобы убежать из комнаты. Но было поздно: я уже успел ухватиться за вырвавшиеся у него слова.

— Значит, это все-таки было Львиное озеро, — сказал я. — Вы говорили, будто бы не заметили…

Увидев, как блеснули его глаза, я прикусил язык.

— Какая вам разница, Львиное или не Львиное? — дрожащим голосом спросил он. — Вы же сами сказали, что не знаете, какие события произошли там в прошлом. Так что вам за разница?

— Разницы никакой, — быстро ответил я, покрываясь мурашками. — Только если вам все же было известно, откуда передавал Бриф…

— Он не передавал! Никто никогда ничего оттуда не передавал…

— Но как тогда отец ухитрился принять?..

— Я вам повторяю: ничего не было! — заорал он, смертельно побледнев. — Ваш отец все выдумал. Он помешался на Лабрадоре. Бриф не имел радиопередатчика, а что до Бэйрда… Билл Бэйрд умер, я в этом уверен.

— А Бриф? — шепнул я. — Умер ли Бриф?

В глазах Лароша мелькнул страх. Он понял, что проболтался. Теперь я понял: Бриф был жив, когда Ларош бросил его. Пилот молчал, он не мог заставить себя повторить ложь, которую преподнес в кабинете Лэндса. Я смотрел на него с чувством огромного облегчения, которое не в силах был скрыть.

— Какого черта вы так на меня уставились? — вдруг завопил он, но тут же взял себя в руки. — Проклятый шрам, из-за него все на меня пялятся…

Он деланно засмеялся и потянулся к свой парке.

Я даже не осмеливался спросить, почему он не выдал меня Лэндсу. И почему так всполошился из-за экспедиции Фергюсона. Мне хотелось лишь одного — поскорее избавиться от его присутствия.

— Я должен поспать, — бормотал он, надевая парку. — Поспать. Что вы собираетесь делать теперь? Уезжайте домой, все равно вам никто не поверит.

Я промолчал, и тогда Ларош вернулся от двери. Вновь приблизившись к кровати, он сказал:

— Вы пойдете дальше, так? Пойдете в леса? Попытаетесь их найти?

Я и сам еще не знал, как поступлю, и потому боялся загадывать на будущее дальше того дня, когда попаду на 263-ю милю и увижусь с Дарси.

— Вам туда не пройти, — сказал Ларош. — Никогда. Там ничего нет, только торфяники, кедры, слепни и вода. Озера, озера, озера… Забудьте и думать об этом. Вас ждет смерть.

Послышался топот ног по голым доскам, и в комнату вошел Перкинс.

— Извините, — в нерешительности пробормотал он. Я думал, ты спишь. Если вам надо поговорить наедине…

— Нет, мы уже наговорились, — быстро сказал я. С его приходом мне заметно полегчало.

— Я должен подумать, — подал голос Ларош. — Увидимся утром, когда я высплюсь. Поезд отойдет не раньше восьми часов. Тогда поговорим еще раз.

Он повернулся и медленно, словно лунатик, вышел из комнаты.

— Это был Ларош? — спросил Перкинс.

— Да, — меня била дрожь.

— Так я и думал. Кстати, твое послание ушло в Гус-Бей.

— Спасибо. Извини за хлопоты.

— Пустяки. Ты можешь поспать еще полтора часа. Ларош не должен знать, куда ты отправляешься, я правильно понимаю?

— Да, не должен.

Мгновение спустя Перкинс уже мирно похрапывал, но мне было не до сна. Ларош вел себя чертовски странно. И эта его постоянная напряженность. Здесь что-то крылось, что-то недоступное моему пониманию. «Вы небось думаете, что я их убил». Каким тоном он это произнес! И почему его так волновала экспедиция Фергюсона?

Когда за мной пришел шофер грузовика, Перкинс даже не пошевелился. На улице стоял колючий мороз, звезды растаяли, погасли огни в спящем лагере. Мы поехали назад той же дорогой, миновали аэродром и, трясясь на мерзлых ухабах, подъехали к насыпи, на которой стоял черный в темноте поезд. Водитель высадил меня прямо возле служебного вагона — старого железного сооружения с торчащей над крышей трубой. Как только грузовик отъехал, над моей головой вспыхнул фонарь,

— Кто там? — спросил чей-то голос из тьмы. Я назвался.

— Добрый вечер, я Анри Гаспар. — Кондуктор пожал мне руку. На нем была высокая фуражка с золотой кокардой, казавшаяся нелепой в этой дикой стране. — Вы едва не опоздали, друг мой, мы уже отправляемся. Что ж, входите, будьте как дома.

С этими словами он ввел меня в вагон и куда-то ушел. Внутри было идеально чисто и на удивление уютно. В маленьком купе размещались две двухъярусные койки, а дальше — салон с кожаными сиденьями, столом и дровяной печью, не уступавшей габаритами кухонной. Венчали убранство вагона стены из красного дерева и свисавшая с потолка керосиновая лампа.

Я устало сел. Послышались крики, залился трелью свисток, тоскливо зашелся гудок локомотива, и мы тронулись. Нас тут же поглотил кедровый лес. Стук колес на стыках, холод, чернота ночи. Керосиновая лампа на потолке заплясала. Анри вошел в вагон и принялся заваривать кофе.

Мы выпили по чашке, покурили вместе, и я залез на верхнюю полку. На этот раз я уснул как убитый и проспал довольно долго. Разбудил меня лязг сцепок, я выглянул в запотевшее окно и увидел лишь серые ели, усыпанные снегом.

Мимо проплыла табличка с цифрами 235, и поезд остановился.

— Путешествие окончено, — объявил вошедший Анри. — Пошли, передам вас в руки моему приятелю Жоржу.

Выбравшись из вагона, я увидел, что на этом участке железная дорога шла двумя параллельными колеями. Чуть позади нас на приколе стояла вереница старых пассажирских вагонов, из железных труб над крышами вился дымок.

— Жилые вагоны, — пояснил Анри, когда мы устало потащились по снегу, слой которого уже успел достичь двух дюймов. — Тут позавтракаете. И получите поскорее обмундирование, не то помрете в своих ботиночках. В этом году первый снег выпал раньше обычного.

Мы вскарабкались в четвертый вагон. Во всю его длину тянулся голый стол со скамьями по краям, из дальнего конца шел кофейный дух, слышалось шипение масла на сковородке.

— Жорж! — позвал Анри.

Появился здоровяк в грязном белом переднике. Анри пожал ему руку, представил меня и ушел.

— Завтрак через четверть часа, — объявил Жорж, исчезая за дверью камбуза.

Чуть погодя начали сходиться рабочие. Полуодетые, с красными после сна глазами, они занимали скамьи и сидели в угрюмом молчании. Парнишка вывалил на стол кучу еды — отбивные, ветчину, яйца, огромные буханки хлеба, жестянки с кукурузными хлопьями. Завтрак исчез со стола в мгновение ока, убежали и рабочие, оставив после себя стол, заваленный объедками.



Я сидел и приканчивал свой кофе. Снегопад за окном превратился в сплошную белую стену — большие белые снежинки кружились, словно в танце.

Пришел Жорж, и я спросил его, как добраться до Железной Головы.

— Туда никто не собирается ехать? Он пожал плечами.

— Нет, здешние ребята кладут балласт. Поднимают рельсы и подводят основание. Разве что кто-нибудь проскочит на мотодрезине. Вам нужна одежда? Сейчас слишком холодно для езды на этих машинах.

— А здесь можно достать что-нибудь? Я собирался в спешке…

— Помогу, — сказал он. — Ребята, которые уезжают, всегда оставляют целые тюки. Но это вещи ношеные.

Через несколько минут он притащил грязный узел.

— Выбирайте что угодно. Здесь парка и неплохие ботинки.

Парка представляла собой подбитый войлоком непромокаемый пиджак, почерневший от смазки и грязи. Капюшон был оторван. Нашлась и старая ушанка с козырьком, и перчатки с обтрепанными пальцами, и непромокаемые штаны, которые стояли стоймя из-за пропитавшего их мазута. Штаны были малы, а парка велика, ботинки оказались впору.

Бетонщики стали собираться на работу, и я вышел из вагона вместе с ними. В качества транспорта им служили маленькие вагонетки, сцепленные в тройки.

— Вы едете к Железной Голове? — спросил я начальника.

— Нет, — ответил он и принялся заводить свою мотодрезину.

Была половина девятого. Я решил, что пойду пешком, если до двух часов не будет попутного транспорта. Десять миль. Четыре часа. У Железной Головы я буду в сумерках, тогда меня никто не увидит и я смогу отправиться дальше на север.


Было уже почти два часа, когда под окнами зазвучали голоса и дверь с грохотом распахнулась. В вагон ввалились двое мужчин, с порога они принялись звать Жоржа и требовать кофе с пирожками.

— Лэндс приезжал? — спросил один из них.

— Нет, мистер Стил, — отвечал Жорж. — Я не видел его уже две недели.

Стил стянул отороченные мехом перчатки и швырнул их на стол. Я взялся за свою ушанку, намереваясь улизнуть, прежде чем появится Лэндс, но второй из вошедших загородил собою дверь.

— Ты кто такой? — резко спросил он.

— Инженер, ответил я. — Новенький.

— То-то я тебя раньше не видел. С базы?

— Да. — Я вконец растерялся. Если уйти прямо сейчас, он заподозрит неладное.

— Остаетесь или едете дальше по трассе? — спросил Стил.

— Еду.

— Можем подбросить до Железной Головы. Вам туда?

— Нет, на 263-ю милю.

К сумасшедшему Дарси? Вы случайно не Фергюсон?

— Да. — Я напрягся.

— Кто-то спрашивал вас, когда мы уезжали из Железной Головы.

— Не Ларош ли?

— Да, кажется, он. Пилот разбившегося самолета. Вы с ним знакомы?

Я кивнул. Теперь Ларош стоял на моем пути к 263-й миле.

— Чего он хотел?

— Не знаю, просто спрашивал, не видал ли кто вас.

Послышался шум мотодрезины, и Стил выглянул в окно.

— Билл приехал, — сообщил он.

Я почувствовал себя как в капкане. Дрезина остановилась возле нашего вагона, ее мотор тихо стрекотал. Я услышал топот сапог по решетчатым подножкам и едва успел отвернуться, когда дверь открылась и вошел Билл Лэндс. Я метнул на него быстрый взгляд. В парке он казался еще больше, а ушанка придавала его лицу по-северному суровое выражение. Я ощутил спиной его взгляд. Вдруг Лэндс спохватился, вспомнив о чем-то, и подошел ко мне.

— Моя дрезина на рельсах. Надо отогнать куда-нибудь. Эй, вы! Вы умеете управлять дрезиной?

Игнорировать его я не мог, но и посмотреть ему в лицо тоже не смел. В то же время Лэндс сам дал мне лазейку, чтобы выбраться из вагона. И все-таки я колебался: дверь была довольно далеко, а голос мог выдать меня.

— Я спрашиваю, умеете ли вы править дрезиной? — нетерпеливо повторил он.

— Конечно, — ответил я и двинулся к двери.

Возможно, слишком быстро. Или меня выдал голос?

— Кто этот парень? — услышал я вопрос Лэндса. Он не стал дожидаться ответа. Он уже шагал за мной, крича:

— Эй, минутку!

Я уже почти добрался до двери и мог попытаться улизнуть, но тогда мне как-то пришло в голову, что можно воспользоваться дрезиной, хотя сознавал бессмысленность такой попытки. Поэтому я повернулся.

— Фергюсон! — Лэндс стал как вкопанный, в его глазах мелькнуло изумление. — Какого черта…

Его огромные ладони сжались в кулаки, скулы напряглись. Поняв, что сейчас он ударит меня, я быстро сказал:

— Бриф жив. — Лэндс замер.

— Жив?

— По крайней мере, был жив, когда Ларош бросил его. Теперь я в этом убежден.

— Почему? — с угрожающим спокойствием в голосе спросил он.

— Из-за Лароша. Вчера он приходил ко мне и косвенно признал…

— Куда приходил?

— В барак на 134-й миле.

— Ложь! Берт в Сет-Иле.

— Ничуть не бывало. Сейчас он здесь. Спросите вот у них. — Я кивнул в сторону двух инженеров. Лэндс, казалось, был потрясен.

— Он гнался за вами?

— Да. Он боится и… по какой-то причине никак не может забыть об экспедиции Фергюсона. Они разбились на Львином озере, а потом там произошло нечто такое, от чего он… — Тут Лэндс сделал шаг вперед, и я умолк.

— Ну, ну, продолжайте, — зловеще проговорил он. — Что же там случилось?

— Не знаю. Это надо выяснить. Он спросил, считаю ли я его убийцей, а потом заявил, что уверен в смерти Бэйрда. Он не сказал, что…

— Лжец! Проклятый лжец! Сперва вы заявляете, будто бы Ларош бросил живого Брифа. Теперь намекаете на убийство Бэйрда, которое тоже приписываете ему! — вопил он, и я попятился. Теперь я стоял в тамбуре, прямо против меня виднелась дрезина, мотор которой тихо урчал.



Я резко захлопнул дверь, створка ударила Лэндса по лицу. Мгновение спустя я уже был на платформе дрезины. Отпустив тормоза, я включил сцепление и дал полный газ. Лэндс появился на площадке вагона, когда дрезина уже тронулась, но я отчетливо услышал, как он выругался. Дрезина быстро набирала скорость, и Лэндсу уже было не под силу догнать меня бегом, а потом все звуки перекрыли шум мотора и стук колес на стыках. Ветер запел у меня в ушах. Я сбежал от Лэндса и завладел транспортом. Оглянувшись через плечо, я увидел, что Лэндс стоит посреди колеи и отчаянно машет руками, что-то крича. Мне и в голову не пришло, что он пытается предупредить меня об опасности, поэтому я помахал в ответ с юношеской бравадой, врубил полный газ и склонился к рулю, словно вел не дрезину, а мопед.



Справа и слева мимо дрезины проплывала девственная страна. Пальцы мои онемели от холода, ноги замерзли, лицо стыло от ветра. Рельсы почти утопали в гравии, и мне пришлось сбросить скорость. Теперь я понимал, какие трудности ждут меня впереди: Лэндс уже телеграфировал в Железную Голову, и скоро против меня ополчится вся компания. Только миновав штабель телеграфных столбов, я осознал, что здесь еще нет проводной связи и Лэндсу не удастся никого предупредить. Придется ему догонять меня на другой дрезине. Я снова увеличил скорость, и в этот миг послышался треск ружейного выстрела. Втянув голову в плечи, я огляделся. На дороге никого не было. Камень из-под колеса — решил я, но тут раздался еще один выстрел. Теперь я заметил блеск озерной воды, каноэ и нескольких индейцев. Стреляли они совсем не в меня, а в оленя-карибу, и скоро охотников скрыли росшие на повороте ели. Теперь возле колеи валялись шпалы, а чуть дальше я увидел и тех, кто положил их сюда. Возле снятой с рельсов дрезины стояла группа инженеров, и, когда я с ревом пронесся мимо, один из них закричал что-то очень похожее на «берегись!».

Прежде чем до меня дошел смысл предупреждения, я уже миновал второй поворот и услышал сквозь дробный стук камешков отдаленный крик совы. Впереди показалась какая-то огромная масса, и я схватился за тормоз. Прямо на меня лез локомотив, рельсы дрожали. Быстро включив задний ход, я стал пятиться за поворот, где стояла группа инженеров. Я едва успел затормозить, а они уже были рядом и выдвигали подъемник. Локомотив приближался, и меня вместе с дрезиной успели убрать с его пути. Поезд со скоростью пешехода прополз мимо, машинист высунулся в окно:

— Если жить надоело, прыгай в болото, а меня не впутывай! — заорал он, плюнув в снежное месиво у моих ног.

В одном из вагонов ехал Ларош. Наши взгляды встретились, и я заметил, как он вскочил на ноги. Мгновение спустя Ларош был уже на подножке. Я думал, что пилот выпрыгнет, но порожний состав быстро набирал скорость. Ларош в нерешительности потоптался на площадке тамбура и снова исчез в вагоне.

Мою дрезину опять взгромоздили на рельсы, и я поехал вперед, напутствуемый пожеланиями большей осмотрительности. До Железной Головы оставалось две мили, теперь все вокруг бурлило и кипело, то тут, то там работали группы строителей, трещали моторы. Лабрадор вдруг показался мне полным жизни. Колея, лежащая на щебне, была похожа на игрушечную железную дорогу и блестела новенькими рельсами. Никто не обращал на меня внимания, и я ехал вперед, пытаясь угадать, что представляет собой начальник здешнего лагеря и чего ему успел наговорить Ларош.

В вагоне-столовой горел свет. Бросив дрезину, я вошел туда: дым, народу битком, какой-то мужчина в алой рубахе стоял посреди вагона и глядел вдоль длинного стола.

— Кто это? — спросил я одного из рабочих.

— В красной рубахе? Это Дэйв Шелтон, начальник лагеря. Опять распекает наших.

Шелтон повернулся и теперь смотрел прямо на меня. Потом он кивнул своему помощнику, стоявшему рядом, и что-то спросил. Тот замотал головой. Оба двинулись ко мне, проталкиваясь сквозь толпу рабочих. Я быстро шмыгнул за стол, понимая, что попал в западню. Тяжелая рука ухватила меня за плечо.

— Ты здесь работаешь?

— Нет.

— Тогда какого черта ты делаешь в нашей столовой?

— Ем, — простодушно ответил я, и по вагону пробежал смешок. Шелтон еще больше посуровел, и я быстро добавил: — Я инженер…

— Где твоя карточка?

— Какая?

— Удостоверение, подтверждающее, что ты работаешь на трассе. Как тебя звать? Фергюсон, не правда ли?

Я кивнул, понимая, что отрицать это бессмысленно.

— Так я и думал. Пошли, парень, мне велено отправить тебя обратно на базу. — Он мотнул головой, приказывая следовать за ним, и пошел к двери, но на полпути остановился.

— Джо, твоя дрезина еще на колее? — спросил Шелтон одного из рабочих.

— Нет, я ее убрал. Извините, мистер Шелтон…

— Поставь на путь, повезешь этого парня на 224-ю милю.

Рабочий — огромный парень со сломанным носом профессионального боксера — пошел к двери.

— Могу я поговорить с вами наедине? — спросил я Шелтона. — Это очень важно.

— Что такое? — Шелтон остановился.

— У меня была серьезная причина, чтобы приехать сюда. Дело жизни и смерти.

— Серьезнее, чем железная дорога, здесь быть ничего не может. Я кладу рельсы, надвигается зима, и мне некогда болтать со всякими…

В этот миг к Шелтон у подбежал кто-то из рабочих.

— Дэйв, вас срочно просят в радиорубку, — сказал он.

— Черт возьми! Кто там еще?

— 224-я миля. Запрашивают, сколько уложено рельсов.

— Хорошо, иду, — он обернулся ко мне. — Ждите здесь, в столовой. Побудь с ним, Пэт, — велел Шелтон помощнику, потом спрыгнул с подножки и исчез.

— Эй, возьмите-ка! — вдруг услышал я чей-то голос, и в тамбур к моим ногам полетел чемодан. Это был мой собственный чемодан, и я тупо уставился на него, не веря своим глазам. А минуту спустя раздался голос Лэндса:

— Надо связаться с 263-й… — Все остальное потонуло в гвалте и скрежете. Потом кто-то спросил:

— Зачем впутывать в это Дарси?

— Затем, что у него есть транспорт и время, — ответил Лэндс.

Выглянув из вагона, я увидел его. Лэндс шел вдоль состава вместе с каким-то человеком, которого я не мог разглядеть. «Может, это Ларош?» — подумалось мне. Пэт взял меня за руку.

— Ну, что вы стоите? Пошли в вагон.

— Это был Лэндс, — сказал я.

— Да, Лэндс. Вы с ним знакомы?

Я кивнул. Мне казалось, что Лэндс выслушает меня, если я приду к нему по собственной воле.

— Я должен с ним поговорить.

— Он знает, что вы здесь?

— Да, я же приехал на его дрезине.

— Придется подождать и спросить разрешения у Шелтона. Вы из газеты?

— Нет, я приехал из-за разбившегося самолета. Бриф все еще жив.

— Жив? Каким образом? Его искали неделю, а потом пилот сообщил, что все кончено. Я слышал об этом от Дарси два дня назад. Вы с ума сошли!

Интересно, что думает Дарси? Наверное, тоже сочтет меня умалишенным. Но он провел в обществе Лароша целый час, вез его на 290-ю милю…

— Я должен поговорить с Лэндсом, — без всякой надежды сказал я.

Послышался стук буферов, и наш вагон пришел в движение. Я снова взглянул на чемодан. В нем должны были лежать радиожурналы отца, если, конечно, Лэндс или Ларош не вытащили их. Я потянулся к чемодану.

— Эй! — окликнул меня Пэт.

— Это мой, — пояснил я и тут же прыгнул, успев заметить гримасу изумления на его лице. Я ударился о землю правым плечом и боком, у меня перехватило дух. Вскочив на ноги, я увидел, что Пэт высунулся на подножку и орет на меня, но прыгнуть он не решился: поезд уже набрал ход. Мимо прошел локомотив, платформы с рельсами и краном, потом колея опустела. Я повернулся и зашагал на север. На трассе засверкали фонарики, послышались крики, но я уже успел прошагать полмили и знал, что погоня позади. Черная пустота Лабрадора окутала меня. Рельсы кончились, дальше пошла насыпь с уклоном вперед. Лишь сухой шепот ветра в кронах деревьев нарушал теперь тишину. Насыпь кончилась мили через две, идти стало труднее. Несколько раз я сбивался с просеки, а однажды упал, налетев на ковш от экскаватора, наполовину утопленный в землю.

Через пять минут я влез в какое-то болото. Пересечь его ночью было невозможно, поэтому вернулся назад и свернул на просеку, прорезавшую сплошную стену кедровника. Стало труднее держаться тропы, дважды я врезался в густой подлесок и ломился сквозь него, сбивая с веток снег, который таял и насквозь пропитывал одежду. Я устал, мысль притупилась, ручка чемодана врезалась в обмороженные пальцы, как край стального листа.

В очередной раз сбившись с тропы, я махнул рукой, соорудил из сосновых веток ложе и устроился на нем, чтобы дождаться рассвета. Повалил снег, но он не казался мне холодным, тишь стояла невероятная, во всем мире — ни звука. Я слышал, как падают снежинки.



То ли шум мотора разбудил меня, то ли свет фар. Открыв глаза, я увидел кедровник, залитый сиянием, будто рождественская елка, а чуть погодя чей-то голос произнес:

— Вы, похоже, и есть Фергюсон?

Я сел, ничего не соображая спросонья. На фоне горящих фар резко выделялся силуэт стоящего надо мной человека. Он был широкоплеч и приземист, немного похож на гнома в своей парке. У него было квадратное лицо с резкими чертами, на густых бровях осели снежинки. Нагнувшись, он принялся изучать меня сквозь очки без оправы.

— Ну и помотался я из-за вас, — продолжал он, поднимая меня на ноги. — До самой Железной Головы доехал. Решил вот на всякий случай и на тропу заглянуть.

Я прошептал слова благодарности. Тело мое свело от холода, и я едва стоял.

— Пошли, — сказал человек, подхватывая мой чемодан. — В «джипе» есть печка. Будет чертовски больно, но скоро оттаете.

У него был фургон на базе «джипа» — побитая развалюха с оторванным крылом, заляпанная грязью и снегом. Незнакомец помог мне забраться в кабину, и через минуту мы уже тряслись по колдобинам меж деревьев. Он был немолод, этот человек, нашедший меня, и носил странную кепку цвета хаки.

— Вы искали меня? — спросил я и, когда он кивнул, понял, что это Лэндс сообщил ему обо мне.

— Значит, вы и есть Дарси?

— Рэй Дарси. Билл рассчитал, что я смогу найти вас в районе 250-й мили.

— Так вы его видели? А Лароша?

— Лароша? Нет, этого не встречал. Поспали бы вы лучше.

Но мне было не до сна.

— Лэндс сказал вам, зачем я здесь? Вы знаете о радиограмме, которую принял мой отец?

— Да, мне говорили. Я знаю, что вы внук Джеймса Финлея Фергюсона. И это кажется мне не менее странным, чем сама мысль о том, что Бриф мог послать радиограмму.

— А что тут странного? И почему все разговоры неизменно вертятся вокруг экспедиции Фергюсона? Простое совпадение.

— Чертовски странное, однако, совпадение.

— Оно объясняет интерес отца к экспедиции Брифа.

— Но не объясняет вашего поведения.

Я не понимал, что он хочет этим сказать, и слишком устал, чтобы расспрашивать.

— Перкинс говорит, что здесь нет второго такого знатока Лабрадора, как вы, — сказал я. — Вот почему я приехал…

— Спите, потом поговорим.

Когда я снова открыл глаза, брезжил рассвет и машина въезжала в поселок, состоявший из бревенчатых хижин.

— 263-я, — произнес Дарси, увидев, что я проснулся.

Дома чернели на фоне снега. Лагерь был построен на склоне горы над насыпью, площадку только недавно ровняли бульдозерами и очищали от растительности. Огромные штабеля дров возвышались возле каждого дома, а за пределами поселка валялись кучи веток и выкорчеванных пней. Дарси затормозил возле дома, стоявшего особняком.

— Обычно у меня лучше налажено хозяйство, — сказал он, захватив с собой охапку поленьев. — Но здесь я всего несколько недель.

Дарси толкнул дверь, вошел и принялся запихивать поленья в печь. Жил он в маленькой комнате с двумя железными кроватями, книжной полкой и несколькими тумбочками. Земляной пол, пыльные окна, на стенах — несколько картин, писанных маслом. Все в черно-серых тонах.

— Ваши работы? — спросил я, разглядывая сценку у реки, этюд с изображением заснеженного кедровника и горстку людей у костра.

— Мои… Мазня. А вам нравится?

— Я в живописи профан. Какие-то они холодные.

— Так я и задумывал. Ну ладно, снимайте мокрую одежду и ложитесь, вот кровать.

Он двинулся к двери, но я остановил его.

— Куда вы?

— На рыбалку.

Это показалось мне невероятным: рыбалка после бессонной ночи, проведенной за рулем!

— Какие указания вы получили на мой счет? — спросил я.

Он снял со стены удочку в зеленом чехле.

— Слушай, парень, если я говорю, что иду на рыбалку, стало быть, я иду на рыбалку. Понял? — Его глаза яростно сверкнули из-под очков.

— Странно как-то. Я думал, вы тоже устали.

— Я не ребенок. А рыбалка стимулирует мысль. — Он улыбнулся. — Ты-то сам, видно, не рыболов? Тогда тебе не понять. В такой забытой богом стране, как Лабрадор, без увлечений вроде рыбалки или живописи не проживешь. Я тут уже два года, приехал порыбачить и прийти в себя, и с тех пор отсюда не вылезаю, даже в Сет-Иле не был ни разу. Ну ладно, спи. А я, если повезет, вернусь с добычей.

Проснулся я часа через два. Солнце заливало комнату, возле кровати стоял Дарси.

— Лосося любишь? — спросил он. Я сел.

— Лосося?

— Да… Индейцы зовут его «аунаниш». Поймал две штуки, одну съел с ребятами, вторую вот тебе принес.

С улицы донеслись голоса, и Дарси заорал:

— Люси! Ребята готовы?

— Готовы! — послышался ответ.

— Пора ровнять насыпь, — пояснил он мне. — Через час вернусь, тогда пойдем на север, к мосту. Даст бог, удастся порыбачить, пока ты будешь рассказывать свою историю. А там уж поглядим, может статься, сходим потолкуем с Макензи.

С этими словами он повернулся и вышел, дверь закрылась, и мгновение спустя я уже ел своего первого в жизни лосося, розового, огромного и жирного. Усталость прошла. Я встал и вымылся в лохани на полу, потом побрился. Одежда высохла, и я натянул ее, после чего подошел к книжной полке, где обнаружил томик Шекспира, несколько романов Джека Лондона и еще три книги, увидев которые, я тут же перенесся в комнату моего отца. Это были «Лабрадор» Кэбота, «Жизнь и обычаи Ньюфаундленда и Лабрадора» Таннера и еще тоненькая книжка Анри Дюмэна под названием «Лабрадор: в поисках правды». Это книгу я раньше не читал, поэтому снял с полки и раскрыл. Это был неважно написанный отчет о путешествии по Лабрадору. Надеясь найти в ней упоминания об экспедиции деда, я начал листать книгу.

Упоминание я встретил почти в самом начале, на пятой странице. Автор писал: «15 июля 1902 года я прибыл в залив Святого Лаврентия. Наконец-то я достиг той точки, откуда отправилась в путь экспедиция Фергюсона. Я думал о Пьере. Именно сюда вернулся этот бедняга, вернулся один… Подумал я и о моей жене Жаклин, которая возлагала на мое путешествие столь большие надежды. Она сидела у смертного одра брата, слышала его бред… Потом я повернулся и устремил взор на горы Лабрадора. Где-то там, за их изломанной грядой, крылась правда. Если я смогу найти ее, то очищу имя Пьера от страшных обвинений, омрачивших последние часы его земной жизни».

Я перевернул несколько страниц, но не смог обнаружить даже намека на суть этих обвинений. 19 июля Дюмэн достиг Сет-Иля, потом отправился на север, пересек озеро Мишикамо и повернул на запад, к Ашуанипи.

«Здесь мы обнаружили индейский поселок, — писал он, — и нам наконец повезло: оказалось, что два года назад тем же путем проходил одинокий белый. Он шел к великому озеру Мишикамо, одежда его была изодрана в клочья, ноги перевязаны брезентовыми обмотками. Человек разговаривал сам с собой, будто обращаясь к какому-то невидимому духу. Индейцы показали мне место у реки, где он устраивал привал.

Там валялось несколько патронов и кости оленя-карибу. У меня не осталось никаких сомнений: брат моей жены останавливался именно здесь. Выброшенные патроны говорили о том, что он был в отчаянном положении. От того места, где смерть настигла мистера Фергюсона, нас отделяло довольно большое расстояние, и я решил спросить индейцев, знают ли они об озере, которое я ищу. Я описал его так же, как описывал Пьер, когда разговаривал в бреду, но индейцам ничего не было известно. Имя, которое дал озеру Пьер, тоже не имело для них никакого смысла. Мы ушли, оставив индейцам две пачки чая и мешочек муки — все, что могли выделить из своих припасов. После этого мы отправились на юг вдоль Ашуанипи и все время искали…»

Дверь за моей спиной распахнулась, и вошел Дарси.

— Все-таки добрался до этой книги, — сказал он. — Скучное чтиво, но довольно любопытное для людей, знающих эту страну.

— Или знающих, что здесь приключилось, — добавил я.

— Приключилось с Фергюсоном? Это никому не известно.

— Но можно строить довольно конкретные предположения, — сказал я. — На пятой странице, к примеру, есть слова «страшные обвинения». Что это за обвинения? Их выдвинули против оставшегося в живых участника экспедиции, так? Он был братом жены Дюмэна, здесь так сказано. Кто и в чем его обвинял?

— Проклятье! Никак не могу поверить…

— Я действительно ничего не знаю. Я приехал из-за Брифа.

— Из-за Брифа или из-за того, что Ларош разбил самолет в том же районе?

— Из-за Брифа, — повторил я, глядя ему в лицо и пытаясь понять, догадывается ли он о точном месте аварии. — Дюмэн нашел Львиное озеро?

— Значит, вам о нем известно?

— Да, но я не знаю, что там случилось.

— Наверняка этого никто не знает. Дюмэн не пошел дальше Ашуанипи. Индейцы показали ему лагерь белого человека, а после он обнаружил еще две стоянки. И все. Бедняга убил на поиски озера целый месяц, еле выжил, потому что морозы ударили прежде, чем он добрался до Сет-Иля. По иронии судьбы почти одновременно с Дюмэном в Сет-Иль прибыла одна женщина и тут же углубилась в дебри Лабрадора, словно в шотландские болотца. С ней было трое следопытов, и рыскала она по тому же району, что и Дюмэн.

— Человек, который был вместе с дедом… — сказал я. — Дюмен пишет о нем как о сумасшедшем. Отчего тот мог лишиться рассудка?

Дарси пожал плечами и отвернулся к печке.

— У вас нет никаких догадок на этот счет? — настаивал я. — По крайней мере, вы не можете не знать, в чем его обвиняли.

— В убийстве твоего деда, — помолчав, ответил Дарси. — Но ничего так и не доказали. Никто не знал, что там произошло.

— А кем именно были высказаны эти обвинения?

— Молодой женой Фергюсона, той самой женщиной, про которую я говорил. Хотя бы это должно быть тебе известно! Твоя родная бабка все-таки. Да и в газетах о ней писали. И о ней, и о том полуживом бедняге, который выбрался из тайги, бормоча что-то про золото и скалу в форме льва.

— Значит, дед гонялся за золотом?

— Конечно. Неужели такой опытный геолог, каким был Фергюсон, отправится в глубь Лабрадора просто так? А вдова его, говорят, была великой женщиной.

Я рассказал ему о том, как мы порвали с ней отношения. Дарси кивнул.

— Возможно, твоя мать была права, — сказал он. — И все же ты знаешь вопреки всему. Странное дело, а? Может, гены? Но что ты знаешь о Лабрадоре, парень? Что ты видел? Только строящуюся железную дорогу. А отойди чуть в сторону, и как на другую планету попал.

— Моя бабка добралась до Львиного озера?

— Бог знает, — ответил Дарси. — Во всяком случае, она держала язык за зубами и не болтала на сей счет. В газетных статьях ничего об этом не сказано. Известно лишь, что она пробралась дальше Дюмэна. Из тайги твоя бабка вынесла ржавый пистолет, секстант и старый планшет — вещи своего мужа. Все это было сфотографировано, но вдова так и не опубликовала свой дневник. Возможно, потому, что ей не удалось отыскать место последнего лагеря Фергюсона. Этот дневник еще существует? — спросил он меня.

— Не знаю. Пистолет и секстант я видел, но о дневнике даже не подозревал.

— Жаль. Он мог бы объяснить, на каком основании твоя бабка выдвигала обвинения. Она ходила по следам Фергюсона три месяца. Странно, что Дюмэн ни разу не упомянул о ней в своей книге. Обе экспедиции покинули Сет-Иль почти одновременно, направились в одни и те же места. Интересно, встретились ли они? Следы Дюмэн видел, это можно сказать наверняка. И ни разу не упомянул имени миссис Фергюсон…

— Неудивительно, если учесть, что она обвинила в убийстве его родственника.

— Возможно. Но обвинения эти не были плодом слепой ненависти. Она высказала их далеко не в порыве гнева. Да и слухи ходили всякие… Словом, темная это история. У тех двоих все должно было произойти наоборот.

— Что вы хотите этим сказать? — Он пожал плечами.

— Фергюсон был мужик крутой. Золотой жук укусил его уже давно, еще в Доусоне, во время «клондайкской лихорадки». Закаленный старатель…

— А его спутник?

— Пьер? Этот был таежником и следопытом. Вот почему вся история кажется такой странной.

— Об этом вы тоже прочли у Дюмэна?

— Нет, Дюмэн не знал этой дикой страны, не пытался разобраться в психологии Фергюсона и его спутника.

— Тогда откуда вам столько известно о моем деде?

— В основном из газетных вырезок. Я бы их тебе показал, но они остались в сундуке, на 290-й миле.

— А почему вы так этиминтересовались? — спросил я.

— Странный вопрос. Ты так ничего и не понял. Я приехал сюда вовсе не потому, что люблю инженерное дело. И не ради зарплаты: мне пятьдесят шесть лет, и денег у меня столько, что до конца дней вполне хватит. Я живу здесь потому, что меня укусила лабрадорская муха. На всем протяжении железной дороги ты не найдешь второго такого человека, как я, человека, который живет в этой стране потому, что любит ее. Ты знаешь о Лабрадоре хоть что-нибудь?

— Читал некоторые из отцовских книг, — ответил я.

— Тогда тебе известно, что это — девственная страна. Четыре тысячи лет назад все здесь было покрыто льдом. Нога белого человека ступила сюда совсем недавно, когда фирма «Холлингер» заинтересовалась железнорудными месторождениями в глубине полуострова. Существовало всего несколько неточных карт, на которых были нанесены только реки. Две-три книги о путешествиях пешком и на каноэ — вот и все, что написано о Лабрадоре. Только в сорок седьмом году правительство взялось за разведку этих мест с воздуха. И ты еще спрашиваешь, почему меня интересует экспедиция Фергюсона! Даже после появления гидросамолетов и железной дороги страна эта останется прекрасной, суровой и девственной. Только тут начинаешь понимать, как огромен мир! — Он умолк и улыбнулся. — Ладно, пошли. Недалеко от моста стоит лагерем Макензи. Если хочешь с ним поговорить, надо торопиться.

Мы вышли на улицу и сели в «джип».

— Кто такой Макензи? — спросил я, когда машина тронулась с места.

— Индеец. Иногда работает проводником у геологов, но сейчас охотится. Не знаю, захочет ли он помогать тебе.

— Помогать мне? — переспросил я. — В чем?

— Макензи никогда не видел льва, — ответил Дарси. — Это слово для него — не более чем набор звуков. Но он был на том озере. Как я понимаю, ты приехал сюда не для того, чтобы протирать штаны в поселке и ждать, пока тебя силком отправят обратно. Во всяком случае, я решил познакомить тебя с Макензи. Я уже предупредил его через одного из индейцев, и теперь он ждет тебя в своем лагере.

Я и сам толком не знал, чего ждал от Дарси, но то обстоятельство, что он принимает как должное мое намерение довести дело до логического конца, поразило меня. Видимо, пришла пора подумать о припасах и снаряжении для похода — вещах, которые можно было достать в поселке строителей. Я завел об этом разговор с Дарси, но он оборвал меня, сказав:

— Подожди, вот поговорим с Макензи, тогда видно будет. Может, он не захочет бросать охоту. Зима на носу, и ему нужны запасы. А на базе ты, похоже, устроил переполох, — добавил он. — Один из директоров приехал с проверкой, всю ночь по радио только о тебе и говорили…

Снег таял на поворотах, из-под колес летели ошметки грязи. Наконец мы выехали к реке, и я увидел деревянный мост. Затормозив возле хижины, Дарси заглушил мотор. Он не задал мне ни одного вопроса, только кивнул и выбрался из машины со словами:

— Ладно, пошли кофе пить.

Дарси подвел меня к самой дальней хижине, открыл дверь и вошел.

— Здешний повар — негодяй, но ежевичный пирог у него чудный, — громко сказал он. Стол и скамейки были выскоблены добела, пахло совсем по-домашнему. Из кухни вышел угрюмого вида человек с похожим на котел животом.

— Привет, — сипло прошептал он, ставя на стол две кружки черного кофе. — Угощайтесь.

— А где же пирог? — спросил Дарси. Повар усмехнулся и принес с камбуза два куска пирога.

— Я не бывал здесь с тех пор, как вывозил Лароша, — сказал мне Дарси с полным ртом.

— Он уже тогда был малость с приветом? — спросил я.

— Одичал. Бормотал что-то, порывался сбежать обратно в тайгу.

— Может, это из-за раны? Похожие на маслины глаза повара вдруг подозрительно блеснули.

— Что-то я вас раньше не видел, — сказал он. — Новенький? Инженер?

— Его зовут Фергюсон, — ответил за меня Дарси. — Он приехал сюда потому, что до сих пор числит Брифа в живых.

— Вот как?

И тут, к моему удивлению, Дарси принялся подробно объяснять обстоятельства, побудившие меня покинуть Англию.

— Не пора ли нам? — поспешно оборвал я его.

— А куда спешить? Кто будет искать тебя тут? Да и зачем пытаться скрыть причину приезда?

— А сплетни?

— Сплетни, конечно, будут, и таежный телеграф тоже заработает. Скоро на всей железке не останется человека, который не знает о том, что ты считаешь Брифа живым. Чего же тебе бояться? Ты ведь рассказал мне правду?

— Конечно.

— Значит, ты ничего не теряешь. Чем больше народу будет в курсе, тем сильнее твои шансы сдвинуть дело с мертвой точки.

— Что теперь будет? — спросил повар. — Снова начнут искать?

— Нет, — ответил я. — Администрация не желает с этим связываться. Если надо, сам пойду в тайгу.

Дарси кивнул и сказал:

— Нам пора, Сид. Макензи все еще здесь?

— Да, сразу за мостом. Удачи, мистер Фергюсон, — ответил повар.

— Вы были первым, кто расспрашивал Лароша, — сказал я, когда мы вышли из хижины и приблизились к мосту. — Почему вы не сообщили о том, что его поведение показалось вам странным?

— Оно и должно было быть странным, если учесть, что выпало на долю Лароша. Это был живой скелет, покрытый язвами. И рана на голове в придачу… Поражение мозга в таких случаях — дело обычное. Ладно, пошли искать Макензи.

Мы очутились на покрытом серой галькой берегу речки, и тут я спросил Дарси, как давно он узнал о том, что Макензи побывал на Львином озере.

— Всего две недели назад, — ответил он. — Я рассказывал ему историю старой экспедиции, и Макензи спросил, что такое лев. Тогда я нарисовал изображение головы, и индеец тут же сказал, что знает это озеро. Честно говоря, я и сам подумывал сходить в тайгу следующей весной с одним приятелем-геологом. Мне полагаются отгулы. Глядишь, найду золото Фергюсона и разбогатею, — он коротко хихикнул и зашагал по гальке к густому кустарнику, обрамлявшему берег реки.

Тропы здесь не было, и я немного отстал. Кустарник внезапно расступился, образовав небольшую полянку. Тут стояла потрепанная палатка, лежало каноэ, и два мальчика-индейца кололи дрова.



Когда я вышел на поляну, Дарси уже разговаривал с Макензи.

— Он отведет тебя к озеру, — объявил инженер. — Но не сейчас. Он охотится, ему нужно мясо на зиму. Да и не сезон нынче по тайге шастать.

— Да, — закивал индеец. — Плохой, плохой время.

Это был коренастый коротышка в куртке из оленьей шкуры, синих джинсах и мокасинах. Возраст его я определить не мог.

— Лучше ждать морозов, — продолжал он. — Сейчас вода и трясина. Что, если мы отправимся завтра? — спросил я. — Если мой отец прав, там есть радиопередатчик, мы сможем запросить самолет. Раньше, чем через пять дней, морозов все равно не будет.

— Вот что, пойди-ка погуляй, а я попробую его уломать, — сказал мне Дарси на ухо.

Я неохотно оставил их и побрел по берегу. Вскоре Дарси догнал меня.

— Не нравится ему эта идея, сказал он.

— Из-за погоды?

— Не думаю. Просто Макензи не любит это место. Кончилось тем, что он заговорил о каких-то духах.

— Духах? Что еще за духи?

— Просто индеец отказал, и все. Ну ладно, мне пора на работу. Завтра утром вернись сюда. Макензи посоветуется с женой и сыновьями и скажет, что они решили.

Мы сели в машину и поехали домой. Дарси высадил меня на развилке и уехал, пообещав вернуться через час. Я зашагал к хижине.

Открыв дверь, я увидел в комнате чей-то рюкзак и распростертого на койке Дарси человека. Он лежал, укрывшись одеялом так, что видны были только черные пряди волос. Я остановился и хотел было выскользнуть на улицу, но тут спящий вздрогнул и повернулся.

Это была дочь Брифа. Увидев меня, она отбросила одеяло и вскочила с кровати. Паола была одета в линялые штаны из зеленого вельвета и плотную рубаху, лицо ее еще хранило румянец сна.

— Как вы сюда попали? — спросил я, обретая дар речи.

— Самолетом. А потом доехала грузовиком с 290-й мили.

На ее ногах были толстые шерстяные носки, под кроватью стояли тяжелые ботинки. Увидев их, я понял, зачем приехала Паола, и снова перевел взгляд на рюкзак. Возле него валялась удочка и кожаный ремень c охотничьим ножом и топориком, а сверху все это было прикрыто толстым свитером и старой кожанкой.

— Зачем вы здесь?

— А что еще вы мне прикажете делать? Сами отправились на север, а мне, значит, так и сидеть в Сет-Иле?

— Так вы приехали повидаться со мной?

— Конечно.

— А как вы меня нашли?

— Альберт выбрался из тайги недалеко от этого поселка. Кроме того, к самолету его доставил Рэй Дарси.

Паола была наполовину индианкой. Я почувствовал это, посмотрев в ее немигающие глаза, и испугался: я не знал, чего ждать от людей ее породы.

— Вы по-прежнему убеждены, что отец жив? — спросила она таким тоном, словно обвиняла меня в жуткой ереси. Я понял, что она ненавидит меня. Ее душу раздирали два чувства — любовь к отцу и страсть к Ларошу. И вот теперь чувства эти по моей вине пришли в противоречие друг с другом. — Почему вы не отвечаете?

— А что я могу сказать? Я не знаю.

Она поняла смысл моих слов.

— Разумеется. Но он был жив, когда Альберт оставил его. Вы уверены в этом, не правда ли? Из-за этого вы бросились на север вместо того, чтобы вернуться в Англию. Ну и что вы намерены делать теперь?

— Существует вероятность того, что мы сможем найти озеро, — ответил я.

— Львиное озеро?

— Да. Я надеюсь выступить завтра утром.

— Вы?! Один! Но ведь Альберт дважды летал на вертолете и ничего не нашел.

Ей не приходило в голову, что Ларош, возможно, как раз и стремился ничего не найти.

— Я не один, — ответил я. — Есть тут индеец… Правда, еще не знаю, пойдет ли он. Его волнует охота, да и боится он этого места. Завтра узнаю его решение.

— Как зовут индейца?

— Макензи.

— Какой именно? Их тут целое племя.

— Дарси говорит, он работал проводником у геологов.

— Тогда знаю. Три года назад он водил отца. Где его лагерь? — Она села на кровать и принялась натягивать ботинки.

Я объяснил, как найти Макензи.

— Неужели вы собираетесь идти с ним вдвоем?

— Да, в худшем случае это займет пять суток, а на берегу озера есть радиопередатчик…

— Вы что, дурак? Думаете, Лабрадор это все равно что английская деревня? Да вы не выдержите того темпа, в котором идет индеец. Ведь шагать нам предстоит очень, очень быстро.

Она сказала «нам», и тут я окончательно осознал, для чего предназначена вся эта куча снаряжения на полу. У меня екнуло сердце: если она пойдет на Львиное озеро и увидит, что я был прав, беды не миновать. От Паолы можно ждать чего угодно.

— Индеец может не согласиться, — быстро сказал я, понимая, что начинаю мечтать как раз об этом.

— Согласится, если я попрошу. Только надо торопиться…

— Дождались бы Дарси, — посоветовал я.

— Боюсь, будет поздно. Макензи не любит отказывать белому человеку. Если он решит не ходить, то просто снимет лагерь и исчезнет, а тогда ищи его.

На улице затормозила машина, хлопнула дверца.

— Вот и Дарси, — облегченно вздохнув, сказал я. Но ошибся. Открылась дверь, и в хижину вошел Ларош. Паола метнулась за мою спину.



— Мне сказали, что вы здесь, — произнес пилот. — Я решил уведомить вас кое о чем… — Но тут он заметил свою невесту и удивленно умолк. Постепенно удивление на его лице сменилось ужасом. Ларош захлопнул дверь, подошел к девушке и сбивчиво заговорил по-французски, в его глазах теперь сверкали огоньки гнева. Паола что-то ответила, и ярость Лароша мигом сошла на нет.

— Боже, — выдохнул он. — Только этого не хватало. Чего вы ей наговорили?

Я заколебался. Оба смотрели на меня как на врага.

— Ну? — Голос Лароша дрогнул.

— Тут есть индеец… — начал я.

— Макензи? Знаю, мы встретили Дарси на тропе. Вы замыслили идти в тайгу вместе с ним, не так ли? Чтобы искать Львиное озеро?

Я кивнул, гадая, что сейчас произойдет.

— Ничего не поделаешь, — заявил он и вздохнул. — Не понимаю, откуда такая решимость. Я иду с вами.

— Со мной? Но почему? — Я не верил своим ушам.

— Вы не оставили мне выбора. Я уже все обсудил с Биллом Лэндсом по дороге сюда. Он разрешил мне попытать счастья еще раз.

— Значит, вы не собираетесь мне мешать? — Столь резкая смена настроений озадачила меня.

— А чего ради? — Он улыбнулся, и я вдруг понял, что отчаянно не хочу иметь Лароша в спутниках.

— Когда же вы думаете выступить? — спросил он.

— Завтра с рассветом, если Макензи согласится нас вести.

— Хорошо. А теперь извините: я хочу поговорить с Паолой наедине.

Они вышли, закрыв за собой дверь, и принялись о чем-то спорить по-французски. Постепенно тон разговора изменился: теперь Ларош молил ее. Внезапно голоса смолкли. Я подошел к окну. Жених и невеста стояли неподалеку. Наконец Ларош пожал плечами, а потом они сели в машину и куда-то поехали. Я остался один, мучимый дурными предчувствиями.

Вскоре вернулся Дарси в сопровождении Билла Лэндса. Они вошли, стряхивая с башмаков снег. Заметив меня, Лэндс сказал:

— Вы, наверное, знаете, что мы решили попытать счастья еще раз. Возможно, вы правы, возможно — нет. Теперь это не имеет большого значения: вы здесь, и о причинах вашего приезда знает вся трасса. Так что радуйтесь: у меня уже нет выбора. А где Паола?

Я ответил, что застал ее спящей в хижине, но теперь она уехала.

— Это ее теплые вещи и снаряжение?

Я кивнул.

— Проклятье! Так я и думал. Что ж, видимо, это неизбежно. — Лэндс расстегнул парку. — Теперь ее не остановишь, девка упряма как сам дьявол. Не нравится мне это. Сейчас слишком поздно, зима на носу.

— Попроси вертолет, — посоветовал Дарси.

— Нет, индеец никогда не найдет озера с воздуха. Нужна пешая экспедиция. Рэй, прошу тебя как друга, иди с ними. Я бы и сам, да работа поджимает. Берт, конечно, не новичок в тайге, но он был ранен. Я хочу, чтобы все кончилось хорошо. Понимаю, что прошу слишком многого…

— Ерунда, — перебил его Дарси. — Только договорись со Стаффеном.

— Спасибо, Рэй, — с облегчением проговорил Лэндс и, кивнув, вышел из хижины.

— Ладно, пошли на склад, покопаемся в одежде, — сказал Дарси. — Потом — к повару насчет провизии.

Мы вышли на улицу, и я спросил:

— Вы умеете пользоваться радиопередатчиком?

— Нет, а ты?

— Недостаточно хорошо, чтобы слать радиограммы.

— Ларош умеет.

Но я не хотел в чем-либо зависеть от Лароша.

— А вдруг он заболеет?

— Ты думаешь о том передатчике, что был в самолете? — спросил Дарси. — Надо будет потолковать со здешними радистами.

На подбор одежды ушел час. Я взял себе куртку, длинные ватные штаны и рубаху.

— Все в норме? — спросил Лэндс, когда мы пришли в столовую и сели за стол.

— Собираемся, — коротко ответил Дарси.

Вошли Паола и Ларош. Заметив сумрачное выражение лица девушки, Лэндс понял, что не все идет ладно.

— Вы видели Макензи? — спросил он.

— Индеец не пойдет, — ответил Ларош.

— Какого черта?

— Он боится духов, — заметил Дарси.

— Духов? Макензи не суеверен. И боится он чего-то реального. За весь разговор он ни разу не взглянул на меня. И ни разу не оторвал глаз от Альберта. Они даже говорили в палатке наедине, но и это не помогло.

— Я предлагаю отправиться маленькой партией, — сказал Ларош. — Вдвоем. Я и еще кто-нибудь. Мы сможем идти быстро…

— Нет, — отрезала Паола. — Я иду с вами. Ты не можешь меня не взять: у меня есть карта, по которой можно добраться до места.

— Карта? — удивленно переспросил Ларош.

— Ну-ка покажи, — сказал Лэндс, протягивая руку.

— Она очень грубая, — ответила Паола. — Я заставила Макензи нарисовать ее. Но для похода сгодится.

Лэндс развернул листок.

— Во всяком случае, здесь обозначены озера, — сказал он. — Все или только некоторые?

— Некоторые. Такие, которые можно опознать на местности. Макензи нарисовал несколько холмов, трясин и отрезок тропы, отмеченный зарубками на деревьях.

— Можно ли использовать эту карту при поисках с воздуха?

— Очень сложно, — ответил Ларош. — Выбор ориентиров основан на наблюдениях с поверхности земли. Да и вертолета здесь нет: его ремонтируют…

Отправляться мы решили с рассветом, потом долго спорили, брать ли каноэ. В конце концов сошлись на том, что надо взять. По словам Лароша, воды в этом районе тайги было не меньше, чем суши. По твердой земле каноэ придется тащить волоком, зато не надо будет делать крюки, огибая озеро и болота.

В радиорубке поселка было жарко натоплено. Дежурный читал журнал и оторвался от него с видимой неохотой. Все же мне удалось заставить его рассказать, как работает передатчик. Введя нас в курс дела, радист отвернулся и снова взялся за журнал. Я заколебался было, но потом все же решил спросить:

— Не могли бы вы связаться с одним радиолюбителем в Гус-Бей? Позывные V06AZ.

Радист покачал головой.

— Нет. Аппаратура должна быть настроена на нашу частоту. Такова инструкция.

— К черту инструкцию! — взорвался Дарси. — Ну-ка шевелись и делай, что тебе говорят!

— Хорошо, мистер Дарси, — присмирел радист. — Какая у него частота?

Я сообщил ему все сведения, и парень завертел ручки настройки, потом взялся за ключ. Шли минуты, но связи все не было, и тогда я попросил его вызвать Перкинса. На это ушло всего несколько минут.

— Боб? — сказал я в микрофон.

— Привет, приятель, — ответил он. — Тут на твое имя телеграмма от Фарроу. Ты где, на 263-й?

— Да. Я иду искать Брифа вместе с Ларошем и Дарси. Будь другом, следи за старой частотой Брифа: его передатчик может еще работать, и я надеюсь им воспользоваться.

— Значит, идешь с Ларошем? — Даже расстояние не скрадывало ноток удивления в голосе Перкинса. — Подумай хорошенько, а в качестве пищи для размышлений вот тебе телеграмма от Фарроу. Слушай: «Мать в отчаянии. Прежде чем ехать на Лабрадор, надо было прочесть дневник Александры Фергюсон. Дед был убит своим спутником на Львином озере. Имя убийцы — Пьер Ларош. Мать опасается, что он как-то связан…»

Ларош! Неудивительно, что отец вывел это имя печатными буквами. Внезапное открытие истины ослепило меня, словно вспышка.

— Вы знали, что они родственники?! — возопил я, оборачиваясь к Дарси. — Боже мой! Теперь ясно, почему отца так волновала судьба экспедиции Брифа. Лэндс знает?

Дарси кивнул.

— А Паола?

— Наверное…

Знали все, кроме меня. И молчали.

— Какова степень их родства? — спросил я.

— Та же, что и у тебя с Фергюсоном. Альберт — внук Пьера.

Родня в третьем поколении. То-то я испугался, узнав, что Ларош идет с нами.

Дарси хрипло произнес:

— Простое совпадение…

Совпадение? Да, но чертовски странное: внук убитого и внук человека, подозреваемого в убийстве, вместе, в дебрях Лабрадора, на том самом месте, где когда-то разразилась трагедия… Я был так потрясен, что заставил Перкинса повторить сообщение. Моя мать отправила дневник самолетом в Монреаль, откуда его немедленно перешлют на 134-ю милю. Но было уже поздно. Впрочем, теперь это не имело значения.

— Мы отправляемся завтра, — сказал я Перкинсу, и мы условились, что он будет ждать моих сигналов каждый день с семи до половины восьмого, утром и вечером. Боб обещал связаться с Леддером и попросить его дежурить у приемника в то же время. Теперь нас будут слушать так же, как мой отец слушал Брифа. Мысль об этом немного успокоила меня.

На улице валил снег, колючие снежинки, увлекаемые ветром, неслись почти параллельно земле, набиваясь в глубокие колеи.

Дарси схватил меня за руку.

— Все это простое совпадение, парень. Выкинь из головы.

Выкинуть из головы? Не думать о том, что Ларош — внук потерявшего рассудок убийцы? Нет, такое не забывается. В эту последнюю перед выступлением ночь я долго лежал без сна, думая о воскресшем прошлом и прислушиваясь к завыванию ветра за тонкими деревянными стенками хижины.


Я проснулся под звон будильника в тихий предрассветный час и сразу почувствовал, что пути назад у меня уже нет. Вспыхнул свет, и я увидел склонившегося над печкой Дарси.

— Снег еще идет? — спросил я его, не желая вылезать из-под теплого одеяла.

— Наверное. — Он зажег спичку и развел огонь в печи. — Вставай, через четверть часа завтрак.

Мы умылись, побрились и вышли в пустой белый поселок. Паола Бриф уже сидела в столовой, вскоре пришел и Ларош. За окнами дул сильный ветер и по-прежнему падали мелкие льдинки

почти параллельно земле. Росли сугробы.

Мы молча поели, думая каждый о своем, потом сели в выделенный для нас грузовик и поехали к месту встречи с машиной, которая везла с 290-й мили наше каноэ.

В начале двенадцатого грузовик наконец приехал. Мы перенесли каноэ и скатанную в рулон палатку в нашу машину и снова выехали на тропу, направляясь к той точке, в которую попал Ларош, когда выбирался из тайги. Доехав до места, мы забросили за спины рюкзаки, а на плечи подняли каноэ и пешком углубились в заросли. Теперь мы были одни — четверка людей, перед которыми раскинулся Лабрадор. Между нами и побережьем, на пространстве почти в триста миль шириной, не было ни единой живой души.

К ночи мы разбили лагерь на каменистых берегах небольшого озерца.

— Вот ты и понюхал Лабрадорчику. — Ладонь Дарси дружески стиснула мое колено. — Похоже, прошли от силы пять миль, если считать по прямой. Примерно одну десятую пути, если не меньше. Или одну двадцатую, с учетом обратной дороги.

— Ты что, хочешь уронить наш моральный дух? спросил Ларош.

— Лучше, когда знаешь счет, — ответил Дарси. — Одно у нас утешение: по мере уничтожения провианта рюкзаки становятся легче.

…Проснулись мы с рассветом, быстро развели потухший за ночь огонь и приготовили завтрак. Утро было промозглое, на воде лежал плотный туман. Ларош снял и свернул палатку, а я стоял рядом и молча наблюдал за ним.

— О чем задумались? — спросила подошедшая Паола.

— Так, пустяки, — быстро ответил я. Делиться с ней своими страхами мне совсем не хотелось. С Дарси — другое дело, но с Паолой ни за что.

— Если пустяки, то лучше помогите мне грузить каноэ, — нахмурившись, сказала она.

В этот день каноэ сослужило нам хорошую службу. Только утром мы пересекли три озера и в начале одиннадцатого добрались до четвертого — длинного и узкого. Преодолев его по диагонали, мы вышли на старую индейскую тропу и очень скоро достигли второго из отмеченных Макензи озер. Но дальше стало труднее: вода и суша смешались непостижимым образом, озерца теперь были мелкие, ориентиры куда-то исчезли. Мы старались держать курс точно на восток, но шли практически вслепую.

Правда, шагать было не очень тяжело, волок легкий, много воды. Мне ни разу не удалось остаться с Дарси наедине, чтобы поговорить. Даже обед — шоколад, печенье и сыр — мы проглотили на ходу. Самым удивительным было то, что темп переходов задавала Паола.

Дарси был много старше любого из нас, и к концу дня, когда волок стал труднее, темп начал сказываться на нем. Да и на Лароше тоже; лицо его побледнело, походка стала вялой. Он взял себе на хранение карту Макензи и все чаще останавливался, чтобы свериться с ней. Однако на вопрос Паолы, узнает ли он местность, Ларош неизменно качал головой. Она всерьез забеспокоилась, когда мы, пройдя в хорошем темпе десять миль, так и не достигли озера, которое должны были опознать по каменистой банке в середине.

Мы с Паолой шли впереди. Волдыри на пятках давали о себе знать, но я уже начал втягиваться в ритм похода. Шли по большей части молча: Паола была занята выбором направления, а я глазел по сторонам. Местность была суровой и по-своему прекрасной.

Вскоре мы очутились на берегу маленького озерца и остановились, поджидая Дарси и Лароша, тащивших каноэ.

— Как вы думаете, не слишком ли мы отклонились к югу? — спросила Паола, хмуро глядя на поверхность воды.

— Не знаю, — ответил я. Она бросила рюкзак и растянулась на берегу, пытаясь расслабиться.

— Жаль, что здесь нет гор: могли бы оглядеться с вершины какого-нибудь холма, — сказала девушка. — Альберт утверждает, что карта Макензи уводит нас слишком далеко к югу, и предлагает повернуть на север.

Я понял, что Ларош стремится увести нас от Львиного озера.

Кустарник позади нас шевельнулся, и появились Дарси с Ларошем, сгибавшиеся под тяжестью каноэ.

— Пойдем по карте, — сказал я. Мне хотелось объяснить ей, что отклонение к северу равнозначно провалу всего предприятия, но тогда она наверняка догадается, почему Ларош пытается увести нас в сторону от Львиного озера. Поэтому я не стал продолжать свою мысль. Паола поднялась на ноги.

— Альберт, ты узнаешь хоть что-нибудь? — спросила она. — Например, вон ту большую скалу?

— Я уже говорил тебе, что шел севернее, — ответил Ларош.

То, что сама местность как бы оттесняла нас к югу, не вызывало сомнений, но мысль о повороте на север совсем не нравилась мне: именно туда нас пытался увести Ларош.

Сменив курс, мы пересекли три озера и к вечеру вышли к широкому водному пространству с каменистой отмелью в середине. Паола тут же решила, что именно это озеро нам и нужно.

— Ты был прав, — сказала она Ларошу. — Мы слишком отклонились к югу.

Он не ответил. Лицо его стало чернее тучи. Вытащив из кармана карту, Ларош уставился на нее.

— Похоже, надо идти еще дальше на север, — сказал он наконец.

— А отмель?

— Она имеет другие очертания, не такие, как на карте. И здесь нет деревьев, хотя Макензи отметил их.

— Я уверена, что на карте обозначено именно это озеро. Макензи говорил, что банка едва видна над водой. Он называл ее островом из голышей.

Я повернулся к Дарси.

— Сколько мы прошли сегодня?

— Всего миль двадцать или чуть больше.

— Значит, примерно половину пути.

Предстояло пересечь еще три озера, чтобы выйти на берег реки — последнего ориентира на карте Макензи. Дальше, за рекой, должно было лежать Львиное озеро.

— Вот оно, — сказал я, ткнув пальцем в карту. — Нанесено верно, и…

— Черт возьми! — воскликнул Ларош. — Если вы так хорошо знаете дорогу, то ведите нас!

— Он прав, — вступилась за меня Паола. — Мы прошли половину пути, а Макензи говорил, что дорога займет два-три дня.

— А я утверждаю, что мы слишком уклонились к югу, — Ларош пожал плечами и начал складывать карту.

— Дай я еще раз взгляну на нее, — попросила Паола, но Ларош уже отвернулся и сунул карту во внутренний карман парки.

— Потом посмотришь, — сказал он. — Пора двигаться, если хочешь переплыть это озеро до темноты.

Я не знаю, заподозрила она что-то или нет. С начала путешествия Ларош ни разу не выпустил карту из рук. Паола подбежала к жениху и вцепилась ему в локоть.

— Альберт, это моя карта, дай сюда.

— Господи, Паола! — Он стряхнул ее руку. — Ты уверена, что это озеро…

— Уверена!

— Тогда зачем тебе карта?

— Затем, что она моя, — Паола ухватила его за лацканы парки, она чуть не плакала. — Отдай, пожалуйста!

На лице Дарси появилось испуганное выражение. Он быстро втиснулся между женихом и невестой.

— Спокойно, Паола. — Дарси довольно грубо оттащил ее от Лароша. — Карта в надежных руках. Пора перебираться через озеро.

Она поколебалась, потом разом обмякла.

— Да, конечно, ты прав: надо торопиться.



Сильно похолодало, особенно это чувствовалось на воде. Мы молча работали веслом, тишину нарушали лишь всплески и шелест воды о кожаные борта каноэ. Потом со стороны каменистой отмели послышался гусиный крик, и у меня перехватило дыхание. Четыре птицы, похожие на белые галеоны, плыли у нас за кормой. Дарси вскинул ружье и выстрелил. Три гуся тут же взлетели, один завалился набок. Мы втащили его в каноэ, и вновь воцариласв тишина, как будто и не было ружейного грома и неистового хлопанья крыльев.

Берега мы достигли уже в потемках. Пока Паола ощипывала и потрошила гуся, мы развели костер, и скоро тушка птицы жарилась на деревянном вертеле над огнем. Мы сидели вокруг, пили кофе и переговаривались. Инцидент с картой, казалось, был напрочь забыт.

Делили гуся индейским ножом Паолы. Лишь после того, как мой желудок был набит мясом, я снова обратил внимание на скованное, напряженное выражение лица девушки и угрюмое молчание Лароша. Поэтому, когда Дарси встал и углубился в подлесок, я пошел за ним.

— Надо поговорить, — сказал я, нагоняя его. — Это касается Лароша.

Дарси тут же заставил меня замолчать:

— Слушай, Ян, тебе надо забыть, что он внук Пьера Лароша. То, что произошло между твоим и его дедом, не имеет никакого отношения к сегодняшнему дню.

— А по-моему, имеет, — возразил я и сбивчиво рассказал Дарси обо всех своих страхах.

— Ты понимаешь, что говоришь? — спросил он меня, едва я умолк. — Ты всерьез думаешь, что Ларош мог покуситься на их жизнь? Господи! По виду он вполне нормален. Я-то, честно сказать, больше волнуюсь из-за Паолы. Но если ты прав…

— А если не прав, то какого черта он тянет нас на север? Он боится, что мы найдем Львиное озеро. Учтите, я вас предупредил.

— Надеюсь, Паоле ты ничего не сказал?

— Конечно.

Мы вернулись к костру, и Дарси произнес:

— Поздно уже.

Казалось, его голос разрядил возникшее вокруг костра напряжение. Паола и Ларош поднялись и отправились вслед за Дарси в палатку, а я присел у огня.

За моей спиной хрустнула ветка. Подошла Паола.

— Не засиживайтесь, — сказала она. — Утром будет тяжело.

— Здесь так тихо, — ответил я.

— И небо все в звездах. Вы никогда прежде не были в таких местах?

— Никогда,

— Немного пугающая картина, правда?

— Немного, — признался я.

— Понимаю. — Она легко коснулась моей руки, и этот дружеский жест удивил меня. — Отец тоже так считал.

— Что он за человек?

— Трудно сказать. Думаю, вы бы с ним поладили. Вы смельчак, а это ему нравится в людях больше всего, — она вздохнула. — Только вряд ли он жив теперь. Печально, если они разбились на Львином озере… Там, говорят, есть золото. Он хотел открыть богатую жилу и создать рудник, который назвали бы его именем. Но так и не сумел. Мы вечно бедствовали, а мать даже умерла, так как отец не мог оплатить ее лечение. Он был разведчиком, азарт поиска вошел в его кровь…

Когда я проснулся, от тишины и покоя не осталось и следа. С шумом бились о берег волны озера, ревел в кронах мощный северо-западный ветер, день был сумрачен и сер. Во время пешего перехода к следующему озеру полил дождь, а сам переход оказался очень трудным, кочковатая земля уходила из-под ног, ветер, казалось, вот-вот вырвет из рук каноэ, которое на этот раз несли мы с Дарси. Мы промокли до нитки, и вся компания являла собой довольно жалкое зрелище.

Наконец, мы добрались до небольшого озера, поверхность которого кипела и вздымалась волнами.

— Пройдем на каноэ? — спросил я Дарси.

— Конечно, — ответила за него Паола, но, судя по выражению лица Дарси, ответ этот пришелся ему не по нраву. Он вытирал очки мокрым носовым платком, смотрел на озеро и что-то бормотал себе под нос.

Когда мы достигли противоположного берега, каноэ было полно воды. Во время следующего перехода ландшафт местности опять резко изменился, подлесок стал гуще, между кочками зачавкала трясина торфяных болот. Сперва их можно было огибать стороной, но вскоре мы вышли к огромному заболоченному участку и были вынуждены преодолевать его по прямой. Это потребовало нечеловеческих усилий, нередко мы проваливались в воду по пояс. Наконец болото осталось позади, но тут же перед нами раскинулось еще одно, гораздо более обширное.

Лагерь в этот день разбили рано, на маленьком каменистом островке, где росло несколько чахлых сосен. Удалось развести огонь, но костер больше чадил, чем горел, и настроения заниматься стряпней у нас не было. В конце концов мы забились в палатку.

Утром дождь перестал, и мы увидели, что каменистый островок, на котором стоял наш лагерь, в действительности представляет собой длинную косу, выдающуюся из берега огромного озера. Переплыть его сейчас не было ни малейшей возможности, оставалось сидеть и ждать, пока стихнет ветер.

Здесь мы и потеряли карту. Ларош разложил мокрый листок на камнях, чтобы просушить на ветру, и придавил его сверху голышом. Во всяком случае, так он утверждал. Голыш оказался на месте, но карта исчезла. Обшарив весь берег, мы так и не нашли ее.

— Видать, в воду сдуло, — предположил Дарси, и Ларош согласно кивнул.

— Мне как-то в голову не пришло, что здесь может быть такой ветер, — пробормотал он, не глядя ни на кого из нас.

На берегу озера мы проторчали до сумерек. Потом ветер внезапно стих, похолодало. Мы переплыли озеро по компасу, в кромешной тьме, рискуя перевернуться. Ледяная вода перехлестывала через борта, и ее приходилось непрерывно вычерпывать. Наконец мы достигли берега, но еще долго мучились, прежде чем смогли развести костер.

И тут напряженность, возникшая между Паолой и Ларошем и долго копившаяся, наконец привела к взрыву.

— Ты уверен, что не видел этого огромного озера, когда выбирался отсюда? — спросила она его.

— Уверен. Оно такое большое, что мне пришлось бы делать крюк на много миль, чтобы обойти его.

— Но ты мог просто забыть. Ты же был ранен и…

— Боже мой! У меня не было каноэ! Как я мог позабыть озеро таких размеров, скажи на милость? Я шел гораздо севернее, повторяю в сотый раз: севернее!

— Мы выступили из той точки, где Рэй тебя подобрал, и все же ты ничего вокруг не узнаешь. Такого просто не может быть!

— Учти, что я полз пять суток…

— Но трясину-то ты запомнил!

— А может, это совсем другое болото?

— И зачем ты потерял карту? — воскликнула Паола. — Теперь мы не можем быть уверены…

— Потерял, и дело с концом! Очень сожалею! Непонятно только, какая нам польза от этой карты. Предыдущее озеро мы не узнали, сегодняшнее — тоже. Надо идти на север и искать маршрут, которым я выбирался.

— Почему ты так на этом настаиваешь, Альберт? — Спокойствие ее тона заставило меня поднять глаза. — Ты все время был против того, чтобы идти по карте.

— Потому, что вовсе не убежден, что мы разбились именно на Львином озере!

— Тогда зачем тебе понадобилось терять карту?

— Это случайность, — глаза Лароша бегали.

— Допустим, что так, — дрожащим голосом произнесла Паола. — Но почему ты так упорно держал ее при себе и никому не давал? Чего ты боишься? Ты не хочешь, чтобы мы нашли Львиное озеро. Не отрицай, это так! Я чувствую: ты чего-то боишься!

— Можешь думать все, что тебе угодно, — ответил Ларош, потом поднялся и скрылся за деревьями. Мы переглянулись, и Дарси, вскочив, бросился следом за ним.

Мы с Паолой остались вдвоем. Она сидела неподвижно, будто замороженная, потом повернулась ко мне и спросила:

— Что там произошло? Прошу вас, Ян, расскажите мне. Я должна знать. Неужели не понятно, что я люблю его? Как я смогу ему помочь, если не буду знать правду?

Вернулся Дарси, и Паола умолкла.

— Пора укладываться, — твердо сказал инженер.

Следом за ним появился Ларош. Он попросил еще кофе и получил кружку из рук Паолы. Туча рассеялась, но чуть позже, когда мы забрались в палатку, Дарси придержал меня за локоть и шепнул:

— По-моему, эту парочку больше нельзя оставлять без присмотра.

Я кивнул:

— Осталось каких-то двадцать миль. Если все пойдет хорошо, завтра или через день мы будем знать правду.

— Я думаю, ты был прав. Честное слово. Кажется, мы заблудились. Вот почему я полагаю, что ты был прав…

Утром опять показалось солнце, и небо приобрело бледно-голубой оттенок. Похоже, трясина осталась позади, перед нами лежало широкое каменное плато, ровное, как сковорода, и покрытое маленькими озерцами, сливавшимися друг с другом, либо разделенными короткими участками суши. Дарси спросил Лароша, помнит ли он этот участок, но пилот долго молчал, а потом ответил, что запомнил лишь то, как он вышел из скал на открытый отрезок, шагать по которому было легче.

— Неужели ты по-прежнему ничего не узнаешь? — спросила его Паола. Ларош покачал головой.

— Но ты же знал, что предстоит возвращаться и искать отца. Почему ты не оставил никаких ориентиров?

— Сейчас это неважно, — прервал ее Дарси. — Берт уже объяснил мне, что, вступив в район скал, мы окажемся в пяти милях от озера. Если карта Макензи не врала — значит наш путь пересекает река. Добравшись до нее, пойдем вниз по течению, пока не наткнемся на водопады — последний ориентир индейца. Найдем их, а тогда можно будет считать, что пришли.

Спустя два часа подошли к холмам, покрытым густым ельником. Здесь стало тяжелее, некоторые скалы оказались столь круты, что идти по прямой было невозможно. Лагерь мы разбили рано на берегу первого попавшегося озера. Ночью я проснулся внезапно, как от толчка. Лароша в палатке не было. Я слышал, как он топчется вокруг. Приоткрыв клапан, я выглянул наружу.

Он стоял возле потухшего костра и надевал рюкзак. Голос изменил мне, и я даже не спросил Лароша, что он намерен делать, а просто молча смотрел, как он подхватывает и сует за ремень свой топор. Мгновение спустя Ларош исчез из поля зрения, и я услышал стук его башмаков по каменистому берегу озера.

Он уходил на юг! На юг, а не на север. Я, не задумываясь, зашнуровал ботинки и устремился следом за ним, проворно продираясь сквозь ельник. Выскочив на открытое место, я шмыгнул под сень деревьев и оттуда наблюдал, как Ларош карабкается на крутую скалу у южной оконечности озера. На мгновение он застыл на вершине и оглянулся на лагерь — одинокая черная фигура на фоне лунного сияния. Потом посмотрел по сторонам, словно искал верное направление, и исчез из виду.

С моей стороны это была, несомненно, глупая выходка; я не имел ни компаса, ни еды, ни снаряжения, ничего, кроме одежды, в которую был облачен. В густых еловых зарослях я мог преследовать Лароша только на слух: приходилось то и дело замирать на месте и прислушиваться. В итоге он уходил все дальше, и скоро я уже ничего не слышал.

Внезапно я с ужасом понял, что уже не найду дорогу назад: я потерял чувство направления, пока шел на звуки. В панике я бросился вперед, отчаянно пытаясь нагнать Лароша, и мне повезло. Он шел по берегу маленького озерца, к которому я выбежал, миновав еловую чащу. Снегопад к этому времени усилился, и за его пеленой фигура пилота была едва различима.

— Ларош! — завопил я. — Ларош!

Он резко остановился и повернул голову.

— Ларош, погодите! — Я понимал, что ему достаточно шмыгнуть в заросли, чтобы навсегда избавиться от меня.

Однако вместо того, чтобы уйти, он стоял и молча ждал меня. Подбежав вплотную, я увидел в руке пилота тускло блестящий топор и замер. Сердце подкатило к горлу. Я не захватил с собой никакого оружия, и защищаться мне было нечем.

Но Ларош, казалось, вовсе и не думал бросаться на меня. Окинув взглядом берег озера, он спросил:

— Где остальные? Они идут за нами?

Я покачал головой.

— Так вы один? — с явным облегчением произнес он. — Видели, как я покинул лагерь?

Ларош выругался себе под нос, воспользовавшись для этой цели индейским проклятием.

— Мне казалось, я ускользнул незамеченным, — продолжал он. — Вот что, возвращайтесь-ка к ним, уговорите Паолу и Рэя дождаться меня тут, я буду через двое суток.

— Куда вы идете?

— Это мое дело.

— Вы испугались случившегося и оставили еще живого Брифа. Это правда?

— Ах, какой же вы у нас умница! — Это было сказано без малейшего оттенка враждебности. — Да, в известном смысле это правда. Я испугался. Я был уверен, что Бэйрд умер… Слушайте, вы сочли бы меня психом, скажи я вам, что история повторилась, верно?

— Что вы имеете в виду? — у меня пересохло в горле.

Он посмотрел на меня долгим взглядом, потом потряс головой.

— Нет, теперь добра не жди, — пробормотал пилот. — Похоже, вы в состоянии смотреть на это дело лишь с одной точки зрения. В самый первый день, там, в Сет-Иле, я уже знал, что у вас на уме. Боже мой, и почему это оказались вы? Да если я вам расскажу… Нет, вы все вывернете наизнанку… Но тот индеец был прав: место там гиблое.

— Значит, это все же Львиное озеро?

— Конечно. То место, где мой дед убил вашего. Тело по-прежнему там — куча костей, вот что осталось от Джеймса Финлея Фергюсона. И дырка в черепе — след от пули. В затылке. Пьер Ларош подкрался сзади и хладнокровно застрелил его. Несладко вдруг обнаружить, что твой дед — убийца.

— А что произошло между вами и Брифом? — спросил я.

— Нет, этого я вам не скажу. Как не скажу и об участи, постигшей Бэйрда. Но вы можете пойти и посмотреть своими глазами.

— Прямо сейчас?

Ларош кивнул.

— Стало быть, вы идете к Львиному озеру?

— Ну разумеется.

Что он замыслил? Замести следы? Или им движет инстинкт убийцы, влекущий преступника туда, где он расправился с жертвой? Теперь я был убежден в помешательстве Лароша.

— Вы идете к югу…

— Естественно. Мне надо отыскать старый маршрут.

— А сами говорили, что он лежит севернее.

— Мало ли что я говорил? Если пойдете со мной, сами увидите, что случилось в Бэйрдом. Тогда, может, поверите мне.

— Вы заявляли, что Бэйрд получил ранение во время катастрофы, — шепнул я. — И Бриф тоже.

— В катастрофе никто не пострадал, — ответил Ларош. — Да, я так сказал, но вы вовсе не обязаны принимать эти слова на веру. Я просто хотел положить конец вашему расследованию. Ну что, пойдете со мной?

Я заколебался. Мысль о таком походе приводила меня в ужас. Единственной моей надеждой были Дарси и Паола. Они могли найти озеро раньше нас, руководствуясь указаниями индейца. Но если вдруг я окажусь единственным свидетелем того, что там произошло…

— Вы уверены, что отыщете озеро?

— Еще бы! Я очень тщательно запоминал дорогу и даже делал зарубки на деревьях.

— Но если мне можно с вами, то почему нельзя остальным?

— Я не хочу, чтобы все знали правду.

— Но Паола…

— Паолы это касается более, чем кого-либо другого. Теперь я просто вынужден взять вас с собой: вернувшись, вы начнете болтать, а Паола ни за что не должна узнать о случившемся на Львином озере.

— Но они будут волноваться за нас…

— Я оставил записку. А о том, что вы со мной, они и сами догадаются. Молю бога, чтобы она поступила так, как я написал, и осталась в лагере. — Он взмахнул топором. — Ладно, пошли. Вы — первый.

Ларош отступил в сторону, давая мне пройти. Я съежился, ожидая удара, хотя понимал, что теперь он наверняка отведет меня на Львиное озеро. У него уже была, да и еще будет масса возможностей убить меня, но отныне мы становились самыми близкими на свете людьми: у нас даже не было палатки, и теперь нам придется согревать друг друга теплом своих тел.

Мы ушли от озера и углубились в ельник. Я слышал за спиной стук топора — Ларош делал зарубки наобратный путь. Внезапно заросли расступились, и я увидел ровную каменистую местность, подобную тому участку, по которому мы шли вчера. Только теперь камень побелел от снега, висевшего в воздухе наподобие грязной шторы.

— Вы идете обратно, — заявил я. — Так нам к озеру не попасть.

— Мы немного вернулись. — Ларош чуть улыбнулся. — Надо найти один старый ориентир.

Снег загнал нас под кроны деревьев. Мы развели огонь, чтобы согреться, а когда снегопад чуть ослаб, вышли на песчаную косу, по которой добрались до первого озера. С этой точки Ларош обнаружил свой ориентир — одинокую скалу с тремя чахлыми елками на верхушке. У нас едва хватило сил нарубить сучьев для костра, после чего мы легли прямо на мокрый снег, съели то немногое, что захватил с собой из лагеря Ларош, и впали в забытье. Спать было невозможно, тем более что меня неотступно преследовал страх. Я был уверен, что лишь один из нас выберется с Львиного озера живым. И вряд ли это буду я.

Утром мы съели последнее печенье. Мне как-то не пришло в голову задаться вопросом: почему Ларош захватил из лагеря так мало еды? И почему он делится ею со мной… В такой стране, как Лабрадор, это казалось в порядке вещей.

Мы представляли собой жалкое зрелище. Особенно Ларош, силы которого, по-видимому, иссякли. Его лицо горело, глаза сияли нездоровым огнем, ватные ноги то и дело подгибались. В начале одиннадцатого мы очутились на берегу огромного водоема, изогнутого в форме лука, противоположный конец которого терялся где-то вдали за деревьями. Тут я впервые предложил вернуться, но Ларош только отмахнулся и замер на месте, устремив взор куда-то на северо-восток.

— Вы слышите? — спросил он.

Единственным звуком, достигавшим моего слуха, был рев ледяного ветра в кронах деревьев.

— Похоже на гул водопада, — проговорил Ларош, склонив голову набок. — Это озеро перед нами — часть разлившегося русла реки, которую отметил Макензи. По-моему, сейчас уровень воды выше, чем был, когда я выбирался отсюда, — с беспокойством добавил он. — Тогда я не слышал гула. Осталось две мили.

Ларош спустился к реке и вошел в воду. Я двинулся следом. В первое мгновение у меня захватило дух от холода. Пилот был уже далеко и стоял по грудь в воде. Внезапно он замер на месте, сложил ладони рупором и закричал:

— Паола! Паола!

Крик замер в кедровнике, и Ларош бросился вперед. Теперь я больше не колебался: Паола и Дарси где-то поблизости, и, значит, я избавлен от необходимости оставаться наедине с человеком, которого считал убийцей. Вода уже дошла до пояса, холод сковал тело. Течение было довольно мощным. Я видел, как Ларош выбрался на противоположный берег и карабкался теперь по скалам. Выскочив из воды, я с трудом догнал пилота. Он стоял на верхушке утеса, а возле ног тлели головешки брошенного кострища. Над ними вился синий дымок.

— Где они? — задыхаясь, выпалил я. — Вы их видели?

— Нет, я заметил только дым. Они опередили нас! Я этого не ожидал… — Ларош чуть не плакал, его тело сотрясала дрожь. — Мы должны нагнать их прежде, чем они выйдут к озеру.

— Надо развести огонь и обсушиться, — сказал я, но он только помотал головой и двинулся вперед.

— Сумасшедший! — заорал я. — Вы замерзнете насмерть!

Он не обратил на мой крик никакого внимания. Теперь Ларош почти бежал, и мне не оставалось ничего иного, кроме как последовать за ним. Дважды он падал, и я думал, что вскоре догоню пилота, но на поверку оказалось, что у меня хватает проворства не упустить его из виду. Внезапно лес поредел, и в просветах между деревьями блеснула вода. Выбежав на скалистый берег, я тут же увидел перед собой скалу в форме львиного туловища. Огромный каменный лев как бы выныривал из самой середины озера, возвышался над поверхностью воды и всем окружающим ландшафтом. Я едва верил своим глазам, едва верил, что мы дошли до Львиного озера. Вид его породил в моей душе какое-то холодное отчаяние. Кругом стоял зловещий сумрак, по берегам озера белела ледяная корка, узкое, длинное и темное, как свинец, водное пространство уже начинало замерзать, черная скала была оттенена белым льдом и оттого казалась еще чернее.

— Паола! — долетел из-за деревьев исступленный крик Лароша. — Паола, погоди, умоляю тебя!

Ларош бежал к воде по пологому берегу. Впереди тускло поблескивал металл. Значит, гидросамолет все-таки не затонул! Он лежал у самого берега и был наполовину скрыт водой, а справа от обломков стояли две черные фигуры. Скалистый берег образовывал здесь нависший над озером карниз, с которого Паола и Дарси смотрели вниз, на самолет.

— Паола! — полный страха крик вновь резанул мой слух.

Фигуры на карнизе разошлись в разные стороны, и Паола начала спускаться вниз, к полузатопленному самолёту. Дарси устремился следом за ней, выкрикивая какие-то предостережения. Кажется, он решил, что обезумевший Ларош опасен. Улика была налицо: пилот солгал, самолет неопровержимо доказывал это. Я ринулся вниз, к воде, крича Паоле, чтобы она не отходила далеко от Дарси.

Удивляюсь, как я не свернул себе шею на этих скалах. Я подбежал к берегу вслед за Дарси и остановился чуть позади него. Немного дальше впереди стояли Паола и Ларош, все трое застыли как изваяния. Они смотрели куда-то вдоль берега, я обошел Дарси и тоже увидел это страшное зрелище — скрюченный труп в снегу, над ним — покосившийся шест, на который накинут обвисший кусок брезента, а рядом — два стальных ящика. Из одного к деревьям тянулась тонкая паутинка антенны.



Значит, отец был прав. Я подошел к жалким останкам человека, ради которого проделал весь свой долгий путь. Он лежал на боку, исхудавшее лицо было обращено вверх, невидящий взор слепых глаз устремился к лабрадорскому небу. Одна рука все еще сжимала микрофон передатчика, другая, перетянутая грязным окровавленным бинтом, лежала возле рычага генератора. Бриф не сдался, до последнего вздоха пытался он связаться с внешним миром и умер, так и не узнав, что его усилия увенчались успехом. А я… я опоздал, и дело, начатое отцом, кончится моим поражением.

— Боже мой! — словно откликаясь на мои мысли, прошептала за спиной Паола. — Слишком поздно…

— Да, — пробормотал я. — Слишком поздно.

Подняв глаза, я посмотрел на скалу. По крайней мере, я дошел до Львиного озера, добрался до последнего лагеря деда, сделал то, что не удалось моей бабке, то, что наверняка попытался бы совершить отец, не будь он так тяжело ранен на фронте. Я здесь, и это уже что-то значит.

Мне вспомнились слова Лароша: «Куча костей… и дырка в черепе». Хорошо хотя бы, что Брифа постигла менее ужасная смерть.

— Он убил отца, да? — услышал я рядом с собой шепот Паолы. Я ничего не ответил. Теперь она знала правду: тело и передатчик являли собой более чем красноречивые доказательства. Паола медленно обернулась к Ларошу.

— Ты его убил! Ты бросил его умирать одного…

Лицо Лароша покрыла смертельная бледность, он пытался что-то сказать, но слова так и застряли у него в горле.

— Убил! — вскричала Паола и, резко отвернувшись, пошла по берегу, словно дикое раненое животное, ищущее укрытия.

Все могло бы обойтись, если б у Лароша достало разума отпустить ее. Но он бросился следом, крича:

— Паола! Ради бога!

Мы не успели остановить его. Ларош настиг Паолу в считанные мгновения, ухватил за руку и остановил…

— Паола, ты должна выслушать меня… — Он заставил ее повернуться и тут же отступил на шаг, словно получил удар в лицо. Ее глаза горели ненавистью, растерянностью и страхом, она была мертвенно бледна.

— Не прикасайся ко мне!

— Паола…

— Нет! — вскрикнула она, и я увидел, как блеснула сталь. Паола в исступлении ударила Лароша индейским ножом, завопила что-то по-французски и стала колоть его тонким лезвием, колоть зло и бестолково. Колени Лароша подогнулись, и он со стоном повалился к ее ногам, теряя сознание.

Несколько минут девушка стояла над ним, тупо глядя на окровавленное лезвие, потом резко отшвырнула нож и опустилась на снег рядом с женихом.

— Милый… — Она схватила его голову и заглянула в бледное лицо. — Боже мой, я убила его…

Дарси опустился на колени рядом с телом. Паола встала, она вновь была до странности спокойна.

— А теперь я позабочусь об отце, — бесцветным голосом произнесла девушка и медленно побрела меж деревьев туда, где лежал самолет.

У меня тряслись коленки.

— Он умер? — спросил я. Дарси не ответил. Уложив Лароша на снег, он принялся расстегивать парку. Свитер был пропитан кровью насквозь. Дарси взрезал шерсть ножом, показалась рубаха, потом майка и наконец кожа. Из ран на груди сочилась кровь. Дарси прислушался, прижав ухо к тому месту, где находится сердце, и покачал головой, словно врач, поставивший верный диагноз.

— Приведи девушку, — велел он мне. — Надо развести большой костер, нагреть воды и сделать побольше бинтов.

— Так он жив?

— Еле-еле душа в теле. Его спасла парка. — Дарси быстро огляделся. — Разложи костер под прикрытием тех скал, где был лагерь Брифа. И пусть Паола найдет что-нибудь чистое для бинтов. Возьми мой топор и шевелись! Черт возьми! — пробормотал он, и я понял, что Дарси раздумывает о том, как выбраться отсюда с раненым на руках.

Паола стояла, преклонив колена, возле закоченевшего трупа отца. Его тело, густо припорошенное снегом, до пояса скрывал спальный мешок. Я передал девушке распоряжение Дарси, но она, казалось, так ничего и не поняла.

— Отец умер, отец умер, — бормотала Паола, не слушая меня.

— Я знаю, — ответил я. — Мне очень жаль. Но ведь ему уже ничем не поможешь.

— Мы опоздали… Как я могла согласиться с ним? Почему ничего не сделала, когда пришла весть о радиограмме? Я согласилась на прекращение поисков…

— Вы ни в чем не виноваты — сказал я.

— Здесь нет кострища… Ему даже нечем было согреться, господи! Зачем Альберт сделал это? Зачем он бросил отца и солгал? Я убила его, да?

— Нет, — ответил я. — Он еще жив. Мы должны развести костер и достать бинты. Возьмите себя в руки, Паола.

Я оставил ее и, войдя в заросли, начал рубить ветки. Скоро мне на помощь пришел Дарси, и мы сложили дрова под скалами.

— Он будет жить? — спросил я.

— Черт его знает. — Дарси запалил огонь, поднеся спички к сухой щепе. Еловые ветки задымили и занялись пламенем, костер начал потрескивать.

Паола присела на корточки возле Лароша. Сняв с себя одежду, она укутала жениха. Эта девушка только что едва не убила любимого человека, и я почувствовал, как к горлу моему подкатывает горький комок.

Перетащив Лароша поближе к костру, мы уложили его на кучу лапника и сухого мха. Теперь ему, во всяком случае, не грозила гибель от холода.

— Нам необходимо сегодня же что-то решить, — шепнул мне Дарси чуть погодя. — У нас еды на сутки. Унести Лароша сейчас нет никакой возможности. Если мы останемся здесь с ним, то погибнем все.

— У нас есть радио, — напомнил я.

— Передатчик много дней валялся под открытом небом. Брифу кое-как удалось отправить одну радиограмму, да и то лишь когда аппаратура была в палатке.

Он встал и отправился к Паоле, которая ползала в снегу возле тела отца и что-то искала. Она выпрямилась, и мы увидели в ее руке жестянку.

— Я знала, что найду ее тут, — сказала девушка.

Это была аптечка. Бинты исчезли, морфий был использован, но осталось несколько ватных тампонов и флакон с йодом. Паола перевязала раны Лароша, а мы с Дарси тем временем подтащили передатчик поближе к огню. Я стал крутить ручку генератора, Дарси взялся за контакты, но тока не было.

— Нет, бесполезно, — сказал наконец он. — Все так отсырело, что и сушить нет смысла. Да и отвертки у нас нет, чтобы снять кожух.

— Вода готова? — спросила Паола.

— Закипает, — ответил Дарси, приподняв крышку закопченного чайника.

— Если б только найти старую жестянку, чтобы сделать грелку…

Дарси поднялся на ноги.

— Посмотрим, может, что и завалялось. Он отправился на поиски, а мы с Паолой уложили Лароша в спальный мешок.

— Ян, — обратилась она ко мне. — Я и сама не понимаю, как это случилось… Что же теперь делать? Я останусь здесь, — продолжала она. — Чтобы ни случилось, останусь с ним.

— Даже после того, как он бросил вашего отца на верную погибель?

— Да. Даже после того, как Альберт убил его. Что еще мне остается? Как вы думаете, можно ли выбраться на тропу вдвоем? Если вы и Рэй…

— Мы могли бы попробовать.

— Выйдете завтра с рассветом. При хорошей погоде доберетесь меньше чем за пять суток… — В голосе ее не было уверенности, она думала о трясине и тяжелом каноэ, которое мы будем вынуждены тащить вдвоем. — Только вы помогайте Рэю, он очень устал, хоть и скрывает это. О себе и Альберте я не говорю, для нас все кончено. Но я хочу быть уверена, что вы оба выбрались живыми.

— Я сделаю все, что смогу, — пообещал я.

Вернулся Дарси с ржавой канистрой.

— Это подойдет? — спросил он, устало садясь на камни. Паола кивнула.

— Он похоронил Бэйрда среди скал, — сказал инженер, наклонясь ко мне, — Я видел могилу. Вон там. Он слишком устал, чтобы рыть яму, и запихнул труп в расщелину, забросав камнями. — Дарси колебался, потом разжал кулак и показал мне камешек размером с голубиное яйцо. Тот был серого цвета, но, когда инженер поскреб его ногтем, вдруг заблестел тусклой желтизной.

— Знаешь, что это такое? Канистру я нашел на могиле, — продолжал Дарси, не дав мне ответить. — Она была полна этих шариков. Как жертвенный сосуд… Попробуй, какой тяжелый.

Он бросил шарик мне на ладонь. Я вздрогнул, поежился и, повернув голову, посмотрел в ту сторону, где маячила черная громада скалы. Да, индеец был прав: я почувствовал, что ненавижу это озеро и буду ненавидеть его до конца своих дней.

— Ублюдок заслужил смерть, — тихо шепнул мне Дарси, но Паола услышала эти слова и болезненно вздрогнула.

— Ты лучше меня разбираешься в минералах, — сказал инженер, протягивая ей находку. — Что это по-твоему?

— Золото… — пробормотала Паола голосом, полным тоски и страха.

— Да, — подтвердил Дарси и рассказал ей, как он нашел самородок. Девушка повернулась и устремила взор в дальний конец озера.

— Нет… — содрогнувшись, шепнула она. — Нет, нет!

Она вскочила, бросилась к воде и через минуту принесла еще четыре самородка.

— Значит, это все правда? — шепнула Паола. — Проклятое место!

— Возьми себя в руки, девочка, не плачь. — Дарси тяжело встал. — Твой отец нашел то, что искал всю жизнь, и эта находка не принесла ему ничего хорошего.

— Не в золоте дело. — Она вскочила и, спотыкаясь, побрела к телу отца.

— Что за бес в нее вселился? — растерянно спросил Дарси, глядя ей вслед.

Жуткая мысль вдруг обожгла мое сознание, столь жуткая, что я не осмелился высказать ее вслух.

— Не знаю, — тихо ответил я, пристально следя за Паолой. Она постояла возле отца и вернулась к костру. Глядя на ее лицо, я подумал, что не одного меня грызет червь сомнения.

— Если б только он был в сознании и мог говорить… — тихо сказала она.

— Возможно, так оно и лучше, — ответил Дарси.

— Ты ничего не понимаешь.

— Вот как? Я прекрасно понимаю, что мы сидим на грудах золота. Это объясняет все. Ян был прав, он давно подозревал, что Берт помешался на этой почве.

— Вы все еще верите в это? — спросила меня Паола, и голос ее звучал едва слышно. — Ян, скажите ему правду. Только вы знаете, что здесь произошло.

Я молчал. Дарси схватил меня за руку.

— Оставим ее одну, — сказал он мне на ухо. — Бедняга измучилась, довольно с нее.

Паола снова смотрела в серое лицо Лароша. Я встал, и мы с Дарси отошли в сторону.

— Где лежит Бэйрд? — спросил я его.

— Вон, — он кивнул в сторону нагромождения скал на полпути между остатками лагеря и самолетом. Я пошел туда. Я должен был получить подтверждение своей догадке.

Могила действительно была простым углублением в скале, занесенным серым илом. Две сосновые ветки, связанные проволокой, играли роль креста.

— Интересно, когда именно он умер? — пробормотал я.

— Это имеет какое-нибудь значение? — спросил Дарси.

— Не знаю. Но Ларош был убежден, что Бэйрд мертв, когда покинул его. Я тоже в этом уверен.

— Видимо, он погиб уже при столкновении.

— При столкновении никто не пострадал, Ларош признался в этом. — Я подумал о канистре с самородками. Ведь это Бриф поставил ее на могилу. Надо взглянуть на тело.

— Господи, зачем? — воскликнул Дарси.

— Сам не знаю, — ответил я. Я не решался рассказать ему, что именно ожидаю найти. Опустившись на колени, я начал отгребать ил и вытаскивать мелкие валуны голыми руками.

— Проклятье! — Дарси схватил меня за плечо. — Что с тобой? Оставь его в покое.

— Теперь ему ничем не повредишь, — ответил я, освобождаясь. — Он ведь мертв, не так ли?

Видимо, мое волнение передалось и Дарси, потому что он бросил свои попытки отговорить меня, а под конец и вовсе стал помогать расшвыривать камни. Вскоре мы освободили верхнюю половину тела и застыли, переполненные ужасом: вся правая сторона головы Бэйрда была снесена напрочь!

— Это топор, — вымолвил наконец Дарси, и я кивнул. Я предполагал, что найду здесь нечто подобное, но такая страшная рана все же оказалась для меня неожиданностью.

— Все, — проговорил Дарси. — Завтра уходим, а его оставим здесь.

Он имел в виду Лароша, но не мог найти в себе силы вслух произнести это имя. А я мучительно раздумывал, стоит ли делиться с ним своей догадкой.

— Ну что, скажешь, я не прав? — зло вскричал Дарси. — По-твоему, это несправедливо — оставить подыхать тварь, которая оказалась способной на такое?

Я обнажил правую руку Бэйрда. Кисть была раздроблена, не хватало нескольких пальцев. Кровавые бинты… А под рукой — холщовая сумка.

— Паола не уйдет, — сказал я и вытащил сумку из-под камней. Она тоже оказалась набита тусклыми серыми шариками.

— Откуда ты знаешь? — раздался за моей спиной голос Дарси. Он явно не понимал, что означает эта сумка и сколь важна наша находка.

— Она сама мне сказала, — ответил я, продолжая раздумывать о сумке, аккуратно захороненной вместе с телом. Во всем этом был какой-то символический смысл. Человек, предавший земле Бэйрда, подарил ему все найденное богатство. Что это? Отречение? Безумная попытка замолить совершенный грех?

— Господи, — пробормотал я себе под нос. — Вот так ирония… Мечтал завладеть всем этим золотом, да так и сдох прямо на россыпях!

— Пойду поговорю с ней, — сказал Дарси. — И приведу сюда. Пусть посмотрит, что сотворил этот человек, а уж потом решает, оставаться с ним или лучше не надо.

— Погодите! — воскликнул я. — Она не должна этого видеть.

— Почему?

— Потому что Ларош невиновен. Действительный преступник — Бриф.

— Бриф?! — Он воззрился на меня как на психа. Я кивнул. Теперь все стало ясно. Рана на лбу Лароша, его решение выбираться в одиночку. Неудивительно, что он был убежден в смерти Бэйрда! А его попытки увести нас подальше от этого места, его настойчивые старания внушить властям мысль о бесполезности поисков и объявить Брифа погибшим! Ларош не остановился бы ни перед чем, лишь бы скрыть от Паолы страшную правду.

Когда я растолковал все это Дарси, он был потрясен.

— Не верю, — только и смог сказать инженер, выслушав меня.

— Как тогда объяснить эту сумку и канистру, полную золота? Бэйрда хоронил Бриф, а не Ларош. Он всю жизнь искал Львиное озеро, потому что знал: здесь рассыпаны сказочные богатства. И нашел. И это свело его с ума.

— Все равно не верю. Родной отец Паолы…

— Если мы выйдем отсюда живыми, обязательно поговорите с Макговерном, — сказал я. — Мне кажется, он знает правду. Ларош работал на компанию и по долгу службы был обязан рассказать ему все.

Дарси молчал долго. Наконец с горечью произнес:

— Не вздумай поделиться этими домыслами с Паолой. Она не переживет такого позора. Возможно, ты прав, но Ларош все равно умрет здесь. Паола не должна знать ничего об этом.

— Она уже знает, — сказал я. — Она все поняла в тот миг, когда вы показали ей самородок.

— Да, наверное, — с тяжким вздохом ответил он.

Я принялся снова засыпать камнями тело Бэйрда, и тут Дарси сказал:

— Мы похороним его здесь, рядом с Бэйрдом. А утром уйдем. Что бы ни решила Паола, мы все равно уходим. Это наш долг.


Паола знала правду. Это стало очевидным, как только Дарси сообщил ей о своем намерении уходить.

— Мы уложим его поудобнее, — сказал он. — А потом втроем и налегке…

Но она не позволила ему договорить.

— Неужели ты думаешь, что я оставлю Альберта умирать? — вскричала девушка. Она была бледна, глаза ее горели решимостью. — Я его люблю. И не брошу. И не надо больше об этом, ладно?

У нее уже не было сил даже на слезы. Я видел, что Дарси в душе смирился с ее решением и больше не намерен пытаться изменить его.

— Вы с Яном уходите и попробуйте выбраться, — сказала Паола. — Если повезет, успеете прислать за нами самолет или вертолет.

Дарси с сомнением оглядел узкий берег. Деревья стояли слишком близко к кромке воды, вертолету здесь не сесть.

— Хорошо, — ответил он. — Сейчас мы похороним твоего отца. Ты пойдешь с нами?

— Нет, — тихо ответила она. — Я помолюсь здесь, рядом с Альбертом.

— Хорошо… Ян, давай покончим с этим, а потом будем решать, что делать дальше.

Мы молча перенесли Брифа к могиле Бэйрда, обложили камнями и черным озерным илом. Работали голыми руками, и дело шло медленно. Наконец все было кончено. Дарси срубил две ветки, сделал из них крест и водрузил его на могилу.

— Вот что, — сказал мне инженер чуть погодя. — Если нам посчастливится выбраться отсюда живыми, все останется так, как говорил Берт. Они были мертвы, когда он оставил их. Ты согласен?

— Да, — ответил я.

— Это чертовски трудно для тебя, я знаю. Честь твоего отца так и останется запятнанной… Спасибо, — он потрепал меня по руке. — Думается, это наш долг перед Бертом. Он многим рисковал, чтобы сохранить тайну. И он наверняка умрет прежде, чем у нас появится возможность вывезти его отсюда.

Вернувшись к костру, мы застали Паолу в слезах. К моему удивлению, Дарси не стал утешать девушку; он взял чайник и отправился к озеру за водой, сказав мне:

— Не трогай ее, пускай выплачется.

Я вздрогнул, увидев, что и по его щекам катятся слезы.

Потом мы нарубили побольше дров, покрутили ручку генератора и попытались связаться по радио с внешним миром. Генератор почти не давал тока, хоть мы и высушили его, как могли. Попытка кончилась неудачей, чего и следовало ожидать, хотя мы крутили генератор чуть ли не два часа. Да и Перкинс скорее всего не ждал нашего сигнала в это время суток.

Наконец мы улеглись спать, голодные и измученные. Ларош не приходил в сознание.

Утром связи по-прежнему не было. В половине восьмого я отчаялся и бросил микрофон. Дарси собирался в путь.

— Ты готов? — спросил он.

— Погоди, — ответил я и полез на одну из скал. Здесь, на вершине, под сенью деревьев, было небольшое нагромождение мелких камней. Я подошел к могиле Джеймса Финлея Фергюсона. Он лежал возле большого валуна — голый скелет без единого клочка уцелевшей одежды, серый и рассыпавшийся, с пробитым пулей черепом. Мне вспомнился ржавый пистолет в комнате отца. Может быть, именно он стал орудием убийства моего деда? Может, бабка отыскала его в одном из лагерей Пьера Лароша? Я замер, глубоко задумавшись о превратностях людских судеб.

— Черт возьми, — смущенно пробормотал подошедший Дарси. — А я уж и забыл об этой древней экспедиции, столько всего навалилось…

— Неудивительно, что индеец боялся идти сюда, — со вздохом сказал я.

— Да… сцена стольких трагедий. Теперь вот еще Паола.

— Ларош может выжить.

— Нет, он умрет, и девчонка останется одна-одинешенька. И тоже погибнет. На кой ей теперь жизнь? Ну, ладно, пошли!

Прощание было коротким и грустным. Поклявшись сделать все, что в наших силах, мы углубились в тайгу. Никто из нас не оглянулся до тех пор, пока котловина, в которой лежало Львиное озеро, не исчезла за плотной стеной елей. День выдался ясным и солнечным, но вскоре погода испортилась. Мы шли налегке, не жалея сил, и к вечеру добрались до лагеря, где по-прежнему стояла палатка и валялось наше каноэ. Нашлась и кое-какая провизия. После ужина нас тут же сморил сон, а утром Дарси едва переставлял ноги. Все же за шесть часов нам удалось выбраться к скалистому плато, покрытому озерами. Здесь можно было плыть на каноэ. Вскоре кончилась еда, стрелять гусей мы не могли, поскольку бросили ружье, а тратить время на рыбалку мы посчитали непозволительной роскошью.

Не вижу смысла подробно описывать наше возвращение. Нам дьявольски не везло с погодой, в конце концов озера замерзли, и каноэ пришлось оставить. Врал компас. Из-за близости железорудного месторождения стрелка сильно отклонялась, и мы сбились слишком далеко на юг, где угодили в жуткую трясину, в которой были вынуждены провести целую ночь. Дважды где-то на юге нам мерещился рев низко летящего самолета. В первый раз мы были уверены, что не ослышались. Потом самолет или вертолет прошел стороной снова, но в какой день это случилось, я сказать не могу, ибо утратил чувство времени. Мы впали в такое состояние, в котором уже не могли провести четкой грани между реальностью и вымыслом.

Утром девятого (как мне потом сказали) дня мы добрались до проселка, и Дарси рухнул, исчерпав весь запас сил. Дальше я пополз один. Сугробы доходили до пояса, я то и дело ложился в снег, чтобы отдохнуть, и каждый раз чувствовал, что никакая сила не заставит меня подняться и двинуться дальше.

Голоса я услышал во время одной из таких лёжек. Они стихли, едва я открыл рот и что-то прокричал. А потом я уже не мог остановиться и вопил что-то несуразное до тех пор, пока меня не подобрали двое рабочих. Они наткнулись на меня случайно. Как я потом узнал, крик, вырывавшийся из моих уст, был не громче писка попавшей в капкан белки.

Последующих событий я практически не помню. Дарси спасли, и нас уложили в кровати в одной из палаток где-то на трассе. Я то и дело впадал в беспамятство, а в короткие периоды просветлений не переставая требовал к себе Лэндса. К моему ужасу, здесь его никто не знал. Помню, как врач сказал мне, что Дарси совсем плох и шансов на спасение у него не больше пятидесяти из ста.

Наконец мне стало чуть лучше, а вскоре приехал Лэндс с Макговерном. От них я узнал, что Паолу и Лароша четыре дня назад вывезли вертолетом в Сет-Иль. По словам тамошних врачей, Ларош уже пошел на поправку. Нас с Дарси тоже искали, но погода быстро испортилась, и вертолет не мог подняться в воздух в течение нескольких суток.


Позже Макговерн в доверительной беседе подтвердил правильность моих догадок. Ларош действительно был ранен в лоб ударом топора. Пока он лежал без чувств, Бриф и Бэйрд успели изувечить друг друга. Бэйрд скончался, а Ларош, придя в себя, решил бросить Брифа на произвол судьбы и выбираться из тайги своими силами. Это был акт правосудия, пусть грубого, но самого гуманного в сложившихся обстоятельствах. Дальнейшие поиски Альберт срывал ради Паолы. Стоило нам найти Брифа и спасти его, суд со всей строгостью воздал бы ему за убийство, а на девушку легло бы черное пятно позора.


С тех пор минуло два года. Дарси рыбачит и пишет свои картины, Паола и Альберт Ларош живут счастливо. Я рад, что достиг Львиного озера и мой долг перед близкими выполнен.

Что же до золота, открытого моим дедом и принадлежащего мне по праву, то я счел за благо отказаться от него. На этих самородках слишком много крови и грязи

ХЭМОНД ИННЕС.   Одинокий лыжник



ГЛАВА ПЕРВАЯ
В свое время по отдельности я видел все отснятые нами эпизоды, но впервые просмотрел весь фильм целиком только теперь. Короткие отрывки я видел и во время монтажа. Это было примерно то же самое, что и чтение наугад вырванных страниц из какой-нибудь рукописи — отдельные куски, которое следовало втиснуть в определенные рамки сюжета.

Теперь всё было иначе. Я сидел в темноте просмотрового зала студии и наблюдал, как на экране разворачивается мрачная картина от начала до конца. В жизни происходило не совсем так. Как все произошло в действительности, показать было невозможно: этого не выдержали бы зрители. Мы основательно поработали над сценарием и внесли в него мною изменений и, тем не менее, все основное в фильме осталось, и любой человек за два шиллинга, прихватив с собой пакет с леденцами, мог забыться ка час и двадцать три минуты, сидя рядом с подружкой, и пожить в той напряженной атмосфере, в которой пребывали мы те несколько дней в высокогорном отеле, расположенном в сердце Доломитовых Альп.

Фильм начинался с вида, отеля, снятого по мере, приближения к нему с саней канатной дороги, именно так, как я впервые тогда увидел его. Уже при первых кадрах прошлое с такой силой овладело мной, что я утратил всякую способность критически оценивать фильм. Еще до того, как камера заглянула в окно гостиной отеля, я уже знал, как она выглядит, кто там окажется и что они будут говорить. Я сидел и заново переживал прошлое.

Вы можете сказать, что нет ничего удивительного в том, что мне известно, что за люди окажутся в гостинице и что они будут говорить, поскольку сценарий написан мною. Это верно. Но уж таковы тайны ремесла: одно дело что-то сочинить и совсем другое писать о том, что действительно произошло, или, образно говоря, писать, когда мертвые заглядывают через плечо.

Мысль создать на этом материале приключенческий фильм пришла в голову Инглезу. Именно он представил меня- персонажем будущей картины, помог создать соответствующую обстановку и активно участвовал в событиях, лёгших в основу сценария. Он даже подсказал название напечатал его уже холодеющими и непослушными пальцами... Хотя сценарии написал я, а фильм ставил режиссер, выбранный владельцами студии, я всё же считаю, что подлинным автором фильма является Дерек Инглез.

Именно поэтому окончательный вариант фильма показался мне- каким-то кошмаром. И по мере того, как разворачивалась хорошо известная мне история, каждый персонаж фильма оживал з памяти и обретал черты тех, кого я прекрасно знал и помнил. Я видел не актеров, исполняющих те или иные роли, а тех знакомых мне людей, какими они когда-то были. Многих из них давно нет в живых, и это было своего рода парадом призраков. А ведь на холодных снежных склонах горы Кристалло я и сам однажды был недалек от смерти...

Возможно, вам покажется необычным такое начало повествования. И если я плохо начал, то только потому, что, посмотрев рядовой боевичок, каким получился созданный нами фильм, я испытал сильнейшее желание рассказать, как все происходило в действительности. Я не желаю больше смотреть этот фильм, каким бы успехом он ни пользовался — чем черт не шутит... Я уже видел, что хотел. Теперь я просто хочу рассказать, как все было: Возможно, это поможет забыть мне прошлое...

Речь пойдет о группе совершенно не подходивших друг другу людей, сказавшихся в очень странной обстановке, об алчности и насилии.

Я оказался втянутым в эту историю случайно. Началась она первого декабря в серый дождливый день, вполне соответствующий моему настроению, и не где-нибудь, а у аптечной стойки, где Дерек Инглез пил какой-то шипучий напиток. Он посмотрел на меня поверх бокала и нахмурился, так как ему всегда нравилось считать, будто алкоголь на него не действует. Так думали многие. И, действительно, после выпивки голова у него соображала лучше. Чтобы сделать или придумать что-нибудь, ему было необходимо подхлестнуть себя. И таким возбудителем был алкоголь. Утром Дерек никогда не завтракал, а похмелье лечил аспирином, который постоянно носил с собой.

Я не знаю, зачем в то утро он оказался на Шафтсбери-авеню. Но так уж случилось... Говорят, что в конце концов все к лучшему. Однако те, кто утверждает это, живут в комфорте и уютном покое. А мое положение до встречи с Йнглезом было довольно-таки отчаянным.

До войны у меня было небольшое дело — я владел провинциальной газеткой в Уилтшире, доставшейся мне по наследству. Однако во время войны все пошло прахом. Я понял это, отслужив три года в армии, перед самой демобилизацией. Я очень хотел вернуться домой, к жене и сынишке, но мы с Пегги решили, что иного выхода нет, как еще на год остаться на военной службе. После этого один мой приятель предложил открыть издательскую фирму в Эксетере и пригласил меня в долю. Я согласился и вложил в это предприятие все, что имел, однако фирма просуществовала всего полгода и прекратила существование из-за нехватки бумаги и отсутствия средств.

Я писал всем, кого знал до войны и по службе в армии, тщательно штудировал в газетах объявления с приглашением на работу, но таких, как я, в Англии было слишком много. Пегги и Майкла я отправил жить к родным в Уилтшир, а сам шатался по Лондону в поисках работы.

Я не был в Лондоне больше пяти лет, за это время успел объехать полмира, управлял в качестве коменданта итальянскими и австрийскими городами, жил в лучших гостиницах, имел вестовых и автомобили, а в тот декабрьский день стоял под дождем на Пикадилли, чувствуя себя песчинкой в огромной пустыне. Я волновался и в то же время был как-то подавлен. Волновался потому, что Лондон не может не волновать. От Вестминстера до Сити разбросаны конторы с обветшалыми крышами, связанные торговыми делами со всем земным шаром. В Лондоне все возможно, и весь мир кажется под руками, если... Если обладать нужными знакомствами и иметь работу...

Однако тогда я чувствовал себя в Лондоне маленьким, одиноким и потерянным. Безработный есть безработный...

Поскольку кроме работы мне была нужна и зубная паста, то, проходя по Шафтсбери-авеню, я зашел в первую же попавшуюся аптеку и увидел там Дерека Инглеза.

В 1942 году я служил капитаном в батарее, которой он командовал. Мы вместе служили за границей. Однако, после сражения у Аламейна, Дерека перевели в разведку, а я отправился с батареей в Италию, где и встретил конец войны в качестве коменданта одного города. Инглез был очень требовательным командиром, испортил карьеру двум моим предшественникам, и все твердили, что я не продержусь у него и двух недель. Однако я не только продержался, но и с удовольствием служил под его началом. Он был очень, способным человеком, но непостоянным, с часто меняющимся настроением. В трудных положениях Дерек проявлял огромную энергию и находчивость. После войны он вернулся в кинематографию, и, судя по прессе, фильм «Три надгробия», поставленный им, вознес его на вершину славы.

Дерек рассеянно кивнул в ответ на. мое приветствие, отставил пустой бокал и, пока я покупал пасту, не сводил с меня взгляда.

Что ты теперь делаешь, Нейл? — наконец, спросил он. Как всегда, он говорил быстро и отрывисто, будто догонял собственные мысли.

— Я только недавно вернулся, — уклончиво ответил я. В прошлом я часто наблюдал, как он насмехается над неудачниками.

— Демобилизовался?

— Да.

— А что ты так задержался?

— Отслужил лишний год.

— Скажи прямо, что выслуживался, — с иронией замещал он.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — ответил я, хотя прекрасно понял его: после окончания войны условия армейской службы за границей были значительно лучше условий жизни на родине.

Дерек хрипло рассмеялся.

— Ты хорошо знаешь, что я хотел сказать. Все порядочные люди уходили из армии примерно в одно время со мной. Кроме профессиональных вояк, в армии оставались только болваны, искатели приключений и любители легкой наживы. В этом и заключается беда нашей военной администрации в Европе. Служба в ней не может интересовать людей, которые действительно могли бы быть там полезны. Ну, и к какой же категории ты себя причисляешь?

— Из трех категорий, которые ты перечислил, я скорее предпочел бы оказаться среди искателей приключений, —. мрачно отозвался я. Я не намеревался делиться с ним тем, как ненавистна мне была необходимость провести в армии еще год в разлуке с Пегги, с которой мы поженились перед самой войной, и с сынишкой, которого я видел всего несколько раз во время побывок дома... Да и кроме того, я вообще чувствовал себя неловко. В прошлом году я мог еще разговаривать с Инглезом на равных не только потому, что считал себя ничем не хуже его, но, занимая ту или иную должность, всегда знал, что нахожусь на своем месте. Сейчас же, переживая трудное время, я не мог уверенно держаться с Дереком, обладавшим властным и изменчивым характером. Мне хотелось поскорее уйти, пока он не начал расспрашивать об обстоятельствах моей теперешней жизни.

— По-прежнему издаешь свою грошовую газетенку в Уилтшире? — не унимался Двоек.

— Нет,-мне пришлось закрыть ее.

— Чем же ты сейчас занимаешься? — спросил он, не сводя с меня внимательного взгляда.

— Вместе с приятелем открыл издательское дело... А как ты — снимаешь новый фильм?

Однако отделаться от Дерека было не так легко.

— В наше время нужно много денег, чтобы начать издательскую деятельность, — продолжал он, по-прежнему пристально глядя на меня. — Большинство издательств, появившихся после войны словно грибы, сейчас испытывают серьезные трудности... Дерек вдруг замялся, и сразу выражение его глаз стало каким-то проказливым. Без всякого труда он мог стать обаятельным человеком или жестоким и ехидным дьяволом. Но сейчас у него на лице появилась столь памятная мне улыбка, и я почувствовал огромное облегчение, поняв, что сегодня он намерен быть очаровательным.

— По-моему, ты хочешь выпить, — выпалил Дерек. — Во всяком случае, я хочу после этой гадости. — Он взял меня под руку и вывел из аптеки. На улице он спросил:

— Ты написал что-нибудь, Нейл? Ведь те твои одноактные пьесы, что я ставил тогда, были вовсе не плохи.

— В Австрии я написал пьесу, но ты же знаешь, что у нас сейчас в театрах ставят лишь мюзиклы и всякое старье, и даже известные драматурги не могут пробиться. Да и кроме того, я вовсе не уверен, что пьеса у меня получилась,

— Вижу, что ты хандришь сегодня. Но ведь жизнь наша — забава, и не следует принимать ее всерьез. В самый последний момент обязательно подвернется что-нибудь... Тебе нужна работа?

Я остановился как вкопанный и готов был даже ударить его. Никогда не изменявший ему инстинкт определять слабые места людей и на этот раз подсказал ему, что я без работы, и он намеревался насладиться моим тяжелым положением, ибо был беспощаден к неудачникам. Прямо-таки невероятно, как точно его интуиция и сейчас подсказала ему самое больное мое место.

— Возможно, что жизнь и забава, — сердито ответил я, — но далеко не для всех.

— Ты думаешь — я шучу?

— По-моему, ты ведешь себя просто глупо, — огрызнулся я, раздражаясь при мысли о том, что когда-то служил с ним на равных, а сейчас он мог издеваться надо мной.

Дерек еще крепче сжал мой локоть, провел в большой бар и заказал два виски.

— За беззаботную жизнь! — насмешливо предложил он, поднимая бокал. По его глазам я видел, что он смеется. Я залпом проглотил виски и заказал еще.

— Мне не нужна ни твоя благотворительность, ни твои насмешки! — с озлоблением крикнул я.

— Господи, как ты обидчив! Впрочем, ты всегда был таким. Тебе известно, чтобы я когда-нибудь занимался благотворительностью? Мне припоминается, что ты как- то заявлял — и не один раз, — что я самый беспощадный человек из твоих знакомых, но ведь это же только потому, что я терпеть не могу некомпетентность. Странно, но вот сейчас мне не приходит на ум никто, кого бы я предпочел встретить вместо тебя. Такова, жизнь! Если ищешь человека, наиболее подходящего для определенной работы, он обязательно подвернется в нужный момент. Из знакомых мне людей я мог бы назвать человек шесть годных для той работы, которую я имею в виду, но из всех я, не колеблясь, выбрал бы тебя.

Лесть Дерека была очевидной, но тем не менее разговор начал меня интересовать. Инглез никогда не льстил, если не намеревался использовать этого человека.

— Повторяю, что я вполне серьезен, — тепло улыбаясь, продолжал он. — Если ты нуждаешься в работе, я с удовольствием предложу сотрудничество со мной.

Что это работа?

Три месяца в Кортино, в Доломитовых Альпах, в качестве сценариста студии, — быстро ответил Инглез. — Сто фунтов в месяц с оплатой всех расходов.

У меня перехватило дыхание. Получить такое предложение можно раз в жизни, и я натолкнулся на него совершенно. случайно. Но почему он делает мне подобное предложение?

— Почему ты считаешь, что именно-я могу написать Нужный тебе сценарий?

— А я вовсе не хочу, чтобы ты писал сценарий. Он у меня уже есть.

— Тогда что тебе нужно?

Увидев мое разочарование, Дерек похлопал меня по плечу.

А разве плохо провести три месяца в раю для лыжников? — заметил он.

Не плохо, но не почувствовать разочарования не могу Ты предлагаешь мне работу в качестве сценариста, а затем заявляешь, что сценарий тебе не нужен. Тебе же хорошо известно, что я всегда хотел утвердиться как писатель.

— Но я и не намеревался разочаровывать тебя. Знаешь, Нейль, пожалуй, с тобой действительно следует поговорить откровенно. Я не думаю, чтобы ты мог написать именно такой сценарий, какой мне нужен. Однако, если ты напишешь его, и он окажется лучше того, который у меня есть, я возьму твой. Это честно, а?

— Вполне. Что же ты от меня хочешь?

— Ты ведь говоришь по-итальянски?

— Объясниться могу.

— Прекрасно! — улыбаясь, воскликнул Дерек, — раз уж ты сам отнес себя к искателям приключений, возможно, работа эта покажется тебе интересной. Однако не исключено, что все это лишь мыльный пузырь, но в таком случае ты проведешь задарма три месяца в Доломитовых Альпах и получишь три сотни. Речь идет об одной моей интуитивной догадке, не больше. Сам я заняться этим не могу — заканчиваю съемку фильма. Мне нужен человек с инициативой и чувством ответственности, которому я доверяю, чтобы он наблюдал и информировал меня.

— Ты мне льстишь, — ответил я, чувствуя, что начинаю волноваться, несмотря на недавно испытанное мною разочарование. Энтузиазм Дерека всегда был заразительным для остальных.

— Ничуть, — засмеялся он. — Ты именно тот, кто мне нужен, а кроме того, еще можешь и писать, что дает предлог для посылки тебя туда... Ну, хочешь получить эту работу?

— Но что это за работа все же?

— Боже мой, Нейль! Ты согласен взяться за нее или нет?

— Работа мне нужна, но, естественно, я хочу знать, что от меня требуется. Как иначе я могу определить, справлюсь ли я?

— А ты должен бы лучше знать меня, —- уже спокойнее отозвался Инглез. — Я не предложил бы тебе работу,если бы не был уверен, что она тебе по силам. Ты принимаешь мое предложение или нет?

—Хотелось бы.

Вот и прекрасно! — воскликнул Инглез и тут же распорядился подать еще виски, хотя я еще не допил своего бокала. Выпьем, и я расскажу, что мне нужно от тебя. Я должен торопиться, чтобы не опоздать на поезд. Ты знаешь Кортино?

Я кивнул. Кортино был мне хорошо известен — в конце войны там находился дом отдыха для наших солдат- отпускников.

В конце концов, это и не столь важно. Я намерен снимать там фильм. Сейчас в фильмах слишком мало действия и слишком много разговоров. Поэтому теперь так популярны ковбойские фильмы. Киностудии, видимо, считают, что публика посещает кинотеатры, чтобы слушать. На самом же деле это вовсе не так: люди идут в кино, чтобы смотреть. Кинопрокат ждет картину со стремительно развивающимся сюжетом о лыжниках, насыщенную трюками и приключениями. Мир помешался на спорте. Но мне прежде всего нужно убедить в этом студию. Я посылаю толстую ленивую образину по имени Джо Вессон, первоклассного кинооператора, снять тамошнюю натуру, чтобы доказать студии мою правоту. Ты поедешь с ним. Лично мне абсолютно безразлично, будешь ли ты работать над сценарием или нет, но лучше, чтобы работал, так как Джо Вессон ожидает от тебя этого. Остановишься я высокогорном отеле «Кол да Варда», — продолжал Инглез, закуривая. - Я уже зарезервировал для вас два номера, Отель находится в пяти милях к северу от Кортино. Ты поднимешься к перевалу Тре Крочи и оттуда по канатно-санной дороге доберешься до места. Делай там вид, будто работаешь над сценарием, и наблюдай за всеми, Кто туда приедет, особенно вот за этой девицей.

Инглез достал из бумажника фотографию и передал мае. Это был выцветший и помятый портрет девушки с обнаженными плечами. Надпись внизу гласила по-немецки: «Моему любимому Гейндриху от Карлы».

Она итальянка -- пояснил Инглез.

У нее были темные волосы и большой рот с пухлыми губами. Лицо застыло в каком-то животном выражении, а в глазах виднелась жестокость.

- Учти, что ты не должен ничего предпринимать без моего указания - снова заговорил Инглез. — Мне нужно, чтобы ты только наблюдал. Меня интересует канатная дорога, отель и его постояльцы, случайные посетители и все необычное, что там может произойти. Больше я тебе ничего не скажу. Держи глаза и уши открытыми. Повторяю, что ты не должен ничего предпринимать. Отчеты высылай мне авиапочтой ежедневно, а если произойдет нечто экстраординарное, телеграфируй. Тебе всё ясно?

— Ясно только, что не ясно.

— Именно это мне и нужно, ухмыльнулся Инглез.

—Зайди завтра к моей секретарше, она все тебе подготовит. - Он взглянул на часы и допил виски - Я еще успею. Работа эта продлится месяца три и, если меня не подводит интуиция, может случиться, что ты окажешься в большом выигрыше. На худой конец, напишешь сценарий, который я смогу использовать. В Кортино выезжай послезавтра.

Инглез встал, похлопал меня по плечу и поспешно вышел, оставив меня в растерянности, но в то же время с мыслью о том, как удивительна жизнь. Я выпил еще виски, наслаждаясь прелестью, открывшейся передо мной перспективы. Я знал, что Инглез сдержит свое слово, если я напишу приличный, сценарий. Над частным поручением, которое он дал мне, я особенно не задумывался. Тогда я не знал, что это поручение лишит меня возможности даже думать о сценарии до тех пор. пока не завершатся события, развернувшиеся в «Кол да Варда».

Вот как получилось, что уже через два дня я оказался в одном купе с Джо Вессоном. Данную ему Инглезом характеристику — «толстой, ленивой образины», — хоть и жестокую, я не назвал бы неправильной. У него были крупные черты лица, мешки под глазами, вислые жирные щеки, шевелившиеся, когда он разговаривал. Весит он. наверное, килограммов сто с лишним. Вессон показался мне одной из наиболее внушительных особ, которые я когда-либо видел, и посмотреть, как он устраивается на своем спальном месте в вагоне, было бы не менее интересно, чем побывать у вольера с гималайскими медведями в лондонском зоопарке.

Вессон встретил меня на платформе вокзала в отвратительном настроении. Он был явно в состоянии похмелья и совершенно очевидно — терпеть не мог путешествовать.

— Вы — Нейль Блэйр? — спросил он, тяжело дыша.

— Я — Джо Вессон. Инглез, будь он проклят, ухитрился использовать нас как самых настоящих идиотов. Почему он не мог убедить студию снимать фильм без того, чтобы гнать нас в Доломитовые Альпы за кадрами натуры и сценарием? — Вессон положил на полку кинокамеру и другие свои вещи.

— Ведь студия все равно примет любое его предложение. Ему ничего не стоит уговорить кого угодно, язык у него подвешен отменно. Так нет, ему обязательно нужно, чтобы мы мерзли в альпийском снегу... — ворчал Вессон и, усевшись, словно в подтверждение слов Инглеза, достал пачку журналов о ковбоях и углубился в чтение. Этим он занимался и при переезде через Ламанш, и в поезде, шедшем через Францию и Швейцарию, то есть, все то время, когда не поглощал, шумно и в больших количествах, еду и спиртное, или, когда не спал. А спал он еще более шумно — храпел, сопел и свистел носом.

Разговаривал он немного, но как-то однажды наклонился ко мне и дружески спросил:

— Старик, а вы ведь новичок в студии? — Говорил он как-то странно, обрывая фразы, словно у него всегда не хватало дыхания. Я подтвердил его догадку, и он так энергично кивнул, что у него заколыхались щеки. — Хорошая форма,- если вы наверху, но, да поможет вам бог, если дело обстоит иначе. Владельцы студии — люди тяжелые, и вы не должны позволять себе роскошь ошибаться в чем-то. Если же ошибетесь, Вессон выразительно щелкнул пальцами ваша песенка спета. Инглез сейчас там в фаворе. Его хватит на год..., а может быть и лет на пять. Вы раньше работали с ним?

Я рассказал, при каких обстоятельствах и когда познакомился, с Дереком.

— В таком случае, вы должны знать его лучше меня. Он может быть очарователен, но временами становится сущим дьяволом, Инглез - самый беспощадный продюсер, с каким когда-либо мне приходилось работать. Попробуй кинозвезда закапризничать, он тут же избавится от нее, найдет или создаст другую. Именно так прославилась Дин Бэрин, снявшись в «Трех надгробиях». Сперва там снималась Бэтти Кэрью, но устроила скандал, требуя, чтобы некоторые эпизоды снимались, как того хочет она. Инглез немедленно выгнал ее, ничуть не стесняясь в выражениях, и уже на следующий день в студии появилась Дин Бэрин, о которой до того никто и не слыхал. Инглез сделал её кинозвездой. Она сыграла так, как он хотел, фильм от этого стал лучше. Бэтти Кэрью много лет работала для студии, но-сейчас она - ничто. — Вессон вздохнул. Лишь господу Богу известно, почему вы, ребята уходите из-армии! Никто не может вышвырнуть васоттуда, если, конечно, ничего не натворить... — Вессон вдруг улыбнулся, и на его улыбку было приятно смотреть. Несмотря на излишнюю полноту, его лицо было очень выразительно. Еще раз глубоко вздохнув, он погрузился в чтение приключенческих журналов.

Было уже темно, и валил снег, когда мы приехали в Кортино. Испытываемое нами удовольствие от того, что путешествие приближается к концу, испортил непрекращающийся снегопад. Казалось, что городок вымер — он был скрыт толстым покровом снега, ни огонька не было видно в окнах за густой снежной пеленой, ни единого прохожего на улицах.

Из-за позднего приезда мы решили переночевать в гостинице «Сплендидо» и на следующее утро отправиться в «Кол да Варда».

Едва мы вошли в гостиницу, как нас охватило ощущение роскоши. Скрытое освещение, тихие звуки танцевальной музыки, тусклое поблескивание серебра. Итальянцы- официанты с подносами, полными различных напитков, пробирались через пеструю толпу мужчин и женщин из многих стран. Яркие плакаты на стенах предлагали к их услугам все: лыжных и конькобежных инструкторов, транспорт к спортивным площадкам, хоккейные матчи, прыжки на лыжах с трамплина. Вы словно находились в каком-то универмаге, где за ту или иную цену могли купить любое развлечением. А снаружи по-прежнему бушевала метель.

В ожидании ужина я взял пачку рекламных буклетов о Кортино. В одном из них городок назывался «солнечным снежным раем в Доломитовых Альпах». Другой разразился прямо-таки настоящей поэмой о скалистых вершинах, которые назывались «шпилями, вырастающими из снега, словно языки пламени, стремящиеся к голубому небу». Во всех буклетах благоговейно упоминалось о пятидесяти восьми различных лыжных трассах, а о летнем спорте в Кортино говорилось: «Верховая езда перед завтраком, партия гольфа перед обедом, теннис в полдень, ванная перед переодеванием к ужину, и, несмотря на это, вы все еще в состоянии танцевать до утра». Я решил, что ничего необычного тут произойти не может. Снег рассматривался здесь только как нечто необходимое для забав, вздымавшиеся, словно бастионы, мрачные Доломитовые Альпы были превращены в «очаровательные вершины»,которыми следует восхищаться при заходе солнца, потягивая коктейль.

У Джо Вессона, внезапно появившегося рядом, было такое же впечатление. Он носил ботики на резиновых подошвах, и, несмотря на полноту, двигался почти бесшумно.

— Все разложено по полочкам, правда? - заметил он, заглядывая через мое плечо в буклет. Похоже, итальянцы пытаются причесать природу с помощью бриллиантина. А ведь если не ошибаюсь, совсем недалеко отсюда погибло тысяч двадцать из тех, кто пытался провести слонов Ганнибала через горные проходы. А всего несколько лет назад здесь замерзло много наших парней, бежавших. сюда из немецких лагерей для военнопленных.

Я швырнул буклеты на стол.

— Да. здесь так же, как и в Пальм-Бич, Лидо, Венеции или в Мэйфэйре, — согласился я. — Те же люди, та же атмосфера. Только снаружи все скрыто белым покрывалом.

Вессон презрительно фыркнул, и мы направились в ресторан.

— Вы с радостью вернетесь сюда. — пробормотал он, — после двух-трех дней в медвежьем углу в горах, куда мы направляемся.

Усаживаясь за столик, я обвел взглядом всех находившихся в ресторане, спрашивая себя, не окажется ли здесь. девица, называвшаяся на этой фотографии «Карлой». Разумеется, я не увидел ее, хотя большинство находившихся в ресторане женщин несомненно были итальянками. Я не мог понять, почему Инглез считает, что она появится в Кортино.

— Вовсе не нужно пытаться обратить на себя их внимание, заметил Вессон, набивая рот пищей. — Судя по их виду, следует лишь оставить открытой дверь своего номера вечером.

— Напрасно вы о них такого мнения.

В маленьких, заплывших глазах Вессона мелькнула усмешка.

— Извините, старина. Я забыл, что вы долго жили в Италии и разбираетесь, что к чему. Хотите встретить графиню или маркизу?

— И сам не знаю. Может быть, просто сеньору или сеньориту.

— Ну, здесь это не составит никакой трудности.

После ужина я отправился на поиски, хозяина гостиницы, желая узнать у него все о «Кол да Варда». Наши комнаты там были заказаны через него, и поэтому я думал, что он сможет рассказать мне все, что меня интересовало. Эдуардо Манчини оказался низкорослым, полным и очень светлым для итальянца. Венецианец родом, бывший спортсмен, он много лет прожил в Англии. В свое время даже являлся членом сборной команды Англии по бобслею и когда-то был знаменит. Лет десять назад, после серьезной травмы, ему пришлось уйти из спорта.

В свое время Манчини, несомненно, обладал стройной спортивной фигурой, но, когда я встретил его, он был уже таким полным, что с трудом двигался. Видимо, он не ограничивал себя ни в еде, ни в крепких напитках. Толстый, неуклюжий, он казался старше своих лет. Опухшее лицо выглядело довольно приветливым, а вздымавшаяся надо лбом копна рыжих волос делала его выше. Он владел наиболее крупными гостиницами и принадлежал к числу богатейших, людей Кортино.

Информацию о Манчини я получил от американца, с которым познакомился перед ужином в баре бывшего полковника, имевшего какое-то отношение к Кортино, когда здесь находился дом отдыха для солдат — отпускников союзных войск.

Эдуардо Манчини я нашел в баре, где он и его жена выпивали с моим приятелем — американцем и двумя английскими офицерами, приехавшими из Падуи. Американец представил меня. Я упомянул, что завтра отправляюсь в «Кол да Варда».

— Да, да, знаю, — подхватил Манчини. — Вас двое, не так ли, и вы хотите снимать там кинокартину? Вот видите, я знаю своих клиентов. — Манчини обрадованно заулыбался. По-английски он говорил свободно, правда, с небольшим акцентом и с итальянскими интонациями.

— «Кол да Варда» ваш филиал, если не ошибаюсь? — поинтересовался я.

— Боже мой, нет, нет! — Манчини яростно затряс рыжей головой. — Даже не допускайте такой мысли! Я вовсе не хочу, чтобы за тамошние недостатки вы винили меня. Для меня моя гостиница — мой дом. Вы понимаете, у меня может жить не каждый. Мне хочется думать, что все вы здесь — мои гости. — Он махнул рукой в сторону толпы у бара и в гостиной. — Если что-нибудь окажется плохо, мы с женой относимся к этому так, как если бы нас назвали плохими хозяевами. Вот почему я не желаю, чтобы вы винили меня за то, с чем вы встретитесь в «Кол да Варда». Альдо там — полный болван. Он ленив и, что самое страшное, совершенно не на месте в баре. Ведь правда, Мимоза?

Его жена — маленькая симпатичная женщина-с милой улыбкой — кивнула из-за бокала с коктейлем.

— Я бы... как это вы говорите, давно бы вышиб его... — продолжал Манчини. — Прошу извинить меня за такое выражение. Я давно покинул Англию. Задолго до войны я владел-гостиницами в Брайтоне и в Лондоне.

— Да, да, мы все же выгоним его. — Он обратился к жене. Мы послезавтра уволим Альдо, дорогая, и поставим вместо него Альфредо. Он наведет там порядок. — Манчини положил свою руку на мою. — Пока что не вините меня, хорошо? Пока. Но уже с пятницы «Кол да Варда» перейдет в мою собственность и станет филиалом «Сплендидо». Если после этого вы побудете там еще некоторое время, то увидите разницу, хотя, как вы понимаете, это произойдет не сразу.

— Вы намерены купить «Кол да Варда»? — спросил я.

Да, в пятницу, — кивнул Манчини. — На аукционе. Договоренность у меня уже есть.

Я что-то не совсем понимаю, Манчини, — вмешался американец. — Разве на аукционах в Италии не нужно торговаться? Если подобное заведение продавалось бы с аукциона в Америке, им немедленно заинтересовались бы различные бизнесмены, торговцы недвижимым имуществом и другие, которые пожелали бы позабавиться эксплуатацией такой игрушки, или, как вы ее тут называете, слиттовии (канатная санная дорога – ит.). Мне известно, конечно, что вы владелец наиболее крупных местных отелей, но, наверное, найдутся и другие, кто пожелает приобрести «Кол да Варда».

— Да, но вы не понимаете простой вещи, — возразил Манчини прищурившись. — Мы тут не дураки, а деловые люди, и не живем между собой как кошка с собакой. Мы все делаем по порядку. Никто посторонний не захочет приобрести «Кол да Варда» — она находится слишком далеко. Я же владею здесь самой большой гостиницей и все время, расширяю свое дело. «Кол да Варда» начнет приносить доход только тогда, когда станет лыжной станцией «Сплендидо». Поэтому никто и не будет торговаться, кроме меня. К тому же, посторонний никогда не купит «Кол да Варда», зная, что в таком случае мы организуем ей бойкот.

— Ну что ж, мне хочется побывать на итальянском аукционе, — заметил я. — Где он будет проводиться?

— В гостинице «Луна». Вы действительно хотите присутствовать?

— Да, это должно быть интересно.

— В таком случае, прошу составить мне компанию, -- улыбнулся Манчини. — Должен, правда, предупредить, что там будет скучно. Всего лишь одно-единственное предложение очень небольшой цены, вот и все. Если вы в самом деле хотите посмотреть наш аукцион, давайте встретимся здесь без четверти одиннадцать в пятницу. Потом мы разопьем по рюмочке не только чтобы, как говорится, обмыть мою покупку, но и потому, что, если я не угощу вас, вы сочтете свое время потраченным зря. — Манчини хохотнул. — Вот правительство мало что получит от этого.

— При чем тут правительство? — удивился американец. — Насколько я помню, слиттовию построили немцы для солдат своих альпийских частей, а затем ее захватила английская дивизия. Разве англичане продали ее потом итальянскому правительству?

— Нет, нет. Вы ошибаетесь. Незадолго до окончания войны немцы продали ее за бесценок Альберто Оппо, бывшему владельцу гостиницы «Эксельсиор», а уже потом ее реквизировали англичане, так же как его гостиницу. После ухода англичан Оппо встретился с большими трудностями, так как в свое время очень активно сотрудничал с немцами. Мы убедили его, что лучше всего продать слиттовию, организовали небольшой синдикат и купили ее. Вы- понимаете, мы тут в Кортино составляем как. бы маленькую семью, и, если что-то получается не совсем так, как нужно, мы по-своему исправляем положение. Было это около года назад, и мы, обнаружив, что дела идут неважно решили, что слиттовия нам не нужна, и задешево продали ее некоему Сордини. — Манчини многозначительно помолчал, а затем продолжал: — Сделка получилась очень странной. Сордини нам был совершенно неизвестен, и мы очень удивились, когда его вскоре арестовали, так же, как и двух его рабочих, тоже оказавшихся немцами.

— Ничего не понимаю, — удивился я, пытаясь скрыть волнение. — Разве Сордини был немцем?

— Разумеется! Сордини не настоящая его фамилия. Он приобрел слиттовию и «Кол да Варда», чтобы скрываться там от наказания за свои военные преступления. Об этом сообщалось во всех газетах и даже передавалось по вашему радио, я сам слышал. Арестовал его капитан карабинеров, с которым мы выпивали вот тут, в баре, вечером перед тем, как он поехал арестовывать Сордини. Его отвезли в Рим и посадили в тюрьму «Реджина чели». Он не покончил с собой в тюрьме. Нет, нет, он имел друзей и, наверное, надеялся бежать, подобно генералу Роатте, который при Муссолини командовал фашистскими войсками в Албании, а потом выбрался в пижаме из тюремной больницы к бежал по Тибру в маленькой подводной лодке. Однако, как только Сордини вместе с другими военными-преступниками передали англичанам, он отравился.

— А как его настоящая фамилия? — Мой голос прозвучал неестественно, так как я попытался задать этот вопрос вроде бы, между прочим.

— Гейндрих Штельбен. Если вам интересно, можете посмотреть газетные вырезки. Я их сохраняю, так как многие мои гости интересуются нашей местной «знаменитостью».

Бармен тут же достал подборку вырезок.

— Можно мне взять их с собой?

— Конечно, только потом верните, пожалуйста. Я хочу поместить их в специальную рамку.

Я поблагодарил Манчини, повторил нашу договоренность о совместном посещении аукциона и поспешно ушел к себе в номер. Я был очень взволнован. Гейндрих Штельбен! Гейндрих! Включив настольную лампу, я вынул фотографию, переданную мне Инглезом в Лондоне. «Моему любимому Гейндриху от Карлы». Конечно, имя Гейндрих было не редким, но все же такое совпадение показалось мне странным. Я взял вырезки — их было всего две, довольно коротеньких, и обе из газеты «Коррьере делла Венециа». Я перевел их полностью. Вот они:

«Коррьере делла Венециа»,

20 ноября 1946 года.

АРЕСТ НАЦИСТСКОГО ВОЕННОГО ПРЕСТУПНИКА, СКРЫВАВШЕГОСЯ ОКОЛО КОРТИНО.

Вчера капитан карабинеров Фердинандо Салвецца арестовал нацистского военного преступника Гейндриха Штельбена, скрывавшегося под именем Паоло Сордини в высокогорном отеле «Кол да Варда» около Кортино. Этот отель и канатно-санная дорога были приобретены им от коллаборациониста Альберто Оппо — бывшего владельца гостиницы «Эксельсиор» в Кортино.

Гейндрих Штельбен разыскивается по обвинению в убийстве десяти английских солдат в 1944 году в районе Ла Специи. Он был офицером ненавистного гестапо и принимал участие в отправке итальянцев на принудительные работы в Германию, а также в расстрелах многих итальянских политических заключенных, ранее принадлежавших к левым партиям. Штельбен кроме того руководил отправкой в Германию итальянского золота, самой крупной была партия золота из Коммерческого банка в Венеции. По пути в Германию половина этой партии исчезла при таинственных обстоятельствах. По словам Штельбена, его солдаты по дороге взбунтовались и похитили часть золота.

Этот арест Штельбена карабинерами уже вторичный. Впервые он был арестован на вилле у озера Комо вскоре после капитуляции немецких войск в Италии. Он был доставлен в Милан и передан англичанам для ведения следствия, но уже через несколько дней бежал. Вместе с ним исчезла очаровательная танцовщица кабаре Карла Рометта, с которой он был близок.

Можно полагать, что вторично он был обнаружен на основании некоторой информации, полученной карабинерами. Штельбен был арестован одновременно с двумя немцами, выдававшими себя за итальянских рабочих. Пока еще неизвестно, являются ли они тоже военными преступниками.

Гейндрих Штельбен и сообщники доставлены в Рим и помещены в тюрьму «Реджина чели».

«Коррьере делла Венециа»,

24 ноября 1946 года.

САМОУБИЙСТВО ВОЕННОГО ПРЕСТУПНИКА.

По сообщению английских газет, известный немецкий военный преступник Гейндрих Штельбен, содержавшийся в тюрьме в Риме, покончил с собой вскоре после того, как был передан британским военным властям. Во время одного из допросов он раскусил ампулу синильной кислоты, которую прятал на себе.

Оба немца, арестованные около Кортино одновременно с ним, содержались в той же тюрьме и, приняв участие в бунте арестантов, были убиты во время перестрелки с карабинерами.

Я очень внимательно прочитал обе вырезки и снова взглянул на фотографию. Карла! Карла! Рометта! Гейндрих Штельбен! Да, действительно, совпадение очень странное...

ГЛАВА ВТОРАЯ
На следующее утро за завтраком Джо Вессон выглядел уставшим и раздраженным. Он до утра проиграл в покер с двумя американцами и чехом.

— Хотел бы я притащить сюда Инглеза, мрачно пробормотал он, — посадить на вершину этой проклятой горы и оставить там одного. Напихать бы ему в глотку снега, чтобы ему был противен вид льда даже в стакане виски,

— Не забывайте, что он первоклассный лыжник, — смеясь, ответил я. Инглез в свое время входил в британскую олимпийскую команду. — Вероятно, снег ему по душе...

— Знаю, знаю, но вы говорите о довоенном времени, когда ому не было еще и тридцати. Теперь он постарел, и ему нужен лишь комфорт и выпивка. Вы думаете, ему понравится сидеть в такой дыре — без женщин и, вероятно, даже без ванны, без порядочного отопления, в отсутствие кого-либо, кто постоянно твердил бы, какой он умный, и как мудры его высказывания?

— Ну уж, бар-то там есть.

— Бар, презрительно фыркнул Вессон. — Про тамошнего бармена рассказывают, что три предыдущих поколения в его семье — потомственные идиоты, что он специализируется на производстве так называемой «граппы», или виноградной водки из древесного спирта, что он самый грязный, самый ленивый и самый глупый итальянец, какого только можно сыскать, а это кое о чем говорит! И вот теперь я должен буду тащить свою аппаратуру на эту гору, будь она проклята, и плясать по колено в снегу, делая снимки только для того, чтобы удовлетворить манию величия Инглеза. И вообще я не горю желанием пользоваться канатной дорогой, построенной немцами и принадлежащей типу, который совсем недавно был арестован как гитлеровский военный преступник. Уверен, что эта дорога минирована!

Должен признаться, что, когда я увидел слиттовию, она мне тоже не понравилась. Мы стояли на перевале Тре Крочи, у начала трассы канатной дороги и, задрав головы вверх, смотрели на «Кол да Варда».

— Эмилио! — крикнул наш шофер, выходя из машины. Из бетонной постройки, в которой находился барабан с тросом, появился низенький человечек в английской солдатской шипели и з огромных ботинках, несомненно, принадлежавших кому-то из немецких солдат зенитной батареи, в свое время стоявшей на перевале Тре Крочи.

Лыжный сезон в Кортино только начинался, однако, в горах снега уже выпало много, а снег, валивший всю ночь напролет, девственно-свежим покрывалом окутывал все окрест.

Мы переложили в сани свои вещи, а лыжи поставили в специальную стойку сзади. Черный футляр моей пишущей машинки и камера Джо Бессона с принадлежностями выглядели здесь совершенно не на месте. Мы сели в сани, а человечек в ботинках встал позади нас за руль. Он включил рубильник, и трос перед санями натянулся, местами приподнявшись над снегом. Что-то хрустнуло, и мы медленно заскользили по снежной тропе. Почти сразу же мы оказались на склоне, и сани так. вздыбились, что я почти лежал на спине. Ощущение было непривычным. Отель скрылся из виду. Перед нами среди темных сосен вздымалась вверх бесконечная белая трасса, ведшая, казалось, прямо в голубое небо.

Я посмотрел назад. Гостиница на перевале Тре Крочи уже казалась чем-то вроде большого черного ящика на белом покрывале горного прохода, через который, подобно грязной коричневой ленте, вилась дорога в Австрию. Хотя светило солнце, я не видел того «солнечного, снежного рая», о котором говорилось в рекламных буклетах. Вокруг был безмолвный и суровый мир снега и лесов.

Санный трос был натянут, как струна. Нас окружала тишина, нарушаемая лишь мягким шуршанием полозьев на снегу. Воздух и сосны были неподвижны. Мы поднимались под углом градусов в шестьдесят.

— А случается, что канат лопается? — по-английски спросил Вессон у проводника.

Проводник, видимо, понял. Он с улыбкой покачал головой:

— Нет, нет, сеньор, никогда. Но вот на Фунивии (над нами проходила подвесная канатная дорога в Кортино), — проводник на мгновение выпустил рулевое колесо и выразительно развел руками, — однажды лопнул.

— И что же произошло? — поинтересовался я.

— К счастью, лопнул лишь один трос, второй выдержал. Пассажиры перепугались.

— Ну, а если наш трос лопнет? — продолжал расспрашивать Джо.

— Этот не лопнет. — Проводник прищурился. — А если лопнет, ничто нас не спасет, — и, улыбаясь, он показал на страшный обрыв позади нас.

— Большое спасибо, — только и мог произнести я.

Отель «Кол да Варда» оказался довольно большим для высокогорных гостиниц, которые обслуживают преимущественно дневных гостей, поднимающихся сюда, чтобы вниз спуститься на лыжах. По-видимому, он был предназначен для тех, кто приезжал в Доломитовые Альпы действительно заниматься спортом, а не только плясать и пить до утра. Он был построен бывшим владельцем «Эксельсирра» несколько лет назад и представлял собой длинное здание на массивных сосновых сваях, загнанных глубоко в снег. Характерной особенностью отеля была застекленная терраса, напоминавшая мостик корабля и выходившая на юг в сторону перевала Тре Крочи. В солнечную погоду с террасы открывался чудесный вид. Сейчас, несмотря на раннее время, на террасе было довольно тепло, хотя мы находились на высоте почти в две с половиной тысячи метров над уровнем моря.

К террасе примыкал просторный зал с огромными окнами. В одном углу зала находился типично итальянский бар с хромированной кофеваркой и сверкавшими на полках разнообразными бутылками. На стене мерно качался маятник часов с кукушкой. Между баром и дверью, ведущей в кухню и другие подсобные помещения, стояла большая кафельная печь австрийского образца, а в самом дальнем углу — старенькое пианино.

Мы направились было к кухне, чтобы познакомиться с Альдо, но увидели его лысую голову с клочками седых волос, вдруг высунувшуюся из окошечка в кухонной двери, через которое подавались блюда. Глаза были мутными,-а на лице блуждала бессмысленная улыбка. Он напоминал огромную обезьяну, и это впечатление подтвердилось после самого короткого разговора с ним. Позднее Вессон сказал, что, если Альдо несет стаканы, а вы попросите его взять у вас тарелку, он бросит стаканы на пол, чтобы схватить тарелку.

Я попросил Альдо показать нам наши комнаты, но в ответ он что-то забормотал и принялся размахивать руками. Хотя понять его было почти невозможно, я все же разобрал, что заказа на комнаты он не получал. Увидев телефон на стойке бара, я предложил ему позвонить в гостиницу «Сплендидо». Он пожал плечами и ответил, что свободных комнат у него все равно нет,

— Что он там бормочет? — спросил Вессон, и, когда я сообщил ему, в чем дело, Джо, тряся щеками от раздражения, вскричал:

— Вздор! Переведите этому ослу — пусть войдет, и я проучу его! С удовольствием вернусь в комфортабельную гостиницу Манчини, но, будь я проклят, если снова воспользуюсь чертовой канатной дорогой! Мне достаточно и одной поездки.

Я распахнул кухонную дверь, и испуганный Альдо вышел к нам. Я сказал, что мы с приятелем сердимся. Он снова принялся что-то бормотать по-итальянски.

— Да ну его к черту! — прервал его излияния Джо. — Пойдем сами, посмотрим комнаты. Их здесь шесть, и мне говорили, что только две из них заняты.

Я кивнул, и мы стали подниматься по лестнице. Альдо плелся за нами. Поднявшись на второй этаж, мы оказались в коридоре, по обеим сторонам которого располагались шесть крохотных клетушек. Раскрыли первую дверь и увидели, что комната никем не занята. Я обернулся к Альдо. Он только развел руками. В следующей комнате постель была не убрана, и повсюду валялась одежда. Третья, по-видимому, тоже была кем-то занята Альдо пытался помешать мне открыть дверь, но Джо оттолкнул его.

Нас встретил низкорослый аккуратный человек с седеющими висками и лицом, словно вылепленным из бурой, корявой резины. Для постояльца высокогорного отеля он был-одет совершенно неподходяще — в элегантный коричневый костюм, голубую сорочку с желтым галстуком, по которому плыли яхты с красными парусами. В руке он держал расческу и почему-то стоял в оборонительной позе.

— Вы ко мне? — спросил он по-английски почти без акцента.

Я поспешил объяснить причину вторжения, но он прервал меня нетерпеливым жестом.

— Меня зовут Стефан Вальдини, — и, кивнув в сторону Альдо, добавил: — А этот тип — просто болван. Ленивой собаке не хочется работать, проще заявить; что свободных комнат нет. — У Вальдини был тихий, вкрадчивый голос. — Кретин! — Вальдини бросил это оскорбление Альдо самым обычным тоном, словно назвал его по имени. - У тебя же есть четыре свободных комнаты! Дай англичанам две в конце коридора.

Я ожидал, что Альдо рассердится, но он лишь усмехнулся и ответил;

— Да, да, сеньор Вальдини, конечно.

Так мы и оказались в двух комнатах в конце коридора. Окно Джо выходило на канатную дорогу, а мое на террасу. Слиттовию я мог видеть, только высунувшись по пояс из окна. Вид отсюда был великолепный. По склону горы спускались в долину верхушки сосен, а справа надо мной вздымались каменистые бастионы горы Кристалло, мрачные и угрюмые даже в солнечных лучах,

— Странное местечко, ничего не скажешь, — услышал я голос Джо Вессона, огромная туша которого возникла в дверях моей комнаты. — Что это за человек? Он держится так, словно все тут принадлежит ему.

— Не знаю, — ответил я, разбирая чемодан. — Наверное, постоянный клиент, хотя по виду, пожалуй, ему больше подходит какой-нибудь ночной клуб...

— Черт с ним! Пожалуй, неплохо выпить по поводу приезда. Жду вас внизу, в баре.

Пока я раскладывал свои вещи, сани привезли первую партию лыжников. Пестрая толпа заполнила террасу и беззаботно болтала на различных языках. Я с большим интересом наблюдал, как в одиночку и группами по двое— трое прибывшие надевали лыжи и скрывались из вида по слаломной трассе в сторону Тре Крочи или же с криком «Либера!» отправлялись по более отлогому склону — в Кортино. Официантка Анна, явно смешанного итало-австрийского происхождения, сновала среди столиков с подносом, предлагая гостям бутерброды. Кокетливо улыбаясь, она быстрее и лучше обслуживала тех лыжников, которых не сопровождали женщины. Все это было замечательным фоном для цветного фильма! Солнце светило вовсю, и краски были потрясающие! Все это усиливало во мне желание написать сценарий, который понравился бы Инглезу. Я подумал, что если не напишу сценарий здесь, то вообще никогда и ничего уже не напишу. С этой мыслью я направился в бар к Джо.

Внизу, у лестницы, я столкнулся с высоким, аристократического вида человеком, ожесточенно спорившим с Альдо. У него были длинные, седеющие волосы, загорелое лицо. На правой щеке явственно проступал шрам. Одет он был в лыжный костюм. Шею прикрывал желтый шарф. Я сразу же понял причину недоразумения.

Вы, наверное, зарезервировали здесь комнату? — спросил я по-английски.

— Да, но этот тупица сдал ее кому-то и не хочет признаться в этом,

— O! Мне эта ситуация знакома. Не понимаю, почему он отказывает? Есть две свободные комнаты. Одна — сразу же у лестницы. На вашем месте я бы поднялся и занял ее.

— Так я и сделаю. Спасибо. — Он улыбнулся мне, взял чемодан и стал подниматься вверх. Пожав плечами и скорчив гримасу, Альдо отправился следом за ним.

Утро мы с Джо провели на залитой солнцем террасе, попивая: коньяк и обсуждая вопрос, чего ждет от нас Инглез. Кругом слышалась разноязычная речь лыжников, поднимавшихся сюда по слиттовии и после бокала-другого спускавшихся вниз на лыжах. Джо больше не жаловался. Он вновь превратился в кинооператора, которого интересовали только точки для съемки, освещение и фон. Это был художник, охваченный вдохновением. Я же слушал Джо и обдумывал будущий сценарий.

Ее появления я не заметил, и сколько времени она тут уже была, сказать не мог. Случайно оглянувшись, я увидел ее лицо, ниспадающие на плечи длинные волосы и на какое-то мгновение растерялся. Она показалась мне знакомой; но я не сразу узнал ее. Она сняла темные очки и, лениво помахивая ими, взглянула прямо на меня.

Сходство с фотографией было поразительным, но полной уверенности, что это Карла, у меня еще не было. На старом, выцветшем снимке девушка, назвавшаяся Карлой, была короткой, гладко зачесанной назад прической. Я еще раз взглянул на женщину, сидевшую на террасе за столиком. Иссиня-черные волосы волной ниспадали на плечи. Поза, в которой она сидела, ее движения свидетельствовали о том, что она уверена в своей привлекательности, хотя молодой или слишком уж красивой назвать ее было нельзя.

— Вы так упорно смотрите на эту женщину... А ведь она пришла вместе с коротышкой Вальдини. Вам следует быть осторожнее с этой публикой: люди тут плохо воспитаны, не задумываясь, хватаются за ножи. Вальдини показался мне фруктом, с которым не следует ссориться.

Джо был Прав рядом с ней, спиной к нам, действительно сидел Вальдини.

— Не говори глупостей, Джо, — ответил я и показал ему фотографию, закрыв большим пальцем подпись. — Как По-вашему это она?

Джо склонил голову набок и прищурил маленькие, воспалённые глазки.

—      Гм... Возможно, возможно... Где вы это достали?

—      Да это фотография одной итальянской актрисы, с которой я встречался в Неаполе во время войны, — тут же сочинил я. — Но суть не в этом. Скажите, это она там сидит или нет?

—      Не знаю, и, говоря откровенно, старина, меня это вовсе не интересует. По-моему, проще всего подойти к ней и спросить.

Инглез запретил мне предпринимать какие-либо действия, Кто я должен был убедиться. Просто невероятно, что она появилась в первый же день нашего пребывания в «Кол да Варда». Однако сходство было настолько поразительном, что я все-таки решился.

—Вы правы, — согласился я. — Подойду к ней и спрошу-

—      Только не наступите на мозоль ее расфранченному сутенеру. Где-нибудь в лондонском кабаке я еще могу быть хорошим вышибалой, но тут представляю собою слишком хорошую мишень для специалистов по швырянию ножей.

Женщина видела, что я встал, и не сводила с меня глаз. Как только я приблизился к их столику, взглянул на меня и Вальдини.

— Прошу извинить, — начал я, — но я убежден, что встречался с вами, когда служил в британской армии в Италии.

Наступила неловкая пауза, затем женщина тепло улыбнулась.

—      Не думаю, — ответила она по-английски. — Но вы кажетесь мне милым. Пожалуйста, присаживайтесь.

Вальдини, до этого настороженно наблюдавший за мной, вскочил и с подчеркнутой любезностью пододвинул стул,

— Ну, так где же мы с вами встречались? — спросила женщина, когда я сел.

—      По-моему, вас зовут Карла, — наконец произнес я.

Внезапно выражение ее глаз изменилось, и они стали такими же холодными и жестокими, как у девушки на фотографии.

—      Нет, вы ошибаетесь, — сухо ответила она.

— Пожалуй, мне следовало бы представить вас друг другу, вмешался Вальдини, — Графиня Форели — мистер Блэйр из английской кинокомпании.

Меня удивило, откуда он знал, кто я и что.

—      Извините, я думал — ваша фамилия Рометта.

Я не сомневался, что у женщины перехватило дыхание, выражение ее глаз не изменилось — она хорошо владела собой.

—      Вероятно, теперь вы убедились в своей ошибке, мистер Блэйр, — заметила она.

Однако я далеко не был убежден в этом и, достав фотографию из бумажника, показал ей, прикрыв нижнюю часть снимка.

— Но это же ваша фотография, правда? — спросил я.

—      Откуда она у вас? — удивленно спросила женщина, но тут же спохватилась и прежним тоном заявила:

Вы и сами можете убедиться, что это не моя фотография, хотя сходство большое. Покажите-ка мне ваш снимок, — она властно протянула сильную загорелую фуку.

Я сделал вид, что не расслышал ее. и положил фотографию в карман.

—      Поразительное сходство, — пробормотал я, — Я был убежден. — Я встал. — Прошу извинить меня. Сходство просто потрясающее.

—      Не уходите, мистер Блэйр, выпейте с нами и расскажите мне об этой фотографии, — мило улыбаясь и опять, словно мурлыкая, спросила она. — Женщина на снимке так похожа на меня, что я очень заинтересовалась и хочу знать о ней как можно больше. Стефан, закажите мистеру Блэйру коктейль.

—      Нет, нет, спасибо, — отказался я. — Я и так уже поставил себя в неловкое положение и на сегодня этого достаточно. Еще раз прошу прощения. Но сходство такое, что я непременно должен был убедиться.

Я вернулся к Джо.

—      Ну как? — спросил он, — Она или нет?

—      Думаю, что она.

—      Но разве вы не убедились в этом?

—      Она не желает этого признать.

—      Ничего удивительного. На ее месте я тоже не хотел бы, чтобы меня признали в обществе этого типа. Вот взгляните, — он встает из-за столика, переполненный сознанием собственной важности.

Я увидел, что спутница Вальдини надевает лыжи и даже не смотрит в мою сторону, как если бы никакого разговора между нами не происходило. Вальдини проводил ее на снег, они о чем-то поговорили и затем она, взмахнув палками, исчезла на слаломной трассе, спускавшейся к Тре Крочи. Вернувшись к столику, Вальдини искоса взглянул на меня.

Мы позавтракали на террасе. Джо отправился делать- пробные снимки. Я вернулся в свою комнату, чтобы начать работать над сценарием, но не мог сосредоточиться, усиленно пытаясь понять причину загадочной заинтересованности Инглеза в «Кол да Варда». Из головы у меня не выходила история ареста Гейндриха Штельбена... И еще появление «графини Форелли», как две капли воды похожей на Карлу... Нужно быть слишком наивным, чтобы считать это простым совпадением. Чем, собственно говоря, был примечателен этот отель, привлекший их сюда? Если бы только Инглез рассказал мне подробнее! Но ведь не исключено, что он сам больше ничего не знал. Моим размышлениям начал мешать проникавший в комнату шум от канатной дороги. При спуске и подъеме саней трос скрежетал и скрипел.

В конце концов я отказался от попытки работать над сценарием, и, напечатав отчет Инглезу, спустился в бар как раз вовремя, чтобы понаблюдать за возвращением Джо. Медленно, в огромных ботинках, тяжело поднимаясь по склону, он походил на неуклюжего слона. Все дневные посетители давно покинули «Кол да Варда». Похолодало, и начало темнеть. Казалось, что и сам отель вот-вот потонет во мраке. Альдо разжег большую кафельную печь, и мы, естественно, собрались у бара.

И вот, когда все мы стояли у стойки, произошло нечто стоящее упоминания. Мелочь, конечно, — во, всяком случае так я тогда думал, — однако она имела самое прямое отношение ко всему происходившему.

Нас было в тот момент четверо — я и Джо Вессон, Вальдини и недавно прибывший постоялец (которого я встретил на лестнице), назвавшийся Джильбертом Мэйном. Он был Ирландцем, и, судя по его рассказам, много ездил по свету, но особенно хорошо знал США.

Вальдини пытался расспрашивать меня о фотографии. Отвязаться от него было трудно. И все же в конце концов Мне удалось убедить его, что я не придаю никакого значения этой истории и считаю, что глупо ошибся. Беседа постепенно перешла на тему о необычных видах транспорта, таких, как канатно-санная дорога. Насколько я помню, Мэйн рассказывал что-то о транспортировке тяжёлых грузов на подвесных дорогах, когда у нас под ногами заработала машина и лязг троса, наматывающегося на барабан, почти заглушил нашу беседу. Комната вся затряслась.

— Кого это несет сюда так поздно? — удивился Мэйн.

Вальдини взглянул на него:

Еще одного гостя — грека по фамилии Керамикос. В Кортино он чувствует себя лучше, но ему почему-то захотелось перебраться сюда, — объяснил Вальдини.

На террасе послышались быстрые шаги, дверь распахнулась, и в гостиную ворвался холод. Всегда интересно бросить первый взгляд на человека, с которым придется некоторое время жить вместе. Однако пока это было всего лишь любопытство от безделья.

Увидев нас четверых, собравшихся у бара, вновь прибывший остановился на пороге и словно застыл на месте. Он не сводил взгляда с Мэйна. Мне показалось, что Мейн тоже напрягся. Продолжалось это несколько секунд, но и в течение этого короткого времени атмосфера в комнате наэлектризовалась. Мэйн тут же отвернулся и велел Альдо подать всем выпивку, а грек закрыл за собой дверь и тоже подошел к бару.

Я не сомневался, что грек и Мэйн узнали друг друга, однако ни тот, ни другой не показали и вида, что это так, когда грек, подойдя, представился нам. Это был коренастый, круглолицый человек с голубыми глазами, близоруко смотревшими сквозь толстые линзы очков без оправы, со светло-русыми жидкими волосами, сквозь которые прогладывала лысина, и с такой короткой шеей, что, казалось, его голова посажена прямо на Широкие, мощные плечи. Он говорил низким хрипловатым голосом, хорошо владел английским и в разговоре, желая что-нибудь подчеркнуть, резко кивал головой, что придавало ему какой- то воинственный вид.

За весь вечер я только один раз получил подтверждение моей мысли о том, что грек и Мэйн знакомы. Мы говорили о мятеже вгреческой бригаде, во время войны, находившейся в Египте. Керамикос оказался исключительно хорошо информированным о всех подробностях этого события. Подобная осведомленность настолько удивила Джо Бессона, что он тихо заметил:

— Слушая вас, можно подумать, что вы сами все и организовали.

Готов поклясться, что при этих словах грек и Мэйн обменялись быстрыми взглядами, словно их связывало что- то общее, хотя дружественными эти взгляды назвать было нельзя.

В тот же вечер произошли и еще кое-какие события, показавшиеся мне странными. Инглез в Лондоне говорил, что ему нужна подробная информация о всех проживающих в «Кол да Варда», и я решил послать ему их фотографии. После ужина я уговорил Джо взять «лейку» и сфотографировать всех нас на память. Когда Джо вернулся с фотоаппаратом, Вальдини очень обрадовался и тут же принялся позировать, однако Керамикос и Мэйн немедленно отвернулись и оживленно заговорили о чем-то. Джо попросил их повернуться, однако Мэйн, не меняя позы, бросил через плечо:

— А знаете, мы ведь не работаем для вашей киностудии.

Джо сделал несколько снимков Вальдини и Альдо. Я начал расспрашивать его о «лейке», хотя прекрасно знал, как с ней обращаться. Объясняя, Джо передал аппарат мне, и я подошел к стойке бара, где было значительно светлее, якобы для того, чтобы лучше рассмотреть его, а в действительности. чтобы попытаться сфотографировать Керамикоса и Мэйна. Как раз в эту минуту на часах вдруг высунулась кукушка и начала куковать, Керамикос удивлённо взглянул на часы, и я успел сфотографировать его и Мэйна.

Услыхав щелчок камеры, Мэйн повернулся ко мне.

—      Вы что, сфотографировали меня? — недовольно спросил он.

—      Не уверен. А что?

Некоторое время он не сводил с меня пристального взгляда холодных серых глаз.

— Он не любит фотографироваться, — злорадно заметил Вальдини.

На лице Мэйна появилось гневное выражение, но он промолчал и, небрежно отвернувшись, продолжал беседовать с Керамикосом.

Разумеется, все это мелочи, но мне они показались фальшивыми нотами в хорошо отрепетированном спектакле, я испытывал странное ощущение, будто Керамикос, Вальдини и Мэйн под внешней любезностью скрывают взаимную неприязнь.

На следующий день, вскоре после завтрака, я отправился в Кортино. Со мной поехал Мэйн. В разговоре накануне вечером я упоминал о предстоящем аукционе, и он выразил, желание побывать на нем. Перед уходом мы увидели-Джо, пытавшегося надеть лыжи.

— Я чувствую себя так, словно стоя плыву в каноэ, — бормотал он, — Уже лет шесть, как я не ходил на лыжах. Наверняка у меня подскочит давление. Если сломаю себе шею, Инглез мне ответит за это... Через плечо у него висела портативная кинокамера. — Нейль, если я не вернусь часам к пяти — вызывайте ищеек. Куда это вы собрались?

Я сообщил ему об аукционе, и он, укоризненно посмотрев на меня, заметил:

— Избави бог, чтобы я осуждал вас, старина, но Инглез ждет сценария и терпеть не может лентяев. — Он пожал плечами. Впрочем, вы знаете его. Возможно, что в армии он не был таким требовательным, но в отношении к съемочной группе он просто бесчеловечен.

Безусловно, Вессон говорил все это с самым добрым намерением, и я поблагодарил его, поскольку ему не полагалось знать, что у Инглеза уже есть сценарий.

Утро выдалось чудесное — голубое небо, яркое солнце, безветрие. Однако окружающий нас мир по-прежнему казался мертвяще неподвижным, в полумраке соснового леса не слышалось птиц, а среди снегов, сверкающих мириадами блесток, отсутствовали какие-либо признаки жизни. Спуск по канатной дороге показался мне еще более страшным, чем подъем. Мы сидели или, точнее говоря, лежали на санях, спускаясь по трассе между соснами. Словно заранее договорившись, мы болтали о достоинствах музыки различных итальянских композиторов. Мэйн разбирался в опере, и временами, в подтверждение своих доводов, напевал мелодии. Легкомысленное веселье «Севильского цирюльника» и тонкий юмор малоизвестных опер, вроде «Сельской чести», он предпочитал более серьёзным классическим вещам. В этом мы разошлись. Однако мы оба восхищались «Аидой», поставленной в Риме на открытом воздухе, при полной луне, на мрачном фоне терм Каракаллы. Должен признаться, что в эти минуты мне очень нравилось общество Мэйна.

С перевала Тре Крочи в Кортино мы приехали на машине. Улицы городка были полны лыжников, веселых, пестро одетых, загорелых, румяных от холодного горного воздуха. Острые двускатные крыши домов и вонзавшийся в небо, как хорошо заточенный карандаш, шпиль церкви, при ярком солнечном свете были весьма живописны. По заснеженным тротуарам прогуливались туристы, разглядывая витрины магазинов. Наиболее благоразумные сидели за кофе или коньяком в кафе. По обеим сторонам улицы тянулись тросы подвесных дорог. Дорога слева поднималась к Мандресу, а оттуда к Фалории. Из города, на фоне залитых солнцем коричневых скал Фалории, был виден крохотный красный вагончик фуникулера. Более короткая дорога по другую сторону улицы вела на вершину Покола, где находились отели и откуда санно-канатные дороги доставляли лыжников еще дальше, на более высокие горные маршруты.

Я оставил Мэйна в гостинице «Луна», а сам отправился на почту послать Инглезу мой второй доклад и кассету с пленкой, потом зашел в «Сплендидо», где в баре нашёл Манчини в обществе нескольких других владельцев гостиниц. Он радушно приветствовал меня, словно только меня и ждал.

— Вам нужно что-нибудь выпить, мистер Блэйр, — заявил он с усмешкой поглядывая на тщедушного маленького итальянца, который, как я догадался, был владельцем «Луны». — В «Луне» всегда очень холодно. Бокал мартини, не возражаете? После него вам будет не так скучно на аукционе. Выпьете, и отправимся. А потом все вместе отпразднуем покупку. Неплохой предлог, а?

Вопреки уверениям Манчини, в зале гостиницы «Луна» было тепло и уютно. Там уже находилось человек тридцать, в основном итальянцев, напустивших на себя равнодушный вид, будто они пришли сюда вовсе не ради торга, а так, случайно, хотя прекрасно знали, что после аукциона их ждет угощение. Смеясь и болтая, они окружили Манчини, поздравляя его с приобретением «Кол да Варда». Манчини сидел в мягком кресле, держа в руке высокий бокал. Я подошел к нему, и он предложил мне выпить. Однако разговор у нас не клеился, так как он внимательно наблюдал за всем происходящим. Он взглянул на дверь, и я, посмотрев туда же, удивился при виде Вальдини, который с важным видом шествовал по Залу. На нем был розовато-лиловый костюм, сорочка кремового цвета и красный галстук с голубыми молниями.

—      А что тут делает Вальдини? — удивился я. — Даже не думал, что его может интересовать аукцион.

—      Не знаю, не знаю, — тихо, словно разговаривая с самим собою, отозвался Манчини, на лице которого появилось недоуменное выражение.

Появился аукционист. Он шагал с видом фокусника, который вот-вот вытащит кролика из шляпы и словно ждал, что его приход должен быть ознаменован звуками фанфар. За ним важно вышагивали два рослых официанта. Он указал на какой-то стол, и стол тут же передвинули на желаемое им место, потом выбрал стул и небрежно бросил на стол бумаги. Метрдотель принес молоточек, осторожно положил на стол. Только после этого аукционист, наконец, сел и с напыщенным видом постучал молоточком по столу. Шум в зале начал стихать. Манчини пересел за столик недалеко от меня. За ним сейчас же последовала вся его свита.

—      Забавно, правда? — спросил он, кивком показывая на аукциониста.

—      Да, он обставил свое появление с помпой, — подтвердил я.

—      Мы любим театральщину, — улыбаясь, заметил Манчини. — Сейчас аукционист будет долго говорить, а мы все — молча слушать его. «Кол да Варда» и канатную дорогу мы знаем не хуже, чем наши собственные гостиницы, однако и аукционист станет расписывать их так, словно мы никогда не видели ничего подобного. Он устроит тут настоящий спектакль, а затем, когда выдохнется, я предложу свою цену, о которой мы уже давно договорились. Конечно, все это совершенно не по-английски, — закончил Манчини, лукаво подмигивая мне, — но я рад, что вас это забавляет.

Аукционист еще раз громко постучал молоточком. Разговоры прекратились — занавес поднялся, и спектакль начался. Аукционист бегло прочитал условия продажи, тут ему было негде развернуться, однако он отвел душу, подробно рассказав о приобретении гостиницы «мерзким» Сордини у коллаборациониста, которому когда-то принадлежал отель «Эксельсиор», об аресте Сордини и о «потрясшем мир известии», что это был нацистский военный преступник Гейндрих Штельбен, давно разыскиваемый за самые «кошмарные; злодейские, кровавые преступления». Охарактеризовав «маньяка» Штельбена, он коснулся преступлений гитлеровцев вообще и с трудом выпутался из краткого изложения истории, заключив, что итальянцы, «будучи не в силах переносить преступное варварство ненавистных немцев, поднялись, как один человек, и заставили их капитулировать». Затем он вернулся к описанию высокогорной гостиницы «Кол да Варда» и ведущей туда канатной дороги и постепенно взвинтил себя до предела, говоря об «изумительной» возможности для предприимчивого бизнесмена с хорошей головой, о невероятно красивом здании, выстроенном «блестящими немецкими инженерами», о «небольшой гостинице, из которой открывается куда более лучший вид, чем из «Горного гнезда» в Берхтесгадене».

Затем он внезапно умолк. В зале воцарилась полнейшая тишина, словно у всех присутствующих перехватило дыхание] от увиденного спектакля, и я даже подумал, что вот-вот раздастся гром аплодисментов. Однако молчание не нарушалось. Аукционист откинул с лица пряди длинных волос, надвинул на нос очки и холодным деловым тоном предложил называть цены.

— Двести пятьдесят тысяч.

Манчини назвал цену спокойно, давая понять, что все это ему надоело, поскольку вопрос давно и окончательно решен. Четверть миллиона лир. Аукционист сделал вид, что огорчен. Названная Манчини сумма представляла собой самую низкую цену, назначенную соответствующим ведомством, и Манчини, несомненно, приложил много труда, чтобы добиться такой низкой оценки. Аукционист обратился к залу с просьбой называть другие цены, хотя понимал, что это бесполезно, коль скоро все уже заранее решено. Спектакль для него был окончен, его уже больше ничего не интересовало, и он, пожав плечами, поднял молоточек.

—      Триста тысяч, — послышался тихие, но уверенный голос. Зал сразу же наполнился гомоном, и присутствующие стали искать глазами того, кто это произнес. Я узнал голос еще до того, как увидел маленького разодетого Вальдини, выбравшего для себя такое место в зале, чтобы солнечные лучи через одно из окон освещали его фигуру. Он стоял, выпятив грудь, пеструю, как у редкой тропической птицы, с довольной улыбкой на смуглом морщинистом лице.

Манчини, дрожа от злости, быстро что-то говорил окружавшим его людям. Я обернулся к Мэйну с каким-то замечанием, но тот не слушал меня. Подавшись вперед, он с нескрываемым любопытством разглядывал Вальдини. Глаза у него блестели, но я не мог сказать, забавляло его все это или волновало.

Не скрывая изумления, аукционист переспросил Вальдини, правильно ли он расслышал его. Вальдини повторил предложенную им цену — триста тысяч лир. Взоры всех обратились к Манчини: как он поступит? Манчини не показывал вида, что раздражен. Один из его друзей незаметно вышел из холла. А сам он уселся поудобнее, закурил и повысил цену на десять тысяч.

Вальдини не колеблясь предложил четыреста тысяч.

—      И еще десять тысяч.

—      М еще десять тысяч, — отозвался Манчини.

—      Пятьдесят тысяч сверх, — тут же послышалось из окна.

Манчини прибавил было шестьдесят, однако Вальдини назвал сразу пятьсот тысяч. Постепенно цена подскочила до миллиона. Слух о поединке разнесся по гостинице, и у дверей быстро собралась толпа.

После того, как цена поднялась до миллиона лир, наступила заминка. Манчини все медленнее и медленнее повышал цену. Пока что его беспокоили не столько деньги, сколько явное пренебрежение к положению, занимаемому им в Кортино. Его раздражала необходимость публично торговаться, когда все было заранее согласовано и решено в частном порядке. Я наклонился к нему и рискнул спросить, сколько в действительности стоит продаваемое имущество.

—      Для меня, вероятно, около миллиона, — ответил он.

—      Но для постороннего оно вообще не представляет никакой ценности.

—      Вы хотите сказать, что будете бойкотировать «Кол до Варда» и деньги Вальдини пропадут?

—      Вальдини? — невесело засмеялся Манчини. — Вальдини мелкий бандит из Сицилии и терять ему нечего: деньги не его.

—      Значит, он выступает по чьему-то поручению?

—По-моему, госпожи Форелли Я послал навести справки.

Аукционисту надоело ждать. Он поднял молоток, и Манчини прибавил еще десять тысяч.

—      Пятьдесят сверх, — монотонно отозвался Вальдини.

—      Еще шестьдесят.

—      Сто сверх.

—      Ничего не понимаю, — сердито сказал Манчини. — Они заплатят бешеные деньги и потеряют их. Нет, тут есть какие-то скрытые причины: Форелли что-то затеяла... Она — ловкая особа.

Возвратился приятель Манчини и что-то прошептал ему на ухо, после чего Манчини повернулся к аукционисту и снова повысил цену.

—      Да, действительно, тут действует Форелли, — сообщил он мне, — только я не знаю причины, а она, конечно, есть. Ни за что не уступил бы ей, если бы знал, в чем дело. — Он уже приблизился к пределу того, что мог заплатить, и мне стало жаль его. Ему не хотелось потерпеть поражение в присутствии гостя-англичанина.

Цена поднялась до полутора миллионов, и Вальдини изменил тактику, чем удивил всех собравшихся, — с победными нотками в голосе он сразу назвал два миллиона, не сомневаясь, что Манчини прекратит спор.

Его расчет оказался правильным. В ответ на вопросительный взгляд аукциониста Манчини пожал плечами и встал — торговаться он не желал и всем своим видом показывал, что не станет больше участвовать в этом нелепом балагане. Аукционист поднял было молоточек, но его остановил чей-то резкий и решительный голос:

—      Два с половиной миллиона.

Все собравшиеся ахнули от удивления. Два с половиной миллиона лир!

Манчини снова сел и обвел взглядом притихший зал. Я посмотрел на Вальдини. Появление нового покупателя так подействовало на него, что вся его важность исчезла, и на лице появилось растерянное, жалкое выражение. Аукционист нашел взглядом нового покупателя — невысокого бледного человека в темно-сером костюме, похожего на владельца похоронного бюро. По его костюму нельзя было сказать, что он был богатый человек, однако на предложение аукциониста повторить названную им цену последовал тот же твердый ответ.

Аукционист взглянул на Вальдини, который озабоченно кивнул, однако повысил цену еще на сто тысяч.

—      Три миллиона, — снова послышался тот же сухой и решительный голос, и все собравшиеся снова замерли от удивления.

—      Но это же невероятно! — воскликнул я, обращаясь к Мэйну, который не сводил глаз с нового покупателя и даже не слыхал моего возгласа.

—      Кто этот покупатель? — поинтересовался я у Манчини.

—Адвокат из Венеции, совладелец фирмы, работающей для крупных промышленных предприятий. Он торгуется для своего клиента.

Манчини был озабочен, и ему, наверное, уже представлялось, как в Кортино вторгается крупный синдикат, который быстро разорит его и других владельцев гостиниц.

Вальдини вдруг добавил к цене сразу пятьсот тысяч, голос у него при этом дрожал, он явно сделал жест отчаяния.

—      Играет Ва-банк, — шепнул я Мэйну, который, прищурившись, по-прежнему наблюдал за всем происходящим; у него побелели суставы пальцев, которыми он сжимал спинку стула. Было совершенно очевидно, что его очень волновал аукцион.

—      Что, что! ... — переспросил он. — Ва-банк? Да, да, конечно, но Вальдини приближается к пределу, — и он снова повернулся, напряженно наблюдая за происходящим.

Адвокат, пристально следивший за Вальдини, видимо, заколебался. Вальдини продолжал нервничать, глаза его растерянно бегали по залу. В свою очередь, все присутствующие смотрели на него, и каждый понимал, что он дошел до предела цены, которую мог дать. В зале принялись возбужденно перешептываться, но сразу же изумлённо умолкли, как только адвокат предложил четыре миллиона сто тысяч.

По поведению Вальдини адвокат, конечно, тоже понял, что он, Вальдини, уполномочен затратить на эту покупку предельно четыре миллиона, и оказался прав. Вальдини обратился к аукционисту с просьбой разрешить ему поговорить по телефону со своим клиентом. Получив отказ, он принялся настаивать, твердя, что ни его клиент, ни даже сам аукционист, как ему кажется, не ожидали такой упорной торговли и такой фантастической цены. Обстановка сложилась исключительная, и аукционист мог бы ему разрешить посоветоваться с клиентом и получить дополнительные указания. Однако аукционист вновь отказал ему.

Некоторое время аукционист и все присутствующие молча следили за Вальдини, который, видимо, очень хотел продолжать торг, но самостоятельно не решался на это. Не сводя вопросительного взгляда с Вальдини, аукционист поднял молоточек, задержал его на некоторое время в воздухе и, выдержав паузу, в конце концов, стукнул им по столу.

Аукцион закончился. «Кол да Варда» и канатная дорога оказались проданными неизвестному покупателю.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
«Обмывание», конечно, не состоялось. Все присутствующие, нервничая и жестикулируя, разбились на группы. Манчини, забрав с собой добрую половину владельцев гостиниц в Кортино, отправился с ними совещаться. Мэйн незаметно исчез, и мне пришлось в одиночестве позавтракать в «Луне». Я пытался понять, какое отношение все это имело к Инглезу.

Возвратившись в «Кол да Варда», я, не задерживаясь, прошел к себе в комнату и написал Инглезу отчет об аукционе. Затем снова спустился в гостиную. Лыжников уже не было, но у бара, с бокалом в руке, стоял Вальдини. Вид у него был неважный.

—      Не повезло вам сегодня, — заметил я лишь для того, чтобы сказать что-нибудь.

Совершенно пьяный Вальдини, усиленно пытаясь казаться беспечным, пожал плечами. Я, понимая, что он чувствует себя отвратительно, не мог не пожалеть этого прохвоста.

—      Но вы все-таки заставили отступить Манчини.

—      Манчини! — злобно воскликнул Вальдини. — Манчини болван и ничего не знает. Но тот, другой... — Он внезапно разрыдался, однако у меня это вызвало лишь чувство отвращения.

—      Сожалею, что... — заговорил было я, правда, довольно сухо...

—Сожалеете?! — прервал меня Вальдини, вытирая слезы. — Вы-то почему должны сожалеть? Сожалею только я, Стефан Вальдини. Мне следовало быть тут хозяином. Все здесь должно было принадлежать мне. — Он величественно взмахнул рукой и добавил: — Да, да, мне.

—      То есть, вы хотите сказать, что все это должно было принадлежать госпоже Форелли, да?

—      Вы слишком много знаете, Блэйр. Чертовски много! — На его лице появилось неприятное выражение, видимо, он пытался обдумать что-то. Я вспомнил, что, когда на аукционе Манчини назвал его «мелким бандитом из Сицилии», я подумал, что это сказано со зла. Однако сейчас я с очевидностью понял, что Вальдини действительно опасный гангстер.

На террасе послышались шаги, распахнулась дверь, и вошла Форелли. Одета она была в белый лыжный костюм, белые перчатки, белый берет, красный шарф и красные носки. Форелли так посмотрела на Вальдини, что тот сразу съежился. Не взглянув на меня, она прошла к бару.

—      Альдо! — крикнула женщина.

Прибежал бармен, и Форелли,. заказав себе рюмку коньяку, вышла на террасу и села за столик на солнце.

—      По-моему, вы нужны вашей хозяйке, — обратился я к Вальдини. Он злобно посмотрел на меня, однако промолчал и вслед за Альдо, несшим коньяк, вышел на террасу. Альдо тут же возвратился, зашел за стойку бара, достал запечатанную телеграмму и протянул ее мне.

—      Это вам, сеньор.

— Когда вы получили ее? — спросил я.

—      Сегодня утром, сеньор, незадолго до вашего ухода. Телеграмму доставил Эмилио, когда приехал за вами утром.

—      Почему же, черт возьми, вы сразу не отдали мне ее? — сердито спросил я. — Разве вы не понимаете, что телеграмму задерживать нельзя?

Альдо глупо улыбнулся и, как обычно, лишь развел руками.

Я вскрыл телеграмму. Она гласила:

РЕКОМЕНДУЮ ПОСЕТИТЬ АУКЦИОН ТОЧКА СЛУЧАЕ МАНЧИНИ НЕ КУПИТ ТЕЛЕГРАФИРУЙ ПОДРОБНОСТИ ТОЧКА ИНГЛЕЗ

Инглезу нужен подробный отчет в том случае, если покупателем окажется не Манчини. Значит, он подозревал, что на аукционе появится неизвестный покупатель? Какая ему разница, кто купил «Кол да Варда»? Он требовал телеграфировать о подробностях, а это означало, что мне нужно еще раз спуститься в Кортино. Я решил попытаться проделать это на лыжах, на которые не вставал уже два года. Тут же я вспомнил, что с того момента, как Вальдини начал на аукционе торговаться, в голове у меня все время вертелась мысль задать один вопрос Альдо.

—      Помните, вы не хотели дать нам комнаты? обратился я к нему. — Это потоку, что Вальдини распорядился отказывать гостям?

Явно боясь отвечать, Альдо беспомощно взглянул в сторону террасы, и мне стало очевидно, что я прав.

—      Ладно, в конце концов, это не важно, — заметил я. Похоже, что Вальдини и Форелли намеревались закрыть гостиницу сразу же после ее приобретения. Почему?

Я вернулся к себе в комнату, переоделся и составил ответ Инглезу такого содержания.

АУКЦИОНЕ СЕНСАЦИЯ ТОЧКА ИМУЩЕСТВО ПРИОБРЕЛ НЕИЗВЕСТНЫЙ ПОКУПАТЕЛЬ ЧЕРЕЗ АДВОКАТА ИЗ ВЕНЕЦИИ ЗА ЧЕТЫРЕ МИЛЛИОНА СТО ТЫСЯЧ" ТОЧКА. МАНЧИНИ ПРЕКРАТИЛ ТОРГ НА ДВУХ МИЛЛИОНАХ ВАЛЬДИНИ НА ЧЕТЫРЕХ ТОЧКА БЛЭЙР

Спустившись в гостиную, я увидел Форелли, сидящую в одиночестве у бара. Я направился к двери, но, она окликнула.

—      Мистер Блэйр!

Я обернулся. Она стояла, прислонившись к стойке, ласково улыбаясь и приглашая меня глазами.

—      Составьте мне компанию,- — попросила она. — Я не люблю пить одна. Кроме того, хочу поговорить с вами. Меня все еще интересует та фотография.

Я чувствовал себя неловко. Что я мог ответить на вопрос, каким образом фотография оказалась у меня?

—      Извините, но я должен спуститься в Кортино, — сухо ответил я.

Форелли отодвинула рюмку и почти бесшумно подошла ко мне. В ее лыжных ботинках можно было даже танцевать.

—      Ну, так легко вы не отделаетесь, — беря меня под руку, заметила она. — Мне тоже нужно в Кортино, и вы, конечно, не откажетесь меня проводить? — Не ожидая -ответа, Форелли тут же воскликнула: — Ну, почему вы, англичане, такие сухари? Не смеетесь, не веселитесь, боитесь женщин, держитесь замкнуто. И все же вы милы. У вас есть, как это сказать... ну, достоинство, что ли, и это мне нравится. Ведь вы проводите меня в Кортино, правда? — Она склонила голову набок и лукаво взглянула на меня,- — Да не будьте же вы таким чопорным, мистер Блэйр! Я не собираюсь соблазнять вас. — Она вздохнула. — Если бы раньше... но теперь ... все мы стареем... — Форелли пожала плечами и пошла надевать лыжи.

— Боюсь, что это вам придется сопровождать меня, — прилаживая лыжи, заметил я. — Я уже несколько лет не вставал на снег.

—      Не беспокоитесь, это мигом восстанавливается. Трасса в Кортино не трудна. Сперва, правда, нужно часто тормозить, а потом лыжня идет полого и без поворотов. — Она стояла на вершине склона, спускавшегося в сосновый лес.

На лыжах я чувствовал себя очень неловко и вспоминал слова Джо о каноэ. Такое же ощущение испытал сейчас я, сожалея, что поведал Форелли о необходимости побывать в Кортино

—      Мне почему-то кажется, что мы будем добрыми друзьями, — уже совсем с другим настроением заметила Форелли, положив изящную руку в белой перчатке на мою. — Я буду называть вас Нейль, это такое красивое имя. Вы же зовите меня Карла. — Она бросила на меня быстрый взгляд, желая убедиться, все ли я понял, затем улыбнулась и, взмахнув палками, ринулась вниз, в гущу темных сосен.

Лыжня действительно была не очень крутой, но мне с непривычки показалась чуть ли не отвесной, особенно там, где она избивалась среди темных стволов сосен. У меня не было даже времени задуматься над тем, почему вдруг Форелли признала, что она и есть та самая Карла.

Пройдя примерно половину трассы, я увидел, что она поджидает меня на освещенной солнцем небольшой полянке, сделав на ходу очень рискованный, но удачно получившийся поворот, я, как вкопанный, остановился около нее, подняв облако снега. Честно говоря, ноги у меня дрожали.

—      Браво! — воскликнула Форелли. Она протянула пачку сигарет мне.

Я был доволен собой. Нечего скрывать, я старался показать себя в лучшем свете, и ее «браво» доставило мне огромное удовольствие. Закуривая, я видел, что от только что испытанного нервного напряжения у меня все еще дрожат руки.

Некоторое время мы оба молчали. Каждый из нас пытался определить, как вести себя дальше и что говорить. В лесу стояла тишина, ярко светило теплое солнце. Я испытывал приятную усталость. Покуривая сигарету, оказавшуюся турецкой, я наслаждался ее ароматом, таким необычным здесь, среди снега и сосен. Я знал, о чем хочет спросить меня Форелли, и спешно обдумывал ответ, ведь только для этого она ждала меня тут. Мне нужно было более или менее правдоподобно объяснить, каким образом у меня оказалась фотография. А как достал ее Инглез? Я бросил взгляд на Форелли, она наблюдала за мной, ожидая, что первым заговорю я. Наконец, я решился прервать затянувшуюся паузу.

—      Значит, все же это ваша фотография? — спросил я, надеясь, что сумел скрыть охватившее меня волнение.

—      Да, — глубоко затянувшись, тихо подтвердила она. — Вы были правы. Когда-то меня действительно звали Карла Рометта... — Она заколебалась, но, видя, что я жду, добавила: — Мы мало знакомы, однако вы, видимо, много знаете о. моих делах, и это не может нравиться мне. Ведь раньше мы с вами никогда не встречались?

—      Да, — согласился я, — раньше мы никогда не встречались.

—      И тогда, в отеле, вы сказали неправду?

—Должен же был я как-то начать разговор.

— Ну хорошо, раньше мы не были знакомы, но все же у вас оказалась моя фотография, сделанная... о, очень давно, в Берлине.

—      Да, снимок сделан берлинским фотографом.

— Можно мне еще раз взглянуть на нее?

— У меня ее нет с собой, — солгал я.

Форелли испытующе взглянула на меня,

—      Да? А все же странно... Несмотря на то, что мы не были знакомы, у вас оказалась моя фотография. Вы скажете мне, почему?

Она не спускала с меня глаз.

—      На ней написано что-нибудь?

Я кивнул.

—      А что там написано? Пожалуйста, скажите мне, — дрожащим голосом попросила она.

—      Вы подарили ее Гейндриху.

Форелли вздохнула, помолчала, а потом повторила:

—      Вы, видимо, очень хорошо осведомлены о моих делах. По словам Стефана, вы были на аукционе сегодня утром, и вам известно, что он пытался купить для меня «Кол да Варда». Каким образом вы узнали об аукционе?

—      От Манчини,

—      Манчини — старая паршивая свинья! — презрительно засмеявшись, воскликнула Форелли. — Ему становится известно все, что происходит в Кортино. Он — паук. Он сообщил вам, кто все-таки купил отель? Тот коротышка, который торговался со Стефаном, всего лишь подставное лицо.

—      Манчини не сказал мне, кто именно купил, но, по его словам, адвокат этот является совладельцем юридической конторы в Венеции, ведущей финансовые дела промышленных! концернов. По-моему, Манчини опасается, что покупателем стал или какой-нибудь большой синдикат, или же крупная туристская фирма.

—      Возможно, хотя и странно. Деловые люди не платят фантастические деньги за такие приобретения, как «Кол да Варда», — пожимая плечами, сказала Форелли. — И вы, наверное, спрашиваете себя, почему я хотела заплатить такую огромную сумму, не так ли?

—Конечно, это интересно.

—      Но почему вам интересно?! — раздраженно проговорила она. — Почему вас интересуют мои дела? Как все утверждают, вы приехали сюда, чтобы написать киносценарий. Однако у вас оказалась моя фотография, вы знаете мое настоящее имя, и вас настолько интересует «Кол да Варда», что вы идете на аукцион. Какое вам дело до этого? Я настаиваю, чтобы вы сказали мне правду.

Я уже приготовил соответствующее объяснение, а она, упомянув о моей работе над киносценарием, сама подсказала мне ответ, при котором все становилось на свои места,

—      Я действительно работаю над киносценарием. Естественно, что как писатель интересуюсь всем происходящим вокруг, Работая над своим произведением, писатель пишет о людях, с которыми он встречался, о событиях, которые произошли с ними, о местах, которые он видел, в общем, использует все, что он слышит и видит. Все, о чем писатель пишет, он читал, видел или испытал сам. Случайно мне попалась ваша фотография. Мы не были знакомы. и я ничего не знал о вас. Вы были для меня лишь подписью, связанной с неким Гейндрихом. Однако затем я прочитал в газете, что Гейндрих Штельбен был близок с танцовщицей Карлой Рометтой. Буквально через несколько часов после этого встретил вас, а на следующий день узнал, что вы намерены уплатить фантастическую сумму за «Кол да Варда», в свое время принадлежавшей Гейндриху Штельбену. Согласитесь, сами, что я не мог не заинтересоваться таким странным развитием событий.

Некоторое время Карла молчала; забыв о своей сигарете, она недоумевающе смотрела на меня. У меня мелькнула мысль, что она, очевидно, поверила моему объяснению, так как спросила:

Ну, а фотография? Как: она вам досталась?

—      Хорошо, скажу, если вы удовлетворите мое любопытство — почему вы намеревались уплатить за «Кол да Варда» четыре миллиона лир? Извините меня, — поспешил добавить я. — Я знаю, что не вправе спрашивать вас об этом, но все это настолько странно, что заинтриговало меня.

—      Понимаю, — чуть ли не шепотом ответила Карла, — вы предлагаете мне сделку... Я объясню вам, почему мне хотелось купить «Кол да Варда», а вы расскажете мне, каким образом фотография оказалась у вас. Нельзя сказать, чтобы вы были галантны. Но ведь вы не имеете никакого права расспрашивать меня, а я имею полное право спросить о фотографии, которую когда-то подарила очень близкому другу.

Мне было неловко, поскольку я действительно не имел права совать нос в ее личные дела. Если ей так хотелось, она могла за любую цену покупать сколько угодно гостиниц. Кроме того, я вовсе не собирался признаваться ей, как и почему у меня оказалась ее фотография.

Я уже хотел извиниться и предложить продолжить спуск в Кортино, но Карла вдруг заявила:

—      Я вовсе не возражаю против того, чтобы рассказать вам все, если вы будете молчать об этом. Обещаете?

Я кивнул.

—      Фотография была сделана накануне войны. Я танцевала в Берлине. Гейндрих служил в гестапо. Он был женат, и нам приходилось соблюдать осторожность, но мы любили друг друга и были счастливы. Затем началась война и мы вместе побывали в Чехословакии, Франции, Австрии, Венгрии, а потом в Италии. Это было чудесно! — Карла говорила тихо, и взгляд ее больших темных глаз был устремлен вдаль, в мрачные дебри соснового леса. — Потом Германия капитулировала, и Гейндриха арестовали на вилле у озера Комо. Но ему удалось бежать, и вскоре мы снова встретились. Он купил «Кол да Варда» потому, что... — Она внезапно испытующе посмотрела на меня. — Вы, англичане, такие холодные, я сомневаюсь, поймете ли вы меня... Он купил этот отель потому, что здесь мы впервые встретились в январе 1939 года. День был теплый, солнечный, и мы много часов просидели на террасе, болтая, после чего уже виделись ежедневно. Спустя некоторое время я приехала к нему в Берлин, где он устроил для меня контракт с одним из лучших ночных клубов... «Кол да Варда» принадлежала нам месяца три, и мы жили, как в раю. Потом эти паршивые карабинеры арестовали его... После его ареста я жила в Венеции. Как только Гейндриха перевели в «Реджина чели», я отправилась в Рим, чтобы организовать его побег, но Гейндриха вскоре передали англичанам. Это был конец. — Последние слова она произнесла едва слышно.

Карла помолчала, но потом, пожав плечами, уже спокойным тоном продолжала:

—      Теперь с той жизнью все кончено. В память о нашей любви я хотела купить этот отель. Мы с Гейндрихом собирались; превратить «Кол да Варда» в маленькую виллу в горах, и он уже начал заниматься этим, но его арестовали. Сейчас... когда Гейндриха нет в живых, я хотела, чтобы «Кол да Варда» принадлежала мне. Денег у меня много. За время службы в гестапо Гейндрих разбогател и оставил мне имущество почти в каждой столице — дома, драгоценности, а не банковские счета и ничего не стоящие бумажки, Карла снова посмотрела на меня. — Ну, вот, теперь я рассказала вам все, все...

Я чувствовал себя неловко и не мог выдержать ее укоризненного взгляда. Она не должна была рассказывать мне все так подробно.

—      Но почему же вы поручили Стефану Вальдини вместо вас торговаться на аукционе? — спросил я, пытаясь скрыть смущение за таким прямым вопросом.

—      Почему, почему? — засмеялась она. — Как много у рас вопросов. — Да потому, что я хотела избежать ненужной гласности.

—      Понятно, но почему Вальдини? Он же... он же кажется мне мелким жуликом.

—      Вы правы, мой дорогой. А как иначе он может выглядеть? Он действительно жулик. Бедный Стефан! Мне гак жаль его — он всегда верен мне. Стефан вам не нравится, да? — теперь уже лукаво улыбаясь, спросила она. — Он одевается слишком крикливо. Если бы вы только видели его до войны! Вот, пожалуйста, я ответила на все ваши бесконечные «почему», а теперь вы ответьте на мой вопрос.

—      Но это настолько невероятно, что вы, не поверите. Я получил ее перед самым отъездом из Лондона. Мы сидели в баре, выпивали, и к нам присоединился один из участников пирушки за соседним столиком, совершенно пьяный. Услыхав, что я еду в Италию, он подарил мне эту фотографию. По его словам, он получил ее от какого-то немецкого военнопленного. Он сказал, что в Англии она ему не нужна, что я могу взять ее себе и, может быть, встречу эту девушку. Вот и все, — довольно неубедительно закончил я.

—Как его фамилия? — спросила Карла, испытующе смотря на меня.

—      Не знаю. Это было совершенно случайное знакомство.

Некоторое время мы молчали. Я и сам прекрасно понимал, что мое объяснение не очень правдоподобно, но, вероятно, именно это убедило ее.

—      Возможно, возможно, — наконец проговорила она. — Возможно, это тот англичанин, который допрашивал Гейндриха после первого ареста... Но почему вы-то носите с собой эту фотографию? Чем она вам так понравилась?

Может быть, все это время я надеялся встретить оригинал...

—      И что вы думаете теперь, после встречи с оригиналом? Хотя, нет, это нечестно. Вы только что расстались со своей женой, правда? Вы же — типичный англичанин, мой дорогой, и ведете себя так по-английски... — Она ласково взяла меня за руку. И вы будете добры с моим маленьким Стефаном, ладно? Бедняга Стефан! Он так несчастен, но что поделаешь... А ведь он тоже добр к людям, которые ему нравятся. Ну, а теперь — вперед! Мы слишком долго проболтали, а мне нужно поскорее добраться до Кортино. У меня там свидание с очаровательным венгром.

Теперь я уже стоял на лыжах значительно увереннее, и мы довольно быстро добрались до Кортино, тем более, что и лыжня оказалась нетрудной. Я, оставив Карлу у гостиницы «Мажестик», в которой она проживала.

— Мы скоро встретимся, — заметила она, задерживая свою руку в моей. — Прощу вас молчать. Я и сама не понимаю, почему так разоткровенничалась... Вероятно потому, что вы показались мне человеком с доброй, отзывчивой душой.

Мы расстались.

Я отправился на почту, думая о том, какой странной и волнующей особой оказалась Карла Форелли. Видимо, она очень любила этого Гейндриха Штельбена! Отправив телеграмму. Инглезу, я встретил на улице Керамикоса, ходившего по магазинам и скупавшего сувениры. Я присоединился к нему и приобрел пару деревянных подставок для книг и несколько деревянных игрушек для Майкла, превосходно сделанных местными умельцами.

—      Мне нравятся такие лавчонки, — заметил Керамикос. — Они чем-то напоминают старые народные сказки, в которых такие фигурки по ночам оживают.

—      Вы скоро хотите вернуться в «Кол да Варда»? — спросил я, когда мы вышли из магазина.

—      Да. Но у нас есть еще полчаса до автобуса. Давайте зайдем куда-нибудь выпить по чашке чаю.

Я охотно согласился. Я получал возможность выяснить, что он собою представляет и есть ли у него какие-либо особые, причины жить в «Кол да Варда». Мы зашли в -маленькое кафе, как раз напротив конечной остановки автобусов. В зале, заполненном посетителями, было душно. Официантка принесла нам чай, и я начал обдумывать. как перевести разговор на интересующую меня тему. Однако не успел я что-нибудь придумать, как Керамикос заметил:

— Странное место наш отель, не правда ли? Вы задумывались над причинами, приведшими сюда всех нынешних постояльцев? Ну, с вашим другом Бессоном дело обстоит просто — он приехал для съемки фильма. А Вальдини? Что заставляет Вальдини торчать там? Он вовсе не относится к энтузиастам лыжного спорта, а любит женщин, яркие огни, да и вообще он ночная птица. Или вот, возьмите Мэйна. Что Мэйн делает в «Кол да Варда»? Он - спортсмен. Человек его типа мог бы остановиться в горной гостинице только для того, чтобы основательно заняться спортом. Но он вовсе не ходит на лыжах от зари до зари и не возвращается в гостиницу только для того, чтобы отдохнуть за ночь. Нет, он отправляется на аукцион, так же, как и вы. Очень интересно... — Керамикос, не мигая, уставился на меня из-за очков с толстыми стёклами.

—      Действительно, интересно, — согласился я, кивая, и тут же добавил: — Или вот еще вы...

—      Да, конечно, еще я. — Покачивая круглой головой, он улыбнулся, словно эта мысль забавляла его самого.

Скажите, почему вы перебрались в «Кол да Варда»? По словам Вальдини, вам больше нравится в Кортино.

—Пожалуй, да, — вздыхая, ответил грек, — Но мне также нравится и уединение. Я столько пережил, а в «Кол да Варда» так тихо... Нет, нет, мистер Блэйр, я не намерен разговаривать о себе, предпочитаю посплетничать о других. Вы спросили о Вальдини? Ну, он остановился там с определенной целью, так как хотел приобрести «Кол да Варда» для своей приятельницы. Но, как я слышал, ему это не удалось. Вот меня и интересует вопрос — останется ли он в гостинице после ее продажи?

—А что вы предполагаете?

—Предполагаю? Я не предполагаю, а знаю, что он останется, так же как знаю и то, что вы не пишете никакого сценария.

Керамикос внимательно наблюдал за мной, и я почувствовал раздражение: инициатива з беседе ускользала от меня.

Ну, пока я написал немного, — заметил я, — так как изучаю обстановку, на фоне которой будет развёртываться действие фильма.

—      Да? Изучаете обстановку? Что ж, мистер Блэйр, хорошее объяснение. Писатель всегда может объяснить все, что он делает, какими бы странными ни были его действия. Или тем, что изучает обстановку, или ищет сюжет и характеристики персонажей. Но разве для вашего сюжета нужен аукцион? Вы не нашли более удачных персонажей, чем сеньора Форелли? Вот видите, я тоже замечаю кое-что. А заметил я, что вы интересуетесь значительно больше тем, что происходит в «Кол да Варда», чем своим сценарием. Правда?

—Да, интересуюсь, — подтвердил я, защищаясь, но тут же перешел в атаку, — Например, я интересуюсь вами, синьор Керамикос. — Он удивленно поднял брови и улыбнулся. — Ведь вы. были знакомы с Мэйном до вчерашней встречи? — спросил я наугад, не будучи убеждённым в своей правоте.

—      Вы это заметили? Вам не откажешь в наблюдательности,-мистер Блэйр. — Керамикос отставил чашку, подумал, и продолжил: — Все же интересно, почему вы так наблюдательны? Бот Бессон ненаблюдателен, ибо он обычный кинооператор и целиком поглощен своей работой. О Вальдини мне кое-что известно, также, как и о Мэйне. Но вы... в вас я не уверен. — Он было заколебался, а затем заметил: — А знаете, я вам кое-что скажу, и вы хорошо сделаете, если подумаете над моими словами. Да, вы правы, я был знаком с Мэйном и сейчас узнал его. Вам мало что известно о нем, не так ли? Все-таки, каково ваше мнение о нем?

Ну, первое впечатление о нем неплохое. Он хорошо начитан, дружелюбен и, я бы сказал, довольно симпатичен.

Симпатичен? — улыбнулся Керамикос.— И он довольно много путешествовал и, например, в период действия-«сухого закона» жил в США, а затем возвратился в Великобритании? и в 1942 году вступил в английскую армию. Вам интересно знать, мистер Блэйр, что, находясь в Италии, он дезертировал из армии?

—      Откуда вам это известно?

—      Он был полезен мне в Греции. Несколько раньше он возглавлял банду дезертиров, состоявшую из подонков различных национальностей, подвизавшуюся в Неаполе. Военная полиция ликвидировала эту шайку, и Мэйн появился в Афинах, где действовал в одиночку, выдавая себя за чиновника ЮНРРА, и нужно сказать, весьма преуспевал. — Керамикос снова улыбнулся, вынул массивные серебряные часы и сказал: — Нам пора, иначе вы опоздаете на автобус. — Мы встали, и он расплатился по счету.

На улице было холодно; заходящее солнце освещало вздымавшиеся над городом альпийские вершины, и они пламенели на нежной голубизне неба.

Мы пошли к остановке автобуса, и я спросил:

—И что же он делал для вас в Греции?

Я сказал достаточно, — поднимая руку, ответил Керамикос. — Вы наблюдательны, мистер Блэйр, но слишком не усердствуйте. Вы не в Англии. Граница с Австрией всего в нескольких милях отсюда, а рядом ФРГ и Франция. Да, вы знали Италию раньше, но тогда, вы служили в армии, и были винтиком огромной машины. Сейчас вы— штатский, а мы живем в другой, больной Европе, где часто происходит такое, с чем власти справиться не могут, ибо они бессильны и неавторитетны. Помимо всей этой роскоши, этих бездельников, — он кивнул на праздную толпу вокруг, — нажившихся на войне, существуют человеческие «джунгли», в которых царят страх и голод, где выживает сильнейший. Я рассказал вам о Мэйне, потому что не хочу, чтобы вы покидали уютное цивилизованное Кортино, и пускались в эти джунгли. — Керамикос помолчал и переменил тему. — Да, пожалуйста, -передайте Альдо, что я не вернусь к ужину.

—      До вы же хотели поехать вместе со мной на автобусе?,—удивился я,

—      Я так сказал только потому, что хотел поговорить с вами наедине. Знаете, ведь люди бываютразные. Спокойной ночи, мистер Блэйр.

Я наблюдал за Керамикосом, пока его коренастая мощная фигура не затерялась среди толпы, и затем, обуреваемый тревожными мыслями, сел в автобус.

В отеле я нашел всего лишь Джо Вессона, мрачно посмотревшего на меня.

Хотелось бы знать, Нейль, — проворчал он, протягивая мне бокал с виски, — зачем вы суете свой нос во всякую всячину?

Вы имеете в виду мое посещение аукциона?

—Да, ведь насколько я понимаю, вы не написали еще и строчки, что с вами? Не можете сосредоточиться?

—      Ничего, поработаю после ужина. Я уже продумал первую часть.

—      Вот и хорошо, а то я уже начинал беспокоиться. Я видел других в таком же положении и знаю, что это значит. Конечно, ваша работа совсем другая, чем наша, операторская: сначала нужно все основательно продумать, — Голос. Джо подобрел. — Ну, как прошел аукцион?

Я рассказал, что произошло на аукционе

Так вот почему я застал Вальдини в таком отвратительном настроении, когда вернулся сюда, — заметил он. — Гангстер из Сицилии, а? Он действительно похож на гангстера. Держитесь-ка подальше от его проклятой бабы, Нейль.

Ужинали мы только вдвоем, разговаривали мало. Я размышлял, чем сейчас заняты те трое, думал о том, что происходит во внешнем мире, гадал, что же произойдет тут. Мне почему-то казалось, что и наше убежище, приютившееся на снежном склоне горы Кристалло, тоже что- то выжидает...

Сразу: же после ужина я ушел к себе. Хотел поработать. Садясь за машинку, я подумал о том, в каком отчаянном положении находились мы с Пегги накануне моей встречи с Инглезом, и не мог допустить, чтобы это продолжалось. Я должен был воспользоваться представившейся возможностью поправить дела — для этого мне следовало написать сценарий, который понравился бы Инглезу.

И все. же работа у меня не шла. Решительно все мысли о сценарии вытеснялись размышлениями о том, что происходит в «Кол да Варда», Я не мог заставить себя работать над сценарием, сталкиваясь с такими непонятными фактами. В сотый раз я спрашивал себя, почему «Кол да Варда» так интересует Инглеза. Понятно, зачем приехали сюда-Вальдини и Форелли, но Мэйн и Керамикос? Правда ли то, что Керамикос рассказал мне о Мэйне? И почему он рассказал мне об этом, почему предупредил меня? Кто купил «Кол да Варда» и зачем?..

Я тупо смотрел на машинку и в полнейшем отчаянии курил одну сигарету за другой. Ну почему я не выброшу из головы всю эту историю и не займусь сценарием? Я клял себя, проклинал Инглеза за то, что он просто не поручил мне написать сценарий, а дал задание наблюдать за сборищем весьма сомнительных типов.

Несмотря на электрический камин, в комнате было холодно. Взошла луна. Снаружи расстилался белый мир. Холодный и враждебный. На подоконнике лежал толстый слой блестящего снега. С крыши свисала огромная снежная глыба, завершавшаяся длинной острой сосулькой-

Наконец я решил: какой смысл думать о сценарии, если голова полна всяких вопросов?.. Я принялся выстукивать на машинке очередной отчет Инглезу, на этот раз о Керамикосе. Излагая наш разговор в кафе, я слышал шум канатной дороги, в течение примерно часа трижды приходившей в движении. До меня доносились голоса из бара, а затем, часов в десять, тяжелые шаги, пожелания доброй ночи, стук закрываемых дверец.

—      Ну, как идет дело? — поинтересовался Джо, просовывая голову ко мне в комнату.

—      Нормально.

—      Вот и хорошо. Внизу сейчас никого нет — все разошлись спать. Там теплее. Если хотите еще поработать, спуститесь...

Я поблагодарил. Джо прошел к себе, и в течение нескольких минут, я слышал, как он двигался по комнате. Затем все затихло. Вскоре Джо захрапел, и его храп доносился через стену.

Я закрыл машинку, встал и, коченея от холода, залез под теплое одеяло, однако долго не мог уснуть, мучимый раздумьями.

Видимо, я все же задремал. Когда я вдруг проснулся, высоко поднявшаяся луна заливала светом комнату, отражаясь от эмали умывальника. За стеной продолжал храпеть Джо, а в доме стояла прежняя тишина, однако мне почудился какой-то шум. Я лежал, согревшись под одеялом, прислушиваясь и ощущая ту самую настороженность, какую испытывал в детстве, внезапно просыпаясь в темноте,

Ничего не услышав, я попытался снова уснуть, но не мог, и, вспомнив о баре, решил, что не плохо бы выпить рюмку коньяка. Я встал, поверх пижамы надел два свитера и вдруг заметил, что окно выглядело как-то иначе, чем прежде. Подойдя к окну, я обнаружил, что огромная глыба снега, свисавшая с крыши, упала. Меня, очевидно, разбудил шум ее падения. Я уже было отвернулся от окна, как вдруг заметил проходившего по террасе человека, фигура которого, освещенная луной, отбрасывала длинную тень. Он осторожно спустился по ступенькам и скрылся за деревянной балюстрадой. Я даже не заморгал — уж не показалось ли мне это? Вообще-то говоря, меня это- совершенно не касалось. Возможно, что это был ухажер Анны, официантки, любившей пококетничать с посетителями, Я взглянул на часы. Шел третий час. Вероятно, на мое решение подействовало то обстоятельство, что сон все равно прошел, и я был одет. Я вышел из комнаты и тихо спустился по лестнице.

Большую гостиную с баром заливал лунный свет. Я быстро подошел к двери и открыл ее. Меня обдало холодом ночи, я на цыпочках пересек террасу спустился на тропинку, ведущую к канатной дороге, и оказался в тени террасы, вдоль которой шла эта тропинка. Надо мною возвышался фасад гостиницы. Огромные сосновые сваи, на которых она стояла, были так высоки, что я свободно мог пройти под ними. Однако сваи поддерживали лишь часть здания, так как под другой половиной было железобетонное помещение, в Котором находилась лебедка канатной дороги. Там было широкое окно, выходившее на трассу слиттовии. Из проема под окном выходил трос, а напротив был деревянный перрон, на который высаживались с саней пассажиры.

Я начал мерзнуть и подумал, что веду себя более чем глупо, гоняясь в третьем часу ночи за призраками, и уж было решил вернуться в бар, чтобы согреться коньяком, как между сваями заметил какое-то осторожное движение. Я стал наблюдать и вскоре обнаружил очертания человека, стоявшего в тени.

Оставаясь в тени, я застыл на месте, рассчитывая, что он не заметит меня. Однако прежде чем я решил, что мне делать дальше, человек вышел из-под здания и направился вдоль машинного помещения. На белом фоне снежного склона я мог отчетливо рассмотреть его. Это был низкорослый, плотный человек, совсем не похожий на того, которого я видел из окна. Он остановился у окна машинной. Я осторожно пробрался поближе. В это мгновение в машинном помещении вспыхнул ручной фонарь, и его луч упал на лицо человека, глядевшего в окно. Это был Керамикос! Я поспешно спрятался за одной из свай. И как раз вовремя, так как грек отпрянул от окна и зашел за сваю почти рядом со мной. Однако он проделал это недостаточно быстро, послышался хруст снега под чьими-то ногами, и на Керамикоса снова упал луч фонаря.

—Я ждал вас, — послышался чей-то голос. Рассмотреть говорившего я не мог. Говорил он по-немецки, с австрийским акцентом.

—      Если так, нам нет смысла продолжать игру в прятки, — тоже по-немецки ответил Керамикос, выходя из- за укрытия.

—      Совершенно верно. Заходите. Нам нужно поговорить.

Фонарь погас, и обе фигуры скрылись в помещении.

Дверь захлопнулась. Больше я ничего не слышал. Выйдя из укрытия, я бесшумно прокрался к окну, где до этого стоял Керамикос, спустился на колени и, устроившись так, чтобы на меня не упал луч фонаря, если он вспыхнет, заглянул внутрь. Нужно сказать, что зрелище было довольно странным. Фонарь полностью освещал Керамикоса, отчего его лицо казалось мертвенно-белым, а тень причудливо расплывалась на стене. Они сидели друг против друга на огромном барабане с тросом. Незнакомец сидел ко мне спиной и курил. В помещении царил полумрак, в котором проступали неясные очертания лебедки.

Я наблюдал до тех пор, пока колени у меня не заныли, а Керамикос и его собеседник все разговаривали, спокойно, без жестикуляций. О чем шла их беседа, я не слышал.

Я перебрался через деревянный перрон. Под ногами у меня громко хрустел снег. Пробравшись к двери машинного отделения, я осторожно приоткрыл ее.

Сквозь образовавшуюся щель я увидел, что сцена ничуть не изменилась. Они по-прежнему сидели лицом друг к другу, причем Керамикос мигал от света, как филин.

...Мы ослабим один зубец, — донеслись до меня слова незнакомца, осветившего фонарем массивный тормоз лебедки, — а когда сани начнут спускаться, вышибем его. Произойдет это в наиболее отвесной части трассы, и все сочтут, что произошел несчастный случай. Затем я закрою гостиницу, и без каких-либо помех мы займемся поисками.

—      Но вы уверены, что все это здесь? — спросил Керамикос.

—      А зачем бы тогда Штельбен купил «Кол да Варда»? Почему его любовница хотела купить отель сейчас? Да, все это здесь.

—      Но ведь раньше вы не верили мне, — сказал Керамикос. — Почему же верите теперь? И почему я должен верить вам?

—      Иного выхода у нас нет.

—      Да, придумано неплохо, — помолчав, продолжал Керамикос. — Мы отделаемся от Вальдини и Форелли, а потом... — Он умолк и. как мне показалось, взглянул прямо на меня. — Вы, наверное, плохо закрыли дверь — сквозит. — Он встал и, сопровождаемый лучом фонаря, подошел к двери.

Я быстро спрятался в тень под сваями. Дверь распахнулась и снег заблестел от вырвавшегося света. Я взглянул из-за сваи. Керамикос внимательно осматривал место, где я только что стоял, и; склонившись, даже пощупал снег.

—      Что там случилось? — глухо донеслось до меня из помещения...

Ничего —. отозвался Керамикос. — Наверное, дверь была неплотно закрыта. — Он прикрыл за собой дверь, и меня вновь окружила ночная тишина.

Спустя несколько минут они вышли и скрылись на тропинке, ведущей к террасе.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Я проторчал тут, наверное, еще с полчаса. Было очень холодно и жутко. Я задержался в этой холодной тишине потому, что решил не рисковать.

И все же, в конце концов, холод заставил меня уйти. Луна уже стояла низко. Стараясь держаться в тени, я тихо прокрался в гостиную с баром, показавшуюся мне теплой и дружественной, выпил рюмку коньяка, словно проглотил раскалённый уголь, и тут же налил себе другую.

— А я ведь ждал именно вас, мистер Блэйр.

Я чуть не выронил рюмку. Голос донесся из темного угла.

Это был Керамикос. Он сидел на стульчике у пианино, и свет от единственной в комнате лампы, горевшей над баром отражался в его очках. У- меня мелькнула мысль, что сейчас- он напоминает; огромную жабу.

—Почему же именно меня? — спросил я дрогнувшим голосом.

Да потому, что у двери в машинную я обнаружил следы. Эти следы могли быть только вашими или Вальдини. Его комната рядом с моей, и он храпит. Дверь своей комнаты вы оставили открытой... По-моему, это неосторожно — Керамикос встал. — Будьте добры, налейте мне рюмку, коньяка. Я замерз, хотя тут, конечно, не так холодно, как там. где ждали вы.

Керамикос подошел и взял у меня налитую ему рюмку. У него была большая, покрытая волосами рука, вовсе не дрожавшая, чего нельзя было сказать о моей.

—      За ваше здоровье, — заметил он, поднимая рюмку и улыбаясь.

Не отвечая на его жест, я спросил:

Но почему все же вы ждали меня? И где тот австриец?

Австриец? — уставился на меня Керамикос. — Значит, вы его не видели? — Он довольно кивнул. — Ушел. Он не знает, что вы были там. Поджидал же я вас потому, что хочу кое о чем вас расспросить.

—      Так же, как и я вас.

Не сомневаюсь, но вы были бы идиотом, если бы надеялись, что я отвечу вам. — Керамикос налил себе еще рюмку, подумал и спросил:

—      Вы говорите по-немецки?

— Да.

— Следовательно, вы подслушали наш разговор. Нехорошо, мистер Блэйр, совать нос в дела, которые вас не касаются, — спокойным тоном заметил он, и трудно было понять; угрожает он мне или нет.

— Да, но убийство — это такое дело, которое касается всех, резко возразил я.

— Вы имеете в виду канатную дорогу, да? Следовательно, вы слышали это? А что еще вы слышали?

— Черт возьми, разве этого недостаточно?!

— Не торопитесь с выводами, мистер Блэйр, — сказал Керамикос, задумчиво разглядывая коньяк в своей рюмке. Вы же слыхали только часть разговора.

—      Послушайте, Керамикос, не морочьте мне голову! Австриец же хладнокровно предлагал убийство!

—      Но вы поняли — почему?

—      Да. Вы здесь что-то ищете, — со злостью ответил я, раздраженный его небрежным тоном. — Вы готовитесь совершить убийство только для того, чтобы никто не мешал вашим поискам. Что вы ищете?

А это, друг мой, не ваше дело. Если вы считаете, что правильно поняли подслушанный вами разговор, тогда я рекомендую вам не пользоваться канатной дорогой и в будущем интересоваться только собственными делами. Послушайте меня и займитесь своим сценарием.

—      Но как я могу работать над сценарием в подобной обстановке?! — воскликнул я.

