Бокал крови и другие невероятные истории о вампирах [Орасио Кирога] (fb2) читать онлайн

БОКАЛ КРОВИ и другие невероятные истории о вампирах

1819–2019

ВАМПИРСКАЯ СЕРИЯ

к 200-летию

СО ДНЯ ПУБЛИКАЦИИ

«Вампира» Д. Полидори

Лотреамон Из «Песен Мальдорора»

Две недели надо отращивать ногти. А затем — о, сладкий миг! — схватить и вырвать из постели мальчика, у которого еще не пробился пушок над верхней губой, и, пожирая его глазами, сделать вид, будто хочешь откинуть назад его прекрасные волосы и погладить его лоб! И наконец, когда он совсем не ждет, вонзить длинные ногти в его нежную грудь^[1], но так, чтобы он не умер, иначе как потом насладиться его муками? Из раны потечет кровь, ее так приятно слизывать, еще и еще раз, а мальчик все это время — пусть бы оно длилось вечно! — будет плакать. Нет ничего лучше этой его горячей крови, добытой так, как я сказал, — ничего, кроме разве что его же горько-соленых слез. Да разве тебе самому не слушалось попробовать собственной крови, ну хотя бы лизнуть ненароком порезанный палец? Она так хороша, не правда ль, хороша тем, что вовсе не имеет вкуса. Теперь припомни, как однажды, когда тебя одолевали тягостные мысли, ты спрятал скорбное, мокрое от текущей из глаз влаги лицо в раскрытые ладони, а затем невольно поднес ладонь, эту чашу, трясущуюся, как бедный школьник, что затравленно смотрит на своего бессменного тирана, — ко рту, поднес и жадно выпил слезы! Они так хороши, не правда ли, остры, как уксус? Как будто слезы влюбленной женщины; и все же детские слезы еще приятней на вкус. Ребенок не предаст, ибо не ведает зла, а женщина, пусть и любящая, предаст непременно (я сужу, опираясь лишь на логику вещей, потому что сам не испытал ни любви, ни дружбы, да, верно, никогда и не принял бы ни того, ни другого, по крайней мере, от людей). Так вот, если собственные кровь и слезы тебе не претят, то отведай, отведай без опаски крови отрока. На то время, пока ты будешь терзать его трепещущую плоть, завяжи ему глаза, когда же вдоволь натешишься его криками, похожими на судорожный хрип, что вырывается из глотки смертельно раненных на поле брани, тогда мгновенно отстранись, отбеги в другую комнату и тут же шумно ворвись обратно, как будто лишь сию минуту явился ему на помощь. Развяжи его отекшие руки, сними повязку с его смятенных глаз и снова слизни его кровь и слезы. Какое непритворное раскаяние охватит тебя! Божественная искра, таящаяся в каждом смертном, но оживающая так редко, вдруг ярко вспыхнет — увы, слишком поздно! Растрогается сердце и изольет потоки состраданья на невинно обиженного отрока: «О, бедное дитя! Терпеть такие жестокие муки! Кто мог учинить над тобою неслыханное это преступленье, какому даже нет названья! Тебе, наверно, больно? О, как мне жаль тебя! Родная мать не ужаснулась бы больше, чем я, и не воспылала бы большей ненавистью к твоим обидчикам! Увы! Что такое добро и что такое зло! Быть может, это проявления одной и той же неутолимой страсти к совершенству, которого мы пытаемся достичь любой ценой, не отвергая даже самых безумных средств, и каждая попытка заканчивается, к нашей ярости, признанием собственного бессилия. Или все-таки это вещи разные? Нет… меня куда больше устраивает единосущность, а иначе что станется со мною, когда пробьет час последнего суда! Прости меня, дитя, вот пред твоими чистыми, безгрешными очами стоит тот, кто ломал тебе кости и сдирал твою кожу, — она так и висит на тебе лохмотьями. Бред ли больного рассудка или некий неподвластный воле глухой инстинкт — такой же, как у раздирающего клювом добычу орла, — толкнули меня на это злодеяние, — не знаю, но только я и сам страдал не меньше того, кого мучил! Прости, прости меня, дитя! Я бы хотел, чтобы, окончив срок земной жизни, мы с тобою, соединив уста с устами и слившись воедино, пребывали в вечности. Но нет, тогда я не понес бы заслуженного наказанья. Пусть лучше так: ногтями и зубами ты станешь разрывать мне плоть — и эта пытка будет длиться вечно. А я для совершения сей искупительной жертвы украшу свое тело благоуханными гирляндами; мы будем страдать вместе: я от боли, ты — от жалости ко мне. О, светлокудрый отрок с кротким взором, поступишь ли так, как я сказал? Ты не хочешь, я знаю, но сделай это для облегчения моей совести». И вот, когда кончишь такую речь, получится, что ты не только надругался над человеком, но и заставил его проникнуться к тебе любовью — а слаще этого нет ничего на свете. Что же до мальчугана, ты можешь поместить его в больницу — ведь ему, калеке, не на что будет жить. И все еще станут превозносить твою доброту, а когда ты умрешь, к ногам твоей босоногой статуи со старческим лицом свалят целую груду лавровых венков и золотых медалей. О ты, чье имя не хочу упоминать на этих, посвященных восхваленью зла, страницах, я знаю что до сих пор твое всепрощающее милосердие было безгранично, как вселенная. Но ты еще не знал меня!

Марсель Швоб Стриги*^[2]

Vobis rem horribilem narrabo…

mihi pili inhorruerunt.

T. P. ARBITRI, Satirae^[3].

Мы возлежали вкруг пышно убранного стола. Серебряные лампы приглушенно светили; дверь только что закрылась за жонглером, вконец утомившим нас своими учеными свиньями; пылающие обручи, сквозь которые он заставлял прыгать своих недовольно хрюкавших животных, наполнили всю залу вонью горелой щетины. Принесли десерт: горячие пироги с медом, сваренных в сахаре морских ежей, яйца с паштетом на сдобных лепешках, дроздов под соусом, фаршированных тончайшей крупой, изюмом и орехами. Пока разносили блюда, раб-сириец услаждал нас пронзительным пением. Хозяин перебирал пальцами длинные кудри своего миньона, лежащего рядом, и грациозно ковырялся в челюстях золотой зубочисткой; возбужденный многочисленными чашами подогретого и неразбавленного вина, выпитого с жадностью, он с некоторым замешательством начал:

— Ничто не печалит меня больше, чем пиршество, что близится к концу. Это неизбежно напоминает мне о том часе, когда всем нам придется уйти навсегда. Ах! ах! сколь ничтожен человек! Жалкая пылинка, не более. Работать без устали, потеть, отдуваться и пыхтеть, сражаться в Галлии, в Германии, в Сирии, в Палестине, копить деньги монета за монетой, служить добрым хозяевам, переходить из кухни к столу, от стола к фавору; отращивать длинные волосы, как те, о которые я вытираю сейчас пальцы; стать вольноотпущенником; завести собственное дело да таких покупателей, как у меня; богатеть, отправляя торговые корабли и караваны в дальние земли; бесноваться и выбиваться из сил; но с той минуты, когда пиллей^[4] вольноотпущенника покроет вашу голову, вы оказываетесь в руках иной, всевластной госпожи, от которой вас не избавят никакие сестерции. Будем жить, пока мы в довольстве и здравии! Дитя, налей-ка еще фалернского.

Он велел принести выкованный из серебра скелет, начал укладывать его в разных положениях на столе, вздохнул, вытер глаза и продолжал:

— Смерть — ужасная вещь; мысли о ней особенно досаждают мне после сытной еды. Говорил с врачами, но они ничего не могли посоветовать. Думаю, у меня дурное пищеварение. Бывают дни, когда мой желудок ревет, что твой вол. Надобно опасаться таких издержек. Не стесняйтесь, друзья мои, если чувствуете тяжесть. Поднимутся газы к мозгу, и вам конец. Император Клавдий имел привычку от них освобождаться, и никто даже не думал над ним посмеиваться. Лучше проявить невоспитанность, чем рисковать жизнью.

Он помолчал несколько мгновений; после сказал:

— Не могу избавиться от одной мысли. Когда я думаю о смерти, у меня перед глазами встают все, чей уход я видел. Будь мы уверены в судьбе своего тела, когда все закончится! Бедные мы, несчастные: грозят нам таинственные силы — клянусь своим духом-покровителем! Они встречаются нам на перекрестках. Выглядят как старухи, а по ночам обращаются в птиц. Однажды, когда я еще жил в Узком переулке, я от страха чуть дух не испустил, увидев, как такая старуха складывала из хвороста костер в стенной нише. Она поставила на огонь медный котелок с вином, луком-пореем и петрушкой, бросила туда лесные орехи и стала рассматривать. Всемогущие боги! какие взгляды она бросала! Затем она вытащила из своей торбы горсть бобов и проворно, как синица клюет конопляное семя, очистила их зубами; шелуху же она сплевывала вокруг, словно дохлых мух.

Это была стрига^[5], не сомневаюсь; заметь она меня, тотчас приковала бы к месту своим дурным глазом. Бывает, человек выйдет ночью и ощущает вдруг чье-то дыхание; он выхватывает меч, размахивает им во все стороны, бьется с тенями. А наутро он весь покрыт синяками и царапинами, язык бессильно свисает набок изо рта. Он повстречался со стригами. Видывал я, как стриги расправлялись с мужчинами, крепкими и сильными, словно быки, и даже с волками-оборотнями.

Это полнейшая правда, говорю вам. Мало того, это признанные истины. Я не рассказывал бы о них и мог бы сам усомниться, не будь случая, от которого у меня все волосы встали дыбом.

Когда сидишь ночью у одра покойника, можно услышать стриг: они поют песни, которые уносят вас в даль и порабощают. Голос у них молящий, жалобный, трепещущий, как птичьи трели, и нежный, как стенания зовущего вас младенца: противиться ему невозможно. Служил я тогда у хозяина, ростовщика со Святой дороги. С ним произошло несчастье: он потерял жену. Я был угнетен, ибо и моя супруга только что умерла — красавица была, клянусь вам, настоящая пышка; но больше всего я любил ее за чудесный нрав. Что ни заработает, все для меня. Заведется у нее хотя бы ас^[6] — мне половину. Возвращаюсь я на виллу и замечаю белые тени, витающие над могилами. Я был вне себя от ужаса — тем более, что оставил мертвую жену в городе. Бегу к поместью — и что же я вижу, переступив порог? На полу лужа крови, а в ней намокшая губка.

По всему дому слышались вопли и рыдания, ибо хозяйка скончалась на закате. Служанки раздирали платья и рвали на себе волосы. В комнате, у задней стены, горел лишь один светильник, похожий на красную точку. Когда хозяин ушел, я зажег у окна большую сосновую ветку; пламя разбрасывало искры, поднимался дым, ветер гнал в комнату серые клубы; огонь то угасал, то вспыхивал вновь; по дереву стекали, потрескивая, капли смолы.

Покойница лежала на кровати; лицо у нее позеленело, у губ и висков собрались бесчисленные мелкие морщинки. Мы обвязали ее голову повязкой, чтобы рот не раскрывался. Ночные бабочки метались вокруг факела, взмахивая желтыми крыльями; к изголовью медленно подбирались мухи, и с каждым порывом ветра в комнату влетали, кружась, сухие листья. Я бодрствовал у изножья кровати и вспоминал обо всех историях, что мне доводилось слышать: о набитых соломой чучелах, какие находили по утрам на кровати вместо умерших, о круглых отверстиях, которые проделывают в телах покойных ведьмы, чтобы высосать кровь.

И тогда в завывании ветра возник пронзительный, грустный и нежный звук, подобный молящему зову маленькой девочки. Мелодия дрожала в воздухе и звучала громче, когда ветер, влетая в комнату, вздымал волосы мертвой; я оцепенел и не шевелился.

Лунный свет сделался бледнее, тени мебели и амфор слились с темным полом. Я повел глазами, глянул в окно и увидел, что земля и небо зажглись мягким сиянием; дальние кусты растворились в нем, тополя предстали длинными сероватыми стрелами. Мне показалось, что ветер утих и листья замерли; за изгородью сада, видел я, скользили тени. Мои веки словно налились свинцом и сомкнулись; до меня донеслись легчайшие шорохи.

Внезапно я вздрогнул от крика петуха; ледяное дыхание утреннего ветра пробежало по верхушкам тополей. Я прислонился к стене; через окно я видел, как темное небо посерело, а на востоке проступила бело-розовая полоса. Я протер глаза; взглянув на хозяйку — до помогут мне боги! — я увидел, что тело ее было покрыто темными синяками, иссиня-черными кровоподтеками величиной с ас — да, с ас! Они усеивали все тело сверху донизу. Я вскрикнул и бросился к кровати; лицо умершей превратилось в восковую маску, а под нею была лишь жутко изъеденная плоть; не было ни носа, ни губ, ни щек, ни глаз — птицы ночи выклевали их, как сливы, своими острыми клювами. И каждый синяк был воронкой с блестящей на дне лужицей застывшей крови; не осталось ни сердца, ни легких, ни прочих внутренностей, а грудь и живот были набиты пучками соломы.

Певуньи-стриги унесли все, пока я спал. Никто не способен противостоять власти колдуний. Все мы — игрушки судьбы.

Наш хозяин зарыдал и уронил голову на стол между серебряным скелетом и опустошенными чашами.

— Ах! ах! — всхлипывал он. — Я богат, я могу удалиться в Байи, в свое имение, я издаю в своих владениях вестник, у меня есть труппа актеров, танцоров и мимов, моя посуда изысканна, мои поместья и копи радуют глаз — но я всего только жалкое тело, и вскоре будут глодать меня стриги!

Ребенок-виночерпий поднес ему серебряную чашу, и он приподнялся на ложе.

Меж тем лампы угасали; гости тяжело шевелились, невнятно перешептываясь; позвякивало серебро, и масло из перевернутого светильника залило весь стол. В залу на цыпочках вошел комедиант с заштукатуренным белым лицом и черными полосами на лбу; и мы бежали через распахнутые двери, средь двойного ряда недавно купленных рабов, чьи ступни еще белели мелом.

Рубен Дарио Танатопия *

— Отец мой, прославленный доктор Джон Лин, член лондонского Действительного общества психических исследований^[7], был хорошо известен в научном мире как автор работ о гипнотизме и знаменитых «Воспоминаний о былом». Не так давно он скончался. Да упокоит Господь его прах.

С этими словами Джеймс Лин сделал внушительный глоток пива и продолжал:

— Вы посмеивались надо мной и тем, что называли моими вечными тревогами и странностями. Но я вас прощаю: вы ведь и не подозреваете о вещах, которые наши философы, по словам восхитительного Уильяма^[8], слепо не видят ни на земле, ни в небесах. Вы не знаете, как страдал я и продолжаю страдать, какие муки испытываю от ваших насмешек… Да, вы правы: я не могу спать без света, не в силах выносить одиночество в пустом дому, вздрагиваю при малейшем ночном шорохе в придорожных кустах, боюсь самых мелких сов и летучих мышей, никогда не бываю на кладбищах, мне мучительны любые разговоры на погребальные темы, а когда мне приходится в них участвовать, глаза мои сами собой закрываются, и я молюсь о пришествии света.

Я испытываю ужас перед… о Боже!.. перед смертью. Меня никто не заставит войти в дом, где лежит покойник, будь умерший даже мой лучший друг. Вот самое роковое слово на всех языках — «труп». Но позвольте открыть вам мою тайне. Я бежал в Аргентину из заточения, в котором провел пять лет; меня безжалостно лишил свободы мой собственный отец, доктор Лин. Быть может, он и был великим ученым, но мерзавцем, подозреваю, не меньшим. По его приказанию меня бросили в клинику для душевнобольных, а приказание он отдал потому, что боялся — боялся, как бы в один прекрасный день мне не открылось то, что он скрывал. Теперь вы узнаете об этом: я больше не могу молчать.

Знайте, я не пьян. Я в своем уме. Он велел заточить меня, потому что… Слушайте внимательно. (Стройный, светловолосый, нервный — его то и дело била дрожь — Джеймс Лин выпрямился. Он рассказывал свою историю за столиком пивного зала, окруженный друзьями. Кто в Буэнос-Айресе не знает Лина? В повседневной жизни он не отличается эксцентричностью, но порой у него бывают подобные припадки. Он — весьма уважаемый преподаватель одного из лучших учебных заведений города и человек светский, хотя и довольно молчаливый, блестящий партнер на знаменитых танцевальных балах. Слушая в тот вечер странный рассказ Лина, мы не осмеливались расценить его как вымысел или розыгрыш, учитывая характер нашего друга. Предоставим читателю право судить.)

— Еще в юности я потерял мать; отец отправил меня в оксфордский колледж. Он никогда не выказывал особой любви ко мне и навещал меня раз в год, приезжая из Лондона в колледж, где я взрослел, одинокий душой, лишенный привязанностей и ласки. Там я узнал печаль. Внешне, как говорили, я был копией матери; полагаю, именно поэтому доктор Лин старался видеть меня как можно реже. Вот какие мысли меня посещали… Простите мое сумбурное повествование.

Когда я говорю обо всем этом, я испытываю невыразимое волнение. Постарайтесь меня понять. Итак, я жил в душевном одиночестве, я познавал печаль в этой школе с черными стенами; до сих пор они встают передо мной в лунные ночи. О, я изучил печаль вдоль и поперек! Я помню те тополя и кипарисы за окном моей комнаты, залитые бледным и зловещим лунным светом — почему в школе посадили кладбищенские кипарисы? В саду стояли древние, выветрившиеся и изъеденные проказой времени межевые столбы с изображениями бога Термина^[9]. На них обыкновенно восседали совы, которых разводил ректор, отвратный семидесятилетний горбун — для чего, зачем ректор разводил этих сов? Мне и сейчас слышится в ночной тиши совиный полет и скрежет их хищных клювов, а в полночь, могу поклясться, до меня доносился зов: «Джеймс!» О, этот голос!

Мне исполнилось двадцать. Однажды мне сообщили, что скоро приедет отец. Я обрадовался, хотя подсознательно ощущал отвращение к отцу; да, я обрадовался, потому что мечтал в то время излить свою душу хоть кому-нибудь, пусть даже ему. Он приехал и вел себя дружелюбней, чем прежде; правда, он избегал смотреть мне в лицо и говорил суровым, однако не лишенным известной доброты тоном. Я сказал ему, что окончил курс и хотел бы вернуться в Лондон, добавив, что в стенах школы умру от тоски. Он произнес все так же сурово, но дружески:

— Я и сам собирался, Джеймс, забрать тебя прямо сейчас. Ректор говорит, что здоровье твое оставляет желать лучшего — ты страдаешь бессонницей и плохо ешь. Излишние занятия вредны, как любые излишества. Кроме того, хочу сказать еще одно: у меня имеются свои причины увезти тебя в Лондон. Я достиг того возраста, когда человек нуждается в поддержке — и такую опору я нашел в тебе. У тебя теперь есть мачеха: я вас познакомлю, она мечтает поскорее встретиться с тобой. Ты сегодня же отправишься со мной.

Мачеха! Я вдруг вспомнил свою нежную, бледную, светловолосую мать: как любила она меня, как баловала, буквально брошенная отцом, проводившим дни и ночи в своей ужасной лаборатории, пока этот несчастный и хрупкий цветок увядал. Мачеха! Значит, мне предстоит испытать тиранию новой жены доктора Лина, какого-нибудь, вероятно, засушенного до одури синего чулка, жестокой и язвительной всезнайки или попросту ведьмы. Вы должны меня простить. Иногда я сам не знаю, что говорю, а может, слишком хорошо знаю.

Я ничего не ответил отцу. Как он и решил, мы сели на поезд и направились в Лондон.

С самой минуты прибытия, только войдя в старинную величественную дверь нашего особняка и увидев темную лестницу, выходящую на жилой этаж, я был неприятно поражен: в доме не осталось никого из прежних слуг. Четверо или пятеро стариков в черных обвисших ливреях медленно, с трудом и молча нам поклонились. Мы вошли в большую гостиную. Здесь все изменилось: старую мебель сменила новая, выдержанная в строгом и холодном стиле. Лишь в глубине комнаты, как и раньше, висел большой портрет моей матери кисти Данте Габриэля Россетти^[10], завешенный длинной креповой вуалью.

Отец отвел мне комнату рядом с лабораторией. Затем он распрощался и пожелал мне спокойного отдыха. Движимый какой-то необъяснимой вежливостью, я спросил о мачехе. Он ответил мне сдержанно, подчеркивая слоги — в голосе его звучала нежная привязанность и непонятное мне тогда опасение:

— Вы увидитесь позже… Не беспокойся ни о чем, Джеймс. Отдыхай.

Ангелы Господни, почему вы не взяли меня к себе? А ты, мама, милая мамочка, мой прекрасный цветок, почему ты не забрала меня в тот миг? О, лучше бы меня поглотила бездна, измолотили скалы или дотла сожгла пламенная молния!

Это случилось в тот же вечер. Я рухнул на постель, как был, в дорожной одежде, чувствуя странное телесное и духовное изнеможение. В полусне, помнится, я услышал, как один из стариков-слуг вошел ко мне в комнату. Он что-то проворчал и искоса, будто в кошмаре, уставился на меня прищуренными глазами. В руке он держал канделябр с тремя восковыми свечами. Проснулся я около девяти; свечи еще горели.

Я умылся и переоделся. В коридоре раздался звук шагов, и появился отец. Впервые, да, впервые его взгляд встретился с моим. Глаза у него были неописуемые — уверяю вас, таких глаз вы никогда не видели и не увидите: белки были почти красные, как у кролика, и смотрел он так, что я задрожал.

— Пойдем, сын мой. Мачеха ждет тебя. Она там, в гостиной. Идем.

В гостиной, в кресле с высокой спинкой, сидела женщина.

Она…

И отец:

— Подойди ближе, Джеймс, малыш мой, подойди!

Я машинально приблизился к креслу. Женщина подала мне руку… И я услышал тот же голос, что слышал в Оксфорде, голос, словно исходивший от портрета, от большой картины, завешенной крепом, но очень печальный, гораздо печальнее: «Джеймс!»

Я протянул руку. Прикосновение ее руки ужаснуло меня. Я замер. Холод пронзил меня до костей. Рука застывшая и холодная, ледяная. Женщина даже не взглянула на меня. Я пробормотал какое-то приветствие, какой-то комплимент.

Заговорил отец:

— Жена моя, вот твой пасынок, наш любимый Джеймс. Погляди на него, он перед тобой. Отныне он и твой сын.

Мачеха глянула на меня. Мои зубы невольно сжались. Меня охватил ужас: в этих глазах не было ни искры света. Безумная, ужасная, ужасная явь становилась все яснее. И вдруг — запах, запах… этот запах… Мать моя! Бог мой! Я не в силах сказать — но вы уже поняли, а во мне все восстает, и волосы встают дыбом…

А после из этих белых губ, из уст этой бледной, бледной, бледной женщины донесся голос, гулкий и стонущий, словно из подземной каверны:

— Джеймс, дорогой Джеймс, сын мой, подойди поближе, я хочу поцеловать тебя, поцеловать в лоб, поцеловать в глаза, в губы…

Я не выдержал и закричал:

— Мамочка, на помощь! Спасите, ангелы Господни! Силы небесные, спасите! Я хочу выбраться! Уведите меня скорее из этого места!

Я услышал отцовский голос:

— Успокойся, Джеймс! Успокойся, сын мой! Замолчи, сын.

— Нет, — еще громче закричал я, отбиваясь от стариков в ливреях, — я убегу и всем расскажу, что доктор Лин — жестокий убийца, что жена его — вампир, что мой отец женат на мертвой!

Лоуренс Даррелл Карнавал в Венеции

Говорили они в тот вечер об Амариле, о его несчастливой страсти к паре безымянных рук, к анонимному голосу из-под маски; и Персуорден принялся рассказывать одну из знаменитых своих историй — на суховатом, грамматически безупречном французском, может быть, самую малость чересчур безупречном.

«Когда мне было двадцать лет, я в первый раз поехал в Венецию по приглашению одного итальянского поэта, с которым состоял тогда в переписке, Карло Негропонте. Для молодого англичанина из небогатой буржуазной семьи это был совершенно иной мир, великое Приключение — древний полуразрушенный палаццо на Канале Гранде, где жили в буквальном смысле слова при свечах, целый флот гондол в моем распоряжении — не говоря уже о богатейшем выборе плащей на шелковой подкладке. Негропонте был великодушен и не жалел усилий, чтобы приобщить собрата по перу к искусству жить сообразно с канонами высокого стиля. Ему тогда было около пятидесяти, он был хрупкой комплекции и довольно красив, как некая редкая разновидность москита. Он был князь и сатанист, и в его поэзии счастливо сочетались влияния Бодлера и Байрона. Он носил плащи и туфли с пряжками, ходил с серебряною тросточкой и меня склонял к тому же. Я чувствовал себя так, словно приехал погостить в готический роман. И никогда в жизни я больше не писал таких плохих стихов».

В тот год мы отправились на карнавал вдвоем и вскоре потеряли друг друга, хотя и позаботились заранее о том, чтобы не пропасть в толпе; вы ведь знаете, что карнавал — единственное время в году, когда вампирам дана свобода ходить среди людей, и те из нас, что поопытней, кладут в карман на всякий случай дольку чеснока — вампиры его боятся. На следующее утро я зашел к Негропонте в спальню и обнаружил его лежащим в постели в белой ночной рубашке с кружевными манжетами, бледным как смерть, — доктор щупал ему пульс. Когда доктор ушел, он сказал: «Я встретил совершеннейшую из женщин, она была в маске; я привел ее домой, и она оказалась вампиром». Он поднял рубашку и с некой усталой гордостью показал мне следы укусов, как от зубов ласки. Он был изможден до крайности, но в то же время и возбужден — и, страшно вымолвить, влюблен, как мальчик. «Пока ты этого не испытал, — сказал он, — тебе не понять. Когда во тьме из тебя тянет кровь женщина, которую ты боготворишь… — Голос его пресекся. — Де Сад и тот бы не осмелился такое написать. Ее лица я не видел, но мне почему-то показалось, что она блондинка, северная, нордическая красота; мы встретились во тьме, во тьме и расстались. Я запомнил только улыбку, белоснежные зубы и голос — никогда не слыхал, чтобы женщина говорила подобные вещи. Та самая любовница, что я искал все эти годы. Мы встретимся опять, сегодня ночью, у мраморного грифона возле моста Разбойников. О друг мой, порадуйся со мной моему счастью! Реальный мир с каждым годом становится мне все менее и менее интересен. И вот наконец пришла любовь вампира, и я могу снова жить, снова чувствовать, снова писать!» Весь день он провел, зарывшись в свои бумаги, но лишь только стемнело, надел плащ и уехал в гондоле. Не в моих силах и правилах было его удерживать. На следующее утро он вернулся еще бледнее прежнего — словно выжатый до капли. У него был сильный жар, и следов от укусов стало больше. Но о свидании своем он не мог говорить без слез — то были слезы любви и усталости. Именно тогда он начал свою великую поэму — вы все ее прекрасно знаете, вот первые строки:

На следующей неделе я отправился в Равенну, мне нужны были кое-какие тамошние манускрипты для книги, над которой я в то время работал; в Равенне я пробыл два месяца. С Негропонте я никак не сообщался, но получил письмо от его сестры; она писала, что он серьезно болен и что врачи бессильны поставить диагноз; семья беспокоится за него, ибо каждый вечер, невзирая ни на какие уговоры, он садится в гондолу и уезжает неведомо куда — и возвращается лишь под утро, совершенно без сил. Я не знал, что ответить, и отвечать не стал.

Из Равенны я поехал в Грецию и вернулся лишь через год, тоже осенью. Прибыв в Венецию, я послал Негропонте карточку с просьбой не отказать мне в гостеприимстве, но ответа так и не дождался. Я отправился было на прогулку по Канале Гранде, и вдруг навстречу мне попалась похоронная процессия, как раз отправлявшаяся в скорбный свой путь по мертвой зыби здешних вод: жутковатые в вечернем полумраке черные плюмажи, прочие эмблемы смерти… Я заметил, что отходили гондолы как раз от палаццо Негропонте. Я выскочил на берег и подбежал к воротам в тот самый момент, когда плакальщики и священники усаживались в последнюю гондолу. Узнав доктора, я окликнул его, и он усадил меня с собою рядом; и пока мы с трудом выгребали поперек канала — приближалась гроза, подул встречный ветер, брызги летели нам в лицо, сверкали молнии, — он рассказал мне все, что знал. Негропонте умер за день до моего приезда. Когда родственники и доктор с ними вместе пришли, чтобы обмыть тело, оно все оказалось в следах укусов: может быть, какое-то тропическое насекомое? Ничего определенного доктор сказать не мог. «Единственный раз я видел нечто подобное, — сказал он, — во время чумы в Неаполе, когда до трупов добрались крысы. Зрелище было не из приятных, и нам даже пришлось присыпать ранки тальком, прежде чем показать его тело сестре».

Персуорден хлебнул виски, и в глазах у него загорелся нехороший огонек. «История на этом не кончается; я ведь не рассказал вам еще, как я пытался отомстить за него и сам отправился ночью к мосту Разбойников, — гондольер сказал мне, что та женщина всегда ждала его именно там, в тени… Но уже поздно, и, кроме того, продолжения я пока не придумал».

Все рассмеялись; Атэна изысканно передернула плечами и накинула шаль. Наруз, который слушал с открытым ртом и успел пережить, перечувствовать целый фейерверк разноречивых чувств, просто онемел. «Да, но… — заикаясь, про- бормотал он, — это все правда, разве нет?» Новый взрыв хо хота.

«Конечно, правда, — мрачно сказал Персуорден и добавил: — Я ни разу в жизни не был в Венеции».

Роберт Эйкман Из девичьего дневника *

3 октября. Падуя-Феррара-Равена.

Всего четыре дня, как мы покинули эту ужасную Венецию, и вот — Равенна. Причем весь путь в наемной карете! Все болит, чувствую себя разбитой. И вчера так же, и позавчера, и за день до этого. Поговорить и то не с кем. Сегодня мама вообще не явилась к ужину, а папа просто сидел и молчал, причем вид у него был такой, будто ему лет двести, хотя обычно он выглядит всего на сто. Интересно, а сколько ему на самом деле? Впрочем, нет смысла гадать. Мы никогда не узнаем, по крайней мере, я — точно. Часто думаю: может, мама все-таки знает? Жаль, она не похожа на маму Каролины, с той хоть поговорить можно. Раньше мне казалось, что Каролина и ее мама смотрятся рядом, скорее, как сестры, хотя, конечно, я никогда не скажу такое вслух. С другой стороны, Каролина хорошенькая и жизнерадостная, тогда как я бледная и тихая. Когда удаляюсь после ужина к себе в комнату, просто сажусь за подзорную трубу и смотрю в нее, и смотрю. И так, должно быть, с полчаса, а то и час. Встаю, лишь когда на улице совсем темнеет.

Не люблю свою комнату, она слишком большая, и тут всего два деревянных стула, выкрашенных в зеленовато-синий с золотыми полосами… по крайней мере, когда-то их цвет был таким. Предпочитаю сидеть, ненавижу лежать на кровати, к тому же все знают, как это вредно для спины. Более того, эта кровать при всей своей необъятности на вид не мягче земли, высушенной летним солнцем. Впрочем, здешняя не такая. Вовсе нет. Дождь не прекращается с отъезда из Венеции. Льет и льет. Меж тем, мисс Гизборн, когда мы покидали мой милый, милый Дербишир, предрекала обратное. Кровать эта просто громадная! Поместилось бы восемь таких, как я. Но лучше о ней не думать. Только что вспомнилось: сегодня третье число месяца, значит, мы в пути ровно полгода. Где я только не побывала за это время! Пусть даже проездом. Некоторые места уже стерлись из памяти. Все равно я их так толком и не увидела. У папы собственные цели, и я твердо уверена лишь в одном — они совершенно не такие, как у других людей. Для меня вся Падуя — просто всадник… скорее всего, каменный или бронзовый, но не помню. Вся Феррара — гигантский дворец… замок… крепость, которая меня так напугала, что я даже не захотела на нее смотреть. Она была большой, как эта кровать… по-своему, конечно. И это крупные, знаменитые города, где я побывала только на нынешней неделе. Стоит ли говорить о тех, которые мы посетили месяца два назад! «Что за фарс!» — как любит говорить мама Каролины. Эх, оказаться бы сейчас здесь с ней и Каролиной тоже. Никто никогда меня так не обнимал и не целовал, и ни с кем я не чувствовала себя такой счастливой, как с ними. Хорошо хоть, здешняя графиня оставила по меньшей мере дюжину свечей. Я нашла их в одном из комодов. Ничего не поделаешь, тут либо читай, либо, на крайний случай, молись. Увы, книги, взятые с собой, я уже выучила наизусть, а новые, в особенности на английском, найти и купить так трудно. Правда, перед отъездом из Венеции мне удалось приобрести два длиннющих романа мисс Рэдклифф. К несчастью, несмотря на дюжину свечей, подсвечников только два, да и те поломанные, как и все остальное здесь. Казалось бы, двух свечей должно хватить, но комната от них лишь темнеет и кажется меньше. Наверное, эти заграничные свечи не совсем хорошие, в ящике у них был такой грязный и выцветший вид. Если на то пошло, одна свеча вообще была черной, похоже, очень долго пролежала в комоде. Кстати, посреди комнаты с потолка свисает что-то вроде остова. Язык не поворачивается назвать его люстрой, разве что призраком люстры. В любом случае, даже с кровати до него далеко. В этих иностранных домах, где мы останавливаемся, ну очень огромные комнаты. Хоть бы там было все время тепло, так нет. Что за фарс!

Вообще-то, я сейчас очень зябну, хотя на мне темно-зеленое шерстяное платье, в котором год назад я проходила всю дербиширскую зиму. Может, в кровати было бы теплее? Никак не могу решиться в нее лечь. Мисс Гизборн всегда называет меня «такая холодная смертная». Ого! Я использовала настоящее время. Интересно, насколько оно уместно в случае мисс Гизборн? Увидимся ли мы снова? Я, разумеется, веду речь об этой жизни.

Со времени предыдущей записи прошло уже шесть дней; оказывается, я записываю решительно все, как это за мной водится, стоит мне начать. Как будто в глубине души я верю, что пока пишу, ничего ужасного не случится. Вроде бы глупо, но нет-нет да мелькнет мысль, что зачастую, чем глупее, тем ближе к правде.

Слова ложатся на страницу, но о чем они? Перед отъездом все говорили, чтобы помимо прочего я обязательно вела дневник — путевой дневник. Вряд ли этот дневник можно назвать путевым. Когда путешествую с мамой и папой, я почти не вижу мира вокруг. Либо мы с грохотом едем в карете, и родители полностью или почти полностью загораживают обзор, либо я часы напролет провожу в какой-нибудь огромной, холодной, будто подвал, спальне, и часто до утра не могу сомкнуть глаз. Я бы увидела много больше, если бы меня иногда выпускали погулять по другим городам одну — не ночью, естественно. Увы, куда там. И почему только я родилась девочкой? Временами я ненавижу это даже сильнее папы.

