Ненастье [Владимир Александрович Шнайдер] (fb2) читать онлайн

Владимир Александрович Шнайдер Ненастье

Матери моей, Раисе Григорьевне,

труженице вечной посвящаю.

В.Шнайдер

Брызжет дождик через сито.

Крепнет холода напор.

Точно всё стыдом покрыто,

Точно в осени — позор.

Б.Пастернак

повесть

1

Статус города село Берёзовское получило в 1909 году, благодаря железной дороге, соединившей Сибирь с Казахстаном. До этого Берёзовское было обыкновенным селом, правда, крупным: в нём имелось две церкви, часовня, фельдшерский пункт, два маслодельных завода, один пивоваренный, шорная мастерская, две кузницы, две мельницы (одна из них крупчатая). Пимокатная и кожевенная мастерские, а также скупочные конторы, которые скупали у населения кожи скота, масло, мёд, пшеницу. О мелочных лавках, закусочных, пивных и деревянных магазинчиках говорить не будем, их везде с избытком, а каменных магазинов два. Ещё были аптека, заезжий двор и даже школа. И душ обоего пола насчитывалось чуть более четырёх тысяч.

С открытием в 1901 году железной дороги население стало расти, а предпринимательская деятельность шириться: местным добавилась возможность торговать на стороне, а сторонним у них. Появились крупные бакалейные и мануфактурные магазины, склады; различные конторы; отделение банка; представительство крупных Санкт — Петербургских и других фирм; телефонная станция; электричество. И, как уже говорилось, в 1909 году село Берёзовское стало именоваться городом Берёзовском. Рос город, ширился, менялся и его облик: вместо привычных деревянных особняков, всё чаще стали расти кирпичные, появились водоотводные канавы, для пешеходов по обеим сторонам улиц мостили деревянные тротуары. Возле магазинов, контор, а так же других заведений и личных домов состоятельных господ, вывешивались уличные фонари. Правда, светили они не по всей ночи, а до двенадцати часов, но всё-таки приятно. Одним словом, жизнь в Берёзовском пошла, что называется, в светлое будущее.

В поисках лучшей жизни, приехал в Берёзовск вызванный тётей из захудалой деревушки и фельдшер Семён Поликарпович Слёзушкин. Росток он имел маленький — два аршина да три вершка, тело щупленькое и голос тихий, как бы придавленный. С подбородка свисала жиденькая, с проседью клинышком бородка. В деревне про него говорили: сам с лапоток, а борода с ноготок. Нрав он от рождения имел кроткий. Никогда и никому не говорил слова поперёк и тем более грубого. Спорить тоже ни с кем не спорил. Если оппонент был не прав, но начинал брать горлом, он просто умолкал и старался побыстрее уйти. Да у него и случаев-то спорных отродясь не бывало.

Несмотря на то что шёл ему тридцать седьмой год, он был не женат — из-за своей чрезвычайной застенчивости даже в женихах никогда не ходил. А потому тётушка настояла, чтобы первое время он пожил у неё.

— Женщина я одинокая, — сказала она, показывая Слёзушкину отведённую комнату, — в годах, здоровьице неважное, а потому мужская помощь по хозяйству (при этих словах она как-то недоверчиво осмотрела его), да и доктор в доме, — как нельзя кстати.

Слёзушкин, учитывая свой пустой от кредиток и даже меди карман, и совершенно не приспособленную к самостоятельной жизни натуру, принял предложение тётушки с огромной радостью.

Но на этом благодеяния тётушки не закончились. По её протекции он был устроен во вновь открывшуюся городскую лечебницу, где жалованье ему определили триста рублей в год! Для Слёзушкина, до этого практиковавшего в деревне, где всем докторам предпочитают бабок-знахарок, такая сумма показалась краем желания. Но тётушка деловито охладила его радость.

— В месяц с тебя, Сёмушка, — добродушно сказала она за ужином, — учитывая наше родство и твою помощь по хозяйству, я буду брать за проживание и стол всего восемь рублей.

Слёзушкин аж поперхнулся чаем. Но против ничего не сказал.

Хозяйство у тетушки, оказалось — дай Бог каждому: три коровы, бык, дюжина свиней, столько же овец, две лошади. Птица не в счёт. Чтобы управиться до работы по «скромному» хозяйству, ему приходилось вставать в пять утра. А спать ложиться чуть ли не в двенадцатом часу ночи. Зимой работы, соответственно, добавилось: снег, дрова. К весне Слёзушкин так умотался, что жить у тётушки ему стало невмоготу. И он, племянничек неблагодарный, за все тётушкины заботы и хлопоты о нём, грешным делом, стал подумывать, как лишиться этой опёки. Но ситуация в один вечер разрешилась сама собой. Тётушка сделала для него ещё одно благое дело — подыскала невесту.

— Хватит жить бобылём, — назидала она, — скоро сединой пойдёшь, а своего ни кола, ни двора нет. А она (это она о невесте) хоть и перезрелая девка, да зато чистая душой и телом. И потом, двадцать девять годков (четыре года, как потом выяснилось, тётушка по старости упустила) это, прям скажем — самый сок! Но самое-то главное это не лицо и талия, этим сыт не будешь и задницу не прикроешь, а иё материальное положение: дом свой, — и тётушка стала загибать перед носом племянника свои маленькие, пухленькие пальчики. — Лавка мелочная с товаром под самый потолок, лошадёнка со всей сбруей, плуг, борона. Всё по завещанию иё. Наследница-то у родителей она одна. И родни никакой. Ни двоюродных, ни троюродных — как перст одна. Прям скажем — не невесту Бог послал, а клад! А то, что малость чудаковатая, так оно даже и к лучшему — послушней будет. Домом будешь сам править. Так что, в какую сторону умишком ни кинь, а пара она тебе самая подходящая.

Женитьбу племянника тётушка обстряпала со свойственной только ей проворностью: смотрины, на следующий день запой, а на третий — венчание.

— А чего ждать-то? — рассудила она. — Пока мы будем тележиться, блюсти какие- то дурацкие порядки, невесту и уведут. Ухарей на чужое добро всегда хватало.

Венчание прошло тихо, скромно. Вот только Слёзушкин не понял, на обстряпывание каких дел тётушка стребовала с него две красненьких? Спросить постеснялся. А впрочем, ему всё равно. Дело-то она ему сделала вон какое доброе, самому ему бы не жениться.

Ксения Степановна, супруга, пришлась ему по душе. Характером спокойная и телом пышная, дефектов никаких. Больше всего Слёзушкин почему-то боялся, что она окажется с каким — нибудь физическим недостатком. Но нет, слава Богу, здорова. И никакой чудаковатости он в ней не обнаружил. Наоборот, одни только положительные качества: говорит мало, грамоте — письму и чтению — научена. Так что никаких чудаковатостей. Вот только иногда может задуматься на ходу или за каким — нибудь делом. Или пойдёт за чем-нибудь в сени и забудет, зачем пошла. Так это с кем не бывает. А ей-то сам Бог велел — в один день обоих родителей лишилась. Упаси Боже от таких нервных потрясений. Слёзушкин не переживал такого а и то иной раз, или босиком на работу выйдет, или за едой вместо хлеба палец куснёт.

Так что жизнь у Слёзушкина, по его мнению, на тридцать восьмом году сладилась как нельзя лучше: место с хорошим жалованьем, жена с домом и небольшим дельцем — всё как у людей. И всё это благодаря непомерной тётушкиной заботе, её беспрестанным хлопотам о сиром и убогом родственнике, как говорит она. Так думает и сам Слёзушкин.

В доме новобрачных тётушка стала бывать каждый день. И Слёзушкин в знак благодарности всячески ей угождал. Первое время, пока она подыскивала работника, он даже бегал к ней управляться по хозяйству. Тётушка принимала это как должное. А через месяц, может быть, попозже, как бы между прочим, предложила свои услуги в догляде за лавкой.

— Что же вы будете себя утруждать-то? — попытался отказаться Слёзушкин. — В ваши годы да с вашим здоровьем… мне, право слово, совестно даже… вы и так сколько мне добра сделали. Век не забуду.

Тётушка скромно опустила глаза.

— Чё уж об этом говорить. Всё ж ты мне не чужой. А с лавкой я вам всё одно подсоблю. Ты занятой, Ксения ишо вон в себя от горя прийти не может. А лавку без хозяйского догляда и на день оставлять нельзя.

— Так сиделец там, — опасливо попытался возразить Слёзушкин, — вроде как не первый год сидит. Всё у него поставлено.

— И-и! — громко не согласилась тётушка. — Эт при старых хозяевах было поставлено, а теперь, при сиротинушке-то, — и, всхлипнув, она кончиком платка промокнула сухие глаза, — вмиг ироды растащат всё. По миру пустят и не оглянутся.

Слёзушкин смолчал. Ксении Степановны при этом разговоре не было. С ней тетушка разговаривала отдельно, когда Слёзушкин был на работе, и о чём они там беседовали, ему не известно, но только разрешение на догляд за лавкой тётушка получила. После этого не прошло и недели, как сиделец прибежал к Слёзушкину искать на тётушку управу. Следом примчалась тётушка. В один голос они принялись то костерить друг друга, не стесняясь в выражениях, то жалиться Слёзушкину друг на друга. Гвалт подняли — хоть святых выноси. Слёзушкин даже напугался, как бы они друг друга не отвалтузили.

Победа осталась за тётушкой. Сиделец, видя, что хозяин сам готов под печь залезть, махнул рукой и ушёл. Через неделю сцена повторилась и на следующий день сиделец попросил у Ксении Степановны расчёт. Слёзушкина он больше не замечал. Но расчёт ему после двухдневной передачи товара с руганью выдала тётушка. И не столько, сколько полагалось, а по своим подсчётам. Новый, нанятый уже тётушкой сиделец продержался тоже недолго. Лавка, по сетованиям тётушки, стала нести убытки.

— Время ушло, — тяжело вздыхая, говорила она, — надо было раньше этого прохиндея гнать. Запустил он всю торговлю. Товару понавёз дрянного, зряшного, лежит, на него и не смотрит никто.

Слёзушкин, не понимая в коммерции ни бум-бум, только кивал головой. На душе было пакостно — чувствовал, что-то здесь не так. Но не верить тётушке не мог.

В один из мартовских вечеров тётушка, как всегда отужинав и напившись чаю, уже в который раз завела разговор об убыточности лавки. И после получасовых ахов и охов, вдруг заявила:

— Продавать иё надо, пока она вас не разорила.

Слёзушкин хотел было возразить, да та его и не слушала, делала упор на молчаливо сидящую подле неё Ксению Степановну.

— Да и опять же, как продавать-то? — и тяжело вздохнув, продолжала. — Добрый, разбирающийся в этом деле человек за иё и двух беленьких не даст.

Слёзушкин, не разбирался в торговле, и в ценах тоже был далеко не специалист, но тут его взяли смутные сомнения. Лавка из десятивершковых брёвен, в три сажени длиной, столько же в ширину, в девять венцов да под железной крышей и не стоит пятидесяти рублей?! Да быть такого не может! Это же грабёж средь бела дня!

— А дешевле продавать вам ни к чему, — продолжала развивать свою мысль тётушка. — Вы молодые, деньги вам нужны. Знать бы, что эдак дело-то пойдёт, так летось бы иё продали. — И она задумалась.

Слёзушкин, хотя и считал тётушку своей благодетельницей, но почему-то в последнее время стал шибко тяготиться её присутствием. Особенно не по душе ему были её разговоры о лавке и её деятельности в ней. Перед супругой ему было жутко как неудобно — и за тётушкину навязчивость, и за свою попустительскую натуру. Он даже в глаза ей не смел смотреть. Порой он думал, что было бы лучше, если бы у Ксении Степановны не было никакого приданого, кроме дома. Но Ксения Степановна, слава Богу, ни на деятельность в лавке, ни на тётушку внимания особого не обращала, отчёты что от сидельца, что от тётушки принимала одинаково спокойно. Даже, можно сказать, с безразличием. Она жила в каком-то своём, никому другому неведомом миру. Даже когда они со Слёзушкиным были наедине и он брал её за руки, она улыбалась только губами. И на поцелуи отвечала, он чувствовал, без души.

— А знаешь, Сёмушка, — вдруг встрепенулась тётушка, — так как ты мне родня, выручу я тебя! — И взгляд её радостно заблестел.

Слёзушкин испугался. «Только бы это выручение дома не коснулось!» — подумал он.

— Так и быть! — твёрдо продолжала тётушка, хлопнув ладонью по столу. — Возьму я у вас эту треклятую лавку себе в убыток. Куда деваться! Ежели уж я вам не помогу, то откуда более помощи-то ждать. Вы молодые, вам жить. А мне што? У вас лад да достаток, и у меня на душе тепло. А ежели уж и разорит меня эта лавчонка, так вы же меня не бросите под забором помирать? Правда ить, Сёмушка? — на последней фразе голос тётушки дрогнул.

Слёзушкин кивнул — правда.

Купчую крепость тётушка спроворила в один день. За лавку она отдала семьдесят рублей. При этом слёзно просила племянника никому об этом не говорить, дабы не прослыть дурой, отдавшей «бешеные» деньги за грошовую развалюшку.

Это было в марте 1911 года. Теперь на дворе октябрь 1918.

2

В окна нехотя, как бы выполняя нудную и изрядно надоевшую работу, тихо-тихо, почти неуловимо, постукивает мелкий октябрьский дождь. Медленно, словно в полудрёме, покачиваются голые деревья. Над мокрыми крышами домов, вылетая из труб и сразу попадая во власть ветра, рвётся дым. По раскисшей улице, укрываясь от дождя и ветра, пробираются редкие прохожие. Солидные, имеющие деньги и уважение горожане не пачкают до блеска начищенных сапог, а пробираются до нужного места в бричках или бегунках.

Город просыпается.

В доме Слёзушкина Семёна Поликарповича тепло. Слава Богу, дровами запасся загодя и в избытке. На стене, внося в квартирную тишину свой колорит, мерно потикивают ходики.

Степенно выпив чашку морковного чая и скушав сдобную булочку, которых супруга напекла накануне, в честь праздника Покрова, Слёзушкин стал собираться на работу, в лечебницу.

— Ксения Степановна, — позвал он супругу своим тихим, ласковым голосом.

— Што хотите, Семён Поликарпович? — бесшумно появившись в дверях комнаты, спросила та.

— Чистую бы рубашку, голубушка.

— Какую: ситцевую или сатиновую?

— А которая нештопаная?

— Сатиновая.

— Вот её, голубушка, и подай. Вечером-то намереваюсь зайти в аптеку, к Карлу Карловичу, так, стало быть, нужно быть при полном параде. Они люди культурные, образованные. Дом у них полная чаша, и крайне неприлично будет, ежели я появлюсь в ихней роскоши в штопаной рубашке не первой свежести.

Супруга кивнула согласно головой и пошла к комоду за рубашкой. Взяв сюртук, Слёзушкин поднёс его к окну, на свет, и принялся тщательно осматривать: спереди и сзади, внутри и рукава, локти и пуговицы, карманы. И остался вполне доволен. Сюртук, несмотря на то что пошили его почти восемь лет назад, выглядел как новый. Берёг его Слёзушкин — надевал только в важных случаях: когда шёл к высокопоставленным лицам или встречал в лечебнице комиссию, был он единственной одеждой в жизни, которую Семён Поликарпович пошил на заказ за 15 рублей! получив второй раз жалованье в городе. В деревне он себе такой роскоши ни в жизнь бы не позволил. А тут быть прилично одетым место обязывает.

Сегодня, считает Слёзушкин, случай важный — просить у аптекаря в долг денег. До этого года он почти никогда и ни у кого не брал денег в долг. Обходился своим жалованьем, слава Богу, оно у него приличное, считает он. А вот с зимы, когда власть в городе стала переходить то к собраньям, то к комитетам, то к советам, жалованье стали задерживать. А с июля вообще не выдают. Август он подождал, а в сентябре пошёл, что называется, по кабинетам. Два дня обивал пороги: зайдёт в один кабинет, его оттуда направят в другой, оттуда в третий. Переписал кипу различных прошений, на которые наложили власть имущие по нескольку резолюций, и всё без толку — нет денег в казне! Слёзушкин кивал головой — мол, понимаю, понимаю. Но всё равно робко вопрошал:

— А как же быть-то?

— Приходите на следующей неделе. — Отвечали ему и, провожая до двери, интересовались: — Больных-то много ли приходит?

— У-у, — отвечал Слёзушкин, — много. Минутки свободной нет.

— Да, тяжёлые времена настали. Ну да ничего, Бог даст, выправится жизнь.

И вот с сентября Слёзушкин один раз в неделю ходит в управу в надежде получить жалованье. Но, к его великому огорчению, пока безрезультатно. Всякий раз ему дают один и тот же ответ: «Приходите на следующей неделе». А на работу, в лечебницу, он ходит аккуратно, как полагается — шесть дней в неделю. Воскресенье — день отдыха.

— А как же иначе-то? — восклицает он, удивлённо вскинув брови. — Ну, останусь я дома, как бы в знак протеста, а кто тогда пациентов примет? А их, сердечных, почитай, каждый день полторы — две дюжины приходит. А раз у меня призвание лечить людей, то я и должен это исполнять, несмотря на собственные трудности. Планида у нас, докторов, такая. А с другой стороны — труд мой полезен и надобен городу. Так? — и сам подтвердил: — Так! Тогда я с полным правом спрашиваю: на каком основании мне не выдают честно отработанное жалованье? Мм!? — и немного подумав, сам же вновь и ответил: А кто его выдавать-то будет? Кто знает, какая нынче в городе власть? Вот ты, — обратился он к внимательно слушающей его супруге, — голубушка, Ксения Степановна, ведаешь то?

Супруга, приготовившись подать мужу зонтик, недоумённо покачала головой — мол, нет, не ведаю. Слёзушкин, поджав губы, скроил печальный лик.

— Вот и я также, — горько произнёс он, засовывая ноги в старенькие сапоги. — Кабы знал, с кого вытребовать жалованье, так, может быть, и вытребовал уже. А неведомши-то пристанешь к человеку и окажешься в неловком положении…

Говоря, что не ведает, с кого потребовать выплату жалованья, Слёзушкин, честно сказать, лукавил перед супругой из-за боязни выглядеть в её глазах рохлей. Тут дело в другом. В его, мягко сказать, застенчивой натуре. Требовательности в его характере, как мы уже видели это в отношении с тётушкой, отродясь не бывало. Все его требования, если посмотреть со стороны, выглядели как прошение в долг. И он сам прекрасно это понимал, но ничего с собой поделать не мог. Данное Богом качество человеку исправить не под силу.

— Как знать, — продолжал Слёзушкин, направляясь к выходу, — к какому человеку подойдёшь, что у него за норов. А то и… — округлив глаза, он многозначительно кивнул, — время-то лихое. Зайду вечерком к Карлу Карловичу, может, не откажет, одолжит денежек.

— Семён Поликарпович! — остановила его супруга. — Галоши-то вы забыли обуть. Промочите ноги ненароком.

— Ах ты, беда какая! — спохватился тот. — Совсем рассеянный стал. Спасибо, голубушка.

Обращаться к аптекарю за деньгами, Слёзушкину было страсть как неудобно. И решился он на это не сразу, а после долгих и безрезультатных походов в управу и мучительных сомнений — а удобно ли это будет. Всё надеялся — выдадут жалованье, и беспокоить никого не придётся. Но чуда не произошло. Когда в доме не стало ни мяса, ни масла, ни других продуктов на неделю, а то и меньше, и денег ни полушки, он засобирался к аптекарю. Почему именно к нему? Да потому, что его он знает с того дня, как стал работать в лечебнице. По работе они общались по два — три раза в неделю. Всем своим пациентам Слёзушкин рекомендовал за лекарством обращаться только к Карлу Карловичу. Это, конечно, не повод просить в долг денег, но больше не у кого. Других, кто бы мог ссудить энную сумму, он знает ещё меньше. Была бы тётушка жива, царства ей небесного, так у неё бы одолжился. Но она уж три года как померла.

Есть правда в городе человек, который с одной стороны вроде бы родственник, а с другой — нет. Это как посмотреть. Брат тётушкиного мужа. Так-то как будто родня. Но если учесть, что сама тётушка доводится Слёзушкину троюродной, а её муж оказался на погосте задолго до его приезда в город, то получается, Слёзушкин ему — барской курицы племянник.

3

Встав на крыльце и посмотрев вдоль улицы, Слёзушкин печально вздохнул. Так он делал с весны, всякий раз как выходил из дома. И причины тому, на его взгляд, самые объективные. Когда он приехал, вернее пришёл в город, эта улица была одной из самых чистых и красивых. Вдоль неё росло много сирени, молодые тополя, кое-где бёрезки.

От начала и почти до самого конца — дощатые тротуары, водоотводные канавы. В любую погоду можно было пройти, замочив только подошвы. Домики все опрятные, ухоженные. Чувствовалось, что живут в них настоящие хозяева. В чистоте и порядке содержали улицы несколько дворников. А теперь, как говорится, без слёз и вздоха на неё не глянешь. За год она стала неузнаваемой: тротуары растащили, тополя и берёзки большей частью повырубали; водоотводные каналы где пообрушились, где их завалили мусором и хламом. Вода по ним больше не уходит, а стоит лужами по всей улице. Дворники еще по осени исчезли по одному и быстро. Оставшись без их хозяйского глаза, улица быстро стала тем, что обычно печалит взгляд любящего чистоту и порядок человека. И, как следствие беспризорничества, на улице, кроме мусора и хлама, нередко стали появляться и порой лежать подолгу дохлые птицы или кошки с собаками. Убирать-то некому.

— Доброго здоровьичка тебе, Поликарпыч!

От неожиданности Слёзушкин вздрогнул. Рядом остановилась жена церковного старосты Аграфёна Демьяновна. Будучи малорослой, да ещё и горбатенькой, она посмотрела на Слёзушкина снизу, слегка повернув голову набок.

— Што-то тебя, Поликарпыч, давненько, ни на утренней, ни на вечерней не видать. Забывать стал церковь под старость? Негоже то, негоже. Вам с Ксенией-то хошь и нечо замаливать, а всё ж таки, в церкви бывать надо.

