Королева роз [Вероника Батхен] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Вероника Батхан Королева роз

Сказки

Дары Кандары

Тильда Бам была хорошей женой для штурмана Самуэля. Твердой рукой она вела дом, пекла и шила, доила пятнистых коз, собирала по осени яблоки и варила из них лучший в поселке сидр. Два сына, которых она родила штурману, получились в отца — честные, ясноглазые парни с волосами цвета соломы, крепкими кулаками и чутьем на попутный ветер. Две дочери удались в мать — кучерявые хлопотуньи, невысокие, стройные и на диво легконогие. Глядя на них, поселковые кумушки не уставали шептаться — шальная кровь. Мать Тильды была площадной танцовщицей и умерла от простуды, оставив на улице дочь-подростка. Молодой Самуэль вопреки всем советам пригрел сироту, а когда та вошла в возраст — повел под венец. И не дня не пожалел об этом.

Штурман считал дни пути, ожидая, когда «Бриганда» вернется в порт Рок, вертлявая лодочка подвезет к островку, и он поднимется по тропе к третьему от конца дому на самом краю поселка. На окошке теплится фонарь — верный знак, что хозяина ждут из плавания. В очаге жарко горят дрова, на плите сонно булькает похлебка с бобами, дочери шьют, сыновья правят сети, Тильда — румяная, круглощекая, с пышными волосами, надежно спрятанными под чепчиком, хлопочет, успевая делать двадцать дел сразу. …Вот она засияет, ахнет, и побежит навстречу, не успев отереть муки с полных рук. Следом за ней — пестрой толпой дети, служанка, кошки и скандальный ручной попугай. Будут смех и объятья и слезы. Он возьмет старый фонарь и сам задует огонь. А вечером, сидя у теплого камина, прихлебывая сидр, начнет рассказ — о дальних странах, где водятся тигры и обезьяны, удивительных грузах, которые возит удачливый капитан, странных и страшных встречах в пути. Как живые вспыхнут над мачтами огни святой Фиоленты, махнет хвостом погубительница-сирена, свистнет топор над головой толстопузого боцмана и врубится прямо в бочонок с заморским коньяком, выбив клепку. А потом, поздней ночью, Самуэль заснет на уютной кровати, счастливый и легкий, обнимая родную до косточек, верную жену…

В этот раз штурман уплыл в апреле, едва сошли весенние бури. Вернуться обещал к Рождеству — чудак-капитан затеял доплыть на «Бриганде» до Пояса Юга, чтобы узнать, правда ли в жарких морях водятся однорогие рыбы или это всё выдумки ушлых купцов. Младший сын нанялся вслед за отцом, служить юнгой. Старший завел торговлю съестным припасом, коптил окорока, пересыпал в кулечки конфеты, присматривал себе невесту среди хорошеньких покупательниц. Обе дочери уже спрятали волосы и счастливо жили в браке. Тильда осталась одна.

Служанку Аду, старуху, вынянчившую ещё Самуэля, можно было не считать — с годами та стала глуха и нелюдима. А соседки и в лучшие времена не толпились у порога чужачки. Сперва Тильда вычистила весь дом, от подвала до крыши, перетрясла все ковры, отдраила все котлы, просушила на солнышке все перины, постригла коз и поставила зреть сыры. А когда яблони зацвели, засевая лепестками долгие ночи — затосковала. Давным-давно, когда они с матерью танцевали на площадях и играли с судьбой в догонялки, маленькой Тильде казалось, что мир полон чудес и самые лучшие припасены для неё. Стоит только повернуть в странный дворик, окунуться лицом в сияющие брызги фонтана — и сказка начнется… Голодная, замерзшая, уставшая от упражнений, которыми мучила настырная мать, девочка уходила в мечты. А они не сбылись. Вот, Господи, перед тобой Тильда Бам, сорока пяти лет от роду, жена штурмана Самуэля, мать четырех детей, домовладелица — и баста. Впереди только хлопоты, внуки, фонарь на окне, тревога, болезни и — когда-нибудь — яма в сырой земле. Муж хоть видел дальние страны. А она, Тильда, ни разу с тех пор, как надела чепчик на волосы, не бывала дальше гавани порта Рок. И никогда не касалась ладонями стен Кандары — волшебного замка, в котором хранится память обо всех чудесах на свете. Мать говорила, там можно примерить подвенечное платье любой королевы и попробовать блюда с любой трапезы, прочитать самую редкую книгу и услышать музыку, о которой забыли два века назад. Она была в Кандаре однажды, сотцом Тильды, и навсегда запомнила огненный ритм джиллиянки, вкус полынного меда и синие чашки редкостного стекла, словно яблоки, заполняющие ладони.

…Самуэль был хорошим мужем, Тильда любила его, благодаря за приют, заботу и добрую кровь, давшую ей детей. И другой судьбы не желала бы — но этой весной юношеская мечта овладела ей. Неделю Тильда промаялась, ни днем ни ночью не находя покоя. Потом в одночасье, собрала вещи: теплый плащ, смену белья и платья, надежные башмаки, горсть золотых монет — её долю за сидр, козий сыр и прочий немудрящий товар. Ада с внучкой остались следить за домом и поддерживать огонь в фонаре. Тильда переплела волосы в две косы, как подобает паломницам, поклонилась порогу в пояс, и с первой лодкой уплыла в Рок, не сказав ничего ни дочерям, ни сыну. Это был её путь.

До материка ей пришлось добираться на корабле — душный трюм, два ряда коек, теснота, качка, угрюмые и любопытные взгляды. К счастью, морская болезнь вскоре сбила с ног праздных зевак, а когда те поднялись — на горизонте уже показался берег. В Бристайле Тильда провела ночь, а наутро уже тряслась в дилижансе в сторону Лунных гор. Через перевал предстояло перелетать на драконе, и эта часть дороги пугала женщину больше всего. Но облезлый, беззубый от старости ящер, оказался скорее жалким, нежели жутким. А густейший туман над горами не позволил ничего разглядеть.

Разочарованная Тильда высадилась в Арраске — если верить рассказам мамы, дальше следовало ехать верхом, а последние мили — от гостиницы «Чудо света» — идти пешком по горным тропам. Ослик стоил недорого, и освоиться с ним оказалось просто. А вот по поводу троп местные жители путались, то и дело протягивая руку за «сахарком» — мелкой монеткой для облегчения воспоминаний. Хорошо, что в книжной лавчонке нашелся ветхий путеводитель. Маршрут и вправду выглядел нелегким, но Тильда трудностей не боялась. Она навьючила на ослика полог из просмоленной ткани, запаслась провизией, подбила шипами прочные башмаки и под удивленными, настороженными, а то и насмешливыми взглядами зевак выехала из города. Запущенная дорога с ямами, валунами и колючими кустами (которые так нравились ослу) не выглядела тропой к волшебному замку.

Гостиница «Чудо света», наоборот, оказалась бойким местечком. Кого там только не обреталось — бродячие престидижитаторы и их голодные обезьянки, золотоискатели, которых манили горные речки, толстый торговец скотом, тощий как жердь фармациус, ищущий редки корешки. Бодрый толстяк хозяин успевал найти словечко для каждого гостя, предложить одному пива, другому баранины с чесноком, третьему — подходящего покупателя на меха или красную соль. Вот только вопрос про Кандару его не порадовал — упитанная физиономия вмиг скисла. Был, мол, такой замок. Чуть папашу моего не пустил по миру.

Раньше, мол, со всего света гости съезжались посмотреть на красоту неземную, а однажды зимой — мне десятый годок стукнул — что-то в Кандаре вдруг бухнуло, ахнуло, полетело в разные стороны, зарево на полнеба поднялось — и от красы камня на камне не осталось. Говорили, дракон прилетал памятью поделиться, аж с начала времен — вот замок и лопнул. Болтали, волшебники там драгоценную книгу сожгли и давай молниями швырять друг в дружку со злости. Шептались, убил, мол, в бальной зале один злодей невинную девушку, кровью разрушив чудо… В общем, кончился замок. Пастухи из деревни ходили по развалинам шариться — судачили, там золото, каменья бесценные. С пустыми руками вернулись — все сокровища Кандары исчезали, стоит вынести их из замка. Год прошел, другой — и народ перестал ездить. Кому охота день по снегу над пропастями карабкаться, чтобы на груду камней поглазеть. Папаша мой обеднел, запил с горя. Мне пришлось с малых лет трудиться, как извините, ослу вашему, не покладая рук. Только-только дела на лад пошли… А пробираться в Кандару — воон тем ущельем. Ветра нет, земля сухая — аккурат за денек и дойдете, если оно вам нужно. Поверьте, тетушка, не на что там глядеть.

«Хорошо, хоть матушкой не назвал» фыркнула Тильда. Заведя ослика в конюшню, она велела подсыпать ему сечки, расседлать, сгрузить сумки, заплатила за комнатку, наскоро переоделась в перешитый мужской наряд и подкованные башмаки. Кажется, она опоздала лет на тридцать, оставалось лишь поставить для себя метку «сделала всё, что могла». Так, однажды весной она билась с подмерзшими яблонями — обрезала усохшие ветки, подливала навозной жижи к корням, чертила на коре живительные руны и пела в саду. Три дерева из четырех погибли, одно осталось бесплодным, не принося по осени и десятка яблок — правда, те, что вызревали, оказывались на редкость вкусны, но Самуэль всё равно ворчал, раз за разом предлагая спилить пустоцвет.

Дорога петляла, как нитка, то расстилаясь по склону, то забирая высоко в горы. В начале пути по обочинам зеленели заросли дикой сливы и можжевельника, за бурливой и шумной речкой лес кончился. И следы человека тоже. От висячего мостика уходила утоптанная тропа вправо, на овечьи пастбища, но Тильде нужно было вверх, по каменистой стежке. Стало холодно, женщина закуталась в плащ. К счастью ботинки не скользили, карабкаться в них по камням оказалось удобно. Неожиданно Тильда почувствовала острое счастье — вот она совершенно одна карабкается по горному склону, вокруг облака и снег, над головой, раскинув крылья, зависла птица, чистый воздух переполняет легкие. Пришла свобода полета — так бывает иногда в танце, когда, выскочив на середину площади, забываешь обо всем, кроме ритма и стука ног. Опьянев от свободы, Тильда рванула ленты и распустила пышные волосы — первый раз с пятнадцати лет при свете дня. В полдень она присела на камни перекусить хлебом и козьим сыром, полюбоваться, как густой синевой наливается низкое небо и облака шествуют по нему, словно шхуны под парусами по взморью Рока. К вечеру усталость дала о себе знать: заныли ноги, закололо в груди, узелок с провизией стал оттягивать плечи. Но Тильда шла так же ровно — на чистом упорстве.

Развалины замка показались за поворотом внезапно. Косой срез насыпи из желтого камня, высокий зуб уцелевшей стены с двумя дырами окон, груды оплавленного щебня, осколков стекла и всякого мусора, полуприкрытые снегом. Смертная тишина, покой разрушения, бренная ветхость — если б ангелы-душеводы опускались на Землю, лучшего дома им бы не приискать. И никого вокруг — ни птички, ни деревца ни мышиного следа — только снег и руины. «Всё умирает однажды» подумала Тильда и зябко вздрогнула. «Дерево станет дровами, зверь — падалью или мясом, я и муж и дети и дети моих детей — склизкой плотью в холщовых мешках. И чудеса тоже смертны».

— Какой ты была, Кандара? — в тишине голос Тильды прозвучал неожиданно громко.

Воздух дрогнул. И на мгновение над руинами взлетели островерхие башни, заиграли сотнями огоньков стекла витражей, раскрылись кованые ворота, хором скрипок взметнулась музыка. Бой Цветов, танец с факелами, любимый у матери, когда та была молода…

Иллюзию сдуло резким порывом ветра. Цепляясь за камни, осторожно обходя осыпи, Тильда поднялась наверх — ей хотелось увидеть замок вблизи. Она нашла мусор, мусор и мусор. Кучи хлама, обрывки облезлых обоев, остовы мебели, всякую дрянь, которую сохранил стылый воздух. Неровные остатки стен, уходящие в никуда винтовые ажурные лестницы, контуры залов и комнатушек. Ветер гулял по камням, завывал в щелях, скрипели чудом уцелевшие двери. Закатный свет озарял развалины красным, словно страшный пожар ещё не затих. Скоро стемнеет… Тильда задумалась о ночлеге — оставаться ли среди руин или спуститься вниз, к бесснежным пустошам? В стенах по крайней мере есть защита от ветра и можно развести огонь. Быстрым шагом Тильда обошла остов здания, выискивая уголок поуютнее.

Комнатушка первого этажа с видом на облака уцелела почти целиком — и пол и все четыре стены. Только дверь отлетела и в потолке была дырка. Зато внутри кто-то щедрый (не иначе такой же любопытный бродяга) оставил охапку соломы и старое одеяло. Осталось натаскать обломков мебели, выбить искру в пук соломы, развести огонь, растопить в кружке снег, подогреть хлеб. Усталая Тильда растянулась на одеяле, укрывшись плащом, она смотрела то на веселое пламя, то на тусклые звезды в проломе и напевала старинную канцонетту уличных циркачей. Ещё с полгода назад мысль о подобном ночлеге — в развалинах, в одиночестве, без оружия и защиты, показалась бы дикой. А теперь всё было как надо — запах дыма, хлеба и холода, небо над головой, большие как овцы камни в стенах, стебли соломы под пальцами и целый огромный мир вокруг.

Время капало медленно словно мед, переполнивший улей. Тильда не размышляла — пламя давало пищу глазам, волосы гладил ветер, руки перебирали сухую траву. Острый осколок стекла неожиданно пропорол мизинец, капля крови упала на пол. Обиженная болью Тильда сунула палец в рот, по-детски зализывая ранку. Потом взглянула — выпуклый треугольничек удивительно синего цвета, словно кусочек июньской ночи вплавили в плоть стекла. Тильда взяла его в руки, потерла, снимая грязь. На ощупь осколок был гладким, пористым, легким и в то же время весомым, занимающим руку. Может, это была синяя чашка — круглая и широкая, с тоненькой, как веточка ручкой и золотым ободком по краю? Представляя, Тильда закрыла глаза — и почувствовала, что ладонь наполнилась хрупкой тяжестью. Женщина взглянула сквозь ресницы — часть стала целым. Никогда в жизни Тильде не доводилось видеть предмет, полный такой изысканной красоты. В синей глазури отражался танец огня. Тильда повернулась, чтобы лучше разглядеть филигранный узор, спрятанный внутри золотой каймы — и неловким движением уронила чашку на камни. С коротким звоном та раскололась надвое. Всё.

Чудо умерло, не успев показаться. Сразу стало холодней, пламя съежилось, темнота загустела. Вот недотепа-то! Замок ждал годы, берег последнее волшебство для доброго гостя — а гость вместо спасибо бац и в мусор. Так и в жизни — ждешь праздника, дни считаешь, ночами не спишь, а дождёшься и все испортишь какой-нибудь ерундой. Смахнув непрошеную слезу, Тильда подняла осколки — ровно пополам, без мелких сколов, срез чистый. Гипс и яичный белок — главное быстро склеить, чтобы сложилось правильно. Сделаю всё, что смогу. С этой мыслью Тильда отставила в стенную нишу половинки бывшей (и будущей) чашки, завернулась плотнее в плащ и легла. Не в её привычках хоронить раньше смерти.

Она проснулась неожиданно бодрой, словно ночевала в своей постели, а не на куче соломы. Наскоро перекусив, поползла вниз по тропке, миновала мосты и за час до заката дошла к «Чуду света». Заплатила за комнату, продала купцу ослика, пробежалась по лавочкам, собирая припасы, инструменты и мелкий скарб, и на следующий же день вернулась в Кандару. Хозяин гостиницы похоже посчитал её чокнутой, но ничего не сказал. А Тильде было глубоко все равно, что о ней могут подумать. Внизу зеленел июль, она отправилась в зиму.

Первым делом был сварен клей. Чашка стала как новенькая — синяя и блестящая, с еле заметным волоском шрама. Тем же вечером Тильда пила из неё мятный отвар — ни капли не просочилось наружу. Затем немолодая хозяйка обустроила комнатушку, закрыла дыру в потолке листом ржавой жести, вместо двери приспособила одеяло, сложила очаг из камней и закрепила у очага полог. И наконец, занялась грандиозным и бесполезным на первый взгляд трудом. Из обломков мебели Тильда сложила внушительную поленницу и пополняла её каждый день. Весь хлам, который мог гореть, грузился в кучи и поджигался. Цепи, скобы, остовы люстр и прочую ржавь она, не мудрствуя лукаво сбрасывала в ущелье. Керамическими осколками и мелкой щебенкой Тильда засыпала ямы и выбоины в полу. За валуны и крупные плиты браться даже не пробовала — работы там было на десятерых здоровых мужчин, а не на одну женщину. Но все, что могла, делала истово, страстно. Пусть руины — но, по крайней мере, красивые, посмотрев на которые путешественник вообразит себе чудо прошлого. Впрочем, люди сюда не заходили.

Погрязшая в хлопотах Тильда потеряла счет времени. Она ползала по развалинам, как муравей, не замечая, как мизерны её усилия, радуясь каждой комнатке, каждому уголку, отбитому у хаоса. Луна росла, сияла во всей красе над уцелевшей стеной и снова таяла, облака плыли и плыли мимо. Изредка над уступами пролетали орлы, карабкались по скалам осторожные козы. С пустошей повадился тощий лис-сеголеток, пришлось откупаться от него кашей в глиняной мисочке. Вскоре зверь так осмелел, что холодными вечерами приходил погреться у огонька — жаль, погладить себя не давался, и при случае воровал все съестное, забытое на столе. По ночам Тильда видела странные сны, то странствуя по пустыне, то кружась на балу Десяти королей, то поднимая восстание среди портовых рабов или лелея в реторте уродливого гомункула. Однажды узнала «Бриганду», измученного капитана с повязкой на голове, и отощавшего Самуэля, который держал штурвал и басил что-то успокоительное недовольным матросам. В другой раз увидала младшую дочь, совсем малышку — та провалилась в бочаг полный вешней воды и чуть не утонула, пока перепуганные мальчишки толкались на берегу. Тени прошлого и видения настоящего бродили мимо, задевая её краями длинных одежд, но — к счастью ли? — никаких чудес больше не случалось. Замок умер — или делал вид, что Тильды Бам на свете не существует. Впрочем, Тильду это не огорчало. Дневное время занимала работа, ночами она готовила пищу, чинила прохудившуюся одежду и по крупице пропускала через себя всю прошедшую жизнь. Рождения детей, смерти стариков, ласки мужа, принятых на руки ягнят, козлят и младенцев, урожаи яблок — розовых и золотистых, прогулки по берегу моря — домашним говорила, за съедобными ракушками, на самом деле просто любила плеск волн. Она помнила больше, чем ей казалось в суматохе домашних дней.

Когда прилетел дракон, Тильда сидела у очага, расчёсывая волосы. Она услышала хлопанье крыльев, почувствовала, как вздрогнула земля и выскочила наружу. Огромный, красный, покрытый сияющей чешуей, ящер бережно ссадил пассажира, склонил пред ним громадную голову и с места поднялся в воздух. Тень от зубчатых крыльев на минуту затмила солнце. Глубокий старик в лазурных одеждах мага остался стоять у ворот. Он неуверенно сделал шаг, другой, протягивая перед собой дрожащие руки. Стало ясно, гость слеп. Тильда побежала на помощь.

Старик оказался звездочетом и предсказателем. Много лет он смотрел с башни в оптическую трубу, изучая, как движутся и падают светила, составляя гороскопы великих мира сего и постигая связи между судьбами людей и именами звезд, под которыми те родились. Когда зрение ослабело — диктовал ученикам книгу «О ходе планет». А когда понял, что песок в его часах на исходе, захотел посетить прекрасный замок Кандару, о котором мечтал с юности. Слишком поздно… но лучше, чем никогда. Отогревшись у очага, подкрепив силы мятным настоем с медом, звездочет захотел прогуляться по замку и попросил милую привратницу побыть его глазами. Раз он не может видеть — пусть услышит о чудесах.

Ошеломленная Тильда попросила чуть-чуть подождать — она-де приведет в порядок непослушные косы. Она лихорадочно думала, вспоминала лестницы, на которые можно подняться, уцелевшие двери, полы — и решилась. Взяв за руку старика, Тильда Бам повела его по прекрасным залам Кандары. По счастью день выдался тихим, порывы ветра не сбивали с ног и не выли в расщелинах. Только перелетные лебеди трубили над замком, невидимые в густых облаках. Старик прослезился — именно эти звуки были ему дороже любой музыки. «Кандара может исполнить любую мечту — главное захотеть от души» — улыбнулся он в седую бороду. Тильда рассказывала — как недвижно висят на окнах зеленые занавеси и как играет дневной свет в витражах, собранных древними мастерами из бесчисленных осколков цветного стекла, как выступают из стен бронзовые канделябры — ночью они сами собой вспыхнут пламенем, как изящный единорог ходит по снежному садику и, расшалившись, бьет копытом искрящийся лед. Шкафы красного дерева полнились бесчисленными фолиантами, пространство стен украшали картины — давно потерянные, сожженные или изрубленные на куски, на лестничных площадках стояли статуи, глядя на гостей неподвижными, мраморными глазами. Красавицы в дальних залах кружились, опьяненные редкостными нарядами, развевались пышные юбки, пестрые ленты и длинные волосы юных девушек. Молодые рыцари пробовали мечи на ристалище за крепостной стеной — но туда лучше не ходить, гордые юноши не любят чужих глаз. И музыканты спят — готовятся к ночному балу. Кандара прекрасна — как была прекрасна сто и тысячу лет назад.

Наконец, старик утомился. Он попросил у замка хлеб, простоквашу и соломенную постель — словно он снова мальчик-пастух, не знающий ни единого заклинания. Счастливая Тильда исполнила и это его желание. Она знала, как рожать и принимать детей, сажать яблони и сеять хлеб, но ни разу ещё ей не доводилось творить чудеса. Старик уснул, едва коснувшись усталым телом грубого ложа. Тильда завернулась в плащ и устроилась у очага прямо на голой земле. В эту ночь она не смотрела снов. Разбудил её звонкий птичий щебет. Лазурная, радостная пичуга клевала хлебные крошки с пола. А от мага осталась только пустая одежда и серебряный амулет с синим камнем на длинной цепи. Помолившись о легкой дороге для старика, Тильда собрала вещи, думая, где лучше похоронить их — под стеной или в мерзлом садике, вышла из своей комнаты — и обомлела. Перед ней стояла Кандара во всей несказанной красе. Островерхие башни, витражные стекла, лесенки и балконы, маленький садик с апельсиновыми деревцами и брызжущим во все стороны фонтаном за гостеприимно приоткрытыми воротам.

Не веря своим глазам, Тильда прикоснулась к шершавым плитам, тронула дверную ручку — всё настоящее. И паркеты и стрельчатые окна и арки в залах и бронзовые подсвечники и отсыпанные белым, похожим на снег песком дорожки в саду, и даже апельсины на ветках. Вот только залы и комнаты были пусты — ни шкафов, ни постелей ни кухонной утвари, не говоря о нарядах и книгах. Тильда рассмеялась, как девочка, когда посреди царственного великолепия возник обычный кухонный табурет, крепко и неуклюже сколоченный. Похоже, о грязной работе предстояло забыть — теперь трудиться будет воображение!

Это оказалось… волшебно. Да, волшебно, другого слова не подберешь. Нескончаемый сон, в котором возможна любая причуда. Тильда воображала себе шторы и занавески, простыни и подушки, комоды и кушетки, женские платья и детские игрушки. Если что-то не нравилось — достаточно было повести бровью, и неудачная задумка исчезала. Особое удовольствие Тильда получила на кухне — больше не приходилось спускаться в гостиницу за припасами, достаточно было вспомнить самое редкое лакомство, чтобы оно тотчас появилось. Пироги с крольчатиной и печенкой, булочки в сахаре, сидр и эль, морской суп и похлебка с бобами — все, кто когда-нибудь навестит Кандару, смогут отведать лакомства, которыми Тильда Бам, кормила семью. А ещё полюбоваться цветами, которые она выращивала у себя на окошке, поспать под лоскутными одеялами, попить прохладного молока из глиняных кружек, услышать, а то и протанцевать джиллиянку, отбивая такт босыми ногами.

Тильда вспоминала изо всех сил, вытряхивая минуты детства и годы зрелости и, наконец, поняла — её жизни не хватит, чтобы заполнить Кандару. Она не касалась ни рыцарских мечей ни платьев принцесс ни дворцовой мебели, не прочла за жизнь и десяти книг. Нужны ещё гости, много гостей. Недолго думая, Тильда вообразила старый чугунный фонарь — точь-в-точь такой, как стоял на окне её дома, зажгла его и поставила на подоконник в самой высокой башне. И впервые за проведенные в Кандаре месяцы загрустила всерьёз. Она вспоминала мужа, его рассказы у очага, ровное дыхание в спальне, пестрый шелковый платочек, который он до сих пор, красуясь, повязывал на шею, смешные гостинцы из дальних стран. Самуэль всегда оставался рядом, защищая её от бед — даже когда уплывал к Поясу Юга. И она думала о муже, всякий раз, когда шила или варила еду, заплетала косы, и собирала яблоки. Он быль сильный и честный, её Самуэль, он любил надежные вещи и простую еду. И скорее всего не оценил бы тонкую прелесть иллюзий, как впрочем, и дети, земные от макушки до пяток. Разве что младший сын — он пошел к чудаку-капитану, потому что слоны и сирены…

Первый гость не заставил себя долго ждать — элегантный уродец, королевский портной из Загорья явился в замок, чтобы узнать, какие платья носили благородные дамы былых времен — принцессе Загорья исполнялось шестнадцать лет, и она хотела быть самой прелестной. Тильда сильно огорчила его, но после долгих уговоров портной согласился задержаться на день — вспомнить наряды, которые шил и видел. Сбившийся с дороги к пастбищу личный повар графа Ферье позаимствовал кое-что из рецептов Тильды — заносчивый граф наотрез отказывался от простонародных кушаний, а теперь их удастся ввести в моду. Взамен он поведал о многослойных паштетах, кабанах, в которых запекают живых воробьёв, и тортах о двадцати ярусах, со своим сортом крема для каждого. Угрюмый, покрытый шрамами рыцарь, которого привез красный дракон, вообще ни с кем, кроме Кандары, не разговаривал. После его визита в оружейной появились мечи, копья, кинжалы, стилеты, шлемы и доспехи с тонкой чеканкой. Благородная дама, путешествующая с многочисленной свитой, помогла шикарно обставить замок — после её визита в Кандаре появилась не только изящная мебель, гобелены и редкостные ковры, но и мраморная ванна с горячей водой. Тильде страшно понравилось нежиться в розоватой, благоуханной чаше.

Бард-лютнист, которого загнала в замок лютая метель, помог пополнить библиотеку, а в свободное время пел и играл баллады — то томительные и горькие, то бравурные — хоть сейчас на войну, то веселые, как ячменное пиво в кружках. Он был красив чеканной красой мужчины, подошедшего к зениту жизни — умный, лукавый взгляд, лучики морщинок у внимательных глаз, седина в иссиня-черных кудрях и короткой волнистой бородке, черная с серебром куртка, серебряные перстни на сильных пальцах, шпоры на сапогах, рукоятка ножа за наборным, широким поясом. Сильный голос — не просто мощный, способный заполнить звуками зал, но покоряющий сердце. Он пел для Тильды лунной ночью Самхейна — истории славных сражений, великой любви и площадного веселья. Тильда чувствовала, что нравится, зажигает веселые искры в темных глазах, и тянулась навстречу. Она грезила — как бы сложилась её судьба, откажись она в юности выходить замуж. Круг людей, факелы и мячи, охапки свежих цветов, шальное золото, восхищение пьяной толпы. Слезы и поцелуи, страсти и приключения, опасности и чудесные спасения от неминуемой гибели. Дитя в кибитке под пестрым пологом, дитя, которое учат ходить по канату, едва оно встанет на ноги. И любовь бродячего лютниста — он бы понял, как стремится к чудесам душа Тильды, как просят танца легкие ноги и грустится о звездном небе под крышей дома… Когда темень за окнами стала сереть, возвещая рассвет, им не понадобились слова — только взгляды. «Пойдешь со мной?» «Нет».

Бард ушел незаметно. Он оставил на память серебряное колечко с виноградным листком и брильянтовой каплей росы — дары Кандары исчезают бесследно, настоящие вещи живут долго. Дождавшись следующего утра, тронулась в путь и Тильда. На прощанье она обошла замок сверху донизу — да, многого не хватало, голые стены печалили. Но она сделала всё, что могла. И если вдруг её сын захочет увидеть настоящие чудеса — он найдет не руины, а прекрасный волшебный замок. Прощай, Кандара!

Толстощекий владелец гостиницы «Чудо света» дал важной гостье лучшие апартаменты, угостил восхитительным ужинам и строго наказал слугам — прислуживать госпоже Тильде, как королеве. «Экое чудо вы сотворили, госпожа — замок подняли. Теперь люди ходить будут, деньги рукой потекут. Да и красиво там, как в раю. Правда что ли?». «Правда», согласилась усталая Тильда. Мечта закончилась, теперь больше всего на свете она хотела домой.

Когда, миновав перевал, она прибыла в порт Шторм, уже задули декабрьские ветра. Ни один приличный корабль не собирался, рискуя жизнью, пробираться в порт Рок. Упрямая Тильда пошла к владельцу китобойной шхуны. Денег у женщины почти не осталось, но непреклонное упорство убедило старого гарпунера. Шхуна вышла в открытое море — и доплыла легко, словно Тильда, как волшебница, наколдовала попутный ветер. Деньги на лодку до островка пришлось занимать у старшего сына. Он заплатил и не стал ни о чем спрашивать.

Дом остался таким же. Фонарь горел на окне. Ада с внучкой собрали яблоки, кое-как наварили сидра. Козы принесли четырех отличных козлят, куры плохо неслись — как всегда в это время года. Младшая дочка сбежала от мужа в город и теперь подвизалась в цирке живой мишенью. Старшая наоборот прослыла прекрасной хозяйкой. Судя по её животу, Самуэль вскоре по возвращении станет дедом. Сменив изношенную одежду на домашние платья в клетку и мягкие башмаки, спрятав волосы под белый чепчик, а колечко в дальний ящик кладовки, Тильда рьяно принялась за родное жилище. Чистила, драила, мыла, скоблила, стирала, выбивала ковры и половички. За неделю до Рождества испекла королевский паштет и оставила его дозревать в погребе. За три дня — наварила пива. Она ждала.

Тихим, ласковым снежным утром — первым утром нового года — бесстрашная лодочка стукнула бортом о причал. Самуэль — ещё чуточку поседевший, но все такой же могучий, легко поднялся по тропке к третьему от конца дому в поселке, сын шел за ним — счастливый, гордый мальчишка. Яблочный сад встретил хозяев радостным шорохом голых ветвей. Щедро смазанный маслом молоточек не скрипнул, а гулко ударил в дверь. От этого звука Тильда уронила в миску пышное тесто, и, не отерев рук, бросилась к порогу. Она обняла Самуэля, уткнулась носом в пахнущую морем рубаху и даже всплакнула. Счастливый штурман осторожно обнимал жену, гладил по податливой теплой спине. Сын топтался рядом, ожидая своей доли восторгов и поцелуев, тут же с радостным визгом крутился пес. «Настоящее чудо — теплый воздух родного дома» — улыбнулся наконец Самуэль. «Ты довольна, что я вернулся?» «Да» без слов ответила Тильда. Штурман Самуэль понял. Он ещё раз поцеловал жену, подошел к подоконнику, приоткрыл закопченный колпак фонаря и осторожно задул огонь.

Сказка блошиного рынка

…У меня в руках сокровище
У меня полны ладони разноцветного стекла…
Тикки Шельен
Грету звали торговкой сказками. «Торговка» громкое слово — у порядочного торговца должна быть тесная лавка, заставленная товаром, лоснящийся усатый приказчик или сдобненькая приказчица, толстый кот у порога и колокольчик над дверью. А у Греты был полог, пестрый коврик — и всё. Она плела шкатулки из желтого камыша, лепила глиняные кувшинчики, вырезала и клеила сундучки из обломков старинной мебели, шила мешочки из обрезков атласа и бархата. День и ночь сновала по городу, просиживала юбки на отмелях, ошивалась на барахолке, бродила по заброшенным садам и даже лазала в крепость, не пугаясь ни призраков, ни чумы. Чего только ни находилось у Греты — монеты со стертыми профилями, ржавые гвоздики из подков, погнутые колечки, самоцветные камешки, спелые орехи, обкатанные морем пестрые стекла, ягоды можжевельника и рябины, крохотные розовые ракушки, птичьи перья, крылья стрекоз и змеиные шкурки. И всё шло в дело.

Торговка сказками расстилала свой коврик на площади ближе к закату, когда все порядочные продавцы сворачивали лотки, а покупатели торопились домой. Случалось, она неделями впустую жгла свечи, но рано или поздно, тайно или в открытую к ней приходили люди. Грета не назначала плату — сколько не жаль отдать, столько и ладно. Она лишь просила выбрать — мешочек, шкатулку, резной сундучок. А затем, проворно двигая пальцами, собирала сюжет — из обломков желтого кирпича, веточки новогодней елки, несверлёной жемчужины, наконечника ржавой стрелы, что убила когда-то величайшего из злодеев, халцедонов из тех, что сами собой зарождаются в мокром песке от света полной луны. Когда последний осколок хлама занимал свое место, Грета перевязывала филактерию голубой лентой и отдавала владельцу. Чтобы начать, достаточно было дернуть за шелковый кончик.

О чем получится сказка, окажется длинной или короткой, страшной или веселой — не знал никто, даже сама торговка. Насвищет ли зяблик ту колыбельную, что когда-то певала бабушка в родном доме, постучится ли в двери израненный гонец — принц, пора спасать королевство, прилетит ли дракон с Южных гор или корзинка для фруктов вдруг зацветет жасмином — случалось всякое. Бывали и недовольные, точнее нетерпеливые покупатели — ждали принца на белом коне, а пришлось разбирать чечевицу с горохом, ждали битвы с чудовищем, а пришлось воевать с собственной тенью. У иных проходили годы, порой и десятилетия прежде, чем сказка складывалась до конца.

Покупатели попадались разные — старики и подростки (детям нет нужды покупать сказки), художники и портняжки, жулики и судебные приставы, солдаты и генералы, юные девушки и усталые вдовы. Грета слушала всех. А потом доставала свои сокровища. Или молча разводила руками, не слушая уговоров — баста, не выйдет сказки. Давным-давно она пробовала помогать и таким, полным яда и горечи людям, но сюжет распадался посередине, оставляя новые раны. Чтобы сказка случилась, нужна хоть искра живого огня.

Торговка привыкла к чудакам всех мастей. И почти не удивилась, когда бродяга в сером плаще принес ей зернышко от того самого апельсина, в котором прятался замок Пойди-не-найдешь и томилась маленькая принцесса. А потом попросил:

— Собери для себя сказку.

Грета лишь улыбнулась в ответ. Сапожник обходится без сапог, сказочник без волшебства… потому что никто не дарит ему чудес. Грета запустила руки в сокровищницу — латунная пуговица, обломок янтаря, веточка вереска, серебряный ключик с браслета, цыганский бубенец, упругое ласточкино перо. И мешочек из зеленого бархата. Бродяга уже исчез, а перетянутая голубой лентой филактерия осталась.

Собрав пожитки, Грета вернулась в маленький домик, съела нехитрый ужин и допоздна просидела в саду, собираясь с силами. Но так и не смогла дернуть за шелковый кончик ленты.