К тому же, когда происходит что-то достойное упоминания, вечно кажется, будто такое уже бывало! Например, сейчас мы в очередном из этих домов, где папа всегда желанный гость. С моей стороны, понятно, очень дурно так думать, но иногда я недоумеваю, почему столько людей с ним водится, ведь он обычно такой молчаливый и неприветливый, и все время такой старый! Возможно, ответ не столь сложен: эти люди просто никогда не встречались с ним, с мамой и со мной. Мы приезжаем, папа препоручает нас заботам дворецкого или другой прислуги, сами же владельцы никогда нас в глаза не видят, потому что их вечно нет дома. Похоже, у этих иностранных семейств до ужаса много домов, и хозяева вечно живут где-то еще. А когда кто-то из владельцев все-таки появляется, он обыкновенно почти так же стар, как папа, и по-английски не способен связать двух слов. Полагаю, у меня красивый голос, но не берусь судить, однако глубоко сожалею, что недостаточно усердно изучала иностранные языки. Во всяком случае… беда в том, что мисс Гизборн так скверно им обучает. Уж это я должна сказать в собственное оправдание, но что теперь толку. Интересно, как бы чувствовала себя мисс Гизборн, окажись она сейчас в этой комнате? Немногим лучше меня, если вас интересует мое мнение.

Ах да, забыла упомянуть, что в этот раз мы все-таки встретимся с драгоценным семейством, только в нем, похоже, всего двое — контесса и ее дочь. Порой я устаю от всех этих дам, даже знакомиться ни с кем не хочется, каким бы ни был их возраст. Женское общество довольно занудное, разве что попадется кто-нибудь вроде Каролины и ее мамы, но куда там. Пока контесса с дочерью не появлялись. Не знаю почему, а вот папа, несомненно, знает. Мне сказано, что мы должны встретиться с обеими завтра. Я ничего особенного не жду. Любопытно, позволит ли погода надеть зеленое атласное платье вместо зеленого шерстяного? Скорее всего, нет.

И это город, где во грехе и среди разгула живет великий, бессмертный лорд Байрон! Даже мама заговаривала о нем несколько раз. Правда, этот унылый дом не совсем в городе. Вилла где-то неподалеку, но в какой стороне, я не знаю, и мама наверняка тоже, да ей и все равно. Кажется, проехав город, мы провели в дороге еще минут пятнадцать-двадцать. И все же, оказаться в одних краях с лордом Байроном… это способно взволновать даже самое черствое сердце, а мое сердце, ей-Богу, совсем не такое.

Ого! Оказывается, я пишу почти час. Мисс Гизборн вечно меня журит за ненужные дефисы, говорит, они моя слабость. Что ж, если так, то я намерена эту слабость пестовать.

А час точно прошел. Где-то в доме есть огромные часы, и они бьют каждые пятнадцать минут. Судя по звуку, эти часы ну очень большие, да и все за границей просто громадное.

Так холодно мне еще никогда не было, руки одеревенели, но я должна как-то раздеться, задуть свечи и уложить себя, крошечную, в эту необъятную, пугающую постель. Как же я ненавижу шишки, которые в путешествиях за границей набиваешь по всему телу. Хоть бы за ночь их прибавилось не слишком много. Также надеюсь, что обойдется без жажды, ибо воды тут вообще нет, не говоря уже о пригодной для питья.

Ах, лорд Байрон, что бунтарски живет здесь среди порока! Забыть этого человека невозможно. Интересно, что бы он подумал обо мне? Я так надеюсь, что в этой комнате не слишком много всяких кусак.

4 октября.

Вот так сюрприз! Контесса сказала, что небольшие прогулки по городу вполне в рамках приличий, если меня будет сопровождать служанка. Мама тут же заметила, что у нас ее нет, и тогда контесса предложила услуги собственной! Подумать только, и это на следующий день после того, как я в этом самом дневнике написала, что мечтать о прогулках бесполезно! Теперь я ничуть не сомневаюсь, что имела полное право побродить и по другим городам. Наверняка папа с мамой возражали только из-за сложностей со служанкой. Уж конечно, у меня она быть должна, у мамы — тоже, а у отца — камердинер, и у всех нас — собственная пристойная карета с нашим гербом на дверях! Отсутствуй перечисленное потому, что мы слишком бедны, было бы унизительно, но, поскольку мы не бедны (в чем я уверена), это попахивает фарсом. В любом случае, отец с матерью подняли шум, но контесса сказала, что сейчас мы в папских владениях, и посему все живем под особой милостью Божией. Контесса говорит по-английски очень хорошо и даже знает английские устойчивые выражения, как их называет мисс Гизборн.

Когда контесса упомянула папские владения, отец поморщился. Я ожидала чего-то подобного: в пути он твердил, что папское государство, как он его называет, самое скверно управляемое в Европе, и что говорит он так, дескать, вовсе не потому, что сам протестант. Занятно. Когда слышу от папы мнения подобного рода, они зачастую кажутся мне всего лишь малозначительной словесной шелухой, как будто он просто выбирает, по какой дороге поехать. Но после рассказа контессы я почувствовала — и очень сильно — что находиться под непосредственным началом папы римского и его кардиналов должно быть совсем недурно. Конечно, кардиналы и даже сам папа иногда ошибаются, совсем как наши собственные епископы и пасторы, поскольку все они только люди, как дома постоянно подчеркивает мистер Бигз-Хартли, но все равно папа и кардиналы ближе к Богу, чем те, кто управляет нами в Англии. Вряд ли отцовскому суждению по такому вопросу следует доверять.

Я полна решимости воспользоваться любезным предложением контессы. Мисс Гизборн говорит, что, хоть я бледная немочь, воля у меня стальная. Вот и представится случай это доказать. Могут возникнуть определенные сложности, потому что служанка контессы знает только итальянский, но когда мы обе останемся наедине, госпожой буду я, а прислугой — она, и ничто этого не изменит. Я уже видела эту девушку. Хорошенькая, только нос великоват.

Сегодня, как всегда, с утра сыро. После полудня мы покатались вокруг Равенны в карете контессы — в кои-то веки достойная карета с ручками на дверях и ливрейным лакеем, а не только кучером. Нанятую нами папа отослал. Думаю, она погромыхала обратно в Фузине, это напротив Венеции. По всей видимости, мы пробудем в Равенне еще неделю. Кажется, папа решил здесь задержаться, как это с ним бывает на основных стоянках. Они не очень долгие, но порой выходят не такими уж короткими, если брать по меркам нашего образа жизни.

Сегодня после полудня мы видели гробницу Данте, которая стоит прямо на улице, и заглянули в большую церковь с троном Нептуна внутри, а затем — в мавзолей Галлы Плацидии, голубой внутри и очень красивый. Я зорко высматривала хоть какой-то намек на обиталище лорда Байрона, но зря утруждалась, потому что, когда мы с грохотом катили по улице, контесса чуть ли не криком объявила:

— Палаццо Гвиччиоли. Взгляните на сетку понизу двери. Она не дает зверушкам лорда Байрона убежать.

— Ну-ну! — хмыкнул папа, вглядываясь пристальнее, чем в гробницу Данте. Больше никто не проронил ни слова, ибо, хотя папа с мамой неоднократно упоминали нынешний образ жизни лорда Байрона, чтобы я понимала, о чем речь, если эта тема всплывет в разговоре, ни мои родители, ни контесса не знали, сколько я понимаю на самом деле. Более того, в экипаже с нами ехала маленькая контессина, сидевшая на подушке у ног матери, то есть с ней нас было пятеро, благо эти заграничные кареты такие же большие, как и все заграничное. И мне кажется, что она как раз-таки ничего не знала, милая невинная малышка.

«Контессина» — это лишь что-то вроде прозвища, которым пользуются семья и слуги. На самом деле контессина — контесса: в иностранных благородных семействах если кто-то один герцог, то и все остальные мужчины герцоги, а женщины — герцогини. Все это так запутанно, не чета упорядоченной системе титулов вроде нашей, при которой в каждой семье всего один герцог и всего одна герцогиня. Сколько лет контессине, я не знаю. Многие заграничные девушки выглядят старше своего возраста, тогда как большинство наших — моложе. Контессина совсем тоненькая, настоящая сильфида. Кожа у нее оливковая и безупречная. Люди часто пишут об «оливковом цвете лица», так вот — у контессины именно такой. Глаза у нее преогромные, а по форме, как бобы, и примерно такого же цвета, но она никогда не пользуется ими для того, чтобы на кого-нибудь взглянуть. Контессина говорит так мало, и часто вид у нее такой отсутствующий и потерянный, что со стороны она кажется, мягко говоря, глуповатой, но вряд ли это соответствует правде. Иностранных девушек воспитывают совсем не так, как нас. Мама часто об этом упоминает, поджимая губы. Должнапризнаться, что не представляю себя и контессину подругами, хоть она по-своему и прехорошенькая, с крохотными ножками, раза в два меньше моих или Каролининых.

Когда иностранные девушки вырастают и становятся женщинами, те, бедненькие, как правило, выглядят все так же не по возрасту старо. Несомненно, это касается и контессы. Контесса проявила ко мне столько доброты в те несколько часов, что мы уже знакомы, и даже вроде бы немного мне сочувствует — как и я ей, вообще-то. Но я контессу не понимаю. Где она была вчера вечером? Контессина у нее единственный ребенок? А муж где? Он что, умер, и она теперь такая печальная из-за этого? И зачем ей такой огромный дом — он называется виллой, но, скорее, похож на палаццо — если все это разваливается и по большей части даже толком не обставлено? Я бы не прочь задать эти вопросы маме, только сомневаюсь, что у нее найдутся верные, да и вообще хоть какие-то, ответы.

Сегодня вечером контесса на ужин все же явилась, даже с малышкой контессиной. Мама тоже была. Пришла в этом противном платье. Его красный цвет какой-то совершенно неправильный, в особенности для Италии, где темное кажется заношенным. Вечер оказался лучше предыдущего, но, с другой стороны, хуже быть уже сложно. Впрочем, мистер Бигз-Хартли утверждает, что так говорить не следует, ибо плохое всегда может стать еще дряннее. Но и хорошим сегодняшний вечер не назовешь. Контесса пыталась казаться беззаботной, хотя у нее явно какие-то неприятности, но ни папа, ни мама не сумели ей подыграть, мне же больше свойственно думать о чем-то своем, чем очаровывать окружающих. Уютнее всего я чувствую себя в узком кругу близких друзей, которым полностью доверяю. Увы, очень давно я никому из них не пожимала руку. Даже большинство писем, похоже, теряются по пути, да оно и не удивительно. Излишне говорить, что знакомые, возможно, больше не дают себе труда писать вовсе — это было бы вполне понятно после столь долгой разлуки. Когда ужин закончился, папа, мама и контесса принялись за итальянскую игру, в которой используются сразу и карты, и кости. Слуги разожгли в гостиной камин, и контессина просто сидела у него, ничего не делая и ничего не говоря. Выпади ей случай, мама бы заметила, что «этому ребенку давно пора в постель» и, конечно же, оказалась бы права. Контесса хотела обучить меня игре, но папа отказал наотрез, мол, мала я еще, и его поведение было просто… просто фарсом! Позднее тем же вечером наша хозяйка, после довольно долгой игры с папой и мамой, заявила, что завтра поставит на своем (контесса знает столько устойчивых выражений, будто сама жила в Англии), и мне волей-неволей придется учиться. Папа поморщился, а мама, как обычно, поджала губы. Я тогда рукодельничала — нелюбимое и бессмысленное занятие, потому что слуги могут сделать все это за нас, к тому же в голову лезли разные глубокие мысли. А затем по щеке контессы скатилась слезинка. Я порывисто вскочила, но хозяйка дома улыбнулась, и я села снова. Одной из этих глубоких мыслей было то, что люди плачут не столько из-за каких-то определенных бед, сколько от чего-то в самой жизни, на что вдруг падает свет, когда мы пытаемся развлечься обществом других.

Надо сказать, что ужасные шишки проходят. Новых я точно не набила, и это большой плюс, если сравнивать с тем, что еженощно творилось в вонючем Дижоне. Да, хорошо бы более веселую и лучше обставленную комнату, хотя сегодня мне удалось протащить в постель бутылку минеральной воды и стакан. Вода, разумеется, всего-навсего итальянская, а она, как говорит мама, лишь немногим безопаснее обычной, но, по-моему, мама преувеличивает, ведь обычная всегда берется из грязных колодцев в переулках. Однако, соглашусь, эта вода совсем не похожа на ту бутилированную, что покупаешь во Франции. Ну и фарс все-таки — покупать воду в бутылке! Как бы то ни было, кое-что за границей мне уже нравится, и, возможно, даже больше, чем дома. Только папе с мамой слышать об этом ни к чему. Мне часто хочется не быть такой неженкой, чтобы все эти комнаты, где меня селят, и прочее в этом духе не значили для меня так много. Однако в отношении воды мама еще большая привереда, чем я! Понятно, это не столь уж важно. Естественно, нет. В том, что касается действительно важного, мама, вне всякого сомнения, куда менее капризна. Вся моя жизнь основывается на этом непреложном факте. Моя настоящая жизнь, то есть.

Хорошо бы контессина пригласила меня перебраться к ней, потому что, кажется, она столь же чувствительна, как и я. Впрочем, возможно, малышка ночует в покоях контессы. Мне-то что. У меня нет какой бы то ни было ненависти или даже неприязни к миниатюрной контессине. Догадываюсь, у нее и без меня не все ладно. В любом случае, папа с мамой никогда бы на такое не пошли. Ну вот, я излила на бумагу все, что только можно, об этом совершенно обыкновенном, и все-таки почему-то довольно странном дне. В этой большой промозглой комнате я от холода едва шевелю пальцами.

5 октября.

Когда я сегодня пришла пожелать маме доброго утра, та встретила меня исключительнейшей новостью. Попросила присесть (у папы с мамой в комнатах стульев, да и всего остального, больше) и сообщила, что контесса устраивает прием! Послушать маму, так нам предстоит суровое испытание, от которого никак не отделаться, и она считает само собой разумеющимся, что я должна отнестись к этому известию так же. Даже не знаю, как на самом деле его восприняла. Все верно, я еще ни разу не веселилась на балу (хоть и не на многих побывала), и все же весь день я чувствовала себя необычно, легче и будто живее, и к вечеру пришла к неизбежному выводу, что это как-то связано с предстоящим развлечением. В конце концов, заграничные балы, возможно, отличаются от английских и, скорее всего, так оно и окажется. Я то и дело себе об этом напоминаю. Нынешний прием дает контесса, а она в таких вопросах наверняка более сведуща, чем мама. Да и во многом другом — тоже.

Бал назначен на послезавтра. Пока мы пили кофе и ели наши панини (в Италии всегда такие слоистые и подсахаренные), мама спросила у контессы, успеет ли та подготовиться. Контесса лишь улыбнулась — очень вежливо, разумеется. Наверное, в Италии все делается быстрее (ну, когда человек действительно хочет), потому что у каждого столько слуг.

По контессе не скажешь, что она так уж богата, однако слуг держит больше, чем мы, причем они ведут себя скорее как рабы, а не слуги, не то что наша дербиширская пьянь. Возможно, причина просто в том, что контессу все любят. Оно и понятно. Как бы то ни было, работа весь день кипела вовсю. Люди вешали стяги, с кухни плыли странные запахи. Даже из бань в дальнем конце классического парка (говорят, их построили еще византийцы), вымели пауков, и вместо них в здании обосновались повара с поварихами, творящие там невесть что. Весьма ошеломляющее преображение. Любопытно, когда мама впервые услышала о будущем празднике? Наверное, еще до того, как мы вчера легли спать?

Казалось бы, я должна досадовать, ведь новое платье — это нечто несбыточное. Целой толпе белошвеек пришлось бы трудиться по сорок восемь часов в сутки, совсем как в сказках. Мне бы это понравилось (а кому нет?), но, даже будь на пошив наряда целые недели в запасе, я далеко не уверена, что его получила бы. Мои родители все равно сошлись бы на том, что у меня и так достаточно платьев, даже если бы забавлять меня предстояло самому папе римскому с его кардиналами. Не важно, я почти не расстраиваюсь. Порой я думаю, что мне недостает «должного интереса к нарядам», как это называет Каролинина мама. В любом случае, я не понаслышке знаю, что новые платья зачастую приносят одно сплошное разочарование, и не устаю себе об этом напоминать.

Сегодня произошло еще одно важное событие: я в сопровождении служанки контессы, Эмилии, вышла на прогулку по городу. Я с легкостью отмела папины возражения по этому поводу, как себе это и пообещала. Мама в то время почивала, а контесса просто мило улыбнулась и отправила Эмилию со мной.

Должна признаться, прогулка не совсем удалась. Я прихватила наш экземпляр «Путеводителя по Равенне и ее древностям» мистера Грибба (папа вряд ли мог отказать, не то бы я выкинула что похуже) и начала искать на карте места, куда неплохо бы сходить. Мне казалось, лучше начать с этого, а там уже будет видно. Зачастую, когда обстоятельства требуют проявить силу характера, я веду себя весьма твердо. Первой трудностью оказались сами довольно долгие прогулки по Равенне. Для меня такое пустяк, дождя тоже не было, но Эмилия быстро дала понять, что не привыкла столько ходить пешком. Расцениваю такое только как жеманство или, точнее, притворство, поскольку каждый знает, что девушки вроде нее родом из крестьянских семей, где, вне всякого сомнения, им день напролет приходится ходить пешком и не только. Поэтому я вообще не обращала внимания на нытье Эмилии, благо почти ни слова не понимала, и просто упорно тащила ее за собой. Как и следовало ожидать, та вскоре полностью отбросила притворство и извлекла из обстоятельств всю возможную пользу. По пути нам попалось несколько грубоватых извозчиков и множество гадких детишек, впрочем, по большей части они прекращали нам докучать, как только понимали, кто мы такие, и в любом случае это не шло ни в какое сравнение с дорогами Дербишира, где в последнее время дети взяли моду бросать камнями в проезжающие экипажи.

Следующей трудностью оказалось то, что Эмилия совершенно не знала мест, которые я решила посетить в Равенне. Оно и понятно, никто не ходит раз за разом смотреть на собственные достопримечательности, какими бы древними те ни были, а итальянцы, подозреваю, тем более. Помимо тех случаев, когда сопровождала хозяйку, Эмилия обычно выходила в город только по делу: купить или продать что-нибудь либо доставить письмо. В ее поведении нет-нет да и проскальзывало нечто такое, из-за чего мне вспоминались нахальные девицы из старых комедий, все занятия которых — принести любовную записку и порой заместить свою хозяйку с ведома оной или без. Все-таки мне удалось посетить еще одни здешние бани, на сей раз открытые для публики и называемые Православным баптистерием, потому что они сразу после своих строителей-римлян попали в христианские руки. Эти бани, разумеется, намного превосходили размерами те, что у контессы в саду, но внутри оказались мрачноватыми, с настолько горбатым полом, что сложно не упасть. А еще я нашла там какого-то мерзкого дохлого зверька. Эмилия рассмеялась. Понять, над чем, не требовалось большого ума. Девчонка прохаживалась по баптистерию с таким видом, словно вновь оказалась в своих горах и дает понять, что, предложи я проделать пешком весь путь до самой пятки, а то и носка, итальянского сапога, она пойдет со мной, а то и впереди меня. Как англичанке, мне совсем не понравились ни это, ни разительная перемена в Эмилии, словно призванная заявить, что нахалка намеренно избрала такую линию поведения и собирается дальше мной верховодить. Итак, как я уже говорила, прогулка вышла не совсем удачной. Но не важно, надо же с чего-то начинать. Несомненно, мир способен предложить больше того, что перепадет мне от жизни, если я проведу ее, всюду ползая под присмотром папы и мамы. Теперь, разобравшись в повадках Эмилии, я придумаю, как лучше себя с ней держать. Когда мы с ней пришли обратно на виллу, я ничуть не чувствовала себя усталой. Презираю девчонок, которые устают. И Каролина тоже.

Хотите верьте, хотите нет, но когда мы вернулись, мама еще почивала. Я зашла ее проведать, и она сообщила, что так готовится к балу. Но бал должен был состояться только послезавтра. Бедная маменька! Зря она покинула Англию. Надо принять серьезные меры, а то стану такой же, когда доживу до ее лет и, как заведено, выйду замуж. При взгляде на расслабленное лицо мамы меня внезапно посетила мысль, что она до сих пор довольно хороша собой, просто этого как-то не замечаешь из-за ее вечно усталого и издерганного вида. В свое время она была, конечно, намного привлекательнее меня. Мне ли не знать. Увы, сама я далеко не красавица, поэтому, как выражается мисс Гизборн, приходится взращивать в себе иные добродетели.

Поднимаясь к себе в спальню, я увидела кое-что неожиданное. Малышка контессина, не дожидаясь, пока все остальные начнут расходиться, без единого слова покинула гостиную. Вероятно, то, как она выскользнула за дверь, заметила только я. Контессина не вернулась, и, помня о ее возрасте, я решила, что она просто устала. Моя мама, несомненно, решила бы так же. Но тут, со свечой поднимаясь по лестнице, я собственными глазами увидела, что происходит на самом деле. На лестничной площадке, как мы это называем у себя в Англии, в одном из углов приткнулся то ли шкафчик, то ли заброшенный чуланчик с двумя дверями. Обе были закрыты. Я это знала, так как еще раньше осторожно подергала ручки. И в этом углу я при свете свечи увидела контессину, и она обнималась с мужчиной. Наверное, каким-нибудь слугой, но полной уверенности у меня нет. Тут я могу заблуждаться, но в том, что это была контессина, нет никаких сомнений. Они стояли там в полной темноте и, более того, когда я поднялась по лестнице и спокойно пошла в противоположную сторону, даже не шелохнулись. Вероятно, надеялись, что я их не замечу. Наверное, они думали, что никто так рано не ложится спать. Либо просто потеряли всякое чувство времени, как это называет мисс Рэдклиф. Могу лишь гадать о возрасте контессины, но порой на вид ей дашь не больше двенадцати, а то и одиннадцати. Само собой, я не собираюсь никому ничего говорить.

6 октября.

Весь день то и дело думаю о том, чего требует от нас общество, и о том, насколько иначе мы себя ведем. И то, и другое далеко от угодных Господу путей, коими, как вечно подчеркивает мистер Бигз-Хартли, у нас никак не получается следовать, что бы мы ни делали, сколько бы трудов ни прикладывали. Похоже, в каждом человеке по меньшей мере трое разных людей. И это еще слабо сказано.

Вчерашняя маленькая экскурсия в обществе Эмилии меня разочаровала. Я обижалась на судьбу, потому что, родившись девочкой, не могу ходить, куда вздумается, без сопровождения, но теперь мне кажется, я немного потеряла. Бывает, подходишь к чему-нибудь, а оно становится все более иллюзорным, словно и не существующим вовсе, — так вот, со мной произошло нечто подобное. На скверные запахи, скверные слова и противных грубиянов, от которых нас, женщин, принято «защищать», это, конечно, не распространяется. Но что-то я ударилась в метафизику, а против этого постоянно предостерегает мистер Бигз-Хартли. Как бы мне хотелось, чтобы рядом была Каролина. Наверняка я бы испытывала совсем другие чувства, если бы рядом оказалась она — только мы вдвоем, и больше никого. Хотя излишне говорить, что истинный порядок вещей от этого не изменится.

Занятно, как одни и те же места будто не существуют, когда их посещаешь с одним человеком, а с другим вдруг обретают краски и плоть. Конечно, все это просто иллюзия, либо так мне порою кажется, но разве так не во всем?

Здесь, на чужбине, я ужасно одинока: ни одного друга. По временам мне кажется, что я обладаю огромной внутренней силой, раз все это терплю и безропотно исполняю свои обязанности. Контесса по доброте душевной подарила мне томик стихов Данте, и там с одной стороны итальянский текст, а с другой — перевод на английский. По ее словам, это поможет мне овладеть здешним языком, но… даже не знаю. Я едва осилила несколько страниц, хотя больше всего на свете люблю читать. Просто идеи Данте настолько мрачные и запутанные, что, похоже, он вовсе не женский писатель, по крайней мере, англичанке точно не подходит. Его лицо, такое неодобрительное и суровое, тоже меня пугает. Увидев его на искусно выполненной литографии в начале книги, я испугалась, как бы оно не начало мне мерещиться за плечом, когда сижу и разглядываю себя в зеркале. Не удивительно, что Беатриче не хотела иметь ничего общего с этим человеком. Чувствую, ему порядком недоставало достоинств, которые ценит наш пол. Конечно, в обществе итальянки вроде контессы о таком лучше даже не заикаться, ибо для всех итальянцев Данте — личность столь же неприкосновенная, как для нас Шекспир или Сэмюэл Джонсон. В кои-то веки я села за дневник днем. Кажется, я впала в уныние, а это грех, пусть и небольшой, поэтому, чтобы развеяться, пытаюсь себя чем-то занять. Уже поняла, что лучше немного согрешу праздностью и унынием, чем опущусь до такой вульгарности, как обниматься и целоваться со слугами. Конечно, во мне бурлят жизненные соки и я способна страстно влюбиться, просто в моей жизни нет ничего достойного таких чувств, а растрачивать их попусту я не хочу. Но сколько кроется за этим «просто»! Как хорошо я понимаю вселенскую хандру нашего соседа лорда Байрона! Я, щуплая девчушка, чувствую, пусть даже только в ней, свою общность с великим поэтом! Такая мысль могла бы служить утешением, будь я способна утешиться. В любом случае, прежде чем сегодня мои глаза смежит сон, вряд ли произойдет что-то еще, достойное упоминания.

Позднее. А я была неправа! Сегодня после ужина мне пришла мысль спросить контессу, не знакома ли она с лордом Байроном. Вряд ли в одно из тех двух редких мгновений, когда мы с ней оставались наедине, она объявила бы об этом по собственной воле — как из-за присутствия папы и мамы, так и по соображениям тактичности; но я решила, что уже с ней на короткой ноге и могу осмелиться на нескромный вопрос.

Боюсь, я задала его весьма неловко. Папа с мамой тогда затеяли очередное препирательство, а я прошла через комнату и опустилась на краешек дивана, рядом с контессой. Она с улыбкой сказала мне что-то милое, и тут я просто выпалила свой вопрос, причем весьма прямолинейно.

— Да, mia cara^[11], — ответила она. — Мы встречались, но на бал его приглашать нельзя. Он слишком увлекается политикой, и многие не согласны с его взглядами. Более того, эти взгляды уже стали причиной нескольких смертей, а некоторым претит принимать смерть от рук straniero^[12], пусть и выдающегося.

Разумеется, я подспудно тешила себя надеждой, что лорд Байрон все же явится на прием. Контессе было не впервой с завораживающей прозорливостью читать мысли других… мои уж точно.

7 октября.

День бала! Сейчас раннее утро. Давно я не видела такого яркого солнца. Что, если оно всегда так сияет в это время суток, когда я еще сплю? «Знали бы вы, девочки, что пропустили, пока валялись в кроватях!» — как вечно восклицает Каролинина мама, несмотря на то, что она самая невзыскательная родительница на свете. Беда в том, что просыпаешься рано именно тогда, когда стоило бы подремать подольше, например, как сегодня, перед балом. Я пишу это сейчас потому, что, вне всяческого сомнения, весь день пробуду как на иголках и, когда все треволнения останутся позади, свалюсь от усталости. Всегда так с балами! Хорошо хоть, послезавтра уже воскресенье.

8 октября.

Я повстречала на балу мужчину и, признаюсь, он меня очень заинтересовал. А есть ли что-то важнее этого, как вопрошает миссис Фремлинсон в «Надежде и отчаянии сердца», чуть ли не самой любимой моей книге, о чем я со всей честностью объявляю?

Вы не поверите! Совсем недавно, пока я еще спала, в мою дверь постучали — достаточно громко, чтобы разбудить, но вместе с тем слабо и деликатно, и тут же вошла контесса собственной персоной, одетая в невероятно красивое лилово-розовое неглиже. Она принесла поднос с едой и питьем, полноценный иностранный завтрак, вот! Должна признаться, что в тот миг я бы запросто уничтожила наш английский полный завтрак. Но не правда ли, сложно представить что-то милее и заботливее, чем поступок очаровательной контессы? Ее темные волосы (но не такие темные, как у большинства итальянцев) еще не были уложены и ниспадали вокруг красивого, хоть и грустного лица, однако я заметила, что она уже надела все свои кольца; камни искрились и вспыхивали в лучах солнца.

— Увы, mia cara, — окинула она взглядом скудное убранство комнаты, — было время, да ушло. — А затем склонилась над моим лицом, слегка коснулась моей ночной сорочки и поцеловала меня. — Какая вы сегодня бледная! Белая, словно лилия на алтаре.

Я улыбнулась.

— Что вы хотите от англичанки? Мы не яркие.

Но контесса продолжала меня разглядывать.

— Прием так сильно вас измучил?

Это прозвучало как вопрос, поэтому я бодро ответила:

— Ну что вы, контесса, ни капельки. Я еще никогда в жизни так чудно не проводила вечер (что, бесспорно, было правдой и только правдой).

Садясь на большой постели, я поймала свое отражение в зеркале. И правда, бледная, необычно бледная. Я собралась было сослаться на то, что час очень ранний, но тут контесса, ахнув, выпрямилась и сама стала удивительно белой, учитывая ее природный цвет кожи. Она указывала на что-то. Кажется, на подушку за моей спиной. Я в замешательстве обернулась. На наволочке багровело неровное пятно — небольшое, но, вне всяких сомнений, кровавое. Я подняла руки к горлу.

— Dio Illustrissimo! — воскликнула контесса. — Ell'е stregata!^[13]

По книге Данте и просто так я выучила итальянский достаточно, чтобы понять смысл ее слов: «На ней чары». Кажется, контесса собиралась убежать, но я вскочила с кровати и обхватила ее. Я умоляла ее объясниться, но видела, что она не собирается этого делать. Итальянцы, даже образованные, по-прежнему относятся к колдовству с недоступной нашему понимаю серьезностью и зачастую боятся даже говорить о нем. Тут-то я и поняла шестым чувством, что Эмилия и ее хозяйка воспримут это одинаково. Более того, контессе, похоже, стало до крайности не по себе от обычного прикосновения, но вскоре она успокоилась и, уходя, вполне мило сообщила, что должна будет перемолвиться словечком с моими родителями насчет меня. Она даже сумела пожелать мне «Buon appétito»^[14].

Я осмотрела свои лицо и горло в зеркале. На шее, само собой, нашелся шрамик, которым объяснялось все, кроме, как бы это сказать… того, откуда он взялся. Впрочем, ничего удивительного, учитывая новые впечатления, тяготы и суматоху вчерашнего бала. Вряд ли можно сражаться на турнире любви и не получить ни единой царапины, а я, как с волнением думаю, попала именно на него. Увы, похоже, итальянцам свойственно делать из мухи слона, и ничтожная, вполне естественная царапина потрясла контессу сверх всякой меры. Что до меня самой, то я — англичанка, и пятно на подушке меня ничуть не обеспокоило. Остается уповать, что горничная не забьется в припадке, когда увидит его, меняя белье.

Если я и кажусь слишком бледной, то исключительно из-за яркого солнца. Я сразу же вернулась в постель и с быстротою молнии истребила то, что принесла контесса. Я порядком ослабла от недоедания, и очень смутно помню угощение на вчерашнем приеме — только, что выпила гораздо больше обычного, а то и больше, чем за всю свою короткую жизнь.

И вот я лежу здесь в одной лишь красивой ночной сорочке, сжимаю в пальцах перо, чувствую на лице тепло солнца и думаю… о нем! Не верится, что такие люди существуют не только в книгах. Мне казалось, писательницы вроде миссис Фремлинсон и миссис Рэдклиф приукрашивают своих героев, чтобы женскую половину читателей примирить с их судьбой, а малочисленной мужской — польстить. Мама Каролины и мисс Гизбурн, каждая по-своему, обе недвусмысленно указывали на то же самое, и до настоящего времени мои собственные наблюдения за противоположным полом подтверждали это мнение. Но вот я и вправду встретила того, на чьем фоне меркнут даже самые прекрасные творения миссис Фремлинсон. Он Адонис! Аполлон! Настоящий бог! Там, где он ступает, всходят нарциссы!

Начнем с того, что познакомились мы очень романтично: нас не представили друг другу как положено, более того, не представляли вообще. Знаю, так не подобает, но до чего же это было волнительно! Большинство гостей танцевало старомодный менуэт, но я не знала па и поэтому сидела в конце залы с мамой, но тут на нее что-то нашло, и она поспешила меня покинуть. Мама ясно дала понять, что вернется с минуты на минуту, однако едва она исчезла, как передо мною возник он. Казалось, он прошел между поблекшими гобеленами на стене, а то и появился из них самих, только выглядел совсем не поблекшим, хотя позднее, когда мы сели ужинать и принесли еще свечей, я заметила, что он старше, чем мне показалось вначале. Такого умудренного опытом лица я не видела еще ни у кого.

Конечно, дело не только в том, что он тут же со мною заговорил. Будь это так, я бы тотчас удалилась. Нет, его глаза и речи буквально принудили меня остаться. Он расточал мне любезности, называя единственным розовым бутоном средь здешнего осеннего сада, но я не такая глупая гусыня, чтобы покупаться на комплименты, и поддалась роковой нерешительности только после его следующих слов. Он сказал (и я никогда, никогда этого не забуду): «Мы с вами оба пришельцы из другого мира, так почему бы не познакомиться ближе?» Как, надеюсь, ясно по моему дневнику, именно такой — пришелицей — я себя и ощущала все время и потому, несмотря на прекрасное осознание неустойчивости и опасности своего положения, я не смогла самую чуточку не поддаться той проницательности, с какой он постиг и выразил мои сокровенные чувства. А еще он прекрасно говорил по-английски! И акцент — не итальянский, как мне показалось, — делал его речь еще своеобразней и очаровательней!

Следует заметить, что отнюдь не все гости вступили в осеннюю пору своей жизни, хотя в отношении большинства это было, определенно, справедливо. Будучи весьма милой особой, контесса ради меня нарочно пригласила несколько cavalieri из числа местной знати, и часть их мне должным образом представила, но разговора с ними не получилось — отчасти по вине языковых трудностей, но больше потому, что каждый cavaliero^[15] слишком во многом был тем, что мы у себя в Дербишире называем «дубиной неотесанной». Графиня восприняла провал этих rencontres^[16] со свойственной своему характеру благожелательностью и не сделала ни единой попытки раздуть пламя из того, что никогда не обещало стать даже тусклой искрой. Как не похоже на наших дербиширских матрон! Те, ежели берутся за подобное дело, работают кузнечными мехами не только весь вечер, а целые недели, месяцы, а порой и годы! Впрочем, назвать славную контессу словом «матрона» язык не повернется! Итак, четверо cavalieri, оставив меня, пытались приглянуться контессине и ей подобным bambine^[17], выставленным на той ярмарке невест.

Я задумываюсь на мгновение, подыскивая слова, чтобы описать его. Он выше среднего роста, стройный, изящный, но вместе с тем производит впечатление человека поразительной духовной и физической силы. Кожа у него бледноватая, нос орлиный, властный (но с трепетными, чувственными ноздрями), рот алый и (без этого слова не обойтись) страстный. От одного взгляда на этот рот в голову приходят мысли о великих стихах и бескрайних морских просторах. Пальцы у него очень длинные и красивые, но хватка мощная, что я испытала на себе еще до конца вечера. Его волосы сначала показались мне совсем черными, но, присмотревшись, я заметила в них немногочисленные серые, а может, даже и белые нити. Лоб у него высокий, широкий и благородный. Кого же я описываю: бога или человека? Знаете, я не уверена.

