В осажденном городе [Василий Степанович Стенькин] (fb2) читать онлайн

В осажденном городе

ГУБЕРНСКАЯ ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ

I

Ксения Федоровна вот уже несколько дней молча, с болью в душе наблюдала за мужем. Рудольф чем-то сильно встревожен: бывает, уставится в одну точку и смотрит, смотрит. Ночами беспокойно ворочается, не спит. Она знала: расспрашивать его бесполезно — ничего не скажет, еще хуже замкнется. Такая уж натура у него, надо ждать, пока не оттает, сам не откроется.

На завтрак Ксения Федоровна сварила пшенную кашу на молоке. Муж любит пшенную кашу, но сегодня, кажется, даже не заметил, что ел. При хорошем настроении он всегда похвалит жену за вкусное приготовление: знает, что Ксении приятно, когда ее старания замечены и оценены.

Ксения Федоровна на шесть лет моложе мужа, и с первых дней их совместной жизни так повелось, что Рудольф Иванович стал за старшего в семье. Степенный, выдержанный, сильный, он находил разумные выходы из самых запутанных житейских ситуаций, и Ксения чувствовала себя как за каменной стеной. Но когда ему было тяжело, в ней просыпалась женщина, мать. В такие дни Ксения была более обыкновенного предупредительна и ласкова с мужем. Вот и сейчас, провожая Рудольфа Ивановича на работу, она прижалась к его широкой груди, потом, поднявшись на цыпочки, нежно поцеловала в губы, глаза.

— Ну иди, иди, все будет хорошо! — говорила она, легонько подталкивая мужа. И Рудольфу Ивановичу становилось вроде бы легче от ее теплых слов. Он очень любил Ксению и был бесконечно благодарен ей за то, что она умеет своим сердечным и нежным участием облегчить тяжесть его забот.

Аустрин вышел из дому пораньше и отправился на службу пешком. Хотелось побыть наедине со своими раздумьями.

19 июля командарм Тухачевский, комиссар армии Калнин и председатель губернского Совета Минкин объявили приказ командующего 1-й Восточной армией, обязывающий всех бывших офицеров в возрасте от двадцати до пятидесяти лет явиться в губернский военный комиссариат. Неявившиеся будут преданы Военно-полевому трибуналу, говорилось в приказе.

Но несмотря на строгое предупреждение, многие офицеры уклоняются от регистрации. В чем дело? Одни, надо полагать, поверили злостным слухам, будто все офицеры, взятые на учет, будут расстреляны. Но дело, видимо, не только в этом. А что, если офицеры по чьему-то заданию уклоняются от призыва в армию? Такая мысль уже несколько раз приходила Аустрину в голову.

Ночами в городе расклеиваются подстрекательские листовки и прокламации. Может быть, действительно существует «Союз русского народа», от имени которого распространяются воззвания?

Сотрудники комиссариата по борьбе с контрреволюцией патрулируют по городу, но поймать преступников не могут. Значит, действуют опытные и хитрые враги. Часть интеллигенции продолжает саботировать работу советских учреждений. Саботаж все чаще проявляется в форме своеобразной забастовки: служащие аккуратно приходят на работу, занимают свои места и ничего не делают.

За последние дни участились покушения на советских работников. На прошлой неделе убито два сотрудника комиссариата. Во всем чувствуется направляющая рука. Но как напасть на след?

Бандиты под видом красноармейцев и сотрудников комиссариата по борьбе с контрреволюцией врываются в дома и грабят.

Позавчера были арестованы бывший полицейский пристав Николай Родин и домовладелица Матрена Кронтовская. Они, обманывая легковерных горожан, распускали слухи, что имеют связи в комиссариате и могут поспособствовать освобождению арестованных. Под этим предлогом вымогали у населения крупные суммы денег.

Николая Родина, как бывшего полицейского и главного афериста, сознательно подрывающего своими действиями авторитет Советской власти, коллегия решила расстрелять. Матрена Кронтовская подвергнута тюремному заключению на три месяца. Были учтены ее пожилой возраст и малограмотность.

Иногда на путь мошенничества становятся должностные лица. Начальник станции Пенза Сызрано-Вяземской дороги Константинов присвоил два вагона сахара. А ведь он, подлец, знал, что сахара детям не хватает…

Занятый размышлениями, Рудольф Иванович не заметил, как дошел до Соборной площади, недавно переименованной в Советскую; поднялся к себе в кабинет, открыл окно, достал из сейфа бумаги и стал просматривать; вспомнив, что предстоит допрос бывшего начальника губернского жандармского управления Кременецкого, позвонил Карпову. Тот зашел минуты через две с папкой под мышкой. Вчера они договорились вместе допросить Кременецкого.

Аустрин попросил ввести его в курс дела. Виктор Зиновьевич раскрыл папку и, отодвинув ее в сторону, начал докладывать. Память у него была цепкая — Карпов хорошо знал материалы дела.

Леонид Николаевич Кременецкий родился в Харьковской губернии, потомственный дворянин, от роду пятидесяти лет, с высшим военным образованием. В жандармском корпусе прослужил около тридцати лет, последняя должность — начальник Пензенского губернского жандармского управления. Обвиняется в исполнении гнусных законов царского правительства, в укрытии с целью спасения от возмездия информаторов и филеров жандармского управления. Получив сведения об Октябрьском перевороте в Петрограде, Кременецкий уничтожил личные дела, картотеки, донесения и другие документы. Жил на нелегальном положении.

На допросах ведет себя просто, пытается внушить следователю, что он откровенен.

Кременецкий, которого ввел боец охраны, остановился у порога, опустил глаза. Штатский костюм мешковато висел на нем: владелец его сильно похудел.

— Проходите, садитесь, — пригласил Аустрин, указав взглядом на кресло.

Кременецкий тяжело опустился, положил перед собою крупные холеные руки.

— Скажите, вам понятно предъявленное обвинение? — спросил Рудольф Иванович.

— Да, понятно. Меня обвиняют в том, что я исполнял законы царского правительства. Признаю, исполнял. Я находился на государственной службе и своими обязанностями не манкировал, — проговорил Кременецкий, поправляя загнувшийся лацкан пиджака.

— Вы признаете, что всеми средствами защищали самодержавие?

— Я потомственный дворянин и добросовестно защищал интересы своего класса.

— С какой целью вы уничтожили документы жандармского управления? — спросил Аустрин.

Ироническая ухмылка появилась на губах Кременецкого.

— Наивный вопрос, гражданин комиссар. Чтобы спасти тех, кто верно служил нам.

— Все ли вы рассказали о деятельности Пензенского губернского жандармского управления?

— Я стараюсь быть откровенным: потеряв голову, по волосам не плачут. Я о многом уже рассказал гражданину следователю, — сказал Кременецкий, стрельнув взглядом в сторону Карпова. Виктор Зиновьевич кивнул, подтверждая, что обвиняемый дает исчерпывающие показания. — В мои годы память слабеет… Хорошо помню нашу встречу с вашим лидером Кураевым, — сказал Кременецкий после минутной паузы. — К сожалению, его пророчество сбылось, большевики победили… Меня, конечно, расстреляют, гражданин комиссар? — вдруг спросил он безучастным голосом, словно поинтересовался прогнозом погоды. — Впрочем, я уже ничего не боюсь: жизнь гинула, принципиально нового, очевидно, ничего не встречу…

— А какое решение вы приняли бы, попади я в ваши руки?

— Не знаю. Скорее всего, сослал бы на каторгу, а может быть, и вздернул…

Коллегия комиссариата по борьбе с контрреволюцией вынесла постановление о расстреле Кременецкого.

В понедельник перед обедом позвонила председатель губкома партии Бош. Рудольф Иванович ждал вызова и подобрал необходимые документы для доклада о положении в городе Пензе и в губернии.

Евгения Богдановна встретила Аустрина на середине кабинета, по-мужски крепко пожала руку, пригласила сесть. Рудольф Иванович подождал, пока села Бош, и тогда опустился в кожаное кресло.

Бош не отводила испытующего взгляда, и Аустрин смутился: с женщинами он всегда чувствовал себя смущенно. Во время доклада пытался незаметно рассмотреть собеседницу. Подвижные брови, тонкие губы, скобки морщин у рта говорили о волевом характере Бош.

Рудольф Иванович рассказал о саботаже, листовках, кулацких выступлениях, бандитизме и мошенничестве; не скрыл соображения о том, что не исключена возможность существования антисоветской организации «Союз русского народа».

Евгения Богдановна слушала внимательно, не прерывала. Лишь когда Аустрин сообщил о расстреле Леонида Николаевича Кременецкого и бывшего пристава Родина, глаза ее загорелись.

— Правильно! Таких гадов надо расстреливать беспощадно! Простите, коли уж перебила вас, — один вопрос: во всех губерниях созданы чрезвычайные комиссии, почему здесь комиссариат?

— Наверное, чтобы не выделяться среди других подразделений губисполкома. Но уже принято решение о преобразовании комиссариатов, — поспешно добавил Аустрин.

— Надо немедленно опубликовать об этом сообщение в газетах. И вообще, Рудольф Иванович, в вашей работе, по-моему, должно быть как можно больше гласности. — сказала Бош, подула в мундштук папиросы, освобождая его от табачной пыли. — Пусть люди знают, чем занимаются чекисты. Это будет способствовать повышению бдительности. Надо, чтобы люди сами шли к вам: без помощи народа чекисты слепы и глухи…

— Это верно.

— Егоров давно работает у вас?

— Около месяца.

— Мне Иван Егорович очень понравился: у него отличная выдержка. Холодная голова — по-моему, лучшее качество чекиста. А я вот в Полянах не сдержалась, пристрелила одного кулацкого агента. Нервы стали подводить, что ли… К слову, нужно подобрать и послать хороших чекистов в волости, охваченные мятежом.

— Я сейчас занимаюсь этим. В Еланскую волость посылаем с группой бойцов Ивана Ивановича Мокшина — матрос, бесстрашный человек. Постоянно там будут находиться члены коллегии Егоров, Карпов и я, разумеется…

— Хорошо. Думаю, вы на правильном пути, — сказала Бош и улыбнулась, отчего лицо ее стало моложе и красивее.

В четверг 13 августа 1918 года газета «Известия Пензенского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов» напечатала объявление, в котором сообщалось о реорганизации комиссариата по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией в Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности; указаны телефоны председателя губернской ЧК и канцелярии.

Реорганизация комиссариата в Чрезвычайную комиссию имела не только формальное значение. Это был еще один шаг в дальнейшем укреплении законности и порядка.

На следующий день, едва Аустрин сел за рабочий стол, постучалась и вошла пожилая женщина. Рудольф Иванович встречал эту женщину в коридорах губернаторского дома и догадался, что она работает в аппарате губсовета. Однако фамилии ее не знал.

— Простите, товарищ Аустрин, может, напрасно забочу вас, — смущенно начала вошедшая. Рудольф Иванович показал жестом, чтобы она села.

— Не велика барыня, постою…

— Извините, звать-то вас как? — Рудольф Иванович вышел из-за стола, отодвинул стул.

— Евдокией зовут, по батюшке Калистратовной, а заглянула к вам вот по какому делу. Живу в Ахунах, от родителей домишко достался. В соседях обретается семья Волоховых. Люди они господского происхождения. По весне к ним возвратился сын Вениамин, офицер. — Евдокия Калистратовна тараторила скороговоркой, будто боялась, что ее перебьют, не дадут закончить рассказ. От волнения не знала, куда деть морщинистые руки.

— Вы не спешите, Евдокия Калистратовна, а то я в зашей речи живца не уловлю, — улыбнулся Аустрин.

Женщина тоже улыбнулась, нехитрая шутка Аустрина освободила ее от скованности.

— Ну вот, с тех пор в дому у них началось доподлинное вертопрашество: незнакомые люди табунятся, больше молодые, пьют, танцуют… Может, плохого там ничего и нет, только живут, скажу вам, совсем не по времени.

Рудольф Иванович записал адрес. Со слов женщины нарисовал схему Ахунского поселка, обозначив крестиком дома заявительницы и Волоховых, поблагодарил Евдокию Калистратовну за сообщение.

Тотчас же пригласил Карпова и передал ему содержание рассказа женщины. Виктор Зиновьевич имел больше опыта в чекистской работе, и Аустрин часто советовался с ним.

— Интересное, весьма интересное сообщение, — проговорил Карпов. — А что, Рудольф Иванович, — сказал он, озорно сверкнув глазами, — если послать туда наших сотрудниц Груню и Пашу Путилову.

— Кто же их примет там? — спросил Аустрин, пока не понимая замысла Карпова.

— Таких красавиц-то? — И уже вполне серьезно добавил: — Они пойдут к Евдокии Калистратовне, та выдаст их за племянниц. Вечерком сядут на лавочку возле дома и будут лузгать семечки. Молодые люди не смогут пройти мимо, чтобы глаз не положить на них. Слово за слово — познакомятся. Надо сочинить трогательную историю жизни каждой. Это мы берем на себя.

— Действуйте, Виктор Зиновьевич! Одобряю. — Рудольф Иванович похлопал Карпова по плечу: ему нравилась находчивость заместителя.

Виктор Зиновьевич был на два года моложе Аустрина, но тоже успел пройти школу революционного подполья. Когда началась германская война, призвали в армию. На фронте вступил в партию, работал в полковых комитетах. Перед революцией вместе с частью прибыл в Петроград, был избран членом исполкома Нарвского района, затем — военным комиссаром Московско-Заставского района. Когда послали в чека, попросился ближе к фронту.

…В субботу Груня и Паша вместе с Евдокией Калистратовной поехали в Ахуны. Этот небольшой дачный поселок вольно разбросился по берегам старицы Суры, в семи верстах от города. Вплотную к поселку примыкает засурский лес. Узкие тропинки петляют по березовым рощам, златоствольные сосны гордо взметнули к небу кудрявые вершины; багряные гроздья рябины ярко горят на темно-зеленом фоне листвы. Изумительная красота, отличные рыбные заводи, обилие грибов и ягод манят в Ахуны усталых горожан. Летом там скапливается столько народу, что появление нового человека никто не замечает.

У старой женщины вызвали подозрение не сами люди, а «вертопрашество», которое они принесли с собою.

Девушки сидят на скамейке, щелкают подсолнухи и беспечно болтают. Кажется, им нет никакого дела до обитателей соседнего дома. Готовясь к этому вечеру, они надели свои лучшие платья, красиво уложили волосы.

Паша рассказывает о родном Минусинске, где прошли ее детские годы.

— А далеко отсюда ваш город? — спросила Груня, никогда не слышавшая о таком городе.

— Далеко, в Сибири. Три, а может быть, четыре тысячи верст.

— Батюшки! Сколь велика русская земля! А речка у вас есть?

— Большая! Енисей называется.

— Холодно там, наверное?

— Очень холодно, морозы бывают больше пятидесяти градусов. Зато летом жара нещадная.

— Как же люди-то живут?

— Ничего, живут. При царе туда революционеров ссылали. Мы, ребятишки, бегали к ссыльным: то кусочек хлеба, то яичко, то бутылку молока передашь. От них я и узнала правду. Мне, однако, и пятнадцати не было, еще в гимназии училась, я листовки разбрасывала, исполняла поручения ссыльных. Когда царя свергли, уже в партии была… И в Петрограде и в Москве побывала.

— Пашенька, какая же ты счастливая!

— Ага, я очень счастливая. Мне все удается. Чего ни задумаю, обязательно добьюсь…

К дому Волоховых шли молодые мужчины. На девушек никто не обращал внимания. Со стороны главной улицы поселка свернули два парня, остановились.

— Девушки, угостите семечками.

— А у нас у самих мало, — ответила бойкая на язык Груня.

— Ты почему такая сердитая?

— Меня мамка из люльки выронила, — ответила Груня под общий хохот.

— Потанцевать не хотите? — спросил тот, который был повыше ростом и с усами бабочкой.

— Мы не сумеем по-вашему, — проговорила Паша, сверкнув глазищами.

— А мы научим.

— Да, уж вы, пожалуй, научите…

— Точно, любить научим, обещаю. Мы придем за вами.

— Ой, обещалкиных развелось, хоть пруд пруди! — воскликнула Паша, рассчитывая подзадорить парней.

Вскоре на открытой веранде зажегся свет, заиграл граммофон. Через несколько минут молодые люди вернулись и стали более настойчиво приглашать девушек. Паша и Груня поломались для приличия, ссылаясь на то, что плохо одеты, не по-праздничному, и что боятся прогневить свою милую тетушку. Наконец все четверо направились к дому Волоховых.

II

В ночь на 19 августа в помещение Чембарской почты ворвались, выбив прикладами дверные пробои, пьяные солдаты. Они протянули насмерть перепуганной телеграфистке листок, вырванный из школьной тетради, и потребовали немедленно передать телеграмму в Волчий Враг, Владыкино и Мачу.

В телеграмме, подписанной уездным военным комиссаром Шильцевым, сообщалось, что Советская власть в Чембаре свергнута; зажиточным крестьянам приказывалось как можно скорее выслать отряды на помощь восставшим.

Другая группа солдат подошла к воротам тюрьмы, где содержались уголовные преступники, и вручила охраннику приказ о немедленном освобождении заключенных. Шильцев предполагал за счет них пополнить свой отряд. Дежурный помощник начальника тюрьмы, которому охранник передал приказ, категорически отверг это требование и под носом у солдат захлопнул окошечко в железных воротах. Напрасно посланцы Шильцева бухали прикладами. Тюрьма была построена по высочайшему повелению императора Николая I, проездом побывавшего в Чембаре, отвечала всем правилам фортификационной науки и могла выдержать даже долговременную осаду.

Председателю уездного Совета Шуваеву сообщили о начавшемся восстании рано утром. Степан Алексеевич послал на переговоры к мятежникам члена уисполкома Коновалова, жившего по соседству, а сам поскакал на станцию Воейково, чтобы доложить о событиях в Чембаре председателю губсовета Минкину.

Уездный военком Шильцев до войны работал учителем в селе Крыловке. В четырнадцатом году его призвали в армию, Февральскую революцию он встретил в звании подпоручика. Еще на фронте Шильцев познакомился с эсерами и, будучи по характеру авантюристом, быстро сошелся с ними. В Чембаре он считался фактическим руководителем немалой организации левых эсеров.

После левоэсеровского мятежа в Москве Шильцев, полностью поддерживая линию своего ЦК, повел открытую провокационную агитацию среди солдат, призывая их не повиноваться Советской власти. Однажды, выступая перед бойцами отряда, он прямо заявил: «Чехословацкие легионеры — наши первые друзья, и нам нужно молиться богу, чтобы они быстрее вернулись и уничтожили большевиков-узурпаторов».

Солдаты молчали: лакать на дармовщину самогон, спать на чужих постелях с молодыми вдовами — это одно, а идти против народной власти, к чему призывает Шильцев, — совсем другое. Но возражать своему командиру боялись, опасаясь его сумасбродного нрава. Шильцев сквозь пальцы смотрел на пьянство и воровство среди солдат, однако вовсе не терпел ослушания, невыполнения его приказов.

Солдаты целыми днями бражничали в трактирах, и горожане страшились встреч с гуляками в военной форме на малолюдных улицах.

Председатель укома партии Ермил Иванович Барышев и председатель уездного Совета Шуваев много раз указывали Шильцеву на то, что он распустил солдат, разложил дисциплину, и, ссылаясь на предписание Народного комиссариата по военным делам, обязывали его навести порядок в гарнизоне.

Шильцев молча выслушивал справедливые замечания, перевирал их, передавая солдатам, вызывал у бойцов недовольство укомом и уисполкомом, которые будто бы незаконно вмешиваются в их дела. Это недовольство постепенно копилось и готово было в любую минуту выплеснуться наружу. Последней каплей, переполнившей чашу, стали поимские события.

Уездный Совет принял постановление распустить Поимский волостной Совет, в котором было засилье кулаков. Предписывалось: всех мироедов изгнать из Совета, а имущество их реквизировать.

Поим — богатое село. В центре его две большие церкви, много двухэтажных каменных домов. До революции на поимские ярмарки съезжались торговые люди со всей округи. Советская власть установилась в Поимской волости позже других в уезде. С первых дней создания Совета в него вошли одни кулаки.

В Поим было послано около двухсот бойцов, командовал отрядом уездный военком Шильцев.

Предписанная реквизиция кулацкого имущества превратилась в открытый грабеж. Пьяные солдаты вламывались в дома, насильно отбирали ценности, кутили и безобразничали.

Степан Алексеевич, получив сигнал о недостойном поведении бойцов, немедленно выехал в Поим, нашел Шильцева и потребовал прекратить пьянство и грабеж.

— Давай спросим солдат. Советскую демократию нельзя нарушать, — издевательски проговорил Шильцев, выслушав Шуваева. От самого военкома за версту несло перегаром.

На церковной площади собралось человек шестьдесят-семьдесят, и те были изрядно выпивши.

Степан Алексеевич обратился с речью к собравшимся. Солдаты освистали его, из толпы раздавались голоса: «Долой большевиков! На мушку!»

Шуваев понял, что он бессилен навести порядок, и возвратился в Чембар. Посоветовавшись с Ермилом Ивановичем Барышевым, отдал приказ об аресте Шильцева.

Часа через три Шильцев узнал о приказе уездного исполнительного комитета и открыто выступил против Советской власти.

— Товарищи солдаты! Большевики предлагают вам выбор: или на фронт, или в тюрьму, — говорил Шильцев, выступая перед солдатами. — Я думаю, ни то, ни другое нам не подходит. Мы будем наводить свои порядки. Дни большевистской власти сочтены: с юга идет Добровольческая армия Деникина, на севере и на Кавказе — англичане, в Сибири — Колчак и чехи, на Дальнем Востоке — японцы и американцы, в Одессе — французы, на Урале — атаман Дутов. Большевики остались на пятачке. На что они могут надеяться? На господа бога, которому они дали отставку?

Пьяные глотки орали в поддержку Шильцева. Отряд возвратился в Чембар, началась охота за советскими работниками.

Барышев и Шуваев, прошедшие школу революционной борьбы в Петрограде, сумели избежать ареста и развернули работу по мобилизации масс на подавление контрреволюционного мятежа.

По волостям разъехались члены укома и уисполкома, которые с помощью бедняков-активистов сколачивали дружины.

Под вечер в Чембар подоспел конный отряд, возглавляемый членом коллегии губчека Егоровым. Отряд спешился на Базарной площади. Егоров в сопровождении группы бойцов подъехал к зданию уисполкома. Вскоре появились Барышев и Шуваев.

Едва весть о прибытии чекистского отряда дошла до мятежников, те стали группами сдаваться. Шильцев сообразил, что авантюра лопнула, и бежал в неизвестном направлении, покинув свое пьяное войско. Солдаты мятежного отряда указали, где содержатся арестованные работники партийного и советского аппарата, которые тут же были освобождены и активно включились в борьбу с мятежниками.

Жаркое августовское солнце медленно скатывалось за горизонт. По улицам и через площадь лениво шествовали сытые коровы, поднимая облака пыли. Коровы тоскливо мычали, будто торопили своих хозяек быстрее освободить от тяжелой ноши. И, глядя на мирно возвращающееся с пастбища стадо, люди вдруг почувствовали, что жизнь идет своим чередом.

В течение двух дней Иван Егорович со своим отрядом производил обыски в кулацких дворах в Волчьем Враге, Владыкине и других селах, где было особенно сильным влияние кулаков и эсеров. Отобрано большое количество оружия: пулеметов, винтовок, патронов, полученных от Шильцева. Оружие пряталось в стогах, на чердаках и в погребах. Кулаки не успели воспользоваться им: мятеж был ликвидирован в самом зародыше.

Письмо губернского комитета партии левых эсеров, обязывающее членов волостных ячеек активно поддержать выступление Шильцева, опоздало на сутки. Оно поступило в волости, когда ставленник левых эсеров, авантюрист Шильцев, уже далеко от Чембара искал новых единомышленников и щедрых хозяев.

III

Двадцать второй пассажирский поезд был принят на первый путь. Пассажиры шумно высыпали из вагонов: за кипятком, в поисках продуктов, подать телеграмму, купить газеты — мало ли дел у человека, находящегося многие сутки в дороге.

Чекисты Мокшин и Земсков дежурили на вокзале, придирчиво осматривали пассажиров, особенно тех, кто сходил с мешками и чемоданами.

Документы проверяли сотрудники железнодорожной милиции, а чекисты должны были разбираться с подозрительными лицами, бумаги которых вызовут сомнение.

Стоянка поезда длилась сорок пять минут. Дали звонки отправления, и пассажиры кинулись к вагонам.

В Пензе в этот раз, как всегда, сошло немало людей, но документы у них были в полном порядке. Земсков и Мокшин собрались было вернуться на службу, чтобы доложить о результатах дежурства.

— Пойдем-ка между составами, — предложил более опытный Иван Иванович и спрыгнул с перрона на путь, с которого только что ушел поезд. Он приостановился, подождал Сергея Земскова. — Имей в виду, — проговорил он полушепотом, — ловкачи всегда хитрят, ищут лазейку. На этом и попадаются, куры-кочеты…

Они свернули за состав, закурили. Начинало смеркаться. Из-за товарного поезда, стоявшего на четвертом пути, вывернулся молодой мужчина. Увидев чекистов, он остановился в замешательстве, а потом побежал вдоль состава.

— Стой! — Земсков выхватил наган и сделал предупредительный выстрел. Мужчина стал отстреливаться.

— Ныряй под поезд, опереди и выходи ему навстречу, — распорядился Мокшин. — Смотри в него не попади, надо живым взять.

Сергей прополз под составом. Теперь ему были видны лишь бегущие ноги неизвестного. Тот продолжал стрелять в Мокшина.

Вот Земсков поравнялся с мужчиной, хотел было пролезть под вагон, но сообразил, что это опасно: неизвестный увидит и влепит пулю прямо в лоб. До конца состава оставалось три-четыре вагона. Земсков добежал до последнего вагона, притаился и стал ждать.

Иван Иванович последовал по пятам короткими перебежками от вагона к вагону. Расстояние между неизвестным и Сергеем сократилось до двух-трех шагов. Земсков выскочил из укрытия и ударил рукояткой револьвера по затылку, но в сильном возбуждении не рассчитал удара. Неизвестный упал и потерял сознание.

При обыске в Чрезвычайной комиссии, куда доставили задержанного — впрочем, довольно быстро пришедшего в сознание, — в его бумажнике обнаружили справку полевого госпиталя. Но по неразборчивой печати нельзя было определить, кому принадлежит госпиталь: белым или красным. В справке указывалось, что Кондаков Михаил Георгиевич по поводу ранения находился на излечении в полевом госпитале и следует к месту постоянного жительства в город Сызрань. Кроме справки в бумажнике оказалась небольшая сумма денег, несколько писем без конвертов и золотое кольцо.

Задержанный, называя себя Кондаковым, объяснил, что едет в Сызрань, сделал остановку здесь, чтобы навестить брата. Однако адрес брата не мог назвать.

— Откуда у вас оружие? — спросил Аустрин.

— Господи, у какого фронтовика сейчас нет оружия! — воскликнул Кондаков, картинно разведя руками.

— Почему вы убегали и отстреливались?

— С перепугу, товарищ начальник. Ей-богу, с перепугу. Известно, пуганая ворона куста боится.

— Золотое кольцо ваше?

— Так точно, мое. Обручальное.

— В царской армии вы служили?

— Служил, товарищ начальник, будь она проклята! До подпрапорщика дослужился.

Чекисты понимали: Кондаков не тот, за кого выдает себя, но никаких улик против него не было. Рудольф Иванович приказал отправить Кондакова в камеру предварительного заключения до выяснения личности.

Просматривая бумажник Кондакова, Сергей нашел квитанцию камеры хранения ручного багажа. Тонкая папиросная бумага застряла под разорванной подкладкой.

В камере хранения Сызрано-Вяземского вокзала получили самодельный баул, сколоченный из фанеры. Стенки баула оказались двойными. Тайники были заполнены до отказа. В одном — завернутые в тряпку патроны, в другом — документы: удостоверение личности офицера Освага капитана Мусина-Пушкина Михаила Георгиевича, письмо генерала Деникина на имя командования Чехословацкого корпуса, карта прифронтовой полосы с условными знаками, записная книжка и, главное, о чем чекисты и мечтать не могли, — список участников «Союза русского народа».

Аустрин пригласил Карпова и Егорова, широко улыбаясь, показал на разложенные на столе документы.

— Глядите, какую птичку изловили! Молодцы! А где Мокшин? — Рудольф Иванович обратился к Земскову, стоящему у окна.

— Он беседует с заявителем, сейчас придет, — ответил за Сергея Виктор Зиновьевич.

— Садитесь, товарищи, — пригласил Рудольф Иванович, — вместе посмотрим. — Он взял со стола серовато-зеленое удостоверение. — Капитан Мусин-Пушкин. Вот вам и прапорщик Кондаков! Фотокарточка его, печать на месте, подпись начальника штаба Добровольческой армии генерала Романовского…

Удостоверение пошло по рукам.

— В графе «часть» указано: «Осваг». Интересно, что это такое, — проговорил Егоров, рассматривая удостоверение.

— Об этом мы спросим капитана. Одно ясно: разведчик он крупного масштаба… Письмо генерала Деникина. — Аустрин развернул письмо и начал читать:

«Командующему Чехословацким экспедиционным корпусом, членам Чехословацкого национального совета. Уважаемые господа! Уведомляем, Ваше письмо нами получено. Мы вместе с Вами радуемся Вашим огромным успехам. Особенно велико политическое значение Вашего выступления. Образование Самарского, Уральского и Сибирского временных правительств, которые приняли на себя власть в освобожденных областях и объявили недействительным Брестский мир, создало возможность возобновить восточный противогерманский фронт. Мы рады отметить полное совпадение наших целей. Добровольческая армия имеет ту же программу; она оперирует на юге России и пробивается на восток. На плечи нашей армии легла непомерная тяжесть, но наши возможности развивать формирование и вести боевую подготовку весьма ограничены. Мы не можем получать материального снаряжения и патронов, так как наши сообщения с другими фронтами отрезаны сильными по числу большевистскими отрядами. Мы предприняли наступление на Кубани, но простой взгляд на карту показывает, что Кубань не может служить выгодной базой для будущих военных операций крупного масштаба. Отсутствие согласованных действий между нами приводит к долгой отсрочке решительной борьбы с большевизмом для установления порядка на территории России. В этих условиях мы взываем к Вашей помощи. Нам кажется, что совместным наступлением на Астрахань и Царицын мы можем быстро достичь указанной выше цели.

Прошу рассмотреть нашу просьбу и предпринять такое наступление, хотя бы силами одной дивизии.

Примите уверения в нашем глубоком уважении к Вам и преданности. Генерал А. Деникин».

— Трогательная любезность! — усмехнулся Аустрин, откладывая письмо. — Отличный материал для отдела прифронтовой агитации. Письмо срывает маску с чехословацких легионеров и раскрывает планы Добрармии..»

В кабинет без стука вошел запыхавшийся Мокшин.

— Рудольф Иванович, убийство! Товарищ Оленин убит, бывший комиссар, заведующий отделом внутренних дел…

— Где? Как?

— Выстрелом в затылок. Труп найден на берегу, близ мужского монастыря.

— Виктор Зиновьевич, займитесь убийством вместе с товарищем Мокшиным, — распорядился Аустрин.

После того как вышли Карпов и Мокшин, Рудольф Иванович несколько секунд сидел будто в оцепенении. Сообщение об убийстве Оленина, с которым он работал в коллегии внутренних дел, ошеломило.

— Продолжим, товарищи, — наконец глухо проговорил он, протягивая руку к документам. — Карта: Саратов — Пенза — Сызрань — Самара… Какие-то знаки. Об этом тоже Мусина-Пушкина спросим… Список «Союза русского народа»! Глядите: Волохов, Евграфов, Девлет-Кильдеев, Горелов…

Рудольф Иванович вспомнил: эти фамилии называла Паша Путилова, рассказывая о сборищах в Ахунах.

Мусин-Пушкин сначала пытался отказаться от баула и документов, но улики были столь неопровержимы, что вскоре вынужден был признаться во всем.

Он говорил, что не очень верил в победу белого движения и мечтал только о том, чтобы уехать за границу, подальше от войны. Капитал на этот случай у него был припасен. Шпионская командировка в Самару рушила планы капитана, но отказаться от нее Мусин-Пушкин не мог. И потом, хотелось взглянуть на отчий дом. Теперь он считал, что все пропало, и поэтому откровенно рассказывал чекистам о полученном задании и проделанной работе.

«Терять мне нечего, — рассуждал он, — а чистосердечное признание, может быть, смягчит большевистских комиссаров».

Мусин-Пушкин показал: ему двадцать девять лет, родился в имении родителей в деревне Зеленовке Сызранского уезда, происходит из потомственного дворянского рода, князь. В шестнадцатом году окончил Академию генерального штаба, выпущен в чине штабс-капитана. Уже в Добровольческой армии получил звание капитана; служит в должности старшего офицера в осведомительно-агитационном агентстве, сокращенно Осваг, при штабе Деникина. Осваг ведет идеологическую обработку солдат, агитацию среди населения, контрразведывательную работу в Добровольческой армии и ее окружении. Иногда офицеры Освага выполняют задания разведывательного характера и особые поручения. В данном случае Мусин-Пушкин выступал в роли разведчика и офицера для особых поручений.

В записной книжке капитана были заметки о моральном духе населения городов, в которых он побывал; о работе заводов и фабрик на нужды обороны, о наличии и формировании воинских частей.

Сведения о Пензе выглядели так:

«…моральный дух населения невысок, продуктов не хватает… Железнодорожный узел функционирует. Монетный двор, эвакуированный из Петрограда, пока не работает. Открыты пулеметные курсы, обучение войск идет плохо: недостает специалистов. Есть небольшие соединения, созданные из военнопленных, перешедших на сторону большевиков, командир Частек. Они используются для подавления крестьянских восстаний.

Приказом за номером два от восемнадцатого июля объявлен призыв в Красную Армию бывших офицеров. Явилось около сотни, многие офицеры уклоняются от призыва. В Пензе идет формирование 1-й Пензенской пехотной дивизии, начальником дивизии временно назначен Иван Фомич Лепик. Тридцать первого июля объявлена мобилизация кавалеристов и артиллеристов 1891, 1892, 1893, 1894 годов рождения, а также кавалерийских, артиллерийских и обозных лошадей. Командует 1-й революционной армией Тухачевский, политкомиссары Куйбышев и Калнин. Численность мобилизованных ориентировочно около полутора тысяч человек».

— Как же вы, князь, офицер, стали заурядным шпионом? — спросил Егоров, листавший записную книжку задержанного.

Мусин-Пушкин опустил голову, молчал. Вначале он сам болезненно переживал это. Когда ему предложили первое шпионское поручение, Мусин-Пушкин возмутился: оно противоречило, по его мнению, нравственным нормам, усвоенным им с детства. Однако князь сумел побороть чувство отвращения, внушил себе, что идет война и он обязан участвовать в ней, что служба — его патриотический долг.

Но отвечать на вопрос следователя князь не стал.

На карте, изъятой у Мусина-Пушкина, красной чертой была отмечена дислокация частей Красной Армии, синей — белых войск и чехословацких легионеров. Вблизи красной черты были нарисованы деревья, написаны их названия. Каждое дерево, как пояснил капитан, условно обозначало то или иное воинское формирование: дуб — дивизия, пихта — полк, береза — батальон, ракита — рота…

— Для кого же вы собрали эти сведения? — спросил Егоров, выслушав показания Мусина-Пушкина.

— Разумеется, для Освага.

— А для чехословаков — только письмо? — поинтересовался Земсков, присутствовавший при всех допросах шпиона.

— Нет. Я должен был устно доложить об успехах Добровольческой армии, чтобы повлиять на них в положительном смысле.

— О каких успехах?

— Об освобождении Тихорецкой, наступлении на Екатеринодар, о том, что в Добровольческую армию со всех сторон стекаются офицеры и что пленные красноармейцы переходят на нашу сторону… — На этих словах капитан поперхнулся, Иван Егорович заметил это.

— А что, действительно есть такие факты?

— К сожалению, наоборот: рядовые Добрармии бегут к красным.

— Понятно. Скажите, капитан, как вы могли добраться до Пензы со столь ненадежным документом? — спросил Егоров и показал на справку госпиталя.

— Свет не без добрых людей. В поезде я познакомился с матросом, ехавшим домой на побывку. Мы выпили, видно, я понравился ему. Матрос любил порассуждать о мировой революции, о борьбе с гидрой международного капитала, о бдительности… Всю дорогу опекал меня, при проверке документов выдавал за фронтового друга.

Когда речь зашла о «Союзе русского народа», князь опять попытался скрыть правду. Он говорил, что филиалы этой организации будто бы созданы при всех подразделениях Добровольческой армии. У него изъят список членов «Союза», проходящих службу при штабе армии. Он, Мусин-Пушкин, является руководителем этого подразделения «Союза». В пути, обнаружив случайно попавший в бумажник список, переложил его в баул.

Иван Егорович был знаком с материалами и знал, что в списках есть люди, с которыми сотрудницы ЧК встречались в Ахунах.

— Врете, князь, как шелком шьете. Только в народе говорят: вранье — что дранье, того и гляди, руку занозишь.

Мусин-Пушкин покраснел, как школьник, уличенный во лжи. Но, не зная, какими сведениями располагает этот коренастый мужчина с крупными руками рабочего, еще не решался открыться.

— Обратите внимание: бумага даже на изгибах не потерлась. Но главное в том, что мы знаем этих людей, например Волохова, Девлет-Кильдеева и многих других, они живут в нашем городе, и мы можем устроить вам очную ставку с ними. Ваше желание скрыть сообщников похвально, только это, как видите, уже невозможно.

Капитану не оставалось ничего другого, как согласиться с доводами следователя. Его последующие показания с исчерпывающей полнотой раскрывали деятельность «Союза русского народа» и характеризовали всех его участников.

Коллегия губернской Чрезвычайной комиссии под председательством Аустрина, выслушав сообщение Егорова, приняла решение приступить к ликвидации контрреволюционной организации.

Карпову, Егорову и Земскову было поручено разработать план операции.

Вечером Рудольф Иванович пригласил Пашу и Груню к себе в кабинет. Путилова смело прошла вперед и крепко пожала руку председателю губчека, вышедшему навстречу, а Груня застыла у порога.

— Проходите, садитесь, — пригласил Аустрин, приветливо улыбаясь. — Значит, такая ситуация складывается: мы начинаем аресты участников «Союза русского народа». Вам надо, как говорится, выйти из игры и несколько дней не появляться здесь.

— Понятно, Рудольф Иванович, — сказала Путилова. — Мне, наверное, вообще пора уезжать. В сентябре открываются курсы Комиссариата просвещения, Феликс Эдмундович обещал отпустить меня на учебу. Хочу стать учительницей.

— Прасковья Ивановна, я не смею задерживать вас, но, может быть, вы заедете на недельку в Рузаевку. Обстановка там сложная, сотрудники уездной чека не знают азов нашей работы. Помогите им добрыми советами — у вас большой опыт…

— Хорошо. Я согласна, — сказала Путилова и поднялась. — Еду сегодня же.

— Спасибо. Перед отъездом зайдите, поговорим.

— Ясно, Рудольф Иванович.

— А вам, Груня, придется дома отсидеться. Впрочем, по городу можете ходить свободно, — добавил Аустрин.

Девушки вышли на Советскую площадь. Паша на минутку остановилась, посмотрела на здание губисполкома, будто прощалась с ним. Потом они постояли возле братской могилы павших во время белочешского мятежа.

— Они взошли на костер, — тихо проговорила Путилова. — Помню, однажды перед нами, молодыми сотрудниками ВЧК, выступал старый большевик, чекист Озолин. Он сказал: если веришь в дело революции, если любишь свой народ, воспитывай в себе готовность взойти на костер — отдать жизнь, когда это потребуется революции и народу.

— Ты смогла бы, Паша? — спросила Труня, которую взволновали слова подруги.

— Н-не знаю… Если этого потребуют от меня партия и революция…

— Я-я, наверное, не смогла бы, — смущенно проговорила Груня.

— Ничего, Груня. Только всегда будь такой же честной, искренней, не криви душой…

Они еще долго гуляли по спящему городу. Путилова говорила о том, что мечтает быть учительницей, что она очень любит детей.

— Кончится война, учителя станут самыми нужными людьми… Груня тоже хотела учиться, но пока не знала где. Потом призналась, что любит Сергея Земскова, но он не замечает ее, обращается просто как с товарищем.

— Эх, Груня, Груня, — глубоко вздохнула Паша. — Все равно любить — это всегда прекрасно. И очень тяжело, когда некого любить…

С утренним поездом Путилова уехала в Рузаевку.

В короткий срок аппарат губчека собрал необходимые сведения на членов «Союза русского народа». Были уточнены адреса, установлены возраст, семейное положение, места работы, прошлое. Состав организации оказался весьма разнородным. В нее входили офицеры — даже один престарелый полковник, бывшие гимназисты, служащие, юнцы без определенных занятий.

В распоряжении чекистов были показания Мусина-Пушкина, но этого не хватало для проведения массовых арестов.

Члены коллегии губчека, обменявшись мнениями, договорились: вначале арестовать Волохова, Горелова, Евграфова и Девлет-Кильдеева; их допросами получить новые улики. На этих лицах остановились по двум соображениям: во-первых, они значились первыми в списке, и можно было предполагать, что они играют руководящую роль в организации; во-вторых, все они были офицерами: Волохов, Горелов и Евграфов — поручики; Девлет-Кильдеев — подпоручик. Его отец до революции владел крупным имением в Мокшанском уезде.

При аресте Бориса Горелова были обнаружены важные документы: список членов «Союза русского народа» — копия списка, изъятого у Мусина-Пушкина; планрасстановки сил и действий на случай приближения белогвардейцев, отчеты членов «Союза» о проделанной работе, подписки, две сотни подстрекательских листовок.

Во время обыска в Ахунах недалеко от дома Волоховых в пустующих дачах найдены два склада оружия: винтовки, шашки, гранаты, патроны и даже два мотоцикла.

Полученные доказательства убедительно подтверждали, что «Союз русского народа» существует, ведет враждебную работу и готовится к решительным действиям.

За ночь было арестовано около семидесяти участников «Союза». Следствие по делу вели Егоров, Карпов, Земсков, Мокшин и другие сотрудники — почти весь аппарат губчека.

Показания арестованных со всей полнотой воссоздали картину возникновения и подрывной деятельности «Союза русского народа».

В марте восемнадцатого года известный авантюрист и ярый враг революции Борис Савинков нелегально приехал в Москву и при помощи своих многочисленных связей из числа бывших офицеров создал подпольный «Союз защиты родины и свободы».

В программе было записано, что «Союз» ставит перед собой следующие цели: свержение Советского правительства, организацию «твердой власти» в России, восстановление старой армии и продолжение войны с Германией. Для достижения поставленных целей «Союз» рассчитывал подготовить вооруженные выступления против Советской власти, которые должны были начаться в Казани, Ярославле, Муроме, Рыбинске…

В городах Поволжья создавались филиалы, склады оружия; туда направлялись эмиссары Центрального штаба «Союза», который размещался в Москве на Остоженке.

Накануне пасхи в Пензу приехал представитель «Союза защиты родины и свободы» полковник Верхотуров. Он остановился у сослуживца — генерала Росницкого. Полковник хорошо знал Росницкого и надеялся на его активную помощь.

Росницкий тепло принял Верхотурова, терпеливо выслушал, но категорически отклонил его просьбу принять участие в создании филиала «Союза», сославшись на то, что хочет умереть тихо, своей смертью.

Генерал даже не признался полковнику в том, что нечто подобное ему предлагал штабс-капитан Любомиров. Он подумал, Верхотуров и Любомиров, как видно, не знакомы между собой, действуют разрозненно, незачем путать им карты. Однако Росницкий назвал полковнику своего племянника поручика Горелова и его приятеля Волохова, которые, по словам генерала, не признают новой власти и ищут способы борьбы с ней.

Полковник попросил генерала Росницкого организовать ему встречу с указанными офицерами. Генерал согласился, и встреча состоялась в его доме. Сам Росницкий не только не принял участия в переговорах, но демонстративно ушел из дому на это время.

Борис Горелов и Вениамин Волохов без колебаний приняли предложение Верхотурова. По московскому образцу был создан штаб филиала «Союза защиты родины и свободы». В него вошли полковник Кашкин, поручики Горелов, Волохов, Евграфов и подпоручик Девлет-Кильдеев. От престарелого Кашкина пользы, конечно, не было, да он, кажется, и не очень хорошо соображал, в какую историю его втянули, но для авторитета организации имя и чин полковника имели немаловажное значение…

Бориса Горелова, ставшего фактическим руководителем организации, допрашивал Иван Егорович.

В доме Горелова, как известно, были найдены многие документы «Союза». Это были неопровержимые улики, и поручик, видя бессмысленность запирательства, почти сразу же признался, правда не во всем.

— Расскажите, Горелов, как создавалась ваша организация?

Поручик вытер выступившую на лбу испарину, стрельнул по Егорову серыми глазищами, круглыми, как у совы, глубоко вздохнул.

— Как создавали? Сначала привлекли близких знакомых, — начал он с хрипотцой, откашлялся. — Люди не знали куда девать себя, чем заняться. Между тем нужно было жить, есть, пить… Соглашались.

— Наверное, вы что-нибудь обещали им?

— Мы оказывали материальную помощь остро нуждающимся.

— Откуда у вас деньги?

— Полковник Верхотуров оставил десять тысяч, вносили члены «Союза» из обеспеченных семей. Например, Девлет-Кильдеев пожаловал целую тысячу…

— Продолжайте, — поторопил Егоров, прервав затянувшееся молчание Горелова.

— Знакомых набралось человек тридцать. Потом стали втягивать молодежь. В этих целях устраивались вечерники в Ахунах, с выпивкой и танцами. Мы приглядывались к молодым людям; тех, кто подходил нам, приближали к себе, обрабатывали. Надо сказать, вовлечь юнцов в «Союз» не составляло большого труда. Романтически настроенные гимназисты были готовы пойти на любое дело. Очевидно, сама таинственность покоряла их…

— Название «Союза» менялось? — спросил Егоров, знавший, что организация возникла как филиал «Союза защиты родины и свободы».

— Первоначально он назывался «Союз защиты родины и свободы», то есть так же, как в других городах. В июле в газетах появились сообщения о раскрытии и ликвидации этой организации в Москве, Ярославле и Муроме. Посоветовавшись между собою, члены штаба согласились изменить название, остановились на «Союзе русского народа».

— Сообщения печати, о которых вы упомянули, не насторожили вас, не побудили отказаться от пустой и опаской затеи?

— По правде сказать, не очень: о нашей организации знал один Верхотуров. Мы верили, что полковник не выдаст. Однако человек десять, самых трусливых, покинули «Союз».

— Расскажите о практической деятельности «Союза русского народа».

Горелов зевнул, усмехнулся.

— Тешили друг друга байками да сладкими надеждами.

— И только?

— Никаких подрывных акций мы не осуществляли, — вяло проговорил поручик.

— Неправда, Горелов. При обыске у вас изъяты подстрекательские листовки. Точно такие же расклеивались в городе. Разве это не ваша работа?

— Виноват, гражданин следователь, — сказал Горелов, заерзав. — Забыл. Листовки — наша работа.

— А еще что?

— Клянусь честью офицера, других подрывных действий члены «Союза» не совершали.

О том, что пытался скрыть поручик Горелов, рассказали его соучастники.

Члена штаба «Союза русского народа» Евграфова допрашивал Земсков. Евграфов говорил медленно, беспричинно краснел.

Он показал: в начале августа штаб «Союза» принял решение убить председателя губчека Аустрина, чрезвычайного комиссара 1-й Восточной армии по борьбе с контрреволюцией Бруно, комиссара внутренних дел Оленина.

— Расскажите, кто и как убил Оленина?

— Убийство Оленина было поручено молодым участникам организации, фамилии не могу вспомнить, оба учились в кадетском корпусе в Петрограде, мечтали стать офицерами; они целую неделю следили за Олениным, установили, что тот иногда перед сном выходил погулять к реке… Там его и застрелили.

— Известны ли вам обстоятельства покушения на Бруно?

— О покушении на Бруно я слышал, но подробностей не знаю: этой операцией руководил член штаба Волохов.

— Значит, убийство Оленина совершено под вашим руководством, а покушение на Бруно организовал Волохов? Я правильно понял вас?

— Точно так, гражданин следователь.

Волохов после недолгого запирательства рассказал о том, как готовился террористический акт над чрезвычайным комиссаром. Бруно жил в гостинице «Эрмитаж». Его комната находилась на втором этаже, окно выходит во двор. Под окном, метрах в пяти от здания, протянулись складские помещения. Крыша склада почти на одном уровне с окнами второго этажа… Смежные дворы отделены ветхими заборами, имеют выходы на Московскую и Лекарскую улицы, поэтому стрелявшему — фамилию его Волохов категорически отказался назвать — удалось легко скрыться.

Кроме того, Волохов показал, что лично он в июле по поручению штаба «Союза русского народа» выезжал в Самару, чтобы установить связь с белыми войсками и получить помощь от них.

— Каковы результаты поездки? — спросил Виктор Зиновьевич, вглядываясь в лицо арестованного и пытаясь понять, до конца ли он откровенен.

— Я был принят полковником Галкиным. Он весьма заинтересовался моим сообщением о работе созданного нами «Союза русского народа». Полковник сказал, что они очень нуждаются в офицерских кадрах, и посоветовал членам «Союза», офицерам, перебраться в Самару. Я обещал доложить об этом предложении штабу нашей организации…

— Как отнеслись к нему члены штаба?

— Поручик Горелов отверг предложение Галкина, он рассчитывал на приход войск Деникина. В этом случае мы, как расписано в плане, захватили бы губсовдеп, почту и телеграф, пороховые склады…

Волохов рассказывал спокойно, только по глубоким затяжкам — папиросу ему дал следователь — можно было заметить, что он внутренне напряжен.

Клубок разматывался быстрее, чем предполагали чекисты.

В пятницу, 6 сентября, Аустрину позвонили из Рузаевки. Начальник уездной чека сообщил, что погибла Путилова. Слышимость была плохая, и уточнить обстоятельства гибели было невозможно. Рудольф Иванович сказал, что сейчас же выезжает, и, когда убедился, что на том конце провода его поняли, повесил трубку.

Он тут же пригласил Земскова.

— Ты кого допрашиваешь? — спросил Аустрин, едва Сергей переступил порог; в голосе председателя слышалось нетерпение.

— Поручика Евграфова, — ответил Земсков, не понимая тона обращения.

— Можешь прерваться на денек?

— Конечно, дело закончено.

— Поедем в Рузаевку.

— Рудольф Иванович, что случилось?

— Прасковью Ивановну, Пашу Путилову, убили…

— Как убили?

— Не знаю, слышимость скверная — не смог выяснить.

Сообщение Аустрина ошеломило Сергея: за короткое время знакомства он успел сдружиться с этой большеглазой, живой и остроумной сотрудницей.

Аустрин и Земсков выехали с первым товарным поездом. Свободных мест на паровозе не оказалось, устроились в будке кондуктора. На место приехали под вечер. Уездная Чрезвычайная комиссия размещалась в красной кирпичной казарме, раньше там было общежитие кондукторского резерва.

Тридцатилетний начальник уездной чека Вавилкин, бывший рабочий вагоноремонтных мастерских, провел их в комнату, где был установлен обитый кумачом гроб с телом Путиловой. Несколько минут стояли в скорбном молчании, глядели на обезображенное лицо Паши, ее нельзя было узнать.

— Мало пожила, — тихо проговорил Аустрин.

— Очень любила детей, мечтала стать учительницей, — сказал Сергей, вспомнив недавний разговор с Пашей.

— Да, Прасковья Ивановна говорила об этом, — подтвердил Вавилкин. — В понедельник собиралась уезжать, два денечка не дожила!

Они вернулись в кабинет начальника уездной чека.

— Расскажите подробнее, как это произошло, — попросил Аустрин.

— Стало известно, что в женском монастыре в Пайгарме, что в четырнадцати километрах отсюда, укрываются белогвардейцы. Она взяла четырех бойцов, верхом поскакала в Пайгарму… — Вавилкин смущенно замолчал, отбросил с глаз светло-русый чуб. — Я послал за Кирпичниковым, он сейчас подойдет и лучше меня расскажет: был там, на месте. И еще красноармеец Эльменькин все видел, но сейчас лежит в больнице, не знаю, может ли разговаривать… Вы есть хотите? — спросил Вавилкин, видно чувствуя неловкость оттого, что не знает подробностей о гибели сотрудницы.

— Пожалуй, позднее. Как, Сергей Степанович? — Аустрин повернулся к Земскову.

— Можно потерпеть, — согласился Сергей, хотя утром выпил только стакан чаю с сухарем и порядком проголодался.

— Да, я не доложил вам: перед поездкой в монастырь Прасковья Ивановна побывала там под видом богомолки, — сказал Вавилкин, поправляя портупею на плече. — Даже ночевала у них.

— Это как же удалось ей? — спросил Земсков.

— Выпросила у кого-то деревенский наряд — ну, там кофту, юбку, — подвязалась черным платком и пристроилась к верующим. Вместе со всеми осталась на монастырском подворье. Ночью заметила, что-то неладное творится в монастыре. Подозрительно пробирались мужчины, и, как определила Путилова, у них было оружие при себе.

Вошел Владимир Кирпичников. Высокий, стройный, на его красивом худощавом лице с ввалившимися щеками застыла напускная начальственная строгость.

Владимир Петрович представился, как полагалось военному человеку, и, получив разрешение, сел, снял фуражку и положил перед собою на стол, расстегнул кожаную тужурку. Председателя губчека Кирпичников хорошо знал: не раз встречался с ним в кабинете Кураева в дни белочешского мятежа.

— В ночь с четвертого на пятое из Пайгармы возвратились трое бойцов. Один из них был ранен в руку, — начал Кирпичников. — Бойцы рассказали, что Путилова и красноармеец Эльменькин схвачены белогвардейцами, а им удалось уйти. Я отругал их, обозвал трусами. Но бойцы уверяли, что там собралось много «всякой сволочи», и они были бессильны что-либо сделать. Мне доложили об этом часа в три. Я поднял отряд по тревоге. В Пайгарму мы прискакали уже на рассвете, солнце еще не взошло, но было почти светло. Издали я заметил толпу возле женского монастыря. Когда мы приблизились метров на двести, из толпы раздались выстрелы. Мне даже пробили тужурку и бумажник. — Кирпичников показал заштопанную мужскими руками дыру на тужурке, достал из кармана пухлый кожаный бумажник.

— Что у вас там? — спросил Аустрин, подумав: «Всю канцелярию, что ли, возит в бумажнике».

— Личные документы и записные книжки. На досуге записываю, может быть, пригодится. В бумагах пуля и заблудилась…

— Хорошо, продолжайте.

— Завязался настоящий бой. Беляков было больше, чем нас, но действовали они несогласованно. Примерно через полчаса их ряды стали редеть. Несколько человек было убито, остальные разбежались. Когда мы ворвались в монастырь, там были одни монашки. Они закрылись в своих кельях. Внизу под лестницей лежал боец Эльменькин без сознания. В темном коридоре нашли изуродованное тело товарища Путиловой… Я встретился с активистами села, они назвали мне кулаков и белогвардейцев, участвовавших в нападении на отряд Путиловой. Восемь человек нам удалось задержать…

— Где они?

— Мы расстреляли их.

— Зря, — строго заметил Аустрин. — Я понимаю, война, но с беззаконием надо кончать.

— Кровь за кровь — вот и весь закон, — сказал Владимир Петрович со злостью. На его лице выступили красные пятна. Рудольф Иванович не осуждал Кирпичникова, объяснял его действия боевыми условиями и юношеской горячностью.

Аустрин и Земсков переночевали в отряде Кирпичникова. Утром, позавтракав на скорую руку в солдатской столовой, отправились в больницу. Заведовал больницей пожилой фельдшер, низкорослый с оттопыренными прокуренными усами. Он предупредил, что больной слаб, и разрешил беседовать с ним не больше пятнадцати минут.

Бойца Эльменькина так запеленали бинтами, что виднелись лишь темные точки глаз.

— Я Аустрин, председатель губчека. Можете ли вы ответить на мои вопросы?

— Мо-огу, — с расстановкой послышалось из-под бинтов.

— Не торопясь, расскажите, как вы приехали в Пайгарму и что там случилось.

— В Пайгарму мы приехали вечером. Помню, стадо гнали с пастьбы. Товарищ Путилова и мы, четверо бойцов, — все были верхами. Остановились возле женского монастыря. Прасковья Ивановна позвала меня с собой, а остальным велела находиться у подъезда, никого не впускать в монастырь и не выпускать оттуда. Ну вот, зашли в монастырь, товарищ Путилова вызвала игуменью и попросила провести нас по монастырю. Игуменья отказалась. Говорит: «Я не могу позволить, чтобы безбожники-большевики своим присутствием осквернили святую обитель». Товарищ Путилова пригрозила ей револьвером. Согласилась игуменья. Пошли втроем. В одном коридоре было сильно накурено. «Это что же, ваши монашки табачком балуются?» — спросила товарищ Путилова. Игуменья побледнела.

И тут сзади напали какие-то мужчины, должно белогвардейцы. Товарищ Путилова свалилась от удара по затылку, а я выхватил револьвер, но выстрелить не успел: меня тоже сшибли с ног, отобрали оружие…

Боец закрыл глаза и замолчал.

— Что потом, дальше? — нетерпеливо спросил Аустрин.

— Когда я упал, меня били по голове и по ребрам. Сапогами пинали. Потом, должно, решили, что я помер, оттащили за ноги и бросили под лестницу. Сколько я лежал без сознания, не помню. Придя в себя, увидел, как в передней, в трех метрах от меня, мучают Прасковью Ивановну. Озверевшие монашки ухватили ее за ноги и тянули в разные стороны, должно, хотели разодрать на части мертвое тело. Я пытался подняться, но не мог. Кричал, хотел остановить их. А может, мне казалось, что я кричу… Почему они меня не добили? Потом я опять потерял сознание. Когда очнулся, увидел товарища Кирпичникова…

Эльменькин замолчал, под нижними веками выступили капельки пота. Фельдшер снял полотенце со спинки стула и осторожно вытер пот.

Рудольф Иванович пожелал Эльменькину скорого возвращения в строй, поблагодарил фельдшера за заботу о бойце.

Красноармейцы, выезжавшие в Пайгарму вместе с Путиловой, дополнили рассказ своего товарища.

После того как Путилова и Эльменькин зашли в монастырь, прошло часа полтора. В сумерках бойцы увидели, как десятка два вооруженных людей полукольцом охватывают здание монастыря. Заметив красноармейцев, они открыли огонь. Один боец был ранен в левую руку. Понимая, что натиск кулацко-белогвардейской банды не сдержать, красноармейцы вскочили на коней. Наступившая темень помогла отойти без потерь.

В полдень состоялись похороны Прасковьи Ивановны Путиловой.

Стояла чудная пора бабьего лета. По-летнему яркое солнце будто хотело отогреть своим теплом застывшее тело. В воздухе плыли тончайшие нити паутинок, печально падали пожелтевшие листья с деревьев. Весь поселок собрался проводить героиню в последний путь.

На митинге выступил Рудольф Иванович, комок в горле мешал говорить. Аустрин медленно выговаривал слова, делал длинные паузы, стараясь пересилить волнение.

— Всей короткой жизнью, своими боевыми делами товарищ Путилова доказала великую веру в революцию и преданность ей. Она заплатила своей молодой жизнью за нашу грядущую победу… Тебе, дорогая Паша, геройски павшей в борьбе с врагами трудового народа, мы, оставшиеся в живых, сегодня приносим клятву… Клянемся на твоей могиле, что будем с удвоенной энергией продолжать дело освобождения трудящихся масс от гнета и рабства. За твою горячую, невинно пролитую кровь мы отплатим врагу сторицею. На отчаянный террор буржуазии и белогвардейцев мы ответим беспощадным красным террором…

Прогремели винтовочные залпы, гроб опустили в могилу. Над холмиком поставили тумбу с огненно-красной звездой.

IV

Участники контрреволюционной организации «Союз русского народа» содержались в городской тюрьме, и Рудольф Иванович дал указание вести допросы там же, в следственных камерах. Чекисты до малейших подробностей уточняли вину каждого участника: когда и при каких обстоятельствах вовлечен в организацию, какие враждебные действия совершил, выясняли политические убеждения и связи членов «Союза».

Всякий раз, перед тем как приступить к допросу, Земсков заходил на несколько минут к Ивану Егоровичу Егорову или приноравливался вместе с ним идти на работу.

Иван Егорович рассказывал о том, как он, рядовой рабочий вагоно-обозного завода, осваивал грамоту революции. Его воспоминания об Октябрьских событиях в Петрограде были захватывающе интересными. И хотя Егоров не имел большого опыта чекистской работы, он, должно быть, пролетарским чутьем успешно постигал ее методы. Земсков очень нуждался в добрых советах Ивана Егоровича.

Сегодня Егоров был в отличном расположении духа, и Сергей воспользовался этим: задал вопрос, который интересовал его, наверное, с момента прихода на работу в комиссариат.

— Иван Егорович, какими качествами должен обладать чекист? — спросил Земсков, усаживаясь около стола, сколоченного из некрашеных, но хорошо отполированных локтями досок, за которым работал в тюрьме Егоров.

Иван Егорович по привычке потер лоб кончиками пальцев.

— Очень многие качества нужны чекисту. Даже не знаю, что назвать первым.

— А вы назовите, скажем, пять самых необходимых черт.

— Хорошо! Загибай пальцы. Честность, сдержанность, вежливость. И пожалуй, самое главное — большевистская идейность. Достаточно исключить одно из этих качеств — и нет настоящего чекиста.

— Извините, Иван Егорович, но разве можно быть вежливым с врагами революции?

— Обязательно! Ничто так не обезоруживает обвиняемого, как вежливость следователя… Феликс Эдмундович подчеркивает, что нужно не только вежливо, но бережно относиться к арестованному: гораздо вежливее, чем к близкому человеку… Ты кого собираешься допрашивать?

— Поручика Евграфова.

— Человек он любопытный. Копни поглубже его жизнь, что привело его в «Союз»?

Грубостью Сергей и раньше не отличался, но иногда напускал на себя строгость, холод официального тона.

Ввели Евграфова. Он остановился у порога, руки сцеплены за спиной. Долговязый, нескладный.

— Садитесь, пожалуйста, — предложил Земсков, указав взглядом на табуретку, прикрепленную к цементному полу железными скобами.

Евграфов сел, длинными пальцами взял папиросу из протянутого Сергеем портсигара, закурил. Поручик строил догадки: чем вызвана такая любезность следователя?

— Расскажите, Евграфов, о своей жизни.

— Не понимаю, какое отношение имеет к делу моя жизнь, — сказал поручик, краснея; поперхнулся дымом и закашлялся.

— Просто по-человечески хочу разобраться, как вы дошли до нынешнего состояния.

— Извольте. С чего начать?

— С самого начала.

— Хорошо. На белый свет я появился в Зубриловском имении Голициных двадцать восемь лет тому назад, — начал Евграфов в тон, каким задан вопрос. — Нет, я не княжеского роду. Мой отец, разорившийся помещик, служил смотрителем в усадьбе Голициных… Не приходилось бывать там? При случае побывайте: места изумительно красивые. Большой старый парк, невдалеке Хопер, лесные овраги и пригорки. Детство — самая радостная страница моей жизни. Особенно хорошо было летом: из Петрограда и Москвы съезжались городские внуки и племянники. Среди них было немало моих сверстников. Парк населялся пиратами, индейцами, лешими и снегурочками… Потом учился в гимназии, что на углу Никольской и Троицкой. Когда мне было пятнадцать лет, где-то под Мукденом в звании штабс-капитана погиб отец. Закончил гимназию, Казанское военно-пехотное училище, затем кормил вшей в окопах. В декабре шестнадцатого получил ранение, два месяца провалялся в лазарете и был отпущен домой. Жил у матери, пока не проели ее скудные запасы…

— Почему вы не прошли регистрацию, как бывший офицер?

— Я уже был членом «Союза», и мы решили уклониться от явки на регистрацию. Если признаться честно, не по каким-нибудь высоким соображениям, а просто из трусости.

— Чего же вы боялись?

— Одинаково боялись и расстрела, и призыва в Красную Армию. Воевать против бывших сослуживцев мы не хотели.

— Какие мотивы побудили вас вступить в контрреволюционную организацию?

— Вначале — нужда. В первых числах мая я случайно встретился в городском саду с поручиком Гореловым. Он спросил, как я живу. Я честно признался, что голодаю. Горелов под большим секретом сообщил: группа офицеров объединилась для совместной борьбы с большевиками. Если я примкну к ним, они окажут мне материальную помощь. Я рассудил, что терять мне нечего, и принял предложение Горелова. Позднее, когда стали тайно встречаться и обсуждать меры борьбы с Советской властью, мы все больше распаляли в себе злобу и ненависть к большевикам…

Евграфов опять покраснел и замолчал, видимо, невольное признание смутило его.

В то же самое время Егоров допрашивал поручика Горелова. Будучи до конца преданным делу революции, Иван Егорович хотел понять, на что надеялись оторванные от народа офицеры, поднявшие руку на Советскую, на народную, власть.

— Ваша организация — горстка отчаявшихся, потерявших стержень, как вы верно выразились, офицеров. За вами наблюдали тысячи людей, которым чужды ваши цели. Скажите, вы искренне верили в успех организации?

— Если бы не верил… Впрочем, какое это имеет значение?

— А все же? На что вы рассчитывали?

— На приход Добровольческой армии и отчасти на возвращение легионеров. В этом случае мы захватили бы ключевые позиции в городе: губсовет, телеграф, пороховые склады…

— Что же реально успела сделать ваша организация?

— Вели агитацию, распространяли листовки, готовили оружие… Обо всем этом я уже рассказывал.

— Есть ли эсеры в вашем «Союзе»?

— Не знаю, — сухо ответил Горелов, явно не желая говорить правду.

— Следствие по вашему делу закончено, — объявил Егоров после минутной паузы. — Нет ли жалоб на следствие?

— Нет. Справедливость и гуманность — те качества, которые ценятся даже у врага.

V

Осенью восемнадцатого года в Пензенской губернской тюрьме скопилось большое число заключенных: одни ждали решения суда, другие отбывали положенный срок наказания. Там были грабители, спекулянты, фальшивомонетчики, хулиганы… Вместе с уголовными преступниками содержались арестованные участники кулацких мятежей и члены контрреволюционной организации «Союз русского народа», в отношении которых еще велось следствие. Камеры были переполнены до отказа.

Начальник тюрьмы Шмаков и его помощник Преображенский — оба бывшие офицеры царской армии — преступно халатно занимались своими служебными обязанностями, пьянствовали на глазах у подчиненных и, естественно, разложили дисциплину среди тюремной охраны. Бдительность надзирателей была слабой: продуктовые передачи не проверялись, в нарушение инструкции заключенных выводили на прогулку партиями. Беспечностью и расхлябанностью охраны воспользовались заправилы уголовного мира. Они получили оружие с воли и стали готовить массовый побег заключенных из тюрьмы.

Главенствовали Федька Чиж и Костя Пугач. Чиж высокий, с тонкой и длинной шеей, на которую была посажена маленькая — с кулачок — голова. Чижом его прозвали за то, что он мастерски свистел, подражая птицам. Рос беспризорником, много раз был судим. Поистине тюрьма была для него родным домом.

Пугач, напротив, небольшого роста, щуплый, веснушчатый, с оттопыренными ушами, за что, должно быть, и получил кличку Пугач — ушастый филин. Их настоящие фамилии из сокамерников мало кто знал.

Камера, в которой сидели Чиж и Пугач, была многолюдной: в ней содержалось около полусотни неисправимых рецидивистов. Решетчатые окна подслеповато глядели во двор, прямо на проходную. Заключенные могли видеть, кто входит и въезжает на тюремный двор.

Тюрьма находилась в ведении губернской коллегии юстиции. Когда были получены сведения о непорядках в тюрьме, коллегия постановила отстранить Шмакова и Преображенского от занимаемых должностей. Исполняющим обязанности начальника тюрьмы был назначен Львов, а старшим помощником — Пшелковский. Новая администрация усилила режим, но разворачивалась медленно.

Утром 22 сентября заговорщики провели последнее совещание. День был ненастный, мелкий осенний дождь завесил грязной кисеей тюремные окна.

— Прошу всех ко мне! — приказал Чиж. Он встал на середине камеры. Заключенные послушно повиновались и окружили Чижа плотным кольцом. — Время начинать, господа злодеи! Иначе Львов так прижмет нас, что пикнуть не сможем… Пугач, доложи, что мы имеем?

— Три револьвера и пять ножей. Все!

— Не все, Пугач! Ты не учел без малого сотню рук, — сказал Чиж, ухмыльнулся. — План такой: во время прогулки обезоружим надзирателей. Это еще два револьвера, а может быть, и больше. Потом нападаем на охранников, открываем ворота — и пусть ищут ветер в поле…

— Хорошо бы пристукнуть кого из начальства, — вмешался Пугач. — Говорят, третьеводни сама Бош была тут — главный вожак большевиков. Почти каждый день навещает нас Егоров, член коллегии губчека, тоже крупная птица, его можно бы…

— Ты, Пугач, не уводи нас в сторону. Нам нужна воля, а не начальники. Верно, братцы?

— Верно, верно! — раздались голоса в поддержку Чижа. — Ты, Пугач, лыко с ремнем не вяжи!

— Хватит бунтить! — огрызнулся Пугач. — Я же сказал «хорошо бы…».

— Ладно, будя, чего взлиховались на человека? — сказал Чиж примирительно. — Значит, решили. Одного надзирателя я беру на себя, второго обезвреживаешь ты, Пенек, — Чиж ткнул пальцем в сторону коренастого крепыша. — А ты, Пугач, будешь в запасе. Может, на твое счастье, начальник подвернется… Которые с ножами, те будут на подхвате…

На карнизах кирпичного тюремного здания пронзительно кричали галки. Молодой парень крестьянского вида долго прислушивался.

— Ох, не к добру галки орут с утра, — проговорил он, царапая затылок.

— Типун тебе на язык! — одернули парня.

До обеда оставалось часа три. В камере шла обычная тюремная жизнь. Кто-то выглянул в окно и громко крикнул:

— Пугач, погляди, кажись, Егоров твой показался.

Пугач сорвался с нар, точно мяч отскочил от пола, подтянулся на руках к окну.

— Он! Братцы, я охочусь только за ним. Тут выгодное дельце! — Но мало кто обратил внимание на его слова.

В два часа пополудни заключенных вывели на прогулку. И хотя дождь не переставал лить, во дворе скопилось большое число арестантов. Для охраны были привлечены почти все надзиратели. Это осложнило дело. Чиж шнырял среди заключенных, отдавая последние распоряжения. По его сигналу заговорщики неожиданно и одновременно напали на надзирателей, обезоружили их, отобрали ключи. Человек двадцать арестантов бросились к воротам, остальные побежали с ключами в тюремный корпус, чтобы открыть камеры и освободить других заключенных.

Пугач укрылся под лестницей, ведущей на второй этаж тюремной канцелярии. Он знал, там размещены следственные комнаты. Пугач рассчитывал так: услышав шум, Егоров и дежурный помощник начальника тюрьмы выбегут из канцелярии, тут он их… Пугач терпеливо ждал.

Вскоре действительно выбежал Егоров и дежурный, бросились к воротам. Пугач выскочил из своей засады и чуть ли не в упор выстрелил в затылок Егорову. Иван Егорович рухнул на мокрую землю. Дежурный поднял наган, однако Пугач опередил, выстрелив ему в грудь.

Костя Пугач умел стрелять.

Заговорщики все хорошо подготовили, лишь одного не учли: в канцелярии был телефон, а возле него оказался вновь назначенный старший помощник начальника тюрьмы Карл Пшелковский. Он позвонил в Скобелевскую казарму, находящуюся недалеко от тюрьмы, и сообщил о начавшемся бунте. Как только заключенные выскочили за ворота, их встретил плотный винтовочный огонь.

Бойцы Чехословацкого коммунистического отряда, которым командовал Славояр Частек, подоспели вовремя. Скрылось не более сорока арестантов. Многие заключенные, в их числе Федор Чиж, были убиты при задержании.

Костя Пугач с группой беглецов был задержан позднее и расстрелян по решению коллегии губчека.

Свинцово-серые тучи низко висят над городом. Временами падают крупные, как слезы, капли дождя. Небо лишь на доли секунды освещается тусклыми лучами солнца, иногда пробивающимися сквозь редкие просветы между облаками. Население стотысячного города в этот день провожало в последний путь чекиста Ивана Егоровича Егорова.

К половине второго на Советской площади, возле братской могилы, выстроились колонны рабочих коллективов — Экспедиции заготовления бумаг, трубочного завода, бумагоделательной фабрики, железнодорожных депо и мастерских, воинских частей. Здесь, же — члены губкома, губисполкома, городского комитета партии, коллегии губчека.

На трибуну поднимается Евгения Богдановна Бош. Она рассказывает о жизненном пути Ивана Егоровича, который в числе первых откликнулся на призыв Всероссийского Исполнительного Комитета и встал в ряды защитников молодой Советской России.

— Рабочий по плоти и крови, Егоров всем своим существом был связан с пролетарской революцией, — говорит Бош. — Будучи делегированным в губернскую чека, Иван Егорович с неиссякаемой энергией, храбростью и решительностью подавлял контрреволюционные мятежи.

Только рабочие, закаленные в борьбе, способны выделять из своей среды таких стойких и самоотверженных борцов…

Улицы забиты горожанами, Иван Егорович мало прожил в Пензе, но имя его успело получить большую известность в народе.

Облака отодвинулись к горизонту, и показалось солнце, будто отдавая почести революционеру.

Похоронная процессия на несколько минут останавливается возле гостиницы «Эрмитаж». Из подъезда выходит чрезвычайный комиссар 1-й Восточной армии по борьбе с контрреволюцией Генрих Бруно. Он еще слаб после тяжелого ранения, в лице — ни кровинки. Комиссар не может громко говорить, и подготовленный им текст речи зачитывает помощник.

У Сызрано-Вяземского вокзала гроб снимают с автомашины, выносят на перрон к вагону.

С речами выступают председатель губернской чека Аустрин, военный комиссар Серебренников, член исполкома Петроградского районного Совета Кострицкий, приехавший в Пензу, чтобы сопровождать гроб с телом боевого соратника.

Мимо гроба проходят рабочие и красноармейцы, склоняют знамена, клянутся завершить дело, за которое отдал жизнь Иван Егорович Егоров.

Гроб поднимают высоко на руках и медленно вносят в вагон. Оркестр заиграл «Интернационал», его подхватили в многотысячных колоннах. И полетела над городом ширококрылая песня.

Следствие по делу контрреволюционной организации «Союз русского народа» подходило к концу. Всероссийская чрезвычайная комиссия заинтересовалась новой тактической установкой врагов революции. Как показал Горелов, князь Мусин-Пушкин передал им указание Освага, которое заключалось в следующем: в ожидании прихода белых войск проникать в советские учреждения для того, чтобы подрывать их изнутри; беззаконными действиями компрометировать Советскую власть.

Был получен приказ Ф. Э. Дзержинского: за проявленную инициативу и находчивость Аустрин и Карпов награждены именным оружием, группа сотрудников — именными часами.

Приказ председателя ВЧК о наградах Рудольф Иванович объявил на оперативном совещании.

Аустрин выступил с большим докладом: сообщил, что закончена работа по созданию чрезвычайных комиссии во всех уездах, перед ними стоит очень трудная задача — подавлять контрреволюционное брожение, вдохновляемое и питаемое усилиями кулаков и буржуазии.

В то тревожное время служба в Чрезвычайной комиссии была для молодых коммунистов новым, неизвестным делом, но чекисты самозабвенно выполняли возложенные на них нелегкие обязанности: понимали, что это партийный долг, от исполнения которого они не имеют права уклониться.

ГЛУХОЙ ОВРАГ

Часть первая

I

Весной двадцать второго года в уездной газете «Известия» появилось короткое сообщение:

«В пятницу состоялись похороны В. Ф. Машенцева, военкома Нижнеломовского уезда, члена РКП(б) с 1917 года.

Будучи тяжело ранен в недавней стычке с бандитами, товарищ Машенцев потерял много крови, что и ускорило смерть. На могиле были произнесены глубоко прочувствованные речи ответственными работниками Укома партии, Уисполкома.

Мир праху твоему, дорогой товарищ и стойкий боец!»

В то суровое, беспокойное время такие сообщения были нередкими. Сколько их, преданных и беззаветных бойцов революции, погибло, защищая завоевания Октября!

И все же убийство Василия Федоровича Машенцева вызвало волну скорби и негодования. Кажется, все население вышло на улицы Нижнего Ломова, чтобы проститься с военным комиссаром.

За гробом шли родные и близкие, руководители укома и уисполкома, военкомата, уездного отдела ГПУ и милиции.

Среди них был двадцатилетний чекист Василий Прошин. Он шел, склонив голову, тяжело переживал гибель комиссара, потому что был участником той трагической операции.

Во вторник 22 марта уездный уполномоченный ГПУ Голиков пригласил военкома Машенцева, начальника милиции Перепелкина и своего помощника Прошина, чтобы обсудить и согласовать совместные мероприятия по борьбе с бандитизмом.

Из многих сел поступали сигналы о бандитских налетах. Вооруженные винтовками и карабинами бандиты открыто грабили на дорогах, нападали на небольшие населенные пункты, угоняли скот, отбирали хлеб, опустошали магазины.

Особенно дерзко разбойничала банда Урмакова, укрывавшаяся недалеко от деревни Замуравские Выселки.

Когда стемнело, Машенцев, Прошин и начальник уголовного розыска Тарасов верхом выехали в Замуравские Выселки, где намечалось при содействии местного актива устроить засады.

Весна была необычайно ранней, в середине марта поля освободились от снега, лишь в низинах и овражках виднелись грязно-серые пятна.

Копыта гулко цокали по скованной морозом дороге, лошади всхрапывали, спотыкались на обледенелых кочках.

В деревню приехали около десяти часов вечера; приземистые дома в низко нахлобученных малахаях из прелой соломы протянулись редким, чуть заметным пунктиром, ни одной светлой точки, казалось, нет здесь живой души.

Подъехали к дому члена уисполкома Гаврилова, участника двух войн: японской и германской.

Прежде чем открыть дверь, хозяин долго допытывался, кто и по какому делу приехал к нему, и, только узнав знакомый голос военкома, откинул щеколду.