Наутро в город явился бродячий цирк — гибкие, словно змеи красавицы акробатки, силач с нафабренными усами, тощий клоун в пестром камзоле, стремительная наездница, иллюзионист с непроницаемой физиономией, щеголеватый директор, даже в жару не снимающий свой цилиндр. Циркачи натягивали шатер, бродили по базару, прицениваясь то к одной то к другой ерунде, очаровывали девчонок и разбивали сердца мужчинам. Интересную Грету с её многослойными юбками и мешками разномастного барахла приметили акробатки, доложили директору, тот явился, почмокал губами и тут же сделал предложение. Поехать с ними — шить костюмы, продавать билеты, а заодно предлагать бол… людям свой необычный товар. Грета пожала плечами и согласилась.

Она с детства любила цирк и видела себя на арене, среди музыки, света и бесконечных аплодисментов, мечтала стать дрессировщицей, акробаткой, наездницей. Мечта сбылась, но на удивление в ней не было и привкуса горечи. Шить костюмы, собирать из ничего удивительные наряды оказалось до ужаса интересно. Бесстрашные и бессовестные циркачи Грете понравились, и она им пришлась ко двору. И на арене побывала — «подставной» горожанкой, которая, визжа от ужаса поднимается ввысь под купол, роняя зонтик, шляпку и собачонку (прямо в руки ловкачу-клоуну).

В шатре она не задержалась надолго — знатная дама увидела фантазийный наряд акробатки, устроила сцену мужу и в тот же день удивительную портниху со всеми почестями проводили во дворец принца, одного из двенадцати отпрысков старого короля. Грете выделили трех помощниц и огромную кладовую от пола до потолка заставленную всевозможными тканями. Любые пуговицы, бусы, перья, любая тесьма и отделка — только шей. Грета и шила — восторг сильных мира сего льстил ей.

На одном из приемов прославленную мастерицу увидал сам король. Непослушные кудри Греты, зеленые словно морские камни глаза и маленькие ножки в блестящих туфельках покорили вдового старика. Отговорок он слушать не захотел — свадьба через неделю. И пусть невеста сама сошьет себе подвенечный наряд!

Через три дня Грета сбежала, укрывшись в тележке подслеповатого зеленщика. За городские ворота горе-невесту вывел воришка, польстившийся на серебряное кольцо с альмандином — её последнее сокровище. Податься ей было некуда, оставалось только бродить по дорогам вместе с такими же бедолагами, хватаясь за любую работу, а порой и выпрашивая милостыню. Маленькие ножки Греты покрылись ранами и мозолями, пышные волосы пришлось срезать. Но она не жалела — сидя с бродягами у костра, она поняла ценность корочки хлеба, поджаренной над огнем, чашки чуть сладковатого кипятка, теплой шали поверх дрожащих от холода плеч, доброй беседы, насыщающей души, если желудки пусты.

У всяких сил есть предел. Грета не выдержала долгих дождей, измученную и обессиленную её подобрал добросердечный доктор. Он не ждал особенной благодарности, но прежняя служанка перешла к новым хозяевам, и ему позарез нужна была женщина — поддерживать порядок в доме. Отлежавшись и выздоровев, Грета начала помогать спасителю — мыть полы, стирать бельё, варить фасолевый суп, печь слоеные пирожки и крохотное печенье. Доктор сам не заметил, как привязался к женщине, как приятно стало возвращаться с ночного вызова в теплый уютный дом. А когда по весне он увидел, что Грета задумчиво провожает глазами птичьи стаи, — предложил ей законный брак.

На удивление всем соседям доктор с женой зажили счастливо, даже родили двоих детей. Мальчика, кудрявого как мать и серьёзного как отец, и легконогую красавицу дочку. Грета не могла надышаться на малышей, тискала их, обнимала, не допускала ни нянь ни кормилиц. Сама шила для деток удивительные, причудливые наряды, сама сочиняла им волшебные сказки и готовила лакомства. В уютном домике доктора не замолкали песни, не переводилась добрая еда, не угасало веселье.

Годы шли, подрастали дети. Мальчишка на двенадцатом году нанялся юнгой — открывать дальние страны. Дочь, любимица, захотела учиться танцам и уехала в столичную школу. Доктор стал уважаемым человеком, соседи кланялись ему, снимая шляпы, и к жене его относились с почтением, даром, что чужестранка. Дни Греты были заполнены хлопотами, по ночам она крепко спала, прижимаясь к широкой спине мужа. Торговка сказками стала обычной женщиной и уверенно правила плывущей к закату лодкой. Но однажды муж нашел в спальне мешочек из зеленого бархата. И, конечно же, дернул за шелковый кончик голубой ленты.

…Ты увидишь молчаливую Грету ближе к закату, на рыночной площади, подле старого тополя. Днем она торопливо снует по городу, птичьим взглядом обшаривает мостовые и пыльные лавочки, сидит на отмели под мостом и ни с кем не беседует. А ввечеру расстилает свой ветхий ковер, ставит полог на бамбуковых палках, зажигает четыре свечи, расставляет шкатулки и садится подле огня, скрестив ноги. Безмятежная Грета перебирает камушки и монетки, вяжет узлы из разноцветных нитей, складывает журавликов из пожелтевшей бумаги и цветы из бесчисленных лоскутков. Сказки прячутся в складках тяжелых юбок, таятся в резных сундучках, играют искрами на осколках давно разбитых зеркал. Выбирай — и Грета скажет. Да. Или нет. Или может быть — сказок много, и твоя среди них тоже есть.

Сказка про бубенец

За семью горами, за семью морями, за тихой речкой, за синим долом было маленькое королевство. Жили в нем король с королевой. Жили счастливо — королева плела золотую пряжу и растила цветы на клумбе перед дворцом, король делал птиц и фонарики из китайской бумаги. В свой срок у них родилась наследница и во дворец пришла фея-крестная, чтобы сделать подарок у колыбели.

Девочка был прелестной, с голубыми глазами, золотыми кудряшками и прозрачной, белой, как фаянс, кожей. Дыхание еле теплилось в узкой грудке младенца, врачи сказали — ребенок не будет жить. Королева не слышала — она потеряла сознание. А король сказал фее-крестной.

— Смотри, вот чудесная колыбелька для нашей дочки — я сам ладил люльку и выглаживал доски. Вот игрушки — лошадка с мочальной гривой, сафьяновый мячик, погремушка из чистого серебра. Вот одеяльце — королева вышила его своими руками. Неужели ничего нельзя сделать?

Старая фея печально посмотрела на короля:

— У вас родятся новые дети, красивые и здоровые. Подумай…

Король покачал головой:

— Мне не нужно других детей.

— Хорошо, — ответила фея, — пусть будет.

Они вместе пришли в королевскую опочивальню. Чуткими, опытными руками фея добыла младенца из кружевных пеленок. Она слушала, как дитя дышит, гладила мягкие волосы, касалась крохотных губ, разминала хрупкие пальчики. Тельце малышки порозовело, стало теплей, ручки и ножки расслабились. Девочка захотела есть и тихонько заплакала, не открывая глаз. Фея-крестная протянула дитя королеве, а затем достала из воздуха крохотный золотой бубенец на цепочке.

— Смотрите, вот подарок для вашей дочки. Пока она носит бубенчик, жизнь ее вне опасности. Но запомните — она не встанет с постели, не скажет «мама», не откроет глаза. Девочка будет спать, и расти во сне и умрет — в свой срок — тоже во сне. А других младенцев у вас не будет. Вы согласны?

— Да, — кивнул головой король.

— Да, — сквозь слезы ответила королева.

Фея-крестная надела цепочку на шею маленькой принцессы, поклонилась королю с королевой и исчезла, словно ее и не было. Королева рыдала. Король отошел к окну — полюбоваться закатом и промокнуть глаза — ведь короли не плачут. Принцесса ела свой первый ужин — безмятежно и с аппетитом.

Наутро девочку отнесли в колыбельку, устроили в батистовых пеленках и одеяльцах нежнейшего козьего пуха. Король пригласил семь кормилиц, королева их выгнала — ей хотелось кормить самой. Королева закрыла окна и законопатила двери — король вышиб стекло — ребенку нужны свет и воздух. Они поссорились — с молниями и громами, угрозами и жестокими, злыми словами — первый и последнийраз в жизни. А потом уснули, обнявшись, в супружеской опочивальне — что вообще-то не дозволяется этикетом.

Шли дни. Девочка чахла, изредка плакала по ночам и совсем не росла. Король, королева, няньки и мамушки неотступно караулили колыбель. Королеве казалось, что она живет в склепе, что она виновата в несчастье дочери — и поэтому надлежит изнурять себя бессонницей и постом. Пылилась без дела золотая пряжа, тихо вяли цветы на газоне. Король был занят государственными делами — круглые сутки, без перерыва, до темноты в глазах. Все свободное время он проводил рядом с принцессой, носил ее на руках и сторожил ее сон…

Нет, они не смирились, не теряли надежды — приглашали волшебников и врачей, гадателей и провидцев, раз за разом выслушивая «ничего нельзя сделать». По всему королевству скакали на быстрых конях герольды: «кто сумеет помочь принцессе, получит…». И далее список наград. Помогла неопрятная, вечно пьяная деревенская бабка. Королева не хотела подпускать отвратительную старуху к спальне дочери, но король настоял и оказался прав. Словно шустрая крыса, бабка обнюхала все углы, плюнула под порог, выставила всех нянек, настежь распахнула окно и подтащила колыбель к нему ближе. А потом взяла за руки короля с королевой, вывела их за порог и прикрыла двери.

— Вы топчете ее сны, — скрипучим голосом проворчала старуха, — вы закутали ее в одеяла любви и боли, а младенцу нужно дышать. Пусть она по ночам спит спокойно.

Было страшно — оставить дитя в одиночестве и темноте, отпустить в гости к ночи. До рассвета король с королевой, держась за руки, ждали у двери спальни — не дай бог, расплачется, вдруг станет хуже… Наутро королева в первый раз увидала, как принцесса улыбнулась во сне.

Девочка стала расти и хорошеть на глазах. Вскоре колыбель пришлось сменить на хорошенькую кроватку с розовым балдахином. Принцесса лежала в ней, разметавшись, как обычно спят здоровые дети — если не знать, что она не проснется, так бы и разбудила, — думала королева с грустной улыбкой. Она снова взялась за пряжу и золотой нитью вышивала для дочери платьица и башмачки. У постели всегда стояли цветы с клумбы. Под балдахином появились фонарики из китайской бумаги — королю хотелось хоть что-то сделать для дочери. По вечерам он всегда отнимал полчаса от государственных дел, чтобы заглянуть в детскую и спеть песенку на ночь. И однажды — король с королевой запомнили навсегда этот тихий весенний день — девочка, не просыпаясь, начала вторить мелодии. А-а-а… чуть слышным голосом пела принцесса. Это было счастье — дороже любых сокровищ из королевской казны.

Дни сменялись годами. Королева все так же сидела за прялкой и пела и своими руками рыхлила землю в саду. Король тащил на своих плечах королевство, а по вечерам возился с бумагой и клеем. Подданные роптали. Нужен наследник, твердили благородные фрейлины. Нужны войны и героические походы — ворчали советники. Что за пренебрежение — вместо жизненных дел возиться с безнадежным ребенком — мутили воду шпионы. Король знал — это правда — печаль поселилась в их славном дворце, зеркала покрываются патиной, время не ждет. Королева смотрела на линии первых морщин и украдкой выщипывала серебристые ниточки из волос. Но, встречаясь у спальни дочери, они улыбались друг другу и входили внутрь, чтобы порадовать и обогреть свое дитя.

Всё новые волшебные игрушки добывал король из далеких стран. Всё новые платья шила королева. Всё новые песни пелись по вечерам. Дочь их радовала — случалось, она повторяла слова колыбельных и строки из сказок, случалось — улыбалась и звонко смеялась во сне, пару раз даже села в постели, всякий раз обжигая надеждой сердца родителей. Но все оставалось по-прежнему. Каждый вечер король с королевой поочередно целовали теплые щеки девочки, зажигали свечу у постели и выходили, тихонько прикрывая за собой двери.

А когда свеча гасла, принцесса превращалась в мышку. Быстроногую, серую мышку, с хитрыми бусинками глаз и любопытным носом. Через щель под кроватью она выбиралась из спальни и бегала по дворцу и ходила гулять по саду. Вы себе не представляете, сколько больших чудес для одной маленькой мышки можно найти в любом доме. А уж если это королевский дворец… Кухня с залежами орехов и сыпучих, хрустящих зерен. Подвалы, заставленные бочонками, где гулко и мрачно каплет вода с потолка. Столик фрейлины — пудреницы и кисточки, румяна, духи, пуховка — нежнейший белый комок, которым можно играть, как мячиком. Пыльный покой библиотеки, книги с картинками — если сбросить одну на пол, можно переворачивать носом страницы. Золотое веретено мамы и тонкие ниточки — так забавно перебирать их лапками. Закоулки осеннего сада, дорожки с лужами и желудями, большие желтые яблоки на земле, мягкая глина, на которой остаются замечательные следы — плюх-шлеп, вот и картинка вышла. Страшная кошка с пронзительными глазами — только бы увернуться, притаиться в каком-нибудь уголке. А поутру, до того, как солнце заглянет в окошко спальни, обязательно надо вернуться и позвонить в бубенчик, — это мышка не забывала.

Ей было все любопытно — откуда течет ручей, почему трещит и рвется пергамент, что получится, если столкнуть с полки тонкостенную вазу с чудными птицами, как истошно визжит, запрыгивая на стол пожилая, важная дама. Мышка любила следить, как работает папа-король — скрипит пером по бумаге, расставляет фигурки, отхлебывает из большого блестящего кубка и снова пишет. А когда королева наряжалась к рождественскому балу, мышка смотрела и любовалась — мама красивая. Ей тоже хотелось пышное белое платье, вышитое серебром и жемчужинами, высокую прическу и крохотные туфельки с пряжками, но она знала, что мышки платья не носят.

Шутки ради она перегрызла шнурки на корсете у обер-нянюшки, из баловства утащила перстень-печатку у министра секретных дел и припрятала его в норке, просто так, из интереса разворошила прическу послу чужедальнего королевства, задремавшему на полночном приеме. Придворные стали жаловаться — нет прохода от нахальных и пакостных грызунов. Мажордом приказал расставить хитроумные мышеловки по всем покоям дворца. Так и сделали.

Мышка попалась случайно — приманкой в клетке стал шарик из пестрых перьев. Такой легкий и яркий — разве можно пройти мимо, не тронуть лапкой не наподдать носом, не увидеть — как он покатится по темному полу… Но едва мышка дотронулась до игрушки, раздался щелчок и дверка захлопнулась. Стало страшно — что будет, если к рассвету не позвонишь в бубенчик? Мышка съежилась и запищала на железные прутья. Она плакала долго-долго, потом трясла клетку и пробовала грызть решетку, потом снова плакала и звала маму.

Вернувшись с парадного ужина, королева сперва испугалась — она жутко боялась мышей, а тут в собственной спальне в ловушке пищит чудовище. Но король успокоил жену — пустые страхи. Он взял клетку:

— Смотри — это просто зверек, маленький и безобидный. Он боится тебя куда больше, чем ты его. Видишь, у бедной мышки даже хвостик дрожит от ужаса.

Королева вгляделась — и правда, в круглых ушках и бусинках глаз зверька не было ничего страшного. Даже мило — гладкая серая шкурка, лапки с крохотными коготками, черный носик. И пахнет яблоками — не иначе, сбежала из кладовой.

— Бедняжка… Что мы с ней будем делать? — спросила королева у мужа.

Король замялся — пойманных грызунов обычно топили в бочке или скармливали королевским котам. Можно, конечно, посадить зверька в клетку, кормить сухариками и сахаром… Королева улыбнулась и взглянула на мужа. Король кивнул — после стольких лет прожитых вместе, он научился понимать с полуслова супругу.

Вдвоем они вышли в сад. Король осторожно поднял решетку и поставил мышеловку на землю. Шустрый серый зверек подобрался к выходу, понюхал воздух, смешно поводя носом, и порскнул в траву — только хвостик мелькнул. Ночь спутала все следы. Муж с женой возвратились в опочивальню — завтрашний день нес с собою все те же заботы, надлежало набраться сил.

Наутро король с королевой пришли к спальне принцессы, чтобы, как водится, пожелать ей доброго утра. Король коснулся дверной ручки и вдруг замер. Скрип-скрип, раздавалось из спальни, скрип-скрип, скрип-скрип — деревом по дереву.

В жизни королевской четы не случалось секунды длиннее, чем мгновение от поворота ключа до распахнутой двери.

На лошадке с мочальной гривой — той самой — сидела принцесса в ночной рубашке. Белокурая, худощавая, бледная девочка с голубыми глазами и ямочкой на щеке. Она раскачивалась, неуклюже отталкиваясь ногами от пола, и неуверенно улыбалась.

— Мама. Папа, — осторожно, будто пробуя слово на вкус, произнесла принцесса, — Мама, папа, ваши величества! Мне снился сон — будто я была мышкой и бегала по дворцу…

Сказка о маленьком Пьеро

Катится повозка, пыль из-под колес. Пестрый полог, хромая кобыла, возчик в шляпе с петушьим пером. Бродячие актеры, циркачи, менестрели — как их еще назвать? От восхода до заката, от города к городу, от сказки к сказке спешит повозка — что ждет впереди?

В сказке нет прошлого. Двадцать и двести лет назад — одно и то же давным-давно, поэтому он всегда был Пьеро. Другая жизнь осталась позади с выброшенным на свалку старым костюмом, в котором он пришел в труппу. Раскрашенная повозка стала домом, актеры — семьей. Маска быстро приросла к коже — Пьеро был влюблен в Коломбину, смешно и бессильно грозя удачливому Арлекину, ссорился и мирился с толстым Панталоне, трогательно опекал юную застенчивую Джульетту, разговаривал по ночам с театральной лошадью, утверждая что она единственная понимает его стихи. Повозка катилась дальше.

Они давали представления по дороге, получая в награду то звонкие монеты, то не менее звонкие проклятия. Иногда голодали, иногда пировали. В особо удачные дни старуха Мария творила на костре свиное рагу с фасолью, а Арлекин, расщедрившись, разливал к трапезе золотое вино — один бог ведает, где он его прятал. Как же хорошо было до отвала насытив бренное тело, откинуться на мягкую траву, смотреть неотрывно в небо и слушать тоскующую гитару — в руках Джульетты инструмент пел человеческим голосом…

Пьеро был счастлив, как счастлив любой, нашедший свою клеточку на шахматной доске жизни. Заставляя толпу на площади смеяться и плакать, он не думал о зернах, которые сеял. Неблагодарные зрители, стражи порядка, требующие свою долю сбора, восторженные поклонники, досаждающие артистам, были декорацией, пестрыми тряпками к единственно настоящему — скрипучей повозке, вечернему костру, посиделкам с шуточной перебранкой, голубым, как рассветное небо, глазам Коломбины. Казалось — так будет вечно.

На очередном представлении в очередном городе, труппа поставила обычный спектакль и случайно, совершенно случайно оказалась той щепоткой перца, что дала обострение язвы правителю. К тому же он любил юных застенчивых девочек…

После заката к их костру подошли солдаты. И не ставя условий, как водится у бандитов, просто начали стрелять. И чего стоили бутафорская шпага Арлекина и дубинка Панталоне против мушкетов. Джульетту вытащили и связали, лошадь прикочили, повозку сожгли. Оставшихся актеров добили.

Пьеро повезло, как везет только в сказках — он успел убежать, унося на плечах Коломбину. Он мчался по лесу, пока не упал без сил. Едва переведя дыхание бросился перевязывать Коломбину — она была ранена в живот. Пьеро трясло от прикосновения к запретному страдающему телу — он отдал бы все, только б взять ее боль на себя. И ничего не мог сделать. Попытался устроить ее поудобнее, подложил под голову колпак, прикрыл ее ветками — так теплее. Глубокой ночью пробрался к месту бывшей стоянки. Вернулся со скудной добычей — фляга вина, пара караваев хлеба, выброшенных и почти не затоптанных, кремень с кресалом… Ее бутафорская роза-заколка, для роли служанки в «Шутке».

Трое суток Пьеро ухаживал за больной. Пытался поить из кружки, обтирал лоб водой, менял повязку, носил на руках в кусты. Вслушивался в несвязные речи бедняжки, надеясь угадать ниточку к спасению. Коломбина читала роли, звала Арлекина, плакала и смеялась. На третью ночь ее не стало.

Пьеро похоронил труп в овраге. Забросал землей и опавшими листьями марионетку с отрезанными веревочками, бывшую когда-то Коломбиной. И остался сидеть в недоумении, не желая понимать происходящего. Его мир схлопнулся как карточный домик. Остались декорации — кровь, грязь, голод. Одиночество в холодном, пустом лесу. Нет даже веревки, чтобы повеситься — старые штаны не выдержат тяжести тела.

Через неделю голод выгнал его из чащи. Пьеро побрел по дороге прочь от города (хочется сказать ненавистного — но Пьеро не умел ненавидеть). В ближайшей деревне его взяли пасти свиней. Платили едой и местом под крышей. Насмехались зло — неумеха городской, необученный. Он играл роль дурачка и это его спасло. Единственное, что можно сделать, потеряв все — не думать. Пьеро ворошил навоз и таскал бадьи с пойлом под брань хозяина, выпивал, причмокивая, законную кружку пива по воскресеньям, спал с коровницей, пожалевшей блаженненького и не думал. Весной в деревню пришел вербовщик. Пьеро подался в солдаты.

Если нечего терять, можно быть жестоким. Пьеро учился стрелять из мушкета, колол саблей соломенное чучело, вытягивался во фрунт перед офицерами. Роль была хороша. А вместо аплодисментов Пьеро наградили капральскими лычками. Год шел за годом. Каша у костра, соленые шуточки вместо приварка, проверка караулов. Солдатское жалованье в кисете собиралось монетка к монетке, увесистый мешочек уже натирал живот. И вот, наконец, началась война. Отряд Пьеро долго шел в арьергарде и в город вступил последним. Сражение завершилось, осталось добить последних притаившихся неприятелей и подобрать добычу, не замеченную первопроходцами. Солдаты разбрелись в поисках дармовой выпивки и нетронутых девок, Пьеро шел один. Роль подошла к кульминации — возможно через минуту из этого мушкета придется стрелять в человека. И вдруг из проулка… о, господи!

Пестрый полог, скрип и визг колеса. Мальчишка на козлах роняет поводья, не в силах справиться с испуганной лошадью. Куда ж они смотрят, олухи!

Пьеро бросился под копыта, перехватив мерина за узду. Пихнул мальчишку в повозку, вырвал у него бутафорскую шпагу. Вскочил на козлы и погнал, нещадно нахлестывая — прочь, прочь отсюда. Стук копыт перебиваемый какофонией криков, горящая баррикада поперек улицы — только бы полог не подожгло, солдаты наперерез — кнутом одного, второго — прочь!

Он замедлил бег повозки только за речкой, отъехав от города пару лиг — иначе мерин падет и убраться отсюда они не сумеют. Заглянул под полог — в сумерках смутно виднелись две тощенькие фигурки. Подростки.

— Эй, вы живы там?

Сунулась вперед курчавая головка девочки.

— Младшему повредило руку, я перевязала. Спасибо, что спасли нас. Все остальные погибли в городе и мы бы остались там.

…Младший — значит недавно пришел в труппу, нет своего амплуа. Но как держал шпагу! Девочка — миленькая заплаканная мордашка, черные непокорные кудри, голубые — даже сейчас это видно — голубые как рассветное небо глаза…

На вечернем привале к ним прибилась старуха-беженка, потерявшая дом. В повозке нашлась фасоль и копченый окорок. Они долго сидели у костра молча, лелея на коленях миски с горячей едой. Кошмар остался за кулисами. Пришло бесчувствие покоя, когда нет сил ни плакать ни смеяться, ни даже вспоминать — только сидеть и смотреть в пустоту, засыпая на полувздохе.

Утром Пьеро проверил уцелевший реквизит. На первые постановки костюмов хватит, старуха при свете дня оказалась пожилой дамой с великолепной осанкой — не иначе, из благородных… Еще бы одного характерного актера — ничего, по дороге найдется. Младший пластичен, строен, с чудесной живой мимикой и до сих пор смотрит волчонком. Как хорош он будет в пестром трико Арлекина! А девочка… Он достал из потайного кармашка ранца бутафорскую розу, чуть полинявшую, но все еще яркую и прикрепил к волосам Коломбины.

— У нас есть час на репетицию, потом тронемся дальше. Первая сцена…

От восхода до заката, от города к городу, от сказки к сказке катится повозка. Радость и страх, смех и слезы на масках актеров. Даже смерть не осилит вечный скрип колеса. И, что бы ни случилось, как черно и пусто не было бы вокруг — оглянитесь — в переулке, за поворотом, на линии горизонта светится пестрый полог! Рано или поздно, зимой или летом, но когда-нибудь — обязательно! — повозка дождется вас.

Прекрасная Любовь

Виктору Карасеву (Сказочнику)

Стоянка труппы представляла собой жалкое зрелище. Тощий — хоть ребра считай — старый мерин грустно жевал сухую траву, поводя боками и вздрагивая от ветра. Повозка накренилась на один бок — колесо с неделю, как надо было менять. А заплат-то, заплат на пологе — на всю нищую братию хватит! Под лысеющим дубом тлел костерок, шипя на редкие дождевые капли. У огня уныло сидели актеры. Невезучая Берта — кто глянет на личико, когда одна нога короче другой, пожилой Ромео, до потери лица избитый обманутым мужем — инвалиды, которым и податься-то некуда. Прочие разбежались, как тараканы — одна неудача, вторая, третья — значит виноват Арлекин. Потух (или протух) — ни игры ни везенья. Еще лет пять назад кто бы слово сказал поперек, в рот смотрели, негодяи, угольки к трубке подносили. А тут как легла хвороба на тоску осеннюю… Может, конечно, где зря и прикрикнул — но с кем не бывает… Может Джульетту зря отпустил из труппы — так поди удержи молодую да раннюю! Любовь, понимаете ли, господа актеры… Дал бог счастье девчонке, да от нашего лоскутка и отрезал. Пьеро учиться подался, в университет — ждали его там, как же. Панталоне в столице осел, важный теперь небось, толстый — в городских воротах застрянет… А у нас не сегодня — завтра детей кормить нечем будет…

— Ты бы пил меньше, глядишь и на еду бы хватало, — вставил грустный Ромео.

— Меньше, больше какая к чертям разница! Пропала труппа, как есть издохла. Что мы втроем осилим? Завтра до города доберемся, а играть все одно нечего. Хоть с протянутой рукой иди — подайте актерам погорелого театра! Выпьешь — забудешь, а протрезвеешь — и не жил бы вовсе, — Арлекин запрокинув голову вытянул последний глоток из фляжки, отшвырнул пустую посудину в ближнюю лужу. Потянулся было набить трубку, потряс кисет, сплюнул со злобой и скорчился у огня, как старик.

Из-под серого полога на Арлекина смотрела женщина. Худощавая, волосы прибраны под платок — как подобает мужней жене.

Господи-божечки мои, на кого он похож! Сутулится, крючится, на губах — ни улыбки, в глазах — ни звездочки. А недавно еще любая отдала бы полжизни за один его взгляд! Никто в мире не умел смотреть так весело и ясно, понимая и обнимая одновременно. Совсем молодым он повел за собою актеров, и ведь пошли, как родные — лучшего Арлекина и придумать было нельзя!

Он блистал на подмостках, срывая букеты смеха, жонглируя аплодисментами, марионеткой на нитках водя толпу. Подбирал роли к актерам и актеров под маски, ни разу не ошибаясь, умел показать, объяснить, а порой и заставить играть — и его похвала становилась дороже денег.

Когда она пришла в труппу, никто и поверить не мог, что эта худышка со взглядом напуганного котенка способна выйти на сцену. И только он, Арлекин, различил в рыжеволосой дурнушке будущую Коломбину. Сколько сил он потратил, ставя танец с метелкой, ставший потом ее коронным номером. «Ножка раз, ручка два, поворот. Встряхни головой — пусть зрители видят, какие роскошные кудри! И давай, улыбнись — Коломбина не может не улыбаться!»

Долгие репетиции — так, что по ночам она плакала от боли в перетруженных мышцах. Неумеха, исколола все пальцы, пока шила костюм. Перед премьерой стукнулась лбом об оглоблю, играла с запудренным синяком — и хоть бы кто заметил! Публика приняла ее сразу, на зависть былой примадонне. Цветы, комплименты, поклонники, один противный барон даже хотел похитить, напоив сонным зельем (до сих пор интересно, что он сказал наутро, обнаружив в постели собственную жену).

Из дурнушки Коломбина стала красавицей буквально в несколько дней, как бывает иногда с девушками. И целый чудесный год играла себя — очаровательную кокетку, насмешливую, веселую, легкую, будто бабочка. Вся труппа побаивалась ее остренького язычка и тяжелых затрещин, в ответ на легкие вольности. А дальше… Она не сразу поняла, что влюбилась — пока не поймала себя на желании выцарапать глаза очередной хорошенькой горожанке, когда та зазвала Арлекина полюбоваться на прекрасные вишни в ее маленьком садике. Чуть не расплакалась даже — но где ж вы видали Коломбину в слезах?

Потом, после столичных гастролей, чудесным майским вечером — из тех вечеров, когда небо кажется прозрачным, а ветер тяжелым от будущей летней жары — они сидели вдвоем, любуясь синей рекой и холмами, похожими на караваи ржаного хлеба. Он обнял ее за плечи — будто случайно — и это было счастье. Больше чем премьера, больше, чем удачная роль! Она тогда сказала, что любит, пропуская слова сквозь биение пульса — а как иначе. Он был честен, пытаясь отговорить — талант, как огонь выжигает сердца, не оставив взамен даже камня. Она не услышала. И стала его женой.

За три месяца после их свадьбы труппа заработала больше чем за год — так хороши были Арлекин и Коломбина в новых ролях. А потом она поняла, что беременна. И не смогла больше играть.

Их первенцу уже четырнадцать лет, дочке двенадцать, третий сынок с рожденья был слабым и не пережил первую зиму. Она шила костюмы, творила грим, готовила суп и свиное рагу с фасолью, растила детей, утешала и успокаивала мужа, став ему верным плечом. И нельзя сказать, что Арлекин был плохим супругом… Для театра — первой любви любого актера. Бывало, что он изменял жене, загуляв с очередной красоткой, бывало, что пил — ну а кто из мужей не пьет — но сцене всегда оставался верен. Шатко ли валко, быстро ли медленно, но повозка катилась дальше. А теперь…

Плохо все теперь. Сперва болезнь уложила его на месяц, потом ушла примадонна, потом провалился спектакль… Труппа застряла в глубокой яме, кто мог — тот сбег, кто остался — лучше б не оставался. Еды — на сутки не больше, да и черти бы с ней с едой — нам бы удачи глоточек, да где ж его взять. Что говорить, когда говорить нечего? Что сделать из ничего? Из ничего… женщина способна сотворить шляпку, салатик и скандал! Первое и второе явно не пригодятся. Значит… мой муж кажется забыл, на ком женился! Эх, гори оно все фейерверком!

Коломбина прыгнула из повозки, ощутив, как пружинит земля под босыми ногами. Потянулась — с наслаждением, в полную силу, чтобы косточки захрустели. Сорвала с головы платок, встряхнула роскошными рыжими кудрями — распустишь, до земли достают. И седина почти незаметна. Улыбнулась, чуть кривя уголок рта — за эту улыбку пятнадцать лет назад ее забрасывали цветами! Из повозки достала метлу — пожилую, холеную, с толстой ухватистой ручкой. Подбоченясь, качая бедрами, пошла к костру. Швырнула платок на угли, не пожалев верного друга одиноких вечеров ради эффектной сцены. На мгновение стало темно. И тихо — каждая капля дождя о листья была слышна. Потом над ветхой тканью взметнулось пламя, осветив лицо Коломбины.

— Что, не ждали — не ведали! Ишь расселись, будто мухи на блюде! Берта куксится, Ромео крысится — сметане ваши физии покажи — вмиг скиснет! А ты, дружок, выпил на посошок прежде, чем палки попробовать?!

Коломбина изящно крутнулась на одной ноге, точно пнув второй несчастную фляжку.

— Значит теперь тебе выпивку подавай! — и Коломбина перехватила метлу поудобнее, нацеливаясь на бока Арлекина. — А не ты ли говорил, что меня любишь и готов женится несмотря ни на что? Предатель! Негодяй! Мерзавец! Изменник!

Арлекин, выбитый метлой из пьяной дремы, чуть не свалился сперва в огонь. Потряс головой, прищурился, вспоминая, сделал сальто через костер:

— Ну что ты, Коломбина, о тебе же забочусь! — едва увернулся от пущенной вслед метлы. — Кажется сегодня собирают урожай с палочного дерева! — и замер, ошеломленный.

— Гляди-ка, помню! Вся мизансцена — как на ладони! А следующий диалог?

— Твоя очередь!

— Какая очередь?

— Ну, хозяин поймает меня с запиской…

— Замучает вопросам, застращает угрозами… — Арлекин хлопнул в ладоши и засмеялся. — Все помню! Ты гений, Коломбина! Сколько лет мы не ставили эту пьесу?

— С нашей свадьбы, дорогой, с нашей свадьбы! — и Коломбина, подбежав к мужу, упала к нему на грудь, прижалась щекой, сложила руки, приподняла голову, улыбнулась. — Правильно?

Арлекин обнял жену, заглянул ей в глаза — как пятнадцать лет назад:

— Правильно!

Полминуты на прошлое. И вот…

— Эй, бездельники, чего ждете — разбирайте реквизит! Коломбина, буди детей! Текста нет, учите со слуха! Да не туда занавес крепишь, осел корноухий! Дочка, повторяй за мной, ну! И не хнычь — актрисы плачут только на сцене!

Как в лучшие времена, Арлекин поставил всю труппу на уши. Мизансцены, реплики, жесты — по десять раз каждый — делайте так, чтоб невозможно было иначе. Голод, холод и дождь забылись и утонули в лихорадке перед премьерой. И вот, за ночь, буквально из ничего родился спектакль — живой, настоящий спектакль, который можно играть…

На рассвете усталые актеры упали спать и наверное даже во сне ничего не видели. Днем они въедут в город, дадут представление и представление обязано быть удачным. Ведь любовь — к актеру или искусству — очень редко, но все же творит чудеса!

Сказка о добре и зле

«…Верный конь споткнулся в беге, черный парус над волной,
Но зеленые побеги оплетают шар земной…»
Е. Ачилова
Часы на ратушной башне пробили семь. Добрые горожане завершали дневные труды. Розовощекие булочники и потные мясники закрывали резными ставнями окна съестных лавчонок. Ювелир закруглял разговор с неуступчивой дамой: пятьдесят, всего пятьдесят полновесных монет — и эти чудные серьги ваши. Лениво ругаясь, стража отвязывала незадачливого воришку от рыночного столба — теперь все хозяйки города знают бедолагу в лицо. Кокетливо подняв личики в одинаковых белых чепцах, выходили на улицы продавщицы сластей и фиалок. Мальчишки-фонарщики ручейками стекались на Старую площадь — после заката солнца труппа Мастера Августа давала «Действо о трех пастушках», и надлежало в срок протереть стекла и заправить громоздкие скрипучие лампы. Фармацевт Вольного Города, Мастер Ханс, вышел на порог своей аптеки подышать воздухом перед ужином.

Он стоял, подставляя щеки мягчайшему вечеру сентября, невысокий и грузный. В своем суконном кафтанчике поверх вышитой серой робы и смешном колпаке с подвеской он походил на дядюшку Гензеля, доброго гнома, который складывает подарки в детские сундучки долгой ночью солнцеворота. И дородные горожанки, и почтенные бюргеры, и беспечные девушки в ярких платьях, и насмешники-бурши, и даже чванливые советники-магистраты в парчовых мантиях — все улыбались аптекарю, приветливо кивали, здоровались, а кое-кто не стеснялся и кланяться в пояс.