— Ваша правда, Аграфёна Демьяновна, — согласился Слёзушкин. — Со святого Кондрата в храм ногой не ступал. Скоро уж две недели сравнятся. Затянули дела мирские так, что вздохнуть некогда. Чуть свет в лечебницу, по глубокой тьме домой. Болеют людишки нынче, страсть как много. Лихолетье сказывается. А вот лечить-то нечем, прям беда! Хорошо ещё Карл Карлович не особо бедствует. Кстати, ушко-то ваше как, больше не стреляет?

Старостиха улыбнулась и мотнула головой.

— Слава Богу, помогло твоё снадобье.

— Лекарство, капли, — поправил её Слёзушкин.

— Всё одно, — махнула та рукой. — Ну, а тебе дай Бог здоровья. Ну да ладно, зашепталась я с тобой, побегу. А ты кланяйся от меня Степановне-то. Скажи, мол, выпадет минутка, забежит почаёвничать. Да про церковь не забывайте.

— Непременно.

Проводив старушку взглядом и раскрыв старенький, купленный с рук по случаю для интеллигентного вида зонтик, Слёзушкин направился в сторону лечебницы.

Ветер стал стихать, а дождь усиливаться. Был десятый час утра, а от дождя и затянувших небо туч, казалось, приближается вечер.

Со стороны станции донёсся гудок паровоза. Слёзушкин представил, как из его широкой трубы вылетает в небо толстый и густой столб дыма. И ему захотелось пойти на станцию, взять билет до Петрограда и проехать с Ксенией Степановной через всю Россию. Посмотреть, как люди живут в больших городах, что пьют, едят. Какое там убранство в магазинах, ресторанах, гостиничных номерах.

За все свои прожитые годы Слёзушкин ни разу в жизни не ездил на паровозе и не плавал на пароходе. И в больших городах не бывал. А так хочется! Только из чужих рассказов знает, что где-то есть высокие с лепниной на фасадах дома, фонтаны, бьющие в небо на сажень и выше, улицы, уставленные газовыми и электрическими фонарями; большие пароходы, на которых важные господа плавают ради прогулки. И много, много чего другого, чего Слёзушкин не видывал, а так хочется. Но, к его великому огорчению, средств у него на то, чтобы поездить, посмотреть мир, нет и, наверное, уже никогда не будет. Мысль о деньгах грубо вырвала его из мечтаний и вернула на землю, поливаемую октябрьским дождём.

Навстречу, чавкая по грязи и разбрызгивая оную, проскрипела телега, груженная свеженапиленными дровами. Воз напомнил Слёзушкину, что в лечебнице нет ни полена, возможно, и не будет, как минувшей зимой. Но, несмотря на то что прошлую зиму дров не было, пережили её относительно хорошо.

Работник подвернулся уже по самой осени добрый — на все руки дока. За что ни возьмётся — всё ему знакомо и сделает как первостатейный мастер. Ни минуты не видел его Слёзушкин праздно сидящим. Благодаря ему, лечебница приняла ухоженный вид: где-то подтесал, где-то подбил, перевесил, крыльцо подправил, трубу переложил, печь почистил. Смотрел на него Слёзушкин и радовался — клад а не мужик. И что больше всего понравилось ему, так это то, что к спиртному он был совершенно равнодушен, как будто не русский. С запахом даже ни разу не был. А это для русского мужика редкость редкостная. А потому как он был не местный, своего угла не имел, то и жил при лечебнице. Опять же благо — сторожа не надо. Вот он-то и уберёг лечебницу от холода — где тополинку подрубит, где в лес тайком за сушняком наведается. Так и перезимовали в тепле. А в конце марта он вдруг пропал вместе с лошадью и бричкой.

Поначалу Слёзушкин подумал, что он уехал куда-нибудь по делам. Хотя без доклада не должен, но всякое может быть. День подождал, другой, третий. Нет, не появился. Запереживал тогда Слёзушкин — ну как убили где? Время-то тревожное — то там стреляют, то там поджигают. Делать нечего, пошёл, заявил, куда следует о пропаже работника. Да только по тому, как его выслушали, понял — искать никто не будет. Не до этого сейчас. А по лету Стеша-сиделица, принесла весть — будто видели его с большевиками в лесу. Слёзушкин облегчённо вздохнул — слава Богу, живой человек.

Из задумчивости Слёзушкина выдернул галош — после очередного шага он слез с сапога и остался в грязи. Едва удерживая равновесие на одной ноге, дабы не запачкать оставшийся без галоши сапог, он попытался достать «негодника» из грязи, но не сумел, качнулся и всё-таки погрузил сапог в грязь. Раздосадовано чертыхнулся и теперь уже спокойно вытянул увязшую галошу, отряхнул и, держа на вытянутой руке, побрёл дальше. Можно сказать — день начался с невезения.

4

Стеша уже работала. Подоткнув полы старенькой, вылинявшей юбки, она энергично мыла пол. В печке весело потрескивали дрова.

На скрип двери Стеша выпрямилась, рукой убрала со лба растрепавшиеся волосы.

— Батюшки! — удивилась она, увидев в руке Слёзушкина облепленную грязью галошу. — Чо эт с вами приключилось?

— Да вот, — пролепетал тот, ища глазами, куда пристроить грязную галошу, — увяз, а он возьми да и останься в грязи. Теперь и сапог грязный.

— Да уж, — посочувствовала Стеша, — свинячьи перины-то на улице по самые колени. А ну-ка, давайте сюда. — И, бросив тряпку в лохань, выдернула у Слёзушкина брезгливо удерживаемую галошу.

— Да что вы! — испуганно выпалил тот. — Не надо, я сам!..

— Да ладно уж, чево там, — и, ловко ополоснув галошу, поставила её у порога.

— Неловко мне как-то, — забормотал Слёзушкин, — вроде дело-то это как не ваше… да и…

А Стеша, отжав тряпку, быстро склонилась и в два счёта обтёрла ему сапог. Слёзушкин сконфузился окончательно.

— Послушайте! — запоздало дрыгнул он ногой. — Лишнее это… вы меня ставите в крайне неловкое положение… право…

Стеша улыбнулась. Видно было, что ухаживать и смущать доктора ей доставляет удовольствие.

— Ну вот, теперь порядок. Проходите, разболокайтесь.

Стянув вторую галошу, Слёзушкин спешно шмыгнул в кабинет.

С улицы послышался щелчок выстрела, потом второй, третий, и началась беспорядочная стрельба.

Стеша, едва не опрокинув лохань, испуганно присела и, зашептав молитву, стала мелко креститься. Слёзушкин, быстро шагнув в угол, тоже сел.

— Уйдите от окон! — прошептал он Стеше. — А то ненароком ранят или того хуже.

Стеша на кукорачках отползла в угол у дверей. За окном к выстрелам присоединились топот копыт, конское ржание и хлёсткий мужской мат. Слёзушкин с тревогой смотрел на дверь. Ему казалось, что вот-вот она распахнётся и ворвутся бандиты. Но нет, топот, выстрелы, мат стали удаляться и, наконец, стихли. Остался только лёгкий шелест дождя.

«Слава Богу, — подумал Слёзушкин, переводя дыхание. — Пронесло». Но вставать из угла всё-таки ещё долго не решался. Глядя на него, и Стеша сидела замерев. Потом он поднялся и украдкой выглянул в окно: на той части улицы, которая просматривалась из окна, было безлюдно, и хозяйничал только дождь. Внимательно осмотрев улицу и дома, Слёзушкин отошёл на середину кабинета.

— М-м-да, — многозначительно произнёс он. — Вот оно как сказывается безвластие-то. Средь бела дня бандиты налетели. Никого не боятся. Не дай Бог еще убили кого-нибудь.

Стеша осторожно, косясь на окна, тоже покинула своё убежище.

— Семён Поликарпыч, — взмолилась она, — побегу я домой, ага!? Детишки там у меня одни, кабы оглоеды окаянные не выскочили под стрельбу.

— Да, да, конечно, — отрешённо пробормотал Слёзушкин. — Ступай… Приёма сегодня, я думаю, не будет.

Получив разрешение, Стеша в мгновение ока собралась и убежала. Слёзушкин, в задумчивости потеребливая пуговицу сюртука и опасливо поглядывая на дверь, несколько раз прошёлся по кабинету от стены к стене. Кое-какие половицы возмущённо скрипнули. Взгляд Слёзушкина наткнулся на галоши. Вид у них был странный: один помытый, второй в грязи. Помыв галошу и убрав в угол оставленную Стешей посередине кабинета лохань, он прошёл к печи. Дрова уже прогорели. Распростёртые над плитой ладони ловили тепло, но оно почему-то не радовало.

Пройдя к столу, он сел и принялся листать журнал. Но вскоре понял, что сосредоточиться на работе не получится, и отложил его в сторону.

«Может, переехать в деревню? — подумал он. — Или нет, лучше в село, в нём пациентов будет побольше. Там-то спокойней, чем здесь. И, наверное, посытнее, цены пониже… Выбрать село, где нет доктора, купить избушку небольшую, в две комнаты, чтоб легче протапливать, и практиковать… Там-то, думаю, сейчас выгодней, чем здесь, в городе… оно, конечно, деньгами там мало кто будет платить, большей частью будут с хозяйства отдавать. Но это даже и лучше: всегда при свежих харчах… А здесь ни денег, и на стол скоро один самовар будешь ставить…»

Размышления Слёзушкина прервала вновь начавшаяся пальба, он, как в первый раз, снова юркнул в угол.

Где-то громыхнул взрыв.

Пожалел Слёзушкин, сильно пожалел, что не додумался вместе со Стешей убежать домой. Теперь вот сиди и жди, чем всё это обернётся.

В этот раз стрельба велась долго и вперемежку с взрывами. Бухало так, что стёкла в окнах позвякивали. Когда бой подходил близко к лечебнице, Слёзушкин закрывал глаза и затыкал пальцами уши. По-детски, конечно, но что поделать, получалось это непроизвольно. Один раз он даже почувствовал спиной, как в стену впилась пуля. У него аж дыхание перехватило. Сердце от испуга забилось так, как будто хотело вырваться и убежать куда-нибудь подальше, скрыться от этого кошмара.

«Нет, — подумал Слёзушкин, покидая угол через четверть часа, после звуков боя, и опасливо выглядывая в окно. — Это не жизнь, а истинное светопреставление! Эдак вот ни за что ни про что жизни лишат и не заметят».

Дождь закончился. Небо просветлело. По улице, от управы к окраине, проскакали несколько верховых. Из переулка вывернула и загромыхала в сторону управы подвода, груженная мешками и узлами. Вокруг нее, переговариваясь, шли вооружённые мужики. Через некоторое время из этого же переулка под конвоем, со связанными за спинами руками вывели троих солдат и тоже провели в сторону управы. Молча. У Слёзушкина, как будто это его провели, в предчувствии чего-то нехорошего неприятно засосало под ложечкой.

«Убьют, — подумал он, глядя вслед конвою. — Как пить дать убьют!.. Это сколько же народу гробится зазря? Сколько неповинных душ загублено. И сколько загубится ещё по всей-то матушке России. Охо-хо-хо!.. Скоро землю пахать станет некому, а они всё друг друга бухают почём зря. За что? Поди спроси, а они и сами не ведают».

Не понимал Слёзушкин событий последнего года. К чему и ради чего вся эта бойня. Кто, с кем и за что воюет? Он размышлял так: «Ну, не нравится вам этот царь, давайте уберём, посадим на престол другого. Не хотите царя вообще? Пусть правит Россией Дума. Всё можно решить тихо и мирно. Зачем за ружья-то хвататься. Для чего крушить, ломать то, что сам делал? Чтобы потом сызнова самому и делать? И почему кучка людей решает, кому империей, народом править. Царь-то понятно, Божий помазанник. Но раз его свергли вероломно, якобы для блага народа, то пусть он, народ, сам и решает, кому власть над собой отдать. Вот это будет по-божески. А так это что, бесятся, словно в пьяном угаре — кто во что горазд. Потом проспятся и за головы схватятся: ой-ой, мол, что натворили. Вновь за вилы да за колы — чтоб назад вернуть. Так уж устроен русский мужик — сначала натворит, а потом думает.

Вот с германцем воюем, понятно — чужой народ, землицы нашей захотел себе оттяпать. С японцем — тоже. Но когда русский с русским, на своей земле, не просто кулаками машут — удаль показать, а с ружьями да пушками — непонятно. А ради чего?» Сам он, Слёзушкин, не понимал. А спросить кого-нибудь — боится. Политика, дело опасное.

В одном Слёзушкин твёрдо убеждён: каждый должен заниматься своим делом. Вот тогда, верил он, во всём будет полный порядок и достаток. Эта тема у него была любимой, и при каждом удобном случае он старался заговорить об этом. Придет к нему на приём, к примеру, господин учитель с острой болью в животе, он его положит, пропальпирует, простукает молоточком, веко оттянет, язык посмотрит, послушает стетоскопом с груди и со спины.

— Мда, — скажет задумчиво.

Подумает малость и идёт мыть руки. И спросит:

— Скажите, господин учитель, а вы гвозди ковать можете?

Учитель на миг забывает о боли и недоумённо таращит на него глаза.

— Нет. Да и для чего мне это?

Слёзушкин многозначительно кивает головой и продолжает:

— Хм. А рожь сеять знаете как? Какую, когда, где?

Учитель вконец растерян.

— Не, ну-у…

— Хм. А пароходом управлять можете?

Теперь на лице учителя недоумение, испуг, и он начинает прокрадываться к двери.

— Всё верно! — обрадованно восклицает Слёзушкин.

Вытерев руки и повесив полотенце на колку, он берёт учителя за локоть.

— Всё верно! Вам и не надо это знать и уметь! Вы учитель! Ваше дело обучать детей грамоте, различным наукам и прочим премудростям. А гвозди пусть куёт кузнец, рожь пусть сеет крестьянин. Вот тогда-то, уважаемый, у нас и будет порядок и достаток!

Но лекарство всё-таки учителю выпишет и пару советов даст, и больной уходит успокоенный и почти здоровый. Пугались таких его разговоров только вначале, как он стал работать в лечебнице, а потом привыкли и даже охотно поддерживали.

5

Вся улица около здания городской Думы забита подводами и красноармейцами. Одни, сбившись кучками, курят, благо, дождь прекратился, вторые охраняют пленных, третьи стаскивают с подвод в здание какие-то тюки, мешки, ящики. Из здания тоже что-то выносят и укладывают на подводы. Один красноармеец, пробравшись на крышу, закрепляет красный флаг.

Народ возбуждён. То тут, то там лязгают затворы.

— Харченко! — гаркнул выскочивший на крыльцо в кожаной куртке, портупеях, видимо командир, при сабле на одном боку и нагане на другом, с красным бантом на папахе. — Харченко!.. Да штоб тебя… Кто видел, где Харченко?

— Знамо где, — улыбаясь, ответил с подводы молодой боец, — по барышням побёг.

Рядом стоящие гоготнули.

— Тогда ты, — ткнул в его сторону пальцем командир, — Перегаров, быстренько собери сведения о раненых, убитых и ко мне! — И, круто развернувшись, скрылся в здании.

Боец некоторое время продолжал лежать на подводе не шелохнувшись. Словно не ему было дано задание. Потом нехотя поднялся, стряхнул солому с одежды, полез в карман за кисетом.

— Што, Ваньша, — подтрунил кто-то, — напоролся на задание?

Перегаров скривил губы в ухмылке.

— Щас, разбежался… я боец, а не посыльный.

— Приказ командира, Ванюша, надо исполнять! Мужик-то он у нас, сам знаешь, горячий, в сердцах-то может и в расход пустить.

Перегаров, пыхнув самокруткой и не удостоив говорившего даже взглядом, направился вдоль улицы. Конкретной цели, куда идти у него не было. Пошёл, чтобы показать товарищам, что он независимый и ничьим приказам подчиняться не собирается, как некоторые. Кинься враз исполнять приказ одного, считал он, так завтра тобой начнут понукать все, кому не лень. А он, Ваня Перегаров, не для того пошёл в Красную Армию, чтобы быть на побегушках.

В боях он старался быть позади всех и там, где пуль поменьше свистит. Ради чего лоб-то подставлять? Ради «власть советам»? Хе-хе! Это сказки для глупых. Ему наплевать, какая будет власть, лишь бы она его не трогала и ему при ней жилось вольготно. И подался он под красный флаг с выгодой: победят красные — он будет бить себя в грудь — я, мол, за эту власть кровь лил, по лесам да болотам вшей кормил, а потому жизнь требую с полным достатком! А не победят, так он с тем добром, что помышляет награбить за войну, мотнет куда-нибудь подальше, откроет лавчонку или магазинишко, или мельницу купит, да и будет поживать в своё удовольствие.

А то, что добра за войну можно нахапать, так это он в первом бою понял. Разбили они отряд белых, и только с одного убитого Перегаров снял серебряное кольцо с цепочкой и крестиком, новые сапоги и пять рублей в кармане нашарил. А в деревне у попа: спёр большой серебряный крест, которым, видимо, батюшка паству крестит. Веса крест — фунта три, не меньше. А деньги, которые достаются, старается быстрее перевести в золото или серебро. Оно как-то надёжней. Оно при любой власти в цене. Вот только плохо, что таскать это всё приходится с собой, потому как сохранять не придумал ещё где. Домой бы отнести, да опасно, батька махом всё пропьёт.

Вот и сейчас, пока лежал на подводе, мысленно подыскивал место, где схоронить награбленное. И ещё думал, кого из партизан соблазнить вечером, как стемнеет, чтобы пройтись по богатым домам и именем революции поизымать ценности. Облегчить кой-кому портмоне. Перегаров родился и вырос в этом городе, вернее, селе, городом-то он стал всего девять лет назад, а потому знает примерно, кому это можно сделать. Можно бы конечно одному прогуляться, благо ружьё есть, да всё одно страшновато — а ну как кто сопротивление надумает оказать и драбалызнет чем-нибудь по лбу. Вдвоём безопасней.

Задумавшись, Перегаров не заметил, как ноги принесли его к дому. Дверь в сени была распахнута. Озирнувшись, не наблюдает ли кто за ним, он быстро прокрался к небольшому оконцу и прислушался. В доме было тихо.

«Эт хорошо, — подумал он, — тятька с матушкой, знать, дрыхнут. Спокойно припрячу добро и уйду. Домой заходить не буду, штоб они меня не видели».

Но, осмотрев двор, он не нашёл, куда спрятать зашитое в зипун добро: дом их стоит на окраине города, изгороди почти не осталось, а надворных построек, сколь помнит себя Перегаров, кроме покосившейся уборной, никогда не было. Хотя мать говорила, что у деда, её отца, было неплохое хозяйство. Но Перегаров этого не помнит, дед с бабкой померли до его рождения от какой-то заразной болезни.

Осмотрев двор ещё раз и озадаченно почесав за ухом, он решил скрыть своё добро в завалинке.

«Начало есть, — подумал довольный Перегаров, стряхивая землю с рук, — ежели так пойдёт и дальше, то к весне у меня скопится неплохой капитал. Надобно токо не моргать зенками и хлебалом не щёлкать, а шерудить руками да кумекать шарабаном».

Крадучись покинув двор, он поспешил выполнять приказ командира. А вечером его и ещё двоих партизан, приказом отправили патрулировать по улицам. Перегаров расстроился, ведь он-то намеревался попромышлять. Но, узнав, что остальным, кто не в патруле, предстоит под строгим контролем быть в управе и на вокзале, успокоился.

Старшим патруля назначили коренастого, с лопатообразной бородой крестьянина соседней волости. Перегаров, скривив губы, ухмыльнулся: «мол, нашли кого старшим ставить — лапотника». И, придав себе независимый вид, при обходе держался не рядом с ним и напарником, а чуть сбоку, особняком.

Когда пошли на второй круг, уже стемнело и повалил густой, мокрый снег.

— В таку непогодь, — проговорил Перегаров, выйдя на крыльцо и запахиваясь в зипун плотнее, — с кралей бы на печи самосидку потреблять, а не шлындать по грязюке.

Бородатый слегка подтолкнул его в спину и первым пошёл вдоль улицы.

— Ну, ты! — ощетинился Перегаров. — Не шибко-то граблями балуй!

Бородатый и ухом не повёл. А едва свернули с улицы в переулок, как он остановился и подозвал Перегарова.

— Эй, городской! Поди-ка сюда ближе!

Тот с неохотой, но подошёл. Но не вплотную. Чёрт его знает, зачем этот лапотник подзывает в тёмном переулке. Вдруг прознал про добро, которое было зашито в зипун, и порешил отнять. Ведь он не знает, что Перегаров его уже упрятал.

— Ну? — пробурчал Перегаров, готовый в любой момент задать стрекача.

— Чево — ну? — пробасил бородатый. — Не запряг ишо нукать-то! Ты здешний?

Голос у бородатого был сильный и властный. Перегарову стало не по себе. По телу пробежал лёгкий озноб. Передёрнув плечами, он покосился по сторонам и ответил.

— Ну.

— И народ тутошний хорошо знаешь?

— Ну.

— Ты чо, извозом занимался?

— Нет.

— А чо заладил: ну да ну! У кого мошна побольше, да штоб пошарить в ей полегшее знаешь?

«Ты поглянь-ка! — пытаясь всмотреться в бородатого, удивлённо подумал Перегаров, — лапотник, а башкой-то кумекает. И в мошне порыться надо».

— А этот? — Кивнул Перегаров на третьего.

— Свой, — ответил бородатый, — мой свояк.

— Как по долям? — Уточнил Перегаров, понимая, что руководить всем будет бородатый.

— Поровну.

— Годится.

Первой, куда решили наведаться, стала лавка купца Крохина. Сам старый, жена тоже, детей нет, работники в доме не живут, и лавку никто не сторожит. Так что орудовать можно смело.

6

Решив, что в такой день лучше сидеть дома, Слёзушкин стал собираться. Но не успел он взяться за ручку двери, как она распахнулась, и, едва не сбив его с ног, в кабинет ввалился портной Чебаков.

— А я к тебе домой забёг, — едва переведя дыхание, затараторил он, оттеснив Слёзушкина от двери массивным брюхом и отирая рукавом с крупного раскрасневшегося лица пот. — Сеня говорит, ты тут, ну я и сюда. А на улице страх чо деется. Пошли ко мне, дочку глянешь. В жару вся, ровно уголь в топке. Токо причиндалы-то лекарские не забудь.