Вошли в дом. Над столом тускло светилась семилинейная керосиновая лампа. Жена Гаврилова лежала в кровати, ее трясла лихорадка.

— Как поживаете, Иван Сидорович? — спросил Машенцев.

— Как тебе сказать? Мужики так бают: тверезые скучаем, выпьем — песни играем. Садитесь, товарищи, — пригласил Гаврилов. — Жизня вроде бы налаживается, отмена продразверстки — большое облегчение крестьянину, дышать послободнее стало…

Высокий, широкоскулый, с взлохмаченной седой бородой и раскосыми глазами под нависшими бровями, Гаврилов говорил степенно, обдумывая каждое слово.

— Сельпосевком^[1] создан?

— Нет пока. Мужики говорят, посевкомы — это принудительная дорога в коммунию, — сказал Гаврилов, с усмешкой оглядев гостей.

— Кто говорит? — взорвался Прошин. — Это вражеская провокация. Уисполком принял решение: тех, кто распространяет ложные слухи, немедленно арестовывать и направлять в Ломов.

— Всех не арестуешь, места в каталажке не хватит, — в том же насмешливом тоне заметил хозяин.

— Верно, верно, — поддержал военком. — Надо разъяснить народу, что для его пользы создаются посевкомы. Я слышал разговор в укоме партии, Пензенский губпосевком на днях получил телеграмму за подписью товарища Ленина. Владимир Ильич в порядке боевого приказа требует сведения об организации посевкомов и отчета о семенной и посевной кампаниях… Видите, какое значение придается этому делу.

— Знамо, народ темный, запуганный, не понимает пользы, — согласился Иван Сидорович.

— Что слышно о банде Урмакова? — спросил Тарасов.

— Озорует.

— Когда в села выходят?

— Чаще под утро.

— А где скрываются?

— По слухам, стан у них в Крутом долу.

— Далеко отсюда?

— Нет, версты четыре-пять.

— Мы приехали с заданием ликвидировать банду, — сказал Прошин, поправляя выбившуюся из-под ремня гимнастерку. — Кого можно привлечь для участия в операции из сельских активистов?

— Найдутся, есть хорошие люди. — Иван Сидорович назвал человек шесть односельчан, на которых можно положиться. Через полчаса они были в доме Гаврилова.

Создали три группы, их возглавили Машенцев, Тарасов и Прошин; активистам выдали винтовки: все они отслужили в армии, обращаться с оружием умели.

К Крутому долу вела разбитая лесная дорога. Лошадей оставили во дворе Гаврилова, которого по возрасту освободили от участия в операции, хотя он долго не соглашался с этим.

Ночь выдалась морозной, лес дышал снежным холодом. Грачи, неделю тому назад возвратившиеся из теплых краев, на ночь покинули еще не обжитые гнезда и ютились где-то вблизи селений. В вершинах сосен глухо гудел ветер, стволы тревожно поскрипывали.

Участники засады укрылись меж заснеженных елей, недалеко от дороги. Время тянулось медленно.

— Может быть, снимемся? — сказал военком, подойдя к Прошину, находившемуся метрах в пятидесяти от него. — Промерз до костей.

— Подождем часок, — проговорил Василий, притопывая яловыми сапогами; даже толстые, домашней вязки шерстяные носки не спасали от холода. — По нашим данным, сегодня бандиты должны появиться.

Вскоре, нарушая чуткую предрассветную тишину, послышались мужские голоса. Машенцев и Прошин насторожились, вернулись к своим группам.

Из-за поворота показались трое мужчин. Они шли без опаски, громко разговаривали.

— Руки вверх! — закричал, выбегая из укрытия, военком, ближе других находившийся к бандитам.

Те ответили выстрелами и, круто повернувшись, побежали в глубь леса. Началось преследование. Один бандит был убит, а два других захвачены живыми, в том числе главарь Урмаков.

Когда прошел азарт боя, спохватились, что нет военкома. Машенцева нашли в метрах пяти от дороги, он лежал на ноздреватом снегу, возле него кровавое полукружье. Военком истекал кровью, пуля попала в грудь.

Возвращались в Замуравские Выселки той же лесной дорогой: впереди — обезоруженные Урмаков и его дружок несли убитого бандита, позади — Тарасов, Прошин и их товарищи со смертельно раненным военным комиссаром.

…И вот похороны. Траурная процессия растянулась от центра города до кладбища.

Через два месяца выездная сессия Пензенского губернского революционного трибунала в открытом судебном заседании в Нижнем Ломове рассмотрела дело по обвинению Урмакова и других бандитов, вскоре задержанных чекистами.

Следствие установило: Урмаков сколотил вооруженную банду из девяти человек, занимавшуюся разбоем, грабежами и убийствами.

Главаря банды приговорили к расстрелу.

II

Перед назначением в Нижнеломовский уезд Прошина вызвал председатель губернской Чрезвычайной комиссии Аустрин. Когда Василий вошел, Рудольф Иванович разговаривал с кем-то по телефону и жестом показал на стул.

Прошин сел за приставной столик и стал украдкой рассматривать хозяина кабинета. На Аустрине была суконная гимнастерка защитного цвета с отложным воротником, никакихзнаков различия не было, говорил он неторопливо, с заметным акцентом. На столе, как успел разглядеть Василий, лежал еще не подписанный приказ по личному составу, в котором значилась и его фамилия.

— Ну как осваиваешься, товарищ Прошин? — спросил Аустрин, положив на рычажок телефонную трубку.

— Потихоньку.

— Потихоньку? Так нельзя: обстановка не позволяет. Надо быстро осваивать. Ты к кому прикреплен?

— К товарищу Земскову.

— Тебе повезло. Сергей Степанович Земсков — опытный работник, хорошо знает дело. Года три тому назад Земсков и Мокшин умело задержали крупного деникинского агента…

— Князя Мусина-Пушкина? Они рассказывали мне.

— Много сделали для разоблачения контрреволюционной организации белых офицеров, — продолжал Аустрин. — Другие хорошие дела… Товарищ Прошин, мы решили послать тебя в Нижнеломовский уезд. Положение там сложное, работа боевая и опасная. Надеемся, оправдаешь наше доверие?

— Буду стараться, Рудольф Иванович, опыта вот маловато.

— Опыт, как говорят люди, дело наживное, приобретается с годами.

— Книгу бы какую-нибудь о чекистах почитать, — неуверенно проговорил Василий.

— Такие книги пока не написаны. — Аустрин выдвинул ящик стола и достал небольшую книжечку в светло-коричневой обложке из оберточной бумаги. — На днях получили брошюру товарища Лациса, заведующего секретным отделом ВЧК. Называется она так: «Чрезвычайные комиссии по борьбе с контрреволюцией». В ней немало полезных сведений о приемах борьбы и условиях, обеспечивающих успех работы чрезвычайных комиссий, дается анализ их деятельности.

Рудольф Иванович открыл страницу и прочитал: «Чрезвычайная комиссия — это боевой орган Советской власти, обеспечивающий возможность мирного строительства для миллионов рабочих и крестьянских масс, ставших у власти. — Затем, не глядя, нащупал лежавшую на столе пачку, вынул папиросу и, не закуривая, продолжал: — Это боевой орган партии будущего, партии коммунистической, прокладывающей дорогу к царству коммунизма через неимоверные затруднения и несущей перед мировым пролетариатом Красное знамя коммунизма». Хорошо сказано, правда? — спросил он и зажег папиросу.

— Отлично! — с искренним восхищением поддержал Прошин.

Аустрин поднялся, открыл форточку и снова опустился в кресло с высокой спинкой.

— Сейчас наши враги, особенно в эмигрантских кругах, много шумят о «кровавой» деятельности чрезвычайных комиссий. А вот товарищ Лацис приводит такие данные: за первую половину восемнадцатого года ими было расстреляно всего двадцать два человека. Это по всей России! А ведь в те шесть месяцев свирепствовал необузданный террор со стороны контрреволюционной буржуазии, и мы потеряли многих неоценимых товарищей: Володарского, Слуцкого… Всех назвать трудно. Возьмите, почитайте. — Рудольф Иванович протянул Василию брошюру, а у того даже руки задрожали от нетерпения. Мелькнула мысль: «Как бы не передумал председатель».

— Утром вернешь… Что еще могу посоветовать? Есть приказы, директивы, инструкции ВЧК, их надо знать, руководствоваться ими. Но чаще спрашивай свою пролетарскую совесть, как поступить в том или ином случае. Это помогает, по себе знаю. — Аустрин улыбнулся, долго разминал окурок о дно узорной литой пепельницы. — Всегда помни наказ товарища Дзержинского, что ты представитель Советской власти и всякий твой окрик, грубость, нескромность и невежливость будут ложиться пятном на эту власть…

В заключение беседы Рудольф Иванович рассказал о том, что в стране бушует политический бандитизм, что враги пытаются объединить усилия, выработать новую тактику борьбы против рабоче-крестьянской власти, хотят взорвать революционную республику изнутри. Они поставили своей задачей всемерную поддержку бандитских формирований и восстаний, организацию технической контрреволюции с целью срыва наших хозяйственных планов.

Рудольф Иванович вышел из-за стола, положил руку на плечо Василия.

— Ну, желаю тебе успеха! Говоришь — опыта мало, опыт накопится. Могу дать еще один совет: никогда не спеши, больше думай. В чекистских делах должно быть правилом: семь раз отмерь — один раз отрежь…

Когда Прошин был уже у порога, Аустрин остановил его:

— Зайди к товарищу Карпову, он введет тебя в курс дела.

Василий еще раз поблагодарил за добрые советы и покинул кабинет.

Работая стажером в аппарате губернской ЧК, Василий не один раз встречался с членом коллегии Виктором Зиновьевичем Карповым, фактически руководившим всей оперативной работой губчека.

В июне в составе отряда по ликвидации вторгшихся в губернию антоновских банд — начальником отряда был Карпов — он выезжал на боевые операции. Это было первое, как считал сам Василий, знакомство с настоящей чекистской работой.

Отряд Карпова состоял примерно из ста человек, в него входили рядовые бойцы из военных подразделений губчека и несколько оперативных работников.

Василий крепко запомнил тот день. По-летнему горячее и яркое солнце освещало золотые купола собора и листву деревьев в сквере, прилегающем к Соборной площади.

Одно из подразделений Чрезвычайной комиссии размещалось на Никольской улице. Отсюда хорошо виднелись собор и площадь.

Отряд был выстроен во дворе, выступал Виктор Зиновьевич, говорил спокойно, не повышая голоса, как будто разговаривал в узком кругу товарищей.

— Вы слышали что-нибудь об Антонове? — спросил Карпов, откидывая привычным движением головы волосы со лба. — Мало? Так вот, Антонов — бывший офицер, властолюбивый и жестокий авантюрист, при Керенском был начальником уездной милиции в Кирсанове. Банда Антонова — кочующий сброд, единственное ее занятие — грабежи. Как только кони устают, отбирают лошадей у крестьян, оставляя взамен своих, загнанных. «Пехота» передвигается на тройках, вооружены бандиты по-разному: у кого револьвер, у кого винтовка, есть и пулеметы. Налеты совершают обычно под вечер; в деревнях имеют информаторов из числа кулацкого элемента, которые заранее готовят списки коммунистов и актива для последующей расправы. Политическая платформа Антонова и его приближенных расплывчатая — от эсеров до кадетов. Банды вторглись в нашу губернию, нам поручается не только выдворить непрошеных гостей, но и окончательно добить их. Задача ясна, товарищи? Тогда — в путь.

Ехали весело: бойцы распевали старые солдатские и народные песни, пулеметные тачанки звонко гремели окованными железом колесами, поднимая серые облака пыли.

Остановились в Чембаре. Разместив отряд на ночлег, Карпов, Земсков и Прошин встретились с уездным уполномоченным ЧК, бывшим матросом, недавно приехавшим с продотрядом и назначенным на эту должность. Он рассказал, что в уезде идет много разговоров о скором приходе Антонова, паника охватила не только население, но и некоторых ответственных работников и коммунистов. Бандиты укрываются в лесах, на правом берегу Вороны, и оттуда, по словам уполномоченного, совершают налеты на села.

Выслушав рассказ уполномоченного, Виктор Зиновьевич стал думать о том, как лучше использовать имеющиеся в его распоряжении силы.

Вечером из Пензы приехал нарочный и вручил Карпову телеграмму от председателя губчека Аустрина.

«Зампредгубчека Саратова Ермилов сообщил, что ими задержан антоновский лазутчик, который показал, что ими разослано восемьдесят шпионов, все они хорошо ориентируются в местных условиях. Во главе групп стоят старшие; они по деревням нанимаются работниками. У каждого условный знак: на левом лацкане шинели, всегда отвернутом, около петли продернуто две нитки, одна красная, другая светло-желтая. Если в штатском, тоже — только красная с обратной стороны завязана так, чтобы можно было в случае необходимости быстро вырвать за концы. Задачи различные, до вербовки включительно… Один отряд под командованием бывшего штабс-капитана Никиты Шитова идет на Чембар, туда же, надо полагать, предварительно направлена агентура.

Предлагается: разослать по окружающим деревням разведчиков из числа надежных солдат и коммунистов для изловления шпионов с указанными приметами и после допроса направлять в губчека.

Сообщи содержание телеграммы членам политбюро уезда и предупреди, что за разглашение таковой кому не следует виновные будут подлежать суровой ответственности. Телеграфируй мне регулярно о полученных тобой новостях».

Ознакомление с положением дел на месте вызвало у Карпова большое недовольство: 126-й батальон войск вооруженной охраны Приволжского сектора, находившийся в Чембаре, был рассредоточен небольшими группами по многим населенным пунктам и практически не был способен к боевым действиям с крупными силами противника.

Однако вскоре Карпов получил надлежащие полномочия и ночью, соблюдая возможную осторожность, прибыл со своим отрядом, в который были влиты и части 126-го батальона, в село Чернышево.

Разрозненные группы антоновцев отходили по дороге в сторону Васильевки. Местные жители рассказали, что бандиты отобрали у крестьян лошадей и ушли.

Чекистский отряд прибыл в Васильевку в полдень. Деревенские улицы были безлюдны, ставни и дома закрыты.

Виктор Зиновьевич распорядился созвать крестьянский сход. Бойцы обошли всю деревню, собралось семь-восемь запуганных стариков. Вперед выступил высокий, сухой старик с жидкой бородкой.

— Не знаю, кто вы будете, но мне перевалило на девятый десяток, терять нечего… Одно скажу, никакого житья нам нет: антоновцы разоряют, советские тоже грабят.

— Обожди, отец, что ты говоришь? — Карпов остановил старика. — Как это советские грабят?

— А вот слухай. Вечор в Васильевку приехал сам Антонов, с ним полсотни молодцев. Ну, значит, приехали, окружили Совет, разграбили кассу, сказывают, двести тысяч рублев прихватили. — Старик рассказывал не спеша, поминутно поддерживая холщовые штаны, плохо державшиеся на его высохшем заду. — Потом собрали мужиков, Антонов достал из кармана бумагу и стал называть коммунистов и активистов. Велел тут же собрать их. Солдаты кинулись выполнять его распоряжение. Когда тех доставили, Антонов велел крестьянам разойтись, а коммунистов закололи штыками, и на теплых, а может еще живых, разложили костер из сельсоветских бумаг. Тут же убили и начальника почты за то, что подал в Кирсанов телеграмму о прибытии банд, а он партейным-то не был…

— Погоди, отец, я тебя просил рассказать, где и когда красные грабили? — поставил вопрос Виктор Зиновьевич.

— Прости старика, гражданин-товарищ, запамятовал, то было в Грязнухе. Туда так же вот под вечер приехал Антонов с отрядом. «Дорогие крестьяне, я борюсь за ваши интересы, — говорил Антонов, — мои бойцы вас не тронут, но вот увидите, что будет с вами, когда сюда придет советская пехота…» Утром так же, как вы, нагрянула краснозвездная пехота и разграбила всю деревню: забрала тридцать лошадей и весь хлебушек под метелку. Выходит, Антонов правду баил.

— Нет, не правду! — резко возразил Карпов, знавший о грязнухинской вылазке Антонова. — То были не советские войска, а бандиты. Антонов нарочно натравливает население против красных бойцов.

— Как тут разобраться темному мужику, — покорно сказал старик, — у энтих тоже были красные звезды на картузах.

— Это были бандиты-провокаторы, красноармейцы никогда не грабили и не станут обижать крестьянина.

— Ну спасибо тебе за добрые слова. — Старик надел собачью ушанку и затерялся в толпе. Пока шел разговор между Карповым и стариком, сельчане один за другим повылазили из укрытий и столпились возле отряда. Виктор Зиновьевич выступил с речью, разъяснил политику Советской власти по крестьянскому вопросу.

Столкновение отряда с бандитами произошло через два дня на Вороне, верстах в десяти выше села Чернышево. Получив сведения о появлении на Вороне банды, Виктор Зиновьевич ночью перебросил туда отряд, подкрепленный за счет военных сил Чембарской УЧК.

Карпов понимал, что переправа на правый лесистый берег Вороны, где сосредоточены главные силы Антонова, таит в себе большую опасность для отряда, и решил выманить бандитов на левый степной берег и здесь дать решающее сражение.

Укрыв основные силы в оврагах и небольших выселках, Виктор Зиновьевич с малой частью отряда принял бой. Бандиты, почувствовав превосходство, перешли в наступление. Бойцы-чекисты упорно оборонялись и, выматывая силы противника, медленно отходили на позиции, где должен был вступить в бой весь отряд.

Антонову, видимо, не терпелось быстрее сломить сопротивление красных; он вводил в бой все новые группы бандитов, и, когда уже считал, что победа обеспечена, из укрытий с криком «Ура!» бросились в атаку свежие силы чекистов и войск охраны во главе с Земсковым.

Бандиты в панике отступили. Отряд Карпова одержал полную победу, захватив пленных, оружие, обозы с продовольствием и медикаментами.

26 июня губернская газета «Красное Знамя» сообщила о разгроме банд Антонова на реке Вороне.

И вот теперь, как рекомендовал Аустрин, Василий зашел к Виктору Зиновьевичу. Тот вышел из-за стола, крепко пожал руку. Карпов был старше Василия, ростом, пожалуй, такой же, но шире в плечах.

Карпов пытливо оглядел молодого коллегу. Взгляд у него был какой-то особенный: цепкий, требовательный, пронизывающий, и Василий невольно опускал глаза, стыдясь своей мальчишеской застенчивости.

Прошин знал, что Виктор Зиновьевич, как и он, происходит из крестьянской семьи, его родители живут в Хвалынском уезде Саратовской губернии. В партии с четырнадцатого года, во время революции был военным комиссаром Московско-Нарвского района Петрограда, потом в армии. Армейская служба и занесла в Пензу, где по решению губкома партии он получил направление в губчека.

— Ну, как раненая рука? — спросил Карпов.

— Порядок, никаких следов!

— Прекрасно! У тебя есть вопросы ко мне?

— Да вроде нет, Виктор Зиновьевич, — смущенно проговорил Прошин. — Товарищ Аустрин велел зайти к вам.

— Задачи ясны?

— Немного, Рудольф Иванович разъяснил.

— Ну, что я могу сказать тебе? Обстановка в Нижнеломовском уезде сложная. Там сейчас несколько крупных банд орудует, но опыт у тебя есть. Желаю успехов! — Карпов поднялся, протянул сильную руку. — Открыто говорю, мы возлагаем на тебя большие надежды, посылаем с перспективой: поработаешь годик-полтора, назначим уполномоченным. Приглядывайся, не задирай нос, одергивай себя и тех, кто заболеет комчванством…

— Виктор Зиновьевич, разъясните, пожалуйста, что это такое — комчванство? — спросил Василий, никогда прежде не слышавший такого слова.

— Комчванство? — переспросил Карпов и задумался на минуту. — Владимир Ильич так говорит: это когда у коммуниста закружится голова и он вообразит, что все задачи может решить одним декретированием. Понятно?

— Не совсем, — честно признался Прошин.

Карпов подробно разъяснил, что нужно понимать под этим выражением.

— Помни, — сказал он, — комчванство и взятки — сейчас самые опасные преступления.

О разговорах с Аустрином и Карповым Василий теперь часто вспоминал. Он мало встречался с председателем губчека, но проникся большим доверием к нему. Спокойствие Рудольфа Ивановича, доброжелательность и чуткое отношение к подчиненным по службе вызывали у них ответное уважение. Позже Василий жалел, что недолго пришлось поработать под руководством Аустрина.

III

В Нижнем Ломове дали комнату в доме, где жили сотрудники уездной ЧК и милиции. Комната нравилась ему: небольшая, сухая и уютная; единственное окно выходило на восток, и ласковое утреннее солнце будило его, заглядывая прямо в глаза. Василий в полусне отодвигался от солнечных лучей на самый край кровати, потом просыпался, вскакивал с постели, выпивал стакан холодного чаю с хлебом и бежал на работу.

В уезде действовало несколько банд, и чекисты работали по шестнадцать часов в сутки.

Однажды в красноармейском клубе был устроен вечер, посвященный памяти Льва Николаевича Толстого.

Прошин дежурил в клубе, приглядывался к людям, с большим интересом слушал доклады и речи: для него, деревенского парня из мордовского села Атемар, все было удивительным и увлекательным открытием.

Вечер начался пением «Интернационала» и докладом «О победах над белогвардейскими полчищами».

Пожилой учитель гимназии рассказал о Толстом, художнике и мыслителе, о его жизни и трагической смерти, о скорби, охватившей всю Россию при получении вести о ого кончине.

Потом кто-то прочитал рассказ Льва Николаевича «Крестник».

На этом вечере случилось событие, имевшее большое значение в жизни Прошина.

Два или три раза он был в доме начальника уголовного розыска Дмитрия Тарасова, с которым приходилось участвовать в облавах на бандитов, встречался с его сестрой. Семнадцатилетняя Анечка казалась ему девочкой, а на вечере Василий вдруг увидел ее по-новому: невысокая, ладная фигурка, васильковые глаза, излучающие озорное веселье… Все это он увидел, обсуждая с ней содержание прочитанного со сцены рассказа «Крестник». Анечка с горячностью говорила о том, что она, как герой рассказа, готова всю жизнь поливать головешки, пока из них не вырастут яблони, чтобы извести зло со света.

После встречи в красноармейском клубе Василий стал чаще видеться с Анечкой. Правда, в доме у Тарасовых теперь бывал реже: стеснялся старших. Ему казалось, что ее отец и мать догадываются об их отношениях. Но Анечка под разными предлогами выпытывала у брата Дмитрия, где находится Прошин, и, если он не был в отъезде, в условный час ждала его возле клуба. Они находили укромное местечко, как все влюбленные, болтали о милых пустяках и целовались.

В воскресенье состоялся традиционный праздник весны. Вновь назначенный военком принимал парад допризывников, окончивших краткосрочные курсы всевобуча..

Перед сколоченной на скорую руку деревянной трибуной четким шагом проходили молодые, веселые, хотя и плохо одетые, ребята; они троекратным «Ура!» отвечали на приветствия военкома.

Это были сверстники Василия, которым, как и ему, в том году исполнилось двадцать лет. Но они еще допризывники, а Прошин уже побывал на фронте, принял боевое крещение в бою с белополяками и бандитами.

Анечка стояла рядом с Василием, застенчиво касалась горячей рукой его руки и отвечала улыбкой на его влюбленный взгляд.

Лучшие спортсмены были отмечены призами: победитель в беге на сто метров получил шесть аршин сатина; команде, победившей в эстафете на четыреста метров, вручили двадцать пачек спичек, а команде победителей в футболе — сорок пачек махорки. И уже вне программы лично председатель уисполкома Золотов наградил комплектом сбруи стайера, первым пришедшего на дистанции в тысячу двести метров.

Вечером допризывники собрались в клубе, где учащиеся старших классов городских школ дали для них большой концерт художественной самодеятельности. Тепло было встречено выступление Анечки Тарасовой, исполнившей на рояле этюды из «Времен года» Чайковского.

После концерта Анечка и Василий пошли на берег, любовались звездами и рекой. Лунный свет проложил вдоль реки чешуйчатую дорожку. Круглые блестки мерцали, шевелились; в тихих заводях отражались звезды и сама луна.

— Аня, я не могу без тебя. Давай поженимся, — неожиданно выпалил Василий.

— Ты долго думал? Кто же мне разрешит сейчас?

— А мы без разрешения.

— Нет, милый, так нельзя. Родители проклянут меня.

— Тогда попытайся уговорить их.

— Ой, вряд ли! Мама спит и видит меня знаменитой пианисткой.

— Как же быть?

— Не знаю.

Девушка уткнулась лицом в грудь Василия и всхлипнула.

— Ты чего?

— Так, не обращай внимания. Девичьи слезы — что роса, все пройдет.

Василий обнял девушку и нежно, как у ребенка, гладил ее мягкие волосы.

— Ладно, Васенька, не жалей меня, — сказала Анечка, встряхнув головой. — Я сильная и найду выход.

IV

В понедельник Прошин пришел на работу, как всегда, первым, достал из старинного сейфа папку, в которой «сосредоточивались» сигналы о «бандпроявлениях». В кабинете приходилось бывать мало, воздух был спертым, пахло подвальной сыростью и плесенью. Василий открыл окно, выходящее в палисадник, и выглянул. Под кустами сирени копошились куры, среди ветвей неумолчно чирикали воробьи. Стояла теплая, необычная для начала мая, погода.

Прошин придвинул папку и, не раскрывая ее, стал вспоминать наиболее тревожные сообщения. Раздался тихий стук в дверь.

— Войдите! — крикнул Василий, но стук повторился. Вероятно, голос его не был услышан через плотно закрытую дверь. Он громче повторил разрешение.

Вошел благообразный старичок с приглаженной светлой бородкой и хитрющими глазками, в синей атласной рубахе, перехваченной шелковым поясом с кистями; весь он казался каким-то прозрачным.

Василий вышел навстречу и, приняв посетителя за больного человека, хотел помочь ему.

— Не извольте беспокоиться, я сам.

— Садитесь, пожалуйста.

— Благодарствую, — отвечал старик, положив на высокую спинку стула белую, восковую руку. Однако сел он только после Прошина.

— Слушаю вас.

— Я к вам с доносом, гражданин начальник, — полушепотом проговорил старик.

— С каким доносом? — удивился Василий, такое слово в чекистской практике не употреблялось.

— О противогосударственном поведении нашего приходского священника, — еще тише прошептал заявитель.

— Говорите громче, никто не подслушает. Вы из какого села?

Старик беспокойно заерзал на стуле и назвал одно из сел Нижнеломовского уезда.

— Фамилия?

— Мое? Романихин Семен Семенович. Я состою старостой при церкви, а служит у нас отец Феодосий Данилевский.

— И что же он?

— Возбуждает волнение среди граждан как на общественной, так и на религиозной почве.

— Расскажите по порядку, какие незаконные действия совершил Данилевский.

Старик вытер рукавом рубахи росинки пота со лба, придвинулся ближе к Прошину и зашептал:

— В проповедях настраивает граждан против новой жизни…

— Что же он говорит?

— Перевирая Евангелие, пророчествует о железных конях, кои дышат огнем и смрадом; говорит, скоро наступят дни, когда все будут спать под общим одеялом. Это и есть, говорит, коммунизм, который создают большевики по наущению дьявола.

— А народ верит ему?

— Темные мужики и особенно бабы не только верят, ищут в жизни подтверждения тому, о чем вещает отец Феодосий. Крестьяне, знамо, боятся новой жизни, хотят только одного, чтобы все оставалось по-прежнему, чтобы привычный уклад не был порушен.

— Еще что? — спросил Прошин, поведение и слова церковного старосты почему-то не вызывали доверия.

— Отец Феодосий ведет себя богомерзко, — продолжал Романихин, снова переходя на шепот. — Намедни в алтаре пытался склонить к сожительству монахиню Манефу и, получив отпор своим плотским притязаниям, оскорбил последнюю всякими неприличными словесами. Услышав шум, я забежал в алтарь, где застал растрепанную Манефу и разгоряченного, аки после парной бани, отца Феодосия. На мое замечание о его греховном поступке батюшка ударил меня по лицу подвернувшимся под руку кадилом. Слухи о конфликте между нами дошли до прихожан. Ко мне приходят верующие и рассказывают о беззакониях со стороны отца Феодосия…

Романихин замолчал, должно быть желая выяснить, какое впечатление оказывает его сообщение на молодого сотрудника.

— Продолжайте, продолжайте.

— Бывшая служанка церкви Анастасия поведала мне о том, что батюшка посылал ее ночами на чужие гумна воровать зерно для его домашней птицы. Анастасия воспротивилась и оставила работу в церкви.

— Дальше.

— Прихожане Григорий Балакин и Антон Буклин заявили, что отец Феодосий взял с них по пять пудов овса за совершение панихиды… Если произвести надлежащую проверку, то список поступков, идущих в разрез с православной верой, много удлинится…

— Бандиты не находят убежище в церкви? — спросил на всякий случай Василий.

— Помилуй, господь! Чего нет, того нет. — Романихин заученно перекрестился.

После обеда Прошин зашел в уком партии и рассказал о разговоре со старостой. В селе был проведен сход, который принял решение: ходатайствовать о немедленном увольнении священника Феодосия Данилевского.

В то время чекисты вместе с общественностью вели работу по выявлению и изъятию церковных ценностей.

Разоблачение неблаговидных дел служителей церкви раскрывало глаза верующим, и они сообщали об упрятанных в церквах и монастырях золотых и серебряных изделиях.

В течение месяца в уезде было конфисковано более двадцати пудов серебра и немалые запасы золота.

Страна остро нуждалась в этих ценностях для восстановления разоренного двумя войнами народного хозяйства.

В конце недели было проведено совместное совещание ГПУ и милиции.

Прошин сидел возле раскрытого окна, терпеливо ждал начала совещания, рассматривая от нечего делать обстановку кабинета уездного уполномоченного. Здесь он бывал много раз, но как-то не приглядывался.

Его внимание привлекали ощеренные, клыкастые пасти львов по углам массивного стола из черного дерева, хрустальная люстра с забавными висюльками, печь с причудливыми узорами изразцов, лепные украшения потолка.

По какому вопросу совещание, Василий не знал, собирались они часто, поэтому никаких догадок не строил.

Уездный уполномоченный Голиков сидел за своим столом и что-то писал; несмотря на жару, он был в суконной гимнастерке, застегнутой на все пуговицы. Изредка отрывался от документа и окидывал взглядом собравшихся, должно быть решая, не пора ли начинать.

Но вот он поднялся, одернул гимнастерку, поправил ремни.

— Прошу внимания, товарищи! Я созвал вас по необычному поводу. За последнюю неделю в уезде зарегистрировано шестьдесят четыре случая заболевания тифом и два случая — холерой, умерло семь человек. Эпидемия быстро распространяется, одна из причин — слабый карантин. Призывы врачей на этот счет остаются гласом вопиющего в пустыне: население не осознает возникшей опасности. Уисполком принял решение, обязывающее нас активно включиться в это дело, в частности осуществлять строжайший контроль за соблюдением условий карантина…

Далее Голиков говорил о том, что нужно надежно перекрыть дороги между благополучными и неблагополучными населенными пунктами; всеми имеющимися в их распоряжении средствами контролировать соблюдение карантина в городе, остановился на других необходимых мероприятиях.

— А борьбу с бандитизмом можно временно прекратить? — спросил Тарасов, усмехнувшись.

— Разумеется, нет, — серьезно ответил Голиков, не замечая усмешки или не реагируя на нее.

— К сожалению, в сутках всего двадцать четыре часа! — бросил кто-то из заднего ряда.

— Работайте двадцать шесть часов: на час раньше вставайте и на час позже ложитесь. — Голиков улыбнулся: он любил и понимал острое словцо.

Затем сотрудники рассказали о своем участии в административном и медико-санитарном карантине, выступили с конкретными предложениями.

— Я думаю, Дмитрий Николаевич пошутил, говоря о прекращении борьбы с бандитизмом, — сказал Прошин, поглядывая в сторону Тарасова. — Каждый из нас имеет немалые возможности, надо умело использовать оперативные средства, мобилизовать актив… А бандитизм — эту опасную чуму — ликвидировать можем только мы. Пока Недосекин гуляет по нашей земле, нам не видать покоя…

До конца двадцать второго года в Нижнеломовском и соседних уездах действовала крупная политическая и уголовная банда, которую возглавлял фельдшер Недосекин, имевший скрытых единомышленников во многих селах.

На счету банды Недосекина была гибель сотрудника чека, смерть председателя Выглядовского сельсовета, ограбления магазинов, винных заводов, многие тяжкие преступления.

Василий Прошин и Дмитрий Тарасов шли по сонному городу, тихо переговаривались. Ночь была темной, на окраинных улицах заливисто лаяли встревоженные чем-то собаки.

— Вот ты сказал, что я пошутил, — сказал Дмитрий, касаясь пальцами плеча Прошина. — Конечно, пошутил, но в каждой шутке есть доля правды; в одну руку две вещи не возьмешь…

— Что ж, по-твоему, выходит, надо отстраниться от борьбы с эпидемией? Так, что ли?

— Зачем отстраняться? Просто я хотел сказать, что нельзя забывать о наших главных обязанностях.

— К этому никто и не призывал. Ладно, хватит об этом… Слушай, Дмитрий, у меня к тебе личная просьба.

— Слушаю. — Тарасов остановился, сверкнув в темноте глазами.

— Пошли, пошли. Понимаешь, я и Анечка любим друг друга, но…

— Знаю об этом, желаю вам счастья.

— Мы решили жениться, а родители ваши категорически против.

— Жениться? А не рановато? Анечке еще нет и восемнадцати.

— Я не могу без нее, понимаешь? И она тоже. Помоги уговорить стариков.

— Трудная задача. Наш старик крут норовом, его просто не уломаешь. Из той породы, про которых Некрасов писал: «Мужик, что бык: втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттуда не выбьешь…».

— А если мне самому поговорить с ними?

— Обожди, не торопись — надо подготовить их. Я попытаюсь.

— Спасибо, Дмитрий, — поблагодарил Василий.

— И чего ты нашел в ней, малявке? — сказал Тарасов, явно рассчитывая подзадорить товарища.

— Любят не за что, а вообще, — проговорил Прошин, не находя веского объяснения.

— Старая философия влюбленных. А знаешь, я заметил: парни глупеют от любви, а девушки, наоборот, умнеют. Почему, а?

— Наверное, так сама природа устроила, потому что на женщине семья держится, она воспитывает нового человека.

— Ладно, друг, попытаюсь уговорить стариков, — повторил Дмитрий и, прощаясь, крепко пожал руку Прошину.

Василий вошел в свою «келью», как он называл в шутку длинную, узкую комнату, зажег лампу-молнию, разделся, поел луку с подсолнечным маслом и черным хлебом. Обещание Дмитрия уговорить родителей обрадовало его, на сердце было легко и радостно.

Прошин несколько вечеров с большим увлечением читал «Графа Монте-Кристо», но в эту ночь даже удивительные приключения литературных героев не могли отвлечь от пылких мыслей об Анечке и мечты об их счастливом будущем.

V

Прошин зашел в дежурную часть, чтобы взять ключ от своего кабинета.

— Василий Степанович, уполномоченный спрашивал вас, — сказал вахтер, впервые непривычно обратившись к нему по имени и отчеству.

— Что случилось? — машинально спросил Прошин.

— Не знаю, какой-то товарищ из Пензы приехал.

В кабинете уполномоченного Василий увидел Земскова. Тот поднялся, тепло поздоровался с ним.

— Сколько не виделись? Да, точно, только не просто год, а целый год. Садись, рассказывай, как идут дела?

— Нормально. Когда-то я жалел, Сергей Степанович, что поздно начал службу в ЧК, — простодушно признался Прошин. — Боялся, что интересных дел на мою долю не достанется.

— Теперь не думаешь так?

— Нет.

— Скучать не приходится, — сказал Голиков. — Что ни день — чрезвычайное происшествие. Вот — новое сообщение из Кувак-Никольского: на большой дороге обнаружены трупы местных жителей Рыженкова и Белова. Это не первый случай, как видно, там появилась неизвестная банда.

— Может, Недосекин туда переметнулся? — спросил Земсков, приехавший с заданием принять все меры к ликвидации самой крупной банды в уезде — банды Недосекина. Об этом он уже сообщил Голикову.

— Не похоже, Сергей Степанович, как говорится, почерк не тот, — сказал уполномоченный.

— У меня такое предложение, — тут же решил Земсков. — Я и Прошин поедем в Кувак-Никольское, возьмем кого-нибудь из милиции…

— Можно Тарасова, — подсказал Прошин.

— Правильно, согласен! Толковый и боевой мужик! — согласился Голиков. — Да, а как же с Недосекиным?

— По возвращении займемся делом Недосекина, — сказал Земсков.

Вечером Земсков, Прошин и Тарасов, оседлав лошадей, поехали в Кувак-Никольское.

Некогда это село прославилось столовой водой кувакой. Рассказывают, незадолго до революции известный царедворец Воейков стал поставлять воду из местного родника в европейские страны, рекомендуя ее как углекислую воду из радиоактивных источников, исцеляющую от всех болезней; заключил сделку на крупную сумму, которая потерпела крах, потому что анализ не подтвердил наличие свойств, приписывавшихся куваке.

В село приехали еще засветло. В Совете была только дежурная, красивая, черноглазая женщина лет сорока. Она тут же побежала за председателем. Тот жил на другом конце широко раскинувшегося села, и ждать пришлось долго.

Мужики, увидев незнакомых всадников, по извечному деревенскому любопытству подходили к Совету. Они усаживались на ступеньках крыльца или прямо на траве, нещадно дымили едким самосадом.

Сергей Степанович вышел на крыльцо, за ним показались Прошин и Тарасов.

— Здравствуйте, товарищи!

Крестьяне недружно ответили, приподнимая потрепанные картузы.

— Как живете? Что нового? — Земсков уселся рядом со стариком с козьей бородкой и попросил закурить: знал, что общий табак располагает к доверительной беседе.

— Дык, жизня вроде налаживается. Хлебушек и скотинешку не отбирают, — ответил старик, отодвигаясь. — А вы, граждане-товарищи, откель будете?

— Из Ломова. — Земсков понял: старик спрашивает о том, какое учреждение они представляют, но решил до времени не открываться.

— Из потребсоюза али как? Должно, насчет убиенных? — заключил догадливый старик, не дождавшись ответа от Земскова, к которому обращался. — Ужели всем обчеством не совладаем с бандитами? За что порешили безвинных?

— Как случилось-то?

— Такого озорства сроду не бывало. Вечор мой брательник Гришка Рыженков и Федька Белов поехали на базар в Ломов. Верстах в четырех от села на большаке их, видать, остановили бандиты с винтовками. Как там все случилось, никто не видал, — рассказывал старик, поминутно вытирая слезящиеся от табачного дыма глаза. — Нонче утром я тоже собрался в Ломов. Отъехал сколько-то, Полкан затревожился, неспроста, думаю. Остановил лошадь, пошел поглядеть. Они лежат в саженях тридцати от дороги, прошлогодней листвой да ветками прикрытые. Я возвернулся, позвал мужиков. Потом фершал объяснил: мало что пристрелили, еще и топором изрубили.

— Кто мог сделать это?

— Документов своих они не оставили, — сказал старик. — Можа, недосекинские молодчики?..

— Энти больше возле Студенки промышляют, сюда не забегают, — степенно возразил сорокалетний крестьянин в линялой солдатской гимнастерке и фуражке с черным околышем.

— Когда же вы покончите с ними? — спросил словоохотливый старик, опять обращаясь к Земскову, очевидно принимая его за старшего.

— Это дело общее, отец, а не только милиции. Если народ не поможет, кто же тогда?

— Верно говоришь: всем миром дыхнем — ветер подымется и всю нечисть сметет.

— Так, так, — снова вмешался сорокалетний. — Говорят, и комар лошадь свалит, если волк пособит.

Его слова вызвали оживление; кто-то хихикнул и, должно быть поняв неуместность смеха, смолк.

— У темных мужиков да святых отцов не найдешь концов, — заметил старик и, сделав две-три глубоких затяжки, швырнул в траву обжигающий пальцы окурок.

При виде председателя Совета и дежурной мужики притихли.

Председатель поздоровался с Прошиным и Тарасовым, с которыми не раз встречался, поклонился Земскову. Узнав, по какому делу они приехали, приказал Лукичу — тому самому разговорчивому старику — запрячь лошадь, чтобы поехать на место происшествия.

Земсков возразил: пока доедут туда — стемнеет и пользы от поездки не будет. Все согласились с ним, и поездку отложили до утра.

До поздней ночи они опрашивали жителей села — родственников и тех, кто близко знал убитых. Среди полутора десятка опрошенных нашелся человек, откровенно поделившийся наблюдениями.

Дородная, лет пятидесяти пяти женщина, со светлыми волосами и большой темной родинкой на щеке, рассказала, что у ее соседей Булановых в тот день пьянствовали. К их сыну Алексею откуда-то приехал дружок; по слухам, собирается жениться на Маньке Булановой — сестре Алексея.

Под вечер Алексей и его дружок запрягли лошадей и поехали: заявительница из окна видела, как они укладывали в возки топоры и ружья.

— Я еще подумала, куда это они собрались на ночь глядя, — сказала женщина. — Вернулись поздно, разгружали тяжелые мешки, скорее всего с зерном или картошкой.

Мать убитого Белова рассказала: ее сын Федор и Григорий Рыженков везли продавать в Нижний Ломов по пяти мешков ржи и по два мешка картофеля. Лошадь, на которой поехал Федор, возвратилась ночью, телега была пустой.

Эти показания привлекли внимание чекистов; настораживало одно: двадцатисемилетний Алексей Буланов, находясь на службе в Красной Армии, стал членом РКП(б).

— И все-таки надо проверять, — твердо сказал Земсков. — Перерожденцы и перевертыши, к сожалению, еще существуют на белом свете.

В чекистской практике редко бывает, чтобы первый же сигнал, как в этом случае, привел к раскрытию опасного преступления. Обычно приходится разбираться в сложном переплетении многих человеческих судеб, в запутанном лабиринте догадок и предположений, в невероятно убедительных совпадениях, которые на первый взгляд кажутся прямыми или косвенными уликами, а при проверке не подтверждаются.

Алексея Буланова и его приятеля Ивана Егорушкина задержали, при обыске у них нашли вещи убитых, обрез трехлинейной винтовки, топоры, не отмытые от крови, — неопровержимые улики и доказательства их вины.

Задержанных доставили в Нижний Ломов, оформили арест. В ходе следствия была восстановлена полная картина преступления.

Буланов и Егорушкин знали, что их односельчане едут в Ломов, как правило, вечером; останавливаются у знакомых или в доме крестьянина, а рано утром распродают на базаре продукты своего крестьянского труда.

Во время пьяного застолья Егорушкин, ранее судимый за ограбления, предложил Алексею Буланову пойти на легкий заработок. Отец и мать Буланова пытались отговорить сына от опасного шага, но тот ослушался.

В сумерках Буланов и Егорушкин выехали на большую дорогу, укрыли в лесопосадке лошадей и повозки, стали ждать.

Вскоре показались Рыженков и Белов, они шли рядом с возами, спокойно беседовали между собою. Когда приблизились к месту засады, Егорушкин вышел на дорогу и, не говоря ни слова, три раза выстрелил в Рыженкова, передал обрез Буланову, чтобы тот убил Белова. Сам же достал из-под кошмы топор и несколько раз ударил мертвых уже Рыженкова и Белова. Трупы перенесли в лес и засыпали прошлогодними листьями и ветками.

Мешки с рожью и картофелем перегрузили на свои телеги, забрали у убитых документы, деньги, сняли чуйки; чужих лошадей повернули в сторону села.

На суде Егорушкин и Буланов, чтобы смягчить свою вину, говорили, что совершили преступление «по своей темноте и несознательности», что их вынудил на это «нестерпимый голод». Суд решительно отверг беспочвенные объяснения подсудимых и приговорил их к расстрелу. Но это случилось двумя месяцами позже.

А в тот вечер, когда возвратились из Кувак-Никольского в Нижний Ломов, Василий пригласил Земскова к себе: ему тогда очень хотелось поговорить с Сергеем Степановичем, проверить порою возникавшие у него сомнения, найти ответы на вопросы, которые выдвигали события тех трудных лет.

— Вот моя келья, тут я и живу, — сказал Прошин, вводя гостя в свою комнату.

— Ну что, отличная келья, для одного человека вполне подходящая, а для двоих — еще лучше, — пошутил Земсков, оглядывая жилье. — Не собираешься жениться-то?

— Есть такая задумка, — признался Василий.

— Выбрал, конечно, самую красивую в уезде девушку?

— Любимая девушка всегда лучше всех, — сказал Прошин, продолжая возиться с примусом.

Он вскипятил чайник, достал засохшую горбушку хлеба, вяленую рыбу и кулек с сахаром — все свои продовольственные запасы.

За ужином Земсков вспомнил об Аустрине, о поездке с ним в Москву.

— Дзержинского видели? — спросил Прошин.

— Не только Дзержинского, но и товарища Ленина видел.

— Расскажите, Сергей Степанович, — попросил Василий, глаза его засветились радостным блеском.

— Ну, слушай. Это было в ноябре восемнадцатого, — Земсков отодвинул тарелку, вытер платком руки. — Я и Рудольф Иванович были участниками Всероссийского совещания чрезвычайных комиссий. Пригласили нас в клуб ВЧК на митинг-концерт, посвященный первой годовщине революции. Сидели мы примерно в двадцатом ряду. Вдруг гром аплодисментов расколол напряженно-торжественную тишину. Я не сразу сообразил, что случилось. На сцену вышли Ленин, Дзержинский, руководящие работники ВЧК.

«Ленин!» — прокричал Аустрин мне в ухо, и я стал разглядывать Владимира Ильича. Он был худой и бледный, прошло чуть больше двух месяцев после злодейского покушения на него.

— Он выступал? О чем говорил? — нетерпеливо спрашивал Василий.

— Да, Ильич выступал: он говорил о роли чрезвычайных комиссий, о контрреволюционных и обывательских нападках на них, о задачах. — Земсков закурил, помолчал, словно испытывая терпение Прошина, и продолжал:

— От чекистов требуется решительность, быстрота и верность, говорил Владимир Ильич…

— А Феликс Эдмундович выступал? — нетерпеливо спросил Василий.

— На этом вечере нет, а на совещании выступал.

— А он о чем говорил?

— О задачах чекистов, о бережном отношении к тем, кого они лишают свободы…

— К врагам, что ли? — спросил Прошин с недоумением.

— Именно к врагам! Вот послушай, как говорил товарищ Дзержинский. — Земсков разжег погасшую папиросу. — К арестуемым надо относиться гораздо вежливее, чем к близкому человеку, потому что лишенный свободы не может защищаться и он в нашей власти…

— Да, да! — только и мог сказать Василий: так неожиданны были для него слова Дзержинского.

— Жизнь подтверждает верность этих слов, — сказал Земсков. — Был такой случай: поступили заявления на хозяина керосиновой лавки Бочкина, или Кадушкина, что он ведет контрреволюционную агитацию. Формально его можно было арестовать и судить. Я доложил материалы члену коллегии губчека товарищу Егорову Ивану Егоровичу. Он посоветовал поговорить с керосинщиком. Яудивился, как ты сейчас. Что же оказалось? Бочкин — безграмотный, аполитичный человек, как попугай, повторяющий чужие слова.

— И чем кончилось это дело?

— Чем? Мы вызвали того Бочкина, разъяснили ему заблуждения и предупредили, что он может быть привлечен к ответственности за такие разговоры… По тем временам это была принципиально новая мера — ведь нашей революции не было и года, бушевал белый террор.

Василий внимательно слушал, переспрашивал — для него это были не просто откровения опытного товарища, но и наука на будущее.

Назавтра, ознакомившись со всеми материалами по банде Недосекина, Сергей Степанович помог определить основные мероприятия по делу и хотел принять личное участие в их проведении.

Но неожиданный телефонный звонок нарушил его планы. Земскову передали, что его срочно вызывают в Москву.

Это была последняя встреча Прошина и Земскова, их дороги разошлись на долгие годы.

VI

Во вторник, 6 июня, в уездной газете появилось новое сообщение о подлых делах бандитов. Статья называлась «Зверское убийство».

«Тридцатого мая, — говорилось в ней, — состоялись похороны зверски убитого бандитами председателя Верхне-Ломовского волисполкома Алексеева Ф. П.

Ночью, подкравшись, как звери в лесу, бандиты пролезли на двор, тихо открыли двери и, застав сонного товарища Алексеева, бесстыдно, подло убили его. Пуля попала в верхнюю губу, пробила череп.

На кладбище были все граждане В. Ломова и окрестных деревень. Они пришли отдать последний долг, проститься с Алексеевым. Верхний Ломов потерял лучшего председателя волисполкома, всегда смелого, умного, разбирающегося в делах человека».

Газета с некоторым опозданием сообщила о похоронах; убийство было совершено 28 мая. Получив весть об убийстве председателя волисполкома, в Верхний Ломов на рассвете выехали Прошин, Тарасов, группа чекистов и рядовых сотрудников милиции.

В городе нашлись очевидцы, которые рассказали, что бандиты — их было четверо — после совершения убийства Алексеева ушли в сторону деревни Русская Муромка.

Прошин и Тарасов, рассредоточив группу, прочесали лесной массив, мало надеясь на успешный исход операции: бандиты обычно укрывались либо в густых лесах и оврагах, либо в небольших населенных пунктах, где имели пособников.

Под вечер чекисты случайно наткнулись на двух вооруженных мужчин, которые при задержании даже не успели оказать сопротивление, столь неожиданной для них была встреча на лесной тропе. Они бросили обрезы и подняли руки.

Один из них назвался Елизаром Клейменовым: щуплый мужчина, под пятьдесят лет, с окладистой черной бородой; второй — Иваном Митюхиным. Парень лет двадцати пяти, с косматыми, горчичного цвета волосами и огромными крестьянскими ручищами.

Задержанные выдавали себя за жителей Верхнего Ломова; признавали, что нарушили приказы военного комиссариата и Чрезвычайной комиссии о сдаче оружия, но сделали это исключительно с целью самозащиты.

«Время ноне беспокойное, нельзя без оружия», — в один голос говорили они.

Местные жители опознали Клейменова и Митюхина, но отзывались о них уклончиво, что-то недоговаривали.

В делах Чрезвычайной комиссии нашлись документы, неопровержимо подтверждавшие, что оба они являются участниками банды Недосекина.

Назавтра первым привели на допрос Елизара Клейменова. Бандит остановился у порога, метнул короткий и режущий взгляд на Прошина.

— Садитесь, Елизар Никитич, — предложил Прошин, показав жестом на табуретку. Клейменов послушно сел, положил сухие, жилистые руки на колени.

— Будете правду говорить или как? — спросил Прошин, придвигая к себе стопку бумаги.

— Правду? Правда, парень, у каждого своя.

— Как понимать это?

— Моя правда такая: ни о какой банде я ни слухом ни духом не ведаю, а у тебя, выходит, другая.

— Когда вы познакомились с фельдшером Недосекиным?

— Не знаю такого.

— А вот граждане Верхнего Ломова видели вас вместе с Недосекиным.

— Выходит, они знают больше меня. Это клевета, гражданин следователь, никакого Недосекина я не знаю. Ложные сведения пусть останутся на совести клеветников.

— Как вы относитесь к Советской власти?

— Как все.

— А точнее?

Клейменов опять чиркнул сверлящим взглядом, улыбнулся тонкими губами.

— Хвалят: говорят, хорошая власть, только больно долгая…

— Прекратить! Контра несчастная! — Прошин стукнул кулаком по столу, но тут же, устыдившись своей несдержанности, отвернулся к окну.

— Ты спрашиваешь, я отвечаю, как умею.

— Ладно, посидите в камере и подумайте, — сказал Василий, успокаиваясь. — Мы еще поговорим с вами.

— Всегда рад встрече с хорошим человеком, — с явной насмешкой проговорил Клейменов, поглаживая дремучую, угольно-черную бороду.

Иван Митюхин, напротив, оказался человеком откровенным и разговорчивым. Отвечая на вопросы Прошина, рассказывал, что в банде Недосекина состоит около года, участвовал во многих налетах, но лично никого не убивал.

— Попробуй теперь докажи это, — вздыхая, говорил Митюхин. — Давно хотел прийти с повинной, боялся — не поверят.

— Когда у вас появилось такое намерение?

— После казни председателя Выглядовского сельсовета Дубова.

— Расскажите подробнее.

Митюхин помолчал минуту, пощелкал суставами пальцев и начал глухим голосом. Из его рассказа вырисовывалась леденящая душу картина.

Вожак банды Недосекин и его приближенные заранее обдумали план расправы с Дубовым, который, по их мнению, слишком активно проводил в жизнь предписания Советской власти. План этот был жестоким. Предполагалось связать Дубова, на глазах у него изнасиловать жену и двух дочерей-школьниц, а потом умертвить его самого.

Около полуночи Недосекин, Клейменов, Митюхин и еще несколько бандитов приехали в село Выглядовку, с огорода проникли в подворье Дубова и, выбив кухонное окно, ворвались в дом.

Дубов спросонья не сразу сообразил, что происходит. Потом стал метаться в поисках оружия. Кто-то из бандитов ударил его прикладом по голове, Дубов упал, ему завели руки за спину и связали. Его мучили всю ночь. Под утро, когда он уже не приходил в сознание, бандиты скрылись.

Прошин хорошо знал эту историю и мог убедиться в откровенности показаний Митюхина.

Клейменову дали очную ставку с Митюхиным, рассчитывая, что после нее бородач расскажет правду.

— Ежели Иван убивал Дубова, пущай отвечает по закону, — по-прежнему с ухмылкой сказал Клейменов. — Я не был там и повторно заявляю: с Недосекиным чаев не пивал, на бандитские дела не хаживал.

В конце недели аппарат уполномоченного ГПУ, отдела милиции, а вскоре и весь город облетела недобрая весть: из камеры предварительного заключения бежал бандит Ванька Митюхин. Знающие люди рассказывали о том, как удался побег. Ночью Митюхин попросился в туалет. Охранник вывел его во двор, бандит зашел в дощатую уборную, а охранник, предупредив заключенного, чтобы тот не запирал дверь на крючок, стоял поблизости. «Ну скоро ты?» — спросил охранник, но ответа не последовало. Оказалось, Митюхин выбил доски задней стенки и бежал.

Говорили, что охранника будут судить за преступную беспечность.

— Вот ты Митюхиным тыкал мне в нос, а я говорил тебе, что ему нельзя верить. Так чья была правда? — с ехидцей спросил Клейменов, когда Прошин вызвал его на очередной допрос.

— Правда только одна, двух не бывает! Запомни это, Клейменов, — с нескрываемой злостью отпарировал Василий и отправил арестованного в камеру. Он думал о том, что преступная деятельность Клейменова подтверждена показаниями Митюхина и ряда других участников банды Недосекина, ранее задержанных и осужденных, что имеющихся в деле доказательств вполне достаточно для суда. Размышления Прошина прервал вошедший Дмитрий Тарасов.

— Чего закручинился? Никуда не денется твой Митюхин, поймаем, — шумно говорил Тарасов, похлопывая Василия по плечу.

— Конечно поймаем, — вяло согласился Прошин. — Голова что-то разболелась.

— Пошли домой, собирай бумаги, хватит.

Тарасов был на два года старше Василия. Среднего роста, широкоплечий, с волнистыми каштановыми волосами. Многие нижнеломовские девчата заглядывались на красивого парня, но тот, казалось, всю кипучую энергию отдавал работе. Василию часто приходилось выезжать с Тарасовым на боевые операции — мерзнуть на снегу, мокнуть под холодным осенним дождем, без сна и без еды сидеть в засадах, — но он ни разу не слышал, чтобы Дмитрий хныкал или сетовал на тяжелые условия.

Дмитрий заметил, что Прошин устал, как-то приуныл — сказывалось нечеловеческое напряжение ума и сил, — и почувствовал свою вину перед товарищем: прошло недели две после их разговора, Василий, несомненно, ждет с нетерпением, а он не может выбрать часа, чтобы поговорить с родителями о его женитьбе на Анечке. Тарасов дал себе слово: завтра же обсудить этот вопрос.

Они вышли в предрассветную тишину. Молчали горластые петухи, спали чуткие собаки, и только в темных палисадниках уныло поскрипывали сверчки.

— А как с бородачом теперь? — тихо спросил Дмитрий, выпустив облачко белесого дыма.

— С Клейменовым, что ли? Все доказано, не уйдет от ответственности. Ну и вражина! — Василий пересказал ответ Клейменова на его вопрос об отношении к Советской власти.

— Так и сказал? — удивился Дмитрий. — Обнаглел! А ведь вроде радоваться должен: нэп развязал руки, его отец имеет собственную лавку, жульничает…

— Знает, все это временно, потому и грезит о возврате к прошлому.

— Не просто грезит. Днем гвоздями да подковами торгует, а ночью людей убивает.

— Такова, видно, натура частного собственника: пусть весь мир провалится в тартарары, лишь бы уцелели его лавка, фабрика…

Когда дошли до своего дома, остановились.

— Просьбу твою помню, непременно выполню, — сказал Дмитрий, пожимая руку Прошину.

— Спасибо! — поблагодарил Василий, сразу догадавшийся, о чем идет речь.

VII

Одинокая тетка Митюхина по матери жила в своем домике в пригородном селе Кривошеевке. Иван через огород пробрался во двор и тихо постучал в окно. Екатерина отодвинула цветастую занавеску и, прильнув лицом к стеклу, узнала племянника.

— Какой леший носит тебя в ночь-полночь, — ворчала тетка, отпирая хитрые запоры.

— Спасай, тетя Катя. Меня и Елизара позавчера чекисты сцапали. Я убежал…

— Не гонятся за тобой?

— Нет, ночью-то засек бы. Тетя Катя, я только до утра, с вертушкой уеду.

— Ой, Ванюшка, чует мое сердце, потеряешь ты свою буйную головушку! — причитала Екатерина. — Есть хочешь?

— Неужели! Голоден как вепрь. Ничего, тетушка, о моей голове не печалься, она не такая глупая, чтобы зазря в петлю лезть.

— Уже залезла, не знаю, как вытащишь ее оттоля.

— Вытащу. Надо мне переодеться, как-то обмануть милицию.

— Найду чего-нибудь.

— Тетя Катя, ты сколько прожила с дядей Петей-то?

— Чего там, всего две коротких недельки и прожили; потом его призвали на германскую, там и погиб.

— То-то я думаю, почему ты ребятишек не нарожала?

— Ну балабол ты, Ванюшка!

Тетка поставила на стол тарелку щей, аппетитно пахнущих упрелой говядиной, принесла ложку, горбушку черного хлеба, села на широкую скамью и любовно смотрела, с какой жадностью ест племянник. Не имея своих детей, Екатерина души не чаяла в непутевом племяннике. К тому же Иван чем-то напоминал погибшего мужа.

Утром Митюхин вышел из дому тетки совершенно неузнаваем: на нем был суконный праздничный костюм дяди, искусно наклеены усы, нацеплены старые очки в металлической оправе. Правда, Иван плоховато видел в них, но зато очки здорово преображали лицо. В кармане лежал пропуск на имя рабочего Верхне-Ломовской спичечной фабрики, некогда принадлежавший дяде. Это на случай проверки документов.

В таком виде предстал он в полдень перед вожаком банды Недосекиным.

— Ты кто? Как попал сюда? А ну, отвечай, гад! — бесновался Недосекин, как видно, принявший с утра спирту.

Митюхин сдернул очки и усы, рассмеялся.

— А теперь угадываешь?

— Иван? Ты откуда? Рассказывай! — изумился Недосекин.

Он знал, что Клейменов и Митюхин задержаны чекистами; верные люди передали, что их опознавали через жителей Верхнего Ломова.

— Из преисподней.

— Что это еще за преисподняя?

— Чека называется. Меня и дядю Елизара Клейменова сцапали. Идем по лесу, разговариваем, и вдруг со всех сторон — черные дула винтовок и наганов. «Руки вверх!» Куды деваться, сила солому ломит…

Митюхин подробно рассказал о том, как они были задержаны — кое-что, конечно, присочинил для большей убедительности, — о допросах, о пытках, которым они будто бы подвергались.

— Я от всего отрекся: я не я и лошадь не моя, — рассказывал Митюхин. — Тогда мне дали очную ставку с Клейменовым. Тот безо всяких разрисовал, как был убит председатель Выглядовского Совета Дубов; назвал меня как соучастника.

«Ну что, Митюхин, и дальше будешь отрицать? — с ехидцей спрашивает следователь. «Мне, говорю, нечего отрицать, я там не был. Если Клейменов убивал Дубова, пусть несет ответ по закону, а не перекладывает вину на чужую голову».

— Что-то не узнаю Елизара, — сказал Недосекин. — Продолжай!

С юмором, как о веселом происшествии, рассказал Митюхин о побеге.

— Запросился в нужник, повел меня пожилой дядька. Я зашел, а он стоит невдалеке, велел дверь на крючок не запирать. Я уперся руками в стояки, а задом — в широкую доску, чую, поддается, боюсь как бы гвозди не заскрипели. «Скоро ты там?» — спрашивает охранник. «Обожди», — отвечаю с натугой, сам давлю, давлю. Доска-то оказалась трухлявой, сорвалась со шляпок, гвозди и не скрипнули.

Рассказ Митюхина рассмешил бандитов, кто-то протянул ему наполненный стакан.

— А потом что? — спросил Недосекин, отстраняя стакан, видимо еще не совсем веря в историю побега.

— Потом пришел к тетке Екатерине. Вон дядя Григорий знает ее. — Митюхин метнул взгляд в сторону Григория Муленкова, — с ним заходили к ней.

— Знаю, знаю, хорошая баба, — пьяно пробормотал Муленков, — заходили…

— Ну вот, переночевал у тетки, утром она так нарядила меня, что родная маменька не узнала бы.

— Ну гляди, Иван! Если ты соврал и пришел к нам по их заданию, я такую казнь тебе придумаю, какой белый свет не видывал, — пригрозил Недосекин. — Подайте стакан спирту.

Он принял стакан и протянул Митюхину.

— Пей, соврал — захлебнешься.

Иван принял стакан и залпом выпил.

— Ничего, мелкой птахой пролетел, — сказал он, озорно подмигнув.

Карьера Александра Недосекина, сына владельца винокуренного завода, не сложилась: мечтал стать военным врачом, а кончил бандитом.

Не приняв Октябрьскую революцию, уехал в Новочеркасск и поступил в Добровольческую армию, которую формировали верные престолу генералы для свержения большевистской власти. Участвовал в Кубанском «ледяном походе», лютовал в глухих степях Задонья, под командованием генерала Май-Маевского шел на Москву, сражался у Перекопа.

Когда остатки разбитых белых войск уходили из Крыма, покидая Родину, Недосекин устрашился чужбины и скрывался у отца, ожидая скорого падения Советской власти. Престарелый отец жил за счет сбережений, которые удалось сохранить. Завод был конфискован.

Вспыхнувший в Тамбовской губернии кулацко-эсеровский мятеж, который возглавил авантюрист Антонов, Недосекин воспринял как благовест, как начало неминуемого краха большевиков. Он стал одним из руководителей губернского «Союза трудового крестьянства», нелегально созданного по директиве Центрального Комитета партии эсеров; сошелся с Антоновым и его дружком Токмаковым.

Это он, Александр Недосекин, вместе с уголовником Васькой Карасем зверски пытал захваченных коммунистов, продработников и сельских активистов во многих уездах.

Официально провозглашались правоэсеровские или кадетские лозунги, выдвигалась идея создания «Крестьянского государства» без коммунистов. Но вскоре Недосекин убедился: все это пустые слова, болтовня. Руководители мятежа, полуграмотные и невежественные люди, не представляют четко программы действий, их основная цель — грабежи, пьянство, убийство и насилие без разбору.

После разгрома остатков банды на Вороне Недосекин окончательно убедился, что Антонов — не просто авантюрист и грабитель, а паникер и слюнтяй, готовый в любую минуту сдаться на милость чекистов.

Сколотив группу единомышленников, Недосекин покинул Антонова и организовал свою банду, чтобы продолжать «идейную» борьбу с коммунистами. Однако отмена продразверстки и введение продовольственного налога подсекли его планы: крестьяне решительно отказались от борьбы против Советской власти.

«Мои мосты сожжены, мне отступать некуда», — самому себе признавался Недосекин в минуты тяжких раздумий.

Утром он поднял всех, чтобы обсудить план ограбления Студенского винзавода. Бандиты просыпались нехотя, матерились и отмахивались, не могли прийти в чувство после беспробудной пьянки.

Наконец, когда всех растормошили, Недосекин начал говорить:

— Ровно в полночь соберемся под ветлами у Малой Студенки. Григорий известит нужных людей. Оттуда цепочкой направимся к Студенскому винзаводу. Одни будут грузить бочки, другие проникнут в контору, взломают столы и шкафы. В субботу день получки, деньги, наверное, будут в наличности. Ясно? А ты, Иван, — Недосекин обратился к Митюхину, — будешь при мне, хочу посмотреть, не разучился ли ты работать. — Митюхин согласно кивнул. «Верит или не верит? Должно, проверяет, коли привязывает к себе». Где-то в глубине леса надрывно прокричала болотная сова, бандиты насторожились.

— А пока можем гульнуть, пускайте стакан по кругу! — объявил Недосекин. — Надо опохмелиться, чтобы руки не дрожали.

В землянку неслышно вошла жена Недосекина, которая иногда участвовала в разбойничьих налетах, но в ту ночь муж не ждал ее.

— Полька? Случилось чего? — обеспокоенно спросил Недосекин, поднимаясь навстречу жене.

— Ничего не случилось, скучно мне — вот и пришла. — От Пелагеи несло перегаром. Ее некогда красивое лицо было землистым, одутловатым.

— Я хочу с тобой, милый, не прогоняй.

Пелагея скрывалась у надежных людей в Калиновке, Недосекин навещал ее ночами, свободными от бандитских дел. Вот и сегодня хотел идти в деревню.

— Ты как ребенок!

— Саша, у меня тяжело на сердце, какое-то нехорошее предчувствие, — говорила Пелагея, не стесняясь присутствия посторонних.

— Выбрось глупости из башки, втемяшила черт те что, — со злостью сказал Недосекин: слова жены он принял как плохую примету…

— Я хочу на большое дело, напоследок хлопнуть дверью… Сашенька, возьми, — канючила Пелагея.

— Хватит болтать, возьму, чего там, — Недосекин недовольно махнул рукой. — Ну что, мужики, возьмем? — спросил он, стараясь обратить разговор с женой в шутку.

— Доживем до полуночи, поглядим. Говорят, баба — к несчастью, — ответил Муленков тоже вроде бы шуточно.

Тоскливый крик болотной совы повторился, потом еще раз. Люди, не находя слов, переглянулись и приутихли.

VIII

Воскресенье в семье Тарасовых началось обычно. Глава семьи Николай Николаевич ни свет ни заря хлопотал в саду, наступила пора созревания вишни, малины и смородины. Исключительной же его заботой были пчелы.

Хозяйка дома Алевтина Алексеевна сходила в церковь, заутреню служил молодой священник, выпускник Московской духовной академии, за короткий срок покоривший прихожан своим недюжинным умом, могучим голосом и актерским красноречием. Она вернулась оттуда умиротворенной и тихой, поминутно посматривала на солнце — не пора начать печь гречишные блины?

Дмитрий, привыкший вставать рано и получивший первый в этом месяце выходной день, побрился и бесцельно слонялся по двору. Анечка, распахнув окно в сад, музицировала на пианино, подбирая на слух какой-то старинный вальс.

Часов в девять уселись за стол завтракать.

Помня обещание, данное товарищу, и предварительно сговорившись с сестрой, Дмитрий приступил к исполнению своей добровольной роли свата.

— Ну, мама, блины — объедение, — похвалил Дмитрий.

— А разве бывают у меня плохие? — спросила мать, тронутая похвалой.

— Сегодня особенные, прямо отменные.

— Дай бог, чтобы жена кормила тебя такими блинами. — Алевтина Алексеевна улыбнулась и подложила сыну еще два пышных, толщиной в палец, блина.

— Я пока буду ориентироваться на твои: это надежнее.

— Али не собираешься жениться? — спросил отец, кинув на сына насмешливый взгляд.

— Некогда, отец, некогда, — сказал Дмитрий. Он думал о том, как начать разговор о замужестве сестры. Но его начали мать и отец, сами не ведая о том.

— А вон у дружка твово, Прошина, видно, есть время на это, — кольнул старик.

— Он свою невесту нашел, а моя, наверное, еще не подросла, — спокойно проговорил Дмитрий, взглянув на Анечку, будто ища у нее поддержки.

— Это какую невесту он нашел? Уж не Анечку ли нашу? — Мать исподлобья посмотрела на сына и дочь.

— Именно ее, мама! — подтвердил Дмитрий.

— Мы с Анечкой говорили об этом, — продолжала Алевтина Алексеевна, — могу повторить: пусть Василий выбросит эту блажь из головы — Анечка музыкально одаренная девушка, ее ждет консерватория, Московская или Петроградская.

— Мама, никуда я не поеду! — решительно возразила дочь. — Мы любим друг друга…

— Любим, любим, твердишь, как попугай в клетке, — сама еще не понимаешь, что это такое. Рано этим забивать голову, — не сдавалась мать.

— Ну, мама, как ты не понимаешь? Быть любимой — это значит быть счастливой. Любовь — это сама жизнь! — горячо проговорила Анечка и смолкла, опустив взгляд. Глаза ее наполнились слезами.

— Любить и быть любимым — это, конечно, счастье, — поддержал Дмитрий. — Прошин — отличный парень, добрый, честный, справедливый.

— Разрисовал, хоть на божницу ставь. Анечке еще нет восемнадцати, рано ей думать о замужестве, — отрезал отец.

— Не рано! Я не могу жить без Василия! — воскликнула Анечка, и слезы полились ручьем.

— А ну, прекрати! — крикнул отец. — Распустила нюни! Пока ты под нашей опекой.

Анечка швырнула чайную ложку, выскочила из-за стола и убежала в свою комнату.

— Ну вот что — нашего согласия на брак Анечки и Василия не будет, — сказал отец, хлопнув широкой ладонью по белой льняной скатерти. — Так, мать?

— Так, так, отец, Анечке надо учиться.

— Смотрите не просчитайтесь, нынче не то время, — многозначительно проговорил Дмитрий, подойдя к окну и закуривая.

— Ты не пужай! Мы на своем веку не такое видывали. — Отец, чертыхаясь, подался во двор. За столом осталась одна Алевтина Алексеевна, тихо утиравшая слезы.

Утром, придя на работу, Дмитрий позвонил Прошину. Тот сразу же догадался о причине звонка и, отложив все дела, побежал к другу, их кабинеты были в разных концах здания.

Дмитрий поднялся ему навстречу, полол руку.

— Слушай, Василий, ни фига не получается, — начал он.

— О чем ты? — удивился Прошин, ждавший сообщения о разговоре Дмитрия с родителями, но такое начало сбило его с толку.

— О том самом. Вчера разговаривал с отцом и матерью, слышать не хотят: говорят, рано, ей надо учиться, — сказал Дмитрий, растягивая слова.

— И что же теперь? — тихо проговорил Василий.

— Мой совет такой: зарегистрируйтесь без их согласия, поплачут, поворчат — смирятся.

— Надо с Аней посоветоваться, как она.

— Советуйтесь, я свою миссию выполнил.

— Спасибо, Дмитрий, ты оказался верным другом! — Расстроенный Прошин ушел к себе.

В коридоре его встретил секретарь, высокий, чернявый паренек, с юношеским пушком вместо усов.

— Вас товарищ Голиков разыскивает. Скорее!

— Чего стряслось? — спросил Прошин, прибавляя шаг.

— Не знаю, сказал: «Срочно найдите!»

— Ты где пропадаешь? Садись, — уполномоченный показал взглядом на старое продавленное кресло.

— В милицию, к Дмитрию Николаевичу заходил.

— Ну ладно. От Ивана никаких вестей нет? — спросил Голиков.

О том, что побег Ивана Митюхина организован в интересах чекистской работы, знали только два человека: Голиков и Прошин. Митюхин клятвенно обещал чекистам помочь в ликвидации банды Недосекина. План побега был заранее продуман, две доски задней стенки уборной держались лишь на верхних гвоздях и легко раздвигались.

Прошина покорила откровенность Митюхина, поэтому он и выступил с предложением вернуть его в банду с соответствующим поручением. Уполномоченный уездного отдела ГПУ — так теперь назывался уполномоченный ЧК — не сразу согласился со столь рискованным мероприятием, лично встретился и побеседовал с Митюхиным. И вот теперь у каждого из них, и у Голикова и у Прошина, вдруг появилось сомнение — правильно ли они поступили, пойдя на такой риск?

— Пока нет, все определится завтра. По нашей договоренности, Иван должен оставить письменное сообщение о месте нахождения и о намерениях Недосекина.

— Где будет записка?

— В обусловленном месте, в лесу на окраине хутора Ольховый.

— Почему так далеко?

— Там постоянная база банды Недосекина, Митюхину нельзя надолго отлучаться. Его отсутствие и так могло насторожить бандглаваря.

— А не устроят ли они там тебе ловушку?

— Кто ж его знает? Говорят, волков бояться — в лес не ходить.

— Все это верно, но будь осторожен: возьми двух бойцов, хорошо проверьте оружие… Под какой крышей выступаете?

— Под видом охотников или грибников.

— Лучше, наверное, грибников: сейчас самый подходящий сезон.

— Хорошо. Будем грибниками со станции Выглядовка.

В семь часов на станции Выглядовка, скрипя тормозами и лязгая буферами, остановилась «вертушка» из Нижнего Ломова. Со ступенек первого вагона один за другим спрыгнули трое молодых парней, одетых по-деревенски и с пустыми корзинками в руках. Версты две шагали по шпалам в сторону Пачелмы, а затем свернули направо и скрылись в лесу.

Грибов было много: маслята, лисички, подберезовики, красные и зеленые сыроежки; нередко попадались и молодые толстенькие боровики. Договорились набрать для отвода глаз белых грибов, но, пока вышли к Ольховому, корзинки были заполнены чуть не до краев.

По приметам, нарисованным Митюхиным, Василий довольно быстро нашел старый вяз и с душевным трепетом просунул руку в продолговатое дупло. Не обманул Иван! В пестрой тряпице был завернут листок из школьной тетради, исписанный химическим карандашом. Видно, Иван часто слюнявил карандаш, больше половины текста — жирные, синие каракули:

«Собчаю мине вроде поверили хотя Недосекин косится пятницу полночь будем брать спирт и деньги Студеновском винзаводе начале соберемся лесу около малой студенки мне велено держаться околу хозяина жду вас».

К записке приложен чертеж, на котором показано место сбора банды. Уже по схеме, безошибочно приведшей к старому вязу, Прошин мысленно отметил наблюдательность Ивана и его умение правильно изобразить предметы на местности.

Василий и его товарищи вернулись домой с боевым настроением и полными корзинами белых грибов.

Ночью, возвращаясь с работы, Дмитрий вместе с Прошиным зашел к нему на квартиру и забрал грибы. Дмитрий сказал, что родители установили строгий карантин для Анечки: у нее поднялась температура, должно быть, от нервного потрясения.

IX

Было создано две оперативных группы по захвату банды Недосекина: одну возглавил Василий Прошин, вторую — Дмитрий Тарасов.

В четверг, часа в три пополудни, они сошлись в кабинете Прошина, чтобы обсудить последние приготовления. Тарасов, лучше знавший местные условия, первым высказывал свои соображения, а Прошин внимательно слушал, в основном соглашался с его предложениями и лишь изредка задавал уточняющие вопросы. Они договорились, где укрыть съемные дрезины, выделенные по их просьбе железнодорожной администрацией, какими путями приблизиться к месту сбора банды, как и где разместить бойцов.

— Скажи, Дмитрий, ты веришь в успех нашей операции? — спросил Прошин, когда все мероприятия были обсуждены. Ему послышалась какая-то неуверенность в голосе Тарасова.

— Честно говоря, не очень, — признался Дмитрий.

— Почему?

— Ночь, лес, в темноте можно своих перестрелять.

— Ночи-то сейчас лунные.

— Одна надежда на это. — Дмитрий провел широкой ладонью по кудрявым волосам, достал пачку папирос «Пушка».

Вечером оперативные группы приехали в район станции Выглядовка, остановились километрах в двух от нее, сняли дрезины с путей и, оставив их на попечение путевого обходчика, соблюдая большую осторожность, вступили в лес.

В первой половине дня прошел короткий ливневый дождь: земля дышала горячо и тяжело, как тифозный больной во время жара. Все живое укрылось в лесной чаще, даже сороки-хлопотуньи, обычно беспрерывно стрекочущие в придорожных кустах ольхи и терновника, молча сидели на самых высоких ветках, отрешенно распустив крылья.

Группа Тарасова вышла к извилистой лесной дороге, идущей на Студенку, чтобы перехватить банду, если ей удастся уйти от преследования, или выступить оттуда в помощь отряду Прошина, который укрылся севернее хутора Ольховый и ждал назначенного часа для решающей атаки. Прошин предварительно ознакомился с местом, где, по сообщению Ивана Митюхина, должна была собраться банда Недосекина перед налетом на Студенский винзавод.

Облака уплыли за линию горизонта, и огромная луна, словно омытая ливнем, фосфорически ярко освещала притихший лес. Изредка со свистом пролетал коростель, раздавался устрашающий крик совы, и снова устанавливалась боязливая и чуткая тишина.

К полуночи Прошин подтянул отряд к старым ветлам, к месту сбора бандитов, и стал ждать их появления. Часы показывали уже около двух, а лесная тишина оставалась безмолвной: ни звука, ни шороха. Что случилось? Или бандиты изменили намерения? Или Митюхин сообщил ложные сведения?

Прошин не находил ответов на тревожные вопросы.

В половине третьего прибыл связной от Дмитрия Тарасова. Прошин передал распоряжение Тарасову хорошо укрыться и ждать. Интуиция подсказывала: встреча с Недосекиным состоится именно здесь, возле Малой Студенки. Может быть, не только интуиция; Прошин знал, где проходят тропы и дороги к базе банды, укрытой в лесной чаще.

Предположения оправдались. Чуть занялась заря, послышался скрип колес и приглушенный разговор. По проселку от Студенки в сторону леса двигались подводы.

Выслушав дозорного, Тарасов верно определил: в такую рань только бандиты могли появиться в лесу. Он снова послал связного к Прошину.

Группы Тарасова и Прошина соединились на полпути между хутором Ольховым и Малой Студенкой, организовали засады по обеим сторонам дороги.