Заслуги Мастера Ханса в искоренении душеглотки, детских сыпей — красной и гнойной, жгучего живота и прочих опасных болезней были неоспоримы. А когда по его совету магистрат закрыл все ворота, порт, под страхом изгнания обязал жителей пить кипяченую воду и есть лишь горячую пищу, охранив тем самым от заморской заразы, благодарные горожане были готовы носить аптекаря на руках.

Еще тогда поговаривали: «Вот бы нам бургомистра, такого, как господин Фармацевт — и мудрец и простец, и не важничает от почестей». Но Мастер Ханс отказался от красной шляпы, отговариваясь важными опытами с новейшими препаратами. Впрочем, и этим летом, когда бургомистр впал в неожиданное помрачение рассудка, аптекарь не захотел принимать бразды власти, предложив магистратам взамен избрать велеречивого купца Розенштока. И был прав. Тем паче, что не ошибался почти никогда.

Между тем вечер был необыкновенно хорош. Закатное солнце играло на вычурных флюгерах и красной черепице, отражалось от чисто вымытых окон, подмигивало красоткам и слепило глаза младенцам. …Судя по шуму с кухни, Адольф опять не прожарил гренки для супа. Верная Марта, гремя посудой, честила парнишку на чем свет стоит; значит, ужин отдалялся на полчаса или больше. Мастер Ханс решил прогуляться для аппетита. За дверьми он взял тросточку, сменил колпак на респектабельный шторц, проверил карманы и вышел. С переулка Цирюльников он свернул на Стекольный подъем, задержался немного перед крохотным кабачком «У Гертруды», подумывая, порадовать ли хозяйку своим визитом. Но пива ему не хотелось, а восторги вдовы были липкими, как пастилки. Ладно… Мастер Ханс стукнул тросточкой и отправился дальше — на бульваре Победы так славно пахнет палой листвой и осенними астрами. А что это была за победа, почитай, уже и не помнят…

Из подворотни наперебой выскочила стайка разноголосой, радостной малышни. «Дяденька Гензель! Господин Фармацевт! Огоньки! Огоньки покажите!» Иногда, ради забавы, Мастер Ханс зажигал для детей бенгальские свечи или пускал ракеты с крыши, но сегодня у него в кармане была только горстка лакричных леденцов. Конфетами он оделил пострелят не слишком щедро — сладкое вредно, но каждому малышу досталось по хрусткому золотистому шарику. «А огоньки в другой раз». Мастер Ханс покачал головой и продолжил прогулку, усмехаясь себе в усы. Ему нравилось наблюдать за детишками — как из щенячьей припухлой мордочки с возрастом прорезается лицо человека. Сразу видно — Фриц получится трусоватым, а Генрих смышленым, Каролина будет пленять сердца, а чернявая Трудхен хорошо, если выйдет замуж… Но еще забавнее виделось, сколь мизерными штрихами порой создается характер. Посмеешься над неуклюжестью крохотной танцовщицы — и девочка станет дурнушкой. Похвалишь юного воина, Изгонятеля Злой Собаки, глядь — из парнишки получится славный солдат…

«Здравствуйте! Здравствуйте, Мастер Ханс! Как я счастлив вас видеть!» — навстречу, смешно подпрыгивая, спешил часовщик Хольц. «Смотрите, смотрите, как я хожу!» — он и вправду выглядел молодцом. Год назад, почти сразу после женитьбы, бедолагу хватил удар. Опасались, что часовщик так и не встанет. Но прошло не более пяти месяцев с того дня, как хозяйка Хольц начала пользовать муженька Семицветным Бальзамом Мастера Фармацевта, — и вот почтенный мужчина скачет, будто кузнечик.

…За разговорами о погоде, благоглупостях магистрата и ценах на масло Мастер Ханс не заметил, как пробило восемь. Раскланивались уже в сумерках. Аптекарь решил было срезать путь через Старую площадь, но заслышав визгливые дудки комедиантов, свернул обратно. Пасторальная песенка лезла в уши: «Где мой милый пастушок, вместе выйдем на лужок, он подует в свой рожок, ляжем в тень на бережок…» Какая мерзость! Впрочем, фарсы о глупых купцах, трусливых солдатах и хитроумных бюргерах были еще противнее. Мастер Ханс прибавил шагу. Наконечник трости звонко стучал в булыжники. Хотелось есть. Говядины с кровью, горячего супа — можно даже без гренок, темно-розового вина, душистого, мягкого, свежевыпеченного хлеба… «Хлеба, мама, дай хлеба! Молока и хлеба! Пожалуйста!» И в ответ — жалобный, как собачий скулеж под дождем, женский плач.

От неожиданности Мастер Ханс уронил тросточку. Нищих, тем паче голодных нищих в Вольном Городе не было уже лет… Очень, очень давно. Калек и немощных стариков распределили в приюты для обездоленных, сбившихся с пути взрослых направили в услужение к уважаемым бюргерам, сирот разобрали на воспитание, большинство — и усыновили впоследствии. А на каждого упрямого пьяницу или выжившую из ума старуху из тех, что не пожелали отправиться в богадельни, приходилось по десятку благотворителей.

Он огляделся. Чуть поодаль, прямо на пороге закрытой лавочки плакала еще молодая женщина в пропыленной, но благопристойной простонародной одежде. За подол материнской юбки держалась белокурая девочка не старше четырех лет.

«Что случилось, дитя мое?» — аптекарь склонился к женщине, внимательно глядя в ее лицо. Что говорить, мошенники, готовые облапошить доверчивых добряков, еще встречались на улицах. Увидев сочувственное лицо, крестьянка зарыдала сильнее. Из всхлипов и вздохов удалось выяснить, что она с мужем и дочкой пришла пешком нынче утром. Муж хотел поискать места конюха в городе, а она — вышивальщица и швея. На рынке днем она продавала петухов и кукол на чайники, а супруг торговал свистульками. А потом муж отправился ночевать к дяде-гончару, а она с дочуркой осталась посмотреть ярмарку. А потом в толпе срезали кошелек, а куда идти она не помнит и боится… Окончание монолога утонуло в новом потоке слез.

«Успокойся, дитя мое! На сегодня я дам вам еду и кров. И пошлю известие в магистрат — муж, наверное, вскоре начнет вас искать. Утри слезы, пойдем». Мастер Ханс наклонился к девочке: «Как зовут тебя, милая дама»? Малышка вскинула голову — на удивление в синих глазах не было ни слезинки. «Я не дама, я Эльза»! «Ладно, Эльза, так Эльза. Хочешь ко мне в гости»? В ответ маленькая гордячка протянула ему ладошки. Аптекарь посадил ее на плечо — хоть бы испугалась, жестом предложил женщине следовать за ним, и медленно пошел в сторону дома. Необычно: в раннем детстве — и столь сильный характер. В линиях губ и скул, в повороте головы и уверенном жесте ладони видны и ум, и воля, и страсть, и упорство, почти упрямство… Редкость, драгоценная редкость.

На пороге аптеки уже топтался долговязый Адольф, держа зажженный фонарь. «Здравствуйте, добрый господин и прекрасная барышня!» Ревнивая Марта оттеснила недотепу плечом: «Загулялись вы нынче, хозяин, я уж думала, ужин простынет. Стою, стою… А это кто с вами пожаловал?»

«Мои гости. Приготовь им одну из спален внизу, накорми, дай всего, что понадобится. И пошли Адольфа в магистрат, мол, Магда и Эльза Кнехт дожидаются мужа и отца в доме у Мастера Фармацевта. И будь ласкова, не скупись!» Мастер Ханс осторожно снял с плеча девочку, похрустел затекшими пальцами. Марта медлила. «Что еще?» «Вам письмо передать просили, важное, лично, мол, в руки».

…Так вот какой дивный подарок готовил этот ласковый вечер! Мастер Ханс сбросил шторц и кафтан на руки подоспевшему Адольфу, очень медленно поставил в угол тросточку, улыбнулся гостям: «Располагайтесь» — и неспешно направился внутрь, к лестнице. С первой площадки крикнул Марте отменить ужин и подать вина в кабинет.

Свечи уже горели. На столе царил идеальный порядок, трубки и табакерка дожидались хозяйской руки; чернила, перья, бумага, пресс, ароматическая лампадка… И на полированной крышке — запечатанное письмо без обратного адреса. Вскрывать его не было надобности. Мастер Ханс выругался сквозь зубы. В дверь поскреблись. Верная Марта оставила у порога поднос и благоразумно исчезла из виду.

После пятого кубка стало чуть легче. Где там эта чертова книга… Как ни крути — одна из последних книг. Дальше — пасторали и фарсы и стихи про любимый город. А… вот она. На верхней полке дальнего стеллажа. Что, не любишь? А придется. Мастер Ханс бросил кожаный том на стол, раскрыл наугад:

ДРАКОН. Вы знаете, в какой день я появился на свет?

ЛАНЦЕЛОТ. В несчастный.

ДРАКОН. В день страшной битвы. В тот день сам Аттила потерпел поражение, — вам понятно, сколько воинов надо было уложить для этого? Земля пропиталась кровью. Листья на деревьях к полуночи стали коричневыми. К рассвету огромные черные грибы — они называются гробовики — выросли под деревьями. А вслед за ними из-под земли выполз я. Я — сын войны. Война — это я. Кровь мертвых гуннов течет в моих жилах, — это холодная кровь. В бою я холоден, спокоен и точен.

При слове «точен» ДРАКОН делает легкое движение рукой…

Мастер Ханс поудобнее прикусил вересковую трубку. Струйка пламени из указательного пальца подожгла табак. Горьковатый дымок не убил тоску, но смягчил ее… как бишь у этого капитана… будто масло, вылитое на волны…

Кем быть, злоязыкому буршу Хансу объяснили очень давно. Сперва, когда эти… адепты, ну их, не хочу помнить… нашли его в постели у девки, он послал их — всех и по одному. Потом… мерзость… его трезвили через кожаную воронку, тьфу, до сих пор во рту кислый вкус. После двое держали его, а третий читал и показывал и рассказывал.

…В мире есть Дракон. Есть всегда. Мудрое, хитрое, яростное, почти всемогущее Зло. Господин. Повелитель. Мастер. Его именем начинаются войны и бойни, его сердце питает детоубийц и предателей, его дух искажает слабых и уничтожает сильных. Ненавистный и обожаемый, кривое зеркало взгляда, скульптор душ человеческих — он.

Последний Дракон был убит светлым Рыцарем в честном бою. А потом возродился. В мальчике Хансе, третьем сыне цирюльника. И когда-нибудь, в свой черед, этот Ханс станет Драконом. Обязан стать. Как? Догадайся, ты умный мальчик. Нет, заставить тебя невозможно. Все прежние Повелители делали выбор сами.

…Они бросили его, разъяренного и беспомощного, валяться в собственной блевотине и ушли. Придя в себя, Ханс думал. Думал и вспоминал. На следующий день он отдал все наличные деньги за книгу, с коей больше не расставался.

Шли годы. Бурш Ханс стал Хансом-подмастерьем, после аптекарем Хансом, наконец, Мастером Фармацевтом Вольного Города. Смешивал мази, варил настои, пользовал хворых и предотвращал эпидемии. Силы его Дракона росли с каждым прожитым летом. В прошлом году, пуская с мальчишками фейерверки, Мастер Ханс едва удержался шагнуть с крыши и наконец-то попробовать — что такое полет. И, напротив, он видел, как сонно стихают волны людских страстей. Не случаются войны, угасают старинные распри, умолкают известные прежде поэты и трубадуры. Розовым мелким жирком затягивает ленивые души. Эта девочка, Эльза, — последний, может быть, лет за десять непокорный ребенок…

Он, Дракон, может дохнуть огнем, так, что искры отразятся в любых глазах!!! И вразлет пойдет чаша весов. Все знают — звезды ярче, если темнее ночь… Будут враги, и бои, и побоища, будет живая ненависть, гордые женщины и отважные яростные мужчины. И рабы, лизоблюды, шакалы — куда от них? Прожженные, ржавые, мертвые… как там дальше?

Он человек. Все еще человек. И не может, не хочет делать шаг в это небо. Не может, не хочет, не хочет, не хо…

Мастер Ханс уснул лицом в книгу. Вино расплескалось на пол. Свечи потухли. Струйка слюны стекала из уголка рта спящего, прожигая дыру в страницах…

* * *
Януш Герт поспешно пробирался по узким улочкам, жался к стенам, стараясь держаться в тени. Мятый плащ с капюшоном окутывал его нескладную персону от макушки до серебряных шпор на видавших виды поношенных сапогах. Да еще торчали мосластые кулаки, перепачканные чернилами. До Соборной библиотеки — только ради старинных книг он еще выбирался в город — оставалось не более пятисот шагов. Может хоть в этот раз повезет? Четыреста, триста, двести… Не обошлось.

Пьяный солдат — здоровенная смрадная туша в заляпанной жиром кожанке. За ним повизгивают размалеванные девицы.

— Какие люди в столице! Янчик, свет ты наш, неужели не надоело? А, небось, лишние денежки в кошельке завелись?! Покажи-ка дяде Губерту свои монетки!

Януш пробовал не дышать, пока грязные пальцы хлопали по карманам. Уже давно он хранил все важное в голенищах сапог, а в кошельке держал мелочь.

— Всего-то? Обеднел ты, Янчик, оскудел брюхом. Ну, хоть перстенек подобрался — и то душе радость. Ванда, Юна — которой пойдет, та и носить будет!

Девчонки, визжа и скалясь друг на дружку красными ртами, стали наперебой примерять игрушку. Перстенек было жалко до слез — одна из немногих уцелевших отцовых еще вещей. Но сам виноват, плати.

Перстеньком завладела младшая с виду, рыжая и патлатая красотка. Она прыгала, как дитя, любовалась собой, ловила лунный свет в фиолетовый чистый камень. Ее товарка стояла, уперев руки в раскормленные бока, и поливала подружку бранью. Солдат хохотал, хрюкая и пуская слюни.

Януш попробовал тихо свернуть во дворик. Там — он точно помнил — была лестница на крышу, а по влажной от росы черепице вояка за ним не угонится. Но человек-туша снова загородил дорогу.

— Глядите, красотки, дивитесь! Вроде как рыцаренок, мечом махать ученый, копьем тыкать ставленый, кулаками махать привычный, так?

Девицы замолкли — намечалось новое развлечение.

— Так вот, милашки, эта орясина — самый что ни на есть трус трусливый. На турнир не ходец, на войну не ездок, на оленя и то не охотник! Его папаша из дома выгнал в одном доспехе — живи, мол, как хочешь. Так недоделок броню и ту продал! Ты его честишь по матушке — он молчит. Ты его денежки в свой кошелек селишь — он молчит. Ты его в морду…

С этими словами солдат врезал Янушу прямым в челюсть.

Кажется, выбил зуб. Или нет? Януш сидел в подзаборной луже, вода текла в сапоги, щека опухала. Пока вроде все цело. А до закрытия библиотеки не более двух часов. Два!

Чувствительным пинком в бок солдат опрокинул Януша навзничь. Третий удар пришелся в горло. Точнее, пришелся бы, не умей Януш уворачиваться от отцовского посоха. Четвертый…

Старшая из девиц вцепилась в рукав солдата.

— Оставь мальчишку, Губерт, что он тебе сделал?

— Уйди, дрянь, я его жизни учу! Пусть мужиком будет!

Человек-туша потянул из-за пояса нагайку — такими лупили воров на рынке и шлюх в борделе, замахнулся…

Старшая девица снова повисла у него на руке.

— Брось, красавчик, пошли веселиться! Смотри задаром, — с этими словами она рванула корсаж, выставляя наружу большие желтые груди.

Солдат сплюнул ругательство, ухватил заступницу за распущенные космы, отбросил нагайку и всей пятерней заехал ей по щеке. Януш смотрел, бледнея.

Женщину… По лицу. Женщину!

Доски в заборе, оказывается, едва держались. А штакетина рубит не хуже меча. Когда просветлело в глазах, оказалось, что Губерт лежит в той же луже и даже орать не может. Девки, вцепившись в плащ, тащат ветхую ткань в разные стороны и верещат, как дурные. А он, Януш, держит в руках незнакомый легкий кинжал и уже нацелился было… Благо!!!

Избавить город от этой вонючей туши — благо? Освободить девок от скота и насильника благо? Оставить жизнь, дабы человек мог раскаяться и начать новую книгу судьбы — ведьбывает же? — благо?!

От размышлений его избавил грузный согласный топот. Патруль! Януш отбросил кинжал, рванул плащ — ткань затрещала и лопнула — и ужом юркнул в присмотренный дворик. Ушел!!!

Дорога по мокрой черепице была сегодня сложнее, чем представлялось. От напряжения дрожали ноги, и дважды Януш едва не сорвался на мостовую. Зато ночь — чуть не первая за сентябрь — выдалась ясной. В подступающих сумерках прорезались молочные звезды. Крыши блестели, как лаковые, колокола на Закатной башне отсверкивали серебром. Люди внизу походили на суетливый рой пестрых бабочек… А вот и лестница к дому!

В мансарде стоял фантастический беспорядок. Шелуха от орехов, трубочный пепел, ломаные перья, бумаги, посуда, рубашки и башмаки. Было все, кроме еды. Ни в кухонном шкафчике, ни на полках — ни крошки хлеба, ни единой картофелины. Пришлось спускаться к хозяйке на два этажа вниз. Рыхлая злая старуха, она почему-то благоволила к Янушу и за мелкую мзду подкармливала его и даже стирала белье.

Через час, сытый и обихоженный, Януш уже сидел у себя в продавленном кресле и попыхивал старой трубочкой. День прошел не то чтобы очень сладко, но случалось и куда хуже. И все еще удавалось держаться. А рядом… Руки сами собой потянулись к знакомому фолианту:

В пяти годах ходьбы отсюда, в Черных горах, есть огромная пещера. И в пещере этой лежит книга, исписанная до половины. К ней никто не прикасается, но страница за страницей прибавляется к написанным прежде, прибавляется каждый день. Кто пишет? Мир! Горы, травы, камни, деревья, реки видят, что делают люди. Им известны все преступления преступников, все несчастья страдающих напрасно. От ветки к ветке, от капли к капле, от облака к облаку доходят до пещеры в Черных горах человеческие жалобы, и книга растет. Если бы на свете не было этой книги, то деревья засохли бы от тоски, а вода стала бы горькой. Для кого пишется эта книга?

Для меня.

Пока есть на свете слабые и обиженные, пока люди бывают друг с другом зверее хищников, в мир является Рыцарь. Защитник, спаситель, преданный паладин Дамы Надежды. Он читает скорбную книгу, а потом выезжает на белом коне биться с драконами, населяющими сердца. Если же Рыцарь не обнажает меч, в мире не остается света.

А там где нет Добра, нет и Зла. Я не могу открыть двери Дракону. Я не сделаю первый шаг!

Сказка с небосклона

Где все это случилось — в королевстве Тинтэгле, у города Су, на побережье, в лесу колокольных сосен. Когда — за сотню лет до Войны. Как — а бог его знает…

Он был дженом, воином-одиночкой, она — рита — рисовальщик по белой глине. На празднике Яблонь, самым радостным днем года, в толчее за городской ратушей они столкнулись глазами и не смогли развести взгляды.

Трое суток — солнечных, лунных, хвойных — они бродили по прибрежным холмам, слушали, как гудят под ветром стволы колокольных сосен и еле звучно шелестит вереск, вдыхали воздух — смоляной и соленый. Джен рассказывал про оружие — как творят сталь из земных костей, для чего закаляют клинок в жидком масле, вине и морской воде, почему мечу дарят имя. Рита рисовала веточкой на песке обереги, которые мастер наносит ляпис-лазурью на белую черепицу — для радости в доме, для доброго урожая, от пожара или удара молнии.

Желтый мох был их ложем, дженов плащ укрывал от ночной прохлады, паутиновым кружевом путались во сне волосы — пепельные и хлебные. Но горечь таилась в уголках губ влюбленных — джен готовился стать драконом.

…Это просто — ты должен стать самым лучшим. Непобедимым бойцом, мудрецом, провидцем. Чувствовать небо кожей, растворяться в воде, понимать, как растет трава. Выбирать без сомнений, решать — и никогда не жалеть о прошлом. Тогда однажды распахнешь крылья!

Джен был молод — до мечты оставались годы. Они простились на закате четвертого дня, пообещав друг другу, что каждый год будут встречаться в этом лесу утром праздника Яблонь.

Все лето и осень рита бродила по побережью, от города Брок до Покинутой Гавани. Глина бьется легко — рисовальщику хватит работы. О джене говорили на рыночных площадях, как о воине — известном, славном, потом великом. Долгую зиму рита пережидала в рыбачьем поселке, училась плести сети, коптить рыбу, раза три ходила на лов. А когда отгуляли шторма, на крепкой лодке уплыла в Су.

Джен ждал ее в распадке между холмами. Он стал шире в плечах, посмуглел, разукрасился шрамами. Прямую гарду его меча портили две зазубрины, улыбку — выбитый зуб. Но джен был горд. Он теперь самый сильный! И в доказательство, он сбегал с холма в море, держа риту на одном плече — и ни разу не сбился с шага.

Праздник выдался добрым, влюбленным досталось восемь дней радости.

Долгий год рита жила в Су — ей хотелось коснуться музыки, складывать звуки так же легко, как цвета на парадной вазе. И когда джен вернулся, она играла ему на флейте дождливыми вечерами. А он голой ладонью доставал из костра угли и смеялся над ее ужасом. Джен учился бесстрашию — и стал самым смелым. Под его поцелуями будущее отступало и пряталось…

А наутро их расставания шхуна «Лис» с Того Берега привезла с собой мор в мокрых трюмах. Рита не успела уйти из города. Полагая бессмысленной смерть под чужим забором, она стала сестрой в бараке. Умывала, утешала, укачивала, провожала в последний путь. Скудными, прерывистыми ночами, рите казалось, что она на ристалище и ведет поединок с болезнью. Она выжила и победила.

Когда она снова встретилась с дженом, то не узнала друга. Гордый воин превратился в мальчишку. Сумасшедший влюбленный джен кувырком катался по зеленым холмам и хохотал так, что колокольные сосны гудели вслед эху. Он постиг мудрость мира и спешил поделиться ей. Три дня рита прожила в сказке.

По слову джена к ней прилетали бабочки, белки спускались с сосен, голоса птиц вторили ее флейте. Стайка золотых светлячков следовала за ней, пока, смеясь, она не попросила джена отпустить бедняжек. А когда его руки ласкали риту, было не различить — где ее тело отвечает на нежность, где его ладонь радуется ее коже. Дыхание их смешалось, и сердца бились слитно.

На четвертое утро рита сбежала, боясь, что еще глоток счастья, и она попросит стать спутницей в путешествии, кое надлежит совершить одному. И получит отказ. И умрет.

Еще год рита ждала в тихом монастыре Бергена. Ей поручили расписывать кельи, чтобы послушницам было светлее искать мир в душе. И на девственных стенах голубым по белому рита рисовала драконов и птиц и пророков над небесами. Работа дарила ей крылья.

Новая встреча была страшна. Джен исхудал, синева его глаз выцвела, тропки морщин появились на лбу и у губ. «Я учился быть самым жестоким», — сказал он рите, — «Не спрашивай меня, как». Ночь и день и еще ночь рита сидела на берегу моря, держа на коленях голову джена. Они молчали. А когда джен ушел, рита осталась в лесу.

Целое лето и целую осень и целую долгую зиму она плела самую прочную в мире сеть. Из стеблей сон-травы, из серебряной паутины, из жил оленя и льняных нитей, из собственных бедных волос. А в начале весны тронулась в долгий путь. К Скале Безумцев у черного озера Эсвольд.

В день весеннего равноденствия человек, захотевший преобразиться в дракона, должен подняться на эту скалу без крюков и веревок. И прыгнуть вниз с высоты пятисот шагов. Если дракон — полетит, если нет — разобьется о воду. Поднимались, говорят, многие.

Рита видела, как джен начал восхождение. И, едва он скрылся за поворотом тропы, стала раскидывать сети. Если не выйдет лететь — прочные нити прервут падение и джен останется цел. Неважно, что все годы до встречи со смертью, он будет проклинать риту и ее дар — лишь бы жил. К закату сети опутали берега так, что и камешек не проскользнет мимо…

Рита не разглядела, когда джен прыгнул, услышала только ликующий крик. И — от самой воды взмыл в небо медноцветный дракон — могучий, прекрасный, гордый! Он самый-самый, он настоящий, он смог! Рита плакала.

Облака раскрывались как занавес, под ударами звонких крыльев. Джен-дракон парил, расплетая потоки воздуха, падал к самой глади черной воды и вновь поднимался ввысь. Неборожденным недоступно такое счастье — как здоровому не понять калеки, впервые встающего с ложа. …Еще один кувырок через облако, еще один выдох искр, еще один пируэт… Крылатый на мгновение замер в воздухе, оглянулся на звезды, ища направление, и устремился на запад, уверенно и упорно, как стрела выбирает свою мишень. На запад, в сторону побережья, к звонкозвучной сосновой роще у белых стен города Су. К завтрашнему утру праздника Яблонь.

Рита долго смотрела, как теряется в синих тучах стремительный силуэт. Ночь будет грозной — первый гром после зимней спячки. Но разве какая-то буря способна остановить первый в жизни полет?

Рита ждала, пока джен скроется за горизонтом. Потом неторопливо, на ощупь, смотала сети. Погладила на прощанье тугие, намертво крученые канаты. Впервые за годы распахнула серебристо-стальные крылья. С места прыжком подняла в полет тело. Дохнула на груду сетей — она занялись мгновенно. Тайна останется тайной. Пора спешить. К завтрашнему утру…

Сказка о крае света

«…Моя чудная страна — Неближний свет…»

Е. Ачилова
Если все время шагать вперед, не сбиваясь с дороги — мимо лесов, мимо рек и гор, мимо морей, побережий и островов, то когда-нибудь выйдешь на самый край света. Лежит себе земля — трава растет, кустики, камешки на обочине — и вдруг ничего. Край. А на самой кромке неведомой пустоты стоит мой дом-на-краю-света. Уютный такой, бревенчатый, двухэтажный. С верандой, где кто-нибудь пьет вкусный чай и накладывает в розетки варенье из земляники. С чердаком, полным чудного барахла — от старинного медного компаса до невесомого платьица дочери мандарина. С подвалом, заставленным горшочками, баночками и таинственными бочонками — любой пьяница дал бы отрезать себе язык, лишь бы выпить стаканчик из такой бочки. С плетеной мебелью, теплой печкой (в железную дверцу так славно стучатся искры осенним вечером), с глиняными светильниками и льняными свежими простынями.

В детских комнатах — кубики, из которых можно построить почти настоящий замок; музыкальный горшочек — он умеет играть сто мелодий и всегда знает, что подадут на обед; деревянные кони с мочальными гривами — если очень поверить, ускачешь за семь морей и вернешься обратно лишь, если сможешь спасти принцессу Нет-и-Не-Будет. А еще чудо-глобус, книжки с картинками, как у Эльзы и ее братьев, мышьи норы и скрипучие половицы. За одним окном старый сад с яблонями и вишнями. За другим — пруд, в котором отражаются звезды, даже если на небе тучи. А за третьим — ничего. Край земли. И по ночам можно прикладывать ухо к стенке и слушать мертвую тишину. А потом переползать к окошку — там кузнечик в траве и жаба квакчет и вода с крыши каплет в большую бочку и целый мир впереди от крыльца и до горизонта…

Знаю, дети растут. И вот на конюшне хрустят морковкой толстоногие пони, под обрывом в пещерке горит костер, а замок собирают из сосновых стволов веревками и гвоздями. Вьется знамя на вершине холма, деревянные мечи режут воздух, придуманные герои готовятся к настоящим победам. Шаг за шагом, как зерна толкают землю, дети тянутся вверх, к молодому солнцу. Что им делать — край света так близко, дорог так много. А дом — он на то и дом, чтобы ждать.

И однажды рассвет не найдет мальчишку в уютной постели в детской, а солнечный зайчик недосчитается лучшего из коней на конюшне. Один за другим разбредутся своими путями Альеноры, Роланды, Маргариты и Франсуа. Дом затихнет, чуть запылится. Затянется мхом веранда, врастут в землю кривые ножки скамеек, оскудеют запасы в бездонном погребе. Будет тишь и покой в милом доме на краю света. В доме, который я успела придумать за минуту до смерти. Я боялась идти за край и поэтому я придумала мир и дала ему жизнь.

Вот я буду сидеть в мягком кресле в библиотеке. Слушать, как ливень стучит в жестяную крышу и протекает сквозь щели. Пить кофе. Листать страницы любимых книг — желтоватые, хрупкие, с грустным запахом старой бумаги и округлыми тяжкими буквами. Буду ждать. В дом всегда возвращаются. И прежние дети станут стучаться в двери — королевы и победители, могучие колдуны, просветленные книжники, искусные мастера и горделивые юные матери. Мир наполнится плотью и кровью, мир раскинется от края света — вперед. Однажды я услышу имя дальней горы — и не вспомню его потому, что не знала раньше.

Время будет катиться горстью камешков с горной осыпи, время будет ползти, словно тень от часов, время будет шуршать листвой и швыряться горстями снега. В шерстяных одеялах и тканых пледах я буду прятать тепло долгими зимами, спать в покое, пить чай и тушить все огни в одиночестве, гладить кошку, вязать чулок, говорить о несбывшемся с зеркалом. А весной в дом заявятся мальчик и девочка в тщетных поисках Птицы Правды. Я придумаю птицу и стану феей. А дом превратится в Замок на Краю Земли.

Будут троны и залы, портьеры, ковры, сокровищница с драконом, арфа, флейта и тайные книги. Будут стражи в закрытых шлемах, будут долгие лабиринты и ряды темно-синих витражных окон, будут двери в ничто — откроешь, а там край света. Не каждый выйдет с победой из таинственных стен, но всякий спасется живым — уж об этом я позабочусь. И по миру пойдут легенды о дивном замке и великой волшебнице — его хозяйке.

Никому не открою ни имени, ни лица. Стану делать подарки тем, кому захочу, расплетать и сплетать истории, слушать песни, утешать побежденных и чествовать победителей. Песня скрипки у очага, вязь стихов в тронном зале, звон мечей на мосту — только лучший пройдет сквозь стражей. И однажды примчится рыцарь на белом коне. Настоящий, могучий и гордый, добрый, как может быть добр только сильный мужчина… Он приедет за головой старой ведьмы из Замка Края. Я сумею обвести его вокруг пальца — это мой дом и моя сказка. Но за рыцарем вслед соберутся другие.

Совы и ястребы станут носить мне вести — что говорят о твердыне Госпожи Чернокнижницы и как ее называют. Или не называют — вскоре имен колдуньи станут пугаться дети. Тени моих деяний закроют небо, замок затянет мгла. Сырость, мрак, ледяные ступени, вой и хохот из темноты, крепость прочных решеток, тяжесть смертных оков — вот что встретит немногих смелых. Пусть их. Не один грандиозный поход завершится спасительным бегством. Но последний мой гость упадет на колени перед черным хрустальным троном. Он пришел, чтоб служить королеве тьмы, стать ее мечом и кастетом. Он уйдет очень быстро — через окно. И тогда я замкну ворота.

Но бывало ли, чтобы зло безнаказанно процветало на глазах у больших и сильных? Семь седых королей заключат свой союз, семь волшебников встанут радугой — и начнется Великий поход на Край Мира. На пути у измученных войск встанут горы, зачавкают топи, опустеют леса и взовьются травой пустыни. Будут тучи мошки и несметные стаи медноклювых свирепых птиц, низкорослые крепости с неживыми бойцами и высокие башни отвратительных колдунов. Все, что помнила и хранила, я обрушу на войско, чтобы ярость их стала искренней и вражда напиталась кровью. И тогда я приму бой на краю света, на самой кромке, чтобы копья отважных рыцарей столкнули меня в ничто. Они будут неколебимы, эти гордые паладины, они ударят и выбьют из края свободу. Для всех. Даром. Мир порвет пуповину и сделает первый вдох. Вместо кромки прорежется горизонт. И следов края света не останется на земле.

А я… За минуту до смерти я придумаю море. Чаек, рыбу, пену на гребнях волн. И кораблик под облаками…

Случайная сказка

Бюрхард Швальб, городской портретист, человек заурядный и кроткий, в то утро страдал мигренью. Духота мастерской делала приступ невыносимым. Художник распахнул настежь окна мансарды — вдруг майский воздух развеет боль — и лег, накрыв голову мокрым платком. Вскоре начался дождь. Бюрхард слушал, как стучит и шумит вода, стекая с крыши по узким желобам. Чтобы отвлечься, он считал оттенки зеленого — холод веток сирени, сочный глянец тополиной листвы, буроватую влажную кожу жабы… Стало легче, сон уже полнил веки. Вдруг незнакомый, острый и свежий запах отогнал дрему. Когда Бюрхард открыл глаза, то увидел возле кровати неподвижный шар белого пламени. Художник замер, боясь вздохнуть. Текли минуты. Порыв ветра сбросил банку с кистями на пол. Звонко разбилось стекло. Шар распух, как мыльный пузырь, заполнил собой мансарду и взорвался с ужасным грохотом. Стало темно.

Из пожара бесчувственного Бюрхарда вынесла на плечах толстуха Гертруда — магистрат потом наградил отважную медалью из чистого олова. Дом сгорел дотла вместе с кондитерской лавкой, адвокатской конторой и прито… простите, питомником юных цветочниц. Кабы не двое буршей, которые проследили путь молнии, художнику пришлось бы плохо. Впрочем, и так он остался один на один с городской благотворительностью. Три недели мастер Швальб провалялся в бесплатном госпитале. Тут бы ему и сдохнуть, как жил — тишком…

Сестра отыскала художника и забрала к себе в халупу. Она была старая дева, злобная и упрямая. Она мазала струпья вонючей мазью на нутряном сале вепря, выносила братца на солнце, кормила с ложки целебным бульоном из семи сортов мяса. И таки показала смерти костлявый кукиш. Бюрхард заговорил, прозрел, даже ресницы отросли заново.

Все имущество портретиста сгорело. Нужен был уголь к зиме, теплая ротонда сестре — она кашляла вечерами, кой-какая одежка ему самому. И мольберт, краски, кисти и мастихины — какой он к черту художник с пустыми руками. Оставался один выход… Бюрхарду было стыдно до слез, но субботним днем он вышел на площадь с пачкой серых листов и угольной палочкой.

Добропорядочные мещане, одетые в лучшие платья, чинно прогуливались по кругу. Покупали лимонную воду, орешки, печеные яблоки. Засматривались на бродячих жонглеров, коробейников, уличных рисовальщиков. Бюрхард, не подымая глаз, встал рядом с другими мазилками. Пьяница Штремке и тощий Гюрст косились на него, шептались и пересмеивались. И перебивали клиентов — как только почтенный бюргер или важная горожанка подходили к их пятачку, Гюрст тут же подставлял табуретку под увесистые зады, а Штремке кропал портрет, приправляя прибауткой работу.

Бюрхард жался в тени, слезы слабости подступали к глазам. Солнце уже миновало ратушу, когда первый клиент выбрал его. Необычное, крупно слепленное лицо, раздвоенный подбородок, тень шрама у тонкой губы, маслянистый зрачок, а второй глаз стеклянный, мертвый. Одежда богатая, кружевной воротник, винный бархат, туфли с пряжками, цепочки, цепи, кандалы… Бюрхард очнулся — невыносимо ломило затылок, во рту пересохло, а с листа на него смотрел бритый каторжник в оковах, с запекшейся раной на месте глаза. Клиент мельком глянул через плечо художнику и изменился в лице.

