Спящая красавица в холодильнике [Примо Леви] (fb2) читать онлайн

Примо Леви Спящая красавица в холодильнике

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Лотта Тёрл

Петер Тёрл

Мария Лутцер

Роберт Лутцер

Ильза

Бальдур

Патриция

Маргарита

Лотта Тёрл одна.

Лотта. Вот и еще один год на исходе. Сегодня девятнадцатое декабря, скоро гости соберутся, как всегда в этот день.

Слышен звон посуды и грохот передвигаемых кресел.

Лично я не люблю принимать гостей. Муж даже звал меня прежде Большая Медведица. Теперь уже не зовет… Вообще он последние несколько лет так изменился, стал строгий, скучный… Малая Медведица — это наша младшая дочь, Маргарита. Бедняжка, ей всего четыре года!

Да нет, не то чтобы я замкнутая, нелюдимая, просто меня утомляют большие приемы, где собирается больше пяти-шести человек. Подвыпившие гости начинают шуметь, а о моем присутствии, хотите — верьте, хотите — нет, вспоминают только тогда, когда я обхожу всех с подносом. Впрочем, мы не так уж часто принимаем — два-три раза в году — и уж совсем редко сами куда-нибудь выбираемся. Ничего удивительного: что они могут нам предложить?.. Ну, полотна Ренуара, Пикассо, Караваджо, ну, ручного орангутанга, собаку, кота, ну, бар с полным набором наркотиков!.. Все это не идет ни в какое сравнение с нашей Патрицией. (Вздыхает.) Ах, Патриция!

Звонок.

А вот и гости. (Стучит в дверь.) Петер, приехали!

Петер и Лотта Тёрл. Мария и Роберт Лутцер.

Роберт. Добрый вечер, Лотта, добрый вечер, Петер. Ну и погодка! Сколько уж месяцев мы не видели солнца?

Петер. А сколько месяцев мы не видели вас?

Лотта. О, Мария! Как ты помолодела! А какая необыкновенная у тебя шуба! Подарок мужа?

Роберт. Не такая уж и необыкновенная. Это серебристый марсианин. Русский импорт. И цена в общем доступная. Но, разумеется, только на черном рынке.

Петер. Завидую тебе, Роберт. Сейчас берлинцы только и делают, что жалуются на жизнь, а ты процветаешь, и все тебе нипочем. Я пришел к выводу, что истинная любовь к деньгам передается по наследству.

Мария. Сколько цветов! Сразу видно, что день рождения. Поздравляю тебя, Лотти!

Лотта (обращаясь к Петеру и Роберту). Она неисправима! Да успокойся ты, Роберт, не угрызайся, она и до замужества была невероятно рассеянной. Ее еще в школе прозвали: Мечтательница из Кёльна. Вся школа сбегалась послушать, как она сдает экзамены. (С шутливой строгостью.) Фрау Лутцер, делаю вам замечание. Вы не готовы к уроку истории. Как вы могли забыть, что сегодня девятнадцатое декабря — день рождения Патриции?!

Мария. О, прости, дорогая! У меня в самом деле девичья память. Значит, сегодня вечером будет размораживание. Какая прелесть!

Петер. Конечно, как обычно. Только подождем Ильзу и Бальдура.

Звонок.

А вот и они, как всегда с опозданием.

Входят Ильза и Бальдур. Лотта и Петер; Мария и Роберт; Ильза и Бальдур.

Добрый вечер, Ильза, добрый вечер, Бальдур. Наконец-то, какое счастье. Вы так поглощены друг другом, что старые друзья для вас не существуют.

Бальдур. Простите великодушно. Дела. У меня диссертация и партийная текучка. Ильза ждет виз из Вашингтона, Москвы и Пекина, их добыть не так-то просто, особенно последнюю. Просто голова идет кругом. И никого не видим. Совсем одичали.

Ильза. А что, уже поздно? Ах, какие мы негодяи! Что же вы не начали без нас?

Петер. Ну как можно! Момент пробуждения — это самое интересное. Она так грациозно открывает глаза.

Роберт. Петер, не пора ли начинать? Иначе это затянется до утра. Сходи за инструкцией. А то, чего доброго, ошибешься рычагом, как тогда, в первый раз… Боже, как давно это было!