Что до его речей, могу лишь сказать: он и впрямь не из этого мира. Никакой пустой болтовни, свойственной светским сборищам, в которую, при всей ее бессмысленности, вкладывают смысл, очень далекий от значения самих слов — смысл, зачастую вызывающий у меня гадливость. Все им сказанное, по крайней мере, после первых светских комплиментов, задевало во мне глубинные струны, а все, что я говорила в ответ, выражало мои истинные мысли и чувства. Прежде у меня никогда не возникало столь полного взаимопонимания ни с одним мужчиной, начиная с папы; и с очень немногими женщинами я испытывала нечто подобное. Однако я затрудняюсь припомнить, о чем мы беседовали. Вероятно, дело в значимости тех чувств, которыми был полон наш разговор. Глубоких, преображающих душу своим теплом чувств, которые я не просто вспоминаю, а ощущаю до сих пор всем своим существом. Темы? Нет, сами темы вылетели из головы. Речь шла о жизни, красоте, искусстве, природе, мне самой — короче, обо всем на свете. Точнее, обо всем, кроме тех крайне разнообразных и неимоверных глупостей, о которых неумолчно трещит остальной мир по эту сторону церковного погоста. «Женщины любят ушами», — заметил в разговоре мой собеседник, а я только улыбнулась. До чего верно! На счастье, мама так и не появилась. Что касается остальных, смею думать, они, скорее, обрадовались, так сказать, сбыв с рук маленькую нескладную англичанку. В отсутствие мамы обязательство присматривать за мной переходило контессе, но я видела ее только издалека. Вероятно, она решила не вмешиваться без спроса. Ежели так, этого я от нее и ожидала. Хотя… не знаю.

Подошло время ужинать. К моему немалому удивлению (и досаде), новый друг, если его позволительно так назвать, с извинениями отказался от еды, говоря, что у него нет аппетита. Вряд ли этот предлог можно считать достаточным или вежливым, но слова, призванные на помощь моим новым знакомым, как всегда, достигли своей цели, уняв обиду. Он самым настоятельным образом убеждал меня подкрепить силы, невзирая на то, что сам не может составить мне компанию. Говоря все это, он столь проникновенно смотрел на меня, что я невольно смягчилась, хотя, надобно заметить, аппетита (к грубой пище этого мира) у меня тоже не было. Чуть выше я забыла упомянуть о красоте и магической силе его глаз, таких темных, что они казались совсем черными… по крайней мере, в свете свечей. Оглянувшись на него, возможно, даже не без некоторого пыла, я вдруг подумала, что он, скорее всего, постеснялся яркого света в столовой, беспощадного к его истинному возрасту. Подобное тщеславие отнюдь не ограничивается нашим женским полом. Более того, даже здесь, в дальнем конце залы, он словно стремился держаться в тени. И это при всем том ощущении силы, которое столь явственно исходило от него. Я постаралась удалиться как можно деликатней.

— Вы вернетесь?

Его голос звучал так встревоженно, так чарующе.

Я хранила спокойствие. Только улыбнулась в ответ.

А затем меня нашел папа. Он сказал, что мама, как легко догадаться, совсем расхворалась и ушла наверх, и меня это и впрямь нисколечко не удивило. Он велел сразу после ужина подняться к ней, а затем, орудуя локтями, расчистил нам путь к столам и принялся пичкать меня всякой всячиной, будто я фаршированная идейка, но, как вы уже знаете, яства меня тем вечером не прельщали, так что я уже позабыла все названия блюд, скормленных мне и съеденных им самим. Чем бы нас там ни угощали, я «сполоснула кишки», как мы выражаемся у себя в Дербишире, необычно обильными, по моим меркам, возлияниями. Мы с папой пили местное вино, которое все, включая его самого, называли очень «легким», но, на мой взгляд, оно было ничуть не «легче» любого другого, даже заметно «тяжелее» некоторых знакомых сортов. Более того, чуть раньше, когда мне полагалось флиртовать со здешними неотесанными дубинами, я уже потребила какое-то его количество. Забавно, что папа, который одергивает меня буквально во всем, ничуть не возражает против столь неумеренного пьянства. Не припоминаю, чтобы он хоть раз пытался меня ограничить. Это, разумеется, справедливо лишь в редкие моменты, когда мамы нет рядом. Ей самой зачастую нездоровится всего после двух-трех бокалов. Вчера за ужином я была в состоянии «транса»: еда не лезла, зато вино я поглощала чуть ли не с пагубной легкостью. Затем папа снова попытался отправить меня спать… или, возможно, подержать маме голову. Но из-за того, что я столько выпила, и меня терпеливо дожидался новый друг, все вылилось в фарс. Пришлось как-то отделываться от папы, так что я надавала ему чистосердечных обещаний и забыла их (что бы это ни было) почти сразу. Слава богу, с тех пор еще не приходилось смотреть папе в глаза.

Да и вообще, после того как меня утром разбудила контесса, я не видела никого — никого, кроме одного человека.

Он тихо ждал меня в тенях чуть колеблемых сквозняком гобеленов и хлопающих флажков, рядами опоясывавших стены у нас над головами. На этот раз в своей порывистости мой новый друг прямо-таки сдавил мою руку. Конечно, наши пальцы соприкасались всего мгновенье, но я ощутила крепость его пожатия. Он выразил надежду, что не мешает мне, отрывая от танцев, и я поспешно уверила: «Нет-нет!». По правде говоря, в ту минуту я вряд ли бы смогла танцевать, да и в лучшие времена унылые па замшелых древностей вокруг были бы не для меня. И вдруг он, чуть улыбнувшись, сказал, что в свое время считался отменным танцором.

— О, — равнодушно и не совсем трезво ответила я, — где же?

— В Версале. А еще в Петербурге.

Вино иль не вино, но надобно сказать, меня его слова удивили, ведь каждый, вне сомнения, знает, что Версаль в 1789 году спалили бунтовщики. Добрых лет тридцать, наверное, уже прошло? Должно быть, я на него как-то многозначительно посмотрела, потому что он снова улыбнулся, хоть и слабо, и молвил:

— Да, я очень, очень стар. — Он так чудно это подчеркнул, и, похоже, не нуждался в принятых после таких слов утешениях. Вообще-то, мне ничего достойного на ум и не приходило. И все же он сказал чушь, так что мои разуверения шли бы от сердца. Не знаю, сколько ему лет, трудно даже приблизительно назвать его возраст, но «очень, очень стар» — определенно не о нем. Скорее, во всем, что действительно важно, он даст фору молодым. Пыла ему не занимать. Одет он был в очень красивый черный наряд с крошечным орденом в петлице… наверняка весьма почетным, ведь он выглядел столь скромно. Папа часто говорит, что кичиться регалиями больше не принято.

В некотором роде самое романтичное в наших отношениях то, что я даже не знаю его имени. Когда люди начали покидать бал, причем, предполагаю, не слишком поздно, поскольку большинство все-таки было уже в летах, он взял меня за руку и на этот раз задержал ее в своей, а я не воспротивилась даже для видимости. «Мы встретимся снова, и не раз», — сказал он, глядя мне в глаза глубоким и неотрывным взором, словно проникавшим мне в самое сердце и душу. Более того, в тот миг я испытывала непреодолимые и загадочные чувства и смогла лишь пролепетать «да» таким слабым голоском, что едва ли была услышана, после чего закрыла руками глаза — те самые глаза, в которые он столь проницательно вглядывался. На миг — вряд ли больше, иначе бы мое волнение заметили остальные — я осела в кресле. Все вокруг почернело и поплыло, а когда я пришла в себя, его больше не было рядом, и мне не оставалось ничего иного, кроме как принять поцелуй контессы, которая со словами «Дитя, у вас усталый вид» тут же отправила меня в постель.

И хотя говорят, что новые переживания лишают нас покоя (справедливость этих слов я уже имела возможность несколько раз испытать на себе), я тотчас провалилась в сон, причем глубокий и долгий. Знаю также, что видела удивительные сны, но совершенно не могу вспомнить, о чем. Может, обращаться за помощью к памяти и не обязательно, ибо я догадываюсь и так?

Впервые с нашего приезда в Италию солнце светит по-настоящему жарко. Вряд ли я сегодня напишу что-то еще. Я и так покрыла немало страниц дневника мелким, четким почерком, которым во многом обязана терпению и строгости мисс Гизборн, а также ее высоким стандартам во всем, что касается воспитания девиц. Довольно удивительно, что меня так надолго оставили одну. Несмотря на то, что папа и мама, на мой взгляд, много сил тратят впустую, они весьма косо смотрят на тех, кто «валяется в кровати и ничего не делает», в особенности в моем случае, хотя и к себе, стоит отдать им должное, строги. Любопытно, как поживает мама после треволнений вчерашнего вечера? Наверняка следовало бы встать, одеться и выяснить, а я лишь шепчу себе это в очередной раз, чувствуя, как меня с неодолимой силой влечет в объятия Морфея.

9 октября.

Вчера утром я решила, что написала довольно для одного дня — а меж тем для каких событий, хоть и тщетно, я искала слова! — но у меня мало личных интересов, которые волнуют меня больше, чем запись мыслей и сердечных переживаний в этот маленький, тайный дневник, который не увидит ни одна душа — уж об этом я позабочусь! — поэтому, если бы случилось нечто важное, вечером я наверняка снова бы взялась за перо.

Боюсь, фразу выше мисс Гизборн сочла бы чрезмерно перегруженной, но перегруженные фразы отражают соответствующее состояние души и даже служат человеку единственной отдушиной! Как ярко сейчас вспоминается мне прочувствованный совет мисс Гизборн: «Стоит лишь найти верные слова для горестей, и горести станут чуть ли не радостями». Увы, для меня в этот час верных слов попросту не существует: неким странным, совершенно непонятным образом, меня одновременно бросает и в жар, и в холод. Еще никогда я не чувствовала себя столь живой — и вместе с тем меня не покидает странная убежденность, что дни мои на земле сочтены. Казалось бы, меня это должно пугать, но нет… более того, я испытываю чуть ли не облегчение. Несмотря на ту заботу, которой меня окружали, мне всегда было неуютно в этом мире и, если бы я не познакомилась с Каролиной, трудно судить, что из меня бы вышло. А теперь! Что значит Каролина, до сего времени моя дражайшая подруга (и ее мама тоже), в сравнении… О, у меня попросту нет слов! К тому же я еще не совсем оправилась после вчерашних испытаний. Даже как-то немного стыдно, и я в этом никому не признаюсь. Тем не менее, что есть, то есть. Меня не просто раздирают чувства, я словно истончилась до шелковой ниточки.

Контесса, появившись в моей комнате вчера утром, затем исчезла, и я не видела ее весь день — совсем как тогда, когда мы сюда приехали. Тем не менее, похоже, она поговорила обо мне с моей матерью, как и обещала. Это скоро выяснилось.

Когда я наконец встала и отважилась покинуть свою солнечную комнату, уже наступил день. Снова безумно хотелось есть, и я чувствовала настоятельную потребность отыскать маму и убедиться, что та полностью здорова. Поэтому я сначала постучала в двери покоев папы и мамы. Поскольку никто не отвечал, я спустилась вниз и, несмотря на опустевший дом — большинство итальянцев в жару попросту отлеживаются в теньке — на террасе с видом на сад отыскала маму, которая выглядела цветущей и совершенно здоровой. Она сидела со шкатулкой для рукоделия на солнцепеке и, как это за ней водится, пыталась заниматься двумя, а то и тремя делами сразу. Когда мама себя хорошо чувствует, она вечно страшно суетится. Боюсь, ей недостает того, что джентльмен, с которым мы познакомились в Лозанне, назвал «даром покоя». Это выражение врезалось мне в память.

Мама тут же взяла меня в оборот.

— Почему ты не потанцевала с кем-нибудь из тех милых молодых людей? Контесса старалась, пригласила их нарочно для тебя. Она очень расстроена. К тому же, что ты делала все утро? В такой чудный, солнечный день? И что означает весь тот вздор, который наговорила о тебе контесса? Я не поняла ни слова. Возможно, ты меня просветишь? Кажется, мне следует знать. Наверняка это как-то связано с тем, что мы с отцом согласились отпустить тебя в город одну?

Излишне говорить, что я давно знаю, как отвечать маме, когда та на меня напускается.

— Контесса всем этим очень расстроена! — снова воскликнула мама, выслушав мой ответ.

Я чувствовала себя так, словно шайка лакеев украла все ложки, а подозревают почему-то меня.

— Она, несомненно, на что-то намекает, но из вежливости не может облечь это в слова, и это что-то связано с тобой. Буду премного обязана, если расскажешь, в чем дело. Давай, выкладывай! — немало разозлившись, велела мама.

Разумеется, между мной и контессой утром что-то случилось, и до меня уже дошло, почему она столь странно себя повела. Тем или иным образом, но контесса догадалась о моей вечерней rencontre накануне и отчасти — хоть и далеко не полностью! — понимает, какое действие та на меня оказала. Даже со мной она изъяснялась в этой их итальянской, слишком бурной по нашим английским меркам манере. Бесспорно, она что-то рассказала обо мне маме, но в завуалированных выражениях, ибо на самом деле не желала меня предавать. К тому же она уведомила меня о своих намерениях, и теперь я сожалею, что не попыталась ее отговорить. Видите ли, я была настолько сонной, что не очень хорошо соображала.

— Мама, — ответила я с полным достоинства видом, который научилась принимать в подобных случаях, — пожелай контесса как-то пожаловаться на мое поведение, она, несомненно, сделала бы это только при мне.

И, стоит заметить, я в этом не сомневалась. Впрочем, контесса вообще вряд ли бы стала жаловаться на меня. Несомненно, она обратилась к маме по этому поводу лишь из желания мне как-то помочь, пусть и направила свои усилия не в то русло, как неизбежно происходит со всяким, кто не знает маму достаточно хорошо.

— Дитя, ты дерзишь мне! — чуть ли не вскричала мама. — Ты дерзишь собственной матери!

Она так себя взвинтила — и ведь явно на пустом месте, даже хуже, чем обычно! — что ухитрилась уколоться. Мама постоянно колет себе пальцы, в основном, когда пытается шить, и, как мне все время кажется, причина в том, что она попросту рассеянна. А еще она всегда держит в шкатулке с рукоделием шарик хлопкового пуха именно на такой случай. На этот раз, однако, пуха не оказалось, а она, похоже, поранилась довольно глубоко. Бедная мама замахала руками, будто птичка, попавшая в силок, а меж тем кровь ничто не сдерживало. Подавшись вперед, я ее слизнула. Почувствовать вкус маминой крови было так странно. Самое странное — его восхитительность, почти как исключительно вкусный леденец! Сейчас, когда я пишу эти строки, при одном воспоминании о нем к моим щекам приливает кровь.

Затем мама додумалась прикрыть ранку носовым платком: одним из тех красивых платочков, что она приобрела в Безансоне. Мама смотрела на меня своим обычным неодобрительным взглядом, но сказала лишь:

— Пожалуй, хорошо, что в понедельник мы уезжаем.

Хотя для нас приезды и отъезды уже стали обычным делом, ранее она ни о чем подобном даже не заикалась, и я была ошеломлена. (Вот, кажется, повод сделать запись в дневник сегодня вечером все-таки появился!)

— Что? — вскричала я. — Зачем так быстро покидать милую контессу? Мы пробыли здесь только неделю, а в этом городе жил и творил сам Данте!

Я чуть улыбаюсь. Кажется, я неосознанно начала перенимать цветистую итальянскую манеру выражаться. Вообще-то, я не так уж уверена, что Данте хоть что-то написал в Равенне, но такого рода соображения не слишком сдерживают итальянцев при выборе слов. Пожалуй, мне придется следить за собой, чтобы эта привычка не зашла у меня слишком далеко.

— Ну и что, что здесь любил гулять Данте? Для твоих прогулок это место совершенно не годится, —безжалостно ответствовала мама с несвойственной ей резкостью. Она то и дело поглаживала уколотый палец, и ничто не могло смягчить ее язвительность. Кровь уже пропитала сооруженную наспех повязку, и я отвернулась, испытывая, как сказали бы писатели, «крайне смешанные чувства».

Как бы то ни было, перед отъездом из Равенны мне удалось увидеть еще кусочек большого мира, и произошло это на следующий же день после разговора, сегодня, несмотря на то, что нынче воскресенье. По всей видимости, в Равенне англиканских церквей нет, так что у нас не осталось иного выбора, кроме как провести службу самим. Для этого утром мажордом отвел нас троих в специальную комнату, папа прочитал несколько молитв и литанию, а мы с мамой отвечали^[18]. В комнате не было ничего, кроме старого колченогого стола и стоявших в ряд деревянных стульев, причем все еще более пыльное и ветхое, чем остальное имущество на вилле. Разумеется, в других городах по воскресеньям мы временами тоже сами устраивали службы, но никогда это не происходило в таких удручающих, я бы даже сказала нездоровых, условиях. Вся эта церемония мне была в высшей степени неприятна, и я совершенно не воспринимала Слово Божие. Я еще никогда себя так не чувствовала, даже во время самых унылых семейных молитв. В моей головушке самовольно вспыхивали определенно непочтительные мысли: например, я задавалась вопросом, насколько спасительно Слово Божие, если его, запинаясь, бубнит всего лишь неканонизированный мирянин вроде папы — нет, конечно, я имела в виду не посвященного в духовный сан, но оставила то первое слово потому, что оно выглядит так смешно применительно к моему отцу, который всегда осуждает «римских святых» и все, что они собой символизируют, как-то частые церковные праздники в их честь. Англичане весьма неприязненно говорят о священниках римско-католической церкви, но даже самых недостойных ее служителей коснулись руки, через которые благодать Духа Святого передается с давних-предавних времен, от Святого Петра и самого Источника вечной благодати. Вряд ли такое можно сказать о моем папе, и, как я думаю, даже мистер Бигз-Хартли не был рукоположен. Меня не оставляет чувство, что причащать кровью Агнца может только богоизбранник, а смыть ее — лишь руки, которые сильны и чисты.

О, как же мой новый друг сдержит свое обещание «мы встретимся снова», ежели папа и мама, невзирая на мои возражения, волокут меня прочь от места, где мы с ним познакомились? Не говоря уже о «не раз»? Излишне говорить, что эти мысли меня расстраивают, и все же, несомненно, не столь сильно, как может показаться со стороны. Причина довольно проста: в глубине души я твердо знаю, что между нами двумя произошло нечто чудесное, что нас связало некое предопределение свыше, и нам еще суждено встретиться, причем, вне сомнения, «не раз». Как бы ни была я сейчас расстроена, моя уверенность в этом столь велика, что душа пребывает почти в мире: жар и холод, как я уже говорила. Оказывается, временами я все же способна думать и о чем-то другом, а значит, все совсем иначе, чем в тот раз, когда я давным-давно вообразила, будто «влюблена» (прочь эту мысль!) в мистера Франклина Стобарта. Да-да, благодаря новому удивительному другу на мою мятущуюся душу наконец снизошла толика мира! Только хорошо бы еще не чувствовать себя такой усталой. Несомненно, это пройдет, когда события вчерашней ночи отдалятся (хотя мне будет так жаль!), как, полагаю, и эта утомительная вечерняя прогулка. Хотя нет, вовсе не «утомительная». Я отказываюсь признавать это слово и то, что бесстыжая Эмилия вернулась домой «свежей как роза», если воспользоваться выражением, которое используют люди ее сословия там, откуда я родом.

И все же, что это была за прогулка! Мы бродили по Пинета ди Классе, невероятно огромному лесу, расположенному между Равенной и морем. Сосны там очень густые и напоминают темные, раскидистые зонты, а еще под каждой, как поговаривают, прячется бандит или медведь! В жизни не видела таких сосен… ни во Франции, ни в Швейцарии, ни в Голландии, не говоря уже об Англии. Они больше похожи на деревья из «Тысячи и одной ночи» (правда, я эту книгу не читала). Кроны у них достаточно плотные, а стволы до того толстые, что в дупле могли бы поместиться горы! А сколько же их! И все такие старые! Многочисленные тропки между огромными хвойными было так плохо видно, что без провожатой я бы заблудилась уже через несколько минут, но надо отдать должное Эмилии. Почти сбросившая свою bien élevée^[19] жеманность, она шла чуть ли не мальчишески широким шагом, выказывая такое умение находить путь, что я могла лишь дивиться и пользоваться этим. Теперь мы с Эмилией, считай, достигли взаимопонимания, и целый срез итальянского, начавшего немало меня удивлять, я узнала в основном благодаря ей. Однако я все время себе напоминаю, что здесь очень несложный язык: так, великий автор «Потерянного рая» — правда, эту книгу я тоже не читала — заметил, что специально отводить время на занятия итальянским нет надобности, ибо его схватываешь между делом. И он прав, это я вижу на примере собственного общения с Эмилией.

Здешние лесные тропы, несомненно, больше подходят джентльменам верхом на лошади, и вскоре с одной из многочисленных дорожек слева к нам выехали два всадника.

— Guardi!^[20] — вскричала Эмилия и панибратски схватила меня за руку. — Милорд Байрон и синьор Шелли! (Бесполезно пытаться передать, до чего забавно Эмилия выговаривает английские имена). Что за момент в моей жизни… да и в жизни любого другого! Увидеть в одно и то же время сразу двоих великих и знаменитых поэтов, обоих равно преследуемых роком! Возможности сколь-нибудь близко их рассмотреть нам, конечно, не представилось, хотя мистер Шелли, кажется, слегка шевельнул кнутовищем, благодаря нас за то, что пропустили его с другом вперед, но, боюсь, больше всего меня впечатлило в обоих гяурах то, что они выглядят значительно старше; как оказалось, лорд Байрон намного дороднее, чем я думала, и к тому же довольно сильно поседел, хотя наверняка совсем недавно разменял четвертый десяток.

Мистер Шелли смотрелся в своем платье довольно неопрятно, а лорд Байрон — до крайности смешно, так что по меньшей мере в этом отношении пересуды соответствовали действительности. И тот, и другой были без головных уборов. Пустив лошадей легким галопом, всадники уехали по тропинке, которой мы шли. Оба разговаривали громкими голосами, перекрывая цокот лошадиных копыт, причем голос Шелли звучал довольно визгливо. По правде говоря, ни один не прервал разговора, даже когда они замедлили ход, чтобы, так сказать, объехать нас.

Вот я наконец и увидела столь обсуждаемого лорда Байрона! Незабвенный миг, спору нет. Правда, казался бы куда незабвеннее, если бы настал прежде недавней, впрямь незабвенной встречи! Впрочем, с моей стороны было бы очень некрасиво сетовать на то, что в свете красной восходящей луны мое вселенское ночное светило изрядно поблекло! Лорд Байрон, этот избранник судьбы, — достояние всего мира и, несомненно, всех времен, или, по крайней мере, значительного их отрезка! Моя судьба иная, и я притягиваю ее к груди пылкими девичьими руками!

— Come gentili!^[21] — воскликнула Эмилия, глядя вслед нашей паре всадников. Пожалуй, не самый уместный комментарий в адрес лорда Байрона или даже мистера Шелли, но ответить было нечего, если бы даже я смогла подобрать итальянские слова, так что наша прогулка продолжилась. Эмилия настолько потеряла страх передо мной, что запела, и довольно красивым голосом, а у меня язык не повернулся ей за это пенять, и вот сосны расступились и впереди показался первый проблеск Адриатического моря, а еще через несколько шагов оно предстало перед нами во всю ширь. (Венецианскую лагуну я отказываюсь воспринимать всерьез). Адриатическое море соединяется со Средиземным. По сути это часть его, так что теперь я могу сказать себе, что видела Средиземное море, которое добрый старый доктор Джонсон называл истинной целью всех странствий. Казалось, мои глаза узрели наконец Святой Грааль, и кровь Искупителя хлынула через край во всем своем золотом великолепии. Углубившись в свои переживания, я долго стояла, ничего более не замечая, и теперь, когда я думаю об этих упоительно-светозарных водах, я снова будто отрешаюсь от мира.

Все, больше не могу писать. Навалилась такая неимоверная усталость, что, невзирая на яркость видения, я могу ей только дивиться. Моей рукой будто кто-то ведет, совсем как далекий Траффио рукой Изабеллы в восхитительной книжке миссис Фремлинсон. Благодаря ему Изабелла смогла оставить запись о тех странных событиях, что предшествовали ее смерти… без каковой записи, как я теперь понимаю, саму книгу, хоть и выдумку, вряд ли бы имело смысл писать вообще. В свете зрелой луны мои простыни и ночную сорочку заливает ярчайший багрянец. Итальянская луна всегда такая полная и всегда такая красная.

О, когда же я снова увижу моего друга, мой идеал, моего доброго гения!

10 октября.

Я видела столь дивный сон, что не могу его не записать, пока не забыла, хотя вроде уже обо всем рассказала. Мне снилось, что он со мной и осыпает мои шею и грудь нежнейшими и вместе с тем невероятно жестокими поцелуями, и нашептывает мне на ухо мысли столь странные, будто они не от нашего мира.

Начался итальянский рассвет: все небо окрашено в красные и пурпурные тона. Дождей давно нет, и такое чувство, что больше не будет. Багряное солнце зовет меня в полет, пока снова не настала осень, а за ней и зима. Лети! Сегодня мы уезжаем в Римини! Да, выздороветь мне предстоит именно в Римини. Что за фарс!

В моей рассветно-красной комнате я снова нахожу на себе кровь, но на этот раз понимаю, откуда она взялась. Это в его объятиях моя душа в радостном приветствии взмывает ввысь, это его объятия нежнейшие и самые жестокие в мире. Как странно, что я могла позабыть о таком блаженстве!

Я встала с кровати в поисках воды и в который раз ее не нашла. А еще я так ослабела от счастья, что чуть ли не падала в обморок и была вынуждена присесть на постель. Через несколько мгновений я более или менее пришла в себя и сумела тихо открыть дверь. Что меня за ней ожидало? Или, скорее, кто? В тускло освещенном коридоре на некотором удалении стояла не кто иная, как крошка-контессина, которую я, насколько помню, не видела с тех пор, как ее мать устраивала soirée à danse^[22]. На контессине было нечто вроде темной накидки, и лишь ей и ее совести ведомо, чем она занималась. Впрочем, какая бы веская причина ни привела ее туда, это неким образом связано с тем, почему при виде меня она обратилась в камень. Конечно, я была даже в более полном дезабилье. Даже позабыла набросить что-нибудь на сорочку. К тому же ее усеивали кровавые пятна — будто я была ранена. Когда я пошла к контессине, желая ее успокоить — ведь мы всего лишь две девушки, и не мне ее судить… как и остальных — она убежала с тихим сдавленным вскриком, как будто увидела пред собой саму Смерть с косой, однако все равно постаралась не шуметь — вне сомнения, все по той же веской причине. Глупо с ее стороны, потому что я хотела просто заключить ее в объятия и поцеловать в ознаменование нашей общей принадлежности к роду людскому и этой странной встречи в подобный час.

Ребяческое бегство контессины повергло меня в недоумение — эти итальянки умеют одновременно быть пугливыми bambine и умудренными опытом женщинами — и я, почувствовав слабость, прислонилась к стене коридора. Снова выпрямившись во весь рост, в багряном свете, сочащемся через пыльное окно, я увидела, что оставила на штукатурке алые отпечатки своих выставленных ладоней. Подобное сложно извинить и невозможно удалить. До чего же я устала от этих регул и условностей, которыми была связана до сего времени! До чего жажду той безграничной свободы, что обещана мне в будущем и в которой я нисколько не сомневаюсь!

Все же мне удалось отыскать воду (вилла контессы уже не из тех, где в больших залах всю ночь бодрствуют — или предположительно бодрствуют — слуги) и, воспользовавшись ею, я сделала что могла, по крайней мере, у себя в комнате. Увы, и воды, и сил у меня было мало. К тому же мной начало овладевать беспокойство.

11 октября.

Никаких милых сердцу снов прошлой ночью!

Наш вчерашний отъезд из Равенны сопровождался довольно неприятным недоразумением. Мама дала понять, что контесса одолжила нам свой экипаж.

— Это потому, что ей не терпится от нас избавиться, — сказала мама, глядя на особняк за моей спиной.

— Но, мама, как такое возможно? — спросила я. — Ведь мы и так с ней почти не встречались? Когда мы приехали, ее не было видно, и вот уже несколько дней она не показывается.

— Одно никак не связано с другим, — ответила мама. — Контессе сначала нездоровилось, как часто бывает с нами, матерями. Скоро сама узнаешь на собственном опыте. Однако в последние дни контессу крайне удручало твое поведение, и теперь она хочет, чтобы мы уехали.

Пользуясь тем, что мама по-прежнему смотрит на стену, я показала ей язык — самый кончик, но она ухитрилась это заметить и уже было занесла руку, но быстро вспомнила, что я теперь почти взрослая, и обычными оплеухами меня уже не перевоспитаешь.

А затем, когда мы уже собирались войти в замызганный старый экипаж — о, чудо! — контесса все же соизволила вытащить себя на свет божий, и я заметила, как она перекрестилась у меня за спиной. По крайней мере, она явно считала, что я ничего не увижу. Пришлось сжать руки в кулаки, иначе бы я ей все высказала. Впрочем, с тех пор я не раз задавалась вопросом, а вправду ли она хотела от меня это скрыть. Одно время контесса мне так нравилась, казалась такой притягательной — до сих пор живо это помню — но теперь изменилось все. Оказывается, порой целую жизнь можно вместить в неделю, а то и в одну-единственную незабываемую ночь, если на то пошло. Контесса изо всех сил старалась не встречаться со мной глазами, но я, как только это заметила, ни на мгновенье не прекращала буравить ее злобным взглядом, словно маленький василиск. Она извинилась перед папой и мамой за отсутствие крошки-контессины, которая, по ее словам, слегла то ли с жуткой мигренью, то ли с болями в спине, то ли еще с какой-то хворью — право, мне было все равно! уже все равно! — вне всяческого сомнения, свойственной незрелым итальянским девицам. А папа с мамой отвечали так, как будто их и впрямь волнует здоровье этой глупышки! Еще один способ выразить их недовольство мною, что тут говорить. По зрелом размышлении я считаю, что контессина и ее мама одним миром мазаны, просто контесса успела поднатореть в скрытности и двуличии. Наверняка все итальянки друг дружки стоят, просто надо узнать их лучше. Из-за контессы я так сильно впилась ногтями в ладони, что руки болели весь день и до сих пор выглядят так, будто я схватилась каждой за кинжалы, совсем как в романе Вальтера Скотта.

У нас были кучер и лакей на запятках, оба далеко не молодые, скорее, два этаких старых умника. Доехав до Пинеты ди Классе, мы остановились, чтобы посетить одну церковь, знаменитую своими мозаиками, как обычно, созданными еще во времена Византии. Ворота в западном конце стояли открытыми, поскольку светило довольно жаркое солнце, и внутри и впрямь все выглядело очень красиво — сплошь светлая лазурь, цвет небес, и сверкающее золото — но больше я ничего не увидела, ибо только собралась переступить порог, как на меня вновь накатила дурнота. Пришлось сесть на скамью и сказать папе с мамой, чтобы шли внутрь без меня. Будучи разумными англичанами, они так и поступили, вместо того, чтобы квохтать надо мной, словно глупые итальянцы.

Скамья была из мрамора, с подлокотниками в виде львов, и хотя камень от времени потемнел и был усеян выбоинками, а края откололись, эта массивная скамья, если не ошибаюсь, высеченная еще римлянами, все равно поражала своим великолепием. Вскоре я почувствовала себя лучше, но тут заметила, как два толстых старика, наши слуги, что-то делают с окнами и дверцами экипажа. Вероятно, смазывают, предположила я. Что ж, давно пора, да и покрасить бы не помешало. Но, когда папа с мамой вышли наконец из церкви и мы расселись по своим местам, мама начала жаловаться на запах, который, по ее словам, был запахом чеснока или, по крайней мере, очень его напоминал. Конечно, за границей чесночный запах преследует почти повсеместно, поэтому я вполне понимаю, отчего папа велел ей не выдумывать. Однако затем я и сама стала все больше и больше его ощущать, так что остаток путешествия мы провели чуть ли не в полном молчании и все, за исключением папы, почти не притрагивались к очень грубой еде, подаваемой на пути в Чезанатико.

— Что-то ты совсем бледная, — сказал мне папа, когда мы вышли из экипажа и, уже обращаясь к маме, но едва ли таясь от меня, добавил: — Теперь я понимаю, почему контесса так с тобой говорила.

Мама лишь пожала плечами. Раньше она и не подумала бы так себя вести, но теперь это вошло у нее в привычку. Я едва удержалась от колкости. В конце концов, контесса, если вообще давала себе труд появиться, всякий раз неодобрительно отзывалась о моей наружности. Бесспорно, я бледная, даже бледнее, чем обыкновенно, хотя никогда не отличалась румянцем, а теперь вообще похожу на маленькое привидение. Однако причину такой перемены во мне знаю только я, и никто более, потому что я никогда ее не открою. Не такой уж это секрет. Скорее, откровение.

В Римини нам не осталось ничего иного, как остановиться в гостинице, и мы, можно сказать, здесь единственные постояльцы. Оно и не удивительно: эта гостиница — мрачное, негостеприимное место; у padrona^[23] то, что у себя в Дербишире мы называем «заячьей губой», да и обслуживание из рук вон плохое. Право, за все это время ко мне никто так и не отважился подойти. Все комнаты, включая мою, очень большие, и все соединяются между собой, как было принято лет двести назад. Строение напоминает палаццо, у хозяев которого настали тяжелые времена, и, возможно, так оно и есть. Вначале я боялась, что папу с мамой поселят в комнатах, смежных с моими, чего бы мне вовсе не хотелось, но по некой причине этого не произошло, так что между моим обиталищем и лестницей еще два темных пустых покоя. Раньше меня бы это тревожило, а теперь я рада. Все здесь очень бедное и заросло пылью. Неужели за границей мне так и не удастся отойти ко сну с той легкостью и bien-être^[24], которые в Дербишире воспринимаешь как должное? О, да… по спине бежит холодок, когда я пишу эти слова, но, скорее, это холодок предвкушения, нежели страха. Уже скоро я окажусь в совершенно ином месте и буду выше подобных банальностей.

Я открыла большое окно… грязная и, боюсь, шумная работа. Затем в сиянии луны перепорхнула на каменный балкон и посмотрела вниз, на piazza. Теперь Римини представляется мне очень бедным городом — ни следа той шумной и буйной ночной жизни, что кажется неотъемлемой чертой итальянского быта. В этот час все вокруг молчит… странная, полная тишина. До сих пор жарко, но к луне поднимается туман.

Я забралась в очередную из огромных итальянских постелей. Он спускается ко мне на крыльях. Нужда в словах отпала. Не остается ничего иного, кроме как погрузиться в сон, и это будет просто, ибо я так измотана.

12, 13, 14 октября.

Не о чем писать, кроме него, а о нем писать нечего.

Я очень устала, но это та усталость, что следует за воспарением души, а не вульгарная усталость обычной жизни. Сегодня я заметила, что лишилась тени и отражения в зеркале. На счастье, от путешествия из Равенны мама совсем расклеилась, как выразились бы ирландские простофили, и с тех пор, как мы сюда приехали, я еще ни разу ее не видела. До чего же много, много часов проводят старшие в уединении! До чего я рада, что никогда не испытаю на себе тяжесть подобных оков!

До чего ликую, думая о той новой жизни, что простирается предо мной в бесконечность, о том новом океане, что уже плещет у моих ног, о новом корабле с пурпурным парусом и красными веслами, на борт которого я могу взойти в любую минуту! Когда стоишь пред лицом столь великого преображения, слова кажутся такими глупыми, но привычка к ним дает о себе знать, пусть даже сил удерживать перо почти не осталось. Скоро, скоро новая сила станет моей, пламень, что невозможно постичь разумом, и способность по своему желанию принимать любые обличья или летать без оных во тьме. Вот что творит любовь! Сколь избрана я средь всех женщин, а ведь я просто обычная англичанка! Это чудо, и я войду в залы Иных с гордостью.

Папа в своем беспокойстве позабыл обо всем, кроме мамы, и не замечает, что я ничего не ем и пью только воду; что за нашими кошмарными, ненавистными трапезами я чуть ли не падаю в обморок.