Через некоторое время показались две подводы. Если бы чекисты открыли прицельный огонь по бандитам, то вряд ли кому из них удалось спастись. Но хотелось живьем захватить Недосекина и его пособников, чтобы революционный трибунал воздал им по заслугам.

Трудно сказать, кто выстрелил первым. Завязалась перестрелка. Бандиты бросили подводы, груженные бочками со спиртом, и стали, отстреливаясь, уходить в лес. Сражение началось совсем не так, как намечали Прошин и Тарасов. Погоня в лесу, беспорядочная стрельба — такое их планом не предусматривалось. Бандитов было меньше, чем чекистов, но они лучше знали лесные тропы.

Прошин перебежал заросшую густой травой лесную дорогу и лоб в лоб столкнулся с Недосекиным. Он сразу же узнал долговязого, с офицерской выправкой вожака банды.

Василий успел укрыться за толстым стволом вяза.

— Недосекин, прекратите сопротивление! — крикнул он, все еще надеясь взять его живым.

Недосекин выстрелил, пуля отщипнула кору и с визгом отрикошетила. Тут за спиной Недосекина вдруг раздался выстрел, он покачнулся, но успел еще раз нажать на спусковой крючок и ничком упал в заросли папоротника.

Из-за кустов показался Митюхин. Это он прикончил своего недавнего хозяина.

Преследование длилось полдня. Были задержаны Муленков Григорий, Ладыгин Григорий, Белонучкин Алексей, Архипов Александр — всего двенадцать бандитов, среди них — две женщины: Пелагея Недосекина и Наталья Лопатина.

Петров день пришелся на воскресенье. Настроение у горожан было праздничным: мужики и бабы собирались у домов, а парни и девушки водили хороводы на берегу речки и тихих улочках. Бесконечная людская цепочка тянулась от центра города до уездной больницы. Во дворе больницы на двух столах, покрытых простыней, лежал труп Недосекина. Вытянувшийся труп казался неестественно длинным. Золотистые волосы колечками слиплись на высоком лбу, тонкие губы приоткрылись, открыв крупные зубы.

Анечка стояла в сторонке и наблюдала за поведением горожан. Одни украдкой утирали слезы, другие открыто плевались.

Вечером Анечка и Василий, как всегда, встретились возле красноармейского клуба, потом ушли на берег к старым ветлам и уселись на узкой скамеечке. Анечка, еще не освободившись от дневных впечатлений, живо рассказывала Василию о своих наблюдениях.

— Говоришь, были и такие, что слезы утирали? — спросил Василий, несколько удивленный ее рассказом.

— Были, Васенька, больше старухи. Наверное, не бандита жалели, а просто человека.

— Народ наш зол в драке, но жалостлив к побежденным врагам. На фронте мне приходилось охранять пленных белополяков. Я видел, как женщины норовили украдкой передать им кусок хлеба, крынку молока.

— Вась, а для чего выставили труп Недосекина? Напоказ, что ли? — неожиданно спросила Анечка.

— Точно, напоказ, чтобы все знали, куда ведет бандитская тропа.

— Вась, люди говорят, что ты убил Недосекина? Это правда?

— Да, с одним парнем, — сказал Василий, сознавая, что говорит неправду. Ему казалось, что такое признание возвышает его в глазах любимой девушки.

— И не страшно тебе было? Ведь убить человека — это…

— Наверное, страшно, — как-то бесцветно проговорил Василий, почти готовый открыть правду и попросить у Анечки прощения за нечаянную ложь. Но в тот раз у него не хватило смелости, к тому же он боялся раскрыть роль Ивана Митюхина.

— Анечка, не надо об этом, — попросил Василий с легким раздражением: он сердился на себя за безволие и нерешительность.

— Хорошо, не буду, — покорно согласилась девушка, не понимая причины раздражения Василия.

X

Осенью Анечка и Василий тайком зарегистрировались в уездном загсе, получили свидетельство о браке, но по-прежнему жили врозь: девушка никак не осмеливалась открыться родителям.

Даже Дмитрию не сказали о женитьбе, хотя его совет подтолкнул их на такой шаг. Василий нервничал, грозился сам пойти к старикам, но Анечка умоляла не делать этого, и он со дня на день откладывал визит к Тарасовым.

Но вот наступило время, и скрываться дальше стало невозможно: у Анечки начал округляться живот, и опытная Алевтина Алексеевна догадалась, что с дочерью происходит неладное; улучив час, когда они остались одни в доме, приступила к выяснению возникших подозрений.

— Доченька, уже не ждешь ли ты ребеночка? — спросила Алевтина Алексеевна, заметив, как старательно Анечка стягивала живот широким поясом.

— Да, мама, — призналась Анечка, понимая, что объяснение с матерью рано или поздно должно было состояться.

— Бесстыдница! Семью опозорила! Отец не переживет такого удара! — приговаривала мать, утирая цветастым передником слезы, впрочем, не очень обильные.

— Не вижу ничего позорного: каждая девушка когда-то становится женщиной, а потом — матерью.

— Замолчи, негодница! Нешто порядочные девушки поступают так?

— Как? — удивленно спросила Анечка, видно не подумав о том, что мать не знает о ее замужестве.

— И ты не стыдишься спрашивать? Без родительского благословения, без свадьбы, без церковного венчания…

— Ой, мамочка! Да мы же поженились, были в загсе.

— Чего же ты скрывала-то? — уже мягче спросила мать.

— Боялась.

— Кого? Родной матери боялась? Ну времечко настало! Как же отцу-то теперь скажем? — Алевтина Алексеевна знала, что сумеет повлиять на мужа: как и все мужчины, Николай Николаевич только поначалу будет кипятиться, попытается показать свою отцовскую власть, а потом умолкнет и подчинится ее советам.

— Ну ладно, чего-нибудь придумаем, — примирительно проговорила мать. — А живот-то не стягивай туго, вредно для младенца.

Когда отец вернулся домой, Алевтина Алексеевна сообщила ему, что Анечка и Василий зарегистрировались и что он скоро станет дедушкой.

— Пусть живут, как знают, коли не посчитались с нашей волей, — буркнул Николай Николаевич и вышел в сени помыть руки.

— Василий — хороший парень, совестливый, трезвый, работящий, — продолжала Алевтина Алексеевна, когда отец шагнул через порог.

— Чего нахваливаешь, мне, что ли, жить с ним? Хороший, ну и пусть живут, как знают, — повторил он и сел за стол. Мать поняла: надо подавать обед.

После этого объяснения Анечка со своим нехитрым скарбом перебралась в комнату Прошина. Жилось трудно, получал Василий мало, а цены на рынке были высокими: пуд муки и пшена стоил четыре с половиной миллиона, фунт сливочного масла — шестьсот тысяч, ботинки женские — пять миллионов рублей.

Прошин почти все время находился в разъездах. Анечка оставалась одна в их маленькой комнате, неизвестные лица подбрасывали ей анонимные письма, обзывали грязными словами, угрожали расправиться, как это сделали с семьей работника потребкооперации Сапсуева. Анечка знала эту семью и слышала о страшной трагедии. Случилась она через месяц после их женитьбы, в слякотную осеннюю ночь. Около полуночи постучали в окно. «Кто там?» — спросил Сапсуев, выйдя в нижнем белье в сени и прихватив в порядке осторожности наган. «Отворяй, отряд из Ломова!» — потребовал властный мужской голос. Сапсуев подумал, что приехал милицейский наряд, который иногда останавливался у него, и открыл дверь.

В сени ввалились сразу трое. «Ни с места!» — скомандовал один из них. Сапсуев догадался, что впустил бандитов: выстрелил, одного убил наповал, а два других отскочили и скрылись в темноте.

Бандиты сделали несколько выстрелов по окнам, а потом подожгли дом. Положение создалось критическое.

Чтобы спасти детей, жена Сапсуева выбросила их из охваченного пламенем дома; надеялась, что безвинных ребятишек бандиты не тронут. Когда выскочила вслед за детьми, увидела: малышей добивают штыками и прикладами; тут же прикончили и ее. Одна сестра Сапсуева выскочила в окно, и ее закололи штыком; вторая сестра сгорела в избе. Сам Сапсуев спасся чудом: выскочил во двор и, отстреливаясь, убежал.

Жену, детей и сестер Сапсуева похоронили в братской могиле.

О гибели этой семьи подробно сообщили местные газеты, и поэтому Анечка воспринимала анонимные письма как реальное предупреждение. В отсутствие Василия она, опасаясь расправы, уходила ночевать к родителям, окончательно смирившимся со своевольным замужеством дочери.

Однажды Прошин возвратился с чекистской операции усталым, мокрым, грязным. Пока он приводил себя в порядок, Анечка — в первый и единственный раз — с неприязнью подумала о его службе. Василию ничего не сказала, но за поздним ужином спросила:

— Вася, как ты стал чекистом?

— Не бойся, любимая! Все будет хорошо, — сказал Прошин, догадываясь о тревожных думах жены; прижал ее голову к своей груди. — А чекистом я стал так…

В тот вечер Василий раскрыл перед Анечкой еще одну страницу своей жизни.

В октябре двадцатого года Василий Прошин выписался из госпиталя в подмосковном городе Серпухове и, пересаживаясь с одного битком набитого поезда на другой, еще более переполненный, добрался до Саранска. Дорожная встряска и нервотрепка вновь вызвали головную боль: в ушах слышался непрерывный писк, будто туча комаров кружилась над головой. Стоило отвлечься от хлопот и забот, слабое гудение и писк начинали оглушать.

Стояла сухая, солнечная погода; легкий ночной морозец прихватил ледком небольшие лужицы. Василий обошел город в поисках попутной подводы, чтобы добраться до своего села.

На примирение с отцом, тем более с мачехой, он не надеялся, но не повидаться с ним, а также с братьями и сестрой не мог.

Убедившись в том, что попутчиков нет, Прошин решил зайти в уездный комитет партии.

Двухэтажное кирпичное здание укома и исполкома размещалось на центральной улице. До ухода добровольцем в Красную Армию он почти год работал делопроизводителем в исполкоме уездного Совета рабочих и крестьянских депутатов.

По литым чугунным ступеням Прошин поднялся на второй этаж и, постучав костяшками пальцев по крашенной охрой двери, вошел в кабинет секретаря укома.

— О, Василий! Здравствуй, дружище! — шумно приветствовал секретарь, крепко пожимая руку и похлопывая по плечу.

Семен Иванович Ванькин был немного старше Прошина; сухощавый, длинноногий, он был почти на голову выше Василия; щуря близорукие серые глаза, секретарь как бы ощупывал его взглядом.

— Откуда?

— Из госпиталя, Семен Иванович.

— Ранен?

— Контужен. Сотрясение мозга…

— Как сейчас здоровье, самочувствие?

— Нормально. Временами комары пищат в голове.

— В партию не вступил?

— В августе, на польском фронте.

— Молодец! Какие планы?

— Пока никаких, прямо с поезда сюда. Хотел в Атемар съездить, подводы не нашел.

— Не беда, съездишь. Слушай, Василий, давай к нам на работу, делопроизводитель до зарезу нужен… А там посмотрим, — добавил Ванькин, подумав, как бы не обидеть старого товарища-фронтовика предложенной должностью.

— Я готов. А как с жильем?

— Найди одинокую старуху, а еще лучше — молодую вдову с избенкой и коровенкой.

— Нет, рано мне хомут на шею надевать.

— Это дело личное, я пошутил. У меня есть на примете старики, сходи к ним. Я напишу записку.

Секретарь вырвал из записной книжки листок и размашисто написал:

«Податель сей записки — мой товарищ и хороший парень, будет работать в укоме партии. Если можете, приютите».

Одинокие старики приветливо приняли Прошина. Несмотря на его возражение, уступили спальню, а свою кровать передвинули в чистую,уютную горницу; договорились об оплате и услугах.

Назавтра Василий заполнил трудовой листок и сразу же приступил к работе.

В воскресенье пошел на ярмарку. Осенняя ярмарка — это всегда праздник: ряженые, песни, карусели с веселым переливом саратовских гармошек. Чего только не продают на ярмарке! Лошадей и коров, поросят и птицу, зерно и мед… Беднее был выбор промышленных товаров, но все равно можно было купить и одежду, и обувь, и игрушки, и сладости детям.

Прошин накупил гостинцев для братьев, сестренки и с попутным односельчанином, дедом Павлом, выехал в родное село. Дед, известный озорник и враль, отнесся к Василию с полной серьезностью: знал, что человек с войны возвращается.

— Дедушка, как там мои?

— Ничо, в нормальности. Степан Федорович хорошо живет, медком приторговывает, — многозначительно подчеркнул старик. — Братья и сестра живы.

Чуть больше года не был Прошин в Атемаре, а село, кажется, изменилось заметнее, чем люди: дома стали меньше, овраги мельче, колодезные журавли ниже.

Когда-то Атемар был укрепленным городом, через него проходила восточная линия острогов, охранявших русскую землю от разорительных набегов кочевников. О его прошлом напоминают броские здания церквей, красильный и поташный заводы да сохранившиеся местами оборонительные валы.

Родительский дом выделялся в северном порядке: новые ворота, тесовая крыша, аккуратно прибранные завалинки. Отец был старательным человеком и мастером на все руки.

Младшие по возрасту братья и сестренка встретили Василия шумно, мигом расхватали подарки и гостинцы. Отец, сильный и кряжистый, обнял сына и по-мужски трижды расцеловал.

Мачеха стояла возле печки, сцепив под фартуком руки и поджав тонкие бесцветные губы, растерянно смотрела то на мужа, то на строптивого пасынка.

Василий еле сдерживал улыбку: бескровные губы мачехи были одного цвета с лицом, и ему вдруг показалось, что у нее нет рта.

За ужином он рассказал о недолгой службе, о боях, в каких пришлось участвовать, о крушении поезда и контузии.

— Как думаешь дальше жить? — спросил отец.

«По наущению мачехи спрашивает», — с обидой подумал Василий.

— Как все. Буду работать в укоме партии, снял комнатушку в городе.

— Ну ладно. Давай выпьем за встречу! — предложил отец, поднимая наполненную граненую рюмку.

— Не могу, тятя, нельзя — врачи запретили.

— Плюнь на их запреты.

— Говорят, могут быть тяжелые осложнения.

— Ну как хочешь. — Отец чокнулся с мачехой и выпил, взял руками кусок кочанной капусты и захрустел крепкими еще зубами. Мачеха вроде повеселела, узнав, что пасынок не собирается оставаться в отчем доме.

В конце недели Прошин возвратился в Саранск: краткосрочный отпуск истек.

Делопроизводство знал хорошо и в работу вошел без больших усилий.

Неожиданно Семен Иванович предложил ему должность помощника секретаря укома. Василий согласился и начал старательно осваивать порученное дело, но вскоре случилось событие, круто повернувшее его жизнь в новое русло.

В конце января в Саранск приехал председатель Пензенской губчека Рудольф Иванович Аустрин, член большевистской партии с седьмого года. В ожидании секретаря укома, который находился в отъезде, познакомился с Прошиным. Судьба девятнадцатилетнего симпатичного парня, члена партии и фронтовика, заинтересовала Рудольфа Ивановича. Он рассказывал о нелегкой работе чекистов, подавлении кулацких мятежей, разоблачении белогвардейских шпионов. Василий слушал затаив дыхание.

— Ты по всем статьям подходящий для нас, — сказал Аустрин в заключение. — Хочешь у нас работать?

— С моим великим удовольствием, — ответил Василий, стараясь выражаться «поинтеллигентнее». — За здоровье боюсь, — добавил он и тут же пожалел об этом: очень хотелось работать в ЧК, еще до встречи с Рудольфом Ивановичем подумывал об этом, но не знал, к кому обратиться. Болезнь могла стать препятствием в осуществлении желания.

— Сильно беспокоит?

— Нет, иногда голова побаливает, — сказал Прошин безразличным тоном, стараясь смягчить впечатление от нечаянного признания. — Врачи говорят, со временем пройдет.

— Конечно пройдет, — участливо поддержал Аустрин.

Василий проникся глубоким уважением к этому невысокому, плотному человеку с голубыми глазами, светлыми волосами и, очевидно, добрым сердцем.

Первая встреча и короткий разговор с Рудольфом Ивановичем оставили в сознании Прошина неизгладимое впечатление, запомнились на всю жизнь.

И к сожалению, когда в октябре двадцать первого года Аустрина перевели в Москву, в центральный аппарат, Василий не смог даже попрощаться с ним: уже был в Нижнем Ломове, работал в уездной Чрезвычайной комиссии.

XI

Следствие затянулось, Прошин и его товарищи хотели во что бы то ни стало выяснить роль и степень вины каждого участника банды, но те упрямо отрицали даже очевидные факты, все сваливали на убитого Недосекина и его ближайших помощников. Очевидцы преступлений — неграмотные и запуганные мужики — руководствовались обывательской крестьянской отговоркой: в чужих делах не советчик, за чужие грехи не ответчик. Даже документация таких эпизодов, как разграбление средь бела дня Титовского отделения губсоюза, свидетелями которого была вся деревня, осложнялась из-за отказа жителей рассказать правду.

Прошин допрашивал семидесятитрехлетнего Федота Быкова, сивобородого и по виду доброго старика. У него после бандитского налета был изъят бочонок селедки.

— Ваша фамилия Быков?

— Чаво? Фамилиё?

— Да, фамилия?

— Быковы мы.

— Что вы знаете о разграблении Титовского отделения губсоюза?

— Чаво? — переспрашивал старик, всякий раз прикладывая ладонь к уху: или на самом деле недослышал, или притворялся.

— О разграблении губсоюза.

— Не знаю, не слыхал.

— У вас изъят бочонок селедки. Как он попал в ваш сарай?

— Чаво?

— Где взяли бочонок селедки?

— Какой селедки?

— Которую нашли у вас в сарае.

— Не знаю.

— Как она попала к вам?

— Кто?

— Ну селедка, селедка!

— А, селедка! Не знаю. Я за чужой грех не ответчик.

— Селедку-то в вашем сарае нашли.

— Чаво?

Беседа между Прошиным и Быковым длилась в течение часа. Ничего не добившись, Василий завелся, накричал на старика и, отпустив его, потом долго корил себя за невыдержанность.

После ограбления Студенского винзавода у многих жителей села были обнаружены ведра и бутыли, наполненные спиртом. Должно быть воспользовавшись налетом бандитов, они тоже приложили руку к хищению.

Дмитрий Тарасов вызвал на допрос Прасковью Артуганову. Сорокалетняя женщина прикрывала лицо цветастым передником и лишь изредка одним глазом хитро взглядывала на следователя.

— Скажите, Артуганова, когда и где вы приобрели спирт, обнаруженный у вас в погребе?

— А, спирт! Какой-то мужик плеснул.

— Как это плеснул?

— Ночью я шла домой от подруги, от Дашки Наумовой. Какой-то мужик спрашивает: «Спирту надо?» — «Надо», — говорю. Он плеснул мне в ведро.

— Но у вас изъято больше десяти литров?

— А! Я вернулась, он еще плеснул.

— Какой из себя мужик?

— Да темно ж было, я не разглядела.

— На винзаводе вы были?

— Нет, не была.

— А кто был там?

— Откуда я могу знать! Кто был, тот пусть и отвечает.

Дмитрий понимал: Артуганова просто морочит ему голову, но до истины так и не мог докопаться. Другие свидетели вели себя так же.

Вечером Прошин вызвал Пелагею Недосекину. Вошла молодая женщина с бледным припухшим лицом, глаза светились нездоровым блеском.

— Скажите, Пелагея Никитична, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с Недосекиным? — спросил Прошин, продолжая рассматривать Пелагею. Та молчала, гордо вскинув красивую голову.

— Отвечайте же на мой вопрос!

Пелагея посмотрела на Прошина, в ее воспаленном взгляде мелькнули ненависть и отрешенность, лицо покрылось бурыми пятнами.

— Когда и где вы познакомились с Недосекиным? — повторил вопрос Прошин. — Не хотите отвечать?

— Палач! Ты убил моего мужа! Убей и меня: без него мне жизнь не нужна… Ну, стреляй! Стреляй же, изверг! — истерично кричала Пелагея. — Чего зря болтать? — Она рванула ситцевую кофту и обнажила грудь. — Чего ждешь? Стреляй! Других слов не дождешься от меня…

Закрыла лицо грязными руками и затряслась в судорожном плаче.

Прошин вызвал надзирателя и отправил Пелагею в камеру.

Елизар Клейменов, которого через несколько минут ввели в кабинет Прошина, остановился у порога и низко склонил лохматую голову.

— Садитесь, Клейменов, — предложил Прошин. Во взгляде и поведении Клейменова появилась покорность. «Вероятно, узнал о гибели главаря», — подумал Василий.

— Ну что, Елизар Никитич, намерены ли вы говорить правду?

— Да, гражданин следователь. Теперь уж терять нечего.

— Почему теперь?

— Время настало, всему приходит время.

— Хорошо. Расскажите, когда вы встретились с Недосекиным? Как оказались в банде? В чем считаете себя виновным?

Клейменов поцарапал густую угольно-черную бороду, пригладил ее.

— Вить это — длинная история.

— Ничего, я не тороплюсь, послушаю.

…Осенью семнадцатого года Елизар Клейменов дезертировал из армии и беспрепятственно добрался до Пачелмы, где жили его родители. Таких, как он беглецов, тогда было полсела, и волостные власти смотрели на них сквозь пальцы.

Когда пришла весть о победе революции в Петрограде, а вместе с нею — указание об уравнительном распределении помещичьих земель, отец и сын Клейменовы нацепили красные банты и вроде бы стали самыми активными проводниками распоряжений новой власти. Правдой и кривдой они увеличили и до того немалый земельный надел, обзавелись плугом и просорушкой. Казалось, все идет хорошо.

Однако укрепление советского строя, введение хлебной монополии, создание комитетов бедноты убеждало Клейменовых в том, что им от большевиков ждать нечего, послабления не будет.

Осенью двадцатого года Елизар Клейменов примкнул к «повстанческим армиям» Антонова, о котором был наслышан от верных людей.

В уездном городе Кирсанове он сошелся с Недосекиным, потом они породнились: его сестра Пелагея стала женой бывшего белогвардейского офицера и будущего бандитского вожака.

После разгрома антоновцев Елизар и Пелагея, не задумываясь, последовали за Недосекиным.

— А что мне оставалось делать? Другого пути у меня не было, — закончил исповедь Клейменов и попросил воды.

Прошин подал стакан, Елизар с жадностью выпил, его руки тряслись, и стакан звякал о зубы.

— Советская власть дала землю, а вы подняли оружие на нее. Как понимать это?

— Зачем мне земля, если каждое зернышко, каждая былинка, политая моим потом, не принадлежит мне? Все задаром отбирали.

— Отмена хлебной монополии и введение продразверстки не образумили вас?

— Нет, не образумили. Только беднота вздохнула с облегчением. Чего можно было ждать от власти, если объявили нас злейшими врагами советского строя?

Клейменов, не читая, подписал протокол.

— Прочитайте, — предложил Прошин.

— Надо ли? Вам незачем писать лишнее, а мне уже нечего терять. — И все же Клейменов взял протокол и, шевеля губами, шепотом прочитал его: читать про себя он не умел.

12 декабря 1922 года уездная газета «Известия» напечатала подробный отчет о «Процессе 94-х».

«Выездная сессия Пензенского губревтрибунала в здании бывшего Высшего начального училища в городе Нижнем Ломове более десяти дней слушала дело по обвинению Недосекина, Муленкова, Шварева, Китаева, Юрина, Валентинова и других в числе девяноста четырех человек, обвиняемых в бандитизме и укрывательстве бандитов», — говорилось в статье.

Председатель суда зачитал обвинительный акт, в котором были перечислены тягчайшие преступления, совершенные подсудимыми: разграбление Титовского отделения губсоюза, Студенского винзавода, Калиновской просодранки, убийство сотрудника Пензенской ЧК Шешурина, нанесение ран сотруднику губчека Варламову, многие бандитские налеты, ограбления и убийства граждан на дорогах и в населенных пунктах.

Перед судом прошли сотни свидетелей, рассказавших о жутких преступлениях участников банды.

На седьмой день процесса была допрошена вдова бывшего председателя Выглядовского сельсовета Дубова. Немолодая, убитая горем женщина, еще не снявшая траур по мужу, с трудом могла говорить.

«Моего мужа на наших глазах мучали всю ночь. Истыкали штыками и кинжалами, приводили в чувство и снова продолжали пытки. Он до рассвета пролежал в луже крови и умер, не приходя в сознание…»

Характерный диалог состоялся между председателем суда и подсудимым Валентиновым.

— Подсудимый Валентинов, объясните, как вы стали бандитом? — спросил председатель, отрываясь от просмотра бумаг.

— Я защищал себя, свои принципы, честь моего сословия.

— Какого сословия именно?

— Я потомственный дворянин. С первых лет революции вел непримиримую борьбу с большевиками, которых я ненавижу. Так же, как и Недосекин, погибший в боях с чекистами, я служил в рядах Добровольческой армии, участвовал в карательных экспедициях против красных в Задонских степях, был в «повстанческой армии» Антонова…

— Став уголовным преступником, вы опозорили, как я понимаю, честь своего сословия?

— Не могу согласиться с вами. Я боролся до конца, последние действия были действительно такими, как вы их определяете… Но у нас не было другого выхода: или — пулю в лоб, или — хлопнуть дверью, чтобы небу стало жарко.

— Первый путь, думаю, был бы благороднее для дворянина.

— Возможно, не возражаю. Однако человек всегда надеется на лучший исход. Смерть — самая крайняя мера. Мы оказались в трагическом положении.

— Трагизм без перспективы?

— Да, так. В этом случае не думают о формах борьбы.

— Приемлемо все: и уголовный бандитизм, и убийства безвинных людей, — заметил председатель суда не без иронии. — Я правильно понял вас, Валентинов?

— Правильно, гражданин судья. Трагизм без перспективы, как вы изволили выразиться, неизбежно приводит к уголовщине, порождает жестокость.

Установив степень вины каждого подсудимого, революционный трибунал осудил к расстрелу Бориса Валентинова, Григория Муленкова, Александра Архипова, Пелагею Недосекину, Григория Ладыгина, Наталью Лопатину и еще пятнадцать человек, как «строящих свою жизнь на крови рабочих и крестьян, как непосредственных участников в вооруженных ограблениях и нападениях на государственные склады и частных граждан».

Зал судебного заседания был до отказа заполнен жителями города и окрестных сел; они одобрительно встретили приговор революционного трибунала.

Банда Недосекина была последним крупным бандформированием в Нижнеломовском уезде.

Новый уклад жизни набирал силы, овладевал умами и сердцами, думами и чаяниями крестьян. Уголовные и политические банды были подавлены, наступило временное затишье.

Часть вторая

I

Весна в том году вступала в свои права медленно. Но в первых числах мая вдруг установилась теплая, по-настоящему весенняя погода. И совершилось великое чудо природы: за сутки на буроватых ветках вишен и слив распустились нежные белые цветы. Цветение было обильным: белые облака укрыли и ветки и еле распустившиеся листья, взметнулись над крышами домов, легли на невысокие заборы. Только осторожные яблони не спешили наряжаться, словно не верили капризной весне: в редкие годы случалось, что и в мае морозы обжигали яблоневый цвет.

В чистом ясном небе радостно парили голуби, на первых зеленых лужайках хлопотали веселые воробьи. А ночами в садах, что буйно расцвели под Боевой горой, опробовали голоса соловьи.

Василия Прошина вызвали из Чембара, где он тогда работал, в Пензу, чтобы объявить о новом назначении.

Окружной отдел, или оперсектор ОГПУ, как его еще называли, размещался в двухэтажном кирпичном особняке в верхней части улицы Красной.

Прошин остановился в Доме крестьянина и, поднявшись по деревенской привычке вместе с солнцем, долго бродил по городу.

Утренний воздух был свеж и прозрачен. С Боевой горы хорошо просматривались панорама города, поля, начинающиеся сразу же за городской окраиной, и Арбековский лес.

Невольно думалось о могуществе природы, которая, не считаясь с чаяниями и заботами людей, совершает свой извечный круговорот обновления. «Может быть, начинающаяся ломка векового уклада жизни — лишь малая частица того неизбежного круговорота, что происходит в мире», — подумал Прошин.

Начальник окружного отдела сорокачетырехлетний Иосиф Владиславович Тарашкевич тепло поздоровался с Прошиным, пригласил сесть. Василий слышал, что раньше Тарашкевич возглавлял Чрезвычайную комиссию Литвы и Белоруссии и направлен в Пензу по личной рекомендации Феликса Эдмундовича Дзержинского.

— Как жизнь в Чембаре? — спросил Тарашкевич, пытливо разглядывая Прошина.

— Не знаю, что и ответить на ваш вопрос, Иосиф Владиславович: пока вроде бы спокойно, но среди крестьян, кажется, начинается брожение. Объявленная линия партии на коллективизацию…

— Это закономерный процесс, — перебил Тарашкевич, — говорил он с заметным белорусским акцентом. — Нынешнее затишье обманчиво, и продлится оно недолго. Неизбежное наступление социализма в городе и деревне, рассчитанное на полную ликвидацию эксплуататорских классов — кулаков и нэпманов, — продолжал Иосиф Владиславович, — не может не вызвать волну, точнее сказать, девятого вала отчаянного сопротивления со стороны враждебных социализму сил.

Прошин хорошо понимал Тарашкевича, потому что знал положение в деревне, где кулаки начали поднимать голову.

Пятнадцатый съезд партии провозгласил курс на коллективизацию сельского хозяйства, принимались меры к усилению государственной помощи колхозам, развертывалась широкая пропаганда, начиналась коллективизация. Все это вызывало тревогу и волнения у крестьян.

Объявляя новую экономическую политику, партия вела линию на ограничение и вытеснение кулацких хозяйств. Они облагались повышенным налогом, в последнюю очередь обеспечивались сельскохозяйственными машинами, для них устанавливался ряд других барьеров. Но какое-то время кулакам разрешалось нанимать рабочую силу, арендовать землю, сдавать знаем рабочий скот, машины и инвентарь.

И вот теперь наступил новый этап социалистического строительства: на повестку дня ставится вопрос о ликвидации кулачества как класса.

Чекистский опыт подсказывал Прошину: чтобы успешно работать, нужно знать психологию людей, научиться распознавать, кто по убеждению, а кто по темноте своей выступает против народной власти Советов. Без этого, думал он, можно невольно сбиться с правильного пути, допустить противозаконные действия. Он упорно и напряженно работал над собой: настойчиво изучал труды Ленина, партийные документы, политическую литературу, основы логики и психологии.

И, слушая теперь начальника окружного отдела, Прошин мысленно восхищался тем, как глубоко понимает обстановку Тарашкевич.

— Словом, надо готовиться к решительной схватке с кулаками, самыми зверскими и самыми дикими эксплуататорами… Мы решили перевести тебя в Пензу, не возражаешь? — неожиданно спросил Тарашкевич.

— Благодарю за доверие.

— А почему не спрашиваешь о должности?

— Готов выполнять любые поручения! — отрапортовал Прошин.

— Хорошо! Назначаем тебя на должность начальника отделения. Осваивайся с новым участком, знакомься с людьми.

Прошину отвели небольшую комнату во втором этаже. Единственное окно, узкое и высокое, выходило на Красную улицу. Ночами по булыжной мостовой, грохоча коваными колесами, проезжали ассенизационные обозы, и после них в дремотном воздухе долго висело зловонное облако. В кабинете было душно, но окна приходилось закрывать и плотно зашторивать.

Поздним вечером Василий покинул свой кабинет. В городском парке зазывно играл духовой оркестр, но ему хотелось побыть одному, разобраться в первых впечатлениях.

По крутому спуску мостовой, спотыкаясь о крупные неровные булыжники, дошел до улицы Горького, а по ней — до Татарского моста, остановился на самой середине. Под ним тихо плескалась Сура, прибиваясь к правому берегу, со стороны железной дороги доносились протяжные гудки паровозов и лязг вагонов.

Чуть больше недели проработал Прошин в Пензе, ознакомился с накопившимися в отделении материалами. Среди них были сообщения о нераскрытых убийствах сельских активистов, заявления, обвиняющие отдельных граждан в сотрудничестве с губернским жандармским управлением и в предательстве революционно настроенных лиц, доклады о локальных мятежных выступлениях в селах, информационные сводки об активизации враждебной деятельности церковно-сектантских элементов — все сигналы казались Прошину важными и интересными.

Ему только что исполнилось двадцать шесть лет, по натуре он был горячим и беспокойным человеком; и теперь с чувством досады сетовал на своих нынешних коллег и подчиненных за то, что они, по его мнению, допустили волокиту в организации проверки поступивших материалов, в результате чего упущено время, по ряду дел, бесспорно, утрачены следы преступных действий, сокрыты либо уничтожены улики.

В течение этих дней Прошин выслушал доклады всех оперативных работников; материалы, которые привлекали его внимание, оставлял у себя, чтобы глубже изучить их и продумать первоочередные мероприятия.

С большим интересом Василий читал дело, на обложке которого значилось: «Филеры и агенты жандармского управления».

Раскрывались трагические судьбы смелых революционеров, ставших жертвами корыстного предательства.

По одним делам расследование было закончено и вынесены судебные решения о наказании виновных; другие прекращены за недоказанностью, хотя подозрения о сотрудничестве проходящих по ним лиц с бывшим губернским жандармским управлением не были сняты.

До боли в сердце взволновал Прошина находившийся в деле документ — свидетельство мощи человеческого духа. Это была кабинетная фотокарточка шестнадцатилетнего Николая Пчелинцева, наклеенная на плотный картон, на обратной стороне химическим карандашом написано его последнее обращение к отцу и матери. Вот эта короткая прощальная записка:

«Прощай, дорогой отец и мать, прощай, Таня и все ребятишки. Меня вешают в лесу. Не плачь, дорогая мама, это не так страшно, как кажется. Умираю с надеждой на то, что скоро всем будет хорошо. Николай».

Так спокойно говорить о смерти мог только истинный герой, свято верящий в правоту революционного дела, ради которого он погибает. А герою этому не было полных семнадцати!

Эта записка, которую в самый последний момент разрешил написать вице-прокурор Кузовков, присутствовавший при казни, потрясла Прошина. Он дал себе клятву быть беспощадным к жандармским филерам и агентам, сделать все, зависящее от него, чтобы они были разысканы и наказаны.

А история этого дела — расследование по нему проведено до Прошина — была такова.

Революционно настроенные молодые люди создали тайный кружок, изготовляли и распространяли листовки и прокламации, вели устную пропаганду против царизма. И когда казалось, что дело пошло на лад — участники группы приобрели опыт нелегальной работы, — все они были арестованы.

Ровно через двадцать лет чекисты установили, что молодых революционеров выдала жандармам Варвара Михайловна Семилейская, внешне симпатичная и добрая женщина, высказывавшая сочувствие художникам-бунтарям и вроде бы проявлявшая заботу о них.

Семилейская, акушерка по специальности, избрала легкий путь заработка: держала квартирантов и нахлебников. Так называли тех, кто брал обеды у частных лиц. В их числе оказались учащиеся художественного училища. Вполне доверяя «доброй» хозяйке, малоопытные революционеры в ее присутствии сочиняли листовки, призывающие к низвержению жестокой царской власти, открыто обсуждали методы борьбы с ней.

Они и мысли не допускали, что «заботливая тетя Варя» побывала в жандармском управлении и дала согласие полковнику Николаеву секретно сотрудничать с ним. За каждую выданную голову жандармы обещали платить ей сто рублей.

Начальник жандармского управления Николаев лично встречался с Семилейской, и та регулярно докладывала ему о деятельности «анархистов-коммунистов». Так молодых революционеров именовали в жандармских документах.

После суда некоторые члены революционного кружка назвали Семилейскую провокаторшей и жандармской ищейкой.

Чекисты допросили десятки свидетелей, в московских архивах обнаружили донесение Пензенского губернского жандармского управления, в котором подробно излагалась деятельность революционного кружка и делался такой вывод:

«Я нахожу вполне установленной их принадлежность к «Пензенской группе анархистов-коммунистов», и принадлежность эта, как видно из изложенного, являлась не только идейной, по и реальной, а потому постановил: препроводить настоящее производство Пензенскому губернатору для дальнейшего направления применения к ним статьи 33 Положения о госохране. Начальник управления полковник Николаев».

В донесении красноречиво расписывалась роль Семилейской в раскрытии группы «анархистов-коммунистов».

Варвара Михайловна Семилейская была арестована и осуждена к лишению свободы сроком на десять лет.

Долго размышлял Прошин над делом Пилатова Евдокима Григорьевича, который также подозревался в секретном сотрудничестве с Пензенским губернским жандармским управлением. Как говорилось в одном из документов, в двенадцатом году Пилатов, работая на станции Рамзай Сызрано-Вяземской железной дороги, поддерживал близкое знакомство с революционно настроенными железнодорожниками и крестьянами окрестных сел и, добровольно предложив свои услуги, информировал об их деятельности.

В частности, указывалось, что Пилатов сумел войти в доверие к начальнику станции Шалдыбину и его сыновьям — Константину и Борису; в разговорах с ними выяснил, что братья Шалдыбины осуждают самодержавие и заведенные в России порядки, а один из братьев участвовал в студенческих волнениях в Петербурге в связи с Ленским расстрелом. Обо всем этом Пилатов будто бы доложил жандарму на станции Рамзай, а затем стал постоянно сотрудничать с жандармерией.

Этот документ был составлен по показаниям свидетеля Урядова Ивана Марковича. Никаких других доказательств в деле не было, но сведения, изложенные Урядовым, почему-то вызывали доверие.

Пилатов дважды арестовывался — в девятнадцатом и двадцать шестом годах, — свою связь с жандармерией категорически отрицал. И каждый раз освобождался за недоказанностью состава преступления.

Вечером Прошин зашел к начальнику окротдела. Иосиф Владиславович был в штатском. На нем была синяя сатиновая косоворотка, туго стянутая широким армейским ремнем, две верхние пуговицы расстегнуты. Крупное, чисто выбритое лицо говорило о крепком здоровье и волевом характере Тарашкевича.

В конце доклада Василий высказал интерес к материалам на Пилатова.

Иосиф Владиславович рассмеялся; Прошин смутился и нахохлился, не догадываясь, чем вызвал беспричинный смех у начальника.

— Не обижайся, сейчас объясню, — сказал Тарашкевич, вытирая глаза чистым платком.

Приехав в марте двадцать третьего года в Пензу и знакомясь с делами, рассказывал Тарашкевич, он, как и Прошин, заинтересовался Пилатовым. Какая-то притягательная сила есть в показаниях Урядова, им хочется верить. Тарашкевич приказал вторично арестовать Пилатова и провести новое расследование.

— Как видишь, я начал с того же. Лично допрашивал Пилатова; его объяснения не сняли, а усилили подозрения, но собрать доказательства и на этот раз не удалось.

— Позвольте все-таки и мне поработать над этим делом, — попросил Прошин.

— Запретить, конечно, не могу, но и увлекаться не советую, — сказал Иосиф Владиславович.

— А я хочу попробовать. Разрешите? — настаивал Прошин.

— Попробуйте, — сухо разрешил Тарашкевич. «Ему объясняешь, что Пилатов дважды арестовывался, ничего достичь не удалось, а он все же стоит на своем», — с досадой подумал Тарашкевич. Впрочем, он списал такую настойчивость за счет возрастной запальчивости нового начальника отделения.

— Я хочу съездить в Рамзай, поговорить с людьми…

— Хорошо, — перебил Тарашкевич. — Повторяю, не увлекайтесь; полагаю, что в отделении найдутся более перспективные дела.

У Прошина мелькнула мысль: отказаться на время от дела Пилатова, чтобы не обострять отношения с начальником, который, как видно, не одобряет его намерения, но удерживал какой-то внутренний протест. «Ладно, одно другому не помешает, не будет получаться с Пилатовым, отступлюсь».

В понедельник, проведя короткое совещание с подчиненными, Прошин с первым же поездом выехал на станцию Рамзай.

II

Рамзай в те годы был большим и процветающим селом. Его почти пятитысячное население занималось садоводством и ремеслами: скорняжеством, изготовлением многокрасочной деревянной посуды; там действовали небольшие поташные и красильные заводы. В селе было три церкви, школа, сиротский приют.

Все это, а также близость железной дороги и губернского центра, с которым поддерживалась живая связь, накладывали определенный отпечаток на социальный характер населения, с одной стороны, сохранялась мелкокрестьянская психология, с другой — явно наблюдалось проникновение передовой идеологии рабочего класса. Начиная с первой русской революции, здесь возникали кружки различных политических оттенков, общим у них было то, что все они разными способами, честно и мужественно боролись против самодержавия.

Поезд стоял на станции Рамзай одну-две минуты.

Прошин, соскочив с подножки, лоб в лоб столкнулся с дежурным по станции, небольшого роста толстяком в малиновой фуражке и черной шинели, хотя было довольно тепло.

— Начальник на месте?

— Нету, они уехали в Пензу.

— С вами можно поговорить?

— Говорите, — не очень любезно отозвался дежурный.

— Мне нужно по делу, где можем побеседовать?

— Да в кабинете начальника станции, никто не помешает.

— Вы давно здесь работаете? — спросил Прошин, когда они вошли в просторный кабинет и уселись друг против друга.

Ознакомившись со служебным удостоверением Прошина, недоверчивый дежурный стал приветливее и разговорчивее.

— Я местный, всю жизнь — на станции, со стрелочника начинал.

— Хорошо! Вы знали бывшего начальника станции Шалдыбина?

— Шалдыбина? — зачем-то переспросил дежурный. Потом Прошин понял: у него такая манера разговора. — Как не знать, при нем начинал службу. Добрый был человек, справедливый.

— Он что, умер?

— До точности не знаю, но слухи такие были. Куда-то уехал в смутное время и вроде бы помер.

— Имя и отчество его помните?

— Как не помнить? Яковом Васильевичем прозывался.

— А сыновей его знали?

— Как не знать! Очень даже хорошо знаю. Старшего звали Николаем Яковлевичем. Умница был, боевой человек! По слухам, после революции работал наркомом путей сообщения где-то в Средней Азии, там и погиб…

Прошин хотел спросить, как это случилось, но дежурный опередил его и продолжал:

— Где-то под Ташкентом строили гидростанцию, получился обвал в тоннеле, на том и закончилась его героическая жизнь.

Дежурный снял фуражку и несвежим платком бордового цвета вытер пот и потер пальцами лоб: фуражка, видно, была маловатой для его шарообразной головы и оставила глубокие лиловые вмятины на лбу.

— Продолжайте, пожалуйста!

— О братьях Шалдыбиных? Вторым был Константин Яковлевич, сейчас ему, должно быть, лет сорок, закончил институт, по какой-то химии, живет в Пензе. Там же проживает и младший брат Борис Яковлевич. Энтот года на два помоложе, тоже имеет высшее образование, работает учителем в железнодорожной школе…

«Почему же в деле Пилатова нет показаний братьев Шалдыбиных, ведь Пилатову вменялось в вину, что о них он доносил жандармам? — недоумевал Прошин. — Неужели их не сумели найти тогда?»

— Вы знали Пилатова Евдокима Григорьевича? — спросил Прошин, отвлекаясь от своих дум.

— Как не знать! Нашенский, житель Рамзая, крестьянствовал, потом пакгаузы сторожил, потом ушел в армию, сказывали, добровольцем… Его два раза чека забирала, ко вскорости освобождали.

— За что его арестовывали?

— Чего не знаю, того не знаю, врать не буду. Болтают разное…

— Что именно?

— Будто с жандармами якшался… Непонятный человек: колючий и скользкий, как ерш, голыми руками не возьмешь.

— Спасибо! Ивана Марковича Урядова знаете?

— Урядова? Как не знать! Если хотите поговорить с ним, торопитесь: сказывают, на ладан дышит. Ему, так я полагаю, перевалило за восьмой десяток.

— А где он живет?

— В селе и живет, в своей развалюхе…

Разговор часто прерывался телефонными звонками. Дежурный снимал трубку, отвечал односложно. Однако Прошин остался доволен беседой и считал, что ему повезло: от первого встречного получил справки о людях, с которых намечал начать новое расследование по делу Пилатова.

Иван Маркович Урядов долго рассматривал удостоверение Прошина, открывал узловатыми пальцами, снова захлопывал. Он был больной и дряхлый, но не до такой степени, как охарактеризовал его дежурный по станции. Высокий, худой и сутулый, во всю голову лысина цвета слоновой кости, лишь на висках и на затылке сохранился седой пушок.

— Все правильно, молодой человек! Чем могу служить ГПУ? — спросил Урядов, возвращая удостоверение и тяжело опускаясь на лавку. Пригласил сесть и Прошина.

— Поговорить надо, — сказал Прошин, уклоняясь от деловых вопросов. Он снял кепку, пригладил волосы и сел рядом со стариком. Знал: если хочешь завязать откровенный разговор с человеком, сумей расположить его к себе, не спеши с расспросами о деле.

— Как живете, Иван Маркович?

— Не живем, а доживаем последнее времечко, — отвечал Урядов.

— Чего болит-то?

— Если бы ты спросил, чего не болит, может, и ответил бы, — сказал старик, сразу обращаясь на «ты». — Все болит, как есть все.

— Ничего, Иван Маркович, вы еще вон молодцом, — польстил Прошин. — Как память-то?

— Как тебе сказать: то, что было давно, помню, а то, что случилось вчера, забыл.

— Хорошо. Я хотел поговорить о делах давно минувших дней, — сказал Прошин и удивился своим словам: «Из песни, что ли, какой?»

— Тогда спрашивай, буду отвечать как на духу. Правда, в народе так бают: говори как на духу, да знай про себя. Есть такая присказка.

— Иван Маркович, расскажите о том, как развивались революционные события в Рамзае.

Старик что-то тихо прошамкал беззубым ртом, пригладил пушок на затылке.

— Это можно, молодой человек, токмо не знаю, как начать?

— Были ли в селе или на станции люди, которые вели работу против царя? — подсказал Прошин.

— Знамо, были. И я имел причастность к тому… — Старик помолчал минутку и начал: — После Кровавого воскресенья, стало быть зимой пятого года, в селе Рамзай — тогда оно еще называлось Тужиловкой — возник революционный кружок. Создателем его был Федор Иванович Давыдов, отчаянный мужик. И меня завлекли в тот кружок. Чего мы делали? Собирались, судили да рядили, как бороться с царской властью; разъясняли крестьянам, что под лежачий камень вода не бежит, что надо выступать за свою долю… Устно говорили об этом, раздавали книжки и прокламации, которые, как думается, привозили из Санкт-Петербурга. Человек? В кружке-то? Поначалу в него вошло десять человек. Федор Иванович Давыдов, его брат Ефрем Иванович, Михаил Федорович Ежов, ну я, других уж и не помню.

— Иван Маркович, вот лично вы, что делали по заданию организации?

— Я-то? Принимал от приезжих людей революционные книжки, брошюрки и листовки, хранил их в тайнике… В сенцах у меня был сделан потайной погребок, хитро упрятанный, — пояснил Урядов. — С поручениями руководителя кружка Федора Ивановича ездил в соседние села, там встречался с сочувствующими нам людьми… А по правде сказать, и рамзайские, и крестьяне соседних сел помогали нам. Был такой план: раздобыть оружие и подняться против местных властей. Хотели разгромить усадьбу тужиловского помещика Протасьева. Казалось, все идет как по маслу. И вдруг припожаловали жандармы, и тут началось… Федору Ивановичу Давыдову тогда удалось скрыться, почти все члены кружка были арестованы. Меня тоже заграбастали…

Иван Маркович улыбнулся, вспоминая о далеком прошлом, и продолжал:

— В Рамзае был стражник, по фамилии Селиверстов, отчаянный зверюга и пьянчуга… Вот он меня арестовал. «Попытаешься бежать — пристрелю!» — пригрозил заплетающимся языком. И все-таки я убежал…

— Расскажите, Иван Маркович, как это удалось вам?

— Удалось нехитро. Ведет меня стражник по селу, а сам качается, как поплавок на волнах. Ну, мужики сообразили, в чем дело. Окружили Селиверстова и стали вроде бы допытываться, кого и за что арестовали? Я воспользовался этим и убег… Кому-то еще удалось скрыться, кого-то жандармы не тронули — должно, не всех поименно назвал доносчик…

После этого случая мы стали осторожнее: вместе не собирались, каждый действовал на свой страх и риск. Лет семь, надо думать, продолжалась такая строгость и активных выступлений не было. Наверное, за год до начала войны, стало быть в тринадцатом году, в Рамзай возвернулся Федор Иванович Давыдов и опять стал собирать свое поредевшее войско из тех немногих, кто оставался в селе. Но кто-то опять выдал Давыдова. Его снова арестовали на станции Рамзай, зверски избили; так измолотили, что вскорости он скончался от тех побоев… Еще вспомнил: членами нашего кружка были Михаил Портнов и Никифор Юматов — оба они из Мастиновки, их сослали в Сибирь, по слухам, они там и осели на жительство… В Мастиновке и сейчас живет брат Никифора — Сергей Леонтьевич Юматов, мой дальний сродственник. С ним тебе надо поговорить, мужик он надежный.

— Спасибо! Иван Маркович, вы знали Пилатова?

— Евдокима Григорьевича? Знал, даже хорошо знал.

— Он не был членом революционного кружка?

— Нет, не был. Что за человек? Как тебе сказать? Услужливый, веселый, одним словом, мужик компанейский. С жандармами? Кто ж его знает, ничего не могу пояснить. В селе шел разговор, что Пилатова уже в советское время два раза арестовывали, но вскорости освобождали. За что сажали и почему выпускали, это вам лучше знать, — сказал старик с доброй улыбкой.

Попрощавшись с Урядовым, Прошин пошел в сельский Совет. Пожилая, болезненно-худая женщина, секретарь Совета, полистав похозяйственные книги, сказала, что из тех, кто нужен Прошину (он назвал членов революционного кружка, о которых рассказал Урядов), в Рамзае никто не значится. Расспросив, как пройти на Мастиновку, Прошин решил сходить туда, чтобы встретиться с Сергеем Леонтьевичем Юматовым.

III

Погожий майский день клонился к закату, но солнце еще приятно пригревало. Заросший травою-муравою проселок вывел Прошина к реке. Здесь малым ручейком начинается Пензятка. Ему нужно было идти берегом реки, никуда не сворачивать — так объяснила секретарь Совета.

Прибрежные вербы покачивали желтыми пушистыми сережками, похожими на только что вылупившихся цыплят. В густых зарослях перекликались сороки, над золотистыми цветами мать-и-мачехи жужжали пчелы.

На душе у Прошина было светло и радостно. Вспомнились встречи с Анечкой в такие же вот весенние дни. Быстро летят годы. Теперь сыну Юре уже пять лет, а Анечка ждет второго ребенка.

Василию хотелось, чтобы родилась дочь: дочери нежнее, ласковее, да и в старости не оставят одиноких родителей. А сыновья разлетятся по белу свету, своими семьями обзаведутся.

«Взять хотя бы меня, — кольнула мысль. — Больше пяти лет не был в отчем доме. Как там отец, братья, сестренка? Нет, девочки все-таки понадежнее». Василий не сетовал на жену за то, что давно не был в Атемаре, сам во всем виноват: все дела, дела…

Его размышления прервал заяц, перебежавший дорогу. Он не торопился и не оглядывался, будто догадывался, что этот мирно настроенный человек не сделает ему зла. «Заяц перебежит дорогу, к несчастью», — с улыбкой вспомнил Прошин народное поверье.

Василий спустился к берегу, пригоршнями напился чистой и холодной воды.

Добротный, обшитый тесом дом Сергея Леонтьевича Юматова находился в середине восточного порядка.

Прошин вошел в дом. Молодая женщина, сноха или дочь, кормила грудью ребенка. Увидев незнакомого человека, она отстранила ребенка и стыдливо прикрыла грудь. Ребенок расплакался.

— Юматовы здесь живут? — спросил Прошин, остановившись у самого порога.

— Здесь, здесь, проходите, — пригласила женщина, оправляясь от смущения и качая на руках не унимающегося ребенка.

— Мне Сергея Леонтьевича.

— Посидите, они скоро будут, картошку сажают на дальнем огороде.

— Спасибо, я выйду, побуду на крылечке. — Прошин вышел, чтобы не стеснять молодую мать.

По улице лениво брели коровы, сыто пережевывая жвачку, блеяли овцы и козы, дремали большие, смирные собаки. Следом за стадом поднималось облако желто-серой пыли.

Большая бурая корова подошла к воротам Юматовых. Прошин хотел было открыть ворота и впустить ее, но она сама ловко рогом откинула проволочное кольцо, ворота со скрипом отворились, и корова вошла во двор.

Вскоре появились Юматов и его жена. Ему и ей было лет по пятидесяти с небольшим, лица их были загорелыми, одежда пропыленной.

Прошин показал хозяину удостоверение, объяснил цель прихода к нему.

— Рады встретить, очень рады, заходите в избу.

После немудреного деревенского ужина — яйца и молоко из погреба — Прошин и Юматов вышли на крыльцо. Как обычно в таких случаях, Василий стал расспрашивать Сергея Леонтьевича о его жизни, о сельских делах.

— Мастиновка — боевая деревня: до революции у нас всякие кружки да союзы возникали, и потом — по первости, должно, бес попутал — против власти Советов выступали.

Прошин слышал о кулацко-эсеровском мятеже в Мастиновке и не сталрасспрашивать об этом. К ним один за другим подходили мужики, начинали разговор о жизни в городе, о коллективизации: что она такое и что несет крестьянам.

Прошин пытался как можно проще объяснить неизбежность колхозного строительства, без чего, мол, крестьянин останется в вечной кабале у богатеев. Но слова его — это Василий хорошо чувствовал — не доходили до сознания мужиков; им, конечно, нелегко было расстаться с хозяйством, которому отдана вся жизнь: работа до кровавых мозолей на руках, тревожные бессонные ночи.

Поздно разошлись мужики, лишь красные огоньки цигарок светились в темноте.

— В деревне не спрячешься — все на виду, — проговорил Юматов, тщательно разминая сапогом окурок. — Так чего конкретно вас интересует?

— А не поздно? Может, отложим разговор на завтра?

— Ни свет ни заря уйдем картошку досаживать. Уж давайте сегодня, заодно.

— Ну, хорошо! Мне хотелось узнать о Никифоре, его революционных делах, кто выдал его жандармам?

— Вон сколько вопросов! Попытаюсь вспомнить, сначала о себе. В нашем селе было два тайных кружка: один создали левые эсеры, второй — социал-демократы. Так те и другие называли себя…

Юматов рассказал, что активную революционную работу он начал в четвертом году, хотя в тайный кружок был вовлечен годом раньше. Первого мая четвертого года вместе с рабочими Сызрано-Вяземской железной дороги участвовал в забастовке. Он тогда работал кондуктором, жил в Рамзае, но связи с жителями села не терял, да и земледельческого труда не оставлял. Сначала Юматов вступил в кружок левых эсеров, но под влиянием брата Никифора перешел в организацию социал-демократов. Чем занимался? Вел пропаганду среди крестьян и рабочих, распространял нелегальную литературу, участвовал в массовках и тайных собраниях. Зимой пятого года в Мастиновку нагрянули жандармы и полицейские, многих забрали. Арестовывали и его, но суд освободил за недоказанностью, а брата Никифора Леонтьевича, руководившего организацией социал-демократов, и его помощника Михаила Портнова сослали на вечную каторгу в Сибирь. После разгрома революционных кружков в Мастиновку часто наезжали казаки, делали обыски, беспричинно избивали крестьян. Многих арестовывали, кого судили, кого освобождали.

— Вот вы спросили, кто выдал брата и других революционеров? Не знаю, доподлинно никто не знает.

— А подозревали кого-нибудь?

— Я лично подозревал Евдокима Пилатова. Какие основания? Да никаких оснований нет. Просто он казался мне скользким человеком, а главное, хорошо знал людей на станции, и в селе Рамзае, и в Мастиновке, как-то лебезил перед людьми.

— Вы говорили кому-либо о своих подозрениях?

— Не помню. Наверно, говорил: меж собой мы обсуждали этот вопрос, строили догадки, кто мог донести жандармам.

— Кто еще может знать обо всем этом?

— Кто? Сейчас скажу. Да вот Семен Иванович Евстифеев, к примеру. Живет через два дома от меня.

Началась вторая перекличка петухов, где-то лениво побрехала собака и тут же замолкла.

— Ночевать у меня будете?

— Куда же теперь? Может, на сеновале найдется местечко?

— Холодно и неуютно там: свежего сена еще нет, а старое скормили за зиму. Пойдемте в избу.

— Спасибо, Сергей Леонтьевич. Вы не сможете предупредить утром Евстифеева?

— Скажу и вас разбужу, можете спокойно почивать.

Прошина уложили на широкой лавке в горнице, уснул он мгновенно. Впрочем, и спал-то, вероятно, не больше трех-четырех часов.

И вот перед ним стоит кряжистый, светлобородый крестьянин с огромными ручищами, которые не знает куда подевать: то опускает вдоль туловища, то прячет за широкую спину.

— Больше двадцати годов прошло с той поры, многое выветрилось из головы, — начал Евстифеев, отвечая на поставленные Прошиным вопросы. — Наша Мастиновка тогда входила в Рамзайскую волость. Рамзай и Мастиновка были как одно единое село… Курить можно?

— Курите, пожалуйста!

Евстифеев свернул «козью ножку», набил ее крупно накрошенным самосадом, запалил и, сделав глубокую затяжку, выпустил голубое облачко ядовитого дыма.

— Вскоре после расстрела на Дворцовой площади я вошел в социал-демократическую организацию… Небольшая, человек двенадцать. Что делали? Объясняли крестьянам, почему царь расстрелял рабочих, как надо готовиться к борьбе. Помнится, мы призывали готовиться к вооруженным выступлениям, но приехавший из Пензы представитель РСДРП объяснил нам, что для этого время еще не приспело. Проводили тайные собрания, массовки… — Евстифеев снова сделал глубокую затяжку, закашлялся до слез.

— В том же году в село приехали жандармы, полицейские, казаки; организацию разгромили, кого арестовали, кого выпороли нагайкой. Руководителей организации Никифора Юматова и Михаила Портнова сослали на вечную каторгу в Сибирь. Лет пять, должно, длилось затишье, а потом мужички опять зашевелились. Но часто наезжали жандармы и казаки, задерживали подозрительных, производили обыски, опять пороли… Несколько разов арестовывали Осипова Семена, Киреева Григория, всех уж и не помню. В моем доме три раза делали обыски…

Евстифеев бросил окурок, оторвал полоску от мятой газеты и стал свертывать новую «козью ножку». Прошин молча наблюдал за ним, ожидая продолжения рассказа.

— Все, наверно, — проговорил Евстифеев, прикуривая.

— Вы не думали над тем, кто выдал организацию?

— Как не думали? Думали. Я лично подозревал Пилатова Евдокима.

— Какие основания для этого?

— Да как тебе сказать: и были, и не были. Пилатов мог знать настроения людей и в Рамзае и в Мастиновке — это раз. Он работал на станции и знал, кто ездит в Пензу, кто с кем видится — это два. При встречах с людьми навязчиво затевал разговоры, выспрашивал обо всем. Просто так это не делается…

Подозрения Евстифеева можно было как-то понять и объяснить, но они не могли быть доказательством по делу. Подозрения есть подозрения, думал Прошин.

— Спасибо вам, Семен Иванович, — поблагодарил он, пожимая мускулистую, загрубелую руку.

— Чего знал, о том и рассказал, утаивать али прибавлять интереса нету.

Вечером Прошин возвратился в Пензу. На кухонном столе лежала записка, торопливо написанная женой. Анна сообщала, что ее увезли в родильный дом, а Юра остался на попечении соседей. Время было позднее, и Василий решил не беспокоить соседей и сына. Отрезал кусок черного хлеба, посыпал крупной солью, пожевал, запивая холодным чаем, и лег; долго крутился в постели: тревога за жену отгоняла сон. Шесть лет прожили Василий и Анна, их отношения были открытыми и добрыми, они не давали друг другу поводов для укоров или проявления недовольства.

IV

Утром Прошин зашел к начальнику окружного отдела, рассказал о поездке в Рамзай и Мастиновку, о разговоре с дежурным по станции, а также с Урядовым, Юматовым и Евстифеевым. Он считал, что напал на след предателя, но Тарашкевич, вероятно, не разделял его поспешных выводов: слушал рассеянно, ни о чем не спрашивал; было видно, что его мысли заняты чем-то другим. Такая безразличность начальника обижала Прошина, успевшего увлечься делом Пилатова.

— Все, о чем ты рассказываешь, наверное, будет очень интересным для историков, которые станут изучать историю революционного движения в Пензенской губернии, — вяло проговорил Тарашкевич, когда Прошин закончил доклад. — Но к делу Пилатова все это не имеет никакого отношения.

— Но ведь кто-то предавал! — горячо настаивал Прошин. — Юматов и Евстифеев определенно подозревают Пилатова.

— Вы, товарищ Прошин, не новичок в нашей работе и должны знать, что нужны достоверные доказательства. А их пока нет, боюсь, и не будет. Не удивляйтесь, есть основания для такого утверждения. Узнав о том, что совершилась Февральская революция и что Николай II отрекся от царского престола, начальник Пензенского губернского жандармского управления подполковник Кременецкий Леонид Николаевич собрал личный состав управления и приказал уничтожить все личные дела на филеров и тайных агентов, сжечь картотеки, списки и прочие документы. Так что все доказательства, в буквальном смысле, вылетели в печную трубу…

Прошин слышал о том, что Кременецкий весною восемнадцатого года был задержан в Казани и доставлен в Пензу, и все-таки с категоричностью Тарашкевича не мог согласиться. Должны же где-то сохраниться какие-то документы, возможно, и свидетели найдутся.

— Иосиф Владиславович, я установил, что братья Шалдыбины живут в Пензе, почему их не допросили в свое время?

— Шалдыбиных вызывали, я принимал участие в их допросах.

— Почему же в деле нет их показаний?

— Вероятно, ничего существенного они не сообщили и поэтому протоколы допросов не были приобщены к делу. Кому нужны пустые бумажки?

— Я хотел бы еще раз поговорить с ними.

— Попробуйте, кашу маслом не испортишь, — сказал Тарашкевич и потянулся за папиросой. — Не могу возражать: я уже не начальник.

— Как? — с удивлением воскликнул Прошин.

— Меня отзывают в Самару, на должность заместителя полномочного представителя ОГПУ по Средне-Волжскому краю.

— А кто же будет здесь?

— Сюда назначен товарищ Рождественский Александр Константинович; знаю, что ему двадцать девять лет, последние три года работал в Самаре, в транспортном отделе ОГПУ.

— Жалко! — непроизвольно вырвалось у Прошина: он никогда не льстил, не был подхалимом, но за пять лет совместной работы с Тарашкевичем проникся глубоким уважением к нему.

В тот же день Прошин выписал и отправил с рассыльным повестку на имя Шалдыбина Бориса Яковлевича, жившего на улице Малая Глебовка. Он не терял веру а то, что все же удастся собрать доказательства по делу Пилатова.

Вечером вместе с пятилетним Юрой пошел в родильный дом. Анна передала записку: родился сын, весом без малого десять фунтов, у нее все хорошо, все нормально.

Отец и сын вышли из приемной, остановились у окон, где, по объяснению нянечки, находится палата. Василий был в форме, на Юре — матросский костюм, через плечо на ремешке висело блестящее, только что купленное ружье.

И вдруг в окне второго этажа Василий увидел Анну.

— Юра, смотри, вон мама в окне. Видишь?

Бледная и слабая еще, она утирала слезы радости, потом помахала рукой мужу и сыну.

Назавтра, едва Прошин зашел в окротдел, дежурный сообщил, что к нему явился по вызову учитель Шалдыбин.

Судьба Бориса Шалдыбина, пожалуй, была характерной для молодой предреволюционной русской интеллигенции.

Зимою одиннадцатого года в Москве Бориса Шалдыбина арестовали за участие в студенческих волнениях, через некоторое время выслали на станцию Рамзай, где жили родители, под надзор полиции.

Когда он приехал в Пензу и явился в жандармское управление на регистрацию, его снова посадили в тюрьму, затем освободили под поручительство отца. Месяца полтора жил в Рамзае, а потом поехал в Пензу, снял квартиру и стал давать частные уроки: до ареста он учился в Московском университете.

Вскоре Шалдыбин обнаружил, что за ним ведут неотступное наблюдение филеры жандармерии. Хозяин квартиры под большим секретом признался: его вызывали в полицейский участок, расспрашивали о поведении квартиранта и предупредили, чтобы домовладелец нашел предлог и отказал Шалдыбину в квартире, предупредив: «Если не сделаешь этого, вместе с Шалдыбиным пойдешь по этапу».

Борис возвратился на станцию Рамзай, жил у отца. В тринадцатом году Якова Васильевича Шалдыбина беспричинно арестовали, через несколько дней освободили. Железнодорожная администрация издала приказ: снять его с должности начальника станции Рамзай и назначить товарным кассиром на станцию Пачелма. Отец жаловался сыновьям на то, что жандармы вмешиваются в его служебные дела, всячески притесняют.

— Я думаю, жандармерии было известно о переписке отца со старшим сыном Николаем. Отец разделял политические взгляды революционно настроенного сына. Конечно, и мы с Константином, участвуя в революционных событиях тех дней, бросали тень на отца, — сказал Шалдыбин.

— Скажите, Борис Яковлевич, не подозревал ли ваш отец кого-нибудь из своих знакомых в связи с жандармерией?

— Подозревал. И мне, и брату Константину он говорил, что на него доносит Евдоким Пилатов, который без видимых причин часто приходил к нам на квартиру. Вначале отец доверял Пилатову, через него посылал нам продукты, письма. Но потом понял: интерес Пилатова к нашей семье выходит за рамки нормальных добрососедских отношений… Но говорят, не пойманный — не вор, — сказал в заключение Шалдыбин. — Пилатова дважды арестовывали и оба раза освобождали, стало быть, ничего уличающего не удалось собрать…

На второй день Прошин встретился с Константином Шалдыбиным, который подтвердил рассказ брата.

В двенадцатом году Константин — тогда студент Петербургского университета — также был арестован за участие в студенческих волнениях, вызванных трагическими вестями о том, что на приисках Ленского золотопромышленного акционерного товарищества «Лензолото» убито и ранено более пятисот рабочих, которые хотели вручить жалобу на произвол властей. Константин жил под надзором полиции в Рамзае и в Пензе. В отношении Пилатова рассказал: Евдоким Григорьевич часто бывал в их семье, оказывал мелкие услуги.

Уже после победы Октябрьской революции, когда Константин продолжал учебу в Петрограде, отец писал ему, что Пилатов был жандармским шпиком и постоянно вел наблюдение за их семьей. Какими сведениями располагал отец об этом, он ничего не знает.

Итак, расследование снова зашло в тупик. Прошин с горечью отложил дело: не хотелось признаваться в том, что потерпел поражение, а недостаток опыта в раскрытии такого рода дел заставлял опускать руки. «Ладно, отложу до лучших дней, должен же быть какой-то выход», — подумал Прошин, укладывая папку с документами на самую нижнюю полку сейфа.

В конце недели Василий на извозчике привез из родильного дома жену и сына. Анна и он, думая над тем, как назвать сына, не сговариваясь, остановились на одном и том же имени — Борис.

После родов Анна выглядела бледной, похудевшей и усталой, но ему она казалась еще милее. Они прожили вместе шесть лет, и, странное дело, за эти годы их любовь не охладела, не вошла в привычку; напротив, они стали ближе друг другу, как бы слились в одно целое.

И когда кто-либо из товарищей начинал в его присутствии жаловаться на свою жену или похваляться случайными связями с другими женщинами, Прошин уклонялся от таких разговоров: они были неприятны ему, вызывали чувство глубокого отвращения и брезгливости.

V

Много дней Прошин думал над тем, как выйти из тупика по делу Пилатова. Чем бы он ни занимался в те дни, мысль о горестных судьбах рамзайских революционеров не покидала его.

Прошин снова побывал в Рамзае и Мастиновке, поговорил со стариками, но ничего нового о Пилатове выяснить не сумел. Тогда он решил еще раз придирчиво изучить все материалы, собранные в папке «Филеры и агенты жандармского управления».

И случайно конец нити был найден. В деле на агента жандармского управления по кличке Подорожников нашлась справка Центрального архива Октябрьской революции, в которой излагались сведения из спецсообщения начальника Пензенского губернского жандармского управления на имя заведующего отделом департамента полиции. В ней говорилось, что Подорожников по заданию жандармского управления «освещал» служащих почтово-телеграфной конторы, сообщал об антиправительственных настроениях. В шестнадцатом году почтовики и телеграфисты под руководством большевиков решили провести забастовку с экономическими и политическими требованиями. Подорожников донес об этом жандармерии; забастовка была сорвана, а ее организаторы арестованы.

В документе назывались клички других агентов, «зачисленных в штат», указывались суммы выплачивавшихся им денежных вознаграждений.

Прошин тут же послал запрос московским коллегам, просил проверить Пилатова Евдокима Григорьевича по Центральному архиву Октябрьской революции и, возможно, по фондам других архивов.

Месяца через полтора он получил копию донесения начальника Московско-Камышинского жандармско-полицейского управления железных дорог; в нем указывалось, что «для сбора информации о деятельности различных политических организаций и отдельных противоправительственных лиц на станции Рамзай и в окрестных селах использовался агент Веселый, которому постоянно выдавались денежные вознаграждения за оказываемые жандармерии и полиции услуги».

Никаких сведений о личности Веселого в документах не содержалось, поэтому не было оснований относить эти данные к Пилатову. И все-таки подозрения в отношении его усиливались.

Прошин вспомнил: рассказывая о Пилатове, старик Урядов назвал его веселым человеком. Не отсюда ли возникла кличка агента Веселого?

Но это опять лишь домыслы, а нужны были неопровержимые улики.

И снова дело Пилатова пришлось отложить, что называется, в долгий ящик.

Как-то вечером, это было уже в конце лета, к Прошину зашел его подчиненный двадцатидвухлетний Николай Иванович Захаров, которого он с самого начала отличал от других сотрудников за наблюдательность и глубину суждений. Прошин любил думающих работников, имеющих по всякому поводу собственное мнение, а не смотревших в рот начальству в ожидании указаний.

Небольшого роста, с редкими светлыми волосами и продолговатым сухощавым лицом, Захаров обычно начинал рассказ о том или ином деле словами: «Вот я подумал и считаю целесообразным сделать…».

Но на этот раз Николай Иванович изменил своему правилу, зашел за советом к Прошину: слишком неестественными показались ему сведения, сообщенные заявительницей.

— Кто она такая? — спросил Прошин, выслушав короткий доклад Захарова.

— Смурыгина Анастасия Ивановна, тридцать лет, монашка, долго была в женском монастыре, сейчас работает няней в городской больнице… Рассказывает об организации «Сестричное братство».

— Как называется организация? — переспросил Прошин.

— «Сестричное братство».

Василий Степанович знал, что в ряде сел с дореволюционной поры существуют группы верующих, именующих себя «Ревнителями православия». Они — наследие начальника Московского охранного отделения полковника Зубатова. Целью создания таких кружков была попытка усыпить классовое сознание крестьянства, скомпрометировать идеи социализма. И сейчас среди части верующих еще распространяется листовка тех времен под названием «Может ли христианин быть социалистом». Но в современных условиях верующие не очень-то верили устаревшей листовке и чаще всего несознательно хранили ее и передавали друг другу. А вот о «Сестричном братстве» Прошин пока не слышал.

— Что за «Сестричное братство»? — спросил он.

— Знаем мы о них вот что: это в основе своей религиозные группы, — объяснил Захаров. — Одно настораживает: активное участие в группах так называемых бывших людей.

— А именно?

— По нашим данным, в «Сестричном братстве» состоят бывшая княжна Максутова, бывший земский начальник Мозжухин, бывшая помещица Уварова, бывший помещик Топорнин и еще кое-кто.

— Чем же «Братство» привлекло их? Мне думается, тут не только защита религии…

— Возможно, — согласился Захаров. — Эти кружки только создаются, и, кажется, их политическое лицо еще не определилось.

— Хорошие слова для самоуспокоения собственной совести, — съязвил Прошин. — Эти «бывшие» озлоблены на Советскую власть, готовы пакостить нам. За ними нужен глаз да глаз. Ну ладно, поговорим с твоей монашкой.

Через несколько минут Захаров ввел в кабинет Прошина молодую смуглолицую женщину со смоляными, аккуратно прибранными волосами; взгляд ее иссиня-черных глаз был равнодушен. Лишь временами в нем появлялась настороженность. Несколько раз она поднимала руку, очевидно, хотела перекреститься, но, вспомнив, где находится, удерживала себя от этого. По всему видно, женщина еще сомневалась: правильно ли она поступила, явившись в это грозное учреждение.

— Садитесь, Анастасия Ивановна, — предложил Прошин, отодвинув стул от приставного столика.

Женщина покорно села и положила руки на острые колени, обтянутые черной сатиновой юбкой.

— Спасибо. Я долго не решалась идти к вам, — взволнованно начала она.

— Успокойтесь, расскажите обо всем по порядку.

— У меня есть подруга, Полунина Пелагея Афанасьевна, мы вместе были в женском монастыре, иногда встречаемся. — Смурыгина замолчала, смущенно опустила глаза.

— А она работает где-нибудь? — спросил Прошин, чтобы вывести заявительницу из состояния нерешительности.

— Полунина работает портнихой на дому, имеет патент. Возраст? Она года на четыре старше меня.

— И что настораживает вас в ее поведении?

— Ее квартиру вечерами посещают священники, пензенские и из районов. Сама она без видимых причин ездила в Ленинград и Москву, по ее словам, встречалась там с большими людьми…

— А именно?

— С каким-то митрополитом, богословскими профессорами. Я как-то спросила Пелагею, зачем ездит туда? Она сказала, что по делам «Сестричного братства».

— Что за «Сестричное братство»? — спросил Прошин, чтобы узнать мнение заявительницы об этой организации.

— В нее входят служители церкви, религиозный актив — словом, те, кто не согласен с обращением к верующим митрополита Сергия.

— В чем именно не согласны?

— Я не сумею объяснить, — сказала Смурыгина, лицо ее покрылось румянцем. — Сестра Пелагея дала мне прокламацию, в ней все изложено.

Смурыгина достала из сумочки сложенные листки бумаги и протянула Прошину.

«Обращение московского духовенства к митрополиту Сергию» — увидел Прошин и стал про себя читать его.

В «Обращении…» содержались резкие выпады против призыва митрополита к признанию Советской власти; московское духовенство объявляло ее безбожной, сатанинской властью; выражался протест против запрещения митрополитом Сергием «поминовения убиенных Советской властью».

Этот документ, как видно по его содержанию, выходил далеко за пределы чисто религиозной деятельности, носил откровенно политический, антисоветский характер.

— Вы можете оставить нам эту прокламацию? — спросил Прошин.

— Пожалуйста, — согласилась Смурыгина.

— А если Полунина попросит вернуть «Обращение…»? — вмешался Захаров.

— Скажу, отдала верующим.

— Но если она будет настаивать, позвоните Николаю Ивановичу, он вернет вам документ.

— Хорошо.

— Анастасия Ивановна, помогите нам разобраться в этом деле.

Смурыгина задумалась, хрустнула суставами пальцев; от сильного волнения на ее лице выступили бурые пятна.

— Не знаю, как ответить на ваше предложение, — тихо проговорила Смурыгина.

— А что смущает вас? — спросил Захаров.

— Боязно. А вдруг узнает кто, порешат.

— Это прежде всего от вас зависит, Анастасия Ивановна.

— Ладно, приму грех на душу, — неожиданно согласилась Смурыгина.

Захаров проводил Смурыгину и вернулся в кабинет Прошина.

— Что скажешь? — спросил Василий Степанович.

— Пока трудно сказать что-либо определенное. То, что воззвание митрополита Сергия вызвало резкую реакцию со стороны монархически настроенного духовенства, мы знаем. Надо подождать, посмотреть, что последует за этим.

— Ждать! Хорошенькое дело! — воскликнул Прошин. — Решительно не согласен с тобой: пожар легче предотвратить, чем потушить, когда он уже распространится. Нужно внимательно присмотреть за этой Полуниной: с кем она поддерживает контакты, кто руководит ею.

— Согласен, Василий Степанович, я подумаю.

— Это другой разговор, — сказал Прошин, подобрев. — Я тоже подумаю, а потом наши думы подробно изложим на бумаге и покажем начальнику окружного отдела.

Заявление Смурыгиной было первой вестью об опасной контрреволюционной организации, создаваемой или уже созданной священниками-монархистами. Чекисты тогда еще не знали, что Пелагея Афанасьевна Полунина — лишь небольшое связующее звено в общей цепи, что ее квартира служит пересыльным пунктом для распространения антисоветской литературы и что делами организации вершат люди, занимающие высокое положение в церковной епархии.

VI

Весною двадцать восьмого года в Пензу приехал доктор богословии профессор Григорьев Сергей Сергеевич, административно высланный из Москвы. Ему только что исполнилось сорок пять лет; рослый, холеный блондин, он был, как говорится, в расцвете мужских сил. Профессор почти ежедневно поднимался в гору по улице Московской, приходил в городскую библиотеку и целыми днями просиживал в читальном зале, требуя книги, о существовании которых даже сами сотрудницы библиотеки не подозревали: они хранились в фондах, почти, не используемых рядовыми читателями. Это были, в основном книги зарубежных психологов на иностранных языках и реже — в переводе на русский язык.

Григорьев обычно усаживался в тихом уютном уголке за колонной и что-то сосредоточенно записывал в толстую растрепанную тетрадь, которую приносил с собою.

Профессор был частым посетителем собора, не пропускал ни одного богослужения с участием епископа Кирилла. Виктор Иванович Соколов, так называли епископа в миру, был его одногодком, оба они родились в 1883 году.

Григорьев не сразу решился пойти на личную встречу с епископом, предварительно навел через служителей церкви нужные справки о нем. Профессору рассказали, что в двадцать втором году Кирилл был осужден за контрреволюционную деятельность на два года лишения свободы, освобожден из мест заключения досрочно.

«Интересно, какое воздействие оказал на него сей арест, — размышлял Григорьев. — Мог еще больше озлобить против властей или, наоборот, зародить трусость, страх в его душе. А не связано ли досрочное освобождение с тем, что епископ согласился сотрудничать с властями? Отношение к посланию митрополита Сергия — вот оселок, на котором можно испытать его».

Однажды Кирилл, знавший о приезде в город известного богослова, сам пригласил профессора к себе на квартиру. За чашкой чая Григорьев попытался осторожно завести разговор о митрополите и его послании.