Петер (оскорбленно). Инструкция у меня в кармане. Но теперь я помню все наизусть. Подвигайтесь поближе, и приступим.

Скрип стульев, нетерпеливые возгласы.

Итак: отключить подачу азота и инертного газа.

Короткий свистящий звук.

Теперь включаем насос, стерилизатор Вроблевского и микрофильтр.

Комната наполняется шумом работающего насоса, проходит несколько секунд.

Подаем кислород…

Нарастающий резкий, свистящий звук.

…и включаем регулятор, пока стрелка шкалы не остановится на отметке двадцать один процент…

Роберт (прерывая его). Нет, Петер, не двадцать один, а двадцать четыре. В инструкции написано — двадцать четыре процента. Я бы на твоем месте — уж не обижайся, ведь мы одногодки, — хотя бы иногда носил очки.

Петер (раздосадованно). Ты прав, двадцать четыре. Но это не принципиально, сколько раз мы убеждались… Далее: включить термостат и повышать температуру на два градуса в минуту.

Слышится стук метронома.

А теперь прошу тишины. Если говорить, то только шепотом.

Ильза (вполголоса). А ей больно размораживаться?

Петер (вполголоса). Нет, как правило, нет. Но для этого необходимо строго соблюдать инструкцию. Кроме того, в холодильнике должна поддерживаться постоянная температура. Допустимы лишь незначительные колебания.

Роберт. Вполне естественно. Я читал, что, если температура понижается на несколько градусов, происходит свертывание крови. Тогда пробуждение либо вообще не наступает, либо законсервированный субъект утрачивает память — целиком или частично. А стоит температуре повыситься, как человек пробуждается и испытывает адские мучения. Вообразите себе положение человека, который чувствует, что у него оледенели руки, ноги, сердце, мозг, а он не может и пальцем пошевелить, не то что позвать на помощь.

Ильза. Это ужасно! Какое мужество, какую веру надо иметь! Веру в термостат, я хотела сказать. Лично я за все золото мира не поменялась бы с Патрицией, хотя и обожаю зимние виды спорта. Говорят, она бы давно уже умерла, если б в свое время ей не вкололи анти… антифриз. Да-да, антифриз, который зимой заливают в радиатор машины. И это естественно, иначе кровь бы застыла, не так ли, герр Тёрл?

Петер (уклончиво). Чего только не говорят…

Ильза (задумчиво). Понимаю, почему лишь немногие пошли на это, ей-богу, понимаю… А правду говорят, будто она очень красива?

Роберт. Красавица. В прошлом году я разглядывал ее вблизи. В наше время такой цвет лица уже не встретишь. Очевидно, рацион питания людей в двадцатом веке, еще содержавший натуральные продукты, обладал некой жизненной силой. Нет, я не против химии, наоборот, я восхищаюсь ее достижениями. Но, на мой взгляд, эти химики слишком уж самонадеянны. Да-да, самонадеянны. Наверно, все-таки что-то из прежнего рациона стоило сохранить, хотя бы в качестве добавок.

Лотта (неохотно). Не спорю, в ней есть некая грация. Все-таки возраст!.. Кожа у нее как у новорожденной. Но я думаю, это от условий хранения. Цвет лица какой-то неестественный, слишком уж бело-розовый… как мороженое. И волосы чересчур белокурые, словно у куклы. Но в целом она красива, этого у нее не отнимешь. К тому же умна, воспитанна, выдержанна — само совершенство. Знаете, меня это сковывает. Чувствуешь себя какой-то неполноценной (в растерянности умолкает, поняв, что слишком разоткровенничалась. После паузы, с усилием)… и все-таки я очень ее люблю. Особенно замороженную.

Воцаряется тишина, слышен лишь стук метронома.

Ильза (вполголоса). Можно поглядеть в глазок холодильника?

Петер (вполголоса). Разумеется, но только не шумите. Температура уже достигла минус десяти, сейчас Патрицию ни в коем случае нельзя тревожить.

Ильза (вполголоса). О! Восхитительно! Она кажется искусственной. Неужели… неужели она действительно из той эпохи?

Бальдур (вполголоса, в сторону). Не задавай глупых вопросов.