Хотите верьте, хотите нет, но вчера мы с папой посещали Темпио Малатестиано. Папа отправился туда как добропорядочный английский путешественник, а я, по крайней мере на его фоне, выглядела как пифия. Это великолепное строение, одно из самых прекрасных в мире, как говорят. Но для меня особое очарование ему придают благородные и любимые мертвые, нашедшие в нем вечное упокоение, и та все большая власть над ними, которую я в себе ощущаю. Новая сила настолько меня измучила, что на обратном пути в гостиницу папе пришлось поддерживать меня под руку. Бедный папа, верно, спрашивает себя, и за что ему только такая обуза — сразу две немощные калеки! Мне почти жаль его.

Вот бы дотянуться до хорошенькой контессины и поцеловать ее в горло.

15 октября.

Прошлой ночью я открыла окно в своей комнате — второе окно мне, слабой по меркам этого мира, не поддается — и, не осмеливаясь выйти, обнаженная, стояла в проеме, воздев руки. Вскоре оттуда, где еще мгновение назад все было тихим, как смерть, послышался шепот ветра. Затем этот шепот стал ревом, а слабая ночная прохлада превратилась в жару — как будто кто-то отворил дверцу духовки. Грянули плач великий, крики, стоны, гул и скрежет — будто невидимые (или почти невидимые) тела кружили снаружи, беспрестанно стеная и жалуясь. Моя голова раскалывалась от этих жалобных звуков, а тело взмокло, словно я была какая-то турчанка. А после, в одно мгновение, все прошло. В тусклом оконном проеме передо мною стоял он.

— Это — Любовь, какой ее знают избранные этого мира, — были его слова.

— Избранные? — с жаром прошептала я.

Голос звучал до того слабо, что вряд ли вообще мог называться голосом. Но разве это важно?

— Да. Избранные, из этого мира.

16 октября.

Погода в Италии переменчива. Сегодня опять холодно и сыро.

Меня начали считать больной. Мама снова на какое-то время встала на ноги и суетится вокруг меня, будто мясная муха над умирающим ягненком. Родители даже позвали medico, после того как в моем присутствии долго спорили, способен ли местный врач принести хоть какую-то пользу. Вмешавшись, я своим нынешним слабым голосом решительно заявила, что нет. Но все равно это нелепое создание явилось… в старомодном черном костюме и, хотите верьте, хотите нет, в седом парике — подлинный Панталоне, да и только. Что за фарс! Я быстро от него избавилась, пустив в ход свои острющие клыки, и он убежал с воплями, как в той старой комедии, из которой его вытащили. А я сплюнула его сок, отдающий старческой немощью, стерла с губ остатки его кожи и запаха и, обнимая себя, вернулась на свое ложе.

«Janua mortis vita»^[25], — сказал бы мистер Бигз-Хартли на своей смешной ломаной латыни. Подумать только, сегодня воскресенье! Почему же никто не взял на себя труд помолиться обо мне?

17 октября.

Меня оставили одну на весь день. Впрочем, какая разница?

Вчера ночью произошло самое странное и прекрасное событие в моей жизни — на моем будущем теперь стоит печать.

Я лежала здесь при открытом двойном окне, и тут в комнату начал вползать туман. Я открыла ему объятия, но из ранки на шее по груди потекла кровь. Ранка, естественно, больше не заживает… впрочем, я без особых усилий скрываю эту метку от всего рода людского, в том числе от ученых мужей с дипломами из Университета Сциоза.

С площади за окном донеслись шарканье ног и сопение какого-то животного — будто фермеры загоняли в кошару овцу. Я выбралась из кровати и через окно шагнула на балкон.

Пробивающийся сквозь туман свет луны казался серебристо-серым. Такого я прежде не видела.

Всю piazza, очень большую, заполняли матерые седые волки, безмолвные, если не считать тихих звуков, которые я упоминала ранее. Все волки глазели на мое окно, высунув языки, черные в серебристом свете луны.

Римини стоит почти у самых Апеннин, печально известных великим множеством волков, которые часто воруют и пожирают маленьких детей. Вероятно, зверей погнали к городу грядущие холода.

Я улыбнулась волкам, а затем, скрестив руки на маленькой груди, присела в реверансе. Они прославятся среди моего нового народа. Моя кровь станет их, а их — моей.

Позабыла сказать, что придумала, как запереть дверь. Теперь у меня появились помощники в таких делах.

Не помню как, но я вернулась в постель. Та становилась все более холодной, почти ледяной. Я почему-то думала о многочисленных пустых комнатах в этом обветшалом старом palazzo (уверена, этот дом им когда-то был), столь сильно растерявших свое былое великолепие. Вряд ли я что-то еще напишу. Мне больше нечего сказать.

Фредерик Джордж Лоринг Гробница Сары *

Лет шестьдесят тому мой отец возглавлял известную фирму, занимавшуюся реставрацией и внутренней отделкой церквей. В своем деле отец души не чаял и прилежно изучал любые старинные легенды и семейные предания, с которыми сталкивался в ходе работы. Он был, естественно, очень начитан и прекрасно разбирался в фольклоре и средневековых сказаниях. Поскольку отец вел тщательные записи обо всех своих исследованиях, после его смерти остались чрезвычайно любопытные бумаги. Я выбрал из них нижеследующую историю, особенно странную и невероятную. Представляя эту историю публике, я считаю излишним извиняться за ее сверхъестественный характер.

Дневник моего отца

1841.17 июня. Получил заказ от старого приятеля, приходского священника Питера Гранта: нужно расширить и отреставрировать алтарную часть его церкви в Хагарстоуне, расположенном в захолустье Уэст-Кантри^[26].

5 июля. Отправился в Хагарстоун со своим мастером Сомерсоном. Очень долгое и утомительное путешествие.

7 июля. Начало удачное. Старинная церковь представляет большой интерес для ценителя древностей, и я постараюсь во время реставрации как можно меньше затронуть существующий интерьер. Одну гробницу, однако, придется физически передвинуть по крайней мере на десять футов в южную сторону. Занятно, что на ней имеется довольно грозная латинская надпись; жаль, что именно эту гробницу необходимо переместить. Она находится среди могил семейства Кеньон, старинного рода, давно пришедшего в упадок и в этих краях исчезнувшего. Надпись гласит:

САРА. 1630.

Ради мертвых и благополучия живых, да пребудет сей склеп неприкасаемым и обитательница его непотревоженной до пришествия Христа.

Во имя Отца, Сына и Святого Духа.

8 июля. Советовался с Грантом по поводу «гробницы Сары». Нам обоим очень не хочется ее перемещать, но грунт под нею просел настолько, что угрожает безопасности церкви, так что выбора у нас нет. Работать, однако, будем по возможности бережней, лично контролируя каждый шаг.

Грант говорит, что согласно местной легенде гробница принадлежит последней из Кеньонов, зловещей графине Саре, убитой в 1630 году. Она жила в полном одиночестве в своем древнем замке, руины которого еще сохранились в трех милях отсюда, на дороге в Бристоль. Даже для тех времен репутация графини была ужасна. Она была ведьмой или оборотнем, и одиночество ее скрашивал только фамильяр, принимавший вид громадного азиатского волка. Это существо, говорили, нападало на детей, а если их не удавалось схватить, уносило в замок овец и животных поменьше, и графиня высасывала из них кровь. Люди считали, что убить графиню невозможно. Но последнее оказалось ошибочным: однажды ее задушила сумасшедшая крестьянка, потерявшая двух детей — несчастная уверяла, что их настиг и утащил фамильяр графини. История очень интересная, так как она указывает на существование суеверий, очень напоминающих верования славянских и венгерских областей Европы, связанные с вампирами.

Гробница выложена черным мрамором и увенчана громадной плитой из того же камня. На плите высечена великолепная композиция. Молодая и красивая женщина лежит на кровати; ее шею обвивает веревка, конец которой женщина держит в руке. Рядом с нею — огромная собака с оскаленными клыками и высунутым языком. Выражение лица у лежащей женщины жестокое, уголки губ странно приподняты, обнажая длинные и острые зубы, похожие на волчьи или собачьи. Рельеф превосходен, но вся композиция оставляет самое неприятное впечатление.

Перемещать могилу придется в два приема — сначала надгробную плиту, затем собственно гробницу. Решили завтра снять плиту.

9 июля. 6 часов вечера. Очень странный день.

К полудню все было готово, и после того, как рабочие пообедали, мы взялись за рычаги и лебедки. Плиту удалось приподнять без труда, хотя она крепко прилегала к основанию и была вдобавок скреплена с ним каким-то известковым раствором или замазкой, благодаря чему, вероятно, могила оставалась непроницаемой для воздуха.

Никто из нас не ожидал, что из гробницы, стоило плите приподняться, хлынет такой ужасающий, тошнотворный и гнилостный запах разложения. Но еще более удивительным оказалось постепенно открывшееся нам содержимое гробницы. В ней лежало полностью одетое женское тело, иссохшее, сморщенное и жутко бледное, словно покойница скончалась от голода. С ее шеи свисала веревка и, судя по до сих пор заметным рубцам, рассказ о смерти от удушения был в достаточной степени правдив.

Но самое страшное заключалось в невероятной сохранности тела. Не считая признаков голодания, жизнь словно только что покинула его. Плоть была мягкой и белой, широко раскрытые глаза, казалось, смотрели на нас с опасливым и осмысленным выражением. Тело лежало прямо на земле: не было ни саркофага, ни гроба.

Несколько минут мы с ужасом и любопытством глядели на него; затем мои рабочие решили, что с них достаточно, и принялись умолять нас вернуть надгробную плиту на место. Разумеется, мы отказались, но я велел плотникам немедленно соорудить деревянную крышку и прикрыть останки, пока мы будем перемещать гробницу. Сделать это не так-то легко, и нам понадобится не меньше двух или трех дней.

9 часов вечера. На закате вдруг завыли едва ли не все собаки в деревне. Вой продолжался минут десять или четверть часа и после оборвался так же внезапно, как и начался. Этот вой и странный туман, поднявшийся вокруг церкви, заставляют меня со страхом думать о «гробнице Сары». Согласно распространенным суевериям краев, где часто встречаются вампиры, беспокойное поведение собак или волков на закате предположительно указывает на присутствие одной из подобных тварей, а туман, окутывающий определенное место, считается наиболее достоверным признаком. Вампиры умеют по желанию создавать туман вокруг своего обиталища и под покровом его передвигаться незаметно.

Не осмеливаюсь упомянуть и даже намекнуть о своих подозрениях пастору: Грант (полагаю, это вполне объяснимо) решительно не верит во многое, что я, на основании собственного опыта, считаю не только возможным, но и вероятным. Придется на первых порах разбираться со всем самому и после заручиться помощью Гранта, не позволяя ему уразуметь, в чем именно он мне помогает. Буду наблюдать по крайней мере до полуночи.

10.15 вечера. Все как я и боялся, хотя скорее ожидал… Незадолго до десяти часов снова поднялся ужасный вой. Началось все с особенно жутких завываний поблизости от церкви, таких страшных, что кровь стыла в жилах. Хор звучал лишь несколько минут; потом я увидел, как из тумана вынырнула большая тень, похожая на громадную собаку, и диким аллюром унеслась в поля. Если это то, чего я страшусь, оно вернется вскоре после полуночи.

Половина первого. Я оказался прав. Едва пробило полночь, как зверь вернулся. Он остановился возле того места, откуда, похоже, выползал туман, задрал голову и издал тот же ужасающий долгий вой, что предшествовал вечернему собачьему хору.

Завтра я расскажу священнику о том, что видел; и если, как я ожидаю, где-то в округе обнаружатся зарезанные овцы, я уговорю священника проследить вместе со мной за этим ночным разбойником. Я также предложу ему осмотреть «гробницу Сары» и, не исключено, он поймет все сам, без каких-либо моих подсказок.

10 июля. Рабочих так испугал ночной вой, что утром они места себе не находили.

— Не нравится нам это, сэр, — сказал один из них, — нет, не нравится. Ночью тут бродила какая-то нечисть.

Они перепугались еще больше, когда выяснилось, что ночью на одно из овечьих стад напала огромная собака, распугала всех животных и оставила трех овец в поле с разорванным горлом.

Я рассказал священнику о том, что видел ночью и о том, что говорят в деревне. Грант незамедлительно решил, что мы должны попытаться изловить или хотя бы установить виновника.

— Без сомнения, собаку кто-нибудь привез сюда совсем недавно, — сказал он. — Среди местных собак ни одна даже не приближается по размерам к той, что вы описываете, однако в смысле размеров вас мог ввести в заблуждение обманчивый лунный свет.

Во второй половине дня я попросил священника оказать мне услугу и помочь снять с гробницы деревянную крышку, выдумав подходящую причину: мне якобы понадобился образец любопытного раствора, скреплявшего надгробие с основанием. Грант немного поворчал, но согласился, и мы подняли крышку. Если зрелище, открывшееся нашим глазам, повергло меня в ужас, Гранта оно по меньшей мере устрашило.

— Господь всемогущий! — воскликнул он. — Эта женщина жива!

В тот миг женщина и впрямь могла показаться живой. Труп уже не напоминал тело умершей от голода и выглядел пугающе свежим и полным сил. Он по-прежнему оставался иссохшим и сморщенным, но губы налились и обрели здоровый ярко-красный оттенок. Неподвижный взгляд был, если такое возможно, страшнее прежнего. В уголке рта я заметил маленький след засохшей темной пены, но ничего не сказал об этом пастору.

— Берите свой образец раствора, — прохрипел Грант, — и закроем могилу! Господи, помоги! Хоть я и священник, такие мертвецы меня пугают!

Мне также хотелось поскорее спрятать под крышкой это ужасное лицо, но я все-таки взял образец. Мы на шаг ближе к разгадке тайны.

В тот же день гробницу передвинули на несколько футов, но вернуть на место надгробную плиту мы сможем лишь через два-три дня.

10.15 вечера. Вновь тот же вой на закате, тот же туман вокруг церкви, и в десять часов тот же огромный зверь неслышно скользнул в поля. Нужно позвать на помощь пастора и вместе с ним дожидаться возвращения зверя. Однако мы должны принять меры предосторожности: если все обстоит так, как я подозреваю, мы рискуем жизнью, охотясь в ночи на… вампира. Пора бы это уже признать. Нет никаких причин сомневаться, что огромный зверь, которого я видел — вампирическая ипостась того злобного существа из могилы.

Она еще не набрала достаточно сил, хвала небесам! После двух столетий голодания она может, видимо, только чинить разбой в образе волка. Но через день или два, обретя прежнюю силу, эта ужасная женщина восстанет из могилы во всей своей власти и красоте. И тогда для утоления отвратительной жажды крови ей понадобятся не одни овцы; ее жертвы безропотно отдадут свою животворную кровь под ее ласками — и жертвы те, умирая в ее мерзких объятиях, в свою очередь станут вампирами и будут охотиться на живых.

К счастью, знания даруют мне защиту, ибо образчик раствора, что я добыл сегодня в гробнице, содержит частицу Святых Даров; и тот, кто сжимает его в руке и смиренно и непоколебимо верит в его чудесные свойства, благополучно пройдет испытание, которому я намерен подвергнуть ночью себя и приходского священника.

Половина первого. Наше приключение завершилось, и пока что мы в безопасности.

Сделав последнюю запись в дневнике, я отправился к пастору и рассказал ему, что разбойник снова вышел на охоту.

— Но, Грант, — сказал я, — прежде, чем мы отправимся на его поиски, настоятельно прошу вас позволить мне поступать в этом деле так, как я сочту нужным; вы должны пообещать, что будете полностью подчиняться моим распоряжениям, не задавая никаких вопросов, почему и для чего я что-либо предпринимаю.

После недолгих колебаний и ожидаемых шуточек по поводу серьезности, с какой я отнесся к «охоте на собаку», по выражению священника, Грант изъявил согласие. Тогда я сказал ему, что этой ночью мы попытаемся выследить таинственного зверя, но приближаться и мешать ему не станем. Думаю, что несмотря на все подшучивание, у священника все же сложилось впечатление, что мои предосторожности могут иметь под собой некое резонное основание.

Вскоре после одиннадцати мы вышли из дома; ночь была тиха и недвижна.

Сперва мы решили было исследовать полосу густого тумана у церкви, но он оказался таким ледяным, а вокруг стоял такой легкий, но отвратительно-гнилостный и отталкивающий запах, что не выдержали ни наши нервы, ни желудки. Поэтому мы вернулись назад и заняли позицию в черной тени тиса, откуда была хорошо видна калитка погоста.

В полночь вновь поднялся собачий вой, и через несколько минут мы увидели большую серую тень с горящими, как светильники, зелеными глазами; переваливаясь, она быстро приближалась к нам по тропинке.

Священник дернулся вперед, но я крепко схватил его за руку и прошептал:

— Помните о своем обещании!

Мы оба замерли. Мимо быстро проскользнул громадный зверь. Он был вполне осязаем — мы слышали стук когтей по каменным плитам. Зверь пробежал в нескольких ярдах от нас; был то не менее и не более, как огромный серый волк, тощий и костлявый, с вздыбленной шерстью и мокрой пастью. Он остановился у границы тумана и повернулся к нам. Зрелище было поистине ужасное, леденящее кровь. Глаза его сверкали, как огни, верхняя губа с рычанием приподнялась, обнажая острые клыки, с челюстей капала темная пена.

Зверь задрал голову и издал долгий пронзительный вой, на который откликнулись издалека деревенские собаки. Постояв несколько мгновений, он повернулся и исчез в густом тумане.

Почти сразу туман начал рассеиваться и минут через десять исчез совсем; собаки в деревне замолчали, и ночь вернулась на круги своя. Мы осмотрели место, где только что стоял волк, и обнаружили на каменных плитах ясно видимые темные пятна пены и слюны.

— Ну что, пастор? — спросил я. — Согласны ли вы теперь признать — учитывая то, что видели сегодня, местные легенды, труп в гробнице, воющих собак и тем более таинственного зверя, которого разглядывали вблизи своими глазами — что во всем этом есть нечто сверхъестественное? Согласны ли предаться мне телом и душой, помочь мне во всем, что бы я ни делал, для выяснения тайны до конца и искоренения этого ночного ужаса?

Я видел, что необъяснимое ночное происшествие оказало на священника сильное воздействие, и хотел по возможности усугубить впечатление.

— Я вынужден поневоле признать вашу правоту, — ответил он. — Ввиду того, что я видел, вынужден также заключить, что здесь действуют какие-то нечистые силы. Но как им удается чинить зло на священной церковной земле? Не лучше ли нам будет призвать на помощь небеса?

— Грант, — торжественно проговорил я, — пусть каждый из нас делает то, что должен. Бог помогает тому, кто помогает себе сам; с Его помощью и во всеоружии моих знаний мы сразимся с силами зла во имя Его и несчастной заблудшей души в той гробнице.

Затем мы вернулись домой, и я записал в дневник этот отчет о ночной сцене, пока она еще оставалась свежа в моей памяти.

11 июля. Рабочие вновь дрожат от страха; только и разговоров, что о странной собаке, которую ночью видели и преследовали несколько человек. Фермер Стотман, зорко следивший за своими овцами (именно на его стадо было совершено нападение прошлой ночью) застал зверя над только что зарезанной овцой и попытался его отогнать, но испугался громадных размеров и свирепости животного и поспешно бросился за ружьем. Когда он вернулся, зверя уже не было, однако фермер нашел еще трех мертвых и растерзанных овец.

Сегодня «гробницу Сары» передвинули на новое место; работа выдалась долгая и трудная, и у нас не осталось времени, чтобы накрыть ее плитой. Я рад этому: в прозаическом свете дня священник очень сомневается в ночных событиях и считает, что все происшествие было преувеличено и искажено нашим воображением.

Я не смог бы в одиночку вести войну на уничтожение с этой зловещей тварью, а положиться больше не на кого. Пришлось снова воззвать к нему, молить его уделить мне еще одну ночь и убеждать пастора, что случившееся было не плодом расстроенного воображения, но жуткой, ужасающей правдой и что ради себя самих и всех живущих в округе мы обязаны искоренить зло.

— Доверьтесь мне, пастор, — сказал я, — хотя бы на эту ночь. Примем все предосторожности, которые подсказывает мне изучение предмета. Сегодня мы спрячемся в церкви и будем наблюдать; я уверен, что завтра вы, как и я, будете вполне убеждены в существовании вампира и готовы предпринять страшные, но необходимые шаги. Должен вас предупредить, что при осмотре лежащего в гробнице тела вы обнаружите еще более поразительные изменения, чем вчерашние.

Так и случилось: вновь приподняв деревянную крышку, мы ощутили тошнотворный запах скотобойни, от которого нас едва не вывернуло наизнанку. Вампир лежал в могиле, но как же изменился тот истощенный, иссохший труп, что мы видели двумя днями ранее! Морщины почти исчезли, плоть стала гладкой и упругой, длинные острые зубы под алыми губами были оскалены в отталкивающей ухмылке, в уголке рта отчетливо виднелось пятно крови. Мы взяли себя в руки и, собравшись с силами, благополучно вернули крышку на место. Но даже теперь Грант не верит, что ужасная гробница таит в себе какую-либо реальную или непосредственную опасность и категорически возражает против осквернения тела, требуя решающих доказательств. Ночью он их получит. Да поможет мне Господь; надеюсь, я не слишком рискую. Если в старинных легендах имеется хоть зерно правды, было бы достаточно легко уничтожить вампира сейчас, но Грант ни за что бы не согласился.

Остаетсянадеяться, что ночь принесет свои плоды, однако откладывать дело весьма опасно.

6 часов вечера. Я все подготовил: острые ножи, заточенный кол, свежий чеснок и букет дикого шиповника. Все это я спрятал в ризнице, откуда мы сможем достать необходимое, когда наше мрачное бдение подойдет к концу.

Если один из нас или оба мы погибнем, не выполнив своей страшной задачи, пусть тот, кто прочтет мой дневник, завершит начатое нами. Торжественно возлагаю на него эту обязанность. Следует пронзить сердце вампира колом и затем прочитать заупокойную молитву над бедным прахом, избавленным от проклятия. Тогда вампир перестанет существовать, и его заблудшая душа обретет покой.

12 июля. Все кончено. Ночь была полна ожидания и ужаса, но одним вампиром в мире стало меньше. Мы должны благодарить милосердное Провидение за то, что ужасную могилу не потревожил человек, лишенный познаний, без которых не одолеть ее страшную обитательницу! Я пишу это, не испытывая никакого самодовольства, и только возношу благодарность за годы изысканий, посвященных этому предмету.

А теперь перехожу к рассказу.

Перед самым закатом мы с пастором заперлись в церкви и спрятались за кафедрой. В некоторых церквях встречаются подобные кафедры: в них входят со стороны ризницы, причем священник оказывается на порядочном возвышении перед нишей в стене. Это давало нам ощущение безопасности (что было для нас совсем не лишним), хороший обзор и быстрый доступ к снаряжению, которое я спрятал в ризнице.

Солнце село и сумеречный свет мало-помалу растворился в темноте. Царила тишина: не было ни ставшего привычным тумана, ни собачьего воя. В девять часов взошла луна, и ее бледные лучи постепенно озарили нефы; «гробница Сары» оставалась все такой же молчаливой. Пастор несколько раз спрашивал, что мы можем ожидать, но я не отвечал: убедить его должны были не мои доводы и соображения, а то, что он сам увидит или услышит.

К половине одиннадцатого мы оба начали уставать, и я стал было думать, что в эту ночь мы прождем впустую. Однако, вскоре после одиннадцати мы заметили, что над «гробницей Сары» поднялся легкий туман. Он искрился, мерцал и завивался в форме колонны или спирали.

Я продолжал молчать. Священник сдавленно ахнул и лихорадочно сжал мою руку.

— Святые небеса! — прошептал он. — Туман обретает форму!

И в самом деле, спустя несколько секунд над могилой встало ужасное видение графини Сары!

Она все еще выглядела худой и истощенной и ее лицо было смертельно бледным; ярко-красные губы напоминали жуткую рану меж бледными щеками, а глаза горели раскаленными углями в полумраке церкви.

Страшно было видеть, как она неуверенно двинулась по проходу, чуть пошатываясь, словно от слабости и изнеможения. Вероятно, это было вполне естественно, поскольку ее тело сильно пострадало от долгого заточения, хотя злые силы и предохраняли его от распада.

Мы видели, как она подошла к двери, и гадали, что будет дальше. Но запертая дверь не стала для нее преградой — графиня будто просочилась сквозь нее и исчезла.

— Теперь вы верите мне, Грант? — спросил я.

— Да, — ответил он, — иного не дано. Предаюсь в ваши руки и обязуюсь беспрекословно исполнять все ваши приказания, если только вы обещаете избавить мою паству от этого неизъяснимого кошмара.

— Обещаю, с Божьей помощью, — сказал я. — Сейчас вы во всем окончательно убедитесь. Нас ждет ужасная работа; предстоит многое совершить, прежде чем мы утром покинем церковь. За дело! В своем нынешнем состоянии вампир еще слишком слаб, далеко не уйдет и может вернуться в любую минуту. Мы должны быть готовы.

Мы спустились с кафедры, взяли из ризницы чеснок и шиповник и подошли к могиле. Я приблизился первым и, откинув деревянную крышку, воскликнул:

— Смотрите! Гробница пуста!

В гробнице не было ничего — только отпечаток тела на влажной заплесневелой земле!

Взяв цветы, я разложил их вокруг могилы, ибо легенда гласит, что шиповник отпугивает вампиров.

Затем, отойдя от гробницы на восемь или десять футов, я начертал на каменных плитах круг — достаточно большой, чтобы в нем поместились мы с пастором; там же я положил принесенные в церковь орудия.

— Знайте, — сказал я, — что в этот круг не в силах вступить никакое порождение зла. Вы увидите вампира лицом к лицу. Вы увидите, что графиня не осмелится пересечь второй круг из чеснока и шиповника и скрыться в своем нечестивом убежище. Но ни в коем случае не покидайте священное место, где находитесь: вампир наделен страшной силой. Словно змея, он способен приманить жертву и заставить ее по собственной воле идти навстречу гибели.

На время работа была закончена; мы с пастором вошли в святой круг и стали ждать возвращения вампира.

Долго ждать нам не пришлось. Вскоре по церкви растекся запах холода и сырости; наши волосы встали дыбом, по телу поползли мурашки. И затем, неслышно ступая по каменным плитам, появилась та, кого мы ждали.

Я услышал, как священник зашептал молитву. Он весь дрожал, и я крепко сжал его руку.

Задолго до того, как мы смогли различить черты лица, мы увидели горящие глаза и алый чувственный рот. Графиня направилась прямо к могиле и вдруг остановилась, заметив цветы. Она обошла могилу кругом, ища проход — и тут увидела нас. Ее лицо исказила гримаса дьявольской ненависти и ярости, но быстро исчезла и сменилась еще более адской соблазнительной улыбкой. Она протянула к нам руки. Мы увидели вокруг ее рта кровавую пену; губы приоткрылись, обнажив сверкающие нетерпеливые клыки.

Она заговорила: волшебство ее тихого, нежного голоса постепенно очаровывало нас, особенно священника. Мне же хотелось выяснить, не подвергая опасности наши жизни, как велика власть вампира.

Ее голос навевал сонливость. Я противостоял этому без особых затруднений, но пастор словно впал в некий транс. Мало того: его влекло к графине, несмотря на все его попытки сопротивляться.

— Иди ко мне! — твердила она. — Приди! Я подарю тебе сон и покой… сон и покой… сон и покой.

Она подошла чуть ближе, но не слишком близко — я видел, что святой круг, как железная рука, удерживал ее на расстоянии.

Мой завороженный спутник утратил последние остатки воли. Он попытался шагнуть вперед и выйти из круга, а когда я остановил его, зашептал:

— Пустите меня, Гарри! Я должен идти! Она зовет меня! Я должен! Должен! О, помогите мне! Помогите! — И он начал бороться со мной, силясь вырваться.

Времени на размышления не оставалось.

— Грант! — громким и твердым голосом вскричал я. — Ради всего святого, возьмите себя в руки, будьте мужчиной!

Он задрожал с головы до пят и выдохнул:

— Где я?

Затем он вспомнил и на мгновение конвульсивно ухватился за меня.

При виде этого улыбающееся лицо перед нами вновь превратилось в маску дьявольской ненависти. Испустив тут же оборвавшийся вопль, графиня отшатнулась.

— Прочь! — закричал я. — Возвращайся в свою нечестивую могилу! Ты больше не будешь досаждать нашему несчастному миру! Твой конец близок!

Ужас отразился на ее прекрасном лице (а оно и впрямь оставалось прекрасным, хоть и было искажено от страха); она стала отступать назад, все дальше назад и, содрогаясь, переступила круг из цветов. И наконец, издав тихий жалостный крик, она словно растаяла и исчезла в могиле.

Первые лучи утреннего солнца тотчас осветили мир. Я знал теперь, что опасность миновала.

Взяв Гранта за руку, я вывел его из круга и подвел к гробнице. Вампир лежал в могиле все в том же состоянии живой смерти, такой же, каким только что был в своей дьявольской жизни. В глазах графини застыло жуткое выражение ненависти и непреодолимого, ужасающего страха.

Грант начал приходить в себя.

— Найдете ли вы в себе смелость совершить последнее, самое жуткое деяние и навсегда избавить мир от этого ужаса? — спросил я.

— Клянусь Господом! — торжественно произнес пастор. — Я на все готов. Скажите, что нужно сделать.

— Помогите мне вытащить ее из могилы. Сейчас опасаться нечего, — ответил я.

Отвернувшись от трупа, мы приступили к ужасной работе, извлекли тело из могилы и уложили его на каменные плиты.

— А теперь, — сказал я, — прочитайте над этим бедным телом заупокойную молитву, и мы освободим душу графини от ада, в котором она пребывает.

Пастор стал благоговейно произносить прекрасные слова, и я так же благоговейно подхватывал. Когда молитва закончилась, я поднял кол и, не задумываясь, со всей силой вогнал его в сердце вампира.

Тело, как живое, на миг изогнулось и забилось в судорогах; тишину церкви прорезал душераздирающий вопль — и все снова затихло.

Затем мы опустили бедное тело в могилу. Слава Богу! нас не миновало утешение, что, согласно легенде, всегда даруется тем, кому, подобно нам, приходится выполнять такое ужасное деяние. По лицу мертвой разлилось выражение великого и торжественного покоя, губы утратили кровавый оттенок, длинные острые зубы втянулись, и на мгновение перед нами предстало лицо прекрасной женщины, тихо улыбавшейся во сне. Еще несколько минут, и она распалась в прах прямо у нас на глазах. Мы принялись за работу, быстро уничтожили все следы содеянного и вернулись в дом пастора. Мы были счастливы покинуть церковь, оставив позади все связанные с нею ужасы, и ощутить благоуханное дыхание летнего утра.

На этом заканчиваются заметки в дневнике отца, однако через несколько дней появляется еще одна запись.

15 июля. С двенадцатого все тихо и спокойно. Сегодня утром мы завершили работу над «гробницей Сары» и вновь запечатали ее надгробной плитой. Исчезновение тела удивило рабочих, но они приписали это естественному разложению под воздействием воздуха.

Услышал сегодня кое-что странное. Ночью и июля, говорят, одна деревенская девочка выбралась из дома и была найдена спящей в кустах возле церкви; она была очень бледна и порядком обессилена. На ее горле заметили две маленькие ранки, которые за это время исчезли.

Что это означает? Я храню свои размышления при себе: вампира больше нет, и ничто не угрожает ни этому ребенку, ни кому-либо другому. Лишь тот, кто умирает в объятиях вампира, в свою очередь становится после смерти вампиром — не так ли?

Джулиан Готорн Могила Этелинды Фионгуала

Как-то раз прохладным осенним вечером, на исходе последнего октябрьского дня, довольно холодного для этого времени года, я решил зайти на час-другой к своему другу Кенингейлу. Он был художником, а также музыкантом-любителем и поэтом; при доме у него была великолепная студия, где он обыкновенно коротал вечера. В студии имелся похожий на пещеру камин, стилизованный под старомодный очаг усадьбы елизаветинской поры, и в нем, когда того требовала наружная прохлада, ярко полыхали сухие дрова. Было бы как нельзя более кстати, подумал я, зайти в такой вечер к моему другу, выкурить трубку и поболтать, сидя у камелька.

Нам уже очень давно не доводилось вот так запросто болтать друг с другом — по сути дела, с тех самых пор, как Кенингейл (или Кен, как звали его друзья) вернулся в прошлом году из Европы. Он заявлял тогда, что ездил за границу «в исследовательских целях», — чем вызывал у всех нас улыбку, ибо Кен, насколько мы его знали, менее всего был способен что-либо исследовать. Жизнерадостный юнец, веселый и общительный, он обладал блестящим и гибким умом и годовым доходом в двенадцать-пятнадцать тысяч долларов; умел петь, музицировать, марал на досуге бумагу и весьма недурно рисовал — некоторые его портретные наброски были отменно хороши для художника-самоучки; однако упорный, систематический труд был ему чужд. Выглядел он превосходно: изящно сложенный, энергичный, здоровый, с выразительным лбом и ясными, живыми глазами. Никто не удивился отъезду Кена в Европу, никто не сомневался, что он едет туда за развлечениями, и мало кто ожидал в скором времени вновь увидеть его в Нью-Йорке, — ибо он был одним из тех, кому Европа приходится по нраву. Итак, он уехал; и спустя несколько месяцев до нас дошел слух, что Кен обручился с красивой и богатой девушкой из Нью-Йорка, которую встретил в Лондоне. Вот практически и все, что мы слышали о нем до того момента, когда он — довольно скоро и неожиданно для всех нас — снова появился на Пятой авеню; Кен не дал никакого сколь либо удовлетворительного ответа тем, кто желал узнать, отчего ему так быстро наскучил Старый Свет; все упоминания об объявленной помолвке он пресекал в столь категоричной форме, что становилось ясно: эта тема не подлежит обсуждению. Предполагали, что девушка нашла ему замену, но, с другой стороны, она вернулась домой вскоре после Кена, и, хотя ей не раз делали предложения руки и сердца, она и по сей день не замужем.

Каковы бы ни были истинные причины этого разрыва, окружающие скоро заметили, что Кен по возвращении утратил прежнюю беспечность и веселость; он выглядел мрачным, угрюмым, стремился к уединению, был сдержан и молчалив даже в присутствии своих ближайших друзей. Все говорило о том, что с ним что-то произошло или же он сам что-то совершил. Но что именно? Убил кого-то? Или сошелся с нигилистами? Или это было следствие неудачной любовной истории, которую он пережил? Некоторые уверяли, что уныние Кена не продлится долго. Однако к тому времени, о котором я рассказываю, его мрачность не только не рассеялась, а скорее усилилась и грозила стать постоянным свойством его натуры.

Хотя я дважды или трижды встречал Кена в клубе, в опере или на улице, мне до сих пор не представился случай возобновить наше знакомство. В былые времена между нами существовала более чем близкая дружба, и я полагал, что он не откажется вернуться к прежним отношениям. Но из-за происшедшей с ним перемены, о которой я так много слышал и которая не укрылась и от моих собственных глаз, я ожидал нынешнего вечера не только с радостью, но и с живительным любопытством. Дом Кена находится в двух или трех милях от основной части нью-йоркских жилых кварталов, и, пока я быстрым шагом приближался к нему в прозрачных сумерках, у меня было время перебрать в уме все то, что я знал о своем друге и что мог предполагать о его характере. В конце концов, не таилось ли в глубине его натуры, под покровом его всегдашнего жизнелюбия, нечто странное и обособленное, что могло в благоприятных обстоятельствах развиться в… во что? В тот момент, когда я задал себе этот вопрос, я достиг порога дома; минутой позже я с облегчением ощутил сердечное рукопожатие Кена и услышал приглашение войти, в котором сквозила неподдельная радость. Он втащил меня внутрь, принял у меня шляпу и трость и затем положил руку мне на плечо.