— В моем положении, дорогой Сергей Сергеевич, не подобает быть слишком открытым, тому есть привходящие причины. Несогласие с митрополитом Сергием противоречит законам власти, у коей на службе я состою.

Профессор улыбнулся: витиеватый, уклончивый ответ Кирилла говорил о том, что в душе епископа нет твердого согласия с посланием Сергия.

— А как бы вы ответили на этот вопрос, Виктор Иванович, коли б не было на ваших плечах епархии?

— Как бы ответил? — Епископ задумался, старательно крутил ложечкой ломтик лимона в стакане. — Наверное, сказал бы, что, как верующий человек, я первый стал бы протестовать против декларации митрополита Сергия. Но такое признание таит в себе большую опасность для меня.

— Меня можете не опасаться. Вы же знаете, Виктор Иванович, я не по своей воле покинул Белокаменную.

— Это и располагает меня к откровенности с вами.

— Спасибо. Скажите, вы полностью отрицаете послание Сергия?

— Самые непримиримые возражения у меня вызывает запрещение поминать «убиенных Советской властью». За веру и престол геройски погибли многие служители и защитники церкви и религии. Неужто мы должны забыть о них?

— А как вы воспринимаете призыв Сергия к признанию Советской власти? — Григорьев проникся уверенностью, что с епископом можно разговаривать напрямую.

— Что могу сказать — власть есть власть, — уклонился Кирилл.

Дальше этого их беседа в тот раз не пошла, но между профессором и епископом Кириллом установились доверительные отношения, они стали встречаться.

Как-то Григорьев открыто изложил епископу план организации борьбы против Советской власти.

В городе и некоторых сельских районах, говорил профессор, существуют группы верующих, именующих себя «Ревнителями православия».

— Где это вы узрели такое, дорогой профессор? — перебил Кирилл.

— Например, в Шемышейском районе… В Пензе и опять же в районах возникли группы лиц, недовольных властью. Они называются несколько странно: «Сестричное братство». Эти уже выступают не только против притеснений церкви, но идут дальше.

— Удивляюсь, профессор, за короткое время вы успели собрать столь обширную информацию. — Епископ Кирилл повернулся к Григорьеву, расправил свою пышную бороду.

— Без малого полгода живу здесь. Как мне известно, вы лишь на месяц раньше приехали. Человек я общительный, любознательный, — профессор широко улыбнулся и добавил: — Книжки читаю.

— В книжках-то о «Ревнителях православия», поди, не пишут?

— Именно о них-то я собрал пространную информацию в здешней библиотеке.

— Вот как! — искренне удивился епископ.

— У меня созрел план: а нельзя ли путем настойчивой пропаганды превратить «Сестричное братство» и «Ревнителей православия» в опорные пункты или, проще сказать, в ячейки сопротивления Советской власти?

— М-да! — проговорил епископ, почесывая затылок.

— У меня есть только одно опасение, — продолжал Григорьев, — в «Сестричном братстве» активную роль играют бывшие помещики и торговцы, все они, надо полагать, находятся на заметке в ОГПУ, и «Сестричное братство» рано или поздно попадет в их поле зрения, если уже не попало.

А вот с «Ревнителями православия» там, вероятно, свыклись и относятся к ним терпимо…

План развертывания подрывной работы, изложенный профессором Григорьевым, соответствовал тайным замыслам самого епископа, но признаться в этом он не мог. Кирилл готов был благословить заговорщическую деятельность, но при одном условии, чтобы она совершалась чужими руками, а он хотя бы внешне оставался в стороне от опасных дел.

Трудно сказать, какие чувства руководили епископом Кириллом — трусость, а может быть, расчет хитрого, опытного и осторожного врага.

— Конечно, можно создать в деревнях и новые группы и ячейки. Начать с протеста против гонения на религию, закрытия церквей, против декларации Сергия, а затем исподволь переориентировать их на борьбу против Советской власти и коллективизации… Каково ваше мнение, владыка, на сей счет?

— Хватит ли у нас сил на столь колоссальное мероприятие? — усомнился епископ.

— Хватит! Мы не одиноки. Вы, вероятно, знали здешнего священника Николая Невзорова?

— Как не знать.

— Невзоров ныне живет в Ленинграде, по поручению административного центра Всесоюзной организации «Истинно православная церковь» установил контакты со многими здешними священнослужителями. Из центра будет поступать литература и руководящие установки.

— Да благословит вас господь на тяжкое и святое дело! — Кирилл перекрестился и поднялся с кожаного дивана, на котором они сидели, встал и Григорьев. Оба они — высокий, с великолепной угольно-черной бородой епископ и рослый белокурый профессор — казались титанами, способными перекроить жизнь на свой лад.

Проводив Григорьева, епископ ходил по залу, потирал от удовольствия руки; потом потянул за шнур и раздвинул зеленые шелковые шторы. С закатной стороны надвигалась черная туча, изредка бледно-голубые сполохи далеких молний озаряли притихший сад, но гром еще не был слышен.

Кирилл был доволен беседой, сбывалось его сокровенное желание: начиналась борьба с властью, которую он ненавидел всей душой и которой суеверно боялся. Он и без профессора знал о том, что Невзоров по заданию епископа Гдовского Дмитрия вовлек в заговорщические сети протоиерея Ефимия Кулонова, священников Ваховского, Любимова, Волынского. Те, каждый в своем приходе, начали осторожную работу среди верующих. Кирилл со стороны наблюдал за их делами, молился за них, но объявлять о своем сочувствии к ним не торопился. Вот и теперь он вроде бы только выслушал профессора и сумел скрыть свою осведомленность о противозаконных делах подчиненных ему служителей церкви.

Внимание Прошина и Захарова было привлечено к благочинному Ефимию Кулонову: возле него, как свидетельствовали поступающие сигналы, группировались реакционно настроенные служители церкви. Сам Кулонов пользовался большим авторитетом у епископа Кирилла, встречался с протоиереем Николаем Невзоровым во время его краткосрочного пребывания в Пензе, посещал квартиру бывшей монашки Пелагеи Полуниной, о чем сообщала заявительница Смурыгина.

Чекисты искали и хотели провести беседу с таким священником, который не был бы убежденным противником советского строя, но пользовался бы доверием у епископа Кирилла и благочинного Ефимия.

Они понимали, что здесь таится большой риск: одно неосторожное слово, одно неверное действие — и неизбежен провал, а это усложнит дальнейшую работу.

После долгих обсуждений остановились на кандидатуре Леонида Ваховского. Этот священник, хотя и с оговорками, но соглашался с призывом митрополита Сергия о лояльном отношении к Советской власти, осторожно разделял резкие возражения тех, кто отстаивал право церкви поминать «убиенных Советской властью», то есть защитников монархии, погибших в годы гражданской войны. По натуре Ваховский был человеком мягким и трусоватым.

Беседу с Ваховским наметили провести в Бессоновке, в помещении райотдела ОГПУ.

Получив разрешение начальника окружного отдела, Прошин и Захаров утром выехали в Бессоновку. Мелкий осенний дождь окутывал прозрачной дымкой городские строения, деревья с поредевшими желтыми листьями. Гнедая кобылица, запряженная в пролетку, резво бежала, фыркая и помахивая хвостом; окованные железом колеса бесшумно катились по размякшей, но еще не раскисшей грунтовой дороге.

Ехали молча, Захаров изредка поглядывал на Василия Степановича, погруженного в какие-то думы. А тот вспоминал первый разговор с бывшим начальником окротдела Тарашкевичем, его слова о том, что наступление социализма на эксплуататорские классы неизбежно вызовет девятый вал, как выразился тогда Иосиф Владиславович, отчаянного сопротивления со стороны враждебных сил…

Но Прошин даже не мог предполагать, что двадцать девятый год позднее назовут годом великого перелома в нашей истории; он станет годом коренной ломки многовекового деревенского уклада, годом тяжких опытов и непоправимых ошибок. Ломке подвергнется не только хозяйственная структура, но также взгляды и миропонимание людей, их души.

И пройдет много лет, пока не смолкнут в сознании новых поколений потрясшие русскую землю громовые раскаты. Ученые-историки, копаясь в нагромождениях того сурового года, изучая бескомпромиссные схватки противоположных убеждений и заблуждений, будут восхищаться блистательными открытиями и удивляться омытым горючими мужицкими слезами ошибкам и нарушениям, или перегибам, как назовут их современники.

Да, Прошин тогда, конечно, не мог знать этого, но классовая борьба в деревне начала обостряться, и она была убедительным подтверждением верности предсказания Тарашкевича.

— О чем задумались, Василий Степанович? — Захаров похлопал вожжами по бокам кобылицы и обернулся к Прошину.

— О том, что горячее времечко наступает. Причина одна — наступление социализма по всему фронту, — убежденно проговорил Прошин.

Бессоновка поразила Василия Степановича домами, расписанными узорной резьбой и со вкусом раскрашенными. Каждый дом отличался своеобразными украшениями. Казалось, их хозяева состязались в мастерстве и выдумке. Прошин бывал во многих селах Нижнеломовского, Чембарского и Наровчатского районов, но такой любовной ухоженности не видел.

Начальник райотдела оказался на месте. Договорились так: оперативный работник, знающий Ваховского в лицо, встретит его на улице, когда тот будет возвращаться с вечерни, и пригласит в отдел.

Под вечер перепуганного священника ввели в кабинет, где его ожидали Прошин и Захаров. Увидев двух незнакомых людей, Ваховский еще больше растерялся. На его бледном лице, с тощей выцветшей бородкой, выступила испарина. Он остановился у порога, пряча руки в широких рукавах темно-синей рясы.

— Проходите, Леонид Павлович, садитесь, — пригласил Прошин.

— Да, да, спасибо, — отвечал священник, не двигаясь с места.

Василий Степанович повторил приглашение, и Ваховский наконец, должно быть, понял, что предлагают ему, и послушно опустился на краешек стула.

— Вы со службы?

— Да, вот спешил домой, матушка в хворости.

— Что с нею?

— По женской части, — натянуто отвечал Ваховский, начавший медленно приходить в себя.

— Как служба?

— Служба, что ж, пока сам ходишь — и служба идет.

— Леонид Павлович, мы пригласили вас не на допрос, а просто на беседу. Извините, что прибегли к такому способу вызова: не хотелось, чтобы наша встреча получила широкую огласку.

— Да, я понимаю. Слушаю вас.

— Скажите, пожалуйста, как священнослужители вашего прихода относятся к посланию митрополита Сергия?

— Многотрудный вопрос. Я могу отвечать токмо за себя. Как я отношусь? Считаю, что всякая власть от бога, ее надо признавать и подчиняться ей.

— Все ли служители церкви так думают?

— Повторно говорю: за других отвечать не могу, спросите их самих.

— Леонид Павлович, ну почему вы не хотите сказать правду? Вы же, наверное, разговариваете между собою на эту тему?

— Знамо, разговариваем.

— Так скажите, как бессоновские и пензенские священники принимают послание митрополита?

— За других я не ответчик, — повторил Ваховский, опуская взгляд.

— А как вы относитесь к запрету поминать «убиенных Советской властью»?

— Тут, мне думается, допускается ошибка; слова «убиенные Советской властью» неверно толкуются, в них вкладывается чересчур широкое понятие. Я исключил бы эти слова, а вместо них ввел: «Поминовение погибших за веру и…» — Ваховский, очевидно, хотел сказать «и за престол», но вовремя сообразил, где находится и с кем разговаривает.

— Продолжайте.

— «За веру и отечество», — нашелся священник и облегченно вздохнул.

— Леонид Павлович, вы человек верующий, а говорите неправду, кривите душой. Ведь верующему нельзя врать.

Ваховский впервые улыбнулся:

— Знамо, нельзя, только все врут, коли выгодно. Все мы грешны перед богом…

Прошин знал, что Ваховский по поручению благочинного Кулонова ездил в Ленинград, встречался там с Невзоровым и епископом Дмитрием Гдовским, но спросить об этом Ваховского не мог: это преждевременно раскрыло бы осведомленность чекистов о неблаговидных делах служителей церкви. Неоткровенность Ваховского настораживала.

— Знаете, Леонид Павлович, я не советовал бы вам портить отношения с нами. — Слова эти были сказаны Прошиным мягко и спокойно, но Ваховский, естественно, услышал в них если не угрозу, то серьезное предостережение.

— Не пойму, чем огневил представителей власти, я говорю то, что ведаю. Спрашивайте.

— По вашему получается, что все священники поддерживают послание митрополита Сергия. А ведь это неправда!

— Подобной мысли я не высказывал, токмо говорю, что за других не ответчик.

— Вы очень хорошо понимаете смысл моих слов. А если они не дошли до вашего сознания, подумайте на досуге.

— Подумаю всенепременно, — охотно согласился священник.

— В заключение одна просьба — сохраните в тайне нашу встречу.

— Разумею.

— Леонид Павлович, вы часто бываете в городе. Так вот, если у вас появится желание встретиться с нами, позвоните мне по этому телефону. — Прошин вырвал из записной книжки листок, записал номер своего телефона и передал Ваховскому. Тот без возражений взял листок и упрятал во внутреннем кармане рясы…

— Ну вот, чего боялись, то и получили, — сказал Прошин, когда захлопнулась дверь за священником. — Как думаешь, не выдаст?

— А чего выдавать-то? Мы перед ним ничего не раскрыли, — возразил Захаров. — То, что мы интересуемся отношением служителей церкви к посланию митрополита Сергия, они, надо полагать, и без нас прекрасно знают.

— И все-таки лишний раз открываться в этом нам не выгодно. Что же делать-то? Как проникнуть к ним? — вслух размышлял Прошин.

— Будем думать, — с улыбкой проговорил Захаров.

Прошин возвратился из села Иванырс Лунинского района, где возникли массовые беспорядки, зашел к начальнику окружного отдела ОГПУ и доложил о результатах командировки.

Такого рода волнения случались и в других селах; чаще всего они были следствием провокационных действий со стороны местных кулаков и так называемых «бродячих» монахов и монашек, которые ходили по деревням и, пользуясь темнотой и отсталостью крестьян, подстрекали их на противообщественные выступления.

В Иванырсе решили провести сельский сход, чтобы обсудить вопрос о коллективизации и тракторизации — так в то время называлась кампания, целью которой было «заменить соху плугом».

Собрание должно было состояться в клубе накануне рождественских праздников. Председатель сельского Совета и другие местные руководители знали, что в селе появилась неизвестная монашка, она нашептывала женщинам: «Знай, голубушка, детей сразу после рождения будут отбирать у матерей и сдавать в детские ясли… Всех баб заставят летом ходить почти голышом, а которые совсем старые, тех будут перерабатывать на клей и мыло… Молодых и здоровых девок отправят в Китай для расплоду…»

Слухи казались столь наивными и нелепыми, что активисты смеялись над ними и оставляли без внимания.

Вечером обычно пустующий сельский клуб был переполнен. Многие женщины не могли попасть в помещение и толпились на улице.

Несмотря на протест коммунистов и комсомольцев, председателем собрания был избран кулак Андронов, ранее привлекавшийся к уголовной ответственности за покушение на убийство селькора.

Десятилинейная лампа, висевшая под потолком, тускло освещала запущенный, мрачный зал. Другая лампа, еще меньше, стояла на трехногом столе президиума.

Слово было предоставлено агроному. Тот зачитал план весенней посевной кампании и начал объяснять смысл тракторизации. В дальнем углу поднялась молодая женщина и стала истерично кричать: «Не надо нам тракторов! На мужиках будем пахать, по-старому хотим жить!»

Толпа напирала на президиум, трехногий стол затрещал и закачался.

Председатель сельского Совета крикнул: «Собрание закрывается!», схватил со стола лампу и начал пробираться квыходу. За ним последовали комсомольцы и активисты. На них со всех сторон сыпались удары, толчки, пинки и щипки.

Кто-то прокричал: «Тушите верхнюю лампу, мы их прикончим тут!»

Активистам все же удалось выйти на улицу, но там их встретила не менее разъяренная толпа. Сильно избили учителя, секретаря сельского Совета ударили палкой по голове, шестнадцатилетнюю вожатую пионерского отряда били по лицу…

Председатель сельсовета, учитель и агроном скрылись в Лунино. Пятого января в Иванырсе было безвластие, только под вечер туда приехал прокурор, следователь, сотрудники ОГПУ и милиции.

Бедняки и середняки выдали зачинщиков беспорядков, они были арестованы и в сопровождении наряда из местных крестьян отправлены в Лунино…

Василий Степанович был случайным свидетелем беседы между зажиточным середняком, как тогда говорили, и уполномоченным крайисполкома, приехавшим из Самары.

Крепкий рыжебородый крестьянин был, видать, человеком себе на уме, но прикидывался этаким простачком. Впрочем, такие типы нередко встречаются среди умудренных жизнью сельчан.

— Оно конечно, гражданин-товарищ, — говорил крестьянин, пряча ухмылку в лохматой бороде, — может, колхоз и станет земным раем, как ты сулишь. Но дело это новое, надо приглядеться, да и с нажитым хозяйством жалко расставаться, с мясом от сердца рвать.

— Понадобится — и с мясом оторвем, — решительно настаивал уполномоченный.

— Каждому своя боль тяжка, а чужие печали, как говорится, с плеч скачали. Который голоштанный, тому колхоз — самое распрекрасное дело: ешь, пей на дармовщинку. Можно опять же укрыться за чужой спиной, посачковать… И это еще не все.

— Договаривай до конца, коли начал.

— По моим понятиям, в колхозе мужик будет как стреноженная лошадь: хотел бы разбежаться, да путы не пускают. А я не хочу, чтобы меня треножили и водили на поводке, желаю свою резвость попробовать…

— Смотри, дорезвишься — на Соловки угодишь, — припугнул уполномоченный.

— Это вы умеете. Раскулачивать лихо начинаете, агитируете за колхоз слабовато, а вот душу крестьянскую и вовсе не знаете.

— Надо нутро людей знать, иначе как работать? — справедливо подсказывал крестьянин.

Это были верные мысли. В волнениях и беспорядках, возникавших то в одном, то в другом селе, участвовали не только кулаки, но и середняки, и даже бедняки.

В окружной отдел все чаще поступали сведения о том, что подстрекателями крестьянских выступлений являлись служители церкви. Мысленно проанализировав беседу со священником Ваховским, Василий Степанович понял: рассчитывая на трусость Ваховского, сами они тогда проявили осторожность, граничащую с трусостью.

В конце дня к Прошину зашел Николай Иванович Захаров и доложил о новых волнениях в селах.

— Николай Иванович, а знаешь, почему мы потерпели неудачу с Ваховским? — вдруг спросил Прошин, выслушав сообщение Захарова.

— Знаю!

— Вот как? — удивился Прошин. — Почему же?

— Потому что Ваховский из нашего разговора с ним сделал вывод, что мы ни черта о них не знаем. С какой же стати ему было откровенничать с нами?

— Резонно! И давно у тебя появилась такая догадка?

— Давно.

— Почему же ты молчал?

— Не все начальники любят выслушивать советы подчиненных. Одному я подсказал как-то, а он отчитал меня: «Не учи, говорит, я не дурнее тебя!»

— Значит, начальник тот был не очень умным человеком. Запомни, Николай Иванович, в нашей работе только коллективная мысль может гарантировать успех… А с Ваховским ты прав на сто процентов. Я тоже много думал и пришел к этому же выводу.

— Василий Степанович, а как вы расцениваете тогдашние наши опасения? — спросил Захаров, вытерев платком лицо.

— Как? Труса отпраздновали, вот как! Мы должны были пойти на риск. Без разумного риска в чекистской работе, впрочем, наверное, в любом деле, нельзя надеяться на успех! Ты согласен?

— Пожалуй, да.

— Почему «пожалуй»?

— Согласен, Василий Степанович!

— Вот это другое дело! Идем на риск!

Они договорились на следующей неделе снова поехать в Бессоновку и продолжить беседу со священником Ваховским.

Поздно вечером, просматривая папку с почтой, Прошин с радостью и удивлением обнаружил в ней справку Саратовского архивного бюро, поступившую из полномочного представительства ОГПУ по Нижне-Волжскому краю, о жандармском агенте Веселом.

Откладывая материалы на Пилатова на «потом», Василий Степанович тогда на всякий случай послал запросы в Самару и Саратов, куда, по его расчетам, могли попасть документы Пензенского губернского жандармского управления и Московско-Камышинского жандармско-полицейского управления железных дорог. В Самаре ничего не нашли, а Саратов порадовал. В архивном бюро была найдена расшифрованная телеграмма Московско-Камышинского жандармско-полицейского управления, адресованная начальнику Саратовского губернского жандармского управления. В телеграмме указывалось, что под кличкой Веселый числился Пилатов Евдоким Григорьевич — крестьянин, работавший истопником на станции Рамзай Сызрано-Вяземской железной дороги.

В том же деле были подшиты доклад начальника жандармского отделения станции Пенза, копии донесений Веселого, справка о денежных выплатах ему и другие документы, послужившие основанием для составления телеграммы.

Теперь стало ясно, что Пилатов, выполняя задания жандармского управления, доносил о противоправительственных настроениях крестьян и железнодорожных рабочих, о намечаемых ими стачках и забастовках; регулярно информировал жандармов о каждом шаге начальника станции Рамзай Якова Васильевича Шалдыбина и его сыновей.

Василий Степанович отложил папку, привалился к спинке стула и сладко потянулся. «В третий раз Пилатов не сорвется с крючка, — подумал он. — Жалко, нет Иосифа Владиславовича, потерявшего в свое время веру в возможность разоблачения жандармского шпика. Вот удивился бы такой находке!»

Прошин погасил свет и вышел. Стояла безветренная морозная погода. Было шумно: парни и девушки весело смеялись, скатываясь на санях и санках по крутой Красной улице. Вспомнились детские годы: они также вот съезжали с Атемарских горок, падали в сугробы, веселились, испытывали первую юношескую влюбленность.

С той поры прошло чуть больше десяти лет, а кажется, вечность минула. В них вместилось столько событий: участие в военных действиях на Западном фронте, тяжелая контузия, борьба с бандитизмом в уездах и, наконец, — негаснущая любовь к Анечке, рождение сыновей…

VII

Проживая в Москве, Сергей Сергеевич Григорьев поддерживал контакт с монархически настроенными церковными деятелями; вместе с профессорами богословия Новоселовым и Лосевым был автором «Обращения московского духовенства к митрополиту Сергию», объявлявшего Советскую власть безбожной и призывавшего верующих не признавать ее. Он активно участвовал в сколачивании реакционного центра, получившего название «Истинно православная церковь». Этот центр, противопоставлялся всей остальной русской православной церкви, которая, по утверждению профессоров-богословов, став на позиции признания советского строя, будто бы перестала быть истинной.

Собственно, религиозно-монархическая деятельность и была причиной административной высылки Григорьева в Пензу.

Общение с епископом Кириллом убеждало Григорьева в том, что тот неприязненно относится к народной власти, но хотел бы загребать жар чужими руками. Непоследовательная, а порою двурушническая позиция Кирилла не останавливала профессора Григорьева. Он рассчитывал опутать епископа хитро расставленной сетью и таким образом отрезать ему пути к отступлению. Впрочем, Кирилл не оказывал большого сопротивления и сам охотно шел в нее.

В первую седмицу после дня святой троицы епископ Кирилл по настоянию профессора созвал совещание благочинных Пензенского, Бессоновского, Шемышейского и Телегинского районов. На него были приглашены наиболее надежные протоиереи и священники — ставленники самого Кирилла: Ефимий Кулонов, Федор Бессудов, Николай Пульхритудов, Алексей Любимов, Василий Беневоленский и еще несколько человек, которых порекомендовали благочинные.

Поднялся епископ Кирилл, облаченный в лиловую шелковую рясу с красивым вышитым поясом; поправил некогда полученный из рук патриарха Тихона золотой крест на полном животе, помолчал минуту, оглядел собравшихся, будто хотел еще раз убедиться в том, что присутствуют именно те, кого пригласили по его поручению, и что нет никого, кому не дозволено быть на столь ответственном сборище.

Владыка поблагодарил священников за долгую и верную службу на избранном ими поприще и коротко сообщил о цели совещания.

— В жизни возобладали законы, кои всякое действие и бездействие, направленное в сторону борьбы против начал безбожия и анархизма, карают со всею строгостью и беспощадностью.

Власть захватили люди, которые являются единственными на протяжении всей мировой истории противниками и разрушителями установленного богом порядка…

Кирилл еще помолчал и опять оглядел присутствующих.

— Нынешние власти, — продолжал Кирилл, — уравнивают богом установленные права между родителями и детьми, между женами и мужьями, между начальниками и подчиненными, между богатыми и бедными и вообще везде, где только есть намеки на какое-либо властительство — индивидуальное, общественное, государственное, культурное, нравственное, религиозное, бытовое и всякое другое. Таким способом насаждается богохульство и утверждается сатанинское царство. Если бы нашлись ревнители и защитники божьих установлений, они, вне всякого сомнения, получили бы благословение церкви через ее архипастырей…

Благочинные и рядовые священники, приглашенные на совещание, по-разному отнеслись к витиеватой речи владыки: одни понимали ее смысл и одобряли; других удивляла осторожность епископа, ни разу не произнесшего слов «Советская власть» или «большевизм», к борьбе с которыми открыто призывают нелегальные брошюры и листовки, получаемые от административного центра «Истинно православной церкви».

Затем выступил профессор Григорьев; он выглядел внушительно, а ученая степень доктора богословия уже сама по себе придавала его речи значительность.

Однако вначале даже видавшие виды служители церкви насторожились. В отличие от владыки профессор открыто говорил о том, что церковь находится не в пустыне и не может стоять в стороне от жизни, быть аполитичной, что декларация митрополита Сергия в основе своей ложная и выражает только то, что Сергий продал церковь Советам.

«Цель наших проповедей — убедить верующих в том, что Советская власть — это сатанинская власть, она допущена богом в наказание за наши тяжкие грехи».

Профессор зачитал отрывки из листовки «Памяти сорока мучеников севвастийских». В ней, в частности, говорилось, что нельзя отождествлять понятие о признании власти с понятием о повиновении власти.

«Когда мы попадаем в плен к разбойникам, мы повинуемся им, но это отнюдь не значит, что, исполняя эти требования, мы считаем себя членами шайки или признаем их… Признавать власть, значит, солидаризироваться с нею и оправдывать те задачи и цели, к достижению которых она стремится».

В те годы, когда угроза войны надвигалась на нашу страну и с Запада и Востока, особую опасность представляла церковная пропаганда, заранее оправдывающая агрессию и интервенцию.

В упомянутой листовке ставился такой вопрос: «Может ли быть христианин участником будущей войны, когда знает, что целью ее является защита завоеваний революции, то есть социализма?» Ответ был категоричным: «Конечно, нет. Если идеологически мы враги друг другу, то такими останемся и при осуществлении каждой стороной своей идеологии. Церковь и Советская власть не могут ужиться: это два противоположных лагеря». И далее содержался призыв к верующим: если начнется война, «помогать интервентам в свержении социалистического строя».

— Разумеется, эти установки должны знать только мы, священнослужители, — сказал в заключение Григорьев. — Верующим надо внушать, что мы выступаем лишь против притеснений церкви. А наши подлинные цели следует раскрывать только перед верными нам людьми, и с великой осторожностью.

Кирилл сухо поблагодарил профессора за выступление. Прямые выпады Григорьева против существующей власти и изложенную тактику борьбы с нею епископ в душе вроде бы разделял, но считал, что о таких вещах можно говорить лишь с глазу на глаз, а не при столь широкой аудитории. Кирилл доверял приглашенным — благочинным и священникам, каждому в отдельности, но не исключал и возможности, что среди них окажется тот, кто способен пойти на предательство.

Слова попросил благочинный Ефимий.

— Я организовал ячейку в селе Полиологово, — начал Кулонов, поправляя длинные рукава черной сатиновой рясы и откидывая за плечи медно-рыжие волосы. — В нее вошел весь церковный причт и состоятельные верующие. Все они гневно осуждают декларацию митрополита Сергия. Мною замечено: крестьяне не приемлют коллективизацию и готовы пойти на практические шаги по срыву ее. Чтобы не выдавать своих планов, я до поры обхожу такие высказывания молчанием. — Ефимий откашлялся, вытер слезящиеся глаза тыльной стороной руки и продолжал: — По моему поручению в Ленинграде побывал отец Леонид Ваховский, имел там беседы с Невзоровым, бывшим священником села Лебедевки, ныне членом административного центра, а также с владыкой Дмитрием Гдовским; привез от них соответствующую литературу. — Кулонов достал из глубокого кармана рясы свернутые в трубочку листовки и передал их епископу Кириллу. — В качестве образцов я подобрал для вас, владыка, по одному экземпляру. Здесь «Обращение московского духовенства к митрополиту Сергию», «Послание соловецких иноков», «Памяти 40 мучеников севвастийских», «Учение древней церкви о собственности, милостыне и труде» и брошюра под названием «Сказка безбожников о Христе».

— Они в одном экземпляре? — спросил Кирилл, принимая сверток.

— Нет, владыка, у нас есть запас. Хранится в надежном месте.

— Спасибо! Продолжайте.

— Закончено организационное построение пензенской группы, она готова к действиям.

— Скажите, отец Ефимий, входят ли в пензенскую группу так называемые бывшие: княжна Максутова, помещица Уварова, помещик Топорнин?

— Да, они вошли механически, как члены группы «Сестричное братство».

— Я вот почему спросил о них. — Григорьев поднялся, неосторожно отодвинул стул, и тот упал; профессор поднял его и поставил на место.

— Мне представляется, что пользы от престарелых бывших немного, а опасность увеличивается: все они, надо полагать, находятся на заметке в ГПУ. Я думаю, их не следует посвящать в курс наших дел и вообще найти способ, чтобы отстранить их…

— Хорошо, Сергей Сергеевич. Приму ваш совет к исполнению.

— Вы закончили, Ефимий Федорович? Садитесь. Леонид Павлович, вы имеете что-нибудь добавить? — спросил епископ, обращаясь к Ваховскому.

— Да, несколько слов. — Ваховский встал, поцарапал жидкую бородку. — По заданию благочинного Ефимия я побывал в Ленинграде, имел встречу с владыкой Дмитрием Гдовским, долго разговаривал с ним. Предсказание отца Ефимия сбылось.

— Какое предсказание? — спросил Кирилл.

— Перед моей поездкой мы обсуждали вопрос о том, как мне вести себя там. Я тогда сказал: «Буду нажимать на канонические расхождения с митрополитом Сергием». Благочинный заметил: «Единственным аргументом для них является враждебное отношение к существующему строю». Так оно и вышло. О деталях я информировал отца Ефимия и повторяться не буду. Полагаю, владыка, вам о том доложено.

Профессор Григорьев улыбнулся одними глазами, оправдывая полезную осторожность Ваховского, поблагодарил участников за высказанные ими мысли, предупредил о необходимости соблюдения строжайшей конспирации.

— Помните, за нами следит недреманный стоокий сатана. Будьте осторожны, молитесь богу, ибо, как говорится: бог милостию не убог…

В протоколе совещания записали:

«Порвать общение с митрополитом Сергием на почве несогласия с его лояльной политикой по отношению к Советской власти».

Были определены тактические цели на ближайшее время: проповедь непризнания Советской власти и «блудной церкви Сергия»; назначение на должности благочинных своих единомышленников, превращение легальных и тайных религиозных кружков и «подземных церквей» в ячейки единой организации, именуемой «Истинно православной церковью».

Прошин поднялся рано, умылся, позавтракал на скорую руку и стал собираться на работу. Анна Николаевна кормила ребенка.

— Ты чего так рано?

— Хочу прогуляться: голова болит. Появилась та самая боль, что была после контузии.

— Пройдись, может, полегчает, — посоветовала жена.

Прошин вышел и остановился у подъезда, залюбовавшись цветущими липами. Слабые порывы ветерка разносили их приторный медвяный запах. Утренний туман поднимался от земли, обещая погожий солнечный день.

Василий Степанович на время забыл о головной боли, — может быть, она поутишилась — и стал думать о предстоящей беседе с Пилатовым Евдокимом Григорьевичем. Чтобы лучше понять методы деятельности жандармерии, Прошин накануне просмотрел следственные материалы на тех разоблаченных информаторов, которые откровенно рассказали о своих предательских делах; перечитал отысканные в архивах доклады и сообщения, направлявшиеся губернским жандармским управлением в вышестоящие инстанции.

Войдя к себе в кабинет, Василий Степанович достал из сейфа и еще раз полистал материалы на Пилатова. Собранные неопровержимые улики убеждали, что в третий раз жандармскому доносчику не удастся уйти от справедливого возмездия.

Прошин позвонил Захарову, но тот не ответил. Вчера он поручил Николаю Ивановичу разыскать и доставить в отдел Пилатова. Очевидно, еще не вернулся.

Минут через двадцать Захаров без стука зашел к Прошину, поздоровался.

— Ну как? — спросил Василий Степанович.

— У дежурного. Возмущается, что не даем покоя честному человеку.

— Возмущается, говоришь? Ничего, успокоится. Веди.

В сопровождении Захарова вошел небольшого роста мужчина лет сорока пяти, с маленьким морщинистым лицом, подвижный. Примечательны были его глаза: маленькие, белесые, быстрые, с глубоко затаенным в них страхом.

Прошин вышел ему навстречу и предложил сесть.

— Что же, теперь до конца жизни будут меня таскать? Какому-то дураку взбрело в голову…

Василий Степанович и Захаров молчали, давали Пилатову возможность выговориться.

— Я спрашиваю, до каких пор это будет продолжаться? — возмущался Пилатов, удивляясь, почему чекисты не реагируют на его слова.

— Садитесь! — строго потребовал Прошин.

Пилатов сел и положил руки на колени.

Прошин и Захаров заметили это и переглянулись: знает, как вести себя.

— Евдоким Григорьевич, постарайтесь спокойно, без горячки рассказать о своей жизни. — Прошин возвратился на место. Захаров сел за приставной стол, приготовился вести протокол допроса.

Пилатов покачал головой, мол, сколько же можно говорить об этом.

— Ну, родом я из села Рамзай, — заученно начал он, не скрывая недовольства, — до пятого года крестьянствовал, имел бедняцкое хозяйство. Затем призвали в армию, служил в Драгунском полку четвертой армии. В девятом году демобилизовался и приехал в родной Рамзай, поступил работать на железнодорожную станцию, был сторожем, истопником. В двадцатом году меня мобилизовали в трудармию, службу проходил в технических мастерских при штабе Запасной армии, в городе Казани. Через год вернулся домой и вскоре переехал в Пензу.

— Все верно, Евдоким Григорьевич, — сказал Прошин. — Теперь перейдем к главному: когда и как вы начали сотрудничать с жандармерией?

— Господи, сколько же можно? Меня уже тысячу раз спрашивали об этом… Никаких жандармов я не знаю! Не сотрудничал с ними! Почему вы не хотите понять меня?

— Потому, Пилатов, что вы говорите неправду.

— Я не понимаю, чего вы хотите от меня?

— Не понимаете? Так слушайте! Вы были информатором жандармерии, имели кличку Веселый. Что теперь скажете?

— Повторяю то же самое: не понимаю, о чем вы. — Пилатов говорил уверенно, не отводя бесстыжих глаз, очевидно еще надеясь на что-то. — Никакого Веселого я не знал и не знаю.

— Так. Ознакомьтесь вот с этим документом. — Прошин передал Пилатову фотокопию его собственноручного донесения.

Уши Пилатова вспыхнули, заалели, он заерзал на табурете, долго молчал, подыскивая подходящий ответ.

— Почерк похож на мой. Обождите, обождите, что-то припоминаю, был случай… Однажды на станции Рамзай я действительно встретил жителей Мастиновки Михаила Портнова и Никифора Юматова. В разговоре между собою они ругали царя, а императрицу Александру Федоровну называли шлюхой и германской шпионкой. Шла война, меня возмутил такой непатриотический разговор. Я зашел к дежурному жандарму и рассказал. По его просьбе написал это заявление…

— Это не заявление, Пилатов, а донесение! Это тоже заявление? А вот это? А это? — взорвался Прошин, потеряв на короткое время контроль над собой и выкладывая перед Пилатовым фотокопии его донесений в жандармерию. Но тут же взял себя в руки и уже спокойно проговорил: — Надо же иметь совесть, Пилатов! Умели пакостить — умейте достойно держать ответ!

Теперь Пилатов понял: его надежда на то, что архивы жандармского управления уничтожены, лопнула, как дождевой пузырь в луже. Архивы заговорили, и спорить с ними было бессмысленно, отказаться от документов тоже нельзя, потому что они написаны его рукой. В этих условиях, думал он, лучше покаяться, сославшись на темноту и малограмотность, попросить прощения.

— У вас остался единственный путь, Пилатов, раскаяться, — тихо и спокойно проговорил Прошин.

Пилатов опустил голову, закрыл лицо руками и затрясся в нервном припадке. Захаров налил стакан воды из стоявшего на тумбочке графина и подал Пилатову.

— Ладно, пишите! — сказал он, обращаясь к Захарову. — Я согласен дать откровенные показания. Спрашивайте…

— Расскажите, когда и как вы установили связь с жандармерией? — спросил Прошин.

— Это случилось летом двенадцатого года. Как-то вечером на станцию Рамзай приехал неизвестный мужчина в дорогом штатском костюме. Я топил печь в зале ожидания. Мужчина спросил: «Вы Пилатов Евдоким Григорьевич?» Я подтвердил. Он пригласил меня в кабинет начальника станции, предъявил удостоверение сотрудника жандармерии Швырина и стал спрашивать меня о жизни, о делах на станции…

Пилатов громко высморкался в подол черной сатиновой рубахи и продолжал:

— Я откровенно рассказал, что среди железнодорожных рабочих и крестьян окрестных сел идет брожение: проводятся тайные собрания, по рукам ходят подстрекательские листовки… Откуда я знал об этом? У меня было много знакомых и в селе, и на станции, слышал разговоры.

— А дальше как было?

— Потом он расспросил о начальнике станции Шалдыбине Якове Васильевиче и его сыновьях. Я сказал, что сыновья Шалдыбина высланы из столичных городов за участие в студенческих волнениях. Отец не осуждает сыновей, а скорее — разделяет их бунтарские взгляды… После этого жандарм Швырин предложил мне сотрудничать с ними. Говорил, что это останется в тайне и что они будут платить мне…

— Сумму он называл? — спросил Захаров, оторвавшись от протокола.

— Нет. Но платили примерно двадцать рублей в месяц. Иногда он давал три или пять рублей наличными…

— Продолжайте.

— Я дал согласие Швырину. Он пригласил меня в город. Дня через два я поехал туда. На станции Пенза Сызрано-Вяземской железной дороги отыскал его, он завел меня к какому-то начальнику. Тот сказал, что я буду зачислен в штат на должность секретного информатора. Тут же я написал подписку, избрав себе кличку Веселый. Встречался я со Швыриным два-три раза в месяц…

— Хорошо, Евдоким Григорьевич, сейчас мы прервемся, а после обеда продолжим разговор, — Прошин вышел из-за стола. — Распишитесь на ордере на арест.

Пилатов вздрогнул, но сумел подавить волнение, расписался на ордере и, сцепив руки за спиной, покорно направился к выходу.

Допрос продолжался несколько дней. Пилатов искал любые лазейки, чтобы смягчить свою вину, но вынужден был шаг за шагом идти к полному раскаянию. Это был полезный для жандармерии информатор, из-за его доносов пострадали многие революционно настроенные железнодорожные рабочие и крестьяне из сел Рамзай и Мастиновка. В иные дни Пилатов пытался уйти от откровенных ответов, крутился, как грешник в аду, а иногда, напротив, рассказывал подробно, не стыдясь своих мерзких дел. Даже их неполный перечень наглядно раскрывал подлую душу жандармского шпика.

Много бед принес Веселый начальнику станции Шалдыбину и его сыновьям. Наверное, прежде всего интерес к этой семье остановил выбор жандармского офицера на кандидатуре Пилатова.

Прошин и Захаров удивлялись тому, с какой бесстыдной откровенностью рассказывает Пилатов о своих подлых делах. В их распоряжении находилась, наверное, лишь часть сохранившихся донесений; они знали, что перечень преступных действий Пилатова не завершен, и требовали новых фактов.

— Скажите, Пилатов, вы бывали на собраниях железнодорожных рабочих в Казенном лесу? — спросил Прошин, с отвращением рассматривая обвиняемого: редкие, засаленные волосы прилипли ко лбу, морщины на лице стали еще глубже, кошачьи глаза светились злым зеленым блеском.

— Это за первой будкой? Был я там. Жандармы говорили мне, что живущий в первой будке лесник Отпущенников Поликарп, отчество запамятовал, помогает революционерам, — рассказывал Пилатов. — Я под видом грибника побывал в Казенном лесу, заходил к леснику Поликарпу, но ничего не добился: он показался мне человеком нелюдимым, чрезмерно подозрительным… Однажды я присутствовал и на рабочем собрании, потом сообщил Швырину о тех, кто выступал там и какие речи произносил…

— Теперь все, покаялся, как перед господом богом, — проговорил Пилатов, приглаживая ладонью редкие волосы.

— Нет, Пилатов, не все, — сказал Прошин. — Вы еще должны рассказать о том, как доносили о революционных кружках в Рамзае и Мастиновке.

— Это было, — сразу признался Пилатов. — Со слов односельчан я знал: есть такие кружки. Швырин требовал, чтобы я вошел в них и освещал изнутри, как он говорил.

— Ну и что же?

— Я пытался вступить в какую-либо группу, но чувствовал, что мне не доверяют. После ареста Никифора Юматова его брат Сергей в глаза обозвал меня доносчиком. Наверное, поэтому все мои попытки приблизиться к предполагаемым участникам кружка не имели успеха. Я заискивал, лебезил перед ними, — говорил Пилатов, но они просто не хотели разговаривать со мною…

При повторном допросе жители села Мастиновка Сергей Леонтьевич Юматов и Семен Иванович Евстифеев показали: как-то в присутствии Пилатова крестьяне ругали царскую власть. Дня через два в село приехали жандармы и многих мужиков выпороли.

Прошин зачитал эти показания и спросил:

— Вы помните, Пилатов, такой случай?

— Да, было. Ничего не могу сказать в свое оправдание.

— Когда и почему прекратилась ваша связь с жандармами? — спросил Захаров, оторвавшись от протокола.

— В феврале семнадцатого года, когда совершилась революция, жандармы скрылись, моя связь с ними кончилась…

— Чем еще хотите дополнить следствие? — Прошин подошел к Пилатову, который сидел на табурете, низко опустив голову.

— Чего еще? Прошу учесть мое чистосердечное раскаяние, — сказал Пилатов и, немного подумав, добавил: — После революции я жил честно, меня отмечали на работе…

— Даже в партию хотели вступить, — перебил Захаров.

— И это было, собирал рекомендации. Но как узнавали о моем аресте, разговор со мною прекращали…

Вскоре состоялся суд. Пилатов был приговорен к трем годам лишения свободы.

VIII

Год двадцать девятый — год великого перелома — шел по стране напористо, напролом. Газеты шумно сообщали о районах сплошной коллективизации. У многих руководителей закружилась голова от успехов. На общий двор сводили коров и овец, кур и уток, с недавно закрытых церквей сбрасывали колокола. Эти «перегибы» ломали вековые взгляды и привычки крестьян, вместе с тем дискредитировали самую идею кооперирования сельского хозяйства.

В начале декабря в окружной отдел ОГПУ поступили сигналы о том, что благочинный Василий Смирнов сколотил в селе Никольская Арчада Телегинского района группу из реакционно настроенных служителей церкви и местных кулаков. По его заданиям «бродячий монах» Федор Винокуров ходит по окрестным селам, организует сборища единомышленников, ведет подрывную агитацию.

Прошин тут же выехал в Телегинский район, чтобы ознакомиться с положением дел на месте. Он побеседовал со многими верующими и служителями церкви. Вырисовывалась такая картина: на квартире благочинного Смирнова регулярно проводились сборища, на которых присутствовали попы, дьяконы и раскулаченные из сел Урлейка, Кашкаревка, Песчанка и других. Благочинный Василий Смирнов рассказывал о своей поездке в Ленинград, о встречах с епископом Дмитрием Гдовским, призывал священников внушать верующим, что Советская власть — власть антихриста и что подчиняться ей нельзя. На сборищах говорили об организации ячеек по деревням, об установлении связи с Пензенской городской ячейкой, о проведении «разъяснительной» работы среди верующих.

В Никольской Арчаде Прошин случайно побывал на собрании, какие часто проводились в то время. В правлении только что созданного колхоза собрались сельчане. Они сидели прямо на полу и нещадно дымили едким самосадом. За столом президиума, накрытым красным сатином, сидели председатель колхоза, секретарь партийной ячейки, председатель сельсовета. Слово было предоставлено секретарю партячейки Быстрову. Как потом узнал Прошин, Быстров — бывший моряк и, хотя родился и всю жизнь прожил в городе, сам напросился поехать в деревню, «на фронт коллективизации».

— Товарищи! Граждане! Великие вожди мирового пролетариата, к примеру Карл Маркс, говорят нам: религия есть опиум для народу… Вот я и спрашиваю вас, до какой поры мы станем глотать тот до мозга костей вредный опиум?

— Церква уж давно не служит! — донеслось из дальнего угла.

— Об этом я и говорю… По нашей бессознательности цветной металл пребывает без надобности. Я о колоколах речь веду… Тише, граждане! — призвал Быстров, заметив оживление среди собравшихся. — Живем колхозом, а колокола… Вы знаете, что написано на большом колоколе. Не знаете? А я третьеводни лазил на колокольню и прочитал. «Без бога свет не стоит, без царя земля не правится». Вот что написано. Это же лозунг контрреволюционной монархии! А вспомните, товарищи, какую гнусную роль сыграли эти колокола в дни гражданской войны, — продолжал Быстров. — Они радостно возвещали о приходе белых войск и звали к выступлениям против нашей Советской власти. Так или не так? Я вас спрашиваю?

Молчание крестьян, по-видимому, не смущало Быстрова: он продолжал свою речь:

— И еще. До точности подсчитано, в колоколах — двадцать миллионов пудов ценного цветного металла. Он стоит без малого тридцать миллионов рублей… Это роскошь, товарищи! Мы не можем позволить ее себе, когда наша промышленность задыхается без металла, как все равно рыба без воды…

— Все как есть подсчитали! До вас, видно, дураки все были, — прокричал тот же голос.

— И до нас были умные люди. — Быстров был так уверен в своей правоте, что даже не поинтересовался, кто бросает реплики. — Французская революция переплавила все колокола на пушки и деньги. Российский царь Петр Первый также догадался отлить из церковных колоколов почти двести пятьдесят пушек и еще двадцать пять прочих орудиев… Я вношу предложение: колокола снять и перелить на трактора. И нема делов!

Предложение поставили на голосование, за него подняли руки только члены президиума. Впрочем, против него тоже никто не голосовал. Председатель собрания объяснил, что предложение принято единогласно.

Прошин был сильно взволнован таким способом решения столь важного вопроса, но выступать на собрании счел неуместным. И лишь когда остались члены президиума, он разъяснил им ошибочность принятого постановления и в общих чертах рассказал об активизации враждебной деятельности монархистски настроенных церковников, которые умело используют наши ошибки, искривления и перегибы в колхозном строительстве и в борьбе с церковью, когда удар наносится не по религиозной идеологии, а по крестам, колоколам и церковным зданиям.

Секретарь партячейки и другие товарищи, кажется, согласились с ним. По крайней мере открыто не возражали: наверное, просто не могли перечить высокому авторитету представителя окружного отдела ОГПУ.

Возвратившись в Пензу, Василий Степанович стал готовиться к обстоятельному разговору со священником Ваховским. Теперь чекисты располагали довольно полной информацией о церковно-монархической организации и ее пока хилых ветках в районах. Было известно и о том, что Леонид Ваховский — один из активных участников организации и хорошо осведомлен почти о всех противозаконных действиях.

По согласованию с начальником окружного отдела ОГПУ намечалось негласно задержать Ваховского и доставить в окротдел, где и провести предполагаемую беседу с ним. При этом имелось в виду, что сам факт негласного задержания и нахождения в окружном отделе ОГПУ окажет определенное психологическое воздействие на Ваховского и ослабит его волю к сопротивлению. Расчет оправдался.

На одной из малолюдных улиц Пензы — Ваховский возвращался из Мироносицкой церкви — к нему подошел Николай Иванович Захаров и пригласил в автомашину, стоявшую за ближним углем.

Когда Ваховского доставили в окротдел и провели мимо вооруженного вахтера, он, знавший свои грехи перед Советской властью, вероятно, подумал о том, что игра окончена, настало время держать ответ за содеянное. Свободу можно купить только чистосердечным раскаянием, иного пути выйти из этого кирпичного здания с метровыми стенами нет. Однако страх и растерянность не исчезали, как ни старался Ваховский избавиться от них. Во рту пересохло — язык не ворочался, хотелось пить. В углу на тумбочке стоял графин, наполненный прозрачной водой, Ваховский с вожделением поглядывал на него, не осмеливаясь обратиться с просьбой. Но тут Прошин заметил этот взгляд и спросил:

— Вы хотите пить?

— Спасибо, не откажусь.

Захаров налил полный стакан и подал Ваховскому, тот с жадностью выпил и еще раз поблагодарил.

— Леонид Павлович, мы хотели бы продолжить наш разговор с вами, — начал Прошин, когда все уселись. — На этот раз ждем от вас только правду. От вашей откровенности зависит многое.

Примерно так и представлял себе Ваховский начало допроса, и теперь ему надо было сказать такие слова, которые определили бы его дальнейшее поведение.

— Спрашивайте. Буду рад, коли оправдаю ваши ожидания, — сказал он слабым голосом и сам удивился, потому что в жизни никогда не говорил так. Благочинный нередко любовно посмеивался над его зычным голосом.

— Леонид Павлович, на этот раз мы будем тоже откровенны с вами: органам ОГПУ известно о существовании организации, именующей себя «Истинно православной церковью», — сказал Прошин. — Вопреки законам, моральным нормам и вашим догматам она противопоставляет себя всей русской православной церкви и своей главной целью провозглашает не религиозную, а политическую деятельность. Вы лично, Ваховский, как нам стало известно, играете не последнюю роль в делах упомянутой организации, и мы ждем от вас исчерпывающих показаний. Как вы понимаете, наверное, — это единственный способ хоть немного смягчить вину.

Честное и конкретное разъяснение Прошина сразу же исключило все надежды Ваховского на то, что ему удастся уйти от прямых ответов; он понял, что сидящие перед ним люди хорошо информированы и об организации, и ее делах; они уверены в своей правоте и поэтому не скрывают того, что знают.

— Ну, а если я скажу правду, которую вы ждете, меня отпустят домой? — спросил Ваховский окрепшим голосом: чувство страха стало притупляться.

— Это я твердо обещаю вам, — сказал Прошин, и он не обманывал: вопрос об аресте Ваховского и других участников организации пока не стоял. Ваховский был удовлетворен ответом Прошина. — Ладно, приму грех на душу. В священном писании сказано: «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил…»

Ваховский считал себя праведником и решил рассказать правду.

…В русской православной церкви произошел раскол. Декларация митрополита Сергия о лояльном отношении к Советской власти некоторой частью священнослужителей, в том числе пензенской епархии, была воспринята враждебно. Монархически настроенное духовенство не захотело примириться с второстепенным положением церкви при существующем строе. На этой почве ряд священников Пензенского и Телегинского районов стали объединяться и проявлять попытки к созданию организации, которая могла бы отстаивать их интересы перед органами власти. Первые шаги к достижению поставленной цели сделал поп села Лебедевки Николай Невзоров: он создал ячейку, в которую вошли церковнослужители города и некоторых близлежащих сел.

В начале двадцать восьмого года Невзоров по приглашению своих друзей выехал на постоянное жительство в Ленинград, где вошел в состав так называемого Ленинградского административного центра «Истинно православной церкви». После выезда Невзорова из Пензы его активным восприемником стал Ефимий Кулонов, позднее назначенный епископом Кириллом на должность благочинного. Он горячо поддержал критику Сергиевской ориентации и установил постоянный контакт с упомянутым центром в лице епископа Дмитрия Гдовского. Ячейка в селе Лебедевке, созданная Невзоровым, была подчинена Кулонову, который к тому времени успел организовать группы в селах Полиологово и Бессоновке. В них вошли церковный причт и кулаки-лишенцы названных сел.

Ваховский присутствовал на двух тайных совещаниях, созывавшихся Ефимием Кулоновым с целью ознакомления с платформой организации.

Совещания были строго конспиративными, на них обсуждался вопрос о связи с епископом Дмитрием Гдовским, критиковалась декларация митрополита Сергия. На одном из совещаний Кулонов зачитал его участникам «Обращение московского духовенства к митрополиту Сергию». В этой листовке резко, в монархическом духе оценивалась декларация Сергия, в частности выражался решительный протест против запрещения «Поминовения убиенных Советской властью». Тогда же обсуждался вопрос об отношении церкви и верующих к существующей власти. Все участники пришли к единодушному заключению, что признавать Советскую власть нельзя, так как она является безбожной.

Таким образом, эти совещания, рассказывал Ваховский, с одной стороны, явились подготовительными мероприятиями к установлению связи с Ленинградским административным центром, с другой — на них совершенно твердо определялись основные контуры антисоветской платформы вновь возникших ячеек. Затем состоялось третье по счету нелегальное сборище, опять же с участием благочинного Кулонова; было принято решение командировать Ваховского в Ленинград за получением литературы и устных указаний. Ему вручили рекомендательное письмо от Кулонова на имя Николая Невзорова.

— Перед выездом меня пригласил благочинный Кулонов, — продолжал Ваховский, — и проинструктировал о поведении в Ленинграде. Я сказал, что вступление в организацию буду мотивировать каноническими расхождениями с митрополитом Сергием. «С такой подкладкой, — внушал Кулонов, — лучше не ехать, она очень дешевая, ее не примут и разговаривать с тобой не будут. Единственным приемлемым аргументом для них является враждебное отношение к существующему строю».

Ваховский попросил еще воды; напившись, несколько минут молчал, потеряв нить рассказа.

— Продолжайте, Леонид Павлович, — поторопил Прошин.

— Простите великодушно, я забыл, на чем остановился.

— Протоиерей Кулонов проинструктировал вас, и вы должны были поехать в Ленинград, — подсказал Захаров.

— Да, да. Приехал в Ленинград, нашел священника Невзорова, рассказал ему о наших делах. На второй день отец Николай, то есть Невзоров, свел с епископом Дмитрием Гдовским. Тот принял меня любезно и обрадовался, услышав о создании ячеек в Пензе и селах. Владыка подробно рассказал о целях организации и обещал обеспечить литературой…

— Кому вы передали литературу? — спросил Захаров.

— Литературу в ту поездку я не привез. Невзоров сказал, что брошюры и листовки хранятся на квартире у домашней учительницы, а она куда-то уехала.

— Скажите, Ваховский, был ли в Ленинграде разговор о роли в организации епископа Кирилла? — Прошин вышел из-за стола и подошел к Ваховскому.

— Да. Священник Невзоров говорил, что он получил несколько писем от епископа Кирилла, который писал, что он в принципе вполне разделяет платформу Дмитрия Гдовского, но принять ее открыто боится. При этом Невзоров назвал владыку Кирилла трусом и малодушным человеком…

— В Ленинграде вы были один раз? — спросил Прошин.

— Нет, там я еще бывал. В последний раз привез оттуда брошюры и листовки…

— Кому передали их? — снова спросил Захаров.

— Всю литературу я передавал портнихе Полуниной Пелагее Афанасьевне. При встрече со мною Невзоров сказал, что в Пензе имеется конспиративная квартира у члена организации Полуниной. В роли курьеров по доставке литературы выступали Полунина и жена Невзорова — Барбашева Надежда, отчество ее не знаю…

Рассказал Ваховский о совещании, состоявшемся вскоре после троицы на квартире у епископа Кирилла, и о его участниках. Особо остановился на выступлении профессора Григорьева, открыто изложившего программу деятельности создаваемых религиозно-монархических ячеек. Поведение епископа на этом совещании Ваховский назвал двурушническим.

IX

Рассказ священника Ваховского о религиозно-монархической организации, сколоченной докторомбогословия Григорьевым и епископом Кириллом, свел в единую систему разрозненные сведения, которыми располагали чекисты.

Стало ясно, что нелегальные группы церковников, выступающие под названиями «Ревнители православия» и «Сестричное братство», постепенно переориентируются на антисоветскую деятельность. Различного рода «бродячие монахи» и «служители подземных церквей», являющиеся тайными агентами организации, разъезжают по селам и, используя религиозный фанатизм отсталой части населения, ведут злонамеренную агитацию против колхозного строительства.

Во главе организации стоят епископ Кирилл, профессор Григорьев, благочинные Кулонов и Смирнов, небольшое число священников города, Пензенского и Телегинского районов.

Обобщив и проанализировав поступившие материалы, Прошин составил подробную справку о пензенском филиале Всесоюзной организации «Истинно православная церковь».

Начальник окружного отдела, которому Василий Степанович доложил справку, дал короткое и категоричное указание: приступить к документации преступной деятельности организации. Но, как говорится, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Нужно было получить официальные улики, доказать степень вины каждого участника с тем, чтобы не избежали ответственности те, кто сознательно вел подрывную работу, и не были наказаны лица, вошедшие в ячейки и группы по своей темноте и отсталости.

Установка руководства окружного отдела была такой: руководителей организации — профессора Григорьева, епископа Кирилла, благочинных Кулонова и Смирнова, наиболее активных священников привлечь к уголовной ответственности в строгом соответствии с законом; священников, кулаков-лишенцев и «бродячих монахов» — в административном порядке выслать в отдаленные районы страны; в отношении рядовых участников организации принять меры профилактического характера, провести с ними разъяснительную работу.

Во главе организации стояли опытные заговорщики, знающие правила конспирации: свои враждебные дела умело маскировали демагогией о гонении на церковь, о преследовании верующих будто бы за их религиозные убеждения. Прямые установки на борьбу с Советской властью и на выступления против коллективизации были известны лишь избранному кругу самых активных деятелей.

Все это, конечно, осложняло работу чекистов, стремившихся до конца раскрыть обстоятельства возникновения и формирования организации, образования ее руководящего центра, структуры и опорных ячеек; выяснить преступные связи с так называемыми Московским политическим и Ленинградским административными центрами, иногородними филиалами «Истинно православной церкви»; определить политическую платформу и тактическую линию организации, практические действия каждого ее члена.

…И вот перед Прошиным сидит нестарый еще доктор богословия, профессор Григорьев Сергей Сергеевич. Он спокойно, может быть даже немного бравируя ученостью, рассказывает об организации и своей роли в ней.

— Сергей Сергеевич, вы же видели, что Советская власть год от года крепнет, — сказал Прошин. — На что вы надеялись?

Григорьев потер указательным пальцем за ухом, помолчал.

— На что? Во-первых, мы понимали, что предпринятое наступление социализма в городе и деревне вызовет ответную волну сопротивления. Мы рассчитывали объединить вокруг нашей политической платформы все классово враждебные силы.

Профессор снова замолчал, глубоко вздохнул.

— А во-вторых? — спросил Прошин.

— Во-вторых… во-вторых, мы уповали на иностранную интервенцию.

— Вы что же, стали бы помогать интервентам?

— Во всяком случае, мы считали, что христианин, верующий, не может участвовать в войне, целью которой является защита завоеваний революции, то есть сатанизма.

— И что же вы делали бы в этом случае? — спросил Прошин, еле сдерживаясь: откровенные выпады профессора против революции возмущали его до глубины души.

— В случае вооруженной интервенции мы призвали бы верующих к восстанию против Советской власти. Церковь не может сосуществовать с властью — это два противоположных лагеря, и никакой компромисс между ними невозможен…

— Ну что ж, теперь, кажется, все ясно. Отдыхайте, профессор Григорьев. Если у меня возникнут новые вопросы, я вызову вас. — Прошин позвонил надзирателю и приказал увести обвиняемого.

Григорьев как-то сжался, втянул голову в плечи и, по-стариковски сутулясь и шаркая шлепанцами, пошел к выходу. На этот раз он показался Прошину жалким и слабым, до отвращения неприятным.

Епископ Кирилл вел себя на допросах по-другому: истерично заламывал руки, крестился и божился, всячески увиливая от прямых ответов. И только когда убеждался, что дальнейшее отрицание того или иного факта бессмысленно, признавал его.

Он вынужден был признать, что был не совсем согласен с лояльной политикой митрополита Сергия по отношению к Советской власти. Но его, епископа Кирилла, вина лишь в том, что он не обнародовал указ митрополита о молитвах за власть и способствовал распространению идей и литературы организации, именующей себя «Истинно православной церковью», вызывающих, как он выразился, враждебное отношение к государственному строю.

Однако преступная деятельность Кирилла, его руководящая роль в организации были полностью доказаны показаниями благочинных Кулонова и Смирнова, священников Невзорова, Пульхритудова, Лебедева и Ваховского, многих других свидетелей, допрошенных по делу.

…Вечером Прошина пригласил начальник окружного отдела, он поблагодарил его и сотрудников подразделения за большую работу по раскрытию церковно-монархической организации.

— Теперь слово за судом, — сказал начальник отдела. — А вас, товарищ Прошин, прошу полностью сосредоточиться на ликвидации бандгрупп, действующих в районах…

Часть третья

I

Товарный поезд шел медленно, останавливался чуть ли не у каждого столба. В кабине машиниста сидел среднего роста, крепкого телосложения мужчина в новом брезентовом плаще с откинутым капюшоном. Это был Василий Степанович Прошин.

Машинист и его помощник были сосредоточенно заняты исполнением своих обязанностей и не обращали внимания на хмурого и строгого, как им казалось, попутчика.

Василий Степанович расстегнул плащ, оперся локтем о железную раму открытого окна и, не отрываясь, глядел на мелькавшие вдоль дороги лесопосадки, окутанные прозрачной зеленоватой дымкой молодой листвы.

Вот знакомое кирпичное здание станции Выглядовка. Здесь он когда-то высаживался вместе с Дмитрием Тарасовым и боевыми помощниками на последнюю решающую операцию против банды Недосекина. Сколько же лет прошло с той поры? Почти восемь. Как быстро пролетело время!

Поезд с лязгом остановился. Прошин вздрогнул от неожиданности, отвлекся от воспоминаний и, поблагодарив машиниста, спрыгнул на покрытое гравием полотно.

Май в том году был холодным и мокрым: дул северный ветер и почти беспрерывно лил дождь; земля раскисла — ни пройти, ни проехать.

Прошин крупно шагал по заросшей травою обочине, поднял капюшон, отчего казался выше ростом и еще шире в плечах.

На хромовые сапоги военного покроя налипала вязкая грязь, и ноги становились неподъемными, разъезжались в разные стороны. Он поминутно с силой выбрасывал то одну, то другую ногу, и большие черные комья, переплетенные мертвыми стебельками прошлогодней травы, отлетали в сторону, глухо шмякались на сырую размякшую землю.

Василий Степанович знал, что районный отдел ОГПУ находится недалеко от станции, поэтому о своем приезде никого не известил.

Оперативная обстановка в районе резко осложнилась: после большого перерыва здесь снова появился бандит Орлов.

Прошин, имевший немалый опыт борьбы с бандитизмом, руководствовался мудрым принципом: лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать. Он приехал, чтобы на месте ознакомиться с положением. Была еще одна примечательная привычка: знакомиться с тем или иным делом с бесед с рядовыми работниками, а когда представлялась возможность — с людьми, от которых поступали первые сведения.

Начальник районного отдела ОГПУ Мокшин был на месте. Он по голосу узнал Прошина и вышел в приемную, где тот стягивал намокший, будто из жести склепанный плащ.

Прошин и Мокшин были знакомы, недолго вместе работали в аппарате губернской Чрезвычайной комиссии, а затем беспокойная служба разбросала их по разным уездам, лишь изредка встречались на совещаниях в Пензе.

— Здравствуй, Василий, здравствуй, — говорил Мокшин, — сильно пожимая влажную руку гостя.

— Здравствуйте, Иван Иванович! — Мокшин был лет на восемь старше, казался чуть ли не стариком, поэтому Прошин называл его на «вы», хотя у них были одинаковые знаки различия на петлицах, а по служебному положению Василий был выше.

Прошли в кабинет начальника райотдела. Прошин достал из кармана чистый платок, вытер лицо и руки, пригладил светлые волосы.

— Ну, рассказывайте, как живете, что у вас тут нового — хорошего в Пачелме? — начал он, придвинув стул и усаживаясь.

Мокшин коротко рассказал об обстановке в районе, о наиболее опасных вражеских проявлениях.

— Самая добрая весть, когда говорят, что пора есть, — с улыбкой закончил рассказ Иван Иванович. — Пойдем ко мне, пообедаем, а потом решим, как дальше.

— Не откажусь, порядком проголодался, — согласился Прошин.

За обедом Мокшин предложил «пропустить по малой». Василий Степанович категорически отказался, хмельного он вообще не употреблял: даже после одной рюмки у него нестерпимо болела голова — следствие всей той же контузии.

— Нет так нет, — сказал Мокшин. — Я ведь ее, проклятую, тоже не обожаю, предложил, как гостю.

— Спасибо, Иван Иванович, обойдемся.

Они вспомнили об Аустрине, о Карпове, о других товарищах, работавших в губчека.

— А где сейчас Сергей Степанович Земсков?

— Земсков? Он в Москве, большой начальник! Ты знал Груню, тоже у нас работала. На ней женат Сергей, дочь и сын у них. Как у тебя с этим?

— Два сына растут.

— А у нас только один, — с сожалением проговорил Мокшин и стал рассказывать о своих домашних делах. Взял хлебный мякиш, покатал меж пальцев. — Так вот и живем, куры-кочеты!

— Помню, помню твою присказку, — рассмеялся Прошин и, поблагодарив хозяина, вышел из-за стола. — А хозяйка где?

— На работе. Теперь пойдем в райком, — предложил Мокшин.

Они зашли к первому секретарю — немолодому, сухощавому, начинающему лысеть мужчине. Тот поднялся, предложил им сесть.

— Коллективизация? — переспросил секретарь, отвечая на вопрос Прошина. — Трудно идет, со скрипом, с перебоями, особенно по Грачевекому кусту. Там сильное влияние кулацкого элемента.

— Какой процент?

— Процент? Самый низкий процент в селе Грачевка, двадцать. Да и те, кто вступил там в колхоз, как волки в лес поглядывают, ждут подходящего случая, чтобы убежать в город…

В Белово в колхоз вступило восемнадцать хозяйств, из них только три бедняцких, остальные кулаки, рассчитывающие таким образом спастись от раскулачивания.

Секретарь достал из ящика стола пачку папирос «Пушка», предложил Прошину и Мокшину, те отказались.

— В других селах процент коллективизации чуток выше, — сказал секретарь, снимая пальцами табачную крошку с губ, — приближается к тридцати.

— После головокружения от успехов все не можете войти в колею? — кольнул Прошин.

— Выходит, так, — согласился секретарь, словно бы не замечая попрека.

— Надо усилить нажим на кулака!

— Не всегда получается. Решаем выселить богатея, ставим на голосование — осечка. Никто руки не поднимает. Боятся. А тут опять пошли слухи о появлении бандита Орлова. Может, с умыслом кто пустил эту утку, чтобы запугать крестьян? Мне кажется, что все преступления, совершаемые в селах, люди готовы без разбора приписывать Орлову.

— Да нет, видно, тут Орлов, — вмешался в разговор Мокшин. — Вчера в Зеленогорском неизвестный человек встретил сельповского заготовителя Кочнева, отобрал сотню яиц и написал записку председателю сельпо.

Мокшин достал из кармана листок и прочитал: «Антон Александрович, яйца я получил все, Кочнева не вини». Подписи нет, но сравнение почерков показало, что записку писал Орлов, — добавил он, передавая листок секретарю райкома. Тот скользнул взглядом по записке и возвратил.

— Дня два тому назад колхозница Котлова повстречала Орлова в поле, — продолжал Иван Иванович. «Ты, Пелагея, не бойся меня», — сказал Орлов. «Я и не боюсь тебя, Иван Федорович», — отвечала женщина, сама перепуганная насмерть. «А вот брату своему скажи, чтобы не забывал, как мы разбойничали с ним в восемнадцатом году, и пусть не ищет меня, а то я сам приду в гости к нему. Поняла?» — «Поняла, Иван Федорович!» — «Ну иди. Обожди, Пелагея! Что говорят обо мне на свете?» — «Разное болтают. Одни бандитом прозывают, другие вроде бы одобряют… Сейчас поутихло маненько, уж и вспоминают редко». — «Ладно, иди. Я напомню о себе».

— Что же, Котлова сама сообщила о встрече с Орловым? — спросил секретарь, очевидно сомневаясь в достоверности этого случая.

— Нет, она рассказала брату, а тот — участковому Сплюхину. Котлов говорит, что не очень верит сестре. Мол, приблазнилось ей от страха.

— Разберемся. Собственно, я за этим и приехал, — сказал Прошин, поднимаясь.

— Хорошо! — одобрил секретарь. — Держите меня в курсе дела.

— Непременно.

Вечером Василий Степанович переговорил с начальником районного отделения милиции, а утром поехал в Грачевку, где его встретил участковый уполномоченный милиции Аким Васильевич Сплюхин, двадцатидвухлетний крепыш с небесно-голубыми глазами и непослушным светлым чубом.

Ночью случилось чрезвычайное происшествие. Была убита депутат райисполкома, кандидат в члены ВКП(б) Мария Алексеевна Головачева. Василий Степанович ночевал у участкового. Около полуночи их разбудил дежурный по Грачевскому сельсовету и доложил о случившемся. Прошин и Сплюхин тут же выехали на место происшествия.

Головачева была доставлена в сельскую больницу, прожила всего два часа. Перед смертью успела сказать, что стрелял в нее бандит Орлов; просила, чтобы позаботились о ее сыне.

Все сомнения сразу исчезли — Орлов снова стал вершить кровавые дела.

Десятилетнего Петю Головачева приютила соседка. Мальчик еще не осознавал страшную беду (о смерти матери ему не говорили) и спокойно рассказывал о разыгравшейся ночью драме.

За ужином Петя наелся воблы, которую принесла мать, долго не мог уснуть, потому что сильно хотелось пить. Он несколько раз вставал и пил из кадушки, стоявшей возле окна, выходящего во двор. Ночь была лунная, и мальчик увидел во дворе незнакомого мужчину с ружьем за плечом. Приглядевшись, Петя узнал Орлова, у которого подстригался в школе.

Мальчик испугался и стал тормошить мать.

— Мамка! Ну, мамка же! Вставай скорее, у нас во дворе бандит! — Петя слышал от взрослых, что тот парикмахер стал бандитом.

— Тебе показалось, сынок. Ложись со мной.

— Правда же, мамка! Ну, проснись!

Наконец тревожная взволнованность сына передалась Марии Алексеевне. Она вскочила и босиком, в одной ночной рубашке, подбежала к окну.

Раздался сильный стук в дверь. Головачева, хоть и знала, что запоры крепкие, закричала, стала звать на помощь.

Орлов, должно быть, тоже понял, что открыть дверь не удастся, начал выламывать оконную раму.

Когда бандит почти влез в дом, Головачева выпрыгнула в окно и побежала вдоль улицы, рассчитывая спастись от преследователя. Орлов догнал ее у противоположного порядка, в упор выстрелил в грудь из обреза и скрылся.

На третий день состоялись похороны Головачевой. Таких многолюдных похорон крестьяне не видели: собралось все население окружных сел — и взрослые и дети.

Духовой оркестр районной пожарной команды не очень слаженно, зато громко и без устали исполнял траурные мелодии. Дождь стих, но тяжелые свинцовые тучи низко клубились над землею, как бы подчеркивая глубину народной скорби.

В гробу, усыпанная цветами черемухи и медуницы, лежала красивая тридцатидвухлетняя женщина; внезапная смерть не успела обезобразить ее лицо.

Прошин позвонил в Пензу и попросил продлить командировку. Разрешение было получено.

Участковый уполномоченный милиции Сплюхин нравился ему: жизнерадостный, исполнительный, знал район и хорошо ориентировался в обстановке. В ночь-полночь, в любой час Сплюхин был готов к выполнению оперативного задания. Готовность эту он выражал с какой-то озорной веселостью, кажется не ведая ни грусти, ни усталости.

Василий Степанович ночевал на сеновале; рядом в сарае глубоко вздыхал гнедой мерин, на котором Сплюхин колесил по своему вполрайона участку; пел петух, и тихо переговаривались куры на насесте, корова пережевывала жвачку. С улицы доносилась перекличка голосов:

Пел высокий и чистый голос. Ему отвечал другой, пониже, будто споря с первым:

У Прошина сладостно замирало сердце от запаха сена и девичьих голосов: они напоминали о его горькой юности.

— Василий Степанович, подъем! — прокричал снизу Сплюхин.

— Что, Ким, пора? — Прошин называл участкового Кимом, это звучало современно в те годы.

— Да, поедем по холодку.

С вечера у них было намечено побывать в деревнях Белово, Пустырь и на хуторе Зеленогорском, где в прошлом появлялся бандит.

Они ехали на рессорной двуколке. Чтобы не обращать на себя внимания сельчан, Прошин снял форменную гимнастерку и надел белую в черный горошек рубаху участкового. Рубаха была узковата в плечах и врезалась в подмышки, но теперь его можно было принять за агронома или сельповского заготовителя. Впрочем, маскировка была, наверное, напрасной: не только взрослые, но все мальчишки и даже собаки в районе знали Сплюхина и его гнедого мерина.

С первых дней июня, как по заказу, установилась теплая летняя погода. Высоко в небе висели жаворонки, в поднимающихся зеленях щебетали мелкие пичуги.

— Василий Степанович, вы давно в органах ОГПУ?

— С двадцать первого года.

— Сколько же вам лет?

— Скоро тридцать. А почему ты спрашиваешь об этом? — Прошин обернулся к участковому.

— Оказывается, вы ненамного старше меня, — задумчиво проговорил Сплюхин, оставляя вопрос Василия Степановича без ответа. — Мне уже двадцать два исполнилось.

— А в милиции давно служишь?

— Третий год.

— Нравится?

— Очень! Все время в напряжении, всегда чувствуешь и знаешь, что от тебя ждут помощи. В моем возрасте, мне кажется, только так жить и надо — беспокойно, лихо…

— Возможно, возможно, — нехотя согласился Прошин, думая о чем-то своем.

— А родились вы на нашей земле? — не унимался Сплюхин. Ведь не часто приходится вести такие вот житейские разговоры с большими начальниками, и участковый хотел как можно больше узнать о человеке, которого с первой встречи выбрал в качестве примера для подражания.

— На какой нашей? — спросил Прошин, решив, что участковый уполномоченный имеет в виду свой район.

— На пензенской?

— А-а! Я родился в Саранском уезде, тогда он входил в состав Пензенской губернии. Самостоятельную жизнь начал в четырнадцать лет: пас коров, гнул хребтину на кулаков в селе Атемар, должно быть, там и накопил зло на них. Потом служил письмоводителем в волостной земской управе, а после революции — делопроизводителем в волисполкоме и укоме партии. В восемнадцать лет ушел добровольцем в Красную Армию, воевал…

— Остановимся у рощицы, отдохнем маленько. — Сплюхин свернул с дороги и подъехал к небольшой стайке березок.

Василий Степанович легко спрыгнул на землю, помахал руками, делая разминку.

— Смотри, Ким, как дружно цветет земляника, много ягоды будет, — проговорил он, усаживаясь возле бело-розовой полянки.

— Места у нас ягодные, грибные. — Сплюхин, крякнув, опрокинулся навзничь, молча рассматривал белогривые облака.

— Чего притих? О чем задумался? — спросил Прошин, отбрасывая обкусанный стебелек.

— О чем думаю? Не знаю, как лучше объяснить. — Сплюхин помолчал минуту. — Вот скот сейчас порешим, а потом что?

— Как это порешим? — Василий Степанович с недоумением посмотрел на Сплюхина.

— В каждом доме — щи с мясом… Разговоры о принудительном и обязательном обобществлении коров, овец и курей, да и действия тоже, заставляют мужика браться за нож… Погреба забиты солониной. Даже когда бандиты уводят овцу или телушку, мужик не больно печалится.

— Это плохо, Ким. Тут мы явно перегибаем.

— Василий Степанович, я хотел спросить о колхозах…

— Спрашивай. — Прошин улыбнулся одними глазами, стал закуривать.

— Только не обессудьте за откровенность. Я всей душой за колхозы, но чего-то не могу взять в толк, — смущенно проговорил Сплюхин и опять умолк.

— Говори, говори, — поощрил Василий Степанович.

— Последние годы народ вроде бы ладно зажил. Может, повременить бы с коллективизацией?

— Нет, Ким, без колхозов нельзя! Кто должен кормить хлебом рабочий класс? Кулак, что ли? Он накормит обрезом из-за угла. Конечно, сейчас мужику очень трудно расстаться с хозяйством, нажитым потом и кровью…

Прошин говорил о том, что новая экономическая политика зародила и укрепила в толще крестьянства, особенно его зажиточной части, идею безграничного личного обогащения. Вместе с идеей появились ее носители и защитники.

Бедняки дружно выступали за то, чтобы отобрать машины, скот у богачей и справедливо распределить богатство между крестьянскими дворами, наивно веря в несбыточное равенство и отвергая неизбежность нового классового расслоения. В этих настроениях, вероятно, проявилась извечная патриархальная мечта крестьянина о праведной жизни.

— Нет, Ким, без коллективизации деревня не пришла бы к праведной жизни, она снова раскололась бы на классы богачей и бедняков, угнетателей и угнетенных… Новое поколение, наверное, упрекнет нас во многих ошибках и перегибах. Это неизбежно: у наших детей и внуков будет своя логика, свои взгляды на жизнь, расчеты; они будут грамотнее и, должно быть, умнее нас.

— Да, нелегко все это сразу уразуметь, — сказал Сплюхин, вздыхая.

— Надо учиться, Ким. Ох как я чувствую нехватку образования. Помню первую учительницу, Ириной Михайловной звали. Она говорила: «Ты, Вася, способный мальчик, учись. Где бы ни был, как бы ни сложилась твоя жизнь, учись…» И вот теперь я часто вспоминаю ее слова и стараюсь пополнять свои знания.

— Это хорошо, Василий Степанович, только когда же учиться-то, а кто будет работать? — Сплюхин помолчал и, должно быть вспомнив о незаконченной беседе с Прошиным, спросил: — Василий Степанович, я не дал вам досказать, как вы воевали?

— Ну как? — не сразу отозвался Прошин. — Воевал недолго, был контужен. — Он сорвал цветок земляники и понюхал его. — Случилось это в Белоруссии, наш полк бросили против белополяков. Несколько дней мы успешно наступали. Правда, были и потери, но без них на войне не обходится… Ну поехали, — неожиданно оборвал Прошин.