Из всего сказанного портным Слёзушкин понял только одно, нужно куда-то идти. А делать этого, когда на улице чёрт-те что творится, дюже как не хочется. Да и к Карлу Карловичу желательно зайти засветло. Октябрьский день — то короток. И он стал лихорадочно соображать, как избежать нежелательного похода. Но не тут-то было.

— Экий ты осоловелый! — нетерпеливо проговорил портной и, желая поторопить доктора, слегка ширнул его кулаком подрёбра.

Тщедушному Слёзушкину показалось, что его конь лягнул. Охнув, он отшатнулся и чуть не сложился пополам. Портной поморщился.

— Да не играйся ты, Семён! Там дитё хворает, а ты шаперишься тут. Давай, давай, сгребай свои причиндалы и побёгли.

Возмутиться на столь дикое обращение Слёзушкин даже и не подумал. Бесполезно. Для портного такое обращение было нормой. Ему уже далеко за сорок, и всю жизнь он со всеми на «ты», невзирая на ранги и чины. Правда под рёбра не всех подряд тычет. И в городе ему эдакое панибратство из-за его таланта кроить и шить первостатейно, прощают.

На улице потянуло на холод. Спустившись с крыльца, Слёзушкин повернулся к церкви и трижды перекрестился на купол. Портной начал нервничать.

— Ежели ты будешь шапериться, — пригрозил он, — я тебя так перекрещу, што забудешь, как крест накладывать.

Слёзушкин развернулся и молча посеменил за нетерпеливым портным. Удручало его ещё и то, что тот живёт в другой стороне города от него и аптеки Карла Карловича.

«Придётся возвращаться, — тоскливо думал Слёзушкин, петляя между луж. — А как бы хорошо было: зашёл бы сейчас к Карлу Карловичу, одолжился бы денежкой, купил бы у Соломатина мясца, сладостей Ксюше и домой, в тепло… Вместо этого грязь месить приходится».

На улицах было безлюдно и тихо. Даже бродячие собаки и те куда-то попрятались. Лавки, магазины — закрыты. Извозчик, чьи заработки в такую погоду становились вдвое больше, тоже не показывались. Да оно и понятно — какой здравомыслящий человек высунется без острой нужды на улицу, когда там пальба, взрывы, аресты, одним словом — светопреставление.

Народ затаился. За весь путь от лечебницы до дома портного Слёзушкин только в окнах двух домов заметил людей: в одном старуху, в другом мальчонку. Больше ни души. Жутко.

Едва поспевая за пыхтящим как самовар портным, Слёзушкин железно решил, что сегодня же поговорит с Ксенией Степановной о переезде в село. И если она одобрит идею, завтра же даст объявление о продаже дома.

За две четверти часа осмотрев больную дочь, а заодно и дородную, мнящую себя больной жену портного, дав рекомендации обоим и выписав рецепт, Слёзушкин поспешил к аптекарю.

«Верно народ говорит, что скупердяй он, каких свет не видывал, — подумал Слёзушкин о портном, пряча в карман три рубля. — В эдакую жуть, да в эдакую непогодь вытащил к чёрту на кулички и только зелёненькой отблагодарил! А что это за деньги? Даже рябчика не купить, а о тетёрке и глухаре и не мечтай! А я ить жизнью, может, рискую, шастая по улице-то по его просьбе. Скупердяй, одним словом, он и есть скупердяй!».

До дома аптекаря Слёзушкин, слава Богу, добрался без происшествий. Правда, один раз довелось обмереть от страха — навстречу проскакали трое вооружённых всадников, но они пронеслись и в его сторону даже не глянули.

На стук в дверь с улицы никто не ответил. Потоптавшись у двери и безрезультатно постучав ещё раз, Слёзушкин прошёл во двор. Но и на стук в дверь чёрного хода ответили не сразу. На робкий вопрос — «Кто там?», Слёзушкин ответил так же робко, что это он, доктор городской больницы, Семён Поликарпович Слёзушкин. За дверью помолчали. Потом спросили:

— Чево тебе?

Просить денег в дверь Слёзушкин не помышлял, а потому малость растерялся.

— Да я… — пролепетал он, — это… к Карлу Карловичу.

— А!? — не расслышали за дверью.

Слёзушкин опасливо озирнулся.

— К Карлу Карловичу я, — громче повторил он.

— Зачем?

Теперь Слёзушкин расстроился. Не может же он через дверь сказать, что пришёл просить денег в долг. А дверь отворять, судя по всему, не собираются. Он пожалел, что пришёл. Неурочное время выбрал.

«А может, и впрямь не тревожить людей? — подумал он, тяжело вздохнув. — Три рубля есть: на сегодня и завтра хватит, а там, малость всё успокоится, тогда и приду». И собрался уходить.

За дверью послышалась лёгкая возня, громыхнул тяжёлый засов, одна створка двери приоткрылась, и в щели показалось настороженное лицо аптекаря.

— Ты один? — тихо спросил он.

Слёзушкин растерянно посмотрел по сторонам.

— Один.

— Ну, тогда заходи, быстро!

Переступив порог, Слёзушкин стал шаркать ногами о дерюжку. Аптекарь, бесцеремонно подтолкнув его в спину, захлопнул дверь.

— Что в дверях раскорячился, чай не у кумы на приёме!

В доме натоплено и тихо. Оставив гостя у двери, Карл Карлович прошёл к дивану и плюхнулся на него. Диван скрипнул, как от испуга. Худощавое, бледное лицо Карла Карловича стало теперь не настороженным, а хмурым и злым.

«Уж не я ли являюсь причиной недовольства?» — мелькнуло в голове у Слёзушкина.

— Вот времена пошли! — уперев в Слёзушкина взгляд, зло и отрывисто заговорил Карл Карлович. Он хоть и был чистокровный немец, но по-русски, в отличие от своей супруги, говорил чисто. — Власти меняются чуть ли не каждую неделю! И как власть меняется — семье урон. Одни уходят — грабят, другие приходят — грабят! — Вскочив и заложив руки за спину, он стал вышагивать по залу. — Правительственные войска уходили, забрали медикаментов на четыреста двадцать рублей!!! — сумму он произнёс, остановившись напротив Слёзушкина, вытаращив глаза и подняв к потолку руку с вытянутым указательным пальцем. — А вместо денег — расписочку-с! И, представь себе, даже без штемпеля! С одной, неведомо чьей росписью каракулей! А без штемпеля — это же не документ. Кому я его смогу предъявить? — И он вновь стал вышагивать. — Пришли красные — ограбили. Я ещё не подсчитал, на какую сумму эти супостаты меня обобрали, но, думаю, не меньше чем те.

Слёзушкин, поняв, что в долг ему здесь не дадут, стал выдумывать предлог уйти.

_ Что за времена пошли!? — продолжал негодовать Карл Карлович, — Власти и те отнимают собственность без зазрения совести!.. Хотя какая это власть — банды! — И спохватился, — Впрочем, что же это я тебя на ногах-то у порога держу.

И ухватив Слёзушкина за руку, повёл к стулу.

— Да … некогда рассиживаться-то, — залепетал тот, — я ить только на минутку заглянул… домой надобно спешить, покуда не стемнело.

— Ничего, ничего, — успокаивал его Карл Карлович, — успеешь домой. Но сначала поведай, с каким делом ломился? Не иначе, как хотел поведать, что эти архаровцы понатворили в твоём заведении?

Принеся табуретку, Карл Карлович поставил её напротив гостя и уселся.

— Ну, ведай.

— Да… — замялся Слёзушкин, избегая смотреть на аптекаря, — сказывать-то нечего… слава Богу, лечебница стоит.

— Ну а чего ж тогда? — удивился Карл Карлович.

— По личному ить я… к вам, — решился наконец-то Слёзушкин, так и не придумав другого повода.

— Что? — испуганно вскинул брови Карл Карлович, — Дом разворотили!?

— Што вы, што вы! — испугался Слёзушкин. Хотел брякнуть «типун вам на язык», да вовремя одумался. — Не приведи Господь. Другое…

— Супруга слегла? Лекарства нужно. Завсегда к вашим услугам! Любые и только самые хорошие.

И, вскочив, он метнулся к шкафам с лекарствами.

— Говорите что? — и, распахнув дверцы, Карл Карлович замер в ожидании заказа.

Сильно пожалел Слёзушкин, что зашёл. Ох, как сильно. Костерил себя на чём свет стоит. Ведь заработал три рубля, и надо бы идти домой. На день хватит, а там глядишь и дал бы Бог ещё. Так нет — запёрся. Теперь уйти не получается. Придется что-нибудь купить, потратить последние деньги, а то как-то неудобно. От этой мысли аж в груди заныло. Но от приобретения ненужного лекарства спасла Фрида Францевна, жена аптекаря.

— Карлюша! — по-русски (как мы уже упоминали) она говорит плохо. — Почему ти не угости гость чай? Это не корошо. Ви с улиц? — обратилась она к Слёзушкину. — Там холодь.

Тот, сотворив на лице улыбку, закивал головой.

— Корошо, — тоже улыбнулась Фрида Францевна, — надо греться. Ми будим пить корячий чай! С мед.

И, переваливаясь с ноги на ногу, скрылась в кухне.

— И то верно! — спохватился Карл Карлович. — Со своим горем я совершенно забыл о приличиях.

За столом Карл Карлович вновь попытался начать разговор о грабительских властях, но супруга одёрнула его и завела рассказ о своей молодости в Вюртемберге. Это её любимая тема, которую слышали все, кто хоть один раз побывал в их доме за столом. Слёзушкин был в числе тех счастливцев, а потому был вынужден второй раз выслушивать, какая там чудесная природа, удивительно порядочные, умные и воспитанные люди. Какие чистота и порядок там, в городе. Одним словом — рай! Но одним словом Фрида Францевна не могла это выразить, у неё уходил на это минимум час. А иногда и вечер. Второй раз Слёзушкину захотелось спросить, зачем же они уехали из рая. Но постеснялся.

Выпив две чашки чая, Слёзушкин откланялся. И, к его великой радости, его никто не спросил, зачем он приходил.

7

На улице стемнело. Большие хлопья мокрого снега валили так плотно, что уже в двух саженях невозможно было рассмотреть не то что лица, а и всего человека. Слёзушкин, хотя и страсть как не любил такой погоды, сейчас бал рад ей: считал, что благодаря ей улицы будут безлюдными, а значит, до дома он сможет добраться без нежелательных встреч и происшествий.

Выйдя от аптекаря и постояв некоторое время прислушиваясь, Слёзушкин двинулся к дому, прижимаясь к постройкам и заборам. Пройдя несколько саженей и став похожим на снеговика, он вдруг хватился зонтика. Мгновенно расстроившись, остановился и стал вспоминать, где он его забыл — у Карла Карловича или портного. Вернуться спросить? Неудобно людей тревожить, у них и так горе — ограбили. Но зонтик-то ужасть как жалко. Он хоть и старенький, латаный, но привык к нему Слёзушкин и любит так же, как сюртук.

«Экий же я рассеянный» — досадовал он на себя, потирая начавшие зябнуть руки. Мысленно пройдя путь от лечебницы до аптекаря, он пришёл к выводу, что Карла Карловича он посетил уже без зонтика. Можно бы, конечно, идти домой, а зонтик забрать и завтра, ничего страшного. Но ходить днём по улицам он не собирался в ближайшие два-три дня. Да и не заснёт он сегодня без зонтика. И сейчас бродить жутковато, под «ложечкой» аж неприятный холодок. Потоптавшись в нерешительности ещё некоторое время, Слёзушкин, тяжело вздохнув, побрёл к лечебнице. До неё ближе. Если там зонтика нет, тогда к портному. А снег всё валил и валил, становилось темнее и холоднее.

Зайдя в лечебницу и впотьмах нашарив на гвоздике у двери зонтик, Слёзушкин облегчённо вздохнул и повеселел. Как с роднёй долгожданной встретился. Даже радостней. Сунув зонтик под мышку, он так же крадучись поспешил домой. Теперь у него расположение духа было благостное: зонтик на месте, в кармане три рубля. Не весть, конечно, какие, но всё-таки деньги. Нехорошо было только одно — Ксения Степановна ждёт его с гостинцами, а он придёт без оных.

«Ну да, ладно, не беда, — успокаивал себя Слёзушкин, — завтра сходит и прикупит, чего душа пожелает».

Проходя мимо лавки купца Крохина, он услышал какой-то шум. Прижавшись к ближнему дому, присел и тщетно пытался разглядеть, где и что могло создать послышавшийся шум.

«Может поблазнилось?» — мелькнуло в голове, но в следующее мгновение спереди откуда-то послышался треск отдираемой доски и бормотание нескольких голосов.

«Грабёж!» — догадался Слёзушкин, и его аж заколотило от испуга. Он принялся читать про себя молитву и креститься озябшей и трясущейся рукой. С трудом поднявшись на ослабевших и дрожащих ногах, он хотел двинуться назад, чтобы обойти по другой улице. Но, обернувшись и увидев перед собой плотно облепленную снегом человеческую фигуру, затравленно отступил, дернулся назад, поскользнулся и плотно, по — хозяйски, уселся в грязь. Тот, кого испугался Слёзушкин, в свою очередь, испугался его. Тоже ахнул но только потише, и отпрыгнул в сторону, громко чавкнув ногами по грязи. От испуга он оправился быстрее и, вытащив что-то из кармана, осторожно подступил к оторопело сидящему Слёзушкину.

— Ты кто? — не грозно, а как-то удивлённо-настороженно спросил он.

Но перепуганному насмерть Слёзушкину тон вопрошавшего показался страшно злым и не предвещающим ничего хорошего. Ответить он не смог. Незнакомец подступил ещё чуть-чуть ближе.

— Говори, кто ты есть? — теперь уже со строгостью спросил он.

— Ваньша, ты? — раздалось у Слёзушкина за спиной.

— Я, — ответил тот.

Шлёпая по грязи, кто-то подошёл.

— С кем эт ты тут балакаешь?

— Да хрен ево знает, кто он, — спокойно и даже как-то слегка развязно произнёс Ваньша. — Я отошёл по нужде на минутку, а он на меня скакнул от стены, варнак эдакий.

Подошедший нагнулся, пытаясь заглянуть в лицо Слёзушкина и потрогал его рукой.

— Не убил ты его случаем?

— Да не-е!

На Слёзушкина напал морок.

— Живой, — не то с облегчением, не то с сожалением, выпрямляясь, произнёс незнакомец.

И повернувшись к Ваньше, принялся его отчитывать:

— Тебя сюда на што поставили? Доглядывать за улицей или по углам, как кобелишке, бегать.

— Дык, чо делать-то, ежели приспичило.

— Приспичило! — передразнил его мужик. — Со страху што ль? Успел портки-то спустить, аль прямо в их наложил?

— Ладно, будет тебе! — зло огрызнулся Ваньша, отступив от мужика.

Почувствовав задом холодное, мокрое, Слёзушкин стал приходить в себя. Руки, утопленные в грязи, от холода стало покалывать. Вытащив их, Слёзушкин попытался стряхнуть с них грязь.

— И чо теперь будем с им делать? — заметив шевеления Слёзушкина, спросил мужик Ваньшу.

Тот промолчал. Тогда мужик вновь наклонился к Слёзушкину.

— А тя какая халера в таку непогодь сюда занесла?

Слёзушкин хотел сказать, что шёл домой, но язык как отмер.

— Обчим так, — решил тогда мужик, — сгребай его, при в кутузку, да по дороге поспрошай: чо видел, чо слышал. Коль надо подправить память — подправь.

— Може, прям тут в расход? — робко спросил Ваньша.

У Слёзушкина от трясучки даже зубы залязгали.

— Порченый ты, Ваньша, человечишка. Неповинную душу готов умертвить неведомо за што. — И, тяжело вздохнув, добавил: Сопроводи в кутузку, а сам мигом сюда.

Сам пошлёпал к лавке Крохина.

— Ну, чо расселся, как репа на грядке! — зарычал Перегаров (а это был он), — поднимай свой пердильник и шлёпай к управе! — И пригрозил: Только попробуй, вздумай дать стрекача или кинуться, я тя в два счёта укокошу.

С трудом поднявшись и немного соскоблив грязь с рук и одежды, Слёзушкин трясясь и покачиваясь, побрёл под конвоем к зданию городской Думы.

Всю дорогу ни тот, ни другой не проронили ни слова. Лишь время от времени Перегаров толкал Слёзушкина в спину наганом, от чего у того дух сводило.

Кутузкой оказался полуподвал Думы.

— Кого привёл? — спросил сидевший у дверей охранник.

— Командир велел запереть, — соврал Перегаров, недовольно буркнув. — Утром, сказал, сам допрос снимет.

— Нехай сидит, — равнодушно ответил охранник, отпирая дверь. — А ты его обыскал?

— Щас! — спохватился Перегаров и, развернув Слёзушкина к стене лицом, ловко и быстро всего обшарил. — Пустой, как дырявый лагушок. Сади!

И, подтолкнув Слёзушкина к подвальной двери, сам выбежал на улицу.

В полуподвале было темно, тихо и, как показалось Слёзушкину, холоднее, чем на улице. Постояв несколько минут у двери, чтоб глаза привыкли, он потихоньку, наощупь, стал спускаться.

— Вы кто? — спросили шепотом из темноты.

Слёзушкин испуганно замер.

— Оглохли что ли? — спросили вновь.

— Нет, — так же шепотом ответил Слёзушкин.

— Тогда чего не отвечаешь? — спросил другой голос.

— Боюсь.

В темноте хмыкнули.

— Кого боишься?

— Да… — замялся Слёзушкин, — вообще.

— Бояться надо не нас, а тех, кто вас и нас охраняет, — сказал первый голос. — Так как тебя звать-то, величать, мил человек?

— Доктор я, Семен Поликарпович Слёзушкин.

— Да ну!? — удивился второй голос.

Что-то прошуршало, чиркнула и зажглась спичка. Огонь приблизился к лицу Слёзушкина.

— Тю-ю! Пресвятая дева Мария! И впрямь Слёзушкин. А тебя-то за какой грех сюда? Ну, спускайся сюда, чего ты там замер.

Спичка погасла. Слёзушкина кто-то ухватил за руку чуть повыше локтя, помог спуститься и сесть на ящики.

— Так за что тебя? — вновь спросил второй голос.

— А Бог их знает, — ответил Слёзушкин, трясясь от холода, — Шёл домой от Карла Карловича, а привели сюда. Ксения Степановна теперь, поди, вся извелась. Простите за вопрос: а вы кто будете?

— Я-то? — переспросил голос, чиркнув спичку, осветил своё лицо.

Это был купец Бабушкин, владелец двух больших магазинов в городе, маслодельного завода, лесопильного заводика, керосинового склада.

— А наши компаньоны сёдни, — когда погасла спичка, шутливо сказал он, — позвольте представить: участковый пристав Строев и купец-мануфактурщик Сахаров. Так что вам нынче, можно сказать, повезло. Ночь проведёте в благородном собрании.

Всех их Слёзушкин знал, но от этого ни теплее, ни радостнее, не стало. Кто-то тяжело вздохнул, потом сказал:

— Вам, Прохор Игнатьевич, всё шуточки. А ить дела-то серьёзнее некуда. Пока нас здесь морят, всё наше хозяйство в разор пойдёт.

— Знамо дело! — уверенно ответил Бабушкин, — для того нас сюда и упекли, чтобы мы не мешались там.

— Ну, это вас грабить, — сказал пристав Строев, — а меня-то с каким интересом? Квартира моя ничем не богаче любого горожанина. Ни складов, ни магазинов, ни лавок не имею. А вот тоже с вами свежим воздухом дышу.

— А ты, милый, за то в нашей компании, — назидательно произнёс Бабушкин, — што Царёв слуга был. А значится — враг пролетариев. Ты ить их брата в своё время, бывало, в холодную саживал?

— Ну, коль было за что…

— Вот! А приволок тебя сюда кто?

— Соседский сын.

— Всё правильно. За дело он тебя.

— За какое такое дело? — удивился Строев.

— Экий ты тугодум! — раздосадовался Бабушкин, — Ты ево отца, пьянчугу, в холодной держал? Штрафы взимал? Так какого же лешего спрашиваешь, за какое такое дело!

Пока компания выясняла, кого и за что сюда упекли, Слёзушкин вновь спохватился зонтика. Падая, он выпустил его из рук, да так там и оставил.

«Теперь-то уж точно с концом, — печально подумал он, — поутру кто-нибудь подберёт или затопчут».

Но это ещё было полгоря. До самой глубины души Слёзушкин сокрушился, когда не обнаружил в кармане трёх рублей, что заработал у портного.

«Ведь они-то не могли выпасть», — думал он, в надежде обшаривая все имеющиеся карманы.

— Эй, господин доктор, — позвал его Бабушкин, — што ты там вошкаешься? Блох што ли ловишь?

— Хуже, — печально ответил Слёзушкин, — деньги ищу.

— Какие, — спросил пристав.

— Обыкновенные… бумажные.

— Кто же их тут для тебя потерял?

— Да я свои ищу. Вроде положил в карман надёжно, а вот хватился и нету.

— Много? — полюбопытствовал купец мануфактурщик.

— Хе-хе! — хохотнул Бабушкин, — Ну ты, Сахаров, и сказанул. Да для ево и зелёненькая много! Так ить, доктор?

— Ваша, правда, — вздохнул Слёзушкин, сотрясаясь от холода. — Угадали. У меня аккурат зелёненькая и была.

8

«Не зря тащился по такой грязище», — радостно думал Перегаров, пряча за пояс портков украденную у Слёзушкина тройку и поторапливаясь к лавке Крохина. То, что тремя рублями обзавёлся — хорошо, но как бы там, в лавке, без него добычу не поделили. Бородатый, по всему видать, мужик ушлый. Придёшь, а он разведёт руками: мол, вломились, всё обшарили, а кроме мышиных какашек ничего не нашли. Но напрасно переживал Перегаров, в лавку без него не залазили. Едва он подошёл, как бородатый отправил его караулить на один конец улицы, а напарника на другой.

— Ежели што, — наказал он им ещё раз, — останавливайте любого громким окриком, штобы я услыхал и затаился! — А Перегарову персонально добавил: — А ты, ежели ишо раз по нужде захочешь, лучше сразу вешайся!

Но в такую слякоть, да в такое время бродить по темноте желающих не было.