— Рад тебя видеть, — повторил он с необыкновенной серьезностью, — рад тебя видеть и заключить в объятия — и сегодня вечером больше, чем в какой-либо другой вечер года.

— Почему именно вечером?

— О, это не важно. Кстати, даже хорошо, что ты не сообщил мне о своем визите заранее: перефразируя поэта, неготовность — всё^[27]. Ну а теперь можно выпить по стаканчику виски с содовой и сделать несколько затяжек из трубки. Мне было бы страшно провести сегодняшний вечер в одиночестве.

— Это посреди такой-то роскоши? — удивился я, оглядывая пылающий камин, низкие дорогие кресла и прочее богатое и пышное убранство комнаты. — Думаю, даже осужденный на смерть убийца обрел бы здесь душевный покой.

— Возможно; однако на данный момент это не совсем моя роль. Но неужели ты забыл, что нынче за вечер? Сегодня — канун ноября, и, если верить преданиям, в эту ночь мертвые восстают из могил, а феи, домовые и прочие призрачные создания обладают большей свободой и могуществом, чем в любое другое время. Сразу видно, что ты никогда не бывал в Ирландии.

— До этой минуты я полагал, что и ты там ни разу не был.

— Я бывал в Ирландии. Да…

Кен сделал паузу, вздохнул и погрузился в раздумье; впрочем, вскоре он с видимым усилием очнулся и направился к застекленному шкафу в углу комнаты, чтобы взять табак и напитки. Я тем временем бродил по студии, разглядывая наполнявшие ее различные украшения, редкости и диковины. Здесь имелось множество вещей, способных вызвать восхищение и вознаградить внимательного исследователя; ибо Кен был настоящим коллекционером и обладал превосходным художественным вкусом, равно как и средствами культивировать его в себе. Но меня более всего заинтересовали несколько эскизов женской головы, сделанных наспех масляной краской; они находились в укромном уголке студии и, похоже, не предназначались для взоров публики или критики. Их было три или четыре, и на всех было запечатлено одно и то же лицо, но с различных точек зрения и в разном обрамлении. На первом наброске голову скрывал темный капюшон, чья тень не позволяла полностью различить черты лица; на втором девушка, казалось, печально смотрела в решетчатое окно, освещенное бледным светом луны; на третьем она представала в роскошном вечернем платье, с драгоценностями, сверкавшими в волосах, на мочках ушей и на белоснежной груди. Выражение лица тоже было разным: взгляд, сдержанно-проницательный на одном эскизе, становился нежно-манящим на другом, пылал страстью на третьем, а затем в нем начинала играть почти неуловимая озорная насмешка. И на всех изображениях это лицо было исполнено необыкновенного и пронзительного очарования, не уступавшего изумительной природной красоте его черт.

— Ты нашел эту модель за границей? — спросил я наконец. — На тебя явно снизошло вдохновение, когда ты рисовал ее, и я ничуть этим не удивлен.

Кен, который в это время готовил пунш и не следил за моими перемещениями, поднял голову и произнес:

— Я не думал, что их кто-нибудь увидит. Эти эскизы не удались мне, и я собираюсь их сжечь; но я не знал покоя до тех пор, пока не попытался воспроизвести… О чем ты спрашивал? За границей? Да… то есть нет. Все это было нарисовано здесь, в последние полтора месяца.

— Что бы ты сам о них ни думал, это определенно лучшие из тех твоих работ, которые мне доводилось видеть.

— Ладно, оставь их и скажи мне, что ты думаешь об этом напитке. Своим появлением на свет он обязан твоему приходу, и, по-моему, он сейчас попадет куда надо. Я не могу пить один, а эти портреты — не вполне подходящая компания, хотя, насколько я знаю, по ночам она покидает холст и садится вот в то кресло. — Затем, поймав на себе мой вопрошающий взгляд, Кен добавил с торопливой усмешкой: — Сегодня, видишь ли, последняя ночь октября, когда случаются довольно странные вещи. Ну, за встречу.

Мы сделали по большому глотку ароматного дымящегося напитка и одобрительно глянули на стаканы. Пуши был великолепен. Кен открыл коробку сигар, и мы пересели к камину.

— А теперь, — заметил я после непродолжительной паузы, — не помешало бы немного музыки. Кстати, Кен, банджо, которое я подарил тебе перед твоим отъездом, все еще у тебя?

Он так долго не отвечал мне, что я усомнился, расслышал ли он вопрос.

— Оно у меня, — произнес он наконец, — но оно больше никогда не издаст ни звука.

— Оно сломано? И его нельзя починить? Это был превосходный инструмент.

— Оно не сломано, но восстановить его действительно невозможно. Сейчас сам увидишь.

Сказав это, Кен встал, направился в другую часть студии, открыл черный дубовый сундук и вынул оттуда продолговатый предмет, обернутый куском выцветшего желтого шелка. Он протянул его мне, и, развернув ткань, я увидел то, что когда-то, возможно, и было банджо, но сейчас мало походило на этот инструмент. На нем виднелись все признаки глубокой старости. Дерево грифа было изъедено червями и покрыто гнилью. На пожухлой и ссохшейся пергаментной деке зеленела плесень. Обод, сделанный из чистого серебра, стал таким темным и тусклым, что напоминал старое железо. Струны отсутствовали, а большая часть колков выпала из расшатанных гнезд. В целом эта вещь выглядела так, словно она была сделана до всемирного потопа и затем пребывала в забвении на полубаке Ноева ковчега.

— Да, любопытная реликвия, — сказал я. — Где ты ее раздобыл? Я и не подозревал, что банджо изобрели так давно. Ведь ему явно не меньше двухсот лет, а возможно, намного больше.

Кен мрачно усмехнулся.

— Ты совершенно прав, — сказал он, — ему по крайней мере сто лет, и тем не менее это то самое банджо, которое ты подарил мне в прошлом году.

— Едва ли, — возразил я, в свою очередь улыбаясь, — поскольку оно было изготовлено по моему заказу специально в дар тебе.

— Я знаю об этом; но с тех пор прошло два столетия. Я сознаю, что это невероятно и противоречит здравому смыслу, однако это сущая правда. Это банджо, которое было сделано в прошлом году, существовало в шестнадцатом веке и с того времени пришло в негодность. Погоди. Дай мне минуту, и я докажу тебе, что так оно и есть. Ты помнишь, что на серебряном ободе были выгравированы наши имена и проставлена дата?

— Да, и кроме того, там стояла моя личная метка.

— Прекрасно, — сказал Кен и потер обод уголком желтой шелковой ткани. — А теперь смотри.

Я взял у него ветхий инструмент и осмотрел потертое место. Конечно, это было немыслимо, но там значились именно те имена и та дата, которые некогда наказал выгравировать я; и, более того, там виднелась моя личная метка, всего полтора года назад нанесенная мною от нечего делать при помощи старой гравировальной иглы. Убедившись, что никакой ошибки быть не может, я положил банджо на колени и в замешательстве уставился на моего друга. Кен курил, сохраняя мрачное спокойствие и неотрывно глядя на полыхавшие в камине дрова.

— Признаться, я заинтригован, — сказал я. — Ну давай же, признавайся — что это за шутка? Каким образом тебе удалось за несколько месяцев состарить несчастное банджо на целые столетия? И для чего ты это сделал? Я слышал об эликсире, способном противостоять воздействию времени, но, похоже, твое средство, наоборот, заставляет время убыстряться в двести раз в одной конкретной точке пространства — тогда как во всех других местах оно продолжает двигаться своей обычной неспешной поступью. Поведай свою тайну, волшебник. Нет, в самом деле, Кен, как такое могло произойти?

— Я знаю об этом не больше твоего, — ответил он. — Либо ты, я и все прочие люди на свете сошли с ума, либо произошло чудо, столь же необъяснимое, как и любое другое.

Как я сам это объясняю? Расхожее выражение, основанное на опыте многих, гласит, что в определенных обстоятельствах, в моменты серьезных жизненных испытаний, мы способны в единый миг прожить годы. Но это не физический, а психологический опыт, который применим только к людям и не может быть распространен на бесчувственные вещи из дерева и металла. Ты думаешь, что все это — какой-то хитроумный обман или фокус. Если так, то я не знаю его секрета. Я никогда не слышал о таком химическом веществе, которое могло бы за несколько месяцев или лет привести кусок дерева в столь жалкое состояние. Но подобного срока и не потребовалось. Год назад в этот самый день и час это банджо звучало так же мелодично, как в день своего появления на свет, а спустя всего лишь сутки — я говорю истинную правду — оно стало таким, каким ты его видишь сейчас.

Это поразительное заявление было сделано с непритворной торжественностью и серьезностью. Кен верил в каждое сказанное им слово. Я не знал, что и думать. Конечно, мой друг мог быть не в своем уме, хотя и не обнаруживал никаких распространенных симптомов помешательства; но, так или иначе, существовало банджо — свидетель, чьи безмолвные показания невозможно было опровергнуть. Чем дольше я размышлял об этой истории, тем более непостижимой она мне представлялась. Мне предлагали поверить, что две сотни лет равны двадцати четырем часам. Кен и банджо свидетельствовали в пользу этого равенства; все земные знания и весь житейский опыт говорили о том, что подобное невозможно. Что было правдой? Что есть время? Что такое жизнь? Я чувствовал, что начинаю сомневаться в реальности всего сущего. Такова была тайна, которую мой друг пытался разгадать с тех пор, как вернулся из-за границы. Неудивительно, что эта тайна его изменила, — скорее следовало удивляться тому, что она не изменила его сильнее.

— Ты можешь рассказать мне все с самого начала? — спросил я наконец.

Кен сделал глоток из стакана с виски и провел рукой по густой каштановой бороде.

— Я еще ни с кем не говорил об этом, — сказал он, — и не собирался когда-либо говорить. Но я попробую дать тебе некоторое представление о том, что со мной произошло. Ты знаешь меня лучше, чем кто бы то ни было; ты поймешь то, о чем я расскажу, насколько это вообще можно понять, и тогда тяжесть, лежащая у меня на сердце, вероятно, будет угнетать меня не так сильно. Ибо, смею тебя уверить, это слишком жуткое воспоминание, чтобы пытаться изжить его в одиночку.

И вслед за этим Кен без долгих околичностей поведал мне историю, которая приводится ниже. Замечу кстати, что он был прирожденным рассказчиком, обладал глубоким, выразительным голосом и мог удивительно усиливать комический или патетический эффект фразы, растягивая отдельные звуки. Его живое лицо также чутко откликалось на различные проявления смешного и серьезного, а форма и цвет глаз позволяли передать множество разнообразных эмоций. Печальный взор Кена был необыкновенно искренним и проникновенным; а когда мой друг обращался к какому-нибудь загадочному месту своего повествования, его взгляд становился неуверенным, меланхоличным, изучающим и, казалось, настойчиво взывал к воображению слушателя. Но его рассказ вызывал во мне слишком сильный интерес, и я не замечал этих оттенков настроений, хотя они, несомненно, оказывали на меня свое влияние.

— Ты помнишь, что я отбыл из Нью-Йорка на пароходе компании «Инман лайн», — начал Кен. — Я высадился на побережье в Гавре и, совершив обычную туристическую поездку по континенту, прибыл в Лондон в июле, в самый разгар сезона. Мне оказали теплый прием, я свел знакомство со многими людьми, приятными в обхождении и известными в обществе. Среди них была и юная леди, моя соотечественница, — ты знаешь, о ком я говорю; я увлекся ею необычайно, и незадолго до отбытия ее семьи из Лондона мы обручились. На время нам пришлось расстаться, так как ей предстояла поездка на континент, а мне хотелось посетить Северную Англию и Ирландию. В первых числах октября я сошел на берег в Дублине и, пропутешествовав по стране около двух недель, оказался в графстве Корк.

Этот край богат на самые чарующие виды, когда-либо открывавшиеся взору человека, и, кажется, не так хорошо известен туристам, как другие, куда менее живописные места. Это также немноголюдный край: за время своих странствий я не видел ни одного чужеземца, да и местные жители встречались мне крайне редко. Казалось невероятным, что такая прекрасная местность может быть столь пустынна. Прошагав дюжину ирландских миль, набредаешь на два-три домика с единственной комнатой внутри, и зачастую у одного или двух из них отсутствует крыша и полуразрушены стены. Немногочисленные селяне, впрочем, приветливы и гостеприимны — особенно когда слышат, что вы прибыли из того земного рая, куда уже перебралось большинство их родственников и друзей. На первый взгляд они довольно бесхитростны и простоваты, однако на деле это такой же странный и загадочный народ, как и всякий другой. Они так же суеверны и так же верят в чудеса, знамения, фей и волшебников, как их предки, которым проповедовал святой Патрик, и вместе с тем это изворотливые, недоверчивые, прагматичные и беспринципные лжецы. Одним словом, за время своего путешествия я не встречал другого народа, общество которого доставляло бы мне такое удовольствие и который вызывал бы во мне столько добрых чувств, любопытства и вместе с тем антипатии.

Наконец я достиг городка на морском побережье, о котором могу сказать лишь, что он находится в нескольких милях к югу от Баллимачина. Мне доводилось видеть Венецию и Неаполь, я путешествовал по Корниш-роуд, я провел целый месяц на нашем острове Маунт-Дезерт, и, признаться, все они, вместе взятые, не столь прекрасны, как этот яркий, полный сочных цветов, серебристого света и нежного мерцания старинный портовый городок, вокруг которого теснятся высокие холмы, а черные подножия прибрежных скал врезаются в прозрачную синеву моря. Это очень древнее поселение, чья история насчитывает столетия. Когда-то в нем проживало две или три тысячи человек; сегодня едва наберется пять-шесть сотен. Половина домов частично или полностью развалилась, многие из тех, что уцелели, пустуют.

Горожане сплошь бедны, большинство пребывает в крайней нужде и слоняется по улицам, босиком и с непокрытыми головами, — женщины в причудливых черных и темно-синих накидках, мужчины в таких необычных одеяниях, в которые только ирландцу придет в голову облачиться, дети полуголые. Единственные, кто выглядит прилично, — это монахи, священники и солдаты из крепости, стоящей на гигантских руинах своей предшественницы, которая существовала здесь во времена Эдуарда Черного Принца или в более раннюю эпоху; в ее поросших мхом бойницах виднеются жерла нескольких пушек, из которых солдаты периодически упражняются в стрельбе по утесу на противоположной стороне порта. Гарнизон крепости состоит из дюжины рядовых и трех или четырех офицеров и унтер-офицеров. Время от времени они, вероятно, сменяют друг друга на своих постах — хотя те, что попадались мне на глаза, похоже, успели стать неотъемлемой частью местного пейзажа.

Я остановился в замечательной маленькой гостинице, единственной в этом городке, и пообедал в баре площадью девять на пятнадцать футов, с висящим над каминной полкой портретом Георга I (репродукцией, покрытой для сохранности лаком). На следующий день после ужина в баре — который, без сомнения, является общественной собственностью — появился некий юный джентльмен и заказал себе скромную трапезу и бутылку крепкого дублинского пива. Мы быстро разговорились; оказалось, что это офицер из крепости, лейтенант О’Коннор, превосходный образчик молодого ирландского военного. Выложив мне все, что знал о городке и его окрестностях, о своих друзьях и самом себе, он выразил готовность выслушать любую историю, которую я надумаю ему рассказать; и мне доставило удовольствие помериться с ним в откровенности. Мы сделались закадычными друзьями, заказали полпинты виски «Кинахан», и лейтенант с большой похвалой отозвался о моих соотечественниках, о моей родине и моих сигарах. Когда О’Коннор собрался уходить, я вызвался проводить его — ведь снаружи светила дивная луна — и простился с ним у ворот крепости, пообещав, что завтра вернусь и познакомлюсь с его товарищами. «И смотри, будь осторожен, дружище! — крикнул он, когда я повернулся в сторону дома. — Поверь, это кладбище — страшное место, и вполне вероятно, ты встретишь там женщину в черном!»

Упомянутое кладбище было заброшенным и пустынным местом в непосредственной близости от крепости: некоторые из тридцати-сорока шероховатых надгробных камней еще продолжали кое-как удерживать вертикальное положение, однако многие были настолько покорежены и разрушены временем, что напоминали торчащие из земли бесформенные древесные корни. Кто такая женщина в черном, я не знал и не стал задерживаться, чтобы выяснить это. Меня никогда не терзал страх перед потусторонними силами, и, по правде говоря, хотя мой путь пролегал через труднопроходимую местность, я добрался до гостиницы без каких бы то ни было приключений, если не считать рискованного карабкания по разрушенному мосту, перекинутому через глубокий ручей.

На следующий день я вспомнил о встрече, назначенной в крепости, и не нашел причин пожалеть о своем обещании; и мои дружеские чувства были с лихвой вознаграждены — главным образом, пожалуй, благодаря моему банджо, которое я захватил с собой: оно оказалось для собравшихся в новинку и имело у них большой успех. Главными участниками этого круга, помимо моего друга-лейтенанта, были командующий гарнизоном майор Моллой — колоритный бывалый вояка с обветренным лицом, и доктор Дадин, врач, — высокий сухопарый остряк, неистощимый на байки и анекдоты, в рассказывании которых ему не было равных. Слушая его, мы изрядно повеселились и впоследствии еще не раз предавались подобному веселью. Меж тем октябрь быстро подходил к концу, и мне пришлось вспомнить, что я всего-навсего путешествую по Европе и не являюсь жителем Ирландии. Майор, врач и лейтенант единодушно и горячо воспротивились моему предполагаемому отъезду, но, поскольку с этим ничего нельзя было поделать, они устроили в мою честь прощальный ужин в крепости, в канун Дня всех святых.

Как бы мне хотелось, чтобы ты побывал со мной на том ужине и своими глазами увидел, что такое ирландская дружба! Доктор Дадин был в ударе; майор затмевал лучших офицеров из романов Левера^[28]; лейтенант, охваченный жизнерадостным весельем, сыпал шутками и отпускал комплименты в адрес местных красоток. Что до меня, я заставил банджо звучать так, как оно не звучало еще никогда, и остальные подхватили исполняемый мотив во всю силу своих легких, подобных которым не часто встретишь за пределами Ирландии. Среди историй, коими потчевал нас доктор Дадин, была легенда о Керне из Кверина и его жене Этелинде Фионгуала, чья фамилия означает «белоплечая». Кажется, девушка сперва была обручена с неким О’Коннором (здесь лейтенант причмокнул), но в брачную ночь была похищена компанией вампиров, которые, похоже, были тогда для Ирландии сущим бедствием. Но в то время, когда они несли ее, бесчувственную, на ужин, где ей предстояло стать не едоком, а едой^[29], юный Керн из Кверина, охотясь на уток, встретил упомянутую компанию и разрядил в нее свое ружье. Вампиры разбежались, и Керн принес прекрасную леди, все еще находившуюся без сознания, в свой дом.

— И кстати, мистер Кенингейл, — заметил доктор, вытряхивая пепел из трубки, — направляясь сюда, вы прошли мимо этого дома. Помните, тот, с темным арочным проходом внизу и большим двустворчатым угловым окном, так сказать, нависающим над дорогой…

— Многоуважаемый доктор Дадин, забудьте вы про дом, — перебил его лейтенант. — Неужели вы не видите — нам не терпится узнать, что случилось с прелестной мисс Фионгуала, храни ее Господь, после того как я отнес ее целой и невредимой наверх…

— Ей-богу, я могу рассказать вам об этом, мистер О’Коннор! — воскликнул майор, взболтав остатки виски в своем стакане. — Этот вопрос должен решаться, исходя из общих принципов, как сказал полковник О’Халлоран, когда его спросили, что бы он сделал, если бы был герцогом Веллингтоном и пруссаки не появились бы в решающий момент под Ватерлоо. Клянусь, сказал тогда полковник, что…

— Эй, майор, почему вы перебиваете доктора, а мистер Кенингейл позволяет своему стакану пустовать?.. Храни нас Бог! Бутылка закончилась!

В сумятице, последовавшей за этим открытием, нить рассказа доктора потерялась — без особой надежды вновь ее отыскать; вечер затягивался, и я почувствовал, что пора уходить. Потребовалось некоторое время, чтобы мое намерение дошло до собравшихся, и еще большее время, чтобы его осуществить; так что, когда я, вдыхая свежий прохладный воздух, стоял за воротами крепости и в моих ушах еще звучали прощальные возгласы собутыльников, вокруг была уже глубокая ночь.

С учетом того, сколько я выпил в тот вечер, я на удивление неплохо держался на ногах и потому, когда через несколько десятков футов все же споткнулся и упал, то приписал это не действию виски, а неровности дороги. Когда я поднялся, мне как будто послышался чей-то смех, и я подумал, что это лейтенант, который провожал меня до ворот, потешается над моей неловкостью; но, оглядевшись, я увидел, что ворота заперты и вокруг нет ни души. Более того, этот смех, казалось, раздался совсем близко и, судя по высоте голоса, был скорее женским, а не мужским. По всей вероятности, мне это почудилось: рядом никого не было, и у меня просто разыгралось воображение; иначе надо было признать, что поверье о торжестве бесплотных духов в ночь на Хеллоуин — не поэтический вымысел, а сущая правда. Суеверные ирландцы считают, что споткнуться — это не к добру, но тогда я не вспомнил об этой примете, а если бы вспомнил, то лишь рассмеялся бы про себя. В любом случае, я ничуть не пострадал при падении и не мешкая продолжил путь.

Однако найти дорогу оказалось на удивление трудно — или, лучше сказать, я как будто бы шел теперь неправильной дорогой. Я не узнавал ее; я мог бы поклясться, что вижу ее впервые, — не будь я совершенно уверен в обратном. Луна, хотя и затмеваемая облаками, стояла высоко в небе, однако и ближайшие окрестности, и общий вид округи были мне незнакомы. Справа и слева возвышались темные, молчаливые холмы, а дорога по большей части круто уходила вниз, словно стремясь отправить меня в земные недра. Местность оглашали странные звуки, и временами мне казалось, что я бреду посреди невнятного бормотания и таинственного шепота, а в отдалении, между холмами, снова и снова разносится дикий смех. Из темных теснин и расщелин веяло холодным воздухом, и его бесплотные пальцы легко касались моего лица. Мною стали овладевать серьезное беспокойство и страх, для которых не существовало никакой реальной причины — кроме того, что я запаздывал домой. Повинуясь странному инстинкту, свойственному людям, которые сбились с пути, я прибавил шагу, но то и дело косился через плечо, ощущая за собой слежку. Но ни одной живой души позади меня не было. Правда, луна за это время поднялась еще выше, и медленно плывшие по небу облака отбрасывали на голую долину сумеречные тени, очертания которых порой смутно напоминали гигантские силуэты людей.

Не знаю, как долго я шел, пока не обнаружил с некоторым удивлением, что приближаюсь к кладбищу. Оно располагалось на отроге холма, и вокруг него не было ни ограды, ни какой-либо иной защиты от случайных прохожих. Облик этого места заставил меня усомниться, что я видел его прежде и что передо мной — тот самый погост, который мне не раз доводилось миновать, направляясь к друзьям; последний отделяли от крепости несколько сотен ярдов, а в эту ночь я преодолел расстояние по меньшей мере в несколько миль. Кроме того, когда я подошел ближе, то заметил, что надгробия выглядят не такими старыми и ветхими, как на том кладбище. Но более всего мое внимание привлекла фигура, прислонившаяся или присевшая на одну из огромных каменных плит, что стояла вертикально возле самой дороги. Это была женская фигура в черном, и при ближайшем рассмотрении, оказавшись в нескольких ярдах от нее, я понял, что она облачена в каллу, или длинный плащ с капюшоном, — старинное и самое распространенное одеяние ирландских женщин, несомненно испанского происхождения.

Я был немного испуган ее появлением — настолько внезапным оно было — и весьма удивлен тем, что какое-то человеческое существо могло очутиться в эту ночную пору в столь безлюдном и мрачном месте. Поравнявшись с незнакомкой, я непроизвольно остановился и устремил на нее пристальный взгляд. Но луна светила ей в спину, просторный капюшон плаща полностью скрывал ее черты, и я не смог различить ничего, кроме блеска глаз, казалось, с живостью отразивших мой собственный взгляд.

— Вы, похоже, знаете эти места, — заговорил я наконец. — Не могли бы вы подсказать мне, где я нахожусь?

В ответ таинственная особа весело рассмеялась, и ее смех, сам по себе приятный и благозвучный, заставил мое сердце биться чаще, чем при недавней быстрой ходьбе; ибо интонация и тембр голоса как две капли воды напоминали — либо мое воображение убедило меня в этом — смех, который я услышал час-другой назад, поднимаясь после падения. В остальном же это был смех молодой и, вероятно, привлекательной женщины; и тем не менее в нем слышалось нечто неистовое, высокомерное, издевательское, что мало соответствовало представлениям о человеке или, во всяком случае, не могло исходить от существа, наделенного привязанностями и слабостями, подобными нашим. Но такое впечатление, несомненно, возникло у меня под влиянием необычных и таинственных обстоятельств встречи.

— Конечно, сэр, — произнесла она. — Вы находитесь у могилы Этелинды Фионгуала.

Сказав это, она поднялась и указала на надпись, начертанную на камне. Я подался вперед и без особого труда разобрал имя и дату, которая свидетельствовала о том, что погребенная в этой могиле рассталась со своей телесной оболочкой два с половиной столетия назад.

— А как ваше имя? — осведомился я.

— Меня зовут Элси, — отозвалась она. — Но куда вы держите путь в последнюю октябрьскую ночь, ваша честь?

Я сказал ей, куда направляюсь, и спросил, не может ли она подсказать мне, в какую сторону нужно идти.

— Конечно, ведь мне и самой надо туда же, — ответила Элси. — И если ваша честь последует за мной и сыграет мне что-нибудь на этом чудесном инструменте, дорога покажется нам не столь длинной.

И она указала на завернутое в ткань банджо, которое я держал под мышкой. Я терялся в догадках насчет того, как она узнала, что это музыкальный инструмент; возможно, подумал я, она видела меня играющим на банджо, когда я гулял в окрестностях городка. Как бы то ни было, я ничего на это не возразил и, более того, дал понять Элси, что, когда мы доберемся до места, она получит более существенную награду. На это она опять рассмеялась и выразительным движением поднесла к голове руку. Я высвободил банджо, тронул пальцами струны и заиграл причудливую танцевальную мелодию, под звуки которой мы устремились по дороге. Элси шла чуть впереди, двигаясь в такт музыке. Ее поступь была такой легкой, плавной, упругой, что еще немного — и я подумал бы, будто она, словно бесплотный дух, парит над землей. Мое внимание привлекли ее стопы необыкновенной белизны, и я предположил, что она босая, но потом не без удивления разглядел белые атласные туфли, затейливо расшитые золотыми нитями.

— Элси, — произнес я, растягивая шаг, чтобы поравняться с нею, — где вы живете — и на какие средства?

— Разумеется, я живу своим трудом, — ответила она. — И если вы позднее захотите узнать как, вам нужно прийти и посмотреть своими глазами.

— Скажите, для вас обычное дело — ходить ночной порой за холмы в таких туфлях?

— А почему я не должна это делать? — в свой черед спросила она. — И откуда у вас на пальце это прелестное золотое кольцо?

Кольцо, не обладавшее большой ценностью, я углядел в скромной антикварной лавке в Корке. Это была очень старомодная, видавшая виды вещица, которая, как уверял продавец, могла некогда принадлежать кому-то из первых королей или королев Ирландии.

— Оно вам нравится? — поинтересовался я.

— Ваша честь подарит его Элси? —наклонив голову, вкрадчиво спросила она.

— Возможно, Элси, но при одном условии. Я — художник и рисую портреты разных людей. Если вы пообещаете прийти ко мне в студию и позволите нарисовать вас, я дам вам это кольцо и вдобавок немного денег.

— И вы дадите мне это кольцо сейчас? — уточнила Элси.

— Да, если вы пообещаете.

— А вы мне еще сыграете? — продолжала она.

— Сколько захотите.

— Но быть может, я окажусь недостаточно хороша для вас, — сказала она, украдкой глянув на меня из-под темного капюшона.

— Я рискну, — со смехом отвечал я, — хотя, с другой стороны, я не против того, чтобы посмотреть на вас заранее и лучше запомнить.

С этими словами я протянул вперед руку, намереваясь откинуть скрывавший ее капюшон. Но Элси каким-то образом ускользнула от меня и вновь засмеялась — все с той же дразнящей интонацией.

— Сперва дайте мне кольцо — и затем сможете меня увидеть, — уговаривающим тоном произнесла она.

— Тогда протяните руку, — ответил я, снимая кольцо с пальца. — Когда мы познакомимся ближе, Элси, вы не будете столь недоверчивы.

Она вытянула вперед тонкую, изящную руку, и я надел кольцо на ее указательный палец. Когда я это проделал, половинки ее плаща слегка разошлись, и я мельком увидел белое плечо и платье, сшитое, насколько я смог разглядеть в этой неверной полутьме, из роскошной и дорогой ткани; кроме того, я заметил — или мне это только показалось — ледяной блеск драгоценных камней.

— Эй, осторожнее! — пронзительно воскликнула вдруг Элси.

Я огляделся и неожиданно для себя осознал, что мы стоим посреди полуразрушенного моста, перекинутого через ручей, который стремительно бежал далеко внизу. Перила моста с одной стороны были разбиты, и я в самом деле находился в одном шаге от бездны. Осторожно миновав развалившийся пролет, я обернулся, чтобы помочь Элси, но ее нигде не было.

Что сталось с девушкой? Я звал ее, но ответа так и не последовало. Я внимательно осмотрел обе стороны моста, однако не обнаружил никаких следов ее присутствия. Если только она не кинулась в пропасть, разверзшуюся подо мной, ей абсолютно негде было спрятаться — по крайней мере, все возможные укрытия я осмотрел. И тем не менее она исчезла; и поскольку ее исчезновение, вероятно, было преднамеренным, я в конце концов заключил, что все попытки отыскать ее бесполезны. Когда придет время, она объявится сама — или же не вернется совсем. Она очень ловко ускользнула от меня, и мне следовало с этим смириться. Пожалуй, это приключение стоило потери кольца.

Продолжив путь, я испытал заметное облегчение оттого, что снова стал узнавать окружающую местность. Мост, который я пересек, был тем самым, что я упоминал несколько раньше; я находился в миле от города, и дорога лежала прямо передо мной. Более того, облака на небе совершенно рассеялись, и луна сияла в полную силу. Что ни говори, а Элси оказалась надежным проводником — она вывела меня из зачарованной страны обратно в реальный мир. Несомненно, это было необыкновенное приключение; я размышлял над ним с тайным удовольствием, по мере того как не спеша шел вперед, напевая и аккомпанируя себе на банджо. Но что это? Чьи легкие шаги послышались у меня за спиной? Они напоминали шаги Элси; но Элси там не было. Однако, прежде чем я достиг окраины города, это впечатление или иллюзия — звук легких шагов позади или рядом со мной — возникло еще несколько раз. Оно не заставило меня занервничать — наоборот, я испытал удовольствие при мысли, что меня преследуют подобным образом, и предался романтическим и радостным грезам.

Миновав пару домишек, лишенных крыш и поросших мхом, я оказался в начале узкой, извилистой улицы, которая идет через весь город и в определенном месте несколько расширяется, словно для того, чтобы путник мог как следует рассмотреть удивительный старый дом, стоящий на северной ее стороне. Это величественное каменное здание напомнило мне некоторые дворцы старой итальянской знати, которые я видел на континенте, и весьма вероятно, что оно было построено кем-то из итальянских или испанских иммигрантов два-три столетия назад. Лепнина выступающих окон и аркообразного входа была густо испещрена резьбой, а на фасаде красовался герб в виде горельефа, хотя я не мог разобрать, что именно на нем изображено. Лунный свет озарял эту живописную громаду, подчеркивая ее великолепие, и вместе с тем делал ее похожей на видение, которое может исчезнуть, когда сияние луны угаснет. Вероятно, я не раз видел этот дом прежде, и тем не менее у меня не осталось о нем ясных воспоминаний; до сей поры мне, так сказать, не доводилось рассматривать его пристально. Прислонившись к стене на противоположной стороне улицы, я долго разглядывал интересовавший меня дом. Массивное угловое окно было поистине превосходно. Оно нависало над мостовой, отбрасывая на нее густую косую тень; двустворчатый переплет был забран решеткой с ромбовидными стеклами. Как часто в былые времена это окно открывала прелестная рука, являя ожидавшему в лунном свете ухажеру очаровательное лицо его высокородной возлюбленной! То были прекрасные дни, которые давным-давно миновали. В этом величавом здании уже давно не обитал никто, кроме летучих мышей и хищных птиц. Где теперь пребывают те, кто его строил? И кем они были? Вероятно, даже их имена ныне забыты.

Пока я, вскинув голову, рассматривал особняк, меня посетило одно предположение, очень скоро превратившееся в уверенность. Уж не тот ли это дом, о котором мне рассказывал вечером доктор Дадин, дом, который некогда был пристанищем Керна из Кверина и его загадочной невесты? Здесь имелись и выступающее окно, и аркообразный вход, о которых упоминал доктор. Да, вне всяких сомнений, это был тот самый дом. У меня вырвался тихий возглас неожиданного интереса и удовольствия, и мои мысли приняли более мечтательное и вместе с тем более ясное направление.

Что сталось с прекрасной дамой после того, как Керн доставил ее, бесчувственную, на руках в свой дом? Она очнулась, и впоследствии они поженились и жили счастливо остаток дней — или же продолжение этой истории было трагическим? Я припомнил, что где-то читал, будто жертвы вампиров обычно сами становятся вампирами. Затем мне пришла на ум та могила на склоне холма. Она определенно находилась на неосвященной земле. Почему ее похоронили именно там? Белоплечая Этелинда! О, почему я не жил в то время; или почему его нельзя вернуть посредством какого-нибудь волшебства? Тогда я разыскал бы в ночи эту улицу и, стоя здесь, под самым ее окном, не раздумывая заиграл бы на своей лютне и играл бы до тех пор, пока Этелинда не откроет осторожно окно и не выглянет наружу. Воистину сладостная мечта! Что же мешало мне воплотить ее в жизнь? Всего лишь пара столетий или около того. А в самом ли деле время — вечный предмет насмешек поэтов и философов — столь неподатливо и неизменно, что его невозможно преодолеть малой толикой веры и воображения? Так или иначе, у меня было банджо — прямой и законный наследник лютни, а память о Фионгуале заслуживала любовной песни.

Вслед за этим, настроив инструмент, я начал исполнять старинную испанскую любовную песню, текст которой обнаружил во время своих странствий в одной забытой Богом библиотеке и к которой сам сочинил музыку. Пел я тихо, поскольку малейший звук отдавался эхом на пустынной улице, а моя песня предназначалась только для слуха моей госпожи. Слова были одушевлены пылом древнего испанского рыцарства, и я вложил в них всю силу страсти, какая отличала влюбленных в рыцарских романах. Несомненно, белоплечая Фионгуала смогла бы их услышать, пробудиться от своего многовекового сна, подойти к решетчатому переплету и взглянуть вниз! Чу! Что там? Что за огонек — что за тень как будто порхнула по комнатам заброшенного дома и теперь приближается к двустворчатому окну? Мои глаза обмануты игрой лунного света, или же решетчатое окно и в самом деле пришло в движение — в самом деле отворяется? Нет, это не галлюцинация, никакого обмана чувств тут нет. Есть лишь молодая, прекрасная, облаченная в роскошный наряд женщина, которая выглядывает из окна и молча делает мне знак приблизиться.