Когда поднялись на пригорок и вдали показалось село, раскинувшееся на солнечном косогоре, Сплюхин спросил:

— Василий Степанович, вы знаете историю Грачевки, откуда родом Орлов?

— Нет.

— О, это интересная история! Хотите, расскажу?

— Расскажи.

Сплюхин прокашлялся, похлопал вожжами гнедого по массивному крупу. Мерин пробежал метров пятьдесят и опять перешел на привычный размеренный шаг, энергично хлестал себя хвостом по бокам, отгоняя липнувших слепней.

— Но, дьявол! — прикрикнул участковый. — Так вот, Грачевка — это самое разбойное село в нашем районе, — начал он, по-видимому убедившись, что большей скорости от гнедого не добиться. — Жители села почти поголовно занимаются спекуляцией. Сеют подсолнухи и продают семечки в Москве и других городах. С незапамятных времен повелось — если увели лошадь, ищи следы в Грачевке: все воры и конокрады рождались и произрастали там. Тот же Орлов еще до революции убил человека. Пришел с заказом к пожилому сапожнику, не договорились о цене, Орлов сапожной лапкой размозжил старику голову и скрылся из села.

Революцию грачевцы встретили в штыки. В восемнадцатом году на сельском сходе объявили село «независимой республикой». Главари грабили население, пьянствовали. Чтобы прекратить бесчинства, был вызван красногвардейский отряд из Пензы. В общем, «грачевское правительство» просуществовало сорок дней, и его главу, некоего Папшева, стали называть «сорокадневным царем». Орлов в контрреволюционном перевороте вроде бы не участвовал, но в разгуле и пьяных оргиях был рядом с Папшевым и его дружками…

— Но, шайтан, вовсе изленился! — Сплюхин подергал вожжи, почмокал губами и продолжал: — И сейчас Орлов может в Грачевке войти в любой дом, там его не выдадут, потому как считают своим защитником и спасителем. Самый низкий процент коллективизации в этом селе.

— Знаю, секретарь райкома говорил. — О событиях в Грачевке Прошин знал, но не стал прерывать Сплюхина, надеясь услышать новые, неизвестные ему подробности.

II

Во время похорон Головачевой на чужом чердаке, словно затравленный волк, бесился от злости виновник этой смерти. «Не народ, а скоты! — шипел Орлов со злобой. — Ее, суку, надо за ноги да в помойную яму, а они — почести…»

Ночью, когда стихли в деревне голоса, Орлов спустился с чердака и, по-воровски озираясь, огородами пробрался в свой двор. Банная дверь была приперта вилами, это означало, что можно идти, не опасаясь засады. Так он договорился с женой.

Евгения любила своего «непутевого», как называла мужа в разговорах с подругами: он был недурен собой, сильный, неглупый. «Только дураку досталась его умная голова», — невесело шутила она.

Когда по селам пошли слухи о появлении Орлова, его отца и Евгению арестовала милиция, требовали рассказать, где скрывается Орлов. Евгения заученно отвечала, что ее муж живет где-то на Черном море, и добавляла: «Душа у него морская, его завсегда тянуло к морю».

Только сегодня ее освободили из камеры предварительного заключения; несмотря на поздний час, она не могла уснуть. Под впечатлением разговоров с сотрудниками милиции как-то по-другому виделись отношения с мужем. Евгения знала, что Иван не один раз изменял ей, а она все прощала; в те минуты и сама не могла понять, почему не уходит от него — то ли из любви, то ли из страха перед ним.

Евгения с усмешкой перебирала в памяти слухи, распространяемые в селах о муже.

Орлова нельзя убить, говорили бабы у колодца, потому что он скрыто носит на груди специальный панцирь, который сияет как солнце; такой яркий, что если взглянуть на него, то можно ослепнуть. Орлов неуязвим: панцирь этот охраняет от смерти, поэтому он безбоязненно средь бела дня появляется везде. Евгения хорошо знала, что никакого панциря муж не носит, на груди у него татуировка — память о службе на флоте: искусно нарисованное сердце, якорь и крест…

Осторожный стук в окно прервал ее думы.

Евгения поднялась, босиком по холодному крашеному полу подкралась к окну и, увидев через занавеску силуэт мужа, вышла в сени, отодвинула щеколду и откинула крючок.

Орлов стукнулся головой о косяк, зло выругался.

— Може, лампу засветить? — обеспокоенно спросила Евгения.

— Ты што, сдурела? Сейчас же прибегут комсомолята. — Орлов сел на лавку, стоящую вдоль передней стены. — Ты где пропадала? — строго спросил он.

— Разве не знаешь? В милиции держали, папаня еще там.

— Чего спрашивали?

— Чего могут спрашивать? О тебе пытали: где живешь, бываешь ли дома…

— А ты чего?

— Откуда, говорю, мне знать, где он. Собирался на Черное море ехать, там, наверное, и живет.

— Смотри, Енька, выдашь — голову отрублю.

— Бог с тобой, Ванюша, чё ты мелешь?

— Вам, женщинам, верить… Ладно, дай пожрать чего-нибудь.

— Сейчас, сейчас, — засуетилась Евгения. — Щи будешь? Упрели, со свининой.

— Долго разогревать-то?

— А они в печке, горячие еще… завесь одеялом окна, затепли свечечку.

Орлов жадно хлебал щи. С войны у него была своя мятая оловянная ложка, иной он не признавал; говорил, что деревянные ложки обманчивы, не поймешь — горячие щи или теплые.

Евгения присела рядом, положила руку на плечо мужа.

— Ванюша, кончал бы ты свою волчью жизнь, — ласково начала она разговор, к которому давно готовилась.

— В милиции, что ли, тебя научили этому? — Орлов отодвинул тарелку и недоверчиво посмотрел на жену.

— Уедем куда-нибудь, станем жить по-людски, — говорила Евгения, не замечая его злого упрека.

— Никуда от них не скроешься, везде найдут и петлю на шею набросят… Я возвратился не для того, чтобы здесь лес караулить, — продолжал Орлов после минутного молчания. — Я подыму людей против коммунистов и их власти; у меня один исход: либо жить и биться, либо погибнуть. Народ пойдет за мной…

— Не ошибись, Ваня, нынче каждый о себе печется.

— Сегодня встречался с Пашкой Чеботаревым и Никишкой Колесовым, оба твердо согласились уйти со мною в лес. А сколько их сейчас, недовольных колхозами? Тысячи!

— Боюсь я за тебя.

— Это не бабье дело. Давай спать ложиться, а то, гляди, вместе с рассветом черти пожалуют.

Орлов свернул «козью ножку» и закурил, выпуская дым в открытую отдушину печки. Евгения разобрала постель.

— А бояться мне нечего, меня никто не выдаст, защитником объявляют, — сказал он, стягивая солдатские галифе.

— То одни слова. Мне вон тоже про тебя хорошее говорят, любо-дорого послушать, а в глазах, вижу, недоброе светится.

Орлов притянул к себе податливое, горячее тело жены и на короткое время забылся, отвлекся от тревожных дум.

Жизнь Ивана Орлова, опять же выражаясь словами его жены, складывалась непутево. Родился и рос в Грачевке, с отроческих лет отличался себялюбием и задирчивым характером, был отчаянным и бесстрашным, ввязывался в потасовки со старшими; иногда побеждали его отвага и смелость, но нередко и сам получал синяки и шишки.

Себялюбие метко характеризует русская пословица: пусть сгорит целый свет, лишь бы я был согрет. Этого принципа с юношеских лет бессознательно придерживался Ванька Орлов.

Еще в дореволюционное время Орлов не один раз побывал в тюрьме за кражи и нанесение увечий односельчанам, но возвращался, отбыв недолгий срок отсидки.

В восемнадцатом году попал в какой-то зеленый или желтый отряд анархистов, который метался между красными и белыми. Общение в отряде желто-зеленых с анархиствующими элементами еще больше распалило его.

Потом Орлов без малого два года служил на флоте, однако и эта служба не пошла впрок: вернувшись в Грачевку, он связался с одной из групп банды известного авантюриста Антонова, проникших на пензенскую землю.

В деревне говорят: хорошая слава в лукошке лежит, а худая — по дорожке бежит. Власти дознались о том, что Орлов пособничал бандитам, и выслали в неблизкие края. Ссылку отбывал в Усолье, в Иркутской губернии. Там в драке убил рабочего леспромхоза и снова был осужден, теперь уже к пяти годам лишения свободы.

После отбытия срока наказания Орлов возвратился в родные места, сумел показать себя совсем другим человеком. Односельчане не узнавали прежнего Ваньку-Резака: он был интеллигентно одет, стал работать парикмахером и гримером при только что открывшемся сельском клубе.

Потом его определили на мельницу, и там работал вроде бы старательно и добросовестно.

Однажды вечером напарник Орлова по работе на мельнице Петунин принес бутылку самогона и предложил выпить, тот не отказался. «Ты, Орлов, понапрасну выслуживаешься перед властью, — сказал Петунин в ссоре из-за какого-то пустяка. — Был ты Ванькой-Резаком, им и остался». Орлов, разгоряченный хмельными парами, взорвался: «А ну, гад, повтори свои слова!» Петунин повторил, точно послушный ученик требование строгого учителя. Орлов схватил нож с опрокинутой кадушки, на которой была разложена закуска, нанес несколько ранений Петунину и ушел домой. Через неделю состоялся суд, Орлова приговорили к шести месяцам принудительных работ с удержанием двадцати процентов заработка.

Вскоре его освободили от работы на мельнице, обвинив в растранжиривании гарнцевого сбора. Орлов воспринял это как большую обиду, считая, что он много труда вложил, чтобы восстановить разрушенную мельницу; взыграло больное самолюбие, и он средь бела дня убил председателя селькресткома Паншина, отомстив за снятие с мельницы. Случилось это так.

В селе Грачевке был назначен показательный суд над группой кулаков, пытавшихся спалить колхозный двор. Около двух часов пополудни в село приехали прокурор и судья. Участковый уполномоченный милиции Аким Васильевич Сплюхин бегал по селу, сзывая людей в школу, где должен был состояться суд.

Председатель сельского крестьянского комитета вышел из дому и не спеша направился к школе. Поперек его пути неожиданно встал Орлов.

— Ты еще не пил из этой вот бутылки? — издевательски спросил Орлов, показывая морской кортик, и тут же нанес Паншину, не успевшему сообразить, в чем дело, несколько смертельных ударов в грудь.

Бандит вскочил в чью-то запряженную двуколку, стоявшую у плетня, и умчался в сторону хутора Зеленогорского. Пока люди опомнились и поняли, что произошло, Орлова, как говорится, и след простыл.

Он укрылся в лесу, вблизи дома лесника Радайкина, и стал ждать, когда появится на лесной тропке жена лесника Арина, с которой он сожительствовал в холостяцкие годы. Орлов не сомневался, что та примет и укроет его.

Вечером со стороны села показалась женщина. Начало темнеть, и лишь в пяти метрах он с трудом узнал Арину.

— Господи! Кто это? — крестясь, отшатнулась женщина.

— Не бойся, Арина. Это я — Ванюшка Орлов.

— Откуда ты взялся, леший тебя подери?

— Да вон за елью ховался, тебя ждал… Беда у меня, Аринушка, спасай!

— Что стряслось-то?

— Прикончил одного гада, наверное, ищут. Муж дома?

— Нет, в Самару вызвали, на какие-то курсы.

— Вот и хорошо, поживу маленько у тебя, вспомним молодые годы, — сказал он, двусмысленно улыбаясь.

— Дети же дома, — засомневалась Арина: ей хотелось принять Орлова, но удерживал страх.

— М-да, — задумался Орлов и тут же сообразил, что можно укрыться в бане. — Нельзя ли в бане пожить?

— Это можно, — согласилась Арина.

В доме лесника Орлов задержался несколько дней. Неожиданно раньше назначенного срока возвратился домой Радайкин. В первую же ночь, выйдя по малой нужде во двор, лесник заметил узкую красную полоску света в банном окне. Как потом выяснилось, Орлов закуривал и, полагая, что окно хорошо завешено, не очень прятал зажженную спичку.

Радайкин подошел к бане и, к удивлению своему, обнаружил на ее двери большой амбарный замок. «Сроду-то баню не запирали», — подумал он, — может, кто прячется там?»

— Ты кого укрываешь в бане? — строго спросил лесник, ворвавшись в дом.

— Окстись! Приблазнилось тебе.

— Почему баня на замке?

— Ну почему, почему… Чтобы парни не нагадили, — нашлась наконец жена.

— Будя брехать! В жизни никто из села не приходил в нашу баню.

— Много знаешь! Не тебе, а мне убирать приходится.

— Где ключ? Тебя спрашиваю, где ключ?

— Тут где-то, утром найдется, — Арина надеялась ночью незаметно выскочить и предупредить Орлова об опасности: знала, что встреча мужа и любовника добром не кончится.

— Не утром, а сейчас надо! — требовал Радайкин, охваченный ревностью.

— Ну не знаю, Егорушка, куда засунула. Чего привязался?

Арина со страхом следила за каждым шагом мужа. Ключи лежали в кармане шубейки, это она хорошо помнила.

Егор нашел ключ, зажег фонарь «летучая мышь» и вышел во двор. Арина схватила шубейку и, не попадая в рукава на ходу, поторопилась за ним.

Еще в свои холостяцкие годы Орлов и Радайкин не один раз, точно свирепые петухи, схватывались из-за нее, в кровь бились. И только после того, как Ваньку-Резака отправили в неближние места, Арина согласилась без любви выйти за Егора.

После первой ночи муж долго допытывался, кто лишил ее невинности, угрожал опозорить на все село, и Арина вынуждена была признаться, что согрешила с Ванькой Орловым. С той поры жгучая обида, как негаснущий уголек, тлела в памятливом сердце Радайкина.

Лесник крупными шагами пересек двор, сбросил замок с двери и осветил баню. Орлов, разбуженный криком Арины и лязгом отпираемого замка, приготовился к встрече с соперником.

— Ах, стерва, полюбовника прячешь! А ну, выходи, Ванька-Резак! — орал Радайкин, наставив ружье на непрошеного гостя. — Вновь скрестились наши пути, теперь нам уже не разойтись.

— Знаю, рогатый муж страшнее бешеного быка! — Орлов вызывающе расхохотался.

— Обожди, Егорушка, не то, о чем ты думаешь! — Арина хотела как-то смягчить конфликт, но не находила нужных слов. Она повисла на руке мужа.

Орлов воспользовался минутным замешательством и одним прыжком, как рысь, бросился на лесника, вонзил морской кортик под левую лопатку.

Радайкин даже крикнуть не успел, только ойкнул и со стоном свалился навзничь, через минуту затих. Пенилась и пузырилась кровь, вытекая из глубокой смертельной раны.

— Господи! Как же теперь? — опомнилась Арина, опустилась на колени и зачем-то стала ощупывать холодеющий труп.

— Ничего уж не поправишь, — сказал Орлов, достал кисет и стал закуривать, руки его дрожали. В душе он был рад тому, что случилось: избавился еще от одного врага, который в любой час мог обнаружить его в лесу и выдать властям.

— Неси лопату, захороним возле дома, — деловито распорядился Орлов.

— Дети-то как же? Спрашивать будут. — Истеричный припадок тряс Арину.

— Скажи, опять в Самару поехал.

К рассвету все было закончено. Свежая могила лесника, без креста и холмика, была засыпана снегом, а поздняя мартовская метель начисто замела следы страшной трагедии.

— Мам, а где тятька? — спрашивали десятилетняя дочь и семилетний сын в первое утро.

— Уехал по своим делам.

— А куда?

— Куда, куда? Куда надо, туда и поехал.

Дети поверили матери и больше не спрашивали об отце.

На поиски бандита тогда были подняты все силы района: сотрудники районного отдела ОГПУ и отделения милиции, осодмильцы, коммунисты и комсомольцы; проведены необходимые чекистские мероприятия, но никаких сведений о нем не было получено; словно сквозь землю провалился.

Сложилось мнение, что Орлов бежал за пределы края; его объявили в розыск и, кажется, постепенно успокоились, стали забывать о нем.

И снова появился бандит Орлов. Первой его жертвой стала член райисполкома Головачева.

III

Прошин и Сплюхин возвратились домой поздно. Поездка была полезной: теперь Василий Степанович полнее представлял положение дел в районе, уяснил причины, обеспечившие безнаказанность в прошлом действий Орлова.

Выпив кружку холодного, из погреба, молока без хлеба, Прошин забрался на сеновал, долго лежал с открытыми глазами, прислушивался к деревенской тишине, к близким шорохам, думал о том, как избежать прежних ошибок и быстрее покончить с Орловым. Лишь после третьих петухов незаметно заснул.

Проснулся в половине шестого от разноголосой переклички петухов, спустился вниз по скрипящей лесенке.

Хозяин дома, у которого квартировал участковый уполномоченный, сидел на невысоком чурбане под открытым небом, чинил хомут. Ярко светило утреннее солнце, со стороны сада доносился сладостно-терпкий аромат цветущих яблонь.

— С добрым утром, Кузьма Иванович! — поздоровался Прошин, проходя мимо старика.

— И тебя едак же! Хороший денек, дождались лета, — отвечал словоохотливый старик. — Покушать на столе приготовлено.

— Спасибо!

Позавтракав на скорую руку, Василий Степанович вышел во двор, сел рядом со стариком на толстый комель бревна.

— А Сплюхин где?

— Кто же его знает! Чуть свет убежал, старательный парень.

Прошин достал папиросы и предложил Кузьме Ивановичу; сам он не курил, носил для угощения тех, с кем приходилось встречаться по делу.

— Спасибочка, я свою лимиту исчерпал.

— Кузьма Иванович, а сколько вам лет? — спросил Василий Степанович. Ему казалось, что старику не меньше ста — лицо морщинистое, с коричневато-землистыми пятнами, жидкая борода клином, блеклые, доверчивые глазки, глубоко запрятавшиеся под нависшими щетинистыми бровями.

— Скоро восемь десятков.

— Как жизнь идет?

— Моя жизнь, хоть и долгая была, кончается. Повидал я на своем веку немало…

— Да! — Это короткое слово было сказано таким тоном, что поощряло старика к продолжению рассказа.

— Много повидал. Прошел три войны, побывал в плену у австрияков. Разно приходилось: больше горького в жизни было, чем сладкого.

— Кузьма Иванович, как вы смотрите на наши нынешние дела? — Прошину хотелось услышать мнение бывалого человека и, может быть, посоветоваться с ним.

— Честно?

— Только так!

— Хорошо, скажу: мне ведь терять нечего, не обессудьте, — Кузьма Иванович отложил хомут, запустил щепкой в кур, суетившихся возле них. — Прямо сказать, не одобряю я нонешних дел. Принудительности, бессмысленного разорения не одобряю…

— Как так? — перебил Прошин, настораживаясь. Слова Кузьмы Ивановича он понял как несогласие с коллективизацией: в последнее время на эту тему чаще всего приходилось вести споры. Хотелось резко отчитать старика, но он сдержался и решил выслушать до конца.

— О каком принуждении и разорении говорите вы? — спросил он со скрытым раздражением.

— О том, которое сейчас вершится над людьми. — Кузьма Иванович умолк и взглянул в глаза Прошину, должно быть, хотел понять, как тот относится к его словам.

— Продолжайте, продолжайте, — проговорил Василий Степанович, уже готовый взорваться.

— Конечно, загнать крестьянина силой в новую жизнь легко… Я недавно читал одну статью, кажется, в «Волжской коммуне». В ней рассказывалось о том, как районный уполномоченный по фамилии Жуков избивал плеткой мужиков и баб, а потом отобрал уместного попа самовар, часы, пальто — и все это в свою избу уволок…

— Этого Жукова надо бы расстрелять на месте!

— Не знаю, что с ним сделали. Я это для примера говорю. Но и у нас есть случа́и, — старик делал ударение на втором слоге, — когда непослушных середняков подводят под раскулачивание. На прошлой неделе в Студенке прошли бригадные собрания, которые решили: просить ГПУ выслать таких-то из пределов Средне-Волжского края. Ведь такая неразборчивая принудительность кладет черное пятно на нашу народную власть. Да что там! — Кузьма Иванович махнул рукой и потянулся за отложенным хомутом.

— Нет, вы уж продолжайте! — потребовал Прошин: то, что рассказал старик, сильно его взволновало.

— Можно и продолжать. Неужели районные власти не понимают, что нельзя силком гнать. — Старик отшвырнул хомут, вытер подолом ситцевой рубахи пот со лба, выступивший от сильного волнения.

— Опять же, возьмите историю с курями и коровами. Всех кур стащили на общий двор, и в первую же зиму они померзли. Кому польза от этого? Вот вы человек грамотный, находитесь у власти, можете ответить на такой вопрос?

Прошин вздохнул, неопределенно пожал плечами.

— Стало быть, не можете, и никто не ответит.

— Кузьма Иванович, насчет кур я согласен с вами, тут, конечно, перегнули, а как вы поступили бы с коровами? — спросил Прошин.

— А вот как. Я бы принял такое действие: по одной голове на хозяйство оставил бы — без своего молока в крестьянской семье не обойтись. Лишних, у которых две-три, свел бы на общий двор, от них и повелось бы будущее колхозное стадо…

— Интересная мысль! — согласился Прошин, впервые слышавший такое предложение.

— Вести хозяйство артелью — это мудрая и правильная линия, — говорил старик, поощренный поддержкой начальника из округа. — В одиночку мужик не выбрался бы из нужды: кулак задавил бы его, да и власти от кулака досталось бы… И время нонче другое — тракторы, машины всякие идут на помощь людям. На единоличном клочке машинам не развернуться. Если бы крестьянину по-умному, душевно растолковали это, а не махали плеткой над его головой, он сам с большой охотой побежал бы в колхоз.

— Ну спасибо, дед, за науку, — поблагодарил Прошин. Если в начале беседы он чуть не заподозрил старика в том, что тот гнет против линии партии, то теперь во многом соглашался с ним.

— Скажите, Кузьма Иванович, вы знаете Ивана Орлова? — спросил он, меняя тему разговора.

— Как не знать! Вот с таких летов знаю, — дед показал ладонью чуть выше метра от земли. — Ванька Орлов на божий свет явился с бандитской душой, с детства был разбойником. В гражданскую обманным путем обзавелся орденом и партизанским званием.

— Почему обманным?

— Народ так говорит. Человек может соврать, а народ никогда не врет… А ведь у нас как? Вернулся человек из тюрьмы, или как там? Словом, оттуда, где срок отсиживал, два раза красиво выступил на собраниях, а у наших председателей Совета и колхоза — дыхание сперло: «Ах, какой молодец! Ах, какой герой!» Не знали, в какой угол посадить, должность подыскивали. Только не зря люди говорят: черного кобеля не отмоешь добела. Был он Ванькой-Резаком, им и остался… Страшен не он, — сказал Кузьма Иванович после минутного молчания, — с ним вы легко расправились бы. Сейчас в деревне, как на мельнице, мучная пыль облаком стоит. От малой искры большой пожар может содеяться. Ведь почему Ваньке-Резаку все удается? Потому что поддержку в народе имеет. А которые не поддерживают, те боятся душегуба. Слово скажи против — жди нож под сердце или пулю в грудь. И все ему сходит с рук!

Скрипнула калитка, показался Сплюхин.

— Ким, ты куда бегал? — спросил Прошин, ответив на приветствие участкового.

— В Совете был, с людьми поговорил. Какие будут указания?

— Поедем в райцентр, обсудим наши дела. Надо что-то думать.

Совещание началось в восемь часов вечера. В просторном кабинете начальника районного отдела ОГПУ Мокшина собрались все оперативные работники аппарата ОГПУ и отделения милиции.

Обсуждался один вопрос — как быстрее обезвредить бандита Орлова.

Первым выступил Василий Степанович Прошин. Явно находясь под впечатлением разговора с Кузьмой Ивановичем, он много внимания уделил нарушениям, которые допускаются представителями местной власти при проведении коллективизации, и в связи с этим определил сложившуюся в районе оперативную обстановку.

— Я ознакомился с вашей работой по пресечению бандитской деятельности Орлова и должен прямо сказать: работа эта ведется без учета нынешнего положения в деревне, а в чекистском отношении — бездумно и неграмотно. Как и два года тому назад, главная ставка делается на гласные методы, которые тогда не дали результатов и сейчас не могут быть успешными, потому что Орлов пользуется поддержкой у известной части населения, имеет обширные родственные и иные связи. Вопреки здравому смыслу вы арестовали десятки лиц — колхозников и единоличников — по подозрению в пособничестве и укрывательстве бандита. Надо же было додуматься — арестовать жену и отца Орлова, требовать от них, чтобы они сказали, где он укрывается? Всех, кто необоснованно арестован по этой причине, надо немедленно освободить. Больше того, извиниться перед ними, признать свою ошибку.

И опять проявились последствия контузии: Прошин наговорил немало грубых и оскорбительных обвинений; от нервной вспышки разболелась голова, Василий Степанович утих и, поостыв, понял, что сказал много лишнего, обидел людей.

Наконец Прошин сумел взять себя в руки, заговорил спокойнее.

— Мы должны работать умно, перехитрить Орлова, он один, а нас вон сколько! Пока же бандит заранее узнает о наших действиях и ловко обходит расставленные ловушки. Какие это ловушки? На прошлой неделе мы с Кимом, с товарищем Сплюхиным, проверили засады. И что же выяснилось? Активисты и комсомольцы, выделенные в засады, не все оказались на своих местах. Одни, надо полагать, струсили, другие просто безответственно отнеслись к столь важному, я бы сказал, боевому заданию.

Затем Прошин остановился на том, что нужно сделать в ближайшие дни, чтобы обезвредить Орлова и не допустить возникновения банды.

— Организовать квалифицированную оперативно-чекистскую работу; оперативным работникам и активистам поручать не только поиск бандита, но и физическое уничтожение его в тех случаях, когда не удастся взять живым.

Прошу в ближайшие три-четыре дня разработать план совместных действий аппарата ОГПУ и районного отделения милиции, — сказал он в заключение, — и представить его на утверждение в оперсектор ОГПУ.

Рядовые сотрудники поддержали выводы Прошина и подтвердили новыми фактами критические замечания, которые он высказал.

Коротка июньская ночь. Совещание закончилось на рассвете: мычание коров, щелканье пастушьего кнута и пение горластых петухов возвещали о наступлении нового дня.

IV

В ту же ночь в доме единоличника Никифора Колесова тоже до рассвета сидели Орлов, хозяин дома, его кум и закадычный друг Павел Чеботарев. Тускло светила семилинейная лампа с круглым абажуром из крашеной жести, за ситцевой занавеской тихо посапывала жена Никифора, на полатях что-то вскрикивали во сне его дети — мальчики пяти и семи лет; под печкой шуршали тараканы.

— По приметам, тараканы к богатству заводятся, — сказал Колесов, криво усмехаясь, — должен бы конец им прийти: вон какое разорение началось.

— Нонешние тараканы живут по новым законам, артельно: где густо, а где пусто, — поддакнул Чеботарев и зло выругался.

Колесов и Чеботарев перед коллективизацией имели крепкие хозяйства: по четыре-пять лошадей, по столько же коров, а, кроме того, у Никифора была просорушка, у Павла — маслобойка. Осенью односельчане несли свои засаленные рублишки за пользование машинами, а те, у кого рублей не находилось, отрабатывали долг в страдную пору уборки урожая, притихли до времени, затаив кровную обиду на Советскую власть.

Когда начали создавать колхозы, они быстро смекнули, куда потянула чаша весов, и самораскулачились, как тогда говорили: машины продали, скот прирезали, хлеб припрятали.

В минувшую осень на гумне у Чеботарева активисты отрыли заполненную зерном яму пудов на сто. Его осудили к трем годам лишения свободы и увезли в самарский изолятор.

Однажды заключенных вывели на городскую площадь. Раньше там стоял известный по всему Поволжью собор. Его разрушали динамитом — взрывная волна выбивала стекла в ближних домах; кирками и ломами растаскивали обломки.

Чеботарев таскал тяжелые камни и мусор, очищал соборную площадь, где, по слухам, должны построить театр. Неожиданно налетела буря. Ветер сбрасывал с крыш доски и листы железа, валил телеграфные столбы, облака пыли закрывали солнце. Среди охранников началась паника; они бестолково орали, суетились, сгоняя заключенных в общую кучу.

Воспользовавшись переполохом и паникой охраны, Павел бежал, добрался до родной деревни и вот уже третий месяц скрывается у дружка. Только поздними ночами он на короткое время навещает свой дом, а на зорьке снова возвращается к Колесовым, на оборудованную для него запечную лежанку. Соседи редко бывают у Колесовых, но, когда кто-нибудь стучится в закрытую дверь, Павел перебирается в подполье.

— Был я в Таганроге, Новороссийске, во многих южных городах, — рассказывал Орлов. — Там большое недовольство растет и все готово к восстанию против существующей власти.

Орлов на самом деле какое-то время шатался по черноморским городам и селам, нанимался на сезонные работы в портах и виноградарских совхозах. У него была поддельная справка на имя Семенова Ивана Федоровича, которую выдал ему двоюродный брат жены, работавший в то время секретарем сельского Совета. Орлов, конечно, ничего не слышал о восстании, все это сочинял, чтобы набить себе цену.

— Меня командировали сюда организовать людей, — убежденно говорил Орлов, должно быть в эти минуты веря своим словам. Он, вероятно, относился к категории людей, которые соврут раз, а потом сами поверят и рассказывают о выдуманном как о подлинном событии.

— У меня есть верные люди во всех селах, — хвастался Орлов. — Сейчас уже насчитывается около полутора тысяч человек. Скоро мы начнем действовать. Лозунг наш такой: жить или погибнуть, иного исхода у нас нет. Решайте.

— Я готов пойти с тобой, — сказал Чеботарев, — запечная жизнь мне так вот опостылела. — Павел чиркнул ладонью по горлу.

После недолгих колебаний Никифор тоже согласился, на сельских сходах все чаще стали выкрикивать его фамилию в числе тех, кого надо раскулачить и сослать на Соловки.

— Я согласный, Иван Федорович. Хуть погибнем, но отомстим насильникам. Ладно: двум смертям не бывать, а одной не миновать.

— Я думаю, надо обратиться с воззванием к народу, — сказал в заключение Орлов, достал из кармана помятый листок, положил его на стол и разгладил грязной шершавой ладонью. Воззвание начиналось так:

«К вам обращаюсь, крестьяне: к тем, у кого взяли последних коров, оставив малых детей без молока; к тем, у кого выгребают из амбара хлеб до последнего зерна; к тем, у кого отбирают шерсть, масло, яйца; к тем, кого выбрасывают с малыми детьми из родных домов; к тем, кого насильно загоняют в колхозы…»

Дальше содержался призыв бить насильников так, чтобы «из белоручек и красных они сделались черными». Под воззванием подпись:

«Бывший партизан, террорист Орлов».

Никифор и Павел поддержали намерение Орлова, и утром на заборах и стенах домов появилось несколько рукописных «воззваний», взбудораживших окрестные села. Из дома в дом поползли слухи, вызывая тревогу у крестьян.

Одни рисовали Орлова сказочным героем и заступником народным; другие сравнивали с Махно и Антоновым — «защитниками справных хлеборобов», третьи впадали в страх перед новыми злодеяниями бандита.

Едва забрезжило, Орлов и его подручные сошлись у пустующей лесной сторожки. Они молча пожали руки и по заброшенной дороге направились в глубь леса.

С наступлением погожих дней сразу распустились листья, поднялись травы; воздух, настоянный на густом аромате черемухи и дикой яблони, кружил голову. Только коричневые, с легким зеленоватым налетом кроны дубов местами выделялись темными пятнами. Свежий утренний ветерок путался в вершинах деревьев.

Пройдя километра два, остановились и закурили; до Глухого оврага, где они заранее договорились оборудовать базу, оставалось километров пять-шесть. Глухой овраг выбрали не случайно. Издавна о нем идет худая молва: там волки делят добычу и плодят волчат, там леший подкарауливает жертвы и завлекает в непроходимые чащи. Ни грибы, ни ягоды не растут там, поэтому люди стороной обходят его. А если какому мужику по нужде — чаще всего в поисках заблудшей лошади — доведется подойти близко к оврагу, он непременно наденет рубаху наизнанку. Это считается верным способом избавиться от злых козней лешего.

Веселое разнотравье сменилось густыми зарослями папоротника, а когда вошли в черный лес, то и они исчезли. Лишь толстый слой старых листьев с прелым запахом и серо-зелеными островками мхов мягко пружинил под ногами.

— Скоро день Ивана Купала. Кто найдет цветок папоротника, тому откроется несметный клад, — сказал Орлов без улыбки.

— А зачем он, клад-то? Все равно коммунисты конфискуют, — в тон ему ответил Никифор.

— А мы у них отберем!

— У собаки мосол не отымешь.

— Хорошенько ударить, сама бросит.

Глухой овраг протянулся на несколько верст, крутые склоны заросли лещиной, волчьей ягодой и терновником.

На западном склоне оврага нашли небольшую площадку, на ней для начала решили построить шалаш.

— Отличное место для стана! — оценил Орлов. — Подойди на сажень — не заметишь.

— Летом-то хорошо, — согласился Павел, всю дорогу хранивший молчание. — Летом, говорят, каждый кустик ночевать пустит. Зимой что будем делать.

— Вместе с журавлями улетим в теплые края.

— Без документов далеко не улетишь.

— Мои друзья примут и укроют нас, — пообещал Орлов, хотя знал, что таких друзей у него нигде нет.

Весь день провели в лесу, обсуждали, как лучше построить шалаш, где выкопать погреб для хранения продуктов, какой инструмент и какая посуда понадобятся на первое время.

У Орлова был наган, сохранившийся с гражданской войны, а у Колесова — винтовочный обрез. Этого оружия не хватало; к тому же Орлов не раз начинал разговор о пополнении «отряда».

— Оружие добудем, — утешал Орлов. — У сторожей и сотрудников милиции отберем, у крестьян есть винтовки: в восемнадцатом году многие попрятали.

Когда стемнело, отправились в село. Ночь была тихой и звездной. Лениво перекликались сверчки, лягушки в пруду; высоко в небе пролетала стая гусей, доносился отдаленный гогот.

Распрощались на окраине села, договорившись о времени возвращения и о том, кто что должен принести в лес.

Орлов пока не очень верил обещаниям Никифора и Павла. «Нужно быстрее повязать их каким-нибудь серьезным делом», — подумал он, глядя вслед уходящим товарищам.

Орлов зашел к себе во двор с огорода. Навстречу с визгом кинулся Шарик — небольшая рыжая дворняжка с белыми отметинами. Потрепав собаку по загривку, открыл потаенный запор двери, ведущей в хлев.

Евгения проворно собрала ужин.

— Всех, кто был арестован из-за тебя, сегодня освободили, — доложила она.

— Боятся, гады! — проговорил Орлов, по-своему расценив действия сотрудников милиции, исправлявших по указанию Прошина допущенные ими нарушения законности.

— Вроде и с колхозами стали меньше притеснять, — продолжала жена.

— А не распался колхоз?

— Нет. Многие добровольно вступают.

— Надеются на дармовщину отожраться. Ничего, супонь потуже затянут — пожалеют…

Орлов налил в стакан самогону и залпом выпил.

— Тут без тебя Петька Котлов заходил, говорит, надо увидеть тебя по важному делу.

— Петька? Что-то у меня нет охоты видеться с ним: это такой человек, что может служить и нашим и вашим.

— Он говорит, передай Ивану Федоровичу, пусть не боится меня.

— Ладно, поживем — увидим. Попытай, что люди толкуют о нем.

— Хорошо, Ваня, попытаю баб.

— Осторожно только. Разбирай постель, ночи короткие.

С кривого переулка донесся всплеск гармошки, высокий девичий голос пропел:

Гармонь и девушка также внезапно смолкли, частушка оборвалась на середине.

Заливисто залаял Шарик, Орлов и Евгения насторожились. Но собака тут же затихла. Наступила короткая, густая тишина. До самого рассвета, о котором возвестили петухи и коровы, ни один звук больше не нарушал деревенского покоя.

V

Прошло недели две после возвращения Прошина в Пензу, все вроде бы шло хорошо. Но вот сотрудница канцелярии вручила Прошину под роспись в журнале докладную записку начальника районного отдела ОГПУ Мокшина. «О действиях банды Орлова», — прочитал Прошин подзаголовок. Банды! Это слово резануло по сердцу.

Василий Степанович поблагодарил сотрудницу и начал читать документ. В нем содержалась информация об ограблении Орловым двух магазинов, о других разбойных делах. В конце указывалось, что, по словам очевидцев, Орлов действовал не один; вместе с ним были два или три соучастника, о которых пока нет никаких сведений.

— Идиоты! — взорвался Прошин. Сбылись его самые худшие интуитивные предположения: Орлов сколотил банду.

Прошин вышел из-за стола и заметался по кабинету. «В плане же все расписано: организовать надежные засады на лесных дорогах, подставить Орлову нашего человека, провести разъяснительную работу среди населения… Значит, ни черта ни сделали!»

Справившись с нервами, он стал рассуждать спокойнее: наметить мероприятия легче, чем выполнить; жизнь порою сложнее, чем кажется нам. Прошин решил все бросить и ехать в район.

Однако начальник окротдела Тимофей Иосифович Гладков отклонил его предложение.

— Тебя срочно вызывают в Самару, — сказал он. — Вернешься оттуда и поедешь в Пачелму.

Это известие было совсем некстати, но Василий Степанович понимал, что уклониться от поездки по вызову полномочного представительства не удастся.

Вернувшись от начальника окротдела, Прошин достал стопку бумаги и стал писать директивное письмо Мокшину. Письмо получилось гневным, но дельным; оно содержало немало полезных советов и предложений, как ускорить ликвидацию банды Орлова.

Тимофей Иосифович относился к Прошину с доверием: небольшая разница в возрасте, оба — добровольцы Красной Армии, воевали в Белоруссии. Он подписал письмо без замечаний, хотя обычно был придирчив к документам.

За обедом Анна Николаевна обратила внимание на то, что муж чем-то расстроен.

— Что с тобою, Вася? Ты бледен, взволнован. Что-нибудь случилось?

Прошин взглянул на жену, улыбнулся: вечно ей до всего дело.

— Знаешь, мать, у тебя свои дела — у меня свои, у тебя свои заботы — у меня свои. Ничего не случилось, но в работе бывают не только удачи, но и неприятности, и досадные просчеты. Тебе не обязательно знать о них — на душе спокойнее будет.

Такой порядок постепенно закрепился: Василий Степанович никогда не рассказывал в семье о своих служебных делах, в одиночку радовался успехам и переживал промахи.

— Знаешь, какая твоя главная задача? — спросил Прошин, обнимая жену за плечи.

— Какая же?

— Вырастить хороших людей из наших сыновей.

— И все?

— А разве этого мало? Нет, мать, это нелегкое дело — вырастить хорошего человека.

Старший сын Прошиных Георгий, или Юра, как они называли его, тогда собирался в первый класс, а младшему, Боре, исполнилось три года.

— Пап, а что такое чанкайши? — спросил Юра.

— Чан Кай-ши — не что, а кто. Это буржуйский прихвостень в Китае.

— А зачем его посадили в кадушку?

— В какую кадушку?

— Папа, я слышал песенку. — Юра пропел писклявым мальчишечьим голосом:

Отец весело рассмеялся.

— Это в шутку поется, никто его в кадушку не сажал, а вот стукнуть разок по макушке не мешало бы… А где Борис?

— У соседей, там у них веселая компания, — отозвалась Анна Николаевна, звякавшая на кухне посудой.

Поезд прибыл в Самару под вечер. Прошин хорошо знал город: не один раз бывал там. Дошел до Красноармейской улицы, сел в трамвай.

Начальник отдела Денисов, с которым он встретился, рассказал, что проводится десятидневный сбор периферийных работников службы. Это вызвано новыми установками в чекистской работе, изменившимся положением в стране…

Василий Степанович и его коллеги из других городов были размещены в рабочем общежитии станкостроительного завода, получили талоны на обеды в служебной столовой.

В конце декады его принял полпред ОГПУ по Средне-Волжскому краю Борис Аркадьевич Бак.

— Как Пенза поживает? — спросил Бак, пожимая руку Прошину, которого, оказалось, помнил, хотя встречались всего два раза.

— Потихоньку, Борис Аркадьевич.

— Не надоела Пенза? — неожиданно спросил Бак, выслушав короткую информацию Прошина о положении, дел.

— Родные места не надоедают, — уклончиво ответил Василий Степанович, несколько удивленный вопросам полпреда.

— Я пригласил тебя вот зачем. Уральские товарищи, с которыми я когда-то работал, просят рекомендовать на должность начальника секретно-политического отдела толкового работника. Остановился на твоей кандидатуре… Семья большая?

— Жена и два сына: одному семь, второму — около трех.

— Нормально. Ну как, согласен?

— В принципе да. Справлюсь ли?

— Справишься! Я тебе открою один секрет, — сказал Бак, улыбнувшись, и, не дожидаясь ответа Прошина, продолжал: — Оставайся самим собой, никогда не иди на сделку со своей совестью, держи крепкую связь с партийной организацией, и тогда, поверь мне, все будет хорошо: по себе знаю это.

Прошин знал, что в годы гражданской войны Бак выполнял ответственные поручения Сергея Лазо, докладывал Владимиру Ильичу о положении в Сибири. В Самаре он работал шестой год, до этого был на руководящих должностях в чекистских аппаратах Урала, Сибири и Забайкалья, поэтому его ссылка на просьбу уральских друзей ни удивления, ни недоумения не вызвала.

— Когда выезжать?

— Чем ни быстрее, тем лучше.

— Борис Аркадьевич, нельзя ли отложить выезд на месяц? У нас действует опасная банда Орлова…

— Знаю, знаю.

— Мне хочется довести дело до конца.

— Хорошо, — согласился Бак, подумав.

Около полуночи Василий Степанович спустился в буфет, поел и тут же пешком отправился на вокзал. Улицы были малолюдны и слабо освещены. Прошин шел не спеша, восстанавливая в памяти и мысленно повторяя советы полномочного представителя ОГПУ, чтобы лучше запомнить их.

В вагоне взобрался на третью полку и, положив под голову полевую сумку, быстро заснул.

VI

Утром, придя на работу, Василий Степанович зашел к начальнику оперсектора Гладкову, доложил о поездке в Самару.

— Да, жалко тебя отпускать: мы хорошо сработались с тобою, — сказал Гладков, узнав о переводе Прошина на Урал. — Камнем на твоем пути не буду, поезжай.

— Борис Аркадьевич разрешил задержаться в Пензе до ликвидации банды Орлова.

— Ты, наверное, не знаешь еще, что участкового Сплюхина убили бандиты? — спросил Тимофей Иосифович.

— Акима Васильевича? Такого парня! Как случилось?

— Подробностей не знаю, вчера позвонили.

— Разрешите мне сегодня же выехать на место? — Прошин поднялся, одернул гимнастерку; весть о гибели Сплюхина поразила, его колотило, словно в лихорадке.

— Успокойся, Василий Степанович, тебе сейчас, как никогда, нужна холодная голова. Договоримся так: подумай, вечером зайди ко мне, посоветуемся, а завтра поедешь. Хорошо?

— Хорошо, Тимофей Иосифович. Живого или мертвого, но привезу Орлова!

— Только не кипятись, действуй расчетливо, с умом.

Прошин тут же заказал телефонный разговор с начальником райотдела ОГПУ Мокшиным, но тот ничего не мог четко рассказать об обстоятельствах гибели Акима Васильевича. Он решил, не заезжая в райцентр, проехать в Грачевку и встретиться со стариком, у которого снимал угол Сплюхин.

Кузьма Иванович сидел на завалинке: несмотря на жару, на нем была ватная фуфайка. Прошло чуть больше месяца после их встречи, а старик совсем ослаб, не узнать.

Прошин поздоровался, назвав его по имени и отчеству.

— А, Степанович, здравствуй, я и не угадал тебя. Хвораю, вовсе ослаб, истрепалась моя организма.

— Чего болит-то?

— Все болит, Степаныч, не знаю, чего и не болит. Ох-хо-хо, видно, смертушка моя где-то рядышком ходит.

Василий Степанович сел рядом со стариком, расстегнул пиджак и верхнюю пуговицу рубахи.

— Беда-то у нас какая, Степаныч! Акима убили, слышал? Похоронили.

— Слышал. Приехал узнать, как случилось это?

— Как случилось? Ванька-Резак прикончил, должно, сильно мешал ему, окаянному, — Кузьма Иванович сел удобнее, поправил старую заячью шапку. — На рассвете я вышел во двор, там ко мне, как тень, подкрался Орлов. «Сплюхин дома?» — спросил. «Нет, — отвечаю, — как ушел вечером, не возвращался». Ванька выругался и говорит: «Мы ему устроили засаду, а он, выходит, нас подкарауливает». Велел мне зайти в дом, сам Орлов и еще двое с ним тоже зашли, выходить запретили. Рано утром пришел сосед; стращая револьвером, Ванька-Резак загнал его на печь и приказал не подавать голосу. — Кузьма Иванович замолчал, поцарапал за ухом; Прошин терпеливо ждал продолжения рассказа.

— Ну говори, говори, дальше-то что было, — поторопил Василий Степанович: ему показалось, что старик задремал.

— Часов, наверное, около семи бандиты увидели Акима, который шел по улице. Как только он ступил через порог в переднюю, его тут же пристрелил бандит по имени Никифор, так промеж собой они называли его. Орлов не стрелял, отругал Никифора за то, что тот поторопился стрелять. Говорит, надо бы Сплюхина увести в лес и там допросить, где он делал засады против нас. И спрятанную винтовку, говорит, теперь не найдем. Никифор снял наган с убитого и положил к себе в карман.

— А потом что?

— Что потом. Орлов бросил на стол деньги, сорок рублей. Это, говорит, тебе старик, на хлеб. Потом, сказывают, бандиты зашли в сельсовет, взломали ломом денежный ящик, опустошили его и убрались восвояси. Жалко Акимушку…

Кузьма Иванович опять начал вздыхать и охать, жаловаться на хвори свои, и Василий Степанович распрощался со стариком, поняв, что ничего нового от него не услышит.

До райцентра Прошин добрался ночью, когда лишь в некоторых домах тускло мерцали красные огоньки.

Несмотря на поздний час, начальник райотдела ОГПУ Мокшин, заложив руки за спину, вышагивал по своему длинному и узкому кабинету. Убийство Акима Сплюхина и ограбление сельского Совета, как говорится, выбили его из колеи, лишили покоя.

Когда Прошин без стука вошел в кабинет, Иван Иванович встретил его шумно и радостно.

— Хорошо, что ты приехал! Ну, спасибо! Садись, рассказывай, какие новости!

— Нет, сперва ты расскажи о своих делах, а я послушаю, — сказал Прошин. — Орлов-то вовсе обнаглел.

— Так получается. Одни сочувствуют ему, другие боятся. В мае, вскоре после твоего отъезда, был такой случай, — рассказывал Мокшин. — Рано утром колхозник Суздалев зашел в овин и увидел спящего в соломе Орлова, позвал председателя колхоза. И что ты думаешь? Орлов спокойно встал, закрыл лицо воротником и пошел к лесу. На требование председателя остановиться бандит даже не обернулся, а когда один колхозник бросился вдогонку и хотел задержать его, Орлов предупредил: если тот приблизится на три шага, он будет стрелять. Так и ушел. Пять-шесть мужиков не смогли задержать одного бандита.

— А вы что ушами хлопаете? — строго спросил Прошин. — Почему безнаказанно орудует Орлов? Как видно из вашего сообщения, ему удалось сколотить банду. Ведь был разработан план, в нем все расписано.

— Знаете, товарищ Прошин, советовать легко, помогать трудно, а самому делать — во сто крат труднее, — проговорил Мокшин со скрытой обидой.

— Знаю, — сухо ответил Прошин. — Давайте план, посмотрим, что сделано.

Мокшин пункт за пунктом зачитывал намеченные весною мероприятия, докладывал о том, что сделано, ссылался на объективные причины, мешавшие в работе.

— Причины меня не интересуют, рассказывайте о делах, — оборвал Прошин.

— В таком случае я могу вообще не докладывать, — взорвался Мокшин, отодвигая темно-зеленую папку. — Мне нужна помощь, а читать нотации я сам умею.

Он достал из ящика стола пачку папирос и закурил, не предложив Прошину.

— Ну ладно, не сердись, дай папиросу, — примирительно проговорил Прошин, хотя вообще он не курил, просто иногда «пускал дым».

Мокшин улыбнулся и протянул пачку. Помолчала минуты две.

— Не пытались внедрить в банду своего человека? — спросил Прошин, стряхивая пепел в серую из уральского камня пепельницу.

— Есть у меня один человек, Петр Котлов, состоял в партии, исключен в связи с судимостью.

— За что судим?

— Приводной ремень от молотилки стащил и разрезал на подметки, осудили к шести месяцам принудиловки. Больше месяца бродит по лесу, говорит, никаких следов.

— А может, трусит или двурушничает?

— Трусит — это точно, насчет двурушничанья — не скажу. Могу организовать встречу с ним.

— Обожди, дай осмотреться.

Назавтра Василий Степанович ознакомился со всеми материалами по банде Орлова, заслушал доклады оперативных работников, обдумал первоочередные мероприятия.

VII

Чуть рассвело, еще не гремели бабы подойниками, пастухи не щелкали кнутами, петухи и те еще очень робко перекликались, будто боялись потревожить раньше времени чуткую летнюю тишину.

Орлов вышел к старой просеке, остановился у молодой ели и стал ждать дружков. Отсутствие Никифора и Павла на обусловленном месте насторожило его. Уж не струсили ли, не нарушили ли своего обещания? Всего можно ожидать, пока не повязаны общим делом.

Первым пришел Никифор, шагал по-мужски крупно, оставляя на белесой от росы траве зеленую цепочку следов. Поздоровались.

— А где Пашка? — спросил Орлов хрипловатым после сна голосом.

— Сейчас, поди, будет.

— Я полагал, раздумали вы, струсили?

— Нет, чего уж, — вяло ответил Никифор.

Из-за кустов неожиданно вывернулся Чеботарев, высокий, сутулый, с маленькой птичьей головой на широких плечах.

— Никто в селе не заметил? — спросил Орлов, пожимая руку Павла. Тот поморщился от боли, потому что Орлов, ухватив кончики пальцев, как бы разминал их в своей сильной ладони. Такая у него была манера здороваться.

— Вроде бы нет, все еще спят.

Орлов, Колесов и Чеботарев шли по просеке, тихо переговаривались.

В березовой рощице на опушке леса щелкал соловей, подавали голоса другие птахи, а в густой кроне вяза тоскливо ворковала горлинка.

— Смотрите, смотрите! — крикнул Никифор, показывая пальцем в сторону молодой посадки.

— Чего ты? — встревожился Орлов.

— Человек прячется! Можа, кто за нами следит?

— Надо задержать, проверить.

Орлов выхватил наган и побежал к кустам, Колесов и Чеботарев поспешили за ним.

В кустах нашли парня, грязного и худого, с русой курчавой бородкой.

— Ты кто? Зачем здесь? — строго допытывался Орлов.

— Я? Я, Савелий Герасимов, из Белова. Дядя Никифор, разве ты не угадал меня?

— Ты брат Федора Герасимова?

— Ну да, я самый!

— А я Орлов, слышал обо мне?

— Слышал, как не слышать, — лепетал Савелий. — Брат рассказывал, что Орлов скрывается в лесу… Я бежал из-под ареста, — признался парень, понимая, что такое признание сейчас в его пользу.

— Пойдешь ко мне в отряд? — спросил Орлов, остро всматриваясь в глаза задержанного.

— А чего буду делать там?

— Мстить тем, кто хотел в тюрьму засадить тебя.

— Это — подходящее дело!

Когда пришли к Глухому оврагу, Орлов велел Никифору готовить завтрак, а сам стал расспрашивать Савелия, который рассказал о том, как он вернулся домой, как его арестовали комсомольцы и привели в сельсовет, как угрожал председатель.

Круглов, председатель сельсовета, поручил комсомольцам, продолжал Савелий, отвезти его в Пачелму и сдать в милицию.

Савелий шел впереди, а конвоиры сзади ехали на бричке. Когда вступили в лес, он оглянулся и увидел, что комсомольцы закуривают. Приняв угрозу председателя «сгноить в тюрьме» за правду, Савелий метнулся с дороги в лес. Конвоиры сделали четыре выстрела из берданки, но не попали в него. Преследовать не стали, наверное, поняли: это — бесполезное дело.

Почти целую неделю Савелий скрывался в лесу, отощал: питался березовыми сережками и стрелками борщатника.

— Как же дальше ты хотел жить? — спросил Орлов, улыбаясь: он уже не сомневался, что этот доверчивый парень пополнит его отряд.

— Хотел податься куда-нибудь: свет не без добрых людей. Родителей бросить жалко…

Во время рассказа Савелий с жадностью поглядывал на хлеб, шматки сала, куски мяса и яйца, беспрерывно глотал слюну. Орлов зорко наблюдал за поведением парня. Все это, не сомневался он, еще одно подтверждение слов задержанного. Сильно наголодался!

Орлов сказал Никифору, чтобы тот накормил Савелия.

— Много не наедайся, а то живот скрутит, — посоветовал Никифор.

— Ну так что, хочешь с нами остаться? — спросил Орлов, когда Савелий насытился.

— Хочу, но боюсь, Иван Федорович.

— А в тюрьме гнить не боишься? Они слов на ветер не бросают: раз председатель сказал, что сгноят, — значит, так и будет, — сказал Орлов, растравляя чувство страха у Савелия.

— Тюрьмы тоже боюсь, — признался парень.

— А у нас тебе нечего бояться. Лето поживем в лесу, харч будет, а потом я сделаю тебе документы и можешь ехать, куда захочешь, — уговаривал Орлов, — ты, кроме своего Белова-то, бывал где-нибудь?

— Два года скитался по свету. Потеха!

— Об этом потом расскажешь. Последний раз спрашиваю, согласен быть с нами?

— Куда же мне деваться, знамо, согласен, — сказал Савелий без большой радости.

Неделю он жил в отряде, отъедался, помогал строить шалаш. Орлов и Никифор ночами уходили куда-то и возвращались под утро с узлами и мешками. Чеботарев и Савелий караулили шалаш, выходить из леса Савелию запретили: должно быть, не доверяли еще.

Как-то Орлов и Колесов прискакали на лошади. На повозке были кули муки и картошка, коробки с печеньем и конфетами, два ящика водки, отрезы мануфактуры. Савелий помогал им перетаскивать мешки и ящики от лесной дороги до Глухого оврага.

Савелий догадался: ограбили магазин, но расспрашивать не стал, боясь показаться навязчиво-любопытным.

Вечером Орлов дал указание Савелию вывести лошадь на дорогу и отпустить; в хомуте была запрятана записка:

«Нам вашего добра не нужно, нам нужны вы, коммунисты, и ваши приспешники. Террорист Орлов».

Таким способом Орлов решил проверить Савелия. Коли он подослан или без охоты остался в отряде, рассудил вожак банды, то, конечно же, воспользуется случаем, чтобы бежать из лесу.

Орлов приказал Никифору идти следом за Савелием и стрелять без предупреждения, если тот попытается улизнуть.

Савелий вернулся, добросовестно исполнив указание вожака.

— Что ж, Савелий, начинай свой роман, — сказал Орлов, подобревший от водки и от того, что проверка подтвердила верность делу нового участника.

— Долгим, наверное, рассказ будет, — нерешительно отказывался Савелий.

— Подождем, не под дождем! — рассмеялся Орлов. — Давай, Никифор, налей по маленькой!

Выпили, закусили салом и зеленым луком. Савелий рассказал, как они с братом узнали о намечавшемся раскулачивании отца и как бежали из дому.

— Федор поехал в Тулу, — рассказывал он, — а я подался в теплые края, маршрут свой наметил по школьной карте. Шел, шел и дошел до станции Ряжск, подхожу к кассе, прошу билет до Тихорецкой… Кассир, вредный старикашка, говорит, билеты выдаются только по документам, а у меня ничего нет. Думаю, пойду-ка в Тулу, глядишь, Федор поможет. Опять сколько-то дней шел, дотопал до станции Ревякино, верстах в двадцати от Тулы. На всякий случай подошел к окошечку, сидит этакая славная девчоночка. Стал лясы точить с ней, глазки строить. Говорю: «Девушка, хочу к невесте поехать, сделай билетик». — «Куда тебе?» — спрашивает. «До Тихорецкой», — говорю. И она подает билет без всяких справок, плати денежки…

— Обожди, Савелий, в горле пересохло, — остановил Орлов. — Ты, Никифор, плохо исправляешь свои обязанности, наливай…

Еще выпили, Никифор рассказал мужской анекдот.

— Ну, продолжай, — сказал Орлов. — Мне интересно послушать: сам бывал в тех краях.

— Еду, значит. Гляжу, какой-то тип возле меня трется. Я туда-сюда, и он тут как тут. Думаю, надо отделаться от непрошеного друга. Сошел на разъезде Ровном, ночь прокемарил на станции, утром отправился на базар. Жрать-то хочется: думаю, куплю чего ни на есть. На базаре ко мне подходит мужчина и приглашает в милицию. Я туда-сюда, а он меня — за шиворот и доставил к начальнику милиции. Посадили в камеру, стали допрашивать. Вот, думаю, попал в комиссию. Правду не говорю, чтобы не угодить к родителям на Соловки. Видно, сочинял складно, поверили и освободили. Без билета сел на проходящий поезд и доехал до Сальска. В город идти боюсь: документов нет, думаю, опять схватят. Перекусил в станционном буфете, сел отдохнуть; размышляю, как поступить. Тут ко мне подсаживаются два мужика, один молодой, другой постарше. «Слушай, парень, тебе документы не нужны?» — спрашивает тот, который постарше, в новой соломенной шляпе. «А сколько будет стоить?» — спрашиваю. «Пятьдесят», — отвечает он. «Двадцать пять дам, больше у меня денег нет», — это я говорю. Они согласились. «Ты, наверное, бандит, раз покупаешь чужие документы», — говорит который помоложе, в кепочке с клинышками и с пуговкой на макушке. Говорят, пойдем-ка в милицию, там разберутся. Я стал просить, чтобы меня отпустили. Они запросили выкуп: пятьдесят рублей, плащ и сапоги. Что делать? В милицию не хочу. — Савелий молча протянул стакан Никифору.

— Говори, говори, не тяни резину, — поторопил Орлов.

— Ну, я туда-сюда, пришлось все, что они просили, вручить. Дали мне военный билет и справку, рассказали, что на Кавказе можно устроиться в виноградарских совхозах. Ладно, устроился кое-как, сколько-то проработал, заболел малярией.

— А военный билет-то хоть пригодился? — спросил Павел.

— Нет, и билет и справка оказались липовыми, приняли без документов. Ну вот, заболел малярией. Туда-сюда, делать нечего, врачи говорят, надо менять климат. Ослаб, денег нет, возвращаться в родные места боязно… Опять тронулся в путь. Остановился на станции Зимовники, это уже в Ростовской области, поступил скотником в животноводческий совхоз, прибился к молодой вдовушке, женился на ней.

— А как же документы?

— Справку из совхоза получил.

— Вдовушка-то хорошая хоть?

— Хорошая, красивая, ласковая. Ухаживала за мной, как за малым дитем.

— Ну, а дальше?

— Дальше? Ушла она от меня.

— Конечно уйдет: больной, слабый, бабы любят сильных мужиков, — сказал Никифор, нелестно отозвавшись о женщинах.

— Договаривай конец, да спать будем. — Орлов встал и с хрустом потянулся.

— Тут и есть конец. Приехал домой, а меня — под арест.

— А обрез-то у тебя был?

— Был. Только я его не продавал, а давал двоюродному брату на одну ночь, побаловаться, — соврал Савелий.

— Сейчас где он?

— Отец в Ворону бросил: боялся, что найдут при раскулачивании…

— Отца-то раскулачили или нет? — спросил Орлов.

— Нет. Наверное, Шурка напутала или набрехала, а я из-за нее два года туда-сюда мотался, как беспризорник…

На следующую ночь Орлов и Никифор ушли в село, опять оставив в шалаше у Глухого оврага Чеботарева и Савелия.

Чеботарев рассказал об обстоятельствах появления в лесу лошади с повозкой.

19 июня, в восьмом часу вечера, было еще совсем светло, Орлов и Колесов, на подводе, которую прихватили возле бригадного стана, подъехали к магазину Центросоюза. Сердечником от повозки выдрали пробой, вошли в магазин. Сначала искали деньги, нашли около пятисот рублей; потом погрузили на повозку муку, водку и все остальное. Водки в магазине много оставалось, Орлов перебил бутылки прикладом.

Когда возвращались в лес, встретили трех мужиков, заготовлявших сушняк. Орлов дал им по бутылке водки, по пригоршне конфет и пряников. «Пейте, вспоминайте добрыми словами Орлова. Вас я защищаю от насильников, — говорил Орлов, явно рассчитывая на дешевую славу среди крестьян. — А если кто проговорится властям, что здесь встречался со мною, тому оторву язык вместе с головой». Обо всем этом Павел узнал от Никифора.

Орлов и Колесов вернулись, как всегда, под утро.

— Ну как, все нормально? — спросил Чеботарев, проснувшийся от хруста веток под ногами и разговора, узнавший своих по голосам.

— Нормально, да не совсем, — тихо сказал Орлов. — Один верный человек шепнул нам, что в магазине Центроспирта под прилавком запрятано шесть тысяч рублей. Проникли мы в него, перевернули все вверх дном, но денег не нашли.

— Может, треп?

— Черт его знает, человек-то вроде надежный… Савелий, ты спишь, что ли?

— Нет, Иван Федорович, слушаю. Что нового в селах?

— Опять стали орать о сплошной коллективизации; кто не соглашается вступать, подводят под раскулачивание. Ох, кончится терпение у мужика! Такой пал пустят, никто не остановит… — шумно вздохнул Орлов, из ведра через край попил родниковой воды и стал поправлять свое лежбище.

VIII

Вот уже вторую неделю Савелий доживал в лесу, ел ворованный хлеб, пил грабленую водку. Бандиты, видимо, не доверяли: не брали его на дело с собой и не позволяли ходить в деревню. Правда, разрешения на это он не спрашивал, догадываясь, что его не отпустят домой, а подозрения на себя навлечет.

Однажды они все четверо вышли на лесную дорогу, было часов около восьми вечера, но еще совсем светло. Как говорил Орлов, в эту ночь они должны былипойти в Студенку ограбить магазин. На опушке леса увидели мужика, заготовлявшего лыко для лаптей.

— Савелий, ты моложе всех, сбегай, узнай, что за человек, — распорядился Орлов. — Только будь осторожней!

Савелий подкрался к мужику и узнал в нем своего брата Федора. Встреча с братом наедине могла вызвать ненужное объяснение, поэтому Савелий, не вступая в разговор с Федором, возвратился и доложил, что это — его брат.

— Вернемся, позови Федора, — Орлов направился в глубь леса, Колесов и Чеботарев последовали за ним.

Савелий подошел к брату, поздоровался.

— Вон ты где хоронишься, — проговорил Федор, утирая рукавом пот со лба. — А мы думали, опять в теплые края метнулся.

— Братка, пойдем со мною, — неуверенно попросил Савелий.

— Куда это?

— В лес.

— Зачем?

— Ну, надо, не спрашивай, там узнаешь.

— Ой, Савка, темнишь чего-то. Ну, айда, погляжу, чего ты делаешь здесь?

— Лес караулю, — отшутился Савелий.

Они пришли к Глухому оврагу, Федор очень удивился, встретив знакомых людей: Колесова и Чеботарева он знал. Орлов велел накормить Федора и, когда тот поел, стал расспрашивать о жизни в деревнях.

— С коллективизацией стали обратно закручивать, несогласных обсуждают на сходках, угрожают выселением, — рассказывал Федор. — А меня вон из-за брата затаскали. Кто-то донес властям, что Савка убег в банду…

— Кто говорил об этом? — вскипел Орлов, — язык вырвем!

— Председатель Совета Круглов. Если, говорит, подтвердится это, всю вашу семью на Соловки сошлем.

— Ах, ироды! Что хотят, то и вытворяют, — Орлов зло выругался, закурил. — Иногда меня спрашивают, зачем я бью их? — сказал он после минутного молчания. — Дескать, у них жены, дети, престарелые родители, пожалел бы… Я ненавижу их и не хочу ходить по одной земле с ними…

Орлов стал уговаривать Федора остаться в «отряде», обещая ему сытую жизнь, деньги и документы, когда понадобятся таковые. И Федор, неожиданно для брата, согласился.

Дня два никуда не отлучались, продукты и водка были; пьянствовали, отсыпались. В редкие часы просветления Орлов хвастался тем, как он поднимет народ, распустит колхозы, перебьет коммунистов. На третью ночь он один ушел в деревню и, вернувшись утром, познакомил участников банды с созревшим у него планом нападения на сельсовет и магазин Центроспирта.

— План такой, — рассказывал Орлов, — Федор, Савелий и Павел, пойдете впереди, заложив руки за спину, а мы с Никифором будем якобы конвоировать вас в сельсовет как арестованных. В Совете активистов перебьем, а мирных граждан, если кто окажется там, на время запрем; когда закончим дело, освободим.

— Иван Федорович, а у нас, у «арестованных», будет оружие?

— Пока будем конвоировать, вам оружия не понадобится. Я и Никифор открыто понесем винтовочный обрез и берданку, наганы спрячем в карманы. Если потребуется, дадим вам. Понятно?

Около двенадцати часов бандиты в том порядке, как определил Орлов, подошли к сельсовету. Около здания Совета стояла лошадь, запряженная в двухколесную тачанку.

— Ты чего вертишься, будто грешник на сковороде, — сердито спросил Орлов, заметив, что Савелий крутит головой, тревожно озирается по сторонам.

— Я подумал, не милиция ли?

— Иди и не оглядывайся, — Орлов зло опять выматерился и больно ударил Савелия прикладом в поясницу.

Когда вошли в помещение, Орлов и Никифор оставили «арестованных» в прихожей, а сами ворвались в кабинет председателя и лоб в лоб столкнулись с двумя фельдъегерями.

— Руки вверх! — скомандовал Орлов, наводя берданку. Фельдъегери бросились было к винтовке, оставленной у входной двери, но Орлов и Никифор открыли огонь. Один сотрудник был убит наповал, а второй ранен в ногу; он успел выскочить в окно и побежал в огород. Орлов легко догнал его и тут же пристрелил; предложил снять сапоги с убитого. Савелий стащил сапоги и передал их Орлову, а тот снял с ног и протянул ему свои.

Орлов сорвал телефонную трубку, вскрыл обитый железом сундук, но денег в нем не было. В тачанке нашли зарытые под сеном четверть самогона и патроны. Винтовку и патроны налетчики забрали, а четверть разбили; отпустили двух крестьян, случайно оказавшихся в сельсовете, и направились к магазину.

Увидев активистов, бежавших со стороны горы, Орлов приказал отходить к лесу. Чтобы отвлечь внимание колхозников, бандиты подожгли несколько домов. Активисты бросились тушить пожар; воспользовавшись этим, Орлов и его приспешники оторвались от преследователей и вернулись на свою базу в Глухом овраге.

В перестрелке была раздроблена кисть левой руки Федора, Савелий принес свежей воды из родника и промыл рану, а потом разорвал свою нижнюю рубашку и забинтовал брату руку.

Вечером в Глухом овраге появился Петр Котлов; это ему Иван Иванович Мокшин поручил отыскать логово бандитов и, если удастся, внедриться в банду Орлова.

— Ну, чего нового скажешь? — спросил Орлов, подавая гостю полный стакан водки.

Котлов залпом опорожнил стакан, крякнул, вяло пожевал холодной баранины.

— Нового? Из Пензы приехал большой начальник ГПУ. Фамилиё? Прошин Василий Степанович.

— Вот кого прихватить бы! — воскликнул Орлов, в его глазах сверкнули зеленые звериные огоньки. — Помоги, Петр. За его голову отдам все, что имею!

— Как же помочь? В лес он со мною не пойдет.

— А ты вымани его на встречу, скажи, есть важные сведения, — настаивал Орлов.

— Надо помозговать, тут с бухты-барахты ничего не выйдет.

— Подумай! Ну, а еще что они намечают?

— Готовят группы из комсомольцев для сплошной облавы. Лучше бы вам, Иван Федорович, уйти на время.

— Куда уйдешь?

— Мир большой.

— Большой, да тесен.

— Убийство фельдъегерей сильно всполошило гэпэушников и милицию, — продолжал Котов, — по деревням сходки проводят, позором клеймят тебя, как бандита.

— А что мужики?

— Молчат.

— Ничего: долго молчат, да громко заговорят. На Соловки многих высылают?

— Сейчас вроде бы не слышно.

— Меня боятся, боятся, подыму мужиков против насильников. Ты вот что, Петр, отводи облавщиков в сторону от нашего стана, — поучал Орлов. — Скажи, этот лес из края в край облазил, никаких террористов тут нет.

— Скажу, поверят ли?

— Надо так сказать, чтобы поверили. Может, моряка твоего прикончить? — спросил Орлов, имея в виду начальника райотдела ОГПУ Мокшина.

— Одного прикончишь — другого пришлют; свято место не бывает пусто.

— Так-то оно так, а все легче на душе, одним гадом меньше на земле. — Орлов подлил водки Котлову, плеснул и себе в стакан.

Они сидели на сухом бугорке, метрах в десяти от шалаша; говорили без опаски, и Савелий, притворившись дремлющим, чутко прислушивался к каждому их слову.

На второй день Орлов передал Савелию наган, ранее принадлежавший участковому уполномоченному Сплюхину.

— Стрелять умеешь? Стрелял когда-нибудь? — спрашивал Орлов.

— Не приходилось.

Орлов дал Савелию семь патронов, помог зарядить револьвер и, приколов к дереву листок газеты, велел потренироваться.

Савелий сделал семь выстрелов и ни разу не попал в листок.

— Мазила! — рассмеялся Орлов и беззлобно сплюнул. — Дай сюда. Он выстрелил три раза, и все пули попали в цель. Так вот надо стрелять! — гордо сказал Орлов, как видно удовлетворенный меткостью своей стрельбы. Револьвер положил к себе в карман, не вернул Савелию.

— И я научусь когда-нибудь, — смущенно проговорил Савелий и пошел к брату, который лежал под старой березой, освещенный закатными лучами.

— Как, братка?

— Плохо, братишка, боль нетерпимая. Надо бы еще промыть…

— Можа, водкой?

— Хорошо бы! Попроси у Ивана Федоровича.

Орлов разрешил открыть бутылку водки, велел промыть рану и приложить листья подорожника.

Савелий сходил на лесную дорогу, набрал листьев подорожника, разбинтовал рану, от которой шел неприятный гнилостный запах, рука стала почти черной. Федор тихо стонал.

— Больно?

— Холодит, рука будто в прорубь опущенная, и всего лихорадит.

Закончив перевязку, Савелий доложил Орлову.

— Можа, в больницу отвезти? — спросил неуверенно.

— Ты што, совсем сдурел? — огрызнулся Орлов, тут же подозвал Никифора и о чем-то пошептался с ним. Тот подошел к Федору и тремя выстрелами в упор прикончил его.

Савелий, опомнившись, кинулся на Никифора, но ему скрутили руки.

— Хватит дурить! Все равно помер бы: у него гангрена началась. Мы облегчили его муки.

— Можно было отнять руку, живут и с одной рукой, — говорил Савелий сквозь слезы.

— Утри сопли, будь мужчиной. Болезнь поразила весь организм, ничто уж не помогло бы, — уговаривал Орлов, приказав Павлу и Никифору вырыть могилу под березой, на восточном склоне оврага.

Федора похоронили, выпили за то, «чтобы земля ему была пухом», и Савелий вроде бы успокоился.

Когда стемнело, Орлов стал собираться в Грачевку, ему хотелось узнать, не освободили ли из-под ареста отца.

— Иван Федорович, нельзя ли и мне сходить домой, сказать родителям о смерти Федора? Мать со старухами хоть помянут его.

— А обратно вернешься? — недоверчиво спросил Орлов.

— Матерью клянусь.

— Ну, гляди, Савелий, не вернешься — наша пуля догонит тебя.

— Вернусь, Иван Федорович, верь мне.

— Ладно, иди!

IX

Прошин проснулся рано, умылся у колодца во дворе райотдела, открыл окно, уселся за рабочий стол, придвинул бумаги, задумался: ему разрешили задержаться на месяц, время идет, а результатов нет.

В кустах отцветшей акации весело щебетали воробьи, с улицы доносились громкий разговор женщин, скрип колодезного ворота, звяканье пустых ведер.

Василий Степанович мысленно анализировал причины, сделавшие неуловимой банду Орлова, действующую дерзко, совершавшую налеты средь бела дня.

Орлову всегда удавалось уходить от преследования активистов, хотя порою он оказывался в критическом положении.

«Просчет наш в том, что ищем банду вообще, — думал Прошин, — плохо изучаем пособников, проживающих в разных селах, оказывающих помощь бандитам и информирующих о проводимых чекистами и милицией мероприятиях против них.

Между тем получено немало сигналов о лицах, которые укрывают бандитов, снабжают хлебом и продуктами. Их надо бы хорошо проверить, взять под пристальное наблюдение».

Василий Степанович стал составлять список бандпособников, включил в него уже до двух десятков человек, коротко охарактеризовал каждого.

«Колесов Михаил Дмитриевич, 48 лет, встречается с Орловым, вместе с ним участвовал в хищении скота у населения, получал подарки от бандитов, в частности, — 18 пудов муки;

Серебренников Емельян Степанович, 30 лет, хулиган, снабжал бандитов железнодорожным инструментом, у него укрывают награбленное добро. По ночам в его дом приходили бандиты, он принимал от них вещи и передавал инструменты. По наводке Серебренникова были ограблены сараи у многих крестьян, лично участвовал в краже овец; в беседах с односельчанами хвалит Орлова как народного заступника;

Чеботарева Прасковья Ивановна, жена бандита, постоянно держит связь с бандитами; знает, где они укрываются; пекла хлеб для них и носила в лес. Встречи проходили на горе, возле поселка Ольховый, принимала от бандитов муку и деньги, сообщала им о действиях партактива; к коллективизации относится враждебно;

Колесова Пелагея Дмитриевна, жена бандита, 35 лет, ходила на станцию Пачелма, там покупала вино для бандитов, получала от них деньги, снабжала необходимым домашним инвентарем; укрывала бандитов в своем доме, топила баню для них, покупала белье, знает, где они скрываются;

Темнов Сергей Иванович, 24 лет, женат на дочери кулака. Под предлогом поездок на станцию возил хлеб и вино бандитам, информировал о мерах борьбы с ними, о чем узнавал в сельском Совете; хранил зерно, полученное от Орлова, ходил по селам, узнавал о действиях против бандитов. По его наводке был убит участковый уполномоченный Сплюхин, ограблен Студенский сельсовет и магазин;

Папшева Екатерина Филимоновна, 26 лет, бандпособница, принимала Орлова у себя дома, получила от него три куска ситца и деньги на корову;

Комендантов Андрей Гаврилович, 34 года, навел бандитов на убийство колхозника Полынькова. В назначенный час обманным путем вызвал его из дома; в день убийства Полынькова получил от Орлова двадцать пять рублей…»

Когда Мокшин пришел, чтобы пригласить Василия Степановича на завтрак, тот, возбужденный и раскрасневшийся, был так увлечен делом, что не услышал, как начальник райотдела вошел в кабинет.

Только после второго приветствия Мокшина он оторвался от бумаг.

— Ты гляди, что получается, — Прошин разложил на столе большой лист бумаги, на котором была нарисована схема, похожая на план радиофикации района. — Во всех ближайших селах у Орлова есть пособники, а мы гоняемся за ветром в чистом поле. Ты понимаешь, Иван Иванович, о чем я говорю?

— Чего ж тут не понять? Всех этих людей мы знаем, следим за ними, но…

— Значит, плохо следим, если до сих пор не сумели поймать Орлова.

— Наверное, плохо, — согласился Мокшин, вздохнув.

— Дорогой Иван Иванович, нужно действовать активнее и решительнее, пока Орлов всех нас не перещелкал, как перепелов. Средь белого дня ухлопал двух вооруженных фельдъегерей! Это оплеуха всем нам! Я до конца дней не прощу себе этого!

— Не ждали такой наглости от него. Устраиваем засады по ночам, а они днем заявились.

— Хорошее утешеньице! Ах, какие гадкие бандиты, не предупреждают о своем визите! — насмешливо проговорил Прошин.

Такой тон обидел Мокшина, он замолчал и насупился, а вскоре ушел.

Прошин продолжал рыться в материалах, беседовал с сотрудниками райотдела ОГПУ и милиции, выявлял старые и новые связи бандитов, обдумывал и обсуждал мероприятия по организации надежного наблюдения за ними.

Поздней ночью Василия Степановича, спавшего в комнате для приезжих при райотделе, разбудил дежурный.

— Товарищ начальник, заявился парень бандитского вида, хочет встретиться с кем-нибудь.

— Хорошо! — сказал Прошин, быстро одеваясь. — Проведите его в кабинет.

Через несколько минут дежурный ввел невысокого крепкого парня с русой курчавой бородкой.

— Фамилия?

— Герасимов Савелий.

— Я представитель окружного отдела ОГПУ. О чем вы хотите рассказать?

— О себе и о бандите Орлове, — волнуясь, сказал Савелий.

— Я слушаю вас. — Прошин давно искал встречи с ним. Как говорится, на ловца и зверь бежит.

— С самого начала? Хорошо, — Герасимов одернул синюю сатиновую рубаху, пригладил волосы. — После двухлетнего перерыва я возвернулся домой. Пришли комсомольцы, арестовали меня и привели в сельсовет. Председатель Круглов сказал: «Есть сведения, что ты продал обрез своему двоюродному брату, а тот ночью стрелял из него по окнам сельского Совета». Я сказал, что никакого обреза никому не продавал. «Не признаешься — в тюрьме сгноим», — стращал председатель и приказал доставить меня в милицию.

— А где вы скитались целых два года? — спросил Прошин. Ему хотелось определить откровенность Савелия.

— Это длинная история.

— Ничего, рассказывайте, я не спешу. — Прошин предложил Савелию папиросу, тот отказался.