—      Ну, это уж ваше дело, — засмеялся Керамикос.— Пока что, мистер Блэйр, умерьте свою любознательность. Спокойной ночи. — Он сухо кивнул и вышел.

Допив коньяк, я тоже вернулся к себе в комнату, дверь которой, как и сказал Керамикос, оказалась открытой, хотя и хорошо помнил, что, уходя, закрыл ее. Каких-либо признаков, что кто-то побывал тут в мое отсутствие, я не заметил. Я включил электрический камин и сел на кровать, испытывая недоумение и, пожалуй, даже некоторый страх, так как угроза Керамикоса несомненно подействовала на меня.

Пытаться уснуть было бесполезно, и я решил продолжать начатый мною вечером очередной отчет Инглезу. Открыв машинку, я уже было намеревался вынуть из нее лист бумаги, на котором ранее начал печатать, как обнаружил, что его верхняя часть, надорванная и испачканная, оказалась защемленной между крышкой футляра. У меня давно уже выработалась привычка, закрывая машинку, обязательно регулировать валик так, чтобы не повредить бумагу, если я оставлял ее в машинке. Я не сомневался, что кто-то открыл машинку и прочитал мой отчет. Я тут же тщательно осмотрел комнату. Все мои вещи оказались на месте, но кое-где были чуть сдвинуты - флакон с чернилами на дне чемодана лежал на боку, некоторые письма в папке переложены, а кое-какая мелочь, не там, где раньше. Керамикос, несомненно, обыскал комнату, но зачем он оставил открытой дверь? Может быть, он пытался напугать меня?

Меня беспокоило только то, что Керамикос прочитал мой отчет Инглезу. К счастью, я не указал, кому он был адресован, и он вполне мог сойти за безобидный дневник, который, однако, свидетельствовал о моей заинтересованности во всем происходящем здесь, я встревожился, вспомнив было о телеграмме Инглеза, но она лежала у меня в бумажнике вместе с фотографией Карлы.

Сев за машинку, я закончил отчет Инглезу, включив в него события ночи.

После короткого сна я спустился к завтраку и застал внизу Мэйна., сидевшего за пианино.

—      Узнаете, Блэйр! — оживленно спросил он, наигрывая мелодию.

— Конечно, «Музыка на воде» Генделя.

Мэйн одобрительно кивнул. Играл он превосходно,

—А как вам нравится на завтрак Россини? — спросил он и тут же, не дожидаясь ответа, заиграл увертюру из «Севильского цирюльника». Жизнерадостная музыка наполнила комнату, залитую утренним солнцем.

—      По-моему, в этой увертюре больше Италии, чем в работах всех итальянских композиторов, взятых вместе, заметил Мэйн. — Она так же жизнерадостна, как наша Анна. Вы узнаете это место, Анна? — обратился он к официантке, начиная играть начало первого акта. Кокетливо нагнув голову, девушка прислушалась, затем утвердительно кивнула. — В таком случае, спойте нам, — предложил Мэйн. Анна пыталась отказываться, но Мэйн, настоял и она запела приятным сопрано.

—      Вот что значит итальянская кровь! — воскликнул Мэйн, но тут же, без предупреждения, переключился на сцену с аббатом. — Хоть Анна и добрая католичка, но только итальянцы могут издеваться над своей церковью, так как композитор... Слушайте, появляется глупый жуликоватый аббат.

Мэйн проиграл всю сцену и повернулся ко мне.

—      Вчера вы сводили меня на этот аукцион и предоставили возможность хорошо позабавиться. Что вы делаете сегодня, мистер Блэйр? Я хочу поблагодарить вас и приглашаю пройтись со мной на лыжах. Как вы относитесь к тому, чтобы подняться со мной на Кристалло?

—      С-удовольствием, но я должен поработать...

—      Чепуха! Поработаете вечером. Вам не помешает взглянуть на настоящую вершину. Я покажу вам ледник и несколько чудесных склонов, с которых зачастую падают лавины. Ваш толстый дружок снимает лишь обычные лыжные трассы. Вы же должны познакомиться с настоящими горами, представляющими замечательный фон для хорошего фильма.

— Честное слово, мне нужно работать...

— Боже мой, вы слишком серьезно относитесь к жизни! - воскликнул Мэйн, пожимая плечами. — Ну какое имеет значение, если вы не поработаете один день?! Вам следовало бы родиться в Ирландии, и тогда вы жили бы куда веселее и беззаботнее. — Он повернулся к пианино и заиграл одну из вещей Эльгара, изредка насмешливо поглядывая на меня, а затем исполнил какую-то легкую ирландскую мелодию, после чего заметил: — Если передумаете, учтите, я выйду часов в десять.

Между тем, начали появляться и остальные обитатели гостиницы, привлеченные музыкой и ароматом яичницы с ветчиной. Увидев их, Мэйн переключился на Верди и заиграл опять что-то серьезное. Никакого интереса к музыке не проявил лишь Джо. Выглядел он усталым и желчным.

—      Ну зачем нужно спозаранок поднимать этот проклятый шум? За завтраком не переношу ни музыки, ни болтовни - прошептал он мне на ухо. При солнечном свете лицо Джо было серым, большие мешки выделялись под глазами.

После завтрака, с первыми санями, мы получили почту. Мне пришла следующая телеграмма от Инглеза:

ПОЧЕМУ РАНЕЕ НИЧЕГО НЕ СООБЩАЛ МЭЙНЕ КЕРАМИКОСЕ ВОПРОС НЕМЕДЛЕННО ПОЛНУЮ ИНФОРМАЦИЮ ТОЧКА ИНГЛЕЗ.

Спустя несколько минут ко мне подошел Мэйн. Он был уже в лыжных ботинках и с небольшим рюкзаком за плечами.

—      Ну, Блэйр, решились? Мы можем не тратить целый день на эту прогулку, а вернуться часам к трем. Соглашайтесь! Одному ходить на лыжах скучновато.

Я заколебался. Мне действительно нужно было поработать, но, с другой стороны, не хотелось целый день торчать в «Кол да Варда». Инглез требовал информацию об этом человеке, и сейчас мне предоставлялась возможность узнать о нем хоть что-нибудь.

— Ладно, пойдем, — согласился я. — Минут через десять буду готов.

—       Чудесно! Я велю Альдо приготовить ваши лыжи.

Искреннее дружелюбие Мэйна было прямо-таки поразительным. Я решил, что все сказанное о нем Керамикосом, — фантазия и вздор. Грек просто пытался отвлечь мое внимание от себя самого.

Вскоре, в лыжном костюме и ботинках, я спустился в бар. Увидев меня, Джо удивленно наморщил лоб, но, ничего не сказав, продолжал заниматься проверкой своей аппаратуры.

—      Вы можете одолжить мне вашу маленькую камеру? - спросил я.

Джо исподлобья взглянул на меня.

—      Нет, я никому не доверяю ее. Зачем вам? Или вы считаете, что можете снять лучше меня? Куда вы направляетесь?

—      На Кристалло. Мэйн обещал показать мне ледник и чудесные лавинные склоны. Возможно, что там можно сделать несколько хороших снимков натуры, лучше той, что можно получить здесь внизу.

—      Ну, вот вы сразу и показали, что плохо знакомы с работой кинооператора! — засмеялся Джо. — Я не отходил от гостиницы больше чем на тысячу метров, но снял все, что нужно, и, не таскаясь по Альпам, нашел необходимую для фильма натуру.

— Мне тоже хотелось бы обладать такой самоуверенностью, как у вас.

Наверное, в моем голосе прозвучала обида, потому что Джо взглянул на меня и похлопал по руке.

Ничего, все придет со временем, — ободряюще сказал он, — обязательно придет. Несколько случайных успехов, и вы вообще перестанете прислушиваться к чьим-либо советам, пока не окажется слишком поздно. Вот я сейчас — на самой вершине мастерства и ни в чьих советах не нуждаюсь, но это ненадолго. Пройдет еще несколько лет, появятся новые люди с новыми мыслями, до которых я не додумался, и моей карьере наступит конец. Такова наша жизнь, Инглез может подтвердить это.

Я оставил Джо и вышел на террасу, где меня уже ждал Мэйн. Всего лишь несколько успехов! Говорить об этом легко, а я еще даже не начал писать сценарий...

Некоторое время мы шли по снежной целине, пока не вышли на лыжную трассу, ведущую к перевалу Кристалло. По правде говоря, это была не трасса, а лыжня, за ночь слегка запорошенная снегом. Похоже, что этим путем пользовалось мало людей

—      Надеюсь, вы знаете дорогу? — спросил я у Мэйна.

—      Да. Правда, в этом году я еще не был тут, но раньше ходил часто. Пусть вас не беспокоит отсутствие проводника. Трасса прямая, только, чтобы выйти на перевал, придется совершить довольно-таки тяжелый подъем, после чего мы окажемся примерно на высоте в три тысячи метров. Ледник начинается приблизительно в километре оттуда, и там сейчас должно быть много снега. От перевала спуск в Карбонин никакой сложности не представляет. — Мэйн повернулся и, энергично работая палками, пошел впереди меня.

Если бы у меня хватило здравого смысла взглянуть на карту, перед тем как согласиться принять участие в этой прогулке, я ни за что не пошел бы.

Поднимаясь к перевалу, обходя местами кручи, я имел возможность убедиться, что нас ожидает дальше. Слева массивной стеной, с острыми зубцами вздымались внешние бастионы Кристалло. Справа над нами угрожающе нависало снежное поле мы пересекли нижнюю часть этого склона по снежной целине, ибо ветер с перевала полностью стер все следы лыжников, побывавших здесь накануне. Мы были сейчас одни в этом белом безмолвном море. Перед нами, до острых каменных зубов на самом перевале, лежали огромные снежные дюны. И хотя ярко светило солнце, скалы над нами казались мрачными и холодными. Наверное, мне следовало бы вернуться.

Однако Мэйн уверенно шел вперед, ни разу не обернувшись. Кроме того, мое ощущение неловкости на лыжах уже прошло, чувствовал себя я свободно, и, хотя трасса была не из легких, а я был не в форме из-за отсутствия тренировки, тем не менее у меня не возникало сомнений, что я преодолею ее. Меня беспокоила лишь мысль, что мы можем потерять направление.

—      А вы уверены, что после перевала безопасно идти на ледник без проводника? — спросил я.

—      Знаете, высаживаться на берегу под ураганным огнем противника значительно опаснее, — насмешливо улыбаясь, ответил Мэйн и более серьезным тоном добавил: — Пожалуйста, если хотите, можем вернуться, тем более, что сейчас перед нами наиболее трудный участок. Однако мне хотелось бы подняться на перевал и оттуда взглянуть на ледник, но сделать это не в одиночку,

—      Конечно, конечно! Я чувствую себя хорошо, но мне все кажется, что было бы разумнее взять проводника с собой.

—      Не беспокойтесь, — весело ответил Мэйн, — заблудиться на трассе почти невозможно.

Подъем стал очень крутым. С обеих сторон нас зажимали лавинные склоны, увенчанные темными гребнями. Из-за крутизны мы стали подниматься «лесенкой». Снег был тверд, как лед, и для каждого шага требовалось вдавливать кромку лыж в снег, что было и трудно, и очень утомительно.

Так продолжалось целую вечность, я не обращал никакого внимания на пейзаж и даже не смотрел, куда мы идем, слепо следуя за Мэйном по его лыжне. Я не сводил глаз с: его. ритмично двигавшихся ног, целиком сосредоточившись на том, чтобы ставить лыжи под правильным углом. Мы шли в полном молчании, нарушаемом лишь хрустом снега, когда в него вгрызались лыжи.

—      Здесь снега маловато, — послышался голос Мэйна. — Нам скоро придется снять лыжи.

Поравнявшись с Мэйном, я огляделся, мигая от солнечного света, и увидел небольшой выступ гладкой, отполированной, льдом скалы. Мы стояли на краю огромной белой чаши, и из-под ног у нас сыпался снег, падая по веерообразному склону, по которому мы поднялись.

Я посмотрел вверх и увидел лишь камни и зазубренные вершины скал.

—      Это — Попена, — заметил Мэйн, показывая на одинокую вершину, чуть ли не отвесно вздымавшуюся перед нами. — Трасса проходит почти рядом, слева от нее.

Солнце здесь не грело, а воздух походил на белый туман — разреженный и холодный. Я чувствовал, как у меня колотится сердце.

Пройдя еще немного, мы сняли лыжи. Камни здесь были едва прикрыты снегом. С лыжами через плечо, осторожно обходя сугробы, мы довольно быстро двигались вперед, пока, наконец, не вышли на гребень перевала.

Правда, главные вершины все еще возвышались перед нами. Мы видели нагромождение беспорядочно смешавшихся скал, странно напоминавших черные зубы в белых деснах. Никто и никогда здесь не жил. Можно было подумать, что мы внезапно оказались на полюсе или в каком-то всеми забытом крае ледникового периода… Возможно, здесь обитали боги Олимпа.

—      Да, Вессону следовало бы побывать тут с камерой, — вполголоса, скорее самому себе, заметил я.

—      У него случился бы разрыв сердца задолго до того, как он добрался бы до вершины, — засмеялся Мэйн.

Как только мы остановились, нас стал пробирать холод. Лыжные куртки не защищали от сильного ветра, гнавшего мелкий сухой снег по выступу скалы, на котором мы стояли.

Мэйн жестом показал мне на высившуюся громадину горы Кристалло, над которой небо выглядело более темным; вершина горы была окутана дымкой, похожей на вуаль, сквозь которую едва пробивались Лучи солнца.

— Скоро пойдет снег, — сказал Мэйн. — Нам нужно спешить и пересечь ледник, пока хорошая видимость. Если снегопад не прекратится, послезавтра нам придется возвращаться мимо озера Мизурина.

Мэйн говорил очень уверенно, и я не стал возражать. Мне вовсе не хотелось снова спускаться в ту чашу, по которой мы только что поднялись. Вскоре мы подошли к леднику и встали на лыжи. Поверхность ледника, покрытая снегом, мало чем отличалась от окружавших его каменистых склонов. Лед был виден лишь местами. Спуск по отлогому склону никакого труда не представлял, лыжи скользили хорошо, и мы лишь изредка помогали себе палками. Начало темнеть, и небо постепенно становилось мрачным и тяжелым. Мне это не нравилось.

Мы не прошли и половины ледника, как пошел снег. Снежинки, вначале редкие, стали падать все чаще и чаще. Временами они почти закрывали видимость.

Мэйн пошел быстрее, и я сразу же почувствовал, как у меня начало колотиться сердце, не знаю, от волнения или физического напряжения на высоте в разреженном воздухе. Вероятно, от того и другого вместе.

В конце концов мы все же перебрались через ледник. Шел густой снег; снежинки кололи лицо и залепляли глаза. Спуск стал более отвесным, и мы пошли быстрее, делая зигзаги, чтобы миновать наметенные сугробы свежего мягкого снега.

Я все, время двигался по лыжне Мэйна, стараясь не потерять ее в снегопаде. Тишину лишь нарушали шуршание падающего снега и звук скользящих лыж. Куда и в каком направлении мы спускались, я не знал и лишь слепо следовал за Мэйном.

Внезапно он остановился, поджидая меня. Весь он был так залеплен снегом, что мог сойти за снежного человека.

— Снегопад усиливается, — сообщил он. — Придется прибавить шаг. Сможете?

— Да, конечно, — ответил я, так как. готов-был-на все, лишь бы поскорее спуститься.

— Идите все время по моей лыжне, иначе потеряем друг друга.

— Хорошо.

—      Скоро мы минуем наиболее трудный участок, — добавил Мэйн.

По совести, говоря, я несколько тревожился. Я так и не понял, лучше ли меня Мэйн ходит на лыжах, а идти по свежевыпавшему снегу вовсе не то, что ходить по хорошо наезженной лыжне. Однако на время я забыл о своем беспокойстве, целиком сосредоточившись на том, чтобы не потерять лыжню Мэйна. Когда мы пересекали длинный язык одного из склонов, снегопад усилился, начался ветер. Мы двигались по кривой со скоростью миль тридцать в час. Это было испытание, повторить которое я. ни за что бы не смог. Снег бил в лицо, слепил глаза и временами заносил лыжню Мэйна. В одном месте, после особенно крутого спуска, я издали заметил, что Мэйн остановился после необходимого здесь поворота «Христиания», который я делать не умел.

—      Я хотел лишь узнать, как у вас получается такой поворот, — крикнул он.

Извините, но я вообще не в состоянии его сделать.

Ну, ничего. Это и не понадобится. Скоро мы окажемся в горном проходе, который прикроет нас от ветра. Я пойду медленнее.

Мэйк повернулся и возобновил спуск.

Вскоре мы оказались на небольшом плато. Едва я успел подумать, что плато должно резко обрываться, как перелетел через кромку и, не сумев удержаться, понесся по крутому склону. Конечно, лучше мне было бы упасть, чтобы не мчаться на бешеной скорости, но я верил Мэйну и, хотя летел вниз, не видя следов моего спутника, надеялся, что этот крутой склон окончится подъемом, в противном случае Мэйн обязательно изменил бы направление. Я несся с огромной скоростью, и ветер сек мне лицо. Шел такой густой снег, что впереди себя я видел лишь не более чем на десяток — другой метров. На полусогнутых ногах я летел подобно гонщику на трассе гигантского слалома. Мною овладело странное возбуждение. Вдруг я увидел, что впереди снежная поверхность слегка приподнимается. Следы лыж Мэйна вели на дно небольшой впадины, склоны которой были подобны отвесным стенам, и я мчался прямо на один из них. Внизу Перед собой я успел рассмотреть разворошенный снег, где Мэйн сделал крутой поворот «христиании», после чего его следы пошли направо по дну долины.

У-меня замерло сердце — остановиться я уже не мог. Снежная стена с невероятной быстротой мчалась навстречу. Я попытался сделать поворот «христиания», но не сумел, и стена словно бросилась на меня. Я не мог ни вздохнуть, так как нос и рот залепил холодный снег, ни пошевелить ногами. Кое-как высвободив руку, я соскреб с лица снег, однако по-прежнему не мог вздохнуть полной грудью. Испугавшись, я попытался выбраться из снега, но он сразу же вновь засыпал меня. Только тут я понял, что оказался заживо погребенным. Охваченный страхом, я принялся разгребать над собой снег. Мне удалось проделать отверстие, через которое проглянуло темное небо; рыдая от радости, я сделал несколько глубоких судорожных вздохов.

Отдышавшись, я попытался освободить ноги, но безуспешно: лыжи глубоко завязли в снегу, а согнуться и снять их я не мог — при малейшем движении меня засыпало снегом. У меня было мелькнула мысль использовать для опоры плетеные опорные кольца лыжных палок, но еще когда я разгребал отверстие для воздуха, я вытащил руки из темляка и теперь палки оказались глубоко в снегу подо мной. Не в силах подняться, я с трудом расчистил вокруг себя снег и, преодолевая боль в ногах, ухитрился отстегнуть вначале одну лыжу, а затем другую. Боль в ногах прекратилась, и, осторожно пошевелив ими, я убедился, что они не сломаны.

Некоторое время я лежал в изнеможении. Сверху на меня продолжал сыпаться снег, гонимый ветром, и мне все время приходилось отгребать его, чтобы не задохнуться. Несмотря на все усилия, встать я не мог и при любой попытке сделать это лишь глубже погружался в снег, словно в вязкую трясину. В конце концов мне все же удалось сесть и ухватиться за конец одной из лыж, я было поднялся, но тут же вновь погрузился в снег до пояса. С огромным трудом я все же выбрался на поверхность, но тут же почувствовал, что меня покинули все силы.

Тяжело дыша, я лег, решив дождаться Мэйна, который должен был вернуться ко мне. А что, если следы его лыж замело? Нет, Мэйн не может заблудиться... Хотя, конечно, до его возвращения должно пройти некоторое время; Он скоро заметит, что я больше не следую за ним. Сколько времени я уже здесь? Мне показалось, что прошло уже несколько часов ...

Я закрыл глаза и попытался думать, что лежу не в холодном снегу, а в уютной постели. Я начал мерзнуть, чувствуя, как намокает лыжный костюм от тающего подо мной снега...

Я вспомнил о долгом, крутом спуске, столь позорно закончившемся в этом снежном плену, и тут же, чувствуя, как меня снова охватывает панический страх, подумал, как резко должен был свернуть в сторону Мэйн, чтобы- не завязнуть в снегу. Да, именно здесь Мэйн сделал поворот «Христиания», хотя за несколько минут до этого спрашивал, умею ли я его делать. Только тут я сообразил, что все это было сделано Мэйном умышленно и ко мне он, конечно, не вернется...

ГЛАВА ПЯТАЯ
Когда я понял, что Мэйн не вернется, меня охватил ужас. Раз за разом я пытался подняться, но руки и ноги проваливались в рыхлый снег. Силы покидали меня. Я ухватился за край ямы, в которой лежал, пытаясь удержать голову над снегом. Яма страшила меня. Она казалась могилой. Снег упорно продолжал засыпать ее. Моя рука утонула в снежной каше, и я медленно опрокинулся на бок.

Какое-то время лежал не шевелясь. Сонливость овладела- мною. Ну и пусть! К чему все усилия? К чему сопротивляться? Куда спокойнее позволить дремоте овладеть тобой и заснуть. Холода я больше не ощущал. Мерзла только придавленная рука. Я попытался высвободить ее и принялся шевелить пальцами. И вдруг нащупал что-то твердое. С новым приливом энергии начал шарить в снежной каше онемевшими пальцами и наткнулся на рукоятку лыжной палки. Надежда мигом вернулась ко мне. Я лежал, уткнувшись лицом в снег и плакал от охватившего меня облегчения. Моя палка! Если бы только удалось овладеть ею!

Отдышавшись, я начал действовать, тщательно рассчитывая каждое движение. Нужно было экономить силы, в первую очередь следовало вытащить палку, а затем с ее помощью отыскать вторую.

С трудом перевалившись на живот, я принялся окапывать снег вокруг палки. Наконец удалось вытащить ее и очистись от намерзшего снега. Правая рука онемела. Я стянул с нее мокрую перчатку и начал растирать. Кончики пальцев стало пощипывать. Кровообращение восстановилось.

Я упёрся палкой в снег. Это было чудесно — ощутить, как кольцо спрессовывает снег и выдерживает мою тяжесть. Опершись на палку, я принял сидячее положение изловчился дотянуться до лыж. Они вмерзли в снег. 0днако удалось высвободить одну лыжу и, стерев с нее снег и сбив лед, я принялся прощупывать ею снег вокруг себя.

Казалось, что я никогда не отыщу вторую палку. В отчаянии я принялся тыкать лыжей дальше от себя и, — о счастье, — обнаружил палку почти на поверхности, неподалеку от того места, где торчала из снега вторая лыжа.

Я опрокинулся навзничь. Силы оставили меня. Холод пронизывал насквозь. Но я уже не был беспомощным. Обе палки были при мне. Скоро, скоро я снова встану на лыжи. Пока я лежал, собираясь с силами, начал замерзать, и мною вновь овладела сонливость. Во что бы то ни стало я должен встать на лыжи, каких бы это ни потребовало усилий! Все мои мысли были сосредоточены на этом. Весь мир сконцентрировался на паре лыж. Я лежал спиной на креплениях, и острая сталь больно давила мне на ребра.

Невероятным напряжением воли я наконец заставил себя приподняться. Я сел, и снег, запорошивший меня, осыпался вниз. Когда я приподнялся над краем ямы, ветер ударил мне в лицо. Однако мне показалось, что он уже не дует с прежним неистовством. Я посмотрел на вторую лыжу, торчавшую из снега. Она стояла вертикально, словно жердь, воткнутая в снег, чтобы обозначить могилу погибшего здесь человека.

Опираясь на палку, я с большим трудом дотянулся до лыжи. Она накрепко вмерзла в снег, и мне пришлось затратить много усилий, чтобы вытащить ее. В конце концов мне это удалось и, усевшись поудобнее в снег, я сбил лёд с обеих лыж и протер их рукавом.

На этот раз я не позволил себе отдыхать. Я понимал, что если снова лягу, то уже никогда не найду в себе сил подняться. Очистив ботинки от снега, я встал на лыжи, но справиться с креплениями оказалось не просто. Пальцы онемели и вовсе обессилели. Когда, наконец, я натянул крепления на задники ботинок, передние пружины словно потеряли способность растягиваться. С огромным трудом я натянул их.

Наконец, и это было проделано. Едва переводя дух, я ощущал приятную тяжесть лыж на ногах. Обычно, когда человек встает на лыжи после долгого перерыва, он кажется себе неуклюжим, но, поверьте, без них идти по рыхлому снегу, все равно, что грести без лодки. Удивительное-ощущение, когда ты чувствуешь под собой лыжи!

Отдышавшись, я оперся на палки, преодолевая охватившую меня усталость и боль в замерзших конечностях. Было чудесно сознавать, что ты вырвался из снежного плена и вновь обрел возможность передвигаться. Я чувствовал себя альпинистом, который достиг вершины и ощущает, что весь мир и все стихии подвластны ему.

Я принялся медленно переступать с ноги на ногу, чтобы восстановить кровообращение, и одновременно размышлял как быть дальше. Где сейчас Мэйн? Проще всего было спуститься вниз к Карбонину. Если спускаться по склону, то обязательно попадешь на перевал. Но нужно ли это делать? Лыжня Мэйна занесена снегом. Снег наползал, словно песок в пустыне во время самума, погребая под собой все. Возможно, Мэйн увел меня с наезженной трассы, и если я пойду вниз, то и вовсе заблужусь. А что, если я случайно набреду на перевал? Мэйн говорил, что миновать его невозможно. Может быть, он поджидает меня там? Он будет ждать долго и терпеливо — захочет удостовериться в моей гибели. Я огляделся по сторонам. Возможно, в этот самый момент он откуда-нибудь наблюдает за мной и нападет, если ему покажется, что. я сумею выбраться живым из этих белых джунглей. Я вспомнил, что говорил о нем Керамикос.

Ветер неожиданно переменился и начал дуть сверху, со стороны ледника. Показалось небо, словно кто-то отдёрнул, тонкий тюлевых! занавес. Черные пики гор вдруг возникли надо мной. Снежные сугробы вокруг перестали быть расплывчатыми, обрели четкость и резкость. Прямо передо мной расстилался ледник. Не ледник Кристалло, который мы пересекли много выше, но другой, меньших размеров. Темные морены торчали из-под снега. Ледник был , окружен зубчатыми гребнями. Перевала не было видно-нигде. Не было видно также и следов Мэйна.

Ледник казался бесконечным. Дважды снегопад серым пологом закрывал от меня все вокруг. Но оба раза, к счастью, ненадолго. Склон здесь был не так крут, и, хотя скольжение было хорошим, но каждый шаг требовал огромных усилий. Ветер пронизывал насквозь, мокрая одежда затвердела и не сгибалась.

Добравшись до гладкой скалы, я снял лыжи. Перекинув через плечо, почувствовал, что их вес непосилен для меня. Они пригибали к земле, так что я скорее полз, чем шел: Воздух был прозрачным, как и тогда, когда мы проходили здесь около пяти часов назад. Холодная черная вершина Попены уходила ввысь, и со всех сторон меня окружал мир злобных кряжей. Ветер яростно дул со стороны «Кол да Варда». Все было точно так же, как и прежде. с той только разницей, что Мэйна со мной не было.

Я карабкался от одного скального обнажения до другого, пока не достиг края глубокой чаши, из которой мы выбирались наверх. Я воткнул лыжи в снег и обескураженно оглядел устрашающий склон, круто уходящий вниз. Наша лыжня была еще видна. Припорошенные снегом следы лыж были едва заметны, но все же видны, словно зарубки, указывающие путь назад, к теплу и сну.

Я встал на лыжи и медленно начал спускаться. Один единственный раз я совершил глупость и посмотрел вниз на лыжню, по которой шел. Колени у меня вдруг ослабли и задрожали. Я остановился, страшась сделать очередной шаг. Так я простоял несколько минут, пока не успокоился, и только после этого продолжал спуск. Теперь я смотрел только на лыжи. Я был так утомлен, что с трудом удерживал их в правильном положении, и несколько раз то одна, то другая лыжа выскальзывала из-под меня.

Но в конце концов я оказался внизу. С величайшим облегчением услышал я, как лыжи зашуршали по снегу, словно волнорезы двух кораблей, разбрасывая по обе стороны от себя снежные буруны. И хотя свинцовые, темные тучи обволакивали небо, а снег залеплял лицо, я почувствовал себя в безопасности.

Должно быть, я преодолел уже половину склона, когда в снежной пелене замаячили какие-то фигурки. Я узнал массивный торс Джо, начал кричать и размахивать палками. Они остановились. Я направился прямо к ним, снег скрипел под моими лыжами. Мне казалось, что они очень быстро приближаются ко мне из снежного мрака. Помню только, как Джо направил на меня киноаппарат. Затем все вдруг исчезло. Очевидно, я потерял сознание.

Когда я пришел в себя, кто-то растирал мне руки и ноги. Я лежал на снегу, и надо мной склонился Джо. Холодное горлышко фляжки коснулось моих губ, и я чуть не захлебнулся от коньяка, ожегшего гортань. Кто-то накрыл меня одеялом.

—      Что случилось? — спросил Джо.

—Мэйн... пытался прикончить меня, — задыхаясь, прошептал я и закрыл глаза от усталости.

—      Бредит, — словно издалека услышал я голос Джо.

Затем послышалась итальянская скороговорка. Я не разобрал слов. Я был в полузабытьи. Мне хотелось только, чтобы они ушли, оставили меня в покое, дали мне заснуть... Затем кто-то взвалил меня на спину, и снова холодный ветер стал сечь меня по лицу. Ветер и боль в руках, за которые меня держали, вернули меня к сознанию. Щекой я касался чьих-то жестких, коротко стриженных волос. Уголком глаза я видел темные волоски, растущие из уха несущего меня человека. Мой взор был направлен прямо на кончики лыж, которые быстро скользили по сухому снегу. Он шел без палок, подсунув одну руку под колени, а другой держа меня за руки. Это был довольно рискованный способ передвижения, хотя впоследствии я узнал, что меня нес проводник из Тре Крочи, который зачастую таким манером выносил с гор жертвы несчастных случаев.

— Мне лучше, я могу идти сам, — произнес я по-итальянски.

Вы еще слишком слабы, — отозвался он.

Однако я настаивал, он остановился и отпустил меня. Мне помогли надеть лыжи и, в сопровождении проводника, который шел рядом со мной, я продолжал путь самостоятельно. Все же проводник оказался прав. Я чувствовал, что вот-вот потеряю сознание. Но, сказав, что смогу идти сам, я решил не отступать от своих слов.

Как же я обрадовался, увидев покрытую снегом крышу «Кол да Варда», словно возвращался в отчий дом после долгого отсутствия. Проводник и Джо помогли мне добраться до постели, стянули с меня одежду и стали растирать, чтобы восстановить кровообращение. Когда кровь стала возвращаться в полузамерзшие вены, боль в руках и ногах стала почти непереносимой. Затем меня обложили грелками, которые принесла Анна, укрыли одеялами, и я тут же погрузился в глубокий сон.

Когда, я проснулся, возле меня стоял Джо, держа в руках поднос, уставленный пищей.

—      Уже почти десять, — сказал он. — Вы проспали больше четырех часов. Поешьте.

Я сел. Тело у меня ныло, ночувствовал я себя значительно лучше.

Джо подошёл и открыл дверь.

— Входите, — сказал он. — Блэйр проснулся.

В комнату вошел Мэйн.

—      Боже мой, Блэйр, как я рад видеть вас! — И, не дожидаясь приглашения, он сел на край постели. — Я только что вернулся из Карбонина. Я был в отчаянии. В поисках вас мы прошли до самого перевала, но даже следов не нашли. Только ночью, когда вернулись обратно, узнали, что вас обнаружили по эту сторону перевала. Ничто никогда так не радовало меня, как это телефонное сообщение Вессона. Я было совсем потерял надежду. Как вы себя чувствуете? Что случилось?

Это было невероятно. Искренняя мальчишеская улыбка, Она была так неподдельна! Только глаза выдавали его. Серые, холодные глаза. Или мне так показалось? Он выражал такую радость, увидев меня. Но я вспомнил только о снежной лавине, обрушившейся на меня после того, как он сделал поворот «христиания».

—      Вам лучше знать, что случилось, — сухо пробормотал я. — Вы это сделали намеренно.

Он словно не слышал моих слов и продолжал:

— Я понял, что вы взяли слишком вправо, лишь когда увидел, что оказался на краю ледника. Я подождал несколько минут, вы не появились, и я начал тревожиться. Пошел было обратно по своим следам, но метров через пятьсот они уже были заметены снегом. Там много небольших ложбин. Я прошел по всем подряд. В конце концов решил, что вы упали, увидели, что мои следы занесло и решили добираться в одиночку. Тогда я отправился прямо в Карбонин и, узнав, что вы не появлялись, немедленно позвонил сюда, чтобы отсюда выслали поисковую группу, а сам с людьми, которых мне удалось собрать в Карбонине, пошел обратно к перевалу. Бог мой! — произнес он с виноватой улыбкой. — Никогда я не был так напуган! Конечно, это целиком моя вина. Мне следовало бы сообразить, что мои следы заметет и нужно держаться рядом с вами. Что же произошло? — спросил он.

Меня поколебало его самообладание.

Неужели вы действительно не знаете, что произошло? — со злостью бросил я. — Вот уж не думал, что у вас столько нахальства, Мэйн! Почему вы стали спускаться прямо по склону? Вы должны были сделать поворот «Христиания» внизу, чтобы не допустить снежной лавины. Вы ведь знали, что я не умею делать этого поворота!

—      Но я не делал «Христиании», — сказал он, глядя мне прямо в глаза. — Внизу был довольно приличный вираж, и я воспользовался им для пологого поворота. Это не представляло никакой трудности. Мне вовсе не пришлось делать «Христиании».

—      Ложь, — сказал я.

—      Повторяю, мне не нужно было совершать «Христиании». Вы так хорошо держитесь на лыжах, что я был уверен, что вы без труда спуститесь следом за мной.

—      Вы отлично знаете, что я не мог этого сделать. — Я немного успокоился.

—      Черт возьми! — воскликнул он. — Что вы хотите доказать!?

Несколько секунд я молча смотрел на него. Неужели я ошибся? Но лавина снега, обрушившаяся на меня... Картина отчетливо запечатлелась в моей памяти.

—      Позвольте задать вам один вопрос—

—      Слушаю.

—      Вы вступили в армию в сорок втором-году. Что произошло с вами после высадки в Италии?

Он казался удивленным.

—      Не понимаю, к чему вы ведете, Блэйр, — сказал он.

—      Я вступил в армию не в сорок втором, а в сороковом. В сорок третьем был направлен в Северную Африку, был командиром взвода зенитной артиллерии. Затем высадка в Салерно. Вскоре я попал в плен, сбежал, затем поступил на службу в ЮНРРА и был направлен в Грецию. Но какое все это имеет отношение к...

—      Забудем об этом, — перебил я, откинувшись на подушки. — Просто у меня пошаливают нервы, вот и все.

Он поднялся.

—      Во всяком случае, я рад, что с вами все в порядке. Я сделал все, что мог. Мне очень печально, что так случилось. Это была моя вина. Признаюсь. Но я искренне считал» что в конце этого спуска вам ничто не грозит.

—      Пусть это вас больше не беспокоит, — сказал я.

Когда он вышел, Джо поставил передо мной тарелку с яичницей.

—      К чему вы вели этот разговор, Нейль! — спросил он, когда я принялся за еду. — Зачем было расспрашивать его о военной службе?

— Затем, что мне сказали, будто он дезертир, — ответил я с набитым ртом. — Один из них лжец. Я хочу выяснить, кто именно.

—      Не понимаю, ничего не понимаю, — пробурчал Джо. — Мэйн приличный парень. Он сделал все, что мог. Позвонил, как только добрался до Карбонина. Я сам подходил к телефону. Он был очень встревожен. И тут же пошел в горы вместе с поисковой группой, которую собрал в Карбонине, и не возвращался до наступления темноты. Не его вина, что им не удалось найти вас.

Я пожал плечами и продолжал есть. Мое молчание раздражало Джо.

— Считаю, что вы чертовски несправедливы к нему, —      продолжал он. — Знаете, что вы сказали, когда пришли в сознание и я дал вам выпить коньяка? Вы сказали, что Мэйн хотел убить вас!

Я взглянул в его доброе лицо. Как он был уверен в окружающем его мире, который существовал только для того, чтобы он мог делать в нем свои фотографии!

—      Вы думаете, что это нервы?

—      Конечно, нервы, — убежденно произнес он. — Поверьте, этот парень сделал все, что было в его силах. Не его вина, что вы вляпались в рыхлый снег, а следы его лыж занесло. В горах все может случиться, особенно во время-снегопада. Проводник, который вас нес, рассказал мне несколько случаев, когда людей в горах заставала метель. А вы к тому же переоценили свои силы, забыв о том, что давно не вставали на лыжи.

Я ничего не сказал на это. Зачем? Ведь Мэйн врал, что в конце спуска сделал пологий поворот, а не «Христианию». - Джо оставил меня, и я лежал в постели, наслаждаясь отдыхом. Я пытался читать, но не мог сосредоточиться. Отложив книгу, я задумался, пытаясь разобраться в случившемся.

Примерно через час Джо появился снова.

—      Звонит Инглез. Хочет разговаривать с вами. Он внизу, в отеле «Сплендидо». Говорит, что звонил раньше, но ничего не понял из слов Альдо. Я ему сказал, что вас нельзя тревожить, но он настаивает. Вы же знаете, что это за человек. Не отстанет, даже если ты умираешь. Я пытался втолковать ему, что произошло, но он и слушать не хочет. Вы спуститесь или послать его к черту?

—      Спущусь.

Я вылез, из постели и накинул на плечи, поверх халата, одеяло.

Интересно, зачем он сюда заявился, — ворчал Джо, следуя за мной. — Не дает заниматься делами... Вечно одно и то же. Думает, что, если он не будет понукать, дело остановится. Либретто сценария готово?

—      Более или менее, — отозвался я, думая не о сценарии, а о частном поручении Дерека.

Телефон стоял на стойке бара, рядом с кофеваркой. Мэйн и Вальдини с любопытством посмотрели на меня. Они сидели у печки.

—      Вам лучше, мистер Блэйр? — спросил Вальдини. — Я очень волновался, когда узнал, что вы заблудились.

—      Спасибо, я чувствую себя хорошо, — ответил я и взял трубку.

—      Это ты, Нейль? — послышался далекий голос Дерека. — О чем это мне болтал Вессон? Что за несчастный случай?

Я не забывал, что Мэйн и Вальдини прислушиваются к моим словам.

—      Мне кажется, что это не совсем точное определение, ответил я. — Завтра все расскажу. Ты появишься?

—      Здесь идет густой снег. Но если можно будет пройти на лыжах, то приду. Комнату я заказал. Проследи, чтобы ее приготовили. Узнал что-нибудь про Мэйна?

—      Послушай, — сказал я, — я не могу пересказать тебе весь сюжет. Дам прочесть либретто, когда ты появишься.

—      Понимаю. Но мне кажется, что я узнал его по фотографиям, которые ты прислал. Шрам навел меня на след. Поэтому я и прилетел. Следи за ним, Нейль. Если, это тот самый тип, то он личность опасная.

Когда я положил трубку, Джо подвинул мне бокал.

—      Все в порядке? — спросил он.

—      Вроде бы да.

—      Он не сказал, зачем приезжает?

—      Говорит, что сам хочет познакомиться с натурой на месте.

—      Что за недоверчивый человек! Трудно с ним работать. Однако в этом и его сила.

Допив бокал, я отправился к себе. Джо суетился вокруг меня, словно мать — наполнил грелки горячей водой, поправил одеяло, поставил рядом с изголовьем бутылку коньяка и проверил, хватит ли у меня сигарет.

—      Хотите, чтобы я запечатлел у вас на лбу поцелуй и пожелал спокойной ночи? — с усмешкой спросил он.

—      Обойдусь, — рассмеялся я.

—      Ну и хорошо, — сказал он, гася свет. — Завтра вы будете в полном порядке.

Как только его шаги стихли, я встал и запер дверь. Не хотел рисковать.

Только я лег, как по коридору зашаркали лыжные ботинки и в дверь постучали.

—      Кто там? — спросил я.

—      Керамикос, — послышалось в ответ.

—      Одну минуту! — Я выскользнул из-под одеяла, зажег свет и, отперев дверь, снова юркнул в постель. — Входите.

Он вошел и остановился у кровати, глядя на меня. Толстые стекла очков отражали свет и казались двумя круглыми белыми дисками.

—      Итак, — произнес он, — вы стали запирать дверь. Кое-чему научились?

—      Вас не удивляет, что я едва не погиб, отправившись вместе с Мэйном, не так ли? — сказал я.

—      Я никогда ничему не удивляюсь, друг мой, — уклончиво ответил он.

—      Вы говорили, что Мэйн дезертир, а в армию вступил В сорок втором году. Он утверждает, что в сороковом.

—      Возможно, что и так. Я не знаю биографии Джильберта Мэйна. Я знаю только биографию этого человека.

—      Вы хотите сказать, что он не Джильберт Мэйн? — спросил я, не понимая, какое значение вложил он в свои слова.

Он пожал плечами.

—      Возможно. Но я пришел не для того, чтобы разговаривать о Мэйне. Было бы невежливо не навестить вас, мистер Блэйр, и не выразить поздравления по поводу вашего спасения. Мистер Вессон сказал, что приезжает ваш продюсер. Он остановится здесь?

—      На несколько дней, — ответил я. — Возможно, что вы знакомы с ним. Он бывал в Греции.

— Вот как? — казалось, он заинтересовался. — В Греции?

— Да. Служил в разведке.

Керамикос бросил на меня быстрый взгляд.

Тогда у нас будет, о чем вспомнить.

Вскоре он пожелал мне спокойной ночи. Когда он уже был в дверях, я сказал:

—      Между прочим, когда читаете бумаги на чужой машинке, не забывайте вернуть каретку в прежнее положение.

—      Не понимаю...

—      Вчера вы шарили в моей комнате.

Он нахмурился.

—      Если кто и шарил в вашей комнате, мистер Блэйр, то не я, могу вас заверить.

Он вышел. Я тут же встал и запер за ним дверь.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
На следующее утро, когда я выглянул в окно, передо мной открылся иной мир. Густо валил снег. Неба не было видно. Все укрылось белым покрывалом. Деревья перестали быть похожими на деревья. Круглые стволы были завалены шапками снега и походили на гигантские грибы.

Я чувствовал себя сносно, правда, усталость и боль в суставах еще давали себя знать. Я сошел вниз и позвонил Эмилио. Он сказал, что на санях можно спуститься мигом, но если задует ветер и снег начнет скользить, это станет невозможно. Затем я позвонил в «Сплендидо» и просил, передать мистеру Инглезу, что если он доберется до Тре Крочи, то санный подъемник доставит его в «Кол да Варда». После этого я велел Альдо приготовить Инглезу комнату.

Пожалуй, следовало бы сразу перейти к рассказу о прибытии Инглеза в «Кол да Варда», потому что до его приезда ничего интересного не произошло. Однако, так как все вертелось вокруг приезда Дерека, я все же должен коротко рассказать о напряженной атмосфере ожидания, которая царила в то утро.

Что касается Джо, это было понятно. Он готовился к словесной стычке с продюсером.

—      Инглез снова явится с кучей идей, будь он проклят, — ворчал Джо, обращаясь ко мне. — Но центром действия в фильме должны быть, по моему убеждению, высокогорный отель и канатная дорога. Потрясающая натура! Только взгляните на них сегодня! Еще несколько часов, и нас занесет снегом и отрежет от внешнего мира. Что за ситуация, скажем, для группы людей, ненавидящих друг друга. — Это было сказано мне за завтраком, и все присутствующие прислушивались к его словам с особым вниманием.

—      А канатная дорога! — продолжал он. — Я сделал несколько отличных снимков. Предположим, вы садитесь в сани, а канатная вдруг рвется! Или погоня на лыжах! У меня получился потрясающий снимок, Нейль, когда вы вдруг потеряли сознание. Если Инглез не согласится со мной, будь он проклят! Честное слово, я брошу все и уеду!

Джо нервничал и высказывал одну идею за другой. Что касается меня, то, признаюсь, я тоже волновался. После того, что произошло, я был почти уверен, что Инглез должен будет мне рассказать, зачем послал меня сюда.

Но остальные — почему они так молчаливы? Мэйн, явившись к завтраку, радушно поздоровался со мной и заботливо поинтересовался моим самочувствием. Однако он был более сдержан, чем обычно. Большие глаза Анны, искательно обращенные на него, когда она накрывала на стол, не находили ответа с его стороны. А когда вниз спустился Джо и принялся рассуждать о приезде Инглеза, Мэйн и вовсе замкнулся в себе. Даже Вальдини, которого по болтливости можно сравнить с американским сенатором во время избирательной кампании, и тот молчал. Джо обратил на это внимание.

—      О чем вы задумались? — спросил он. — Поссорились с вашей графиней?

—      Вечно вы насмехаетесь надо мной, мистер Вессон! — буркнул маленький сицилиец.

—      У вас был очень встревоженный вид, когда она позвонила вам прошлой ночью.

—      Когда это было? — спросил я.

—      О, после того, как вы заснули, — ответил Джо.

Значит, она звонила после моей беседы с Дереком. Я много бы отдал за то, чтобы узнать, о чем они говорили. Я не сомневался, что это касалось Инглеза.

И Керамикос. Он всегда был молчалив и сдержан, но в это утро с трудом скрывал волнение. Войдя, он настороженно оглядел сидящих за столом. Теперь, после того, как я знаю всю историю, мне вполне понятно, почему он был в таком состоянии, но тогда это показалось мне странным.

После завтрака все собрались у печки. И это тоже было весьма странно, так как обычно все разбредались по своим комнатам.

Джо искал моей поддержки и долго что-то твердил по поводу фильма и просил рассказать ему сюжет сценария. Вставил ли я высокогорный отель и канатную дорогу? Какие снежные сцены придумал? Поняв, однако, что я не настроен для беседы, он, наконец, умолк.

Но он же и нарушил наступившее молчание.

—      Снегопад оказывает такое же действие на людей, как мистраль или сирокко, — буркнул он. — Сколько это может продлиться, Мэйн?

—      Дня два—три.

—      Проклятье! Неужели нам придется несколько дней сидеть взаперти мрачными, как совы?! Бога ради, Мэйн, сыграйте что-нибудь веселенькое. Не могу сказать, что мне доставляет удовольствие то, что вы барабаните каждое утро, но уж лучше это...

Мэйн ответил, что ему сегодня не до музыки. Никто не поддержал просьбы Джо, и в конце концов он принес себе книгу, но все равно не смог сосредоточиться даже на своем излюбленном вестерне. Вальдини ковырял спичкой в зубах, Мэйн и Керамикос погрузились в свои думы.

Так мы ждали. Наконец, около половины одиннадцатого, скрип троса дал знать, что приближаются сани. Никто не поднялся с места, будто никого это не интересовало, хотя все насторожились. Я подошел к окну.

—      Кто там едет? Ваш продюсер? — спросил Мэйн,

—      Еще не вижу.

Видимость была очень плохая. Трасса была закрыта серой пеленой падающего снега.

Ко мне подошел Мэйн. С каната начал осыпаться снег. И затем, словно корабль-призрак, из снежной завесы возникли очертания саней.

— Похоже, что пассажиров двое, — сказал Мэйн. — Кому еще могло взбрести в голову явиться сюда в такую погоду?! — Он обернулся. — Вальдини, вы не знаете, кто это может быть?

Вальдини оторвался от созерцания своих ногтей. Он был одет в небесной голубизны куртку, темно-синюю рубашку с малиновым галстуком и был похож на дирижера джаз-оркестра. Его маленькое личико расплылось в улыбке, однако глаза при этом сузились, в них появилось настороженное выражение, он весь напрягся.

—      Возможно, — отозвался он.

Сани уже приближались к помосту. Они были густо облеплены снегом. Я узнал сидящих позади Эмилио людей — Инглёза и Карлу.

Сани остановились. Инглез поднял голову, увидел меня и приветственно помахал рукой. Мэйн вздохнул и вернулся к печке, Карла что-то щебетала Инглезу, пока он снимал с саней лыжи. Выбежала Анна и понесла в дом чемодан Инглеза.

Я обернулся. Все сидели точно так же, как и прежде. Никто не разговаривал. Отчетливо слышалось тиканье часов с кукушкой. Я подошел к стойке, взял бутылку коньяка й бокалы. Послышались шаги в коридоре, дверь растворилась, и Карла, а следом за ней и Дерек, вошли в комнату.

—      Привет, Инглез! — сказал Джо, вставая. — С благополучным прибытием. Рад вас видеть.

Это были единственные слова, раздавшиеся в комнате. Остальные молча сидели у печки. Мэйн и Керамикос смотрели на Инглеза, а Вальдини — на Карлу.

Джо пытался рассеять напряженность.

Наверное, хотите выпить, старина? Вижу, что у Нейля возникла та же идея. Что ж, раз вы здесь, нужно вас представить. Все как раз налицо. Не можем носа высунуть из-за проклятой непогоды.

Джо представил Инглеза, тот поклонился и затем произнес»:

—Что ж, Джо, давайте выпьем. А потом уж покажете мне снимки. Выпьете с нами, Карла? Что вы предпочитаете?

Карла сняла отороченную мехом куртку и осталась в ярко-красном лыжном костюме

—      Я предпочла бы стрегу, Дерек.

Она взяла его под руку, словно он был единственным мужчиной на свете.

Инглез незаметно подмигнул мне и улыбнулся. Я налил бокалы. Джо принялся толковать о своих натурных снимках. Дерек слушал его рассеянно, глядя в мутное зеркало, висевшее на стене за стойкой бара. Сперва мне показалось, что он разглядывает себя. Он всегда был чрезвычайно щепетилен в отношении своего туалета, особенно когда находился в обществе женщины. Но затем я сообразил, что он не может видеть в зеркале свое отображение, Он мог видеть только людей, сидящих у печи.

Тут я заметил, что Мэйн тоже смотрит в зеркало. Джо болтал р важности для фильма канатной дороги с операторской точки зрения. Инглез даже не делал вид, что это его интересует. Он наблюдал за Мэйном.

Мэйн поднялся и подошел к стойке. Его движения были непринужденные, но это была нарочитая непринужденность. Он был почти одного роста с Дереком Инглезом, который казался чуточку ниже из-за покатых плеч.

—      Уж. если вы приехали делить с нами наше вынужденное заточение, мистер Инглез, не откажитесь выпить со мной.

—      С удовольствием.

Мэйн разлил по рюмкам коньяк, записал на свой счет и пригласил к стойке Керамикоса и Вальдини. Он превратился в очаровательного и гостеприимного хозяина, завел беседу о преимуществах путешествия по воздуху в мирное время по сравнению с полетами во время войны.

—      Но, мир или война, — говорил он, — я никогда не смогу привыкнуть к взлету, к этой полуминуте, когда все тело обдает жаром, и ты не можешь сосредоточиться на книжке, которую принялся читать, моторы ревут, и ты видишь, как земля куда-то уносится, все, быстрее и быстрее, и вдруг делается далекой-далекой...

Джо, который был доволен представившейся ему паузой, налил себе еще коньяка и опять вернулся к своей теме -

—      Есть один момент, Инглез, который я хотел бы выяснить перед тем, как продолжать съемки, — сказал он. — Нужно или не нужно...

Мне кажется, что в ближайшее время вы не будете перегружены работой, — перебил его Мэйн. — Взгляните!

Он показал на окно, и мы обернулись. Снаружи стало еще темнее. Валил густой снег. Вихри подхватывали мириады снежинок, и казалось, что они выстраивались в боевые порядки и атаковали деревья за трассой канатной дороги. Дом содрогался от резких порывов ветра. Крыша жалобно стонала, словно боясь сорваться с «Кол да Варда» и унестись в пространство. Ветер налетел на деревья. Снег пластами валился с ветвей. Снежные сугробы завалили санную трассу. Ветер вдруг на мгновение стих, затем вновь задул с бешеной силой.

—      Похоже, что вам придется провести ночь здесь, Карла, — заметил Инглез.

Она улыбнулась.

—Надеюсь, что вы уступите мне свою комнату?

—      Не беспокойтесь, мистер Инглез, — злобно произнес Вальдини. — Графиня так добра, что не станет настаивать...

Наступило неловкое молчание, нарушенное смехом Карлы.

—      Не обращайте внимание на Стефана, — обернулась она к Дереку. — Он ревнует.

—      Да, ревную. Знаете ли вы, что такое ревность, мистер Мэйн? — Вальдини едва сдерживался.

Дом задрожал под новым порывом ветра. Вихрь прочесал ветви елей, сдув с них последние остатки снега; деревья стояли обнаженные и темные посреди серого, затопленного снегом мира.

—      Счастье, что мы сейчас не на леднике, а, Блэйр? — сказал Мэйн и обернулся к Инглезу. — Вчера вы чуть не потеряли вашего сценариста.

—      Слышал, что он заблудился в горах, — отозвался Инглез. Что же все-таки стряслось?

Майн изложил свою версию. Он рассказал ее гладко, и я слушал не перебивая. Дерек еще успеет узнать правду.

—      Вот как оно было, — закончил Мэйн. — Моя вина, конечно. Мне следовало бы держаться поближе к Блэйру.

—      Как это тебя угораздило сорваться? — спросил Инглез. — Сам выбрался?

Я рассказал, как я возвращался и как меня подобрали недалеко от перевала.

—      Я его сфотографировал, когда он лежал без сознания сказал Джо. — Шикарный кадр. Эту сцену обязательно нужно вставить в сценарий. У зрителей дух захватит! Спасательные партии рыщут по горам в поисках несчастного, а он борется со снегом, пробивается к перевалу и, в конце концов, когда его находят, падает без чувств. В одной из спасательных групп, конечно, должна быть его любимая девушка, и так далее, и тому подобное... Потрясающе!

Инглез погрузился в свои мысли. Затем он поднял голову, глаза его светились.

—      Молено сделать этот эпизод более драматическим, Джо. И к черту девушку. Вот, послушайте. Предположим, Мэйн; хотел избавиться от Блэйра. В отличие от Блэйра, он хороший лыжник. Начинается снежная буря. Мэйн идет вперед. Перейдя через ледник, он нарочито поворачивает не в ту сторону...

Больше я не слушал Инглеза. Я наблюдал за Мэйном. После слов «избавиться от Блэйра» Мэйн бросил быстрый взгляд на Керамикоса и нервно облизал губы.

—Конечно, Блэйр должен был замерзнуть и погибнуть, — донеслось до моего слуха продолжение рассказа Инглеза. Безупречное убийство. Преднамеренность доказать нельзя. Несчастье в горах. Но произошло чудо, и Блэйр возвращается. Отличная ситуация. Мы обязательно используем ее в сценарии, Нейль.

—      Этот гипотетический случай очень интересен, — повторил Керамикос. — Но из-за чего Мэйн хотел убить Блэйра?

—      Вот это нам и остается придумать, — ответил Инглез. Пошли, Нейль, набросаем все на бумаге, пока свежо в памяти. У тебя тепло?

—      Включим электрический камин.

—      Что- натолкнуло тебя на эту идею с покушением на убийство? — спросил я, когда мы вышли.

—      А разве плохо придумано? — усмехнулся Инглез,

—Напротив. На самом деле так оно и было. Мэйн хотел прикончить меня.

—      Я это понял.

—      Каким образом?

—      По твоему нежеланию отвечать мне по телефону. И потому, что я знаю о Мэйне.

Мы вошли в комнату. Я прикрыл дверь и включил камин. Было очень холодно, окно занесло снегом.

—      Что тебе известно о Мэйне? — спросил я.

Он бросил на меня быстрый взгляд и, усевшись на кровать; вынул пачку сигарет.

— С этим вопросом можно повременить, Нейль. Расскажи сначала, что происходит здесь. Последней я получил от тебя телеграмму об аукционе. Именно она и фотография здешней компании вынудили меня приехать. Давай начнем с аукциона.

Я подробно рассказал про аукцион, и Дерек спросил, что мне известно про Мэйна, Керамикоса, Вальдини и Карлу. Я начал с Карлы и рассказал все, что она поведала о себе.

—      И ты ей поверил? — перебил он.

—      У меня нет причин ей не верить, — ответил я. — Дама она неразборчивая в связях, но почему ей не быть влюбленной в Штельбена по-настоящему?

Он разразился циничным смехом.

Влюбленной?! Ей?! Она никого никогда не любила, кроме себя. Она умна и умеет командовать мужчинами. Вот и тебя окрутила.

—      Не валяй дурака, — разозлился я. — Все это очень правдоподобно.

— Правдоподобно?! — рассмеялся Дерек. — Так же правдоподобно, как тигр в Антарктике. Зачем этой женщине уединенное шале в горах? У нее только один интерес к жизни — деньги. Твоя беда, Нейль, что ты ничего не смыслишь в женщинах и излишне доверчив.

Я пожал плечами.

—      Думай, что хочешь. Откуда мне знать, говорила она правду или нет? Лучше расскажи мне про этих людей, тогда я буду знать, как себя вести.

—      Обязательно расскажу, Нейль, это справедливое требование, — улыбнулся он. — Про Карлу и Вальдини я уже знаю. Что ты можешь рассказать про Керамикоса?

Я передал ему слова Керамикоса про Мэйна, рассказал о свидании в машинном отделении канатной дороги и о том, что грек обыскивал мою комнату, хотя решительно отрицает это.

—      Что ты узнал про Мэйна?

—Только то, что мне рассказал о нем Керамикос,

Инглез задумался.

—      В общем ты справился неплохо. Нейль, — сказал он с дружеской улыбкой и, помолчав немного, продолжал: — А если твою комнату обыскивал Мэйн? Могло ли это дать ему повод отделаться от тебя?

—      Едва ли, — ответил я и тут же вспомнил о. пишущей машинке и бумаге, которая была в нее заложена. — Впрочем... Я как раз печатал для тебя отчет о том, что мне рассказал Керамикос. Кто бы ни обыскивал мою комнату, он видел эту бумагу.

Инглез кивнул.

—      Предположим, что человек, с которым в ту ночь беседовал Керамикос, был Мэйн... Это мог быть Мэйн?

—      Не знаю, — ответил я. — Я его не разглядел. Но он был довольно высокого роста... Возможно...

—      Если так, то Мэйн мог кое-что заключить из того факта, что -ты не находился в своей комнате. Да. Наверное, это был наш друг Мэйн.

Наступило молчание. Казалось, что он исчерпал все свои вопросы.

—      Послушай, — сказал я, — пора тебе объяснить, что тут происходит.

—      Не удивляйся, Нейль, но я знаю еще меньше тебя. Правда, мне известно прошлое Мэйна и грека, но я не знаю, как они вписываются в ансамбль Карла—Вальдини. Что-то тут есть, это, бесспорно. Но что? Да, единственно, что я знаю и что неизвестно тебе, так это причина, по которой все они собрались здесь. И чем меньше ты будешь осведомлен об этом, тем в большей безопасности ты будешь. Думаю, пока я здесь, тебе ничего не грозит. Что касается остального, то со временем все прояснится. Пока что мы отрезаны от внешнего мира. Все те, кто заинтересован в «Дол да Варда», находятся тут. — Он рассмеялся, и дьявольские огоньки замерцали у него в глазах. — Нас ждет уйма развлечений. Котелок вот-вот закипит. Пойдем вниз и примемся раздувать огонь. Что бы я ни сказал, Нейль, что бы ни сделал — не вмешивайся. Держись в стороне и любуйся фейерверком. — Он вдруг подошел к двери и резко распахнул ее. За дверью никого не оказалось. — И ничего не рассказывай старому Вессону. Пусть занимается своими пленками. Если он столкнется с реальностью, его хватит удар.

В гостиной были только Карла и Мэйн. Карла все еще потягивала стрегу и, судя по румянцу на щеках, за наше отсутствие выпила довольно много. Мэйн помогал себе вернуть свойственную ему непринужденность с помощью коньяка. Аль до стоял за стойкой бара.

— Два коньяка, — распорядился Инглез.

—      Сию минуту, сеньор.

—      А где Вессон? — спросил Инглез, обращаясь к Мэйну.

—      Пошел проявлять для вас снимки.

—      А Вальдини и грек?

—      Пошли с ним посмотреть, как он это делает, — отозвалась Карла. — Не понимаю, почему это могло заинтересовать Стефана?

Мэйн наблюдал за Инглезом и чего-то ждал. Инглез молча потягивал коньяк. Карла тоже умолкла. Она наблюдала за Дереком и Мэйном, и в ее глазах поблескивал огонек, которого я. не мог понять.

Первым, нарушил тишину Мэйн. Думаю, что он не мог больше молчать.

—      Ну как, придумали мотивы, по которым я хотел убить Блэйра? — безразличным тоном спросил он, хотя дрожь в голосе выдавала состояние его нервов.

Инглез посмотрел на него, затем обернулся к Карле.

—      Помните, когда вы вчера рассказывали мне, кем на самом деле является Мэйн, вы сказали, что он надул вас?

Карла кивнула, и глаза у нее сверкнули, словно у кошки во мраке. Мэйн отставил бокал. Пальцы-у него сжались в кулак, словно он хотел нанести удар.

—      Может быть, вас заинтересует, — спокойно продолжал Инглез, — что, кроме того, что он обманул вас, он хочет вас убить?

—      Это ложь! — вскричал Мэйн и тут же, пытаясь усмешкой смягчить слишком страстный возглас, прибавил:

Как же я намерен убить ее?

Инглез улыбнулся. Он по-прежнему обращался только к Карле.

— Канатная дорога. Небольшое повреждение зубчатой передачи. Несчастный случай. И вам, Карла, вместе с Вальдини пришел бы конец,

— Вы, должно быть, спятили, — Сказал Мэйн. Губы у, него побелели. — Сперва придумали историю с Блэйром, а теперь еще приплели Карлу с Вальдини. Не могу поверить, что вы это всерьез.

—      Вполне всерьез, — медленно отозвался Инглез и вдруг стремительно наклонился вперед. Казалось, он хочет броситься на собеседников. — Вчерашнее ваше покушение на жизнь Блэйра равнозначно попытке перерезать ему глотку.

Мэйн неестественно рассмеялся.

—      Попробуйте доказать. Боже мой, Инглез, если бы мы были в Англии, я подал бы на вас в суд за клевету.

—      Если бы мы были в Англии, друг мой, вы бы находились в камере смертников, ожидая казни.

Мэйн пожал плечами.

—      Вы просто сумасшедший, — сказал он, наливая себе коньяк.

На этом все бы и закончилось, потому что, как мне казалось, Инглез не хотел больше подливать масла в огонь. Но тут внезапно в игру вступила Карла.

—      Джильберт, — сказала она шелковым голосом, — Джильберт, почему вы хотите убить меня?

Мэйн залпом выпил коньяк и сказал:

—      Откуда мне знать? Спросите Инглеза. Ведь это его сценарий. Может быть, он сумеет ответить вам.

—      А может быть, мне незачем спрашивать его, — мурлыкала Карла, но в этом мурлыканье слышалась ненависть, — Может быть, я сама знаю...

Мэйн был весь внимание, его серые холодные глаза сощурились.

— Так почему же я должен желать вашей смерти? — спросил он.

—      Потому что я больше вам не нужна, а мне слишком многое известно... — Она повысила голос. В нем звучало озлобление и горечь. — Сперва вы пытались шантажировать Гейндриха, а когда он отказался сказать вам, где все спрятано, вы подстроили так, что его арестовали. Вы грязный, мелкий доносчик! Вы убили моего бедного Гейндриха.

—      Вашего бедного Гейндриха! Вы его ненавидели. А он вас презирал!

—      Неправда! — вспыхнула она. — Он любил меня... всегда...

Мэйн рассмеялся.

—      Любил вас? Презирал! Он держал вас потому, что вы были ему нужны. Он был беглецом в чужой стране, а вы прятали его. И вы оставались с ним потому, что ваша маленькая алчная душонка была влюблена в миллион золотом!

—      Почему ты оставил меня, Джильберт? — неожиданно тихо, голосом, в котором звучало отчаяние, произнесла сна. Мы могли бы быть счастливы... Почему ты оставил меня.

—      Потому что, как вы совершенно справедливо заметили, вы перестали быть мне нужны, — холодно ответил он. —- Вы даже не знаете, где спрятано золото, не так ли, Карла? —Ваш бедный Гейндрих, который так любил вас, не сказал вам об этом. Он погубил много людей, чтобы завладеть этим золотом. Он застрелил их и похоронил здесь.

—      Ах, ты... — молниеносным движением руки Карла отбила край бокала о медную стойку бара и ткнула острым концом в лицо Мэйну.

Однако Мэйн оказался проворнее. Он поймал Карлу за руку и вывернул так, что она оказалась спиной к нему.

В этот. самый момент вернулись Вальдини и Керамикос. Я даже не, заметил, как в руке у Вальдини оказался пистолет. Он молниеносно выхватил его привычным движением. Он вошел следом за Керамикосом и так же, как грек, замер на месте при виде странной сцены. Карла что-то крикнула по-итальянски, а может быть по-сицилийски, я не понял. И в то же мгновение маленький черный автоматический пистолет оказался в руке Вальдини.

—      Не двигайтесь джентльмены, — произнес он, и в его вкрадчивом голосе послышались властные нотки. — Я стреляю без промаха. Не двигайтесь, пожалуйста. А вы, мистер Мэйн, отпустите графиню!

Мэйн разжал руку, и Карла упала на пол, но тут же поднялась и схватила сломанный бокал. Она медленно приближалась к Мэйну. Челюсть Мэйна с побелевшим от нервного напряжения шрамом подрагивала. Никто из нас ничего не мог поделать. Было очевидно, что при первом нашем движении Вальдини не задумываясь начнет стрелять.

И в этот самый момент в комнату вошел Джо, разглядывая какие-то негативы, которые он держал в руках. Первое, что он увидел, был Вальдини с пистолетом.

—      Разве можно направлять оружие на людей, черт побери! -г- воскликнул Джо. — Ведь пистолет может выстрелить! А ну, посмотрим, не заряжен ли он... — и, протянув свою ручищу, взял пистолет у Вальдини.

Всё онемели от удивления. Но больше всех был удивлен сам Вальдини. Понимаю, это звучит неправдоподобно, но, уверяю вас, именно так и было. Джо Вессон вошел в комнату и взял пистолет из рук Вальдини. И Вальдини даже не пикнул. Все это можно объяснить только тем, что Джо не боялся. Ему и в голову не могло прийти, что тут происходит и что Вальдини в любой момент готов начать пальбу. Джо не проявил никаких признаков страха. Вальдини потерял самоуверенность. Джо вынул обойму и сердито посмотрел на Вальдини.

—      Вы понимаете, что эта штука заряжена?!

Покачав головой, он пробормотал «дурацкие шутки» и протянул пистолет и обойму Вальдини.

Напряжение сразу спало. Мэйн снова взялся за бокал. Все начали двигаться и разговаривать, словно вдруг ожила группа марионеток. Сама комната, казалось, издала вздох облегчения.

—      Вы пришли в самое время, Джо, — сказал Инглез. — Вальдини показывал нам, как сицилийские гангстеры обращаются с оружием. Что вам налить? — спросил он, не обращая внимания на мрачный взгляд, который бросил на него Вальдини.

—      Коньяк, — буркнул Джо. На лице у него была брезгливая гримаса. — Не понимаю, почему вы позволили этому негодяю дурачиться с оружием? — прошептал он, становясь между мной и Инглезом. — В этой стране все, кому не лень, носят с собой оружие. Но с оружием шутки плохи.

Он протянул Инглезу два ролика с пленкой.

—      Несколько снимков канатной дороги и интерьеров отеля, — Третий ролик он протянул мне. — Хотите взглянуть, как вы выглядели, когда потеряли сознание? Нужно бы побольше света, но все равно снимки получились. Прямо хватают за душу. — Он выпил коньяк и поставил бокал. —Пойду проявлять остальную пленку. Больше в такую погоду нечем заняться. Жаль, что у меня не было с собой аппарата, когда я вошел сюда. Отличный получился бы кадр — Вальдини с пистолетом. Вы все словно окаменели. Очень уж все было естественно.

Джо ушел.

Я оглядел комнату. Все выглядело мирно. Мэйн за пианино тихо наигрывал какую-то мелодию. Карла шепталась с Вальдини. Керамикос посасывал анисовую настойку.

—      Котелок закипает, — шепнул мне Инглез. — Еще одна такая сцена, и впрямь начнется стрельба. Оружие имеется не только у Вальдини. Я в этом уверен.

—      Что это за разговоры о золоте? — тихо спросил я.

Нашу беседу заглушали звуки пианино.

—      Помнишь вырезки из газеты «Курьер Венеции», которые ты мне прислал? Одна из них имеет к этому непосредственное отношение. Та, что о грузе золота коммерческого банка, часть которого исчезла в пути как раз на перевале Тре Крочи. Золото — вот причина, по которой сюда слетелась вся эта стая. Мэйн, Керамикос, Карла и Вальдини — все они знают об этой истории. Они уверены, что золото находится где-то здесь. Интересно только, кто из них знает, где оно спрятано.

—      А ты ? — спросил я.

Он покачал головой.

—      Нет, у меня лишь одни догадки, основанные на том, что Щтельбен владел «Кол да Варда». Видишь ли, я допрашивал Штельбена, когда его схватили в Милане. Нас, конечно, интересовала история с золотом. Я много времени отдал этому делу. Даже ездил в Берлин и там видел...

В этот момент Мэйн перестал играть и наступила тишина. Только ветер завывал снаружи. Вьюга не прекращалась.

—      Продолжайте играть, — посоветовал Инглез, обращаясь к; Мэйну, — или все начнется сначала.

Мэйн улыбнулся и кивнул. Усевшись поудобнее на табурет, он заиграл «Фантастическую симфонию». Керамикос бочком пристроился у стойки бара.

—      Не можете ли вы сказать, мистер Инглез, о причине ссоры между графиней Форелли и Мэйном? — спросил он.

Инглез вкратце рассказал ему, что случилось. Керамикос кивнул.

—      Да...Одна мысль об этом золоте приводит ее в бешенство. Стало быть, она не знает, где золото. — Он внезапно вскинул голову. — А вы, мистер Инглез?

—      -Если даже знаю, то вы вряд ли ждете, что я расскажу вам об этом, — ответил Инглез.

Керамикос коротко рассмеялся.

—      Конечно, конечно, друг мой... Но мы должны хоть немного помогать друг другу... Вы и я. Эти люди... — и он кивнул в сторону Карлы, Вальдини и Мэйна, — они интересуются только собой. Они эгоисты. А вы и я, мы выполняем определенную миссию. Мы не действуем ради собственной корысти.

—      А на кого вы теперь работаете, Керамикос? — спросил Инглез.

—      На свою страну, — горделиво ответил он. — Как всегда. — Он наклонился к Инглезу: — Помните, мы с вами встречались?

—      Конечно, — ответил Инглез. — В Пирее.

—      А я думал, что вы забыли. Да, такова жизнь. Вы служите своему правительству. Я — своему. Наши встречи должны бы быть враждебными, драматичными, с пистолетами, а мы вместе выпиваем.

— Не говорите чуши, Керамикос, — сказал Инглез. — У вас нет правительства, которому бы вы могли служить.

Керамикос вздохнул.

—      Это правда. Но существует подпольная организация. Она действует. Правда, у нас не хватает средств. Но придет время — и все переменится. Пока что мы тратим все силы, чтобы раздобыть деньги. Вот почему я. здесь. Нам нужно это золото... Но мы не всегда будем бедны. Наступит день, когда ФРГ восстанет из пепла. И на этот раз — в третий раз — мы не проиграем войну. Вы, англичане, уже говорите, что ФРГ должна процветать, чтобы занять подобающее место в послевоенной Европе. Да, обе войны были оплачены разрухой поражения... Старые люди умирают. И это хорошо для нации. Она молодеет.

Наша промышленность разрушена, и это тоже хорошо. Когда мы создадим новую промышленность, она будет современной, будет отвечать последнему слову науки и техники, а не состоять из старых заводов и фабрик, нуждающихся в переоборудовании, как ваша промышленность... То же самое произойдет и с нашими вооруженными силами. Вот увидите. В последний раз на это ушло двадцать лет. Двадцать лет, два десятилетия, это очень большой срок. На свет появится новое поколение, оно не будет помнить ужасов, которые несет война...

—      Вы очень откровенны, — заметил Инглез,

—      Почему бы нет? Вы же полковник британской разведки...

—      Был, поправил его Инглез. — Теперь я частное лицо.

Керамикос пожал плечами.

—      Какая разница, как вы себя называете?! Я называю себя, пароходным агентом. Но вы продолжаете служить своей разведке и, конечно, отдаете себе отчет в том, что мы существуем. Но что вы можете поделать со мной? По паспорту я — грек. Греция— суверенная страна. Вы не можете меня арестовать. А здесь, в Италии, я не стану нарушать законы страны. Я только завладею золотом. Но я буду очень острожен. Я никого не стану убивать, если этого можно будет избежать. Мэйн и Вальдини другое дело. Они гангстеры, и опасные притом. Мэйн и вовсе дезертир, как я уже говорил Блэйру.

—      Я знаю все относительно Мэйна, — сказал Инглез. — Меня интересует только, как вы пронюхали про золото? Бы не могли узнать об этом в Греции.

—      Вы так считаете? — Керамикос хитро прищурился. — Представьте, что о золоте я узнал именно в Греции. Счастливая случайность... Один из солдат, сопровождавших золото из Венеции, обратился за помощью к моим людям в Салониках. Его допросили, и он раскололся. А вы знаете подробности того, как Штельбен заполучил это золото?

—      В общих чертах, — ответил Инглез. — Никаких фактов. Только догадки. Штельбен держал рот на замке. И я впервые слышу об оставшемся в живых солдате. Штельбен говорил, что все они погибли. Я хотел бы знать, что рассказал этот солдат.

—      Что ж, я вам дам прочесть его заявление. Но сперва давайте выпьем для бодрости...

Мэйн играл что-то. бравурное, и наш разговор никто не мог подслушать.

— Учтите, это случилось, когда уже шло к развязке. Итак, золото хранилось в Коммерческом банке в Венеции. Оно было перевезено в Венецию из Рима после того, как ваши войска высадились в Анцио. Когда мы отступили за реку По, Гейндрих Штельбен получил распоряжение доставить золото в Мюнхен. Он должен был везти его на автомашинах, так как ваша авиация бомбила железные дороги с воздуха. Его путь лежал через Кортино и Больцано на Инсбрук. Представьте себе небольшой конвой и грузовики с золотом. Золото в ящиках. Два фольксвагена. Семеро немецких солдат и Штельбен. И золото. Больше чем на восемь миллионов долларов золота…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Керамикос замолчал и быстро оглянулся. Мэйн принялся играть «Данс Макабр». Карла и Вальдини беседовали. За окном по-прежнему свирепствовала вьюга. Керамикос достал из кармана потертый кожаный бумажник, вынул из него сложенные листки бумаги и протянул Инглезу.

— Вот, читайте, — сказал он.

Документ был напечатан на машинке по-немецки и датирован 9 октября 1945 года. Я воспроизвожу его здесь не по памяти, а дословно, потому что случилось так, что, когда я пишу эти строки, заявление Хольца лежит передо мной. Хольц рассказывает все просто, с солдатской прямотой. Это была, как заметил Керамикос, некрасивая история, свидетельствующая о прошлом с удивительной яркостью и подчеркивающая эту злую силу, которую таит в себе золото...


ЗАЯВЛЕНИЕ КАПРАЛА ХОЛЬЦА X. ИЗ 9 ТАНКОВОЙ БРИГАДЫ ПО ПОВОДУ СОБЫТИЙ, ИМЕВШИХ МЕСТО В НОЧЬ С 15 НА 16 МАРТА 1945 ГОДА В РАЙОНЕ ПЕРЕВАЛА ТРЕ КРОЧИ

(перевод с немецкого оригинала, обнаруженного на теле Керамикоса грека).

«15 марта 1945 года мне было приказано явиться с командой из трех солдат в распоряжение капитана Гейндриха Штельбена. Капитан Штельбенприказал отправиться в Коммерческий банк и принять под охрану сорок ящиков с золотом. Мы погрузили ящики в крытый грузовик, который затем был опломбирован в моем присутствии капитаном Штельбеном и представителем банка, после чего капитан сообщил мне путь следования — через Местре — Конильямо — Кортино — Больцано — Инсбрук в Мюнхен. Кроме грузовика, нам были выделены два фольксвагена с водителями. Один, в котором ехал я, возглавлял колонну; второй, с капитаном, был замыкающим. Водители обоих фольксвагенов были немцами. Фамилий их я не знаю. Моих солдат звали Флик, Бреннер и Рейнбаум.

В Понта делле Альпи мы остановились, чтобы надеть на колеса цепи. Дорога была очень скользкой. Около двух часов ночи, вскоре после того, как мы проехали Кортино, капитан Штельбен приказал остановиться. Я сверился с картой. Мы находились на перевале, который назывался Тре Крочи, а большое здание, мимо которого мы незадолго до этого проехали, должно было быть отелем «Тре Крочи».

Капитан сказал, что у него имеется запечатанный пакет, который, согласно предписанию, он должен был вскрыть здесь. Он при мне вскрыл пакет и прочел находившиеся там бумаги. По его словам, там говорилось, что золото приказано оставить под охраной в машинном отделении канатной дороги неподалеку отсюда. Капитан возглавил колонну, и мы свернули с шоссе. Через несколько сот метров нас остановил часовой, который вызвал караульного начальнику. Появился капрал, и капитан Штельбен показал ему приказ. Капрал сказал, что обязан связаться со своим офицером, который находится внизу, в отеле. Капитан возразил, что подобная задержка невозможна, и снова сослался на приказ, в котором говорилось, что груз должен быть доставлен без задержки и складирован до наступления рассвета. Он заверил капрала, что как только ящики будут сложены и заперты, он лично отправится вместе с ним к его командиру.

Капрал согласился. Мы сорвали пломбы и начали перетаскивать ящики в сани канатной дороги. Капрал и его два солдата помогали нам. Во время работы капрал высказал мне недоумение по поводу того, что ему не было позволено связаться с командиром. Он был баварец и служил в зенитной батарее, которая охраняла лыжные Части, Проходившие здесь обучение.

- Сани могли вместить только половину ящиков. Загрузив их, я вместе с капралом пошел доложить капитану Штельбену. Капрал снова начал настаивать, чтобы ему было позволено связаться с командиром. Капитан очень разозлился и грозил отдать капрала под военный трибунал за неподчинение приказу гестапо. Тут я заметил, что мы управимся и без капрала. Тогда капитан Штельбен согласился пойти вместе с капралом к его командиру. Он приказал мне отправиться с санями наверх, а одного из моих людей оставить охранять остальной груз. Так я и сделал.

В конце трассы подъемной канатной дороги находилось небольшое здание, похожее на бетонированный блиндаж: это было машинное отделение подъемной дороги. Вокруг были отрыты окопы для зенитки и прислуги. Едва мы успели разгрузить сани, как в машинной раздался телефонный звонок. Я поднял трубку. Звонил капитан Штельбен. Он приказал прислать за ним сани, а ящики подтащить на край самого глубокого окопа. Отправив сани, я приказал своим людям перетащить ящики. От трассы канатной дороги туда была протоптана тропа, круто идущая вверх. На ней было очень скользко. Людям приходилось трудно. Они открыто выражали свое недовольство, так как до того они были уверены, что мы направляемся на родину.

Мы не успели перетащить все ящики, когда появился капитан. Он был недоволен нашей медлительностью и все время поглядывал на часы. Он был очень встревожен. Но солдаты ворчали даже в его присутствии, и он обвинил меня, что я их распустил.

Когда все ящики были установлены на краю окопа, капитан приказал мне:

—      Отведите ваших людей в машинное помещение, капрал. Я хочу с ними поговорить.

Я и оба моих солдата встали в углу машинной, где было попросторнее. Я нервничал так же, как и мои люди. На этой стадии войны дисциплина в армии упала, но мы все еще боялись гестапо.

Вошёл капитан и закрыл за собой дверь. Лицо у него дергалось, и я обратил внимание, что его мундир запачкан кровью. Левая рука тоже была в крови. Я подумал, что он упал и поранил руку. Он был возбужден и нервно сжимал ремень автомата, который висел у него на груди.

— Один ящик разбит, и часть золота похищена, — сказал он. — Я обыщу всех по очереди. Кругом!

Мы отупело повернулись лицом к бетонной стене.

Почему-то я обернулся и увидел в руках капитана автомат. В тот же миг он начал стрелять. Я подпрыгнул к электрической лампочке, которая была ввернута в стену как раз над моей головой, и кулаком разбил ее. При этом я споткнулся обо что-то и упал. В помещении стало совершенно темно. Оно наполнилось едким дымом, гулко продолжала звучать автоматная очередь. Я был почти оглушен.

Темноту прорезал луч карманного фонарика. Я лежал не шевелясь. Из-за зубчатого колеса мне было видно, как капитан подошел к стене и принялся осматривать лежавших там солдат, которых он застрелил. В одной руке у него был фонарь, в другой автомат. Дверь была близко от меня. Ползком я добрался до нее. Когда я открыл дверь, капитан обернулся и выстрелил. Пуля попала мне в плечо. Я все же выполз наружу и вдруг куда-то провалился. Я катился вверх тормашками по крутому склону и застрял в глубоком сугробе. Оказывается, я катился по санной трассе.

С трудом выбравшись из сугроба, я спрятался среди деревьев. Вскоре я услышал скрип полозьев. Это спускался капитан Штельбен. Тела двух убитых солдат лежали поперек саней. Через несколько минут внизу раздались выстрелы. Когда все стихло, я вернулся к трассе канатной дороги, но кто-то поднимался на санях наверх, й я снова спрятался. Сани прошли довольно близко от меня, и я узнал капитана.

Тогда я направился вниз. Там я нашел капрала, того самого, который отводил капитана к своему командиру. Он лежал ничком. Снег под его головой побурел от крови. У него была штыковая рана в горло. Немного поодаль лежали четыре солдата. Один из них был удушен. Трое других застрелены.

Я не знал, как быть. Боялся, что мне никто не поверит. Перевязал рану. К счастью, кость не была задета. Мне повезло, меня захватили в машину, которая направлялась в Италию. Так я попал в Триест, а оттуда на фелюге в Корфу. Затем, переодевшись в гражданское платье, на шхуне я добрался до Салоник, где в 1941 году стояла наша часть и где я знал людей, которые могли мне помочь.

Подписываясь под этими показаниями, я клянусь, что все вышеизложенное является правдивым отчетом того, что произошло. Это первое заявление, которое я сделал по поводу случившегося.

Ганс Хольц.

Салоники 9/Х—1945 г.».


Инглез аккуратно сложил листки и протянул Керамикосу.

—      Никак не ожидал прочесть об этом, — сказал он. — Я подозревал нечто подобное, но у меня не было никаких данных. Штельбен на допросах показывал, что по дороге их остановили какие-то взбунтовавшиеся солдаты. В перестрелке все его люди, в том числе вестовой, который служил ему верой и правдой шесть лет, были убиты, а ему самому удалось бежать, и на рассвете он добрался до отеля «Тре Крочи». Там он встретил командира зенитной батареи и все ему рассказал. Затем он добрался с оставшимися девятнадцатью ящиками до Инсбрука, где сделал такое же заявление в гестапо.

—       Да, я слышал об этом, — сказал Керамикос. — Один из моих людей видел это. Гестапо арестовало его?

—      Нет. В это самое время начались беспорядки, и его срочно направили в Италию усмирять коммунистические бунты в больших городах. Я допрашивал его, когда он был арестован, но мне так и не удалось сбить его с первоначальной версии. — Инглез посмотрел на Керамикоса и спросил: — А почему вы показали мне заявление Хольца?

—      А вы считаете, что из этого заявления вы узнаете, где спрятано золото?

—      Он убил солдат около четырех часов ночи. Явился в отель «Тре Крочи» в семь тридцать утра. Следовательно, в его распоряжении было около трех часов, в течение которых он должен был схоронить убитых им людей и упрятать двадцать один ящик с золотом. Он не мог успеть перетащить ящики в другой тайник.

Керамикос пожал плечами.

— Возможно, вы правы, — сказал он.

—      Зачем же вы показали мне заявление Хольца?

—      Потому, что, друг мой, заявление Хольца может подсказать только, где золото было, а не где оно есть. Не забывайте, что Штельбен некоторое время владел этим домом и в его услужении были двое немцев. Они пробыли здесь больше двух недель, пока их не арестовали.

—      Они были здесь одни?

—      Да. Альдо и его жена были отпущены в отпуск на месяц.

—      Странно, что эти двое немцев оказались убитыми во время мятежа в Реджина Чели.

Керамикос улыбнулся.

—      Да, — сказал он. — Это было кому-то на руку. Но кому?

Тут нас перебила Карла.

—      Что вы там шепчетесь? Секреты?

—      Никаких секретов от вас, Карла, — галантно отозвался Инглез. — Мы просто гадаем о том, что сделал ваш маленький Гейндрих с телами немецких солдат, которых он здесь убил.

—      Что вы имеете в виду?

—      Не делайте вида, будто вам ничего неизвестно. Где он похоронил их и золото?

—      Откуда мне знать? — Она нервно теребила пальцами пуговицу на своей красной кофте.

—      Разве вы не были здесь, когда два немецких солдата работали на Гейндриха? — спросил Инглез.

—      Нет. Я была в Венеции.

—      Значит, он вам не доверял? — с кривой усмешкой спросил Керамикос.

Она не ответила.

Инглез обернулся к Вальдини, который незаметно подошел к нам, и спросил:

—      А где были вы в это время?

—      Я тоже был в Венеции, — ответил сицилиец. Он смотрел на Карлу. Гадкая ухмылка играла на его лице.

—      Ты же был в Кортино, — удивленно произнесла она.

—      Нет, ответил он с той же усмешкой. — Я был в Венеции.

—      Но ведь я велела тебе отправиться в Кортино! Ты мне сказал, что был в Кортино. — Она была явно встревожена.

—      Я был в Венеции, — повторил он.

—      Ах, вот оно что, — заметил Керамикос. — Вам велели следить за Штельбеном и двумя его приятелями, а вы позволили себе остаться в Венеции. Интересно, почему?

—      Не было необходимости ехать в Кортино. Оба немца были друзьями Мэйна. Они блюли интересы Карлы. И Мэйна...

Мэйн взял фальшивую ноту и поднялся. Никто этого, не заметил. Все они смотрели на Вальдини. А маленький сицилиец не отводил взгляда от Карлы.

—      Значит, вы оставались в Венеции? — спросил Керамикос. — Зачем?

—      Я следил за Мэйном, — медленно ответил Вальдини.

—      Ты шпионил за мной! — по-итальянски вскричала Карла.

В уголках глаз Вальдини собрались морщинки, и весь он напыжился.

—      Ты думаешь, что можешь дурачить меня? — ответил он. В голосе его послышалась ярость. — Думаешь, у меня нет гордости? Было время, когда ты была счастлива произносить: «Да, да, сеньор Вальдини». А когда я разрешил называть себя Стефаном, ты была на седьмом небе от счастья! Я плевал на Штельбена и всех остальных. Это была твоя работа, служба. Но тут другое дело. Я больше не верю тебе!

Он схватил Карлу за запястье и хорошо разученным приемом перебросил ее через себя.

Не успели мы пошевельнуться, как Мэйн пересек комнату, схватил Вальдини за воротник, повернул к себе и ударил кулаком между глаз. Сицилиец отлетел назад, шмякнулся спиной об стену и рухнул, как мешок. Мэйн обернулся и настороженно посмотрел на нас, сунув правую руку в карман куртки.

—      Будь внимателен! Котелок закипел, и Мэйн вооружен, — на ухо прошептал мне Инглез и обернулся к Мэйну. — Тех двух немцев, случайно, звали не Вильгельм Мюллер и Фридрих Манн? — Он выпалил эти имена, словно прокурор, завершающий свою речь на процессе.

Слова Инглеза произвели на Мэйна заметное действие. Лицо его сморщилось, посерело, и он медленно оглядел комнату.

—      Вы связали с ними Карлу, — продолжал Инглез холодным, трезвым тоном. — Она познакомила их со Штельбеном. И Штельбен был рад воспользоваться их помощью, потому что они были бандитами и никого бы не взволновало их исчезновение. Штельбен догадывался, что это ваши люди. Когда они разнюхали для вас то, что вам было нужно, вы устроили так, что их арестовали вместе со Штельбеном.

—      Стало быть, по-вашему, я организовал и то, что их застрелили во время тюремного бунта? — усмехнулся Мэйн.

—      Это было нетрудно. Вы, конечно, были знакомы с нужными людьми, — отрезал Инглез.

—      Почему вы так считаете? — Мэйн глядел теперь только на Инглеза. От его самоуверенности не осталось и следа. Мне хотелось, чтобы Инглез прекратил дальнейший разговор. Атмосфера становилась слишком накаленной.

—      Потому, — медленно отчеканил Дерек, — что вы не Джильберт Мэйн.

Кто же я, в таком случае? — Левая рука Мэйна сжалась в. кулак.

—      Убийца и бандит, — отчеканил Инглез. — Мы едва не схватили вас в Неаполе в сорок четвертом году. Вы дезертировали во время высадки в Салерно и организовали в Неапольском порту банду. Кроме дезертирства вас обвиняли в убийствах и грабежах, а также в том, что вы проводили скрывавшихся от возмездия военных преступников через границу. Именно поэтому я заинтересовался вами. Мы взяли вас в Риме через три месяца после освобождения города. Вы и ваша девица были схвачены в трактире. Именно тогда вы и получили этот шрам. Я допрашивал вас. Вы меня узнали, когда я появился здесь, но подумали, что я не узнаю вас, потому что, когда я видел вас в последний раз, голова у вас была забинтована.

—      Просто чудеса, — заметил Мэйн. Он пытался вернуть себе обычную самонадеянность. — Вы принимаете меня за кого-то другого. Моя военная служба довольно проста. Я был капитаном в артиллерии. Попал в плен и после побега служил в ЮНРРА. Можете проверить в архивах Военного министерства.

—      Я это сделал перед отъездом из Англии, — тихо произнес Инглез. — Капитан Джильберт Мэйн пропал без вести в январе 1944 года; возможно, погиб в сражении под Кассина. А двумя месяцами позже он якобы бежал из лагеря военнопленных. Это были вы. Явившись в штаб английских войск с документами капитана Мэйна, вы жаловались на контузию, частичную потерю памяти, и вам было разрешено поступить на службу в ЮНРРА. Вы попросили, чтобы вас направили в Грецию, где было мало шансов встретиться с кем-нибудь из офицеров артиллерийского полка, в котором служил Джильберт Мэйн. Лично я считаю, что Джильберт Мэйн погиб на фронте, а вы завладели его документами. Вас же зовут Стьюарт Росс, а Мюллер и Манн являлись членами вашей неапольской шайки.

Мэйн деланно рассмеялся. Он был бледен и встревожен.

—      Сперва вы обвинили меня в том, что я намеревался убить Блэйра, затем Карлу, теперь...

—      Это правда, — хриплым голосом вмешалась Карла. — Правда до последнего слова. Я знаю, что это правда. — Она с трудом поднялась на ноги. Даже под слоем пудры лицо ее посерело. Она едва сдерживала слезы. — Ты хотел убить меня. Ты говорил, что узнаешь, где спрятано золото. Ты говорил, что любишь меня. Ты говорил, что, когда мы найдем золото, мы поделим его пополам и ты женишься на мне. Но ты врал. — Голос ее дрожал, она была на грани истерики. — Ты все время врал мне. Это ты купил «Кол да Варду» на аукционе. Я узнала об этом вчера. И ты знаешь, где спрятано золото. Ты, ты! — заголосила она. — Пусть оно принесет тебе несчастье, как принесло другим!

Мэйн пошел к Карле. Не было никаких сомнений в его намерении. Он был мертвенно бледен от душившей его злобы. Когда он замахнулся, чтобы ударить ее, Вальдини, который уже пришел в себя, вытащил револьвер, однако Мэйн опередил его, Он выстрелил в сицилийца в упор. Маленькое темное пятно вдруг появилось на ярко- голубой куртке Вальдини, он охнул и повалился навзничь.

Первой пришла в себя Карла. Она закричала и опустилась на колени перед Вальдини. Мы смотрели, как она приподняла его голову и шелковым желтым платком принялась вытирать кровь с губ. Он открыл глаза, пытался улыбнуться, но голова его откинулась назад, и он затих.

—      Стефан! — закричала она. — Стефан! Не оставляй меня!

Но он был мертв.

Все еще поддерживая его голову, она оглядела нас. Она рыдала. Мне кажется, это было самое волнующее во всем происшедшем — ее плач по Вальдини.

—      Зачем ты убил его?! — обессиленно произнесла Карла. — Он любил меня. Бедный Стефан! Никого у меня не было ближе его. Никого. Он один по-настоящему любил меня. Зачем ты убил его?!.

И тут, казалось, она взяла себя в руки. Она опустила голову-Вальдини на пол, встала и начала медленно приближаться к Мэйну. Он следил за ней, одновременно не спуская с нас глаз, все еще держа пистолет в руке. Она приблизилась и остановилась перед ним. Глаза у нее были широко открыты, в них горел дикий огонь.

—      Ты дурак! — сказала она. — Мы могли бы поделить между собой золото. Мы могли бы быть счастливы всю жизнь. Почему ты сделал так, что Гейндриха арестовали? И тех твоих двух друзей? Все это было так явно.

— Вид золота был непереносим для них, — резко, хрипла ответил Мэйн.

Карла вздохнула.

—      Всю жизнь я прожила с мужчинами, которые обманывали и убивали. Но ты, ты, я думала, честный человек. Я думала, ты действительно любишь меня. В Венеции я была так счастлива при мысли, что мы разбогатеем и заживем счастливо, ничего не опасаясь. Но ты уехал, а Гейндриха и твоих двух приятелей арестовали... Я хотела, чтобы Стефан проследил за тобой. И тогда я поняла, что все уже позади, что ты любил не меня, а только золото. Это ты торговался со мной на аукционе. Ты решил убить Стефана, и меня. Ты грязный, паршивый лжец! —, Она произнесла эти слова ровным, спокойным тоном, но затем голос ее стал громче. — Теперь ты убил Стефана. Почему же ты не убиваешь меня? У тебя есть оружие. С оружием в руках тебе нечего бояться. Убей же меня, ну! Почему ты не стреляешь? — Она рассмеялась. — Ты идиот, Джильберт! Ты должен сейчас же убить меня и всех остальных! Подумай о золоте и вспомни, что ты единственный оставшийся в живых, кто знает, где оно. — Она горько усмехнулась. — Оно не принесет тебе счастья. Аривидерчи, Джильберт.

Она повернулась и медленно, не торопясь, вышла из комнаты.

Мы проводили ее глазами. Не знаю, как другие, но я ждал, что Мэйн вот-вот начнет стрелять, и впился ногтями в ладонь. Лицо Мэйна было белым, как мел, угрюмым, и он медленно начал поднимать пистолет, но вдруг расслабился, и рука опустилась. Послышалось шарканье лыжных ботинок Карлы по лестнице.

Мэйн вдруг улыбнулся, словно желая вызвать у нас сочувствие, но ответом ему была гробовая тишина. Лицо у него вытянулось, и я вдруг ощутил, что он растерян. Он не знал, на что ему решиться — может быть, даже перестрелять всех нас на месте. У меня похолодело в желудке. «Если он поднимет пистолет, — ныряй под стол», — прошептал Инглез. Я почувствовал полную беспомощность и, признаюсь, страх. Во рту у меня пересохло... Вся эта сцена до сих пор жива в моей памяти... до мельчайших подробностей.

Казалось, так, не шевелясь, мы стояли, прислонясь к стойке бара, долгие часы. Альдо с полотенцем в одной руке и со стаканом в другой, лязгая зубами и тряся лысой головой. Я и Дерек и Керамикос. И Мэйн перед нами с пистолетом в руке. В действительности прошло несколько секунд. Шаги Карлы донеслись до нас сверху. Затворилась дверь. Карла вошла в комнату Вальдини.

Мэйн взглянул наверх. Он тоже прислушался к шагам, доносящимся сверху, и, наверное, жалел, что не застрелил Карлу, когда ему предоставлялась такая возможность. Затем, как будто бы ничего не случилось, он обратился к нам:

—      Простите, джентльмены, но мне придется просить вас отдать оружие, если оно у вас имеется. Вы первый, Керамикос! Подойдите к столу, чтобы я вас хорошо видел. — И он взмахнул пистолетом. — Не бойтесь, — сказал он, видя, что грек замешкался. — Я не застрелю вас. Мне понадобится ваша помощь, когда мы будем откапывать золото.

Казалось, что Керамикос колеблется.

Инглез повернулся к нему и произнес:

—      Лучше подчинитесь, прежде чем им снова овладеет страх.

Керамикос улыбнулся.

—      Да, пожалуй, так будет лучше, — проговорил он и, шагнув к столу, вопросительно взглянул на Мэйна.

—      Повернитесь.

Керамикос подчинился.

Я почти приготовился к тому, что сейчас раздастся выстрел. Но Мэйн приблизился к Керамикосу и натренированными движениями ощупал его.

Следующая была очередь Инглеза. У него тоже оказался пистолет.

—      Теперь вы, Блэйр.

—      У меня нет оружия, — сказал я, подходя к столу. Мэйн рассмеялся.

—      Овечка среди волков, не так ли? — сказал он, однако обыскал меня. Итальянец был едва жив от страха.

— Уберите его отсюда, — по-итальянски произнес Мэйн, кивнув на Вальдини.

Мэйн обернулся к нам.

—      Этот скот и вовсе свихнулся, — сказал он. — Может быть, вы будете любезны и отнесете его куда-нибудь в снег. — Он вновь овладел собой. Он говорил о Вальдини так, словно это была разбитая миска, осколки которой следовало замести. — Пока что не ходите в свои комнаты, — прибавил он. — Сперва я должен их осмотреть и к тому же заняться Карлой.

Он подошел к телефону и, вырвав шнур из розетки, направился к двери.

—      Что вы собираетесь с ней делать? — спросил Инглез.

Мэйн осклабился и вышел. Мы услышали его тяжелые шаги сперва в коридоре, а затем на лестнице. Раздался треск взламываемой двери и женские вопли, которые вскоре стихли. На лестнице вновь послышались шаги. Возвращался Мэйн. Он вошел и остановился, увидев, что никто из нас не двинулся с места.

—      Что с вами, ребята? — спросил он. Пистолет он убрал и казался почти веселым.

—      Вы убили ее? — спросил Инглез.

—      Боже мой, конечно, нет! Просто связал, вот и все. Ей не удалось найти оружие у Вальдини. — Он ткнул подбородком на Вальдини. — Инглез! Уберите его вместе с Блэйром. А вы, Керамикос, пойдемте со мной.

—      Я бы выпил, пожалуй, — сказал я.

—      Налей-ка и мне. Скоро обед.

Я посмотрел на часы с кукушкой. Они тикали, как ни в чем не бывало. Стрелки показывали половину первого.

—      Даже подумать о еде не могу.

—      Боже, ведь тебе приходилось видеть кое-что и похуже, — сказал Инглез, принимая у меня бокал.

— Да, — ответил я. — Но то была война. На войне свыкаешься с мыслью о смерти. Но хладнокровно убить человека, вот так, совсем другое дело. Я думал, что он и ее застрелит.

—      Не беспокойся, это еще впереди. Он и нас застрелит, если мы что-нибудь не предпримем. — Он поднял бокал. — Твое здоровье! — Внешне он был совершенно спокоен. — Смешно, — продолжал он, — как действует на людей золото. Возьмем, к примеру, Штельбена. Он убил девять человек с такой же легкостью, с которой мы с тобой могли бы сократить текст сценария. То же самое Мэйн. Бандит, который убивает без всякой мысли, без всяких эмоций. Его волнуют только его собственные дела.

—      Какого черта ты влез в эту историю? — спросил я.

Он бросил на меня быстрый взгляд.

—      Я знал, что раньше или позже, ты задашь мне этот вопрос. — Он задумался. — Знаешь ли, я сам уже несколько минут задумываюсь над этим. Гордость, возможно, и ненасытная жажда острых ощущений. Ты знаешь, как офицер разведки я был на хорошем счету. Я брался не за все дела. Но дело Штельбена меня заинтересовало. Я не мог усидеть сложа руки. И когда ты прислал мне фотографии, я понял, что был прав. Я узнал Мэйна, да, пожалуй, и Керамикоса. Мне оставалось только приехать и посмотреть, что тут происходит. Но сегодня утром, когда я сказал о том, что котелок закипает, я и не предполагал' что события развернутся так стремительно. — Он похлопал меня по плечу. — Извини. Я вовсе не хотел впутывать тебя в такую опасную историю, Нейль.

—      Так давай выбираться из нее, — сказал я.

—      Но как?

—      Мы сможем добраться до Тре Крочи на лыжах?

—      Конечно, сможем. Но Мэйн не дурак. Он, конечно, все. предусмотрит, вплоть до лыжных ботинок. Во всяком случае, давай попытаемся.

Он Сказался прав. Мэйн находился у двери в чулан, где хранились лыжи, и стук лыж дал нам понять, что он заставил Керамикоса связывать их.

—      Помогите Керамикосу.

Мы вошли в чулан. Мэйн внимательно наблюдал за нами. Кроме наших, там было еще несколько пар лыж. Мы связали их по трое вместе, после чего он велел отнести их на платформу, откуда повел нас в машинное отделение канатной дороги. Снегу навалило много, местами он доходил до колен. Мэйн отпер дверь, и мы вошли внутрь, довольные тем, что укрылись от резкого ветра. Но и внутри было холодно и стоял влажный запах, какой обычно бывает в нежилых бетонных помещениях. Все внутри было покрыто серой пленкой цементной пыли. Снег залепил зарешеченные окна. Ветер завывал в проеме, через который выходил наружу трос. Я взглянул на противоположную стену. Именно там Штельбен застрелил солдат, судя по отчету капрала Хольца. На ней не было никаких следов пуль. Она была гладкой, серой, монотонной. Инглез перехватил мой взгляд и прошептал:

—      По-видимому, Штельбен заново зацементировал стену.

Мы сложили лыжи и две пары ботинок в угол возле щита с рубильником и вышли на мороз. Мэйн запер дверь. Увязая в снегу, добрались мы до платформы.

—      Начнем работать сегодня, — сказал Мэйн. — Пока что прошу вас находиться у бара, чтобы я мог всех вас видеть.

В гостиной было тепло. Мы отряхнулись от снега, и он начал растекаться лужицами по полу. Джо стоял у стойки бара.

—      Где вы пропадаете, черт побери? — спросил он. — И что происходит с Альдо? Он кажется еще глупее обычного. Разбил два стакана и пролил бутылку коньяка.

Анна накрывала на стол. Она испуганно воззрилась на нас. Румянец исчез с ее лица, и оно больше не казалось светлым и радостным. Джо протянул Инглезу несколько роликов.

—      Может быть, это даст вам представление о возможностях проводить съемки здесь, — пробурчал он.

—      А где вы проявляете пленку? — спросил Инглез.

—      Позади кухни, на мойке, — ответил он. — Холодно там чертовски, но зато вода под боком.

Было совершенно очевидно, что он ничего не подозревает. Инглез принялся рассматривать негативы. Было очень странно стоять у стойки и пить с человеком, который ничего не ведает о том, что здесь только что произошло.

Инглез внезапно задержал внимание на каком-то снимке.

—      Что тут у вас, Джо? — спросил он.

Джо наклонился к нему.

—      Ах, этот снимок я сделал в первый вечер, когда мы прибыли сюда. Хороший снимок при лунном освещении. Я вышел из дома и сделал его из-за деревьев позади канатной дороги. Хорошо получился, не правда ли?

Инглез внимательно разглядывал негатив.

—      Да... вполне прилично. А что он там делает? — Он ткнул пальцем в негатив.

Джо взял пленку и посмотрел.

—      Не знаю. Вроде бы что-то измеряет. Это очень оживляет снимок. Только из-за этого я и сделал его. Хотел, чтоб на заднем плане кто-нибудь двигался...

—      А он знает, что вы снимали?

—      Конечно, нет, боже ты мой! Иначе все было бы испорчено! Тогда он бы не двигался так естественно.

Я взял у него из рук ролик. Большой палец он держал на негативе, на котором была изображена задняя стена «Кол да Варда» с высокой, покрытой снегом крышей, толстыми сосновыми сваями-подпорами и машинное отделение канатной дороги, над которым был выстроен отель. Лунный свет отражался в окне машинного отделение, и на этом фоне виднелся силуэт человека. Было нетрудно распознать невысокую ладную фигуру. Это был Вальдини. Он стоял, растопырив руки, словно измерял стену. Я даже мог различить в его руках складную рулетку. Затем он пошел вдоль здания. Потом я увидел край входной двери в дом, и Вальдини исчез.

—      Недурно, не правда ли? — произнес Инглез. — Можешь посмотреть и все остальные. В этом ролике есть несколько отличных пейзажей. — Пока он разглядывал третий ролик, я послушно просмотрел первые два.

—      Неплохие снимки. А ты уже все посмотрел? — спросил я у Инглеза, протягивая Джо ролики.

Инглез пристально взглянул на меня и тут же, обернувшись к Джо, начал с ним долгую техническую дискуссию о достоинствах определенного освещения и определенного угла при съемке. Я был предоставлен самому себе и дивился, почему снимок Вальдини, измеряющего стену, вызвал такой интерес.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Это был странный, полный драматизма обед. Мэйн сидел поодаль от нас, за другим концом стола. Хотя он обыскал наши комнаты, в том числе и комнату Джо, и убедился, что ни у кого из нас нет оружия, однако не хотел рисковать. Обед проходил в полном молчании. Мэйн нервничал, хотя пытался скрыть это. Мы были погружены в свои мысли, все, кроме Джо, который принялся рассказывать о своей съемке, но умолк, увидев, что Инглез не проявляет никакого интереса.

—      Что за дьявольщина происходит со всеми вами? — вопросил он. — И почему Мэйн сидит отдельно, словно прокаженный?

— Перестаньте, Джо, — проговорил Инглез. — Мы рассорились, вот и все.

Вот оно что! Вальдини и графиня тоже?

—      Да. Они обедают у себя наверху.

—Казалось, Джо удовлетворился этим объяснением и продолжал есть молча. Трудно было поверить, что он даже не подозревает, что произошло нечто ужасное. Все большее беспокойство овладевало Мэйном. Он не сводил с нас взгляда. По-видимому, он боялся нас, хотя мы и были безоружны. Он следил за нами холодными, бесстрастными глазами. Я вспомнил, как Штельбен застрелил тех людей внизу. Перед нами сидел еще один убийца.

Как только он заполучит золото, то, не задумываясь, перестреляет всех нас. Джо будет в безопасности, пока мы будем держать его в неведении относительно положения дел. Но Инглез и я — Мэйн наверняка уничтожит нас. Были ли какие-нибудь шансы на то, чтобы остаться в живых? Все это было похоже на обед с палачом в день казни. Я чувствовал себя неважно. Холодный пот проступил на лбу. Я оттолкнул от себя тарелку.

—      Вы не голодны, Блэйр? — спросил Мэйн.

—      А вы хотели бы есть на моем месте? — хмуро отозвался я.

—      Пожалуй, нет, — усмехнулся он.

Джо посмотрел на меня через стол.

—      Что с вами, Нейль? Уж не захворали ли?

—      Нет, нет, все в порядке, — ответил, я, но мой ответ не убедил его, и он прошел к бару и налил мне бокал. — Пожалуй, всем не мешает выпить. Может быть, это хоть немного исправит ваше настроение.

Однако и выпивка не помогла. Коньяк казался холодным и неприятным. Во рту у меня было по-прежнему сухо.

Как только обед закончился, Джо поднялся с места.

—      Боюсь, что мне придется покинуть это веселое общество.

Никто не проявил желания оставить его, и он отправился заниматься своими делами.

Мэйн встал и пошел наверх. Мы услышали, как повернулся ключ в дверях комнаты Вальдини, скрипнула дверь, захлопнулась, и ключ снова повернулся в дверях. Некоторое время спустя Мэйн вернулся и сказал:

—      Что ж, пожалуй, можно начать. Пойдемте со мной, Инглез.

Керамикос и я остались одни.

—      Неужели ничего нельзя предпринять? — сказал я.

Керамикос пожал плечами.

—      Очень трудно, когда имеешь дело с вооруженным человеком, который станет стрелять не задумываясь. Можете взять стул и трахнуть его по башке, когда он войдет в дверь. Или швырнуть в него бутылкой виски, в надежде оглушить. Или встать на лыжи и попытаться добраться вниз. Лично я предпочитаю подождать. Мэйн не единственный, у кого есть оружие. Я предполагал подобный оборот событий и принял кое-какие меры... Мне приходилось бывать во многих сложных передрягах, и я знаю, что всегда нужно дождаться определенного момента. Подождем, посмотрим, что будет дальше.

Он был бледен, губы были твердо сжаты.

—      Я бы предпочел рискнуть, чем ждать, что меня застрелят, как тех солдат, которых убил Штельбен, — сказал я.

Он снова пожал плечами. Его это не интересовало. Я выглянул в коридор. Мэйна не было видно. Я посмотрел на окно, выходящее в сторону канатной дороги. У Керамикоса был револьвер, но воспользуется ли он им, чтобы помочь нам? Я не верил ему. Внезапно я решился. Я подошел и открыл окно. Под ним на деревянной платформе лежал глубокий снег. За платформой начиналась засыпанная снегом санная трасса, скрывающаяся во мраке снегопада.

—      Закройте за мной окно, — обернулся я к Керамикосу.

—      Не делайте глупостей, Блэйр, — сказал он, когда я встал на подоконник. — Он обнаружит ваши следы. Это ни к чему не приведет.

Но я игнорировал его совет. Все лучше, чем сложа руки ожидать конца. Я выпрыгнул в окно. Мягко упав на колени, я уткнулся лицом в снег, поднял голову и стер с глаз. снег. Я стоял лицом к сбегающей вниз санной трассе. Увязая в снегу, я стал пробираться вперед и вскоре достиг того места трассы, где снег был сдут ветром начисто. Я поскользнулся и покатился, лежа на спине, вниз. Так я пролетел метров тридцать, пока не оказался в снежном сугробе. Когда я выбрался из него, то услышав чей-то окрик. Оглянувшись, я удивился тому, как недалеко ушел от дома. Раздался выстрел, и пуля с шипением вонзилась в снег рядом со мной. Снова послышался крик. Сквозь ветер, свистящий в деревьях, я не мог разобрать слов. Я повернулся и заскользил дальше вниз.

Больше не стреляли. Когда я вновь оглянулся, «Кол да Варда» была едва видна сквозь пелену снега. Я быстро двигался вперед, изредка пробираясь по пояс через снежные сугробы, а иногда, где трасса канатной дороги не была занесена снегом, скользя на спине.

Дом совершенно исчез из вида, но вдруг я увидел приближающегося ко мне лыжника. Он быстро спускался по склону.

Я бросился к деревьям. Снег подо мной пополз, я ухватился за ветку и спрятался за деревом. Мэйн сделал поворот «Христиания» и мгновение спустя оказался передо мной. Не более пяти метров разделяло нас. Слезы злости ожгли мои глаза. Мэйн сунул руку за пазуху штормовки и вытащил пистолет.

—      Застрелить вас или предпочтете вернуться к вашим друзьям? — злобно спросил он.

Очевидно, ему было безразлично, застрелить меня сейчас или позже.

Выбора у меня не было.

—      Ладно, вернусь, — буркнул я в ответ.

С горьким чувством поражения я стал карабкаться вверх по трассе, по которой только что спустился вниз. Один раз снег осыпался подо мной, я упал; мне стало все безразлично — будь что будет... Но Мэйн принялся тыкать мне в бок носками лыж и протянул лыжную палку, держа оружие наготове.

Пока я добрался до верха, я совсем изнемог. Мэйн велел мне идти к машинному отделению. Дверь была приперта снаружи, и я решил, что там заперты Инглез и Керамикос. Перед входом были навалены кирки, лопаты и тяжелый с длинной ручкой молоток, похожий на отбойный. Мэйн отпер дверь и, схватив меня за шиворот, толкнул внутрь. Я споткнулся о порожек, упал, ударился обо что-то головой и потерял сознание. Я пришел в себя и увидел, что сижу, прислонившись к стене. Меня трясло, как в лихорадке. Все плыло перед глазами, и первое мгновение я не мог понять, где нахожусь. Кровь стучала в висках, голова была тяжелой и болела. Я приложил руку ко лбу. Он был мокрый и липкий. Пальцы были покрыты грязью, кровью и талым снегом.

Затем я вспомнил все, что произошло. Я напряг зрение. Напротив меня, спиной к двери, стоял Мэйн. Под рубильником у окна Инглез и Керамикос долбили цементный пол киркой и молотком. В помещении стоял грохот, пыль столбом поднималась под потолок. Все поплыло у меня перед глазами, и я зажмурился.

Он стоял, облокотившись о рукоятку молотка, и вытирал пот со лба. Он поймал мой взгляд.

—      Как тебе, получше? — спросил он, заметив, что я очнулся.

—      Да. Все в порядке.

Но Дерек увидел, что меня бьет озноб, и обернулся к Мэйну.

—      Почему вы не отведете его в комнату? Он промок насквозь. Еще получит воспаление легких.

—      Это уж его забота, — был ответ Мэйна. Он не скрывал, что ему безразлично, схвачу я воспаление легких или нет. Но тогда и мне самому все было безразлично.

Дерек перевел взор на меня, затем снова взглянул на Мэйна.

—      Я не часто ощущаю желание убить кого-нибудь, — произнес он, — но, клянусь богом, сейчас я готов на это!

—      Не советую пытаться, — только и произнес Мэйн.

Инглез отвернулся и яростно ударил молотком по цементному полу. Гул от удара потряс стены. Большая железная печь была сдвинута в сторону, и там, где она прежде стояла, Дерек и Керамикос крушили цемент. Я оглядел помещение. Оно было серым и грязным. Пыль клубилась вокруг Инглеза и Керамикоса — густая, удушающая пыль. Я сидел у стены, у которой Штельбен застрелил солдат.

Я почувствовал себя лучше. Но мокрая одежда холодила тело, и я не мог унять дрожи. Я поднялся.

—Давайте я вам помогу.

Инглез обернулся.

—      Хоть немного согреюсь, — объяснил я. i — Что ж, ладно, — отозвался он.

Мэйн не протестовал, и я перебрался через груду канатов, тросов и механизмов. В полу уже была выдолблена большая яма, и Керамикос лопатой ковырял землю. Сверху, под цементом, была замерзшая корка, но на глубине, сантиметров пятнадцати земля была мягкая. Я взялся за кирку.

— Не спеши, — шепнул Инглез. — Спешить некуда. Жаль, что тебе не удалось бежать. Смелая попытка, но довольно безнадежная.

Я кивнул.

—      Глупость с моей стороны, — сказал я.

Мы работали молча. Керамикос и Инглез орудовали лопатами, а я разрыхлял для них землю киркой. Мэйн не давал нам передохнуть. Мы работали без перерыва, и яма углублялась с каждой минутой.

—      Вскоре мы доберемся до золота, если оно здесь, — шепнул я Инглезу, когда наши головы соприкоснулись. Яма была уже с полметра глубиной. — Ведь он начнет стрелять, как только мы докопаемся до ящиков, не так ли?

—Сперва он заставит нас поднять их наверх. Если только, как ты говоришь, золото здесь. Как ты себя чувствуешь?

—      Еще не отогрелся, — прошептал я в ответ. — Но пока двигаюсь, все в порядке.

—      Смотри, не вздумай что-либо начать, пока я не скажу. — Он вплотную наклонился к Керамикосу и что-то зашептал ему. Грек кивнул, и его волосатые руки крепче ухватили лопату.

—      Прекратить разговоры! — прикрикнул Мэйн. Голос дрожал от возбуждения.

—      Начинает волноваться, — заметил Керамикос, поблескивая маленькими глазками за стеклами очков. — Скоро потеряет контроль над собой, будет как одержимый, завидев золото. Тогда, может быть, станет менее внимательным. Это будет наш шанс. Не спешите копать…

Я подумал — при нем ли его револьвер.

Прекратить разговоры! — Голос Мейна дрожал. — Работайте молча или я пристрелю одного из вас.

Мы умолкли. Но хотя мы не спешили, яма неизбежно углублялась. Было уже около четырех часов дня, в помещении стало темно, и Мэйн включил электрическое освещение. Зажглась лампа на том самом месте, где ее когда то разбил Хольц, Инглез взглянул на меня. Наверное, та же мысль мелькнула и у него. Если я сделаю вид, что почувствовал дурноту, смогу ли я приблизиться на достаточное расстояние, чтобы разбить ее киркой, подумал я.

—      Не делай глупостей, Нейль, — прошептал Инглез.

Я взглянул на Мэйна. Глаза у него блестели. Мысли о золоте владели, им. Но он не забывал и о нас. Черное дуло пистолета смотрело мне прямо в живот, когда мы встретились взорами.

—      Если вы сделаете хоть шаг к лампочке, Блэйр, я выпущу из вас кишки.

Мы продолжали копать. Поочередно один из нас спускался в яму.

Когда яма была уже около полутора метров глубиной, лопата Инглеза увязла в заплесневелом куске сукна. Керамикос вытащил его из земли,

—      Это может заинтересовать вас, Мэйн, — сказал он. Кусок немецкой шинели,

—      Копайте дальше!

В земле попадались ржавые штыки, винтовки с истлевшими прикладами и съеденными ржавчиной стволами, ремни, которые рассыпались, когда мы дотрагивались до них. И затем мы отрыли угол деревянного ящика.

Керамикос (в это время он находился в яме) взглянул на нас.

—      Передайте наверх, — сказал Инглез.

Керамикос нагнулся и принялся руками очищать ящик от земли. Я посмотрел на Мэйна. Он был очень возбужден. Это видно было по его глазам, по напрягшемуся телу. Но он не двинулся с места.

Ящик был длиной около полуметра, сантиметров тридцать шириной и сантиметров пятнадцать в высоту. Дерево потемнело и подгнило, куски земли запеклись на нем. Керамикос обхватил ящик руками и передал Инглезу. Ящик был тяжелый. Инглез опустил его возле трупов и посмотрел на Мэйна.

—- Поднимите наверх остальные, — распорядился Мэйн.

—      Может быть, вскроем? — предложил Инглез.

Мэйн задумался. Соблазн увидеть золото был велик.

—      Ладно, — сказал он. — Взломайте его киркой. Посмотрим.

Инглез подтолкнул к нему ящик.

—      Ломайте сами. — сказал он. — Это ваше золото. Мэйн рассмеялся.

—      Я не дурак, Инглез. Вскройте его!

Инглез пожал плечами. Упершись ногой об ящик, он сунул острие кирки между досок. Верхняя доска легко оторвалась.

Ящик был доверху набит землей.

Мэйн издал вопль и отскочил назад. Пистолет дрожал у него в руке.

—      Что это за фокусы? — завопил он. — Это земля! Что вы сделали с золотом, Инглез? Что вы с ним сделали?

Он потерял контроль над собой. Лицо исказилось от ярости.

—      Что вы с ним сделали? — повторил он. — Скажите, что вы с ним сделали или я... или я... — Он словно обезумел. Я испугался, что он застрелит Инглеза.

—      Не валяйте дурака, — сказал Инглез. Голос у него был резок, и в нем звучали властные нотки. — Эти ящики лежали нетронутыми в земле с того самого дня, как ваши друзья их здесь закопали. Возможно, они — Мюллер и Манн — знают, где спрятано золото. Но вы убили их.

—      Почему вы предложили вскрыть ящик? — Мэйн овладел собой. — Почему? Вы знали, что золота там нет?

—      Я подозревал, что ваши друзья обманули вас, — ответил Инглез.

—      Не верю! Я освободил их из тюрьмы, и за это они рассказали мне все. Они вырыли эту яму по распоряжению Штельбена и сложили в нее ящики и трупы. После этого Штельбен заперся здесь и завесил окно, чтобы они не могли подсматривать. Потом, когда они получили возможность посмотреть внутрь, они увидели, что яма была закопана, зацементирована и печь поставлена на прежнее место. После этого Штельбен запер дверь, и больше они не могли попасть внутрь.

— Это они так говорят, — заметил Инглез.

Мэйн дико огляделся вокруг.

—      Оно где-то здесь, — сказал он. — Должно быть здесь]

—      Вы уверены в Мюллере и Манне? — тихо спросил Инглез.

—      Да, конечно. Штельбен не мог вынести отсюда золото, чтобы они не заметили.

—      Вы знаете обо всем только с их слов, — напомнил Инглез. — Вы же в конце концов обманули их. Почему они не могли обмануть вас?

—      Достаньте остальные ящики, — приказал Мэйн.

—      Если один ящик наполнен землей, значит, и остальные тоже, — сказал Керамикос.

—      Вытащите их! — заорал Мэйн.

Теперь мы работали значительно быстрее. Мы вытащили из ямы двадцать один ящик и вскрыли все по очереди.

—      Ну, что прикажете делать дальше? — спросил Керамикос, когда был вскрыт последний ящик.

Мэйн не слушал его. Его взор блуждал по помещению. Оно где-то здесь, — говорил он. — Я уверен в этом. Ия найду его, даже если мне придется разломать тут все в щепки!

—      Может быть, сперва выпьем и обсудим обстановку?

—      предложил Инглез.

Мэйн задумчиво посмотрел на него. От его самоуверенности не осталось и следа.

—      Хорошо, — сказал он упавшим голосом. — Сбросьте все обратно и закопайте.

Наспех мы забросали яму землей и отнесли инструменты в дом. Снег перестал валить, но было очень холодно, и ветер пробирал меня до костей сквозь еще сырую одежду. Джо уютно устроился у камина с книжкой в руках.

—      Куда вы все запропастились, черт бы вас побрал? — спросил он. — Я уже начал беспокоиться. И что вы делали со всем этим — сажали деревья? — Он показал на инструменты, которые мы несли.

—      Нет. Откапывали золото, — ответил Инглез.

Мэйн пошел наверх. Джо поднялся с кресла.

—      Просто сумасшедший дом, — обратился он к Инглезу.

—      Сперва вы заявляете, что у вас была ссора с Мэйном. Затем вы все исчезаете вместе с ним. Вальдини и Карла заперлись наверху в своих комнатах. Может быть, вы объясните мне, что тут происходит?

—       Сядьте и успокойтесь, — сказал Инглез. — Вы кинооператор по штату, а не нянька.

— Да, но все это очень странно, старина, — не унимался Джо .— Здесь что-то происходит, а...

—      Вы оператор или нет? — резко спросил Инглез.

— Конечно, оператор, — обиженно ответил Джо.

—      Ну и занимайтесь своим делом. Я здесь не для того, чтобы цацкаться с вами. Сегодня вы потеряли возможность сделать несколько хороших снимков, потому что поленились выйти наружу.

—      Да, но...

—      Прекратите!

Джо хмуро уткнулся в книгу. Это было несправедливо со стороны Дерека, но зато заставило Джо прекратить расспросы. Мы прошли в чулан для лыж и сложили там инструменты.

—      Думаю, что теперь Мэйн захочет прийти с нами к соглашению, — сказал Керамикос. — Он не любит оставаться в одиночестве. Особенно теперь, когда он понял, что не знает, где спрятано золото. Он не посмеет застрелить нас вдруг один из нас знает, где золото. Но и в живых он нас не посмеет оставить, разве только мы станем его компаньонами... Думаю, что он захочет принять всех нас в свою компанию.

—      Но нужно ли нам соглашаться на это? — спросил я.

—      С вашей помощью мы можем отделаться от него. — Я имел в виду пистолет Керамикоса.

Грек покачал головой.

—      Нет,..нет. Мэйн еще может нам пригодиться. Мы не знаем, что известно ему. Сперва мы должны прийти к соглашению,

—      Но разве он знает о золоте больше нашего? — сказал Инглез.

Керамикос поморщился.

—      Четыре головы всегда лучше, чем одна, друг мой, —      ответил он учтиво.

Мы пошли наверх. Я был рад снять с себя мокрую одежду и переодеться.

Приведя себя в порядок, Инглез пришел ко мне.

—      Как самочувствие, Нейль?

—      Нормально.

—      Заклей порез пластырем, — посоветовал он. — Если у тебя нет, я принесу.

Он вышел и, вернувшись, наклеил мне пластырь.

—      Сочувствую, — сказал он, хлопая меня по плечу, — что твоя попытка вырваться на свободу не удалась. Это было очень смело.

—      Скорее всего безнадежно, — усмехнулся я.

—      Бесполезно, скажем так, — улыбнулся он. — Но ты-то этого не мог предугадать.

—      Скажи, ты знал, что в ящиках нет золота? — спросил я.

—      У меня было смутное подозрение. — Он закурил сигарету и, наблюдая за угасающим пламенем спички, продолжал: — Человек, за которым нам нужно теперь следить в оба, — наш друг Керамикос. Он куда более коварный тип, чем Мэйн. К тому же, он считает, что мы знаем, где спрятано золото.

—      А в действительности? — спросил я.

—      Чем меньше ты будешь знать об этом, тем лучше, улыбнулся Инглез. — Пошли вниз, выпьем как следует. И смотри напейся сегодня не меньше меня.

Это был странный вечер. Инглез был в ударе, рассказывал, анекдот за анекдотом о кинозвездах, которых он знал, о: режиссерах и вечеринках, заканчивавшихся потасовками. Он работал на совесть, словно уличный зазывала, стремясь во что бы то ни стало расшевелить свою аудиторию. Правда, сперва вся аудитория состояла из меня одного. Но затем Дерек оторвал Джо от его ковбойского романа и пригладил его взъерошенные перышки. А когда к нам присоединился Керамикос, то в одиночестве остался Только Мэйн. Он сидел в стороне, и мы устроились за стойкой бара.

По-видимому, этого и добивался Инглез.

Наконец Мэйн встал, подошел к пианино и исполнил что-то Баха. Это было дикое, яростное исполнение. Старое пианино громко рыдало, выражая отчаяние Мэйна и его бессильную ярость.

А Инглез все продолжал сыпать анекдоты, и мы держались за животики от смеха. Это было мрачное веселье, вызванное остроумием Инглеза и выпитым коньяком. Но смех был неподдельным. И, по-видимому, это и подействовало на Мэйна, сняло владевшую им напряженность. После неудачи с золотом он больше не был уверен в себе. Он вдруг ударил по клавишам и встал.

—      Перестаньте ржать! — закричал он.

—      Не смотрите на него, — прошептал Инглез и продолжал свой рассказ.

Мы снова захохотали.

—      Прекратите, слышите?

Инглез обернулся. Он слегка покачивался.

—      Ш-што пр-рекратить, сэр? — нарочно вежливо спросил он.

—      Пересядьте к печке и прекратите шум, — приказал Мэйн.

—      Какой шум? Вы слышите какой-нибудь шум, Нейль? — Дерек величественно обернулся к Мэйну. — Здесь никто не шумит, старина. Может быть, пианино?

Я бросил взгляд на Мэйна. Он побледнел от злости и опешил, не зная, как ему реагировать.

—      Инглез! — наконец сказал он. — Сядьте к печке!

—      А пошли вы к черту! — раздалось в ответ.

Рука Мэйна потянулась в карман за пистолетом, но так и осталась в кармане. Он глядел на нас, прикусив губу, затем снова сел за пианино.

Вошла Анна накрыть к ужину.

Инглез обратился к нам.

— Неужели кому-нибудь хочется есть? Я отказываюсь. Предпочитаю еще выпить. Давайте попросим накрыть здесь! Кто захочет, сможет подкрепиться.

Это была последняя капля. Мэйн вынужден был или велеть Анне накрыть ему отдельно, или же присоединиться к нам. Он выбрал последнее и сел рядом с Инглезом. Они подозвали к себе Керамикоса. После непродолжительной тихой беседы все трое пожали друг другу руки, и я услышал, как Инглез произнес:

—      Я не думал, что вы так разумны, Мэйн.

Мэйн прошел за стойку и принялся смешивать напитки по своему рецепту, желая угостить нас. Когда он потянулся за бутылкой, Инглез наклонился ко мне. «Пальбы не будет. Трехстороннее соглашение». Глаза его иронически сверкнули.

—      А что Карла? — шепотом спросил я.

—      О ней разговора не было.

Мэйн продолжал взбалтывать коктейль. Он снова стал таким, как прежде. Улыбался, беседовал с нами, приготовляя выпивку... Глядя со стороны, его можно было принять за гостеприимного хозяина, может быть, актера или даже художника, но ни в коей мере не за безжалостного и жестокого убийцу.

Но почему мы так много пили в тот вечер? У каждого из нас были свои причины. Тон задал Инглез. И проделал это довольно успешно. Он хотел, чтобы всем казалось, будто он пьян; а сам хотел напоить других. Я пил потому, что спиртное согревало меня, и я помогал Инглезу. Джо пил потому, что все снова стали друзьями, и это радовало его. Он ненавидел эмоциональные конфликты. Наверняка только из-за этого он до сих пор оставался холостяком. Мэйн пил, чтобы не отстать от остальных и позабыть про неприятности. А Керамикос? Тогда я еще не был уверен в том, почему пил Керамикос.

Инглез, казалось, пьянел быстрее других. К одиннадцати часам он повздорил с Джо и обиженный ушел к себе. Керамикос спьяна уронил бокал с коньяком на пол. Отупело уставившись на осколки, он снял очки, протер глаза и нетвердой походкой, но стараясь держаться прямо, направился к двери. Мы слышали, как он затопал по лестнице. Компания начала распадаться. Вскоре ушел и я. В баре в хорошем подпитии остались Мэйн и Джо. Войдя к себе в комнату, я увидел Инглеза, который сидел на постели.

—      Ты вроде не так пьян, как кажешься? — сказал он.

—      Просто в блаженном настроении, — ответил я. — Но могу мигом протрезветь, если ты приведешь хороший довод для этого.

—      Мы отсюда убежим, — сказал он.

—      Когда?

—      Сегодня ночью. Когда все угомонятся. — Я обратил внимание, что он был в лыжных ботинках, а его штормовка и перчатки лежали на стуле у изголовья кровати. — Запри дверь и сядь рядом.

Инглез принялся давать мне инструкции. Он был краток и точен, как обычно, когда инструктировал нас перед операцией. Он тщательно выбирал слова, хотя говорил быстро. Как он мог ясно мыслить после такого количества выпитого, не понимаю! Но я уже говорил, что он мог пить так, как другие принимают пищу. Казалось, алкоголь питает его мозг и понуждает к действию. Сам я чувствовал некоторый шум в голове и должен был сосредоточиться, чтобы следить за его словами и запомнить, что он говорит.

—      Ты выходил из дома? — спросил он.

—      Нет.

—      Тогда отдерни штору и взгляни.

К моему удивлению, снегопад прекратился, и небо было ясно. Громадные сугробы, которые намело вокруг дома, искрились в лунном свете. Правда, ветер еще уныло завывал, и куда бы я ни бросал взгляд, всюду на поверхности двигалась снежная пыль, словно песок в пустыне перед бурей.

—      Как раз под окном приличный сугроб, — продолжал Инглез. — Когда все уснут, я выпрыгну из твоего окна и доберусь до платформы. Возможно, ты заметил, что, когда мы вечером вернулись с инструментами, я незаметно бросил одну кирку в снег. Мэйн этого не видел. Этой киркой я взломаю дверь в машинное отделение. К несчастью, комната Керамикоса находится как раз над машинным отделением. Если он услышит, то станет меня преследовать. У меня хватит времени повредить оставшиеся лыжи. У Керамикоса имеется оружие. Он сегодня сказал Мне об этом, когда мы откапывали ящики, и я вовсе не хочу быть застреленным.

—      Я догадывался, что у него есть пистолет, — кивнул я. — Но он слишком пьян, чтобы стрелять прицельно.

Инглез коротко рассмеялся.

—      Чушь. Керамикос так же трезв, как я. И он знает, что здесь, в «Кол да Варда», я ему не опасен, но если удастся встать на лыжи...

—      Ты хочешь сказать, что он только притворялся пьяным?!

Я соображал довольно туго.

Инглез кивнул.

—      Последний бокал, который я приготовил, он даже не пригубил. Я подсыпал туда снотворное. Он это понял. А Мэйн выпил. Он сегодня будет хорошо спать.

—      Но я не понимаю, почему Керамикос должен обязательно преследовать тебя?!

—      Боже мой! Ты совсем туп сегодня, Нейль! — резко ответил Инглез. — Керамикос — нацист, военный преступник. В Греции нам не удастся схватить его. Но здесь, в Италии, иное дело. Италия — побежденная страна. Мы все еще держим здесь наши войска. Если бы я мог добраться до полевой полиции, ему было бы трудно пересечь границу. И он знает, что я больше заинтересован в нем, чем в золоте.

Он закурил сигарету.

—      Теперь слушай, Нейль, что ты должен сделать. Как только я выпрыгну из окна, приоткрой дверь и наблюдай за коридором. Если Керамикос выйдет из своей комнаты, проберись в комнату Джо. Только не попадайся на глаза Керамикосу. Окно из комнаты Джо выходит прямо на канатную дорогу. Выбрось из окна что-нибудь тяжелое, кувшин с водой, например. Я буду знать, сколько у меня есть времени. Мои следы будут отчетливо видны. Я спущусь прямо через перевал Тре Крочи на старую военную дорогу к Тонди ди Фалория, к посту карабинеров в Кортино. Как только Керамикос последует за мной, надевай лыжи и отправляйся в отель «Тре Крочи». Оттуда дозвонись по телефону в Триест, до майора Масгрова. Скажи, что звонишь по моему поручению. Он меня знает. Скажи, чтобы он послал из ближайшего пункта людей на джипе. Пусть они встречают меня у поста карабинеров в Кортино. Убеди его в срочности и важности этого. Объясни, что нужно задержать нацистского агента. Скажи, что снег очень глубокий и что на другой машине они вряд ли туда доберутся, только на джипе. — Он умолк и внимательно посмотрел на меня. — Тебе все ясно, Нейль?

Я кивнул.

—      Абсолютно ясно.

Мысль о предстоящем отрезвила меня. Но он не удовлетворился этим и заставил меня повторить все от слова до слова. Когда я кончил, он лег на постель и натянул на себя одеяло.

—      Сиди и прислушивайся, — сказал он. — Кто остался внизу? Джо и Мэйн? Разбуди меня через полчаса после того, как последний из них ляжет спать. Но, смотри, не засни сам.

—      Не беспокойся.

—      Еще одно, — прибавил он, устраиваясь поудобнее под одеялом. — Если тебе не удастся дозвониться до Триеста, звони в Ундина или в любой другой город, где имеются наши войска, и убеди начальника гарнизона действовать. Я не желаю, чтобы Керамикос проскользнул у нас между пальцев. Он наделал нам много бед в Греции.

—      Не беспокойся, — повторил я. — Дозвонюсь.

—      Хорошо, — сказал он и через минуту уже спал. Так было всегда. Он мог заснуть в любой момент, как по заказу.

Должно быть, прошло около получаса, когда Джо и Мэйн вместе поднялись наверх. Они что-то болтали и были явно пьяны. Шаги стихли у двери в комнату Мэйна. Говорил больше Мэйн. Наконец они пожелали друг другу спокойной ночи. Дверь в комнату Мэйна затворилась. Джо зашаркал, дальше по коридору. Я услышал, как он с тяжелым вздохом опустился на кровать. Некоторое время было тихо. Затем он снова задвигался. Заскрипели пружины кровати. Джо заворчал, устраиваясь поудобнее, и, наконец, захрапел. Я взглянул на часы. Шел первый час ночи.

Я поднялся и чуть-чуть приоткрыл дверь. Единственная электрическая лампочка тускло освещала коридор. На лестнице было темно, как в шахте. Кругом царила тишина. Я закрыл дверь и снова сел в кресло. Сон начал одолевать меня. Я посмотрел на часы. Время тянулось невероятно медленно.

Наконец полчаса прошло, и я разбудил Инглеза. Он взглянул на часы и мгновенно стряхнул с себя сон.

—      Спасибо, — сказал он, натягивая штормовку и перчатки. Затем открыл окно и, держась руками за подоконник, начал вылезать наружу, ногами вперед.

—      В «Тре Крочи» не отходи далеко от телефона, Нейль. Я позвоню, как только доберусь до Кортино.

—      Ладно. Желаю удачи, — отозвался я.

Он кивнул и исчез.

Я выглянул в окно и увидел, как он выкарабкивается из сугроба. Встав, он принялся шарить по снегу, вытащил кирку, посмотрел в мою сторону и махнул рукой. Затем перебрался через платформу и зашел за угол дома.

Я приоткрыл дверь и принялся следить за коридором. И в этот момент из комнаты Вальдини высунул голову Альдо. Испуганно оглянувшись налево и направо, он выскользнул из комнаты и растворился во мраке лестницы, бесшумно шагая в шерстяных носках.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Увидев Альдо, выходящего из комнаты, в которой была заперта Карла, я ожидал, что вот-вот увижу ее, но коридор оставался пустым. Мне казалось, что я простоял очень долго. Однако прошло всего три минуты по моим часам, когда дверь в конце коридора распахнулась, и Керамикос ринулся на лестницу. Он был одет, даже в лыжных ботинках, которые загрохотали по ступенькам.

Я тут же перебежал в комнату Джо. Он мирно похрапывал, повернувшись лицом к стене. Я распахнул настежь окно и высунулся с кувшином воды в руке. Все вокруг было залито лунным светом. Я взмахнул кувшином и. швырнул его к двери машинного отделения так, чтобы Инглез сразу заметил. Инглез появился в дверях. Он уже был на лыжах и, обойдя платформу, оттолкнувшись палками, ринулся вниз по склону. Я не отходил от окна, глядя на часы, стрелки которых были плохо различимы при лунном свете. Ровно через восемьдесят пять секунд, после того как Инглез скрылся среди деревьев, Керамикос бросился за ним вдогонку. Судя по скорости, с которой он спустился по первому склону, и по тому, как он орудовал палками, я понял, что он хороший лыжник.

Я закрыл окно. Джо даже не пошевелился. Открыв дверь, я посмотрел, нет ли кого-нибудь в коридоре. И в этот самый момент на лестнице появилась Карла. Она тащила тяжелую канистру. Я быстро прикрыл дверь и притаился в ожидании, когда она вернется в комнату Вальдини.

Скрипнула доска. Снова стало тихо. И тут я услышал бульканье жидкости, выливаемой из бидона. Я решил рискнуть и высунулся, чтобы посмотреть, что она делает. Наклонившись. Карла лила жидкость из канистры под дверь Мэйна. Это был бензин. Я почувствовал его запах, хотя и находился в другом конце коридора.

И тогда я вышел в коридор. Она обернулась на шум моих шагов. Лицо у нее было серое. Казалось, она не очень твердо держится на ногах и поэтому одной рукой опирается на стену. Карла бросила на меня дикий взгляд.

— Думаете, я не решусь, да? Тогда смотрите! — Она попятилась к лестнице, затем ярко чиркнула спичкой и бросила ее на мокрый пол. Бензин с ревом вспыхнул, и в одно мгновение дальний от меня конец коридора был охвачен пламенем.

Карла побежала вниз по лестнице. Я бросился обратно в комнату Джо и стащил его с кровати.

— Отстань, — ворчал он, упав на пол. — Не время для дурацких шуток. Голова раскалывается!..

— Проснитесь! — закричал я и шлепнул его по щеке. — Пожар!

— Что? — Он открыл глаза и затряс головой. — Что вы сказали?!

—      Пожар! — завопил я.

—      А? Что? — Он сел и уставился на меня непонимающим взглядом. — Что за глупые шутки, старина?

—      Бога ради, скорей! — кричал я. — Разве вы не слышите?

—      У меня шумит в голове. Давление, наверное, поднялось. Всегда, когда выпью лишнее. — Он стал принюхиваться. — Что-то горит!

Он с трудом поднялся, отряхиваясь, словно медведь, просыпающийся после спячки.

Чертов коньяк! — бормотал он. — А может, это мне снится?

Не снится. не снится! — кричал я. — Выгляните в коридор и убедитесь.

Я принялся собирать его одежду.

Как только он открыл дверь, порыв горячего воздуха ударил в комнату. Дыма было мало. Уже занялось дерево, и пламя шумело и трещало, отрезав нас от лестницы.

—      Боже мой! — только и произнес Джо. — Горит, как солома.

—Скорее ко мне! — крикнул я. — Из моего окна можно выпрыгнуть в сугроб.

Он последовал за мной, схватив в охапку кучу собранной в спешке одежды. На шею он накинул ремень от маленькой камеры. Все это мы швырнули за окно в сугроб. Следом я бросил свою пишущую машинку, проследив взглядом, как она мягко зарылась в снег. Затем я помог Джо выбраться в окно. Его массивный торс едва пролез в узкий проем. Вдруг он остановился.

—      Где Инглез? — спросил он, заметно протрезвев.

—      С ним все в порядке, — успокоил я. — Он ушел вместе с Керамикосом.

— А остальные?

—      Кажется, Мэйн еще у себя, если не выскочил в окно.

—      Вспоминаю школьные годы, когда мы бегали в мешках наперегонки.

—      Теперь вам придется одеваться на снегу, — заметил я. — Это будет смешное зрелище.

—      Боже! — вскричал он. — Моя аппаратура!

—      Где она?

—      В чулане на кухне. Надо добраться туда. — Видимо, эта мысль подстегнула его, ибо в следующее мгновение он вывалился из окна.

Я высунулся наружу и увидел, как Джо в огромной пижаме барахтался в снегу, ища свою одежду. Хотя дверь была закрыта, в комнате становилось невыносимо жарко, и дым клубился из дверных щелей серыми клочьями.

Я благополучно опустился в сугроб и, поднявшись на ноги, был оглушен звуком выстрела. Карла стояла на платформе с охотничьим ружьем в руках и, облокотившись о перила, следила за входом в дом. Дымок вился из одного ствола. Ее ярко-красные лыжи стояли воткнутые в снег. Она достала из кармана патрон и перезарядила ружье. Тут она заметила меня и сказала:

— Не вмешивайтесь. Вас это не касается.

Чтобы придать большую убедительность своим словам, она направила ружье в мою сторону. Она была похожа на дикую кошку, защищающую своего младенца. Глаза ее горели яростью. Она была вне. себя, как безумная. Вдруг она быстро обернулась и сбежала с платформы. Я подошел к перилам и наклонился вниз. Карла медленно продвигалась вдоль фасада «Кол да Варда». Запрокинув голову, она смотрела наверх, где отсветы пламени играли в окне дальней спальни.

В окне показалась голова Мэйна. Он высунул руку с пистолетом и выстрелил. Красный лыжный костюм внезапно вернулся назад, словно марионетка на нитке. Карта неловко опустилась на снег. Но тут же села и вскинула ружье. Из обоих стволов вырвались красно-желтые снопы, раздался грохот выстрелов. Мэйн спрятался, но тут же еще дважды выстрелил в сидящую на снегу Карлу. Карла не ответила на выстрелы.

При свете пламени было хорошо видно, как из окна высунулись ноги Мэйна. Карла медленно подняла ружье снова выстрелила из обоих стволов. Расстояние было чуть больше десяти—двенадцати метров. Раздался дикий вопль. Ноги конвульсивно задергались и исчезли в окне. Карла не спеша перезарядила ружье. Вдруг огонь в ком- тате стал ярче. Он достиг окна, из которого выплеснулся яркий язык пламени, и зашипел, коснувшись сосулек, свисавших с карниза. Снег, покрывавший крышу, казалось, отодвинулся подальше от огня. Он таял на глазах. Пласт снега съехал и с гулом рухнул вниз. Столб пара с шипеньем взметнулся в холодное звездное небо. Брызги пламени, туча искр вырвались из провалившейся крыши. Деревья мягко поблескивали в отсвете пожара, л вокруг дома плясал оранжевый снег.

Голова Мэйна вновь показалась в окне, Он трижды выстрелил в Карлу. Вспышки выстрелов были едва различимы з буйстве пламени. Это было все. Карла опрокинулась навзничь, зарывшись лицом в снег.

Мэйн выронил пистолет, протискиваясь сквозь оконную раму. Он был ранен.

Из последних сил Мэйн подтянулся на руках и головой вниз вывалился из окна, как живой факел. Охваченный огнем, он упал в сугроб, наметенный ветром. Пламя сразу погасло. Облако пара поднялось там, где он упал. Большая черная яма появилась в снегу.

—Бедняга! — воскликнул Джо. Полуодетый, он стоял возле меня. — Что это, наша графиня спятила?!

—      Думаю, что она мертва. Одевайтесь же скорее. Я пойду посмотрю, не можем ли чем-нибудь помочь.

Карла была мертва.

Я перешел через платформу и направился к черневшей в снегу яме. Мэйн лежал как раз у той части здания где особенно свирепствовал огонь. Огромные столбы пламени с шумом вырывались из провалов в крыше. Ветер разносил огонь по всему деревянному дому. Языки пламени казались экзотическими лепестками какого-то страшного, ядовитого тропического цветка. Одного взгляда на Мэйна было достаточно. Ему уже ничем помочь было нельзя.

Я покачал головой.

—      Жив? — спросил Джо, подходя,

—Отправляйтесь за своими камерами, да поторапливайтесь. Я помогу вам. Джо не двигался. Он глядел на пылающее здание. Я взял его за рукав и повел. И в самое время. Раздался грохот. Крыша над комнатой Мэйна рухнула. Ветер унес искры в ночь. Обуглившись, изъеденные огнем, все еще полыхающие бревна свалились,

—      Скорее, Джо! — поторопил я.

—      Боже, какой кадр! —- Вот и все, что он произнес в ответ.

—      А как там Альдо с женой? — сказал я, тряся его за руку.

—      А? Они живут в подвальном этаже. С ними все должно быть в порядке.

Мы нашли их у заднего крыльца, вытаскивающих свои пожитки на снег. По крайней мере этим занимались обе женщины. Альдо, как потерянный, ломал руки и бормотал: «Мамма миа! Мамма миа!..» Представляю, что он переживал! Ведь это он освободил Карлу.

Когда мы вытащили из помещения аппаратуру Джо, я вдруг вспомнил про лыжи. Без них я бы и за сутки не добрался до отеля «Тре Крочи». Я побежал к подъезду. У меня замерло сердце. Пламя уже охватило весь дом. Половина крыши прогорела и провалилась, лестница была в огне и чадила. Дверь в машинное отделение была открыта. Она почернела от жара и начинала тлеть. Перекрытие в бетонном помещении горело, так же, как и деревянные опоры. В любой момент мог обрушиться потолок.

Я принялся кататься в талом снегу, пока моя одежда не промокла. Затем, обвязав лицо мокрым носовым платком, полез в зияющий дверной проем. Внутри было жарко, словно в печи, и в дыму не видно ни зги. Я споткнулся о кирку, которой Инглез взломал дверь, и на ощупь пробрался в угол, где мы поставили лыжи. Наконец я их нашарил, но они повалились на пол. Ощупью найдя их, я перекинул связку лыж через плечо, пустился в обратный путь через дым и огонь и в конце концов выбрался наружу.

Бросив лыжи на снег, я оглянулся. В этот самый миг один из сосновых столбов у входа обрушился. Пылающий свод провис и мог вот-вот рухнуть. Через несколько мгновений сгорело еще несколько опор. Потолок, который они поддерживали, медленно стал прогибаться и затем, охваченный пламенем, обрушился внутрь. Мириады искр выплеснулись во тьму, и пламя загудело в проломе.

Появился Джо. Я подозвал его и принялся развязывать лыжи.

—      Как начался пожар, Нейль? — спросил он.

—      Бензин, — ответил я, возясь с креплениями. — Карла подожгла,

—      Боже мой! Зачем?!

—      Месть. Мэйн обманул ее и бросил. Он хотел ее убить.

Джо отупело уставился на меня.

—      Что это вы придумали?! Где Вальдини?

—      Мэйн застрелил его. — Укрепив лыжи, я выпрямился и посмотрел на Джо. На лице у него было выражение недоумения и недоверия.— Мне нужно добраться до телефона. Пойдете со мной? Я все расскажу вам внизу. — И, не ожидая ответа, я оттолкнулся палками и заскользил по склону.

Слалом был не из легких. Мчась по крутому склону, я старался погасить скорость и все время тормозил, но свежевыпавший снег был глубок, и несколько раз мне пришлось валиться с ног, чтобы не врезаться в неожиданно возникавшие передо мной препятствия.

После яркого света от пожара и шума пламени в лесу было до жути темно и тихо.

Спуск занял у меня около получаса, но тогда это показалось мне значительно дольше, тем более, что мой лыжный костюм был насквозь мокрый. Но мои часы показывали всего без четверти два, когда я прошел мимо жилища Эмилио, в самом низу канатной дороги. Я взглянул вверх, вдоль длинной полосы, сверкавшей в лунном свете, по которой тянулся канат. Наверху расцвел огромный, бесформенный гриб из дыма и пламени. Очертаний «Кол да Варда» уже нельзя было различить. Это была одна сплошная огнедышащая масса, белая посередине, постепенно переходящая в оранжевую по краям, и оттуда изрыгалась громадная грива из искр, похожая на комету, несущуюся сквозь ночной мрак.

Когда я добрался до отеля «Тре Крочи», все его обитатели были на ногах, собирались отправиться наверх тушить пожар. Меня окружили взволнованные люди в лыжных костюмах. Я попросил позвать управляющего. Он протиснулся сквозь толпу, важный на вид маленький человек с утомленным, встревоженным лицом и прилизанной шевелюрой.

—      Вы не пострадали, сеньор? Есть ли жертвы?

Я ответил, что с пожаром справиться было невозможно, но что скоро он сам собой погаснет. Затем я спросил, могу ли воспользоваться его телефоном.

—      Что за вопрос, сеньор! Только скажите — все в отеле к вашим услугам!

Он провел меня в свой кабинет и включил два электрических камина. Затем велел принести мне смену одежды, коньяк и горячую еду. Все было исполнено в мгновение ока. Это был великий момент в жизни управляющего. Он демонстрировал постояльцам свое гостеприимство и щедрость. Беспрестанными расспросами о моем самочувствии все то время, пока я прижимал к уху телефонную трубку, разговаривая с Болоньей, Местре, Миланом, он чуть не довел меня до бешенства. Один раз меня вызывал Рим. Но ни с Триестом, ни с Ундиной я соединиться не мог. Никак!

Когда я в третий раз связался с Болоньей, появился Джо. По его виду можно было сказать, что по дороге вниз он не раз падал в снег. Насквозь промокший, в полном изнеможении, он шлепнулся в кресло. Портативная камера по-прежнему болталась у него на шее. Он представил управляющему возможность вновь проявить себя. С Джо стянули лыжный костюм и завернули в чудовищный халат с красно-оранжевыми шевронами. Принесли бутылку коньяка и еду. Пока все это делалось, в перерывах между моими телефонными звонками по всей Италии, я пытался объяснить ему, что произошло в «Кол да Варда».

В самый разгар его расспросов Триест неожиданно спросил, почему я не отзываюсь. Я попросил подсоединить меня к военному коммутатору и добрался, наконец, до майора Масгрова. Он ответил мне сонным голосом, но недовольство его тут же прошло, как только я упомянул имя Инглеза и сказал, что от него требуется.

—      Сию минуту позвоню в Ундину и прикажу немедленно принять меры. Пост карабинеров в Кортино, вы сказали? О’кей. Передайте Дереку, что мои люди будут там около девяти, если только на дороге нет завалов.

Все было быстро обговорено, и я со вздохом облегчения положил трубку. Все вернулись в свои постели. Я выглянул в холл. В отеле вновь воцарилась тишина. Швейцар спал, свернувшись калачиком у дверей. Большие часы на стене под лестницей торжественно отстукивали секунды. Было десять минут пятого. Я вернулся в кабинет. Джо похрапывал в кресле. Я отдернул штору и выглянул наружу. Луна огромным желтым шаром лежала на плече у горы Кристалло. Звезды стали ярче, небо потемнело. Только редкие вспышки показывались наверху, куда тянулась трасса канатной дороги. Пожар кончился. Я подвинул один из электрических каминов поближе к креслу и устроился поудобнее в ожидании звонка Инглеза.

Должно быть, я задремал. Был уже седьмой час, когда я проснулся от звука голосов в холле. Затем дверь распахнулась, и в кабинет, шатаясь, вошел Инглез.

Помню, как я вскочил. Я не ожидал его. Его лицо было белое и осунувшееся. Лыжная куртка и штаны порваны в клочья. На груди его штормовки виднелись следы крови, большое темное пятно растекалось на левом бедре.

— Дозвонился до Триеста? — едва слышно спросил он.

—      Да, — ответил я. — Люди Масгрова будут у поста карабинеров около девяти.

Инглез криво усмехнулся.

—      Теперь это ни к чему...

Хромая, он добрался до письменного стола и буквально упал в кожаное кресло.

—      Керамикос мертв.

—      Что случилось? — спросил я.

Инглез посмотрел на пишущую машинку, стоявшую на письменном столе, медленно наклонился, подтащил ее ближе к себе, снял крышку и вставил лист бумаги.

—      Сигарету, — попросил он.

Я сунул ему в рот сигарету и зажег спичку. Некоторое время он сидел молча; сигарета, дымясь, свисала из угла рта; взор его был устремлен на бумагу.

—      Какой сюжет! — произнес он. — Сенсация! Боевик в жизни. Такого еще никогда не было, никогда... — Глаза его засветились обычным энтузиазмом. Пальцы потянулись к клавишам, и он принялся печатать.

От стука машинки проснулся Джо и уставился на Инглеза, как на привидение. Через плечо Дерека я читал:

«ОДИНОКИЙ ЛЫЖНИК.

Сценарий боевика, происшедшего в жизни».

Стук клавишей смолк. Сигарета вывалилась изо рта и упала Инглезу на колени, прожигая коричневую дыру на белых лыжных штанах. Он не замечал этого. Капельки пота сверкали у него на лбу. Он снова застучал на машинке и добавил еще одну строчку:

«Автор Нейль Блэйр».

Затем Инглез со слабой улыбкой обернулся ко мне.

Пузырьки крови появились у него на губах. Кисти рук тяжело придавили клавиши, он наклонился вперед и повалился на пол.

Когда мы подняли его, он был мертв.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Я глядел на Инглеза, и яркая ненависть к золоту переполнила меня. Что такое это золото? Небольшие брикеты практически бесполезного металла, не больше. И все же золото, хотя и неодушевленное, казалось, обладает присущей только ему индивидуальностью. Оно притягивало к себе людей, словно магнит, — и единственное, что оно порождало, была алчность. История Мидаса показала людям бесполезность золота. И все же в течение всей истории человечества, с тех самых пор, как впервые был обнаружен желтый металл, люди убивали друг друга за обладание им. Тысячи людей гибли в муках от туберкулеза ради того, чтобы добыть золото из глубоких рудников в таких отдаленных местах, как Аляска и Клондайк.

Ради того, чтобы захватить немного золота, Штельбен убил девять человек. И после его смерти, хотя золото было захоронено в сердце Доломитовых Альп, оно привело сюда людей из разных концов Европы, чтобы стравить их между собой. Все эти люди были далеко не лучшими представителями человечества: Стефан Вальдини, гангстер и торговец живым товаром; Карла Рометта, мошенница, выдававшая себя за графиню, немногим лучше обычной проститутки; Джильберт Мэйн, он же Стюарт Росс, дезертир, бандит и убийца; Керамикос, нацистский агент. Все они поплатились жизнью из-за этого золота.

И теперь — Дерек Инглез...

У Дерека были свои недостатки, но он был блестящей и выдающейся личностью. Он мог бы стать одним из великих в мире кинематографии. А теперь его труп холодел в кабинете управляющего высокогорным отелем в Италии. Никогда больше не поставит он ни одной картины... Он переложил на меня обязанность рассказать историю «Кол да Варда».

Джо склонился над Дереком.

—      Его чем-то сильно ударили. Он знал, что умирает, когда пришел сюда. Человек с такой раной должен был понимать, что он не жилец на этом свете. Не знаю, как далеко отсюда это случилось, но каждый шаг был для него мукой...

Джо подошел к окну.

—      Собираются тучи, Нейль, — сказал он, опуская штору. — Если снова заснежит, то заметет все следы, и мы никогда не узнаем, что произошло...

—      Считаете, что мы должны пойти по его следам? — спросил я.

Он кивнул.

—      Обязательно. У него осталась сестра в Англии! Она захочет узнать подробности. И студия будет ждать от нас детального отчета.

Он подошел к столу, взглянул на лист бумаги, торчавшей из машинки, и покачал головой.

—      Может быть, именно это помогло ему дойти сюда...

—      Что вы имеете в виду? — удивился я.

—      Он хотел увериться, что вы напишите сценарий, — ответил Джо. — У него было отличное чутье на то, что хочет видеть зритель. Он знал, что зрителю понравится эта история, и не хотел, чтобы она пропала... — Джо взял со стола резинку и принялся ее мять. Хотя он не был дружен с Дереком, смерть Инглеза явно потрясла его.

—      Он никогда мне не нравился, вы же знаете, — тихо проговорил Джо, не сводя взора с Инглеза. — Он был не из тех людей, которые могут нравиться. Им было можно восхищаться или активно не принимать. Но относиться к нему безразлично было невозможно. Он нелегко заводил друзей. Он всегда жил на допинге. Должен был все подстегивать беседы, работу, поступки...

—      Что вы хотите этим сказать?

Джо взглянул на меня.

—      Разве вы не видите, ради чего он приехал в «Кол да Варда»? Он узнал Керамикоса по фотографии. Его привела сюда жажда приключений и мысль о том, что здешние события могут лечь в основу фильма. Вот почему он сел за машинку и напечатал название фильма и ваше имя внизу. Он знал, что с ним все кончено. Несмотря на страдания, голова его была ясна, и он понимал, какой это может получиться фильм. Жаль, что он не видел сцену пожара. Она бы ему понравилась.

Он умолк, уставившись невидящим взглядом на электрический камин, затем продолжал:

—      Это было непохоже на него — сесть за машинку. Он предпочитал разговаривать, любил фантазировать вслух. Он хотел стать главным действующим лицом сценария. В «Одиноком лыжнике» он видел себя и хотел удостовериться, что вы поймете его. Он знал, что умирает. И, добираясь сюда на лыжах, придумал свой уход со сцены. Он жаждал аудитории. Он не мог дня прожить без публики, поэтому и решил умереть, сидя за машинкой, со свисающей со рта сигаретой, печатая название сценария и фамилию автора. Он мысленно рисовал себе эту сцену. Это помогало ему двигаться вперед. Он не мог позволить, чтобы пропала такая мизансцена. Он должен был добраться сюда, должен был удостовериться, что вы напишите сценарий и что студия снимет эту картину — последнюю работу Дерека Инглеза, знаменитого режиссера и продюсера... Если бы я не спал, обязательно бы сфотографировал его за машинкой. Ему бы это понравилось...

Джо ударил кулаком по ладони и замолчал, утомленный столь необычайно длинной речью. В глазах его стояли слезы. Он не любил Инглеза как человека, но восхищался им как режиссером.

Я выглянул в окно. Луна уже зашла. Стало значительно темнее. Небо затянули облака.

—      Поспешим, — сказал я. — Похоже, что собирается снег.

—      Вы сможете? — спросил Джо. — Два последних дня у вас были довольно тяжелые...

—      Смогу, — уверил я.

Он вышел из кабинета и разбудил швейцара. Одежда наша сушилась на кухне. Дверь кабинета я запер, а ключ отдал швейцару, сказав, что никто не должен входить в кабинет кроме управляющего. «Человек, который недавно пришёл, умер, — сказал я по-итальянски. — Мы вернемся часа через два и все объясним».

Он разинул рот и испуганно перекрестился. Мы вышли.

Отыскать следы Инглеза оказалось нетрудно. Он пришел по старой военной дороге из Фалории. Вдоль лыжни, словно небольшие монетки, рассыпанные по снегу, виднелись капли крови. Они вели по поросшему деревьями склону. Когда мы свернули в ложбину, подъем стал круче. Пройдя немного, мы остановились возле бурого пятна на снегу.

Дальше следы вились по склону. Один раз мы пересекли другие следы, наверное, лыж Керамикоса, преследовавшего Инглеза.

Небо бледнело, и зубчатые скалы Фалории начали отчетливо вырисовываться. Для такого хорошего лыжника, как Инглез, этот спуск был проделан слишком осторожно. Через несколько сот метров мы поняли причину, когда увидели в одном месте, что снег истоптан. Здесь Инглез упал, после того, как напрямую спустился по крутому склону, и пытался вновь встать на лыжи. На снегу темнели бурые пятна, словно там валялась окровавленная одежда.

После этого путь вниз, избранный Инглезом, стал более крутым и прямым. Казалось, он шел, не отдавая отчета, как тяжело он ранен.

Инглез, преследуемый Керамикосом, должно быть, поднимался по тому склону. Следы шли чуть ниже гребня, и в некоторых местах снег не удерживался на такой крутизне. Мы видели следы обвалов и обнажившиеся скалы.

Долина справа вела к Фалории. Там и сям из-под снега торчали камни. Следы лыж Инглеза шли от одного из этих обнажений прямо к нашим ногам.

Мы направились вдоль следов и дошли до обнажения. Снег вокруг зубчатой скалы, которая едва виднелась над снежным покровом, был истоптан.

—      Боже мой! Посмотрите! — с ужасом воскликнул Джо, указывая вперед.

Я задрал голову. Горный склон, отмеченный на картах, как особенно опасный, круто вздымался вверх на несколько сот метров. Он был почти отвесный, и с него сорвалась огромная снежная лавина, скатившаяся почти до середины склона. И оттуда, где кончался обрушившийся вниз снег, бежали две параллельные линии, словно проведенные по снегу линейкой, прямо к скальному обнажению, где стояли мы.

Джо снова схватился за камеру и, сделав снимки, произнёс:

—      Я и не представлял, что он такой отличный лыжник, Нейль. Он совершил невозможное. Он прошел по обвалу и остался жив! Избежал самого страшного, а потом ударился об эти камни, не заметил маленькую скалу, припорошенную снегом. Она-то и погубила его.

Я кивнул. Говорить было не о чем. Ирония судьбы. Взволнованный, я рассматривал склон, как вдруг мой взор упал на что-то темневшее на снегу н3‘ довольно далёком расстоянии от следов Инглеза.

—      Человек или мне мерещится?

—      Боже мой, конечно, человек, — посмотрев, сказал Джо. — Керамикос?

—      Может быть.

Я пытался представить себе, что тут произошло, и вдруг обратил внимание, что далеко вправо обвал не виден, словно его скрыл свежий снег...

—      Кажется, я знаю, что случилось...

Джо с любопытством посмотрел на меня.

—      У Инглеза было всего восемьдесят пять секунд форы. Я смотрел по часам. То, что он отличный лыжник, могло помочь ему лишь при спуске. Подъем — это вопрос только выносливости, а Керамикос, что там ни говори, был в лучшей форме. Керамикос стал нагонять Инглеза. Идя вдоль гребня, Инглез обнаружил, что путь ему преграждён рухнувшей лавиной. Возвращаться он не мог, Керамикос преследовал его по пятам и был вооружен. Не мог Инглез идти и вперед по обнажившимся в результате обвала камням. Ему оставалось только одно — и он это сделал. Он спустился прямо по лавинному склону. Нужно быть отличным лыжником и иметь характер Инглеза, чтобы пойти на такой риск...

—      И этим он вызвал другой обвал, который снес Керамикоса! — закончил за меня Джо. — Может быть, он еще жив? — И Джо кивнул в направлении тела, черневшего на белоснежном склоне.

—      Давай проверим, — предложил я. — Сумеем ли мы пройти туда?

Восхождение было трудным.

Наконец мы все же добрались до цели. Человек лежал, уткнувшись лицом в снег. Одна рука была неестественно выгнута за спиной и по-видимому сломана. Мы перевернули тело. Это был Керамикос. Он уже закоченел. Я снял перчатки и принялся шарить у него по карманам. Пистолета я не обнаружил, но в грудном кармане я нашел бумажник. В нем не было ничего интересного за исключением заявления капрала Хольца, которое я взял себе.


* * * * *

Так нашли свою смерть Инглез и Керамикос. И так мы закончили наш фильм там, на холодных лавинных склонах.

Перед тем, как покинуть Кортино, я еще раз поднялся в «Кол да Варда». От дома, в котором развернулись основные события ленты, оставалось лишь пепелище.

Прошло уже около года с той ночи... Случайно я узнал, что «Кол да Варда» не отстроили и канатной дорогой больше не пользуются. Последний владелец «Кол да Варда» завещания не оставил.

А золото? Думаю, я единственный человек на свете, который догадывается, где оно спрятано. Во всяком случае, я не питаю никакого интереса к этому золоту. Оно уже явилось причиной многих смертей. Если золото еще там, пусть там и остается, и гниет вместе с останками «Кол да Варда».


КОНЕЦ.

Хэммонд Иннес Проклятая шахта. Разгневанная гора

ПРОКЛЯТАЯ ШАХТА

Глава 1. «АРИСЕГ» ПРИХОДИТ В КОРНУОЛЛ

В матросском кубрике было жарко от соседнего машинного отделения. И тем не менее меня пробирала дрожь, когда я поставил стакан и снова потянулся за бутылкой. Свет от лампочки без абажура больно бил вглаза. Я снова наполнил стакан. Алкоголь, спускаясь по горлу, обжигал внутренности, но теплее мне не становилось. Мне казалось, что я промерз до костей. У нас над головой грохотали по палубе сапоги. По соседству в гамаке шевельнулось чье-то тело, человек всхрапнул, повернулся на другой бок и снова затих. Гамак, повинуясь движению судна, раскачивался, словно на нем лежала кипа соломы. От застарелого запаха немытых тел, смешанного с парами коньяка и синего табачного дыма, у меня слезились глаза.

– Сколько времени? – спросил я.

Во рту у меня пересохло – он напоминал мне пыльную пещеру, в которой, словно мохнатая заячья лапа, болтался язык. Из горла вырвались хриплые неестественные звуки, когда я задал вопрос.

– Твоя уже спросила, сколько время, две минуты назад.

– Ну и что, и опять спрашиваю, – грубо сказал я.

Черт бы побрал всех этих итальяшек. С какой стати я должен пить с итальянцем? Зачем Малигану понадобилось брать в команду итальянцев? Но англичане не желают со мной нить, так их растак. Эгг пил со мной только потому, что он уже напился и был готов пить дальше с кем угодно. А может, ему нравится смотреть, как из моего нутра выглядывает страх? Он смеется надо мной. Я вижу это по его черным глазам.

– Сколько времени, черт тебя подери? – заорал я.

Он вытащил из кармана большие серебряные часы и повернул в мою сторону позолоченный, богато украшенный циферблат. Четверть четвертого. Если расчеты Малигана верны, скоро покажется английский берег. Вечером, когда садилось солнце, справа по борту был виден Бишопский маяк.

Эгг сунул часы в карман и снова взялся за стакан. Он пил шумно, чмокая и отдуваясь. Его толстые мокрые губы блестели при свете качающейся лампочки. Он улыбался, а глаза его следили за мной. О чем он думает? Что происходит под этим круглым бритым черепом? Жестокие губы, карие глаза, точно такие, как у собаки, как у страстной женщины, – холодные глаза.

– Будь ты проклят! – заорал я. – Чему ты улыбаешься?

Я чувствовал, что во мне вскипает злость, вытесняя озноб и страх, все тело разбухает, расширяется, и тесный кубрик уже не может его вместить. Веки его дрогнули, и, когда я заглянул ему в глаза, они были широко раскрыты, так что я мог заглянуть в самую глубину, в самое его гнилое нутро. А он просто смотрел на меня своими широко раскрытыми жесткими глазами.

Злость моя улетучилась, и мне снова стало холодно.

– Черт бы побрал всех итальянцев, – услышал я собственный шепот.

Интересно, сколько времени я уже пью? И что все это значит? Да не все ли равно? С Италией я покончил. Передо мной лежит Англия, вот она, впереди, в темноте, которая простирается за стальной обшивкой судна.

Человек, который давеча ворочался в гамаке, перевернулся на спину, вытянул руки и сел, протирая со сна глаза.

– Что, снова надрался, Эмилио? – спросил он итальянца. – Господи, неужели никогда не остановишься? – Он нагнулся, чтобы посмотреть на бутылку. – Никак коньяк? Где ты его раздобыл? Спорим, залез-таки в какой-нибудь ящик. Итальянец улыбнулся:

– Хочешь выпить, Раппи?

– Не возражаю, – усмехнулся тот. – Но Бог тебе в помощь, если шкипер дознается, что ты запустил руку в груз. Малиган не стесняется, когда нужно разобраться с теми, кто залез к нему в карман. Ладно, ладно, знаю, что ты ловко орудуешь ножом, но у него-то пушка, разве не так?

Лицо итальянца расплылось в усмешке, обнажившей прекрасные белые зубы.

– А разве синьор Малиган не на палубе? Он сюда не заходит. Слишком здесь воняет. – И он беззвучно засмеялся.

– Ну что ж, это твои похороны, приятель. – Раппи сбросил ноги на пол и вылез из гамака.

Он застегнул брюки и крепко прижал ладони к животу, словно проверяя, все ли там в порядке. У него была грыжа, потому-то его и называли Раппи. [Rappi – сокращенное от rupture {ам) , произносится как «рапче») – грыжа.] Он был худой и костлявый, лицо у него было как у черепахи, а адамово яблоко на тощей шее двигалось вверх и вниз при глотании. Редкая седая двухдневная щетина покрывала грязную морщинистую шею и подбородок. Он достал эмалированную кружку и налил в нее до половины из бутылки.

– Посмотрите-ка на этого самоубийцу, который готов выложить все свои денежки, и неизвестно, что за это получит. – Он вытер рот рукавом своей фуфайки и посмотрел на меня сверху вниз, раскачиваясь в такт движению судна. – Посмотрим, хватит ли у тебя духу сойти на берег, а? – Он насмехался надо мной, ничуть не скрывая. – Почему ты не остался в Италии? Там самое место таким, как ты. Ну ладно. Я знаю, почему ты смылся из Неаполя. Как только британская армия оттуда ушла, итальяшки начали придираться И я их не обвиняю. Ты только и умеешь, что драпать, было бы только от чего.

Меня снова охватила злость, даже застучало в висках. Я грохнул стакан на стол и вскочил на ноги. Он был такой жалкий, ничтожный замухрышка. Какое он имел право надо мной издеваться? Я чувствовал, как у меня сжимаются кулаки. Одним ударом я мог бы размозжить его о стенку этого кубрика.

– Правильно, ну давай, бей меня. – Его водянистые глаза смотрели на меня снизу вверх. – Что, даже на это духу не хватает? – издевался он, видя, как я опустил руку. – Да нет, не ударишь, Малигана боишься. В этом все и дело. Ты ведь всегда чего-нибудь боишься, верно?

– Откуда ты знаешь, почему человек боится? – крикнул я.

– А вот и знаю, – огрызнулся он. – Что, я не был в армии, что ли? Три года перед войной, а потом Дюнкерк и через пустыню – в Аламейн. Виноват я, что ли, что заработал грыжу и меня вышвырнули?

– Ты действительно послужил, – сказал я.

– Защищал свою страну, как всякий порядочный человек, вот что я делал. Был в чине капрала, когда брюхо меня подвело.

– Ладно, – сказал я. – Защищал свою страну, значит. А посмотри сейчас на себя – шестеришь на контрабандиста, мерзавца, который разбогател в войну – возил спиртягу из африканских портов, пока ты потел в своей пустыне.

– Ну и что, надо же человеку жить, как ты думаешь? – Он отхлебнул из стакана, перекатывая коньяк во рту, словно обыкновенное полоскание. Потом проглотил – кадык его при этом отчаянно дернулся – и с шумом выпустил воздух. – Что скажешь, Эмилио? Человеку нужно чем-то жить, верно? Как ты думаешь, что предложило мне это долбаное Министерство труда, когда меня уволили, как непригодного к службе? Работу на шахтах! А у меня кила величиной с ворота, которую я заработал на службе отечеству. Поднял дуло зенитной пукалки, вот так-то. А теперь посмотри на меня и скажи, похож я на красавчика? Но права у меня есть, такие же. как и у всякого другого. Вот я себе и сказал: Чарли, говорю, тебе нужна работа, чтобы не надрывать брюхо, ты ее заслужил, пока защищал свое отечество. – Он внезапно придвинулся вплотную ко мне: – А ты-то что о себе воображаешь? Кто ты такой, что обзываешь меня шестеркой и рэкетиром? Что ты собираешься делать, когда сойдешь на берег, ну-ка, давай отвечай.

– У меня есть приятель в Пензансе, – сказал я; его насмешливая рожа не позволяла мне промолчать. – Написал мне, что можно получить работу.

– И сказал, что Том Малиган может переправить тебя в Англию, да?

– Откуда ты знаешь?

– Откуда знаю? Да ты не первый, кого мы везем из Италии, вот откуда. Если твой приятель свел тебя с нашим шкипером, значит, работа, которую он тебе приготовил, ничуть не лучше, чем та, которую мы делаем на «Арисеге». Ты хоть представляешь себе, как живут людишки, подобные тебе, в Англии? У тебя нет ни удостоверения личности, ни продкарточек, в глазах властей ты не существуешь. Ты просто накипь, которая живет за счет черного рынка. И если хочешь послушать моего совета, то, как только окажешься на берегу, двигай прямехонько в Лондон. Самое безопасное место для таких, как ты. И прямиком на скачки или собачьи бега. Смешаешься с толпой жуликов и спекулянтов, которые постоянно там ошиваются, и никто тебя не тронет – до поры до времени. – Он рыгнул и подтянул живот.

Я снова сел на свое место. Господи, как я себя ненавидел! Я чувствовал, что слезы жгут мне глаза, и закрыл голову руками, чтобы не было видно, как мне паршиво и одиноко. Вдруг меня тронули за плечо, и голос Раппи, из которого вдруг ушла вся прежняя грубость и резкость, произнес:

– Ладно тебе, парень. Не обращай на меня внимания. Вот встретишься с родными, и тебе сразу станет легче.

Я покачал головой, жалея, что он изменил тон, – лучше уж продолжал бы издеваться.

– Нет у меня родных, – сказал я.

– Неужели никого? Ну и дела, чтоб я сдох. Это погано. Но друзья-то есть?

– Нет, – сказал я. – Только вот этот парень из Пензанса. Понимаешь, я уехал из Англии, когда мне было четыре года. Единственное, что я помню об Англии, – это тот момент, когда мы стояли на палубе парохода, увозившего нас в Канаду. Отец показал мне береговую линию. Она была похожа на серое размазанное пятно на горизонте. Только это, и еще когда от нас ушла моя мать – вот и все мои детские воспоминания. Мы жили в Корнуолле, место это называется Редрут. Там я и родился.

– Но если ты жил в Канаде с четырех лет, почему, черт возьми, ты не пошел в канадскую армию?

– В Канаде я долго не задержался. Когда умер отец, двинул в Австралию, на золотые прииски. Мне тогда было двадцать лет, я был шахтером, как и отец. Вскоре после начала войны меня отправили в Англию. Но Франция пала, в войну вступила Италия, и нас задержали в Порт-Саиде, там я и попал в части Уэйвела. Так я впервые оказался в Англии, с тех пор как уехал оттуда в возрасте четырех лет.

Черт бы него побрал, и зачем я все это ему рассказываю? Почему он перестал надо мной насмехаться? Это было легче переносить. Я начал ругаться скверными словами. Это был бессмысленный набор слов, я перестал себя жалеть, и слезы высохли.

– Тебе надо было вернуться в Канаду, приятель, – сказал он. – Там никто не стал бы задавать тебе вопросы.

– Я не мог попасть на пароход, – объяснил я ему и протянул руку за бутылкой, чтобы налить себе еще.

– Не нужно тебе больше пить, – посоветовал он мне. – Ты скоро сойдешь на берег, и тебе нужно сохранить трезвую голову.

Но я не послушался, налил полный стакан и выпил залпом.

Послышались шаги, кто-то спускался но трапу. Дверь отворилась.

– Эй, Прайс! Шкипер тебя зовет! – крикнул невысокий коренастый малый по прозвищу Шорти [Коротышка(англ)].

– Иду, – отозвался я.

Он пошел назад по трапу, и его сапоги снова протопали по железной палубе по направлению к рулевой рубке. Незакрытая дверь качалась взад-вперед в такт движению судна. Я еще немного выпил и встал на ноги. Свободные от вахты матросы качались в своих гамаках. Стальные стены, грязные и облезлые, опускались и поднимались, опускались и поднимались. У меня над головой качалась ничем не защищенная лампочка, вызывая головокружение. Итальянец за мной наблюдал. Его глаза, словно прикованные к моему поясу, сверкали, как горящие угли. Я подтянул брюки, и мои пальцы впились в тело, когда я после нескольких неудачных попыток нащупал наконец пояс с деньгами у себя на животе.

– Что ты на меня уставился? – рявкнул я.

– Та-ак, ничего, signore, – ответил он, и его глаза снова помягчали и обрели отсутствующее выражение.

– Врешь, – сказал я.

Он пожал плечами, развел руки и слегка улыбнулся – олицетворение оскорбленной невинности и покорности.

Я сделал шаг по направлению к нему:

– Так вот почему ты со мной пьешь! Хотел меня напоить и ограбить?

Он шарахнулся от меня, съежившись от страха, отразившегося в его карих глазах.

– Шел бы ты лучше к шкиперу, приятель, – сказал Раппи, хватая меня за рукав.

А мне вдруг захотелось ударить итальяшку, стукнуть хотя бы раз, просто чтобы показать, что я думаю обо всей этой проклятой породе. Но потом я сообразил, что все это ни к чему. Сколько ни бей, их натуру не изменишь, не сделаешь их менее жадными, менее жестокими. Он не виноват. Он неаполитанец, и таким его сделали грязь, нищета и разврат его родного Неаполя.

Я пожал плечами и пошел на палубу, на воздух – чистый, здоровый воздух. Ночь была тихая и темная, паруса, отчетливо выделявшиеся на черном бархатном фоне неба, чуть колыхались, словно крылья бабочки. Ниши навигационные огни отражались в воле, словно масляные пятна. Фок-мачта нашей маленькой шхуны мерно раскачивалась, а ее снасти поскрипывали и стонали всякий раз. когда паруса наполнялись ветром. Я двинулся в сторону кормы, вглядываясь в еле заметную белую полосу кильватера, которая тянулась за судном, спешащим к берегу. Время от времени с правой стороны пробегал луч маячного прожектора; сзади был другой маяк, но он находился за самым горизонтом, и его вспышки были скорее похожи на северное сияние. А еще один маяк размеренно мигал впереди слева, его заслоняли утесы, которые отчетливо вырисовывались при каждой вспышке.

Терпкий запах смолы и мокрого от морской воды такелажа осущался особенно остро после спертой атмосферы кубрика. Я полной грудью вдыхал соленый воздух, направляясь к рулевой рубке. Ни о чем думать я не мог: казалось, будто железный обруч сжимает мой мозг. Я споткнулся о свернутый канат и ухватился за поручни, глядя на гладкую черную поверхность воды, о которой я скорее догадывался, чем видел ее. Я чувствовал за бортом длинные плоские волны, качающие нашу шхуну, и вглядывался в темную береговую линию, которая проявлялась всякий раз, как в нашу сторону мигал маяк. А потом снова глядел на спокойную колышущуюся поверхность воды. Она казалась такой спокойной, такой манящей, в то время как берег, темные очертания которого все приближались, таил в себе опасность и неопределенность.

Я встряхнулся и пощупал пояс на животе. У меня устали глаза И сам я безумно устал, сил не осталось буквально ни на что. Подобное ощущение я уже испытал, это было возле Кассино, когда патруль… Я вздрогнул и быстро направился к рубке.

Там было тепло и светло. Шорти стоял у руля. Он смотрел вдаль, в черную ночь, бросая время от времени взгляд на чуть светящийся компас. Малиган стоял, склонившись над картой; в руках у него был циркуль Когда я вошел, он поднял голову. Это был худой, тщедушный человечек, у него было острое личико, пронзительные голубые глаза и заячья губа – он был похож на хорька. Глядя на него, трудно было ожидать, что он может чем-то или кем-то командовать, не говоря уже о судне. Но стоило посмотреть ему в глаза, как сразу становилось ясно, что с ним шутки плохи, а язык у него был такой, что впору двум здоровенным мужикам, в особенности когда он гонял своих матросов. Его голос, пронзительный и резкий, как звук острой стальной пилы, действовал гораздо убедительнее кулаков. Матросы боялись его языка и этих его глаз мелкого злобного животного. Он, бывало, разговаривает с человеком спокойно и ласково, словно котенок, но стоит ему найти слабое место, как тут же начинает работать его страшный язык, наполняя несчастного страхом и ненавистью.

Судно качнуло, и я ухватился за край стола, на котором лежали карты. Малиган смотрел на меня. Он ничего не говорил, просто стоял и смотрел, в то время как его уродливые губы кривились в саркастической улыбке.

– Ну, зачем вы меня звали? – спросил я. Мне было трудно выдержать его взгляд. – Берег уже близко?

Он кивнул:

– Мы находимся вот тут. – Он указал место на карте. – Справа у нас маяк Лонгшип. Мы высадим тебя у Уитсенд-Бей, к северу от Сеннена. – Он продолжал говорить со своим странным шотландским акцентом, объясняя мне местоположение, называя различные ориентиры на берегу. Но я не слушал. Как можно что-нибудь понять, когда человек говорит с полушотландским-полуфранцузским акцентом, а у тебя в голове шумит от выпитого коньяка так, что кровь стучит в висках? Тон его внезапно изменился, и резкие ноты проникли наконец в мое сознание.

– Что скажешь насчет платы? – Вопрос повторился несколько раз, резко и отрывисто, словно лай.

– Я ведь уже заплатил, когда взошел на борт в Неаполе, – напомнил я. Что ему надо? Я пытался сосредоточиться на том, что он говорит. – Я заплатил вам пятьдесят фунтов английскими деньгами, и это вдвое больше того, что вам следует.

– Может быть, может быть, – отозвался он, продолжая пристально смотреть на меня. – Ты заплатил мне за проезд до Англии. Но ничего не заплатил за то, чтобы тебя высадили посреди ночи в самой пустынной части побережья. А это противозаконно. Это опасно, и я не собираюсь рисковать просто так, мне желательно кое-что за это получить.

– Послушайте, Малиган, – сердито начал я, – вы согласились перевезти меня в Англию за пятьдесят фунтов. Вы знали, чем рискуете, когда назначали плату. Так выполняйте же свои обязательства.

Он продолжал смотреть на меня со своей страшной, кривой улыбкой:

– Ну .что же, если тебе так угодно, будь по-твоему. Мы доставим тебя в Кардифф, это и есть Англия, как было условлено. Спустим тебя там на берег. Однако должен тебя предупредить: порядки у них там строгие, и если ты не знаешь, как и что…

– Довольно, Малиган. – сказал я и протянул руку, собираясь схватить его за шиворот и как следует встряхнуть, чтобы он не валял дурака.

Но он увернулся и отскочил назад, обнажив гнилые зубы в злобной усмешке. Правую руку он держал в кармане. Я заставил себя успокоиться. Не годилось ссориться с человеком, от которого зависела моя безопасность.

– Говорите вашу цену, – сказал я. – Даю вам еще десять фунтов.

Он покачал головой и рассмеялся.

– Нет уж, цену назначаю я, или мы следуем в Кардифф, – отрезал он.

– И сколько же вы хотите? – спросил я.

– Сто тридцать фунтов, – ответил он.

– Сто тридцать целковых! – Я задохнулся от возмущения. – Но ведь это… – Я запнулся.

Он смеялся. Я видел это по его глазам.

– У тебя останется ровно двадцать фунтов.

– Откуда вы знаете, сколько у меня денег?

– А ты сам мне сказал прошлой ночью. Ты напился и хвастался, рассказывал, что можно сделать с такими деньгами, плевать ты хотел на всякие ограничения, удостоверение личности да продуктовые карточки. Ну что же, жалко будет, если полиция не попользуется. – Тут его голос изменился, сделался жестким и безапелляционным. – Сто тридцать целковых, вот моя цена за шлюпку, которая доставит тебя на берег. Хочешь – соглашайся, не хочешь – как хочешь.

Кровь стучала у меня в висках. Я чувствовал, как напряглись мускулы. Между нами стоял столик с картами. Я опрокинул его ногой. Но когда я потянулся к нему, от отпрянул, оскалив зубы, и выхватил из кармана револьвер. Это остановило меня на секунду, но потом мне вдруг все стало безразлично. Пусть стреляет, если ему так хочется. Я откинул голову назад и захохотал. Виноват был, конечно, хмель, который бродил у меня в голове. Я это знал, но мне было все равно. Я просто стоял и смеялся над этим тщедушным человечком, который скорчился в углу своей собственной рубки и целился в меня из своей жалкой пукалки. Я увидел страх в его глазах и двинулся к нему. Если бы он выстрелил, я бы, наверное, и не почувствовал – до такой степени меня окрылило ощущение собственной силы. Но он не выстрелил. Он колебался. В ту же секунду я вышиб пистолет у него из руки и схватил его за горло. Пальцы моих обеих рук встретились, когда я сжал его шею, приподнял и встряхнул, словно крысу.

– Ну, что скажешь насчет шлюпки, которая доставит меня на берег, а? – услышал я свой собственный крик и раскаты хохота.

Я приподнял его, так что его глаза оказались на одном уровне с моими, и заглянул в них. Они были так близко, что создавалось впечатление, будто смотришь в окно. Я видел, что он боится. Это меня радовало, и я снова встряхнул его, так что кости у него затрещали. Я ухватил его правой рукой за пояс, собираясь вышвырнуть в окно рубки.

И в этот момент меня что-то ударило. Я почувствовал взрыв невыносимой боли в самом основании черепа. На мгновение у меня в глазах отразилась четкая картина рулевой рубки. Руки мои ослабли под тяжестью его тела, и его лицо приблизилось к моему. А потом ноги у меня подкосились, в глазах потемнело, и я рухнул наземь.

Следуюшее, что я почувствовал, была вода у меня на лице. Холодная и соленая. Я снова окунулся в небытие. Плыл в полной темноте. Я боролся, бил руками и ногами, чтобы выплыть на поверхность. Снова вода в лицо и холодный ночной воздух. Я глубоко вздохнул, так что больно стало в легких. В темноте мелькнул луч света, и я снова стал куда-то погружаться. На этот раз я не сопротивлялся, позволил себя окутать удушливой мгле. Это было так спокойно, так приятно. Однако желание жить вернулось ко мне снова, и я стал барахтаться, стараясь выбраться наверх. Вот высунулись руки и сжали что-то твердое, ломая ногти. Я ухватился покрепче и продолжал бороться, чтобы вернуть ускользаю шее сознание. Это было что-то круглое, деревянное. Оно приподнялось, а потом снова опустилось, прищемив мне пальцы.

– Он приходит в себя, шкипер, – послышался голос откуда-то сверху. Это был Шорти.

– Башка у него как у носорога, – отозвался голос Малигана. – Ты его двинул так, что я был уверен: черепушка у него треснет, а он и в отключке-то был всего пятнадцать минут.

Я открыл глаза. Было темно, однако я увидел на фоне звезд согнутые колени. И снова закрыл глаза. Боль была невыносимой. Было такое впечатление, что в голову мне загнали здоровенный ком свинца и он ворочается там, словно его качает волнами. А вот слушать было не больно, и мои уши сообщили мне все, что нужно было узнать. Я слышал равномерный скрип уключин и плеск волн о борта шлюпки. Меня везли на берег. Шлюпку отчаянно болтало, она врезалась носом в волну, обдавая меня брызгами. Я попытался приподняться на локте.

– Лежи-ка ты спокойно, – велел Малиган со своим нарочито шотландским акцентом. – Только шевельнись, и я снова двину тебя по затылку. – Он так близко склонился надо мной, что я почувствовал запах коньяка у него изо рта.

– Ладно, буду лежать спокойно, – выдохнул я. Голос мой звучал слабо, еле слышно.

Я бессильно откинулся на спину. Нервы мои были на пределе, в голове молотом стучала боль. Поднялся легкий ветерок, и за ритмично раскачивающимися плечами Шорти на волнах плясали огни «Арисега». Маленькая шхуна лежала в дрейфе под фотом и стакселем. Она находилась примерно я трехстах ярдах от нас – изящная маленькая тень в слабом свете звезд и вращающегося луча Лонгшипа. Я повернул голову и встретился с взглядом Малигана, который наблюдал за мной. Малейшее напряжение шейных мышц вызывало невыносимую боль в глазах. Я повернулся и оперся на правый локоть, так чтобы можно было смотреть вперед, не поворачивая головы. Малиган угрожающе пошевелил своим пистолетом, который он держал за ствол. Но потом успокоился, поскольку я лежал тихо. Берег казался черной тенью, которая вдруг встала на дыбы и тянется к небу. С каждым взмахом весел он приближался, делаясь все темнее и темнее. Скоро он уже навис над нами, заслонив полнеба своими зубчатыми гранитными скалами, и в ночной тишине стал отчетливо слышен плеск волн, бьющихся о берег.

– Где ты меня высаживаешь, Малиган? – спросил я.

– Именно там, где обещал, – ответил он. – Северная оконечность Уитсенд-Бей. Это примерно в двух милях от Сеннена. А если сразу от берега подняться вверх и пойти прямо вглубь, то вскоре выйдешь на дорогу, которая приведет тебя в Пензанс.

Я ничего не сказал. Черная линия берега была совсем рядом. Мне показалось, что я вижу белую пену прибоя. Я прищурился, пытаясь всмотреться в темноту. Но от этого стало больно глазам, и пришлось их закрыть.

Итак, вот она, Англия, и всего в нескольких милях – место, где я родился. Отец так много рассказывал о Корнуолльском побережье, что мне казалось, я его узнаю даже в темноте. И все-таки странное это было возвращение – высадиться на берег глубокой ночью и остаться в полном одиночестве, не имея ни единой знакомой души.

Внезапно меня охватил страх. Забыв на мгновение про боль в голове, я стал шарить по животу, ища пояс. Вот он, на месте. Нащупал кармашек. Да, он по-прежнему туго набит деньгами. Или не так туго, как раньше? Что, если они меня надули? Они говорят, я был без сознания пятнадцать минут. Вполне достаточно времени для того, чтобы украсть мои деньги.

Я посмотрел на Малигана. Его взгляд был устремлен на меня.

Было ли это игрой света или я действительно увидел в его глазах сардонический блеск?

– Так как насчет платы, Малиган? – спросил я. – Сколько денег ты взял?

– Лежи спокойно! – зашипел он, ухватив поудобнее рукоятку пистолета.

Огромные гранитные скалы были уже совсем близко. Они словно вздыбились, устремляясь высоко в небо. Белая пена прибоя кипела у самых наших ног. Я сунул руку под свитер и стал щупать под нижней фуфайкой, пока не добрался до пояса, надетого на голое тело. Нашел и кармашек. Он был туго набит. Но когда я засунул внутрь пальцы, то вместо хрустящих банкнотов они нащупали обычную бумагу, словно там были ничего не стоящие итальянские лиры. Я посмотрел на Малигана.

– Сколько ты взял? – спросил я его.

Его лицо было так близко к моему, что я видел, как заячья губа раздвинулась, изображая улыбку.

– Взял столько, сколько и собирался, плюс пятнадцать целковых за то неудобство, которое ты мне причинил. У тебя осталась пятерка, и это ровно в пять раз больше того, что ты заслуживаешь.

Пять фунтов! А ведь у меня было две сотни, когда я окликнул его в порту Санта-Лючия в Неаполе.

– Почему же ты не взял оставшуюся пятерку? – спросил я.

Он засмеялся. Это был грубый скрипучий звук, похожий на скрип весел в уключинах.

– Потому что я не желаю, чтобы кто-нибудь начал расспрашивать об «Арисеге». Пяти фунтов тебе на время хватит. Человеку ведь так хочется сохранить свободу. Я бы, конечно, мог всадить в тебя хорошую порцию свинца и вышвырнуть за борт, привязав к ногам какую-нибудь старую железяку, но я не слишком доверяю своей команде. А ты ничего другого не заслуживаешь.

– Откуда ты знаешь, чего я заслуживаю? – Во мне вскипела злость, пересилив даже боль в голове. – Чем ты, интересно, занимался, когда в Африке был Роммель? Шнырял по побережью, свободно заходил в ссверо-африканские порты? Готов поспорить, тогда у тебя не было этого дурацкого шотландского акцента.

Он снова рассмеялся:

– Mais non, ton vieux – je pariais toujour le francais quand j'etals en Afrique1. [ Нет. Старина, когда я нахожусь в Африке, я всегда говорю по-французски.]

– Или по-немецки, – добавил я.

Кто он такой, чтобы упрекать меня за то, что я дезертировал, этот жулик и негодяй, полуфранцуэ-иолушотландец.

Набежала волна, и ее белый гребень лизнул борт шлюпки, замочив мне рукав и брызнув в лицо водой. Мы подошли уже совсем близко к берегу. Я уже видел крутой песчаный откос, переходящий в скалы. Будь они все прокляты! С какой стати я должен отдавать им мои денги?

– Ты знаешь, сколько мне нужно было времени, чтобы заработать две сотни долларов? – спросил я.

– Нет, да и знать не хочу, – услышал я в ответ.

– Два года, – ответил я. – Два года в угольных шахтах возле Флоренции. Почти полмиллиона лир. Да еще за обмен заплатил Бог знает сколько.

– Ну и дурак! – презрительно бросил Малиган. – Мог бы заработать столько же за одну поездку, если бы работал с нужными ребятами в Неаполе.

– А эти деньги заработаны честным образом, – ответил я, украдкой взглянув на него.

Он внимательно за мной наблюдал, по-прежнему держа пистолет за ствол. Он, должно быть, заметил мой взгляд, потому что его рука сжала оружие еще крепче.

Я чуть-чуть переместил руку, так что теперь она оказалась совсем рядом с его сапогом. Потом посмотрел на волны, которые набегали на песчаный берег, впитываясь в песок. Корма шлюпки приподнялась. Мы были уже совсем близко. Отчетливо слышалось, как откатывается волна прибоя. Я повернулся так, чтобы освободить руки. Одно движение – и он окажется в воде, и тогда посмотрим, у кого будут деньги. Мои пальцы скользили по мокрой резине его сапог. Я напряг спину. И в этот момент корма снова приподнялась вверх, и я услышал голос Малигана:

– Хорош, ребята, причаливай. – А потом он посмотрел на меня и сказал: – Mais avec toi, mon petit, je ne cours pas des chances'. [ А что до тебя, малыш, то тут я предпочитаю не рисковать (фр.)]

Рукоятка пистолета поднялась и опустилась. Голова моя треснула, словно разбитое яйцо, и наступила полная темнота.

Когда я пришел в себя, мне казалось, что я лежу в своей койке, мучаясь похмельем. Мне было так уютно, и голова привычно болела. Стало холодно, и я пошевелился, чтобы натянуть на себя одеяло. По никакого одеяла не было. Легкий ветерок шевелил волосы у меня на голове, а ноги были мокрые. В голове стучала боль, а рядом шлепались о берег волны, словно приводя в движение этот молоток у меня в голове. Я перевернулся на спину и открыл глаза.

Звезды наверху в небе начали меркнуть, уступая место бледным лучам утреннего света. Я пошевелил руками и понял, что лежу на песке. В берег ударилась волна, залив мне ноги и снова отозвавшись болью в голове. Я сел, застонав от усилий, и огляделся. Я сидел на желтом песке, вытянув ноги, на самой линии прибоя. Набежавшая из полутьмы волна разбилась белой пеной, залив меня до пояса.

Выкарабкавшись наверх, подальше от надвигающегося прилива, я осторожно пощупал голову. Сквозь спутанные волосы пальцы прощупали огромную шишку над левым ухом и еще одну на самом затылке. Посмотрев на пальцы, я увидел запекшуюся кровь пополам с песком. Какое-то время посидел там на песке, сжав голову руками и пытаясь собраться с мыслями. Я, вероятно, нахожусь в Англии, в Корнуолле, и у меня – да, точно, у меня пять фунтов. Пять фунтов и абсолютно не на что опереться. Ничего себе возвращение в родные края. Меня вдруг охватил ужас, я быстро расстегнул «молнию» на кармашке для денег и достал оттуда пачку бумажек. Это была туалетная бумага, которую туда сунули вместо моих ста пятидесяти одного фунта. Дрожащими руками я перебирал листки в поисках пяти фунтов, которые эта свинья Малиган оставил, по его словам, мне. Один за другим я отделял листки туалетной бумаги и пускал их по ветру. Снова обыскал кармашек для денег. Там было пусто. Потом проверил карманы куртки. Ничего. И наконец в правом кармане брюк я их нашел. Это была жалкая тоненькая пачка сложенных бумажек, мокрых и запачканных. Но Боже мой, как я был счастлив, когда их нашел! После того как я решил, что остался вообще ни с чем, эти пять грязных бумажек казались огромным богатством.

Я положил их в кармашек на поясе и с трудом поднялся на ноги. Я чувствовал слабость, и меня слегка подташнивало. Скалы качались и наползали друг на друга, Я подошел к воде и стал промывать раны на голове, пока их не стало саднить от соли. Потом повернулся и пошел, увязая в песке, вдоль изгиба залива.

Серый холодный рассвет наступал медленно и неохотно, открывая широкий берег залива. Самая дальняя его оконечность выдавалась в море, заканчиваясь нагромождением скал. За этим мысом притаилась деревушка Сеннен-Коув. Задул северо-западный ветер, и на море кое-где появились барашки. Не успел я обойти залив и до половины, как нал горами поднялось солнце – воспаленно-красный диск, едва различимый за низкими облаками, которые появились на небе вместе с рассветом. Прошло несколько минут, и солнце скрылось совсем. Воздух был по-осеннему прохладным. Я остановился и обернулся назад. Черные гранитные скалы, которые я только что оставил позади, были затянуты облаками. Туман густел на глазах и опускался вниз, полностью скрывая северную оконечность залива. В течение всего нескольких минут он окончательно спустился на землю, так что теперь я шел в какой-то серой пустоте, мир сузился для меня до предела – я ничего не видел, кроме песка, и ничего не слышал, кроме шума прибоя. Влажный холод тумана, словно мокрое одеяло, давил на мою сырую одежду, пронизывая меня до самых костей. Так вот она, Англия! Мне вспомнились солнце и голубые небеса Италии. В тот момент были забыты грязь, мухи, нищета, жестокие насмешки итальянцев и даже одиночество. Я горько пожалел, что уехал оттуда.

Глава 2. В ШАХТЕ ДИНГ-ДОНГ

Я потому так подробно описал свое возвращение в родной Корнуолл, что, подобно увертюре к опере, оно самым тесным образом связано с последующими событиями. Поскольку сам я был изгоем, мне неизбежно суждено было оказаться в обществе людей, стоящих по ту сторону закона. В то время, нужно признать, мне казалось, что я являюсь жертвой самых невероятных и трагических случайностей. Однако теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что это были не случайности – все было закономерно, каждое событие было естественным следствием предыдущего. С того самого момента, когда я решил принять предложение Дэйва Баннера вернуться в Англию на «Арисеге», я вступил на путь, который привел меня с ужасающей прямотой в Крипплс-Из. [Название постоялого двора, означает примерно следующее: место отдохновения калеки (англ.)] Возможно, все это напоминает фантастику, но есть ли на свете что-нибудь фантастичнее самой жизни? Меня порой раздражают люди, которые сидят себе в своих уютных креслах и ругают, обвиняют художественные произведения в отсутствии правдоподобия. Я прочел все, что только возможно, начиная от сказок Киплинга и кончая «Войной и миром», – именно таким образом я получил образование, но пока еще не встречал книги более фантастичной, чем рассказы, которые мне приходилось слышать в шахтерских поселках Скалистых гор или на золотых приисках в Кулгарди. И тем не менее я должен признать, что, если бы мне сказали, когда я шел по окутанной туманом дороге в Пензанс, что я прямым ходом направляюсь к самой страшной катастрофе, которая только может произойти на шахте, и, более того, что я окажусь в самой гуще печальной истории безумия и алчности, да еще связанной с моим собственным семейством, я бы никогда этому не поверил. Прежде всего, я был слишком поглощен своими несчастьями. Я так мечтал вернуться на родину. Впрочем, это желание свойственно каждому корнуольцу. Он мечтает о том, как ему неожиданно повезет, он вернется домой и будет хвастаться своим богатством в родном шахтерском поселке и без конца рассказывать о том, где побывал и что с ним случалось. И вот теперь я вернулся в Корнуолл, но как? Бесправным и одиноким, к тому же без пенни в кармане. Не было, мне кажется, человека более одинокого, подавленного и напуганиого, чем я. А вокруг было уже не голубое небо Италии, а глухое безмолвие тумана. На дороге не было никакого движения. Все было мертво, холодно и мокро. Невольно вспоминались старинные байки шахтеров, разные суеверия, о которых постоянно толковали у шахтерских костров. В то время я считал, что все это глупости. Гномы и великаны, Черная Собака, Мертвая Рука и еще масса других полузабытых поверий – здесь, на утопающей в тумане дороге в Пензанс, они казались вполне реальными. Были моменты, когда я готов был поклясться, что меня кто-то преследует. Но это было исключительно плодом моего воображения. Оно же заставляло меня шарахаться от собственной тени, когда солнце вдруг пробивалось сквозь туман.

Беда в том, что я не очень-то себе представлял, как будет выглядеть мое возвращение в организованное общество, не знал, в какой степени буду чувствовать себя изгоем. После четырех лет жизни в Италии начинаешь думать, что организация общества – задача практически невыполнимая и что отдельному индивиду ничего не стоит затеряться в толпе.

Но в Сеннеп-Коув, позавтракав и гостинице под любопытными взглядами посетителей, я зашел в лавочку, чтобы купить карту тех мест. В лавочке царила теплая, доброжелательная атмосфера, там торговали разными морскими диковинками и были выставлены почтовые открытки – грубо выполненные картинки, примитивно иллюстрирующие разные смешные истории, связанные с морем. Мне вспомнился Перт: там тоже можно было встретить такие лавочки.

Молоденькая продавщица разговаривала с мужчиной – судя по старательно расчесанным усам, это был офицер, находящийся в отпуске.

– Это просто невероятно, – говорила она. – Ведь война кончилась три года назад. Здесь говорится, что их чуть ли не пятнадцать тысяч. Вот послушайте: «Их можно встретить на скачках, на черном рынке, среди сутенеров и владельцев ресторанов, они содержат игорные и публичные дома, торгуют спиртным, подержанными автомобилями, подделками под старину и краденой одеждой, – словом, они связаны со всеми разновидностями рэкета в стране. Паразиты – вот как называет их эта газета. Они и есть паразиты. – Девушка бросила газету на стол, так что стало видно заголовок; «Пятнадцать тысяч дезертиров». – Я знаю, что бы я с ними сделала, – добавила девушка. – Собрала бы их всех и отправила на три года в угольные шахты. Вот тогда бы они узнали.

Я купил карту и быстренько убрался из лавки, боясь, как бы продавщица не обратила на меня внимание. Я торопливо шагал по мокрой от дождя улице, и мне казалось, что из-за зашторенных окон за мной наблюдают невидимые глаза, а когда поднимался в гору по направлению к шоссе, мне чудились шаги за спиной. На остановке возле школы группка люден ожидала автобус. Они с любопытством проводили меня глазами, когда я торопливо проходил мимо. Я чувствовал себя прокаженным – настолько были напряжены у меня нервы и настолько я сам себя ненавидел.

До Пензанса я добрался вскоре после полудня – последние три мили меня подвез грузовик, возивший глину для фарфорового завода. В Пензансе был базарный день. Я прошел на набережную, где было довольно много мужчин, одетых почти так же, как и я, – в моряцкий свитер и куртку. Я вдруг почувствовал себя спокойно, в первый раз с того момента, как оказался в Англии.

У пирса стояли дрифтеры и мелкие каботажные суда. Над грязной маслянистой водой гавани вились чайки, вспугнутые грохотом подъемных кранов и визгом лебедок. Туман уже рассеялся, превратившись в легкую золотистую дымку. Улицы начали подсыхать. За Альбертовым пирсом, словно волшебный замок, высилась в лучах солнца гора Сент-Майкл.

Я закурил сигарету и, облокотившись о загородку автостоянки, полез в бумажник, чтобы достать адрес Дэйва Таннера. Когда я разворачивал смятый листок почтовой бумаги, выглянуло солнце, пробившись сквозь облака, и с холма, на котором был расположен город, мне улыбнулись чисто вымытые дождем фасады домов. Мне стало тепло и покойно, и я прочел письмо Дэйва Таннера:

Корнуолл Пензанс, Харбор-Террас, 2, 29 мая Дорогой Джим, я слышал, что теперь, когда армия двинулась на север и заключен мирный договор, дела в Италии идут уже не так гладко, как раньше. Если тебе надоели итальяшки и ты не прочь двинуть в другое место, я могу предложить тебе работу в Англии – и никто не будет задавать никаких вопросов! Податель этого письма, его зовут Шорти, устроит тебя на «Арисег», который берет груз в Ливорно и следует в Англию. Как поживает моя черноглазая сучка Мария? Она все еще в Италии? Не дернула, часом, в Америку рожать бамбинчиков? Если она еще у Паппагалло, передай ей привет, ладно? В Англии сплошные ограничения, все контролируется, но если знать, что к чему, то все точно так же, как в Италии. А я скучаю по солнцу и по синьоринам. Надеюсь, ты воспользуешься случаем и приедешь. Работа в шахте, к тому же рядом с твоим родным домом. Твой старый приятель Дэйв.

Я сложил письмо и снова сунул его в бумажник. Шорти тогда сам принес его мне на шахту. Это было в августе, солнце пекло немилосердно, земля потрескалась, и всюду носились туш пыли. Как не похоже, подумал я, на чистый сверкающий воздух, на влажные мостовые, искрящиеся под лучами солнца. В тот момент моя судьба находилась пока еще в моих руках. Тогда я, разумеется, этого не знал, но достаточно мне было забыть о Дэйве Таннере и попытаться найти работу самостоятельно – нить, тянувшая меня к Крипплс-Из, порвалась бы. И я так близко подошел к тому, чтобы ее порвать. Мне вспомнился «Арисег», вспомнился Малиган, который обманул меня и ограбил. Если Дэйв имеет дело с людьми такого сорта и если слова «и никто не будет задавать никаких вопросов» касаются будущей работы… Это может означать только одно: работа связана с каким-то рэкетом. Я вспомнил самого этого Шорти. Аккуратненький, шустрый, остроумный. Судя по всему, родом из Уэльса. Совсем не похож на человека, который живет строго в рамках закона. На судне он исполнял должность капрала корабельной полиции, однако это не мешало ему иметь свой собственный небольшой рэкет: из Ливорно он переправлял в Чивитавеккиа и Неаполь шелковые чулки, ручные часы и алкоголь, а когда случались рейсы на Север – оливковое масло, сладости и орехи. Я сунул руку в карман и сразу же наткнулся на свои жалкие пять фунтов.

И тут же повернулся и пошел по набережной. В этот момент и было принято фатальное решение. Харбор-Террас находилась позади газового завода, это была узкая улочка, которая начиналась у гавани. Дом номер два, крайний в ряду совершенно одинаковых строений, стоял рядом с каким-то торговым зданием. На окне висели рваные тюлевые занавески, и весь дом носил отпечаток бедности и в то же время респектабельности, что отличает гостиницы во всем англоговорящем мире.

На мой звонок открыла девушка. Ей было лет двадцать восемь, она была одета в желтый свитер и зеленые брюки. Она широко мне улыбнулась, но только губами, серые глаза ее смотрели твердо и настороженно.

– Могу я видеть мистера Таннера? – спросил я. Губы ее сжались, превратившись в тонкую линию.

Глаза прищурились.

– Как вы сказали, кто вам нужен? – переспросила девушка. Ее резкий голос никак нельзя было назвать музыкальным.

– Таннер, – повторил я. – Мне нужен мистер Дэйв Таннер.

– Здесь таких нет, – решительно сказала она и стала закрывать дверь, словно пытаясь скрыться от чего-то страшного.

– Это мой старый друг, – торопливо проговорил я, не давая ей закрыть дверь. – Я приехал издалека для того, чтобы с ним повидаться. По его просьбе, – добавил я.

– Здесь нет никакого мистера Таннера, – упрямо повторила она.

– Но… – Я достал из бумажника письмо. – Это Харбор-Террас? Дом номер два, верно? – спросил я.

Она осторожно кивнула, словно боясь признаться лаже в этом.

– Ну так вот, я получил от него письмо. – Я показал ей подпись и адрес. – Он уроженец Уэльса, – скачал я. – У него темные волосы и черные глаза, и он немного хромает. Я приехал из Италии, чтобы с ним повидаться.

Она, по-видимому, успокоилась, но на лице у нее появилось удивленное выражение.

– Вам нужен мистер Джонс. Его зовут Дэвид, и он слегка хромает, как вы и говорите. Но сейчас его нет, он вышел в море, рыбачит. – И снова у нес на лице появилось испуганное выражение, словно она опасалась, что сказала слишком много.

– Когда он вернется? – спросил я. У меня засосало под ложечкой: очевидно, у него были основания для того, чтобы изменить имя, и мне не понравился испуг, который я видел в глазах этой девицы.

– Он ушел в море в субботу, –сказала она. – А сегодня среда, значит, приедет никак не раньше завтрашнего дня. Может быть, даже в пятницу. Это зависит от погоды.

– Я приду сегодня вечером.

– Это бесполезно, – сказала она. – Он до завтра не вернется.

– Я приду вечером, – повторил я. – Как называется его лодка?

– Вечером приходить бесполезно. Его не будет дома. Приходите завтра. – Она одарила меня широкой неуверенной улыбкой и закрыла передо мной дверь.

Я пообедал жареной рыбой с чипсами и отправился к южному пирсу, чтобы навести кое-какие справки. От старого матроса я узнал, что Дэвид Джонс – шкипер пятидесятипятитонного кеча «Айл оф Мул», который он использует для ловли рыбы. Старик подтвердил, что судно вряд ли вернется в порт раньше завтрашнего дня, а может быть, придет и позже. Но когда я его спросил, где рыбачит «Айл оф Мул», его бледные голубые глаза уставились на меня с любопытством, и он тут же замкнулся; на его лице появилось выражение подозрительности, точно так же, как и у девушки с Харбор-Террас.

– Может, к Бретани подался, а может, поближе где, возле Силлей, – сообщил он мне. – Он же не по селедку, он, понимаешь, добывает макрель да сардину, а ее не враз найдешь. – И он уставился на меня своими глазами удивительной голубизны, словно ожидая, посмею ли я задавать еще вопросы.

После этого я вернулся в город. Было немного больше трех. Солнце скрылось с небес, и снова опустился туман с легкой моросью. Пензанс выглядел мокрым и унылым. Почти до восьми часов, когда в наступающих сумерках я возвращался на Харбор-Террас, я еще мог, у меня еще было время принять самостоятельное решение. В течение нескольких часов была возможность разорвать эту нить судьбы, а потом, при удаче, я мог бы как-нибудь устроиться на судно, направляющееся в Канаду, и ничего не узнал бы о том, что произошло с моей матерью.

Но страх и одиночество – это такая комбинация, которую не всякий человек может побороть. Таннер – единственный человек, которого я знал в этой чужой стране, единственное звено, связывавшее меня с будущим. Что из того, что он занимается темными делами? Я дезертир, и поскольку это ставит меня вне закона, то я, пока нахожусь на свободе, должен зарабатывать свой хлеб тоже незаконными путями. Это было ясно, и с этим я готов был примириться. Труднее было мириться с неопределенностью, с неизвестными трудностями, с которыми придется встретиться, когда я начну как-то функционировать. Я избрал наиболее легкий путь, утешая себя тем, что если не принять предложение Таннера, то потом об этом придется пожалеть.

Итак, только что часы в гавани пробили восемь, я повернулся и пошел мимо газового завода в сторону Харбор-Террас. В свете одинокого уличного фонаря струи дождя танцевали на мостовой узкой улочки и потоки поды лились в придорожные канавы по краям. На этот раз дверь мне открыла женщина постарше.

– Что, мистер Таннер еще не вернулся? – спросил я ее.

Она заметно побледнела и быстро взглянула через плечо на крутую лестницу, которая вела наверх, в темные помещения верхнего этажа.

– Сильвия! Сильвия! – позвала она хриплым взволнованным голосом.

На верхней площадке лестницы отворилась дверь, и в потоке света показалась девушка, с которой я разговаривал днем.

– В чем дело, тетя?

– Тут один человек спрашивает мистера Джонса. Дверь тут же захлопнулась, прекратив доступ свету,

и девушка стала спускаться по лестнице. Она по-прежнему была одета в желтый свитер и зеленые брюки, но лицо у нее было бледное и напряженное. . – Что вам нужно? – спросила она, а потом, не переводя дыхания, добавила: – Он еще не вернулся, я же вам сказала, что он вернется не раньше завтрашнего дня. Зачем вы сюда пришли… снова? – Последнее слово прозвучало как-то нерешительно.

– Я вам говорил, что приду вечером, – напомнил я ей. Тут мой взгляд упал на ее руку. На ней были пятна крови, так же как и на брюках. И в воздухе вокруг нее витал какой-то безличный знакомый запах. Может быть, больницы? Пахло йодом!

Она уловила направление моего взгляда.

– Это один из наших постояльцев, – пробормотала она. – Он порезался стеклом. Простите, мне нужно пойти и забинтовать ему плечо. – Не успела она произнести слово «плечо», как се глаза расширились. В них мелькнуло выражение ужаса, и она сделала быстрое движение к входной двери, чтобы ее закрыть.

Но я отстранил ее и вошел в дом.

– Он ведь вернулся, верно? – сказал я, закрывая дверь. – Он вернулся и с ним что-то произошло? Он ранен?

Девушка бросилась к лестнице и стояла там. Тяжело дыша и загораживая проход, как тигрица, защищающая детенышей.

– Что вам от него нужно? – спросила она чуть слышно. – Зачем вы сюда явились? Ведь все эти разговоры об Италии и о том, что он вас сюда пригласил, – сплошная ложь, разве не так? Сегодня днем вы расспрашивали о нем в гавани. Мне об этом рассказали. Почему?

– Послушайте, я не собираюсь делать ничего плохого. То. что я говорил вам утром, чистая правда. -

Я снова достал из бумажника письмо. – Вот, если вы мне не верите, прочтите письмо. Это ведь его почерк, правда?

Девушка кивнула, но читать сразу не стала. Она смотрела на меня так, словно я дикое животное и она боится отвести от меня взгляд.

– Прочтите, – настаивал я, – и тогда вы, может быть, мне поверите.

Она неохотно опустила взгляд на письмо и прочла его. Затем аккуратно сложила и вернула мне. Она немного успокоилась, лицо утратило напряженное выражение, но глаза были усталые и измученные.

– Эта Мария была его девушкой? – спросила она. Голос у нее был приятный, но чуть резковатый.

– О Господи! – сказал я. – Да ничего подобного. Просто обыкновенная девица из траттории1.

Дверь на лестнице отворилась, и раздался сердитый голос Таннера:

– Что ты там делаешь, черт возьми? Иди сюда и кончай перевязку, пока я не истек кровью. – Его темная фигура резко выделялась на фоне освещенной комнаты. В ярком свете видны были серые купидоны рваных обоев. На них падала его тень. Он был без куртки, в левой руке у него было испачканное кровью полотенце. Волосы были мокрые то ли от дождя, то ли от пота. – Кого там черт принес?

– Все в порядке, Дэйв. – ответила девушка. – Это твой приятель. Сейчас я приду и закончу перевязку.

– Мой приятель? – удивился Дэйв.

– Да! – сказал я ему. – Это я, Джим Прайс.

– Джим Прайс! – Он посмотрел вниз, в темную переднюю. Его лицо было освещено. В нем не было ни кровинки, кости выступали так, что он был похож на карикатурный портрет. – Ничего себе, хорошенькое время ты выбрал для визита, – сказал он и тут же раздраженно добавил: – Так заходи, если пришел. Нечего пялиться на меня, словно я Иисус Христос.

Девушка будто пришла в себя и заспешила вверх по лестнице. Я пошел за ней. Мы вошли в спальню, она захлопнула дверь и занялась перевязкой.

– Что с тобой случилось? – спросил я».

– Так, небольшая неприятность, – неопределенно проговорил он, морщась от боли, в то время как девушка смазывала йодом рану: судя по виду, не что иное, как пулевое отверстие.

– Кто такая Мария? – спросила девушка.

– Рана довольно серьезная. – быстро сказал я.

– Да ничего страшного. Кость не задета, только мышцы. Что ты сказала, Сил?

– Я спросила, кто такая Мария, – сказала девушка и сильно надавила на рану ваткой, смоченной в йоде, отчего у него на лбу выступили капельки пота.

– Просто девка, и больше ничего, – отрезал он, строго взглянув на меня. – Что ты ей наговорил?

– Ничего. Мне пришлось показать ей твое письмо. Она не хотела меня пускать.

– Ах вот что. – А потом, обернувшись к девушке: – Довольно тебе мазать йодом. Теперь перевяжи. Нет, пусть лучше он. А ты достань мне сухое, чтобы переодеться. Потом приготовь чего-нибудь поесть, чтобы я мог взять с собой. – Пока она рылась в шкафу, он сказал мне: – Мы пойдем напрямик через Хи-Мур и Мэдрон. Надеюсь, ты не возражаешь против ночной прогулки?

– Нет, но что все-таки случилось, Дэйв?

– Ничего, – сказал он. протягивая мне руку, чтобы я сделал перевязку. Другой рукой он достал из брючного кармана золотой портсигар и закурил сигарету. На его пальце блеснул перстень с бриллиантом.

Девушка положила на стул возле кровати стопку сухой одежды.

– Теперь приготовь еды, – сказал он, не вынимая сигареты изо рта. – Нам пора двигаться. И поищи-ка там еще один плащ.

На лице девушки застыло угрюмое выражение, она то и дело бросала на меня яростные взгляды, полные ненависти. Когда она вышла, я стал перевязывать его руку.

– Слишком туго, приятель, – сказал он. – Вот так лучше. – Он поморщился, когда я слишком надавил, чтобы завязать бинт. – Ты приехал с Малиганом? – спросил он, начиная переодеваться в сухое.

– Да, – ответил я. – Эта грязная сволочь дочиста ограбила меня, когда доставляла на берег.

– Да ну?

– Тебя это, похоже, не слишком удивляет, – сказал я.

– Чему тут удивляться? Это такой жулик, что пробы ставить негде. – Он быстро обернулся ко мне. – Слушай, ты меня не обвиняй, друг. «Арисег» – это единственное судно, которым мы располагаем на итальянской линии. Я больше ничего не мог сделать. Не всякий шкипер рискнет ввозить в страну дезертиров. – Его губы тронула улыбка. – Я, знаешь ли, нисколько не удивлюсь, если тебе придется снова встретиться с Малиганом.

– Как это? – спросил я.

Дэйв стоял спиной ко мне, надевая рабочие брюки. Он ничего мне не ответил.

– Послушай, Дэйв, что это за работа, которую ты для мне нашел? Ее по-прежнему можно получить?

– Мне кажется, что да, – сказал он, натягивая на себя моряцкий свитер. Когда из воротника показалась его голова, губы его были крепко сжаты от боли, а по лицу катился пот. Он снова сунул в рот сигарету и глубоко затянулся. – Это хорошая работа, в шахте. Я тебе уже говорил?

– Да, – сказал я. – Ты писал об этом в письме. Он кивнул, с трудом засовывая раненую руку в рукав куртки.

– Ну, двинули, – сказал он. – Нам с тобой по дороге. Я тебе все расскажу, пока будем идти.

Он вынул из мокрой куртки портсигар, зажигалку и толстый бумажник и положил все это в карман той куртки, которая была на нем. Быстрым взглядом оглядел комнату и открыл дверь. Он, по-видимому, очень торопился уйти из дома,

Я спустился вслед за ним по лестнице. В темной передней он облокотился о перила и кликнул девушку, которая была на кухне в цокольном этаже.

– Сейчас иду, Дэйв, – ответила она.

В темноте ярко виднелся кончик сигареты. Он то и дело нервно затягивался. Темноту маленькой прихожей слегка рассеивал свет, проникавший с улицы через грязное окошко над входной дверью. На голых ступеньках лестницы послышались, глухо отдаваясь, шаги девушки. Я слышал ее быстрое испуганное дыхание, когда она поднималась по лестнице из кухни.

– Вот тут бутерброды и старый плащ отца, – сказала она, еле переводя дух.

– Слушай, Сил, – сказал Дэйв свистящим шепотом, – мою одежду – ту, что внизу, – сожги. Все как следует убери. Здесь не должно остаться никаких следов того, что я приходил домой, понимаешь? А когда начнут задавать вопросы, говори, что я все еще не вернулся. И последи за тем. чтобы старуха тоже не болтала.

Он повернулся, чтобы идти, но девушка вцепилась в него.

– Как я могу с тобой связаться? – быстро спросила она.

– Никак.

– Но ты вернешься, правда? – в отчаянии прошептала она.

– Ну конечно, – уверил он ее. – Я дам тебе знать. Но запомни: я сюда не приходил. И не говори им, куда я уехал.

– Как же я могу сказать, если и сама не знаю?

– Конечно не знаешь, потому-то я тебе и не сказал. – Он обернулся ко мне. Я видел в темноте его глаза. – Открой дверь и посмотри, есть кто на улице или нет.

Я открыл дверь. Улица была пуста. Дождь все не прекращался. В свете уличного фонаря было видно, как тугие струи плясали на мостовой, а потом с урчанием скатывались в канавы. Я снова повернулся в сторону передней. Девушка прижалась к Дэйву, это было первобытное движение, обнажающее самую сущность страсти. Дэйв смотрел мимо нее в открытую дверь, не выпуская изо рта сигарету.

Увидев, что я кивнул, он высвободился из объятий девушки и шагнул ко мне. Девушка двинулась было за ним. Он обернулся.

– Смотри, чтобы не осталось никаких следов. Сожги все, – приказал он. Потом торопливо ее поцеловал, и мы вышли из дома номер два по Харбор-Террас.

Выходя из дома, я видел, как девушка стояла одна у подножия лестницы. Она смотрела прямо на меня, однако меня не видела. Мне показалось, что она плачет, хотя слез я не видел.

Странное дело, мне даже не приходило в голову бросить Дэйва и попытаться жить самостоятельно. Я не знал, что произошло. Но не получает же человек пулю в руку просто так, из-за ничего. И никто просто так не бросает свою девушку и свой дом, распорядившись предварительно сжечь испачканную кровью одежду, если это не связано с какими-нибудь подозрительными делами. Вполне возможно/что это убийство. Так или иначе, но я уже влип в это дело, и поэтому мне не приходило в голову оставить Дэйва. Может быть, потому, что с ним я был не один, а может быть, потому, что он, как и я, был изгоем. Мне кажется, на свете нет ничего ужаснее одиночества, того одиночества, которое человек испытывает в городе, когда он боится своих собратьев.

Выходя из Пензанса, мы держались узеньких, скупо освещенных улиц. Мы не разговаривали. И тем не менее общество этого невысокого хромающего человека приносило мне неизъяснимое утешение. Наконец мы вышли на шоссе и, поднявшись под дождем на невысокий холм, оставили огни Пензанса позади. На вершине холма я оглянулся и посмотрел назад. Город представлял собой всего-навсего беспорядочное скопление огней, еле различимое за плотной завесой дождя.

– Двигаем дальше, друг, – нетерпеливо проговорил Дэйв, и я понял, что он боится.

– Нам далеко идти? – спросил я его.

– Восемь или девять миль, – ответил он. Мы продолжали шагать вперед.

– В Ленноне мы расстанемся. – добавил он.

– Куда ты направишься? – спросил я.

– На одну ферму. Придется на время скрыться.

– Там что, тоже девушка?

Он усмехнулся, и его зубы сверкнули в темноте.

– Считаешь, что я Казанова?

Мое замечание польстило его тщеславию. Он принадлежал к тому типу мужчин, которые, неизвестно почему, пользуются успехом у женщин, и ему это нравилось, давая ощущение власти.

– А я? – спросил я у него. – Куда мне идти?

– В Боталлек, – ответил он. – Мне нужно, чтобы ты кое-что там передал.

– Господи! Ведь в Боталлеке работал мой отец.

– Правда? В таком случае тебе следует изменить имя. Давай подумаем… Ты ведь был в Канаде? Послушай, в Канаде есть ирландцы?

'- Сколько угодно.

– А в шахтерских районах?

– Кое-кто есть.

– Отлично. Что ты скажешь насчет фамилии О'Доннел? Хорошая ирландская фамилия, как раз подходит такому здоровому парню, как ты. С этого момента ты Джим О'Доннел, идет?

– Конечно, – сказал я. – Что в имени?

Он саркастически рассмеялся:

– Иногда, понимаешь ли, оно означает ох как много. Он с минуту помолчал. Я знал, что он смотрит на меня, и знал, о чем он думает.