Ильза (вполголоса, в сторону). А что тут глупого? Я просто хотела узнать, сколько ей лет… на вид она совсем юная, а все говорят, что она… очень старая.

Петер (услышав их разговор). Я вам сейчас объясню, фройляйн Ильза. Патриции сто шестьдесят три года, из которых двадцать три нормальной жизни и сто сорок — в замороженном состоянии. Простите, но я думал, что все знают эту историю. Простите и вы, Мария и Роберт, если вам придется еще раз ее выслушать. Постараюсь быть кратким. Итак, дорогие Ильза и Бальдур, техника замораживания была разработана уже в середине двадцатого века, но исключительно в лечебных и хирургических целях. И только в тысяча девятьсот семидесятом году она была применена к абсолютно здоровым организмам с целью их консервации. Открылась возможность «отправить» человека в будущее. Мечта многих поколений стала явью. Но до каких пределов? И какой ценой? Для установления контроля за потомками, то есть за нами, в тысяча девятьсот семьдесят пятом году в Берлине объявили конкурс добровольцев.

Бальдур. И Патриция была в их числе?

Петер. Совершенно верно. Из ее характеристики, которая также хранится в холодильнике, явствует, что ее отобрали первой. Она обладала всеми необходимыми данными: сердце, легкие, почки в полном порядке, нервная система космонавта. А еще уравновешенность, решительность, ограниченная эмоциональность и, наконец, обширная культура и ум. Собственно говоря, для замораживания культура и ум необязательны, но при прочих равных условиях предпочтение отдавалось кандидатам с высоким интеллектуальным уровнем — по вполне понятным соображениям престижа. Нельзя же ударить в грязь лицом перед потомками.

Бальдур. Стало быть, Патриция пребывает в летаргическом сне с тысяча девятьсот семьдесят пятого года по наши дни?

Петер. Да, с короткими перерывами. Специальная комиссия во главе с Уго Тёрлом, моим прославленным прадедом, согласовала с ней программу.

Ильза. Уго Тёрл — это тот знаменитый ученый, которого проходят в школе?

Петер. Он самый, фройляйн, именно он открыл четвертый закон термодинамики… Итак, программой предусматривалось пробуждение на несколько часов ежегодно девятнадцатого декабря — в день ее рождения.

Ильза. Как мило с их стороны!

Петер. А также единичные пробуждения по какому-либо знаменательному случаю, как-то: межпланетные полеты, крупнейшие уголовные преступления и процессы, бракосочетания монархов и знаменитых кинозвезд, международные встречи по бейсболу, землетрясения и тому подобное. Словом, все достойное внимания летописцев. Кроме того, Патриция пробуждалась, когда из-за аварий отключали электроэнергию, а также два раза в год для медицинского обследования. В целом за весь упомянутый период она бодрствовала примерно триста дней.

Бальдур. Простите за нескромный вопрос, но каким образом она очутилась в вашем доме? И как давно это произошло?

Петер (в замешательстве). Ну… видите ли… Патриция, если можно так выразиться, перешла к нам по наследству. История эта длинная и довольно запутанная. Сами понимаете, полтора века прошло, и тот факт, что Патриция, несмотря на все перипетии, потрясения, оккупации и разграбления, которым за это время подвергался Берлин, переходила от отца к сыну, не покидая нашего дома, можно считать чудом. Она… э-э… своего рода символ нашей преемственности.

Бальдур. Но каким образом…

Петер. Вы хотите спросить, каким образом она попала в мою семью? Как ни странно, на этот счет не сохранилось никаких документов — лишь изустное предание, правдивость которого Патриция отказывается подтвердить или опровергнуть. Говорят, изначально она находилась в холодильной камере анатомического факультета при Берлинском университете. Но примерно в двухтысячном году у нее вышел крупный скандал с профессорским составом. Ей якобы не нравилась та холодильная установка, лишенная всякого домашнего уюта, и вдобавок ее раздражало соседство с трупами, подлежащими расчленению. Поэтому в одно из своих пробуждений она официально заявила, что либо ее переведут в частный холодильник, либо она подаст в суд. Мой прадед, который в то время был деканом, дабы избежать скандала, оказал ей гостеприимство.