— Два года тому назад в один прекрасный вечер к нам пришла рассыльная сельсовета Шурка — крестница моей матери — и сказала, что нашу семью наметили к раскулачиванию. — Савелий высморкался в подол рубахи и спокойно продолжал рассказ. — Я и брат Федор решили бежать куда глаза глядят, лишь бы не попасть на Соловки. «Правильно, — одобрил отец, — мне и матери терять нечего, мы свое отжили, а ваша жизнь впереди. Бог не выдаст — свинья не съест. Поживете маленько, а там, глядишь, порядки изменятся…» — Савелий замолчал, потер воспаленные веки.

— Продолжайте.

— Ну вот, Федор поехал в Тулу, там живет его друг, наш односельчанин, он обещал Федору помочь устроиться на завод. А я, как перелетная птаха, подался в теплые края.

Савелий подробно рассказал о скитаниях в «теплых краях» и о том, как, узнав от земляка, что отец живет дома, вернулся в родное Белово.

— Выходит, зря наболтала Шурка?

— Знамо, наболтала, а я из-за нее два года туда-сюда скитался по белу свету. — Савелий рассказывал о своих мытарствах без волнения, как о давно пережитом.

— Значит, комсомольцы тоже зря арестовали тебя? — спросил Прошин, незаметно переходя на «ты». Он начинал верить Савелию.

— Точно зря, гражданин начальник.

— Что ты знаешь о банде Орлова?

— Две недели жил с бандитами. Это в Глухом овраге, верстах в шести отсюда.

Савелий рассказал об Орлове и о других участниках банды, об убийстве фельдъегерей, ограблении магазина.

— Вчера бандиты пристрелили моего брата, — продолжал он. — Если бы Орлов не отобрал у меня револьвер, я бы их, паразитов, всех прикончил на месте!

Потом Савелий рассказал о встрече Орлова с Петром Котловым, передал содержание их разговора.

— Ах, стервец, и нашим и вашим! — вырвалось у Прошина, но он тут же опомнился: Савелий может догадаться, что он знает Котлова, и уже спокойно добавил: — На этом и держится Орлов, темные мужики помогают… Кто такой Котлов?

— Был середняком, по слухам, вступил в колхоз, но большой лодырь, — рассказывал Савелий.

— Родственник, что ли, бандитам?

— Не знаю.

— Говоришь, Орлова и Колесова сейчас нет в лесу? А когда они вернутся?

— Наверное, под утро. Сейчас там один Павел Чеботарев спит, упимшийся.

— Слушай, Савелий, помоги нам поймать бандитов, — сказал Прошин, проникнувшийся доверием к нему.

— Знамо, помогу, за этим пришел сюда. Я должен отомстить им за смерть Федора.

Отвечая на вопрос Прошина, Савелий рассказал о том, как был убит его брат.

— Звери! Когда ты должен вернуться туда? — спросил Прошин после минутной паузы.

— Не позже утра, а то перестанут верить, подумают, что я убег от них.

— Хорошо. Иди домой, в положенное время возвращайся в лес, а завтра опять отпросись. Отпустят?

— Должны: вернусь — поверят.

— На рассвете я буду ждать тебя в Белово, возле кузницы. — Прошин был в Белово и знал стоящую на отшибе кузницу. — Покажешь нам Глухой овраг, там мы их и накроем. На этом твоя миссия будет закончена.

— Я понял. — Савелий торопливо, неловко сунул руку Прошину и убежал.

Василию Степановичу не терпелось рассказать Мокшину о предательстве Котлова, но был час самого сладкого сна, и он не стал будить его; прошел в отведенную для него комнату, лег на старую солдатскую кровать и мгновенно заснул.

Утром десятилетний сынишка начальника райотдела Вовка разбудил Прошина и позвал завтракать. Василий Степанович быстро поднялся, сделал небольшую зарядку, умылся.

После завтрака Прошин и Мокшин пришли в райотдел.

— Теперь слушай, Иван Иванович, что я скажу тебе.

— Что такое? — встревожился Мокшин.

— Котлов твой — предатель. Третьеводни он пил водку с Орловым…

— Откуда такие сведения? — недоверчиво спросил Мокшин.

— Ночью приходил сюда участник банды Савелий Герасимов и сообщил об этом.

— А где он сейчас?

— В лесу. Я договорился с ним, он поможет нам.

— Не поспешили?

— Нам терять нечего… Я поверил ему.

— Ну и что же он рассказал о Котлове?

— Котлов доложил бандитам о том, что мы замышляем против них, о моем приезде. Орлов обещал ему все отдать, если Котлов выманит меня на встречу в нужное место. Ты, говорит, скажи ему, то есть мне, что добыл важные сведения… Да и о тебе не забыл. Может, говорит, твоего моряка пристукнуть?

— А Котлов что ответил на это?

— Говорит, одного пристукнешь — другого пришлют… Пора кончать с ними! — Прошин поднялся с дивана, прошелся по скрипучим половицам. — Банда обосновалась в Глухом овраге. Завтра Савелий поведет нас туда, в помощь надо подобрать десяток надежных и расторопных ребят из милиции.

Около полуночи три группы захвата, по пять человек в каждой, сосредоточились в лесу, километрах в трех от села Белово. Группы возглавили Мокшин, начальник милиции и Прошин.

В условленный час Василий Степанович пошел к кузнице, Савелий уже ждал его.

— Как дела, Савелий?

— Орлов, Никифор Колесов и Павел Чеботарев куда-то ушли, должно, грабить. Я отказался, сказал, что живот разболелся. «Гляди, Савелий, — пригрозил Орлов, — доозорничаешь, положим рядом с братом. Ладно, оставайся, охраняй стан». Василий Степанович, надо торопиться: а то вернутся раньше, увидят, что меня нет на месте, взбесятся.

Договорились подойти к Глухому оврагу с трех сторон: Савелий будет с Прошиным, а группа Мокшина и начальника милиции выйдут туда, ориентируясь по карте. К тому же нашлись сотрудники, которые знали ведущие к оврагу тропки.

X

Низкие, чахлые кусты лебеды и молочая, хилые стебли репейника и конопли, ботва картофеля — все до времени поседело от зноя и засухи; так седеют люди в лихолетье. Листья на деревьях пожухли и рано начали желтеть.

«Это — божье наказание за то, что порушили извечно заведенный порядок на земле», — шептались старики и старухи.

На хуторе Зеленогорском, в доме единоличника Спиридона Костырина, собралась компания тех, кто противился коллективизации, сочувствовал и помогал Орлову.

Спиридону в тот день исполнилось пятьдесят лет, эта юбилейная дата была использована как случай и предлог для сборища.

За деревянным, хорошо отскобленным столом без скатерти, уставленным мисками с отварной бараниной и бутылками, сидели Орлов, его ближайший сподвижник Никифор Колесов, хозяин Спиридон Костырин, Петр Котлов, Емельян Серебренников и Сергей Темнов.

В доме были и женщины — жены собравшихся, но они хлопотали на кухне, за стол не садились и в разговор не встревали.

Орлов щедро угощал дармовой, награбленной водкой, похвалялся своими похождениями.

— Погодите чуток, еще услышите обо мне, — хвастался Орлов. — Вон Петруха докладывает, из ГПУ большой начальник приехал.

— Так, Иван Федорович, фамилиё у него Прошин, — с готовностью подтвердил Котлов.

— У меня руки зачесались: хорошо бы головы этого Прошина и моряка из районного отдела ГПУ надеть на колья у большой дороги. Сергей, пособи найти тропку к ним.

— Отчего ж, можно попытаться, — согласился Темнов, двадцатичетырехлетний красавец со смоляным чубом и большими светло-карими глазами. Полгода тому назад он женился на дочери кулака, высланного в Восточную Сибирь, и теперь местные активисты косились на него, стращали сослать вслед за тестем и тещей.

— А потом ко мне в отряд пойдешь?

— Отчего же не пойти, пойду.

— А ты, Петруха? — спросил Орлов, пытливо всматриваясь в глаза Котлову. Что-то ему не нравилось в этом белобрысом могучем мужике, он не испытывал доверия к нему.

— Понадобится, пойду, — сказал Котлов, отводя взгляд.

— Во многих деревнях и селах есть храбрые люди, готовые пойти за мною; в Туле — у меня полторы тысячи под ружьем, только свистнуть — как один подымутся, — хвастался Орлов.

Успех совершенных им террористических актов укрепил самомнение Орлова. Он, конечно, знал, что никаких тысяч у него нет: есть одиночки, которые пользуются его подачками и льстят в глаза, но на них нельзя положиться: в трудный час могут заколебаться, не пойти за ним. И все-таки Орлову было приятно обманывать других и тешить себя такими россказнями.

— Пока живите дома, — продолжал он, — придет час, я брошу клич. А теперь давайте — посошок на дорогу; нам с Никифором пора. Ждите добрых вестей.

Орлов плеснул в стаканы водки, все дружно выпили за успехи в «святом» деле.

Хутор Зеленогорский наполнялся предутренними шумами: плотную и тревожную тишину полосовала перекличка петухов и щелканье пастушьего кнута, другие голоса и звуки, во всех деревнях одинаковые в этот час.

Орлов и Никифор шли ходким шагом: были налегке, продукты и водка заготовлены впрок.

Деревья будто замерли в ожидании восхода солнца, листок не шелохнется, ветка не скрипнет. Лесные птахи вразнобой начинали пробовать голоса.

— Не нравится мне Петруха Котлов, — сказал Орлов, щелчком далеко отбросив окурок. — Юлит, в глаза не глядит. Опасаюсь, как бы не предал нас.

— Бес его знает, — уклонился Никифор от оценки: Котлов был его свояком и казался ему добрым мужиком.

— Не договаривает Петруха, что-то тяготит его душу. Когда я спросил, пойдет ли в отряд ко мне, он покраснел, заерзал, и глаза забегали, как у нашкодившего кота. Надо бы проверить его.

— Проверить можно, но как?

— Наказать бабам, чтобы проследили за ним: где бывает, с кем встречается. Скажи Пелагее, а я Еньке своей поручу. У меня какая-то тревога на сердце.

— Пройдет, — успокоил Никифор.

Дальше они шагали молча, прислушиваясь к лесным шорохам и звукам. Но когда свернули с лесной дороги и углубились в черный лес, Орлов, должно быть, освободился от тревожных дум, сорвал большой лист папоротника, разговорился.

— На флоте я дружил с одним хохлом, — начал Орлов. — У них на Украине, говорил он, папоротник считается волшебным растением. Один раз в год, под праздник Ивана Купала…

— А когда бывает этот праздник? — перебил Никифор.

— Через неделю и будет. Не знаешь, что ли? Так вот — в ту ночь надо разостлать около папоротника скатерть, в которой двенадцать раз святили пасху, обрызгать его святой водой и очертить круг ножом, освященным двенадцать раз. Сбегутся черти и прочие разные чудища, будут скалить зубы, грозиться, бросать камнями, но ты должен все это выдержать: перейти круг черти не могут. Ты должен терпеть до полночи, тогда черти исчезнут, а на папоротнике появится невиданной красоты цветок и тут же упадет на скатерть. Цветок надо завернуть в нее и бежать, не оглядываясь.

— А потом что? — Никифор остановился, завороженный рассказом Орлова.

— Человек, владеющий цветком папоротника, может узнавать прошлое и угадывать будущее, видеть сквозь землю, обнаруживая хранящиеся в ней сокровища… Обожди-ка, вроде голоса послышались, — Орлов насторожился и стал прислушиваться.

— Кто там может быть?

— Должно, Павел и Савелий вернулись, — сказал Никифор.

Эти слова вроде успокоили Орлова, он прибавил шагу и почти лоб в лоб столкнулся с находящимися в засаде сотрудниками милиции.

Началась перестрелка, и он, сраженный пулей, упал на жухлую траву. Никифор схватил наган Орлова, вытащил деньги из его кармана и шмыгнул в кусты.

Когда Прошин и другие участники засады подошли к Орлову, тот был уже мертвым.

В акте, составленном на месте убийства, указывалось:

«Двадцать девятого июня в перестрелке убит бандит, среднего роста, светло-русый, около тридцати пяти лет, на груди татуировка с изображением сердца, якоря и креста…»

В шалаше было обнаружено семнадцать экземпляров воззвания к населению, написанного рукой Орлова.

«В ознаменовании моей двухлетней террористической деятельности, — говорилось в нем, — шлю всем гражданам-колхозникам и единоличникам искреннюю благодарность и самые наилучшие пожелания. В борьбе против тиранов желаю наибольшего успеха. На их тиранство и издевательства отвечайте удесятеренным террором. Бывший партизан-террорист И. Орлов».

Однажды придумав версию о службе в партизанском отряде, он при всяком случае бравировал званием красного партизана.

В протоколе осмотра места происшествия подробно описан шалаш, в котором скрывалась банда.

«Стан бандшайки Орлова расположен в лесу, на берегу широкого оврага, называемого Глухим. Шалаш упрятан в кустах, накрыт двумя клеенками и двумя плащами. В шалаше обнаружено следующее: одна фарфоровая чашка, шесть деревянных ложек, жестяное ведро, два горшка, в которых оказалось баранье мясо и сало; около шалаша в кустах найдено двадцать три бутылки из-под водки и вина; саженях в пяти от него обнаружена могила, в которой захоронен Герасимов Федор. Недалеко от шалаша находились мешки с награбленным имуществом и вещами, ящики с водкой и продуктами. Опись прилагается».

Весть об убийстве Орлова быстро облетела ближние села. Жители Грачевки, Белова и Пустыри редкой цепочкой тянулись к сельскому Совету, где состоялся короткий митинг.

Председатель сельского Совета Круглов напомнил о тех, кто стал жертвой лютого бандита Орлова; назвал десятки семей, оставшихся без крова по его злому умыслу.

— С весны население сел жило в постоянном страхе перед налетчиками, — говорил председатель, — каждую ночь люди ждали поджогов, грабежей и убийств. Некоторые темные и несознательные граждане, запуганные бандитами, уклонялись от выполнения задания по хлебозаготовкам и финплатежам, а также по мясу…

Сегодня мы дружно скажем: собаке — собачья смерть!

— Убиенный обретет царствие божье! — раздался пронзительный женский голос. Это выкрикнула Прасковья, жена бандита Павла Чеботарева.

Толпа гудела, волновалась, возмущалась: «Надо выселить в Сибирь всех, кто пособлял бандитам!» «Житья нет от них!» «Полдеревни спалили!» «Сколько людей хороших порешили!»

Прошин шагнул вперед, встал рядом с председателем, поднял руку. При виде незнакомого, городского по обличью человека толпа смолкла.

Василий Степанович рассказал о тяжких преступлениях — убийствах, поджогах и грабежах, совершенных бандой Орлова; разъяснил, что такие бандитские выступления — последние потуги уголовно-кулацких элементов сорвать социалистическое строительство в деревне, что они стали возможны из-за пособничества со стороны темных и несознательных граждан.

— Ничто не свернет нас с правильного пути, указанного товарищем Лениным! — сказал он в заключение. — У нас есть все возможности для успешного развития колхозов: плодородная земля, трактора и машины, поддержка со стороны государства.

Только коллективизация может вызволить крестьян из нищеты и кулацкой кабалы…

Короткая и взволнованная речь Прошина нередко прерывалась одобрительными возгласами: «Правильно!» «Долой кулаков и подкулачников», «Смерть бандитам!»

В первых числах июля Прошин покинул пензенскую землю; все имущество семьи уместилось в двух чемоданах.

Уже в его отсутствие выездная сессия Средне-Волжского краевого суда рассмотрела дело по обвинению Никифора Колесникова и Павла Чеботарева, которые вскоре были задержаны, и наиболее активных бандпособников.

Савелий Герасимов был оправдан судом ввиду чистосердечного раскаяния и потому, что лично он в злодеяниях банды не участвовал.

1981—1986 гг.

Пенза

В ОСАЖДЕННОМ ГОРОДЕ

От автора

Легендарная Сталинградская битва отличалась невиданным в истории войн масштабом и высочайшим накалом борьбы. Она завершилась великой победой Вооруженных Сил Советского Союза, положила начало коренному перелому событий не только на советско-германском фронте, но и во второй мировой войне в целом, развеяла в прах мечты фашистов о мировом господстве.

В ожесточенных сражениях на Волге особенно ярко проявились героизм, самопожертвование и стойкость наших воинов, боевое мастерство генералов и офицеров, моральное превосходство, патриотизм и коммунистическая убежденность советских людей.

«Их славная победа, — писал о защитниках Сталинграда президент США Ф. Д. Рузвельт, — остановила волну нашествия и стала поворотным пунктом войны союзных наций против сил агрессии».

О беспримерной битве на Волге написано много книг и в Советском Союзе, и за пределами нашей страны. Мне хотелось дополнить одну малоизвестную страницу ее — показать самоотверженную работу чекистов в осажденном городе.

Как известно, сотрудники органов госбезопасности внесли немалый вклад в обеспечение нашей победы над немецко-фашистскими захватчиками, в том числе и под Сталинградом. Значение их работы достойно оценено в воспоминаниях Маршалов Советского Союза Г. К. Жукова, А. М. Василевского и других наших прославленных полководцев, во многих научных трудах, посвященных этому периоду войны.

Когда в Ставке Верховного Главнокомандования обсуждался вопрос о том, где немцы начнут наступление в летней кампании сорок второго года, органы госбезопасности сообщали в ГКО:

«Главный удар будет нанесен на южном участке с задачей прорваться через Ростов к Сталинграду и на Северный Кавказ, а оттуда по направлению к Каспийскому морю»

(История второй мировой войны, т. 5, с. 112).

Однако «обоснованные данные нашей разведки, — пишет А. М. Василевский, — о подготовке главного удара на юге не были учтены»

(Василевский А. М. Дело всей жизни, с. 167).

Маршал Советского Союза Г. К. Жуков отмечает:

«Наше превосходство над немцами ощущалось и в том, что Советские Вооруженные Силы научились сохранять в глубокой тайне свои намерения, производить в широких масштабах дезинформацию и вводить противника в заблуждение»

(Жуков Г. К. Воспоминания и размышления, т. 2, с. 89).

И далее:

«Оперативные просчеты немцев усугублялись плохой работой их разведки, которая не сумела вскрыть подготовку нами крупнейшего контрнаступления в районе Сталинграда»

(Там же).

В подтверждение выводов маршала можно привести такие факты: в дни Сталинградской битвы чекисты обезвредили около двухсот вражеских агентов, прошедших долговременное обучение в шпионских школах абвера и заброшенных в тыл Красной Армии. Ни одному из этих агентов не удалось собрать и передать своим шефам нужную информацию, сорваны были все их попытки совершить диверсионные акты на объектах промышленности и транспорта.

На территории, временно оккупированной врагом, работали сотни подготовленных чекистами советских патриотов, добывавших ценнейшие сведения о немецких аэродромах, о скоплении вражеских войск, о предателях и пособниках.

Конечно, невозможно показать всю огромную и многогранную работу чекистов, собственно, я и не ставил перед собою такой задачи, а отобрал и показал наиболее характерные примеры задержания и разоблачения шпионов, фамилии их, естественно, изменены, назвал имена лишь немногих чекистов и советских разведчиков. Но эти факты все же дают представление о мужественной и напряженной работе сотрудников органов государственной безопасности, о храбрости и патриотизме советских людей, выполнявших, рискуя жизнью, чекистские задания в тылу немецко-фашистских войск.

Выражаю сердечную благодарность сотрудникам Управления КГБ СССР по Волгоградской области, ветеранам войны, чьи воспоминания помогли мне восстановить деятельность сталинградских чекистов в дни незабываемой исторической битвы, а также членам семьи В. С. Прошина, оказавшим полезную помощь в сборе материалов для этой повести.

I

Воскресенье 23 августа 1942 года было трагическим для города и его защитников. На сравнительно небольшом участке фронта фашисты сосредоточили силы, превосходящие советские войска по количеству орудий и самолетов более чем в два, а по числу танков — в четыре раза. В течение суток они совершили бросок на шестьдесят километров, прорвались к северным окраинам города. Вражеские танки почти вплотную подошли к цехам тракторного завода и беспрерывно обстреливали их.

62-я армия, действовавшая севернее города, была отрезана от других частей Юго-Восточного фронта, оборонявших Сталинград.

Начальник областного управления НКВД, тридцатитрехлетний комиссар государственной безопасности третьего ранга Александр Иванович Воронин, в тот день с утра находился на командном пункте городского комитета обороны, размещавшемся в убежище Комсомольского сада. Он вызвал на КП своего заместителя капитана госбезопасности^[2] Прошина Василия Степановича, чтобы передать важные и срочные указания.

Вяло пожав руку Прошина, начальник управления заговорил усталым голосом:

— Немцы вышли к тракторному заводу. Есть опасения захвата центральной части города… Вы слушаете меня? — спросил Воронин, когда Василий Степанович на секунду прикрыл глаза.

— Да, конечно, Александр Иванович, слушаю и думаю. Вчера мне звонил начальник Городищенского районного отделения, просил разрешения на эвакуацию. Я отругал его и обозвал паникером…

— Вчера было одно, а сегодня — другое, — сказал Воронин, догадываясь о смятении в душе своего заместителя. — Сейчас же пригласите начальников всех подразделений, организуйте эвакуацию арестованных и всего оперативного хозяйства управления. Все вывезти за Волгу, пока в Красную Слободу.

— Я вас понял.

— Действуйте! Через каждые два часа докладывайте мне по телефону.

Прошин вышел из полумрака убежища, яркое солнце ослепило его. Стоял знойный летний день; откуда-то издалека доносились орудийные залпы, спешили озабоченные люди; не хотелось верить, что враг уже переступил городскую черту.

Когда в кабинете собрались вызванные товарищи, Василий Степанович окинул взглядом собравшихся.

— Ганин Геннадий Яковлевич не возвратился? Кто за него? — спросил он, ни к кому не обращаясь: знал, что капитан госбезопасности Ганин выехал в командировку в Астраханский окружной отдел.

— Я, — поднялся чернявый, цыганистого вида лейтенант госбезопасности Наумов Николай Ильич, исполнявший в отсутствие начальника отдела его обязанности.

— Хорошо, садитесь… Товарищи, враг прорвался к Волге в районе поселков Латошинка, Рынок и Акатовка. Немцы — возле цехов тракторного завода…

Это тревожное известие прозвучало будто гром среди ясного неба. Чекисты опустили головы, словно чувствовали виноватыми себя в случившемся, и стыдились смотреть в глаза друг другу.

Прошин переждал минуту, пока люди оправились от растерянности, вызванной неожиданным сообщением.

— Надо немедленно организовать эвакуацию арестованных и задержанных, оперативного хозяйства. Руководителям хозяйственного и транспортного подразделений обеспечить переправку людей и дел за Волгу.

Далее он говорил о том, что личный состав управления переводится на казарменное положение, что необходимо обеспечить всех сотрудников автоматами и винтовками и ждать дальнейших указаний. Начальники подразделений должны разъяснить своим подчиненным обстановку, предупредить о недопустимости паники и о том, чтобы каждый оперативный работник был готов к бою.

— Вопросы есть ко мне?

— Василий Степанович, куда будем вывозить хозяйство? Место определено? — спросил Борис Константинович Поль, начальник отдела, высокий и стройный блондин.

— Пока в Красную Слободу, там подготовлены помещения. Еще вопросы? Нет — приступайте к делу.

Началась лихорадочная работа: освобождались сейфы, шкафы и столы, мешки и ящики сносились в подвальное помещение; освобождались тюремные камеры, где содержались гитлеровские агенты, бывшие казачьи заправилы, с нетерпением ждавшие прихода «освободителей», мародеры, дезертиры и паникеры — те, на кого фашисты полагались как на пятую колонну.

В пять часов восемнадцать минут пополудни гитлеровцы начали массированную бомбежку города, рассчитывая сломить волю его защитников и вызвать панику среди жителей.

Самолеты с черными крестами на крыльях и свастикой на хвостовом оперении волна за волной накатывались на город, сбрасывая тысячи фугасных, осколочных и зажигательных бомб.

Подсчитано: в тот день фашисты совершили свыше двух тысяч самолето-вылетов; были убиты и ранены тысячи жителей города!

Над Волгой клубились облака едкого дыма, местами высоко подымались кроваво-красные языки пламени. Горячий пепел бешено кружился над горящим Сталинградом и, остывая, толстым серым слоем оседал на волжские острова, на деревья, на головы и плечи людей, на лица мертвых.

Из пробитых осколками хранилищ вытекала нефть, и по реке медленно плыли огненные круги, пылали переправы и речные суда; казалось, что Волга от Мамаева кургана до острова Голодного горит черным пламенем.

Час смертельной опасности, о котором все думали, к которому готовились, наступил неожиданно, во всяком случае быстрее, чем ожидали.

Около полуночи Прошин поднялся на третий этаж. В одном из кабинетов он застал лейтенанта госбезопасности Шадрина Константина Якуповича и еще кого-то из оперативных работников.

— Как дела? — спросил Василий Степанович, осматривая мешки с документами.

— Часам к трем закончим, — доложил Шадрин.

В это время, должно быть, недалеко от управления взорвалась большая бомба, воздушная волна выбила оконные рамы, дверь распахнулась настежь, здание заскрипело, как при землетрясении, на потолке и стенах образовались трещины…

Ночь с 23 на 24 августа Прошин провел в управлении. Утром бомбежка усилилась. Бомбы падали вблизи административного здания, все понимали, что оно может быть разрушено в любую минуту.

Василий Степанович и Поль (до июня сорок второго года Прошин был начальником отдела, а Борис Константинович его заместителем, и с той поры Прошин относился к Полю с нескрываемым уважением) решили обойти здание, чтобы лично убедиться в том, что все оперативное хозяйство вывезено, что сейфы, столы и шкафы пусты. На втором этаже они застали группу оперативных работников, заканчивавших оформление документов.

Вдруг на улице напротив управления взорвалась мощная бомба, а затем вторая во дворе. В комнату влетел большой осколок, выворотивший глыбу из кирпичной стены, с потолка посыпалась штукатурка.

Прошина сбило с ног и стукнуло головой о стенку. На короткое время он потерял сознание, кто-то помог ему подняться, голова сильно болела. Василий Степанович вспомнил: такая же боль была в голове после контузии двадцатого года, когда белополяки пустили под откос наш воинский эшелон.

Прошин и Поль собрали разбросанные взрывной волной документы, и Василий Степанович распорядился немедленно покинуть помещение, перейти в убежище, оборудованное под гаражом.

Телефонная связь была нарушена, и Прошин, воспользовавшись малым затишьем, поехал на командный пункт, чтобы доложить Воронину об окончании эвакуации.

Августовскийпрорыв немцев на узком участке фронта, их шестидесятикилометровый бросок к городу создали ситуацию, которую трудно было предвидеть. Но даже в таких тяжелейших условиях чекисты в считанные часы, без потерь вывезли арестованных и спасли документы.

Конечно, без большой подготовительной работы столь быстрая и успешная эвакуация была бы невозможна. Эти рассуждения смягчали душевную боль, оправдывали Прошина перед самим собою.

II

Минувшие сутки были переломными в жизни чекистского коллектива. Они внесли такие изменения, какие в обычное время, в нормальной мирной обстановке, не совершаются и за десятилетия.

Одни сутки поломали судьбы людей, изменили привычные условия их личной жизни: жены и дети были вывезены за Волгу, расселены где и как попало; те, кто остался в порушенном людском муравейнике осажденного города, спали урывками в штольнях, наскоро отрытых в обрывистом речном берегу, ели когда придется, всухомятку, на скорую руку.

Задачи, стоявшие перед небольшим коллективом, тоже возросли и усложнились: возникла необходимость встречаться с фашистами в открытом бою, к которому большинство сотрудников было мало подготовлено: оперативная работа требовала специальной, а не военной подготовки.

В начале войны из личного состава управления был сформирован истребительный батальон, командиром которого был назначен старший лейтенант госбезопасности Борис Константинович Поль. В отличие от других он во время службы в Красной Армии сдал экзамен на командира взвода артиллерии; находясь на сверхсрочной, закончил кратковременные курсы в Сумском артиллерийском училище и получил армейское звание лейтенанта. Были назначены командиры рот из наиболее подготовленных оперативных работников, началась учеба: изучали оружие и тактику индивидуального боя.

Когда разыгрывали операцию по обороне Мамаева кургана, наверное, серьезно никто не верил в то, что на самом деле придется так вот защищать родной город: линия фронта к лету сорок второго года еще проходила через Таганрог, Харьков и Белгород.

Однако обострение оперативной обстановки отвлекало внимание чекистов от боевой подготовки: нужно было выезжать в районы области, куда забрасывались немецко-фашистские парашютисты, решительно пресекать другие враждебные проявления.

Но короткая школа истребительного батальона была полезной: сотрудники научились владеть не только пистолетом, но и пулеметом и автоматом, вести бой на улицах города, преодолевать открытые пространства, используя малейшие складки местности и укрытия.

25 августа командир 10-й дивизии войск НКВД полковник Сараев Александр Андреевич, недели за две до этого назначенный начальником Сталинградского гарнизона, подписал приказ номер один, которым город был объявлен на осадном положении. Приказывалось: командирам частей, коменданту гарнизона и начальнику областной милиции принять строгие меры к сохранению в городе строжайшего порядка и дисциплины как среди гражданского населения, так и в воинских частях; всемерно охранять личную безопасность населения города, государственную собственность и имущество граждан; лиц, занимающихся мародерством и грабежами, расстреливать на месте преступления без суда и следствия. Всех прочих злостных нарушителей общественного порядка и безопасности в городе немедленно предавать суду военного трибунала. Этого требовали суровые условия войны.

Весь личный состав управления в тот же день перешел в штольни. Еще в июне комиссар Воронин отдал приказ отрыть штольни в крутом волжском берегу, оборудовав их под жилье и служебные помещения. Выбор места для штолен был удачным: над ними был слой земли не менее десяти метров, который служил надежной защитой даже от прямого попадания бомб и артиллерийских снарядов.

Непредвиденно быстрое продвижение немецких войск лишило возможности закончить сооружение и оборудование штолен. Были отрыты две штольни на глубину до двадцати пяти метров каждая, полы покрыты плохо отструганными досками, грунт на потолке и стенах был слабо укреплен, осыпался, местами просачивалась и капала вода.

Чекисты выполняли свои основные обязанности: выявляли и задерживали немецких лазутчиков, организовывали работу в тылу врага, проводили минирование самых важных заводов и баз, чтобы взорвать их в случае возникновения угрозы захвата фашистами. Но советское командование верило: город не будет сдан врагу, и ни один из намеченных объектов не был взорван.

Кроме того, сотрудники НКВД и милиции круглосуточно патрулировали по улицам осажденного города, задерживали шпионов, мародеров и дезертиров.

Постепенно штольни обживались: вход в них был закрыт крепкими деревянными воротами, защищавшими от взрывных волн, появились рабочие столы и стулья, нары… В одном из ближайших домов была открыта столовая.

Кое-кто из сотрудников предпочитал оставаться в привычном укрытии — в крепких подвалах разрушенного здания управления.

Однажды Прошин увидел Наумова и еще двух оперработников, появившихся в штольне через несколько минут после бомбежки. Он тут же пригласил их.

— Николай Ильич, где вы были во время бомбежки? — спросил Прошин, сжимая руками болевшую голову.

— Мы были в подвале управления.

— Кто вам позволил нарушать указания начальника управления? — взорвался Прошин. — В момент бомбежки вы обязаны укрываться на КП.

— Василий Степанович, там вполне надежно, — отговаривался Наумов.

— Я спрашиваю, почему вы нарушаете приказ? — требовательно допытывался Прошин.

— Виноват. У меня хронический бронхит, я не могу в штольне, здесь сыро, не хватает воздуха…

Прошин задумался на секунду и вдруг быстро поднялся.

— Пойдем, покажешь, где вы укрывались.

Вместе с Наумовым он прошел в подвальное помещение УНКВД, осмотрел место и, должно быть, остался доволен.

— Ладно. Без нужды не рискуйте жизнью.

— Слушаюсь, товарищ капитан, — отрапортовал Наумов.

Прошин уважал подвижного и смекалистого лейтенанта, нередко посылал его на самые ответственные и опасные задания.

В начале августа создалось тревожное положение в Калачевском районе. Считанные километры отделяли районный центр, город Калач-на-Дону, от линии фронта, и вдруг исчезла связь с райотделом НКВД, руководство управления было серьезно обеспокоено этим.

6 августа на рассвете Василий Степанович вызвал Наумова; тот, войдя, доложился по всей форме. Рядом с Прошиным на диване сидел начальник войск НКВД по охране тыла Сталинградского фронта генерал-майор Рогатин.

— Товарищ лейтенант, — начал официально Прошин, обычно он обращался к Наумову на «ты», по имени и отчеству. — Есть мнение направить вас с группой автоматчиков в прифронтовую полосу.

— Я готов, товарищ капитан!

— Вот и хорошо. В ваше распоряжение выделяется тридцать автоматчиков и противотанковое ружье с прислугой. Так, товарищ генерал?

— Да, я думаю, этого будет достаточно, — подтвердил Рогатин.

— На грузовой машине поедете в район города Калач, — продолжал Прошин. — Перед вами ставятся задачи, — Василий Степанович раскрыл папку, взял документ. Это были заранее подготовленные наметки плана поездки. — Прежде всего надо установить местонахождение партийно-советского аппарата и райотдела НКВД, выяснить причины потери связи с управлением и по возможности наладить ее. Далее, уточнить дислокацию немецких войск в Калачевском секторе, изучить обстановку там. Как можно точнее определить размещение войск противника. Если потребуется, разведать боем. У вас есть замечания, товарищ генерал?

— Я хочу только подчеркнуть — нужно максимально полно собрать данные о численности немецко-фашистских войск в районе Калача.

— Задание понятно? — спросил Прошин.

— Так точно! — отрапортовал Наумов, которому в то время казалось, что любое задание ему по плечу.

Прошин тут же передал Николаю Ильичу командировочное удостоверение, подписанное генерал-майором Рогатиным и начальником Особого отдела Сталинградского фронта. В удостоверении, в частности, говорилось:

«Предъявитель сего Наумов Николай Ильич — лейтенант госбезопасности, командируется в Калачевский район Сталинградской области для выполнения специальных заданий.

Всем военным организациям и органам НКВД оказывать товарищу Наумову содействие в выполнении возложенных на него обязанностей».

— Это очень важное задание, и его надо обязательно выполнить, — сказал Прошин, поднялся, подошел к Наумову и, положа руку на его плечо, продолжал: — Разведку веди разумно, не горячись, не теряй головы. В бой вступай только в крайнем случае, когда без этого не обойтись. — И уже совсем по-отечески добавил: — Знаю, ты сегодня еще не спал. Вернешься — поспишь часов семь, это я тебе гарантирую. А сейчас надо спешить…

— Хорошо! — проговорил Наумов, взволнованный заботой о нем заместителя начальника управления, голос его дрогнул.

Когда лейтенант вышел, Рогатин похвалил бесстрашие и безоговорочную готовность Наумова выполнить опасное поручение…

«Всего двадцать дней прошло с той поры, а как все изменилось!» — думал Василий Степанович; проводив генерала, он прилег на топчан, сколоченный из досок и покрытый шинельным сукном: нестерпимо разболелась голова.

Проходящие мимо сотрудники разговаривали шепотом, боясь потревожить: знали, что его мучают приступы головной боли, являющейся следствием давней и, наверное, новой контузий. Они относились к Прошину с большим уважением, ценя его выносливость.

III

Весною тридцать четвертого года Василий Степанович Прошин был направлен в Саратов в распоряжение полномочного представительства ОГПУ по Нижне-Волжскому краю, которое вскоре было переименовано в управление НКВД.

Служба на Северном Урале, куда он был переведен из Пензы, оказалась недолгой: врачи настойчиво рекомендовали сменить климатические условия. Однако Поволжье не только не облегчило хроническую болезнь, вызванную тяжелой контузией, но, напротив, вначале обострило ее: через несколько дней по приезде в Саратов Прошина парализовало. На какое-то время он лишился речи, руки и ноги не двигались, сковало позвоночник. К счастью, болезнь все-таки отступила; врачи советовали перейти на другую, более спокойную, работу, однако Василий Степанович решительно воспротивился, и руководство управления пошло навстречу, его оставили на чекистской службе.

В течение шести предвоенных лет — так случилось — Прошин работал почти во всех основных оперативных подразделениях политического представительства ОГПУ по Нижне-Волжскому краю и Сталинградского управления НКВД, образованного вместе с областью в декабре тридцать шестого года.

Объективность и справедливость, добросовестность и неукоснительное соблюдение закона — вот принципы, которым всегда и неизменно следовал Прошин.

Осенью сорок первого года начальник районного отделения НКВД одного из юго-западных районов области сообщил, что в районе существует антисоветская группа, созданная и руководимая бывшим белоказачьим есаулом Буровым. Эти сведения, как указывалось в докладной записке, стали известны из заявлений трех граждан — односельчан, которые писали: Буров и его единомышленники систематически проводят сборища, готовятся хлебом с солью встретить немецко-фашистских захватчиков, оказать им помощь вплоть до организации вооруженного выступления против Советской власти.

Василий Степанович тогда вызвал к себе лейтенанта госбезопасности Шадрина.

— Садись, Константин Якупович, — пригласил он, кивнув в сторону глубокого кожаного кресла, стоящего возле приставного столика. Шадрин сел, приготовился слушать.

— На, почитай! — Прошин протянул ему докладную записку начальника райотделения. Пока тот читал, Василий Степанович всматривался в его лицо, пытаясь понять, какое впечатление производит на Шадрина документ. — Ну как?

— Интересно! Молодец! — похвалил Шадрин, назвав фамилию молодого начальника районного отделения.

— А я три раза прочитал и, понимаешь, не верю. Меня что-то настораживает. Во-первых, заявления граждан, на удивление, похожи, словно под диктовку написаны. Во-вторых, факты преступной деятельности, приписываемые Бурову и другим участникам группы, примитивны. У меня закрадывается догадка, что они сочинены не очень грамотными людьми, с бедной фантазией.

— Возможно, так, — согласился Константин Якупович, — я как-то сразу не обратил внимание на это, наверное, потому что старался оценить опасность вражеских действий.

— Я думаю так. Поезжай на место и досконально разберись в материалах на группу Бурова. Обстоятельно побеседуй с заявителями, исключив возможность их сговора, изучи характер взаимоотношений заявителей с Буровым и его единомышленниками: нет ли здесь оговора. Словом, чего я учу тебя, на месте сориентируешься. Если факт существования группы подтвердится, звони — подъеду.

Василий Степанович встретил войну в должности начальника отдела, ему не было еще и сорока, а его боевой чекистский стаж составлял больше двадцати лет. Из руководящих работников управления Прошин был, наверное, самым опытным чекистом.

Начальник управления Воронин до тридцать девятого года был секретарем цеховой парторганизации на Горьковском автозаводе и после краткосрочных курсов назначен на этот ответственный пост; не зная на личном опыте низовой оперативной работы, Александр Иванович не стеснялся советоваться с Прошиным и другими своими заместителями, считался с их мнением.

Начальники подразделений и оперативные работники тоже знали об этом и старались попасть на доклад именно к Василию Степановичу: от него всегда получишь полезные советы и указания.

Однако сам Прошин никогда не злоупотреблял своим положением в коллективе, не переступал определенной грани. Все принципиальные вопросы, даже в тех случаях, когда не было сомнений в правильности принимаемых решений, он обычно согласовывал с начальником управления. Разумеется, когда требовалось принять неотложные меры, Прошин давал четкие и конкретные указания, впоследствии докладывая о них комиссару Воронину.

Лейтенант госбезопасности Шадрин возвратился из района вместе с молодым начальником районного отделения, который не соглашался с выводами представителя управления. Они вместе зашли к Прошину.

— Ну, кто из вас начнет? — спросил Прошин, когда Шадрин и сержант уселись и разложили бумаги.

Начал Шадрин. Он доложил: никакой антисоветской группы нет, Буров и его односельчане, связанные между собою родственными и дружественными отношениями, встречаются по праздничным дням, выпивают, иногда ведут политически вредные разговоры.

— Один из заявителей пишет, — продолжал Шадрин, — что он в первых числах октября был в доме Бурова, который будто бы инструктировал своих единомышленников, как им действовать в случае приближения немцев к району. Между тем точно установлено, что заявитель в те дни находился на дорожном строительстве и не мог быть у Бурова. Есть все основания утверждать: заявители сводят личные счеты с Буровым и его друзьями.

Шадрин замолчал, закрыл коричневую папку и посмотрел на сержанта.

— К сожалению, сотрудники райотделения не только не вникли в содержание заявлений, но от себя добавили: «обобщили», «заострили». Получилась искаженная картина, — заключил он.

— Объясните, почему так случилось? — строго спросил Прошин, обращаясь к сержанту. Тот хотел подняться, Василий Степанович показал жестом, чтобы он сидел.

— Конечно, не все подтвердилось. Но ведь собираются, ведут нездоровые разговоры, — пытался оправдаться начальник районного отделения.

— Собираются? Допустим! — возразил Прошин. — Но на каком основании вы обвиняете людей в тяжком преступлении? Живые же люди, семьи у них… Понимаете ли вы, что бросить тень на честного человека — совершенно недопустимо для чекиста. Это позор, преступление!

— Товарищ капитан, но ведь, если даже отбросить заявление, о котором говорил лейтенант Шадрин, что-то остается.

— Что-то? Нам нужны доказательства вины, а их нет! — Прошин подошел к сержанту, тот поднялся. — В печь! Все — немедленно в печь! Вы слышите? — воскликнул он, теперь уже обращаясь то к Шадрину, то к сержанту.

— Василий Степанович, может, еще проверить, — робко проговорил Шадрин.

— Вы что — себе не верите? Чего проверять, если дело возникло на липе? Прекратить проверку и немедленно сжечь все материалы! — повторил он.

— А вам, молодой человек, не место на оперативной работе. Здесь нужны честные люди, а вам после этого нельзя доверять!

— Товарищ капитан, — сержант хотел что-то сказать в свое оправдание.

— Никаких оправданий не хочу слышать! Я доложу начальнику управления и поставлю вопрос о вашем увольнении, сержант. Идите!

Прошин был требователен и резок в отношении недобросовестных работников. Те из подчиненных, которые не хотели или были не способны глубоко разбираться в его сложной натуре, называли его суровым и жестоким. Другие же, — такие, как Поль и Ганин, — напротив, правильно оценивали бескомпромиссную требовательность Василия Степановича, считали, что без нее нельзя обойтись в сложившихся неимоверно трудных условиях. Вместе с тем они замечали и отеческую заботу своего начальника, которая открыто проявлялась нечасто и, может быть, скупо, но именно она выражала суть его характера, и поэтому они прощали Василию Степановичу излишнюю резкость.

И Василий Степанович ценил умных помощников, приближал их к себе, зато совершенно не терпел тех, кто ленится думать, и был беспощаден к ним. Они-то и говорили о жестокости Прошина, для него, мол, оперативный работник — это автомат, который можно выбросить на свалку, как только он перестанет действовать.

Вскоре сержант действительно был уволен из органов НКВД и передан на учет в райвоенкомат.

Прошину хорошо запомнился этот случай; где-то в глубине души у него оставались сомнения: не погорячился ли, не поспешил ли уничтожить материалы. Успокоился лишь через полгода, когда узнал, что Буров — человек непризывного возраста — добровольно пошел на службу в Красную Армию, в боях с фашистами проявил отвагу и награжден орденом Красной Звезды.

IV

Едва боль утихла, Прошин поднялся, разыскал начальника отдела Коненкова Никандра Ивановича и попросил доложить обстановку на военных предприятиях Кировского района: как идет эвакуация рабочих и оборудования, значительны ли разрушения, какие цехи могут выпускать продукцию, состояние охраны, борьба с пожарами и хищениями.

Несколько часов тому назад ему позвонил Александр Иванович Воронин и предложил подготовить докладную записку по этому вопросу для городского комитета обороны.

Никандр Иванович доложил полные данные по всем оборонным заводам. Прошин оставил материалы у себя, еще раз перечитал их при тусклом свете карманного фонаря и приступил к составлению документа. Выдержка из докладной записки отчетливо показывает сложившееся к тому времени положение.

«Завод N. Заводские корпуса пострадали незначительно. Эвакуация основного оборудования закончена: четыре эшелона отправлены в июле в Кемерово, Дзержинск и Молотов, пятый эшелон следовал в Куйбышевскую область, попал под бомбежку, и часть оборудования погибла. Всего вывезено: две кислородные установки, двести пятьдесят две единицы станков и прессов; тридцать восемь станков переданы походным армейским мастерским. На баржи погружено сто пятьдесят станков и прессов; на тех же баржах находится пятьсот рабочих и членов их семей; они в течение десяти дней ждут отправки. Руководство завода просило командование пятьдесят седьмой и шестьдесят четвертой армий выделить буксирные пароходы, но получило отказ: из-за больших воинских перевозок удовлетворить просьбу не представляется возможным.

Нижне-Волжское пароходство обещало выделить буксиры, но до сих пор не выполняет своего обещания, чем ставит под угрозу жизнь многих людей.

Рабочие и их семьи находятся в исключительно плохих условиях, это может вызвать массовые заболевания.

Сто двадцать семь единиц станочно-прессового оборудования погружено на платформы, восемьдесят единиц демонтировано и находится в цехах; тридцать пять вагонов с электроматериалами, а также цветными металлами отправлены по железной дороге через Ленинск; часть вывезена за Волгу, куда выехали директор завода и группа специалистов.

На заводе остались двести семьдесят девять рабочих, служащих и работников пожарной охраны. Они изготовляют печи, ремонтируют танки и автомашины для воинских частей, восстанавливают забор вокруг завода…»

Столь же подробной была информация и по другим предприятиям. Только продукция, выпускаемая цехами заводов и фабрик, была иной; назывались сотни тонн хлеба, горчичного масла и мыла, десятки тысяч баллонов и бутылок зажигательной жидкости и дымообразующей смеси, сотни тысяч мин, валенки, фуфайки, шапки и рукавицы; возвращенные в строй танки и повозки, окопные печи и дезокамеры — всего не перечислить.

Вечером начальник управления Воронин появился в штольне, одобрил докладную записку и обещал немедленно передать ее председателю городского комитета обороны, первому секретарю обкома партии Алексею Семеновичу Чуянову.

Однако в тот момент Воронин был обеспокоен другим: 25 августа в сторону Камышина отправились большие волжские суда «Михаил Калинин», «Память Парижской коммуны» и «Иосиф Сталин», они вывозили детей, женщин и стариков из осажденного города. «Михаил Калинин» и «Память Парижской коммуны» под прикрытием тумана и дымовой завесы благополучно миновали опасный, обстреливаемый немцами участок, напротив Акатовки, а теплоход «Иосиф Сталин», на котором находилось тысяча двести человек, в числе их семьи сотрудников НКВД, попал под вражескую бомбежку и вынужден был причалить к левому берегу Волги. Над жизнью женщин и детей нависла смертельная опасность.

События эти развивались печально. Ночью пассажиры были высажены на берег, напротив завода «Красный Октябрь», не исключалась повторная бомбежка парохода. К вечеру 26 августа люди снова заняли свои места на пароходе, и тот тронулся вверх по Волге. Поздней ночью немцы навесили осветительные ракеты и, обнаружив пароход, открыли по нему шквальный огонь из орудий и минометов; были повреждены рулевое управление и машинное отделение. Неуправляемый пароход через несколько минут сел на мель. Фашисты били прямой наводкой, пароход загорелся.

Разыгралась страшная трагедия: люди снимали с себя одежду и под градом пуль пытались тушить пожар. Обезумевшие матери в темноте метались по палубе в поисках потерянных детей; прыгали вместе с детьми в воду и тонули; некоторые, спасаясь от пуль и ожогов, спустились в трюм и там погибли под обломками рухнувших перекрытий.

К утру пароход догорел, остатки его отнесло течением; горстка чудом спасшихся людей — чуть более ста семидесяти человек — ждала своей участи. Фашисты открыли по ним пулеметный огонь.

Женщины озябшими руками, ломая ногти, рыли в сыром песке ямы, которые тут же наполнялись водой. В таких немыслимых условиях оказались голодные и промокшие люди.

Начальник управления, находившийся в кабинете секретаря обкома партии, вызвал туда начальника отдела старшего лейтенанта госбезопасности Ивана Тимофеевича Петракова. Тот, войдя в огромный кабинет, неторопливо, привычной для него матросской походкой, приблизился к столу, за которым сидел Воронин — член городского комитета обороны.

Александр Иванович рассказал Петракову о случившемся и приказал срочно организовать спасение оставшихся на отмели людей; тут же вручил записку на имя командующего Волжской военной флотилией контр-адмирала Рогачева, просил выделить в распоряжение Ивана Тимофеевича два бронекатера.

Петраков и младший лейтенант госбезопасности Грошев в поисках контр-адмирала почти всю ночь бороздили Волгу на моторке, но встреча с командующим флотилией не принесла радости: Рогачев заявил, что все катера участвуют в боевых действиях и тралении — обезвреживании вражеских мин, ни один из них нельзя вывести из сражения. Тогда Петраков и Грошев решили действовать по своему усмотрению.

Часов в пять утра они на моторке двинулись вверх по Волге. В устье реки Ахтубы немцы обнаружили лодку и открыли по ней огонь; Иван Тимофеевич — опытный речник — и его помощник успели укрыться за косой.

— Что же нам делать, — проговорил Петраков, обдумывая создавшееся положение. Но Грошев понял эти слова как обращение к нему.

— Надо попытаться проскочить: другого выхода у нас нет, — сказал он.

— Это не выход, а верная гибель. Немцы занимают высокий правый берег, они сразу же заметят нас и расстреляют.

— Что же делать? — теперь уже спросил Грошев.

— Оставить лодку в укрытии и идти пешком. Пошли!

На лесной тропе они встретили сотрудника управления сержанта госбезопасности Сердюкова Валентина Александровича, который по поручению начальника отдела Ганина изучал обстановку. Он сказал, что знает островок, где укрываются женщины и дети, спасшиеся с парохода «Иосиф Сталин».

Около десяти часов утра они втроем добрались до острова. Невдалеке располагались бойцы железнодорожного батальона. Петраков доложил обстановку командиру батальона, тот обещал оказать помощь в спасении людей; Иван Тимофеевич подозвал Сердюкова:

— Валентин Александрович, вон за той косой в кустах укрыта наша моторная лодка. Попробуйте прорваться на ней на командный пункт… Знаю, что это связано с большим риском, — заметил Петраков, всматриваясь в красивое, чистое лицо сержанта.

— Прорвусь! — заверил Сердюков.

— Доложи начальнику управления обстановку и от моего имени попроси послать к переправе автомашины. Можно через Среднюю Ахтубу.

— Слушаюсь.

— Да не забудь передать, чтобы захватили продукты и лекарства: люди больные и голодные.

Пожелав удачи Сердюкову, Иван Тимофеевич стал в бинокль осматривать остров и подходы к нему. Безымянный островок (проще — отмель) находился метрах в ста от правого берега севернее Латошинки; длина его не больше шестидесяти метров, ширина — меньше двадцати. Ни деревца, ни кустика. На крутом берегу отчетливо просматривались две пушки и два пулемета. Немцы знали, что на отмели — беззащитные женщины и дети, тем не менее время от времени открывали огонь по ним.

Петраков принял такое решение: операцию по снятию людей с острова провести вечером, пока не взойдет луна.

Подготовили несколько лодок, на них посадили самых смелых бойцов железнодорожного батальона. Одновременно Иван Тимофеевич договорился с командиром зенитного орудия, располагавшегося на левом берегу Волги, чтобы в случае необходимости зенитчики открыли огонь по обнаженным точкам врага.

С наступлением темноты на реке обозначился редкий пунктир лодок, вскоре они пропали из виду. Время тянулось мучительно медленно, нервы были напряжены до предела.

Наконец появляются лодки: одна, вторая, третья… Бойцы на руках выносят детей и раненых. Даже дети, словно сознавая опасность, молчат. Лишь в самом конце операции заплакал ребенок. Его слабый вскрик был услышан на правом берегу. Немцы сбросили осветительные ракеты и открыли огонь по острову, но поздно: там, как считали в те минуты, уже никого не было, только мертвые, захороненные в сыром песке.

Красноармейцы железнодорожного батальона поделились своими запасами: наварили большой котел манной каши, раздали по кусочку хлеба, по кружке сладкого чаю. Раненым оказали нужную помощь и уложили в палатках.

Часов с пяти утра подошли автомашины, посланные начальником управления. Значит, сержант Сердюков прорвался через заградительный огонь фашистов и выполнил поручение.

Шестьдесят четыре человека — это были женщины и дети, отнятые у смерти, — были доставлены в Среднюю Ахтубу, а потом в Ленинск.

В полдень Петраков доложил начальнику управления о спасении людей. Во время этого доклада присутствовал Прошин, а вечером Василию Степановичу сообщили, что на острове еще есть люди, которые, надо полагать, в темноте не были обнаружены.

По его заданию младший лейтенант госбезопасности Агапов и два бойца ночью на лодках незаметно подошли к острову и успешно вывезли оттуда еще восемь человек.

Прошин не готовил рейс парохода «Иосиф Сталин», но тяжело переживал гибель его пассажиров.

Конечно, трудно было рассчитывать на то, что огромному белоснежному пароходу удастся прорваться под дулами вражеских орудий. Теперь легко рассуждать об этом, думал он. Но те, кто планировал эту экспедицию, наверное, надеялись на успешный исход дела, — другим пароходам удалось же прорваться, — а может быть, просто не видели или не имели иных возможностей для того, чтобы вывезти женщин и детей из осажденного города, где их ждала почти неминуемая гибель.

V

5 апреля сорок второго года «Фюрер и верховный главнокомандующий вооруженными силами» подписал директиву за номером сорок один; в ней определялись задачи летней кампании, в частности указывалось:

«…в первую очередь все имеющиеся в распоряжении силы должны быть сосредоточены для проведения главной операции на южном участке с целью уничтожения противника западнее Дона, чтобы затем захватить нефтеносные районы на Кавказе и перейти через Кавказский хребет».

Директива была отпечатана в четырнадцати экземплярах и имела гриф:

«Сов. секретно. Только для командования. Передавать только через офицера».

Несмотря на строгие предупреждения и ограничения, советским разведчикам, действовавшим в тылу врага, удалось получить довольно полную информацию о планах гитлеровского командования на предстоящее лето. В чекистском документе, направленном в Государственный Комитет Обороны, говорилось: главный удар будет нанесен на южном участке, с задачей прорваться через Ростов к Сталинграду и на Северный Кавказ, а оттуда по направлению к Каспийскому морю. Этим путем немцы надеются достигнуть источников кавказской нефти.

Но Ставка и Генеральный штаб по-прежнему считали, что главный удар будет нанесен на московском направлении. Это можно было понять: на расстоянии чуть более ста пятидесяти километров от Москвы стояла самая сильная группировка фашистской армии численностью в семьдесят дивизий.

В какой-то мере противнику удалось ввести в заблуждение советское командование. В конце мая фельдмаршал Клюге подписал «Приказ о наступлении на Москву». Этим приказом был объявлен план фиктивной операции «Кремль». Группе армии «Центр» предписывалось:

«Разгромить вражеские войска, находящиеся в районе западнее и южнее столицы противника, прочно овладеть территорией вокруг Москвы, окружив город, и тем самым лишить противника возможности оперативного использования этого района…»

Этот план, конечно же, стал известен нашему Генеральному штабу.

К началу июля истинные оперативные планы фашистов стали ясны, и советское командование приняло экстренные меры к усилению войск, действовавших на Сталинградском направлении.

Однако к началу сражения за Сталинград, которое принято считать с 17 июля, немецко-фашистские захватчики имели превосходство в танках в два раза, а в самолетах — более чем в три с половиной раза: против семисот сорока танков противника советские войска имели триста шестьдесят; против одной тысячи двухсот самолетов — лишь триста тридцать семь.

Используя преимущество в боевой технике, немцы пытались окружить наши войска, ведущие оборонительные бои в излучине Дона, выйти к городу Калач и развернуть стремительное наступление на Сталинград.

Лейтенант госбезопасности Наумов, сержант госбезопасности Сердюков с отрядом в тридцать человек прибыли к Калачу, когда там только что закончилась бомбардировка. Чекисты оценили обстановку и, соблюдая меры предосторожности, въехали в город.

Начальник районного отделения НКВД лейтенант госбезопасности Андреев с радостью и удивлением встретил Наумова и его товарищей.

— Спасибо, Николай Ильич! — благодарил он. — Я вовсе замотался.

— Почему не докладываешь руководству управления? — строго спросил Наумов: Василий Степанович приказал ему немедленно установить связь районного аппарата с управлением НКВД.

— Ты разве не видишь, какой ад здесь? Нынче шесть раз бомбили — все разбито…

— Эвакуация закончена?

— Час назад. На двух машинах отправил людей и дела.

— Немцы далеко от вас?

— Километрах в десяти-пятнадцати.

— Какое положение в городе?

— Положение — хуже некуда: пожары, в город везут раненых с фронта. А где их размещать? Медперсонала не хватает…

— Поехали к коменданту города! — потребовал Наумов. — Там решим.

Комендатура, размещавшаяся в здании райвоенкомата, была забита людьми, тут были отставшие от частей красноармейцы, женщины, горожане; все они что-то требовали, что-то просили, плакали. Пожилой майор не успевал отвечать на вопросы и мало кому оказывал помощь: чувствовались неразбериха и растерянность.

— Вы чего хотите, капитан? — спросил комендант, видимо приняв одетого в полевую форму Наумова за армейского офицера. Николай Ильич предъявил мандат.

Работники военной комендатуры и чекисты группы Наумова с трудом набрали в разбитом городе восемь грузовых автомашин с водителями, погрузили и отправили в тыл около полутораста раненых; навели порядок на переправе, организовав беспрепятственное прохождение транспортов с вооружением к фронту; наладили комендантское патрулирование по городу.

Недалеко от переправы через Дон группа Наумова несколько раз попадала под артиллерийский обстрел и бомбежки.

Бойцы из полка НКВД искали случая ввязаться в драку с немцами, но Николай Ильич, помня предупреждение Прошина об осторожности, сдерживал их патриотический порыв.

Как-то он вернулся из военной комендатуры на пункт, где отдыхали бойцы, и застал такую картину: красноармейцы точили кортики-штыки от полуавтоматов.

— Это что такое? — спросил Наумов.

— Точим ножи, пригодятся в бою с фашистами.

— Нет, товарищи, боя не будет, у нас другая задача — разведать обстановку и возвратиться в Сталинград.

— Выходит, зря потратили время. Стыдно будет в глаза глядеть товарищам, — сказал высокий, худощавый старшина.

— Я сам готов сразиться с захватчиками, — признался Наумов, — но нарушать приказ не имею права. Задачу мы выполнили — значит, не зря потратили время и стыдиться нам нечего. Сколько у нас раненых?

— Два человека, — доложил сержант госбезопасности Сердюков, с десятком бойцов дважды вступавший в разведывательный бой с передовыми частями противника.

Ночью, перед отъездом из Калача, Николай Ильич и Сердюков вышли в палисадник, сели на лавочку, молча курили. Стояла тихая и душная ночь. Наумов смотрел в темное звездное небо, прислушивался к отдаленному гулу, доносившемуся с закатной стороны. Такое случается в засушливую летнюю пору: задолго до грозы виднеются сполохи, доносятся глухие раскаты грома, от которых, кажется, земля содрогается.

Хоть и обманчивой была тишина прифронтовой ночи, но и она настраивала на лирический лад.

Валентин Александрович Сердюков размышлял о жизни, которая наступит после окончания войны, когда захватчики, все до единого, будут изгнаны с советской земли.

— Ты о чем думаешь? — спросил Николай Ильич.

— О жизни, которая будет после войны, — сказал Сердюков, блеснув белками глаз. — Открою свою задумку: мечтаю написать книгу, рассказать о нашем суровом времени…

— Наверное, без нас напишут, Валя.

— Может быть, — согласился Валентин. — Но мне хочется сказать свое слово. Я не знаю, какой будет книга, — только правдивой, откровенной. Пока думаю, коплю факты в памяти. Как-то я наблюдал такую картину: горело пшеничное поле. Колосья налились янтарным зерном — самое время уборки. И вдруг черное пламя сжигает мечты и радость хлебороба. На краю поля стоял старик и, сознавая свое бессилие, рыдал… Я никогда не видел, чтобы так плакал пожилой человек… — И, словно спохватившись своей излишней откровенности, смущенно добавил: — Ты, Николай Ильич, уж не выдавай мою тайну, а то ребята засмеют.

— Ну что ты, разве я не понимаю. — Наумов не спеша достал из кармана спички, зажег погасшую папиросу. — А мне нравится чекистская служба, и ничего другого не хочу. Это же здорово, черт побери, — бороться с врагами Родины! Моя мечта — стать таким, как Василий Степанович Прошин…

— Какой же он? — спросил Сердюков, должно быть проверяя собственное мнение о заместителе начальника управления.

— Какой? Добрый, любит людей, знает дело как свои пять пальцев, на все сто процентов предан Родине. За это его и любят сотрудники.

Скрипнула дверь, из дому вышел лейтенант госбезопасности Андреев.

— Где вы, заговорщики?

— Тут. Поехали, да? — спросил Наумов.

— Поехали.

В Сталинград приехали в тот предрассветный час, когда даже на войне наступает короткая передышка. Лишь изредка вспыхивали осветительные ракеты и висели близкими звездами над разрушенным городом и свинцовой рекой.

Наумов нашел Василия Степановича в штольне. Тот спал, прислонившись спиной к влажной стене и неловко откинув голову. Лейтенант хотел уйти, чтобы не разбудить его, но Прошин, видимо почувствовав присутствие человека, открыл глаза.

— А, Николай Ильич приехал? Садись, — сказал Василий Степанович, подвигаясь и освобождая место рядом с собою. — Как съездил?

— Все в порядке.

— Ничего срочного нет? Калач не сдан? Райотделение эвакуировано? Тогда устраивайся, обещанных семи часов не могу дать, а часик-два соснешь. Утром доложишь и напишешь…

Прошин достал откуда-то темный флакон, вытряхнул на ладонь таблетку и привычным движением забросил ее в рот. Наумов знал, что эти таблетки Василий Степанович всегда глотает, когда нужно утишить головную боль.

Не прошло и часа, немцы опять начали бомбить город. Одна бомба упала на самый берег Волги; взрывная волна ударила в ворота, закрывающие вход в убежище; послышались крик и ругань. Снова зашевелился, засуетился человеческий муравейник.

Но только непосвященный человек мог принять эту беготню и суету за беспорядочное движение. На самом деле каждый участник знал свои обязанности, в меру своих сил и возможностей выполнял их, думая только о том, чтобы выстоять, не допустить фашистов к священной русской реке, матушке-Волге, до которой оставалось несколько метров.

VI

Эта сложная игра с абвером — немецкой военной разведкой — началась в один из июньских дней сорок второго года.

Старший лейтенант госбезопасности Борис Константинович Поль в тот день возвратился из Урюпинска, куда выезжал по делам службы, и пришел на работу пораньше, чтобы подготовиться к докладу начальнику управления о результатах командировки.

Едва он успел войти в кабинет, раздался звонок телефона. Начальник Нижнечирского районного отделения НКВД Лебедев доложил условными выражениями, что к нему пришел неизвестный в форме лейтенанта Красной Армии, называет себя агентом германской военной разведки.

Борис Константинович дал указание обезоружить «лейтенанта» и ждать его приезда. Тут же зашел к Прошину.

— Прежде всего выясните, как и с кем он заброшен, — сказал Прошин. — Если не один, примите срочные меры к задержанию напарников.

— Я понял, Василий Степанович.

— Поезжайте.

В станицу Нижнечирскую Поль приехал в полдень. Жарко палило солнце, по станице лениво бродили собаки, высунув красные языки; в дорожной пыли «купались» куры. Станица казалась вымершей — на улицах ни единого человека.

В райотделении был один вахтер, который, как видно позабыв обо всем на свете, читал «Собаку Баскервилей» Конан Дойля.

Когда хлопнула дверь, вахтер испуганно вздрогнул и, увидев вошедшего старшего лейтенанта госбезопасности, вытянулся в смущении.

— Здравствуйте. Где начальник?

— Пошел пообедать, — ответил вахтер, одергивая помятую, вылинявшую гимнастерку.

— Давно?

— Вот-вот будет.

— Как дела? — спросил Поль.

— Да ничего, — сказал вахтер, деревенский парень, в предвоенном году отслуживший действительную.

В его светло-голубых ясных глазах мерцала лукавинка.

— Вы чему-то улыбаетесь? — спросил Поль, закуривая.

— Тут такие дела… Вчера в эту же вот пору заходит лейтенант. Говорит: «Мне нужен начальник». — «Зачем?» — спрашиваю. «Есть срочное дело», — отвечает он. Я говорю: «Какое еще срочное дело, начальник не спал три ночи, не стану будить по пустякам. Приходите, — говорю, — часа через четыре». А он, паразит, такой настырный. Сам разыскал квартиру начальника.

— Кто же он?

— Сказывают, немецкий шпион. Вишь, ему не терпелось сдаться.

— Может быть, и так, — многозначительно проговорил Борис Константинович.

Приход начальника районного отделения прервал занимательную беседу.

Прошли в кабинет, Лебедев открыл зарешеченное окно, закурили. Поль и Лебедев были давно знакомы, их отношения были свободны от официальности.

— Где твой шпион? — спросил Поль и улыбнулся, вспомнив рассказ вахтера.

— Вон, в кабинете оперативного работника.

— Оружие отобрали?

— Да, он сдал без сопротивления.

— Ампулу с ядом изъяли?

— Нет.

— Ну, давай поговорим с ним.

Лебедев позвонил по телефону, и через минуту в кабинет в сопровождении сержанта госбезопасности вошел высокий, стройный лейтенант, внешне похожий на кавказца.

Борис Константинович подошел к нему, прощупал ворот гимнастерки, куда обычно вшивалась ампула с ядом. Он не ошибся: ампула была на месте. Ее тут же изъяли, подпоров воротник. Незнакомца еще раз обыскали.

— Садитесь, лейтенант, — предложил Поль, рассматривая его бледное лицо, смоляные волнистые волосы; беспокойно бегающие, вопрошающие глаза были глубоко посажены и затенены полукружиями густых бровей. Лейтенант не спеша сел.

— Назовите вашу фамилию?

— Риттенштейн Валерий Лазаревич.

— Вы правильно назвали фамилию, имя и отчество?

— Так точно! Это моя настоящая фамилия. У них я числился как Ренделис Пауль Карлович, называл себя латышом.

— А если бы проверили знание языка?

— Проверяли. Я сказал, что родился в Москве и латышского языка не знаю.

— Вы одинзаброшены?

— Так точно! Напарники должны прибыть позднее, с получением моего сигнала. Но вместе со мною летели еще два человека, по национальности азербайджанцы, фамилий не знаю. Из разговора перед посадкой в самолет понял, что их должны выбросить в районе Сердобска — Ртищева. На борту самолета для них лежал большой брезентовый мешок, обращались с ним очень осторожно. Полагаю, что в нем была взрывчатка и что они имели задание совершать диверсии. Это лишь мое предположение.

Риттенштейн подробно обрисовал внешние приметы агентов.

— Продолжайте, — подсказал Борис Константинович.

— Думаю, с чего начать.

— Расскажите свою биографию.

— Хорошо, — Риттенштейн прикрыл на секунду глаза, потер лоб и стал рассказывать: — Родился в Москве, отец научный работник, мать преподавала в музыкальном училище, по национальности еврей… Вы, вероятно, удивлены, что немцы не расстреляли меня? Я же выдавал себя за латыша, и фашисты с их хваленой расовой теорией поверили, не сумели разоблачить меня… Несколько раз посылали на проверку, но у меня нет тех примет, по которым они определяют принадлежность к еврейской национальности.

В семнадцать лет, рассказывал Риттенштейн, он с отличием закончил среднюю школу; в тридцать девятом призван в Красную Армию и зачислен в военно-пехотное училище, выпущен в звании лейтенанта, служил в Прибалтике в должности начальника штаба батальона.

Часть, в которой служил Риттенштейн, в первые же дни войны вступила в бой и вскоре попала в окружение. Он с группой бойцов пытался пробиться на восток, но при переправе через Неман был пленен немцами.

После долгих скитаний по лагерям Риттенштейн оказался в концентрационном лагере для командного состава в городе Хамельбурге.

Условия были невыносимыми, тысячи людей умирали голодной смертью.

В январе сорок второго в Хамельбург приехали офицеры абвера — немецкой военной разведки, как потом он узнал.

Допрашивали многих военнопленных, заполняли анкеты, вызвали и Риттенштейна. Во время допроса он опять назвался латышом. Знал, что евреев немцы расстреливали. Не видя иного пути вырваться из плена и чтобы спасти себе жизнь, Риттенштейн решил показать себя в выгодном свете: соврал, будто отец его арестован органами НКВД за антисоветскую националистическую деятельность, из-за чего самого его будто бы исключили из института; ненавязчиво выказывал готовность сотрудничать с немцами.

После этого офицеры абвера еще несколько раз вызывали его на допросы. Кончилось тем, что ему предложили стать агентом военной разведки; с различными оговорками он согласился, дал подписку, избрав себе кличку Розов.

Около трех месяцев обучался в Венской разведшколе, а затем был переведен в Варшавскую шпионскую школу, размещавшуюся на так называемой даче Пилсудского. Снова изучали радиодело, топографию, методы агентурной разведки, усиленно велась идеологическая обработка.

Однажды его пригласил начальник Варшавской школы ротмистр Марвиц, который сказал, что в скором времени доблестные германские войска предпримут решительное наступление на восточном фронте, возьмут Сталинград и перережут коммуникации русских на Волге, что ему, Ренделису Паулю Карловичу, оказана высочайшая честь — быть в первых рядах освободителей, и он обязан оправдать это доверие. Риттенштейн поклялся, что будет верно служить фюреру.

Недели через две после беседы с ротмистром Риттенштейна доставили в Полтаву, поместили в отдельную комнату в бывшем монастыре на западной окраине города. Территория монастыря ограждена каменной стеной, по верху — колючая проволока.

Как узнал Риттенштейн, в каменных бараках бывшего монастыря размещалась Полтавская разведывательная школа, начальником ее был Шмитберг, хорошо говоривший по-русски; звания его не знает: видел только в цивильной — штатской — одежде.

— Какое задание вы получили от немцев? — спросил Борис Константинович, терпеливо выслушавший рассказ Риттенштейна.

— Мое задание Шмитберг сформулировал так: подготовить условия для работы группы немецких агентов и диверсантов.

— Что вы должны были сделать?

— В населенных пунктах вблизи Сталинграда или в пригороде подобрать одну-две явочные квартиры, где можно было б надежно разместить заброшенных агентов. В одном случае я должен был выдавать себя за сотрудника НКВД и говорить, что квартира нужна для советских разведчиков; в другом — действовать подкупом. Все зависело от того, с кем буду иметь дело.

— Когда и где вы переброшены? — спросил Поль; с этого надо было начинать допрос, мысленно упрекнул он себя.

— Выброшен с немецкого самолета в ночь на восемнадцатое июня, километрах в трех от станицы Нижнечирская. Рацию, парашют, деньги и все остальное зарыл на дне оврага.

— Как добирались до станицы? Документы у вас не проверяли?

— Спрашивали. Я предъявлял удостоверение сотрудника НКВД, оно на столе.

Борис Константинович нашел удостоверение и стал рассматривать его.

— Бланк удостоверения подлинный, — подсказал Риттенштейн, — только заполнен на меня и карточку мою налепили.

— Ну что ж, сделано это довольно аккуратно, — заметил Поль, продолжая разглядывать поддельный документ.

На машине управления, на которой Поль приехал в Нижнечирскую, Риттенштейна доставили на место приземления, там в присутствии понятых произвели изъятие шпионского снаряжения.

В тот же день Поль вместе с лейтенантом вернулся в Сталинград, а вечером все материалы на вражеского агента доложил Прошину, и тот изъявил желание лично побеседовать с лейтенантом.

Отвечая на вопросы Прошина, Риттенштейн почти дословно повторил то, о чем рассказывал Борису Константиновичу и начальнику районного отделения. Настроение у него, как видно, испортилось: теперь он говорил вяло, прятал потухший взгляд. Несколько часов он пробыл в тюрьме, куда его поместил Поль, вынеся постановление о задержании.

«А может быть, ротмистр Марвиц правду говорил, — думал он, — и меня расстреляют, несмотря на явку с повинной?»

— Скажите, меня расстреляют? — спросил Риттенштейн, улучив минуту.

— За что? — искренне удивился Прошин.

— Я же шпион, дал подписку на верность Гитлеру. Переброшен…

— Меру наказания определяет суд, — пояснил Прошин, — многое зависит от вас.

— Я готов искупить свою вину! — горячо воскликнул Риттенштейн.

— Начальников разведшкол вы назвали верно, — сказал Василий Степанович, вроде бы не обратив внимания на последние слова шпиона. — Перечислите известных вам преподавателей и слушателей Венской и Варшавской шпионских школ.

— Я могу назвать человек двадцать преподавателей из числа эмигрантов и бывших военнослужащих Красной Армии, полсотни агентов. На дне сумки для рации запрятаны листки с условными заметками.

— Хорошо! Вам дадут бумагу, напишите о каждом подробно: где служил до пленения, возраст, приметы, как ведет себя в школе…

— Я понял.

— Когда вы должны выйти на связь?

— О приземлении я доложил. Не позднее завтрашнего вечера должен сообщить, как идет выполнение задания… Разрешите попить?

Борис Константинович налил в стакан воды из графина, стоявшего на столике, подал Риттенштейну, тот с жадностью выпил.

— Пишите подробнее, не спешите, — сказал Прошин.

Поль по телефону пригласил лейтенанта госбезопасности Ашихманова.

— Сергей Никитич, устройте человека у себя в кабинете, дайте бумагу. Пусть пишет.

— Я понял, Борис Константинович.

Когда Ашихманов увел Риттенштейна, Прошин поднялся, потянулся.

— Ну, что будем делать? Можно верить ему?

— По-моему, да. Показания его вроде не вызывают сомнения: совпадают с тем, что рассказывают другие задержанные агенты. Надо проверить биографические данные, ориентировать Пензу и Саратов.

— Как могли немцы доверять еврею? — Этот вопрос возник у Прошина сразу, как только он увидел Риттенштейна.

— Говорит, выдавал себя за латыша.

— И немцы поверили?

— Выходит, так.

— Это немного настораживает меня.

— Василий Степанович, но если бы немцы не поверили, они просто расстреляли бы его.

— Хорошо, начинаем игру с абвером, — сказал Прошин, стукнув ладонью по столу. — Я доложу товарищу Воронину, думаю, что он согласится с нами. Садитесь за план, Борис Константинович. Надо все хорошо обосновать. Организуйте срочную проверку Риттенштейна. Главная цель игры — захват группы вражеских агентов. Учтите, от исхода этой операции будет решен вопрос о возможности его возвращения к немцам на длительное оседание.

VII

В назначенный час Риттенштейн связался со своими шефами из абвера и доложил, что приступил к выполнению задания: подыскивает явочную квартиру вблизи города. Те задали несколько наводящих вопросов и, видимо убедившись в том, что их агент работает не под диктовку чекистов, предупредили, чтобы Розов поторопился: подмога готова вылететь в любой час.

Между тем чекисты спешно проверяли показания Риттенштейна. Сообщенные им факты и обстоятельства сопоставлялись с тем, что рассказали другие явившиеся с повинной и разоблаченные шпионы.

Полностью подтвердились его показания о летевших вместе с ним агентах. Пензенское управление НКВД ответило: в указанные дни на территорию Сердобского района были заброшены агенты Ибрагимов и Мамедов, по национальности азербайджанцы. Ибрагимов задержан, ведется следствие по его делу; Мамедов оказал вооруженное сопротивление, при перестрелке был ранен, доставлен в сельскую больницу, где умер, не приходя в сознание. Они имели задание совершить диверсии на железнодорожных станциях Сердобск и Ртищево.

Борис Константинович Поль разработал план использования Риттенштейна в интересах советских органов государственной безопасности. Прошин согласился с планом и представил его на утверждение начальнику управления.

Конечная цель «игры» с противником заключалась в том, чтобы подготовить условия для возвращения Риттенштейна к немцам и оседание его на длительное время в какой-либо из разведывательных школ абвера. Чтобы укрепить доверие фашистских разведчиков к их агенту Розову, планом намечалось: подобрать квартиру в окрестностях Сталинграда или в черте города, она должна стать ловушкой для вражеских агентов; по согласованию с командованием фронта подготовить для передачи абверу правдоподобную информацию, которую Риттенштейн вручит прибывшему связнику. Позднее он запросит разрешение возвратиться в разведцентр, сославшись на то, что его преследуют «страхи и болезненные галлюцинации», мешающие дальнейшей работе в советском тылу.

Разумеется, планом определялись лишь общие положения операции, детали ее должны были уточняться в ходе работы.

Когда Риттенштейн узнал, что ему дают возможность искупить вину перед Родиной, он сразу воспрянул духом и, не скрывая слез, высказывал готовность выполнить любое поручение, выдержать все испытания.

— Ну что ж, оправдайте свои заверения делами, — сказал Василий Степанович, участвовавший в беседе.

— Жизни не пожалею! — заверил Риттенштейн.

— Хорошо. Да, мы связались с нашими московскими коллегами, они выяснили: ваши родители и сестра живы и здоровы, получили извещение, что вы пропали без вести, тяжело переживают утрату.

— Нельзя ли написать им? Просто сообщить, что у меня все в порядке…

— Как вы думаете, Борис Константинович? — спросил Прошин, обратившись к Полю.

— Тут много нюансов, они пока не ясны. Может быть, позже вернемся к этому вопросу.

— Валерий Лазаревич, вы не возражаете?

Риттенштейн пожал плечами: ему, конечно, хотелось как можно быстрее известить родителей о себе, успокоить их.

— Желательно бы не откладывать, — сказал он, не скрывая волнения.

— Поверьте, пока нельзя делать этого, — сказал Поль.

— Ну, если нельзя…

— Дело в том, — вмешался Прошин, — вам, может быть, придется вернуться к немцам…

— Опять в пекло! — воскликнул Риттенштейн и, очевидно поняв, что отказ противоречит его недавним заверениям не пожалеть жизни, смущенно опустил голову.

— Надо! Понимаете, Валерий Лазаревич, так надо в интересах Родины, — убеждал Прошин.

— Понимаю, — тихо проговорил Риттенштейн, не поднимая головы. — Я хотел драться с фашистами, отомстить за издевательства… И вдруг снова…

— Что вы скисли, лейтенант? — Поль подошел к Риттенштейну, посмотрел ему в глаза. — Вы думаете, легко тем, кто сейчас сдерживает превосходящие силы фашистов?

— Я так не думаю.