Бюрхард вернулся домой с распухшей физиономией. Клочки портрета разметал ветер, уличные мазилки смеялись над горе-мастером. От огорчения случилась простуда. Базарным утром сестра вышла на рынок за яблочным медом, а вернулась с новостью — Ловкого Пруху поймали, говорят, выдала девка в борделе. До заката король воров будет привязан к столбу на посмешище горожанам, а наутро — в клетке выслан в столицу, на скорый суд. Бюрхард вздохнул — что ему до поимки очередного разбойника. Оказалось наоборот. Пополудни явился шлепень из магистрата с конвертом. В письме предлагалось ему, Бюрхарду Швальбу, исполнить точный портрет злодея Отвальда Бритке по прозванию Ловкий Пруха за вознаграждение в пятьдесят миттелькрейцеров. Это были уголь и хлеб. И позор.

На закате художника проводили в казенный дом. Предоставили форменную бумагу с печатью, карандаши и краски. Начальник тюрьмы, свирепо водя усами, потребовал, чтобы портрет был точным и «никаких там художеств». Бюрхард долго, брезгливо возился с казенной палитрой, ладил хромоногий мольберт, попросил еще свеч — дали. Привели заключенного. Бюрхард узнал его, но пожалеть не успел — пришла боль. В этот раз на рисунке была могила. Яма в земле, засыпанная телами в рваных холщовых мешках. …Начальник тюрьмы орал и тряс брюхом. Стражники посерели. А Ловкий Пруха кинул взгляд на рисунок и рассмеялся, будто и не ему сулил верную смерть художник. Бюрхарда выставили в тычки, не заплатили ни крейцера.

Случай разошелся по городу. На семейство стали коситься. Сестре отказали в немудрящих швейных заказах. В доме запахло голодом. Ко дню перелома года сестра заложила кольцо с рубином — еще материнское, старое. Денег едва хватило на праздничный ужин. Бюрхард пил теплый пунш, ел сосиски и плохо думал о будущем, когда в дверь постучали. Дюжие парни втащили в дом два мешка вкусно пахнущей снеди, перекидали в чулан уголь. Старший (бандит бандитом на вид) сунул оторопелому портретисту мешочек с монетами и ухмыльнулся:

— Привет от Прухи. Смылся он, как ты ему набалакал, мазилка. В мешке дохляцком с кладбища вывезли. Спасибо велел сказать…

Бюрхарда долго допрашивали, но доказать ничего не смогли. Слухи клубились по городу. Поговаривали, художник спознался с дьяволом — то-то его адским пламенем припечатало. Зато в доме стало сытно, тепло и славно. Через приятеля Бюрхард заказал в столице все необходимое. А пока суд да дело — угольной палочкой на обороте обоев нарисовал сестру. В этот раз боль была меньше. Бюрхард пробовал сопротивляться, но рука, казалось, сама выводила ломкие линии. На портрете за юбку сестры держалась круглолицая девочка. С сестрой случилась истерика. Прорыдавшись, она поведала брату, что согрешила с аптекарем аккурат семь годков назад. Родила в приюте, тайком. Дитя отдали в деревню, отец раньше платил кормилице, но обеднел и помогать перестал. Нынче пришло письмо — заберут ли ребенка в город или отдавать девчонку в приймачки… Заберут, уверенно сказал Бюрхард. Сестра расплакалась снова — от благодарности.

Через несколько дней в мастерскую явился чинный пожилой доктор. Он был суеверен и любопытен, как все врачи. Он осмотрел шрамы и рубцы на голове Бюрхарда, зеркальцем проверил зрачки, долго стучал молоточком по локтям и качал головой. Потом заказал портрет — доктору самому предстояло ложиться на операцию. Под строгим взглядом врача Бюрхард работал медленно и неловко. А рисунок не разглядел — доктор выхватил лист с мольберта и сложил в папку. Оставил деньги и вышел грузными, медленными шагами.

Бюрхард рассказал сестре о визите. Они долго советовались — риск выходил большой. Вскоре должны были привезти малышку Берту… Сестра заложила домик и сад, Бюрхард намалевал вывеску. Помещение сняли в Квартале Чепчиков — издавна там селились шарлатаны, астрологи и гадалки. «Предсказания будущего через портрет. Всего сто миттелькрейцеров! За ошибку предвидения возвращаются деньги». Горожане долго раскачивались, но быстро вошли во вкус.

Мастер Швальб стал фигурой модной. Его приглашали на те вечеринки, куда не пускают жен, жали руку и пили на брудершафт. Семья Бюрхарда переехала в новый, просторный дом. Головные боли исчезли — художник делал до десяти портретов за день и не страдал. Пару раз случалось, что заказы не выходили, но все нарисованное сбывалось. Самое время осесть, остепениться, жениться на обеспеченной девушке из хорошей семьи, говорила сестра. Бюрхард поддакивал или молчал. Он вообще разговаривал мало. Бледность лица и обвислые щеки вызывали тревогу. Скорее всего, виновата была усталость, но и счастливым господин предсказатель себя не чувствовал. Дело точило его, тревожило, как песчинка под веком. Будто не он рисовал портреты, а уверенная рука водила мастером Швальбом, словно заточенным угольком.

…Портрет Магды Гутманн заказал ее муж, преуспевающий булочник. Когда женщина вошла в мастерскую, стала ясна причина. Мягкие губы, смуглые пятна на белой коже, затаенное счастье в глазах. И спелый, словно арбуз, чудесный круглый живот. Магда застенчиво объяснила художнику:

— Муж хочет знать, кто родится. Вдруг мальчик. Первенец.

Расторопный слуга подставил клиентке кресло и раздвинул шторы, чтобы свет озарял модель. Бюрхард встал за мольберт и прищурил глаза. Он давно освоился наблюдать, как сама по себе заполняет бумагу рука. И пока ломкий уголь размечал лист, Бюрхард медленно думал. Об ужине — наваристом супе с мозговой косточкой в желтом бульоне. О белокурой красотке Труди… или Тильди? Сестра зазвала на смотрины очередную невесту. О картине «Дары волхвов» — три царя, три лица, три оттенка одного чувства… вряд ли ляжет на холст… нет времени.

Бюрхард глянул на лист. Стол с привязанной женщиной. Вскрытое чрево, как большой некрасивый рот. Угрюмый доктор держит обвислое тельце ребенка. Смерть.

Магда Гутманн заметила пристальный взгляд и улыбнулась:

— Может лучше распустить волосы? И прошу, не рисуйте веснушки.

Уголь в пальцах дрожал от нетерпения. Бюрхард знал — картина еще не закончена. Нужен таз, куча тряпок в углу, тень на двери… Врешь, скотина, я здесь художник!!!

Боль ввинтилась в виски. Бюрхард быстро загрунтовал лист углем и добыл белый столбик пастели. Размашистыми штрихами на черном фоне портретист рисовал мадонну с лицом Магды Гутманн и младенца у пышной груди. Было тяжко. Немели руки, мутилось зрение, мышцы сводило судорогами. Никогда еще за свою небольшую жизнь не доводилось Бюрхарду так принуждать тело. Через боль и бессилие он тащил себя вопреки чьей-то глупой капризной воле. И неверное будущее подчинилось руке мастера Швальба. Все в каноне — полукруглая арка окна, облачный нимб, церковь на горизонте, два скрещенных стебелька камыша у дитя. Последний штрих — родинка как у Магды, в ямке между грудей. Портрет удался. Можно было с чистой совестью падать в обморок, что Бюрхард и сделал тут же.

…Его взял на лечение в клинику сам профессор фан Бирке. Это вам не бесплатный госпиталь — чистые простыни, молоко и овсянка на завтрак, услужливые сиделки в накрахмаленных фартуках. Бюрхард нежился, кушал вдосталь, принимал ванны, много спал. Он поправился, щеки порозовели, пропала дрожь в пальцах. Первый месяц художник не хотел даже слышать о рисовании, после затосковал. Асиссент Крюмп подсунул в прикроватную тумбочку пачку бумаги и Бюрхард стал вспоминать. Сперва он набрасывал пейзажи — цветущие вишни, вид на реку, кирпичную стену клиники. Затем рисовал щенят, птиц и больничную лошадь Фрици. А анфас санитара Шайзе получился случайно. Портрет вышел как портрет, неплохой, но ничего выдающегося. Санитар на нем был похож на веснушчатую гориллу. Профессор собрал консилиум, велел Швальбу сделать еще рисунок на пробу. А через пару дней выписал с богом. Фан Бирке собирал научные казусы и художник с банальным истощением нервов был ему неинтересен.

После выписки Бюрхард думал уйти на покой и переехать в деревню. Но для Берты уже пора было искать школу. С полгода мастер Швальб держался в тени, снял мастерскую в Ткацком Квартале, а к началу сезона стал принимать заказы. Брался он в основном за семейные панорамы, охотно писал детей. Портрет Магды Гутманн с малышом Йошке, выставленный в витрине кондитерской, работал бесплатной рекламой. Не одну клиентку подманило к мастеру Швальбу отцовское тщеславие булочника. Дела шли удачно. Никакая непристойная суета не нарушала более распорядок жизни художника. Картину «Дары Волхвов» приобрел магистрат. Племянница Берта росла и радовала семью. Сестра старела. Он все настойчивее просила братца жениться и привести в дом хозяйку. Швальб готов был с ней согласиться — пора. Он засматривался на девушек и даже приметил одну-другую. Утром Бюрхард делал заказы, днем работал в мастерской, вечера проводил непременно с семьей — ужин, чтение, игра в шашки. Он совершенно счастлив.

Добыча

За одно утро поляны покрылись подснежниками — словно на лес опрокинули полные ведра звезд. Казалось, невозможно пройти, чтобы не наступить на бело-голубой, пахнущий весной ковер. Если б не спешка — я задержалась бы покружить в тумане между могучих стволов царских кленов, прикоснуться щеками к влажной, заросшей мхом коре, под которой бьётся сок жизни — но, увы. Мой старший брат Лассэ разбудил меня до восхода луны. «Вставай, вставай» — повторял он и звонил в серебряный колокольчик. «Ловцы пришли на границу». Я вскочила, сбросив дрему вместе с капельками росы.

Они всегда приходили весной, в то время когда звери и птицы беспечны, увлеченные свадьбами и поиском дома для будущих малышей. Они убивали не для еды и не ради защиты, не щадили ни детенышей ни влюбленных, оставляли изувеченные тела на грязных стоянках, увозили с собой пленников в железных клетках, чтобы те медленно гибли вдали от родины. Гоняясь за драгоценной добычей, они не страшились ни смерти, ни небесных путей. Увы, Лисий лес — и ковры оранжевых мхов в алых капельках сластеники, и бугристые валуны в чьих расщелинах гнездились изумрудные змейки, и тропинки вдоль русла реки и опустелые провалы нор, в которых раньше жили водяные дракончики — принадлежал людям. По договору царицы Астэ и трех владык краткоживущих эльфы клялись не выходить за границы Ревучих топей. Оставалось только молча смотреть на гибель родичей по земле — или делать то, что возможно свершить, не нарушая клятвы.

Я бежала изо всех сил, перепрыгивала ручьи, осторожно ступала по размокшим тропинкам и скользким склонам. Кое-где, в низинках, в тени деревьев ещё прятались островки старых сугробов. Брат Лассэ сказал однажды, что наш лес, наш Тауре Руско, тает как снег под солнцем. Брат Мэльдо стал спорить — эльфы живут. Так же ярко зеленеют по весне рощи, так же сочно наливаются красным золотом в месяц Листьев, так же спускаются осенью к морю золоченые лодки в лентах и бубенцах. В ночь перелома года так же дивно танцует царица Астэ на вершине горы Потери, а братья зажигают огни и пьют мед из прозрачных кубков — изгнанниками мы пришли в эту землю и отыскали приют. Нас не становится меньше. Почти.

Воздух наполнился томящим запахом прели, почва все чаще чавкала и расползалась. Клены и буки сменились чахлой ольхой и тощими, как девчонки из деревень, березками — я приближалась к топям. В разгар лета, когда солнце пьет воду с земли и болотные травы корнями скрепляют почву, отыскать тропку между кочек, бочажин и редких островков суши, поросших вереском и сосной, может и человек. Весною не всякий эльф согласится обойти топи по краю. А мне придется проскользнуть через самое сердце болот и бежать напрямик. Страх шевельнулся в груди холодной рыбешкой, я глубоко вздохнула, унимая его — и рванулась вперед.

Место для ночевки я стала высматривать загодя, не дожидаясь заката. Болотные ящеры — неприятные зубастые твари размером с хорошего оленя — ещё спали в своих сырых берлогах, призраков нынче бояться нечего. Но отдыхать лучше на сухом мху или палой листве, там, где никто не умер. Мне повезло не сразу, солнце уже краснело, когда удалось отыскать сразу три сухих и безопасных на вид островка, с одного пахло сладким — прошлогодние ягоды топяницы, вытаяв из-под снега, обретали особенный аромат. И ручеёк журчал тихо, но явственно. Я поспешила на звук — и отпрянула. Где-то под толщей торфа пряталось озерцо земного масла, пестрые пятна выступали наружу, делая родник непригодным для питья. Вздохнув, я низко наклонила голову и коснулась рогом воды, очищая источник от яда. Потом поела ягод и нежных вересковых побегов, осмотрелась и решила, что на среднем островке, в кольце сосенок мне будет безопасней всего. Постель из прошлогодней хвои оказалась приятной, я улеглась, подогнув ноги, встряхнула гривой и опустила голову. Глаза закрылись сами собой. И снов я не видела.

На рассвете вдруг начался снегопад. Пробираться по кочкам стало труднее, шерсть на ногах намокла, до самых бабок налипла грязь. Снег сбил меня с пути, я потеряла сердце топей — большой остров, усеянный крупными валунами, на котором испокон веку ничего не росло, пришлось возвращаться по своим же следам. Продвигаясь вперед, я грезила наяву — о зеленых лугах и освещенных луной июньских полянах, о журавлиных танцах и играх лисят. Замечтавшись, чуть не шагнула в круглое, гладкое озерцо, увидела себя в черной воде, хихикнула — белый единорог, перепачканный словно мускусная крыса. И тут же вздрогнула всем телом — ветер донес далекий запах дыма человеческого костра.

Краткоживущие не умеют кормить огонь, они смешивают ветки разных пород, добавляют вонючего торфа или жирного угля и кашляют от едкого запаха. Я никогда не понимала людей. Не испытывала к ним ненависти — это яд разъедающий душу, от которого нет спасения. Мать рассказывала, как дичали те эльфы, что не сумели принять мир и, вопреки клятве, сражались с людьми по ту сторону топей. Участь погибших казалась завидной по сравнению с судьбой тех, кто перестал чувствовать красоту. Брат Лассэ тоже убивал — но честно, лицом к лицу, как убил бы оленя или медведя. Я — нет. И не знаю, смогу ли…

Вторая ночь в топях была нелегкой — я замерзла и не нашла сухого места для ночлега, поэтому дремала вполглаза, стоя на маленьком островке. Но утро вознаградило меня за все — под яркими солнечными лучами впервые за эту весну раздалось звонкое «цыть-цыть-цыть» овсянки, а за утренним туманом на горизонте показалась широкая гряда Лисьего леса. До цели было рукой подать.

Ловцы думают, будто они знают лес и умеют в нем прятаться. Их выдает всё — тяжелая вонь железа, нечистые мысли, хруст веток под неловкими ногами, остатки пищи и мусор на испакощенных полянах. Своими отбивающими запах снадобьями, костюмами-невидимками, шитыми из шкур ящеров, и дудочками-манками они могут обмануть златолиску и белого оленя, высвистать жабу-царевну, хранящую в лупоглазой голове драгоценный алмаз. Но не эльфа и не меня. Я чувствую их ловушки, слышу их голоса и могу увернуться от летящей стрелы. Я — добыча. Редкостная добыча. Брат Мэльдо рассказывал, будто люди считают единорогов зверьми и едят, словно кабанов или уток. Кусочки рога кладут в бокалы, чтобы обезвредить яды, грива идёт на плюмажи шлемов их рыцарей, из шерсти ткут белые покрывала для королевских свадеб, а копыта прибивают над воротами дома на счастье. А живого единорога можно посадить в клетку и показывать за деньги по городам. Если удастся поймать живьем.

…Их было пятеро у костра. Двое парней, схожих друг с другом, веснушчатых и плечистых, заросших рыжей щетиной суетились вокруг котелка с кипящей похлебкой, то подсыпая туда каких-то сушеных трав, то пробуя варево. Хмурый, вонючий, седой ловец с золоченым поясом поперек брюха и арбалетом за спиной, неторопливо свежевал зайца, поочередно подбрасывая кусочки потрохов трем скулящим у его ног гончим. Тощий длинноволосый юнак скорчился поодаль, на его зеленой рубахе видны были бурые пятна. Кучерявый, белокурый и очень высокий человек развлекался, тыкая прутиком в клетку, в которой неподвижно лежала белая оленуха. Я принюхалась — погоня изнурила её, важенка истекала кровью.

Варево выплеснулось на угли, запахло паленым. Рыжий парень, бранясь, снял котелок с огня и позвал остальных. Четверо чинно расселись, выскребая ложками миски, пятый — Длинноволосый — не тронулся с места. Насытившись, ловцы пустили по кругу флягу, весело забормотали о чем-то своем, смеясь и колотя друг друга по спинам. Под повелительным взглядом Седого Длинноволосый нехотя поднялся, добыл из заплечного мешка инструмент, похожий на эльфийский ребек, и какую-то тонкую палку. Встал, приложив деревяшку к плечу, тронул палкой струны, подбирая незатейливую мелодию. Довольные ловчие застучали ногами в такт, парни на два голоса затянули песню. Я не понимала ни слова. Я слушала, выхватывая из шума звонкие и беззащитные голос струн. Они пели о первых ручьях и зеленых клювиках первой травы, о пышных гривах мчащихся облаков и счастье проснувшись однажды утром понять, что весна уже наступила. Мелодия поманила меня, как призрачный свет болот манит живых мотыльков. Хотелось одновременно выйти туда, на поляну, и бежать сломя голову прочь — ни одна сила ещё не была надо мною так властна. А Длинноволосый все играл и играл, меняя ритмы, все быстрее колдовали над струнами белые пальцы. Одолевая слабость, я с силой ударила рогом о ствол ближайшего клена. Гулкий звук разнесся окрест, ловчие изумленно замолкли, потом загомонили все разом. С довольной ухмылкой Седой похлопал по плечу музыканта, тот вспыхнул яростью, но промолчал.

Собираясь ко сну, ловчие привязали собак и забились все вместе в большой шалаш. Двое рыжих помочились в огонь и затоптали уголья. Лагерь затих. Медленно-медленно над голыми ветвями деревьев поднялся узкий серпик луны. Я увидела, как Длинноволосый ловец крадучись выбрался из шалаша и приблизился к клетке. Я думала, он будет мучить умирающую оленуху. Ловец дал ей воды, обтер пену с покорной морды и сел рядом, просунув сквозь прутья руку, чтобы касаться бока животного. Когда небо начало светлеть, я почувствовала, как душа важенки поднимается к небу. Озираясь, Длинноволосый вернулся обратно в шалаш. Я ушла от стоянки в лес — мне нужна была дневка, чтобы восстановить силы перед грядущей погоней. Мы способны по нескольку дней обходиться без пищи и сна, но зачем рисковать?

До чего же вкусна оказалась простая заячья капуста, молоденькие листки. В Тауре Руско пышно цветут волшебные травы, а обычной лесной зелени не вдруг сыщешь. Я паслась бок о бок с оленями и чувствовала спиной их удивленные взгляды — единорог в Лисьем лесу зверь редкий. Во времена великих эльфийских царей и олени и златолиски и другие чудные твари умели говорить и понимать речь, но утратили это умение. Как и единороги — я знаю, о чем говорят братья, но не могу ответить им словами. Наевшись, я спокойно задремала на холмике под полуденным солнцем — если придет опасность, олени успеют предупредить.

Разбудила меня та же дальняя музыка. Струны тосковали, как тоскуют и плачут серые журавли, улетая в дальние страны. Они пели о душах, бредущих по Звездному Тракту, об одиночестве тех, кто уходит, тех, кто остается ждать, и тех, кто никогда не дождется. Я ощутила себя несмышленым детенышем, который в первый раз в жизни остался один. Все мое существо рванулось навстречу мелодии — там ждали тепло и спасение. Йо-оооо! Я закричала и сорвалась в галоп — пусть поверят, что я им поверила. По обычаю ловцов они расставят на поляне ловушки, и будут ждать, когда единорог попадется. Одиннадцать лет, с тех пор, как мать покинула нас, я играю в эту игру, и ни разу ещё не проигрывала. …Хорошо бы провести Длинноволосого через топи — пусть братья увидят, какие новые манки завелись у людей.

На бегу я нюхала воздух и напрягала слух — разглядеть охотников я не успею. Вот один притаился в развилке дуба, вот другой ворочается в рябиннике, как медведь. Собак увели подальше — ими не пахнет и их не слышно. Пора. Я взметнулась в прыжке и вылетела на поляну. Раз — по краю кое-как присыпанной ветками ямы. Два — мимо железной петли, скрытой в траве. Три… Я столкнулась взглядами с Длинноволосым, он смотрел на меня словно эльф на звезды. Музыка оборвалась. Я чудом не сбилась с шага. Йоооо!!! Четвертый ловец, которого я не заметила, сбросил на меня сеть, я почувствовала, как веревки скользнули по крупу, но по счастью не опутали задние ноги. Я торжествующе прыгнула — пусть посмотрят, как я хороша, как блестит моя шкура и играет на солнце рог, пусть жадность застит им глаза. И споткнулась, упала на землю, взметнув копытами дерн. Вот один ловец спрыгнул с дерева, справа вскрикнул второй — испугался? Я неуклюже вскочила и похромала в чащу, еле касаясь земли передним копытом. Об обломанный сук безжалостно разодрала шкуру — пусть на земле останутся капли крови. Ловцы спешили за мной, шаг в шаг. Сейчас они, скорее всего, не будут стрелять — есть надежда взять меня живьём. Пусть надеются.

Ветер донес острый запах пота, я громко застонала и немного прибавила ходу. Здесь, в лесу, мне никто не поможет. Лассэ, Нингвэ и Тиндэ будут ждать на границе Тауре Руско. Эльфы не нарушают клятвы, но Ревучие топи на расстояние полета стрелы принадлежат им, и владыки краткоживущих не вмешиваются в судьбу тех, кто нарушил закон. Однажды добыча ушла от меня — на самом краю топей ловцы потеряли двух псов и одного человека в открывшейся вдруг промоине и повернули назад. Этих я больше в Лисьем лесу не встречала. Все остальные охотно и радостно, без малейшего принуждения спешили навстречу своей судьбе — и обретали её.

Я шумно втянула воздух ноздрями и повернула на запад, к реке. В груде валежника за оврагом была берлога, там ворочалась просыпающаяся медведица и попискивали два… нет три медвежонка. Не стоит им встречаться с ловцами — одного-двух матерая матушка может и задавить, но и сама поляжет костьми. Незачем. Русло Красивой реки поможет мне спрятать следы, наутро я снова покажусь перед лагерем, и краткоживущие снова помчатся за мной, опьяненные азартом погони. Слева… Слева?!

Они решили взять меня в клещи и перерезать путь, пока я в своей самоуверенности изображала раненую. Трое шли следом, двое пустились в обход и теперь шумно сопели где-то впереди. И насчет стрел я ошиблась — мало с чем спутаешь скрип тетивы арбалета. И к реке мне теперь не пройти. Что же делать? Я отчаянно вскрикнула и упала на колени. Ждать пришлось недолго. Трое затопотали рядом. Судя по запаху, старшего ловца с ними не было, гнали молодые. Опять сети? И веревки… Я подождала, пока люди приблизятся и немного расслабятся, сквозь полусомкнутые ресницы я уже видела их довольные лица, осклабленные рты. Рыжий парень потянулся связать мне ноги, его ладони были влажны от пота. Я ударила двумя копытами разом. Тело с хрустом отлетело в кусты, я вскочила, оттолкнула плечом второго рыжего и пустилась назад по тропе со всех ног. Теперь медлить было опасно. Зато гнаться за мной ловцы станут вдвое ретивей.

Я чувствовала, как копыта впечатываются во влажную землю, оставляя глубокие следы. Пусть им кажется, что я рядом, и найти меня проще простого. Солнце пронизывало лес, стволы царских кленов казались отлитыми из красной меди, подснежники тянулись к свету белыми лепестками, набухали и распускались почки, певчие птахи щебетали наперебой, от земли поднимался теплый парок. Это было похоже на весенний бег стада, когда молодые сломя голову мчатся по цветущим полянам, матери бродят в тумане по вересковым пустошам, а отцы ради чести сражаются друг с другом и от звона рогов лес гудит словно колокол. Я летела как ветер, полная силы. И погоня мчалась за мной — они тоже рассвирепели.

В сосновойроще я заложила пару петель вокруг стволов и единым дыханием выскочила на холм. Позади меня расстилались лесные дали, впереди белесовато-зеленым ковром колыхались Ревучие топи, сумрачные и неприютные. Где-то еле слышно курлыкали журавли — может быть повезет на рассвете увидеть их танцы — ничего прекрасней я не встречала в жизни. А вот и ловцы!

Это было рискованно — мчаться вниз по крутому склону, перескакивая с камня на камень, рискуя споткнуться о торчащие корни или скользнуть копытом по старому льду. Но я справилась и вот уже передо мной расстилалась пустошь. От радости я подпрыгнула, взбив передними копытами воздух — и мимо просвистели два арбалетных болта, а затем и стрела. Ловцы бранились, стоя на вершине холма. Я подпрыгнула ещё раз и побежала в болото, расплескивая воду из-под копыт — так чтобы они меня видели. Я не зря выбрала эту дорогу — первые часы краткоживущие пройдут спокойно, не встретив ни глубоких промоин ни коварных топей. А чем дольше люди охотятся, тем трудней им отступиться от цели.

Притаившись на заросшем вереском островке, я наблюдала, как ловцы готовятся к переходу. Они долго спорили, отчаянно жестикулируя. Потом двое Рыжих и Длинноволосый под присмотром Седого стали рубить жерди и слеги, а Белокурый ушел в лес с собаками и вернулся уже без них, нагруженный тяжелым мешком с припасами. Разумная мысль — с клеткой они далеко не уйдут. Надо будет потом вернуться и освободить ни в чем не повинных псов. Не самые лучшие звери, но все же не заслужили долгой смерти от голода и жажды.

Пятерка тронулась в путь. Длинноволосый шел впереди, проверяя палкой дорогу, за ним двое Рыжих волокли жерди, чтобы переправляться через топкие места, затем Белокурый — он тащил увесистый мешок на одном плече, большой лук на другом, и напевал какую-то песенку. Седой крался последним, на его хищном сторожком лице читалось внимание, корявые пальцы цепко охватывали рукоятку большого ножа, арбалет подрагивал за спиной. Этот был готов к бою в любой момент. И когда в топях, хрипло булькая, заворочались болотные пузыри, он первым вскинул оружие. И первым опустил его, что-то резко крикнув остальным спутникам. Жаль, что я не знаю человеческого языка. И братьям, при всей их любви и заботе вряд ли придет в голову обучать меня этой речи.

Ловцы двигались медленно, я лениво наблюдала то за ними, то за свадебным хороводом лягушек, кружившим в большой, заросшей ряской луже, и неторопливо пощипывала молодую травку. Солнце припекало, птицы свистели, от тепла и переживаний клонило в дрему. Я моргнула и закрыла глаза. Человеческий вскрик разбудил меня вовремя — Длинноволосый шлепнулся в липкую грязь буквально в одном прыжке от островка. Я крадучись отшагнула назад, сквозь заросли пробралась на дальнюю окраину суши и уже оттуда пустилась бежать во весь опор, петляя по залитой водой равнине. Две стрелы свистнули вслед, третья нашла цель. Я не сразу почувствовала боль от раны, и сперва она только подхлестнула меня. Но опираться на заднюю ногу становилось все тяжелее, железо жгло меня изнутри, и кровь вытекала на этот раз по-настоящему. Надо было искать убежище и как можно скорее — близился вечер, а свежая рана для болотных призраков все равно, что разгоряченное тело для комаров.

Далеко впереди виднелся чахлый березнячок с редкими столбиками елей, я не помнила этого леса, но оставалось надеяться на лучшее. По краю топи громоздились залежи бурелома, пробираться через них оказалось непросто, я едва держалась на ногах. Одна надежда была на то, что погоня отстала. Наконец я оказалась на ровной упругой плеши, заросшей вороникой и — о, счастье! — бородатыми прядями седого целебного мха. Я обернулась, чтобы разглядеть рану. Мне повезло и не повезло одновременно. Стрела воткнулась в мясистую часть ляжки, не задев ни крупных сосудов, ни сухожилий. Я могла дотянуться до раны зубами и языком. А вот древко стрелы отломилось, оставив железо в теле, мне предстояло самой извлечь наконечник. От слабости мне захотелось позвать братьев — я знала, что и Мэльдо и Лассэ придут на мой голос. Но клятву они нарушат — и рано или поздно это ударит по ним, как натянутая и отпущенная тетива. Я глубоко вдохнула и изогнулась, вытягивая шею. От боли помутилось в глазах, едкий вкус железа тотчас вызвал тошноту, но я тащила и тащила, сжимая зубами мерзкую занозу. Наконец, наконечник подался. На секунду я потеряла сознание, но не упала. Надо было как можно скорее остановить кровь. Я тщательно вылизала рану, пристроила сверху пучок мха и, лежа неподвижно, подождала, пока повязка подсохнет. Уже начинало темнеть. Из последних сил я зарыла копытом следы крови и отправилась вглубь лесочка, чтобы не ночевать там, где лечилась.

Ночь пришла на болота тихо. Золотая тарелка луны поднялась над туманами и словно в ответ в глубине топей засветились болотные огоньки. Здесь лежали эльфийские принцы, сложившие головы в дни последней войны, человеческие солдаты в чересчур тяжелых доспехах, златолиски, олени и кабаны, от мучений лишившиеся перед смертью рассудка, деревенские простачки, охочие до ягод и лечебных болотных трав. После смерти они знали только одно — голод. И тянулись на запах тепла. Я знала, что ловцы разожгут огонь. Когда луна выйдет в зенит, их костер захотят навестить. Оставалось ждать, чутко прислушиваясь к звукам болота — и к собственному телу. Если рана набухнет жаром, мне конец. Легкий ветер прошел над лесом, шевеля верхушки деревьев. Мне показалось, я слышу, как братья настраивают арфы и касаются струн, брат Мэльдо откидывает с лица длинные волосы и поёт балладу потерянной родины, голос его звенит серебристой капелью об лед:

…Встречи верны, неизбежны утраты.
Птицей — рассвет из вечернего склепа.
Путь наш проложен по Звездному Тракту
Долгой дорогой от неба до неба…
…Снова играет Длинноволосый. Никогда б не подумала, что краткоживущий, неспособный ни видеть, ни ощущать мир во всей полноте, сможет добавить хоть что-то к красоте ночи. Люди — хищные, жадные, неуклюжие и бессмысленно злые создания. Я видела, как деревенские мальчишки ловили птенцов и поедали их, как ни за что мучились в капканах живые звери, как после каждой весенней охоты Лисий лес пах кладбищем. И этот… игрун, он ведь тоже явился сюда за жизнями. Он такой же как все.

Я почувствовала, как особенный, липкий холод пробежал по спине. Туман заклубился, сплетаясь в пряди. Неупокоенные пришли. И выбирая из двух добыч, они поспешат к огню. Я насторожила уши — ловцы разбили лагерь на небольшом островке к северу от меня, через болота ночью они не побегут — это верная гибель. Мелодия все ещё кружила словно болотная чайка в сумерках, трогала за сердце. Многоголосый вопль перебил её, как стрела. Чей-то тонкий, испуганный голос кричал и кричал, потом захрипел и вскоре затих. Хриплый рев Седого свидетельствовал — старый хищник недешево продает свою жизнь. Кто-то заполошно визжа, раздавал направо и налево мокрые хлюпающие удары. Что-то гулко упало в воду. Завонял и потух костер. Ещё какое-то время на островке слышалась возня, потом все затихло. Белый туман поднялся светящимся облаком и рассеялся.

Перед рассветом я осторожно, оберегая больную ногу, прокралась к островку. И увидела совсем не то, что ожидала увидеть. Темный провал в белесом мху подсказывал, что один из краткоживущих отыскал свою кончину в стылой воде. Иссохшее тело другого человека скорчилось на мху. Но трое ловцов были живы и жались спинами к большому валуну, ожидая, когда появится солнце. Седой сжимал арбалет, и пальцы его не дрожали. Белокурый тихо скулил, вжимая голову в плечи, и тыкал вперед длинным ножом. Длинноволосого знобило — похоже, его задели в схватке, но сидел он прямо, вслушивался в темноту. Я залегла за грудой валежника так, чтобы наблюдать. Рана ныла, но не сильно — кажется, заживала.

Болотные пичуги уже свиристели вовсю, когда троица наконец-то рискнула оторваться от камня и встать. Белокурый с Седым заспорили громко и яростно, тыкая пальцами то в глубь болот, то в сторону суши. Длинноволосый бродил поодаль, потом вдруг протянул Седому находку — искристо-зеленый камень на тонкой цепочке старинной эльфийской работы. Ловцы загомонили уже втроем. Белокурый цопнул украшение огромной ладонью и свирепо мотнул головой. Седой схватил его за грудки. Белокурый, недолго думая, отшвырнул Седого в лужу, подхватил палку, заплечный мешок, и двинулся в сторону Лисьего леса. Уйдет?!

Я хорошо знала людей. Оскалясь, Седой взвел арбалет и выпустил болт в спину бывшему спутнику. Тот обернулся, не вскрикнув, грузно шагнул назад и упал в воду. У умирающих людей лица становятся чистыми, словно смерть снимает с них маски. Я подождала, пока Седой обшарит карманы у мертвеца, выдернет болт и подберет мешок с продовольствием, потом, нарочито тяжело ступая, показалась из-за валежника — стрелять с занятыми руками у ловца бы не вышло. И погоня понеслась дальше.

Седой бросил тяжелые слеги и половину вещей, оставив только оружие, заплечные мешки с припасами и две жерди — нащупывать путь. Он гнал Длинноволосого перед собой, понукая то криком, то пинками. Я маячила впереди — так чтобы ловцы меня видели. В сердце болот я бы просто запутала их в островках и исчезла своей тропой, предоставив им право сгинуть в трясине, но рана давала о себе знать, я боялась мчаться по топям. Так что я стала забирать влево на Башенный утес. Кто-то из братьев наверняка смотрит с башни на топи, следя, как курсируют болотные огоньки и где гнездятся птицы. Он почует погоню и сообщит остальным.

Солнце перевалило через зенит, когда у меня закончились силы — раньше, чем я рассчитывала. Топкая грязь снова налипла на шерсть, рана опять закровила, какая-то щепка вонзилась в стрелку копыта, я захромала и на переднюю ногу, а времени остановиться и вытащить занозу не оставалось. Седой гнал меня хмуро и неотвратимо. Дважды он снова стрелял, оба раза мне удалось увернуться, но я не знала, сколько у него болтов и сколько у меня удачи. Посыпался мелкий снежок, закружился в мягких солнечных лучах — бабочки Метели прилетели играть на болота. На ходу я слизывала снег с шерсти, чтобы хоть немного утолить жажду. И когда я услышала, что шаги за спиной затихли, то просто упала на первую сухую кочку. Ловцы остановились перекусить, слабо чувствовался запах их пищи и ядовитого питья. Седой что-то громко рассказывал, подбадривая сам себя. Длинноволосый молчал. Я дышала, хватала зубами горьковатые стебельки мха и блестящие листики вороники. Вытащить щепку до конца не удалось — острый шип застрял глубоко. Но до цели оставалось совсем немного. Два-три часа — и братья укроют меня, исцелят раны, утешат и обогреют.