Сорвав с окна ставень, надеясь попасть в лавку через окно, бородатый наткнулся на кованую решётку. Зло матюгнувшись, перешёл к двери. Дверь была заперта на два больших замка.

«Видно много добра в лавке», — подумал бородатый, ощупывая замки. Повозиться с ними пришлось долго. Замки были мощные и пробои под стать им, сделаны на совесть.

В лавку вошли бородатый и Перегаров, третий остался снаружи, охранять. Запалив припасенную лучинку, бородатый осмотрелся. Лавка была пуста. Но они всё-таки обшарили её. Ничего.

— Ну, и где же капиталы, о которых ты говорил, тут напрятаны? — хмыкнув, спросил бородатый.

Опасаясь расправы за порожний взлом, Перегаров бесшумно, наощупь, продвинулся к двери.

— Не иначе как в доме теперь хранит, — неуверенно ответил он.

— И што теперь? Получается, я зазря руки выкручивал, выдирая замки?

— Почём я знал, что она пустая! — попытался оправдаться Перегаров. — Тут завсегда было битком… раньше…

— Вот я шабаркну тебя по уху, штоб наперёд знал, кому брешешь! Пёс помойный!.. А в доме-то ты у их бывал?

— А то как же, — с перепугу соврал Перегаров. — И не единожды.

— Хорошо поди-ка живёт лавочник, как настоящий купец?

— Знамо дело, — подтвердил Перегаров, ещё не догадываясь, куда клонит бородатый. — Всё у иво на широкую ногу. Как у столичных, — приврал и вскоре пожалел.

— Коли так, то пошли к нему домой. — И, шагнув к двери, бородатый распахнул её. — Но ежели там окажется, как тут в лавке, пощады не жди.

— Зачем? — пролепетал Перегаров. И от появившейся догадки внутри у него стало не хорошо.

Ещё днём он строил планы, как попотрошить богатых сограждан именем революции. И ничего, был спокоен. Но то были планы, а теперь началось дело. А к нему он оказался не готов.

— Как это зачем! — повернулся бородатый. — Нешто с пустыми руками из города уходить?

Если бы не темнота, то он бы по Ваниному виду и глазам понял, что тот врёт, что бывал у Крохина, но было темно. Да и потом, бородатому сильно хотелось, чтоб Ванины слова были правдой, и потому он верил им.

— Дык… таво, — мелькнула мысль сознаться, что не бывал в доме Крохина и о его «широкой ноге» наплёл, но побоялся.

— Што: дык, таво!? — бородатый начал злиться. — На пустую халупу навёл, а теперь юлить принялся? Смотри у меня, прыщ, я ить за эдакие… — Услышав конский топот, он умолк и присел.

Мимо, в сторону управы, намётом промчались трое верховых.

— Никак к командиру с какой-то вестью, — проговорил бородатый, провожая конников. — Надо спешить, а то дадут команду отходить, а у нас карманы пусты. — И скомандовал Перегарову: «Пошёл передом!»

Тот пошёл, но про себя решил, что в дом заходить не будет, останется на карауле.

Снегопад стал утихать. Бородатому это не понравилось.

— Зазря время потратили, теперь, ежели не дай Бог, снег утихнет, следы могут остаться. И всё из-за тебя, горожанин хренов.

Перегаров, сам не ведая почему, страшился Бородатого и подчинялся ему против своей воли. Может, оттого, что тот вёл себя по-командирски, уверенно, а может оттого, что третий тоже молча выполнял все его указания. Да, и спокойствие, и ловкость, с какой бородатый творил варначье дело, подсказывали Перегарову, что это дело для него знакомо и в радость. И ещё, как показалось Перегарову, от бородатого веяло нехорошей силой, которая не потерпит никаких пререканий и способна утворить чёрт знает что. А Перегару не хотелось, чтоб с ним сотворили чёрт те что, потому как у него есть планы на будущее.

Дом купца Крохина стоял почти в центре города. Через дорогу, напротив, наискось и по бокам от него стояли тоже жилые дома, а потому шуметь здесь, как шумели с лавкой, не с руки — могут услышать и увидеть. Но о том, как проникать в дом, пусть думает бородатый. Авось ничего не придумает. Это было бы хорошо. Да и у самого хозяина, наверняка, какое-нибудь завалящее ружьишко, но имеется. Пальнёт, не постесняется, если услышит, что к нему ломятся.

Обо всём этом и о том, как остаться на карауле, думал Перегаров всю дорогу.

Улицы были пусты. Снегопад, начавший вроде бы утихать, усилился. Подул ветер. Изрядно изношенные сапоги Перегарова промокли, и ноги стали мёрзнуть. Сейчас он жалел, что продал снятые с беляка сапоги. Рассчитывал до наступления слякоти добыть себе другие, да вот не срослось. Зипун тоже не первого года, так что и его по добру менять надо на что-то более приличное: шубу или «барнаулку».

На углу крохинского дома Перегаров остановился.

— Тут? — спросил бородатый, прижимаясь к стене.

— Ага, — ответил Перегаров, следуя его примеру.

Зыркнув по сторонам, бородатый зашептал:

— Ну, а теперь, милок, стучись и лопочи што хочешь, но штобыть дверь он открыл.

— А почто я то? — чуть не вскрикнул Перегаров.

— А пато, милок, — придвинулся вплотную бородатый. — Тебя они знают, и ежели ты ладно полопочешь, то засовчик-то они и сымут!

— Но…

Бородатый, схватив Ваню за грудки, подтянул к себе и слегка приподнял. Тот, почувствовав недюжинную силу, обмяк.

— Закомуристый ты какой-то! — прямо в лицо зло зашептал бородатый, — Играть со мной удумал? В пустую лавку привёл, теперь тут виляешь? — И, отпустив Ваню, сдёрнул с его плеча ружьё, — оно тебе покуда ни к чему. Иди, стучи!.. И моли Бога, штоб открыли.

Перегарова трясло. Не то от холода, не то от страха. Впрочем, на снег и ветер он уже внимания не обращал. Если бы бородатый знал, как Ваня его сейчас ненавидит, он бы, наверное, помер от такой ненависти. А тот в свою очередь проклинал сейчас не только его, но и третьего за его молчание, и командира, что поставил его в патруль с этим извергом.

«Хорошая же у нас власть будет, — мелькнуло у него в голове, — ежели у иё такие бандюги в помощниках».

— А может не надо спугивать? — всё ещё надеясь открутиться от нежелательного дела, спросил Перегаров.

— А как в дом попасть?

Перегаров промолчал. Теперь ему стало ясно, что если дверь откроют, то ему придётся заходить в дом, в котором он не был ни разу, и указывать, где лежат деньги, золотишко и прочие драгоценности. А если там этого нет? Ведь Крохин купец-то не ахти какой: магазин средней руки с лавкой в городе, да лавка в селе. Это у него было в том году, а сейчас-то Бог его знает. Лавка — уже заглянули, пустая. Может спустил всё, время-то не для наращивания капиталов.

«А может сказать, что так, для красного словца трепанул языком про Крохина? — вновь мелькнула мысль у Перегарова, но он тут же отогнал её. — Нет, злой он сейчас, — подумал о бородатом, — убьёт ишо чего доброго». И, тяжело, обреченно вздохнув, крадучись двинулся к дверям. Но едва он сделал шаг, как за дверью что-то брякнуло, потом послышался шум отодвигающегося засова. Развернувшись и чуть не сбив с ног Бородатого, Перегаров шмыгнул за угол дома. Бородатый с напарником следом. Дверь отворилась. Послышалось бормотание. Вскоре мимо затаившегося патруля, спеша и укрываясь от ветра и снега, прошагал мужчина. Едва он скрылся из вида, Бородатый слегка ткнул кулаком в бок Перегарова.

— Пошли, теперь в самый раз. Постучим, он подумает, што тот вернулся.

«А-а! — мысленно махнул Перегаров. — Будь што будет!»

Действительно, дверь на стук отворилась через несколько секунд. И в это же мгновение на седую голову купца со страшной силой обрушился увесистый кулак Бородатого. Перегаров вздрогнул и съёжился, как будто это его долбанули. Ему даже показалось, что он услышал хруст проломившегося черепа. От удара Крохин отлетел вглубь сеней и рухнул на пол. Следом Бородатый зашвырнул Перегарова.

— Стоишь, как обосравшийся телёнок! Заткни иму пасть, штоб не гаркнул!

При зашвыривании Перегаров споткнулся и упал рядом с Крохиным на четвереньки. Испуг заставил его отпрянуть от поверженного купца, но тут же, повинуясь Бородатому, кинулся назад и трясущимися руками стал шарить голову жертвы. Закрыв дверь и схватив отставленный Крохиным фонарь, Бородатый посветил. Крохин в беспамятстве лежал на боку, и из носа, окрашивая, седые усы и бороду, на пол стекала кровь. У Перегарова в глазах помутнело. Бородатый сунул ему в трясущиеся руки фонарь.

— Шагай! — и для скорости поддал в спину кулаком.

Дальше для Перегарова всё было как в кошмарном сне: он открыл дверь, у порога в ночной рубахе с накинутой на плечи шалью старуха. Видно услыхав возню в сенях, она собралась выйти. Увидев незнакомых мужиков, она остановилась, глаза её расширились, рот раскрылся, а сухая ручонка крепче вцепилась в шаль на груди. Вторая рука вяло стала приподниматься, непонятно для чего — то ли чтоб защититься от ворвавшихся, то ли чтоб перекреститься.

Отпихнув Перегарова в сторону, Бородатый схватил старушонку одной рукой за горло, другой за волосы, и, повернув её лицом на свет фонаря, в сторону Перегарова, зло спросил:

— Где деньги и остальные драгоценности!?

Руки старушонки обвисли, шаль сползла на пол.

— Говори! — тряхнул её Бородатый. — Или раздавлю как гниду! Ну!

Старушка что-то прохрипела, глаза её подёрнулись поволокой, лицо побледнело. Перегаров смотрел на неё и не мог оторваться. Его трясло, как в лихорадке.

Тряхнув старушонку ещё раз и поняв, что с перепугу она больше и слова не вымолвит, Бородатый сверху вниз бухнул её кулачищем по голове. Старушка дёрнулась и рухнула, как сноп. Это было последнее, что слышал и видел Перегаров. Потом у него в голове появился не то гуд, не то звон, перед глазами поплыл туман, по всему телу забегали мурашки, и оно как бы онемело. Бородатый что-то зло говорил ему прямо в лицо, но он не слышал. Да и Бородатый ли это был? Перед глазами маячило чьё-то расплывчатое, перекошенное лицо. А чьё оно, он даже и не пытался понять.

В себя Перегаров стал приходить только на улице. А как он на ней очутился — не помнит.

— Где Ерёма-то? — теребил его напарник.

— Ка… кой? — подставляя лицо ветру и снегу, вдыхая всей грудью сырой и холодный воздух, спросил он.

— Как это какой!? — удивился напарник.

Перегарову стало легче: гуд пропал, в глазах прояснилось. Отойдя к стене, он присел. Тело было наполнено нехорошей слабостью.

Напарник заметался.

— Господи! Убегать, поди, надо? А?

Перегаров молчал. Напарник, сунув голову в сени, позвал:

— Ерёма!

Ответа не последовало. Тогда он вновь наклонился к Перегарову.

— Иво чё, кокнули там?

— Нет.

Крутанувшись, напарник шмыгнул в сени. И почти тотчас же выскочил назад, поскользнулся, плюхнулся в грязь. Подскочил и к Перегарову.

— Т-там… к-кто лежит? Не Ерёма?

Перегарова вдруг разобрало зло. Резко встав, он схватил напарника за грудки.

— Да отстань ты от меня, падло!

Неизвестно, чем бы у них кончилось дело, не появись в эту минуту Бородатый.

— Вы чё это распетушились? Уходим! — И, озираясь, быстро зашагал прочь от дома.

9

Всю ночь Слёзушкин мучался от холода. Чтобы хоть чуть-чуть согреться, он пробовал приседать, укладываться на ящик «калачиком» — ничего не помогало. Мокрая и грязная одежда вытягивала из тела последнее тепло. Каждый раз, когда он начинал вставать или просто шевелиться, почему-то просыпался мануфактурщик Сахаров.

— Господин доктор, ну чё ты вошкаешься, спать не даешь? — ворчал он недовольно.

— Так ить холодно, — клацая зубами, отвечал Слёзушкин, — невозможно спать.

— Ну и не спи себе на здоровье, токо нам не мешай, — и снова засыпал.

Слёзушкин поражался: такой холодище, а они спят, точно дома на перинах!

«У них, наверное, одежда тёплая и сухая», — тоскливо думал он, дыханием согревая руки.

А на улице выл ветер.

К утру, казалось, стало ещё холодней. Первым проснулся Бабушкин. Потянувшись до хрустов в суставах и громко зевнув, он встал.

— Хорошо! — пробасил он. — Люблю спать на свежем воздухе. Сон завсегда крепкий и сладкий. Вот токо ложе паршивейшее — жёсткое да узкое, не развалиться по-человечески.

Тьма в подвале постепенно рассеивалась, и стали видны силуэты обитателей. Самым объёмным был Бабушкин. Встав, он полностью заслонил окно.

— А што, доктор, — обратился он бодро к Слёзушкину, — тебе как спалось? Медецина-то гласит, што спать на свежем воздухе полезно?

От бессонной ночи у Слёзушкина резало глаза, болела голова, а холодом его, казалось, пробрало до самых костей. И ему думалось, что если его в ближайшие минуты не выпустят отсюда, то он непременно помрёт. И потому ему было не до разговоров. Но не поддержать беседу с уважаемыми людьми ему было неловко.

— Н-на с-свеже-ем да, — с трудом выговорил Слёзушкин, — а в-вот н-на м-морозе, в-вред-но.

— Тю-у! — удивился Бабушкин. — Да у тя же зуб на зуб не попадает! — И, нагнувшись, ощупал одежонку Слёзушкина. — Мать Святая Богородица! — удивился ещё больше. — Да в таком дранье после Покрова кто ж на улицу выходит-то? Эдак и окочуриться можно!

Сам он был одет в шубу, крытую сукном, поверх накинута доха, на голове меховая шапка, а на ногах белые валенки с галошами.

Тут к одежде Слёзушкина проявили интерес и остальные обитатели подвала.

— Да-а, — сказал многозначительно Сахаров, — в таком сюртучке токо до ветру сбегать и назад. И то застудиться можно. Накось, погрейся, — и, стянув с себя зипун, накрыл им трясущегося Слёзушкина.

— А к-как же в-вы то с-сами?

— А што я? На мне сибирка да барнаулка, — гордо пояснил он, — я ить знал, куда ведут. Оболокся соответственно месту и погоде.

Наверху послышались шаги, голоса. Скрежетнул в замке ключ. Дверь растворилась. На пороге с керосиновой лампой в руке появился некто.

— Ну что, господа, выдрыхлись на пролетарских перинах? Будя, — весело заговорил он. — Давай по одному к командиру!

Первым, учитывая его состояние, отправили Слёзушкина. С трудом передвигая замёрзшие и отёкшие ноги, он поднялся по ступенькам и был сопровождён в кабинет на первом этаже.

У дверей красноармеец остановился, громко постучался и, приоткрыв дверь, просунул голову внутрь.

— Товарищ командир, первый арестованный доставлен!

От слова «арестованный» у Слёзушкина усилилась дрожь и ещё больше ослабли ноги.

— Подавай! — разрешили из кабинета.

— Валяй! — скомандовал Слёзушкину красноармеец, распахнув дверь.

Трясясь от озноба и страха, тот переступил порог и остановился. В кабинете было тепло. За массивным столом, освещенным керосиновой лампой, хотя на улице уже было достаточно светло, склонив кудлатую голову, что-то старательно писал новый хозяин кабинета.

Некоторое время стояла тишина. Потом кудлатый, закончив писать, поднял голову и, тяжело вздохнув, посмотрел на Слёзушкина красными, воспалёнными глазами. И хотя взгляд его был усталый и равнодушный, Слёзушкин внутренне всё равно съёжился.

— Бери стул, — простуженным голосом заговорил кудлатый, — садись ближе, а то орать я, сам видишь, не могу. Горло болит.

— Б-благодарствую, — тихонько ответил Слёзушкин и слегка поклонился, — н-не заб-боттесь, я уж постою, — и, крадучись, сделал несколько шагов к столу.

Кудлатый пожал плечами: «Мол, пожалуйста, хочешь стоять — стой».

— За что тебя арестовали?

— Н-не ведаю, — виноватым голосом ответил Слёзушкин, пожав плечами.

Кудлатый грозно свёл брови и выпрямил спину.

— То есть как это — не ведаю?

Слёзушкин на полшага шаркнул назад.

— Ну-ка рассказывай всю правду, а не то!..

И Слёзушкин, трясясь и запинаясь, с пятое на десятое поведал кудлатому историю своего попадания в камерное общество двух купцов и бывшего пристава.

Чем дольше говорил Слёзушкин, тем усталее и безразличнее становился взгляд слушавшего кудлатого. Наконец ему надоела эта околесица: про больницу, зонтик, портного, аптекаря, и он легонько стукнул ладонью по столу.

— Всё!

Слёзушкин умолк на полуслове.

— Ты вообще кто?

— Доктор.

— Хозяйство какое имеешь? Торговлю ведешь? Или дома внаем сдаёшь?

Слёзушкин оторопел. Какое хозяйство? Какая торговля? Он уж было хотел сказать о трёх рублях, заработанных вчера у портного, да вовремя одумался.

— Что вы, — смирённо произнёс он, — кроме кошки никакой другой живности нет. Живу… — и осёкся, и упавшим голосом продолжил, — жил исключительно на жалованье врача.

— Почему жил? — насторожился кудлатый.

— Дак, с июля месяца жалованье не… — глядя в пол, начал пояснять Слёзушкин и растерялся, не зная, как лучше сказать: не получаю, или не выдают? И то и другое вызовет вопрос почему? А как он объяснит почему? Потому что власть постоянно меняется. А ну как это разозлит господина командира. Нет, тут надо ответить так, чтобы вопросов больше не последовало. Но слишком медленно двигались мысли у начавшего отогреваться Слёзушкина.

— Что — не?! — резко спросил кудлатый.

— Ну… не… видел, — наконец нашёлся Слёзушкин.

— Почему?

«Ах, ты, Господи! — пришёл он в отчаяние. — И какого лешего он мурыжит меня! Ведь сам, наверняка, всё прекрасно понимает и знает, а из меня жилы тянет!»

— Так… не ведаю.

Кудлатый, запустив обе руки в шевелюру, недоумённо посмотрел на Слёзушкина.

— А на службу-то ты ходишь?

— А то как же… — и тут он снова растерялся, не зная как его назвать: господин, товарищ, или как-то ещё? Решил просто «уважаемый». В лечебницу мне не ходить нельзя. Народу много, а болезней разных ещё больше…

— Ладно, — прервал его кудлатый, — ступай, лечи народ! А дежурному скажи, пускай следующего ведёт. — И, склонившись над столом, вновь принялся что-то писать.

Слёзушкин не поняв, куда ему идти, продолжал молча стоять. Через некоторое время кудлатый, медленно подняв голову, спросил:

— Тебе что-то ещё надо?

— Н-нет.

— Ну, так и ступай, чего стоишь. А дежурный пускай следующего прёт.

— Так… — неуверенно заговорил Слёзушкин, — мне… домой? — И трясущейся рукой помаячил в сторону дома.

— Куда хочешь! Мне-то какое до этого дело.

В мгновение ока Слёзушкин оказался за дверью.

За час до этого, когда он ещё клацал в подвале зубами от холода, на углу Заячьего переулка и Гороховой улицы, неподалёку от управы, завязалась драка.

Выскочив из дома ограбленного купца Крохина, Бородатый быстро зашагал прочь. Молча прошли вдоль одной улицы, по переулку вышли на другую. Сбавили шаг. Бородатый закурил. Напарник тоже. Мысли в голове успокоились, упорядочились. Волнение прошло, а вместе с ним и дрожь в руках и ногах. И Перегаров стал ждать, когда Бородатый зачнёт делёжку добытого у купца добра. А оно есть. Перегаров видит, как неестественно топорщится левая пола зипуна Бородатого.

Но вместо делёжки, докурив самокрутку до самых ногтей, Бородатый сделал напарникам наставление:

— Зарубите на носу — всю ночь мы кружили по улицам. Ясно?

— Ясно, — ответили Перегаров с напарником.

Когда стали подходить к управе, Перегаров не выдержал и, взяв Бородатого за рукав, спросил:

— Когда делить-то будем?

— Каво? — пробасил тот, вприщур глядя на Перегарова.

Метель утихла, и стало светать. И уже легко можно было рассмотреть не только лицо, но и злой, какой-то нечеловеческий взгляд Бородатого. Внутри у Перегарова стало нехорошо. И на какую-то долю секунды он пожалел, что спросил Бородатого о делёжке. Но в следующее мгновение жадность воспалила в нём злость.

— Как это каво? — чуть не закричал он. — Да ежели бы не я, то у тебя бы за пазухой-то и под полой ничо не было! Ну…

Но договорить он не успел. Бородатый резко, снизу ударил его своим кулачищем по зубам так, что у него ноги оторвались от земли и искры из глаз посыпались. Пластом шлёпнувшись в грязь, Перегаров долго не мог прийти в себя: в голове гудело, перед глазами плыли чёрные круги и мельтешили мошки. Во рту от крови стало солоно. Очнулся он прислонённым к забору.

— Ну, слава те, Господи, — сквозь тихий гуд донёсся голос Бородатого, — очухался, а то уж я, грешным делом, подумал, ты таво, окочурился.

С трудом поднявшись на ватных ногах и сплюнув кровь, Перегаров, пытаясь понять, что произошло, уставился на Бородатого. Тот, отряхнув его шапку, нахлобучил её ему на всё ещё гудящую голову.

— Ну, хватит бурклы-то пялить, пошли! — И, развернувшись, пошагал к управе.

Потрогав рукой саднящую и распухшую челюсть, Перегаров поплёлся следом. У входа в управу его стошнило.

Переступив порог дома, Слёзушкин, наверное, впервые в жизни в полной мере ощутил и понял, что такое тепло родного дома. На грудь к нему сразу же бросилась урёванная Ксения Степановна.