— Идет война…

— Вот я и хотел с оружием в руках… Я, разумеется, не отказываюсь, простите. Высказал то, что на душе…

— Ладно, всему свое время, — сказал Прошин, потирая виски: начиналась головная боль. — Борис Константинович подобрал для вас квартиру в Бекетовке. Это в южной части города, недалеко от Сталгрэс. Сегодня же вы вместе, — Прошин указал взглядом на Поля, — едете туда, знакомитесь с хозяевами и устраиваетесь. Вечером передадите об этом ротмистру Марвицу или кому там положено…

На окраине Бекетовки в собственном доме жили бездетные муж и жена Киселевы. Иван Куприянович уже достиг пенсионного возраста, но продолжал работать механиком на Сталгрэс. В тридцать девятом году по его недосмотру случилась авария — один генератор, как говорят специалисты, пошел в разнос. Киселева тогда осудили за халатность на два года лишения свободы, возвратился перед войной.

Иван Куприянович не таил обиды за судимость: понимал свою вину. Его жена Агафья Семеновна, моложе своего мужа лет на пятнадцать, работала кладовщиком на элеваторе. Работа там была по душе ей, а главное — выгодной. Киселевы держали свиней, домашнюю птицу, на элеваторе всегда можно было выписать зерновые отходы.

Киселевы были скромными, работящими и малообщительными людьми.

Поль был давно знаком с Иваном Куприяновичем и не случайно обратился к нему за помощью.

Киселевы, заранее предупрежденные Борисом Константиновичем о приезде, радушно встретили его и Риттенштейна.

— Здравствуйте, проходите — гостями будете, поставите бутылку — станете хозяевами, — приветствовал гостей Иван Куприянович. Вскоре вернулась с работы его жена.

Риттенштейну отвели выходящую во двор половину пятистенного дома, договорились о плате — двести пятьдесят рублей в месяц. Если кто-то из приятелей жильца: спросит, сколько Киселевы берут за квартиру, у них ответ готов, не запутаются.

Ночью Риттенштейн передал в центр сообщение о том, что наконец подобрал квартиру на южной окраине города, в конце добавил: хозяин отбывал наказание за вредительство, жаден до денег. Так посоветовал Поль.

Из абверкоманды передали новое расписание сеансов связи и рекомендовали ждать дальнейших указаний.

Чекистским планом обусловливалось: встречаться с Риттенштейном будут Поль и Сергей Никитич Ашихманов. Если ему неотложно понадобится увидеться или передать срочное сообщение, он должен связаться с ними по телефону или через Киселевых.

Когда Борис Константинович распрощался с Риттенштейном и направился к калитке, Иван Куприянович пошел проводить его.

— Приглядывайте за ним, — сказал Поль. — И Семеновне накажите…

— Ну об чем разговор, Борис Константинович. Мы с Агашей в разных сменах, доглядим.

Поль пожал руку Ивану Куприяновичу, черная эмка фыркнула и, подняв желтоватое облачко пыли, укатила к центру города.

В конце июня и начале июля Сталинград был еще тыловым городом, жил напряженной, но размеренной трудовой жизнью.

Группировка немецко-фашистских войск численностью около миллиона солдат и офицеров была сосредоточена на кривой, касающейся одним концом Курска, другим — Таганрога.

Ей противостояли и вели тяжелые оборонительные бои войска трех советских фронтов — Брянского, Юго-Западного и Южного. По численности личного состава и танкам наши войска не уступали противнику, но враг имел значительное превосходство в орудиях и самолетах.

На ряде участков немцам удалось прорвать оборону советских войск и продвинуться в направлении Воронежа и Старого Оскола. Это пока не угрожало непосредственно Сталинграду.

Однако тайная война была накалена до предела. Одно за другим поступали сообщения из районных аппаратов НКВД о явке с повинной и задержании вражеских агентов, служба ВНОС регистрировала многочисленные случаи пролета над областью фашистских самолетов. Летали они, как правило, ночью, на такой высоте, что зенитные снаряды не могли поразить их. Чекисты знали: на борту самолетов шпионы, прошедшие подготовку и идеологическую обработку в разведывательных школах, и по каждому сигналу службы воздушного наблюдения нужно было поднимать сотни людей из числа партийно-советского актива — своих сил не хватало — на прочесывание огромных территорий по маршруту следования самолетов с целью обнаружения и задержания лазутчиков.

При очередном радиосеансе Риттенштейну сообщили, что к нему направляется связник по кличке Николай; спросили, где и когда они могут встретиться? Риттенштейн, хоть и ждал такого известия, несколько растерялся от неожиданности, сказал, что ему нужно время на то, чтобы подобрать удобное и надежное место для этой встречи. Шефы согласились и дали на размышление сутки.

Назавтра по рекомендации Бориса Константиновича он передал, что будет ждать Николая в воскресенье около двенадцати часов дня на железнодорожном вокзале, у входа в комнату матери и ребенка. Встреча днем менее опасна: ночами на вокзале бывают облавы, объяснил он. Поскольку Николай и Риттенштейн были знакомы, о пароле не договаривались.

VIII

В ночь с субботы на воскресенье служба ВНОС зарегистрировала появление вражеского самолета южнее Сталинграда.

В район возможной заброски вражеского агента выехали лейтенант Сергей Ашихманов и младший лейтенант Алексей Кочергин.

Агент по кличке Николай приземлился вблизи деревни Аксай. Запрятав парашют в кустах, на берегу речки Есауловский Аксай, пошел на северо-запад, где, как он определил по карте, должна проходить железная дорога. Его догадка подтвердилась: вскоре вышел на грейдер, на верстовом столбе было указано расстояние до ближайшего разъезда. Начинало светать, и Николай прибавил шаг.

Он был опытным агентом, не первый раз выполнял задания за линией фронта, поэтому офицеры абвера именно ему поручали проверку других шпионов.

Дежурная по разъезду, пожилая женщина с бледным, бескровным лицом, в фуражке с малиновым верхом, подозрительно оглядела незнакомца и сказала, что пассажирские поезда здесь не останавливаются; товарные, бывает, стоят, ожидая, пока примет Сталинград.

— А ты откуда и куда, мил-человек?

— Родных навестил, возвращаюсь в город.

— Ты из Аксая, что ли?

— Ну да, — неосмотрительно подтвердил Николай: дежурная была из Аксая и всех жителей деревни знала. Она поняла, что мужчина этот не местный и что-то темнит, но виду не подала.

— Где работаешь-то? — спокойно, как ни в чем не бывало спросила дежурная.

— На тракторном.

— А-а! Ну, подожди, может, на твое счастье, и остановится какой. — Женщина зашла в свою комнату, где настойчиво трезвонил телефон.

— Слушаю, слушаю! — громко кричала в трубку, потом долго дакала, сказала «хорошо!» и повесила трубку.

Звонил Ашихманов, которого дежурная знала. Сергей Никитич спросил, не видела ли она подозрительного человека. «Да, да, тут». — «Пусть едет в город, не мешайте ему». — «Хорошо!».

Неизвестный сидел на бревнышке, курил. Дежурная остановилась возле него.

— Везучий ты. Сейчас товарняк будет, замедлит ход, ты и запрыгнешь.

— Спасибо. Не курите? — спросил Николай, протягивая пачку «Беломора».

— Нет, не балуюсь.

— Одна живешь?

— Почему одна? Муж есть, правда больной, парализованный. Сын в армии, фашистов бьет.

— Много поездов-то проходит?

— Когда как. Нет, нет, а то — один за другим.

— И чего же везут?

— Кто ж его знает: вагоны закрытые — не углядишь, а на платформах — все больше трактора…

— И танки, наверное? Время-то военное.

— Танков не видала. Разные сеялки-веялки…

Поезд показался минут через двадцать, возле разъезда замедлил ход. Николай на ходу ловко заскочил на подножку и помахал рукою дежурной.

В назначенное время он увидел Розова возле двери комнаты матери и ребенка, понаблюдал за ним и, убедившись, что тот один, подошел.

— Здравствуй, Павел. Узнаешь?

В Варшавской разведшколе Риттенштейна знали как Пауля Карловича, но на русский лад называли Павлом.

— Здравствуй, как не узнать. Нормально долетел?

— Порядок! Честно говоря, думал, что ты не один встретишь меня, — сказал Николай, изучающе разглядывая Риттенштейна.

— С кем же я могу быть?

— С энкэвэдэшниками.

— Ты брось, Николай! За такие шутки… — с обидой проговорил Риттенштейн и, не закончив мысль, добавил: — С квартирой повезло. Поехали ко мне, — пригласил он.

Они благополучно добрались до Бекетовки; озираясь по сторонам, нырнули в калитку.

— Надолго? — спросил Риттенштейн, когда «гость» умылся и сел за стол.

— Нет, — сказал Николай, уклонившись от прямого ответа. — Ротмистр Марвиц доволен тобою. Как себя чувствуешь?

— Плохо, Николай. Какая-то чертовщина творится со мною. Днем пугаюсь своей тени, ночью кошмары мучают, вскакиваю в холодном поту… Нервы разболтались.

— Привыкнешь.

— Не привыкну. Буду проситься, чтобы меня отозвали домой.

— Куда домой?

— Ну, в Варшаву. Тут от меня пользы не будет: или сойду с ума, или явлюсь с повинной.

— Ну, это ты оставь! — пригрозил Николай. — Не так страшен черт, как его малюют.

— Злой человек страшнее черта: тот хоть бога боится, а злой человек ни бога не страшится, ни людей не стыдится… Здесь ох как злы на наших!

— А твои хозяева? Тоже злы?

— Наверное, но они за деньги душу дьяволу продадут.

— Это хорошо.

— Пойду попрошу у хозяйки сала и яичек.

Риттенштейн ушел на хозяйскую половину; Николай положил руку на пистолет, укрытый в потайном кармане, и стал с тревогой ждать возвращения товарища.

— Агафья Семеновна, немедленно передайте Борису Константиновичу: гость, которого мы ждали, приехал.

Хозяйка понимающе кивнула, не отрываясь от дела (стояла у плиты, готовила корм для свиней).

— А сейчас продайте мне десяток яиц и кусок сала, гостя надо угостить.

— Это можно, — проговорила Агафья Семеновна, вытерла руки о передник и проворно приготовила нужные продукты.

Во время обеда Николай, видимо окончательно успокоившись, заговорил о делах.

— Дождемся подмоги и такое развернем: создадим мощную организацию…

— Из кого?

— Мало ли недовольных Советами, падких на деньги и просто любителей острых ощущений.

— Конечно, такие люди есть, но как подступиться к ним? — вяло возражал Риттенштейн.

— Подступимся, Павел, зря, что ли, учили нас. Ты, вероятно, трусишь.

— Точно. Я же говорил тебе — ночами не сплю.

В последний час, предусмотренный расписанием радиосеансов, Риттенштейн связался с абверкомандой, доложил о прибытии Николая. Тот уже от своего имени сообщил, что условия для работы благоприятные, и просил выслать подмогу. Шефы обещали сделать это в ближайшие дни.

Риттенштейн не мог отлучиться из дому: находился под неотступным доглядом Николая, поэтому информацию для Поля передавал и получал указания от него через Киселевых, чаще всего через Агафью Семеновну.

В середине июля Борис Константинович зашел к Прошину и доложил, что поступила долгожданная весть из абверкоманды: в помощь Риттенштейну и Николаю направляются три немецких агента. Они должны несколько дней прожить на квартире, сориентироваться, а затем добраться до станции Иловля, предположительно для проведения диверсий. Прибывших завтра будет встречать Николай — в двадцать два часа на вокзале Сталинград-1.

— Что будем делать?

— Надо брать, — решительно заявил Поль, — другого выхода у нас нет. И брать на вокзале: это более надежно, чем захват на месте приземления…

— Но Риттенштейна провалим?

— Нет, Василий Степанович, не провалим. Как раз наоборот. За несколько минут до встречи организуем облаву на вокзале, и шпионы будут думать, что они случайно попали под облаву. Кстати, Риттенштейн предупреждал Николая, что встреча на вокзале в вечернее время опасна из-за облав.

— А как мы узнаем их?

— Узнаем. Во-первых, мужчин призывного возраста на вокзале бывает немного, во-вторых, я обратил внимание — почти все заброшенные агенты предъявляют справку об освобождении от службы в армии, хотя видимых причин для этого нет, имею в виду состояние здоровья.

— А если захватить в Иловле?

— Слишком большой риск. Они могут как-то просочиться туда и выполнить задание. Будет нанесен непоправимый ущерб нашей обороне.

— А на подходе к квартире-ловушке? — допытывался Прошин, проверяя собственные мысли.

— Это приведет к явному провалу Риттенштейна и квартиры.

— Ну что ж, Борис Константинович, убедили — быть по-вашему, — согласился Прошин. — Только надо хорошо подготовить операцию… Я, пожалуй, сам встречусь с начальником милиции и договорюсь о выделении в наряд самых смекалистых сотрудников.

— Хорошо!

16 июля за несколько минут до назначенной встречи все подходы к вокзалу были оцеплены сотрудниками НКВД и милиции; чтобы не обращать на себя внимания, все они были в штатском.

Николай опаздывал; сойдя с трамвая, быстрым шагом направился к вокзалу; в глаза ему бросилась необычная обстановка, какая-то сутолока на привокзальной площади.

— Что там такое? — спросил он у женщины, шедшей навстречу.

— Облава. Милиция документы проверяет, — сказала женщина и последовала своей дорогой.

Николай почувствовал, как кольнуло в сердце. Постоял минуту и, круто повернувшись, пошел в обратную сторону…

— Провал! Все полетело к… — зло выругался он, едва переступив порог квартиры.

— Что случилось? — забеспокоился Риттенштейн.

— Облава!

— А ты как увильнул?

— Обнаружил на подходе. Что же делать?

— Ждать! Может быть, и им удастся ускользнуть. Я же предупреждал тебя — нельзя там вечером встречаться.

— Ты же говорил, что облавы не каждый день.

— Я не знаю их расписания. Знаю, что бывают облавы.

— Чистая случайность! — оправдывался Николай, чувствуя вину за провал группы.

— Нам-то легче от этого? Теперь попробуй докажи шефу.

Поздно ночью Риттенштейн передал зашифрованную радиотелеграмму: «Встреча гостями не состоялась. Возможно, они случайно попали в облаву, проводившуюся в тот вечер на вокзале. Пытаемся выяснить». И подписали: «Розов, Николай». Ответ был коротким: «Ждите указаний».

События на вокзале развивались так: у выходов из всех помещений вокзала стояли сотрудники и внимательно изучали документы каждого человека.

Борис Константинович следил за поведением людей в зале ожидания. Его внимание привлекли трое молодых мужчин; находясь в отдалении друг от друга, они крутились, перебрасывались встревоженными взглядами.

Поль незаметно показал этих мужчин своим помощникам, и около каждого из них оказались по два человека в штатском.

Всех троих задержали и привели в управление. Все они имели справки об освобождении от воинской обязанности. Один из них, назвавшийся Алексеем Мелентьевичем Викторовым, сразу же рассказал, что является немецким шпионом. Сброшен с самолета, хотел явиться с повинной, но не успел: не смог уйти от напарников.

Впрочем, двое других тоже держались определенной для них легенды лишь несколько часов, вскоре запутались и вынуждены были дать правдивые показания.

Все они прошли примерно один и тот же путь: служба в Красной Армии, плен, гитлеровский концлагерь, разведывательная школа; они утверждали, что пошли на сотрудничество с врагом, чтобы вырваться из плена и продолжать борьбу с немецко-фашистскими захватчиками.

Когда Риттенштейн вновь связался с абверкомандой, оттуда был получен приказ: Николаю немедленно возвратиться. Розову оставаться на месте, сохранить квартиру.

Риттенштейн по рекомендации Поля, переданной через хозяина квартиры, тут же отстучал:

«Убедительно прошу дать согласие на мое возвращение. Преследуют кошмары, страхи и галлюцинации, оставаться здесь дальше не могу. Розов».

Фашистский радист долго молчал, а затем передал:

«Розову разрешено вернуться вместе с Николаем. Квартиру сохранить, уплатить за полгода вперед, договориться о способах связи…»

Николаю и Розову предлагалось продвигаться в сторону Котельникова, навстречу наступающим гитлеровским войскам. Вблизи линии фронта укрыться и ждать прихода немцев…

Решение о возвращении Риттенштейна к немцам было принято после обсуждения этого вопроса у начальника управления.

— Я считаю момент подходящим, — горячо доказывал Поль. — Абверовцы доверяют Риттенштейну, иначе его тоже сразу отозвали бы. И квартиру не хотят терять. Вину за провал группы берет на себя Николай.

— А может быть, это, как говорят, ход конем? — спросил комиссар.

— Какой смысл? Не вижу практического смысла, — вмешался Прошин.

— А если хотят перехитрить нас? Делают вид, что доверяют, и затевают игру с нами. — Воронин достал пачку «Казбека», предложил папиросы Прошину и Полю, те отказались.

— И все-таки я за возвращение, — настаивал Поль. — Для укрепления авторитета Риттенштейна подготовим для него убедительную дезу^[3].

— На этот счет я договорюсь со штабом фронта. Ну что, решаем? — спросил Воронин, обращаясь к Прошину и Полю.

— Я — за! — категорически заявил Василий Степанович.

— Я — тем более, — улыбнулся Поль.

— Быть по сему, — сказал комиссар.

На второй день Борис Константинович продиктовал Риттенштейну сведения, которые в ложном свете показывали расстановку, численность, вооружение и планы советских войск; режим судоходства на Волге, работу промышленных предприятий. Они соответствовали истинному положению во второстепенных деталях и при неглубокой проверке казались правдоподобными.

О возвращении к немцам Николая и Риттенштейна были поставлены в известность органы военной контрразведки, с просьбой «не чинить препятствий».

Конечно, выпускать Николая, заслуживающего сурового наказания, не хотелось, но чекисты вынуждены были пойти на это ради интересов дела: чтобы укрепить авторитет Риттенштейна перед немецкой разведкой. (Вскоре Николай был снова заброшен в тыл Красной Армии, задержан и осужден.)

IX

На командный пункт городского комитета обороны, пока еще размещавшийся в убежище Комсомольского садика, были вызваны оперативные работники, назначенные руководителями оперативных групп на крупных промышленных предприятиях и других важных хозяйственных объектах.

Особой секретности совещание проводил начальник управления Воронин, присутствовали его заместитель Прошин и начальник отдела Коненков.

Убежище было глубоким, надежным и в общем неплохо оборудованным. Уличные звуки туда почти не доходили, лишь угадывались сотрясающие землю взрывы мощных бомб.

Комиссар проверил по списку собравшихся, приказал закрыть дверь и никого больше не впускать.

Он говорил о том, что враг продолжает наступление, не исключена возможность захвата города, потому что немцы по-прежнему сохраняют большое преимущество в танках и самолетах. Городской комитет обороны, командование Сталинградского и Юго-Восточного фронтов принимают все меры к тому, чтобы отстоять город. Воронин стал читать только что опубликованное обращение городского комитета обороны к жителям города:

— «Дорогие товарищи! Родные сталинградцы!

Остервеневшие банды врага подкатились к стенам нашего родного города. Снова, как и двадцать четыре года тому назад, наш город переживает тяжелые дни.

Кровавые гитлеровцы рвутся в солнечный Сталинград, к великой русской реке — Волге.

Воины Красной Армии самоотверженно защищают Сталинград. Все подступы к городу усеяны трупами немецко-фашистских захватчиков.

Обер-бандит Гитлер бросает в бой все новые и новые банды своих головорезов, стремясь любой ценой захватить Сталинград.

Товарищи сталинградцы!

Не отдадим родного города, родного дома, родной семьи. Покроем все улицы города непроходимыми баррикадами. Сделаем каждый дом, каждый квартал, каждую улицу неприступной крепостью».

Комиссар замолчал. Справившись с волнением, дочитал текст обращения, отложил листовку.

— Товарищи, — тихо начал он. — В ответ на горячий призыв городского комитета обороны тысячи горожан вышли на строительство баррикад. На предприятиях, как вы знаете, созданы истребительные батальоны и боевые отряды. Их сердцевиной стали коммунисты и комсомольцы. Мы верим, Сталинград выстоит, и все-таки должны быть готовы к худшему исходу…

На вас, товарищи, возлагаются очень важные и ответственные поручения. Если придется уйти из города, мы должны оставить врагу только развалины. СТЗ, «Красный Октябрь», «Баррикады», номерные заводы, Сталгрэс, нефтехранилища, элеватор, другие важные предприятия будут уничтожены.

Вся полнота ответственности за это ложится на вас. Вы обязаны подготовить объекты к взрыву; с получением предписания городского комитета обороны каждый из вас выезжает на закрепленное предприятие и в самую последнюю минуту, когда части Красной Армии оставят его, вручит директору завода предписание о взрыве и до конца контролирует его исполнение.

Комиссар помолчал минуту, оглядел присутствующих пытливым взглядом и продолжал:

— Задача ясна? Хорошо. Об исполнении немедленно докладывать лично мне, а в мое отсутствие — товарищу Прошину.

— Александр Иванович! — Прошин поднялся и обратился к начальнику управления. — Позвольте добавить несколько слов.

— Пожалуйста!

— Товарищи, в распоряжение каждого из вас выделяется легковая автомашина с шофером. В том случае, если на машине нельзя будет проехать, бросайте машину, — продолжал Прошин, повышая голос, — идите пешком, ползите ужом… В любом случае задание надо выполнить. Никакие оправдания не будут приниматься в расчет, — твердо предупредил он.

— И еще одно, — сказал Прошин. — Не допускать паники и трусости. До получения письменного распоряжения городского комитета обороны — подчеркиваю: письменного распоряжения — приказ не должен исполняться.

Воронин согласно кивнул, достал из папки документы.

— Товарищ Федосеев!

— Я! — послышалось из задних рядов.

— Подойдите. Вам вручается удостоверение, подписанное лично председателем городского комитета обороны Алексеем Семеновичем Чуяновым. — Воронин развернул и зачитал текст удостоверения. — Такой документ получает каждый из вас.

Федосеев расписался в получении удостоверения, внимательно прочитал его и, бережно сложив, запрятал в левый грудной карман, где хранился партийный билет.

Когда оперативные работники разошлись, Воронин и Прошин обменялись между собою мнением о том, какие мероприятия на этот час самые неотложные. В условиях осажденного города приходилось решать сотни срочных, важных, ответственных задач и поручений, а силы и возможности были ограничены, поэтому ими надо было умело маневрировать.

Василий Степанович слушал комиссара и никак не мог вспомнить, о чем хотел посоветоваться с ним. Знал, что вопрос принципиальный, но какой? Память что-то подводить стала.

И вдруг мелькнула догадка: вчера состоялось короткое объяснение с Борисом Константиновичем Полем. Вечером они встретились в штольне. Поль, прислонившись спиной к стене, набивал патронами магазин автомата.

— Что ты делаешь здесь? — сухо спросил Прошин, посчитавший, что начальник отдела занимается не своим делом.

— Готовлю оружие к бою, — спокойно объяснил Поль, продолжая набивать патроны. Он хорошо знал взрывчатый характер Василия Степановича и не обижался на вспышки гнева.

— Где твои подчиненные?

— В основном здесь, несколько человек в Красной Слободе.

— Ты почему держишь люден в штольне? В прифронтовых районах уже больше нечего делать? — спросил Прошин с резким упреком.

— Почему же? Работы непочатый край.

— А кто ее будет делать за вас? Отсиживаетесь тут, никакой связи с районами…

— Василий Степанович, так ведь главное сейчас — защитить Сталинград, — не очень настойчиво оправдывался Поль. — Есть же указание комиссара.

— А по-моему, главное — добросовестно выполнять свои чекистские обязанности, — отрезал Прошин. — Вы что, не знаете этого?

— Давайте приказ — оставим штольни, — не сдавался Борис Константинович, тоже начавший заводиться: было распоряжение — всех, до последнего человека, использовать для отражения вражеских атак; выезд из города мог быть расценен как проявление трусости, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Хорошо, — уже тише проговорил Прошин, отменить указание комиссара он не мог.

По этому вопросу он и хотел теперь поговорить с начальником управления, хотя и понимал, что объяснение будет нелегким.

Александр Иванович Воронин, думал Прошин, как член городского комитета обороны, четко выполняет решения комитета, а оно предписывает все силы направить на защиту города. Комиссар не делает исключения и для личного состава управления.

Он же, Прошин, на которого возложена ответственность за организацию оперативно-чекистской работы, не может согласиться с отвлечением сотрудников от исполнения их прямых служебных обязанностей. Порою ему казалось, что начальник управления недооценивает значение оперативной работы, о которой не принято публично ни говорить, ни писать. Результаты боевых действий, размышлял он, сказываются прямо и видны сразу, а последствия чекистских мероприятий — опосредованно и через какое-то время.

Свои соображения Прошин и высказал сейчас Воронину. Тот слушал, не перебивал. Характер комиссара, в отличие от Прошина, был уравновешенным, он умел слушать подчиненных, терпеливо относился к мнению других.

— Я не умаляю значения оперативной работы, напрасно вы так думаете, — спокойно проговорил Воронин, опустив опухшие и красные от бессонницы веки; неловко шевельнул рукой и поморщился: напоминало о себе недавнее осколочное ранение, полученное в Серафимовическом районе.

— Вы же слушали обращение городского комитета обороны, — продолжал он. — Все, кто способен носить оружие, на баррикады, на защиту родного города, родного дома… Помните эти слова? По-вашему, нас это не касается?

— Александр Иванович, город защищают тысячи бойцов Красной Армии, войска НКВД и истребительные батальоны. Горстка чекистов — это капля в море. Но то, что должны они делать по службе, никто другой сделать не может. — Прошин с трудом сдержал себя, понимая, что, если он вспылит, начальник управления перейдет на приказной тон и не дослушает его. — Я знаю, наши товарищи готовы драться до последнего. Но кто станет заниматься оперативной работой, если они погибнут? Мы вылавливаем вражеских агентов, добываем ценнейшую для командования информацию о противнике, караем мародеров и дезертиров, — продолжал Василий Степанович. Начальник управления слушал и, должно быть, мысленно взвешивал его доводы. — Наконец, промышленные объекты…

— Ладно, уговорил, — нехотя согласился Воронин. — Но тех, кто включен в отряд Петракова, пока не трогать.

Прошин знал, что отряд старшего лейтенанта госбезопасности Петракова Ивана Тимофеевича создан по указанию комиссара для защиты переправы. В отряд были включены сотрудники НКВД, в том числе — несколько человек из отдела Поля, работники милиции, пожарники и рядовые бойцы.

— Хорошо, Александр Иванович, — сказал Прошин, хотя понимал, что не полностью удалось отстоять свои взгляды. Но и этому он был рад.

Василий Степанович вышел из убежища и пошел в сторону Волги, на командный пункт управления. Немцы продолжали бомбить и обстреливать город. Ехать на автомашине было опаснее, чем идти пешком. Машина могла привлечь внимание фашистских пилотов, летавших почти над крышами; по многим улицам вообще нельзя было проехать, потому что мостовые были завалены.

Прошин пробирался перебежками, укрываясь за уцелевшими стенами разрушенных домов. В такие минуты он не думал о том, что его могут убить. Главным для него было исполнение своего долга. От него зависели судьбы многих людей, их вклад в общее дело победы над врагом.

Одного боялся Прошин — свалиться от паралича. Временами он ощущал боль в голове и позвоночнике, именно такую, которая скосила его с ног восемь лет тому назад.

Тревожился не о том, что придется надолго слечь в постель, а о том, что не сможет сделать до конца всего, что мог бы сделать.

В штольне Василий Степанович прошел в свой «кабинет» — отведенный для него угол — и устало опустился на деревянную скамью, достал пузырек и, вытряхнув на ладонь таблетку, забросил в рот: голова не переставала болеть, перед глазами в радужных кругах мельтешили белые мухи. Попросил кого-то подать стакан воды. Боль в голове притупилась, и Прошин прилег и стал думать о проделанной работе.

Потом вспомнил: жена Анна Николаевна передавала с попутчиком, что у четырнадцатилетнего Бориса сильно болят уши. Врачи говорят, что это очень опасно, потому что воспалительный процесс рядом с мозгом и могут быть самые неожиданные последствия. «Что могу сделать сейчас? Вот если бы представился счастливый случай съездить к ним… Но представится ли он! И когда?»

X

Страшные события 23 августа застали младшего лейтенанта госбезопасности Филиппова Ивана Александровича на авиационном заводе. По заданию начальника отдела Коненкова и его заместителя Ширяева он готовил патриотические группы, которые в случае необходимости должны были остаться во вражеском тылу и развернуть подрывную работу против оккупантов.

В те дни он по делам службы зашел на лесозавод имени Куйбышева. Возле мебельного цеха ему повстречался высокий, широкоплечий мужчина лет пятидесяти; его темные волосы были слегка тронуты проседью, небольшие залысины открывали выпуклый загорелый лоб, примечательны были глаза: светло-карие, лучистые.

— Здравствуйте, Иван Александрович, — поздоровался мужчина. — Вы не знаете меня?

— Видел, но мы, кажется, не знакомы, — сказал Филиппов, уклоняясь от прямого ответа.

— Я работаю здесь механиком, фамилия у меня самаяпростая — Иванов, а зовут Алексеем Мироновичем. Я хотел бы поговорить с вами.

— Пожалуйста.

— Не знаю, как и объяснить, чтобы вы правильно поняли меня, — волнуясь, начал Иванов, его лицо зарумянилось. — Живу я в Ельшанке; по всему видно, фашисты скоро пожалуют к нам. В армию меня не берут, говорят, возраст не тот, а отсиживаться в такое время за чужой спиной совесть не позволяет. Вот я и хотел бы мстить оккупантам, а как, не знаю, поэтому решил обратиться к вам за советом.

— Почему именно ко мне? — спросил Филиппов, не зная истинных намерений Иванова.

— Иван Александрович, мы люди взрослые и не будем играть в жмурки. Я имею желание вместе с сыном Виктором остаться во вражеском тылу. Прошу вашего содействия.

— Ничего определенного пока не могу обещать. Вы знаете мою комнатку в заводоуправлении?

— Знаю.

— Заходите дня через два, и мы продолжим наш разговор. — Иван Александрович надеялся за два дня собрать необходимые сведения об Иванове и выяснить его намерения.

— Хорошо, зайду, — пообещал Алексей Миронович.

Директор завода и секретарь парторганизации, с которыми переговорил Филиппов, характеризовали Иванова как опытного механика и прекрасного человека: решительного, находчивого, общительного. Его сын Виктор работал диспетчером на станции Сталинград-1, был секретарем цеховой комсомольской организации, о нем тоже отзывались хорошо. От внимания Ивана Александровича не ускользнула даже такая деталь: у Виктора весьма натянутые отношения с матерью. С полгода тому назад Виктор собрался жениться, сделал предложение любимой девушке, а мать категорически возразила, сын послушался ее. Девушка сильно обиделась на Виктора и, как она сказала, назло ему вышла замуж за его товарища. Парень тяжело пережил разлуку с любимой и всю обиду перенес на мать.

О встрече с Ивановыми Иван Александрович доложил начальнику отдела Никандру Ивановичу Коненкову, а тот в свою очередь — Прошину; было получено разрешение на использование Ивановых в тылу врага.

Когда они встретились снова, Филиппов сообщил Алексею Мироновичу, что его просьба руководством управления поддержана. Времени в запасе было мало, поэтому сразу же приступили к подготовке Ивановых для работы во вражеском тылу.

В те дни Филиппов неделями не выходил с предприятий: обедал в заводских столовых, спал в служебных кабинетах.

Имея большое превосходство в авиации, фашисты чувствовали себя безнаказанными — бомбили весь город, растянувшийся вдоль Волги на семьдесят километров: заводы, фабрики, дома, и особенно жестокий удар обрушили на участок железной дороги от станции Ельшанка — это уже в черте города — до вокзала Сталинград-1.

Филиппов попытался связаться с дежурным по управлению, в надежде узнать что-нибудь о семье, но телефон молчал, городская электросеть также была повреждена, лишь кроваво-красное зарево огромного пожара освещало дымящиеся развалины.

От завода до центра города немалое расстояние — около пятнадцати километров, а городской транспорт не работал.

Филиппов бежал по горящему городу, на его глазах рушились заводские корпуса, разваливались жилые дома. Отовсюду слышались плач женщин и детей, стоны раненых. Тротуары и мостовые были усыпаны битым стеклом, обломками кирпича, покореженными листами жести, расщепленными балками и досками от деревянных заборов и перекрытий.

Возле одного дома ударная волна отбросила младшего лейтенанта к кирпичной стене, он почувствовал, что упал на что-то мягкое, теплое. Это был еще не остывший труп, лежавший в луже крови. Филиппов в темноте не разобрался, мужчина это был или женщина.

Суеверный страх, охвативший было Ивана Александровича, исчез. Теперь Филиппов шел по мостовой, пренебрегая опасностью.

В управлении, куда он добрался после полуночи, была уже закончена эвакуация оперативного хозяйства. От товарищей Иван Александрович узнал, что дом, где живет его семья, пока цел.

Заместитель начальника отдела лейтенант госбезопасности Ширяев Иван Федорович, которого он разыскал в подвальном помещении, разрешил Филиппову сходить домой, определить семью в одну из групп, выезжающих на левый берег.

— Даю тебе на это три часа, — сказал Ширяев, достав из брючного карманчика часы. — Уже второй час… Вот — до пяти. Утром придут машины со Сталгрэс, будешь завозить «мыло», — так они называли между собою взрывчатку.

— Откуда и куда? — спросил Филиппов.

— Получать будешь на Пятом силикатном заводе. — Ширяев положил часы в карман, окликнул кого-то из сотрудников, дал указания и, вновь обращаясь к Филиппову, продолжал: — И доставлять на склад «ВВ» у подножия Мамаева кургана, на Сталгрэс и на завод «Красный Октябрь». Ладно, иди, не теряй времени: утром обо всем договоримся…

И снова Иван Александрович спешил по истерзанному и притихшему на короткое время городу, обходя кирпичные глыбы стен, поваленные деревья и телеграфные столбы, разбитые автомашины.

В квартире никого не было. На кухонном столе лежала записка жены, она писала, что вместе с семьями других сотрудников уезжает в Красную Слободу, просила не беспокоиться о них и, если представится возможность, приехать туда. В шкафчике Иван Александрович нашел кусочек хлеба и три сырых яйца; поел на скорую руку, — чтобы сберечь время, даже яйца не стал варить, — побежал в управление.

— Ты чего так рано? — спросил Иван Федорович, опять попавшийся ему на глаза.

— А что делать дома? Семья уже уехала.

— Ну, хорошо. Устраивайся где-нибудь, поспи часок.

В шесть часов утра Филиппов на громыхающей полуторке поехал на силикатный завод; по удостоверению, подписанному председателем городского комитета обороны Чуяновым, получил более тонны тола в пакетах заводской упаковки. Водитель, малоопытный двадцатилетний парень, неумело маневрируя между развалинами и объезжая препятствия, медленно продвигался к Мамаеву кургану.

Когда они были недалеко от пожарной команды, немецкий самолет, летевший на небольшой высоте, сбросил бомбу, которая разорвалась в опасной близости от машины.

Водитель, остановив полуторку, выскочил из кабины и побежал, надеясь укрыться за уцелевшими стенами старых домов.

Филиппов догнал его и схватил за рукав.

— Стой! Ты что делаешь?

— Он же снова вернется, и тогда — конец нам, — хныкал парень.

— А если машина взлетит на воздух, знаешь, что будет? Ну, быстро в кабину! — скомандовал Иван Александрович.

Водитель вынужден был подчиниться. Тол мог взорваться не только от горячих осколков, но и от детонации.

Выехали на центральную улицу. Филиппов сидел в кабине рядом с водителем, с болью разглядывал искалеченные здания.

Навстречу прошла колонна курсантов военно-политического училища, потом — отряд разношерстно одетых бойцов истребительного батальона, должно быть созданного на каком-нибудь заводе в последние дни, бежали бойцы с автоматами и винтовками наперевес.

Две пожилые женщины, держась с обеих сторон за руль, вели велосипед, увешанный домашней утварью — сумками, кастрюльками, ведрами.

Из темных окон с выбитыми рамами со страхом и любопытством выглядывали перепуганные дети, наверное не знавшие еще, что стали сиротами.

Склад взрывчатых веществ у Мамаева кургана охраняли бойцы войск НКВД, машину разгрузили аккуратно и быстро.

Второй рейс был сравнительно спокойнее; и лишь когда въехали на территорию завода «Красный Октябрь», фашисты начали бомбить заводскую территорию. Бои шли на северной окраине города, в районе балки Мокрая Мечетка, крутые берега которой не могли преодолеть вражеские танки. Туда был выдвинут 282-й полк 10-й дивизии войск НКВД, подразделения противовоздушной обороны, истребительные батальоны заводов тракторного и «Красный Октябрь».

Батальон завода «Красный Октябрь» состоял из одних коммунистов, среди них была первая советская женщина-сталевар, член Сталинградского городского комитета партии Ковалева Ольга Кузьминична.

Не в силах быстро преодолеть героическое сопротивление защитников города, фашисты обрушили бомбовые удары на промышленные предприятия.

На территории завода «Красный Октябрь», куда въехали Филиппов и его боевые помощники, сотни рабочих и служащих гасили возникающие очаги пожара, поддерживали режим в мартеновских печах, не пострадавших от бомбежки.

Подготовка предприятия к взрыву была возложена на начальника Краснооктябрьского районного отдела НКВД лейтенанта госбезопасности Макеева Арсентия Васильевича, в распоряжение которого был выделен взвод солдат-подрывников. Арсентий Васильевич вместе с секретарем райкома партии, директором и главным инженером завода входил в состав штаба обороны, размещавшегося в подвальном помещении под заводоуправлением.

Фашисты в течение трех дней беспрерывно бомбили «Красный Октябрь», обстреливали из минометов и артиллерийских орудий; были разрушены первый, механический и кузнечный цехи, около ста домов и служебных зданий.

Макеев, предупрежденный о прибытии машины с взрывчаткой, встретил Филиппова у центральной проходной и, вскочив на подножку, показывал, куда надо ехать. По лабиринту разрушенных и горевших заводских корпусов благополучно доехали до склада и разгрузили «мыло».

Филиппов отправился в очередной рейс, на очереди была Сталгрэс.

На силикатном заводе погрузили взрывчатку и направились в южную часть города. На одной из улиц от прямого попадания фугасной бомбы перед ними рухнул четырехэтажный дом, машина уткнулась радиатором в дымящиеся развалины. Шофер с большим трудом развернул машину, выбрались на параллельную улицу, по которой пока можно было проехать.

Электростанция работала, хотя вражеская артиллерия не переставала обстреливать ее; дружный коллектив под руководством директора Андрея Николаевича Землянского нес круглосуточную вахту и быстро устранял повреждения.

Филиппов и Землянский были давно знакомы, потому что Иван Александрович по долгу службы часто бывал на Сталгрэс.

— Это безобразие! — возмущался Землянский. — Фашисты безнаказанно обстреливают нас. Неужели нельзя ничего сделать? Заткнуть глотки вражеским орудиям. Вот смотри.

Андрей Николаевич достал из кармана помятые листки и сердито размахивал ими.

— Я вынужден был обратиться с письмом к генерал-майору Шумилову, просил прикрутить хвосты гитлеровцам.

— А он что?

— Он? На вот, читай, — Землянский протянул Филиппову исписанные листки.

И Филиппов прочитал резолюцию, написанную размашистым почерком командующего 64-й армией:

«Командиру 71-й немецкой дивизии. Прошу не стрелять по Сталгрэсу. Управляющий Землянский сердится».

Андрей Николаевич хорошо понимал юмор, и в его голосе не обида слышалась, а плохо скрываемая веселая нотка.

— А ты сходил бы к немцам, — пошутил Филиппов, — показал им резолюцию командарма.

— Ладно, вот в плен захватят командира той дивизии, тогда и покажу… Кто даст команду о выводе станции? — уже серьезно спросил Землянский.

— Взрывать только по письменному распоряжению городского комитета обороны, — сказал Филиппов, повторив указание руководства управления, которое тогда на совещании особо подчеркнул Прошин.

Двадцать седьмого утром Ивана Александровича вызвал начальник отдела Коненков.

— Слушаю вас, Никандр Иванович, — громко доложил Филиппов: начальник отдела сидел, прикрыв ладонью глаза; казалось, что он задремал после бессонных ночей.

— А, Филиппов, садись. По Сталгрэс закончили?

— Да, вместе с Андреем Николаевичем наметили, где заложить «мыло».

— На Землянского можно положиться, он не подведет, — сказал Никандр Иванович. — А теперь вот что. Бери в помощники сержанта Лысякова и занимайся нефтебазой, срок тебе на это пять суток. Задание понятно?

— Так точно, товарищ начальник, понятно.

— Действуй!

На нефтебазе государственного резерва, находящейся недалеко от Мамаева кургана, размещалось более ста емкостей. Немецкая авиация обходила базу стороной, — видимо, гитлеровцы рассчитывали сохранить для себя большие запасы горючего.

Нефтебаза была безлюдной, догорали стоящие в стороне деревянные здания бывшей конторы, складские помещения. Один резервуар в нескольких местах был пробит осколками бомб, черная, густая нефть била мощным фонтаном, сбегала в овраг, а оттуда ручьем — в Волгу.

В течение двух часов Филиппов и Лысяков осматривали убежища и щели вблизи нефтебазы, где укрывались служащие и их семьи, нашли управляющего, десятка три рабочих.

Три дня и три ночи, с небольшими перерывами на обед и отдых, рыли ямы для закладки взрывчатки и канавы, по которым огненная река должна была стекать в Волгу.

Наконец из дивизии войск НКВД прибыли саперы и заминировали все резервуары.

XI

Воздушная тревога, объявленная по радио представителем городского Совета Пигалевым, не снималась в течение целой недели, потому что все эти дни бомбежка города продолжалась беспрерывно. Одна волна самолетов со страшным ревом сменяла другую, на Сталинград сбрасывались многие тысячи фугасных, осколочных и зажигательных бомб.

Горело все: земля, камни, железо… И лишь люди, живые люди стояли.

Защитники Сталинграда были крепче железа и тверже камня, они не покорялись не только огню, но и самой смерти.

Фашистов, никогда раньше не видевших такой стойкости, охватывал суеверный, панический страх: можно ли вообще убить русских людей? Не бессмертны ли они?

Адъютант командующего 6-й немецкой армией, стоявшей у стен города, в те дни записал в дневнике:

«Соединения Красной Армии контратакуют, опираясь на поддержку всего населения Сталинграда, проявляющего исключительное мужество… Население взялось за оружие. На поле битвы лежат убитые рабочие в своей спецодежде, нередко сжимая в окоченевших руках винтовку или пистолет… склонившись над рулем разбитого танка. Ничего подобного мы никогда не видели».

На главном направлении своего наступления противник сохранял большое превосходство: в живой силе — вдвое, в танках — в четыре, в самолетах — больше чем в два с половиной, в орудиях и минометах — в полтора раза.

Танковые и моторизованные дивизии врага, вышедшие к Волге на северной окраине, не считаясь с потерями, удерживали занятые позиции.

На защиту родного города, родных заводов выступили батальоны и роты рабочего ополчения, тракторного завода и завода «Красный Октябрь».

Тракторостроители и металлурги получали автоматы и винтовки, прямо в рабочих комбинезонах строились в шеренги, садились за штурвал танков, только что сошедших с заводского конвейера.

В неравном бою героически погибла Ольга Кузьминична Ковалева, выступившая во главе отряда истребителей танков из двадцати человек.

Наши войска в тяжелых и кровопролитных боях сдерживали натиск 6-й армии Паулюса западнее Сталинграда и 4-й танковой армии Гота южнее города, в районе Абганерово.

29 августа 124-я бригада полковника Горохова выбила немцев из Спартановки и поселка Рынок. В связи со вступлением в бой регулярных частей вооруженные отряды рабочих были выведены из боя, некоторые из них потом вошли в воинские подразделения.

Однако значительное численное превосходство позволило врагу на ряде участков потеснить советские войска.

В первых числах сентября немецкие танки вышли на приволжские возвышенности, наши армии вынуждены были отступить на внутренний обвод сталинградских укреплений. Отбросив защитников города от Песчанки на Горную Поляну, фашисты у Купоросной балки достигли волжских берегов. В отдельные дни немецкая авиация совершала до трех тысяч самолето-вылетов, нанося огромные разрушения.

13 сентября Гитлер отдал приказ — начать решительный штурм Сталинграда. С утра фашисты начали с новой жестокостью бомбить и обстреливать из орудий и город, и позиции советских войск; к концу дня потеснили наших танкистов к поселкам Красный Октябрь и Баррикады; другая группировка врага овладела станцией Садовая, заняла пригород Минина, Авиагородок, больницу и машинно-тракторную станцию.

На другой день бои завязались на улицах и площадях города; немцы стремились любой ценой овладеть Центральной переправой.

Для защитников Сталинграда начался последний этап обороны, ее самый критический день. Враг занял Мамаев курган и Центральный вокзал, который в течение дня пять раз переходил из рук в руки; шли кровавые сражения на берегу Царицы, около элеватора.

14 сентября на командный пункт в штольне пришел начальник управления Воронин, он тут же вызвал старшего лейтенанта госбезопасности Петракова.

— Садись, Иван Тимофеевич, — пригласил Воронин, устало опускаясь в жесткое деревянное кресло.

Петраков сел на скамью, какие обычно встречаются у деревенских калиток.

— Иван Тимофеевич, сколько человек у тебя? — Численность истребительного отряда, которым командовал Петраков, постоянно менялась: сотрудники НКВД, милиции и пожарники снимались на выполнение других неотложных заданий.

— На сегодня шестьдесят семь.

— Да, маловато. Какое оружие у вас?

— Автоматы, винтовки… Прошу прощения, есть один станковый пулемет.

— Могу подбросить три ручных пулемета.

— Спасибо, Александр Иванович.

— Кому поручишь пулеметы?

— Найдутся люди.

— Хорошо. Ни в коем случае нельзя допустить фашистов до переправы, — сказал начальник управления, поднимаясь. Встал и Петраков.

— Только через наши трупы, товарищ комиссар! — клятвенно заверил он.

— Лучше будет, если вымостите дорогу трупами врагов.

— Слушаюсь.

Под вечер дозорные отряда Петракова установили, что одна группа фашистов ведет наступление на переправу со стороны домов специалистов, вторая — просочилась к пивзаводу.

Иван Тимофеевич принял решение атаковать немцев двумя группами. Одну, состоящую в основном из работников управления НКВД, возглавил лейтенант госбезопасности Ромашков Петр Иванович.

Ей было приказано выбить немцев из балки, по которой гитлеровцы продвигались к переправе.

Со второй группой сам Петраков повел наступление на пивзавод, находившийся в ста пятидесяти метрах от командного пункта.

На обоих участках немцы не выдержали натиска чекистов и после короткого боя отошли.

Боеприпасы были на исходе. Начальник управления обещал дать пулеметы и патроны, но доставка их почему-то задерживалась.

Петраков подозвал находившегося недалеко от него лейтенанта госбезопасности Федосеева Валентина Петровича и приказал ему немедленно отправиться на левый берег и доставить боеприпасы.

Федосеев был исполнительным и, кажется, вовсе лишенным страха работником: Волга в районе переправ была хорошо пристреляна немцами, над ней постоянно кружились фашистские стервятники, но Валентин Петрович под вражеским огнем осуществлял бесперебойную перевозку грузов и людей.

Человек высокой моральной чистоты, кристально честный, он забывал о себе, когда дело касалось исполнения долга.

В Красной Слободе Валентин Петрович быстро разыскал комиссара Воронина, тот распорядился собрать все наличные боеприпасы; ящики на эмке доставили к реке, а затем переправили на правый берег.

Опустилась по-южному темная ночь, казавшаяся еще темнее оттого, что в центральной части города продолжали полыхать пожары. Иногда черное небо прочерчивали трассирующие пули, над Волгой повисали ракеты, озаряя переправу мертвенно-бледным светом.

Бойцы замерли в напряжении, ждали новой атаки фашистов. Ждать пришлось недолго. Вскоре после полуночи донеслись автоматные очереди со стороны пивзавода.

— Алексей Дмитриевич, подойди ко мне, — тихо позвал Петраков.

Лейтенант госбезопасности Кочергин подполз к командиру отряда.

— Незаметно проберись поближе, много их там?

Кочергин исчез в темноте. Минут через двадцать он возвратился.

— На пивзаводе немцев нет, стреляли из дома Госбанка.

Отряд вернулся на командный пункт, Петраков разрешил бойцам соснуть часок, а сам вместе с Борисом Константиновичем Полем стал обдумывать план дальнейших действий; первейшая задача — выбить гитлеровцев из домов специалистов и Госбанка: из окон этих домов хорошо просматривается и простреливается переправа. Они знали: ночью с левого берега начнут скрытно переправляться через реку полки 13-й гвардейской стрелковой дивизии генерала Родимцева; надо было обеспечить безопасность этой операции.

Едва забрезжил рассвет, Иван Тимофеевич дал сигнал к подъему. Усталые, с помятым видом от бессонной ночи, бойцы один за другим выходили из штольни, строились под крутым речным обрывом.

Немцы занимали почти все дома на набережной, от Волги и командного пункта управления их отделяли пятнадцать-двадцать метров проезжей части улицы и крутой, обрывистый берег. Но немногие метры оказались непреодолимыми для гитлеровцев, они так и не смогли переступить эту огненную черту.

Группа чекистов в составе Алексея Кочергина, Петра Ромашкова и Валентина Сердюкова, перебегая от укрытия к укрытию, вплотную приблизилась к строящемуся дому Госбанка. Темные, пустые глазницы окон глядели на Волгу, на переправу; было слышно, как там немцы тихо переговариваются, обсуждают что-то. Чекисты до боли в глазах всматривались в окна, ожидали появления вражеских солдат, чтобы встретить их автоматными очередями.

Когда немного рассвело, в оконных проемах стали различаться силуэты немцев. Они выставили пулеметы, разглядывали в бинокль переправу, левый берег, откуда под покровом ночи переправлялись на правый берег гвардейцы.

Со двора пивзавода, находящегося севернее позиции группы Ромашкова, донесся одиночный артиллерийский залп. Это был сигнал к наступлению.

Чекисты открыли огонь из автоматов по окнам нежилого помещения, послышались стоны и ругань. Тут же по дому были произведены залпы из противотанковых пушек, только что захваченных бойцами отряда Петракова у противника. Обвалился потолок, дом загорелся.

Немцы, очевидно не ожидавшие столь дерзкого нападения, в панике выпрыгивали из окон первого и даже второго этажей, пытались спастись, но немногим удалось это: Ромашков, Кочергин и Сердюков встречали непрошеных гостей дружным огнем из автоматов.

Через несколько минут на помощь засевшим в доме фашистам подошло подкрепление. Пули свистели над головами чекистов.

Вот застонал Ромашков, ухватившись за плечо; разорванный в клочья рукав фуфайки набухал кровью; лейтенант вынужден был уйти на перевязку.

Кочергин и Сердюков продолжали бой. Немцы вели стрельбу с чердака и верхних этажей. Валентин Александрович зло выругался.

— Что с тобою? — с тревогой спросил Кочергин.

— Пуля — прямо в приклад, разбило к чертовой бабушке!

— Сам-то цел?

— А ты думаешь, мертвец с тобой говорит? — известный шутник и весельчак Сердюков даже в этих условиях не терял чувства юмора. Сотрудники любили Валентина Александровича за веселый нрав: он был всегда спокоен и уравновешен, не злился, не выходил из себя; у него всегда была наготове острая шутка, если надо было утешить удрученного жизненными заботами товарища.

Немцы выпустили несколько мин, но Кочергин и Сердюков были надежно укрыты между кирпичными развалинами.

— Ах, гады, смотри! — Сердюков показал рукой влево, откуда прямо на них ползли фашисты.

— Сколько их?

— Кажется, трое.

— Бросай гранаты!

Четыре гранаты одна за другой разорвались возле немцев, враги были убиты.

Кочергин и Сердюков наблюдали за окнами Госбанка, где укрывались фашисты, и стреляли, как только появлялись в них фигуры врагов. Теперь у чекистов на двоих был один автомат и шесть гранат.

Кочергин так увлекся боем, что не сразу заметил: Сердюков перестал подсказывать ему, по какому окну надо бить.

— Валентин, чего молчишь? — спросил Кочергин, опомнившись. Ответа не было.

Алексей Дмитриевич подполз к Сердюкову, тот был уже мертв: разрывная пуля попала в правый глаз.

Алексей Дмитриевич лег рядом с погибшим товарищем и стрелял по врагам, пока не кончились патроны. Одна мысль была в голове — как можно больше уничтожить фашистов, отомстить за товарища, за оскверненную родную землю.

Когда патроны были уже на исходе, струя горячего воздуха обожгла висок, слетела каска, теплая и липкая кровь потекла по щеке. Силы покидали Кочергина; теряя сознание, он дополз до края обрыва и скатился вниз. Подоспевшие санитары подхватили его на руки и унесли в медпункт…

Группа, в которую входили Петраков и Поль, сосредоточила усилия на обеспечении безопасности переправы, имевшей неоценимое значение для защитников города.

К тому времени немецко-фашистские войска вышли к Волге у южной и северной городских окраин; с запада Сталинград блокировала 6-я армия Паулюса. Речные переправы оставались хотя и опасным и не совсем надежным из-за постоянного артиллерийского обстрела и бомбежек, но единственным путем, по которому в осажденный город шли войска, военная техника, оружие, боеприпасы и продовольствие. Лишившись переправ, защитники Сталинграда оказались бы в полной изоляции, а командный пункт управления — под угрозой захвата. В городе вели упорные бои подразделения 10-й дивизии войск НКВД полковника Сараева. Именно через Центральную переправу переходила на правый берег 13-я гвардейская дивизия генерала Родимцева.

Кто-то из бойцов доложил Петракову, что группа немецких автоматчиков численностью до семидесяти человек по балке короткими перебежками продвигается к переправе.

С криком «ура!» чекисты бросились в атаку.

Позднее стало известно, что небольшой отряд Петракова отбил наступление трехсот гитлеровских головорезов, вооруженных автоматами и легкими минометами.

Победили выдержка, мужество и высокий моральный дух чекистов. После боя Ивана Тимофеевича пригласил полковник Елин Иван Павлович, командир 42-го полка 13-й гвардейской дивизии, и тепло поблагодарил бойцов его отряда за героизм и отвагу в боях за переправу.

15 сентября в бой вступил полк Елина, и вскоре отряд Петракова, самоотверженно выполнивший поставленную перед ним задачу, был переброшен на другой участок борьбы — на задержание вражеских парашютистов, мародеров и дезертиров.

О результатах сражения Петраков утром доложил Василию Степановичу Прошину: комиссара Воронина в тот момент не было в штольне.

— Отдыхайте, Иван Тимофеевич, — сказал Прошин. — Придет начальник управления, я доложу ему. Идите, на вас лица нет… Жалко Валентина! Он был отличным парнем и замечательным чекистом! Идите!

Петраков, пошатываясь, вышел. В одном из закоулков штольненского лабиринта свалился на топчан, покрытый шинельным сукном, и через минуту уже спал, стоная и похрапывая.

За эту операцию Военный совет фронта наградил Ивана Тимофеевича Петракова орденом Красного Знамени, боевые ордена и медали получили тогда многие чекисты — участники его отряда.

XII

В начале августа сорок второго года Борис Константинович Поль по рекомендации Прошина был назначен на должность начальника отдела, на который возлагалась организация чекистской работы в тылу врага на временно оккупированной немецко-фашистскими захватчиками территории. Это подразделение было рождено войной, и всю его деятельность предстояло начинать заново.

У Бориса Константиновича были хорошие помощники, о каждом можно повесть писать: Михаил Васильевич Будников, Андрей Федорович Трушин, Алексей Дмитриевич Кочергин, Сергей Никитич Ашихманов — смелые, энергичные и находчивые; их не нужно было подгонять и контролировать: все, что могли делать, они делали своевременно, умно, с сознанием ответственности за порученное дело.

Задачи подразделения были более или менее ясны: организовать партизанские действия в тылу врага, добывать информацию для командования об аэродромах, скоплении танков и живой силы противника, совершать диверсионные акты, выявлять изменников и предателей, сотрудничавших с врагом в захваченных районах, собирать доказательства зверств и злодеяний захватчиков и их пособников.

Чекисты хорошо понимали, что в этой нелегкой и опасной работе надо опираться на помощь советских патриотов, вынужденно оставшихся на занятой врагом территории или направляемых туда со специальными заданиями.

К началу августа, то есть к тому времени, когда Поль возглавил это подразделение, двенадцать районов области были уже заняты врагом. Там остались верные люди, с ними нужно было наладить регулярную и надежную связь. Создалась угроза захвата врагом других районов и Сталинграда. Здесь тоже надо было подобрать и обучить разведчиков, обеспечить их необходимыми документами, найти убедительные объяснения причин нахождения на занятой фашистами территории; известно, что появление нового человека в сельской местности не остается незамеченным.

Поль и его подчиненные понимали: борьба будет длительной и тяжелой, и все-таки организация работы в расчете на сдачу врагу новых районов вызывала в душе боль и протест.

В середине сентября руководство управления переехало на левый берег Волги, первое время оно размещалось в обитых досками землянках вблизи колхоза «Цыганская заря» Краснослободского района, а затем перешло не лесной кордон, находившийся примерно в трех километрах от названного колхоза.

Густой лес, небольшое озеро.

Домик лесничего заняли работники облисполкома, вокруг — десятки землянок, ставших пристанищем для чекистов.

Там комиссар госбезопасности Воронин и его заместитель Прошин принимали ежедневные доклады начальников подразделений.

Борис Константинович — его отдел получил отдельную землянку — до боли ломал голову, искал самые верные, или, как теперь сказали бы, самые оптимальные, решения: возникали десятки непредвиденных проблем, вопросов и трудностей.

И вдруг пришла догадка: ответы на возникающие вопросы нельзя найти умозрительно, одними размышлениями; на них могут дать ответ только практика, опыт — то есть сама жизнь.

…Поль улыбнулся, махнул рукой и принялся изучать материалы на Андрея Ивановича Краскова, отбывающего срок наказания за хищение социалистической собственности. Украденные им ценности были невелики, а наказание в те годы было строгим.

Вошел Кочергин, только что возвратившийся с правого берега, где он оставался еще несколько дней.

— Ну, как там дела? — спросил Поль, ответив на приветствие.

— Немного полегче, не то что тогда было: тринадцатая гвардейская дивизия в полном составе вступила в бой.

Поль протянул Кочергину пачку папирос, тот молча закурил.

— Да вот смотрю дело Краскова. Как ты вышел на него?

— Понимаете, Борис Константинович, меня очень заинтересовало сообщение Аси и Раи…

— О чем?

— Ну, о том, что около станции Гумрак дислоцируется немецкий разведорган.

— Помню, помню, — сказал Поль. Сведения о разведкоманде и ему не давали покоя.

— Я встретился с начальником тюрьмы в городе Ленинске, по личным делам отбирал уроженцев из Гумрака и натолкнулся на Краскова, поговорил с ним.

— Срок у него большой — восемь лет, — высказал сомнение Борис Константинович.

— Я думаю, это не может быть препятствием. Человек он подходящий: жил в городе, все родственники и друзья — в Гумраке, они подтвердят личность и судимость Краскова.

— Хорошо. А как он проникнет в команду?

— Подумаем, посоветуемся: одна голова — хорошо, а две — лучше, — отшутился Кочергин.

— Ты не темни, Алексей Дмитриевич. Есть же у тебя задумка.

— Есть, Борис Константинович, конечно есть. Надо так разыграть спектакль, чтобы эта самая разведкоманда клюнула на Краскова, то есть завербовала его…

— Так, идея верная, надо помозговать.

Вечером Поль и Кочергин поехали в Ленинск, возле Средней Ахтубы попали под бомбежку, но удалось проскочить.

Начальник тюрьмы, пожилой, мешковатый старший лейтенант, хорошо знавший Поля и Кочергина, суетливо бегал вокруг них и спросонья, видимо, с трудом понимал, чего же хотят от него прибывшие товарищи. Он услужливо предложил свой кабинет, где и состоялась беседа с Красковым.

Борис Константинович долго приглядывался к вошедшему: средний рост, сутулый, грудь узкая, рыжеватые волосы острижены наголо, лицо бледное.

— Садитесь, Андрей Иванович, — предложил Поль.

— Спасибо, третий год сижу, — пошутил Красков, но послушно сел.

— Не скучно тебе здесь?

— А что делать? Выше ушей не прыгнешь.

— Руки не чешутся? С фашистами драться не хочешь?

— Хочу. Писал заявление прокурору, чтобы отправили на фронт.

— И что же?

— Вроде обещают. Только ждать долго.

Борис Константинович показал Краскову удостоверение личности, тот внимательно прочитал и возвратил.

— Слушаю вас, гражданин начальник.

— Андрей Иванович, а если мы пошлем вас к немцам? — сказал Поль.

— Чего я там не видел, приятелей у меня там нет. Бить фашистов готов, хоть сейчас посылайте, а в гости к фрицам — желания не имею.

— Мы не в гости посылаем вас, а драться, только иным способом, особым оружием, — пояснил Кочергин.

— Ну, если драться — другое дело, научите, как это делается.

— Научим, обязательно научим.

По утвержденному руководством управления плану Красков, перейдя линию фронта, должен был попросить встречу с немецким офицером и разыграть явку с повинной: рассказать, что он прибыл в Гумрак по заданию чекистов, но, будучи обиженным на Советскую власть за несправедливое осуждение — восемь лет за килограмм зерна! — выполнять их поручения не желает и готов сообщить германскому командованию полезные сведения. На этот случай Красков будет снабжен согласованными со штабом фронта дезинформационными материалами.

Такая линия поведения Краскова, казавшаяся естественной и реальной для чекистов, поначалу вызвала у него решительные возражения.

— При встрече с немецким офицером рассказывайте ему только правду, — сказал Поль, для которого все было ясно и понятно.

— То есть как — правду? И что в тюрьме сидел?

— Конечно.

— А почему вышел оттуда? Срок кончился или бежал?

— Ни то ни другое. Говорите только правду.

— Как? Сказать, что меня освободили чекисты и послали с заданием в Гумрак?

— Именно так.

— Что-то я не понимаю. Вы что, шутите?

— Нет, вполне серьезно, — подтвердил Поль, ему был понятен ход рассуждений Краскова.

— Простите, я человек — и хочу еще пожить, а вы толкаете меня на верную гибель. Пошлите меня в часть, буду биться насмерть. Согласен погибнуть только тогда, когда десяток фрицев порешу…

— Андрей Иванович, поймите нас правильно и поверьте нашему опыту, — убеждал Поль. — Немцам нет никакого резону убивать вас. Скорее всего, они сделают вам предложение сотрудничать с ними.

— Что-то опять не понимаю: я делаю признание, что прибыл по поручению чекистов, а они меня по головке гладят. Так, что ли?

— Не совсем так. В этом месте вы должны будете схитрить, отступить от правды: скажете, что в Гумраке оказались по заданию чекистов, а к ним пришли по своей воле.

— Ну, ну, а дальше? — спросил Красков, до которого стал доходить смысл затеваемой игры.

— Скажете, что пришли с повинной, потому что глубоко обижены суровым наказанием…

— Да ну, это неправда. Я на Советскую власть не обижаюсь.

— Вот и прекрасно, мы верим вам. А немцам соврите, будто обижаетесь.

— А, хитро придумано! И все-таки лучше — с винтовкой, — колебался Красков.

Поль и Кочергин твердо верили в успех плана: Красков будет обеспечен «ценной» для немцев информацией; гитлеровцы испытывают большие затруднения в подборе изменников среди русского населения и, несомненно, заинтересуются Красковым, явившимся к ним с добровольным признанием. Они долго убеждали Краскова, тот слушал с вниманием.

— Ну, а дальше? Они спросят фамилию сотрудников. Что я должен отвечать? — спросил Красков, должно быть готовый принять предложение чекистов.

— Тут снова придется соврать. Скажите, что вас готовил полковник Павлов, Иван Васильевич.

Красков взглянул на петличку Поля, где светились малиновые шпалы, и понимающе улыбнулся.

— Ну, правильно: выше звание — больше важности, — проговорил он. — Полковник не будет всякой шушерой заниматься…

— Тут ты в десятку попал! — польстил Кочергин.

— А как я доберусь до Гумрака? Могут немцы кокнуть или наши пристрелить как перебежчика.

— Не пристрелят: все будет сделано как надо, — успокоил Поль. — Линию фронта перейдете ночью у поселка Красный Октябрь, по Банному оврагу. Мы договоримся с особистами, они обеспечат переход…

— Ясно, товарищ полковник! — весело отрапортовал Красков.

Переброску Краскова через линию фронта осуществляли Алексей Дмитриевич Кочергин и оперативный работник особого отдела 42-й отдельной стрелковой бригады, занимавшей позиции у небольшого поселка Красный Октябрь.

Они объяснили Краскову маршрут движения, проследили, как он пополз в сторону немцев, наблюдали еще два-три часа и, убедившись, что на участке тихо, вернулись к себе.

Утром Алексей Дмитриевич рассказал Полю, что переброска прошла благополучно, никаких сомнений в успешном проведении операции у него не было.

Прошин, спокойно выслушав подробный доклад Бориса Константиновича об успешной переброске разведчика во вражеский тыл, в основном одобрил это мероприятие.

— Не поспешили? Не подведет нас Красков?

— Не должен, Василий Степанович, вроде и я научился понимать людей.

Прошин улыбнулся одними глазами, нравился ему Поль — умный, мыслящий работник.

— Ну, ну, расхвастался, — ворчливо заметил он. — А вообще молодцы, хвалю. Все, что получите от Краскова или о нем, докладывайте мне немедленно, — сказал Василий Степанович, достал из ящика стола черный пузырек, вытряхнул на ладонь таблетку и, подойдя к тумбочке, стал наливать в стакан воду из графина.

Поль понял, что разговор окончен, захлопнул коричневую папку с документами и вышел.

XIII

Вернувшись к себе, Борис Константинович без труда восстановил навязчиво застрявшую в памяти историю с Кравчуком, о котором он упомянул в разговоре с Прошиным; в ней хорошо был виден стиль работы Василия Степановича, его умение быстро и глубоко разбираться в людях.

В первые месяцы войны к ним в отдел был прикомандирован лейтенант госбезопасности Кравчук Кондрат Карпович, кандидат сельскохозяйственных наук, что по тем временам было не только редким, но исключительным случаем.

Участок работы Кравчуку определили по его знаниям — оказание практической помощи начальникам сельских районных отделений НКВД, нуждающимся в квалифицированных советах и консультациях, а также организация чекистской работы в областных сельскохозяйственных учреждениях с целью выявления, возможно, проникших туда в военное время враждебных элементов.

Не прошло и двух месяцев, как, едва ознакомившись с положением дел, Кравчук стал доказывать, что в главных отраслях сельского хозяйства Сталинградской области — животноводстве и полеводстве — оказались вредители, и внес предложение об аресте ряда руководящих работников областного земельного управления.

Борис Константинович знал: в совхозах и колхозах области немало еще недостатков, но согласиться с Кравчуком, что это — следствие вредительской деятельности, не мог: доводы ученого сотрудника казались ему по крайней мере спорными. Он пытался переубедить Кравчука, но тот упрямо настаивал на своем.

В конце концов Поль запутался и попросил Прошина помочь ему разобраться во всем этом.

Василий Степанович ознакомился со служебными записками и справками, написанными Кравчуком, и вызвал его вместе с Полем.

Кравчук долго и нудно излагал «улики», подтверждающие, по его твердому убеждению, наличие вредительства в животноводстве. Говорил он, не скрывая высокомерия, дескать, вы все равно ничего не поймете. Прошин терпеливо слушал, хотя тон Кравчука был неприятен ему.

— Кондрат Карпович, вы пространно говорили о тяжелой зимовке скота в хозяйствах, по-вашему, это — результат вредительства?

— Я убежден в этом! — горячо подтвердил Кравчук.

— Ладно. А вы до конца разобрались в причинах такого положения? Ведь прошлый год был неплохим для сельского хозяйства. Куда делись корма?

— Наивный вопрос, товарищ капитан! Умышленно разбазарили, расхитили, сгноили… Причем делали это сознательно, чтобы нанести непоправимый урон…

— Обождите, не торопитесь с выводами. Я вас спрашиваю, вы проверили это, разобрались? Может быть, сено сдали государству для нужд армии, ведь война идет?

— Сколько сдали сена государству, я не знаю, говорю о том, что есть.

— А надо бы уточнить, — спокойно заметил Прошин и продолжал: — Вот вы говорите, что распоряжение о перегоне скота в другие районы страны является вредительским. Так?

— Я убежден в этом. Во время перегона на такие большие расстояния неизбежно должно было пасть тридцать пять — сорок процентов поголовья.

— А если бы не перегонять, сколько пало бы скота от бескормицы?

Кравчук опять начал утомительно разглагольствовать о том, что только явные враги народа могут допускать падеж скота.

— Ну, а в чем вы видите вредительство в полеводстве? — спросил Василий Степанович, выслушав Кравчука.

— Земледелие ведется примитивно. Сельскохозяйственная наука давно доказала: мы должны не только брать от земли, но и возвращать в землю то, что берем от нее.

— Как я понимаю, речь идет об удобрениях? — перебил Прошин.

— Совершенно верно.

— Но вы что же, не понимаете, Кондрат Карпович, почему снизилось производство удобрений? Все народное хозяйство работает на войну…

— Товарищ капитан, вы не специалист сельского хозяйства, и вам, я думаю, трудно судить…

— Ну почему же? Разберусь как-нибудь: я рос в деревне, сам пахал и сеял.

— Хорошо. Да, удобрений сейчас не поступает. Но в деревне пропадает столько навоза, которого хватило бы с лихвой на…

— Как пропадает?

— Сжигают, из навоза делают так называемые кизяки и жгут.

— А чем же топить печи в безлесных районах?

— Товарищ капитан, проблема дров не касается темы нашей беседы: мы говорим об удобрении полей. Я просмотрел директивы облземуправления за целый год и ни одной не нашел о разумном использовании навоза.

Кравчук снова начал ссылаться на труды ученых, обильно пересыпая свою речь длинными цитатами.

— Кондрат Карпович, извините, прерву вас. Вы ссылаетесь на известногоакадемика, а есть ученые, которые не согласны с ним?

— Сколько угодно.

— Почему же вы считаете и пытаетесь нас уверить в том, что этот академик прав, а все остальные ученые — чуть ли не вредители?

— Каждый человек отстаивает свои убеждения или те, которые он безоговорочно принимает.

— Ну что ж, на этом прекратим нашу дискуссию. Так, Борис Константинович?

— Так, она чрезмерно затянулась, — сказал Поль, взглянув на часы.

— Кондрат Карпович, ваши доводы о наличии вредительства в сельском хозяйстве области не убедительны и прямо скажу — малоосновательны. Но поскольку вы-настаиваете на своем, прошу написать обстоятельную записку для областного комитета партии…

Кравчук поднялся, окинул Прошина и Поля насмешливо-высокомерным взглядом и не спеша, соблюдая собственное достоинство, вышел из кабинета.

— Вот это фрукт! А ведь он и нас с тобой, Борис Константинович, может обвинить во вредительстве.

— Нас? За что?

— А ты разве не понял намека? Это он в наш адрес бросил камешек, говоря о том, что медленно реализуются его предложения. Да, такому только дай волю… Не знаю, может быть, в ученых кругах Кравчук приживется, а в чекистских рядах ему не место: это очень опасный карьерист!

Поль был полностью согласен со словами Прошина.

Недели через две Кравчук был переведен в хозяйственное подразделение, а потом и совсем исчез из управления.

…Размышления Поля прервал стук в дверь землянки. Вошел незнакомый сержант.

— Товарищ капитан, мы задержали человека, который утверждает, что был на прифронтовой волосе по вашему заданию.

У входа в землянку Борис Константинович увидел смущенно улыбающегося Краскова.

— Наш. Спасибо за доставку, — поблагодарил он сержанта и бойца, сопровождавших Краскова. — Расписка нужна?

— Да ладно, забирайте так. Видать, неплохой мужик. — Сержант дружелюбно похлопал Краскова по плечу и распрощался с ним.

— Быстро управились, Андрей Иванович, — сказал Поль, ожидая объяснений от Краскова.

— Да уже куда быстрее, — виновато проговорил тот.

Что же случилось? Почему Красков не дошел до Гумрака, хотя оперативные работники вывели его на прямую тропу? Оказалось, что Красков заблудился, долго шел вдоль линии фронта и попал на участок другой воинской части. Заметив в темноте силуэты людей, Андрей Иванович укрылся в развалинах жилого дома. Туда же пробрались наши бойцы. Красков отчетливо слышал их разговор, но обнаруживать себя не хотел. Вскоре вспыхнул бой с фашистами, которые были совсем близко. Один красноармеец укрылся рядом с Красковым и стрелял по немцам из винтовки. Андрей Иванович затаился, чтобы не выдать себя. Но тут он увидел, что красноармеец ранен, а фашисты продолжают теснить наших. Рослый немец подбежал к упавшему у стены бойцу и в упор пристрелил его. Нервы Краскова не выдержали, он выбежал из укрытия, схватил винтовку другого красноармейца, получившего ранение, наповал сразил фашиста и стал стрелять по приближающимся немецким солдатам. Раненый красноармеец, придя в себя, увидел Краскова и закричал: «Ты кто? Отдай винтовку! Не то шарахну гранатой!»

— Свой я, свой, не мешай мне, потом разберемся.

Красков упорно сражался до тех пор, пока не подошли на помощь наши бойцы, вместе с ними участвовал в атаке. Немцы отступили.

— Кто ты такой? Откуда взялся тут? — допытывались красноармейцы, видя незнакомого человека в штатской одежде. Что мог ответить им Красков? Ничего определенного он не мог сказать, его тут же задержали и сообщили о нем работнику особого отдела. Тот знал Поля и приказал доставить Андрея Ивановича по назначению.

— Ну что ж, будем считать: первый блин — комом, — сказал Борис Константинович, когда все прояснилось. — Успокойтесь, отдохните, а там решим, что дальше делать.

Красков молчал, хотя в его душе уже тогда созревало решение отказаться от поездки в Гумрак и настойчиво добиваться направления на фронт. Неделю он жил в Красной Слободе, Алексей Дмитриевич Кочергин старательно готовил его к выполнению задания.

И лишь перед самой отправкой к линии фронта Красков вдруг признался:

— Не могу идти к немцам, освободите меня от этого поручения…

— Почему? Что случилось? Неужели струсили, Андрей Иванович? — спросил Поль, пытаясь разгадать причину отказа. — Так храбро сражались, и на́ тебе…

— Нет, не струсил я, чего мне бояться? Всё вы решили верно, всё взвесили как в аптеке. Только я не могу, Борис Константинович, — проговорил Красков, впервые обращаясь к Полю по имени и отчеству. — Не могу с фрицем разговаривать, зубами вцеплюсь ему в горло, перегрызу… Это же звери, а не люди: своими глазами видел, как тот дылда пристрелил раненого. Разве человек может такое? Нет, не смогу… Дайте мне винтовку, буду беспощадно бить их…

Поль согласился с Красковым: в самом деле, после того что случилось на его глазах, он не сможет встречаться с немцами, не хватит сил перебороть себя.

Борис Константинович обо всем доложил Прошину и с его согласия подготовил документы на досрочное освобождение Краскова от отбытия наказания и отправку в действующую армию.

Через других разведчиков вскоре удалось установить: в Гумрак переехала уже известная отделу абвергруппа-104 — подразделение немецкой военной разведки.

XIV

В городе продолжались ожесточенные бои. Порою трудно было определить, где проходит линия раздела между советскими и немецко-фашистскими войсками.

Но даже в этих тяжелейших условиях оперативная группа по борьбе с мародерством и хищениями, созданная в последних числах августа, самоотверженно выполняла поставленные перед ней задачи. Группа патрулировала не занятые врагом городские кварталы, проводила облавы в местах скопления населения, время от времени прочесывала заросшие кустарником местности, балки и овраги вокруг города, лесные массивы левобережья.

Вражеская авиация разрушила многие продовольственные склады, магазины, фабрики. Мародеры и прочие уголовные элементы, пользуясь сложившейся обстановкой, расхищали государственное добро.

Однажды Прошину доложили: территория кондитерской фабрики имени Ленина осталась без охраны, из разбитых складов неизвестные лица растаскивают сахар, муку, масло.

Туда немедленно была направлена оперативная группа.

Издали чекисты услышали автоматные очереди и решили, что в район фабрики прорвались гитлеровцы, хотя такое предположение было маловероятным. Перейдя улицу со стороны Кулыгинского взвоза, увидели такую картину: пятеро молодых мужчин с мешками за плечами поднимаются от кондитерской фабрики, что-то орут пьяными голосами и ведут беспорядочную стрельбу из автомата.

Лейтенант госбезопасности Наумов Николай Ильич, участвовавший в этой операции, дал короткую предупредительную очередь над головами преступников. Чекисты обезоружили мародеров и доставили в военную комендатуру; находившиеся на фабрике продукты были переданы воинским частям. Это — многие тонны сахара и муки, сотни килограммов конфет и масла — неоценимое богатство по тем временам.

Как-то вечером оперативные сотрудники НКВД Михаил Тихонович Ложечкин и Владимир Семенович Соболевский возвращались на командный пункт управления, находившийся еще в штольнях. Последние лучи закатного солнца освещали полуразрушенные стены, заваленные битым кирпичом мостовые, в просветах между домами вдали виднелась Волга, солнечные блики сверкали на свинцово-серой воде.

Ложечкин и Соболевский тихо разговаривали, прислушивались и внимательно осматривали развалины. Тогда во многих подвалах еще укрывались женщины и дети, их надо было спасти, вывезти за Волгу.

Внимание привлекла девушка лет двадцати, довольно привлекательной наружности и прилично одетая. Она вышла из подъезда и, настороженно озираясь, пошла по Советской улице к Царице.

— Девушка, остановитесь! — окликнул Ложечкин, но та, делая вид, что не слышит, продолжала торопливо удаляться.

Ее задержали, заглянули в подъезд, из которого она только что вышла, и там обнаружили пачку фашистских листовок. Девушку доставили на командный пункт и допросили.

После недолгого запирательства она призналась: Безрукова Татьяна Ивановна, родилась в двадцать третьем году в местечке Марьина Горка Минской области. Перед войной работала продавцом в магазине сельпо и была осуждена за растрату на полтора года лишения свободы, срок наказания отбывала в Марьиной Горке, освобождена немцами. Месяца два работала буфетчицей при немецкой комендатуре, потом ее вызвал офицер разведки и предложил сотрудничать с ними.