Крик кулика разнесся далеко над болотами, словно в ответ захлюпали болотные пузыри. Я обернулась — ловцы поднялись с кочек. Значит и мне надо вставать. Голову тянуло к земле, рог неожиданно показался тяжелым, но я подняла голову. Йооооооо!!!! Я жива и ещё не проиграла свой бой. Откуда-то с запада откликнулся еле слышный хриплый голос рожка — братья слышат меня. Это придало сил. Ненадолго, но придало — я побежала. С кочки на кочку, с клочка суши на непрочную дерновину с поваленного ствола на корягу. И гнилое дерево не выдержало. Я сорвалась в топь.

Холодная волна обняла меня сразу по грудь. Вместе с холодом пришел ужас, я забилась, расплескивая воду, разрушая непрочный ковер корней на поверхности топи. Копыта не чувствовали опоры, стылая грязь сдавила ребра, стало трудно дышать, крик забился в горле, но закричать я уже не сумела. Опираясь на край промоины, бросилась на сухое боком — дерновина, хлюпнув, разорвалась. Помутилось в глазах, свело глотку, запах прели словно бы просочился под кожу. Последним усилием я положила на мох шею и голову, попробовала ухватиться зубами за какой-то корень, но он не выдержал моей тяжести. Я слышала, как идут по болоту ловцы, как чавкает мох под ногами, но уже ничего не могла сделать.

Они приблизились медленно и осторожно, остановились за корягой, о чем-то заговорили. Седой отдавал приказания, Длинноволосый отвечал коротко. Я смотрела, как по рыжему мху ползают какие-то сонные букашки, и гадала — убьют меня до того, как вытащат из трясины или после, насколько ценна им шкура или хватит одного рога. Погружаться в болото я перестала, под брюхом оказался какой-то топляк, но для толчка опоры не хватало. От тепла тела вода немного согрелась, я перестала мерзнуть, это купание — если бы не обстоятельства — могло бы быть почти приятно.

Длинноволосый осторожно положил на мох две длинные жерди, обвязался одной веревкой, вручив конец Седому, взял второй моток и осторожно пополз ко мне, приговаривая что-то ласковое. Я принюхалась — от него пахло морем, соленой свежестью, даром, что все мы здесь были в грязи. И в зеленых, широко раскрытых глазах тоже плескалось море. Он осторожно прикоснулся ко мне, погладил гриву. Я вздрогнула от неожиданности — в этих ладонях не было зла, краткоживущий действительно хотел мне помочь. Палкой он подпихнул под мой живот веревку, обвязал передние ноги, закрепил петлю на туловище, под брюхом, затянул узлы и пополз назад. Вдвоём с Седым они ухватились за концы веревки и потянули. Я оттолкнулась от топляка и рванулась вперед — умирать на твердой земле по любому приятнее, чем на суше. Склизкая хлябь так просто не отпускала добычу, я почувствовала, что задние ноги вязнут, и снова забилась. Веревка лопнула. Я увидела, как Седой достает арбалет, а Длинноволосый качает головой, что-то доказывая. Договорились — арбалет вернулся за спину, Длинноволосый пополз ко мне, закреплять узлы ещё раз. Я ощущала его усталость почти как свою, он держался только на силе духа. Снова мучительное усилие, боль от веревок, невозможность вдохнуть, отвратительный чавкающий звук — и трясина отпустила добычу.

Я лежала на боку, тяжело дыша, измученная, но живая. Ловцы утирали пот, разминали ладони, посмеивались. Потом Седой протянул Длинноволосому нож, а сам достал флягу и опустился спиной на мох — он все-таки был немолод, погоня далась нелегко и ему тоже. Я ждала. Наверное, можно было сопротивляться, но смерть едва ли не самое важное дело, которое совершаешь в жизни — и идти к нему нужно спокойно и с благодарностью. А на Звездном Тракте я встречусь с матерью — говорят, будто души знают судьбу живущих, вдруг она дождалась меня? Я услышала частое дыхание Длинноволосого, он никак не мог продышаться после работы, ощутила холодное прикосновение мерзкого железа к груди — и поняла, что он разрезает веревки.

Инстинкт оказался сильнее разума — я вскочила и побежала, нет, полетела по кочкам. Рык Седого разнесся мне вслед, мимо просвистел болт, за ним второй, третий. Ловец не разбирая дороги, гнался за мной, потрясая разряженным арбалетом, он готов был как дикий зверь разорвать мне зубами глотку или живьём придушить. Будь я здорова, будь вместо болота лесная тропа, он никогда бы не смог изловить меня, но с моей хромотой, расстояние между мной и обезумевшим от жадности человеком начало сокращаться. Десять прыжков, восемь, пять… и глухой шлепок тела о воду. По пояс ушедший в трясину Седой взвыл, призывая на помощь, вокруг него затемнела вода, хрипло хлюпнул болотный пузырь. Будь поблизости хоть одна надежная кочка, я наверное бы попробовала помочь человеку — как-никак он тащил меня из трясины, а смерть в воде неприятная штука, но соваться в рыхлый дерновник было самоубийством. Длинноволосый, впрочем, так не считал — захватив длинные жерди, он поспешил на помощь своему спутнику так рьяно, как если б Седой был его родичем или ближайшим другом. Наконец мне стало явно их сходство — тот же разрез глаз, те же длинные носы и упрямые подбородки, только старший исходил ненавистью, а душа младшего была свободна от зла.

Длинноволосый почти успел, ему оставалось две длины слеги, но в пучине шевельнулся особенно крупный пузырь, топь вздохнула и навсегда поглотила неудачливого ловца. Только маслянистые круги разошлись по поверхности — как и не было человека. Длинноволосый вскрикнул, потом заплакал в голос. До этого я не видела, как люди плачут, и не думала, что ловцы могут плакать. До Башенного утеса оставалось каких-то пара часов пути. Я стояла и смотрела, что будет делать последний оставшийся в живых человек. Пошатываясь, он вернулся назад, подхватил вещевой мешок, ощупал в нем что-то длинное — не иначе свой инструмент, повесил на пояс веревку, взял слегу, неуверенно огляделся вокруг. Он явно не был хорошим следопытом и не знал, куда двигаться дальше. Я топнула ногой. Заметив меня, Длинноволосый сказал что-то жалобное, протянул ко мне руки. Я медленно зашагала вперед, часто оглядываясь. Человек пошел следом. Он казался одиноким и жалким в подступающих сумерках. Чтобы выжить, он нуждался в огне и хорошей пище, в надежде, способной рассеять его тоску — Длинноволосый горевал о погибшем. Бог весть, кем приходился ему Седой — отцом, кровным братом или братом матери, но потеря тяготила человека больше, чем опасный и сложный путь.

Я вывела его на сушу в тихой рощице, не доходя утеса. Березы шелестели ветвями, покрытыми юной листвой — в Тауре Руско леса зеленеют раньше и опадают позже, чем в Лисьем лесу. Измученный Длинноволосый упал на траву, я прилегла поодаль, наблюдая за ним. Отдышавшись, он собрал веток, чтоб развести огонь — и не тронул ни единой живой, лишь попросил у березы кусочек коры, чтобы пламя быстрей занялось. Я внимательно слушала голоса леса. Длинноволосый отогрел ладони, кое-как просушил одежду. Он не переставал оглядываться вокруг, дивясь то цветку, то листу, то серебристым крыльям вечерней бабочки. Сияющий диск луны показался на небосклоне, птичье многоголосье встретило его торжествующим хором. Длинноволосый достал свой инструмент, подкрутил колки — и песня струн влилась в музыку леса, так чисто, как если б всегда здесь звучала. Звуки кружились и падали, как снежинки тосковали предсмертной мукой и смеялись, словно капель под солнцем, в них плясало могучее пламя и поднимались из земли по корням соки жизни. Я знала, что братья услышат и поспешат сюда. Я знала многое, но все знания оказались ничтожными рядом с властью нездешних, чудных мелодий…

Длинноволосый играл и играл, его темная, худая фигура казалась нарисованной на фоне костра. Эльфы замерли, притаясь за стволами, не решаясь спустить тетивы — кто добыча? Белый единорог приблизился к музыканту и склонил перед ним непокорную голову. Человек улыбнулся доверчиво:

— Посмотри — это скрипка.

Настоящая девочка

— Ей нужна её кукла! — постаревший от переживаний, большой грузный мужчина вышагнул из палаты. Холодный запах болезни выплеснулся за ним и растаял в воздухе.

Нарядная дама всплеснула руками:

— Скажи, что игрушки в палату нельзя, врачи запрещают. Придумай что-нибудь, Олле!

— Она знает, что скоро… — мужчина тяжело сглотнул. — И хочет куклу. Где её вещи, Альма? Сейчас же поеду и заберу.

— Ты так устал, милый. Давай, я принесу тебе кофе? — промурлыкала дама.

— Что с игрушками нашей дочери? — помедлив, произнес Олле.

— Когда ты ушёл к своей шлюхе, я вынесла к контейнерам все барахло. И подарки тоже. Ида не вспоминала…

— Она с трех лет не расставалась с куклой! Она боялась темноты, понимаешь? А ты впустила страх в её сны.

— Ещё скажи, что это я виновата в болезни Иды. Я, а не твои измены, враньё, предательство!!!

— Мама! Мамочка! — еле слышно раздалось из-за двери.

Олле с силой развернул бывшую жену и подтолкнул к двери.

— Ты нужна Иде! А я что-нибудь придумаю.

В городе осталось три антикварных магазина, торгующих ветхой отрыжкой времени. В тесных залах толпилась резная, изъеденная жуками мебель, матово отблескивали мутные зеркала, потемневшие картины затягивала паучья сеть кракелюр. Куклы там тоже были — томные фарфоровые красавицы в бархатных платьях и кружевных панталонах, деревянные умильные ангелочки, белотелые пупсы. И ни одной англичанки — тряпочной, кроткой Долли в расшитом чепчике. Вислоносый грек из «Лавки Древностей» развел руками — нет, не встречал. Посмотрите на «блошке», пройдитесь по сэконд-хендам, но вряд ли, вряд ли, скажу я вам, молодой человек…

На экране смартфона красовалось «not found». Заказать игрушку с Озона заняло бы три дня, ковры и палатки с рухлядью выносили на Перинную улицу по четвергам, сегодня кончался вторник. И ни один врач не скажет, будет ли Ида в сознании послезавтра. Олле знал, что он скверный отец, навещавший дочку хорошо если раз в месяц — слишком непросто вилось гнездышко новой семьи. Если он сейчас не найдет эту клятую куклу, то никогда себе этого не простит. Оставался последний выход…

Вилла стояла на том же месте, годы не изменили здание. Чуть приземистей стал фасад, шире раскинули ветви вязы и груши, ещё гуще разрослись сорняки. Могучую кованую решетку украшал огромный замок, но Олле помнил секрет. Неприметная калитка держалась на простецком засове, дорожку расчищали совсем недавно — значит хозяйка жива.

В тёмном доме светилось одно окно. Женщина сидела положив острый подбородок на руки и неотрывно следила за пляшущим огоньком свечи. Пламя очерчивало тугие косички, подхваченные лентами у висков. Настойчивый звон колокольчика не напугал её, не удивил.

— Доброе утро! Как любезно, что вы заглянули на чашку чая!

— Здравствуй… те, фрекен. Почему утро, если солнце едва зашло?

— Потому что! Стоит закрыть глаза и ночь куда-то девается. Наступает доброе утро… если конечно его не разозлить хорошенько. Знала я одного паренька в Лиссабоне — его звали Юхан и он подрабатывал разозлителем! Стоило часам в ратуше пробить полночь, он забирался на водонапорную башню и во всю глотку кричал про утро разные гадости!

— И помогало? — саркастически осведомился Олли.

— Нет конечно! С рассветом в Лиссабоне опять наступало доброе утро.

Хозяйка отступила в дом, давая гостю дорогу. Олле вгляделся в измятое, веснушчатое лицо, заметил беззубый рот и белёсые, жалкие волосы. Спина осталась ровной, туфли так же болтались на тощих ногах, а вот пальцы, удерживавшие подсвечник, уже немного дрожали.

— Погоди-ка… Сейчас узнаю — ты Олле-никогда-не-сяду-в-школе! Ты так не любил учиться, что стоял все уроки, чтобы после звонка сразу выскочить на переменку. Как поживаешь, благополучна ли твоя бабушка? — лицо хозяйки приобрело светский вид, она достала откуда-то веер и начала им обмахиваться.

— У меня нет бабушки, — нехотя улыбнулся Олле.

— Ай-яй-яй! А кому же ты пишешь письма в каникулы? Никому? Бедняжка, надо срочно накормить тебя плюшками! Знаешь, кто лучший в мире изготовитель плюшек?

— Мне нужны не плюшки, а помощь. Одна девочка потеряла любимую куклу. Она очень тяжело заболела, плачет и не может заснуть без своей Долли.

— И что же это за кукла?

— Простая, мягкая, очень старая. В кружевном чепчике и льняном платье, у неё нарисованное лицо, бантики на туфлях и пятно от вишни на юбке, — Олле вспомнил, как они с дочерью ели сочные ягоды, срывая их прямо с веток, и замолчал.

— Выпей чаю, приятель! Чай с плюшками — лучшее средство от всякой хандры.

Вслед за хозяйкой Олле прошел в большую захламленную кухню. Электричества не было. Хозяйка заметалась, зажигая одну за другой разноцветные свечи в самых невообразимых подсвечниках — горшках, вазах, треснувших блюдцах, консервных банках с выцарапанным узором. Откуда-то запахло тёплыми булочками с корицей — так аппетитно, что в животе заурчало. Олле покорно сел за пыльный стол, молча взял чашку чая и принялся за плюшки.

От сладкой сдобы и вправду становилось теплей на душе, тени метались по стенам, словно кадры из детского мультика. Даже песенка заиграла: ах мой милый Августин, Августин, Августин… мальчишкой, в августе он больше всего любил дождливые вечера. Валяться на чердаке слушать, как в шорох воды вплетается тяжёлый яблочный стук, мечтать о море, голубых островах и хлопанье мокрого паруса над головой. Из капитанов вырастают владельцы бензоколонок, из космонавтов бездельники, из робингудов — руководители корпораций. Олле тоже мечтал — а стал неплохим мерчандайзером и паршивым отцом. И, живя в двух шагах от моря, месяцами не находил времени послушать, как бьются о набережную серые волны.

— Просыпайся, приятель! Доброе утро вот-вот настанет.

Из распахнутого окна пахло пряным осенним садом, тихий свет колыхался над кронами. Солнце ещё не появилось, над землёй стояла белёсая дымка, из неё проступали рыжие и розовые цветы. Шустрый зверь — то ли кошка, то ли лиса — проскочил по дорожке, сшибая боком росу. Глухо ударилось оземь яблоко. Зашелестела листва, стряхнула ночную сырость, чужие сны. Где-то (в городе? В центре?) запел петух.

— Ещё чаю? — тоном салонной барышни спросила хозяйка.

— Нет, спасибо, благодарю. Я спешу, времени совсем мало. Долли нашлась?

— У моей тетушки в Калифорнии раз жила свинка Долли. Такая умная, что сама приносила газеты с почты. Но не могла удержаться и надкусывала спортивные новости — обожала футбол. Хочешь поиграть в мяч?

— Я СПЕШУ!

— Бежишь впереди стрелок, — хозяйка сердито встряхнула косичками и почесала нос. — Марш отсюда. Как пойдешь — погляди под старым пнём у ворот. Под старыми пнями иногда попадаются интересные вещи!

Покрытая крупной росой трава скользила под туфлями, Олле упал прямо в грязь. Но его это не остановило. Под вторым от калитки пнём отыскался лёгкий свёрток с чем-то мягким внутри. Прижимая к груди находку, Олле помчался в больницу. Остановился он лишь на минуту — на набережной — в крапчатый парапет бились волны и заунывные чайки орали о парусах.

…Новые гости упорно стучали в ворота, однообразно выкрикивая: отзовитесь! Отзовитесь или мы вызываем полицию.

Хозяйка поспешила навстречу в чём была — босиком, в огромной ночной рубашке, отделанной ветхим кружевом, с распущенными как у ведьмы волосами, небрежно прикрытыми драным чепчиком.

— Уважаемая фру! — начал один из гостей, мужчина в приличном до безобразия сером костюме.

— Фрёкен, — поправила его хозяйка. — Девочки не выходят замуж!

— Уважаемая фрекен! Вы опять не впустили фру Ёнссон из «Домашней помощи», мотивировав это штормом вокруг усадьбы.

— Да, припоминаю. Поднялся сильный ветер, в воздухе просто мелькали вилы, грабли и садовые тачки. А флюгер так крутился, что спица перегорела, и петушок улетел. Не встречали? Медный маленький петушок с царапиной на крыле?

— Уважаемая фрекен! Вы воспрепятствовали герру Блуму из «Электрической компании» проникнуть в вашу усадьбу и наладить работу счётчиков. Вы выкинули его через забор, фрекен!

— Блум — скверный мальчишка! Он нацелился запустить руку в мой чемодан и назвал меня старой крысой! Я хотела его отшлёпать, но решила отправить домой к мамочке — пусть Блума оставят без сладкого.

— Эрик Блум почтенный уважаемый человек, у него безупречный послужной список. Постыдитесь, фру…

— Фрекен, — с невинной улыбкой поправила хозяйка. — Всё ещё фрекен.

— Уважаемая фрекен издевается над вами! — вступила в разговор невозмутимая дама в белом плаще. — Уважаемая фрекен прекрасно знает, что дело о её дееспособности через три недели будет рассматриваться в городском суде. Социальные службы подали прощение об опеке. И если уважаемая фрекен будет по-прежнему валять дурочку, её ждет комфортабельный дом престарелых со всеми удобствами.

— А я могу взять с собой господина Нильсона? — поинтересовалась хозяйка.

— Это ваш муж? Партнер?

— Это её обезьяна. Дохлая обезьяна. — процедила дама.

— Нет? Тогда я никуда не поеду, — хихикнула хозяйка. — До свиданья, спасибо, что навестили.

…Пока я вышвыриваю незваных гостей за ворота и плачу золотом, бояться нечего.

У хозяйки хватало дел. Нужные вещи бесприютно валялись по городу, мокли под дождём и выцветали от солнца. За одними потом кто-нибудь приходил, другие годились для подарков, третьи с некоторым сожалением приходилось потом выбрасывать — места для всех потрепанных жизнью манекенов, одиноких калош и пожилых чемоданов не хватало даже на вилле. Старые книги хозяйка относила приятелю-греку, а он дарил ей огромные, отполированные морем раковины. Бисер и пуговицы доставались говорливой тетушке, рукодельнице с Перинной улицы, инструменты забирал Расмус-бродяга. Мишек, кукол, самосвалы и грузовики она раздавала детям. Вот только с каждым годом всё трудней становилось отыскать для игрушек хорошие руки. Мальчики и девочки взрослели раньше, чем становились большими. Старушке Долли удивительно повезло — малютка Ида ещё любила её.

Улицы городка пахли бензином и яблоками, на плитках мостовой ещё виднелись следы дождя. Маленькая тележка хозяйки поскрипывала и подскакивала на выбоинах, широкая юбка, сшитая из лоскутов, мела землю.

— Как вы элегантно одеты! — незнакомая девица щёлкнула смартфоном и подскочила полюбоваться, протянула любопытные руки к пышным оборкам. — Изумительный образец бохо-стиля! Подскажите, кто ваш модельер!

— Я, — подмигнула хозяйка. — Я изобрела «бохо».

— Вот это удача! — девица снова нажала на кнопочку, выбирая удачный ракурс. — Мадам, вы изумительно сохранились для ваших лет! Скажите, правда ли «бохо» — производное от «бохемиан», стиль цыган?

— Нет конечно! Если развернуть полотно тончайшего батиста и в безлунную ночь высоко-высоко подбросить его при восточном ветре, то раздастся звук «боххх» — тихий вздох очарованной ткани. Послушай, как шуршат твои юбки, рассекая лавандовые поля, как струятся по ветру ленты…

— Прекрасно, мадам! Когда планируете новую выставку?

— В день святого Прогульщика, после полдника.

— Обязательно забегу взять у вас интервью!

— Ты мне веришь? — удивилась хозяйка.

— Конечно! Все-все-все записала и вставлю в статью. Бог говорит «боххх». Я лучшая!

Девица исчезла раньше, чем хозяйка пришла в себя от удивления. Что за странные люди появляются в городе!

Худенький мальчик на остановке трамвая выглядел одиноким и очень заброшенным. Он безостановочно жал на кнопки электронной игрушки, облизываясь от волнения.

— Послушай, ты страшно болен! — обратилась к нему хозяйка. — У тебя острая конфетная недостаточность и нехватка клубники со сливками. Хочешь, исправим это?

Мальчик не сказал ни слова, только вжался в скамейку и втянул голову в плечи.

— Погляди, какая чудесная катушка из-под зеленых ниток! Её можно вертеть на карандаше и надеть на бечевку, сделать колеса для корабельного орудия или барабан для подъёмника. Попробуешь?

Вздрогнув, мальчик промычал: ннннеее.

Хозяйка задумчиво дернула себя за косичку. Потом запустила руки в тележку и достала кое-что интересное. Воздух заполнили красные шарики, яблоко, сломанный телефон и голова пупса. С удивительной ловкостью хозяйка перебрасывала предметы у себя за спиной, отбивала локтями, коленками, даже носом. В блеклых глазах мальчика заискрилась робкая тень веселья, он попробовал улыбнуться, но тут же сник. Из часовой мастерской вышла строгая пожилая фру в твидовом костюме и золотых очках. Осенний листок коснулся было её завитых, безупречно уложенных волос, устыдился и упал наземь.

— Баабушка, помоги! — противным голосом закричал мальчик. — Злая старуха хотела меня увести, предлагала конфеты и всякий мусор! Я не виноват!

— Привет, Анника! Как поживаешь? — весело спросила хозяйка. — Кажется, моя пилюля на тебя не подействовала?

Они устроились в уютном кафе у окна — чтобы видеть, как подступающий дождь брызгает на стекло, а люди раскрывают зонты, словно надеясь улететь подальше от непогоды. Чёрный кофе в крохотных чашечках изумительно пах, миниатюрные пирожные казались кукольными. Мальчик Калле — самый младший из внуков фру Анны — набил рот и уставился в телеэкран, одним глазом косясь на причудливую подругу бабушки. Официантки тоже посматривали неодобрительно, но молчали. У хозяйки разболелась нога, она ёрзала по диванчику, пытаясь устроиться поудобнее и при этом внимательно слушать. Муж фру Анны скончался три года назад, ей поставили скверный диагноз, но лечение помогло. Старшая дочь — региональный директор, младшая — преуспевающий офтальмолог, внук — не этот, а Каспер, — последний год в колледже, снимался в рекламе, для молодежной моды, оплатил почти всё обучение, но налоги так высоки… Двое самых долговязых налогов перегородили улицу, нахально сверкая кожаными боками. Один дёрнул из асфальта фонарный столб, другой ухватил телефонную будку. Верзилы собрались поиграть, но такую игру не разрешили бы и на Веселии. Ухватить одного за пояс, придержать и второго — будете ещё хулиганить, гадкие налоги, будете, будете?

— Будете ещё кофе или подать вам счет? — брезгливо осведомилась официантка. — Столик заказан на полседьмого.

Задремавшая было хозяйка открыла глаза и увидела, что Фру Анна достала кредитку:

— Я заплачу. Золота здесь не берут.

— Расскажи, как там Томми?

— Герр Томас Сеттергрен здоров и прекрасно себя чувствует. Перевыборы прошли успешно, сел в кресло мэра на третий срок. Разорвал очередную помолвку — корыстная невеста покусилась на его миллионы. Пополнил коллекцию новым антиком из Стамбула. Единственный сын — в Христиании, курит травку, живёт в сквоте, рисует бабочек и знать не желает отца.

— Он не спрашивал обо мне?

— Нет, ни разу.

Обниматься на прощанье давно не принято. Фру Анна ухватила за руку сонного внука и исчезла в трамвае. Тележка хозяйки залязгала дальше по мокрым плиткам — клип-клап. Оставалось заглянуть ещё в одно место — добропорядочные жители обходили квартал Хюсбю стороной, а она любила веселый народец с кожей всех оттенков свежего шоколада. Её давно уже не пытались грабить — серьёзные парни, увешанные блестяшками и оружием, первым делом учили заезжую шпану не подходить к седой маджнуне и никогда с ней не спорить. Громогласные отцы и хлопотливые матери относились к хозяйке любовно, угощали лепешками, персиками и ужасно наперченным мясом. А детишки обожали и её саму и тележку, полную волшебных вещей. Золотых колокольчиков родичам Момо больше не перепадало, но почти совсем новым куклам, ярким грузовикам и футбольным мячам они радовались так же бурно, как и островитяне. Стоило запустить в воздух пестрые шарики, как чумазые малыши собирались в кружок и бешено аплодировали, пританцовывая от счастья. Ещё лет десять назад хозяйка без устали подбрасывала в воздух визжащую детвору. Теперь ей лучше давались фокусы.

Этим вечером квартал Хюсбю полнился звонким смехом, восторженными возгласами. Обычно здесь дребезжала и перекатывалась заунывная музыка, раздавалась многоязычная брань, плакали малыши, вопили женщины. У хозяйки не хватило времени удивиться — она всё ещё была любопытна. Торопя тележку, вдруг ставшую неуклюжей, она поспешила на звук. И чуть не споткнулась.

Посреди улицы шлёпала по мокрым листьям дочерна загорелая синеглазая девочка лет десяти с выгоревшими волосами цвета соломы. Из одежды на девочке, несмотря на прохладу, были синие шорты, кожаная жилетка на голое тело и браслеты почти до локтя. Смуглая рука сжимала толстый брезентовый поводок. На поводке шел лев. Точнее, ещё котенок, лапастый и кругломордый. Но показывал зубы, порыкивая на толпу, он вполне по-взрослому.

Одним прыжком хозяйка оказалась на пути удивительной парочки — только косички подскочили. Присела на корточки, протянула львёнку раскрытую ладонь. Звереныш огрызнулся, потом шумно втянул воздух и понюхал протянутую руку.

— Если ты меня укусишь, то и я тебя укушу. А будешь паинькой — получишь кое-что вкусное. Твой лев любит косточки? — обратилась хозяйка к девочке.

— Ещё бы! Не ложится в постель, пока не получит хорошей, сахарной кости. Я тоже люблю погрызть косточки, но мама не разрешает — говорит, мы уже не в Африке.

— Ты бывала в Африке? — удивилась хозяйка.

— Я там родилась. Ты разве не читаешь газет?

— Нет, представь себе. Целых два раза ходила в школу, но до сих пор не научилась читать.

Лицо хозяйки сделалось таким виноватым, что девочка рассмеялась.

— И я не ходила в школу. Мои мама и папа фотографировали диких зверей в саванне, я росла с леопардами и гиенами, и училась охотиться, а не скучным буквам. Мои друзья, Зои и Химба, переехали сюда из Намибии, и мы с Бваной собрались навестить их. Давай ты дашь львенку косточку, и мы пойдем. Уже пора, папа будет сердиться!

— Все папы сердятся, когда дети опаздывают, — хозяйка лихорадочно раскапывала содержимое тележки — стеклянный шар со снегом и домиком, акулий зуб на цепочке, золотая монета — не то. — Когда мы с папой попали в ко-ра-бле-кру-ше-ни-е и оказались на необитаемом острове, я однажды пошла за кокосовыми орехами. Только влезла на пальму — внизу крокодил, с воттакими зубищами! Я семь раз кидалась в него кокосами, пока не попала по голове! А папа на меня ужасно рассердился — почему не попала с первого раза? И поставил в угол пещеры на целые полчаса.

— Ну ты и врушка, а ещё бабушка! — укоризненно покачала головой девочка.

— Я? — захлопала ресницами хозяйка. — Да, я преувеличила. Зубы были не воттакущие, а воттакие. И вообще крокодил не пришел. А кораблекрушение было по правде. Нашла!

На морщинистой ладони хозяйки оказалась большая, сверкающая жемчужина. Девочка ахнула от восторга, обитатели Хюсбю дружно присвистнули и зацокали языками.

— Возьми, это жемчуг с Веселии. Им так здорово играть в шарики.

— Спасибо! На!

Девочка протянула хозяйке браслет из слоновой кости. Он едва налез на веснушчатую старую руку.

— Ты уже сделала мне подарок, охотница. Скажи, как тебя звать?

— Типпи. Типпи из Африки. А тебя?

Лязг трамвая заглушил имя.

Дорога домой оказалась совсем лёгкой. Повеселевшая хозяйка прыгала через лужи к вящему ужасу запоздалых прохожих и перекидывала тележку из руки в руку. День задался, да что там день — год! Годы… Знакомые собаки смотрели хозяйке вслед и задумчиво тявкали — разве можно взрослому человеку вести себя как дурашливому щенку?

Кто-то успел побывать на вилле. Ощупав засов, хозяйка почувствовала — он не заперт, а едва задвинут. Палую листву на дорожке топтали чьи-то неуклюжие ноги, консервную банку со свечкой отшвырнули пинком. Приподняв тележку, хозяйка на цыпочках подкралась к дому. А вот и гость!

Белый призрак выплыл из тени грушевых деревьев и гнусаво расхохотался, потрясая невидимыми цепями. Не задумываясь особо, хозяйка запустила руку в тележку. В потустороннего гостя полетел драный сапог. Глухой удар, обиженное ойканье — из-под простыни (снятой с хозяйкиной веревки, конечно же) показался толстенький старичок, лысый и хмурый.

— Я так не играю! — недовольно пробормотал он.

— На обиженных воду возят, — довольная хозяйка показала гостю длинный язык. — Твои фокусы видно аж из Стокгольма, в следующий раз лучше спрячешься. Не дуйся, пошли пить чай. У меня и плюшки поспели и варенья целый погреб наварен.

— А приторного порошка не найдется? — осторожно поинтересовался гость.

— Есть конфеты и шоколад, — хмыкнула хозяйка.

— Ты не будешь мне вместо родной матери?

— Нет конечно. Я слишком молода для таких глупостей.

Хозяйка накрыла чай на веранде. К ночи дождь стих, показался ломтик луны, подуло теплом — ветер переменился. Бродячие коты кружили под ногами, требуя ласки и угощения. Гость прихлёбывал чай из блюдечка, шумно лопал варенье прямо из банки, пробовал шутить, но смеяться никому не хотелось. Наконец хозяйка не выдержала.

— Карлсон, у нас проблемы? Давай, рассказывай.

— Они сломали мой домик. Мой чудный уютный домик, вместе с крышей, трубой и самой столетней пятиэтажкой. Прощай, маленький одинокий петух, прощайте сушеные вишни и тысяча миллионов паровых машин.

— Твой домик ломали уже три раза. Дальше!

— В магазинах перестали продавать правильный шоколад и леденцы на палочке. Даешь продавцу пять эре и получаешь одну противную конфетенку, а не кулёк сладостей.

— На пять эре давным-давно даже фантика от карамельки не купишь. Дальше!

— Я приехал сюда на такси.

Хозяйка уронила чашку. Облитый чаем кот взвыл и ретировался в кусты. Карлсон утер перемазанное вареньем лицо и повторил:

— Я приехал сюда на такси. Разучился летать.

— Как?

— Просто. Проснулся однажды утром и понял, что кнопочка не работает. Я пенсионер, нелепый и никому не нужный.

— Ты мужчина в самом расцвете сил! — возразила хозяйка.

— Нет. Я устарел, как пластинки и парусники. Дети больше не смотрят в окна и не слышат шума пропеллера. Они не грустят о настоящих щенках, требуя на Рождество электронную «как живую» игрушку! Им запрещено лазать по крышам, устраивать переполох и разговаривать с незнакомцами. И не дай бог проговориться, что в гости летает маленький толстенький человечек с пропеллером — станут пичкать лекарствами для послушания. Слышала про такие?

Хозяйка поморщилась.

— А ещё я повстречал Малыша. Няня каждый день возит его коляску в парк и назад. Малыш седой, он давным-давно не встает и ни с кем больше не разговаривает. Только смотрит на небо и шевелит губами, совсем беззвучно. Он обещал, что не будет взрослым!!!

— И постарел. Да и мы с тобой на юнцов не похожи. Но я решила, что стану старой в тот день, когда разучусь прыгать на одной ножке. А этого никогда не случится!

— Ты нужна им? — с надеждой прошептал Карлсон.

— Томми и Аннике? — спокойно переспросила хозяйка. — Нет, давно нет. Они почтенные жители мирного городка. Но ведь есть и другие люди. Не все становятся взрослыми, вырастая. И не все растут паиньками. А малышня из Хюсбю вообще не желает ходить в школы. ….Знаешь что?

— Ммм? — спросил Карлсон, запуская ложку в новую банку варенья.

— Перебирайся на виллу. Уютная крыша, прекрасный сад и никаких серьёзных господ в серых костюмах. Устроим представление — помнишь, ты жонглировал булочками? Прогуляемся к парку на островах — в дуплах дубов и вязов попадаются удивительные вещицы. А когда надоест все на свете — перемажемся в джеме и подеремся подушками! Или каждый уйдет в свой угол — считать слонов, пока не соскучится.

— Мммм! — ответил Карлсон.

— Вдвоём нас отсюда не выкуришь. А потом и другие подтянутся.

— Устроишь дом престарелых для книжных детей?

Хозяйка ответила грубым жестом.

— Что тогда?

— Мы с тобойчуть не сели в ловушку для взрослых. Будто однажды наступит день — и чудеса кончатся. Ты окажешься для них слишком старым, слишком усталым, слишком серьёзным. Ни один человек на свете не захочет слушать твои истории, играть с тобой, делать глупости. Книжку поставят на полку, чтобы больше не открывать.

— Так и есть, — вздохнул Карлсон и слизнул со щеки варенье.

— Это пыль. Просто пыль на стекле. Чем больше пыли, тем противнее мир вокруг, тем меньше смотришь по сторонам, пригибаясь к земле. Перестаёшь радовать и тебе больше не радуются, считаешь золото — и чемодан пустеет. А на самом деле чудеса никуда не девались — ты их не видишь, а они есть! Понимаешь?

— Почти.

— Сегодня я встретила настоящую девочку. Босую, лохматую, вредную и веселую, с настоящим живым львом на настоящем поводке! Её никто не придумал, она гуляла по улице сама по себе. А не загляни я в гетто — никакой Типпи бы со мной не случилось.

— Честно встретила?

— Не поверишь — да!

— Хорошее имя, — заявил повеселевший Карлсон. — Как ты думаешь, Типпи захочет подружиться с мужчиной в самом расцвете сил?

— Не знаю. Зато уверена — в городе полным-полно мальчиков и девочек. Не все разучились смотреть в окно. И по крайней мере одна малышка скучала без своей старой куклы.

— Дай подумать… Мне кажется, на вилле очень уютная крыша. И печная труба на ней есть и луну хорошо видно. Жаль до улицы далеко и шалить будет трудновато, но я что-нибудь соображу.

Довольный Карлсон нажал на кнопку посреди живота. Пропеллер затарахтел — сперва тихо, потом сильнее.

— До Стокгольма и назад. Прилечу — займусь домиком.

Хозяйка вопросительно посмотрела на гостя. Тот кивнул.

— Да. Я обещал вернуться.

…Мотор набирал обороты. Толстый смешной человечек поднимался в небо над засыпающим городом. Последний трамвай, дребезжа от усталости, ехал в парк, кто-то забыл на сиденье ящик с душистыми пряниками. Торопились с работы чересчур занятые взрослые, не дождавшись их засыпали в кроватках дочки и сыновья. Прайд котов с Королевской улицы заключал перемирие с псами Зеленой площади, вожаки отчаянно торговались за кафе и помойки. Большой грузный мужчина мерял шагами больничные коридоры — врач сказал, есть надежда. Счастливая Ида, вся в иголках и трубках, дремала, прижимая к груди старую Долли — ей казалось, что на тропическом острове она носится в салочки с негритятами, и без разрешения прыгает прямо в морской прибой. Львенок Бвана свернулся у постели любимой подружки и рычал, видя во сне много-много сахарных косточек. Господин Сеттергрен, уважаемый человек, мэр, заперся у себя в кабинете, пускал кораблики в дорогущем аквариуме, фальшиво напевая «Шагают шведские солдаты». На стене кабинета висел портрет веснушчатой девочки с нахальными косичками в разные стороны.