— Сё-ёму-ушка! — запричитала она, уткнувшись лицом в грудь мужа. — Живой… а я- то, дура заполошная, уж и об чём дурном, дура эдакая, подумала.

У Слёзушкина от такой встречи слёзы выступили. Неумело обняв жену и неуклюже погладив её по голове, он срывающимся голосом стал утешать её:

— Ну, что ты, голубушка, будет… к чему эдак убиваться-то… ну, задержался малость… времячко-то глянь какое, всякое может приключиться…

— Вот я и подумала, — отстранившись и утирая слёзы фартуком, ответила Ксения Степановна, — лихолетье ить, всякое может приключиться. Сбегала к лечебнице, думала вы там, а там замок. И я всю ноченьку глаз не сомкнула,… извелась прям вся.

Ещё подходя к дому, Слёзушкин решил: чтобы не расстраивать супругу, скажет ей, что поступил тяжёлый больной и он был вынужден остаться подле него. А теперь, когда выяснилось, что она ходила к лечебнице, придётся рассказать правду.

Переодевшись, умывшись и накушавшись, Слёзушкин прислонился спиной к печной стене и принялся красочно описывать супруге свои ночные злоключения. Ксения Степановна от услышанного ужаса то округляла глаза, то прикрывала ладонью широко открывшийся рот и беспрестанно шептала:

— Тошно мнеченьки… тошно мнеченьки… Матерь пресвятая Богородица!.. Страсти-то эдакие, а? — и иногда крестилась.

В рассказе Слёзушкина действительно были страсти. По его словам было так: шёл он домой спокойненько, никого не трогал. Вдруг из-за угла, с наставленным на него ружьём, выскакивает громила саженного роста и орёт медведем:

— Вытряхай из карманов деньги или жизни лишу!

Будь кто другой на его месте, чувств бы лишился. Он же не растерялся, сгрёб громилу и хитрым движением хряп в грязь! Но тут на него ещё двое таких же выскочили. А потом прибыла власть, и его же обвинили в нападении и целую ночь продержали в холодном подвале. Утром он доказал умному начальнику свою невиновность, и тот отпустил его восвояси.

Перепуганная насмерть Ксения Степановна смотрела на мужа глазами, наполненными и уважением, и состраданием, и лаской.

Слёзушкину стало даже чуть-чуть неловко, и, смущённо кхыкнув, он поспешил в горницу, на кровать, под тёплое одеяло.

10

Целый день проспал Слёзушкин по-детски крепким, сладким и безмятежным сном. КсенияСтепановна нет-нет да и подойдёт на цыпочках к двери горницы, посмотрит на мужа и каждый раз отходит со слезами на глазах.

В доме было необыкновенно натоплено. Даже можно сказать жарко. На столе в ожидании хозяина были расставлены расписные фарфоровые тарелки и чашки, наполненные разносолом; стояла сахарница с несколькими кусочками сахара; вазочки с мёдом и вареньем. У порога, чуть в сторонке, стояла взятая в долг крынка молока. На печке, в чугунке, парили щи с говядиной, взятой, кстати, тоже в долг. В последние полтора — два года так сервировался стол у Слёзушкиных только в большие праздники. Спасение Семёна Поликарповича из рук грабителей Ксения Степановна тоже посчитала большим праздником.

Проснувшись, Слёзушкин во второй раз за день ощутил все прелести домашнего уюта: мягкая кровать, тепло, тишина, которую нарушает только тиканье ходиков. В окно заглядывает серый октябрьский день. В ногах, на одеяле, свернувшись калачиком, спит кошка. Слёзушкин непроизвольно улыбнулся.

«До чего же хорошо! — подумал он и вновь закрыл глаза». И если бы не хотелось есть, он бы ни за что не встал.

— Ксения Степановна… голубушка… позволь полюбопытствовать, где же это ты мяском-то разжилась? — спросил он супругу, с наслаждением уплетая оное.

Сидя за столом напротив и подперев голову рукой, Ксения Степановна с нежностью смотрела на мужа и улыбалась.

— Да вы кушайте, Семён Пликарпович, кушайте, — ласково пропела она, — вчерась-то, небось, наголодались, не приведи Господь… И натерпелись.

При воспоминании о минувшем вечере и ночи Слёзушкин аж вздрогнул.

— Да уж, — многозначительно молвил он и принялся за чай.

Чай пили молча и долго. Ксения Степановна с вареньем, Слёзушкин с мёдом.

После третьего стакана, отдуваясь и утирая со лба выступивший пот, Слёзушкин поднялся из-за стола, трижды перекрестился на красный угол и направился в горницу.

В сенях послышался топот. Слёзушкины, открыв рты и воззрившись друг на друга, испуганно замерли. Гости к ним почти не приходили, тем более в такое время. Да и темнеть уже начало на улице, какие могут быть гости.

Дверь распахнулась, и в дом вошли двое мужчин. Оба с неухоженными бородами, в изрядно замызганной одежде, грязных, полуразвалившихся сапогах и с ружьями. Ксения Степановна начала было подниматься из-за стола, но, увидев таких гостей, вновь села. Слёзушкин, если бы перед его глазами сейчас предстал сам чёрт, испугался бы меньше.

— Ты доктор? — спросил один.

Слёзушкин смотрел на них и молчал.

— Глухой, што ли!? — гаркнул второй и как подрубил Слёзушкину ноги. Он стал медленно оседать. Видя такое дело, гости вмиг подскочили к нему, подхватили под руки и усадили на табурет.

— Нет, — сказал один другому, — с иво толку не будет. Иво самого лечить надо. Морок, видно, напал.

— А где другого-то взять? Говорят, он один остался.

Тогда первый наклонился к самому уху Слёзушкина.

— Доктор ты меня слышишь?

Слёзушкин постепенно стал приходить в себя. Слабо кивнул головой — мол, слышу.

— Слава те, Господи! — обрадовался гость и обратился к Ксении Степановне. — Собирай ево, хозяйка, с нами пойдёт. Там раненых привезли, а наш лекарь где-то запропал.

Ксения Степановна смотрела на них что называется во все глаза и даже не шелохнулась.

— Да Бог ты мой! — загорячился гость, — Вы што — оба оглоушенные, што ли? Там люди кровью исходят, а они сидят рты пораскрыли! — И, подняв Слёзушкина за ворот рубахи, подтолкнул к горнице, — Одевайся быстро, а не то прям в исподнем уведу!

Угроза и сознание того, что к нему пришли не арестовывать, а за врачебной помощью, возымели действие. Через несколько минут тепло одетый Слёзушкин покорно шагал за красноармейцами к зданию управы.

На улице было холодно. Низкое осеннее небо плотно заволокло тучами. С севера, предвещая снег, подул ветер. Темнота быстро накрывала землю. Улица после вчерашнего снегопада, превратилась в сплошное месиво.

«Как же я обратно-то пойду? — с тоской думал Слёзушкин».

И только сейчас он вспомнил, что не успел переговорить с супругой о переезде в село. А надо. Надо выбираться из этой круговерти, пока ещё есть возможность. Хотя срываться в зиму неблагоразумно, но что делать, когда в стране всё творится без здравого рассудка и смысла?

Шагая к управе, Слёзушкин полагал, что осмотрит больных там, а лечить повезут в лечебницу. Но этого не произошло. Лечить — оперировать, заставили на месте.

— Но здесь же антисанитарные условия! — возмутился Слёзушкин, разведя руками.

— Ничего, — успокоил его командир, — необходимые: инструмент и медикаменты — есть. А к таким условиям походным мы люди привыкшие. Приступайте.

Нужно было из комиссара вынуть две пули: одну из бедра, вторую — из плеча. Прежде Слёзушкину подобных операций делать не доводилось. Он сильно разволновался и попробовал, было, объяснить командиру, что не подготовлен, чем сильно того взволновал.

— Это мой комиссар, — пристально глядя Слёзушкину в глаза, сказал тот, — и он мне нужен живым и здоровым. Будешь брыкаться, всажу пули в тебя, но вырезать их будет некому… Да и, думаю, ни к чему будет.

Больше трёх часов оперировал Слёзушкин комиссара и, слава Богу, операция прошла успешно. На улице давно стемнело и, как вчера, валил густой мокрый снег. Посмотрев в черноту окна и зябко поёжившись, Слёзушкин пошёл к вешалке за тулупом.

— Далёко подсобироваешься? — спросил его дремавший на табуретке у двери красноармеец.

— Домой, — неуверенно ответил Слёзушкин.

— Не велено.

— Что не велено?

— Домой пускать тебя не велено.

Слёзушкин растерянно залупал глазами.

— Простите… То есть… Как это не велено?

— А вот щас по башке шабаркну разок, зараз узнаешь, как! — красноармеец явно не был расположен к разговорам.

Обречённо склонив голову, Слёзушкин прошёл к табурету у печки и сел, сложив руки на коленях. На душе у него сделалось тревожно и тоскливо. Ну почему, почему небеса к нему так несправедливы!? Почему напасти на него сыплятся, как из рога изобилия? За что? Чем он мог прогневить Господа? Посты блюдёт. Заповедей Божьих придерживается всех до единой. Крови ничьей, даже куриной, за всю жизнь ни разу не пролил. Слова худого ни о ком не сказал. И на тебе — из одного кошмара да в другой. Вот сейчас для чего домой не отпускают? То, что от него требовалось, он сделал, ну и отпустили бы с миром. Так нет — не велено! И тут к нему пришла мысль, от которой и тревога и тоска усилились и внизу живота заурчало. А что если его оставили с той целью, чтобы расстрелять, как виновного, если вдруг комиссар не выживет? Быстро вскочив с табурета и подбежав к раненому, Слёзушкин склонился и прислушался. Дышит! А у самого сердце чуть не выскакивает.

— Ты чево эт? — привстал красноармеец

— Это… Наблюдаю больного.

С улицы послышался не то щелчок, не то выстрел. Слёзушкин и красноармеец замерли, прислушались. Второй, третий. Теперь уже было ясно, что это выстрелы.

«Господи! — взмолился Слёзушкин. — Да что же это такое!» — И лихорадочно стал соображать, где укрыться. Дверь резко распахнулась. Пламя в лампе дёрнулось, но не погасло.

— Белые! — крикнул кто-то и тут же исчез.

Красноармеец метнулся из комнаты, но через мгновение вернулся. Подбежал к раненому, посмотрел и назад, к дверям. Потом опять к раненому. Мечущийся красноармеец почему-то наводил на Слёзушкина страха не меньше, чем выстрелы на улице. А там уже велась густая перестрелка. В управе поднялся настоящий содом. Слёзушкин, дабы не иметь лишних неприятностей, спешно укрылся в угол за печью. А чтобы полностью изолировать себя от происходящего, уткнулся лицом в колени и закрыл руками уши.

Внезапное нападение белых стало возможным из-за покинувшего загородный пост караула. Не выдержали плохой погоды и решили на несколько минут заглянуть в крайнюю избу погреться. Погрелись. Всем стало жарко. Ваня Перегаров в это время отлёживался дома. Утром, сдав смену, он отпросился у командира домой. Посмотрев на бледное, с распухшей скулой и мутными глазами Ванино лицо, командир отпустил. До вечера.

Заявившись домой, Перегаров сразу сунул отцу три рубля, ловко стянутых у Слёзушкина.

— Ступай, возьми сороковку самогонки да пожрать, — не разжимая челюсти, сказал он.

— Так… — разглядывая деньги, замялся отец, — может, лучше сразу мерную взять?

— А жрать чо будем? — разозлился Перегаров.

— Найдём, сынок, найдём! — засуетилась мать.

Перегаров махнул рукой: мол, делайте, что хотите. Не раздевшись и не разувшись, он бухнулся на койку и, отвернувшись к стене, закрыл глаза. Голова болела, тошнило. Челюсть вроде перестало саднить, но разжимать и прикасаться к ней — больно. Но это так, мелочь. Главное, что убивало Перегарова, что Бородатый не поделился совместно награбленным добром. А добра, думал он, они у купца взяли немало. А с ним не поделились. Мало того, ещё и избили, как напакостившую собаку.

«Но ничо, — думал Ваня, — не на того нарвался! Я иму устрою! Он ишо пожалеет!» Что он ему устроит, он ещё не знал, но то, что устроит — это точно. И под сладкие мысли о мести он забылся.

Слёзушкина обнаружили далеко за полночь. К этому времени и ноги, и спина у него затекли так, что он перестал их чувствовать. И когда кто-то сгрёб его за шиворот и попытался поднять, он кулём рухнул на пол. От боли в ногах и страха тихонько застонал.

— О! Живой! — пробасил кто-то сверху. — А ну, открой глазки.

Но Слёзушкин счёл более благоразумным их не открывать.

«Пусть эдак убивают, — решил он, — не так страшно».

— Эге! — вновь забасил извлекатель. — Да ты выкамуристый, однако! Но ничего, к утру обыгаешься, и я тя разговорю. — И вновь, сграбастав Слёзушкина за ворот, поволок куда-то. — Эй, Глазко! Отопри-ка творило, ишо одного красненького надыбал.

И со словами: «Нехай посидит, можа, побелеет!» — мотырнул Слёзушкина куда-то.

Господи, что это было за падение! Хотя оно длилось всего несколько секунд, Слёзушкин успел ощутить все его прелести: резкий холод, удары обо что-то спиной, затылком (даже искры из глаз посыпались), плечом, боком и опять спиной. У него даже успела промелькнуть догадка, что летит он не куда-то, а в преисподнюю. Падение он завершил на спине. Да так смачно, что из хлипенькой грудки вырвалось «ык», и слегка прикусил язык. Некоторое время лежал не шевелясь — прислушивался к телу — всё ли цело и жив ли он. Раз чувствует боль — значит жив. Пошевелил руками, ногами — движутся. Правда поза неудобная: голова и спина на полу, а таз и ноги (определил на ощупь), на какой-то лестнице. Пол холодный, да ещё вдобавок и сквозняк откуда-то тянет.

Открыл Слёзушкин глаза, а кругом кромешная тьма. Жутко сделалось. Потихоньку, стараясь не шуметь, он перевернулся и встал на колени. Пошарил вокруг руками: внизу пол, слева пустота, справа какие-то ящики. Встал.

— Ты кто? — спросили из темноты.

У Слёзушкина от испуга едва разрыв сердца не произошёл. Если он в преисподней, то вопрошает его сам чёрт! И на всякий случай он решил уточнить место своего пребывания.

— Где я? — голос его дрожал, как и всё тело.

Из темноты хмыкнули и ответили:

— Тут.

— В подвале, — добавил другой голос.

— Благодарствую, — после паузы ответил Слёзушкин и зачем-то слегка поклонился.

В темноте слегка хмыкнули и спросили:

— Ты кто будешь-то, интеллигент?

— Доктор я, Слёзушкин… Семён…

— А-а! — протянули из темноты, видимо, кто-то из знакомых. — Малохольный? А тебя-то за какие леденцы к нам?

— Так… это… Бог их ведает.

— У тебя, как всегда. Ладно, шарашься сюда, садись.

Согнувшись, перебирая руками по ящикам, он продвинулся к голосам и, нащупав людей, присел рядом.

— Так это подвал, что в здании городской управы? — спросил он.

— Он самый.

— Плохо.

— Почему?

— Холодный он шибко. Я здесь прошлую ночь провёл, ознобился напрочь.

— Во чудеса! А прошлую-то ночь за что?

— Не ведаю.

Кто-то сдержано и неискренне хохотнул.

— Вот видишь, доктор, какая у белых власть несправедливая? Всех подряд готовы запихать в каталажку.

— А всё-таки, за что они тебя? — спросил второй.

И Слёзушкин, как всегда, вкратце поведал, как он стал их компаньоном. Невидимых собеседников это развеселило. Они хохотнули.

— Ну, доктор, ты и впрямь малохольный. А что ж ты не открыл глаза и не назвался? Они б тогда тебя не бросили сюда.

— Дак, — попытался оправдаться Слёзушкин, — почём же знал, кто меня за загривок прёт.

Вскоре собеседники потеряли к нему интерес и стали разговаривать о своём. Рассказали друг другу, как оказались здесь, потом поругали крепко какого-то Чеботарёва, еще кого-то и стали строить план побега. На ощупь найдя окно, занялись испытанием решётки на прочность. А Слёзушкин трясся от холода и вспоминал оставленные на вешалке шапку и тулуп и беспрестанно вопрошал Господа: за что он шлёт ему такие мучения. Но ответа не было.

Безрезультатно попыхтев над решёткой, сокатолажники сели отдохнуть. Тот, что сел ближе, почувствовал, что Слёзушкин трясётся и ощупал его.

— Мать честная! Доктор-то у нас почти что голый!

Второй тоже потрогал Слёзушкина и присвистнул.

— Вот изверги: в такой холодрыг посадили в подвал раздетого невинного человека.

— Не посадили, — поправил первый, — а забросили.

И, поднявшись, пробрался к двери.

— Чево долбишь? — спросили из-за двери на первые стуки.

— Человек тут у нас невинный замерзает.

— Ну так согрейте.

— Больно весёлый ты, а вот ему не до весёлья. Он доктор, а не партизан и не красноармеец. Ступай, доложи начальству.

За дверью помолчали.

— Откуда у вас там доктор?

— Последним забросили, по ошибке.

Опять помолчали.

— Брешешь поди, пёс краснобрюхий? Скажи уж сразу, что Карл Маркс там с вами.

— Слушай, солдат, если на тебе есть крест, поди, доложи начальству. Грех на тебя ляжет, коли доктор околеет.

— Ну, смотри, ежели брешешь — окно в подвал отворю, штоб язык примёрз.

Прошло не менее получаса, пока отворилась дверь и, освещая подвал трёхлинейкой, спросили:

— Который тут доктор?

И опять Слёзушкин оказался в кабинете, в котором был минувшим утром. Но только за столом в этот раз сидел не кудлатый красноармеец, а аккуратно остриженный, с тоненькими усиками, в кителе, при погонах и портупее, возмужалых лет офицер. А на столе горела всё та же лампа.

Как только Слёзушкин появился в кабинете, офицер впился в него взглядом и молча долго разглядывал. Чем дольше длилось молчание, тем сильнее начинал волноваться Слёзушкин.

Дверь тихонько отворилась, и на пороге появился солдат.

— Ваше Высокоблагородие, чай готов! — приняв стойку «смирно», бодро доложил он. — Разрешите подать?

— Давай, — разрешил офицер и обратился к Слёзушкину. — Так значится вы доктор?

— Да… Ваше Высокоблагородие.

— Очень хорошо.

«Чем же это хорошо?» — чуть было не ляпнул Слёзушкин, да вовремя одумался.

Принесли чай. Кружка, исходящая паром, сразу притянула к себе взгляд промёрзшего до костей Слёзушкина. Сделав глоток чая, офицер спросил:

— К красным, уважаемый, вы какое имеете отношение?

— Никакого.

— Странно, — и, отхлебнув ещё чая, уставился на допрашиваемого.

— Пашто? — спросил тот.

— Да потому. Вы говорите, что не имеете к ним никакого отношения, а застали мы вас где? В их логове!

Вид офицера стал суровым, взгляд жёстким, пронизывающим. Слёзушкин окончательно растерялся и расстроился.

— Что, уважаемый, нечего сказать? — голос офицера стал набирать высоту. — Тогда отвечайте на вопросы и не юлите! На какой должности вы у них состоите?

«Господи! — взмолился про себя Слёзушкин. — Буди мине грешному!»

Дверь отворилась, и на пороге вновь появился тот же солдат.

— Разрешите обратиться, Ваше Высокоблагородие?

Офицер кивнул — можно.

— Там к вам купец какой-то домогается. Говорит, по срочному делу

Вынув из кармана часы, офицер посмотрел на циферблат.

— Ещё только начало седьмого, а они уже со срочными делами! — И, немного подумав, разрешил: — Ну, хорошо, впусти его, но только предупреди: две минуты.

В кабинет шумно ввалился Бабушкин.

— Ваше Высокоблагородие, — забасил он с порога, — восстановите справедливость Божью! Красные ограбили и всё моё добро, приказчик проследил, свезли сюда. Распорядитесь, чтоб ево возвернули. По списку. А всё, што армии необходимо, в пределах разумного, я сам, по доброй воле выделю!

Своим басом и появлением Бабушкин, казалось, заполнил весь кабинет. И Слёзушкину вдруг почему-то стало спокойней. Даже офицер слегка растерялся под его напором. Он что-то попытался спросить или просто сказать, но Бабушкин не умолкал ни на секунду и всё совал ему какую-то бумажку. Видимо, список украденного красными добра.

— Истинный крест, Ваше Высокоблагородие, по миру пустили, варнаки грёбаные! Вот тут всё указано. Всё до фунта, всё до вершка! Восстановите справедливость! А ежели надобно, я свидетелей в миг представлю. При ком брали, при ком… — и тут он заметил стоящего неподалёку от стола Слёзушкина и радостно вскричал, тыча в его сторону большим толстым пальцем. — Да вот же, Ваше Высокоблагородие, вот он свидетель, што я в подвале сидел, претерпевал унижения, мучения и холод, пока меня грабили ироды!

И проворно подскочив к Слёзушкину, радостно, как близкого родственника, жулькнул его.

— А ить он, Ваше Высокоблагородие, тожеть пострадал от красных! Всю ночь просидел со мной и чуть не окочурился!

11

В доме стоял полумрак. По столу, обнюхивая посуду, ходила кошка. Мать спала на сундуке, отец — сидя за столом, уронив голову на руки. Тишина.

Открыв глаза, Перегаров потрогал челюсть — болит, но уже меньше. В голове мутится, но теперь непонятно от чего: или от удара Бородатого, или с похмелья. Да это и неважно. Злость на Бородатого вскипела с новой силой и он вновь стал думать, как отомстить наглому напарнику и забрать у него свою долю. Зазря что ли он взял грех на душу, поколотил и ограбил стариков. Хотя он и пальцем их никого не тронул, да и по скарбу не шарился. Но участвовать-то он участвовал и в доме был, а значит, свою долю должен получить. И, самое главное, наводку дал он. Так что не прав Бородатый и должен понести наказание за неотданную долю и за зашибленную челюсть. Но голова почему-то отказывалась строить планы.

«А, — махнул он рукой, — чо голову ломать. Будет бой, пристроюсь сзади, разнесу жаканом башку, и дело с концом. На бой спишут».