– Когда ты обо мне расспрашивал, ты называл мое настоящее имя? – спросил он наконец.

– Откуда мне было знать, что ты его изменил? – сказал я.

Он что-то проворчал.

– Она не знает, что Джонс – это не настоящее мое имя. Черт тебя побери, ты мог бы сообразить. Да еще показал ей письмо. Девка прямо-таки взбесилась. Она ведь не то чтобы красавица какая и прекрасно это знает.

После этого мы продолжали идти молча, миля за милей, под непрекращающимся дождем. Миновали Хи-Мур, потом Мэдрон. после этого без конца поднимались в гору по дороге, окаймленной кедрами и рододендронами, на вересковую пустошь. Мы никого не встретили. Только машины иногда попадались навстречу, и мой спутник всякий раз отходил в сторону, чтобы не оказаться в свете фар. Он не хотел рисковать, не хотел, чтобы его кто-нибудь видел. На этом длинном подъеме после Мэддена Дэйв стал идти все медленнее и медленнее, так что мне то и дело приходилось его дожидаться. Он тяжело дышал, и хромота его сделалась более заметной. Наверху, на поросшем вереском торфянике, задул ветер, и дождь бил нам в лицо. Было абсолютно темно и тихо, если не считать ровного шелеста дождя.

Скоро я промок до костей. Плащ на мне был старый, и, хотя он был предназначен для человека значительно более высокого, чем Дэйв, мне он был короток и узок – не сходился на груди. Я чувствовал, как у меня по телу под одеждой текут струйки воды. Они начинались на шее, где в надключичных впадинах скапливались две небольшие лужицы, текли ледяными потоками по бокам, соединяясь у чресел, а затем – по ногам в чавкающие туфли.

Дэйв начал волочить ноги и спотыкаться. Скоро мне пришлось его поддерживать, обняв одной рукой. Было ясно, что он далеко не пройдет. Дыхание вырывалось у него из груди резкими всхлипами, он хромал все сильнее и сильнее. Я велел ему остановиться.

– Дай-ка я посмотрю твою руку, – сказал я.

– Ничего там страшного нет, – решительно запротестовал он. – Двигаем дальше. До рассвета мы должны выйти из торфяника.

Но я все-таки достал спички и, поломав две, ухитрился посветить себе на секунду третьей. Весь его левый рукав промок от крови. Смешиваясь с водой, она капала розовыми каплями с кончиков пальцев.

– Руку надо перевязать, – сказал я. – Здесь можно найти место, чтобы укрыться? В сарае, например, или еще где-нибудь?

Поколебавшись секунду, он сказал:

– Ну ладно. Тут впереди будет поворот на Динг-Донг. Это старая горная выработка, и там есть остатки компрессорной, она больше похожа на пещеру. Там мы будем в безопасности.

Мы держались правой стороны дороги и примерно через четверть мили свернули на грунтовую, которая вела в глубь торфяника. Нашими темпами до выработки пришлось идти не менее получаса, и в конце концов мне пришлось практически тащить Дэйва на себе. У него не осталось никаких сил. Дорога превратилась в узкую каменистую тропу. Она вела к небольшому поросшему травой возвышению, на котором едва заметно вырисовывался силуэт каменного здания машинного отделения. Пройдя немного дальше, мы добрались до самой выработки – беспорядочного нагромождения обломков породы. После недолгих поисков Дэйв нашел то, что искал; низкую каменную арку. Это был «замок» – старое помещение компрессорной.

Мы, спотыкаясь, прошли внутрь и оказались блаженно защищенными от ветра и дождя.

Недостатка в топливе не было – всюду в изобилии росли папоротник и вереск – так что в скором времени мы сидели на корточках, совершенно голые, у пылающего костра, а наша одежда была развешана на ветках для просушки. На руку Дэйва я наложил жгут, после чего мы принялись за бутерброды. Я вырывал с корнем целые кусты, к тому же вокруг валялись разные деревянные обломки, так что поддерживать костер было нетрудно. Дым от него мгновенно уносил ветер. Если бы кто-то увидел нас – две совершенно голые фигуры, сидящие на корточках перед жарким пламенем костра, – увидел бы наши тени, которые плясали на каменных стенах, этот человек подумал бы, что время сыграло с ним шутку, повернуло вспять, и ушел бы оттуда в полной уверенности, что оказался во власти писки-гномов, которые вернули его в прошлое, во времена древних бриттов. Но нас никто не видел. Мы находились в самом глухом уголке торфяника, а снаружи лил дождь и свистел ветер.

У самого дверного проема натекла лужа, и я воспользовался этой водой, для того чтобы обмыть руку Дэйва, смыть с нее кровь. Затем перевязал рану. Она больше не кровоточила, так что жгут я снял. Пуля прошла через мягкие ткани предплечья. Серьезных повреждений мускулов не было, поскольку он мог свободно двигать пальцами и кистью и сгибать руку в локте. Я наложил ему свежую повязку, оторвав для этой цели полы от наших рубашек. В процессе работы я начал задавать ему вопросы. Он закурил сигарету и ничего не отвечал.

– Ты, наверное, связался с контрабандистами, ввозил спиртное? – предположил я наконец.

Наши взгляды встретились. Я видел, как плясало пламя в его темных глазах. Он был похож на загнанное в угол животное. Его молчание выводило меня из себя. Мне хотелось выбить у него изо рта сигарету и трясти его до тех пор, пока он не скажет правды.

– Что же произошло? – допытывался я. – Тебя поймали таможенники? Что случилось с «Айл оф Мул»? Понимаю, была, наверное, перестрелка. Ты тоже стрелял?

У Дэйва сузились глаза. Смуглое лицо было неподвижно, в бескровных губах торчала сигарета. Его каменное молчание пугало меня. Мне необходимо было знать. С того момента, как мы вышли из дома на Харбор-Террас, вся моя энергия была направлена на то, чтобы как можно скорее выбраться из Пензанса. Но теперь, когда я стоял на коленях у жарко пылающего костра, пламя которого обжигало мне зад, у меня появилось время на размышления. То, что он рэкетир, не вызывало никакого сомнения. У шкипера рыболовного судна обычно не бывает золотых портсигаров и дорогих зажигалок. На это, конечно, наплевать, а вот если он убийца – это совсем другое дело.

– Дэйв, – сказал я, – скажи мне. ради Бога, ты отстреливался или нет? Кто-нибудь еще… пострадал?

Он все так же смотрел на меня, не отрывая глаз, холодных и жестких. Они напоминали мне глаза пантеры – было в моей жизни и такое, – которая смотрит на тебя с ветки, готовая к прыжку. Я вдруг схватил его и начал трясти.

– Что там у тебя произошло? – заорал я, не узнавая собственного голоса.

Тонкие губы, сомкнутые в твердую линию, дрогнули. Выражение глаз изменилось, теперь они смотрели как бы сквозь меня. Он снова видел перед собою сиену, которая неискоренимо отпечаталась в его сознании, и явно получал от этого удовольствие. Начал даже мурлыкать какую-то мелодию, погрузившись в воспоминания.

– Они непременно хотели открыть крышки люков. Я предупреждал, чтобы они этого не делали. А они не послушались. – Он вдруг уставился на меня, не переставая улыбаться своим мыслям. – Что мне оставалось делать, как ты считаешь? Они были сами виноваты, верно? Я прыгнул в другую лодку, вот тогда и получил эту пулю. А потом они открыли люки. Раздался страшный грохот, и моя лодка пошла ко дну, словно наскочила на мину. Было просто здорово! Только вот лодку было жалко. Это была моя любимая. Ни одну лодку я не любил так, как эту.

– Сколько там погибло людей? – спросил я. Его глаза погасли, мускулы лица отвердели.

– Тебя это не касается, парень. Они были сами виноваты, верно? – Он положил руку мне на плечо. – Не задавай больше вопросов, Джим, – сказал он. – Это я просто так, разболтался. Забудь о том, что я тебе наговорил. – Дэйв стал смотреть на огонь, лицо его разгладилось, и он стал похож на ребенка.

Откинувшись, я сел на корточки перед огнем. Мне было ужасно плохо и холодно, несмотря на то что огонь жег шею. Вспомнились рассказы о пиратах, которые шныряли вдоль этих скалистых берегов, до того как были построены маяки; о том, как эти дьяволы ножами добивали несчастных, которые цеплялись за корабль, пытаясь спастись. То, что сейчас произошло, было не менее ужасно. И я оказался к этому причастным. Несколько часов тому назад я был всего-навсего дезертиром, а теперь замешан в убийстве. Меня бросило в дрожь.

– А как моя работа? – хрипло спросил я. – Она тоже связана с… тем, чем ты занимаешься?

Губы его снова твердо сжались, глаза смотрели жестко. И тем не менее у меня было впечатление, что он втайне улыбается.

– Вижу, ты здорово струсил, – сказал он.

– Конечно струсил, – согласился я, снова обретя дар речи. – Убито несколько человек, и я оказался замешанным в это дело. Я в своей жизни совершил всего один скверный поступок. Сбежал, в то время как мне следовало остаться и быть убитым вместе с другими порядочными ребятами. Я сбежал, потому что нервы у меня были изорваны в клочья после трех ночей патрулирования по минным полям и ловушкам в этом аду под Кассино. Я не мог этого вынести. Но это все, больше я ничего плохого не сделал. А теперь вот приходится скрываться, прятаться в этом проклятом торфянике вместе с… вместе с убийцей.

Его глаза метнулись к моим. Они горели как уголья. Правая рука потянулась к одежде. Я наблюдал за ним. Страшно мне не было, я был словно заколдован. Он пошарил в боковом кармане своей куртки. Потом опустил глаза, и лицо его разгладилось. Сунул руку в другой карман и достал свой портсигар. Закуривая сигарету, он дрожал и, положив портсигар на место, придвинулся поближе к костру. Нагнувшись над огнем, он наблюдал за мной краешком глаза. Он нервничал, не зная, что делать. Сидел так близко к огню, что все тело его, казалось, светилось красным светом. Пристально вглядывался в пламя костра, время от времени сильно вздрагивая. Казалось, что в сердце пламени он пытается разглядеть свое будущее. Я понял, что он испуган.

Молчание становилось напряженным. Я вспомнил, как он протянул руку к боковому карману своей куртки. Может, боится, что я его выдам? Нельзя было предугадать, что он будет делать.

– Ладно, забудем обо всем и немного поспим, как ты на этот счет? – предложил я.

Он поднял голову и медленно посмотрел на меня.

– Знаешь, ведь раньше я никого не убивал, – пробормотал он. Потом отвернулся и снова стал смотреть в огонь. – За всю войну я не убил ни одного человека, даже покойников не видел. Я был в транспортной службе сухопутных войск, все время находился в глубоком тылу. А потом, поскольку раньше я плавал на угольщиках, приписанных к Суонси, меня перевели в части водного транспорта. Это, понимаешь, не я придумал минные ловушки. Это капитан, будь он трижды проклят. Откуда мне было знать, что все судно вспыхнет и взлетит на воздух? Я думал, взрыв просто пробьет борт и оно тихо-спокойно пойдет ко дну. Откуда мне было знать, скажи ты мне на милость? – Дэйв был возбужден, все его тело дергалось, он размахивал руками, словно пытаясь этими движениями снять с себя вину. – Почему ты молчишь? Ты считаешь, что я виноват? Какое ты имеешь право меня судить? Разве ты сам не сбежал, не предал своих товарищей, ты, дезертир вонючий? Есть ли на свете что-нибудь более отвратительное? Правду говорят, что дезертир – это… это… – Он широко раскинул руки, так и не сумев подобрать слово. – Я-то ведь не дезертировал, верно? Я прыгнул в лодку, чтобы спасти свою шкуру. Любой на моем месте сделал бы то же самое. – Он наклонился, опершись на локоть, и впился в меня глазами: – Говорю тебе, я не убийца! – Это был крик отчаяния. А потом он пробормотал: – Клянусь Богом, если ты так думаешь… – Единым гибким движением он вскочил на ноги и схватился за карман куртки.

Я взял себя в руки. Во рту у меня было сухо.

– Сядь ты на место. Бога ради, – сказал я. – Не такое у меня положение, чтобы я мог тебе навредить.

Он колебался, но потом, по-видимому, успокоился.

– Что верно, то верно, – сказал он. – Положение у тебя не такое. – Он улыбался. Это, собственно, была не улыбка. Просто у него раздвинулись губы, показав белые острые зубы. Он сильно напоминал дьявола: все тело красное, горит огнем, зубы оскалены. А позади, на стенах и на потолке, – его огромная изломанная тень. Я провел языком по губам. Он был сухой и шершавый, словно наждачная бумага.

– Сядь, – снова сказал я ему. – Ты весь вздрюченный. Я не могу тебе сделать ничего плохого. Кроме того, мне нужна твоя помощь.

Он ничего не говорил. Просто постоял с минуту, глядя на меня и выдвинув вперед свою темную голову, словно змея, которая раздумывает, ужалить или нет. Потом передернул плечами и направился в угол пещеры, чтобы облегчиться. Вдали от огня его тело снова стало белым. Все это время он не переставал за мной следить. В темноте были видны его глаза, сверкающие, словно раскаленные угли. Потом он вернулся к костру и встал прямо над ним, широко расставив ноги, так чтобы тепло поднималось вверх, растекаясь по всему телу. Он так дрожал, что я подумал, нет ли у него температуры.

Через минуту он снова присел на корточки и стал смотреть на огонь.

– Забавно, какой отпечаток оставляет на человеке его детство, – тихо заговорил он. – Мы жили в Ронда. Отец был шахтером. Он получал два фунта десять шиллингов в неделю, и на эти деньги мать должна была кормить шестерых. У меня было три сестры, я – самый старший. С двенадцати лет я начал работать в шахтах, а к восемнадцати годам выполнял уже работу взрослого мужчины, а был я такой слабый, что после конца смены у меня едва хватало сил доплестись до дому. Когда приходится кормить шестерых, каждому достается не так уж много, к тому же у нас в долине шахты закрывались одна за другой. Когда мне исполнилось восемнадцать, я уже сидел на пособии. Вот и пришлось ехать в Кардифф, где удалось устроиться портовым грузчиком. И очень скоро я уже стал приторговывать всякой всячиной, которую привозили моряки. С какой стати человек должен голодать, если ворюги зарабатывают тысячи фунтов и с ними никто ничего не делает? – Он внезапно резко рассмеялся. – Раз или два я приезжал домой, в Родна. Сказать тебе кое-что? Ребята, с которыми я играл у нас в долине, превратились в настоящих стариков. Стоит ли удивляться, что в стране не хватает угля? Они только сами виноваты, больше никто. – Он пододвинулся поближе к огню. – Сколько лет уже сосут кровь из народа. Почему бы и мне немного не пососать? Если бы я убил тысячу человек, меня бы оправдали, разве не так? – Он вытащил из костра горящую головешку и поднял ее над головой. – Плевать мне на них и на их проклятые законы. – Он вышвырнул пылающую головешку наружу через дверь. Пламя погасло, исчезнув в клубах пара, когда на него попал дождь. – Понял, что я имею в виду? Что такое законы? Их создают не те, кто голодает. Их создают для того, чтобы защитить богатеев. Они мои враги, разве не так? Враги или нет? – Голос его внезапно смолк, и он снова повернулся к огню. – Ну не знал я, что эта проклятая лодка взлетит на воздух!

Я начал замерзать. Одежда моя высохла, поэтому я встал и оделся. Дэйв посмотрел на меня и сделал то же самое. Одевшись, он подошел к выходу, чтобы взглянуть на погоду. Затем снова вернулся к огню:

– Придется нам просидеть здесь всю ночь.

– А как же твоя ферма? – спросил я. – Ты же говорил, что хочешь попасть туда еще до рассвета.

Он резко обернулся ко мне:

– Кто сказал, что я собираюсь на ферму?

– Ты сам сказал, – напомнил я ему. Он подошел ко мне, волоча левую ногу.

– Запомни-ка, друг, – сказал он. – Я никогда тебе не говорил, что собираюсь на ферму. Я ничего тебе не говорил. Ты никогда ко мне не приходил. Ты вообще меня не знаешь. Понятно?

Я кивнул.

Он внимательно посмотрел мне в лицо. Это его, видимо, удовлетворило, и он вернулся на свою сторону костра. Потом закутался в плащ и свернулся калачиком, пододвинувшись к горячим угольям. Через минуту его глаза закрылись, однако я заметил, что он спал, держа правую руку в кармане куртки. Его лицо с закрытыми глазами казалось старым и измученным. В нем ничего не осталось от мальчика, которого я видел в нем раньше.

Я смертельно устал, но, несмотря на то что я тоже лег, завернувшись в плащ, уснуть мне не удавалось. Много часов я лежал, придвинувшись к огню, вспоминая события предыдущего дня и прислушиваясь к ровному дыханию моего спутника. Снаружи по-прежнему лило. Монотонный шум дождя время от времени нарушали порывы ветра, задувавшего в пещеру. Странные тени то и дело мелькали по каменным стенам и потолку, а иногда, когда в костре падало полено, вверх поднимался сноп искр. Боже мой, думал я, ну и в историю я попал! Насколько было бы лучше, если бы я остался в Кассино и дал бы себя убить вместе со всем взводом. Или остался бы живым, но искалеченным, этаким напоминанием о человеческом идиотизме, и пребывал бы в каком-нибудь приюте для калек, которых не смеют показывать публике. А я по крайней мере жив и невредим.

В конце концов я, наверное, все-таки задремал, потому что. когда через минуту, как мне казалось, я открыл глаза, костер почти совсем погас, а внутрь пещеры сочился тусклый рассвет. Было очень холодно, Я встал и вышел наружу. Из свинцового неба все еще лил дождь. Все вокруг представляло собой картину мрачного хаотического беспорядка. Стены надшахтных построек обвалились и, смешавшись с кучами породы, превратились и груду каменных обломков. Я набрал вереска и дров и снова разжег костер. Глаза у Дэйва были открыты, и он лежа наблюдал за мной. Лицо его было бледно, и от этого глаза походили на две терновые ягоды. Правую Руку он по-прежнему держал в кармане куртки.

Двигаясь по пещере, я испытывал неприятное чувство, оттого что он не сводил с меня глаз. От предрассветных холода и сырости я промерз до костей. Это усугубило мою нервозность, и каждый раз, когда я поворачивался к Дэйву спиной, у меня возникало непреодолимое желание быстро оглянуться через плечо. Наконец он тоже поднялся. Правую руку он по-прежнему Держал к кармане куртки и непрерывно за мной следил. Я пытался заглянуть ему в глаза, чтобы понять, что они выражают, но мне это не удавалось. Это были глаза обезьяны – злобные, жестокие и бессмысленные. Наконец я не выдержал и спросил:

– Почему ты на меня так смотришь?

Он слегка пожал плечами, и его губы раздвинулись в неопределенную улыбку. Он закурил сигарету. Я наблюдал за спокойными, уверенными движениями его рук. У него были длинные пальцы и маленькие кисти, это были руки артиста или человека, который живет на нервах и выпивке.

– Я просто пытался определить, можно тебе доверять или нет, – проговорил он наконец. Снова эта улыбка. – Понимаешь, я ведь не так уж много о тебе знаю, верно? Ну, пили вместе в Паппагалло, вот и все.

– То же самое я могу сказать и о тебе, – ответил я, не спуская глаз с его руки, которую он держал в кармане.

– Да, но я-то не держу твою жизнь в своих руках. – Он кивком указал мне на костер: – Может быть, присядешь и расскажешь мне о себе?

Я колебался. Волосы шевелились у меня на голове, когда я встречался взглядом с непроницаемой чернотой его глаз. Я вдруг почувствовал непреодолимое желание завладеть его револьвером, прежде чем он решит им воспользоваться.

– Садись! – Он говорил тихо, однако в голосе его чувствовалась жесткость, которая заставила меня повиноваться без дальнейших колебаний. – А теперь послушаем, что ты расскажешь. – Он сидел напротив меня, по ту сторону костра, то и дело нервно затягиваясь сигаретой. В тусклом свете, который проникал в пещеру, его лицо казалось болезненно искаженным, бледную кожу прорезали глубокие морщины.

Я начал рассказывать ему, как я покинул Англию, когда мне было четыре года, как потом оказался в Оловянной долине в канадских Скалистых горах, как в десять лет начал мыть посуду в местных салунах, а в двенадцать уже работал в шахте. Но он меня перебил:

– Даты мне не нужны. Меня интересует твоя семья, родители. Почему твой отец уехал из Англии в Канаду?

– Моя мать бросила его. – Я сидел, пристально глядя в огонь, вспоминая извилистые тропинки своей жизни. – Ты хочешь узнать о моем детстве и родителях… Отец мой сильно пил. Он пил, чтобы забыться. А мать чувствовала себя очень одинокой. После смерти отца я нашел среди вещей се фотографию. – Я вытащил бумажник и достал из него фотографию матери. Внизу было написано ровным детским почерком: «Бобу от любящей его Руфи Нирн». Я протянул ее Дэйву. – Отец не мог говорить ни о чем, кроме Корнуолла. Он отчаянно скучал по родине. Однако разбогатеть ему не удалось, и он не хотел, чтобы над ним смеялись, если он вернется нищим. Так, по крайней мере, он мне говорил. И еще он боялся, что нал ним будут смеяться из-за того, что от него ушла жена. Она ушла с шахтером из Пензанса. Отец ненавидел и одновременно любил ее без памяти.

Я уже забыл, почему все это ему рассказывал. Я ведь прежде не рассказывал об этом ни одному человеку. Но вдруг, неизвестно почему, в этой старой разрушенной шахте на торфянике, мне показалось, что рассказать об этом необходимо.

– Ничего не могу сказать о валлийцах, – продолжал я, – а вот шахтеров-корнуэльцев можно найти в любой части света. Мало найдется шахт, где не работали бы ребята из Корнуолла. И они всегда стоят друг за друга. Там, в Скалистых горах, отец встретил множество земляков. Он приводил их к нам в нашу лачугу, и они часами толковали о своих шахтерских делах за бутылкой скверного виски, подбрасывая сосновые поленья в печурку, пока она не раскалялась докрасна. А когда не было гостей, он рассказывал мне о нашей родине и шахтах, расположенных вдоль Оловянного побережья. Боталлек и Левант – он работал на обеих шахтах; мне кажется, что я и сейчас не заблудился бы в них – настолько хорошо помню все, что он о них рассказывал. Это был невысокий, хулой и жилистый человек; у него были печальные глаза, и он отличался неутолимой жаждой. Это обстоятельство плюс силикоз привели к тому, что он умер в возрасте сорока двух лет.

– И ты ничего не знаешь о своей матери?

Я подпил голову. Я настолько глубоко погрузился в свои воспоминания, что просто забыл о нем.

– Нет, – сказал я. – Мне было строго запрещено упоминать се имя. Только один-единственный раз, ночью, когда отец был пьян и бушевал как безумный, у него сквозь страшные проклятия вырвалось название Крипплс-Из. Есть такая деревушка недалеко от Сент-Ивс. Я нашел ее на карте. Но я никогда туда не поеду. Он тогда пьянствовал целую неделю. Мне кажется, он что-то узнал, о чем-то услышал. Он умер, когда мне было шестнадцать лет. Думаю, я расспросил бы его о ней, когда он умирал, но с ним случился удар, и он умер, не приходя в сознание.

– Да, это ужасно!

Я посмотрел на Дэйва и увидел, что его глаза полны неподдельной печали.

– Ты так и не узнал, что с ней было потом? – спросил он.

– Нет, – сказал я.

– А теперь, когда вернулся в Корнуолл?

– Нет. – сказал я ему, покачав головой. – Пусть прошлое покоится с миром. Отец этого не хотел, ему было бы неприятно, если бы я пытался узнать. Я его любил, хоть он и был пьяницей.

На губах Дэйва снова появилась его загадочная улыбка. Однако на сей раз она была какая-то другая. Складывалось впечатление, что его действительно что-то забавляет.

– А что, если прошлое не пожелает покоиться с миром?

– Что ты хочешь сказать? – Он пожал плечами и вернул мне выцветшую фотографию.

После этого мы долго сидели молча. Снаружи лил дождь, скрывая под своей свинцовой пеленой заброшенные постройки, это время как груды шлака чуть поблескивали в слабом сером свете. Наконец Дэйв поднялся и потянул носом, словно принюхиваясь к погоде.

– К полудню прояснится, – сказал он, – и тогда ты можешь отправляться. Здесь наши пути расходятся.

– Куда мне идти? – спросил я.

– В Боталлек, – ответил он. – Там спросишь капитана Менэка и отдашь ему вот это. – Он бросил мне золотую зажигалку. – Он поймет, что это я тебя к нему послал. А теперь я хочу немного поспать и советую тебе сделать то же самое.

– А как же твоя рука? – спросил я.

– Да она в порядке, не беспокойся, – сказал он, заворачиваясь в плащ и укладываясь перед горячими угольями костра.

Я еще немного посидел, глядя на дождь, а потом мне захотелось спать, и я задремал.

Когда я проснулся, сияло солнце и в пещере никого не было, я был один. Я вышел на воздух. Торфяник, покрытый вереском, казался теплым и ласковым, а нал развалинами старой шахты, пригретой солнцем, поднимался легкий парок. Кусты дрока золотились на солнце, и вокруг пели птицы. Я позвал Дэйва, но мне никто не ответил. Дэйв ушел.

Глава 3. КРИППЛС-ИЗ

Солнце склонялось к западу, когда я поднимался на Кениджек. Огромные гранитные глыбы чернели на фоне пламенеющего неба, а вереск, покрывавший склон холма, казался черным, оттого что находился в тени. Но когда я, добравшись до вершины, остановился на громадной плоской скале и огляделся, то почувствовал ласковое тепло солнечных лучей, а вереск на противоположных склонах пламенел ярким багрянцем. Внизу, у моих ног, простирался торфяник, доходивший до самой береговой линии, на котором тут и там виднелись старые заброшенные шахты. Казалось, будто какой-нибудь гигант из старинных корнуоллских легенд ступал своими огромными ногами по извилистой линии берега, выискивая каменную глыбу, которую можно было бы шнырнуть в соседа-титана. Море было похоже на поднос из начищенной сверкающей меди. Вдоль горизонта тянулась линия темных грозовых облаков с яркой малиновой каймой. В лицо дул сильный соленый ветер.

Вот, значит, каково это корнуоллское шахтерское побережье. В горле у меня стоял ком. С тех пор как я себя помню, я только и слышал от отца, что рассказы об этой полоске суши в Корнуолле, где он жил и работал до женитьбы. И вот я действительно стою на Кэрн-Кениджек, на этом Воющем Кэрне. Именно отсюда, с этого места, два шахтера видели, как бьются между собой дьяволы.

Прямо подо мной выползали из вереска три тропинки, растопырив свои грязные пальцы в сторону шахтерских домишек, расположенных вдоль береговой дороги. Я сверился с картой, чтобы определить свое местоположение. Вон там, налево, Сент-Джаст, а дальше Боталлек и Боскасуэлл, где родился мой отец, и Тревеллард. Да, а вон там – Пендин, можно было различить крошечный бугорок маяка на линии побережья. А чуть левее, на медном фоне моря, чернели два высоких строения, это – Уил-Гивор. А вон то скопище ломаного камня у подножия скалы – Левант.

Я знал эту береговую линию наизусть, так, словно всю ее излазал в детстве. Мне не нужна была карта, чтобы определить, где Кейп-Корнуолл, а где Кениджек-Кастл. Я почувствовал волнение, когда обнаружил мыс Боталлек и узнал надземные постройки боталлекского рудника. Я мог даже различить отдельные шахты, ориентируясь по развалинам машинного отделения – единственного здания, сохранившего свои прежние очертания в этом хаосе ломаного камня. Рудник уже давно заброшен, но во времена моего отца он был крупным поставщиком олова. Отец водил меня с горизонта на горизонт, описывая каждый штрек в мельчайших деталях, так что теперь, глядя на рудник с высоты Кэрн-Кениджек, я видел все внутреннее устройство рудника таким, как его рисовал отец на пыльном полу нашей лачуги.

Мне вспоминались шахты в Калгурли, рудничные долины Скалистых гор, полные кипучей деятельности, новые здания из бетона, где размешались их заводы. И все это казалось таким современным и безликим по сравнению с этой изрытой полоской берега, где олово добывали люди, оставившие свой след на этих заброшенных торфяниках в виде серповидных улочек разрушенных домов да древних захоронений. Это были шахты, дававшие древним бриттам олово, которое они обменивали на украшения и шелковые ткани у греческих торговцев в Марселе давным-давно, еще в бронзовом веке. Всего пятьдесят лет назад вся эта округа была охвачена кипучей деятельностью – тысячи людей работали под этимизубчатыми скалами и даже дальше от берега, под морским дном. А теперь это заброшено. Работает всего одна шахта, Уил-Гивор.

Красноватый отблеск солнца на вереске начал меркнуть. Огромный красный шар опускался в воду за штормовыми облаками. Я продолжал смотреть, пока не исчезла самая последняя узкая полоска света, а когда взглянул вниз по склону на море, оно превратилось в темную бездну, а верхушки скал и изрытые склоны приобрели мрачный, враждебный вид. Вереск напоминал жнивье, по которому прошелся огонь, а скалы в сгущающихся сумерках приобрели самые причудливые очертания. Вся местность, казалось, дрожала на холодном ветру и как бы возвратилась в свое темное прошлое.

Я пошел дальше, пытаясь выйти на ближайшую тропинку, которая привела бы меня в Боталлек. Но шел медленно, даже, пожалуй, неохотно. Теперь, когда будущее придвинулось вплотную, мне снова стало не по себе. Я пытался себя убедить, что, если работа мне не понравится, я могу спокойно отсюда уйти. Однако в глубине души у меня затаился страх, я боялся, что мне этого не позволят. Вся радость и волнение, вызванные возвращением на родину моего отца, испарились. Возможно, просто оттого, что скрылось солнце, унеся с собой тепло, согревавшее всю эту местность. Все было мрачно, голо, все вызывало уныние. А может быть, меня томило дурное предчувствие.

К тому времени как я добрался до береговой дороги, соединяющей Сент-Ивс с Лэндс-Эндом, почти совсем стемнело. Грозовые тучи, которые только окаймляли горизонт, когда садилось солнце, теперь сплошной черной массой расползлись до половины неба. Вдали сверкали зигзаги молний – единственное указание на то, что там было уже не море, а небо с его облаками и тучами. После каждой вспышки раздавались отдаленные раскаты грома, заглушая рокот моря и вой ветра в телеграфных проводах. На севере вращающийся прожектор маяка Пендин-Уоч прорезал мглу надвигающейся бури.

Я думаю, что во времена моего отца в Боталлеке было гораздо больше домов, теперь же от всего селения осталась только крохотная гостиница, окруженная хозяйственными постройками. На дороге не было ни души, но из открытой двери гостиницы был виден свет и доносились звуки аккордеона и мужские голоса. Они пели песню «Старая серая утка». После смерти отца я ни разу не слышал этой песни. Он очень ее любил и часто пел, в особенности когда бывал пьян. Я нерешительно остановился. Мне не хотелось чувствовать на себе любопытные взгляды обитателей маленькой деревушки. Но нужно было узнать, где живет капитан Менэк, и очень хотелось выпить, чтобы немного подбодриться. Кроме того, мне необходимо было время, чтобы обдумать свое положение.

Когда я вошел, в баре сидели несколько мужиков. Их было человек шесть. Двое играли в кегли – особую разновидность, принятую в Корнуолле, остальные сидели вокруг аккордеониста. Это был дородный седой старик, он пел, не выпуская изо рта глиняной трубки, зажатой в беззубых деснах. Пение перемежалось стуком деревянных кеглей, когда мяч на резинке врезался в их строй. В очаге пылал жаркий огонь, в комнате было тепло, светло и уютно. Я подошел к стойке и заказал пинту пива, кожей чувствуя, что пение почти прекратилось и все смотрят на меня. На полках вперемежку с бутылками и стаканами лежали образцы руды, перемигиваясь со своим отражением в зеркале позади полок. Один из этих образцов, крупный булыжник, напоминающий кусок свинца, представлял собой коренное олово, другой – серный колчедан, который сверкал почище золота. Хозяин вел себя достаточно дружелюбно, и я завел с ним разговор о шахтерских делах. Он был невысок и широк в плечах. Время от времени он покашливал, и этот кашель в сочетании с бледной кожей говорил о том, что он болен силикозом.

Внезапно до меня дошло, что аккордеон окончательно смолк. Пение тоже прекратилось, так же как и стук кеглей. Я быстро обернулся. Никто не разговаривал. Вес смотрели в мою сторону. Меня охватило паническое желание бежать, но ноги словно приросли к полу. Я взял себя в руки. Что они могут сказать по моему виду?

– Почему вы так на меня смотрите? Ответил тот, кто играл на аккордеоне:

– Хочем понять по разговору, кто ты таков. По виду, похоже, иностранец, а говоришь вроде как надо.

– Я с Каналы, – сказал я им.

– Знамо дело, а вот корнуоллская кровь в тебе все равно имеется, – настаивал старик.

Мне стало легче, но как, интересно знать, они это определили? Наверное, потому, что я был воспитан на корнуоллском диалекте и с легкостью мог перейти на этот говор, что и сделал немедленно.

– Знамо дело, – сказал я. – Мой старик работал олово там на Редруте, прежде чем мы подались в Канаду. Он сказывал, что родился в Боскасуэлле, знамо дело, а потом работал на Боталлеке, в самом нутре, пока эту лавочку не прикрыли.

Старик одобрительно кивал:

– А я что говорил? Теперь мне все улыбались.

– Слушал я тебя, парень, и мне вспомнились старые времена, как мы шахтерили в Камборне да в Редруте. Тогда, мне помнится, шахты работали вовсю и в забоях было полным-полно корнуэльцев, что приехали невесть откуда и говорили на всяких чудных заморских языках. А как дела пошли похуже, они враз собрали свои пожитки да и вон. Это было в девяностых. Знамо дело, не было такого места на земле, где бы они не побывали, понимаешь. Чили, Перу, серебряные рудники в Лиме – туда подался старина Дик Травесек, – Кимберли, Ионесбург, Штаты – всюду они работали, всюду, где только есть шахты. А как дела начались у нас дома, они враз и вернулись. Чудная на них была одежа, и привычки чудные появились, а вот говор наш родной они не забыли, так же как и ты, парень. – Старик грустно прокачал головой. – В те времена и деньги были, можно было заработать. Не то что теперь. Папаша мой сказывал, бывали дни, когда только у нас работали штук пятьдесят шахт. А нынче всего одна. – Он вынул изо рта трубку и сплюнул. – Да и то одна механическая работа, и больше ничего. В старые времена сюда возвращались парни грубые, простые. А ты, видать, образованный. – Он посмотрел на меня. – Ты небось работы ищешь, а, парень?

Я ничего не сказал, да он и не ожидал от меня ответа.

– Нынче в наших краях работы для шахтера не найдешь. Разве я не прав, Гардж? – обратился он к хозяину.

– Верно говоришь, Билл. – Хозяин обернулся ко мне. – Тебе наговорят, что у нас в Корнуолле все забои выработаны, – сказал он. – Это неверно. Нужно вглубь идти, глубже, чем они проходят сейчас, при своих машинах. В прошлую войну правительство затеяло некоторые шахты открыть. Одну и сейчас видно, вон там, возле бухточки, позади Кейп-Корнуолла. Это было, когда японцы захватили Малайю. Ну и деньжищ ухлопали там в этой долине. А вышло то же, что и у авантюристов. Только-только добрались до олова, как на тебе! Тут же все и прихлопнули. Потому узнали, что олово можно привезти из Боливии или еще из какого другого места. Когда я был парнишкой, у нас здесь была только медь, ни о чем другом и мысли не было. А когда медь выбрали, шахту закрыли. А под медью-то оказалось олово, да еще какое! Можешь спросить любого из наших ребят, кто на глубине работал. Они тебе скажут то же самое. Есть под медью олово. Я сам видел. Вот только здорово накладно его добывать, ведь в шахтах полно воды, залиты они по самый вход.

– А как же желваки? – спросил я. – Ведь и над водой, наверное, остались богатые участки.

– Работают тут одна или две артели, кое-как перебиваются. Только нет в этом никакого будущего.

– А другие ковыряются у самого входа в шахту, только денежки напрасно тратят, – вставил старик. – У нас в самом Боталлеке есть один такой. Завладел старой шахтой Уил-Гарт, получил над ней контроль. Установил насосы и откачал воду, дошел до уровня ста двадцати саженей. Да все едино – пустая трата денег, и больше ничего. А только наша старушка Уил-Гарт – шахта богатая, это точно. Ее прикрыли в самую депрессию, после того как эти шакалы, тогдашние владельцы, купившие шахты за бесценок, поскандалили меж собой – году в тридцать первом, а может, в тридцать втором. Шакалы-го тоже перетрусили. Думали, слишком много придется тратить на подготовительные работы. Они ведь вообще ни хрена не понимали. Когда работали медь, так не отличали жилы от самородка, знали только, сколько стоит медь на рынке и сколько ее выдают на-гора. А когда дошло до переоборудования для добычи олова, которое лежало глубже, они просто-напросто закрыли шахту и выбросили на улицу две сотни шахтеров.

Но я больше не слушал. Мне в глаза бросился заголовок в газете, которая лежала на стойке. «Загадка брошенного таможенного катера: исчезла команда из четырех человек». Я быстро огляделся. Все они увлеклись спором о будущем горного дела в Корнуолле. Опасаясь, что мой интерес к этой истории будет замечен, я тем не менее потянул газету к себе. После первой же строки у меня появилось ощущение, что мои внутренности наполнились свинцом, но я продолжал читать, полностью отрешившись от посторонних звуков:


«Таможенный катер, который был послан на перехват судна, подозреваемого в перевозке контрабанды, был обнаружен на отдаленном участке побережья недалеко от Мэрезайна. До сих пор не обнаружено никаких следов четверых таможенных служащих, которые составляли команду катера, и таможенная служба в Пензансе заявляет, что не располагает никакой информацией относительно пропавших людей. Рыбак по имени Перси Редклиф, проживающий в Мэрезайне, в доме номер 4 по Хиллсайд, обнаружил судно в шесть часов утра, оно сидело на мели на песчаном берегу. Он немедленно сообщил в полицию. Полиция и таможенная служба осмотрели судно. Они утверждают, что рулевая рубка и правый борт повреждены, как после сильного шторма. Накануне катер несколько раз видели проходящие суда. В последний раз его заметили с военного корвета. Капитан этого судна доложил, что катер находился в пяти милях от Ньюлина и направлялся на юг со скоростью пять узлов; море было спокойно. В данное время ведется расследование по поводу «Айл оф Мул», пятидесятипятитонного кеча, принадлежащего мистеру Дэвиду Джонсу. Предполагается, что это судно могло заметить катер позже, чем корвет. До тех пор пока не будет обнаружено это судно, официальные лица от дальнейших сообщении воздерживаются. Возможно, что прошлой ночью катер столкнулся с другим судном и был оставлен командой. Мистер Редклиф. однако, утверждает в своем интервью, что катер, когда он его обнаружил, был в полном порядке. По его мнению, у команды не было каких оснований покидать судно. Далее он отметил, что, по его мнению, повреждения не явились результатом столкновения. Имена пропавших: Франк Райли…» Я перестал читать и поднял голову. До моего сознания дошли какие-то слова, сказанные одним из мужчин. Теперь говорил хозяин:

– Я так думаю, – сказал он, – старик что-то там прознал.

И тут я понял, что именно вызвало мой интерес.

– Кто, Менэк? – спросил аккордеонист. – Да он просто трехнутый, и больше ничего.

– Верно говоришь, трехнутый, – вмешался один из игроков в кегли. – Тронулся, бедняга, когда убили его жену.

– А потом еще эта женщина, что помешалась, – вставил второй.

– Знамо дело, – объяснил мне хозяин, – она-то просто сиганула вниз с утеса.

– А место какое выбрала – я бы и близко не подошел, особенно ночью, – добавил первый игрок в кегли.

– И я тоже, – согласился старик с аккордеоном. – Всяк испугается, а вдруг да увидишь саму смерть, что приходила за этими женщинами. – И он тихонько засмеялся, как бы про себя.

– Говорите что хотите, – продолжал хозяин, – а все равно он что-то знает. Так или иначе, а он володеет всем этим рудником. Откупил его у другого шакала, вот как я думаю.

– Но зачем же ему понадобилось закрывать шахту? – спросил игрок в кегли.

Хозяин покачал головой.

– Откуда мне знать? – сказал он. – Может, просто хотел володеть, да и все.

После короткого молчания, которое последовало за этими словами, я наклонился к хозяину и спросил:

– Это вы о капитане Менэке говорите?

Он бросил на меня быстрый взгляд:

– Нет, о старике. Капитан Менэк – это его сын. А что? Ты его знаешь?

– Возможно, – ответил я. – Где он живет?

И тут меня ожидал второй сюрприз за этот вечер, потому что хозяин повернулся ко мне и сказал:

– А вот тута, через дорогу, в Крипплс-Из.

– Крипплс-Из? – повторил я.

Он рассмеялся.

– Знамо дело, – сказал он. – Чудное название, верно? Раньше там был паб. Это было еще до меня, тогда еще все работали на Боллеке. А потом рудник перешел в руки Менэку вместе с лицензией.

– Когда это было?

– Дай-ка вспомнить. Верно, сразу после первой войны. Были какие-то разговоры, что он получил рудник от женщины, той самой, которая помешалась и бросилась вниз с утеса. Но ведь он и сам трехнутый, вот о нем и рассказывают всякое. Только не всякому верь. Мало ли чего болтают в нашей деревне. – Он усмехнулся. -Верно только одно: он единственный, кто верит, что в Уил-Гарт есть олово, и хочет его заполучить. Вместе с сыном. Хотя не знаю, что этот сын понимает в олове. Они наняли двух иностранцев, и те у них работают. Мы их почти не видим. Сдается мне, они больше годились бы для каменоломни, чем для шахты. Что они делают, так только вырезают гранитные плиты для тротуаров, и больше ничего. Раз в неделю из Бристоля приходят грузовики, а иногда так из самого Лондона. – Он покачал головой. – Ничего путного у старика не полупится с этой шахтой, я так располагаю.

– Так где же находится Крипплс-Из? – спросил я. Хозяин бросил на меня пристальный взгляд.

– Чуть подальше по дороге, – неопределенно ответил он. – А тебе зачем?

Я замялся, но потом ответил:

– Мне нужно повидаться с капитаном Менэком. -У меня было такое чувство, что все они внимательно меня изучают.

– Не нужно тебе, парень, идти в Крипплс-Из, – сказал старик с аккордеоном, – тем более теперь, в ночное время. Гостей там не больно-то жалуют. – Он улыбнулся, показав беззубые десны и при этом не вынимая трубки изо рта. – А все этот старик. Трехнутый, я говорю, трехнутый и есть. Он рехнулся, когда с его женой случилось это несчастье.

– А что произошло? – спросил я.

– Упала в старую шахту, бедняжка, – сказал он мне. – А что тут удивляться: у нас, где ни плюнь, повсюду старые шахты. Ее нашли на дне. Голова у нее была разбита, а рядом лежала ее собака. Говорят, она как раз собаку и искала. А другие толкуют, будто дело было совсем не так, – таинственно заключил он.

– Как ее звали? – спросил я.

– Звали? Как ее звали, Гардж? – обратился он к хозяину.

– Гарриэт, если я правильно помню.

– Да, теперь припоминаю. Гарриэт Менэк. Она была вдова, приехала сюда из Пензанса. Говорят, у нее были акции Уил-Гарт, она их ему отдала.

– Когда все это было? – спросил я.

– Лет девять, а то и десять назад.

– А он был в то время женат? Старик покачал головой:

– Насколько я помню, нет.

Я почувствовал облегчение. Мне больше не хотелось копаться в прошлом.

– Куда мне идти, чтобы попасть к Менэку? – спросил я хозяина, допивая пиво.

– Как выйдешь отсюда, поверни направо, – сказал он. – Пройдешь ярдов пятьдесят, там будет резкий поворот направо, а ты сворачивай налево, там найдешь тропку. Она приведет тебя в Боталлек. Крипплс-Из стоит на самом рудничном дворе. Ты не ошибешься: там, кроме дома, только одни развалины, и больше ничего.

Снаружи все селение окутала густая тьма и мгновенно поглотила сноп света, который шел из Открытой двери. Дул сильный ветер, из-за его свиста я даже не слышал звука своих шагов по дороге. Молния крутым зигзагом вспорола брюхо облаков, нависших над побережьем. Эта вспышка мгновенно и резко высветлила бурый камень домишек, стоявших вдоль дороги, сделав их похожими на гравюру. Гром трещал близко и гулко, словно кто-то щелкал бичом по небу, замирая над морем, так что слышался только глухой рокот.

Я без труда нашел тропинку. Она шла на запад, в сторону моря, где мощные зигзаги молний отражались в бурных волнах. С каждым моим шагом все громче становился грохот волн, бьющихся о скалы, и вскоре я уже мог различить пену прибоя у подножия Кениджек-Кастла. Гром, подобно гигантскому оркестру, гремел по всему небу, не замолкая почти ни на минуту. Беспорядочные груды камня, которые прежде были надземными постройками, громоздились вокруг, при блеске молнии они казались почти что белыми. Ветер нес мне в лицо мельчайшую водяную пыль, от которой у меня на губах ощущалась соль. Посреди утесов высилось старое здание машинного отделения, словно разрушенная башня древнего замка, а вокруг ярус за ярусом, словно террасы, спускались к морю груды ломаного камня. Это была дьявольская пародия на вавилонские сады, хотя здесь не стали бы расти даже курослеп или чертополох.

Затем при очередной вспышке я увидел уцелевшее неразрушенное здание. Это было уродливое мрачное строение, стоявшее почему-то лицом прямо к ветру. Вот оно четко вырисовалось на мгновение на фоне освещаемых молнией облаков и еще более ярко освещенного моря. И вдруг снова исчезло в чернильной тьме, которая следовала за каждой вспышкой. В следующий раз я увидел этот дом, когда молния вспыхнула у самого горизонта. Он заметно приблизился и был похож на животное, которое припало к земле, чтобы легче было бороться с бурей. Потом молния полыхнула у меня над самой головой. Ломаная стрела ослепительного света вонзилась в холмы, расположенные далеко от моря. Свет и звук, слившись воедино, обрушились на небо, расколов его пополам. В этой вспышке я увидел окна дома, которые светились отраженным светом, белым и мертвым, словно открытые глаза покойника. Фасад был темен, как сама ночь. Возле дома мелькнули остатки сада, жалкие изломанные стебли гортензий и наперстянки, почти сплошь заглушённые чертополохом. Было там и несколько фруктовых деревьев, тощих и чахлых, их длинные ветви метались по ветру, словно пытаясь спрятаться от него, укрывшись в каком-нибудь убежище.

От этого последнего оглушительного удара грома небо как будто бы раскрылось. Дождь полил как из ведра, его плотные струи под мощными порывами ветра нещадно хлестали по скалам и по всему, что встречалось им на пути. Очередная вспышка осветила две строчки вывески над дверью. Облупившиеся слои более поздней краски не могли закрыть старую надпись. При следующей вспышке я смог ее прочесть: «Джеймс Нирн, владелец лицензии на продажу вина, виски и табака».

Нирн. Джеймс Нирн. Странное совпадение. Это ведь не такая уж распространенная фамилия, так же, впрочем, как и название Крипплс-Из. Порыв ветра бросил мне в лицо горсть холодной волы. Я толкнул дверь, но она была заперта. Дверного молотка не было, так что пришлось стучать кулаком. Но мой стук потонул, должно быть, в реве бури, потому что к двери никто не подошел. С крыши на меня потоком лилась вода. Я прижался к двери, продолжая стучать. Вода потекла по шее, проникая под белье. Я весь промок и замерз. При непрерывных вспышках молнии дождь был похож на темную свинцовую занавесь. Яростные порывы ветра швыряли тугие струн через разрушенные рудничные постройки, обваливая их в конце концов на землю.

Я поднял воротник своей куртки и побрел, шлепая по лужам, вокруг дома. В одном из окон с задней стороны из-за шторы пробивался лучик света. Попав ногой в очередную лужу, я подошел и схватился за подоконник. Дождь бил в окно, стекая сплошным потоком по стеклу. Заглянув в шелку, я увидел небольшую комнату с низким потолком, освещенную лампой. Стены были выкрашены блестящей коричневой краской, которая местами облупилась, уступив место веселому голубому цвету; голубая краска, в свою очередь, кое-где облезла от старости и небрежения до самой штукатурки. В очаге, загороженном дешевой викторианской решеткой, весело пылал огонь.

Однако мое внимание привлекла не столько комната, сколько человек, сидящий за столом около камина. У него были широкие плечи и мощный торс. Маленькая, почти квадратная голова, смуглая кожа с морщинками возле глаз и усы. Над широким лбом, прорезанным глубокими морщинами, торчком стояли прямые короткие волосы. В сочетании с высокими скулами они делали его похожим на персонаж из сказок братьев Гримм. Он разговаривал с каким-то человеком, которого я не видел, и одновременно с этим пересчитывал толстую пачку банкнотов, лежащую у него на столе. Возле его локтя стояли бутылка и стакан с какой-то желтоватой жидкостью. Рядом со столом, у стены, виднелся большой сейф. Дверца сейфа была открыта.

Если бы я только знал, кто был его собеседником, я бы ни за что не постучал в окно. Я бы повернул назад и попытался найти дорогу в гостиницу, несмотря на дождь и кромешную тьму. Одного взгляда на этого второго человека, сидевшего в комнате, было бы достаточно для того, чтобы понять, в какую компанию я попал. Мне все стало бы ясно, и я бы немедленно сбежал.

Но я видел только одного человека. Видел только, что он с кем-то разговаривает, а с кем – не видел. Мне было холодно, я промок насквозь, к тому же это было то самое место, куда меня направил Дэйв, и я постучал в окно. Человек за столом поднял голову. Он сощурился, наклонив голову набок, и прекратил разговор, молча глядя на окно. Я снова постучал ногтями по стеклу.

Результат последовал незамедлительно. Человек вскочил на ноги, кинул всю пачку денег в сейф, сунул туда же бутылку и захлопнул дверцу. Сказав что-то своему невидимому собеседнику, он выплеснул содержимое стакана в камин, где жидкость мгновенно вспыхнула ярким пламенем. Затем подошел к окну и отдернул штору. Наши лица, разделенные залитым дождем стеклом, находились примерно на расстоянии фута одно от другого. Глаза у него были встревоженные, а может быть, просто испуганные.

– Кто такой? Что нужно? – спросил он едва слышным голосом.

– Мне нужно поговорить с капитаном Менэком! – крикнул я в ответ.

– Капитан Менэк – это я. Что вам нужно? – подозрительно спросил он.

– Я от Дэйва Таннера.

Я видел, как он вздрогнул. Этот человек был явно встревожен. А может быть, просто много выпил?

– Вы можете меня впустить? – крикнул я. – Здесь холодно и мокро.

Он колебался. Пошарив в кармане куртки, я достал зажигалку Дэйва и показал ему:

– Дэйв велел показать вам эту штуку.

Он бросил на зажигалку быстрый, птичий взгляд, потом кивнул.

– Обойди вокруг дома, я тебя впущу, – сказал он, задергивая штору.

Темнота после освещенной комнаты казалась особенно плотной. Не успел я отвернуться от окна, как ветер швырнул мне в лицо струи дождя. Казалось, дождь колотит по голому телу, настолько промокла вся моя одежда. Я стоял не двигаясь и только дрожал – ничего не било видно, и я просто не знал, куда двинуться. А потом сверкнула молния, и стали видны какие-то пристройки. Когда я подходил, открылась дверь, и в ней стоял Менэк с лампой в руке.

Он закрыл за мной дверь, и я оказался в каморке при кухне с каменным полом, и хотя было по-прежнему холодно, я почувствовал огромное облегчение, оттого что дождь и ветер остались снаружи. Менэк поднял лампу повыше, чтобы получше меня рассмотреть. Он был совсем невысок. Его маленький рост делал еще более заметными мощные широкие плечи. Глаза его сверкали в неверном свете лампы.

– Ты ведь не с «Айл оф Мул», не из его команды? Я покачал головой.

– Я так и думал, – сказал он и продолжал: – Зачем Дэйв тебя послал? И откуда тебе известно его настоящее имя? – Он говорил резко и отрывисто, чуть ли не лаял. Сказывались нервозность и волнение, к тому же еще и привычка командовать.

– Он говорил, что у вас есть для меня работа, – объяснял я. – Я шахтер. Он говорил о работе в шахте.

– Ах вот оно что. – Менэк кивнул, словно ему все стало ясно. – Ты жил в Италии. Ты дезертир. Да, он говорил мне о тебе. – Он произнес слово «дезертир» обыденным тоном, словно дезертир – это профессия, и ничего больше. – Только что прибыл?

– Да, – ответил я. – Вчера.

– Кто тебя сюда доставил? Малиган?

Я кивнул, слишком удивленный, чтобы что-нибудь сказать.

– Давай сюда зажигалку, – сказал он и, когда я ему ее отдал, велел: – Пойдем ко мне в кабинет. Тут у меня один человек, он может удостоверить твою личность, – Он улыбнулся себе в усы и повел меня через большую кухню, где на топящейся плите кипели кастрюли. На стенах поблескивала медная утварь, а перед плитой уютно устроилась крупная овчарка колли. Когда мы проходили, на нас посмотрела девушка, подняв глаза от гладильной доски. Высокая и стройная, она вся раскраснелась от жара плиты.

– Кити, к обеду будет еще один человек, – сказал он, – и приготовь комнату, он будет у нас ночевать.

Девушка бросила на меня быстрый взгляд. Она посмотрела просто так. Я в этом уверен, но стоило ей меня увидеть, как глаза ее широко раскрылись и на лине появилось озадаченное выражение. Продолжая смотреть на меня, она тихо сказала:

– У нас свободна только мансарда.

– Вот и приготовь ее для него, – велел Менэк. Девушка продолжала смотреть на меня, не отрывая глаз.

Я почувствовал себя неловко, неизвестно почему. Девушки часто заглядывались на меня, наверное из-за моего роста. Я ведь довольно высокий парень. Это, верно, их привлекает. В Италии у меня из-за этого случалось немало неприятностей. Но сейчас было что-то другое. Было такое впечатление, что она не может поверить своим глазам.

Она повернулась к моему спутнику, с трудом оторвав взгляд от меня:

– Вы знаете, что говорил ваш отец, – помните, он сказал, чтобы комнату в мансарде не занимали.

– Мне безразлично, что он говорит, – отрезал Менэк. – Если другого места нет, приготовь эту.

Я чувствовал, что девушка не спускает с меня глаз, когда шел вслед за Менэком по сырому холодному коридору. Наши каблуки громко стучали по каменному полу. Менэк поставил лампу на стол и открыл дверь. Я прошел за ним в комнату, в которую заглядывал, когда стоял под окном.

И вдруг я остановился. У камина, держа в руке стакан миски, стоял Малиган. Мы одновременно посмотрели друг на друга, и он мгновенно напрягся, не успев поднести стакан к губам; рот его при этом слегка приоткрылся, и в тот же момент рука скользнула в боковой карман. Так он и стоял, неподвижно и напряженно.

Менэк направился прямо к своему столу.

– Это тот человек, которого ты доставил из Италии? – спросил он Малигана.

– Да. – ответил тот, не спуская с меня глаз.

Не глядя на нас, капитан Менэк сел в кресло и начал развинчивать зажигалку. Я остался стоять у двери. В голове у меня вертелись две мысли: во-первых, я не желал участвовать ни в одном деле вместе с Малиганом. А во-вторых, мне хотелось вернуть назад деньги, которые он у меня украл. Борясь между двумя желаниями – как можно скорее унести отсюда ноги или получить назад свои деньги – я, как болван, неподвижно стоял у двери.

– Этот парень будет работать с нами, – сказал Менэк. – Он шахтер.

Он уже отвинтил головку зажигалки и пытался что-то достать оттуда булавкой. Рядом с ним лежал экземпляр вечерней газеты. Она .была сложена таким образом, что наверху находилась статья о брошенном таможенном катере. Я мог прочесть заголовок со своего места. Менэк достал из зажигалки свернутую в трубку бумажку и расправил ее на столе.

Я вдруг решил, что не хочу иметь с ними никаких дел. Менэк связан с Дэйвом, он каким-то образом причастен к убийству таможенников. А Малиган находится у него на службе. Разве я не видел, как он отсчитывает деньги, чтобы ему заплатить? А Малиган настоящий подонок и контрабандист и к тому же обыкновенный вор. Но, клянусь Богом, прежде чем от них уйти, я получу назад свои деньги. Это ему так не пройдет. Если мне удастся вернуть мои сто пятьдесят долларов, то все будет в порядке. Я смогу заплатить за билет до Канады.

Я посмотрел на Малигана. Он все еще держал руку в кармане, но смотрел при этом на Менэка и думал о том, что тот прочитал в записке. В два прыжка оказавшись рядом с ним, я схватил его за руки, вывернул их, заведя за спину, и одновременно приподнял его нал полом. Он оскалился от боли, заячья губа приподнялась, обнажив черные зубы.

– А ну-ка, Малиган, – сказал я, – отдавай денежки, которые ты у меня украл.

Я услышал скрип стула, когда Менэк вставал на ноги, и отступил назад, все еще держа Малигана над патом и выворачивая ему руки, так что он наконец взвыл от боли. А потом он меня ударил, ударил точно, в низ живота. От невыносимой боли я согнулся пополам, услышав при этом, как Малиган рухнул на пол. Когда боль отпустила меня настолько, что я мог поднять голову, он уже поднялся на ноги и пятился к окну, наставив на меня маленькую черную «Беретту».

– Убери свою пушку, Малиган. Что вы там не поделили? – Голос у Менэка был резкий, повелительный.

В этот момент я снова согнулся от боли, проклиная на чем свет стоит Малигана сквозь сжатые зубы. Сильные руки схватили меня за плечи, аккуратно посадили в кресло у камина и держали за шею, пригибая голову вниз и не давая выпрямиться. Через некоторое время боль прошла, и я перестал ругаться. Мне хотелось выпрямиться, но рука на шее не отпускала. Это была очень сильная рука.

– С чего это ты набросился на Малигана? – Менэк говорил негромко, можно сказать, даже ласково, однако повелительные интонации слышались весьма отчетливо.

Я все ему рассказал, разглядывая сквозь слезы потертую кожу кресла. Его рука отпустила мою шею, и я поднял голову. Малиган все еще стоял у окна. Пистолет он убрал, но глаза его смотрели зло и настороженно.

– Это правда? – спросил его Менэк.

Малиган нерешительно мялся под его начальственным взором.

– Откуда мне было знать, что он будет работать на вас, капитан? – оправдывался он. Вид у него был обиженный и в то же время извиняющийся. – За перевоз я ему назначил пятьдесят, но ведь надо было еще его высадить, а это опасная работа, вот я и взял за нее что мог. Этот парень смутьян, имейте это в виду.

– Ну, там посмотрим, – отозвался Менэк.

– Я не собираюсь причинять вам неприятности,- сказал я. Боль отпустила, и я встал на ноги. – Отдайте мне мои деньги, и я уйду.

– Тебе совсем необязательно уходить, – сказал Менэк, а потом, обращаясь к Малигану, велел: – Отдай ему эти деньги.

Малиган отсчитал нужную сумму, достав из кармана пачку банкнотов.

– Я хочу отсюда уйти, – сказал я Менэку. Тот мгновенно обернулся:

– Ах, ты хочешь уйти? – Глаза у него были серые и жесткие. А под усами показалась улыбка, обнажив зубы. Он подошел к столу и пересчитал деньги. – Сколько, ты говоришь? – спросил он, кончая считать.

– Сто сорок пять, – сказал я. Он кивнул:

– Правильно, вот они. – Он положил деньги в конверт, а конверт убрал в сейф. – Вот они, твои деньги, – сказал он, закрывая дверцу сейфа. – Ты сможешь их получить, как только закончишь работу, ради которой тебя сюда привезли.

– Но…

– Послушай, – остановил он меня, голос теперь был строгий и жесткий. – Ты дезертир. Помимо этого, ты замешан в исчезновении таможенных служащих. – Он сделал заметное ударение на слове «исчезновение».

От этого обвинения у меня перехватило дыхание. Я был так удивлен, что не мог выговорить ни слова. Просто стоял и смотрел на его ухмыляющуюся рожу. Но потом дар речи ко мне вернулся.

– Это же чистое вранье, – сказал я. – Я впервые об этом услышал, когда встретился с Дэйвом и увидел его раненую руку.

Он засмеялся. Это был короткий лающий звук.

– Значит, тебе все известно, не так ли? Ну что же, отправляйся в полицию и расскажи, а там посмотрим, поверят тебе или нет. Наша полиция придерживается консервативных взглядов. До сих пор амнистии для дезертиров не было, и полицейские их не любят. Я-то их использую потому, что мне это удобно, а не потому, что мне нравится их общество. Выйди-ка из этого дома, и ты увидишь, что будет. Каким образом ты очутился в Англии? Ты скажешь, что тебя сюда доставил Малиган, капитан «Арисега». Но так ли это? – Он обернулся к Малигану.

Тот ухмыльнулся:

– В жизни не встречал этого человека, к тому же у меня нет привычки перевозить на моем судне дезертиров.

Менэк снова обернулся ко мне. Он улыбался одними глазами:

– Дэйв Таннер вскоре отправится в Италию на «Арисеге». Но перед этим он оставит мне письменное признание. Там в числе прочих членов команды будет и твое имя с точным указанием примет. Ты слишком высок, при твоем росте тебе будет трудненько выскользнуть из полицейской сети. – Он внезапно улыбнулся, и на этот раз улыбка его была вполне дружелюбной. – Мне жаль, что я вынужден показаться жестокосердным человеком, но лучше уж сразу узнай все как есть. Твоя работа много времени не займет. Закончи ее, а там решай, как тебе угодно, – оставаться здесь или уходить. Плата хорошая, она будет добавлена к тем деньгам, что у тебя есть. Получишь все вместе по окончании работы. А теперь отправляйся в кухню, девушка покажет, где тебе поесть, и познакомит тебя с остальными.

Я колебался. Что, черт возьми, мне теперь делать? Их двое, они за мной следят. Меня все еще не отпустила боль. Я вдруг почувствовал себя слабым и униженным. Похоже, я попался в искусно расставленную ловушку, петля затягивалась, и я уже был абсолютно беспомощным.

– Ну и как? – спросил Менэк.

– Ладно, – пробормотал я и посмотрел на Малигана. – Ну смотри, – сказал я ему, – если нам еще доведется встретиться, то берегись.

– О'кей, mais pour са, je ne passerai pas des nuits blanches'. [Ну, что до этого, то по ночам я обычно сплю (фр.).]

Я повернулся и вышел из комнаты.

Глава 4. КОМНАТА ИЗ ПРОШЛОГО

Я захлопнул за собой дверь и нерешительно постоял в коридоре. Там, в комнате, что-то говорил Менэк. Но его голос доносился до меня сквозь дубовые двери лишь неясным бормотанием. В коридоре было светло, но холодно, и меня сразу же бросило в дрожь, напомнив о том, что вся моя одежда промокла от дождя. Что же, черт побери, теперь делать? Я могу, конечно, уйти прочь из этого дома. Что меня может остановить? Решительно ничего. Вот только… то, что я дезертир. Меня охватили злость и чувство беспомощности. Менэк опасный человек. Он гораздо опаснее, чем Малиган. Взять хотя бы этот разговор о том, что я замешан в деле с таможенным катером, – он ведь действительно постарается меня впутать. Достаточно посмотреть на его глаза, вспомнить его дикий вид. Сплошные нервы. Он живет исключительно на нервах. Совсем как канатоходец. Вот это верно, он ходит по туго натянутому канату преступления. Такой способен на все, пойдет на любой риск.

Сквозь дубовую дверь теперь слышался голос Малигана, что-то говорившего на высоких нотах. Ему ответил Менэк, резко и безапелляционно. Меня била дрожь, так что стучали зубы. Я не мог разобрать, что. они там говорят, и нерешительно двинулся по коридору в сторону кухни. Я буду чувствовать себя лучше, после того как обсохну и чего-нибудь поем. При мысли о еде рот у меня наполнился слюной. Я ведь целый день ничего не ел. Вот поем, согреюсь немного, тогда и буду решать, что делать дальше.

Когда я открыл дверь в кухню, девушка все еще гладила. Она посмотрела на меня и улыбнулась. Это была ласковая, дружеская улыбка. Я подошел к очагу. От кастрюль аппетитно пахло.

– Когда вы ужинаете?

Она глянула на будильник, стоявший на каминной полке. Стрелки показывали половину девятого.

– Около девяти, – сказала она. – Сегодня немного запаздываем. Попозже я провожу вас в вашу комнату. Ее сейчас для вас готовят. У вас есть с собой вещи?

– Нет, – сказал я, устраиваясь возле огня. От моей одежды сразу же пошел пар.

– Боюсь, вы не сможете одолжить здесь у кого-нибудь пижаму. – Она смотрела прямо на меня. – У нас здесь нет таких высоких мужчин, как вы, разве что мистер Менэк, а он спит в ночной рубашке; – Потом она заметила, что от моей одежды идет пар. – Вашу одежду нужно просушить. – Она сдернула с гладильной доски одеяло. – Вот, возьмите, – сказала она, бросая его мне. – Снимите с себя все и завернитесь в это одеяло. – А когда я замялся, она сказала: – Не обращайте на меня внимания, я привыкла к полуодетым мужчинам. В шахте Уил-Гарт всегда достаточно воды.

Пока я раздевался и вешал свою одежду на специальные козлы, она несколько раз бросала на меня любопытные взгляды. Мне это льстило. Приятно, что снова рядом была девушка. Но потом она сказала:

– В вашем лице есть что-то удивительно знакомое.

– Что именно? – спросил я, снимая под одеялом брюки.

– Сама не знаю, – ответила она. сделав гримаску, выражающую замешательство. – Мне даже кажется, что я вас когда-то видела.

– Вы когда-нибудь выезжали из Англии? – спросил я.

Она покачала головой и улыбнулась.

– Даже из Корнуолла не уезжала, – сказала она.

– Значит, вы не могли меня видеть, – сказал я ей. – Я в Англии впервые, с тех пор как уехал отсюда в четырехлетнем возрасте.

– Ах вот как. – Однако озадаченное выражение не сходило с. ее лица. – Как вас зовут? – спросила она.

– Джим, Джим Пр… – вовремя спохватился я. – Джим О'Доннел. Я канадец.

Она улыбнулась:

– Вы ведь дезертир, разве не так?

Я испугался и начал было возражать, но потом остановился и спросил:

– Откуда вам это известно?

– А сюда нанимаются только дезертиры да еще те, кто из тюрьмы. – В голосе се прозвучала горечь, она снова склонилась над гладильной доской.

– Каким же рэкетом они здесь занимаются? – спросил я.

Она оторвалась от своего глаженья и посмотрела на меня холодно и сердито.

– Спросите капитана Менэка, – сказала Ома.

Я больше ничего не сказал; повернулся лицом к камину, так чтобы через одеяло мне грело живот. Возле меня вдруг появился стул, и сильные руки взяли меня за плечи и усадили. Когда я садился, она все еще держала меня за плечи, и ее лицо находилось совсем близко от моего. Это было приятное лицо, разрумянившееся от огня, губы были полуоткрыты, обнажая ровные белые зубы. Помады на губах не было, но они все равно были красные. Мне вдруг захотелось их поцеловать. Господи, у меня целую вечность не было женщины.

Мне кажется, она почувствовала мое желание, потому что быстро отстранилась, однако глаза у нее блестели, и я знал, что она не сердится. Она была высокого роста, но хорошо сложена. Высокая крепкая грудь выпирала из ситцевой блузки, так что отчетливо проступали соски.

Я быстро опустил глаза и стал смотреть на огонь, а потом услышал, как она снова взялась за утюг.

– У вас крепкие плечи, – сказала она. – Вы шахтер? -Да.

– Вы сказали, что впервые оказались в Англии, с тех пор как вам было четыре года, – сказала она. – А что вы делали до четырех лет?

– Занимался тем, что родился, – сообщил я.

– Родились? Вы хотите сказать, что родились здесь? А где именно? – В голосе се послышалось волнение.

– В Редруте, – сказал я.

– Значит, вы корнуэлец?

– По рождению выходит так. Отец, по крайней мере, был из этих мест.

– Значит, ваш отец из Корнуолла. – Она казалась как-то странно заинтересованной. – А ваша мать?

– Она тоже из этих краев.

– Она живет в Канаде?

– Нет, – ответил я. А потом, непонятно почему, добавил: – Я не знаю, где она. Она с кем-то сбежала от отца. Поэтому мы и уехали в Канаду.

Я вдруг почувствовал, что она перестала гладить. Обернувшись, я увидел, что она смотрит на меня широко раскрытыми, полными недоумения глазами.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Я же вам сказал – О'Доннел.

– Да нет, – нетерпеливо сказала она, – как ваше настоящее имя?

В этот момент открылась дверь, и в комнату вошел Менэк. Он быстро взглянул на меня, потом на девушку, потом снова на меня.

– Я вижу, ты расположился здесь как у себя дома, – сказал он, и мне показалось, что в его тоне я уловил нотку сарказма.

– Сушу свою одежду, – объяснил я ему.

– Наши люди обычно находятся в своих комнатах, – сказал он.

– Там еще не затоплена печь, – вмешалась девушка. – Они еще не вернулись, и вообще там нет смысла топить. Они сразу ложатся спать, вы ведь хотите, чтобы они начинали работать ни свет ни заря.

Менэк кивнул.

– Пойдем ко мне в кабинет, – сказал он мне. – Малиган ушел. Я хочу поговорить с тобой насчет работы, которую хочу тебе поручить. Не трудись одеваться, если уж Кити терпела рядом с собой полуодетого мужчину, я и подавно могу это сделать.

Я пошел за ним по коридору в кабинет. Он закрыл дверь.

– Садись поближе к огню, – сказал он и налил в стакан чего-то крепкого. – Выпей-ка. Ты, наверное, не возражаешь против итальянского коньяка?

– Я вроде привык к нему, – сказал- я.

Он не переставал следить за мной, когда я поднес стакан к губам и выпил. Его серо-стальные глаза находились в постоянном движении, словно ему было трудно смотреть на что-нибудь дольше секунды. Кисти рук у него были узкие и длинные, и, когда он не барабанил пальцами по ручке кресла или не ерошил густые жесткие волосы, они просто бессильно свисали вниз. Я чувствовал всю невыгодность своего положения, сидя вот так, в одних штанах и в одеяле. Менэк залпом выпил свой стакан и налил себе еще.

– Отрава, – сказал он, – но все-таки лучше, чем ничего. Если бы не этот таможенный катер, мы бы сейчас пили французский коньяк или шампанское. Черт бы их всех подрал. – Он наполнил мой стакан. Спиртное действовало согревающе.

– Как твоя фамилия? – внезапно спросил он.

– О'Доннел, – сказал я. – Джим О'Доннел. Менэк бросил на меня ироничный взгляд:

– Ирландец небось, а? – Он засмеялся. – Странное дело, почему это вы выбираете себе непременно ирландские имена? Считаете, верно, что они соответствуют этому роду работ. Есть у меня один парень по фамилии О'Греди, а уж такой типичный кокни, что дальше некуда. – Он пожал плечами. – Есть у тебя опыт работы в шахте?

– Довольно основательный, – сказал я. – Начал работать под землей в канадских Скалистых, когда мне было шестнадцать. Сейчас мне тридцать два, и если вычесть четыре года армии, то я работал в шахтах непрерывно – на разных золотых приисках Кулгарли в Австралии, некоторое время в Малайе на оловянных, а потом на угольных в Италии.

– Взрывное дело тебе знакомо?

– А как же, – сказал я. – Когда трубишь в шахтах двенадцать лет, всякое приходится делать, всего понемножку.

Он кивнул, как бы удовлетворенный моим ответом. Его пальцы снова отбивали дробь на ручке кресла.

– Ты понимаешь, чем мы тут занимаемся? – Это был скорее не вопрос, а утверждение, и он не сводил с меня настороженного взгляда.

Я поднял свой стакан.

– Пожалуй, да, – сказал я. – Незаконный ввоз спиртного.

Он кивнул и протянул мне через стол листок бумаги.

– А что, если я скажу, что не хочу в этом участвовать? – сказал я.

Он резко обернулся ко мне.

– У тебя нет выхода, – рявкнул он. – Уясни это себе с самого начала. Я не шутил, когда мы тут говорили при Малигане. Ты здесь, с нами, и не уйдешь отсюда, пока не выполнишь работу, которая мне нужна.

– Это не лучший способ заставлятьчеловека работать, – сказал я ему.

Сначала он ничего не ответил. Просто сидел и смотрел на меня. Меня пугали его глаза. Когда смотришь человеку в глаза, то в большинстве случаев ты входишь с ним в контакт, чувствуешь его настроение, даже если не догадываешься о том, что он думает. А вот у Менэка глаза были совсем другие. Они не говорили мне решительно ничего. Я видел такие глаза у животных, в особенности у собак. Очень часто, когда ты знаешь, что собаке нельзя доверять, у нее в глазах появляется именно такое выражение – захлопывается какая-то дверца, и ты не можешь проникнуть внутрь. Вот такие глаза были у Менэка.

– Послушай, – вдруг сказал он, – ты пришел сюда, не имея ни единого друга. У тебя нет ни пенни, и все против тебя. Сделай эту работу, и получишь назад свои сто сорок пять фунтов плюс еще пятьдесят. А кроме того, я помогу тебе уехать, куда только пожелаешь.

– А если я скажу нет?

Он кивком показал на телефон, стоящий на столе:

– В таком случае я звоню в полицию.

– Не слишком ли это рискованно для вас? – спросил я.

Но что толку пытаться напугать человека, подобного Менэку.

– Я так не думаю, – сказал он. – Меня прекрасно знают в этой части Корнуолла. Я позаботился об этом. В худшем случае мне придется отложить ходку-другую. А вот ты рискуешь головой, тебя могут повесить на основании улик, в которых не будет недостатка.

– Хотите сказать, что меня запутают в это дело с таможенным катером? – Я почувствовал, как меня охватывает злость. Но она тут же угасла, ее сменило чувство беспомощности. Что я могу сделать? Что я могу сделать, будь оно все трижды проклято?

Он медленно кивнул, словно доктор, подтверждающий худшие опасения пациента.

– Ну как, О'Доннел, что ты теперь скажешь? – Мне показалось, что я уловил легкую саркастическую нотку, когда он произносил фамилию О'Доннел.

Я пожал плечами. Черт меня побери, почему я в таком дурацком виде? Если бы я был как следует одет, у меня хватило бы духу сказать, что все это просто блеф, и выйти из этого дома. Однако достаточно было одного взгляда на его лицо, чтобы понять, что это не блеф. В его лице не было особой жестокости или злобы, но на нем было написано дерзкое пренебрежение к опасности. Этот человек непременно сделает то, что задумал.

– Сколько потребуется времени на эту работу? – спросил я.

– Поскольку я не шахтер, то не могу сказать точно. Может быть, неделя, а может, и две. Я предлагаю тебе двадцать фунтов в неделю плюс пятьдесят премиальных по завершении работы. И все это без вычета подоходного налога. – Он улыбнулся. Это была бы вполне приятная и дружелюбная улыбка, если бы не его глаза.

– Идет, – сказал я. Голос мой звучал хрипло. – Что это за работа?

– Вот так-то лучше, – сказал он с явным облегчением. Взгляд его скользнул к бутылке. – Еще стаканчик?

Я одним глотком допил то, что у меня было, и протянул ему свой стакан. Мне просто необходимо было выпить.

– Что у нас хорошо, – сказал он, наливая мне в стакан, – так это то, что у нас никогда не бывает недостатка в выпивке. Но я разрешаю пить только после захода солнца. Это чтобы не шлялись пьяными по деревне. – Он достал из стола лист бумаги. – Итак, твоя задача заключается в том, что ты должен пробить ход из шахты в море, то есть соединить шахту с морем.

– Соединить шахту с морем? – Я уставился на него в полном недоумении.

Однако он был вполне серьезен.

– Вот именно, – сказал он, а затем добавил после минутного размышления: – Нет смысла скрывать от тебя, зачем мне это нужно, поскольку стоит тебе взглянуть на план, как ты сразу поймешь, что к чему. В настоящее время мы подвозим товар морем к входу в главную шахту Уил-Гарт. Этот вход расширяется, образуя большую пещеру, и там у нас есть большая плоскодонная баржа. Этот способ достаточно опасен. Пост береговой охраны находится совсем рядом, на Кейп-Корнуолл, это второй мыс от нас к югу. Но дело не только в этом, дело еще и в том, что мы можем действовать только в хорошую погоду. Иногда нашим судам приходится стоять по несколько дней, делая вид, что они ловят рыбу, и ждать, пока морс успокоится настолько, что снова можно начинать действовать. – Он протянул мне бумагу: – Вот план шахты Уил-Гарт на горизонте двадцати пяти саженей (Морская сажень равняется шести футам, примерно 182 см.) – это около пятидесяти футов под уровнем моря. Мы осушили шахту до этого горизонта, то есть до первого горизонта под уровнем моря. А вот тут, смотри, видишь длинную штольню, которая идет под морем? – Он показал мне се на плане – это была черная стрелка, начинающаяся от самой береговой линии. Возле нес стояло название Мермейд. [Мермейд – русалка, сирена (англ.)].- Длина этой штольни приблизительно полмили. У меня там работают двое рабочих уже около года. Они тоже дезертиры, как и ты. Один из них каменщик, другой до этого работал на карьерах. Мы ее выпрямили, расширили и сделали по краям с обеих сторон гладкие твердые выступы. По этим выступам с помощью троса можно волочить деревянную платформу, даже если штольня будет полна воды. Как видишь, никаких хлопот с металлом и ржавчиной – ни рельсов, ни чего другого не требуется. А вот что должен сделать ты. – Тут он замолчал, потому что дверь отворилась.

В комнату вошел человек. Это был высокий старик со светлыми волосами, остроконечной бородкой и круглыми глазами, которые смотрели прямо на меня из-под густых кустистых бровей.

– Я не знал, что у тебя кто-то есть, Генри, – сказал он Менэку и повернулся, чтобы выйти. Он говорил тихим голосом. И если бы не корнуоллский акцент, его можно было бы принять за скандинава, настолько хороша была его суровая прямая фигура, освещенная светом камина.

– Одну минутку, отец. – сказал Менэк. – Это Джим О'Доннел. Он у нас немного поработает. Он шахтёр.

Брови старика поползли вверх, а в его глазах мелькнули искорки заинтересованности и даже волнения.

– Шахтер, говоришь? – Он улыбнулся. Это была славная улыбка, настолько приятная, что в комнате сразу стало как будто бы светлее. – Ну что же, мой мальчик, – обратился он ко мне, – как приятно узнать, что здесь наконец будет работать шахтер. Я уже давно пытаюсь убедить моего сына нанять на работу шахтеров. С тех самых пор, как он сюда вернулся. Но почему-то нам все время мешали какие-то… какие-то трудности; – добавил он несколько неопределенно и обернулся к Менэку. – Как это мило с твоей стороны, Генри, – сказал он, печально покачав головой. – Какая жалость, что ты не шахтер, а то бы ты сразу понял, какие возможности таятся в этой шахте Уил-Гарт. Как бы то ни было, даже один человек – это уже кое-что. По крайней мере, мы сможем начать.

– О'Доннел будет работать на меня. – Голос Менэка прозвучал достаточно резко.

Старик снова поднял брови. Это была его манера, нечто вроде трюка – их у него было предостаточно, только в то время я этого не знал.

– На тебя? – сказал он. – А для какой цели, позволь тебя спросить, тебе может понадобиться шахтер? Ты же понятия не имеешь о горных работах. Он должен работать на меня. Если он хороший шахтер, я докажу миру, что корнуоллские шахты еще не умерли.

– Ну что же, могу рассказать тебе все прямо сейчас, нет никакого смысла откладывать, – сказал Менэк. – Я собираюсь соединить штольню Мермейд с морем.

– Соединить ее с морем! – Бородка старика взлетела вверх. – Ты сошел с ума! Ты нс можешь этого сделать. Я не позволю.

– И все-таки я это сделаю. – Голос Менэка звучал спокойно и ровно, словно все было уже решено.

Старик решительно подошел к столу. Глаза его сверкали, и он весь дрожал от злости.

– Ты отдаешь себе отчет в том, что Уил-Гарт принадлежит мне?

– Да, отдаю, но деньги плачу я, – спокойно отозвался сын. – Когда я вернулся сюда, шахта была залита водой до самого входа. Только потому, что я платил за работу, ее освободили от воды до горизонта двадцать пять саженей. А следующие затраты пойдут на то, что штольня Мермейд получит выход в море.

– Говорю тебе, я этого не допущу, – гремел старик, стуча кулаком по столу.

– Ты ничего не можешь сделать, – был ответ. Менэк повернулся ко мне. – Оставь нас, – сказал он. Ему пришлось повторить свою просьбу, настолько меня поразила эта неожиданная перепалка.

Выходя из комнаты, я слышал, как Менэк-старший говорит дрожащим голосом:

– Двадцать лет и даже больше, Генри, я жил только этой шахтой, мечтал только о ней. Я знал, что там таится богатство. Сначала я думал, что залежи находятся только на глубине, но потом я нашел пласт. Я нашел его. Я ведь показывал его тебе. Боже мой, если бы ты только спустился в шахту, как я тебя просил, ты бы понял, что такое пласт. Там целое состояние.

Медленно закрывая дверь, я услышал, как сын ответил старику резким, почти издевательским тоном:

– Совершенно верно, только, к сожалению, это богатство не свободно от налогов.

Я вернулся на кухню. Девушка подавала на стол еду, а возле нее вертелся коренастый коротышка и травил разные байки – его акцент заставил меня вспомнить рудники в Калгурли. У него было круглое пухлое лицо и лысина во всю макушку. Он был похож на монаха-недоростка с круглым животиком и розовыми щечками.

– Чтоб мне провалиться, – сказал он, увидев меня. – Натуральный дикарь. Прямо с Борнео. Что, собираешься поплавать, а? – Он осклабился. Я никогда не видел ничего подобного. Его пухлое личико, казалось, раскололось пополам, обнажив два ряда десен и полдюжины гнилых зубов. – Ты к нам насовсем или так, проездом? – спросил он.

– Он будет здесь работать, – сказала девушка, улыбаясь. – Он шахтер.

– Слава Создателю! – воскликнул он. – Мне уж наскучило ждать, когда же наконец крыша рухнет над нашей головой.

– Меня зовут О'Доннел, – сообщил я им. – Джим О'Доннел.

– Черта лысого. Вот я так настоящий ирландец, – сказал он, моментально переходя на ирландский акцент. – Меня зовут О'Грейди. – Он протянул мне руку. – Ну и порасскажем мы друг другу всякого разного о счастливых временах на родной земле.

Девушка рассмеялась. Смех у нее был очень приятный.

– А я думал, ты австралиец, – сказал я, – судя по твоему говору.

– Австралиец! Провалиться мне на этом месте, это просто здорово! – сказал он, снова переходя на австралийский акцент. – Я только раз находился возле Австралии, это когда грузил в Саутгемптоне уголь на пароход компании «П и В». Это было давно, в тридцать первом, никакой работы было не найти, вот я и нанялся в портовые грузчики. Давай, приятель, надень-ка на себя что-нибудь, если хочешь пожрать вместе с нами. Переодеться можешь в нашей столовой. – Он взял со стола два блюда, а я забрал свою одежду и пошел за ним следом. Девушка молча смотрела на нас. Выходя из кухни, я бросил на нее быстрый взгляд. Она следила за нами, слегка улыбаясь. Однако, когда наши взгляды встретились, улыбку сменило иное выражение: она нахмурилась, словно все еще не могла чего-то понять.

Мы прошли через холодное подсобное помещение, потом через старые конюшни. Пол здесь был вымощен булыжником, были стойла для лошадей и полукруглые железные кормушки.

– Ты здесь давно, О'Грейди? – спросил я его.

– Называй меня лучше Фраер, – сказал тот. – Так меня все зовут. О'Грейди – это что-то вроде nom de gare, вроде как твоя кличка. [Имеется ввиду nom de guerre – кличка, псевдоним.] Ты ведь такой же ирландец, как и я. Да, я здесь почитай целый год. Совсем освоился, почти как дома.

Он открыл дверь и ввел меня в небольшую комнату, где вокруг соснового чисто выскобленного стола стояли стулья с сиденьями из парусины. В углу – угольная печь, но она не топилась, зато горела керосинка, отбрасывая на потолок круглые пятна света. Стены, более тонкие, чем в доме, содрогались при сильных порывах ветра. В единственное окно, занавешенное шторой, стучал дождь. На одном из стульев сидел, поигрывая ножиком, человек с длинным, необыкновенно бледным лицом. У него были грубые руки какого-то серого цвета; грязь, казалось, намертво въелась в его кожу. Он медленно меня осмотрел.

– Новенький, – представил меня Фраер. – Шахтер. Говорит, что его зовут О' Доннел. А это Слим Мэтьюс.

Слим Мэтьюс кивнул.

– Что дают жрать? – спросил он Фраера угрюмым, недовольным голосом.

– Тушенка и овощи. Два сорта. – Фраер поставил блюда на стол. – Начинай, приятель.

Я подошел поближе к керосинке и натянул свою одежду. Эти двое за столом молча ели.

– Кто эта девушка на кухне? – спросил я. Фраер поднял голову, продолжая жевать.

– Кити Треворн, – сказал он. – Она дочь второй жены старика от ее первого мужа.

– Он хочет сказать – его падчерица, – объяснил Слим.

А я что говорю, разве не это? – взвился Фраер. – Подумаешь, он учился в частной школе. Смех, да и только. Слим учился в Эррее [Э р р е й – искаженное Харроу-аристократическая частная школа о Англии]. А чем кончил? Работает простым каменщиком. Если это нее, чего можно достигнуть образованием, я могу обойтись и без него.

Слим Мэтьюс ничего не сказал. Он просто сидел и ел, глядя только в тарелку. Он напомнил мне несчастную собачонку на деревенской улице в Аравии, которую мальчишки пинками перекидывали от одного к другому.

– А ты, значит, карьерщик? – сказал я, обращаясь к Фраеру, чтобы переменить тему.

– Это верно, – ответил он. – И работаю на совесть, такого карьерщика, как я, нужно еще поискать. А только надоело мне работать под самым морем. Ненормально это, вот что я скажу. Эта работа не для человека. У меня аж мурашки по коже бегают. А мокро как, все равно что в сортире. Кептэн говорит, что между нами и морем тридцать футов твердой породы, только нам так не кажется, право. По стенам так и льет, случается, работаем по щиколотку в воде. А так… – Он вздохнул и подобрал с тарелки кусочки мяса. – Жаловаться не приходится. Платят хорошо, и никто не задаст вопросов. И жратва подходящая. У них тут своя ферма.

Мясо было вкусное, я никогда такого не ел. Я наложил себе вторую порцию и спросил, какой смысл в том, чтобы соединить штольню Мермейд с морем. Он посмотрел на меня, прищурив свои маленькие блестящие глазки.

– Ну, если кептэн тебе не сказал, лучше уж и я помолчу. Но помяни мои слова, это у него классная идея. Он у нас умен, как бес. Кити говорит, что ты приехал из Италии. Там ты и встретился с кептэном?

– Нет, – сказал я. – Меня послал к нему один друг.

– Ах вот как. – Он выковырял ногтем из дальнего зуба застрявший там кусочек мяса. – Странно, что ты там о нем не слышал. Похоже, он и в молодости был парень что надо. Малиган – ты знаешь Малигана?

– Знаю, – сказал я. – Я приехал сюда на его судне, на «Арисеге».

– Так вот, Малиган мне говорил, что это был самый лихой офицер во всей Восьмой армии.

– А откуда, черт возьми, это было известно Малигану? – сказал я.

Он пожал плечами:

– Не знаю. Он ведь и близко не подходил к тому месту, где воевали. Если и участвовал в какой драке, то только в той, где в дело шла бритва. Думаю, он передавал, что слышал. Кептэн почти все время был в горах, руководил партизанами. Говорят, он действовал в тылу у фрицев. Ну и грабил там, понятное дело, Малиган говорит, что у него в Италии припрятаны хорошие денежки.

– Почему же он там не остался? – спросил я.

– Ну, знаешь, у тебя в башке столько вопросов, сколько в сите дырок, – сказал он, усмехаясь. – Откуда мне знать? Если на то пошло, почему ты сам не остался в Италии? Видно, слишком жарко стало. Вот и кептэн так подумал. А может, вспомнил про Уил-Гарт и решил, что это интересная игрушка, стоит поиграться. Ему же всегда подавай что поинтереснее. Живет на нервах да пьет как лошадь. Кабы не темные делишки, которыми он занимается, он бы помер со скуки. Вот что делает с человеком война – я, конечно не говорю о таких, как мы с тобой. Авантюрист, чтоб мне пропасть. Были бы старые времена, обязательно стал бы генералом.

– А что старик? – спросил я. – Что он думает о том, что его шахту превратят в дорогу для контрабанды? Он прямо-таки взбесился, когда сынок сообщил ему, что собирается соединить Мермейд с морем.

– Да кто обращает внимание на этого старика? – сказал Фраер. – Он же совсем у нас чокнутый. Только кажется, что соображает. Его давно пора запереть в психушку. Торчит все время в шахте да бормочет что-то про себя. А на вид-то еще совсем ничего. Вот уж досталось от него бабам, когда он был молодым. Женился, понимаешь, два раза. Кептэн – его сын от первой жены.

– А девушка – дочь от второй?

– Нет. Она к нему не имеет отношения, она его падчерица. Я тебе уже говорил. Она дочь его второй жены. А еще у него была экономка или что-то в этом роде. Та, которая пошла и бросилась со скалы. Люди говорят, она это сделала, потому что он ее больше не любил. А другие говорят, что ее замучила совесть, – рассказывают, что это она убила вторую жену, мать Кити, за то, что та украла у нее любовь старика. Не знаю, правда это или нет. Дыма ведь без огня не бывает, хоть какой огонек, да был, наверное. Но с Кити об этом не заговаривай. Мать бедной девочки нашли в одной шахте, их там полно вдоль старой дороги. А теперь он совсем чокнулся. Нс желает ни о чем слышать, кроме этой своей шахты. Горит у него в одном месте, он желает с помощью Уил-Гарт поставить на ноги всю горную промышленность Корнуолла. Ругаются они с кэптеном, так просто страсть как. Только вчера вечером мы слышали. Как послушаешь их, вроде это не отец с сыном, а лютые враги.

– А о чем у них спор?

– Да все о шахте. Только о ней. – Фраер покончил с едой и ковырял в зубах спичкой. – Когда я только что сюда приехал – я ведь был у него денщиком, когда он служил в Англии, – ну и штучки он тогда выделывал! Помню, как он затеял варить самогон, понятно, незаконным образом. С помощью дрожжей, можжевеловых ягод и не знаю чего еще он гнал джин, используя ванны офицерских квартир. А полковник у нас был принципиальный трезвенник, вот звону-то было, когда он узнал. Тут наш кептэн и загремел за моря. А ему хоть бы что. Во всяком случае, когда я сюда приехал, шахта была залита до уровня моря, старик Менэк разорился, а в доме творилось черт знает что. Ну, приехал кептэн, вызвал меня, и мы стали расширять главный вход в шахту, так чтобы туда могли заходить наши баржи, а потом начали возить груз. А как только завелись денежки, старик начал приставать к кептэну, чтобы возобновить работы в шахте. «И не подумаю, черт побери», – говорит тот, я сам это слышал. Нельзя было не видеть и не слышать, ведь они орали во весь голос у самого входа в шахту. Наш кептэн плевать на всех хотел, и на собственного отца тоже.

– Может, ты замолчишь хотя бы на минуту и принесешь О'Доннелу выпить? – предложил Слим Мэтьюс..

– Ты, верно, сам хочешь выпить, вот и сходи.

– Ладно, схожу. – Слим отклеился от стула и вышел. Фраер встал и включил приемник, стоявший в углу.

– О чем это мы говорили? – сказал он, снова усаживаясь возле меня. – Ах да, вспомнил, о старике и кептэне. Так вот, после нескольких ходок у кептэна и появилась эта его блестящая идея. Он устанавливает насос, выкачивает воду до глубины пятидесяти футов под уровнем моря. – В этот момент по радио начали передавать новости. – Старик все настаивал, чтобы поглубже. Но у кептэна была своя идея. Тут-то и начались скандалы. И вот на прошлой неделе старик копался в штольне Мермейд, а потом подбежал как сумасшедший к кептэну и давай на него орать. Что тут было! Старик кричит, визжит, орет на кептэна, а тот отвечает спокойненько так, но решительно. Я думал, старик прямо-таки свихнется.

Он внезапно замолчал. Диктор произнес название, которое заставило меня вскочить с места: «Айл оф Мул».

…весь день в поисках пропавшего судна. Полиция также разыскивает Дэвида Джонса, капитана и владельца судна «Айл оф Мул». До сих пор ни от одного судна не получено сообщений о том, что «Айл оф Мул» видели после того, как, судя по предположениям, его остановил таможенный катер.

Полиция Пензанса и таможенная служба имеют основания предполагать, что шхуна «Айл оф Мул» занималась контрабандным ввозом спиртного в страну. В среду с целью перехвата «Айл оф Мул» был отправлен таможенный катер. С этого момента бесследно исчезла команда катера, состоявшая из четырех человек, в то время как сегодня утром сам катер был обнаружен. Он был брошен на мели у пустынного берега недалеко от Пензанса. В одном из интервью Скотленд-ярда было сообщено, что в страну контрабандным образом ввозится значительное количество спиртного; есть основания полагать, что оно поступает через Корнуолл и другие юго-западные районы.

– Ну и дела! – пробормотал Фраер.

– Этот «Айл оф Мул» принадлежит Менэку? – спросил я скорее для того, чтобы услышать, что он скажет.

Фраер пристально посмотрел на меня. Кровь отлила от его лица, пухлые щечки опали и посерели. Он больше не казался добродушным, в его глазах появилось какое-то подлое выражение, и он выглядел испуганным.

Он ничего не говорил и, когда Слим вошел с бутылкой коньяку, налил себе и стал молча пить.

– Что так огорчило нашего приятеля? – спросил меня Слим.

Когда я рассказал ему о том, что говорилось по радио, он саркастически усмехнулся, однако ничего нс сказал. Казалось, он глубоко погрузился в собственные мысли. Вскоре после этого Фраер и Слим ушли. Коньяк они забрали с собой.

Оставшись один, я почувствовал смертельную усталость. Я встал и прошел в кухню. У очага сидела старая женщина. Я попросил се проводить меня в мою комнату, и она вывела меня в коридор; у лестницы она внезапно остановилась и отступила в сторону.

– Хозяин, – прошептала она.

Старик спускался вниз по лестнице, держа в руке лампу. Свет от лампы освещал его бороду и глаза, ярко блестевшие на румяном лице.

– А-а, О'Доннел, – сказал он. – Ты-то мне и нужен. Я как раз хотел с тобой поговорить. Зайди на минутку ко мне в кабинет, ладно?

Я колебался. Он прошел прямо по коридору, не замечая моей нерешительности, и я пошел следом за ним. Он подождал у двери в самом конце коридора. С удивительной старомодной вежливостью он отступил в сторону, давая мне пройти. Я очутился в маленькой комнатке, обставленной мебелью красного дерева, в которой царил невероятный беспорядок. Там были микроскопы, весы, другое лабораторное оборудование вперемежку с книгами, бумагами и чертежами.

Он уселся в старое потертое кожаное кресло у камина.

– Я хочу тебе кое-что показать, – сказал он. Вид у него был загадочный, глаза блестели еще сильнее, и я подумал, что он, наверное, выпил. Подойдя к буфету, он вынул оттуда здоровенный кусок темно-серой породы. – Сын мне говорил, что ты шахтер и хорошо разбираешься в олове, мой мальчик, – сказал он, протягивая мне этот булыжник. – Скажи, что ты об этом думаешь. – Он положил камень мне в руку.

Камень был величиной с человеческую голову и невероятно тяжелый. Я сразу увидел, что это не просто камень. Это была руда. Практически чистая, без примесей.

– Ну и как? – спросил он, и в его голосе слышалось нетерпеливое возбуждение.

– Это олово, – сказал я, – причем коренное, судя по его виду.

Он кивнул и улыбнулся загадочной улыбкой, она лишь слегка шевельнула уголки губ возле седых усов.

– Да, – сказал он. – Коренное олово. А что, если я тебе скажу, что нашел целый такой пласт, который тянется от сто двадцатого горизонта до самого тысяча шестисотого?

– Я бы сказал, что вы очень богатый человек.

– Да, – сказал он и повторил несколько раз, кивая: – Да, да, да. Я богатый человек. Очень богатый. – Он взял кусок руды и держал его так, словно в его загрубевших ладонях лежало и билось его собственное сердце. – Я сказочно богат. Я нашел рудное тело, коренное месторождение, богатейшее месторождение, самое богатое во всей истории Корнуолла. – Тут он внезапно выпрямился и с силой швырнул олово на пол. – А мой сын, черт бы его побрал, мой собственный сын этого не видит, ничего не желает понимать. – Он поднял руки к голове и несколько раз стукнул по ней крепко сжатыми кулаками. – Как мне заставить его понять? – воскликнул oн, неожиданно оборачиваясь ко мне. – Послушай, мальчик, всю свою жизнь я работал ради этого. Почти тридцать лет для меня не сушествовало ничего другого. Я еще мальчишкой работал на Уил-Гарт и видел эту руду. Видел собственными глазами. А другие не видели, никто ее не заметил, все просмотрели. Я стал пайщиком. Начал скупать акции. Шахту закрыли, я ее выкупил. Теперь Уил-Гарт принадлежит мне. Вместе со всем этим оловом! А сын ничего не хочет понять. Он собирается соединить Мермейд с морем. И привез сюда тебя, чтобы ты это сделал. Этим самым ты погубишь меня, разрушишь всю мою жизнь. – Он внезапно схватил меня за плечи. Его лицо оказалось так близко к моему, что борода касалась моего подбородка. – Ты не можешь этого сделать, понимаешь? Ты не должен. Я… я… – Весь дрожа, он быстро снял руки с моих плеч, поднял с пола руду и стал гладить ее, словно ребенка.

Мне стало его жалко. Я понимал его ярость, его разочарование. Все равно как если бы я наткнулся на что-нибудь стоящее в Кулгарли и у меня не хватило бы денег на разработку. Но он-то вполне может найти нужный капитал. Достаточно организовать компанию. Любой человек с удовольствием вложит деньги в шахту, которая выдает такую руду. Я высказал такое предположение, но он набросился на меня.

– Нет! – закричал он. – Нет! Никогда. Уил-Гарт принадлежит только мне. Я буду разрабатывать ее сам, или пусть пропадает, пусть остается там, под морской водой.

Возможно, у него не было уверенности?

Вы уверены, что залежь идет вниз сплошняком? – спросил я.

– Нет, – сказал он. – Конечно, я не уверен. Как можно быть уверенным в нашем рудном деле? Я уверен только в одном: я собственными глазами видел на шестнадцатом горизонте это рудное тело, когда был мальчишкой. А всего лишь неделю тому назад обнаружил аналогичную залежь на глубине ста двадцати саженей. Это ничего не доказывает. Но посмотри вот сюда. – Он бросил камень на ближайший стул и схватил большую диаграмму. – Когда открывали большую шахту Боталлек, то обнаружили по крайней мере десяток пластов оловянной руды, причем между пластами не более трех футов пустой породы. Пласты расположены горизонтально, они идут начиная от Бэнни. Вот, смотри сюда. Это геологическая карта. – Он расправил карту, разложив се на ручке кресла. – Вот здесь Боталлек, а здесь, почти рядом, Уил-Гарт. И Кам-Лаки. Видишь, пласты идут вдоль береговой линии. Они расположены горизонтально. Теперь посмотри сюда: внизу, под морем, они изгибаются, резко спускаются вниз под углом почти в пятьдесят градусов. Когда я в первый раз увидел эту залежь на шестнадцатом горизонте, я находился в штольне, которая расположена примерно на глубине мили под морем. А Мермейд находится всего в полумиле под морским дном. Нельзя сказать точно, однако есть все основания предполагать, что рудное тело в Мермейд – это верхняя оконечность того тела, которое я видел на шестнадцатом горизонте.

– Эта карта точная? – спросил я. Он кивнул:

– Она составлена на основании объединенных данных, которые получили владельцы Боталлека, Уил-Гарт и Кам-Лаки в тысяча девятьсот десятом году, когда все три шахты работали и приносили доход. – Старик вздохнул и свернул карту в рулон. – Я рад, что ты понимаешь. Мне здесь не с кем об этом поговорить. Как жаль, что ты не мой сын. – Он начал шагать по комнате, теребя пальцами бороду. – Я должен его остановить. Нельзя ему позволить затопить Мермейд. Если он это сделает, на разработку залежи понадобятся огромные деньги. – Внезапно он обернулся ко мне. – Мой сын, наверное, имеет на тебя что-нибудь компрометирующее. На каждого, кто здесь работает, у него что-нибудь да есть. Но ведь ты можешь отсюда уехать, правда? Я дам тебе на пятьдесят фунтов больше, чем предлагает он. Сколько тебе надо? – Старик говорил горячо и нетерпеливо. И просто невероятно, по-детски доверчиво.

– Но ведь он просто найдет другого шахтера, – сказал я.

– Нет, – сказал он. – Нет, это не так-то просто. Он уже целый год искал и никак не мог найти… никого подходящего. К. тому же ему скоро наскучит это дело с контрабандой спиртного – ему ведь нужны не столько деньги, сколько риск, опасности, преодоление трудностей. И тогда он уедет, оставит меня в покое, и я смогу разрабатывать Мермейд. Послушай, я дам тебе пятьдесят фунтов сверх того, что обещает он, а потом, когда начнутся работы, ты вернешься, и мы сделаем тебя штейгером. Начнем с малого и будем постепенно расширять объем работ. Деньги на расширение получим от реализации руды, которую будем добывать. Начнем с нуля и построим самую грандиозную шахту в истории Корнуолла.

В его глазах появилось какое-то отрешенное выражение. Он витал в каком-то волшебном, фантастическом мире, который сам для себя создал. Вот он, настоящий корнуоллский мечтатель-предприниматель, подумал я, именно о таких людях рассказывал мне отец; они начинали на пустом месте, а потом строили, строили и строили. Он чуть было не заразил и меня, а ведь я немало повидал шахт на своем веку: и в Скалистых горах, и в Малайе.

– Ну и как? – спросил он. – Что ты на это скажешь, мой мальчик? – От волнения его корнуоллский акцент стал еще более заметным.

– Я скажу вам об этом завтра, сэр, – ответил я, подумав о том, что это может быть выходом из положения. Если у меня будут деньги, я наверняка смогу выбраться из страны еще до того, как капитан Менэк пустит по моим следам полицию. Я не доверял этому капитану Менэку. Да и вся эта его контора не внушала никакого доверия. Полиция уже пронюхала про их бизнес и, конечно, не замедлит устроить облаву. Это только вопрос времени.

– Вы могли бы заплатить мне наличными? – спросил я.

Он кивнул:

– У меня отложена небольшая сумма. Сколько вы хотите?

– Он должен мне сто сорок пять фунтов, это мои собственные деньги, которые у меня украл Малиган. А за работу он мне положил двадцать фунтов в неделю плюс пятьдесят премиальных по окончании работы. Скажем, двести пятьдесят.

– Отлично. – Он протянул мне руку. – Это очень любезно с твоей стороны, мой мальчик. Я этого не забуду. Дай мне знать, куда ты двинешься и где тебя искать. Как только я начну действовать, я тебе сообщу, и, если тебе нужна будет работа, можешь приехать. Место тебе будет обеспечено, я обещаю.

На этом мы расстались. Он продолжал стоять у камина, держа в руке кусок руды, склонив в раздумье свою прекрасную голову, словно весь смысл его существования был сосредоточен в этом куске оловянной руды. Мне вспоминался лихорадочный блеск в его глазах, когда он рассказывал мне, как ему удалось добиться полного контроля нал этой шахтой. Ужасная и в то же время жалкая фигура!

Сырым холодным коридором я прошел на кухню. Девушка была там, она сидела у очага, склонив голову на руки. На ее обнаженные руки ложились красноватые отблески пламени. Старуха варила овсянку. Девушка смотрела на меня с секунду, чуть приоткрыв рот. Потом поднялась с места и быстро пошла в кладовку, словно ей нужно было срочно что-то сделать. Я окликнул ее. Она остановилась, нервно поглядывая на меня, как будто что-то такое во мне властно ее притягивало.

– Ты не покажешь мне мою комнату? – сказал я.

– Нет. – Ее голос звучал резко и отрывисто. Затем, словно извиняясь за резкость, она добавила: – Мне нужно посмотреть, как там молоко. В такую грозу оно может скиснуть. – Она обернулась к старушке, которая в этот момент перестала помешивать кашу: – Миссис Брайнд, проводите мистера О'Доннела в… в комнату в мансарде.

Это легкое замешательство, сам не знаю почему, меня немного встревожило.

Пергаментное лицо старушки сморщилось в улыбке.

– Сама проводишь, – сказала она, а потом взглянула на меня, и я заметил в се глазах какое-то странное выражение. Мне трудно было его определить, ясно было только одно: ничего приятного в нем не было.

Девушка колебалась. Я на нее не смотрел, однако чувствовал, что она вся дрожит, словно лошадь, которая боится сделать прыжок.

– Ну ладно, – сказала она, – я вас провожу. – Она взяла лампу и пошла впереди меня но коридору, оставив старуху варить кашу.

По лестнице она поднималась медленно, словно неохотно. По стене лестничной клетки нелепо прыгала ее тень, отбрасываемая светом лампы. Ветер стучал в окно на верхней площадке лестницы. Мы прошли по узкой лестничной площадке, где со стен сыпалась штукатурка, и снова стали подниматься по лестнице, теперь уже узкой и без ковра. Она вела к двери, в которой было проделано маленькое окошечко, забранное решеткой, – настоящий глазок в тюремной камере. Девушка стояла, нерешительно глядя на меня, словно собираясь мне что-то сказать. Она слегка приподняла свою лампу. Мне показалось, что она это сделала, чтобы получше меня рассмотреть. Затем быстро повернулась и открыла дверь.

Эта комната, полупустая, с голыми стенами и почти без мебели, находилась под самой крышей. Над головой по черепице стучал дождь, в трубе завывал ветер. Незанавешенное окно было забрано крепкой железной решеткой. Девушка зажгла свечу, стоявшую на умывальнике.

– Теперь я вас оставлю, – сказала она. Однако на полпути к двери она резко остановилась. Снова я заметил, что она вся дрожит. Казалось, она силится что-то сказать. Лампа отбрасывала яркий свет на ее испуганные, несчастные глаза. Наконец она не выдержала и заговорила: – Вас ведь зовут Прайс, Джим Прайс, разве не так?

Меня поразило то, как она это сказала, каким тоном. Дело не только в том, что голос ее срывался; в нем чувствовался страх, а также ненависть, – словом, он был ужасен. – А вашего отца звали Роберт Прайс, да?

Я кивнул.

– Он… он жив?

– Нет, – ответил я.

Она, казалось, задрожала еще сильнее. Потом вдруг повернулась и, не закрыв за собой дверь, быстро побежала вниз по лестнице, словно боясь оглянуться назад. Я слышал, как ее торопливые шаги замолкли где-то внизу.

Я медленно подошел к кровати, недоумевая, каким образом она узнала мое имя. В течение какого-то времени я не мог думать ни о чем другом – эта девушка и се странное поведение вытеснили из головы все остальное. Но потом я понемногу осмотрелся в этой странной комнате. В то время я не мог понять, чем она привлекла мое внимание. Теперь-то я, конечно, знаю. Это была такая жалкая тесная комнатушка, голая и безрадостная. И эти решетки – на окне и на маленьком оконце в двери. Действительно, очень похоже на тюремную камеру.

Я улегся на кровать и, несмотря на усталость, долго лежал при свете, не гася свечу. Но и погасив ее, все равно не мог заснуть. Я лежал в темноте, прислушиваясь к шуму бури и раздумывая над странными событиями минувшего дня. Ветер иногда затихал, чуть подвывая под карнизом, а потом вдруг бешено набрасывался на лом, с яростью ударяя в стены, так что они сотрясались до самого основания. Он швырял в зарешеченное окошко целые потоки воды, выл и бушевал, а дождь стучал по стеклу, словно в него пригоршнями бросали гравий. А потом он снова затихал, чуть слышно поскуливая, и тогда можно было расслышать грохот мощных волн, которые бились о гранитные скалы. Редкие вспышки далеких молний освещали комнату, а когда снова наступала темнота, слышались глухие раскаты грома, которые отодвигались все дальше в сторону Силлея.

В конце концов я, наверное, заснул. Возможно, только чуть задремал. Не знаю. Помню только, что вдруг проснулся и всем нутром почувствовал эту комнату. Боже мой! Как она хотела мне что-то рассказать! Я весь дрожал и обливался потом. А потом, при очередной вспышке молнии, я увидел, что дверь открывается. Это, должно быть, меня и разбудило. Я весь напрягся, не зная, чего ожидать.

– Кто там? – спросил я. Голос звучал хрипло и неестественно.

– Это я, – раздался шепот.

Загорелась спичка, но мгновенно погасла от порыва ветра. Снова чиркнули спичкой, и неверным пламенем загорелась свеча.

Это была Кити. Она постояла у двери, держа свечу в дрожащей руке. Она была босиком, в темном халатике, надетом поверх ночной рубашки. Глаза смотрели испуганно, а к груди она прижимала конверт. Некоторое время она так и стояла у двери, глядя на меня. Казалось, просто боялась заговорить.

Я приподнялся на кровати, опершись на локоть.

– Зачем ты пришла? – спросил я.

Она наконец заговорила каким-то чужим, хриплым голосом:

– Потому что я обещала.

– Обещала? Кому обещала?

– Вашей матери. – В этой чужой комнате ее голос звучал тихо и печально. – Я не хотела, – быстро добавила она, – но я ведь обещала. – Она придвинулась поближе каким-то робким движением. – Вот, – сказала она, – возьмите. – Она сунула конверт мне в руку и проговорила с явным облегчением: – Ну вот, я и сделала, что обещала. Теперь пойду. – И повернулась, чтобы уходить.

Но я удержал ее, схватив за халатик:

– Постой, не уходи, скажи мне, что здесь делала моя мать? Что здесь происходило?

– Не могу. – Голос ее дрожал, – Не спрашивайте меня ни о чем, позвольте мне уйти. Я отдала вам письмо, сделала то, что обещала. А теперь отпустите меня. – В ее голосе слышался страх, она пыталась вырваться, но я крепко держал ее за руку.

– Сядь, – сказал я, твердо решив не выпускать ее. Слишком много было вопросов, на которые я должен был получить ответ. – Как ты узнала, кто я?

– Это… это… я узнала по тому, как вы держите голову, когда что-нибудь спрашиваете. И по глазам. У вас ее глаза.

– Значит, ты ее знала? Она кивнула.

– А теперь позвольте мне уйти. – Ее голос снова стал дрожать.

– Нет, – сказал я. – Что здесь делала моя мать? Она стала со мной бороться, пытаясь вырваться.

– Что здесь делала моя мать? – повторил я, а она вскрикнула, оттого что я слишком сильно сжал ее руку.

Она еще повырывалась, а потом вдруг ослабла и безвольно опустилась на край кровати. Я чувствовал, как она дрожит. Нервы се были напряжены до предела. Капельки воска от свечи стекали по ее пальцам. Она протянула руку и поставила свечу на стол возле кровати.

– Итак, – сказал я, – расскажи мне, пожалуйста, что здесь делала моя мать.

Девушка всхлипнула. Я смотрел на нее, а она – на глазок в двери. Она не плакала, просто собиралась с силами. Я ждал. Наконец она заговорила с большим трудом, словно ее что-то душило:

– Она была… она была экономкой мистера Менэка.

Экономкой. Мне тут же вспомнились слова Фраера и то, что говорил хозяин пивной в Боталлеке. И имя держателя лицензии над дверью Крипплс-Из. Я взглянул на конверт, который был у меня в руке. Он был адресован Роберту Прайсу или его сыну Джиму Прайсу. Чернила на конверте выцвели, а почерк был дрожащий, словно писал очень старый человек или же это писалось в момент крайнего волнения.

– Когда она тебе его отдала? – спросил я.

– Давным-давно, – проговорила девушка почти шепотом. – Еще до войны. Думаю, лет девять тому назад. Это было перед самой… – она запнулась, – перед самой се смертью.

– Как она умерла? – спросил я.

– Она… она бросилась вниз с утеса. – Голос был ровный и безжизненный. Девушка была словно в каком-то трансе.

У меня перехватило дыхание, как будто кто-то ударил меня в солнечное сплетение. Но это было еще не вес. самое ужасное было впереди.

– Почему?

Теперь она смотрела на меня. Глаза были широко раскрыты. Так мог бы смотреть Макбет на призрак Данко. Мысли, одна другой ужаснее, толпились у меня в голове.

– Почему? – закричал я. – Почему она это сделала?

– Прочтите письмо, – сказала Кити. Ей не хватало воздуха. – Прочтите письмо и отпустите меня. Я просто принесла вам письмо, и больше ничего. Я только должна была вам его отдать, и больше ничего. Неужели вы не понимаете? Я не должна отвечать на ваши вопросы. Не хочу обо всем этом думать.

– Когда она отдала тебе письмо, задолго до смерти? – спросил я.

– Я не знаю. Не помню.

– Боже правый! – выдохнул я. – Значит, это действительно было самоубийство?

Она медленно кивнула.

Я вскрыл конверт. Внутри лежал единственный листок бумаги, исписанный тем же неровным почерком. Он дрожал у меня в руке, когда я наклонился, чтобы прочесть письмо в неверном пламени свечи. Сверху стояло: «В моей комнате, 29 октября 1939 года». В моей комнате! Не «Крипплс-Из, Боталлек, Корнуолл», а просто «В моей комнате». Словно эта комната – весь ее мир.

Кити взяла свечу и держала се над письмом, чтобы мне было лучше видно. Пламя отклонялось от сквозняка, который шел от окна, и воск, стекая с ее пальцев, капал на кровать. Я уже отпустил ее руку и только потом сообразил, что она давно могла бы уйти. Не понимаю, почему она этого нс сделала. Возможно, просто из любопытства. Ведь все эти годы письмо хранилось у нее. Впрочем, мне кажется, что ею скорее руководило сочувствие, ощущение, что я в ней нуждаюсь, что мне необходимо ее общество на то время, пока я буду читать письмо женщины, которая уже твердо решила броситься со скалы, женщины, которая некогда терпела родовые муки, производя меня на свет. Сейчас, когда я пишу эти строки, письмо лежит у меня на столе. А рядом с ним – старая выцветшая фотография и брошь, которую она подарила Кити, – асе, что осталось у меня от матери. Не буду пытаться описать чувства, которые я испытывал, читая это письмо. Вот оно. Прочтите и судите сами, что я чувствовал.


«Милый мой, дорогой Боб! Да, ты все еще мой дорогой. Все эти годы память о тебе была лучиком света в кромешной тьме моей жизни. Молю Господа, чтобы он помог тебе найти свое счастье. Я своего не нашла. Мысли о тебе и Джиме, о счастье и любви – обо всем, что я оставила. – все это время наполняли меня горечью. Мне говорят, что я не отвечаю за свои действия. Но поверь мне. Боб. в данную минуту мысли мои ясны и отчетливы. Я люблю тебя, я никогда никого не любила, кроме тебя.

Меня заперли в этой комнате. На окнах – решетки. Уже больше года я не выхожу на волю. Отсюда я даже не могу видеть мой маленький садик. Но сегодня – сегодня он забыл запереть дверь. Я приняла решение. Сегодня я в последний раз выйду на мыс. Я отдам это письмо Кити имеете с брошкой, которую ты мне купил в Пензансе, когда мы катались на лодке, ездили в Маунт. Это все, что у меня осталось от тебя. Бедная девочка. Я очень к ней привязалась, только она стала меня бояться, с тех пор как умерла ее мать.

Скажи Джиму, что я его люблю. Он, наверное, не помнит свою мать, но ты ему скажи, что я никогда его не забывала. О мой родной, как дорого я заплатила за свою глупость! Прошу тебя, пожалуйста, не думай обо мне слишком плохо. Я ухожу. Если получишь это письмо, не надо слишком обо мне грустить. Прошу только об одном: помни, что я вас обоих люблю.

Твоя несчастная Руфь».

Я долго сидел, глядя на бледные строчки письма, в то время как свеча догорала в руке у Кити. Здесь было так много недосказанного, столько вопросов, на которые не было ответа. Я был как в тумане, в горле стоял ком. Наконец я поднял голову; в этот момент сверкнула молния, осветившая своим резким светом решетку на окне.



– Это была комната моей матери, верно? – спросил я.

Она кивнула.

Я снова посмотрел на письмо. Долго, наверное, на него смотрел. Когда я начал приходить в себя, девушка попыталась высвободить свою руку. Она отчаянно дрожала. Моя ладонь вспотела от се руки, я весь обливался холодным потом.

– Мне нужно идти, – прошептала она.

– Нет, – сказал я. – Я не могу здесь оставаться. Не могу спать в комнате моей матери.

– Но все равно придется, – сказала она. – Будет странно выглядеть, если вы не останетесь.

– Но я не могу! – То, как я это сказал, было похоже на стон. Я боялся, что она уйдет и оставит меня одного. Я не хотел оставаться в одиночестве. – Она ведь любила тебя, правда? – спросил я.

– Не знаю, – ответила она. – Мне кажется, что любила. Но мне бывало страшно. У нее иногда бывал такой странный вид. Но она была добра ко мне до этого.

– До чего?

После некоторого колебания она сказала:

– До того, как убили мою мать.

Я протянул ей письмо.

– Прочитай его, – велел я ей.

– Нет, – быстро ответила она. – Я не хочу.

– Прочитай, – повторил я.

Но она стояла, по-прежнему пытаясь вырвать свою руку.

– Нет, – сказала она. Ее грудь вздымалась от волнения.

До чего доходит извращенность человеческой натуры. В этот момент, единственный из всех моментов моей жизни, я способен был любоваться се грудью, когда она чуть наклонилась, пытаясь высвободиться. Свеча упала на пол, вспыхнула на мгновение и потом погасла. В темноте мне было слышно, как по ступенькам прошлепали ее босые ноги. Затем дверь открылась, снова закрылась, и я остался в темноте в этой комнате. Вспышка молнии осветила покатый потолок, умывальник, одиноко стоявший у стены, оклеенной аляповатыми обоями. Сверкнула молния, высветив решетку на окне. Снова наступила темнота, а я все лежал, сжимая в руке письмо моей матери.

Глава 5. ШТОЛЬНЯ МЕРМЕЙД

Когда я проснулся, было уже светло. Над морем клубился туман, заволакивая все, так что видны были только развалины наземных построек шахты. Вот что видела моя мать в течение целого гола: только эту печальную картину разрушения, и ничего больше. Решетка, а за решеткой – туман. Неудивительно, что она покончила с собой. Я вздрогнул и, повернувшись, чтобы взять одежду, увидел смятое письмо, которое валялось на кровати. Я подобрал его и быстро оделся. Мне хотелось поскорее уйти из этой комнаты. Поскорее убраться из Крипплс-Из. И в то же время оставалось еще столько вопросов, на которые не было ответа. Почему ее заперли здесь наверху? Они говорят, что я не отвечаю за свои действия. Неужели она действительно сошла с ума? Какая ужасная мысль! Не менее ужасная, чем страх этой девушки, который мешал ей говорить. Что сказал тогда Фраер? Я отогнал от себя эту мысль, спускаясь по голым ступенькам лестницы в дом, где царила полная тишина.

Большие напольные часы в холле показывали четверть девятого. Девушки в кухне не было. Старуха с любопытством посмотрела на меня, подняв глаза от тарелки с овсянкой. Я прошел через кладовку и конюшни в комнаты, где размешались мужчины. В столовой было пусто и холодно. Я заглянул в следующую комнату. Там стояли две железные кровати. Одеяла были откинуты, и там никого не было. Я вышел во двор. Туман, затянувший все вокруг, заглушал звук шагов по булыжнику. Было холодно и зябко.

Я обошел вокруг дома к парадной двери. Для этого мне пришлось пройти мимо заброшенного клочка земли, где росли чахлые гортензии и наперстянка, и я с минутку постоял, глядя на остатки садика, посаженного моей матерью, Ее окно было за углом. Я сразу его увидел, как только завернул, словно оно меня ожидало. Это было маленькое мансардное оконце на скате крыши, обезображенное толстой решеткой. Я представил себе, как моя мать, бледная и печальная, день за днем смотрела вниз из этого окошка.

Туман свернулся и поднялся вверх, обнажив черную гранитную глыбу Боталлек-Хед. Затем снова опустился, закрыв все плотной пеленой. Я пошел дальше, миновав парадную дверь. Потом остановился и вернулся назад, чтобы еще раз взглянуть на надпись над дверью, проступающую сквозь облезлую штукатурку. Нирн. Это была ее девичья фамилия. Джеймс Нирн, должно быть, ее отец. В честь его она, верно, и назвала меня.

Я стоял и смотрел на эту старую вывеску словно завороженный. Из задумчивости меня вывел звук голосов. Они звучали глухо и отдаленно, но, обернувшись, я увидел толстого коротышку Фраера, который появился из тумана совсем рядом со мной. Он шел по тропинке от шахты, а за ним двигалась высокая фигура Слима Мэтьюса.

– Вы что, уже поработали? – спросил я.

– Точно, – ответил Фраер. – С полпятого, чтоб им… А что толку? Этот клятый грузовик так и не приехал.

– Какой грузовик?

– Тебя не касается какой, – ответил он. – Эти паразиты должны были приехать в шесть. – Он выглядел усталым, все лицо у него было покрыто серой пылью.

Мы позавтракали, почти не разговаривая во время еды. Фраер и Слим, казалось, были погружены в собственные мысли. Наконец я сказал:

– Когда я смогу посмотреть шахту?

– Не знаю, – ответил Фраер. – Кептэн поехал в Пензанс насчет грузовиков.

– Бесполезно, – спокойно сказал Слим. – Они боятся.

– А как же мы? – зло буркнул Фраер. – Так и будем сидеть и ждать, пока они это дело утрясут? По-моему, лучше просто скинуть все в море.

– Вот и скажи это капитану,- зло рассмеялся Слим.

– Насколько я понимаю, нам пора сматывать удочки. Не имею желания еще дальше засовывать голову в петлю.

Слим презрительно посмотрел на своего товарища:

– Предположим. Ну, смотаем мы удочки, и что дальше? Снова в бега? Лучше уж подождать, может, все и образуется.

– Тебе-то хорошо, – отозвался Фраер, – ты получишь всего два года, если тебя поймают. А я ведь не просто дезертир, на мне еще три дела, включая сопротивление при аресте, и раненый полицейский. Никакого желания не имею попадаться. – Голос у него стал совсем жалобным. – Я ведь получу по крайней мере пять. А это немало, черт меня побери.

– Пойди и расскажи об этом Менэку.

– Еще чего. Если я решу оторваться, то сделаю это по-тихому и в подходящее время. А вы не болтайте, нечего кептэну знать про мои настроения. Он просто взбесится, если пронюхает, что я надумал смыться.

– Да, – усмехнулся Слим, – не такой он человек, чтобы погладить по головке трусливую крысу.

Фраер мгновенно вскочил на ноги, щеки его покрылись пятнами от злости.

– Кого это ты называешь крысой, меня?

– Да ладно тебе, успокойся.

В этот момент мы услышали, как во двор въехала машина.

– А вот и Менэк, – сказал Слим. – Может, узнаем что-нибудь новенькое.

– Ничего хорошего не узнаем.

Выглянув в окно, я увидел, как у задней двери остановился старомодный «бентли». Из машины вышел капитан Менэк в бриджах и спортивном пиджаке поверх желтого свитера и направился прямо к дверям. В руке у него была газета. Через секунду он вошел в комнату. Его густые жесткие волосы торчали, он быстро оглядел нас одного за другим и затворил дверь.

– Грузовиков не будет, – сказал он.

– Что, испугались? – спросил Слим. Менэк кивнул.

– Но это еще не все, – добавил он. – Есть кое-что и похуже, лучше вам узнать об этом сразу же. – И он бросил на стол газету. С первой страницы прямо на меня смотрела фотография Дейва Таннера. И заголовок: «Разыскивается по обвинению в убийстве». А пол ним – краткое изложение событий:

«Дэвид Джонс, владелец и шкипер кеча «Айл оф Мул», настоящее имя которого Дэйв Танкер, разыскивается полицией в связи с исчезновением команды таможенного катера, который был обнаружен сегодня утром. Предполагается, что четверо таможенных служащих, составлявших команду катера, убиты. Одна из подружек Таннера, Сильвия Коран, проживающая в доме номер два по Харбор-Террас, Пензанс, сообщила полиции, что Танкер вернулся домой в пятницу около восьми часов вечера, раненный в руку пулей, и сразу же ушел из дома в сопровождении своего приятеля Джима Прайса, который только что прибыл из Италии».

Я поднял голову. Менэк шагал взад-вперед по комнате, ероша волосы. Внезапно обернувшись, он посмотрел на «нас.

– Черт бы побрал этих кобелей валлийцев! – со злостью проговорил он. – Будь у него только одна девка, все было бы в порядке. Но эта была в него влюблена, и, когда полицейские ей сказали, что у него еще есть какая-то художница в Ламорна-Коув, она тут же все им рассказала. Слава тебе Господи, он ничего ей не говорил о Крипплс-Из. Тебя они тоже разыскивают, – обратился он ко мне. – Там, на средних страницах, есть описание примет. Достаточно точное, кстати сказать. Вчера тебя кто-нибудь видел в деревне?

– Да, я заходил в паб, чтобы выпить.

– Ты не говорил, что направляешься сюда? – Он мгновенно заметил, что я запнулся. – И наверняка назвал свое настоящее имя?

– Нет, – сказал я, – просто спросил, как пройти в Крипплс-Из. Я… я сказал, что мне нужно встретиться с вами.

– Ну, здорово наследил, ничего не скажешь. – Голос его звучал строго и мрачно. – Там кто-нибудь был? Какие-нибудь чужие люди?

– Нет, – сказал я ему, – только местные, судя по виду.

– Что же, будем надеяться, что они не интересуются газетами. Здесь, в этой деревне, люди не слишком любопытны и догадливы. А вот хозяин, Джордж Уидерол, тот себе на уме. Он наверняка тебя запомнил. Будь оно все трижды проклято!

– Что вы собираетесь делать? – спросил Слим. Он говорил неторопливо, словно вся ситуация доставляла ему удовольствие.

– Делать? – Глаза Менэка возбужденно блестели. – Сделаем мы вот что. Прежде всего припрячем весь груз с «Арисега». К вечеру во всей округе не останется и следа нашей деятельности. А ты, Прайс, сейчас же начнешь работу в Мермейд. И жить будешь там же, в штольне. Мы тебе устроим постель. Там совсем сухо. Это наш тайник – скрытый вход и все такое прочее. И ты отсюда не уйдешь, пока Мермейд не будет задействована как подводный проход для наших операций.

– А как же «Ардмор»? – спросил Фраер. – Он должен прийти в воскресенье или в понедельник.

– Об этом подумаем после, – сказал Менэк, – а пока прекращаем всякие перевозки до тех пор, пока не откроется подводный путь. Если кто поинтересуется, вы добываете бордюрный камень для тротуаров, понятно? А если явится полиция и потребует ваши удостоверения и продовольственные карточки, скажете, что они у меня. Волноваться вам нечего. Они вас не тронут.

– А старик? – спросил Фраер – Что, если они начнут задавать ему вопросы?

– Он не способен ни о чем говорить, кроме шахты. Как и всегда. – Менэк посмотрел на Слима и Фраера. – Вы оба сейчас займетесь грузом, уберете его с глаз долой, и чем скорее, тем лучше. Вдруг действительно нагрянет полиция с ордером на обыск. – Потом он обернулся ко мне: – А ты пока побрейся, Прайс. Как только будешь готов, я отведу тебя в Мермейд.

– А что будет потом, когда я закончу работу? – спросил я.

– Отправишься в Италию на «Арисеге». Я придержу судно здесь, пока ты не освободишься.

– Но я совсем не хочу возвращаться в Италию, – сказал я.

– Поедешь туда, куда пошлют. – Он говорил отрывисто и решительно. – Ты должен меня благодарить за то, что я вытащил тебя из этого дерьма.

Будь он трижды проклят! Знает, что у меня нет другого выхода.

– А как насчет Дэйва? – спросил Фраер.

– Он тоже отправится на «Арисеге».

– Скатертью дорога, вот что я скажу. – Фраер вдруг посмотрел на Meнэка. – А как же с тем грузом, для «Арисега»? Его должны привезти сегодня или завтра. Что будем с ним делать?

– Его не привезут. Есть еще вопросы? Нет? Прекрасно. Тогда приступайте к работе.

– Ну ладно. – Фраер медленно поднялся на ноги. – И все-таки нс нравится мне все это, прямо скажу, не нравится, – ворчал он, а потом вдруг спросил: – А что остальная команда с «Айл оф Мул»? Где Мейсон, Фергис, Пентлин?

– О них можешь не беспокоиться, – сказал Менэк. – Они были на борту «Айл оф Мул», когда он взорвался.

Фраер нахмурился:

– Неужели так уж нужно было убивать всех подряд?

Менэк смерил его грозным взглядом.

– Ладно, ладно. Пошли, Слим. начнем прибирать этот проклятый груз, – торопливо проговорил Фраер.

Они вышли, оставив меня один на один с Менэком. Он шагал взад-вперед по комнате. А я сидел, стараясь решить, что же мне делать. Инстинкт подсказывал мне, что нужно как можно скорее сматываться отсюда. Чем дальше от Крипплс-Из, тем целее я буду. И в то же время во мне говорило что-то более сильное, чем страх, – решетки на этом окне, имя Джеймс Нирн на вывеске над дверью, письмо, лежащее у меня в кармане.

Менэк вдруг перестал шагать и посмотрел на меня:

– Ну и как?

Я посмотрел на него, однако ничего не сказал. Я еще ничего не решил. Он взял газету, раскрыл ее на середине и протянул мне.

– Прочти, – сказал он.

Я взглянул на заметку. Это было описание моих примет:

«Высокий мужчина крепкого телосложения, широкоплечий, рост примерно 6 футов 2 дюйма, ходит вразвалку, лицо смуглое, глаза голубые, волосы каштановые, густые, лоб низкий. Когда Прайса видели в последний раз, он был одет как моряк: в темно-синие куртку и брюки и синий свитер. Он был без шляпы, а в руках, возможно, нес легкий плащ цвета хаки, который ему явно мал».

Ничего не скажешь, девушка описала меня достаточно точно.

– Все еще не хочешь в Италию? – осведомился Менэк саркастическим тоном-. – Стоит ли говорить, что, если ты останешься здесь, тебя по этому описанию поймают немедленно. – Он уселся в кресло напротив меня. – Послушай, Прайс, в настоящее время я доставляю груз в шахту при помощи баржи, которая приводится в движение электромотором. Это нечто вроде подлодки, и, когда в ней нет нужды, она находится под водой. Мы поднимаем ее на поверхность с помощью сжатого воздуха, когда нужно транспортировать груз. Я все тебе покажу, когда будем спускаться вниз. Это неплохой способ, только слишком опасный. Это оэначает, что во время шторма мои суда должны затаиться и дожидаться хорошей погоды. А теперь, после этих событий, я вообще не рискую пользоваться этим способом. Штольня Мермейд тянется на полмили. Мой план заключается в том, чтобы пробить ход и соединить се с морем, так чтобы груз можно было опускать с помощью специального устройства прямо в штольню на заранее приготовленную платформу; прикрепленный к ней трос потянет ее, она поедет по каменным выступам и таким образом попадет в шахту. Я не уверен, что это устройство сработает. Но если сработает, это будет означать, что мои суда смогут разгружаться в любую погоду. Старым способом я больше работать не могу. Я тебе это говорю, чтобы ты понял, насколько твердо я решился пробить ход немедленно и соединить штольню с морем. Все необходимое оборудование у меня имеется, включая компрессор и буровой станок. – Он замолчал, наблюдая за моим лицом. – Почему ты не хочешь ехать в Италию? Я пожал плечами:

– Я работал на угольных копях. Поначалу было ничего. Ко мне никто не приставал, итальянцы относились ко мне с уважением. Но потом… в общем, угольные шахты – это не мое дело. А кроме того, с итальянцами работать не очень-то приятно. Хорошо, когда ты хозяин. Но как только они поймут, что тебя можно взять за загривок, тут же начинаются всякие насмешки, – словом, мне не раз приходилось вступать в драку. А итальянцы дерутся не так, как дерутся, к примеру, на золотых приисках.

Менэк улыбнулся.

– Parlate Italiano?1 – неожиданно спросил он.

– Si, si, – ответил я. – Molto bene.

Он кивнул.

– Вone. – Он наклонился вперед. – Послушай, Прайс, ты мне кажешься разумным и порядочным парнем, на которого можно положиться. У меня есть имение в Италии – порядочные виноградники в горах недалеко от Неаполя, где-то возле Беневенто.

– Знаю я это место. Оттуда привозят стрегу.

– Совершенно верно, это недалеко от Альберти. Там Малиган и получает свой груз. А мы везем туда кремни для зажигалок и противозачаточные средства, часы, автомобильные шины и так далее – словом, то, что там имеет высокую цену. А на вырученные деньги Малиган закупает и привозит сюда кьянти, кюммель, сухое вино и стрегу. Остальную часть груза составляет коньяк – именно на нем специализируется мое имение. Так вот. мне нужен агент, который заправлял бы там моими делами, соблюдая мои интересы. Никакие специальные знания там не требуются. Мне нужно, чтобы в имении был человек, которому я могу посылать инструкции и быть уеренным, что они будут исполнены. Человек, который будет осуществлять общее руководство делами.

– А почему вы не хотите послать туда Дэйва?

Менэк покачал головой.

– Дэйв не годится, – сказал он. – Он вор и мошенник, а мне нужен честный человек. Для Дэйва у меня другие планы. Я хочу наладить торговлю между Италией и Грецией. Малиган уже нашел для меня приличную шхуну нужного размера. Ее сейчас переоборудуют на Искье. Ну как? – спросил он. – Что ты на это скажешь? Это неплохое предложение.

– А что, если я откажусь? Он засмеялся.

– Нет, не откажешься, – сказал он и встал. – Итак, чем раньше мы приступим к делу, тем скорее ты уедешь отсюда и окажешься в безопасности. А я прослежу за тем, чтобы Малиган тебя по дороге не ограбил. Пойди и побрейся. Бритву найдешь у них в спальне. Когда закончишь, я буду у себя в кабинете.

Он ушел, а я остался сидеть, никуда не глядя и ни о чем не думая, – перед глазами у меня стояли бурые холмы Италии, се иссохшая земля. Господи, как мне надоели солнце, пыль и мухи! Я сидел и проклинал Малигана за то, что он украл деньги, которые были у меня в поясе. Если бы они были при мне, я ни за что не пошел бы к Таннеру. Я был бы уже на пути в Канаду. А уж в Канаде нашел бы пути, чтобы вернуть себе самоуважение.

Я встал и направился в спальню. Там над умывальником было зеркало. Я посмотрел на свое лицо. Вокруг глаз черные круги – и от усталости, и от волнения, на щеках двухдневная щетина – вид вполне злодейский. Я взял бритву и отправился на кухню за горячей водой. Девушка была там одна. Она беспокойно огляделась, словно искала дверь, чтобы сбежать. Потом ее взгляд остановился на мне, и она, словно привороженная, не отрываясь смотрела на мое лицо.

– Что вам нужно? – спросила она.

– Горячей воды, – ответил я, и она тут же с облегчением вздохнула. Когда она набирала воду из горячего крана, я спросил: – Почему мою мать держали за решеткой в той комнате? – Девушка не ответила, и я повторил свой вопрос. – Они считали ее сумасшедшей?

Она протянула мне кувшин, глядя прямо на меня, однако из-за клубов пара я не видел ее лица и глаз.

– Это правда? – настаивал я.

– Прошу вас, – едва слышно проговорила она. Я взял кувшин и поставил его на стол.

– Это из-за того… из-за того, что случилось с твоей матерью? – спросил я.

Она повернулась, словно желая выбежать из комнаты, но я схватил ее за плечи.

– Это правда? – повторил я. Я чувствовал, что она вся дрожит, совершенно так же, как это было, когда она пришла ко мне в комнату. – Это правда? – Мои пальцы впивались ей в плечо. Она вскрикнула, но мне было безразлично. Я должен был узнать.

Она медленно кивнула.

– Как все это было? – крикнул я. – Скажи, как это было? – Я продолжал сжимать ее плечо, и она стала вырываться.

В этот момент дверь отворилась, и в комнату вошла старуха. Я отпустил Кити и взял кувшин. Старуха усмехалась. Я вернулся в помещение для мужчин.

Соскребая со щек щетину, я снова стал думать о матери. И вдруг понял, что мне просто необходимо узнать правду о том, что произошло в те предвоенные годы, когда была убита мать Кити, а мою мать заперли в этой ужасной комнате в мансарде.

Я кончил бриться и прошел через двор к парадной двери. Когда я вошел в кабинет к капитану Менэку, дверца сейфа была открыта и он бросал в огонь какие-то бумаги.

– Одну минутку, Прайс, – сказал он. – Просто навожу порядок… на всякий случай. – На губах его мелькнула улыбка – улыбка заговорщика. Я был совершенно уверен, что вся эта ситуация доставляет ему удовольствие. – Налей себе и выпей, – сказал он. На столе возле него стоял бокал с коньяком. Он придвинул ко мне бутылку с итальянским ярлыком. – Жалко выбрасывать, – добавил он, – но здесь ничего нельзя оставлять. Возьми бокал вон там, на камине.

Я налил себе и выпил, думая все время о девушке, об этом доме и обо всей этой невероятной ситуации, в то время как Менэк занимался своим сейфом. Я заметил одну интересную подробность: пачка денег, от которой он отсчитывал купюры, когда платил Малигану, исчезла. В сейфе вообще не было денег, исчезли даже мои сто сорок пять фунтов.

Наконец он выпрямился и закрыл сейф.

– О'кей, – сказал он.

Мы прикончили бутылку и вышли, сразу же окунувшись в густой туман. Выходя из дома, я оглянулся через плечо. Окошечко, забранное железной решеткой, в темнеющей сквозь белесый туман раме, казалось, следило за нами. А в окне нижнего этажа я заметил лицо старика, который смотрел нам вслед, прижавшись к оконному стеклу. Это было страшное, донельзя напряженное лицо. Глядя на него, я понял, что мы вместе с его сыном намереваемся разрушить то, чему он отдал тридцать лет своей жизни. Он предлагал мне двести пятьдесят фунтов только за то, чтобы я отсюда убрался.

Дом как будто бы отступил, оставив лишь призрачные очертания, а потом окончательно исчез, поглощенный туманом. Казалось, что вообще не было никакого дома, что все это мне приснилось в кошмарном сне. Воздух был неподвижный, тяжелый и холодный. Сквозь глухое бормотание моря, бурлящего у прибрежных скал, слышался отдаленный стон сирены со стороны маяка Пендин-Уоч, расположенного к северу от нас.

Капитан Менэк шел впереди по скользкой тропинке, где ползали черные улитки и торчали тощие высокие стебли папоротника, пробившиеся сквозь каменный мусор. Мы миновали старое машинное отделение – его полуразрушенная труба упирала свой кирпичный палец в белесые клубы тумана; затем прошли мимо арки – это было все, что осталось от компрессорной, – спотыкаясь о ржавеющее железо, могилы некогда работавших механизмов. Потом шли старые забои, окруженные каменными стенками, и обширные бетонные чаны, полуразрушенные морозом, в которых промывалась руда. Туман рассеивался, по мере того как мы поднимались на вершину холма. Из белесого он сделался золотистым. Между нами и солнцем оставалась лишь прозрачная вуаль влаги. Его радужное сияние слепило глаза.

Мы вышли на каменистую дорогу. Шины тяжелых грузовиков оставили глубокие колеи в тех местах, где глинистый грунт не был защищен обломками камня. Дорога привела нас к беспорядочному скоплению каменных сараев под железными крышами. Менэк вошел в ближайший из них. В углу стоял небольшой станок для заточки буров. Он взял комбинезон и протянул его мне.

– Примерь, – велел он. – Ты ведь того же роста, что и мой отец. А вот его резиновые сапоги. Они тебе понадобятся. В шахте полно воды.

Вся одежда мне оказалась впору, и, когда мы облачились в комбинезоны и сапоги, надели шахтерские каски и заправили каждый свою лампу, он повел меня к самому большому сараю, в котором находился подъемник.

Туда вели широкие ворота, и видны были следы грузовиков, подходившие к самому подъемнику.

– Мы подгоняем грузовики задом, чтобы не было видно, что мы на них грузим, – объяснил Менэк. Мне кажется, ему доставляло удовольствие демонстрировать постороннему человеку, как у него все работает.

Клети на месте не было. Менэк позвонил.

– Если никто не ответит, это означает, что клеть не занята, – говорил он. – Если пользуешься клетью и кто-нибудь позвонит, нужно дать ответный звонок. Там, внутри клети, есть кнопка.

Ответа не звонок не последовало, и он потянул к себе длинный рычаг. Глубоко внизу, в шахте, я услышал звук льющейся воды и через несколько секунд – тарахтение бадьи, которая поднималась наверх.

– Не слишком-то устойчивая конструкция, – сказал он. – Она работает с помощью водяного колеса. Потяни рычаг в эту сторону, и клеть идет наверх; потяни в другую, и она пойдет вниз. Совсем как у Робинзона. Однако работает. Отец не желает ею пользоваться. Предпочитает лестницу. Клеть двигается медленно, но у нее большая мощность, а нам именно это и нужно, принимая во внимание грузы, которые нужно поднимать.

– А откуда берется вода, которая приводит механизм в движение? – спросил я.

– Из Кам-Лаки. В ней полно воды. В отличие от Уил-Гарт эта шахта глухая, выхода к морю у нее нет.

– Но ведь это же опасно, когда у тебя над головой такое, разве нет?

Менэк пожал плечами и усмехнулся. Может быть, он получал известное удовольствие, нечто вроде допинга, оттого что рядом с ним находится затопленная шахта – миллионы тонн воды над самой его головой. Впрочем, он ведь не шахтер. В этой толще, где выработки лепились одна к другой, словно соты, откуда ему было знать, какой толщины слой отделяет его от волы, наполняющей Кам-Лаки? При этой мысли кровь стыла в жилах.

Клеть поднялась наверх, и мы вошли. Там внутри были точно такие же рычаги, как и снаружи. Он потянул один из них, и мы стали медленно спускаться под землю. Время от времени мимо нас проходили небольшие отверстия в круглых стенах шахты, указывающие на входы в старые штольни. Клеть остановилась на глубине пятидесяти или шестидесяти ярдов. Воротца открылись, и мы вышли в штольню, несколько большую по размеру, чем те, что я видел раньше. . – Что это за выработка? – спросил я, когда мы вышли.

– Это в общем-то не выработка, это место служит у нас складом. – Наши лампы освещали сухие каменные стены. Пройдя несколько ярдов по штольне, он остановился.

– Вот здесь ты будешь жить, – сказал он.

– Где? – спросил я.

Он смотрел прищурившись, словно искал какую-то отметку, а потом нажал на каменную плиту, составлявшую часть стены. Плита повернулась, образовав отверстие. Я нажал на другую плиту, на ту, что была пониже, и она тоже повернулась.

– Образец искусства Слима, – усмехнулся Менэк. Мы оказались внутри камеры размером двадцать на

двенадцать футов. Там стояли три кровати, примитивная уборная, жестяные тазы для умывания и ящики с консервами.

– Здесь приличная вентиляция, а запор находится внутри, – добавил он.

Плиты были поставлены на место, и мы пошли дальше, проходя мимо других выработок, которые пересекали галерею или отходили от нее. Менэк осветил лампой крутой подъем.

– Он ведет на поверхность, – сказал он. – Но подняться можно только в том случае, если клеть находится внизу.

Штольня вскоре расширилась, образовав камеру достаточно больших размеров. Она была сплошь заставлена ящиками.

– Вот это наш склад, – сказал он.

– Спиртное? – спросил я.

Он указал на наклейку на ближайшем ящике. На ней было написано по-итальянски: «Aranci» («Апельсины»).

– Коньяк, – сказал он и тут же добавил: – Пошли вниз. Фраер и Слим сейчас будут носить остальные ящики от главного входа.

Когда мы спускались вниз в подъемнике, я все время слышал шум воды, который становился все громче. Источником шума было не только водяное колесо. Повсюду – и сверху и снизу – что-то непрерывно текло. Стены шахты блестели от воды. Их скользкая поверхность была покрыта зелеными водорослями. В некоторых местах вода просто сочилась из трещин. Деревянная рама, в которой ходила клеть, вся позеленела. Опустившись до конца, мы вышли на широкую галерею, в которой вода стояла по щиколотку. Воздух был влажный, холодный сквозной ветер доносил сюда шум моря.

– . Вот это и есть главный вход, – сказал Менэк, когда мы шлепали по воде к тому месту, где плескалось море. Под водой нащупывались рельсы. Соленый ветер донес до нас мужские голоса, и тут же, завернув за поворот, мы увидели свет их ламп. Они приближались, и мы услышали голос Фраера:

– Это вы, кептэн?

– Я, – отозвался Менэк.

Они тащили металлическую вагонетку. По мере того как они приближались, скрежет ее колес по рельсам заполнил всю галерею.

– Осталась всего пара ящиков, – сказал Фраер. – Может, вы тогда подниметесь и посмотрите, как мы запечатаем весь груз?

– Я только провожу Прайса до конца Мермейд, – сказал он, – и сразу же вернусь назад.

– О'кей. А мы тем временем поднимем оставшиеся два ящика.

Мы отошли в сторону, чтобы дать проехать вагонетке с ящиками. Грохот колес становился тише, превращаясь в глухой рокот, который, наконец смолк, одновременно удалялся и исчезал свет ламп.

По мере того как мы спускались по наклонному тоннелю, шум моря становился все более отчетливым. Промозглый, насыщенный солью воздух становился все холоднее. Повернув за следующий поворот, мы вдруг увидели пятно дневного света – холодного серого света, едва достаточного для того, чтобы разглядеть черные скользкие стены.

– Это одна из старых выработок, – сказал Менэк, когда мы остановились и смотрели вверх, на расселину во влажной скале. К скале была прикреплена полусгнившая зеленая лестница, которая змеей вилась сквозь сумрак к свету, который сочился сверху. Эта расселина поворачивала несколько раз в разные стороны, так что самый вход невозможно было разглядеть. – Через этот вход спускается в шахту мой отец. Клетью он тоже иногда пользуется, но редко. Лично я не рискнул бы довериться этим лестницам. Они здесь стоят еще с довоенных времен. Эта выработка – одна из самых старых на руднике. Она даже не значится на планах, ее обнаружили после… после этого ужасного случая.

– Вы хотите сказать, когда была убита миссис Менэк? Это та самая выработка?

Он быстро посмотрел на меня. Его лицо казалось очень бледным в этом сером свете.

– Да, – сказал он. – Вы об этом знаете? Я кивнул:

– Мне сказал Фраер.

– Фраер слишком много болтает. – Менэк посмотрел вверх. – Она была моей мачехой. Я ее видел всего один раз. Хорошенькая была женщина. Для того чтобы ее оттуда вытащить, пришлось снимать лестницы. На середине тело застряло. А потом отец исследовал выработку до конца и стал пользоваться этим ходом. Кто бы мог подумать, что человек станет его использовать в качестве прохода шахту, где погибла его жена, предпочитая ее подъемнику? Можно подумать, что он бросает ей вызов, хочет и сам погибнуть таким же образом. – Менэк отрывисто рассмеялся и отвернулся.

Шагая вслед за ним в сторону все усиливающегося шума моря, я сказал:

– Ваш отец очень интересуется шахтой, ведь правда?

– Интересуется! Просто с ума сходит. Ни о чем другом не думает. Спит и во сне видит эту Уил-Гарт. Он там работал еще мальчишкой. И тогда поклялся, что когда-нибудь она будет принадлежать ему. Сейчас он держит в руках все акции, кроме тех, которые принадлежат этой девушке, Кити. Это его страшно раздражает. – Менэк снова рассмеялся. Его смех эхом отозвался в шахте. – Эта женщина, которая погибла в шахте, была ее матерью. И вот за несколько месяцев до смерти Гарриэт Менэк написала новое завещание, оставив все свое имущество – в основном это и были ничего не стоящие акции Уил-Гарт – Кити. Так, по крайней мере, считают все. Мой отец никогда об этом не говорит.

– Вашей матери тоже, наверное, принадлежала какая-то часть акций, верно? – сказал я.

Он направил на меня луч своей лампы.

– Откуда вы это узнали? – спросил он.

– Ниоткуда, – ответил я. – Просто догадываюсь. Вполне можно предположить, что человек, твердо решивший стать владельцем шахты, будет стремиться войти в семью тогдашних владельцев.

– Да, – сказал он, – вы совершенно правы. Отец моей матери принадлежал к числу этих первых предпринимателей-авантюристов – шакалов, как их называли. У него был весьма основательный пакет акций.

Я нерешительно помолчал. У меня на языке вертелся вопрос, который я, однако, не решался ему задать. Он был слишком прямой. Потом я его слегка видоизменил:

– Вы, наверное, унаследовали после матери часть собственности на Уил-Гарт?

– Нет, – ответил он. – Она все оставила старику. – Снова этот резкий смех. – Трудно было себе представить, что она что-нибудь мне оставит. В четырнадцать лет я бросил школу, убежал из дома и отправился в Южную Африку. Работал механиком в гараже. Потом открыл свое дело: снабжал тракторами родезийских фермеров. Были еще кое-какие дела, связанные с техникой. Я их разочаровал. Оба они хотели, чтобы я занимался шахтой. Матери я, наверное, не писал целый гол, до того как она умерла. В Африке я пробыл шесть лет, а потом отправился в Америку, там поселился на западном побережье, торговал техническим оборудованием. Затем двинул в Мексику, баловался там нефтью. Когда началась война, я был в Персии, пытался облапошить арабов.

Шум моря был теперь слышен совершенно отчетливо. Однако я его почти не замечал. Я думал о том, что, если его мать умерла в двадцать четвертом году, она была еще жива, когда моя собственная мать сбежала с Менэком-старшим. Вопрос, который прежде я не мог выговорить, вышел наконец наружу.

– Как умерла ваша мать? – спросил я.

Он обернулся ко мне, луч его лампы ослепил мне глаза.

– Воспаление легких, – сказал он, а потом спросил, быстро и резко, как обычно: – Почему ты об этом спрашиваешь?

– Просто поинтересовался, и больше ничего, – пробормотал я.

Мы пошли дальше по главкой галерее, минуя старые штольни, которые от нее отходили с обеих сторон; некоторые были настолько узки, что протиснуться туда можно было лишь с трудом, другие вообще были похожи на норы, в которые нужно было заползать на четвереньках. Но когда мы дошли до поворота, с правой стороны я увидел более широкую галерею, ведущую направо, и, посветив лампой, заметил верхушку лестницы, которая торчала из отверстия в полу. Сверху раздавалось ритмическое чавканье насоса, перекрывая шум волн, доносящийся со стороны входа в шахту.

– Этот вход ведет в Мермейд, – сказал Менэк. – Там работает насос, мы откачали воду до глубины двадцати трех саженей ниже уровня морского дна. Ты потом увидишь, как выливается вода.

За следующим поворотом показался дневной свет, и через минуту мы вошли в просторное помещение, которое было похоже на естественную пещеру. Следы на каменных стенах, однако, указывали на то, что она высечена человеческими руками. Там было полно воды, которая вздымалась и колыхалась, словно в поисках выхода. Каменные стены, резонируя, усиливали эти звуки, так что разговаривать было почти невозможно. Время от времени луч света, проникающий сквозь узкий вход в пещеру, загораживала особенно высокая волна, прорвавшаяся в маленький заливчик перед пещерой. Иногда море проникало внутрь в виде белой пены, и тогда ветер швырял в пещеру слепящую пелену водяной пыли. На каменном выступе, который шел вдоль стен на уровне воды, словно маленькая пристань, стоили два ящика. На другом краю пещеры из отверстия в стене лилась мутная коричневая вода – вероятно, та самая, которую откачивали из нижних горизонтов.

– Вход в пещеру под водой, он достаточно широкий! – крикнул мне Менэк.

– А где баржа? – спросил я.

Он указал вниз, на бурлящую воду:

– Там, внизу. – Он подошел к выступу, встал рядом с ящиками и, опустив руку в воду, достал резиновый шланг. – Баржа снабжена резервуарами, – объяснил он мне. – В данный момент они наполнены водой. Мы выкачиваем воду с помощью сжатого воздуха. – Он бросил шланг в воду и направил свою лампу в угол. Там стояло несколько баллонов с сжатым воздухом. – Когда мы ее разгружаем, она находится под водой. А на поверхности только человек у рычагов. Здорово, верно? Но требуется обязательно тихая погода. – Он вернулся назад, к входу в штольню, которая вела в Мермейд. – Теперь ты понимаешь, почему я хочу соединить галерею Мермейд с морем. Подводная баржа – это, конечно, очень хорошо, но слишком громоздко и очень уж зависит от погоды.

Мы подошли к стволу шахты, который вел вниз. Ритмический стук насоса был даже слышнее, чем плеск воды в пещере.

– Послушай моего совета: держись этого места – главный вход, шахта, галерея Мермейд. Не старайся осматривать другие выработки. Одному Богу известно, когда начались работы на этом руднике. Не позже чем в семидесятых. Отец прекрасно там ориентируется, но он единственный человек, который знает все шахты. Да и он признает, что знает не все. Это настоящие кроличьи норы. Самые старые выработки – это те, что примыкают к морю. Там есть несколько выходов в прибрежные скалы. Прямо оттуда и копали, чтобы дойти до руды. Этот склон похож на пещерный город в Сицилии. А в сторону суши от главной шахты проходит ответвление между Боталлеком и Кам-Лаки. Это более новая выработка по сравнению с теми, что начинались у моря и шли вглубь, но и они достаточно старые, в некоторых местах штольни завалило.

– Я не собираюсь заниматься поисками, – сказал я, вспомнив о Кам-Лаки и тоннах воды, которые ее наполняют.

– Может быть, и не собираешься, – сказал он. – Я просто предупреждаю на всякий случай. Ты шахтер, мне это известно. Но шахты в Скалистых – это совсем не то. что наши корнуоллские соты.

– Ясно, что не то, – согласился я.

Мы поднимались наверх по узкому покатому тоннелю, который поворачивал то в ту, то в другую сторону, следуя направлению жилы; в свое время руда извлекалась из гранитной формации, оставив эти извилистые ходы. В некоторых местах кровля круто поднималась, так что свет моей лампы терялся где-то наверху. Местами нам попадались гнилые балки и доски – сохранившиеся остатки крепежа. В других местах кровля опускалась настолько низко, что нам приходилось сгибаться в три погибели. Наконец, перебравшись через высокий гранитный выступ, мы оказались в более просторной галерее, с более мягким уклоном.

Здесь капитан Менэк остановился и схватил меня за руку.

– Это верхняя граница Мермейд, – сказал он. – Штольня отходит непосредственно от главного ствола. Она идет почти прямо от ствола и кончается в полумиле от морского дна. Вот, смотри сюда. – Он направил лампу на края галереи. – Вот над чем работают Фраер и Слим почти целый гол.

Стены галереи были обработаны таким образом, что с обеих сторон по краям тянулись выступы, гладко отполированные сверху. Это была совсем свежая работа. По центру галереи, на покрытом илом полу, лежали два стальных троса.

– Эти выступы идут от начала галереи и протянутся до самого выхода в море, – сказал Менэк. – В большинстве случаев достаточно было просто вырубить эти выступы в самой породе – она здесь довольно однородна, – и только иногда приходилось строить их заново, наращивать. – На его лице, освещенном лампой, прикрепленной к каске, отражались возбуждение и энтузиазм. В детстве он, должно быть, обожал устраивать фейерверки.

– Насколько я понимаю, по этим выступам что-то должно двигаться, что-нибудь вроде вагонетки, – сказал я.

– Уже бегает, – ответил он. – Сделана из дерева и оцинкованного железа, колеса с шинами, а по бокам – рессорные подшипники, которые скользят по стенкам штольни, удерживая ее в правильном положении. Тросы тянет лебедка. Пойдем посмотрим, что там в конце.

– Работа проделана колоссальная, – сказал я. – А между тем вы не уверены, будет ли эта система действовать.

– Будет, будет, ничего с ней не сделается, – сказал он.

– Может, будет, – сказал я, – а может быть, и нет, когда мы взорвем перемычку и вода ворвется в штольню.

– А это уж твое дело, – сказал он.

Галерея выровнялась, стены стали еще мокрее. Я понял, что мы находимся уже под морем.

– Ты говоришь, что у тебя большой опыт взрывных работ. А приходилось тебе взрывать в водоносных структурах?

– Конечно, – сказал я. – Но тогда я точно знал, какое расстояние отделяет меня от воды. И кроме того, примерно представлял себе количество и вес этой воды. Здесь же нужно взрывать морское дно, а это совсем другое дело.

– У меня есть все данные, которые тебе могут понадобиться, – сказал он. – Я все точно рассчитал с помощью таблиц. Мне известна точная глубина моря над местом взрыва, а также точная глубина грунта под морским дном на уровне конца Мермейда. Когда вернемся в кабинет, я тебе все это покажу. Я все подготовил, кроме того, заставил отца мне помочь. Он шахтер с большим опытом. Вот только не желает делать то, что я задумал, будь он неладен. Месяц тому назад я его почти уговорил, он даже произвел кое-какие пробные взрывы. И надо же, именно в это время он и обнаружил эту жилу, которую искал. Тут все и кончилось. Он теперь и слышать не желает о том, чтобы затопить Мермейд.

– Но ведь залежь действительно очень богатая, – заметил я.

– Он показывал тебе образец?

– Да. И если действительно она тянется вниз до шестнадцатого горизонта, как он считает, то вы очень богатые люди.

Менэк засмеялся:

– Отец не представляет себе, сколько сейчас стоит рабочая сила и механизация. Ему ведь уже шестьдесят пять лет, и он немножечко того – начинает волноваться, не имея ни малейшего понятия об истинном положении вещей. Ведь это означало бы, что необходимо организовать компанию. А сохранить над ней контроль ему не удастся, и он не пожелает с этим мириться. Кстати сказать, Прайс, он будет стараться помешать тебе делать твою работу. Не знаю, каким образом, но непременно попытается. Если он начнет слишком к тебе приставать, дай мне знать. Будет очередной скандал, но мне до сих пор всегда удавалось настоять на своем. – Последние слова он произнес с заметным смешком, словно ему доставляло удовольствие скандалить с отцом. Я вспомнил о двухстах пятидесяти долларах, которые мне обещал старик, и о том, как он наблюдал за нами из окна, когда мы шли к шахте.

Глубина воды достигала теперь шести дюймов. Иногда под сапогом прощупывался стальной трос. В галерее было очень тихо. Отдаленный звук насоса слышался глухо и неясно, напоминая скорее биение сердца какого-то гиганта. Крипплс-Из, казалось, отодвинулся куда-то невероятно далеко. Мы были одни, сами по себе. Мы были совсем как червячки, которые прогрызают себе путь к морю. Это неестественно. Вот что сказал тогда Фраер. Мне еще никогда не приходилось работать под морским дном. Для того чтобы отвлечься от мысли о воде над нашими головами, я снова стал думать о Крипплс-Из. Призрак дома, который растворяется в тумане, – эта картина прочно запечатлелась в моем сознании. Да еще зарешеченное окошко. Все это казалось нереальным.

– Ваша семья уже давно владеет этим домом? – спросил я его скорее для того, чтобы что-нибудь сказать, чем из любопытства.

– Отец переехал туда в начале двадцатых, – ответил он. – Мне об этом мало что известно, к тому времени я уже уехал. Он получил его от женщины, с которой у него тогда была связь. У нее умер отец, оставив ей этот лом и какой-то пай акций Уил-Гарт. Его имя можно прочитать над дверью: Джеймс Нирн. Раньше там был паб, он был хозяином. – Менэк схватил меня за руку. – Вот мы и пришли, – сказал он и нагнул голову так, что его лампа осветила пол штольни.

Полобрывался у глубокой ямы. После ямы штольня продолжалась еще футов на десять, а потом заканчивалась тупиком. К ровной стене в конце штольни был прикреплен огромный блок, изготовленный из гальванизированного металла; на его барабан был намотан трос, проложенный по полу галереи, – его я и чувствовал сквозь сапоги.

На дне ямы была вода. На глубине пятнадцати футов она была похожа на черную гладкую простыню, по которой пробегали морщинки, когда туда падали капли. Стены ямы были окружены лесами, которые шли наверх, продолжаясь в вертикальной выработке, пробитой в кровле штольни. К лесам крепились лестницы, уходящие ввысь.

– Мы пробили уже десять футов буровзрывным способом, – сказал мне Менэк. – По моим расчетам, осталось еще пятнадцать. Но дальше без специалиста двигаться опасно. После каждого взрыва взорванная порода убиралась. А что касается последнего взрыва, то я рассчитал, что все рухнет вниз. Он указал на яму.

– г- Вода может понести камень по галерее, – сказал я. – Боюсь даже говорить, что может произойти, когда сюда ворвется море.

– Я об этом подумал. Моя идея заключается в следующем: ты подберешься к воде так близко, как только будет возможно с точки зрения безопасности. Потом, когда идти дальше будет уже нельзя, ты поместишь заряды в водонепроницаемые капсулы. Затем пробуришь длинный узкий шпур, через который вода просочится в штольню и заполнит ее до конца. А потом уже с помощью электрического детонатора взорвешь заряды. Правильно?

– А что, если взорванная порода завалит вход?

– Тогда я спущусь под воду в водолазном костюме. Об этом не беспокойся. Это мои проблемы. Все, что от тебя требуется, – это приступить к работе в этой шахте. И помни: чем скорее ты это сделаешь, тем скорее окажешься в безопасности на «Арисеге». Осмотри здесь все как можно внимательнее, а я пойду в главную шахту узнать, как идут дела у Фраера. Нужно ему напомнить, чтобы он перенес баллоны со сжатым воздухом в складское помещение. Вернусь нс позже чем через час. К этому времени ты, возможно, сможешь мне сказать, сколько тебе потребуется времени и как ты планируешь провести всю работу.

– Хорошо, – сказал я. – Посмотрю, что здесь делается.

Я следил за тем, как его лампа двигается вдоль штольни Мермейд. Просто удивительно, какая она была прямая. Уровни большинства корнуоллских шахт постоянно меняются, то поднимаясь, то опускаясь, следуя за рельефом морского дна. Только позже я узнал, что Мермейд – это рабочая штольня. .Здесь искали то, что впоследствии нашел старый Менэк.

Когда огонек лампы Менэка-младшего удалился, превратившись в едва заметную точку, я вдруг осознал, что повсюду вокруг меня слышатся шумы воды. Ритмичный стук насоса был едва различим, его вполне можно было принять за пульсацию крови у меня в висках, тогда как доминирующим звуком были разнообразные шумы, производимые водой. Она струилась, она журчала, она – кап-кап – капала вниз, на дно шахты. Я думаю, она просачивалась вниз, в нижние слои, поскольку на полу штольни ее глубина составляла не более нескольких дюймов – ей нужно было куда-нибудь деваться. Я думал обо всех этих уровнях – их было целых шестнадцать, – которые выдавались в море. А штольня Мермейд пролегала в самом верхнем из них. Кровлей штольни было морское дно. Она держала на себе весь груз воды.

Мне было холодно и зябко. Дело в том, что я не чувствовал эту шахту. Я никогда не видел ничего подобного. А когда обстановка для шахтера непривычна, он не может чувствовать себя спокойно. Пока я стоял и прислушивался к звукам, издаваемым водой, свет лампы Менэка окончательно исчез из виду. Он, должно быть, дошел до конца штольни и свернул к выходу. Я повернулся к лестницам и стал взбираться наверх.

Шахта, которую они пробили, была приблизительно круглая, диаметром около десяти футов, являясь как бы продолжением ямы, находящейся внизу, в полу штольни. Выступы, по которым предполагалось пустить вагонетку, находились на расстоянии примерно восьми футов один от другого. Поэтому обломки от взрыва могли беспрепятственно ухнуть в яму, места для этого было достаточно. Я взбирался наверх, пока не долез до самого конца. Для непрофессионалов они проделали вполне приличную работу. Им удалось сохранить форму, хотя кое-где поверхность была шероховатой. Я пощупал потолок у себя над головой. Он был влажным. По краям шахты струилась вода. Я не был уверен в том, что расчеты Менэка верны. Окружающая меня порода вызывала странное ощущение, словно она представляла собой часть морского дна. Она не была мягкой или рыхлой, но такое ощущение все-таки возникало. Это был гранит с прожилками базальта. Но поверхность была скользкая, словно покрытая слизью. Я спустился вниз, чтобы осмотреть яму. Туда вела лестница. Посмотрев вниз, я обратил внимание на то, что характер породы там был иным. На платформе лесов лежали кое-какие инструменты. Взяв молоток и зубило, я стал спускаться в яму. До поверхности воды было футов пятнадцать. Формация, которая привлекла мое внимание, находилась на противоположной стороне. Я опустил в воду ногу, обутую в сапог. Глубина была небольшая. Не больше фута. Я пошел по воде к противоположной стене. Не успел я взглянуть на эту тусклую породу, как меня охватило страшное волнение. Я принялся за работу, пустив в дело зубило и молоток. Все другие мысли мгновенно вылетели у меня из головы. Я знал, что никакого открытия не делаю. Менэк-старший увидел это до меня. Но Боже мой, какое это было богатство! Бери молоток, зубило – и вот, пожалуйста: почти что чистая руда.

После четверти часа работы я начал обливаться потом, а в висках стучала кровь – воздух там был нехорош. Но мне все было безразлично. Я держал в руке кусок коренного олова размером в мой кулак, отбитый моими собственными руками. Я обчистил его, потерев о рукав комбинезона, и любовался, направив на него луч своей шахтерской лампы. Золото или олово – какая разница? Руда была настолько богата, что человек, который станет ее работать, непременно разбогатеет. Если бы это было в Австралии, я мог бы застолбить участок где-нибудь неподалеку отсюда, рядом с участком Менэка. Я стоял там, погрузившись в мечтания и держа в руках этот кусок руды, пока меня не вывел из задумчивости голос:

– Нашел, значит, жилу, а?

Сверху мне бил в глаза яркий луч света. Я ничего не мог разобрать, кроме ослепительного диска шахтерской лампы.

– Теперь ты понимаешь, что эту штольню затапливать нельзя? – добавил голос, и я понял, что это старик. – Ну, что же ты решил? – спросил он.

Я не знал, что ему сказать.

Должно быть, он воспринял мое молчание как знак согласия, потому что продолжал:

– Ты получишь свои двести пятьдесят фунтов, а когда я начну разрабатывать жилу, то назначу тебя руководить работами. – Он стоял надо мной на краю шахты и смотрел вверх, на леса, – великолепная, внушительная фигура. Если бы к его каске приделать рога, он был бы похож на древних викингов, изображение которых я видел на старых гравюрах. – Мой сын дурак, – сказал старик. – Он не знает, в чем заключается богатство. Эта штука не сработает, а если и сработает, все равно рано или поздно он попадется. Чего же он тогда добьется, затопив Мермейд? Ведь в этом случае, прежде чем разрабатывать жилу, нам придется закрыть этот ход, соединяющий штольню с морем, и освободить се от воды до двухсотого горизонта и до залегающей там жилы. Люди слепы, когда они чего-то не понимают. Единственное, что он знает, – это машины. – Старик снова наклонился ко мне. – Пойдем, мой мальчик. Получай свои деньги и можешь уезжать отсюда.

Тут ко мне вернулась способность говорить.

– Нет, – сказал я. – Никуда я не поеду. Он смотрел вниз, на меня:

– Ты хочешь сказать, что остаешься и будешь взрывать проход к морю, как этого хочет мой сын? – Голос его дрожал.

– Я сам не знаю, – ответил я. – Но уйти отсюда я не могу.

– Почему? – В голосе его чувствовалось нервное напряжение.

Я побрел по воле к лестнице. Мне не хотелось оставаться в таком невыгодном положении: я внизу, а он – наверху, надо мной. Так невозможно было разговаривать. Я начал подниматься по лестнице. Моя лампа освещала его резиновые сапоги. А он стоял у самой верхушки лестницы.

– Почему? – снова спросил он, и его вопрос подхватило эхо, отскочив от скользких стен.

– Потому что мне слишком много нужно еще узнать, – ответил я, вылез из ямы и поднялся на ноги.

Так мы стояли друг против друга, светя друг другу в глаза.

– Ты имеешь в виду моего сына? – спросил он.

– Нет, – ответил я.

Он схватил меня за руку. Для человека его возраста – ему было шестьдесят пять – он был необычайно силен, рука моя оказалась словно в тисках.

– Послушай, – сказал он, – я нашел то, что искал всю свою жизнь. Ни ты, ни кто другой, даже мой сын не сможете украсть это у меня. Прими мое предложение и уходи. Уходи, пока нс поздно.

– Нет, – снова сказал я.

– Не будь дураком! – закричал он. – Бери и убирайся. А если нс уберешься… – Он вдруг замолчал и обернулся. На нас светила еще одна лампа.

– Что он должен взять? – Это был голос капитана Менэка.

Вопрос повис, наступило молчание. Напряженное, как тетива натянутого лука. Мы, должно быть, так увлеклись разговором, что не заметили, как он к нам подошел.

– Я ему сказал, что не допущу затопления галереи, – проговорил старик. – Предложил заплатить ему столько же, сколько ты ему обещал, если он уедет.

– А чем, интересно, ты собираешься ему платить? – с усмешкой осведомился его сын. – Моими деньгами? Ну уж нет. Он останется здесь, пока не закончит работу.

– Так ты твердо решил осуществить свои планы? – Голос старика дрожал.

– Да, – ответил сын.

– В таком случае, сэр, прошу вас удалиться, эта земля принадлежит мне, она моя собственность. – В манере старика чувствовалось достоинство. – У меня нс осталось выбора, – печально добавил он, – хотя мне очень грустно, что приходится говорить это собственному сыну.

– Твоя собственность? – Капитан Менэк смеялся. – Знаю я, как ты завладел этой собственностью. Если ты хочешь, чтобы я ушел из этой шахты, тебе придется вызывать полицию, иначе я отсюда нс уйду. А ты этого нс сделаешь, ведь верно, отец?

В глазах старика появился опасный блеск.

– Берегись, – сказал он. – Когда-нибудь ты зайдешь слишком далеко. Избавься от этого человека, это единственное, о чем я тебя прошу. Отошли его прочь и оставь в покое Мермейд.

– Все, чего ты просишь? – Сын снова засмеялся. – А ты читал утренние газеты?

– Ты же знаешь, я никогда не читаю газет. Весь мой мир – здесь, а то, что снаружи, меня не интересует.

– Ну, начнем с того, что Прайс никуда уйти не может. Существует подробное описание… – Менэк замолчал, поняв, что старик его не слушает, а смотрит на меня недоверчиво и в то же время испуганно.

Но потом взгляд его изменился, старик как бы замкнулся в себе, ничем не выдавая своих мыслей.

– Я думал, что его зовут О'Доннел, – сказал он сыну.

– Верно. Но настоящее его имя – Прайс.

– Джим Прайс, – сказал я.

Старик задрожал. Обернувшись, он во все глаза уставился на меня:

– Прайс, говоришь?

– Да, – сказал я, а потом медленно добавил: – Руфь Нирн – это моя мать.

Глаза его расширились, тело мгновенно напряглось. Он был похож на человека, которого внезапно поразила пуля.

– Нет, – пробормотал он. – Нет, это невозможно. – Его глаза метались вдоль каменных стен. Потом он взял себя в руки. – Так значит, ты сын Руфи Нирн. Она была прекрасная женщина. Прекрасная женщина. И часто говорила о тебе, – добавил он, по-отечески кивая.

Меня взбесил его спокойный тон.

– Откуда ты знаешь? – зарычал я. – Она была одинока. Ты увел ее от отца, а потом бросил. – Я подошел к нему вплотную. – Ты ее убил. Довел до самоубийства.

Старик смотрел на меня. В его глазах появилось хитроватое выражение. Он стал пятиться от меня вдоль штольни. Капитан Менэк схватил меня за руку. Я вырвался. Между мной и стариком было несколько футов.

– Ты воображаешь, что я стану тебе помогать, стану работать в твоей шахте, после того что я узнал, узнал, как ты обращался с моей матерью? Нет! – кричал я. – Вместо этого я взорву проход и затоплю твою распрекрасную шахту. Всю свою жизнь ты думал только об одном, только о своей поганой жиле. Так вот, она тебе не достанется. Не достанется из-за того, что ты сделал, как поступил с Руфью Нирн. Вот когда море ворвется в твою шахту, когда наступит конец твоим мечтам, тогда наступит твой черед броситься со скалы.

Старик дрожал.

– Не делай этого, – говорил он. – Не делай этого. Шахта требует, чтобы ее разрабатывали. Это богатая шахта, у нее есть своя гордость. А если ты попытаешься отдать ее морю, она тебя убьет. Я тебя предупреждаю. Предупреждаю.- Она тебя убьет.

Он повернулся и быстро пошел прочь по галерее. И я его отпустил.

Глава 6. СОБАКУ ТОЖЕ УБИЛИ

– Значит, Руфь Нирн твоя мать?

Я смотрел вслед старику. Чуть видный светлячок его лампы мелькал уже где-то далеко в недрах галереи.

– Да, – сказал я, думая о том, сколько горя он принес моей матери.

– Поэтому ты и приехал сюда?

Я обернулся к капитану Менэку. Он подозрительно на меня смотрел.

– Нет, – ответил я. – Я не знал, что именно к нему она ушла от моего отца. Мне это стало известно только вчера вечером.

– Что же ты узнал вчера вечером?

– Что он на ней так и не женился. Что она была у него экономкой. И что она… что она покончила жизнь самоубийством.

– И больше ничего?

– Господи Боже мой! Неужели этого недостаточно? Ваш отец довел ее до сумасшествия. Он держал ее взаперти в этой мансарде, где я спал сегодня ночью. Оставить мужа и ребенка, а потом обнаружить, что твой любовник – женатый человек! Но этого мало, ведь когда умерла ваша мать, он все-таки на ней не женился, а женился на матери Кити, а моя оставалась у него экономкой. Господи! Этого одного достаточно, чтобы свести с ума любую женщину.

Менэк пожал плечами.

– Да. В странном мире мы живем, – сказал он.

Мне показалось, что он надо мной смеется, впрочем, может быть, это были шутки освещения. Он как будто бы даже получал удовольствие от сложившейся ситуации. Если так, то чувство юмора было у него какое-то дьявольское. Я был зол, мне было горько, и в то же время я чувствовал себя потерянным. Нужно было вздуть этого мерзкого старика, он этого заслуживал. А я дал ему уйти, и теперь он идет себе по галерее, сообщив мне, что моя мать была прекрасная женщина. Я до сих пор видел огонек его лампы.

– Ну, что сделано, то сделано, – сказал Менэк. – Теперь уж ничего не изменишь. Но все-таки как странно совпало, что ты явился именно сюда.

– Да, -сказал я. – Это действительно странно.

– Сколько времени тебе понадобится на то, чтобы пробить проход к морскому дну? – Голос его звучал буднично, по-деловому.

– День или два, – неопределенно ответил я. – Я пока об этом не думал.

– Ну, пойдем назад. Ты можешь начать после обеда.

– Мне понадобится помощь, – сказал я ему.

– Можешь взять Фраера.

– О’кей.

Мы отправились назад по галерее. Он был прав, сделать ничего было нельзя. Я закончу работу как можно скорее и вернусь в Италию. Там, может быть. сумею забыть о Крипплс-Из.

Когда мы подошли к главному стволу и ожидали подъемника, Менэк сказал:

– Сразу после обеда мы доставим в Мермейд компрессор и бурильный станок. У меня есть с десяток острых буров. А остальные я велю Слиму заточить.

– Мне понадобятся длинные буры, когда мы будем приближаться к морскому дну, – сказал я ему.

Менэк кивнул.

– Я раздобуду, – сказал он. – Позаимствую завтра в Уил-Гивор.

Мы не стали подниматься на поверхность, задержались на том горизонте, где был склад. Слим и Фраер практически закончили работу. Через полчаса все было сложено. После этого ящики забросали грязью и камнями, чтобы они ничем не отличались от обыкновенной скалы. Слим был хороший каменщик, он знал толк в таких делах. После этого они пошли обедать. Когда я направился вслед за ними к главному стволу, Менэк меня остановил.

– Ты будешь питаться здесь, – сказал он. – Тут в ящиках разные консервы. Молоко, хлеб и всякое другое тебе будут приносить сюда вниз. Приходить в дом тебе небезопасно. Согласен?

Я кивнул:

– Но ведь я могу, наверное, иногда подниматься наверх, чтобы подышать воздухом?

– Это, наверное, можно. Только придется глядеть в оба.

Он оставил меня и пошел по короткой галерее к подъемнику. Когда клеть, дребезжа, стала подниматься наверх и ноги их скрылись из виду, меня охватило чувство одиночества. Никогда в жизни мне не приходилось испытывать ничего подобного. Я слышал, как клеть остановилась и хлопнула дверца. Их голоса замерли вдали. Никаких других звуков не было. Наступила мертвая тишина. Звуки капающей воды в штольне были лишь отражением этой тишины,

В своем убежище я обнаружил запасные лампы, карбид, электрические фонарики, одежду и радиоприемник. Открыв один из ящиков, нашел там тушенку, консервированные помидоры, сардины, печенье, витамины, консервированный салат и абрикосы, варенье, сироп, ножи, вилки, ложки и даже консервный нож. Я открыл банку тушенки, взял немного галет и пошел наверх по узкой наклонной галерее, ведущей на поверхность.

Она круто поднималась вверх, к подножию короткой шахты. Кружок света наверху был синего цвета, и половина ограждающей стены была освещена солнцем. Лестницы в шахте не было, это указывало на то, что ею обычно не пользовались, но в стенках были каменные выступы, по которым можно было легко подниматься наверх и спускаться. Я зажмурился, перелезая через ограждающую стену в заросли дикого терна. Туман рассеялся. На небе – ни облачка. Глазам было больно от яркого света. Я погасил свою лампу и огляделся.

Я находился примерно в пятидесяти ярдах от главного ствола в сторону суши. Вокруг не было ни души. Все было тихо и спокойно, но это была живая тишина, в отличие от мертвой тишины подземелья. Где-то неподалеку кричал коростель, а в золотистых ветвях терновника жужжали пчелы. Хаос горных выработок, которые казались такими мрачными в тумане, теперь мягко сливался с общим ландшафтом, состоящим из диких скал и зеленых пригорков. Каменные развалины, прежде казавшиеся сплошь серыми, теперь представляли собой целую гамму красок от темно-пурпурного до кирпично-коричневого. Выработки спускались вниз, к самому краю прибрежных скал, а за скалами простиралось море, синее, спокойное, искрящееся светом. Я взобрался на невысокий холмик и улегся среди теплого вереска, чтобы поесть. Крипплс-Из был скрыт за вершиной холма, но я видел дорогу, которая вела вверх от него мимо разрушенных рудничных зданий. А вдали возвышался Боталлек-Хед. Там наверху была ферма, а ниже, по ближнему склону, виднелись остатки шахты. Еще ниже, примерно на середине склона, торчала старая печная труба, а в самом низу, почти у линии прибоя, на огромной скале стояло здание машинного отделения, напоминавшее старинный форт. Слева от меня были видны и другие сооружения, они вытянулись в линию по направлению к мысу, носившему название Кениджек-Кастл. Я насчитал их три – это были прочные внушительные постройки с толстыми гранитными стенами; в каждой из них из угла поднималась разрушенная труба из красного кирпича.

Вдруг послышался женский голос. Он доносился издалека, со стороны Боталлек-Хед. Я повернулся – вокруг зашелестели увядшие колокольчики цветов. В щель между камнями скользнула ящерка. Девушку я увидел не сразу. Она была у самого подножия холма, стояла на скале возле здания машинного отделения. У нее были светлые волосы, одета она была в красную кофточку и белые шорты; она махала кому-то рукой. С этого расстояния она казалась необычайно привлекательной, даже желанной. В ответ раздался мужской голос, и я увидел фигуру мужчины, который спускался к ней по каменистой тропке.

Я снова улегся и закрыл глаза. Как приятно находиться в отпуске. Как приятно проводить отпуск с девушкой в этих краях. Я никогда не отдавал себе отчета в том, насколько прекрасен может быть Корнуолл. Отец всегда говорил, что это самое красивое место в мире, но, когда я сюда прибыл, мне показалось, что здесь все так мрачно и уныло. Я снова открыл глаза. Юноша и девушка взбирались по крутой тропинке наверх. Я смотрел на них, пока они не скрылись из виду.

Потом снова закрыл глаза. Море ярко сверкало, но солнце было не такое жаркое, как в Италии, оно сияло мягким переливчатым светом, земля же была зеленая, а не выжженная и коричневая, как в Италии.

Снова открыв глаза и оглядевшись, я увидел на бровке холма, скрывающего Крипплс-Из, маленькую девичью фигурку. Она спускалась не по тропинке, а шла напрямик через вереск, направляясь ко мне по прямой, соединяющей Крипплс-Из с шахтой Уил-Гарт. Это была Кити. На ней была коричневая юбка и зеленый свитер; ноги босые, загорелые, а волосы свободно развевались по ветру.

Я повернулся на бок и, опершись на локоть, смотрел, как она идет ко мне через вереск. В руке у нее была корзинка, она смотрела не пол ноги, а на море, шагая свободно и непринужденно, словно ходить по горам было для нее обычным делом. Я подумал о том, что ей, наверное, было тоже приятно выбраться из этого дома. Не доходя пятидесяти ярдов до меня, она повернула и стала спускаться к шахте. Меня она не видела. Вскоре я уже мог заглянуть в корзинку. Там были молоко, хлеб и какие-то свертки.

– Ты не меня ищешь? – спросил я. Девушка остановилась и быстро оглянулась.

– О! – воскликнула она, видя, что я смотрю на нее сверху. – Вы меня напугали. Капитан Менэк попросил, чтобы я отнесла вам еду. – Она протянула мне корзину. – Корзинку я оставлю здесь; кто-нибудь из мужчин может ее захватить, когда вечером будет подниматься наверх. – Она опустила корзину на землю. – Я сразу же и пошла, думала, вам захочется молока к обеду. Ведь галеты такие сухие. А молоко свежее. – Она двинулась в обратный путь, той же дорогой, которой пришла.

– Подожди, не уходи, – попросил я. – Посиди со мной минутку.

– Нет-нет, мне нужно идти.

– Почему?

– У меня… у меня масса дел. – Она нерешительно остановилась.

– Если у тебя столько дел, почему ты не попросила Фраера или Слима принести сюда корзинку?

– Я же сказала, вам к обеду нужен хлеб. – быстро ответила она и стала подниматься по тропинке.

– Кити, – позвал я. – Пожалуйста, не уходи. Я хочу с тобой поговорить.

– Нет, – отозвалась она. – Я думала, что вы будете внизу, в штольне, и не ожидала увидеть вас здесь.

Она быстро шла вверх по тропинке. Я вскочил на ноги.

– Ну. если ты не хочешь подойти и поговорить со мной, я сам к тебе подойду, и мы все-таки поговорим.

– Возвращайтесь назад в шахту, – сказала она. – Вам нельзя находиться на поверхности, где вас могут увидеть.

– Ну пожалуйста, мне так нужно с тобой поговорить, – сказал я, догнав наконец се.

Кити остановилась и повернулась ко мне лицом. Она тяжело дышала, щеки ее пылали,

– Неужели вы не понимаете? Если вас кто-нибудь увидит, то сразу же узнают, ведь невозможно не узнать по такому точному описанию.

– Ах, так тебе это известно, – сказал я.

– Я же грамотная, умею читать, – отозвалась она. – Будьте же благоразумны, возвращайтесь в шахту. К тому же молоко на солнце быстро скиснет.

– Ты знаешь все, что здесь происходит? – спросил я.

– Достаточно, чтобы понять: вам небезопасно стоять на открытом месте.

– Почему, черт возьми, ты не уедешь из Крипплс-Из? – спросил я. – Это не место для такой девушки, как ты. Ты всегда здесь жила?

– Да, всегда, – сказала она, кивнув,

– А в школу ты ходила?

– Нет,

– Как же ты научилась читать?

Она засмеялась, но смех ее быстро замолк.

– Меня учила ваша мать.

– Моя мать? Она кивнула:

– Она была все равно что моя гувернантка. Понимаете, моя мама вела довольно веселую жизнь, у нее, у бедняжки, не оставалось для меня времени. А я была еще маленькая, носила косички. – Кити коротко засмеялась и повернулась, чтобы уйти. – Мне пора, – сказала она.

– Нет, подожди, – остановил я ее. – Я хочу поговорить о моей матери.

– Я это знаю, но мне не хочется об этом говорить. Я схватил ее за руку и повернул к себе:

– Неужели ты не понимаешь? Я не знал своей матери. А теперь вдруг оказываюсь в тех местах, где она жила. Ты была с ней знакома. Она тебя любила. Это же так естественно, что я хочу, чтобы ты мне о ней рассказала. И, кроме того, я хочу узнать, почему ее держали взаперти в этой комнате.

– А я не хочу об этом говорить! – сердито крикнула она, вырывая у меня свою руку. – Отпустите меня, говорю вам. Я ничего вам не скажу.

– Но я хочу узнать, почему она покончила с собой, – сказал я, не отпуская ее. – Я догадываюсь, но хочу знать точно.

У нес широко раскрылись глаза.

– Догадываетесь? – повторила она.

– Конечно. Моя мать ушла от отца с Менэком в тысяча девятьсот двадцатом. А Менэк тогда жил со своей первой женой. Но даже после ее смерти он не женился на моей матери, он женился на твоей. А моя продолжала жить в доме в качестве экономки и твоей гувернантки. Господи! Разве этого не довольно, чтобы сломить любую женщину?

– Дело было не в этом, – медленно проговорила Кити и вдруг вырвала свою руку. – Я иду домой.

Я снова ее догнал. Тут она сама обернулась ко мне, глаза ее сердито сверкали.

– Оставьте меня в покое! – воскликнула она. Голос у нее был резкий, испуганный.

– Не оставлю, пока ты не расскажешь мне все о моей матери! – в свою очередь крикнул я.

– Никогда!

– Тогда я буду здесь стоять, пока нс расскажешь, – со злостью заявил я. – Она тебя любила, она подарила тебе эту брошку. Это была единственная вещь, которая у нес осталась от моего отца. У меня же нет ничего, решительно ничего. А у тебя сохранились все ее вещи, которые по праву должны были бы принадлежать мне, а ты не желаешь поговорить со мной каких-то пять минут.

– Дело совсем нс в этом, – грустно сказала она.

– В чем же тогда?

– Неужели вы не можете понять, что мне не хочется о ней говорить? Неужели не можете оставить меня в покое?

– Нет, не могу, – сердито сказал я.

– Ну пожалуйста, – просила она.

– Ради всего святого! – крикнул я, хватая ее за плечо. – Ну, говори! – Я начал ее трясти. – Почему мою мать заперли в этой комнате?

Ее серые глаза налились слезами.

– Нет! – рыдала она. – Я не могу. Это невозможно!

Я снова ее встряхнул. Она смотрела на меня, из ее широко открытых глаз струились слезы. Она, казалось, не могла заставить себя говорить, но потом едва слышно сказала:

– Неужели вы не понимаете? Это она убила мою мать.

– Я тебе не верю, – сказал я.

– Пожалуйста, позвольте мне теперь уйти, – тихо плакала Кити.

– Нет, – сказал я. – Я этому не верю. Ты говоришь мне неправду. Зачем ей нужно было это делать? Она же тебя любила. Это ясно сказано в ее письме.

– Возможно, – сказала она. В голосе ее прозвучала печаль. – Она была такая милая. Приводила меня сюда на холмы, рассказывала сказки. Говорила, как называются деревья, цветы, птицы. Я очень ее любила. А потом… – Голос ее задрожал, и она замолчала. – Боже мой! Как это было ужасно! – И она разразилась рыданиями.

Я заботливо усадил ее на землю посреди вереска:

– Что было ужасно?

– Ну, теперь можно и рассказать, – спокойно проговорила она. – Она не могла нести ответственности за то, что сделала. Я в этом уверена. Но после этого… После этого я стала ее бояться.

– Ты хочешь сказать, что она была невменяема? Кити кивнула:

– Я не хотела, чтобы вы об этом знали. Но я ведь должна была отдать вам это письмо. Я обещала это сделать, если у меня будет такая возможность. Я должна была вам его отдать, правда?

– Конечно, – сказал я. – Пожалуйста, расскажи мне, что тогда произошло. Я предпочитаю знать все.

Знаю, что тебе это тяжело, но пожалуйста, ты ведь можешь меня понять?

Она кивнула. Но какое-то время сидела молча, ничего не говоря, и смотрела на морс. Я сел на землю подле нее, пытаясь увидеть в обращенном ко мне профиле девочку с косичками, которая гуляла за руку с моей матерью по этим холмам. Она, должно быть, была красивым ребенком. И сейчас она была очень хороша: широкое открытое лицо с высокими скулами, маленький, чуть вздернутый нос. Когда смотришь на такие лица, вспоминаются чеховские пьесы. Может быть, она тоже мечтала о своей Москве, постоянно откладывая поездку, которая так и не состоялась.

– Мне было четыре года, когда мы с мамой приехали жить в Крипплс-Из, – начала она. – Я хорошо помню, что ваша мать – она называла себя мисс Нирн – сначала меня не любила. И я тоже не любила ее. Возможно, наше присутствие вызывало у нее неприязнь – тогда я, конечно, не понимала почему, но неприязнь эту чувствовала. А потом однажды я упала – играла в одной из старых построек и провалилась. Это было недалеко от Кениджек-Кастла. Я гонялась за ящерицей и свалилась в какой-то глубокий колодец с гладкими отвесными стенками; ободрала коленку, мне было больно, я кричала и плакала, думала, за мной никто никогда не придет. Мама постоянно куда-то уезжала, дома была только мисс Нирн. Было уже совсем темно, когда она меня нашла. Она принесла меня домой, перевязала коленку и стала рассказывать сказку, чтобы меня успокоить. Но я крепко заснула, не успев ее дослушать. Поэтому, естественно, на следующий день мне захотелось услышать конец. Так и повелось, что каждый вечер перед сном она рассказывала мне коротенькие истории про зверей и птиц, которых мы видели днем. Рассказывала и о писки-гномах, о шахтерах, работавших в наших горах. – Кити печально посмотрела на меня. – Вы понимаете, мы с ней обе были одиноки. А она так много знала.

– Да, – сказал я. – Она была учительницей до того, как вышла замуж за моего отца.

Кити кивнула и снова устремила взгляд на море:

– И еще она рассказывала мне о своем сыне, который был несколькими годами старше меня. Она очень часто о вас говорила. Выдумывала целые истории. Вообще, она жила в своем собственном мире грез и иногда позволяла мне туда заглянуть. Мне это очень нравилось. Вскоре она стала заниматься со мной по-настоящему. Я ходила за ней повсюду. Помогала ей доить коров и ухаживать за садиком, который она развела возле дома. После ее смерти я пыталась содержать его в порядке. В память о ее доброте. Но потом началась война, и у меня совсем не было времени. Боюсь, что теперь этот садик никогда уже не возродится. Боже мой, как бы я хотела, чтобы всего этого никогда не было! – воскликнула она с неожиданной страстью.

– Почему она продолжала здесь жить? – спросил я. – Ну, после того, как старик женился на твоей матери.

– Право, не знаю.

– Может быть, из-за тебя? Потому что она была одинока и вся ее неизрасходованная любовь сосредоточилась на тебе?

– Возможно, – медленно проговорила она. – Она смотрела на меня как на свою родную дочь. Поначалу все было хорошо, пока у мамы была своя машина и никто не мешал ей веселиться. Но потом наступила депрессия. Мне кажется, мама потеряла много денег. Тут и начались скандалы. Маме нужно было чем-то заняться, и она вспомнила, что у нее есть дочь. А я постоянно была с мисс Нирн. Мне кажется, мама стала ревновать. Во всяком случае, когда они начали ссориться, я… боюсь, я встала на мамину сторону. Вы понимаете, я начала взрослеть, стала меньше зависеть от мисс Нирн и больше интересоваться окружающим миром. Мама всегда была красиво одета и говорила о реальных вещах и о реальных людях, боюсь, что в основном о мужчинах. Я стала меньше времени проводить с мисс Нирн и больше – с мамой. А мисс Нирн постепенно от всего отдалилась, ушла в себя. – Кити снова обернулась ко мне. – Я так об этом сожалею. В какой-то степени я была виновата, но ведь я была еще ребенком и не понимала, что чувствуют взрослые люди.

Она нерешительно замолчала, и я спросил:

– Сколько времени все это продолжалось, до того как погибла твоя мать?

– Семь лет. Это случилось в понедельник. Точного числа я не запомнила, но был один из понедельников октября за год до войны. Мама собиралась отправить меня в школу. Мисс Нирн против этого возражала. Был страшный скандал. Мама по-всякому ее обзывала. А потом пришел отчим и велел им перестать. Это было после ленча. Мисс Нирн ушла в свою комнату и не выходила. Отчим сам отнес ей наверх чай. В тот вечер мама пошла погулять с Питером – это был ее пес, старый Лабрадор. Она его очень любила. Вскоре после этого вышла из своей комнаты и мисс Нирн. Я помню, как она выходила из дома. Я была в кухне, а она прошла мимо, не говоря ни слова, бледная и взволнованная. Я видела, как она направилась в сторону скал. Помню все это очень хорошо, потому что я тогда раздумывала, стоит мне побежать за ней и поговорить или не стоит. Вы понимаете, я должна была уехать, отправиться в школу, все это решилось как раз в тот день. И мне было жалко с ней расставаться. – Голос девушки понизился до шепота. – О, как я жалею, что не побежала за ней! – Кити ненадолго замолчала. – Примерно через час ее нашел на берегу старик пастух, который у нас тогда служил. Он привел ее домой в состоянии шока. Ее отвели в ее комнату. Ей было очень плохо, она ничего не помнила. А мама так и не вернулась. Ее искали всю ночь, а нашли только утром. Нашли на дне старой заброшенной шахты, скрытой в кустах. Вон там. – Она указала на полукруглую каменную стенку за главным стволом шахты Уил-Гарт. – Стенки тогда там не было. Про эту шахту все давно забыли. Мне кажется, отчим тоже про нее не знал, а ведь ему даже тогда были известны все шахты в округе.

– Кто обнаружил твою маму? – спросил я.

– Один шахтер. Ее никогда бы не нашли, если бы не Собака, которая непрерывно выла. Питер подох, когда его поднимали наверх. У него была сломана спина. Человек, который нашел маму, говорил, что она, наверное, упала в шахту, когда пыталась как-то вытащить Питера. К такому же выводу пришел и коронер, когда проводилось расследование.

– Значит, это был несчастный случай? – сказал я. Она медленно покачала головой:

– Нет, это был не несчастный случай. В то утро, после того как они нашли тело моей мамы, мисс Нирн сидела рядом со мной в кухне. Она была ужасно расстроена. Она всегда принимала близко к сердцу подобные случаи, даже когда дело касалось какой-нибудь овцы, которая, случалось, падала со скалы. В кухню вошел мистер Менэк. Меня он, казалось, не замечал. Посмотрел прямо на мисс Нирн и спросил: «Это ваш?» В руке у него был носовой платок. Она взяла его. Увидела в уголке свои инициалы и ответила: «Да, где вы его нашли?» Он сказал: «Около шахты, около того самого места, где была убита Гарриэт». После этого он велел ей идти к себе в комнату. Через некоторое время я услышала, как он тоже прошел наверх. Я ничего не понимала, но мне было ужасно любопытно узнать, в чем же дело, и я украдкой пошла за ним, остановившись у подножия лестницы. Дверь была открыта, и мне все было прекрасно слышно.

– И что он сказал? – спросил я, Кити замялась:

– Он сказал: «Я знал, что это сделала ты, еще до того как нашел платок. Другого объяснения быть не может. Собака никак не могла провалиться в шахту, она все их прекрасно знала. И Гарриэт тоже знала там каждую тропинку. Она никогда не стала бы пробираться через вереск, если бы кто-то ее не позвал». После этого он ей сказал, что она невменяема и не отвечает за свои действия.

– А что же собака? – спросил я.

– Мистер Менэк нашел маму еще до того, как это сделал тот шахтер. Он нашел ее сразу же, как только отправился се искать. Он ее нашел, потому что Питер стоял нал шахтой и скулил.

– Боже мой! Значит…

– Да. Он сбросил собаку вниз, в шахту. Нужно было как-то объяснить, почему мама пошла по этой тропинке. Питер – это было единственное объяснение. Он не мог придумать ничего другого.

– Как все это ужасно! – пробормотал я.

– Да, – сказала она. – Питер был такой чудный пес. Он, бывало, приносил мне крольчат, нес их в пасти, не причиняя ни малейшего вреда. Но это спасло вашу матушку. И вот после этого… – Слегка замявшись, она быстро сказала: – После этого в окно и были вставлены решетки. Вы понимаете, она не могла вспомнить, где была и что делала, когда бродила по берегу. Она еще долго болела после этого.

Я смотрел на скалистый берег, но моря не видел. Я не видел ничего, только забранное решеткой окно и глазок, прорубленный в двери. Мне было холодно, несмотря на теплое солнце. А когда я наконец заметил море, переливающееся золотыми блестками на солнце, оно показалось мне насмешкой, абсолютно неуместной в этом проклятом месте.

– Но неужели она действительно лишилась рассудка? – спросил я. – Никак не могу этому поверить.

– Боюсь, что это было так, – печально проговорила она. – Одиночество делает с человеком странные вещи. Я знаю, что это такое. Именно из-за одиночества с ней все это и произошло, она потеряла контроль над собой. Иногда она целый день не могла вспомнить, что делала накануне. – Кити неожиданно положила руку мне на рукав. – Мне так жаль, что я вам все это говорю. Я не хотела. Потому и старалась вас избегать, но мне это не удавалось. Понимаете, она так много рассказывала мне о вас. А я ее очень любила, когда была маленькая. Пожалуйста, не забывайте этого. Она была такая милая, добрая женщина. Но жизнь плохо с ней обошлась, и она… она не выдержала.

После этого мы долго молчали. Я пытался что-то сказать и не мог найти слов. Вся эта история была до такой степени невероятна, так чудовищна! Мне хотелось побыть одному, нужно было все как следует обдумать.

– Молоко испортится на солнце, – пробормотал я, поднимаясь на ноги.

– Да, – отозвалась она. – Молоко испортится.

Я оставил ее и медленно пошел вниз, раздвигая ногами шелестящие ветки вереска. Маленькая фигурка Кити, направлявшейся в сторону Крипплс-Из, четко вырисовывалась на фоне голубого неба. Я пожалел, что отпустил ее. Хотелось поговорить с ней о чем-нибудь другом. Мне необходимо было с кем-нибудь поговорить.

Звук голосов заставил меня обернуться. Это возвращалась девушка в красной кофточке и белых шортах. Она и ее приятель держались за руки, и легкий ветерок донес до меня ее смех. Я направился к подъемнику, чтобы вернуться в свою подземную камеру. Свет моей лампы казался таким тусклым после солнца. И в то же время мрачные каменные стены и полумрак больше подходили моему тогдашнему настроению, чем ослепительный блеск прекрасного сентябрьского дня. Я опустился на голые пружины одной из коек и мысленно послал проклятия Крипплс-Из, как это неоднократно делал в свое время мой отец.

Стук в каменные плиты, закрывающие вход, вывел меня из задумчивости. Снаружи слышался голос, глухой и неясный. Я встал и отодвинул засов – я даже не помнил, как его задвигал, но, очевидно, это было сделано. Каменные плиты отодвинулись, и показалась голова Фраера.

– Ничего себе духотища, чтоб мне провалиться! – высказался он. – Слава Богу, хоть решеток нет. Уж очень я не люблю смотреть на белый свет сквозь решетку. Ты готов? Нужно погрузить компрессор. Слим уже пошел вниз.

– Я готов.

Мы вышли и направились в каптерку. Ожидая, пока клеть поднимется наверх, я спросил:

– А где капитан Менэк?

– Он еще дома. Придет к нам попозже. А пока они там скандалят со стариком. Чуть ли не с кулаками друг на друга бросаются.

– О чем же они ругаются, чего не поделили?

– Да все о том же – старик не хочет, чтобы затопляли Мермейд. – Фраер засмеялся. – Но кептэн все равно сделает по-своему. Он всегда умеет настоять на своем. Я так считаю, у него есть что-то на отца, иначе старик не стал бы терпеть все эти фокусы, что кептэн вытворяет с шахтой. Не слишком они друг друга обожают, эта парочка. Я пошел было к кептэну после ленча, чтобы узнать, что надо делать, и услышал их еще за дверью – Бог ты мой, как они орали! Просто готовы были вцепиться друг другу в глотку. А когда я вошел, старик был весь белый и дрожал от злости.

Мы проехали мимо главной штольни, и клеть сама остановилась на следующем горизонте. Там стоял страшный шум от текущей воды. В расщелине позади шахты я увидел медленно вращающееся водяное колесо.

В нашу сторону была направлена лампа, которая освещала сводчатый потолок галереи.

– Это ты. Фраер? – раздался голос Слима.

– Да, – ответил Фраер. – Осторожно, здесь кабель, – предупредил он меня.

Кабель, туго натянутый над землей, находился примерно на высоте пояса. Перед нами в свете лампы Слима четко вырисовывалось что-то огромное; это была плоская платформа на колесах, стоящая на каменных выступах по обе стороны галереи. Когда мы подошли ближе, я увидел, что прямо перед ней стоит компрессор. К этому странному сооружению были приставлены две доски.

– Это и есть верхняя оконечность штольни Мермейд? – спросил я Фраера.

– Верно говоришь, приятель, – сказал он. – А теперь поедем на работу совсем как баре. Вот эта штуковина называется – корзина.

– Почему «корзина»? – спросил я.

– Ты бы не стал задавать этот вопрос, если бы работал вместе с нами, когда мы все это устраивали. Целый год выдалбливали эти окаянные выступы. Так что ты, пожалуйста, поосторожнее, когда будешь пробивать ход к морю. Если эта хреновина не будет работать, когда зальют штольню, нам со Слимом придется крепко с тобой поговорить. Верно, Слим?

– Ты же знаешь, что я об этом думаю, – ответил Слим.

– Пессимист – он пессимист и есть, – сказал Фраер. – Ты не забыл про полсотни? – Он обернулся ко мне: – Мы со Слимом побились об заклад. Он уверяет, что кептэнова система не будет работать, когда штольню зальет водой, а я говорю, что будет. Наш кептэн ведь не дурак, Слим. К тому же он инженер, ты этого не забывай.

– Случается, что и инженер подорвется на собственной петарде.

– Что ты там говоришь, я не понимаю. Что это за петарда такая?

Петарда – это мина (Здесь игра слов. Английское слово -mine- имеет два значения: «мина» и «шахта».), - насмешливо объяснил он. – Ну, давайте работать. Нужно погрузить компрессор в «корзину».

С помощью ломов, которые мы использовали в качестве рычагов, мы водрузили компрессор на платформу вагонетки.

– Проверь-ка, все ли здесь есть, что тебе нужно, – сказал Фраер.

Светя себе фонариком, я осмотрел платформу. Там были пневматический бур, стальные наконечники, шланг для сжатого воздуха, рукоятка для бура, кирки и лопаты.

– А заряды?

– Они у кептэна.

– Ну, тогда забирайся, – Я вскарабкался на платформу и встал рядом с компрессором.

Через секунду я чуть не свалился с ног, потому что все это сооружение дернулось и двинулось вперед. Компрессор покачивался, когда одетые в резиновые шины колеса подскакивали на неровностях выступов.

– Она работает от того же колеса, что приводит в движение подъемник! – крикнул мне в ухоФраер.

Я кивнул. Разговаривать было невозможно. Галерея постепенно опускалась вниз, открываясь нашему взору, насколько позволял свет ламп. Вагонетка раскачивалась и скрипела. И тем не менее, принимая во внимание то, что она двигалась не по рельсам, а просто по вырубленным в стенках выступам, двигалась она на удивление плавно. Уровень пола галереи сделался ровнее. Сверху мне на руки и на лицо капала вода, стекала на платформу, собираясь в темные лужицы, которые поблескивали в свете ламп.

– Ну вот, мы уже и под морем! – крикнул мне в ухо Фраер.

Я кивнул. Теперь я уже не думал о колоссальном весе воды у нас над головой, начиная привыкать к шахте, и мысли мои больше занимала оригинальная идея Менэка. Должен признаться, что, когда он в первый раз мне сказал, что собирается соединить штольню с морем, для того чтобы обеспечить подводный проход для транспортировки контрабанды, его идея показалась мне не более чем фантазией. Теперь же я начал понимать, что она не так уж абсурдна, как можно было подумать на первый взгляд, просто несколько необычна.

Использование пещер для сокрытия контрабанды, как естественных, так и искусственно вырытых, старо как мир. Поэтому меня нисколько не удивило, что для этой цели используются старые выработки. Но вот подводный вход в хранилище, когда контрабанда опускается на тросах прямо в вагонетку, находящуюся под водой, – это была абсолютно новая идея. Правда, вся система – и вагонетка, приводимая в движение тросом, который наматывается на барабан, и каменные выступы – все это было сделано достаточно грубо и примитивно. Но ведь горные работы вообще довольно примитивны.

Вагонетка замедлила ход, и мы стали различать леса в конце галереи. Она остановилась прямо под шахтой, которую начали пробивать в своде галереи.

– Ну и как, что ты об этом думаешь, приятель? – спросил Фраер в наступившем молчании.

– О'кей.

– Думаешь, что получится?

– Да. Думаю, получится.

Он кивнул, и лицо его расплылось в усмешке.

– Вот уже больше гола, как мы долбим эти выступы. Вытесали тысячу триста бордюрных плит. Так что, когда начнешь взрывать, будь поосторожнее. У меня в это дело вложено пятьдесят фунтов.

– Постараюсь, – сказал я, глядя на черную дыру, которая просвечивала сквозь леса.

В тот момент я, кажется, забыл обо всем, думая только о той работе, которую нужно было выполнить: как можно аккуратнее проделать отверстие, соединяющее галерею с морем. Щекотливое это дело – бурить и взрывать в таких породах, которые корнуоллские горняки называют «водяными палатами». Мне давно не приходилось этим заниматься, с тех пор как я шахтерил в Скалистых; на рудниках в Кулгарли работы обычно ведутся на большой глубине. Такое чаще всего встречается в гористых местах. Проходка регулируется мощностью насосов, которые откачивают воду. Когда насосы перестают справляться, приходится придумывать другие способы удаления воды. Если шахта находится на краю горы, как, например, многие шахты в Скалистых горах, то со стороны долины прорывается штольня, через которую сбрасывается вода, мешающая продолжению работ. Дело простое и обычное, если только поблизости нет подземной реки или водного резервуара – в этом случае работа становится опасной. Проводится разведка с помощью длинных шпуров. Бывает и так, что, когда разработки приближаются к «водным палатам», из пробуренного отверстия вырывается поток воды, перемычка рушится, все заливает водой и находящиеся там рабочие гибнут. Такое случалось несколько раз в тех шахтах, где работали мы с отцом. Но со мною – никогда.

В данном случае бурить наверх, в сторону морского дна, было менее опасно вот в каком отношении: Менэк сказал мне, что у него есть точные цифры – ему известна толщина пласта, который необходимо пробурить.

Но с другой стороны, вес воды вполне может оказаться большим, чем можно предполагать. Я долго стоял так, глядя на зияющую дыру наверху и обдумывая эту проблему.

– Хватит стоять, приятель, – сказал наконец Фраер. – Будем начинать.

– О'кей, – сказал я.

Мы достали инструменты, прикрепили шланг к компрессору и подняли бур на платформу лесов. Фраер прошел к концу галереи, где был установлен громадный блок с барабаном для троса, вынул из стены камень и снял трубку телефона. Покрутив ручку, он сказал:

– Слим? Все в порядке, да-да, работает. Оттащи корзину ярда на четыре, хорошо? – Через секунду трос на конце вагонетки натянулся, и все это устройство вместе с компрессором двинулось прочь из-под лесов.

– Хорош, дальше не надо, – сказал Фраер, когда вагонетка остановилась. Он положил трубку и взобрался ко мне на платформу. – Единственное, чего нам здесь не хватает, – это хорошего обслуживания. – Он посмотрел наверх, на шахту у нас над головой. – А что будет, когда сюда ворвется море? – спросил он. – Мне кажется, оно может угробить всю нашу работу.

– Ты хочешь сказать, что много камня рухнет вниз и завалит все, что вы тут построили? – спросил я.

Он кивнул.

– Это мое дело, – сказал я. – Мы будем рвать небольшими зарядами и после каждого взрыва убирать породу, так же как вы это делали до сих пор. А в конце между нами и морем останется совсем тонкий пласт. Если грунт будет достаточно твердым, все будет в порядке.

– А если нет?

– А тогда тебя здесь вообще не будет, и некому будет получить пятьдесят фунтов, которые тебе должен Слим.

– О Господи! – выдохнул он, и я заметил, что лицо его побледнело. Он не был шахтером, и ему вообще не нравилось работать под землей. Но надо отдать ему справедливость – трусом он не был. Страху он поддался только в самом конце.

К тому времени, когда мы установили подставку для бура, закрепив ее в горизонтальном положении, я уже разметил расположение шпуров и прикинул размеры зарядов, которые мне понадобятся. Я уже забыл о богатой залежи, которая располагалась внизу, забыл о Крипплс-Из и вообще обо всем, что было наверху. Все мое внимание было сконцентрировано на предстоявшей нам работе.

Из этого не следует делать вывод, что я заразился идеями контрабандизма и рассчитывал получить свою долю прибыли. Горные работы похожи на любую другую работу. Дайте горняку трудную задачу, и он увлечется, пытаясь ее разрешить просто потому, что это его дело и ему интересно. А я считал себя неплохим шахтером, хотя и находился вне игры шесть лет.

Капитан Менэк пришел вскоре после четырех. В это время мы бурили уже третий шпур для заряда. Мы не сразу его заметили, к тому же из-за грохота компрессора и пневматического бура, свиста сжатого воздуха и плеска воды мы не слышали даже самих себя, не говоря уже о других посторонних звуках. Менэк взобрался к нам по лестнице, и я, увидев свет его лампы, выключил бур. Я почти не слышал, что он говорит, поскольку оглох от шума, хотя теперь слышалось только глухое ворчание компрессора и шипение вырывающегося воздуха.

– Как у вас дела? – крикнул он мне в ухо.

– Все в порядке, – сказал я и направил свет лампы на шпуры, которые мы просверлили. – Сделаем с десяток дырок и поставим легкие заряды! – крикнул я в ответ. – Для такой плоскости забоя это многовато, но так будет надежнее.

Он кивнул:

– Когда будете взрывать? Я посмотрел на часы:

– Около семи, может быть, в восемь. Он снова кивнул.

– Я принес вам чаю, – сказал он, поставив на платформу матерчатую сумку. Из нее высовывалось горлышко термоса.

– Я только что смотрел свои цифры, – сказал Менэк, жуя хлеб с вареньем. – По моим расчетам выходит, что нужно пройти восемнадцать футов. Как ты считаешь, сколько футов даст каждый взрыв?

– Фута три, – сказал я. – Может, чуть больше.

– Значит, понадобится пять или шесть?

– Да, – сказал я.

– Сегодня пятница. Если делать два отпала в день, можно закончить в воскресенье вечером или в понедельник утром. Ты сможешь обеспечить два отпала в сутки?

– Да, два – это возможно, – ответил я.

– Хорошо. Тогда, значит, я договорюсь, чтобы «Арисег» взял вас с Дэйвом на борт в понедельник вечером. – Он достал сигареты, и мы все трое молча закурили. Он оперся о край платформы и направил луч своей лампы вниз, в яму между каменными уступами для вагонетки. Там, на дне, тускло светилось олово.

– Прайс, – сказал Менэк, – если мы затопим Мермейд, можно будет когда-нибудь разрабатывать эту залежь?

– А где находится следующий горизонт?

– Под морским дном. -Да.

– Это двухсотый горизонт, значит, почти на пятьсот футов ниже нас.

– Очень большое смешение, – сказал я. – Это значит, что нужно будет осушить всю выработку до этого уровня. Возможное расположение жилы можно определить по геологическим картам, которые имеются у вашего отца, но, даже если они точны, понадобится серьезная разведка, прежде чем вы выйдете на эту жилу. Но в любом случае нет никакой уверенности, что это та самая жила, которую старик видел на шестнадцатом горизонте. Возможно, что это просто карман. Для того чтобы выйти на саму жилу, понадобятся колоссальные расходы: если вы зальете эту штольню, воды там будет предостаточно.

Он кивнул и пожал плечами:

– Ну что же, тем хуже.

– Ваш отец, наверное, очень сердится?

– Ну конечно. Просто бесится от злости. Но пусть тебя это не волнует. Он нам не помешает.

Я подумал о том, что бы стал делать я, если бы мой сын пожелал затопить такую богатую выработку, и был совершенно не уверен, что не стал бы вмешиваться.

– Почему бы вам не оставить контрабанду и не заняться законным делом – разрабатывать эту жилу?

– Потому что меня это не интересует, – ответил он.

– Но Боже мой, если эта жила лежит так, как говорит ваш отец, вы оба можете заработать кучу денег.

Он посмотрел на меня, подозрительно прищурившись.

– В чем дело. Прайс? – сказал он. – Ты что, не хочешь продолжать работу, не хочешь делать то, что обещал?

– Мне безразлично, что я здесь буду делать, лишь бы смотаться отсюда поскорее.

– Тогда исполняй, что велят, и не вмешивайся в мои дела, Я сам в них разберусь. – Я собрался было ответить, но он поднялся на ноги. – Давай работай. Заряды принесу около шести. Тебе какие?

Я сказал, какого размера заряды мне нужны, и он удалился.

– Кептэн в советах не нуждается, – сказал Фраер, наблюдая за тем, как Менэк идет по галерее.

– Он просто дурак, – сказал я. – Если эта жила продолжается и дальше, то у него в руках целое состояние.

– А как насчет налогов и всего такого прочего? – засмеялся Фраер. – Представить себе не могу, как наш кептэн возится со всякими там бланками да счетами. Все эти штучки не для него, он создан не для этого.

Мы снова взобрались вверх по лестницам и продолжили бурить. Без четверти семь Менэк позвонил по телефону, чтобы узнать, как у нас дела. Нам оставалось пробурить еще три шпура, поэтому мы решили сделать перерыв на ужин. Фраер отправился наверх, а я ужинал в одиночестве, запертый, словно барсук в своей норе. В половине девятого мы снова приступили к работе, а к десяти я уже заложил заряды и подключил детонаторы. Погрузив компрессор и инструменты на платформу-вагонетку, мы отъехали подальше от места взрыва.

Когда вагонетка подошла к входу в главную шахту, Слим оставил рычаги ворота и подошел к нам. Его лицо, казалось, вытянулось еще больше.

– У меня для вас плохие новости, – сказал он, обращаясь к Менэку.

– В чем дело? – спросил тот.

– Дэйв объявился.

– Дэйв? В Крипплс-Из? Слим кивнул.

– Проклятый идиот, черт его совсем подери! – Менэк был вне себя от ярости. – Я же его предупреждал, чтобы он не смел сюда являться, если что случится. Надеюсь, он не в доме?

– Нет, – ответил Слим. – На это у него хватило ума. Он пришел прямо в шахту. Я его поместил в тайник, туда, где живет Прайс.

– Правильно. Пойлу сейчас и поговорю с этим мистером Таннером. Он что, испугался?

– Еще как!

– Беда с этими валлийцами, – прошипел Менэк. – Слишком они эмоциональны. И любят все драматизировать, совсем как итальянцы. Он сейчас, наверное, воображает себя этаким Джиро Ноланом. которого преследует полиция на улицах Дублина. – Он направился к подъемнику.

Пока клеть, дребезжа, ехала вверх, он не говорил ни слона, но глаза его гневно сверкали в свете четырех ламп. Он снял шлем и ерошил волосы своими длинными пальцами.

Мы прошли следом за ним в тайник. Туда уже принесли постель, положив ее на одну из коек. Когда мы вошли, Дэйв сидел, облокотившись о свернутый матрас, и курил сигарету. Увидев Менэка, он вскочил на ноги.

Его быстрые черные глаза так и бегали. Он прямо-таки съежился от страха, когда Менэк к нему подошел.

– Ну? – сказал Менэк негромко, но в тоне его чувствовалось раздражение.

– Я вынужден был прийти, – тихим голосом объяснял Дейв. – Это единственное безопасное место. Я никак нс думал, что эта девка меня так бессовестно продаст. Я был на ферме Клинта, что недалеко от Морваха. Лиззи Клинт сама принесла мне газету. После этого я уже не мог ей доверять, вот и пришел сюда. Я был вынужден, неужели вы не понимаете?

– Ты ослушался приказа и поставил под угрозу наши жизни, жизни всех остальных. – Голос Менэка звучал холодно и угрожающе. – В понедельник ты отправишься в Италию на «Арисеге», а до тех пор будешь находиться здесь вместе с Прайсом. И никуда отсюда не высовывайся, понятно? Никаких походов наверх. А вход держи закрытым. Инструкции, деньги и документы получишь в понедельник. – Он обернулся ко мне. – Следи, чтобы он все время был здесь, – велел Менэк. – Он сейчас в таком состоянии, что я ему не доверяю.

Менэк вышел, за ним последовали Слим и Фраер. Две плиты захлопнулись за ними.

– Что он хотел сказать? Что это за такое состояние? – Голос у Дэйва звучал пронзительно, в руке ярко светился кончик сигареты. – На что это он намекает, скажи ты мне? Воображает, что я испугался? Ничего подобного. Я пришел сюда потому… – Он нерешительно замолчал и бросил на пол сигарету, затоптав ее ногой – Потому что я не доверяю Лиззи Клинт. Эти женшины настоящие чертовки, ты же знаешь. По мне, так пусть бы их совсем не было, разве что… иногда ведь все-таки приходится им доверяться, верно? Но когда она показала мне эту газету… – Дэйв открыл свой золотой портсигар. Он был пуст. – У тебя не найдется сигаретки, друг?

– Нет, – сказал я. – Может быть, есть в этих ящиках с продуктами. – Я посмотрел в том ящике, который был уже открыт, и нашел там блок сигарет. – Вот. возьми, – сказал я и бросил ему пачку.

Он сразу же закурил. Спичка дрожала в его руке. Он встал и отодвинул плиту, закрывающую вход.

– Ненавижу сидеть взаперти, а ты? Люблю слышать, что происходит снаружи. Мы услышим, как опускается клеть, а?

– Да, – сказал я.

Он направлялся снова к своей койке, когда из глубины шахты раздался приглушенный грохот. Нас слегка тряхнуло.

– Что это такое? – вскрикнул он.

– Взрыв, – сказал я. – Мы ведем работы в одной из шахт.

Он быстро подошел к кровати и сел, словно его не держали ноги. До нас докатилась воздушная волна, засыпав нашу конуру пылью из соседней штольни.

– Что же вы там взрываете? Неужели Менэк собирается снова открыть шахты?

– Просто некоторые структурные изменения, – сказал я.

Он не стал расспрашивать дальше. Ему было неинтересно. Его это не касалось, он интересовался исключительно собственной персоной. Ему хотелось оправдаться, объяснить, почему он явился в Уил-Гарт. Хотелось доказать – главным образом самому себе, – что он не испугался.

– Ты помнишь, когда мы расстались? – сказал он. – Помнишь, это было возле шахты Динг-Донг.

– Да, помню.

– Оттуда я пошел в Морвах. Это примерно в двух милях отсюда вдоль по берегу. Там, недалеко от деревни, есть одна ферма на холме. Хозяином там фермер по имени Джон Клинт. Его жена Лиззи на двадцать лет его моложе, ты же понимаешь, и очень даже ничего. Я с ней познакомился на танцах и иногда захаживал к ней в дневное время, когда находился в порту. Муж ее целыми днями работал – в поле, со скотиной и все такое. Так вот, туда я и направился. Я знал, что она меня спрячет, ради того чтобы побаловаться со мной среди дня. Но откуда мне было знать, что полиция прознает про эту женщину из Ламорны? Сегодня днем она притащила мне газету; Я, как всегда, был на сеновале. Стоило мне посмотреть на ее лицо, как я сразу все понял: она сделает то же самое, что сделала Сил. Сил была в меня влюблена. В этом вся беда, понимаешь. Все они в меня влюбляются, черт бы их побрал. Почему эти бабы не могут вести себя разумно? Сил ревнивая, я это знал, но чтобы пойти и донести в полицию! Это уже слишком, это непростительно.

– Господи, да замолчи ты, наконец. – сказал я.

– Нет, ты послушай, у нее не было никаких оснований так поступать. Я никогда ей не говорил, что люблю ее. Но ведь нужна человеку женщина иногда. То же самое случилось и с Лиз. Лежу это я на соломе, дожидаюсь, когда она придет, а она входит и сует мне прямо в нос газету, а лицо у нее как каменное, вроде как на статуях в церкви. Если бы она не боялась, что узнает муж, она тут же побежала бы в Морвах за полицией. Разве я мог там остаться? Пока я читал эту статью в газете, она смотрела на меня так, словно готова была меня убить. А куда мне было идти, кроме как в Крипплс-Из? Не понимаю, чего это Менэк злится. Это было самое разумное, что я мог сделать. Жаль, что я нс могу добраться до Сильвии Коран. Я бы ей показал, как стучать в полицию. Я бы… – Он поднял голову и увидел, что я взял фонарик и направился к выходу. – Ты куда?

– Наверх, подышать свежим воздухом.

– Нет, – сказал он. – Останься и поговори со мной. Я не привык к этим шахтам. Я не люблю…

– Я иду наверх, – повторил я.

У него было бледное, испуганное лицо, когда я повернул на место плиты, закрывающие вход в эту каменную темницу.

В человеке, который испытывает страх, всегда есть что-то нездоровое. Говорят, что собаки чувствуют, когда их боятся. Может быть, это так и есть. Как бы то ни было, я просто не мог находиться в одном помещении с Дейвом Таннером. Я прошел по наклонному ходу наверх и поднялся на поверхность по вертикальной выработке.

Оглядевшись и увидев, что вокруг никого нет, я вылез наружу. Ночь была светлая и лунная. Море сверкало серебром, в небе над темными зданиями машинного отделения сияли звезды. В тихом воздухе раздавался чуть слышный пульсирующий звук. Это работали машины какого-то судна. Вот его темный силуэт показался на серебристой поверхности моря. Медленно, словно привидение, он двигался вдоль кромки скал.

Я медленно побрел к руднику Уил-Гарт и там, в тени какого-то сарая, закурил сигарету. Было так удивительно тихо и спокойно. Я впивал в себя эту тишину. Этот мир, освещенный луной, был так не похож на другой мир – тот, в котором испытывал страх Дэйв Таннер, где… я отогнал от себя все прочие мысли. Лунный свет, тишина, ритмичный стук пароходной машины, похожий на далекие звуки тамтама, – вот реальность, вот настоящее, а совсем не то, другое.

Лунный свет и мирная красота этого места наполнили мою душу беспокойством. Я повернул и поднялся наверх по склону. Мои сапоги шелестели в вереске, пугая кроликов, которые торопливо ныряли в свои норки. Только увидев Крипплс-Из, я остановился и спросил себя: а зачем я, собственно, сюда иду. И тут я понял, что иду к Кити, иду, чтобы ее увидеть. Мне необходимо было ее сочувствие, ее робость, то, что она меня понимала. И даже не только это. Я хотел большего. Кровь кипела у меня в жилах. Мне хотелось видеть ее улыбку, хотелось, чтобы она увидела во мне мужчину, а не просто сына мисс Нирн.

Я двинулся дальше, прошел мимо старых рудничных построек. Вокруг никого не было. Мыс в лунных лучах казался ослепительно белым. И дом, который выглядел таким мрачным вчера во время бури, тоже был белым. Я старался не смотреть на оконце под крышей, но оно само, казалось, следило за мной, когда я проходил мимо дома во двор.

В кухню я прошел через кладовку. Кити сидела возле очага, склонившись над книгой. Старухи устроилась напротив, штопая носок. Они обе посмотрели на меня, когда я вошел. Кити вскочила на ноги. Щеки у нее раскраснелись от огня.