Слишком изумленный, чтобы сознавать свое изумление, я пересек улицу и остановился под самым окном, и когда женщина склонилась ко мне, ее лицо очутилось прямо надо мной на расстоянии всего лишь в два человеческих роста. Она улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй; что-то белое мелькнуло в ее руке, а затем, порхнув по воздуху, упало к моим ногам. В следующее мгновение она исчезла, и я услышал, как закрывается окно.

Я подобрал то, что она уронила; оказалось, что это тонкий кружевной носовой платок, привязанный к головке искусно выточенного бронзового ключа. Несомненно, то был ключ от входной двери, означавший, что меня приглашают войти. Сняв с него платок, от которого исходило приятное, едва уловимое благоухание, напоминавшее аромат цветов в старинном саду, я направился к сводчатому дверному проему. У меня не было никакого дурного предчувствия, я не испытывал даже удивления. Все шло так, как я желал и как должно было идти: средневековые времена вернулись, и я почти физически ощущал, что с моего плеча свешивается бархатный плащ, а на поясе покачивается длинная рапира. Остановившись перед дверью, я вставил ключ в замок, повернул и почувствовал, как язычок сдвинулся с места. Мгновением позже дверь отворилась — по-видимому, изнутри; я переступил через порог, дверь снова закрылась, и я остался в одиночестве в темноте пустого дома.

Впрочем, нет, не в одиночестве! Когда я вытянул перед собой руку, дабы на ощупь определить, куда идти, ее встретила другая рука, нежная, тонкая и холодная, которая кротко легла в мою и повела меня вперед. Я не сопротивлялся. Вокруг была непроглядная тьма, но я слышал совсем рядом тихий шелест платья, а в воздухе, которым я дышал, чувствовалось прелестное благоухание, ранее исходившее от платка; меж тем пожатие отзывчивых холодных пальцев маленькой ручки, неразлучной с моей рукой, то слабело, то, напротив, становилось сильнее. Так, легким шагом, мы преодолели длинный извилистый коридор и поднялись по лестнице. Еще один коридор — и вот мы замерли на месте; открылась дверь, и из проема полился поток мягкого света, в который мы и ступили, по-прежнему держась за руки. На этом тьма и неизвестность закончились.

Внушительных размеров комната была обставлена и отделана с пышностью, характерной для минувших столетий. Стены были обиты тканями спокойных цветов; в блестящих серебряных канделябрах горели десятки свечей, умножаемых высокими зеркалами, которые располагались по углам комнаты. Массивные потолочные балки из темного дуба, сходившиеся под прямым углом, покрывала искусная резьба; портьеры и чехлы для кресел были пошиты из узорчатого полотна. У дальней стены стояла широкая оттоманка, а перед ней стол, на котором красовались огромные серебряные блюда с великолепными угощениями и хрустальные бокалы с вином. Сбоку возвышался огромный камин, в широкой и глубокой топке которого можно было бы сжечь целые древесные стволы. Огонь в нем, однако, не горел — виднелась только груда погасших углей; да и сама комната, при всей ее роскоши, была холодной — холодной как могила, холодной, как рука моей возлюбленной, — и от этого холода в мое сердце закрался едва различимый озноб.

Но моя возлюбленная — как прекрасна она была! Я окинул интерьер лишь беглым взглядом, ибо мой взор и мои мысли были всецело поглощены ею. Она была одета в белое платье, точно невеста; в ее темных волосах и на белоснежной груди сверкали бриллианты; восхитительное лицо и тонкие губы были бледны, что особенно подчеркивал темный блеск глаз. Она смотрела на меня с какой-то странной, еле заметной улыбкой; и вместе с тем, несмотря на эту странность, в ее облике и манере держаться чувствовалось что-то смутно знакомое, похожее на припев из песни, слышанной очень давно и вспоминавшейся вопреки переменам жизненных обстоятельств. Мне казалось, что какой-то частью своей натуры я узнал ее, что я знал ее всегда. Она была той самой женщиной, о которой я грезил, которую я видел в мечтах, той женщиной, чьи лицо и голос преследовали меня с отроческих лет. Я не знал, встречались ли мы прежде в реальной жизни; вероятно, я, сам того не осознавая, искал ее повсюду, а она ждала меня в этой роскошной комнате, сидя у этих погасших углей до тех пор, пока в ее жилах не застыла кровь, которую отныне мог согреть только пыл моей любви.

— Я думала, ты забыл меня, — сказала она, кивая, словно в ответ на мои мысли. — Эта ночь наступила так поздно — наша единственная ночь в году! Как возликовало мое сердце, когда я услышала твой милый голос, который пел песню, так хорошо мне знакомую! Поцелуй меня — мои губы так холодны!

Они и вправду были холодны — холодны как уста смерти. Но тепло моих губ как будто их оживило, и они слегка порозовели, а на щеках появился слабый румянец. Она сделала глубокий вдох, словно пробуждаясь от длительной летаргии. Неужели ей передалась частичка моей жизненной энергии? Я готов был пожертвовать ее всю без остатка. Моя избранница подвела меня к столу и указала на яства и вино.

— Поешь и выпей вина, — сказала она. — Ты долго странствовал, и тебе нужно подкрепиться.

— А ты не присоединишься ко мне? — спросил я, разливая вино.

— Ты — единственное угощение, которое мне нужно, — ответила она. — Это вино слабое и холодное. Дай мне вина, такого же красного и теплого, как твоя кровь, и я до дна осушу свой бокал.

При этих словах, сам не знаю почему, по моему телу пробежала легкая дрожь. С каждой минутой моя возлюбленная, казалось, обретала все большую жизненную силу, тогда как меня все глубже пробирал стоявший в комнате холод.

Внезапно она предалась необыкновенному веселью, захлопала в ладоши и принялась с детской беспечностью танцевать вокруг меня. Кем она была? И был ли я самим собой? Или она все же смеялась надо мной, когда намекала, что мы в прошлом принадлежали друг другу? Наконец она остановилась передо мной, скрестив на груди руки, и я увидел, как на указательном пальце ее правой кисти блеснуло старинное кольцо.

— Откуда у тебя это кольцо? — осведомился я.

Она тряхнула головой и рассмеялась.

— Ты серьезно? — спросила она. — Это мое кольцо — то самое, что связывает тебя и меня, то самое, что ты подарил мне, когда полюбил впервые. Это кольцо Керна — волшебное кольцо, а я твоя Этелинда — Этелинда Фионгуала.

— Да будет так, — произнес я, отбрасывая все сомнения и страхи и безоглядно отдаваясь во власть ее чарующих загадочных глаз и страстных губ. — Ты моя, а я твой, и мы будем счастливы, сколько бы нам ни суждено было прожить.

— Ты мой, а я твоя, — повторила она, кивнув с озорной улыбкой. — Сядь подле меня и спой ту нежную песню, что пел мне давным-давно. О, теперь я проживу добрую сотню лет!

Мы опустились на оттоманку, и, пока Этелинда устраивалась поудобнее на подушках, я взял банджо и начал петь. Песня и музыка оглашали пространство величественной комнаты, отдаваясь ритмичным эхом. И все это время я видел перед собой лицо и фигуру Этелинды Фионгуала в украшенном драгоценностями подвенечном наряде, устремлявшей на меня взгляд пылающих глаз. Она уже не выглядела бледной, а была румяной и оживленной, как будто внутри ее горело пламя. Я же, напротив, стал холодным и безжизненным — и тем не менее тратил остаток жизненных сил на то, чтобы петь ей о любви, которая никогда не умрет. Но в конце концов мой взор потускнел, в комнате как будто сгустилась тьма, фигура Этелинды то прояснялась, то делалась расплывчатой, напоминая мерцание угасающего костра. Я подался к ней и почувствовал, что теряю сознание, а моя голова склоняется на ее белое плечо.

В этом месте Кенингейл на несколько мгновений прервал свой рассказ, бросил в огонь свежее полено и затем продолжил.

— Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я очнулся и обнаружил, что нахожусь один в просторной комнате полуразрушенного дома. Ветхая драпировка клочьями свисала со стен, паутина густыми пыльными гирляндами покрывала окна, лишенные стекол и рам и заколоченные грубыми досками, которые давно прогнили и теперь сквозь щели и дыры пропускали внутрь бледные лучи света и сквозняки. Летучая мышь, потревоженная этими лучами или моим движением, сорвалась с куска обветшалой драпировки совсем рядом со мной и, покружив у меня над головой, устремила свой порывисто-бесшумный полет в более темный угол. Когда я, шатаясь, поднимался с груды хлама, на которой лежал, что-то с треском упало с моих коленей на пол. Подобрав этот предмет, я обнаружил, что это мое банджо — такое, каким ты видишь его сейчас.

Вот, собственно, и вся история. Мое здоровье оказалось серьезно подорвано; из моих жил как будто выпустили всю кровь; я был бледен и изможден, и холод… О, этот холод! — прошептал Кенингейл, придвигаясь к огню и вытягивая к нему руки, жаждавшие тепла. — Я никогда не избавлюсь от него; я унесу его с собой в могилу.

Реми де Гурмон Магнолия *

Они вышли из двери дома скорби — Арабелла, красавица, и Бибиана, старуха, две сестры: Арабелла, полная прелести юности, и Бибиана во всем безобразии старости, Арабелла, дитя, и Бибиана, мать.

Они вышли из дома горестей и остановились под магнолией, волшебным деревом; никто не помнил, кто посадил его, но оно царственно высилось близ печального дома. Магнолия, подобно всем магнолиям, цвела дважды в год: сперва весною, когда появлялись острые зеленые ростки, после же осенью, прежде чем тяжелые листья утрачивали свой цвет; и весною, и осенью благородные соцветия волшебного дерева походили на священные цветы лотоса, и средь снежной россыпи белых лепестков жизнь сверкала в сердцевине цветов красными каплями крови.

Опираясь на материнскую руку доброй Бибианы, терпевшей все ее капризы, Арабелла стояла под магнолией и думала:

«Он умрет вместе с осенними цветом магнолии, тот, кто должен был напитать меня, цветок, каплей живой крови. Ах! я буду вечно бледна, так уж суждено!»

— Остался еще один цветок, — сказала Бибиана.

То был нераспустившийся цветок, бутон, поднимавшийся средь восхищенных его прелестью листьев, как совершенное воплощение невинности.

— Последний! — произнесла Арабелла. — Он украсит мой свадебный наряд. Последний? О, нет. Взгляни, Бибиана, вот еще один, увядший и почти мертвый. Это мы!.. Мы обе! Ах! меня охватывает ужас, я дрожу, видя нас на ветке. Цветы эти так явственно отражают нашу судьбу! Я сорву себя… Вот я и сорвана, гляди, Бибиана! Мне тоже предстоит умереть?

Молчаливая Бибана с любовью обняла дрожащую сестру и, сама охваченная страхом, увела ее с печального двора, подальше от магнолии, лишенной своего последнего украшения.

Они вошли в дом напрасных радостей и преждевременного горя.

— Как он? — спросила Бибиана, снимая с плеч Арабеллы плащ, в который куталась бледная невеста.

И когда Арабелла уселась, кроткая, как ребенок, смущенно разглядывая зажатый в пальцах цветок, мать умирающего ответила:

— Поспешим, ибо он умирает, поспешим исполнить его последнее желание. Пойдем, Арабелла, дочь моя, невеста предсмертных вздохов, красота, что овеет любовью четки заупокойных молитв. Смерть ждет тебя, Арабелла! увы! увы! о горе! погребальный поцелуй осенит лоб невесты, и похоронная улыбка всесильной тьмы ответит эхом в ночи прелестному рассветному сиянию твоих чарующих глаз, милая Арабелла! Сын мой умрет, он умирает, и мертвого отдам я тебе, увы! увы! о горе! столь полной жизни, тебе — гниение могилы, тебе, рожденной для ложа душистых цветов, увы! увы! о горе!

Пришли люди, дабы засвидетельствовать неоспоримое право смерти обвенчаться с жизнью; все плакали; прибыл священник, не знавший, благословить ли нерушимые узы или помазать елеем лоб, грудь, руки и ноги умирающего.

Они поднимались в тишине, гулкой, как тяжелые шаги по мощеному камнем двору; он лежит там в постели, говорили люди, что в гробу, приодетый к свадьбе, будто для похорон.

Они боязливо поднимались, но мать торопила их, твердя:

— Поспешим, ибо он умирает, и должны мы исполнить его последнее желание.

В комнате они опустились на колени, Арабелла же, стоявшая у брачного ложа в подвенечном наряде, казалась одетой в саван, и когда она, в свою очередь, преклонила колени, опустив лоб на край подушки, сердцами всех овладела тревога, словно очаровательной головке предстояло навеки остаться там, во власти смерти; правая рука невесты покорно лежала в худой и костлявой руке умирающего, левая прижимала к губам нераспустившийся цветок магнолии, совершенное воплощение невинности.

Таинство свершалось в благословении слов; все смотрели на сына, которого поддерживала мать. У него было зловещее, измученное лицо, отражавшее отчаянную, сатанинскую агонию, — уязвленное до глубины души жаждой уходящей жизни и ревнивой завистью к покидаемой любви; цветущая красота Арабеллы возжигала ненависть в беспомощном фосфоре его запавших глаз, и все думали: «Как он страдает!»

Он еще немного приподнялся, и слова полились из лилового рта, обведенного белой загробной каймой, в то время как мужчины улыбались, слушая предсмертный бред, а испуганные женщины рыдали, как плакальщицы:

— Прощай, Арабелла! Ты принадлежишь мне. Я ухожу, но ты придешь. Я буду ждать. Я буду ждать тебя каждую ночь под магнолией, ибо не должна ты познать иную любовь, Арабелла, лишь мою, и никого другого! О, я докажу тебе мою любовь! Какое доказательство! Какое доказательство! Ибо ты — душа, что нужна мне!

И с улыбкой, дьявольски исказившей тени на его изможденном лице, он повторил, преодолевая хрипение, те же слова, быть может, лишенные смысла, а может, полные таинственного значения и вдохновленные нечестивым потусторонним знанием:

— Под магнолией, Арабелла, под магнолией!

Каждый день и почти каждую ночь потрясенная скорбью Арабелла с болью в сердце смотрела на магнолию, и по вечерам, когда ветер шуршал мертвыми листьями оголенного дерева, а луна светила волшебными ясными лучами меж тяжелых октябрьских туч, — Арабелла начинала дрожать и приникала к Бибиане, восклицая:

— Он здесь!

И он был там, под магнолией, тень средь опавших листьев, вздымаемых ветром.

Однажды вечером Арабелла сказала Бибиане:

— Мы любили друг друга. Он не причинит мне вреда! Он здесь. Я пойду.

— Мы должны подчиняться мертвым, — ответила Бибиана. — Ступай и не бойся. Я оставлю дверь открытой и прибегу, если ты позовешь. Иди, он здесь.

И он в самом деле был там, средь опавших листьев, тень, гонимая ветром. И когда Арабелла приблизилась к магнолии, тень простерла к ней руки, гибкие, длинные, змеиные руки, и две эти адские, извивающиеся, шипящие змеи легли на плечи Арабеллы.

Бибиана услышала громкий крик и кинулась к магнолии. Арабелла лежала под деревом. Бибиана внесла ее в дом; на шее Арабеллы виднелись две отметины, словно отпечатки пальцев костяных рук.

Ее прекрасные безжизненные глаза сияли от ужаса, и в стиснутых пальцах сестры Бибиана разглядела увядший цветок брачного утра, печальный и бесполезный цветок, из жалости оставленный ими на дереве — цветок, что был Другим и истинным посмертным цветком.

Жан Лоррен Бокал крови *

Катюлю Мендесу^[30]

Она стоит у окна в несколько театральной позе, вытянув голову вперед и бессильно свесив правую руку; левой она держится за тяжелую пурпурную портьеру, расшитую серебряными геральдическими терниями, обводя глазами двор и улицу, еще пустынную в голубом свете утра, с каштанами в увядающих осенних листьях.

За ней простирается высокий и обширный зал с затянутыми шелком стенами, ровным зеркалом блестящего паркета и — единственной живой ноткой в роскошном и ледяном интерьере, почти без мебели и безделушек — большим квадратным столом с изогнутыми ножками; посреди него громадная ваза старинного венецианского стекла в форме витой раковины, переливающаяся оттенками «закопченного золота», как выразились бы знатоки, и в вазе этой букет прихотливо вырезанных цветов.

Белые ирисы, белые тюльпаны и нарциссы, перламутровые и словно заиндевевшие цветы со снежными лепестками, с венчиками полупрозрачного фарфора, цветы химерического ледяного канделябра, букет, где бледное золото сердца нарциссов видится единственным живым пятном тона и цвета, странный, противоестественный, неосязаемый букет, однако наделенный жесткой, навевающей тревожные мысли твердостью острых, режущих кромок: железные алебарды ирисов, крепостные зубцы тюльпанов и звездчатые нарциссы, таинственный цвет звезд, опадающих с ночного зимнего неба.

И женщина, чей тонкий силуэт выступает в глубине зала, на фоне ясного неба в высоком окне, также наделена холодной жестокостью и невозмутимой враждебностью этих цветов. На ней белое бархатное платье со шлейфом, отделанное тончайшими кружевами; тяжелый филигранный золотой пояс соскользнул к бедрам, широкие атласные рукава обнажают восковые хрупкие руки; белый шелк горла, волевой и острый профиль под короной золотистых волос, глаза серой стали, полуулыбка тонких и бледно-розовых бескровных губ и, наконец, искусная гармония костюма, соответствующего персонажу и декорациям — все выдает в ней северянку, белокурую, утонченную и холодную северянку, страсти которой подчинены гласу разума и воли.

Она слегка нервничает, машинально оборачивается и видит на другом конце комнаты свое отражение в наклонной плоскости зеркала. Она улыбается. Джульетта ждет Ромео: костюм почти правильный и, конечно, та же поза.

И вновь она видит себя в длинном белом платье юной Капулетти, тем же трагическим жестом она заламывает голые руки, запрокидывает голову, но теперь не в царственной пышности шелестящих шелков интерьера, а среди картонных декораций театральной сцены; за нею Верона, нарисованная на холсте, и она, вся залитая волною ослепляющего электрического света, воркует, испуская стоны раненой голубки:

Дуэт всегда исполнялся на бис, когда восхищенный зал взрывался многотысячным «браво».

А после триумфа Джульетты последовал триумф Маргариты, триумф Офелии, созданной ею Офелии, ставшей классической, незабываемой: «Женой хотел назвать!» Вся в белом, в венке из цветов, прекрасная сцена в березовой роще, а потом Царица ночи в «Волшебной флейте», Марта у Флотова, невеста Тангейзера, Эльза в «Лоэнгрине», все те светловолосые героини, которых она воплотила, сотворила, вызвала к жизни своим хрустальным сопрано и чистым девственным профилем в ореоле золотистых волос, белокурая Джульетта, и Розина^[32], и Дездемона: Париж, Петербург, Вена и Лондон не только приняли героинь-блондинок, но рукоплескали им, вызывали на бис, требовали блондинок и снова блондинок, и все благодаря ей, Ла Барнарине, бегавшей в детстве босиком по степи, ждавшей от жизни не больше и не меньше, чем прочие девочки-однолетки, глазевшей на сани и тройки у въезда в деревню, бедную крошечную деревеньку с сотней душ, тридцатью мужиками и попом!

Мужичка! а теперь она маркиза, настоящая маркиза, четырежды миллионерша, законная жена атташе посольства, чье имя занесено в золотую книгу венецианской аристократии и красуется на сороковой странице Готского альманаха^[33].

Она осталась дочерью степей, неукротимой и дикой; снег степей не сошел с лица Ла Барнарины, не растаял в ее душе — к ногам ее повергали мириады состояний и княжеских корон, но никто не сумел бы назвать имя ее любовника, сердце ее, как и голос, не знало надтреснутой слабины, и все в этой женщине, ее слава, темперамент, талант, было как холодное сияние, твердая прозрачность, лед и алмаз.

Тем не менее, она вышла замуж, но без любви; из амбиций, быть может? И тем не менее, озолотила мужа, бывшего красавца Тюильри времен империи, звезду охот в Компьене^[34] и сезонов в Биаррице, удаленного от итальянского двора после катастрофы в Седане^[35].

Почему же она вышла за него, а не за кого-либо другого? О, лишь потому, что страстно полюбила падчерицу — дочь маркиза; человек этот был вдовцом, вдовцом с очаровательным ребенком, девочкой, которой едва исполнилось четырнадцать, итальяночкой из Мадрида (мать ее была испанкой) с круглой головкой ангела Мурильо^[36], большими, влажными и сияющими черными глазками, гранатовым ротиком, и в глазах и улыбке — любящая, детская, стихийная радость солнечных стран.

Вдовец боготворил ее и дурно воспитал, осыпая галантными знаками внимания, какие расточают свои дочерям престарелые жуиры. Девочка, так часто аплодировавшая певице в театральных ложах, воспылала страстью к диве. Малышка обладала довольно красивым голосом и лелеяла мечту брать у Ла Барнарины уроки пения; а когда ей было отказано в этой прихоти, фантазия превратилась в тираническое желание, одержимость, навязчивую идею; маркиз сдался и в один прекрасный день привел дочь к певице — чистота намерений оправдывала подобный демарш, хотя Ла Барнарина вращалась, как равная, в среде аристократии русской и венской, первых в Европе. Отец ожидал отказа, но малышка, с ее полудетской миловидностью, полувластными манерами маленькой инфанты, полунежными ласками влюбленной менины развлекла, очаровала и покорила диву.

Росария стала ее ученицей. Теперь она была ее падчерицей.

Через десять месяцев после первого знакомства правительство вызвало маркиза в Милан, чтобы назначить его атташе при далекой дипломатической миссии, не то в Смирне, не то в Константинополе; он собирался взять с собой дочь. Ла Барнарина этого не ожидала. С приближением отъезда она чувствовала, как холод ложился на сердце — расставание было непредставимо, дитя стало частью ее, ее душою и плотью. Ла Барнарина, холодная и неприступная, нашла свой путь в Дамаск, и все отвергнутые ею ныне и прежде любовники торжествовали победу отмщения.

Ла Барнарина была матерью, не будучи женой: непорочная дева, она хранила священный сосуд своих бедер запечатанным; в плоти ее возжигало страсть дитя чужих чресел.

Росария тоже рыдала, и маркиз, раздраженный обществом двух плачущих в объятиях друг друга женщин, терял терпение и спокойствие, тушевался, не находя никакого выхода из создавшегося положения или, скорее, колеблясь и не зная, какое предложить лекарство.

— Ах! Папа, что же делать? — задыхалась Росария.

— Да, маркиз, что делать? что делать, маркиз? — откликалась оперная певица, обнимая молодую девушку.

И тогда маркиз, простирая ладони добродетельным жестом Кассандры, аранжировал развязку.

— Мне думается, дорогие дети мои, решение есть…

И внезапно, как гром оваций, подлинный салют, бальзам на сердце несчастной актрисы:

— Оставьте сцену! станьте моей женой!

И она, это пылкое и страстное создание, красавица и миллионерша, вышла за него. Покинула оперу, публику, триумфы, успехи в расцвете таланта и юности; звезда стала маркизой, и все ради Росарии — той Росарии, которую она ждет, вся дрожа от нетерпения в углу этого высокого окна, вся белая в белых своих кружевах и бархате, в несколько театральной позе, словно новая Джульетта, ждущая своего Ромео!

— Ромео! — беззвучно шепча имя Ромео, Ла Барнарина бледнеет.

В шекспировской драме Ромео умирает, и Джульетта не в силах пережить смерть возлюбленного: души их соединяются, покидая тела в брачной сени гробницы. Но Ла Барнарина, русская и дочь мужика, суеверна — и злится на себя: зачем ей только невольно вспомнился Ромео!

Увы, Росария страдает, очень страдает. С тех пор, как уехал отец, бедная малышка изменилась, даже сильно изменилась: черты увяли, губы, раньше такие красные, стали лиловатыми, под глазами, под тенью ресниц, как расплывчатые пятна гуаши, проступили темные круги, исчез легкий запах малины, свойственный здоровому дыханию юности. И все же она как никогда ласкалась, обнимала, выпрашивала поцелуи.

Наконец, видя это восковое личико с неожиданно ярким румянцем на скулах, лихорадочно горящие глаза и лиловый рот, Ла Барнарина встревожилась.

— Ничего страшного, дорогая! — улыбнулась девочка.

Ла Барнарина обратилась к докторам.

Заключение было недвусмысленным — смертный приговор для матери, тайна для Росарии: «Вы слишком любите этого ребенка, мадам, и этот ребенок приучился чрезмерно любить вас; вы убиваете ее своей лаской».

Ла Барнарина поняла. В одночасье она отлучила Росарию от поцелуев и объятий; набравшись мужества, ходила по врачам, знаменитым и неизвестным, эмпирикам и гомеопатам. Все они только качали головами, и лишь один любезно подсказал средство: бокал теплой крови только что убитого теленка. Пить сейчас же, в ту же минуту, как чахоточные, до рассвета, прямо там, на скотобойнях.

Вначале маркиза сама повела дитя на бойню. Но спертый дух крови, зловоние шпарилен, рев и мычание гибнущих животных, запахи резни и смерти наполнили ее страхом, ужасом сжали сердце. Она не могла это выносить.

Росария, менее нервная, храбро опустошила бокал теплой крови.

— Это красное молоко густовато на мой вкус, — сказала маленькая испанка.

Теперь девочку сопровождала гувернантка: каждое утро, между пятью и шестью, к черту на кулички, на рю де Фландр, на бойни: разделочная камера № 6.

И пока молоденькая девушка спускается в эту бездну, где на пламени смолы кипятится вода в фарфоровых баках, Ла Барнарина, вся трагическая, в бархате и кружевах, стоит у окна большого зала, прижимая лоб к стеклу, а рядом умирают звезды нарциссов, ледяные тюльпаны и величественные белые ирисы; стоя там в несколько театральной позе, она обводит взглядом двор и по-прежнему пустынную улицу за решеткой, и тоска поднимается в глубинах ее существа при мысли, что первый поцелуй ее возлюбленного ребенка, когда девочка вскоре вернется домой, будет отдавать легким душком крови… тем слабым запахом, что заставил ее упасть в обморок на рю де Фландр — запахом, который, как ни странно, совсем не кажется ей отвратительным, напротив… на теплых губах Росарии.

Мэнли Уэйд Уэллман Нескончаемый ужас *

Эта кипа бумаг заинтересовала меня сразу. Я обнаружил ее под старым полом в заброшенной хижине, который разбирал, чтобы развести огонь. В ее стенах я нашел приют и согрелся у костра, а теперь обнаружилось и развлечение. Можно было позабыть о ночи снаружи, пурге и промерзшем лесе, где я заблудился, а заодно и о странном бородаче в лохмотьях, встреченном на опушке. Иностранец, не иначе. Он что-то там бормотал о проклятых местах, а еще от него ужасно разило чесноком.

Усевшись на сломанный стул у очага, я разгладил на колене пронумерованные выцветшие листы.

Главной находкой было что-то вроде книжицы в мягкой обложке формата старого бульварного романа. Как наяву, по сей день вижу гибкий, вылинявший переплет, красноватый в неверном свете огня, и длинное название, набранное затейливыми заглавными литерами разной высоты:

ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ ОБ ОТВРАТИТЕЛЬНО-КРОВАВЫХ ПРЕСТУПЛЕНИЯХ И. СТЭНЛАСА, СЕРЖАНТА АРМИИ США, А ТАКЖЕ О ПРЕДАНИИ ЕГО ВОЕННОМУ ТРИБУНАЛУ И КАЗНИ.

Под этим манящим заголовком красовался жирный оттиск с деревянной гравюры — мужская фигура в полный рост. Я поднес книжицу поближе к огню, чтобы рассмотреть.

Первым делом мое внимание привлекла одежда. Такую форму носила американская кавалерия в конце девятнадцатого века: блестящие сапоги со шпорами, панталоны с лампасами, короткая драгунская курточка и круглая шапочка с козырьком. Судя по трем шевронам на рукаве, передо мной был сержант. Взгляд упал на маленькие буковки под изображением: «Сержант Стэнлас, согласно рисунку автора», и еще ниже: «Отпечатано в частной типографии, 1848, цена 10 центов».

— Десять центов!

Значит, это все же бульварный роман, недаром их когда-то прозвали «десятицентовыми». Бульварный роман с невероятно захватывающим сюжетом? На память пришли такие сногсшибательные книжки, как «Кровавый пир», «Демон-парикмахер с Флит-Стрит», «Тайна Серой башни» и другие. Я снова пригляделся к обложке.

Автор, он же иллюстратор, придал своему герою позу, одновременно традиционную и молодцеватую. Ноги в сапогах со шпорами чуть расставлены, носки смотрят наружу под явно неудобным углом. Правая рука в наполеоновской манере засунута на груди под драгунскую куртку, а левая картинно опирается на рукоятку сабли. Все это выглядело нелепым и лубочным. Возможно, я бы и посмеялся над иллюстрацией, если бы не лицо.

Круглое, обрамленное густыми бакенбардами. Глаза под козырьком фуражки, большие и невыразительные, смотрели прямо на зрителя. Ниже выдавался вперед длинный прямой нос, тонкий и острый, как долото. Из полуоткрытого тонкогубого рта торчали два заостренных верхних зуба. Подбородок… что ж, его не было, ну, почти. Несмотря на общую аляповатость старинной гравюры, лицо дышало какой-то неподдельной и ужасной жизнью. Я отвлекся, чтобы подкинуть в огонь еще несколько половиц, затем открыл книжицу и начал читать.

* * *

Пресное начало соответствовало стилю 1840-х. Довольно походя говорилось, что некто по имени Иван Стэнлас родился в Пруссии, близ польской границы, году этак в 1810 и перебрался в Америку двенадцатилетним парнишкой. В 1827 году, через пять лет после переезда, он завербовался в армию Соединенных Штатов. Послужной список Стэнласа выглядел хорошо, даже блестяще. Анонимный биограф полагал, что, будь Стэнлас коренным американцем, он выбился бы в офицеры. Впрочем, даже будучи иностранцем, Стэнлас быстро дослужился до сержанта первого класса, в качестве какового помотался по фортам на юго-западе. Внезапное начало войны с Мексикой застало его в драгунском полку, и в сражении при Монтерее он получил ранение. В 1847 Стэнласа назначили унтер-офицером эскадрона, получившего приказ построить форт на западе новой территории Техас и стать там гарнизоном.

До этой точки рассказчик излагал все в общих чертах, будто узнал о ранних годах службы сержанта Стэнласа с чужих слов, но эпизод со строительством форта и все, что за ним последовало, напротив, описывались четко и живо. Вероятно, неизвестный автор книжицы познакомился со Стэнласом примерно в это время. Не исключено, что при создании эскадрона, части, в которых они служили, были объединены.

Форт описывался подробно и красочно: прямоугольный частокол из бревен с заостренными концами, во дворе — простенькие бараки и конюшни ровным строем, аккуратные стога сена, накошенного в прериях, войска за муштрой или работой под оком офицеров, часовые на посту, и надо всем этим гордо реет звездно-полосатый флаг. Война закончилась, и гарнизон с облегчением расслабился, даже стал по-мирному безмятежен. Но впереди ждали ужасы, затмившие все, что пережили даже самые старые и опытные ветераны.

Какое-то время ничто не нарушало скучную рутину. А затем, дважды подряд, как сообщал автор, часовых нашли на рассвете мертвыми… точнее, нашли их останки.

Тела были искалечены, обезображены, окровавлены, самые мясистые куски — срезаны и унесены. Офицер, стоявший во главе гарнизона, тут же заподозрил индейских налетчиков и после второго злодеяния выслал поисковый отряд, чтобы покарать врага. Стэнлас входил в эту группу, и именно он, вроде бы он, напал на след. Мстители ехали четыре часа и наконец среди прерий увидели лагерь охотников-команчей.

Индейцы были застигнуты врасплох. Половина погибла под первым смертоносным обстрелом врага. Остальные бежали на своих невероятно быстроногих низкорослых лошадках, даже не попытавшись дать бой. Некоторые ранеными попали в плен. На допросах все они заявили, что не только не нападали на форт, но даже близко к нему не подходили. Индейцы боялись какого-то демона, что по ночам рыскал вокруг лагерных костров, пожирая женщин, детей и даже взрослых воинов — демона, чье логово было среди бледнолицых.

Солдаты, естественно, подняли эту невероятную историю на смех. Они увели пятерых индейцев с собой, и на подходе к форту пленников, судя по записям, объял страх. На ночь их заперли в здании госпиталя, но утром одного не досчитались. В рапорте говорилось, что он бежал, несмотря на серьезные ранения и усиленную охрану. Бдительность удвоили, прошел день и ночь, а с восходом выяснилось, что пропал еще один индеец.

Тем утром сержантом караула был Стэнлас, и командир гарнизона, расследуя происшествие в госпитале, вызвал его для расспросов. Стоило Стэнласу войти, как три оставшихся индейца дико завизжали от ужаса — поступок совершенно не свойственный воинам. Индейцы тараторили наперебой, пытаясь объяснить свой внезапный страх перед ним. Они обвиняли его в убийстве двух своих соплеменников и похищении тел — он был «демоном из форта», и, как они уже понимали, их неминуемой смертью.

Сержант Стэнлас несколько минут с презрением слушал, а затем сердито отверг эти безумные обвинения. Но краснокожие продолжали стоять на своем, и он полоснул саблей по лицу ближайшего. Стэнласа тут же разоружили два солдата, и командир приказал посадить его на гауптвахту. Жилище арестованного для порядка обыскали.

Как старший сержант гарнизона, Стэнлас получил в свое единоличное пользование хижину из одной комнаты. При обыске выяснилось, что половицы в ней ходили ходуном (дочитав до этой точки, я нервно глянул на пустое место, откуда собственноручно вырвал доски). Пол в доме Стэнласа подняли. Земля под ним была рыхлой, и, копнув пару раз лопатой, поисковый наряд обнаружил скелеты двух пропавших индейцев, обглоданные почти подчистую.

* * *

С этого момента повествование приобретало драматичность, становясь восхитительно мрачным, как будто автор описывал события с нездоровым смакованием. Сержант Стэнлас, после страшных находок в его доме, уже не мог отнекиваться и признался в каннибализме. Он убил и съел не только пропавших индейцев и прочих краснокожих, но и обоих растерзанных часовых, а также многих белых мужчин и женщин на Востоке. Скольких, он не считал, но, по его словам, число жертв перевалило за полсотни, а то и сотню. Объяснить он ничего не смог или не пожелал, сказал только, что его мучит ненасытный голод и тяга к человеческой плоти. Больше всего ему были по вкусу сердце и печень.

Представ перед военным трибуналом, он во всем признался ипопросил только об одном. Последняя речь сержанта Стэнласа четче всего отпечаталась в моей памяти, потому что позже я ее перечитал.

«Сожгите меня дотла, я этого очень хочу. Только так моя душа искупит вину».

Судьи военного трибунала — так и вижу их мертвенно-бледные от потрясения лица — вынесли смертный приговор, но избрали менее мучительную казнь. Людоеда поставили перед расстрельной командой, в которую, если верить книжице, рвался каждый его бывший товарищ. После того, как Стэнлас упал под градом пуль, командовавший ей сержант подошел к нему для осмотра. Окровавленное тело пошевелилось и медленно открыло глаза. Тогда сержант в упор выстрелил ему голову из револьвера и через несколько минут военный врач засвидетельствовал смерть. Изрешеченный пулями труп похоронили в безымянной могиле за пределами форта, на значительном удалении от обычного кладбища.

На этом история обрывалась, по крайней мере, напечатанная часть, но низ последней страницы представлял собой одно сплошное ржавое пятно. Посветив головней, я с трудом разобрал единственное слово, нацарапанное неразборчивым почерком и столь выцветшими чернилами, что они стали едва различимыми: «дурачьё».