В тёмном доме светилось одно окно. Маленькая старушка в огромной ночной рубашке расплетала перед сном косы, поглаживала браслет из слоновой кости, неотрывно смотрела на раскаленный фитиль свечи. Ей почудилось — на рассвете мокрый гравий стукнет в окно: просыпайся, пойдем играть!

Где-то в столовой шумно вздыхала лошадь, люстра в гостиной скрипела под тяжестью проказливой обезьянки, гулкий голос отца повторял: собирайся, «Попрыгунья» вот-вот отчалит. Пламя отбрасывало причудливые тени — словно кадры из детского мультика. И смешное, колючее слово имбирной водой холодило язык — ку-ка-рям-ба!

Королева Роз

Пролог

…Королева Зима — так называл ее муж — в самый жаркий день лета ее руки дарили прохладу, и Цветок Миндаля — за медовую розовость кожи, и Птаха — походка Гвиневры была бесшумной и легкой.

Она таилась в замке, как дикий лесной звереныш, избегала пиров и турниров и шумных увеселений. Редкими вечерами рыцари короля могли видеть ее у камина в парадном зале. Юная королева не поднимала глаз на суровых воителей, она шила, пряла и молчала. Иногда Артур просил ее спеть. И королева пела — о северном ветре и Северном море, о холмах, в которых спит племя Ши, о равнинах, покрытых снегом, о вересковых пустошах и огромной луне над ними… Голос ее — легкий, чистый как флейта — завораживал и томил беспокойные души. Бури вторили песне Гвиневры, пламя в камине гудело в такт, ненасытные псы утихали и прекращали грызню. Рыцари говорили — если сердце застыло зимней тоской, вспомни, как поет королева. И прощали ей нелюдимость и бледность щек, робкий нрав и даже девическую хрупкость стана — всего год прошел после свадьбы, королевское семя еще принесет плоды.

А потом наступила весна. В одночасье набухли ручьи, посветлело небо, бурый мох на террасе заиграл изумрудным бархатом. По утрам королеву будил птичий гомон, сад за окнами полнился жизнью, покрывала на ложе не успевали остынуть за ночь. И никто ее не тревожил — Камелот опустел. Король отправился на войну, рыцари последовали за ним, прихватив с собой соколов и собак. Можно было кормить голубей с подоконника спальни и смотреть, как текут облака, бродить между деревьев, слушать шорох растущей травы… Можно было молчать.

Незаметно отцвел апрель, теплый ветер прятался в занавесках, навевая мечты о лете. В первый день мая рыцарь Артура привез королеве письмо. Скупые строчки на желтом пергаменте: Лотиан усмирен, саксы повержены, все живы, я люблю тебя. Три раза кряду в конце письма «я люблю тебя». И подарок — большой рубин на цепочке черненого серебра. Если верить старинным книгам, красные, словно кровь, камни помогают зачать дитя.

Рыцарь, который доставил письмо, передал на словах: возвращения короля следует ожидать к июню. Артур здоров, светел духом, но безмерно тоскует по лучшей из женщин Англии. Рыцаря звали сэр Ланселот Озерный.

По просьбе Артура, он задержался в замке, дабы развлечь королеву соколиной охотой. Затея не удалась — вместо утки или фазана сокол снял голубку с гнезда. Королева рассердилась до слез. Она рыдала, припав щекой к желтой гриве коня, острые плечики вздрагивали, веки вспухли — так могла бы реветь девчонка, утопив в роднике кувшин.

Впервые в жизни доблестный Ланселот ощутил себя побежденным. Он мог добыть тысячу других птиц, но воскресить серый комок перьев под ногами коня было не в его власти. А королева все плакала. И, моля о прощении, робея отереть слезы грубыми пальцами, Ланселот понял, что отдаст все на свете, лишь бы Гвиневра утешилась.

Через много лет, в келье монастыря, вспоминая тот день, он поставил свечу за душу убитой птицы. А тогда, на закате, Ланселот пришел к дверям королевы и просил о беседе, как просят милостыню. Гвиневра же пригласила рыцаря на прогулку в сад, за ее покоями. Она любила бродить между яблонь и вишен и робких кустов шиповника, слушать шум ручейка и сидеть на камне — темном, выпуклом валуне у восточной стены ограды.

Там, в тени лепестков и веток, Ланселот преклонил колена. А королева в ответ лишь пожала плечами. Она бежала тепла — от рождения сердце Гвиневры было глухонемым. Она слышала птиц и цветы, но не знала, что сказать людям.

Посему, когда Ланселот попросил служение, дабы прославить имя своей госпожи, Гвиневра молвила: «Если ваши слова правдивы, а чувство истинно — помогите мне обрести любовь к мужу. Душа моя — снежинка, не знающая о солнце».

…Сэр Ланселот поклялся: коль в Британии есть святая реликвия, волшебство или снадобье, что могло бы помочь разбудить любовь в холодной душе — он найдет это средство и доставит в Камелот королеве. Гвиневра же, в знак рыцарского служения, сорвала цветок шиповника и дала своему паладину, как прочие дамы дарят шарфы или рукава платьев. Так говорит легенда…

Глава первая

…Не спалось. Диск луны поднялся над башней, бледный свет озарял покои. Теплый ветер, едва касаясь, шевелил ветхий полог постели. Пахло свежим дождем и ночными цветами, где-то в дальнем саду пел соловей. Ланселоту хотелось вскочить с постели и спуститься в прохладу мокрой травы, пробежать до реки, умыться ледяной, чистой водой и вернуться назад — босиком по земле, как в детстве. Нет… бродить между яблонь следом за милой, смотреть, как роса оседает на бархате платья, лунный свет отражается в ясных очах, а руки ее, играя, касаются нежных бутонов. Притронуться — будто бы невзначай — к пепельным волосам, захмелеть от запаха роз… Больше всех иных благовоний королева любила драгоценное масло из розовых лепестков, и волнительный аромат предупреждал о ее появлении вернее любого слуги.

В сотый раз Ланселот удивился — год смотреть на нее и не видеть. Совсем недавно, после боя у Корнуолла, поверженный рыцарь спросил: красива ли королева Британии. А он тогда не вспомнил ее черты.

Пронзительные глаза оттенка не стали, как у многих иных, но старого серебра. Брови разлетом крыл чайки. Бледные, будто припудренные мукой, пухлые губы. Родинка у виска. Прядь волос, отброшенная на шею — в разговоре Гвиневра крутила пальцами мягкий локон. Нежность ладони, робость острых грудей, грациозность оленьей походки. Ветка вереска на ветру. Беззащитное, преданное дитя. Сердце сжалось от жалости. Тело…

Ланселот вдавил в грудь ладанку с подарком Гвиневры. Острые колючки, пробившись сквозь холст, до крови оцарапали кожу. Что-то прошелестело за окнами — словно взмахнула крылами большая птица. Воспоминание бросило тень улыбки на лицо рыцаря. Он был способен понять королеву лучше многих иных.

Когда-то, в юности, Ланселот полагал себя неспособным к прекрасной любви. Благородные дамы и простолюдинки равно охотно дарили своей благосклонностью пригожего мальчика. Было бы ложью сказать, что они не встречали взаимности. Но ни разу за многие годы не случалось ему нарушать обеты, терять аппетит или сон, изнывать, ожидая свидания, или грустить в разлуке. Матери он не помнил, все остальные женщины казались одинаково милыми, непонятными и бессмысленными. Так он жил с безответным сердцем, пока однажды, на перекрестке не встретил даму в белых одеждах. Она искала защиты, и Ланселот согласился стать ее спутником на пути к неизвестной цели. Звали даму Элейна, королева Севера.

Дни и недели они ехали по лесам и болотам, холодным морским побережьям и вересковым пустошам. Ланселот следовал за Элейной, как верный пес. Он охотился для нее и поражал врагов и разгонял непутевую чернь на дорогах. Ночами стерег сон дамы и позволял себе лишь недолгий отдых после рассвета. Днем поддерживал под руку, помогая переправляться через ручьи и скалы. Дама же претерпевала все неудобства пути со стойкостью, достойной иных рыцарей. И была она столь прекрасна, сколь и немногословна — порой за день и десяток слов не покидал ее уст.

Наконец, им случилось добраться до некого озера. На дальнем его берегу возвышались в тумане холмы, зеленые и таинственные, у ближнего — качалась на волнах дивная лодка, запряженная лебедями. До сих пор не встречалось рыцарю такой чистой, прозрачной и радостной взгляду воды.

Завидев лодку, Элейна обрадовалась — путь ее завершался. Она спросила, чем может отблагодарить славного рыцаря? Ланселот же ответил, что не смеет принять награду, поскольку не совершил ничего, достойного благодарности. Что ж, — сказала Элейна, — дам тебе то, о чем не просил. И коснулась ладонью чела юноши.

В тот же миг пред взором Ланселота предстало их путешествие, но очами влюбленного. Драгоценный глоток дыхания, мимолетное переплетение пальцев, одежды, пахнущие жасмином, объятия под дождем — когда их застиг ливень, рыцарь укрыл даму своим плащом и не дал ей промокнуть… Влюбленный пал на колени, желая приникнуть губами к руке Элейны. Королева Севера улыбнулась ему, дотронулась до алчущих губ — и видение тотчас исчезло. Затем поцеловала рыцаря на прощание и повелела:

— Если желаешь счастья себе и той, которой подаришь сердце, — ступай и не оборачивайся.

Ланселот же случайно уронил взор на воды озера и, не увидев отражения лодки, понял, что путешествовал с феей…

Птичий гомон спугнул нежное воспоминание. В окрестностях замка гнездилось немало сов. Ланселот повернулся на бок и плотнее закутался в колючее покрывало. Трогаться в путь предстояло завтра, после утренней трапезы, а до рассвета осталось не более трех часов. По крайней мере, он знал, куда ехать. В холмы Уэльса.

Сон настиг его быстро, но был беспокоен и странен. Ночь. Гроза. Мокрый лес, в кронах гуляет ветер. Белая тень впереди. Он верхом, он гонится за оленем. Зверь мечется, скачет через овраги и замшелые бревна. Он пускает коня след в след, но не может догнать. Пот застит глаза, сердце бьется, как рыба в сети. Впереди скалы. Олень мчится вверх по уступам, еще миг — и его не поймать, а конь боится острых камней. Но зверя надо настигнуть! Он спешивается, поднимается вверх по склону. Хлещет дождь, молнии бьют все чаще. Ноги скользят, тело ломит от напряжения, но до цели подать рукой. Олень замер над пропастью, он испуган. Прыжок с тропы — на спину непокорной добыче. Вывернуть рога, сжать гибкую шею, повалить зверя! И вдруг — вместо жесткой шерсти под руками горячая кожа. Он обнимает женщину. У самых губ — нежный висок с темной изюминкой родинки. Смотрят в упор, не видя, глаза цвета старого серебра… Королева моя… И тут же с неба бьет молния прямо в вершину скалы. Сон прошел.

Ланселот улыбнулся, не открывая глаз. Тело было светлым и легким, губы — сладкими. Пахло розовым маслом. Прижимаясь щекою к его плечу, рядом лежала женщина. Любимая. Гвиневра… Гвиневра?!!! Боже мой! Ланселоту показалось, что он летит в пропасть без дна.

Рассвет за окном померк, тело отказалось повиноваться. И ничего не изменишь. Он, рыцарь без страха и упрека, погубил свою душу и душу любимой. Мгновения капали стылой водой на темя… Женщина шевельнулась.

Пересиливая себя, он медленно повернул голову. Волосы — пшеничные, а не пепельные. Губы — темные. Глаза — искристо-голубые. Кажется, он встречал эту девушку в свите Гвиневры. Ланселот приподнялся на локте, вглядываясь в испуганное лицо.

— Зачем?

Девушка съежилась под покрывалом.

— Кто ты?

Губы девушки дрогнули.

— Что дурного я сделал тебе?

Девушка выскользнула из постели:

— Добрый сэр, я люблю вас! — и взмолилась поспешно, — На турнире в честь свадьбы моей госпожи вы похитили мое сердце. Целый год я смотрела вам вслед, но и взгляда в ответ не дождалась. Вы опять уезжаете, добрый сэр, бог весть, когда вернетесь и вернетесь ли вообще! А теперь я рожу вам дитя. И всю жизнь буду счастлива.

— Ты опозорила и себя и меня.

— Я люблю вас. Прощайте! — девушка подхватила накидку с пола и метнулась за дверь.

Горсточкой листьев прошелестели шаги в пустом коридоре, скрипнул замок… Тишина.

* * *
Гвиневра спустилась в сад — бессонница утомила ее, оттенив усталой голубизной тонкую кожу век. Конница облаков отпустила луну на волю. Удивительным снегом осыпали почву нерожденные яблоки, молодая сирень поникла тяжелыми кистями. Пахло цветами, мокрой землей и покоем. Королева прошлась вдоль ограды, коснулась сонными пальцами прохладного камня. Ей казалось — еще мгновение и она услышит, как неспешно растет трава. Над замком герольдами мая кружили лебеди.

Глава вторая

Ланселот медленно ехал по старой римской дороге. Булыжники частью размыло, конь спотыкался о выбоины. День был прекрасен, ветер свеж, и настроению доброго рыцаря это подходило примерно так же, как лепет младенца — отчаянной битве. Выражаясь короче, сэр Ланселот был мрачен.

Неделю провел он в пути, но к цели приблизился не более, чем к Авалону. По капризу судьбы изменил даме сердца и был стыдно счастлив, что изменил ей, а не с ней. Окажись тогда рядом с ним королева — он забыл бы и долг и Бога. Исповедь перед отъездом не облегчила души. Он молился, но небо молчало. Дорога тянулась незаселенными землями, ночевать предстояло в лесу. На сердце было тяжело, в желудке — пусто. И, в довершение всего, болел зуб.

Ланселот миновал поросшие жухлым тероновником развалины римской виллы и поднялся на холм. Дорога петляла, сбегая к сутулому каменному мосту над тихой речкой. На дальнем берегу вросла в землю полуразрушенная часовня. Вокруг нее столпились молоденькие рябины, похожие на послушниц, одетых в белое. Хорошее место для отдыха.

Перебраться через мост стоило труда — посредине провалилась плита и жеребец заупрямился. Ланселот попытался его пришпорить — без толку. Пришлось спешиться и вести жеребца в поводу. Мимоходом подумалось — Гром стареет, скоро придется менять коня. Миновав мост, Ланселот расседлал жеребца и пустил его пастись. Сам же умылся в реке — вода оказалась на удивление чистой — и направился в часовню.

После светлого майского дня сырая, почти могильная строгость храма ударила по глазам. Какое-то время Ланселот ничего не видел, кроме полос света из узких, похожих на крепостные бойницы окон. Привыкнув к сумраку, он различил не тронутый временем алтарь в глубокой нише и две фрески по обеим ее сторонам. Левая почти осыпалась от сырости и старости, рисунок было не разобрать. А правая сохранилась прекрасно. С нее спокойно и ласково смотрела на Ланселота Дева Мария. В платье цвета небесной лазури, с венком из белых роз на вьющихся волосах, босоногая, смуглая, она улыбалась — и мир был в ее глазах.

Ланселот опустился на колени и вдруг смутился — таким неуместным показалось ему движение в прохладном покое часовни. Он начал молиться. Ave Maria, Pater noster, Credo — пальцы по отполированным четкам. Ланселот замолчал. Что просить у Господа, что же он ищет… Не зная мира в душе, молить о мире? Не видя цели, просить достигнуть ее? Долгих лет, доброй жизни, хоть каплю радости Белой Сове Камелота. Долгих лет, доброй жизни с другим. Боже, прости мне смятение, испытай, дабы дух мой очистился! И дай силы исполнить обет.

Молитва кончилась. Ланселот с облегчением вышел из часовни навстречу весеннему дню. Солнце клонилось к западу, высоко в небе перекликались гуси. Конь, играя, катался по свежему лугу, рыжей шерстью на яркой траве. Верный друг, спутник многих боев и турниров походил сейчас на несмышленого жеребенка. Ланселот засмеялся. Поразмыслив, он решил не продолжать путь сегодня, — место казалось уютным и безопасным, а он устал от дороги.

Через час Ланселот решил, что на ночь дров хватит, развел костер и испек на углях лепешку. Утолив голод, он немного вздремнул на солнце и проснулся уже к закату. От реки поднимался туман, но вершины сосен еще были освещены. Где-то в лесу трещала сойка. Ланселот потянулся, зевнул и пошел за водой. Он напился, поежился от сырого холода, опустил котел в реку…

Крик сойки повторился уже ближе. Может, конечно, и зверь бродит, но береженого Бог бережет. Он, не торопясь, вернулся к костру, поставил котел на землю, препоясался мечом и отправился на мост. Места выглядели безлюдными, что человеку делать в лесной глуши? На мосту Ланселот в третий раз услышал крик птицы — уже совсем близко. А, ступив на землю, неожиданно уловил в шуме леса едва различимый голос флейты.

Ланселот оглянулся — конь спокойно стоял у костра — и пошел на звук музыки. Осторожно ступая по мягкой хвое, он приблизился к развалинам виллы, — флейта играла где-то среди колонн. Но ни запаха дыма, ни ржания лошадей, ни иных признаков человека заметно не было. Ланселот осмотрелся, сделал еще несколько шагов и оказался среди руин. Мелодия взвилась перепуганной птицей и смолкла. В развалинах не было ни души.

В чем же дело? Он не болен, не пьян и еще не сошел с ума. Ланселот зажмурил глаза и потряс головой, а когда открыл их, напротив стояла женщина. Высокая, статная, сильная. Распущенные волосы отливали медью, платье — темно-красным вишневым соком, черты лица отличала тяжелая правильность. Женщина изысканно улыбнулась и протянула для поцелуя руку:

— Здравствуйте, сэр Ланселот. Я счастлива нашей встрече.

Ланселот, не задумываясь, опустился на одно колено, и поцеловал холеные пальцы, унизанные перстнями. На губах остался вкус благовоний.

— Кто вы, леди?

Женщина отступила на шаг:

— Я — Моргауза! Дочь Игрейны, сестра Артура, королева Востока. Иные зовут меня ведьмой, иные волшебницей или феей.

— Чем заслужил я радость подобной встречи?

— Это долгий разговор, добрый сэр, — глубокий голос Моргаузы обволакивал. — Хотите вина, меда или лимонной воды со льдом?

У Ланселота, наконец, хватило сил удивиться: откуда в Британии в мае месяце лед и лимоны? Моргауза остро прищурилась и щелкнула пальцами.

Развалины тотчас преобразились. Вилла стала такой, какою, наверно, была при прежних хозяевах — беломраморные колонны, мозаичный пол, бронзовые светильники в форме лилий. Скамьи с фигурными спинками, покрытые волчьими шкурами, низкий стол черного дерева, серебряные тарелки с роскошными свежими фруктами, серебряные же кубки, хрустальный графин с вином. Вновь заиграла флейта.

— Располагайтесь, мой рыцарь. Может быть, вы хотите умыться с дороги или сменить одежду? О Громе не беспокойтесь — мои слуги присмотрят за конем.

Ланселот взглянул на Моргаузу с недоумением:

— Благодарю, леди, но я не ваш рыцарь — дамой сердца я избрал королеву Британии.

— Пустяки, — Моргауза легким взмахом руки приглушила свет, — Садитесь, прошу вас.

Ланселот молча сел на скамью, украдкой погладил шкуру — под руками действительно был жесткий мех. Происходящее походило на сон, но, единожды спутав сон с явью, он боялся новой ошибки. Моргауза села напротив, выбрала грушу с блюда и надкусила желтый бочок. Она наслаждалась.

— Знаете, добрый сэр, меня мучит один вопрос — коего беса вы потеряли в этой богом забытой чащобе?

— Простите?

— На полсотни миль вокруг хорошо, если пара крохотных деревушек. Ни таинственных замков, ни диких драконов, ни прекрасных принцесс в томительном заточении… Что вы ищете?

— Сам не знаю, — сказал Ланселот и осекся. Он понял, что вправду не знает, зачем, направляясь в Уэльс, он поехал через всю Мерсию.

— Неужели? Не пытайтесь что-то скрыть от меня, добрый сэр, я сама обо всем догадаюсь, — смех Моргаузы заполнил залу, будто серебряные колокольцы звенели с колонн, — Вы обещали Ее Величеству, моей маленькой несмышленой золовке, что поможете ей полюбить братца Артура.

Насмешка Моргаузы задела Ланселота — неуместными и невежливыми показались ее слова.

— Как Вы можете столь неучтиво говорить о моем сюзерене?!

— Для меня доблестный сэр Артур — младший брат и не более, — глаза феи блеснули.

— Не сердитесь, мой рыцарь, я желаю вам только добра. Меня мало волнует судьба Гвиневры, но вам я помогу с радостью. Слушайте же, слушайте внимательно, ведь немногие смертные знают эту прекрасную тайну.

Ланселот подобрался — теперь он был уверен, что фея лукавит. Моргауза изогнулась, устраиваясь удобнее на волчьей шкуре, расправила складки платья. В мерцании светильников она казалась необыкновенно красивой.

— Есть много цветов в божьем саду, но один из них избран меж прочих. Алее крови и белее снега, слаще меда и душистее ладана — Королева Роз. Прощальный подарок ангелов, право выбирать путь.

Впервые цвела она на земле в день грехопадения, и Ева сорвала ее для Адама, дабы мог он вернуться на небеса. Адам же увидел себя в Эдеме, безгрешным и чистым, а жену свою — на земле, рождающей в муках сына. И отказался от рая.

С тех пор все дети Адама и Евы встречают Розу. Всякий может сорвать ее и поднести в дар — любимому или другу, короне или кораблю. И нет дара ценнее, ибо обретший Розу способен исполнить любое свое желание, достигнуть славы, оставить следы в веках. Стать тем, кем суждено было стать от начала времен, отряхнув прах земли с одежды.

Но расцветает Роза лишь однажды за жизнь человека. И со дня сотворения мира по нынешний, людей, обретших ее, было меньше, чем листьев на дереве. Суета и заботы, пустые споры, бессмысленные слова заставляют слипаться веки. Смотрит человек — и не видит. Проходит — не остановится. И теряют люди цветок, как Саул, первый помазанник Божий, потерял свое царство. Забавная сказка, верно?

Ланселот потянулся за кубком, громко зевнул:

— Да, очень мило. Но все-таки, леди, зачем вы меня сюда пригласили?

— Куда забавнее, наивный мой сэр Ланселот, что эта сказка — чистейшая правда, — в руках у Моргаузы появилась белая роза и фея с небрежной улыбкой начала обрывать лепестки.

Ланселот попробовал яблоко, поморщился, сплюнул — кожура попала на больной зуб:

— А при чем тут ваша просьба, о королева?

— А притом, что за все надо платить, непонятливый сэр Ланселот. Теперь вы не откажете мне в небольшом поручении? — Моргауза вольготно раскинулась на скамье, играя белыми лепестками.

— Долг рыцаря обязывает меня помогать всем благородным дамам. В чем заключается ваша просьба? — Ланселот говорил холодно, и на лице Моргаузы промелькнуло неудовольствие.

— В холмах Уэльса, у некого озера, обитает моя сестра, Фея Элейна. Не затруднило бы вас отвезти ей письмо от меня и доставить обратно ответ? — Моргауза встала и прошлась по зале, вертя в тонких пальцах черенок розы.

Ланселот про себя удивился, но виду не подал — о путешествии с королевой Элейной он не рассказывал никому.

— Всего лишь?

— Я не закончила, — Моргауза медленно сломала мертвый стебель и отбросила игрушку в угол. — Если вы не найдете мою сестру, то не получите того, чего ищете. Если же вам повезет…

Ланселот позволил себе улыбнуться.

— Мне всегда везет.

— Тогда прощайте, любезный рыцарь. Полагаю, вас не привлекает мое гостеприимство?

— Вы правы, прелестная королева. До скорой встречи.

Флейта прозвенела в последний раз. Фея исчезла. Иллюзия кончилась. Ланселот сидел на мокром камне, небо тускло серело с востока, моросил мелкий дождь. Ланселот ущипнул себя за мочку уха, пытаясь убедиться, что не спит. Оказалось больно. На темной траве сиротливо белели лепестки розы. Ланселот потянулся к ладанке на груди — цветок Гвиневры был на месте. Значит — не сон.

С дальнего берега донеслось конское ржание — взволнованный Гром звал своего хозяина. Ланселот встал и перекрестился. Бог ответил его молитве. В холмы он направлялся и так, а легенде о Королеве Роз поверил с первых слов феи. Остаток ночи Ланселот продремал у костра, а ближе к полудню тронулся в путь.

* * *
…Тяжелый каменный потолок, ветвистые темные трещины плит. Пятно рыжего света ползет по дальней стене — сменяется третья стража. Простыни пахнут потом, подушка сбилась. Муж лежит рядом. Сильные руки раскинуты, жесткая ладонь давит на плечо, горячая мокрая грудь дышит ровно — Артур спит. Гвиневра открыла глаза — на кровать села бабочка, серая, как тоска. Будто нитка у доброй пряхи тянется жизнь. Ни конца ни начала — только сырая кудель. И чужие пальцы вертят веретено…

Глава третья

— К бою, храбрые рыцари!!! — петушиным голосом прокричал герольд.

Зазвенели трубы, проворные слуги распахнули ворота ристалища. Конь рванулся в сторону и попытался встать на дыбы. Ланселот с трудом усмирил строптивую тварь. Солнце стояло в зените и даже сквозь узкие прорези шлема слепило глаза. Доспех был велик, стеганка под ним вымокла, чужой меч не ложился в руку. А противник был хорош!

Рыцарь-В-Зеленом сделал круг по ристалищу, гордясь безупречной посадкой и грациозным, нервным арабским жеребцом редкой для Англии золотисто-песочной масти. Ниже ростом и уже в плечах, чем Ланселот, он двигался легко и точно и выглядел умелым бойцом.

Это был третий поединок подряд. Ланселот начал уставать.

Два дня назад, в Корнуоле, он столкнулся со старым приятелем. Они с Брюсом были оруженосцами у короля Пелеаса и съели на двоих не один фунт березовой каши. Поэтому, когда Брюс попросил об услуге — выйти на турнир под его именем, — Ланселот не подумал отказываться. Приятель решил жениться, а его дама дала обет выйти за победителя ежегодной ратной забавы. Сэр Брюс был готов исполнить каприз подруги, но неделю назад вывихнул кисть и к сражениям стал негоден.

Ланселот медленно направил коня вдоль трибун. Сэру Брюсу Стальная Перчатка не пристало скакать и резвиться. Он склонил копье перед королем Марком, кивком головы поприветствовал дам из свиты королевы Изольды и двинулся к избраннице.

Юная леди с подругами занимала верхнюю половину восточной галереи — чудесный цветник. Пестрели платья изысканнейших шелков, со ступеней изящно свисали шлейфы, развевались по ветру газовые вуали. «Дама сердца» выделялась из прочих такою яркой естественной красотой, что иной ценитель назвал бы ее вульгарной, сравнив с пышущей здоровьем простолюдинкой. Особенно хороши были белокурые локоны, ниспадавшие до колен.

Ланселот дернул поводья, заставляя коня вздыбиться. Девушки тотчас притихли. Он крикнул, не поднимая забрала:

— Сей поединок я посвящаю… прекраснейшей из дам на земле — пауза… пусть поволнуются — Леди… — набрать воздуху в легкие и — раскатом на все ристалище — А-ли-е-норе!!!

Трибуны зашумели. Трижды протрубили герольды, славя даму сэра Брюса Стальная Перчатка. Алиенора, путаясь в шлейфе, отцепила вуаль с венца и бросила вниз. Точным движением копья Ланселот подхватил приз. Он торжественно завершил круг, неся вуаль, будто знамя. Из шатра выбежал оруженосец, дабы повязать подарок дамы на предплечье герою. Ланселот остановился. Сэр Брюс, затянув узел, одобрительно подмигнул другу.

Вновь зазвучали трубы. Пора. Ланселот шлепнул коня перчаткой по шее — не дай Бог, попробует струсить. Противники заняли позиции и по сигналу маршала пустили коней в галоп.

Первая сшибка прошла впустую — оба рыцаря сломали копья, но ни один даже не покачнулся в седле. Маршал дал знак продолжить. Поднесли новые копья. Вторая сшибка была быстрее и яростней. Раздался грохот и треск, щиты раскололись, и оба рыцаря оказались на земле.

Ланселот первым вскочил на ноги, но замешкался, ожидая, пока противник поднимется. И пропустил удар. Рыцарь-В-Зеленом целил в шею, но Ланселоту в последний момент удалось отвести клинок вниз. Кажется, ребро сломано. Хорошо. Ланселот пошел в атаку.

Рубящий сверху — первый, второй, прямой в корпус — первый, второй: И с разворота — в левую руку и бок, сминая доспехи. Рыцарь-В-Зеленом не устоял на ногах. Победа.

Последние два боя прошли без неожиданностей. Сэр Брюс Стальная Перчатка выиграл турнир и тут же, на ристалище, попросил у королевы Изольды руку юной Алиеноры. Ланселот, сидя в шатре, с удовольствием следил за другом. Свадьбу сыграли через неделю.

Дни менялись шумно и суетливо. Ланселот загостился в замке — ребро все-таки болело, спешить ему не хотелось, а хозяева были гостеприимны. Медвежьи бои, прием у короля Марка, испанские канатоходцы, французский трувер — и вот уже Иванова ночь прошла. В замке легли спать с рассветом, поэтому завтрак подали к полудню.

…В большом зале царил привычный уют. Из камина вкусно пахло можжевеловым дымом, солома на полу была свежей, льняная скатерть сияла белизной. Почтительные пажи подали воду с розовыми лепестками для омовения рук и поднесли свежевыпеченные «тарелки» из хлеба. Дымился и благоухал поросенок с куропаткой в зубах, аппетитно желтела репа, развалился на блюде пышный салат в окружении стражи из лука, укропа и пастернака. По случаю медового месяца ловкий повар слепил из миндального теста голубков с сахарными головками. Пять сортов вина, яблочный сок с медом для дамы, на нижнем столе — эль. Неспешно текла утренняя беседа.

Говорили о лошадях. Леди Алиенора не уставала восхищаться новым жеребчиком: по обычаю доспехи и конь побежденного доставались победителю, а для грузного сэра Брюса легконогий скакун не годился.

Ланселот мимоходом спросил о здоровье Рыцаря-В-Зеленом, беспокоясь — не покалечил ли юношу.

— С доблестным рыцарем все в порядке. Он удручен поражением, но уже встал на ноги, — сэр Брюс потянулся за новым куском свинины.

Перышко лука застряло в его густой рыжеватой бороде. Леди Алиенора потянулась убрать соринку, сэр Брюс поймал ее тонкие пальчики и поцеловал. Ланселот порадовался про себя — как эти двое любят друг друга.

Подали землянику со сливками — первую в этом году. Это было приятно — ребенком Ланселоту казалось, что лето начинается именно с земляники. Радостный запах ягод напоминал о детстве, не свершенном, но близком будущем…

— Так что ты скажешь, друг мой? — сэр Брюс гудел довольным шмелем на клеверном поле.

Ланселот моргнул — думая о своем, он упустил нить беседы:

— Скажу о чем?

Леди Алиенора перегнулась через стол, ее голубые глаза сверкали от предвкушения удовольствия:

— Об охоте, конечно! Мы хотим затравить оленя!

Сэр Брюс отпихнул ногой назойливую борзую:

— Во-первых, Ланс, уже два года кряду в Корнуольских лесах бродит дивный олень. Размером с хорошего вола, рога — в камине застрянут, глазищи как угли. Во — вторых, два года кряду добрые рыцари его ловят, а словить не могут. В третьих, с моей силой и твоей удачей мы просто не сможем его упустить. И, наконец, Лора порадуется. Дня за три, я считаю, управимся. Свора у меня славная, загонщики опытные, — он говорил еще что-то о луках, засаде и плане охоты, но Ланселот не слушал.

…Ночь. Гроза. Он, верхом, сжимая копье, гонится за оленем… У самых губ — нежный висок с темной изюминкой родинки… Гвиневра.

Ланселот рывком поднялся из-за стола.

— Прости, Брюс. И вы, прекрасная дама, извините меня. Я решил ехать сегодня вечером.

Море темнело не грозно, но безразлично. Предрассветный туман все густел. Дорога шла краем обрыва, запах гниющих водорослей мешался с ароматом хвои. Гром осторожно ступал по песку, спотыкаясь о частые корни. Раздражение сидело в душе Ланселота, как песчинка под веком. Коню на глаза одевают шоры, чтобы тот не пугался битвы. А он, словно ребенок, сам спрятался за чужими делами и судьбами — лишь бы не видеть цели. Ланселоту казалось, что с каждым прошедшим днем Холмы становятся только дальше.

Захрустел валежник, затопотали маленькие копытца, раздался скрипучий визг — что-то спугнуло кабанью семейку с лежки. Полосатый смешной поросенок сунулся было на открытое место, но завидев коня, тут же порскнул обратно в заросли. Вскоре лес кончился. Вдоль дороги стояли плетеные изгороди, за ними — поля. Ланселот проскакал всю ночь, но усталости не чувствовал. Он решил, что достаточно отдохнул в замке и собрался продолжать путь до вечера.

* * *
…В бронзовых зеркалах растворилось солнце, заполняя комнату до краев. Звонким золотом играло распятие на стене, горячими льдинками сверкали хрустальные склянки, перстни на пальцах били радугой по глазам. Разноцветные запахи лета пропитали утренний воздух. Впервые за многие месяцы королеве захотелось поговорить… Не важно с кем, о чем — лишь бы разбавить звуком навязчивое молчание. В углу постели драгоценной снежинкой свернулась ласка, за окном ворковали голуби — зря. Гвиневре нужен был именно человек. Но единственным гостем в замке было ее одиночество…

Глава четвертая

— Мир вам, святые отцы, и вы, добрые люди!

— Pax vobiscum, сэр. Езжайте с миром, — ответил старший монах. От его шерстяной сутаны за пять шагов пахло немытым телом.

— Я хотел бы просить об исповеди, святой отец — я две недели не посещал церковь, — Ланселот придержал коня и пригляделся к процессии.

Два монаха в коричневом, верхом на ушастых мулах. Четверо солдат с алебардами. Мозглявая лошадка с телегой. На телеге — мальчишка, связанный по рукам и ногам.

— Отправляйтесь в аббатство Шрусбери, сэр. Мы спешим, — монах покосился на телегу и размашисто перекрестился.

Видимо, пленник опасен, подумал Ланселот — ему впервые в жизни отказали в исповеди.

— Что же торопит вас? Быть может, вам нужна помощь?

Монаха передернуло.

— Я же сказал, сэр — мы спешим. Необходимо как можно скорее доставить несчастного юродивого в…

— Сам ты сумасшедший, предатель!!! — мальчишка вскрикнул так громко, что у Ланселота заложило уши. — Когда я верну себе трон — всех повешу! И плевать мне, что ты монах!

— Видите, сэр — этот отрок вообразил себя принцем, — монах сочувственно покачал головой. — В монастыре над ним проведут экзорцизм, и, надеюсь…

— Не верьте им, добрый сэр, — мальчишка буквально захлебывался словами. — Они хотят запереть меня в келью и выстричь тонзуру…

— Да заткните ему рот, наконец! — рявкнул второй монах. Ближний к телеге солдат ткнул мальчишку древком алебарды. Пленник упал спиной в сено, но даже не застонал. Он совсем не походил на безумца.

Ланселот подъехал ближе… Если мальчик и не принц, то вполне мог бы им стать. Ланселоту вдруг вспомнился юный Артур — та же чистая ярость во взгляде, та же огранка лица — ни одной лишней черточки.