– Что вы здесь делаете? – спросила она.

– Пришел, чтобы повидаться с тобой, – сказал я после некоторого колебания.

– Повидаться со мной? – Она, казалось, была удивлена и снова опустила глаза в книгу. – Зачем вам нужно меня видеть? – Ее голос слегка дрожал.

– Мне было так одиноко, – быстро сказал я. – Так тоскливо, что захотелось с кем-нибудь поговорить, – неловко добавил я.

– Если вам скучно, можете пойти к Слиму и Фраеру, – сказала она. – Но вам вообще нельзя здесь находиться.

– Мне не хочется разговаривать ни со Слимом, ни с Фраером, – сказал я ей. – Я хочу поговорить с тобой. Она смотрела на свои руки и перелистывала страницы книги, которую читала.

– Вам нельзя здесь находиться, – только и сказала она.

– Я это знаю, – ответил я. – Послушай, давай немного погуляем, а? Я буду ждать тебя внизу, у шахты.

Она нс ответила. Но старуха, оторвавшись от своей штопки, сказала:

– Такая славная лунная ночь, милушка. Пойди погуляй, тебе полезно.

– Придешь? – снова спросил я.

– Может быть, – очень тихо ответила она.

В коридоре послышались шаги. Кити испуганно подняла голову. Шаги не свернули в сторону парадной двери, они направлялись на кухню. Дверь открылась. Это был старик Менэк. Он остановился в дверях. Его светлые глаза сверкали в свете лампы. У меня непроизвольно сжались кулаки, я чувствовал непреодолимое желание схватить его за бороду и швырнуть с утеса, туда же, куда бросилась моя мать. Он, должно быть, прочел ярость в моих глазах, потому что смотрел на меня, словно завороженный тем, что увидел. Сквозь его стиснутые зубы вырвался какой-то звук – не слово, не восклицание, а просто звук. В глазах мелькнул страх, но только на секунду. Потом они хитро сощурились, и, я готов поклясться, он улыбнулся себе в бороду. Я двинулся к нему. Не знаю, что я собирался с ним сделать, мне просто нужно было с ним расправиться. Кити схватила меня за руку, и он быстро закрыл дверь. А я стоял, обливаясь потом в этой жаркой кухне, и слушал, как его шаги удаляются в сторону входной двери.

– Пожалуйста, не делай ничего, – просила Кити. – Возвращайся назад в Уил-Гарт. Я приду туда, вот только уберусь после ужина. Обещаю, – добавила она.

Я посмотрел на нее. В этом неожиданном приступе ярости я и забыл о своем желании, о том, что мне необходимо ее видеть. Она держала меня за руку, и я чувствовал ее тело рядом с собой. Она отступила на шаг, и мне сразу стало холодно, из меня словно выжали все соки. Она смотрела на меня, не зная, что я собираюсь делать. Ее лицо было бледно, дыхание – быстрым и нервным, губы полуоткрыты.

– Мне, пожалуй, лучше уйти, – сказал я. – Буду ждать тебя около шахты.

Она кивнула и отвернулась к очагу. Я снова вышел в лунную ночь. Из занавешенного окна столовой для рабочих был слышен голос Фраера. Я обошел вокруг дома и направился в сторону Уил-Гарт. Но потом остановился. Прямо перед собой, на серебристом фоне моря, я увидел старика, он. быстро шел в сторону шахты.

Все мои мускулы напряглись. Если эта свинья идет в шахту, я его там достану. Но ведь не будет же он таким дураком. Конечно, не такой он дурак. Я ждал, весь напрягшись от волнения, пока его фигура не скрылась за крутым склоном. Тогда я прошел через старые рудничные постройки и стал следить за ним с верхушки склона. Он направлялся в сторону сараев. Один раз остановился, словно хотел убедиться, что я за ним не слежу. Я пригнулся. Он меня не заметил, потому что продолжал идти вперед, и, дойдя до шахты, зашел в каптерку. Я быстро спустился вниз по склону. Когда он снова вышел, я спрятался в терновнике, который рос возле шахты. На нем были шлем и комбинезон, в руке он нес лампу. Однако к подъемнику он не пошел, а двинулся вниз по склону.

Он шел прямо к своей шахте, к той, где погибла его жена.

Старик обернулся и огляделся вокруг, очевидно, не хотел, чтобы его заметили. Что, черт возьми, он собирается делать там среди ночи? И почему именно эта шахта? И вдруг у меня в голове промелькнула совсем другая мысль. Человек, который мог хладнокровно сбросить в шахту собаку, способен на все. Мысли этой суждено было вернуться ко мне еще не раз в течение этой ночи.

Убедившись в том, что за ним никто не следит, Менэк перелез через защитную стену. С минуту он постоял внутри ограждения – его голова и плечи были хорошо видны, – глядя в сторону дома. А потом исчез.

Я долго не раздумывал, начисто забыв про Кити. В руках у меня был фонарик. До главной штольни можно было добраться одновременно с ним. Я побежал в подъемнику, вскочил в клеть и дернул рычаг, закрывая одновременно дверцу. Клеть стала медленно спускаться в мокрую темень Уил-Гарт.

Глава 7. ВСЛЕД ЗА ПИСКИ-ГНОМОМ

Я остановил клеть на уровне главного входа и, прикрывая ладонью фонарик, так что оставалось лишь пятнышко красноватого света, быстро пошел по галерее. Воздух был неподвижен. Ни малейшего ветерка со стороны моря. Не слышно было и шума волн. Единственным звуком был звук капающей воды. Тишина, царившая в шахте, только усиливала этот звук. Капающая вода и тишина как бы слились воедино. Казалось, что ночь просочилась в штольни и галереи и вся шахта уснула.

Главный проход показался мне длиннее, чем тогда, когда я шел по нему с капитаном Менэком. Я почти бежал. Боялся, что упущу старика. Но, дойдя до поворота, после которого мне стало видно основание шахты, по которой он спустился, я увидел свет лампы, отбрасывающий желтые блики на стены галереи. Старик шел в сторону моря. Я последовал за ним, потушив свой фонарик Свет его далекой лампы позволял мне видеть контуры галереи.

На меня упали мертвенные отблески лунного света, когда я проходил под шахтой, по которой он спустился вниз. Взглянув наверх, я увидел лестницы, которые лепились к ее мокрым каменным стенам. Свет его лампы, который я до этого видел перед собой, исчез. Он, по-видимому, повернул направо. В галерее сразу сделалось темно. Я включил фонарик и побежал к тому месту, где исчез свет. Он свернул в поперечную выработку. Я подумал, что он направляется к Мермейд. Но когда я повернул туда же и дошел до шахты, ведущей к Мермейд, оказалось, что это всего-навсего черная дыра, из которой торчат ступеньки шахтной лестницы. Я выключил фонарик и стоял в темноте, прислушиваясь. Вокруг ничего не было слышно, только капель и журчание воды. Позади – вздохи и рокот волн у входа в штольню, а впереди – ритмичное чавканье насоса. Никакой возможности услышать шаги или другие звуки движений человека.

Сразу же за открытым зевом шахты выработка разветвлялась. Я выбрал правый поворот. Это был всего-навсего узкий ход в скале, по высоте и по ширине он как раз соответствовал человеческому росту. Он резко шел вниз, а потом выравнивался и продолжался уже горизонтально; я шел по щиколотку в воде и уже набрал полные ботинки. Кровля делалась все ниже и ниже, в конце концов мне пришлось сгибаться почти вдвое. Я ударился головой о небольшой выступ и выругался. Убрав руку от фонарика, я направил весь мощный луч вперед. Тоннель выровнялся, и теперь я мог видеть ярдов на пятьдесят. Никаких признаков Менэка. Я понял, что повернул не туда, куда нужно, потому что до этого я так от него не отставал.

Повернувшись на сто восемьдесят градусов, я побежал назад. Левое ответвление было не шире правого и тоже вело вниз. Идти приходилось по густой грязи, в которой чавкали мои насквозь мокрые ботинки. Шум работающего насоса становился все громче, заглушая все остальные звуки, кроме звука льющейся воды. Тоннель выровнялся, расширился и стал выше, и за поворотом я увидел насос. В глубокой выемке медленно вращалось громадное водяное колесо; вода падала на его лопасти с силой небольшого водопада, а потом ухала вниз, в бездну, торопясь вернуться в свою стихию, в море. Рычаг, прикрепленный к колесу, приводил в движение шатун, это была здоровенная балка, длинной и толщиной с настоящее дерево, прикрепленная к опоре в центре. Она качалась вверх и вниз, словно пила, дальний ее конец соединялся с поршнем насоса. При каждом движении ритмично чередовались звуки: то чавкающий звук всасывания, то шум мошной струи воды, которая устремлялась в узкий, специально пробитый для этой цели сброс.

Это был чудовищный механизм. Его стоны и чавканье, отдающиеся в глубине шахты, наводили на мысль о доисторических чудовищах. Он составлял неотъемлемую часть самого рудника. Насос работал день и ночь автоматически, не останавливаясь ни на минуту. Такого рода хитроумные приспособление сооружали корнуоллские горняки в тс времена, когда люди еще не пользовались паром. Я видел подобные механизмы на картинках в старинных шахтерских книжках. Но наблюдать подобное в натуре мне еще не приходилось. Я быстро взглянул на насос и, нагнувшись, чтобы не удариться о шатун, поспешил дальше по тоннелю. Ритмичный стук гигантского насоса становился все глуше, по мере того как тоннель суживался и потолок делался ниже. В одном месте мне пришлось ползти на четвереньках по холодной коричневой воде. Потом тоннель снова расширился, потолок сделался выше и вдруг совсем исчез. Направив луч фонарика вверх, я увидел, что нахожусь уже не в тоннеле, а в пещере – в том месте, где выбрали всю руду, содержащую олово, оставив одни голые камни. Образовавшаяся выемка, опускаясь вниз и поднимаясь вверх, достигала примерно двухсот футов в высоту. Луч моего фонарика едва доставал до потолка. Казалось, что скала, которая поднималась под углом, может в любую минуту сомкнуться, закрыв этот узкий, всего в два фута, проход.

Немного дальше, потолок снова стал опускаться, и я шел согнувшись, хлюпая по воде. Пройдя еще ярдов двадцать, я оказался в более широкой галерее, перпендикулярной к тоннелю, – получилось как бы Т-образное соединение. Оказавшись в этой просторной галерее, Я выключил фонарик, и очень хорошо сделал, потому что, посмотрев направо, увидел у поворота отблеск его лампы на каменной стенке.

Меня удивило, что Менэк оказался так близко, мне казалось, что он должен был пройти гораздо дальше, однако в тот момент я не стал об этом задумываться. Повернув направо, я быстро пошел по галерее в сторону тускло поблескивающего огонька его лампы. В этой галерее, которая полого поднималась вверх, было значительно суше. Идти было легко, и у меня наконец появилось время подумать; я стал ломать голову, пытаясь понять, что задумал этот проклятый старик. Можно было ожидать, что он отправится в Мермейд. Это было бы естественно. Именно там находится его драгоценная жила. А этот путь вел в старую часть рудника. Я представлял себе, где нахожусь, – способность ориентироваться была у меня чисто автоматической, – знал, что мы движемся вглубь, от моря к северу от главного ствола. Если он будет продолжать идти прямо, то скоро окажется в той части Уил-Гарт, которая вторгалась в узкое пространство между Боталлеком и Кам-Лаки. При мысли о Кам-Лаки у меня слегка зашевелились волосы на голове. Там полно воды. Что, если старику вздумается пробить ход в Кам-Лаки? Вся масса волы хлынет тогда в Уил-Гарт. Это положит конец планам его сына соединить Мермейд с морем.

Я ускорил шаги, перейдя на бег. Нужно его догнать. Мне необходимо было увидеть, что он собирается делать. Вполне возможно, что заряды у него уже заложены, и он сегодня намеревается их запалить. Делать это он будет ночью. Днем в Мермейд могут находиться его сын и Слим с Фраером, и они могут погибнуть.

В галерее внезапно стало темно. Я зажег фонарик, прикрыв его ладонью. За следующим поворотом я увидел узкий гезенк, который заворачивал направо. Тусклое пятно света дрожало на его мокром полу. Он шел вниз, сузившись до такой степени, что я едва мог протиснуться. Потолок тоже опустился, так что мне приходилось идти согнувшись. Дважды я ударялся головой о каменные выступы и пожалел, что у меня нет каски,- в такой выработке она совсем не помешала бы. Проход извивался, поворачивая то вправо, то влево, следуя за прихотливым ходом какой-нибудь жилы, которую в старину разрабатывали в этом руднике. Повернув в очередной раз, я прямо-таки наткнулся на Менэка, он стоял не дальше чем в двадцати футах от меня. Я замер, гадая, видел он меня или нет. Но очевидно, не увидел, потому что его лампа была направлена вверх, на потолок. Там было достаточно высоко, и в том месте, где он стоял, вдоль края прохода шел каменный выступ, который вел прямо к отверстию в потолке, из которого струйкой лилась грязная, мутная вода. Менэк прикрепил лампу к каске и, карабкаясь по выступу, полез в эту дыру.

Выждав с минуту, я последовал за ним. Этот ход наверх имел три фута в высоту и два в ширину. Воздух там был спертый и промозглый; пахло гнилью. Я полз на четвереньках по грязной воде примерно двадцать футов. Потом потолок стал подниматься, и я смог встать на ноги. Лампа Менэка маячила впереди, словно блуждающий огонек. Он свернул направо по какой-то развилке, потом еще раз направо и очутился в очередной галерее.

Я начал терять ориентировку в этом лабиринте. Галерея свернула вправо. Свет от его лампы стал ярче. Он остановился. Я – тоже. Он находился не более чем в двадцати футах от меня. Потом огонек стал тускнеть. Я последовал за ним. Мой фонарик был выключен. Мне помогал видеть рассеянный свет от его лампы. И вдруг моя правая нога не нашла точки опоры. Я дернулся назад и упал на спину. Только это меня и спасло. Когда я падал, левая нога у меня подвернулась, а руками я ударился о стенки прохода. Потом сел и стал щупать вокруг правой ногой. Пола в проходе не было. Передо мной была пропасть.

Свет лампы удалялся. Я зажег фонарик, прикрыв его рукой. Оказалось, что я сижу на краю ямы шириной около двух с половиной футов. Направив фонарик вниз, я увидел, что это глубокая узкая шахта. Ее каменные стены были покрыты слизью и блестели от воды, которая сочилась из всех щелей. Она шла вниз и вниз. Дна не было видно, но где-то вдалеке слышался шум моря и непрерывно капающей воды. Соответственное отверстие было и в потолке. Это была старая шахта, ей, вероятно, было не менее двух сотен лет. Возможно, она появилась в самые первые времена, когда работы только начинались.

Я покрылся холодным потом. Если бы я инстинктивно в тот момент не отклонился и не упал на другую ногу, я бы разбился и лежал на дне этой шахты с переломанными руками и ногами.

Поднявшись на ноги, я перешагнул через зияющую яму шахты. Мне потребовались немалые усилия, чтобы продолжать идти. Только чудом избежал я гибели, и нервы мои были напряжены до предела. Эта шахта была мне совершенно незнакома. Я никогда там не бывал. У следующего поворота мне пришлось остановиться, потому что совсем рядом, у входа в узкую галерею стоял Менэк, наклонив голову и словно прислушиваясь. Я видел, как сверкали его глаза в свете лампы, отраженном от покрытой водой стены. И опять у меня было такое чувство, что он меня дожидается.

Это чувство преследовало меня, как наваждение. Мне стало казаться, что он нарочно выбрал ту самую галерею, которая вела мимо старой шахты. Но это же смешно. С какой стати он будет думать, что его кто-то преследует? Притом что все вокруг течет и журчит, он никак не мог услышать, как я упал.

Он скрылся в темной расселине. И снова я пошел на свет его лампы, которая вела меня, словно блуждающий огонек по извилистым коридорам, пробитым в скалах. Теперь я шел осторожнее, пользуясь фонариком там, где это было возможно, а где нет – каждый раз ощупывая грунт, прежде чем поставить ногу.

И вдруг свет исчез окончательно, словно кто-то задул лампу. Несколько мгновений я подождал, стоя в темноте и прислушиваясь. Ничего не было слышно, кроме капели и отдаленного журчания, которое могло исходить от моря или какого-нибудь подземного ручья. Это было жуткое ощущение: стоять так в полной темноте, прислушиваться к шагам и ничего не слышать.

В конце концов я включил фонарик и пошел вперед, освещая себе путь тусклым красноватым светом, который сочился между моими пальцами. Пройдя несколько шагов, я отчетливо различил звуки моря. Это было чуть слышное бормотание, напоминающее шум ветра в ветвях деревьев. Потолок над головой снова исчез, и открылась галерея, которая опускалась вниз к водной бездне. Здесь была выбрана вся жила, оставалось пустое место между каменными стенами. Высоко над головой показался крошечный серпик луны. Он казался бесконечно далеким и был похож скорее на точку света. Трудно было поверить, что где-то есть другой мир с зарослями терновника и огоньками фермерских домиков. Может быть, в этот самый момент девушка и юноша, которых я видел днем, стоят, опершись на каменную стенку, окружающую шахту, и смотрят на море и на серебряную дорожку, которую проложила луна. Трудно было себе представить какой-нибудь другой мир, кроме кошмарного лабиринта тоннелей, которые змеились в мокрых, покрытых слизью камнях.

Пол галереи не оборвался, подобно тому как это случилось раньше. Можно было идти и дальше по деревянному настилу. Большая часть досок этого настила сгнила и отвалилась, но голые железные крепи, заколоченные в скалу, сохранились. Они позеленели и покрылись ржавчиной. Я попробовал ногой ближайшую ко мне доску, вцепившись в опору для рук в виде железной скобы, прежде чем наступить на ступеньку всем своим весом. Доска переломилась с мягким треском, и было слышно, как она летела вниз, цепляясь за выступы в скале, пока наконец не рухнула в воду.

Бесполезно было пытаться воспользоваться этим деревянным настилом. Но ведь Менэк прошел там передо мной. Я осветил фонариком это место. Разрыв тянулся примерно на двадцать футов, а по другую его сторону виднелась щель – вход в продолжение галереи. На какой-то дикий момент мне показалось, что меня, как в древние времена, ведет за собой писки-гном, чтобы погубить. Что, если свет, который я видел, держал в руке совсем не Менэк? Мне вспомнились старые сказки о покерах, о руке Доркаса, о разных других страшных вещах. Но потом, снова направив свет фонарика на остатки деревянного настила, я увидел металлические крепи, забитые в трещины скалы. Вот каким образом перебрался через разрыв Менэк. Гоблины и писки-гномы тут ни при чем. Просто прочные железные штыри. При виде этих железок ко мне как бы вернулся здравый смысл. Взяв фонарик в зубы, я стал пробираться вдоль мокрой, скользкой скалы, прижимаясь к ней животом, цепляясь за скобы для рук и осторожно пробуя ногой каждую крепь, прежде чем на нее наступить.

И все-таки я испытал колоссальное облегчение и благодарность, когда, перебравшись на другую сторону, оказался снова в галерее и двинулся дальше. Света впереди не было. Один раз, когда я оперся рукой о стену, на землю упал камень. Я осмотрел стены. Это был уже не гранит, а значительно более мягкая порода с большим количеством трещин. Я все чаще спотыкался об обломки, упавшие на землю. Это был скверный участок. Вскоре я наткнулся на обвал, который загородил весь проход. Это был старый обвал, причем грунт был настолько мягкий, что просочившаяся вода превратила его в сплошное месиво. Потолок здесь был выше, и вдоль левого края галереи шел выступ, по которому можно было обойти обвал. Я так и сделал и сразу же увидел пятно света на стене – оно исходило от лампы Менэка. Мне опять показалось, что он специально меня дожидается.

Тоннель снова шел в граните и был так низок, что мне приходилось сгибаться вдвое. Он вел к месту, где встречались несколько мелких выработок, похожих скорее на щели. Я бросился следом за лампой Менэка, боясь потерять ее из виду. Эта часть рудника напоминала пчелиные соты. То и дело я натыкался на какие-то ходы, перекрестки, гезенки, подъемы, тоннели – все вперемежку, все это в свое время возникало, по мере того как из недр извлекалась руда. И все было похоже одно на другое.

Два раза я сворачивал не в ту сторону, возвращался назад и видел лампу Менэка, которая оказывалась совсем рядом, недалеко от того места, где я неправильно свернул. Меня снова стала преследовать мысль, что он нарочно меня дожидается, хочет, чтобы я шел за ним следом. И каждый раз, когда я думал о том, что мне придется самостоятельно выбираться из этого лабиринта, чтобы вернуться назад, мне становилось страшно и все мое тело покрывалось холодным потом. Я пытался удержать в памяти каждую новую галерею, все эти подъемы, спуски и повороты. Но их было так много, что запомнить все было просто невозможно. Кроме того, нужно было все время следить за тем, чтобы не потерять из виду Менэка с его лампой и смотреть под ноги, чтобы куда-нибудь не свалиться.

Я полз по длинному тоннелю высотой нс более трех футов, находясь всего в нескольких ярдах от Менэка. Благодаря какому-то фокусу в устройстве шахты вдруг подул свежий ветерок и почувствовалось дыхание моря. Тоннель вошел в узкую галерею, настолько узкую, что иногда приходилось идти боком. В одном месте обвалилась часть кровли. Я стал перебираться через обвал, а когда перебрался, меня встретила полная темнота. Включив фонарик, я быстро пошел вперед, чтобы догнать Менэка. Тоннель сворачивал то в ту, то в другую сторону, но шел непрерывно вверх. Света впереди не было, только красноватое свечение фонарика сквозь мои пальцы. Мне то и дело попадались другие ходы, пересекающие тоннель под прямым углом, но я шел вперед, все быстрее и быстрее, уже не соблюдая осторожность – нужно было догнать Менэка.

И вдруг галерея неожиданно кончилась. Это был обвал, и скверный, судя по его виду. Я направил фонарик на дыру в потолке галереи, пытаясь что-нибудь рассмотреть в глубине и щурясь от яркого света неприкрытого луча. Просто глубокая дыра, и больше ничего. Я вскарабкался наверх, мне показалось, что там есть нечто вроде лаза, но лаза не было, оказалось, что это только тень, которую я и принял за проход. Выхода из галереи не было. Камень, на котором я стоял, не выдержал моего веса, и я скатился вниз по груде рыхлой породы, выронив фонарик и ссадив кожу с рук.

В наступившей темноте я лихорадочно шарил руками, пытаясь отыскать фонарик, но под руку попадались только камни и вязкая глина. Не дан мне Бог потерять фонарик! А что, если разбилась лампочка? Почему я, дурак, не взял шахтерскую лампу? Лампа работает дольше, чем фонарик, и ее нельзя разбить. Я встал на колени, проклиная все на свете, чуть не плача, и стал лихорадочно шарить руками по земле. Потом вспомнил о спичках. Конечно же у меня есть спички. Довольно паниковать, черт возьми. Я взял себя в руки, напрягая всю свою волю, и почувствовал, что нервы постепенно приходят в порядок. Но все-таки, когда я сунул руку в карман за спичками, мое дыхание скорее напоминало всхлипывания. Спички, слава Богу, были на месте.

Я зажег одну. Маленький желтый язычок пламени был все равно что маяк спасения. Фонарик откатился дальше от того места, где я его искал. Его хромированныйфутляр словно подмигивал, подсмеиваясь надо мной. Я подобрал его и нажал кнопку. Он загорелся так же ярко, как и прежде, и я с облегчением вздохнул.

Но потом меня снова охватил страх, и я побежал назад по извилистой наклонной галерее. Мне необходимо было найти «Менэка, я ведь не знал, где выход. Нечего было и пытаться вспомнить все эти повороты. Я даже не знал, в какой части шахты я нахожусь. Знал только, что это старые выработки. Здесь можно блуждать целыми днями. Менэк, наверное, где-нибудь меня ждет, разве не так? Раньше он ведь каждый раз меня дожидался. Или я ошибаюсь? Может, он и понятия не имел, что я иду следом за ним. Я ударился головой о выступ скалы и вскрикнул от слепящей боли, но, не останавливаясь, побежал дальше, заглядывая в каждую выработку, которые отходили от галереи. Некоторые их них, поперечные, шли в обе стороны, другие напоминали скорее щели и тут же заканчивались, и ни в одной, из них я не видел ободряющего света лампы Менэка. Я подошел к развилке, которую не мог вспомнить, и повернул направо. Не пройдя и двадцати шагов, я понял, что никогда раньше в ней не бывал, и решил вернуться назад. Попытавшись пойти по левой галерее, опять увидел, что шел не оттуда. Тогда я остановился. Мне не хватало дыхания. Нужно взять себя в руки. Я ошибался в Менэке. Он не ждал меня на каждом повороте. Это все мое воображение. За каким чертом я вообще сюда сунулся? И тут меня поразила новая мысль. А что, если он знал, что я за ним иду? Что, если он нарочно завел меня в эти старые выработки? Какой удобный способ разделаться с человеком! Какой великолепный способ меня убить – завести сюда, а потом бросить! Мне вспомнились рассказы о римских катакомбах. Вспомнился и священник, который водил меня в Санта-Калисто – это тридцать девять миль подземных переходов, один над другим, и в каждой стене ниши, в которых были похоронены первые христианские мученики. Я так и вижу перед собой этого священника с горящей свечой в руке, его неанглийское лицо и жесткие торчащие волосы, и как он шел спиной вперед, водя нас по этим катакомбам. Он рассказывал, что до сих пор еще существуют неисследованные галереи, в которых монахи никогда не бывали, и что германцы, ища спасения после падения Рима, прорвались в катакомбы и остались там навсегда, так никогда отгуда не вышли. Этот священник меня напугал. Он ни слова не знал по-итальянски, и, когда мы поднялись наверх, я спросил его, какой он национальности. Он улыбнулся и ответил, что он немец.

Я громко выругался. Нужно прекратить думать о таких вещах. Я должен выбраться отсюда самостоятельно. Глубоко вздохнув, я задержал дыхание, чтобы перестать задыхаться. Менэк должен быть где-нибудь здесь. Я позвал его, выкрикнув во весь голос его имя. Но никто не ответил, только мой собственный голос вернулся ко мне, отозвавшись глухим эхо. Я крикнул еще раз и снова услышал свой голос, который прозвучал много позже того, как я крикнул. Я перестал кричать. И вдруг кто-то засмеялся, или мне это показалось. Ну конечно, это только мое воображение. Звук возвращался снова и снова – что-то шелестело и кудахтало, и одновременно я почувствовал дуновение свежего воздуха. Должно быть, это звуки моря гуляют по галереям.

Море! Я взял себя в руки и выключил фонарик. Нужно беречь батарейку. Не стоит тратить зря энергию, пока я тут стою и раздумываю. А подумать необходимо. Нельзя впадать в панику, нужно просто во всем разобраться. Я шахтер, а не ребенок, который впервые спустился в шахту.

Я повернул назад в темноте, ориентируясь по легкому движению воздуха, которое ощущалось в галерее. Она привела меня назад, в направлении к завалу, и я шел по нему до ближайшего квершлага. Он был узкий и низкий, и мне пришлось ползти на четвереньках. Здесь, в этом узком тоннеле, движение воздуха ощущалось сильнее. Я чувствовал на лице его влажное соленое дыхание. Тоннель снова расширился и круто пошел вниз. Вскоре мне пришлось сползать по почти вертикальному спуску. Там отовсюду била вода, и я моментально промок до пояса. Потом тоннель снова выровнялся, и теперь отчетливо было слышно море – свежий ветерок доносил до меня слабый плеск волн.

И вдруг галерея внезапно кончилась. Теперь передо мной был не обвал, а просто пустое место. Направив туда луч фонарика, я увидел огромную пещеру, естественную или искусственно созданную – неизвестно. На дне ее плескалось море. Мне казалось, что я даже вижу его черную поверхность.

Никакого выхода здесь не было. Края пещеры круто обрывались вниз; по зеленым стенам ее текла вода, выбиваясь фонтанчиками из трещин. Даже если бы я смог спуститься, не было никаких признаков того, что там, внизу, существует продолжение галереи. Я вскарабкался снова наверх, потом поднялся по квершлагу, прошел по тоннелю и снова очутился там же, откуда начал свой путь.

Значит, следовать за ветром было бесполезно. Я выключил фонарик и попытался вспомнить, откуда я пришел. Если бы только можно было восстановить мой путь в обратном порядке. Встав лицом по ходу галереи, я двинулся вперед, свернул в левую развилку и продолжал идти наугад, куда глаза глядят. Вскоре я понял, что заблудился окончательно – мне попадались какие-то завалы, штреки, в которых было по колено мутной воды, – ничего знакомого, все это я видел в первый раз. Я обнаружил шахту с зелеными от водорослей стенами, которая вертикально шла вверх, далеко за пределы луча моего фонарика; наверху не было видно ни звезд, ни серпика луны, несущего свет надежды. Просто какая-то старая шахта. Все больше становилось воды, она сочилась из каждой трещины и потоком текла по галерее, доходя мне до колена. Кровля галереи постепенно опускалась, так что она превратилась в настоящую трубу, по которой текла вода.

Я вернулся назад, выбрал другое направление и теперь двигался наверх, поднимаясь с одного горизонта на другой. В этом направлении был какой-то план, который, как мне казалось, был мне понятен. И вдруг – снова тупик, неизвестно почему. Просто, наверное, жила в этом месте иссякла. Я снова повернул назад, опускаясь постепенно вниз по ходу выработки. Если бы только услышать насос – по его звуку можно было бы ориентироваться. Я пошел по течению воды. Галереи напоминали старинные готические переходы, которые вдруг открывались в широкое пространство собора – в том месте, где расширялась выработка, следуя капризам жилы. Я спускался все ниже и ниже, и воды становилось все больше. И ни малейших признаков насоса. Узкий гезенк вывел меня в более просторную галерею. Здесь воды было уже по пояс.

Идти мне было трудно, но я все-таки шел, хотя и понимал, что нужно вернуться, – воды было слишком много. Но мне не хотелось признавать, что я снова ошибся. Свет фонарика начал слабеть. Какое-то время я отказывался это замечать. Но здесь, в этой полной воды галерее, где видна была только темная поверхность воды, стало совершенно ясно, что батарейка садится. Луч из белого превратился в желтый и потерял свою силу. Эти изменения наступали постепенно, так что я не сразу обратил на них внимание.

Впереди на темную гладкую поверхность волы, которая уже перестала быть гладкой, лилась сильная струя из какого-то отверстия наверху. Когда я дошел до этого места, нога моя потеряла опору, и я с головой ушел под воду. Вынырнув и отфыркиваясь, держа фонарик над головой, я пытался нащупать ногой илистое дно. Найдя его, выкарабкался из ямы, мокрый и промерзший. Одного взгляда на потолок было достаточно: я понял, что провалился в шахту, потому что сверху было отверстие, из которого и лилась эта струя воды.

Тут я понял, что дошел до того уровня, где шахта залита водой. Ничего не оставалось делать, как только вернуться назад. Вот тут я испугался. Испугался по-настоящему. Страшнее всего был пожелтевший луч фонарика. Его батарейка слишком долго пролежала на складе. Ее может хватить на пять минут, а может быть, на полчаса. У меня было слишком мало времени, я должен был выбраться из шахты.

Двигаясь назад по затопленной галерее, я посмотрел на часы. Стрелки на светящемся циферблате показывали без пяти одиннадцать, значит, я находился пол землей уже около часа. Я повернул и двинулся вверх по крутому подъему, стараясь идти как можно быстрее, что было нелегко, так как ноги вязли в тине, покрывающей дно. Но я все равно лихорадочно спешил – необходимо было выбраться наверх как можно скорее, прежде чем батарейка окончательно сядет. Если бы только я мог найти шахту, из которой было видно небо и светящийся серпик луны. Можно было бы попытаться вскарабкаться по ней наверх. Или, по крайней мере, дождаться утра и тогда начать звать на помощь. Впрочем, было мало шансов, что меня услышат. Но все-таки была бы хоть какая-то надежда.

Карабкаясь наверх, я стал вертеть головой, чтобы уловить на лице движение воздуха, которое указало бы мне направление в сторону моря или какой-нибудь вертикальной выработки. Но никакого движения не было. Было тихо и неподвижно, как в гробу. Мне снова вспомнились римские катакомбы. Нет-нет, не годится об этом думать. Я сойду с ума, если себе это позволю. У Эдгара По есть один рассказ. Как он называется? Кажется, «Бочонок амонтильядо». К черту Эдгара По. Вот уж о ком не следует вспоминать, если желаешь сохранить рассудок.

И вдруг я остановился. Ухо уловило еле слышный звук, похожий на биение пульса. Или это кровь стучит в висках? Я тяжело дышал, прямо задыхался. Что же это такое, кровь в висках или насос, спрашивал я себя, пытаясь не думать о себе и своем сердце и прислушаться. Но никакой уверенности у меня не было. Страх в сочетании с неподвижным влажным воздухом могут сыграть с человеком любую шутку.

Я медленно двинулся вперед, сосредоточив всю свою энергию на слушании. Крыша галереи слегка приподнималась. Вдоль стены шел каменный уступ, который вел к темному отверстию. Звук как будто бы шел оттуда. Или это только мое воображение? Он был такой слабый, почти эфемерный. Я поднялся по уступу и нырнул в узкий тоннель, который оказался сравнительно сухим. Боже мой, каким тусклым стал мой фонарик! Расширившийся тоннель привел меня в очередную галерею. Пульсирующий звук стал громче и резче, превратившись в частую капель. Окружающие породы были здесь значительно мягче. Под ногами то и дело оказывались ямы. С гулким звоном капали капли. Этот звук я и услышал.

Выключив фонарик и прислонившись к стене, я закрыл глаза, чтобы не так угнетала темнота. Внезапно появившаяся искра надежды погасла. Я чувствовал безмерную усталость. Сунув фонарик в карман, я всем своим весом оперся о стену. Мне нужно было подумать. Времени у меня не оставалось, скоро я окажусь в полной темноте. В галерее было тихо и спокойно, только непрерывно капала вода.

И вдруг я осознал, что руки мои прикасаются не к граниту, а к значительно более мягкой породе. Я снова достал фонарик. Да, порода мягкая. Вот откуда эти ямы под ногами. Это была та же самая порода, которую я отмстил вскоре после того, как Менэк провел меня мимо пещеры. Можно, конечно, было предположить, что этот скверный участок мягкой породы охватывает достаточно обширную часть шахты, но это было мало вероятно, ведь вся выработка располагается в основном в граните. Мягкая порода, вероятно, заполняла только разрыв в гранитном массиве.

Пройдя немного вперед, я обнаружил гезенк и заглянул туда. Мой фонарик едва позволял видеть очертания стен. Но мне показалось, что меня погладили по лицу, – воздух уже не был неподвижным. Спустившись по этому проходу, я повернул налево и пошел по более узкой и низкой галерее, следуя за движением воздуха. Стены снова были гранитные. За следующим же поворотом я обнаружил, что дальше идти некуда, – передо мной была пустота. Оглядевшись вокруг, я увидел нечто вроде пещеры. Напротив можно было разглядеть каменную стену.

И вдруг, задрожав от радости, я увидел выступ, который шел вниз вдоль каменной стены. Он был покрыт жидкой грязью, и я легко соскользнул вниз. Неужели это действительно тот самый путь, по которому меня вел Менэк? Неужели я не ошибся? Не может быть, чтобы существовали два таких одинаковых места. Двигаясь дальше по галерее, я все больше убеждался в том, что иду по знакомому пути. Стены были из мягкой породы, кровля – вся в трещинах. Под ногами валялись упавшие сверху куски породы.

И вот галерея расширилась и открылась в обширную выработку. Слышно было, как по каменистому склону вода стекает в море, лежащее глубоко внизу. А прямо надо мной виднелось крохотное пятнышко света, указывающее на то, что это верхнее отверстие шахты.

Я испытал такое облегчение, что у меня даже задрожали коленки. Пришлось постоять неподвижно, чтобы немного прийти в себя. Я стоял и смотрел на этот далекий кружок света. Совсем другое дело, когда чувствуешь контакт с внешним миром, с поверхностью земли. Можно было мириться даже с темнотой.

Я включил фонарик и стал нащупывать ногой первую железную крепь. Мой сапог наткнулся на деревянный обломок крепежной стойки. Крепь должна быть как раз над ней, но я никак не мог ее нащупать. Возможно, я слишком волнуюсь и поэтому ищу не там, где нужно. Крепко ухватившись за ручную скобу, я протянул ногу немного подальше. Но и там ничего не было, только гнилые обломки дерева. Отступив назад и изогнувшись, я посветил вверх.

Крепи не было. Не было и следующей, которая должна была находиться над первой.

Сначала я подумал, что это другое место, нс то, мимо которого я проходил раньше. Но ведь наверху был виден свет, а внизу плескалось море. Кроме того, состав пород был тот же самый. Могло, правда, случиться и так, что я оказался в той же самой формации, только выше или ниже. Но ведь не может же быть второго, точно такого же уступа, ведущего к узкому входу в гранитную толщу? Я вернулся в галерею, чтобы посмотреть еще раз. Обвал бы тот же самый, сомнения не было. Вернувшись к выходу, я встал на колени и, светя фонариком, осмотрел то место, где, по моим расчетам, должна была находиться крепь.

Крепи на месте не было. Вместо нее была неровная дыра. Ее просто раскачали, а потом выдернули.

Именно в этот момент мой фонарик начал мигать. Света он почти не давал, и я его выключил. Здесь, слава Богу, темнота была не совсем черной. Подняв глаза, можно было увидеть луну. Пусть она была далеко, все-таки, когда я видел этот крошечный серпик, на душе становилось легче.

Я достал спичку, чиркнул и, высунувшись наружу, осветил то, что осталось от настила. В неверном свете было ясно видно, что второй крепи тоже нет, отсутствует и третья. Они ведь были на месте, когда я перебирался вслед за Менэком через эту выработку. А теперь их не было, их вырвали, вытащили – словом, уничтожили. Это могло означать только одно: Менэк знал, что я иду следом за ним. Он поджидал меня после каждого поворота. И он нарочно завел меня в эту старую часть шахты. А потом вернулся и снова перешел через яму, выдергивая за собой крепи. Боже мой, какое чудовище! Это настоящее убийство, хотя со стороны никто этого не скажет. Тем не менее это было так. Мне вспомнилось то, как я подумал: человек, который мог хладнокровно сбросить собаку в старую шахту, способен на все.

Я сел на самый край обрыва, свесив ноги вниз, и стал думать, что же делать дальше. Я был совершенно спокоен. Теперь я знал дорогу, знал, как пройти отсюда к насосу и к главному стволу. Все, что требовалось, – это перебраться через проклятую пещеру, через этот мертвый промежуток в двадцать футов. Задача вполне понятная. Я больше не боялся. Бояться было нечего. Все было предельно ясно. Мне уже не нужно было ломать голову над таинственным и неизвестным. Передо мной стояла реальная задача. Менэк хотел меня убрать и разработал дьявольский план, согласно которому я должен был погибнуть. Между мной и спасением стоял всего-навсего двадцати футовый промежуток голой крутой скалы. Его разум против моего.

Немного отдохнув, я решил сделать единственную вещь, которая представлялась мне возможной. Я засветил фонарик, нашел скобу для руки и опору для ноги и вылез из галереи на скалу, держа фонарик в зубах. Скала была не совсем отвесная, градусов восемьдесят, и, прижимаясь к мокрому камню, мне удавалось удерживаться, цепляясь за скалу руками и ногами. Беда была в том, что камень был покрыт какой-то слизью и ноги и руки скользили. Внизу, подо мной, плескалось море, словно облизываясь в предвкушении момента, когда я сорвусь вниз.

Я медленно передвигался по скале от скобы к скобе. Иногда удавалось опереться ногой, засунув носок ботинка в трещину, иногда – поставить -ногу на выступающий камень, но иногда они просто болтались. Добравшись до пятой скобы, я не мог найти опоры для ног и просто висел на руках, пытаясь найти следующую скобу с помощью слабого мерцания фонарика, однако все было тщетно. Ногами тоже ничего не удавалось нащупать, всюду была гладкая скала. Вися на одной руке, я попытался что-то найти левой, однако ни скобы для руки, ни опоры для ноги не было, и мне пришлось вернуться назад.

К тому времени как я снова очутился в галерее, руки у меня дрожали от перенесенного напряжения. Я сел, прислонившись к каменной стене. Через некоторое время попробую еще раз, а пока у меня нет никаких сил. Мне казалось, что я брожу по переходам этой старой шахты целую жизнь, а было всего половина двенадцатого.

Я пытался отдохнуть и расслабиться, но это было нелегко, так как одежда моя промокла и я чувствовал себя неуютно, хотя и не мерз, поскольку воздух был довольно теплым. Просто я безумно устал, и было неприятно, что я такой грязный. Черт бы побрал этого проклятого старика! Почему он хочет меня убить? Чего он опасается?

У меня стали затекать руки и ноги. Мокрая одежда липла к телу. Меня начало трясти, не от холода, просто оттого, что я промок. Я поднялся на ноги. Как же мне все-таки перебраться на другую сторону? Сделав еще одну попытку, я поскользнулся, нога у меня сорвалась с опоры, и мне пришлось висеть на одной руке, пока не удалось нашупать трещину, на которую можно было опереться.

Последняя попытка убедила меня в том, что этот способ невозможен. Нужно было искать обходной путь.Но фонарик к тому времени почти совсем сдал. Что-нибудь различить можно было, только поднеся его к нужному месту на два-три дюйма. Двигаясь ощупью, я нашел дорогу к обвалу и к наклонному уступу, поднялся по нему, заполз в тоннель и сразу же повернул налево. Ощупывая руками стены с обеих сторон, прошел еще несколько шагов и снова свернул влево. Здесь тоннель резко пошел вниз, и через минуту земля ушла у меня из-под ног. Я рискнул зажечь еще одну драгоценную спичку. Здесь оказался почти Отвесный спуск на расстоянии пятнадцати метров, а потом галерея выравнивалась. Я с трудом преодолел этот спуск и продолжал идти дальше. Дойдя до развилки, повернул налево и через несколько ярдов оказался перед завалом. Пришлось вернуться назад и пойти по правому тоннелю, но и он кончился тем же. Осмотревшись при помощи еще одной драгоценной спички, я убедился, что эта галерея непроходима.

Я вернулся назад, карабкаясь наверх в полной темноте. Испробовал еще одну галерею, потом еще одну. Одна привела меня к открытой шахте, другая уткнулась в глухую стену. У меня оставалось всего пять спичек, и я безумно испугался, что не найду теперь дороги к пещере. Там, по крайней мере, оставалась хоть тень надежды. Сначала я свернул не туда, куда надо. Попытался снова, обливаясь потом от страха. На этот раз вышел по узкому тоннелю к мягким породам и обвалу, а оттуда – к пещере, где высоко-высоко вверху виднелась точечка света.

Там я посидел, дрожа и прислушиваясь к шуму воды. Возможно, при дневном свете удастся что-нибудь разглядеть. Если же нет… Думать об этом было невыносимо. Никто ведь не знает, что я здесь. Значит, здесь и останусь, пока не сгнию.

И вдруг я вскочил на ноги. Мне показалось, что я слышу голос, слабый и отдаленный. Вот опять. Протяжный зов, повторенный эхом. Я, должно быть, схожу с ума. Голос был похож на женский. Я прислушался, но зов не повторился, и я снова сел на землю. Когда вокруг журчит и капает вода, можно себе вообразить Все, что угодно. Я припомнил все страшные истории, которые рассказывали шахтеры-оловянщики в лачуге моего отца в Скалистых горах, рассказы о гоблинах, обитающих в горах, о горных духах, о внезапных вспышках света. «Где только покажется оловянная жила; так и жди, что услышишь разные диковинные звуки», – говаривал один старик шахтер. Но вот о женских голосах как-то не рассказывали.

И вдруг я весь сжался, нервы у меня были настолько напряжены, что я готов был заорать не своим голосом. В галерее по ту сторону пещеры показался свет.

Я пытался себе внушить, что мне это только кажется, что это шутит шутки темнота. Но теперь я отчетливо видел вход в галерею, напоминающий старинную дверь, и из нее шел желтый свет. Возможно, это вернулся Менэк. Свет как будто бы делался ярче. Потом послышался протяжный крик, от которого стыла кровь. Это были негромкие плачущие звуки, которые катились по галереям и которые эхо, постепенно заглушая, возвращало назад. Плакала женщина, и эхо возвращало назад ее безумные рыдания. А вход в шахту позади пещеры освещался все ярче и ярче.

Глава 8. БЕЗУМНЫЙ МЕНЭК

Я не знал, чего ожидать, не представлял себе, кто покажется в этой галерее. Я стоял, прижавшись к мокрому камню стены, в висках стучала кровь. Если бы в галерее не было так темно, я бы убежал. Свет становился все ярче, теперь он уже отбрасывал блеск на стены, и стало возможно различить сгнившие подпорки и крепи, которые торчали из стен старой выработки. Я знал, что если это человек, то он не сможет сюда перебраться. Но, как мне кажется, я и не думал, что это человеческое существо. Ни один человек, воспитанный на старинных легендах, не мог бы принять эти дикие звуки за человеческий голос.

Наконец появился и сам источник света. Он был прикреплен к шахтерской каске, и вскоре показался сам шахтер, который медленно двигался по направлению к пещере. Я подумал обо всех людях, что погибли в этих местах. Шахта была старая как мир. Люди здесь работали в течение двух или трех столетий, вгрызаясь сверху вниз с поверхности земли и вбок, со стороны скал. Многие из них нашли в ней свою смерть.

Я ждал, что будет делать это существо, когда дойдет до сгнившего настила. Пойдет ли оно дальше или остановится?

Существо приблизилось к разрыву, остановилось и, прислонившись к стене, стало щупать ногами, отыскивая точку опоры.

Это был человек.

Но только не Менэк. Он был гораздо меньше, чем старик Менэк. Не был это и его сын, а также не Слим и не Фраер. Я колебался. Меня он не видел. Я находился в тени в своей части галереи. Шахтер не нашел ожидаемой опоры для ноги и наклонился, пытаясь разглядеть металлические крепи, которые там были раньше. Луч его лампы светил прямо на меня Тут я решился себя обнаружить.

– Кто вы такой? – спросил я.

Человек отпрыгнул назад, испуганно вскрикнув. Голос был женский.

– Это вы, Джим? – спросила женщина голосом Кити.

Облегчение, удивление, унижение – все смешалось в моей душе.

– Да, – сказал я, выходя на свет, который отбрасывала ее лампа.

– Слава Богу! – воскликнула она.

– Откуда ты взялась? Что ты здесь делаешь? – спросил я.

– Я спустилась вниз, чтобы вас отыскать. – сказала она. – Слава Богу, вы целы и невредимы. – Ее тихий голос возвращался ко мне в виде шепота, словно проблуждав пред этим по бесчисленным галереям.

– А ты в этом сомневалась? – спросил я.

– Не знаю, – ответила она. – Я не знала, что и думать. Я была у сараев, где мы условились встретиться, и видела, как подошел мистер Менэк. Я ждала и ждала, а вы все не шли. А потом мне стало страшно, я спустилась вниз и пошла в тайник. Мистер Таннер вас не видел. Тогда я отправилась к Мермейд, думала, что вы там, но вас не было, а когда пришла назад в убежище, вы еще не вернулись. Тут я по-настоящему испугалась и направилась в старые выработки. Думала, что вы, возможно, заблудились или… или еще что-нибудь. Но теперь я вижу, что напрасно беспокоилась, – добавила она с неожиданной резкостью в голосе.

– Это единственный путь, по которому можно попасть в старые выработки? – спросил я.

– Нет. Есть еще один проход. Но он очень узкий и низкий. Нужно ползти на животе. Чужому его не найти.

– Понятно, – пробормотал я. – А обычно ходят вот этим путем?

– Да. Мой отчим сам вбил штыри в скалу.

– Твой отчим их только что вынул, вытащил, выбил.

– Что вы говорите!

– Здесь нет ни одного штыря.

– Я как раз искала, когда вы со мной заговорили. – Она нагнулась. – Да, вы правы. Их больше нет, кто-то их вытащил.

– И тем не менее час тому назад, когда я шел следом за стариком, они были на месте, и мы спокойно перебрались через эту выработку. Что тебе об этом известно?

– Вы хотите сказать… – Она замолкла, боясь выговорить то, что подумала.

– Совершенно верно, – сказал я. – Он завел меня в эти кроличьи норы, а потом вернулся и вышиб железные опоры из скалы, отрезав мне путь назад. Симпатичный человек этот твой отчим.

– Он знал, что вы идете следом за ним, – медленно проговорила она, словно сообщая о действительном факте. – Он об этом знал, верно?

– Как ты догадалась? – с удивлением спросил я.

– Это не догадка. Я знала, что он в конце концов отправится в эту шахту. Когда он вышел из кухни, я выглянула в окно – просто посмотреть, взошла ли луна. Он стоял на склоне, который ведет в шахту. Стоял и оглядывался назад, на дом, словно чего-то дожидаясь. А когда увидел, что вы выходите из-за дома, сразу двинулся вниз по склону, к шахте. Я вышла из кухни и пошла за вами. Я видела, как вы прятались в терновнике, дожидаясь, когда он выйдет из каптерки. И потом, когда он скрылся в шахте, видела, как вы побежали к подъемнику. Я все ждала. А потом увидела, как мистер Менэк вернулся, вернулся один. Я думала, что скоро появитесь и вы. Но вас не было, поэтому я и спустилась в тайник. Вот тут я начала по-настоящему беспокоиться и решила пойти искать вас в шахте. Не годится чужому человеку там блуждать, даже если он шахтер.

– Ты совершенно права. Не годится, – сказал я. – У меня в фонарике села батарея, осталось всего пять спичек, я прошел и прополз целые мили, и мне было страшно, как никогда в жизни. Я уже думал, что это место станет моей могилой. Послушай, покажи-ка мне, как отсюда выбраться.

– Ладно, – сказала она. – Ждите меня там, где сейчас стоите. Я скоро. – Свет ее лампы удалился и исчез в глубине галереи. И сразу наступила темнота.

Снова стал слышен этот непрерывный звук – всюду капала вода. Проклятая темнота почти заставила меня поверить в то, что не было никакой Кити, что никто сюда не приходил и что все это мне только почудилось. Я ждал в темноте минут пять, может быть, десять. Потом в галерее позади меня показался свет. Через минуту она уже стояла возле меня, и луч се лампы осветил всю громадную пещеру, некогда наполненную оловянной рудой.

Какое это облегчение – видеть свет и чувствовать рядом с собой человека! Я взял ее за руку в темноте.

– Я хочу тебя поблагодарить, – сказал я.

– Не стоит, – отозвалась она и робко отодвинулась. – Мне просто показалось, что тут что-то неладно, вот я и решила спуститься в шахту. – Ее голос понизился до шепота.

– Не знаю, что бы со мной стало, если бы ты не пришла, – сказал я. – Так бы и сидел здесь неизвестно сколько времени.

– Вас обязательно стали бы искать.

– Не знаю, – сказал я. – Им, возможно, не пришло бы в голову искать меня здесь. Я бы никак не мог перебраться через эту пещеру. Другого пути я не знал, света у меня не было. Мне еще посчастливилось, что я смог найти дорогу назад до этого места. Он бросил меня в самом дальнем конце старых выработок. – Я повернул ее лицом к себе. – Ты спасла мне жизнь, Кити.

– Ну что тут особенного? – сказала Кити, явно волнуясь.

– Для меня очень много, – ответил я с деланным смехом, который застрял у меня в горле.

Мы с минуту помолчали, не зная, что сказать. Я повернул к себе ее лицо. Она не хотела на меня смотреть, но все-таки не отвернулась. Я нагнулся, поцеловал ее теплые мягкие губы и крепко прижал к себе, но, чуть только мое тело прикоснулось к ее телу, она сразу же отпрянула. Она тяжело дышала, и, заглянув в ее глаза, я увидел в них отчаянный страх, совсем как у испуганного животного. Но она была мне нужна. Мне нужно было ощущать ее рядом с собой, я должен был убедиться в том, что я больше не один. Схватив за руку, я притянул ее к себе. Ее каска со звоном упала на камни, волосы растрепались, когда она боролась со мной, пытаясь освободиться.

И вдруг бороться перестала. В следующее мгновение ее тело крепко прижималось к моему, а губы искали моих. Это были открытые, манящие губы, она обнимала меня со страстью просто неистовой. Но потом она быстро отстранилась и, наклонясь, подобрала свою каску. Было слышно ее тяжелое прерывистое дыхание. Она повернулась и пошла назад по галерее.

– Я покажу вам этот тоннель, – сказала она шепотом, словно не смея громко со мной разговаривать.

Я пошел за ней. Мы подошли к обвалу, поднялись по выступу и проникли в отверстие, которое вело в следующую галерею. Дойдя до третьего перекрестка, она пoвернула налево и почти сразу свернула еще раз, снова налево. Этот проход был немного повыше. Она остановилась и направила луч своей лампы вверх, осветив черную дыру в скале.

– Вот, – показала она. – Думаю, вы бы этого не нашли.

– Конечно не нашел бы, – согласился я.

Она полезла вперед по выступам в стене и исчезла в этом отверстии. Я следовал за ней. Мы ползли на животе, должно быть, ярдов двадцать. Все, что я мог видеть, – это ее ноги и ягодицы, освещенные лампой, которую она держала в вытянутой руке.

Наконец мы оказались в галерее и смогли встать на ноги. Через несколько минут стало слышно ритмичное постукивание насоса. Повернув налево, мы оказались в более широкой галерее, полной шума – к стуку насоса добавилось журчание воды. В конце галереи мы прошли под огромным шатуном, который, словно пила, то поднимался, то опускался. А через десять минут уже стояли в клети, которая поднимала нас на поверхность.

Трудно описать то облегчение, с которым я смотрел на освещенный луной мыс. Я видел морс, сияющее серебристым блеском, старые рудничные постройки, приятно белеющие в лунном свете. Напряжение оставило меня, и я почувствовал, что безумно устал. Страх, который я испытывал в этих узких извилистых галереях, ощущение потерянности и одиночества, темнота – все казалось сплошным кошмаром. Я не мог поверить, что это случилось со мной на самом деле, – это было слишком нереально. Казалось, будто я только что проснулся.

Вид у меня, наверное, был достаточно ошалелый, потому что она схватила меня за руку и сказала:

– Вам нужно пойти в дом и высушиться. Вы насквозь промокли.

– Да, – сказал я.

Она оставила меня и прошла в каптерку, а я просто стоял и любовался на лунный свет. Когда она вышла, комбинезона на ней уже не было. Она была одета в юбку и блузку, так же как утром, и волосы ее свободно развевались по ветру.

– Откуда вы так хорошо знаете шахту? – спросил я, когда мы стали подниматься по склону.

Она засмеялась:

– Я прожила здесь почти всю свою жизнь. А дети любопытны, им непременно нужно все узнать. Когда отчим узнал, что я лазаю в шахту, он стал брать меня с собой. Я была единственным человеком, которому он мог показывать свои владения.

– Почему ты не уехала отсюда? – спросил я, думая о том, каково ей было жить в доме с этим стариком одной, если не считать служанки.

– Не знаю, – тихо ответила она. – Я ведь была только в Пензансе, да и то всего один раз. Когда давала показания насчет… – Она остановилась и быстро добавила: – Мне там совсем не понравилось. А потом отчим остался один, в доме была только миссис Брайнд, и вскоре началась война. Кому-то нужно было работать на нашей маленькой ферме.

При мысли о Менэке ко мне вместе со злостью стали возвращаться силы. Я с ним как следует поговорю, как только приду в дом. За всем этим что-то кроется, дело тут не только в штольне Мермейд, которую собираются затопить. Он чего-то боится. Боится меня. Я увидел это по его глазам в штольне, когда он узнал, что я сын Руфи Нирн. Руки мои сжались в кулаки, и я твердо шагал вверх по холму с ощущением силы, вызванной гневом.

Девушка поняла мое настроение.

– Не нужно ничего делать не подумав. Сейчас вы просто обсушитесь и возвращайтесь в шахту. Утром, когда выспитесь, вам будет легче решить, что делать дальше.

– Мне и так все ясно, – ответил я, и мы молча продолжали идти дальше.

Мне не давала покоя одна мысль: человек, который способен совершить такое убийство – он ведь задумал меня убить, пытался это сделать, – такой человек сильно смахивает на маньяка. Я вспомнил, как сверкали у него глаза там, в этой проклятой штольне. Вот, оказывается, в чем дело. Этот человек безумен. Вид богатой оловянной жилы свел его с ума. А видел он ее еще ребенком. После этого его умом завладела одна-единственная мысль: стать хозяином этой шахты, разрабатывать месторождение и добывать олово самостоятельно. Именно это заставило его жениться – и в первый, и во второй раз. И если он решился убить человека только для того, чтобы не дать затопить шахту, значит, вполне возможно, что ему и раньше приходилось убивать. Эта мысль была настолько чудовищной, что я старался выкинуть ее из головы, потому что если такое допустить, то безумие моей матери представлялось настолько жутким, что ничего страшнее нельзя было себе вообразить.

Я пытался не думать об этом, когда шагал к дому, сжав кулаки. Я заставлю его признаться во всем. Вытащу из него всю правду, даже если для этого мне придется убить его своими собственными руками.

Между тем мы уже подходили к дому. Мне видна была решетка на маленьком оконце. Она четко выделялась на освещенных луной стеклах.

Девушка схватила меня за руку.

– Вы ничего такого не сделаете, правда? – снова спросила она.

Я не ответил. Мне не хотелось ни с кем разговаривать, нужно было только добраться до старого Менэка.

– Пожалуйста, – просила Кити. Она задыхалась, стараясь не отстать от меня. – Это ни к чему хорошему не приведет. Он просто думал, что вы собираетесь загубить штольню. Он ее так любит. Это его единственное дитя. Пожалуйста.

Мы уже были у самого дома. Я направился прямо к парадной двери, девушка крепко держала меня за локоть. Я пытался стряхнуть ее руку, но она не отставала и продолжала меня умолять. Дверь была не заперта, и я вошел, оторвав наконец от себя ее руки.

– Пожалуйста, Джим, – молила она. – Прошу вас. Но я не обращал на ее слова никакого внимания.

– Возвращайся к себе в кухню – велел я ей.

– Ничего хорошего из этого не выйдет. – плакала она.

Лицо ее было искажено, из горла вырывались рыдания. Я оставил ее там – ее огромные глаза были наполнены отчаянием – и пошел дальше темными коридорами, которые напоминали мне о галереях в шахте. Моя мокрая одежда липла к телу, а ботинки, полные воды, чавкали по каменным плитам. В кабинете у старика горел свет, видный сквозь щель под дверью. Я повернул ручку и вошел.

Старик сидел за своим столом. Он поднял голову и, увидев, что я стою в дверях мокрый насквозь, так что с меня капало, стал медленно подниматься на ноги; свет лампы отражался в его выцветших от времени глазах.

В течение какого-то мгновения мы стояли, глядя друг на друга. Он, может быть, думал, что перед ним призрак, или просто лишился от испуга дара речи – как бы там ни было, он просто смотрел на меня раскрыв рот. Я закрыл дверь и двинулся к нему. В тот же момент он нагнулся и схватил маленький топорик, который лежал на полке среди прочих реликвий, связанных с его шахтерским прошлым.

Я подбежал к нему в тот самый момент, когда смертоносное оружие оказалось у него в руке. Он отчаянно боролся, с такой силой, которую невозможно было себе представить у человека его возраста. Но я все-таки был сильнее. Я вырвал топорик у него из рук и оттолкнул его от себя. Он ухватился за стол, опрокинув кресло, которое с грохотом упало на пол.

И тут он испугался. Я видел это по его глазам. Он тяжело дышал и то и дело облизывал губы.

– Что тебе надо? – спросил он. – Если ты насчет матери, то тебе уже все рассказали. Она была сумасшедшая.

У меня чесались руки схватить его за горло.

– А может, это ты сумасшедший? – спросил я, с трудом сдерживая гнев.

Его глаза, бледные и выцветшие – я ни у кого не видел таких бледных глаз, – смотрели на меня не мигая. Было такое впечатление, что у него вообще нет век.

– Ты думал, что я никогда не выберусь из этих старых выработок? Думал, что так и погибну в ловушке, которую ты для меня расставил возле пещеры? Ты хотел, чтобы я погиб. Он крепко вцепился руками в край стола.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – сказал старик. Он пытался сделать безразличный вид, но голос у него дрожал.

– Хотел, не отпирайся, – сказал я. – Ты знал, что я иду следом. Ты нарочно завел меня в старую часть шахты. А потом вернулся и вышиб железные опоры.

– Откуда мне было знать, что ты идешь следом за мной? – спросил он.

– Зачем ты вышиб опоры? – спросил я его.

– Я не хотел, чтобы ходили по старым выработкам. – Он поднялся на ноги. – Никого решительно не касается, что я делаю со своей собственностью, Прайс. Уил-Гарт принадлежит мне, и я не желаю, чтобы какой-нибудь вонючий дезертир затопил мою шахту, открыв в нее доступ к морю.

– Дезертир, говоришь? – заорал я. – А сам-то ты кто? Обыкновенный убийца!

При этих словах он словно бы съежился, отпрянув назад; лицо его побледнело. Кожа на лице натянулась и как бы прилипла к костям, так что казалось, будто борода растет прямо из черепа.

– Неправда, – сказал он. – Неправда. – Борода подскочила вверх. – Это ложь! – взвизгнул он.

– Нет, это не ложь! – кричал я. – Ты оставил меня погибать заживо погребенным в твоей проклятой шахте, потому что ты меня боишься. Ты думал обо мне не больше, чем о собаке, которую сбросил в шахту вслед за своей женой, или о моей матери.

Он, казалось, съежился еще больше, сидел там ссутулив плечи – совсем старый старик.

– Я это сделал для того, чтобы спасти твою мать, – сказал он. – Говорю тебе – для того, чтобы ее спасти.

Его горячность вызвала на поверхность мысль, которая подспудно давно уже шевелилась у меня в голове. Я пытался отделаться от нее. Это было невозможно. И все-таки…

– Твоя жена Гарриэт оставила тебе все свои акции Уил-Гарт, верно?

Он, похоже, понял смысл моих вопросов, потому что задрожал и не сказал ни слова.

– Оставила или нет? – крикнул я.

Он тупо кивнул, словно его загипнотизировали. Его бледные немигающие глаза были прикованы ко мне, словно – да-да, словно он увидел что-то ужасное. ,

– А у моей матери были акции Уил-Гарт? – спросил я его.

Его глаза блеснули. Мне кажется, он был не в состоянии ответить на мой вопрос. Он просто онемел от страха.

– Этот дом раньше принадлежал отцу моей матери, Джеймсу Нирну, – сказал я. – Он был трактирщиком, хозяином паба, когда шахта еще работала. А теперь Крипплс-Из принадлежит тебе. Моя мать перевела его на тебя, верно? Скорее всего, это именно так. – Я двинулся к нему. – А у Джеймса Нирна тоже были акции Уил-Гарт? – спросил я его. И когда он не ответил, я сказал: – Значит, моя мать и акции передала тебе, да? А первая твоя жена оставила тебе свои. Три женщины, и у каждой были акции Уил-Гарт. И все они умерли, – добавил я.

Он по-прежнему молчал.

– Теперь я все понял, – сказал я. – Ты их убил. Ты и твоя любовь к этой проклятой шахте. Завладел их акциями, а потом разделался с ними.

– Неправда! – взвизгнул он, вдруг обретя дар речи. Нижняя губа у него заметно дрожала, из глубины выцветших, бледных глаз смотрело чистое безумие. Он наклонился ко мне: – Они не хотели разрабатывать жилу. А у шахты есть душа. Брошенная шахта – это дьявольская штучка. Она убивает людей, если они не обращают на нес внимания. Убивает, говорю я тебе! – выкрикивал он. – Вот почему умерла Гарриэт. Во всем виновата шахта. И твоя мать тоже, и ты! – визжал он. – Уил-Гарт не позволит уничтожить богатство, впустив к себе море. Она тебя убьет, вот увидишь. – На губах у него появилась пена, глаза сверкали, он визжал, словно обезьяна. А я тупо на него смотрел, охваченный ужасом от его признания. Вдруг дверь распахнулась.

– Что, черт возьми, здесь происходит? – Это был капитан Менэк.

– Вас это не касается, – сказал я.

– Возвращайся назад в шахту, – велел он. – Ты же знаешь, ты не должен здесь находиться. Что, если явится полиция? Здесь и так достаточно сплетен.

– Какое мне дело до полиции? – сказал я, злясь на то, что нам помешали.

Мне нужно было время, чтобы во всем разобраться. Их убила шахта, сказал он. Но он сам и есть шахта. Это означает, что их убил он. Это он убил свою жену, он, а не моя мать. Боже мой, какое чудовище! Он убил свою жену и заставил мою мать думать, что это сделала она.

– Ах ты, скот, грязный чокнутый скот! – бормотал я.

Его сын подошел и схватил меня за руку, как раз когда я двинулся к нему. Я его отшвырнул. В этот момент я готов был совершить убийство, он это понял по моим глазам и громко крикнул:

– Прайс! – Его голос прозвучал так, словно он отдавал команду взводу солдат. – Назад, тебе говорю!

– Это наши дела, – сказал я. – Мои и вашего отца. Вы в это не вмешивайтесь. А когда я с ним разделаюсь, – добавил я сквозь зубы, – вы можете полюбоваться на то, что останется.

– Убирайся отсюда, – приказал он. – Слышишь? Убирайся.

– Ну уж нет, сначала я разберусь с этой свиньей, с этим убийцей.

Но только я двинулся к старику, который, скорчившись, сидел за своим столом, как капитан вдруг крикнул:

– Стой на месте, Прайс, иначе, клянусь Богом, я тебя застрелю!

Тут я остановился, потому что в руке у него был револьвер.

– Так-то лучше, – сказал он и злобно оскалился, так что из-под усов показались зубы. – Отойди и встань у стены. Ну, живо, встань к стене.

Я неохотно повиновался.

– Ну, что у вас тут произошло? В чем дело? – спросил он. Голос его звучал напряженно.

– Этот ваш папаша, – горячо начал я, – убийца. Он пытался меня убить, заманив в шахту. А кроме того, он убил свою вторую жену, столкнул ее в шахту, а потом убедил мою мать в том, что это сделала она. Он убил мою мать и мать Кити. Судя по всему, и вашу тоже.

– Нет. Моя мать умерла естественной смертью. Но вторую жену он действительно убил. – Губы сына растянулись в жесткую полуулыбку. – Именно поэтому я и получил контроль над Уил-Гарт.

В этот момент раздался страшный грохот. Мы все обернулись. В дверях стояла Кити, бледная как смерть, а на полу возле ее ног валялся поднос с чашками и чайником.

– Я… я несла вам чай, – пролепетала она жалким, тихим голосом.

– Возвращайся-ка ты на кухню. Кити. – сказал я. Она взглянула на меня широкораскрытыми глазами, затем медленно кивнула и вышла, словно в трансе.

Увидев, как она была потрясена тем, что услышала, я понял наконец весь трагизм этой невозможной ситуации. Старик, обезумевший от жадности, от желания заполучить в свои руки олово, и живущая рядом с ним Кити, которая не подозревает, что он убил ее мать.

Увидев открытую дверь, старик внезапно метнулся к ней. Я подставил ему ногу, и он растянулся на полу. Я бросился было к нему, но меня остановил его сын, приказав стоять на месте. По тому, как он держал револьвер, было ясно, что он не задумываясь пустит его в ход. Старик с трудом поднимался на ноги. Бормоча себе под нос что-то несуразное, он пошел к двери и сразу же скрылся в коридоре.

– Пусть идет, – сказал капитан Менэк. – Я потом с ним разберусь. – Он указал мне на стул. – Садись-ка, Прайс, и послушай, – сказал он. – Я понимаю, для тебя это было потрясением, но сделать ты ничего не можешь, по крайней мере сейчас. Ну, убьешь ты его, разве это вернет твою мать? Он ненормальный, помешанный. Я это понял, едва только вернулся домой. А что произошло сегодня? Из-за чего начался скандал?

Я ему рассказал. Когда я кончил, он медленно кивнул:

– Этого я и опасался. Только вот надеялся, что нечистая совесть заставит его держаться от тебя подальше.

– Что вы теперь намерены предпринять? – спросил я. – Должна же быть какая-то справедливость. – Я полнился на ноги. – Господи Боже мой, Менэк! Я хочу, чтобы этот негодяй предстал перед судом. Он довел мою мать до того, что она лишилась рассудка. Откровенная расчетливая жестокость его поступков чудовищна. Я требую справедливости! – кричал я, колотя кулаком по столу. – И, клянусь Богом, я добьюсь ее. даже если мне самому придется предстать перед трибуналом.

– Послушай, – сказал он, – чего ты этим добьешься? Ничего. Решительно ничего. О старике не беспокойся, я запру его. он будет сидеть пол замком. Отныне он никому не сможет причинить вреда. А ты сделай то дело, за которое взялся. После этого ты чист. А он получит то, что заслужил: всю оставшуюся жизнь будет бродить по галереям Уил-Гарт, глядя на залитую штольню, которая могла принести ему богатство. Он и сейчас достаточно тронулся, а тогда уже окончательно спятит, превратится в тихопомешанного, таким и умрет. Ты будешь отомщен. Прайс, если тебе нужно именно возмездие.

– Возмездие мне не нужно, – сказал я. – Я требую справедливости.

Он пожал плечами.

– Ты можешь делать все, что тебе заблагорассудится, – сказал он. – Но только сначала закончи работу. А его все равно не повесят, даже если ты сможешь что-нибудь доказать, в чем я сомневаюсь. Его просто посадят в соответствующее заведение. А вот ты получишь свой срок за дезертирство. Имя твоей матери будет запачкано грязными языками судейских, оно будет красоваться на страницах всех воскресных газет. И помимо всего прочего, ты окончательно испортишь жизнь Кити.

В этом он был прав. Я облокотился на письменный стол. Злость куда-то улетучилась. Я чувствовал себя усталым и опустошенным.

– Наверное, вы правы, – сказал я. Мысль о том, что Кити, которая нигде не была дальше Пензанса, придется давать показания по делу об убийстве, была просто непереносимой. – Ладно, – сказал я. – Пусть себе живет. – И я направился к двери, но потом остановился: – Только заприте его покрепче. Если он будет на свободе, я ни за что не буду работать в Мермейд. где над головой Кам-Лаки, прямо-таки пропитанная водой.

– Об этом не беспокойся, – сказал он. – Я доверяю ему не больше, чем ты.

Я колебался. Мне очень хотелось сказать ему, что я ухожу отсюда, что не хочу иметь ничего общего с этим проклятым делом. А он сидел и смотрел па меня, прищурив глаза и держа в руках револьвер. Он никуда меня не отпустит, слишком многое у него поставлено на карту. Он скорее убьет меня, чем позволит отсюда уйти.

Я вышел и прикрыл за собой дверь. Теперь, когда во мне уже не было злости, я чувствовал себя потерянным. У меня не было никакой цели, никакого смысла в жизни, оставалось одно лишь отвращение ко всему здешнему предприятию. Я чувствовал себя примерно так же, как Гамлет. Смерть моей матери взывала к отмщению. Однако осуществить его я не мог. Нельзя же просто так, хладнокровно убить старого человека. Он же безумен. И вот вместо гнева меня переполняло отвращение. Уйти отсюда, убраться как можно скорее.

Передо мной оказалась дверь в кухню, а за дверью плакала девушка, слышались ее отчаянные, неудержимые рыдания. Я открыл дверь и вошел. Кити была одна. Она сидела у очага, плечи ее сотрясались от рыданий, казалось, ее хрупкое тело не может их выдержать. Она была бледни, это было видно несмотря на отблески пламени. Меня она не видела, она смотрела в огонь, и глаза се были сухи.

– Кити, – позвал я ее.

Она не услышала.

Я подошел и положил руки ей на плечи. Она подняла глаза и увидела меня. Рыдания прекратились. Казалось, она старается не дышать. И вдруг, прислонившись головой к моему боку, она снова разрыдалась. Слезы градом катились по ее липу, она вся дрожала, прижавшись ко мне.

– Полно, не плачь, – сказал я. – Все уже в прошлом. Тут ничего нельзя было сделать.

– Нет, можно! – отчаянно вскрикнула она. – Я сама могла. О Джим, сможешь ли ты меня простить? Она была так добра ко мне. А я ему поверила. Поверила тому, что он про нее сказал. Но мне ведь следовало знать, что она этого не делала. Маму свою я спасти не могла, а ее могла. – Кити в отчаянии смотрела на меня. – Скажи, что ты прощаешь меня, Джим, скажи, что прощаешь. Ведь не могла же я знать, правда?

– Конечно не могла, – говорил я, поглаживая се по волосам.

Бедная девочка была вне себя от горя.

– Господи, как все это страшно, – еле слышно проговорила она. – Весь тот ужасный год. Она провела взаперти полый год и все это время думала, что это она убила. Верила ему, что сошла с ума. О, если бы я только знала, – рыдала она. – Это моя вина. Я не должна была ей верить. Ведь если бы я не верила, и она бы так не думала.

– Тогда он убил бы ее каким-нибудь другим способом, – ласково сказал я. – Не думай об этом, Кити. Ты ни в чем не виновата.

Она крепко схватила меня за руку и прижала ее к своей щеке.

– Она рассказывала мне сказки, когда я была маленькой девочкой с косичками, – говорила она, словно через силу. – Она любила меня, и я не должна была верить. Как вспомню се лицо, когда она смотрела на меня через этот глазок… О Господи!

Дверь отворилась, и вошел капитан Менэк.

– Старика в его комнате нет, – сказал он, подходя к Кити и хватая ее за плечо. – Ты слышала, как он выходил?

Она сглотнула, а потом кивнула.

– Куда он пошел, наверх по лестнице? Она покачала головой.

– Он вышел из парадной двери, – медленно проговорила она.

Он отпустил девушку и обратился ко мне:

– Он отправился в шахту. Пойдем с нами. – Он быстро повернулся и вышел через кладовку. Я слышал, как он зовет Слима и Фраера.

– Послушай, Кити, – сказал я, хватая ее за плечи и поворачивая лицом к себе. – Тебе нельзя здесь оставаться. Понимаешь? Ты должна отсюда уехать.

Она медленно кивнула, а потом сказала тихим, потерянным голосом:

– Но куда? Мне некуда. Я ненавижу этот дом, но я ведь никогда нигде не была.

– Ты поедешь со мной, – сказал я не раздумывая, приняв мгновенное решение.

Она смотрела на меня. Через открытую дверь кладовки послышались голоса. Они все приближались.

– Встретимся у шахты в три часа утра. Сейчас некогда разговаривать, – быстро проговорил я, поскольку шаги звучали уже по булыжнику конюшен. – Встретимся в три. Поняла?

Кити медленно кивнула. Она была слишком ошеломлена и не могла ни о чем думать. Согласилась бы на все, что бы я ей сейчас ни предложил.

– Обещаешь?

– Обещаю, – шепнула она. Я слышал голос Фраера:

– Ничего себе шуточки, понимаешь. Мы работали с шести часов, кептэн, и я не собираюсь играть в пятнашки со стариком в этой клятой шахте. – Они остановились в кладовке.

– Мы должны его найти, – раздраженно сказал Менэк, проходя в кухню. – Пойдем, Прайс, – сказал он.

– Я хочу побыть немного здесь, – сказал я. – Девушка потрясена, для нее все это было шоком.

– К черту девушку! – рявкнул он. – Пошли.

– Я остаюсь здесь, – сказал я.

– Ты идешь с нами. – В его спокойном голосе слышалась угроза. – Смотри не нарывайся на неприятности, – добавил он, бросив взгляд в сторону Кити.

Я хотел было с ним схлестнуться, но решил, что толку не будет. У него был револьвер, я видел, как оттопыривается его карман.

– Хорошо, – сказал я, а потом повернулся к Кити. – Обещаешь? – снова спросил я ее.

Она медленно кивнула.

– Обещаю, – сказала она, словно повторяя затверженный урок.

Тут я ее оставил и пошел следом за Менэком. Когда он закрывал дверь, я видел, что она сидит в той же точно позе, в какой сидела, когда я вошел, устремив глаза в пространство и ничего не замечая. Мне кажется, именно в этот момент я понял, что люблю ее. Вдруг оказалось так естественно, что я решил взять ее с собой, когда буду отсюда уезжать. Вид ее страданий разрывал мне сердце, я страдал вместе с ней.

Когда мы вышли наружу, я удивился, что на небе все еще светит луна. Мне казалось, что прошла целая вечность с того момента, как мы с Кити пришли в дом.

Мы шли быстро и молча, Менэк рядом со мной, а Слим и Фраер чуть позади. Дойдя до шахты, они прошли в сарай, чтобы взять каски, лампы и шахтерскую робу. Потом все мы направились к подъемнику.

– А что, если он пошел в сторону утесов? – сказал Фраер. – Он ведь может забрести куда угодно. Может быть, стоит одному из нас остаться наверху?

– Нет, – ответил Менэк, и мы все вошли в клеть. – Он там. В шахте. Куда же ему еще идти? – Он дернул рычаг, и клеть поехала вниз, но на галерее, где находились склады, она остановилась. – Ты останешься здесь. Прайс, – сказал Менэк.

– Вы не хотите, чтобы я спустился в шахту?

– Нет. – Он вышел из клети и встал возле меня. – Я не хочу рисковать. После всего, что случилось, ты мне там не нужен. Дэйв! – крикнул он. – Дэйв! Куда запропастился этот проклятый валлиец? Дэйв!

Мелькнул свет фонарика.

– Да, я здесь. Что случилось? – испуганно спрашивал Дейв, появляясь из галереи.

– Явился, наконец. Скажи, у тебя есть револьвер?

– Натурально, капитан. Я всегда…

– Постереги своего приятеля Прайса. Не оставляй его ни на минуту. Понятно? Если он попытается сбежать, стреляй. Ты мне за него отвечаешь. – Он обернулся ко мне: – Пойми меня правильно, Прайс. Не желаю тебе ничего плохого, просто не хочу рисковать. Еще денька два, и все будет кончено. И тогда ты будешь свободен,

Все его действия настолько меня удивили, что я не знал, что сказать, Дэйв подошел к нам совсем близко. Белки его глаз поблескивали на смуглом лице.

– Что случилось, капитан, в чем дело?

– Ничего не случилось, – оборвал его Менэк. – Просто проследи, чтобы он до утра оставался здесь, вот и все. А если нет, – добавил он, понизив голос, – Италии тебе не видать.

Угроза, прозвучавшая в его словах, возбудила мои подозрения.

– Что будет, когда я кончу вашу работу? Какая у меня гарантия, что вы меня после этого отпустите?

– Мое слово, – ответил он. – Я никогда не отступался от своего слова. Прайс. Ты отбудешь на «Арисеге» в понедельник вечером, если к тому времени Мермейд соединится с морем.

– И меня укокошит эта свинья Малиган.

Его лицо потемнело, и он схватил меня за руку:

– Я же сказал, что не отступаюсь от своего слова. Верно? Он получит инструкции высадить тебя в Неаполе.

Наши взгляды встретились, и я понял, что он сделает то, что обещал.

– Ладно, – сказал я.

Он кивнул и вернулся в клеть. Фраер повернул рычаг, она, дребезжа, поехала вниз и скрылась во чреве шахты.

– Что у вас там случилось, парень? – спросил Дэйв. – Я ждал, ждал, думал, ты никогда больше не вернешься. Не нравится мне это место, в особенности когда сидишь здесь один. Всюду капает вода, и больше ничего не слышно. – Я ничего не ответил, и он спросил: – Ты что, с капитаном поскандалил?

Дребезжание клети смолкло. Наступила тишина, только вода продолжала капать. Меня охватила дрожь, и я повернулся к Дэйву. Он отпрянул назад:

– Ты что, парень, призраков увидел? Бледный ты как смерть и мокрый насквозь.

– Верно, – сказал я. – Промок и замерз.

Я пошел по галерее к тайнику. Дэвид отступил в сторону, чтобы дать мне пройти, держа руку в кармане. Он меня боялся, боялся Менэка, боялся самого себя. У меня от него тоже нервы разгулялись.

Как только я вошел в убежище, он тут же поставил на место плиты и задвинул засов. Но и после этого старался держаться подальше. Я разделся догола и закутался в полотенца. Все это время он приставал ко мне с вопросами. В конце концов я рассказал ему, как старый Менэк пытался со мной разделаться.

– Уж-жасно! – сказал он. – Уж-жасно! – Сидя на своей кровати и покачивая головой, он сам переживал все те страдания, которые испытывал я, со всей эмоциональностью, свойственной его валлийской натуре. – Но почему он хотел это сделать?

– Он не хочет, чтобы затопили его возлюбленную шахту, – сказал я.

– Надо было тебе оставаться со мной, – сказал он. – До смерти я за тебя волновался. Думал, может, полиция сюда заявилась. Один раз вышел на воздух, но потом подумал, что полиция станет обыскивать шахту, и снова закрылся на засов. Сидел здесь, как в гробу, право слово. Страшно было. Здесь так тихо, и ничего не знаешь, что на белом свете происходит.

Он говорил и говорил, в то время как я пытался обдумать свое положение. Старик вырвался на свободу и разгуливает по шахте. А Кити сидит одна в этом доме. Как я могу с ней встретиться, когда Дэйв Таннер сидит здесь со своей пушкой, перепуганный, как котенок? Ну а если мы встретимся, куда нам податься? Я дурак. Назначая ей свидание, думал только о том, как нам отсюда выбраться, и больше ни о чем. Забыл, что меня ищет полиция, забыл, что о моих приметах можно прочесть во всех газетах. И пока я над всем этим размышлял, проклятый валлиец продолжал болтать. Я пробовал заставить его замолчать, но это было вес равно что пытаться удержать воду в бутылке с разбитым дном. Ему нужно было выговориться. Просто необходимо, потому что он боялся тишины.

В конце концов я просто не мог больше всего этого выносить.

– Я хочу выйти отсюда, – сказал я ему.

Мне нужно было выяснить, нашли они старика или нет. Но стоило мне подняться на ноги, как Дэйв тут же подскочил ко входу, с пистолетом в руке.

– Нельзя, – сказал он.

– Послушай, Дэйв, я хочу подышать свежим воздухом.

– Я тоже, – отозвался он. – Но капитан велел, чтобы я держал тебя здесь, а я не тот человек, чтобы идти против капитана, ослушаться его приказа.

– Не могу больше здесь находиться, – сказал я. – Как в гробу.

– Правильно говоришь, только…. – Он пожал плечами.

– Неужели ты не понимаешь, что старик твердо решил меня убить? Он уже пытался и будет пробовать снова и снова. В данный момент он свободно разгуливает по шахте. Вполне возможно, что он уже находится здесь, рядом с нами. Достаточно одного заряда, и мы уже не сможем отсюда выйти, нас завалит.

Дэйв от ужаса вытаращил глаза:

– Ты действительно так думаешь? Я кивнул:

– И они не сумеют вовремя до нас добраться.

– Думаешь, они будут пытаться?

– Возможно. Но я не хочу оказаться в ловушке, а ты?

– Конечно не хочу. Я вообще ненавижу, когда меня запирают.

– Вот и ладно, значит, давай поднимемся наверх, – предложил я. – Убегать я не собираюсь, если ты этого боишься. Куда мне деваться? Ты же знаешь, меня ищет полиция, так же как и тебя.

– Верно, верно. – Он подошел к выходу и отодвинул засов. – Подождем здесь, в этой галерее.

– А почему не наверху? – предложил я.

– Капитан может вернуться.

Пришлось удовольствоваться этим. По крайней мере, я мог слышать, как будет подниматься клеть. Мы вытащили наружу два ящика и уселись. Дэйв, не желая рисковать, сел позади меня. Некоторое время он еще продолжал говорить, но потом затих. Я устал, и мне хотелось спать. Время тянулось медленно. Я, должно быть, задремал, потому что вздрогнул, услышав дребезжание клети, которая поднималась вверх. Дэйв потушил свою лампу. В конце галереи показался слабый огонек. Он становился все ярче, по мере того как усиливался шум подъемника. Затем на короткое мгновение мелькнул свет шахтерских ламп и бородатая физиономия старшего Менэка, который стоял между сыном и Фраером.

В темноте вспыхнула спичка, и Дэйв вновь зажег лампу.

– Я иду наверх, – сказал я.

– Оставайся на месте. – По голосу Дэвида чувствовалось, что он опять нервничает.

– Я хочу убедиться в том, что старика благополучно выдворили из шахты, – сказал я. – Господи помилуй, Дэйв, что это с тобой? Ну куда я побегу, когда капитан Менэк рядом?

Это его, видимо, успокоило, он больше не протестовал и шел за мной по галерее до перекрестка, а потом к шахте и по лестнице наверх. Луна склонялась к морю, отбрасывая длинные тени. Я глубоко вдохнул свежего воздуха, и мы уселись на полянке, поросшей папоротником, среди терновых кустов. Мне показалось, что на свежем воздухе Дэйв нервничает гораздо меньше.

Мы пробыли там всего несколько минут, когда из-за шахтных построек показались темные фигуры. Их было четверо. Фраер и Слим шли по обе стороны от старика, держа его за руки. Сын шел за ними следом. Они стали подниматься на холм, двигаясь в нашу сторону. Когда они подошли поближе, стало слышно, как они разговаривают.

– Здорово нам повезло, – сказал Слим.

– Аж пот прошибает, как вспомнишь. – Это был голос Фраера.

– Смотри не проговорись при Прайсе, – предупредил Менэк. – Я не хочу, чтобы он боялся.

– Я бы с удовольствием вернулся к славной мирной работе. Как насчет бордюрных плит, Слим? Бордюрные плиты – самое милое дело.

– Ты совсем другие песни пел, когда мы тесали эти выступы, – ворчливо отозвался Слим.

– Ну конечно, хорошее иногда тоже надоедает. – Он сплюнул. – Пусть бы эти паразиты торговцы спустились как-нибудь сюда да попробовали, каково это, как достается их товар.

Звук голосов замер вдали. Я видел, как они исчезли за кромкой холма – четыре темные фигуры на фоне освещенного луной неба.

– Давай поднимемся на вершину холма, посмотрим, как его приведут в дом, – сказал я. – Не успокоюсь, пока нс увижу, что его надежно заперли на замок.

Было половина третьего. Мне нужно было продержать его наверху до трех.

– Ладно уж, – согласился он после некоторого колебания.

Мы медленно двинулись к вершине холма. Я держался левой стороны, где проходила глубокая канава, которая тянулась до самого лома. По ней мы и шли. пока не оказались примерно в пятидесяти ярдах от Крипплс-Из. Вокруг никого не было видно. Дом стоял перед нами, квадратный, уродливый, глядя бледными глазами-окнами на море.

– Пошли, – позвал Дэйв. – Он теперь никуда не денется,

В маленьком окошке в мансарде вдруг появился свет. На его желтом фоне отчетливо проступила решетка.

Дэйв тянул меня за рукав. Я раздраженно стряхнул его руку. Что-то говорило мне, что нужно смотреть, и я стоял словно завороженный. Какое-то время окно было слепо, как и все остальные. А потом я вдруг и увидел то, чего ожидал. К стеклу прижималось бородатое лицо Менэка. Мне было его отлично видно – осунувшееся, измученное лицо. Он смотрел на шахту, на лицо его падал свет заходящей луны, окрашивая его в белый цвет, так что оно было похоже на лицо призрака.

Глава 9. ВЗРЫВНЫЕ РАБОТЫ

Вид этого зарешеченного оконца и физиономии старика, которая из-за него выглядывала, принес мне какое-то жуткое удовлетворение. Я хотел справедливости, а это было отмщение. Я подумал о том, как сквозь эту решетку смотрела моя мать и как это довело ее до самоубийства. А теперь этот человек, который заставил ее поверить в то, что она убила мать Кити, который запер ее на замок, лишив всякой связи с внешним миром, – теперь он сам заперт в этой страшной комнате, теперь он сам безумен, безумен по-настоящему. Я начал смеяться. Это был резкий, грубый смех, он был страшен, он действовал мне на нервы, но остановиться я не мог.

Дэвид огляделся вокруг.

– Тс-с, тебя могут услышать, – сказал он, но я не мог остановиться. – Эй, парень, что это на тебя нашло?

Я покачал головой. Смех постепенно замер. Я чувствовал себя усталым и опустошенным.

– Тебе этого не понять, Дэйв, – сказал я.

Мы вернулись к шахте. Дэйв отступил в сторону и жестом показал мне, чтобы я спускался первым. Только тут я вспомнил о Кити. Было без четверти три. Оставалось подождать всего четверть часа.

– Ты спускайся, – сказал я ему. – Я еще побуду наверху.

Он быстро взглянул на меня, в глазах у него мелькнуло подозрение. Он вынул руку из кармана. Голубовато блеснула сталь.

– А ну, давай, – сказал он. – Спускайся. – Напряженный голос его звенел. Он боялся меня.

– Ради Бога, Дэйв, -.сказал я. – Мы же вышли подышать свежим воздухом, верно? Что случится, если мы немного побудем наверху? Неужели тебе хочется возвращаться в эту вонючую дыру?

– Нет, – ответил он. – Но я не хочу рисковать. Ты слышал, что сказал капитан. Он сказал, что утром ты должен быть на месте. Иначе я не попаду в Италию на «Арисеге».

– Но Боже мой, я же никуда не убегу.

– Совершенно верно, черт возьми, – сказал он, – не убежишь. А ну, спускайся.

– Послушай, – сказал я. – Я просто хочу еще несколько минут побыть наверху. Я не убегу, даю тебе слово.

– Что мне твое слово? Спятил ты, что ли, что говоришь такое. – Он, прищурившись, смотрел на меня, сжимая в руках пистолет. – Ты что-то задумал, я знаю, – возбужденно продолжал он. – А я не могу рисковать. Меня разыскивают за убийство, парень, и единственный человек, который может мне помочь благополучно выбраться из страны – это капитан Менэк. Ну давай, спускайся. Только попробуй что-нибудь, и я тебя застрелю.

Я засмеялся:

– Да ты не посмеешь. Капитану Менэку нужен живой шахтер, чтобы открыть проход в море. На что ему мертвый? Послушай, Дэйв, я тебе скажу, для чего мне нужно остаться на несколько минут наверху. Там, в доме, есть одна девушка. Она знала мою мать. Мы с ней условились встретиться здесь в три часа. Ну как, тебя это удовлетворяет? Она придет сюда в три часа, осталось всего десять минут.

– Врешь ты все, – возбужденно сказал он. – Я не верю ни одному слову. Ты что-то затеваешь, я это чувствую. Может, ты собираешься спасти свою шкуру, меня выдать, а самому остаться в свидетелях? Если бы ты в ту ночь не приперся ко мне, я бы ушел вместе с Сильвией Коран и ни одна душа не узнала бы, что я не погиб, когда случилась вся эта заваруха с «Айл оф Мул». Это ты виноват в том, что мне приходится скрываться, понял? Ты виноват. А теперь ты хочешь от меня сбежать. Думаешь, что я тебе опасен. – Он весь дрожал от злости и от возбуждения, глаза его сверкали недобрым блеском, чувствовалось, что он готов на все. – Ну что же, меня действительно следует опасаться. Я нисколько не боюсь пустить в дело пушку. И никаких больше разговоров о девушках. Ни с кем ты встречаться не будешь. Ты просто пытаешься сбежать. Скажите пожалуйста, он хочет убедиться в том, что старика надежно заперли, – одно сплошное вранье! Все вранье. Просто ты хочешь от нас сбежать. Только это тебе не удастся, вот увидишь. А ну, полезай вниз, а не то я начну стрелять.

Он был до крайности возбужден. Револьвер буквально прыгал в его руке, когда он его вытащил. Я вполне мог допустить, что он готов пустить его в дело. Мне кажется, ему хотелось почувствовать силу, которую дает человеку оружие. Ему необходимо было это ощущение, потому что он был испуган, и это делало его опасным. Я сел на ограждающую стенку шахты, притворяясь спокойным, хотя никакого спокойствия не чувствовал.

– Попробуй хоть немного соображать, Дэйв, – сказал я ему. – Ну, стреляй, тебя же будет слышно за целую милю. Убьешь ты меня, ну и, что?

– А у меня он с глушителем, – сказал Дэйв, поджав губы и сложив их в улыбку.

– Ну ладно. Но имей в виду, если ты меня убьешь, Менэк для тебя ничего не сделает. Я ему нужен.

– Убивать я тебя не буду.

– Ну, положим, ранишь – все равно тебе будет плохо. Менэку нужно, чтобы галерея была открыта немедленно. А куда годится раненый шахтер? От него не больше пользы, чем от мертвого.

Дэвид рассмеялся:

– Я отлично стреляю, и человек прекрасно сможет работать, если отстрелить у него пальцы на ногах. – Его голос превратился в какой-то противный скрежет. -Ради Господа, парень, полезай вниз, или ты действительно хочешь, чтобы я тебя изувечил?

Дэвид начал поднимать револьвер. Вид у него был достаточно решительный. Он действительно был способен выстрелить. Я пожал плечами. Что тут можно было сделать? Мне еще понадобятся мои ноги, если я хочу вызволить отсюда Кити. Револьвер продолжал подниматься. Дэвид весь дрожал, так ему хотелось выстрелить. Глаза у него остекленели. Меня прошиб пот.

– Ладно, Дэйв, – быстро сказал я, когда черное дуло было нацелено на мою левую ногу. – Я спускаюсь.

Он, похоже, меня не слышал. Я видел, как напрягся его указательный палец на спусковом крючке.

– Ладно, Дэйв! – заорал я.

Стеклянный блеск исчез из его глаз, когда они встретились с моими. Потом он посмотрел на револьвер в своей руке. Медленно, почти неохотно он опустил руку, и она повисла вдоль туловища. Лицо его покрылось потом. Он был словно в помрачении.

– Ну, пошел вниз, – велел он почему-то хриплым голосом. Силы, по-видимому, оставили его.

Я стал спускаться в шахту. Каменные опоры для рук намокли, и руки скользили. Меня охватили темнота и звуки капающей и льющейся воды. Внешний мир сократился до белого пятнышка света там, наверху. Луна стояла так низко над горизонтом, что ее лучи в шахту не попадали. Темная фигура Дэйва загородила светлое пятно, и теперь каменные стены освещались только его фонариком.

Когда мы вернулись в убежище, он закрыл вход и запер его на засов. Затем он заставил меня сесть по одну сторону нашей камеры, а сам уселся по другую, держа револьвер на коленях и не спуская с меня глаз. Я зажег еще одну лампу и сидел, думая о Кити. Стрелки моих часов медленно приближались к трем.

Черт бы побрал этого труса валлийца! Она ведь будет меня ждать. Будет думать, что я не пришел потому, что сержусь на нее. Боже мой, она способна на все, что угодно, если я не приду. Перед моим мысленным взором вмиг возникла картина: вот она сидит перед очагом, глаза сухие, тело сотрясается от рыданий. Она винит себя за то, что произошло. В таком состоянии ее никак нельзя оставлять одну. Если мы не встретимся, она может… Я отбросил от себя эту мысль. Она придет в тайник, как делала это раньше. Что толку воображать себе всякие ужасы. Она расстроена, ужасно расстроена, но и только. Это естественно. Она не из тех девушек, которые способны на глупости.

Но время шло, и я начинал все больше беспокоиться. Мне представлялась, как она стоит там, возле шахты, одна, а тени становятся все длиннее. И когда она поймет, что я не приду… Прямо перед ней – скалы. Она вспомнит об этих скалах и о том, как окончилась жизнь моей матери. Обязательно вспомнит.

Я все поглядывал на Дэйва Таннера. И всякий раз встречался с его настороженным взглядом. Один раз он сказал:

– Бесполезно, парень. Я за тобой слежу, даже не думаю засыпать.

Мне казалось, что я слышу тиканье моих часов, такая стояла тишина. И вправду, как в гробу. Вдруг послышались новые звуки. Дэйв вскочил на ноги, держа в руках револьвер. Звуки шли со стороны входа. Стучали камнем по камню.

– Кто-то хочет войти, – прошептал Дэйв. Глаза у него расширились, все тело напряглось. – Это полиция. Это они стучат. Ищут вход.

– Глупости, – сказал я. – Это девушка. Открой, Дэйв.

– Нет! – крикнул он. – Нет! Отойди от входа.

Дэйв направил револьвер в сторону моего живота. Он был так возбужден, что я не смел пошевелиться. Стоит мне двинуться с места, как он сразу выстрелит.

– Я не сказал этого капитану, – прошептал он, – но по дороге сюда я нос к носу столкнулся с местным копом. Это было на шоссе. Я шел там, потому что это было быстрее, чем пробираться через болото. Коп стоял спокойно, делал что-то со своим мотоциклом. Я его и не заметил, пока он не направил на меня свой фонарь.

Стук прекратился. Зато послышался другой отдаленный звук. Может, лилась вода, может, кто-то звал. Толстые каменные плиты заглушали звук. Он повторился. Потом наступило молчание. Я посмотрел на Дэйва, прикидывая расстояние для прыжка. Мне просто необходимо было встретиться с девушкой. Но он понял по моему взгляду, что я задумал, и снова отошел в дальний угол, держа меня под прицелом.

– Дэйв, – сказал я. – Я должен поговорить с этой девушкой.

– Стой, где стоишь, – приказал он мне.

– Но Боже мой, почему ты думаешь, что это полиция? Говорю тебе, это девушка меня ищет, она снова пришла, так же как приходила давеча вечером.

– Очень надеюсь, что ты прав. – Дэйв тяжело опустился на один из ящиков. – Господи, как я надеюсь, что ты прав! – Он отер пот с лица грязным платком, больше похожим на тряпку. – Если это полиция… – Он не договорил. – Почему ты думаешь, что это девушка? – В его голосе звучали нотки надежды.

– Послушай, – сказал я. – Эта девочка находится в состоянии шока. Она только что узнала, что старый Менэк убил ее мать.

– Не может быть!

Тут я все ему рассказал. Другого выхода у меня не было. Рассказал всю эту историю. И когда я закончил, он воскликнул:

– Джим, дружище, это уж-жасно! – Просто невероятно, до чего это был чувствительный человек.

– Ну что, теперь ты позволишь мне встретиться с этой девушкой? – спросил я. – Я боюсь, что если я ее не увижу, то, оставшись одна, она может совершить какую-нибудь глупость.

Он колебался. В его душе боролись страх и любовь ко всему драматическому и чувствительному.

– Боже мой, неужели ты не понимаешь, что она сейчас думает? – сказал я. – Она считает себя виноватой в том, что моя мать бросилась в тот день со скалы. Ей просто необходимо услышать от меня, что это не так, что она тут ни при чем. Если бы я был там… – Я не договорил, мне не хотелось доверять свою мысль словам.

Он кивнул и нерешительно поднялся на ноги.

– Даю тебе слово, что не буду пытаться сбежать от тебя, – продолжал я. – А если окажется, что это полиция, мы немедленно вернемся назад, идет?

Он подошел к выходу и спокойно отодвинул засов. Затем повернул верхнюю плиту и осторожно выглянул наружу. Я уже стоял рядом с ним. В галерее было темно, если не считать света наших ламп, который отражался в каменной стенке напротив нашего тайника. Мне не понадобилось много времени для того, чтобы дойти до перекрестка, свернуть к шахте и выбраться по каменным ступенькам наверх. Луна только что зашла. Море на горизонте, словно обрезанное по линейке, отделялось от светлой полоски не успевшего потемнеть неба. Вершины скал были похожи на темные горбы, и невозможно было сказать, есть там Кити или нет. Спотыкаясь, я побежал к шахте, искал ее в рудничных постройках, но там се нс было. Я стал ее звать. Ее имя, поплутав по развалинам, возвращалось ко мне назад в виде эха. Я побрел вдоль скал в сторону Боталлек-Хед. Иногда мне казалось, что я ее вижу. Но всякий раз оказывалось, что это либо куст, либо старая каменная стена.

Мне не нравилось это место ночью. Оно вызывало во мне дрожь. Пока светила луна, было еще ничего. Но сейчас, в этом тусклом свете, оно казалось враждебным, словно возвратилось в какое-то свое первобытное прошлое. А эти старые рудники! Сколько пота было пролито ради того, чтобы эти скалы превратились в пчелиные соты. Не обращая внимания на протесты Дэйва, я ходил взад-вперед по скалам, выкрикивая ее имя. Никакого ответа, только филин один раз отозвался мне. Я был вне себя. Кити вдруг сделалась мне страшно дорогой. Она была мне необходима, и я боялся, что потерял ее навсегда. Дэйв, хромая, нагнал меня, когда я в очередной раз остановился у края темного массива Боталлек-Хед. Это место имело для меня какую-то притягательную силу. Длинные волны бессчетными рядами накатывали, ударяясь в подножие утесов. В кипящей пене прибоя виднелись темные камни. А далеко слева стояло, словно сторожевая башня старинного замка, здание машинного отделения; брызги волн достигали самой его кирпичной трубы. Мне казалось, что на плоском камне, с которого скатывалась вода, я разглядел чье-то тело. Моргнув, посмотрел снова, там ничего не было. Просто игра света. Я отступил назад. Я не страдаю от головокружений, но в этих скалах что-то такое было – они притягивали к себе. Дэйв схватил меня за руку.

– Как я думаю, она пошла домой, – сказал он, жалея меня всем своим чувствительным сердцем.

– Точно. Вернулась в дом. – Я повернул назад. – Пойдем посмотрим, – сказал я и зашагал по тропинке, ведущей наверх к Крипплс-Из.

Он не возражал. Я слышал, как он хромает рядом со мной. Небо на западе окончательно потемнело. С каждой минутой становилось все темнее. Развалины рудничных построек, казалось, выскакивают прямо на нас из темноты – бесплотные расплывчатые тени. По шоссе, проходящем через деревню Боталлек, ехала машина, освещая своими фарами темный силуэт Крипплс-Из. У меня снова возникло ощущение нереальности, которое я испытал, впервые увидев этот дом. Он не имел права оставаться жилым домом среди этой разрухи. Ему тоже следовало дать разрушиться, распасться на составные части. Он принадлежит прошлому.

Возле дома машина развернулась, фары описали широкую дугу. На какое-то мгновение свет попал мне прямо в глаза. Потом машина исчезла за домом.

– Спускаемся вниз, парень, – позвал меня Дэйв, но я стоял на месте, ослепленный светом, а потом нагнулся, спрятавшись за стенкой ограждения.

Машина двигалась по дороге, направляясь к лому. Дэйв подполз ко мне и, тяжело дыша, улегся рядом. - Что, интересно, могло понадобиться здесь этой машине среди ночи? – прошептал он. По тому, как дрожал его голос, можно было предположить, в каком состоянии находятся нервы.

– Молодежь возвращается домой после танцев, – предположил я. – Самое подходящее место для того, чтобы потискаться.

Но, мне кажется, я сам этому не верил. Трудно было себе представить молодую парочку, которая отправилась бы в эти места в такую темень.

Фары определенно направлялись к дому, освещая груды камня, сваленные повсюду. Я посмотрел на Дэйва. Его лицо было мне ясно видно. Он был бледен и тяжело дышал. Поравнявшись с домом, машина замедлила ход и медленно ползла мимо того места, где мы укрылись, не более чем в пятидесяти ярдах от нас. Потом, еще раз повернув, она остановилась, освещая фарами темный фасад Крипплс-Из. Из нее вышли два человека и направились к парадной двери. Один из них был в форме.

– Полиция, – прошептал Дэйв. – Этот парень в штатском – детектив.

Я кивнул.

– Если бы это было связано с капитаном, их было бы больше. И они окружили бы дом. Все это очень подозрительно, – добавил он. В его голосе страх чередовался с облегчением.

Полицейские ждали у двери. Наконец она открылась. Открыл ее капитан Менэк. Он был в халате, надетом поверх пижамы; в руках у него была лампа. Обменявшись несколькими словами с Менэком, полицейские вошли в лом. Свет переместился в одну из комнат, выходивших па фасад. Мне было все отлично видно, потому что занавесей на окне не было, а ставни были не закрыты. Раньше там, по-видимому, был бар. Комната мало изменилась с тех времен, когда этот дом был пабом. Даже с большого расстояния можно было разглядеть стойку, полки для бутылок позади нес, шахматную доску на каминной полке. Капитан Менэк вышел. Через несколько минут он вернулся, и вскоре после этого вошел Слим, а за ним Фраер. Оба они были в ночной одежде. Потом пришел старик и, наконец, Кити.

Огромный камень свалился у меня с души, когда я увидел, как она вошла в комнату в своем халатике. У нее был грустный, усталый вил, она была бледна, лицо ее ничего не выражало. Мне было бы невыносимо видеть, как ее допрашивают.

– Не лучше ли нам вернуться в тайник? – предложил я.

– Лежи смирно, парень, – яростно зашептал Дэйв. – Лежи смирно и не двигайся. Что, если у них ночные бинокли? Лежи тихо, нужно выждать.

Не менее получаса мы лежали, прижавшись животами к камням, которые с каждой минутой все сильнее впивались в тело. Наконец в комнате не осталось никого, кроме Менэка и полицейских. Все трое спокойно курили, потом вышли из комнаты. Дверь закрылась, и дом снова погрузился в темноту. После этого свет появился у входной двери. Полицейские направились к машине. Я слышал, как тот, что был в штатском, бодрым голосом говорил Менэку:

– Спокойной ночи, сэр. Простите, что побеспокоили вас в такой поздний час.

– Ничего страшного, – отозвался капитан Менэк. – Спокойной ночи.

Дверь хлопнула, полицейские сели в машину. Взревел двигатель, и в ту же самую минуту в окошечке под крышей показалось лицо. В свете фар его было отчетливо видно. Бледное лицо, искаженное от напряжения, борода, торчащая между прутьями решетки. Видны были даже глаза старика.

Машина двинулась с места, фары больше не освещали фасад, и окошка больше не было видно. В наступившей темноте дом снова превратился в призрачную тень.

Мы видели, как машина свернула на шоссе, следили за тем, как она поравнялась с Сент-Джастом и вышла на дорогу, ведущую к Пензансу. Только тогда Дэйв согласился вернуться в тайник. От всего случившегося голова у меня шла кругом. Кити была в порядке, об этом, по крайней мере, можно было не беспокоиться, и я, не раздеваясь, лег на кровать и уснул.

Проснулся я от легкого постукивания по камню чем-то металлическим. В пещере было душно, я был весь в поту. Повернувшись на бок, я взглянул на часы. Было половина девятого. Дэйв сидел на своей койке, протирая глаза. Он был бледен, лицо его покрывали капельки пота, под глазами были темные круги.

В плиты, закрывающие вход, кто-то стучал с внешней стороны галереи. Стучали определенным образом – это был сигнал. Дэйв подошел и отодвинул засовы.

Плиты повернулись, и вошел капитан Менэк. У него тоже был усталый вид, волосы на голове стояли торчком, словно были из проволоки. Он быстро посмотрел на нас обоих по очереди.

– Еще не завтракали? – спросил он.

– Нет, – сказал я. – Проспали.

– Оно и видно.

Менэк был похож на офицера, производящего смотр. Он сразу отметил беспорядок, царящий в убежище. Наконец он устремил взгляд на Дэйва, который забился в самый угол и сидел там, грызя ногти и бросая косые взгляды на своего хозяина. Менэк двинулся к нему. В глазах у него было странное выражение. Я стал приводить в порядок свои вещи. Меня испугали его глаза, я подумал: интересно, в какой степени он унаследовал безумие своего папаши. Схватив Дэйва за шиворот, Менэк поставил его на ноги:

– Сегодня ночью здесь была полиция. – Слова с трудом выходили сквозь сжатые зубы. – Ты, по-моему, говорил, что тебя никто не видел, когда ты сюда шел?

– Ну, вы понимаете…

– Я не желаю больше слышать твое вранье! – чуть ли нс визжал он, тряся маленького валлийца за шиворот. Просто удивительно, какой силой обладали эти тонкие руки. – Ты говорил, что никого не встретил. А вот местный полицейский – надо же, именно он, и никто другой! – клянется, что видел, как ты шел по дороге возле Боталлека. Это правда? Отвечай, видел он тебя?

– Да. Я шел…

– Господи! – воскликнул капитан Менэк и отшвырнул Дэвида от себя, так что тот ударился о каменную стену. – Какой идиот! Почему, черт тебя побери, ты мне не сказал? По крайней мере, я бы знал, чего ожидать. – Он обернулся ко мне: – Прайс, ты должен закончить проход до моря сегодня. . – Это невозможно, – сказал я ему.

– На свете нет ничего невозможного, – рявкнул он. – Увеличь заряды. «Арисег» будет у главного входа в шахту в четыре утра. Если дело будет сделано, ты отплываешь на нем. Если же нет… – Он пожал плечами. – Ну, тогда будешь устраиваться как можешь здесь, в этой стране. Понятно? С бурением тебе будет помогать Фраер, а мы со Слимом и Таннером будем убирать породу после взрывов. Ну, к делу.

Я взял банку тушенки, хлеба, бутылку молока и пошел следом за Слимом и Фраером по галерее. По дороге к подъемнику мы услышали голос Дэйва, громкий и пронзительный, полный страха:

– Это неправда! Клянусь, это неправда. Я просто не собирался пугать вас без нужды, понимаете? Было темно, и…

– Пугать меня? – Капитан Менэк грубо рассмеялся. – Очевидно, ты считаешь, что неожиданный визит полиции в четыре часа утра – это всего лишь маленький сюрприз, который следует рассматривать как успокоительное средство. – Раздался пронзительный визг, после которого наступило молчание.

– Что он ему сделал? – спросил я Фраера. Тот толкнул меня в клеть.

– Нечего тебе об этом беспокоиться, – сказал он, повернул рычаг, и клеть с грохотом поехала вниз, в глубину. – Он его не убил, если тебя беспокоит именно это, – крикнул Фраер мне в ухо, – хотя, видит Бог, он этого заслужил! Четыре утра, и вдруг является эта долбаная полиция. Ничего себе, выбрали часик для разговоров.

– Как капитан Менэк объяснил им мой приход? – спросил я.

Клеть замедлила ход и остановилась на дне шахты.

– Очень просто, – сказал Фраер, когда мы вышли из клети. – Сказал им правду. Сказал, что ты дезертир, который только что прибыл из Италии. Сказал, что ты пришел к нему за помощью, потому что вы некоторое время служили вместе в армии. Сказал, что в помощи тебе отказал и что ты ушел по направлению к Сент-Джасту.

– А Дэйв Таннер?

– Нет никаких доказательств, что он действительно явился в Крипплс-Из. Хочешь – верь, хочешь – нет, но у этих копов не было даже ордера на обыск. Они просто расспросили нас и уехали. Я боялся, что будет болтать старик, но, когда им сказали, что он болен, они оставили его в покое. Но они еще вернутся. Вот почему кептэну не терпится закончить все это дело и сегодня же ночью спровадить «Арисег» подальше отсюда. Я и сам буду рад, когда кончится вся эта канитель. Смерть не люблю, когда копы шляются вокруг дома, словно какие экскурсанты.

Мы взобрались на платформу. Слим налег на рычаг, и мы поехали по галерее. Я открыл банку с тушенкой и стал завтракать.

– Что вы там обнаружили вчера ночью, Фраер? – крикнул я Фраеру, набив рот тушенкой с хлебом.

Фраер бросил на меня быстрый взгляд.

– О чем это ты? – спросил он.

– Вчера ночью, когда вы были в шахте и искали старика! – кричал я ему, – вы там что-то обнаружили! «Прямо пот прошибает, как вспомнишь», – вот что ты тогда сказал. Что это было?

– Откуда ты знаешь, что я сказал? Тебя же с нами не было.

– Верно, не было, – сказал я. – Но я вышел наверх подышать и слышал, о чем вы говорили, когда отводили старика в дом. Что это вы там нашли?

– Да так, ничего особенного. –Фраер отвернулся и сделал вил, что рассматривает боковые опоры вагонетки и то, как они движутся вдоль каменной стенки штольни. – Просто обратили внимание, что в Мермейд стало немного больше воды, вот и все.

– Это меня не испугало бы! – крикнул я.

– Что? – Он снова быстро посмотрел на меня. – Да брось ты, парень, там же не было ничего важного.

– Где вы нашли старика? В старых выработках?

– Да, – кивнул он.

Я замолчал, наблюдая за тем, как движется по галерее это немыслимое сооружение, прямо под морским дном. Я догадывался, что вчера они не были в Мермейд. Капитан Менэк отлично знал, где следует искать отца, и они сразу же направились в старые выработки. Мне было неспокойно. Они увидели, что там собирался сделать старик. Прямо пот прошибает, как вспомнишь. Я в упор смотрел на Фраера, пытаясь понять, думает он сейчас об этом или нет. Он смотрел прямо перед собой, положив покрытую мозолями руку на перила платформы. Да ладно, что бы они там ни обнаружили, старик прочно заперт и никакой пакости сделать не сможет.

Платформа остановилась. В свете наших ламп показались толстые балки поднимающихся вверх лесов. Я пошел взглянуть на результаты вчерашнего взрыва. Журчание воды слышалось теперь громче, зато грохот движения платформы звучал глуше, поскольку галерея была на несколько дюймов залита водой. Мы подошли к нашему месту. Настил над ямой был сплошь завален породой. Взрыв произвел значительно большее действие, чем я ожидал. Я направил луч своей лампы наверх. Там все было покрыто толстым слоем каменной пыли. Смешавшись с водой, она образовала какую-то серую жижу. Одна из деревянных опор сломалась при взрыве. По стенам струилась вода. Я подобрал с пола кусок породы. Это был гранит, но в нем были видны включения базальта.

– В чем дело, парень? – спросил Фраер.

– Порода здесь послабее, – сказал я.

– Есть опасность?

– Возможно. Давай-ка слазаем наверх, посмотрим. Мы установили лестницу в свежевзорванном отрезке

шахты и полезли. Судя по виду породы, можно было заключить, что в этом месте проходит сброс. Для этого не нужно было быть специалистом. Порола изобиловала включениями базальта и при взрыве вся растрескалась. Сквозь тысячу мелких трещин сочилась вода. Она лилась на наши каски, на поднятые лица, шипела, попадая на незащищенное пламя шахтерских ламп. Она струилась по стенам, так что они блестели, словно полированные.

– Не слишком надежно, как я понимаю, – сказал Фраер: – Сколько еще осталось между нами и морем?

Я взглянул на стены, прикидывая, сколько прибавилось высоты шахты после последнего взрыва.

– Суля по расчетам капитана Менэка. примерно пятнадцать футов.

– Пятнадцать футов – это не слишком-то много, – проворчал он.

Я снова осмотрел скалу. Потолок шахты после взрыва уже нс был таким аккуратно гладким, как раньше. Это были сплошные бугры.

– Достаточно будет двух взрывов, – сказал я.

– Еще целых два! – В его голосе «звучал о сомнение. – Сдохнуть мне на этом месте, если я согласен даже на один. Только посмотри на эту трещину, парень. В нее кулак можно засунуть, верно? Я так думаю, эта сволочь рухнет, стоит нам только начать бурить.

– Да, это хуже, чем я предполагал, – сказал я ему. – Мы сначала пробурим шнуры, а потом произведем разведку длинным буром.

Он схватил меня за руку и посмотрел мне в глаза:

– Тебе приходилось раньше делать такие вещи? Я хочу сказать, ты понимаешь, что здесь делается?

– Боишься? – спросил я.

– Кто, я? – Он сердито отодвинулся. – Ничего подобного, просто люблю знать, что работаю с человеком, который понимает, что к чему, вот и все.

В течение десяти минут мы установили упор для станка. Затем Фраер включил компрессор, и все в галерее заревело и задрожало от грохота пневматического бура. К тому времени, когда у нас были готовы два шпура, явился Менэк вместе с Дэйвом и Слимом. Они убрали с платформы компрессор и стали грузить на нес разрушенную взрывом породу. Менэк взобрался по лесам к нам.

– Как дела? – крикнул он. Я перекрыл воздух.

– Очень много воды. У вас есть длинный бур?

– Heт. Он тебе нужен сейчас?

– Сейчас не нужен, но я хочу провести разведку сразу же после того, как мы подготовим все для взрыва.

– Принесу в следующий раз, – кивнул он. – Хочу все это расчистить. Когда будет все готово?

Я взглянул на часы. Было около десяти.

– Около полудня, – сказал я ему.

– Есть ли вероятность соединиться с морем к вечеру?

– Все зависит от того, как скоро вы справитесь с расчисткой, – сказал я. – Похоже, я буду готов раньше, чем вы закончите. Вся бела в том, что я не уверен, насколько точен будет взрыв. Порода здесь нс слишком надежна.

Он кивнул и полез вниз. Я снова включил воздух. Бур дрожал у меня в руках, вгрызаясь в скалу. Сверху сыпались крошки. Нос. глаза и рот были забиты каменной пылью, несмотря на воду, которая, шипя, била в отверстие. Каждые несколько секунд я останавливался, чтобы проверить скалу, потому что боялся обвала. Внизу под нами капитан Менэк, голый по пояс, работал без устали, подгоняя своих помощников. Они быстро грузили на платформу обрушенную взрывом породу. Первую порцию увезли, и обратным ходом Менэк привез два длинных бура. К половине двенадцатого я закончил все шпуры, и мы с Фраером, насадив длинный бур, стали бурить пробное отверстие. Когда я пробурил фута три, по буру потекла вода, стекая по моим поднятым рукам. К тому времени как бур вошел в породу полностью, из отверстия лилась непрерывная струя, словно из слегка привернутого крана.

Я позвал капитана Менэка.

– Мне кажется, ваши расчеты неверны, – сказал я ему. когда он взобрался по лестнице ко мне. – Возможно, из-за того, что изменился характер породы, но, по-моему, до моря осталось совсем немного.

Он кивнул.

– Очевидно, в этих расчетах нс был принят во внимание возможный излом в породе, – сказал он, – они исходили из общего уровня морского дна. Ты считаешь, что этот взрыв может быть конечным?

– Нет, – ответил я. – Но мы, возможно, подойдем очень близко к дну моря, и дальше бурить может быть крайне опасно. Мне очень не нравится эта порода. Если хотите послушать моего совета. – добавил я, – попробуйте бурить где-нибудь в другом месте, где порода более надежна.

Но он покачал головой:

– У меня нет на это времени. Если я собираюсь продолжать свое дело, мне нужен подземный выход в морс. Придется рискнуть.

– О’кей, – сказал я. – Заряды у вас есть?

Он спустился вниз и вернулся с зарядами. Я загнал их в шпуры. Внизу вес было расчищено, если не считать одного особенно крупного и тяжелого обломка, который трудно было убрать. Мы погрузили компрессор и инструменты. Я подсоединил бикфордов шнур, и мы пошли назад по галерее к главному стволу. Затем Менэк повернул рычаг, приводивший в движение откаточный механизм. Трос, чавкнув, выскочил из грязи, натянулся и начал наматываться на барабан возле водяного колеса. Мы подождали, пока из темноты галереи не появилась платформа, и тогда вошли в клеть, чтобы подняться на поверхность. Когда мы поднимались, я спросил Менэка:

– Что, если явится полиция, чтобы произвести обыск в шахте? Кто нас предупредит?

– Девушка, – ответил он.

– Почему вы так уверенны, что она вас не выдаст? После того, что она сегодня узнала, она должна ненавидеть это место.

Он посмотрел на меня и улыбнулся себе в усы:

– Она нас предупредит, можешь не беспокоиться.

– Нс понимаю, для чего ей это нужно.

– Так-таки и нс понимаешь? – Он засмеялся. Этот грубый смех прозвучал так громко, что заглушил даже грохот лебедки. – Она сделает это ради тебя.

– Ради меня?

– Да. Боже мой. парень, неужели ты до сих пор не догадался, что она в тебя влюблена? Как ты думаешь, почему она побежала тебя искать в эти старые выработки? – Он положил руку мне на плечо. – Впрочем, можешь не беспокоиться, – сказал он. – Завтра на рассвете тебя уже здесь не будет, ты будешь плыть на «Арисеге» мимо Силея. Она, разумеется, этого не знает. И ты смотри не проболтайся. Впрочем, вряд ли ты ее увидишь до отъезда. Но если она об этом узнает… Женщины – странные создания. Посмотри на Дэйва, в какую он вляпался историю.

Как грубо, безжалостно он об этом говорил… Я был готов его убить. Он, должно быть, понял, что я чувствую, потому что быстро проговорил:

– Пока работа не закончена, ты оставайся здесь. «Арисег» будет у входа в шахту в четыре часа. Я об этом сегодня договорился. И Малиган получил необходимые инструкции. Он не тронет ни тебя, ни Таннера. Сегодня вечером я принесу тебе письма к управляющему моим имением. Поверь мне, чем скорее ты уберешься из этой страны, тем лучше для тебя.

Клеть остановилась у галереи, где находилась каптерка. Мы все вышли, за исключением Менэка, который поднялся на поверхность. Я пошел со всеми остальными в тайник, все время думая о Кити. Необходимо было как-нибудь дать ей знать. Просить Менэка было бесполезно. Фраер возился возле ящиков с продуктами.

– Как насчет тушенки и абрикосов? – предложил он.

Я схватил его за руку.

– Ты собираешься наверх, в дом? – спросил я. Он посмотрел на меня:

– Нет. Мне приказано оставаться здесь, внизу. Сразу же после взрыва начинаем работать.

Я сел на кровать Что подумает обо мне Кити? Менэк прав: если только она узнает, что я собираюсь рано утром отплыть на «Арисеге», может случиться все, что угодно. Я не могу оставить ее здесь. А он сказал, что она меня любит. Господи! Мне так нужно, чтобы кто-нибудь меня любил. Я не могу больше так жить, в таком одиночестве. Вспомнились жаркие лунные ночи в Италии. Найти там женщину ничего нс стоило. Но ведь человеку нужна не просто женщина, а что-то большее. Если бы у меня была Кити… Я встал и начал ходить взад-вперед по тесному помещению. Я внезапно понял, что Кити мне просто необходима. Без нее я никуда не поеду. И дело не только в том, что она необходима мне, что я люблю ее. Мне не давала покоя мысль, что она останется в этом доме одна. Она сойдет с ума. Будет думать, думать, перебирать все, что случилось. А потом… Эта мысль была непереносима. Я должен ее отсюда увезти, просто откажусь ехать, если он не согласится отпустить се со мной.

– А ты разве не хочешь есть? – спросил меня Фраер.

– А? – Я был так погружен в свои мысли, что не понял, что он говорит.

– Что это на тебя нашло? Мечешься, словно зверь в клетке. Может, беспокоишься насчет этой шахты? Думаешь, скала рухнет нам на голову?

– Нет, – сказал я. – Об этом я не думаю.

– Ну, тогда иди и поешь.

Я взял тарелку с тушенкой и хлебом, которую он мне протянул. В этот момент раздался отдаленный глухой звук взрыва. Снова по галерее пронеслась воздушная волна, взметнув пыль. Фраер поднялся на ноги.

– Кептэн сказал, чтобы мы сразу же начинали работать, как только заряды взорвутся.

– Мы задохнемся от пыли, – сказал я. – Нс сможем ничего делать. Пусть немного уляжется.

Он заколебался, но потом пожал плечами:

– Ладно, парень. Только потом сам объясняйся с кептэном.

Мы кончили есть и готовились снова спуститься вниз. Я как раз заправлял свою лампу карбидом, когда явился Менэк.

– Разве взрыва еще не было? – спросил он.

– Был, – ответил Я. – Минут двадцать тому назад.

– Тогда почему же вы здесь, почему не приступили к работе?

– Ждем, когда уляжется пыль, – объяснил я ему.

– К чертовой матери эту пыль, – разозлился он. – Идите сейчас же и начинайте. Нам некогда возиться с этой дурацкой пылью.

– Там ничего не сделаешь, пока она не уляжется, – сказал я.

Он хотел что-то сказать, но передумал.

– Как там старик, надежно его заперли? – спросил Фраер.

– Да, – ответил Менэк.

Мы отправились вниз. Я по-прежнему думал о Кити. Придется договариваться об этом с Менэком. Но я решил отложить этот разговор до последнего взрыва. Тогда он будет сговорчивее.

Дойдя до конца Мермейд, мы увидели, что воды еще прибавилось. Взрыв не дал тех результатов, на которые я рассчитывал. Груда обломков была не так уж велика. Взобравшись наверх, я понял, в чем дело. Мы дошли до конца разлома, и теперь потолок представлял собой твердую скалу, если не считать нескольких трещин, сквозь которые непрерывными струйками сочилась соленая вода. Менэк тоже влез ко мне наверх.

– Сколько еще нужно рвать? – спросил он.

– Нужны по крайней мере еще два взрыва, – сказал я.

– Значит, второй взрыв откроет проход?

– Возможно, – сказал я. – Видите, здесь порода снова твердая.

Он кивнул и спустился вниз, чтобы помочь остальным расчистить завал. Фраер занял свое место рядом со мной, и мы начали бурить шпуры. В этот раз нам понадобилось больше времени, и, когда мы начали пятый шпур, все было убрано, даже крупные куски породы. Мы остались один на один с ревом компрессора и грохотом бура, вгрызавшегося в твердую скалу.

Фраер, как я заметил, все посматривал вниз. И каждый раз, когда я выключал воздух, он наклонял голову набок и прислушивался.

– Что ты там слушаешь? – спросил я его.

– Ничего, – быстро ответил он. – Ничего. – По лицу у него катился пот. Он вытирал его пестрым носовым платком.

– Сколько еще этих долбаных дыр ты собираешься сверлить? – спросил он.

– Еще три, – ответил я. – А что?

– Да нет, просто интересуюсь. – Он говорил слишком уж спокойным, безразличным тоном. Что-то было у него на уме.

– Что, собственно, тебя беспокоит? – спросил я.

– Да ничего. Давай же скорее, черт возьми. Нужно кончать.

Я взял его за плечо и повернул к себе.

– .Ну, выкладывай, что ты там задумал, – велел я.

– Ничего я не задумал, – уверял он. – Решительно ничего. Давай шуруй. Вот запустим море в эту долбаную галерею, и он наконец будет счастлив.

Мы пробурили оставшиеся три шпура, и я установил заряды. После этого мы до отказа загнали в породу длинный бур. Из отверстия полилась вода. Но это была всего лишь струйка, а не настоящая струя. До моря мы все еще не дошли.

В то время как я забивал заряды в шпуры. Фраер все смотрел вниз, туда, где Менэк и двое других ставили на место деревянный настил, закрывавший нижнюю часть шахты.

– Почему, черт возьми, они никого не оставили наверху, в доме? – пробормотал он.

– А что тебя беспокоит? – спросил я. – Полиция?

– Ага. Полиция и этот психованный старик. Не нравится мне это. Прямо тебе скажу – не нравится. Засунули нас сюда, как кур в клетку, и некому даже нас предупредить об опасности, только вот эта девчонка, А ведь всякое может случиться.

Я прекратил работать и посмотрел на него. Он отвернулся, делая вил, что поправляет свою лампу.

– Куда это ты клонишь, Фраер?

– Да никуда я не клоню, что ты пристал?

Я схватил его за руку. Он действовал мне на нервы.

– Ты что-то знаешь, чего не знаю я. Что это?

– Ничего. – Он вырвал руку. – Просто нервы, больше ничего. Тебе-то хорошо, ты шахтер, а я к таким делам непривычный. Меня от них дрожь пробирает, право слово. Разве это дело – стоять тут, дышать воздухом, как и положено Господом Богом, а над головой вместо неба – море? – Он передал мне следующий заряд, и я вставил его в шпур.

Но думал я не о том, что делаю. Он явно чего-то боялся. Ему было страшно не просто оттого, что он находился под морским дном. Он боялся, потому что ему было что-то известно. Что-то, что угрожало нашей жизни. Я вспомнил разговор, подслушанный прошлой ночью: «Смотри не проговорись при Прайсе. Я не хочу, чтобы он боялся». Вот что сказал тогда Менэк. Я посмотрел на Фраера. Он отвинчивал зажимный болт, а шея у него вся блестела от пота. Я посмотрел ему в глаза, но он моментально отвернулся. Руки у него дрожали. Не человек, а комок нервов. И когда мы покончили с зарядами, он так заторопился выскочить из галереи, что я бы непременно рассмеялся, если бы не ощущение неведомой угрозы.

Как и раньше, клеть остановилась на том горизонте, где находился наш тайник. Мы все вышли, за исключением Менэка.

– Я вернусь через несколько минут, принесу вам чаю, – сказал он.

Все пошли вверх по галерее, а я задержался. Обернувшись к Менэку, я спросил:

– Вы увидите Кити?

Он кивнул, слегка приподняв брови.

– Скажите ей, чтобы она была готова ехать со мной, – сказал я. – Мы поедем вместе.

– Еще чего! – оборвал он меня. – Никуда вы вместе не поедете. «Арисег» – это тебе не прогулочная яхта. Малиган никогда не пустит женщину на свое судно.

– С Малиганом я сам разберусь, – сказал я.

Мы с минуту упрямо смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Я ругал себя за то, что так неловко провел этот разговор. Нужно было ему польстить, подчиниться его силе и умолять его разрешить мне взять с собой Кити. А вместо этого я как бы сообщил ему свое решение. Теперь придется ставить ультиматум.

– Или она едет со мной, – сказал я, – или же…

– Или – что?! – рявкнул он.

– Или в Мермейде все останется так, как есть.

– Понятно. – Его глаза метали молнии.

– Послушайте, капитан Менэк, – сказал я, – девушке нельзя оставаться в этом доме после того, что она узнала. Это и для вас будет небезопасно. Я же предлагаю вам хороший выход из положения. Что вы на это скажете?

Менэк немного успокоился. После некоторого колебания он кивнул.

– Ну хорошо, Прайс, – сказал он. – Может, это действительно к лучшему. Но с Малиганом будешь договариваться сам, ясно?

– Спасибо. – сказал я. – Так вы не забудете ей сказать? И еще передайте, что я прошу прошения за вчерашнее. Мы должны были встретиться у шахты. Объясните ей, почему я не мог прийти, ладно?

– Хорошо, – сказал он, и клеть поехала наверх. Взрыв прозвучал ровно в половине шестого. Несколько минут спустя явился Менэк с двумя термосами чаю.

– Полиция не появлялась? – спросил Слим.

– Нет.

– А что старик? – поинтересовался Фраер. – Вы его видели? Он крепко заперт?

– Конечно. – резко ответил Менэк, и краешком глаза я заметил, как он кивнул в мою сторону. Его явно разозлило то, что Фраер задал этот вопрос.

Слим стал разливать чай, а Менэк подошел ко мне. В руках он держал два толстых конверта.

– Вот, Прайс, – сказал он, протягивая их мне. – Здесь рекомендательные письма Малигану и Карло Форцале, управляющему моим имением. И еще двести пятьдесят фунтов однофунтовыми бумажками.

– Благодарю, – сказал я. – А как насчет девушки? Вы с ней говорили?

– Да, – сказал он.

– Что она сказала?

– Она сказала, что хотела бы с тобой поговорить перед отъездом.

– И все? Он кивнул.

– Так ничего и не сказала? Вы ей передали, что я хочу, чтобы она поехала со мной в Италию?

– Да, передал.

– Как вы это ей сказали? – Я ему не доверял. – Вы, наверное, пытались ее отговорить?

– Не будь дураком, – сердито сказал он. – Чего ты, собственно, ожидал? Ведь девчонка нигде не бывала дальше Боталлека. Меня бы вполне устроило, если бы она уехала с тобой. Она достаточно хорошенькая, и со временем с ней хлопот не оберешься. Повидай ее перед отъездом. Может, тебе удастся ее переубедить. Это будет легче сделать, если ты пообещаешь на ней жениться.

– Но… – Вот черт! Я об этом не подумал.

Он отвернулся, а я сел и открыл конверты. Письма, похоже, были в порядке. Я сложил конверты и засунул их в карманчик на поясе.

Покончив с чаем, мы вернулись в Мермейд. Разрушенной взрывом породы было примерно столько же, сколько в прошлый раз. Вода сочилась быстрее и обильнее, и яма под деревянным настилом превратилась в небольшое озерцо. Мы с Фраером нарастили лестницу, в то время как остальные убирали обломки с настила, закрывающего яму. Во время работы я заметил, что Фраер нервничает все больше и больше. А когда остальные повезли первую партию камней и мы остались одни на лесах, вид у него сделался совсем испуганным.

Наконец я выключил воздух и подступил к нему:

– Ради всего святого, Фраер, скажи на милость, что с тобой происходит?

– Ты о чем? – спросил он, поглядывая в сторону галереи. – Ничего со мной не происходит. – Однако глаза у него были вытаращены, и он тяжело дышал. И все время я чувствовал, что он к чему-то прислушивается, хотя при работающем компрессоре услышать что-либо было невозможно.

– Ну давай, работай, – сказал он. – Неужели не можешь поскорее?

– А куда так особенно торопиться? – спросил я.

– Я же тебе сказал – я терпеть не могу эту работу и эту шахту и буду счастлив только тогда, когда мы снова поднимемся наверх, и чем скорее это произойдет, тем лучше. Это последний взрыв?

– Не знаю, – сказал я. – Возможно. – Тут я схватил его за плечи. – Послушай. Фраер. – сказал я. – Ты чего-то боишься, чего-то, что неизвестно мне. Выкладывай поскорее, в чем дело. – И поскольку он не ответил, я сказал: – Пока не скажешь, я не буду бурить. Тебя пугает совсем не вода, а что-то такое, что происходит внизу, в шахте. Что вы там обнаружили вчера ночью? – Я стал трясти его за плечи. – Вы же что-то нашли? Что это было? И почему ты так беспокоишься о старике, все время спрашиваешь, крепко ли он заперт? Это связано со стариком, да?

Он медленно кивнул.

– Ну давай, говори. – нажимал я. – Неужели ты думаешь, что я стану продолжать работать, не зная, с какой стороны грозит опасность? Говори. Чего ты боишься?

– Я не боюсь, – хныкал он. – Честно, не боюсь. – Кадык на его шее ходил взад-вперед, так как он все время сглатывал. – Просто… – Он не решался продолжать. Потом посмотрел прямо на меня: – Ты ведь не скажешь капитану?

– Конечно нет.

– Ну ладно. Вчера было вот что. Мы спустились в шахту искать старика, помнишь? Капитан, похоже, знал, где искать. Он повел нас прямо к старым выработкам. Иногда приходилось ползти на брюхе – так там было узко. Он повел нас прямо туда, где шахта сужается между Боталлеком и Кам-Лаки. Там мы его и нашли. У него были кайло и пара ручных дрелей, и он долбил скалу в конце галереи. Воды там было полным-полно. «Что ты делаешь?» – спросил его кептэн. «Хочу помешать тебе затопить Мермейд!» – заорал он совсем как ненормальный. Он и есть ненормальный. Тут мы на него навалились, а он отбивался – ну псих, да и только. Слим спросил кептэна, что старик собирался сделать, кептэн сказал, что не знает. Но он прекрасно знал, так же как и мы со Слимом. Эта галерея находится как раз под Кам-Лакн. И старик хотел пробить проход в затопленную шахту. Если бы он пробил этот тонкий пласт, вода хлынула бы через него в нашу шахту. И нам была бы крышка.

Вот. значит, в чем дело. Неудивительно, что он испугался. Я закурил сигарету.

– Ты ведь не скажешь капитану, нет? – канючил он. – Я ведь обещался молчать.

– Не скажу, – успокоил я его.

Платформа вернулась назад, на галерею. Мы слышали грохот, несмотря на рев компрессора. Я снова начал бурить. К тому времени как завал был разобран, я покончил со шпурами, компрессор был погружен па платформу, а я работал длинным буром, чтобы проделать пробное отверстие. Однако до морского дна мы все еще не добрались, хотя воды повсюду было предостаточно. Менэк взобрался ко мне по лестнице.

– Ну как? – крикнул он. – Будет на этот раз конец? Я вытащил бур и велел Фраеру пойти и выключить

компрессор.

– Нет, – сказал я Менэку. – На этот раз не получится. Нужно будет рвануть еще раз.

Он посмотрел на часы:

– Ты слишком осторожничаешь. Ведь уже десятый час.

Я пожал плечами:

– Ничего не поделаешь. Даже если заложить заряд побольше, все равно скалу не пробить,

Компрессор стал медленно останавливаться, потом кашлянул и затих. Наступившая тишина казалась почти сверхъестественной. Был слышен лишь шепот струящейся воды. Мы вернулись в убежище и стали ждать взрыва. Менэк на этот раз не пошел в дом, хотя Фраер дважды предлагал ему это сделать. Всем нам было неспокойно, все слегка нервничали.

Наконец мы его услышали – отдаленный глухой звук, за которым вскоре последовала воздушная волна. Мы выждали всего несколько минут, а потом спустились в клети вниз и, спотыкаясь, пошли по галерее Мермейда сквозь удушающие клубы пыли. Она забивалась в нос и в рот. слепила глаза. Мы шли пешком, оставив Слима позади, чтобы он пригнал потом платформу. Не знаю, чего я ожидал. Мы, должно быть, подошли совсем близко к морскому дну. Я бы не удивился, если бы увидел, что путь в галерею закрыт, что там уже морская вода.

Но все было в порядке. Мы продолжали спускаться, пока вода, сочащаяся из стен, не указала нам на то, что мы находимся под морским дном. Галерея все еще была открыта. Я не знаю, что чувствовали другие, но, когда мы шли по этой галерее, мои нервы были напряжены до предела. Было совершенно неизвестно, какой толщины преграда отделяет нас от моря, – самое неприятное состояние, в котором только может оказаться шахтер.

Наконец мы добрались до места последнего взрыва. Я направил свою лампу наверх, в темный зев шахты. Вода сочилась отовсюду – стенки шахты от этого казались серебряными. Мы стояли в луже из жидкой грязи не менее шести дюймов глубиной. Капитан Менэк позвонил Слиму и велел ему пригнать платформу. Трос натянулся, выскочил из жидкой грязи, с него лилось и капало.

Мы с Фраером взгромоздили лестницу и забрались наверх, в конец шахты. С потолка сорвался кусок породы и упал вниз, едва не ударив меня по голове. На меня отовсюду лилась вода. Верхний слой породы казался совсем тонким. Фраер, стоя рядом со мной, воскликнул:

– Господи помилуй! Ведь прямехонько у нас над головой плавают все эти рыбы и прочие морские твари!

Я ничего на это не сказал. Нс нужно было никаких слов, и так было понятно, что мне все это совсем не нравится. Прибыла платформа с компрессором. Менэк поднялся к нам, и мы начали устанавливать бур. Он был в достаточной степени инженером, чтобы понять, насколько ненадежна эта пронизанная трещинами порода. Я отправил Фраера вниз, чтобы он включил компрессор.

– Будь поосторожнее, когда начнешь бурить, – сказал Менэк.

Я кивнул:

– На этот раз я поставлю двойные заряды.

– Правильно. Постараюсь расчистить завал как можно скорее. Здесь лучше особенно не задерживаться. – Он усмехнулся, похлопав меня по плечу. – Старайся особенно не рисковать.

Заработал компрессор, заглушив все остальные звуки. Я смотрел, как Менэк спускается вниз. Ну и человек! Безрассудный до безумия и совершенно беспринципный, он тем не менее знал, как следует обращаться с людьми.

Фраер поднялся ко мне, и мы начали бурить. Было около одиннадцати. Два часа мы работали, вгрызаясь в мокрую скалу. Всякий раз, когда я начинал новый шпур, душа у меня уходила в пятки. Один раз вниз свалился большой кусок камня, едва нс сломав лестницу, на которой стоял Фраер. Его спасло только то, что он ухватился за буровой станок и повис на нем. Если по делу, то нужно было отказаться бурить дальше. Но я знал, что Менэк не такой человек, чтобы мне это позволить. Он не раз поднимался ко мне, чтобы посмотреть, как идут дела. И каждый раз я чувствовал, что все это ему нравится. Ощущение опасности его возбуждало.

К часу они кончили расчищать завал внизу шахты. Посмотрев один раз вниз, я поймал взгляд Дэйва, который с опаской поглядывал наверх. Вода поднималась. Она доходила уже почти до верха их сапог. В оранжевом свете ламп его лицо казалось особенно бледным. Они убирали деревянный настил, закрывающий яму.

– Скоро мы кончим? – спросил меня Фраер. По его лицу текли потоки грязной воды, глаза лихорадочно блестели.

– Остался еще один, – сказал я.

И вдруг внизу кто-то громко закричал. Крик был слышен, даже несмотря на работающий компрессор. Я заглянул вниз. Капитан Менэк находился на дальнем краю ямы, там, где был телефон. Вид у него был взволнованный, он что-то приказывал Слиму, который вдруг посмотрел наверх, на нас. Фраер схватил меня за рукав.

– Там что-то случилось! – крикнул диким голосом, больше напоминавшим визг.

Менэк перебирался по выступу на другой конец ямы. Слим повернулся и исчез в глубине галереи. Дэйв последовал за ним, бросив испуганный взгляд в нашу сторону. Менэк взобрался по лесам, а потом по лестнице к нам.

– Сколько еще осталось? – крикнул он мне в ухо. Голос его был вполне спокоен.

– Один, – сказал я ему.

О'кей. Мы все приготовим. Как только ты вставишь заряды в шпуры, позвони Слиму, и он заберет тебя вместе с. компрессором. Я кивнул.

Он похлопал меня по плечу и спустился вниз, а я стал бурить последний шпур. Не успел я дойти до половины нужной глубины, как почувствовал, что Фраер тянет меня за рукав. Я выключил бур.

– Здесь что-то неладно, – сказал он. Он весь дрожал, в глазах его застыл ужас, а по лицу градом катился пот. – Мне это не нравится! – кричал он. – Они все ушли.

Я посмотрел вниз. В галерее было темно. Там никого и ничего не было, только работающий компрессор.

– Почему они нас бросили? – кричал он. – Это ловушка. – Он обернулся ко мне, трясясь от страха. – Говорю тебе, это ловушка. – Он полез вниз по лестнице.

– Не будь дураком, – сказал я, хватая его за плечо.

– Отпусти меня! – визжал он. – Говорю тебе, он собирается нас погубить. Откроет проход в море, не дав нам уйти.

Я затащил его назад.

– Никто, кроме нас, не может открыть этот проход! – крикнул я. – А ну, возьми себя в руки. – Я тряхнул его так, что он едва не слетел с лестницы.

Наконец он немного успокоился, глаза приняли нормальное выражение.

– С нами ничего не случится, пока между нами и морем держится этот пласт. Ты это понимаешь?

Он кивнул.

– Вот и хорошо. Давай кончать шпур.

Когда бур вошел в породу на нужное расстояние, я послал его вниз, чтобы он выключил компрессор. В наступившей тишине он крикнул мне наверх:

– Вода поднимается, дошла уже до двух футов!

– Неси сюда заряды, – велел я ему. Мне хотелось поскорее закончить.

– Нет, – заявил он. – Нет, я ни на минуту здесь не останусь. Если хочешь, оставайся один, а с меня довольно. Я возвращаюсь назад.

– Вернись, Фраер! – крикнул я.

– И не подумаю! Ни в жисть больше не спущусь в эту проклятую шахту. – Голос его замер в глубине галереи.

Я спустился вниз. Заряды лежали на платформе рядом с компрессором. Я подобрал их, но потом меня охватило сомнение. Стояла мертвая тишина, если не считать журчания воды. Светилась только одна моя лампа. А лампа Фраера мелькала далеко в глубине галереи, отражаясь в воде. Тишина и ощущение покинутости были почти непереносимы. Я снова положил заряды на платформу и перебрался по выступу на другой конец ямы. Отодвинув камень, я покрутил ручку полевого телефона. Ответа не было. Я покрутил ручку еще раз. Снова молчание. А вокруг продолжала журчать и капать вода. Я посмотрел наверх: нужно ли мне подниматься наверх и забивать в шпуры заряды? Мне казалось, что я чувствую, как скала крошится у меня под руками. Всем своим существом я ощущал над собой море, от которого меня отделял всего лишь тонкий пласт породы. Я мгновенно вспотел, и мне захотелось броситься отсюда вон, со всех ног бежать по галерее.

Но все-таки мне удалось взять себя в руки. Кровля держалась вот уже два часа. Держалась все то время, пока я бурил. Если она выдержала все это время, значит, выдержит и дальше. Я дурак. Просто я заразился от Фраера и потому поддался страху. Вот если бы только Слим ответил мне по телефону. Но может быть, они просто еще не успели добраться до главного ствола.

Я буквально заставил себя вернуться назад по выступу, взять заряды и взобраться наверх. Дважды я останавливался. Каждый мой нерв пронзительно кричат, требуя, чтобы я вернулся. Но я снова заставлял себя двигаться дальше. Наконец я добрался до самого верха, оказавшись под этой тонкой перемычкой, с которой на меня лилась вода. Я начал закладывать патроны в шпуры. На этот раз в них был двойной заряд. Работа меня немного успокоила. Я сосредоточил на ней все свое внимание.

И вдруг сквозь журчание воды пробился новый звук. Я прекратил работу и прислушался. Звук повторился. Он был похож на звон колокольчика. Неужели это повысилось давление и у меня звенит в ушах? Что, если не выдержала перемычка галереи, ведущей к Кам-Лаки? Фраер говорил, что старик пытался там что-то бурить. Может, она в результате ослабла? Если вода заливает галерею Мермейд, то давление непременно возрастет и у меня будет звенеть в ушах. При этой мысли у меня стали дрожать руки и все тело покрылось потом. Я напрягся, ожидая услышать рев воды, заливающей галерею. Но все было спокойно, только вокруг капало и журчало да звенел этот колокольчик. Видно, это скала шутит свои шутки. Я направил лампу на потолок. Там всюду зияли трещины. Шипела вола, попадая на пламя лампы. Я облизнул губы. Они были мокрые и соленые от воды, которая лилась по лицу. А колокольчик все звенел у меня в ушах. Звук был такой слабый, что его было еле слышно за шумом воды. Воображение? И все-таки… Я вспоминал обо всех тех случаях, когда шахтеров предупреждали об опасности. Иногда это были звуки, иногда просто шестое чувство. Или изменение давления, от которого звенит в ушах. Звук не прекращался, настойчивый, тревожный, словно предназначенный специально для меня.

И вдруг я вспомнил о существовании телефона. Оставив патрон, который держал в руках, я кубарем скатился вниз по лестнице. Последние несколько футов я просто пролетел и свалился в волу. Поднявшись на ноги, я увидел красную лампочку, которая горела над тем местом, где находился телефон. Я громко рассмеялся, тут же испугавшись звука собственного голоса. У меня даже закружилась голова – такое я испытал облегчение. С трудом дойдя по воде до одного из выступов – в сапогах у меня было полно воды, – я по выступу добрался до телефона.

Но голос, который я услышал, когда поднял трубку, принадлежал не Слиму. Это был голос Кити.

– Это ты, Джим? – спросила она. – Слава Богу! Я не знала, что случилось. Они все поднялись наверх, кроме тебя и Фраера. Я звоню, звоню без конца.

Голос у нее был взволнованный, она тяжело дышала.

– Что случилось? – спросил я.

– Ничего, – ответила она. – Просто я заволновалась, когда увидела, что они вышли наверх. У капитана Менэка был такой вид, словно он… словно он чего-то боится. И мне захотелось убедиться, что с тобой все в порядке.

– Со мной ничего не случилось, – сказал я. – А почему Менэк поднялся наверх?

– Я ему позвонила минут десять тому назад.

– А зачем позвонила?

– Да ничего особенного, просто сказала, что миссис Брайнд выпустила его отца из той комнаты. Он направился прямо к шахте. Я видела, как он стал спускаться.

– Ты хочешь сказать, что старый Менэк не сидит под замком? Что он в шахте?

– Да.

Силы внезапно покинули меня. Я смотрел на темный тоннель, который тянулся передо мной. В любой момент можно было ожидать, что по нему хлынет вода.

– Слушай, Кити, – сказал я ей, стараясь, чтобы она поняла, насколько это важно. – Немедленно поднимайся наверх, слышишь? Немедленно поднимайся наверх.

Я нс стал дожидаться ответа. Бросив трубку, я спустился вниз с выступа и что было сил, спотыкаясь и преодолевая сопротивление воды, помчался по длинному тоннелю, который вел к спасению.

Глава 10. КАМ-ЛАКИ

Я думал, что этому тоннелю не будет конца. Дыхание с силой вырывалось из груди. Я бежал так, как не бегал никогда в жизни. Пот заливал мне глаза. Галерея пошла вверх, и воды стало меньше. Но сапоги были словно свинцовые, и я вынужден был остановиться, чтобы вылить из них воду. Эти драгоценные мгновения, которые пришлось потерять, казались бесконечными. Каждую минуту я готов был услышать взрыв, а потом рев потока воды, врывающегося в шахту.

Вдруг впереди показался свет. У меня не было сил крикнуть. Он оставался на месте, пока я бежал, задыхаясь, вверх по галерее. Тут раздался голос:

– Это ты, Джим? – Голос принадлежал Кити. Эта дурочка так и осталась здесь.

– Немедленно поднимайся наверх! – крикнул я. Она не двинулась.

– Поднимайся наверх! – крикнул я еще раз. От крика мне стало больно в горле. Кровь стучала в ушах, дышать было невероятно трудно.

Кити по-прежнему оставалась на месте.

– Что произошло? – спросила она, когда я подошел. – У тебя такой вил, словно ты увидел привидение. Что случилось?

– Кам-Лаки, – ответил я, хватая ее за руку.

Я видел, как расширились ее глаза, когда она поняла, в чем дело. Дальше мы побежали вместе; добежали до шахты, которая вела наверх, к главной штольне. Я колебался, однако желание оказаться как можно выше пересилило. Я толкнул се к лестнице. Мы карабкались наверх с невероятной скоростью. Кити меня обгоняла. Руки и ноги у меня были как свинцовые. Весь этот день я непрерывно работал, и дополнительное напряжение всех сил давалось мне с трудом. Я так устал, что мне казалось, я никогда не доберусь до верха. В ушах стучала кровь, в точности совпадая со стуком далекого насоса.

Мы добрались до верха. В ту же секунду я услышал, как кто-то кричит. В свете шахтерской лампы стало видно, как ходит вверх и вниз огромный шатун насоса. Затем лампа нырнула под шатун и понеслась в направлении к нам. Мелькнуло лицо старика Менэка, покрытое потом и грязью, бледное от напряжения. За насосом показалась еще одна лампа.

– Остановите его! – Это кричал Менэк-младший. Он промчался мимо нас вслед за отцом.

Я схватил Кити за руку и потащил ее по узкому поперечному проходу к главной штольне. Было слышно, как у выхода из штольни плескалось море, а позади раздавался мерный стук насоса, словно это билось сердце шахты.

Мы свернули в штольню, ведущую к главному стволу. Менэки неслись впереди, перед нами, свет их ламп внезапно исчез за поворотом. Мы бежали следом. Насоса я больше не слышал. Единственное, что еще было слышно, – это мое собственное хриплое дыхание, вырывавшееся из груди. Я напряг последние силы.

Мы повернули вслед за Мснэками, однако их ламп не было видно, зато из шахты, которой пользовался старик, падал тусклый оранжевый отблеск. Мы добрались до нее и заглянули вверх. Там, в шахте, светились две лампы, напоминающие светлячков. Старик опережал сына примерно футов на сорок. На проросших мхом стенах блестела вода. Они поднимались со страшной быстротой. Я подтолкнул Кити к лестнице. Она начала подниматься, и я вслед за ней.

Едва я успел поставить ногу на перекладину, как в глубине шахты раздался грохот. Он был далеко и напоминал отзвук небольшого землетрясения. Я остановился, прислушиваясь, опасаясь услышать то, чего ожидал. В лицо мне ударила мощная воздушная волна, принесшая с собой гнилой застойный запах, словно этот воздух долго находился где-то взаперти под землей. И вот я его услышал – отдаленный грохочущий рокот. Еще одна волна взметнулась вверх, принеся с собой удушающие клубы пыли. В глубине шахты по-прежнему слышался рокот, похожий на урчание в животе у какого-нибудь гиганта. Грубый, резкий звук, наводящий ужас. Что-то пронеслось мимо меня и свалилось вниз с треском ломающегося дерева. Я заглянул вниз. На дне шахты лежал кусок лестницы – гнилое дерево не выдержало удара воздушной волны. Высоко над нами я увидел старика, который продолжал подниматься наверх. Но сын его стоял на месте. Большой участок лестницы был разрушен.

И в этот момент из стенки шахты вырвался мощный фонтан грязной воды. Я видел, как капитана Менэка смыло с лестницы, словно муху из шланга. Потом вода добралась до меня, и я упал. Едва я поднялся на ноги, как на меня свалилось какое-то тело. Я снова упал, перевернулся, страшно ударившись при этом головой о скалу.

Меня окружала темнота. Было слышно, как сверху льется вода. И еще более громкий звук – отдаленный рев воды, которая неслась по галереям. Что-то лежало у меня на ногах. Оно пошевелилось.

– Джим? – Это был голос Кити, такой испуганный, что он больше походил на вопль.

– Ты как, цела? – крикнул я.

– Да. Какое счастье, что ты тоже жив.

Я нащупал ее руку, и мы поднялись на ноги. Шум воды был ужасен.

– Скорее! – крикнул я. – К главному стволу! У тебя есть спички?

– У меня фонарик! – крикнула она в ответ.

Его яркий луч прорезал темноту, осветив плотную струю воды, которая лилась из шахты. Тела капитана Менэка не было видно. Его, должно быть, унесло коричневым потоком, который катился по штольне.

– Бежим! – крикнул я, и мы помчались вверх по штольне к главному стволу.

По мере того как мы удалялись от шахты, звуки льющейся из нее воды становились тише, зато громче слышался рев потока, низвергающегося из Кам-Лаки в Уил-Гарт. Когда мы добрались до главного ствола, там в темноте показалась светящаяся точка. Я услышал дребезжание клети. Свет становился все ярче.

– Клеть поднимается! – крикнула Кити.

Я налег на рычаг, чтобы остановить клеть на нашем горизонте. Давил изо всех сил, но все без толку.

Клеть поравнялась с нами. Я увидел Фраера, Слима и Дэйва, освещенных светом их шахтерских ламп. Они стояли, прижавшись друг к другу. Слим давил на рычаг подъема, поэтому я и не мог остановить клеть на нашем горизонте.

– Остановите! – крикнул я. – Фраер, ради Бога, остановите!

Они нас видели. Я видел, как блестят их испуганные глаза. Слим крепко держался за рычаг подъема и спуска. Фраер двинулся было к этому рычагу, но замер, раскрыв рот, с вытаращенными от ужаса глазами. Дэйв стоял, грызя ногти и нс двигаясь с места. Клеть проскочила мимо нас.

Меня охватила дикая злость, поглотив все остальные чувства. Я готов был расшибить деревянную обшивку ствола, по которому двигалась клеть. Бросился к ней, пытаясь оторвать доску голыми руками.

Но потом, когда свет их ламп стал постепенно угасать, злость постепенно утихла, уступив место холодному страху. Я повернулся к Кити. Она стояла неподвижно, словно окаменев от того, что произошло.

– Они нас бросили, – сказала она, – обрекли на смерть.

– Неужели отсюда нет какого-нибудь другого выхода? – воскликнул я. – Не может быть, чтобы его не было!

Она покачала головой:

– Наверное, есть, только я их не знаю. Шахт вокруг довольно много, но по ним нельзя выбраться наверх без… – Она внезапно замолкла, прислушиваясь.

Дребезжание клети смолкло. Послышались голоса, направленные вниз, к нам. Я взглянул наверх. Их лампы все еще были видны. Клеть стояла неподвижно.

– Прайс! Прайс! – крикнул кто-то из них.

– Что пало? – крикнул я в ответ.

– Клеть заело, – послышалось в ответ. – Попробуй со своего конца.

Я нажал на рычаг. Теперь он легко подался, но результата никакого не было.

– В чем дело? – спросила Кити.

Я снова Попробовал надавить на рычаг.

– Вода проникла до самого конца главного ствола, – сказал я ей, – и колесо остановилось, оно больше нс может работать.

И вдруг у меня возникла одна идея. Удивительно, как это я не додумался до этого раньше. Если не считать многочисленных мелких шахт, существовал один-единственный путь на старые выработки возле Кам-Лаки. Отдаленный рокот воды, бушующейв шахте, постепенно затихал – она, очевидно, нашла себе другой выход.

– Быстрее! – сказал я, хватая Кити за руку.

Мы помчались вниз по штольне. Крики этих троих, застрявших в клети, замерли.

– Ты умеешь плавать? – задыхаясь, спросил я.

– Умею, – ответила она.

Мы бежали вперед, луч ее фонарика прорезал темную пелену, окутывающую тоннель. Звук воды становился громче. Вскоре мы увидели этот поток, льющийся из шахты, по которой мы пытались выбраться наверх. Мы вошли в волу и двинулись по коричневому потоку.

Я взял Кити за руку. Она ничего не сказала, но я почувствовал ответное пожатие. Господи, подумать только! Нужно было иметь смелость, чтобы идти вниз – не вверх, а вниз – по этому бурлящему потоку мутной коричневой воды. Кити не боялась. У меня у самого, должен признаться, душа была в пятках. За шумом волы вокруг нас мы даже не слышали рева потока, затопляющего шахту.

Мы дошли до перекрестка, ведущего к насосу и шахте, соединяющей этот горизонт со штольней Мермейд. Насос работал медленно и трудно. Я споткнулся и едва не упал. Кити осветила фонариком коричневый поток. Поперек тоннеля застрял кусок обломанной лестницы, а из воды справа от меня торчала рука. Я схватился за нее и потянул. Над водой поднялась голова капитана Менэка, похожая на голову какой-то ужасной куклы.

Зубы были оскалены, открытые глаза блестели. У него была сломана шея.

Мы пошли дальше. Запаха моря не чувствовалось. Я опасался, что поток воды полностью закрыл выход. Тоннель резко пошел вниз, направляясь к выходу. Мутный поток, по которому мы шли, стал глубже, скорость его возросла. В этом закрытом пространстве казалось, что поток превратился в водопад. Я крепко держал Кити за руку, чтобы течение не сбило нас с ног. Каждую минуту вода, наполняющая нижние горизонты шахты, может достигнуть уровня моря, и тогда выход будет затоплен.

Тоннель неожиданно расширился, и в свете фонарика показалась темная пещера, выходящая в море. Однако там не было никаких признаков плоского камня, служившего причалом для судов. Все было скрыто под бурлящей пенящейся массой отвратительной коричневой жижи. А там, где должен был быть проход в море, нависал покатый потолок пещеры. Мы с Кити посмотрели друг на друга. Я сделал знак рукой, показывая, что нам придется нырнуть и плыть по выходу из пещеры к морю, – разговаривать в этом грохоте было невозможно. Она кивнула. Крепко вцепившись на секунду в мою руку, она тут же ее отпустила и скинула с себя комбинезон и резиновые сапоги. Я сделал то же самое. Потом мы оба постояли, не решаясь броситься в волу. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

– Скорее! – крикнул я.

Кити не могла меня услышать, однако по движению губ она, должно быть, догадалась, чего я от нее хочу, потому что снова кивнула и протянула мне фонарик. Когда наши руки соединились, она неожиданно приблизилась ко мне и поцеловала. Потом отступила, глядя на коричневую пену, наполнявшую пещеру. Затем, еще секунду помедлив, быстро вытянула вперед руки и нырнула.

Ее лицо на какое-то мгновение показалось над водой, которая несла ее к выходу. Даже в темноте было видно, как она бледна, а волосы ее качались в бурлящей воде, словно длинные водоросли. Потом она нырнула.

Я подождал, однако она не появлялась.

Вдруг у меня стало звенеть в ушах. Позади послышался устрашающий звук. Я обернулся, понимая, что это означает: вода поднялась до уровня моря, волна приближается к выходу из пещеры, чтобы устремиться в море. Я покрепче надвинул на голову каску и, не выпуская фонарика из рук, нырнул в сторону выхода.

Погрузившись в воду, я почувствовал невыносимый гул в ушах; ничего не было видно, хотя фонарик по-прежнему был у меня в руках. Работая ногами, я старался погрузиться поглубже, предоставив все остальное воде. Я чувствовал, что меня несет вперед, и вдруг со страшной силой ударился головой о скалу. Счастье, что на мне была каска, иначе Неминуемо треснул бы череп. Я чувствовал, что меня все дальше всасывает в глубину. Обо что-то ударился кистью; боль распространилась по всей руке. Потом почувствовал, что меня больше не тянет в глубину, однако все время ощущал давление воды, которое толкает меня вперед. Страшно заболели уши; мощной рукой сдавило грудь; в целом мире не осталось ничего, кроме желания вздохнуть.

А потом меня вдруг толкнуло вверх. Я отчаянно заработал руками и ногами и через секунду уже судорожно глотал воздух на поверхности волы. Накатила волна, подняла меня и с шумом рассыпалась. Откатываясь, она вынесла меня из тени, отбрасываемой скалой. Я наглотался соленой воды, барахтаясь в пене. Новая волна снова подняла меня и понесла, ударяя о камни, в сторону утеса. На мгновение я коснулся ногами дна, но волна снова потащила меня в глубину.

Я сбросил с головы каску, которая сжимала мне виски, и, собрав последние силы и погрузившись с головой в бурлящую пену, стал бороться с волнами. Минута, пять, десять минут – не знаю, сколько мне понадобилось времени, чтобы встать наконец на камни. Мокрая одежда прилипла к телу, стесняя движения, а кипящий водоворот то и дело грозил расшибить меня о скалы.

Но в конце концов я выбрался на мелкое место и пошел по воле. У меня за спиной высилась темная громада скалы, у подножия которой кипела и бурлила вода. Я закричал, но мой голос потонул в реве волн, бьющихся о скалы.

Тут я нащупал у себя в кармане брюк фонарик – я совершенно не помнил, когда его туда засунул, вероятно, тогда, когда пытался выплыть из прохода. Нажав кнопку, обнаружил, что он работает. Ласковый дружеский лучик скользнул по бурлящей воде. В ту же секунду я услышал слабый крик. В некотором отдалении над волной показалась рука. Я подплыл к Кити. У нее была рана на голове, а из плеча текла кровь. Но когда я приблизился, она твердо шла по каменному дну и улыбалась мне.

– Ну как ты? Держишься? Кити кивнула.

– Ты весь в крови, – сказала она.

– Ты тоже, – отозвался я, хлебнув воды от набежавшей волны.

Мы оба рассмеялись. Мы были живы. Как приятно было смеяться. Мы все хохотали и хохотали, пока волна не накрыла нас с головой. После этого мы больше не смеялись. Поднимался прилив, нас тащило в сторону Кениджек-Кастла. Я освободился от всей одежды, кроме штанов; Кити сняла юбку, и мы поплыли.

Прилив наступал быстро, а мы устали. Следовать за течением было невозможно – нас прибило бы к острым камням подножия мыса, поэтому мы поплыли в открытое море.

Кити плавала лучше, чем я, к тому же она не была такой усталой. Мы плыли рядом ровным средним темпом. И все время я оглядывался на буруны, кипящие у подножия скал. Они все надвигались, а отвратительно черные каменные зубы скалились, готовые нас растерзать.

Они надвигались на нас, становились все ближе и ближе. Но потом мы оказались в полосе затишья и поплыли с удвоенной силой. В какой-то момент я подумал, что мне не выдержать. Но в конце концов мы выбрались на спокойное место и поплыли вперед, подальше от страшного мыса. Кити, должно быть, понимала, насколько я устал, потому что обернулась ко мне и спросила: Дотянешь до. берега? Я знаю одно отлогое место под скалой.

– О'кей, – сказал я. продолжая плыть.

Это был самый длительный заплыв в моей жизни. Течение было уже не таким сильным, но нас все-таки несло к югу, вдоль берега, тогда как нам нужно было плыть прямо к Кениджек-Кастлу.

Наконец мы снова оказались в полосе прибоя. Но волны здесь были не такими сильными, и они несли нас в нужном направлении: На спаде волны я доставал ногами до дна и наконец, сделав очередной рывок, ухватился за камень. Я крепко держался за него, когда волна отступала. Следующей волной меня толкнуло вперед, и я почувствовал под ногами мелкие камешки. Еще через момент я уже стоял рядом с Кити на узкой отмели. Она тяжело дышала. Зубы у нее стучали. Рубашка прилипла к телу, обрисовывая линии ее сильной фигуры. Грудь поднималась и опускалась. Я взял ее за руку. Она улыбнулась, но ничего не сказала. Да и что говорить? Просто нам посчастливилось. Чертовски посчастливилось.

И вдруг я вспомнил о трех моих товарищах, которые застряли в клети подъемника. Я вскочил на ноги. Господи, как я устал!

– Пошли, – сказал я. – Ты здесь совсем замерзнешь. И нужно посмотреть, нельзя ли что-нибудь сделать с этой клетью.

Она кивнула и поднялась на ноги:

– Как ты думаешь, поднимется вола до клети или нет?

– Не знаю, – ответил я. – Зависит от уровня воды в Кам-Лакн. Много было дождей на этой неделе?

– Да, – сказала она. – Лило непрерывно. К тому же Кам-Лаки – громадная шахта, гораздо больше, чем Уил-Гарт.

– А из Уил-Гарт есть только один выход для воды?

– Да, только один.

– Тогда бежим, – сказал я. – Нужно торопиться. Вода поднимается быстро.

Мы двинулись по берегу, потом, перебравшись через каменный выступ и, отыскав тропинку, стали подниматься наверх по поросшему травой крутому склону. Миновав старое стрельбище, мы наконец оказались возле разрушенного здания машинного отделения. Здесь Кити круто повернула направо, и через несколько минут перед нами возникли надшахтные постройки Уил-Гарт.

Мы сразу же направились к подъемнику. Я распахнул дверь и заглянул вниз, в слегка наклонную шахту. Далеко внизу виднелось пятно света – там стояла клеть А из шахты доносилось пение. Мужские голоса пели «Добрый король Венцеслас». Какой странный выбор. Запевал Дэйв. Его красивый голос, звонкий, словно колокольчик, наполнял всю шахту. Я окликнул их сверху, но они продолжали петь. Я дождался, пока кончится куплет, и снова крикнул. Пение возобновилось, но потом внезапно смолкло. Я крикнул еще раз.

Мне ответил чей-то еле слышный голос.

– Чем вам можно помочь? – крикнул я им.

Мне ответили, однако разобрать слова было почти невозможно. Кажется, они сказали, что вода поднимается, но уверенности у меня не было. Я обернулся к Кити.

– Здесь есть веревки? – спросил я.

– Да, – ответила она. – В каптерке. Я пойлу принесу.

Я пошел вслед за ней. Там были разные инструменты. Я взял две пилы, топор, повесил на плечо большой моток веревки и побежал назад к шахте. Привязав инструменты к веревке, я пытался их опустить вниз, однако шахта шла не отвесно, а под углом, и инструменты то и дело задевали либо за выступы камня, либо за деревянную обшивку подъемника. Внизу начали кричать и колотить в деревянные стенки клети. Потом раздался пронзительный вопль. Это был ужасный звук. Он внезапно прекратился, и голос Дэйва запел «Иерусалим». Звуки этого прекрасного гимна поплыли вверх, сопровождаемые многочисленными раскатами эха, так что создавалось впечатление, будто поет не один человек, а целый хор, и не в шахте, а в соборе.

Этот звук тоже вскоре прекратился, и снова раздались крики; потом они перешли в вопль, а затем внезапно оборвались, словно кого-то задушили. Я посмотрел вниз и увидел, что светлое пятно померкло, а потом мгновенно исчезло, как будто бы погасили свечу. Я крикнул, но снизу, из черного провала шахты, уже никто не отозвался. Я немного постоял, а потом закрыл решетчатые ворота.

– Пойдем отсюда, – сказал я.

Кити кивнула. Она словно оцепенела от ужаса, слушая, как эти люди гибнут там, в шахте, захлебываются в поднимающейся воде. Я взял ее под руку, и мы вышли наружу, навстречу прохладному соленому ветру.

В доме было темно, когда мы его увидели, преодолев подъем. На фоне темной ночи он казался сгустком еще более черной тени. Я почувствовал, как напряглось все тело моей спутницы. Боже мой! Как она, должно быть, ненавидела это место! Крипплс-Из! Весьма подходящее название. Каким озлобленным циником был, должно быть, хозяин этого дома, когда шахтеры из Боталлека стали заходить к нему, чтобы выпить кружечку пива, и он открыл в своем доме паб.

Мы вышли на дорогу и направились к парадной двери. И вдруг я остановился. Дверь была широко открыта, и внутри, в темноте, двигалась какая-то фигура. Потом она исчезла. Мы перешли через дорогу и пошли мимо садика, посаженного заботливыми руками моей матери. В коридоре показался свет. Мы оба замерли на месте. Это был старик Менэк. В руках он держал лампу и, раскрыв рот, с ужасом смотрел через дверь в нашу сторону.

Я сделал шаг вперед.

– Нет! – дико закричал он. – Нет! – Он отпрыгнул назад, дверь захлопнулась, преградив путь свету, звякнула цепочка, а затем были задвинуты засовы.

Я обернулся к Кити:

– Может быть, он принял нас за привидения? Кити вся дрожала. Она действительно была похожа

на привидение – волосы мокрыми прядями падали на лицо, рубашка прилипла к телу, так что она была словно окутана саваном.

– Пойдем, – сказал я. – Тебе нужна сухая одежда. Л потом уедем отсюда.

– Уедем? – спросила она. – Но куда же?

– В Италию. Разве тебе не передали? Я просил Менэка сказать тебе, что сегодня ночью отплываю на «Арисеге» и предлагаю тебе отправиться со мной. Помнишь?

– Ах да. Я… – Она стояла не двигаясь, словно остолбенев. – Я… О Джим, я, право, не знаю, что сказать. Здесь мне оставаться нельзя, я это понимаю, но Италия! Это ведь так далеко. Неужели мы не можем остаться в здесь, в Корнуолле?

– Не забывай, что я дезертир, – сказал я, – и что меня разыскивает полиция. «Арисег» будет стоять у штольни Уил-Гарт, – я посмотрел на часы, они все еще шли и показывали начало четвертого, – меньше чем через час. Это моя единственная надежда. – Я взял ее за плечи. – Я должен попасть на это судно. Это единственный способ уехать отсюда. Я и сам не хочу возвращаться в Италию, но лучше уж Италия, чем сесть в тюрьму за дезертирство или, еще того хуже, оказаться замешанным в здешние дела. За это могут и повесить.

– Нет! Они этого не сделают. Ты же ни в чем не виноват.

– Верно, но подтвердить это могу только я один. Не забывай о том, что были убиты четверо таможенников. Нет, я должен отсюда бежать, и ты вместе со мной. Вдвоем нам будет не так уж страшно.

Она колебалась. Потом подняла голову. Ее глаза печально смотрели на меня.

– А ты меня не бросишь, Джим?

– Конечно нет.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Ладно, тогда я поеду с тобой. Я осторожно поцеловал ее в лоб.

– Скоро мы найдем какое-нибудь судно, которое направляется в Канаду. А там я всегда найду работу на шахтах.

Мы направились к черному ходу и вошли в дом со стороны кухни. Старая миссис Брайнд сидела на своем обычном месте у огня. Она вздрогнула, когда мы вошли.

– Что случилось? – спросила она дрожащим голосом. – Я чувствую, что случилось что-то ужасное. Говорите, что? Бесполезно мне лгать. Только посмотреть на вас – сразу видно, что что-то неладно.

– Все в порядке, миссис Брайнд, – сказала Кити; Старуха снова уселась в свое кресло.

– Хозяин вернулся домой, – пробормотала она. – Ужасный был у него вид.

– Вы не беспокойтесь, – сказала Кити.

– Пойди и переоденься в сухое, – сказал я. – Собери все, что тебе нужно, и заверни в дождевик. Нам придется плыть, если не найдется местечка, где сможет пристать лодка.

– Она не сможет пристать: ветер с юго-запада, – заметила Кити. – Я пойду переоденусь и соберусь. А как же ты? Взять тебе что-нибудь из вещей старика?

– Не нужно. Я сам это сделаю.

– Хорошо, – сказала она. – Первая комната налево на верхней площадке лестницы.

Я зажег лампу и вышел в коридор. На верхней площадке светился огонек. Я начал подниматься, но, дойдя до поворота, остановился. Там стоял старик. В левой руке он держал лампу, а в правой – небольшое шахтерское кайло.

Мы постояли с минуту, глядя друг на друга. Затем я снова стал подниматься по ступенькам. Он слегка приподнял кайло. В свете лампы поблескивала сталь. Это было весьма опасное оружие. Старик не спускал с меня глаз, следя за каждым моим движением. Он весь дрожал и то и дело облизывал губы.

Когда я дошел до поворота, он внезапно вздрогнул всем телом, издав короткий стон, словно раненое животное. Потом повернулся и, спотыкаясь, побрел прочь. Я слышал, как он шел по голым доскам коридора, ведущего в мансарду, где он держал мою мать. Я пошел вслед за ним. Он стоял посреди этой пустой комнаты. Позади него было забранное решеткой окно. Старик продолжал дрожать.

Я притворил дверь. В ней по-прежнему торчал ключ, с помощью которого миссис Брайнд его выпустила. Я повернул его. Глазок в окне был открыт. Старик не пошевелился. Он просто стоял посреди комнаты с лампой в руке.

В его комнате я нашел все, что мне было нужно. Я вытерся и переоделся в сухое. Там нашлось еще несколько плащей и зюйдвестка. Я связал все это в узел и направился в кабинет его сына. На столе и в столе не было почти никаких бумаг; сейф был закрыт. Этого можно было ожидать. Он, конечно, избавился от всех документов, которые могли оказаться опасными, а деньги припрятал. Но искал я совсем другое и нашел в нижнем ящике стола под старыми счетами. Это был револьвер 38-го калибра. Нашлись и патроны в картонной коробке. Я зарядил револьвер и опустил его в карман дождевика. С Малиганом шутить было нельзя.

В дверь постучали, и вошла Кити. На ней был костюм из коричневого твида,"волосы были убраны назад и связаны лентой. В руках у нее была бутылка и стакан.

– Я подумала, что тебе захочется выпить, – нерешительно проговорила она.

– Это что, скотч?

Она кивнула и налила стакан до половины.

– Вот, выпей. Тебе это необходимо после всего, что ты сегодня пережил.

– Да, что уж говорить, – сказал я.

Кити протянула мне стакан, и я сделал большой глоток, чувствуя, как обжигающая жидкость опускается вниз, в желудок. Потом, переведя дух, выпил еще.

– А ты? – спросил я. – Тебе тоже неплохо было бы выпить.

– Да, – сказала она. – Наверное, действительно нужно выпить.

Я передал ей стакан, она отпила немного и поморщилась.

– Ничего-ничего, выпей, – сказал я. – Ты сразу согреешься.

Она кивнула и стала пить, лицо ее покраснело, и она закашлялась.

Я взял у нее стакан и допил все до конца.

– Надо двигаться, уже без четверти четыре, – сказал я, взглянув на часы.

– А как же мистер Менэк?

– Я запер его наверху. Пошли.

Взяв фонарик, который лежал на столе, я проверил его и вышел вслед за Кити в коридор. Она зашла в кухню, где лежал ее узелок, завернутый в дождевик, и мы направились к парадной двери.

Выйдя из лома, мы пошли прямо вниз, туда, где темнели рудничные постройки. Спускаясь по склону, я обернулся, чтобы взглянуть на Крипплс-Из, очертания которого четко вырисовывались на фоне ночного неба. В доме светилось только одно окно – это было окно в мансарде. Отчетливо видна была решетка, а за ней сновала по потолку тень старика, который ходил взад-вперед по комнате.

Я продолжал спускаться вниз, подставив лицо свежему ветру, который дул с моря. Разрушенные постройки казались далекими и бесконечно древними. Они стояли там, словно могильные камни, знаменуя собой чередование поколений шахтеров. Они единственные указывали на то, что глубоко вниз уходят горные выработки, пронизывая .огромные подземные пространства, проникая далеко пол морское дно. Я вздрогнул и попытался выкинуть из головы то, что произошло за последние несколько часов. Все это было похоже на кошмар, который существовал только в моем воображении. Однако старое здание машинного отделения, построенное из огромных гранитных плит, которое возникло перед нами из темноты, напомнило мне о том, что все это было на самом деле и что Менэк и Фраер, Слим и Дэйв – далеко нс единственные люди, погибшие, словно крысы, под землей, по которой мы сейчас идем. Я был рад, что уезжаю. Я шахтер, родом из Корнуолла, но, право же, я был счастлив, что покидаю эти берега, хранящие в своих недрах запасы олова.

Кити нашла место, где мы могли спуститься к морю, недалеко от входа в штольню Уил-Гарт. Спустившись до половины, мы нашли крохотную полянку и уселись там, глядя на темные морские просторы. Под нами одна за одной набегали на скалы волны, оставляя после себя кипящую пену прибоя. А перед нами простиралась бесконечная даль, в которой скорее угадывались, чем виделись, мощные волны Атлантики.

Долго ждать нам не пришлось. В самом начале пятого у скалистого берега возникли темные очертания судна. Кити первая его увидела и показала, схватив меня за руку. Это действительно был «Арисег». Я уже мог различить очертания его оснастки. Достав фонарик, я просигналил азбукой Морзе: «Высылайте шлюпку. Менэк».

Ответного сигнала не последовало. Я повторил свое сообщение. Снова никакого ответа, но через некоторое время от темного борта шхуны отделилась маленькая тень и стала двигаться, качаясь на волнах, в сторону берега. Карабкаясь по скалам, мы спустились вниз на выступ, который выдавался в море. Я сигналил фонариком, чтобы указать направление. Потом мы разделись до нижнего белья, увязали одежду в дождевики и поплыли навстречу шлюпке.

На корме стоял Малиган.

– Что, черт возьми, делает здесь эта девчонка? – спросил он, втаскивая нас на борт. – А где Таннер?

– Погиб, – сказал я. – И Менэк тоже.

– Ты лжешь, – рявкнул он.

Пока мы плыли к судну, качаясь на длинных атлантических волнах, я вкратце рассказал ему, что произошло.

– Я тебе не верю, – сказал он, когда я закончил.

– Тогда греби к входу в штольню и посмотри, что там творится.

Он колебался. Видно было, что ему не хочется задерживаться в этих местах. Скоро наступит рассвет, и тогда береговая охрана на Кейп-Корнуолле непременно увидит «Арисег». Но он все-таки отдал приказ, и шлюпка повернула к скалам. Найти вход не составляло никакого труда. Даже в этом тусклом свете было видно, какая мутная, коричневая там вода, а из-под самого берега бил и пенился охряного цвета поток, окрашивая все вокруг. Малиган приказал развернуться, матросы выгребли из-под скал, и шлюпка направилась к «Арисегу».

– Девушка будет со мной, – сказал я. – Прежде чем все это случилось, Менэк назначил меня своим представителем в Италии. Письмо я покажу тебе позже. Если ты хочешь и в дальнейшем получать груз, то должен благополучно доставить меня туда.

Он хмыкнул, однако ничего не сказал.

Кити стала одеваться. Завернувшись в плащ, она кое-как вытерлась пол ним полотенцем. Я сделал то же самое и, надев куртку, сунул в карман револьвер. Перед нами возникли смутные очертания шхуны. Через несколько минут мы были уже на борту, а шлюпку подняли и снова поместили на шлюпбалку.

Тихим голосом были отданы приказания. Паруса перестали хлопать, наполнившись воздухом. Кити пошла вперед, на нос шхуны, и я вскоре присоединился к ней. Позади нас маяк Пендин-Уоч через равные промежутки времени высвечивал острые скалы. Но она ни разу не обернулась. Она смотрела только вперед, наклонив голову навстречу ветру.

Нос шхуны то нырял, зарываясь в волну, то снова поднимался. Я взял Кити за руку. Она слегка дрожала.

– Мы поженимся в Италии, хорошо? – сказал я.

– Поженимся? – Девушка удивленно посмотрела на меня. – Я… я не знала. – Она сжала пальцами мою руку, ее глаза засветились в темноте. – О Джим, – сказала она. – Я так рада.

Она отвернулась и стала смотреть, как шхуна прокладывает себе путь по волнам. Где-то вдалеке нам подмигивал маяк Уолф. А еще дальше, на самой линии горизонта, на секунду показался свет Бишопа, указывая нам путь к новой жизни.

РАЗГНЕВАННАЯ ГОРА

Глава 1

Ян Тучек здорово изменился. Широкие плечи ссутулились, каштановые волосы заметно поредели, пол глазами образовались мешки. Это было странно, ведь ему еще далеко до старости.

– Дик Фаррел! Дружище! – При виде меня он приосанился и расправил плечи.

Протянутая им для рукопожатия рука была холеной, с тщательно отполированными ногтями. В какой-то момент перед моим мысленным взором возник тот прежний Ян Тучек, которого я знал много лет назад.

Он улыбнулся:

– Надеюсь, я нс заставил тебя ждать?

Его энергичное рукопожатие и неожиданная теплота тона напомнили мне события десятилетней давности. Я вспомнил треснувшее ветровое стекло самолета, залитое маслом, пламя, ярко вспыхнувшее, когда я перешел в пике, и голос, звучащий у меня в наушниках: «Думаю, я сделаю это для тебя. Дик». Сейчас я пожимал руку тогдашнего безрассудно храброго чешского летчика-истребителя, с которым свела меня судьба на дорогах войны. Но вскоре воспоминания о прошлом померкли, и передо мной стоял уже совсем другой Ян Тучек – постаревший, с потухшими усталыми глазами директор сталелитейного завода в Пльзене.

– Садись, пожалуйста. – Тучек указал мне на кресло рядом со своим столом.

Секретарь, проводивший меня в кабинет Тучека. – невысокий, юркий человечек с беспокойной улыбкой – вышел и закрыл за собой дверь.

С удивлением я обнаружил, что в кабинете находится еще один человек. Худой долговязый мужчина с лицом, не отягощенным интеллектом, подпирал спиной стену, словно стараясь полностью слиться с ней. Но из-за этих чрезмерных стараний его присутствие становилось еще более очевидным. Поймав мои недоуменный взгляд, Ян печально усмехнулся;

– Видишь, до чего мы докатились здесь, в Чехословакии. Это моя «тень». Он всюду следует за мной.

Мужчина неожиданно проявил признаки жизни:

– Вы говорите по-чешски? Ян Тучек посмотрел на меня.

– Ты не говоришь ни на каком языке, кроме английского? – спросил он, хотя прекрасно знал, что это не так, и, прежде чем я успел что-либо ответить, повернулся к «тени», и быстро сказал по-чешски: – Мистер Фаррел говорит только по-английски. Мы вместе с ним сражались в составе британских войск против Германии. Он приехал сюда в качестве представителя английской фирмы, производящей станки и прочие механизмы. В нашей встрече нет никакой политической подоплеки.

– Я не могу позволить вам разговаривать без переводчика, – ответил долговязый.

– Тогда вам лучше поскорее найти его. – огрызнулся Тучек, – я не собираюсь разговаривать с товарищем по оружию как с посторонним только потому, что вы недостаточно образованны, чтобы говорить по-английски.

Долговязый вспыхнул от ярости, резко повернулся и вышел.

– Ну, теперь мы можем поговорить. – Ян улыбнулся, и я заметил, как блеснули золотые коронки у него во рту. Однако в глазах у него затаились тревога и печаль. – Мы должны поторопиться. С минуты на минуту он вернется с переводчиком. Скажи, где ты остановился?

– В отеле «Континенталь», – ответил я.

– Номер комнаты?

– Сорок четыре.

– Отлично. За мной присматривают только в течение рабочего дня. Ты надолго?

– До пятницы, – ответил я.

– Два дня. Времени совсем мало. А потом куда ты собираешься?

– В Милан.

– В Милан? – В его глазах вспыхнул живой интерес. – Если я зайду к тебе попозднее…

Он оборвал себя на полуслове, так как в этот момент дверь распахнулась и в кабинете появилась «тень», а вслед за ней довольно заурядного вида девушка с красным шарфом и брошкой в виде серпа и молота. .

– Так ты теперь работаешь в машиностроительной компании? – спросил Ян, словно продолжая прерванный разговор. -. А почему ты больше не летаешь?

Я выставил вперед ногу.

– Значит, лишился ноги, – сочувственно произнес он, прищелкнув языком. – Выше колена?

Я кивнул.

– Но ведь это не могло заставить тебя прекратить полеты?

– Конечно, – ответил я и, чтобы избежать дальнейших вопросов, тут же добавил: – Сейчас очень серьезная конкуренция, множество молодых и здоровых летчиков ходят без работы.

– Понятно, – сочувственно сказал Ян. – Но когда же это произошло? Когда моя эскадрилья улетала на континент, с тобой ведь все было в порядке.

– О, это случилось гораздо позднее. В Италии. Меня подбили около местечка Фуга-Пасс, это между Флоренцией и Болоньей.

– Затем ты находился в плену?

– Около года, – ответил я. – Они сделали мне три операции.

– Три? – Его брови полезли на лоб. – Но для ампутации достаточно одной.

У меня на лбу выступила испарина. Сколько лет прошло, а я нс мог забыть леденящее прикосновение скальпеля и скрежет медицинской пилы.

– Им же нужно было меня оперировать. – словно издалека услышал я свой голос. – Ногу можно было спасти. – Я вдруг разговорился, а Яну это было, судя по его отсутствующему виду, неинтересно. Здесь, за «железным занавесом», то, что случилось со мной, казалось, не имеет никакого значения.

– Тогда зачем же они это делали? – спросил он.

– Они хотели заставить меня говорить. – Фраза вырвалась у меня прежде, чем я осознал это.

Ян внимательно посмотрел на меня, потом перевел взгляд на фотографии, стоявшие у него на столе.

– Но теперь-то все позади. – сказал он. – Ты свободен. Свободен и можешь жить, как тебе хочется.

– Да, – ответил я, – конечно.

Он имел в виду то, что я свободен от постоянного надзора, который установлен за ним. Но я не был свободен. Нельзя избавиться от своего прошлого.

Чтобы сменить тему разговора, я спросил:

– Это фотографии твоей семьи?

– Да, это жена и дочь. – Он вздохнул и взял большую фотографию: – Моя жена. Ее убили нацисты. Схватили на швейцарской Границе… В тридцать девятом году, в ту ночь, когда я летел в Англию, и больше я не видел ее. – Он бережно вернул фотографию на место. – А это – моя дочь. Она сейчас находится в Италии с чешской командой по настольному теннису.

Он протянул фотографию мне. Я увидел симпатичное девичье лицо с высоким лбом, широкими скулами и дружелюбной улыбкой. Ее золотисто-каштановые волосы свободно падали на плечи. Что-то в выражении ее лица, в гордой посадке головы заставило меня вспомнить, что Ян в былые времена не выглядел таким усталым и постаревшим.

– Ее мать была итальянкой, – сказал он. – Родом из Венеции.

Значит, се волосы действительно были золотисто-каштанового цвета.

– Она очень красива, – сказал я.

– Фотограф был снисходителен к ней, – засмеялся он. – На фотографии не видны веснушки.

Не важно, есть у нее веснушки или нет. Это было лицо прекрасного человека. Необыкновенные глаза, одновременно чувственный и невинный изгиб губ, очаровательные ямочки на щеках. Глядя на фотографию в простой серебряной рамке, я понял, что эта девушка способна понимать и сопереживать. Но помимо юного обаяния в ней было кое-что еще – наверное, самостоятельность, уверенность в себе. Лицо этой девушки затронуло какие-то тайные струны моей холостяцкой души, чему в немалой степени способствовало ее внешнее сходство с моим старым другом.

Тучек поставил фотографию на место:

– Кстати, она прекрасно играет в настольный теннис. – Он произнес это так, что я почувствовал в его словах некий секретный смысл и снова отметил про себя удивительное сходство между отцом и дочерью.

– Жаль, что я ее не увижу, – сказал я.

– Возможно, увидишь – в Милане.

Мне снова показалось, что за его словами скрывается нечто важное. Затем, видимо из боязни, что я могу сболтнуть лишнее, он посмотрел на часы и поднялся:

– Извини. У меня сейчас совещание. А ты пройди к руководителю отдела переоборудования. Я предупрежу его. Не сомневаюсь, то, что вы предлагаете, нас заинтересует.

Я встал.

– Возможно, мы увидимся… – начал было я, но что-то в его взгляде остановило меня.

– Сожалею, но я очень занятой человек. – Он обошел вокруг роскошного стола из красного дерева и пожал мне руку. – Было приятно увидеться, Дик.

Ян проводил меня до двери, его рука легла на мое плечо.

– Скажи, ты что-нибудь знаешь о Максвелле?

– О Максвелле? – искренне удивился я. За каким чертом он спрашивает меня о Максвелле? – Нет, я не видел его с тех пор. как уехал из Италии.

Ян кивнул:

– Он здесь, в Пльзене. Если ты увидишь его, то передай ему… – Казалось, он нс может решиться сказать мне, что именно передать, а потом так тихо, что я с трудом расслышал, шепнул: – В субботу вечером, – и уже громко добавил: – Передай ему, что я всегда буду помнить времена, когда мы служили на Биггин-Хилле.

Он распахнул дверь и, окликнув секретаря, велел ему проводить меня к пану Маричу.

– До свидания, дружище, – сказал он напоследок и закрыл тяжелую дверь своего кабинета.

Мы с Маричем проговорили около часа. Время от времени я переводил взгляд с закопченного окна, за которым виднелись трубы доменных печей, на собственные разложенные на столе инструкции по эксплуатации нового оборудования. Пан Марич, близорукий мужчина в очках с толстыми линзами без оправы, с нескрываемым интересом разглядывал техническую спецификацию предлагаемой мною продукции. Деталей разговора я совершенно не помню. Речь шла по большей части о технике. Мы были одни и говорили по-английски. Я помню, что автоматически отвечал на его вопросы, а сам мысленно еще и еще раз прокручивал недавний разговор с Яном. Почему он хотел повидаться со мной поздно вечером? К чему это поручение по поводу Максвелла? У меня было чувство, как будто я коснулся края чего-то такого, что могло существовать только по эту сторону «железного занавеса».

Мой разговор с Маричем закончился около четырех. Он уведомил меня, что рассмотрит некоторые параграфы спецификации вместе с экспертом и позвонит мне завтра утром. Затем он связался со своим помощником и велел ему вызвать заводскую машину. Когда я встал и убрал свои бумаги в портфель, он поинтересовался:

– Как давно вы знаете Тучека? Я объяснил.

Он кивнул, а потом, покосившись на закрытую дверь, тихим голосом продолжал:

– Это ужасно для него. Он прекрасный человек и сослужил огромную службу своей стране, когда в тридцать девятом улетел в Англию с синьками всего нового вооружения, которое производилось здесь, включая новейший, усовершенствованный вариант ручного пулемета Брена. Жену его убили, а его отец, Людвиг Тучек, умер в концлагере. Потом, после войны, он вернулся и реорганизовал тучековское предприятие – вот этот сталелитейный завод. Он работает как проклятый, без отдыха, с утра до ночи, восстанавливая то, что разрушили немцы. А сейчас… – Он пожал плечами и замолчал.

– Он выглядит очень усталым, – сказал я.

– Мы все очень устали, – ответил Марич, внимательно глядя на меня сквозь толстые стекла очков. – Может быть, однажды… – Он умолк на полуслове, так как вошел его секретарь и сказал, что машина ждет у подъезда.

Мы попрощались.

– Я позвоню вам завтра, – сказал он.

Выйдя во двор, я увидел, что тучи рассеялись. Ярко сияло весеннее солнце, а громадный сталелитейный завод извергал в небо клубы белого дыма. Я сел в ожидавшую меня машину, и мы выехали через ворота на улицу.

В отеле я позвонил в несколько мест, потом заказал чай в номер и углубился в работу, которой у меня становилось все больше и больше в связи с моей деловой поездкой по нескольким странам. Я уже побывал в Скандинавии и Центральной Европе и каждый раз, оказываясь в новой стране, должен был приспосабливаться к новым условиям, адаптироваться к другому языку и так далее – словом, я чувствовал, что устал. И мне порой было трудно сосредоточиться. Вот и сейчас, хотя было уже шесть часов, я успел сделать очень немного. Я в который раз перебирал в памяти разговор с Яном Тучеком и постоянно зацикливался на его просьбе по поводу Максвелла.

«Скажите ему: «В субботу вечером». Что Мак делает в Пльзене? Почему Тучек был так уверен, что я его увижу? В конце концов я засунул бумаги обратно в портфель и решил отдохнуть.

Я вышел из номера и пошел в холл рядом с баром. Чувство одиночества охватило меня. В Праге у меня было много знакомых. Здесь я не знал никого, кроме Яна Тучека, и, сидя в огромном роскошном кресле, сейчас я испытал то же чувство, которое не покидало меня в течение бесконечных лет плена. Бар был совершенно обыкновенным, как все прочие бары. И публика, входившая и уходившая, сидевшая вокруг, покуривая и беседуя, тоже была вполне обыкновенной. И все-таки за этой обыденностью я ощущал присутствие какой-то враждебной силы. Размышляя о Тучеке, я невольно вспомнил о самоубийстве Масарика, а потом мои мысли переключились на Максвелла. Странно – стараясь убежать от прошлого, я перестал летать, оборвал все старые связи и сознательно взялся за работу, позволявшую мне странствовать по Европе, подобно кочевнику.

И здесь, за «железным занавесом», мне предстояло передать весточку одному из трех людей, знавших мою историю. Я вспомнил, как мил был старина Максвелл, когда я докладывал ему о своем возвращении в Фоггию, – его проклятая доброта заставила меня возненавидеть самого себя. А теперь….

У меня пересохло во рту, а звон стаканов в баре притягивал меня как магнит. Месяцами я не притрагивался к спиртному, но сейчас мне просто необходимо было выпить, к тому же я заслужил это.

Я вошел в бар и заказал сливовицу – вид сливового бренди, особенность которого состоит в том, что после первой порции вас не потянет к следующей.

Посидев немного, я поднялся к себе в номер, прихватив бутылку коньяка. Я расположился в кресле и, глядя на освещенные окна в домах напротив и куря сигарету за сигаретой, стал ждать появления Максвелла. Я пытался разобраться в собственных чувствах, но тщетно; что-то глубоко укоренившееся во мне заставляло ненавидеть самого себя за слабость, которая однажды полностью завладела мною. Я вытянул свою искусственную ногу и с ненавистью уставился на нее. Она будет со мной до самого смертного часа, постоянно напоминая об отчаянной боли и моих душераздирающих криках в том злополучном госпитале на берегу озера Комо. А когда я умру, мой протез заберут и отдадут какому-нибудь бедолаге, по той или иной причине тоже лишившемуся ноги.

Было около одиннадцати, и бутылка была уже наполовину пуста, когда я услышал шаги в коридоре. Шаги были тяжелые и решительные. Я знал, что это Максвелл, прежде чем он открыл дверь. Боже! Я слышал эти шаги каждый вечер в столовой на Бигтин-Хилле и в нашей квартире в Фоггине. И я знал, что он придет, знал с того самого момента, когда Тучек дал мне это поручение. Я ждал его, накачиваясь коньяком, чтобы к его приходу основательно захмелеть. Теперь мне все было нипочем. Пусть все они приходят сюда и смотрят на меня сейчас, когда я пьян. Не нужно мне их проклятого сочувствия. Они не сражались за Англию, они не вылетали шестьдесят с лишним раз на бомбежку менее чем за два года… Будь они все прокляты. Им неведомы чувства, владевшие мной тогда.

Максвелл закрыл дверь и остановился, глядя на меня. Он мало изменился. Может, его лицо стало немного тоньше, глубже запали глаза, но в нем по-прежнему чувствовалась жизненная сила, и он все так же вскидывал голову, выдвигая подбородок.

– Выпьешь, Мак? – спросил я.

Ничего не ответив, он подошел ко мне и подвинул поближе соседнее кресло.

– Ну так хочешь выпить или нет? – спросил я хриплым от сдерживаемого раздражения голосом.

– Конечно, – ответил он, взял с умывальника стакан для чистки зубов и налил коньяка себе. – Так ты стал коммивояжером?

Я ничего не ответил, и он продолжал:

– Почему ты ушел из авиации? Человек с твоим опытом…

– Ты прекрасно знаешь почему, – буркнул я сердито.

Он вздохнул:

– Ты же знаешь, Дик, нельзя убежать от самого себя.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Только то, что ты сам себе враг, черт побери, и никто другой…

– Оставь прошлое в покое! – взорвался я.

Он схватил меня за руку:

– Ради Бога, умерь свой пыл и не кричи. Никто не знает, что я здесь. Я пробрался сюда по пожарной лестнице.

– По пожарной лестнице? Что ты делаешь в Пльзене? – спросил я настороженно.

Он не ответил и только молча взирал на меня, поигрывая стаканом с коньяком. Его глаза ощупывали мое лицо, словно пытаясь обнаружить внутри у меня нечто такое, чего там могло и не оказаться. Наконец он спросил:

– Ты помнишь Алека Риса?

Я вскочил на ноги, уронив свой стакан. Почему, черт возьми, он заговорил о Рисе? Рис был мертв. Он погиб при попытке к бегству. Вместе с Ширером. Они оба были мертвы. Я не хотел думать о Рисе. Я рекомендовал его Максвеллу, и он выполнял свою работу. Он приложил все усилия к тому, чтобы успешно выполнить первое порученное ему задание. Он был частью того, что мне хотелось забыть. Риса и его сестру Элис. Фразы из ее последнего письма вне всякой последовательности пронеслись в моей голове: «Я хотела гордиться тобой… Я простила тебя, но ты должен понять, что это невозможно…»

Я отыскал на полу свой стакан и потянулся к бутылке, но Максвелл опередил меня и отодвинул ее на другой конец стола.

– Сядь, Дик, – сказал он. – Я не мог себе представить…

– Чего ты не мог себе представить? Ты знал, что я был помолвлен с Элис Рис и что она разорвала помолвку, когда узнала?.. Почему, ты думаешь, я свихнулся? Человеческий разум не способен… – Я не мог продолжать. Все завертелось у меня перед глазами, и я поспешил сесть. – Она решила, что я убил его. – Я вслушивался в свою размеренную речь, продолжая: – И черт побери, она была права. На самом деле…

– Но Алек Рис жив.

Я уставился на него:

– Жив?! Он кивнул.

– И… Ширер тоже?

– Да, и он тоже, А разве ты не знал? Я отрицательно покачал головой,

– Он остался в Италии, купил виноградник. Он живет в…

С меня словно свалился тяжелый груз. Максвелл продолжал что-то говорить, но я ничего не слышал. Обхватив голову руками, я отдался во власть сладостному чувству облегчения.

Когда он стал трясти меня за плечо, я понял, что плачу. Максвелл влил мне в рот глоток коньяка, и я пришел в себя.

– Извини, – пробормотал я.

– Я не знал, что ты был помолвлен.с Элис Рис, – сказал он.

– Я не говорил тебе об этом, боялся, что ты подумаешь… – Я умолк и пожал плечами. – Теперь это не имеет значения. Но я считал их обоих погибшими. Так мне сказали в штабе. И я считал себя виновным в их смерти…

Он опять потряс меня за плечо, и я пришел в себя.

– Почему ты спросил меня о Рисе?

Он немного помолчал. Потом спокойно проговорил:

– Он и я – мы оба по-прежнему работаем в Интеллидженс. Он ждет меня в Милане…

– В Милане? – Я с ужасом представил себе нашу встречу в Милане. Я должен во что бы то ни стало избежать этой встречи. Любым способом я должен убедить фирму…

Но Максвелл взял меня за руку:

– Успокойся, Дик. Я попытаюсь тебе все объяснить. Мне нужна твоя помощь. Слушай. Ты представляешь манчестерскую фирму «Б. и X. Эванс». Это дает тебе возможность посетить один из самых больших заводов в этом городе. Ян Тучек находится в Пльзене. Помнишь Яна Тучека, командира чешской эскадрильи в Биггин-Хилле в 1940 году?

– Да, помню. Я видел его сегодня.

– Ты его сегодня видел? – Он тихо выругался. – Тогда ты должен увидеться с ним еще раз. Я не могу наведаться к нему даже домой. За ним установлена строжайшая слежка. У меня связи с чешскими ВВС. Но я должен кое-что передать ему. Как только я узнал, что ты…

– Смешно, –сказал я. – Он тоже дал мне поручение к тебе.

– Что за поручение? – спросил он быстро, вдруг как-то напрягшись.

– Я должен сообщить тебе всего два слова: «В субботу вечером», – ответил я.

Он кивнул:

– Беда в том, что мы ограничены во времени. Это должно произойти завтра ночью. Завтра ночью, понятно? В четверг ночью. – Он наклонился ко мне, опасаясь, что я настолько пьян, что нс смогу запомнить его слова: – Надо, чтобы ты увиделся с ним завтра утром! Это очень важно, Дик. Понимаешь?

Я кивнул.

– Так ты сможешь повидать его завтра утром? – снова спросил он.

– Не знаю, – ответил я. – Марич – руководитель одного из отделов завода – будет звонить мне завтра утром. Вероятно, я встречусь с ним до полудня.

– Отлично. Но ты должен обязательно увидеться с Тучеком. Передай ему, что в субботу может быть уже слишком поздно. Это должно произойти завтра – в четверг. Понял? Ты знаешь книжный магазин напротив, на углу возле отеля?

Я кивнул.

– Я буду там в пять. Ты не вступай со мной в разговор, а, проходя мимо, просто брось на ходу, все ли в порядке или нет. Понял?

Я кивнул.

– Не подвели меня, Дик. – Он отставил свой стакан и встал. – Желаю удачи, – проговорил он, пожимая мне плечо. – Увидимся завтра в пять.

Он уже направился к двери, но я остановил его:

– Минутку, Мак. Что это значит? Яну Тучеку грозит опасность?

– Не задавай вопросов. – проговорил он.

– Ты собираешься вывезти его отсюда?

– Ради всего святого, тихо, – взмолился он, резко повернувшись ко мне.

– Что же тогда происходит? – не унимался я.

– Я ничего не скажу тебе, Дик. Лучше, если…

– Ты мне не доверяешь, – сердито оборвал я его. Он внимательно посмотрел на меня:

– Думай что хочешь, но… – Он пожал плечами и добавил: – Выгляни в коридор, нет ли там кого-нибудь?

Я открыл дверь и посмотрел. Коридор был пуст, и я кивнул ему. Он быстро дошел до конца коридора и повернул направо. Я вернулся в комнату, вылил остаток коньяка в свой стакан и выпил.

Потом лег в постель. Я был пьян, пьян и счастлив. Рис был жив. Ширер тоже. Значит, все-таки я не убийца. Я отстегнул протез и разделся.

Уже лежа в постели, я вспомнил, что допустил неточность в отчете, над которым работал вечером. Я вскочил с кровати, включил свет и достал бумаги. Последнее, что я помню, – это мои тщетные попытки разглядеть расплывающийся перед глазами текст сквозь слипающиеся веки…

Проснулся я от яркого света, бьющего мне в глаза. Вспомнив, что уснул, не выключив света, я протянул руку и щелкнул выключателем. Оказалось, комнату заливал яркий солнечный свет. Я приподнял голову с подушки, пытаясь отличить уличный шум, доносившийся из окна, от шума в моей голове и недоумевая по поводу того, как это я ночью сподобился выключить свет. Я взглянул на часы. Было только половина восьмого. Я лежал под яркими лучами солнца и думал о Максвелле. Его появление у меня в номере казалось похожим на сон.

Мне позвонили из бюро обслуживания, как я и просил, в 8.30. Я быстро оделся и спустился вниз позавтракать. В холле я задержался, чтобы купить сигарет.

– Доброе утро, пан, – приветствовал меня ночной портье, многозначительно улыбаясь.

Я заплатил за сигарету и отвернулся. Но на полпути к номеру он догнал меня.

– Надеюсь, вы не забыли, что я не заметил вашего позднего визитера? – вкрадчивым голосом произнес он.

Я остановился и взглянул на него. Это был маленький человек с крысиным лицом, выпученными голубыми глазами и жадным ртом с тонкими губами.

– Никто не приходил ко мне ночью.

– Как пан скажет. – Он пожал плечами.

Он стоял, и мне было совершенно ясно, чего он ждет. Я проклинал Максвелла за неосторожность. Видимо, этот человечек неверно истолковал мою растерянность и продолжал:

– Час ночи – в Чехословакии позднее время для визита в отель к англичанину.

– Час ночи? – Я уставился на него. Ведь Максвелл ушел от меня вскоре после одиннадцати.

– И пан Тучек достаточно известное лицо здесь, в Пльзене, – продолжал портье, склонив голову к плечу. – Но конечно, если пан говорит, что к нему никто не приходил, то верю ему и говорю то же самое.

Я вспомнил про выключенный кем-то ночью свет и о том, что Тучек собирался прийти ко мне в отель. Но если он приходил, то почему, черт побери, не разбудил меня? Я бы мог передать ему сообщение Максвелла.

Портье продолжал в нерешительности смотреть на меня, потом сказал:

– Пан должен понять, что я обязан докладывать обо всем подозрительном партии, особенно если это касается англичан или американцев. – Его губы растянулись в улыбке. – Но жизнь у нас в Чехословакии нелегкая. Я должен заботиться о жене и детях. Иногда семья важнее, чем лояльность партии. Вы понимаете, пан?

– Вполне, – ответил я.

Он был похож на воробья, ждущего крошек. Я достал из бумажника 50 крон и сунул ему.

– Спасибо, большое спасибо. – Банкнот исчез в кармане его брюк. – Теперь я помню, все было так, как говорит пан. У пана в час ночи никого не было.

Он уже повернулся, чтобы уйти, но я остановил его:

– А вы сами проводили визитера наверх?

– О нет, пан. Он вошел через главный вход и поднялся наверх. Я знаю, что он не проживает в отеле, и поэтому последовал за ним.

– Понятно. И вы узнали этого человека?

– О, конечно, пан, – сказал он, потом улыбнулся: – Ну конечно нет. Я не узнал его. Я не видел, в какой номер он вошел.

Он угодливо улыбнулся, поклонился и вышел.

А я пошел завтракать. Выкурив после завтрака несколько сигарет и выпив пять или шесть чашек черного кофе, я не преуспел в решении волновавшей меня проблемы. Портье не лгал. Я был в этом уверен. Он хорошо знал, что получит жирные чаевые. Но если Тучек приходил ко мне так поздно ночью, значит, у него была на то весьма серьезная причина. Почему же в таком случае он не разбудил меня?

Этот вопрос не давал мне покоя все утро. Моя голова раскалывалась, поэтому я принял пару таблеток аспирина и вышел на улицу, залитую ярким весенним солнцем. На продымленных каштанах набухали почки. Птицы пели под звон трамваев, и девушки разгуливали в ярких платьях. Я нанес несколько деловых визитов и вернулся в отель. У меня отлегло от сердца, когда портье сообщил мне, что звонил Марич и просил передать, что ждет меня в половине четвертого. Вот тогда-то я и передам Тучеку весточку от Максвелла, подумал я.

На заводе один из полицейских охранников проводил меня в кабинет Марича, где он ждал меня вместе с двумя своими экспертами. Мы быстро обсудили все вопросы к обоюдному удовлетворению, но я не спешил откланяться. Марич внимательно посмотрел на меня сквозь толстые стекла очков, отпустил своих коллег и, когда за ними закрылась дверь, обратился ко мне по-английски:

– Вы хотите мне что-то сказать, мистер Фаррел? Я колебался:

– Мне бы не хотелось уехать, не попрощавшись с мистером Тучеком. Понимаете, он и я вместе…

– Понятно, понятно, – кивнул Марич и сел за стол. Он снял очки, протер стекла, затем водрузил их снова на нос и внимательно посмотрел на меня. – Я думаю, вы не сможете его увидеть. – Он взял лист бумаги и стал медленно комкать его в руке, свертывая в шарик.

– Если у него совещание, то я могу подождать, – сказал я.

Казалось, он хочет что-то сказать. Потом его маленькие голубые глаза скрылись за стеклами очков.

– Я не думаю, что есть смысл ждать его, но, пожалуй, вам лучше обратиться к его секретарю. – Голос Марича звучал как-то глухо и неуверенно.

– Да, – ответил я, – я обращусь к секретарю.

Он кивнул и позвонил своему помощнику. Внезапная решительность в его действиях внушила мне чувство облегчения. Появившемуся тотчас помощнику Марич велел проводить меня к личному секретарю Тучека.

– До свидания, мистер Фаррел. – Он бросил скатанный шарик в корзину для мусора и пожал мне руку. Его ладонь была мягкой и влажной.

Спустившись на два этажа по массивной бетонной лестнице, мы оказались в огромной комнате, где стоял жуткий шум от стрекота пишущих машинок. Затем через раздвижные стеклянные двери с табличкой «Завод-скос правление» мы вошли в просторное помещение, где звук шагов заглушался толстым ковровым покрытием. Это был тот самый коридор, по которому я шел накануне. Мы остановились перед дверью с табличкой «Людвиг Новак». Мой провожатый постучал, и мы оказались в кабинете личного секретаря Яна Тучека.

– Входите, мистер Фаррел.

Это был тот самый невысокий юркий человечек с беспокойной улыбкой, которого я видел вчера. В его приветствии нс было сердечности.

– Вы опять пожаловали? Вы не удовлетворены встречей с паном Маричем?

– Нет, нет, все в полном порядке, – ответил я.

– Тогда чем могу быть вам полезен?

– Мне хотелось бы перед отъездом повидаться с мистером Тучеком.

– Очень сожалею, но это невозможно. – Он одарил меня казенной улыбкой.

– Я подожду, пока он освободится.

– Вам нс удастся увидеть пана Тучека сегодня. Глаза секретаря были совершенно пустыми.

Я ощущал себя стоящим перед каменной стеной.

– Значит, его нет? – спросил я.

– Я повторяю, мистер Фаррел, вы не сможете увидеть его. – Он подошел к двери и распахнул ее: – Мне очень жаль, но мы сегодня очень заняты.

Я вспомнил странный ночной визит Мака и его слова: «Это важно, Дик, очень важно».

– Заняты вы или нет, я желаю увидеть мистера Тучека. Пожалуйста, доложите ему.

– Почему вам так необходимо видеть пана Тучека? – спросил он, пристально глядя на меня.

– Мы были вместе в самое суровое время, воевали против нацистов, – сказал я. – У меня нет привычки уезжать из города, не сказав «до свидания» моим друзьям. – Я понял, что мне не растопить его холодную официальность, и все-таки продолжал: – Вы его личный секретарь. И вы наверняка тоже сражались против Германии. Неужели вы нс понимаете, почему я хочу увидеть Яна перед отъездом?

На мгновение его взгляд потеплел, но потом опять стал совершенно непроницаемым.

– Мне очень жаль, но вы не можете увидеть пана Тучека сегодня.

Я понял, что ничего не добьюсь, и вышел в открытую дверь.

Как только дверь за мной закрылась, я понял, что оказался без сопровождающего. Оглядевшись по сторонам, я увидел в конце коридора табличку с именем Яна Тучека. Я подошел к двери и прислушался. Услышав какое-то движение внутри кабинета, я нажал ручку и ступил через порог. Я застыл на месте возле книжного шкафа, стеклянные дверцы которого были широко распахнуты, а книги разбросаны по полу. Какой-то человек листал страницы книги в золоченом переплете.

– Что вам угодно? – спросил он по-чешски. Голос его звучал сурово и уверенно.

Я быстро огляделся. За столом в кресле Яна Тучека сидел еще один человек. Содержимое ящиков было высыпано на стол. По всему кабинету были разбросаны чертежи и фотографии. С одной из них, валявшихся на полу, на меня смотрело улыбающееся лицо дочери Яна.

– Что вам угодно? – повторил человек, сидевший за столом.

Внезапно меня обуял страх.

– Извините, – сказал я. – Мне нужен пан Новак. Оба подозрительно посмотрели на меня, но, видимо, мой чешский звучал вполне прилично, и тот, что сидел за столом, сказал:

– Он в соседней комнате.

Я пробормотал извинения и поспешно ретировался. По коридору я старался идти размеренным шагом, полагая, что в любую минуту может открыться дверь и меня позовут обратно. Но очевидно, я не вызвал у них подозрения, все обошлось благополучно. А когда я прошел через раздвижные двери и услышал звук своих шагов, то понял, что уже избавился от страха.

Однако на лестнице я остановился. Если я сейчас не узнаю, что случилось с Тучеком, то Мак заподозрит меня в трусости. Я заторопился обратно и прошел в отдел Марича.

– Я, кажется, оставил перчатки в кабинете пана Марича. Могу я войти? – обратился я к его помощнику и, нс дожидаясь ответа, направился к двери.

Марич сидел за столом, глядя в окно.

– О, это вы, мистер Фаррел! – Внезапный страх мелькнул в его глазах, и взгляд его сделался непроницаемым, точь-в-точь как у Новака, когда я разговаривал с ним по поводу встречи с Тучеком. – Что-то снова привело вас ко мне? – В голосе его звучало беспокойство, и он нервно вертел в руках линейку.

– Да, – ответил я.

Оглянувшись на дверь и понизив голос, я спросил:

– Что случилось с Яном Тучеком?

– Не понимаю, что вы имеете в виду?

– Вы прекрасно все понимаете.

– Пожалуйста, уходите. – Он поднялся из-за стола, страшно перепуганный. – Мой помощник…

Его лицо приняло скорбное выражение.

– Я уйду сразу, как только вы скажете мне, что случилось с Яном Тучеком. Я был у него в кабинете. Там все перевернуто вверх дном. Двое людей ищут что-то.

Марич молча опустился в кресло. И вдруг он показался мне старым и немощным, совсем не похожим на того энергичного, бодрого начальника важного отдела, с которым я встречался незадолго до этого.

– Ян Тучек арестован, – сказал он наконец, с трудом выговаривая слова.

– Арестован?! – Я подумал, что уже догадывался об этом, когда шел в его кабинет, но услышанное потрясло меня. – За что? – спросил я.

Он пожал плечами:

– А за что сегодня арестовывают в Чехословакии? Во время войны он сражался в Англии. Уже одно это способно вызвать подозрения. Кроме того, он промышленник. – Голос Марича был тусклым, в нем слышалась безнадежность. Как будто он предчувствовал и свою горестную судьбу.

– Он в тюрьме?

– До этого дело еще не дошло. Вот почему они обыскивают его кабинет. Ищут улики. Пока что он под домашним арестом. Может быть, уже завтра его освободят, но может быть, и нет. – Он сокрушенно пожал плечами. – Такова судьба всех бывших граждан довоенной Чехословакии. Многие уже бесследно исчезли.

– Но в чем его обвиняют?

– Не знаю. – Он снял очки и начал протирать стекла, боясь выказать какие-либо чувства.

Наступило томительное молчание. Наконец он отыскал в куче бумаг газету и протянул ее мне:

– Вторая колонка. Дело Ринкштейна.

Внизу страницы была маленькая статейка под заголовком:

ТОРГОВЕЦ БРИЛЛИАНТАМИ АРЕСТОВАН! РИНКШТЕЙН ОБВИНЯЕТСЯ В НЕЗАКОННЫХ ВАЛЮТНЫХ СДЕЛКАХ.

– Кто этот Ринкштейн? – спросил я.

– Исаак Ринкштейн – один из крупнейших ювелиров Праги.

– Какое отношение его арест имеет к Тучеку?

– Трудно сказать. Я не знаю. Мне лишь известно, что он занимался бриллиантами и драгоценными камнями.

– Но он арестован за незаконные валютные сделки, – уточнил я.

– Это всего лишь предлог, – криво усмехнулся Марич. – Я думаю, что власти интересуются драгоценными камнями. – Он с такой силой сгибал линейку, зажатую между ладонями, что я был уверен: она вот-вот сломается. – Боюсь, что Ринкштейн заговорит. – Внезапно он встал и забрал у меня газету. – Теперь вы должны уйти. Я и так сказал вам слишком много. Пожалуйста, никому не рассказывайте ничего. Ничего, вы понимаете? – Он смотрел на меня, и я видел, что он очень напуган. – Я проработал на предприятии Тучеков шестнадцать лет. – Он горестно вздохнул. – До свидания, мистер Фаррел.

Я пожал его холодную руку.

– Я вернусь в Пльзень месяца через два-три, – сказал я, когда он провожал меня до двери. – Тогда я снова загляну к вам.

На его губах мелькнула улыбка.

– Будем надеяться.

Он открыл дверь и сказал своему помощнику, чтобы тот проводил меня к машине.

С чувством облегчения я выехал через заводские ворота на улицы Пльзеня.

С запада надвигались черные тучи, и, когда я добрался до отеля, на сухой асфальт упали первые капли дождя.

Я позвонил в аэропорт и заказал билет в Милан через Мюнхен. Потом надел плащ и поспешил в книжный магазин на углу. Пяти еще не было.

Перебирая книжки в бумажных обложках, я не сводил глаз с двери Наконец часы на соседней церкви пробили пять. Мака все не было. Я ждал его до самого закрытия магазина в 5.30. Но он так и не появился. Я купил несколько книг и вернулся в отель. Никаких сообщений для меня там не было. Я заказал в номер чай и принялся за свой отчет с намерением наконец добить его. Но не мог сосредоточиться. Думал только об аресте Яна Тучека. Теперь я беспокоился еще и за Максвелла.

В конце концов я отправился в бар. Я говорил себе, что Тучек и Максвелл не имеют ко мне никакого отношения. Но тщетно. Все происходящее убеждало меня в полной моей беспомощности. Я решил, что надо еще выпить, и пошел ужинать. А после ужина отправился в кино, где демонстрировали старый английский фильм.

Вернулся я в отель около одиннадцати. И опять для меня не поступило никаких сообщений, и никто ко мне нс приходил. Я взял в баре бутылку и пошел в номер.

Я не ложился спать в надежде, что Максвелл все-таки придет, но, когда церковные часы пробили полночь, лег. Однако уснуть долго не мог, думая о Тучеке, находящемся под арестом, и недоумевая, почему Мак нс пришел.

Проснулся я в половине девятого. Брызги дождя залетали в открытое окно, по небу быстро неслись низкие серые тучи. Это затрудняло полет над Альпами, который мне предстоял. Но меня это не беспокоило. Я буду счастлив покинуть Чехословакию. Я оказался совсем рядом с неким политическим водоворотом и был рад убраться подальше от него, прежде чем он засосет меня.

Я позавтракал, оплатил счета и вызвал такси. Самолет вылетал в 11.30, По пути в аэропорт я успел нанести еще один деловой визит и прибыл туда около одиннадцати. Я сдал багаж и направился к паспортному контролю. Взглянув на мой паспорт, клерк подозвал человека, стоявшего рядом, и тот обратился ко мне:

– Пан Фаррел?

Я кивнул, сразу догадавшись, откуда он.

– Прошу вас, пройдите со мной, – сказал он по-чешски. – Мы должны задать вам несколько вопросов.

– Не понимаю. – ответил я. – Кто вы?

– Я из СНБ. – Он крепко ухватил меня за руку чуть выше локтя. – Пожалуйста, сюда. Машина ждет.

Я быстро огляделся по сторонам. У меня возникло жгучее желание ударить его. Через все это я уже прошел однажды. Я знаю, что за этим следует. Я лишился ноги и был на грани сумасшествия. Но моя рука была стиснута железной хваткой. К тому же по другую сторону от себя я увидел еще одного мускулистого типа. И вдруг меня охватила злость. У них не было причины арестовывать меня. Я стряхнул державшую меня руку и смело взглянул им в лицо.

– Вы меня арестовываете? – спросил я.

– Мы хотим задать вам несколько вопросов, пан Фаррел, – ответил один из них, тот, первый, широкоплечий, заморгав белесыми ресницами, из-за которых блеснули маленькие глазки.

– Тогда, пожалуйста, задавайте ваши вопросы здесь. Мой самолет улетает в одиннадцать тридцать.

– Боюсь, вам не удастся улететь этим рейсом, – сухо сообщил он. – Мне приказано доставить вас в управление СНБ.

– Значит, это арест. В чем меня обвиняют?

– Мы только хотим допросить вас. – Он покрепче сжал мою руку. Лицо его было совершенно бесстрастным.

Я понимал, что препираться с ним бесполезно. Он выполняет приказ. Но я считал необходимым что-нибудь предпринять, чтобы о моем аресте стало известно английским властям.

– Ладно, но сначала я должен позвонить в свое посольство в Праге.

– Вы сможете сделать это позже.

– Я сделаю это сейчас, – огрызнулся. – Вы арестовываете меня без предъявления какого-либо обвинения и хотите помешать мне сообщить об этом в мое посольство. – Я рванулся к телефону и схватил телефонную трубку.

Он попытался помешать мне, но я сказал:

– Или я звоню в посольство, или устраиваю скандал. В аэропорту наверняка находятся американцы или англичане. Если они сообщат о том, что здесь произошло, то у вас возникнут значительно более серьезные неприятности.

Казалось, мои доводы на него подействовали. К счастью, я быстро дозвонился, и меня соединили с третьим секретарем посольства по фамилии Эллиот, с которым я познакомился на приеме в Праге несколько дней назад. Я объяснил ему, что происходит, и он обещал немедленно принять необходимые меры.

Я положил трубку.

– Теперь, если вы востребуете мой багаж, я пойду с вами. Но поймите, у меня назначена деловая встреча в Милане, и вашему начальству придется обеспечить мне место на следующий рейс.

Я взял паспорт у клерка, на глазах которого разыгрывалась вся эта сцена; агенты службы безопасности забрали два моих чемодана и пошли к ожидавшей нас полицейской машине. Неподдельная ярость, владевшая мною до звонка в посольство, иссякла, но все время, пока мы ехали в Пльзень, меня не покидал страх. Я действительно ни в чем не виновен. Но если они следили за мной… Предположим, они арестовали Максвелла и узнали, что он приходил ко мне в номер по пожарной лестнице? Умолчал ли ночной портье о визите Тучека? И что именно искали те двое в его кабинете? Если они следили за мной, то им известно, что я совершенно непричастен к этому делу. А что же это за дело? Почему им понадобилось арестовывать меня? Меня прошиб холодный пот. Предположим, они взяли Максвелла. Предположим, они устроят нам очную ставку. Он подумает, что я его выдал. Решит, что я испугался и заговорил. Сама мысль об этом была невыносима для меня, и страх перед подобным развитием событий перекрыл все прочие страхи…

В управлении меня отвели в комнату ожидания, маленькую и грязную, с окном, выходящим на какое-то разрушенное бомбой здание.

Полицейский в форме стоял у двери, ковыряя в зубах, поглядывая на меня без всякого интереса. Часы на стене медленно и неумолимо отсчитывали минуты. Я попытался расслабиться, не обращать внимания на медленное течение времени, но вскоре почувствовал, что тишина начинает действовать мне на нервы. Я попытался вступить в беседу с моим стражем, но он строго следовал инструкции: молча покачивал головой, и только.

Минут через сорок пришел офицер и велел мне следовать за ним. Мы прошли по каменному коридору и поднялись по лестнице. Мой конвоир следовал за мной. В кабинете на первом этаже, куда он меня привел, окна были закрыты ставнями, и поэтому в нем горел яркий электрический свет. Маленький бородатый человек в штатском, сидевший за столом, заговорил, обращаясь ко мне:

– Извините, что заставили вас ждать. Садитесь, пожалуйста.

Я сел. Он медленно перебирал бумаги на столе. Его бледное лицо было почти желтым. Глаза же, похожие на пуговки, живо поблескивали. На тыльной стороне его холеных рук виднелась обильная поросль черных волос. Отыскав наконец нужную бумагу, он снова обратился ко мне по-чешски:

– Вы Ричар Харви Фаррел? Я кивнул.

– Вы представитель манчестерской фирмы «Б. и X. Эванс»?

– Да, и я должен был лететь в Милан через Мюнхен рейсом в 11.30. Не объясните ли вы причину моего ареста?

Он посмотрел на меня, изображая удивление:

– О каком аресте вы говорите, пан Фаррел? Мы всего лишь желаем задать вам несколько вопросов.

– Если бы вы хотели задать мне несколько вопросов, то разве нельзя было послать вашего сотрудника ко мне в отель до того, как я отправился в аэропорт?

Он улыбнулся, и мне эта улыбка не понравилась. От нес повеяло садизмом. Он был похож на психиатра с мазохистскими наклонностями.

– Мне жаль, что вам доставили беспокойство.

Было совершенно очевидно, что он получал удовольствие, доставляя людям беспокойство. Я промолчал, а он продолжал:

– Я полагаю, вы знаете пана Тучека?

– Совершенно верно, – ответил я.

– Вы познакомились с ним в 1940 году в Англии?

– Да.

– И вы виделись с ним позавчера?

– Да.

– О чем вы разговаривали?

Я изложил ему суть нашего разговора. Пока я говорил, его глаза скользили по бумаге, лежавшей перед ним, и я знал, что он сверяет мой рассказ с отчетом переводчика. Когда я закончил, он удовлетворенно кивнул.

– Вы прекрасно говорите по-чешски, пан Фаррел. Где вы его выучили?

– В ВВС. Мне вообще легко даются языки. Я несколько месяцев служил в чешской эскадрилье вместе с Тучеком.