Ильза. Какая странная женщина! Неужели ей не надоело лежать в холодильнике? Велика ли радость весь год пребывать в летаргии и пробуждаться на день или два, да и то не по своей, а по чужой воле. Я бы этого не вынесла, умерла бы со скуки.

Петер. Вы ошибаетесь, фройляйн Ильза. Напротив, никто не живет столь насыщенной, интенсивной жизнью, как Патриция. Ее жизнь предельно сконденсирована, в ней нет ничего второстепенного, рутинного. Что же до времени, проведенного в холодильнике, то его замечаем мы, она — нет. Оно никак не отражается ни на ее памяти, ни на органах чувств, ни на целостности тканей. Заметьте, она стареет лишь в часы бдения. С первого дня, когда ей исполнилось в холодильнике двадцать четыре года, и по настоящее время, то есть за сто сорок лет, она постарела меньше чем на год. Скажем, весь нынешний год равен для нее от силы тридцати часам.

Бальдур. Три-четыре часа в день рождения, а кроме того?

Петер. Кроме? Так, посчитаем… еще шесть-семь часов на визит к зубному врачу, на примерку платья и на покупку новых туфель, которые она выбирала вместе с Лоттой.

Ильза. Ну разумеется, не может же она отставать от моды…

Петер. Итого десять часов. Шесть на премьеру «Тристана и Изольды» в Оперном театре, что в сумме дает шестнадцать! Еще шесть — на два медицинских осмотра.

Ильза. Она что, болела? Впрочем, ничего удивительного, перепады температуры никому не на пользу. Это только так говорится, что к ним привыкаешь!

Петер. Патриция абсолютно здорова. Просто физиологи из научного центра, пунктуальные, словно сборщики налогов, два раза в год врываются сюда, размораживают ее и подвергают всестороннему обследованию: рентген грудной клетки, психологические тесты, электрокардиограмма, анализ крови… А затем испаряются, как будто их и не было. Нам о результатах этих исследований и анализов ни слова — профессиональная тайна.

Бальдур. Значит, вы не в научных интересах держите у себя Патрицию?

Петер (в замешательстве). Ну… не только. Как вы знаете, я не занимаюсь физиологией и не связан с академическими кругами. Просто мы всей душой привязались к Патриции, и она любит нас как дочь. Уверен, она ни за что на свете нас не покинет.

Бальдур. Но почему же тогда вы так редко и так ненадолго размораживаете ее?

Петер. Разве не ясно? Патриция хочет как можно дольше сохранить молодость, пронести ее через века. Поэтому время бодрствования надо расходовать экономно. Впрочем, она сама вам все расскажет. Ну вот, на шкале уже плюс тридцать пять… смотрите, она открывает глаза. Скорей, дорогая, открой дверцу и разрежь оболочку, она уже дышит.

Дверца холодильника распахивается с легким скрипом. Щелкают ножницы.

Бальдур. Какую оболочку?

Петер. Герметичную, из полиэтилена. Она очень плотно облегает тело, чтобы не допустить испарения.

Размеренный стук метронома слышится все резче, отчетливее и внезапно прерывается. Три коротких звонка. На несколько секунд воцаряется полная тишина.

Голос Маргариты (из другой комнаты). Мамочка! Тетя Патриция уже проснулась? Что она мне подарит в этом году?

Лотта. Что она может тебе подарить? Как обычно — кубик льда. И потом, это же ее день рождения, а не твой. Спи, уже поздно.

В наступившей тишине раздается вздох, довольно откровенный зевок, негромкое чихание. Затем с места в карьер Патриция разражается потоком слов.

Патриция (жеманно, слегка в нос). Добрый вечер. А может быть, добрый день. Который час? О, сколько народу! Какое сегодня число? Какой год?

Петер. Девятнадцатое декабря две тысячи сто пятнадцатого года. Ты что, забыла? Сегодня день твоего рождения. Поздравляю, Патриция.

Все. Поздравляем вас, Патриция.

Восторженные восклицания, обрывки фраз.

— Как она грациозна!

— Фройляйн, позвольте несколько вопросов.

— Потом, потом! Дайте ей опомниться.

— Вы видите сны? Что вам снится в холодильнике?

— А что вы думаете о…

Ильза. Она должна помнить Наполеона и Гитлера!