Решил и успокоился, но не совсем. Убить он его, конечно, убьёт. Награбленное заберёт. Но смака-то не получится — не узнает Бородатый, что это он, Ваня Перегаров, его наказал. А это надо обязательно, чтоб понял он, падло, что на Ваню нельзя руку поднимать, с ним надо уважительно, на Вы. Потому как Ваня себе цену знает и обид никогда и никому не прощает.

«Ладно, лежи не лежи, а надо идти в управу», — и Перегаров попытался встать. Но не тут-то было. Едва он приподнял голову, как в ней стало твориться невообразимое и внутренности живота вмиг подтянуло к горлу.

Напуганная его движением кошка шмыгнула со стола в подпол.

«Вот нажрался я однако, — подумал Перегаров, закрыв глаза (так становилось легче), — а ежели не явиться в управу, то командир ушибёт».

И он сделал ещё одну попытку встать. Но и она не увенчалась успехом.

— Батя! — позвал он отца. — Бать!

— Чо, сынок? — вскочила мать.

— У нас там ничо не осталось похмелиться?

— Чичас, — и мать извлекла из-за сундука кружку.

Отпив из неё глоток, подала сыну.

— Фу, какая гадость! — с трудом выпив вонючее зелье и занюхав рукавом, поморщился Перегаров.

— Да у Кругличихи всю жизнь такую гонят, но зато у иё дешевле, чем у других, — посетовала мать на соседку, у которой покупали самогон. — А вот голова-то у тя болит потому, што ты вчерась и крошкой не закусил!

Перегарова как шилом ткнули.

— Как вчера!? — вскрикнул он, резко сев на кровати. Даже про больную голову забыл. — Как вчера!?

Мать, изумлённо глядя на него, попятилась к ящику.

— Да Бог с тобой, сынок. Ты чо?

Перегаров вскочил с кровати и подбежал к грязному окну. На улице стало светлей.

— У-у-у! — завыл он, облапив голову, — ну всё, теперь лучше совсем не ходить.

— Вот и я те говорила: закусывай, закусывай…

— Да ты чё! — взревел Перегаров, — Издеваешься надо мной! Я же зубы разжать не могу!

— Так я-то почём знаю!.. Ить пить-то пьёшь.

Испуг оттого, что вовремя не явился в управу, вытеснил всё: и головную боль, и боль в челюсти.

Благодаря шумливому Бабушкину, справедливость в отношении Слёзушкина была восстановлена и, выслушав суховатые извинения, он был отпущен домой. Но перед этим он подтвердил всё, что было нужно Бабушкину, а затем подошедшему с претензиями на бывшую власть мануфактурщику Сахарову. У последнего тоже был список с похищенным имуществом и съестными припасами в ту ночь, когда он претерпевал адские (по его выражению) мучения в жутком подвале.

С огромным облегчением покинув кабинет офицера новой власти, Слёзушкин поспешил за тулупом и шапкой. В комнате, где он вчера оперировал комиссара, было людно. Слёзушкин, стараясь ни на кого не смотреть, направился сразу к вешалке, но колки, на которые он вчера собственноручно повесил тулуп и шапку, были свободны. В надежде, что его вещи где-то здесь, в комнате, он растерянно осмотрел её.

«Как же так, — горестно размышлял он, стоя около вешалки, — ведь ещё вчера они висели здесь. В чём же мне теперь идти домой? Тулуп-то почти новый. Покойный родитель Ксюши, царства ему небесного, за год до погибели сшил его на заказ. Это что же за напасть эдакая, а? Сперва зонтик, теперь тулуп с шапкой… А может, кто прибрал для сохранности от вороватых рук?» — мелькнула надежда.

И, набравшись храбрости, он пустился на поиски дорогой душе и карману одежде. Обойдя все доступные кабинеты и каморки и опросив всех, к кому хватило решимости подойти, он понял — тулупа с шапкой ему больше не видеть.

Подавленный таким большим материальным уроном, Слёзушкин стоял у входной двери и думал, как добраться до дома. Снег перестал сыпать, ветер стих, но было холодно — вода в лужах замёрзла. Шагать домой в одном пиджаке — верная погибель.

— Ты видал! — радостно забасил невесть откуда взявшийся Бабушкин. — Вот она настоящая-то власть! — Сунул Слёзушкину под нос листок: Читай, што написано: — вернуть! Сам Его Высокоблагородие подписал! А ты чево такой хмурый и домой не семенишь?

— Не в чем, — тяжело вздохнув, Слёзушкин развёл руками.

— Как это? — не понял купец.

— Тулуп и шапка куда-то задевались.

И он вкратце поведал горестную историю пропажи почти нового тулупа.

— Тю-у! — изумился Бабушкин. — Нашел о чём горевать! — И, раскрыв дверь на улицу, гаркнул так, что у Слёзушкина ухо заложило. — Пронька! Бараний хвост, а ну поди сюды!

В дверях появился паренёк лет двадцати.

— Дуй домой. В кладовой, как войдёшь по левую руку на стене висят две шубёнки. Возьми ту, што покороче, — и посмотрел на Слёзушкина, — иму она аккурат будет. И быстро сюда дуй!

Для скорости наддал пареньку слегка по загривку и уже вслед добавил:

— Да прихвати што-нибудь на башку напялить!

И повернулся к Слёзушкину.

— Вот мы и развели твою беду!

И, радостно улыбнувшись, как бы любовно, приложился своей ручищей к плечу Слёзушкина, отчего тот аж присел и тихонько икнул.

Домой Слёзушкин брёл в самом что ни на есть отвратительном расположении духа. И причин тому много: тулуп украли, шапку — тоже. Плечо болит, на затылке шишка. От пережитого страха, голода, бессонной и холодной ночи он чувствовал себя побывавшим в мясорубке. Первое, что он наметил сделать дома по приходу, так это сразу обсудить с Ксенией Степановной переезд в село. Немедленно.

Из переулка навстречу ему скорым шагом вышел молодой человек. От неожиданности Слёзушкин (шёл он задумавшись) вздрогнул и отступил в сторону. А глянув на встречного, похолодел от ужаса: в нём он узнал парня, который в позапрошлую ночь свёл его в проклятый подвал. Парень зло, исподлобья, глянул на него и проскочил. Душа у Слёзушкина скукожилась и затерялась в небольшом, укутанном дарёной шубой теле. Переведя дыхание, он украдкой посмотрел вслед парню. Тот тоже оглянулся. Иногда страх сковывает человека, а иногда придаёт его ногам невиданной прыти. Что и произошло со Слёзушкиным в следующее мгновение. Втянув голову в плечи, с готовым вырваться из груди сердцем, он поспешил восвояси с невиданной доселе прытью.

Перед заходом в дом он обернулся ещё раз. Улица была пустой.

«Может, не признал?» — подумал Слёзушкин, но дверь в сенях всё же запер на засов.

Для Перегарова встреча со Слёзушкиным тоже была неожиданной, испугался он её не меньше того. А оглянувшись и видя, что тот смотрит ему вслед, вовсе забеспокоился.

«Узнал, щас пойдёт и донесёт командиру, што видел меня у лавки Крохина. А тому, поди, уже всё известно. Расстреляют… Ну, Борода, ну, гад вонючий!.. Гляну, што у управы творится, вернусь домой, заберу добро и находа!»

Но около управы его ждала ещё одна неожиданность: вместо разношёрстно одетых товарищей там расхаживали солдаты белой армии. Перегаров сначала подумал, что это некоторые ребята прибарахлились. Но оружие солдат и офицеров, рассеяли эту мысль. Ноги мелко затряслись, дыхание от волнения сбилось, в груди похолодело. Затравленно озираясь по сторонам, Перегаров встал к забору, трясущимися руками достал кисет, с трудом свернул «козью ножку», закурил. В голове полный кавардак и никакой определённой мысли. Почему другая власть? Как так? Когда произошёл переворот? Что делать? Куда бежать?

Ноги сами собой понесли его обратно к дому. И пока он не свернул в переулок, всё ждал, что его окликнут. Но не окликнули. Дальше он припустил бегом. Дома, подперев дверь изнутри, заметался из угла в угол, как загнанный зверь.

«Что делать?! — пульсировало в голове. — Что делать?! Уходить сейчас — опасно. Город явно окружён постами, и те сразу сцапают. Ждать ночи? Вдруг кто-нибудь донесёт, что он дома, придут, арестуют и расстреляют. Вон, тот же мужичонка, он-то точно его запомнил. Не зря оглядывался. Вот он — то и донесёт, если уже не донёс. Не зря же шёл из управы. Эх-х, падло! А всё этот козёл Бородатый… Штобы иму ни дна ни покрышки!

— Ты чё эт… бесишься? — спросил отец, глядя на него осоловевшими глазами.

— Власть сменилась!

— Ну и што тебе-то? Нехай меняется!

Ни отец, ни мать не знают, что их сын в красном отряде. Нету его дома, ну и делов-то. Тем более, что из дома он исчезает не в первый раз. Правда, в этот раз его не было дома почти четыре месяца, но этого не заметили. А вчера вот явился и как благодетель деньжонки выделил.

— Ты тоже! — зло засверкал глазами Перегаров на отца. — Накачал меня вчера до потери памяти!

— Неправда твоя, сынок, — вступилась за отца мать. — Ты сам виноват. Я тя тыкала — закусывай, закусывай, а ты …

Ксения Степановна, как и в прошлое утро, встретила мужа вся в слезах и от бессонницы измученная напрочь. Прижав плачущую супругу к груди, Слёзушкин прослезился сам.

Из комнаты, потянувшись и мяукнув, вышла кошка и, подойдя к хозяину, потёрлась о его ноги. Тоже как бы поприветствовала.

— И где же ты был-то? — чуть успокоившись, спросила Ксения Степановна.

— Дык … Опять там же … Напасть прям какая-то …

— Ночью-то как зачали стрелять, как зачали. Я прям вся обомлела. Лежу ни жива ни мёртва … тебя нету … Я уж встала, помолилась в темноте … мало ли … А тулуп-то где? — удивилась она принимая шубу, — да и шапка, однако, не твоя?

Слёзушкину очень не хотелось слышать этого вопроса. Неудобно ему перед Ксенией Степановной, что утерял тулуп её родителя. Но что делать, вопрос задан, и нужно отвечать.

— Да, Ксения Степановна, — печальным голосом согласился Слёзушкин, избегая смотреть на жену, — и шапка не моя. Всё это: шубу и шапку — мне Бабушкин Илларион Кузьмич от доброты своей душевной дал … А наш-то тулуп с шапкой, пока я в подвале страдал, куда-то девался … Наверное, кто-то подумал, что ничейные, и забрал … присвоил, так сказать.

— Ан и Бог с ними, — махнула рукой жена, — сам вернулся и то, слава Богу. Ступайте, мойте руки, я мигом одним на стол соберу. А то ить, поди, с голоду-то сосёт в животе.

У Слёзушкина как камень с души свалился. Он, грешным делом, думал, что если не словом, то взглядом супруга его обязательно укорит. Ан нет. Оказывается, плохо он ещё её знает. Святой она у него человек. Эх, Господи, всё есть для счастливой тихой жизни! Кабы не это лихолетье, то жить бы да радоваться.

12

Слёзушкину снился сон: будто находится он в большой, светлой комнате. Пол комнаты устлан половиками, стены оклеены обоями. Он один. Одет он важно, во всё новое: сапоги, штаны, рубаха и жилетка, в кармане которой на серебряной цепочке серебряные часы. Одежду он свою не видит, но знает, что одет именно так. Руки у Слёзушкина заложены за спину, и он ждет будто кого-то. А на душе тревожно, он беспрестанно озирается и не поймёт, — отчего же тревожно? Вдруг откуда ни возьмись появляется портной Чебаков — грязный весь, обтерханный. Слёзушкин ещё удивился: эк, мол, он угваздался где-то и в таком срамном виде припёрся в благородное место. А Чебаков как взялся на него кричать, ногами топать да руками махать. И что странно — орёт Чебаков, а его не слыхать. Только по губам и нервному поведению догадаться можно, что он кричит. Тут Чебаков вынул из кармана змею, большую, чёрную, и ка-ак швырнёт её на Слёзушкина! Страсть! У него от страха даже сердце зашлось. А змея впилась ему в руку повыше локтя. Укусила очень больно и пропала. И ему сразу стало плошеть: дышать тяжело, в жар бросило, ломота по телу пошла.

И тут он проснулся. Сердце билось загнанно, всё тело в поту и поламывает. В голове легкий туман.

«Простудился», — догадался Слёзушкин и, скинув в сторону одеяло, вновь закрыл глаза.

В передней кто-то негромко разговаривает. Прислушался: Ксения Степановна с кем-то. А вот с кем, по голосу не узнал, и о чём — не понять. Но о чём-то страшном, потому как нет-нет да Ксения Степановна вскрикивает тихонько «Ах ты, Боже ж мой!» Или — «Тошно мнеченьки!» И слегка хлопает себя по бёдрам. Так она обычно делает, когда сильно потрясена чем-то.

Поднявшись, Слёзушкин оделся и вышел в переднюю. За столом, у парящего самовара, с кружками сидели Ксения Степановна и жена церковного старосты Аграфена Демьяновна. При появлении Слёзушкина последняя щербато улыбнулась.

— Доброго здоровьишка тебе, многострадалец ты наш.

— Вам того же, Аграфена Демьяновна.

Ксения Степановна засуетилась. Проворно встала, подставила мужу стул.

— Кушать будете, Семён Поликарпович?

Слёзушкин сел.

— Благодарствую, Ксения Степановна. Вот маленечко отойду от сна, тогда уж и поем. А пока чайку с вами выпью.

— Ксения Степановна-то как порассказала мне об твоих мытарствах, — отхлебнув чаю и сочувственно посмотрев на Слёзушкина, заговорила старостиха, — так у меня едва кровь в жилах не застыла. Это ж надо так изгаляться над добрым человеком. Вот уж воистину конец света подходит, — и быстро перекрестилась. — Упаси, Господи, эдакое испытать!

— Да-а, — произнёс Слёзушкин.

— А в городе, Семён Поликарпович, дело-то какое страшное супостаты сотворили! — округлив глаза, испуганно сказала жена. — Подумать, дак и то ум за разум заходит!

— Что такое? — насторожился Слёзушкин.

— Аграфёна Демьяновна, расскажите!

Старостиха отодвинула пустую кружку.

— Да разве ты не слыхал ишо? — удивилась она.

— Откуда ж он услышит-то? — ответила за мужа Ксения Степановна. — Их ить нашли-то сёдни, а он спал с самого утра.

— И-и, милай, я и забыла совсем, старая стала, — повинилась старостиха, легонько махнув рукой. — Совсем удержу в памяти нету. — И, поправив платок, приняла от Ксении Степановны кружку с чаем.

За окном было ясно и тихо. И непривычно безлюдно. Дом Слёзушкиных стоял почти в центре города, на одной из самых оживлённых улиц, и здесь всегда сновали люди, скрипели и громыхали повозки. В любое время дня выгляни в окно, и кого-нибудь да увидишь. С конца лета улица стала пустеть, а в последние дни так и вообще обезлюдела. Появлялись на ней жители только по большой необходимости и то старались побыстрее проскочить. Опасно в такое время зазёвываться. Можно жизни лишиться.

На раму окна сел жулан и несколько раз клюнул в стекло.

— Птица стучит в окно — плохая примета, — проговорила старостиха.

Ксения Степановна перекрестилась. Слова старостихи напомнили Слёзушкину о сне.

— Аграфёна Демьяновна, а змея во сне к чему? — спросил он.

— А как ты иё видал?

Слёзушкин поведал свой сон во всех подробностях. Ксения Степановна слушала, прикрыв рот ладонью, и тихонечко покачивала головой. Глаза её при этом были преисполнены страхом и жалостью. Старостиха слушала сосредоточенно и иногда кивала, как бы утверждала или одобряла.

— Плохой сон, — заключила она, когда рассказчик смолк. — По всем толкованьям жди, сердешный, от врага удара. Сходи-ка сёдни на вечернюю службу, закажи молебен, сделай сугубую ектинию, перед сном почитай пред образами акафист. Завтра проделай то же, глядишь, Господь Бог и убережет от беды, — и перекрестилась.

Её примеру последовали Слёзушкины.

— А-а, — спохватилась старостиха, — я ить забыла рассказать тебе, какое душегубство-то сделалось ноне у нас в городе! И, мать Святая Богородица!

При слове «душегубство» у Слёзушкина по спине пробежали мурашки и в груди похолодело.

— Иду, значит, я утром со службы, — продолжала старостиха, поправив узелок платка, — а настречку мне Аксинья Рыжая, мать-то иё вы знаете, знатная повитуха, Марья по Заячьему переулку живёт. У ей ишо ставни всю дорогу закрыты. Живёт как в чулане и не слепнет же впотьмах. Ну и вот. Летит Аксинья, как заполошная: космы растрёпаны, буркалы выпучила, а на самой лица нет. Я вижу, што она не в себе, и отошла в сторонку. А то, думаю, затопчет ненароком — в ей ить пудов семь будет, а то и поболе. А она подлетела ко мне и блажит: «Убили! Обоих!» Я грех на душу приняла, попервости подумала, ребятишек иё убили. У иё два мальчонки, и таки проныры, — каких свет не видывал! Ни дня не проходит, чтоб их кто не отстрамочил. То на чужих коровах катаются, то по огородам шастают, токо ботва шаборчит. У Проньки одноглазого на свиньях чертей углём нарисовали. А прошлый месяц ему же в бане дверь подпёрли, и он просидел там, покуда Дунька с базара не вернулась. А меня летось как испужали?! Пришла на речку рубахи полоскать, а оне из-под мостика хвать меня за ноги да ишо заорали. Меня мало родимчик не забил. Спасу от их, окаянных, нету. Ну, да ладно, Бог с имя. Ну и вот. Аксинья говорит: «Убили, — говорит, — обоих». Я обмерла. Стою и чо сказать, не знаю. Аксинья говорит: «Его прям в сенях, а иё — в доме». Думаю, с горя-то бабёнка рехнулась, про мальчонку говорит, как про девчонку. Развернулась она и дале бежать. Ну и я пошла. Маленько погодя Ислентиха идёт стречь. Спрашивает меня: «Слыхала, мол, Крохиных-то убили?» Я говорю: «И их тоже? А их-то за што?» Она говорит: «А каво ишо убили?» Ну я ей сказала про Аксинью Рыжую. «Што ты, — говорит она, — неужто кто их оглашенных прибрал?! Утром, — говорит, — ишо кошатину мою гоняли. В такую холодрыгу без лопоти бегают, и сам чёрт им не брат. Прости, Господи». Ну, а ко Крохиным-то, мы с ей вместе и пошли.

Отхлебнула чаю, вытерла губы кончиком платка и продолжила:

— К дому все соседи сбежались. Меж ими полиция шныряет, выспрашивают, кто што видел ли, слыхал ли. А кто там чо видел — слышал? Доктор-то, што самово Крохина смотрел, говорит, порешили-то их позапрошлой ночью ишо.

— А какой доктор их смотрел? — поинтересовался Слёзушкин.

— Не нашенский, не городской. Высокий такой, с седыми обвислыми усами. Ихный, видно, солдатский. Так вот. Позапрошлой ночью, говорит, убили ево. Потому как окоченел и это … ну… — помахав руками и не вспомнив, как выразился тот доктор, сказала по-своему: Обчим, по всем приметам.

— Дык што, сама-то … Крохина жива? — тихо спросила Ксения Степановна.

— И-и-и, — покачала головой старостиха, — одно слово, што жива. Не приведи Господь! — и перекрестилась. — Ни руки, ни ноги не шевелятся. И онемела. Мычит, глазами крутит … Сердечко надсадить можно, на иё глядючи. Ево-то хоронить ладно — мир подсобит. А вот с ей-то кто будет нянькаться? Ни детей тебе, ни родни. Да и кому такая нужна? А и время-то ишо какое. При старой-то власти всё одно бы не пропала, а щас? — И, махнув рукой, старостиха вытерла выступившие слёзы.

— И што, узнали, кто их эдак?

— Да разве ж теперь узнают? Да и кому это надо. Лихолетье всё перемелет.

— За что же их, горемычных?

— Сказывают — грабили. Лавка вся исковеркана, а дома дверь целая. Видно сам отпёр. Иво-то прям в сенях и хлобыстнули, а иё дома, посреди избы. В исподнем лежала, а он ишо в одёже был. И в доме всё вверх дном: деньги, видно, искали да драгоценности. А они ить уж полгода как торговлю бросили. Много денег отдали в богадельню да в церковь. Нам-то, сказали, оне уж ни к чему.

Рассказ старостихи насторожил Слёзушкина.

— Когда, говоришь, Аграфёна Демьяновна, их убили-то?

— Позапрошлую ночь.

Слёзушкина в жар бросило. Он же как раз в ту ночь был арестован у лавки Крохина. А прежде слышал, как там что-то ломали — доски, видно, скрипели. Матерь Божья! Так значит это убийцы и лазили в лавку! И его они могли запросто убить. Того парня, что уводил его в подвал управы, он сегодня утром встретил. Неужто он выслеживал его, Слёзушкина? Господи, час от часу не легче! И он опасливо покосился на дверь. Женщины о чём-то продолжали говорить, но он их уже не слышал. Мысли путались в голове. Решение пришло неожиданно: немедленно сходить к Якову Афанасьевичу, брату мужа помершей тётушки, попросить помощи в продаже дома и перевозке в село. Поди не откажет, какой ни есть дальний, а всё же родственник. Да и что ему это будет стоить, всё одно извозом занимается. И он пошёл одеваться.

— Далёко вы, Семён Поликарпович, не кушамши-то?

— К Якову Афанасьевичу дойду, покуда светло. А пообедаем опосля.

— Семён Поликарпович! — подхватилась старостиха. — Семён Поликарпович, родимый, а я ить за тобой пришла. Беда у нас, ты уж не откажи, пособи!

Слёзушкин встал в дверях горницы, как увяз в топи. Не лежала у него душа мелькать на улицах в такое время. Портному помог — в подвал угодил. Красным помог — опять в подвал и вещей лишился. К чему судьбу в третий раз испытывать. Но и отказать как?

— Чем же я вам могу помочь, Аграфёна Демьяновна?