Он улыбнулся:

– Но в среду, когда вы виделись с Тучеком, вы разговаривали только по-английски. Почему? – Вопрос был задан внезапно, и его глазки-пуговки остановились на мне. – Почему вы солгали и для чего вам понадобился переводчик?

– Я не лгал, – с горячностью ответил я. – Это Тучек сказал, что я говорю только по-английски.

– Почему он так сказал?

– Откуда я знаю? Очевидно, он посчитал, что не очень-то красиво говорить со старым другом в присутствии шпика.

Теперь я говорил по-английски и видел, что ему трудно воспринимать мою речь.

– А вы уверены, что не привезли для него какого-нибудь сообщения?

То, что он теперь, запинаясь, говорил по-английски, да и сам заданный им вопрос свидетельствовали о том, что никаких определенных компроматов против меня у него нет.

– Какое сообщение я мог ему передать? Я не виделся с ним около десяти лет.

Он кивнул, а потом сказал:

– Пожалуйста, расскажите мне подробно, что вы делали в Пльзене с момента вашего прибытия сюда. С точностью до минуты, пан Фаррел…

Я изложил все с момента появления в отеле «Континенталь». Он слушал, барабаня пальцами по столу.

– Может быть, вы объясните мне. почему вы сочли необходимым спрашивать меня о моей встрече с Тучеком?

Он посмотрел на меня:

– Он политически неблагонадежен. Он связан с Англией.

Он нажал кнопку, и через минуту появился полицейский, задержавший меня в аэропорту. Я с ужасом подумал, что он собирается устроить мне очную ставку с ночным портье из отеля «Континенталь», но вместо этого он сказал:.

– Проводите мистера Фаррела в отель. – Затем, повернувшись ко мне, продолжил: – Оставайтесь, пожалуйста, в отеле. Если у нас не возникнет к вам больше вопросов, то завтра вы улетите.

Ничего не ответив, я вышел вслед за полицейским и сел в ожидавшую нас машину. Как только мы отъехали, меня начало трясти: наступила разрядка. Мне хотелось выпить.

Запах омытых дождем улиц после пребывания в затхлом помещении штаба СНБ казался божественным. Постепенно напряжение спало. Полицейская машина остановилась около отеля, и я вышел. Офицер поставил мои чемоданы па тротуар, и машина уехала. Я слал вещи в камеру хранения и пошел в бар. Заказывая официанту выпивку, я услышал обращенную ко мне фразу, произнесенную по-чешски:

– Не будет ли пан любезен дать мне прикурить?

Я обернулся и увидел Максвелла. Он вел себя так, будто мы незнакомы, и, прикурив, поблагодарил меня и вернулся на свое место в углу бара.

Глава 2

Было очевидно, что Максвелл хочет поговорить со мной. В зеркале позади стойки бара я видел его сидящим за маленьким столиком в противоположной от окна стороне. Он читал газету, не глядя в мою сторону.

Я подождал, пока в баре наберется побольше народу. Тогда я заказал новую порцию виски и направился к его столику.

– Пан не возражает? – спросил я по-чешски и сел.

– Я уже начал беспокоиться о тебе, Дик, – сказал он, не отрывая глаз от газеты. – За тобой следят?

– Не думаю, – ответил я.

– Хорошо. Тебе позволят улететь завтра?

– Думаю, что да. Кажется, у них нет ко мне претензий, а настораживает их моя встреча с Яном Тучеком в среду. Как ты узнал, что я арестован?

– Я был в аэропорту.

– Ты собирался лететь этим рейсом?

– Нет, я ждал тебя. – Он быстро огляделся. Потом разгладил на столике свою газету и наклонился вперед: – Теперь ты знаешь, почему СНБ задавала тебе вопросы?

Я покачал головой, и он сказал:

– Мы вывезли Тучека из страны прошлой ночью. Вот почему я не смог встретиться с тобой, как договорились. Просто не успел.

– Вы вывезли его из страны! – Я не мог в это поверить. – Но он же находился под домашним арестом, под надежной охраной. Как…

– Маленькая диверсия. Загорелся соседний дом. Но не станем вдаваться в детали. На летном поле Бари нас ждал старина Ансон. Тучек и высший чин чешских ВВС генерал-лейтенант Лемлин должны быть в Милане уже рано утром. – Он говорил очень быстро, почти не шевеля при этом губами. – Рис ждал их только в воскресенье утром, но они знают, как выйти с ним на связь. Сегодня я должен был получить подтверждение их благополучного прибытия.

Он помолчал немного, потом продолжал:

– Я очень беспокоюсь, Дик. Я не получил подтверждения. Когда ты прилетишь завтра в Милан, прошу тебя сразу же поехать в «Альберте Эксельсиор», около Центральной станции. Скажи Рису, чтобы он немедленно телеграфировал мне. Обещаешь?

– «Эксельсиор»? Рис остановился там?

Он кивнул, а я мысленно чертыхнулся, потому что именно там мне был заказан номер. Я не хотел встречаться с Рисом. Думаю. Мак догадывался об этом, потому что сразу же добавил:

– Это очень важно. Дик. Они могут попасть В беду.

– Ладно, – сказал я. – Обещаю.

– Прекрасно. И еще одно. Тучек просил передать тебе, что хотел бы с тобой повидаться сразу, как ты появишься в Милане. Он настоятельно просил об этом.

– Хорошо.

Появился официант и забрал наши пустые стаканы. Максвелл сложил газету.

– Пан не желает посмотреть газету? – осведомился он по-чешски.

Я поблагодарил его и взял газету. А он взял свой портфель и поднялся.

– До свидания. Дик, – шепнул он, – скоро увидимся. – И ушел.

Я выпил еще немного и пошел обедать.

Время тянулось бесконечно медленно. Перенести полет на завтра не составило труда. Вопрос в том, позволит ли мне полиция уехать? Все, казалось, зависит от того, будет ли ночной портье держать язык за зубами насчет визита Тучека ко мне. Чем больше я думал об этом, тем более странной казалась вся эта история с его визитом. Если он действительно приходил, то почему не разбудил меня? Может, я был настолько пьян, что он не добудился? Тогда почему он хочет видеть меня непременно по приезде в Милан? Эти мысли не давали мне покоя весь вечер. И еще меня беспокоило данное мною обещание повидать Риса. Я не желал его видеть ни живого, ни мертвого. Он настроил сестру против меня, разбил мне жизнь. К Ширеру я не питал недобрых чувств. Ширер был старше. Он знал, через что я прошел.

Рис был моложе, он ничего не понимал. Ему не довелось испытать настоящей боли. А письма, которые он писал ей из госпиталя, – он же рассказывал мне, что он ей пишет. Он стоял у меня на дороге. Вдруг мне стало наплевать на чешскую службу безопасности. Мне расхотелось уезжать из Чехословакии. Пусть арестовывают меня. Я не против. Лишь бы не ехать в Милан и не встречаться с Рисом. О Боже! К тому же Элис тоже может быть там. Я начал напевать «Голубое платье Элис». Вот тогда-то меня и вывели из бара, а ночной портье хлопотал вокруг меня, помогая добраться до номера.

Поднявшись на мой этаж, он вкрадчивым голосом спросил:

– Я слышал, что у папа возникли сложности с СНБ?

Его маленькие алчные глазки впились в меня. У меня возникло жгучее желание ударить его по физиономии, ибо мне было ясно, куда он клонит. Но вместо этого я пробормотал:

– Убирайтесь к черту!

Я не различал в темноте его лица, но знал, что он смотрит на меня. И тут я услышал:

– Тогда я иду в полицию.

– Ты можешь убираться к дьяволу, мне наплевать, – бормотал я.

Он открыл дверь моего номера и помог мне войти. Я попытался стряхнуть с себя его руки, но не удержался на ногах и повалился на кровать. Он закрыл дверь и вернулся ко мне:

– Мне стало известно, что пан Тучек сбежал. Пожалуй, информация о его визите к вам стоит больше, чем 50 крон, которые вы мне дали? Он стоял возле кровати, глядя на меня.

– Убирайся отсюда к черту, жалкий вымогатель! – крикнул я.

– Но, пан, подумайте минуту, пожалуйста. Если я сообщу об этом полиции, вам не поздоровится.

Мне было на все наплевать: будь что будет. Главное – не видеть Риса.

– Можешь идти в полицию и рассказать им все, что знаешь.

Я был совершенно пьян, и последнее, что мне запомнилось, перед тем как я отключился, было растерянное лицо ночного портье. Не знаю, потерял ли я сознание или просто уснул, но, проснувшись от холода, я обнаружил, что лежу в одежде на кровати в полной темноте. Часы показывали половину второго. Я разделся и забрался под одеяло.

Утром меня обуял страх. Я испугался не на шутку. Когда человек пьян, ему все нипочем и море по колено. Но в трезвом уме, при свете дня я понял, что все-таки лучше увидеться с Рисом в Милане, чем сидеть здесь, в пльзеньской каталажке. И с портье я свалял дурака. Надо было дать ему денег. Я быстро оделся и пошел искать его. Но он уже ушел. Я был в панике. Он наверняка пошел в полицию! Я постарался привести себя в нормальное состояние при помощи черного кофе и сигарет. Но руки у меня дрожали и были влажными; я все время ждал, что вот-вот меня кто-то окликнет, и я увижу человека с белесыми ресницами.

Но меня никто не окликнул, и я наконец встал и пошел оплачивать счет за гостиницу. Но как только заглянул в бумажник, то сразу понял, почему полиция не явилась за мной. Большая часть моих денег исчезла – фунты и лиры. Маленький негодяй оставил мне только кроны, причем ровно столько, чтобы хватило на оплату гостиницы.

Я снес свои вещи вниз и взял такси до аэропорта. Я взмок, пока шел по залу, вглядываясь в лица людей, находившихся там. Казалось, кое-кто из них наблюдает за мной. Я подошел к стойке паспортного контроля и подал свой паспорт. Дежурил уже знакомый мне клерк. Он сделал отметку в паспорте и, возвращая его, с улыбкой заметил, что на сей раз обошлось без «встречающей делегации». А я взял газету и сел, ожидая посадки в самолет. Я попробовал было читать, но буквы расплывались перед глазами, и я не мог сосредоточиться. Я не сводил взгляда с главного входа, подозревая в каждом входящем без багажа своего потенциального преследователя. Наконец объявили посадку на мой рейс. Вместе с четырьмя другими пассажирами я направился к самолету. Пока мы стояли в очереди у трапа, сердце мое ушло в пятки. Сопровождающий сверял имена пассажиров со своим списком. Рядом с ним стоял человек в серой фетровой шляпе. Я был уверен, что он сотрудник СНБ. Наконец подошла моя очередь.

– Ваша фамилия?

– Фаррел. – Во рту у меня пересохло. .

Мужчина в серой шляпе смотрел на меня холодным, враждебным взглядом. Сопровождающий поставил в списке галочку против моей фамилии. Я колебался. Мужчина в шляпе не двигался. Мой протез казался мне сегодня еще более неудобным, чем обычно, и я с трудом преодолел три ступеньки. В самолете я нашел свободное кресло в середине салона и плюхнулся в него. Развернув газету, я сделал вид, что читаю. Экипаж прошел в кабину и задвинул дверцу, отделявшую ее от салона. Я пребывал в томительном ожидании, к тому же продуваемый ветром откуда-то сзади, скорее всего из двери. Да закроют они ее, наконец, или нет! Непредсказуемость ситуации пугала меня. Сколько же это может продолжаться… Ну конечно же они затеяли свою обычную игру в кошки-мышки: испытанный прием с целью деморализовать противника. Но вот левый мотор провернулся и заработал. Потом заработал и правый. Приоткрылась дверь кабины, и второй пилот приказал всем пристегнуть ремни. Я услышал металлический стук и клацанье запора и с облегчением увидел, как отъезжает от нашего самолета трап. Моторы взревели, и самолет двинулся к взлетной полосе.

Чувство облегчения, захлестнувшее меня, было похоже на погружение в небытие. Я помню только, что рев моторов изменился и меня прижало к спинке кресла. Я инстинктивно потянулся к пряжке ремня безопасности, но, оказывается, я его не пристегнул. Через иллюминатор я видел Пльзень, раскинувшийся внизу, купол водяной башни пльзеньской пивоварни, сеть подъездных путей, опутавших завод. Сквозь клубы белого дыма мелькнул сталелитейный завод Тучека. Пльзень остался позади, и самолет лег на курс.

Однако вскоре меня опять охватило беспокойство. Наш рейс пролегал через Прагу и Вену. И там, во время стоянок, меня запросто могли арестовать. Но там меня не только не арестовали, но даже не потребовали каких-либо документов, поэтому, когда мы оказались вновь в воздухе после кратковременной остановки в Вене и в лучах яркого солнца блеснули снежные вершины Альп, я откинулся на спинку кресла и впервые за два дня с облегчением вздохнул. Я находился по другую сторону «железного занавеса» и был недосягаем для них. Я уснул и проснулся только перед посадкой в Италии.

Самолет проскочил над отрогами Доломитовых Альп, и теперь мы летели над долиной реки По. Скоро самолет совершит посадку в Милане. Я стал думать о том. что ждет меня впереди, о предстоящей встрече с Рисом. По странному стечению обстоятельств, она состоится совсем рядом с озером Комо. А ведь именно там мы виделись с ним последний раз.

В апреле 1945 года он и Ширер бежали. Помог им бежать доктор, такая же дрянь, как Ширер. Потом он пустил себе пулю в лоб.

При одном воспоминании о докторе мне стало не по себе, на лбу выступила испарина.

Джованни Сансевино – «иль дотторе», так его здесь называли. В моей памяти возник голос санитара, возвещавший: «Иль дотторе посетит вас сегодня, синьор капитан».

Как часто я слышал это! Санитар по имени Луиджи, с бородавкой на носу, был истинный садист. «Иль дотторе посетит вас», – провозглашал он и с любопытством наблюдал, как я лежу и, обливаясь потом, гадаю нал тем. обычное ли это «посещение» или очередная операция.

Глядя в иллюминатор, я видел не отражение своего собственного лица, а лицо доктора. Я так хорошо его помнил! Невозможно себе представить, что его нет в живых уже более пяти лет. Если убрать усы. то доктор был точной копией Ширера. а ведь Ширер нравился мне. У него было круглое лицо оливкового цвета с широким лбом, окаймленным шапкой черных блестящих волос. Глаза, правда, были слишком близко посажены и слишком маленькие. Он скрывал их за темными стеклами очков. Но во время операции «иль дотторе» снимал очки, и каждый раз я видел, как в его темных зрачках вспыхивала животная страсть, когда он касался моей ноги, ощупывал ее, а потом принимался нежно гладить. Его дыхание при этом учащалось, становилось прерывистым и вместе с тем тяжелым, как будто он ласкал женщину. И он судорожно облизывал губы.

Я очнулся от воспоминания и почувствовал, что мои мускулы напряглись, как бы ощутив прикосновение его рук. Эти ощущения возникали у меня постоянно. Я не мог их забыть. Я до сих пор часто просыпаюсь от собственного крика в полной уверенности, что полностью лишился своей левой ноги, что она давно по кусочкам спущена в канализацию на вилле «Д'Эсте» и что прикосновение рук, которое я ощущал, даже очнувшись от сна, было лишь остаточной реакцией нервных окончаний.

Я оборвал поток воспоминаний, вытер пот со лба и посмотрел в иллюминатор. Под нами проплывала Падуя, а белые зубцы Доломитов были окутаны черными тучами. Но, глядя на Альпы, я не мог прогнать мысли о Рисе. Для меня он всегда оставался в прошлом. Но как оказалось, он не ушел в небытие. Мне предстояло встретиться с ним в Милане и выполнить поручение Максвелла, но я как-то не ощущал в себе необходимого для этого мужества.

Он был доставлен на виллу «Д'Эсте» с пулевым ранением легких всего через несколько часов после операции, и его поместили на соседней койке в моей палате. Ширера доставили примерно тогда же, в начале 1945 года, после курса «лечения газом» в лагере военнопленных. Это был ядовитый газ, и Ширера не только использовали в качестве «подопытного кролика», но и пытались таким способом заставить его говорить. Его поместили с другой стороны от меня, и «иль дотторе» также работал над ним. А теперь, когда я сидел в самолете, мне казалось, я снова слышал его вопли, и они были куда громче моих. Лежа на больничных койках, мы все время смотрели на голубое озеро Комо, а швейцарская гранича была всего в нескольких километрах оттуда.

Сансевино основательно потрудился над Ширером, и через два месяца тот был на ногах. Однажды доктор сказал ему:

– Я беспокоюсь о вас, синьор, потому что вы слишком похожи на меня. Мне не доставляет удовольствия постоянно лицезреть столь же обезображенного человека, как я сам.

В апреле нас перевели в отдельную палату. И тогда Сансевино сказал, что готов помочь нам бежать при условии, что мы подпишем документ, свидетельствующий о его доброте и сострадании ко всем союзным пациентам и о том, что он не принимал участия в газовом эксперименте. «Союзники выиграют войну, и я не хочу умирать из-за того, что меня заставляли здесь делать», – сказал он.

Сначала мы отказались. Я помню, что в первый момент я обрадовался, увидев в глазах доктора страх. Тем не менее документ мы все-таки подписали, после чего кормить нас стали лучше. Особенно доктора интересовал Ширер, которого он заставлял часто взвешиваться, осматривал его снова и снова, как будто тот был ценным экспонатом для предстоящей выставки. Такое тщательное лечение беспокоило Ширера. Но еще большее беспокойство вызывало его удивительное сходство с итальянским доктором. Он заклинился на мысли, что именно поэтому его доставили на виллу «Д'Эсте» и что он больше никогда нс увидит Америку.

Что касается меня, то я считал все это лишь проявлением отклонений в психике. Для меня было сущим проклятием находиться в одной крошечной комнатке с двумя людьми, к трагической судьбе которых я имел самое непосредственное отношение. Они должны были высадиться близ Болоньи и приступить к организации в горах партизанских отрядов. Но они попали в плен, и только потому, что сразу после того, как они прыгнули с парашютом, мой самолет был сбит зенитным снарядом: мне после этого было невыносимо находиться с ними в одной палате. Гораздо мучительнее, чем терпеть эти злосчастные операции. Ширер, я думаю, понимал мои чувства. Он был уже не молод и много чего повидал в угольных копях Питтсбурга, у себя на родине. А кроме того, он – итало-американец, а значит, от рождения был более сентиментальным и не столь суровым.

Рис, напротив, был твердым, лишенным какой-либо сентиментальности. Родом из Норфолка, он был воспитан на пуританских традициях рода, насчитывающего много поколений. В его представлении все в мире делилось на две категории: хорошее и плохое, черное и белое. Двухгодичная учеба в Миланском университете не поколебала его взгляда на мир, скорее напротив, укрепила еще больше. С того самого дня, когда Риса доставили на виллу «Д'Эсте» и доктор объяснил ему, как он попал в плен, он не обмолвился со мной ни единым словом. А то, что я был помолвлен с его сестрой, еще больше ожесточило его против меня. Он не поверил словам доктора и пожелал выслушать мою версию случившегося. И только когда он поверил наконец, что третья операция окончательно меня доконала, он замкнулся в себе, ненавидя меня за то, что он не выполнил задания, которое ему было поручено.

В большой комнате было совсем неплохо. Пребывание же в маленькой, с видом на озеро, стало для меня сущей пыткой. Я опять мог вслушиваться в тишину. Она, бывало, все нарастала и нарастала, пока Ширервдруг не нарушал ее и, вопреки обыкновению, не заговаривал со мной. Он устраивал шахматный турнир, и мы играли на время. Но при всем том я ни на минуту не забывал о присутствии Алека Риса и точно знал, что рано или поздно он расскажет своей сестре о том, что тогда случилось.

События тех дней так прочно укоренились в памяти, что их не могли затмить ни шум пролетающего рядом самолета, ни зрелище окутанных снегом Альп на горизонте. Но потом, слава Богу, я остался один. Сансевино организовал их побег.

К тому времени я немного поправился и с мучительной болью пытался ходить на протезе. Но у меня ничего не получалось. И я был даже рад этому.

Они бежали 21 апреля. Сансевино снабдил их гражданской одеждой и соответствующими документами. Они покинули виллу «Д’Эсте» в полночь поодиночке: сначала Ширер, потом – Рис. Они должны были встретиться в гараже, взять санитарную машину и мчаться в Милан, под надежную защиту друзей Сансевино.

В то время я думал, что Сансевино уверовал в бумажку, которую мы втроем подписали, якобы способную уберечь его от ареста после войны. Мне даже в голову не приходило, что, устраивая нам побег, он надеялся таким образом успокоить свою совесть. И тем не менее такое объяснение вполне допустимо, поскольку на следующий день его не стало. В 7 часов утра санитар, по приказанию доктора, привел меня в его кабинет. Именно мы и обнаружили там его труп. В полной парадной форме с фашистскими эмблемами доктор сидел в кресле, запрокинув голову назад. На плече чернела запекшаяся кровь. Маленькая «беретта», из которой он стрелял, осталась зажатой в его руке. Как ни странно, темные очки, хотя и сползли на лоб, по-прежнему скрывали его глаза. Должно быть, некое странное представление о справедливости побудило его так обставить свое самоубийство, чтобы я оказался одним из тех, кто обнаружил его труп.

А у Риса и Ширера что-то не заладилось. Позже до меня дошел слух, будто они внезапно напоролись на патруль и были убиты при попытке перейти швейцарскую границу. Это все, что мне было известно, да я и не пытался ничего выяснить. Разве можно забыть то, что Рис сказал мне на прощанье: «Я написал Элис обо всем. Мое письмо может до нее не дойти, и она ничего не узнает. Но не дай Бог тебе попытаться снова увидеть ее. Понял?»

Его слова сразили меня наповал, и я не нашелся, что ответить. Его письмо, однако, дошло. И когда я вернулся в Фоггин, меня ждал ее ответ. Сам Максвелл вручил его мне.

О Боже! И после всего этого я сейчас летел, чтобы снова увидеть Риса. Впереди показалось озеро Маджоре. Оно было похоже на ровный кусок свинца, зажатый в коричневой складке холма. А за ним в золотом сиянии солнца простиралась Ломбардская низменность, похожая на карту. Я вытер пот и поднял упавшую на пол газету. Мои глаза скользнули по заголовку одной из статей:

«ИСААК РИНКШТЕЙН ДАЕТ ПОКАЗАНИЯ».

Один из абзацев был выделен жирным шрифтом, и там говорилось следующее:

«Ринкштейн признался, что продавал крупные партии бриллиантов и других драгоценных камней неким промышленникам. Первым среди них он назвал Яна Тучека, директора металлургического завода. Это квалифицируется как антигосударственная деятельность. Люди, скупающие драгоценности, которые легко можно сбыть, как правило, руководствуются гнусными целями. Судя по всему. Тучек продавал на Запад важную промышленную и военную информацию».

Я отложил газету и посмотрел в иллюминатор. Мы летели над Вероной, и дорога из Венеции в Милан была похожа на серую ленту, протянутую через всю Ломбардию. Я надеялся, что Тучек если и потерпел аварию, как опасался Мак, то за пределами Чехословакии. Тогда, по крайней мере, у него был бы шанс. Но, взглянув на зубцы Альп, я подумал, что если потерпеть аварию здесь, то выбраться отсюда будет очень трудно.

Думая о Тучеке, я немного отвлекся от своих проблем, пока снова не посмотрел в иллюминатор. Милан простирался до самого горизонта, солнечный свет пронизывал длинные столбы дыма, тянувшиеся из высоких заводских труб на окраинах города. На табло высветилась надпись «Пристегнуть ремни». Дверь кабины раздвинулась, и один из пилотов повторил указание.

Теперь под нами было залитое солнцем летное поле. Вскоре мы приземлились в Милане.

Главный зал миланского аэропорта выглядел так же, как и в мае 1945 года, после капитуляции Германии. И тогда здесь висели эти же гигантские карты, на которых были изображены воздушные трассы, связывающие империю Муссолини с внешним миром. Но теперь в ярком солнечном свете моему взору предстала пестрая толпа в цивильной одежде, а по радио все время объявляли о прибытии или отправке очередных рейсов по-итальянски, по-французски и по-английски.

Получив багаж и пройдя паспортный контроль, я направился к автобусу, но вдруг увидел Риса. Он стоял у выхода на летное поле, разговаривая с маленьким бородатым итальянцем. Наши глаза встретились, и я понял, что он узнал меня. Но он демонстративно отвернулся и продолжал разговаривать с итальянцем.

Я замешкался. Ведь мне надо передать ему сообщение, и как можно скорее. Но то, как он повел себя, удерживало меня от намерения немедленно подойти к нему. Меня сотрясала дрожь, и я понял, что должен сначала выпить. Я поспешил к автобусу.

– Синьор? Вам куда? – спросил водитель, подозрительно уставившись на меня.

– В «Эксельсиор», – ответил я.

– В «Эксельсиор»? Прекрасно.

Через несколько минут автобус тронулся, и я понял, что мне следовало подойти к Рису и передать ему сообщение Мака. Я ругал себя за то, что опять дал волю нервам. В конце концов все это было давным-давно… Но я вспомнил, с каким безразличием он сразу же отвернулся от меня. Мои мысли вернулись в маленькую комнатку на вилле «Д'Эсте». Казалось, он совсем не изменился. Может быть, лицо чуть-чуть пополнело, а фигура по-прежнему коренастая, те же плотно сжатые губы и острый подбородок. Ну, рано или поздно я увижусь с ним. Выпью в отеле стакан-другой, глядишь, он и появится.

«Эксельсиор» находился на плошали Графа л'Аосты, напротив Центрального вокзала, олицетворяющего эпоху фашизма и больше похожего на некий мемориал, нежели на железнодорожную станцию. Бой подхватил оба моих чемодана, и я вошел следом в вестибюль, украшенный мраморными колоннами. Портье за стойкой спросил:

– Ваше имя, синьор?

– Фаррел, – ответил я. – Я заказывал номер.

– Да, да, синьор. Распишитесь, пожалуйста. Номер 445. – И, обращаясь уже к бою: – Проводите синьора в номер.

Комната была небольшой, но удобной, с окнами на железнодорожную станцию. Я принял ванну, переоделся и спустился в холл для встречи с Рисом. Я заказал чай и попросил боя принести мою почту. Ее было немного; письмо от матери, счет за костюм, купленный перед отъездом в Лондоне, и пакет из фирмы, в котором было и письмо от управляющего.

« Мы надеемся на успех Вашей миссии в Италии… После недельного пребывания в Милане сообщите мне о целесообразности создания там отделения нашей фирмы… Вы можете воспользоваться случаем и отдохнуть где и как Вам угодно, и я уверен, что Вы сумеете совместить бизнес и светскую жизнь, устанавливая контакты с нашими потенциальными клиентами.

Харри Эванс».

Я сунул письмо в портфель и, откинувшись в кресле, стал размышлять о возможности провести отпуск в Италии. И тут я взглянул в дальний конец холла и увидел сидящую в одиночестве за маленьким столиком у окна Элис Рис. Я испытал боль, как от удара в солнечное сплетение. И, словно почувствовав на себе мой пристальный взгляд, она обернулась и увидела меня. Ее глаза блеснули, но сразу же погасли, и она отвернулась. Еще секунда, и я бы убежал к себе в номер. Но я вдруг ощутил жгучую необходимость объясниться. Я встал и прошел через весь зал к ее столику. Она подняла на меня свои зеленые глаза, и в них отразился солнечный свет. Она пристально смотрела мне в лицо, а потом ее взгляд упал на мою ногу. Она нахмурилась и отвернулась к окну. Я был рядом, я любовался ее мягкими золотисто-каштановыми волосами и руками, сжимавшими сумочку.

– Не возражаешь, если я присяду на минутку? – спросил я дрожащим голосом.

Она не возразила, но, когда я опустился на стул напротив нее, сказала:

– Это ни к чему, Дик.

В ее голосе звучало сострадание.

Я сел и видел теперь ее лицо в профиль; время оставило на нем свой след. На лбу появились морщины, уголки рта опустились.

– Восемь лет – немалый срок, – сказал я. Она молча кивнула.

Сидя напротив нес, я не знал, что говорить. Никакие слова не могли устранить разделявшую нас пропасть. И все же мне нужно было сказать ей то, о чем в свое время я не мог написать.

– Надеюсь, ты здорова? – задал я совершенно дурацкий вопрос

– Да, – тихо ответила она.

– И счастлива?

Она не ответила, и я подумал, что она не расслышала мой вопрос. Но потом она сказала:

– Все мое счастье заключалось в тебе. Дик. – Она повернулась и быстро взглянула на меня. – Я не знала о ранении. Когда это случилось?

Я рассказал.

Она опять отвернулась к окну:

– Алек никогда не говорил мне об ЭТОМ. Мне было бы легче понять.

– Может быть, он не хотел, чтобы тебе было легче понять?

– Возможно.

Наступило неловкое молчание. Мы оба были так напряжены, что в какой-то момент я понял, что оно может излиться либо в рыданиях, либо в истерическом смехе. И в обоих случаях мы будем выглядеть глупо.

– Что ты делаешь в Милане? – поинтересовался я.

– Провожу отпуск. А ты?

– У меня здесь дела.

Снова воцарилось молчание. Думаю, мы оба понимали, что пустая болтовня ни о чем не для нас.

– Ты долго пробудешь в Милане? Я имею в виду, не могли бы мы еще раз встретиться?

Она остановила меня решительным жестом руки.

– Не надо усугублять и без того сложную ситуацию, Дик, – сказала она, и ее голос дрогнул.

Эти ее слова положили конец пустой болтовне и перенесли нас в прошлое, в котором у нас было много общего: каникулы в Уэльсе, Бремерские игры, во время которых мы и познакомились. Перед моим мысленным взглядом возникло ее стройное тело, разрезающее воду, ее смеющееся лицо, склонившееся надо мной под сенью дуба. Меня захлестнула волна воспоминаний, перемежающихся горестными сожалениями о том, чего не свершилось в моей жизни, – о семье, детях… Потом се руки легли на стол, и я увидел, что она не замужем.

– Разве не можем мы вернуться… – начал было я, но ее взгляд вынудил меня замолчать. Она не вышла замуж, но возврат к старому невозможен. В ее глазах была неизбывная печаль.

– Пожалуйста, уходи, Дик. Алек скоро вернется и… Но сейчас мне было абсолютно наплевать на Алека.

– Я дождусь его. Мне надо кое-что ему передать от Мака из Чехословакии.

Ее взгляд сделался напряженным, и я понял, что она догадывается, чем занимается ее брат.

– Так ты тоже? – удивилась она. – Я думала… – Ее голос умолк.

– Я оказался втянутым случайно, – быстро сказал я.

Ее пытливый взгляд впился в мое лицо, словно опасаясь обнаружить в нем какую-то перемену. Потом вдруг:

– Расскажи мне о своей ноге. Тебе было больно? Хирург был хороший?

Я рассмеялся и рассказал ей все как было, ничего не скрывая. Я погряз в самоуничижении, объясняя, что чувствуешь, когда пилят кость без анестезии, и к тому же знаешь, что эта пытка будет повторяться снова и снова. Я видел, что причиняю ей боль. Но она не остановила меня, и я продолжал:

– Понимаешь, я ничего не помню. Я знал только одно: меня снова оперировали, и я отчаянно кричал, впадая в бред, а после операции мне говорили, что больше их не потребуется, что они получили все…

Внезапно я остановился, почувствовав, что кто-то стоит у меня за спиной. Я оглянулся и увидел Алека Риса. Увидел напрягшиеся мускулы его шеи и кровь, прилившую к лицу от охватившего его бешенства.

– . Однажды я уже предупреждал тебя, Фаррел, что сверну тебе шею, если ты попытаешься снова говорить с моей сестрой.

Я поднялся, а он продолжал:

– Думал, наверное, успеть, пока я в аэропорту. Его власть над сестрой была очевидна, и я почувствовал, как во мне нарастает злоба.

– Сядьте оба, – спокойно проговорила Элис, схватив Алека за руку. – У Дика весточка для тебя от Максвелла.

Он недоверчиво взглянул на меня:

– Где ты видел Мака?

– Вчера в Пльзене, – ответил я. Потом я повернулся к Элис: – Извини нас. – И отошел с ним к окну.

– Тучек здесь? – спросил я. Он пристально смотрел на меня.

– Что тебе известно о Тучеке? – спросил я. Было очевидно, что он мне не верит.

– Ян Тучек арестован в четверг. Максвелл помог ему бежать этой ночью. Тучек и генерал чешских ВВС должны были прибыть в Милан вчера утром.

– Я не верю ни одному твоему слову.

– Меня не интересует, веришь ты или нет. Максвелл просил меня увидеться с тобой по приезде в Милан и сказать, чтобы ты немедленно сообщил, прибыли они или нет. Он боится, что они попали в. аварию, так как им было сказано связаться с тобой сразу же по прибытии и Милан, а от тебя не поступило никаких известий.

Он засыпал меня уймой вопросов, потом выпалил:

– Почему, черт побери, ты не сообщил мне об этом в аэропорту?

– Твое поведение не позволило мне приблизиться к тебе, – ответил я.

– Что ты делал в Пльзене? Я рассказал:

– Ты действительно представляешь эту фирму? Он все еще не доверял мне.

– Да. Но ведь ты, черт побери, имеешь возможность проверить правдивость моих слов.

– Конечно. И сделаю это немедленно. Но предупреждаю, если ты ведешь двойную игру… – Он крутанулся на каблуках, но потом снова повернулся ко мне: – И держись от Элис подальше, пока ты здесь.

Он подошел к сестре, что-то сказал ей на ухо, потом, бросив на меня суровый взгляд, поспешно удалился.

Я вернулся к столу и вновь почувствовал прикованный к моей ноге взгляд Элис. Она принялась собирать чайную посулу, словно сама намеревалась отнести ее к стоике. Поскольку она молчала, я спросил:

– Как долго ты пробудешь в Милане?

– Не долго. Я собираюсь в Рапалло, а потом с друзьями Алека в Канны.

– Надеюсь, ты хорошо проведешь время. – пробормотал я.

– Будет прекрасная, солнечная погода, и, я думаю, мы получим максимум удовольствия, – сказала она чуть слышно. И потом совсем тихо добавила: – Пожалуйста, уходи. Дик.

Я кивнул:

– Да. Ухожу. До свидания.

– До свидания.

Она сидела потупившись и даже нс подняла на меня глаз. Я вернулся к своему столику, собрал вещи и направился к выходу. Когда я проходил мимо нее, она сидела, отвернувшись к окну. В дверях я задержался на минуту в надежде, что она подаст мне какой-нибудь знак, но напрасно.

Они покинули отель утром на следующий день. Я не знаю, куда они переехали. Знаю только, что, не увидев их за завтраком, я обратился к портье и таким образом узнал: они уехали.

Было бесполезно заниматься делами в воскресный день. А было как раз воскресенье. Солнце сияло в безоблачном небе, и на улице было тепло. Я направился по Виа Виттор Пизанн к парку. Я смотрел на девушек в ярких летних платьях, на радостные и счастливые смуглые лица вокруг, и на душе у меня стало легко. Таинственное исчезновение Тучека и мои неприятности с чешской тайной полицией казались далекими, словно стали частью другого мира. Деревья в садах покрылись свежей листвой. Вокруг бурлила жизнь. Я сел на скамейку и отдался ласке нежного весеннего солнца. Было приятно вот так просто сидеть расслабившись. Завтра начну работу, а сегодня можно наслаждаться отдыхом. Я навсегда запомнил этот блаженный час, проведенный в миланском парке. Он запечатлелся в моей памяти в образе оазиса в пустыне. Это было счастливейшее мгновение, казавшееся почти прекрасным, потому что оно оказалось между моим прошлым и будущим. Я помню девочку, бежавшую за большим желтым мячом, ее белозубую улыбку, шелковистые черные волосы и темные глаза, искрящиеся смехом. Ее мать сидела рядом со мной и, прикрывшись шалью, кормила малыша грудью. Она простодушно поведала мне, что надеется поехать в этом году в Геную. И все это время я видел перед собой толпы нарядно одетой публики и слышал жизнерадостные голоса.

Эта удивительная атмосфера казалась особенно прекрасной после мрачной действительности Чехии. Все равно что слушать Россини после Вагнера.

Разнежившийся и счастливый, я вошел в кафе на Виале Витторио-Венето и заказал коньяк. Я просидел там до половины первого, ловя, ради воскрешения своего итальянского, обрывки разговоров. Потом вернулся в отель. Когда я подходил к лифту, портье за стойкой окликнул меня:

– Синьор Фаррел! У меня для вас сообщение. – Он достал из ящика листок бумаги, помеченный буквой «Ф». – Синьор Сисмонди звонил полчаса назад и просил, чтобы вы позвонили ему.

Он протянул мне листок, на котором было написано имя и номер телефона Сисмонди.

– Вы не знаете, кто это? – спросил я.

– Синьор Сисмонди? Я думаю, это синьор Рикардо Сисмонди, владелец крупного предприятия на Виа Палова, синьор.

– Как называется его компания?

– Я не знаю, тот ли человек вам звонил, синьор, но мне известно, что так зовут директора «Феррометалли ди Милано».

Я поднялся в номер и достал записную книжку с номерами телефонов итальянских фирм, с которыми «Б. и X. Эванс» сотрудничала до войны. И среди них я нашел «Феррометалли ли Милано».

Я снял трубку и набрал номер.

Ответил женский голос:

– Кто говорит?

– Это мистер Фаррел. Могу л поговорить с синьором Сисмонди?

– Минутку. – И я услышал отдаленный женский голос, окликнувший: – Рикардо!

Потом трубку взял мужчина с резким скрипучим голосом:

– Синьор Фаррел? Прекрасно. Вы знаете, кто я?

– «Феррометалли ди Милано»? – спросил я.

– Да, да, синьор. Я сотрудничал с вашей компанией до войны. Я слышал, что вы вчера прилетели в Милан из Пльзеня?

– Верно.

– Будучи в Пльзене, не встречались вы там с синьором Тучеком?

Вопрос, которого я никак не ожидал, смутил меня. Естественно, я полагал, что он звонил мне по делу. Вместо этого он спрашивает о Тучеке. Счастливый, жизнерадостный Милан, по которому я гулял все утро, сразу померк в моих глазах. У меня возникло чувство, будто длинная рука протянулась через границу Чехословакии и возвращает меня обратно в объятия чешской тайной полиции.

– Алло, алло, синьор. Вы меня слышите? – нетерпеливо вопрошал скрипучий голос.

– Да, – сказал я.

– Я спрашиваю, видели ли вы Тучека?

– Да.

– Вы, наверное, дружны с военных времен?

– Да. А в чем дело?

– Он знал, что вы летите в Милан?

– Да.

– Хорошо. Тогда, может быть, еще не все потеряно.

– Послушайте, – сказал я, – может, вы перестанете говорить загадками и объясните, что все это значит?

– Хорошо. Я объясню. Я деловой партнер синьора Тучека. Дела в Чехословакии складывались для него не наилучшим образом, поэтому он собирался переехать в Милан. Мы планировали открыть здесь совместное предприятие. Он должен был прибыть сюда три дня назад, но его нет и по сей день. Я очень встревожен, синьор Фаррел.

– Какое это имеет отношение ко мне?

– Я поясню. Мы вместе начинаем новое дело. Он должен привезти чертежи и спецификации новых машин, которые мы намерены производить. В пятницу я получил от него письмо, в котором, он сообщил, что не сможет привезти их сам: это слишком опасно, поэтому переправит их с англичанином, который на следующий день вылетает в Милан. Я звонил в аэропорт, синьор Фаррел. Вы – единственный прибывший из Чехословакии англичанин с момента получения письма.

– И вы думаете, что я привез вам посылку от Тучека?

– Нет, нет. Я подумал, быть может, вы привезли документацию, чтобы здесь передать ее Тучеку. Но он здесь не появился, и я не знаю почему. Но бизнес есть бизнес, синьор Фаррел, и я уже нанял специалистов, которые готовы начать монтаж станков для производства новых машин. Но для этого нужны чертежи. Если бы я мог их получить…

– Но у меня нет никакого пакета для вас, – сказал я.

– Нет? – Его голос внезапно окреп, сделался резким, в нем слышался металл. – Но, синьор Фаррел, в своем письме он…

– Мне не интересно знать, что он вам написал, – прервал его я. – Повторяю еще раз: у меня для вас ничего нет. Мы виделись в Пльзене один раз. В его служебном кабинете, и нашу беседу переводил официальный переводчик.

Он стал что-то говорить, но вдруг его голос исчез, как будто он прикрыл рукой микрофон телефонной трубки. Потом голос снова прорезался, и он спросил:

– А вы уверены, что видели его только один раз, синьор Фаррел?

– Абсолютно уверен.

– А он не приходил к вам в отель?

Мне показалось, что он произнес эту фразу с особым нажимом.

– Нет, – ответил я.

– Но он сообщил мне…

– Я виделся с ним один раз, – прервал я его сердито, – и поймите, у меня нет ничего ни для вас, ни для Тучека.

Опять наступило молчание, и я подумал, что он повесил трубку. Я вытер потное лицо носовым платком.

– Может быть, мы не понимаем друг друга, синьор? – Голос звучал мягче. – Видите ли, чем скорее я получу чертежи, тем скорее начнется новое производство. И мне могут понадобиться некоторые виды машин, производимых вашей фирмой. Может быть, я закажу их, а вам выплачу премию за быструю доставку. Теперь вы, может быть, более тщательно осмотрите свои вещи. Возможно, вы обнаружите этот пакет?

Это было уже открытое предложение взятки, и я хотел сказать ему, что я о нем думаю. Но все же он был потенциальным заказчиком фирмы, поэтому мне пришлось оставаться в рамках вежливости.

– Мне очень жаль, мистер Сисмонди, но у меня нет того, что вам нужно. Если позволите, я позвоню вам в ближайшее время в офис и сообщу, какое оборудование может вам предложить моя фирма.

– Но, синьор Фаррел…

– Мне очень жаль, сказал я быстро, – я ничем не могу вам помочь. До свидания. – И я положил трубку.

Некоторое время я стоял, глядя в окно на громадное здание Центрального вокзала. Серый камень казался почти белым на фоне темных облаков, клубившихся в небе. Значит, Сисмонди знал, что Тучек приходил ко мне в «Континенталь». Я убеждал себя, что это всего лишь мои домыслы. Сисмонди не мог об этом знать. Но эта мысль засела у меня в голове, как заноза. И я уже почти зримо ощущал пальцы той самой зловещей руки, тянущейся ко мне из Чехословакии. Солнечный свет, лившийся из окна, померк. Площадь Графа д'Аосты вдруг стала серой и пустынной. Я вздрогнул и закрыл окно.

Я направился к двери, но на полпути остановился. А что, если Тучек во время того ночного визита спрятал этот пакет в одном из моих чемоданов? Я не перебирал их содержимое. Он мог лежать там. Руки у меня дрожали, пока я доставал ключи и открывал чемоданы. Но, осмотрев их тщательно и даже ощупав подкладку, я ничего не нашел. Я ощупал одежду, которая была на мне, а также пальто, перебрал содержимое портфеля, и, ничего не найдя, испытал облегчение, и спустился в бар.

Было как раз обеденное время, и бар наполовину опустел. Я сел и заказал коньяк. На столе лежала газета, и я развернул ее, чтобы забыть Сисмонди и проклятый телефон. Но даже газета не позволила мне отвлечься. На одной из страниц мое внимание привлекла статья, озаглавленная:

«ЗВЕЗДА ЧЕШСКОГО НАСТОЛЬНОГО ТЕННИСА ОСТАЕТСЯ В ИТАЛИИ».

Вчера, когда путешествующая по Италии чешская команда по настольному теннису покинула Милан, синьора Хильда Тучек осталась в отеле. Она заявила, что отказывается вернуться в Чехословакию и намерена остаться в Италии навсегда».

Я смотрел на помещенную в газете фотографию девушки и вспомнил, как Ян Тучек сказал: «К счастью, моя дочь прекрасно играет в теннис.».

Так вот. значит, что он имел в виду. Отец и дочь собирались быть вместе, а теперь… Я отложил газету. Бедное дитя! Она, должно быть, теряется в догадках по поводу случившегося.

Чья-то рука коснулась моего плеча, и я резко повернулся. Это был Алек Рис.

– Могу я с тобой поговорить? – спросил он.

– О чем? – Мне не хотелось разговаривать с ним. С меня достаточно и той беседы, что уже состоялась. Внезапно я почувствовал усталость.

– Отойдем в сторонку. – Он отвел меня в укромный уголок бара. Мы сели, и он подозвал официанта. – Что ты выпьешь?

– Коньяк.

– Два коньяка, – заказал он. Потом наклонился ко мне: – Я навел справки о Тучеке. – Его лицо было бледно, а губы плотно сжаты. – Ансон появился в аэропорту в пятницу в самом начале пятого.

– Значит, он в Милане? – У меня отлегло от сердца. Значит, он жив, и все в порядке.

– В Милане его нет, – сказал Рис. – Черт возьми, я не знаю, где он и что с ним. Самолет встречали два итальянца. По-видимому, ни Тучек, ни Лемлин не вышли из самолета. Самолет дозаправился и улетел. Я проверил все аэропорты Италии, Швейцарии, Франции и Австрии. Связывался даже с Грецией и Югославией. Самолет и его пассажиры исчезли.

Он посмотрел на меня так, будто это я виноват в случившемся.

– Почему ты пришел ко мне? – спросил я.

– Я подумал, что, может быть, тебе что-то известно.

– Мне ничего не известно.

– Ты видел Максвелла в Пльзене?

– Да. И он дал мне поручение к тебе.

– Это было до или после того, как с тобой беседовала полиция?

– После. – Я понимал, к чему он клонит. Он думал, что я вырвался из лап чешской спецслужбы ценой предательства. Я поднялся. – Не вижу смысла в продолжении нашей беседы. Я рад, что Ян Тучек не погиб. Только, где бы он ни был сейчас, я не могу ему помочь.

– Ради Бога, сядь, – взмолился он. – Я не прошу, чтобы ты что-то предпринимал. Просто я обязан его найти. Это жизненно необходимо. Сядь, пожалуйста. – Он запустил пальцы в волосы. Выглядел он ужасно усталым.

– Ладно, – сказал я и снова сел. – Что тебя интересует?

– Расскажи все, что произошло с тобой в Пльзене. Это может помочь.

Я рассказал. Выслушав меня, он спросил:

– Почему для Тучека было так важно, чтобы ты по приезде в Милан непременно увидел его?

– Не знаю.

Он нахмурился, глядя на меня:

– Он приходил к тебе той ночью? А кто-нибудь пытался связаться с тобой здесь, в Милане?

– Да. – И я рассказал ему о только что состоявшемся телефоном разговоре. Ощущение опасности, оставшееся у меня после разговора с Сисмонди, сейчас, пока я пересказывал его содержание, в значительной степени развеялось.

Когда я закончил, Рис некоторое время молчал, вертя в руках стакан с коньяком. Потом произнес имя Сисмонди и задумался, как бы припоминая, говорит ли оно ему что-нибудь, а через минуту покачал головой.

– Это имя ничего не говорит мне. Вот если бы Максвелл сейчас оказался здесь. – вздохнул он, поставив стакан. – Я хочу, чтобы ты кое-что сделал. Тебе это, скорее всего, не понравится, но… – Он пожал плечами.

– Что именно? – спросил я.

– Я хочу, чтобы ты встретился с Сисмонди.

– Нет, – решительно заявил я. – Я не желаю вмешиваться в эту историю. Это меня не касается.

– Я знаю, что это тебя не касается, но Тучек был твоим другом, не так ли? Вы вместе сражались за Британию.

Я вспомнил разбитое вдребезги ветровое стекло, дым, пламя, бившее из мотора, и голос Тучека: «О’кей. Я сделаю это ради тебя, Дик». Он спас мне жизнь в тот день.

– Я согласен, – сказал я.

– Очень хорошо. Не можешь же ты бросить друга в беде только потому, что боишься впутаться в какие-нибудь неприятности. От тебя требуется только одно – чтобы ты встретился с Сисмонди и выяснил, что ему известно. Очевидно, он думает, что у тебя имеется то, что он желает заполучить. Сыграй на этом.

Я вспомнил, как Сисмонди фактически предлагал мне взятку. Проклятье! Это не мое дело. И я поспешил взять свое обещание обратно:

– Мне очень жаль, но я не хочу быть замешанным…

– Черт возьми, Фаррел, неужели ты не понимаешь, что жизни Тучека может грозить опасность! Слушай! Вот уже второй раз за два месяца важные лица, прибывающие с другой стороны, бесследно исчезают здесь, в Италии. Мы получали информацию, которая могла поступить только от людей, которые странным образом исчезли. Они платят за это бешеные деньги. Понятно? Человеческая жизнь поставлена на карту.

– Это твои проблемы, – сказал я. – Вы с Максвеллом организовывали это дело. Вы должны и спасать Тучека.

Рис покраснел от злости:

– Хорошо. Допустим, я ошибся. Сейчас я пришел к тебе и прошу о помощи. – Он понизил голос, стараясь сдержать рвавшийся наружу гнев и напустить на себя смиренный вид.

– Я сделал все, что мог. Рассказал тебе во всех подробностях, что происходило в Пльзене, и почти дословно изложил телефонный разговор с Сисмонди. Пойди и поговори с ним сам. Выбей из него правду.

Он покачал головой:

– Я думал об этом. Но Сисмонди не тот человек, которого мы ищем. Он знает очень мало. Но если ты скажешь, что отдашь бумаги после…

– Нет, я в такие игры не играю. Ты знаешь это лучше, чем кто-либо.

– Так ты не хочешь помочь?

– Нет, – уперся я. Максвелл еще мог бы меня убедить, по только не Рис. Для этого у меня были и личные причины.

Я допил коньяк и встал. Рис тоже встал и обошел вокруг стола. Он больше не делал попыток сыграть на моей дружбе с Тучеком. Он даже не прибег к дежурной банальности о солидарности англичан. Он только сказал:

– Ладно. Я предвидел подобное развитие событий, поэтому привел кое-кого с собой. Думаю, что тебе будет трудно сказать «нет» ей.

Сначала я с ужасом подумал, что он привел с собой Элис, но он, видимо, угадал ход моих мыслей и поспешил добавить:

– Это человек, с которым ты никогда прежде не встречался. Давай пройдем в холл.

Он взял меня под руку, и мне ничего не оставалось, как идти.

Она сидела в дальнем углу – маленькая рыжеволосая девушка, – читая газету. Я сразу же узнал ее. Это была дочь Яна Тучека. Рис представил меня. – Я слышала о вас от отца, – сказала она. Пожатие ее руки было крепким. Подбородок у нее был такой же волевой, как у отца, а огромные глаза смотрели на меня в упор.

Он часто рассказывал мне о своих боевых друзьях. – Мельком глянув на мою ногу, она придвинула ко мне стул. – Мистер Рис сказал, что вы можете помочь нам.

У нес был чуть хриплый голос, и говорила она по-английски со странным акцентом.

Я сел, сравнивая сидящую передо мной девушку с фотографией, которую видел в кабинете Яна Тучека. Блики света на ее волосах золотисто-каштанового цвета делали их неподражаемо прекрасными. У нее действительно были веснушки, которые не получились на фотографии. Маленькие золотистые пятнышки на бледной коже. Но в жизни ее лицо не было столь же безмятежным, как на фотографии. – чувствовалось, что ей уже довелось испытать определенные трудности.

Я вспомнил, при каких обстоятельствах мне довелось видеть ее фотографию второй раз – она валялась на полу в кабинете Тучека. Сейчас девушка не улыбалась. Ее лицо было серьезным и скованным, а под глазами – темные круги. И как только я поймал ее пристальный взгляд, мне захотелось, чтобы она опять улыбнулась, как на фотографии.

– Я сделаю все, что в моих силах, – пробормотал я.

– Спасибо. – Она повернулась к Рису: – Есть новости?

Он покачал головой:

– Ничего нового. Фаррел видел вашего отца только один раз. – Он задумался на минуту, потом спросил: – Вам что-нибудь говорит имя Сисмонди, Хильда?

– Нет.

– Ваш отец никогда не рассказывал вам о совместном проекте с итальянцем по имени Сисмонди?

– Нет.

– Он не собирался создать какую-либо компанию здесь, в Милане?

Она покачала головой.

– Мы планировали отдохнуть в Милане, а потом поехать в Англию. А почему вы спрашиваете об этом? – удивилась она.

Рис рассказал ей все, что узнал от меня. Когда он закончил свой рассказ, она повернулась ко мне:

– Вы пойдете к Сисмонди?

Я решил, что ей было известно о моем нежелании ввязываться в это дело.

– Прошу вас, – продолжала она. – Он может знать, где мой отец. – Она протянула мне руку. Ладонь была холодной, но пожатие – твердым. – Это наша последняя надежда. Вы можете представить, каково ему было все эти месяцы в Чехословакии? Это ужасно – постоянно ходить по краю пропасти. Однажды нам уже довелось пережить подобное. Вы ведь знаете, мою мать убили немцы. И его отца – тоже. Обстоятельства вынуждают нас второй раз покинуть родину, а это ох как тяжело. Мы хотели начать новую жизнь в Англии, но теперь… – Она пожала плечами.

Я подумал: если она сейчас зарыдает, я не выдержу. Но она сдержалась и тихо, но твердо сказала, обращаясь ко мне:

– Вы должны нам помочь! Прошу вас.

– Сделаю все, что смогу, – ответил я с полной готовностью.

– Вы поговорите с Сисмонди? -Да.

– Спасибо. Когда я узнала, что вы Дик Фаррел, друг отца, я сразу поняла, что вы нам поможете. – Внезапно она наклонилась ко мне поближе и доверительным тоном спросила: – Как вы думаете, где он? Что с ним случилось?

Я ничего не ответил. Поняв, что мне нечего ей сказать, она закусила губу и быстро встала:

– Мне хотелось бы выпить, Алек.

Они пошли в бар. Уходя, она ничего мне не сказала и даже не взглянула на меня. Видимо, она была на грани истерики.

Глава 3

Весь день я думал о положении, в котором оказался. И чем больше думал, тем меньше оно мне нравилось. Меня просили внушить Сисмонди. что пакет, который его интересует, находится у меня, и таким образом вытянуть из него все, что ему известно об исчезновении Тучека. Однако забывая при этом о том, что Италия – страна, где реальная жизнь сплошь и рядом оборачивается мелодрамой. В свой последний приезд в Италию я видел болтающиеся на виселице головой вниз тела Муссолини и его любовницы, выставленные на потеху кровожадной толпе. Кто-то даже вырезал сердце из трупа женщины. А на юге Италии жизнь вообще ничего не стоит. Более того, Италия очень изменилась за послевоенное время. Я понял это сразу же. Здесь не существует никаких гарантий безопасности, которую в Англии и Америке обеспечивают самим своим присутствием люди в униформе.

Я рано поужинал и пошел в бар, полагая, что порция коньяка поможет мне более оптимистично взглянуть на происходящее. Но, как оказалось, я ошибся, и результат был прямо противоположный. Около девяти я понял, что больше тянуть нельзя. Я сел в такси и назвал шоферу адрес Сисмонди: Корсо Венеция, 22.

Шел дождь, было холодно, и в воздухе стоял запах сырости. Сейчас город был совершенно не похож на тот, которым я любовался, сидя на солнышке в парке. Я дрожал, чувствуя, как постепенно погружаюсь в очередную депрессию. Культя ужасно болела, и мне хотелось вернуться в отель, принять горячую ванну и лечь а постель. Но пути к отступлению не было.

Через несколько минут такси доставило меня на Корсо Венеция, к дому номер 22. Это был огромный серый лом, обращенный фасадом к городскому парку. Нал маленькой деревянной дверью, выкрашенной в зеленый цвет, было веерообразное окно, а и нем – свет. Я подождал, пока красные задние огни такси исчезнут за поворотом. С заснеженных вершин Альп дул пронизывающий до костей ветер. Я подошел к двери, на которой было три звонка, и против второго увидел табличку с надписью: «Синьор Рикардо Сисмонди». Очевидно, в доме жили несколько семей. Я позвонил и почти сразу услышал мужской голос: «Кто там?» Дверь не открывалась, и я понял, что столкнулся с одной из электронных штучек, которые так нравятся итальянцам.

– Мистер Фаррел, – сказал я. – Я хотел бы увидеть синьора Сисмонди.

Последовала пауза, потом тот же голос сказал:

– Пожалуйста, синьор Фаррел. Второй этаж. Послышался щелчок, и за дверью зажегся свет.

Я очутился в большом, жарко натопленном вестибюле. Тяжелая дверь позади меня автоматически закрылась. В щелчке замка было что-то неотвратимое, пугающее. Я обратил внимание на венецианскую люстру, излучавшую яркий свет. Толстый пушистый ковер покрывал пол. В углу стояли старинные напольные часы, а на резном столе красовалась прекрасная модель итальянского полевого орудия из серебра.

Я поднялся на второй этаж. Воздух здесь был удушливо-жаркий и пропитанный ароматом духов. Дверь квартиры распахнулась, и навстречу мне вышел маленький человечек с жестким лицом, темными глазами навыкате и стеклянной улыбкой. Он протянул мне руку с толстыми короткими пальцами:

– Сисмонди. Очень рад видеть вас.

Улыбка была механической, совершенно искусственной. В ярком свете, излучаемом роскошной люстрой, его почти совершенно лысая голова блестела, словно изваянная из кости и тщательно отшлифованная.

– Входите, пожалуйста, синьор. – В его голосе не чувствовалось радушия. У меня сложилось впечатление, что он даже огорчен моим неожиданным появлением.

Он закрыл дверь и ждал, пока я сниму пальто.

– Выпьете что-нибудь, синьор?

Он потер руки, как бы приглаживая грубые черные волосы, покрывавшие их.

– Спасибо, – поблагодарил я.

В гостиной, обставленной массивной резной мебелью, мои ноги по щиколотку утонули в шерстяном ковре. Стены здесь были затянуты темными гобеленами. Потом он провел меня в комнату, обставленную современной мебелью. Контраст был ошеломляющий. Жирный пекинес слез с шелкового пуфика и вперевалку направился ко мне. Он пренебрежительно обнюхал мои брюки и вернулся на свой пуфик.

– Жена обожает собак этой породы, – сказал Сисмонди. – А вы любите собак?

Я подумал, что он сам похож на эту собаку.

– Да, – сказал я. – Очень люблю…

И вдруг я запнулся. Откинувшись на ворох подушек, на огромной кушетке сидела девушка. Ее платье сливалось с зеленым шелком обивки, и я мог различить лишь ее лицо – бледное, овальное лицо Мадонны в ореоле черных как смоль волос. А ее глаза оказались тоже зелеными. Как у кошки. Губы на бледном ее лице были подобны кровавой ране. Я. кажется, понял, почему Сисмонди встретил меня стеклянной улыбкой.

Тут он вдруг спохватился:

– Синьор Фаррел. Графиня Валле.

Я поклонился. Девушка даже не шевельнулась, но я ощутил на себе ее пытливый взгляд и оттого чувствовал себя как лошадь, выставленная на продажу. Сисмонди, как мне показалось, смущенно кашлянул;

– Что можно предложить вам выпить, синьор Фаррел? Виски?

– Благодарю, – сказал я.

Он направился к изящному, в современном стиле бару. Молчание и неподвижная поза девушки внушали мне чувство неловкости. Поэтому я поплелся за ним.

– Мне очень жаль, что жена не может приветствовать вас, синьор, – сказал он, когда готовил напитки. – Она больна, у нее – как это у вас называется… ах да, грипп. Эта погода, знаете ли. В Милане сейчас очень холодно. Вам с содовой?

– Нет, спасибо, я выпью чистое.

Он подал мне тяжелый хрустальный бокал, до половины наполненный виски.

– Джина, выпьешь еще «Бенедиктина»?

– Пожалуйста, – промурлыкала она своим низким, сонливым голосом. Я подошел к ней, чтобы взять бокал.

Кончиками пальцев при этом она коснулась моей руки. Зеленые глаза в упор смотрели на меня не мигая. Она ничего нс сказала, но я почувствовал, как у меня участилось сердцебиение. На ней было зеленое вечернее платье из шелка с глубоким вырезом, перехваченное на талии серебряным поясом. И никаких украшений. Она словно сошла с картины какого-нибудь старого мастера – ну просто женщина из средневековья.

Когда я вернулся с наполненным бокалом, она спустила ноги с кушетки. Ее движения были легкими, казалось, она парит в воздухе.

– Сядьте сюда, – сказала она, похлопав рукой по кушетке рядом с собой. – Теперь расскажите, что случилось с вашей ногой.

– Попал в аварию.

– Вы были летчиком? Я кивнул.

Она улыбнулась, и в ее глазах мелькнуло озорство.

– Вы не любите говорить об этом, да? – Я промолчал, и она добавила: – Наверное, вы не понимаете, какие это дает вам преимущества?

– Что вы имеете в виду? Она слегка повела плечами:

– Вы, возможно, самый обыкновенный человек, но из-за вашей ноги невольно возбуждаете интерес к собственной персоне. – Она подняла бокал: – Салют! Салют!

– За вас, синьора, – ответил я.

Поднеся бокал к губам, она пристально взглянула на меня:

– Где вы остановились в Милане?

– В «Эксельсиоре». Она поморщилась:

– Вам необходимо обзавестись друзьями. Негоже проводить время в отеле. Иначе вы будете пить слишком много и спать с горничной, а это плохо отразится на вашей работе. Вы много пьете. Я права? – Она улыбалась: – Чтобы забыть о ноге?

– Таким я выгляжу со стороны? – спросил я. Она наклонила голову:

– Пока нет. В данный момент вы выглядите интригующе. Позднее… – Она пожала плечами.

Сисмонди тихонько кашлянул. Я совсем забыл о нем. Он подошел к нам, отодвинул пуф с пекинесом и придвинул себе кресло:

– Вы пришли кое-что сообщить мне, синьор Фаррел?

– У меня к вам небольшой деловой разговор, – небрежно ответил я.

– В связи с моим телефонным звонком? Я кивнул.

– Хорошо. – Он выпил. – Желаете сигару?

– Спасибо.

Казалось, он не торопится. Он подошел к бару и вернулся с коробкой сигар. Я посмотрел на девушку:

– Вы позволите?

– Мне нравится запах сигар. Я могу даже сама затянуться разок.

Сисмонди и я закурили. И завязалась общая беседа. Кажется, мы говорили о России, о коммунизме, о будущем итальянских колоний. Но я в этом не уверен. Я помню только мягкий свет, запах духов, пробивающийся сквозь аромат сигар, и овальное лицо девушки на фоне зеленого шелка кушетки.

У меня было такое чувство, будто мы ждем чего-то. Сисмонди не возвращался к делу, которое привело меня сюда.

Я уже наполовину выкурил свою сигару, когда раздался звонок. Сисмонди удовлетворенно хрюкнул и вскочил на ноги, посыпая пеплом ковер. Когда он вышел из комнаты, девушка сказала:

– Вы выглядите усталым, синьор.

– У меня очень напряженное деловое турне.

– Вы должны взять отпуск и провести его в Италии. Поезжайте на юг, там тепло, и вы сможете поваляться на солнышке. Вы бывали в Амальфи?

– Я был там во время войны.

– Там очень красиво. Гораздо красивее, чем на Ривьере. Лунная дорожка на зеркальной глади ночного моря… – Ее голос был похож на шелест волны, набегающей на песчаный берег.

– Я собираюсь взять отпуск, как только появится такая возможность…

Но она уже не слушала меня. Она смотрела мимо меня, на дверь. Оттуда доносились голоса, а потом, потирая руки, вошел Сисмонди и направился прямо к бару. В комнате воцарилась тишина. Затем дверь распахнулась, и вошел мужчина. Как только я встал, он застыл на месте. Я не мог видеть его лица: оно было в тени. Я видел только черный силуэт в проеме двери. Но я ощущал на себе его взгляд.

Сисмонди поспешил ко мне:

– Мистер Фаррел. я хочу представить вам моего друга, который очень интересуется делом, приведшим вас сюда. Синьор Ширер.

Я сделал было шаг вперед, но тут же остановился. Вальтер Ширер! Не может быть! Нс слишком ли много совпадений после встречи сРисом? Но мужчина был именно такой комплекции: невысокий, плотного телосложения и слегка сутулый.

– Вы Вальтер Ширер? – Голос у меня слегка дрогнул.

– Ах, так вы знакомы?

– Ответьте же, Бога ради!

Человек в дверях не двигался и продолжал молчать. Атмосфера в комнате вдруг сделалась невыносимо тягостной.

– Ради Бога, скажите хоть что-нибудь, – взмолился я.

– Мне нечего сказать. – Он повернулся.

– Проклятие! – закричал я. – Тебе же не за что на меня злиться, не так ли? На вилле «Д'Эсте» у нас были добрые…

Но он не дослушал меня, вышел и закрыл за собой дверь.

Секунду я пребывал в ярости и бессилии. Потом оттолкнул Сисмонди и рванулся к двери. Гостиная была уже пуста. Сисмонди тронул меня за плечо:

– Пожалуйста, синьор, прошу вас! – Он чуть ли не плакал от страха.

Внезапно до меня дошло, что в руке у меня нет бокала. Я смутно помнил, что уронил его на ковер. Острое чувство безнадежности охватило меня.

– Извините, – сказал я, – я должен идти.

Я взял шляпу и пальто. Сисмонди суетился вокруг меня, беспомощно повторял: «Пожалуйста, синьор».

Я выскочил из квартиры, громко хлопнув дверью. Наружная дверь мягко открылась. Я остановился, глядя» на блестящие в отсветах фонарей трамвайные рельсы. Потом сбежал по ступенькам вниз, повернул направо и быстро зашагал в отель.

Только дойдя почти до площади Обердан, я немного успокоился. Теперь я принялся корить себя за то, что столь поспешно убежал и вообще вел себя так постыдно. Ширер наверняка был не меньше, чем я, удивлен столь внезапной встречей. Он слегка замешкался, а я впал в ярость. Я замедлил шаги и остановился. Я свалял дурака, и хуже всего то, что теперь я ничего не смогу сделать для Тучека. По крайней мере сейчас. Не мог же я вернуться к Сисмонди. Придется отложить это на завтра. Но я могу вернуться и подождать, когда Ширер выйдет от Сисмонди. Я был уверен, что он не останется там ночевать, и хотел разобраться во всем немедленно.

Я повернулся и очень медленно пошел по Корсо. Я дошел до ступенек, ведущих к массивной двери дома помер 22, и остановился. Я мог бы подняться по ступенькам и позвонить. Мог бы поговорить с Сисмонди на улице. Но я знал, что он захочет, чтобы я вошел, – он будет так заискивать передо мной, что я не устою и снова окажусь в этой комнате с приглушенным светом…

Я был честен с собой. Я не мог вынести насмешливый взгляд той девушки. Она все поймет, и я этого не переживу. Поэтому, пройдя около пятидесяти ярдов, я повернул обратно.

Я ходил взад-вперед перед домом в течение получаса. Церковные часы пробили одиннадцать, и вскоре после этого напротив дома номер 22 остановилось такси. Шофер вышел и позвонил, после чего вернулся в машину и стал ждать. Я подошел ближе в надежде перехватить Ширера до того, как он сядет в такси. А что, если он выйдет с графиней? Тогда я не смогу переговорить с ним. Ну что ж, может, это даже лучше. Тогда я пойлу и поговорю с Сисмонди.

Я почти дошел до ступенек, когда дверь открылась и вышел Ширер. И опять – сначала я различил только силуэт, но потом отчетливо увидел его в ярком свете уличных фонарей. Он был в сером пальто и в широкополой американской шляпе. Он задержался на верхней ступеньке, натягивая перчатки. Его широкоскулое лицо было по-прежнему круглым, но подбородок казался темнее обычного, как будто он забыл побриться, а на висках поблескивала седина. Он сощурил глаза, словно от яркого света, и поглаживал кончиком пальца в перчатке верхнюю губу, словно он все еще.,.

Я вдруг покрылся холодным потом. Словно бы он поглаживал усы, обдумывая диагноз, а потом сказал: «Будем вас оперировать сегодня».

Казалось, рука его коснулась моей ноги – ноги, к торой не было. Ширер вдруг превратился на моих глазах в Сансевино. Я постарался побороть охвативший меня страх. «Это Ширер, – убеждал я себя, – Вальтер Ширер, бежавший вместе с Рисом. Ты же видел Сансевино мертвым, с пулей в голове». Я так крепко сжал кулаки, что ногти впились в ладони. Тем временем Вальтер Ширер спустился по ступенькам. Он не видел меня. Я хотел подойти к нему, но что-то удержало меня. Он сел в такси.

– Отель «Насьональ», – услышал я жесткий и пронзительный голос Сансевино, и меня снова охватил страх.

Дверца такси захлопнулась, и оно уехало. Я провел рукой по лицу. Оно было холодным и влажным. Я сошел с ума или пьян? Это был Ширер или?.. Я потряс головой, пытаясь привести в порядок свои мысли. Я чувствовал себя совершенно опустошенным после всего, что произошло нынешним вечером. Культя болела, здоровая нога подкашивалась, и кроме того, кружилась голова и меня мучила тошнота.

Я повернулся и медленно пошел в сторону плошали Обердан. Ночной воздух немного взбодрил меня. Но; я не мог избавиться от мысленной картины того, как Ширер, стоя на ступеньках, поглаживает верхнюю губу кончиком пальца. Стоило мне только вспомнить этот жест, как перед моим мысленным взором возникала эта мерзкая маленькая свинья, склонившаяся над моей кроватью. Конечно, если бы не усы, то эти двое были бы похожи как две капли воды. Конечно, сегодняшним визитером Сисмонди был Ширер. Это все мое проклятое воображение.

В отеле ко мне подошел поджидавший меня Рис.

– Что случилось? – с беспокойством спросил он, заглядывая мне в лицо.

– Ничего, – ответил я и стряхнул его руку, лежавшую у меня на плече.

Видимо, он решил, что я пьян.

– Ну как? Что тебе удалось узнать? – спросил он.

– Я ничего не узнал. – ответил я. – У меня не было возможности поговорить с ним.

– Ну а какое у тебя сложилось впечатление? Как по-твоему, он знает, где находится Тучек?

– Я же сказал тебе, у меня не было возможности поговорить с ним. Оставь меня в покое. Я иду спать.

Он изо всех сил схватил меня за плечо и повернул к себе:

– Я не верю, что ты был у Сисмонди.

– Можешь, черт побери, думать все, что угодно.

Я попытался сбросить его руку, но он держал меня железной хваткой. Глаза его сузились от злости.

– Ты что, не понимаешь, что сейчас испытывает эта бедная девушка? – прошипел он. – Видит Бог, если бы мы были сейчас не в отеле, я бы вытряхнул из тебя душу.

Он отпустил меня, и я заковылял в свой номер.

Я провел эту ночь почти без сна. Как только я засыпал, появлялись Ширер и Сансевино, то сливаясь в единое целое, то меняя обличье. Я бежал через весь Милан, не помня себя от страха, и эти двое постоянно встречались на моем пути: их уродливые фигуры то появлялись в проемах дверей, то выскакивали из толпы, а то и хватали меня за руку. И тогда я просыпался в холодном поту со страшным сердцебиением и начинал думать о том, что случилось сегодня вечером, пока не засыпал снова.

Я испытал весь ужас сумасшествия, настоящего сумасшествия, которое лечат в больнице. И этой ночью я действительно чуть не свихнулся. Мой ум пропустил настоящее через сеть моей памяти, и странное совпадение этой встречи с Ширером испугало меня так, что волосы на голове встали дыбом.

Я встал с первыми лучами солнца и принял ванну. Было еще очень рано, и я прилег на постель почитать книгу. Должно быть, я вздремнул, потому что, проснувшись, почувствовал себя слегка проголодавшимся. Я спустился вниз и съел обильный завтрак. Теплые лучи солнца проникали через высокие окна, и настроение у меня было просто прекрасное. Я вспомнил, что был здорово пьян прошлой ночью. Потом решил заняться работой, которую надо было срочно завершить. А вечером можно снова наведаться к Сисмонди.

После завтрака я сразу поднялся к себе в номер и стал звонить по делам. Я открыл дверь на балкон, и лучи солнца как раз падали на стол, за которым я сидел. Вскоре появилась горничная и застелила кровать. Она двигалась энергично и, как все итальянские горничные, в полной мере продемонстрировала мне свою сексуальную привлекательность.

Я обзвонил уже добрую половину своего списка и не успел положить трубку после очередного разговора, как вошел портье и сказал:

– Синьор Фаррел, вас спрашивает дама.

Я вспомнил о сцене, устроенной Рисом прошлой ночью, и у меня екнуло сердце.

– Она назвала свое имя?

– Нет, синьор.

Я подумал, она опасается, что я не захочу с ней встречаться, если она назовет свое имя.

– Хорошо, я сейчас спущусь.

Ее визит нарушил мои планы, и я поймал себя на том, что опять думаю о прошлой ночи. Солнечный свет вдруг показался мне холодным. Легкий ветерок, дующий с балкона, разметал мои бумаги по столу. Я закрыл балконную дверь и, выйдя из номера, направился по коридору к главной лестнице, мысленно готовясь к встрече с дочерью Тучека.

В холле ее не оказалось, и я обратился к портье.

С масляной улыбкой на лице он сообщил:

– Она в баре, синьор Фаррел.

Однако ждала меня вовсе не Хильда Тучек, а девушка, с которой я познакомился накануне в доме Сисмонди, – графиня Валле. На ней был черный костюм и меховая накидка. Ее черные волосы на сей раз были причесаны строго и стянуты на затылке узлом. Бледность ее лица подчеркивали кроваво-красная гвоздика на левом лацкане и такого же цвета губы. Она конечно же была типичной рафаэлевской Мадонной, но сегодня при свете солнечного дня казалась мне порождением дьявола.

– Доброе утро, синьор. – Ее голос звучал мягко, даже нежно.

Ее плотоядная улыбка напомнила мне кошку, увидевшую чашку со сливками. Она протянула мне руку. Я наклонился, прильнув к ее теплой руке губами. При этом меня не покидала мысль, что зеленые глаза неотступно следили за мной.

– Надеюсь, вы не сердитесь на меня за этот визит?

– Напротив, я восхищен, – пробормотал я.

– Я ждала вас в баре, полагая, что вам потребуется выпить после вчерашнего.

– Да, – сказал я, – это будет очень кстати. А что вы будете пить?

– Для меня это немного рано, но я поддержку компанию и выпью мятного ликера.

Я сел и подозвал официанта, изо всех сил сдерживая возбуждение, вызванное ее присутствием, и одновременно пытаясь понять, зачем она пришла.

Заметив подошедшего официанта, я заказал мятный ликер и коньяк. Потом задал ей не слишком деликатный вопрос:

– Что привело вас сюда, графиня?

Веселая искорка мелькнула у нее в глазах.

– Вы заинтересовали меня.

– Вы мне льстите, – с легким поклоном произнес я.

Она улыбнулась:

– Хорошенькую сцену вы вчера устроили, швырнув бокал на пол и убежав. Бедный маленький Рикардо! Вальтер тоже был расстроен. Он очень впечатлительный и… – Она заметила, что я весь напрягся, и умолкла, не закончив фразу. – Почему вы так поступили, синьор?

– Я был пьян. Давайте оставим эту тему.

Она улыбнулась и пожала плечами. Официант принес наши напитки. Она провозгласила свое обычное: -Салют» – и поднесла стакан к губам. Зеленый цвет мятного ликера контрастировал с ее губами, но сочетался с цветом се глаз. Я добавил в свой бокал содовой и осушил его.

Наступило неловкое молчание, которое она вскоре нарушила, сказав:

– Я не думаю, что вы были пьяны вчера. Вы были взвинчены, это верно, и много пили, но вы не были пьяны.

Я промолчал. Я думал о Ширере, вспомнив, как он поглаживал верхнюю губу кончиком пальца.

– Вы давно знаете Вальтера Ширера? – спросил я.

– Два или три года. Я из Неаполя, а у него там виноградники. Он делает хорошее «Лакрима Кристи». Вы были знакомы с ним когда-то давно? Поэтому вы так расстроились?

– Да, я познакомился с ним во время войны. Мы вместе были на вилле «Д'Эсте».

– А, теперь понятно. Он оттуда бежал. Вы, случайно, не тот англичанин, который бежал с ним вместе?

– Нет.

– Вы сердитесь на него за то, что он убежал, а вы не смогли?

Проклятая баба! Неужели нет других тем для разговора?

– При чем тут это? – резко возразил я.

– Вы не любите говорить на эту тему? Я слышала от Вальтера, что там был доктор, не слишком приятный.

– Да, там был доктор. – Я глядел на свой бокал, вспоминая, каким тоном Вальтер произнес: «Отель Насьональ», объясняя шоферу, куда его следует отвезти, – Доктор этот был очень похож на Вальтера.

А потом я вдруг вспомнил. Боже! Как же я раньше не подумал об этом! Ведь у меня в чемодане была фотография доктора Сансевино. Я случайно наткнулся на нее в институте «Насьональ Люче» и взял. Какое-то нездоровое любопытство заставило меня ее сохранить. Я вскочил:

– У меня его фотография. Я покажу се вам. графиня. Если вы позволите, я отлучусь на минуту и принесу ее.

– Не надо, пожалуйста. – Она накрыла ладонью мою руку. – Я через минуту должна уйти и пришла не для того, чтобы разглядывать фотографии.

– Я должен показать ее вам, – не унимался я. – Я обернусь в один миг.

Она продолжала возражать, но я уже шел к лифту. Поднявшись на свой этаж, я пошел по коридору к своему номеру. Соседняя дверь была открыта, и я увидел горничную, убиравшую постель. Когда я повернул ключ л замке, внутри послышался какой-то стук. Я вошел и увидел, что балконная дверь открыта и все мои бумаги разлетелись по полу. Я закрыл дверь, собрал бумаги и собрался уже уходить, как вдруг вспомнил, что перед уходом закрыл и балкон и окна. Я быстро проверил один чемодан. Все, казалось, было на месте. Открыл второй, мысленно кляня себя за подозрительность, взял фотографию и вышел.

Выходя из номера, я столкнулся нос к носу с горничной. Она, оторопев, уставилась на меня.

– В чем дело? – спросил я по-итальянски.

Она продолжала молча глядеть на меня, и, ничего так и не поняв, я уже собрался было идти, когда она сказала:

– Но доктор сказал, что вы больны, синьор. Слово «доктор» заставило меня остановиться.

– Доктор? Какой доктор?

– Я как раз убирала соседний номер и увидела его, когда он проходил мимо. – Она была бледна и явно очень взволнована. – Он сказал, что синьора нельзя беспокоить. Но синьор, оказывается, не болен. Я ничего не понимаю.

Я схватил ее за плечи и встряхнул:

– Как выглядит этот доктор? На кого он похож? Ну, говорите же быстро!

– Я не помню, – пробормотала она. – Понимаете, он стоял у балкона, спиной к свету, так что…

«У балкона! Так вот почему окно было открыто! Кто-то был в моей комнате».

– Расскажите мне точно, что случилось?

Она смотрела на меня во все глаза. И была напугана, но, думаю, она не отдавала себе отчета в том, чем именно напугана.

– Так что же все-таки случилось? – спросил я строгим голосом.

Она медлила, но потом перевела дыхание и сказала:

– Я убирала постель, синьор. Открыла окна, чтобы проветрить комнату, а потом вошел этот человек. Он испугал меня своим внезапным появлением. Но он приложил палец к губам и сказал, чтобы я вас не беспокоила. А еще сказал, что он доктор. Его вызвали, так как вы заболели, синьор, и он дал вам лекарство, и добавил, что вы только что заснули, и прошел через балкон, потому что боялся вас разбудить.

– Он назвался доктором?

– Да, да, синьор. Но это был доктор не из отеля. Иногда к постояльцам вызывают других докторов. А вам уже лучше, синьор?

– Я не болен и не вызывал доктора.

Она недоверчиво глядела на меня, явно не веря ни одному моему слову. Вероятно, вид у меня был свирепый. Я был во власти ужаса, коренившегося во мне и теперь выплеснувшегося наружу. Мне нужно было все время контролировать свои эмоции.

– Вы можете описать этого человека?

Она покачала головой и стала бочком пятиться от меня. Я понял, что она сейчас пустится бежать.

– Он был высокий или маленького роста? – спросил я.

– Высокий. .

Внезапно я вспомнил о фотографии, которую держал в руке. Я прикрыл рукой часть фотографии, чтобы не была видна военная форма, и показал ей только лицо:

– Этот?

– Да, да, синьор, это тот самый человек. Но только без усов, – не очень уверенно продолжала она. – Не могу утверждать, синьор, но он очень похож на него. Извините, мне надо идти. У меня очень много дел.

Она отошла от меня и засеменила по коридору.

Я стоял, глядя на фотографию. Темные маленькие глазки Сансевино смотрели на меня с фотографии. Это было невозможно. Проклятье, ведь Сансевино мертв. Я видел его труп. Мозги, разбрызганные по столу, зажатую в руке «беретту». Даже горничная, заметив у человека на фотографии усы, усомнилась. Но для чего Ширеру понадобилось обыскивать мою комнату? И почему он выдал себя за доктора? В экстремальных обстоятельствах человек придумывает наиболее правдоподобную версию. Ширер не назвался бы доктором. А Сансевино мог. Для него это было бы естественным шагом, объясняющим именно такой образ действий.

Я ощутил холодок, пробежавший по спине, в душе шевельнулся инстинктивный страх и вместе с ним предчувствие дикой радости. Предположим, прошлой ночью я встретил Сансевино… Но я тут же отбросил эту мысль. Это было слишком неправдоподобно и слишком ужасно.

Я повернулся и медленно прошел по коридору к лестнице. Но пока шел в бар, эта мысль опять прочно засела у меня в голове. Это объясняет вчерашнее странное поведение того человека. Это объясняет мой страх. Но теперь я не боялся. Я торжествовал. Предположим, то был Сансевино. Предположим также, что это он бежал с виллы «Д'Эсте». Тогда я смогу отплатить ему за все, что он сделал, отплатить за боль, за часы медленной пытки в ожидании…

– В чем дело, синьор Фаррел? Что случилось?

Я подошел к столу, за которым оставил графиню.

- Нет, – ответил я. – Ничего не случилось.

В моем бокале оставался коньяк, и я выпил его залпом.

– Вы выглядите так, словно встретили привидение, – сказала она.

– Привидение? – Я посмотрел на нее и сел. – Что заставило вас так думать?

Ее брови недовольно изогнулись в ответ на резкость моего тона.

– Я что-то не так сказала? Извините. Я не очень хорошо говорю по-английски. Я имела в виду ваш расстроенный вид.

– Ничего, – ответил я, вытирая платком лицо и руки. – Иногда со мной такое случается.

Я вспомнил, что точно такое же ощущение у меня было на Патрии, когда я ожидал парохода, на котором должен был отправиться домой. У меня тогда творилось то же самое с головой, словно железный обруч сжимал ее. Тогда я провел два месяца в госпитале. Неужели я снова окажусь и больнице?

– Черт возьми, я не могу себе это представить!

– Что вы сказали? – Она странно посмотрела на меня, и я понял, что произнес что-то вслух.

Я подозвал официанта.

– Выпьете еще? – спросил я ее.

Она покачала головой, и я заказал себе двойной коньяк.

– Вам не следует много пить. Я засмеялся:

– Если я не выпью… – Я заставил себя замолчать, подумав, что такая словоохотливость небезопасна.

Она протянула руку и опять коснулась моей руки, переходя на доверительный тон:

– Извините, но мне кажется, в вашей жизни произошло что-то ужасное.

Официант принес коньяк, и я жадно прильнул в бокалу.

– Вы знаете этого человека? – спросил я, протягивая ей фотографию.

Наморщив лоб, она принялась ее рассматривать.

– Ну, кто это? – нетерпеливо спросил я.

– Не понимаю, он в фашистской форме.

– И у него усы, – добавил я.

Она вскинула на меня глаза:

– Почему вы показываете мне это?

– Так кто же это? – не унимался я.

– Вы прекрасно знаете. Человек, которого вы встретили вчера.

Я грохнул бокалом по столу:

– Имя человека на фотографии – иль дотторе Джованни Сансевино.

Я взял фотографию и сунул се в бумажник.

– Сансевино? – Она непонимающе смотрела на меня. – Кто он такой, Сансевино?

Я указал на свой протез:

– Это его рук дело. – Мой голос дрожал от ярости. – Моя нога пострадала во время авиационной катастрофы. Он мог бы ее спасти, так как был достаточно хорошим хирургом. Вместо этого он трижды подвергал меня операции, два раза ампутировал ногу ниже колена и один – выше, и всегда без анестезин. – Ярость во мне вздымалась подобно морскому приливу. – Он умышленно пилил мою ногу по кускам.

Костяшки пальцев у меня на руке побелели от напряжения. Я так крепко сжал ладони, как будто они сомкнулись на шее Сансевино. Потом я взял себя в руки:

– Где мне найти Вальтера Ширера?

– Вальтера Ширера? – Она помолчала, потом сказала: – Не знаю. Думаю, что его сегодня нет в Милане.

– Он остановился в «Насьональ»?

– Да, но… – Она снова накрыла своей рукой мою. – Вы должны забыть прошлое, синьор. Люди, думающие слишком много о прошлом… – Она пожала плечами. – У каждого из нас есть нечто такое, что лучше было бы забыть.

Ее взгляд блуждал по бару.

– Почему вы это говорите?

– Потому что вы внутренне напряжены. Вальтер вам напоминает человека на фотографии, и вас это тревожит. – Она вздохнула. – Я тоже хочу забыть свое прошлое, – тихо добавила она. – Я не всегда была такой, какой вы меня видите. Я родилась в трущобах, на окраине Неаполя. Вы знаете Неаполь? – Она улыбнулась, когда я кивнул. Это была вымученная улыбка. – Тогда вы знаете, что это такое, синьор. К счастью, я умела танцевать. Я познакомилась с одним человеком из Сан-Карло, и он устроил меня в кордебалет. После этого жизнь стала полегче. Теперь я графиня и стараюсь не думать о прошлом. Можно сойти с ума, если постоянно думать о тяготах жизни, которые мне довелось испытать.

Она приблизила ко мне лицо, и наши глаза встретились. Ее огромные глаза, как оказалось, были светло-коричневыми, с зелеными крапинками, а белки не совсем белыми, скорее, цвета старого пергамента.

– Думайте о будущем, синьор. Не живите прошлым. – Она стиснула мою руку. – Я должна идти, – сказала она уже деловым тоном и взяла свою сумочку. – В полдень я уезжаю во Флоренцию.

– Как долго вы пробудете во Флоренции?

– Недолго. Проведу пару дней с друзьями, потом поеду в Неаполь. У меня там вилла. Вы знаете Палаццо дойны Анны на Посиллипо?

Я кивнул.

– Моя вилла около Палаццо. Надеюсь, вы навестите меня, когда будете в Неаполе. Она называется «Карлотта».

– Буду очень рад.

Она встала и, пока я провожал ее, сказала:

– Почему бы вам не взять отпуск? Вам было бы полезно поваляться на солнышке и отдохнуть. – Она взглянула на меня, слегка приподняла брови. – Милан, как мне кажется, не самое лучшее место для вас. Кроме того, мне хотелось бы снова повидаться с вами. У нас есть что-то общее – у вас и у меня – наше прошлое. – Она улыбнулась и подала мне руку.

Я смотрел, как она шла к ожидавшей ее машине. Потом вернулся в бар.

«Милан, как мне кажется, не самое лучшее место для вас…» Что она хотела этим сказать? И зачем она приходила? Я понимал, что причина, названная ею, недостаточно убедительна. Может, она пришла вместе с человеком, обыскивавшим мой номер?

Что все это значит? Но больше всего меня беспокоил Ширер. Навязчивая мысль о том, что это вовсе не Ширер, а Сансевино, сводила меня с ума. Я должен знать правду. Должен увидеть его и обрести уверенность. А если это Сансевино… Я снова ощутил ярость, бурлившую во мне. Я выпил свой коньяк и позвонил в «Насьональ». Синьора Ширера не было. Он не вернется до вечера. Я позвонил Сисмонди в его контору. Он сообщил, что Ширер, кажется, собирался на свои виноградники.

Я пообедал, а потом посетил несколько фирм. Вернулся в отель около восьми, и намерение нанести визит Ширеру теперь казалось мне настолько абсурдным, что я тотчас же от него отказался. Я предпочел отправиться в бар. Выпив, я все-таки решил, что должен его увидеть. Поэтому взял такси и поехал в «Насьональ». Это был небольшой, но довольно роскошный отель почти напротив «Ла Скала». Здесь на всем лежала печать былого величия. Я подошел к портье и спросил Ширера.

– Назовите, пожалуйста, ваше имя, синьор.

– Мистер Ширер у себя? – повторил я.

– Я не знаю, синьор. Если вы назовете свое имя, я позвоню ему.

Я заколебался, потом как будто черт меня дернул, и я сказал:

– Скажите ему. что друг доктора Сансевино желает его видеть.

Портье позвонил и передал мои слова. Последовала пауза. Потом он быстро заговорил, глядя на меня, и я понял, что он описывает мою внешность человеку на другом конце провода. Наконец портье положил трубку и подозвал рассыльного. Мальчик поднял меня на лифте на верхний этаж, провел по покрытому ковром коридору и нажал кнопку у двери с табличкой «Б». Дверь открыл слуга или, может быть, секретарь Ширера. Опрятно одетый молодой человек с маленькими, как пуговицы, быстрыми и настороженными глазами.

– Прошу вас, входите, пожалуйста, синьор. – Он изъяснялся по-английски так, будто люто ненавидел этот язык.

Он взял мою шляпу и пальто и провел меня в большую, на удивление современную комнату с белыми стенами, украшенными позолотой. На полу лежал черный ковер. Эффект был потрясающий в сравнении со старым, классическим отелем.

– Так это ты, Фаррел? – Ширер шел от камина, на ходу протягивая мне руку для приветствия. – Что же ты не сказал, что это ты?

В его голосе чувствовалось раздражение, лицо было бледное, а глаза пытливо ощупывали мое лицо. Я посмотрел мимо него и увидел Джину Валле. Она сидела, поджав под себя ноги, в огромном кресле у электрического камина. На лице у нее, как всегда, было удовольствие, как у кошки, глядящей на мисочку со сливками.

– Друг доктора Сансевино. – Ширер похлопал меня по плечу. – Хорошо, что ты пришел. – Он уловил направление моего взгляда и спросил: – Ты знаком с графиней Балле?

– Да, – ответил я и, когда Ширер подвел меня к камину, сказал: – Я думал, что вы во Флоренции.

Она улыбнулась:

– Я решила поехать завтра.

– Странно снова вот так увидеться с тобой, – сказал Ширер. – Это возвращает меня к событиям, которые я бы с удовольствием забыл. Полагаю, ты испытываешь те же чувства. Извини за вчерашнее. Боюсь, я был не в форме. Я никак не ожидал встретить тебя там. Выпьешь что-нибудь?

– Спасибо, – пробормотал я.

– Что тебе налить? Виски с содовой?

– Прекрасно.

Он повернулся к бару:

– Я не мог себе представить, что ты в Милане. Наверное, у тебя здесь дела. Коль скоро ты оказался у Сисмонди. Ведь он просто так, ради светской беседы, никого не принимает.

Он говорил быстро – слишком быстро – с присвистом, как говорил только Сансевино, но никак не Ширер.

Да и комната тоже не соответствовала характеру Вальтера Ширера. Может быть, он по необходимости очутился в такой обстановке. Но и в этом случае он должен испытывать здесь неловкость.

Он подал мне бокал и поднял свой:

– Пусть она сгорит!

Я помнил, как после тех проклятых газовых экспериментов Ширер, даже в состоянии агонии, поднося мензурку с лекарством ко рту, неизменно говорил: «Пусть она сгорит». Он всегда так говорил, когда пил.

Наступило неловкое молчание. Было слышно, как тикают каминные часы под стеклянным колпаком. Джина закрыла глаза.

– Как ты узнал, что я живу в «Насьональ»? – спросил Ширер.

– Слышал от кого-то, – ответил я.

– От кого?

– He помню. – He мог же я сказать, что подслушал, когда он назвал адрес шоферу такси. – Может, от графини сегодня утром.

Он повернулся к ней:

– Джина, ты утром сообщила Фаррелу мой адрес? Джина!

Она открыла глаза.

– Ты сказала Фаррелу, что я живу в «Насьонале»?

– Я слышу, слышу, Вальтер, – сонно пробормотала она. – Не помню.

Он сердито передёрнул плечами и повернулся ко мне:

– Ну ладно, может, теперь скажешь, зачем пришел? Я заколебался. Я не был уверен, что готов рассказать ему правду. Я вообще ни в чем не был уверен. Комната, этот человек – все выглядело так странно.

– Извини, – забормотал я. – Может, мне не следовало приходить. Но вчера как-то плохо все получилось. Я понимаю, что ты должен чувствовать. Я больше не мог выдержать. Я вынес две их проклятые операции, но третья…

Мой голос прервался.

– Забудь об этом, – сказал он. .

– Но вчера… Я понял… Он не дал мне закончить:

– Я был поражен, вот и все. Проклятье, Фаррел, я не виню тебя в случившемся. Ты тут ни при чем. Парень способен выдержать только то, что может, и не больше. Я не выдержал бы даже двух маленьких операций этой свиньи.

Он так просто сказал «двух маленьких операций», что мне сразу стало легче.

Он повернулся к Джине Балле:

– Ты можешь представить, чтобы тебе ампутировали ногу без какой-либо анестезии? Нога серьезно пострадала во время катастрофы. Но ее можно было спасти. Вместо этого они довели дело до гангрены, и операция стала неизбежной. Его жизнь оказалась под угрозой. А когда его уложили на операционный стол, обнаружилось, что у них нет никаких обезболивающих средств. Но было совершенно ясно, что, если он заговорит и расскажет все, что их интересует, обезболивающее найдется. Однако он молчал, и тогда они привязали его к столу и, заткнув рот, стали пилить его ногу. Он пребывал в сознании, наблюдая за ходом операции под пронзительный скрежет пилы...

Мне хотелось прервать его, перевести разговор на другую тему. Но я почему-то не мог. Я просто молча слушал его, в то время как все внутри у меня, каждый нерв вопил от мучительной боли.

А потом я увидел его темные глаза, наблюдавшие за мной, пока он живописал, как они делали все возможное, чтобы ускорить процесс заживления раны.

– А после всего этого, – сказал он, – когда нога почти зажила, они снова специально внесли инфекцию, и в течение нескольких дней…

Но я уже не слушал его. Я был в состоянии глубокого шока. Я никогда никому не говорил, что они вносили инфекцию каждый раз, чтобы иметь повод для очередной операции. Я, конечно, рассказывал и Рису, и Ширеру об операциях. Но я никогда не говорил им о гангрене. Я очень сожалел, что мы находились в одной палате, и они были свидетелями моих страданий, поэтому не хотел посвящать их в эти подробности – пусть, мол, считают, что операция необходима, и все. Не исключено, что Ширеру рассказал об этом один из санитаров или же сам Сансевино, но я был уверен, что это не так. В противном случае Рис не удержался бы и непременно прокомментировал это так или иначе.

Я чувствовал, как меня захлестывает ужас. Я был просто потрясен. Ширер получал садистское наслаждение, заставляя меня по мере его рассказа заново переживать мои тогдашние моральные и физические муки. Внезапно я почувствовал тошноту и допил виски.

– Мне пора, – сказал я. Он замолчал.

– Тебе рано уходить. Позволь предложить тебе еще выпить. – Ширер подошел к столику, где стоял мой бокал, и, когда наклонился за ним, его шея оказалась совсем рядом со мной. Мне нужно было только протянуть руку и сомкнуть пальцы на его шее. Я мысленно представил себе твердость его адамова яблока. Но в этот момент он выпрямился. Наши глаза встретились. Мне показалось, что в его взгляде промелькнула издевка. – Извини. Я не подозревал, что воспоминания так подействуют на тебя.

Он вернулся к бару, и я вытер пот с лица. Я увидел, как Джина Валле перевела взгляд с меня на человека, который, по ее словам, был Вальтером Ширером. Ее глаза внезапно стали острыми и пронзительными. Интересно, она угадала правду?

– Джина, налить еще?

– Пожалуйста. На этот раз виски, Вальтер.

– Вряд ли это благоразумно.

– Но мы не всегда поступаем благоразумно.

– Я думаю, мне все же пора, – тихо произнес я.

Я чувствовал, что не смогу сдержаться. Если это не Ширер – если это Сансевино. тогда, значит, Вальтера Ширера я видел мертвым в фашистской форме. Гнев разгорался во мне. Слова «иль дотторе» были у меня на языке. Мне хотелось бросить их ему в лицо, увидеть его потрясение, а потом убить его. Но я вовремя остановился. Я никогда из этого не выпутаюсь, потому что никто мне не поверит. К тому же он может быть вооружен. И внезапно я понял: если он узнает, что мне известна правда, я не выйду живым из этой комнаты. Это прояснило мой ум. Я должен довести игру до конца. Он подошел ко мне с бокалом в руке:

– Пожалуйста, Фаррел, сядь и успокойся.

Я взял бокал и опустился в кресло. Если я хочу выбраться отсюда живым, он должен быть уверен, что я считаю его подлинным Ширером.

– Прекрасно. – сказал я. – Всего лишь несколько дней назад я узнал, что вы с Рисом живы. Администрация госпиталя тогда заявила, что вы погибли при попытке к бегству.

Он засмеялся:

– Да, мы действительно чуть не погибли. Санитарная машина, в которой мы бежали, сломалась, и нам пришлось брести по холмам. Ты случайно не встречал Риса? Я думал, ты и его сестра…

– Она порвала со мной.

Он удивленно поднял брови. Ширер никогда так не выражал удивление. Сейчас он стал удивительно похож на доктора.

– Она поступила очень нехорошо. – заметила Джина Валле и добавила, обращаясь к Ширеру: – Я все еще жду свой бокал, Вальтер.

Он подал ей бокал и пошел к бару, чтобы налить себе. Джина слезла с кресла и подошла ко мне.

– По-моему, вам не везло в любви, синьор, – сказала она.

Я ничего не ответил. Она поставила бокал на стол рядом с моим:

– Может, вам везет в карты?

– Я не играю в карты. Она засмеялась:

– Я всегда пытаюсь проверить на практике известную поговорку. И убеждаюсь, что она не оправдывается. – Она зевнула. – Вальтер, я хочу спать.

Он взглянул па часы:

– Еще только половина двенадцатого.

– Да, но мне завтра рано вставать. Вы проводите меня, мистер Фаррел?

Эта ее фраза была спасительной для меня, и я поспешил ответить:

– Конечно.

Ширер нажал кнопку звонка и, когда у меня за спиной открылась дверь, сказал;

– Пьетро, вызови такси.

Джина вернулась к своему креслу. Я хотел взять свой бокал, но его не было там. Его взяла Джина, оставив мне свой. Я хотел сказать ей об этом, но что-то в выражении ее липа остановило меня. Впрочем, она уже выпила его содержимое.

Тем временем появился Пьетро и сообщил, что такси у подъезда.

Я помог ей с меховой накидкой.

– Сколько ты еще пробудешь В Милане, Вальтер? – спросила она.

– Не могу сказать. Не беспокойся. Я сделаю то, что ты хочешь. Фаррел, ты не допил свой бокал. – Он протянул мне стакан. – Шотландское виски слишком дорого ценится в эти дни, чтобы выливать его в раковину.

Пока я пил, он наблюдал за мной, как доктор, желающий убедиться, что пациент в точности выполняет его предписания. А потом заметил, что Джина смотрит на него как-то странно. Ширер взял у меня бокал и поставил его на краешек стола. Потом проводил нас до лифта.

– Я рад был тебя видеть, Фаррел, – сказал он, пожимая мне руку, и я ощутил дрожь, пробежавшую у меня по спине. Прикосновение его нежных пальцев вызвало у меня желание схватить его и разорвать на мелкие кусочки. Рука, которую я пожал, не могла быть рукой шахтера. Я быстро прервал рукопожатие, как будто в этом была смертельная опасность. – Надеюсь, ты не сердишься за вчерашнее, – сказал он улыбаясь.

Двери лифта закрылись, и мы стали спускаться вниз. Мне запомнились глаза провожавшего нас Ширера: они были похожи на черные ягоды терновника.

В такси Джина Балле наклонилась ко мне, взяв меня за руку:

– Вы не любите Вальтера, да?

Я ничего не ответил, и она добавила:

– Вы его ненавидите. Почему?

Я не знал, что ответить, и, пытаясь сменить тему разговора, шутливо заметил:

– А знаете, вы по ошибке взяли мой бокал.

– Знаю, конечно. Как вы думаете, почему я вылезла из кресла, где мне было так удобно?

– Вы хотите сказать, что сделали это сознательно? Но почему?

Она засмеялась:

– Потому что мне казалось, что вам не следует это пить. Скажите, почему Вальтер был сегодня таким странным? И кто такой Сансевино? Когда ему сообщили, что друг доктора Сансевино хочет видеть его, он ужасно побледнел. А когда вы вошли, в какой-то момент мне показалось, что он боится вас. Он действительно вас боится?

– Он боится меня?

Эта фраза отозвалась в моем сознании, как звон колокола. Боится меня! Сансевино боится меня! Я вдруг вдохновился, я ликовал. Он у меня в руках! Я знал его тайну, я мог сыграть с ним в ту же игру, в какую он играл со мной. Я ощущал вкус мести.

– Да, боится!

– Возможно.

– Почему?

– Когда-нибудь, когда я получше вас узнаю, я, может быть, расскажу вам.

– Это касается того, что сделали с вами? Что он сделал с вами? – вопрошала она с горячностью, словно хотела тем самым изъявить мне свою солидарность.

– Почему вас это так интересует? – спросил я. – Вы не любите его?

Такси резко затормозило. Она повернулась ко мне, и я увидел ее горящий взгляд.

– Я ненавижу его, – выдохнула она. – Затем дверца распахнулась, и она вышла. – Если будете в Неаполе, я живу на вилле «Карлотта», Не забудьте.

– Нет, не забуду. Доброй ночи.

– Спокойной ночи. – Она послала мне воздушный поцелуй и исчезла в подъезде большого многоквартирного дома.

– Куда, синьор?

– Отель «Эксельсиор».

Такси повернуло на Корсо Буэнос-Айрес, и я смотрел в окно на уличные фонари и думал о том Сансевино, который жив и находится в моей власти. Я вернулся в отель в приподнятом настроении и был слишком возбужден, чтобы ложиться спать.

Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, мое тогдашнее состояние было весьма странным. Я был возбужден, напуган, и у меня чрезмерно разыгралось воображение. В течение целого года я пребывал в постоянном страхе, не зная, чего ждать от этого человека. И вдруг выясняется, что он жив. Если я не ослеп и не сошел с ума, то этот человек – Сансевино. От одной этой мысли можно было свихнуться.

Но невзирая на испытанное мною сильное нервное потрясение, я вернулся в отель и приподнятом настроении, без конца повторяя про себя: «Сансевино жив. Он у меня в руках. На сей раз он у меня в руках».

Как мне следует поступить? – размышлял я. Идти в полицию? Нет-нет. Это было бы слишком банально. Пусть он узнает, что значит жить в страхе. Ведь именно это сказала Джина Балле: «Я думаю, он вас боится». Боится! Я считал это главным для себя. Сансевино боится меня. Он будет пребывать в страхе до конца своих дней.

Эта мысль так радовала меня, что я даже рассмеялся. Нет, я не пойду в полицию. Там могут мне не поверить. Я никому ничего не скажу. Я буду поддерживать с ним отношения как ни в чем не бывало. Но время от времени буду напоминать ему, что я все еще жив и что я знаю, кто он на самом деле. Пусть он просыпается по ночам в холодном поту, как это было со мной на вилле «Д'Эсте» у озера Комо. Пусть он содрогается от страха, что я однажды затяну у него на шее веревку.

И тут я подумал о Тучеке. О Боже! Не причастен ли он к исчезновению Тучека? Я вспомнил, с каким нетерпением Сисмонди ждал его прихода накануне вечером. Существует тут какая-то связь или нет? Человек, способный проделать то, что он проделал со мной… такой хладнокровный и жестокий…

И тут раздался стук в дверь. Затаив дыхание, я весь обратился в слух. Что это? В дверь действительно постучали или мне показалось?

– Кто там?

– Меня зовут Хэкет. Я живу в соседнем номере. И никак не могу уснуть. – Я услышал американскую речь, но голос был более резкий, чем у Ширера.

Я открыл дверь и увидел высокого широкоплечего мужчину; сонные глаза за стеклами пенсне поблескивали. Его седые волосы были всклокочены, и он напоминал рассерженную сову. Он прошел за мной в комнату:

– Вы один?

– Да, а что?

Он смотрел на меня как-то подозрительно:

– Я подумал, что вы проводите здесь ночную пресс-конференцию. Может быть, вы все же наконец уляжетесь и дадите спать другим?

– Я вас потревожил?

– Потревожили?! – воскликнул он. – Посмотрите на него! – Он подошёл к стене, разделявшей наши комнаты. – Тонкие, как бумага. Понимаете, я уже два часа подряд слушаю ваш голос. Может быть, я покажусь вам немного странным, но я люблю, чтобы было тихо, когда ложусь спать. Доброй ночи.

Его пурпурный халат растворился в сумраке коридора, и я услышал, как он закрыл свою дверь. Только тогда я понял, что разговаривал сам с собой вслух и слишком громко. Я взглянул на часы. Шел уже третий час. С чувством вины я закрыл дверь и начал раздеваться. Только теперь я почувствовал, как устал. У меня даже не было сил отстегнуть протез. Я выключил свет и повалился на кровать.

Мой мозг продолжал работать, но в какой-то момент я заснул. Во сне я гнался за Сансевино по палате, усаженной кактусами, похожими на «иль дотторе». Мне удалось загнать его в угол. Он был размером с маленького мышонка, а моя здоровая нога вдруг угодила в капкан, и я никак не мог се вытащить. Потом мы оказались в самолете, и Сансевино стал вдруг стремительно разбухать: в один момент он заполнил всю мою кабину и не сводил с меня глаз все время, пока я медленно сажал самолет. Его руки тянулись ко мне – громадные холеные руки с длинными пальцами. Он вцепился в мою одежду, расстегивая пуговицы, а потом принялся гладить меня по ноге.

Я проснулся. Тело мое затекло, мышцы были напряжены, словно после удара током. Легкий ветерок коснулся моего лица, и я понял, что дверь на балкон открыта. Одеяло оказалось на полу; я ощутил холод, тем более что пижамные брюки были спущены с живота, и он оказался голым. Мой слух уловил легкий шорох слева от меня и чье-то дыхание.

Кто-то посторонний находился у меня в номере. Я продолжал лежать. Мое тело, казалось, оцепенело. Как в ночном кошмаре, когда пытаешься бежать и не можешь. Я был охвачен ужасом. Теперь я ощущал дыхание человека совсем рядом. Его руки скользнули по моему голому животу к бедру – туда, где пристегивается протез. Руки так ловко действовали в темноте, манипулируя с протезом, как будто это была привычная дли них ежедневная обязанность.

Меня охватил смертельный страх. Я знал эти руки. Я знал, кто этот человек. Мне не нужно было его видеть, достаточно было ощущать его руки и дыхание. И я закричал.

Это был крик, вызванный воспоминанием о боли, причиненной этими руками. Я с бешеным неистовством отбивался от человека, спасая свою жизнь, но мои кулаки не достигали цели.

Потом я вроде бы услышал мягкие шаги и стук закрываемой балконной двери. Я сидел на кровати и рыдал так, что, казалось, грудь моя того и гляди разорвется.

И тут снова с громким стуком открылась балконная дверь. Кто-то споткнулся о письменный стол. Мой страх нарастал, и я уже с трудом переводил дыхание. Но вдруг зажегся верхний свет, и я увидел своего соседа в алом халате.

– Что случилось? – спросил он.

Я попытался объяснить, но не смог выдавить из себя ни слова. Сердце бешено колотилось, и язык мне не повиновался. Дыхание по-прежнему было затруднено, и я отчаянно ловил воздух ртом. Потом я почувствовал тошноту.

– Вы больны? Вам нужен доктор?

– Нет, – с трудом выдохнул я. Я физически ощущал, как мои глаза расширились от ужаса при слове «доктор». – Со мной все в порядке.

– Не похоже. – Он подошел к кровати и внимательно глядел на меня несколько секунд. – Вам, должно быть, что-то приснилось.

Я спохватился, поняв, что я совсем голый, и стал поспешно застегивать пуговицы пижамы. Потом почувствовал позыв к рвоте, но все обошлось.

– Нет, это был не кошмарный сон. – Я поднялся с кровати. – Здесь, в этой комнате, кто-то был. Его руки… –Мой рассказ со стороны выглядел полным абсурдом. – Он приходил сюда, чтобы расправиться со мной. Я думаю, он хотел меня убить.

– Ладно, давайте я вас укрою. Вам надо лечь и расслабиться.

– Но я говорю вам…

– Теперь вы должны успокоиться.

– Вы не верите мне, – сказал я. – Вы думаете, я это выдумал? – Я высунул из-под одеяла свою искусственную ногу. – Вы видите это? Сделал это некий доктор Сансевино во время войны. Они хотели заставить меня говорить. Вчера я встретил его снова, здесь, в Милане. Разве не ясно, что это он был здесь, в этой комнате. Он намеревался меня убить. – Я вспомнил, как Джина подменила стакан. Все совпадало. – Он надеялся, что отравил меня. Говорю вам, он приходил, чтобы убить меня. Если бы я не проснулся…

Я замолчал. Он достал из кармана пачку сигарет и протянул мне. Я машинально взял одну, и он поднес мне зажигалку.

– Вы не верите?

– Выкурите сигарету и успокойтесь.

Я понимал, что он мне не верит. Он был серьезным, здравомыслящим человеком. И я должен был во что бы то ни стало убедить его в правдивости своих слов. Внезапно я осознал, насколько это важно для меня.

– Вы можете себе представить, что испытывает человек, которому ампутируют ногу в три приема без какой-либо анестезии? – Я смотрел на него, пытаясь заставить его поверить мне, – Этот человек был садистом. Он наслаждался страданиями своей жертвы. Он ласково гладил мою ногу перед началом операции. Ему нравилось ощупывать плоть перед тем, как начать ее кромсать. – У меня на лбу выступила испарина. Я должен был сделать все возможное, чтобы он мне поверил. – Я знаю его пальцы, как свои. Я знаю, что ночью здесь был именно он. Я как раз видел этого типа во сне и, когда ощутил прикосновение его пальцев, немедленно проснулся. В комнате было темно, но я знал, что это его руки. Вот тогда-то я и закричал. Вы должны мне поверить - это был Сансевино. Он был здесь, в этой комнате.

Мой гостиничный сосед взял стул и сел, закурив сигарету.

– Послушайте меня, молодой человек. В этой комнате никого не было. Я пришел сюда сразу же, как услышал ваш крик. Дверь была заперта. В комнате, кроме вас, никого не было. Вы…

– Я же говорю. Сансевино был здесь! – закричал я. – Он был здесь, в этой комнате. Я ощущал его дыхание. Он ушел через балкон. Я знаю, это был он. Говорю вам, я знаю это.

Внезапно я умолк, а руки, которыми я колотил по одеялу в попытке доказать свою правоту, замерли.

– Хорошо, он был здесь, но только в вашем воображении. На самом деле его здесь не было. Послушайте, я был капитаном ЛСТ на Иво-Джима. Я знаю по опыту, что у вас типичный невроз. Вам довелось много пережить, вы лишились ноги. Нельзя давать волю эмоциям. Как вас зовут?

– Фаррел.

Я откинулся на подушки, почувствовал внезапную усталость. Бесполезно что-либо объяснять ему. Он не верит моему рассказу. Наверное, никто не поверил бы. Сейчас я и сам с трудом себе верил. Все представлялось смутно, словно события, которые я так ярко живописал, были лишь частью ночного кошмара. Там, на вилле, действительно была мышь, и операционный стол, и медленно спускающийся лифт. Может, все это и впрямь мне приснилось?

Мой сосед-американец снова заговорил. Он о чем-то спросил меня.

– Извините. – пробормотал я. – Что вы сказали?

– Я спросил, что вы делали во время войны.

– Я был летчиком.

– Вы до сих пор летаете?

– Нет. Нога…

– Что вы делаете в Милане?

– Приехал сюда по делам манчестерской фирмы, в которой служу.

– Когда вы в последний раз были в отпуске?

– В отпуске? Не помню. Я очень долго был без работы, а потом устроился в эту фирму. Это было четырнадцать месяцев назад.

– И у вас не было отпуска?

– Я могу взять его в любое время. Так написал мне директор. Но мне отпуск не нужен. То, что случилось, ничего не значит…

– Минутку. Ответьте мне на один вопрос. У вас были когда-нибудь нервные срывы?

– Нет.

– Никогда не лежали в больнице с нервным или психическим расстройством?

– Я провел пару месяцев в одной из итальянских больниц после окончания войны. Меня доставили туда из немецкого госпиталя на вилле «Д'Эсте», где мне отрезали ногу.

Он кивнул:

– Я так и думал. А теперь вы заводите себя, как пружину, до отказа, и она в любую минуту может лопнуть. Если вы в ближайшее время не возьмете отпуск, то рискуете получить нервное расстройство.

Я сердито смотрел на него:

– Вы хотите сказать, что с моей головой что-то не в порядке? Нет, моя голова в порядке. Выдумаете, что все рассказанное мною – плод больного воображения? Нет, все именно так Происходило на самом деле. Тот самый доктор был здесь, в этой комнате. Он был не во сне, а наяву.

– Действительность и кошмар иногда сливаются. Ваш мозг…

– С моим мозгом все в порядке.

Мои собеседник пригладил свои взлохмаченные волосы и вздохнул:

– Помните, как вас удивил мой стук в дверь сегодня вечером?

Я кивнул.

– Удивились вы, когда узнали, что разговаривали сами с собой целых два часа?

– Но я… – Я откинулся на подушку в полном изнеможении. Что мне делать? Как мне объяснить этому прагматичному американцу, что никакого нервного расстройства у меня не было и я пребывал даже в приподнятом настроении? Наверное, он все равно мне не поверит, как не поверит и в то, что Сансевино и Ширер – одно и то же лицо. Но может быть, в чем-то он все-таки прав. Может быть, моя голова вышла из-под контроля. Говорят, что можно поверить во что угодно, если очень захотеть. Может, мне просто очень хотелось убедить себя в том, что Ширер – не кто иной, как Сансевино. Нет, это чепуха. Наверное, встреча с Ширером вчера оказалась для меня слишком большим потрясением.

– Послушайте. Фаррел, – снова заговорил американец. – Я здесь провожу отпуск. Завтра лечу в Неаполь. Почему бы вам не отправиться со мной? Пошлите вашей фирме телеграмму о том, что вы берете отпуск по предписанию врача. Не станут же они проверять, к какому врачу вы обращались. Вы полетите со мной в Неаполь и проведете недельку, лежа под солнышком на берегу. Что вы на это скажете?

Неаполь! В моей памяти возникло голубое небо. Мы плыли где-то между Сорренто и островом Капри на родину. Возможно, он прав. В конце концов, мне нужно избавиться от всего этого: от Ширера и Риса, от истории с Яном Тучеком. Лежа на солнышке, я смогу все это забыть. Потом я подумал о Хильде Тучек. На минуту перед моим мысленным взором всплыло ее серьезное веснушчатое личико. Отчаявшаяся и несчастная девушка обвиняла меня в бегстве. Но я не мог помочь ей. Я действительно ничем не мог ей помочь.

– Я подумаю над этим, – сказал я.

– Нет, – покачал он головой. – Нет. ничего хуже, чем долгие раздумья. Решайте сейчас, а потом будете спать.

– Хорошо, – сказал я. – Еду. Он кивнул и встал:

– Прекрасно. Первое, что я сделаю утром, – это закажу вам билет на тот же рейс. А теперь вы должны успокоиться и уснуть. Я оставлю свой и ваш балконы открытыми. Если я вам понадоблюсь, зовите.

– Вы очень добры. Он посмотрел на часы:

– Уже около четырех. Через час станет светло. Вам оставить свет?

Я кивнул. Со светом мне будет спокойнее. Я видел, как он направился к балкону и вскоре исчез из виду. На фоне бархатной темноты ночи его халат выглядел алым пятном. Я остался один. Я устал и, наверное, уснул прежде, чем он успел дойти до своего номера.

Должно быть, я очень крепко спал, потому что не мог ничего вспомнить, когда Хэкст разбудил меня.

– Как вы себя чувствуете?

– Прекрасно.

– Хорошо. Я заказал вам билет на самолет. Он улетает в одиннадцать тридцать. Сейчас десятый час, так что вам лучше поторопиться. Сказать, чтобы вам прислали завтрак?

– Спасибо.

Постепенно я вспомнил кошмар, который пережил прошлой ночью. Сейчас в солнечном свете дня все выглядело иначе, как нечто совершенно нереальное.

– Боюсь, я доставил вам много беспокойства ночью, – сказал я.

– Забудьте об этом. Это счастье, что я находился в соседней комнате. Мне знакомы такие вещи. Все будет хорошо, когда вы поваляетесь на солнышке и посмотрите на девочек.

Когда он ушел, я лег и стал перебирать в памяти прошедшие события. Был здесь Сансевино или мне это приснилось? Как бы то ни было, сейчас это не имело для меня никакого значения. С этим покончено, и я радовался тому, что уезжаю в Неаполь. Как хорошо, что Хэкет буквально вырвал у меня согласие на поездку с ним! Хэкет такой солидный и разумный. Я чувствовал себя мальчишкой, испугавшимся какой-то тени и в страхе убегающим под защиту взрослых, но мне было наплевать. Я действительно был напуган. В какой-то момент ночью я упивался жаждой мести. Но в следующий момент уже забыл о мести. И мне представилось, будто я перенесся на пять лет назад, на виллу «Д'Эсте».

Официант принес мне завтрак. Я позавтракал, оделся и собрал вещи. Потом спустился в холл и расплатился за номер. Когда я доставал деньги, из бумажника выпала фотография Сансевино. Я наклонился за ней и услышал голос Хильды Тучек:

– Мистер Фаррел! Мне необходимо поговорить с вами.

Я обернулся. Она стояла и смотрела на счет, который я держал в руке: мне стало страшно неловко.

– Что случилось? – спросил я.

С ней рядом стоял итальянец в широкополой шляпе.

– Это капитан Казелли. Он расследует дело об исчезновении моего отца. Алек Рис считает, что вы можете помочь ему.

– В чем? – настороженно спросил я. Мне не хотелось вмешиваться.

– Я вас не понимаю, – сказала она, явно озадаченная моей реакцией. – Еще вчера вы были полны желания помочь. – Она помедлила, видимо, не зная, как ей следует себя вести. – Как прошла ваша встреча с этим Сисмонди?

Я боялся встретиться с ней глазами, отвел взгляд и увидел, что все еще держу фотографию Сансевино. В разговор вступил Казелли:

– Мы говорили с Сисмонди. Он сказал, что вы очень странно себя вели. При этом присутствовали графиня Балле и синьор Ширер, американец. Может быть, объясните, почему вы вели себя так странно?

И тут мне пришла в голову одна мысль. Казелли – полицейский офицер, и, если я обращусь к нему и смогу убедить начать расследование и навести справки о Ширере… Я протянул ему фотографию, спросив:

– Вы знаете этого человека?

– Теперь у него нет усов, – заметил он. – Да. Это тот самый американец, о котором говорила синьорина. Это – Ширер.

– Вы думаете, что это Ширер, -возразил я. – Но это не так. Его зовут Сансевино. Вы можете найти этого человека в «Насьонале» и поговорить с ним. Может быть…

– А, вот вы где, – прервал меня Хэкет. – Я заказал машину, так что мы можем доехать до аэропорта вместе. – Он помолчал, глядя попеременно на меня, Хильду Тучек и на полицейского, потом спросил: - Что случилось?

– Ничего, – быстро ответил я и добавил, обращаясь к Казелли: – Вы можете взять фотографию. Она поможет Ширеру вспомнить, чем он занимался на вилле «Д’Эсте».

Казелли взглянул на фотографию, потом на меня.

– Ширер – это тот человек, с которым бежал Алек Рис? – спросила Хильда.

– Да, – ответил я.

– И вы считаете, что Вальтеру Ширеру что-нибудь может быть известно об исчезновении моего отца?

– Нет. Дело в том, что… – Я пожал плечами. Вероятно, он не имеет отношения к исчезновению Тучека, но я хотел бы, чтобы Казелли занялся им. Вот и все. – Рис думает, что он бежал со своим другом Ширером, – сказал я, – но он ошибается. Он бежал с этим человеком. – Я указал на фотографию. – Это итальянский доктор. Он бежал, опасаясь, что будет осужден как военный преступник. Теперь он выдаст себя за Вальтера Ширера. Но это не так. Он – доктор Сансевино. Идите и поговорите с ним. Проверьте все, что касается побега. Вы узнаете…

– Я не буду этого делать, – прервал меня Казелли. Его маленькие глазки сурово смотрели на меня. – Я знаю синьора Ширера.

Я повернулся к Хильде Тучек. Она тоже смотрела на меня сурово. Я вдруг почувствовал, что все они против меня. Мне не следовало говорить им правду. Они не верили. И никто не поверит.

– Подождите. – Хэкет схватил меня за руку и повернулся к Казелли. – Можно вас на минутку?

Они отошли в сторону; я смотрел на них, а они смотрели на меня. Затем Хэкет вернулся ко мне, а они ушли. У двери Хильда Тучек задержалась на минуту и как-то странно взглянула на меня, как будто не хотела уходить. Но все-таки ушла, а я спросил Хэкета:

– Что вы сказали им?

Он помедлил минуту, потом сказал:

– Я объяснил им. что утром вам было плохо… что вы были не в себе. Так что все в порядке. Сказал им, что я ваш доктор и оправляю вас отдохнуть. Вы заплатили по счету?

Я ощущал себя совершенно беспомощным, как будто утратил самостоятельность и полностью зависел от доброй воли Хэкета. Я взглянул на счет и подал его портье.

– Надеюсь, у вас все и порядке, синьор, – сказал он, расплывшись в улыбке.

– А вы как считаете? – спросил я. Он неопределенно пожал плечами:

– Вы знаете, кто этот человек в шляпе? Это капитан Казелли. Очень смышленый человек. Капитан Казелли – очень смышленый.

Я протянул ему четыре тысячи лир, сказав: «Сдачу можете оставить себе», – и взял свои чемоданы:

– Я готов, мистер Хэкет. Сможем мы сделать остановку у почты? Мне нужно отправить телеграмму.

Сейчас я больше всего на свете хотел поскорее покинуть Милан.

– Не волнуйтесь. У нас масса времени.

И мы прибыли в аэропорт без десяти одиннадцать, и первый человек, которого я там увидел, был Рис. Он беседовал с коротышкой-толстяком, совершенно лысым, по с пышными бакенбардами. Он меня не заметил. А мы сдали багаж, прошли паспортный контроль и стали ждать посадки. Вскоре после одиннадцати объявили о прибытии рейса из Праги, и Рис поспешил к самолету. Интересно, подумал я, не прилетел ли Максвелл. Иначе зачем бы ему понадобилось встречать самолет, прибывший из Праги. Через несколько минут был объявлен вылет нашего самолета, и мы пошли на посадку.

Во второй раз в течение нескольких дней я испытал огромное облегчение, оказавшись в самолете. Дверца закрылась, и самолет побежал по взлетной полосе. Вскоре Милан исчез и облаке дыма. Огромная тяжесть свалилась у меня с плеч. Милан остался позади, впереди был Неаполь, где мне предстояло валяться на солнышке и отдыхать, как сказал Хэкет. Впервые с момента встречи с Яном Тучеком в его офисе на сталелитейном заводе я был в безопасности и свободен.

Глава 4

Заходя на посадку в аэропорту Помильано, наш самолет сделал огромный круг, и мы оказались над Неаполем. Залив был темно-синим, а остров Капри – изумрудным. Белые дома карабкались вверх, к Вомеро, где возвышалась коричневая громада Кастель Сан-Эльмо.

Серая зола Везувия в лучах солнечною света казалась белой, а синеватый дымок над кратером был подобен причудливому облаку.

– Какая благодать! – воскликнул Хэкет.

Всю дорогу из Милана до Неаполя он не умолкал ни на минуту. Я узнал буквально все – о его жене, детях, о бизнесе, которым он занимался в Питтсбурге, и я обрадовался, когда он сменил тему.

– Глядя на Везувий, никогда не подумаешь, что за последние четыреста лет произошло шестьдесят крупных извержений. – Его светло-серые глаза сверкали за толстыми стеклами пенсне. Он засмеялся и толкнул меня в бок. – Увидеть Неаполь и умереть – да? Полагаю, это изречение принадлежит человеку, который находился здесь во время извержения. – Он вздохнул. – Но сейчас он не выглядит активным. Я отправился в это далекое путешествие именно для того, чтобы увидеть Везувий. Геология – мое хобби.

Я обратил внимание на клубы дыма.

– Должен сказать, что сейчас он более активен по сравнению с 1945 годом, если это способно придать вам бодрости, – сказал я.

Он достал из портфеля кинокамеру и стал снимать вулкан через иллюминатор. Закончив съемку, он повернулся ко мне:

– Вы были здесь во время войны?

Я кивнул.

– Вы видели его извержение в 1944 году?

– Нет, его я не застал.

Он сочувственно прищелкнул языком:

– Вы упустили потрясающее зрелище, сэр. Мой сын был здесь. Он водил один из грузовиков, эвакуировавших Сан-Себастьяно. Он видел Сомма-Везувий, стертый с лица земли потоком лавы, а Сан-Себастьяно постепенно исчезал у него на глазах. Я должен был приехать и увидеть все сам. Сын рассказывал, что купол церкви был виден над застывшей поверхностью лавы. И вы прозевали такое зрелище?

Он с сочувствием покачал головой, словно я прозевал хороший фильм.

– Во время войны солдат обязан находиться там, куда направит его командование, – парировал я сердито.

– Да, конечно.

– Но как бы то ни было, я взобрался на Везувий за неделю или за две до извержения.

– Да ну! – Он с любопытством уставился на меня, его глаза сияли от восторга. – Мой сын упустил такую возможность. Оказывается, он просто не обращал внимания на Везувий, пока не началось извержение. Скажите, как выглядел тогда вулкан? Наверное, так же, как сейчас. Вы забирались на самый верх?

– Да. – Я вспомнил, как мы шли по туристской тропе от Торе-Аннунциаты и как карабкались по застывшей лаве. – Тогда у меня были обе ноги, и все равно было чертовски трудно, – пробормотал я.

– Трудно? Надо же, какое счастье встретить человека, который видел вулкан до того страшного извержения! Как он тогда выглядел?

Его возбуждение было заразительным.

– У подножия склоны были довольно пологими, но чем выше, тем круче они становились. На вершине было плато шириной в милю, окутанное горячим паром, проникавшим сквозь многочисленные щели. В сущности, плато представляло собой затвердевшую лаву, а звук наших шагов был подобен звону металла. В самом центре плато громоздилась куча пепла высотой около трехсот футов. Издали она выглядит как прыщ на вершине, а вблизи похожа на кучу шлака. Мы забрались на эту кучу и сверху смогли заглянуть внутрь кратера.

– Что вы увидели?

– Примерно каждые тридцать секунд Везувий вздыхал, выбрасывая камни с такой силой, что они отлетали на огромное расстояние.

– Это не очень опасно?

Я засмеялся:

– Конечно, каска не помешала бы. Но по счастью, воронка кратера была слегка наклонена в противоположную от нас сторону. Но грохот, с которым раскаленные камни обрушивались на плато, был нам отчетливо слышен. А в самой воронке раскаленная лава бурлила, как в пасти дракона.

– Замечательно, я должен рассказать обо всем этом сыну. Замечательно! И вы говорите, что вулкан очень изменился?

– Это зола, – показал я.

– Да, сын говорил, что ветром ее доносит до Адриатического побережья. Шесть дюймов пепла на улицах Бари в двухстах милях отсюда.

Наш разговор прервал пилот, велевший пристегнуть ремни. Через несколько минут мы приземлились в аэропорту Помильано. Было жарко и пыльно. Солнце пылало в безоблачном небе. Здесь стояла буквально тропическая жара, и мне захотелось переодеться в более легкий костюм.

Аэропортовский автобус вез нас по узким грязным улицам Неаполя, где дома придвинуты к самой обочине дороги и босоногие голопузые ребятишки играют в темных коридорах у распахнутых на улицу дверей. Неаполь совсем не изменился – все та же нищета и грязь. Белые катафалки все так же везут детей на кладбище по Виа ди Каподимонте, и, насколько мне известно, бездомные бродяги, умирающие от истощения, все так же находят свой последний приют в заброшенных шахтах. Когда мы проезжали по Пьяцца Гарибальди и Корсо Умберто, я смотрел на толпы жизнерадостных людей, мысленно возвращаясь в 1944 год. Я – летчик, лейтенант, имеющий на своем счету 19 сбитых немецких самолетов и 60 боевых вылетов. Это было до того, как Максвелл послал меня в Фоггию, до того, как я начал эти проклятые полеты на север, доставляя офицеров и припасы в партизанские отряды, формировавшиеся в Этрусских горах.

Возле авиаагентства мы с Хэкетом распрощались. Он был добр и очень помог мне в Милане, но мне хотелось действовать самостоятельно. И, честно говоря, я устал от него.

– Где вы остановитесь? – спросил он.

– Пока не знаю. Поищу какой-нибудь небольшой отель поближе к морю.

– Ну, а меня вы можете найти в «Гранд-отеле». Добро пожаловать в любое время. Если захочется выпить, я к вашим услугам.

– Спасибо. Может быть, вы как-нибудь со мной пообедаете? – Подошло такси, и я сел в него. – И благодарю вас за то, что вы были так добры со мной вчера. Я позвоню вам.

Я велел шоферу ехать в гавань Санта-Лючия. Я оглянулся: Хэкет махал мне своей серой шляпой, а стекла его пенсне блестели на солнце. Он был похож на сову, с удивлением взирающую на сияние дня. Он выглядел как типичный американский турист. Элегантный серый костюм и камера – неизменные атрибуты любого американского туриста, словно каждому, кто отправляется в поездку, их выдают как часть снаряжения.

Такси миновало Пьяцца дель Плебесцито, потом Палаццо Реале, где во время войны помещался клуб «Наафи», и покатило вдоль набережной. Море было спокойным и гладким, как зеркало. Паруса яхт казались белыми пирамидами, на горизонте виднелись смутные очертания Капри. Я остановил такси у гавани Санта-Лючия, над которой высится мрачный Кастель дель Ово. Сидя на солнышке, я любовался рыбачьими лодками, уходящими в море, и голубой гладью неаполитанского залива, простирающейся передо мной, и Везувием, похожим на громадную разрушенную пирамиду, и вдруг понял, что совсем забыл о существовании Милана, да воспоминание о ночном кошмаре почти окончательно выветрилось. Я был в мире со всем миром, как призрак который обрел молодость: зрение, слух, обоняние. Это' был тот же Неаполь, где в удивительном согласии уживаются богатство и нищета, солнце и грязь и оборванные воришки. Наверное, они все так же торгуют свои ми сестрами на Галерее Умберто и крадут что придется, из незапертых машин, оказавшихся на Виа Рома. Н мне было наплевать на богатство и нищету, и на тысячи людей, ежедневно умирающих от голода и ужасных, неизлечимых болезней, и на катафалки, запряженные тощими клячами. Все это меня не трогало. Я пребывал в романтическом настроении, просто упивался красотой Неаполя, целиком отдавшись его власти.

Я не заказывал номер заранее, но знал, что все будет в порядке. Я просто был уверен, что ничего плохого не может случиться.

По крайней мере в тот день все именно так и было. Рядом бухтой Санта-Лючия находился незадолго до этого отремонтированный отель, и, когда я высадился возле него из такси, меня встретили там, как дорогого, долгожданного гостя. Мне отвели номер на втором этаже с видом на залив и балконом, на котором я посидел перед тем, как лечь отдохнуть.

Вечером я взял такси и поехал в маленький ресторан, который знал с тех далеких времен. Вечер был теплый, светила луна. Я заказал «фрути ди маре», спагетти и «Лакрима Кристи». Ужинал я на открытой веранде, слушая непременного итальянского скрипача, игравшего «О соле миа» и «Сорренто». Тишина и красота ночи пробудили во мне чувство одиночества. И тогда я вспомнил, что Джина Валле завтра приезжает в Неаполь, и что-то шевельнулось у меня в груди. По крайней мере, мне полагалось поблагодарить ее за то, что она подменила мой бокал. Скорее всего, она спасла мне жизнь. Это было достаточным поводом позвонить ей. Тем же вечером, вернувшись в отель, я попросил телефонную книгу, отыскал номер телефона Валле, графини, вилла «Карлотта», и переписал его в свою записную книжку.

Когда я проснулся, за окном ярко сияло солнце и сквозь открытые балконные двери струился благоуханный воздух. Я позавтракал на балконе, потом долго сидел там, попивая коньяк и покуривая, думая о том, чем заняться в этом солнечном мире. Все было столь великолепно, что мне и в голову не приходило, что это великолепие может быть чем-то нарушено. Я пообедаю в ресторане, потом буду долго лежать на берегу залива на солнце, а ближе к вечеру позвоню на виллу «Карлотта».

Я приехал в ресторан вскоре после двенадцати, и, когда расплачивался с таксистом, на парковочную площадку въехал кремовый «фиат».

В машине никого, кроме шофера, не было. Он вышел из машины, бросил фуражку на заднее сиденье и расстегнул куртку своей зеленой униформы. Куртка была надета на голое тело. Потом он расстегнул ремень на брюках и снял их, оставшись в плавках темно-бордового цвета. Я зачарованно глядел на перевоплощение шофера в купальщика. Видимо, это не ускользнуло от его внимания, потому что, забросив в машину свою одежду, он сердито взглянул на меня. Широкоплечий молодой человек лет двадцати, прекрасного телосложения, с выразительным лицом и копной длинных черных волос, которые он имел обыкновение отбрасывать со своего высокого лба. И вдруг его сердитый взгляд сменила широкая, озорная усмешка.

Я знал его когда-то. Тогда это был маленький оборванец с широкой усмешкой, в соломенной шляпе с низкой тульей и узкими полями. Весной 1944 года он постоянно обретался на этой парковочной площадке и радушно приветствовал нас, когда мы наведывались в ресторанчик.

– Я знаю тебя, – сказал я по-английски.

Он подошел поближе и, задорно улыбаясь, произнес на ломаном английском:

– Ну-ка, смотри!

Это был его своеобразный девиз. При этом он прыгал на движущуюся товарную платформу или бежал рядом, без конца повторяя: «Ну-ка, смотри!»

Это единственная английская фраза, которую он знал. Он со своей командой охранял тогда парковку от жуликов, и, пока вы платили им за это, можно было оставлять в машине что угодно, не беспокоясь о сохранности своих вещей. Когда же я наведался в ресторанчик чуть позже, в 1945 году, я услышал ту же самую фразу; «Ну-ка, смотри!» – но мальчик, бежавший за платформой, был поменьше ростом. Он оказался братом своего предшественника – Роберто, которому принадлежало авторство этого самого «Ну-ка, смотри!». Роберто же скопив деньжат, купил лодку и теперь промышлял охраной рыбацких лодок.

– А как твоя лодка? – спросил я по-итальянски.

– Американские и английские солдаты ушли, синьор, и бизнес заглох, поэтому я продал лодку и купил грузовик, а когда он пришел в негодность, стал шофером.

– Давай выпьем, – предложил я.

– Спасибо, синьор, спасибо.

Мы расположились на балконе, и я заказал бутылку вина. Солнечные блики на воде слепили глаза. Мы говорили о рыбном промысле и туристическом бизнесе. Затем речь зашла о коммунистах. Он скорчил кривую мину:

– Только церковь способна спасти Неаполь от коммунистов, синьор, – мрачно сказал он. – Но церковь не может прибегнуть к оружию.

– Что ты имеешь в виду? Он пожал плечами;

– Я ничего не знаю. Это только слухи. Но вооружение ввозится в страну и оседает на юге. Говорят, что в Калабрии сформирована коммунистическая армия.

– В Калабрии всегда существовала армия, – сказал я. – Когда я уезжал из Неаполя, мне довелось слышать, что бандитские формирования там насчитывают двадцать тысяч человек и оснащены по последнему слову техники, включая полевые орудия и даже танки.

Он кивнул:

– Да, все было именно так, синьор. Но сейчас все иначе. Я слышал разговор графа Валле с командующим южной армией. Граф входит в состав правительства, и он говорит, что в страну постоянно ввозится оружие, которое сразу же переправляется в подпольные организации.

– Ты сказал «граф Валле»? – спросил я.

– Да, да, синьор. Граф служит в министерстве, имеющем отношение к партизанскому движению.

Упоминание о графе Валле крайне удивило меня. У меня сложилось впечатление, что графиня – вдова, и я спросил:

– Это муж Джины Валле?

Он настороженно взглянул на меня:

– Вы знаете графиню, синьор?

– Я познакомился с ней в Милане. Так граф Валле – ее муж?

– Да, синьор. – Он нахмурился и крепко стиснул бокал своими коричневыми пальцами. – Где вы познакомились с графиней?

– В доме некоего бизнесмена по имени Сисмонди.

Его лицо оставалось по-прежнему хмурым.

– А был с ней там еще кто-нибудь? – сердито спросил он.

Мне показался странным такой чрезмерный интерес шофера к особе из аристократического круга, и я сказал ему об этом. Он ничего не ответил, а только широко улыбнулся. Потом, после небольшой паузы, разразился следующей тирадой:

– Все очень просто, синьор. Я шофер графини. Я люблю плавать. Когда графиня отсутствует, я могу приехать сюда, насладиться морем. Но я всегда боюсь, что она вдруг внезапно вернется и не застанет меня на вилле «Карлотта». Ей лучше не попадаться на глаза, когда она в гневе. Она звонила по телефону и сказала, что прибудет сегодня в полдень. Она ничего не говорила вам о своих планах?

– Она задержится на день во Флоренции, – машинально проговорил я, думая в это время о таком странном совпадении. Надо же мне было вот так встретиться с ее шофером, которого я знал со времен войны.

Он допил кино и встал:

– Спасибо, синьор. А теперь я должен поплавать. Я кивнул:

– Не мог бы ты передать графине, что я – моя фамилия Фаррел – хотел бы сегодня в шесть тридцать заехать на виллу «Карлотта» и пригласить ее на ужин?

И опять я заметил, как сузились его глаза и он начал хмуриться.

– Я передам ей, синьор, – пообещал он, – премного вам благодарен. – Он отвесил поклон, и со стороны это выглядело очень странно, поскольку он был совершенно голый, в одних только плавках. – До свидания, синьор.

– До свидания. – Я провожал его взглядом, пока он спускался к воде. У меня было такое чувство, что в моих отношениях с Джиной возникла некоторая сложность.

И в следующую же минуту я увидел, как его бронзовое тело без малейшего всплеска рассекло упругую поверхность моря. Энергично взмахивая руками, он быстро удалялся от берега, а ступни его ног работали наподобие пропеллера. Я поднялся и, покинув веранду, вошел в ресторан.

В тот же вечер около 6.30 такси доставило меня к подъезду виллы «Карлотта». Это был большой белый лом, отгороженный от Вил Посиллипо длинной подъездной дорогой, обсаженной пальмами. Сквозь редкую гряду пихт я увидел золотисто-коричневые арки Палаццо донны Анны. Слуга провел меня в гостиную на первом этаже. С балкона открывался сказочный вид: на заднем плане, как на открытке, – Неаполитанский залив, с одной стороны от которого – Везувий, с другой – Капри, далекий и таинственный. Джина Валле вошла с веранды.

– Как мило с вашей стороны сразу же навестить меня, – сказала она.

На ней было черное вечернее платье. Белая горностаевая накидка позволяла видеть довольно рискованное декольте. Дрожь охватила меня, когда я целовал ее руку.

Слуга принес напитки, и она подала мне бокал.

– Дела или желание развлечься привели вас в Неаполь? – спросила она, пригубив бокал.

– Желание отдохнуть, – ответил я.

– Вы последовали моему совету?

– Что вы имеете в виду?

– Когда я навестила вас в «Эксельсиоре», я посоветовала вам взять отпуск. Помните?

– Да, я помню. – Тогда она сказала кое-что еще. – Кстати, – продолжал я, – вы тогда сказали, что Милан – не лучшее место для меня. Почему?

Она по обыкновению пожала плечами.

– Милан всегда ассоциируется с деловой активностью, – ответила она уклончиво. – Вы слишком много работаете.

Но я знал, что она не только это имела в виду. Она предостерегала меня.

– Знаете, вы оказались правы.

– В чем? – удивилась она.

– В тот вечер в отеле «Насьональ», когда вы подменили мой стакан, ведь вы не выпили его, правда?

Она покачала головой:

– Нет.

– А почему?

– Просто подумала, что цветы, может быть, тоже хотят пить.

– В нем был яд, не так ли?

– Яд? – Она засмеялась. – Вы явно драматизируете ситуацию. А еще говорят, что англичане…

– Я не драматизирую, – оборвал я ее. – Около трех тридцати кто-то явился в мой номер. Если бы я выпил тот стакан, думаю, я не стоял бы сейчас здесь перед вами. Вы спасли мне жизнь.

– Ну вот, теперь это просто смешно. Это была шутка. – Она опустила глаза. – Скажу вам честно. Я нашла вас весьма симпатичным. И мне хотелось привлечь к себе ваше внимание. Только и всего.

– Кто-то пытался убить меня, – продолжал упорствовать я.

– С какой стати кому-то вдруг захотелось вас убить? – Она поставила свой бокал на поднос. – Видимо, я была права – вам действительно необходим отдых. Вы, наверное, шутите, а если вы действительно так думаете, то это, несомненно, результат переутомления. – Она поправила съехавшую с плеч накидку. – Ну ладно, пойдемте, вы ведь пригласили меня обедать. Пожалуйста, только без глупых шуток о том, что вас пытаются убить.

Мы сели в машину и поехали в ресторан на Вомеро, где, сидя за столиком, могли любоваться заливом. Я не помню, о чем мы говорили. Помню только, что больше не касался того, что произошло в Милане, а вскоре я вообще забыл обо всем на свете в ее приятном обществе. Лунный свет и тепло, казалось, проникли во все темные уголки моего сознания, так что Милан и Пльзень были забыты и я словно очутился вместе с Джиной на сказочном облаке; не было ни прошлого, ни будущего, существовало только сегодня, сейчас. Мы немного потанцевали, вдоволь наговорились, и вечер пролетел в один миг.

– Мне пора домой. В полночь будет звонить муж из Рима. – Это напоминание о муже нарушило все очарование нашей встречи. – Он всегда звонит в полночь.

Она улыбалась, словно находила забавным, что муж ей не доверяет. Я помог ей надеть накидку, и она попросила:

– Скажите, чтобы позвали Роберто, моего шофера.

Когда Роберто вез нас в ресторан, лицо его было совершенно бесстрастным. Но сейчас, когда он открыл дверцу и ждал, пока мы сядем в машину, в нем появилось нечто такое, что делало его похожим скорее на крестьянина, нежели на разбитного оборванца, каким я знал его когда-то. Закрывая дверцу, он даже не взглянул на меня, его взгляд был прикован к Джине. Автомобиль тронулся, и она взяла меня под руку.

– Это был прелестный вечер, – промурлыкала она.

Ее глаза казались черными, как бархат, губы слегка приоткрылись. Ее кожа казалась особенно белой в соседстве с черной тканью платья. Мне хотелось коснуться ее кожи, прильнуть губами к ее губам. Вдруг что-то заставило меня взглянуть вверх, и я увидел в зеркало глаза Роберто, наблюдавшего за нами. Я замер на месте, а она гневно что-то сказала по-итальянски и резко отдернула руку. Когда я вышел из машины возле своего отеля, она нарочито капризным тоном спросила:

– Не хотите ли поехать со мной завтра на ванны? – и улыбнулась.

Я растерялся от столь неожиданного предложения, не зная, что ответить, а она продолжала:

– Я всегда езжу принимать ванны на Идола д'Иччиа, когда бываю здесь. Это очень полезно для кожи после пребывания в загазованном Милане. Если вы все-таки надумаете, то имейте в виду: я отправляюсь на моторной лодке в одиннадцать. Мы сможем там и позавтракать. И вам совсем не обязательно принимать ванну.

– Вы очень любезны, – смущенно произнес я. – Я бы с удовольствием поехал.

– Вот и прекрасно. Тогда жду вас на вилле «Карлотта» в одиннадцать. Доброй ночи, Дик.

– Доброй ночи.

Роберто не сводил с меня глаз, сидя на водительском месте.

Следующий день выдался таким же теплым и солнечным. Я позавтракал на балконе, неспешно оделся и поехал на виллу «Карлотта». Джина ждала меня в саду. На ней были белые брюки, белая блузка и белые сандалии. Белый цвет особенно удачно оттенял ее прекрасную оливковую кожу. Синяя лавина глициний окутывала беседку, в которой она сидела. Мы пошли по каменистой тропинке к деревянной пристани, где Роберто ждал нас в изящной моторной лодке.

– Добрый день, Роберто, – сказала она подчеркнуто ласковым тоном, в котором, по-видимому, таился некий смысл.

Тот посмотрел на хозяйку так, словно ненавидел ее, после чего сразу же отвернулся и запустил мотор.

Откинувшись на подушки в этой роскошной лодке, мчавшейся по синей глади моря, я испытывал сказочное блаженство, как в детстве, когда мне еще было неведомо чувство страха. Плеск воды, рассекаемой носом лодки, и нежное прикосновение руки Джины рождали в моей душе чувство восторга, которое хотелось сохранить навсегда. Это было затишье перед бурей, и я уже ощущал ее предвестие во всем: и в ненавидящем взгляде Роберто, и в облаке дыма над Везувием, и в том, что произошло в Касамиччиола.

Море было спокойным и гладким, как стекло, и мы двигались в западном направлении со скоростью около двадцати узлов. Громадный лайнер входил в залив между Капри и полуостровом Сорренто и выглядел очень большим по сравнению с яхтами, белые паруса которых виднелись вокруг. Мы миновали Проциду с ее замком и гаванью д'Иччиа. На Касамиччиоле, где мы причалили, виллы и отели сверкали на солнце белизной, а воздух был напоен ароматом цветов.

Джина привела меня в маленькую гостиницу, где ее несомненно знали. Пока нам готовили ванны, мы выпили, и я спросил ее, что представляют собой эти ванны.

– Здесь находятся известные горячие источники. Говорят, они обладают радиоактивными свойствами, но я ничего об этом не знаю. Знаю только, что после этих ванн чувствуешь себя очень хорошо. – Она посмотрела на мою ногу: – Протез металлический?

– Да, какой-то алюминиевый сплав.

– Тогда его не нужно брать в кабину. Пары могут оказать на него пагубное воздействие.

– Пар никак не может на него воздействовать, – возразил я.

В моем голосе звучало раздражение, и я почувствовал, как кровь прихлынула к лицу. Я ненавидел этот проклятый протез, ставший частицей моего тела.

– Вы всегда отвергаете советы?

– Нет, только иногда.

– Тогда не упрямьтесь. Пар вреден. Оставьте его у служителя.

Я засмеялся:

– И не подумаю. Не беда, если он пострадает от пара. Преимущество искусственной конечности состоит в том, что в любое время можно пойти в мастерскую и заказать себе новую.

Ее взгляд сделался злобным.

– Вы раньше никогда не принимали эти радиоактивные ванны?

– Нет.

– Тогда вы не знаете, как они воздействуют на металл. Все металлические предметы: часы, запонки – все оставляется у служителя. Вы не сможете заказать новую ногу здесь, в Неаполе.

– Я отдам срочно очистить ее от ржавчины, – сказал я, пытаясь развеять ее страхи. – Вы даже представить нс можете, как мало я забочусь об этой ноге.

Она не улыбалась, а смотрела на меня, как на упрямого ребенка. Ей хотелось меня отшлепать. Наконец она улыбнулась:

– Вы ужасно упрямый человек! Мне не следовало пытаться урезонить вас. Женщина не должна рассуждать о радиоактивности. Ее удел – чувства, а дела вершить должны мужчины. Ну хорошо. – Ее голос смягчился. – Вы доверите мне присмотр за вашей ногой, пока будете принимать ванну?

Сама мысль о том, что она может увидеть мой протез, повергла меня в ужас.

– Нет, – ответил я резко. Она сердито вздохнула.

– Вы упрямый дурак, – сказала она и вскочила на ноги. – Я обращаюсь к вам с просьбой, и что же? Вы говорите «нет». Я больше вообще не буду с вами разговаривать, если вы не сделаете того, о чем я вас прошу.

Она ушла, холодная как лед. Я не мог понять, из-за чего разгорелся весь сыр-бор. Было очевидно: она хотела, чтобы я уступил ей, но я не мог. Нога моя, и я вправе поступать с ней, как мне заблагорассудится, независимо от того, заржавеет она или нет.

Через несколько минут пришел служитель и сказал, что моя ванна готова.

– Графиня уже принимает ванну?

– Да, синьор. Она в соседней с вами кабине, синьор. Так что вы можете совместить ванну с приятной беседой. Очевидно, его клиенты не пренебрегали этим удобством. Я дал ему несколько лир. Он провел меня в заднюю часть отеля, и мы спустились вниз по каменным ступеням. Воздух становился все более горячим и влажным, по мере того как мы спускались в залитый электрическим светом подвал. Когда мы спустились, я ощутил пар в горле и легких. Служитель привел меня в комнату, где было несколько дверей. Он открыл одну, и, когда я вошел в наполненную паром кабину, он сказал:

– Разденьтесь, пожалуйста, как можно быстрей, пока ваша одежда не стала влажной. И ничего металлического, даже колец, синьор. Пар очень вреден для металла.

Я быстро снял все, но будь я проклят, если я собирался отдать ему свою оловянную ногу. Я отстегнул ее, завернул в полотенце. Потом сел в ванну. Она показалась мне такой же, как и любая другая. Я слышал, как в соседней кабине плескалась Джина. Затем плеск прекратился, и я услышал звук открываемой двери и шепот служителя.

– Нет, нет, графиня.

Дверь закрылась, и плеск возобновился. Я окликнул графиню, но она не ответила. Я лежал в ванне, размышляя о причинах настойчивости, которую они проявляли по поводу моего протеза. В какой-то момент я даже склонен был признать, что свалял дурака, не послушав се совета. В конце концов, она ведь знала, какое действие оказывает пар на металл. Потом попытался припомнить, что мне известно о радиоактивности, может ли она передаваться через пар. Ведь, несомненно, пар – простая вода. Впрочем, это не имеет значения, решил я.

Через полчаса я оделся и вышел из кабины. Я чувствовал такую усталость, что с большим трудом поднялся по ступенькам на балкон. Я застыл на месте. За одним из столиков сидел Хэкет, а перед ним стоял высокий бокал с коктейлем. Он увидел меня прежде, чем я мог улизнуть.

– Прошу, прошу, мистер Фаррел! Вот это сюрприз! Я вижу, вы уже приняли эту их чертову живительную ванну. Как я понимаю, сейчас самое время выпить. Что вам заказать?

– Коньяк с содовой, – сказал я, садясь. Он заказал.

– Я сам тоже только что из ванны. После нее я чувствую себя слабым, как котенок. Ну а как ваш отпуск? Вам стало легче?

– Да, благодарю вас.

– Прекрасно, вы уже лучше выглядите.

– Что привело вас в Касамиччиолу?

– Я приехал посмотреть на гавань д'Иччиа, а в полдень собираюсь подняться на вершину Эпомео на осле. Вы только попробуйте представить меня на осле. Я сделаю снимок, чтобы показать дома. Мне сказали, что на вершине горы живет отшельник. Интересно, сколько этот нищий платит местным властям? – И он весело расхохотался.

Принесли мой коктейль, и я пригубил его, наслаждаясь теплом солнца и позвякиванием льда в стакане.

– Вы были на Поццуоли, мистер Фаррел? -Да.

– Интересное место. Я побывал там вчера – озеро, покрытое коркой алебастра, в расщелине кратера. Я думаю, нигде в мире не сыскать ничего подобного. Корка застывшей лавы толщиной в двадцать дюймов. Сначала я не мог понять, почему гид сказал, чтобы мы не подходили близко друг к другу. Потом он указал на отверстие в этой корке чуть поодаль от нас, и, заглянув туда, я увидел бурлящее вещество, похожее на грязь. – Он засмеялся. – А когда мы зажгли факел из бумаги и поднесли к отверстию, ободок кратера на высоте пятисот футов у нас над головами начал куриться, исторгать серный газ. Потрясающее зрелище, мистер Фаррел. Говорят, под землей он сообщается с Везувием.

– Я вижу, вы намерены ничего не упустить.

– Совершенно верно,сэр. Вот почему я сегодня оказался в Касамиччиоле. – Он показал мне книгу в красном переплете. – Это «Бедекер» 1877 года издания. Я нашел его среди вещей моего отца. – Он перелистал страницы. – Вот что здесь написано о Касамиччиоле:

«Ужасное землетрясение 28 июля 1883 года почти полностью разрушило большинство домов и унесло тысячи жизней». – Он махнул рукой в сторону города. – Представляете себе, что это означает, мистер Фаррел? Это означает, что, когда эта книжечка была издана, здесь после землетрясения были только развалины.

Я думаю, он продолжал бы читать мне страницу за страницей из «Бедекера», если бы не появилась Джина. Я представил их друг другу, и она, совершенно обессиленная, рухнула на стул.

– Фу, как эта ванна изматывает! – выдохнула она с улыбкой. – Зато потом чувствуешь себя на миллион долларов.

– Что будете пить, графиня? – осведомился Хэкет.

– Ничего. – А потом спросила: – Вы здесь по делам или отдыхаете?

– Мистер Хэкет интересуется вулканами, – ответил я вместо него.

– Вулканами? – удивилась она. – И жена, конечно, с вами?

– Нет. – Ее вопрос поверг его в недоумение. – Моя жена – плохой моряк. Она не любит путешествовать.

Она улыбнулась:

– Значит, вы здесь один и интересуетесь нашими вулканами?

– Я интересуюсь всем, что касается геологии. Но здесь конечно же первостепенный интерес представляют извержения вулканов. Вчера я был в Поццуоли. -В полдень поднимусь на Эпомео.

– Вы еще не были на Везувии?

– Нет, это я отложил напоследок.

– Не забудьте взглянуть на Помпеи.

Джина бросила на меня быстрый взгляд. Она собиралась отплатить мне за мое упрямство.

– Там вы воочию убедитесь, на что способен Везувий.

– Помпеи – не то место, которое можно посетить мимоходом, синьор. – Джина улыбнулась ему. – Руджиеро, директор, – мой друг.

Крючок был заброшен, и рыбка клюнула.

– Может быть, вы могли бы, я имею в виду, может быть, вы дадите мне рекомендательное письмо…

– Я сделаю лучше. – Джина повернулась ко мне. – Что вы делаете завтра днем?

– Ничего, – ответил я.

– Тогда мы можем втроем поехать в Помпеи. У вас есть машина, мистер Хэкет? Ну что ж, договорились, в три часа у въезда в Помпеи.

– Вы очень любезны, графиня. Я буду ждать этой поездки с большим интересом. Не окажете ли вы мне честь отобедать со мной?

Джина согласилась, и мне пришлось битый час слушать их с Хэкетом болтовню об извержении вулканов. Джина проявила широкую осведомленность по поводу истории Помпеи, так что я подумал, уж не был ли Руджиеро какое-то время ее любовником.

Наконец мы отправились в обратный путь. Когда наша лодка отчалила от Касамиччиолы, Джина спросила:

– Вам не нравится ваш американский друг?

– Это не так, – быстро ответил я, вспомнив, как он был добр ко мне в Милане. – Просто он излишне говорлив.

Она засмеялась:

– Может, ему не с кем говорить дома? – Она устроилась поудобнее на подушках и, вытянув ноги, вздохнула. Потом спросила: – Не хотите ли послушать «Севильского цирюльника» Россини? У меня ложа в «Сан-Карло».

Так мы оказались вечером в театре, и это был конец моей идиллии в Неаполе. Я сидел в ложе и слушал, как оркестр настраивает инструменты, и смотрел на толпу, неторопливо шествующую по фойе. И вот в этой толпе мой взгляд остановился на паре устремленных на меня глаз. Это была Хильда Тучек. Она слегка побледнела и толкнула локтем своего спутника. Тот повернулся, и я узнал Максвелла.

– В чем дело? – Джина дотронулась до моей руки. – Вы дрожите, Дик. Что случилось?

– Ничего, – ответил я, – ничего, просто увидел знакомого.

– Где?

Я не ответил, но она игриво спросила;

– Это девушка?

– Да.

– Англичанка… в белом платье?

– Нет, чешка, – уточнил я. – Почему вы решили, что она англичанка?

– Она держится так самоуверенно! – Потом я услышал, как Джина нервно сглотнула. – Как зовут человека рядом с ней? Мне кажется, я его где-то видела.

– Джон Максвелл. Она покачала головой:

– Нет, я не знакома с ним.

Свет медленно начал меркнуть, и дирижер занял место за пультом. Началась увертюра. Мне было приятно сидеть в темноте, наслаждаясь бравурной музыкой Россини. Но вскоре она уже не могла развеять гнетущее настроение, которое вновь овладело мной. Появление Максвелла в Неаполе потрясло меня. У меня было странное ощущение, что кто-то не спускает с меня глаз в темноте. Сознание того, что Максвелл находится в театре, мешало мне наслаждаться прекрасной музыкой.

– Вам холодно? – Губы Джины почти коснулись моего уха. Ее ладонь накрыла мою руку.

– Нет, мне тепло, спасибо.

– Но вы дрожите, и рука – холодная как лед. – Потом она крепко сжала пальцами мою кисть. – Чего вы боитесь? – прошипела она.

– Ничего, – ответил я.

– Вы были влюблены в эту девушку?

– Нет, – резко возразил я.

– Тогда почему вы дрожите? Может, боитесь этого мужчину?

– Не смешите меня, – сказал я и высвободил свою руку из ее цепких пальцев.

– Так, значит, я смешна? Но между прочим, дрожите-то вы. – Она снова наклонилась совсем близко ко мне. – Чего он хочет, этот Максвелл?

– Может быть, оставим эту тему. Джина? – Я демонстративно уставился на сцену, где уже поднимался занавес.

– Вы опять заупрямились, – укоризненно заметила она.

Я вспомнил о смешной сцене в Касамиччиоле, когда она настаивала, чтобы я доверил свой протез служителю. Я все еще думал об этом, одновременно слушая музыку, когда из темноты ложи чья-то рука простерлась вперед и тронула меня за плечо. Я обернулся и увидел наклоняющегося ко мне Максвелла.

– Дик, можно тебя на пару слов?

Я колебался, поглядывая на Джину. Она почувствовала заминку и обернулась к Максвеллу. Он небрежно поклонился ей:

– Сииьорита Джина Бестанте, если не ошибаюсь? Она так же небрежно кивнула в ответ:

– Это имя я носила до замужества. Но кажется, мы с вами не знакомы, синьор?

– Нет, – ответил Максвелл. – Но я знаю ваше имя, потому что видел вашу фотографию в военной тайной полиции.

Глаза Джины сузились. Потом она улыбнулась:

– Однажды, синьор, я надеюсь, вы будете настолько бедны, что сможете понять многое из того, что кажется вам странным сейчас.

Она снова повернулась к сцене. Ее лицо было очень бледным, и в какой-то момент я уловил в ее глазах злобу. Максвелл кивком указал на дверь, и я последовал за ним. Он закрыл дверь и достал пачку сигарет.

– У тебя достаточно поводов для беспокойства, Дик, – сказал он.

– Что ты имеешь в виду?

– Эту девушку.

– А в чем дело?

– Она опасна. Я видел ее фотографию в досье толщиной в дюйм. Мне показывали ее в Риме во время войны.

– Ты хочешь сказать, что она была немецким агентом?

– Достаточных доказательств не было, но… – Он пожал плечами. – Военная тайная полиция закрыла на нее глаза.

– Если не было доказательств, тогда…

Он остановил меня быстрым движением руки.

– Я пришел к тебе не по поводу этой девушки, – сказал он. – Почему ты удрал из Милана?

– Рис действовал мне на нервы, – сказал я быстро. Он затянулся сигаретой, подождал, пока она разгорится, потом продолжал:

– Не думаю, что причина в этом.

– Тогда в чем же? Скажи, раз ты знаешь. – Я почувствовал, что с трудом сдерживаю дрожь в голосе.

Тем же спокойным тоном он произнес:.

– Мне кажется, ты испугался.

– Испугался? – Я попытался рассмеяться, но смех получился фальшивым.

– Полагаю, ты расскажешь мне, что так тебя напугало, заставив отправить в свою фирму телеграмму – дескать, доктор прописал тебе полный отдых? – Я ничего не ответил, и он продолжил: – Где ты подцепил эту девушку?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Откуда-то ведь она появилась? Как ее сейчас зовут? -Джина Валле. Она графиня.

– Жена Валле? Интересно. – Он погладил подбородок. – Где ты с ней познакомился?

– У Сисмонди.

– А потом?

– Она пришла ко мне в «Эксельсиор». Потом я снова встретил ее.

– Где?

– В номере Ширера, в отеле «Насьональ».-

– Это было накануне твоего отъезда из Милана? Я кивнул. Он нахмурился:

– Ты что-то скрываешь. Надеюсь, ты расскажешь мне все.

Я колебался, но знал, что все бесполезно. Он и Рис работали вместе. Рис никогда бы мне не поверил, и Максвелл тоже.

– Мне нечего тебе сказать, – пробормотал я.

– Мне думается, есть. – Его голос вдруг стал жестким. – Но сначала ты объяснишь мне, что заставило тебя удрать из Милана?

– Послушай, – сказал я. – Если бы я мог помочь тебе выяснить обстоятельства исчезновения Тучека, я бы это сделал. Проклятье! – добавил я сердито. – Ты действительно сомневаешься во мне? Этот человек был моим другом. Он однажды спас мне жизнь. Теперь оставь меня в покое.

– Я тебе верю, – ответил он. – Но тем не менее ты оказался замешанным в этой истории, хочешь ты этого или нет. История с Тучеком завязана на тебе.

– Что ты хочешь этим сказать?..

– Не спрашивай меня. Я не знаю. Но… – Он замолчал и посмотрел на меня. – Утром в тот день, когда ты улетел из Милана, ты намекнул Хильде, что Ширер причастен к исчезновению ее отца.

– Это неверно. С ней был капитан карабинеров. Он расследовал исчезновение Тучека. Я показал ему фотографию Сансевино, доктора на вилле «Д'Эсте».

– Ты сказал ему, чтобы он поговорил с Ширером?

– Да. Он поговорил?

– Не думаю. Американский доктор, который был с тобой, сказал, что ты болен. Рис пытался встретиться с Ширером, но того не оказалось в Милане. Что тебе известно о Ширере? Почему ты хотел, чтобы Казелли поговорил с ним?

Я колебался:

– Не знаю.

Я уже готов был рассказать ему, что Вальтер Ширер не существует, что человек, которого он считал Ширером… но меня опять одолели сомнения. Максвелл непременно решит, что я свихнулся. И здесь, в Неаполе, причины моей подозрительности выглядели туманными и нереальными.

– Ты собирался сказать…

– Нет, нет, – прервал я его.

– Ты собирался что-то сказать. Что именно? – Но я продолжал молчать, и он добавил: – Ради Бога, Дик, расскажи мне все! Ты явно вляпался в какую-то историю. В этом я абсолютно уверен.

– Ничем не могу тебе помочь.

Какое-то время он смотрел на меня, как бы оценивая мое состояние.

– Ладно, – сказал он наконец. – Если ты не хочешь говорить, я не могу тебя заставить… пока. Но будь осторожен. Мне кажется, ты не понимаешь, в какую историю впутался. Надеюсь, ради себя самого ты… – Он стряхнул пепел сигареты на ковер. – Если ты все-таки решишь поговорить, я остановился в «Гарибальди».

Он повернулся и быстро зашагал по коридору. Я, помедлив, вернулся в ложу и сел на свое место рядом с Джиной. Она даже не повернула головы в мою сторону. Но я знал: она видела, что я вернулся.

– Чего он хотел? – прошептала она.

– Ничего, – ответил я.

Она поджала губы и показалась мне вдруг ужасно усталой.

Когда после первого действия опустился занавес и зажегся свет, я увидел два пустых кресла в центре зала.

– Ваши друзья ушли? – настороженно спросила Джина.

Я не ответил.

– Пойдемте выпьем чего-нибудь, – предложила она. Когда мы сели за столик, она сказала:

– Вас шокировало известие о том, что я работала на немцев?

– Нет, – ответил я.

Она смотрела в свой бокал:

– Я тогда работала в кабаре. Мой отец пострадал во время бомбардировки Неаполя. Мать умерла от туберкулеза. Брат был в плену в Кении, а у меня на руках оставались две сестры: десяти и двенадцати лет. Я оказалась перед выбором: или работать на них, или отправиться в концлагерь. В случае отказа от сотрудничества моим сестрам пришлось бы оказаться в борделе на Виа Рома. Вряд ли у меня был выбор, Дик. – Она посмотрела на меня и улыбнулась. – Но сейчас все в порядке. Война кончилась, и я вышла замуж за графа. Теперь, надеюсь, вы понимаете, почему я не люблю, когда мне напоминают о моем прошлом люди, понятия не имеющие о том, что мне довелось пережить. Этот Максвелл служил в английской полиции?

– Нет, в разведке Королевских воздушных сил.

– А чем он сейчас занимается?

– Не знаю.

Ома пожала плечами:

– Ну, это не важно. Никому не интересно, чем он занимается теперь. Вечер он испортил, вот и все. – Она допила свой бокал и встала: – Я хочу вернуться домой, Дик. У вас испортилось настроение, и это передалось мне.

Я последовал за ней вниз по широкой лестнице в фойе. Машина находилась на стоянке на площади Триесте; но Роберто не было. Я отыскал его в кафе на Галерее Умберто. Когда машина двинулась. Джина стиснула мои пальцы:

– Дик, я не думаю, что встречи с Максвеллом доставляют вам удовольствие. Почему бы вам не уехать на время со мной? У моего друга есть вилла на другой стороне Везувия. Вы сможете отдохнуть и расслабиться, и никто не будет знать, что вы находитесь там. Ведь вы хотите этого, не так ли?

Я ощущал тепло ее тела совсем рядом и почувствовал, как постепенно спадает нервное напряжение, а это было именно то, что мне требовалось. Если бы я мог уехать так, чтобы ни Максвелл, ни кто другой не знали бы, где я нахожусь!

– Да, – сказал я, – это как раз то, чего я хочу. А как же ваш муж?

– Нс беспокойтесь, мой муж в Риме. Он пробудет там еще несколько недель. Я часто бываю на той вилле. Он сможет звонить туда так же легко, как и на Посиллипо. Ну как, едем?

– Могу я позвонить вам утром?

– Нет. Приезжайте ко мне между одиннадцатью и двенадцатью. Если вы надумаете ехать, я к этому времени буду готова и Роберто отвезет нас.

Машина остановилась у моего отеля.

– Доброй ночи, – сказал я. – И спасибо. Увидимся утром.

– Доброй ночи.

Я постоял, глядя на красные огоньки «фиата», удаляющиеся в направлении Кастель дель Ово. Затем пошел в отель и поднялся к себе в номер. Вскоре я лег в постель, но уснуть не мог. Что имел в виду Максвелл, сказав, что я каким-то образом замешан в истории с исчезновением Тучека? В конце концов я встал, накинул халат и вышел на балкон. После жаркой комнаты там было довольно прохладно. На воде лежала волнистая лунная дорожка, и я слышал шепот волн, набегавших на берег. Вдалеке слева я заметил яркую вспышку света на фоне черного неба. Через некоторое время вспышка повторилась, на сей раз она была значительно более сильной.

Я услышал шаги на асфальте под балконом, и мужской голос с американским акцентом произнес:

– В 1944 году все выглядело точно так же.

«Точно так же, как в 1944-м!» Я понял, что представляло собой это свечение. Проснулся Везувий. Свет расплавленной лавы в кратере отражался в небе каждый раз, как из кратера вырывалось облако газа. Я закурил сигарету и, глядя в небо, старался себе представить, как это выглядит из окон виллы на склоне Везувия,

Вскоре я замерз и вернулся в комнату. Завтра я уеду из Неаполя. Завтра я отправлюсь с Джиной на эту виллу. Там Максвелл не сможет меня найти. А через неделю вернусь в Милан и займусь работой.

Глава 5

Утром я корил себя за то, что собирался уехать из Неаполя из-за Максвелла. Зачем мне ехать на жаркую пыльную виллу на склоне Везувия, когда можно остаться в Неаполе и наслаждаться морем? Лучше поехать на Капри, или в Иччио, или дальше по побережью – в Амальфи и Позитано, И то, что Максвелл считает, будто я связан с исчезновением Тучека, сейчас, когда я завтракал на балконе, тоже не очень меня волновало. День был просто великолепный. Небо было синим. Над Сорренто собирались кучевые облака. Везувий выглядел далеким и туманным, как будто окутанным пыльной пеленой. Красных вспышек огня, которые я видел ночью, больше не было. Вулкан выглядел безмятежным и смиренным.

И еще я недоумевал, почему Джина хотела уехать на эту уединенную виллу, при том что всегда обреталась на самых модных курортах. Но это было не важно. Откинувшись в кресле, я наслаждался сигаретой с коньяком. Мысли же мои все время возвращались к Джине. Я так живо представил себе ее тело, что, казалось, достаточно протянуть руку, и я смогу его ласкать.

Шум подъехавшего к отелю такси отвлек меня. Я выглянул с балкона и увидел вышедшую из него девушку с золотисто-каштановыми волосами. Это была Хильда Тучек. Я быстро вернулся в комнату и схватил телефонную трубку. Но звонить портье было поздно, она уже направлялась ко мне.

Нс успел я положить трубку, как раздался стук в дверь.

– Да?

– Некая синьорина желает поговорить с вами.

Я подтянул потуже пояс и пошел к двери. Я был поражен тем, как плохо она выглядела. Она была очень бледна, и веснушки проступали особенно отчетливо.

– Можно войти? – нерешительно спросила она.

– Конечно. – Я широко распахнул дверь. – Пойдемте на балкон. Хотите чего-нибудь выпить? .

– Спасибо, если можно, лимонад. Очень жарко.

Я послал боя за лимонадом и проводил ее на балкон. Она подошла к перилам, любуясь заливом.

– Присаживайтесь, пожалуйста, – пригласил я. Она кивнула и опустилась в мое кресло.

Я принес из комнаты еще одно и тоже сел. Я ждал, когда она сообщит мне о цели своего визита. Наконец она задумчиво проговорила:

– Как красиво!

Тем временем бой принес лимонад, и она стала пить его маленькими глотками. Я предложил ей сигарету, дал прикурить, и она сказала:

– Боюсь, я вела себя не лучшим образом в то утро в «Эксельсиоре».

Я ждал продолжения, но она снова устремила взор на Капри.

– Вас послал Максвелл?

Она скользнула по мне взглядом и опустила глаза на платок, который все время сжимала в пальцах.

– Да. – Вдруг наши глаза встретились, и я понял, что творится у нее в душе. – Он думает, что вы как-то связаны с исчезновением отца. Пожалуйста, мистер Фаррел, вы должны помочь мне.

Отчаяние, звучащее в ее голосе, глубоко тронуло меня.

– Видит Бог, как я хотел бы вам помочь, но не могу. Максвелл ошибается. Я ничего не знаю об исчезновении вашего отца. Если бы я знал, то непременно бы вам сказал.

– Тогда почему вы так поспешно уехали из Милана?

– Я уже говорил Максвеллу. Мне необходим отдых.

– Он вам не поверил.

Она не отводила от меня пытливого взгляда, и мне стало ясно, что при всем своем жалостном виде эта девушка обладает железной решимостью. Она будет сидеть здесь и задавать мне вопросы, пока не выбьет из меня правду. Внезапно мне стало не по себе, как будто я столкнулся с чем-то таким, с чем не могу справиться.

– Так все-таки, почему вы уехали из Милана?

– Послушайте, – сказал я. – Мой отъезд из Милана никак не связан с исчезновением вашего отца. Вы должны поверить мне.

Она испытующе посмотрела на меня, потом сказала:

– Да, наверное, я вам верю. Но Максвелл убежден, что существует связь между…

– Максвелл ничего не знает, – огрызнулся я. Она отвернулась и снова посмотрела на море.

– Вы не хотите рассказать мне о своих проблемах?

– Нет. У вас достаточно своих забот.

– Очень жаль, – тихо промолвила она. – Мне хотелось бы, чтобы вы доверяли мне. – Она помолчала немного, потом продолжила: – Когда Джон Максвелл приехал в Милан, он передал мне слова, сказанные моим отцом перед вылетом. Отец сказал, что, если с ним что-нибудь случится, я должна связаться с вами.

– Связаться со мной? – Я удивленно смотрел на нее. – Почему?

– Нс знаю, мистер Фаррел. Я думала, может, вы знаете. Вы были его другом. Я решила, он что-то вам сообщил.

Я вспомнил весьма странный телефонный разговор с Сисмонди.

– Вы не скажете, что он вам сообщил?

– Нет. Мне нечего вам сказать.

– Но…

– Я повторяю: мне нечего вам сказать. Я видел его один раз, мы беседовали через переводчика. Единственное поручение, которое он мне дал, – это передать кое-что Максвеллу на словах, что я и сделал.

– И больше вы его не видели?

– Нет. – Но после некоторого колебания добавил: – Ночной портье отеля, где я остановился, сказал мне, что ваш отец приходил ко мне поздно ночью. Но если он приходил, то почему не разбудил меня? И ничего не оставил. Я обыскал свои чемоданы, перетряхнул всю одежду. Думаю, что портье выдумал все это, чтобы выманить у меня несколько крон в обмен на обещание молчать.

– Нс понимаю. Максвелл считает, что вы что-то пугаете,

– Черт бы побрал Максвелла! – вспылил я, вскочив на ноги. – Он ничего не знает об этом. Его там не было.

– Но этот разговор с Сисмонди о каких-то чертежах, которые вы должны были передать ему?..

– Я думаю, что меня попросту брали на пушку.

– Вы были у него дома. Расскажите, пожалуйста, что там произошло?

– Ничего. – Я начинал терять терпение. Она вынуждала меня думать о том, что мне хотелось забыть.

– Алек сказал, что вы были очень расстроены, когда вернулись.

– Я был пьян.

Проклятье, почему она обращается со мной, как прокурор, ведущий перекрестный допрос?!

– Мистер Фаррел, мой отец очень много значит для меня. Я вела хозяйство, когда мы вернулись в Чехословакию… – В ее глазах стояли слезы. – Что произошло в квартире Сисмонди?

Я не знал, что говорить. Мне хотелось помочь ей. Но рассказами о Ширере и Сансевино не поможешь. Поэтому я сказал:

– Ничего не произошло, если не считать, что я встретил там человека, которого не видел очень давно, вот и все. Это расстроило меня.

– Вальтера Ширера?

-Да.

– Капитан Казелли доволен, что ему не придется в дальнейшем заниматься этим делом. Алек Рис клянется, что Ширер никак не может быть причастен к этому делу.

– Тот Ширер, которого он знал, не может.

– Я вас не поняла.

- Не важно.

Я снова перебирал в памяти подробности своего визита к Сисмонди. Мне следовало бы забыть о нем. Но я вспомнил, как Сисмонди ждал…

– Вальтер Ширер очень похож на человека, который у вас на фотографии?

– Да. Он был очень похож на Сансевино. А вы видели Ширера?

– Да. Джон Максвелл взял меня с собой, когда ездил к нему.

В Милане?

– Нет, здесь, в Неаполе. Мы видели его в прошлый… – Она схватила меня за руку. – В чем дело?

– Все в порядке, – пробормотал я, нащупал стул и сел на него.

– Вы побледнели.

– Я не совсем хорошо себя чувствую. Поэтому-то я и вынужден был взять отпуск.

– Вы побледнели, когда я сказала, что Вальтер Ширер в Неаполе. – Она подалась всем корпусом вперед. – Почему у вас портится настроение, когда вы слышите имя Ширера?

– Я сказал вам в тот день, когда уезжал из Милана, только вы мне не поверили. Его зовут не Ширер, а Сансевино. Скажите это Максвеллу. Скажите Рису, что он бежал с Сансевино, а не с Ширером. Я увидел ее расширенные глаза.

– Но ведь этот доктор Сансевино мертв, он умер в сорок пятом году! Кроме того, Алек видел Ширера в Милане. Не мог же он ошибиться! – Теперь она смотрела на меня с ужасом. – Доктор был прав. Вы больны. Вам действительно нужен отдых.

Я снова почувствовал, как во мне пробуждается злость. И отчаяние.

– Вы думаете, я не знаю, кто был тот человек? Накануне отъезда из Милана я лежал в темноте в своей постели и вдруг почувствовал его руки на своей ноге. Я узнал эти руки. Я узнал бы их среди тысяч других.

Она перевела взгляд на мою искусственную ногу. Металлический протез выглядывал из-под пижамных брюк.

– Извините, – сказала она. – Вчера Максвелл рассказал мне, что с вами произошло в плену. Я не думала, что…

Она не закончила фразу и встала. Я тоже поднялся:

– Вы не верите мне?

– Наверное, вы были правы. Не думала, что это способно обернуться таким потрясением…

Я схватил ее за плечи и как следует встряхнул.

– Вы дурочка! – выпалил я. – Вы являетесь сюда, чтобы узнать правду. Вам ее выкладывают, а вы отказываетесь верить.

– Пожалуйста, мистер Фаррел!.. – Она осторожно взяла мои руки и отвела их от своих плеч. – Почему бы вам не прилечь? Мне кажется, вам не следует оставаться на балконе, яркий свет…

Я попытался что-то сказать, но она остановила меня:

– Вам нельзя волноваться. – Ее глаза печально смотрели на меня. – Позвольте мне откланяться. – И она ушла.

Я слышал, как закрылась за ней дверь, и я остался один. Но теперь я знал, что Сансевино в Неаполе. Я быстро оделся, собрал свои вещи и рассчитался с отелем. Какое счастье, что Джина пригласила меня на виллу своего приятеля! С Джиной я легко забуду обо всем, и они никогда не найдут меня там.

Я взял такси до виллы «Карлотта». Большой кремовый «фиат» Джины стоял у подъезда. Роберто восседал на своем шоферском месте в мрачном настроении. Он не улыбнулся мне, а только слегка покосился в мою сторону. Я чувствовал, что он меня ненавидит. От симпатичного юноши в плавках не осталось и следа. Сейчас это был вполне заурядный деревенский парень. Слуга проводил меня все в ту же гостиную с бледно-голубыми стенами. На сей раз атмосфера там была еще более холодной и насквозь фальшивой. И пейзажу за окном казался более унылым и невыразительным. И кроме того, было жарко так, что моя рубашка прилипла к телу. На столике в углу стояла массивная серебряная рамка с фотографией, на которой была запечатлена Джина в подвенечном платье под руку с высоким мужчиной с жестким лицом в военной форме. Дверь открылась, когда я возвращал фотографию на место.

– Нравится вам мой муж?

Джина в бледно-зеленом платье улыбалась мне. Я не знал, что ей ответить. Мужчина на фотографии был вдвое старше ее.

Она сердито передернула плечами:

– В чем дело? Он уже превратился в часть прошлого. – Она опять улыбнулась. – Ну как? Едем?

И я понял, что она не сомневалась: я приеду.

– У вас усталый вид, – сказала она, нежно беря меня за руку.

– Все в порядке, – ответил я. – Всему виной жара. Что это сегодня с Роберто?

. – С Роберто? – Смущенная улыбка скользнула по ее губам. – Мне кажется, он немного ревнует.

– Ревнует? – Я посмотрел на нее.

В какой-то момент мне показалось, что она засмеется. Но она быстро сказала:

– Роберто нанял мой муж. В качестве сторожевого пса. Роберто не одобряет появления у меня красивого англичанина. – Она открыла дверь. – Идемте! Я все организовала. Мы позавтракаем в Портиччи и поедем в Помпеи на встречу с вашим американским другом. Ясно? – Она сморщила нос. – Мне кажется, он ужасно скучный. Я пригласила его только потому, что вы вчера вели себя ужасно глупо. Но что сделано, то сделано.

Роберто положил мои чемоданы в багажник. Потом обошел машину и открыл дверцу. Прежде чем сесть в машину. Джина на секунду задержалась и что-то быстро, ласковым тоном сказала Роберто по-итальянски. Глаза Роберто скользнули по моему лицу, и он преданно улыбнулся Джине. Он был похож на мальчишку, которому посулили конфетку за хорошее поведение.

– Что вы сказали Роберто? – спросил я, опускаясь рядом с ней на сиденье.

Она быстро взглянула на меня:

– Я сказала, что все послеобеденное время он сможет провести в кафе, шлепая официантку по заду. – Она засмеялась, глядя на выражение моего лица. – Я шокирую вас? Вы такой типичный англичанин!

Она взяла меня под руку и поудобнее устроилась на кожаном сиденье.

– Пожалуйста, расслабьтесь. И помните, это Италия. Вы думаете, я не знаю, что нужно такому парню, как Роберто? Вы забываете, что я родилась в трущобах Неаполя.

Я ничего не ответил, а автомобиль тем временем проскочил сквозь кованые железные ворота и помчался по Виа Посиллипо. Было приятно ощущать легкое дуновение ветерка.

Тяжелые тучи сгущались нал самой головой, и груда пепла на вершине Везувия казалась белой на фоне черного неба.

– Вы видели Везувий ночью? – спросил я. Она кивнула:

– Он выглядит так уже три ночи. В Санто-Франциско мы сможем увидеть все еще лучше. – Она помолчала, потом вздохнула и многозначительно заметила: – Может быть, из-за Везувия неаполитанские женщины такие.

– Какие?

Она удивленно уставилась на меня:

– Такие же страстные, как вулкан.

Я смотрел на вулкан, величаво царивший над морем, тихий и безмятежный:

– Вы думаете, может произойти извержение?

– Не знаю. У вас будет возможность спросить об этом ученых в обсерватории. Но, думаю, они тоже не знают. Когда вы увидите Помпеи, то ощутите силу этого вулкана. Он непредсказуем и страшен – как женщина, которая должна уничтожить любовь для того, чтобы се сохранить.

Мы пообедали в ресторане неподалеку от Геркуланума, еще одного города, погребенного под пеплом Везувия. Это был огромные особняк в стиле английского ампира, когда-то принадлежавший частному владельцу, а позднее реконструированный под ресторан. После Портиччи мы поехали по узким, грязным улицам, где, сидя в пыли, матери кормят грудью своих голопузых детей, а немощные старики дремлют под кучей старого тряпья. Потом мы выскочили на оживленную автостраду, ведущую на юг, к Везувию, возвышающемуся слева от нас. Джина то и дело оглядывалась назад и наконец приказала Роберто остановиться. Как только мы съехали на обочину, мимо нас промчался огромный американский автомобиль. Я успел заметить сидевших сзади мужчину и девушку. И хотя они не взглянули на нас, я понял, что нас узнали. Я повернулся к Джине. Она следила за мной боковым зрением.

Объездные пути обычно пролегают либо под автострадой, либо над нею, а не доезжая до Торе-Аннунциаты есть боковая дорога, ответвляющаяся от автострады. Там на развилке находится заправочная станция, где и остановился американский автомобиль. Когда мы проехали мимо, я оглянулся и увидел, что он выезжает на автостраду. А мы через пять минут были в Помпеях.

Хэкет ждал нас в условленном месте. Его крошечный взятый напрокат автомобиль терялся среди множества автобусов и ларьков, торгующих сувенирами. Джина сказала, что мы к Руджиеро, и мы прошли через турникет. Но у директора в офисе нам сообщили, что он на лекции в университете, в Неаполе, так что Джине пришлось взять роль гида на себя. Экскурсия наша продвигалась медленно, так как Хэкет все время останавливался то свериться с путеводителем, то сделать снимок. Было нестерпимо жарко, и у меня разболелась нога, как бывало в Англии перед дождем.

Улицы, прорытые в напластованиях, образовавшихся после знаменитого извержения Везувия на глубину в двадцать футов, по обе стороны были плотно застроены жилыми домами, виллами и прочими зданиями, поэтому там просто нечем было дышать. Город выглядел точно так же, как две тысячи лет назад.

Джина живописала праздную жизнь римлян, погрязших в пиршествах и разврате. И хотя я видел остатки городских стен, форумов, храмов, театров, лупанариев, рынков, а также расписанных весьма непристойными фресками вилл, в памяти сохранилось совсем другое: следы, оставленные колесами колесниц на мощенных камнями улицах; сосуды для оливкового масла и прочая домашняя утварь в лавках; останки ребенка, заживо погребенного под горячим пеплом, в комнате, где он играл.

Было совершенно очевидно, что катастрофа застигла жителей город врасплох. И это, конечно, было самое сильное впечатление от посещения Помпеев.

Когда бродишь по узеньким улицам, то и дело натыкаясь на высеченные на камне фаллосы – символы удачи, а также имена возлюбленных или заточенных и тюрьме узников, невольно возникает ощущение, что еще вчера здесь, где сейчас снует пестрая толпа разноголосых туристов с камерами, разгуливали римляне в тогах.

Но в термах Стабиана это впечатление исчезло. После осмотра горячих ванн Джина повела нас ко входу посмотреть мозаику. И тут мы столкнулись чуть ли не нос к носу с Максвеллом и Хильдой Тучек. Они, по-видимому, не заметили меня. Зато я теперь определенно знал, кто находился в большом американском автомобиле, обогнавшем нас. Джина повернулась ко мне.

– Вы велели вашим друзьям следить за нами? – Она была вне себя от гнева.

– Конечно нет, – ответил я.

– Тогда почему они здесь? Почему они следовали за нами от самого Портиччи?

- Не знаю.

Она уставилась на меня, явно не веря моим словам.

– Думаю, нам пора возвращаться, – сказала она. – Я не люблю, когда за мной следят. Эта девушка влюблена в вас?

– Нет.

Она ехидно усмехнулась:

– Видно, вы плохо знаете женщин. Мы направились к форуму.

Когда мы ехали вниз по узким пыльным улицам, она взяла меня под руку:

– Не беспокойтесь об этом. Дик. Роберто избавит нас от их преследования. Машина у меня быстрая, а он отличный шофер.

Ее настроение, видимо, улучшилось, потому что она снова принялась весело болтать о нравах римлян. Она питала явно болезненный интерес к этой проблеме. Я помню, как она хохотала, описывая одну из возможных сцен во время извержения Везувия:

– Все произошло так неожиданно, что мужчина и женщина, занимавшиеся любовью, не успели ничего понять. Их сплетенные тела были обнаружены при раскопках. Представьте себя в постели с девушкой, и вдруг комнату заполняет горячий пепел, вы задыхаетесь, а через две тысячи лет какой-то землекоп откапывает вас. Это безнравственно, не так ли?

Когда мы выходили из ворот, я оглянулся и увидел участок выжженной травы, похожий на кроличий загон. Хэкет тоже оглянулся:

– Должно быть, ночью это прекрасное зрелище. Надо будет приехать сюда, когда стемнеет.

Подъехал Роберто. и Джина протянула руку Хэкету:

– До свидания, мистер Хэкет. Теперь вы видели Помпеи. Надеюсь, вы прониклись уважением к нашему вулканчику.

– Поверьте, графиня, проникся, и еще каким! И бесконечно благодарен вам, – сказал он с мягкой улыбкой- – До свидания, мистер Фаррел.

Отъезжая, я видел, как он роется в карманах в поисках конфет для окруживших его оборвышей. Пока мы выбирались на шоссе, Джина молчала. А когда свернули на Торе-Аннунциату, она быстро сказала что-то Роберто по-итальянски. Он кивнул и нажал на акселератор. Я оглянулся назад и увидел черный хромированный автомобиль Максвелла. Я ужасно рассердился. Какая нелепость – преследовать меня, будто я какой-нибудь преступник.

Мы свернули влево и помчались вниз, к сверкающему зеркалу Неаполитанского залива. Роберто хорошо знал дорогу, и мы, не снижая скорости, неслись, лавируя между трамваями и разгоняя детишек, играющих на мостовой.

Затем мы съехали с дороги, ведущей к Аннунциате, И поехали по пыльной дороге в Босто-Трекасе. Проехав его, Роберто остановился. Две повозки – одна с белым буйволом в упряжке, другая со старой клячей – проследовали мимо нас. Ни одного автомобиля не было видно. Джина опять сказала что-то Роберто, и мы поехали.

– Мы доедем до Терцимы, а потом свернем налево, – сказала Джина, обращаясь ко мне. – Санто-Франциско – деревня, расположенная над Авином. Нужная нам вилла находится на полпути между этими деревнями.

Дорога была узкая, а на обочинах – кучи пыли, которая густым облаком тянулась за нашей машиной. Мы ехали по равнинной местности, покрытой виноградниками и апельсиновыми плантациями.

В пять часов мы наконец добрались до виллы. Сама вилла примостилась на возвышенности, представлявшей собой сгусток лавы, которая по мере сползания вниз постепенно остывала, густела и наконец здесь закончила свой путь. Это был типичный белый особняк с плоской крышей и балконами под красной черепицей. Тыльной стороной вилла лепилась к горе, а фасадом выходила на виноградники и раскинувшееся за ними море с Капри на горизонте. Выйдя из машины, мы попали в настоящее пекло. Солнце уже зашло, но воздух был тяжелый и жесткий, словно сирокко, пришедший из Сахары. Я пожалел, что приехал сюда. Джина рассмеялась и взяла меня за руку:

– Подождите, вот попробуете здешнее вино – и не будете таким мрачным. – Она взглянула на гору, вздымавшуюся над виллой, и задумчиво проговорила: – Думаю, что ночью от Везувия можно будет прикуривать.

Мы вошли в дом. Внутри было довольно прохладно. Жалюзи на окнах были опущены. Похоже, вся прислуга вышла приветствовать нас: старик со старухой с грубыми, морщинистыми лицами, молодой человек с бессмысленной улыбкой на лице и молоденькая девушка в юбочке много короче, чем полагалось бы. Меня проводили в комнату на первом этаже. Старик принес мои вещи. Он раздвинул венецианские шторы, и я увидел вершину Везувия. Черное облачко дыма возникло над кратером, поднялось вверх и растаяло, а следом за ним появилось другое.

– Не желает ли синьор выпить «Лакрима Кристи»? – спросил старик заискивающим тоном.

Я кивнул.

Он одарил меня беззубой улыбкой и поспешно удалился. Двигался старик с удивительным проворством, словно боялся замешкаться.

Через несколько минут он вернулся с графином вина и бокалом.

– Как вас зовут? – спросил я.

– Агостиньо, синьор.

Джина была права. Такого вина не найти в тратториях. Его полагается выдерживать.

Ванную я отыскал без особого труда. В просторном помещении, выложенном плиткой, помимо огромной ванны были ножная ванна и биде.

Я принял ванну, побрился и переоделся. Потом спустился вниз. Агостиньо накрывал на стол в одной из комнат. Я спросил его, где графиня.

– Она принимает ванну, синьор.

Я кивнул и вышел на воздух. Поодаль от виллы я увидел несколько хозяйственных построек и направился туда. Одно из строений, выкрашенное розовой краской, по-видимому, было отведено под барак для рабочих. Какая-то девушка доставала воду из колодца. На ней было черное хлопчатобумажное платье, не прикрывавшее колени, и по тому, как двигалось ее тело пол платьем, я понял, что она не носит нижнего белья. Она взглянула на меня, и белозубая улыбка озарила ее грязное коричневое лицо. Возле каменной постройки, где, судя по всему, находился давильный пресс для винограда, старуха доила буйволицу, жевавшую жвачку.

Я повернулся и пошел назад, стараясь понять, за каким чертом Джина привезла меня в это деревенское захолустье.

Подходя к вилле, я услышал звуки рояля, доносящиеся оттуда, и голос Джины, исполнявшей арию из оперы Гуно «Фауст». Я поднялся по ступенькам вверх и вошел в гостиную, находившуюся слева от входа. Джина сидела за роялем в узком белом вечернем платье, с кроваво-красным рубином на шее и белым цветком в волосах. Не прерывая пения, она улыбнулась мне.

Закончив арию, она крутанулась на табурете:

– Фу! Какая невыносимая жара. Дайте мне что-нибудь выпить. Вон там. – Кивком она указала, где именно стоят напитки.

– Что вы будете пить?

– Там есть лед? Я кивнул.

– Тогда я выпью «Белую леди». – Она изобразила гримаску, означавшую просьбу не переусердствовать.

Подавая ей бокал, я спросил:

– Почему вы предложили поехать именно сюда?

Она посмотрела на меня. Потом многозначительно улыбнулась и нежно провела рукой по клавишам.

– Вы не знаете? – Она выгнула дугой брови, изобразив удивление. – Здесь я могу делать все, что мне правится, и никто не расскажет моему мужу, что он рогоносец. – Внезапно она запрокинула голову и рассмеялась. – Вы глупец, Дик. Вы ничего не знаете об Италии, верно? Во время войны вы провели здесь два года – и ничего не знаете. Ничего!

Она ударила по клавишам с неожиданной силой. Потом допила свой бокал и снова заиграла.

Я стоял и смотрел на нее, испытывая неловкость и смущение. Она была так не похожа на женщин, которых я знал прежде. Я желал ее. Но все же что-то меня сдерживало: то ли врожденная осторожность, то ли моя проклятая нога – не знаю. Музыка звучала с нарастающей страстью, и она запела. Но тут вошел Агостиньо и сказал, что ужин подан. Очарование момента развеялось.

Я не помню, что мы ели, но хорошо помню, что пили – прекрасное золотистое вино, мягкое, как шелк, с прекрасным букетом. После обеда – орехи, фрукты и «Алеатико». Это крепкое вино с острова Эльба. Джина то и дело наливала- мне, словно хотела напоить меня допьяна. Ее грудь высоко вздымалась, так что мне казалось, она вот-вот вырвется из платья без бретелек. Красный рубин сверкал у нее на шее, а глаза были зеленые-зеленые. Я чувствовал, как мое сознание постепенно заволакивает туман.

Кофе и ликеры подали в другой комнате. Джина продолжала петь, не сводя с меня глаз. Наконец она изо всех сил забарабанила по клавишам, извлекая из рояля какофонию звуков, и встала. Она наполнила свой бокал и подошла ко мне. Села рядом и позволила мне обнять себя. Ее губы оказались теплыми и податливыми, но тело ее противилось мне.

– Мне хотелось бы, Дик, чтобы вы не были таким милым человеком, – сказала она ласковым полушепотом, а когда я спросил, что она имеет в виду, она улыбнулась и потрепала меня по волосам.

И в этот момент я услышал шум самолета. Двигатели отчаянно ревели. Я весь напрягся, опасаясь, что он того и гляди рухнет на виллу, настолько низко он летел. Но страхи мои развеялись, когда я понял, что самолет совершил посадку.

– Я думаю, он сел, – сказал я и приподнялся с дивана, но она притянула меня к себе.

– Они часто пролетают здесь, – ответила она. – Это самолет из Мессины.

Я протер глаза и попытался объяснить ей, что самолет из Мессины не может лететь с востока на запад, но потом решил, что это не важно, и умолк. Я был слишком пьян.

Вошел Роберто. Он не постучал. Просто вошел и стоял, глядя на меня взглядом злобного животного. Джина оттолкнула меня и вскочила на ноги. Они стали разговаривать о чем-то вполголоса. Теперь тяжелый, плотоядный взор Роберто был прикован к ней. Я был не настолько пьян, чтобы не понять, что» это означает. И вдруг я начал смеяться. Джина повернулась ко мне. Кровь хлынула ей в лицо, глаза расширились и потемнели от гнева. Она подскочила ко мне:

– Почему вы смеетесь?

Я нс мог остановиться. Наверное, потому, что был слишком пьян.

Она наклонилась ко мне:'

– Прекратите. Слышите? Немедленно прекратите! Мне казалось, она догадалась о причине моего безудержного смеха и поэтому ударила меня по лицу.

– Я говорю вам, перестаньте! – крикнула она срывающимся голосом.

И то ли неприятный звук ее голоса подействовал на меня, то ли звон пощечины, но так или иначе я перестал смеяться.

Она все еще стояла, склонившись надо мной, и в какой-то момент я подумал, что сейчас она влепит мне очередную пощечину. Ее лицо было искажено страстью.

– Я же говорила вам, что родилась в трущобах Неаполя… – Она прервала себя на полуслове и быстро отошла к столику с напитками. Вернулась она с пузатым коньячным бокалом, наполненным почти до краев.

– Выпейте, – приказала она, вручая мне бокал. – А потом вы должны лечь в постель.

Я не хотел коньяку и, немного протрезвев, начал всерьез беспокоиться.

– Зачем вы меня сюда привезли? – Язык у меня все еще заплетался, и я не мог сфокусировать взгляд на ее лице.

Она опустилась на диван рядом со мной:

– Извините меня. Дик. Я не хотела ударить вас. Что-то случилось со мной. Видно, подействовала жара.

– Чья это вилла?

Она прижала мою голову к груди:

– Вы задаете слишком много вопросов. Почему вы не желаете пустить все на самотек?

Ее рука скользила по моим волосам, пальцы нежно массировали виски. И это действовало на меняуспокаивающе.

– Закройте глаза, а я буду вам петь.

Она напевала неаполитанскую колыбельную. Глаза у меня стали слипаться. Каким-то образом в руках у меня оказался бокал, и я выпил его содержимое. Ее голос то приближался, то удалялся. Я слышал то сонное жужжание пчелы, то слабый плеск воды. Потом кто-то помог мне улечься в постель. Я услышал, как она сказала по-итальянски:

– Теперь он уснет. – Ее голос доносился откуда-то издалека.

А потом голос Роберто:

– Хорошо.

Какое-то шестое чувство подсказывало мне, что я не должен засыпать. Я собрал всю свою волю в кулак. В душной комнате не чувствовалось даже малейшего движения воздуха. Меня мутило, и в конце концов я скатился с кровати и отыскал тазик. Меня бросило в холодный пот, но стало гораздо легче, и голова прояснилась. Я клял себя за глупость. Надо же было приехать на уединенную виллу с такой женщиной, как Джина, и напиться до бесчувствия!

Я стоял, наклонившись над тазиком и вытирая полотенцем холодный пот со лба. В вилле было тихо. Я взглянул на часы: был уже второй час.

Я чувствовал себя гораздо лучше. Я ополоснул тазик и умылся. Вытирая лицо, я пытался понять, для чего Джине понадобилось напоить меня.

Я положил полотенце в полной решимости отправиться к Джине, комната которой, насколько я понял, была где-то рядом. И тут я вспомнил о фонарике, лежавшем у меня в чемодане. Открывая его, я заметил красную вертикальную полосу между створками ставен. Я раздвинул их, и моему взору предстало потрясающее зрелище: мрачная громада Везувия в ореоле бледного сияния. От кратера, как раз в сторону виллы, ползли два ярко-красных ручья лавы.

Я обернулся и взглянул на комнату. Она была освещена зловещим красным светом. Я взял фонарик и двинулся к двери.

Едва сделав несколько шагов, я увидел тень некоего мужчины, двигавшегося мне навстречу. Это была моя собственная тень, подсвеченная Везувием.

Я подошел к двери и повернул ручку. Но дверь не открылась. Я повернул ручку в другую сторону – тот же эффект. Тогда я изо всех сил рванул дверь на себя и понял, что оказался в западне. Меня охватил ужас. Началось извержение Везувия, он совсем рядом, и мне суждено погибнуть под грудой горячего пепла. Я уже готов был громко воззвать о помощи, но, к счастью, благоразумие взяло верх. Стоя у окна, я наблюдал за пылающей громадой вулкана. Сердце отчаянно колотилось у меня в груди, но разум прояснился. Извержение не началось, по крайней мере, об извержении, подобном тому, что было в 79 году нашей эры, пока речи не идет. Сегодня усилились выбросы газа, но это сияние исходит главным образом от выплескиваемых наружу сгустков лавы. А коль скоро вилла вне опасности, зачем мне пороть горячку только из-за того, что дверь оказалась закрытой? Скорее всего, ее просто заклинило.

Я стал снова пытаться открыть дверь. Но у меня опять ничего не получилось, и я вспомнил ту кошмарную ночь в «Эксельсиоре». Меня вновь обдало холодным потом, но я тотчас же отогнал жуткую мысль, сказав себе, что ничего подобного просто не может быть. Но тогда все-таки почему заперта дверь? Почему Джина напоила меня так, что я не могу стоять на ногах? И чья это вилла?

Я вспомнил слова, сказанные Максвеллом, – о том, что так или иначе я причастен к исчезновению Тучека. Человек, называющий себя Ширером? Хильда сказала, что он в Неаполе. Я осветил комнату фонариком. Его яркий белый луч казался надежным и дружелюбным. Я закурил, отметив про себя, как дрожала у меня рука, державшая спичку. Но, по крайней мере, я был предупрежден. Я посмотрел на Везувий. Все небо, казалось, было охвачено пламенем. На дороге, ведущей в Авин, как в сцене из «Потерянного рая», мелькнули фары автомобиля. Он медленно подъехал и остановился. В полнейшей тишине хлопнула внизу входная дверь. Я непроизвольно напрягся. Послышался скрип ступеней, и внезапно я понял, что кто-то направляется в мою комнату.

Я закрыл ставни и подошел к двери. Ладони у меня взмокли от пота, и я крепко вцепился в фонарик, чтобы он не выскользнул из моей руки. Я приложил ухо к двери и прислушался. Снаружи явно кто-то был. Я не слышал, а скорее чувствовал чье-то присутствие. Очень медленно ключ в двери повернулся. Я стал так, чтобы оказаться за дверью, когда она откроется.

Я не видел, а только слышал, как поворачивается ручка двери, а когда дверь распахнулась, моя рука, в которой я держал фонарик, оказалась зажатой в углу. И прежде чем я успел поднять руку с фонариком для улара, человек прошел мимо меня к кровати. Я выскользнул за дверь и устремился в дальний конец коридора, устланного толстым ковром, заглушавшим шаги. Дом был объят тишиной, но это была настороженная тишина, которая, казалось, подстерегала меня.

И тут из моей комнаты донесся крик:

– Роберто! Агостиньо!

Как раз напротив лестницы находился туалет. Дверь была приоткрыта, и я быстро прошмыгнул туда. А тем временем из моей комнаты выскочил человек небольшого роста и побежал по коридору к лестнице, продолжая звать Роберто и Агостиньо. Он, судя по всему, был вне себя от гнева. Услышав его шаги на лестнице, я выглянул из своего укрытия как раз в тот момент, когда одна из дверей в другом конце коридора распахнулась. Я увидел силуэт мужчины, направляющегося в мою сторону. Не доходя до туалета, он включил фонарик, и в тени, мелькнувшей на стене, я узнал Роберто с всклокоченными волосами и заспанной физиономией, застегивающего на ходу брюки. Я ощутил исходящий от него аромат Джиннных духов, обильно сдобренный потом.

Роберто помчался вниз по лестнице, а я покинул свое убежище. Я догадывался, кто был тот человек, который явился ночью явно по мою душу. Но мне нужно было знать наверняка. Джина привезла меня сюда. Она накачала меня спиртным. Я вдруг разозлился, и это придало мне уверенности. Если я возьму за глотку эту маленькую суку, то вытрясу из нее правду.

Я распахнул дверь комнаты, из которой вышел Роберто. Ставни были закрыты. Было темно, жарко и душно. Я запер дверь изнутри.

– Все в порядке? – спросила Джина сонным голосом. Я включил фонарик и направил его на огромную двуспальную кровать. Видимо, она почувствовала что-то неладное и быстро села в кровати, натягивая простыню на голое тело. Волосы у нее были влажными от пота и в полном беспорядке.

– Кто это? – спросила она.

– Фаррел, – ответил я, подивившись тому, что когда-то считал ее привлекательной. – Оденьтесь, я хочу поговорить с вами, – сказал я с нескрываемым чувством презрения. – И не вздумайте шуметь, а то я вас стукну. Дверь заперта.

– Что вам нужно? – Она попыталась соблазнительно улыбнуться, но голос звучал испуганно, а улыбка получилась как у профессиональной проститутки.

Ее пеньюар валялся посреди комнаты на полу. Подняв его, чтобы бросить Джине, я ощутил уже знакомый мне аромат духов.

– Оденьтесь.

Она пожала плечами и накинула пеньюар.

– Итак, кому принадлежит эта вилла?

Она молчала, заслонив рукой глаза от слепящего света фонарика. Я подошел к ней и отвел ее руку от лица.

– Кому принадлежит эта вилла? – повторил я. Она продолжала молчать, глядя на меня в упор. Отвращение переросло в злость – злость на себя за то, что я оказался таким дураком. Я схватил се за руку и с силой заломил назад. Она застонала.

Наверное, она поняла, что я действительно зол и не остановлюсь ни перед чем.

– Пожалуйста, не надо! Вы сломаете мне руку! Эта вилла принадлежит синьору, которого вы встретили в Милане.

– Ширеру?

– Да, да, синьору Ширеру.

Итак, я действительно оказался в западне. У меня возникло жгучее желание прикончить ее. Я ринулся к балкону и раздвинул ставни. И услышал, как Джина охнула от испуга, когда комнату залило огненное сияние Везувия. С балкона как на ладони были отчетливо видны виноградники, казавшиеся оранжевыми в красном сиянии Везувия, подсвеченном бледным светом луны. А вокруг виллы рыскали темные фигуры разыскивавших меня людей.

Я вернулся к Джине. Я успел справиться с волнением, и мой мозг работал вполне четко.

– Это он просил вас привезти меня сюда?

– Да, – чуть слышно прошептала она. В ее огромных глазах был панический страх.

– И напоить?

– Да. Прошу вас, Дик. Я не могла не…

– Мне казалось, что вы ненавидите этого человека.

– Да, да, но…

– Зачем ему нужно было заманить меня сюда? Он собирался убить меня? Он испугался, что я знаю…

– Нет, нет, он не собирался причинять вам зла. Он только хотел что-то.

– Хотел что-то? – Я снова схватил ее за руку. – Что именно?

– Не знаю.

Я сердито встряхнул ее:

– Чего он хотел?

– Говорю вам, я не знаю.

Внезапно я вспомнил кое-что, представившееся мне сейчас очень важным:

– Почему тогда в Касамиччиоле вы были так озабочены моей ногой?

Она не ответила, и я повторил свой вопрос.

– Вы хотели похитить мой протез? Это он просил вас об этом?

Она кивнула.

– Зачем?

– Не знаю. Он попросил меня «об этом, вот и все.

– Он был в Касамиччиоле?

– Да.

И вдруг меня осенило. Я вспомнил, как, напившись до бесчувствия в баре отеля в Пльзене, я свалился в постель, предварительно отстегнув протез. И я вдруг стал смеяться, смеяться над собой. Какой же я идиот!

– Почему вы смеетесь? – В ее голосе чувствовался страх.

– Потому что теперь я знаю, что все это значит.

Я стоял, глядя на нее и пытаясь понять, почему все-таки она заманила меня в эту ловушку.

– Вы любите этого человека?

Это казалось мне единственно возможной причиной. Она села, не обращая внимания на то, что ее пеньюар

распахнулся.

– Я уже говорила вам, что ненавижу его. Он… он настоящий кретин.

– Тогда почему вы безоговорочно слушаетесь его?

– Иначе он погубит меня. – Она снова легла, запахнув пеньюар. – Он много чего обо мне знает, и, если я не буду слушаться, он все расскажет моему мужу.

– О Роберто?

– Нет, не о Роберто. – Она потупила взгляд. – У него находится нужная мне вещь.

Из открытого окна донеслись голоса. Она некоторое время прислушивалась к ним, потом сказала:

– Теперь, я думаю, вам лучше уйти.

Но я не придал значения ее словам. Я думал о Вальтере Ширере. Он был жесток. Но он не стал бы шантажировать женщин ни при каких обстоятельствах. Причина всего происходящего коренилась в другом. Я больше не сомневался в том, кто именно рыскает сейчас вокруг виллы.

– Его имя Сансевино, не так ли? Она взмолилась, уставившись на меня:

– Умоляю вас… я ничего не понимаю.

– Его настоящее имя, – повторил я нетерпеливо. – Сансевино? – Но это имя ей, видимо, ни о чем не говорило. – Его зовут доктор Сансевино, и он – убийца.

– Доктор Сансевино, – задумчиво промолвила она. – Вы говорите, он доктор? – Потом она нерешительно кивнула: – Да, я думаю, он доктор.

Иль дотторе. Мои руки сжались в кулаки. Если бы только он мне попался! Я подумал о Хильде Тучек, о таинственном исчезновении ее отца. Интересно, он убил Тучека или только мучил?

– Где Ян Тучек?

– Я не знаю, где Тучек. Я никогда не слышала этого имени. – Она опять откинулась на подушки. – Уходите, вам нужно бежать.

Я медлил. Не мог же я силой заставить се говорить; вполне возможно, она действительно ничего не знала о Тучеке. Сансевино наверняка не рассказывал ей больше, чем считал нужным. Я выглянул в окно. Ничего подозрительного я не обнаружил. Наверное, меня ищут где-нибудь в другом месте, другом конце участка. Может быть, я сумею выбраться отсюда через парадную дверь. Я подошел к двери и потихоньку повернул ключ. Стены коридора были розовыми в исходящем от Везувия свете. В доме было тихо.

– Дик! – окликнула меня Джина.

Я повернулся и увидел ее по-прежнему сидящей, но только с сумочкой в руках.

– Не будьте идиотом. Вам опасно здесь оставаться. Я не ответил, но. как только я двинулся к двери, она сказала:

– Подождите минутку.

Она соскользнула с кровати, босиком подбежала ко мне и сунула что-то мне в руку.

– Возьмите это, – прошептала она.

Я почувствовал прикосновение металла, и мои пальцы сомкнулись на рукоятке маленького автоматического пистолета. Ее рука нежно коснулась моей.

– Вы очень плохо обо мне думаете, да? Но не забывайте, мы с вами принадлежим к двум разным мирам. Уходите и не возвращайтесь.

Она крепко стиснула мою руку, потом повернулась и пошла к кровати.

Я вышел в коридор и закрыл за собой дверь. Вилла казалась вымершей. Единственным звуком, нарушавшим тишину, было шипение, похожее на шум волн или воды в трубах. Этот характерный звук сопровождал непрерывный выброс газа из кратера вулкана.

Я достиг лестницы и стал спускаться вниз. С протезом было довольно трудно идти по голой каменной лестнице, не производя никакого шума. Внизу ставни на окнах оставались закрытыми, и было темно, как в пещере. Фонарем я воспользоваться не смел, так как мои преследователи могли оказаться где-то поблизости, но ощущение тяжести пистолета в руке успокаивало.

Я оказался перед дилеммой: дождаться Сансевино или попытаться удрать немедленно. Но тут я вспомнил совет Джины: «Уходите и не возвращайтесь сюда», – и решил ему последовать. К тому же в темноте вся моя храбрость куда-то испарилась.

Я направился к входной двери. Она была заперта, и ключа в замке не оказалось. Темнота, окружавшая меня, казалось, вдруг ожила. Я должен во что бы то ни стало выбраться из этой темноты. Если он настигнет меня в темноте, я пропал. Я содрогнулся при одной только мысли о его руках. В паническом страхе я отпрянул назад и оказался у окна. Оно было закрыто ставнями, запертыми на висячий замок. Я попытался пройти в столовую. Там ставни тоже были заперты. Я снова очутился в полной темноте и ощутил панический страх: я в ловушке, из которой нет выхода. Я вернулся в холл и в нерешительности остановился. Может быть, мне попробовать бежать через кухню, подумал я, и вдруг заметил слабый свет, проникавший из полуоткрытой двери, ведущей в комнату, где вечером Джина играла на рояле.

Я пересек холл, толкнул дверь и с облегчением вздохнул. Прямоугольник красного света против двери. По комнате сновали тени, но меня это не беспокоило. Главное – здесь на окне не было ставен.

Я ринулся было прямо к окну, но что-то вдруг заставило меня обернуться. Мне показалось (а может, действительно было так), что кто-то сидит за роялем. Я замер на месте, кровь бешено стучала у меня в висках. Однако никто не обнаружил своего присутствия, поэтому после некоторого колебания я решительно распахнул окно. Ночной воздух подействовал на меня благотворно.

– Тебе душно, Фаррел?

Я живо обернулся; сердце, казалось, вот-вот остановится. Голос доносился сзади, оттуда, где стоял рояль.

– Мне тоже не спится.

Человек говорил с американским акцентом, но с каким-то неприятным присвистом. Рояль ожил, нашептывая мелодию американской песенки военных времен «Маршируя по Джорджии». Эту мелодию постоянно насвистывал Ширер, чтобы удержаться от крика во время так называемых газовых экспериментов, которым он подвергался в лагере. Я включил фонарик и осветил лицо человека, сидящего за роялем. Это был Ширер. Но не настоящий. Имя этого человека чуть было не сорвалось у меня с языка, но я вовремя спохватился. Может быть, мне удастся сблефовать. Если я смогу внушить ему!..

– Бог мой, ты напугал меня. Что ты здесь делаешь? Я думал, ты в Милане.

– Я здесь живу. Может, ты выключишь свой фонарик? Он слепит мне глаза.

Какое-то мгновение я колебался. Если я оставлю фонарик включенным, то, может быть, мне удастся незаметно достать пистолет, который дала мне Джина. Но потом я подумал: вряд ли он не запасся оружием в ожидании моего прихода – иначе для чего же он оставил это окно незапертым? – и выключил фонарик. Но как только снова стало темно, я пожалел, что не выстрелил в него.

– Не спится?

– Я немного поспал. Но потом мне стало плохо. Боюсь, я слишком много выпил.

– Где же ты был? Гулял в саду?

– Нет, я же говорю, мне стало плохо. Я слышал, как кто-то звал Роберто и Агостиньо. Это был ты?

– Да, это был я. А где же все-таки находился ты? Когда я узнал, что ты здесь, пошел тебя поприветствовать, но нигде не нашел. Где ты был?

– Я же сказал, мне было плохо. Я был в туалете.

– В туалете? – Он вдруг засмеялся. Я думаю, он был уверен, что я ни о чем не догадываюсь. – Как тебе нравится этот фейерверк? Великолепное зрелище! Вся дорога отсюда до Авина забита машинами с туристами, глазеющими на Везувий.

– Невероятно, – пробормотал я. – Как ты думаешь, это не опасно?

– Трудно сказать. За два года, что я здесь живу, ничего подобного я не видел. Он всегда вел себя тихо, как мышка.

– Эта вилла твоя?

– Ну да, разве Джина тебе не сказала?

– Нет. – Потом я добавил: – Извини, я не приехал бы, если бы знал.

– Может быть, поэтому Джина тебе и не сказала. Мы с ней старые друзья, и, если ей захотелось привезти тебя сюда, значит, все в порядке.

Я постепенно привык к темноте и видел, что его глаза пристально следят за мной. Думаю, что если бы я не пребывал в таком нервном напряжении, то нашел бы эту ситуацию смешной. Теперь я знал, что он хочет заполучить мой протез, а он не знал, что я об этом знаю.

– Думаю, пора спать, – сказал я.

– Я тоже так считаю, – сказал он, – но сначала надо выпить. Чего тебе налить?'

– Спасибо, ничего.

– О, прекрати. Не заставишь же ты меня пить в одиночку.

– Я и так выпил сегодня слишком много.

– Ерунда! Я настаиваю.

Ом подошел к столику с напитками. Я не видел, что он там делает, только слышал позвякивание бокалов. Я направился к двери, но он остановил меня:

– Иди сюда, Фаррел. Чистый коньяк, вот что тебе нужно.

– Нет, мне не хочется.

– Черт побери, это тебе не повредит.

Голос его сделался резким, а глаза сверкали в полутьме, как два раскаленных уголька. Я был уверен, что он подмешал чего-нибудь в коньяк, но если я откажусь пить, то он наверняка придумает еще какой-нибудь способ заполучить желаемое.

– Ладно, – сказал я и взял стакан.

– Ну, поехали.

– Будь здоров.

Я поднес бокал к губам. В нем действительно был коньяк. Я слегка пригубил его и тотчас же опрокинул все его содержимое на пиджак. Я думал, он не заметит, но он заметил:

– Зачем ты это сделал?

Я допустил оплошность и сознавал это, потому что теперь он заговорил уже тихим голосом, в котором слышалась угроза. И без всяких потуг на американский акцент. Это был Сансевино, говорящий по-английски.

Я ничего не ответил. Мы молча смотрели друг на друга. Волосы у меня на голове зашевелились, и засосало под ложечкой. Игра окончена. Я знал, кто он, и он знал, что я это знаю. Я сунул руку в карман пиджака. И совершил еще одну ошибку. Теперь он знал, что я вооружен. Он шмыгнул к роялю. Я заметил на пюпитре тусклый блеск металла. Когда он схватил пистолет, мой уже был нацелен в его сторону.

Но в этот самый момент в прямоугольнике окна я увидел громадное огненное облако, с ревом несущееся по небу. Этот рев был подобен реву пятидесяти тысяч составов, одновременно мчащихся по тоннелю. Дом заходил ходуном. Казалось, земля раскололась на части от столкновения с другой планетой.

Я увидел Сансевино с револьвером в руке. Он стоял и, словно завороженный, смотрел в окно. Я проследил за его взглядом и увидел, что вся вершина Везувия охвачена огнем. Из кратера с жутким грохотом вырывались потоки кипящей лавы.

Шум все нарастал, становясь совершенно невыносимым. Это был голос охваченной гневом горы – она облегчала свой распираемый ветрами каменный желудок. Эти ветры-газы и испражнения - лава исторгались ею из собственного чрева на высоту, достигавшую многих тысяч футов. Я застыл на месте, потрясенный разворачивающимся на моих глазах зрелищем. Перед моим мысленным взором возникли Помпеи, погребенные под миллионами тонн пепла, и его жители, застигнутые врасплох за своими обыденными делами и спустя 2000 лет представшие взору вездесущих туристов. Интересно, тогда происходило нечто похожее? И был такой же грохот? Суждено ли нам быть погребенными здесь на радость будущим археологам? Все эти мысли, перемежающиеся картинами моей личной жизни, проносились у меня в голове, пока я взирал на это чудовищное зрелище. А в ушах у меня стоял такой звон, что казалось, он никогда не кончится и никаких иных звуков отныне в природе существовать не будет.

Потом вдруг все прекратилось так же неожиданно, как и началось. Наступившая тишина показалась еще более страшной, чем грохот, растворившийся в глубине черного неба. Казалось, все живое погибло. Между тем и виноградники, и апельсиновые плантации никуда не исчезли и не были засыпаны пеплом. Только все вокруг приобрело красный цвет. Все было залито красным заревом Везувия. Как в преисподней.

А потом огонь потух, и свет сменился сумерками. Как при закате солнца, когда оно опускается за горизонт. Я взглянул на Везувий. Красные полоски лавы постепенно тускнели. Гору окутывала завеса, она сделалась непроницаемо-черной. И как только исчезли отсветы пламени, все вокруг погрузилось во тьму. Невозможно было увидеть ни виноградники, ни апельсиновые плантации, ни даже окно на фоне кромешной темноты.

А потом что-то застучало по черепице, как бывает во время града, но это был не град. Повеяло запахом серы и я понял, что с вершины вулкана на нас обрушился пепел.

Я знал, что это означает. Вот она – пепельная лавина, под которой погребены Помпеи. История повторяется. И вдруг мною овладело спокойствие и абсолютное безразличие ко всему происходящему. После сильного нервного потрясения от испытанного страха воспринимаешь смерть как нечто неизбежное, логическое завершение событий. Именно такие чувства владели мною, когда я вглядывался в беспросветную ночь за окном, пронизанную запахом серы и шумом сыпавшейся на землю золы. Я смирился со своей судьбой, а коль скоро смирился, то ничто меня уже не могло испугать.

Но теперь я способен был воспринимать и другие звуки. Хлопнула дверь, и я услышал, как кто-то бежит по коридору на втором этаже. Вилла, казалось, очнулась от оцепенения. Ее обитатели вздохнули с облегчением. Вот так же оживают джунгли, когда замирает грозный рык тигра, вышедшего на очередную охоту. Сансевино тоже пришел в себя. Он помчался по коридору. Пробегая мимо меня, он крикнул:

– Быстро! Быстро! В машину.

Я последовал за ним вниз по лестнице. На улице в свете фонарика была отчетливо видна густая завеса пепла, сыпавшегося с неба. Мелкие его частички блестели, кружась в воздухе. Свет фонаря высветил мое лицо, и я услышал голос Джины:

– Мы уезжаем отсюда? Уезжаем?

Во дворе Сансевино давал Роберто какие-то указания.

– Они пошли за машинами, – сказал я ей.

– Надо уезжать отсюда как можно скорее. Где Роберто? Роберто! – Голос ее срывался на крик. – Нужно успеть выбраться отсюда, прежде чем дорогу завалит пеплом.

Я подумал о брезентовых крышах машин, Горячий пепел прожжет их насквозь. Разве можно ехать под ливнем из горячего пепла? Это будет похуже песчаной бури. И кроме того, зола будет, как стена, отражать свет передних фар.

– Лучше остаться здесь, – сказал я.

– Остаться здесь! И быть погребенными заживо! Разве вы не видели, что сталось с Помпеями? О Боже! Зачем только я приехала сюда! Но я вынуждена была это сделать. Да, вынуждена. Албанец из обсерватории ведь говорил же мне, что нечто подобное произойдет. Но я вынуждена была сюда приехать. Вынуждена! – твердила она, заламывая руки.

Я слышал о таких импульсивных людях, но мне никогда не доводилось их видеть. Она была на грани истерики. Я взял ее за плечи и потряс:

– Возьмите себя в руки. Мы как-нибудь выберемся отсюда.

Она стряхнула мои руки:

– Оставьте меня в покое, идиот! Вы думаете, я крестьянка и собираюсь завопить? Единственное, что мне нужно…

Она не закончила фразу, но в свете фонарика я увидел ее глаза, горящие лихорадочным блеском. В ее лице было что-то пугающее. Словно она была не в себе.

– Что вам нужно? – спросил я.

– Ничего, мы должны сесть в машину. Поторопитесь!

Она оттолкнула меня и ринулась к парадной двери, но, обнаружив, что та заперта, заметалась, как зверек в ловушке. Потом метнулась к другой двери. В коридоре замерцало пламя свечи.

– Агостиньо! – послышался голос Сансевино. Свеча замерла на месте.

– Да, синьор.

– Идите наверх и закройте все окна, – приказал Сансевино, проходя через холл, и добавил: – Это бесполезно. Слишком много насыпало пепла.

– Надо срочно уезжать! – Джина устремилась к двери, но Сансевино схватил се за руку.

– Я же говорю, это бесполезно. Вы погибнете, если пойдете. Я велел Роберто запустить электродинамо. Мы останемся здесь, пока весь этот кошмар не прекратится.

Джина беспомощно приникла к стене, будто силы покинули ее. К нам подошла жена Агостиньо; в одной руке она держала свечу, другой перебирала четки, без конца повторяя «О Боже!», как будто это могло принести спасение. Маленькая девчушка цеплялась за юбку матери. В ее огромных глазах был дикий страх.

Люстра робко мигнула раз-другой, потом засияла на полную мощь. Мы смотрели друг на друга, шуруясь от яркого света. Сансевино был просто неузнаваем, с ног до головы засыпанный пеплом. Воздух тоже был густо насыщен пеплом. Толстый слой его покрывал также все имеющиеся в доме предметы. Можно было подумать, что мы находимся в районе, только что подвергшемся бомбардировке.

С черного хода появился Роберто. Его лицо и волосы были покрыты серым пеплом. Джина бросилась к нему:

– Нам необходимо уехать, Роберто. Если мы не доберемся до шоссе, мы…

Он отстранил се рукой:

– Это невозможно.

– Это должно быть возможно! Должно! – Она схватила его за руку и стала неистово ее трясти. – Неужели ты останешься здесь и позволишь всем нам оказаться погребенными заживо? Иди и приготовь машину! – приказала она.

Он стоял, глядя на нее.

– Иди и приготовь машину, – крикнула Джина. – Слышишь! Я хочу уехать. Ты трус! Ты боишься!..

– Если вы хотите уехать, то идите за ней сами, – сказал Роберто.

Она посмотрела на него так, будто он ударил ее, потом повернулась к Сансевино, стоявшему у стола, водя пальцами по верхней губе.

– Допустим, нельзя уехать на машине, но на самолете-то можно улететь! Где Эрколь?

– Он уехал на джипе в Неаполь. Поэтому ничего не выйдет, Джина. Нам придется остаться здесь.

Я подумал, что сейчас-то уж точно она впадет в истерику, но вместо этого она подошла к Сансевино и быстро шепнула:

– Тогда дай мне морфий.

– Потом, – быстро сказал он. – Потом, – сверкнув глазами в мою сторону.