— В самом деле, сэр рыцарь, ехали б вы отсюда от греха-то подальше, — полульстиво, полунахально встрял один из стражников. — Мы свое дело делаем, вам-то что до придурка блаженного.

— Подожди-ка, любезный, — Ланселот наклонился над пленником, — Как, говоришь, тебя зовут, парень?

Даже сквозь пот и пыль было видно, как исказилось лицо мальчишки.

— Я Персиваль, принц Уэльский, сын короля Ламорака Свирепого и законный наследник престола!

Короля Ламорака Ланселот помнил. О сыне не слышал, что, впрочем, ничего не доказывало… До любого из стражников уже можно достать мечом, святые отцы в бой не вступят. Разогнать этот сброд труда не стоило, но Ланселот не хотел ошибаться.

— Святой отец, вы уверены, что мальчик болен? Его слова не выглядят ложью.

— Доставить отрока в монастырь повелел король Гильдебранд, Владыка Уэльса, — монах схватился за четки, он явно нервничал.

— Я не вижу причин, по которым вы могли бы задерживать юношу далее. А с королем я поговорю сам, — сомнений у Ланселота не оставалось.

Старший монах, ни слова ни говоря, кивнул страже. Но выставить алебарды они не успели.

— Стоять. Я, Ланселот Озерный, приказываю вам сложить оружие, — рыцарь говорил спокойно, даже не обнажая меч.

Хотел бы он видеть простолюдина, который его ослушается. Стража шарахнулась от его взгляда. Ланселот тронул поводья, Гром шагнул вперед.

— Ну?!

Алебарды попадали на землю. Старший монах зашлепал губами — кажется, он читал молитву. Младший монах побледнел и помянул черта.

Уже не обращая внимания на толпу, Ланселот спешился, разрезал веревки, подхватил мальчишку и поставил на землю. Затем обнажил меч и взял за лезвие, словно крест.

— Я, Ланселот, рыцарь Круглого Стола, вассал Артура Пендрагона, беру тебя, Персиваль, сын Ламорака, в оруженосцы, дабы служил ты мне верой и правдой в войне и мире, к вящей славе твоей и моей и всего благородного рыцарства. Клянись!

В глазах мальчишки попеременно скользнули удивление, недоверие, радость. Мгновение он колебался, потом опустился на одно колено. Ланселот обернулся к монахам:

— Благословите, святые… святой отец, — одного из служителей церкви уже не было видно, второй затравленно озирался. Но выбора у него не было.

— Et nomini pater, et filis, et spiritus sancti, — монах посмотрел на стражников — они тихо пятились подальше от благородного рыцаря, — и закончил, вздохнув, — Amen.

Ланселот вскочил на коня, протянул Персивалю руку и помог сесть позади себя. Перепуганному до колик святому отцу оставалось только смотреть им вслед — сделать он ничего не мог.

Ночь выдалась тихой. Месяц только что народился, в лесу было темно. Дым костра отогнал мошкару, думалось Ланселоту легко.

Перед закатом пришлось сделать привал — Гром начал уставать, а Персиваль держался в седле только силой воли — упорства у него хватило бы и на трех королей, но сила осталась мальчишечьей. Юный принц уснул над ломтем оленины.

Ланселот остался сидеть у гаснущего костра — следовало выбрать дорогу. Погоня за ними будет. И скоро. Сэру Гильдебранду лучше, чем старшему брату, подошло бы прозвище «Свирепый». После смерти законного короля он преспокойно уселся на трон, старую королеву казнил, обвинив в измене престолу, а наследника, не мудрствуя лукаво, решил заточить в монастырь. И если б не Ланселот, через несколько дней сам Артур не смог бы снять с мальчика постриг. Теперь же осталось всего лишь помочь принцу добраться до Камелота — верховный король Британии не любит самоуправства.

Хорошо бы попасть в Замок Веселой Стражи — кто-нибудь из рыцарей Круглого Стола там окажется. Или… За несколько часов, проведенных в пути, Персиваль успел понравиться Ланселоту. Как говорит притча, надежный спутник сокращает дорогу вдвое.

Персиваль всхлипнул во сне. Ланселот обернулся. Нет, все в порядке. Скоро придется будить парня. До Замка Веселой Стражи ехать дней десять хорошей рысью. Гром пока держится, но в ближайшей деревне надо добыть какую ни есть клячу — иначе далеко не уйти.

Костер затрещал, доедая последние веточки хвороста. Ланселот отправился за дровами. Он довольно долго плутал в низинке, пока не наткнулся на сухую осину. Плохо, но лучше, чем ничего. Он сломал мертвое деревце и потащил к огню. Ветки трещали, цепляясь за корни, хруст злил Ланселота — это могло их выдать любым внимательным ушам.

У костра стояла белая лошадь. Казалось — она светится в темноте. Струилась паутинная грива, лоснилась шерсть оттенка свежего молока, влажно чернели глаза. Ланселот перекрестился. Потом позвал ее:

— Госпожа, — он решил, что их посетила фея.

Лошадь мотнула изящной головой, переступила копытами и шагнула туда, где спал Персиваль. Подойдя к мальчику, она заржала — так кобылица говорит с жеребенком. Принц открыл глаза, улыбнулся счастливо, провел рукой по белоснежной шерсти:

— Боже мой, какая красавица! Сэр Ланселот, вы прятали вторую лошадь в лесу?

Ланселот невозмутимо заметил:

— Она изволила явиться сама. Собирайся, пора ехать.

Прошло три дня. Погони Ланселот не дождался, впрочем его это не огорчило. Персиваль оказался хорошим оруженосцем — сообразительный, ловкий, разговорчивый в меру, он разгонял дорожную скуку и одиночество. Ланселот не думал, что ему не хватает общества, но живая душа рядом действительно грела. К тому же, для своих четырнадцати лет Персиваль был неплохим воином и в случае схватки вполне был способенприкрыть спину. На первом большом привале Ланселот сделал ему копье из запасного наконечника и подходящего дубового стволика. А меч парню дадут уже в замке.

На четвертый день они встретили старого рыцаря. Прежалкое было зрелище. Запаленный конь, лет десять назад бывший боевым, кольчуга висит мешком на тощем теле, всклокоченная седая борода торчит из-под дырявого шлема, левого стремени не хватает…

Старик, как ему казалось, мчался во весь опор, но лошадь уже едва перебирала ногами. Впрочем, смешным он не выглядел — рыцарь ехал сражаться с драконом. Как оказалось, тварь давно жила в скалах, но раньше ей хватало овец. А сегодня с утра вместо барашка дракон утащил пастушку, рыжую Рози. Деваться некуда, долг сюзерена — защита своих вассалов. И, хотя рыцарь был очевидно негоден к бою, Ланселоту стоило немалых трудов уговорить старика вернуться в замок, предоставив им с оруженосцем честь победить чудовище.

— …Значит так, парень, будешь делать то, что я говорю. И не дай тебе Бог ослушаться. Возьмем с собой копья и меч, лошадей привяжем в лесу, — Персиваль слушал внимательно, глаза у него горели — принц жаждал великих подвигов. — Дракону ни в коем случае нельзя дать взлететь, с воздуха он практически непобедим. Этих тварей берут на выходе из пещеры. На медведя ходил когда-нибудь?

— Только видел, как отец охотился, — Персиваль сглотнул.

— Ладно, не страшно. Бьют драконов в пасть, подмышки и пах. Можно еще в глаза, но туда попасть сложно. Если тварь упала, пробуй перебить ей хребет, но осторожно — на крыльях когти, как у летучей мыши, одним махом может вспороть бок лошади, а ты без кольчуги.

— А как защититься от огненного дыхания? — Персиваль подался вперед. Ланселот сплюнул в пыль.

— Сказки все это. Вонюч — да, хоть нос затыкай. Но никаким огнем он не дышит.

— А вы уже сражались с драконом, сэр Ланселот?

— Троих завалил. И никакого желания встречаться с четвертым я не испытываю. Дело грязное и тяжелое.

— А как же…

— Слава? Оставь. До вечера надо выследить логово, к пещере лучше всего выбраться на рассвете, в самый холодок. Тогда дракон будет сонный и неповоротливый. Я попробую распороть ему пасть, ты возьмешь копье и будешь бить в пах, если тварь вылезет. Если меня убьют — не геройствуй, в одиночку ты с ним не справишься, а мое тело дракона отвлечет. Есть у этих зверюг привычка тотчас жрать добычу. Тогда ступай в Замок Веселой Стражи сам.

Глава пятая

Ланселот проснулся оттого, что луч рассветного солнца брызнул ему в глаза. Плохо. Очень плохо. Дракон успеет согреться и будет проворнее, чем хотелось бы. Где-то в скалах зашуршали камешки — кабаны. Поднимаясь по балке, Ланселот видел следы и помет.

Далеко внизу над долиной лежал туман. Привязанные к чахлой березке лошади, ласкаясь, терлись головами друг о друга. С того дня, как белая кобыла прибилась к отряду, Гром как будто помолодел — стал резвей и игривей.

Ланселот встал, проверил заготовленный с вечера факел и пошел будить Персиваля. Принц спал, разметавшись — так обычно спят дети. Тяжелый плащ лежал поодаль, золотистые кудри смешались с травой, лицо стало мягче. По округлым линиям губ и скул было видно, что принц — еще совсем мальчик. Ланселот потряс Персиваля за плечи:

— Пора вставать, парень.

Принц открыл глаза, безоблачно синие, будто кусочки неба упали ему под веки:

— Я готов.

Они молча умылись у ручейка, преклонили колена, прочли молитву. Отвязали лошадей, на всякий случай попрощались с ними… Тропа змейкой ползла к вершине. Ланселот выследил логово с вечера, оставалось пройти полмили.

Серокаменная площадка, шагов в двадцать длиной, смотрелась гладкой и голой, как пастбище в ноябре. И смердела. Из логова несло застарелой тухлятиной и почему-то рыбой. У самого входа в пещеру лежали останки пастушки. Ланселот поморщился и оглянулся на Персиваля. Принц слегка побледнел, но держался бодро. Из парня вырастет славный рыцарь. Ну, с богом!

Ланселот с размаху швырнул факел в пещеру. Мгновение было тихо. Потом раздалось мерзостное шипение, под тяжестью мощной туши заскрежетали камни. Ланселот поднял меч. Персиваль опер копье о землю, ожидая приказа. Из темноты показалась плосконосая голова на длинной и гибкой шее. Дракон.

Первые три удара пришлись впустую — меч скользил по броне. Лишь с четвертого взмаха Ланселот угодил клинком твари под веко. От визга чудовища у него потемнело в глазах. Дракон наугад щелкнул пастью и убрался обратно в пещеру.

Если эта скотина засядет в логове, без десятка копейщиков будет не справиться. Ланселот прикинул, хватит ли хвороста по округе, вспомнил, что выкуривать тварь бесполезно, и — полетел на землю от удара драконьей башки.

Персиваль остался один на один с чудовищем. Дракон медленно выползал из пещеры. Его чешуя на солнце отсвечивала медной зеленью, глаза тусклели, как у ящерицы или змеи. Персиваль вздохнул с облегчением — слава Богу, взгляд дракона не завораживал. Впрочем, от этого было не легче.

Дракон поднялся на задние лапы, оперся на толстый хвост и расправил крылья, закрывая собою солнце. Чудовище было крупнее, чем представлял себе Персиваль — высотой с часовню, когти размером с крестьянский серп, чешуйки на шее чуть больше ладони.

Раскрыв зубастую пасть, дракон заревел. Было видно, как по могучему горлу под чешуей движется звук. Персиваль перехватил копье. Дракон медленно шел вперед, балансируя крыльями. Персиваль услышал крик Ланселота, но не смог разобрать слов.

Принц направил копье под заднюю лапу дракона, туда, где синевато блестела тонкая кожа… Через гладкое древко он успел ощутить, как дрожит, разрываясь, плоть чудовища. Потом стало темно и больно.

Ланселот не успел оттолкнуть принца. Падая, дракон придавил Персиваля хвостом и лапой. Каменная площадка стала скользкой от зеленоватой крови. Кажется, рана была серьезной. Только бы тварь не поднялась!

Ланселот одним прыжком взбежал по крылу на спину дракону и начал рубить хребет у основания шеи. Удар, второй, третий. Дракон орал и пытался достать Ланселота пастью. Потом хрустнула кость и тварь затихла. Чешуйчатое тело мгновенно обмякло, рыцарь не удержался на ногах и скатился на камни. Победа.

Ланселота трясло, липкая кровь пропитала его одежду. Но, не думая о себе, он бросился помогать принцу.

…На горизонте уже показались башни монастыря. Ланселот отер пот со лба и поморщился — ссадина на виске ныла, наливаясь сукровицей. Ерунда — монахи вскроют царапину и промоют ее настоем на травах. А вот за Персиваля Ланселот беспокоился — мальчику все еще было плохо.

Дракон, падая, зацепил принца когтистым крылом. Рваная рана на бедре загноилась той же ночью. Трое суток мальчик горел и бредил, слабея с каждым переходом. Края раны почернели, нога опухла. Эти признаки были Ланселоту знакомы. Слишком хорошо знакомы.

Ланселот никогда не думал, что у него могут быть дети, но в эти долгие ночи ему казалось, что у него на руках умирает его собственный сын. Как-то вечером, у костра, он вспомнил Моргаузу и легенду о чудесном цветке. Если б Роза явилась ему сейчас, он не повез бы ее Гвиневре, но отдал принцу, лишь бы мальчик остался жив.

На четвертом привале белая лошадь оборвала повод и убежала в лес. А потом позвала к роднику. Сутки кряду Ланселот беспрестанно промывал рану Персиваля рыжевато-ржавой водой и поил мальчика. К следующему утру жар спал. Персиваль был еще слаб, почти все время дремал и бредил во сне, но опасность дли жизни минула.

А еще через день их, наконец, догнали. Его Величество Гильдебранд Самонадеянный посчитал, что пяти конных рыцарей и полутора десятков солдат хватит на одного Ланселота.

Они столкнулись у края вересковой пустоши — одной из бесчисленных розовых полян Логрии. Ланселот предложил поединок, рыцари отказались — зря. Дурно умирать без причастия. Солдаты сбежали сами. Ланселот отделался ссадиной, Грому стрелой оцарапало шею. Не страшно. Главное, чтобы королевские псы не сунулись в монастырь.

Из размышлений Ланселота вывело звонкое ржание лошади. Он обернулся — кобыла стояла на месте и трясла головой так, что грива окутывала ей морду.

— Что случилось, милая? Испугалась? — Ланселот подъехал к кобыле, погладил ее по шелковистой шерсти.

Лошадь подняла изящную голову и по-человечески пристально посмотрела в глаза рыцарю. Ланселот понял — дальше она не пойдет. Он осторожно спустил Персиваля со спины кобылы и пересадил на Грома. Снял уздечку, отстегнул стремена. Поцеловал лошадь в морду.

— До свидания. Спасибо, что помогла нам.

Гром грустно заржал. Белая лошадь шагнула к другу, в последний раз потерлась об него носом. Посмотрела на Персиваля, повернулась и медленно ушла в чащу. Ланселот вздохнул с неожиданным облегчением — он не любил чудес ниоткуда.

Так кончилось лето. В монастыре Ланселот пробыл до выздоровления принца. Монахи, осматривая рану, могли только качать головами — если антонов огонь привился, человек умрет. А Персиваль через месяц уже пытался ходить. Изумленный отец настоятель попросил Ланселота отыскать источник, благодаря которому совершилось чудесное исцеление.

Неделю рыцарь и трое монахов обшаривали окрестные заросли и болота. Родника не нашли, зато Ланселот подобрал совенка. Гром в темноте чуть не наступил на пушистый, яростный комок перьев. У птенца была сломана лапка, но он собирался драться за свою несмышленую жизнь до последнего. Ланселот подумал, что маленький дикарь станет хорошим подарком Белой Сове. Невзирая на когти и вопли, он завернул птенца в рубашку и взял с собой в монастырь.

Дни летели светло и тихо. В конце августа обитель посетил сэр Агловаль Отважный, добрый рыцарь и верный соратник по Круглому Столу. По просьбе Ланселота, он задержался в аббатстве, а когда к Персивалю вернулись силы, взялся доставить мальчика в Камелот.

Перед отъездом Ланселот посвятил принца в рыцари, и нарек его сэр Персиваль Драконоборец — за славный подвиг. Прощаться они не стали. Принц уехал, увозя с собою совенка в серебряной клетке и письмо королеве Гвиневре. Ланселот тронулся в путь тем же утром, с рассветом. Стоял лучший из дней сентября — Яблочный Спас.

Осень ерошила ветки и волосы, заставляла глаза слезиться — не иначе, от ранней стужи. Пряная печаль осыпалась с деревьев под ноги лошадям. В опустелых полях беззаботно паслись коровы, чуть не каждое утро леса просыпались от звона рогов королевской охоты. По деревням и манорам играли свадьбы. Полусонные души тянулись вслед — крику птицы, порыву ветра, неумолчной мольбе дождя.

Ланселот не жалел о потерянном времени, не торопил коня — он чувствовал, что с каждым шагом Холмы становятся ближе. С перекрестков глядели ему в глаза валуны Северного Уэльса.

* * *
Совенок зашипел и нахохлился пестрым лохматым шариком. Гвиневра отдернула руку. Кусочек мяса упал на ковер. Принц Персиваль говорил, что птица отказывается брать еду из рук…

— Успокойся, трусишка! — Гвиневра выбрала новый ломтик и осторожно просунула сквозь прутья клетки, пристально смотря на совенка.

Птенец забился в дальний угол своей темницы и оттуда сердито сверкал глазенками. Бедный малыш!

Сполоснув пальцы в чаше с гвоздичной водой, Гвиневра отошла к окну, уголком глаза наблюдая за пленником. Совенок неуклюже спрыгнул на пол клетки и осторожно заковылял к еде. Он так забавно вертел круглой головой, что Гвиневра не выдержала и рассмеялась. Птенец шарахнулся и снова забился в угол.

Ланселот писал, что нашел совенка в лесу и, боясь, что малыш не выживет в одиночку, поручил его милосердию королевы. Эта была первая весть от него за полгода. По неожиданному капризу отправив рыцаря за недостижимой целью, Гвиневра почти не вспоминала о Ланселоте. Мало ли какой подвиг удерживает героя вдали от стен Камелота. И, признаться, королева не думала, что Ланселот исполнит обет. Персиваль же сказал — мой господин уверен, что близок к цели.

Впрочем, имя Ланселота возникало в каждой второй фразе принца. С юношеской восторженностью он рассказывал о великодушном и храбром своем господине, не уставая восхищаться его подвигами. А что, если отважный сэр Ланселот и вправду сумеет сделать ее счастливой?

Гвиневра представила себя рядом с мужем в парадной зале замка. Рука об руку выступают они в торжественном медленном танце, сплетаясь взорами, говоря о любви без слов — как она говорила с птицами. А у трона безмолвным стражем стоит Ланселот. Худощавый, высокий, почти нескладный. Большие костистые руки лежат на рукояти меча, губы сжаты, взгляд темных глаз тяжел и спокоен. Наверное, это счастье…

От Торнберри до Уэльса две сотни миль. Уже начались холода, дороги размыло, лес мокнет и дрожит по утрам.

Вспомнив про совенка, Гвиневра повернулась к клетке. Птенец давно покончил с кусочком мяса и явно хотел еще. Он хорохорился и боялся, топорщил перья, открывал ненасытный клюв. Глупыш!

Гвиневра открыла дверцу клетки и решительно протянула к совенку руку с новым ломтиком.

— Бери же!

Птенец раздумчиво переступил с лапы на лапу, моргнул — и мгновенно склюнул добычу, едва не задев пальцы королевы.

Глава шестая

Куском прокисшего теста болталось над головой небо. От досадливой сырости кольчуга подернулась ржавчиной и противно пахла железом. Ланселота знобило. Последнюю неделю шли дожди, ночевал он в лесу, сухой одежды давно не осталось. Глаза ломило от света, губы потрескались, вино оставляло во рту привкус жара. По сторонам дороги тоскливо тянулся ельник. До озера Феи Элейны оставалось дня два пути.

Ланселот задремал в седле. И проснулся от визга. Из леса буквально под ноги Грому вывалилась простоволосая молодая крестьянка в разорванном красном платье.

— Господин, господин, помогите!!! Они друг друга убьют!

Ланселот мотнул головой, стряхнув дрему:

— Тише, женщина. Кто кого убивает?

— Скорее, господин! — крестьянка вцепилась в поводья Грома и со всех небольших силенок потянула коня в лес.

Судя по звукам, там и вправду кого-то били. Ланселот спешился и пошел за девушкой. Он не обманулся в своих ожиданиях.

На мокрой полянке здоровенный мужик, шести с небольшим футов росту, одной рукой держал за грудки щуплого белобрысого парня, а другой неторопливо бил ему морду. Увидев это, девушка снова завизжала и попыталась повиснуть у мужика на руке:

— Прекрати, Роберт, тебя же повесят!

Мужик, ни слова не говоря, стряхнул девушку и попытался продолжить драку. Но Ланселот с такой силой толкнул его в грудь, что тот упал.

— Хватит!

Мужик тяжело поднялся, упрямая злость на его лице сменилась испугом. Девушка громко заплакала.

Достав флягу вина, Ланселот склонился над парнем. Тот невнятно стонал и сплевывал кровь. Судя по одежде, мальчишка был дворянином, судя по происходящему — сам виноват. Пока Ланселот поднимал парня на ноги, утирал лицо и поил вином, крестьянка и ее Роберт куда-то исчезли.

— Что здесь случилось, приятель? — Ланселот заткнул флягу пробкой и вытер о траву руки.

В ответ мальчишка начал орать, брызгая кровавой слюной. Из потока яростной брани и обещаний «всех запороть», Ланселот выяснил, что парень удостоил своим благосклонным вниманием жену гончара из соседней деревни. На крик прибежал муж.

Ланселот поморщился — от всех этих воплей, визгов и стонов у него раскалывалась голова:

— Куда тебя отвезти, где твой замок?

— Мы с братьями — хозяева этих мест! И я, Энгус Хэмбли, требую — немедля поймать негодяя и отрубить ему голову!!! — мальчишка был смешон в своей злости.

— Утихомирься. Боюсь, братья не похвалят тебя за этот подвиг, — Ланселот пытался говорить спокойно. Его пошатывало.

— Да кто ты такой, чтобы мне указывать?! — парень аж побелел, и Ланселот испугался — если мальчишка и вправду решит погнаться за гончаром, то живым до замка может и не добраться.

— Я Ланселот Озерный. Сэр Ланселот. А сейчас ты сядешь на моего коня и мы поедем к тебе домой. Пусть твои старшие братья решают, следует ли казнить виллана.

Удивительно, но имя не успокоило парня и не заткнуло ему рот. Ну и глушь. Ланселот еще какое-то время выслушивал гневные излияния вперемешку с угрозами, потом взял мальчишку за плечо и хорошенько встряхнул. Парень лязгнул зубами и смолк.

— Садись на коня и указывай мне дорогу, — Ланселот отер лоб и помог мальчишке сесть в седло. Всю дорогу до замка парень обиженно молчал.

Замок Лавенгем, обиталище пяти братьев Хэмбли, даже для такой окраины был запущенным и убогим. Подъемный мостик скрипел и прогибался под всадником, доски сгнили, цепи смотрелись — ржавее некуда. Внутренний двор казался непроходимым от грязи — засыпать лужи соломой или песком хозяева не удосужились. Пьяный стражник, отпирая ворота, шатался и сквернословил сквозь зубы. Старшие братья были в отлучке.

Ланселота встретил длинноносый тощий парнишка, как две капли воды похожий на Энгуса. За его спиной маячил белоголовый подросток — очевидно, младший из братьев. Хмурые слуги сняли Энгуса с коня. Ланселот в двух словах рассказал о несчастье и заявил, что намерен дождаться приезда старших. Парнишка скривился, но обычай обязывал принять гостя. Он сухо представился:

— Я мастер Эктор Хэмбли, это мой брат — Кей. Благословен Господь, посылающий гостя в дом.

Коня отвели в конюшню, Ланселот потребовал у слуг горячей воды и сухую одежду, приказ был выполнен медленно и неохотно.

После заката солнца подали ужин. Есть Ланселоту не хотелось, да и пища не располагала к приятной трапезе. Хлеб дурно пропекся, мясо оказалось с душком, от вина свело скулы. В большом зале гулял сквозняк, пара вытертых гобеленов по стенам не защищала от непогоды. Братья вышли к столу, но были неразговорчивы и сердиты. Вместе с ними за стол село десятка полтора стражников — для защиты такого замка не хватит, — по привычке подсчитал Ланселот.

После вечерней молитвы тотчас потушили факелы и люди улеглись спать. Ланселоту предоставили огромную кровать с балдахином. Судя по запаху розового масла и ароматических притираний, когда-то в этой кровати спала мать мальчиков. Ланселот уснул почти мгновенно и во сне — впервые за многие месяцы — увидел Гвиневру. А пришел в себя уже в темнице, связанный по рукам и ногам.

Сэр Арчибальд Хэмбли, хозяин замка Лавенгем и отец пятерых братьев, покинул родовое гнездо три года назад и переселился в свое западное поместье. После смерти супруги он женился во второй раз на пятнадцатилетней богатой наследнице. Дети не приняли мачеху-сверстницу и, во избежание ссор, сэр Арчибальд решил дать сыновьям возможность пожить самим. А, дабы дети в его отсутствие не поубивали друг друга, он взял с них клятву, что ни один не поднимет руку на брата. Ослушника же пообещал лишить наследства и отцовского благословения.

Старый рыцарь оставил сыновьям крепкий замок, верную дружину и покорные, богатые деревни. Но за три года сорванцы настроили против себя всю округу. Ошалев от безнаказанности, они травили собаками скот, вытаптывали поля, охотились в чужих угодьях. Соседи молили Бога избавить их от этой чумы египетской, и только грозное имя старшего Хэмбли пока удерживало их от попыток захватить замок и примерно наказать молокососов.

Старший из братьев, Эгберт, когда-то служил оруженосцем у короля Пелленора, за Римский поход был посвящен в рыцари и потому держался увереннее прочих, карая и милуя по своему усмотрению. Его забавы были самыми хитроумными и жестокими.

Гарет, второй брат, отличался излишней полнотой и излишней же (на взгляд остальной семьи) рассудительной флегматичностью. Он целыми днями возился с собаками, предпочитая их общество любому другому, терпеть не мог человеческих криков, и, кажется, даже умел читать.

Энгус и Эктор, семнадцатилетние близнецы, уже три года могли творить все, что взбредет в их дурные головы. Оруженосцами они не служили, да и не собирались, о будущем не задумывались.

Младший, Кей, во всем подражал близнецам. Кудрявый, светлоглазый подросток выглядел насупленным ангелочком. Братья любили его и, невзирая на юный возраст, охотно позволяли участвовать во всех своих развлечениях.

Ланселот был первым за эти годы, кто всерьез попробовал урезонить юнцов. Они оскорбились — чужак сует нос в их дела, испугались — вдруг Эгберт таки-задаст им очередную взбучку — не за бесчинства, за то, что попались. И решили для пущей острастки запереть наглеца в подвал замка.

Трое суток Ланселот просидел в темнице без пищи, радуясь воде с потолка — по крайней мере, умереть от жажды ему не грозило. Он был раздосадован задержкой, но пребывал в полной уверенности, что с приездом старших недоразумение разрешится. Рыцарь даже не представлял себе, что в замке сеньора может твориться подобное безобразие.

Эгберт и Гарет вернулись к вечеру воскресенья. Вместе с младшими они посмеялись над участью незадачливого соседа (имя рыцаря парни запамятовали). Решили допросить чужака «со всей строгостью», устроить потеху — например, посадить в бочку с вином или заставить бороться с медведем, а потом вывезти из замка верхом на шелудивом осле и отпустить на все четыре стороны. К тому же, Эгберту приглянулся меч незнакомца, а близнецам — великолепный боевой конь. Развлечение назначили на следующее утро.

Четверо дюжих стражников выволокли Ланселота из камеры, разрезали веревки на ногах и потащили в большую залу. Там за столом собралось все семейство. В помещении было светло — день выдался неожиданно ясным для октября. Ланселота бросили на пол, застланный несвежей соломой. Под дружный смех он с третьей попытки поднялся на ноги. Он все еще удивлялся, почему его до сих пор держат связанным. Мальчишки, должно быть, запутали братьев…

Ланселот от неожиданности выругался — с верхнего стола в него полетела оленья кость.

— Как Вы себя чувствуете, сэр рыцарь? Сладко ли вам спалось? — приятным на слух, почти бархатным голосом спросил старший из братьев.

— Не беспокоили ли вас блохи? — подхватил уже знакомый рыцарю Эктор — его физиономия все еще выглядела плачевно.

— Не покусали ли вас крысы? — радостным тенорком вставил Кей.

— Довольны ли вы нашим гостеприимством, добрый сэр? — ехидно закончил Энгус.

Ланселот не знал, что ответить, как ответить, как вообще разговаривать с этими людьми. Потому промолчал.

— Кажется, крысы откусили ему язык! — захихикал Кей. — Добрый сэр теперь может просить милостыню на дорогах.

— Не пугайте гостя! — притворно-яростно рявкнул Эгберт. Рыцарь, наверное, голоден… Эй, подать завтрак благородному сэру!

Слуга поставил перед Ланселотом полную миску каких-то объедков, огрызков, шкурок, обильно политую кислым пивом. От запаха рыцаря замутило — лихорадка еще не прошла и чувствовал он себя скверно. Да и голод давал о себе знать.

— Угощайтесь, прошу вас, не стесняйтесь! Ах да, у вас же связаны руки… Это не страшно — вы можете последовать примеру наших борзых. Или у вас пропал аппетит? Какая досада! — братья дружно расхохотались.

Ланселот до сих пор не понял, что делать. Его лицо покрылось липким, холодным потом — от болезни или от тихого бешенства. Хотелось взять меч и рубить этот страшный сон на кусочки, но связанных рук Ланселот не чувствовал.

— А не соизволит ли добрый сэр назвать нам свое славное имя? — молчавший до этого Гарет пристально посмотрел на пленника.

Ланселот нашел в себе силы выпрямиться и расправить плечи. На ногах он стоял с трудом.

— Я сэр Ланселот Озерный. Полагаю, вам знакомо мое имя.

— Озерный? Победитель лягушек, что ли? — начал было Кей, но глянул на старшего брата и подавился шуткой.

Лицо Эгберта медленно бледнело. Он переглянулся с Гаретом и приказал:

— Уведите!

Такого исхода Ланселот ожидал меньше всего. Он даже не стал сопротивляться страже. Ланселота затолкали обратно в подвал, почти сразу же принесли ему миску бобовой похлебки с говядиной, вино и теплый суконный плащ, а через несколько часов пришли заковывать в цепи.

Все те же четверо стражников удерживали его на полу, пока кузнец клепал железное кольцо на лодыжке. Невзирая на слабость рыцаря, удерживали с трудом. Ланселот корчился, как ящерица со сломанным хребтом, надеясь достать хоть кого-нибудь, пытался кусаться и даже чуть не закричал, но усилием воли сумел поймать крик и затолкать обратно в горло. На какой-то момент из рыцаря Круглого Стола он превратился в связанное животное.

В конце концов его заковали и сняли веревку с рук. Заплесневелая деревянная дверь закрылась, скрипнули ржавые петли. Будь Ланселот здоров и свободен, наверное, он бы смог ее вышибить. Но цепь доставала только до середины темницы.

На следующий день Эгберт и Гарет навестили Ланселота — поговорить насчет выкупа. Рыцаря оценили в пять боевых коней белой масти, пять испанских доспехов, пять клинков дамасской стали, пять византийских плащей, пять серебряных блюд с чеканкой и десятифунтовый мешок черного перца. Собрать такой выкуп было затруднительно, но возможно. А вот отдать его…

Ланселот скучно объяснил грабителям, что предпочтет умереть от лихорадки и голода в их вонючем подвале, чем заплатить хотя бы один серебряный пенни. И отказался продолжать разговор до тех пор, пока его не раскуют и не выпустят.

Братья переглянулись — подождем.

Условия в темнице стали немного лучше. Дважды в день Ланселоту приносили еду — скверную, но съедобную. Пол застелили соломой, кинули пару потрепанных волчьих шкур для тепла, днем зажигали лучину. Ланселот потребовал Библию, отказать ему не смогли и даже прислали замкового духовника, полуслепого старика мафусаиловых лет — исповедать и причастить.

Первый месяц братья навещали его чуть не каждый день.

Энгус, Эктор и Кей пытались издеваться над ним и как-то раз даже явились с дубинками, надеясь отомстить за позор Энгуса. Ланселот дубинку перехватил, после чего младшие больше не показывались.

Гарет, бывало, сидел в темнице часами, пытаясь разговорить пленника. Ланселот думал, что именно благодаря этому толстяку ему предоставили книгу, свет и священника. Но поддерживать беседу он все равно не хотел. Однажды он попытался объяснить Гарету, что обманом удерживая в темнице благородного рыцаря, братья поступают против чести и ничего, кроме бед и позора, они не получат. Гарет вежливо промолчал.

Эгберт появлялся редко, он был настойчив и уверен в своей правоте. Упирая на обычаи рыцарства, право победителя и законы военной добычи, молодой Хэмбли объяснял Ланселоту, что отказываясь платить, тот только теряет. С усмешкой на красивых губах Эгберт твердил:

— Я мог бы повесить Вас, сэр Ланселот, заморить голодом или скормить собакам. Никто никогда ничего б не узнал. Но, поверьте, я желаю Вам только добра. Я с радостью встретил бы Вас свободным, на ратной забаве рыцарей королевства, и не погнушался б скрестить с Вами копья. А так — Вы всего лишь ничтожный пленник…

Ланселот долго держал себя. В нем копилась непривычная, незнакомая раньше злость. И, наконец, когда Эгберт, укоряя его в несговорчивости, ввернул: «Мы же оба рыцари», Ланселота прорвало. Рванувшись на всю длину цепи, он сломал негодяю челюсть. И, срываясь на крик, стал требовать поединка — по всем законам такие оскорбления смывали кровью. После этого посещения прекратились.

С неделю Ланселота не кормили, и в какой-то момент он даже обрадовался — смерть от голода была привлекательнее тюрьмы. Потом стражники, опасливо озираясь, снова стали оставлять за порогом миску похлебки, так, чтобы он мог дотянуться до пищи. Ланселот сбился со счета времени и уже не знал, сколько недель он провел в подвале. Библию у него забрали.

Ланселот изучил все трещинки на осклизлых каменных стенах, ритм воды, сочащейся сквозь потолок — еду приносили через двести и четыреста с небольшим ударов капель. Не зная, чем занять руки, он плел из соломы корзиночки и жег их на лучине. Пару раз повезло сыграть в кости с пожилым редкоусым стражником, но потом тот исчез. Крыс в тюрьме не водилось.

Иногда, просыпаясь, Ланселот не мог вспомнить, где он, иногда — и это было страшнее, он путал слова молитвы.

Прошлое рухнуло и разбилось, бесполезная память давила голову.

С семнадцати лет он не знал себе равных в сражении, с девяти его не смели ударить. Жизнь стелилась под ноги славному рыцарю, Ланселот шел по ней, как хотел и всегда добивался цели. Ему случалось голодать, бедствовать, даже бывать в плену, но порядок событий казался всегда неизменным.

Есть бог, есть король, есть товарищи по оружию и прекрасные дамы. Есть враги благородные и есть чернь. Есть обиженные, которых следует защищать. Есть христианский закон и законы чести. Все, что творилось вокруг, кусочками смальты ложилось в мозаику бытия…

Теперь осмысление мира исчезло. Жизнь и смерть из ладоней бога перешли в немытые лапки дурных юнцов. Его, рыцаря и дворянина, как тупую овцу прижимали к полу, пока кузнец, чертыхаясь, возился с оковами!!! Железное кольцо на ноге всякий раз возвращало его к отвратительной беззащитности тела, невозможности сопротивляться.