Закрыв книжицу, я в очередной раз изучил портрет Ивана Стэнласа. Невыразительные глаза, как и прежде, казалось, смотрели прямо на меня. И этот тонкогубый рот, он словно надо мною смеялся. Любопытно, с каким выражением настоящий Стэнлас взглянул на своего товарища-сержанта, когда тот наносил ему coup de grâce?^[37] Внезапно на меня накатила дурнота. Я не знал, правдива эта кровавая байка или нет, но не имел никакого желания гадать. Больше всего я хотел забыть ее как можно быстрее и найти более приятное чтиво, которое позволит скоротать одинокую ночь в странной, уединенной хижине. Бросив книжонку на пол, я занялся другими бумагами, что лежали у меня на коленях.

Оставалось еще несколько разрозненных листков, сколотых заржавленной скрепкой. Сняв ее, я изучил первый.

* * *

Передо мной был грубо оторванный фрагмент старой газеты, внутренняя страница в три столбца шириной. Вверху остался клочок названия: «…ский Орел», 11 июля 1879. Все заполняли короткие новости, в основном телеграммы из разных городков — зерно на мельницу ежедневных газетных сводок. Такие внутренние страницы читатель обычно неспешно просматривает после заглавной, утолив самый неотложный новостной голод длинными отчетами о войне в Европе или скандалах дома. Вокруг одного короткого абзаца в центре средней колонки виднелся жирный кружок, сразу привлекавший внимание.

Заголовок, тоже обведенный, был набран мелким шрифтом и, насколько помню, гласил:

«МИЛОСЕРДИЕ ДЛЯ УБИЙЦЫ!

Смертный приговор сержанту Максиму смягчен».

Под ним шли приблизительно такие слова:

«Форт Феттерман, Вайоминг, 9 июля.

Сегодня военное ведомство заменило смертный приговор сержанту Уилфреду Максиму на пожизненное заключение.

Максима, осужденного за странное и жестокое преступление — убийство вольнонаемного, у которого он выпил всю кровь — несколькими неделями ранее повесили на глазах бывших товарищей. После того, как его сняли с виселицы и объявили мертвым, он воскрес. Когда поступил приказ о вторичной казни через повешение, Максим запротестовал, требуя свободы. Он утверждал, что однажды его уже признали усопшим, поэтому долг за преступление был выплачен сполна. Максим содержался под стражей, пока высокие чины в Вашингтоне решали его участь. Закончилось тем, что ему вынесли более мягкий приговор.

Максим, в сопровождении особо назначенного охранника, будет отправлен в Форт Ливенворт для содержания под арестом».

Прямо под этим коротким абзацем дуги окружности образовывали стык, словно рисовавшая ее рука дрогнула. Хотя нет, не совсем. Присмотревшись ближе, я увидел на линии под заметкой наспех нацарапанное слово: «дурачьё».

Я встревоженно вздрогнул, непроизвольно стиснув кулаки, и подскочил от шелеста старой газеты. Затем застыл, беспокойно задумавшись.

От краткой новостной заметки, чуть ли не смертельно скучной из-за обилия журналистских штампов, разило невысказанным ужасом. Что все это значит?.. Между ней и историей из той книженции прослеживалась жуткая параллель.

Два убийцы, два стервятника в человечьем обличье. Одного разоблачили в 1847-м, второго — через тридцать два года, в 1879-м. Оба военные и оба, благодаря особой расторопности и личным качествам, дослужились до сержантских лычек. Оба тайно убивали товарищей, чтобы утолить страшный голод. Каждому вынесли смертный приговор, обоих оказалось почти невозможно убить. История и того, и другого была опубликована, и какой-то коллекционер странных и отвратительных фактов разыскал упоминание об этих случаях и спрятал его под полом старой хижины… и да, обе истории попали в руки комментатора, и тот из презрения, неверия или мрачного юмора нацарапал на них «дурачьё».

Я сосредоточенно изучил чернильную окружность и надпись. Они тоже выцвели, но не настолько сильно, как каракули в той книжонке. Почерк поражал схожестью. Видимо, писала одна и та же рука, причем почти одновременно с выходом соответствующей публикации.

* * *

Я положил смятый обрывок газеты на пол рядом с книжицей. На коленях у меня лежал еще один лист — обычный плакат, когда-то сложенный для компактности и протершийся на сгибах. По нему шла надпись жирным шрифтом:

«100 $ — НАГРАДА — 100 $.

Любому, кто приведет беглого убийцу УИЛФРЕДА МАКСИМА.

14 июля, 1879»

Далее следовало описание, которое я почти не помню, если не считать одной фразы: «Возраст около 36». Итак, сержант Максим и сержант Стэнлас на момент ареста походили один на другого возрастом и профессией, званием и извращенными аппетитами. Я встряхнулся, отгоняя панику. Краешек объявления о награде что-то сильно оттягивало. Я перевернул бумагу.

К ней была подклеена сильно выцветшая фотография. Поясное изображение мужчины в форме. И внизу подпись: «Билл Максим, 7 января 1872». Я сразу узнал этот неразборчивый почерк. Узнал лицо… нет, невероятно, немыслимо…

Щеки солдата заросли густой бородой. Обильная растительность почти скрывала из виду безвольный, жадный рот, но выкаченные глаза под сросшимися бровями были все теми же, пустыми, а длинный прямой нос — тонким и острым, как долото. Вскрик умер у меня в горле, так и не родившись, губы пересохли и онемели. Я неторопливо нагнулся к полу за книжицей и с дрожью в руках поднес к свету портреты обоих… фотографию и ту гравюру.

Я ахнул от ужаса. Моя страшная догадка подтвердилась.

Иван Стэнлас, разорванный пулями чуть ли не на куски, не упокоился в своей презренной, безымянной могиле, а выкарабкался из-под земли и пошел бродить по свету. Вступил под новым именем в армию, поднялся в чине, и, как прежде, попался, утоляя свой мерзкий голод. И для него, и для всего мира было бы лучше, если бы тот первый трибунал удовлетворил его просьбу… как же она звучала?

Пролистав книжицу, я ближе к концу снова прочел: «Сожгите меня дотла, я этого очень хочу. Только так моя душа искупит вину».

Во мне крепла уверенность, более ужасающая, чем самая мрачная тайна. Воздуха не хватало, вокруг будто затягивалась удушающая сеть. Со всей силы я швырнул книженцию, газету и плакат в огонь. Пламя стразу взвилось, яркие языки с треском набросились на пожелтевшую бумагу, но я дрожал от озноба, не имевшего ничего общего с метелью снаружи. А с порога донесся голос тихий, как вздох, яростный, как звериный рык: «Дурак!..»

Дверь была открыта. В проеме стряхивала комья снега с головы и плеч фигура, одетая в нечто длинное, темное и бесформенное — то ли плащ, то ли одеяло. Я потрясенно застыл, не в силах произнести ни звука, беспомощный, как птичка перед заворожившей ее змеей. Одеяние на фигуре распахнулось, потом плавно сползло, открыв моему взгляду верхнюю часть тела.

Я увидел круглое лицо, бледное, как выбеленные кости. Жесткие, буйные волосы над низким лбом. Выкаченные, невыразительные глаза вперились в меня, поблескивая над тонким носом, который своим кончиком словно указывал им путь. Слабый подбородок отвис, вялый безгубый рот раскрылся. Два заостренных верхних клыка обнажились в усмешке.

Я пытался что-нибудь сказать, припугнуть его или взмолиться о пощаде, но не смог. Меня хватило только на то, чтобы отпрянуть. Проскользнув вперед, он оказался на свету и протянул ко мне руку. Я увидел кривые когти, волосатые запястья и ладони, с обеих сторон покрытые густой порослью.

И вдруг раздался крик, мощный и пронзительный, как звук охотничьего рожка. Потоком хлынули странные, непонятные слова. От двери к нам бросилась еще одна фигура. Первый незваный гость поспешно повернулся к ней. На мгновение я увидел его бледное лицо в профиль, узнал нос-долото, услышал сухой, кожаный шелест плаща. А затем на первом госте повис второй.

Яростные глаза над колючей бородой и нестерпимый чесночный дух наводили на мысль, что передо мной тот самый бормотун, который пристал ко мне на краю леса. Его поднятая рука грозно потрясала посохом — тяжелой, прямой палкой, превращенной в крест за счет привязанной перекладины. Удара не последовало, но при виде этого креста сержант запищал, словно летучая мышь и, сжавшись от страха, отпрянул. Второй гость подножкой сбил его на пол и презрительным пинком отправил прямо в огонь.

Сержант, будто при взрыве, тут же вспыхнул белым пламенем. Я мелко задрожал и провалился в черноту и тишину.

* * *

Я медленно пришел в себя, чувствуя прикосновения заботливых рук, и осознал, что безвольно лежу на полу. Надо мной озабоченно склонилось бородатое, уже подобревшее лицо.

— Все закончилось, — с нотками ликования произнес низкий звучный голос. — Давно уже я охотился и продолжал надеяться, а сегодня понял, что из вас получится хорошая приманка. Так что приготовился и пошел следом. — Он достал что-то из кармана. — Кол в сердце и святая вода подошли бы лучше, но крест из боярышника, огонь и вот это растение, — он бросил в огонь пригоршню чеснока — сделают свое дело. Он… Стэнлас или Максим, или как там этот монстр себя еще называл — больше не будет рыскать по свету в поисках добычи.

* * *

Я с трудом поднялся. В очаге будто что-то прошмыгнуло. Я посмотрел. Умирающее пламя, которое теперь источало чесночный смрад, полнилось темными, жирными хлопьями пепла — явно не от дерева. Из них выползло что-то маленькое… может, крыса или ящерица. Не успел я рассмотреть это существо получше, как мой спаситель посохом загнал его обратно в огонь. Больше оно не появлялось.

— Возможно, это была его проклятая душа, — пояснил он. — Не бойтесь, вот увидите, все образуется. До русской революции я был в Москве священником и этих тварей изучал. К рассвету в очищающем жаре костра сгинет последняя частица его богомерзкой плоти, последний осколок костей.

Он нагнулся и начал собирать половицы.

— Вы священник? — тупо повторил я. — Еще до вашего прихода, я начал кое-что понимать. В рассказе говорилось, что он хотел быть сожженным.

— Я знал об этих бумагах, но не трогал их из опасения его насторожить. Древние легенды — вовсе не легенды, а быль, которую мы отрицаем из страха. В своем первом воплощении Стэнлас был волколаком… оборотнем. Перед смертью он, наверное, отчаянно надеялся на спасение и потому попросил его сжечь. Знал, что если умрет без мук и тело останется целым, он все равно останется жить упырем, то бишь вампиром, по-вашему.

Он бросил охапку дров в огонь, и тот затрещал, радуя нас своим ярким светом и теплом.

— Сын мой, — сказал священник. — Страх Божий всегда должен быть пред очами нашими^[38].

П. де Васто Вампир

В тот день, когда Пьер Бодру пришел к замку Марниваль, во всех окрестных деревнях звонили в колокол; казалось, все оделось в траур, а на улицах небольшого поселка господствовала торжественная воскресная тишина. Пьер с любопытством обратился к старику, стоявшему у ворот, опершись на палку.

— Что здесь случилось? Почему в будни звонят колокола и куда девались все люди?

— Как? Вы не знаете? Вы, вероятно, не здешний? Сейчас хоронят графиню Марниваль. Муж ее был тоже офицером, капитан, прекрасный человек. Он безумно любил графиню и подарил ей много великолепных бриллиантов. Из них можно было бы устроить целый музей… Если бы вы видели…..

Глаза Пьера горели.

— А кому они достанутся теперь… эти бриллианты?

— Разве вы не знаете? Ах да, ведь вы не здешний. Графиня пожелала, чтобы ее непременно похоронили в ее бриллиантах.

Лицо Пьера Бодру покрылось смертельной бледностью. Он судорожно сжал свою толстую палку, но глаза продолжали смотреть вдаль как будто совершенно равнодушно.

— Да, да, — продолжал словоохотливый старик, — гроб, что теперь опускают в графский склеп, содержит не только останки графини, но и целое состояние.

* * *

Теплая августовская ночь. Ясное небо горело бесчисленными звездами. Все погрузилось в сон и только изредка тишина нарушалась хриплым криком ночной птицы.

Тихо и осторожно крался человек к склепу графини Марниваль. По временам он с испугом останавливался, прислушиваясь к неожиданному шуму или шороху, и затем, озираясь по сторонам, продолжал путь, пока не достиг, наконец, цели. Человек этот был Пьер Бодру. Хладнокровно спустился он в склеп и укрепил вокруг гроба веревку, потом вылез и стал тянуть веревку вверх. Пот градом катился с его лба, все мышцы сильного тела были напряжены. Но вот у него вырвался вздох облегчения: гроб показался на поверхности. Он схватил его сильными руками и поставил возле себя. Пьер перевел дыхание и принялся открывать крышку гроб. Наконец, он увидел драгоценности: на груди — жемчужное ожерелье, два громадных бриллианта в ушах, на пальцах кольца… кольца… Стоя на коленях и дрожа, как в лихорадке, преступник прятал эти драгоценности, одну за другой, в свои карманы. Только одно кольцо он никак не мог снять с пальца, и как раз самое лучшее, может быть, самое драгоценное из всех!..

Одно мгновенье он колебался, но потом вытащил из кармана нож и приготовился отрезать палец вместе с кольцом. В эту минуту воздух огласился криком ужаса: мертвая пошевелилась. Вампир в страхе вскочил, думая, что это галлюцинация. Стуча зубами, стоял он, готовый снова броситься на графиню, чтобы водворить ее в мир смерти. Но мертвая медленно поднялась и глаза ее, блеснувшие в темноте, устремились на преступника.

— Стой! — прозвучал голос в тишине ночи, и Пьер, точно преследуемый фуриями, бросился бежать, обезумев от ужаса.

Когда на следующее утро графиня, среди всеобщего ликования, вернулась в свой замок на дороге был пойман вор по имени Пьер Бодру, как гласили найденные при нем бумаги.

Он был сумасшедший.

Эмилия Пардо-Басан Вампир *

В округе только о том и судачили. Диво дивное! Каждый ли день случается так, что семидесятилетний старик идет к алтарю с пятнадцатилетней девушкой!

Да, истинная правда! Инесине, племяннице священника Гонделле, едва исполнилось пятнадцать и два месяца, когда собственный дядя, в церкви Нуэстра Сеньора дель Пломо, что в трех лигах от Виламорты, благословил ее брачный союз с доном Фортунато Гайосо, семидесяти семи с половиной лет от роду, согласно записи о крещении. Инесина просила лишь провести церемонию в святилище, ибо она поклонялась Богоматери-дель-Пломо и всегда носила ее ладанку из белой фланели с голубым шелком. А поскольку жених никак не мог — вот беда! — подняться на своих двоих по крутому склону, ведущему к церкви от дороги между Себре и Виламортой, равно как и сесть на лошадь, два здоровых работника Гонделле взяли громадную корзину для сбора винограда, усадили туда дона Фортунато и принесли его в храм прямо на этом королевском троне. Ну и смеху-то было!

Правда, в игральных заведениях, лавках и прочих, скажем так, кругах Виламорты и Себре, а также на папертях и в ризницах прихода, пришли к выводу, что Гонделле очень долго охотился за женихом и что Инесина выиграла главный приз. Ну что можно сказать об Инесине? Давайте-ка на нее посмотрим. Свежая, молодая и жизнерадостная девушка с горящими глазками и щеками, словно розы, а толку с того! таких сколько угодно в Силь-аль-Авейро! Но другого такого богача, как дон Фортунато, не сыскать во всей провинции. Может, он свои деньги честно заработал, а может, и нет — кто знает, какие истории скрываются под крышками чемоданов тех, кто возвращается из Нового Света с тысячами дуро, но только… тсс! кто станет разнюхивать, откуда взялось состояние? Деньги — как погожие деньки: ими наслаждаются и не спрашивают, откуда они взялись.

Богатство сеньора Гайосо подтверждалось крайне достоверными и надежными сведениями. В одном только филиале банка Ауриабелла лежали в ожидании выгодного вложения примерно два миллиона реалов (в Себре и Виламорта еще считают на реалы). Гайосо, не торгуясь, покупал по всей провинции земельные участки; в Виламорте, на площади Конституции, он приобрел три дома, снес их и воздвиг на их месте новое и роскошное здание.

— Разве этому старому дураку мало семи футов земли? — спрашивали в казино насмешники и завистники.

Можете себе представить, что они прибавили, когда начали распространяться странные слухи о свадьбе и все узнали, что дон Фортунато не только щедро одарил племянницу священника, но и сделал ее своей единственной наследницей. Стенания близких и далеких родственников богача вопияли к небесам; поговаривали о судебных исках, о старческом слабоумии, о заключении в сумасшедший дом. Но дон Фортунато, хоть и выглядел очень престарелым и сморщенным, как пересохший изюм, сохранял ясность ума и прекрасно управлялся с делами; оставалось только предоставить его самому себе и надеяться, что должным наказанием старику послужит его собственное безумие.

Чудовищного кошачьего концерта, правда, избежать не удалось. Перед новым домом, украшенным и отделанным без оглядки на расходы, где поселились новобрачные, собрались более пятисот дикарей, вооруженных сковородками, кастрюлями, табуретками, жестянками, рожками и свистками. Они буянили, но никто их не останавливал: ни единое окно дома не приоткрылось, ни единый лучик света не показался между ставнями. Усталые и разочарованные, буяны разошлись по домам и легли спать. Шумели они целую неделю, но на брачную ночь оставили молодоженов в покое, и площадь была пустынна.

Инесине, оказавшейся в прекрасном особняке, уставленном богатой мебелью и полном всего, что душа может пожелать, временами казалось, что все это только сон; оставаясь одна, она иногда от счастья едва не пускалась в пляс. Страх, скорее инстинктивный, чем разумный, с которым она шла к алтарю Богоматери-дель-Пломо, рассеялся под влиянием нежных и отеческих наставлений старого мужа, который просил у юной жены лишь немного любви и тепла и постоянного ухода, что требовал преклонный возраст. Теперь Инесина поняла, почему ее дядя-аббат все время повторял:

«Не бойся, глупышка! Успокойся!» Это было благочестивое занятие, ей предстояло играть роль сиделки и дочери… играть, быть может, совсем недолго. Доказательством того, что к ней относились, как к ребенку, были две огромные куклы, разодетые в шелка и кружева, которых она нашла в своей туалетной комнате: куклы с серьезным видом и глупыми лицами сидели на атласной кушетке. Ни наяву, ни во сне она и представить не могла появления других существ, не сработанных из тонкого фарфора.

Помогать старику! Ну и ну! Инесина делала это великолепно. И днем, и ночью — прежде всего ночью, ибо по ночам он больше всего нуждался в сладостном пристанище, и Инесина прижималась к старику, обещая заботиться о нем и не покидать ни на минуту. Бедный сеньор! Он был милым и уже одной ногой стоял в могиле! Сердце Инесины было тронуто — она росла сиротой и считала, что Бог ниспослал ей отца. Она вела себя, как дочь, даже более того, ведь дочери не проявляют такой интимной заботы, не отдают пыл своей юности, теплый аромат своего тела, в чем дон Фортунато справедливо находил средство от дряхления.

«Во мне один холод, — повторял он, — мне очень холодно, дорогая: после стольких прожитых лет кровь в моих венах заледенела. Я искал тебя, как ищут солнце, и радуюсь тебе, как блаженному огню посреди зимы. Подойди ближе, дай мне руку, иначе я начну дрожать и сразу замерзну. Согрей же меня, Бога ради, больше я ничего не прошу».

Старик кое о чем умалчивал — эту тайну знали только он и английский целитель, к услугам которого он прибег, как к последней соломинке. Дон Фортунато верил, что если его старость соприкоснется со юной, свежей весной Инесины, произойдет таинственный обмен. И если жизненная энергия девушки, ее цветущее здоровье, нетронутый источник ее сил оживят дона Фортунато, ей передадутся его дряхлость, его изможденность, передадутся, когда их дыхание смешается: старик получит живую, пылкую и чистую душу, а девушка могильный туман. Гайосо знал, что Инесина была жертвой, овечкой на закланье, и в жестоком эгоизме последних лет жизни, когда все идет в ход, чтобы продлить существование хоть на несколько часов, не чувствовал ни малейшего сострадания. Он прижимался к Инесине, вбирал ее чистое дыхание, ее ароматный и нежный дух, заключенный в хрустальный флакон зубов; то был последний напиток, благородный и драгоценный, который он покупал и пил, чтобы поддерживать свою жизнь; он чувствовал, что не колебался бы, понадобись для этого надрезать шею Инесины и пить ее кровь. Разве он не заплатил? Инесина принадлежала ему.

Велико было удивление жителей Виламорты, пожалуй, большим, чем в день свадьбы, когда они заметили, что дон Фортунато, который, как все ожидали, на восьмой день брака отдаст Богу душу, стал выглядеть лучше и даже как будто помолодел. Он начал выходить на прогулки, сперва опираясь на руку жены, потом на трость, и с каждым шагом ступал уверенней, а ноги его меньше дрожали. Через два или три месяца после свадьбы он смог посетить казино, а через полгода — о чудо! — уже играл в бильярд, сбросив сюртук, он стал другим человеком. Казалось, ему подтянули кожу, ввели живительные инъекции: со щек сошли глубокие морщины, голова выпрямилась, глаза больше не напоминали глазницы черепа. Врач из Виламорты, известный Тропьесо, повторял с комическим ужасом:

— Будь я проклят, если у нас не завелся один из тех долгожителей, о которых пишут в газетах!

Тот же Тропьесо лечил Инесину в течение долгой, медленно развивавшейся болезни. Она умерла — бедная девушка! — не дожив и до двадцати лет. Угасла от истощения, горячки, всего, в чем наиболее ярко выразилось разрушение организма, отдавшего все свои жизненные силы другому. Племянницу священника ждали пышные похороны и богатый склеп. Дон Фортунато ищет невесту. На сей раз ему придется покинуть город, не то толпа сожжет его дом, а его самого вытащат наружу и забьют до смерти. Такое никто не станет терпеть дважды! И дон Фортунато улыбается, зажав вставными зубами кончик сигары.

Орасио Кирога Вампир *

— Да, — сказал адвокат Роде. — Было у меня одно дело. Очень редкий случай вампиризма. Рохелио Кастелар, человек во всем нормальный, за исключением некоторых фантазий, был застигнут ночью на кладбище, когда он выкапывал тело недавно похороненной женщины. Руки его были изранены, так как он только что извлек ногтями кубический метр земли. На краю ямы лежали остатки сожженного гроба. В довершение чудовищного зрелища, рядом лежал труп кошки, несомненно бродячей, с переломанными ребрами. Как видите, все детали были соблюдены.

Во время первой же беседы с этим человеком я понял, что имею дело с сумасшедшим, оплакивающим свою потерю. На первых порах он упорно отказывался говорить со мной, хотя время от времени и кивал в ответ на мои слова. Наконец, он решил, что я достоин его выслушать. Его губы дрожали от желания выговориться.

— А! Вы меня понимаете! — воскликнул он, устремив на меня лихорадочный взгляд. И разразился потоком слов, который я с трудом могу передать:

— Я вам все расскажу! Все! Что там с этой ко… кошкой? Я! Я один! Слушайте. Когда я пришел… туда, жена…

— Пришел куда? — прервал я.

— Ну… кошка или нет? Так вот… Когда я пришел, жена кинулась ко мне, как безумная, и давай обнимать. А потом она сразу упала в обморок. И все бросились ко мне, глядя на меня сумасшедшими глазами. Мой дом! Сгорел, обвалился, рухнул! Это… это был мой дом! Но не жена, не жена! Тут один несчастный локо стал трясти меня за плечо и кричать:

— Ты как? Говори!

И я ответил:

— Главное — жена! Моя жена спаслась!

Все закричали:

— Это не она! Не она!

Я опустил глаза, чтобы посмотреть на женщину — и глаза чуть не вылезли у меня из орбит. Это была не Мария, не моя Мария. Мои руки разжались, и я выпустил женщину, которая не была Марией. Потом я вскочил на бочку. Я стоял на высоте и видел всех работников. И я закричал громким голосом:

— Почему? Почему?

Ветер развевал у всех волосы. И все глаза смотрели на меня. Потом со всех сторон раздалось:

— Умерла.

— Умерла. Раздавлена.

— Погибла.

— Кричала.

— Только раз вскрикнула.

— Я слышал, что кричала.

— Я тоже.

— Умерла.

— Твою жену раздавило.

— Ради всех святых! — закричал я, заламывая руки. — Спасем ее, друзья! Мы должны спасти ее!

И мы все побежали. Мы молча и яростно набросились на обломки. Летели кирпичи, падали куски рам, работа шла полным ходом.

К четырем часам работал один я. Ни руках не осталось ни единого целого ногтя, пальцам нечего было больше рыть. Но в груди! Ярость и печаль ужасного несчастья дрожали у меня в груди, пока я искал мою Марию!

Осталось только сдвинуть пианино. Ничего — только тишина, как в вымершей деревне, разорванная нижняя юбка и мертвые крысы. Под перевернутым пианино, на каменном полу, покрытом кровью и гарью, раздавленная служанка.

Я вынес ее в патио, где остались только четыре молчаливые, закопченные стены. Скользкий пол отражал темное небо. Затем я поднял служанку и стал ходить с ней по двору.

Я слышал свои шаги. О, какие шаги! Шаг, еще шаг, еще шаг!

В проеме двери — обугленная дыра, больше ничего — съежилась наша кошка. Она спаслась от гибели, но пострадала. Когда мы со служанкой в четвертый раз прошли мимо, кошка злобно завыла.

— Что, не я? — закричал я в отчаянии. — Разве не я копался в развалинах, в мусоре, среди разбитых рам, в поисках хоть следа моей Марии!

В шестой раз мы прошли мимо кошки, и она вздыбила шерсть. В седьмой — и она потащилась за нами, волоча ноги и стараясь лизнуть засаленные волосы служанки — ее, Марии, не мои, проклятого искателя трупов!

— Искателя трупов! — повторил я, глядя на него. — Значит, вот что было на кладбище?

Вампир пригладил волосы и уставился на меня громадными безумными глазами.

— Так вы знали! — проговорил он. — Все знали и позволили мне болтать здесь целый час! Ах! — зарыдал он, запрокинув голову, и стал скользить по стене, пока не оказался сидящим на полу. — Но кто объяснит мне, несчастному, почему я ободрал в доме все ногти, но не нашел в гари и копоти даже волоска моей Марии!

— Как вы понимаете, больше ничего не требовалось, — заключил адвокат. — Я определился в отношении этого человека. Его немедленно заперли. Миновало два года, и прошлым вечером он вышел, полностью излеченный.

— Прошлым вечером? — воскликнул молодой человек в глубоком трауре. — Сумасшедших выпускают по вечерам?

— Почему бы и нет? Он вылечился и так же здоров, как мы с вами. Если же произошел рецидив, в настоящее время он уже приступил к делу. Но это меня не касается. Доброй ночи, господа.

Лестер дель Рэй Огненный крест *

Ну и ливень! Он когда-нибудь прекратится? Я промок до нитки и весь продрог. Но молнии, по крайней мере, больше не сверкают. Странно. Ни одной не видел с тех пор, как проснулся. Хотя одна вроде была. Ничего толком не помню, но небо точно прочертила вилка света… нет, не вилка. Скорее, крест.

Конечно, это глупо. Молнии не принимают форму креста. Наверное, пока я лежал в грязи, мне приснился сон. И как очутился на земле, тоже не помню. Возможно, меня подстерегли, ограбили и бросили, а потом дождь привел меня в чувство. Голова, правда, не болит, но плечо простреливает острая боль. Нет, ограбление исключается. Кольцо и деньги в кармане.

Вспомнить бы, что случилось, но когда пытаюсь восстановить события, ничего не выходит. Где-то в глубине души я не хочу вспоминать. И почему так? Кажется… нет, ниточка снова порвалась. Вероятно, это был другой сон. Точно другой. Ужасно!

А пока нужно укрыться от дождя. Как вернусь домой, первым делом разожгу камин, а мозги пусть отдыхают. Ага, вспомнил, где мой дом. Все не так плохо, если я помню…

* * *

Ну вот, камин горит, одежда сушится перед ним. Все верно, этот дом мой. А я Карл Хархоффер. Завтра порасспрашиваю в городке, как меня сюда занесло. Жители Альтдорфа — мои друзья. Альтдорф! Когда я не насилую мозг, все понемногу вспоминается само. Точно, завтра схожу в город. Все равно нужна еда, в доме хоть шаром покати.

Вообще-то, не мудрено. Когда я сюда приехал, дом стоял заколоченным. Я провозился с дверью почти час, а потом ноги сразу понесли меня в подвал, и он оказался не заперт. Порой мои мышцы соображают лучше головы, а иногда выкидывают трюки. Нет, чтобы подняться в эту комнату — повели обследовать подвал.

Все заросло грязью и пылью, мебель чуть ли не разваливается. Можно подумать, здесь никто не жил целый век. Может, я отлучался из Альтдорфа надолго, но не настолько же! Надо найти зеркало. Где-то оно было, но исчезло. Не важно, хватит и кастрюли с водой.

В доме нет зеркала? Когда-то я любил собственное отражение, считал свое лицо красивым и аристократичным. Но я изменился. Лицо постарело самую малость, но взгляд стал жестким, губы покраснели и утончились, да и выражение какое-то неприятное. Вместо прежней дерзкой усмешки получается кривая. Сестрице Фламхен когда-то нравилась моя улыбка.

На плече у меня ярко-красная рана, похожая на ожог. Все-таки, наверное, в меня ударила молния. Та, в виде огненного креста. Мозг не выдержал, я потерял сознание и валялся на мокрой земле, пока холод не привел меня в чувство.

Только это не объясняет ни состояние дома, ни того, куда подевался Фриц. Фламхен могла выйти замуж и уехать, но Фриц остался бы со мной. Возможно, я брал его с собой в Америку, но что с ним стало потом? Да, я ездил в Америку до… до того, как что-то случилось. Видно, пробыл там дольше, чем собирался. За десять лет с заброшенным домом многое может произойти. Да и Фриц был стареньким. Что, если я похоронил его в Америке?

В Альтдорфе это могут знать. Дождь давно перестал, небо зарделось рассветным румянцем. Скоро пойду туда, но не сейчас. Все сильнее клонит в сон. Оно и понятно, учитывая, через что пришлось пройти. Подремлю наверху, а потом отправлюсь в Альтдорф. Солнце встанет через несколько минут.

Нет, глупые ноги, налево! Справа подвал, а не спальня. Наверх! Кровать, может, и не в лучшем виде, но белье должно было сохраниться, и на ней удастся поспать. Глаза слипаются прямо на ходу…

* * *

Должно быть, я устал сильнее, чем думал, потому что снаружи снова темно. Крайняя усталость всегда влечет за собой кошмары. Они уже изгладились из памяти, как обычно происходит со снами, но, судя по ощущениям, я видел что-то довольно жуткое. И есть хочется неимоверно.

Хорошо, что карманы набиты деньгами. До банка в Эдельдорфе путь не близкий, а теперь можно какое-то время не волноваться. Деньги эти какие-то странные — видимо, поменялись за время моего отсутствия. Как же долго меня не было?

Воздух после вчерашнего дождя дышит свежестью, но луна затянута облаками. Меня уже начинает воротить от пасмурных ночей. И дорога в город какая-то не такая. Конечно, она должна была измениться, но слишком уж много перемен для десятка лет.

Ах, Альтдорф! Там, где когда-то стоял дом бургомистра, теперь какой-то магазин с курьезным насосом у входа… бензин. Многое я вообще не помню, и в то же время разум многое узнает, даже предвосхищает. Перемены повсюду, но не настолько основательные, как я боялся. Вот таверна, за ней — бакалейная лавка, а дальше винный магазин. Отлично!

Нет, я ошибался: изменился не город, а люди. Кругом незнакомцы, и смотрят неприветливо. А ведь, по идее, должны быть моими друзьями. И ребятишки почему-то не бегут следом, выклянчивая сладости. Откуда такой страх? Почему та старуха вскрикнула и загнала детей в дом? Почему, стоит мне приблизиться, свет гаснет и улицы пустеют? Разве в Америке я стал преступником? Вроде не было у меня таких наклонностей. Меня явно принимают за кого-то другого. В моей внешности и впрямь произошли сильные перемены.

Продавец выглядит знакомо, но моложе и чуть отличается от того, которого я помню. Брат?

— Эй, дурень, стой! Я не причиню тебе вреда. Просто зашел купить немного овощей и прочей еды. Дай взглянуть… нет-нет, никакой говядины. Я не грабитель, и за все заплачу. Видишь, у меня есть деньги.

Он бледнеет, его руки дрожат.

Почему он так на меня уставился? Я ведь ничего такого не попросил.

— Разумеется, это для меня. Для кого же еще? Дома шаром покати. Да, вот это подойдет.

Да хватит уже дрожать! Что это он все время украдкой посматривает на дверь? Теперь вот повернулся спиной и… он там что, крестится? Наверное, думает: раз съездил в Америку, так и душу дьяволу продал.

— Нет, не это. Более тошнотворного красного в жизни не видывал. Еще немного кофе и сливок, сахар и… да, ливерной и вон той поджаристой колбаски, но чтобы была не слишком постной… люблю пожирнее. Давать ли кровянку? Ну нет. Еще чего! Да, я все донесу сам, если ваш посыльный заболел. До моего дома пешком долго. Если одолжишь повозку, завтра верну… Ладно, тогда я ее покупаю.

— Сколько? Разумеется, я заплачу. Вот этого должно хватить, раз не хочешь называть цену. Мне что, швырнуть в тебя деньгами? Ладно, я оставлю их на прилавке. Да, можешь идти.

И почему этот болван шарахается от меня, словно от чумного?

Ну и ладно. Если я раньше болел чем-то заразным, меня и должны избегать. Но разве больной смог бы вернуться один? Нет, это не объяснение.

Теперь к виноторговцу. Он молодой и очень самодовольный. Может, хоть у него мозги на месте. По крайней мере, не сбежал, хоть и побледнел.

— Да, немного вина.

Он удивляется не так сильно, как бакалейщик. Похоже, вино для меня более обычная просьба, чем бакалея. Странно.

— Нет, не красного. Белый рислинг. И бутылочку токайского. Да, эта марка подойдет, если у вас нет другого. И коньяку. Вечера нынче холодные. Вот деньги… Спасибо!

Этот не только не отказывается от денег, но и без стеснения сдирает с меня двойную цену. Однако принимает их с опаской и сдачу кладет мне в руку, не пересчитывая. Наверное, вчера ночью я плохо рассмотрел себя в воде. Что-то с моей внешностью не то. Продавец смотрит вслед моей повозке, будто завороженный. В следующий раз обязательно куплю хорошее зеркало, но на сегодня хватит с меня этого городка.

* * *

Снова ночь. Улегся я перед рассветом. Думал, немного вздремну, а потом обследую дом, но опять проспал дотемна. Что ж, свечей хватает. Можно и ночью осмотреться, не важно.

Как бы я ни был голоден, пища не идет в горло, и вкус у нее странно незнакомый, будто я не ел очень давно. С другой стороны, в Америке готовят, естественно, по-другому. Мне начинает казаться, что я отсутствовал дольше, чем думаю. А вот вино отличное. Бежит по жилам, словно новая жизнь. К тому же вино помогает заглушить отголоски моих странных кошмаров.

Я надеялся отдохнуть без сновидений, но они пришли снова, на этот раз ужаснее прежних. Некоторые я смутно помню. Одно было с Фламхен, несколько — с Фрицем.