Она начала жалобно скулить, и теперь мне стало ясно, что означал ее лихорадочный, алчный взгляд. Он пошел к лестнице, но в этот момент раздался резкий стук в дверь. Кто-то требовал, чтобы его пустили в дом. Сансевино открыл дверь, и вместе с пеплом, с жарким воздухом и пылью в прихожую ввалился человек. Он отряхнулся, как собака, и, обращаясь к Сансевино, сказал:

– Я страшно рад, что мне удалось найти этот дом. Я сразу же узнал незваного гостя.

– Рад приветствовать вас, мистер Хэкет, – произнес я.

Он посмотрел на меня, и его лицо расплылось в улыбке.

– Черт возьми, да никак это мистер Фаррел? Ну, мы просто нс можем друг без друга. И графиня? Потрясающе!

Я представил его Сансевино.

– Ваш соотечественник, – добавил я, изо всех сил стараясь скрыть сарказм.

– Рад приветствовать вас, сэр. – Он пожал руку Сансевино. – Я отправился в Санто-Франциско. Мне сказали, что оттуда лучше любоваться ночным Везувием. Да, Я все видел. Дома ни за что не поверят моим рассказам. Я был в Санто-Франциско, когда началось извержение. Я никогда не видел ничего подобного. А ведь я немало повидал вулканов в Мексике.

– Можно проехать на машине? – спросила Джина. Он отрицательно покачал головой:

– Ни единого шанса, леди. Когда это началось, все крестьяне выскочили на улицу. Сначала я думал, что ими, как и мной, движет любопытство, но ошибся. Не успел я оглянуться, как дорогу заполонили повозки, лошади, люди. У меня мелькнула мысль, что извержение может оказаться опасным, и я начал прорываться к автостраде. Потом посыпался этот пепел, и прорваться уже было невозможно. Проклятье! – Он повернулся ко мне. – Помните тех двоих, мужчину и девушку?

Я кивнул.

– Они были там. Я ехал непосредственно за ними. Джина, глядя на Сансевино, спросила Хэкета:

– Что они там делали?

– Полагаю, просто смотрели на вулкан. Они запарковались у ворот вашей виллы. Они-то и сказали мне о ее существовании. Моя маленькая машина не могла проехать по пеплу.

– Кто эти люди, Джина?

– Помните Джона Максвелла? – спросил я Сансевино.

Его глаза скользнули по моему лицу. В их прищуре я уловил настороженность. Он ничего не ответил, а только кивнул.

– Если это те двое, которых мы встретили в Помпеях, тогда это Джон Максвелл и Хильда Тучек.

– Хильда Тучек! – не без удивления воскликнул он, но сразу спохватился. – Нет… думаю, я не знаю ее. А вот Максвелла помню отлично.

Быстрота его реакции была поразительна.

– Ну что ж, коль скоро мы обречены на бездействие, предлагаю выпить!

Он распахнул дверь комнаты, где несколько минут назад мы встретились с ним один на один, но Джина вцепилась в его руку:

– Вальтер, ты что, собираешься сидеть сложа руки? Хочешь, чтобы нас засыпало? – В ее голосе звучал панический страх.

Сансевино пожал плечами:

– Скажи мне, что я должен сделать, и я сделаю. Сейчас тебе лучше всего выпить и успокоиться.

Он взял ее за руку, но она вырвалась:

– Ты хочешь, чтобы я умерла. Вот и все! – Ее глаза лихорадочно блестели. – Ты считаешь, что я знаю слишком…

– Замолчи! – И он снова покосился в мою сторону.

– Я не хочу умирать. Ты не можешь так поступить со мной. Мне нужно….

Он снова взял ее за руку и, видно, крепко ее стиснул, потому что она громко вскрикнула.

– Замолчи, слышишь? Тебе необходимо сделать, как обычно, укол. – Он поспешил налить ей коньяку. – Выпей и возьми себя в руки. А вам что предложить, мистер Хэкет? Коньяк?

Тот кивнул:

– Вы американец, мистер Ширер?

– Итальянец по рождению, американец по национальной принадлежности, – ответил Сансевино, протягивая ему бокал. – После войны я купил эту землю и занимаюсь виноделием. Выпьете коньяку, Фаррел?

– Да.

– А где вы жили в Штатах? – не унимался Хэкет.

– В Питтсбурге.

– Удивительно. Я ведь тоже из Питтсбурга. Вы помните забегаловку на Драво-стрит, более известную среди завсегдатаев как «У Морелли»?

– Не могу сказать с уверенностью.

– Обязательна сходите к «Морелли», когда в следующий раз будете в Питтсбурге. Потрясающие рубленые бифштексы. Я думал, все итальянцы непременно знают -«Морелли». И еще одно место. Как же оно называется? Вспомнил, «У Паглиани». Оно как раз внутри треугольника около Галф-Билдинг. Вы помните «Паглиани»?

– Содовой хотите?

– Да, налейте, пожалуйста. Так «Паглиани»… Там сейчас новый хозяин. Он переоборудовал помещение под танцы и…

– Скажите, мистер Хэкет, какой толщины был слой пепла возле виллы, когда вы сюда приехали?

– Пепел? О, думаю, в три или четыре дюйма, потому что я начерпал его в ботинки. – Он сделал большой глоток. – Как вы полагаете, это похоже на то, что случилось в Помпеях? Ведь там сначала выпало три дюйма пепла, после чего наступила пауза. А если извержение золы вдруг прекратится, я думаю, нам надо немедленно отсюда убираться. Трудно себе представить, как поведет себя вулкан.

Внезапно раздался стук в дверь.

– Это, наверное, они. – сказал Хэкет. – Они решили, раз я не вернулся, значит, добрался до виллы. Они предупредили меня, что тоже придут, если обстановка ухудшится.

Сансевино послал Роберто открыть дверь. Минутой позже две засыпанные пеплом фигуры переступили порог виллы. Это были Джон Максвелл и Хильда Тучек. Какое-то время они стояли молча, вглядываясь в лица присутствующих. Контраст между Джиной и Хильдой был поразителен. Джина не была обсыпана пеплом, но ее трясло, а глаза бегали, как у загнанного кролика. Хильда же была совершенно спокойна.

Сансевино направился к Максвеллу и, протягивая ему руку, сказал:

– Джон Максвелл, не так ли? Я – Вальтер Ширер. Максвелл кивнул и глянул в мою сторону. Он выглядел постаревшим и усталым.

– Вы помните, мы встречались в Фоггии, до того как Фаррел сбросил меня над Таццолой?

Максвелл кивнул.

– Проходите и выпейте чего-нибудь. Я бы вас не узнал в таком виде, если бы Хэкет не предупредил, что вы придете. – Вам коньяк?

– Спасибо.

Максвелл представил Хильду, а Сансевино повернулся ко мне:

– Может быть, вы приготовите им выпивку?

Было ясно, что он не даст мне возможности поговорить с Максвеллом наедине. Я колебался и уже склонялся к тому, чтобы выпалить: так, мол, и так, это вовсе не Ширер, а Сансевино, а то, за чем они охотятся, спрятано у меня в протезе. Сансевино стоял в сторонке, но так, что мог видеть всех находящихся в комнате. Одну руку он держал в кармане пиджака, и я знал, что там револьвер, который он взял с подставки для нот. Атмосфера в комнате раскалилась до предела и была чревата самыми тяжелыми последствиями. Я пошел к бару и испытал облегчение, услышав начавшийся разговор.

– Знаете, на днях ко мне приходил Алек Рис. Помните Риса, Максвелл? Он был с нами…

Сансевино заговорил, чтобы снять напряжение. Говорил он слишком быстро, причем называл Максвелла по фамилии, в то время как в Фоггии все звали его просто Мак.

Я наполнил бокалы, и тут опять заговорил Хэкет – конечно же о вулкане.

– Страшно подумать, что способна натворить эта гора. Во время извержения в 1631 году громадные камни летели на расстояние до пятнадцати миль, а один двадцатипятитонный упал на деревню Сомма. А всего за сто лет до этого вулкан считался потухшим. Его склоны были обильно покрыты растительностью, а скот пасся практически в кратере. Проснулся вулкан в начале XVIII века – тогда извержение длилось с мая по август и ощущалось даже в Милане.

Хэкет все говорил и говорил. Он был напичкан информацией о Везувии, почерпнутой из путеводителя, и это действовало мне на нервы. Все молчали, и вдруг Джина взорвалась:

– Боже, неужели вы не можете говорить ни о чем, кроме этой проклятой горы!

Хэкет обалдело посмотрел на нее.

– Извините, – сказал он. – Я не оценил должным образом ситуацию.

– Вы и не можете ее оценить, поскольку находитесь в помещении и не знаете, что делается снаружи. – Джипа была в ярости, главным образом потому, что не могла побороть собственный страх. – Теперь; прошу вас, помолчите. Все, что вы сейчас так ярко живописали, может произойти в любой момент. – Она повернулась к Роберто. – Иди и посмотри, что делается на улице, пожалуйста. Как только перестанет сыпаться пепел, мы должны немедленно убраться отсюда.

Роберто ушел и буквально через минуту вернулся, вытирая лицо грязной тряпкой, кашляя и чихая.

– Ну? – спросила Джина. Он покачал головой:

– Все так же.

Сансевино, все время наблюдавший за ней, сказал:

– Джина, пожалуйста, поиграй нам. Сыграй что-нибудь веселое… Например, из «Севильского цирюльника». С минуту она пребывала в нерешительности, потом подошла к роялю и заиграла арию Дона Базилио. Сансевино посмотрел на Максвелла:

– Вам нравится Россини?

Максвелл неопределенно пожал пленами. Хэкет подошел к Сансевино:

– Вы, наверное, с детства любите оперу?

– Боюсь, у меня было не очень много возможностей слушать оперу, – ответил Сансевино.

– Почему?

– Господи, я же до 1936 года был шахтером. Потом я уехал в Нью-Йорк и работал в штабе профсоюза.

– Но ведь у шахтеров есть собственный оперный коллектив, – недоумевал Хэкет. – Они дают бесплатные представления.

– Ну, я их не видел. Я был слишком занят. Сансевино взял мой пустой бокал и пошел к бару.

Я видел, что Хэкет наблюдает за ним.

– Странно, – пробормотал он.

– Что вы имеете в виду? – спросил Максвелл.

– Профсоюз субсидирует этот оперный коллектив. – Он пожал плечами. – Смешно, когда люди не знают, что делается в их собственном доме.

Максвелл не сводил с Сансевино глаз и, когда тот вернулся с моим бокалом, спросил:

– Кстати, Ширер, вы помните поручение, которое я передал через вас Феррарио в Таццоле?

Сансевино покачал головой:

– Я очень многого не помню. К тому времени, когда я добрался до швейцарской границы, у меня возникли серьезные проблемы с памятью. Я помню лишь отдельные эпизоды.

– Но меня же вы помните?

– Я говорю, что моя память фрагментарна. Еще коньяку?

– У меня пока есть, спасибо. – Максвелл повертел в руках свой бокал и, не глядя на Сансевино, как бы невзначай спросил: – Помните того парня, который был с вами, когда нас схватили в Полинаго?

– Мантани?

– Да. Я еще тогда подумал: надо будет обязательно спросить у вас об этом, если доведется снова встретиться. Так кто кого привел в тратторию Ригалло: он вас или вы его? Когда я допрашивал его, он клялся, что предупредил вас, мол, Ригалло – фашист, а вы над ним посмеялись. Так он предупредил вас?

– Нет. Мне кажется, наоборот, я предупредил его об опасности. Мисс Тучек, вам налить?

Она кивнула, и он взял се бокал. Максвелл, стоявший рядом со мной, чуть слышно шепнул:

– Ты был прав. Дик.

– Что ты имеешь в виду?

– Хозяина той траттории звали Базани, а не Ригалло, – сказал он.

Я промолчал, но Везувий вдруг был забыт. Вулкан находился здесь, в этой комнате. Достаточно маленькой искры, чтобы последовал мощный взрыв. Моя рука скользнула в карман, ощупывая холодную сталь Джининого пистолета. Только Хэкет был здесь человеком случайным – туристом, зациклившимся на Везувии. Все остальные были связаны невидимыми нитями.

Хильда и Максвелл, искавшие Тучека; Сансевино, жаждущий найти то, что хранится в моем протезе… А Джина все играла и играла Россини, играла механически, без души, так что веселая музыка звучала тускло, чуть ли не трагически. А стоявший у двери Роберто смотрел на нее. Нервы мои были напряжены до предела, и я готов был крикнуть: да у меня же то, что жаждет заполучить Сансевино, лишь бы разрядить обстановку. Но мне ничего не оставалось, как ждать, когда напряжение достигнет критической точки и произойдет взрыв.

Глава 6

Только Джина сумела излить в музыке настроение, владевшее всеми, кто находился в комнате. Она вдруг заиграла «Проклятие Фауста», и гнев и неистовство, звучавшие в музыке, взволновали всех. Разговоры стихли. Все мы слушали, не сводя глаз с Джины. А Джина играла самозабвенно, ее пальцы извлекали из клавиш звуки, в которых были горечь и ненависть, владевшие нами. Я навсегда запомнил ее сидящей за этим проклятым роялем. На бледном лице, вспотевшем от напряжения, обозначились морщинки, которых я прежде не замечал. Волосы ее стали влажными, под мышками проступил пот, а она все играла и играла, многократно повторяя одно и то же, словно от этого зависела ее жизнь.

– Мне кажется, твоя графиня скоро просто рухнет без чувств, – шепнул мне Максвелл.

Я ничего не ответил, я не мог оторвать от нее глаз, как будто своей музыкой она загипнотизировала меня.

Вот тогда-то это и произошло. Она вдруг повернула голову и минуту смотрела на меня. Затем обвела взглядом присутствующих, и музыка замерла.

– Почему все вы уставились на меня? – прошептала она.

И когда никто из нас ничего не ответил, она ударила по клавишам и сквозь нарастающие аккорды крикнула:

– Почему вы все уставились на меня?!

Все пребывали в оцепенении. А она, уткнувшись головой в руки, лежавшие на клавишах, разразилась рыданиями.

Сансевино поспешил было к ней, но остановился, взглянув на меня. Он оказался перед дилеммой: с одной стороны, ему хотелось успокоить ее, дав ей наркотик, а с другой стороны, он боялся оставить нас с Максвеллом.

Тем временем на пороге комнаты появился Агостиньо, словно ожидавший сигнала хозяина. Его старческое лицо сияло, а глаза горели, как будто он увидел Деву Марию.

– Ну что там еще? – нетерпеливо спросил Сансевино.

– Пепел, синьор. Он прекратился. Мы спасены. Мадонна оказалась милостива к нам.

Сансевино подошел к окну в дальнем конце комнаты и открыл ставни. Агостиньо был прав. Пепел прекратился, и теперь можно было видеть Везувий. Громадное зарево полыхало над верхушкой кратера, столб раскаленных газов поднимался высоко в небо и, обратившись черным облаком, обволакивал солнце. А внизу по склонам горы бежали три широких потока огня. Жар лавы ощущался даже в комнате.

Сансевино повернулся к нам:

– Максвелл, вам и мисс Тучек лучше уехать как можно скорее. Вам тоже, мистер Хэкет. Чем скорее вы отсюда выберетесь, тем лучше.

– По-видимому, вы правы, мистер Ширер, – сказал Хэкет, направляясь к двери.

Я посмотрел на Максвелла. Он не двинулся с места. Стоял и смотрел на Сансевино.

– Я поеду с тобой, – сказал я Максвеллу. Хильда Тучек подошла ко мне и коснулась моей руки:

– Мистер Фаррел, он здесь? – Ее взгляд был прикован к вулкану. – Я должна знать.

Я почувствовал, как она дрожит, и подумал о Тучеке. Может быть, он действительно здесь?

Но прежде чем я решил, как действовать дальше, ко мне подскочила Джина и, схватив меня за руку, крикнула:

– Быстрее! Мы должны выбраться отсюда. Роберто! Роберто! Где ты? – Она снова была близка к истерике. – Подай машину, Роберто! Живо! Живо!

Ее страх, видимо, передался всем остальным. Они, казалось, оцепенели. Я видел ее вздымавшуюся пол тонким платьем грудь, чувствовал запах пота, перебивавший аромат крепких духов. Она быстро повернулась к Роберто, молча стоявшему у двери.

– Нечего стоять! – закричала она. – Машину, дурак! Машину!

К ней быстро подошел Сансевино.

– Возьми себя в руки! – прошипел он сквозь зубы по-итальянски и направился к двери. Задержавшись у порога, он сказал: – Никакой спешки. Мы можем эвакуироваться отсюда совершенно спокойно. Максвелл, возьмите мисс Тучек в свой автомобиль. Хэкет, вы тоже поезжайте с ними.

Но состояние Джины требовало принятия срочных мер. Она тянула меня за руку к двери, требуя, чтобы Роберто немедленно подал машину. И я пошел за ней, так как моим единственным желанием было выбраться из виллы и поговорить с Максвеллом наедине. Роберто последовал за нами. Так втроем мы шли к выходу, где стоял Сансевино, держась за ручку двери. Его глаза, сузившиеся до щелочек, буравили меня, и мне невольно подумалось, сейчас он скажет: «Никакой анестезии не будет. Сначала нож, потом пила». Я почувствовал, как кровь ударила мне в голову. И я вдруг понял, что наступила кульминация. Такая развязка была неизбежна.

Сансевино закрылдверь перед нами:

– Возьми себя в руки, Джина.

Он взял ее за плечи и изо всех сил встряхнул. Потом что-то шепнул ей на ухо. Мой слух уловил слово «морфий». Она внезапно успокоилась, и я почувствовал, как расслабились ее пальцы на моей руке. Он гипнотизировал ее. навевая спокойствие.

– Теперь, – сказал он, обращаясь к Роберто, – пойди и приготовь машину. Ты можешь ехать с ним, Джина.

Он отошел от двери, и я последовал было за ней, но он остановил меня:

– Ты поедешь со мной, Фаррел.

И стоило мне посмотреть в глаза Сансевино, как меня вновь обуял тот самый страх, который я всегда испытывал, оставаясь с ним с глазу на глаз.

– Нет, – сказал я, почувствовав, как дрожит мой голос. – Нет, я поеду с Джиной. Мне кажется, ей нужно…

Но он оборвал меня:

– Я лучше знаю, что ей нужно. Будьте добры остаться.

Но тут Джина повернулась и схватила меня за руку.

– Пошли быстрее. Дик, – сказала она.

Сансевино силой заставил ее руку отцепиться от меня.

– Иди в машину. Джина, – приказал он. – Фаррел поедет со мной.

– Нет. нет, я знаю, что ты собираешься сделать. Но я не…

– Замолчи!

– Тогда отпусти его со мной. Ты хочешь задержать его, чтобы…

– Замолчи, слышишь!

– Я не поеду без него. Я не позволю тебе… Тогда он грубо втолкнул се обратно в комнату:

– Ну хорошо, оставайся здесь, пока не разъедутся все остальные. Хэкет, уезжайте, пожалуйста. И вы, Максвелл, тоже. Боюсь, что графиня не в себе.

Я увидел, как напряглось се лицо.

– Ты не посмеешь это сделать, понятно? Я не хочу отвечать за…

– Ты ни за что не будешь отвечать. Можешь оставаться с ним здесь сколько хочешь.

В его зловещем тоне она угадала угрозу.

– Я знаю, что ты собираешься сделать! – закричала она. – Ты хочешь похоронить нас здесь заживо. Как и тех двоих в Санто-Франциско. Мне все равно, что будет с теми, но ты не имеешь права поступить так…

– Замолчи же, черт тебя побери!

Джина топнула ногой. Обуревавший ее страх, казалось, развеялся, и теперь ею двигала злость.

– Ты не можешь гак поступить со мной. Я не хочу умирать. Я расскажу всем…

И тогда он ударил ее, ударил по губам тыльной стороной ладони.

– Замолчи, – прошипел он.

На ее бледной щеке остался кровавый след от кольца на руке Сансевино.

Наступила внезапная тишина. Я сжал кулаки. У меня возникло жгучее желание расквасить его физиономию, превратить ее в кровавое месиво. Но Роберто опередил меня. Он бросился на Сансевино, готовый убить его. Со всей силой затаенной страсти он ударил Сансевино кулаком по лицу так, что в наступившей тишине отчетливо был слышен хруст его челюсти. Сансевино не удержался на ногах и рухнул на пол, хотя и не со всего размаха, поскольку, падая, налетел на Хэкета.

С минуту он лежал, глядя на Роберто. Молодой итальянец с трудом переводил дыхание, вытирая окровавленную руку. Потом двинулся к Сансевино. Он шел нарочито медленно, и весь его вид не предвещал ничего хорошего. Сансевино заметил его приближение, и в руке у него тускло блеснул металл. Затем – мгновенная вспышка и оглушительный звук. Роберто остановился, покачнувшись, как от удара в живот. У него отвисла челюсть, и его лицо выразило удивление. Потом колени у него подкосились, и он упал на пол.

Джина рванулась было к нему, но я удержал се. Сансевино уже успел вскочить на ноги; дымящееся дуло револьвера было направлено на нее.

Он явно был полон решимости убить ее.

– Негодяй! Проклятый негодяй! – Всю свою ненависть она вложила в эти слова. Потом заплакала: – Зачем ты это сделал? В этом не было нужды. Я бы остановила его, не позволила броситься на тебя. Зачем это сделал? Зачем ты это сделал?

И тут вмешался Хэкет. Он прочистил горло, как перед выступлением на большом собрании:

– То, что вы сделали, мистер Ширер, ужасно. Я не знаю итальянских законов, но в Штатах, в лучшем случае, вас бы обвинили в убийстве третьей степени. Лучше отдайте оружие, пока не случилось чего-нибудь еще.

Я видел, как Сансевино судорожно оценивает ситуацию, пока Хэкет шел к нему.

– Стойте! – вдруг крикнул Сансевино.

– Оставьте, мистер Ширер. Будьте благоразумны. Вы старый шахтер, и мне не хочется, чтобы с вами случилось что-нибудь плохое.

Хэкет не спеша шел прямо на Сансевино. Его спокойное бесстрашие было весьма впечатляющим. Сансевино заколебался, и тут Хэкет спокойно отобрал у него оружие. Сансевино в растерянности потирал болевшее запястье. Хэкет внимательно оглядел револьвер, потом с видом человека, для которого подобные ситуации – дело вполне обыденное, нацелил его и угол и нажал на спуск. Последовали выстрелы, а когда они стихли, в комнате стало очень тихо. И тогда все услышали звук газов, вырывающихся из кратера. Хэкет отбросил пустое оружие в угол и подошел к Роберто, лежавшему на полу с огромным кровавым пятном на груди. Хэкет опустился на колени и приподнял голову Роберто. Потом встал и развел руками.

– Думаю, сейчас нам следует выпить, – сказал он. – Может, тогда легче будет решить, что делать дальше.

Он подошел к бару и стал наполнять бокалы.

– Вы смелый человек, – сказал Максвелл, чтобы как-то нарушить оцепенение, в котором все еще пребывали все присутствующие в этой комнате.

Хэкет подал Сансевино большую порцию коньяка:

– Выпейте это. – Он был похож на доктора, имеющего дело с трудным пациентом, и меня вдруг разобрал смех. – Парень с таким горячим темпераментом не должен таскать в кармане оружие. – Он достал шелковый платок и вытер лоб. – Полагаю, во всем виноват вулкан.

Хэкет опять пошел к бару, и я вдруг услышал всхлипывания Джипы. Она сидела на полу, держа голову Роберто на коленях. Склонившись над ним, она нежно гладила его волосы.

– Так, значит, Роберто был твоим любовником? – В голосе Сансевино слышалось одновременно презрение и гнев. – Жаль, что я не знал об этом. Если бы знал, то не стал бы его убивать.

– Не нужно было его убивать. Я не позволила бы ему причинить тебе вред. – Голос ее был печален. Потом вдруг она оттолкнула голову Роберто. как какой-нибудь неодушевленный предмет, и крикнула: – Я заставлю тебя заплатить за это!

Хэкет подал ей бренди:

– Выпейте. Вам станет легче.

– Я не хочу, чтобы мне стало легче.

– Но послушайте, леди… Она выбила бокал из его руки:

– Я не хочу вашей проклятой выпивки! – Она наклонилась над телом Роберто, потом стремительно вскочила на ноги, и в руке у нее сверкнул нож. Она решительно направилась к Сансевино.

Никто не двинулся с места. Мы чувствовали себя как зрители в театре, завороженные действием, разворачивающимся на сцене. Сансевино отступал к окну по мере ее приближения, а она шла уверенно и спокойно, забыв о вулкане, забыв обо всем на свете, движимая лютой ненавистью к этому человеку. И он испугался. Его страх отозвался во мне ликующей радостью. Джина намеревалась прикончить его не сразу, а погружая нож в его тело бессчетное количество раз, испытывая при этом наслаждение.

– Помнишь, как ты дал мне первую в моей жизни сигарету здесь, в этой комнате? – Ее голос звучал тихо, даже ласково. – Помнишь? Ты говорил, что это поможет мне забыть скотство моего мужа. Ты говорил, что, будучи доктором, знаешь, как мне помочь. Ты напоил меня и дал эту сигарету, а потом эти сигареты стали привычкой для меня. Потом дело дошло до инъекций. Ты накачивал меня наркотиками, пока я не превратилась в твою рабыню. Ну, теперь с этим покончено. Я убью тебя, а потом… – Последние слова были подобны тигриному рыку. Она и впрямь была похожа на тигрицу.

Сансевино пятился, пока не уперся в стену. Теперь он стал двигаться вдоль стены, глаза его расширились от страха. Вот он дошел до угла. Дальше двигаться было некуда.

– Не позволяйте ей сделать это, – взмолился он. А когда никто не двинулся с места, он начал торговаться с Джиной: – Если ты меня убьешь, то останешься без наркотиков. Вспомни, какое блаженство ты испытываешь, приняв дозу. Подумай, что тебя ждет, когда ты лишишься возможности получать наркотик,

– Скотина!

Она подскочила к нему, вскинула руку с ножом и вонзила его ему в плечо. На белом пиджаке Сансевино проступило красное пятно.

Максвелл остановил ее. Он подошел сзади и скрутил ей руку, так что нож выпал из нее на пол. Она повернулась к нему, готовая вцепиться в лицо ногтями, но он отвел ее руки от своего лица:

– Возьмите ее, Хэкет, и заставьте выпить. Я хочу поговорить с этим типом.

Хэкет взял ее за руку. Сначала она упиралась, потом словно внезапно лишилась сил. Он поднял ее и отнес на диван. Она тихонько всхлипывала.

А тем временем Максвелл подошел к Сансевино;

– Ну, для начала расскажите мне, кто вы на самом деле?

– Вы знаете, кто я.

Вопрос Максвелла, судя по всему, удивил Сансевино, но он не подал виду:

– Я знаю, что вы не тот, за кого себя выдаете. Вы не Ширер.

– Тогда кто я?

Его глаза смотрели мимо Максвелла, они шарили по комнате в надежде отыскать какую-нибудь лазейку для побега. Я вдруг начал смеяться. Смех буквально распирал меня и рвался наружу. Нечеловеческое нервное напряжение, в котором я пребывал уже много дней, неожиданно излилось в этом истерическом смехе. Отсмеявшись наконец, я почувствовал невероятную слабость. Все, кто был в комнате, с недоумением взирали на меня.

– Почему ты смеялся? – спросил Максвелл.

– Его зовут Сансевино. Доктор Джованни Сансевино. Это он оперировал мою ногу на вилле «Д'Эсте».

Хэкет, оставив Джину на кушетке, подошел к нам поближе.

– Ничего не понимаю, – сказал он. – Это поместье принадлежит человеку по имени Ширер. Мне так сказали в деревне. Если этот парень не…

– Помолчите, – оборвал его Максвелл. – Ну, Дик, если это твой доктор Сансевино, то что случилось с Ширером?

– Я видел его на вилле «Д'Эсте» утром после побега Ширера с Рисом. Он сидел за столом Сансевино, одетый в его форму, но без усов и в темных очках. Я думал… – Я умолк. Меня снова душил этот истерический, совершенно непроизвольный смех, потому что в то утро мне показалось, что в кабинете доктора и в его униформе сидел Вальтер Ширер.

– Значит, это Сансевино бежал с Рисом той ночью? Я кивнул.

– А когда вы встретили этого человека в Милане, вы узнали его? – спросила Хильда.

– Нет. Я не узнал его. Наоборот. Я принял его за доктора, вот и все. Они были очень похожи, просто одно лицо.

– И поэтому вы уехали из Милана?

Я не мог отвести от нее глаз, потому что она смотрела на меня дружелюбно и сочувственно.

– Я испугался, подумал, что мне мерещится… что я схожу с ума.

Внезапно комнату озарила яркая вспышка. Мы все непроизвольно повернулись к окну. Вершина Везувия была объята пламенем, из кратера вырывались громадные столбы черного газа и раскаленные камни.

– Надо спешить. Мак. Я так боюсь за него. – Хильда повернулась к Джине: – Что вы говорили про двух людей в Санто-Франциско?

Но Джина, казалось, впала в коматозное состояние и ничего не ответила.

– Тогда я заставлю говорить этого, – сказал Мак. – Где Тучек?

Сансевино не ответил, и я увидел, как Мак ударил его.

– Ты встретил его в аэропорту в Милане, Тучека и Лемлина. Ты охотился за тем, что он привез из Чехословакии. Ну, где он?

Раздался вопль.

Хэкет тронул Максвелла за плечо.

– Только из-за того, что парень кого-то убил, нельзя инкриминировать ему третью степень.

– Не вмешивайтесь, – резко оборвал его Максвелл.

– Тогда оставьте парня в покое.

– Это не единственный человек, убитый им. Слышали, что сказал Фаррел?

– Я слышал какую-то чушь о редкостном сходстве. А человек, сделавший это потрясающее заявление, сам смеялся как сумасшедший. Теперь оставьте парня в покос, а я позвоню карабинерам. Это их дело.

– Послушайте, Хэкет. Этот человек похитил отца Хильды Тучек.

– Я не верю.

– Мне плевать, верите вы или нет. Идите и звоните карабинерам. Тем временем,..

Тем временем свет замигал и вскоре погас. Комната наполнилась красным сиянием и обилием движущихся теней.

– Должно быть, кончился газ, – сказал Хэкет.

В этот самый момент Максвелл вскрикнул, а в следующую секунду мимо меня проскользнула тень. Дверь открылась и с шумом захлопнулась. Максвелл помчался вдогонку, а я включил фонарик и последовал за ним.

Входная дверь все еще была заперта.

– Через черный ход, – сказал я.

Мы бросились в коридор, ведущий в кухню. Дверь была открыта, мы выскочили во двор и, увязая в мягком пепле, побежали к гаражу. Мы видели следы Сансевино, ведущие туда же. Пока мы бежали, послышался рев мотора, из-за угла дома вынырнула открытая машина Джины и понеслась прямо на нас, так что мы вынуждены были отскочить. За рулем сидел Сансевино. Он миновал нас и свернул за угол.

– Быстрее! Надо посмотреть, куда он поехал.

Я следовал за Максвеллом по пятам. Красные подфарники машины мелькали на дороге, пролегавшей через виноградники. Мы увидели повозки и людей, направлявшихся в Авин. А машина Максвелла, стоявшая у открытых ворот, была основательно засыпана пеплом.

Ревя сиренами, Сансевино промчался по дороге и свернул вправо.

– Он направляется в Санто-Франциско. Нам надо ехать туда же, – крикнул он на бегу.

Возле машины нас уже ждали Хэкет и Хильда. Когда мы садились в салон, из дома вышла Джина.

– Не оставляйте меня, – взмолилась она, цепляясь за мою руку. – Я покажу вам, где они.

Максвелл повернулся к ней:

– Вы знаете, где Тучек?

– Я не знаю, где Тучек, – ответила она, – но я знаю, где он держал других своих пленников. Они в старом монастыре в Санто-Франциско.

– Тогда пошли.

Максвелл уже сидел в машине с открытой дверцей и с включенным мотором. Поток беженцев постепенно редел. Большинство из них уже достигло безопасных мест, и на дороге остались те, кто пытался спасти свое имущество. Мы проезжали мимо запряженных волами повозок, нагруженных мебелью, различным домашним скарбом, детьми и продуктами. Уступая нам дорогу, они съезжали на обочину, рискуя опрокинуться набок.

Джина сидела впереди, рядом с Максвеллом.

– Быстрее, быстрее, – то и дело повторяла она.

Ей снова стало страшно. И удивляться этому не приходилось. Все, что мы видели вокруг, напоминало библейские картины: волы, повозки, утварь и испуганные люди, бегущие от гнева Господня. Потом я увидел деревню Санто-Франциско – черное скопище старинных домов на фоне огненного сияния, исходящего от Везувия. С вершины горы прямо на Санто-Франциско двигались потоки лавы. Деревня была обречена, и я невольно вспомнил о погибших в огне Содоме и Гоморре.

– Только бы успеть, – взволнованно сказала Хильда.

– С моей стороны было просто безумием ввязываться в эту историю, – проворчал Хэкет. – Фаррел, может, вы объясните мне, что происходит?

За меня ответила Хильда:

– Тучек – мой отец. Этот Сансевино заточил его где-то в Санто-Франциско.

Я думаю, ей хотелось выговориться, потому что она стала рассказывать ему о побеге отца из Чехословакии.

Я посмотрел на часы. Было начало пятого. Через час начнет светать. Громадный сноп искр вырвался из кратера и осветил снизу черную дымовую тучу.

– В любую минуту эта проклятая гора может затопить все вокруг лавой, – пробормотал Хэкет; его голос дрожал, но не от страха, а от возбуждения.

Он отправился так далеко из Америки, чтобы увидеть этот вулкан, и я думаю, он никогда не был так счастлив.

Мы въехали в деревню. Алые фасады домов поглотали рев двигателя и скрывали Везувий. Улицы были совершенно пусты. Последние жители уже покинули ее. Никакой живности тоже не было.

Мы проехали лавку, в которой еще горели свечи, а полки были завалены овощами. Двери домов были распахнуты настежь. На маленькой базарной площади одиноко стояла телега, видимо брошенная из-за сломанного колеса. Около деревенской водокачки малыш, сосавший большой палец, смотрел на нас испуганным глазенками.

– Видели малыша? – спросил Хэкет. – На обратном пути надо его забрать. Бедняжку бросили родители.

– Здесь! – Джина указала на высокую каменную арку. Ворота оказались открытыми, и мы въехали на мощенный камнями двор. Увидев Джинин кабриолет, мы поняли, что подоспели вовремя.

– Слава Богу, – облегченно вздохнула Хильда. Максвелл остановил машину, и мы вышли.

– Куда теперь? – спросил он.

– Сюда, – быстро ответила Джина и направилась к двери.

В руках Максвелла блеснул револьвер.

Слава Богу, на сей раз он вооружен. Но я медлил, думая, что бы я сделал на месте Сансевино. Если он уничтожит нас всех, он спасен. Лава сотрет Санто-Франциско с лица земли, и никто нас не найдет. Я взял Хильду за руку, желая ее удержать:

– Подождите.

Она попыталась высвободить руку:

– Чего вы боитесь?

Презрение в ее голосе уязвило меня. Я повернул ее к себе лицом:

– Мак рассказал вам обо мне?

– Да. Отпустите меня. Я должна найти моего…

– Предоставьте это Максвеллу. Если мы явимся туда всей толпой, то можем как раз угодить в это.

– Во что «это»? Отпустите меня.

– Послушайте, Сансевино приехал сюда раньше нас. Он знает, что мы последуем за ним. И если он убьет всех нас…

– Он не посмеет. Он боится.

– Он хитер, как дьявол. И жесток. Он использует вашего отца как приманку.

Она задрожала, представив себе картину, которую я только что нарисовал.

– Наверное, он приехал, чтобы убить его?

– Не думаю. Ему нужен ваш отец, чтобы торговаться с нами.

– Торговаться с нами? Я кивнул.

– Я знаю, чего он хочет. А эта вещь у меня. Видите вон ту дверь? – сказал я, показывая в дальний конец двора. – Идите и ждите меня там.

Я подошел к «фиату» и, подняв капот, отсоединил провод, идущий к мотору. То же самое я проделал с «бьюиком» Мака. Потом я подошел к Хильде:

– Если у них получится… – Я пожал плечами. - Если нет, тогда у нас есть шанс.

Двор был полон неясными тенями, которые, казалось, движутся в отблесках Везувия.

– Вы считаете меня трусом? – спросил я.

Я видел ее лицо, в полумраке оно было подобно камее. Она неотрывно смотрела на дверь, за которой находились все остальные. Потом ее рука нашла мою и крепко сжала ее. Казалось, в ожидании прошла целая вечность.

– Вернутся они когда-нибудь?

Я не мог ей ответить на этот вопрос. Просто держал ее за руку, понимая, что она сейчас чувствует, и ощущал собственное бессилие. Наконец она сказала:

– Наверное, вы правы. Что-то случилось.

Я посмотрел на часы. Было около половины шестого. Прошло уже четверть часа с того момента, когда Максвелл, Хэкет и Джина вошли в дом. Почему Сансевино не выходит к машине? Я знал почему. Он ждет, чтобы мы сделали первый шаг.

– Боюсь, начинается игра в кошки-мышки, – сказал я.

Она повернула голову:

– Как в данном случае она должна выглядеть?

– Тот, кто двинется первым, выдаст свое присутствие.

На дворе стало светлее, как будто его освещало адское пламя. Тени двинулись и замерли.

– Судя по всему, у нас мало времени, – сказала Хильда.

Я кивнул, подумав: неплохо было бы знать, что происходит с лавой.

– Думаю, пора искать остальных, – произнес я, чувствуя, как кровь застучала у меня в висках, а руки и ноги похолодели. Я только сейчас вдруг узнал, что Сансевино мог быть виден весь двор и то место, где мы стояли.

Я взял Хильду за руку и повел к дому, где должны были развертываться решающие события. Но представил себе, как мы будем пробираться подлинным темным коридорам и таким же темным пустынным комнатам, заполненным тенями, любая из которых может оказаться проклятым доктором, и замедлил шаг. У меня засосало под ложечкой, как во время первого боевого вылета.

И вдруг Хильда сказала:

– Слышите?

Где-то в этой неестественной тишине слышался шум падающих камней. Потом внезапно все стихло, словно и деревня, и камни, и лома, затаив дыхание, ждали, что будет дальше.

– Опять, – прошептала Хильда.

Послышался какой-то металлический звон, сменившийся шумом рушащихся стен. Сноп искр посыпался из-за монастыря.

– Что это?

Я колебался, хотя инстинктивно понимал, что все это значит. Впрочем, она сама скоро узнает. Легкое облако пыли поднималось вверх, мельчайшие ее частицы кружились и сверкали в отраженном свете лавы.

– Лава достигла деревни, – ответил я.

Она стояла так близко ко мне, что я ощутил дрожь, сотрясавшую ее тело. Воздух накалялся все сильнее, как будто мы стояли у пылающего очага.

– Нужно что-то делать! – Она была близка к панике.

– Да, – ответил я.

И хотел уже идти с ней в ту дверь, за которой находились все остальные, как она воскликнула:

– Смотрите! – и указала на крышу дома напротив. Я увидел бежавшего по ней человека.

– Это он?

– Да, – ответил я. – Испугался лавы и бежит к машине.

Я достал пистолет и снял с предохранителя. Его долго не было видно, но наконец он выскочил из двери дома и помчался к «фиату». Я слышал, как он пытается запустить двигатель. Потом раздался грохот рушащегося здания. Когда пыль немного осела, я увидел Сансевино, все еще нажимающего на педаль стартера.. Потом он бросил «фиат» и кинулся к «бьюику». Там произошло то же самое. Я видел его лицо в свете приборной доски. В глазах у него было отчаяние, и мне вдруг снова сделалось смешно. Сейчас я согласился бы стоять посреди тысячи потоков лавы ради удовольствия видеть панический страх, обуявший это чудовище.

Когда он понял, что с «бьюиком» тоже ничего не получается, он снова кинулся к «фиату», снова нажал на стартер, потом открыл капот, но никак не мог обнаружить неполадку. Потом вдруг выпрямился и огляделся, словно ощутил наше присутствие. Он смотрел как раз туда, где мы стояли. Его рука нырнула в карман, и он направился к нам.

Внезапная яркая вспышка огня осветила небо. Он припал к земле, съежившись, словно защищаясь от удара. Послышался жуткий рев горы, и земля содрогнулась у нас под ногами. Потом что-то с глухим звуком упало посреди двора, подняв небольшое облако пыли и пепла. Сансевино вскочил на ноги, и в тот же момент с жутким грохотом на двор обрушился дождь горячих камней. Грохот становился особенно нестерпимым, когда камни ударялись о каменные постройки.

Сансевино побежал, увязая в пепле и спотыкаясь. В неровном свете и видел его искаженное ужасом лицо.

Он уже почти добежал до ворот, но вдруг упал. Казалось, кто-то схватил его за плечо и бросил наземь, в пепел. Сквозь рев горы и грохот камней до нас донесся его отчаянный вопль. Потом он встал и, прихрамывая, побежал в арке.

Каменный дождь прекратился так же внезапно, как начался.

Я отдал Хильде провод от машины:

– Попытайтесь найти остальных, а я последую за ним.

– Почему не дать ему уйти?

– Потому что только он может привести нас к вашему отцу. Я должен его остановить. А вы поищите остальных.

– Будьте осторожны! – крикнула она мне вслед.

Я с трудом пробирался по мягкому пеплу. Протез еще больше затруднял мое движение. Звук моих шагов на вымощенном камнем проходе под главной аркой казался необыкновенно громким. Я вышел на улицу, откуда была видна базарная площадь с водокачкой и со сломанной повозкой. Толстый покров пепла был испещрен отверстиями от сыпавшихся сверху камней. Это зрелище напомнило мне многократно увеличенную картину пыльной дороги, окропленной первыми крупными каплями дождя. Никаких признаков жизни вокруг. Казалось, серая бесплодная пустыня поглотила эту местность, истребив все живое на своем пути.

Я обернулся и увидел узкую улочку, а посреди нее спиной ко мне стоял Сансевино. Я понял, почему он остановился. Улочка была совсем узкая, как щель, отделявшая один дом от другого. Но эта улочка-щель не вела к виноградникам на склонах горы, она внезапно упиралась в громадную стену. В огненно-красном сиянии эта щель казалась напичканной коксом. Вдруг послышался шипящий звук, и, сметая эту «коксовую» преграду, в щель хлынула расплавленная огнедышащая масса лавы. Дом в конце улицы рухнул под натиском лавы. Потом свет померк, как будто лава остановилась.

Сансевино повернулся и пошел в мою сторону. Я же был настолько изумлен видом лавы, что стоял посреди улицы и просто смотрел, как он пытается убежать; видимо, это давалось ему с трудом. Сначала он не видел меня, а когда увидел, остановился. Вид у него был испуганный. Кинув взгляд через плечо на раскаленную лаву, он шмыгнул в дверь ближайшего к нему дома. Если бы у него было оружие, он мог бы меня застрелить. Но у него не было оружия. Его револьвер остался на вилле, одну пулю он выпустил в Роберто, остальные были в полу и стенах. Когда я входил в дом, за дверью которого он только что исчез, я увидел, как рухнул очередной дом, лава поглотила его, оставив небольшое облачко пыли.

После улицы в доме казалось очень темно. Пахло отбросами и уборной. Сквозь пыльные окна едва проникал свет. Я прислушался, но ничего не услышал, кроме шума свистящего газа. Сансевино поджидал меня у входа либо укрылся где-нибудь в глубине дома. Я включил фонарик и увидел длинный коридор и лестницу, ведущую наверх. Каменный пол хранил на себе следы многих поколений. Я заглянул в одну из дальних комнат. Там стояла большая двуспальная кровать, комод и стол, один из углов которого подпирал ящик. В комнате царил беспорядок. Вокруг была разбросана солома, служившая подстилкой для домашних животных. Дверь на противоположной стороне комнаты была распахнута.

Она выходила в маленький садик. Выглянув туда, я увидел на пепле, покрывавшем землю, следы Сансевино. Они вели к следующему ряду домов и кончались у ступеней балкона. Я услышал, как кто-то поднимается по ним. На каждом этаже был балкон, и я поднимался все выше и выше и всюду видел покинутые комнаты. Судя по царившему в них беспорядку, хозяева покидали свои жилища в страшной спешке. Наконец я добрался до самого верха. Деревянная узкая лестница вела на крышу. Я включил фонарик и осторожно начал подниматься по ней, сжимая в руке пистолет.

Я выбрался на совершенно плоскую крышу и примерно в пятидесяти шагах от себя увидел Сансевино, перелезающего через низкую балюстраду на соседний дом. Я устремился за ним. Посмотрев направо, я увидел четыре потока лавы: один в деревне, один на западе и два на востоке. А над кратером вздымался громадный столб газов. Заглядевшись на это ужасное зрелище, я споткнулся и упал прямо лицом в пепел, кстати, уберегший меня от более сильного ушиба. Я встал, протер глаза и выплюнул набившийся в рот пепел.

Сансевино тем временем уже достиг конца крыши другого дома, постоял немного в нерешительности и исчез в проеме двери. Моя культя начали побаливать. В левый глаз саднило от попавшего в него пепла.

Я добрался до двери, за которой исчез Сансевино, и тоже пошел в нее. Там оказалась лестница, похожая на ту, по которой однажды я уже поднимался. Я спустился на один марш и прислушался. Он продолжал спускаться ниже, и я опять последовал за ним. Я поскользнулся, ступив в лужу оливкового масла, вылившегося из бутыли, оставленной кем-то прямо на полу в комнате. Потом вслед за Сансевино я оказался и маленьком салу, усаженном апельсиновыми деревьями, и вышел к другому ряду домов, более высоких, но в худшем состоянии, с осыпавшейся штукатуркой. Комнаты здесь были просторные, но кровати – грубые, сколоченные из досок. И, судя по всему, в каждой комнате ютилась огромная семьи. С узенькой улочки в дом проникали запахи нечистот.

В дальнем углу одной из комнат я обнаружил узенькую, облицованную камнем лестницу, ведущую наверх. Я опять услышал шаги поднимавшегося по ней Сансевино и опять полез наверх. Лесенка была заляпана навозом, пахло лошадьми. Светя себе фонариком, я поднялся еще на этаж, потом еще. Здесь я обнаружил изможденного костлявого мула, который смотрел на меня круглыми испуганными глазами.

Лесенка кончилась, дальше наверх вели каменные ступени. Я порядком устал, сказывались нервное напряжение, бессонная ночь и разболевшаяся нога. Я споткнулся и подумал о людях, всю жизнь поднимавшихся и спускавшихся по этим ступенькам. Поколение за поколением. Многие из этих домов были выстроены, вероятно, тысячу лет назад, и оказалось достаточно всего нескольких часов, чтобы стереть их с лица земли.

Комната наверху оказалась почище других. На стенах – семейные фотографии, в углу – несколько икон. Интересно, доберусь я когда-нибудь доверху или нет? Я все шел и шел. спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу.

И вдруг меня снова озарило пламя, вырвавшееся из чрева вулкана. Сернистый жар опалил мне лицо, и я увидел, как еще один дом медленно осел и рухнул в поток лавы. Потом я почувствовал удар по голове, рухнул, как тот дом, искры посыпались у меня из глаз, и я потерял сознание.

Придя в себя, я обнаружил, что пистолет, который был у меня в руке, куда-то исчез. И тут я услышал:

– Надеюсь, я не причинил вам боли.

Это был голос, который я слышал на операционном столе, и я закричал.

– Ага, так ты и теперь испугался.

Я открыл глаза и увидел лицо доктора. Его характерные тонкие губы были растянуты в улыбке. Мне был виден язык, облизывающий губы, и острые, желтые от табака зубы. Его глаза сверкали, как горящие угли.

– Не надо меня оперировать, – услышал я собственный голос. – Пожалуйста, не надо.

Он засмеялся, и тут я увидел, что он без усов. Это было лицо Ширера, но садистское выражение глаз осталось. Теперь в голове у меня прояснилось, и я понял, что нахожусь в Санто-Франциско и что это Сансевино склонился надо мной. Фонарик был включен, и его лицо исчезало в неверном свете. В руке у него был мой пистолет, и он смеялся ужасно напряженным, неприятным смехом.

– Ну, теперь, мой друг, может быть, ВЫ будете столь любезны, что позволите осмотреть вашу прекрасную новую ногу. – Он начал стягивать с меня брюки.

Я быстро принял сидячее положение. Тогда он ударил меня фонариком по лицу, так что я не удержался и упал в кучу пепла. Я почувствовал, как из разбитой тубы потекла кровь, заливая мне лицо. Тем временем он все-таки стянул с меня брюки и теперь хлопотал над застежками моего протеза. Удар по голове ошеломил меня, слишком ошеломил, чтобы я мог двигаться.

– Не бойтесь, – сказал он, – я не буду вас оперировать. Смотрите, это застежки, всего лишь кожаные застежки.

Я слышал только отзвук его слов, потому что моя голова была занята совершенно другими мыслями. Меня обуял смертельный страх, я пытался побороть его, собрать все свое мужество и что-нибудь придумать, но ни о чем другом думать не мог, как только об этих проклятых руках, отстегивающих мой протез.

– Ну вот, видите, это было совсем не больно, – сказал он, показывая мне протез.

Я приподнялся и сел. Он отошел от меня. Металл протеза отливал красноватым блеском. Все это выглядело совершенно чудовищно, как будто он держал в руках мою живую ногу, отторгнутую от тела и залитую кровью. Он включил фонарик и улыбнулся:

– Теперь вы можете делать все, что угодно, мистер Фаррел. Только вот не сможете сдвинуться с места. – Это был голос Ширера, но тут же он опять превратился и доктора. – Неплохую работу ведь я проделал в свое время. Культя зажила прекрасно.

Я обругал его всеми нецензурными словами, которые знал, пытаясь побороть свой страх. Но он только смеялся, сверкая зубами. Потом оторвал от протеза мягкую обертку и заглянул внутрь. А когда обнаружил мешочек из мягкой кожи и клеенчатый пакет, радостно вскрикнул. Он развязал мешочек и заглянул внутрь. Глаза его загорелись от алчности.

– Тучек сказал правду. Прекрасно!

– Что ты с ним сделал?

Он посмотрел на меня и улыбнулся своей дьявольской улыбкой:

– Можешь не беспокоиться о нем. Я не причинил ему вреда… особого. Он в полном порядке. И Максвелл, И прекрасная графиня тоже. Глупый американец тоже в порядке. – Он усмехнулся. – Он приехал из Питтсбурга, из моего родного города, посмотреть на извержение Везувия. Теперь он получит грандиозное зрелище. Надеюсь, ему понравится. – Сансевино злобно ухмыльнулся.

– Что ты с ними сделал?

– Ничего, друг мой. Я только предоставил им возможность полюбоваться извержением, вот и все. Тебе разве не хочется увидеть, как эту деревню затопит лава? Видишь эти дома? – Он кивнул в сторону крыш. – Эта деревня появилась, когда Рим был великим гордом. А пройдет совсем немного времени, и она исчезнет с лица земли. И ты вместе с ней, друг мой.

Он завязал кожаный мешочек и сунул его в карман. Потом подобрал клеенчатый пакет, подошел ко мне, и я понял, что мне следует сделать. Я сунул руку в карман и достал провод от мотора.

– Это то, что тебе нужно? – спросил я.

– Ага, – ответил он. – Хочешь поторговаться? .

– Нет, – ответил я. – Я не вступаю в переговоры с убийцами ироде тебя. Можешь попытаться выбраться отсюда пешком.

Я приподнялся на локте и швырнул провод как можно дальше. Он бросился за ним, но не успел и замер на краю крыши, глядя в черный пропал. Потом вне себя от ярости подскочил ко мне и изо всех сил лягнул меня ногой, ударив прямо по культе, не переставая при этом исторгать потоки итальянской брани. Физическая боль от наносимых им ударов отзывалась ударами по моему сознанию. Потом он вдруг схватил протез и швырнул его вслед за злополучным проводом. Я увидел красный блеск металла у края крыши и почувствовал, как меня охватывает страх. Было, конечно, глупо впадать в отчаяние по поводу потери куска металла, но без протеза я был совершенно беспомощен. И Сансевино знал это.

– Теперь попробуй выбраться отсюда на своем обрубке.

Он посмотрел на зарево, потом повернулся и еще раз лягнул меня с яростью человека, боящегося смерти. Я непроизвольно повернулся на другой бок и получил еще удар – по бедру. Больше он не стал меня бить, наклонился и обыскал мои карманы.

– Что ты сделал с другим?

– Сделал с чем? – спросил я.

– С другим проводом, дурак.

– У меня его нет, – проговорил я сквозь зубы. – Он у Максвелла. – Я надеялся, что эта ложь заставит его вернуться к остальным своим заложникам и они получат шанс на спасение.

Вулкан опять вспыхнул. Сансевино бросился к люку и исчез. Я услышал, как щелкнула задвижка, и я остался один.

В этот момент я не испытывал страха, а только радовался его исчезновению. Страх пришел позже, с рассветом; с потоками лавы, пожирающей дома один за другим, и жаром, обжигающим мое тело.

После ухода Сансевино я отполз под прикрытие люка. На каменную крышу обрушивались лавины камней, вздымая облака пыли. Когда этот каменный дождь прекратился, я начал обследовать свою тюрьму на крыше.

Это была площадка футов пятьдесят на тридцать, окруженная каменным барьером в фут высотой. Крыша одной стороной была обращена к улице, а с другой, той, откуда я швырнул провод, был сад, густо засыпанный пеплом. Посредине его я увидел тусклый блеск моего протеза. От соседних домов этот дом отделяли узкие проходы шириной около пяти футов. О том, чтобы проникнуть в сад через такой проход, я без протеза не мог и мечтать, да и в дом я мог попасть с крыши только через люк по лестнице. Если бы была хоть какая-нибудь веревка или палка, которой можно было бы воспользоваться как костылем, я не чувствовал бы себя столь беспомощным. Но ничего подобного здесь не было, только голая площадка, огороженная барьером, и запертая дверь, ведущая и дом. У меня не было ни ножа, ни чего-либо другого, чем можно было бы попробовать открыть дверь.

Я был совершенно беспомощен. Оставалось только надеяться, что Хильда найдет остальных и они придут мне на помощь. Я даже на всякий случай окликал их. В отличие от них, я не был заточен в помещении и мог отсюда видеть, что происходит вокруг. Сверху падала пемза, и я решил с ее помощью попробовать справиться с дверью. Я понимал, что это бесполезная затея, но мне необходимо было чем-то занять себя, чтобы не сойти с ума. Я заметил, что дома стали рушиться все чаще и чаще, с интервалом в каких-нибудь десять минут. Это означало, что до меня лава доберется примерно через час с четвертью.

Я трудился над дверью около получаса. Потом, совершенно измученный и мокрый от пота, вынужден был прекратить свои попытки. Жар, исходящий от лавы, становился невыносимым, нога причиняла мучительную боль. Я соскреб пемзой примерно четверть дюйма, дальнейшие усилия в этом направлении были бессмысленны. Дверь люка была из очень крепкого дерева толщиной не менее дюйма. У меня не было ни единого шанса успеть. Начинался рассвет. Я вытер пот со лба и отполз от люка, чтобы взглянуть на вулкан. Зарево над кратером стало меньше, и в его мертвенно-бледном холодном свете я увидел плотную пелену, затянувшую все небо, – черную тучу. Потоки лавы стали менее интенсивными.

Культя моя болела в том месте, куда меня ударил Сансевино. Голова готова была лопнуть, губы потрескались и распухли. Я задрал штанину и увидел, что рана кровоточит и покрыта пылью и пеплом. Я, как мог, очистил ее носовым платком и им же перевязал. Лава неумолимо надвигалась на меня.

Потом взошло солнце. Его оранжевый диск с трудом можно было различить сквозь плотную завесу из пепла и газа. И чем выше оно поднималось, тем бледнее становилось. Что-то блеснуло в пепле. Это был пистолет Джины. Сансевино второпях выронил его. Я подобрал пистолет и сунул в карман. Если дальнейшее пребывание здесь станет нестерпимым…

Я не думаю, что мне было так уж страшно. Ведь я мог бы не оказаться в нынешнем идиотском положении, если бы не отправился из Чехословакии в Милан… Но что толку говорить «если бы». Если бы я был полинезийцем, а не англичанином, я не лишился бы ноги в результате трех последовательных операций, при воспоминании о которых меня бросает в холодный пот. Я подвернул пустую штанину и подвязал ее галстуком. Потом я подполз к тому краю, откуда видна была лава.

День был в разгаре, и светило солнце, но не так ярко, как обычно. Черная лента лавы становилась шире по мере приближения к деревне. Целыми оставались только три дома, и один из них рухнул только что прямо у меня на глазах. «Трое негритят в ряд на лавочке сидят…» Идиотские стишки пришли мне на память, когда рушился второй дом. «А потом остался один…»

Воздух был насыщен пылью от рушащихся домов. Во рту у меня пересохло, а воздух раскалялся все больше. Потом начал оседать соседний дом. Парализованный страхом, я наблюдал, как на крыше образовалась огромная трещина. Затем послышался ужасный скрежет, трещина расширилась, и дальняя половина дома рухнула наземь. Последовала жуткая тишина – лава накапливала силы, пожирая кучи булыжника. Потом трещины пробежали по остаткам крыши в каких-нибудь пяти ярдах от меня. Они распространялись по всей крыше, подобно маленьким ручейкам, и потом вся крыша начала оседать с ужасным грохотом в облаке пыли.

Когда пыль улеглась, я обнаружил, что лава подошла ко мне вплотную. Это было зрелище, от которого у меня перехватило дыхание. Я хотел кричать, бежать прочь, но не двинулся с места. Я молча стоял на четвереньках (если можно мою культю назвать ногой), не в силах двинуться, созерцая безжалостную, жестокую силу разгневанной Природы.

Я видел города и деревни, стертые с лица земли артиллерийским огнем. Но и Кассино, и Берлин ничто по сравнению с этим. После бомбежки и пожара хоть что-то может остаться. Лава не оставляет ничего. Половины Санто-Франциско будто и не было. Передо мной лежала черная гряда шлака, совершенно ровного и слегка дымящегося. Невозможно было себе представить, что всего несколько дней назад здесь кипела жизнь. Ее больше не было, и я не мог поверить, что вот здесь, со мной рядом, были дома и что они рухнули у меня на глазах. А ведь в этих домах люди жили сотни лет. Только слева все еще продолжала стоять церковь. Не успел я отметить про себя ее изумительной красоты купол, как он раскрылся, подобно цветку, и мгновенно исчез в облаке пыли. Зачарованный только что исчезнувшей красотой, я подполз к краю крыши И посмотрел вниз. Я увидел громадную стену шлака и маленькие ручейки лавы, пробивающиеся сквозь остатки домов, которые только что рухнули, заполняя узенькие проходы, когда-то существовавшие между домами, и скапливаясь как раз перед домом, на крыше которого я находился. Потом жар опалил мне брови, и я бросился в дальний конец крыши, внезапно охваченный ужасом. Погибнуть вот так глупо из-за этой проклятой двери?! Я услышал собственный голос, снова и снова взывавший о помощи. Один раз мне показалось, что кто-то отозвался, но это не остановило меня. Я продолжал орать, пока вдруг трещина не расколола крышу на две части.

Я вдруг осознал неизбежность смерти, и, как ни странно, это успокоило меня. Я перестал кричать, а вместо этого опустился на колени и начал молиться. Я молился так же истово, как бывало, молился перед проклятыми спецоперациями.

Пока трещина расширялась, я окончательно успокоился. Главное, чтобы все произошло быстро. Именно об этом я и молился. Я не хотел сгореть заживо или заживо быть затопленным лавой.

Трещина неумолимо расширялась, и вскоре дальняя половина дома развалилась на части и рухнула. В этот момент я заметил, что каменный проем люка открыт. Я бросился к нему. Это был один шанс из миллиона. Сквозь удушливый пыльный заслон я увидел ступеньки, ведущие вниз. Однако заколебался, подумав, что лучше умереть здесь, на крыше, чем быть погребенным под развалинами. Но это был мой единственный шанс, и я рискнул. Я буквально скатился вниз, угодив на кучу досок. Одной стены уже не было, и я чувствовал горячее дыхание лавы.

Сквозь пыль я вдруг увидел несчастного тощего мула, который, подергивая ушами, смотрел на меня во все глаза. Он тщетно пытался освободиться от привязи. Я поднял валявшийся на полу нож с длинным узким лезвием и перерезал веревку. У меня вдруг возник суеверный страх: если я позволю живому существу умереть, то сам умру тоже.

Одному Богу известно, почему я так поступил. Наверное, я действовал по старой пилотской традиции. Почувствовав свободу, мул вскочил на ноги и с радостным ржанием принялся бегать по комнате, а потом выбежал на наклонный пешеходный спуск, вымощенный камнями, и, высекая копытами искры, съехал вниз. Я последовал за ним, правда лежа на спине и притормаживая руками. Эти пешеходные спуски были намного удобнее лестниц. Я ощущал содрогание почвы под домом и, съезжая на очередной этаж, видел кипящий поток лавы там, где была только что рухнувшая стена дома. Спустившись на первый этаж, я обнаружил множество обломков и понял, что дом того и гляди обрушится мне на голову. Проход на улицу, по которому проводили домашний скот в дом, рухнул, и в образовавшемся проломе я увидел белую массу раскаленной лавы и ощутил ее жгучее дыхание, опалившее мне шевелюру.

Мул с перепугу выпрыгнул в окно, высадив при этом раму. Я опять-таки последовал за ним, а когда приземлился, как оказалось, в саду, то обнаружил почтисовсем рядом свой протез.

Это был подарок судьбы, которые время от времени выпадают на нашу долю, но я-то в душе был убежден, что спасся только потому, что избавил от верной гибели мула. Знаю, что это выглядит глупо, но в бытность мою летчиком мы верили в еще более глупые приметы.

Я подобрал свой протез и полез в другой сад. Тем временем дом, где я был заточен, с грохотом рухнул, подняв громадное облако пыли. Я выбрался на узкую улицу, заканчивавшуюся тупиком, и там обнаружил своего мула, который стоял, помахивая хвостом, и смотрел на лаву. Я поднял штанину и пристегнул протез. Кусочек лавы, присохший к протезу, ужасно бередил культю, но я не обращал на это внимания. Какое счастье, что я мог стоять на двух ногах, как нормальный человек! С одной ногой человек способен только ползать, уподобляясь самым низменным тварям. Возможность выпрямиться во весь рост и ходить, как все остальные люди, придала мне уверенности в себе, и впервые за весь сегодняшний день я уверовал в то, что в конце концов смогу победить.

Затем я пошел к мулу. Он стоял, молча наблюдая за мной. Уши у него были прижаты к голове, глаза прищурены, так что разглядеть, что они выражали, не представлялось возможным. Он стоял у входа в один из домов. Я распахнул дверь и вошел внутрь. Мул последовал за мной. После этого просто невозможно было с ним разлучиться. Клянусь, животное вело себя как человек. Вероятно, потому, что мул всегда жил вместе с людьми. В данный момент эта проблема не очень меня занимала, но я твердо знаю, что его присутствие придавало мне мужества, как будто рядом со мной был еще один человек.

Дверь вела в конюшню, в дальнем конце которой была деревянная дверь, и сквозь нее пробивался дневной свет. Мы направились к той двери, за которой была тропинка. Мул повернул направо. Я заколебался, совершенно не представляя себе, где мог находиться монастырь. В конце концов я решил положиться на мула. Тропинка была узкая и пролегала вдоль тыльной стороны домов, мимо открытых дверей конюшен. Тропинка резко повернула направо, и я увидел, что она упирается в лаву.

Нога страшно болела. Проходя мимо одного из домов, я заметил выпиравшие из стены огромные камни, и тут меня осенило: я взялся за недоуздок, вскарабкался на камень, а оттуда – на спину мула. Через минуту я уже ехал рысцой по тропинке, а мул, кажется, наконец успокоился – он был при деле.

Тропинка вывела нас на широкую улицу. Я потянул поводок, мул остановился.

– Куда теперь, старина? – спросил я.

Его длинные уши дрогнули.

Монастырь находился рядом с потоком лавы, поэтому я повернул налево, пришпорил мула, и он побежал рысцой. Мы миновали тратторию и статую Девы Марии и повернули направо. Оказавшись снова в окружении высоких домов, я ощутил себя в ловушке. И вдруг услышал свое собственное имя: «Дик, Дик!» Это была Хильда. Она выскочила из соседнего с тратторией лома и теперь бежала ко мне. Платье у нес было порвано, волосы растрепаны.

– Слава Богу, вы живы! – воскликнула она, с трудом переводя дыхание. – Мне показалось, что кто-то зовет на помощь. Я боялась… – Она не закончила фразу, посмотрела на меня, на мое лицо, потом на одежду. – Вы ранены?

Я покачал головой:

– Со мной все в порядке. Что с остальными? Где они?

– Я не нашла их. Обошла весь монастырь, их там нет. Как вы думаете, что с ними могло случиться? Мы должны найти их. Лава вплотную приблизилась к монастырю. Я кричала, звала, но никто не ответил. Как вы думаете?.. – Она умолкла на полуслове, не желая произносить вслух слова, вертевшиеся у нее на языке.

– Где монастырь?

– За этим домом. – Она указала на дом, из которого вышла.

Я слез с мула и пошел к двери. Запах, доносившийся из траттории, вернул мне ощущение жажды;.

– Минутку, – сказал я и пошел в тратторию.

Я взял со стойки одну из бутылок, отбил горлышко о край стойки и начал пить. Вино было теплое и довольно крепкое, оно прочистило мое горло от пыли и пепла. Затем я протянул бутылку Хильде:

– Выпейте.

Она сделала несколько маленьких глотков, и я выбросил бутылку.

– Вот теперь можно идти в монастырь.

Мы вошли в соседний дом. Сломанные деревянные ступеньки вели наверх.

– Я была наверху, когда мне показалось, что вы зовете.

У нас за спиной послышался шум. Она вздрогнула.

– Что это? – испуганно спросила она.

Я понял, что девушка на грамм истерики.

– Это Джордж.

– О, мул. Почему вы зовете его Джорджем?

Мы вышли из дома с тыльной стороны и оказались в садике. Почему именно имя Джордж пришло мне в голову? Ну конечно же, ведь это мой талисман.

– Мой талисман носил имя Джордж, – ответил я.

Джорджем звали маленькую лохматую лошадку, подаренную мне Элис и всегда находившуюся со мной во время войны, пока я не попал в плен.

Мы подошли к следующему ряду домов.

– Смешно, он прошел за нами через весь дом.

– Джордж всю свою жизнь жил в одной комнате с людьми.

Мы миновали базарную площадь. Я посмотрел налево, откуда надвигалась лава. Двадцати футовая стена из черного шлака находилась в каких-нибудь десяти ярдах от главного входа в монастырь. Еще полчаса, и монастырь Святого Франциска перестанет существовать.

– Быстрее! Нам надо торопиться.

Я остановил ее, когда она уже устремилась к главному входу.

– Погодите. Мы должны решить, как будем действовать. Вы говорите, что обыскали весь монастырь?

– Да.

– Каждое помещение?

– Я не уверена.

– А вы обошли здание с внешней стороны?

– Зачем?

В помещениях обычно имеются окна. И заточенные в помещении пленники обычно пытаются как-то обозначить свое присутствие, например вывесить что-нибудь на окна, чтобы привлечь к себе внимание.

Она посмотрела на меня, лицо у нее светилось надеждой.

– О, почему же я сама не додумалась до этого?! Пойдемте же!

Я пошел за ней, мул за мной. Но вдруг цоканье его копыт затихло. Я оглянулся. Он стоял посреди дороги, прижав уши и принюхиваясь к серному запаху лавы.

– Оставайся здесь, Джордж, – сказал я. – Мы скоро вернемся.

Я входил под арку, когда Хильда уже бежала через двор. После раскаленных улиц каменный двор казался прохладным и освежающим. Я взглянул на окна. Они были подобны мутным старческим глазам, неподвижно взирающим на меня. Никаких признаков сигналов: ни платков, ни шарфов, а это означало, что в комнатах никого нет.

Я вошел в здание. Внутри было полутемно и прохладно. Я вдруг ощутил прилив сил. И тут Хильда окликнула меня. Я прошел большую трапезную с высокими окнами и оказался в широком коридоре. Миновав тяжелую, обитую железом дверь, я вышел в монастырский сад с цветником, апельсиновыми деревьям и виноградником.

Часть монастырских построек была очень старой, особенно в той части, где находилась совсем уже обветшалая круглая башня.

– Держу пари, что у Хэкета в его путеводителе есть подробное описание этого места, – сказал я. Мне надо было что-то сказать, чтобы скрыть свое разочарование, так как и во дворе было пусто.

– Лучше попытаться со стороны лавы.

Я повернулся, чтобы уйти, но Хильда схватила меня за руку:

– Что это? – Она показывала на башню. Там не было окон. Только узкие бойницы.. И из одной из них что-то спешивалось. Невозможно было понять, что именно, но. скорее всего, это был кусок материи.

– Вы осматривали эту башню?

– Нет.

Я протиснулся сквозь кусты азалий к основанию башни и рассмотрел развевавшуюся у нас над головами тряпицу Она была ярко-голубого цвета. И я вспомнил, что на Хэкете была голубая шелковая рубашка. Я сложил руки рупором и крикнул: «Мак, Джина. Хэкет!» – и замер в надежде услышать чей-нибудь голос.

Но услышал только шипящий, свистящий звук лавы и рушащихся домов.

– Слышите что-нибудь? – спросил я.

Хильда покачала головой. Я снова примялся окликивать их по именам. В последовавшей тишине я лишь услышал усилившееся шипение лавы.

– Смотрите! – Хильда дернула меня за рукав. Тряпица двигалась вверх и вниз,

– Это рубашка Хэкета, – сказал я и крикнул: – Как до вас добраться?

Мне показалось, что кто-то кричит, но из-за шума лавы я не был уверен. Я смотрел вверх и вдруг услышал треск.

– О Боже!

Я посмотрел туда, куда смотрела она, и увидел, что одно из зданий монастыря рухнуло, сметенное потоком лавы.

Вдруг что-то ударило меня по руке, отрикошетив на землю. Я увидел маленький узелок в шелковой голубой тряпочке. В нем находился серебряный портсигар и в нем записка:

«Мы все здесь. Добраться до входа в башню можно через трапезную монастыря, которая соединена с часовней напрямую коридором. Справа от алтаря – плита, отодвинешь се и попадешь в коридор, ведущий в башню. Мы сидим в верхней камере. Дверь деревянная, ее можно сжечь. Захвати бензин из моей машины. Благословляю тебя.

Мак».

Я посмотрел наверх. Тряпица исчезла. Вместо нее было зеркало. Они из своей бойницы не могли смотреть вниз, поэтому воспользовались этим примитивным перископом. Я помахал рукой – мол, все понял – и повернулся к Хильде:

– Принесите бензин из машины, а я пойду сразу в часовню.

Я поспешил в уже знакомую мне трапезную, а оттуда - в часовню. Отыскать плиту было и вовсе нетрудно. Я как раз поднимал ее, когда прибежала Хильда. Каменные ступени вели в холодный коридор. Я включил фонарик. Стены были из черного камня с металлическим блеском. Мы наконец вышли к лестнице и стали подниматься наверх.

Башня была ветхая. Деревянные двери источены паучком, а некоторые – обиты железом. Очевидно, эта башня служила местом заточения провинившихся послушников.

Мы поднялись на самый верх винтовой лестницы, и фонарик высветил очень прочную и совершенно новую дубовую дверь. Неподалеку находилась лестница, ведущая на крышу. Здесь, наверху, запах серы ощущался сильнее, а площадка перед дверью была завалена пеплом.

Я постучал в дверь:

– Вы здесь, Мак?

– Да. – Голос его звучал глухо, но вполне внятно. – Мы все здесь.

– А мой отец? – шепотом спросила Хильда. Нервный спазм перехватил голос. Видимо, она боялась услышать в ответ «нет». Я взял у нее из рук канистру с бензином и стал отвинчивать пробку.

– Тучек здесь? – спросил я.

– Да, он здесь.

Хильда облегченно вздохнула.

– Поднимитесь на крышу, – приказал я, опасаясь, что она упадет в обморок. – А вы все отойдите от двери. Я оболью ее бензином.

Я облил бензином дверь, израсходовав добрую половину канистры, оттащил канистру к лестнице и отдал Хильде. '

– Отошли от дверей? – спросил я.

– Да, можешь поджигать. Я забрался на крышу.

– Вытяните стремянку наверх, – сказал я Хильде.

Я обмакнул свой носовой платок в бензин и, держа его за один конец, поджег. Когда пламя охватило платок, я швырнул его через люк вниз. Мгновенно вспыхнуло огромное пламя, и я отскочил от люка.

– Вес в порядке, – сказал я и, подойдя к краю крыши, крикнул: – У вас все в порядке?

Мне ответил Хэкет:

– Все в порядке, спасибо. – Голос его звучал невнятно.

Я посмотрел на каменные крыши монастыря. Половины монастырских построек уже не было. Лава неумолимо приближалась к нам. Над вершиной Везувия клубился дым. Сквозь него пробивался тусклый луч солнца, напоминая о наступлении дня. Хильда коснулась моей руки. Ее взгляд тоже был обращен к Везувию, и в нем таился страх.

– О Боже, вы думаете, мы успеем?

– Конечно, – бодро ответил я, совсем не веря в такую возможность.

Лава, казалось, стала двигаться быстрее. Она уже достигла сада, поглотив цветы, виноградник, деревья – все, что там находилось. Очередная часть строений рушилась с треском и исчезала в тучах пыли. Скоро лава достигнет часовни. Мы должны успеть раньше или…

Я заглянул в люк. Пламя гасло, а дверь оставалась целехонькой.

– Нужно добавить бензина, – сказал я.

Но я не хотел спускаться вниз. Мне требовался какой-то сосуд, в который можно было бы налить бензин.

– Дайте-ка мне свою сумочку, – сказал я.

Я открыл ее, налил в нее бензин и швырнул вниз. Раздался звук, похожий на хлопок, и пламя вспыхнуло с новой силой.

Я смотрел на пламя в надежде, что дверь наконец рухнет. Тем временем рухнула еще одна монастырская постройка. Почти вся деревня оказалась погребенной под лавой.

– Дитя Роланд в темный Тауэр пришел.

– Что вы сказали? – спросила Хильда. Оказывается, я произнес это вслух.

Она, наверное, прочла мои мысли, потому что спросила:

– Что происходило с вами до того, как я вас нашла? Вы поймали этого человека?

– Нет, он поймал меня.

– И что? Вы выглядели просто ужасно.

– Ничего.

Ей хотелось поговорить, чтобы скоротать томительное ожидание. Но сейчас я не мог об этом ей рассказать. Все было слишком похоже на то, что происходило сейчас. Наконец пламя опять погасло. Я наклонился вниз и крикнул:

– А теперь вы можете выбраться? Ответа я не услышал из-за рева лавы.

– Они ломают дверь. Я думаю, они сейчас выберутся, – крикнула мне Хильда.

Послышался треск ломающегося дерева. Потом голос Максвелла:

– Мы уже выбрались. Где вы?

– Здесь! – крикнул я.

Мы с Хильдой проворно опустили стремянку вниз.

– Спускайтесь, – велел я ей.

Она стала спускаться, а я, стоя на крыше, увидел, как рушатся последние монастырские постройки, находящиеся непосредственно перед часовней. Лава уже достигла монастырских виноградников, которые подступали вплотную к башне. Я оглянулся назад, туда, где находился Авин, открывавший путь к спасению, и у меня душа ушла в пятки. Два потока лавы по обе стороны Санто-Франциско у входа в деревню устремлялись навстречу друг другу, как бы беря останки деревни в клеши.

– Дик, поторопитесь!

– Иду, – ответил я.

Мы поспешили к остальным, которые ждали нас в коридоре, ведущем в часовню. Пройдя сумрачную часовню, мы увидели Мака, выходившего из трапезной. Его глаза казались белыми на почерневшем лице. Мы невольно остановились, глядя на его неузнаваемую физиономию. Джина в грязном разорванном платье была совершенно не похожа на себя. А Хэкет в пиджаке, надетом на голос тело, поддерживал двух мужчин. Хильда бросилась к одному из них:

– Папа, что с тобой?

Хэкет и я почти одновременно устремились к двери и выглянули наружу, заслоняя лицо руками от обжигающего жара лавы. Снаружи ничего не было: ни трапезной, ни коридора, ни двора, ни арки главного входа. Ничего, кроме груды камней. Лава была от нас примерно в двадцати-тридцати футах.

– В келье священника есть окно, – крикнул Максвелл.

Мы бросились туда. Там действительно было окно, узкое, высокое, с витражными стеклами и забранное решеткой. Хэкет схватил епископский посох. Джина в ужасе закричала при виде такого святотатства, но другого выхода не было, а Хэкет оказался практичным человеком. Мак и я притащили стулья и составили их у окна, пока американец выбивал стекло и выгибал решетку.

– Забирайтесь, графиня. И вы, мисс Тучек.

Они вскарабкались. Джина уже стояла на подоконнике, но, посмотрев вниз, в ужасе прижалась к проему окна.

– Прыгайте! – рявкнул Максвелл.

– Не могу, – завопила она. – Слишком высоко…

Но стоявшая рядом Хильда, которая имела возможность воочию видеть губительную силу лавы, осторожно, но вместе с тем решительно толкнула ее с подоконника. Тучека и Лемлина мы просто передали с рук на руки.

– Они под действием наркотиков, – пояснил Мак. – Этот ублюдок приковал их.

– Приковал к стене? – спросил я.

– Заковал в цепи; как церковь поступала с еретиками. К счастью, цепи оказались ржавыми, и нам удалось их разбить. – Потом Мак повернулся к Хэкету: – Давайте, Хэкет. – А потом снова ко мне: – Теперь ты. Дик. Я поддержу тебя, если возникнут трудности с ногой.

Я вскарабкался на подоконник и просунул ноги наружу. Макс стоял у меня за спиной. Это произошло как раз в тот момент, когда я уже готов был прыгать: выпрямился, держась за оконный проем, во весь рост и поджал пол себя больную ногу. Но тут раздался ужасный грохот, я увидел обломившуюся и падающую вниз крышу и прыгнул. Я приземлился на здоровую ногу и мгновенно откатился в сторону, почувствовав адскую боль в культе. И тотчас же послышался крик, который поначалу я принял за собственный, потому что боль в ноге и впрямь была нестерпимой.

Но кричал не я, а Максвелл. Мы увидели стену с оконным проемом, за которой ничего не осталось. А в проеме окна – искаженное болью лицо Максвелла. Я окликнул Максвелла, но он не отозвался. У него по подбородку текла кровь, а он, стиснув зубы, пытался высвободить свое тело. Над окном поднималось облако пыли – картина, которую я наблюдал уже не раз.

– Мне придавило ноги, – чуть слышно произнес он.

– Попытайтесь высвободить их, мы вытянем вас наружу, – крикнул Хэкет и помахал мне.

Я подошел к окну.

Раздался угрожающий треск, и опять поднялась пыль.

– Я высвободил одну ногу, другая сломана, но я думаю…

Он поднатужился и стал потихоньку, помогая себе руками, ползти по подоконнику к нам навстречу. Пот ручьями стекал у него по лицу.

Мы стояли на тропинке, откуда были видны широкие распахнутые ворота, ведущие на улицу.

– Сейчас я подгоню автомобиль, – сказал я. – Хильда, дайте мне провод.

Она удивленно взглянула на меня, потом взволнованно заговорила:

– Он… он был в моей сумочке. Я положила его туда, когда…

– Не нужно беспокоиться об автомобиле, – прервал ее Хэкет. – Здесь нет никаких автомобилей. Пошли. Помогите мне поднять его. Надо как можно скорее уходить.

– Нет автомобилей? – заволновалась Джина. – Но мы оставили тут целых два. Мы оставили их у… – Тут она заметила двор, залитый лавой, ее глаза расширились от ужаса, и она заплакала. – Увезите меня отсюда. Вы привезли меня сюда. Увезите меня…

Хильда дважды ударила ее по лицу.

– Вы живы и невредимы, держите себя в руках, - сказала она.

Джина перестала плакать:

– Благодарю вас за то, что вы сделали. Я не боюсь. Просто сдали нервы. Я… я наркоманка, а у меня нет… – Она снова заплакала.

– Только медсестра знает, что нужно делать в этом случае, мисс Хильда, – сказал Хэкет. – Вы были медсестрой?

– Да, во время войны. – ответила она.

– Тогда посмотрите, чем можно помочь этому бедняге. – Он кивнул в сторону Максвелла, лежавшего без сознания. – Прежде всего нужно вынести его из опасной зоны, после чего вы займетесь им, а мы тем временем соорудим какие-нибудь носилки.

Мы подняли Максвелла и направились к площади. На какое-то время здесь мы могли почувствовать себя в безопасности. Мы положили Максвелла на матрац, найденный па брошенной повозке среди прочих постельных принадлежностей, и укрыли одеялом. Хильда сказали, что сможет наложить только временную шину.

– Нужно найти какое-нибудь транспортное средство. – сказал Хэкет. – Кроме Мака у нас еще двое парней, с которыми далеко не уйдешь.

Я рассказал ему, что лава очень скоро отрежет нам путь к спасению.

– Значит, мы в ловушке. И вдруг я вспомнил:

– Джордж! Вот кто может помочь нам выбраться. – Я оглядел площадь, но никаких признаков его присутствия здесь не обнаружил. – Где же он может быть?

– Кто этот Джордж?

– Мой талисман. Мул, благодаря которому я остался в живых.

– Он. вероятно, удрал из деревни. Идемте, может, и удастся что-нибудь найти.

– Нет. – сказал я. – Не думаю, что он удрал. Он из тех животных, кому нравится человеческое общество.

– Вы собираетесь звать его по имени, которым сами его нарекли, и думаете, он отзовется? – усмехнулся Хэкет. – Пошли.

Но я заупрямился. Может быть, потому, что чертовски устал, но я чувствовал, что животное, спасшее меня, может спасти и остальных.

– Он, вероятно, в зеленной лавке, – добавил саркастически Хэкет.

– Джина, где здесь зеленная лавка? – спросил я.

– Зеленная лавка? Что это?

– Где продают овощи.

– А, овощная лавка! Вниз по улице.

Овощная лавка оказалась совсем рядом, и мой мул действительно был там. Я позвал его, и он сразу же вышел с полным ртом аспарагуса и остановился, уставившись на меня. Я забежал в лавку, набрал целую корзину аспарагуса и двинулся в обратный путь. Мул последовал за мной. По пути я заглянул в какую-то конюшню и взял хомут и постромки. Хэкет издали смотрел на нас. Потом вдруг рассмеялся.

– Что тут смешного? – набросился я на него.

– Ничего. Просто я думал, что никакого мула в действительности не существует, вот и все. Теперь нам надо выбросить из повозки мебель и прочий скарб, запрячь мула, и все будет в порядке.

Пока мы готовили повозку, я спросил его:

– Как случилось, что вас заперли в башне?

– Мы оказались сущими недоумками. Нам нужно было проследить, чтобы дверь не заперли. Но когда мы увидели этих двух парней, прикованных к стене, мы кинулись к ним и забыли обо всем на свете. А тем временем в двери был повернут ключ, вот и все. Старина доктор, должно быть, поджидал нас, спрятавшись на крыше. Этот сукин сын имел наглость еще пожелать нам приятного путешествия. Если бы только этот ублюдок попался мне в руки… – И он замысловато выругался.

Было довольно трудно приладить к повозке отвалившееся колесо. Дерево было старое и крошилось. Потом мы запрягли Джорджа. Как раз к этому моменту Хильда наложила шину на ногу Максвелла.

– Я сделала что могла.

– Как он? – спросил я.

– Неважно. Временами впадает в бред, но что произошло, помнит.

Мы положили Максвелла на повозку, затем усадили всех остальных.

– Умеете править? – спросил я Хэкета.

– Не знаю, наверное, я уже все забыл. В Первую мировую войну я был артиллеристом.

– Давайте вы, – сказал я. – Я даже никогда вожжей в руках не держал.

Он кивнул:

– Ладно, поехали.

Он прищелкнул языком и хлестнул Джорджа вожжами. Мул рванулся с места, но Хэкет натянул вожжи, и тот перешел на шаг. Я подумал, что если мы будем двигаться так медленно, то лава наверняка перекроет нам путь. Очевидно, Джина подумала о том же самом, потому что, повернувшись ко мне, сказала:

– Обругайте его по-итальянски. Причем как следует, иначе его не заставить двигаться быстрей.

– Давай! – закричал Хэкет. – Вперед!

– О, вы не понимаете, что я имею в виду под ругательствами. – Она подвинулась к Хэкету, взяла вожжи, хлестнула мула и принялась орать на бедное животное. Поток ее ругательств был неиссякаем, причем многих из них даже я не знал.

Джордж прижал уши и внезапно побежал рысцой.

– Ну вот, теперь, можно сказать, мы едем.

Должно быть, мы являли собой весьма необычное зрелище: повозка, катящаяся по земле, покрытой толстым слоем пепла. Джина, стоящая в ней, как в колеснице, гордая и властная, с развевающимися по ветру волосами. И вулкан, изрыгающий нам вдогонку красное пламя.

– Мне кажется, он очень добрый. – сказала Хильда.

– Кто?

– Везувий. Он больше не швыряется горячими камнями.

Я кивнул: она накрыла ладонью мою руку

– А теперь расскажите мне, что произошло, когда вы побежали за тем человеком?

Когда мы миновали последние засыпанные пеплом дома, я оглянулся на Санто-Франциско. Никогда в жизни я не покидал какого-либо места с таким удовольствием, И я рассказал ей все, что произошло со мной на крыше того злополучного дома. И на протяжении всего моего рассказа я то и дело поглядывал на Тучека. Он был неузнаваем и похож на старика с безжизненными глазами. Его спутник, лысый, с голубыми, словно фарфоровыми, глазами, выглядел так же. Когда я закончил свой рассказ, Хильда чуть слышно сказала:

– Вам повезло, Дик. Я кивнул:

– Эта чертова свинья улизнула с документами вашего отца.

– Какое это имеет значение! – воскликнула она. – Вы живы. Это главное! И я думаю, он далеко не уйдет, теперь это ему не удастся.

– Вы знаете, что он сделал с вашим отцом?

– Да, кое-что знаю. – Ее глаза помрачнели. – Всего он мне не расскажет. Они с Лемлином приземлились в Милане. Их встретил Сансевино и еще один человек, оба с пистолетами. Они связали отца и генерала и отвезли на ту самую виллу, где мы нашли вас. Потом он заточил отца в башню, приковал цепью к стене и начал пытать. Когда Сансевино узнал, что у отца при себе ничего нет, а то, что ему нужно, находится у вас, он их бросил. Старик Агостиньо каждый день кормил их. Вот и все. Они больше никого не видели, и только потом появились графиня и Максвелл. – Она крепко стиснула мне руку и, еще больше понизив голос, сказала: – Мне кажется, он хочет сказать нам, что сожалеет, что втянул вас в эту историю. Он сам скажет вам это, когда поправится.

– Это ничего, – сказал я. – Мне только жаль…

– Только не корите себя, пожалуйста. И еще прошу прощения за то, что так глупо вела себя в Милане. И в Неаполе. Тогда я не понимала… – Голос у нее дрогнул, а глаза наполнились слезами. – Вы были удивительны, Дик.

– Дело в том, что я ужасно трусил. Этот человек, называющий себя Ширером…

– Я знаю. Мак рассказал мне о вилле «Д’Эсте».

– Понятно.

– Ничего вам не понятно, – сказала она сердито. – Получается, что то, что вы сделали… – Она помедлила, подбирая нужные слова, но, не найдя их. сказала: – Я не могу это выразить словами.

Кровь быстрее побежала по моим жилам. Она верит в меня. Она не похожа на Элис. Она верит в меня. Она дает мне надежду на будущее. Я стиснул се руку. Серые глаза, глядевшие на меня, были полны слез. Она поспешно отвернулась и, видимо, стерла пыль с лица, потому что я вдруг увидел веснушки у нее на щеках. Я посмотрел назад, на Санто-Франциско и вдруг обрадовался, что побывал там, как будто вулкан своим пламенем выжег из меня весь страх и внушил мне уверенность в себе.

– Стойте! – крикнул Хэкет Джине.

Джина натянула вожжи, Хэкет спрыгнул с повозки и подобрал что-то валявшееся на обочине в пыли.

– Это малыш, – сказала Хильда.

– Какой малыш?

– Малыш, которого мы видели, когда ехали в Санто-Франциско.

Хэкет поднял малыша и протянул его Хильде. Она взяла его на руки. От испуга он широко открыл свои карие глазенки, улыбнулся, закрыл их опять и уютно устроился у нее на груди.

Мы покатили дальше. Я перехватил взгляд Максвелла, смотревшего на меня. Его нижняя губа была искусана, в крови.

– Еще далеко? – спросил он, и я с трудом узнал его голос.

Я посмотрел вперед - уже была видна вилла вдали, а за ней – прямая, обсаженная деревьями дорога, ведущая в Авин, и сам Авин, лежащий в руинах под облаком пыли.

– Не очень.

Я не стал говорить ему о громадной лаве, подступающей к деревеньке.

Позади виллы, чуть левее, воздух клубился от жара лавы. И дальше тоже была лава и ничего больше.

– Как ноги? – спросил я.

– Хуже некуда.

Его лицо было скрыто под маской, образовавшейся от смеси пыли и пота, которая растрескалась, как только он заговорил.

– Нужен морфий, – шепнула мне Хильда. Я посмотрел на Джину.

– На вилле наверняка найдется, – ответил я. Максвелл, должно быть, услышал мои слова и сказал:

– Не время. Мы должны выбраться отсюда, прежде чем эта лава поглотит нас. Я потерплю.

Повозку тряхнуло, и он непроизвольно вскрикнул. Его качнуло, и он вцепился рукой в колено Хильды. Она взяла его руку и держала ее в своих руках, а повозку то и дело бросало из стороны в сторону, и каждый раз при этом он корчился от боли и кусал губу.

Мы въехали в Авин, и вдруг стало еще жарче, а воздух был пропитан пылью. Та же самая картина, что и в Санто-Франциско.

Повозка остановилась, и я услышал, как Джина спросила:

– Что же теперь делать?

Я увидел узкую деревенскую улочку, забитую повозками. Проехать было невозможно. Хэкет сказал:

– Нужно найти объездной путь. Пошли, Фаррел. Помните, что я говорил: два потока лавы соединились. Идем, парень. Мы не можем сидеть сложа руки.

Я кивнул и слез с повозки. Культя моей ноги ужасно болела, когда я находился в вертикальном положении. Она была стерта в кровь, а попавший в протез камешек или еще что-то причиняло при ходьбе невероятную боль.

– Что я должен сделать? – спросил я.

А желал я только одного: сесть и ждать конца. Я был в мире с самим собой. Хильда верила в меня, а это так здорово, когда в тебя верят. Я очень, очень устал.

– Этот поток лавы движется справа, нам надо найти место, где можно его объехать. – Голос Хэкета казал мне далеким и нереальным.

Я провел рукой по лицу.

– Там нет дороги, – сказал я устало. Он схватил меня за плечи и встряхнул:

– Возьми себя в руки. Если мы не найдем дороги, то поток из Санто-Франциско настигнет нас. И мы медленно истлеем. Мы должны выбраться.

– Ладно, – сказал я.

– Так-то лучше. Ждите здесь. Мы скоро вернемся. Беженцы были похожи на беженцев военных времен.

Как много я их повидал на дорогах Франции, Германии и здесь, в Италии! Я оглянулся на дымящиеся руины Санто-Франциско, на вулкан, извергающий огонь и дым, и представил себе Содом и Гоморру.

– Идем, – сказал Хэкет.

Хильда улыбнулась мне, пожелав удачи, И я вдруг проникся решимостью во что бы то ни стало найти дорогу. Глядя на нее, спокойную, со спящим на руках ребенком, а главное – уверовавшую в меня, я ощутил, что ее будущее, будущее ее отца и мое находится в моих руках.

Мы спускались вдоль лавы, отыскивая нужную нам дорогу для объезда, как вдруг Хэкет остановился. Я увидел человека, идущего к нам. Пиджака на нем не было, рубашка и брюки были прожжены и разорваны.

– Вы говорите по-итальянски? – спросил меня Хэкет. – Спросите его, не может ли он указать нам дорогу.

Я шагнул вперед.

– Как можно выбраться отсюда? – спросил я.

Человек остановился. Он стоял секунду, глядя на меня, потом бросился к нам. Что-то в его фигуре и в лице, обильно покрытом пылью, показалось мне удивительно знакомым.

– Это ты, Фаррел? – спросил он по-английски.

– Да, но… – И вдруг я узнал его. – Рис? Он кивнул:

– Где Максвелл? – Он часто и тяжело дышал, а взгляд был какой-то дикий.

– Там, на дороге. Он ранен. Есть возможность пробиться? – снова спросил я.

Он отбросил со лба волосы.

– Нет, мы отрезаны. Полностью, – ответил он.

Глава 7

Разговор с Рисом снова лишил меня светлой надежды на будущее. Я сразу вспомнил Милан, владевший мною тогда страх и встречу с Элис.

– Как ты здесь очутился? – спросил я. Он пропустил мой вопрос мимо ушей.

– Кто это? – спросил он, глядя на Хэкета.

– Мистер Хэкет из Америки. – Я повернулся к своему спутнику: – Мистер Рис, друг Максвелла.

– Приятно познакомиться, – сказал Хэкет.

Было довольно смешно, находясь в лавовой ловушке, вот так неспешно беседовать.

– Ты уверен, что действительно невозможно выбраться?

Его голубые глаза холодно посмотрели на меня.

– Почему ты. черт возьми, переспрашиваешь? Я бреду вдоль этого потока часа полтора. Я забрался на один из этих домов и осмотрелся вокруг. И обнаружил, что теперь уже не выбраться отсюда. Максвелл тяжело ранен? Поток лавы достигает ширины в сотни ярдов, и в нем нет ни малейшего просвета.

– И еще один поток движется со стороны Санто-Франциско, – сказал Хэкет. – Если мы не выберемся отсюда до вечера, лава накроет нас.

– Прекрасная перспектива. – Рис повернулся к Хэкету, полностью игнорируя меня. – Так Макс тяжело ранен?

– У него сломана нога. Думаю, нам нужно вернуться и устроить военный совет.

Рис кивнул, и они пошли обратно. Я послед овал за ними.

– Как вы сюда попали? – спросил Хэкет.

– Вчера вечером я прибыл в Неаполь. Мне там передали записку от Мака. Он назначил мне встречу здесь на вилле. Я взял такси и поехал. Было четыре тридцать утра. Везувий буйствовал вовсю. Мы ехали, пока не полетели камни, а потом шофер отказался ехать дальше, и я пошел пешком. Вилла была пуста, если не считать мертвого итальянца. Я дошел до окрестностей Санто-Франциско, потом пошел обратно.

– Не повезло.

Мы вернулись к повозке. Все с надеждой взирали на нас. Думаю, Хильда и Джина все поняли по выражению наших лиц. Джина взялась за вожжи, развернула повозку и крикнула, чтобы мы садились.

– Куда поедем? – спросил ее Хэкет.

– На виллу, там все же удобнее, и к тому же… – Она не договорила, но по ее глазам я понял, что она имеет в виду наркотики.

Думаю. Хэкет тоже понял.

– Ладно, прыгайте, Рис.

Хильда поглядела на Риса и спросила:

– Почему вы не ушли отсюда, пока еще была такая возможность?

Он рассказал ей, что произошло. Ее лицо осунулось и побледнело.

– Извините, это моя вина. Это я сказала Максвеллу, чтобы он оставил вам записку. Я так беспокоилась за отца, что думала, может быть, вы из Милана привезете какие-нибудь новости.

– Не расстраивайтесь. Это не ваша вина. – И уже обращаясь ко мне: – Это ты во всем виноват, Фаррел.

И вдруг я снова ощутил жуткую усталость. У меня не было сил спорить с ним, объяснять ему, что до сегодняшней ночи я не имел ни малейшего представления о том, что происходило. Я стоял, тупо глядя на него, не находя сил выдержать его полный гнева и презрения взгляд.

Хильда ответила за меня:

– Это неправда.

– Это правда. Если бы он так не струсил, если бы он сделал то, о чем мы его просили в Милане…

– Он сделал все, что мог сделать человек. Он…

– Это ваше мнение. – Он пожал плечами, посмотрел на меня и засмеялся. – Все как прежде, ты заманил в ловушку нас обоих.

– Кого ты имеешь в виду? – спросил я.

– Вальтера Ширера и меня. Я посмотрел на него.

– Пожалуйста, перестаньте. Вы все. Я хочу вернуться на виллу. – Джина нетерпеливо помахивала кончиками вожжей.

– Погодите, – крикнул Рис. – Должен подойти еще один из наших.

– Кто? – спросила Джина.

– Вальтер Ширер, я же говорил.

– Вальтер Ширер? – Ее глаза расширились от ярости,

– Вы имеете в виду хозяина этой виллы? – Голос Хэкета был полон злобы.

– Да.

Я засмеялся. Это было чертовски смешно.

– Какого черта ты смеешься? – заорал Рис. Он недоуменно оглядел присутствующих. – В чем дело?

Кто-то окликнул его. Рис обернулся:

– Ага, вот и он. Нашел, где можно выбраться отсюда, Ширер?

– Нет.

Он перебежал через дорогу, взгляд у него был дикий.

– А ты нашел?

Рис покачал головой.

– Тогда, может быть, эти крестьяне знают?

Он вдруг замолчал, и челюсть у него отвисла. Мне кажется, в этот момент он узнал Джину. Он посмотрел ни нее, потом перевел взгляд на Хэкета, потом на меня. Мы стояли молча и, не скрою, с удовольствием наблюдали, как постепенно он понял, что к чему, и его обуял животный страх.

Он вдруг подхватился и побежал.

– Ширер, Ширер, вернись, что случилось? – кричал Рис, но тот бежал без оглядки и вскоре исчез из виду.

Рис повернулся к нам:

– В чем дело?

– Спросите у Дика, он вам скажет, – сказала Хильда. Рис повернулся ко мне.

– Ну, – сказал он, подходя ко мне, – что это за штучки, черт возьми?

– Это не Ширер.

– Кто же это тогда?

– Доктор Сансевино.

– Сансевино? С виллы «Д'Эсте»? – Он вдруг рассмеялся. – Что за ерунду ты городишь! – Он схватил меня за плечо и потряс. – Сансевино застрелился. Я бежал с Ширером. Или. может быть, нет?

– Ты бежал с Сансевино.

– Это ложь!

– Это правда. Спроси этих людей.

– Но я был на вилле. Я знаю Ширера. Мы вспоминали наш побег. Никто, кроме Ширера, не мог…

– Ты бежал с Сансевино. Он повернулся к Хэкету:

– Может быть, вы объясните мне, что за ерунду несет этот человек? Это Ширер, не так ли?

Голос у него дрогнул, когда он увидел выражение лица Хэкета.

– Я не знаю, кто этот парень, и мне на это наплевать, но я знаю точно, что, если этот ублюдок попадет ко мне в руки, я убью его.

На дне повозки шевельнулся Максвелл. Слегка приподнявшись, он заговорил:

– Алек, это ты? Дик прав. Этот человек – Сансевино. Задержи его. Там,.. – Он хотел еще что-то сказать, но не мог. .

– Что он хотел сказать? – спросил Хэкет.

– Не знаю, – ответила Хильда. – Он без сознания. Надо добраться до виллы.

– Да. – Хэкет велел всем садиться в повозку. – Надо поскорее его привезти. А заодно и выпить.

Мы забрались в повозку, и Джина взмахнула вожжами. Рис сидел с обескураженным видом. Я понимал, что с ним происходит. Он вспоминал ту ночь, когда они бежали. Ширер ушел первым, а он – спустя полчаса, как они встретились и пошли дальше вместе. Он вспоминал мельчайшие подробности, но теперь они представлялись ему в новом свете, и только сейчас он понял, что человек, с которым он бежал, убил его друга.

– Забудь об этом, – сказал я. – Сейчас и без того есть о чем беспокоиться.

Он посмотрел на меня. Думаю, что в этот момент он меня ненавидел. Он ничего не ответил, а просто сидел и смотрел на меня, потом отвернулся и стал смотреть на лаву.

Никто не проронил ни слова, пока мы ехали к вилле. Тишину нарушал только плач ребенка на руках у Хильды. Он плакал не переставая всю дорогу до виллы.

Мы перенесли Максвелла на кушетку около двери. Тело Роберто по-прежнему лежало здесь. Пока Тучека и Лемлина препровождали наверх и укладывали в постель, Хильда принесла воды и теперь обмывала лицо Максвелла.

– Давайте я это сделаю, – сказал я, – а вы посмотрите, что с вашим отцом.

Она покачала головой:

– С моим отцом все в порядке. После наркотиков он в небольшом трансе.

– Для него будет лучше, если он и останется в таком состоянии. Это было бы лучше для любого из нас, – сказала Джина.

Она посмотрела на Максвелла. Лицо его, вымытое Хильдой, было мертвенно-бледным, а искусанная губа – просто кровавым месивом.

– Морфий нужен? – спросила Джина.

– Морфий? – переспросила Хильда.

– Да, да, морфий. Я знаю, где он. Хильда посмотрела на Мака и сказала:

– Думаю, что он потребуется позже, когда Максвелл придет в себя.

Джина вышла.

– Что будем делать дальше? – спросил Рис.

– Я полагаю, умоемся, – ответил Хэкет. – Мы почувствуем себя намного лучше, когда смоем с себя эту грязь.

– Но что-то мы нес-таки сможем сделать? Наверное, здесь должен быть телефон.

– Ну и что же из этого? Вы же не вызовете сюда такси.

– Но я позвонил бы в Помильано. А вдруг самолет сможет здесь сесть. Здесь есть ровная, довольно длинная дорога, ведущая к вилле.

– Это шанс, – пробормотал Хэкет. – Но вряд ли пилот пойдет на такой риск.

– Попробовать-то можно.

Мы прошли за ним в холл. Телефон был на полочке у стены, и мы видели, как Рис подошел к нему и снял трубку. На какой-то миг в нас вспыхнула надежда. Потом он перестал стучать по рычагу, и надежда угасла. В конце концов он бросил трубку:

– Наверное, это воздушка.

– Даже если бы был кабельный телефон, он тоже вышел бы из строя. При такой температуре плавятся все провода. Ну, я пошел мыться, – сказал Хэкет.

Через открытую дверь я увидел Джину и Джорджа, одиноко стоящего около крыльца. О нем все забыли. Я вышел и погладил мула по бархатной спине. Как хорошо, думал я, не ведать, что тебя ждет впереди. Я отвел его в конюшню на случай, если вдруг начнут сыпаться камни, и поставил перед ним корзину с аспарагусом, затем вернулся в лом, чтобы выпить.

Хильда сидела с Максвеллом. Кто-то убрал тело Роберто.

– Как он? – спросил я.

– Он на мгновение пришел в сознание и пытался мне что-то сказать, но тут же снова впал в забытье.

Лицо Максвелла было совершенно белым, я заметил капающую на пол кровь.

– Вы можете остановить кровотечение? Она покачала головой:

– Нога в сплошных ранах до самого бедра. Я подошел к столу и налил ей коньяку:

– Выпейте. Вам это поможет.

Она взяла бокал;

– Спасибо. Я ужасно боюсь, что что-то не так сделала. Мне никогда не приходилось иметь дело с переломами костей. Ему адски больно.

– Но вы ведь не виноваты, – сказал я и налил себе.

Мне казалось, что в данной ситуации лучше всего было бы напиться до потери сознания. И не заметишь, как тебя накроет лава. Мы можем накачать его наркотиком, и он не будет чувствовать боли. Я выпил свой коньяк и налил еще. Потом налил снова Хильде. Она пыталась остановить меня, но я сказал:

– Не валяйте дурака. Пейте. Тогда вы не будете так остро воспринимать происходящее…

– А может, все-таки есть шанс… – Она не закончила фразу и посмотрела на меня своими большими серыми глазами.

Я покачал головой:

– Лава, конечно, может остановиться, но не думаю, что это произойдет.

– Если бы только здесь был доктор…

– Доктор?

– Да. Я не стала бы так волноваться, если бы ногой Максвелла занялся настоящий доктор.

Я допил второй бокал и почувствовал себя лучше.

– Вам нужен доктор? Вы действительно перестанете волноваться, если появится доктор?

– Да, но…

– Ладно, я достану вам доктора. – Я налил еще один бокал, выпил и направился к двери. – Я привезу вам лучшего хирурга Италии.

– Не понимаю, куда вы собрались, Дик?

– Я собираюсь найти доктора Сансевино.

– Пожалуйста, не надо.

– Вам нужен доктор или нет? Она колебалась.

– Он чертовски хороший хирург, уж я-то знаю.

– Пожалуйста, Дик, не поддавайтесь отчаянию. Я не хотела… – Потом она поняла, что я жду ответа. – Да, приведите его, если сможете.

Я нашел Джорджа, взгромоздился на него, и мы потрусили по дороге. Я давно ничего не ел, и у меня кружилась голова.

Мы выехали на дорогу, ведущую в Санто-Франциско. Вся деревня, за исключением нескольких домов на самой окраине, исчезла. На месте деревни не было ничего.

Я хотел вернуться, мне необходимо было выпить для поддержания сил. Но, взглянув в сторону Авина, я заметил одинокую фигуру, бредущую мне навстречу. Это был Сансевино. Я достал из кармана Джинин пистолет. Но он был ни к чему. Сансевино был так напуган, что обрадовался нашей встрече. Мне кажется, он в любом случае пришел бы на виллу. Он просто не мог оставаться наедине с собой. Мне вспомнилось, как чувствовал себя я в полном одиночестве на крыше.

Я посадил его впереди себя на мула, и мы отправились на виллу. Когда мы свернули на подъездную дорожку, ведущую к вилле, он сказал:

– А что, если я смог бы указать вам, как отсюда выбраться?

– Что вы имеете в виду?

– Я собираюсь предложить вам сделку. Если вы все ладите слово джентльмена, что никогда и никому не расскажете о том, что здесь произошло, я расскажу вам, как отсюда выбраться.

– Я не вступаю в сделки с негодяями вроде вас. Если вы знаете, как выбраться, вы скажете, если хотите спасти свою шкуру.

Он пожал плечами:

– Попозже, когда лава подойдет вплотную, мы, возможно, договоримся.

Сейчас он говорил без всякого американского акцента. Он больше не подделывался под Ширера, Это был итальянец, говорящий по-английски.

– Максвелл тяжело ранен?

– Вашими стараниями – да. У него сломана нога. Мы подъехали к вилле, и я слез с мула. Пистолет я держал наготове и, есличто, собирался им воспользоваться. Сансевино, видимо, понял это и сразу пошел в дом.

– Где он? – спросил Сансевино.

– В комнате слева.

Хильда все еще сидела на кушетке, Хэкет и Рис выглядели после мытья лучше.

– Вот вам доктор, – сказал я Хильде.

Хэкет направился к Сансевино, но Рис опередил его и, схватив за плечи, заорал:

– Что случилось с Ширером? Ты убил его? Ты, проклятый…

– Оставь его, – сказал я.

Я видел, что Рис готов был расправиться с Сансевино, и стукнул его рукояткой пистолета по пальцам.

– Оставь его, черт возьми, ты что, не понимаешь? Этот человек – доктор.

Рис уставился на меня, в его глазах были и удивление и гнев одновременно. Я быстро оттеснил его от Сансевино, говоря:

– Вот ваш пациент, доктор. Приведите его ногу в порядок. Коли что-нибудь будет не так, я вас пристрелю.

Он посмотрел на меня:

– Ну что вы, мистер Фаррел. Я знаю свои профессиональные обязанности.

– Я говорю серьезно. Он пожал плечами:

– Я сделаю то, что сочту нужным. Я уже сказал вам об этом. Однако я не думаю, что вы верите мне. Могу я помыться? – И когда я пошел за ним, добавил: – Не беспокойтесь, я не убегу.

Когда мы возвращались, я услышал звуки рояля. Джина играла, пальцы ее легко порхали над клавишами, а на лице застыло мечтательное выражение. Увидев Сансевино, она перестала играть.

– А, так ты все-таки нашла, да? – спросил он. – Теперь тебе лучше?

– Я чувствую себя изумительно, Вальтер. Изумительно. – Она посмотрела на черное небо за окном. Ее пальцы снова запорхали по клавишам. – И мне на все наплевать.

Сансевино подошел к кушетке, сбросил с Максвелла одеяло и начал разрезать штанину на поврежденной ноге.

– Приготовь мне воды, пожалуйста, теплой волы. Еще мне нужны простыни для перевязки и несколько деревянных дощечек. Перила от лестницы прекрасно подойдут. Джина! Давай морфий и подкожное.

Невероятно! Сейчас этот человек совершенно не имел ничего общего с тем, который пытался убить нас в Санто-Франциско. Это был доктор, решающий хирургическую проблему. Он отогнул разрезанную штанину и какое-то время смотрел на открытую рану, где в одном месте проглядывала кость. Он покачал головой:

– Очень плохо.

Потом подошел к столику в углу комнаты, достал из кармана ключи, открыл нижний ящик и вынул оттуда набор хирургических инструментов.

– Велите мисс Тучек вскипятить воду.

Я заколебался. Рис и Хэкет ушли отдирать перила. В комнате осталась только Джина.

– Пожалуйста, поторопитесь. Идите, я не убью его. Какой в этом смысл?

Я пошел на кухню, Хильда дала мне миску с теплой водой, велев отнести ее доктору, а сама стала кипятить воду для стерилизации инструментов. Вернувшись, я увидел стоящих рядом с доктором Риса и Хэкета. Вскоре Хильда принесла кипяток. Сансевино простерилизовал инструменты и приступил к операции. Он был ловок и быстр. Я зачарованно следил, как длинные чуткие пальцы делали свою работу. Это доставляло мне ужасное, почти мазохистское наслаждение, как будто его пальцы прикасались к моей собственной ноге, только на этот раз я совершенно не испытывал боли,

Постепенно кровавое месиво обрело форму ноги. Потом он вдруг наклонился, оттянул нижнюю часть ноги и вправил кость на место. Максвелл пронзительно вскрикнул. Сансевино выпрямился, отер полотенцем пот со лба и сказал:

– Ну вот и все.

Потом наложил шину, перевязал ногу и вымыл руки в тазу.

– С ним все будет в порядке, – сказал он, вытирая руки. – Будьте так добры, мистер Хэкет, налейте мне выпить.

Хэкет налил ему коньяку. Ко мне возвратилась способность воспринимать окружающее, и я услышал, что Джина опять играет. Сансевино с шумом прихлебывал из стакана:

– Как видите, я не утратил профессиональных навыков. – Он улыбнулся мне. Это не было игрой. Он испытывал удовлетворение от прекрасно проделанной работы. – Когда мы вернемся в Неаполь, надо обязательно наложить гипс. Несколько месяцев – и от перелома не останется следа. – Он помолчал, медленно обводя нас взглядом: – Надеюсь, никто из вас не собирается здесь умирать?

– К чему вы клоните? – спросил Хэкет.

– Я тоже не собираюсь умирать. У меня есть предложение.

Рис шагнул в его сторону:

– Если вы думаете…

Хэкет положил ему руку на плечо:

– Подождите. Послушаем, что он собирается нам сказать.

– Я могу устроить так, что мы все отсюда выберемся. Но естественно, я хочу получить кое-что взамен.

– Что именно? – спросил Хэкет.

– Свободу, и только.

– Только! – воскликнул Рис. – А что стало с Петковым и Вемеричем? И с другими?

– Они живы. Даю слово, я никого не убивал зря.

– Вы не должны были убивать Ширера.

– Что толку говорить об этом. Немцы заставляли меня делать за них всю грязную работу. Я знал, что они проиграют войну, и знал, что меня ждет. Арест и смертный приговор. Речь шла о моей жизни или смерти…

– Когда ты убил Роберто, вопрос о твоей жизни и смерти не стоял. – Джина перестала играть и подошла к нам.

Сансевино посмотрел на нее.

– Роберто – крестьянин, – сказал он с презрительной миной. – Ты использовала его для удовлетворения животных инстинктов. Таких животных можно найти сколько угодно.

Он повернулся к Хэкету:

– Так что будем делать, синьоры? Умрем здесь все вместе? Или все вместе выберемся отсюда?

– Разве мы можем быть уверены в том, что ты действительно знаешь, как можно выбраться отсюда? – сказал Рис. – Если ты знаешь, то почему до сих пор не выбрался?

– Потому что я могу это сделать только вместе с вами. «Знать» еще не значит «мочь». Если окажется, что я не знаю, то вы будете вправе не выполнить свою часть договорных обязательств.

– Ладно, – ответил Хэкет.

Сансевино посмотрел на Риса и на меня. Я в свою очередь посмотрел на Хильду и кивнул. Рис сказал:

– Договорились. Итак, как мы отсюда выберемся?

Но Сансевино не спешил раскрывать свой план. Он не верил нам, а потому взял лист бумаги и заставил Риса составить документ, которым мы удостоверяли, что он действительно Ширер и что он сделал все, чтобы помочь нам найти Тучека и Лемлина, и что Роберто был застрелен в целях самообороны. Это было так похоже на то, что произошло на вилле «Д’Эсте»! Казалось, время повернулось вспять.

– Очень хорошо, – сказал Сансевино, пряча бумагу в карман. – Но вы дали мне еще и слово джентльмена? И ваше, мисс Тучек? – Мы все кивнули. – И вы гарантируете, что Максвелл и двое других присоединятся к вашему обещанию? – Мы опять кивнули. – Тогда приступим к делу. В сарае стоит самолет.

– Самолет? – удивился Хэкет. Хильда даже подпрыгнула:

– Какая же я дура! Теперь мне понятно, что хотел сказать мне Максвелл по дороге.

Я припомнил, как Джина спросила Сансевино о самолете, а тот ответил, что Эрколь уехал на джине в Неаполь.

– Но кто поведет? – спросил Рис. – Максвелл не может. Тучека и Лемлина вы накачали наркотиками.

Сансевино покачал головой:

– Его поведет мистер Фаррел.

– Я?! – Я с удивлением уставился на него.

– Вы же летчик, – сказал он.

– Да, но… – Пот залил мне глаза. – Это было давно. Я не летал бог знает сколько времени. Я забыл расположение приборов… Проклятье! У меня тогда были обе ноги. Я не могу лететь.

– Но лететь тебе все-таки придется, – сказал Рис.

– Я не могу, это невозможно, вы что, хотите разбиться? Я не смогу оторвать эту машину от земли.

Хильда подошла ко мне и обняла за плечи:

– Вы были одним из лучших пилотов Британии. Стоит вам сесть в кабину, и вы все вспомните.

Она в упор смотрела на меня, стараясь внушить мне уверенность в успехе.

– Не могу, – сказал я. – Это слишком рискованно.

– Но не оставаться же умирать здесь, – поддержал ее Хэкет.

Я оглядел их лица. Они стояли вокруг, видя мой страх, но вместе с тем укоряя меня за то, что я не хочу вытащить их отсюда. Я вдруг почувствовал, что ненавижу их всех. Почему я должен лететь на этом проклятом самолете, чтобы спасти их шкуры?

– Надо подождать, пока Тучек придет в себя, – услышал я свой голос. – Пока он выйдет из…

– Это невозможно, – отрезал Сансевино.

Хэкет подошел ко мне и похлопал по плечу. И, выдавив из себя улыбку, сказал:

– Давай, парень. Уж если все мы готовы рискнуть…

Рис прервал его и злобно вопросил, обращаясь ко мне:

– Может, ты хочешь, чтобы мы все подохли здесь?

– Я не могу летать, – с усилием произнес я. – Я просто не смею. – Я чувствовал: еще минута, и я разражусь рыданиями.

– Из-за того, что ты трусишь, мы должны подыхать здесь, как кролики? – заорал Рис. – Ты – жалкий трус!

– Не смейте так говорить, – оборвала его Хильда. – Он сделал больше, чем любой из нас. С самого начала извержения он старается спасти нас. Это вы привели к Маку доктора Сансевино? Вы поспешили поскорее вымыться. А Дик сегодня дважды смотрел смерти в лицо. И вы еще смеете называть его трусом! Вы ничего, ничего не сделали, вот что я вам скажу, – ничего! – Она умолкла, с трудом переводя дыхание. Потом взяла меня за руку: – Идемте, надо умыться и привести себя в порядок. Мы сразу лучше себя почувствуем после этого.

Я пошел за ней наверх, в ванную. Единственное, чего я хотел, – это забиться в угол и чтобы меня оставили в покое. Я желал бы опять оказаться на крыше. Я желал, чтобы лава настигла меня и наступил конец.

– Я не могу летать, – сказал я.

Она ничего не ответила и пустила воду в ванну:

– Раздевайтесь, Дик. – А когда я заколебался, топнула ногой: – Да не будьте вы таким глупым! По-вашему, я не знаю, как выглядит обнаженный мужчина. Я же была медсестрой. Так что оставьте эти глупости.

Думаю, она понимала, что я не хотел, чтобы она увидела мою ногу, потому что вышла, сказав, что поищет для меня какую-нибудь одежду. Через некоторое время она приоткрыла дверь и просунула мне чистое белье. А когда я уже одевался, она вошла в ванную комнату и помылась сама.

– Ну, теперь вы себя чувствуете лучше? – спросила она, когда я застегивал пуговицы рубашки.

Вытирая лицо полотенцем, она вдруг рассмеялась:

– Не смотрите так трагически! – Она поднесла к моему лицу зеркало. – Поглядите на себя. Теперь улыбнитесь. Уже лучше. Дик, вы должны лететь.

Я ощутил волну гнева, поднимающуюся во мне.

– Дик, пожалуйста, ради меня. – Она заглянула мне в глаза. – Неужели я для вас ничего не значу?

И тогда до меня дошло, что она для меня – все в этом мире.

– Вы прекрасно знаете, что я люблю вас, – пробормотал я.

– Тогда ради нашего спасения. – Она улыбнулась мне сквозь слезы. – Вы думаете, я смогу воспитывать ваших детей, если сгорю под двадцатифутовым слоем лавы?

И вдруг, даже не знаю отчего, мы оба засмеялись. Я обнял ее и поцеловал.

– Я буду все время рядом, – сказала она. – У тебя все получится. Я знаю: получится. А если нет… – Она пожала плечами. – Все произойдет очень быстро, мы даже не успеем осознать, что случилось.

– Хорошо, я постараюсь. – Но душа у меня ушла в пятки при одной только мысли о том, что я снова сяду за штурвал.

Глава 8

Мои воспоминания о том, что происходило потом, сумбурны и смутны. Мое паническое настроение уступило место сильному возбуждению, когда мы вернулись в комнату, где находились все, и Хильда сообщила, что я согласен лететь. Все смотрели теперь на меня по-новому, с уважением. Из отверженного я превратился в вождя. Теперь я давал указания: сделать носилки для Максвелла и запрячь Джорджа в повозку, чтобы везти к самолету Тучека и Лемлина. Ощущение власти придавало мне уверенности. Но власть предполагала серьезную ответственность.

Я думал об этом, пока мы тащились по засыпанной пеплом дороге к виноградникам. И чем больше я думал, тем сильнее меня обуревал страх. Возникшая было уверенность улетучилась. Но боялся я не смерти. Я боялся, что не смогу выполнить того, что обещал, в последний момент струшу. Я опасался, что, сев в кресло пилота и взглянув на приборы, приду в замешательство и ничего не смогу. Мне кажется, Хильда это поняла, потому что стала ласково гладить меня по руке, стараясь придать мне силы.

Наша процессия, направлявшаяся к самолету, являла странное зрелище. Мул двигался очень медленно, а управлял им Хэкет, державший в руках вожжи. Максвелл метался и стонал от боли, Лемлин был в бессознательном состоянии, а Тучек, напротив, сидел с отсутствующим видом, причем зрачки его глаз были неестественно расширены. Малыш трогал ручонками, волосы Джипы, которая сидела, привалившись к Рису, с игривой улыбкой на губах. Было ужасно жарко, и пот градом катился у меня по спине. Покидая виллу, я увидел небольшой холм из пепла, под которым было погребено тело Роберто. Нал ним с жужжанием кружил сонм мух. Я представил себе рухнувший на землю самолет и тучи мух над нашими останками. Эта рожденная моей фантазией картина наложилась на другую, уже вполне реальную. Давным-давно в Фута-Пасс мухи вот так же копошились в моей изорванной в клочья плоти.

Я мечтал о том, чтобы дорога никогда не кончалась, чтобы мы никогда не добрались до этого чертова самолета. Потом я увидел, что Сансевино с любопытством наблюдает за мной. И я вдруг ужасно разозлился, ненависть захлестнула меня, и мне захотелось поскорее очутиться в пилотской кабине и сделать то, что я обещал.

Мы все тащились и тащились к винограднику, и Хильда теперь крепко сжимала мою ладонь.

– Где мы будем жить, Дик? – Ее голос пробился сквозь мои мысли словно откуда-то издалека. – Мы можем поселиться где-нибудь на берегу моря? Я всегда мечтала жить у моря. Наверное, потому, что моя мать была венецианкой. Море у меня в крови. А в Чехословакии нет моря.. Так прекрасно жить в стране, окруженной морем! Дик, а какой дом у нас будет? Я хотела бы жить в домике, крытом соломой или тростником. Или пальмовыми листьями. Я видела на фотографии…

Так она болтала о нашем воображаемом доме, пытаясь отвлечь меня от нынешнего кошмара. Мне помнится, я сказал:

– Сначала я должен найти работу… работу в Англии.

Это будет нетрудно, – ответила она. – Мой отец собирается строить завод. У него есть патенты и деньги. А что случилось с тем, что находилось в твоем протезе?

Я вдруг спохватился и с чувством облегчения похлопал Сансевино по колену:

– Вы кое-что взяли у меня там, на крыше. Верните-ка немедленно. – Я заметил смятение в его глазах. Голос у меня почти сорвался на крик.

Он сунул руку в карман; я подумал, что сейчас он выхватит оружие, и уже приподнялся, чтобы броситься на него, но он достал маленький кожаный мешочек, и я вспомнил, что оружия у него нет. Он протянул его мне, я взял, развязал веревочку и высыпал его содержимое на колени Хильды.

Глаза Джины полезли на лоб от удивления, она не могла сдержать восторга при виде этой красоты. Бриллианты, изумруды, рубины, Сапфиры – в них была сконцентрирована стоимость всех сталелитейных заводов Тучека.

Я разозлился на Тучека – он без моего ведома заставил меня вывезти драгоценности контрабандным путем. Тогда ночью он, видимо, пришел ко мне, увидел, что я пьян, взял мой отстегнутый протез и спрятал этот мешочек там. Он понимал, что мне даже не придет в голову заглядывать в него. Но он подвергал меня той самой опасности, которой не желал подвергаться сам. Я сердито посмотрел на него. Но взгляд его был по-прежнему бессмысленным, а голова моталась из стороны в сторону, в такт движению повозки. И тогда я вспомнил о другом пакете. Я потребовал от Сансевино вернуть и его. Когда он отдал его мне, я понял, почему Тучек и об этом ничего мне не сказал. В небольшом клеенчатом свертке находились кассеты с микрофильмами всего новейшего оборудования, которое выпускали заводы Тучека. Я снова упаковал их и отдал Хильде. И тут я увидел, что она плачет. Потом она решительно ссыпала камни в мешочек, завязала его и протянула мне вместе с пакетом:

– Пусть все это будет у тебя, Дик. Потом ты сам отдашь их моему отцу.

Это был жест доверия, и я чуть не расплакался. Сансевино разговаривал теперь с Хэкетом. Наконец наша повозка остановилась у огромного сарая из рифленого железа, наполовину врытого в землю.

Сансевино спрыгнул первым и вместе с Хэкетом и Рисом открыл ворота сарая. Я увидел старенькую облупившуюся «Дакоту» и трактор, которым ее можно было вытащить наружу.

У меня замерло сердце при виде самолета, и я был не в силах двинуться с места. Я видел, как сняли с повозки носилки с Максвеллом; как Джина при виде самолета захлопала в ладоши. Даже когда повозка совершенно опустела, я продолжал сидеть. Мои ноги отказывались мне повиноваться.

– Дик. – Хильда потянула меня за руку. – Дик, вставай.

Я перевел взгляд с самолета на вулкан. Казалось, он навис над этим импровизированным ангаром, извергая черные тучи, окутывавшие землю каким-то дьявольским покрывалом, а непосредственно над землей стелился серый туман, насыщенный запахом серы.

– Я не могу, – прошептал я.

Паника окончательно овладела мной, и голос у меня пропал.

Ее руки обхватили мои плечи.

– Ты видишь этот туман? Ты знаешь, что это значит? Я кивнул; она развернула меня так, чтобы я мог видеть ее лицо, и положила мои руки себе на горло:

– Я не хочу погибнуть под лавой. Или мы летим, или ты сейчас же задушишь меня.

Я в ужасе смотрел на нее. Ее шея была такой нежной под моими ладонями. И вдруг нежность ее плоти придала мне силы. Или, может быть, ее серые глаза, глядевшие на меня.

– Ладно, – сказал я и соскочил с повозки. Она взяла меня под руку и повела к самолету:

– Когда ты увидишь приборы, то сразу придешь в себя. Ты очень устал, Дик?

Я ничего нe ответил. Когда мы подошли к самолету, я все еще чувствовал дрожь в ногах. Рис с Хэкетом открыли дверь фюзеляжа и внесли туда носилки с Максвеллом. Потом Рис помог мне забраться в самолет. Я стоял в полутьме, и все казалось знакомым, как в те времена, когда я доставлял парашютистов в добрую половину европейских стран – брезентовые сиденья, сигнальные табло, надувные спасательные жилеты и складные лодки. Рис положил руку мне на плечо и сжал его. Я посмотрел сначала на его руку, потом на него. Он запинался от смущения:,

– Я хочу извиниться, Дик. Я не знал, какой мужественный ты человек.

Мне кажется, что именно эта фраза помогла мне прийти в себя. Ведь именно здесь, в этом самолете, у меня была возможность сквитаться с ним и с Ширером. Хильда стояла рядом, и мы вместе прошли в кабину пилота. Все выглядело так, как было во время войны. Все было знакомым и обыденным. Я сел в кресло пилота, шлем висел над штурвалом, присоединенный к переговорному внутреннему устройству, как бы давая мне возможность переговариваться со штурманом и радистом.

Хильда скользнула на место второго пилота. Рис, последовавший за нами, сказал:

– Я дам тебе знать, когда все сядут.

Я ощупал приборы, поставил ноги на педали, почувствовав, что моей ноге на протезе недостает нужной силы. Потом вытер носовым платком лицо и руки. Было чертовски жарко, и меня клонило в сон. Хильда нежно стиснула мою руку:

– Как ты, Дик? Вес в порядке?

Мне было плохо, у меня кружилась голова, но я ответил:

– Ничего, все в порядке.

Она снова крепко стиснула мою руку, и тут подошел Рис, заглянул мне в лицо и сказал, что все на борту.

– Хочешь прогреть моторы? Стартовое оборудование вот здесь.

– Нет-, в такой жаре их прогревать не надо.

– Тогда я закрываю дверь?

– Да, закрывай.

Ну вот, момент настал. Я посмотрел на приборы, потом на покрытый пеплом виноградник, по которому пролегала взлетная дорожка. И вдруг я увидел одинокую, жалостную фигурку Джорджа. Они даже не позаботились его распрячь! Меня затопила волна гнева.

– Свиньи, проклятые свиньи! – заорал я, вскочив со своего места, и побежал в фюзеляж. – Возьмите его на борт! Возьмите его сюда немедленно!

Все недоуменно смотрели на меня. Рис и Хэкет стояли у двери, остальные сидели на брезентовых сиденьях.

– Кого? – спросил Хэкет.

– Мула, ублюдок! – заорал я на него. – Думаете, я без него полечу?

Рис направился ко мне:

– Спокойно, Фаррел, мы не можем взять мула.

– Или вы его берете, или мы все остаемся. Вы даже не распрягли его…

– Ладно, мы его распряжем, но взять…

– Или берем его, или я не полечу.

– Опомнись, парень. – сказал Хэкет. – Я очень хорошо отношусь к животным, но, черт побери, всему есть предел.

Если бы я не был так взвинчен, я бы все понял. Но Джордж был для меня чем-то большим, чем просто мул. Он помог мне выбраться из Санто-Франциско, и я не мог бросить его здесь на верную погибель. Я кинулся к двери и распахнул ее. Сансевино схватил меня за руку:

– Не нужно так расстраиваться из-за мула. Это всего лишь мул. В самолете ему будет плохо, и. кроме того, его не втащить внутрь.

Он разговаривал со мной как с ребенком, как доктор со строптивым пациентом. И вся моя ненависть к этому человеку вспыхнула с новой силой.

– Понравилось бы вам тащить сломанную повозку, набитую до отказа, а потом оказаться брошенным и умереть мученической смертью?

– У вас слишком богатое воображение. Это всегда доставляло вам уйму неприятностей. Вы забыли, что это животное, а не человек.

У меня вдруг возникла шальная мысль запрячь этого мерзкого доктора в повозку и оставить здесь. И я невольно усмехнулся.

– Возьмите себя в руки, Фаррел, – сказал он таким тоном, каким врачи разговаривают с сумасшедшими.

Я видел его глаза, расширившиеся от страха, видел его нос, разбитый Роберто, а потом я уже ничего не видел, так как ной собственный кулак крушил его физиономию. Когда я увидел его снова, он валялся на металлическом полу с окровавленным лицом. Меня трясло, перед глазами все расплывалось, к горлу подступала тошнота. Как бы издалека я услышал свой голос:

– Возьмите мула в самолет.

Хэкет и Рис посмотрели на меня, потом, ни слова не говоря, выпрыгнули из самолета. Я выпрыгнул за ними и, найдя несколько досок, соорудил помост. Хэкет уже возвращался с мулом. Я пошел им навстречу, погладил животное по бархатной морде и, успокаивая его, повел в самолет. Нам удалось быстро с этим справиться, без особого труда. Я взглянул на Сансевино. Он прикрывал лицо окровавленным платком и злорадно смотрел на меня и мула.

– Только посмейте его тронуть, и я вас убью, – пригрозил я.

– С мулом все будет в порядке, – заверил меня Хэкет.

Я стоял, глядя на Сансевино. Мои нервы были напряжены до предела. Подошла Хильда и отвела меня в кабину. Я услышал, как щелкнула, закрываясь, дверь. Я занял место пилота, руки легли на рычаги управления.

– Я могу чем-то быть полезен? – спросил Рис.

– Все в порядке. Иди и не спускай глаз с этого проклятого доктора.

Мне не хотелось, чтобы Рис видел, как меня сотрясает дрожь. Он ушел, и я сказал Хильде:

– Пойди скажи, чтобы все пристегнули ремни, и закрой дверь кабины.

Она выполнила мое поручение, вернулась в кабину и, закрыв дверцу, села рядом.

Я нажал кнопку стартера. Ожил левый мотор, через мгновение заработал и правый. Туча пыли заполнила импровизированный ангар. Шум стоял жуткий. Совершенно автоматически я провел привычную проверку: щитки, руль, масло, бензин, тормоза – все.

Наконец я развернул самолет носом к вилле и, отпустив тормоза, прибавил оборотов, одновременно следя за показаниями приборов. До меня доносились испуганные вопли мула, цокот его копыт по металлу. Потом я сбавил обороты и, пока винты работали на этих оборотах, вытер вспотевшие руки.

Хильда осторожно коснулась моей руки. Я взглянул на нее, она улыбалась. Это была улыбка дружбы и доверия. Потом она подняла большой палец и кивнула. .

Я развернулся к дороге – она пролегала между ровными рядами виноградника, засыпанная пеплом, а в конце се находилась вилла и лава. Я хотел было взлетать с того конца, где была вилла, но прибавил газа и добавил оборотов, потому что понял: если сейчас не взлечу, нервы мои не выдержат. Сейчас или никогда. Я отпустил тормоза, почувствовал, что самолет двинулся, проверил состояние двигателей и поставил ноги на педали; моя левая рука сжала штурвал. Меня не покидало беспокойство. Как поведет себя самолет, набрав скорость? Какие ухабы могут возникнуть под этим проклятым ковром из пепла? Но пути к отступлению не было, и я дал полный газ. Пепел разлетелся во все стороны. Виноградники остались позади. Я нажал на педаль, чтобы поднять хвост, и самолет закачался, а хвост начал опускаться. Я сосредоточил все свое внимание на руле, и хвост наконец поднялся. Мы оторвались от земли. Вилла с ее красной крышей проплыла под нами. И вдруг самолет стало швырять вверх и вниз- Я понял, что мы попали в струю горячего воздуха над лавой. Неожиданно все пришло в норму. Самолет лег на курс, и я с удовлетворением отметил про себя, что летать я еще не разучился.

В этот момент Хэкет ворвался в кабину:

– Фаррел, небольшая неприятность. Проклятый мул. Как скоро мы сможем приземлиться?

– Что случилось? – спросил я, делая вираж и поворачивая к морю.

– Этот парень, доктор. Он тяжело ранен. Мул лягнул его.

– Лягнул Сансевино? – Я чуть не расхохотался, но вместо этого заметил с усмешкой: – Этот мул, оказывается, злопамятный.

– Не валяйте дурака. Он довольно плох.

Я выровнял самолет и направился вдоль берега к Неаполю.

– Как это произошло?

– Это случилось, когда вы взлетали. Сансевино встал, чтобы проверить, все ли в порядке у Максвелла. Но потерял равновесие и упал к ногам мула. Мул хлестнул его хвостом и заржал. Если бы Сансевино лежал спокойно, все бы обошлось. Но он попытался встать. Тут-то мул и лягнул его. Он без сознания, удар пришелся по голове. Мы не можем приблизиться к нему из-за мула.

– Ради всего святого, не трогайте мула. Подождите, пока я посажу самолет.

– Ладно, но поторопитесь. Сансевино плох.

Я держал курс на Вомеро, а под нами лежал Неаполь, серый от пепла, а все дороги, ведущие в город, были забиты транспортом.

– Идите и скажите, чтобы все пристегнулись, через несколько минут мы приземлимся в Помильано.

Хэкет ушел, а я сидел и думал, глядя вперед, о том, что с мертвым Сансевино закончилась бы глава моей жизни. Прошлое умерло бы. Впереди засияла бы новая жизнь. Только бы благополучно посадить самолет. Я увидел Помильано, серую равнину, похожую на цирковую арену. Я выпустил шасси. Из бокового окна кабины я увидел левое колесо.

– Проверь, вышло ли второе колесо, – сказал я Хильде.

Она выглянула в окно и кивнула. Снижаясь, я сделал круг над аэродромом. Я был совершенно спокоен и не чувствовал прежнего напряжения. Снова вошел Хэкет.

– Сансевино умер, – сказал он.

Это известие придало мне спокойствия. Но для того чтобы сесть, мне пришлось собрать все свое мужество. На посадочной полосе не было ни самолетов, ни каких-либо знаков. Я опустил щитки, и самолет побежал по земле. Ветра практически не было, и самолет вел себя вполне нормально. На радостях я чуть не съехал с дорожки, но все обошлось. Я нажал на тормоза и жал на них до полной остановки. Потом развернул самолет и отогнал его к стоянке. Я продолжал сидеть в полном оцепенении, меня тошнило. Судя по всему, я потерял сознание, потому что, придя в себя, обнаружил, что лежу на брезентовых сиденьях в фюзеляже самолета. Потом услышал голос Хильды, доносившийся откуда-то издалека, сказавшей по-итальянски кому-то: «Нервное истощение, только и всего».

Потом в течение какого-то времени я лишь иногда приходил в сознание и тогда чувствовал свою руку в чьих-то холодных, надежных ладонях и без конца повторял, чтобы не обижали мула. Потом я надолго опять впал в забытье, а когда наконец вышел из него, я помню, что проснулся в какой-то полутемной, прохладной комнате и увидел Джину, склонившуюся надо мной.

– Где я? – спросил я.

– На вилле «Карлотта». Все в порядке.

– А Хильда?

– Я уговорила ее поспать. Ты тоже должен спать. – Она погладила мой лоб.

Глаза у меня закрылись. Откуда-то издалека до меня донеслись ее слова:

– До свидания, Дик.

И я опять заснул.

Я проснулся от яркого солнечного света и дружеского толчка Хэкета, сидевшего возле меня. Я чувствовал себя чертовски слабым, но голова была ясной.

– Долго я спал?

– Около пятидесяти часов.

– О Господи! – прошептал я и спросил о Сансевино.

– Забудьте о нем, – поспешно ответил Хэкет. – Его по распоряжению Максвелла кремировали под именем Ширера.

– А остальные?

– Максвелл чувствует себя прекрасно, он в соседней комнате. Графиня уехала в Рим к своему мужу. Монахини заботятся о том итальянском малыше. С остальными тоже все будет в порядке.

- А Джордж?

– Не беспокойтесь о нем, – сказал Хэкет с усмешкой и встал. – Я полагаю, он спас нас всех от многих неприятностей. Он в конюшне. Вы на вилле графини. Извержение прекратилось. – Он повернулся к двери. – А теперь я пришлю медсестру.

Дверь закрылась. Я лежал, наслаждаясь солнечным светом, лившимся через венецианские окна. Потом откинул одеяло и поставил ногу на пол, оказавшийся удивительно прохладным. И нигде не было пепла. Левая штанина пижамы была обрезана, и я увидел, что моя культя забинтована. Я оперся о спинку стула, встал и допрыгал до окна. Постоял там, превозмогая слабость, потом отдернул штору, и яркое солнце залило комнату, на мгновение ослепив меня. Я увидел сверкающее морс и серую глыбу Везувия. Он выглядел удивительно мирным, и если бы не струя газа из кратера, то трудно было бы поверить, что этот проклятый вулкан причинил нам столько неприятностей.

В саду я увидел мула, мирно щипавшего травку.

Дверь у меня за спиной распахнулась, и вошла Хильда с отцом:

– Что это вы делаете. Дик?

Я поспешил к кровати, смущенный тем, что она увидела меня стоящим на одной ноге. Потом остановился, заметив, что она в белом халате и со шприцем в руках.

– Это вы меня перевязывали? – спросил я сердито.

– Вас и Мака, да, я.

Я дотронулся до ноги. Она перевязала меня, с благодарностью подумал я. Я был тронут до слез. Ян Тучек подошел ко мне и пожал мне руку. Он ничего не сказал, и я был рад этому.

Если бы он что-нибудь спросил, то я не смог бы ответить. Он был очень бледен, и его лицо ужасно осунулось, зато глаза обрели жизнь, и в них было доверие. И Хильда, державшая его за руку, тоже стала другой. Взгляд уже не был тревожным. Она улыбалась, как на фотографии, стоявшей на столе ее отца в Пльзене.

– Ты был прав, у нее все лицо в веснушках, – сказал я Тучеку.

Хильда скорчила мне рожицу, и мы вес дружно рассмеялись. Я никогда не был так счастлив, как в эту минуту. Она подошла и протянула мне мою куртку:

– Мне кажется. Дик, у тебя есть кое-что для моего отца.

Куртка была рваной и грязной, но в кармане что-то лежало. Я сунул руку в один карман и достал из него пистолет Джины. Из другого кармана я извлек два свертка, так долго пребывавших в моем протезе. Я протянул их Тучеку. Он взял их и долго стоял, глядя на меня. Потом клеенчатый сунул себе в карман, а кожаный мешочек бросил мне на кровать.

– Это, я думаю, мы поделим пополам, Дик.

Я посмотрел на него и понял, что он имел в виду.

– Нет, – сказал я, – я не могу… – Посмотрел на Хильду и сказал: – Ладно, я соглашусь на твое предложение, если смогу это вернуть тебе в качестве выкупа за твою дочь.

– За это, мой мальчик, – сказала Хильда, и на се щеках появились восхитительные ямочки, – тебе полагается укол.

– Думаю, это не самая удачная сделка, но ладно, так и быть… – сказал он, весело смеясь.

Хильда взяла мою руку и вонзила в нее иглу, потом наклонилась и поцеловала меня.

– Я позабочусь, чтобы часть этого он дал мне в приданое, – шепнула она. – Мне все-таки хочется обзавестись домиком пол соломенной крышей где-нибудь на берегу моря.


Хэммонд Иннес Шанс на выигрыш

Я перешел улицу и уставился на знакомый фасад дома. Сколько лет подряд возвращался я из конторы сюда, к этому обшарпанному зданию на Мекленбургской площади, сколько долгих и пустых лет… Но сегодня все было как во сне. Наверное, еще не прошел шок от последних слов врача.

Интересно, что скажут на службе? А может, не стоит никому ничего сообщать? Я снова подумал о прожитых годах. Бесцельное и бессмысленное существование. Дом, нелюбимая работа, дом… И одиночество…

Нет, в конторе я буду помалкивать. Просто возьму отпуск и тихонько исчезну.

В темноте парадного послышались шаги.

— Это вы, мистер Вэтерел?

— Да, миссис Бэйрд.

— К вам тут какой-то законник приходил, — сказала консьержка. — Я ему велела заглянуть еще разок после шести. Привести его к вам, когда явится?

— Да, пожалуйста, — ответил я и пошел к своей квартире.

Я немного пошагал из угла в угол, гадая, что мог позабыть у меня юрист, потом прилег на диван. Перед мысленным взором вереницей лет тянулась трудно прожитая жизнь. До смешного пустые годы. Тридцать шесть лет, и ничего, ровным счетом ничего не сделано.

Наверное, прошло довольно много времени, потому что в передней раздался звонок. Да, это был типичный юрист: синий костюм, белоснежный воротничок, внешняя сухость и какая-то запыленность — все выдавало в нем слугу закона.

— Меня зовут Фозергил, — фамилию свою он выговаривал аккуратно и бережно, словно боясь вымазать ее слюной. — Я представляю фирму «Энсти, Фозергил и Энсти». Прежде чем изложить суть дела, я должен задать вам несколько вопросов, необходимых для точного установления личности. Ваше имя при крещении, мистер Вэтерел?

— Брюс Кэмпбел.

— Как звали вашего отца?

— Джон Генри.

— Мать?

— Элеонор Ребекка, девичья фамилия Кэмпбел.

— Вы знали кого-либо из родных по материнской линии?

— Видел как-то раз своего деда.

— Когда именно?

— Мы встречали его из тюрьмы после того, как он отсидел пять лет. Когда его освободили, мне было лет десять. Мы с матерью прямо из тюрьмы доставили деда на такси в порт и посадили на корабль, но куда он отправился, я не знаю. Однако зачем вам все это?

— Мистер Вэтерел! Теперь я убежден, что вы тот самый человек, которого мне поручили разыскать.

— Вы меня и разыскали. Интересно только зачем?

— Мы работаем по заданию фирмы «Дональд Макгрей и Эчисон» из Калгари. Эти джентльмены являются душеприказчиками вашего деда. Поскольку вы виделись с ним лишь однажды, вас, наверное, не слишком расстроит известие о его смерти. Однако вы — единственный наследник. — Адвокат разложил на столе какие-то документы. — Вот копия завещания и личное письмо покойного, адресованное вам. Оригинал завещания хранится в Калгари вместе со всеми бумагами «Нефтеразведочной компании Кэмпбела». Фирма почти зачахла, но ей принадлежит земельный надел в Скалистых горах. Макгрей и Эчисон советуют вам избавиться от этого участка и ликвидировать компанию. Я принес купчую на продажу земли. Покупатели…

— Значит, мой дед вернулся в Канаду? — перебил я.

— Да, разумеется. В 1926 году он основал там новую нефтеразведочную компанию.

Я вспомнил, что это был год его освобождения из тюрьмы.

— Скажите, — спросил я, — не было ли вместе с дедом некоего Пола Мортона?

Я вспомнил, что так звали компаньона деда, который вышел сухим из воды, а большая часть фондов фирмы исчезла.

— Нет. Совет директоров состоял из Роджера Фергюса и вашего деда. Фергюс был крупным землевладельцем в Тернер-Вэлли. Капитал компании состоял из тех средств, что Фергюс дал под залог.

— Как умер мой дед? — спросил я.

— Как? — Юрист порылся в бумагах. — Тут написано, что он замерз. Стюарт Кэмпбел жил один высоко в горах. Но вернемся к компании. Поскольку коммерчески она явно…

— Он, наверное, был глубоким стариком?

— Семьдесят девять лет. Так вот, участок по-прежнему принадлежит компании. Вашим представителям в Калгари посчастливилось найти покупателя. К ним поступило предложение… Но вы совсем не слушаете меня, мистер Вэтерел.

— Извините, — сказал я. — Просто подумал об одиноком и старом человеке, живущем где-то в горах.

— Да, да, я понимаю вас. Но, видимо, с годами старик выжил из ума. Его вера в возможность найти нефть в горах превратилась в настоящую манию. С тридцатого года он жил отшельником в бревенчатой хижине и почти не спускался в город. В хижине его и нашли охотники. Это случилось двадцать второго ноября прошлого года.

Он положил передо мной бумаги.

— Это я оставляю вам. Здесь также вырезка из местной газеты. Теперь об участке. Есть план строительства дамбы в долине. Вода понадобится для электростанции. Одна компания, владеющая рудниками…

Я отвернулся и прикрыл глаза. Дед вернулся в Канаду. Значит, он действительно верил в свою нефть?

— Мистер Вэтерел, я вынужден просить внимания. Нужна подпись вот под этим документом. После уплаты всех долгов и ликвидации компании вы сможете получить девять или десять тысяч долларов.

— А сколько на все это уйдет времени?

Законник сложил губы бантиком.

— Думаю, за полгода мы успеем утвердить завещание.

— Полгода? — Я засмеялся. — Нет, мистер Фозергил, это слишком долго.

— Долго? Что значит долго? Уверяю вас, мы сделаем все возможное…

— Конечно, конечно, но полгода…

Я опять смежил веки и попытался обдумать услышанное. Деньги были мне ни к чему. Даже оставить их в наследство не мог, поскольку не имел родных.

— Можно мне взглянуть на эту газетную вырезку? — почти неосознанно проговорил я.

Юрист с удивленной миной подал мне листок. Статья в «Калгари трибьюн» от 4 декабря гласила:

«Стюарт Кэмпбел, один из пионеров Тернер-Вэлли, человек, который был готов отлить в бронзе слова «Скалистые горы — природное нефтехранилище», был найден мертвым на полу собственной хижины на высоте 7000 футов над уровнем моря. Тело обнаружила группа альпинистов под предводительством промысловика Джонни Карстерса.

Его вера в то, что Скалистые горы представляют собой кладовую «черного золота», вызывала уважение к нему даже в среде тех, кто лишился своего капитала, вложив его в печальной памяти «Нефтеразведочную компанию Скалистых гор».

По свидетельству Карстерса и Джин Люкас, молодой англичанки, которая в летние месяцы вела хозяйство Стюарта Кэмпбела, его единственной целью было восстановление своего доброго имени и возмещение потерь тем лицам, которые вложили деньги в неудавшееся предприятие».

— Похоже, он искренне верил в нефть, — сказал я Фозергилу. Тот сухо улыбнулся в ответ.

— Мистер Эчисон не без оснований считает, что покойный заблуждался. Вот купчая. Если вы подпишете оба экземпляра…

— Нет, наверное, придется воздержаться от продажи, — сказал я. Дед теперь виделся совсем иначе, чем раньше, и мне хотелось все хорошенько обмозговать.

— Но строительная фирма не станет ждать вечно. Мистер Эчисон давит на нас. Каждый день задержки…

— Терпели же они эти четыре месяца. Еще несколько дней погоды не сделают. Я дам вам знать, когда что-то решу. — С этими словами я подвел Фозергила к двери и выставил в коридор.

Мне не терпелось побыстрее прочесть письмо деда, и я поспешил в свою комнату. В конверте оказался всего один листок.

«Дорогой Брюс! — писал старик. — Возможно, необычайность обстоятельств нашей единственной встречи поможет тебе вспомнить ее. С кончиной твоей матери тонкая нить между нами прервалась, но до меня все же дошли вести о том, как доблестно ты сражался на фронтах последней войны. Убежден, что ты — настоящий Кэмпбел, и поэтому считаю возможным завещать тебе мои надежды. Я свято верю в свою правоту и клянусь тебе, что все усилия и труды, потраченные мной на развитие «Нефтеразведочной компании Скалистых гор», имели в основе своей эту безграничную веру, подкрепленную знаниями и опытом человека, который прожил здесь четверть века.

После освобождения я вернулся в Канаду, чтобы доказать свою правоту на деле. С помощью добрых и верных друзей мне удалось основать «Нефтеразведочную компанию Кэмпбела». Всю принадлежащую мне в этой новой компании долю я завещаю тебе вместе с землей, в которой будут покоиться мои останки. Если ты действительно тот человек, каким я тебя считаю, ты примешь вызов и реабилитируешь своего старого деда, достигнув цели, которая оказалась ему не по плечу. Да поможет тебе бог!

Твой Стюарт Кэмпбел.

P. S. Дневник, который я вел все это время, ты найдешь там же, где лежит сейчас моя Библия. С. К.».

От простоты и правдивости письма веяло свежестью горного ветра. Я почувствовал себя виноватым оттого, что так легко и быстро согласился в душе с вердиктом присяжных, осудивших моего деда, и даже не потрудился потом выяснить, что случилось со стариком после его выхода из тюрьмы.

Если б я только мог начать с того места, на котором он был вынужден остановиться! Хотя нет, это вздор. Мне такое дело не по зубам. Денег нет, да и в нефти я ни черта не смыслю.

Значит, подписать купчую? Десяти тысяч с лихвой хватит, чтобы обеспечить своей персоне пышные похороны. Нет, и это тоже не для меня. Мне совсем не улыбалась перспектива остаться в Лондоне в качестве конторской крысы, тихо и покорно доживающей свой век, в то время как далеко за океаном, в высоких горах, меня, возможно, ждет удача. Мгновение спустя обрывки купчей полетели на пол. Решение было принято. Я поеду в Канаду и попытаю счастья…


В Калгари поезд пришел в половине девятого утра. Я наскоро позавтракал в вокзальном буфете и сразу же отправился в контору стряпчих. Владения Макгрея и Эчисона размещались на третьем этаже древнего кирпичного дома и были со всех сторон окружены нефтяными компаниями. Дверь слева от конторы стряпчих привлекла мое внимание. На ней было написано: «Нефтеразведочная компания Роджера Фергюса». Это был тот самый джентльмен, который поддержал когда-то моего деда. Дальше виднелась дверь с надписью: «Льюис Винник, консультант по вопросам нефтеразведки», а напротив еще одна, на которой значилось: «Генри Фергюс, биржевой маклер». Чуть ниже свежей краской было выведено: «Компания Ларсена. Работы по подготовке месторождений и эксплуатация рудников».

Завершив инспекцию, я испытывал странное чувство. Казалось, воздух в этом здании пропитан запахом денег.

Эчисон оказался здоровенным краснолицым детиной. Его гладкие щеки поблескивали так, будто их специально отшлифовали пемзой.

— Мистер Вэтерел? — Он приподнялся и протянул мне рыхлую пухлую ладонь. — Рад видеть вас. Хотите сигару?

Я покачал головой и сел на предложенный стул.

— Очень жаль, что вы не написали мне перед отъездом, — заявил Эчисон. — Я мог бы избавить вас от этого зряшного путешествия. Но раз уж вы здесь, попробую объяснить вам, что к чему. Фозергил пишет, что вы по каким-то причинам отказываетесь продавать участок.

— Именно так, — подтвердил я. — По крайней мере до тех пор, пока не увижу его своими глазами.

— Мечтаете о нефти? Пустое занятие. Слушайте, мистер Вэтерел. Прошлым летом Бой Блейден по заявке Роджера Фергюса поднял в «Королевство Кэмпбела» геофизическое оборудование. Льюис Винник провел необходимые исследования, и его отчет полностью опроверг предположения вашего деда. Вот копия этого отчета, — он вытащил из папки пачку листов и бросил ее на стол. — К тому же вы лишь владеете территорией. Когда Роджер Фергюс давал наличные на развитие этого предприятия, он потребовал прав на все, что находится под землей. Впрочем, сделал он это скорее для проформы. Права ничего не стоят, поскольку их невозможно реализовать за отсутствием каких бы то ни было полезных ископаемых. Роджер Фергюс прекрасно это знал, но он любил старого Кэмпбела и фактически подал ему милостыню, хоть мы и представили дело так, чтобы ваш дед об этом не догадался.

— Могу ли хоть взглянуть на участок? — пробормотал я.

Эчисон медленно затянулся сигарой.

— Боюсь, что сейчас это невозможно. В горах еще зима, дороги засыпаны снегом. А между тем компания, которая хотела бы приобрести участок, должна приступить к строительству как можно быстрее. Вот. — Он подтолкнул ко мне бумажку. — От вас требуется только подпись, остальное моя забота. Как видите, вам предлагают уже пятьдесят тысяч чистыми, гораздо больше, чем стоит этот никчемный участок. У строителей же есть разрешение парламента провинции на затопление участка независимо от вашего согласия, но при условии, что вам возместят материальный и моральный ущерб.

— Я вижу, вы не вписали сюда название фирмы-покупателя.

— Для осуществления проекта будет создан специальный филиал, тогда и впишем. Все формальности беру на себя.

— Похоже, вы прямо одержимы идеей заставить меня продать землю.

— Это в ваших интересах. — Эчисон вытащил изо рта сигару и подался вперед. — Кроме того, я не забываю и о Роджере Фергюсе. Он лишился сорока тысяч долларов с помощью вашего деда, и с нравственной точки зрения вы просто обязаны возместить ему убытки. Возвращайтесь к себе в отель и подумайте. — Он поднялся. — Захватите этот отчет. Жду вас с ответом в семнадцать ноль-ноль.

Я вышел из кабинета и направился к лестнице, но тут взгляд мой упал на табличку: «Нефтеразведочная компания Роджера Фергюса». Повинуясь какому-то импульсу, я распахнул дверь.

— Мне нужен мистер Фергюс, — сообщил я секретарше.

— Мистер Роджер Фергюс болен и уже давно не заглядывает сюда, — ответила девушка. Я смутился. — У вас какое-то срочное дело? Его сын, мистер Генри Фергюс…

— Нет-нет, — сказал я. — Это скорее визит вежливости. Роджер Фергюс был большим другом моего деда, Стюарта Кэмпбела.

Я заметил, как сверкнули ее глаза.

— Замечательный был старикан, — сказала девушка с улыбкой. — Я могла бы позвонить мистеру Фергюсу домой. Уверена, что он согласится встретиться с вами, если, конечно, ему не стало хуже. Он перенес инсульт, и одна сторона тела сейчас полностью парализована.

Роджер Фергюс согласился меня принять, а секретарша объяснила, как добраться. Поблагодарив ее, я вышел на улицу, отыскал такси и отправился в дом старика.

Меня провели в огромный зал, битком набитый охотничьими трофеями и призами с выставок скота и лошадей. Минуту спустя сиделка вкатила кресло на колесах, и я увидел крупного мужчину с широкими плечами, тяжелыми грубыми руками и огромной копной седых волос.

— Так вот он каков, внучек, — старик говорил с трудом, потому что двигались лишь мышцы левой стороны его лица. — Садись, садись. Стюарт частенько тебя вспоминал, малыш.

— Пять минут, — заявила сиделка и удалилась.

— Может, опрокинем по рюмочке? — предложил старик и протянул левую руку к ящику письменного стола. — Мне вообще-то не разрешают, но Генри приносит тайком. Это мой сын. Он надеется, что от виски я скорее того… Твое здоровье, — добавил Роджер Фергюс, наполнив две рюмки неразбавленным шотландским.

— И ваше, сэр, — ответил я.

— У меня этого добра больше не водится. Так, и что же тебя, сынок, заставило покинуть старушку Англию? Собираешься бурить разведочную скважину, да?

— Похоже, шансы мои близки к нулю, — грустно сказал я. — Эчисон только что дал мне посмотреть отчет Винника.

— Да, печальная история… А Блейден так надеялся на удачу. Хороший он парень, этот Блейден. Наполовину индеец… Хотя разведчик из него, похоже, неважнецкий. — Голос старика стал быстро затихать и превратился в шепот, но спустя минуту Роджер Фергюс взял себя в руки. — Так чем я могу быть тебе полезен?

— Вы были другом деда, — проговорил я. — Вот я и решил, что должен повидать вас.

— Молодец! А какие-нибудь деловые предложения у тебя есть?

— Нет, — ответил я. — Да мне и в голову прийти не могло…

— Это хорошо. — Он пристально посмотрел на меня. — Когда стареешь и богатеешь, становишься подозрительным по части мотивов, которые движут ближними. Расскажи-ка о себе.

Я коротко поведал ему о визите Фозергила, о своем решении эмигрировать из Англии, а потом, сам не знаю почему, рассказал о приговоре, который вынесли мне врачи. Когда я умолк, старик изучающе посмотрел на меня.

— А мы с тобой составим неплохую парочку! — сказал он с невеселой усмешкой. — Значит, теперь они хотят затопить «Королевство»? Что ж, возможно, это и к лучшему. Стюарту его земля принесла одни только беды.

— Я видел Эчисона, — поспешно сказал я. — Он говорит, что те деньги, которые вы вложили в компанию, будут возвращены.

— Ты же сказал, что пришел просто так! — гаркнул старик. — К черту деньги! Ничего ты мне не должен, ясно? Если хочешь пустить козе под хвост еще больше, чем пустил твой дед, можешь бурить скважину, это твое право. Я засмеялся.

— Нет, мистер Фергюс, это ваше право, а не мое. Все, что под землей, принадлежит вам, и никому другому.

— Да, я забыл. — Он взял у меня стакан и спрятал его обратно в стол. — Верно, полезные ископаемые — моя собственность. Интересно, почему Блейден так же горячо верил в успех, как и Стюарт? Винник парень честный, он не стал бы водить меня за нос… Вот что, парень, отправляйся-ка ты лучше назад в Англию. Если уж собрался помирать, то делай это в кругу друзей.

Вошла сиделка, и я поднялся. Старик протянул мне левую руку.

— Всего доброго, — сказал он. — Молодец, что зашел. Если твой врач не ошибся, нам недолго ждать следующей встречи. А тогда уж у нас с тобой будет целая вечность для разговоров.

Лицо старика оставалось неподвижным, но в глазах вспыхнули озорные огоньки.

Я вышел, сел в такси и поехал в гостиницу. Здесь я прочел отчет Винника, затолкал бумаги в портфель и отправился перекусить. Внизу у конторки стоял невысокий кряжистый мужчина в пилотской куртке. Он освобождал номер, и я случайно услышал его слова, обращенные к портье:

— Если меня будет искать Джек Харбин, скажи ему, что я вернулся в Джаспер.

— Ладно, Джеф, — пообещал портье. — Обязательно передам.

Джаспер! Это местечко находилось по пути к «Королевству»!

— Прошу прощения, вы едете на машине? — вопрос вырвался раньше, чем я успел подумать о приличиях.

— Ага, — человек смерил меня взглядом и дружелюбно улыбнулся. — Хотите прокатиться?

— А место у вас найдется?

— Чего ж не найтись. Вы, я вижу, из Англии, — он протянул руку. — Джеф Харт.

— Вэтерел, — представился я. — Брюс Вэтерел.

— Ну вот и славненько. Собирайтесь поскорее. Надеюсь, мы с вами не соскучимся в дороге.

Все было решено в долю секунды. Я не успел даже подумать об Эчисоне, да и не хотел о нем думать. Главное, я подбирался все ближе и ближе к «Королевству», а остальное не имело значения.

— Вы знаете некоего Джонни Карстерса? — спросил я Джефа Харта, когда мы миновали перевал и перед нашими глазами раскинулся вечерний Джаспер.

— Заготовителя? Кто ж его не знает.

— Где его можно найти?

— Да где угодно в радиусе десяти миль. У него тут табун лошадей, а летом он снабжает харчами туристов. Но лучше малость обождать. Часов в семь он заглянет в какую-нибудь пивнушку.

Джеф Харт высадил меня у гостиницы и пообещал заехать в семь часов, чтобы вместе поискать Карстерса. Я не мог без содрогания смотреть на пищу, а потому прошел прямиком в свой номер. Задыхаясь, я лег на кровать и принялся гадать, смогу ли вообще добраться до «Королевства Кэмпбела». Наверное, я впал в забытье, потому что, открыв глаза, увидел склонившегося надо мной Джефа.

— Уф! — выдохнул он. — Ну и натерпелся я страху. Думал, вам конец. Все в порядке?

— Угу, — пробормотал я и с трудом спустил ноги на пол. С минуту сидел, тяжело и хрипло дыша. — Ничего, все хорошо.

— Что-то непохоже. Вы на себя в зеркало посмотрите. Краше в гроб кладут. Давайте я позвоню доктору.

— Нет. — Я встал. — Медицина тут бессильна.

— Но вы больны, приятель.

— Знаю. — Я подошел к окну. — У меня что-то с кровью.

— Ложитесь-ка вы обратно в постель.

— Нет-нет, все будет нормально. Подождите, пока я умоюсь, а потом двинем в бар.

Мы спустились вниз, миновав в холле компанию оживленных туристов, и вошли в бар.

— Я просил передать Джонни, чтобы он пришел сюда, — сказал Джеф Харт, глядя на часы. — Он будет с минуты на минуту. Четыре пива, — бросил он бармену. — Нет, шесть. Вон он, ваш Джонни Карстерс, легок на помине. Знакомьтесь.

Я посмотрел на худощавого человека в каракулевой безрукавке-душегрейке и потрепанной шляпе. У него было доброе загорелое и обветренное лицо и мечтательный взгляд. Мы обменялись рукопожатием.

— Вы меня искали, не так ли? — с улыбкой спросил он и сел на стул лицом к спинке. — Чем могу служить? Вас интересуют лошади?

— Я приехал сюда не по делам, — ответил я. — Просто хотел повидать вас.

— Очень мило с вашей стороны. — Он снова улыбнулся.

— Вы знали Стюарта Кэмпбела?

— Еще бы не знать! Только он ведь того, помер.

— Расскажите мне, как вы нашли его тело.

Джонни нахмурился и оглядел меня.

— Газетчик?

— Боже упаси. Я его внук.

— Внук?! Господи, внук старого Кэмпбела. — Он схватил меня за руку, а сидевший сбоку Джеф Харт обрушил на мое плечо тяжеленную ладонь.

— Что ж ты сразу не сказал? — воскликнул он. — Да знай я, кто ты такой, нипочем не дал бы тебе остановиться в этой вонючей ночлежке!

— Зачем ты приехал? — перебил Джефа Карстерс. — Наследство?

Я кивнул, и он опять одарил меня улыбкой.

— Может, ты все-таки расскажешь, как нашел тело?

— Странная это была история, — проговорил Джонни, задумчиво отхлебнув пива. — Понимаешь, Брюс, я нанялся проводником к двум янки. Они работали в каком-то журнале и готовили материалы о Скалистых горах. Ну, снимки там, статьи и прочую чушь. Так вот, поводил я их недели полторы, а потом им понадобилось попасть в селение-призрак. Это где все индейцы поумирали да так и сидят, замерзшие, уже лет сто в своих вигвамах. Ну я их и повел. Но им и этого мало оказалось. Потребовали, чтоб я их познакомил с «королем» Кэмпбелом, обещали статью про него написать. Я согласился, и мы полезли вверх. Старик был жив-здоров, дал себя сфотографировать и полночи рассказывал за рюмкой джина про свои идеи. А наутро журналистам взбрело в голову забраться на пик Джилли. Ну, мы и отправились. На обратном пути нас задержал ураган, и вернулись мы только дней через пять. Я сразу почуял неладное, когда не увидел дымка над хижиной и следов на снегу. Когда мы вошли в дом, то увидели, что старик лежит ничком на голом полу, прямо у двери. Наверное, хотел принести поленьев со двора, да сил не хватило.

— Что могло послужить причиной смерти?

Джонни пожал плечами.

— Должно быть, старость. А может, у него случился удар. Надеюсь, мне будет так же легко, когда настанет моя очередь. Ни болезней тебе, ни ненужной суеты… Он ведь до последнего вздоха верил, что нефть есть. — Джонни потряс головой. — Великий был человек.

— Как бы мне добраться до «Королевства»? — спросил я.

— Ишь, чего захотел! — Джонни пожал плечами. — Нет, пока снег не растает, об этом и думать забудь. Еще месяца полтора можешь спать спокойно.

— Это слишком долго.

— А ты что, спешишь куда?

— Да, очень.

— Ну, коли так, Макс Треведьен, наверное, возьмется переправить тебя туда из Каним-Лейка. Он тут промышляет и подрабатывает проводником. Но путешествие будет не из приятных. Подожди, пока стает снег.

Я вытащил из кармана карту и разложил ее на столе.

— Покажи, как добраться до Каним-Лейка.

Джонни пожал плечами.

— Что ж, вольному воля. Садись на континентальный экспресс и шуруй до Ашкрофта. Если дорога между Ашкрофтом и Клинтоном открыта, считай, что тебе повезло. Сможешь доехать до самой гостиницы на Стопятидесятой миле, а оттуда легче всего попасть в Каним-Лейк.

Я поблагодарил его и спрятал карту. Джонни положил ладонь мне на локоть.

— Ты нездоров, Брюс. Послушай опытного человека, подожди месяц. Сейчас еще рано лазить по горам.

— Я не могу с этим тянуть, — пробормотал я. — Надо подняться туда как можно скорее.

— Есть же такие упрямцы, которые не угомонятся, пока не свернут себе шею, — сердито сказал Джеф.

— Не в том дело, — быстро сказал я.

— А в чем? Чего ты суетишься?

— Это вас не касается… — Я секунду поколебался, потом решился. — Мне осталось всего несколько месяцев жизни, ребята.

Они вытаращили на меня глаза. Джонни несколько минут пристально разглядывал мое лицо, потом смущенно отвернулся и, достав кисет, занялся своей самокруткой.

— Прости, Брюс, — сказал он так ласково, будто я был ребенок.

— Слушай, да откуда тебе это известно? — воскликнул не отличавшийся особой деликатностью Джеф. — Человек не может знать таких вещей.

— Стало быть, может, — хрипло ответил я. — Лучший лондонский врач дал мне всего полгода.


В Ашкрофт поезд пришел незадолго до полуночи. В гостинице я узнал, что последние два дня дорога на Клинтон была открыта, и это сообщение очень обрадовало меня. На следующее утро я отправился обходить местные гаражи. Мне повезло: на заправочной станции я нашел замызганный фургон, хозяин которого отправлялся в Клинтон на лесозаготовки. Он подвез меня до гостиницы на Стопятидесятой миле. Здесь я переночевал, а утром выяснил, что из Каним-Лейка приехал заготовитель, который собирался после обеда вернуться туда. По моей просьбе мне показали огромного, похожего на быка верзилу, грузившего в кузов армейской машины на гусеничном ходу разную бакалею.

В начале третьего мы покинули гостиницу, и я наконец разглядел своего попутчика. Он был одет в громадного размера медвежью шубу и меховую ушанку с козырьком. У него был широкий приплюснутый нос и крохотные глазки. Машину он вел умело, но так яростно сжимал ладонями баранку, что казалось, будто именно он, а не мотор толкает грузовик вперед, отвоевывая у дороги ярд за ярдом. Мне пришло в голову, что он-то и может оказаться тем самым заготовителем, о котором говорил Джонни Карстерс.

— Вы случайно не Макс Треведьен? — спросил я.

— Он самый, — медленно повернувшись ко мне, ответил верзила.

«Значит, это он повезет меня в «Королевство», — подумал я и спросил, сделает ли он это.

— Зачем? Туристский сезон тут еще не начался. Вы что, нефтяник?

— Почему вы так решили?

— В горах жил один помешанный, который утверждал, будто под полом его хибары залегает пласт. Но старик оказался мошенником. Спросите моего брата Питера, он вам такого порасскажет!

Каним-Лейк, куда мы приехали с наступлением сумерек, притулился на берегу узкого и длинного озера. Городок тонул в снегу, вжавшись стенами маленьких хижин в голые обледенелые горные склоны. Мы остановились перед низким строением из некрашеных сосновых досок. На двери красовалась вывеска: «Транспортная контора Треведьена. Правление».

Как только мы подъехали, на улице появился толстенный китаец. Он приблизился к Треведьену, и они начали разгрузку. Через минуту китаец бросил на снег мои чемоданы.

— Вы ведь остаетесь здесь? — спросил он.

— Это гостиница?

— Нет, тут у нас барак для парней, что работают выше по Громовому ручью. А постоялый двор Мака там, дальше по улице, с правой стороны. «Золотой телец» называется.

Поблагодарив, я заковылял по сугробам в глубь Каним-Лейка. Городок состоял из одной-единственной улицы, застроенной деревянными домами. У доброй половины зданий уже провалились крыши, окна были выбиты, а двери кое-где болтались на ржавых петлях. Я впервые в жизни видел наполовину опустевший город, город-призрак.

«Золотой телец» оказался здесь самым большим строением. Прямо за дверью размещался огромный салун. Вдоль одной стены тянулась длинная стойка, а позади нее виднелись пустые полки, украшенные грязными побитыми зеркалами. В зале было тепло, но неуютно из-за барачной пустоты, которую эти жалкие тусклые следы былой роскоши только подчеркивали.

Я опустил на пол свои скромные пожитки и пододвинул стул поближе к печке. Устал я как собака.

Вскоре открылась дверь, и в комнату вошел сурового вида мужчина. Он оглядел меня с равнодушием человека, повидавшего на своем веку немало бродяг и разучившегося чему бы то ни было изумляться.

— Вы и есть мистер Мак? — спросил я.

Он задумался на мгновение, потом почесался и ответил:

— Моя фамилия Макклеллан, а Мак — это для краткости. Тут все меня так зовут. Вам нужна комната?

— Угадали. Я только что приехал из Англии. Брюс Вэтерел.

— У нас еще не сезон, мистер Вэтерел. Ничего, если вам придется столоваться на кухне вместе с моими домочадцами?

— О чем разговор?


Ели в этой ночлежке по часам, и не успел я умыться и переодеться в своей комнатушке, как меня позвали к чаю. Вместе с хозяином за столом сидели его сестра Флоренс и сын Джеймс с женой и двумя детьми. Жену Джеймса звали Полин, и она была наполовину француженкой, что я определил по ее мелодичному акценту.

Кроме Макклелланов, в комнате находился еще один человек. Это был мужчина лет сорока, с грубыми чертами лица и мощным торсом. Мне представили его как Бена Кризи, инженера, который руководил строительством дороги в ущелье Громового ручья.

За все время трапезы никто не проронил ни слова. Еда здесь считалась делом серьезным. Покончив с чаем, мужчины закурили, а женщины принялись за мытье посуды.

— Что привело вас в Каним-Лейк, мистер Вэтерел? — спросил вдруг хозяин, и я вздрогнул от неожиданности.

— Вы когда-нибудь слыхали о «Королевстве Кэмпбела»?

— Конечно.

— Как мне туда добраться?

— Об этом вы лучше Бена спросите, — он кивнул в сторону Кризи. — Скажи-ка нам, инженер, снег в верховьях очень глубокий?

— Да, навалило изрядно. Надо расчищать, иначе перевал не пройти.

— А что вы забыли в «Королевстве»? — поинтересовался Джеймс Макклеллан.

— Я внук Кэмпбела, — ответил я. Все удивленно уставились на меня.

— Внук, говорите? — недоверчиво переспросил хозяин и подался вперед.

— Именно.

— Так зачем вам понадобилось в «Королевство»? — повторил свой вопрос Джеймс, и в голосе его неожиданно зазвучали злобные нотки.

— Зачем? Да затем, что оно мое.

— Ваше? Но ведь участок продан компании Ларсена!

Компании Ларсена? Я вспомнил, что это название было написано свежей краской на двери кабинета Генри Фергюса. Теперь все стало на свои места, и Эчисон, и его стремление заставить меня подписать купчую.

— Мне действительно предложили сделку, — сказал я, — но я отказался.

— Отказались?! — Джеймс вскочил, опрокинув стул. — Но ведь… — Он осекся и посмотрел на Кризи. — Нам надо поговорить с Питером. Пошли!

Кризи кивнул и поднялся. Через минуту мы с хозяином остались вдвоем. Мак зажег трубку и посмотрел на меня сквозь пламя спички.

— Каковы же ваши планы?

— Думаю поселиться там, в горах. Дед ведь жил, и ничего.

— Не дури, приятель. «Королевство» не для тебя. А если ты ищешь нефть, то ее там нет, в чем многие из нас уже убедились, да еще за свои кровные. Бой Блейден доказал это раз и навсегда своими исследованиями. Мой тебе совет: продавай и сматывайся откуда пришел.

Я молча встал и отправился в свою комнату.


Когда наутро я спустился вниз, все остальные уже позавтракали. Мак принес мне яичницу и кофе. Поев, я оделся и отправился изучать Каним-Лейк. Снегопад кончился. Я зашагал по сугробам к бараку, возле которого стоял огромный трейлер с бульдозером на платформе. Контора Треведьена была заперта, и мне оставалось лишь вернуться в гостиницу. В салуне несколько пожилых мужчин потягивали пиво.

— Где я могу найти человека по имени Питер Треведьен? — спросил я одного из них.

— В Сода-Крике, — был ответ. — Он уехал туда ни свет ни заря вместе с Джеймсом Макклелланом.

Через час входная дверь распахнулась, и в салун ворвался черноволосый коротышка с гладкой кожей цвета меди.

— Привет, Мак, — проговорил он и, бодро улыбаясь, подошел к стойке.

— Рад тебя видеть, Бой, — ответил Мак. — Джин только вчера говорила, что пора бы тебе возвращаться за грузовиками.

— Дорога уже дошла до подъемника? — спросил новый посетитель.

— Пока нет, но уже недолго осталось. Кризи пробивается через лавинное место. Как перезимовал, Бой?

— Терпимо. Бурил наугад с компанией головорезов в верховьях Литл-Смоки. У тебя тут найдется местечко? Я собираюсь дождаться, пока заработает канатная дорога. Надо же спустить вниз свои манатки, верно?

— Понятное дело. Комнату найдем, а пока что прошу к столу.

— Спасибо, Мак, но я, пожалуй, перехвачу чего-нибудь у Джин.

Когда гость ушел, я спросил о нем Мака.

— Это Бой Блейден, — ответил мне хозяин. — Тот самый парень, который исследовал «Королевство» прошлым летом.

«Блейден так же верил в успех, как и Стюарт», — вспомнил я слова Роджера Фергюса. Похоже, само провидение послало мне этого человека, и теперь я смогу установить истину.

— Ему пришлось бросить там, наверху, все оборудование, — продолжал Мак, — Лавина пошла как раз в тот день, когда Бой собрался спускаться. Не повезло парню: весь его капитал так и остался зимовать в горах.

— А что вам известно о его исследованиях? — спросил я. — Мой дед знал результаты разведки?

— Нет. Он умер, когда адресованное ему письмо лежало у меня в конторе.

В начале пятого я услышал, как Джеймс Макклеллан зовет отца. Раз молодой человек вернулся в Каним-Лейк, стало быть, и Питер Треведьен тоже здесь, решил я и поднялся с кровати. Одевшись, я спустился вниз и побрел по плотному насту в сторону барака. Дверь транспортной конторы была распахнута настежь, и наружу долетал гул голосов. Я остановился на пороге.

— Ты должен был подумать об этом, прежде чем поднимать туда свои грузовики, — донесся до меня веселый мужской голос. — А теперь будешь делать то, что я тебе скажу, иначе не видать тебе машин как своих ушей.

— Чтоб тебе сдохнуть! — услышал я второй голос. Потом дверь с треском распахнулась, и на улицу выскочил разъяренный Блейден. Не обратив на меня внимания, он двинулся вверх по склону холма.

Я постучался и вошел в кабинет. На усыпанном пеплом столе стоял старинный телефонный аппарат, а на стуле за ним сидел хозяин — плотный мужчина лет сорока пяти.

— Мистер Питер Треведьен?

— Точно. А вы, должно быть, Брюс Вэтерел? Присаживайтесь. Если я правильно понял, вы наследник старого Кэмпбела?

Я кивнул.

— Догадываюсь, почему вы пришли ко мне. Буду откровенен, мистер Вэтерел. Ваш отказ продать «Королевство» поставил меня в незавидное положение. Доля в компании Ларсена помогла мне получить контракт на поставку всех материалов, необходимых для завершения плотины. Но в контракте оговорено, что дамба должна быть готова этим летом, из-за чего мне и пришлось строить дорогу, не дожидаясь согласия старого Фергюса. — Он откинулся в кресле. — Теперь о вас, мистер Вэтерел. Чего вы хотите? Еще денег?

— Нет, — ответил я, — не в сумме дело.

— Тогда в чем? Мак говорит, что вы собираетесь жить там, наверху.

— Если это было под силу моему деду…

— Кэмпбел жил там не потому, что это ему нравилось, а потому, что не мог иначе. У него не хватило смелости оставаться здесь, среди одураченных им людей. Если вы продадите «Королевство», Генри Фергюс построит электростанцию на дешевой энергии Громового ручья.

— Завещание деда накладывает на меня ряд обязательств, — начал я.

— Обязательства! — презрительно прошипел Треведьен. — Слушайте, давайте сделаем так: вы сейчас пойдете и все обдумаете. — Треведьен положил руку мне на плечо. — Договорились?

Я сказал, что подумаю, и мы простились.


Когда я пришел в гостиницу, там накрывали к чаю. Несколько минут спустя появился Бой Блейден.

— Можно вас на пару слов? — обратился я к нему.

— Пожалуйста, — поколебавшись, неохотно ответил он, и мы отодвинули наши стулья подальше. — Ну, в чем дело? «Королевство» вам покоя не дает?

— Кажется, прошлым летом вы вели там исследования?

— Да, сейсмографическую разведку.

— И, по вашему мнению, результаты свидетельствуют об отсутствии каких-либо следов нефти?

— Все изложено в отчете.

— Плевать мне на отчет. Я хочу знать ваше собственное мнение.

— Я вижу, вы не представляете себе, о чем идет речь. Мое оборудование работает по принципу эхолота. Я взрываю динамит и фиксирую при помощи детектора режим отражения ударной волны различными породами. Цифры обрабатывает компьютер, я тут ни при чем. На основании введенных в нее цифр ЭВМ выдает информацию о структуре земных недр.

— Задам вам всего один простой вопрос, — сказал я. — Вы согласны с отчетом?

Блейден снова заколебался.

— Да, — сказал наконец он и быстрым шагом направился к двери. Я удивленно посмотрел ему вслед. Интересно, почему он повернул на сто восемьдесят градусов? Ведь старый Фергюс утверждал, что поначалу Бой верил в успех так же искренне, как и мой дед.

Я оглядел опустевшую комнату и увидел склонившуюся над кухонной раковиной Полин.

— Скажите, — спросил я, подойдя к ней, — живет ли тут девушка по имени Джин Люкас?

— О, конечно. В доме сестер Гаррет. Если хотите, я отведу вас туда, когда моя Китти уснет.

Я с радостью согласился и, поблагодарив Полин, стал ждать.

Примерно в половине восьмого мы вышли в кромешную уличную тьму, и Полин повела меня по неровному тротуару, освещая путь фонариком.

— Вот мы и пришли, — вскоре сказала она. — Вон их дом. Эти сестры Гаррет ужасно старомодны и любят посплетничать, но все равно они мне нравятся.

— А как выглядит Джин Люкас?

— О, она прелесть, сами увидите. Мы с ней лучшие подруги. Обожаю разговаривать с ней по-французски.

— Чем же она занимается в Каним-Лейке? У нее тут родные?

— Нет. Джин говорит, что любит одиночество, но мне кажется, она просто не смогла найти свое счастье. В войну она была во Франции. Наверное, там и поломала себе жизнь.

Полин постучала в дверь бревенчатого дома и крикнула:

— Мисс Гаррет! Это я, Полин. Можно войти?

Дверь открылась, и я увидел освещенный керосиновой лампой холл.

— Конечно, входи, — послышался ласковый голос. — О, да ты и мистера Вэтерела привела! Молодец, девочка.

— Вы меня знаете? — спросил я маленькую хрупкую старушку, похожую на фарфоровую статуэтку.

— Разумеется. — Она повернулась. — Сара, к нам мистер Вэтерел! Сестра немного туговата на ухо, — объяснила мне мисс Гаррет. — Снимайте пальто, проходите и рассказывайте, как дела.

— Собственно, я хотел повидать мисс Люкас.

— Успеете. — Она улыбнулась. — У Каним-Лейка есть одно бесспорное достоинство: здесь на все хватает времени. Сейчас Джин, наверное, читает у себя в комнате. Сара! — опять закричала она. — Мистер Вэтерел пришел повидать Джин!

Вторая старуха быстро оглядела меня и поднялась со стула.

— Сейчас я ее приведу, Руфь.

— Хорошо, спасибо. Мистер Вэтерел, стало быть, вы и есть внук мистера Кэмпбела?

— Да, мэм.

— Вы неважно выглядите. Наверное, были больны?

— Да, но сейчас пошло на поправку.

— И врач рекомендовал горный воздух?

В холле послышалась легкая поступь, и в комнату вошла Джин Люкас.

— Мистер Вэтерел? — Она протянула мне руку. — Я уже давно поджидаю вас.

Ее рукопожатие было твердым, манеры начисто лишены жеманства. Чувствовалось, что она уверена в себе. Я удивленно смотрел на нее и думал, что здесь, в забытом богом Каним-Лейке, этой женщине совсем не место.

— Вы знали, что я приду?

Она кивнула.

— Прошу вас ко мне.

— Это мой отец, — показывая на фотографию, сказала девушка, когда мы очутились в небольшой, битком набитой книгами комнате. — А это Мозес, — она кивнула на огромного колли, который лежал на ковре и смотрел на меня, помахивая роскошным хвостом. — Он принадлежал еще вашему деду. Ну, как вам понравились мои старушенции?

— Это ваши родственницы?

— Нет, что вы.

— Тогда почему вы решили поселиться здесь?

— Ну, это мое личное дело. В коробке рядом с вами сигареты. Дайте мне одну, если не трудно.

Мы закурили.

— Я знаю, вам кажется странным то, что летом я жила в доме вашего деда.

— Теперь, когда я увидел вас, это действительно вызывает у меня недоумение.

— Тут в городе есть люди, которые считают меня внебрачной дочерью Стюарта, — сказала она, глядя на огонь.

Мы немного помолчали. Нам было легко друг с другом. Наконец она спросила:

— Чем вы занимались после войны? Вас ведь уволили в отставку после ранения?

— Наверное, вы очень хорошо относились к деду? — произнес я, оставив ее вопрос без ответа.

— Да. Кстати говоря, вы очень напоминаете его голосом и манерой держаться, хотя внешне совсем непохожи. Почему вы ни разу не навестили его и даже не писали? Вам было стыдно общаться с человеком, сидевшим в тюрьме?

— Нет, просто я как-то не думал о нем, — ответил я. — Мы и виделись-то всего один раз, когда мне было лет десять.

— И поэтому предпочли забыть о своем деде. А вам никогда не приходило в голову, что его, возможно, осудили по ошибке?

— Нет, никогда… — Джин коротко вздохнула.

— Это выше моего понимания, — сказала она. — Стюарт любил вас. Вы же были его единственным родственником. Мистер Кэмпбел очень сдал в последнее время.

— Почему же он сам не написал мне?

— А вы бы приехали после его письма?

— Я… я не знаю.

— Однако вы явились сюда, когда услыхали о его смерти. Зачем? Вы думали, тут есть нефть?

— Если вас так интересует цель моего приезда, — раздраженно сказал я, — то знайте, что я намерен поселиться в «Королевстве»!

— Поселиться? — Она не поверила своим ушам. — С чего бы это?

— На то есть свои причины. Вы ведь не сказали мне, почему живете в этой дыре.

— Сдаюсь, — тихо произнесла Джин и посмотрела на огонь. — Вы знаете, у меня тут есть кое-какие вещи, которые теперь принадлежат вам. Вот они.

Она порылась в шкафу и достала картонную коробку.

— Я не смогла унести оттуда всего, но здесь как раз те вещи, которые Стюарт очень хотел передать вам.

Я поблагодарил Джин и спросил:

— А вы верите в правоту моего деда?

— Да, — ответила она. — Во время войны мне доводилось встречать многих прекрасных людей, но ваш дед — особый случай. Это был совершенно замечательный человек, и я хочу, чтобы его надежды когда-нибудь оправдались.

— А что вы думаете о последней разведке? Как я понимаю, отсутствие нефтяного месторождения было доказано?

— Произошло то, чего и следовало ожидать. Разве Генри Фергюс продолжал бы строительство дамбы, если б не был уверен, что в отчете будут указаны выгодные для него данные? Прежде чем вы начнете действовать, поговорите с Боем Блейденом.

— Но я уже говорил с ним, — удивленно произнес я. — Блейден согласен с официальной оценкой положения.

— Это неправда, — глаза Джин расширились. — Бой поверил в нефть, как только увидел первые цифры.

— Но он сам сказал мне, что в отчете все правильно. Это было два часа назад.

— Я с ним поговорю, — пообещала Джин. — За всем этим что-то кроется. Как только мы переговорим, я отправлю его к вам. А пока посмотрите, что я принесла из «Королевства».

Я поставил коробку на колени и снял крышку. Внутри оказались фотографии моей матери и деда, его медали времен первой мировой войны, диплом горного инженера, маленькая шкатулка с локонами и папка с газетными вырезками.

— Вы ходили туда после его смерти? — спросил я.

— Да.

— И поднимались по канатной дороге?

— Нет, тогда она еще не работала. В «Королевство» ведет старая тропа индейцев: всего сутки пути.

— Здесь случайно нет дедовской Библии?

— Я ее захватила, но зачем она вам?

— В ней должны быть кое-какие бумаги.

Я основательно перетряхнул книгу, но обнаружил всего один листок. Гадая, куда мог подеваться дневник деда, я развернул бумажку и прочел:

«Милый Брюс! Когда ты получишь это письмо, «Королевство» уже будет твоим. Зиму мне не пережить. Я уже не могу бороться за достижение своей цели, ибо у меня нет на это ни сил, ни желания. Сегодня я получил отчет о работе Блейдена и заключение консультанта…»

Я в растерянности перечитал последние строки и посмотрел на Джин.

— Дед знал о результатах разведки.

— Чепуха! Джонни Карстерс был последним, кто видел старика. Когда он написал это?

— Двадцатого ноября. А Джонни нашел тело двадцать второго.

Я передал листок Джин, и она принялась изучать его, не веря своим глазам.

— Господи, какая жестокость! — воскликнула она наконец. — Какой жуткий способ убийства! Разделаться с человеком, лишив его единственной надежды… Читайте дальше вы, Брюс. У меня не хватит духу.

«Наконец мне приходится признать, что все мои труды пропали даром, — продолжал я. — Но прошу тебя не забывать о том, что вся моя сознательная жизнь была посвящена изучению скальных пород, и поэтому я наотрез отказываюсь верить, что их структура в «Королевстве» однородна, как указывается в отчете. Чтобы убедиться в моей правоте, достаточно одного взгляда на разлом в устье Громового ручья. Кроме того, хоть я и не могу более утверждать, что здесь есть нефть, но знаю, что в 1911 году, когда случился большой оползень, она была.

Я прошу тебя раздобыть денег и пробурить скважину. Это единственный способ установить истину. Постарайся сделать это прежде, чем будет закончено строительство плотины и «Королевство» скроется под водой. С любовью и надеждой, твой Стюарт Кэмпбел».

Я уронил руки на колени и произнес одними губами:

— Джин, если я узнаю, кто отвез деду отчет, я задушу этого мерзавца. Кто из здешних мог так ненавидеть старика?

— Многие. Джордж Райли, оба Треведьена, Макклелланы, Дэниел Смит, Эд Шифер, словом, все, кто понес убытки. Слушайте, Брюс, теперь вы просто обязаны доказать, что Стюарт прав: ведь он так верил в вас!

— Так-то оно так, — задумчиво проговорил я. — Но ведь это значит, что придется бурить, а у меня нет ни времени, ни денег. Впрочем, я еще выслушаю Блейдена.

Джин кивнула и поднялась.

— Вам пора, Брюс. Бой придет с минуты на минуту, а я не хочу, чтобы вы встретились раньше, чем я с ним поговорю. Буду рада, если вы с ним подружитесь. Он очень хороший человек, хотя подчас с ним бывает трудно. Идите, а то Полин уже заждалась. Всего вам доброго, Брюс.


Когда Полин открыла дверь гостиницы, гул голосов разом стих и один из сидевших у камина постояльцев шепнул, увидев меня:

— Вот он. Дай ему телеграмму, Хат.

За столом сидели Питер и Макс Треведьены. Блейден возле стойки разговаривал с Маком.

Телеграмма, которую мне вручили, была измята и захватана пальцами. Эчисон снова настаивал на сделке.

В напряженной тишине я скомкал листок, сунул его в карман и двинулся было к лестнице, сопровождаемый взглядами, однако старик, из рук которого я получил депешу, преградил мне дорогу.

— В чем дело?

Он смущенно подергал ус.

— Э… нам бы хотелось знать, продаете вы участок или нет.

Все неотрывно смотрели на меня.

— Так как же?

— Нет, — сказал я.

Кресло Питера Треведьена отлетело в сторону и с грохотом ударилось о стену.

— Вы же обещали все обдумать! — закричал он.

— Я обдумал, — ответил я. — И решил не продавать.

— Почему вы не хотите считаться с другими людьми? — прошипел Треведьен.

— А какого дьявола я должен о них думать?! — взорвался я. — Что они сделали для моего деда? Пронюхав о нефти, они слетелись к нему как воронье и начали наперебой совать деньги, а потом окатили старика дерьмом. Да еще какая-то сволочь отвезла деду экземпляр отчета о результатах последней разведки за день до начала снегопадов!

— Ну и что? — подал голос Джеймс Макклеллан.

— А то, — заорал я, — что человек, сделавший это, повинен в смерти старого Кэмпбела! Если б я знал, кто показал деду отчет…

— И что бы вы тогда сделали? — спросил, поднимаясь на ноги, Макс Треведьен. — Это я отвозил бумаги.

Я тупо уставился на его ухмыляющуюся физиономию.

— Вы с ума сошли…

— А откуда моему брату было знать, что написано в отчете? — сказал Питер Треведьен. — Мы все искренне полагали, что старику хочется знать результат.

— Так это вы подослали к нему своего братца?

— Именно так, — ответил он.

— А как к вам попал второй экземпляр? От Генри Фергюса?

Он молча улыбнулся. Я оглядел лица присутствующих и заметил на них такое же насмешливое выражение. Только сейчас я увидел, что Блейдена больше нет в зале. Почувствовав внезапную боль в сердце, я повернулся и заковылял в свою комнату. Здесь я растянулся на кровати и впал в полузабытье, из которого меня вывел стук в дверь.

— Войдите, — пробормотал я.

Бой Блейден нерешительно остановился посреди комнаты.

— Я только что от Джин, — сказал он. — Она говорит, что вы собираетесь поселиться в «Королевстве». А я-то думал, вы просто торгуетесь с ними… Так слушайте. Я предполагаю, что с отчетом нечисто, Льюис Винник что-то напутал.

— Вы лично передали ему сейсмограммы?

— Разумеется, нет. Отправил по почте из Кейтли.

— А туда они как попали?

— По канатной дороге. Макс Треведьен раз в неделю привозил нам все необходимое… Стоп! Ну конечно же. Они просто могли подменить цифры другими! — Бой принялся яростно расхаживать из угла в угол. — Ну вот что: сколько вы можете вложить в буровые работы?

Я засмеялся.

— У меня и есть-то сотни три долларов, не больше.

Блейден оседлал стул.

— Слушайте, Брюс, если я найду деньги и оборудование, вы согласитесь на пятьдесят процентов? Я имею в виду прибыль, которую мы, возможно, получим в результате бурения.

— По-моему, вы опережаете события, — сказал я. — Даже если разведка оказалась обнадеживающей, это еще не значит, что там есть нефть.

Он задумчиво кивнул.

— Вижу, у вас есть голова на плечах. Ладно, тогда сделаем так: завтра я отправляюсь в Калгари и повидаюсь со старым Роджером Фергюсом. Он всегда хорошо ко мне относился, и я попробую его заинтересовать. Итак, вы готовы пожертвовать половиной дохода ради возможности доказать правоту Кэмпбела?

— Разумеется, — ответил я. — Но если ставка на Фергюса ничего не даст, мы останемся лицом к лицу с компанией его сына. Кроме того, старику принадлежат все полезные ископаемые в «Королевстве».

Блейден взялся за ручку двери.

— Предоставьте мне вести переговоры, — сказал он. — А вы при первой возможности отправляйтесь в «Королевство». В одной из моих машин лежат записи о последней разведке. Отправьте их почтой прямо Льюису.


Наутро меня навестила Джин. Мы вышли на улицу, и я посвятил ее в наш с Блейденом план.

Послышался топот ног по деревянному тротуару, и нас догнал Питер Треведьен.

— Куда подевался Блейден? — спросил он Джин.

— Не знаю.

Питер повернулся ко мне.

— Вчера он сообщил вам, почему уезжает?

— Видимо, решил, что это его личное дело, — ответил я.

Треведьен смерил меня недобрым взглядом, промычал что-то нечленораздельное и удалился.

— Всполошились, — сказала Джин и коснулась моей руки. — Будьте осторожны. По вашему виду не скажешь, что вы в состоянии долго боксировать с такими типами, как он.

— Возможно, — ответил я. — А хотелось бы намылить ему шею.

— Знаю, — проговорила Джин. — Бой рассказывал мне о вчерашнем скандале. Повторяю, Брюс, будьте осторожны.

В течение двух дней я следовал ее совету. Тем временем Кризи пробился со своей компанией через участок, разрушенный лавиной, и вечером за столом зашел разговор о пуске канатного подъемника.

В субботу Мак вручил мне телеграмму:

«ЦИФРЫ НЕ МОИ НУЖНЫ ДАННЫЕ ИЗ КОРОЛЕВСТВА РОДЖЕР ФЕРГЮС УМЕР ДВА ДНЯ НАЗАД БЛЕЙДЕН».

Итак, Роджера Фергюса больше нет, и это значит, что мы терпим поражение.


К Джин я шел под проливным дождем и порывами крепкого западного ветра. Дверь дома мне открыла мисс Сара Гаррет.

— О, мистер Вэтерел! Входите скорее. Если б вы знали, как нас расстроило известие о кончине бедного Роджера.

— Откуда вы знаете, что он умер? — изумленно спросил я.

— Но вы же получили от Боя телеграмму.

Я пожалел, что забыл предупредить Блейдена насчет связи. Надо будет сказать, чтобы впредь писал письма, а не посылал телеграммы.

Послышалась легкая поступь, и в прихожую вошла Джин.

— Вам, должно быть, уже известно о телеграмме Боя? — спросил я ее.

— Да, миссис Макклеллан была здесь два часа назад и все рассказала. Теперь об этом известно всему Каним-Лейку.

Разговор явно не клеился, и спустя несколько минут я простился с Джин. Когда я, вернувшись в гостиницу, шел по лестнице в свою комнату, на пороге кухни появилась Полин.

— Завтра Джимми собирается ехать на дамбу, — сказала она. — И Бен с ним вместе.

— Передайте им, что я тоже поеду. Полин одарила меня яркой улыбкой.

— Конечно, передам. Спокойной ночи, Брюс.


Меня подняли с постели в семь часов. Сойдя вниз, я присоединился к завтракавшим за столом мужчинам.

— Значит, и вам пришла охота бросить взгляд на дамбу? — спросил меня старый Мак. — Джимми вас отвезет.

Джеймс залпом допил свой кофе и поднялся.

— Ты готов, Бен? — спросил он.

Кризи кивнул и отодвинул стул, а я отправился к себе, чтобы надеть плащ и сапоги. Машина ждала нас возле барака. Макс Треведьен грузил в кузов бочки с соляркой. Послышалось чавканье грязи, и к нам подошел его брат.

— А вы чего здесь потеряли? — спросил он меня.

— Макклеллан предложил мне съездить на плотину.

— Вот как! — Питер повернулся к Джеймсу и отвел его в сторону.

— Что в этом плохого? — донесся до меня голос молодого человека.

— Пусть добирается своим ходом, — отвечал ему Питер Треведьен. — В мой грузовик он не сядет.

Джеймс с виноватым видом приблизился ко мне.

— Прошупрощения, Вэтерел, но Треведьен говорит, что в машине не хватит места.

— Вы считаете, что Питер имеет право вами командовать?

Молодой человек бросил на меня сердитый взгляд и полез в кабину грузовика, а я побрел назад, в гостиницу.

— Ну, что? — спросил меня Мак. — Решили остаться?

— Треведьен отказался меня везти.

— Да? А у меня для вас новость. Только что со Стопятидесятой мили звонили два ваших приятеля. Они спрашивали, здесь вы или уже уехали.

— Какие еще два приятеля? — удивленно спросил я.

— Джонни Карстерс и Джеф Харт. Обещали заехать после обеда повидать вас.

Я отвернулся и посмотрел в окно. Неужели Джонни и Джеф скоро будут здесь? Если так, то это первое доброе известие за всю неделю.


Замызганный фургон Джефа прикатил в Каним-Лейк поздним вечером. Оказывается, Джеф встретился в Эдмонтоне с Боем Блейденом, поэтому-то они и решили навестить меня.

— Бой узнал, что отчет был фальшивый, — заявил Джонни Карстерс. — Это работа Треведьена. Где он, кстати?

— На подъемнике, — ответил я и, немного испугавшись решительного вида Карстерса, поспешил добавить: — Тут уже ничего не изменишь, Джонни. Оставь его в покое.

— Не изменишь?! Черт возьми, да я с ума схожу от ярости. Ладно, если ты такой добрый, будь по-твоему.

Макклеллан и Кризи приехали, когда уже кончали ужинать.

— Ну, как дела? — спросил Мак сына.

— Порядок, — ответил Джеймс. — Движок работает, тросы в норме.

Он сел за стол, взял вилку и повернулся к Джонни.

— А вы чего ради сюда прикатили?

— Да вот решили с Джефом навестить Брюса. Как я понял, ты отказался сегодня подбросить его до подъемника, верно?

— Весь здешний транспорт принадлежит Питеру Треведьену, — сердито ответил Джеймс.

— Так же, как и ты. И вся эта вонючая дыра. Где сейчас Треведьен?

— В бараке, — ответил за Джеймса Бен Кризи.

— Отлично! — Джонни рванулся к двери. Мы с Джефом встали и хотели было двинуться за ним, но он жестом остановил нас.

— Ждите здесь, ребята. И закажите мне пива: после Треведьена я наверняка захочу промочить горло.

Внезапно он осекся. В дверях, озираясь по сторонам, стоял Питер Треведьен. Джонни подскочил к нему. Видно было, что он кипит от ярости.

— Я специально приехал, — начал Джонни, глядя прямо в глаза Питеру, — чтобы спросить, как ты смел сыграть такую злую шутку со стариком, который не сделал тебе ничего плохого?

— Не пойму, о чем речь.

— Все понимаешь! Знаешь, что ты сделал? Ты убил Стюарта Кэмпбела!

— Не мели чепухи. Я и пальцем старика не трогал, и тебе об этом отлично известно. — Треведьен обшарил взглядом притихшую комнату. — Пойдем-ка лучше ко мне в кабинет, там нам не помешают.

— А у меня ни от кого секретов нет, — отчеканил Джонни, стиснув пальцами свой кожаный ремень. — И бояться мне нечего в отличие от тебя. Это ты готов был наложить в штаны при мысли о том, что старик расскажет газетчикам про твою дамбу.

— Что ты хочешь этим сказать?! — взвился Треведьен.

— Кэмпбел был не дурак. Как ты думаешь, почему он не потребовал компенсации, когда начали строить эту плотину? Просто старик знал, что дамба не выдержит давления воды.

— Как ты смеешь?

— Не прикидывайся, Треведьен. Я говорю о цементе, который привезли по реке на пароходе «Мери Белл». Как-то один судовладелец из Ванкувера ходил со мной в «Королевство» и все нам рассказал, мне и Стюарту.

— Моя фирма лишь подвозила материалы, — отвечал Треведьен. — Остальное было в руках правительства, и оно еще в то время посылало сюда своих инспекторов.

— Естественно, посылало. Только откуда этим инспекторам было знать, что ты возишь цемент, который целый год пролежал под открытым небом на острове Королевы Шарлотты?

— Врешь! — заорал Треведьен. — Весь цемент был из Штатов, из Сиэтла!

— Ну конечно, на строительство военной базы на Аляске ты поставлял материалы высшего качества. И все же один из пароходов был нагружен…

— Ну хватит! Ты хочешь обвинить меня в убийстве Кэмпбела на том основании, что он знал о бракованном цементе для плотины? — Треведьен расхохотался и хлопнул ладонью по ляжке. — Да ты клоун, Джонни! Во-первых, я Кэмпбела не убивал, и об этом известно любому из сидящих здесь. Во-вторых, в дамбе, как видишь, нет ни единой трещины, несмотря на то что цемент, как ты утверждаешь, был подпорчен. Нечего без толку языком трепать и бросать честным людям обвинения, которые способен выдумать только псих, понятно?

Треведьен резко повернулся и, продолжая хохотать, вышел на улицу. Джонни вернулся к столу и допил свое пиво.

— Что это ты ему наплел про плотину? — спросил Джеф.

Внезапно Джонни перестал злиться и, улыбнувшись, проговорил:

— Я вот что думаю: раз Стюарт не противился строительству дамбы, значит, и нам нет смысла поднимать шум. Сейчас я снова пойду к Джин и поговорю с ней, а вы тем временем постарайтесь не очень скучать.

Когда мы остались вдвоем, Джеф сказал:

— Знаешь, Брюс, мне что-то пришла охота взглянуть на эту дамбу. Надо же знать, из-за чего весь сыр-бор, правда? Ты сам-то ее видел?

— Еще нет.

— Ну и чего мы ждем? Сегодня чудная лунная ночь. Поехали? Тем более завтра мы уезжаем.


Колея оказалась куда хуже, чем рассчитывал Джеф, но он ни разу не заикнулся о возвращении. Скоро поросшие лесом склоны остались позади, и свет фар уперся в огромные скалы, над которыми нависла тяжелая черная тень утесов и заснеженных вершин. Мы миновали перевал, спустились на несколько сотен футов и остановились у кубического бетонного строения. Прямо перед нами была бревенчатая платформа, на которой покоилась тяжелая деревянная гондола, подвешенная к тросу толщиной в руку. Джеф осветил его мощным фонарем и повел луч дальше, вдоль склона оползня, до того места, где трос образовывал петлю и подходил вплотную к двум страховочным канатам.

Это подвесное сооружение было связующим звеном между мной и «Королевством». Если б только ухитриться им воспользоваться… Я почувствовал странное волнение и рывком распахнул дверцу кабины.

Мы вошли в бетонную будку. Здесь, несмотря на безветрие, стоял собачий холод. Возле одной из стен громоздилось огромное колесо, приводившее в движение трос и связанное валом с двигателем, накрытым брезентовым чехлом. Щит управления был приклепан к бетонной стене, а на деревянной полке рядом стоял старый армейский полевой телефон. Банки с соляркой хранились в нише за дизелем.

— Сегодня они запускали мотор, — сказал я Джефу.

Он выпрямился и посмотрел на меня из-под нахмуренных бровей.

— Что ты замыслил? — Джеф шагнул вперед и схватил меня за руку. — Не валяй дурака, Брюс. Одному тебе туда нельзя. Вдруг мотор сломается, что тогда?

— Постарайся запустить движок, — настойчиво сказал я.

Я вышел из будки и вскарабкался на деревянную платформу гондолы.

В тот же миг дизель взревел, гондола слегка качнулась и оторвалась от своей подставки. Колеса завертелись с едва слышным скрежетом, и люлька стала покачиваться в разные стороны.

Прямо передо мной выросла залитая молочно-белым сиянием дамба. В самой середине ее бетонной стены зияла брешь, через которую вниз устремлялись сверкающие воды ручья. Гондола поднялась над дамбой вдоль северного склона расщелины и мягко встала на деревянный пьедестал, вплотную примыкавший к такой же бетонной будке, что и внизу.

Вокруг, насколько хватало глаз, простиралась безмолвная страна, лишенная признаков жизни.

Я вошел в бетонную будку. Здесь помещалось только большое стальное колесо, по которому шел ведущий трос, да валялось несколько жестянок со смазкой. На деревянной подставке примостился телефонный аппарат. Подняв трубку, я покрутил рукоятку и услышал голос Джефа:

— Все в порядке, Брюс?

— Да, все хорошо. Хижины отсюда не видать. Возможно, она на северной стороне, а там скала закрывает обзор. Я тебе позвоню, когда соберусь спускаться.

— Ладно, только не задерживайся.

Я полез вверх по усеянному валунами склону одной из скал. С вершины открывался вид на все пространство «Королевства». Пейзаж мог бы показаться неземным, если б не маленькие, наполовину вросшие в снег строения, видневшиеся слева, у подножий низких утесов, окружавших долину с севера.

Я с трудом добрался до этих домишек, укрылся под бревенчатой стеной и ощупью отыскал дверь. Она сразу же подалась, и я ввалился внутрь хижины.

Холод здесь стоял могильный. В слабом свете зажигалки глазам моим предстала призрачная комната, которая, казалось, кишит тенями. Стены были сложены из бревен, а потолок и пол обиты сосновыми досками. На столе стояла лампада. В ней плескалось масло, и я запалил фитилек, чтобы более основательно осмотреть внутреннее убранство комнаты.

Большую часть жилого пространства занимала кирпичная печь, похожая на камин, в которой валялись обгорелые сосновые головешки и груды золы. Почти вся мебель была самодельной. Дверь рядом вела в кухню, а в дальнем конце комнаты помещался вход в спальню. Тут и там в беспорядке валялись одежда и обувь — тяжелые лыжные ботинки, старые джинсы, фуфайка и рваная шапка.

Возле печи лежала груда сосновых поленьев, перенесенных сюда Джонни Карстерсом и его товарищами по последней экспедиции. Я разжег огонь, сбросил промокшую одежду и, зайдя в спальню, облачился в рубаху, джинсы и меховую безрукавку деда. Закурив, я вернулся к столу. То, что я искал, оказалось в нижнем ящике — скатанные в трубочку карты, схемы и тетрадь в кожаной обложке. В сейсмограммах я ничего не смыслил, а посему просто сунул их обратно в стол и раскрыл тетрадку.


Все записи были сделаны чернилами. Начинался дневник так:

«3 марта. Сегодня во время моего визита к Люку Треведьену мне сообщили, что многочисленные лавины привели к образованию большого оползня в русле Громового ручья. Целую неделю после этого велись работы по спасению погребенных в шахте горняков, но, несмотря на все усилия, ни один человек не был извлечен из-под завала.

11 марта. Снег стаял, и мне удалось прорваться в долину Громового ручья. Вся передняя часть долины исчезла с лица земли, а вместо нее образовалась черная отвесная стена. Потрясенный, я спустился к ручью, чтобы утолить жажду, и вдруг заметил на береговых камнях вязкую бурую жидкость. Вода ручья была темной и густой и хотя журчала, перекатывая маленькие осколки скал, журчание это было тихим и глухим. Рассмотрев ее и попробовав на ощупь, я понял, что в ручье много нефти. Я не мог определить ее процентное содержание в воде, но вязкая масса на камнях, несомненно, представляла собой чистую нефть. Это было самое крупное просачивание, какое мне доводилось наблюдать. Я попытался подняться к началу нефтяного потока, но тут пошел снег, а затем обрушился камнепад, от которого мне едва удалось спастись.

13 марта. Весь день валил снег, и я едва дождался затишья, чтобы отвести Люка Треведьена на то место, где видел нефть. Сегодня мы смогли туда пробиться, но, к сожалению, прошли новые лавины, и весь участок был погребен под грудами камня. Никаких следов просачивания нефти обнаружить не удалось, несмотря на тщательное исследование русла ручья в тех местах, где осмотр был возможен. Лишь с большим трудом смог я убедить своих спутников в том, что два дня назад действительно видел здесь нефть…»

Того, что я прочел, оказалось достаточно, чтобы избавиться от последних сомнений. Знакомство с остальными записями можно было и отложить. Я отыскал в кухне круглую жестянку с чаем, соленые хлебцы и тушенку, поел, потом вернулся в комнату и лег на одеяла перед камином.

Я не уснул, а скорее впал в забытье. Один раз я поднялся и подбросил в очаг поленьев, потом снова лег, а когда очнулся, дрова уже прогорели и в хижину успел просочиться пронизывающий холод. Сквозь покрытые узором из инея окна пробивались первые робкие рассветные лучи.

После торопливого завтрака я почувствовал себя лучше и вышел, чтобы оглядеть окрестности. Окна хижины смотрели на юг, а сараи были пристроены к ее боковым стенам. В одном из них стояли грузовики Блейдена, и я без труда отыскал записи о последней разведке. Сунув коробки с бумагами в карман и захватив кое-какой снеди для томящегося внизу Джефа, я двинулся в обратный путь. Местами снег был очень глубок, и я основательно выбился из сил к тому моменту, когда вошел в бетонную будку. Взял трубку и повернул рукоятку. Ответа не было. Наконец после бесчисленных попыток связаться с Джефом в трубке послышался слабый голос:

— Алло, алло, это ты, Брюс?

— Ну разумеется. Подъемник работает?

— Слава богу, ты цел и невредим. Тут со мной Джонни, сейчас он за тобой поднимется.

Через десять минут гондола ткнулась днищем в бревенчатый пьедестал, и из нее выскочил Джонни.

Мы быстро спустились вниз. Здесь я заметил, что машина Джефа исчезла, а на ее месте стоит один из грузовиков транспортной конторы. Мне пришлось опереться на плечо Джонни, чтобы вылезти из клети: едва расставшись с «Королевством», я почувствовал слабость и озноб. Рев дизеля в бункере затих, и на пороге появился разъяренный Питер Треведьен.

— Похоже, придется ставить тут замки, — злобно сказал он.

— Помолчи, Треведьен. Не видишь разве, парень с ног валится. — Голос Джонни звучал глухо и как бы издалека. Секунду спустя я лишился чувств.


Когда пришел в себя, смеркалось. У окна с журналом в руках сидел Джонни. Услышав, что я пошевелился, он поднял голову.

— Ну, как ты? Порядок?

Я кивнул и сел. Давно уже не чувствовал я себя так хорошо, как сейчас. Появилось даже давно забытое ощущение голода.

Джонни достал сигарету, сунул ее мне в рот, поднес горящую спичку и проговорил:

— Бой приехал. С ним какой-то ирландец по имени Гарри Кио. Говорят, он берет подряды на бурение. Звонил Эчисон. Завтра пожалует собственной персоной. Так, вроде больше новостей нет, если не считать того, что Треведьен чуть не рехнулся от ярости, когда узнал, что ты был в «Королевстве». Да, совсем забыл, тебе письмо.

Он полез в карман и вытащил тяжелый толстый конверт, запечатанный воском. На письме стояли штемпели Калгари.

— Опять небось Эчисон, — проговорил я. — С новым предложением. Похоже, его так и не научили слову «нет».

Я бросил конверт на стол.

— Знаешь, — заметил Джонни, — мне кажется, «Королевство» неплохо на тебя подействовало.

Я кивнул.

В комнату вошел Бой Блейден. Лицо его напоминало физиономию школьника, которому не терпится выложить радостную весть. Боя сопровождал плечистый мужчина с покрытым шрамами лицом.

— Знакомься, Брюс, это Гарри Кио, — сказал Бой. — Гарри не прочь попытать счастья вместе с нами.

— Это правда? — спросил я буровика. — Однако права на разведку недр принадлежат не мне. Они перешли к Генри Фергюсу.

Гарри повернулся к Бою.

— Чего ж ты молчал?

Блейден удивленно вскинул брови.

— Но ведь Винник говорит, что старый Роджер отказался от этих прав, — произнес он. — На другой день после вашей с ним встречи он послал за Льюисом и велел ему помогать тебе чем можно, да еще бесплатно. Ты не получал от старика вестей? Я покачал головой.

— А от его душеприказчиков?

— Нет. Мне пришло только одно письмо. — Я взял со стола конверт. Внутри лежала пачка документов и записка на бланке канадского Национального банка:

«В соответствии с указаниями нашего клиента, мистера Роджера Фергюса, — говорилось в ней, — возвращаем Вам все долговые расписки «Нефтеразведочной компании Кэмпбела» и сообщаем, что права на эксплуатацию и добычу полезных ископаемых, принадлежавшие ранее Роджеру Фергюсу, передаются по его воле в Ваши руки».

Вместе с запиской в конверте были подписанные и проштампованные карты Скалистых гор с указанием координат «Королевства».

Комок подкатил мне к горлу, и я бросил быстрый взгляд на Боя и Гарри Кио.

— Ну, Вэтерел, — спросил Гарри, — будем бурить?

— Да, — пробормотал я.

Кио потеребил пальцами нижнюю губу и изучающе посмотрел на меня.

— Бой говорил что-то о пятидесяти процентах, — произнес он.

— Да, верно, — согласился я. — Единственное мое условие — никаких претензий в случае неудачи.

Гарри вытаращил глаза.

— Я ищу нефть двадцать лет, — сказал он, — но таких предложений еще не слыхивал. Мечта буровика, — добавил он, обращаясь к Бою. — Но ты, Бой, отправишься в «Королевство» и еще раз все исследуешь, ладно?

Тот кивнул.

— Потом я сам приеду туда, чтобы осмотреться на месте. Скажу вам честно, Вэтерел: у меня есть деньги на два месяца работы, не больше. Но если прогноз подтвердится, будем считать, что мы договорились.

— Прекрасно, — сказал я.

— Тогда порядок, — он усмехнулся. — Пошли обмоем сделку?

— Нет, спасибо, — отказался я. Гарри и Бой вышли из комнаты.

Я снова лег. Дело завертелось, и теперь меня заботило только одно: хватит ли сил осуществить задуманное? Завтра должен был приехать Эчисон и, возможно, Генри Фергюс. Как только они узнают, что у меня на уме…

В дверь постучали, и вошла Джин.

— Ну, как наш инвалид? — осведомилась она, ставя на стол поднос. — Джонни сказал, что вы изголодались, вот я и принесла кое-что вкусненькое.

Она отошла к окну и взглянула на меня издалека.

— Весь город только и говорит, что вы собрались бурить скважину.

— Вы же этого и хотели, не так ли?

— Да, но если Генри Фергюс решит продолжать свою стройку, вам не миновать беды.

— Посмотрим.

— Вы в состоянии понять, что за махина вам противостоит? — спросила Джин.

— Думаете, мне угрожает опасность?

— Не знаю. Но если с вами произойдет несчастный случай, это многим будет на руку.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только одно: вы действуете слишком грубо. Как вы намерены поднимать в «Королевство» буровую установку? Треведьен сегодня же поставит сторожей у канатной дороги и не даст вам даже подвезти оборудование. Впрочем, представим себе, что вы протащили в горы вышку. Думаете, Питер оставит вас в покое? Нет, Генри Фергюса и компанию вам не одолеть, и вы это знаете.

— Что же мне, по-вашему, делать?

— Продать участок и отправиться домой.

— Однако, когда мы познакомились, вы держались другого мнения…

— Ну, тогда-то я считала вас совсем чужим, и мне было все равно, что с вами случится.

— Что же изменилось?

— Не знаю. — Джин протянула мне руку. — До свидания, Брюс. Завтра я уезжаю на побережье, пора переменить обстановку, а то Каним-Лейк начинает действовать мне на нервы.

— Я вам надоел?

— Не в этом дело. Я страшно устала, вот и все. Если будете в Ванкувере… Впрочем, адрес я оставлю у сестер Гаррет. Прощайте, Брюс. — Ее пальцы коснулись моих с неожиданной нежностью. Мгновение спустя я остался один.


Наутро я отправился навестить Джин, но оказалось, что она уже уехала в Кейтли вместе с Максом Треведьеном и Гарри Кио.

— Она случайно не оставила мне записку? — спросил я мисс Гаррет.

— Только свой ванкуверский адрес, — ответила старушка, подавая мне клочок бумаги и изучая мое лицо сквозь стекла лорнета. — Зачем вы ее отпустили?

— То есть? — Я был совершенно сбит с толку. — Да и как я мог бы ее удержать?

— Джин убежала. Она боится за вас!

— Понятно. — Я вздохнул и повернулся, чтобы уйти.

— Прошу вас. — Мисс Гаррет протянула мне маленькую шкатулку. — А я, признаться, про нее и забыла. Джин дала мне это вчера вечером.

— И что она сказала? — насторожился я.

— Ничего, просто велела передать шкатулку вам. Ключ в замке. — Старушка так старательно отводила глаза, что я понял: она открывала шкатулку и знает о ее содержимом. Мисс Сара неожиданно приблизилась ко мне и прошептала:

— Поезжайте в Ванкувер, мистер Вэтерел.

— Простите, мисс Гаррет, — виновато сказал я. — В Ванкувер я не поеду.

Я вышел из дома на деревянный тротуар, сжимая в руках шкатулку. Джонни и Джеф как раз собирались уезжать и суетились на улице возле автомобиля. Я подошел и спросил, не видели ли они Блейдена.

— Он уехал в горы, — ответил Джонни. — Слушай, Брюс, ты отдаешь себе отчет, за какое дело берешься?

— Надеюсь.

— Стало быть, тебе все равно, жить или умереть? Конечно, тебя ничем не проймешь. — Он пожевал спичку и выплюнул ее на снег. — Ладно, если мы тебе понадобимся, звони Джефу.

Он сжал мою ладонь.

— Спасибо, Джонни.

— Не за что.

Минуту спустя они уже катили по скользкой колее к озеру.

Опустевший салун произвел на меня угнетающее впечатление. Друзья уехали, и теперь мне оставалось только терпеливо дожидаться Эчисона. Я поднялся в свою комнату, открыл шкатулку Джин и увидел черный «люгер». На стволе пистолета было семь выпиленных зарубок, а над ними красовалось имя владельца: Пол Мортон.

Пол Мортон! Так звали компаньона моего деда, который прибрал к рукам весь капитал и бросил старого Кэмпбела в беде. Неужели пистолет принадлежал ему? Я заглянул в коробку, но никакой записки там не было. Интересно, каким образом это оружие попало в руки Джин?

Послышался стук в дверь, и я молниеносным движением сунул «люгер» под подушку.

— Войдите.

— Вас хотят видеть два джентльмена, — объявила Полин.

Эчисон! Я незаметно положил револьвер в задний карман брюк и улыбнулся, потому что этот жест получился как бы сам собой. Недаром, выходит, я два года таскался по Сахаре с точно таким же «люгером». Странное дело, оружие придало мне храбрости и уверенности в себе, хотя глупо было полагать, что предстоящие переговоры могут кончиться пальбой. Не знаю, чем это объяснить, но, оказавшись лицом к лицу с Эчисоном и Генри Фергюсом, я едва удержался от смеха.

Высокий сутуловатый Генри Фергюс с ходу взял быка за рога.

— Сколько вы хотите, Вэтерел?

— Я не продаю.

— Что здесь делал этот буровик? — спросил Эчисон.

— Любовался природой, — ответил я.

— Я вынужден напомнить вам, что у вас нет права бурить скважины в «Королевстве», — сказал Эчисон. — Теперь, когда отец мистера Фергюса скончался…

— О чьих интересах вы печетесь, Эчисон? — спросил я. — О моих? Или Фергюса?

— Я забочусь о вас обоих.

— Ложь, — отчеканил я, — Генри Фергюс еще год назад, требовал завершения строительства дамбы, однако его отец настоял, чтобы прежде в «Королевстве» провели нефтеразведку, поэтому стройку заморозили. Вы с самого начала против меня, Эчисон. Что же касается прав на полезные ископаемые, то об этом советую справиться в Национальном банке.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Генри Фергюс.

Вместо ответа я протянул ему записку, полученную накануне, и Фергюс внимательно прочел ее. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Как это вам удалось? — всполошился Эчисон. — Что вы посулили старику? Слушайте, Генри, я думаю, мы можем подвергнуть сомнению законность этой бумаги.

— Оставьте нас вдвоем, — прорычал Фергюс. Эчисон в ярости вскочил и выбежал вон.

— А вы умнее, чем полагал этот пустомеля, — произнес Генри. — Давайте играть в открытую, Вэтерел. Мне нужна дешевая электроэнергия, чтобы пустить в ход рудники Ларсена. Поэтому я буду продолжать строительство, и через пять месяцев «Королевство» превратится в большое озеро. У вас есть два выхода: либо принять мое предложение, либо идти в арбитраж. Я согласен заплатить шестьдесят тысяч долларов.

— Нет, — сказал я, — лучше пойдемте в арбитраж. И если там, наверху, есть нефть…

— Вы сможете доказать это, только пробурив скважину.

— Что я как раз и планирую. Генри улыбнулся.

— Ну так знайте, что оборудование вы туда не завезете. Уж об этом я позабочусь.

С этими словами Генри встал и вышел из комнаты. Руки мои нервно сжали край стола, по телу побежал холодный пот. А минуту спустя в баре появился старый Мак и без предисловий объявил, что мое дальнейшее пребывание в гостинице невозможно. Делать было нечего. Сражение разгорелось, и противник не стеснялся в средствах. Я молча поднялся и отправился паковать чемоданы.


Через два дня мы с Боем были в Калгари. Льюис Винник на основании подлинных данных дал очень обнадеживающий прогноз, но при этом добавил, что не помешало бы взорвать в «Королевстве» еще десяток динамитных шашек. Так, на всякий случай.

Бой немедленно телеграфировал Гарри Кио и отправился в Эдмонтон собирать своих парней. Он намеревался подняться в горы по старой тропе индейцев и провести еще один цикл исследований. По его подсчетам, на это должно было уйти около месяца.

Неотложные дела вынудили меня остаться в Калгари. По моему требованию контора Эчисона выдала все документы. Понадобилась целая неделя, чтобы найти честных и компетентных юристов, согласившихся вести дела нашей компании. Одновременно я прилежно изучал теорию бурового ремесла, в чем мне изо всех сил помогал маленький, очкастый, постоянно чем-то расстроенный Льюис Винник.

К исходу недели моя болезнь напомнила о себе, да так, что я на несколько дней залег в постель. Врачи пытались упечь меня в больницу, но я отказался наотрез и лежал в гостинице, с тоской вспоминая чистый и колючий холодный воздух Скалистых гор. Чувствуя, что конец приближается, я мечтал угомониться там, высоко в горах, в хрустальной чаше «Королевства».

Семь дней спустя мы с Винником забрались в его машину и двинулись через Эдмонтон на Джаспер. Льюис любил быструю езду, и к половине четвертого вечера мы уже миновали подножие гор. В Джаспере нас ждали Джонни и Джеф. Услыхав от Винника о моем недавнем недомогании, Джонни велел мне немедленно ехать в «Королевство» и сидеть там, раз уж горы так благотворно на меня действуют. Джонни взял с меня клятву, что, если противник попытается выкурить меня из дома деда, я тут же дам знать.

На другой день мы без приключений прибыли в Каним-Лейк. Здесь мне моментально стало лучше. Сердцебиение не прекращалось, но силы, как по волшебству, начали возвращаться ко мне.

Миновав городок, мы углубились в ущелье Громового ручья. Я предупредил Винника, что воспользоваться подъемником нам не дадут, но он только отмахнулся, сказав, что Генри Фергюс — его клиент и личный друг. Однако, проехав с милю по руслу ручья, мы были вынуждены остановиться перед наспех сооруженными здесь железными воротами. У дороги виднелась маленькая жестяная кабинка с дымящей трубой. Как только мы затормозили, на улицу вышел человек, за спиной которого виднелся ствол ружья.

— Пропуск, пожалуйста, — произнес страж — плотный коротышка, жующий резинку.

Таких предосторожностей не ожидал даже я, не говоря уж о Виннике.

— Я друг Генри Фергюса, — пробормотал мой возмущенный спутник.

— Не знаю я никакого Фергюса, — отвечал постовой. — Тут Треведьен командует. Гоните пропуск или убирайтесь.

Винник еще раз окинул яростным взором стража у ворот, потом развернул машину, и мы покатили назад в долину.

— Придется искать Треведьена, — процедил Льюис.

— От него нам тоже ничего не добиться.

В Каним-Лейке, подъезжая к конторе Питера Треведьена, мы увидели, как тот садится в грузовик и отъезжает в сторону Громового ручья. Я не смог удержаться от смеха: узнав, что я вернулся в Каним-Лейк, этот тип принялся устраивать часовым проверки. Макс Треведьен был дома.

— Привет, — сказал я, входя. Треведьен разинул от удивления рот и испуганно посмотрел на черный силуэт барака за окном.

— Все в порядке, — успокоил я его. — Ваш братец уехал проверять посты.

Макс прикрыл дверь и настороженно уставился мне в лицо. Я молча обвел взглядом некогда очень уютную, но покрывавшуюся толстым слоем пыли комнату.

— Что вам угодно? — Громоподобный голос Треведьена приглушали гниющие обои на стенах.