Бальдур. Думай, что говоришь, Ильза! Это же было два века назад!

Лотта (решительно прерывает их). Разрешите пройти. Надо же кому-то позаботиться о практических вещах. Может быть, ей что-нибудь нужно. (Патриции.) Выпьешь чаю? Или чего-то посущественнее, бифштекс например? Или сначала примешь душ и переоденешься?

Патриция. Пожалуй, чаю, спасибо, Лотта, ты такая милая. Больше пока ничего не нужно. Ты же знаешь, у меня спазмы в желудке сразу после размораживания. А там посмотрим, может, бифштекс и съем. А, Петер! Ну как ты тут? Как твой ишиас? Какие новости? Закончилось совещание в верхах? А снег уже выпал? Не выношу зиму: вечные простуды, насморк. А как твое здоровье, Лотта? Выглядишь ты отлично, даже поправилась немного.

Мария. Увы, все мы стареем.

Бальдур. Почти все. Позволь мне, Петер… я столько слышал о Патриции и так долго ждал этой встречи, что теперь… (Патриции.) Простите за нескромность, фройляйн, но я знаю, что времени у вас в обрез, и хотел бы узнать, каким вам представляется наш мир, и расскажите немного о себе, о двадцатом веке, которому мы многим обязаны, о ваших планах на будущее…

Патриция (высокомерно). Ничего особенного, человек ко всему привыкает. Вот, к примеру, герр Петер Тёрл. Ему под пятьдесят (с издевкой), волосы изрядно поредели, животик выпирает, появились боли в пояснице… А для меня всего два месяца назад он был двадцатилетним юношей, который сочинял стихи и хотел записываться добровольцем в уланский полк. А три месяца назад ему было всего десять лет, он звал меня тетя Патриция и плакал, когда меня замораживали, все пытался залезть вместе со мной в холодильник. Не правда ли, дорогой? Ну ладно, не хмурься! А пять месяцев назад его еще и в помине не было, а был его отец, полковник из четвертого иностранного легиона… хотя нет, тогда он был лишь лейтенантом… С каждым моим пробуждением у него прибавлялось число звездочек на погонах и убавлялось число волос на голове. Он ухаживал за мной… Целых восемь пробуждений. Тёрлы все одинаковы… должно быть, наследственное… У них, как бы поточнее выразиться… весьма странное представление об опеке. (Голос Патриции становится слабее, слова — неразборчивее.) Даже их родоначальник, представьте…

Последние слова Патриции заглушает громкий голос Лотты.

Лотта (обращаясь к зрителям). Слыхали? Поняли теперь, что это за девица? Ну никакого такта! Конечно, я располнела, ведь я не в холодильнике живу. А она — нет, она вечна, неподвластна времени, как брильянт, как золото. Но уж чересчур любит мужчин, особенно чужих мужей. Кокетка, ветреница! Сами посудите, могу ли я относиться к ней терпимо? (Вздыхает.) И что самое огорчительное — мужчинам она тоже нравится, несмотря на свой преклонный возраст. И дело тут не в Тёрлах, все мужчины одинаковы, особенно интеллигенты… Девицы такого сорта отлично знают, что достаточно состроить им глазки, томно вздохнуть, вспомнить о своем детстве — и они уже на крючке. Но у нее-то от этого одни неприятности: через месяц-другой ей приходится терпеть домогательства стареющего донжуана… Не думайте, что я слепая или дурочка! Я сразу заметила, что нынче она с моим мужем разговаривает совсем по-иному — насмешливо, даже с издевкой. Еще бы, на горизонте появился мужчина помоложе. Но поглядели бы вы на нее в прежние годы. Я готова была ее растерзать! Однако… доказательств нет. Мне ни разу не удалось застать их на месте преступления. Но кто поручится, что между Патрицией и так называемым опекуном все было невинно? Что все размораживания были официально зафиксированы в ее характеристике? Не знаю, как вы, я в этом сомневаюсь. Весьма сомневаюсь.

Пауза. Слышен приглушенный разговор.

Но сегодня вы, должно быть, и сами заметили кое-что новое. Вернее, кое-кого. Красотка ищет кого-нибудь посвежее. Слышите? О, Патриция знает, чего хочет!