Мои кошмары — следствие того, что я вернулся в прежний дом. А поскольку он столь плачевно изменился, Фриц и Фламхен из моих снов превратились в жуткие пародии на самих себя.

Пора осмотреть мое обиталище. Сначала чердак, потом подвал. Остальное я уже видел, и оно мало изменилось, если не считать налета замшелости, оставленного годами. Наверное, и чердак такой же, но делать все равно нечего, почему бы не посмотреть?

Ступеньки надо починить. Лестница выглядит опасной для жизни. Впрочем, хоть и шаткая, она вроде довольно крепкая. Теперь люк… открывается легко. Но чем это пахнет? Чеснок… или то, что осталось за годы от чесночного запаха. Это место буквально смердит чесноком. Маленькие засохшие пучки до сих пор висят повсюду.

Наверное, здесь кто-то жил. Кровать, стол, несколько грязных тарелок. Этот мусор, похоже, когда-то был едой. А вот старая шляпа, в которой постоянно ходил Фриц. Крест на стене и Библия на столике принадлежат Фламхен. Должно быть, моя сестра и Фриц заперлись тут, когда я уехал. Опять загадки. Если так, то здесь они и умерли. В городке должны что-нибудь знать. Возможно, кто-то расскажет. К примеру, виноторговец, если заплатить.

На чердаке мало интересного, разве что в ящике стола скрываются секреты. Заклинило! Ржавчина и трухлявая древесина не могут лгать. Я, похоже, отсутствовал куда дольше, чем думал. Ага, пошел. Так, что у нас здесь? Какая-то книжица. Дневник Фрица Августа Шмидта. Возможно, найду в нем ответы, если сумею вскрыть застежку. В мастерской должны быть инструменты.

Но сначала нужно осмотреть подвал. Странно, с какой стати эти двери открыты, если все остальные были тщательно заколочены. Эх! Вспомнить бы, сколько я отсутствовал.

Ноги сами несут меня в подвал! Ладно, пусть. Возможно, им известно то, о чем умалчивает память. Они и раньше норовили сюда свернуть. Следы! Отпечаток мужского ботинка на слое пыли. Так-так… размер совпадает с моим тютелька в тютельку. Это мой. Значит, я сюда спускался перед тем, как меня шарахнуло молнией. Тогда понятно, почему дверь была открыта. Я пришел сюда, отворил ее и походил немного. А потом я отправился в Альтдорф и разразилась гроза. Да, похоже на то. Потому-то ноги и вели меня так уверенно ко входу в подвал. От мышечных привычек трудно избавиться.

Но почему я здесь задержался? Следы идут во все стороны, буквально усеивают пол. Вряд ли здесь есть что-то достойное внимания. Голые стены, трухлявые полки и ничего необычного. Нет, кое-что все-таки есть. Эта доска, там, где сходятся все следы, не должна свободно болтаться. Как легко она поддалась под моей рукой!

И зачем за стеной яма, если подвал и так пустой? Возможно, там что-то спрятали. Воздух внутри тошнотворно-затхлый. Где-то я такой запах слышал, и с ним связаны не самые приятные воспоминания. Так, теперь вижу. Ящик… большой, тяжелый. А внутри… гроб! Открытый и пустой гроб!

Здесь кого-то похоронили? Нет, чушь: гроб ведь пустой. К тому же тогда его бы забросали землей. Странные, однако, дела творились в этом доме, пока меня не было. Все в нем такое старое, и горожане меня боятся, и Фриц зачем-то заперся на чердаке, да еще этот спрятанный пустой гроб. Должна быть какая-то связь. И мне предстоит ее найти.

Когда-то этот гроб потрясал красотой. Атласная обивка до сих пор почти чистая, если не считать нескольких странных коричневых пятен. Плесень, что ли? Никогда не видел, чтобы ткань твердела от плесени. Больше похоже на кровь. Кажется, здесь я зацепок не найду. Но остается еще дневник. В нем должен быть хоть какой-то ответ. Я наконец взломаю застежку и выясню, так ли это…

* * *

На этот раз чтение и работа не оставили мне времени на дневной сон. Снова почти ночь, а я еще не смыкал глаз.

Да, я нашел ответ в дневнике. Он уже обратился в золу, но я могу процитировать по памяти. Память! Что за мерзкое слово! Слава богу, некоторые подробности до сих пор, как в тумане. Теперь я уповаю на то, что так и не вспомню полностью. Как я не сошел с ума — чудо за гранью моего понимания. Не отыщи я этот дневник, возможно… нет, так лучше.

Теперь картина обрела целостность. Она настолько странная, что сначала, читая каракули Фрица, я не мог ей поверить, но имена и события служили толчком ко все новым воспоминаниям, пока передо мною не ожил описанный кошмар. Что же я раньше не догадался? Дневной сон, возраст дома, отсутствие зеркал, поведение людей, моя внешность, да и многое другое, все это должно было мне подсказать, кто я на самом деле. Фриц изложил события, как есть, перед тем как покинуть чердак.

Я уже все распланировал и через три дня должен был уехать в Америку, но повстречал незнакомку, которую называли «Ночной фрау». Жители смотрели на нее косо и со страхом, шептали о ней всякие гадости, но я лишь смеялся над их суевериями. Для меня она обладала странной притягательностью. Путешествие было забыто, нас не раз видели по ночам вместе, и, в конце концов, даже мой духовник отвернулся от меня. Со мной остались только Фриц и Фламхен.

Потом, как выразились врачи, я «умер» от анемии, но люди знали правду. Они собрали поисковый отряд и разыскали тело той женщины, а потом вогнали ей кол в сердце и сожгли. Но мой гроб к тому времени стоял в другом месте и они не смогли уничтожить меня, хоть и поняли, что я превратился в чудовище.

Фриц знал, чего ждать. Старый слуга вместе с Фламхен закрылся от меня на чердаке. Впрочем, он не терял надежды, что для меня возможно спасение. У него касательно нежити была собственная теория. «Это не смерть, — писал он, — а одержимость. Подлинная душа спит, а телом управляет демон. Черную силу наверняка можно изгнать без убийства самого человека, как это сделал наш Господь с тем одержимым. Я должен как-то отыскать способ».

Эти слова были написаны до того, как я вернулся и заманил Фламхен к себе. И почему мы — существа вроде меня теперешнего — обязательно охотимся на тех, кто нам дорог? Разве мало корчиться в аду собственного подневольного тела без дополнительных мук, которые причиняет бессильное созерцание того, как друзья становятся жертвами захватчика?

Когда Фламхен тоже стала нежитью, Фриц покинул свое укрытие. Он добровольно, а то и радостно пришел присоединиться к нам. Такая преданность заслуживала лучшей награды. Бедная Фламхен, несчастный Фриц!

Они явились сюда вчера ночью, но близился рассвет, так что им пришлось уйти. Злосчастные, кровожадные лица, прижавшись к разбитым стеклам, звали меня к себе. Раз уж они меня нашли, значит, вернутся. Снова ночь, Фриц с Фламхен должны явиться с минуты на минуту. Пусть приходят. Все наготове, я жду. Вместе жили — вместе уйдем в небытие.

Под рукой у меня горящий факел, а сухой старый пол забросан тряпьем и полит маслом, поэтому сразу займется огнем. На столе — заряженный револьвер с тремя пулями. Две из серебра, на каждой глубокая насечка в виде креста. Если Фриц прав, только такие и могут убить вампира. Что ж, у меня нет оснований ему неверить, ведь в остальном он не ошибся.

Когда-то и мне понадобился бы серебристый металл, но теперь хватит обычного кусочка свинца. Теория Фрица верна.

После удара той крестообразной молнии демон оставил мое тело, и настоящая душа вернулась к жизни. Я из вампира снова стал человеком, но уж лучше проклятие, чем воспоминания о том, что я творил.

Ага, они воротились. Стучат в дверь, которую я оставил незапертой, постанывают от жажды крови, как в прежние времена.

— Входите, входите. Открыто. Видите, я готов. Нет, не шарахайтесь от револьвера. Фриц, Фламхен, вам бы, наоборот, следовало радоваться избавлению…

Какими умиротворенными они сейчас выглядят! Настоящая смерть очищает. Для надежности я бросаю факел на пол. Огонь очищает лучше всего на свете. Скоро и я к ним присоединюсь… Приставленный к сердцу револьвер, будто старый друг, сопротивление курка, будто нежная ласка. Странно. Из дула крестом вырывается огонь… Фламхен… крест… очистительный крест!

Винсент О’Салливан Погребальный скарабей *

I

«Сохраняют ли мертвые свою власть после того, как их зарывают в землю? Распространяют ли на нас эту власть, правят ли нами, восседая на своих ужасных тронах? Становятся ли их закрытые глаза зловещими маяками, хватают ли нас их недвижные руки, направляя стопы наши на пути, избранные ими? Нет, конечно же, когда мертвые обращаются в прах, власть их рассыпается, подобно праху».

Он часто думал об этом долгими летними вечерами, когда они сидели в эркере, выходящем на Парк Печальных Фонтанов. Именно на закате, когда на их мрачный дом ложилось пурпурное сияние, он острее всего ненавидел свою жену. Они были вместе уже несколько месяцев и все дни проводили одинаково — сидели у окна большой комнаты с мебелью темного дуба, тяжелыми портьерами и темно-красными занавесями, где всегда витал странный истлевающий запах лаванды. Он мог час напролет внимательно смотреть на жену, сидящую перед ним — высокую, бледную, хрупкую, с локонами цвета воронова крыла и истомленными пальцами, перелистывающими страницы украшенного миниатюрами молитвенника, — и после вновь переводил взгляд на Парк Печальных Фонтанов, где вдали, как серебряная мечта, поблескивала река. На закате, казалось ему, река начинала бурлить, неся недобрые вести, становилась потоком крови, а деревья, облаченные в алое, потрясали огненными мечами. Долгими днями они сидели в этой комнате, всегда молча, глядя, как тени из стальных становятся багровыми, из багровых серыми, из серых черными. Когда они изредка выходили из дома и покидали врата Парка Печальных Фонтанов, он слышал, как прохожие шептались: «До чего она красива!» И его ненависть к жене возрастала стократно.

И он отравлял ее медленно, но верно — ядом более тонким и коварным, чем яд в кольце Чезаре Борджиа, — ядом, растворенным в его глазах. Взглядом он вытягивал из нее жизнь, опустошал вены, замедлял биение ее сердца. Ему не нужна была медленная отрава, иссушающая плоть, или чудовищные яды, от которых сгорает мозг, ибо его ненависть была тем ядом, что он изливал на белое тело жены в ожидании мига, когда оно будет больше не в силах удерживать освобожденную душу. Он с ликованием наблюдал, как с уходом лета жена становилась все слабее и слабее: каждый день, каждый миг она отдавала дань его глазам, а когда осенью с ней дважды случились длительные обмороки, напоминавшие каталепсию, он усилил натиск своей ненависти, чувствуя, что конец близок.

Однажды вечером, в час серого зимнего заката, жена прилегла на кушетку в темной комнате, и он понял, что она умирает. Доктора ушли со смертью на губах, и они остались одни. Он сидел у окна и смотрел на Парк Печальных Фонтанов; жена подозвала его к себе.

— Твое желание исполнилось, — сказала она. — Я умираю.

— Мое желание? — пробормотал он, разводя руками.

— Тише! — простонала она. — Думаешь, я не знаю? Днями и месяцами ты высасывал из моего тела жизнь, вбирал ее в себя, чтобы выплеснуть на землю мою душу. Днями и месяцами я была здесь с тобой; ты видел, что я молила о пощаде. Но ты оставался непреклонен, и вот твое желание исполнилось, ибо я умираю. Да, оно исполнилось, и мое тело умрет. Но душа моя не может умереть. Нет! — воскликнула она, приподнимаясь на подушках. — Моя душа не умрет, но будет жить, и ей будет дарован всевластный скипетр звездного огня.

— Жена моя!

— Ты хотел жить без меня, но этого не будет. В долгие ночи, когда луна прячется за облаками, в пасмурные дни, когда солнце светит так тускло, я буду рядом с тобой. Не пытайся скрыться от меня в пропастях хаоса, прорезаемого молниями, и на вершинах высочайших гор. Ты связан со мной навсегда, ибо таков договор, что я заключила с Князьями Смерти.

В полночь она умерла, а через два дня гроб с телом увезли в разрушенное аббатство и там предали земле. Удостоверившись, что жену похоронили, он покинул Парк Печальных Фонтанов и уехал в дальние страны. Он побывал в самых неизведанных и диких уголках земли; месяцами жил на берегах арктических морей, был участником трагических и варварских событий. Он приучил себя к зрелищу насилий и жестокости: мучениям женщин и детей, смертной агонии и страху мужчин. Вернувшись после многих лет странствий, он поселился в доме, откуда видно было разрушенное аббатство и могила жены и был такой же эркер, в каком они некогда сидели, глядя на Парк Печальных Фонтанов.

Здесь он проводил дни, грезя наяву, здесь проводил бессонные ночи, окрашенные кошмарами и чудовищными, грозными видениями. Перед ним реяли изможденные, ужасные призраки; в комнате восставали залитые холодным светом руины городов, в ушах звучал топот отступающих и атакующих армий, лязг оружия, громыхание начинающейся войны. Его преследовали видения женщин, моливших о милости; они тянулись к нему просящими руками — всегда женщины — и порой были мертвы. А когда наконец приходил день и его глаза обращались к одинокой могиле, он одурманивал себя восточными наркотиками и впадал в долгое забытье, иногда бормоча отрывки из многогранных, благозвучных, успокоительных стихотворений в прозе Бодлера или туманные созерцательные фразы сэра Томаса Брауна^[39], пронизанные сокровенными тайнами жизни и смерти.

Однажды ночью, когда луна была на ущербе, он услышал за окном странное царапанье; распахнув окно, он ощутил тяжелый затхлый запах, какой бывает в склепах и катакомбах с гробницами мертвых. Затем он увидел жука — отвратительного, фантастически огромного; жук приполз, как видно, с кладбища, вскарабкался по стене дома и теперь расхаживал по комнате. Затем, с завидной быстротой, жук забрался на стол, стоявший возле кушетки, на которой он обыкновенно спал. Содрогаясь от омерзения, он подобрался ближе и к ужасу своему увидел, что глаза существа были красными, как две капли крови. Его мутило от ненависти к жуку, но эти глаза завораживали, впивались в него, как зубы. В ту ночь обычные видения отлетели, но жук остался — и не просто остался, нет, он заставил его, плачущего и беспомощного, изучать свое отталкивающее строение, разглядывать жвалы, раздумывать над тем, чем жук может питаться. Ночь показалась ему столетием, и все долгие минуты и часы он просидел, в страхе глядя на это неизъяснимое, склизкое создание. На рассвете жук скользнул прочь, оставив в комнате тот же кладбищенский запах; но и день не принес ему успокоения, ибо и в дневных грезах перед ним вставало жуткое существо. В его ушах звучала музыка, полная страсти и гибельных стенаний, погребальных плачей и грохота великих битв; весь день ему чудилось, что он сражается с кем-то закованным в броню, сам же он был невооружен и беззащитен; так он бился весь день, а когда пришла ночная тьма, вновь увидал жуткое чудовище, медленно выползавшее из развалин аббатства, оттуда, из спокойной, забытой Голгофы могилы. Спокойной лишь внешне — какая ярость, какие бури, должно быть, бушевали там, под землей! С дрожью, с чувством неискупимой вины он ожидал этого жука, червя — посланца мертвых. Тот день и та ночь возвестили будущие дни и ночи. С первой ночи новолуния до ночи, когда луна начинала убывать, жук оставался в могиле, но отдохновение этих часов было таким ужасным, переход к ним таким резким, что он мог только горестно дрожать, как безумный. Дело было не только в физическом ужасе и отвращении: его терзали духовного страха; он ощущал, что это чудовище, этот потусторонний гость явился забрать его жизнь и плоть. Каждый день он в муках ждал наступления ночи, и наконец приходила уродливая ночь, полная непреодолимой боли и страданий.

II

На рассвете, когда на траве еще лежали тяжелые капли росы, он выходил из дома, брел к кладбищу и останавливался у железной двери склепа, где лежала его жена. Стоя там и повторяя дикие покаянные молитвы, он бросал в усыпальницу бесценные дары: шкуры леопардов и тигров-людоедов, шкуры животных, пивших воду из Ганга и погружавшихся на илистое дно Нила, драгоценные камни из корон фараонов, слоновьи бивни и кораллы, за которые люди отдавали жизнь. Затем он воздевал руки и голосом, достигавшим небес, восклицал:

— Прими мои дары, о мстительная душа, и дай мне жить в мире. Разве тебе этого мало?

Через несколько недель он снова пришел к усыпальнице, неся священную чашу для причастия, усыпанную самоцветами, и киворий из чистого золота. Он наполнил сосуды редчайшим вином забытого урожая, поставил их посреди склепа и вскричал яростным голосом:

— Прими мои дары, о, неумолимая душа, и пощади меня. Разве тебе этого мало?

Наконец он принес браслеты женщины, которую любил; он разбил ее сердце, расставшись с ней, дабы умилостивить мертвую. Он принес локон ее волос и платок, хранящий следы ее слез. И в склепе зазвучал его жалобный, душераздирающий шепот:

— О, жена моя, разве и этого мало?

Но всем, кто находился рядом с ним, было очевидно, что дни его сочтены. Ненависть к смерти и страх перед ее неотвратимыми объятиями придавали ему силы; он словно отталкивал своими худыми руками незримого убийцу. Отчетливей и ярче, чем в горячечных видениях, перед ним выступали враги; безжалостный свет заливал врата смерти. И в этот миг наивысшего напряжения, отбиваясь как скупец, которого насильно отрывают от груды золота, страдая сильнее, чем влюбленный, разлученный с возлюбленной, он испустил дух.

Холодным и серым осенним вечером его отнесли в склеп, чтобы похоронить рядом с женой. Так он пожелал, ибо знал, что не найдет покоя во тьме иной усыпальницы и не будет спать с миром на ином кладбище. Несшие гроб пели величавую погребальную песнь, в которой слышался гулкий топот триумфального марша — она разносилась по ветру и рыдала в ветвях старых деревьев. В усыпальнице его опустили в могилу и преклонили колени, молясь о спасении его души. Requiem aeternam dona ei, Domine!^[40]

Ho, когда они собрались покинуть руины аббатства, в склепе раздались голоса, и диалог тот был так чудесен, так ужасен по природе и причине своей, что люди застыли, прислушиваясь, и в сумраке глядели друг на друга с перекошенными и мертвенно-бледными лицами.

Сперва прозвучал женский голос:

— Ты пришел.

— Да, я пришел, — ответил голос мужчины. — Я предаюсь тебе, победительница.

— Как долго я ждала тебя! — произнес женский голос. — Много лет я лежала здесь; дождь проникал сквозь камни, снег сдавливал мне грудь. Многие годы, пока солнце танцевало над миром, а луна сладко улыбалась садам и дарам земли. Я лежала здесь, и спутником моим был червь; с ним я вошла в союз. Ты делал лишь то, что желала я, ты был игрушкой в моих мертвых руках. О, ты украл у меня тело, но я похитила у тебя душу!

— Но могу я… теперь… наконец… обрести покой?

Голос женщины зазвучал громче, зазвенел в усыпальнице, как трубный глас:

— Я не ведаю покоя! Мы воссоединились с тобой в граде царицы, которая правит могущественной империей. Теперь мы предстанем, трепеща, перед царицей Смерти!

Слушатели распахнули двери склепа и сбили крышки с гробов. В заплесневелом гробу они нашли тело женщины, не тронутое тлением и еще теплое, словно она только что умерла. Но тело мужчины оказалось разложившимся, выглядело ужасно и походило на труп, много лет пролежавший в гробнице.

Комментарии

Лотреамон. Из «Песен Мальдорора»

Лотреамон (наст. имя Изидор-Люсьен Дюкасс, 1847–1870) — французский поэт и прозаик. Родился в Уругвае в семье франц. консульского работника; с 13 лет жил во Франции, учился в лицеях, с 1867 в Париже, где проучился год в Политехническом училище. Первая из Песен Мальдорора, откуда взят предлагаемый отрывок (пер. Н. Мавлевич) вышла в виде анонимной брошюры в 1868 г. Полностью книга была отпечатана в 1869 г., однако издатель отказался ее распространять, опасаясь преследований за богохульство и непристойность. Лотреамон умер во время осады Парижа в возрасте 24 лет; Песни Мальдорора позднее оказали громадное влияние на франц. символистов и сюрреалистов. Коммент. принадлежат переводчице.

М. Швоб. Стриги

Рассказ (под назв. Les Striges) вошел в авторский сб. Двойное сердце (Coeur double. Paris, 1891). Пер. и комм. С. Шаргородского.

М. Швоб (1867–1905) — видный французский писатель-символист, переводчик, литературный критик, драматург. Выходец из зажиточной еврейской семьи. Автор более сотни рассказов и новелл, многочисленных статей, пользовавшийся при жизни большим уважением в лит. кругах. Считается одним из предшественников сюрреалистов и Х. Л. Борхеса.

Р. Дарио. Танатопия

Рассказ был написан в 1893 г. и впервые опубликован в 1925 в Impresiones у sensaciones — одном из томов посмертного ПСС. Пер. Т. Стокозовой.

Р. Дарио (1867–1916) — крупнейший латиноамериканский поэт-модернист, прозаик, драматург, журналист. Уроженец Никарагуа, на протяжении своей жизни много скитался по Латинской Америке, жил в Гватемале, Никарагуа, Сан-Сальвадоре, Коста-Рике, Аргентине, в 1893 г. побывал в США и Европе. Оказал значительное влияние на испаноязычную литературу и журналистику XX в.

Л. Даррелл. Карнавал в Венеции

Отрывок взят из романа Бальтазар (1958) — второго романа знаменитого Александрийского квартета Л. Даррелла. Заглавие отрывка дано нами. Пер. В. Михайлина.

Л. Даррелл (1912–1990) — британский писатель-экспат, поэт, драматург. Старший брат натуралиста Дж. Даррелла. Родился в колониальной Индии, с 15 лет, живя в Англии, занялся литературой. С 1935 г. жил с семьей на Корфу, впоследствии — в различных странах мира, одновременно работая на британский МИД.

Р. Эйкман. Из девичьего дневника

Впервые: The Magazine of Fantasy and Science Fiction, 1973, февраль, под назв. Pages from a Young Girl’s Journal, позднее в авторском сб. Cold Hand in Mine (1975). Рассказ награжден World Fantasy Award (1975). Пер. А. Вий. Комментарии принадлежат переводчице.

Р. Эйкман (1914–1981) — английский писатель, высоко ценимый любителями хоррора, общественный деятель, составитель антологий. Внук известного автора викторианских оккультных триллеров Р. Марша (см. в данной серии его знаменитый роман Жук). Испытывал глубокий интерес к театру, балету и музыке, занимался организацией гастролей и фестивалей, много лет посвятил усилиям по сохранению малых рек и каналов Англии. Автор ряда сборников рассказов, двух романов, мемуаров. Некоторые произведения Р. Айкмана были опубликованы лишь посмертно.

Ф. Дж. Лоринг. Гробница Сары

Впервые: The Pall Mall Magazine, 1900, декабрь, под загл. The Tomb of Sarah. Пер. В. Барсукова. Илл. Э. Салливана.

Ф. Дж. Лоринг (1869–1951) — британский морской офицер и писатель, эксперт в области телеграфной связи. Выходец из семьи потомственных моряков, сын адмирала. После долгой службы в военно-морском флоте вышел в отставку коммандером в 1909 г., был инспектором телеграфной связи в почтовом ведомстве, в 1930–1950 гг. работал в International Marine Radio Company, где в конце концов занял должность директора. Писал стихи и рассказы, из кот. наиболее известен приведенный здесь.

Д. Готорн. Могила Этелинды Фионгуала

Впервые: Lippincott’s Magazine, 1887, май, под загл. The Grave of Ethelind Fionguala (в позднейших публ. — Тайна Кена). Пер. С. Антонова взят из сетевых источников. Примечания принадлежат переводчику. Нами восстановлено исходное заглавие.

Д. Готорн (1846–1934) — писатель, поэт, журналист. Единственный сын американского классика Н. Готорна. Изучал инженерное дело в США и Европе, работал инженером в Нью-Йорке, долго жил в Европе; освещал для американских журналов голод в Индии и испано-американскую войну. В 1913 г. был приговорен к тюремному заключению за мошенничество с продажей акций и провел год за решеткой. Автор многочисленных стихотворений, романов, рассказов (в т. ч. детективных и мистических), книг о путешествиях, биографий и пр.

Р. де Гурмон. Магнолия

Рассказ вошел в авторский сб. Histoires magiques (1894) под загл. Le magnolia. Пер. С. Шаргородского.

Р. де Гурмон (1858–1915) — французский поэт, писатель, драматург, эссеист. Потомок старинного аристократического рода. Один из основателей литературного журнала и издательства Mercure de France, виднейший деятель символистского движения и выдающийся критик «прекрасной эпохи».

Ж. Лоррен. Бокал крови

Впервые в L'Écho de Paris (1892) под назв. Le verre de sang, позднее в авторском сб. Buveurs d'âmes (1893). Пер. и комм. С. Шаргородского.

Ж. Лоррен (наст, имя Поль Дюваль, 1855–1906) — французский поэт, прозаик, драматург, журналист. Лоррен, развратник и эфироман, является одной из самых скандальных и одиозных фигур французского декаданса. Автор большого количества романов, сб. рассказов, новелл и стихов, пьес, путевых заметок.

М. У. Уэллман. Нескончаемый ужас

Впервые: Weird Tales, 1936, № 5, май, под загл. The Horror Undying. Пер. А. Вий и Л. Козловой. Комментарии принадлежат переводчицам.

М У. Уэллман (1903–1986) — американский писатель, весьма уважаемый как автор НФ, фэнтэзи, детективных романов, вестернов, исторических и документальных трудов и т. д., лауреат World Fantasy Award и премии Э. По. Родился в португальской Западной Африке (ныне Ангола) в семье американского врача, ученого и писателя. Участник Второй мировой войны. Печатался во множестве изданий и, по собственной оценке, написал около 500 рассказов и статей, из них 80 в жанрах НФ и фэнтэзи.

П. де Васто. Вампир

Русский пер. впервые: Всемирная панорама, 1913, № 235/42, 18 октября. Пер. Р. Б. Орфография и пунктуация приближены к современным нормам.

Э. Пардо-Басан. Вампир

Впервые: Blanco у Negro, 1901, № 539, под загл. Vampiro. Пер. Т. Стокозовой.

Э. Пардо-Басан (1851–1921) — испанская графиня, прозаик, поэтесса, литературовед, одна из крупнейших испанских писательниц конца XIX — нач. XX в., в целом принадлежавшая к натуралистическому направлению; встречаются у нее, однако, и произведения фантастического свойства. Автор романов, рассказов, путевых очерков, историко-литературных работ, исследования La revoluciôn de la novela en Rusia (1887).

О. Кирога. Вампир

Рассказ (1927, под загл. El Vampiro) вошел в авторский сб. Mas alla (1935). Пер. Т. Стокозовой.

О. Кирога (1878–1937) — выдающийся уругвайский писатель, поэт, путешественник, фотограф. Наиболее известен рассказами с элементами сверхъестественного, изображающими сумеречные и галлюцинаторные состояния души, а также сказками о природе и животных сельвы, где Кирога прожил много лет. Жизнь Кироги была отмечена целым рядом трагедий; покончил с собой, будучи болен раком.

Л. дель Рэй. Огненный крест

Впервые: Weird Tales, 1939, № 5, май, под загл. Cross of Fire. Пер. А. Вий и Л. Козловой.

Л. дель Рэй (1915–1993) — американский фантаст, редактор, критик. Начал литературную карьеру в «палп»-журналах в конце 1930-х гг., в 1940-х гг. наряду с писательством подрабатывал поваром. В 1950-х гг. редактировал ряд журналов фантастики и НФ, работал в литературном агентстве, позднее в издательстве «Ballantine Books», где организовал под собственным именем издательское подразделение фантастики и НФ.

В. О’Салливан. Погребальный скарабей

Впервые на франц. яз. в Mercure de France (1898, январь) под загл. Le Scarabée Funèbre, позднее на англ. яз. в авторском сб. The Green Window (1898) под загл. Will. Пер. В. Барсукова. В переводе использовано загл. французской версии.

B. О’Салливан (1868–1940) — поэт, писатель-декадент. Уроженец США, однако с молодых лет учился и жил в Англии. Участник британского «Эстетического движения», был дружен с О. Бердслеем, О. Уайльдом и др. После разорения семьи жил в бедности, затем в крайней нищете, окончил жизнь в парижском приюте для бедных.

* * *

Издательство приносит благодарность А. Вий за помощь в работе над книгой.

Примечания

1

…вонзить длинные ногти в его нежную грудь — первая из множества буффонно-садистских сцен у Лотреамона. Нечто подобное описанному в данной строфе встречается в Истории Жюлъетты маркиза де Сада (1797). Возможно также, существует связь этих строк со стихотворением Бодлера Благословение. Бодлер вообще оказал значительное влияние на Лотреамона.

(обратно)

2

Впервые и заново переведенные произведения отмечены *

(обратно)

3

Vobis rem… mihipili inhorruerunt — Могу рассказать ужасающую историю… волосы дыбом встали (лат). Искаж. цит. из Сатирикона Петрония (LXIII), вдохновившего рассказ. В сущности, Стриги представляют собой вариацию на тему повествований Никерота и Тримальхиона (LI–LXIII) из эпизода Сатирикона, известного как «Пир Тримальхиона» (включая некоторые прямые цитаты, взятые нами из пер. А. Гаврилова и др.).

(обратно)

4

…пиллей — войлочный или шерстяной римский головной убор, какой носили и вольноотпущенники в знак свободы.

(обратно)

5

…стрига — так у автора, хотя правильнее «strix». В мифологии классической античности стриги — протовампиры, зловещие ночные птицы, питающиеся человеческой плотью и кровью, часто обращающиеся в таковых ведьмы.

(обратно)

6

…ас — древнеримская медная монета.

(обратно)

7

…Действительного общества психических исследований — намек на существующее по сей день в Лондоне Общество психических исследований. Общество, возникшее в 1882 г., объединило в свое время ряд видных химиков, физиков, психологов и др. ученых, изучавших паранормальные (в том числе спиритуалистические) явления.

(обратно)

8

…по словам восхитительного Уильяма — «There are more things in heaven and earth, Horatio, / Than are dreamt of in your philosophy» (Шекспир, «Гамлет»).

(обратно)

9

…бога Термина — Термин — древнеримский бог границ; часто изображается в виде бюста, венчающего пограничный столб.

(обратно)

10

…Данте Габриэля Россетти — Д. Г. Россетти (1828–1882) — английский поэт, художник, переводчик, один из основателей движения прерафаэлитов.

(обратно)

11

…mia саrа — моя дорогая (ит.).

(обратно)

12

…straniero — чужеземец (ит.).

(обратно)

13

Dio Illustrissimo!..Ell'e stregata! — Боже всемогущий!.. Она заколдована! (ит.).

(обратно)

14

Buon appétito — приятного аппетита (ит.).

(обратно)

15

…cavaleiro — джентльмен (ит.).

(обратно)

16

…recontres — случайные встречи (ит.).

(обратно)

17

…bambine — девочки (ит.).

(обратно)

18

…литанию…мы с мамой отвечали — Литания читается в диалоге с хором: первое полустишие провозглашает священник, второе — хор; например: (священник) Матерь Христова, (хор) молись о нас!

(обратно)

19

…bien élevée — благовоспитанная (фр.).

(обратно)

20

Guardi! — Смотри! (ит.).

(обратно)

21

Come gentili! — Какие грациозные! (ит.).

(обратно)

22

…soirée à danse — танцевальный вечер (фр.).

(обратно)

23

…padrona — хозяйка (ит.).

(обратно)

24

…bien-être — уют (фр.).

(обратно)

25

«Janua mortis vita» — «Смерть — врата (вечной) жизни» (лат.); правильный вариант звучал бы mors janua vitae.

(обратно)

26

…Уэст-Кантри — неофициальное название области на юго-западе Англии, включающей исторические графства Девон, Корнуолл, Дорсет, Сомерсет и др. районы.

(обратно)

27

…неготовность — всё — Парафраз реплики шекспировского Гамлета, обращенной к Горацио: «Готовность — всё» (V, 2).

(обратно)

28

…Левера — Чарльз Джеймс Левер (1806–1872) — ирландский писатель, автор многочисленных романов из жизни военных.

(обратно)

29

…ужин… едой — Аллюзия на слова Гамлета о Полонии: «Ужин, где не он ест, а едят его» (IV, 3).

(обратно)

30

Катюлю Мендесу — К. Мендес (1841–1909) — французский поэт, прозаик, драматург и критик парнасской школы.

(обратно)

31

Приди же, ночь!.. оперенье — Здесь и далее цитаты из Ромео и Джульетты Шекспира даны в пер. Б. Пастернака. В оригинале Лоррен цитирует не Шекспира, а либретто одноименной оперы Ш. Гуно (1867), авторами кот. были Ж. Барбье и М. Карре.

(обратно)

32

А после триумфа Джульетты… Розина — Упомянуты, соответственно, героини опер Гамлет (1869) А. Тома, Фауст (1859-69) Ш. Гуно, Волшебная флейта (1791) В. Моцарта, Марта, или Ричмондская ярмарка (1847) Ф. фон Флотова, Тангейзер и состязание певцов в Вартбурге (1845) и Лоэнгрин (1850) Р. Вагнера, Севильский цирюльник (1816) Д. Россини.

(обратно)

33

…Готского альманаха — Готский альманах представлял собой наиболее авторитетный справочник по генеалогии европейских монархов и аристократии; издавался в 1763–1944 гг. в германском гор. Гота.

(обратно)

34

…охот в Компьене — Компьенский лес, примерно в 60 км к северу от Парижа, был традиционным местом охоты французских королей, а позднее Наполеона III.

(обратно)

35

…катастрофы в Седане — т. е. полного разгрома французской армии пруссаками и пленения Наполеона III в битве при Седане (l сент. 1870) во время Франко-прусской войны.

(обратно)

36

…Мурильо — Б. Э. Мурильо (1618–1682), ведущий испанский живописец эпохи барокко, известный как картинами на религиозные темы, так и портретами и изображениями уличных сценок.

(обратно)

37

…coup de grâce — смертельный удар (фр.).

(обратно)

38

Страх Божий… нашими — «Страх Божий всегда должен быть пред очами нашими; также память о смерти и неприязненное отвращение к миру и всему мирскому» (Наставления Антония Великого. Добротолюбие, 168).

(обратно)

39

…Томаса Брауна — Томас Браун (1605–1682) — английский ученый-полимат, медик, автор естественнонаучных и религиозно-оккультных трудов, выдающийся стилист эпохи барокко.

(обратно)

40

Requiem aeternam dona ei, Domine! — Вечный покой даруй ему, Господи! (лат.).

(обратно)

Оглавление

Лотреамон Из «Песен Мальдорора»

Марсель Швоб Стриги*[2]

Рубен Дарио Танатопия *

Лоуренс Даррелл Карнавал в Венеции

Роберт Эйкман Из девичьего дневника *

Фредерик Джордж Лоринг Гробница Сары *

Джулиан Готорн Могила Этелинды Фионгуала

Реми де Гурмон Магнолия *

Жан Лоррен Бокал крови *

Мэнли Уэйд Уэллман Нескончаемый ужас *

П. де Васто Вампир

Эмилия Пардо-Басан Вампир *

Орасио Кирога Вампир *

Лестер дель Рэй Огненный крест *

Винсент О’Салливан Погребальный скарабей *

Комментарии

*** Примечания ***