— Слушайте, Макс, не согласитесь ли вы отвезти меня в «Королевство»?

Он медленно покачал головой:

— Нет, Брюс. Питер меня со свету сживет.

— Вы знаете, что я был в Калгари?

Он кивнул.

— Так вот, я чуть не умер там. У меня мало времени, Макс, а дело предстоит серьезное. И важное для нас обоих. Вдруг нефть есть? Тогда получается, что вы совершили вдвойне подлый поступок, отвезя Кэмпбелу фальшивый отчет. Лучше бы вы размозжили ему камнем череп.

Лицо Треведьена залилось краской. Он хотел было что-то сказать, но я повернулся и направился к двери.

— Мы будем у входа в долину Громового ручья, — произнес я с порога. — Нам понадобятся две оседланные лошади. О Питере не беспокойтесь, он уехал.

…Мы уже полчаса просидели в автомобиле у въезда в долину, и я начинал подумывать о возвращении, когда услышал цокот копыт на каменной тропе. Секунду спустя из-за скалы появился Макс. Он вел трех лошадей, две из которых были под седлом. Спешившись, Макс помог нам забраться на коней и подогнал стремена. Потом он снова вскочил в седло и молча двинулся по тропе в горы, держа за поводья вьючную лошадь. Мы продрались сквозь низкий колючий бурьян, миновали несколько глубоких луж и наконец перебрались через тугой холодный поток. За ручьем начинался ельник и склон горы. Подъем был не очень крутой, но мы все же делали остановки, чтобы дать лошадям отдых. Никто не разговаривал.

Солнце уже садилось, когда мы пересекли наконец седловину, и далеко внизу перед нашими глазами раскинулась громадная чаша «Королевства». Снег почти сошел, тут и там пробивались лоскутья свежей и сочной изумрудной зелени, исчерченные серебряной паутинкой ручьев. Справа виднелось ранчо Кэмпбела, а ближе к дамбе стояли два грузовика, от которых к амбарам тянулись едва заметные колеи.

Я повернулся к Максу и протянул руку.

— Спасибо за помощь. Дорогу назад мы сами найдем, можете возвращаться.

Макс задумчиво посмотрел на возвышавшуюся над нашими головами гору, прижал колени к бокам лошади и молча двинулся вниз по тропе.

— Как быть с лошадьми? — крикнул я ему вслед.

— Приедете в Каним-Лейк, тогда и заберу, — ответил Макс. — А пока пусть пасутся.

Мы въехали в «Королевство», любуясь розовевшими в лучах заката снежными пиками, и двинулись к двум грузовикам, стоявшим поодаль. Мгновение спустя послышался страшный грохот: Бой взорвал очередную динамитную шашку, чтобы записать на свой геофон новые данные. Этот взрыв, прокатившийся мощным эхом по горам, показался мне приветственным салютом…

Бой не скрывал возбуждения, лица двух его помощников сияли улыбками. Блейден взял с собой двух молоденьких пареньков, Билла Мэнниона и Дона Леггерта. Дон специализировался на бурении, а Билл занимался изысканиями на поверхности. Вместе с Боем эти двое ребят провели работу, которая под силу разве что специальной геофизической экспедиции.

После завтрака Льюис отвел меня в сторону.

— Теперь мы знаем, что здесь наверняка есть нефть, — сказал он тихо. — Самое время подумать о продаже участка какой-нибудь крупной компании.

— Ни за что, — ответил я, обводя взглядом горы вокруг.

— Дело хозяйское, — согласился Винник. — И все же предупреждаю: Генри Фергюс вогнал в дамбу столько средств, что уже не может остановиться.

— Сколь далеко он может зайти? — спросил я.

Винник пожал плечами.

— Берегись! Генри Фергюс не из тех, кто бросает доллары на ветер.

Ночью я написал Кио письмо, в котором сообщил о результатах разведки, предлагая тайно собрать бригаду и приехать в долину Громового ручья к двум часам ночи во вторник. Письмо я запечатал и на другой день отправил с Винником.

Поутру Бой со своими парнями продолжали разведку. Когда я подъехал к ним, ребята сверлили в скале очередное гнездо для динамитной шашки. Маленький бур повизгивал и скрежетал, вгрызаясь в гранит.

— Они уже начали! — крикнул мне Бой, махнув рукой в сторону плотины.

Повернувшись, я увидел, что по бетонной стене снуют люди, а у верхнего бункера подъемника суетится группа рабочих, вытаскивая из гондолы мешки с цементом. На утесе я приметил крупную мешковатую фигуру Питера Треведьена, который смотрел на меня в бинокль.

— Обязательно было начинать взрывы на этой стороне? — спросил я Боя.

— А почему бы и нет? Они так или иначе пронюхают, чем мы занимаемся. Пусть уж сейчас.

Я снова перевел взгляд на дамбу. Гондола опять ползла вверх по тросу; на сей раз она везла два самосвала и связку рельсов. В следующую минуту внимание мое привлекла какая-то странная конструкция, торчавшая из земли на полпути между дамбой и тем местом, где мы стояли. Это была даже и не конструкция, а непонятная мешанина колес, балок и гнилых еловых бревен. Неподалеку валялись котел и бесформенная куча железок.

— Что там такое? — спросил я Боя.

— Разве тебе не говорили? Это же первая скважина Кэмпбела.

— Правда? Слушай, Бой, до какого уровня они дошли?

— Тысячи четыре, наверное.

Я молча уставился на этот изъеденный ржавчиной памятник. Как мерзко, должно быть, чувствовал себя старик, когда понял, что его затея обречена. Еще бы, угробить всю жизнь и в итоге не суметь покрыть какую-то там тысячу футов, отделявшую его бур от нефти! С тяжким вздохом я повернул коня и медленно поехал назад, в сторону ранчо.


После полудня мы с Боем сели на коней и поехали по индейской тропе к Громовому ручью. Когда мы переправились через него и подъехали к тому месту, где два дня назад Винник оставлял машину, было уже почти темно. Мы спешились и присели на поваленное дерево. Дорога то и дело озарялась фарами грузовиков, направлявшихся к подъемнику. Мы покурили, потом завернулись в одеяла и улеглись прямо на голую землю. Было ужасно холодно, но мне все-таки удалось задремать. Впрочем, ненадолго. Скоро я почувствовал, как Бой трясет меня за плечо, и услышал его взволнованный голос:

— Брюс, Брюс, скоро два часа.

Я поднялся и подошел к обочине дороги, укрывшись в маленькой рощице. Снова блеснули фары — очередной грузовик с ревом проехал мимо нас. Скоро его красные фонари скрылись за стеной деревьев, а шум мотора постепенно замер вдали. Наступила тишина, нарушаемая лишь лепетом ветра в кронах елей да шуршанием воды, бегущей по склонам.

Через час, когда тьма начала потихоньку отступать под натиском рассвета, мы услышали надсадный вой дизеля. Едва завидев автомобиль, Бой вылетел на дорогу и принялся размахивать руками. Машина остановилась.

— Немного опоздал, — громко сказал Гарри Кио, выбираясь из кабины, — менял шину. С чего вдруг такая конспирация?

Бой сделал ему знак замолчать и прислушался. С той стороны, откуда приехал Гарри, доносился приглушенный рокот мотора.

— Грузовик? — спросил Бой.

— Да, я обогнал его милях в шести отсюда.

— Быстро! — Бой прыгнул в машину и втащил Гарри за руль. — Трогай!

Они съехали с дороги и отогнали автомобиль на полянку, где паслись наши лошади. Потушив фары, мы закурили и стали ждать.

— К чему такая таинственность? — поинтересовался ирландец.

Моя попытка объяснить ему, что к чему, не имела успеха. Думаю, Гарри понял бы меня лучше, если б Треведьен возглавлял какую-нибудь конкурирующую группу буровиков, а не стройку плотины, которая в представлении Кио была мелким и никому не нужным делом.

— Послушайте, а почему бы вам с Питером не пойти на мировую? — спросил он, когда я замолчал. — Ведь нам в любом случае понадобится подъемник, или вы хотите везти буровую вышку на вьючной лошади?

— Это мы обсудим потом, — не приняв шутки, ответил я. — Сперва ты осмотришь место и решишь, берешься за дело или нет.

На рассвете мы завалили машину еловыми ветками и верхом отправились в «Королевство». Весь следующий день Гарри провел вместе с Боем, выбирая место для буровой и прикидывая шансы на успех. После ужина мы заварили кофе покрепче и уселись совещаться.

— Значит, на глубине четырех тысяч футов нас поджидает базальтовый пласт? — спросил Гарри Блейдена.

— Похоже, что так, — отвечал Бой. — Именно этот базальт остановил Кэмпбела.

— Нефть, если она есть, залегает на пяти-шести, тысячах футов, — продолжал буровик. — Строение недр в глубине нам неизвестно. По сути дела, мы пойдем на ощупь. Мы страшно рискуем. Все осложняется еще и недоступностью участка. Как ты собираешься доставлять сюда буровую, Брюс?

— Подъемником, — отвечал я.

— Но ты же сам говоришь, что в долине хозяйничает Треведьен. Дорога и подъемник в его руках, и то и другое охраняется. Как же ты рассчитываешь воспользоваться всем этим?

— Я думаю, один раз нам это удастся.

— Понятно, — Гарри усмехнулся. — Значит, ты собираешься идти войной? Я, конечно, не могу тебя винить, но учти, что мне надо думать и о своем оборудовании.

— Разве оно не застраховано?

— Застраховано, однако компания может отказать в уплате, если станет известно, что я нарушил закон. Да и каким образом вывозить буровую после того, как все кончится?

— Если забьет фонтан, ничего вывозить не придется. А в случае провала Треведьен только рад будет от нас избавиться.

— Это логично, — согласился Гарри. — А трос выдержит? Вышка — штука нелегкая.

— Как ты думаешь, Бой? — спросил я Блейдена. — Ты же поднимал свои грузовики.

— Не беспокойся, Гарри, — ответил Бой. — Трос рассчитан на большие тяжести.

— Хорошо, но как же все-таки подступиться к подъемнику? Как я понял, дорога под охраной, нижняя опора кабеля — тоже. У меня будет пять или шесть грузовиков. Нет, Брюс, такая операция нам не по зубам. Поначалу нужно будет два бензовоза и две машины труб, кроме того, запчасти, инструменты. Да, шесть грузовиков, не меньше. Значит, подъемник мы займем часов на пять. Как ты это организуешь, хотел бы я знать?

— Я и сам еще не знаю. Точнее, думаю, что знаю, но подробного плана у меня пока нет.

Мы сели за расчеты. Получалось, что подъемник понадобится нам семь раз. Кроме того, между подъемами и спусками нам предстояло в пожарном порядке загружать машины. На все это в общей сложности уходило около пяти часов. Мы не могли позволить себе роскошь что-либо забыть — завладеть подъемником во второй раз будет невозможно. Наверху мы окажемся отрезанными от всего мира, уж об этом-то Треведьен позаботится.

На другой день мы простились с Гарри Кио.

— Если все будет в порядке, ждите меня недели через три, — сказал он, пожимая мне руку. — Ты уверен, что сумеешь устроить все с подъемником?

— У меня нет другого выхода, — ответил я. — В случае неудачи придется продавать участок, чтобы покрыть твои расходы.

— Мы просто валяем дурака, — сказал Бой три дня спустя. — Почему? — поинтересовался я.

— Там, в лагере, около ста человек. Даже один грузовик сюда не поднимешь, не говоря уж о семи. Что ты задумал?

Я заколебался, но в конце концов решил пока помолчать.

— Всему свое время, Бой.

— Нет, Брюс, ничего у тебя не выйдет. У них там слишком четко отлаженная система.

— Стало быть, придется ее разладить.

Блейден вытаращил глаза.

— Иногда я жалею, что не могу прочесть твои мысли. Бывают моменты, когда ты кажешься мне инопланетянином: есть в тебе что-то не от мира сего.

Я только улыбнулся.


Тринадцатого мая Бой уехал в Калгари с готовыми записями. Я передал с ним для Гарри Кио письмо, в котором говорилось, что ему надлежит приехать в поселок Стопятидесятая миля не позднее пятого июня и ждать там связи со мной. Послал я весточку и Виннику. Льюис должен был передать Кио подписанный отчет и соответствующим образом настроить общественное мнение в Калгари на случай, если дело дойдет до судебных тяжб.

— С каждым днем задержки наши шансы падают, — сказал я, прощаясь с Боем.

— Знаю, — ответил он.

— Не забудь телефон.

— Это как-то связано с твоим планом?

— Без телефона мы пропали.

— Хорошо, не забуду. Простившись с Боем, я вернулся в «Королевство». Делать было особенно нечего, и следующие два дня я провел, набираясь сил и мысленно проигрывая каждый эпизод задуманного мною сценария. На четвертый день мы с Биллом Мэннионом, одним из буровиков, на лошадях отправились в Каним-Лейк. В рюкзаке, притороченном к моему седлу, лежало несколько динамитных шашек из запасов Боя, снабженных детонаторами.

Как только мы въехали в Каним-Лейк, я почувствовал, что здесь происходят серьезные перемены: народу на улицах здорово прибавилось.

Поскольку время близилось к полудню, в «Золотом тельце» собралась небольшая компания любителей пива. В основном это были старики, которые разглядывали нас с любопытством. Мак сидел тут же, за стойкой.

— Что, наскучило «Королевство»? — спросил он меня.

— Ничуть не бывало. Просто приехал узнать, нет ли для меня какой почты.

— Есть одна телеграмма.

Депеша была от Боя, который сообщал, что наши надежды подтвердились, и обещал быть в Каним-Лейке во вторник. Из телеграммы я узнал, что Гарри тоже в боевой готовности.

— Где мне найти Питера Треведьена? — спросил я Мака.

— Либо в конторе, либо у подъемника. Он там теперь целыми днями торчит.

— Бывает, что он остается в лагере на ночь?

— Нет, к вечеру всегда возвращается.

— Прекрасно, — сказал я и повернулся к двери, но Мак жестом остановил меня.

— Тут вами недавно Джин Люкас интересовалась, — проговорил он.

— Джин?! Она что, вернулась?

— Позавчера приехала. Сара Гаррет говорит, что бедняжка на себя непохожа, хоть и отдыхала у моря.

Боясь, что по выражению моего лица старик поймет, что со мной творится, я повернулся и, не прощаясь, выбежал на залитую солнцем улицу.

— Теперь куда? — спросил меня Билл.

— К Треведьену, — ответил я, вскакивая в седло и направляя лошадь в сторону барака.

В кабинете Питера тоже произошли разительные перемены. Прежде всего он стал больше, потому что владелец сломал заднюю стену. Сейчас тут изрядно прибавилось шкафов и папок, появился полевой телефон и еще один стол, за которым сидел новый сотрудник — долговязый юнец в джинсах и высоких ковбойских сапогах.

Завидев меня, Треведьен кивком указал на стул и немедленно прервал оживленный телефонный разговор. Он даже не пытался скрыть изумления по поводу моего прихода.

— Так, чем могу служить? — осторожно спросил он. — Видимо, Блейден хочет спустить вниз свои грузовики, да?

— Скорее наоборот, — ответил я. — Надо поднять еще несколько машин.

— Что-о? — Треведьен прищурился, будто ему в глаза неожиданно ударил луч света.

— Сколько стоит один рейс?

— Это зависит от груза, — взвешивая каждое слово, ответил он. — Что у вас, продукты?

— Нет, буровая установка.

— Ну и ну! Да за кого вы меня принимаете, Вэтерел? По долине Громового ручья никто никаких буровых не повезет.

Я повернулся к Биллу:

— Запомни это, ладно? Слушайте, Треведьен, дорога вдоль ручья идет по вашей территории. Подъемник тоже принадлежит вам и Джеймсу Макклеллану, все это мне известно. Следовательно, и деньги за перевозку вы тоже делите пополам. Единолично вы не можете решать, что везти, а что нет. Будьте любезны назвать цену.

— Цену?! Да вы с ума сошли. Для вас,Вэтерел, никаких цен нет и не будет, как бы там ни отнесся к этому Макклеллан. Можете везти свой бур по индейской тропе. — Он рассмеялся. — Это я вам разрешаю, причем бесплатно. Правда, тропа тоже частично идет по моей земле, но не будем мелочиться.

— Понятно. — Я поднялся и направился к двери. — Кстати, Треведьен, — добавил я с порога, — дорогу по ручью строило канадское правительство. То обстоятельство, что вы недавно ремонтировали ее, не меняет дела. Это Фергюс приказал вам препятствовать движению частного транспорта в долине?

— Я работаю на компанию Ларсена.

— Прекрасно. Значит, и на Фергюса.

Я вышел от Треведьена и вернулся в «Золотой телец». Мак все еще сидел у себя в закутке возле бара.

— Можно от вас позвонить? — спросил я.

— Конечно. — Он пододвинул ко мне аппарат.

Я поднял трубку, заказал междугородный разговор и дал телефонистке номер «Калгари трибьюн». Через полчаса редактор был на проводе.

— Вы видели последний отчет Винника о разведке в «Королевстве»? — спросил я его.

— Да, — ответил редактор. — Кроме того, приходил некто Блейден. Он поведал нам ту грязную историю с первым отчетом. Мы напечатали ее два дня назад.

Я поблагодарил и рассказал редактору о происках Треведьена. Выслушав меня, он произнес:

— Хорошо, мистер Вэтерел, из этого может получиться материальчик что надо. Нам и раньше случалось поддерживать одиночек. Справедливость иногда должна торжествовать даже здесь.

— Значит, мы можем на вас рассчитывать?

— Разумеется. Кстати, как же вы намерены поднимать в горы буровую установку?

— Что-нибудь придумаю.

— Хорошо, только не переусердствуйте. Мы не можем защищать людей, которые нарушают закон.

— Я и не нарушаю. Это Треведьен с Фергюсом плевать хотели на закон.

— Тогда порядок. Удачи вам, мистер Вэтерел, и, если у вас ударит фонтан, сразу же дайте нам знать. И еще я хотел бы послать к вам своего человека, чтобы он осмотрелся на месте. Идет?

— Что за вопрос! Спасибо. Я положил трубку.

— Значит, будете бурить? — полюбопытствовал Мак.

Я кивнул.

— Только без глупостей, парень, — предостерег он меня.

— Если увидите Джин, скажите, что у нас есть вакансия повара, — попросил я. Мак хитро улыбнулся и обещал передать все слово в слово.


Под палящим солнцем мы двинулись к озеру. Его спокойная темная поверхность отражала зеленые, коричневые и белоснежные вершины вокруг. Скалистые горы встречали лето.

— Ты собираешься дожидаться Боя здесь? — спросил меня Билл.

— Да, остановимся у ручья.

Мы нашли подходящее место, перекусили и часика два подремали, потом снова сели на коней и двинулись к лагерю строителей. Доехав до поворота, за которым стояли шлагбаум и будка сторожа, мы углубились в подлесок и вернулись на дорогу только полумилей выше того места, где сидел охранник. Я то и дело задирал голову, чтобы осмотреть телефонные провода, свисавшие с голых сосновых стволов. Тут протянули всего две линии, до которых можно было добраться, став на кабину грузовика. Дальше мы поехали до крутого поворота дороги, огибавшей большой черный выступ утеса. Этот выступ и нависавшую над дорогой скалу я запомнил еще тогда, когда только начинал составлять свой план. Теперь оставалось выяснить, есть ли поблизости то, что мне нужно. Скалу на повороте когда-то взрывали, и это вселяло надежду. С бьющимся сердцем подъехал я к черной каменной стене и стал жадно обшаривать ее глазами.

— Что ты высматриваешь, Брюс? — спросил мой спутник.

— Шурфы, — ответил я.

За время поисков нам дважды пришлось скрываться в подлеске и пропустить грузовики. Но вот я наконец обнаружил то, что искал — круглое отверстие, похожее на гнездо береговой ласточки. В десяти футах от него виднелось еще одно. Я снял рюкзак и затолкал в каждый шурф по две динамитные шашки, укоротив контактные провода с таким расчетом, чтобы они торчали из скалы всего на два дюйма. Потом мы накрепко забили шурфы мокрой землей, отметили место еловой веткой и поскакали дальше.

Через полмили дорога вновь резко устремлялась вниз. Строители только что закончили работы на этом участке. Ельник был срублен, и образовавшаяся поляна представляла собой прекрасную стоянку для десятка грузовиков. Через бурный ручей был перекинут короткий бревенчатый мостик. Здесь я снова вытащил динамитные шашки и привязал их к сваям моста, протянув шнуры к дороге. Это место я тоже пометил еловой веткой.

— Все, Билл, — сказал я. — Теперь порядок.

Страшная усталость не могла заглушить чувства удовлетворения, которое я испытывал. Пока что все идет хорошо. Как-то будет дальше? Я немного побаивался, что выпущу джинна из бутылки. Обстоятельства по моей вине могли сложиться так, что я уже не смогу контролировать их. Я планировал операцию, близкую по условиям к тем, что мне приходилось проводить во время войны, и главным моим козырем, а точнее сказать, единственным, была внезапность.


Около двух часов следующего дня приехал Бой и привез с собой номер «Калгари трибыон», две полосы которого были полностью посвящены «Королевству». Но самым добрым известием для меня оказалось сообщение о том, что Гарри уже сидит со своими парнями на Стопятидесятой миле и готов тронуться в путь тотчас после моего звонка.

Я с тревогой взглянул на сгущавшиеся тучи и спросил:

— Какая ожидается погода?

— Должно быть, дождик, — ответил Билл.

— Скорее уж снег, — произнес Бой, покачав головой.

— Ты телефон привез?

Бой подошел к своей лошади и вытащил из вьюка аппарат.

— Зачем он тебе, Брюс?

— Чтобы поднять в «Королевство» Гарри со всеми его манатками. Сколько времени нужно ему на дорогу со Стопятидесятой мили?

— Шесть-семь часов. При сильном снегопаде можно и застрять где-нибудь.

— Это неизбежный риск.

Мы поехали вниз по шоссе, мимо поворота на Каним-Лейк, пока не добрались до развилки, от которой в подлесок уходила просека. Телефонные провода здесь лежали прямо на ветвях. Поставив Билла и Боя следить за дорогой, я проворно вскарабкался на ель. Подключиться к линии не составило большого труда. Правда, пришлось ждать, пока Треведьен заканчивал разговор. Как только он положил трубку, я позвонил на ближайшую телефонную подстанцию и соединился со Стопятидесятой милей. Гарри был в полной готовности.

— Отлично, — похвалил я его. — Ты сможешь прибыть к ручью за полчаса до полуночи?

— Спрашиваешь!

— Раньше приезжать нет смысла. Жду тебя ровно в одиннадцать тридцать. Учти, все расписано по секундам. Сколько на твоих часах?

— Двадцать восемь минут третьего.

— Хорошо, — я перевел свои на две минуты. — Слушай меня внимательно, Гарри. На подходе к месту встречи все машины, кроме головной, должны погасить фары. Не давай колонне растягиваться. Мы будем ждать тебя на опушке, там, где начинается ельник. Ты все понял?

— Конечно.

— Тогда до вечера.

— Постой, Брюс, что ты замыслил?

— Сейчас не время об этом, — быстро сказал я. — Встретимся в половине двенадцатого, до свидания.

Я снял провода и слез на землю.

— Где это ты научился подключаться к чужим телефонам? — спросил Бой.

— На фронте и не такому научишься.


На обратном пути к лагерю Бой мрачно молчал и украдкой бросал на меня встревоженные взгляды. Во время ужина он попытался было снова выведать мои планы, однако я продолжал упорно отшучиваться, поглядывая при этом на циферблат часов. По мере того как стрелки медленно приближались к условленному часу, росла и моя тревога.


Ночь была темная, без звезд, в долине шуршал холодный ветер. Без двадцати одиннадцать я встал и подошел к Бою.

— Ну, где твой снег?

— Погоди, — ответил он. — Сейчас начнется. Вот, пожалуйста.

Я почувствовал легкое прохладное прикосновение снежинок к щекам и снова посмотрел на часы. Десять сорок пять.

— Билл, — позвал я.

— Слушаю.

— Садись на лошадь и скачи к повороту перед шлагбаумом. Спрячь коня в подлеске, а сам найди местечко, откуда хорошо видна будка охранника. Запоминай: ровно в четверть двенадцатого сторожу позвонят по телефону. После разговора он должен немедленно отправиться пешком в сторону подъемника. Если в двадцать пять двенадцатого он еще не покинет свою будку, шпорь лошадь и мчись к нам.

— А если покинет?

— Тогда дождись, пока он не уберется подальше, и открой шлагбаум и ворота. Потом следуй за охранником, но так, чтобы он не заметил. Милей дальше ты увидишь тропу, которая ведет к скалистому обрыву. Сторож должен свернуть на нее, потому что это кратчайший путь. Ты останешься на развилке и дождешься нас. Если охранник пойдет по тропе, засеки время, во сколько он убрался с главной дороги. Как только встретишь нас, сразу же скачи обратно сюда, забери оставшихся лошадей и езжай по тропе индейцев в сторону «Королевства». Если к моменту твоего приезда на ранчо нас еще там не будет, ты снова спустишься с лошадьми на это самое место. Все понятно?

Билл повторил наставления, сверил свои часы с моими и, вскочив на коня, скрылся в подлеске.

— Ну, что дальше? — спросил меня Бой.

— Дальше будем ждать, — ответил я и взглянул на циферблат. Следующие пять минут растянулись для меня в вечность. Наконец стрелки показали одиннадцать ночи, и я поднялся.

— Пошли, Бой.

По дороге мимо нас прошмыгнул одиночный грузовик. В свете его фар я успел заметить, что ельник уже покрылся тонким белым пушком. Снег валил плотным занавесом, и скалы, черневшие в просветах между деревьями, были едва различимы.

Через минуту я снова забрался на ель, подключил провода к линии и стал ждать, не сводя глаз со стрелок часов. Ровно в четверть двенадцатого я поднял трубку и крутанул рукоятку. После короткой паузы в наушниках раздался хриплый голос, заглушаемый треском:

— Пост в долине!

Я отвел микрофон подальше от губ и заревел:

— Треведьен на проводе! Мне только что сообщили о лавинах в двух милях выше по дороге. Отправляйтесь туда и узнайте, в чем дело. Вы ближе всех к тому месту. Срежьте угол, там есть короткий путь по тропе. Немедленно доложите, когда что-нибудь выясните.

Я опустил трубку и, дрожа от волнения, привалился к холодному стволу ели.

— Ты слезешь или так там и останешься? — крикнул Бой.

— Останусь, — вяло ответил я и снова взялся за трубку. Линия молчала. Видимо, сторож не осмелился звонить Треведьену и требовать разъяснений. Я взглянул на часы. Одиннадцать двадцать три. Охранник, должно быть, уже далеко от своей будки. Я вытащил из кармана кусачки и перерезал оба провода неподалеку от места соединения с моими. После этого я упрятал аппарат в мешок и слез на землю.

— Снял часового? — осведомился Бой.

— Думаю, да. Если через пять минут Билл не вернется, будем знать наверняка.

Тьма сгустилась. Мягко шурша, снег устилал тропу, ветер покачивал верхушки елей. Внезапно Бой схватил меня за руку, и я услыхал монотонный рокот. Звук приближался, и скоро в белой пелене засиял одинокий желтый луч. Взглянув на часы, я выбежал на дорогу. Было ровно одиннадцать тридцать.

Огромный грузовик выполз из-за снежной завесы и остановился возле

— Гарри, Гарри, это ты? — закричал я.

— Я, кто ж еще, — Кио высунулся из кабины и помахал рукой. — Что делать дальше, Брюс?

Я знаком велел Бою лезть в кабину и вскочил на подножку.

— Поехали!

— Э, нет, постой. Я не двинусь с места, пока не узнаю, что у тебя на уме, — сказал Гарри.

— Не будь идиотом! — гаркнул я. — Мы убрали сторожа. Каждая секунда задержки… — Я глубоко вздохнул и постарался снова взять себя в руки. — Мой план расписан по секундам, и мы уже отстали на полминуты от графика. По твоей милости, между прочим. Если ты не сможешь нагнать эти потерянные мгновения, все пропало. Стоило ли вообще переться сюда со Стопятидесятой мили, чтобы так бездарно провалить операцию? Не упрямься, Гарри, второй возможности не будет.

После секундного колебания Гарри махнул шоферу рукой, и тяжелый грузовик тронулся, набирая ход.

Миновав поворот, мы увидели, что ворота распахнуты, а в будке сторожа никого нет. Дальше дорога круто пошла вверх. Я посмотрел на часы: одиннадцать тридцать шесть. Охранник, должно быть, уже на тропе. Впереди замаячила фигура всадника в белом от снега одеянии, и я дал шоферу знак тормозить.

— Брюс? — раздался во тьме голос Билла. — Все в порядке!

— Молодец, Билли! Встретимся в «Королевстве»!

Я повернулся к Гарри.

— Высадишь меня через минуту, а сам поедешь дальше. Прямо за мостом будет удобное место для стоянки. Припаркуй грузовики за деревьями, кабинами к дороге. Фары погаси. Не курите и не разговаривайте. Последнюю машину я пригоню сам, понятно?

Гарри кивнул и усмехнулся.

— Хочешь звякнуть еще одному приятелю?

— Угадал.

Натужно гудя, грузовик прошел крутой вираж под нависшей скалой и покатил вниз. Спрыгнув с подножки, я подождал, пока со мной поравнялась последняя машина, и крикнул шоферу:

— Выключай мотор! Мы будем замыкающими, остальные подождут нас милей дальше.

Я вытащил из рюкзака взрывную машинку, вставил в нее батарейки, перекинул через плечо моток проводов и включил фонарик.

— Вернусь через пять минут, — сказал я шоферу.

Я подошел к стене утеса и принялся обшаривать ее лучом фонаря, разыскивая свою еловую ветку. Ее запорошило снегом, но все же проводки я нашел без особого труда. Подключив к ним свои шнуры, я двинулся в обратный путь, разматывая провод, потом остановился, подсоединил взрывную машинку и, проверив контакт, повернул рукоятку.

Ночную тишь разорвал грохот, с деревьев полетели снежные шапки, камень величиной с человеческую голову врезался в сугроб совсем рядом со мной. Вся передняя часть утеса рухнула на дорогу и, перекатившись через колею, с треском полетела в пропасть. Путь был перекрыт. Я удовлетворенно хмыкнул, смотал провода и вернулся к грузовику.

— Что это было? — ошарашенно спросил шофер.

— Забаррикадировал дорогу позади колонны, только и всего. Ты можешь подогнать грузовик поближе к телефонным проводам?

Я вытащил из рюкзака аппарат, подключился к линии и начал накручивать рукоятку. Наконец в трубке послышался голос:

— Батлер, рабочий лагерь. Что стряслось? Я уже сто раз пытался вам дозвониться…

— Слушай, Батлер! — заорал я, отводя микрофон от губ. — Произошел несчастный случай!

— Понял. Это вы, мистер Треведьен?

— Да. Случился страшный камнепад и оползень, отвалился край утеса. Один из наших грузовиков попал под обвал. Ты меня слышишь?

— Да, сэр.

— Сколько у тебя там народу?

— Пятьдесят три человека.

— А машин?

— Пять.

— Хорошо. Собери всех людей, дай им лопаты и кирки, сажай на грузовики и отправляй к завалу. Сам тоже поезжай. К завтрашнему утру дорога должна быть расчищена. Возьми всех своих людей, всех до единого. Положение чрезвычайное, сам понимаешь.

— Откуда вы звоните, мистер Треведьен? — в голосе Батлера звучало сомнение.

— Приступай, черт тебя дери! Чтобы через полчаса все были внизу. Я со своими людьми буду пробиваться с другой стороны…

Тут я сорвал провода и вытер со лба испарину. Теперь все зависело от того, сколь велико влияние Треведьена на этого парня.

Я забрался в кабину и устало откинулся на спинку сиденья.

— Порядок, — пробормотал я. — Давай догонять остальных.

— Что это за грохот был? — спросил меня Гарри, когда мы загнали бензовоз на стоянку рядом с другими машинами.

— Небольшой оползень, — буркнул я.

— Оползень? Ты что, взорвал дорогу?

— Вроде того.

— Но это же уголовное преступление, парень!

— Это еще надо доказать.

— Эх, зря я не заставил тебя заранее выложить планы.

— Времени не было. К тому же я предупреждал Треведьена, что дорога построена за счет канадской казны. А он рассмеялся мне в лицо.

— Что дальше? — спросил, подбегая, Бой. Голос его звучал так, будто ничего особенного не случилось. Блейден всегда все отлично понимал, и это мне больше всего в нем нравилось.

— Будем ждать, пока вся компания не спустится к завалу, — сказал я.

— После чего взорвем к чертям и сам лагерь, — язвительно сказал Гарри.

— Нет, — ответил я, — всего лишь маленький мостик. А сейчас отдыхайте, ночь будет не из легких.

Спустя полчаса мимо нас из лагеря с ревом промчались три грузовика. Мы продолжали ждать, но оставшихся двух машин все не было и не было. Наконец я вылез из кабины и подошел к Гарри.

— Будем рисковать, — сказал я. — Поезжай вперед и остановись через милю. Как только мост взлетит на воздух, я сяду к тебе в машину, понял?

Один за другим грузовики выехали на дорогу и растянулись в колонну. Я ехал в самом последнем. Удалившись от моста на сотню ярдов, мы остановились, и я бегом вернулся назад, чтобы подсоединить провода. На сей раз взрыв получился куда громче. Мост превратился в груду поломанных бревен. Глубина ручья под ним составляла не больше двух футов, поэтому, даже если автомобиль, не успев затормозить, провалится сквозь изуродованный настил, вряд ли кто-либо пострадает.

Нагнав колонну, я пересел в головной грузовик. Без двадцати час мы уже въезжали в лагерь строителей.

— Думаешь, они все поехали вниз, к завалу? — спросил меня Гарри.

— Не знаю, — ответил я, — но хочу надеяться.

Мы проехали почти весь лагерь, когда посреди дороги вдруг появился человек. Он отчаянно размахивал руками, требуя остановить колонну. По моим ногам и рукам разлился предательский холодок. Похоже, что-то сорвалось. На дорогу выбежали еще несколько чело век. Едва мы остановили колонну, рабочие обступили нас плотным кольцом.

Я высунулся из кабины и направил в лица толпившихся вокруг людей мощный луч фонаря.

— Что вы здесь делаете? — закричал я. — Разве вам не передали приказ Треведьена? Там, внизу, каждая пара рук на счету, завал страшенный, дорога разбита, а вы тут прохлаждаетесь?

Вперед выступил здоровенный детина со сломанным носом.

— Мы только вчера прибыли и ничего еще не знаем, — сказал он. — В чем дело?

— Да? — пробормотал я. — Значит, новички? Тогда слушайте меня внимательно. Собирайтесь и езжайте вниз по дороге. Это приказ Треведьена.

— А чего ж вы сами там не остались? — спросил верзила.

— Нам надо было освободить дорогу для спасателей, — не растерялся я. — Кроме того, наше оборудование к утру должно быть поднято наверх и смонтировано. На подъемнике есть кто-нибудь?

— А я почем знаю? Мы же тут второй день.

— Тем более вам надо хорошо себя показать. Треведьен не любит, когда его команды выполняются из-под палки!

Рабочие начали разбредаться по хижинам, и я подал шоферу знак ехать дальше, в ту сторону, где мерцал сквозь ельник яркий свет гирлянды мощных дуговых ламп. Как только мы приблизились, из нижнего бункера подъемника вышел человек с винтовкой за плечами и потребовал у меня пропуск.

— Не валяй дурака, парень! — мысленно кляня его последними словами, закричал я. — Треведьен командует расчисткой завала, ему сейчас не до пропусков. Ты умеешь обращаться с движком?

Он замотал головой.

— Мне запрещено.

— Да ты что, рехнулся?! Положение чрезвычайное. Слыхал, что стряслось?

— Не-ет…

Я склонился к его уху и доверительно зашептал:

— Ладно, слушай! В основании дамбы образовалась трещина. Полагают, что произошел сдвиг горных пород под утесом. Нам приказано пробурить скважину и выяснить состав этих пород, причем как можно быстрее.

Охранник заколебался.

— Подожди здесь, — сказал он и затрусил к бункеру. Через открытую дверь я видел, как страж неистово накручивает рукоятку телефона.

— Что же теперь будет? — спросил, подходя, Гарри.

— Все в порядке, — ответил я.

— Только без грубостей, — предупредил он меня. — Мы уже нанесли им убытков не меньше, чем на десять тысяч.

Из бункера вышел растерянный охранник.

— Телефон не отвечает, — объявил он.

— А ты как думал? — зашипел я. — Провода придавило обвалом. Наверняка линия порвана.

Тут к нам снова подошел верзила со сломанным носом.

— В грузовиках нет ключей, — сказал он мне. — Как быть? Может, вы дадите нам одну свою машину?

Рисковать грузовиком мне не хотелось, но хоть как-то нейтрализовать их было необходимо. И тут меня осенило.

— Кто-нибудь из вас знает, как работает подъемник?

Один из сопровождавших верзилу рабочих сделал шаг вперед.

— Я знаю, мне вчера показывали.

— Хорошо. Идите в бункер и беритесь за дело. А вы, — я повернулся к остальным, — поможете нам с погрузкой. Гарри, заводи первую машину на платформу! Бой, ты поднимешься туда и будешь руководить разгрузкой. Сделай все возможное, чтобы не терять время попусту. Есть среди вас повар? — дивясь собственной наглости, обратился я к окружившим меня людям.

Из толпы вышел маленький китаец.

— Отлично. Смогли бы вы за пару часов организовать нам горячую еду?

Китаец кивнул.

— Тогда приступайте!

Я повернулся и вошел в бункер. Рабочий, вызвавшийся мне помочь, уже суетился возле мотора. Секунду спустя раздался рев дизеля, и я понял, что самое трудное позади.

В половине третьего утра повар принес котелки с густой похлебкой и бутерброды с ветчиной. К этому времени наверху были уже два грузовика. Снегопад не прекращался.

В четыре утра приступили к погрузке последней машины. Нервы мои были на пределе.

Мы с Гарри вышли из бункера и сели в кабину бензовоза рядом с шофером. Водитель тут же дал газ, загнал машину в гондолу, а потом я услышал чей-то крик и в следующее мгновение почувствовал, что мы уже в воздухе.

— Вот будет потеха, если нас сейчас застукают и остановят мотор, а? — сказал Гарри.

Мимо бокового окна проплыла черная тень верхней опоры, и мы зависли над обрывом. Еще минуты через две ход гондолы резко замедлился, и после легкого толчка она остановилась совсем. К нам тут же подбежали несколько человек, а шофер включил зажигание и фары. Медленно выкатившись из гондолы, бензовоз остановился на краю маленькой площадки, с которой открывался вид на дамбу. Я открыл дверцу и спустился на землю.

— Вот мы и дома. С прибытием, — донесся до меня голос Боя.

Это было последнее, что я слышал. В следующее мгновение колени мои подогнулись, голова пошла кругом, и я растянулся на усыпанных снегом камнях, потеряв сознание…


Придя в себя, я увидел склонившегося надо мной Боя. Он смеялся и говорил что-то про буровую. Кажется, обещал установить вышку еще до темноты. Утром я выбрался из постели и отправился к намеченному для бурения месту. Вышку уже подняли и сейчас крепили тяги на стальных плитах платформы.

Солнце пригревало, и снег начал таять. Посмотрев на дамбу, я подумал, что пора бы уже Треведьену вихрем ворваться в наш лагерь и учинить скандал, однако все было тихо. Казалось, противник забыл о нашем существовании.

— Придется выставить дозорных, — пробормотал я.

Бой отер лицо от пота.

— Твой пистолет у меня, — сказал он. — Кроме того, у нас четыре ружья.

Я кивнул.

— Следующий ход за противником. Затишье это было мне не по нутру.

Не такой человек Треведьен, чтобы безропотно сносить оплеухи. Однако минуло три дня, а неприятель все никак не желал встречаться с нами лицом к лицу. Казалось, никому нет до нас дела.


Во вторник Гарри начал бурение, и мы гурьбой высыпали на площадку посмотреть, как рождается новая скважина Кэмпбела. За считанные минуты головка бура с натужным визгом ушла в твердый грунт. Первые дюймы были пройдены.

Я вернулся на ранчо и стал чистить картошку к ужину. Спустя полчаса снаружи послышался торопливый топот, дверь распахнулась, и огромный темно-рыжий колли с веселым лаем бросился мне на плечи. Сразу же узнав Мозеса, я в страшном волнении выскочил на улицу и увидел его хозяйку. Джин приближалась к ранчо, погоняя свою низкорослую лошадь.

— Мак сказал, что вам тут нужна кухарка, — бесцветным голосом произнесла она, подъехав.

— Да, — туповато ответил я, ибо это было единственное, что пришло мне на ум.

— Надеюсь, мне удастся оправдать доверие. — Джин медленно спешилась, сняла с седла вьюк и несмело пошла в мою сторону. В дверях она остановилась, и мы несколько минут молча смотрели друг на друга.

— Почему вы приехали? — спросил я наконец.

— Не знаю… просто не могла иначе. Смотрите, что я вам привезла. — Она протянула пухлый конверт. — А теперь позвольте мне переодеться.

Я отступил в сторону, и Джин прошла в хижину. Оставшись в одиночестве, я повертел в руках конверт и обнаружил на нем лондонские штемпели. Внутри лежала пачка машинописных страниц и газетные статьи, посвященные судебному процессу над моим дедом. Поставив лошадку Джин в конюшню, я принялся за чтение. Одно место в показаниях Стюарта Кэмпбела потрясло меня. Вот оно:

«Адвокат. Почему вы ни с того ни с сего прекратили бурение в тринадцатом году?

Кэмпбел. Мы дошли до вулканических пород, а поскольку в нашем распоряжений был только кабельный бур, пришлось остановиться.

Адвокат. На какой глубине?

Кэмпбел. Приблизительно пять тысяч шестьсот футов».

Я откинулся в кресле и прикрыл глаза. Пять шестьсот. Невероятно! Ведь согласно нашим геофизическим исследованиям нефть располагается на глубине пяти с половиной тысяч футов. Выходит, мы ошибочно приняли вулканический слой за нефтяной пласт? Возможно ли? И почему в дневниках старика об этом не было ни единого слова? Может, он специально не написал об этих вулканических породах, потому что боялся отбить у меня охоту продолжать начатое им дело? Ну да теперь уж поздно давать задний ход, решил я и швырнул бумаги на стол.


Вечером сияли звезды и было почти тепло. На буровой работала вторая смена. Мы с Джин пошли туда, болтая о пустяках, всячески избегая разговоров на личные темы. Наконец после короткого молчания я не выдержал и спросил:

— Вам не понравилось в Ванкувере?

— Трудно сказать. — Она пожала плечами. — Вроде и развлечений хватало: танцы, яхта и прочая чушь. Только вот не впрок пошло. Видимо, я отвыкла отдыхать по-настоящему.

— Поэтому и вернулись в Каним-Лейк?

— Скорее потому, что это единственное место, которое я могу назвать домом. Кроме того… — Она умолкла и несколько минут угрюмо брела за мной. — Слушайте, Брюс, вам обязательно надо было давать Питеру такую пощечину?

— Иначе я не смог бы поднять сюда буровую.

Мы подошли к вышке и стали смотреть, как бур дюйм за дюймом уходит в почву.

— Сколько вы проходите в час? — спросил я Билла Мэнниона, стоявшего рядом с бригадиром смены.

— Восемь футов.

— Значит, до нефти мы доберемся не раньше, чем через месяц?

— Если удастся сохранить нынешние темпы, то да.

Мы пробыли у вышки до конца смены. Лавочка закрывалась в полночь, а уже четыре часа спустя начинался новый рабочий день. Караул несли мы с Боем: ночь он, ночь я. Мозес был при нас в качестве сторожевого пса.

Вскоре мы привыкли к такому порядку. Июнь уступил место июлю, и с каждым днем наша скважина углублялась почти на двести футов. За все время мы еще ни разу не слышали о Треведьене.


Работы на дамбе шли круглые сутки. Однажды ночью мы съездили посмотреть, как там дела. В том месте, где участок Кэмпбела граничил с землей Треведьена, теперь стояло заграждение из колючей проволоки, а у подъемника и на дамбе околачивались вооруженные часовые с собаками. Все было тихо и спокойно, однако меня ни на минуту не оставляло мрачное предчувствие надвигающейся беды. Скорее всего Треведьен просто ждет удобного случая, чтобы подложить нам свинью. Джин тоже понимала это: нередко я замечал, как она подолгу неподвижно стоит, с тревогой глядя в сторону плотины.


И вот гром грянул. Произошло это четвертого июля. Утром Бой повез в Калгари образцы пород. Погода выдалась мерзкая, и, когда я заступал на свою ночную вахту, дождь то и дело сменялся мокрым снегом.

Мозес никак не желал сидеть спокойно. Временами мне удавалось заставить пса лечь, но он тут же вскакивал и тревожно прислушивался, покачивая хвостом. Около половины третьего утра я выглянул из сторожки. Снег валил вовсю. Когда я закрывал дверь, Мозес встрепенулся и, тихонько зарычав, подскочил к порогу. Мгновение спустя он уже был на улице, и тут вдруг высоко в небо взметнулись столбы огня. Меня окатило волной горячего воздуха, и в тот же миг послышался грохот двух мощных взрывов.

В отблесках пламени я заметил бесформенный силуэт убегавшего человека, за которым огромными прыжками несся Мозес. Когда собака уже готова была броситься ему на спину, человек внезапно развернулся, и я увидел, как сверкнули две короткие вспышки. Выстрелов слышно не было — они потонули в реве огня, окружавшего меня со всех сторон. Мозес на мгновение замер, потом завертелся волчком на месте и наконец тяжело упал на снег.

Я вырвал из-за пояса «люгер» и открыл беспорядочную пальбу по удалявшейся фигуре, но через несколько секунд силуэт диверсанта скрылся в плотной белой пелене. Я видел только раскаленные докрасна искореженные остовы двух бензовозов, потом и их поглотила мокрая мгла.

Сбежав с платформы буровой, я увидел внизу Мозеса. Пес тащился в мою сторону на трех лапах и тихонько повизгивал от боли.

Я быстро обошел уцелевшие грузовики, убедился, что опасность миновала, и поспешил к ранчо.

Здесь уже все проснулись. Я передал на попечение Джин Мозеса и, пряча глаза, признался Гарри, что не уберег две машины. Гарри терпеливо выслушал меня и, ни слова не говоря, отправился на площадку. Я понуро поплелся следом.

— Могло быть и хуже, — сказал он, осмотрев место происшествия. — Мы дошли до четырех тысяч футов. К счастью, бензобак на буровой вчера залили под завязку, значит, еще пару сотен футов пройдем. При благоприятном стечении обстоятельств понадобится не больше тысячи галлонов топлива. — Все это Гарри произнес на удивление спокойно. Казалось, он разговаривает сам с собой. — Слушай, Брюс, как бы нам протащить сюда горючее?

— По тропе индейцев. Другого пути нет.

— Гм… Если навьючивать по двадцать галлонов на лошадь, понадобится целый табун. Где ты собираешься доставать полсотни кляч? И на какие деньги? Я-то, считай, почти банкрот.

Я угрюмо молчал. Вскоре подошли рабочие утренней смены и сбились в кучу, вполголоса обсуждая случившееся. Гарри остался с ними, а я вернулся на ранчо.

— Как Мозес? — спросил я Джин.

— Все будет хорошо, — ответила она, подавая мне кружку с чаем. — Выпейте.

Я повалился в кресло, проглотил чай, потом заставил себя подняться и, собрав кое-что из своих вещей, побрел на конюшню. Джин догнала меня, когда я уже садился в седло.

— Куда вы? — спросила она.

— Хочу связаться с Джонни. Может, он согласится привезти нам топлива.

— Я с вами.

— Это еще зачем?

— Так надо. Одного я вас не пущу.

Выражение ее лица разом отбило у меня охоту спорить. Я оставил Гарри записку, подождал, пока Джин оденется, и минуту спустя мы уже скакали в горы. Лошади бежали с ленцой, и нам то и дело приходилось их понукать. После бессонной ночи самочувствие у меня было отвратительное.

— Кстати, откуда вы собираетесь звонить вашему Джонни? — спросила Джин, нарушая затянувшееся молчание.

— Из «Золотого тельца». Мак разрешит.

Она засмеялась.

— Эх, Брюс, наивный вы человек. Да разве не ясно, что после вашего дурацкого взрыва на дороге вам в Каним-Лейк все кости переломают? Собственно, одной из причин моего приезда в «Королевство» было желание уберечь вас от тумаков.

— Так вы по совместительству еще и нянька? — иронически спросил я.

Джин и бровью не повела.

— Придется звонить из Кейтли, — невозмутимо произнесла она.

— Черта с два! — отрезал я. — Ближайший телефон в «Золотом тельце», и мы едем туда.

— Так уж и быть, соберу ваши косточки, — пожала плечами Джин.

Когда мы поднялись на холм перед Каним-Лейком, ярко светило солнце. Дверь конторы Треведьена была распахнута настежь. Должно быть, он заметил нас, потому что вышел на крыльцо и пристально посмотрел в. нашу сторону. Мы не обменялись ни единым словом, однако я успел краем глаза заметить, что Питер довольно ухмыляется.

На улице не было ни души. Мы привязали лошадей к перилам окружавшей гостиницу террасы, и Джин провела меня внутрь через черный ход.

Полин встретила нас изумленным взглядом, а мгновение спустя послышался яростный скрип стула и ко мне со всех ног кинулся Джеймс Макклеллан. Лицо его было перекошено от злости.

— А, явились! — закричал он, сжимая кулаки. — Я вас давно поджидаю, Вэтерел! Эх, и скажу же вам сейчас пару ласковых…

— Кто поджег наши бензовозы? — быстро спросил я. — Треведьен или вы? Воинственный пыл Джеймса как рукой сняло.

— Что?! И вы еще смеете меня обвинять?..

— Ни в чем я вас не обвиняю. Просто спросил интереса ради. Это ваших рук дело?

— А, ну вас к лешему, — огрызнулся он и оставил меня в покое.

Я протиснулся в каморку Мака и позвонил в Джаспер Джефу Харту. Через полчаса нас соединили, и я объяснил ему, как обстоят дела. Выслушав меня, Джеф извинился и сказал, что сам он, к сожалению, приехать не сможет, однако постарается разыскать Джонни и в любом случае перезвонит мне сегодня же вечером.

Я вышел в кухню, где Джин о чем-то оживленно разговаривала с Полин, и присел на стул.

— Нам пора ехать, Брюс, — сказала, обернувшись ко мне, Джин. — У барака уже собралась какая-то шайка. Не иначе Треведьен их науськал.

— Мне должны позвонить, — возразил я.

— Хотите, чтобы вас взгрели?

— Ничего, уж как-нибудь сумею с божьей помощью за себя постоять.

— Не думаю, что у вас хватит сил расправиться с целой толпой, — произнесла Джин. — Это вам не паинька Джимми, которому ничего не стоит заткнуть рот.

В глубине души я, конечно же, соглашался с ней. Мне вовсе не улыбалось прослыть трусом, однако я понимал, что хорохориться сейчас не время. Вздохнув, я неохотно поднялся со стула, и тут Полин неожиданно взяла меня за руку.

— Если вам позвонят, я отвечу, а потом все передам, — пообещала она.

— Ладно, ваша взяла, — поколебавшись, сказал я. — Если мой друг найдет возможность приехать, спросите его, где и когда мне с ним встретиться, хорошо?

— Поняла. Вечером я приду к мисс Гаррет и все расскажу.

Поблагодарив Полин, мы выбрались черным ходом на улицу и пошли к нашим лошадям. Однако не успели мы сунуть ноги в стремена, как к нам подбежали несколько человек во главе с плюгавым мужичонкой с подленькой физиономией.

— Это он! — закричал коротышка, разглядев меня. — Попался, гад!

Мы с Джин быстро вскочили на коней и с решительным видом поехали навстречу разгоряченной толпе, намереваясь пробиться к окраине городка. Это нам удалось, и мы, наверное, смогли бы избежать столкновения, но тут плюгавый подал громкую непечатную реплику, адресованную Джин.

Не помню, как я соскочил с лошади и вцепился ему в глотку. Помню только, что мы повалились в уличную грязь, и секунду спустя десять пар рук принялись тянуть меня за одежду, стараясь перевернуть на спину. Кто-то сильными пальцами ухватил меня за волосы и несколько раз пребольно ударил головой о щебеночную мостовую, а в следующий миг раздался сухой треск пистолетного выстрела.

Меня разом отпустили. Я сел и, ошарашенно оглядевшись, увидел Джин с дымящимся «люгером» в руке. Ее бледное лицо словно бы окаменело, а пистолет она держала так, будто стрельба была для нее столь же привычным делом, как прогулка или катание на лошади.

— Вы в порядке, Брюс? — спросила она.

— Да, — прокряхтел я, с трудом поднимаясь на ноги.

— Тогда в путь. А вы, — она повернулась к шайке, — передайте своему Треведьену, что я его убью, если он посмеет еще раз поднять руку на мою собаку!

Она сунула «люгер» в мою седельную кобуру, и мы, молча развернув лошадей, выехали из Каним-Лейка.

— Спасибо, Джин, — выдавил я, когда мы спешились на лужайке у ручья.

— Это вам спасибо, — с грустной улыбкой ответила она. — Хоть вы и вели себя как школьник. Стоило ли так рисковать из-за какого-то паршивого слова?

— Как вы узнали, что пистолет в седельной кобуре?

— Случайно нащупала еще там, в горах. Я все время чувствовала беду, поэтому и решила поехать с вами. Вы странный человек, Брюс. И зачем только вы ввязались в это дело?

— А вы? — в свою очередь, спросил я. — Почему вы решили оставить мне в подарок этот пистолет?

— Я предвидела, что он вам понадобится.

— Не лукавьте, Джин, причина совсем в другом.

Она вздохнула и протянула мне руку.

— Давайте не будем об этом, Брюс. Тем более что вы и так уже догадались. Пол Мортон, тот самый Пол Мортон, который бросил Стюарта в беде, был моим отцом.

— Да, Джин, — пробормотал я. — Простите меня.

— За что?

Не дожидаясь ответа, она отошла в сторону, а я растянулся на траве и тут же впал в дремоту. Джин разбудила меня на закате. Мы сели на лошадей и, обогнув Каним-Лейк, въехали в городок с противоположной стороны.


Сестры Гаррет приняли нас, дрожа от волнения. Бедная Сара даже не могла нормально говорить; она возбужденно шептала, глаза ее сверкали, щеки раскраснелись. Руфь в силу своей рассудительной практичности держалась поспокойнее. Она несколько раз проверила, хорошо ли заперта дверь, потом принесла нам кофе и кое-какой снеди. Старушки уже знали об утренней потасовке и теперь, должно быть, мнили себя участницами смертельно опасной авантюры. Со стороны это выглядело донельзя нелепо, но мне, честно говоря, было вовсе не до смеха.

К приходу Полин мы уже поужинали и сидели, потягивая кофе. Джонни просил передать, что завтра вечером либо послезавтра утром он приедет на Стопятидесятую милю и будет ждать там встречи со мной.

Ночью я услышал, как открывается дверь. В комнату тихонько вошла Сара Гаррет с зажженной свечой и, склонившись надо мной, шепотом спросила:

— Вы спите?

— Нет.

— Тогда я должна кое-что вам показать.

Она пошла в угол, где стоял громадный сундук с резной крышкой. Послышалось бряцанье ключей. Сундук был полон всевозможных нарядов, от которых разило нафталином и лавандой.

Скоро на полу выросла целая гора одежды. Старушка покопалась на дне сундука и подошла к моему изголовью с двумя жестяными коробочками. Затем с волнением вскрыла одну из них. Жестянка оказалась набита золотыми монетами и небольшими слитками, завернутыми в кальку. В другой коробочке покоился золотой песок.

— Я еще никому этого не показывала, — сказала Сара.

— Почему же вдруг мне такая честь?

Она вздохнула и, закрыв коробки, спрятала их обратно в сундук. Потом сложила назад одежду и щелкнула замком.

— Это все, что оставил отец, — объяснила Сара. — Было, конечно, больше, но ведь мы жили на эти деньги. Здесь моя доля, а Руфь свою куда-то вложила и в итоге лишилась всего.

— Зачем вы мне это говорите?

— Затем, что вы мне понравились. Однажды я влюбилась, но мой… мой друг не ответил мне взаимностью. Как и вы, он приехал сюда из Англии. Вы очень похожи на него, Брюс… Ну, я пошла, не хватало еще, чтобы сестра застала меня в комнате у мужчины, — Сара лукаво сверкнула глазами. — Я уже стара, и в жизни моей было не ахти сколько хорошего. Даже отцовское наследство не пошло мне впрок, как видите. Джин рассказала, что случилось в «Королевстве», и я хочу, чтобы вы знали: вам нет нужды беспокоиться о деньгах. Только дайте мне знать…

— Но это невозможно… — начал было я, однако Сара жестом заставила меня замолчать.

— Не дурите, Брюс. Мне эти сокровища уже ни к чему, и я хочу вам помочь. Моего возлюбленного звали Стюарт Кэмпбел, теперь вам все ясно? Спокойной ночи.

Через несколько часов я уехал. Небо едва начинало светлеть. Я прошел вдоль берега озера к дороге и остановил один из ехавших со стройки грузовиков. Он и довез меня до Стопятидесятой мили. Джонни ждал меня вместе с двумя газетчиками из Штатов, теми самыми, что были прошлой осенью в «Королевстве» и нашли тело моего деда. Их звали Стив Страхан и Том Джонс. Янки были в отпуске и решили нам помочь. Уяснив себе ситуацию, они тут же сели за телефоны и обзвонили окрестных фермеров. Спустя несколько дней в нашем распоряжении было около тридцати лошадей. Пятнадцатого июля мы пригнали их к входу в долину, а на следующее утро, как и было условлено, туда приехал грузовик с нашими канистрами. На доставку в «Королевство» первых пятисот галлонов ушло больше суток.

Атмосфера на буровой царила напряженная. Через два дня мы привезли еще пятьсот галлонов. К этому времени Гарри вгрызся в землю до глубины пяти тысяч футов, и дело спорилось.

Волна энтузиазма захватила даже Джонни, который признался мне, что хотел бы остаться в «Королевстве» подольше и никуда не уезжать. Тем же утром появился Бой Блейден.

Шли дни, и напряжение становилось все невыносимее. Мы пробивались сквозь кварц, и дело шло медленнее, чем нам бы хотелось. Кое-кто из буровиков свел дружбу с рабочими Треведьена и от них нам стало известно, что завершение строительства намечено на двадцатое августа. Компания Ларсена планировала начать затопление в тот же день.

В начале августа мы добрались до пяти с половиной тысяч футов, и Гарри начал проявлять признаки нетерпения, которое тут же заразило всех членов его команды. Пятого августа в девять утра глубина скважины равнялась 5490 футам. Все в тревожном ожидании собрались вокруг вышки. Я держался поближе к Гарри. Наконец датчики показали глубину в 5550 футов, и я, не выдержав напряжения, отвел ирландца в сторону.

— Послушай, Гарри, — сказал я. — Что, если нефть находится не там, где мы рассчитываем? До какой глубины ты готов продолжать бурение?

— Не знаю, — ответил он. — Ребята начинают роптать.

— Тебя устроит поблажка в две тысячи футов?

— Да ты с ума сошел! Это же две недели бурения. Мы закончим в тот же день, что и Треведьен свою плотину. Да и топлива нет.

— Я привезу.

Глаза Гарри превратились в узенькие щелки.

— В чем дело, Брюс? Ты водишь нас за нос?

— Нет, просто хочу знать, какой допуск ты даешь на возможные ошибки.

Он поколебался и сказал:

— Ладно, будем бурить, пока не сожжем все топливо, которое уже здесь. Это еще четыре дня. Глубина скважины превысит шесть тысяч футов.

— Нет, давай сделаем допуск побольше.

Он схватил меня за руку.

— Послушай, Брюс, парни не согласятся. Мы все уже на пределе, я лишился двух грузовиков, буровая не окупается, ребята вкалывают почти задарма. Если мы не найдем нефть…

К нам с решительным видом подошел Клиф Линди, начальник дневной смены.

— Строение пород изменилось, — объявил он. — Вулканическое внедрение с плотностью гранита. Проходим два фута в час. Ради бога, Гарри, давай уносить отсюда ноги, пока не прогорели дотла!

Гарри промолчал. Он смотрел на меня своим тяжелымвзглядом и ждал, что я скажу.

— Это те же породы, которые остановили Кэмпбела, — пролепетал я. — Если удастся пробиться сквозь них…

— При двух-то футах в час?! — с нервным смешком спросил Клиф. — Это еще месяц работы. Нет, Гарри, мы — пас!

— Интересно, какова толщина этого слоя? — Гарри поскреб пальцами скулу. — В горах обычно попадаются вулканические пласты не мощнее ста футов.

— Даже если и так, все равно бурить придется четверо суток, — отвечал Клиф. — К тому же мы не знаем, что там внизу. Я лишь буровик, не геолог, но и не такой дурак, чтобы поверить в месторождение, залегающее сразу же под вулканической интрузией.

Подошла Джин.

— Мне очень жаль, Брюс, — проговорила она, беря меня за руку.

— Вы слышали наш разговор?

— Нет, мне Бой рассказал. Я сварю вам кофе. — Она пошла на ранчо и скоро вернулась с чашкой. Пока я пил, Джин стояла рядом и тихонько поглаживала меня по волосам. Я стиснул ее маленькую ладонь, а секунду спустя сам не пойму, как Джин уже была в моих объятиях. Но в тот же миг меня обожгло воспоминание о словах лондонского врача. Я вздрогнул и, поспешно отпустив Джин, пробормотал:

— Мне пора на вышку.

Утром произошло одно событие, которое разом пробудило в Гарри ирландца и круто изменило весь порядок вещей в нашем лагере. Мы сидели за столом и завтракали, когда вдруг послышался стук, дверь распахнулась, и вошел Питер Треведьен. Все изумленно уставились на незваного гостя. Заметив выражение наших физиономий и поняв, что дела у нас хуже некуда, он предусмотрительно оставил дверь ранчо открытой и не рискнул отойти от порога больше чем на шаг.

— Вэтерел, я привез вам телеграмму, — сообщил Питер.

«С чего это ему взбрело в голову так обо мне заботиться?» — подумал я, беря протянутый конверт. Впрочем, все стало ясно, едва я пробежал глазами депешу:

«Генри Фергюс подал гражданский суд иск связи якобы мошенническим присвоением вами прав полезные ископаемые срочно приезжайте подтвердите платежеспособность».

Телеграмма была подписана адвокатами, которых я нанял в Калгари.

— Что там, Брюс? — спросила Джин.

Я молча подал ей телеграмму, и Джин пустила ее по кругу. Увидев, с какими лицами ребята читают депешу, я понял, что настала пора проститься с последними надеждами, и лишь воспоминание о разговоре с Сарой Гаррет спасло меня от паники.

— Ну вот и взяли тебя в оборот, — сказал Гарри.

— Фергюс просил передать кое-что и на словах, — добавил Треведьен. — Можно не доводить дела до суда. Продавайте «Королевство». Фергюс предлагает все те же пятьдесят тысяч.

Я пошел к столу и сел писать ответ. Когда я заканчивал, напряженную тишину комнаты вдруг разорвал гневный крик Гарри:

— Две тысячи за машину?! Да вы спятили!

Повернувшись, я увидел, что Гарри и Треведьен стоят в углу. Питер ухмылялся, а Гарри, покраснев, сжимал и разжимал кулаки.

— Вы знаете, что я разорен и не могу платить таких денег, — проговорил он. — Называйте настоящую цену! Будьте же благоразумны, Треведьен.

— Благоразумней некуда! — отрезал Питер, пятясь к двери. — Я беру с вас ровно столько, сколько стоит ремонт дороги.

— Я вашу дорогу не ломал.

— Значит, произошло случайное совпадение, в результате которого ваши грузовики оказались здесь едва ли не раньше, чем мы успели расчистить завал? Так вас понимать? Ладно, согласен: вы не пользовались подъемником, не учиняли взрывов. Стало быть, все это железо попало сюда по индейской тропе. Что же мешает вам вывезти его тем же путем? — Он повернулся ко мне: — Что передать Фергюсу?

Я обвел взглядом лица своих товарищей и сказал:

— А вот что: всеми доступными средствами я постараюсь предотвратить затопление моего участка. Если Фергюс не хочет потерять еще больше, чем уже потерял, пусть замораживает свою стройку и ждет решения суда. Можете также отправить от моего имени вот эту телеграмму. — Я протянул ему листок.

Питер машинально взял бумажку. Думаю, мои слова так его обескуражили, что он буквально утратил дар речи. Мельком пробежав глазами текст, он посмотрел на меня и выдавил:

— Вы с ума сошли. Где вы возьмете денег?

— А это уж не вашего ума дело!

— Вы просто не понимаете, с чем собираетесь бороться.

— Прекрасно понимаю. Я собираюсь бороться с шайкой лживого сброда, которой ничего не стоит совершить подлог, поджечь бензовоз, находящийся на чужой территории, и попытаться всеми правдами и неправдами прибрать эту территорию к своим грязным лапам. Видит бог, я не хотел обращаться за помощью в суд, но если угодно Фергюсу, давайте драться. Скажите ему, что результаты бурения вкупе с отчетом Винника способны удовлетворить любую канадскую судебную инстанцию. Скажите ему, что нефтяной фонтан забьет здесь прежде, чем он загонит последний кирпич в свою дурацкую плотину. Вы все поняли? Если да, то вон отсюда!

Треведьен смерил меня озадаченным взглядом.

— Чего же тогда Кио хочет вывозить свой хлам?

— Да потому, что мы уже почти закончили! — быстро сказал я. — А теперь убирайтесь!

— Слышите, что сказал Вэтерел? — взревел Гарри, грозно надвигаясь на Питера. Буровики повскакали с мест, На их лицах было начертано непреодолимое желание вышвырнуть Треведьена. Почуяв, что запахло жареным, Питер резко повернулся и пулей выскочил на улицу.

— Ну уж теперь-то мы тебя не оставим, — устало произнес Гарри.

Я провел ладонью по лицу.

— Это был блеф, Гарри, блеф от начала до конца. Но будем бороться.

— У тебя действительно есть деньги?

— Да, — я посмотрел на Джин. — Собери мне вещички, будь добра.

— Ты в Калгари?

— Да. Гарри, ты будешь бурить дальше?

Он обвел взглядом свою команду.

— Как, ребята? Зададим этим жуликам перцу?

Буровики заулыбались и одобрительно закивали.

— Считай, что сделано. — Гарри хлопнул меня по плечу. — А ты у нас расцветаешь не по дням, а по часам, старина. Раньше-то тебя, помню, чуть не ветром сдувало, а теперь вон какой бравый молодец! Пошли запускать бур, ребята. Удачи, Брюс!


Дождавшись темноты, я въехал в Каним-Лейк и двинулся к дому сестер Гаррет, прижимаясь к стенам хижин, стараясь держаться в тени. Дверь мне открыла сама Сара. Вид у нее был такой, словно она уже знала, зачем я пожаловал.

— Вы, наверное, очень спешите? — спросила старушка.

— Да, мне надо в Калгари.

Она прошла в свою комнату и вынесла оттуда две заветные жестяные коробочки.

— Вот, возьмите. Надеюсь, этого хватит.

— Вы понимаете, что я, возможно, не сумею вернуть долг?

Она улыбнулась.

— Это не долг, а подарок.

У меня перехватило дыхание. Уже на пороге Сара Гаррет спросила:

— Вы женитесь на Джин? Она же вас так любит, вы это знаете?

Я медленно кивнул.

— Да. Но мы никогда не поженимся. Я болен и скоро умру. Только пусть это будет нашей с вами тайной.


Утром седьмого августа я прибыл в Калгари, положил золото в банк и, отправив Бою необходимую сумму, пошел к моим адвокатам. Здесь я узнал, что Фергюс забрал свой иск назад. Юристы посоветовали мне ускорить темпы бурения, с тем чтобы, добыв нефть, я мог потребовать с Фергюса такую компенсацию на случай затопления «Королевства», которая сделала бы его проект нерентабельным и заставила бы компанию Ларсена остановить стройку.

На следующее утро в гостиницу, где я остановился, явился Эчисон. Он был зол как цепной пес, и это меня нисколько не удивило, ибо пришел Эчисон с новым предложением Фергюса: сто тысяч долларов. Искушение было слишком велико, и я едва не сдался перед огромностью этой суммы. Как ни странно, выручил меня сам Эчисон, который заявил:

— Мы требуем одного: чтобы вы публично признали неправоту Кэмпбела и довели до всеобщего сведения, что нефти в этом районе Скалистых гор никогда не было, нет и быть не может.

Я посмотрел на железнодорожные рельсы за окном. Сделать подобное заявление значило окончательно заклеймить деда как лжеца и мошенника, а самого себя — как последнего труса.

Эчисон взглянул на часы.

— Думайте быстрее. В полдень предложение утратит силу.

Нежелание признать себя побежденным боролось во мне с сознанием необходимости возместить убытки, которые понесли помогавшие мне люди. Борьба эта длилась уже около часа, когда раздался стук в дверь и мне передали телеграмму от Боя Блейдена:

«Миновали вулканический слой глубина 5800 проходим 10 футов в час настроение бодрое вези солярку».

Прочтя сообщение, я немедленно позвонил Эчисону и попросил его передать Фергюсу, что теперь мы не согласны и на полмиллиона компенсации. Трубку я швырнул, не дожидаясь ответа. Мерзкие мошенники, они пронюхали, что дела наши пошли на лад. Видимо, засекли, наблюдая в бинокль, с какой скоростью бур уходит в землю.

К вечеру следующего дня я приехал в Джаспер. Стояла теплынь, почти весь снег сошел с горных склонов. Ночевал я у Джефа Харта, а на следующее утро мы вместе с ним отправились дальше и уже к полудню прибыли в долину Громового ручья. Здесь мы пересели на лошадей и свернули на индейскую тропу.

— Я вижу, тут изрядно прибавилось транспорта, — заметил Джеф, глядя вниз на дорогу, по которой беспрерывно сновали грузовики со стройматериалами. Я молча кивнул. Сегодня было шестнадцатое августа, и до завершения дамбы оставалось четыре дня.

На место мы прибыли довольно быстро. Первыми, кто вышел нас встречать, были Джин и Мозес.

— Ну, — спросил я, — как скважина?

— Теперь ребята вкалывают круглые сутки, — ответила она.

— Пошли на вышку.

— А ты не очень устал? — Джин с беспокойством оглядела меня. — Я боялась… — Она отвернулась и быстро сказала: — Дамба почти готова. Неделю назад Треведьен нанял еще пятьдесят рабочих. Через два дня планируется все закончить.

Я повернулся к Джефу:

— Слышишь? Два дня.

— Да, черт возьми, вот будет гоночка!

— Ладно, давай устраивайся, — сказал я ему и, взяв Джин под руку, зашагал к вышке.

Буровики собрались в кучку, чтобы выслушать отчет о моей поездке, а потом жадно набросились на письма и газеты.

— Ты говорил с Винником? — спросил меня Гарри.

— Да. Он снова просмотрел сейсмограммы и утверждает, что мы либо найдем нефть на глубине семи тысяч футов, либо уберемся отсюда несолоно хлебавши.

— Значит, послезавтра, — сказал Гарри, но в голосе его не было уверенности, а сам он выглядел как ходячий труп.

Вид Гарри не оставлял сомнений в том, что гигант-ирландец держится из последних сил. Впрочем, чему удивляться? На буровой было всего девять человек, а между тем для относительно нормальной работы необходима, по крайней мере, дюжина крепких парней. Пришлось и нам с Джефом заступать на вахту. На следующий день в десять утра мне сообщили, что приехал Треведьен. Оторвав голову от подушки, я с трудом поднялся и вышел в большую комнату. Питер сидел на нарах, а рядом с ним примостился полицейский. Гарри тоже был здесь. Он стоял посреди комнаты с листком бумаги в руках.

— Слушай, Брюс, — произнес Гарри. — Эти типы привезли нам ультиматум.

Я взял у него бумагу. Из текста, отпечатанного на официальном бланке, явствовало, что Треведьену дано разрешение затопить участок в любой день, начиная с восемнадцатого августа.

— Когда вы закроете шлюзы? — спросил я его.

Питер пожал плечами.

— Как будем готовы, так и закроем, — он повернулся к полицейскому. — Эдди, ты хочешь что-нибудь добавить?

— Да, — офицер поднялся. — Компания Ларсена не будет отвечать за гибель вашего движимого имущества, если вы не успеете вывезти его отсюда до десяти часов завтрашнего утра.

Треведьен и полицейский, не прощаясь, вышли из дома.

В полдень мы дошли до глубины 6622 фута, а к четырем часам вечера — до 6665. Стоял изнуряющий зной, и я истекал потом: минуту назад мы закончили наращивать трубы. Вытерев платком лоб, я посмотрел на зловеще притихшую стройплощадку. На дамбе не было ни души, только на утесе временами появлялись и тут же исчезали яркие вспышки. То блестели на солнце линзы бинокля: люди Треведьена продолжали наблюдать за нами.

За ужином царило тяжелое напряженное молчание. Усталые бледные лица собравшихся за столом рабочих блестели от пота. В восемь часов заступила вечерняя смена. Глубина скважины теперь составляла 7013 футов, а скорость проходки — десять футов в час. Я немного подремал и в полночь отправился на буровую.

— Похоже, приближается гроза, — сказал, увидев меня, Гарри и указал на вершины гор.

Наши лица овеяло прохладным дыханием ветра. Он крепчал с каждой секундой и постепенно начал пробирать нас до костей. На тяжелом черном небе не было ни звездочки.

Внезапно рокот мотора на буровой сменился громким надрывным визгом. В следующую секунду Бой громко вскрикнул, а Гарри, стоявший рядом с нами, бегом бросился в ночную тьму, и мы услышали его срывающийся от волнения голос:

— Помпу, черти! Грязевую помпу давайте!

Мы с буровиком Доном Леггертом встрепенулись и принялись беспомощно озираться по сторонам, не зная, что случилось. Заметив нас, Гарри рявкнул что было мочи:

— Прочь с платформы! Бегите отсюда, если хотите жить!

— Есть! — завопил Бой. — Е-е-есть!

Мы бросились к трапу, и я едва не скатился вниз кубарем, когда заметил, как квадратная штанга медленно поднимается, подталкивая кронблок. Кое-как сбежав по трапу, я спрыгнул на землю и не разбирая дороги понесся прочь с буровой. Впереди меня сломя голову мчались мои товарищи. Я почувствовал, что земля под ногами становится скользкой, а в следующее мгновение меня захлестнула по лицу струя воды, и я остановился. Остальные тоже замерли на месте и завороженно смотрели назад, в сторону вышки.

Квадратная штанга с кронблоком доползла до самого верха, на секунду застыла на фоне неба, а потом послышался громкий хлопок, с каким обычно рвется металл, и вышку приподняло над землей. Штанга согнулась пополам, вышка затряслась, качнулась и рухнула всей своей громадной тяжестью на землю, теряя на лету составные части. Скрежет и грохот был ужасен. Движок неистово взревел, продолжая работать без нагрузки, а секунду спустя из земли, как паста из тюбика, полезли трубы. Лязг, визг и скрежет слились воедино, и я еле расслышал отчаянный крик Боя, стоявшего в каком-нибудь футе от меня:

— Гарри! Гарри! Гарри!

Когда мы бросились назад к буровой, вода доходила нам до щиколоток. Мы спотыкались о валявшиеся кругом обломки грузовиков, развороченных страшным напором газа.

— Гарри! — вопил Бой.

Во тьме замаячил силуэт, и скоро к нам, шатаясь, подошел наш главный буровик.

— Ну вот мы и выиграли, — дрожащим голосом произнес он и изо всех сил стиснул мою ладонь. Я был настолько потрясен, что начисто утратил чувство реальности и ничего не понимал.

— Ты хочешь сказать, что мы добрались до нефти? — спросил я, ошарашенно озираясь по сторонам.

— Пока только до газа. А дальше под ним — нефть.

— Вся твоя буровая развалилась… — промямлил я.

— Черт с ней! — захохотал Гарри. — Мы пришли сюда, чтобы доказать правоту твоего деда. И доказали! Пошли будить ребят: Джеф должен увидеть это своими глазами. Как-никак он единственный беспристрастный наблюдатель. Ну, теперь-то уж Ларсену крышка, ха-ха-ха!

Через секунду мощной лавиной обрушился ливень. В громком шуме дождя потонуло даже шипение рвавшегося из недр газа, над нашими головами вспыхнула молния и прогрохотал тяжелый раскат грома.

С горем пополам мы добрались до ранчо, сбросили мокрую одежду и, разведя в камине огонь, пустили по кругу бутылку рисовой водки. Свободные от вахты буровики спали как убитые, Джеф и Джин тоже, и мы решили никого не будить, ибо в этом не было никакого смысла: отправиться глазеть на буровую в такую погоду мог только безумец. Скоро мы разбрелись по нарам, и я тут же заснул, успев подумать лишь, что надежды моего деда оправдались. То, что требовалось доказать, я доказал, а стало быть, и жизнь прожита не зря.

Разбудила меня Джин. Она была не на шутку взволнована и упорно трясла меня за плечо, не обращая внимания на мое протестующее мычание. Я был настолько разбит и измучен, что пробуждение показалось пыткой.

— Брюс! Вставай скорее, тут такое творится!

— Знаю, — пробурчал я. — Мы не стали тебя будить из-за урагана.

Я кое-как поднялся и накинул куртку прямо на пижаму. Джин схватила меня за руку и потащила к окну.

Я выглянул на улицу и окаменел. «Королевство», представшее моим глазам, было грязно-серым от воды, а скважина исчезла бесследно. Весь участок превратился в огромное озеро, и если б вчера я не видел здесь буровую установку, то ни за что не поверил бы, что она тут вообще была. Вода плескалась уже в какой-нибудь сотне футов от наших сараев. Значит, Треведьен закрыл шлюзы раньше оговоренного срока? Выходит, что так, иначе откуда оно взялось, это озеро, покрытое белыми бурунами гонимых ветром волн?

— Боже мой… — упавшим голосом вымолвил я и со стоном закрыл лицо руками.

Джеф Харт усердно морщил лоб, пытаясь зрительно представить себе прорыв нефтяного фонтана, свидетелями которому мы стали. И все же я чувствовал, что он верил нам не до конца. Он знал, как у нас натянуты нервы и, возможно, рассуждал, что в сложившихся обстоятельствах мы вполне могли принять желаемое за действительное, Джеф вежливо поддакивал, слушая наш сбивчивый, перегруженный подробностями рассказ, и время от времени виновато вставлял:

— Да, да, конечно, я вам верю, ребята. Но покажите мне хоть какое ни на есть доказательство.

Откуда ж нам было взять доказательства? Мокрые до нитки, слонялись мы по берегам этого проклятого озера, высматривая мельчайшие следы нефти на воде, искали то место, где стояла буровая, в надежде обнаружить газовые пузыри. Но вся поверхность озера дыбилась мелкой пенной рябью, и увидеть пузыри, даже если они были, не удалось.

— Если б только они дождались назначенного часа, — пробормотал Бой.

Гарри повернулся ко мне.

— Помнишь, как вляпались в воду, когда освобождали бур? — спросил он. — Они уже тогда начали затопление. Черт возьми, еще бы один день, всего один! Теперь остается лишь уповать, что Треведьен согласится осушить «Королевство». Пошли к ним, Брюс! — Огромные ладони Гарри сжимались так, будто он только и ищет чью-нибудь глотку, чтобы вцепиться в нее.

Мы взяли двух лошадей и поехали вдоль берегов озера к тому месту, где бежавший по склону провод уходил под воду. Противник заметил нас и сгруппировался, готовясь дать отпор. Треведьен стал поближе к прибывшему полицейскому, а чуть дальше маячили фигуры двух вооруженных головорезов из банды Питера. Приблизившись, я заметил, что крошечные глазки Треведьена испуганно заблестели. Полицейский оставался невозмутим.

— Вы затопили мою буровую установку, — тяжело произнес Гарри. — А между тем мы договорились, что это произойдет не раньше десяти утра.

— Предупреждение касалось только жилых построек, — ответил Треведьен, зыркнув на часы. — Сейчас двадцать минут десятого. У вас в запасе почти час, чтобы убраться отсюда.

Гарри повернулся к полицейскому.

— Вы были здесь прошлой ночью, когда началось затопление?

Офицер покачал головой.

— Нет, я приехал утром, чтобы пресечь возможные беспорядки.

— Так знайте, что беспорядки будут нешуточные, — прошипел Гарри. — Вы отдаете себе отчет в том, что затопили скважину, которая уже дала нефть? Это случилось в четверть третьего ночи.

— Хватит рассказывать байки! — крикнул Треведьен.

— Ты прекрасно знаешь, что это правда! — завопил Гарри. — Советую держаться от меня подальше, если не хочешь, чтобы я свернул твою поганую шею!

— Кажется, я поступил разумно, вызвав полицию, — с усмешкой сказал Треведьен. — Шли бы вы лучше собирать манатки, Вэтерел. С минуты на минуту мы возобновим затопление.

— Когда вы сюда приехали? — спросил я полицейского.

— Я получил приказ прибыть сюда к восьми утра.

— Вы представляете провинциальную полицию или же Треведьен просто купил вас как сторожевого пса?

— Полегче! — огрызнулся полицейский.

— Понятно, — сказал я. — Иными словами, вы подчиняетесь Треведьену. Это все, что я хотел узнать. Гарри, мы теряем время, поехали. Придется решать дело в суде.

Мы молча вернулись на ранчо. Я был охвачен отчаянием, главным образом потому, что из-за меня Гарри лишился буровой установки, на которую копил пятнадцать лет. Дома нам сообщили, что вода поднялась еще выше. Это означало, что мы должны подумать, как спасти большую часть наших пожитков. Грузовики Боя набили оборудованием и откатили их к поросшему елями склону. Потом мы с Джин запрягли лошадей и вывезли часть имущества деда. Когда кончился дождь, мы разбили лагерь под сенью деревьев и, потягивая горячий чай, принялись уныло смотреть на воду, медленно подползавшую к ранчо. К вечеру дом, построенный руками деда, уже стоял посреди озера, в четверти мили от берега, а волны захлестывали оконные рамы. «Королевству» пришел конец.

Утром в палатку заглянул Бой и сообщил, что грузовики должны быть у подъемника завтра в полдень. Казалось, Джин понимает, что со мной творится; она терпеливо уверяла меня, что все еще обойдется, что нам выплатят компенсацию, которая с лихвой покроет все убытки. А вечером пришел Джонни Карстерс со Стивом Страханом и Томом Джонсом, американскими газетчиками, которые в июле помогли мне достать лошадей.

Это были на удивление спокойные, рассудительные парни, и я даже почувствовал новый прилив сил, когда понял, что наша печальная история может заинтересовать их как тема для статьи.

— Кто же нам поверит? — спросил я их. — Даже Джеф Харт сомневается, что мы говорим правду.

Газетчики заулыбались.

— Мы на таких вещах собаку съели. У себя в Штатах и не такие подлости видели, — сказал Стив Страхан. — Вы выдержали перекрестный допрос, все четверо. Таких подробностей, какие вы сообщили, из пальца не высосешь. Мы с Томом лица заинтересованные. Ведь в «Королевстве» раньше вас побывали, со старым Кэмпбелом познакомились и труп его первыми обнаружили. Теперь постараемся создать такое общественное мнение, что Генри Фергюсу тошно станет.

Наутро мы свернули лагерь и подошли к подъемнику. Здесь не было ни души. Бой спустился к плотине и скрылся внутри здания. Ровная бетонная стена уходила в глубь ущелья со стороны долины Громового ручья, а по другую сторону плескались воды озера, не доходя до верхнего края дамбы на какой-нибудь фут.

Через несколько минут Бой опять присоединился к нам. На его загорелом лице были начертаны испуг и изумление.

— Там никого, — обескураженно сказал он. — Шлюзы нараспашку.

— Слава богу, хоть гондола здесь, — сказал Гарри. — Давайте-ка загоним в нее первый грузовик.

Бой полез в кабину, и в ту же минуту мы услышали какой-то треск, и шум камнепада, а потом — приглушенный крик, потонувший в реве воды. Секунду спустя на склоне утеса появился один из инженеров, следом за ним вверх карабкались двое его коллег и часовые с ружьями. Заметив нас, они бегом бросились в нашу сторону. Лица их были перекошены от страха.

— Что случилось? — крикнул Гарри.

— Дамба! Дамба треснула! Сильная течь, плотина может рухнуть в каждую секунду. — Инженер задыхался, и его голос то и дело срывался на визг.

Мы ошарашенно уставились на него.

— Вы уже сообщили тем, кто внизу? — спросил, приходя в себя, Гарри.

— Как? Телефонный кабель сорвало бурей. Не знаю, что и делать. Там, на склоне, около ста человек. Они строят подстанцию и ничего не подозревают. Как же быть?

Я окинул взглядом озеро. Оно раскинулось на шесть миль в ширину, а глубина его была равна высоте дамбы и, следовательно, составляла около двухсот футов. Джин схватила меня за руку.

— Мы можем сделать хоть что-нибудь? — Голос ее дрожал, лицо побелело от испуга. Все, кто был с нами, уже бежали вниз по склону, чтобы своими глазами взглянуть на трещину в дамбе. Не теряя времени, я бросился следом за ними, рядом со мной бежал Джонни.

Трещина достигала пятидесяти футов в длину, а ширина ее равнялась примерно сорока дюймам. Во все стороны от нее расползалась паутинка мелких ветвистых трещинок, сквозь которые уже сочилась вода.

— Это все из-за цемента. — Джонни склонился к самому моему уху и орал во все горло, дабы перекричать рев воды. — Загнали брак в дамбу, спекулянты! Вы можете спуститься и предупредить людей? — спросил он инженера.

— Да там же никого нет! — Инженер чуть не плакал. — И движок запустить тоже некому!

— Сколько еще продержится дамба? — спросил я.

— А черт ее знает! Может, сейчас грохнется, а может, достоит до осушения.

К нам подбежал Стив Страхан. Они с Томом Джонсом уже сфотографировали среднюю секцию, рискуя при этом жизнью.

— Чего они стоят? — растерянно спросил меня американец. — Там же люди внизу.

— А что мы можем сделать? — огрызнулся инженер. — Связи-то нет.

Я махнул рукой Бою, и мы вместе вскарабкались по утесу к подъемнику. Джин догнала нас, когда я уже перелезал через борт гондолы.

— Что ты задумал? — закричала она, увидев, что я собираюсь заклинить ведущий кабель и спускать клеть вручную. — Нет, милый, нет, не делай этого!

Я ласково убрал ее руку с моей.

— Не волнуйся, Джин, все будет в порядке.

— Но почему именно ты? — прошептала она. — Почему не кто-нибудь из этих инженеров? В конце концов они за все в ответе!

Я отвернулся и сказал Бою:

— Дай-ка мне вон ту палку.

Он протянул мне полено, и я выбил шестерню. Не успела она упасть на пол, как моя рука уже сжала тормозной рычаг. Клеть тронулась, и я навалился на рукоять, загоняя страховочный кабель в паз между двумя ведущими колесами. Джин и Бой замерли, растерянно глядя на меня, и справа от них серела ноздреватая, испещренная трещинами громада дамбы, сквозь которую сочилась бурая вода.

Опора на верхушке скалы поползла в мою сторону, и я вцепился в рычаг, замедляя ход гондолы. Перед моими глазами раскинулась долина Громового ручья, и я остановил клеть возле бетонной тумбы. Потом дюйм за дюймом двинулся дальше. Внезапно гондола резко нырнула вниз, и я в панике навалился на рычаг, тормозя что было сил. Отсюда, с высоты, бетонный бункер внизу казался маленькой игрушечной коробочкой. Я почувствовал дрожь в коленях. Никогда в жизни не испытывал я такого жгучего страха, даже на войне.

Склон, открывшийся вскоре моим глазам, был похож на муравейник. Тут и там сновали люди, занятые закладкой фундамента подстанции. Господи, если дамбу прорвет именно сейчас…

Я продолжал спуск. Строители бросили работу и, задрав головы, смотрели на меня.

Наконец гондола стала на пьедестал у нижнего бункера, и секунду спустя я уже несся сломя голову к небольшой стройплощадке. Возле самосвалов с поднятыми кузовами стояла группа людей, и я бросился в их сторону.

— Дамба сейчас рухнет! — крикнул я. — Уходите в лагерь! Плотина не держит. Укройтесь в лагере, черт вас дери!

Мой голос тонул в вое бетономешалок и скрежете металла, но кое-кто из рабочих слышал крики, и некоторые уже бросили работу. Они передавали новость по цепочке и скоро начали собираться в группы. Несколько человек двинулись в мою сторону. Я продолжал кричать. Горло мое пересохло, по телу струился пот. Я и представить себе не мог, что загнать этих людей в лагерь, где они окажутся в безопасности, будет так трудно. В конце концов до них, кажется, дошло. Рабочие побросали свои инструменты и медленно двинулись к поросшему ельником пологому склону, однако в тот же миг на площадке появился Треведьен и приказал им возвращаться на места.

— Вэтерел просто рехнулся! — кричал Питер. — Это провокация, поняли? Он сошел с ума. Разве не ясно, что только психу могло прийти в голову искать тут нефть? Возвращайтесь на стройку, олухи!

Питер развернулся и зашагал ко мне.

— Прочь отсюда, вы! — почернев от злости, взревел он.

Рабочие нерешительно затоптались на месте, а я скользнул взглядом по скале.

— Думаете, я бросил бы там друзей? Думаете, я стал бы спускаться на тормозах, рискуя свернуть шею, если б положение действительно не было критическим? — взывал я к рабочим. — Посреди дамбы дыра в ярд шириной и она все время увеличивается. С минуты на минуту плотину может смыть ко всем чертям, потому что ее фундамент построен из бракованного бетона! Впрочем, если вам недороги ваши шкуры, можете оставаться.

Я спрыгнул с подножки грузовика и бросился к лесистому склону горы, надеясь увлечь людей за собой, но Треведьен раскусил мой замысел. Увидев выражение смятения и страха ни лицах рабочих, Питер ринулся следом за мной, но через пару шагов резко остановился.

— Макс! — закричал он. — Макс, останови его!

До подлеска оставалось не больше пятидесяти ярдов, но между мной и склоном горы стоял тяжелый, похожий на медведя Макс Треведьен.

— Хватай его, братец! — крикнул Питер и, повернувшись к рабочим, приказал: — Марш по местам! Дамба цела! Скоро мы узнаем, что у этого типа на уме.

Макс сделал несколько шагов мне навстречу. Я замер на месте.

— Не валяйте дурака, Макс, уйдите с дороги, — я нащупал в кармане пистолет. — Не приближайтесь!

Нас разделяло ярдов тридцать. Я быстро оглянулся на толпу сбитых с толку рабочих. Люди были напуганы и никак не решались что-либо предпринять. Я понял, что если попаду в руки Макса, все полетит к черту.

— Не подходите, Макс, — простонал я, потом медленно поднял пистолет и, тщательно прицелившись, выстрелил ему в правую ногу чуть выше колена. Макс удивленно разинул рот, сделал еще два нетвердых шага в мою сторону и, взревев от боли, тяжело упал ничком на землю. Эхо выстрела прокатилось по горам.

— Свинья! — прокряхтел Макс. — Ты дорого за это заплатишь!

Резко обернувшись, я увидел вприпрыжку бегущего ко мне Питера и опять вскинул пистолет.

— Назад! — закричал я, и, когда он остановился, мне стало ясно, что отныне я хозяин положения. Только вот надолго ли?

— Убирайтесь! — велел я рабочим. — Если через минуту хоть один из вас еще останется на площадке, я стреляю.

Чтобы как-то расшевелить их, я выстрелил в воздух. Рабочие сбились в кучу и побрели к подлеску. На площадке остались только Треведьен с помощником.

— Оттащите своего брата подальше, — велел я ему. Питер не шелохнулся, продолжая буравить меня немигающим взором.

— Не будьте же идиотом, — прошипел я. — Спасайте брата, скорее!

— Дамбу строили под надзором правительства, — сказал он. — С ней все в порядке. Вы просто сумасшедший.

— Не валяйте дурака, — сказал я. — Каждая секунда задержки…

— А ну вас в болото! — закричал Питер и обратился к своему помощнику. — Пошли, Джордж!

Они затрусили к бункеру. Я повернулся и бросился к распростертому на скалах Максу. Он был без сознания, кровь сочилась из раны и капала на камни. Схватив Макса под руки, я поволок его по валунам. Ну и тяжел же он был! Я тащил его к лесистому склону, останавливаясь через каждые десять ярдов и с трудом переводя дух. Оглянувшись, я увидел, как поднимается гондола, и услыхал надрывный рев дизеля.

До подлеска оставалось ярдов пятьдесят. Гондола уже доползла до середины стены и казалась отсюда спичечным коробком, болтавшимся на паутинке. Я перевел взгляд на верхнюю бетонную опору и застыл, парализованный ужасом: огромный поток воды, перемешанной с камнями, сорвался с верхнего края оползня, сметя опору. Спустя несколько секунд послышался глухой гул, эхом перекатывавшийся по склонам. Я видел, как гондола качнулась, подобно маятнику, и исчезла, поглощенная грязно-бурой водяной лавиной, настолько мощной, что от стоявших на ее пути скал отлетали огромные каменные глыбы.

Казалось, от рева воды трясется и дрожит вся долина. Разбрасывая во все стороны осколки скал, вода устремилась вниз по склону. Несколько мгновений я широко раскрытыми глазами смотрел на несущуюся в мою сторону лавину, потом подхватил Макса под мышки и рванулся в подлесок.

Но было поздно. Мгновение спустя поток обрушился на заросли, вырвав с корнем несколько елей. Я почувствовал, как вода ударила меня по ногам, упал, и в следующий миг лавина захлестнула меня с головой.


Очнулся я в маленькой комнатушке с закрытыми ставнями. Рядом послышался шорох, и на мою руку легла теплая ладонь. Повернув голову, я увидел склонившуюся надо мной Джин. Лицо ее было встревоженным и бледным, но глаза улыбались.

— Тебе лучше? — спросила она.

Я с трудом кивнул и обвел взглядом комнату.

— Где я, в больнице?

— Да. Тебе нельзя разговаривать и волноваться. Впрочем, оснований для беспокойства нет никаких. Ты сломал ногу и три ребра. Врач говорит, что через неделю-другую все будет в порядке.

— Как Макс?

— Дырка в черепе, перелом левой руки и легкое огнестрельное ранение в ногу. Поправится.

Я закрыл глаза. Голос Джин доносился словно издалека, все слабея и слабея. Она говорила что-то про буровую и газетчиков, которые наконец поверили, что мы нашли нефть, но все это мало меня трогало, и скоро я снова погрузился в сон.


Когда сиделка разбудила меня, за окнами брезжил рассвет.

— Ну, как дела у нашего великого нефтяника? — спросила сестра.

Увидев мою удивленную физиономию, она засмеялась и поставила на стол поднос с завтраком.

— Тут только о вас и говорят, — пояснила она. — Но это не дает вам права нарушать режим. Пора подкрепиться. Вот газеты, можете прочесть, что про вас пишут. Доктор Грэхем сказал, что это будет для вас лучшим лекарством. Тут, кстати, вам письмо.

Я вскрыл конверт и прочел короткое послание. Рабочие со стройки благодарили меня за спасение и обещали свою поддержку в любом предприятии, какое мне только вздумается осуществить. Под текстом стояли три колонки подписей.

— Какой сегодня день? — спросил я сиделку.

— Пятница.

— Да, надолго же я отключился…

— И снова отключитесь, если немедленно не поедите, — сердито сказала сиделка, выходя из комнаты.

За завтраком я просмотрел газеты. Они наперебой кричали о катастрофе в горах, однако и нашей скважине уделили кое-какое внимание. Кроме того, в газетах были помещены интервью с Гарри и Джонни, а на последней полосе я заметил жирный заголовок: «Скалистые горы — природное нефтехранилище». Автором статьи был Стив Страхан. Я отложил газету и прикрыл глаза. Сердце мое переполняла радость за старого Стюарта Кэмпбела, чья правота теперь была доказана окончательно и бесповоротно.


Вскоре пришел врач. Он для проформы пробежался пальцами по моим сломанным костям, а потом приступил к детальному осмотру — давление, дыхание, пульс и все прочее. Колдуя надо мной, он непрерывно засыпал меня вопросами.

— Что-нибудь серьезное, доктор? — поинтересовался наконец я.

— Да нет, обычный осмотр.

Однако я чувствовал, что не так все просто, и испытывал смутное волнение. А когда в палату вкатили передвижной рентгеновский аппарат, мне стало ясно, что дело нечисто.

— Вы понапрасну теряете время, — сказал я. — Я обречен.

— Да, — деловито кивнув, ответил врач. — Джин Люкас что-то такое говорила.

— Джин?! — вскричал я, гадая, откуда ей могло быть известно о приговоре лондонского врача.

Наконец ассистенты оставили меня в покое и укатили свою установку. Доктор Грэхем пододвинул к кровати стул.

— Не кажется ли вам странным, мистер Вэтерел, — произнес он, — что для человека, которому еще этой весной было отпущено всего полгода жизни, вы вели себя чересчур активно в последнее время?

— Просто не видел смысла беречь силы.

— Да, да, конечно. — Врач на секунду умолк. — Но мне кажется, что теперь положение изменилось, мистер Вэтерел.

— Как вас понимать?

— Видите ли, существует в медицине такое понятие, как спонтанный фактор. Природа его нам, к сожалению, неизвестна и неподвластна. Возможно, это какое-то изменение химии организма или же причину надо искать в психологии, не знаю. Однако время от времени такие чудеса случаются. Я не хотел бы обнадеживать вас, прежде чем будут получены снимки, но шанс есть. Только шанс. С таким диагнозом, какой поставил ваш лондонский врач, вы ни за что не протянули бы пять месяцев при вашем здешнем образе жизни. Единственное объяснение вашей живучести — внезапное резкое улучшение состояния. У вас был волчий аппетит, и вы набирались сил, вместо того чтобы чахнуть на глазах. Мне ваш случай представляется уникальным в медицинской практике, хоть я и не хотел вам об этом говорить раньше времени. — Он внезапно умолк и, улыбнувшись, добавил: — Похоже, вы такой же упрямец, как ваш дед. Впрочем, давайте подождем снимков, они скоро будут.


Доктор ушел, и я принялся размышлять над его словами. Внезапно я почувствовал странное нетерпение: видимо, возбуждение, которым светились глаза Грэхема, передалось и мне. Поэтому я очень обрадовался, когда сиделка ввела в мою палату Джин, из-за спины которой весело выглядывали Джонни Карстерс и Гарри Кио.

— А мы прощаться, — объявил Джонни с порога, — Гарри едет в Эдмонтон за новым буром, а я назад, в «Королевство». Однако ты тут недурно устроился, — добавил он, подходя и склоняясь надо мной.

— Зачем ты едешь в «Королевство»? — спросил я.

Джонни в нерешительности поскреб ногтями подбородок.

— Понимаешь, какая штука, Брюс. Те парни, что строили подстанцию, скинулись кто сколько мог и собрали кое-какие деньжата. Несколько человек поедут вместе со мной, чтобы восстановить дом Стюарта и подготовиться к зимовке. Те два журналиста из Штатов тоже просятся с нами. Ну а остальные… а остальные, Брюс, хотят в складчину построить тебе дом тут, у входа в долину Громового ручья. Я им намекнул, что ты собираешься здесь обосноваться…

— Господи, этого еще не хватало! — воскликнул я. — Им и самим-то жить не на что.

— Слушай, Брюс, — перебил меня Джонни. — Люди благодарны тебе. Отказом ты нанесешь им оскорбление. В любом случае ты уже бессилен что-либо изменить. Они своего добьются.

Джонни двинулся к двери.

— Гарри, — позвал он.

— Сейчас, — ответил богатырь-ирландец. — Я только хотел сказать, что все мы очень рады за тебя, Брюс. Горжусь таким компаньоном. Уж теперь-то дело пойдет, можешь не сомневаться. Может, ты и сам захочешь в нем участвовать?

— Да нет, вряд ли, — улыбнувшись, ответил я.

— Ну, как знаешь. — Он вздохнул, повернулся, и они с Джонни вышли из палаты. Мы с Джин остались вдвоем, и я долгим взглядом посмотрел ей в лицо. Она была по-прежнему бледна и, как мне показалось, взволнована.

— Откуда тебе стало известно о моей болезни? — спросил я.

— От Сары Гаррет.

— Она что, не могла удержать язык за зубами? Я же открылся ей только для того, чтобы… А впрочем, что зря болтать. Я спать хочу. Оставь меня, Джин.

— Ладно. — Она поднялась. — Только сперва послушай, что тебе скажу. Я уйду. Но скоро вернусь. Мне все равно, стану я твоей женой или нет, но тебе так или иначе придется привыкать к моему обществу, потому что я тебя никогда не покину.

— Доктор Грэхем может и ошибаться, — слабо возразил я.

— Благодари бога, что ты весь изранен, — дрожащим голосом промолвила Джин. — Иначе я б тебе за такие речи…

Я грустно посмотрел на нее, прикрыл глаза и мгновение спустя почувствовал, как ее губы касаются моих. Через минуту я остался один, но, странное дело, страх больше не мучил меня. «Что ж, дружище Брюс, теперь у тебя есть уважительная причина, чтобы не торопиться на тот свет», — успел подумать я, прежде чем утонул в теплых объятиях сна.

Хэммонд Иннес Скала Мэддона

I. Отплытие из Мурманска

История «Трикалы» довольно необычна. Греческое судно, захваченное Британией в 1941 году, «Трикала» использовалась пароходной компанией Кельта для нужд министерства обороны до 5 марта 1945 года. В ту ночь, в 2 часа 36 минут, «Трикала», по официальным данным, пошла ко дну. «Торговая газета» сообщила:

"«Трикала», сухогруз водоизмещением 5000 тонн, подорвалась на мине и затонула 5 марта 1945 года в 300 милях к северо-западу от Тромсё. Экипаж в составе 23 человек погиб".

Однако 16 мая 1946 года, более чем через год, военная радиостанция под Обаном поймала SOS с корабля, назвавшегося «Трикалой». Полученная следом радиосводка не оставляла сомнения в том, что это действительно «затонувший» корабль. Учитывая ценность находившегося на его борту груза, адмиралтейство послало на выручку буксир, и два дня вся страна пыталась найти разгадку таинственного возвращения «Трикалы».

Полагаю, что история «Трикалы» известна мне лучше, чем кому бы то ни было, за исключением Берта Кука, моего собрата по несчастью. Я был среди тех, кто спасся в марте сорок пятого. Именно я послал SOS с борта «Трикалы» в мае сорок шестого. Все пережитое я изложил ниже, начиная с ночи перед отплытием из Мурманска.

Второго марта 1945 года Берт и я всё ещё ждали отправки в Англию. Было ужасно холодно, пронизывающий ветер сотрясал стены казармы. Мела поземка. Вокруг железной печки сгрудились восемь человек. В ожидании корабля мы сидели в Мурманске уже двадцать два дня.

Мне нравился Берт Кук. Он никогда не унывал. Родился он в Айлингтоне, но везде чувствовал себя как дома, даже в занесённом снегом Мурманске. Я познакомился с ним в Ленинграде. Берт был артиллеристом-инструктором и обучал русских солдат обращению с новой пушкой, поставляемой в Россию.

— О, Боже! Ну и холодина! — бормотал Берт, потирая руки. — А мы сидим тут три недели. Где наш уважаемый командир?

Мичман королевского флота Рэнкин, высокий, толстый, с гладким лицом и мягким голосом, был старшим по команде. Его голубые глаза утопали в пухлых щеках, он любил похлопывать по плечу подчинённых, а когда сердился, голос его становился резким и пронзительным. Он требовал безоговорочного уважения к своему званию, и любое пренебрежение субординацией выводило его из себя.

— Там же, где был вчера, и позавчера, и днем раньше, — ответил я. — Как обычно, пьет.

— А где он берет деньги? — полюбопытствовал Берт.

— Что-нибудь продаёт. Он же заведует складом. — В этот миг из коридора донёсся голос Рэнкина:

— Какого чёрта мы должны грузиться сейчас, а не утром?

— Особое задание, — ответил другой голос. — Командир Селби настаивает, чтобы вы были там в двадцать два ноль-ноль. Поэтому мне пришлось вызвать вас.

Открылась дверь, и в нашу комнатушку вошел Рэнкин, держа в руке листок бумаги. Он был крепко под мухой, на щеках горели пятна румянца, глаза блестели.

— Кто хочет поехать домой? — На губах Рэнкина заиграла насмешливая улыбка. Он знал, что нам всем до смерти надоели снег и мороз, и переводил взгляд с одного лица на другое.

— Он думает, что получил билет на «Куин Мери», — процедил Берт, и мы нервно рассмеялись.

Услышал Берта и Рэнкин, но улыбка не исчезла с еголица.

— Я вижу, мы прекрасно ладим друг с другом, Кук. — Рэнкин повернулся к сопровождавшему его дежурному. — Который час?

— Половина восьмого, — ответил тот.

— Если я соберу их в половине девятого и приведу в порт около девяти?

— Главное, чтобы они были на борту до десяти часов, мистер Рэнкин, — ответил дежурный.

— Отлично, — он взглянул на меня. — Капрал Варди!

— Здесь.

— Ровно в половине девятого постройте на улице тех, кто указан в этом листке. Считайте, что вам повезло. Силлз, упакуй мои вещи. — Он протянул мне листок и вышел в коридор. Все собрались вокруг меня. При неровном свете горящих дров мы прочитали следующее:

«Из ожидающих отправки в Англию 2 марта 1945 года не позднее 22 часов должны прибыть на борт „Трикалы“, отшвартованной у причала № 4: мичман Л.-Р. Рэнкин, капрал Дж.-Л. Варди, рядовой П.Силлз, канонир Х.Кук. Форма походная, с вещмешками. На судне командиром подразделения назначается мичман Рзнкин. По прибытии на борт он должен явиться к капитану Хэлси, шкиперу „Трикалы“. Мичман Рэнкин и его подчинённые направлены в распоряжение капитана Хэлси для выполнения специального задания».

Мы выпили полбутылки водки, оставшейся у Берта, и двумя часами позже шли к порту по заснеженным улицам Мурманска. «Трикала» не произвела на нас особого впечатления. По сравнению с изящными обводами американского судна серии «либерти», стоявшего у того же причала, «Трикала» с её одинокой длинной трубой, высоким мостиком и нагромождением палубных надстроек напоминала угловатую старую деву. На носу и корме торчали трёхдюймовые пушки. По бокам мостика на шлюпбалках висели две шлюпки, ещё одна помещалась на корме. Спасательные плотики прилепились к стенам рубки. Но мы поднимались по сходням, не думая об этом. Мы бы с радостью поплыли и на североморском траулере, лишь бы он доставил нас в Англию. На «Трикале» шла погрузка. В открытые люки трюмов сыпалась железная руда. Крутились деррик-краны, ревели двигатели, порции руды с оглушительным грохотом падали вниз. Над носовым и кормовым трюмами клубилась рудная пыль. Снег, покрывавший палубы «Трикалы», из белого стал красновато-коричневым.

— Ждите здесь, капрал, — приказал Рэнкин. — Я пойду к капитану.

Мы остались на сходнях. Знай мы, что уготовила нам судьба, никакой военный приказ не заставил бы ступить со сходней на палубу «Трикалы». Но мы ничего не подозревали. И, замерзая под пронизывающим ледяным ветром, наблюдали, как Рэнкин взбирается по трапу на капитанский мостик. Там вышагивал взад-вперёд капитан Хэлси. Мы не представляли, что это за человек, понятия не имели, какие мысли бродят в его голове.

Капитан Хэлси мертв. Но он часто приходит ко мне во сне, невысокий, вспыльчивый, с черными волосами и бородой, маленькими бусинками глаз. Безумец, обожавший театральные жесты и цитировавший на память Шекспира. Безумец? Но в его безумстве прослеживалась определённая логика. Сам дьявол в фуражке и форменном кителе с золотыми пуговицами, хладнокровно обрекший на смерть два десятка солдат и матросов. Мы стояли на сходнях «Трикалы», а Скала уже ждала нас в Баренцевом море. Скала Мэддона. Слепые глаза Милтона не видели неистовства этого моря, когда он описывал свой Ад. Потоки огня, раскаленный град, иссушающий зной — это страшно, но для меня ад остался там, среди вечной ночи, освещаемой лишь сполохами северного сияния. И сама Скала, возвышающаяся среди бескрайнего океана, серая, сверкающая островками льда, отполированная водой, гладкая, словно череп мертвеца.

Но мы не знали ничего этого, ожидая, пока Рэнкин доложит о нашем прибытии капитану Хэлси. Пять минут спустя он вернулся в сопровождении первого помощника капитана, угрюмого долговязого шотландца по фамилии Хендрик, с бегающими глазками и шрамом, пересекавшим левую щеку от мочки уха до рта.

— Пошли, капрал, — сказал Рэнкин. — Я покажу, где вы расположитесь.

Мы обогнули рубку. Сразу за люком, ведущим в машинное отделение, по левому борту я увидел широкую стальную дверь. Помощник капитана откинул скобу и откатил дверь в сторону. Затем он зажёг лампы, осветившие помещение размером десять на двадцать футов. Стальные листы покрывали переборки, потолок, палубу. Пахло прогорклым маслом.

— Вот, мистер Рэнкин, — сказал помощник. — Они будут жить здесь, вместе с грузом.

Рэнкин повернулся ко мне.

— Устраивайте ваших людей, капрал. Спецгруз доставят на борт сегодня ночью. Прямо сюда. Вы и ваши люди будете охранять его. — Он взглянул на помощника. — Вы знаете, что это за груз, мистер Хендрик?

— Нет, — поспешно ответил он. Рэнкин огляделся.

— Похоже, груз будет небольшим, — пробормотал он. — Для чего использовалось это помещение, мистер Хендрик?

— Тут был матросский кубрик. Мы очистили его сегодня утром.

— Кубрик на палубе? Странно.

— Это точно. Но «Трикала» строилась на Клайдсайдских верфях для Греции и по их спецификации. Вероятно, греки хранили тут багаж пассажиров и часть груза.

Рэнкин, похоже, удовлетворил своё любопытство и вновь посмотрел на меня.

— Ведите ваших людей, капрал. Мистер Хендрик выдаст вам одеяла и гамаки. Указания по охране груза вы получите, как только его доставят на «Трикалу».

Повернувшись, я услышал, как он сказал помощнику:

— Капитан упомянул о свободной каюте, которой я могу воспользоваться.

— Да, — ответил Хендрик. — Пойдёмте, я покажу ее вам.

— Ну, что загрустил, приятель? — спросил Берт, когда я вернулся к сходням.

— Сам увидишь, — ответил я и повел их на корму. Даже Силлз, который никогда не жаловался, сказал:

— Здесь будет чертовски холодно.

Берт посмотрел на меня.

— В чем дело, капрал? Я говорил с одним из матросов, и он сказал, что у них есть свободные койки. Вероятно, они думают, что солдаты будут рады и такой дыре.

— Тут будет находиться спецгруз, который доставят на борт сегодня вечером. Нам поручена его охрана, — ответил я.

— Охрана! — Берт швырнул в угол вещмешок. — Всегда они что-нибудь выдумают. Почему мы не можем вернуться в Англию как нормальные люди? А где мистер Рэнкин? Не вижу его вещмешка. Держу пари, они будут пировать с капитаном в уютной кают-компании, и плевать им на то, что мы превратимся в сосульки. Небось уже заявил во всеуслышание, что он мичман и не привык к обществу рядовых. Нас ждёт чудесное путешествие. Ты не потребовал для нас другого помещения, капрал?

— Нет. Ты же видел приказ. Там прямо сказано, что нам придётся выполнять особое задание.

Через полчаса на причал въехали четыре грузовика с большими ящиками. В кузове каждого сидело трое солдат. Английский офицер в морской форме поднялся на борт и прошёл на капитанский мостик. Вскоре после этого один из кранов качнулся в сторону первого грузовика и начал переносить ящики на палубу. «Двигатели для „харрикейна“. На замену», — прочли мы на ящиках.

— Впервые слышу, чтобы изношенные самолётные движки требовали специальной охраны, — пробурчал Берт.

Когда ящики перетащили в стальной кубрик, английский моряк, какой-то русский чиновник, Рэнкин и шкипер «Трикалы» пересчитали их. Появилась кипа бумаг, все расписались. Затем моряк повернулся к шкиперу и сказал:

— Ну, теперь за них отвечаете вы, капитан Хэлси. Организуйте охрану, мистер Рэнкин, — добавил он, взглянув на нашего командира. Затем все, кроме Рэнкина, вышли на палубу. Рэнкин протянул мне густо исписанный листок.

— Это вам, капрал. Инструкция по охране. Два часа караула, четыре отдыха, круглые сутки. Часовой должен быть в форме и с оружием. Он должен стоять или ходить по палубе перед дверью. — Рэнкин наклонился ко мне. — И если я замечу расхлябанность, не увижу часового или он будет одет не по форме, пеняйте на себя, капрал. Не поздоровится и часовому.

Берт встал и подошёл к нам.

— Два часа караула, четыре отдыха. А вы не собираетесь нести охрану вместе с нами, мистер Рэнкин?

От изумления у Рэнкина отнялся язык. Прежде чем ответить, он глубоко вздохнул.

— Мичман не несёт караульной службы, Кук.

— Значит, мы должны отдуваться за вас? Это несправедливо, знаете ли. Мы все, так сказать, в одной лодке. Если б с нами был сержант, а не паршивый мичман, он поступил бы как настоящий! мужчина.

Рэнкин буквально затрясся от гнева.

— Мичман далеко не сержант, — выкрикнул он. — Ещё одно слово, Кук, и тебе придётся иметь дело с капитаном. — Берт ухмыльнулся.

— Разве я смогу охранять спецгруз, если меня закуют в кандалы?

— Напрасно ты принимаешь меня за простака, — вкрадчиво ответил Рэнкин. — После возвращения в Англию ты рассчитываешь на отпуск, не так ли?

— Ещё бы! Конечно, рассчитываю. Четыре месяца в России! Я его заслужил.

— Заслужил ты его или нет, приятель, но я советую тебе следить за собой. И вам тоже. — Он переводил взгляд с одного лица на другое. — Иначе вы можете забыть об отпуске. — Затем он повернулся ко мне. — Я слышал, вы хотите получить офицерский чин, капрал? — И, не слыша моего ответа, добавил: — Хотите или нет?

— Да, — ответил я.

— Отлично, — Рэнкин улыбнулся и направился к выходу. У двери он остановился. — Обеспечьте надёжную охрану, капрал, иначе я подам такой рапорт, что вы вернётесь в свою часть, поджав хвост. Часового выставьте немедленно!

Когда он ушёл, Берт набросился на меня:

— Почему ты спасовал перед ним? У тебя нашивки на рукаве, а не у меня.

Я промолчал. Берт отвернулся, и я услышал, как он сказал Силлзу:

— Собирается получить офицерский чин… Тряпка он, а не офицер. Я поставил его часовым, а сам вышел на палубу. Погрузка закончилась. Краны застыли, и лишь люки трюмов зияли, как чёрные кратеры. Прожекторы на причале освещали американское судно, которое все еще загружали рудой.

Казалось, «Трикала» заснула. Лишь желтые полукружья палубных фонарей отбрасывали чёрные тени, да вахтенные ходили по капитанскому мостику. Дул пронизывающий ветер, скрипел под ногами снег. Я закурил. Настроение было хуже некуда. Я проклинал Рэнкина за то, что он упомянул о моём намерении стать офицером. И злился на Бетти, заставившую меня подать прошение. Теперь вместо отдыха мне предстояли месячные курсы. Кроме того, становиться армейским офицером мне не хотелось: я с детства плавал на кораблях и только в море чувствовал себя, как дома. Но из-за моего зрения королевский флот не захотел иметь со мной никаких дел. А в армии я напоминал рыбу, вытащенную из воды. Внезапно слева от меня осветился один из иллюминаторов. Он был открыт.

— Входите, Хендрик, входите, — донёсся до меня мягкий бархатный голос.

Закрылась дверь, кто-то вытащил пробку из бутылки.

— Ну, что там за охрана?

— Именно этого мы и ожидали, — ответил Хендрик.

— А по-моему, не совсем. Мы ждали солдат, а не мичмана королевского флота. Могут возникнуть сложности. Вы знаете этого Рэнкина, мистер Хендрик?

— Да. Я как-то встретился с ним в… общем, я его знаю. У него всегда полно денег. Он заведовал складом и наверняка тащил оттуда. Думаю, мы с ним договоримся. Что касается капрала и двух солдат…

Тут иллюминатор закрылся, и больше я ничего не услышал. Не придав значения этому разговору, я неспешно пошёл назад. Берт вышагивал перед стальной дверью. Он повесил винтовку на плечо и махал руками, чтобы согреться.

— А где одеяла и гамаки? — спросил он. — Разве ты ходил не за ними?

— Их ещё не принесли? — удивился я.

— Конечно, нет.

— Ладно, пойду к Рэнкину и узнаю об этом.

— Сходи, а когда увидишь его, передай, что я с радостью свернул бы ему шею. Его бы сюда. Пусть постоит два часа на этом чертовом ветру. Спроси его, почему мы не можем охранять груз, сидя внутри?

— Хорошо, Берт. На юте я нашёл трап и, спустившись вниз, очутился в длинном коридоре, тёплом и пахнущем машинным маслом. Тишину нарушало лишь жужжание электрогенераторов. Я стоял в нерешительности, как вдруг открылась дверь, и в коридор вышел мужчина в резиновых сапогах. Из освещённого дверного проёма доносились мужские голоса. Я постучал и вошёл в кают-компанию. Три человека сидели за чисто выскобленным столом. Не обращая на меня внимания, они продолжали жаркий спор.

— А я говорю, что он сумасшедший, — горячился один из них, судя по выговору, валлиец. — Вот сегодня утром в носовой части русские чинили обшивку. Дверь в переборке номер два была открыта, и я вошёл, чтобы посмотреть, как идут дела. Капитан и мистер Хендрик наблюдали за русскими. «Дэвис, что ты тут делаешь?» — спрашивает капитан, увидев меня. Я отвечаю, что хочу взглянуть, как движется ремонт. «Убирайся! — кричит он. — Вон, чёрт побери! Я сказал, вон! — и тут же начинает дико хохотать. А потом добавляет: — Идите, Дэвис, займитесь делом».

— Зря ты волнуешься, — сказал другой матрос. — Он всегда такой, наш капитан Хэлси. Ты на судне новичок, а мы плывём с ним в четвёртый раз, не так ли, Эрни? Шекспир, Шекспир, Шекспир. Он может стоять на капитанском мостике и часами декламировать Шекспира. А проходя мимо его каюты, часто слышишь, как он там бушует. Правда, Эрни?

Эрни кивнул и вынул трубку изо рта.

— Это точно. А когда идёшь к нему на капитанский мостик, никогда не знаешь, кто встретит тебя: Тибальт или один из злодеев короля Ричарда. Сначала у меня мурашки по коже бегали, теперь привык. А какие он произносит речи! Да у половины команды есть томики Шекспира. Так хоть можно узнать, говорит он сам или повторяет чей-то монолог. — Эрни поднял голову и увидел меня. — Здорово, приятель. Вам чего?

— Не можете ли вы сказать мне, где каюта мистера Рэнкина?

— Того, что в морской форме? Кажется, его поместили рядом с мистером Каузинсом. Пойдёмте, я вас провожу. — Он поднялся из-за стола и повел меня по коридору. Каюта Рэнкина оказалась пустой.

— Он пьёт? — спросил Эрни, понизив голос. Я кивнул. — О, тогда он у старшего механика. — Эрни постучал в следующую дверь, и невнятный голос ответил: «Войдите». Эрни открыл дверь и заглянул в каюту. — Порядок, приятель, вам сюда.

Я поблагодарил его и вошёл. Стармех валялся на койке. Его налитые кровью чёрные глаза буравили меня насквозь. На полу — пустые бутылки из-под пива, две початые бутылки виски на комоде. Каюта пропиталась табачным дымом и сивушным духом. Рэнкин сидел в ногах стармеха. Они дулись в карты.

— В чём дело? — спросил Рэнкин.

— У нас нет одеял и гамаков, — ответил я. Рэнкин презрительно фыркнул и повернулся к стармеху.

— Слышите? У них нет одеял и гамаков. — Рэнкин рыгнул и почесал голову. — Вы капрал, не так ли? Собираетесь стать офицером? Где же ваша инициативность? Найдите корабельного баталера. Он может дать вам одеяла и гамаки, а не я. — Видя, что я не двинулся с места, он добавил: — Ну, чего вы ждёте?

— Есть ещё одно дело, — начал я, но умолк на полуслове. Светло-синие глазки Рэнкина пристально наблюдали за мной. Он знал, что я собираюсь сказать. Он знал, что совсем не обязательно нести охрану на палубе. И он ждал случая вновь поглумиться надо мной. Для этого человека звание означало возможность топтать тех, кто стоит ниже.

— Это неважно, — сказал я и закрыл дверь. Матросы, что сидели в кубрике, дали мне одеяла и гамаки. Берт встретил меня на верхней ступеньке трапа и помог донести их.

— Ты видел Рэнкина? — спросил он.

— Да.

— Мы можем нести охрану внутри?

— Нет.

— Ты спросил его? — он не сводил с меня глаз.

— Нет. Он был пьян и только и ждал повода втоптать меня в грязь. Спрашивать его не имело смысла.

Берт откатил дверь плечом и швырнул одеяла на пол.

— А, чтоб тебя! — в сердцах воскликнул он и вышел на палубу. Мы с Силлзом занялись гамаками.

— Извини, капрал, я погорячился, — сказал Берт, когда час спустя я сменил его. — Наверное, на меня действует погода.

— Пустяки, Берт, — ответил я. Мы покурили.

— Спокойной ночи, — сказал он и ушёл, оставив меня наедине с холодом и невесёлыми мыслями.

В семь утра я заступил на вторую вахту. Из трубы «Трикалы» валили клубы чёрного дыма, трюмы были задраены, всё говорило о скором отплытии. Когда на палубу вышел Силлз, чтобы сменить меня, мимо проплыли эсминец и два корвета.

— Отплываем сегодня, капрал? — с надеждой спросил Силлз. Вряд ли ему было больше двадцати лет. Вероятно, он впервые покинул Англию.

— Похоже, формируется конвой, — ответил я. — Буксиры уже вывели два корабля.

Десять минут спустя от нашего причала отвалил американский сухогруз. Я спустился вниз, чтобы побриться. В дверях камбуза стоял кок, толстый мужчина с бородавкой на нижней губе и карими глазами. Он протянул мне кружку дымящегося какао. Я с удовольствием выпил горячий напиток. Мы поболтали. Кок побывал чуть ли не во всех портах мира. В Мурманск он приплыл уже в четвёртый раз.

В одиннадцать утра я вновь заступил на вахту.

— Ещё не плывём? — спросил я Берта.

— Даже не собираемся, — ответил он. Сходни по-прежнему соединяли нас с причалом. Но Хэлси ходил взад-вперёд по капитанскому мостику, его чёрная борода воинственно топорщилась. На пустом причале появилась девушка в длинной шинели. Из-под берета выбивались чёрные кудряшки, она несла вещмешок. Прочитав название судна, девушка направилась к сходням.

— Чёрт побери, — Берт дёрнул меня за рукав. — Женщина на корабле. И она выглядит такой слабенькой. Пошёл бы и помог ей нести вещмешок. — Я не шевельнулся, и тогда он сунул мне свою винтовку. — Потрудись за меня, приятель. Если ты не джентльмен, придётся мне доказывать, что меня не зря учили в школе. Я наблюдал, как Берт подхватил вещмешок, лицо девушки осветилось улыбкой, и тут же сзади раздался голос Хендрика.

— Вы не видели мичмана Рэнкина, капрал?

— Нет, — ответил я.

— Старик требует его к себе. Если он появится, передайте, что его ждут на мостике.

Пыхтя, подошёл буксир. С мостика послышался голос Хендрика, многократно усиленный микрофоном: «Юкс, приготовься отдать концы».

Появился улыбающийся Берт.

— Ну, как она? — спросил я, отдавая винтовку.

— Очень милая девушка. Англичанка. Дженнифер Соррел. Прочитал на бирке вещмешка. Бог знает, как она оказалась в этой дыре. Не успел спросить. Видать, ей пришлось нелегко. Лицо бледное, как снег, кожа прозрачная, под глазами черные круги. Но настоящая дама. Ясно с первого взгляда. А потом подошёл мистер Каузинс. Эти проклятые офицеры всегда снимают сливки. О, смотри, поднимают сходни. Значит, сейчас тронемся. В тот же миг заревел гудок «Трикалы». На мостике с рупором в руке появился капитан Хэлси. Щель между бортом судна и причалом быстро увеличивалась. Появилась чёрная вода. Набирая ход, «Трикала» присоединилась к каравану судов. В четверть второго конвой вышел в море. В три часа, когда кончилась моя вахта, мурманский берег превратился в белую полоску между свинцовым небом и водой. На судне говорили, что в Англию мы должны прибыть через пять суток. Я сказал об этом Берту, когда сменил его в семь вечера.

— О, Боже! — охнул он. — Ещё пять таких дней! Хотел бы я знать, что в этих ящиках. Можно подумать, мы охраняем королевскую казну, — ворчал Берт. — Если там действительно двигатели, это безобразие. С какой стати мы должны из-за них мёрзнуть? Эти ящики никуда не уйдут и не прыгнут за борт.

— Ничего не поделаешь, — ответил я. — Приказ есть приказ.

— Я понимаю, что ты не виноват, капрал, но до чего глупо мёрзнуть на палубе. Пойду-ка я вздремну. Спокойной ночи. Без десяти девять я заглянул в спальную каюту. К моему изумлению, Берт не спал, а вместе с Силлзом орудовал штыком, вскрывая один из ящиков.

— Что вы затеяли? — воскликнул я.

— Ничего плохого, капрал, — ответил Берт. — Хотим узнать, что мы охраняем. Извини, приятель, мы рассчитывали всё закончить, пока ты стоял на вахте. Но ящики крепче, чем мы ожидали.

— Немедленно заколотите ящик. Если кто-то увидит, чем вы занимаетесь, не миновать беды.

— Минуту, капрал. Смотри, мы уже. вскрыли его. Сунь сюда штык, Силлз. Нажимай.

Заскрипели гвозди, крышка пошла вверх. Ящик заполняли ряды коробочек из дерева.

— Что ж, значит, это не двигатели.

— Идиоты! — крикнул я. — Вдруг это секретное оружие. Или опасные для жизни химические вещества. Как я, во-вашему, объясню, что один из ящиков оказался вскрытым?

— Пустяки, капрал, пустяки. — Берт вытащил одну коробочку, длиной дюймов восемнадцать и шириной не более девяти. — Не волнуйся. Мы всё поправим так, что никто ничего не заподозрит. — Он зажал коробочку между колен и сорвал крышку. И тут же присвистнул от удивления.

— Однако… Взгляни, капрал. Серебро. Вот что тут такое, приятель. Неудивительно, что им понадобилась охрана. Действительно, это было серебро. В коробочке лежали четыре бруска, ярко блестевшие в свете единственной электролампочки.

— О, Боже! Будь у меня хоть один такой брусок, — пробормотал Берт. — Хотел бы я посмотреть на физиономию моей старухи, когда положу его на кухонный стол. Осторожно, кто-то идёт! Он едва успел убрать коробочку с брусками, как дверь откатилась в сторону и вошёл Рэнкин.

— Почему снаружи нет часового? — спросил он. Его лицо раскраснелось от выпитого виски.

— Я только что вошёл, чтобы позвать сменщика, — ответил я.

— Ваши люди должны заступать на вахту без напоминания. Возвращайтесь на пост. Напрасно вы надеетесь, что под покровом темноты сможете нарушать приказ. Хороший из вас получится офицер! Я пришёл сказать вам, что на случай повреждения судна наша шлюпка — номер два по левому борту. — Тут он заметил штык в руках у Берта. — Что это вы задумали, Кук?

— Ничего, мистер Рэнкин, ничего, честное слово, — невинно ответил Берт.

— А почему у вас в руке штык? — настаивал Рэнкин.

— Я собираюсь почистить его.

— Почистить! — фыркнул Рэнкин. — Да вы никогда ничего не чистили, во всяком случае, по собственному почину. — Он шагнул вперёд и увидел вскрытый ящик. — Значит, вы вскрыли ящик, Кук? По прибытии в Англию, Кук, вам придётся…

— Одну минуту, господин мичман, — прервал его Берт. — Разве вы не любопытны? Мы не сделали ничего плохого. Вы знаете, что в этих ящиках?

— Разумеется, знаю, — ответил Рэнкин. — А теперь заколотите ящик.

Берт хмыкнул.

— Держу пари, вы думаете, что там самолётные двигатели, как тут и написано. Взгляните-ка сюда. — И он протянул Рэнкину коробочку с серебряными брусками.

— О, Господи! — прошептал тот. — Серебро! — Он поднял голову и сердито продолжал: — Ты болван, Кук! Это же драгоценный металл. Смотрите, тут печать. Ты сломал её. За это придётся отвечать. Как только судно войдёт в гавань, я посажу тебя под арест. И вас тоже, капрал. А теперь возвращайтесь на пост. Я двинулся к двери, но голос Берта остановил меня.

— Послушайте, мистер Рэнкин. Как только мы окажемся в Англии, я отправлюсь в отпуск к жене и детям. Если у кого-то и будут неприятности, то только не у меня.

— Что ты хочешь этим сказать? — насупился Рэнкин.

— Я хочу сказать, что за охрану груза отвечаете вы. И не только за охрану, но и за наши действия. Так? И лучше всего положить коробочку на место и ничего никому не говорить. Не так ли, мистер Рэнкин?

Рэнкин ответил не сразу.

— Хорошо, — наконец выдавил он. — Положите коробочку на место и заколотите ящик. Я доложу капитану, а он решит, какие нужно принять меры. Сломанную печать скрыть не удастся. Чиновники казначейства наверняка захотят узнать, кто сломал её, когда и зачем.

Я вышел на палубу. Несколько минут спустя ко мне присоединился Рэнкин.

— Будьте осмотрительней с этим Куком, — сказал он и направился к трапу, ведущему на капитанский Мостик.

II. Взрыв

Сознание того, что нам доверена охрана действительно ценного груза, круто изменило моё отношение к происходившему. Нельзя сказать, что я сразу стал подозревать капитана Хэлси, но обострившееся чувство ответственности во многом обусловило мои дальнейшие действия. Я никого не боялся. Наоборот, мерный гул двигателей под ногами, солёный туман, висящий над палубой, прибавляли мне сил, вселяли уверенность.

— Ахой, «Трикала», — прогремел над водой металлический голос из далёкого мегафона. — «Скорпион» вызывает «Трикалу».

— «Трикала» слушает. «Скорпион», говорите, — ответили с мостика. Сначала я ничего не увидел. Затем слева по борту различил в темноте белый бурун рассекаемой форштевнем корабля воды. Когда далёкий мегафон загремел вновь, я уже видел стройный силуэт эсминца, идущего параллельным курсом.

— Штормовое предупреждение. «Трикала», сближайтесь с «Американским купцом». Сближайтесь с «Американским купцом» и держитесь рядом с ним.

— Ясно, «Скорпион», — последовал ответ. Прозвенел машинный телеграф, гул двигателей сразу усилился. Эсминец отвалил в сторону и исчез в ночи. На палубу вышел Силлз. Начиналась его вахта.

— Мы заколотили ящик, капрал, — сказал он, — но печати поправить не удалось.

В стальной каюте Берт сидел нахохлившись.

— Извини, приятель. — Он попытался улыбнуться. — К сожалению, я не заметил печатей. Да и как я мог знать, что мы везём сокровища Английского банка?

— Всё утрясётся, Берт, — ответил я, оставил его наедине с серебром и спустился на камбуз выпить какао. Кок сидел у раскалённой плиты, сложив руки на толстом животе. Его очки сползли на кончик носа. На столе лежала раскрытая книга, на коленях кока свернулся кот. Кок дремал. Когда я вошёл, он снял очки и протёр глаза.

— Наливай сам, — сказал он, увидев пустую кружку. Котёл с какао стоял на обычном месте. Я наполнил кружку. Густой напиток обжигал горло. Кок начал поглаживать кота. Тот проснулся, мигнул зелёными глазами, потянулся и довольно замурлыкал. Кок повернулся к буфету и достал бутылку виски.

— Вон там есть стопочки, капрал.

Я поставил их перед коком, он разлил виски и начал рассказывать о своей жизни. Он плавал коком уже двадцать два года, переходя с одного судна на другое. У него была жена в Сиднее и жена в Гулле, и он утверждал, что знаком с женской половиной населения всех портов семи морей. Он говорил и говорил, глядя в пламя печи, поглаживая спину мурлыкающего кота.

— Вы давно плаваете с капитаном Хэлси? — спросил я, дождавшись редкой паузы. — Что это за человек? — Мне не давало покоя решение Рэнкина доложить капитану о вскрытом ящике.

— Плыву с ним в пятый раз, — ответил кок. — Не могу сказать, что хорошо знаю. Никогда не видел его, пока не попал на «Трикалу» в сорок втором. О нём лучше спросить у Хендрика, первого помощника, матроса по фамилии Юкс, да Ивэнса, кочегара из Уэльса. Они плавали с Хэлси ещё в Южно-Китайском море, когда тот был шкипером «Пинанга». Но из них слова не вытянешь. Не могу их винить.

— Почему? — спросил я.

— Ну, это всего, лишь слухи, поэтому не советую повторять то, что я сейчас скажу. — Он пристально посмотрел на меня. — Но я кое-что слышал. Так же, как и другие, кто побывал в китайских портах. Я не утверждаю, что это правда. Но я не знаю ни одной портовой сплетни, которая зародилась бы из ничего.

— И что это за сплетня? — спросил я, когда он вновь уставился в огонь.

— О, это длинная история. В общем, речь шла о пиратстве. — Кок резко повернулся ко мне. — Учтите, дружок, вы должны молчать, ясно? Я болтливый старый дурак, раз уж вам рассказываю. Но я не могу говорить об этом с матросами. Зачем навлекать на себя неприятности? Вы — совсем другое дело. Вы, можно сказать, наш гость. — Он опять отвернулся к огню. — Впервые я услышал о капитане Хэлси в Шанхае. Тогда я не думал, что окажусь с ним на одном корабле. Пиратство. Пиратство и убийства, вот что говорили о нём в Шанхае. Вы видели, как он мечется по мостику? Вряд ли, вы тут всего сутки. Но всё ещё впереди… впереди.

— Я слышал, что он любит декламировать Шекспира. Вы говорите об этом?

— Верно, Шекспир. Это его библия. Он может целый день декламировать Шекспира, сначала на капитанском мостике, потом в своей каюте. Цитаты перемежаются у него с приказами, и новичок часто не сразу понимает, что к чему. Но вы прислушайтесь к отрывкам, которые он выбирает. Я читал Шекспира. Я вожу с собой томик его пьес, потому что с ним не чувствуешь себя одиноким. Прислушайтесь, и вы поймёте, что в его цитатах одни убийства. И ещё: он выхватывает те отрывки, что соответствуют его настроению. Сегодня утром он был Гамлетом. Когда он — Гамлет, можно спать спокойно. Если он весел, то цитирует Фальстафа. Но если он Макбет или Фалконбридж, надо держать ухо востро. А не то он может огреть тебя тем, что попадётся под руку. Маньяк, вот он кто. Бешеный лунатик. Но он прекрасный моряк и знает, как управлять кораблём. Кок наклонился вперёд и подбросил угля в печь.

— Говорят, раньше он был актёром и отрастил бороду, чтобы изменить внешность. Об этом мне ничего не известно. Но в Шанхае я слышал, что он нашёл «Пинанг» во время урагана, недалеко от Марианских островов в Тихом океане. Он шёл на маленькой шхуне. Команда покинула «Пинанг», но Хэлси удалось запустить помпы, откачать воду и доплыть до Шанхая. Судно не было застраховано, бывшие владельцы не пожелали платить за его спасение, и каким-то образом он купил «Пинанг» за бесценок. Это было в тысяча девятьсот двадцать пятом году. Мне говорили, что об этом писали в газетах. Дальнейшее, правда, в печать уже не попало. Хэлси подлатал «Пинанг» и начал перевозить грузы для одной из торговых фирм. Команду он набрал из отъявленных мерзавцев, которых всегда полно в портах. Торговля велась строго в рамках закона, хотя я не могу утверждать, что они не занимались контрабандой. Без этого не обходится ни одна торговая операция в портах Южно-Китайского моря.

Но не контрабанда принесла известность «Пинангу». Это судно часто замечали поблизости от тех кораблей, что во время шторма шли ко дну со всей командой. И в портах заговорили о пиратстве. Вам это кажется невероятным, не так ли? На Востоке многое видится в ином свете, чем в Англии. Начнём с того, что на упомянутых затонувших судах не было радио. Да и вообще в тех краях случается много необычного. А потом японцы вторглись в Китай, и для тех, кто не знаком с угрызениями совести, открылось широкое поле деятельности. Во всяком случае, Чёрная Борода, как его прозвали, продав в тридцать шестом году «Пинанг» японцам, уехал на Филиппины и купил там большое поместье. Но это всё слухи. Доказательств нет. И лучше никому не говорите о том, что вы сейчас услышали.

— Но почему вы мне всё рассказали? — спросил я.

Кок рассмеялся и наполнил стопки.

— Пробыв столько лет в море, поневоле станешь сплетником. Когда на судне появляется новый человек, я приглядываюсь к нему и, если он мне нравится, зову к себе поболтать о том о сём. У моряков свои знаменитости, главным образом, шкиперы. Все они слегка не в себе, но каждый по-своему. Некоторые пьют, другие обращаются к религии, а капитан Хэлси находит утешение в Шекспире. Я на «Трикале» уже двадцать шесть месяцев, и меня просто распирает от желания поделиться с кем-нибудь тем, что я знаю. Но, повторяю, всё это домыслы. Мне, правда, кажется, что не бывает дыма без огня…

Я до сих пор не знаю, как звали кока: он утонул вместе со всеми. Но говорить он мог часами.

Я поднялся на палубу. Ветер переменился на северо-западный. Сполохи северного сияния уже не освещали небо. Впереди едва виднелись очертания «Американского купца». Волны вздымались всё выше. В лицо летели солёные брызги. Я укрылся за фальшбортом, чтобы раскурить трубку.

— О, вы испугали меня, — раздался мелодичный женский голос, едва я чиркнул спичкой.

Я прикрыл пламя ладонью и увидел светлый овал лица. На бухте каната сидела девушка в длинной шинели.

— Извините, — сказал я. — Я не знал, что здесь кто-то есть. Я спрятался от ветра, чтобы раскурить трубку. Вы мисс Соррел?

— Да.

— Тут так темно. Я вас не заметил.

— И я не увидела бы вас, не зажги вы спичку. Да и теперь видна лишь ваша трубка. Откуда вам известно моё имя?

— Я капрал отделения охраны. Один из моих людей помог вам донести вещмешок.

— О, тот маленький лондонец, — рассмеялась девушка. — Вы не представляете, как я обрадовалась, услышав его голос. А что вы охраняете?

Неожиданность её вопроса застала меня врасплох.

— Ничего особенного, — ответил я после короткой паузы. — Какие-то грузы.

— Извините. Мне не следовало спрашивать об этом, не так ли? Наступило неловкое молчание. Ледяной ветер пронизывал насквозь.

— В такой холод лучше оставаться в каюте, — сказал я.

— Нет, она такая маленькая. Мне не хочется сидеть в четырёх стенах.

— Но разве вам не холодно? — спросил я.

— Холодно, — ответила она. — Но я привыкла. Кроме того, мне нравится слушать море. Дома у нас яхта. Я плавала, сколько себя помню. Мой брат и я… — её голос дрогнул. — Его убили под Сен-Назером.

— Простите меня. Я тоже люблю море, — вновь наступило молчание, но я чувствовал, что ей хочется поговорить, и спросил, откуда она родом.

— Из Шотландии, — ответила она. — Мы живём близ Обана.

— Вы сказали, что привычны к холоду. Долго пробыли в России?

— Нет, в Германии. Вернее, в Польше.

— В Польше? — изумился я. — Вы были в плену?

— Да, почти три года.

Казалось невероятным, что такая хрупкая девушка могла это выдержать, а потом ещё добраться до Мурманска.

— Но как? — воскликнул я. — Три года… значит, вы не могли быть там, когда началась война.

— Нет, — ровным, бесцветным голосом ответила девушка. — Меня схватили во Франции, в Руане. Моя мать — француженка и знала многих нужных людей. Это была моя третья поездка во Францию. После ареста меня отправили в концлагерь под Варшавой, — она невесело засмеялась. — Поэтому я не боюсь холода. Но довольно обо мне. Я устала от себя. Расскажите, что вы делали во время войны и чем намерены заняться теперь?

Я смутился.

— Ничего особенного я не совершил. Я специалист по приборам управления зенитным огнём. В России я отвечал за их готовность к боевым действиям. Теперь возвращаюсь в Англию.

— А что вы будете делать, вернувшись в Англию? — Она вздохнула. — О, как приятно сказать «Англия», зная, что с каждым оборотом винта приближаешься к ней. Англия! Англия! Какое чудное слово. Вернуться домой! Как легко становится на душе от таких простых слов: я возвращаюсь домой.

Всхлипнув, она отвернулась, и тут я услышал зовущий меня голос Силлза.

— Что такое? — крикнул я в ответ.

— Вас ищет мистер Рэнкин, капрал. Капитан хочет вас видеть. Немедленно.

Внезапно я почувствовал себя маленьким мальчиком, которого вызвали в кабинет директора школы. От этой встречи я не ждал ничего, кроме неприятностей.

— К сожалению, мне надо идти, — сказал я своей невидимой спутнице. — Вы будете здесь, когда я вернусь?

— Нет, — ответила она, — я уже замёрзла.

— Давайте встретимся завтра, — без малейшего раздумья выпалил я. — Вы найдёте меня на палубе.

— Хорошо. Спокойной ночи.

Рэнкин ждал меня возле ящиков с серебром, сидя на одном их них. Как мне показалось, он не просто нервничал, но и чего-то боялся.

Рэнкин оставил меня в коридоре, а сам отправился в офицерскую кают-компанию. «Капрал со мной», — услышал я его голос. «Хорошо, — ответил Хендрик. — Капитан Халси вас ждёт». Послышался скрежет отодвигаемого стула, в коридор вышел Рэнкин. Следом — первый помощник. Мы прошли дальше и остановились у двери капитанской каюты. Внутри кто-то говорил. Я уловил фразу из монолога Гамлета: "… и мои два школьных друга, я доверяю…"

— О, сегодня он опять Гамлет, — сказал Хендрик и постучал. Монолог прервался.

— Войдите, — приказал резкий и решительный голос. Меня встретил пристальный взгляд чёрных, глубоко посаженных глаз. Чёрная борода, чуть подёрнутая сединой, мешала разглядеть черты лица. Густые курчавые волосы нависли над прорезанным морщинами лбом, широкие брови напоминали лохматых гусениц. Капитан Хэлси был невысок ростом, но хорошо сложен. Правда, при первой встрече я ничего этого не заметил. Я видел лишь глаза, неестественно яркие и холодные, как оникс.

— Закройте дверь, мистер Хендрик, — мягко проворковал капитан Хэлси. Он стоял у стола, барабаня длинными пальцами по обтянутой кожей поверхности. — Вы — капрал охраны? — спросил он меня.

— Да, сэр.

— Как я понял, ваши люди вскрыли один из ящиков, и теперь им известно, что они охраняют.

— Да, сэр. Видите ли, они не предполагали…

— Ваше мнение меня не интересует, капрал. — В мягком голосе появились угрожающие нотки. Хэлси напоминал мурлыкающую кошку, готовящуюся к прыжку. — Вам не следовало этого допускать. Стоимость серебра превышает полмиллиона фунтов. Русское государство оплачивает им оружие, полученное от Англии. Груз мы должны передать из рук в руки чиновникам казначейства. Боюсь, что им не понравятся сломанные печати. Мой рапорт по этому происшествию будет всецело зависеть от вашего дальнейшего поведения. Кроме нас четверых, собравшихся в этой каюте, о содержимом ящиков знают только ваши солдаты. — Он резко подался вперёд. — Очень важно, капрал, чтобы они молчали. — Голос стал резким и жёстким. — Могли они рассказать о серебре членам команды?

— Уверен, что нет, сэр, — ответил я.

— Хорошо. В военное время капитану не приходится самому подбирать команду. Десяток матросов плывёт со мной впервые. Я не хочу, чтобы они знали о серебре. Вы, капрал, отвечаете за то, чтобы сведения о нём не вышли за стальную дверь. От этого зависит ваше будущее, ясно?

— Да, сэр. Хзлси перевёл взгляд на Рэнкина. Для меня аудиенция закончилась. Я вышел в коридор, остальные приглашённые остались в каюте. Силлз и Берт дали мне слово молчать. Но меня беспокоил Рэнкин. Он постоянно пил и играл в карты со стармехом. В половине первого я вышел на палубу. Моя вахта начиналась в час ночи, и я сказал Берту:

— Пойду пройдусь, а потом сменю тебя. Я как раз оказался под капитанским мостиком, когда по его железному настилу загремели чьи-то шаги.

— Снег всё идёт, — услышал я голос Хэлси.

— Да, — ответил Хендрик. — И завтра погода не улучшится.

— Нас это устраивает, не так ли?

Они говорили тихо, и я слышал их лишь потому, что стоял прямо под ними.

— Мы всё сделаем завтра ночью, — продолжал Хэлси. — Ты поменял вахты?

— Да, Юкс будет за штурвалом с двух до четырёх утра.

— Хорошо, тогда мы… — Голос Хэлси заглушили его шаги. Они перешли на другое крыло мостика.

Я не шелохнулся. Они поменяли вахтенных, пронеслось у меня в голове. Юкс будет за штурвалом с двух до четырёх. Юкс, если верить коку, плавал с Хэлси ещё на «Пинанге». Они имели право менять вахтенных. Юкс — матрос. Он может нести вахту. Но почему Хэлси сказал, что их устроит плохая погода? Можно было найти дюжину объяснений подслушанному обрывку разговора. И тем не менее я уверен, что именно в тот миг во мне зародилось чувство тревоги. Не знаю, сколько я стоял под мостиком. Должно быть, долго, потому что промёрз до костей.

Сколько же можно гулять, капрал? — пробурчал Берт, когда я сменил его. — Я уж подумал, что ты свалился за борт. — Он закурил. — Что-то ты сегодня мрачный, капрал. Или сильно волнуешься из-за печатей?

— Нет, не особенно, — ответил я.

— Бог мой! Ты весь такой несчастный. Что у тебя на уме? Я было решился рассказать ему о моих подозрениях, но в последний миг передумал. Правда, мысли о подслушанном разговоре не выходили у меня из головы.

— Берт, ты познакомился с кем-нибудь из матросов?

— Конечно. Мы же едим вместе с ними. Можно сказать, я уже член команды. А что?

— Ты знаешь матроса по фамилии Юкс?

— Юкс? Что-то не припомню. Они же представляются по имени: Джим, Эрни, Боб и так далее.

— Или Ивэнс?

— Ивэнс. Маленький валлиец, который болтает без умолку. Они всегда вместе. Ивэнс и этот, как его, Дэвис. Смешат остальных. Как два комика. А зачем тебе это?

— Покажи мне, когда увидишь его на палубе. Следующее утро, 4 марта, выдалось серым и холодным. Облака сомкнулись с морем, видимость сократилась до нескольких сотен ярдов из-за дождя со снегом. Ветер по-прежнему дул с северо-запада, и «Трикала» всё чаще зарывалась носом в громадные волны. Впереди, на границе видимости, маячила корма «Американского купца». На юге виднелись неясные очертания двух кораблей, с правого борта — стройный силуэт эсминца, позади — лишь оставляемый нами белый след, почти мгновенно исчезающий в ревущих волнах. Мы замыкали конвой с севера.

Дважды за утро эсминец подходил к нам и приказывал сблизиться с «Американским купцом». В два часа дня на палубе появилась Дженнифер Соррел. Мы поболтали о её доме близ Обана, её яхте «Айлин Мор», реквизированной королевским флотом в 1942 году, и о её отце. Я спросил, хорошо ли она устроилась. Дженнифер скорчила гримасу.

— Каюта удобная, но офицеры… О, к Каузинсу у меня претензий нет, это второй помощник. Но капитан Хзлси пугает меня, а вечно пьяный стармех… В общем, теперь мне приносят еду в каюту.

— А Рэнкин? — спросил я. — Он не досаждает вам?

— О нет, — она засмеялась. — Женщины его не интересуют. Затем разговор перешёл на различные типы судов, на которых нам пришлось плавать. Где-то в половине третьего она сказала, что замёрзла, и ушла к себе в каюту. В три часа меня сменил Силлз. Я спустился вниз, получил у кока кружку горячего какао и прошёл в кубрик. Берт сидел там, перебрасываясь шуточками с пятью или шестью матросами. Я сел рядом с ним, и несколькими секундами позже он наклонился ко мне и прошептал:

— Ты говорил ночью об Ивэнсе. Вон он, в конце стола. Берт указал мне на коротышку в грязной синей робе, с тощей лукавой физиономией и чёрными сальными волосами. Он что-то рассказывал матросу со сломанным носом. На его правом ухе недоставало мочки. Я пил какао и думал, как отреагирует Иване, если я произнесу слово «Пинанг». Сосед Берта вытащил из кармана часы.

— Ровно четыре, — сказал он. — Ребята, нам пора. Он и ещё двое поднялись из-за стола и вышли в коридор. В кубрике остались только Ивэнс, матрос с перебитым носом и ещё какой-то надсадно кашляющий тип. Ивэнс рассказывал о танкере, возившем гашиш для александрийских греков.

— Говорю тебе, — заключил он, — это самое сумасшедшее судно, на котором мне приходилось плавать.

Тут я не выдержал:

— А как насчёт «Пинанга»?

Ивэнс повернул голову в мою сторону, глаза его сузились.

— Что ты сказал?

— «Пинанг», — повторил я. — Вы говорили о странных судах. Я подумал, что более необычное найти труд…

— Что ты знаешь о «Пинанге»? — перебил меня матрос со сломанным носом.

— Я только слышал о нём, — быстро ответил я. Они пристально наблюдали за мной. Их тела напряглись, казалось, они готовы броситься на меня. — Я живу в Фалмуте. Матросы, плававшие по китайским морям, часто говорили о «Пинанге». Ивэнс подался вперёд.

— А с чего ты решил, что я плавал на «Пинанге»?

— КапитанХэлси был там шкипером. Хендрик — первым помощником — объяснил я. — Мне говорили, что вы и матрос по фамилии Юкс…

— Юкс — это я, — прорычал сосед Ивэнса. Мне не понравился их вид. Загорелая рука Юкса, лежащая на столе, медленно сжалась в кулак. Даже лишённая указательного пальца, она была размером с кузнечный молот.

— Я слышал, что прежде вы плавали с Хэлси, и подумал, что вы были с ним и на «Пинанге».

— Нет, не были, — отрезал Юкс.

— Значит, ошибся, — я повернулся к Берту. — Пошли, пора менять Силлза.

Юкс отодвинул стул и тоже начал подниматься, но Ивэнс удержал его.

— Что это с ним? — спросил Берт, когда мы вышли на палубу. — Ты упомянул это судно, и они перепугались до смерти.

— Пока не знаю, — ответил я.

В тот вечер произошло ещё одно событие. Берт сменил Силлза за час до полуночи. Я лежал в гамаке и дремал, когда тот вошёл в стальную каюту и спросил:

— Вы не спите, капрал?

— Что такое?

— Вы не станете возражать, если я лягу в одну из шлюпок? Качка очень вымотала меня, и на свежем воздухе мне лучше.

— На корабле не разрешается залезать в шлюпки, — ответил я. — Но мне всё равно, где ты будешь спать.

Он вышел, и я уже засыпал, когда он появился вновь и потряс меня за плечо.

— Чего тебе? — спросил я.

— У вас есть фонарик? — возбуждённо прошептал Силлз.

— Нет. Зачем он тебе? Что стряслось?

— Я залез в шлюпку и начал устраиваться поудобнее, когда почувствовал, что доски по правому борту отошли вниз. Они совсем не закреплены. Можете убедиться сами.

Я вылез из гамака, надел башмаки и пошёл за ним. Он собирался лечь в шлюпку номер два. Я поднял руку и провёл пальцами по рёбрам толстых досок. Дерево намокло от солёных брызг. Внезапно одна из досок подалась, затем другая, третья… Пять штук не были закреплены, но без фонаря оценить повреждения оказалось невозможным. Если бы с «Трикалой» что-нибудь случилось, нам предстояло спасаться именно в этой шлюпке, и мне очень не понравились разболтанные доски её борта.

— Пойду вниз и поставлю в известность мистера Рэнкина, — сказал я.

Рэнкина я нашёл в каюте стармеха. Вновь тот лежал на койке, а Рэнкин сидел у него в ногах. Они играли в карты.

— Ну, что у вас, капрал? — хмуро спросил Рэнкин.

— Я пришёл доложить, что шлюпка номер два непригодна к плаванию. Необходимо сообщить об этом капитану.

— О чём вы говорите, чёрт побери? — рявкнул Рэнкин. — Нам поручено охранять спецгруз, а не шляться по судну.

— Тем не менее, в шлюпке расшаталось несколько досок, и капитан должен знать об этом.

— А вы-то как узнали?

— Силлз залез в шлюпку, чтобы поспать на свежем воздухе, и…

— Мой Бог! — Рэнкин швырнул карты на одеяло. — Как у вас хватило ума разрешить вашим людям спать в шлюпках?

— Сейчас это не важно, — я начал сердиться. — Я сам смотрел шлюпку. Пять досок не закреплены, и, по моему мнению, шлюпка в таком состоянии непригодна для плавания.

По вашему мнению! — фыркнул Рэнкин. — Мой Бог! Можно подумать, что вы адмирал флота, а не паршивый капрал. Что вы смыслите в шлюпках? Да вы не отличите катер от решета.

— Я на море всю жизнь, — резко ответил я. — И разбираюсь в шлюпках получше вашего. Если «Трикала» пойдёт ко дну, нам придётся спасаться на этой шлюпке, и я докладываю вам, что она непригодна к плаванию. И настаиваю на том, чтобы вы известили капитана.

Рэнкин долго смотрел на меня, а затем повернулся к стармеху.

— Как часто проверяются шлюпки? — спросил он.

— О, почти каждую неделю, — ответил стармех. — Как раз в Мурманске Хендрик и кто-то из матросов возились с ними.

— Я так и думал, — Рэнкин вновь взглянул на меня. — Вы слышали, Варди? Так что перестаньте паниковать.

— Мне безразлично, когда ими занимался мистер Хендрик и с кем. Сейчас шлюпка непригодна к плаванию. Пойдёмте, вы убедитесь сами.

Рэнкин заколебался.

— Я осмотрю её утром. Если шлюпка окажется не в порядке, я скажу капитану Хэлси. Это вас устроит?

— Лучше бы осмотреть её немедленно, — ответил я.

— Это невозможно. Вы прекрасно знаете, что такое светомаскировка. А в темноте чинить шлюпку, если она действительно повреждена, бесполезно.

И я вышел из каюты. Ровный гул двигателей успокаивал, и я уже начал подумывать, не пригрезились ли мне расшатанные доски? Но одна фраза стармеха не давала мне покоя: «Хендрик и кто-то из матросов возились со шлюпками в Мурманске». Я заглянул на камбуз и, поболтав с коком, как бы невзначай спросил:

— Вы обратили внимание, что мистер Хендрик и кто-то из матросов что-то делали со шлюпками, пока «Трикала» стояла в Мурманске?

— Кажется, они что-то чинили, — сонно ответил кок, поглаживая кота, который мурлыкал у него на коленях.

— А что с ними случилось?

— Понятия не имею.

— А с кем он работал? — Я ничего не подозревал, мне просто хотелось узнать фамилию матроса, работавшего с Хендриком, чтобы спросить, что они делали со шлюпками. Но от ответа кока по спине у меня побежали мурашки.

— С Юксом, — сказал он под довольное урчание кота. Юкс! Юкс на руле с двух до четырёх утра. Юкс в шлюпке с Хендриком. Юкс, весь подобравшийся при упоминании о «Пинанге». Я поднялся на палубу и долго мерил её шагами, терзаясь сомнениями и неопределённостью.

В час я сменил Берта, в час ночи 5 марта 1945 года. Я стоял в полной темноте, лишь впереди, на корме «Американского купца», виднелись две точки света. Медленно текли минуты. Два часа. Юкс заступил на вахту. Почему поменяли вахтенных? Что имел в виду Хэлси, сказав о плохой погоде: «Это нас устроит»? Два пятнадцать. Я посмотрел в темноту. Две яркие точки на корме «Американского купца» исчезли. Сплошная тьма окутала «Трикалу». А вокруг ревели волны. Я пошёл к мостику. Внезапно мою левую щеку обдало солёным душем. Я понял, что мы меняем курс и поэтому пропала корма «Американского купца». Может, получено предупреждение о появлении подлодок. Я знал, что конвой переходил на зигзагообразный курс, если неподалёку появлялись фашистские хищницы. Но я не слышал взрывов глубинных бомб. По железным плитам мостика прогремели шаги. Я взглянул на фосфоресцирующие стрелки часов. Половина третьего. Ещё полчаса, и на вахту заступит Силлз. Шесть минут спустя «Трикалу» потряс ужасный взрыв.

III. Покинуть судно

Cудно бросило в сторону, а меня швырнуло на леер. Я вцепился в мокрое железо. Огромная волна прокатилась по палубе. На миг всё застыло. Потом кто-то заорал. Дважды прозвенел машинный телеграф. Двигатели смолкли. Новые крики, топот ног, отрывистые приказания. Я всё ещё держался за леер, когда на палубу начали выскакивать матросы. Я подобрал винтовку. С капитанского мостика загремел голос Хэлси, многократно усиленный рупором.

— К шлюпкам! — ревел он. — К шлюпкам! Вспыхнули палубные огни. Некоторые матросы не успели одеться, многие были без спасательных жилетов.

— Где пробоина, Джордж? — спросил кто-то из них.

— Трюм номер один, — ответил другой. — Вода заливает железную руду.

— Меня выкинуло из гамака.

— Наверное, торпеда…

— Не может быть: в такую погоду подлодки не выходят в море. Говорю тебе, это мина.

На палубу с мостика спустился Хендрик. За ним следом — маленький валлиец Ивэнс.

— Спокойно! — вновь загремел голос Хэлси. — Без паники! Быстро к шлюпкам. Мистер Каузинс, спустить на воду шлюпку номер два. Старший механик, спустить на воду шлюпку номер один. Мистер Хендрик, пойдите вниз и оцените повреждения. Возьмите с собой Ивзнса. Он стоит рядом с вами.

Спокойствие Хэлси благотворно подействовало на команду. Матросы направились к шлюпкам. Некоторые вернулись в кубрик за одеждой и спасательными жилетами. При неработающих двигателях качка ощущалась куда сильнее. Я добрался до стальной каюты и откатил дверь. Берт и Силлз с тревогой смотрели на меня. Их лица заметно побледнели.

— Что случилось? — спросил Берт.

— Похоже, подорвались на мине, — ответил я. — Наденьте спасательные жилеты. — Я натянул свой и помог моим спутникам. Все вместе мы вышли на палубу. Шлюпку правого борта уже спустили вниз. — Вон наша шлюпка, номер два. — Я указал на ту, что висела слева. Берт схватил меня за руку.

— Там же расшатаны доски. Мне сказал Силлз, — испуганно пробормотал он. Честно говоря, я уже забыл, что шлюпка непригодна к плаванию, и напоминание Берта нагнало на меня страху.

— Идёмте к шлюпке, — приказал я, не отвечая на его вопросительный взгляд.

Рядом возник Хендрик. Ивэнс следовал за ним по пятам. Они спешили на капитанский мостик.

— Эй, Ивэнс, — спросил кто-то маленького валлийца, — ты спускался вниз вместе с Хендриком?

— Да, — ответил тот.

— И что там?

— Плохи наши дела. Мина взорвалась у плиты, что мы чинили в Мурманске. В трюме номер один дыра в милю шириной, и вода вливается в пробоину, словно Ниагарский водопад, — Его пронзительный голос разносился по всей палубе. Хендрик поднялся на мостик. Все наблюдали, как он докладывал капитану. Затем Хэлси поднёс к губам рупор.

— Мистер Каузинс! Подготовьте людей к посадке в шлюпки. Проведите перекличку. Доложите о готовности каждой команды. Судно тонет. В нашем распоряжении не больше десяти минут. Мы стояли под мостиком. Я слышал, как Хэлси приказал Хендрику вывести всех из машинного отделения.

— Мистер Каузинс! — заорал он. — Спускайте шлюпку номер два.

— Переборки держат, сэр? — спросил Каузинс.

— Переборка номер два лопнула, — прокричал в ответ Хэлси. — Хендрик полагает, что с минуты на минуту то же самое произойдёт и с переборкой номер три. Быстро по шлюпкам.

— Да, сэр.

Странно, — пробормотал матрос, стоявший-рядом со мной. — Когда я поднимался на палубу, переборка номер два была в полном порядке.

— Ты так и будешь стоять? — подтолкнул меня Берт. — Надо рассказать всем, что эта шлюпка далеко не уплывёт.

— Какой в этом толк, Берт? — возразил я. — Или они сядут в шлюпку, или потонут с «Трикалой».

— А спасательные плоты? — не унимался Берт.

— Их только два, каждый выдерживает по четыре человека.

— За них можно держаться.

— Чтобы через час умереть от холода. Не забывай, тут Арктика. А доски могут и выдержать.

— Эй, вы, трое, — обратился к нам Каузинс, — помогите спустить шлюпку.

— Мистер Рэнкин! — закричал Хэлси. — Вы и ваши люди садятся в шлюпку номер два.

— Да, сэр, — откликнулся Рэнкин.

— Внизу никого, мистер Хендрик?

— Никого, сэр, — ответил первый помощник.

— Посадите мисс Соррел в шлюпку номер два, мистер Хендрик.

— Да, сэр.

Рэнкин схватил меня за руку.

— В шлюпку, капрал. Силлз, Кук, вы тоже. Я не двинулся с места, помня о расшатанных досках.

— Я воспользуюсь одним из плотов.

— Вы должны делать то, что вам говорят, — отрезал Рэнкин. Надо отдать ему должное, он не выказывал страха. Я едва не исполнил его приказ: не так-то легко преодолеть армейскую привычку к повиновению. Но грохот морских волн быстро привёл меня в чувство.

— Я говорил вам, что спасательная шлюпка непригодна к плаванию. Если уж плыть, так на спасательном плоту. И вам советую последовать моему примеру.

— Я с тобой, капрал, — воскликнул Берт. — Я не сяду в это чёртово решето.

— Мистер Рэнкин, — вновь загремел Хэлси, — немедленно в шлюпку!

— Да, да, сэр, — Рэнкин кивнул. — Вы оба, быстро в шлюпку. Это приказ. Силлз!

Силлз шагнул к шлюпке.

— Теперь ты, Кук.

— Я остаюсь с капралом, — упорствовал Берт.

— Пошли, приятель, — попытался уговорить его Силлз. — Ты только наживёшь себе неприятностей. Может, шлюпка ещё и выдержит.

— Капрал! — гаркнул Рэнкин. Я возьму плот, — твёрдо ответил я.

Рэнкин схватил меня за руку.

— Капрал Варди, даю вам последний шанс. Быстро в шлюпку! Я вырвался.

— Я возьму плот. Какого чёрта вы не доложили капитану о повреждении шлюпки?

Я поднял голову и увидел над собой чёрную бороду Хэлси. Тот наклонился над ограждением мостика.

— Рэнкин, я приказал вам и вашим людям погрузиться в шлюпку. В чём дело?

— Они отказываются, сэр, — ответил Рзнкин.

— Отказываются?! — взревел Хэлси. — Поднимитесь ко мне! — и его голова исчезла. Я услышал, как с другого крыла мостика он командует погрузкой в шлюпку номер один. В этот миг на палубе появилась Дженнифер Соррел. Её сопровождал Хендрик. Он подвёл девушку к Каузинсу. Второй помощник руководил посадкой в шлюпку номер" два. Силлз уже был в ней. Его испуганное лицо белело в свете палубных огней. Рядом с ним кок прижимал к себе кота, рвавшегося обратно на палубу…

— Мисс Соррел, — воскликнул я, когда та проходила мимо меня, — не садитесь в шлюпку. Я убеждён, что она ненадёжна.

— О чём вы? — удивилась девушка.

— Доски обшивки расшатаны, — ответил я. Каузинс услышал мои слова.

— Хватит болтать, солдат, — сердито крикнул он. — Поспешите, мисс Соррел, мы должны отчалить.

Внезапно я почувствовал, что обязан удержать её.

— Мисс Соррел, — воскликнул я. — Поплывём на плоту. На нём будет холодно, но мы не утонем.

— О чём вы говорите? — Рука Каузинса стиснула мне плечо, он развернул меня. — Шлюпка в полном порядке. Я осматривал её неделю назад. — Его правая ладонь сжалась в кулак.

— Я не знаю, что было неделю назад, но сегодня ночью я обнаружил расшатанные доски, — я следил за его кулаком. — Мисс Соррел, поверьте мне, на плоту будет безопаснее.

— Слушай, ты! — заорал Каузинс. — Если ты не хочешь лезть в шлюпку, я тебя заставлю!

Тут Берт выступил вперёд.

— Капрал прав, мистер. Я сам щупал эти доски, они расшатаны. И не затевайте драку, не надо. — Он повернулся к девушке. — Мисс, послушайте капрала, с нами вам будет лучше.

— Мистер Каузинс! — Голова Хэлси вновь возникла над нами. — Немедленно отваливайте!

— Да, сэр, — Каузинс отшвырнул Берта. — Идёмте, мисс Соррел. Мы отваливаем.

Я видел, что она колеблется. Наши взгляды встретились.

— Я поплыву на плоту, — сказала она, повернувшись к Каузинсу.

— Мне приказано посадить вас в шлюпку, — настаивал тот. — Идёмте, у меня нет времени, — он попытался поднять её на руки.

— Оставьте меня! — воскликнула девушка, отпрянув назад.

— Отваливайте немедленно, мистер Каузинс, — взревел Хэлси, кипя от ярости.

— Спрашиваю в последний раз, мисс Соррел. Вы идёте?

— Нет, — ответила она.

Каузинс пожал плечами и прыгнул в шлюпку. Прежде чем она отвалила от борта, кот вырвался из объятий кока и метнулся на палубу.

— Берт, — позвал я, — помоги мне снять плот. Возьмём тот, что по правому борту.

Я начал обрезать канаты, державшие плот снизу. Берт — верхние.

— Мистер Хендрик! Мистер Рэнкин! — проревел над нашими головами усиленный рупором голос Хэлси. — Остановите этих людей.

Они бежали по палубе. Первый помощник чуть впереди с куском железной трубы в руке. Судно резко качнуло. Дженнифер схватилась за леер. Хэлси спускался с мостика. Хендрика бросило на стену палубной надстройки. «Трикала» выпрямилась. Глаза Хендрика горели мрачным огнём. Я сдёрнул с плеча винтовку. «Почему они не хотят, чтобы мы уплыли на плоту?» — молнией сверкнуло в моём мозгу.

— Назад! — приказал я, сжимая винтовку. Первый помощник приближался. Я снял винтовку с предохранителя и клацнул затвором. — Стойте… или я стреляю.

Тогда он остановился. Так же, как и Рэнкин. Лицо мичмана было испуганным. Доложил ли он капитану о состоянии шлюпки?

— Продолжай, Берт, — сказал я. — Свои канаты я уже обрезал.

— Молодец, капрал, — ответил он, — Осталась одна верёвка. Вот и всё.

У меня над головой загремело; плот заскользил и с грохотом свалился в море. Хэлси подбежал к первому помощнику. И тоже остановился.

— Капрал, вы понимаете, что судно тонет? Вы ставите под угрозу жизни…

— Спустив плот на воду, я никому не угрожаю, капитан Хэлси, — возразил я. — Шлюпка номер два непригодна к плаванию. Рэнкин, несомненно, сказал вам об этом?

— Шлюпка была в полном прядке, — ответил Хэлси. — Мистер Хендрик осмотрел все шлюпки во время стоянки в Мурманске.

— Пять досок её обшивки расшатались, — упорствовал я.

— Это ложь! — крикнул Хендрик. Но глаза у него бегали, а лицо побелело, как мел. Подошёл Ивэнс и стал позади Хендрика. Краем глаза я видел Юкса. И тут мне стал ясен чудовищный замысел Хэлси.

— Опустите винтовку, — потребовал Хэлси. — Вы подняли мятеж, капрал. Постарайтесь понять, чем вам это грозит.

— А вы? — Внезапно передо мной возникло испуганное лицо Силлза, вспомнился кот, рвущийся на судно из объятий кока. Кот чувствовал, что ждёт тех, кто решился спасаться на шлюпках. — Кто осматривал шлюпки в Мурманске? Хендрик и Юкс. Оба они плавали с вами на «Пинанге». — Хэлси вздрогнул. — Кто остался на судне? Только вы — четверо из команды «Пинанга». Что вы затеяли, Хэлси? Зачем вы убили моряков «Трикалы»? Снова взялись за пиратство?

Хэлси коротко кивнул. В тот же миг Берт крикнул:

— Берегись!

Я обернулся. Юкс подкрался ко мне вплотную. Я успел увидеть, как в воздухе мелькнул его кулак.

Очнулся я в кромешной тьме, вокруг ревели волны. Издалека донёсся слабый голос Берта:

— Он приходит в себя, мисс. — Затем уже ближе: — Как ты, приятель?

Меня тошнило, болела голова. Я лежал, не открывая глаз, и, казалось, то возносился к небу, то падал в бездонную пропасть. Я попытался сесть. Кто-то поддержал меня сзади.

— Что случилось? — промямлил я и скривился от боли в челюсти. — Меня ударили?

— Это точно, — ответил голос Берта. — Юкс подобрался сзади и по знаку капитана врезал тебе в челюсть. Как ты?

— Голова кружится, а так ничего.

Чья-то рука погладила меня по голове.

— Кто тут? — спросил я.

— Это я, — ответила Дженнифер Соррел. Значит, её тоже посадили на плот.

— О, Боже! — простонал я. — Простите меня.

— За что ты просишь прощения, капрал? — вмешался Берт. — Тут она в большей безопасности, чем на шлюпке. Я сел и огляделся. На плоту нас было трое. Я различил тени, едва видимые на фоне белых бурунов.

— А где Рэнкин?

— Остался на судне. Приказ капитана. Он рассыпался в извинениях перед мисс Соррел, но сказал, что не может рисковать её жизнью и оставить на борту «Трикалы», пока будут спускать его гичку. Обещал подобрать её утром, когда рассветёт. Нас подняло на гребень волны, и я увидел линию огней.

— Это «Трикала»?

— Так точно, приятель, — ответил Берт. — Капитан приказал нам отплыть подальше, чтобы судно не утащило нас за собой, когда пойдет на дно. Ветер отнёс нас в сторону.

Внезапно огни пропали и больше не появлялись.

— Кажется, я слышал шум двигателей, — сказал я.

— Это ветер, приятель, — возразил Берт. — «Трикала» затонула. Вместе с серебром.

И я подумал, что он прав: «Трикала» пошла ко дну, и мы остались одни на просторах Баренцева моря.

— Капитан обещал подобрать нас утром, — напомнила Дженнифер Соррел.

Мы прижались друг к Другу, пытаясь согреться. Берт начал петь. Мы пели все армейские песенки, которые знали, затем повторили наш скудный репертуар. Когда мы выдохлись, Дженнифер неожиданно запела арии из опер. «Богема», «Риголетто», «Тоска», «Севильский цирюльник», какие-то ещё, мне незнакомые. У неё был нежный мелодичный голос. Наконец небо посветлело. Мы промокли и промёрзли до костей. Нас окружали ревущие волны, сверху нависали свинцовые тучи, обещая снегопад. Никаких следов шлюпок с «Трикалы», ничего. Лишь холодный пронизывающий ветер. Глядя на мертвенно бледное лицо Дженнифер, чёрные круги под её глазами, я подумал о том, что ей пришлось пережить. И вот такая напасть. Лишь несколько часов назад она щебетала о скором возвращении в Англию. Она больше не пела. Я заметил в воде какой-то тёмный предмет. Наш плот сблизился с ним. Из воды на нас уставилось слово «Трикала», выбитое на деревянном сиденье. Следующая волна унесла его прочь. Я видел эти скамейки на палубе «Трикалы» под мостиком. Вскоре к нашему плоту прибило весло. Мы вытащили его из воды. Весло одной из шлюпок «Трикалы»…

Каким-то чудом мои часы не остановились. В девять сорок, встав на ноги, я заметил вдали корабль. Судя по всему, он должен был пройти в полумиле от нас.

— Надо привлечь их внимание, — сказал Берт, — У тебя есть чтонибудь яркое, капрал?

Я покачал головой.

— На мне красный свитер, — заявила Дженнифер. — Если вы отвернётесь, я сниму его.

— Нет, — возразил я. — Вы замёрзнете. Дженнифер улыбнулась, впервые за всё утро.

— Холоднее уже не будет, — ответила она. — Я согласна помёрзнуть, если потом нас напоят чем-нибудь горячим и уложат в постель.

— Давайте, мисс, раздевайтесь, — воскликнул Берт. — Если этот корабль не подберёт нас, мы погибли.

Через минуту свитер, как флаг, развевался на весле. Мы поднимали его всякий раз, когда оказывались на гребне волны. Сначала нам казалось, что нас не заметили, но вскоре корабль, маленький корвет, повернул в нашу сторону. А через полчаса мы с Бертом лежали в лазарете, укутанные одеялами, с бутылками горячей воды по бокам и с доброй порцией рома в желудке. Наутро к нам зашёл командир, лейтенант лет двадцати трёх. От него я узнал, что из команды «Трикалы» спаслись только мы трое. Радист успел сообщить о взрыве мины, и корвет «Бравый» получил приказ остаться на месте кораблекрушения. И хотя по волнам носилось множество обломков, шлюпок с членами команды моряки не обнаружили.

Слова командира потрясли меня: я понял, что мои подозрения совершенно беспочвенны, а Хэлси ни в чём не виноват. Ведь и третья шлюпка, шлюпка капитана Хэлси, затонула, как и две другие. Санитар осмотрел мою челюсть, к счастью, не обнаружив никаких повреждений, кроме синяка. Для Берта пребывание на плоту не прошло бесследно. Он простудился и начал кашлять. Санитар оставил его в постели, а мне разрешил вставать. Я спросил о мисс Соррел. Санитар ответил, что она вполне здорова. Дыхание Берта становилось всё более затруднённым, кашель усилился, росла температура. После ленча я попросил санитара показать мне каюту мисс Соррел. Он провёл меня по коридору, показал дверь и вернулся в лазарет. Я постучал.

— Войдите! — ответила она.

Дженни сидела на койке в белом мужском свитере. На лице её всё ещё лежала печать усталости, но она встретила меня радостной улыбкой. Мы долго говорили, хотя я и не помню, о чём. Пополудни мы догнали конвой. Берту становилось всё хуже, санитар опасался, что у него воспаление лёгких. Я успокаивал Берта, говоря, что через пару дней мы будем в Англии и он попадёт в хороший госпиталь. Но утром, выйдя на палубу, я не увидел ни одного судна, а наш корвет спешил на север. Я спросил какого-то матроса, куда мы плывём.

— В Исландию, — ответил тот. — Нам приказали сопровождать два американских сухогруза из Рейкьявика.

Днём Дженнифер навестила Берта. Её красный свежевыстиранный свитер осветил лазарет. Тёмные круги под глазами исчезли, на щеках появился слабый румянец.

Следующая ночь оказалась для Берта самой тяжёлой, а потом он быстро пошёл на поправку. Когда мы приплыли в Рейкьявик, он уже сидел на койке, непрерывно шутил и возмущался, что ему не дают ежедневную порцию рома, полагающуюся матросам. Мы пробыли на «Бравом» почти три недели. Для меня это были самые счастливые дни за всю армейскую службу. Поскольку члены команды не болели, капитан корвета оставил нас в лазарете. Каждый день я виделся с Дженни. Говорили мы главным образом о море. Она говорила об «Айлин Мор», двадцатипятитонной яхте, на которой она плавала с братом, я, в свою очередь, о моих плаваниях из Фалмута во Францию и даже в Испанию.

Через неделю мы отплыли из Рейкьявика. В тысяче двухстах милях от Нью-Йорка охрану двух сухогрузов взяли на себя американские корабли, и мы повернули к Англии. Прошёл слух, что мы направляемся в Фалмут. Как-то, встретив на палубе командира, я прямо спросил его об этом. Он улыбнулся и кивнул.

— Мы должны прибыть в Фалмут тридцатого числа. Тридцатого марта в десять утра «Бравый» бросил якорь в гавани Фалмута. Мы с Дженни стояли на палубе.

— Ну, Джим, — она была в шинели и чёрном берете, как и при нашей первой встречи, — к сожалению, нам пора прощаться. Они спускают шлюпку, которая отвезёт меня на берег.

— Я… я увижу тебя в Фалмуте?

Она покачала головой:

— Я сразу уеду в Шотландию. Я не видела папу больше трёх лет. Он, наверное, думает, что я погибла. Мы не могли переписываться. И я не собираюсь звонить ему по телефону. Я хочу преподнести ему самый большой сюрприз в его жизни.

— Мисс Соррел, шлюпка вас ждёт, — сказал подошедший матрос.

— До свидания, Джим.

Я пожал ей руку, надеясь, что наше расставание значит для неё так же много, как и для меня. Затем она протянула руку Берту.

— До свидания, Берт.

И ушла, ни разу не обернувшись. Шлюпка помчала её к берегу. Дженни сидела на носу, глядя прямо перед собой. Матрос тронул меня за рукав.

— Капитан приказывает вам, капрал, и Куку явиться в лазарет и ждать там, пока за вами не пришлют.

Его слова вернули меня на землю. Путешествие кончилось. Дженни уехала. Мы же остались в армии. В лазарете просидели часа два. Никто не приходил. Потом поели в кают-компании. Лишь. в половине третьего нас вызвали на палубу, попросив взять с собой вещмешки.

Рядом с корветом качался на волнах небольшой катер, а у леера стоял сержант военной полиции.

— Вы капрал Варди? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Канонир Кук? — обратился он к Берту.

— Это я, сержант.

Сержант сложил листок и убрал его в карман.

— Мне приказано арестовать вас.

На мгновение у меня отвисла челюсть. Потом я подумал, что ослышался.

— Арестовать нас?

— Чтоб я сдох! — пробормотал Берт. — Весёленькая встреча, — он воинственно взглянул на сержанта. — А что мы такого сделали?

— Да, — кивнул я. — В чём нас обвиняют, сержант?

— В мятеже, — коротко ответил он. — Спускайтесь в катер. С родными я так и не повидался. И Берт не добрался до Лондона, где жила его семья. Из порта нас отвезли на военную базу близ Плимута и заперли в маленькой комнатёнке вместе с перепуганным врачом, подозреваемым в убийстве.

IV. Военно-полевой суд

Наутро мы предстали перед адъютантом, и тот официально объявил о предании нас военному суду по обвинению в бунте. Я спросил, кто подал жалобу. «Мичман королевского флота Рэнкин», — последовал ответ. Адъютант также сообщил нам, что после изучения имеющихся улик командир базы решит, передавать наше дело в трибунал или нет.

Жалоба Рэнкина стала первым свидетельством того, что с «Трикалы» спаслись не только мы. Если Рэнкин остался жив, значит, ничего не случилось и с капитаном Хэлси, и с остальными пассажирами его шлюпки. И вновь меня охватили подозрения, возникшие в последние часы пребывания на борту «Трикалы». Расшатанные доски обшивки шлюпок, обрывки подслушанных разговоров, рассказ кока о «Пинанге», упоминание о котором заставило Юкса сжать кулаки; пронзительный взгляд чёрных глаз Хэлси, его слова: «это нас устроит», изменение курса «Трикалы», Юкс за штурвалом во время взрыва мины — всё это пронеслось у меня в голове. Как я ругал себя за то, что не упомянул обо всём этом в моём рапорте командиру «Бравого». Но мои подозрения рухнули как карточный домик, едва я услышал, что с «Трикалы» спаслись мы одни. Казалось, нет смысла подозревать мёртвых. Но мёртвые обернулись живыми и невредимыми.

Когда мы вернулись в камеру, я поделился с Бертом своими сомнениями.

— Ты думал, этот глупый болван всё простит, да? — насупился Берт. — Подожди, я ещё доберусь до этого мичмана. Мы могли подозревать капитана Хэлси в преступном замысле, но доказательств у нас не было. Дженни подтвердила бы наши слова, но она знала лишь то, что я ей рассказал. А я предпочитал держать свои мысли при себе. Наша вина не вызывала сомнений. Мы отказались повиноваться приказу вышестоящего начальника, а я к тому же угрожал ему оружием. И едва ли суровые члены трибунала примут всерьёз мои доводы, основанные лишь на домыслах.

— Я не могу простить себе, Берт, что втянул тебя в эту историю. — Я тяжко вздохнул.

К моему удивлению, он широко улыбнулся.

— Ерунда, приятель. Если бы не ты, я бы сел в шлюпку. И где я был бы сейчас? Кормил рыб на дне Баренцева моря, как бедолага Силлз. Как, по-твоему, они вышибли клёпки на обеих шлюпках? Я пожал плечами.

— Понятия не имею. Даже не знаю, что и думать. Я уверен лишь в том, что в шлюпке номер два доски поддавались под рукой. Первым это обнаружил Силлз. А затем выполнил приказ и сел в шлюпку. — Мне вспомнилось испуганное лицо Силлза, кот, прыгнувший обратно на палубу. Неужели животное предчувствовало, что шлюпка пойдёт ко дну? Кто-то из них мог бы спастись на плоту. Они не видели, что шлюпка повреждена. Было слишком темно. Но я не понимаю, почему капитан не хотел, чтобы мы спустили плот на воду? Вероятно, мне не следовало настаивать на этом. Только он мог решить, спускать плот или нет. Но Рэнкин наверняка объяснил ему, почему мы не хотим садиться в шлюпку. И тем не менее он приказал Хендрику остановить нас.

— Может, он хотел, чтобы шлюпки утонули, — как бы невзначай бросил Берт. Честно говоря, я подумал о том же. Но вряд ли наши предположения соответствовали действительности. Что выгадывал на этом капитан Хэлси? Ведь «Трикала» тоже пошла ко дну. Лязгнул замок, и вошёл сержант охраны.

— Вам по письму. Я зарегистрировал оба на ваше имя, капрал. — Он протянул мне регистрационный журнал и показал, где расписаться.

— Чтоб меня! — воскликнул Берт. — Письмо от моей старухи. Спасибо, сержант. — Я положил письмо на стол. Вскрывать конверт не спешил, представляя, что там, внутри. Для этого мне хватило адреса, написанного мелким почерком Бетти. Берт свой конверт разорвал тут же.

— Хо! Послушай, что она пишет:

«Как это на тебя похоже, Берт. Когда тебе положен месяц отпуска, и я надеюсь, что ты поможешь мне присмотреть за детьми, ты попадаешь за решётку. Однако, как ты говоришь, лучше плохо жить, чем лежать на морском дне, как тот бедняжка. Хотя я не знаю, что скажут соседи.»

Вечно она носится с этими соседями! Кому какое дело до мнения соседей? Я вскрыл конверт. На стол выкатилось платиновое колечко, украшенное рубинами и алмазами. Я прочёл письмо и разорвал его на клочки. Вины Бетти тут не было.

— Что это? — вдруг спросил Берт. — Чтоб меня! Кольцо! Значит, твоя девушка отказалась от тебя?

Я кивнул.

— Её заставил отец. — Я не сердился. — Помнишь, я говорил тебе, что она убедила меня подать заявление на офицерские курсы? А я вместо курсов очутился под арестом. В её семье одни кадровые офицеры. На меня там теперь смотрят, как на вора.

— Но почему? — возмутился Берт. — Она же не знает, виноват ты или нет. Ей же ничего не известно.

— О, она знает, — ответил я. — Стань на её место. Друзья отца — отставные офицеры. Представляю их физиономии, когда она сказала, что обручена с капралом. Она оказалась в безвыходном положении.

Берт молчал, а я сидел, уставившись на кольцо, не зная, что же с ним делать.

— Жаль, конечно, что у меня нет девушки, которая написала бы мне такое же письмо, как твоя жена, Берт. — Ощущение безмерного одиночества захлестнуло меня. — Прочитай мне её письмо. Оно такое тёплое, домашнее.

Берт пристально посмотрел на меня, потом широко улыбнулся.

— Хорошо. Где я остановился? А, вот тут, насчёт соседей.

«Если ты напишешь мне, когда будет суд и где, я бы приехала, чтобы высказать судьям всё, что я думаю, если тебя не оправдают. Я могла бы оставить детей у миссис Джонсон, она живёт теперь прямо под нами. Но пустят ли меня в суд? Молодой Альф, он работает в бакалейной лавке, сказал, что гражданских туда не пускают. Он служил в армии, ему оторвало руку в Солерно, и говорил очень уверенно. Но, что бы там…».

И так несколько страниц, написанных не совсем грамотно, но от всей души.

Берт умолк. Я смотрел на кольцо. Красные и белые камни перемигивались, словно смеялись надо мной. Во мне закипела ярость. Я понял, что должен избавиться от ненавистного кольца. Я уже собрался выкинуть его в окно, меж прутьев решётки, но в последний миг на ум пришло другое решение.

— У меня к тебе просьба, Берт.

— Какая?

— Я хочу, чтобы ты послал это кольцо своей жене. Скажи ей… Нет, лучше ничего не говори. Напиши, что ты его нашёл. Или что-то в этом роде. Но отошли его жене. Вот… лови! Камни сверкнули в воздухе. Берт поймал кольцо.

— А зачем это тебе? — подозрительно спросил он.

— Мне оно не нужно, Берт, пусть его носит твоя жена.

— Но, послушай, приятель, я не могу. Это неправильно. Да и на что ей кольцо? У неё никогда не было колец.

— Поэтому я и хочу, чтобы ты послал его.

— Нет, оставь его у себя, — Берт покачал головой. — Мне оно ни к чему. Я никогда ничего ни у кого не брал.

— Неужели ты не понимаешь? — сердито воскликнул я. — Зачем оно мне? Я не хочу его видеть. Но не могу выбросить в окно. — Вспышка угасла. — Пусть его носит твоя жена, — уже спокойнее продолжал я. — Прошу тебя, пошли ей кольцо. Пусть она его продаст. А вырученные деньги потратит на дорогу, чтобы приехать сюда и повидаться с тобой. Я бы хотел познакомиться с твоей женой, Берт. Мне кажется, она чудная женщина.

Берт рассмеялся.

— Чтоб меня! Я это ей скажу. Она помрёт со смеху. — Он взглянул на кольцо. — Ладно, об этом мы ещё поговорим, — и он убрал кольцо в маленький бумажник, где хранил фотографии жены и детей. Днём приехали мои родители. Мы чувствовали себя очень неловко. Я был их единственным сыном. Отец долгие годы работал в министерстве иностранных дел, прежде чем вернулся в Фалмут и возглавил семейную фирму после смерти моего деда. Обвинение в убийстве вызвало бы у них меньшее удивление, чем в бунте. Они ни в чём не упрекнули меня, но я видел, как они огорчены крушением возлагавшихся на меня надежд.

Медленно текли дни, похожие друг на друга, как близнецы. Я написал Дженни, предупредив, что её могут вызвать на процесс в качестве свидетеля, но ответа не получил. По утрам мы убирали каморку, затем полчаса гуляли по двору, а в остальном были предоставлены сами себе. Через пару дней врача, подозреваемого в убийстве, перевели в одиночную камеру, и мы с Бертом остались вдвоём.

На сбор улик ушла неделя. Нашим делом занимался лейтенант Соумс. Он зачитал нам показания Рэнкина и капитана Хэлси. Факты они изложили правильно. В своих показаниях я объяснил мотивы моего поведения на борту «Трикалы», сделав особый упор на расшатанные доски шлюпки номер два, отказ Рэнкина немедленно доложить капитану о повреждении шлюпки и необычную реакцию Хэлси, когда он понял, что мы хотим спустить плот на воду. К тому времени Рэнкин уже объяснил ему, почему мы отказались сесть в шлюпку. Лейтенант подробно записал мои слова, и я, прочитав протокол, расписался под ним. Допрос занял всё утро и часть дня. В камеру мы вернулись в начале четвёртого.

— Думаешь, они передадут наше дело в трибунал? — спросил Берт.

— Несомненно, — ответил я. — Наше преступление очевидно. Но мы должны убедить суд, что наши действия диктовались обстановкой.

— Убедить, — хмыкнул Берт. — Наслышан я об этих трибуналах. Справедливость их волнует меньше всего. Или ты подчинился приказу, или нет. Если нет, да поможет тебе Бог. И никто не станет слушать наши объяснения. Да и нужны ли они? Ну, дадут год, а не шесть месяцев. Всё-таки лучше, чем умереть, как Силлз. Что я мог ему возразить? Мы оказались в безвыходном положении.

Наутро мы услышали, как тюремщик щёлкнул каблуками.

— Что-то рано для развода караула, — пробурчал Берт. Шаги, глухо отдававшиеся в длинном коридоре, приблизились к нашей двери и затихли. Дверь распахнулась.

— Заключённые, смирно! — рявкнул голос сержанта. Мы вскочили на ноги и застыли. В камеру вошёл капитан.

— Садитесь, — сказал он.

Сам он сел на стол и снял фуражку — черноволосый, с волевым, чисто выбритым лицом.

— Я пришёл сообщить вам, что на основании имеющихся у него материалов командир базы, полковник Элисон, решил передать ваше дело в армейский трибунал. Сегодня утром он предъявит вам офицерское обвинение. Сейчас речь пойдёт о вашей защите. Вы можете пригласить профессионального адвоката или обратиться к какому-нибудь офицеру, если хотите, чтобы он представлял ваши интересы. Если нет, я готов выступить вашим защитником. Я — капитан Дженнингс. До службы в армии был юристом. — Он быстро взглянул на меня, потом на Берта. — Быть может, вы хотите предварительно обсудить моё предложение? Мне он понравился. Его быстрая речь внушала доверие. Адвоката я мог нанять только на средства родителей. Знакомых офицеров у меня не было.

— Я буду только рад такому защитнику, сэр, — ответил я.

Он повернулся к Берту.

— И я тоже, сэр.

— Вот и отлично. А теперь перейдём к делу, — сказал он таким тоном, словно мысленно засучил рукава. Мне даже показалось, что его заинтересовало наше дело. И действительно, потом я ни разу не пожалел о принятом решении. — Я ознакомился с вашим делом. Вы оба признали свою вину. Теперь мы должны определить, на чём будет строиться ваша защита. Варди, расскажите мне обо всём по порядку и объясните, чем были обусловлены ваши действия. Я хочу знать, о чём вы думали с того момента, как поднялись на борт «Трикалы», до взрыва мины. Дайте мне возможность увидеть происшествие вашими глазами.

О событиях на «Трикале» я достаточно подробно рассказал лейтенанту Соумсу. Ничего не скрыл я и от капитана Дженнингса. Мне очень хотелось, чтобы он понял, почему мы поступили так, а не иначе.

Когда я умолк, Дженнингс посмотрел на Берта.

— Вы можете что-нибудь добавить, Кук?

Берт покачал головой.

— Всё было, как сказал капрал. Я думаю, он поступил правильно.

— Вы сами трогали расшатанные доски или поверили капралу на слово?

— Нет, — ответил Берт. — Я щупал их сам. Силлз первым обнаружил, что они расшатаны. Я как раз стоял на вахте. Он сказал мне об этом, и, когда капрал сменил меня, я залез с Силлзом в шлюпку. Конечно, в темноте я ничего не видел, но провёл рукой по обшивке, и несколько досок подались вниз. Пять штук. Ненамного, но подались. И у меня возникли сомнения, пригодна ли шлюпка к плаванию. Их можно было сдвинуть на четверть дюйма.

— Понятно. — Дженнингс закинул ногу на ногу. — Интересное дело. — Казалось, он говорил сам с собой, а не с нами. — Получается, что вы оба будете держаться данных вами показаний?

— Да, сэр, — ответил я. — Возможно, я поспешил, но мог ли я поступить иначе?

— Н-да. Всё усложняется, — пробормотал он, а затем продолжал холодно и по-деловому: — Видите ли, для военного суда главным остаётся вопрос дисциплины. Решение о спуске плота на воду мог принять только капитан, вы, можно сказать, узурпировали его власть, а получив приказ отойти от плота, угрожали оружием тем, кто хотел помешать вам спустить его на воду. Чтобы оправдаться от обвинения в бунте, вам необходимо доказать, что шлюпка действительно была непригодна к плаванию и, зная об-этом, капитан умышленно старался воспрепятствовать матросам воспользоваться спасательными плотами. Другими словами, вы должны убедить суд, что у капитана были какие-то тёмные мотивы и он специально послал людей на гибель в повреждённой шлюпке. Это уже из области фантастики. Я бы не вспомнил об этом, но вы сами признаёте, что второй помощник Каузинс не сомневался в том, что шлюпка в полном порядке, так как недавно проверял её лично. Это будет непросто, знаете ли, — добавил он. — И я должен предупредить вас с самого начала, что вероятность вынесения оправдательного приговора очень мала. Остаётся надеяться, что вы отделаетесь лёгкими наказаниями, учитывая ваш безупречный послужной список до прибытия на «Трикалу» и вашу уверенность в том, что в тот миг вы действительно действовали правильно. Возможно, будет лучше, если вы сразу признаете себя виновными. Вы с этим согласны, капрал?

— Да, — ответил я, — я готов признать себя виновным в нарушении дисциплины, но я убеждён, что тогда не мог поступить иначе. И чем больше я об этом думаю, тем крепче моя уверенность в том, что где-то что-то нечисто. Мои подозрения небезосновательны, я в этом не сомневаюсь. Но я ничего не могу доказать, не могу даже определить, в чём именно я подозреваю капитана Хэлси. Но я по-прежнему уверен, что повреждение шлюпок — лишь звено длинной цепочки.

Дженнингс изучающе смотрел на меня. Я видел, что он хочет решить для себя, верить мне или нет. Наконец он спросил:

— Вы писали рапорт капитану «Бравого»?

— Да, сэр.

— Изложили вы в нём свои подозрения?

— Нет, сэр. Услышав, что, кроме нас, никто не спасся, я решил, что они беспочвенны.

Он кивнул.

— Жаль. Иначе вам могла помочь Торговая палата. А теперь, когда вы узнали, что, кроме вас, спаслись и другие, ваши подозрения возродились вновь?

— Да, сэр. А кто спасся? У вас есть список?

— Конечно, — ответил капитан Дженнингс. — Список у меня есть, — снова изучающий взгляд. — А кто, по-вашему, мог бы оказаться в этом списке?

Я ответил без промедления:

— Капитан Хэлси, Хендрик, первый помощник, мичман Рэнкин, Юкс и Ивэнс.

— Кто-нибудь ещё? — спросил он.

— Нет.

— Иными словами, все те, кто остался на борту после отплытия двух шлюпок?

Я кивнул. Дженнингс заговорил не сразу.

— Удивительное дело, но вы правы, Варди. Спаслись те, кого вы назвали — Хэлси, Хендрик, Рэнкин, Юкс и Ивэнс. Их подобрал минный тральщик недалеко от Фарерских островов двадцать шестого марта, спустя три недели после того, как «Трикала» затонула у берегов Норвегии. Ну что ж. — Он встал и взял со стола фуражку. — Пойду подумаю над тем, что вы мне рассказали. Увидимся завтра вечером. А пока постарайтесь ещё раз вспомнить, не упустили ли чего-нибудь из того, что может нам пригодиться. Значит, мистер Рэнкин отказался доложить капитану о повреждении шлюпок? За это можно уцепиться. — И он вышел из камеры.

— Похоже, приличный тип, — заметил Берт после ухода Дженнингса.

— Да, — кивнул я. — Но вряд ли он сможет вытащить нас из этой истории. — В коридоре вновь раздались шаги, и открылась наша дверь.

— Капрал Варди! — Это был сержант.

— Да?

— Тут молодая женщина ждёт вас больше часа. Она говорила с начальником караула, и он разрешил вам повидаться.

— Молодая женщина? — воскликнул я.

— Да. И очень симпатичная. — Сержант подмигнул, — Прислать её сюда?

У меня закружилась голова. Неужели Бетти передумала? Тогда… Во мне вспыхнула надежда.

— Дело идёт на лад? — Берт улыбнулся. — Небось она пришла за кольцом.

Сержант ушёл, вернулся, распахнул дверь, и в камеру вошла Дженни. Я остолбенел от изумления. Я не верил своим глазам. И она изменилась.Бесформенная длинная шинель уступила место изящному костюму, черный берет — весёленькой шляпке. Я неуклюже поднялся на ноги. Наши взгляды встретились. С превеликим трудом я удержался и не расцеловал её в обе щеки.

— Дженни! — воскликнул я. — Как ты сюда попала? Я думал, ты в Шотландии. Она села за стол.

— Я там была. Но получила твоё письмо, и… вот я здесь. А как ты, Берт?

— Всё нормально, спасибо, мисс, — с улыбкой ответил Берт. — Но… что заставило вас приехать сюда?

— Любопытство, — смеясь, ответила она, — Я хотела убедиться, что вас действительно арестовали за бунт. И… в общем, я приехала, как только смогла.

— Не стоило тебе так быстро уезжать. Ты провела дома лишь несколько дней, и твой отец…

— Не говори глупостей, Джим, — прервала меня Дженни. — Я не могла не приехать. И папа не ожидал от меня ничего иного. За последние месяцы я столько странствовала по Европе, что путь от Обана до Фалмута для меня сущий пустяк. А теперь расскажите, что означает вся эта бредистика.

— К сожалению, дело очень серьёзное, — ответил я. Берт начал бочком пробираться к двери.

— Пойду-ка я поболтаю с охраной, — сказал он.

— Подожди. — Я попытался остановить его. Мне не хотелось, чтобы он уходил.

— В чём дело, Берт? — спросила Дженни. — Посиди с нами. Я хочу знать, что с вами стряслось.

— Всё в порядке, мисс. — Берт уже открыл дверь. — Я сейчас вернусь. — И выскользнул в коридор.

Дженни рассмеялась.

— Берт ведёт себя так, словно мы влюблённые.

— Я… я не знаю. Наверное, он подумал, что нам приятно побыть вдвоём.

Дженни посмотрела на меня и быстро отвела взгляд.

— Берт — хороший человек, — сказала она после короткой паузы. — Я рада, что он рядом с тобой. А как твоя невеста? Ей известно, что ты в Англии?

Я рассказывал ей о Бетти и о том, как она заставила меня подать заявление на офицерские курсы.

— Да, — ответил я. — Известно.

— И что? — она пристально изучала носки туфель.

— Между нами всё кончено.

— Кончено? — Дженни подняла голову.

— Да. Она вернула мне обручальное кольцо. В письме.

— Она даже не пришла к тебе?

Я покачал головой.

— Когда сержант сказал, что меня хочет видеть молодая женщина, я решил, что это она.

— О, Джим, — она положила свою руку на мою. — А это всего лишь я. Прости меня.

Вновь наши взгляды встретились.

— Я очень, очень рад тебя видеть, — улыбнулся я. — Просто мне и в голову не приходило, что ты можешь приехать. Покидая корабль, ты ни разу не оглянулась, не помахала мне рукой, и я решил, что уже никогда не увижу тебя… Что ты делала, вернувшись домой?

— О, ездила к друзьям. Помогала папе с марками. Прибиралась. Знаешь, четыре месяца назад нам вернули «Айлин Мор». Яхта в полном порядке, я даже выходила на ней в море. До Эдмор-Пойнти и обратно. Макферсон, это наш лодочник, снял двигатель, чтобы подремонтировать его. Через несколько месяцев наша яхта будет лучше новой. Джим, кто защищает тебя? Вас будет судить трибунал, не так ли?

— Да. Наш защитник — капитан Дженнингс. До службы в армии он был юристом. Весьма знающий специалист.

Дженни встала и прошлась по камере.

— Как ни странно, я встретилась с командиром минного тральщика, который подобрал капитана Хэлси и его спутников. Мы случайно оказались на одной вечеринке в Обане. Узнав, что я спаслась с «Трикалы», он сказал: «Ну и чудеса. Неделю назад я высадил в Обане шкипера „Трикалы“ и несколько человек из команды». Тральщик наткнулся на их шлюпку в пятидесяти милях к северо-востоку от Фарерских островов двадцать шестого марта, спустя три недели после крушения «Трикалы». Командир тральщика очень удивился, найдя их в этом районе. Погода стояла неплохая, ветер в основном дул с севера. Если б они плыли от того места, где затонула «Трикала», то через неделю оказалась бы около Доггер-Бзнк. Вместо этого он нашёл их к северо-востоку от Фарер, спустя двадцать один день после гибели судна.

— Он спрашивал об этом Хэлси? — поинтересовался я.

— Да. Хэлси ответил, что ветер часто менялся, а если и дул, то с юга.

— И он поверил Хэлси?

— Естественно. В конце концов, Хэлси не стал бы по собственной воле плавать по морю в открытой шлюпке больше, чем это необходимо.

— И как они выглядели?

— Неважно. Но лучше, чем можно было ожидать после трёх недель в открытой шлюпке в это время года. — Дженни повернулась ко мне. — Я ничего не понимаю. Хэлси обещал мне, что снимет нас с плота, как только рассветёт. Я думала, что, кроме нас, все погибли и их шлюпка пошла на дно вместе с судном, потому что им не удалось отплыть от «Трикалы». Но теперь выясняется, что шлюпка цела, они живы и невредимы, и я никак не могу взять в толк, почему он не дождался рассвета и не забрал нас. Создаётся впечатление… ну, я не знаю.

— Какое впечатление?

— Ну… Словно у него были причины не задерживаться в районе катастрофы. Море, правда, штормило, видимость была плохая, и, возможно, он не заметил нас. Но… я начала вспоминать твои подозрения, и мне уже кажется, что они не такие уж беспочвенные.

— Дженни, — сказал я, — ты всё время находилась среди офицеров «Трикалы», ты слышала их разговоры. Не обратила ли ты внимание на какие-нибудь странности, недомолвки? Не тогда, конечно, но теперь?

— Получив твоё письмо, в котором ты написал, что арестован, я сразу же стала вспоминать разговоры на судне, которые могли бы нам помочь. К сожалению, я не вспомнила ничего полезного. В отношениях между офицерами я не заметила ничего особенного. Стармех крепко пил, и остальные, за исключением Рэнкина, старались его не замечать. Второй помощник, Каузинс, весёлый и жизнерадостный, произвёл на меня самое благоприятное впечатление. Хендрик следовал за капитаном, как тень. Не вылезал из его каюты. Как раз там я услышала обрывок разговора, который теперь мне кажется необычным. В день отплытия из Мурманска я пошла на палубу и остановилась в коридоре, чтобы застегнуть шинель. Как раз напротив каюты капитана. Через неплотно прикрытую дверь я услышала голос Хендрика, хотя и не разобрала, что он сказал. А Хэлси ответил: «Да, для прикрытия я что-нибудь придумаю». Тогда я не придала значения этой фразе, но, возможно, она имела отношение к происшедшему.

В дверь осторожно постучали.

— Войдите! — крикнул я. Берт внёс три кружки с густым коричневым напитком и поставил их на стол.

— Спасибо, Берт, — я пододвинул одну кружку к Дженни. — Чай не высшего качества, но мокрый и тёплый.

Дженни просидела с нами до ленча. Когда она собралась уходить, я спросил:

— Ты ещё придёшь к нам? Она покачала головой.

— Нет. Я еду в Лондон. У меня там много дел. Но я вернусь к началу суда. Если я понадоблюсь как свидетель…

— Скорее всего, да, — ответил я. — У нашего защитника небогатый выбор. Спасибо тебе. Мне будет легче от того, что ты рядом. Даже если мы не сможем говорить друг с другом. — Я помолчал. — Дженни, ты можешь для нас кое-что сделать до того, как уедешь в Лондон?

— Конечно, — тут же ответила она.

— Поговори с капитаном Дженнингсом. Расскажи ему обо всём. Мне кажется, он готов мне поверить. Если ты поговоришь с ним… — я рассмеялся. — В такой шляпке ты убедишь его в чём угодно.

В следующий раз я увидел Дженни через три недели, около здания, где заседал трибунал. Тут же был капитан Хэлси с Хендриком, Юксом, Ивэнсом и Рэнкиным. Рядом с Дженни стоял седовласый мужчина. Я догадался, что это её отец. Она писала мне, что приедет вместе с ним. Нас отвели в маленькую комнатку и оставили под охраной капрала военной полиции.

— Видел мою жену? — возбуждённо спросил Берт, как только за нами закрылась дверь. — Она стояла одна под деревом. Да нет, — он улыбнулся, — полагаю, ты не заметил никого, кроме мисс Дженнифер.

Вошёл сержант с листком бумаги в руках.

— Войсковой номер ноль два пятьдесят пять шестьдесят семь триста сорок два, капрал Джеймс Лэндон Варди. Это вы, капрал?

— Да, сержант, — ответил я.

Убедившись затем, что Берт — это Берт, сержант вышел. Наконец нас вызвали.

— Снимите фуражки, — предупредил нас капрал военной полиции. С непокрытыми головами мы вошли в зал и остановились перед столом, за которым сидели судьи. Мрачная атмосфера суда сразу навалилась на меня. Эмоции остались за дверьми, тут же принимались во внимание только факты, а факты говорили не в нашу пользу.

Поднялся юрист-консультант военного трибунала и зачитал приказ о созыве суда.

— Есть ли у вас претензии к председателю трибунала или к его членам? — спросил он.

Мы ответили, что нет. Затем председатель, члены суда и наконец свидетели были приведены к присяге. За это время я успел немного освоиться. Председатель суда, полковник гвардии, сидел в центре. Тяжёлое волевое лицо говорило о привычке командовать, а острые глаза всё время бегали по залу. Пальцами левой руки он беспрерывно поглаживал щёку. На мизинце сверкало золотое кольцо. Члены трибунала, сидевшие по обе стороны, были моложе. Перед каждым из них лежал чистый блокнот, ручка, стояла чернильница. Военный прокурор расположился слева от нас, перед ним лежала стопка исписанных листков и портфель. Капитан Дженнингс — справа. Рядом с ним сидели два офицера. Как я потом понял, они проходили судебную практику. У дальней стены собрались свидетели, приведённые к присяге. Когда я обернулся, мой взгляд встретился с взглядом Дженни. Там же стояли четверо из команды «Трикалы» и Рэнкин. Как это ни казалось странным, в зале суда собрались все, кому удалось спастись с затонувшего судна. Приведение к присяге закончилось, свидетелей вывели из зала. Судьи заняли свои места. Юрист-консультант встал.

— Войсковой номер ноль два пятьдесят пять шестьдесят семь триста сорок два, капрал Джеймс Лэндон Варди, приписанный к военной базе номер триста сорок пять. Я правильно назвал ваше имя и войсковую часть?

— Да, сэр, — ответил я.

— Войсковой номер сорок три девяносто восемь семьдесят два сорок один, канонир Херберт Кук, приписанный к военной базе триста сорок пять. Я правильно назвал ваше имя и войсковую часть?

— Да, сэр, — кивнул Берт.

Юрист-консультант пристально посмотрел на нас.

— Вы обвиняетесь в том, что совместно подняли бунт в королевских вооружённых силах, раздел семь, подраздел три армейского кодекса. Пятого марта тысяча девятьсот сорок пятого года на борту судна «Трикала» вы отказались выполнять приказ вышестоящего начальника и угрожали ему оружием. — Его взгляд остановился на мне. — Капрал Варди, признаёте вы себя виновным или нет?

— Нет, — ответил я. Юрист-консультант повернулся к Берту.

— Канонир Кук?

— Нет, — последовал ответ.

Первым выступил прокурор. Я не помню в точности всю его речь, но первые слова навеки остались у меня в памяти.

— Обращаю внимание высокого суда, что обвинение в мятеже, предъявленное стоящим перед вами военнослужащим, считается одним из наиболее серьёзных, предусмотренных армейским кодексом, максимальное наказание за которое — смертная казнь…

Когда начался допрос свидетелей, первым прокурор вызвал Рэнкина. Ровным бесцветным голосом тот рассказал о случившемся на «Трикале». Сердце у меня упало. Сухие факты говорили сами за себя. Что я мог добавить? Суду оставалось лишь назначить нам срок заключения. Я вновь взглянул на Дженнингса. Наш защитник удобно развалился в кресле. Перед ним лежал безупречно чистый лист бумаги. Его глаза не отрывались от бледного, чуть припухшего лица Рэнкина.

Последовавшие вопросы прокурора лишь усилили впечатление, произведённое показаниями мичмана. Председатель что-то писал в блокноте. Особенно прокурор упирал на то, что Рэнкин дал нам возможность выполнить приказ.

— Мистер Рэнкин, я хочу, чтобы у суда не осталось никаких сомнений в этом вопросе. Вы сказали, что трижды приказывали капралу сесть в шлюпку?

— Совершенно верно, — твёрдо ответил Рэнкин.

— И во второй раз вы ясно дали понять всем трём солдатам, что это приказ?

— Да, сэр, — Рэнкин повернулся к председателю трибунала. — Но капрал настаивал на том, что возьмёт плот. Кук поддержал его.

— Все трое понимали, что вы отдаёте боевой приказ?

— Да, сэр. Поэтому Силлз согласился сесть в шлюпку. И посоветовал капралу и канониру отправиться за ним, чтобы не навлекать на себя неприятности. Я сказал капралу, что даю ему последний шанс. Но он повторил, что возьмёт плот. Кук остался с ним. Я поднялся на мостик и доложил обо всём капитану.

— И именно в то время, когда вы находились на мостике, капрал убедил мисс Соррел не садиться в шлюпку?

— Да, сэр.

— Шлюпка отплыла, и, находясь на мостике, вы увидели, что два солдата обрезают канаты, крепящие спасательный плот. А капитан Хэлси приказал вам остановить их?

— Да, сэр. Он отдал такой приказ мне и мистеру Хендрику, первому помощнику.

— Зачем им понадобилось спускать плот на воду?

— Капрал сказал, что он возьмёт плот, — ответил Рэнкин. — Я полагаю, они спускали плот на воду, чтобы на нём отплыть от тонущей «Трикалы».

— И что сделал капрал?

— Он велел мне и мистеру Хендрику остановиться. Снял винтовку с плеча и взял её на изготовку.

Прокурор подался вперёд.

— Я жду от вас точного ответа, мистер Рэнкин. Винтовка могла выстрелить?

— Да, — ответил Рэнкин. — Я видел, как капрал снял её с предохранителя.

По залу прокатился лёгкий гул. Председатель трибунала поднял голову и что-то записал. Рэнкин улыбнулся. Он напоминал мне толстого белого кота, только что нашедшего горшочек со сливками. Мерзавец наслаждался собой. Прокурор довольно кивнул.

— Благодарю вас, — сказал он. — У меня всё. Юрист-консультант взглянул на нашего защитника.

— Капитан Дженнингс, у вас есть вопросы к свидетелю? Дженнингс поднялся на ноги. Я знал, что сейчас последует. Наш план заключался в том, чтобы доказать, что Рэнкин не заслуживает доверия. Но после выступления мичмана я подумал, что Дженнингс взялся за непосильное дело.

— Да, я хотел бы снять некоторые неясности, — ответил он и по знаку председателя трибунала повернулся к свидетелю. — Мистер Рэнкин, вы командовали охраной?

— Совершенно верно, сэр.

— Вы сами охраняли груз?

— Нет, сэр. Мичманы королевского флота обычно не несут караульной службы.

— Понятно, — кивнул Дженнингс. — Но вы, естественно, спали в помещении, где находился охраняемый вами груз, и проводили там большую часть времени?

— Нет, сэр, — Рэнкин нервно поправил галстук. — Капитан выделил мне каюту. Я питался вместе с офицерами «Трикалы».

— О? — в голосе Дженнингса послышалось неподдельное удивление. — Вы командовали охраной, то есть вам вменялось в обязанность охранять груз, если исходить из ваших показаний, даже спецгруз. Или это не так?

— Там был капрал, — ответил Рэнкин. — Я дал ему письменные указания. И я регулярно контролировал охрану.

— Насколько регулярно? — ненавязчиво спросил Дженнингс.

— Ну, в разное время дня, сэр, чтобы они не распускались.

— Сколько раз в день? — резко спросил Дженнингс.

— Ну, сэр… точно я не помню, — промямлил Рэнкин.

— Скажите хотя бы приблизительно, — напирал Дженнингс. — Десять или двенадцать раз в день? Или ещё чаще?

— Я не помню.

— Будет ли справедливо утверждение, что с отплытия «Трикалы» до того момента, как она затонула, вы проверяли охрану спецгруза не более четырёх раз? Рэнкин увидел пропасть, разверзшуюся у его ног.

— Не могу сказать, сэр.

— Не можете? Скорее не хотите, чтобы об этом узнали и другие. У меня складывается впечатление, что вы, мягко говоря, безответственно отнеслись к своим обязанностям. — Дженнингс взглянул на председателя трибунала. — Позднее я представлю свидетеля, который покажет, что мистер Рэнкин большую часть времени играл в карты и пьянствовал. — Он снял очки и неторопливо протёр стёкла. Затем надел их вновь и посмотрел на свидетеля. — Мистер Рэнкин, вы знали, что охраняли? Как я понимаю, вас предупредили, что груз специального назначения. Вы знали, что в ящиках?

— Нет, сэр, — ответил Рзнкин. — Во всяком случае, не с самого начала. Правда, потом я застал канонира Кука, который в присутствии капрала вскрыл один из ящиков.

— И тогда вы узнали, что в них серебро?

— Да, сэр.

— Какие дополнительные меры предосторожности вы приняли, узнав, что охраняете значительные ценности?

Рэнкин облизал губы.

— Я… я сказал капралу, чтобы он повысил бдительность.

— Он? — изумился Дженнингс. — Но ведь охрана спецгруза поручалась вам. — Он вновь взглянул на председателя трибунала. — Позднее я намерен показать суду, что мичман Рэнкин, узнав о содержимом ящиков, преспокойно спустился в каюту старшего механика и напился за картами.

Прокурор не выдержал.

— Сэр, — обратился он к председателю, — я протестую. Мистер Рэнкин даёт свидетельские показания.

Председатель трибунала, поглаживая левую щеку, взглянул на юриста-консультанта. Тот кивнул.

— Протест правомерен.

— Я пытаюсь показать суду, на каком фоне происходили события, — вмешался Дженнингс. — Показать, что обвиняемые не доверяли своему командиру и, таким образом, считали себя вправе на совершённые ими действия.

Рэнкин побледнел, как воротник его белоснежной рубашки. Его глаза бегали, он не решался встретиться взглядом с кем-нибудь из сидящих в зале.

— Мистер Рэнкин, — продолжал Дженнингс, — как я понял, вы, даже узнав об исключительной ценности груза, по-прежнему считали, что капрал должен нести полную ответственность за порученное вам дело?

— Он получил от меня исчерпывающие инструкции по охране спецгруза, сэр.

— Понятно. Теперь, мистер Рзнкин, давайте вернёмся к последней ночи на борту «Трикалы». Она подорвалась на мине в два часа тридцать шесть минут пятого марта. Скажите, пожалуйста, капрал Варди приходил к вам в половине девятого вечера четвёртого марта, чтобы сказать, что шлюпка номер два непригодна к плаванию?

— Я… — Рэнкин запнулся. — Да, сэр. Он пришёл ко мне с какой-то выдумкой о расшатанных досках. Силлз, третий солдат охраны, решил устроиться на ночь в шлюпке. Я сказал капралу, что Силлз не…

— Одну минуту, — прервал его Дженнингс. — Что вы делали, когда пришёл капрал?

— Я играл в карты, сэр.

— Что-нибудь ещё?

— Я не понимаю, сэр?

— Я хочу знать, пили вы или нет.

— Ну, мы со стармехом пропустили по паре стопочек, но мы…

— Ещё не напились, — прервал его Дженнингс. — Полагаю, вы хотели сказать именно это. Но мне кажется, что человек, участвующий в пьянке, не может беспристрастно оценить своё состояние.

— Мы только…

— Под «мы» подразумеваетесь вы и старший механик?

— Да, сэр.

— Вы часто бывали в его каюте?

— Да, мы с ним сразу поладили.

— На почве карт и выпивки? — Дженнингс повернулся к председателю трибунала. — Сэр, я хочу вызвать другого свидетеля, мисс Соррел, также плывшую на «Трикале», чтобы показать, что остальные офицеры считали старшего механика пьяницей и из-за него мисс Соррел потребовала еду приносить ей в каюту. — Затем он обратился к Рэнкину: — Вернёмся к вопросу о шлюпках. Что вы сделали, услышав донесение капрала?

— Я не воспринял его всерьёз, — неуверенно ответил Рэнкин. — Едва ли капрал Варди мог разбираться в шлюпках лучше офицеров «Трикалы». Стармех сказал мне, что их регулярно осматривали. Однако я обещал капралу, что утром подойду с ним к шлюпке номер два.

— Стармех сказал вам, что мистер Хендрик, первый помощник, и один из матросов возились со шлюпками во время стоянки «Трикалы» в Мурманске?

— Кажется, да.

— Вы сочли нецелесообразным немедленно поставить в известность капитана?

— Нет, сэр.

— Вы помните слова капрала Варди о том, что он плавал всю жизнь и разбирается в шлюпках не хуже любого матроса или офицера?

— Он что-то такое говорил.

— Но вы остались при своём мнении и не пожелали убедиться лично, что шлюпка непригодна к плаванию.

— Было темно, — сказал Рэнкин мрачно, теребя пуговицу кителя.

— Но у вас был фонарь. Полагаю, вы просто забыли о долге и не хотели отрываться от карт и виски. Если бы вы более серьёзно относились к своим обязанностям, дюжина, а то и больше людей остались бы живы, а капрал больше доверял бы вам. — Дженнингс коротко кивнул. — У меня всё.

Рэнкин шёл к двери, как побитая собака. Лоб мичмана блестел от капелек пота. Дженнингс нагнал на него страху. Я взглянул на Дженнингса. Тот с довольным видом просматривал какие-то записи. Я с облегчением подумал, что с защитником нам повезло. Он прекрасно знал своё дело. Блестяще проведённый допрос Рэнкина не прошёл незамеченным для членов трибунала. Впервые после ареста перед нами забрезжил лучик надежды.

V. Дартмурская тюрьма

Трибунал заседал всё утро. Свидетели сменяли друг друга: Хэлси, Хендрик, Юкс. Самое сильное впечатление на наших судей произвёл Хэлси, уверенный в себе, крепкий, как скала, привыкший командовать.

— Капитан Хэлси, — спросил Дженнингс, когда прокурор закончил допрос, — вы можете объяснить суду, почему вы не хотели, чтобы обвиняемые спускали плот на воду?

— Конечно, — Хэлси повернулся к членам трибунала. — При чрезвычайных обстоятельствах командовать должен только один человек, иначе начинается неразбериха. Вы, как опытные офицеры, это понимаете. Спасательные плоты должны использоваться лишь в самом крайнем случае. Я держал их в резерве на случай аварии с той или иной шлюпкой.

— А если б вам сообщили, что одна из шлюпок, например номер два, непригодна к плаванию? Как бы вы поступили?

— Это невозможно, — возразил Хзлси. — Кто-нибудь из моих офицеров еженедельно осматривал шлюпки, обычно мистер Хендрик.

— Понятно. — Дженнингс кивнул. — Но меня интересует ваше мнение. Если б вы узнали, что шлюпка номер два непригодна к плаванию, не следовало ли вам поощрить Кука и Варди, а не препятствовать им спускать плот на воду?

— Я не могу ответить на этот вопрос. Чрезвычайное положение требовало мгновенных решений. Трудно сказать, что бы я сделал или не сделал в иных обстоятельствах.

— Но вы знали о повреждении шлюпки. Когда Рэнкин крикнул вам, что обвиняемые отказываются сесть в шлюпку, вы велели ему подняться на мостик, правильно?

— Да.

— Как он объяснил их отказ?

— Он сказал, что, по их мнению, шлюпка непригодна к плаванию, — не задумываясь, ответил Хэлси. Члены трибунала переглянулись.

— Но вы не обратили на это внимания?

— Нет, — жёстко ответил Хзлси. — Многие люди, непривычные к морю, впадают в панику, когда им приказывают сесть в шлюпку. Не забывайте о том, что дул сильный ветер, а море штормило.

— Мичман сказал, верит он капралу или нет?

— Я его не спрашивал.

— Он сказал, что они хотят плыть на плоту?

— Кажется, да.

Дженнингс подался вперёд.

— Вы не задумывались над тем, что обвиняемые боятся сесть в шлюпку, но готовы взять плот, плыть на котором куда опаснее? Вам это не показалось странным?

— Не показалось. Судно тонуло, и у меня хватало забот без этих паникёров. Я сказал мичману, что они должны покинуть судно, всё равно как, на шлюпке или на плоту.

Да, для капитана Хэлси мы были лишь двумя солдатами, испугавшимися высоких волн. Его мнение имело немалый вес. Он был капитаном «Трикалы». Члены трибунала, сами офицеры, могли понять его точку зрения.

Дженнингс спросил, почему мисс Соррел оказалась на плоту, а Рэнкин — в шлюпке. И вновь Хзлси нашёл логичный ответ.

— Она выбирала сама. Я не мог сразу покинуть судно. И не хотел задерживать мисс Соррел, тем самым подвергая её жизнь опасности. Я знал, что на плоту с ней ничего не случится, а на рассвете собирался найти плот и взять её в шлюпку. Что касается Рэнкина, я не видел ничего особенного в том, что морской офицер остаётся на борту до спуска третьей шлюпки. Дженнингс поинтересовался, почему наутро капитан не подобрал мисс Соррел, как обещал.

— Не знаю, что и сказать, — ответил Хэлси. — Возможно, виноват ветер. Какое-то время нас несло к северу. А плот, скорее всего, на юго-восток. Такое иногда случается. Примите во внимание плохую видимость. Мы могли быть в миле-двух от плота или корвета и не заметить их.

— Метеосводки, полученные из адмиралтейства, — продолжал Дженнингс, — показывают, что в южной части Баренцева моря в те три недели, которые вы провели в шлюпке, дули северные ветры. То есть под парусом вы через неделю могли выйти в район Доггер-Бэнк. Нашли же вас около Фарерских островов. Хэлси пожал плечами.

— Я не знаю, что написано в сводках адмиралтейства, но могу сказать, что ветер всё время менялся. Надеюсь, вы не хотите предположить, что мы старались продлить плавание в открытой шлюпке, на морозе и практически без еды?

Я заметил, что председатель трибунала уже ничего не записывает. Раз или два он нетерпеливо взглядывал на часы. Но Дженнингс не сдавался:

— У меня ещё два вопроса. Примерно в полночь, в день отплытия из Мурманска, вы стояли на мостике с первым помощником. Тот сказал, что завтра будет плохая погода. Вы помните ваш ответ?

— Нет. На корабле слишком часто говорят о погоде.

— Я освежу вашу память. Вы ответили: «Это нас устроит». Не могли бы вы объяснить, почему вас устраивала плохая погода?

— Не понимаю цели вашего вопроса, — Хэлси насупился. — Вероятно, один из обвиняемых внимательно вслушивался в разговоры, не имеющие к нему никакого отношения. Однако я могу ответить на ваш вопрос: маршруты конвоев, идущих в Мурманск и обратно, пролегают в непосредственной близости от северной оконечности Норвегии, где расположены немецкие морские базы. Плохая погода — лучшая страховка от подлодок.

— Вы сказали: «Мы всё сделаем завтра ночью», — продолжал Дженнингс. — А затем спросили мистера Хендрика, поменял ли тот вахтенных, чтобы Юкс был за штурвалом с двух до четырёх ночи. Именно в этот промежуток времени «Трикала» подорвалась на мине.

— Подоплёка вашего вопроса оскорбительна, сэр, — резко ответил Хэлси и повернулся к членам трибунала. — Должен ли я объяснять каждый обрывок разговоров, подслушанных людьми, понятия не имеющими, о чём идёт речь? Я поменял вахтенных, потому что у меня не хватало людей и приходилось всё время тасовать вахты.

— Я просто пытаюсь показать, какое действие произвёл этот разговор на капрала Варди. Он, как мы поняли из показаний Рэнкина, охранял и нёс полную ответственность за очень ценный груз. Ещё один вопрос. Не были ли вы владельцем или шкипером судна под названием «Пинанг», плававшего до войны в китайских морях?