Из приглушенных голосов выделяются два — Бальдура и Патриции.

Бальдур…ощущение, какого я прежде не испытывал. Никогда бы не подумал, что в одном человеке могут столь гармонично сочетаться очарование юности и вечности. Я стою перед вами, как перед египетской пирамидой, и в то же время вы так молоды и прекрасны!

Патриция. Вот именно, герр Бальдур, вас ведь так зовут? Однако вы не учли еще одной особенности. У меня их три — вечность, молодость и одиночество. И последняя — та цена, которую приходится платить за честолюбивое стремление оставаться вечно юной.

Бальдур. Зато вы уникальны, восхитительны! Вам дано летать, тогда как другие ползают, вы на собственном опыте можете сравнивать быт, нравы великих людей всех эпох! Любой историк меркнет перед вами. История — моя страсть. (С внезапным порывом.) Почитайте мне ваш дневник.

Патриция. Откуда вы знаете… Почему вы думаете, что я веду дневник?

Бальдур. Значит, все-таки ведете! Я угадал?

Патриция. Да, я веду дневник. Это входит в программу. Но об этом никто не знает, даже Тёрл. И никто не может его прочесть — он зашифрован.

Бальдур. Тогда кому он нужен?

Патриция. Мне. Верней, понадобится позже.

Бальдур. Позже? Когда же?

Патриция. После того как цель будет достигнута. Вот тогда я его опубликую. Думаю, мне без труда удастся найти издателя, ведь дневник сугубо интимный, а на этот жанр всегда большой спрос. (Мечтательно.) Знаете, я хочу стать журналисткой. Я бы опубликовала интимные дневники моих могущественных современников — Черчилля, Сталина. Представляете, сколько я заработаю денег.

Бальдур. А откуда у вас эти дневники?

Патриция. У меня их нет. Я сама их напишу. Разумеется, на основе подлинных событий.

Пауза.

Бальдур. Патриция! (Помедлив.) Возьмите меня с собой.

Патриция (поразмыслив). В принципе неплохая идея. Но вы думаете, залез в холодильник, и все? Нет, надо пройти курс инъекций и особую подготовку. Не так-то это просто… Конечно, было бы приятно иметь спутника, тем более — такого живого, решительного, страстного… Но разве вы не обручены?

Бальдур. Был обручен.

Патриция. Были?

Бальдур. Да, еще полчаса назад. Но теперь встретил вас, и все переменилось.

Патриция. А вы хитрый, опасный человек. (Внезапно Патриция меняет тон: в нем уже нет прежней томности, он становится резким, энергичным.) Что ж, если вы говорите всерьез, то об этом стоит подумать.

Бальдур. Чего же мы ждем, Патриция? Умоляю, бежим вместе, но не в будущее, а в настоящее.

Патриция (спокойно). Я как раз об этом и думаю. Но когда?

Бальдур. Сейчас, немедленно. Ускользнем отсюда потихоньку — и вперед!

Патриция. Бессмысленно. Они сразу нас нагонят. Все, во главе с Петером. Посмотрите, он уже почуял неладное.

Бальдур. Но когда?

Патриция. Нынче ночью. Слушайте меня внимательно. В полночь гости расходятся, и меня снова замораживают. Это легче, чем пробуждение: всплывать на поверхность приходится постепенно, с интервалами, а погружение может быть очень быстрым. Засовывают тебя в холодильник и без долгих разговоров включают компрессор. Впрочем, замерзаю я не сразу и могу быстро вернуться в активное состояние.

Бальдур. А потом?

Патриция. Потом все просто. Вы уходите вместе с остальными, провожаете домой свою… словом, ту девушку, а потом возвращаетесь сюда… через сад — там окно в кухню и…

Бальдур. И мы на свободе! Еще два часа, и мир у наших ног! Но скажите, Патриция, вы не раскаетесь? Не пожалеете, что ради меня прервали свой путь через века в будущее?

Патриция. Послушайте, молодой человек, если наш план удастся, у нас еще будет время поговорить об этом. Но сначала нужно, чтобы он удался. Ну вот, они уже расходятся. Идите к ним, затем вежливо попрощаетесь со мной и хозяевами. Только осторожно. И постарайтесь ничем не выдать себя. Право же, мне будет жаль упустить такой случай.