— Ивана Фролыча моёва вчерась большаки так отлупцевали, што коня не дал, што посейчас на брюхе лежит. Ты уж пойдём, посмотри ево: целы ли кости и в нутрях всё ли здорово.

Такая досада взяла Слёзушкина, что хоть в подпол лезь и вой. Тело налилось слабостью, захотелось лечь и уснуть. Пусть всё горит синим пламенем!

— Аграфёна Демьяновна, так я ить по таким болезням не практиковался, — попытался увильнуть.

— Семён Поликарпович, ну ить ты доктор. Глянешь мельком и ступай по своим делам. За эдакую добродетель Господь Бог воздаст тебе, — в голосе старостихи было столько надежды и мольбы, что он чуть было не сдался.

Но одумался.

— Ну … это … покой ему сейчас нужно и всё.

— Семен Поликарпович, ты уж не отказывай, пойдём, посмотри.

В поисках защиты, Слёзушкин умоляюще посмотрел на супругу. Но, кроме как сочувствием и сожалением, та помочь ничем не могла.

Делать нечего. Тяжело вздохнув, Слёзушкин побрел одеваться.

Слух о разбойном нападении на бывшего купца Крохина докатился и до окраинной избушки Перегаровых. Мать с отцом, пьяно перебивая друг друга, взялись костерить грабителей на чём свет стоит. И чего они им только не пожелали: виселицы, расстрела, четвертования, век воды не пить с похмелья, да чтоб их к голодным волкам в яму, и ещё уйму всего «хорошего». И всё от души. Перегаров слушал их и хрустел суставами пальцев: знали бы они, кому этого желают! Но пожелания родителей — это так. В трясучку его бросило то, что старуха Крохина живая! Она его видела и очень хорошо. Он держал перед собой фонарь, а она смотрела. Он-то думал, что Бородатый её убил — оказалось, нет! Ну, Бородатый, ну падло! По Ваниной наводке добра хапнул, с ним не поделился, голову стрёс, а теперь ещё и отвечать за всех придётся Ване. А как же иначе-то? Вон, тот мозглявый мужичонка узнал его. Давеча, утром, как увидел, так вслед и смотрел. А может, тайком и до самого дома выследил. Ить говорил Бородатому: давай, пустим в расход. Так нет, что ты, закуражился, благодетель хренов: «Испорченный ты человек, неповинную душу губить». А эта неповинная душа пойдёт вот сейчас в управу и выдаст с потрохами. Скажет: так мол и так, видел у лавки купца Крохина в ночь его убиения того-то, живёт там-то. Пожалуйте-с, возьмите душегуба под белые рученьки. Ну, Бородатый, ну, гад ползучий! Если сведёт ещё судьба, при первом удобном случае жаканом башку раскрою!

13

Староста Иван Фролович лежал на лавке вниз лицом в гостиной. Волосы на голове были всклоченные и слипшиеся во множество небольших пучков. Густая борода, имевшая всегда солидный вид, сейчас также была в жутком беспорядке. Лицо бледное и осунувшееся. Левый глаз заплыл большим, чуть ли не в пол-лица синяком.

— Доброго здоровьица вам, Иван Фролыч, — поприветствовал Слёзушкин, ступив через порог.

Староста чуть приподнял голову, глянул единственным глазом на гостя и снова опустил её.

— Да уж, Семён, ево то мне ноне и не достаёт, — голос старосты непривычно тих и печален.

— Кого? — не понял Слёзушкин.

Сняв шапку, он промокнул платочком выступивший на лбу пот. Староста не ответил.

В доме старосты Слёзушкин был впервой и потому с любопытством осмотрел его убранство. Гостиная, где, видимо, на специально принесённой лавке лежал хозяин, была просторной и светлой. Стены оклеены голубенькими обоями, пол устлан половиками. По середине круглый, на одной ножке стол из красного дерева; на нём лампа — «молния». В простенке окон, выходящих на улицу, в резной рамке тоже красного дерева большое овальное зеркало. На подоконниках в глиняных расписных горшках цветы: бальзамины, ночные красавицы, астры, а также алоэ, живое дерево, мокрый Ванька. На окнах кисейные шторы. Под зеркалом столик с тюлевой скатертью, на нём статуэтка. В углу этажерка с несколькими книгами и пятисвечный канделябр. У стены голубенький шёлковый диван, над ним картина. У другой стены два массивных кресла, ломберный столик, на нём граммофон с трубой, повёрнутой квходу.

До семнадцатого года староста выбирал торговое свидетельство и торговал в городе и в близлежащих сёлах и деревнях. Кроме того, он имел хорошее хозяйство. Капитал он за свою жизнь сколотил хороший, поставил детей на ноги, и сам на старости лет, жил в достатке. А как начались смутные времена, он, чтобы не дразнить завидущих глаз, оставил торговые дела, распродал животину, себе оставил только для пропитания.

Аграфёна Демьяновна, скинув доху, спешно подставила к лавке стул.

— Разоболокайся, Семён Поликарпович, да присаживайся.

Раздеваться, это значит надолго. А Слёзушкин торопится: надо к родственнику зайти, решить вопрос о переезде в село и домой засветло поспеть, дабы опять в какую-нибудь передрягу не попасть. И он, не снимая шубы, подсел к больному.

— Что вас беспокоит? — И, поняв, что ляпнул несуразицу, поспешил поправиться: Укажите, где болит и какие симптомы.

— Каво какие? — переспросил староста, осторожно вставая.

— Ну … как болит: ноет, жжёт или как ещё.

— А-а-а, — и, выпрямившись, повернулся к Слёзушкину спиной. — Вот тут, — указал пальцем на копчик, — и тут, — задрав рубаху, показал синяки на боках, — и рука, — вздувшуюся трицепсу. — Портки сымать?

— Зачем?

— Почём я знаю.

— А там … ничего не болит?

— Нет.

— Тогда не надо.

— А то я уж подумал, на старости лет срамиться придётся.

Ощупав больные места, Слёзушкин сделал заключение:

— Сломан копчик, одно — два ребра, повреждена мышца — трицепса. Смерть это не принесёт, — успокоил, — но сидеть вам, Иван Фролыч, теперь нельзя месяца два, а то и более. На бока наложите из простыни тугую повязку. На руку компресс. В течение месяца полнейший покой. Лежать, лежать. И только на жёстком. Никаких работ, а то рёбра не срастутся. Не говорю уж о копчике. У пожилых людей кости всегда плохо и долго срастаются.

— То есть как никаких работ? — удивился староста.

— Вот так. Не вздумайте поднимать тяжести белее пять фунтов!

И Слёзушкин поспешил к двери.

— И коня запрягать нельзя?

— Я вас, Иван Фролыч, упредил. Не дадите сразу рёбрам срастись, потом они никогда не срастутся. А это мучения до конца дней.

Староста смачно выматерился.

Старостиха перекрестилась.

— Вот ить богохульник старый! Лается, как пёс! — и поспешила вслед за Слёзушкиным. — Семён Поликарпович, ты ить дома-то не поел. Отпаужинай с нами.

— Что вы, что вы, Аграфёна Демьяновна, премного благодарен за приглашение, да право, не хочется покуда.

На улице заморосил дождь. И Слёзушкин в который раз пожалел утерянный зонтик. Безуспешно пытаясь обходить грязь, он стал пробираться к дому Якова Афанасьевича.

С Яковом Афанасьевичем он встречался последний раз на похоронах тётушки — четыре года назад. Правда общаться он с ним там не общался, не до того тому было — организовывал похороны. Да и до этого родственных отношений близких не было. Раза два встречались всё у той же тётушки, и все-то. Необщительный он какой-то, Яков Афанасьевич. Всегда как бы не замечал Слёзушкина. Особенно, если в городе увидит Слёзушкина, то никогда не посмотрит в его сторону. Слёзушкин такое отношение дальнего родственника к себе списывал на его старческую память и свой невзрачный вид. Если текла бы жизнь в городе по-старому, он бы никогда не пошёл к нему. Потому что, во-первых, очень не любит обременять людей своими просьбами. Во-вторых, родственниками они были, когда тётушка была жива, а теперь-то какие родственники? Так, седьмая вода на киселе.

Он шёл к нему как на поводке. Нужда заставляла. Не к кому больше обратиться. Самому Слёзушкину ни дом продать, ни скарб увезти. Неспособен он решить эти вопросы по складу характера. А Яков Александрович, если захочет, может. У него и лошадей полный двор, и повозки есть. Да и в городе он, тётушка сказывала, всюду вхож, как медный грош.

Усадьба родственника была обнесена высоким, глухим забором. Постояв у ворот в нерешительности, Слёзушкин взялся за кольцо и негромко постучал. Во дворе тут же басом забрехал пёс и, громыхая цепью, приблизился к воротам. Слёзушкин на шаг отступил.

Через некоторое время в заборе, слева от ворот, кто-то открыл неприметный для сторонних глазок.

— Чево надо-ть? — спросили неприветливо, с трудом перебивая собачий брёх.

Слёзушкин, пытаясь понять, кто и откуда говорит, закрутил головой.

— Не верти шарабаном-то, отвалится. Говори, чо надо и ступай дале!

— Якова Афанасьевича … увидеть бы …

— Я, чай, не картина, нечо глазеть. А кто будешь-то?

Наконец Слёзушкин увидел глазок и подошёл ближе.

— Родственник я ему, доктор городской больницы, Слёзушкин Семён Поликарпович.

За забором помолчали. Глазок закрылся. Фукнули на собаку, бряцнула щеколда, и ворота отворились. Бегло осмотрев Слёзушкина, хозяин скомандовал:

— Заходь!

От такой встречи тот сконфузился и в растерянности шаркнул ногами, как перед входом в дом.

— Какая тя холера в такую хлябь таскает, — закрывая ворота и хмуро поглядывая, проворчал родственник. — Добрый хозяин в таку погоду собаку не выгонит.

— Ваша правда, Яков Афанасьевич, — согласился Слёзушкин, опасливо поглядывая на насторожившегося пса, ростом который чуть ли не по пояс ему. — Да ничего не поделаешь — нужда. Без неё-то разе б я попёрся грязь месить.

Закрыв ворота, хозяин встал перед нежданным гостем.

— Ну?

Слёзушкин понял, в дом его проводить не собираются, а, следовательно, дело выкладывать придётся здесь, у ворот, под дождём.

— Дело у меня, Яков Афанасьевич, вот какое … видите ли …

Беда Слёзушкина была в том, что спросить напрямую он стеснялся, не мог, а начинать подходить издалека, дипломатически — не умел. Он это знал и от этого терялся ещё пуще. Хотя в мыслях иногда вёл с кем — нибудь деловые разговоры так, что собеседник поступал по его замыслу и словам.

— Ты вот што, — прервал его родственник, — забыл, как тя навеличивают-то?

— Семён Поликарпович.

— Дык, Семён, ты таво, языком-то маленько пошустрей двигай. А то с небес-то не солнце светит, а дождь сыплет. Не хватало мне ишо с тобой простудиться да слечь.

Такие одёргивания сбивали Слёзушкина окончательно.

— Да, да, — пролепетал он. — Видите ли, я … мы с Ксенией Степановной, супругой моей, … дом-то, видите иё от родителей остался. Так вот, мы его порешили вчера, то есть нет, сёдни — продать.

— Ну … дело доброе, надо, — почесал в бороде родственник.

Слёзушкин не знал, что говорить дальше. То, что нужно продать, он и сам знал. Но вот кому и как, он не ведает. По его мысленному, плану родственник должен был сказать: «хорошо, что пришёл ко мне! Я знаю, кому продать ваш дом. И цену мы за него возьмём такую-то!» А он видишь, как — «Дело доброе, надо. М-да!»

Родственник смотрел на Слёзушкина — тот то на него, то на собаку.

— Ну, а дале? — не выдержав, спросил родственник.

— Что дальше? … Вот к вам … и …

— Зачем ко мне? Мне ваш дом не нужон!

— Да нет, не вам, а … ну …

— Слухай, Семён, — озлился родственник, — чо ты всё, как баба в пляске, бочком да бочком! Ты мне прямо скажи, чо ты от меня-то хошь?

— Не сумею я сам дом продать.

— Дык ты хошь, чтобы я продал твой дом?

— Ага! — обрадовался Слёзушкин.

Родственник зло сплюнул в сторону.

— Тьфу ты, чёрт! Так бы сразу и сказал, а то жуёшь язык стоишь тут.

Псина, видимо решив, что положенное время как охранник отстоял, прогромыхал цепью в конуру.

Слёзушкину стало чуть спокойнее.

— А иде ваша халупа стоит?

— По Крещенской улице, от Заячьего переулка третий дом по левой стороне, как от управы идти.

— Место хорошее, — кивнул головой родственник.

— Да, — согласился Слёзушкин.

— И скоко ты за иво хошь?

А вот этот вопрос Слёзушкины почему-то упустили обсудить. И сейчас он испугался — а ну как прогадает? И вместо ответа он пожал плечами.

Родственник кхыкнул.

— Яков Афанасьевич! — взмолился Слёзушкин, подумав, что тот собирается отказаться. — Подсобите ради Христа! Нам край как в село надобно съехать скорей.

Родственник посмотрел на него удивлённо.

— В село?

— Ага.

— В зиму?

Слёзушкин тяжело вздохнул.

— Однако! Ну, да дело ваше. А с домом подсоблю. Завтра подойду, гляну. Опосля будем решать. Но имей в виду — задарма ноги в грязи марать мне не с руки.

У Слёзушкина как камень с души свалился. Он счастливо улыбнулся.

— О том и речи нет, Яков Афанасьевич, отблагодарим по всем статьям!

— Свои благодарности ты вплети кобыле в хвост, а мой процент со сделки обговорим как дом огляжу.

— Как вам будет угодно, Яков Афанасьевич. Только ишо один вопрос. — Слёзушкин осмелел. — Лошадёнку с повозкой барахлишко перевезти дадите?

Родственник удивился:

— Экий ты прыткий! — И, отворив ворота, хлопнул его по плечу. — Ступай, завтра помаракуем.

Несмотря на всю грубость и неприветливость родственника, исходом дела Слёзушкин всё же остался доволен. Значит, в ближайшие дни они с Ксенией Степановной, покинут этот, в сущности, хороший, но в последнее время сошедший с ума городок. Теперь только надо определиться, в какое село перебираться. Это вопрос тоже нелёгкий. Но и его, думал Слёзушкин, можно будет решить с помощью всё того же Якова Афанасьевича. Ведь он занимается извозом, бывает во всех сёлах и деревнях уезда, а значит должен знать, в каком селе и какая жизнь. В бедное-то село съезжать ни к чему, с голоду помрёшь. Надо бы в такое, чтобы народ там был зажиточный и спокойствие царило.

Из переулка наперерез задумавшемуся Слёзушкину вышел бывший пристав Строев.

— Господин доктор!

От неожиданности Слёзушкин подпрыгнул. Строев улыбнулся ему как доброму старому знакомому.

— Далеко путь держите?

— Домой поторапливаюсь, — ответил Слёзушкин.

— А я вот, — приосанившись и расправив пальцем лихо закрученные усы, гордо произнёс Строев, — вновь при должности. В думу после полудня приглашали, просили встать на должность пристава. Того-то пристава, сказывают, вместе с помощником красные расстреляли. А порядок блюсти надо. Вот сейчас иду на место совершения убийства! Обследовать буду да дознание начну вести. Зверское, сказывают, ограбление было, пока мы с вами в подвале морозились. Купца Крохина убили, а благоверную его так перепугали, што паралич хватил!

— Ага, — кивнул Слёзушкин. — Слышал я эту весть. Страшное дело кто-то содеял. И как токо землица этаких зверюг носит.

14

Когда Слёзушкин услышал, что Строев вновь на должности по надзору за соблюдением законности, то первым его порывом было поведать ему о том, как и за что он оказался в ту ночь с ним в одном подвале. Что слышал у лавки Крохина и не далее как сегодня утром встретил парня, который арестовал его у лавки и свёл в подвал и, наверное, вытащил три рубля. Одним словом, пролить посильный свет на это зверское деяние. Но тут же мелькнула мысль: а вдруг он ошибается и подведёт грешным делом неповинную душу за решётку в узилище? Или того хуже — одного арестуют по его доносу, а другие придут и отомстят за своего друга. И решил: Господь Бог восстановит справедливость и без его помощи.

Путь Слёзушкина домой лежал через место, где он встретил утром парня — лиходея, и почему-то стало казаться, что если он пойдёт через это место, то встреча состоится вновь. А встречи этой второй раз он никак не хотел. От одной мысли о ней в животе появлялся неприятный холодок и в голову лезли мысли одна неприятнее другой. И дабы не испытывать судьбу, он решил обойти это место. Путь удлинится, но зато он доберётся до дома спокойно.

Дождь набирал силу. Шуба намокла, потяжелела и вдавливала хозяина в грязь так, что он едва переставлял ноги. Несмотря на ненастную погоду, по улицам и переулкам прокрадывались озабоченные и пугливые редкие прохожие. А на окраинной улице даже повстречалась задрипанная лошадь, понуро волокущая телегу, груженную сушняком. Возница, видимо, признав доктора, кивнул ему замызганным треухом.

На этой улице Слёзушкин был всего один или два раза в первый год, как приехал в город. Тогда она, как и весь город, была другой. Тротуаров, правда, не было, но улица содержалась в чистоте и порядке. Заборы, где должны быть, там стояли, целенькие и пряменькие. Дома и другие постройки, казалось, были повыше и ухоженней. Сейчас же улица имела удручающий вид: кругом грязь, хлам, мусор. Большинство заборов покосилось, местами штакетины и плетни поломаны, а кое-где вообще отсутствуют. Некоторые избушки вросли в землю по самые окна, крыши ввалились, трубы полуразрушены. В другое время, мирное и спокойное, Слёзушкин, наверное, и не заметил бы этого. А если бы и заметил, то не в таких чёрных тонах. Но сейчас, когда у самого на душе пасмурно и тревожно, он видел их намного чернее, чем они были на самом деле.

Перегаров метался по избушке в жуткой панике. Любой звук с улицы, будь то стук, скрип или собачий лай, заставлял его обмереть. Ему мнилось, что вот-вот за ним придут и арестуют и учинят строгий спрос за участие в рядах Красной армии, за разбойное нападение на купца Крохина. И он проклинал всё и вся. Весь белый свет был виноват в его бедах и несчастьях. А особенно Бородатый. Он проклинал тот день, когда ушёл в Красную армию. Прошлая жизнь, теперь казалась ему вполне нормальной, и даже хорошей. А что? Хотя, чего душой кривить, случалось иногда и впроголодь бывал, и ходил в отрепьях, но опять же по вине родителей. Это они всё никак напиться не могли и его втравили в пьянку с малолетства. Вот из-за них он и ушёл в Красную армию. А вчера, если бы не они, он бы вовремя пришёл в управу и отступил бы со своим отрядом и не трясся бы сейчас от страха. И он зло посверкивал глазами, то на отца, то на мать.

— Ваньк, да ты чо мечешься-то? — не понимал отец. — Угомонись. Ежели шарабан трещит, давай деньгу, я мигом снадобье припру!

— И то верно, — подыграла мать, — покуда батька бегает, я картошечки отварю, капустку достану. А, Вань?

Перегаров готов был броситься на них с кулаками. Он, может, последние минутки живёт, а им лишь бы выпить! Никому до него дела нет! И такая его обида брала, что слёзы на глаза наворачивались.

— Мать, ну какая картошечка!? Я ить ись не могу, ты чо не видишь?! — И он указывал пальцем на ещё опухшие челюсти.

— Ну, хоть жижи похлебаешь.

Ваня махал рукой — что с ними говорить, и снова начинал метаться по избе.

Мать, поджав губы и потуже затянув узелок старенького, не имеющего определённого цвета платка, обиженно умолкала. Отец, сердито глянув на отпрыска, отворачивался к стене.

В некоторые минуты нервы Перегарова натягивались до такой степени, что он готов был выскочить из дома и броситься из города без оглядки. Поймают, расстреляют, ну и чёрт с ними, хоть к одному концу. Но что-то его сдерживало.

Так он прометался до полудня. Никто за ним не пришёл. Потихоньку он стал успокаиваться. Мысль о том, что властям сейчас не до него, крепла в нём час от часу и делала его спокойным.

«Да и потом, — стал размышлять он ближе к вечеру, — мужичонка этот такой трухун, што вряд ли запомнил меня с перепугу … Он ить даже слова вымолвить не мог … Ну, а старушонка … мало ли … не поведут же они иё по домам, штоб опознала. Они решат, што кто грабил, с красными ушёл».

И совсем было успокоился. Отпорол тайком от родителей подкладку чуть-чуть, достал из-под неё три рубля, припасённые больше месяца назад, и послал отца за самогоном и мясом. Аппетит появился, бульону захотелось. Мать захлопотала у давно небеленой печи, а Ваня, скрутив «козью ножку, сел на скамеечку у окна.

С неба дождило.

Ваня почти докурил, как вдруг мимо дома, заглядывая в окна, не спеша прошёл тот самый мужичонка, которого он арестовал и у которого выкрал три рубля. Перегарова от неожиданности, как парализовало. Вместо того чтобы отпрянуть от окна, он во все глаза смотрел на проходящего, пока тот не скрылся из виду.

«Выследил, гад! — мелькнуло в голове. — Щас полицию припрёт!»

И, вскочив, бросился было к дверям, но остановился. А вдруг за дверями уже ждут? Сграбастав одежду и ружьё, метнулся к подполу.

Мать, прижавшись к стене, испуганно следила за его суетой.

— Ежели придут и станут меня спрашивать, то скажи, мол, ишо утром ушёл в Сырниково! — шепотом наказал он матери, спускаясь в подпол.

— А кто придёт-то? — тоже шёпотом спросила та.

— Не знаю!

— Господи, — перекрестилась мать, — решили ребёнку головушку! Блазница ему кто-то. Хоть бы стрелять-то не зачал.

Дома, в тепле, переодевшись в свежее бельё, за сытным ужином Слёзушкин поведал супруге об увечьях церковного старосты и встрече с родственником, Яковом Афанасьевичем.

— Бог даст, Ксения Степановна, съедем мы вскорости с вами из этой коловерти в тихое, спокойное местечко, — заключил он, отложив тщательно облизанную ложку.

Ксения Степановна всхлипнула и подолом фартука вытерла выступившие слёзы.