Чёрные глазки Хэлси блеснули неприкрытой злобой. Было в них и ещё что-то. Лишь потом я понял, что это страх. Хэлси замешкался с ответом, но, к счастью для него, на помощь пришёл прокурор.

— Я протестую! — закричал он. — Эти вопросы не имеют отношения к разбираемому делу.

— Я согласен, — добавил юрист-консультант.

— Позднее я покажу, что имеют, — ответил Дженнингс и сел.

С Хендриком, следующим свидетелем обвинения, Дженнингсу повезло больше. Бегающие глазки и белый шрам на щеке Хендрика не остались незамеченными членами трибунала. Хендрику пришлось нелегко, но его ответы не намного разнились с ответами капитана. Дженнингс и ему задал вопрос о «Пинанге». Лицо Хендрика посерело.

— Правда ли, — продолжал Дженнингс, — что «Пинанг» частенько замечали в непосредственной близости от судов, пошедших ко дну со всей командой? — И, прежде чем Хендрик успел ответить, а прокурор — запротестовать, добавил: — Как я понимаю, мистер Хендрик, вы и кто-то из команды во время стоянки в Мурманске что-то делали со шлюпкой номер два. Не могли бы вы сказать, что именно?

— По указанию капитана я осмотрел все шлюпки.

— Они не требовали ремонта?

— Нет.

— Кто помогал вам?

— Юкс, сэр.

С этим Дженнингс отпустил Хендрика. Прокурор вызвал Юкса. Когда пришёл черёд Дженнингса задавать вопросы, он спросил:

— Вы помогли мистеру Хендрику осматривать шлюпки в Мурманске?

— Да.

— Вам изменили вахты так, что вы оказались за штурвалом, кода произошёл взрыв?

— Да, — ответил Юкс.

Его глаза беспокойно забегали. Дженнингс подался вперёд.

— Вы, часом, не плавали на «Пинанге»?

На этот раз сомнений не было: Юкс струхнул. Он не ожидал вопроса о «Пинанге». На этом Дженнингсу пришлось остановиться. У нас не было никаких улик, и он отпустил Юкса. Ивэнса даже не вызывали. Прокурор объявил, что выступили все свидетели обвинения, и наступил черёд свидетелей Дженнингса. Первым он вызвал меня. Направляемый его умелыми вопросами, я рассказал всю историю, ничего не утаивая. О моих подозрениях, растущем чувстве тревоги, разговорах с коком о «Пинанге», о том, что я сам щупал доски шлюпки. Тут юрист-консультант прервал меня и спросил, было ли темно и осматривал ли я шлюпку с фонарём. После меня выступил Берт и подтвердил мои слова. Затем настала очередь Дженни. Она показала, что моя уверенность в непригодности шлюпок к плаванию убедила её, и она предпочла спасательный плот. Затем последовали заключительные выступления обвинения и защиты. Подвёл итог юрист-консультант, и в четверть первого трибунал перешёл к обсуждению нашего дела. Всем, кроме двух офицеров-практикантов, предложили покинуть зал. В маленькой комнатке Берт потёр руки и подмигнул мне.

— Капрал! Как тебе это понравилось? Ты видел, как менялись их лица, стоило капитану Дженнингсу упомянуть о «Пинанге»? Держу пари, они пиратствовали. И мисс Дженни, она произвела на судей впечатление.

Я кивнул. Надежда проснулась, когда Дженнингс допрашивал свидетелей обвинения. Но сухое, построенное на фактах выступление юриста-консультанта словно окатило меня холодным душем. Дженнингс сражался за нас до конца. Он пытался доказать, что в своих действиях мы руководствовались тревогой за сохранность спецгруза и подозрениями. Но судил нас не гражданский суд. В состав трибунала входили армейские офицеры, озабоченные поддержанием дисциплины в войсковых частях. И нашим недоказанным подозрениям противостояли суровые факты. Дженнингс не зря предупреждал, что нам нечего ждать оправдательного приговора.

Берт достал пачку сигарет, мы закурили.

— Ну, что загрустил, капрал? — попытался он ободрить меня. — По-моему, не всё потеряно. Дженнингс показал, какой подонок этот Рэнкин. Если они ради приличия и признают нас виновными, то наказание должно быть лёгким.

Я не ответил. Тут открылась дверь, и вошли Дженни, её отец и жена Берта. Я не помню, о чём мы говорили, но только не о суде. Мне понравился отец Дженни, седовласый шотландец с мелодичным голосом и весёлыми голубыми глазами. Широкая в кости, крепко сбитая миссис Кук буквально лучилась добротой. Я сразу понял, что Берту повезло с женой. Чувствовалось, что она всегда готова прийти на помощь и поддержать в трудную минуту. Время текло медленно, разговор не клеился. Без четверти час наших гостей попросили выйти, а нас отвели в зал суда. Казалось, ничего не изменилось. Все сидели на своих местах. По отрешённым лицам офицеров я понял, что наша судьба решена. По спине у меня побежали мурашки, когда нам приказали встать.

— В данный момент суду нечего объявить, — бесстрастным голосом сказал председатель трибунала. — Решение суда, подлежащее утверждению, будет обнародовано в установленном порядке. Юрист-консультант обратился к прокурору:

— Вы хотите что-нибудь добавить? Прокурор представил наши послужные списки. Дженнингс произнёс речь с просьбой о смягчении приговора, учитывая нашу безупречную службу и то обстоятельство, что в своих действиях мы руководствовались благими намерениями. Вновь нас вывели из зала. Трибунал рассматривал вопрос о нашем наказании.

— Приговор трибунала, подлежащий утверждению, будет обнародован позднее, — объявили нам десять минут спустя. Нас снова отвезли на военную базу. Через две недели её командир огласил приговор:

«Капрал Варди, на заседании трибунала, состоявшемся двадцать восьмого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года, вас признали виновным в мятеже и приговорили к четырём годам тюремного заключения».

Берт получил три года. Не сразу осознали мы значение его слов, не сразу начали привыкать к тому, что следующие три или четыре года будем отрезаны от мира. Этот срок казался нам вечностью.

Наутро нас погрузили в трёхтонку.

— Куда нас теперь повезут? — спросил Берт. Его оптимизм испарился без следа.

— Бог знает, — ответил я. Мы обогнули Плимут и поехали в глубь страны, через Йелвертон. Там свернули направо и начали подниматься в гору. Светило солнце, по голубому небу бежали редкие облака. Внезапно меня охватил страх. Ибо я понял, куда мы едем. Я бывал в этих местах. Несколько раз я ездил со своим приятелем к нему домой, в Дартмут. И сейчас мы ехали по шоссе, ведущему в Принстаун. Я слышал разговоры о местной тюрьме для военных преступников. Тогда я не обращал на них внимания, теперь они касались меня самого. Я взглянул на Берта, не подозревавшего, куда нас везут. Он поймал мой взгляд и попытался улыбнуться.

— Детям бы тут понравилось. Ты знаешь, они никогда не были на природе. Всё время в городе. Старшему только четыре года. Я чувствовал, что меня куда-нибудь ушлют, и мы хотели, чтобы дети скрасили её одиночество. Бедняжки. Они видели лишь взрывы да развалины. Они не представляют, что по вечерам на улицах зажигают фонари, никогда не ели бананов, но старший уже отличает «спитфайр» от эр-тридцать восьмого и разрыв бомбы от «фау один». А для каждого аэростата они придумали прозвище. Война кончается; я думал, что смогу показать им море, и на тебе! Это просто невыносимо!

Я положил ему руку на плечо. Что я мог сказать? Слава Богу, у меня не было ни жены, ни детей. Но я чувствовал себя виноватым. Не надо было мне спешить со спасательным плотом. Но тогда я не подумал о последствиях. И в то же время, послушайся мы Рэнкина, лежали бы теперь на дне морском. И Рзнкин, обвинивший нас в мятеже, остался в живых лишь благодаря мне. Не откажись я подчиниться его приказу, он тоже сел бы в шлюпку номер два. После долгого подъёма грузовик выбрался на равнину. Мы ехали по заросшей вереском местности, и вокруг чернели обожжённые холмы. Бесконечная лента дороги выползала из-под колёс, обтекая скальные вершины. Слева до горизонта тянулись вересковые заросли, и повсюду к небу поднимались клубы дыма. В уходящей вниз долине виднелись маленькие фигурки людей с факелами в руках. Они поджигали остатки прошлогодней травы и вереск, чтобы пастбища стали плодороднее.

Мы пересекли железную дорогу и спустя несколько минут въехали в Принстаун. Я сидел с гулко бьющимся сердцем. Если на рыночной площади мы свернём налево… Водитель сбросил скорость, мы свернули. Одно дело — подозревать худшее, другое — знать, что подозрения обернулись реальностью. А реальность являла собой одиночные камеры в самой ужасной тюрьме Англии. Маленькие каменные домишки прилепились к шоссе. В них жили тюремщики. Грузовик остановился. Водитель нажал на клаксон. Послышались голоса, скрип тяжёлых ворот. Грузовик медленно покатился вперёд, ворота захлопнулись. Водитель заглушил мотор, наш охранник открыл заднюю дверцу.

— Вы, двое, выходите, — крикнул тюремщик. Мы с Бертом спрыгнули на землю. С двух сторон возвышались тюремные корпуса, сложенные из гранитных блоков, добытых в близлежащих каменоломнях, с крышами из серого шифера. В каждой стене темнели ряды зарешеченных квадратных бойниц — окна камер. Над крышами поднималась к небу кирпичная труба, выплёвывающая чёрный дым. Берт огляделся, потрясённый гранитными громадинами.

— Где мы, приятель? — спросил он тюремщика. Тот ухмыльнулся. — Ради Бога, где мы? — повторил Берт.

— В Дартмуре, — ответил тюремщик. Не сразу до Берта дошёл смысл этого короткого ответа. Тюремщик не торопил нас. Берт вертел головой, изумление на его лице сменилось ужасом. Затем он посмотрел на тюремщика.

— Брось, приятель, ты шутишь. Туда обычно посылают опасных преступников, осуждённых на длительные сроки. — Он повернулся ко мне. — Он шутит, Джим?

— Нет, — ответил я. — Это Дартмурская тюрьма. Я часто видел её… снаружи.

— Дартмур! — с отвращением воскликнул Берт. — Чтоб меня! Что ни день, то новые чудеса.

— Пошли, хватит болтать! — нетерпеливо рявкнул тюремщик и увёл нас с залитого солнцем двора в холодные тёмные внутренности гранитных корпусов с гремящими дверями и вымощенными камнем коридорами. Мы прошли медицинский осмотр, нас ознакомили с правилами внутреннего распорядка, переодели и развели по камерам. Захлопнулась железная дверь, и я остался один в гранитном мешке. Шесть шагов в длину, четыре в ширину. Забранное прутьями окошко. Карандашные надписи на стенах. И долгие годы, которые мне предстояло провести здесь. Четыре года, в лучшем случае — три с небольшим, если скостят срок за примерное поведение. Тысяча сто двадцать шесть дней. Нет, я же не учёл, что тысяча девятьсот сорок восьмой год високосный. Значит, тысяча сто двадцать семь дней. Двадцать семь тысяч сорок восемь часов. Миллион шестьсот двадцать две тысячи восемьсот восемьдесят минут. Всё это я сосчитал за одну минуту. Одну из полутора миллионов, которые должен был провести в этой тюрьме. В пустынном коридоре глухо прогремели шаги, звякнули ключи. Я сел на койку, пытаясь взять себя в руки. Тут раздался стук в стену. Слава Богу, я знал азбуку Морзе и с облегчением понял, что даже взаперти не останусь один. Тюремный телеграф разговаривал языком Морзе. Мне выстукали, что Берта поместили через камеру от меня.

… Я не собираюсь подробно рассказывать о месяцах, проведённых в Дартмуре. Они стали лишь прелюдией к нашей истории и не оказали на неё особого влияния, если не считать полученной мною моральной и физической закалки. Если б не Дартмур, едва ли я решился бы на плавание к Скале Мэддона. Мрачный гранитный Дартмур придал мне смелости.

Правда, ужас одиночного заключения никогда не покидал меня. Как я ненавидел свою камеру! С какой радостью я работал в каменоломне, поставляющей гранитные блоки для строительства, или на тюремной ферме. Если я находился среди людей, меня не пугали ни тяжёлый труд, ни дисциплина.

В то время в Дартмуре находилось почти триста заключённых. Около трети из них, как я и Берт, были осуждены трибуналом, остальные военнослужащие — гражданскими судами за хулиганство, воровство, поджоги, мародёрство. Многие были преступниками до войны, попали в армию по всеобщей мобилизации, но не изменили дурным привычкам. Некоторые, вроде меня и Берта, оказались в Дартмуре по ошибке.

В Дартмуре меня не покидала мысль о мрачной истории этой тюрьмы. «ДЖ.Б.Н. 28 июля, 1915–1930» — гласила одна из многочисленных настенных надписей. Её я запомнил на всю жизнь. Я часто думал об этом человеке, ибо он вошёл в Дартмур в день моего рождения, а вышел, когда мне исполнилось 15 лет. Камеры, тюремные дворы, мастерские, кухни, прачечные — везде витали духи людей, которых заставили провести тут долгие годы. По странной иронии Дартмурская тюрьма строилась в начале девятнадцатого столетия для французских и американских военнопленных, теперь же в неё направляли провинившихся английских солдат. Постепенно я втянулся в тюремную жизнь. Я понял, что самое главное — не оставлять времени для раздумий, занимать делом каждую свободную минуту. Я вёл календарь, но не считал оставшиеся месяцы. Я старался выбросить из памяти всё, что привело меня в Дартмур, не пытался отгадать, что произошло со шлюпками «Трикалы» и почему Хэлси три недели болтался в Баренцевом море. Я смирился со всем и постепенно успокоился. И вообще, теперь меня интересовали не мои сложности, но география, история, кроссворды. Всё, что угодно, кроме меня самого. Я написал родителям, чтобы они знали, где я нахожусь, и изредка получал от них письма. С Дженни мы переписывались регулярно. Я с нетерпением ждал каждое её письмо, по несколько дней носил конверт в кармане, не распечатывая его, чтобы уменьшить промежуток до следующего письма, и в то же время они пробивали брешь в броне восприятия и безразличия, которой я пытался окружить себя. Дженни писала о Шотландии, плаваниях по заливам и бухтам побережья, посылала мне чертежи «Айлин Мор», то есть напоминала о том, чего лишил меня приговор трибунала. Весна сменилась летом. Капитулировала Германия, затем — Япония. Облетели листья с деревьев, приближалась зима. В ноябре землю запорошил первый снег. На Дартмур наползали густые туманы. Стены наших камер блестели от капель воды. Одежда, казалось, никогда не просыхала. Всё это время я поддерживал постоянный контакт с Бертом. Вор, сидевший в камере между нами, перестукивал наши послания друг другу. Он попал в Дартмур повторно — невысокий, с маленькой пулеобразной головой, вспыльчивый, как порох. Он постоянно замышлял побег, не предпринимая, правда, никаких конкретных шагов для осуществления своей мечты. Он держал нас в курсе всех планов. Таким образом он убивал время, хотя с тем же успехом мог разгадывать кроссворды.

Иногда нам с Бертом удавалось поговорить. Я помню, что в один из таких дней он показался мне очень возбуждённым. Мы работали в одном наряде, и, поймав мой взгляд, он каждый раз широко улыбался. По пути к тюремного корпусу он пробился ко мне и прошептал: «Я был у дантиста, приятель. Он ставит мне протезы». Я быстро взглянул на Берта. Привыкнув к его заваленному рту, я не мог представить моего друга с зубами. Охранник приказал нам прекратить разговоры.

Примерно через месяц я вновь встретил Берта и едва узнал его. Обезьянье личико исчезло. Рот был полон зубов. С лица Берта не сходила улыбка. Казалось, он набил рот белыми камушками и боялся их проглотить. С зубами Берт стал гораздо моложе. Раньше я никогда не задумывался, сколько ему лет, теперь же понял, что не больше тридцати пяти. По всей видимости, я привык к его зубам быстрее, чем он сам. И ещё долго Скотти, воришка, занимавший камеру между нами, перестукивал мне восторги Берта. Наступило рождество, повалил снег. Первую неделю января мы только и делали, что расчищали дворы и дороги. Я с удовольствием сгребал снег; работа согревала, и нам разрешали напевать и разговаривать.

А потом снег сошёл, засияло солнце, запахло оттаявшей землёй. Природа пробуждалась от зимней спячки. Защебетали птицы. Весеннее настроение захватило и меня. Я перечитывал письма Дженни и с нетерпением ждал новых. И в один прекрасный день понял, что влюблён в неё. Как я ругал себя. Я сидел в тюрьме, от меня отказалась невеста, родители разочаровались во мне. Какое меня ждало будущее, что я мог ей предложить? Но вскоре всё изменилось, разорвалась окутавшая меня пелена печали и раздражения. Один из тюремщиков, Сэнди,иногда давал мне старые газеты. Я прочитывал их от корки до корки. И 7 марта 1946 года во вчерашней лондонской газете я прочёл заметку, круто изменившую мою жизнь. Напечатанная на первой странице, она занимала лишь три абзаца. Я вырезал заметку. Сейчас, когда я пишу эти строки, она лежит передо мной на столе.

"ПЕРВАЯ ПОСЛЕВОЕННАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ ЗА ЗАТОНУВШИМИ СОКРОВИЩАМИ.

Шкипер «Трикалы» намерен поднять со дна моря груз серебра. Ньюкасл, вторник. Капитан Теодор Хэлси, шкипер сухогруза «Трикала» водоизмещением 5000 тонн, принадлежащего пароходной компании Кельта и затонувшего в 300 милях к северо-западу от Тромсё, намерен поднять с морского дна груз серебра, находившегося на борту судна. Стоимость серебра — 500 тысяч фунтов. Он и ещё несколько человек, спасшихся с «Трикалы», объединили свои средства и основали компанию «Трикала рикавери». Они купили у адмиралтейства списанный буксир и устанавливают на него в доках Тайнсайда самое современное оборудование для подводных работ. При нашей встрече на мостике буксира, названного «Темпест», капитан Хэлси сказал следующее: «Я рад, что вы приехали именно сегодня, ровно через год после того, как „Трикала“ подорвалась на мине и затонула».

Капитан невысок ростом, широкоплеч, с аккуратно подстриженной чёрной бородой и живыми пытливыми глазами. Его движения быстры и энергичны. «Теперь, наверное, нет смысла скрывать, что на „Трикале“ находился груз серебра. Мне известны координаты района, где затонула „Трикала“. Море там не такое уж глубокое. Я убеждён, что новейшее оборудование для подводных работ, созданное в последние годы, позволит нам поднять серебро с морского дна». Далее капитан отметил, что его экспедиция по подъёму затонувших сокровищ будет первой после войны. Мистер Хэлси представил мне своих офицеров, так же, как и он сам, спасшихся с «Трикалы». Пэт Хендрик, молчаливый шотландец, был его первым помощником. Лайонел Рэнкин, бывший мичман королевского флота, только что вышел в отставку после четырнадцати лет безупречной службы. Кроме перечисленных офицеров, с «Трикалы» спаслись два матроса, которые тоже пойдут на «Темпесте». «Мы считаем, что те, кто был на борту „Трикалы“ в момент взрыва и выдержал трёхнедельное плавание зимой в открытой шлюпке, имеют право на участие в экспедиции, — сказал мне капитан Хэлси. — Серебро мы достанем, я в этом не сомневаюсь. Если подготовка и далее пойдёт по намеченному плану, мы отплывём 22 апреля». Он отказался назвать имена тех, кто финансирует экспедицию, просто повторив, что все пятеро спасшихся с «Трикалы» материально заинтересованы в успешном поиске серебра".

Я прочёл заметку несчётное число раз. Я выучил её слово в слово. И никак не мог отогнать от себя мысль о том, что слишком уж гладко выглядели объяснения капитана Хэлси. И впервые за долгие месяцы заключения я начал перебирать в памяти события, происшедшие на борту «Трикалы». Почему, почему все спасшиеся держатся вместе? Хэлси, Хендрик, Рэнкин, Юкс, Ивэнс — они оставались на судне, когда мы сели на спасательный плот. Двадцать один день их носило по Баренцеву морю в открытой шлюпке, они присутствовали на заседании армейского трибунала и теперь отправлялись на поиски затонувших сокровищ. Чтобы попасть на «Темпест», Рэнкин даже подал в отставку. Должно быть, они не сомневались, что найдут серебро. И почему никто из них, вернувшись в Англию, не поступил на работу? У меня не возникало сомнений насчёт участия в экспедиции Хэлси и Хендрика, но Юкс и Ивэнс должны были наняться на другие суда, плавающие в далёких морях. Случайно ли они собрались в Англию аккурат к отплытию «Темпеста»? Или тут что-то ещё? Допустим, они боятся друг друга. Допустим, им известна какая-то страшная тайна… Помимо естественного желания найти сокровища этих людей связывало что-то ещё. И моя уверенность в этом крепла с каждым часом. Все мои умозаключения основывались на этом допущении. И слово «Пинанг» начало заслонять в моём мозгу слово «Трикала». Старый кок вплыл ко мне в камеру в мокром переднике, со слипшимися от солёной воды волосами. «ПИРАТСТВО», — шептали его губы. Затем он исчез, лишь распалив моё воображение. Деньги на покупку буксира, откуда они взялись? Сколько стоило оборудование для подводных работ? Двадцать тысяч фунтов? Или тридцать? Хэлси отказался сказать, кто финансирует экспедицию. Допустим, это капитан Хзлси, шкипер «Пинанга»? После войны драгоценные камни поднялись в цене, и в Лондоне за них платили звонкой монетой. Драгоценные камни могли финансировать экспедицию.

Я простучал содержание заметки нашему соседу, тот всё передал Берту. Весь вечер мы обсуждали её через сидящего между нами воришку. Следующий день, как я помню, выдался очень тёплым. В голубом небе ярко сияло солнце.

В тот день я решил бежать из тюрьмы. Как мне кажется, на побег побудил меня Рэнкин. Я не питал никаких чувств к Хэлси или Хендрику, не говоря уже о Юксе и Ивэнсе. Но Рэнкин в моём воображении превратился в чудовище. Долгая тюремная зима научила меня ненавидеть. И хотя усилием воли я старался подавить все мысли о «Трикале», газетная заметка вернула меня к прошлому, и я понял, что ненавижу этого мерзавца лютой ненавистью. Его жирное тело, холёные руки, бледное лицо и маленькие глазки отпечатались в моей памяти. Каждый его жест, каждое движение казались мне воплощением зла. Он возникал и исчезал перед моим мысленным взором, словно большая белая личинка. Я понимал, что он испугается, появись я перед ним, он ведь решил, что армейский трибунал надёжно упрятал меня в Дартмур. И я загорелся идеей побега. Я мог вышибить из Рэнкина правду. И выбить её следовало до отплытия «Темпеста». Ради этого я не колеблясь переломал бы ему все кости. В Дартмуре я понял, что такое жажда мести. Я чувствовал, что готов переступить через себя, не останавливаться ни перед чем, но узнать правду, сокрытие которой стоило мне года тюрьмы. Как ни странно, думал я не об организации побега, а о том, что предстояло сделать на свободе. Весь вечер я строил планы. Я доберусь до Ньюкасла, найду буксир. Рэнкин должен жить в каюте, в крайнем случае — в одной из ближайших гостиниц. Я буду следить за ним. А потом, улучив удобный момент, прижму его к стенке. И вырву у него правду. Я так ясно представлял себе эту сцену, что у меня и мысли не возникло о преградах, стоящих между нами, равно как и о том, что мои подозрения беспочвенны и они действительно собираются достать серебро с морского дна. Утро выдалось холодным. Дартмур затянул густой туман. И влажный блеск гранитных блоков посеял в моей душе зёрна сомнения. Как я выберусь отсюда? Мне нужны деньги и одежда. А когда мы вышли на утреннее построение, тюремная стена буквально рассмеялась мне в лицо. Как я собираюсь перелезть через неё? Как мне преодолеть окружающие Дартмур болота? Я уже изучил действия охраны при побеге: звон тюремного колокола, сирены патрульных машин, тюремщики, прочёсывающие окрестности, собаки. Из Борстала, сектора, где содержались преступники, осуждённые обычным судом, этой весной бежало несколько человек. Всех их поймали и вернули в Дартмур. И я знал, что происходит за пределами тюрьмы. Всё-таки я провёл у моего приятеля не одну субботу и воскресенье. О побеге оповещались все окрестные городки. Немногочисленные дороги патрулировались полицией. На перекрёстках проверялись документы пассажиров и водителей автомашин. Бежавшему приходилось идти только ночью, сторонясь дорог. И успешный исход побега казался весьма проблематичным. Настроение у меня испортилось. Но тут произошло событие, решившее мою судьбу. Шестерых заключённых, в том числе и меня, определили на малярные работы. По утрам нас вели к сараю у восточного сектора тюрьмы, где мы брали лестницы, вёдра, кисти. Прямо над сараем возвышалась тюремная стена. Вечером, когда мы несли лестницы назад, мне удалось положить в карман кусок шпаклёвки. В камере я убрал её в жестяную коробочку из-под табака, чтобы она не засохла. Вечером я отстучал Скотти вопрос, сможет ли он изготовить мне дубликат ключа, если я передам ему слепок. Скотти работал в механических мастерских. «Да», — услышал я ответ. Два дня спустя мне крупно повезло. Мы красили один из корпусов, и наш охранник внезапно обнаружил, что кончился скипидар. Наверное, мне следовало сказать раньше, что большинство тюремщиков благоволило ко мне. Во всяком случае, охранник бросил мне ключи и велел принести из сарая скипидар. Я помню, как, не веря своим глазам, смотрел на ключ, лежащий у меня на ладони.

— Иди, Варди, да побыстрее, — прикрикнул охранник. Я сорвался с места, прежде чем он успел передумать. Следующим утром, когда мы убирали наши камеры, я сунул Скотти жестянку со слепком. Берт это заметил.

— Зачем ты подмазываешь его, Джим? — спросил Берт. Он подумал, что я передал Скотти табак. Я рассказал ему о своём замысле. Он имел право знать обо всём, так как сведения, полученные от Рэнкина, могли привести к пересмотру наших приговоров. Берт просиял.

— Ты позволишь мне уйти с тобой, Джим? — прошептал он. — Один ты не справишься.

— Не дури, Берт, — возразил я. — Ты отбыл уже треть срока.

— Ну и что? Это неважно. Если ты собираешься бежать, я тут не останусь. Я знаю, почему ты решился на побег. Из-за этой заметки о поиске серебра. Ты чувствуешь, что там не всё чисто. И я с тобой согласен. Ты хочешь добраться до Ньюкасла, да? Я кивнул.

— А я не хочу сидеть здесь, когда ты будешь вынимать душу из Рэнкина. Ты можешь рассчитывать на меня. Как насчёт пятницы? Прошёл слух, что в Борстале опять поднимается шум. Кажется, в восемь вечера.

— Послушай, Берт, — начал я, но замолчал, так как к нам направился один из тюремщиков.

Весь вечер Берт бомбардировал меня посланиями. Я удивился его настойчивости. Сначала я подумал, что он чисто по-товарищески предложил составить мне компанию. Но постепенно осознал, что им руководило нечто иное. Берт хотел убежать, чтобы использовать единственный шанс на оправдание. Я вновь и вновь объяснял ему, что произойдёт, если Хэлси действительно собирается доставать серебро с морского дна. В этом случае нам придётся скрываться до конца дней своих, он не сможет жить с женой и детьми, не найдёт приличной работы. И это при удачном побеге. Если же нас поймают, то придётся провести за решёткой не три и четыре года, а гораздо больше. Берт не отступался, но на все его просьбы я ответил отказом. Наконец послания иссякли, и я решил, что он смирился. Но наутро он вновь поднял этот вопрос над мешком картофеля: мы дежурили по кухне. Он сел рядом со мной.

— Когда ты собираешься бежать, Джим? — спросил он, ловко очищая картофелину.

— Не знаю, — ответил я. — Сначала Скотти должен передать мне ключ. Если он успеет, попробую в пятницу, как ты и предлагал. У охраны будет много хлопот с Борсталом, и они не сразу заметят побег.

— А как ты собираешься доехать до Ньюкасла? Нужны деньги и одежда, надо обойти полицейские кордоны. И не забывай о собаках. В такое время в болотах долго не проходишь. Те двое из Борстала, что бежали под Рождество, выдержали лишь трое суток.

— Ну, сейчас теплее, — прошептал я. — А насчёт денег и одежды… Помнишь, я тебе говорил, что до войны часто ездил со своим другом к его родителям. Они живут в Дартмите. Я написал ему пару месяцев назад. Подумал, что он может приехать ко мне. Но его убили в Африке. Мне ответил его отец. Прислал такое тёплое, дружеское письмо. Я думаю, что получу там и деньги, и одежду. Некоторое время мы молча чистили картошку.

— Послушай, Джим, — Берт пристально посмотрел на меня. — Мы с тобой друзья, так? Ты и я, мы вместе с самого начала. Мы не сделали ничего плохого. Мы не преступники и не дезертиры. Давай и дальше держаться вместе. Если ты хочешь бежать, я пойду с тобой.

Его карие глаза озабоченно разглядывали меня. Он уже Ни о чём не просил. Он, как и я, принял решение.

— Я иду с тобой, — упрямо повторил он. — Мы вместе с самого начала. И не должны расставаться.

— Дурень! — не сдавался я. — Подумай, скорее всего нам не удастся добраться до Ньюкасла. Не так-то легко пройти даже болота. Если нас схватят, тебе прибавят срок.

— Как и тебе, — отвечал он. — Но ты готов рискнуть, не так ли?

— Я — другое дело, — возразил я. — Даже при примерном поведении мне сидеть чуть ли не три года. Это очень много. Кроме того, если я не добуду доказательств, позволяющих пересмотреть решение трибунала, какое меня ждёт будущее?

— А я? У меня что, нет чести? Думаешь, я хочу, чтобы люди говорили: «О, Берт Кук, который три года сидел в Дартмуре за мятеж»? Я хочу, чтобы меня уважали. Вот так-то. Если ты бежишь, то бери меня с собой. Если нас поймают, значит не судьба, за всё ответим вместе. Я знаю, где сейчас Рэнкин, и хочу быть рядом, когда ты будешь говорить с ним. Он не их тех, кто держит язык за зубами. Если ему есть что сказать, он скажет всё, что знает. Я начал возражать, но Берт схватил меня за плечо. Его голос дрожал.

— Послушай, Джим, один я пропаду. Пока ты со мной, всё нормально. Я набираюсь сил, глядя на тебя. Не оставляй меня, Джим. Ради Бога, не оставляй. Я этого не вынесу, честное слово, не вынесу. Ты уже раз спас мне жизнь. Я пойду с тобой, ладно? Что я мог ответить? Конечно, он поступал глупо, недальновидно, но я протянул ему руку.

— Если ты этого хочешь, Берт, я буду только рад. Всё будет в порядке. Мы доберёмся до Рэнкина.

— Во всяком случае, попытаемся, приятель. — Берт крепко пожал мне руку и широко улыбнулся.

На том и порешили. Утром Скотти передал мне ключ, сделанный по моему слепку.

— Гарантии не даю, — прошептал он, — но желаю удачи. Это было в четверг. Вечером нам простучали, что завтра в восемь вечера в Борстале начнётся бунт. Темнело у нас раньше. Мы решили бежать в девятнадцать сорок пять. Единственная трудность заключалась в том, как оказаться в это время вне камер. Вот тут нам помог Скотти. Он столько думал о побеге, что играючи разделался с таким пустяком. Он отстучал мне, что его с приятелем включили в команду по переноске угля после завтрашнего ужина. Эта работа обычно занимала от полутора до двух часов. Его идея заключалась в том, что на перекличке мы должны выйти вперёд, когда охранник назовёт их фамилии. Если мы не будем лезть ему на глаза, он не заметит подмены. Он же и его приятель вернутся в камеры, скажут, что не смогли таскать уголь, поскольку-де плохо себя чувствуют, а нас, мол, поставили вместо них. Тем самым наше отсутствие в камерах ни у кого не вызовет подозрений. А дальше всё зависело от нас самих.

В пятницу, в шесть вечера, охранник выкрикнул фамилии двадцати заключённых, назначенных на переноску угля. Он не отрывал взгляда от списка и, естественно, не заметил, что мы с Бертом заняли места Скотти и его приятеля.

Пять минут спустя мы уже засыпали уголь в мешки.

— Ключ у тебя, приятель? — прошептал Берт.

— Да, — ответил я.

Больше мы не разговаривали, занятые своими мыслями. Накрапывал мелкий дождь, медленно опускались сумерки. Над Дартмуром висели низкие тяжёлые облака, над болотами клубился серый туман. Погода благоволила к нам. До наступления ночи оставались считанные минуты. Я взглянул на часы. Самое начало восьмого. От свободы нас отделяли три четверти часа.

VI. Побег из Дартмура

Наверное, это были самые долгие три четверти часа в моей жизни. Наполнив мешки, мы погрузили их в кузов и начали распределять по блокам. Я то и дело поглядывал на часы. На фоне открытой освещённой двери изморось казалась тонкой серебряной вуалью. Минут пять я сыпал уголь в бункер возле одной из печей. Когда я вернулся к грузовику, уже стемнело, туман покрыл землю непроницаемым одеялом. При мысли о том, что мы можем заблудиться, меня охватила паника.

Грузовик медленно покатил на плац. Вокруг нас горели тюремные огни. Туман оказался не таким густым, как я думал. Тут Берт дёрнул меня за рукав.

— Не пора ли, дружище? Я показал ему часы. Стрелки на светящемся циферблате стояли на семи сорока.

— Держись рядом со мной, — шепнул я. — Ускользнём при первой возможности.

Возле соседней группы зданий показался грузовик. Старший тюремщик вошёл в котельную присмотреть за погрузкой угля.

— Берт, — шепнул я, — скидывай ботинки.

Через минуту мы уже крались в тени вдоль высокой стены одного из блоков. Добравшись до угла, остановились. Фары грузовика позади нас заливали сиянием гранитную стенку, над нашими головами тускло светились оконца камер. Сквозь тюремные носки я чувствовал колючий холод земли. Колени у меня дрожали. Мы прислушались.

— Пошли, — сказал я и взял Берта за руку. Мы очутились на открытом месте. Ноги наши ступали совершенно бесшумно. Дважды я останавливался, чтобы оглянуться на тюремные огни и запомнить расположение блоков относительно сарайчика с красками, но мы всё равно врезались в стену, а не в сарай. Свернув налево, ощупью двинулись вперёд в надежде, что увидим строение, в котором хранились лестницы, на фоне тюремных блоков. Пройдя ярдов пятьдесят, мы налетели на совершенно другое здание, и я понял, что идти надо в противоположную сторону. Мы быстро зашагали обратно. Было без десяти восемь. Теперь время летело с невероятной быстротой. Я боялся, что «птенчики Борстала»[198] начнут бунт раньше назначенного срока. А когда он начнётся, тюремное начальство, вероятно, осветит прожекторами стены. Я увидел нужные нам сарайчики, и моё сердце бешено забилось. Мы ощупью пробрались вдоль стены и отыскали дверцу сарая с краской. На ходу я вытащил из кармана ключ. Теперь всё зависело от того, подойдёт ли он. Я начал нашаривать ключом замочную скважину, рука моя неистово тряслась. Ключ вошёл, и я попытался повернуть его. Меня охватил ужас: ключ не действовал. Где-то что-то заедало, бородка не влезала в замок до конца. Я попробовал вытащить ключ, но его заклинило.

— Придётся забивать его в замок, — шепнул Берт чуть погодя. Мы прислушались. Вокруг ни звука. Часы показывали без пяти восемь. Я едва видел, как Берт сжал в руке свой ботинок и начал бить им по ключу. Казалось, что стук разорвал тишину в клочья. Мне подумалось, что охрана слышит его и уже бежит сюда со всех сторон. Но вот стук прекратился, и Берт хмыкнул. Ключ повернулся в замке. Мы очутились в сарайчике.

Вытащить длинную зелёную лестницу было секундным делом. Мы закрыли дверь, но ключ намертво засел в замке. Пришлось оставить там этого немого свидетеля нашего побега. Наконец мы оказались у стены.

Натянув ботинки, мы установили лестницу и мгновение спустя уже стояли на верхушке стены, втягивая лестницу следом за собой. Огни тюрьмы горели ясно, и у меня было ощущение, что нас видят. Однако чёрный фон болот скрадывал наши очертания. Перевалив лестницу через стену, мы установили её с внешней стороны и в следующий миг были уже внизу. Лестницу мы оттащили подальше, спрятали в высокой траве и бросились бежать. К несчастью, у нас не было компаса, но я слишком хорошо знал округу, чтобы сбиться с пути в самом начале. Спустившись с холма, мы очутились у дороги, которая соединяла шоссе на Эксетер с магистралью на Тевисток и Тубридже и огибала стороной Принстаун. Мы продолжали бежать. Внезапно у нас за спиной разверзся ад: «птенчики Борстала» взбунтовались. Мы пересекли дорогу и полезли на противоположный склон, чуть уклоняясь вправо. Оглянувшись, я увидел под крышей одного из блоков оранжевое сияние.

— Похоже, они что-то подожгли, — задыхаясь, выпалил Берт.

— Дай Бог, чтобы пожарным не понадобились лестницы из того сарая, — сказал я, и словно мне в ответ зазвонил тюремный колокол, заглушая своим зычным гласом шум бунта.

— Как ты думаешь, это из-за нас или из-за свары? — спросил Берт.

— Не знаю…

Идти стало труднее, и мы уже не бежали, а скорее, ковыляли вперёд.

— Может, отдохнём минутку, Джим? — предложил Берт. — У меня колики в боку.

— Отдохнём, когда перейдём через шоссе Эксетер — Принстаун.

— Что там за огни внизу?

— Тубридж, — ответил я. — Там есть кафе. А прямо над ним через холм идёт дорога на Дартмут.

Гребень холма впереди нас осветили лучи фар, потом машина перевалила через верхушку и устремилась вниз — снопы света, описав дугу, упали на гостиницу и два моста. На мгновение блеснула серебром вода, потом машина поползла вверх, к Принстауну. Во тьме сияли два красных огонька.

В тюрьме вспыхнули все фонари, из главных ворот выехало несколько машин с включёнными фарами. Они тоже свернули к Принстауну.

— Пошли, Берт, — сказал я. — Давай руку. Надо пересечь дорогу, прежде чем патрульные машины минуют Принстаун и въедут в Тубридж.

— Как ты думаешь, у нас есть шанс? — спросил Берт, когда мы, спотыкаясь, двинулись дальше. Я не ответил. Я рассчитывал, что побег обнаружат через час или два, не раньше. Теперь же наши шансы представлялись мне весьма слабыми. Но мы были уже недалеко от дороги. Если удастся пересечь её, то, даст Бог…

— А что если угнать одну из тех машин возле кафе? — предложил Берт. — Там три штуки.

— В наши дни люди не оставляют ключи в замках зажигания, — ответил я.

— Тихо! Слышишь? Что это? — В голосе его слышался страх.

Сзади доносился отдалённый лай собак.

— Боже мой! — закричал Берт и бросился бежать. Его дыхание было похоже на рыдания.

Лай быстро настигал нас, теперь он заглушал гвалт в тюрьме. Это был жуткий звук. Мы достигли гребня холма. Дорога была почти рядом.

— Пересечём шоссе и пойдём к реке, — выдохнул я. — Так мы собьём собак со следа.

В это время свет какой-то машины полоснул по фасаду гостиницы, и я увидел выходящего из дверей человека. Он направился к одному из автомобилей на стоянке.

— Берт, — сказал я, — ты хочешь рискнуть?

— А что я, по-твоему, тут делаю?

— Прекрасно. Смотри вон на ту машину. Её владелец один. Если он свернёт сюда, выходи на дорогу и ложись на самой верхушке холма, тогда он не успеет заметить, что на тебе тюремная одежда. Лежи так, будто тебя сбила машина. Если он остановится, покличь на помощь; остальное — моя забота. Смотри только, чтобы никто не ехал навстречу.

— Ладно. Гляди, он отъезжает. Машина с включёнными подфарниками тронулась с места, медленно взобралась на дорогу и остановилась, будто в нерешительности. Зажглись фары, их лучи описали широкую дугу и ярко осветили нас. Набирая ход, машина поехала вверх по склону в нашу сторону. Берт нырнул на дорогу, я перешёл на другую сторону и лёг в мокрую траву на обочине. Лай собак, звон колокола, гвалт в тюрьме — все звуки стихли. Я слышал лишь рычание приближающегося к нам автомобиля. Я был совершенно спокоен. Свет фар упал на распростёртого на шоссе Берта и указатель, стоявший на развилке на Дартмут. Берт вяло взмахнул рукой, машина замедлила ход и стала. Берт крикнул, дверца открылась, и водитель вылез наружу. Он был в нескольких футах от меня, когда я поднялся из травы, и у него хватило времени только на то, чтобы повернуться. Мой кулак угодил прямо ему в подбородок.

— Порядок, Берт, — выговорил я, сгибаясь под тяжестью оглушённого водителя. Берт уже вскочил. Я оглянулся на гостиницу. Всё тихо. Зато гребень холма за мостом был залит светом автомобильных фар. Времени у нас осталось ровно столько, сколько понадобится этим машинам, чтобы добраться сюда. Мы запихнули водителя на заднее сиденье, и Берт нырнул в машину следом за ним. Я прыгнул за руль, и мы тронулись, выбрав правую ветвь шоссе. Машина была старая, но пятьдесят миль давала легко. Я всё время давил на акселератор, и через десять минут мы уже катили вниз по пологому склону холма к Дартмуту. Я переехал короткий горбатый мост, свернул влево вдоль кромки воды и остановил машину среди высоких кустов утёсника. Берт уже успел связать водителю руки и заткнуть ему рот кляпом и теперь связывал ноги.

— Постараюсь вернуться как можно скорее, — пообещал я. — Самое большее — через четверть часа.

На деле же я обернулся ещё быстрее. Мы уже давно не виделись с отцом Генри Мэнтона, но он сразу меня узнал. Перечисляя, что мне нужно, я чувствовал страшную неловкость, а Мэнтон сокрушённо качал головой. Он ничего не сказал, только спросил, какой размер у моего друга. Оставив меня в прихожей, ушёл и через несколько минут вернулся с грудой одежды и несколькими парами ботинок. Здесь был костюм Генри. Я знал, что размер у нас почти одинаковый. Для Берта хозяин дома дал мне собственный старый костюм. Рубашки, воротнички, галстуки, шляпы и плащи — он не забыл ничего. Когда я взял узел с одеждой под мышку, Мэнтон сунул мне в руку деньги.

— Здесь восемнадцать фунтов, — сказал он. — Жаль, что так мало, но это всё, что есть в доме.

Я попытался было поблагодарить его, но хозяин подтолкнул меня к двери.

— Генри любил тебя, — тихо сказал он, — и не хотел, чтобы ты думал, будто он был другом только на погожий день. Удачи, Мой мальчик. — Мэнтон положил руку мне на плечо. — Хотя, боюсь, ты ступил на трудную дорогу. Не беспокойся: одежду и деньги можешь не возвращать.

Я снова принялся благодарить его, но он мягко выставил меня в ночь и закрыл дверь. Он понимал, что мне надо спешить. Я торопливо вернулся к машине, мы с Бертом переоделись на берегу Дарта, привязали к узлу с тюремной робой камень и утопили его в чёрных быстрых водах реки.

Потом я вновь вывел машину на дорогу, и мы покатили на юг, к Тотнесу. Но далеко уехать не удалось. Перед деревушкой Постгейт дорога опять пересекала Дарт, здесь стоял узкий горбатый мост, отмечавший, очевидно, южную границу Дартмура. Если полиция установила кордоны, то один из них, скорее всего, как раз на этом мосту. Поэтому, не доезжая до Постгейта, я загнал машину в кусты на верхушке холма перед мостом. Бедняга водитель был слишком напуган и за всё время поездки даже не попытался высвободиться. Когда я склонился над ним, чтобы извиниться за нашу вынужденную грубость, он только посмотрел на меня широко раскрытыми глазами.

Мы оставили его, крепко связанного, на заднем сиденье и поспешили вниз, к реке. Склон холма был крут и усеян валунами, тьма — кромешная. Не слышалось никаких звуков, кроме плеска омывавших камни волн Дарта. Мелкая изморось липла к лицу. Река с рокотом несла гальку. Под ногами ломались сухие кусты, мёртвым ковром покрывавшие замшелый камень, — когда-то русзили под ногами. Идти по ним в темноте было довольно опасно. Нам понадобилось минут двадцать, чтобы пробиться к воде. Наконец она заплескалась у наших ног, заплескалась громко и настырно, заглушая все остальные звуки. Поверхность воды и белая пена вокруг валунов были едва различимы.

— Не нравится мне это, — сказал Берт. — Может, пройдём вверх по течению и посмотрим, как дела на мосту? Огней я там не заметил. Вдруг там никакого кордона и нету. Даже если мы сумеем перебраться вброд, видик у нас будет ещё тот, пока не просохнем. Я заколебался. Соблазн был велик, но столь же велик был и риск. Мы могли нарваться на пост, сами того не заметив.

— Нет, перейдём здесь, — решил я. Берт не стал спорить. По-моему, он тоже забеспокоился. Мы взялись за руки и ступили с берега в быструю реку. Вода была ледяная. Мы задохнулись от холода и бросились вперёд. В этот миг из-за холма появился автомобиль, фары осветили нас, и мы быстро присели, оказавшись по горло в воде. На том берегу не было никакого укрытия, красивый зелёный луг убегал к отдалённым поросшим лесом холмам. Я повернулся к Берту и мельком увидел в свете фар его стучащие от холода зубы. Мимо моего лица проплыла ветка дерева. Потом лучи осветили мост, и я заметил возле перил фигуру человека в остроконечной фуражке. До моста было шагов сорок вверх по течению.

— Быстро! — шепнул я Берту на ухо, и мы, спотыкаясь, двинулись к берегу. Наша одежда отяжелела от воды, холод был страшный.

— Замри! — велел я, когда мы очутились на берегу. Машина прошла поворот, и фары осветили нас. Потом она остановилась на мосту, послышались голоса. Наконец автомобиль тронулся. Лес поглотил огни фар, на мосту вспыхнул фонарик и раздался холодный стук подошв по асфальту. Мы ринулись к лесу, но внезапно послышался оклик, свет залил открытое место, по которому мы бежали, и мы распластались на земле, боясь вздохнуть. Наверное, нас заметили, иначе с чего бы им кричать. Заурчал мотор, и полицейская машина исчезла в лесу. Вновь стало темно и тихо.

Мы опасливо поднялись на ноги. Мои руки и лицо были изодраны шипами утёсника и ежевики. На какое-то время угроза миновала, и мы торопливо укрылись под сенью леса. Десять минут спустя мы стояли на поляне. Мы задыхались, одежда липла к телу, от нас валил пар. Однако в тот миг нам было не до нашего плачевного состояния; мы смотрели с холма вниз, туда, где на фоне оранжевого зарева чернели верхушки деревьев. Низкие облака были подсвечены снизу алыми сполохами. Не иначе, как там пожар, — сказал Берт и внезапно издал резкий смешок. — Фу, два пожара за один день! Один тут, второй в тюрьме. Я такое прежде только раз видел. Как-то вечером в Айлингтоне загорелись пивнушка, лавка на Грей-ин-Роуд и трамвай на Кингс-Кросс. Вот чёрт! Я бы не прочь погреться возле этого костерка. Что там полыхает, как ты думаешь? Скирда?

— Не знаю, — ответил я. — Пожар изрядный. Вдруг у меня мелькнула мысль.

— Берт! Помнится, где-то в лесу была гостиница. Похоже, это она и горит. Слушай, если я правильно мыслю, там должна быть пожарная машина. Что если мы спустимся с холма и смешаемся с толпой? Помогали тушить огонь, потому и промокли насквозь, а? Чуть подмажем шеи сажей, прикроем тюремную стрижку. Согреемся, а если повезёт — уедем на попутке. Во всяком случае, полицейским ни за что не придёт в голову искать нас в толпе людей, помогавших гасить пожар. Пошли! — воскликнул я, воодушевлённый своей выдумкой.

Берт хлопнул меня по плечу.

— Чтоб мне провалиться! Тебе надо было сражаться в Сопротивлении, честное слово!

И я вдруг почувствовал, что почти уверен в себе, что у меня отлегло от сердца.

Лес подступал вплотную к пожарищу. Мы вышли из-за деревьев неподалёку от каких-то дворовых построек, на которые не распространился огонь. Но главное здание превратилось в сплошной вал пламени. Красная краска и блестящая медь пожарной машины отражали сполохи огня. Жар чувствовался на расстоянии двадцати ярдов, две серебристые струи воды били в центр пожарища, пламя трещало, над развалившимся строением висело облако пара. Какие-то люди выносили из боковой двери мебель: это крыло дома огонь ещё не поглотил. Мы присоединились к ним. Я впервые в жизни радовался чужому горю. От нашей одежды повалил пар, словно в срочной химчистке. Мы с благодарностью впитывали тепло, и я чувствовал, как платье на мне высыхает, становясь плотным и горячим. Время от времени на меня падали искры, и тогда в воздухе разносился едкий запах тлеющей ткани. Пожар продолжался ещё около часа. Постепенно вода подавила огонь, зарево погасло, и разом стало холодно. От здания осталась лишь кирпичная коробка, заваленная искорёженными почерневшими балками. Возле пожарной машины стоял патрульный автомобиль. Двое полицейских в синих остроконечных фуражках — один из них в чине сержанта — вели разговор с брандмейстером. Пожарные сворачивали снаряжение. Горел только прожектор на их машине.

— Берт, — шепнул я, — а что если попросить пожарных подбросить нас?

— И не думай. Они спросят, кто мы такие и зачем тут оказались. А может, и удостоверение потребуют.

Но эта мысль так захватила меня, что я не желал слушать предостережений.

— Вот что, Берт, — зашептал я ему на ухо, — эта машина из Тотнеса. Я только что спрашивал у одного пожарного. А Тотнес — на Лондонском шоссе. Попадём туда, и можно считать, что мы ушли. На станции поста не будет: железная дорога слишком далеко от болот. По крайней мере, в день побега там проверять не начнут. Если пожарные подвезут нас, мы окажемся на свободе: ни один полицейский не догадается остановить на кордоне пожарную машину и искать в ней беглых заключённых.

— Ну ладно, — с сомнением ответил Берт и внезапно схватил меня за руку. — Может, дождёмся, пока уедет патруль? Пожарные о нас не слышали, зато полицейские знают. Сюда они заглянули полюбоваться пожаром, а вообще-то ищут нас.

— Нет, пойдем сейчас, — ответил я. — А для верности попросим помощи у полицейского сержанта.

— Слушай, ты это брось! — всполошился Берт. — Не стану я с легавыми разговоры разговаривать.

— А тебе и не придётся, — ответил я. — Просто стой сзади, а говорить буду я.

Я пересёк гаревую дорожку. Берт неохотно двинулся следом.

— Прощу прощения, сержант, — произнёс я. Сержант обернулся. Это был здоровый бугай с колючими глубоко посаженными глазами, красной физиономией и коротко подстриженными усиками. — Не могли бы вы нам помочь? Мы с приятелем попали в передрягу. Ждали автобус на шоссе, потом видим — пламя, ну и прибежали на подмогу. Теперь вот перемазались, да и автобус ушёл. Может, нас подвезут на пожарной машине? Ведь это автомобиль из Тотнеса, не правда ли?

— Совершенно верно, сэр. Его острые глазки пытливо оглядели нас.

— Я знаю, это против правил, и всё такое, — торопливо продолжал я, стараясь не выдать голосом своё волнение, — но, может быть, учитывая обстоятельства… Мы остановились в Тотнесе и не знаем, как ещё нам туда добраться, понимаете? Вот я и подумал, что если бы вы замолвили словечко брандмейстеру… Сержант кивнул.

— Сделаем, сэр. Я бы и сам вас подвёз, да только мы едем на болота: двое заключённых дали дёру… Подождите, я поговорю с мистером Мейсоном.

Он вернулся к брандмейстеру. Вспыхнули фары пожарной машины. Берт нервно закашлялся и принялся пятиться от света. Я почувствовал слабость в коленях и выругал себя за браваду. Хотелось бежать.

В этот миг полицейский кивнул и с решительным видом двинулся в нашу сторону. Я съёжился, будто почувствовал прикосновение его крепкой руки к своему плечу.

— Порядок, сэр, — сказал он дружелюбным тоном, свойственным девонширцам. — Прыгайте в фургон, да поторопитесь, они уже отъезжают.

— Право же, сержант, спасибо вам! — с усилием выговорил я и добавил, когда мы пошли к машине: — Доброй ночи.

— Доброй ночи, — ответил он и снова заговорил с констеблем.

— А нервы у тебя — что надо, — шептал Берт.

Нотка восхищения в его голосе подействовала на мои ослабшие ноги, как тоник.

— Ещё чуть-чуть, и я бы добился большего, — шёпотом ответил я. — Если бы полицейские ехали не на болота, а с болот, мы сейчас катили бы в Тотнес в патрульной машине.

Один из пожарных помог нам взобраться на платформу возле спасательной лестницы, мотор взревел, звякнул колокольчик, и мы тронулись в ночь, полную сладких ароматов, прочь от истощавших едкий дым головешек.

В начале второго пожарные высадили нас возле гостиницы в Тотнесе. Мы постояли на мостовой, пока стоп-сигналы машины не исчезли из виду, потом прошли по аллее на соседнюю улицу, где остановились на крыльце какой-то лавки и принялись совещаться, как быть дальше. О гостинице не могло быть и речи: поздний приход и вид нашего платья можно было объяснить пожаром, но портье почти наверняка потребует удостоверения личности. Да и постояльцев в гостиницах, должно быть, полно. Болтаться в городе или на вокзале равноценно самоубийству.

— Помнишь придорожное кафе на въезде в город? — спросил Берт. — Там была заправка и стояла пара грузовиков. Может, подвезут. Или хотя бы перекусим. Мне это совсем не помешает. Кафе стояло примерно в миле от городской черты. На тёмных улицах нам не встретилось ни души, а когда мимо проезжали машины, мы прятались.

На площадке для отдыха стояли три грузовика. Мы купили бутербродов и рассказали сказку о том, как помогали тушить пламя и ехали на пожарной машине.

— Жаль, опоздали на поезд, — добавил Берт.

— А вам куда? — спросил буфетчик.

— В Лондон.

— Поболтайтесь тут поблизости, — сказал он. — Сейчас подъедет один парень из Лондона, я всё устрою.

Услышав это, коротышка в углу многозначительно покашлял и произнёс сиплым голосом; — Я тоже в Лондон. Могу подбросить, если желаете. Только у меня рыба в кузове.

Нам так не терпелось пуститься в путь, что мы не стали задаваться мыслью, каково это — проехать двести миль, лёжа на груде макрели. Я никогда не пожалею о том, что мы поехали на этой машине, но и оказаться в ней снова тоже не хотел бы: лежать было жёстко, вонь намертво въедалась в нашу одежду. Но до Лондона мы добрались. В самом начале девятого мы вылезли из машины у Чаринг-Кросского вокзала, и я купил утреннюю газету. Она была полна сообщений о бунте «птенчиков Борстала» в Дартмурской тюрьме и о побеге двух заключённых. Мы уставились на газетную полосу, на которой были напечатаны наши имена и описания. Фотографий, по счастью, не оказалось. Мы почистились, купили несколько необходимых мелочей, перекусили бутербродами и сели в первый же поезд на Ньюкасл. Мне пришлось приложить немало сил, чтобы отговорить Берта от поездки в Айлингтон и встречи с женой. Он понимал, что я прав, но всё равно очень горевал.

Я садился в поезд без какого-либо плана действий. Спать хотелось так, что чувствовал себя, словно оглушённый. Поездку помню смутно. Когда мы сошли в Ньюкасле, я по-прежнему не имел ни малейшего понятия о том, как буду вытягивать из Рэнкина нужные мне сведения. Лил дождь, смеркалось, и мокрые мостовые отражали огни витрин и уличных фонарей. Я чувствовал, что тело у меня грязное. Я совсем пал духом и осоловел спросонья, но усталость прошла. Умывшись на вокзале, мы двинулись в ближайшую закусочную.

Поев, мы направились в доки, чтобы разузнать о буксирчике. Найти его не составило труда: похоже, об экспедиции Хэлси и его намерении поднять слитки с «Трикалы» было известно всему свету. Буксир стоял у причала напротив одной из верфей Тайнсайда. Его короткая и толстая труба выглядела ещё короче рядом с портовыми кранами и закопчёнными пакгаузами. Верфь была погружена во мрак и выглядела покинутой. Волны вяло плескались вокруг деревянных свай. Возле одного из пакгаузов, словно детские кубики, были свалены погрузочные клети. Во влажном неподвижном воздухе стоял запах воды, гниющих водорослей и нефти — обычные для порта ароматы.

Нам удалось подобраться к «Темпесту» довольно близко, не опасаясь при этом быть замеченными. С судна на причал были перекинуты короткие сходни, над которыми покачивалась на проводе голая лампочка. Где-то на баке ревело радио.

— Давай спорить, что Рэнкин сейчас шатается по пивнушкам, — шепнул Берт. Я не ответил, потому что в этот миг на палубе появился Хендрик. Вновь увидев его высокую, широкоплечую, сильную фигуру, я испытал странное ощущение. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, когда я смотрел на него в зале суда, где он, нервничая, давал показания против нас. За ним по пятам шёл Ивэнс. Похоже, маленький валлиец и Хендрик вели какой-то спор. Возле сходней Хендрик внезапно обернулся, свет голой лампочки упал на его щеку, и я увидел шрам.

— Так велел капитан, — прошипел Хендрик. — Кто-то должен остаться на борту и следить, чтобы парень не удрал на берег. Вчера вечером я, позавчера — капитан. Сегодня твоя очередь. Пусть хоть обопьётся, только на борту.

— Говорят же тебе, свидание у меня! — воскликнул коротышка валлиец. — А вчера ты не мог сказать, что моя очередь развлекаться на борту?

— Не мог. Я думал, что останется Юкс, — прорычал Хендрик. — А капитан отправил Юкса в Ярроу, так что придётся тебе сегодня обойтись без своей милашки.

С этими словами он спустился по сходням и зашагал вдоль причала. Ивэнс постоял, бормоча проклятия в адрес офицера, потом быстро зыркнул по сторонам своими крошечными глазками и исчез внизу.

— Значит, Хэлси, Хендрика и Юкса на буксире нет, — шепнул мне Берт. — Как ты думаешь, это они о Рэнкине говорили?

— Думаю, о нём, — ответил я. — Хендрик сказал: «Пусть хоть обопьётся, только на борту». Похоже, Рэнкин всерьёз приналёг на бутылку, и они боятся отпускать его на берег.

— Он всегда был страшным пьяницей, — злорадно пробормотал Берт.

Внезапно на палубе появился Ивэнс. Он был в шляпе, воротничке и при галстуке. Перебежав по сходням на берег, Ивэнс двинулся к залитому светом городу.

— Ну и повезло, чтоб мне провалиться, — шепнул Берт. — Пошли, чего ты ждёшь? На борту только мистер Рэнкин.

Чего я жду, я и сам не знал. Ещё в Дартмуре, когда я начал планировать побег, мне казалось, что Рэнкина мы встретим на берегу. Поднявшись на борт «Темпеста», мы рисковали угодить в западню.

— Пошли, ради Бога, — Берт потянул меня за рукав. — Вот он, наш шанс.

На причале никого не было. «Деньги — корень зла» — надрывно пела девушка по радио. Голос у неё был хрипловатый и приторный. Мы выскользнули из-за ящиков. Ноги глухо застучали по сходням, потом мы очутились на ржавом палубном настиле буксирчика и пошли к носу, на закрытый навесом мостик. В дверях я остановился и оглянулся на причал. Мы двинулись прямо на звук, и я распахнул дверь каюты. Да, это был Рэнкин. Его тяжеловесные телеса вяло возлежали на койке, мышцы были расслаблены, кисти рук висели как плети. Рубаха была расстёгнута до самого пупа, обнажая голую бледную грудь и складки жира на животе. Лицо было белое, только два пятнышка болезненного румянца горели на щеках, влажные глаза налились кровью, лоб лоснился. Чайник на электроплитке накалился докрасна, на столе у койки стояли бутылка виски, треснувший фарфоровый кувшин с водой и стакан для чистки зубов.

— Входите, — пробормотал Рэнкин. — Входите. Вам чего? Он был пьян и не узнал нас. Я жестом велел Берту закрыть дверь.

— Притвори иллюминатор и сделай радио погромче, — сказал я ему, потом взял кувшин и выплеснул воду в лицо Рэнкину. Увидев его распростёртым на койке, я вновь закипел от ярости, которую подавлял в себе целый год. Он широко разинул рот и выпучил глаза.

— Я тебя знаю! — жалобно завизжал Рэнкин, и в голосе его слышался страх. Может быть, поэтому он пил, поэтому Хэлси не доверял ему и не пускал на берег. Потому, что Рэнкин боялся. Я схватил его за воротник и подтянул к себе.

— Так ты нас помнишь, да? — взревел я. — Знаешь, где мы побывали? В Дартмуре! Мы сбежали оттуда вчера ночью. И пришли, чтобы вышибить из тебя правду. Правду, слышишь, ты? Он был слишком напуган, чтобы говорить. Я влепил ему пощёчину и крикнул:

— Ты слышишь?! Рэнкин вытянул бледные бескровные губы и выдохнул:

— Да…

От него разило виски. Я оттолкнул его так, что он врезался, головой в переборку.

— А теперь ты расскажешь нам, что произошло после того, как мы покинули борт «Трикалы».

Рэнкин визгливо застонал и ощупал вялой грязной рукой затылок.

— Ничего не произошло, — промямлил он. — Мы бросили судно, и нас понесло ветром…

Я снова схватил его за шкирку. Рэнкин попытался меня отпихнуть, и я ударил его кулаком по зубам. Рэнкин вскрикнул, а я ухватилего за кисть и заломил за спину.

— Выкладывай правду, Рэнкин, — заорал я. — Если не скажешь, я тебе все кости переломаю.

То, что произошло потом, я вспоминаю без гордости. Мы крепко намяли бедняге бока. Но мне была необходима правда, кроме того, по милости этого человека с бледной, болезненной физиономией я целый год просидел в тюрьме.

Наконец страх перед нами пересилил его страх перед Хэлси.

— Годилась ли для плавания шлюпка номер два? — спросил я.

— Не знаю, — заскулил он.

— Знаешь, ещё как знаешь. Ну, говори правду! Была ли эта шлюпка исправна?

— Не знаю. Ничего я об этом не знаю! — Он принялся вырываться, но я ещё крепче прижал его руку, и Рэнкин взвыл: — Нет!!! Неисправна!

— Так-то оно лучше. — Я ослабил хватку.

— Я тут ни при чём. Я только выполнял распоряжения капитана Хэлси. Не я всё это придумал… Всё равно я ничего не мог поделать, он бы меня убил… Он… он помешался на этом серебре. Я просто выполнял его команды… Я тут ни при чём, говорят же вам! Это не я придумал…

— Что не ты придумал? Но внезапно хлынувший поток слов уже иссяк. Рэнкин замолчал и упрямо уставился на меня. Пришлось начать дознание сначала.

— Была ли хоть одна из шлюпок в исправности? В его крошечных, налитых кровью глазках отражалась странная смесь мольбы и лукавства. Я снова вывернул ему руку и повторил вопрос.

— Нет! — этот крик сорвался с губ Рэнкина против его воли.

— Знал ли капитан Хэлси о том, что они не годятся для плавания?

— Да! — взвизгнул он.

— Когда это стало тебе известно? — спросил я. Рэнкин затрепыхался, и я стиснул зубы. — Когда это стало тебе известно?!

— Когда я прибыл на мостик, — прохрипел он. Значит, он знал. Хзлси сказал ему о шлюпках. Они убили двадцать три человека. А ведь этот дурак мог их спасти. Тут уж я впал в бешенство. Я так вывернул ему руку, что Рэнкин согнулся пополам. Поняв, что проболтался, он завизжал от страха, и Берт пинком заставил его замолчать.

— Какая же свинья, — вне себя от ярости пробормотал он.

Я втащил Рэнкина обратно на койку.

— Ты уже столько рассказал, что можешь спокойно договаривать до конца. И побыстрее. Ты виновен в убийстве этих людей ничуть не меньше, чем если бы собственными руками перерезал им глотки. Что посулил тебе Хэлси за молчание? За то, чтобы ты держал свой смердящий рот на замке?

— Ладно, — выдохнул Рэнкин. — Я расскажу. Я всё расскажу…

— Что он тебе предложил?

— Деньги. Часть серебра. Я не виноват… Капитаном был он… Не я всё это придумал, честное слово… Он бы прикончил меня вместе со всеми, откажись я выполнять его приказы… Я никак не мог их спасти, я был бессилен им помочь… Вы должны мне верить. Я тут ни при чём… Я…

— Заткнись! Ты был мичманом королевских ВМС. Ты мог всё это предотвратить, будь у тебя хоть немного смелости и доброй воли. Ты виноват не меньше, чем Хэлси.

Он уставился на меня недоверчивым, полным страха взглядом.

— Так, и что же произошло после того, как вы покинули судно?

— Мы… мы забрались в капитанскую гичку и легли в дрейф… Я понял, что он лжёт, и крепче ухватил его за шиворот. Рэнкин умолк.

— Ну? — поторопил я.

— Ладно, я расскажу. Я знал, я всё время знал, что этого не миновать… Мы… мы опять запустили машину «Трикалы». У нас было приспособление для заделки пробоины в борту. Мы всё продумали…

— Продумали! — эхом отозвался я. Теперь все необъяснимые мелочи, происшедшие на борту «Трикалы», стали на свои места. — Ты хочешь сказать, что мины не было?

— Не было. Просто жестянки, набитые кордитом.

— Что случилось потом?

— Мы поплыли…

— Куда? — спросил я. Я был взволнован. Наконец-то мы получили доказательства. «Трикала» на плаву, переименованная и спрятанная в каком-то порту! — Куда? — повторил я.

— Не знаю… — начал он, но, увидев, что я наклоняюсь к нему, торопливо заговорил: — Нет, нет… я правда не знаю координаты… Я снова схватил его за руку.

— Так куда же вы поплыли?

— В сторону Шпицбергена. К островку Скала Мэддона. Это возле острова Медвежий. Мы прошли через брешь в рифах и выбросили её на берег, на маленький песчаный пляжик с восточной стороны острова.

— Он врёт, Джим, — шепнул мне Берт. — Выбросить судно на остров — сказки! Так эта скотина Хэлси и оставит полмиллиона гнить на острове целый год!

Рэнкин услышал шёпот Берта и затараторил, чуть не плача от страха:

— Это правда! Правда, честное слово… Мы выбросили её на Скалу Мэддона… Это правда, клянусь! Выбросили вместе с серебром и всем остальным… — Ещё немного, и он заскулил бы от ужаса. Я оттащил Берта.

— Он никогда не смог бы сочинить такую невероятную историю. Того, что он рассказал, хватит, чтобы его повесили. Он не стал бы врать насчёт остального.

Берт нахмурил брови.

— По-моему, всё это сплошная бессмыслица, — пробормотал он и резко вздёрнул подбородок. Хлопнула дверь. — Что такое? Я приглушил радио. В коридоре послышались шаги. Перед дверью каюты они замерли, и я увидел, как поворачивается ручка. Мы стояли и ждали: времени, чтобы что-то предпринять, не было. Дверь распахнулась, и в чёрном проёме, будто в рамке, возникла человеческая фигура. Блестели позолоченные пуговицы, белел воротничок, но всё остальное сливалось с фоном. Человек шагнул в каюту. Это был Хэлси.

Он понял всё с первого взгляда. Хэлси быстро посмотрел на дверную ручку, потом снова на Рэнкина. Будь в замке ключ, он бы захлопнул дверь и запер нас в каюте. Но ключа не было. Несколько мгновений он простоял у порога, не зная, как поступить. Его взор остановился на мне, я почувствовал, как моя храбрость куда-то утекает. Я испугался. Проведя год в Дартмуре, начинаешь уважать власть, а Хэлси производил впечатление сильного и властного человека. В первое же мгновение после появления он подавил своей личностью всех, кто находился в каюте. Прошла секунда, и замешательства как не бывало. Его взгляд стал холодным и надменным…

— Вы дурак, Варди, — сказал он. — Вы сбежали из тюрьмы, но это меня не касается. Однако вы явились сюда и избили одного из моих офицеров, а это уже меня касается. Вы преступник и пришли сюда, чтобы нанести побои человеку, посадившему вас в тюрьму. Суд вынесет вам суровый приговор, ведь это — акт мести…

— Я пришёл сюда не мстить, — перебил я его. В горле у меня пересохло, и голос звучал неестественно.

Глаза Хэлси сузились.

— Тогда зачем же вы явились? — спросил он.

— За правдой.

— За правдой? — он бросил взгляд на Рзнкина и спросил холодным, угрожающим тоном: — Чего ты им наговорил?

— Ничего, — жирное тело Рэнкина разом обмякло. — Ничего не наговорил, честное слово.

— Что ты им рассказал? — повторил Хэлси.

— Ничего. Наврал. Что в голову приходило, то и плёл. Они выкручивали мне руку. Я ничего не сказал. Я… Хэлси с отвращением махнул рукой, заставив его замолчать и повернулся ко мне.

— Что он вам рассказал? Я посмотрел в его чёрные глаза и вдруг понял, что больше не боюсь. Я думал о Силлзе, коке и остальных парнях, которые набились в ту шлюпку. И вот человек, пославший их на смерть, передо мной.

— Что он вам рассказал? — Теперь Хэлси хуже владел своим голосом, а в глазах его я увидел то же выражение, которое промелькнуло в них, когда Дженнингс упомянул на суде о «Пинанге». Внезапно до меня дошло, что он напуган.

— Рэнкин рассказал мне, как вы убили двадцать три человека, — ответил я и увидел, как он сжал кулаки, стараясь овладеть собой.

Вдруг Хэлси рассмеялся. Звук был не из приятных: смех получился безумный и истеричный.

— Убил?

— Убили. И пиратствовали.

— Попробуйте это доказать, — прорычал он.

— Докажу.

— Каким образом? — он смотрел на меня, будто кот.

— Я знаю, где «Трикала». Разведывательный самолёт сможет долететь туда…

Но Хэлси не слушал меня. Он резко обернулся к Рэнкину.

— Лживый алкоголик, чего ты им наплёл?

Дрожа от страха, Рэнкин вцепился руками в край койки.

— Я сказал им правду, — ответил он. Хэлси молча смотрел на него, и внезапная вспышка храбрости прошла. — Это я так… Я и сам не знаю, что говорю. Я им наврал с три короба. Рэнкин протянул белую руку к бутылке с виски и налил себе. Горлышко звенело о край стакана.

— А что такое — правда? — повернувшись ко мне, спросил Хэлси. — Сейчас человек говорит одно, через минуту — другое. И это называется — правда? Вы считаете меня убийцей и пиратом? Что ж, идите и расскажите об этом в полиции. Можете говорить им всё, что пожелаете. Посмотрим, поверят ли вам. Посмотрим, поверят ли пьяному бреду алкоголика, который завтра будет твердить совершенно иное. — Он расхохотался, — Вы избили Рэнкина со злости. Уж в это полиция поверит! Если вы заявитесь туда, вам припаяют срок побольше, только и всего!

— Поначалу мне, возможно, и не поверят, — ответил я. — Но потом, когда узнают, что «Трикала» не затонула…

— Пошли отсюда, ради Бога! — Берт тянул меня за рукав, но я стряхнул его руку. Я думал о тех, кто остался в шлюпках. А этот невозмутимый дьявол стоял и посмеивался в бороду.

— Убийство вам даром не пройдёт. Улика ещё не уничтожена. «Трикала» — вот мой свидетель. Может быть, вам удастся отмазаться от убийства и пиратства в южных морях, но не от преступлений, совершённых в Англии.

При упоминании о южных морях его глаза дико блеснули, кулаки сжались, и я вдруг понял, что он измотан до умопомрачения.

— Сколько человек вы, не моргнув глазом, послали на погибель, когда были капитаном «Пинанга»? — спросил я его. Я думал, что он бросится на меня. Будь у него в руке револьвер, он бы меня пристрелил. Его глаза зажглись холодным бешенством.

— Что вы об этом знаете? — спросил он и неожиданно ядовито добавил: — Ничего. Вы пытались вытащить этот вопрос на суде, но у вас не было никаких сведений.

— Тогда не было, — сказал я.

— Господи! — воскликнул он, театрально взмахнув рукой. — Почему же смерть не заткнула им глотки? Почему ныне являются они ко мне в обличий узников? Неужели те, кто скрыт многими саженями солёной воды, поднимутся сюда, чтобы возложить на меня вину за свой неизбежный, заранее предначертанный им конец? Не знаю, цитировал ли он какую-то старую пьесу или это были его собственные слова. Он умолк, тяжело дыша; и я вдруг понял, что реальность не имеет для него никакого значения, что жизнь он превратил в слова и не испытывал ни горечи, ни сожаления, ни чувства привязанности…

— Прекратите этот спектакль, — сказал я.

— Пойдём, прошу тебя, — нетерпеливо зашептал Берт. — У меня от него мурашки по коже. Пошли.

— Ладно, пошли, — согласился я.

Хэлси не пытался остановить нас. Думаю, он даже не видел, как мы уходили.

— Ему самое место в сумасшедшем доме, — пробормотал Берт, когда мы глотнули свежего воздуха и пошли по сумрачной аллее к залитому светом Ньюкаслу. — Что делать дальше, дружище? Думаешь, полиция слопает такую историю? По-моему, Рэнкин говорил правду.

— Да, — ответил я. — Такое ему ни за что не сочинить. Но Хэлси прав: полиция не поверит ни единому слову, а Рэнкин будет всё отрицать. Нам надо добыть доказательства.

— Доказательства! — рассмеялся Берт. — Наше единственное доказательство лежит на скалах возле Шпицбергена. Хотя можно ведь послать на разведку самолёт, это ты верно говорил.

— После того как Хэлси публично объявил о своём намерении поднять слитки? Да над нами просто посмеются. В этом и состоит дьявольская хитрость его плана. Дело делается не втихую. Хэлси сколотил своё предприятие на виду у всех. Даже возьми мы с Рэнкина письменное заявление, сомневаюсь, что полиция обратит на него внимание. Рэнкин скажет, что мы заставили его написать эту чушь, чтобы обелить себя. Нет, единственный способ убедить власти — это отправиться к Скале Мэддона и привезти оттуда пару слитков.

— И как же мы это сделаем, приятель? Рэнкин говорит, что остров возле Шпицбергена, ну а где находится Шпицберген, известно даже мне. В проклятущей Арктике, вот где! Нужен корабль… — Берт внезапно схватил меня за руку. — Яхта! Чтоб мне провалиться! А может, мисс Дженнифер…

— Я как раз об этом и думаю, Берт. Это был шанс. Двадцатипятитонный кеч со вспомогательным двигателем мог бы сгодиться для такого дела.

— Поедем в Обан, — решил я.

— Эй, стой… Я не мореход. Нам понадобятся ещё два человека, чтобы получилась команда. Да и вообще, в Дартмуре куда безопаснее, чем там на севере.

— Безопаснее, — согласился я. — Но гораздо тоскливее. Шанс есть. Причём единственный. Так или иначе, надо ехать в Обан. Я хочу увидеться с Дженни.

— А, ладно! — мрачно согласился Берт. — Только потом не говори, будто я тебя не предупреждал. Проклятая Арктика! Боже! Лучше б мне оказаться в оккупационной армии.

Мы сели в пригородный автобус и сошли у дорожного кафе, где отыскали грузовик, направлявшийся на север, в Эдинбург.

VII. Скала Мэддона

Мы добрались до Обана вскоре после полудня в воскресенье, семнадцатого марта. Светило солнце, и море между городом и островом Керрера было почти голубым. За Керрерой в чистом воздухе ясно виднелись умытые дождём бурые холмы острова Малл. Мы доехали на попутке до Коннел-Ферри, и там нам показали дом Соррелов. Он стоял на склоне пологого холма в обрамлении сосен, поодаль от дороги. На востоке виднелся величественный массив Бен-Круахана, вершина горы сияла на солнце белыми бликами оставшегося после зимы снега.

Дверь нам открыла седая старушка. Я назвался, и она исчезла в глубине дома.

— Может, мисс не захочет нас принять, — сказал Берт. — Мы же не уважаемые люди, а пара беглых заключённых. Пока он не заговорил об этом, мне и в голову не приходило, что мы можем оказаться нежеланными гостями. Обратиться к Дженни — это казалось мне в порядке вещей, хотя у меня и не было на неё никаких прав. Мысль о том, что она поможет нам, я принимал как должное. Можно было подумать, что она — моя родственница. Предвкушая встречу с Дженни, я так разволновался, что не догадался спросить себя, хочет ли этой встречи она? И вот теперь, стоя на пороге дома, я почувствовал, что без спросу вторгаюсь в чужую жизнь. Да и вообще, её отец вполне мог быть здешним мировым судьёй.

Нас провели в просторный, заставленный книгами кабинет, окна которого выходили на залив. В большом открытом очаге весело пылал огонь. Навстречу нам шагнул отец Дженни.

— А мы вас ждём, — сказал он, пожимая мне руку. Я удивился, и он с улыбкой повёл нас к очагу. — Да-с, — продолжал он, — дел у меня нынче не так уж и много, вот и читаю газеты. Как только я показал дочери заметку о вашем побеге, она стала уверять меня, что при удачном стечении обстоятельств вы приедете к нам. Она огорчится, что не смогла встретить вас сама. Маклеод обещал ей какую-то дичь, и Дженни поплыла на Малл.

Он продолжал говорить что-то мягким голосом горца, и я почувствовал себя так, словно вернулся домой после долгих странствий. Не помню, о чём мы болтали. Помню только, что этот человек оказал нам самый тёплый приём, какой только можно было оказать двум усталым скитальцам. Мы расслабились, нам стало легко. Мои натянутые нервы успокоились.

Он угостил нас настоящим шотландским чаем с пшеничными лепёшками и оладьями собственной выпечки, с домашним вареньем и маслом с фермы. Когда мы наелись, отец Дженни сказал:

— Джим, если вы не очень устали и не прочь прогуляться, то как раз успеете встретить Дженни. Она сейчас пойдёт сюда из деревни, поскольку обещала вернуться часам к четырём, — его глаза под густыми седыми бровями задорно блеснули, и он подмигнул мне. — А мы с Бертом найдём, о чём поболтать. «Айлин Мор» ставят против замка Дунстафнейдж, так что вы не заблудитесь. В Дунбег Дженни приплывёт на резиновой лодке. Она обрадуется, увидев вас целым и невредимым. А насчёт жилья не волнуйтесь: мы будем счастливы приютить вас, и здесь вы в безопасности. Ну, а как быть с вами дальше, мы ещё решим.

Я не знал, что сказать. Он ласково выставил меня из комнаты и закрыл дверь. Шагая вниз, к холодным водам залива, я уже не верил, что на свете существуют такие места, как Дартмур. Волны искрились в лучах клонящегося к западу солнца, замок утопал в зелени деревьев, наполовину скрывавших его разрушенные стены, а за маленькой косой к берегу шёл кораблик под белыми пузатыми парусами. Погоняемый дувшим вдоль залива бризом, он с изящным креном скользил по волнам. Легко развернувшись по ветру, судёнышко пошло правым галсом к бухте, потом паруса тихо упали с мачты, затарахтела якорная цепь, и кораблик стал носом против отливного течения, быстро несущегося под Коннелским мостом. Я разглядел Дженни, она была в фуфайке и широких спортивных штанах. Дженни помогала пожилому мужчине свёртывать паруса. Потом у борта появилась резиновая лодка, и мужчина повёз Дженни на вёслах к берегу. На полпути она увидела меня и махнула рукой. Я помахал в ответ, спускаясь к кромке воды. Вскоре я схватил ткнувшуюся в песок лодчонку за нос и втащил на пляж. Дженни выскочила на берег. Она стиснула мои руки.

— О, Джим! Это и взаправду ты? — её взволнованное лицо было белым от соли. — Как ты сюда добрался? Это было трудно? — вдруг она рассмеялась. — У меня слишком много вопросов. Мак, — повернувшись к пожилому мужчине, сказала Дженни, — познакомься с моим старым другом Джимом. А это Макферсон — наш лодочник. Когда я на воде, он следует за мной, будто тень, везде, куда я отправляюсь на моей «Айлин Мор».

Старик тронул козырёк кепи. Он был сутул и угловат, на суровом обветренном лице поблёскивали синие-пресиние глаза. Мак отошёл подальше, и тогда Дженни спросила:

— Джим, ты был в Ньюкасле? — Вопрос удивил меня, и она пояснила: — Папа сказал, что ты туда поедешь. Он убеждён, что вы бежали только из-за этой истории. Ведь ты знал, что Хэлси снаряжает спасательный буксир, чтобы поднять слитки с «Трикалы», правда? Я кивнул.

— Стало быть, папа не ошибся, — её глаза бегали от волнения. — Ты был в Ньюкасле? Разузнал что-нибудь? Ну, рассказывай, что ты выяснил?

— «Трикала» никогда не тонула, — ответил я. У неё челюсть отвисла от удивления.

— Кто тебе это сказал?

— Рэнкин. Мы вышибли из него правду.

Я сел на галечный пляж и рассказал ей всё с начала до конца.

— Немыслимо, — прошептала Дженни, когда я умолк. — Взять и отправить людей на смерть… Не верю. Это всё равно, что заставить их идти по доске.[199] Невероятно. Но теперь мне ясны все те мелкие события, смысла которых мы тогда не могли понять. И всё равно не верится, что человек способен на такое.

— Это правда, — ответил я. — Но если я явлюсь с такой историей в полицию, толку не будет, да?

Дженни покачала головой.

— Не будет. Я верю тебе только потому, что знаю и тебя, и обстоятельства дела. Но полицейские не поверят. Слишком это фантастически звучит. Власти заявят, что ты всё придумал. Вот увидишь, завтра в газетах будет полно заметок о том, как двое беглых заключённых чуть не убили Рэнкина в отместку за предъявленное обвинение. Все будут против вас. Шайка с «Трикалы» станет твердить своё в один голос, так же, как там, в трибунале. — Она серьёзно взглянула на меня и добавила: — Джим, нам надо добыть доказательства.

Я готов был расцеловать её за это «нам». Она словно бы разделяла мои заботы. Поняв, о чём я думаю, Дженни мягко высвободила руку из моих ладоней.

— У меня есть только один способ добыть доказательства.

— Да, только один… Где эта Скала Мэддона?

— Рэнкин говорит, что возле острова Медвежий, — ответил я. — Южнее Шпицбергена.

Она немного посидела, в задумчивости просеивая голыши сквозь пальцы.

— Море там дурное, — сказала она, наконец. — Когда у Хэлси намечено отплытие?

— Двадцать второго апреля. Но он может забеспокоиться и выйти в море раньше.

— А сегодня семнадцатое марта, — пробормотало Дженни. — Если привезти часть слитков, тебе поверит даже самый тупоумный чиновник. За этим ты ко мне и приехал?

— То есть?

— Ты хочешь, чтобы я одолжила тебе «Айлин Мор»?

— Боюсь, нечто подобное приходило мне на ум, — нерешительно проговорил я. — Понимаешь, Дженни, я не знаю ни одного другого человека, который был бы на моей стороне и имел яхту. Вот мне и подумалось…

Я умолк. Глаза Дженни затуманились, и она отвернулась.

— Хорошо, я дам тебе «Айлин Мор».

Голос её звучал сдавленно. Она смотрела на заходящее солнце, на фоне которого тихо покачивались голые мачты. Мне показалось, что она думает о тех страшных волнах, с которыми предстоит сразиться её маленькому кораблику. Я знал, что она любит свою яхту. Дженни резко поднялась на ноги.

— Пойдём посмотрим карты, — сказала она. — Адмиралтейство любезно оставило мне весь набор карт того района. Я хочу точно знать, где находится эта Скала Мэддона.

Мы вместе стащили резиновую лодку на воду, я сел на вёсла, и мы поплыли к яхте. «Айлин Мор» была маленьким, юрким, опрятным и ухоженным судёнышком. Белела краска, сияла медь. Шагая следом за Дженни по палубе, я испытал то чудесное ощущение свободы, которое приходит только на борту корабля, независимо от его размеров.

Дженни отвела меня на корму, в маленькую рулевую рубку, и достала из рундучка рулон адмиралтейских карт.

— Держи. Посмотри пока их, а я поищу справочник опасных районов северных морей. Где-то он у меня был. Я принялся быстро рассматривать пыльные карты и наконец нашёл нужную — остров Медвежий. Вдруг Дженни прервала мои поиски.

— Нашла, — сообщила она, держа в руках раскрытую книгу. — Широта — семьдесят три градуса пятьдесят шесть минут, долгота — три градуса три минуты восточной. Хочешь послушать, что тут написано про эту Скалу?

— Да, прочти, а я попробую отыскать на карте.

— Боюсь, тебе это не понравится.

«Скала Мэддона, — прочла Дженни, — одинокий скалистый остров, населённый разнообразными морскими птицами, которые не живут там круглый год. Сведения об острове скудны. Известно менее десяти случаев высадки на него. Корабли стараются обходить этот район стороной. Море там штормит во все времена года, остров и опоясывающие его рифы почти полностью скрыты водяной пылью. Протяжённость рифов неизвестна, район нанесён на карты лишь в общих чертах. Зимой встречаются дрейфующие льды».

Вот и всё. Премилое местечко, а?

— Да, не сахар, — согласился я. — Может быть, поэтому они и выбрали этот остров? Я нашёл его на карте, смотри. Он на самом краю Баренцева моря, на триста миль севернее южной границы распространения дрейфующих льдов. Слава Богу, что сейчас весна, а не зима. — Я выпрямился. — Ты правда дашь мне яхту, Дженни? Ты понимаешь, что можешь распрощаться с ней навсегда?

— Понимаю, — ответила она, глядя на меня странным взглядом. — Яхта в твоём распоряжении, но… с одним условием. Я схватил её за руку.

— Ты настоящий друг, Дженни. Не знаю, когда сумею отблагодарить тебя, но я это сделаю. А если мы найдём «Трикалу», я затребую вознаграждение и тогда смогу действительно отблагодарить тебя!

— Ты ещё не знаешь, каково моё условие, — ответила она, высвобождая руку.

— Я на всё согласен!

— Хочу надеяться. Так вот. Ты, разумеется, возглавишь экспедицию, но капитана и команду подберу я. За механика с тобой пойдёт Макферсон, он чуть ли не с детства возится с судовыми машинами. А капитаном буду я.

— Но… Дженни, ты шутишь, правда? — я был ошеломлён.

— Чтобы идти на «Айлин Мор», нужна команда из четырёх человек, и тебе это известно. Во всяком случае, таково моё условие, — решительным тоном добавила она.

— Дженни… ты не можешь пуститься в такое плавание. Твой отец…

— С отцом я всё улажу. Серебро принадлежит русским, которые вытащили меня из концлагеря. Да и вообще… Словом, либо я иду с тобой в качестве шкипера, либо ты останешься без судна. Я не шучу.

— Тогда остаётся одно — сдаться властям в надежде, что они примут мой рассказ на веру.

— Это ничего не изменит. Если ты сдашься, я пойду к Скале Мэддона сама.

— Но почему?

— Почему? — она пожала плечами. В её глазах вновь появилось то странное, непонятное мне выражение. — Итак, принимаешь ты моё условие или нет?

Я вздохнул.

— Ладно, делать нечего… Но только если твой отец даст согласие. Кажется, этот ответ удовлетворил её. Я и мысли не допускал, что отец Дженни разрешит ей отправиться в такой опасный поход, однако поздно вечером, когда она ушла к себе в спальню, он сел у очага, долго смотрел на огонь и наконец, повернувшись ко мне, спросил:

— Вам известно, какое условие поставила Дженни?

— Да. Я ответил, что приму его, если вы согласитесь.

— Ну так вот, — кивнув, сказал он, — я согласен.

— Господи! — вскричал я. — Вы просто не понимаете, насколько это опасно.

— Ещё как понимаю. — Он усмехнулся. — Но если уж Дженни закусит удила, её ничем не удержишь. Она хочет плыть, и дело с концом. Вся в мать, как решила, так и будет… Однажды она тайком прошмыгнула на бот Маклеода и отправилась с ним на рыбалку. Её не было дома больше тридцати часов, и это в семь лет от роду! А потом пошло — одна выходка за другой, до тех пор, пока мы не махнули рукой и не перестали волноваться за неё. Дело в том, Джим, что можно осторожничать и беречь себя, сколько угодно, а потом — бац — погибнуть при переходе улицы. Я лично так на это смотрю. Если постоянно избегать опасностей, жить будет неинтересно. — Вдруг он положил руку мне на плечо. — Вы мне очень нравитесь, мальчик мой. Вы не трус и не дурак. Более того, я верю тому, что вы рассказали. Не стану делать вид, будто понимаю, что за человек этот Хэлси, но я приложу все силы, чтобы помочь вам выйти победителем. Я даже готов доверить вам Дженни. Ведь если б не вы, её сейчас не было бы в живых.

Наутро Дженни и её отец приступили к приготовлениям. Они были возбуждены, как дети, собравшиеся удрать из дому. Дел было много: предстояло достать припасы на три месяца, второй комплект парусов, солярку для машины, запасной такелаж, канаты, приборы, рыбацкое снаряжение, дождевики, овчинные тулупы. Субсидировал нас отец Дженни, однако раздобыть всё нужное при карточной и талонной системе в связанной разного рода ограничениями Британии было не так-то просто. Чтобы приобрести самое необходимое, потребовалось почти три недели. От нас с Бертом проку было мало: мы не осмеливались подвергать себя риску, отвечая на досужие расспросы. Большую часть припасов и снаряжения достали Дженни и её отец. Дженни знала, к кому обращаться в Обане и Тобермори. Кое-что из вещей ей удалось лестью выманить у военных моряков. На какое-то время мы очутились в тупике: не было солярки, однако в конце концов мы взяли её с голландского сухогруза, вошедшего в обанский порт переждать шторм.

Чуть ли не каждый день я выходил в море на «Айлин Мор», чтобы почувствовать яхту и обучить Берта азам морского дела. «Айлин Мор» легко слушалась руля и хорошо шла по бурному морю. Даже сухопутная крыса Берт зауважал это судёнышко. По вечерам мы вели счёт успехам и неудачам прошедшего дня. Дженни удалось раздобыть тушёнки, её отец выпросил у какой-то фирмы нужную нам одежду. Словом, каждый день приносил какую-нибудь добрую весть. Наконец мы собрали всё, что могли собрать, учитывая обстоятельства. Мне хотелось добыть ещё и радиопередатчик, но это было необязательно, потому что никто из нас всё равно не умел с ним обращаться.

В пятницу четырнадцатого апреля мы с Дженни решили пройтись до Коннелского моста. Стояла тишина. Мы смотрели на далёкие холмы Малла, Морвена, Мойдарта и Ская. Завтра поутру мы выскользнем из-под сени этих милых холмов и пойдём через Маллский пролив и Литл-Минч к Гебридам. Потом повернём на север-северо-восток, минуем мыс Рат, Шетлендские острова, Фареры и исчезнем в неведомой дали. Увижу ли я снова эти спокойные узкие заливы?

Дженни повернулась ко мне.

— Я чувствую себя, как счастливый человек, который боится, что скоро его счастью придёт конец, — сказала она. Я заглянул в её глаза, и меня охватила нежность.

— Значит, ты счастлива, Дженни?

— Да, очень, — она снова посмотрела на стоявшую в заливе «Айлин Мор». — Только…

— Тебе страшно? — Дженни со смехом покачала головой.

— Просто какое-то странное ощущение там, внутри. Хоть бы и в Баренцевом море было так же тихо и спокойно, как здесь.

— Будь там тихо и спокойно, Хэлси и компания не стали бы выбрасывать «Трикалу» на Скалу Мэддона, — ответил я. — Они выбрали этот остров именно потому, что вероятность чьей-либо высадки там очень мала. Уже у Фарер мы попадём на высокую волну.

— Синоптики обещают ясную погоду, — сказала Дженни. — А яхта у нас крепкая, ей всё нипочём. В разумных пределах, конечно.

— В разумных пределах, — согласился я. — Но мы можем угодить в шторм, который превысит в неистовстве своём любой разумный предел. А когда дойдём до Скалы Мэддона, может статься, что придётся много дней болтаться вокруг неё, пока не удастся пробиться сквозь рифы. К тому времени, возможно, появится Хэлси на своём буксире. А тогда уж всякое может случиться. Воображение нарисовало мне ясную картину — гигантские волны, барьер из коварных рифов с белой от пены брешью, за которой чернеют промёрзшие скалы. Отправляться туда в одиночку страшно, но ещё страшнее подвергать такой опасности Дженни.

— Если ты останешься дома, то сможешь заставить полицию провести следствие, — сказал я.

— Об этом позаботится папа. Он знает все обстоятельства дела, да и письмо с отчётом я ему оставила. Если мы не вернёмся через три месяца или если Хэлси возвратится раньше нас, он передаст эту бумагу в полицию. Торговую палату и газеты. Неужели ты не понимаешь, что они заинтересуются этим делом, узнав о моём участии в плавании? Во всяком случае, газетчики клюнут. Но довольно об этом. Давай лучше простимся с Бен-Круаханом, это патриарх наших гор и нечто вроде моего второго отца. У меня примета: если я тепло распрощаюсь с ним, он станет охранять меня в пути и поможет благополучно вернуться домой. Мы простились с далёкой заснеженной горой и пошли домой на прощальный обед. Мак, Берт и отец Дженни потягивали горячий ромовый пунш, стол ломился от лучших яств с фермы, всё было прекрасно. О ждущих нас впереди опасностях мы вспомнили лишь однажды, когда отец Дженни провозгласил тост за «Айлин Мор».

Потом он самолично проводил меня в мою комнату и пожал мне руку. От прикосновения его сухих старческих пальцев я почувствовал комок в горле.

— Быть стариком не так уж и плохо, — сказал он. — Только вот скука иногда одолевает. Будь я хоть на несколько лет моложе, пошёл бы с вами.

Утро выдалось холодное и колючее. Небо было голубым, воды залива искрились на солнце, холмы окутал белый клочковатый туман. Отец Дженни спустился к берегу проводить нас. Его высокая прямая одинокая фигура ясно виднелась на фоне золотистого пляжа. Мы подошли к «Айлин Мор» на вёслах. Мак тут же отправился вниз и запустил машину. Пока мы выбирали якорь, Дженни стояла в рулевой рубке. Винт вгрызся в воду, и я почувствовал, как судёнышко едва ощутимо содрогнулось. Мы скользнули к фарватеру, обошли косу, и Дженни, ненадолго оставив штурвал, вышла на палубу, чтобы посмотреть за корму, на пляж, где стоял её отец. Он казался крошечным и одиноким. Мы помахали, он ответил, потом повернулся и твёрдым шагом пошёл вверх, к дороге. Он ни разу не оглянулся. Мы мельком увидели в просветах меж деревьев дом, потом его заслонила коса, и Дженни вернулась за штурвал. По-моему, она плакала.

Я отправился на нос. Мы шли прямиком на белую остроконечную башню маяка Айлин Масдайл. За маяком лежал Маллский пролив, вода была спокойная, будто масло, по её поверхности пробегала мёртвая зыбь. Чуть погодя, я вошёл в рубку. Дженни достала судовой журнал и записала:

«Суббота, 15 апреля 1946 года, 6.43. Подняли якорь и снялись с рейда под замком Дунстафнейдж на Скалу Мэддона. Погода ясная».

Плавание началось. В заливе Ферт-оф-Лорн мы поймали ровный юго-восточный бриз и поставили паруса. Едва грот наполнился ветром, Дженни дала Маку команду «стоп-машина»: каждая капля топлива была на вес золота. В начале девятого мы прошли между полузатопленным островком Скала Леди и Айлин Масдайл. По правому борту на траверзе вскипала рваной пеной быстрина у маяка. К полудню за кормой остался Тобермори, мы шли под полным парусом, дул ровный юго-восточный бриз, и яхта делала шесть узлов на спокойной мягкой волне. К ночи мы вошли в пролив Литл-Минч между Скаем и Гебридами, а когда настало серое дождливое утро, мыс Рат уже был у нас за кормой. Милые сердцу холмы исчезли, во все стороны до горизонта простиралось пустое неугомонное море. Нос судёнышка смотрел градусов на пятнадцать восточнее северного магнитного полюса.

На третий день мы шли между Фарерами и Шетлендскими островами, не видя ни тех, ни других. Мелкая изморось, которая прицепилась к нам у мыса Рат, не отставала, и видимость сократилась до нескольких миль. Ветер задул с юго-запада. Прогнозы для королевских ВВС, которые мы ловили на длинных волнах по радиоприёмнику в рубке, по-прежнему обещали ясную погоду. Ветер, дувший почти точно в корму, гнал нас на север по мерно вздымавшимся под килем волнам. Запускать машину не было нужды, мы шли под всеми парусами, и «Айлин Мор» летела, будто птичка. В понедельник стоявшая у штурвала Дженни вдруг позвала меня в рубку. Голос её звучал взволнованно и испуганно. Я вошёл. Дженни слушала по радио беседу двух мужчин.

— Это учебная программа Би-Би-Си,— пояснила она.— Может, узнаешь кого-нибудь?

 Я прислушался.

 — Как вы намерены отыскать ее? — задал вопрос репортер.

 — С помощью специального прибора, который во время войны применялся для обнаружения подлодок. Покупая этот буксир, мы знали, что он оснащен таким прибором.

 Второй мужчина говорил чисто и четко, словно актер.

 — Как только затонувшее судно будет обнаружено, мы спустим водолаза для осмотра. У нас новейшее снаряжение для глубоководных работ. Если «Трикала» лежит на скальном шельфе, в чем я уверен...

 — Господи! — воскликнул я.— Хэлси!

 Нужные нам сведений мы получили в самом конце передачи.

 — Когда вы намерены отплыть, капитан Хэлси? — спросил репортер.

 — Я планировал сняться с якоря через неделю, но подготовка экспедиции завершается быстрее, чем мы думали, и при удачном стечении обстоятельств мы сможем отправиться в путь послезавтра.

 — Что ж, капитан Хэлси, желаем вам успеха в поисках сокровищ. С нетерпением ждем вашего возвращения, чтобы узнать, что вы с собой привезете.

 Мы переглянулись. Послезавтра! Значит, если он снимется с якоря в назначенный день, мы будем опережать его всего на пять суток. Хотя при хорошей погоде... Я смотрел сквозь стеклянный козырек на седые, вздымающиеся волны. Пять дней — не ахти какая фора для

 маленького парусника в состязании с адмиралтейским буксиром, дающим двенадцать узлов.

 Всю неделю дул попутный ветер, юго-западный и северо-западный, погода держалась ясная, и море вело себя прилично, во всяком случае для здешних вод. Пять дней мы плыли почти параллельно побережью Норвегии, находившемуся в двухстах пятидесяти милях от нас по правому борту. Наш путь лежал на север, потому что Скала Мэддона находилась где-то посередине между островами Медвежий и Ян-Майен. Скорость наша колебалась от пяти до восьми узлов, и нам ни разу не пришлось запускать двигатель.

 Во вторник мы попали на высокую и злую волну, и у меня засосало под ложечкой. Даже у Мака в глазах появилось отсутствующее выражение. Берт, бывший у нас за кока, вышел из камбуза с зеленым, лоснящимся от пота лицом.

 — Уф! — проговорил он. — Никак не совладаю с хлебной корзиной.

 Внезапно он схватился за живот и кинулся к леерам.

 К вечеру ветер посвежел, яхта пошла быстрее и качка ослабла. Берт постепенно приспосабливался к жизни на воде и к концу недели уже стоял за штурвалом, правда, только в дневное время. Вообще, первая неделя плавания приносила мне одни радости. При попутном ветре, ясной погоде и умеренном волнении моря работы на судне было немного, и большую часть времени я проводил в рубке, болтая с Дженни. Она была хорошим шкипером и умела выжать из своего судна всё. За эту первую неделю мы прошли почти тысячу миль, и наше путешествие можно было бы считать самым приятным в моей жизни, знай я наверняка, что ждёт нас впереди. Но в воскресенье задул крепкий северный ветер, барометр упал, а в прогнозах погоды сообщалось исключительно о понижении давления над Исландией, которая была у нас по левому борту. День ото дня становилось холоднее, нас окутала ледяная крупа, сулившая жестокий мороз.

И всё-таки, похоже, нам сопутствовала удача: в понедельник ветер снова задул с юго-запада, и нас погнало слабым штормом прямо по проложенному курсу. К середине второй недели похода давление опять поднялось, и мы плыли в холодных и ярких лучах солнца. Осталось пройти чуть больше четырёхсот миль. Прогнозы снова были хорошие, и шансы приблизиться к Скале Мэддона в ясную погоду сохранялись.

Лишь одно обстоятельство внушало тревогу. Если Хэлси действительно отплыл семнадцатого апреля и взял курс прямо на Скалу, то при средней скорости в десять узлов он не мог отстать от нас больше, чем на двое суток. Правда, он мог и не осмелиться пойти к Скале Мэддона сразу. Для верности он должен был, по крайней мере, сделать вид, будто направляется туда, где «затонула» «Трикала». Впрочем, сомнения свои я держал при себе, хотя видел, что и Дженни думает о том же.

В среду стало очень холодно. Мы попали под обильные снегопады, и видимость была плохая, но ветер держался — юго-западный сменялся северо-западным, и мы продвигались вперёд довольно быстро. В воскресенье, двадцать восьмого апреля, я ухитрился увидеть солнце в просвете между тучами и уточнить таким образом наше местонахождение. Оно почти полностью совпадало с расчётным, поскольку ветер дул главным образом в — корму, и нас не снесло с курса.

— Мы приблизительно в восьмидесяти пяти милях к югу-юго-западу от Скалы, — сообщил я Дженни, стоявшей за штурвалом.

— Когда прибудем на место, по-твоему?

Была половина четвёртого вечера. Мы делали чуть больше четырёх узлов при довольно высокой волне.

— Завтра к полудню, — ответил я. — Если сохраним теперешнюю скорость.

— Хорошо бы. Можем успеть вовремя. Только что передали метеосводку. Плохи дела, нас догоняет буря. Да и барометр падает. Боюсь, угодим в шторм.

— Пока нам везло, — сказал я. Дженни тряхнула головой.

— Знаешь, даже если море останется таким, как сейчас, мы можем и не добраться до «Трикалы». Мы не знаем, на что похож этот остров. Рэнкин сказал, что они выбросили её на пляж. Значит, она внутри рифового пояса.

— Да, он говорил, что они проходили через брешь.

— А брешь эту, вероятно, можно преодолеть только в тихую погоду. Не забывай, что написано в справочнике: «Известно не более десяти случаев высадки на остров». Может быть, в здешних водах такой день, как сегодня, можно считать тихим, но волны-то большие. Сейчас Скала Мэддона наверняка скрыта водяной пылью, а к бреши не подойдёшь, потому что волны мечутся там как свихнутые.

— Не забывай, что Хэлси смог выбросить «Трикалу» на пляж и уйти через брешь в открытой шлюпке, которая ещё меньше, чем «Айлин Мор». А подобрали Хэлси у Фарер всего через двадцать один день после того, как мы покинули судно. Должно быть, они без задержек провели «Трикалу» через брешь и так же быстро вышли на шлюпке обратно.

— Может, им повезло с погодой. Молю Бога, чтобы повезло и нам. При самом удачном стечении обстоятельств у нас будет два-три дня в запасе, прежде чем появится Хэлси на своём буксире!

А если не удастся попасть на рифы раньше, значит, зря мы вообще сюда пришли. Никаких доказательств мы не добудем. Кроме того, Хэлси может заловить нас там, в кольце…

— Пока нам везло, — повторил я. — Как-нибудь прорвёмся. Словно отвечая мне, по радио передали ещё одно объявление синоптиков, и сердце у меня упало. Для района Гебрид и Ирландского моря дали штормовое предупреждение. От центра Атлантики до севера Шотландии погода ожидалась ужасная, с сильными, а местами ураганными ветрами. Этой ночью давление стало падать всерьёз.

Наутро море было почти такое же, как вчера, но ветер усилился и стал порывистым. «Айлин Мор» начала сильно крениться и глубоко врезаться бушпритом в гребни волн. Всё утро ветер был неустойчивый и по силе, и по направлению. «Айлин Мор» неплохо переносила удары волн, но удержать её на курсе оказалось нелегко. Мокрого снега не было, но из-за низких туч видимость ограничивалась двумя-тремя милями. Давление продолжало падать, прогнозы были единодушными: плохая погода. Я попытался напустить на себя беспечный вид, но в глубине души засел страх. Нас нагонял шторм, а ведь мы подходили к острову, окружённому рифами, которые были нанесены на карты лишь в общих чертах. Мысль о том, что этот остров по носу, а не за кормой, приятной не назовёшь. Больше всего я боялся, что мы не успеем заметить Скалу Мэддона засветло. К ночи шторм обрушится на нас. Наступил полдень. Видимость по-прежнему не превышала трёх миль. Ветер завывал в вантах, его злые порывы сдували гребни волн, превращали их в огромные тучи водяной пыли и обрушивали на яхту. Мы шли под зарифленными парусами, и всё равно маленькое судёнышко то и дело зарывалось носом под напором ветра. Берт, шатаясь, вошёл в рубку с двумя кружками и поставил их на столик для карт.

— Держите, — сказал он. — Мы уже почти на месте, да?

— Будем с минуты на минуту, — ответил я, стараясь сохранить вид уверенного в себе человека.

— Давно пора, — Берту никак не удавалось спрятать нервное напряжение за улыбкой. — У меня уже кишки свело от этой качки. А Мак говорит, что близится шторм. Он его носом чует.

— Это он умеет, — ответила Дженни, потянувшись за кружкой. — На моей памяти Мак ещё ни разу не ошибся, когда дело касалось погоды. У него так: если нос не учует, ревматизм подскажет. Я выпил свой чай и вышел на качающуюся палубу. Видимость ухудшалась. Напрягая глаза, я вгляделся в свинцовый сумрак, но рассмотрел лишь вздымавшиеся вокруг нас серые волны, изорванные шквальным ветром. Время от времени гребень волны ударял в планшир, и судно окутывала водяная пыль. Берт вышел из рубки и присоединился ко мне.

— Как ты думаешь, мы с ним не разминёмся? — спросил он.

— Не знаю, — я взглянул на часы. Время близилось к часу. — Возможно. Тут трудно рассчитать поправку на дрейф.

— Ну и холодрыга. Господи, — сказал Берт. — Если хочешь, у меня есть отличное жаркое. Эй, Мак, старый бедолага! — воскликнул он, когда шотландец выбрался из-под палубы и задрал нос, принюхиваясь к погоде, словно ищейка, вышедшая из своей конуры. — Он сегодня всё утро скулилнасчёт ревматизма.

— Да, буря наседает, — отозвался Макферсон и засмеялся. — Погоди, скоро тебе не до жаркого будет.

Внезапно Берт схватил меня за руку.

— Джим, гляди, что это там, прямо по курсу? Иди сюда, а то тебе из-за кливера не видать.

— Он оттащил меня на несколько шагов в сторону. Прямо перед нами, приблизительно в миле от яхты, море бурлило и дыбилось, как во время быстрого прилива. Я позвал Дженни, но она и сама всё видела.

— Меняю курс! — закричала она.

— Господи! — воскликнул Берт. — Вы только посмотрите на эти буруны!

Огромный лоскут белой пены покрывал рваную поверхность моря. Ветер сдувал с неё водяную пыль, которая серой завесой стояла в воздухе. Теперь я понял, что перед нами рифы.

— Полундра! — крикнул я Берту. В тот же миг «Айлин Мор» свалилась на другой галс, и мы пошли точно на восток. Вода захлестнула планшир левого борта, а ветер ударил в правый. Рифы остались слева, и внезапно позади пенного пятна, за рваным занавесом мятущейся водяной пыли на мгновение показалась зловещая чёрная масса.

— Ты видел? — спросил Берт.

— Да! — крикнул я. — Это Скала Мэддона.

— Исчезла… накрыло брызгами, будто простыней… Нет, вон она, гляди!

Я выпрямился и посмотрел в ту сторону, куда указала его простёртая рука. На мгновение ветер отнёс водяную завесу прочь. Огромная скала вздымалась над морем; у подножий отвесных утёсов, достигавших в высоту нескольких сотен футов, бурлила и пенилась вода. Большая волна с курчавым гребнем ударила в скалу, и вверх взметнулся белый водяной столб, как от взрыва глубинной бомбы. Ветер подхватил брызги, окутал ими скалу, и всё исчезло за завесой свинцово-серого тумана.

— Опять скрылась! Видел, как в неё ударила волна? По-моему, нас крепко накололи. Разве тут выбросишь судно на берег? Потрясение, которое я испытал при виде этого зрелища, было сродни удару ниже пояса. Я совершенно обессилел. Тут не уцелеть никакому судну. А ведь сегодняшний день считается относительно спокойным для этих мест. Что же тут творится во время настоящей бури? Я подумал о преследовавшем нас шторме.

— Оставайтесь здесь, оба, — велел я Маку и Берту, — и следите за рифами. Пойду сменю Дженни за штурвалом.

— Ладно, — отозвался Мак, — и скажите мисс Дженни, что надо выбираться отсюда, пока мы ещё видим, куда плывём. Я вошёл в рубку. Дженни стояла в напряжённой позе, упираясь в палубу широко расставленными ногами и прижимаясь к штурвалу. Её подбородок был чуть вздёрнут.

— Передохни, — сказал я. Дженни отдала мне штурвал и взяла судовой журнал.

— Пожалуй, это Скала Мэддона? — с сомнением спросила она.

— Должно быть.

Кивнув, она записала:

«Понедельник, 29 апреля, 1.26 пополудни. Увидели Скалу Мэддона. Ветер усиливается, ожидается шторм».

Я вновь мельком заметил скалу сквозь козырёк. Она была гладкой и чёрной, как тюленья спина, и имела клинообразную форму. На западной оконечности над морем высились отвесные утёсы, а восточные их сколы были пологими. Мы шли вдоль южной оконечности острова. По-моему, до него оставалось мили три. Во всяком случае, до ближайших рифов было больше мили. Может быть, две.

— Что, если подойти ближе? — спросил я. — Мак волнуется из-за погоды, и он прав. По-моему, надо приблизиться к рифам, насколько возможно, пройти вдоль и убираться на восток, если не сумеем найти эту брешь или она окажется непроходимой. Очутившись в полумиле от кипящего прибоя, мы снова свернули и пошли вдоль рифов на восток. Теперь мы были прямо против острова и могли без труда разглядеть его. Почему его назвали Скалой Мэддона, одному Богу ведомо. Я бы окрестил его остров Кит, потому что он напоминал кита очертаниями. Похожая на молоток голова с обрубленным носом смотрела на запад. Шум ветра не мог заглушить нескончаемый громоподобный рёв прибоя возле рифов. Видимость немного улучшилась, и мы разглядели их. Рифы тянулись параллельно берегу острова и уходили далеко на восток. Никогда прежде не видывал я такого зловещего моря. Камни, которые образовывали эти рифы, казались довольно высокими. Возможно, они возникли здесь в результате какого-то сдвига земной коры. Взяв бинокль, я осмотрел сам остров. Он был совершенно гладкий, как будто его уже миллион лет полировали льды и море.

— Ну и жуть, — проговорил Берт, входя в рубку. — Можно, я в бинокль посмотрю?

Я протянул ему бинокль.

— Через час-другой стемнеет, — пробормотал Берт. — Может, послушаемся Мака? Тут ведь не круглый пруд, на якоре не заночуешь. — Он поднёс бинокль к глазам и вдруг напрягся: — Эй! Что это там вдалеке? Скала? Какая-то она квадратная, чёрная. Взгляни сам. — Он передал мне бинокль. — Вон там, где склон уходит в воду.

Я сразу же разглядел её. Она торчала у пологой оконечности острова и была похожа на хвост кита.

— Это не скала, — сказал я, — иначе она была бы такая же гладкая, как и всё остальное на острове.

Внезапно я понял, что это такое.

— Господи! Труба! — вскричал я, сунув бинокль в руки Дженни и хватаясь за штурвал. — Это верхушка трубы «Трикалы». Она с той стороны пологого уступа!

На какое-то время мы позабыли и о надвигающемся шторме, и о том, что оставаться здесь опасно. По мере нашего продвижения вдоль рифов чёрный квадрат удлинялся, принимая форму трубы. Мы разволновались. Вскоре показались одна из мачт и краешек надстройки. Невероятно, но факт: «Трикала» здесь, это несомненно.

Полоса рифов тянулась к востоку, как длинный указательный палец. Мы добрались до её оконечности за полчаса, потом пошли в крутой бейдевинд на север. Мы были примерно в двух милях от «хвоста» Скалы Мэддона и видели «Трикалу» целиком. Она лежала на маленьком, похожем на полочку пляже, словно выброшенная на берег рыбина. Красная от ржавчины, она накренилась так, что, казалось, вот-вот завалится на борт. Пляжик обрамляли два чёрных лоснящихся уступа, которые защищали «Трикалу» от господствующих ветров. Водяная пыль и пена, поднимаемая волнами, то и дело скрывали его и «Трикалу», будто занавес. Теперь до острова было меньше двух миль. Неполных две мили до якорной стоянки с подветренной стороны, до сухогруза водоизмещением пять тысяч тонн и до полумиллиона фунтов стерлингов в серебряных слитках. И никаких признаков присутствия Хэлси с его буксиром. Вот они, необходимые нам доказательства, до них рукой подать. Однако между нами и этим защищённым пляжем была полоса яростного прибоя. Рифы окружали весь остров, кроме его отвесного западного берега, однако здесь, на восточной стороне, они не тянулись непрерывной линией, а торчали, словно острые почерневшие зубы, между которыми в бесовском неистовстве метались бушующие волны.

Очутившись примерно в полумиле от этого дикого хаоса, мы увидели проход или то, что мы приняли за проход. Он был окутан пеной, и мы не могли сказать наверняка. Было начало четвёртого. К востоку от нас море было свободным от рифов, и мы решили держать на север, чтобы проверить, нет ли здесь другой бреши. К четырём часам мы уже шли вдоль полосы рифов на северо-запад, огибая остров. Ничего похожего на брешь мы не заметили, а «Трикала» медленно скрывалась за северным уступом Скалы Мэддона. Тогда мы развернулись и принялись пробиваться в обратную сторону вдоль зловещей линии прибоя. Теперь мы не сомневались, что разрыв в рифах против маленького пляжа и есть та самая брешь.

VIII. «Трикала»

Дженни стояла у штурвала. Она подвела «Айлин Мор» так близко, что мы могли хорошо разглядеть проход. Он был на траверзе справа по борту, в четверти мили. Слева от устья прохода, на уступе, высилась остроконечная скала, она напоминала маяк, но была гораздо выше и толще. Волны разбивались об неё, набирая силу и высоту на подводном уступе, чтобы потом всей мощью обрушиться на этот шпиль и откатиться огромной пенной стеной на противоположный край прохода, достигавшего в ширину ярдов пятидесяти. У внутреннего конца прохода волны опять набирали силу и вновь разбивались об огромную массу изломанных острых скал, после чего откатывались назад, сливаясь со следующей волной, катящейся по проходу, и получалась гигантская рвущаяся вперёд стена воды, которая, казалось, стремится смыть с неба низкие тучи. Лишь иногда на мгновение наступало затишье, и в эти секунды можно было видеть, что в самом проходе рифов нет. А возле пляжа, где лежала «Трикала», вода вела себя относительно спокойно.

— Что же делать? — спросила Дженни. Мы были в рубке вдвоём. — Решать надо немедленно, ветер усиливается, да и темнеет уже. Голос её звучал неуверенно. «Айлин Мор» неистово кренилась. Дженни крепче ухватила штурвал. Я не знал, что ей сказать. Вот она, «Трикала», рукой подать. Но меня пугала мысль о том, что стоит яхте развалиться, и Дженни окажется в кипящем прибое.

— Ты капитан, тебе и решать, — наконец ответил я.

— Единолично? Нет. Я не знаю, как выглядят эти рифы в хорошую погоду. Если ждать, пока шторм выдохнется, можно проболтаться тут несколько недель, прежде чем удастся опять подойти так близко к острову. А тогда уж и Хэлси будет здесь. Что бы вы сделали, не окажись тут меня? Пошли бы прямо в брешь, верно? Я посмотрел в ту сторону. Громадный курчавый гребень, рассыпая ошмётки пены, откатился по подводному уступу назад, слился со следующей волной, и получился исполинский водяной вал, взмывший к небу, словно взлохмаченная грива гигантского морского конька. Я молчал, и тогда Дженни проговорила тихим сдавленным голосом:

— Вели Маку запускать машину. Потом сверните паруса. И пускай наденут спасательные жилеты. Мой-то здесь. Да, и ещё: нам придётся тащить за собой плавучий якорь, чтобы увеличить остойчивость в прибое.

— Хорошо. Я спущу его на перлине и потравлю сажени четыре, — ответил я, открывая дверь. — Длиннее нельзя, слишком много камней.

Мак запустил мотор. Ровное подрагивание палуб успокаивало. Мы с Бертом сняли паруса, и Дженни развернула «Айлин Мор» носом к устью прохода. Мы задраили все люки и щели и свесили за корму плавучий якорь. Потом я вернулся в рубку. Прямо по курсу сквозь козырёк виднелся проход, до которого осталось ярдов двести.

Дженни выпрямилась за штурвалом и смотрела вперёд. Я испытывал странное смешение чувств: нежность к ней и гордость за неё. Она была очень женственна и в то же время даже не дрогнула перед лицом обезумевшей морской стихии. Я подошёл к ней сзади и взял за локти.

— Дженни… если мы… если мы не прорвёмся, я хочу, чтобы ты знала… Я тебя люблю.

— Джим! — только и смогла ответить она.

— Значит, и ты… — начал я.

— Ну конечно, милый! Иначе с чего бы я тут оказалась? — Она смеялась и плакала одновременно.

Потом Дженни взяла себя в руки.

— Пусть Мак покинет машинное отделение, — сказала она, выпрямляясь. — А то ещё угодит в ловушку. Как знать, может, мы опрокинемся вверх дном. Вид этих скал приводит меня в ужас. — Я почувствовал, как она содрогнулась. — Пусть Мак поставит машину на «полный вперёд» и уходит.

Мак вышел на палубу, и я отдал ему линь плавучего якоря. Берта я тоже позвал в рубку. Здесь можно с горем пополам укрыться. Потом я вернулся за штурвал: чтобы провести посудину по этому водному буйству, его надо было держать вдвоём. Мы были совсем рядом с устьем прохода. Шипение прибоя почти заглушало грохот волн.

— Ты когда-нибудь видел нечто похожее? — крикнул я Маку.

— Видеть-то видел, — ответил он. — Но проходить через такое на утлой лодчонке не доводилось. Вы мне движок запорете, мисс Дженни.

— Бог с ним, с движком. Лишь бы яхта не рассыпалась в прибое. — В голосе Дженни звучали какие-то безумные нотки.

Я оглядел рубку. Все мы надели спасательные жилеты. На наших бледных лицах застыло напряжённое выражение.

— Мак, отпустишь линь плавучего якоря, как только прибой начнёт нас качать, — сказала Дженни. — Тогда он нам понадобится. Не думаю, чтобы Мак нуждался в специальных указаниях. Он сжимал линь в своих шишковатых ладонях и смотрел вперёд. Вокруг глаз у него пролегла сеточка из тысячи морщинок. Свет потускнел и стал серым. Козырёк забрасывало ошмётками пены, по стеклу стекала вода. Машина работала на полных оборотах, и «Айлин Мор» шла в самую серёдку бреши со скоростью семи узлов. Скалы по обе стороны устья надвигались на нас. Ярдах в двадцати по курсу в небо взмыл огромный столб воды. Когда он рухнул, я ясно увидел красную от ржавчины «Трикалу», она лежала между двумя гладкими скалистыми уступами.

«Айлин Мор» внезапно подхватило отхлынувшей волной, но мгновение спустя она опять пошла вперёд, в брешь. Дженни не могла рассчитать с точностью до секунд, когда лучше войти в устье. Да это и не имело большого значения, всё равно встречи с яростной кипенью прибоя не миновать.

— Держитесь крепче! — крикнула Дженни. — Подходим! Подхваченная гребнем бурной волны, «Айлин Мор» стремительно понеслась вперёд. Слева над нами нависал колоссальный каменный шпиль. Волна на мгновение обнажила его гранитный чёрный пьедестал, с которого каскадами стекала вода. Несший нас вал обрушился на башню, мы очутились на гребне, и нос яхты задрался к свинцовому небу. Потом его захлестнула громадная прибойная волна. Штурвал у нас в руках заплясал, нос яхты повернулся. Мы оказались на подошве волны, «Айлин Мор» стояла чуть ли не поперёк прохода. Дженни крутанула штурвал, и яхта стала медленно разворачиваться. Плавучий якорь тащился за кормой, «Айлин Мор» напоминала перепуганную лошадь,

— Полундра! — вдруг заорал Берт. — Сзади! У подножия каменного шпиля набирала силу очередная волна, высокая, как гора. С её изломанного гребня, будто растрёпанные на ветру волосы, стекали седые, желтоватые от пены струи воды. Казалось, она разнесёт судёнышко в щепки, но нас защищал каменный пьедестал. Волна с грохотом разбилась об него, превратившись в огромную пенную простыню и накрыв нас, будто лавина. Наши крики потонули в её плеске. Стеклянный козырёк разлетелся, как яичная скорлупа, и пенная вода залила рубку. Яхта накренилась, закачалась и исчезла под водой. Я ничего не видел и не мог дышать. Страшная тяжесть навалилась на грудь, я отчаянно вцепился в штурвал и лишь чудом не сломал руки. Нас несло так стремительно, словно мы мчались вниз с гигантской горы. Потом «Айлин Мор» вздрогнула и выровнялась, волны швырнули яхту к небу, вода хлынула с палубы и из рубки, потащила меня за ноги. Я услышал рёв бешено вращавшегося в воздухе винта. Мы снова с грохотом рухнули на воду. Слава Богу, что нос яхты по-прежнему смотрел прямо на «Трикалу». Линь плавучего якоря оборвался, и яхта оказалась во власти волн. Штурвал плясал у меня в руках, но я удерживал «Айлин Мор» на курсе. Мы снова зарылись в прибойную волну, но на этот раз яхта накренилась не так сильно. Мало-помалу вода стекала с палубы, и я увидел, что море впереди сравнительно спокойное. Вторая волна пронесла нас сквозь брешь, как доску для серфинга.

— Прошли! — крикнул я Дженни. Она лежала на палубе, мокрые волосы скрывали лицо. Берт растянулся поперёк её ног. Мак сумел устоять на ногах.

— В машинное отделение, Мак! — крикнул я. — Сбавь обороты до малого вперёд!

Дженни пошевелилась, потом заворочалась и посмотрела на меня диким взглядом. Я думал, она закричит, но Дженни взяла себя в руки, ощупала голову и сказала:

— Должно быть, ударилась, когда падала. Она села, отбросив с лица мокрые волосы. Берт застонал.

— Что с тобой? — спросила Дженни.

— Рука! Ой, помогите! Кажись, сломал. Движок сбавил обороты. Я направил яхту к пляжу и, когда мы были под ржавой кормой «Трикалы», велел Маку глушить мотор. Потом я пробрался на нос и бросил якорь.

Вид у «Айлин Мор» был такой, словно её потрепало тайфуном. Но мачты стояли, и привязанная к корме резиновая лодка оказалась неповреждённой. Серьёзный ущерб понесла только рубка. Стенка, выходившая на левый борт, была продавлена, все стёкла побиты.

— Как твоя рука, Берт? — спросил я. Он поднялся и привалился к сломанному штурманскому столику.

— Ничего страшного. — Дженни улыбнулась.

— По-моему, нам здорово повезло, — сказала она и чмокнула меня в щёку. — Ты лучший моряк на свете, дорогой. А теперь пошли вниз, там должна быть сухая одежда. Да и повязки надо наложить, а то мы все порезаны.

Только теперь я увидел кровь у неё на шее. Под палубой царил ералаш. Всё, что могло оторваться, оторвалось. Койки слетели с креплений, фонари и посуда побились, ящики открылись. Но здесь было сухо. Люки и прочный рангоут «Айлин Мор» выдержали напор. Мы были на плаву и не нахлебались воды. Пока мы зализывали раны, Мак спустил резиновую лодку. Мы бросили в воду второй якорь, закрепив и нос, и корму «Айлин Мор», потом пошли на вёслах к «Трикале». Её корма едва касалась воды, волны разбивались о нижние лопасти винтов, руль порыжел от ржавчины, да и корпус тоже. Пароход плотно лежал на галечном пляже и имел крен на правый борт около 15 градусов. Невероятно, но он не переломился, и корпус не был повреждён. Два носовых якоря зацеплены за обрамлявшие пляж низкие утёсы. Кормовые тоже закреплены, один — за невысокий риф, второй лежал на дне, цепь уходила в воду.

Мы обогнули корму. С голых бортов не свисало ни одного конца. Пристать к пляжу означало рискнуть резиновой лодкой, и мы вернулись на «Айлин Мор» за тонким линем, по которому я и забрался на «Трикалу» рядом с ржавой трёхдюймовкой. Ржавчина покрывала всё кругом, хлопьями летела из-под ног, но палубный настил казался прочным. Рядом с мостиком у правого борта я нашёл сваленный в кучу и прикреплённый к леерам верёвочный трап. Я отнёс его на корму, и вскоре вся компания уже стояла на палубе.

— Интересно, серебро ещё тут? — спросил Берт, перебираясь через фальшборт.

Мы отправились к кормовой надстройке.

— Вот уж не чаял опять увидеть эту чёртову караулку, где мы дежурили, — сказал Берт. На двери не было висячего замка. Мы навалились на неё, и она, к нашему удивлению, подалась. Ящики с серебром стояли точно так же, как мы их оставили, между ними всё ещё висели наши койки, вокруг была разбросана наша одежда.

— Похоже, никто сюда не заходил, — сказала Дженни.

— Эй, — воскликнул Берт, — смотри, Джим. Вот с этого ящика сорвана крышка. А мы с Силлзом вскрывали совсем другой. Странное дело, ничего не пропало, все слитки на месте. А ведь на двери даже замка нет.

— На этих широтах не так уж много взломщиков, — напомнил я ему. Но и меня удивила беспечность Хзлси. Я подошёл к двери и разглядел на краях проступавший сквозь ржавчину чистый металл. Я сковырнул бурые хлопья и увидел отчетливые следы зубила.

— Берт, взгляни-ка.

— Сварка, — сказал он, подходя ко мне.

— Значит, Хэлси заварил дверь, прежде чем уйти? — спросила Дженни. — Кто же тогда её взломал?

— Вот именно, — подал голос я. — Взломал и не взял при этом ни одного слитка.

Я был сбит с толку. Но серебро здесь, и это главное.

— Ладно, стоит ли теперь голову ломать, — сказал я. — Всякое могло случиться, пока эти пятеро мошенников были на борту. Скоро стемнеет. Давайте осмотрим судно, пока ещё видно. Вполне вероятно, что тайну этой двери мы никогда не раскроем. Мы отправились на мостик. Всё здесь оставалось по-прежнему, словно пароход был на плаву. Кроме ржавчины и толстого слоя соли, время не оставило тут никаких отметин. В закутке для карт даже лежал бинокль. Я посмотрел на нос. Там, будто реликвия давно забытой войны, торчала — одинокая трёхдюймовка. Старый брезент, сорванный с деррик-кранов, колыхался на ветру. За высоким носом виднелся склон острова. Я не заметил там никаких следов растительности, ничего, кроме истрескавшегося, но гладкого камня, словно камень этот был отполированным на наждачном круге алмазом. С близкого расстояния он выглядел точно так же, как и издалека, — чёрный, мокрый, лоснящийся. По спине у меня пробежал холодок. Я ещё никогда не бывал в таком безлюдном и мрачном месте. А вдруг мы не сможем выйти через брешь обратно? Остаться в плену у этого острова — всё равно что живьём угодить в преисподнюю.

Внизу, в каютах, царил полный порядок, никаких следов поспешного бегства. Я вошёл в каюту Хэлси и порылся в ящиках. Бумаги, книги, старые журналы, кипа карт и атласов, циркули, линейки. Две книжные полки были забиты пьесами. Попался на глаза томик Шекспира и «Шекспировские трагедии» Брэдли, но ни писем, ни фотографий я не нашёл. Ничего такого, что помогло бы мне узнать о биографии Хэлси.

Дженни позвала меня, и я подошёл к двери. Они с Бертом стояли в офицерской кают-компании.

— Смотри, — сказала Дженни, когда я переступил порог, и указала на стол. Он был накрыт на одного человека. На подносе лежало всё необходимое для чаепития — сухари, олеомаргарин, банка паштета. Тут же стояла керосиновая лампа.

— Как будто тут кто-то живёт, — проговорила Дженни. — А вот и примус. И фуфайка на спинке стула. По-моему, лазить по заброшенным судам — занятие не из приятных. Так и кажется, что на борту есть кто-то живой. Помню, как в детстве я бегала по строящемуся сухогрузу на клайдской верфи. Такого страху натерпелась… Я подошёл к столу. В кувшинчике было молоко. Оно казалось свежим, но на этих широтах было так холодно, что продукты могли храниться вечно. Паштет тоже не испортился. И вдруг я замер, увидев часы.

— Джим, что это ты разглядываешь? — голос Дженни звучал встревоженно, почти испуганно.

— Часы, — ответил я.

— И что в них такого? — воскликнул Берт. — Ты что, никогда прежде не видел карманных часов?

— Таких, в которых завода хватало бы на год, — никогда, — ответил я. Тонкая секундная стрелка мелкими ровными толчками бежала по кругу. Мы молча смотрели на неё. Прошла минута.

— Господи, Джим! — Дженни схватила меня за руку. — Давай выясним, есть тут кто живой или нет. У меня мурашки по спине бегают.

— Пошли на камбуз, — сказал я. — Если на борту люди, они должны питаться.

Мы двинулись по длинному коридору тем же путём, которым я ходил к коку поболтать и выпить какао. Сейчас в коридоре этом было холодно и сыро. За распахнутой дверью на камбузе воздух казался теплее, пахло пищей. На койке кока что-то шевельнулось.

— Что это?! — вскричала Дженни.

Нас охватила тревога. Команда этого судна — двадцать три человека — пала от рук убийц. Мало ли что… «Не будь ослом», — выругал я себя. Дженни вцепилась мне в руку. Из темноты на нас уставились два зелёных глаза, и мгновение спустя оттуда вышел принадлежавший коку кот, тот самый, который выпрыгнул из шлюпки в последний миг перед её спуском на воду. Он крадучись двинулся к нам, мягкие лапы ступали бесшумно, хвост плавно покачивался, и волосы зашевелились у меня на голове. Мне вспомнилось, как кот вырывался из рук хозяина и царапал его. Эта тварь инстинктивно чувствовала, что шлюпка утонет! Я взял себя в руки. Кот не мог завести часы, он не стал бы есть сухари. Я подошёл к плитке и ощупал её. Сталь была ещё тёплая. Пошуровав в топке кочергой, я увидел тусклые красные угольки.

— На борту какой-то человек, — сказал я. — Он-то и взломал дверь в помещение со слитками. Теперь вам ясно, почему всё серебро цело? Этот человек не смог увезти его, поскольку он до сих пор здесь.

— Невероятно!

— Невероятно, но возможно, — ответил я. — Тут есть кров и пища. И вода. Брезент специально сорвали с кранов, чтобы собирать дождевую воду.

— Ты думаешь, Хэлси оставил здесь сторожа? — спросил Берт и скорчил гримасу. — Чтоб мне провалиться! Нечего сказать, приятная работёнка!

— Может быть, это какой-нибудь бедолага, потерпевший кораблекрушение, — сказал я. — Ему удалось пробраться через рифы, и теперь он сидит тут. Кошка-то жива. Как ещё это объяснить?

— Какой ужас! — пробормотала Дженни.

— Да, несладко, — согласился я и взял её за руку. — Идёмте. Чем скорее отыщем его, тем лучше. Берт, отправляйся на корму, а мы осмотрим нос.

Мы с Дженни облазили машинное отделение, кубрик, мостик и форпик. Это было довольно нудное занятие. Мы подсвечивали себе керосиновой лампой. В чёрных нишах машинного отделения, в безлюдных коридорах и углах кают метались странные тени, и это действовало на нас угнетающе. Мы выходили из трюма, когда Берт закричал с кормы:

— Я нашёл его, Джим! Судно уже окутывали сумерки. Ветер быстро крепчал. Он завывал, обдувая надстройку, и вой этот заглушал нескончаемый грохот волн в рифах. Водяная пыль липла к лицу, её несло через весь остров от утёсов на его западной оконечности. Берт спешил к носу. За ним шёл маленький черноволосый человечек в брюках из синей саржи и матросской фуфайке. Шагал он неохотно и, похоже, побаивался нас. Он напоминал испуганного зверька, которого толкает вперёд любопытство.

— Прошу любить и жаловать, — сказал Берт, приблизившись к нам. — Пятница собственной персоной, только белый. Нашёл его в рулевом механизме.

— Бедняга, — проговорила Дженни. — У него такой напуганный вид.

— Как вы оказались на судне? — спросил я. Он не ответил. — Как вас зовут?

— Говори помедленнее, — сказал Берт. — Он неплохо понимает по-английски, но говорит не ахти как. По-моему, он иностранец.

— Как вас зовут? — повторил я, на этот раз более отчётливо. Его губы шевельнулись. У этого человека было усталое и серое лицо страдальца. Он раскрыл рот, тщетно стараясь подавить страх и хоть что-то сказать. Это было ужасное зрелище, особенно сейчас, когда сгущались мрачные сумерки.

— Зелински, — внезапно произнёс он, — Зелински — так моё имя.

— Как вы попали на «Трикалу»?

Он вскинул брови.

— Не понимаю. Это трудно. Я слишком долго один. Я забываю родной язык. Я тут уже… Не помню, сколько… — он лихорадочно захлопал по карманам и достал маленький ежедневник. — Ах, да, я прибываю сюда десятого марта 1945. Значит, один год и один месяц, да? Вы заберёте меня с собой? — внезапно с жаром спросил он. — Пожалуйста, заберите меня с собой, а?

— Разумеется, заберём, — ответил я, и от улыбки морщины на его измождённом лице обозначились ещё резче, кадык дёрнулся.

— Но как вы сюда попали? — спросил я.

— Что? — он нахмурился, но потом его лицо вновь прояснилось. — Ах, да… как попал? Я поляк, понятно? В Мурманске сказали, этот корабль должен идти в Англию. Я хочу находить невесту, она в Англии. И я иду на этот корабль…

— Вы хотите сказать, что пробрались на борт тайком?

— Как, простите?

— Ладно, не будем об этом, — сказал я.

— Должно быть, он оставался на борту после того, как все, кроме Хэлси и его шайки, покинули судно, — проговорила Дженни.

— Да, — согласился я. — Так что мы привезём с собой не только серебро, но и живого свидетеля.

— Пожалуйста, — снова заговорил поляк, указывая на «Айлин Мор». — Пожалуйста, ваш корабль. Будет большой шторм. Здесь будет плохо. Он с запада, и вода течь через весь остров. Скоро будет темно, и вы должны иметь много якорей, нет?

— Бывает, что ветер дует с востока? — спросил я его. Он нахмурился, подыскивая слова.

— Нет, только однажды. Тогда было ужасно. Днище почти вдавило в корабль. Каюты все вода. Волны достают там, — и он указал на мачты.

Он, конечно, преувеличивал, однако было очевидно, что при восточном ветре волны будут перехлёстывать через защищавшие остров рифы, а этот укрытый пляж превратится в залитый бушующей водой ад. Слава Богу, что господствующими ветрами тут были западные.

— Тогда давайте укрепим «Айлин Мор» ненадёжнее, — предложил я.

— Вы не должны спать на ваша маленький корабль. Вы должны приходить сюда, пожалуйста. Будет очень плохо. «Айлин Мор» стояла носом к пляжу, против ветра, который с рёвом обдувал Скалу Мэддона. Среди снаряжения «Трикалы» мы нашли два маленьких шлюпочных якоря. Привязав к ним крепкие перлини, мы надёжно зачалили яхту. Два якоря на носу, два — на корме. С кормы перлини были длиннее, чтобы в случае перемены ветра яхту не выбросило на пляж. Потом мы перешли на «Трикалу», взяв с собой резиновую лодку.

Зелински настоял на том, что кашеварить будет он. Робости как не бывало. Слова лились из него непрерывным потоком, он бегал туда-сюда, стеля нам постель, грея воду, роясь в аптечке, чтобы залатать наши порезы. Он был до безумия рад человеческому обществу. Да и коком Зелински оказался прекрасным, а запас провизии на судне сохранился благодаря холоду. После ужина начался шторм. Мы поднялись на палубу. Стояла кромешная тьма. Ветер продувал надстройку, бросал нам в лицо брызги, шум прибоя в рифах усилился, но даже он не мог заглушить грома волн, бивших в скалы на западном краю острова.

— Будет ещё хуже, — пообещал Зелински. Мы ощупью пробрались на корму, чтобы взглянуть на «Айлин Мор», но смогли рассмотреть лишь смутно белевший прибой.

— Как ты думаешь, она уцелеет? — спросила Дженни.

— Не знаю. Мы уже ничем не можем ей помочь. Четыре якоря должны удержать. Слава Богу, что нам не придётся ночевать на борту.

— Может, будем стоять вахты?

— А что толку? Мы даже не видим её. Что мы сможем поделать, если она потащит по дну якоря?

Прежде чем лечь спать, я отыскал скользящую плиту, о которой говорил Рэнкин. Она была укреплена в желобах в трюме номер один, и цепи от неё шли под койку в бывшую каюту Хендрика. Когда размыкали сцепку, плита падала вниз и надёжно закупоривала пробоину в корпусе. А потом они и вовсе заварили эту пробоину.

Наутро мы с Бертом поднялись чуть свет. Даже с подветренной стороны острова дуло так, что нам пришлось продвигаться к корме, цепляясь за леера. Прилив почти достиг высшей точки, и «Трикала» мягко тёрлась килем о галечный пляж. Рифы исчезли, куда ни глянь, повсюду бесновалась ревущая пена, а прямо за кормой «Трикалы» дико плясало на волнах маленькое белое судёнышко, которое привезло нас в это жуткое место. К счастью, ветер терял напор и отжимал воду обратно к рифам, поэтому «Трикала» ещё не переломилась пополам.

Я огляделся. Дженни, спотыкаясь, брела в нашу сторону. Она не сказала ни слова, просто с тревогой посмотрела на «Айлин Мор» и быстро отвернулась.

Шторм продолжался весь день. Повсюду на судне слышался его рёв. Он действовал на нервы, и мы стали раздражительными. Один Зелински сохранял бодрость духа. Он болтал без умолку, о военнопленных и освобождении русской армией, о заброшенной войной сначала в Германию, а потом в Англию невесте, которую он мечтал найти. Казалось, слова копились у него так долго, что теперь он просто не мог не выплеснуть их.

В этот день я основательно обшарил каюту Хэлси. Я чувствовал, что смогу найти здесь ключик к его прошлому, но так ничего и не нашёл. Хэлси хранил в каюте три подшивки переплетённых номеров «Театрала» за тысяча девятьсот девятнадцатый, двадцатый и двадцать первый годы. Я любил театр и в конце концов, бросив бесполезные поиски, понёс эти три тома на камбуз, чтобы просмотреть их в тепле. Тут-то я и сделал открытие. В подшивке за тысяча девятьсот двадцать первый год была фотография молодого актёра Лео Фудса. Его вздёрнутый подбородок и отведённая назад широким жестом рука показались мне знакомыми. Но фамилию Фудс я никогда не слышал, да и в театр в ту пору ещё не ходил. Я показал фотографию Дженни, и у неё тоже появилось ощущение, что она где-то видела этого человека. Даже Берт, который сроду не видел ни одной пьесы, признался, что человек на фотографии ему знаком. Тогда я взял карандаш и быстро подрисовал бородку клинышком и фуражку. И вот на нас уставился капитан Хэлси. Именно таким он был, когда горланил на мостике «Трикалы» цитаты из Шекспира. Да, это он. Несомненно, он. Я вырвал страницу из журнала и спрятал её в записную книжку. В сумерках мы с Бертом пошли взглянуть на «Айлин Мор» ещё разок. Дженни решила не ходить, это было выше её сил. Поднявшись на палубу, мы сразу же ощутили какую-то перемену. Стало тише, хотя рёв прибоя не смолкал, а от западного берега острова по-прежнему доносился грохот волн. Но ветра больше не было. Небо окрасилось в жуткий дымчато-жёлтый цвет. Значит, пойдёт снег.

— Так бывает, когда попадаешь в самую серёдку шторма, — сказал я Берту. Мне всё это совершенно не нравилось. — Наступает затишье, даже небо иногда становится голубым, а потом ветер начинает дуть с другой стороны.

— Поляк говорит, что, пока он тут сидел, восточный ветер был лишь однажды.

— Одного раза нам хватит за глаза, — ответил я. Мы спустились в каюту. Дженни я ничего говорить не стал. В котором часу началась буря, я не знаю. Я сонно заворочался на своей койке, гадая, что могло меня разбудить. Всё осталось по-прежнему, волны продолжали с рёвом биться о рифы. Вдруг я разом проснулся. Каюта ходила ходуном, дрожал даже каркас «Трикалы». Откуда-то снизу, из недр судна, доносился зычный скрежет. Я зажёг лампу. Из-под двери просочилась струйка воды. Судно опять содрогнулось, как от страшного удара, чуть приподнялось и вновь со скрежетом осело на гальку.

Теперь я понял, что произошло. Натянув сапоги и дождевик, я поднялся на палубу. Трап выходил на корму, и ветер с рёвом врывался внутрь судна. Я скорее чувствовал, чем видел или слышал, как волны разбиваются о корму. Чтобы приподнять такое судно, они должны были достигать большой высоты. Я подумал об «Айлин Мор», и сердце у меня упало. Рёв моря и вой ветра, слившись воедино, наводили ужас. Я был бессилен что-либо поделать. Я закрыл дверь сходного трапа и пошёл на камбуз, где сварил себе чаю. Через полчаса ко мне присоединилась Дженни. Пришёл Берт, а перед рассветом появились Мак и Зелински. Мы пили чай и смотрели в огонь. Честно говоря, я и мысли не допускал, что яхта может уцелеть. С рассветом начался высокий прилив, и «Трикала» приподнималась уже на каждой волне. Если сухогруз водоизмещением пять тысяч тонн пляшет как сумасшедший, что тогда говорить о крошечной «Айлин Мор», построенной из дерева и имеющей водоизмещение не более двадцати пяти тонн. В начале седьмого мы выбрались на палубу. Бледный серый рассвет сочился сквозь грозовые тучи. Нашим взорам открылась картина хаоса и разора. Волны вздымались над «Трикалой», потом их гребни изгибались, и гигантские валы с дьявольским рёвом обрушивались на корму, рассыпаясь на пенные каскады, которые катились по палубе и с шипением хлестали нас по ногам, доставая до колен. Мы вскарабкались на мостик, который сотрясался, как бамбуковая хижина во время землетрясения, всякий раз, когда «Трикала» падала на пляж.

Дженни взяла меня за руку.

— Она погибла… Погибла…

Вдруг Берт вскрикнул. Ветер унёс слова, и я ничего не разобрал, но посмотрел в ту сторону, куда указывала его рука, и на мгновение мне почудилось, что я вижу, как какое-то белое пятно пляшет на верхушке катящейся волны. Это была наша яхта. Один длинный перлинь оборвался, но остальные три якоря цепко держали её. Плавучесть у неё была, как у пробки, с каждой новой волной «Айлин Мор» взмывала ввысь, потом перлини натягивались как струны, и гребень волны обрушивался на яхту. Мачты и бушприт бесследно исчезли, смыло и рубку. С палубы сорвало всё, кроме досок настила.

— Джим, — закричала Дженни, — перлини не дают ей подняться на волну!

Мы ставили её на якоря с большой слабиной, но сейчас был самый разгар прилива, и ветер гнал на пляж громадные волны. Надо было потравить перлини ещё на несколько саженей, тогда она могла бы пропускать эти волны под днищем.

— Это невыносимо! — крикнула Дженни. — Надо что-то делать!

— Мы ничего не можем сделать, — ответил я. Дженни разрыдалась. От рифов покатился огромный вал, он был больше, чем все предыдущие. «Айлин Мор» легко взлетела до половины его высоты, перлини натянулись, и гребень, похожий на голодную разинутую пасть, на миг зависнув над судёнышком, обрушился на него сверху. Перлини лопнули, нос зарылся в воду, корма задралась. «Айлин Мор» перевернулась вверх днищем, и её понесло на пляж. Яхта трепыхалась, как живое существо.

Она врезалась кормой в гальку в каких-то двадцати ярдах от «Трикалы», нос взметнулся к небу, и в следующий миг «Айлин Мор» рассыпалась на те доски и балки, из которых была построена, превратившись из судна в груду плавника. Я отвёл Дженни вниз. Зачем смотреть, как море разбивает о пляж останки яхты? Достаточно того, что мы видели её борьбу и её гибель.

Дженни рыдала. Мы молчали. Теперь, когда «Айлин Мор» больше не существовало, мы превратились в пленников Скалы Мэддона.

IX. В плену у острова

Тем же утром после завтрака Зелински отвёл Мака в сторону, взял его под руку и, прошептав что-то на ухо, решительно потащил с камбуза. Мак обернулся ко мне.

— Похоже, парень хочет, чтобы я взглянул на машину, — сказал он. — Я буду внизу.

Всё утро Дженни, Зелински и я вели учёт припасам. Берт следил за погодой. С отливом «Трикала» перестала тереться о пляж, но даже сейчас волны бурлили под кормой. К полудню учёт был закончен, и мы с Дженни, сидя в кают-компании, принялись прикидывать, надолго ли хватит судовых припасов. Зелински исчез за дверью камбуза. Около часа Берт сообщил, что ветер стихает. Я показал ему листок.

— Берт, мы только что подбили бабки. Похоже, актив у нас неважнецкий.

— Всё не так уж и плохо, дружище, — ответил он. — До острова мы добрались, «Трикалу» отыскали, серебро в целости и сохранности. Нашли этого парня Зелински, теперь у нас и свидетель есть. Для начала совсем даже недурственно.

— Да, только как нам теперь отсюда выбраться? Мы с Дженни подсчитали, что при разумном питании харчей хватит на три месяца с маленьким хвостиком.

— Ну и хорошо. Не придётся таскать яйца у чаек.

— Ты что, не понимаешь? Зелински просидел тут больше года, и за это время к острову не приблизилось ни одно судно.

— Три месяца — срок не малый. Впятером мы успеем сделать кучу дел. Сможем, к примеру, наладить радио. Построить бот… Он улыбался. До него ещё не дошло, в какую передрягу мы угодили.

— Во-первых, — сказал я ему, — никто из нас ни чёрта не смыслит в радио, а что касается бота, то всё дерево на палубе «Трикалы» прогнило и пришло в негодность. В каютах есть шпунтовые доски, но из них не сколотишь бот для здешних вод. О резиновой лодке и вовсе можешь забыть.

— А что говорит поляк? Он сидел тут больше года. Должен же он был что-то придумать.

— Зелински не моряк, — ответил я. — В довершение всего нам по-прежнему угрожает опасность со стороны Хэлси.

— Хэлси! — Берт щёлкнул пальцами. — Вот тебе и решение. Он и будет нашим обратным билетом. Пока тут лежит серебро, он не откажется от попыток вывезти его. Он приплывёт, и тогда… У нас есть оружие?

— Восемь винтовок и ящик с патронами, — ответил я. — Четыре сабли и два пистолета системы Бери.

— Как ты думаешь, мы смогли бы захватить буксир? Я пожал плечами.

— Дай Бог, чтобы они нас не захватили. Не забывай, что у них будет динамит. В темноте они взорвут «Трикалу», и все дела. Они так и так хотят поднять её на воздух, чтобы не оставлять улик.

— Да, это верно, — согласился Берт. — Братец Хэлси, должно быть, утопит почти всю свою команду, кроме старой банды. Рэнкина, наверное, тоже в расход… Эй, что это? Палуба у нас под ногами дрожала.

— Неужели Мак запустил машину? — возбуждённо спросила Дженни.

Вошёл Зелински с подносом, заставленным блюдами.

— Кушать подано, — объявил он. — Сегодня у нас равиоли. Тут столько муки, что волей-неволей будешь есть, как итальянец, а? В этот миг вспыхнула лампочка. Мы заморгали и лишились дара речи от удивления. Один Зелински, казалось, воспринял это как должное.

— Это Мак, — сообщил он. — Мак очень умный с машиной. Он наладит её, и мы поедем в Англию. Я ещё не бывал. Но моя мама была англичанка и говорила, что там хорошее место.

— Что ты хочешь этим сказать, Ян? — спросила его Дженни. — Как это поедем? Как мы доберёмся до Англии, если яхты больше нет? Он удивлённо взглянул на неё.

— Так в «Трикале» же! Она будет плыть! Дно у неё пока что не отвалилось. Всё время, пока я тут сижу, я молюсь, чтобы приехал кто-нибудь понимать в моторах. Я их не понимаю. Слишком сложно. И я жду. Я делаю деревянный плот и везу якорь к рифам. Это была большая работа. Но я справляюсь с ней. Сейчас ветер от востока. На высоком приливе пароход может стащить в воду. Извините, пожалуйста, покушайте. Если моторы в порядке, я буду очень осчастливлен. Я их смазывал.

С этими словами он отправился вниз к Маку, а мы так и остались сидеть, изумлённо глядя ему вслед.

— Вот тебе и на! — сказал, наконец, Берт. — Все вопросы сняты.

— Такие дела, — сказал Мак, входя. — На левом двигателе полетело несколько подшипников, но это поправимо, их можно заменить. Парень хорошо следил за смазкой. А вот на правом, похоже, гребной вал не в порядке. У меня такое чувство, что он треснул. Котлы тоже не действуют. Впрочем, пока не разведём пары, ничего сказать нельзя. Может статься, что они в исправности.

— Думаешь, удастся запустить левый двигатель? — спросил я.

— Да, — Мак медленно кивнул, набивая рот равиоли. — Наверное.

— Когда?

— Может, завтра утром, если котёл не проржавел насквозь.

— Грандиозно! — воскликнул я. — Высокий прилив будет с половины восьмого до восьми. Поработай ночку, Мак. Мы должны использовать восточный ветер. Может, другого такого случая придётся ждать несколько месяцев.

— Ладно, только как насчёт обшивки?

— Зелински говорит, что всё в порядке.

— Он не может знать наверняка. Разве что его глаза видят сквозь груды железной руды.

— Так или иначе, это наш единственный шанс, — сказал я. — На завтрашнем приливе будем сниматься с берега. Когда ты сможешь дать нам пар, чтобы запустить кормовые лебёдки?

— Часа через два или три. Я уже запалил один маленький котёл, чтобы проверить, работает он или нет.

— Хорошо. При первой возможности подашь пар на лебёдки. И пусть динамо-машины тоже работают, нам понадобится свет на палубе. Мы выгрузим руду из кормового трюма, сколько сможем. И смотри, чтобы к утру пара было в достатке, Мак. Придётся включать помпы на всю мощность, потому что корпус наверняка течёт. — Вдруг я рассмеялся, почувствовав радостное возбуждение. — Господи, Дженни! Подумать только, ещё полчаса назад мы ломали голову, как добраться до дома, и совсем забыли, что у нас есть судно. Бывает же, а? Парней из Ллойда хватит удар! Ведь считается, что «Трикала» уже год с лишним лежит на дне. И вдруг мы приводим её в порт…

— Да, только мы ещё тут, а не в порту, — заметил Мак.

— Вот пессимист! — с усмешкой воскликнул Берт. Я вышел на палубу. Ветер ослаб, но всё равно достигал силы почти семи баллов и по-прежнему дул с востока. Барометр на мостике показывал, что давление растёт. В куче плавника на берегу белели доски. Я надеялся, что Дженни не заметит их. Вместе с Бертом и Зелински мы сняли люки с трюма № 3 и запустили деррик-краны. В начале четвёртого Дженни сообщила, что пар на лебёдках есть. Их тарахтенье и грохот падавших в трюм цепей деррик-кранов казался нам музыкой.Дженни быстро освоила работу крановщицы, мы втроём загружали бадьи в трюме, и дело спорилось. Руду мы сваливали прямо за борт. Наступили сумерки, и мы включили дуговые лампы. Ни разу в жизни не приходилось мне проводить ночь в таких трудах. Почти пятнадцать часов мы без перерыва махали лопатами в удушливом облаке красной рудной пыли. Казалось, груза не убавляется, однако постепенно его уровень понижался. Мы вспотели, нас покрыла пыльная корка, так что вскоре мы стали такими же ржавыми, как «Трикала». В шесть часов утра я велел кончать работу. Ветер упал, сменившись свежим бризом, и внутри рифового пояса волны заметно присмирели. Они по-прежнему с грохотом обрушивались на маленький пляж, но в них уже не ощущалось былой мощи. Мы с Дженни спустились в машинное отделение. Мак лежал под одним из котлов. Когда он выбрался оттуда, мы не узнали его: он был вымазан в мазуте с ног до головы, как будто выкупался в отстойнике.

— Ну, как наш левый двигатель? — спросил я.

— Нужны ещё сутки, мистер Варди, — сказал Мак и покачал головой.

— А в чём дело?

— Система питаний мазутных топок забилась. Придётся разбирать и чистить. Пара — хватит только для помп и лебёдок, а главные котлы запускать нельзя, пока не промоем трубы.

— Ну, делать нечего… Пойди перекуси. Заработает машина или нет, всё равно с приливом будем сниматься. Надеюсь, якоря выдержат.

После завтрака все, за исключением Мака, вышли на палубу. Мы прикрепили якорные тросы к барабанам лебёдок. С левого борта трос тянулся к рифам, с правого — на дно, к якорю.

— Как ты думаешь, этот якорь выдержит? — спросил я Зелински. Он развёл руками.

— У меня есть надежда, вот и всё, что я могу сказать. Дно у моря скалистое.

Время перевалило за половину восьмого. Как только волна подкатывалась под «Трикалу», её облегчённая корма приподнималась. Я послал Берта и Зелински на бак. Носовые якорные тросы мы уже успели прикрепить к лебёдкам. Их надо было травить по мере того, как будем стаскивать пароход на воду.

Когда все заняли свои места и Берт взмахнул рукой, мы с Дженни выбрали слабину. Стук мощных лебёдок наполнил нас надеждой. Если только удастся стащить «Трикалу» на воду! Если только её корпус не повреждён! Если только якоря удержат нас, когда мы будем на плаву! Если только… Если…

— Порядок? — крикнул я Дженни. Она кивнула. Прошли три вала, каждый из них чуть приподнимал корму. Наконец Дженни махнула рукой, но я уже и сам видел эту огромную курчавую волну, которая была намного выше остальных. Её белый гребень кипел и изгибался. Когда она, подняв тучи брызг, ударила в корму, я кивнул Дженни. Стук лебёдки, похожий на пальбу отбойного молотка, заглушил гром, с которым волна обрушилась на пляж. Я почувствовал, как поднимается корма. Трос с моего борта натянулся как струна. Он убегал к покрытым кипящей пеной рифам. Что же будет? Либо «Трикала» сдвинется с места, либо лопнет трос. Барабан лебёдки медленно крутился, мотор натужно ревел, и я с замиранием сердца ждал, что вот-вот где-то что-то сорвётся. Внезапно барабан пошёл быстрее и легче, под кормой «Трикалы» была новая волна. Я посмотрел на вторую лебёдку, там барабан тоже пошёл свободнее. Судно сползало на воду. Я поднял руку, и мы остановили лебёдки. Волна отхлынула. Насколько «Трикала» продвинулась к воде, сказать было нельзя, но, по-моему, на этой волне мы намотали не меньше тридцати футов троса. Правда, несколько футов составила растяжка. Мы стали ждать следующей большой волны. Теперь даже мелкие легко поднимали корму «Трикалы», и временами я готов был поклясться, что мы на плаву. Я не отважился ждать слишком долго, потому что судно, по-прежнему падавшее со скрежетом на пляж, теперь могло биться кормой о камни. Заметив довольно крупную волну, я кивнул Дженни. Вновь натянулись тросы, и барабаны принялись наматывать их. «Трикала» опять пришла в движение, но внезапно моя лебёдка взревела без нагрузки. Трос выскочил из воды, гигантской змеей взмыл в воздух и ударил по трубе парохода. То ли он проржавел, то ли его перерезало острым камнем в рифах. Пока мой трос, извиваясь, летел по воздуху, я взглянул на лебёдку, которой управляла Дженни. Теперь вся тяжесть судна была на ней, но барабан вращался без натуги, наматывая трос, и мотор не был перегружен. Я знаком велел Дженни не останавливать его. «Трикала» уже довольно легко скользила кормой вперёд. Волна откатилась. Дженни выключила лебёдку. Посмотрев на бак, я увидел, что тросы, прикреплённые к чёрным утёсам, туго натянуты. На этот раз «Трикала» не рухнула с грохотом на гальку. Я крикнул Берту, чтобы он отдал тросы вовсе, и рубанул рукой по воздуху. Мгновение спустя тросы упали с носа в воду. Лебёдка тянула «Трикалу» до тех пор, пока не встали над якорем. Мы запустили помпы и начали выравнивать судно, перекладывая груз. Прошлой ночью так облегчили кормовой трюм, что теперь корма задралась в воздух. Пока Мак бился с машиной, мы принялись вчетвером освобождать носовые трюмы. Время летело быстро. Якоря держали. Помпы, работавшие на полную мощность, справлялись с поступавшей водой. К вечеру ветер сменился на западный, и остров опять защищал нас. Опасность быть выброшенными на берег миновала, уровень моря быстро понижался. К трём часам мы устранили дифферент. Мак вышел из машинного отделения и сообщил, что система питания прочищена. Он пообещал развести пары, как только снова соберёт трубопровод. Теперь было ясно, что мы в безопасности, и я уснул прямо на камбузе перед печкой…

После бритья и завтрака Мак повёл нас в машинное отделение. Здесь было жарко, кипела жизнь. Заработал один из главных котлов, по краям стальной заслонки топки виднелось красное пламя. Включился счётчик давления.

— Левую машину запущу ещё до полудня, — с улыбкой пообещал Мак. По-моему, это был первый и последний раз, когда я видел, как Мак улыбается. Он был похож на школьника, который хвастается новой игрушкой.

Над трубой клубились чёрные тучи дыма. Мы с Дженни стояли на мостике, и я прикидывал, как лучше вести судно. Ни я, ни Дженни толком ничего в этом не смыслили. Кроме Мака, никто из нас никогда не плавал на пароходах, да и он разбирался только в машинах.

— Если повезёт, будем дома через две недели, — сказал я и поцеловал Дженни. Она со смехом пожала мне руку.

— Пока нам везло. Если не считать «Айлин Мор»… Мы пошли в рулевую рубку и стали проверять приборы, переговорные трубы, комплектность карт. Пробыв там час, мы услышали крики Берта и топот его ног по трапу мостика. Я вышел из рубки.

— Смотри! — выпалил он, указывая рукой в сторону рифов. У южного устья прохода о шпиль разбилась волна, разлетевшись тучей брызг. Когда море чуть успокоилось, я увидел за проходом короткую трубу маленького судёнышка. В следующий миг я разглядел его чёрный нос, с которого стекала пенная вода. Нос был задран кверху, и создавалось впечатление, будто там всплывала подлодка. Форштевень смотрел прямо в проход. Я почувствовал, как нервы мои натянулись.

— Что это? — спросила подошедшая Дженни и вздрогнула, когда в пене прибоя мелькнула чёрная труба. Судёнышко уже было в проходе. Ударила волна, и труба резко пошатнулась, потом выпрямилась — точно так же, как мачта «Айлин Мор». На мгновение мы ясно увидели буксир, потом его поглотили брызги. В следующий миг буксир выскочил из прохода и попал на более спокойную воду. Нас разделяло менее полумили.

Это был буксир Хэлси.

— Берт, тащи винтовки, живо! — приказал я. — И патроны. Через несколько минут мы заняли «огневые позиции», оставив Мака приглядывать за машиной. Если удастся развести пары, прежде чем Хэлси возьмёт нас на абордаж, мы, вероятно, сможем спастись. Дженни и я засели с винтовками на мостике, защищённом бронированными боковинами. Зелински с Бертом расположились на корме. Кроме винтовок у нас было по револьверу. Буксир пошёл прямо на нас. Я отчётливо слышал, как звякнул его машинный телеграф, когда они дали малый вперёд. В бинокль мне был виден стоявший на мостике Хзлси. Его чёрная борода поседела от соли. Он был без фуражки, и длинные чёрные космы свешивались ему на лицо. Рядом с Хэлси стоял прямой и долговязый Хендрик.

— Он попробует сразу взять нас на абордаж? — спросила Дженни.

— Нет, сначала окликнет, — ответил я. — Он не знает, кто на борту, и попытается это выяснить, прежде чем возьмётся за дело.

— Джим! Помнишь, что сказал Берт? Когда Хэлси завладеет серебром, он бросит свою команду здесь, и Рэнкина, наверное, тоже. Должно быть, кроме тех пятерых, что спаслись с «Трикалы», на борту есть ещё люди. Если удастся настращать их и сыграть на этом… — Она поднялась на ноги. — В рубке есть мегафон. Это был шанс. Во всяком случае, шанс выиграть время. Я схватил переговорную трубку, шедшую в машинное отделение, и позвал Мака.

— Это вы, мистер Варди? — донёсся его далёкий тихий голос.

— Да. Хэлси пожаловал. Скоро ты запустишь левый двигатель?

— Э… через час, раньше не обещаю.

— Хорошо. Я на мостике. Как только будет готово, немедленно сообщи.

Появись Хэлси двумя часами позднее, мы смогли бы ускользнуть от него. Похоже, удача изменила нам.

Вернулась Дженни и вручила мне мегафон. Вода под винтами буксира вспенилась, когда он дал задний ход и лёг в дрейф на расстоянии полёта брошенного камня.

— Ахой, «Трикала»! — донёсся из громкоговорителя голос Хэлси. — Кто на борту?

И чуть погодя:

— Ахой, «Трикала», это спасательный буксир «Темпест», выполняющий задание британского адмиралтейства!

Он, конечно же, лгал. Но теперь стало ясно, что он не предполагал застать тут нас с Бертом.

— Ахой, «Трикала»! — в третий раз заорал он. — Есть кто на борту? Я поднёс микрофон к губам и, не высовываясь из-за укрытия, крикнул:

— Ахой, «Темпест»! «Трикала» вызывает команду «Темпеста»! С вами говорит несостоявшийся офицер британской армии. Именем короля я овладел «Трикалой» и грузом серебра, который находится на борту. Далее. Приказываю выдать мне капитана Хэлси, обвиняемого в убийстве двадцати трёх членов команды «Трикалы», также его сообщников: Хендрика, бывшего первого помощника капитана «Трикалы», и двух матросов, Юкса и Ивэнса. Эти лица должны быть доставлены на борт нашего судна в наручниках. Предупреждаю, что если вы, повинуясь приказаниям обвиняемого, совершите пиратский акт, то вас, вполне возможно, постигнет та же судьба, что и команду «Трикалы». Хэлси — убийца и… На буксире включили сирену, и мой голос утонул в её вое. За кормой завертелись винты, вода вскипела, и буксирчик пошёл прочь, развернувшись по широкой дуге. Сирена ревела, над трубой виднелось белое перышко пара.

— Потрясающе, Джим! — воскликнула Дженни, схватив меня за руку. — Ты нагнал на него страху.

Меня охватило радостное возбуждение, но оно быстро прошло. Хэлси вернётся. Полмиллиона в серебряных слитках — такая приманка скоро развеет тревожные сомнения его команды. Да и добился я немногого: выиграл толику времени, сообщил Хэлси, с кем он имеет дело, вот и всё.

— Как он теперь поступит, а? — спросила Дженни.

— Попытается воодушевить свою команду горячей речью и вернётся, — ответил я.

— Он пойдёт на абордаж?

— Бог знает. Лично я на его месте перерезал бы якорные цепи. Гогда «Трикала» через несколько минут оказалась бы вон на тех скалах, и он мог бы не спеша расправиться с нами. Буксирчик лёг в дрейф примерно в полумиле к северу от нас, внутри рифового пояса. В бинокль мне было видно, как его команда собралась на баке под мостиком. Я насчитал около десяти человек. Стоя на мостике, Хэлси обращался к ним с речью. С кормы едва слышно донёсся голос Берта. Я перешёл на левую сторону мостика, чтобы посмотреть, зачем он меня зовёт. Берт стоял возле трёхдюймовки, кивал мне и указывал на орудие. Потом он открыл один из ящиков, вынул снаряд и сделал движение, как будто загоняет его в казённик.

В следующий миг я уже скатился по трапу мостика и бежал на корму. Мне и в голову не приходило, что эти древние проржавевшие орудия можно пустить в дело. Если они ещё способны стрелять, мы спасены.

Когда я подошёл, Берт возился с казёнником. Оглядевшись, он ухмыльнулся и сказал:

— Чёрт знает, будет оно работать или нет. Во всяком случае, затвор открыть удалось. Вертикальная наводка в норме, горизонтальная чуть заедает. Может, попробуем, а? Орудие смазывали, хотя и очень давно. Ржавчина на стволе только-только начинает шелушиться. Пятьдесят шансов из ста, что его разорвёт, но если другого выхода нет, надо рискнуть.

Я заколебался. С виду орудие казалось проржавевшим насквозь. Его больше года щедро омывало волнами.

— А может, лучше пальнуть из носового? — предложил я.

— Я его ещё не смотрел. Может, оно и получше, но я сомневаюсь: оно всё время стояло дулом к ветру. Всё равно мы уже не успеем — вон этот чёртов буксир, опять сюда плывёт. Буксир развернулся и вновь направился к нам.

— Наводи по горизонтали, — велел мне Берт. — Вертикаль и выстрел — моя забота.

Он открыл затвор и загнал снаряд в казённик. Тот с лязгом захлопнулся. Я попросил стоявшего рядом Зелински сбегать на мостик за мегафоном.

— Надо их предупредить, — сказал я. — Если не остановятся, пустим снаряд у них перед носом.

Берт взгромоздился на сиденье наводчика.

— На этом снаряде нулевой запал. Не забывай о тросе, — предостерёг он, когда я забрался на второе сиденье. Он имел в виду трос, который был прикреплён к якорю, брошенному в воду Зелински. Трос лежал на палубе недалеко от меня и не был натянут. «Трикала» стояла носом к ветру, и я мог не опасаться внезапного натяжения этого троса.

Буксир быстро приближался. На палубах не было ни души. Хэлси дал своим людям приказ укрыться. На мостике стояли Юкс, Ивэнс и Хендрик, я видел их в бинокль. У Юкса и Ивэнса были винтовки.

Зелински подал мне мегафон. Буксир сбавил ход. Как я и думал, он направлялся к тому месту, где якорный трос уходил под воду. Когда буксир подденет его носом, команда перепилит трос ножовкой, а потом, сделает то же самое с носовой якорной цепью. Я поднёс рупор к губам и заорал:

— Ахой, «Темпест»! Если вы не отвернёте, я открываю огонь!

— Идут прежним курсом, — сказал Берт. — Влепим им? Мы навели орудие, и я с замиранием сердца приказал:

— Огонь!

Вспыхнуло пламя, раздался взрыв, от которого у меня зазвенело в ушах, и в тот же миг огромный водяной столб взметнулся перед самым форштевнем буксира.

— Хар-рош! — гаркнул Берт. — Это приведет их в чувство. Он уже спрыгнул с сиденья и загонял в казённик второй снаряд. Я сидел, слегка ошеломлённый тем, что орудие выстрелило и мы всё ещё живы. По палубам «Темпеста» метались люди. Мы сидели прямо над ними и могли стрелять в упор. Они это знали. Я увидел, как кто-то на мостике отчаянно крутит штурвал. Лязгнул машинный телеграф, винты вспороли белую воду за кормой.

— Гляди. Они хотят обрубить наш якорный трос! Лихорадочно пытаясь отвернуть, они, похоже, напрочь забыли об этом тросе. Я думал, он сорвёт им мостик, трубу и всё остальное, что торчит над палубой. Но буксир врезался в трос форштевнем и потащил его. Получилась громадная петля. Вдруг я услышал голос Дженни:

— Джим, берегись троса! В тот же миг трос выскочил из воды и хлестнул по воздуху, как тетива лука. Что-то взлетело с палубы и с треском ударилось о моё сиденье. Меня пронзила жгучая боль, потом я почувствовал, что падаю вниз, и стал терять сознание. Наступила темнота. Я пришёл в себя на дне шлюпки, рядом с моей головой — нога, обутая в морской сапог. Одежда промокла, я дрожал от холода. Шлюпка неистово плясала, мерно поскрипывали вёсла. Я посмотрел вверх и увидел на фоне серого неба чьи-то колени, заслонявшие от меня лицо этого человека. Он опустил голову и поглядел на меня. Это был Хендрик. Теперь я понял, что меня сбросило с кормы «Трикалы» ударом троса. Ветром и течением повлекло к буксиру. Хэлси спустил шлюпку. Берт, наверное, испугался открывать огонь. Или они пригрозили застрелить меня, если он это сделает. Я шевельнулся на жёстких досках, но мой бок пронзила такая боль, что я, кажется, снова потерял сознание. Когда очнулся, меня вытаскивали из шлюпки.

— Он в сознании, мистер Хендрик? — услышал я голос Хэлси.

— Да, всё в порядке. На ногах и на спине изрядные кровоподтёки, но это пустяки.

Меня снесли по трапу, втащили в крохотную каюту и швырнули на койку. Хендрик и Хзлси остались со мной. Халси пододвинул стул и сел.

— Ну-с, милый мальчик, может быть, теперь вы расскажете мне, как очутились на борту «Трикалы»? — голос его звучал мягко и вкрадчиво, как у женщины, но был холодным и бесцветным.

— Что вы со мной сделаете? — спросил я, стараясь говорить ровным, спокойным тоном.

— Это зависит от вас и ваших друзей, — отвечал он. — Ну, рассказывайте. Вы с Куком явились на борт «Темпеста» в Ньюкасле и узнали от Рэнкина, где находится «Трикала». Что было потом?

— Мы достали яхту и пошли к Скале Мзддона, — ответил я.

— Как достали? Сколько вас тут?

— Несколько человек, — уклончиво ответил я. Хэлси прищёлкнул языком.

— Пожалуйста, поточнее, Варди. Сколько вас?

— А вы сами узнайте, — предложил я. Я был напуган, но уже владел собой.

Он засмеялся злым невесёлым смехом.

— У нас есть способ заставить вас говорить. О, погодите-ка, я видел на борту женщину. Она очень похожа на мисс Соррел, которая села с вами на плот, когда мы покидали «Трикалу». Это мисс Соррел? — внезапно его голос зазвучал резко. Хэлси склонился ко мне. — Ну, Варди?

Я приготовился к удару, но вспышка ярости быстро прошла, и Хэлси откинулся на спинку стула.

— Понятно, — продолжал он. — Это мисс Соррел, и она влюблена в вас, иначе ни за что не потащилась бы сюда. Что ж, это упрощает дело, — он снова хихикнул. — Я дам вам шанс, Варди. Посоветуйте своим друзьям сдаться. Вы — беглые заключённые, закон против вас. Но если мне позволят без помех подняться на борт «Трикалы», то по возвращении в Англию…

— Я не дурак, — перебил я его. — Вы не намерены возвращаться в Англию вместе со своей командой, не говоря уж о нас. Вы бросите их точно так же, как бросили команду «Трикалы», и возьмёте с собой только свою старую шайку.

Он вздохнул.

— Ну-ну, мой мальчик. У вас просто разыгралось нездоровое воображение. Что ж, я вас покидаю. Поразмыслите о вашем положении. В суде захват «Трикалы» и стрельбу по нашему буксиру расценят как акт пиратства.

— А как расценят ваши действия? Например, то, что выбросили судно на этот пляж? — парировал я. Хэлси рассмеялся.

— Да, — сказал он, — вынужден признать, что мне не хотелось бы доводить дело до суда. Я вношу предложение. Если после моего возвращения в порт власти недосчитаются какого-то количества серебра, я смогу заявить, что мне не удалось поднять со дна всё до последней крошки. Что, если я высажу вас и ваших друзей… ну, скажем, в Тромсё, в Норвегии? Человек с деньгами всегда может скрыться. Подумайте об этом, друг мой, а я пока пойду и надавлю на ваших приятелей. — Он с улыбочкой покачал головой. — Ах, Ромео, Ромео… Идёмте, мистер Хендрик. Думается, пора кликнуть Джульетту. Его зловещий смех ещё долго звенел у меня в ушах. Вскоре на палубе ожил громкоговоритель:

— «Темпест» вызывает «Трикалу», — голос Хэлси звучал слабо и глухо. — Если вы не сдадите судно и серебро в течение часа, я повешу Варди за пиратство.

Он повторил своё заявление ещё раз и отключил громкоговоритель. Я вспомнил команду «Трикалы» и историю с «Пинангом». Хэлси не блефовал. Либо через час я буду болтаться на верёвке, либо Дженни и Берт сдадут судно. В любом случае конец один — смерть. Хэлси не станет убивать нас, а просто бросит на Скале Мэддона и предоставит умирать естественной смертью. Это поможет ему зализать муки совести. На миг я потерял рассудок, но в конце концов заставил себя успокоиться и сесть на койке. Я должен найти путь к спасению. Я должен удрать с буксира.

X. Динамит

Я мало-помалу успокоился. Должен же найтись какой-то выход. Переборки в каюте были деревянные, но прочные. Топот резиновых сапог раздавался над самой моей головой. Я посмотрел вверх. В палубе был люк, а в стене — крохотный иллюминатор дюймов шести в диаметре. Я встал на стул и, открыв заслонку, увидел чьи-то расставленные ноги, а в полумиле от буксира — ржавую «Трикалу». Даже будь иллюминатор пошире, всё равно полмили мне в такой холодной воде не проплыть. Вдруг я услышал чей-то разговор:

— Ты когда-нибудь видывал такое, Вилл? Я двадцать три года хожу по морям и не припомню, чтобы людей вешали за пиратство. Даже если он и пират, всё равно вешать без суда нельзя, это убийство. Ноги переступили по палубе, заслонив от меня «Трикалу».

— Убийство? — послышался второй голос. — Не знаю, может, и так. В любом случае мне это совсем не нравится. Капитан, должно быть, сдурел. Да и может ли Хэлси судить, что пиратство, а что не пиратство? Ты можешь мне сказать, почему погибла вся команда «Трикалы»?

— Не оглядывайтесь, — тихо проговорил я в иллюминатор. — Стойте, как стоите. Я могу дать вам ответ. Шлюпки «Трикалы» были испорчены специально, чтобы погубить команду. В ту ночь было убито двадцать три человека. Главные виновники — Хэлси и Хендрик.

— Откуда ты знаешь? — спросил голос с ирландским акцентом.

— Я спасся на плоту, — ответил я. — Это — правда, и от неё может зависит ваша жизнь. Хэлси возьмёт с собой в Англию только людей из своей старой команды. Остальных бросят на Скале Мэддона, как только серебро будет перегружено на буксир, а «Трикала» уничтожена. Вы меня понимаете?

Они не ответили.

— Хэлси выдал команде оружие? — спросил я.

— Нет, вооружены только он сам, помощник и двое из старой команды, Юкс и Иванс.

— Значит, вы в его руках. А как там Рэнкин?

— Он чего-то боится. Оружие есть только у четверых.

— Попросите Рэнкина прийти сюда. Скажите, что с ним будет говорить Варди. Дело жизни и смерти, так ему и передайте. И расскажите всем остальным то, что услышали от меня. И учтите, если вы не поторопитесь, ваши кости будут валяться на Скале Мэддона.

— Это правда, что ты осуждённый?

— Да. Я пытался предостеречь команду «Трикалы», и меня упекли за бунт на корабле. Довольно вопросов. Если вам дорога жизнь, захватите судно.

Несколько секунд они стояли без движения, потом ирландец сказал:

— Пошли, Вилл, я хочу поговорить с Джессопом. Это был лишь слабый лучик надежды, но я воспрянул духом. Минуты тянулись медленно. Кто такой этот Джессоп? Поверили они мне или нет? Успеют ли что-нибудь предпринять, прежде чем Хэлси осуществит свою угрозу?

Я принялся осматривать каюту, скорее, чтобы занять себя, чем из любопытства. Сидеть и ничего не делать было слишком мучительно. На полочке возле койки стояли книги по морскому делу, сочинения Шекспира, полный Бернард Шоу, кое-что из Юджина О'Нила. С внезапным любопытством я вытащил из ящика стола кипу писем. Вскоре я уже вовсю рылся в вещах капитана Хэлси, забыв, что мне осталось жить меньше часа. Я хотел отыскать какой-нибудь ключик к прошлому этого человека. И я нашёл его. В отдельном конверте, помимо писем от жены, адвокатов и деловых партнёров из Шанхая и Кантона, лежали газетные вырезки. Там я обнаружил фотографию, точно такую же, как в «Театрале», а под ней подпись:

«Исчезновение Лео Фудса, подозреваемого в поджоге». Ниже шёл текст: «Молодой актёр Шекспировского театра Лео Фудс разыскивается в связи с пожаром в айлингтонском театре, случившимся 25 января и унесшим десять жизней. Фудс, бывший владельцем этого театра, бесследно исчез. Полагают, что он влез в долги, а театр был застрахован на крупную сумму. Пожар начался в оркестровой яме. Один из рабочих сцены видел, как незадолго до этого оттуда выходил Лео Фудс. Полиции выдан ордер на его арест. Подразумевается, что наряду с обвинением в поджоге Фудсу будет предъявлено обвинение в убийстве».

В остальных вырезках сообщалось примерно то же. Все они были вырезаны из газет за февраль 1922 года. Запихнув их обратно в конверт, я сунул его в карман. В этот миг кто-то тихо позвал меня по имени. Напротив иллюминатора, привалившись спиной к леерам, стоял Рэнкин. Лицо у него было бледное и рыхлое. Наши взгляды встретились, потом он отвернулся.

— Говорят, ты хотел меня видеть, — тихонько сказал он, нервно теребя дрожащей рукой золочёную пуговицу на кителе.

— Да, — ответил я. — Тебя бросят на Скале Мэддона вместе с остальной командой.

— Откуда ты знаешь? — Его глаза безумно сверкнули.

— Я обвинил Хэлси в намерении оставить тут команду. Он сказал, что я прав и что вместе с командой бросят и эту «трусливую свинью Рэнкина», чтобы составил им компанию. — Это была ложь, но он поверил мне. Поверил потому, что и сам этого боялся.

— Что я могу поделать? — спросил он. — Чего ты хочешь? Я знал, что так оно и будет, знал с той самой ночи в Ньюкасле…

— Ты мог бы послать радиограмму?

— Нет. На вторые сутки плавания Хэлси разбил аппаратуру под тем предлогом, что необходимо блюсти полную секретность. Но я понял, почему он не хочет, чтобы радио работало.

— Расскажи команде про свои опасения.

— Они мне не доверяют. Их обуяла жажда денег. Да и вообще, это тёртый народ.

— Но теперь они напуганы, — сказал я. — Тут есть какой-то Джессоп, да?

— Да, американец. Самый матёрый из всех.

— Иди и переговори с ним. У тебя есть оружие?

— Револьвер. Я припрятал его в каюте. Слушай, Варди, если я помогу тебе выкрутиться, ты дашь на суде показания в мою пользу?

— Дам, — пообещал я. — К убийству команды «Трикалы» ты причастен лишь косвенно. В худшем случае тебе грозит какой-нибудь мягкий приговор. А может, мы сумеем и вовсе тебя вытащить. Во всяком случае, я сделаю всё, что в моих силах. Послышался топот ног по трапу, я прикрыл иллюминатор. В замке повернулся ключ. Я сел и закрыл лицо руками. В дверях стоял Хендрик. Он оглядел каюту, заметил иллюминатор и вышел, ничего не сказав. Но вскоре явился Юкс, чтобы исполнять обязанности тюремщика. Хендрик видел Рэнкина на палубе против иллюминатора и всё понял.

Вновь потянулись минуты ожидания. У меня больше не было возможности снестись с командой буксира, но чувствовал себя спокойнее, хотя лоб мой покрывала испарина, как при лихорадке. Наконец с мостика донёсся слабый звон машинного телеграфа, и судёнышко мелко задрожало. Закрутились винты, я слышал, как под бортом буксира плещутся водовороты. Через несколько минут снова звякнул телеграф, и дрожь прекратилась. Потом я услышал голос Хендрика, он приказывал всем матросам собраться на баке. У меня над головой затопали ноги, ключ в замке повернулся, и вошёл Хендрик с куском плетёной верёвки в руках. Он связал мне руки за спиной и потащил на палубу. Буксир стоял примерно в четырёх кабельтовых от кормы «Трикалы». На палубе ржавого заброшенного парохода не было видно никаких признаков жизни. Меня втолкнули на мостик, по которому вышагивал Хэлси. Ивэнс стоял за штурвалом, на плече у него болталась винтовка, из кармана торчала рукоять пистолета. Матросы сгрудились под мостиком. У них был суровый вид. С прикреплённого к мачте блока свисала верёвка с петлёй на конце. Хэлси остановился и повернулся ко мне.

— Если вы велите вашим друзьям сдать «Трикалу» и серебро, я высажу вас на какой-нибудь берег в целости и сохранности, — сказал он.

— Уж конечно, — громко ответил я. — На берег Скалы Мэддона, где вы намерены оставить этих несчастных парней. Я кивнул на команду. Из толпы стоявших с задранными головами матросов послышался тихий ропот.

— Заткните ему глотку! — резко приказал Хэлси. Юкс запихнул мне в рот грязный платок и закрепил его верёвкой.

— Он у нас запоёт по-другому, когда почувствует, как петля кусает его за шейку, — сказал Хэлси и вновь принялся расхаживать туда-сюда по мостику. К матросам присоединились ещё несколько человек, теперь их было около десятка.

— Приглядывайте за ними, — шепнул Хэлси Хендрику. — Они напуганы, и я им не доверяю. И следите за Рэнкиным. Тот появился откуда-то с кормы и взошёл по трапу на мостик. Лицо его искажали гримасы, глаза лихорадочно блестели.

— Мистер Рэнкин, — сказал ему Хэлси. — Если вас не затруднит, оставайтесь внизу с матросами.

Рэнкин остановился и разинул рот. Он постоял, словно заворожённый взглядом Хэлси, потом спустился на бак и смешался толпой матросов. Хэлси подошёл к козырьку мостика.

— Матросы! — театрально вскричал он и воздел руку к небу, будто Антоний, призывающий к молчанию римскую чернь. — Матросы! Я созвал вас, чтобы вы присутствовали при казни человека, виновного в морском разбое. Этот человек, осуждённый за бунт на корабле, совершил побег из Дартмура и…

— Капитан Хэлси, — перебил его долговязый тощий матрос, — когда мы отправлялись с вами в плавание, нам и в голову не приходило, что мы станем соучастниками убийства.

— Кто тут говорит про убийство? — бородка Хэлси дёрнулась. — Это казнь, а не убийство.

— Международное морское право запрещает вешать людей без суда.

— Когда мне понадобится ваше мнение, я спрошу его, Джессоп, — голос Хэлси звучал почти как рык. Но американец не уступал, и я вдруг начал надеяться.

— Вот что, капитан. Мы считаем, что парень имеет право на судебное разбирательство его дела. Хэлси ударил кулаком по поручням мостика.

— Заткнись, собака бунтарская! — заорал он. — Иначе я закую тебя в кандалы! Держите оружие наготове, — быстро шепнул Хэлси Хендрику. — И следите за Рэнкиным. Он что-то нервничает. — Хэлси снова повернулся к команде.

— Матросы! — воскликнул он, прерывая поднявшийся ропот. — На карте полмиллиона фунтов стерлингов, и сейчас не время вдаваться во все тонкости международного морского права. Нам надо подняться на борт «Трикалы», и если для достижения этой цели придётся удушить беглого бунтовщика, значит, давайте удушим его, как бы это ни было нам неприятно. Либо он велит своим людям сдать судно, либо мы вздёрнем его. Ну-с, Варди? — спросил он, оборачиваясь ко мне.

Я закивал головой и принялся мычать с таким видом, будто прошу слова.

— Пусть говорит, — негромко потребовали несколько человек из команды, и Хэлси отвязал мой кляп.

— Вот микрофон громкоговорителя, — сказал он, резким движением протягивая мне чёрную бакелитовую коробочку.

— Сначала я вас кое о чём спрошу, — громко произнёс я, чтобы меня слышала команда. — Как вы намерены обойтись с этими людьми, когда завладеете серебром? Вы бросите их точно так же, как бросили…

Он ударил меня кулаком в лицо, и я повалился на стоявшего за моей спиной Юкса. В тот же миг Хендрик крикнул:

— Берегитесь, сэр!

Толпа на баке раздалась в стороны, и я увидел Рэнкина с пистолетом в руках.

— Бросьте оружие, Рэнкин, — приказал Хэлси. Но Рэнкин, дрожа словно в лихорадке, навёл пистолет на капитана. Совсем рядом со мной сверкнула вспышка, и раздался оглушительный гром. Рэнкин разинул рот, по лицу его пробежала гримаса удивления, в уголке рта показалась струйка крови. Он глухо закашлялся и осел на палубу. Хэлси шагнул вперёд. Пистолет у него в руке дымился. Капитан посмотрел вниз на свою ошеломлённую команду.

— Бунт, да? Что ж, я застрелю первого, кто сделает шаг вперёд. Оробевшие матросы в страхе примолкли, Хендрик дёрнул свихнувшегося Хэлси за рукав и указал на «Трикалу».

— Они навели на нас орудие, капитан. Может, благоразумнее было бы не рисковать?

— Пока Варди жив, они не осмелятся выстрелить.

— А что, если дождаться ночи и взять их на абордаж в темноте? Хэлси ядовито засмеялся.

— Команда напугана и бунтует. У нас нет другого выхода, мистер Хендрик. Юкс, накиньте ему на шею петлю и поставьте его на верхнюю ступеньку трапа.

Пенька была шершавая и мокрая. Я провёл языком по разбитым губам, во рту стоял солёный привкус крови. Теперь команда уже ничем мне не поможет. Она безоружна, и Хэлси держит её в руках. Осталось только одно.

— Капитан, — сказал я, — давайте микрофон. Ваша взяла. Он заколебался, буравя меня своими чёрными глазами и пытаясь угадать, что я задумал. Похоже, у меня был достаточно убитый вид, потому что Хэлси поднёс микрофон к моему лицу.

— Берт! — крикнул я.

Он сидел на месте наводчика. Второе сиденье занимала Дженни. Дуло орудия было нацелено на буксир.

— Берт, слушай мою команду! Огонь!

Кто-то снова ударил меня кулаком по лицу, потом я услышал доносившийся из громкоговорителя голос Хэлси:

— Остановитесь! Как только вы выстрелите, я убью Варди. Слушайте внимательно. Сейчас мы отойдём от вас подальше. Даю вам четверть часа, чтобы покинуть «Трикалу». Если по истечении этого срока вы останетесь на борту, Варди будет повешен. В ответ донёсся усиленный рупором голос Берта:

— Вот что, капитан Хэлси. Как только ноги Варди оторвутся от палубы, я подниму вас всех на воздух. И не пытайтесь отплыть, иначе я открою огонь. Матросы «Темпеста», человек, стоящий на мостике, — убийца-маньяк. Если у вас не хватит духу схватить его, он прикончит вас так же, как прикончил…

— Оба двигателя — полный вперёд! — приказал Хэлси. Хендрик подскочил к ручке машинного телеграфа и дважды резко дёрнул её.

— Есть полный вперёд, сэр! — доложил он. Винты вгрызлись в воду, и мостик задрожал. Увидев, как за кормой буксира вскипает пена, Берт крикнул:

— Глушите моторы! Команда возроптала, и я услышал крик американца Джессопа.

— Остановитесь, капитан, ради Бога!

— Приготовьте револьвер, мистер Хендрик, — приказал Хэлси. — Назад, вы! — рявкнул он на матросов.

В тот же миг прогремел взрыв, и всё вокруг потонуло в огромном столбе воды. Меня швырнуло на поручни мостика, я поскользнулся и упал.

Я увидел на фоне неба трубу. Она валилась вперёд. Хендрик, спина которого была прижата к штурвалу, тоже заметил её. Я помню, как он разинул рот, но у меня заложило уши, и я ничего не слышал. Труба снесла ограждение мостика и рухнула на Хендрика. Паровой гудок впился ему в живот.

Потом мостик медленно обвалился, и мы упали в толпу матросов. Поднявшись на ноги, я обнаружил, что на шее у меня больше нет верёвки. В борту буксира, в самой серёдке, зияла огромная пробоина, из которой вырывались сполохи огня. Я услышал приглушённые крики и рёв пара. Кто-то перерезал мои путы. Я увидел, как американец разоружает пытавшегося встать Хэлси. Тело Хендрика лежало в луже крови. Юкс метался по палубе, спотыкаясь и прижав ладони к глазам. Обезоруженный и ошалевший Ивэнс стоял рядом.

Кажется, Джессопу удалось призвать матросов к порядку. Они бросились на корму и спустили две шлюпки. Кто-то схватил меня за руку и спихнул в одну из них. Когда мы отвалили от борта буксира, я увидел рвущееся из пробоины пламя и чёрный дым, который клубился над тем местом, где была труба. Я поднял голову и увидел бегущего на корму Хэлси. Он умолял пустить его в шлюпку, но Джессоп только рассмеялся в ответ,

— Иди расскажи о своей беде команде «Трикалы»! — крикнул он и, повернувшись к сидевшим на вёслах матросам, приказал: — Навались. Вы что, ребята, с ума посходили? Огонь вот-вот доберётся до динамита. Навали-ись!

Юкс и Ивэнс изо всех сил налегли на вёсла. Хэлси на палубе буксира лихорадочно резал канаты, крепившие плот. Освободив плот, он обнаружил, что не в силах поднять его в одиночку. Казалось, он сошёл с ума от страха. Дико озираясь, он схватил какую-то корзину и принялся тушить ею огонь. Я повернулся к Джессопу.

— Сколько там динамита?

— Похоже, старик Хэлси хотел, чтобы от «Трикалы» и следа не осталось.

— Вы знали об этом, когда отказали Хэлси в праве сойти в шлюпку?

— Слушайте, мистер, я вас спас или нет? А ему в шлюпке не хватило места, вот и весь сказ. И забудьте о Хэлси. Пусть теперь хлебнёт микстурки собственного изготовления. Над нами навис ржавый борт «Трикалы», и я услышал крик Берта:

— Ты цел, Джим?

— Всё в порядке, — ответил я. Рядом со шлюпкой в воду плюхнулся верёвочный трап, и я взобрался по нему на палубу. Я чувствовал слабость в ногах, моё разбитое лицо опухло. Шелушащаяся от ржавчины палуба показалась мне родным домом. Дженни повисла у меня на шее, смеясь и плача одновременно. Я погладил её по голове. Мне не верилось, что я провёл на борту «Темпеста» лишь час с небольшим. Я повернулся к Берту.

— Построй матросов на палубе, Я должен кое-что им сказать. Один за другим они взобрались на борт. Кое у кого было оружие, изъятое у Хэлси и его сообщников. Берт разоружил матросов и выстроил у леерного ограждения. Потом он посмотрел за корму и воскликнул:

— Эй, гляньте-ка на буксир! Вон как огонь раздуло! Мы столпились у фальшборта. Буксир был похож на брандер, на пылающий факел. Ветер отнёс огонь на корму. И в самой середине этого пекла обезумевший Хэлси бился с плотом, стараясь спихнуть его за борт. Ему удалось поднять один край плота на планшир. Фигура Хэлси чётко выделялась на фоне пламени. Каким-то нечеловеческим усилием он сумел взять второй конец плота на плечо и выпрямиться. Плот с плеском упал в воду, и в этот миг в чреве буксира прогремело несколько коротких сухих взрывов, а потом всё судно разлетелось на куски, пламя и обломки взмыли высоко в воздух, послышался оглушительный рёв. От «Темпеста» остались только нос и корма, они медленно задрались кверху и ушли под воду. Облако тёмного пара зависло над местом гибели буксира, оно имело форму дымного колечка. Потом ветер разорвал его на длинные космы.

— Вот как кончил наш Хэлси, — пожав плечами, проговорил Берт. — Не могу сказать, что буду тосковать по нему. Так, ребята, а ну, построились! Эй, ты! — крикнул он перепуганному Юксу. — Хватит бормотать молитвы за упокой его души! Я подошёл к американцу.

— Надеюсь, вы понимаете моё положение. На борту огромные ценности, и у меня не хватает людей. Вас отведут в кают-компанию и посадят под замок до тех пор, пока мы не попадём на морские пути. Если вы не станете причинять нам беспокойств, то по возвращении в порт я дам вам сойти на берег и скрыться. В любом случае я помогу вам доказать вашу невиновность на дознании. Юкс и Ивэнс, на вас наденут наручники. Есть среди вас радист? Джессоп указал на низкорослого матроса с хитрющими глазками и курчавыми светлыми волосами.

— Вы пойдёте в радиорубку и немедленно приступите к ремонту аппаратуры. Мне нужна связь с береговыми станциями, и как можно скорее. — Я повернулся к Берту. — Отведи их в кубрик. Дженни, что слышно из машинного отделения?

— Не знаю. Мы так волновались за тебя, что нам было не до машинного отделения.

— Ладно, пошли на мостик, поговорим с Маком. Должно быть, он уже развёл пары. Надо убираться отсюда, пока море спокойное. Мак сообщил, что можно отправляться в путь, и пообещал к завтрашнему утру запустить машину, если всё будет хорошо. Через пять минут Берт и Зелински пришли на мостик. Увешанные с ног до головы всевозможным оружием, они были похожи на двух разбойников.

— Поднимайте якорь, — велел я им. — Кормовой трос можете вовсе вытравить. Мы уходим отсюда.

— Вот это мне нравится, — Берт заулыбался. — Я этой Скалой Мэддона сыт по горло.

Они с грохотом скатились по трапу и побежали на корму. Нас снова обдало брызгами, и я посмотрел на брешь в рифах. Волны с рёвом катились по проходу, пошёл дождь, и очертания рифов утратили чёткость. Я больше не видел плавающих в воде деревянных обломков и мазутного пятна над тем местом, где нашёл свою могилу капитан Хэлси.

Через несколько минут дождь вдруг прекратился, и я снова увидел проход — белую пенную полосу на свинцовом фоне моря и неба. Я дал знак Берту, и в следующий миг ржавая якорная цепь начала с грохотом втягиваться в борт, а «Трикалу» медленно потащило к пляжу. Внезапно лебёдка завертелась без нагрузки, судно остановилось. Я подошёл к правому краю мостика, бросил взгляд вдоль борта и мельком увидел оборванный конец цепи, которую мотало волнами. Цепь проржавела и лопнула, но теперь это не имело значения: якорь нам не понадобится до самой Англии. И всё-таки я забеспокоился. Должно быть, «Трикала» проржавела ничуть не меньше, чем цепь. Может, двигатели просто вывалятся из неё сквозь днище? Я посмотрел на Дженни и понял, что она думает о том же. При мысли о проходе в рифах у меня свело желудок от страха. Я потянулся к медной ручке машинного телеграфа, сжал её в ладони, позвонил два раза и поставил на «левый двигатель — полный назад». Судно содрогнулось, мостик затрясся у меня под ногами. Я ждал, затаив дыхание. Дрожание усилилось, я видел, как трясутся хлопья ржавчины на мостике и палубе. Когда судно тронулось, вибрация прекратилась. Я крутанул штурвал, и нос медленно развернулся. Едва «Трикала» стала бортом к пляжу, я дал сигнал «стоп машина». Мы мягко и спокойно скользили кормой вперёд.

Я дал малый вперёд, и по всему судну опять пробежала дрожь. Наконец движение назад прекратилось, мы заскользили вперёд, развернулись по широкой дуге и направились к проходу. Длинная линия рифов проплыла перед носом.

С мостика грузового парохода водоизмещением пять тысяч тонн брешь не казалась такой уж страшной. Теперь, глядя на волны, мы не поднимали, а опускали глаза. И всё-таки зрелище рождало в душе какой-то трепет. Прибойная волна, яростно мчавшаяся по проходу, достигала в высоту футов десяти. Соваться туда на таком ржавом судне, с одним исправным двигателем — это казалось самоубийством.

Дженни молча смотрела вперёд, но я видел, как побелели суставы её впившихся в поручни пальцев.

— Держи спасательный жилет под рукой, — посоветовал я и крикнул Берту, чтобы они с Зелински тоже надели жилеты и приготовились выпустить из-под замка команду «Темпеста», если нам придётся туго. Берт кивнул, тогда я взял переговорную трубку и приказал Маку, дав полный вперёд, не отходить от трубы, чтобы не остаться в машинном отделении как в западне, если мы не сможем преодолеть брешь.

— Сможете, мистер Варди, — ободрил он меня. Наконец-то в нём взыграл оптимизм.

Голоса тонули в нарастающем рёве прибоя, шума машины уже не было слышно. Только палуба дрожала под ногами, и казалось, что в ступни впиваются мелкие иголочки. Я приблизился к южному краю прохода, сколько хватило смелости, и крепко сжал штурвал. Я знал, что как только прибойная волна ударит в форштевень, судно начнёт разворачиваться поперёк прохода, а тогда уж всякое может случиться.

Нам повезло: форштевень врезался в кипящий прибой позади гребня волны, и я смог удержать судно на курсе. За каменным шпилем набирала силу новая волна, даже с мостика она казалась страшным горным кряжем. Волна ударилась о пьедестал и с рёвом врезалась в борт «Трикалы», высоко над фальшбортом взметнулась завеса брызг. Судно вздрогнуло, как подхлёстнутая лошадь, нос повело влево, палуба закачалась. Несколько мгновений я ничего не видел, потом водяная пыль рассеялась. «Трикала» шла вперёд, пересекая брешь подиагонали.

Мы направились на юго-запад, и к сумеркам Скала Мэддона превратилась в пятнышко белой от прибоя бурлящей воды далеко за кормой, где-то на самой границе видимости. Впереди лежало бескрайнее серое море, высокие неугомонные волны. Ржавый форштевень глубоко зарывался в них, водяная пыль огромными тучами окутывала судно. В полутора тысячах миль была Шотландия. Дом.


Такова история парохода «Трикала». Мне почти нечего добавить к уже опубликованным сообщениям. Едва мы прошли между Фарерами и Шетлендскими островами, ветер сменился, налетел шторм, самый страшный майский шторм за последние годы. Мы потеряли трубу, обвалился мостик. Вода в трюме стала прибывать быстрее, и помпы уже не справлялись. Наш радист наладил передатчик, и я решил послать в эфир «SOS». Сигнал приняла радиостанция ВМС в Лох-Ю. Мы были милях в ста к северу от Гебрид, и поблизости не оказалось ни одного судна. Когда спасатели поняли, кто просит помощи, и узнали, что слитки до сих пор на борту, они сообщили нам, что немедленно высылают на выручку адмиралтейский буксир. Это было шестнадцатого мая. Эфир буквально гудел, нас забрасывали радиограммами — Торговая палата, пароходная компания Кельта (владельцы «Трикалы»), адмиралтейство и практически все газеты. Когда мы пришвартовались в Обане, за историю о «Трикале» предлагали уже три тысячи фунтов стерлингов, а одна киностудия готова была заплатить две тысячи только за преимущественное право экранизации.

Стоя на ржавой палубе посреди пустого необузданного моря, мы никак не могли осознать, что о нас сейчас говорит вся нация. Думается, дело было не столько в нас или в том, что судно, затонувшее год назад, вновь оказалось на плаву, сколько в полумиллионе фунтов в серебре.

На причале путь нам преградила стена газетчиков, фотографов и чиновников. Сэр Филип Кельт, председатель правления пароходной компании, прилетел встретить нас. А в первом ряду толпы стоял отец Дженни.

Тем же вечером, когда поток вопросов иссяк, и все мы выступили с пространными заявлениями, нас отпустили. Берт, Ян Зелински и кот погибшего кока отправились поездом в Лондон. Дженни, её отец и я провожали их. С нами было человек двадцать газетчиков.

Раздался свисток.

— Ну, пока, дружище, — сказал Берт, — На дознании встретимся. И с вами, мисс.

Он подмигнул нам, поезд тронулся, и Дженни, подбежав к вагону, поцеловала Берта. Защёлкали фотоаппараты. Он помахал рукой и крикнул:

— До встречи! И спасибо за прекрасное путешествие! Вечером после обеда мы с Дженни вышли к заливу. Над Бен-Круаханом стояла почти полная луна, смутно виднелись громоздящиеся друг на дружку холмы. Вода залива была похожа на кованое олово. Мы молча прошли по дороге за Коннелский мост к крошечной бухточке под замком Дунстафнейдж. Теперь тут не было стоящего на якоре судёнышка. Над спокойной водой возле оконечности косы возвышался маленький островок Айлин Мор. Дженни заплакала. Я молчал. Я уже решил, что потрачу часть призовых денег на постройку «Айлин Мор II». Это будет мой свадебный подарок Дженни.

1

«Уордс» — слова (англ.).

(обратно)

2

Полосы густого кустарника, растущего по руслам пересохших рек. (Здесь и далее — прим. перев.)

(обратно)

3

Винторогая антилопа.

(обратно)

4

По Фаренгейту.

(обратно)

5

ВТС — военно-торговая служба ВМС, ВВС и сухопутных войск (снабжает войсковые лавки в Великобритании и в тех странах, где находятся британские войска).

(обратно)

6

Известная солдатская песня-марш, написанная в 1912 г.; особую популярность приобрела во время 1-й мировой войны; слова Г. Уильямса, музыка Дж. Джаджа (по первым словам: «Путь далек до Типперэри»; Типперэри — город в Ирландии). — Здесь и далее — примечания переводчика.

(обратно)

7

Джон Артур Гилгуд (род. 1904) — английский актер, режиссер; с 1921 г. работал в театре «Оулд Вик» (с 1963 г. национальный театр Великобритании, Лондон). Традиции английского сценического искусства сочетались с системой К. С. Станиславского.

(обратно)

8

«Бленхейм» — английский бомбардировщик.

(обратно)

9

Учетный дом — вид коммерческого банка в Лондонском Сити; выполнял краткосрочные операции на денежном рынке, в том числе учет векселей.

(обратно)

10

Норт-Даунс — Северные Холмы (возвышенность в северной части графств Кент и Суррей).

(обратно)

11

ЖВС — Женская вспомогательная служба ВВС (термин существовал с 1939 по 1948 гг.).

(обратно)

12

Последний понедельник августа — один из официальных выходных дней.

(обратно)

13

БСФ — Британский союз фашистов — фашистская организация, созданная О. Мосли; пользовалась поддержкой наиболее реакционных кругов английской буржуазии и аристократии. Существовала с 1932 по 1940 г.

(обратно)

14

«Бофорс» — 40-мм автоматическая пушка.

(обратно)

15

«Испано» — крупнокалиберный пулемет.

(обратно)

16

Министерство обороны приняло в свой состав Министерство военно-воздушных сил в 1964 году.

(обратно)

17

Обиходное название громкоговорителя.

(обратно)

18

«Харрикейн» — английский истребитель, использовавшийся во время второй мировой войны.

(обратно)

19

«Дорнье» — немецкий бомбардировщик (по фамилии основателя фирмы К. Дорнье (1884–1969) — немецкого авиаконструктора и промышленника.

(обратно)

20

Где офицер?

(обратно)

21

Я требую к себе подобающего моему рангу уважения.

(обратно)

22

К сожалению, ни один офицер еще не подъехал.

(обратно)

23

Территориальная армия — резерв первой очереди сухопутных войск, состоявший из укомплектованных частей.

(обратно)

24

ИМКА — Ассоциация молодых христиан (религиозно-благотворительная организация, занимающаяся популяризацией религии среди молодежи).

(обратно)

25

Nightingale (англ.) — соловей.

(обратно)

26

Бэзил Лиддел-Харт (1895–1970) — английский буржуазный военный теоретик и историк, основные его работы переведены на русский язык.

(обратно)

27

Снукер — вид бильярда с 15 красными, 6 разноцветными шарами.

(обратно)

28

Рептон — мужская привилегированная частная средняя школа близ г. Дерби. Основана в 1557 г.; около 500 учащихся.

(обратно)

29

Приготовительная школа — частная, обыкновенно школа-интернат для мальчиков от 8 до 13 лет; готовит учащихся для поступления в привилегированную частную среднюю школу.

(обратно)

30

Blah — болтун (англ.).

(обратно)

31

Искаженная строка из монолога Гамлета «Быть или не быть»: «Так в трусов всех нас совесть превращает». В переводе Б. Пастернака эта строка звучит так: «Так трусами нас делает раздумье».

(обратно)

32

Дворец Александры, названный так в честь Александры, супруги короля Эдуарда VII (1841–1910; годы правления — 1901–1910), построен в 1873 г.; с 1936 по 1960 год основное здание телестудий Би-би-си.

(обратно)

33

Cold Harbour (англ.) — холодное пристанище.

(обратно)

34

Клаустрофобия — боязнь замкнутого пространства.

(обратно)

35

Бизли — стрельбище близ города Уокинга, графство Суррей, где проводятся соревнования по стрельбе, в т. ч. международные.

(обратно)

36

«Брен» — ручной пулемет.

(обратно)

37

Английский канал — принятое в Англии название пролива Ла-Манш.

(обратно)

38

Строка из военного сонета «Солдат», написанного в период Первой мировой войны английским поэтом Рупертом Бруком (1887—1915). (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

39

Фритьоф Нансен (10 октября 1861—13 мая 1930) — норвежский полярный исследователь, ученый, доктор зоологии, основатель новой науки — физической океанографии, политический и общественный деятель, гуманист, филантроп, лауреат Нобелевской премии мира за 1922 год, удостоен наград многих стран.

(обратно)

40

Стортинг — парламент Норвегии.

(обратно)

41

Восточная Англия — один из девяти официальных регионов Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии. Выходит к побережью Северного моря. (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

42

Грейт-Уз — река в Восточной Англии, впадающая в залив Уош.

(обратно)

43

Кингс-Линн — город-порт в устье реки Грейт-Уз.

(обратно)

44

Блейкни — поселок на восточном побережье Англии.

(обратно)

45

Фолклендские острова — архипелаг в юго-западной части Атлантического океана.

(обратно)

46

Гляциология — наука, изучающая лед во всех его формах.

(обратно)

47

Орудийный порт — отверстие в борту судна для стрельбы из орудий.

(обратно)

48

Мак-Мёрдо — антарктическая станция.

(обратно)

49

Паковый лед — многолетний полярный лед.

(обратно)

50

Основана в 1670 году.

(обратно)

51

Эрнест Шеклтон — англо-ирландский исследователь Антарктики. Его экспедиционное судно «Эндьюранс» в 1914 году затонуло недалеко от берегов Антарктики. Никто из членов команды не погиб.

(обратно)

52

Фут — мера длины, равная 30 см.

(обратно)

53

Пунта-Аренас — город и коммуна в Чили.

(обратно)

54

Море Уэдделла — море у берегов Западной Антарктиды.

(обратно)

55

Клэй — поселок на восточном побережье Англии.

(обратно)

56

«Катти Сарк» — чайный клипер девятнадцатого века, ныне корабль-музей в Гринвиче.

(обратно)

57

«Монумент» — колонна в Лондонском Сити, воздвигнутая в память о Большом лондонском пожаре 1666 г.

(обратно)

58

Кристофер Рен — знаменитый английский архитектор, перестроивший центр Лондона после пожара 1666 г. Имеется в виду здание Королевского высшего военно-морского училища в Гринвиче, спроектированное Реном.

(обратно)

59

Фрэнсис Чичестер — английский летчик и мореплаватель XX века, совершивший одиночное кругосветное плавание на яхте «Джипси Мот IV» в 1966—67 гг. С 1972 года выставлена на всеобщее обозрение в сухом доке Гринвича рядом с «Катти Сарк».

(обратно)

60

Мыс Горн — крайняя южная точка архипелага Огненная Земля.

(обратно)

61

Ярд — мера длины, приблизительно равная девяноста сантиметрам.

(обратно)

62

Перт — здесь: город в Австралии.

(обратно)

63

Бёрнэм-Торп — поселок, в котором родился знаменитый английский флотоводец вице-адмирал Горацио Нельсон.

(обратно)

64

Земля Королевы Мод — область на побережье Антарктиды.

(обратно)

65

Дэвид Генри Льюис — морской путешественник, совершивший поход в Антарктику. Автор ряда книг.

(обратно)

66

Земля Королевы Мэри — часть территории Антарктиды.

(обратно)

67

Боже мой! (исп.)

(обратно)

68

Британский легион — организация ветеранов войны Великобритании.

(обратно)

69

«Чёрч» по-английски значит «церковь».

(обратно)

70

Собачий остров — район Лондона, с трех сторон окруженный Темзой.

(обратно)

71

Тауэр-Хэмлетс — район Лондона.

(обратно)

72

Уильям Тёрнер — британский живописец-пейзажист XVIII–XIX вв.

(обратно)

73

Собачий остров и соседние территории на карте напоминают висящий язык.

(обратно)

74

«Дейли экспресс» — британская газета.

(обратно)

75

Степни — рабочий район в Лондоне, в Ист-Энде.

(обратно)

76

Кромер — городок в Норфолке.

(обратно)

77

Здесь: Дэвид Генри Льюис.

(обратно)

78

Солтхаус — поселок в Норфолке.

(обратно)

79

Сухопутная миля равна 1609 м. Шестьдесят миль в час — это примерно 100 км/ч.

(обратно)

80

Мальвинские острова — то же, что и Фолклендские, стали причиной англо-аргентинского конфликта 1982 года, в результате которого Великобритания сохранила над ними контроль.

(обратно)

81

Леопольдо Галтьери — аргентинский диктатор, развязавший войну за Фолклендские острова.

(обратно)

82

Горбалз — район трущоб в Глазго.

(обратно)

83

Итон, Итонский колледж — старинная привилегированная частная школа.

(обратно)

84

Общий рынок — Европейское экономическое сообщество (ЕЭС) существовало с 1957 по 1993 год.

(обратно)

85

Montoneros — «монтонерос», аргентинские партизаны левого толка, действовали против диктаторских режимов с 60-х по 80-е гг. XX в.

(обратно)

86

Ángel de Muerte — ангел смерти (исп.).

(обратно)

87

Живые или мертвые (исп.).

(обратно)

88

Две текилы (исп.).

(обратно)

89

Спасибо (исп.).

(обратно)

90

Суп из морепродуктов (исп.).

(обратно)

91

Кинза, зеленые листья кориандра (исп.).

(обратно)

92

Салат из авокадо (исп.).

(обратно)

93

Обжаренный в масле перец чили (исп.).

(обратно)

94

Лепешка из кукурузной или пшеничной муки (исп.).

(обратно)

95

Перонизм — аргентинская идеология фашистского толка, связанная с политикой президента Хуана Перона.

(обратно)

96

Рауль Альфонсин — президент Аргентины с 1983 по 1989 г.

(обратно)

97

«Айэрмакки» — итальянские легкие штурмовики, состоявшие на вооружении Аргентины.

(обратно)

98

Остров Огненная Земля — самый большой остров архипелага Огненная Земля.

(обратно)

99

Дуглас A-4 «Скайхок» — американский легкий палубный штурмовик. «Дассо Супер-Этандар» — французский сверхзвуковой палубный штурмовик. Обе модели состояли на вооружении ВВС и ВМС Аргентины и участвовали в Фолклендской войне 1982 года.

(обратно)

100

«Экзосет» — французская крылатая противокорабельная ракета.

(обратно)

101

ААА — Антикоммунистический альянс Аргентины, ультраправая террористическая организация, действовавшая в Аргентине 1970-х годов.

(обратно)

102

Говорю вам — не знаю (исп.).

(обратно)

103

И еще три текилы (исп.).

(обратно)

104

Басилио Лами Дозо — бригадный генерал, командующий ВВС Аргентины.

(обратно)

105

Да (исп.).

(обратно)

106

Вы меня обвиняете? Почему вы меня обвиняете? Мне нечего скрывать (исп.).

(обратно)

107

Позвольте мне уйти! (исп.)

(обратно)

108

Кахамарка, Трухильо, Куско — города в Перу.

(обратно)

109

Будем здоровы! (исп.)

(обратно)

110

Не понимаю (исп.).

(обратно)

111

Куэрнавака — город в Мексике.

(обратно)

112

Нет (исп.).

(обратно)

113

Не знаю (исп.).

(обратно)

114

«Фоккер» — нидерландская авиастроительная компания.

(обратно)

115

Да (исп.).

(обратно)

116

Счастливого пути! (исп.)

(обратно)

117

Счет (исп.).

(обратно)

118

Уильям Хиклинг Прескотт — американский историк, автор ряда книг на тему испанского завоевания Мексики и Перу.

(обратно)

119

Аэропорт (исп.).

(обратно)

120

Галапагосские острова — архипелаг в Тихом океане.

(обратно)

121

Horse’s Neck — коктейль на основе бренди или бурбона.

(обратно)

122

Южноамериканские авиаперевозки.

(обратно)

123

Вальпараисо — город-порт в Чили.

(обратно)

124

Один момент (исп.).

(обратно)

125

Цитата из стихотворения Джона Китса «On First Looking into Chapman’s Homer».

(обратно)

126

Васко Нуньес де Бальбоа — испанский конкистадор, первым из европейцев вышедший на берег Тихого океана.

(обратно)

127

Оптимист, Первое мая, Дева Мария (исп.).

(обратно)

128

Инверсия в метеорологии — аномальный характер изменения какого-либо параметра в атмосфере с увеличением высоты.

(обратно)

129

Добрый день (исп.).

(обратно)

130

До свидания (исп.).

(обратно)

131

Опасно (исп.).

(обратно)

132

Первое издание (исп.).

(обратно)

133

Воздушные силы (исп.).

(обратно)

134

Локхид C-130 «Геркулес» — военно-транспортный самолет средней и большой дальности.

(обратно)

135

Что? (исп.)

(обратно)

136

Спидбол, крэк — различные формы кокаина.

(обратно)

137

Зеленый луч — оптический феномен преломления света в атмосфере, когда в течение нескольких секунд последние отблески сияния Солнца становятся зелеными.

(обратно)

138

Первая строка англиканского церковного гимна.

(обратно)

139

Мерзавец (исп.).

(обратно)

140

Это полезно. Вы будете хорошо спать (исп.).

(обратно)

141

Кеч, шхуна — типы кораблей с косыми парусами.

(обратно)

142

Стоячий и бегучий такелаж — мореходные термины.

(обратно)

143

Да (норв.).

(обратно)

144

Северо-Западный проход — морской путь через Северный Ледовитый океан вдоль северного берега Северной Америки через Канадский Арктический архипелаг.

(обратно)

145

Не понимаю (норв.).

(обратно)

146

Нет, нет, нет (норв.).

(обратно)

147

«Генерал Бельграно» — легкий крейсер ВМС Аргентины, потоплен в 1982 г. британской подводной лодкой в ходе Фолклендской войны.

(обратно)

148

За ваше здоровье (финск.).

(обратно)

149

Рио-Гальегос — город-порт на юге Аргентины.

(обратно)

150

Патагония — южная часть Южной Америки.

(обратно)

151

Хоукер Сиддли «Харриер» — британский истребитель-бомбардировщик вертикального взлета и посадки.

(обратно)

152

«Пер Гюнт» — пьеса Генрика Ибсена.

(обратно)

153

Да (финск.).

(обратно)

154

Нет (финск.).

(обратно)

155

Брать рифы на парусе — уменьшить площадь паруса при сильном ветре.

(обратно)

156

Аквавит — скандинавский крепкий алкогольный напиток.

(обратно)

157

Генуя — тип треугольного паруса, разновидность стакселя.

(обратно)

158

Выблёнки — отрезки тонкого троса, ввязанные поперек вант и выполняющие роль ступеней при подъеме по вантам на мачты и стеньги.

(обратно)

159

Фишерман — тип стакселя.

(обратно)

160

Оркнейские острова — архипелаг на севере Шотландии.

(обратно)

161

Снежные горы — высочайшая горная цепь Австралии.

(обратно)

162

Станция Дэйвис — австралийская научно-исследовательская антарктическая станция.

(обратно)

163

Отрывок из поэмы Сэмюэла Тейлора Кольриджа «Кубла Хан, или Видение во сне». В поэме речь об абиссинской деве. Карлос переиначивает текст.

(обратно)

164

Диджериду — музыкальный духовой инструмент аборигенов Австралии.

(обратно)

165

Галлон — мера объема, равная примерно 4,5 л.

(обратно)

166

Неистовые пятидесятые — пространство между пятидесятой и шестидесятой параллелью Южного полушария, примыкающее к Антарктиде.

(обратно)

167

Роберт Фолкон Скотт — британский полярный исследователь, один из первооткрывателей Южного полюса.

(обратно)

168

Фалинь — трос, закрепленный за носовой или кормовой рым шлюпки. Служит для привязывания шлюпки к пристани, судну или т. п.

(обратно)

169

«Чайльд-Роланд дошел до Темной Башни» — поэма Роберта Браунинга.

(обратно)

170

Что Бог спасет меня (исп.).

(обратно)

171

Спаси (исп.).

(обратно)

172

В отчаянии (исп.).

(обратно)

173

Пролив Дрейка — широкий пролив, соединяющий Атлантический и Тихий океаны к югу от архипелага Огненная Земля.

(обратно)

174

Способность судна противостоять действию внешних сил, стремящихся наклонить его в поперечном и продольном направлениях, и возвращаться в прямое положение после прекращения их действия.

(обратно)

175

ИРА, Ирландская республиканская армия — ирландская национально-освободительная организация, ведущая борьбу за полную независимость Северной Ирландии.

(обратно)

176

Какого черта ты здесь делаешь? (исп.)

(обратно)

177

Да. Я иду с тобой (исп.).

(обратно)

178

Шкала Бофорта классифицирует силу ветра как по двенадцатибалльной шкале, так и словесными определениями.

(обратно)

179

«Время сновидений» — потусторонний мир в верованиях австралийских аборигенов.

(обратно)

180

Мармит — паста со специфическим вкусом, основным компонентом которой является дрожжевой экстракт.

(обратно)

181

«Мария Целеста» — корабль-призрак, покинутый экипажем по неизвестной причине.

(обратно)

182

Гроулер — низкий айсберг.

(обратно)

183

Фрэнк Артур Уорсли — участник экспедиций Шеклтона, капитан «Эндьюранса».

(обратно)

184

Пирог со светлой патокой — традиционный английский десерт.

(обратно)

185

«Белая мгла» — оптическое явление, при котором между небом и землей исчезает видимая граница.

(обратно)

186

SAS — подразделение специального назначения вооруженных сил Великобритании.

(обратно)

187

Форпик — носовой отсек на судне.

(обратно)

188

Ледяная шапка — покровный ледник большой площади.

(обратно)

189

Морской леопард — вид тюленя с пятнистой шкурой.

(обратно)

190

Невероятно! (фр.)

(обратно)

191

Растительное масло (исп.).

(обратно)

192

Внутренние Гебриды — архипелаг у западного побережья Великобритании.

(обратно)

193

Вам передает привет ваша сестра, Эдуардо. Она на борту «Айсвика», небольшого экспедиционного судна, посланного, чтобы спасти вас (исп.).

(обратно)

194

Корабль (исп.).

(обратно)

195

Лагом — т. е. бортом.

(обратно)

196

Несовершеннолетние преступники, срок заключения которых зависит от поведения в тюрьме. (Примеч. пер.)

(обратно)

197

Старинная пиратская казнь. (Примеч. пер.)

(обратно)

198

Несовершеннолетние преступники, срок заключения которых зависит от поведения в тюрьме. (Примеч. пер.)

(обратно)

199

Старинная пиратская казнь. (Примеч. пер.)

(обратно)

Оглавление

  • Хэммонд Иннес Белый юг
  •   Бедствие в Антарктике
  •   Рассказ Дункана Крейга о гибели «Южного креста», о стоянке на айсберге и о последовавших за этим событиях
  • Хэммонд Иннес Берег мародеров
  •   ЧАСТЬ 1 ИСЧЕЗНОВЕНИЕ УОЛТЕРА КРЭЙГА
  •     Глава 1 ПРЕРВАННЫЙ ОТПУСК
  •     Глава 2 ПОДОЗРЕНИЕ
  •     Глава 3 ГЕСТАПО
  •     Глава 4  БАЗА
  •   Часть II ИСЧЕЗНОВЕНИЕ МОРИН УЭСТОН
  •   Часть III ЛАВОЧКА ЗАКРЫВАЕТСЯ
  •     Глава 1 ПЛАНЫ
  •     Глава 2 СРАЖЕНИЕ
  •     Глава 3 СЮРПРИЗ ДЛЯ НЕМЦЕВ
  • Хэммонд Иннес Большие следы
  • Хеммонд Иннес Воздушная тревога
  •   Глава I План аэродрома
  •   Глава 11 Ночной бой
  •   Глава III Отрезанный от всего мира
  •   Глава IV Шпионская сеть
  •   Глава V Подозреваемый
  •   Глава VI Воздушный налет
  •   Глава VII Синяки и шишки
  •   Глава VIII Все против одного
  •   Глава IX Коулд-Харбор
  •   Глава X Дым над Торби
  • Хэммонд Иннес Затерянные во льдах. Роковая экспедиция
  •   Друзьям в Норвегии
  •   Глава 1 Дальнее плавание
  •   Глава 2 Поворот через фордевинд
  •   Глава 3 Голос «Хвал Ти»
  •   Глава 4 Китобойная база
  •   Глава 5 Не забудьте о водолазе
  •   Глава 6 Тут покоится тело
  •   Глава 7 Хижина в горах
  •   Глава 8 На леднике Санкт-Паал
  •   Глава 9 Джордж Фарнелл
  •   Глава 10 Блаайсен
  • Хэммонд Иннес Исчезнувший фрегат
  •   Часть первая Удачливый игрок
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •   Часть вторая Ангел смерти
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •   Часть третья Место встречи — Ушуайя
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •   Часть четвертая Во льдах
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •   Часть пятая Порт-Стэнли
  • Хэммонд Иннес Крушение «Мэри Дир». Мэддонс-Рок
  •   Крушение «Мэри Дир»
  •     Часть первая. КРУШЕНИЕ
  •       Глава 1
  •       Глава 2
  •       Глава 3
  •       Глава 4
  •     Часть вторая РАССЛЕДОВАНИЕ
  •       Глава 1
  •       Глава 2
  •       Глава 3
  •     Часть третья МИНКИС
  •   Мэддонс-Рок
  •     I. Отплытие из Мурманска
  •     II. Взрыв
  •       III. Покинуть судно
  •     IV. Военно–полевой суд
  •     V. Дартмурская тюрьма
  •     VI. Побег из Дартмура
  •     VII. Скала Мэддона
  •     VIII. «Трикала»
  •     IX. В плену у острова
  •     X. Динамит
  • Хэммонд Иннес Львиное Озеро
  • ХЭМОНД ИННЕС.   Одинокий лыжник
  • Хэммонд Иннес Проклятая шахта. Разгневанная гора
  •   ПРОКЛЯТАЯ ШАХТА
  •     Глава 1. «АРИСЕГ» ПРИХОДИТ В КОРНУОЛЛ
  •     Глава 2. В ШАХТЕ ДИНГ-ДОНГ
  •     Глава 3. КРИППЛС-ИЗ
  •     Глава 4. КОМНАТА ИЗ ПРОШЛОГО
  •     Глава 5. ШТОЛЬНЯ МЕРМЕЙД
  •     Глава 6. СОБАКУ ТОЖЕ УБИЛИ
  •     Глава 7. ВСЛЕД ЗА ПИСКИ-ГНОМОМ
  •     Глава 8. БЕЗУМНЫЙ МЕНЭК
  •     Глава 9. ВЗРЫВНЫЕ РАБОТЫ
  •     Глава 10. КАМ-ЛАКИ
  •   РАЗГНЕВАННАЯ ГОРА
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •     Глава 4
  •     Глава 5
  •     Глава 6
  •     Глава 7
  •     Глава 8
  • Хэммонд Иннес Шанс на выигрыш
  • Хэммонд Иннес Скала Мэддона
  •   I. Отплытие из Мурманска
  •   II. Взрыв
  •   III. Покинуть судно
  •   IV. Военно-полевой суд
  •   V. Дартмурская тюрьма
  •   VI. Побег из Дартмура
  •   VII. Скала Мэддона
  •   VIII. «Трикала»
  •   IX. В плену у острова
  •   X. Динамит
  • *** Примечания ***