Сначала, стыдясь самого себя, Ланселот мечтал, как бы мог тогда вырваться и убить всех, кто видел его позор. Потом появилось отчаяние, свирепое и глухое. Бродя кругами по сырому подвалу, спотыкаясь о скользкую цепь, Ланселот проклинал собственную гордыню, нелепое чванство, доверчивость, дурь и слабость. Он перестал молиться и требовать воду для умывания.

Наконец, наступило оцепенение вялой осенней мухи. Камелот, Круглый Стол, Холмы из названий превратились в слова, невесомые и бесполезные, будто мертвые листья. Даже от образа королевы остался только сухой мешочек на груди под пропотелой рубахой.

Какое-то время Ланселот думал о смерти — разбить голову о стену или отказаться от пищи по примеру римских патрициев было возможно. Но и эта мысль стала ему безразлична. Славный сэр Ланселот, бывший рыцарь Круглого Стола, нехотя ел, спал рядом с собственными нечистотами и до мути в глазах разглядывал пятна плесени на двери.

Глава седьмая

Обитатели Лавенгема проснулись от звона труб. Во внутреннем дворе замка, разодетые в пестрый шелк, на резвых конях гарцевали королевские герольды.

— Слушайте, добрые рыцари! Слушайте и не говорите, что не слышали! Узурпатор Гильдебранд Неудачник свергнут и заточен в монастырь! На трон Уэльса вернулся законный наследник, Его Величество Персиваль Драконоборец! По случаю коронации будет устроен турнир в славном городе Брекноке! Его Величество посвящает сие благородное празднество своим спасителям, королю Артуру Пендрагону и сэру Ланселоту Озерному! И приглашает всех славных рыцарей скрестить копья во славу героев!

Трижды протрубив, герольды развернули коней и ускакали, потрясая вымпелами, — к следующему замку.

Не успела улечься снежная пыль от копыт, как все пятеро братьев собрались в потайной комнатке у самого верха смотровой башни. Им было не по себе. Гарет спросонья выглядел бледнее обычного. Эгберт злился, но старался не подавать виду, что зол. Близнецы испуганно присмирели. Только Кей улыбался по-прежнему безмятежно.

— А у нас лошадей не хватает. Быстрый захромал на охоте, — ангельским голоском произнес он, — Будем жребий кидать или как?

— Бежать собрался?! — Эгберт хватил кулаком по скамье.

— Куда бежать? Турнир же… — обиженно протянул Кей и надулся.

— Что будем делать, братцы? — не обращая внимания на младшего, спокойно сказал Гарет.

— Держать опасно, отпускать его нельзя… — Эгберт задумался, обломал сосульку с окна и посмотрел на Гарета. Тот едва заметно покачал головой.

— Как это так отпускать?! — взвился Энгус, — Это наш пленник, правда, Эк?

— Мы его повязали! — Эктор придвинулся к брату и положил руку ему на плечо. Эгберт рассвирепел:

— Что же, этого чертова Ланселота до скончания века на цепи держать? Вы его повязали? Вот вы и будете перед новым королем отвечать. Хотите? Герои…

Кей громко икнул. Он наконец все понял. Близнецы сникли.

— Чем ссориться, подумали бы, как выкручиваться, — Гарет поднялся и стал у выхода, — Во-первых, — он начал загибать пальцы — держать Ланселота в замке опасно. Кто-нибудь да проболтается. С королем, знаете ли, шутки плохи. Во-вторых, иметь такого врага, как он, я врагу не пожелаю. Бегали из тюрем и посерьезнее нашей. А если он в нашем подвале соизволит преставиться, тогда всем нам точно головы не сносить. Я предлагаю попробовать заключить мир. Извинимся, покаемся, вина вместе выпьем. Ланселот человек чести, если он нам поверит, считайте, что все обошлось. Он мне сам говорил, что хотел бы решить дело миром.

Братья задумались. Эктор шепнул что-то на ухо Эгберту, тот замотал головой и сплюнул: «Вот дурень!» Кей пошевелил губами, прикидывая, потом набросился на Гарета:

— Трус ты, толстяк! Кто болтать станет? Мы? У нас предателей нет! Стража? Так они ничего не знают — первый раз что ли в подвале пленников держим?! Мышь церковная!

Гарет потянулся было закатить братцу плюху, но Кей увернулся и спрятался за спину Эгберта. Старший против всех ожиданий отвесил ему подзатыльник.

— Заткнись, малец. Брат дело говорит.

Энгус и Эктор взвыли в два голоса:

— Стоит его отпустить, он нас всех тут же и перережет! Помнишь, как он, на цепи сидючи, тебе врезал? — Эгберта перекосило, — Может ты еще и левую щеку ему подставишь? Да кто он вообще такой, чтобы мы перед ним извинялись?!

Эгберт сжал кулаки и медленно стал подниматься. Близнецы приготовились удирать. Гарет все так же спокойно придержал брата.

— Не время, Берт. Успеешь им уши надрать.

Эгберт выругался сквозь зубы и отвернулся к окну. Какое-то время братья молчали. Потом тишину разбил звонкий голос Кея:

— А давайте Ланселота на турнир привезем. И всех победим.

Сначала братья долго смеялись, а успокоившись, поняли, что в словах Кея есть доля истины. Почему бы и нет? Если сэр Ланселот Озерный выйдет на ристалище с братьями Хэмбли, соседи еще лет десять не посмеют и слова сказать. Сообща решили, что говорить с пленником отправится Эгберт — как старший.

Ланселот дремал на соломе в углу, кутаясь в плащ. Он скрипел зубами и всхлипывал, сон был дурным. Эгберт присмотрелся к пленнику и покачал головой — облез петушок, ничего не скажешь. Под глазами набрякли мешки, в спутанных волосах копошились вши, по кистям рук извивались распухшие вены, на шее открылась язва. Превозмогая отвращение, Эгберт потормошил пленника:

— Просыпайтесь, друг мой, у меня хорошие новости.

Ланселот с трудом разлепил веки. Яркий свет факела резал ему глаза, в ушах звенело, голова налилась свинцом. Что хочет этот мерзавец, почему не оставит в покое?

Эгберт помог ему сесть, по щелчку пальцев слуга подал кубок с горячим вином.

— Угощайтесь, не бойтесь. Вижу, Вас лихорадит. А здоровье Вам пригодится.

Ланселот отхлебнул, не чувствуя вкуса напитка:

— Зачем?

— Мы с братьями решили, что Вы могли бы составить нам компанию на турнире. Развлечемся, развеемся… Зла на Вас мы больше не держим. Полагаю и вы не в обиде за шутку с выкупом, — Эгберт мило улыбнулся.

— Меня раскуют и выпустят? — Ланселот вяло удивился, потом потер глаза — вдруг он еще не проснулся.

— Конечно, друг мой! Вам вернут коня и доспехи — кстати, у Вас замечательный меч. Вам дадут новую одежду. Вы э… изрядно поизносились в дороге.

— Что я должен сделать? — голос Ланселота был хриплым.

— Сущие пустяки! Вы победитель десятков турниров, что для Вас выиграть еще один, — Эгберт доверительно наклонился вперед. — Мы хотим, чтобы вы выступили в нашей партии. Думаю, после турнира все раздоры будут забыты.

Ланселот встал и привычно зашагал из угла в угол, волоча за собой цепь:

— Меня вправду выпустят на свежий воздух? К людям?

Украдкой Эгберт вздохнул в усы — как бы пленник не лишился рассудка. И повторил раздельно:

— Да, Вас раскуют и выпустят на свободу.

— Для этого я должен участвовать в турнире?

Понял, слава те, Господи! Эгберт обрадованно вскочил:

— Да! Да, друг мой! Вы дадите клятву, что не причините вреда ни мне, ни братьям, проведете пяток боев и окажетесь на свободе!

— Дам клятву? — в интонации Ланселота Эгберту почудилось что-то знакомое.

— Вы же истинный рыцарь и мы доверяем Вашему слову.

Ланселот склонил голову, замер, задумался. Опустился на одно колено — Эгберт протянул ему руку, дабы скрепить клятву поцелуем мира — приложил ладонь к груди, нащупал сухой холщовый мешочек. Уколол палец, на ткани расплылась кровь. В тишине с потолка в солому плюхнулась капля, вторая… Ланселот поднялся одним рывком, так, что цепь жалобно взвизгнула.

— Да катись ты к чертовой матери вместе с турниром, щенок! Чтобы я, Ланселот Озерный, выступал в одной партии с ублюдочными недоносками?! Трус! Убирайся, пока я не свернул тебе шею, — Ланселот выхватил факел из рук опешившего слуги и швырнул в Эгберта — тот едва успел увернуться и стрелой вылетел за дверь.

Слуга предпочел исчезнуть тотчас за господином.

Ланселот оглядел себя, как будто не видел раньше. Одрябшее тело, короста грязи… он сунул пальцы в бороду — Боже мой! Голова все еще кружилась, но сознание стало ясным — будто утром в горах он окунул лицо в свежий снег. Ланселот запустил в дверь кувшином:

— Эй, воды мне! И частый гребень!

Ему никто не ответил. Не страшно. Ланселот подошел к стене и ощупал кольцо, к которому крепилась цепь.

* * *
Лед растаял. Элейна сменила примочку на лбу королевы, прислушалась к прерывистому дыханию. Неделю назад Гвиневра ездила на прогулку в леса, вместе со свитой угодила в метель и тяжело простудилась. Артур бросил в темницу сопровождавшего ее мажордома, отослал от двора фрейлин — почему не остановили, собрал всех лекарей Корнуолла — без толку.

Кто-то советовал кровопускание, кто-то толченые изумруды в меду, кто-то свежую печень трехмесячного дракона. А Гвиневра кашляла и задыхалась.

Наконец, почуяв неладное, прибыл Мерлин. Лекарей выгнали за ворота.

Волшебник осмотрел больную, пощупал пульс, послушал тяжелый кашель и заметно расстроился.

«Все в руках Бога, — сказал он Артуру. — На седьмой день болезнь разрешится. Если падение жара будет сопровождаться обильным потом и крепким сном, королева будет жива». Он оставил пучок резко пахнущих трав и исчез из дворца.

Артур сам сидел у постели жены, но ближе к рассвету уснул мертвым сном. Элейна наклонилась подоткнуть одеяло, но Гвиневра оттолкнула ее и встала.

В простой белой льняной рубашке, с распущенными волосами, узкобедрая, хрупкая — королева была прекрасна. Серебро ее глаз отражало лучи луны — за окном сходило с ума последнее зимнее полнолуние.

Тени волчьего воя, шорохи снежных крыльев, ломкий звон отходящего льда окружал Гвиневру немыслимым ореолом. Будто не дочь Адама стояла босыми ногами на черной медвежьей шкуре, но некая фея осветила собой королевский дворец.

Гвиневра двинулась к проему окна — туда, где простерлась ее свобода. Элейна успела схватить ее за руку. Глаза королевы закрылись, она обмякла в заботливых сильных руках.

Элейна почти донесла ее до постели, уложила, прикоснулась губами ко лбу… Кожа не тлела жаром, но была теплой — как ладони самой Элейны. Дыхание стало ровнее — Гвиневра спала.

Глава восьмая

Гарет решил бежать. Он любил жизнь и не хотел терять ее из-за выходок братьев. И дело было даже не в Ланселоте.

Ошалев от весеннего воздуха, братцы решили повеселиться. Средь бела дня они вломились на ближайшую ферму, осадили, а потом подожгли дом. Снесли головы двум работникам, лошади и телятам, задрали подолы служанкам и дочерям фригольдера, а его самого с сыновьями уволокли в замок, решив продолжить веселье с удобством. Олдермен соседней деревни пришел просить за несчастных, его обваляли в смоле и перьях и выгнали вон.

Стражи в замке оставалось человек десять, из них трое лучников, крестьян по деревням человек сто, не считая женщин. А соседи за Лавенгем головы класть не станут даже под страхом анафемы.

Гарет пытался объяснить Эгберту, что красный петух уже маячит над башнями, но упрямый брат послал его к черту. Что ж, Бог им судья.

Жаль было разве что Кея — мальчишке не исполнилось и пятнадцати, но тащить его силой Гарет был не намерен. А по доброй воле тот не поедет.

Оставалось только молиться за братьев, вдруг все еще обойдется. Правда, ждать мудрый Гарет предпочел не в родном гнезде, а за крепкими стенами Брекнока. Так надежнее.

На первой неделе апреля Гарет объявил братьям, что желает посетить мессу, захватил меч, семейную Библию и навсегда покинул Лавенгем. Семейство не огорчилось. Никто, кроме — изредка — Эгберта, не принимал всерьез угрюмого толстяка.

У Ланселота появились занятия. Днем он читал молитвы и упражнялся, делая выпады без меча. Стража решила, что пленник окончательно спятил. Ночами рыцарь пряжкой от пояса скреб стену в том месте, где крепилась цепь. Ланселот подсчитал — где-то через полгода он сможет вырвать кольцо из камня. А дальше — посмотрим, чья возьмет.

Он удивлялся — как он мог позволить себе бездействовать столько времени — добросердечный страж сообщил, что уже начался апрель. Да, он заперт, да, он проиграл бой — ну и что? Сидя на верном коне, с мечом и в кольчуге легко оставаться свободным. Дорога, ведущая в ад, тоже легка. Теперь он понял — свободу нельзя отнять никакими цепями.

А еще Ланселот вспомнил Гвиневру. Точнее, узнал ее заново.

Тогда, на охоте, в ее волосах запуталась хвоя, платье было испачкано глиной, на правом локте темнела ссадина. В замке, говоря с ним, она чуть заикалась, стесняясь порыва, который бросил великолепного рыцаря к ее ногам. Бедная девочка. Он наконец смог понять ее просьбу, ее одиночество, неумелую надежду на счастье. И благодарил Бога — теперь Ланселот был готов без малейшего колебания подарить королеве любовь Артура.

Вечер выдался беспокойным. Потолок подрагивал от шагов, доносились какие-то крики, зато не было слышно привычного звона ключейкараульщика. Ланселот озадачился — то ли гости пожаловали, то братцы нашли себе новое развлечение. Он оказался почти что прав. И гости нашлись, и семейство Хэмбли повеселилось.

Только смеяться им больше не придется, зло подумал Ланселот, увидев, кто открыл дверь в темницу. Крестьяне с факелами и вилами. Кто-то поранен, кто-то забрызган кровью — видимо, братья дорого отдали свои жизни.

Ланселот приготовился защищаться, но его приняли за своего. Перепуганный избитый кузнец торопливо расковал рыцаря. Один из крестьян протянул ему баклажку эля, другие хлопали по плечам и спине, поздравляя с освобождением. Ланселот не знал, что честнее — благодарить спасителей или усмирять бунт. Но крестьяне разрешили его сомнения, вспомнив, что в кладовых замка еще немало добра.

Предоставленный самому себе, Ланселот предпочел поспешить. Он поднялся на второй этаж замка, в оружейную, авось мужики до нее еще не добрались. Иначе гореть благородным клинкам в деревенских кузнях, становясь гвоздями и упряжью для волов. По пути он наткнулся на труп Эгберта. Незадачливый рыцарь был пойман на вилы, не успев зарубить и десятка простолюдинов. Покойся с миром.

Меч оказался на месте, кольчугу Ланселот не искал — в оружейной ощутимо запахло дымом. Все. Пора уходить, пока жив. Случайные встречные пытались было задержать человека с мечом. Ланселот отмахивался, не глядя. Убивать он скорей не хотел.

Направляясь к конюшне, рыцарь надеялся, что ему повезет еще раз. Но коней увели в первую очередь. Конюшня была пуста.

На земле валялись собачьи трупы, в дальнем стойле лежал одинокий мертвец. Ланселот наклонился над телом — вдруг дышит. Бросать раненых было не в его привычке.

Увы, Кей был действительно мертв. На бледном курносом личике в последний раз реяла улыбка капризного херувима. Ланселот подумал, не вернуться ли отомстить за мальчишку, но вспомнил Персиваля и решил, что не стоит. Он закрыл ребенку глаза, преклонив колени прочел молитву и решительно вышел вон.

Светло-синяя ночь склонилась над гибнущим замком, жадный ветер неохотно раздувал пламя. Дорога была так немилосердно истоптана, что Ланселот свернул в заросли, не желая ступать по чужим следам.

Он давно отвык ходить по земле босиком и поэтому чувствовал каждый шаг. Бархатный влажный мох, острую веточку, ласку опавших листьев, просто почву. Живую, полную семян и ростков почву живого леса.

Воздух сочился запахами, как пчелиные соты — медом. Лаково-черные ветки деревьев качались волшебными колыбельками. Ни одна живая душа — звериная или птичья — не встретилась Ланселоту в пути.

Он продирался сквозь старый валежник, перепрыгивал через лужи, съезжал по безлесным склонам, пересекал тропинки, спускался в извилистые овраги. Минуя сонный ельник, рыцарь увидел просвет в деревьях, свернул туда, выбрался на пригорок — и ослеп на мгновение от молочной сияющей белизны. Повсюду — на холмике, в бурых низинках, между деревьями — сплошным ковром распустились подснежники. Легкие, до невозможности хрупкие, немые цветы. А за ними в тумане терялось озеро — зеркало чистой воды.

Ланселот осмотрелся — ходить по такому чуду все равно, что топтать ногами вуаль невесты — и обогнул цветочный ковер краем леса.

На берегу он расстелил плащ, разделся, выполоскал всю одежду, мелким песком оттирая тюремную грязь. Потом сам вошел в озеро и до изнеможения плавал, нырял, плескался в обжигающе стылой воде. И только боль в перетруженных мышцах выгнала Ланселота обратно.

Выйдя на берег, он встряхнулся, как зверь, сбивая прозрачные капли с кожи, отжал волосы, торопливо размял бедро, в котором прорезалась судорога. От ледяной воды и ветра его трясло. Чтобы согреться, он взялся за меч и начал скакать по берегу, рубя невидимого врага. Тело радовалось движению, с каждым выпадом уходила больная вялость оцепенелых мышц.

Светлый край неба порозовел, озеро стало похоже на полную до краев чашу с галилейским вином. Ланселот без сил упал на плащ. Он был свободен. И счастлив как никогда в жизни.

Рыцарь завернулся с головой в колючую плотную шерсть и уснул. Его никто не тревожил.

Проснулся он ближе к закату. Солнце теплыми пальцами гладило его по щекам. Ланселот встал. огляделся и рассмеялся от радости. Он узнал очертания берега, заросли можжевельника у воды, лодку из бересты. Крохотное суденышко покачивалось на волнах, приглашая его.

Ланселот быстро оделся, прошептал про себя молитву и сел в лодку. Он подумал, что Фея Элейна ожидает его прибытия. Без сомнения, Королева Севера знает, и зачем он пришел, и что претерпел в дороге. Странствия завершились, осталось лишь собрать урожай.

Ланселот посмотрел на воду — безмятежные звезды качались в волнах у самого края лодки. И сама вода стала другой, обратившись из хрусталя в синий шелк. Берег был уже близок. Против ожидания, Ланселота никто не встретил.

Лодка сама причалила, вздрогнув, будто живая, когда песок коснулся тонкого днища. Ланселот перешагнул через борт и выбрался на пустой берег.

Глава девятая

Лес. Корабельные сосны, рябинный подлесок весь в брызгах ягод, заросли папоротника, ведьмины кольца лисичек. Если бы не апрель, этот лес ничем бы не отличался от прочих английских чащ.

Ланселот оглянулся на шорох. Рядом с ним стояла высокая женщина в черном. Худая, ослепительно белокожая, прямые волосы цвета черники струились, достигая земли. Лицо ее было резким, как звук разбитого льда. Взгляд — будто порыв метели.

— Вот ты и прибыл, — бесцветный, спокойный голос поразил Ланселота.

— Вы отведете меня к королеве? — Ланселот спросил первое, что пришло на язык.

— Я королева, — женщина улыбнулась. Так бы мог улыбаться церковный колокол, — Я Владычица Запада, Королева Сомнений, Та, что носит под сердцем ветер. Я — Моргана и я ждала тебя, смертный. Следуй за мной.

Не видя иного выбора, Ланселот пошел за феей. Он был удивлен и разочарован. Тюремная слабость сказывалась — двигаясь чуть не бегом, Ланселот едва догонял Моргану.

Дорога подавалась под ноги идущим упругим ковром болотного мха. В спину дул легкий прохладный ветер. Картины и силуэты по сторонам дороги сменялись так быстро, что Ланселоту казалось — он мчит верхом на безумной лошади.

Россыпи желтых огней в траве, колокольцы на ветках, стада пестробоких ланей, безмятежный покой теплого на взгляд моря, поляны лилового вереска, темно-синие скалы. Ланселот ожидал дворцов и хрустальных башен, но увидел лишь несколько домиков золотистого легкого дерева.

Несколько раз им встречались странные существа, непохожие на людей, но завидев Моргану, они растворялись в зарослях. Народу холмов не хотелось встречаться с ней, и, будь на то его воля, Ланселот поступил бы так же. Он почти что боялся феи.

Говоря с рыцарем, Моргана не оборачивалась ответов его не слышала.

— Я знаю, кто послал тебя. Я знаю, что ты потерял письмо, — только сейчас Ланселот вспомнил просьбу Моргаузы и исчезнувший вместе с седельной сумкой душистый свиток пергамента, — Забудь. Если хочешь понять, обойдешься без слов. Я знаю, что нужно тебе, смертный.

Дорога кончилась. Фея стояла у входа в темный каменный грот. Нетерпеливым жестом она подозвала Ланселота ближе:

— Я хочу, чтобы ты увидел одну судьбу. Не твою, не пугайся. Здесь, — она показала на грот, — живет Зеркало. Дар Дана Ши Холмам. Любой, кто заглянет в него, увидит то, что сам о себе не знает. Я оставлю тебя — приготовься и можешь войти. Ничего не жди. Ничего не бойся. Ступай.

Против обыкновения, фея не исчезла — она неспешным шагом направилась по тропе в глубь леса. Ее горделивой осанке могли б позавидовать многие королевы. Ланселот остался один.

Он хотел было прочесть молитву, но имя Бога в волшебной стране показалось ему неуместным. Что же могло его ждать? Зная привычку фей говорить загадками, Ланселот бы не удивился, если б Зеркало оказалось женщиной, птицей или чудовищем.

Он глубоко вдохнул пряный воздух, положил руку на рукоять меча и вошел под своды грота. И в очередной раз остался разочарован.

Единственным чудом, которое он заметил, были серые стены — они светились неярко и мягко. А в остальном — пещера как пещера. Потолок в форме купола, не высокий, но и не низкий. Пол посыпан белым песком, Черное зеркало в дальней стене. Фигурная рамка, в форме венка из роз, металлическая матовая поверхность. Ланселот не раз встречал такие зеркала в покоях у знатных дам.

И при чем здесь чья-то судьба? Рыцарь подошел взглянуть в зеркало — он полгода не видел собственного лица.

Сначала он себя не узнал. Потом понял — никакая темница не могла сделать его лет на восемь моложе. Скорее парнишка в зеркале был похож на него. Длинное породистое лицо, нос с горбинкой, большой рот, ямка на подбородке. Мечтательные глаза оттенка дубовой коры. Ланселот не назвал бы его красивым.

…Картины в зеркале замелькали с быстротой тактов сердца. Войско на марше. Отряд переправляется через реку. Замок в бурой пустыне. Бой. Винтовая лестница без конца. Каменный коридор.

Тот же парень — доспехи помяты, волосы слиплись, на лбу царапина — идет куда-то. В руках — деревянная чаша. Простая, щербатая, с трещинкой, очень старая…

Ланселот посмотрел в лицо парню и поразился — таким счастьем, такой солнечной гордостью горели его глаза. Даже король в день своей свадьбы не бывает настолько счастлив.

Ланселот понял, что несет в руках юноша. Так вот кто найдет Грааль… Картина опять сменилась.

Ланселот увидел процессию монахинь у ворот Камелота. С ними — пепельнокудрый мальчик лет семи отроду. Монахинь впускают в замок, аббатиса говорит с Артуром о ребенке. Король кивает, жестом отпускает святых сестер, наклоняется к мальчику. Ребенок говорит что-то, отвечая на неслышный вопрос. У Ланселота в ушах звоном меча о щит отдается имя — «Галахад». Так зовут мальчика.

Еще одно видение — комната. Может быть монастырская келья. В ней — колыбель. Женщина, сидя спиной к Ланселоту, кормит младенца. Потом укладывает его в кружевные пеленки и начинает укачивать. Напевает без слов колыбельную. Ребенок долго не засыпает, смотрит на мать бессмысленными еще глазами.

И, наконец, — Камелот. Ланселот видит себя самого ночью перед походом. Вот он ворочается на постели, пытаясь заснуть, вот пьет молоко из кувшина, смотрит в окно и опять ложится. Вот он заснул. Открывается дверь, входит девушка с пышными пепельными волосами…

Зеркало помутнело, потом прояснилось опять. В черной поверхности отражалось беззащитно счастливое лицо Ланселота. Сын. У меня есть сын. Ланселоту хотелось танцевать, петь, выскочить вон и кричать всем прохожим: «У меня родился сын!!!»

Он рассмеялся, запрокинув голову к серому потолку. У него есть сын и этот сын однажды найдет Грааль.

Ланселот посмотрел в зеркало, желая еще раз убедиться в сходстве, и увидел, как из черного, подернутого патиной, металлического венка растет роза. Живая. Алая. Цвета заката, крови, вина — всех чистейших оттенков, что помнит человеческий глаз. Рыцарь потряс головой, зажмурил веки и снова открыл. Роза. Немыслимой, неземной красоты цветок.

Ланселот протянул к ней руки — благоговейно, как принимают причастие или впервые в жизни берут рукоять меча. Пальцы коснулись бархатных лепестков.

…Странно — будто с него живого содрали кожу, оставив голые нервы. Всеми красками, звуками, прикосновениями мир прорастал Ланселота насквозь. Он слышал, как плещут волны в Северном море, видел будущую траву за щитами опавших листьев, чувствовал боль всех рожениц и раненных. Он летел над зеленой Англией, будто ангел, и небо принимало его полет.

Ланселот видел судьбы и понимал, как он может их изменить:

…Вот Королева Роз украшает алтарь в Гластонберри, и аббатство становится первым во всем христианском мире. Не пройдет и ста лет — там будут короновать монархов.

Вот Роза в руках Артура. Британия под его властью объединяется, мощью и славой подобная Старому Риму. Закон воцаряется в замках и городах, Круглый Стол принимает все новых рыцарей…

Вот он сам украшает Розой рукоять своего меча. Королевство Ланселота Озерного ждет… Нет. Такого выбора он не сделает никогда.

Вот, коленопреклоненный, он подносит Розу Гвиневре. Проходят годы. Ланселот видит сад — тот, где когда-то признался в любви королеве. Гвиневра в свободном шелковом платье играет с дочерью. Девочка похожа на мать — те же пшеничные волосы, серебряные глаза, но во взгляде — беспечная радость. Гвиневра улыбается светло и спокойно, по ее лицу видно — она ждет следующего ребенка. И уверена — у короля родится наследник. Появляется Артур — улыбчивый, благостный. Он уже начинает полнеть, движется тяжеловато. Выражением глаз он похож на Брюса Стальная Перчатка, бывшего рыцаря и доброго семьянина.

И последняя судьба.

Ланселот объезжает все женские монастыри Британии. В одном из них он находит сына. И кладет цветок в колыбель. Вот он сам растит мальчика, готовя его к служению. Вот первый турнир, который выиграл Галахад. Подвиги, поединки, бои. И, наконец, замок посреди пустыни. Только теперь сам Ланселот движется по коридору, и в его ладонях лежит драгоценная чаша. Грааль привезен в Камелот, а он, Ланселот, стал величайшим из рыцарей христианского мира. И он снова встречает Гвиневру.

Ей не больше тридцати лет, но она старуха. Сухая, сутулая, с увядшей до срока кожей и выплаканными глазами. Вся в черном, она сидит в своей спаленке-келье и прядет бесконечную пряжу.

Ланселоту почудился шорох — будто в часах пересыпался песок. Время. Какую судьбу он выберет, кому он подарит Розу?

Так же ясно, как видения будущего, Ланселот различал стремления своего сердца. Он был свободен, как Адам был свободен в раю. И не чувствовал в себе святости — ибо только святой с чистым сердцем отдаст возлюбленную другому. А он, Ланселот, — человек. Он может привезти Розу Гвиневре, но это будет ложью.

Конечно, он может положить Розу в колыбель сына. Тогда сэр Ланселот превзошел бы в себе земное, и сам достиг Грааля. Галахад же остался б одним из многих прославленных рыцарей, но не исполнил Предназначения. А можно ли искренне пожелать отнять судьбу у собственного ребенка?

Ланселот понял, что никогда в жизни не простит себе то, что сделает. И отнял пальцы от лепестков.

Придя в себя, Ланселот ощутил, что лежит на песочном полу у зеркала. Матовая поверхность не отражает уже ничего, венок из роз — обычная рама. Все действительно кончилось. Он вспомнил слова Моргаузы: «однажды за жизнь», и едва не заплакал.

У выхода из пещеры его ждала Моргана. Презрительная и оскорбленная, будто сэр Ланселот плюнул ей на подол.

— Я думала, ты герой. Не ожидала, что сэр Ланселот Озерный — обычный смертный. Скучно.

Рыцарь опустил голову и ничего не ответил фее. Моргауза прикрыла глаза и неожиданно усмехнулась.

— И все-таки выбор сделан. По крайней мере твой сын будет жить. Сегодня ты отдохнешь в Холмах, а завтра слуги проводят тебя до озера. Возьми, передашь сестре, — из складок одежды фея достала клубок золотистых ниток, — Скажи Моргаузе — время пришло.

* * *
Гвиневра возвратилась из леса. Сегодня она отпустила на волю совенка. Птенец выздоровел, вырос и даже привязался к Гвиневре, но лесной птице место в лесу. Грешно лишать тварь земную свободы из человеческого каприза.

А в саду на кустах шиповника уже проклевывались бутоны. Скоро год, как Ланселот покинул ее.

Она отправила его в путь и не знала тогда, что будет ждать возвращения рыцаря. Неважно — выполнит он обет или явится в замок с пустыми руками — лишь бы снова увидеть, как он держит поводья коня и оглядывается — следует ли за ним королева. Когда Ланселот преклонял колена, Гвиневра увидела несколько седых волосков в проборе. И теперь корила себя — почему не спросила, откуда они взялись.

Внизу тяжело заскрипели ворота. Гвиневра подхватила шлейф тяжелого платья и выбежала из комнаты.

Глава последняя

«Мы летим, Марта! Видишь — летим!»

Сказка Странствий
Ланселот тепло попрощался с Брюсом. Он порадовался за друга — его брак оказался удачным. Алиенора ожидала ребенка и была на последних днях тягости. Застенчиво улыбаясь, она обещала — если родится мальчик, его назовут Ланселотом. Муж давно рассказал ей историю о турнире — после того, как собственноручно пленил и привел во двор замка дивного оленя.

Супруги хотели, чтобы Ланселот задержался у них отдохнуть — по уверениям Брюса, выглядел он прескверно. Но Ланселот спешил. Удивительно — путь туда занял почти год, а дорога обратно укладывается в считанные недели.

Рыцарь боялся, что придется делать крюк через Мерсию — во владения феи Моргаузы, но Королева Востока сама отыскала его. Она явилась к костру, насмешливая и чванная. Упрекнув Ланселота в трусости и малодушии, фея забрала клубок и исчезла. Ланселот надеялся, что навсегда. Он устал от чудес и фей.

Да, Элейна навестила его у озера, в тот день, когда он покинул Холмы. Разбудив Ланселота сестринским поцелуем, она вручила ему поводья Грома и ушла, не сказав ни слова. Конь исхудал, на его боках появились два новых шрама, но он был по-прежнему резв и предан хозяину. Такой жеребец стоит десяти иноходцев арабских кровей!

По ночам на привалах Ланселот говорил с конем. Он не знал, что сказать на исповеди — ведь убить человека смертный грех, а его поступок хуже стократ — он убил будущее. Он мог подарить счастье кому-то — и обделил всех. Обет так и остался невыполненным.

Больше всего сейчас Ланселот боялся — как он сможет взглянуть в глаза своей Даме. Надколотый щит и сидение на ограде — кары за преступления против чести — казались ему смешными. Он уже претерпел много больший позор.

А еще он стыдился надежды, не угасшей в его груди. Все-таки — сын будет жить. К тому же любовь приходит к женщине с возрастом. Гвиневра полюбит Артура не волшебством, но своей волей. А он останется зеркалом и отразит в себе ее счастье. И будь, что будет.

Доехав до Гластонберри, Ланселот провел ночь на полу в монастырской часовне. Искренняя молитва не принесла ему мира, но помогла раскаяться. Ланселот был готов платить. И последние дни пути к Камелоту он безжалостно гнал коня.

До дворца рыцарь добрался глубокой ночью. Бесшумные совы встречали его и кружили над головой, пока сонный стражник, ворча, отпирал ворота. А потом появилась Гвиневра.

Она двигалась мягче, чем прежде, улыбалась теплей — Ланселот впервые увидел тень смеха на розоватых губах. Он упал на колени, ожидая любую кару, безнадежный, тяжелый, грешный… И в его онемелой ладони очутились горячие нервные пальцы.

Вместо должного поцелуя, Ланселот прижал ее руку ко лбу. Королева отдернула кисть. Не поднимая глаз говорила она ритуал: рада видеть его, счастлива возвращению. И назначила встречу — в саду, на закате солнца.

Ланселот не мог вспомнить — как прожил этот день. Он ходил отдавать визиты, умывался, кажется, что-то ел. Лучше бы ему оставался еще день пути. Или месяц.

От безнадежности он спрашивал про Элейну — месяц назад фрейлина покинула Камелот. Зимою ходили слухи, что она ждет ребенка, но точно известно не было.

Ланселот поднимался по лестницам, заходил на конюшню и в оружейную, не зная, куда себя деть. Дыхание стыло в горле — с каждым глотком воздуха приближался час встречи. За час до заката Ланселот уже был в саду.

Как ни странно, королева уже ждала его. С утра она ездила в лес, прогулка разрумянила ее щеки, солнце оставило искры в глазах Гвиневры. Простое, без вышивок и тесьмы, голубое платье необыкновенно шло ей — так драгоценный камень требует безыскусной оправы.

Королева сидела на камне у восточной стены ограды и перебирала веточки белой вишни. Она поднялась, еще не видя его, будто кожей чувствуя каждый шаг.

Ланселот двигался сквозь невидимый ветер. Порывы бури клонили его к земле, толкали, заставляли колени дрожать, отнимали холодный воздух, не давая вздохнуть. Но он шел.

Гвиневра стояла и ждала. Та же буря била ей в спину, принуждая бежать, исчезнуть, потеряться снежинкой в родной метели… Гвиневра боялась своей любви. И в ней же черпала силы.

Ланселот тяжело опустился на одно колено. С трудом, будто пудовый камень, он снял с шеи холщовый мешочек с сушеным цветком шиповника. Поцеловал истертую ткань и протянул даме сердца залог обета.

Груз исчез. На мгновение рыцарю показалось, что руки его пусты. А потом ладони наполнила живая тяжесть. Невозможная и прекрасная, алая как закат, в руках Ланселота лежала роза.

А что было дальше, все и так знают.

© Вероника Батхан, 2016

Оглавление

  • Дары Кандары
  • Сказка блошиного рынка
  • Сказка про бубенец
  • Сказка о маленьком Пьеро
  • Прекрасная Любовь
  • Сказка о добре и зле
  • Сказка с небосклона
  • Сказка о крае света
  • Случайная сказка
  • Добыча
  • Настоящая девочка
  • Королева Роз
  •   Пролог
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Глава седьмая
  •   Глава восьмая
  •   Глава девятая
  •   Глава последняя