— Что такое, Ксения Степановна? — встревожился Слёзушкин.

— Дык … ить … жалко, — шмыгая носом, заговорила та. — Родилась я под этим потолком … По полу вот этому самому ползала … На этой печке хворь излечивала. Тятя этот дом ставил, а мы продадим. Всё одно што от души лоскут отнять.

Слёзушкин почувствовал себя крайне неловко и, опустив глаза, стал теребить подол рубахи.

— Шибко, Семён Поликарпович, жалко мне расставаться с домом, — высморкавшись, продолжила жена. — Ить почитай всю жизнь здесь — сорок один годок, как один день. А на старости взять и уехать. А ну как там суседке не придёмся? Тады как? Боюсь я, Семён Поликарпович … К тяте с маменькой кто на могилки ходить будет? Тоскливо им будет по родительским дням, когда ко всем придут, а им никто и яичушка не положит.

— Воля ваша, Ксения Степановна, — обречённо произнёс Слёзушкин. — Неволить не стану. Что ж … Бог даст и здесь переживём эту смуть.

За окном стемнело. Дождь сменился ветром. В наступившей за столом тишине хорошо слышалось его нудное, навевающее тоску завывание. Фитиль в лампе обгорел, пламя уменьшилось, в комнате стало темно и как-то неуютно.

Поднявшись, Слёзушкин задвинул плотнее занавески, и снова сел. Когда вдруг то, чего сильно ждал и хотел и почти взял в руки, бесследно исчезает, на душе становится пусто, как в кадушке ближе к лету. Кто-то кидается пить горькую, кто-то засучивает рукава и бросается на всех подряд, кто-то стреляется или вешается. Всё зависит от того, что исчезло и какова натура потерявшего. У Слёзушкина, можно сказать, пропала дорога в спокойное, светлое будущее. Да, да, именно спокойной и светлой представлялась ему его жизнь в селе. Хотя и не знал он, в каком именно, но был уверен, что так оно и будет. И уже когда самая сложная, на его взгляд, часть дела сделана — хлоп, и дорога перекрыта. По складу своего характера пить горькую и буянить он не способен, стреляться и вешаться — тем более, остаётся одно — лечь и уснуть. А там, что Бог положит. Как говорится, чего Бог не даст, того никто не возьмёт.

Ксения Степановна, видя, что сильно расстроила супруга, предложила другой вариант.

— Семён Поликарпович, — несмело заговорила она, — можа дом-то не обязательно продавать, а так …

— Как?

— Заквартироваться у кого бы то на год, а как всё это поутихнет и возвернуться?

Слёзушкин помолчал.

— Оно, конечно, так-то было бы сподручней, да вот, Ксения Степановна, сама знаешь — жалованье-то мне давненько не выдавали.

— Невелика беда. На первое время денег сыщем.

Слёзушкин посмотрел на неё с удивлением: восемь лет они живут вместе, и первый раз он слышит, что она может сыскать денег! Уж не бредит ли она?

— Кто же их потерял-то для нас?

— А никто. От матушки покойной в шкатулке немного драгоценностей осталось. Половину продать — думаю, до весны нам на прожизнь хватит… Жалко их, но дом-то жальче.

Слёзушкин посмотрел на супругу с уважением и нежностью. Видно, не отвернулся ещё от него Господь Бог. А какую жену послал — сущий клад!

Ксения Степановна, получив от мужа взгляд, преисполненный уважения и нежности, вознамерилась было тут же принести шкатулку. Но Слёзушкин остановил её:

— Что вы, Ксения Степановна, ненадобно. Утро вечера мудренее, тогда и посмотрим. А теперь поздно, ко сну пора отходить.

— Ах! Господи, Боже мой!.. Совсем запамятовала, — спохватилась супруга и, прижав ладони к груди, виновато посмотрела на мужа. — Вы уж не гневитесь, Семён Поликарпович, сами знаете, память у меня што решето. Стеша давеча прибегала, как токо вы подались к старосте. Взбалмошная вся, говорит, в лечебнице окно высадили, то, што со стороны гусиной лужи. Одна она побоялась туда заходить, вот за вами и прибёгла. Надо, говорит, зайти бы, посмотреть да прибраться.

После предложения супруги использовать для переезда в село драгоценности родителей, душа Слёзушкина вновь налилась надеждой на спокойную, размеренную жизнь в тепле, уюте и достатке. Настроение поднялось, и ко сну он отошёл бы с покойной душой и светлыми мыслями, если бы не это известие.

«Что же это в миру деется-то? — пустился в переживание Слёзушкин. — Что ни час, то известие, одно другого хлеще. И кому понадобилось лечебницу громить? Неужто с умыслом обокрасть? От ить напасти-то, а!?»

Тяжело вздохнув, он посмотрел на супругу.

— Может, взять фонарь да сходить?

— Бог с тобой! — испуганно замахала та руками. — Куда это на ночь глядючи-то, Семён Поликарпович? Даже и не помышляйте — не пущу! Хватит, и так претерпели вон сколь всего. Нет, нет!

Слёзушкин и сам понимал, что идти сейчас опасно, и обмолвился о намерении сходить так, для очистки совести, и в полной уверенности, что этого ему не позволят.

— Ладно, — согласился он, — утром схожу за приставом и вместе с ним сходим, посмотрим.

— Вот это правильно, — одобрила супруга, убирая со стола остатки ужина, — а то мало ли што там натворили. Пускай власть сама видит.

15

Ночь Слёзушкину показалась неимоверно долгой и тяжёлой: в голову лезли нехорошие мысли, он часто просыпался, ворочался, прислушивался. За окном неистовствовал ветер, он бил в окна, дверь, толкался в стены, дёргал крышу. Повалтузит, повалтузит дом, отойдёт и потом набрасывается с новой силой. Порой Слёзушкину казалось, что вот-вот он выдавит стекла или сорвёт крышу. И в страхе он замирал. На своём веку ветра такой силищи он не помнит. Видно, и природа с ума сошла. А Ксения Степановна ничего, посапывает себе преспокойно, как младенец.

К утру ветер вымотался и стал стихать. Слёзушкин успокоился и заснул. А когда проснулся, в комнате было уже светло. За окном тишина. Лишь ветки тополя, растущего через дорогу, слегка покачиваются. Из передней комнаты плывёт вкусный запах пирогов. Слышится чоканье ходиков и тихое пение супруги. Иногда, когда у неё очень хорошо на душе, она что-нибудь напевает. Слёзушкин сладко потянулся. Хотя ночь выдалась тяжёлой, настроение было хорошим.

«Господи, как сладостно! — подумал Слёзушкин, блаженно улыбаясь. — Всю бы жизнь так. И большего счастья не надо».

Полежав несколько минут с закрытыми глазами, он встал.

На столе, возле самовара, стояли блюдце с варёными яйцами, солонка, плетёная тарелочка с хлебом, тарелочка с румяными пирогами, вазочка с вареньем и блюдце с тонко нарезанными кусочками солёного сала. Его Слёзушкин очень любил и потому, как только увидел, сглотнул обильно выступившую слюну.

Ксения Степановна встретила мужа улыбкой.

— Выспались, Семён Поликарпович?

— Да уж, голубушка, Ксения Степановна, нынче всласть, — соврал он, не желая расстраивать супругу.

Пока он плюхался у рукомойника, она принесла ему свежее вышитое полотенце. Вытершись, он прошёл к столу и, желая доставить супруге приятное, всплеснул руками.

— Экая прелесть! Это по какому случаю у нас нынче такой завтрак а, голубушка? Ты прямо у меня кудесница!

Ксения Степановна аж зарделась и, довольно улыбнувшись, пожала плечами.

Уплетая завтрак, Слёзушкин соображал: с чего начать разговор о продаже драгоценностей? Ему почему-то думалось, что супруга об этом уже забыла. А он, будь его воля, отдал бы все драгоценности, будь они его, без всякого торга. Лишь бы сбежать из этого очумевшего города. Но, увы! Драгоценностей у него нет, и потому приходится уповать только на супругу. Насытившись и выйдя из-за стола, он так и не придумал, с чего завести разговор. А сказать напрямую, в силу своей скромной натуры не мог решиться.

— Ксения Степановна, я пойду до пристава, приглашу его лечебницу осмотреть. А ты, если явится Яков Афанасьевич, — наказывал он супруге, одеваясь, — займи его до моего прихода.

— Дык што, всё-таки дом продавать? — растерянно пролепетала та, умоляюще глядя на мужа.

— Ну, зачем же, — смутился он. — Мы же вечёр решили как обойдёмся. Я просто думаю, зачем чужим людям добро на зависть выказывать. Может Яков Афанасьевич возьмёт его у нас да и поможет устроиться. А чужим покажем, мало ли какой грех из этого выйдет. Вон как с Крохиными-то обошлись за их добро.

Ксения Степановна испуганно перекрестилась:

— Господи, помилуй!

Ночью из-за сильного ветра ни Слёзушкин, ни Перегаров не слышали, что власть в городе вновь поменялась. И утром, когда отец вместе с мерной бутылкой самогона принёс это известие, Перегаров от радости чуть не изжулькал его в своих обьятьях.

— Ага! — радостно возопил он. — Ну-ка, батя, налей мне до краёв!

Тот, немало удивившись резкой перемене настроения сына, набулькал ему пол- кружки и на свет проверил остаток в бутылке — не много ли вылил. Ваня залпом выпил, громко занюхал рукавом, отпил из кринки рассолу и, быстро собравшись, поспешил к управе.

Бойцы родного отряда встретили Перегарова по-разному: кто шуткой — мол, что, Ваня, оставался дома портки отстирывать; кто угрозой — расстрелять труса надо, а кто просто презрительно глянул и плюнул в его сторону. Но Перегарову самому было на них наплевать. Самогон и сознание, что перевластие удалось пережить, разожгли в нём такую радость, что никакие угрозы и плевки не могли её охладить.

Но это ему так казалось до захода в командирский кабинет. Там, когда перед носом закрутился пахнущий порохом ствол нагана, у него в секунды весь хмель улетучился. Он то потел, то его в озноб бросало. Проклинал он себя за то, что пошёл сюда, последними словами. И твёрдо решил — если выйдет из этого кабинета живым, то сбежит. Заберёт из тайника что припрятал и подальше от всех этих красных и белых. Ну их всех к чёрту. В Новониколаевск. Он большой, там прожить можно, тем более, что на первое время есть на что. В этот раз ему снова повезло. Хоть и строжился комиссар, расстрелять грозился как дезертира, показательно, перед строем, но не расстрелял. Отложил до разгрома белых. А пока велел у дверей в управу дежурить. Перегаров вышел упревший, но живой. Трясущимися руками вынул кисет, закурил.

— Што, Ванятка, — подошёл знакомый солдат, — задал тебе командир баньку?

Перегаров кивнул.

— Расстрелять обещал?

Тот снова кивнул.

— Значит, расстреляет, — и, развернувшись, пошёл к коновязи.

«Ни хрена не расстреляет, — подумал Ваня, зло глядя в спину сослуживцу и жадно затягиваясь, — вот только хлопну падлу Бородатого, и дам дёру! А вы, дураки, воюйте!»

И вновь, как вчера утром, он возненавидел весь белый свет. И готов был убить не только Бородатого, но и командира, и этого, что подходил. «А командир-то, надо же, разошёлся — наганом машет, убить! Да кто ты такой?! Скотина ты, самозванец. Что ты за командир, если у тебя солдаты в патруле разбоем занимаются, а потом друг друга калечат. Да тебя самого после этого надо перед строем расстрелять!» — негодовал Перегаров. И даже пофантазировал, как убьёт Бородатого, потом командира и спокойненько, с чувством полного отмщения, на белой лошади уедет в Новониколаевск. Он, правда, не знает, в какой тот стороне, но это неважно — язык до Киева доведёт.

Время шло, а Бородатый всё не появлялся, и Ваня стал замерзать. Зайти бы в управу, погреться, да боязно — командир увидит, точно пристрелит. С него, психопата, станется. И Перегаров, постукивая ногой об ногу, продолжал мёрзнуть. Вскоре к холоду добавился и голод. Из-за больной челюсти он не ел третий день. Из управы как назло шёл запах сваренной каши. Сглотнув слюну, Ваня чтоб отвлечься, отошёл на край крыльца и стал осматривать улицы.

Из труб большинства доступных глазу домов в небо уходили жиденькие столбцы дыма. Улицы были пусты: ни прохожих, ни проезжих. Лишь изредка в поисках, чего бы сгрызть, пробегала какая-нибудь заморенная дворняга. Откуда-то слева от управы доносилось ширканье пилы. У коновязи, звякая удилами, фыркали лошади.

Подъехал сменившийся дозор. Привязав коней и бросив им сена, красноармейцы молча прошли в управу. На Перегарова они даже не глянули. Хотя одного из них он знал.

Через некоторое время прибыл ещё небольшой отряд верховых. Спешившись, красноармейцы, весело переговариваясь, принялись разминать затёкшие ноги, видимо, долго пробыли в сёдлах. Потом, привязав коней, вытащили кисеты, стали закуривать. Из их разговора Перегаров понял, что они выезжали в разведку, проделали это удачно и надеялись в качестве награды заполучить с командира спирта.

— А што? — уверенно говорил один, — за такие сведения командир по чарке нальёт!

— Ишь ты какой, — одёрнул его другой, — раскрыл хлебало на чарку. Да хошь бы косушку плеснул кажному, и на том спасибо!

— Эт точно. Скупой командир.

— Эх, вы! Всё бы вам чарки да косушки, — усовестил их коренастый красноармеец, ослабляя подпругу. — Навроде как для чужого дяди сведения добывали. Для сохранности своих же никчёмных жизней!

Товарищи смутились.

— Да ладно, Иван Михеич … мы так … ради шутки.

— Шутки, — пробурчал красноармеец, — займитесь конями, смолокуры, да надоть идти, докладать.

Выйдя на улицу, Слёзушкин остановился в раздумье, куда идти? К приставу Строеву? А удобно ли человека в воскресный день беспокоить. Может, он вчера допоздна занимался розыском убийц Крохина и сегодня решил отоспаться. Но и в лечебницу идти одному тоже как: мало ли что там набедокурили. Нет, представителя власти с собой взять обязательно надо. И Слёзушкин направился к управе. Там, решил он, несмотря на воскресный день, кто-нибудь да есть. Он зайдёт, доложит, а они пусть решают, как быть. Ну, а если никого нет, то … одним словом, там видно будет.

Со стороны церкви послышался благовест. Остановившись, Слёзушкин повернулся в сторону церкви, снял шапку и трижды перекрестился на звон.

«Ворочаться буду, непременно в храм заверну, — загадал он. — На свечи денег нет, так хоть перед образами молитву сотворю. Пресвятой Богородице, Николе — чудотворцу, Ивану Многострадальному да Симеону Богоприимцу. Авось дойдут молитвы и уладится в миру».

Потянуло на мороз. Грязь на дороге стала смерзаться. Не доходя до управы, Слёзушкин сбавил ход, остановился. Около управской коновязи толпились разномастно одетые люди. Да и у входа стоял крестьянского пошиба часовой. Слёзушкина это насторожило. Вчера он здесь таких не видел. Вчера здесь были в шинелях, при погонах и с винтовками. А сегодня что-то не то. И часовой … Часовой … Божья Матерь! Да это же тот самый паренёк, что вёл его от Крохинской лавки и обшаривал перед посадкой в подвал, а вчера утром встретился у Лукового переулка. Неужто опять власть сменилась?

«Щас увидит и сызнова в подвал посадят», — испугался Слёзушкин. И, не зная, как быть, закрутил, как бы ища подсказки, головой. Но ни от коновязи, ни часовой внимания на него не обращали. И тогда он, развернувшись, держась как можно ближе к забору и внутренне сжавшись, потихоньку, дабы не привлечь внимания, побрёл восвояси.

Глядя на разведчиков и слушая их разговор, Перегаров не сразу заметил идущего к управе человека. И будь тот не один на всей улице, он бы вообще не обратил на него внимания: идёт тщедушный мужичок, ну и пусть идёт себе. А тут один и потому невольно привлёк к себе всё внимание озябшего часового.

Мозглявого мужичонку, заставшего их у лавки Крохина в злополучную ночь и следившего за ним вчера, в тщедушном прохожем Перегаров узнал сразу. И, завороженно глядя, как тот приближается, стал лихорадочно соображать, как сбежать. Заскочить в управу и там укрыться? Бесполезно, найдут. Рвануть по улице? Разведчики сразу смекнут, что дело нечистое и сцапают или подстрелят. Да и этот заблажит, когда увидит, что он убегает. Вот влип! Сидел бы дома, дак нет, попёрся какого-то чёрта в отряд. А на кой ляд он нужен был этот проклятый отряд! Ну, а теперь всё — хана. Ить неспроста он вчера за ним следил и сейчас брёдёт сюда. Сдаст командиру, а тому сейчас любой повод подай, он враз наган вытащит. Но вдруг мужичонка остановился. Постоял, покрутил головой и, развернувшись, побрёл обратно.

Перегаров оторопел. «Эт чо он, падло, ишо удумал?» — растерялся он.

Разведчики, побросав самокрутки, шумно ввалились в управу.

Перегаров некоторое время недоумённо смотрел мужичонке в спину, потом воровато крутанул головой и поспешил следом. Мужичонка шёл спокойно, не оглядываясь, и потому Перегаров без труда и не таясь проводил его до самых дверей дома.

Через четверть часа, запыхавшись от бега, он вновь стоял на крыльце управы. Его недолгого отсутствия никто и не заметил.

«Ну, всё! — с трудом переводя дыхание, размышлял Перегаров. — Теперь бы мне ишо Бородатого укараулить. А вечером единым часом укокошить обоих и снова буду жить спокойно».

Ксения Степановна, едва глянув на мужа, враз догадалась, что опять что-то произошло.

— Да, голубушка, — расстроено произнёс тот, снимая шубу и сапоги. — Власть опять поменялась.

Ксения Степановна облегченно вздохнула.

— Господи, а я-то уж испужалась. А власть-то, Бог с ней. Пусть меняется, хоть каждый день… Я-то подумала, что-то страшное. На тебе ить, Семён Поликарпович, прям лица нет. Негоже так по пустякам-то убиваться. Побереги уж ты себя.

Переодевшись в домашнее, Слёзушкин вышел в переднюю комнату. Ксения Степановна, усевшись на скамеечку у окна, штопала прохудившуюся одежду. Пройдясь по комнате, Слёзушкин остановился около печи и погладил проснувшуюся от прикосновения кошку. Потом задумчиво постоял у стены, на которой висело в рамках несколько маленьких картинок. Прошёл к столу, сел. На душе как-то непонятно — и тревожно, и тоскливо.

— Что-то долго Яков Афанасьевич не идёт, — тихо произнёс он, глядя в окно.

— Долго, — согласилась супруга и, посмотрев на мужа задумчиво, снова продолжила штопать.

«А ну как вовсе не придёт? — робко подумал Слёзушкин. — Что тогда? Плохо». И он постарался отогнать нехорошую мысль.

Время шло. Минул час, другой, а родственник всё не появлялся. Ксения Степановна, закончив штопать, принялась накрывать на стол обед.

— Может, из-за смены власти не смог придти? — нарушил тишину Слёзушкин.

— Не иначе, — согласилась супруга, нарезая хлеб.

Но Слёзушкин всё-таки верил, что Яков Афанасьевич придёт и поможет им перебраться в село. Ведь он понимает, что кроме него им некому помочь.

После обеда небо потемнело и пошел мокрый снег. Сначала редкий, потом гуще и гуще, и к сумеркам он валил уже плотной стеной.

На душе у Слёзушкина стало ещё тяжелее. Сидеть спокойно он уже не мог. Сядет, вскочит, пройдётся по комнатам.

— Семён Поликарпович, я погляжу, ты уж измаялся весь. Ежели невтерпёж, пойдём сами сходим к иму.

— Нет, нет, нет! — спешно отверг Слёзушкин предложение, — Что ты, голубушка, разве в такое время, да ещё в темень, можно на улицу показываться? Ни-ни! Боже упаси.

То, что родственник пообещался и не шёл, его, конечно, расстраивало. Но больше его тревожил тот парень, с которым он столкнулся у лавки Крохина и под чьим сопровождением был доставлен в подвал управы. Если бы они больше не встречались, он бы и не переживал. Но с той ночи он ему каждый день где-нибудь да попадается. Может быть, он его и не запомнил, потому как на улице была ночь, а в управе он больше шарил по карманам. Но ведь вчера утром, когда встретились, он обернулся. Хотя обернуться мог кто-нибудь и из пациентов, видя доктора в необычном одеянии. Вчера … Вчера была другая власть и он шёл в управу. Сегодня власть большевиков, и он тоже там. Что-то не то. Значит или вчера или сегодня он обознался. Решил не мучаться, а рассказать жене. Вдруг она рассеет его сомнения.

Пройдясь по комнате ещё раз, он сел за стол. Ксения Степановна, подперев голову рукой, задумчиво смотрела в окно.

— Ксения Степановна, ты помнишь, Аграфёна Демьяновна вчерась про убийство Крохиных рассказывала?

— Угу.

Слёзушкин вздохнул.

— Так это … я знаю, кто это созлодейничал.

Ксения Степановна испуганно посмотрела на мужа.

— Да Бог с тобой, Семён Поликарпович! Одумайся, чо говоришь-то … Откуда тебе то ведать?

Слёзушкин, сбиваясь и путаясь, поведал супруге во всех подробностях о своих злоключениях в ту ночь, с самого прихода портного Чебакова. Та слушала его рассказ с гримасой ужаса на лице и щепоткой пальцев у полураскрытого рта.

После окончания рассказа они оба долго молчали.

— Дык ты думаешь, эт он убивец? — шепотом спросила Ксения Степановна.

Слёзушкин пожал плечами.

— Бог его знает.

За окном что-то негромко стукнуло. Слёзушкины испуганно дёрнулись. На улице уже было темно, а они, заговорившись, забыли задёрнуть занавески.

— Наверное, Яков Афанасьевич пришёл, — обрадовался Слёзушкин и, вскочив, приложился лицом к стеклу.

Последнее, что он видел во мраке, это яркую огненную вспышку у самого окна. Выстрела и крика Ксении Степановны он уже не слышал.

Оглавление

Владимир Александрович Шнайдер Ненастье

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15