Голоса гостей, скрип отодвигаемых стульев, обрывки фраз.

— До будущего года!

— Спокойных вам, Патриция, если можно так выразиться, ночей…

— Поторопись, Роберт, я не думала, что так поздно.

— Бальдур, тебе выпала честь проводить меня.

Снова воцаряется тишина. Немного спустя раздается голос Лотты.

Лотта (к публике). Ну вот все ушли. Остались только я, Петер и Патриция, и такая компания не доставляет удовольствия никому из нас троих. Не считайте меня пристрастной; в самом деле, когда мы вместе, то испытываем неловкость и досаду. Несколько минут мы беседуем о том о сем, затем прощаемся, и Петер вновь укладывает Патрицию в холодильник.

Те же шумы и звуки, что и при размораживании, но теперь все происходит в обратном порядке и значительно быстрее. Вздох, зевок. Шелестит полиэтиленовая оболочка. Застучал метроном, заработал компрессор. Стук метронома сливается с мерным тиканьем стенных часов.

Час ночи, половина второго, два. Слышен звук приближающейся к дому машины, хлопает дверца. Собачий лай вдалеке. Хруст гальки. Распахивается окно в кухне. Скрип половиц. Открывается дверца холодильника.

Бальдур (шепотом). Патриция, это я!

Патриция (неразборчиво, хриплым голосом). Разезте пеену.

Бальдур. Что, что вы сказали?

Патриция (более отчетливо). Разрежьте пленку.

Бальдур разрезает ножницами полиэтиленовую пленку.

Бальдур. Все, разрезал. Что дальше? Прошу прощения, но я впервые в подобной ситуации.

Патриция. О, главное уже сделано, дальше я сама справлюсь. Помогите мне только выбраться из холодильника. Дайте руку.

Осторожные шаги, голоса: «Тише, тише. Сюда. Распахните окно». Скрип гальки в аллее сада. Бальдур заводит мотор.

Бальдур. Мы перехитрили их, Патриция. Теперь нам не страшны ни холод, ни погоня. Нас не настигнут ни преследователи, ни кошмарные видения. Мне кажется, будто я грежу. Эти два часа я словно в чудесном сне и смертельно боюсь проснуться.

Патриция (холодно). Вы проводили домой вашу невесту?

Бальдур. Ильзу? Да, проводил. Мы расстались.

Патриция. Что значит — расстались? Навсегда?

Бальдур. Конечно. И она не устроила истерики, чего я ужасно боялся. Даже не заплакала. Лишь поворчала немного.

Пауза. Машина набирает скорость.

Патриция. Молодой человек, прошу вас, не думайте обо мне плохо. По-моему, настало время объясниться. Поймите, должна же я была как-то выбраться из холодильника.

Бальдур. Вам хотелось лишь выбраться из холодильника? И ничего больше?

Патриция. Больше ничего. Выбраться из холодильника и из дома семейства Тёрл. Я чувствую, что обязана открыть вам одну тайну. Дать вам доказательства моей глубокой признательности.

Бальдур. Всего лишь признательности?

Патриция. Ничего другого я вам дать не в состоянии. Увы, и тайна не слишком романтична. Я безумно устала от этих замораживаний и размораживаний. Согласитесь, что со временем это может надоесть. И потом, эти визиты…

Бальдур. Визиты?

Патриция. Да, ночные визиты Петера. Я вынуждена была молчать, а он вообразил невесть что…

Бальдур. Бедная Патриция! Как вы, наверно, страдали!

Патриция. О да! Вы даже не представляете себе, какая это мука!

Машина с грохотом несется по улицам города.

Лотта (к зрителям). Так закончилась эта история. В ту ночь я слышала странный шум, скрип гальки. Но я не стала поднимать тревогу. Зачем? Так будет лучше для всех, я убеждена. Бальдур, бедняга, потом сам мне все рассказал. В довершение всего Патриция попросила у него денег, чтобы отправиться в Америку, где живет ее ровесник и друг детства. Разумеется, тоже в холодильнике. А помирится ли Бальдур с Ильзой — мало кого волнует, даже саму Ильзу. Холодильник мы продали. Что же до Петера, то я еще подумаю, как с ним поступить.