Безрукова дала согласие, дала подписку, прошла курс обучения. В составе группы бывших заключенных ее в сопровождении того же офицера доставили к линии фронта. Безрукова и другие заключенные были задержаны красноармейцами. Всех их долго проверяли и допрашивали, но Безруковой тогда удалось скрыть факт вербовки, и ее освободили.

Безрукова собрала шпионскую информацию, укрылась в одной из деревень и дождалась прихода немцев. Офицер похвалил ее за представленные сведения, дал немного денег.

В начале сентября Безрукову выбросили с самолета вблизи Сталинграда с заданием распространять немецкие листовки, вести профашистскую агитацию. Недолго она выполняла поручения своих шефов: была задержана с поличным и предстала перед судом военного трибунала.

В другой раз группа Ложечкина и Соболевского устроила облаву на Центральном вокзале. Здание вокзала еще не было разрушено, пассажиры толпились у билетных касс.

Внимание проверяющих привлек молодой, здоровый мужчина. На нем была полувоенная форма: красноармейская пилотка, фуфайка защитного цвета, кирзовые сапоги.

На предложение предъявить документы он достал из нагрудного кармана пухлый бумажник; каких только справок и удостоверений не было в нем! И конечно — свидетельство об освобождении от военной службы.

Задержанный оказался Говорухиным Матвеем Михайловичем, двадцати одного года, уроженцем Воронежской области. Говорухин признался, что его вместе с напарником Кравченко, который был за старшего, выбросили за линию фронта. Приземлились они ночью, далеко друг от друга, договаривались встретиться на вокзале Сталинград-1.

Он рассказал, что имел намерение выполнить данное ему поручение, назвал внешние приметы Кравченко и указал район приземления.

Кравченко при задержании оказал вооруженное сопротивление, легко ранил в плечо сотрудника милиции, который потом сразил его очередью из автомата.

Во второй половине сентября оперативная группа в составе Ложечкина, Соболевского и Козлова на берегу Ахтубы задержала немецкого летчика, обер-лейтенанта, сумевшего посадить на лесной поляне горевший самолет и спастись. Летчика допрашивали заместитель начальника отдела Трушин Андрей Федорович и начальник особого отдела 13-й гвардейской дивизии майор Симонов Борис Михайлович; они получили от обер-лейтенанта ценную разведывательную информацию.

Задания бывали разные, порою самые неожиданные. В последних числах августа поздней ночью лейтенанта госбезопасности Наумова вызвал начальник отдела Ганин Геннадий Яковлевич.

— Садитесь, — пригласил Ганин, разглядывая помятое и забрызганное мазутом обмундирование Николая Ильича. Тот одернул гимнастерку и сел.

— Вы давно вернулись с патрулирования?

— Минут десять тому назад.

— Какие результаты?

— Задержали трех подозрительных мужчин, проверяем.

— Хорошо. Николай Ильич, вы назначаетесь комендантом водного трамвая. Катер стоит в устье Царицы, необходимо перебросить на левый берег несколько человек заключенных и рабочих стройбатальона. Это личное указание товарища Прошина, — добавил Ганин.

— Слушаюсь, товарищ капитан, — четко отрапортовал Наумов и поднялся. — Когда можно приступить к делу?

— Немедленно. Вот вам документ, — Ганин протянул ему напечатанное на специальном бланке и подписанное Прошиным удостоверение.

Расстояние чуть больше одного километра Николай Ильич преодолел лишь за час: вражеская авиация беспрерывно бомбила пристань и причалы, приходилось пользоваться малыми периодами затишья, пока одна группа самолетов сменяла другую.

Возле катера беспорядочно толпились заключенные под охраной двух бойцов и рабочие, ожидая команды на погрузку.

Наумов нашел капитана, и после загрузки катера тронулись. Вблизи острова Голодного он заметил две моторные лодки, которые плыли по течению с заглушенными моторами.

— Кто вы? — крикнул Наумов, когда катер приблизился к лодкам. Ему ответили руганью.

— Приказываю причалить к корме трамвая!

И снова нахальный смех и нецензурная брань. Николай Ильич дал предупредительную очередь из автомата, это подействовало отрезвляюще. Неизвестные на запасных веслах подошли к катеру и объяснили, что едут на выполнение задания.

Лодки взяли на буксир и привели в Красную Слободу. Ко всеобщему удивлению, оказалось: группа бойцов, отставших от своих частей и щедро обеспечивших себя награбленными продуктами и спиртом, похитила принадлежавшие управлению НКВД моторные лодки и решила плыть на них до Астрахани.

Задержанные были переданы военному коменданту города, а лодки возвращены по назначению.

На своем трамвайчике Наумов переправил за Волгу сотни детей и женщин, оказавшихся в бедственном положении. Чекисты установили многие адреса, где в подвалах разрушенных зданий ютились дети и старики, боясь выбраться оттуда даже за скудным военным пайком.

В убежище на улице Республиканской укрывалось около тысячи человек, освещения не было, пользовались лучиной, получали двести пятьдесят граммов муки на день, за водой под бомбежками ходили на Волгу.

Под драматическим театром имени М. Горького более двух недель ютились четыреста человек, лишившихся крова в результате варварских бомбардировок города фашистами. Они организовали общую кухню, один раз в сутки готовили суп и выдавали по двести граммов хлеба.

О таких фактах руководство управления сразу ставило в известность председателя городского комитета обороны Алексея Семеновича Чуянова, областной комитет партии принимал немедленные меры к эвакуации людей на левый берег, где они обеспечивались жильем и продуктами питания.

Это была обычная, повседневная работа чекистов, и редко кто из них вспомнит об этих делах потом, когда будет рассказывать своим детям и внукам о великом сражении на Волге.

…Василий Степанович ходил по лесной тропе, было тихо, в кромешной тьме ярко светились звезды, грохот войны над Сталинградом сюда не долетал, а зарево пожаров над городом лишь угадывалось.

Еще в юношеские годы Прошин заметил: когда смотришь на звездное небо, всякий раз возникают мысли о смысле жизни, о месте человека в ней, о прожитых годах.

Вот и сейчас его воображение вначале рисовало картины собственной жизни, они мелькали, как причудливые изображения в калейдоскопе. Родное село Атемар. Подпасок у вечного сельского пастуха деда Пантелея. Делопроизводитель в волисполкоме и укоме партии. Страшное крушение воинского эшелона, пущенного под откос белополяками, и тяжелая контузия. Борьба с бандами Антонова, Недосекина и Орлова на пензенской земле… Потом мысли переключились на нынешние дела. И почему-то думалось не о главном — организации разведывательной работы в тылу врага и пресечении подрывных действий гитлеровских шпионов и диверсантов, — а о спасении детей, женщин и стариков, оказавшихся в бедственном положении.

Василий Степанович с душевной болью вспомнил о своей семье: старший сын Георгий в семнадцать лет ушел добровольцем в Красную Армию, и никаких вестей от него нет. Он знал, что Георгий был курсантом Ростовского артиллерийского училища. А где сейчас? Что с ним?

Жена и младший сын Борис — в Палласовском районе. Анна с тревогой пишет о том, что Борис опасно болен, умоляет хоть на денек приехать, определить сына на лечение: на селе, где они живут, нет квалифицированных врачей-специалистов.

Прошину давно хотелось съездить к семье, но обратиться с такой просьбой к начальнику управления не решался: по его убеждению, это означало бы поставить личные интересы выше общественных, служебных, чего он не мог позволить себе в это до предела напряженное время.

XV

В землянку, где отдыхал Поль, на рассвете без стука вошел Ашихманов Сергей Никитич, усталый, но радостно-возбужденный.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил Борис Константинович, проснувшись и протирая слезившиеся от недосыпания глаза.

— Простите, Борис Константинович. Я только что возвратился с левого берега, обнаружил большое скопление немецких автомашин. — Ашихманов назвал городскую площадь. — Надо бы сообщить кому следует.

— А ты не ошибся?

— Я был в ста метрах от них, видел офицеров, слышал немецкую речь.

— Хорошо, Сергей Никитич. Я сейчас же доложу об этом комиссару. Отдыхайте.

— Это не все. В «Цыганской заре» нас ждут Ася и Рая. Они прибыли оттуда. — Это означало — с захваченной врагом территории.

— Что же ты молчишь?

— Я не молчу, докладываю вам, — рассмеялся Ашихманов. — Одному мне встретить их или как?

— Вместе, вместе поедем.

Поль быстро натянул сапоги, зачерпнул белой алюминиевой кружкой воды из бачка, стоявшего у порога, ополоснул лицо. Пока он приводил себя в порядок и докладывал Прошину о колонне немецких машин, Ашихманов нашел и разбудил водителя. Тот мигом вскочил, едва лейтенант коснулся его плеча, будто и не спал.

Вскоре вернулся Борис Константинович, и они тронулись в путь.

Недавние школьницы, юные комсомолки Ася и Рая в середине августа, когда над городом нависла грозная опасность, пришли к дежурному по управлению НКВД и попросили послать их с заданием во вражеский тыл. В то суровое время патриотический порыв нашей молодежи достиг наивысшего накала. Юноши и девушки, школьники-подростки шли в военкоматы, в советские учреждения и требовали — не просили, а требовали — зачислить их в армию, послать на курсы радистов или медсестер… А Рая и Ася обратились в чекистские органы. На их счастье, по управлению дежурил лейтенант госбезопасности Трушин Андрей Федорович, недавно назначенный во вновь созданный отдел Поля, на который, как известно, была возложена организация чекистской работы во временно оккупированных немецко-фашистскими захватчиками районах.

Человек мыслящий и смелый, аккуратный и энергичный, Трушин прекрасно знал оперативную обстановку в городе и в районах области; как и его начальник Поль, Андрей Федорович постоянно думал над тем, как лучше организовать выполнение поставленных перед отделом задач.

Трушин расспросил девушек — кто они, откуда, почему решили обратиться в органы государственной безопасности. Внимание Андрея Федоровича привлекли два обстоятельства: девушки были не по годам серьезны и рассудительны, а по внешнему виду их можно было принять за учениц шестого-седьмого класса. Трушин мысленно представил их одетыми под школьниц и с соответствующими прическами. «Скажутся наивными девчушками, ни у кого не вызовут подозрений», — подумал он.

— Значит, хотите бить фашистов? — с легкой иронией спросил он, протягивая руку за портсигаром, лежавшим на краю стола.

— Да! — ответила более шустрая Рая.

— А винтовку поднимешь?

— Мы будем не винтовкой воевать, а головой.

— Ого! — непроизвольно воскликнул Трушин: ему понравился ответ. — Ну что ж, девушки, договоримся так: послезавтра вечером зайдете вот по этому адресу, — Трушин протянул им листок с адресом собственной квартиры. — Я вас встречу, и там все обсудим. Идет?

— Идет! — теперь уже ответила Ася.

— Одна просьба: никто не должен знать о том, что вы были здесь и что будете встречаться со мною.

— Хорошо! — в один голос проговорили девушки.

Проверка дала самые положительные результаты: Ася и Рая — активные комсомолки, начитанные, отчаянные, хорошо знают город.

Андрей Федорович после долгих раздумий остановился на такой легенде: Ася и Рая — воспитанницы находившегося в Сталинграде детского дома, родителей своих не знают.

Во время бомбежки города немецкой авиацией укрывались в подвале. Когда выбрались оттуда, детского дома не нашли, какая-то женщина рассказала им, что дети вывезены за Волгу, а дом разрушен; так было на самом деле. Потом они якобы обращались в отдел народного образования, в ведении которого находился детдом, но там ничем не могли помочь. Оставшись без крова, они ходят по городу и окрестным селам, поют и пляшут, таким образом добывая себе пропитание; ночуют у добрых людей, сегодня — у одних, завтра — у других.

Капитан госбезопасности Прошин утвердил разработанный Трушиным план с небольшим, но важным дополнением: на южной окраине города подобрать и подготовить две-три семьи советских патриотов, чтобы девушки могли сослаться на них, а те подтвердили бы, что Ася и Рая не раз находили приют в их домах.

Несколько дней Андрей Федорович занимался с девушками по специальной программе: рассказывал о том, по каким приметам обнаруживать аэродромы, склады оружия, штабы воинских частей, зенитные и артиллерийские точки противника; много раз повторяли легенду, репетировали поведение на захваченной врагом местности и в случае задержания немцами. В назначенный день девушкам выдали детдомовские платья, заплели косички, что неузнаваемо преобразило их, теперь это были настоящие девочки-подростки. Трушин довез Асю и Раю почти до линии фронта и пожелал им успехов. Девушкам поручалось добраться до станции Воропоново, установить расположение немецких воинских частей и штабов.

По заросшему кустарником глубокому оврагу Ася и Рая ночью благополучно добрались до занятой немцами деревни, зашли в первый дом. Сердобольная хозяйка, выслушав рассказ девушек об их «несчастной судьбе», всплакнула, потом дала по кружке молока и по ломтю белого хлеба. Пока Рая и Ася ели, женщина по-матерински жалостливо глядела на них.

— Как в городе-то, страшно небось?

— Страшно, тетенька! Немцы бомбят каждый день, много домов разрушено, пожары, — рассказывала Рая.

— Господи, страхи-то какие! — вздыхала хозяйка, утирая ситцевым передником слезы. — У меня дочка, Машенька, на заводе…

— На каком заводе?

— Не знаю, в каком-то почтовом ящике работает.

— Ничего, тетенька, заводских всех эвакуируют за Волгу. Не беспокойтесь за дочку.

— Как не беспокоиться… А вы чего теперь?

— Будем ходить по селам, не пропадем среди добрых людей.

— А ежели в лапы к фашистам угодите?

— Ну и что? Мы ничего плохого им не делаем.

— Говорят, они не спрашивают об этом, чуть не так — стреляют.

— Бог не выдаст — свинья не съест, — отшутилась Рая. — Тетенька, может, мы придем ночевать к вам. Пустите?

— Как не пустить? Приходите.

Через три дня девушки возвратились в Сталинград. Точно определили местонахождение двух воинских частей и зенитной батареи. На этот раз им удалось избежать встреч с немцами.

В следующую поездку их маршрут удлинили до Басаргино и Карповки. Они переходили от одной деревни до другой, клянчили милостыню, на ночлег просились в самые ветхие избушки, зная, что там наименьшая вероятность встречи с немцами. В Карповке в центре села они случайно столкнулись с рослым рыжим лейтенантом.

— О, русиш девочка, гут! — гоготал немец, выставляя большой палец и подмигивая одной Асе, должно быть больше понравившейся ему.

— Ви где живьёт?

Девушки указали на хату — развалюху пожилой одинокой женщины, Антониды Марковны, где провели минувшую ночь.

— Вечер я пришель гость. Корошо?

— Хорошо, — ответила Ася, чтобы быстрее избавиться от нежелательного ухажера.

Лейтенант направился к каменному особняку, там, как им потом удалось выяснить, располагался штаб полка, судя по форме офицеров — танкового, и лейтенант, по-видимому, был адъютантом у командира полка: девушки видели, как рыжий сопровождал полковника, выражая лакейскую готовность оказать любую услугу…

И вот теперь Рая и Ася, к этому времени хорошо знавшие Ашихманова, вернулись из очередного маршрута; Трушин был в отъезде, и они попросили встречи с Сергеем Никитичем. Девушки ждали в «Цыганской заре», в доме, куда он в свое время ввел их.

Борис Константинович со слов своих помощников знал, что Рая и Ася выглядят школьницами, но, увидев их, поразился: перед ним были совсем девчонки. Однако недолгая беседа с ними заставила изменить первоначальное впечатление. Поистине: встречают по одежке, провожают по уму.

Говорила больше Рая, а стеснительная и наблюдательная Ася дополняла рассказ подружки.

Рая рассказала о штабе немецкого полка и о встрече с рыжим лейтенантом, который подмигивал Асе.

— Мне кажется, недалеко от Карповки есть немецкий аэродром, — смущенно добавила Ася.

— Аэродром? — переспросил Поль. В то время немцы имели численное превосходство в авиации, поэтому штаб фронта поставил задачу — искать вражеские аэродромы, чтобы на земле уничтожать самолеты противника.

— Да. Я заметила: самолеты с черными крестами садятся там и взлетают оттуда.

— Это очень важно, — сказал Борис Константинович. — В следующий раз уточните.

— Хорошо, — согласилась Ася.

— Рыжий лейтенант подмигивал тебе, пригласи его к Антониде Марковне и выпытывай у него, — посоветовал Ашихманов.

— Ни за что! Лучше смерть принять, чем с поганым фашистом миловаться, — решительно отрезала Ася, ее лицо залила краска.

— А если это нужно для дела? — спросил Поль, всматриваясь в васильковые глаза Аси.

— Нет, Борис Константинович, не смогу!

— Ну, хорошо. — Поль не стал раскрывать возникших у него мыслей: надо было предварительно согласовать план дальнейших действий с Ворониным или Прошиным. — Как народ живет там?

— Ужасно, Борис Константинович, лютуют фашисты. — Рая убрала со лба челочку темных волос и продолжала: — Антонида Марковна много порассказала о них. В одной деревне жила колхозница, фамилию я забыла. Ася, ты не помнишь?

— По-моему, Панкова.

— Правильно. У Панковой было четверо дочерей, немцы и местный староста пришли отбирать корову. Женщина умоляла оставить, чтобы дети не умерли с голоду. Офицер приказал увести корову. Женщина обозвала его грабителем, и немец тут же на глазах у детей застрелил ее.

— А кто старостой там?

— Мы не знаем.

— Запоминайте фамилии предателей и пособников, после освобождения нашей земли они сполна ответят за это, — сказал Поль.

— А еще хозяйка рассказала такой случай: недалеко от Карповки, — Ася назвала деревню, — жила семья Прозоровых, сам он был арестован НКВД в начале войны. Когда пришли оккупанты, его жена пригласила немецких офицеров и устроила настоящий пир горой. Потом в доме Прозоровых размещался штаб какой-то воинской части.

— Молодцы, девушки! — похвалил Борис Константинович, когда Ася и Рая закончили рассказ о своих наблюдениях. — Отдыхайте, подумайте о нашем разговоре. Встретимся через два дня…

Невдалеке разорвалась бомба, немцы часто бомбили Красную Слободу, иногда бомбы попадали и на дома колхозников «Цыганской зари».

Вторая бомба упала совсем близко. Поль, Ашихманов и девушки перешли в траншеи. Когда гул самолетов стих, они выбрались оттуда.

— Будьте осторожны, девушки, при бомбежке не стесняйтесь бежать в убежище, — предупредил Борис Константинович, прощаясь с Раей и Асей.

XVI

Вечером Прошин, Поль и Ашихманов встретились с Ворониным. Александр Иванович, как член городского комитета обороны, был загружен партийной работой. Даже в тех сложных условиях регулярно проводились заседания бюро, пленумы областного комитета партии, собрания партийного актива, срочные совещания и заседания, на которых обсуждались вопросы о защите Сталинграда, о ходе уборки урожая и другие неотложные проблемы и задачи.

Во время вынужденно редких встреч с сотрудниками управления Воронин, будучи руководителем пытливым и душевным, старался наверстать упущенное: подробно расспрашивал о делах и жизни.

Александр Иванович крепко пожал руку Прошину, Полю и Ашихманову, пригласил сесть.

— Расскажите, Борис Константинович, как отдел осваивается с новой работой? — Воронин положил перед собой сцепленные в замок руки. Комиссар был, конечно, в курсе дел: читал ежедневные донесения, справки и спецсообщения, но, видимо, хотел услышать обо всем этом в живом рассказе.

Борис Константинович рассказал об успешной работе во вражеском тылу, перечислил имена многих разведчиков, особо выделил Малиновскую и Кириченко, Раю и Асю; сослался на возникающие трудности, назвав при этом Краскова, который отказался от встреч с немцами из-за боязни, что не хватит выдержки; посетовал на то, что много времени отнимают патрулирование улиц и облавы…

— Без этого тоже нельзя, Борис Константинович. Мы как-то говорили о работниках вашего отдела с Василием Степановичем, я обещал не отрывать их без большой необходимости…

— Спасибо, я заметил это, в последнее время нас отвлекают меньше, чем других.

— Продолжайте.

— Сегодня мы с Сергеем Никитичем, — Поль взглянул на Ашихманова, — приняли двух наших разведчиц, — Раю и Асю, они были в Басаргино и Карповке, обнаружили штаб немецкого полка, видимо танковой армии Гота, и — предположительно — аэродром.

— Нужно срочно уточнить сведения об аэродроме, — заметил Воронин, откинувшись на спинку жесткого кресла.

— Мы это имеем в виду. Девушки встречались там с лейтенантом, который, как говорит Рая, подмигивал Асе.

Борис Константинович подробно пересказал разговор с девушками о рыжем лейтенанте.

— Что она, красавица?

— Симпатичная, аккуратненькая… У нас появилась мысль: вместе с Асей пойти в Карповку мне и Сергею Никитичу; разберемся с аэродромом и, если удастся, заманим в ловушку и прихватим лейтенанта, по всей видимости, он является адъютантом командира полка. Адъютанты обычно многое знают…

— Интересная мысль! — поддержал Прошин.

Выслушав все доводы «за» и «против», Александр Иванович согласился с предложением Поля, но неожиданно внес поправку.

— Пошлем Трушина. У тебя, Борис Константинович, вид слишком интеллигентный.

— Я же не буду встречаться с немцами.

— А если придется? Нет, нет, пусть идут Андрей Федорович и Сергей Никитич.

— Хорошо, — согласился Поль, зная, что его возражения не будут приняты в расчет.

— Трушин на месте? — Воронин потянулся к телефону.

— Его нет, он в Николаевске, — сказал Прошин.

— Когда вернется?

— Послезавтра.

— Вот и договорились, — сказал Воронин. — Соблюдайте величайшую осторожность, а то из-за одного поганого фрица — так, кажется, назвала его Ася? — потеряем двух замечательных работников.

— Хорошо, товарищ комиссар! — сказал Ашихманов, приподнимаясь.

— Сидите, сидите. Итак, за вами, Сергей Никитич, сведения об аэродроме и рыжем лейтенанте… Что-то я еще хотел сказать? Да, возьмите автоматы и гранаты, в бой ввязывайтесь лишь в крайних случаях. Передайте мои советы и предупреждения Трушину.

— Непременно! — ответил Прошин.

— За тобой, Борис Константинович, детальный план этого мероприятия, — сказал комиссар и вышел из-за стола. Поднялись и остальные.

— Я понял.

Воронин еще раз предупредил Ашихманова об осторожности и пожелал успехов.

— Василий Степанович, задержитесь на минутку. — Комиссар вернулся к столу, опустился в кресло, сел и Прошин.

— Могу сообщить обнадеживающую весть, — начал Воронин, всматриваясь, какое впечатление произведут его слова на заместителя. — Получена команда разминировать заводы…

— Как разминировать? — удивленно переспросил Прошин. — Немцы стоят у заводских ворот, а если все-таки придется взрывать?

— Взрывать не придется.

— Что же, оставим врагу? Кто дал такую команду?

— Товарищ Сталин.

— Товарищ Сталин! — воскликнул Василий Степанович. — Значит, город Сталина не будет сдан врагу?

— Не будет! Потому я и назвал эту весть обнадеживающей. Я отдал распоряжение Никандру Ивановичу Коненкову, и «мыло» уже вывозят с промышленных предприятий. Возьмите это под контроль… В городе положение очень тяжелое, — продолжал Александр Иванович после минутной паузы. — Вчера наши войска в центре отбили двадцать вражеских атак, во второй половине дня около двухсот гитлеровских автоматчиков при поддержке двух десятков танков вышли к Долгому и Крутому оврагам, заняли площадь Девятого января и часть Артиллерийской улицы. На северной окраине, в районе рабочих поселков, войска Василия Ивановича Чуйкова в трудных боях сдерживают наступление фашистов, которые прут, не считаясь с жертвами… Ладно. Я еду утром в Ленинск, там состоится совместное заседание бюро обкома и Военного совета фронта… Спокойной ночи, — пожелал комиссар, придвинул папку и стал просматривать документы. Прошин попрощался и вышел.

По возвращении Трушина из командировки, его пригласил Борис Константинович, рассказал о том, что Ася и Рая успешно выполнили задание и что Андрею Федоровичу предстоит поездка в тыл врага.

— Хотел сам побывать там, но Александр Иванович запретил, говорит, вид у меня слишком интеллигентный.

— Он прав, — Трушин окинул взглядом Бориса Константиновича, словно в первый раз видел его: высокий рост, белое холеное лицо, светлые, с аккуратным пробором волосы. — Сразу видно, какой-то начальник, — сказал он, улыбаясь.

— Я виноват, что мама таким родила? — в тон ему весело ответил Поль и уже серьезно добавил: — Пойдете втроем — ты, Ашихманов и Ася.

— Почему одна Ася?

— Она приглянулась немцу, через нее надо заманить офицера в ловушку и доставить сюда.

Борис Константинович изложил план и цели рейда во вражеский тыл, передал советы и предупреждения начальника управления.

Андрей Федорович слушал и в уме прикидывал, когда и где перейти линию фронта, как лучше выполнить ответственное и опасное задание. За короткий срок работы отдел накопил кое-какой опыт. Разведчики обычно пробирались в намеченный район ночью, днем прятались в глубоких, заросших терновником, лопухами и крапивой балках и оврагах; в селах без большого риска находили честных людей, которые не только помогали укрыться, но и соглашались выполнять отдельные поручения…

Стояла пора золотой осени, тепло припекало солнышко; колючие кусты терновника на склонах балки надели свой прощальный наряд, украшенный сизоватыми бусами ягод и оранжево-желтыми листочками. На дне в сумеречной сырости буйствовали заросли репейника с опушившимися корзинками соцветий, борщевика, высоко выбросившего грязно-белые зонтики, и по-весеннему ярко-зеленой крапивы.

В балке до наступления темноты укрылись Трушин, Ашихманов и Ася. До Карповки оставалось семь-восемь километров, но наступающий рассвет загнал их в заросли. Место было надежное, времени достаточно для того, чтобы отоспаться и еще раз обсудить в деталях предстоящую операцию. На куст репейника села маленькая птичка и начала быстро-быстро клевать семена. Клюнет — и посмотрит на людей, клюнет — и опять на людей…

— Ой, какая крохотулька! — восторженно шептала Ася. — Что за птичка?

— Это самая маленькая синичка, — сказал Трушин, — у нас ее почему-то гаечкой называют.

— Гаечка? Красиво!

Птичка, должно быть, заметила внимание к ней, вспорхнула и улетела.

Помолчали минуты две-три.

— Ася, твой ухажер, наверное, заждался, — пошутил Ашихманов, — новые серенады разучил на губной гармошке.

— А вы, Сергей Никитич, откуда знаете, на чем он играет?

— Сама же ты рассказывала.

— Ой, я совсем забыла! Правда, он один раз играл на губной гармошке.

— Ася, тебе надо бы принарядиться, чтобы завлечь рыжего, — сказал Трушин. — А то такая замарашка…

— У меня в узелке, между прочим, есть голубое крепдешиновое платье. Наряжусь, наведу марафет — не только фриц, а и вы с Сергеем Никитичем в шпалы ляжете. — Девушка озорно сверкнула синими глазищами.

— Прекрасно! — пошутил Ашихманов. — Я тогда вызову рыжего на дуэль, затолкаю ему кляп в рот и приволоку в «Цыганскую зарю».

— Желаю успеха, — весело проговорила Ася. Положив под голову узелок, она попыталась уснуть, но минут через пять поднялась. — Нет, не усну. Товарищи мужчины, мне скучно, расскажите что-нибудь, а то все о делах и о делах… Андрей Федорович, расскажите про свою первую любовь.

— А я не помню: дружил со многими девушками, и все они…

— Тс-с-с! — Ашихманов предупреждающе поднял палец.

Дорога проходила метрах в двухстах от балки, где они укрывались. Послышался нарастающий рокот мотоцикла, а затем — громкая немецкая речь и лай собаки, вероятно овчарки. Чекисты притихли.

— Если сунутся сюда, стрелять с близкого расстояния и одиночными, — шепотом предупредил Трушин. — Надо беречь патроны.

Немцы подошли к краю балки, собака не унималась. Фашисты дали длинную очередь по дну балки, собака замолчала. Видно, ее собачье самолюбие было удовлетворено: все-таки ее сигнал не остался без внимания.

Немцы поговорили о чем-то и удалились, снова зарокотал мотоцикл.

— Пронесло! Спасибо овчарке, что не позвала своих хозяев в овраг, все же собака лучше фашиста, — с девичьей наивностью сказала Ася.

…Около полуночи они подошли к ветхой избе Антониды Марковны, Ася осторожно постучала в оконце, выходящее во двор. Хозяйка выглянула и, должно быть узнав по силуэту недавнюю постоялицу, с грохотом отодвинула деревянный засов.

Через минуту Ася выглянула, пригласила Трушина и Ашихманова: Антонида Марковна согласилась укрыть «партизан» — так отрекомендовала ей своих спутников девушка.

Когда познакомились и присели, хозяйка стала рассказывать о своей жизни.

— Один у меня сынок остался, Петенька, под Ленинградом воюет, раньше писал, а теперь вот не доходят письма.

Антонида Марковна достала газетный сверток, лежавший на божнице перед каким-то апостолом в закопченном и загаженном мухами окладе, нашла старую карточку сына. На ней были засняты два деревенских парня: один вытянулся в струнку и напряженно глядел прямо в объектив, второй держал в руках балалайку, но тоже явно позировал. Парень с балалайкой и был сыном хозяйки.

— А кто у вас староста? — спросил Трушин, передавая фотокарточку Ашихманову.

— Хомяков Семен Тарасович.

— Что за человек?

— Злой человек. По слухам, еще во время Вёшенского восстания вешал коммунистов, теперь похваляется этим… Видать, таился, ждал своего часу…

— Ничего, мать, скоро прогоним фашистов, за все он сполна получит… Тогда и от сына получишь сразу целую пачку писем, — сказал Ашихманов, желая ободрить хозяйку.

— Господи, скорее бы уж! Лютуют, как бешеные волки.

Саманная изба Антониды Марковны была мала, укрыться негде. Сообразительная хозяйка, перехватив их обеспокоенные взгляды, обнадежила:

— Укрою, найду место.

— Где же?

— Можно в погребе. В сарае у меня хороший погреб, сынок строил. Крышку засыпем соломкой, сверху коза ляжет — никому в голову не придет искать там.

— А если — на чердаке? — спросил Трушин, подумав, что оттуда можно наблюдать за селом.

— И то верно: никто не полезет, всяк знает, что одни мыши табунятся под прелой соломой.

— Как забраться туда?

— Была лесенка, на розжиг пустила: кизяки сырые — тлеют, а не горят, один чад… Заберетесь — мужики молодые, здоровые.

Чердак под соломенной крышей оказался отличным наблюдательным пунктом. Слуховое окно размером с рукавицу глядело на улицу, по которой проходила большая дорога; задняя, выходящая во двор сторона была вообще не заделана. С чердака при возникновении угрозы можно было спрыгнуть и убежать в огород, или на зады, как говорят в деревне, и скрыться в ближайшем овраге.

Трушин и Ашихманов устроились на чердаке, постелили самотканые дерюги, под голову — старые фуфайки.

Целый день Ася ходила по улицам, смотрела на дом, где размещался штаб, в надежде встретить рыжего лейтенанта, но тот не появлялся. Девушке зато удалось довольно близко подойти к аэродрому, на котором она насчитала пятьдесят три самолета.

Андрей Федорович и Ашихманов тоже не без пользы провели время: по улице шли танки, моторизованные части, пехота: нетрудно было определить численность и вооружение войск, продвигающихся к осажденному Сталинграду.

На второй день перед обедом к Антониде Марковне зашел староста: надо полагать, ему донесли, что в ее доме — новый человек.

— Здравствуй, Марковна! — шумно поздоровался староста, перешагнув через порог. — Кто это приехал к тебе?

— Где? Когда? — растерялась хозяйка, но быстро взяла себя в руки. — А! Это девочка, безродная, отстала от детского дома, вот и ходит по деревням, милостыню собирает…

— Где она?

— Тут была, должно, вышла куда-то, — суетилась Антонида Марковна. — Вечером возвращается с полной сумкой, и мне перепадает…

— Скажи, чтоб завтра зашла ко мне с документами…

— Какие у нее документы, подросток.

— А ты гляди у меня — не больно привечай чужих, дознаюсь, что советских прячешь, — вздерну.

— Помилуй бог, Семен Тарасович, нешто не понимаю.

Староста ушел, повторив на прощание еще раз, чтобы утром девушка зашла к нему.

Между тем и в этот день рыжий не показался. К дому, где, по словам Аси, размещался немецкий штаб, по-прежнему подъезжали легковые машины со штабными офицерами.

Куда же подевался лейтенант? Есть ли смысл продолжать охоту на него? Может быть, его уже нет в Карповке и они напрасно тратят время?

Подозрительным казалось и повышенное внимание старосты к избе Антониды Марковны: несколько раз проходил мимо, присматривался. Уж не почуял ли зверь добычу?

XVII

Желание Прошина встретиться с семьей сбылось неожиданно и быстрее, чем он думал.

Поздней ночью Василий Степанович зашел к начальнику управления, чтобы доложить о том, что сделано за день и что намечается на завтра.

— Какие вести от Трушина? — перебил Воронин, не выслушав доклада до конца. Такое случалось редко: обычно комиссар был терпелив и умел слушать.

— Пока ничего нет, Александр Иванович, — сказал Прошин, который все эти дни только и думал о Трушине и его группе.

— Срок прошел?

— Да. Может быть, послать туда Раю, она хорошо знает обстановку в Карповке.

— Я не возражаю… Василий Степанович, служба ВНОС зафиксировала появление вражеского самолета над Кайсацким районом, — сказал Воронин, меняя тему разговора. — Видимо, там сброшены агенты: к железнодорожнойлинии Красный Кут — Верхний Баскунчак немцы проявляют повышенный интерес… выезжайте денька на три, разберитесь на месте, помогите.

— Хорошо, Александр Иванович! Заодно семью навещу, жена пишет, что сын болен. Как туда проехать?

— Лучше через Николаевск, там дорога надежнее.

Вернувшись от начальника управления, Прошин разыскал Поля и дал указание срочно направить в Карповку Раю с задачей выяснить, почему задерживается группа Трушина, а сам стал готовиться к поездке в район.

Утро было хмурым, облака плыли буквально над землей; местами туман был таким плотным, что дорога терялась в двух метрах от машины, приходилось ограничивать скорость. Расстояние до села Рахинка, чуть больше сорока километров, ехали почти два часа, а с восходом солнца туман быстро рассеялся. Теперь дорога стала хорошо видна, но короткая радость была омрачена: с правого берега Волги, со стороны Дубовки, появился немецкий самолет и обстрелял из пулемета машину. Пули попали в капот и в крышку багажника, не нанеся повреждений двигателю.

В Николаевск приехали в первом часу, остановились в районном отделе НКВД: надо было заправить машину. Начальник райотдела находился в отъезде, немолодая секретарша, хорошо знавшая Прошина, предложила пообедать. Василий Степанович согласился, потому что порядком проголодался, утром выпил стакан кипятку и сжевал одну галету.

На обед подали уху, которая так разварилась, что нельзя было определить, из какой рыбы она готовилась, на второе — рыбные котлеты, жесткие и колючие. По тем временам и это было неплохо.

Из Николаевска шли две дороги: одна — на Палласовку, где находились жена и сын Прошина, с нетерпением ждавшие его; вторая — на Кайсацкое, где, возможно, укрывались немецкие агенты и, надо полагать, готовились совершать преступления.

Решение могло быть только одно — ехать в Кайсацкое, быстрее включиться в розыск фашистских шпионов.

До райцентра добрались под вечер. В районном отделе секретарь и вахтер, начальник и сотрудники отдела были на выполнении оперативных заданий. Секретарь, миловидная девушка, пояснила, что начальник районного отдела и сотрудники собираются часов в девять-десять, обсуждают итоги дня и получают задание на следующий день.

Прошин позвонил в райком партии, ответил один из секретарей, который сказал, что ждет его.

Алексей Иванович Прохоров был избран секретарем Кайсацкого райкома осенью сорокового года. В начале войны попросился в армию, служил комиссаром батальона. В боях под Харьковом получил тяжелое ранение, в одном из саратовских эвакогоспиталей у него отняли правое легкое, весною сорок второго выписался из госпиталя и вернулся в Сталинградскую область, получил назначение на прежнее место. Тут же вскоре состоялась районная партийная конференция, Прохоров был избран секретарем и членом бюро райкома партии.

— Здравствуйте, Василий Степанович, присаживайтесь, расскажите, как Сталинград?

— Сталинград выстоит! — убежденно сказал Прошин, имея в виду недавнее указание Воронина о разминировании промышленных предприятий.

— Значит, не сдадим врагу города?

— Нет, Алексей Иванович, не сдадим!

Прохоров закашлялся, лицо побледнело, он достал из ящика стола порошок, налил воды из графина, чтобы запить.

— Что у вас?

— После ранения одно легкое напрочь отрезали, второе — тоже повреждено. Ничего, живу…

— Уборочную закончили? — спросил Прошин, чтобы отвлечь собеседника от грустных мыслей.

— Заканчиваем. Урожай приличный, людей не хватает, женщины да старики работают — техники маловато, вручную приходится. Спасибо соседям, помогают.

— Из Казахстана?

— Да, из Уральской области. Вы по заданию обкома?

— Нет. Я приехал помочь аппарату райотдела.

— Говорят, сброшены шпионы над нашим районом, с ног сбились — никаких следов. Может быть, случайный самолет вторгся сюда?

— Вряд ли, Алексей Иванович. Немцам сейчас туго приходится, просто так не станут летать.

Прохоров достал из папки сводки по хозяйствам и подробно рассказал о ходе уборки урожая, о подготовке к зимовке скота. Василий Степанович поблагодарил его за информацию и вернулся в райотдел.

Ночью состоялось совещание оперативного состава райотдела НКВД и милиции. Младший лейтенант госбезопасности Федоров, временно исполнявший обязанности начальника райотдела, доложил: в степи, примерно в десяти километрах восточнее села Кайсацкого, обнаружен брезентовый тюк весом около пятидесяти килограммов. Он в присутствии местных активистов, выступавших в качестве понятых, составил протокол обнаружения и опись содержимого тюка. Федоров называл пакеты с взрывчаткой, мотки бикфордова шнура, сухари, консервы…

Не оставалось никаких сомнений: тюк сброшен для вражеских агентов, для одного человека такой груз не стали бы сбрасывать. Если раньше кое-кто из сотрудников начинал сомневаться в целесообразности дальнейшего поиска, мол, ищем ветра в поле, то теперь все верили: шпионы уже сброшены, их надо найти и обезвредить.

В заключение выступил Прошин.

— Шпионы где-то рядом с нами, готовятся совершить черное дело. Надо полагать, ночью, сбросив тюк, они по какой-то причине задержались с высадкой, и груз упал далеко от места их приземления. Что надо сделать? Задействовать все оперативные возможности. Сколько бы агенты ни прятались, голод загонит их в деревни и села. Там нужно выявить и проверить всех, кто появился в эти дни. Переговорить с чабанами и пастухами: они день в степи и могли видеть появление чужих людей. Работу организовать умно, чтобы не вызвать переполоха среди населения и не насторожить шпионов. В противном случае они уйдут в Казахстан, и мы потеряем их след…

— Товарищ Федоров, вы не пытались организовать засаду на месте обнаружения тюка? — спросил Прошин, обращаясь к младшему лейтенанту госбезопасности.

— Думал, товарищ капитан. Но там голая степь, как на ладони, все за десять верст видно.

— Понятно.

До рассвета сидели Прошин, начальники райотделов НКВД и милиции, создали несколько поисковых групп, определили маршрут каждой группы, наметили, как «задействовать» оперативные возможности.

Штаб во главе с Василием Степановичем находился в райотделе, туда поисковые группы должны были сообщать о всех сигналах.

Около полудня Федоров и сержант милиции, оба одетые в штатское, на лошадке подъехали к чабанам, которые пасли большую отару тонкорунных овец на самой границе с Казахстаном.

Отвечая на вопрос Прошина о засаде, младший лейтенант сказал, что организовать ее в степи нельзя. Но Федоров был опытным оперативным работником: он и без подсказки Прошина не забыл побеседовать с пастухами, попросил их обратить внимание на возможное появление подозрительных людей в степи, в районе обнаружения тюка со шпионским снаряжением и в окрестных деревнях.

Тускло светило солнце, над степью висела сизая дымка. Навстречу им с лаем бросились два огромных лохматых пса; они крутились у ног лошади, подпрыгивали к ее морде, не подчиняясь окрику хозяина. И только когда тот щелкнул кнутом, собаки угомонились, легли в сторонке и косили на приехавших зеленоватыми злыми глазами.

Покурили, поговорили о погоде, о том о сем. Пожилой чабан отошел в сторонку, Федоров последовал за ним.

— Вчерась тут рыскал какой-то тип, — сказал старик, — допытывался, не попадался ли большой мешок. «Ты кто будешь?» — спросил я. Говорит: «Геолог, нефть здесь ищем».

— А куда он ушел?

— Вон в деревню, — чабан указал кнутовищем, — к Нюрке Заполошной присуседился.

— Заполошная, это фамилия ее?

— Нет, вакуированная, шумливая бабенка, прозвали Заполошной… Как въедете в деревню, от оврага вторая изба будет Акулины Никишиной, вот у нее та Нюрка и квартирует.

Старик назвал приметы неизвестного.

— Один он? Товарища с ним не было?

— Один, че-то больше не видно его. Может, уехал куда.

— А Нюрка Заполошная работает?

— Нюрка-то? Как не работать, на птичьем дворе, за курями ухаживает.

Федоров поблагодарил чабана и велел продолжать наблюдение.

В правлении колхоза застали председателя, дочерна загорелого мужчину, как оказалось, питерского рабочего, приехавшего в Заволжье двенадцать лет тому назад в числе двадцатипятитысячников.

Младший лейтенант объяснил председателю обстановку и попросил сходить к Никишиной, узнать, дома ли Нюрка и ее постоялец. Федоров и сержант укрылись поблизости.

По знаку председателя они вошли в избу, задержали неизвестного, который был сильно пьян и, как видно, плохо соображал, что происходит. При обыске обнаружили поддельные документы, план-схему местности с какими-то пометками, изъяли пистолет «браунинг» с четырнадцатью патронами, найденный под периной, четыре тысячи рублей крупными новыми купюрами. Задержанного доставили в Кайсацкое и после того, как тот протрезвел, начали допрос.

Он указал на удостоверение на имя геолога Григорьева Михаила Никаноровича и объяснил, что прибыл в Кайсацкую степь с целью разведки нефти, ожидает прибытия партии с оборудованием.

Однако легенда была явно неправдоподобной и противоречила документам, которые оказались у Григорьева.

— Назовите фамилию начальника нефтеразведочной партии, — предложил Прошин, — и где она постоянно находится.

Григорьев растерялся от, казалось бы, естественного и простого вопроса, молчал.

— Чего же вы молчите? Пошлем запрос и, если подтвердится, что вы работаете там, освободим.

— Соврал я, гражданин начальник, — тихо проговорил Григорьев, не подымая взгляда.

— Рассказывайте правду.

— Я заброшен немцами с заданием.

— Кто заброшен вместе с вами?

— Один я.

— Ну, Григорьев, вы осложняете свое положение, подумайте о своей участи… В степи нашли тюк, сброшенный для вас.

При этих словах Григорьев вздрогнул, по лицу пробежали судороги.

— Тюк весом более пятидесяти килограммов. Как же вы справились бы с ним?

— Ни о каком тюке я не знаю.

— Бросьте, Григорьев. Вы же чабанов спрашивали о нем.

— Ладно, пишите — все расскажу: потеряв голову, по волосам не плачут…

— Продолжайте. Повторяю вопрос: кто заброшен вместе с вами?

— Вместе со мною высадились еще три человека: Рыков Петр Семенович, Плакунов Иван Андреевич и Анатолий Коноплев, отчество его не помню.

— Где они сейчас?

— Не знаю. — И, должно быть подумав, что ему опять не верят, Григорьев добавил: — Я говорю честно, о них ничего не знаю. Получилось так: когда мы вытолкнули тюк, дверка самолета захлопнулась, что-то заклинило, и ее долго не могли открыть. Летчик сделал круг, первым выпрыгнул я, за мною должны были высадиться остальные… До рассвета я просидел в овраге, потом пошел к ближайшей деревне, недалеко от нее встретился с пастухами. Я назвался геологом и спросил, не видели ли они большой мешок и кого-нибудь из геологов. Пастухи сказали, что не видели. В деревне я познакомился с Нюркой… Поверьте, я не хотел выполнять задания немцев, — не умолкая, говорил Григорьев. — Думал, перебросят через линию фронта — плюну на них…

— Почему же не пришли с повинной?

— Жить хотелось.

— Струсили?

Григорьев рассказал, что после оформления вербовки его направили в Полтавскую разведывательную школу, находившуюся в бывшем монастыре, назвал многих преподавателей и агентов, обучавшихся вместе с ним. Сброшены они два дня тому назад на парашютах с транспортного самолета, имели задание — совершать диверсии на железнодорожной ветке Красный Кут — Верхний Баскунчак. На карте-схеме, изъятой при задержании, показал пометки, которыми были обозначены объекты диверсии.

— Однажды группу агентов Полтавской разведшколы, — рассказывал Григорьев, — возили на «экскурсию» в Варшаву. На бывшей даче Пилсудского им показывали немецкие пропагандистские фильмы.

Перед ними выступал начальник Варшавской школы ротмистр Марвиц, который приводил им в пример преподавателя Пауля Ределиса, успешно выполнившего задание в тылу Красной Армии и возвратившегося к немцам.

Эта фамилия показалась Прошину знакомой, и, напрягши память, он вспомнил: под именем Пауля Ределиса у немцев числится Валерий Лазаревич Риттенштейн, засланный ими в Варшавскую школу на длительное оседание. «Значит, поверили Риттенштейну, — подумал он, — надо сообщить в Центр способ связи с ним».

— Когда и где вы должны были встретиться с напарниками?

— Завтра, в зале станции Кайсацкой.

— Вы согласны помочь нам в их задержании? — спросил Прошин.

— Согласен, но… — Григорьев замялся и смутился.

— Договаривайте.

— Я не хочу, чтобы они видели меня вместе с вами. Неудобно…

— Хорошо, мы подумаем, как сделать это, — пообещал Василий Степанович и распорядился поместить Григорьева в камеру предварительного заключения.

Вечером Прошин и Федоров разработали план операции по задержанию вражеских агентов.

По старой привычке Василий Степанович остался ночевать в кабинете начальника райотдела, категорически отказавшись от приглашения младшего лейтенанта пойти к нему домой.

XVIII

28 сентября в назначенный час на станции Кайсацкая и на подходах к ней были расставлены засады из числа сотрудников райотдела НКВД и милиции.

Прошин вместе с задержанным Григорьевым и лейтенантом милиции находился в кабинете начальника станции, из окна которого хорошо просматривались все подступы к ней.

По плану намечалось задержать шпионов в помещении станции, чтобы не вызвать ненужного переполоха.

Федоров с группой работников милиции находился в комнате кассы и с получением сигнала от Василия Степановича должен был приступить к операции по задержанию. В зале ожидания сидели два сотрудника, экипированных под пассажиров.

В половине первого показался мужчина, в котором Григорьев сразу же опознал руководителя группы Рыкова. При допросе накануне Григорьев рассказал, что Петр Семенович Рыков окончил Варшавскую разведывательную школу абвера, оттуда был доставлен в Полтаву, открыто выказывал готовность верно служить фашистам.

О появлении агента Прошин по телефону предупредил Федорова, и у младшего лейтенанта, очевидно, не хватило выдержки.

Шпион едва успел войти в зал для пассажиров, как из своей засады выскочил Федоров и сотрудник милиции с пистолетами.

Рыков выхватил из кармана браунинг и в упор выстрелил в милиционера, второго выстрела он не успел сделать: Федоров опередил его.

Раненного в плечо милиционера отправили в районную больницу.

Агенты Плакунов и Коноплев в этот день на встречу не явились.

Кое-кто из оперативных работников высказывал предположение, что, услышав выстрелы, они скрылись, что ждать их теперь бесполезно, надо организовать поиск по району.

Узнав о том, что руководитель группы убит, Григорьев заметно воспрянул духом, стал вести себя проще и откровеннее. Он утверждал: Плакунов и Коноплев — люди аккуратные: не пришли потому, что заблудились или помешали другие серьезные обстоятельства; их надо ждать завтра, такая у них договоренность.

Зато Прошин переживал свою вину в неудаче операции. Как старший наряда, он обязан был предусмотреть необходимые меры безопасности, но не сделал этого, понадеявшись на опыт и смекалку помощников.

И когда Федоров стал корить себя за то, что проявил поспешность, Прошин слушал молча, не отругал младшего лейтенанта за его невольный промах, но и своей вины открыто не признал. «Чертово самолюбие помешало», — осудил он себя позднее.

Назавтра чекисты снова заняли свои места, чтобы задержать агентов. Плакунов пришел около двенадцати. Рослый, кряжистый тридцатилетний мужчина с крупными крестьянскими руками. И на этот раз наряд сотрудников ожидал в зале для пассажиров. Когда туда вошел агент, его бесшумно окружили и обезоружили.

На допросе Плакунов подтвердил: когда выбросили мешок с взрывчаткой, дверца захлопнулась, и ее с трудом открыли; пилот сделал разворот, и они стали высаживаться. Приземлились далеко друг от друга, сразу не могли встретиться и не нашли груз, поэтому выполнить задание не успели.

Он рассказал и о том, что вместе с ними летели еще три агента, — назвал их фамилии и приметы, — их должны были выбросить в районе станции Красный Кут Саратовской области. Через день после них, продолжал Плакунов, намечался вылет транспортного самолета с пятью агентами, фамилии их ему неизвестны, предположительно они должны высадиться недалеко от Астрахани.

Василий Степанович уже знал о выброске и задержании шпионов вблизи Астрахани, показания Плакунова свидетельствовали о том, что он говорит правду.

Григорьев и Плакунов мало знали о руководителе группы, но даже из того, что они рассказали, ясно вырисовывался тип подлого предателя и фашистского холуя.

Прошин дал указание: Григорьева и Плакунова вместе с их документами, изъятыми при обыске, и позднее обнаруженным шпионским снаряжением доставить в Ленинск, где в то время находилась следственная часть управления; не ослаблять розыск Коноплева. Вечером Василий Степанович выехал в Палласовку: срок командировки истекал.

Вот уже неделю Анну Николаевну угнетало беспокойное предчувствие: долго не было вестей от старшего сына Георгия и от мужа, находящегося в самом пекле; у младшего сына Бориса снова обострилось воспаление уха, его мучили сильные боли.

Сознание собственного бессилия вызывало обиду на себя и на врачей, выписывавших капли и микстуру, от которых, по ее разумению, нет никакого толку.

Анна Николаевна и Борис занимали комнату в административном корпусе кумысолечебницы; комната была светлая и просторная, но холодная, и мать с ужасом думала о наступлении морозов, потому что с дровами было плохо.

Совинформбюро сообщало о кровопролитных боях на северной и южной окраинах Сталинграда, и опасения за мужа не давали покоя. Она знала: Василий Степанович, если потребуется, не остановится ни перед чем, помнила, как отчаянно и самоотверженно он охотился за бандами в Нижнеломовских и Чембарских лесах в двадцатые и тридцатые годы.

Анна Николаевна бесцельно слонялась по комнате, пыталась вышивать, но все валилось из рук, отвлечься от тревожных дум о муже и старшем сыне не могла, хандрила и ждала горьких вестей о них.

Ночной стук в дверь перепугал Анну Николаевну. «Вот она, недобрая весть», — мелькнула догадка. Накинув на плечи фланелевый халатик, шаркая большими, не по ноге, тапочками мужа, подошла к двери.

— Кто?

— Я, Аня, открывай.

У Анны Николаевны захватило дыхание от внезапной радости, трясущимися руками пыталась отбросить крючок, но тот, как назло, туго застрял и не откидывался.

Когда Прошин вошел, она уткнулась лицом ему в грудь, тихо плакала и не могла слова вымолвить.

— Ну, будя, будя, чего ты, — повторял Василий Степанович, гладя жену по волосам и не зная, как успокоить ее.

Проснулся Борис, в одних трусах выскочил из постели и бросился отцу на шею.

За поздним чаем Прошин рассказывал жене и сыну о страшных разрушениях в Сталинграде, о мужественной выдержке его коллег — чекистов.

— Как головушка-то твоя? — спросила Анна Николаевна, прижимаясь щекой к плечу мужа.

— Ничего. Находит временами…

— Я извелась по тебе.

— Знаю, родная, но что могу поделать? Всем трудно сейчас…

Ссылка на то, что всем нелегко в это суровое время, мало утешала Анну Николаевну, по ее щекам текли невольные слезы радости и горя.

После завтрака Прошин отправился в райотдел, чтобы поинтересоваться, как идут дела, и позвонить в Саратов — договориться об устройстве Бориса в клинику медицинского института.

Из-за черты горизонта по-довоенному выкатывался золотистый диск солнца, по селу мирно бродили коровы и козы, у ворот лениво лежали степные волкодавы, а у завалинок хлопотали куры.

Начальник райотдела был так увлечен делами, что не поднял головы, когда вошел Василий Степанович.

— Здравствуй, Николай Васильевич! — приветствовал Прошин, подойдя вплотную к столу.

— Здравствуйте, — ответил начальник, не поднимая взгляда; узнав заместителя начальника управления, вскочил и стал торопливо одергивать гимнастерку. — Здравствуйте, — еще раз повторил он.

— Садитесь, — предложил Прошин, опускаясь на старинный стул с высокой спинкой. — Как дела?

— Вроде бы ничего. На рассвете пришел неизвестный, называет себя немецким агентом.

— Фамилия?

— Коноплев Анатолий Семенович.

— Коноплев? А мы его в Кайсацкой степи ждали. — Василий Степанович позвонил в Кайсацкое и дал распоряжение прекратить розыск Коноплева.

— Ну, давай поговорим с ним.

По звонку начальника райотдела ввели низкорослого худощавого мужчину лет двадцати пяти. Он беспокойно зыркал большими коричневыми кошачьими глазами, приглаживал растрепанные волосы.

— Ваша фамилия? — спросил Прошин, пока не предлагая сесть.

— Коноплев Анатолий Семенович.

— Когда и где родились?

— В восемнадцатом году, в городе Великие Луки.

— Где работали до войны?

— В школе, учитель начальных классов.

— Образование?

— Окончил учительский институт.

— В какой части служили?

— В девяносто девятой стрелковой дивизии, в должности командира пулеметного взвода, по званию лейтенант.

— Как попали в плен?

— На подступах ко Львову наша часть вступила в бой с превосходящими силами немцев, батальон, в котором служил я, попал в окружение, пытались прорваться, но… — Коноплев замолчал, потер покрасневшие веки.

— Продолжайте.

— Попали в плен к фашистам, как баранов, загнали за колючую проволоку… Или погибай, или ищи выход. Когда немецкий офицер вызвал меня на допрос, я повел себя так, чтобы привлечь его внимание…

Василий Степанович не раз слышал исповеди о том, что наговаривали на себя наши люди, чтобы добиться расположения немцев, поэтому не стал расспрашивать.

— Продолжайте, что было дальше?

— На втором или третьем допросе офицер предложил мне сотрудничать с ними, и я дал согласие. Сейчас казнюсь, а тогда в этом видел единственный путь выбраться из неволи… Может быть, меня расстреляют, — тихо проговорил Коноплев, — такую меру я сам определил для себя, но иначе поступить не мог.

— Как вам удалось уйти от напарников?

— Еще там я задумал явиться с повинной. Нас высадили ночью. На рассвете я сориентировался по карте и пошел на север, в сторону Палласовки, а мои напарники в это время, вероятно, пробирались на юг, к Кайсацкому, где был назначен сбор.

Коноплев собственноручно написал пространные показания о Варшавской разведывательной школе, программе обучения, распорядке дня, о преподавателях и агентах, обучавшихся вместе с ним.

— Были ли случаи возвращения агентов после выполнения задания в советском тылу? — спросил Прошин, надеясь получить подтверждение сведений о Риттенштейне.

— Что-то не помню такого случая, мне казалось, что все, кого перебрасывают за линию фронта, сдаются властям. Впрочем, как-то начальник разведшколы перед строем вручал бронзовую медаль «За усердие» одному из преподавателей, вернувшемуся после успешного выполнения задания.

— Фамилию его называли?

— Да, но я не запомнил, он, кажется, латыш по национальности.

— А лично видели того преподавателя? Каков он из себя?

— Видел. Примерно, моего возраста, высокий, стройный, чернявый. По виду можно принять за еврея или кавказца. По слухам, он тоже бывший лейтенант Красной Армии.

Прошин понял: речь идет о Риттенштейне и не стал больше расспрашивать, чтобы не выдать повышенного интереса к нему.

Коноплев подтвердил, что вместе с ним были заброшены в Заволжье агенты Рыков, Григорьев и Плакунов, где они и что стало с ними, не знает.

Пока Коноплев писал показания, Василий Степанович позвонил своему саратовскому коллеге — заместителю начальника управления НКВД, и тот обещал помочь устроить сына в институтскую клинику.

Прошин собрал оперативных работников райотдела, рассказал о положении в Сталинграде и опять твердо заявил: город Сталина не будет сдан врагу; выслушал их и дал советы, как лучше организовать чекистскую работу; распорядился об отправке явившегося с повинной Коноплева в Ленинск.

После этого на несколько минут забежал домой, объяснил Анне Николаевне, к кому обратиться в Саратове, и, попрощавшись с женой и сыном, покинул Палласовку.

Дорога подсохла, машина быстро бежала по проселку, словно по асфальтированной дороге, до наступления темноты без происшествий добрались до лесного кордона, где размещались некоторые подразделения управления НКВД.

XIX

Лишь на четвертый день Ася встретила рыжего лейтенанта. Принаряженная, она с беззаботным видом шла по улице, лузгала семечки. Вдруг возле нее остановилась легковая автомашина: из-за открывшейся дверцы высунулась рыжая голова лейтенанта.

— Девошка, гутен таг! — приветствовал немец.

— Здравствуйте.

— Ты где есть? Я тебя искаль.

— Здесь, у тетки.

Лейтенант вышел из машины, Ася протянула ему руку.

— Твое имя как есть? — спросил он, не выпуская из потной ладони маленькую детскую ручку.

— Ася.

— О! Ася есть зер гут! Хочешь ехать? — спросил он, показывая жестом на машину.

— Нет, боюсь: тетка заругается.

— Вечером я приходиль тетка. Корошо?

— Хорошо. А как твое имя?

— Вилли. Лейтенант Вильгельм Динглер, — представился рыжий.

Запас русских слов у лейтенанта был невелик, он безбожно коверкал их, но все-таки Ася поняла, что он обещает прийти в половине шестого.

Трушин и Ашихманов подготовились к встрече с лейтенантом Динглером, проинструктировали Асю и хозяйку, которая должна была радушно принять «освободителя». На этот случай Антонида Марковна достала со дна сундука заветную бутылку самогона — первача, которую берегла для сына. Бутылку распечатали, часть самогона отлили в другую посуду и разбавили водой — это для Аси. Немца хозяйка должна угостить первачом, Трушин незаметно опустил в бутылку бесцветные кристаллики снотворного, запах самогона начисто перебивал слабый привкус медикамента.

Лейтенант пришел в назначенное время, принес Асе плитку шоколада и букетик последних одуванчиков, Антониде Марковне вручил краюху белого хлеба.

Отвечая на расспросы Динглера, хозяйка рассказала, что мужа «убили» коммунисты, — на самом деле он погиб при аварии: ехал на тракторе по мосту, и мост провалился, — сын будто бы убит на войне. Потом Антонида Марковна переживала за эти слова. «Накаркаю беду на сыночка», — думала она.

Вилли охотно согласился выпить за здоровье Аси и хозяйки, после третьей рюмки он осовел, уже ничего не соображал и вскоре мертвецки заснул.

Трушин и Ашихманов затолкали спящего лейтенанта в погреб, крышку устлали соломой. Бросили корму козе. Ждали вечера, чтобы с наступлением темноты переправить его в овраг. К тому времени Динглер опомнится и будет в состоянии идти, нести на руках такую тушу было не по силам.

Минут через сорок заявился староста Хомяков. Встретив во дворе Антониду Марковну, он, как цепной кобель, набросился на нее.

— Почему не послала ко мне племянницу? — рычал он.

— Занемогла она, в огне лежит, — громко говорила хозяйка, надеясь, что Ася сообразит, что делать.

Когда вошли в избу, девушка лежала в постели, до подбородка укрывшись стеганым ватным одеялом. От волнения и выпитого самогона ее и впрямь бросило в жар.

Хомяков подошел к постели, приоткрыл одеяло.

— Что с тобою?

— Не знаю. Наверно, простудилась, — ответила Ася слабым голоском.

Староста принюхивался, — должно быть, запах самогона еще не совсем выветрился из избы.

— А что у тебя на чердаке? — спросил он ни с того ни с сего, обращаясь к хозяйке.

— На чердаке-то? — переспросила смышленая Антонида Марковна, чтобы найтись с ответом. — На чердаке мыши квартируют, вольготно им в прелой соломе.

Еще раз предупредив хозяйку об ответственности за укрывательство чужих, Хомяков вышел во двор, женщина последовала за ним. Староста зачем-то заглянул в сарай, коза встретила его протяжным блеянием.

— Гляди у меня, дознаюсь — вздерну, — снова пригрозил Хомяков, видно, холуйский нюх подсказывал ему, что в этой избе — непорядок.

Антонида Марковна взяла кастрюлю и стала доить козу. О ужас! Лейтенант так захрапел в погребе, что даже коза жалобно замемекала и заегозила. «А если бы староста услышал, — подумала хозяйка, — беды не миновать».

Трушин и Ашихманов чутко прислушивались к словам и действиям Хомякова и, если бы возникла опасность, пришли бы на помощь хозяйке. У них возникало желание — прикончить старосту, но после недолгого размышления пришли к единому мнению: преступные дела фашистского пособника не задокументированы и самосуд над ним не будет оправданным. Бывают собаки, которые лают, но не кусают; может быть, Хомяков из той породы.

С наступлением темноты Динглеру приказали выбраться из погреба, связали ему руки за спиной, оставив конец веревки, который в пути держал в руках молодой и сильный Сергей Никитич.

В течение ночи благополучно добрались до станции Воропоново и укрылись в глубоком овраге. День провели в гнетущей тревоге: мимо спасительного оврага с лязгом и грохотом шли танки, автомашины и мотоциклы. Правда, лейтенант Динглер вел себя разумно: ему пригрозили, и он без кляпа во рту послушно соблюдал тишину.

Вернувшись на лесной кордон, Прошин тут же вызвал Бориса Константиновича.

— Какие вести от Трушина?

— Все в порядке, Василий Степанович. Возвратились, привели «рыжего лейтенанта», мы допросили его и передали в штаб фронта.

— Овчина стоила выделки?

— Да, лейтенант Динглер сообщил важные сведения, аэродром у Карповки наши разбомбили, ни один самолет не поднялся с земли.

— Хорошо! А у меня тоже есть кое-что для тебя, — сказал Прошин и, повременив минуту, чтобы разжечь любопытство Поля, добавил: — Валерий Лазаревич Риттенштейн — преподаватель Варшавской разведшколы, награжден бронзовой медалью «За усердие».

— Это достоверно?

— Да, два агента подтвердили: один задержан, второй сам сдался… Борис Константинович, подготовь документ в Центр, я думаю, что пора устанавливать связь с ним.

Когда все деловые вопросы были рассмотрены, Прошин, находясь под впечатлением встречи с женой и сыном, спросил Бориса Константиновича о его семье.

— Как у всех, Василий Степанович, не до жиру — быть бы живу.

— Семья твоя плохо живет, в районе мне рассказали…

Василий Степанович написал записку и протянул ее Полю.

— Возьми и перешли жене, пусть переезжает в Палласовку, к моим на Кумыску. Комната большая, поместятся.

Поль прочитал записку. В ней Прошин просил Анну Николаевну потесниться и поселить в своей комнате семью Бориса Константиновича.

— Я не могу принять это, — отказывался Поль, положив записку на стол, — зачем стеснять, и так не мед там.

— Бери, бери, тебе говорят, — сердито сказал Прошин. — Знаю, не мед, но там хоть продуктами кое-как обеспечивают, а твои в Савинке вовсе голодают… Оттуда сколько до Палласовки?

— Километров двадцать.

— Пусть немедленно и переезжают. Если не хочешь потерять моего уважения, отошли записку.

— Большое спасибо, Василий Степанович, — взволнованно поблагодарил Поль и взял записку.

Отпустив Бориса Константиновича, Прошин тут же вызвал к себе начальника другого подразделения Коненкова.

— Никандр Иванович, как идет разминирование объектов? — спросил Прошин, поздоровавшись с Коненковым.

— Медленнее, чем хотелось бы.

— Почему?

— Бои идут у заводских стен, бомбежка и обстрел не прекращаются ни на минуту. В таких условиях, сами понимаете…

— Понимаю и все-таки напоминаю: вывоз «мыла» надо ускорить.

— Хорошо, товарищ капитан.

Работа по разминированию заводов оказалась даже труднее, чем закладка взрывчатки: дело в том, что к этому времени в городе фактически не было линии фронта, одну сторону улицы занимали немцы, другую — наши, в одном подъезде были фашисты, в другом — советские бойцы, мостовые либо завалены рухнувшими зданиями, либо заминированы.

Лейтенант госбезопасности Макеев Арсентий Васильевич возглавлял оперативную группу на металлургическом заводе «Красный Октябрь». В его подчинение было выделено несколько армейских саперов, и огромное предприятие за короткое время было так заминировано, чтобы в случае взрыва его немцы нашли бы одни развалины. Директор завода Матвеев, главный инженер Матевосян, входившие в штаб обороны «Красного Октября», с тревогой и болью в сердце ждали приказа городского комитета обороны. Но когда гитлеровцы начали штурм города, заняли Мамаев курган, Центральный вокзал, создалась реальная угроза захвата предприятия, а приказа все не было. Неужели завод достанется врагу в целости?

— Я предлагаю: людей эвакуировать за Волгу, а завод взорвать, — горячо доказывал главный инженер. — О нас просто забыли.

— Забыть не могли, и я не допущу взрыва без письменного приказа городского комитета обороны, — решительно возражал Макеев, помня указания начальника управления. И вот прибыл Иван Александрович Филиппов с пакетом из управления.

— Наконец-то, — облегченно вздохнул Матевосян, который был убежден, что получено распоряжение взорвать завод. — Мне тоже жалко, но это все же лучше, чем оставить врагу. Из двух зол выбирают меньшее, — сослался он на известную пословицу.

В пакете была записка за подписью Коненкова:

Завод не взрывать, немедленно разминировать и защищать всеми имеющимися средствами».

Последние слова записки, вслух зачитанной Макеевым, были заглушены восторженными возгласами, и, кажется, главный инженер радовался больше всех. В течение двух дней саперы, рискуя жизнью, вывозили «мыло»: немцы непрерывно обстреливали и бомбили завод, во многих цехах возникали пожары, в центре города шли жестокие бои, и от любого осколка машина с толом могла взлететь к небу.

Оперативная группа укрылась в тоннеле электроподстанции; вражеская бомба пробила перекрытие, один человек был убит, а лейтенант госбезопасности Макеев и его помощник по счастливой случайности отделались ранением и контузией, они были переправлены на лечение в левобережный госпиталь.

XX

В первых числах октября немцы снова предприняли ожесточенные атаки на северной окраине Сталинграда, в районе заводских поселков. Сражение развертывалось за важнейшие заводы: тракторный, «Красный Октябрь» и «Баррикады», продолжавшие в немыслимо тяжелых условиях выпускать вооружение и боеприпасы.

2 октября гитлеровцы овладели Орловкой, находящейся вблизи тракторного завода, немного продвинулись у поселков Красный Октябрь и Баррикады.

Части нашей 62-й армии, сдерживая яростный натиск, на некоторых участках успешно контратаковали и потеснили врага: заняли силикатный завод, закрепились на северном и юго-западном склонах Мамаева кургана.

Бои шли с переменным успехом.

В центральной части города, на фронте протяженностью в двадцать пять километров, фашисты сосредоточили семь пехотных, две моторизованные и три танковые дивизии, за сутки им с огромными потерями удавалось продвинуться на десятки шагов истерзанной сталинградской земли.

В те дни городской комитет обороны принял новое обращение к сталинградцам:

«Неоднократно намечаемые сроки взятия Сталинграда, — говорилось в обращении, — провалились. Германская пропаганда через своих шпионов, диверсантов, путем распространения листовок, а также другими средствами пытается запугать население, посеять сомнение в боеспособности наших защитников. На самом же деле положение защитников Сталинграда укрепилось. Страна направляет на помощь защитникам города лучшие боевые части. Они истребляют фашистские войска…»

3 октября в Николаевске состоялся десятый пленум областного комитета партии, который обсудил вопросы обороны Сталинграда, высоко оценил работу городской партийной организации (особо была отмечена деятельность Тракторозаводского и Краснооктябрьского районных комитетов партии), призвал трудящихся области, бойцов Донского, Сталинградского и Юго-Западного фронтов отстоять родной Сталинград.

Участникам пленума была сообщена радостная весть: в боях за поселок Верхний уничтожено сорок восемь танков противника.

В эти же дни в своей ставке «Вольфшанце» — «Волчье логово» — Гитлер поставил задачу срочно занять Сталинград.

Через неделю он сформулировал это требование более решительно и высокопарно: «Сталинград необходимо выломать, чтобы лишить коммунизм его святыни», и установил новый — который по счету?! — срок: Сталинград должен был взят к 20 октября.

Наступил день 14 октября, день назначенного германским верховным командованием последнего, генерального наступления, самой большой операции по захвату Сталинграда.

Этот день был началом еще более трудных испытаний для защитников города.

Немцы отовсюду стянули к волжской крепости пехотные и танковые дивизии, инженерные, авиационные и противотанковые подразделения и части.

Главные ударные силы врага наступали на заводы тракторный и «Баррикады». После авиационной и артиллерийской подготовки немцам казалось, что уничтожено все живое и они без сопротивления преодолеют полтора-два километра опаленной земли, отделяющей их от заводских корпусов. Но стоило им подняться в атаку, оживали развалины и камни, навстречу им летели гранаты и бутылки с горючей смесью, артиллерийские и противотанковые орудия в упор расстреливали вражеские танки; огонь автоматов и пулеметов косил гитлеровских головорезов. Словно из-под земли поднимались красноармейцы; фашисты смотрели на них со страхом и удивлением: откуда здесь люди, ведь каждый метр земли перепахан пикирующими бомбардировщиками с черными крестами; хваленые немецкие вояки поворачивали вспять, теперь их были единицы; сотни солдат навсегда остались среди обгоревших развалин.

…Борису Константиновичу Полю не давал покоя разведывательный орган, который разместился в Гумраке и, несомненно, засылал агентуру, вел подрывную работу.

После неудачной попытки с Красковым, отказавшимся идти в захваченный немцами Гумрак, Поль долго искал подходящего кандидата, но ничего не находил. Тогда Борис Константинович, не отказываясь от подыскания нужного человека, переключил внимание на допрос немецких военнопленных, рассчитывая этим путем получить интересующие его сведения.

Допросы пленных убедили Бориса Константиновича в том, что в сознании немецких солдат и офицеров происходит крутой поворот: недели две тому назад они верили в свою победу, а неудачи и поражения объяснили временными объективными причинами. Как видно, теперь многие из них стали прозревать, терять веру в победу и впали в пессимизм, стали охотно рассказывать о себе, отвечать на вопросы. Конечно, среди военнопленных есть и фанатики, которые демонстративно отказываются говорить, но они — не в счет.

Поль пригласил сотрудников отдела Трушина, Будникова, Ашихманова, Кочергина, попросил дать ему выписки о наиболее характерных заявлениях военнопленных. Вечером во время доклада за день поделился мыслями с Прошиным.

— О, это интересно! Надо подготовить спецсообщение для городского комитета обороны и Военного совета фронта. — Василий Степанович поднялся, подошел к Полю. — Это очень интересно! — повторил он. — Значит, зверь почуял свою гибель.

— Василий Степанович, я не придумаю, кого послать в Гумрак, хоть со стороны понаблюдать за абвергруппой?

— А что, если — Марию Ивановну и Марусю? — спросил Прошин. Двух разведчиц, Заворыкину и Кириченко, шутя так нераздельно и называли: «Мария Ивановна и Маруся».

— Идея. Как же я не вспомнил о них!

— Внимательно разберись и доложи.

— Хорошо!

— А спецсообщение — к утру. Успеешь?

— Раз надо — значит, успею.

XXI

В последних числах сентября штаб 13-й гвардейской дивизии покинул штольни, в которых он размещался после эвакуации на левый берег командного пункта управления НКВД: штольни не были достроены, из-за плохой вентиляции не хватало кислорода, люди задыхались, теряли сознание.

Генерал Родимцев приказал переместить штаб в большую водосточную трубу, также выходящую под волжскую кручу. Трубу спешно привели в порядок, оборудовали, и вроде бы получилось неплохо. В отличие от штолен здесь легче дышалось, но было сыро, многие начали кашлять. В той же трубе были медицинский пункт, где делали не только перевязки, но даже неотложные операции.

Ашихманов с утра посетил штаб дивизии и вместе с начальником особого отдела Борисом Михайловичем Симоновым обсудил совместные чекистские мероприятия.

Через несколько минут вошел лейтенант, адъютант начальника дивизионной разведки, и обратился к Ашихманову.

— Товарищ капитан, вас срочно просят спуститься вниз.

Сергея Никитича провели в землянку, плохо освещенную керосиновой лампой. На снарядных ящиках сидели женщина лет сорока, укутанная пуховой шалью, и молодая черноволосая девушка.

Это были Мария Ивановна Заворыкина и Маруся, только что возвратившиеся из-за линии фронта. Заворыкина доложила, что возле Красных казарм обнаружена батарея шестиствольных минометов; Маруся добавила: в трамвайном депо немцы организовали склад боеприпасов, в районе ликероводочного завода большое скопление военной техники…

Сергей Никитич поблагодарил женщин за ценные сведения, предложил им поехать в «Цыганскую зарю» и отдыхать, пообещав встретиться с ними.

Майор Симонов о полученных данных тут же информировал генерала Родимцева, и по его команде батарея гвардейских минометов произвела сокрушительный залп по обнаруженным объектам.

…Война застала Марию Ивановну Заворыкину в должности заместителя начальника политотдела совхоза «Красный Октябрь» Кайсацкого района. Первые месяцы она, как и все советские люди, верила, что фашисты будут быстро уничтожены. Но война затягивалась, и, когда немецко-фашистские захватчики приблизились к Сталинградской области, Заворыкина добилась через райком партии направления в партизанскую школу, но ее отчислили оттуда, и Мария Ивановна приехала в Сталинград, попросилась на прием к начальнику управления НКВД. Ее ввели в большой, светлый кабинет комиссара госбезопасности третьего ранга Воронина.

— Я слушаю вас, — проговорил Воронин, неохотно отрываясь от бумаг, он готовился к выступлению на пленуме областного комитетапартии.

— Товарищ комиссар, я хочу бить фашистов! — твердо заявила посетительница.

Такая решительность понравилась Воронину, он вышел из-за стола, сел напротив Заворыкиной.

— А какие у вас данные для этого? — спросил комиссар, оглядывая худенькую женщину. «Сколько же ей лет? Судя по морщинам под глазами, за сорок», — подумал он.

— Данные? Во-первых, я коммунист! Во-вторых, хорошо знаю немецкий язык…

— Откуда?

— Росла вместе с немецкими детьми, научилась. Пошлите в тыл к фашистам!

— Вы где работаете?

Мария Ивановна назвала прежнее место работы и тоже стала разглядывать комиссара: белое, чистое лицо, доброе, залысины, холеные руки.

— А вы в райком партии не обращались по этому вопросу?

— Была, послали в партизанскую школу в Ленинск, а меня вытурили оттуда.

— Как это вытурили? За что?

— Говорят, здоровье слабое.

— А вы не согласны с этим? — спросил комиссар и еще раз придирчиво оглядел Заворыкину.

— Для того чтобы бить фашистов, здоровья хватит, а когда прикончим, тогда и вовсе не захочется помирать. Я не больная, товарищ комиссар, просто слабовата физически, но я выносливая… Мы с Марусей поклялись друг другу: если нас не пошлют, сами перейдем линию фронта.

— Нет, Мария Ивановна, так не годится: в подобных делах самодеятельность не приведет к добру… Хорошо, я поддержу вас, — сказал Воронин после минутного раздумья. — А не струсите?

— Я вижу, куда вы клоните: дескать, запугаю — откажутся. Боюсь или нет — это не имеет значения. Я хочу бить врагов, топчущих нашу родную землю.

— Кто такая Маруся?

— Она училась вместе со мною в партизанской школе, ее тоже исключили оттуда…

— Почему?

— Говорят, образования маловато. Мы же не собираемся учить фашистов политграмоте, мы будем бить их… Вон как Василий Иванович Чапаев, без всяких академий.

— Пример убедительный, ничего не скажешь, — Воронин улыбнулся. — Ну что ж, считайте, ваша просьба удовлетворена. Я сведу вас с хорошим человеком — все остальное будет зависеть от него и от вас.

— Спасибо, товарищ комиссар! А как с Марусей?

— Надежная девушка?

— Ручаюсь за нее, как за себя! Она сидит в приемной.

— Чего же не зашла вместе с вами?

— Постеснялась.

— Ишь ты!

Воронин вызвал лейтенанта госбезопасности Трушина и познакомил с Заворыкиной, а та свела Андрея Федоровича с Марусей.

Началась долгая и кропотливая подготовка: изучали азы топографии, немецкие танки, самолеты и орудия по подготовленному для этих целей фотоальбому и многое другое, что нужно знать разведчику.

Когда занятия подходили уже к концу, Мария Ивановна вдруг высказала недовольство.

— Андрей Федорович, а почему стрелять не учите?

— Стрелять вам не придется.

— Что же, мы палкой будем бить фашистов?

— Нет, Мария Ивановна, не палкой, а умом. Оружие вам нельзя иметь, обнаружат немцы — смерть.

Жизнь Маруси, ставшей верной напарницей Заворыкиной в рейдах по вражеским тылам, сложилась необычно.

Ее родители, цыгане по национальности, в первые годы Советской власти кочевали с табором по всей стране: от Молдавии до Байкала. Однако раньше других цыган поняли, что таборная жизнь не может дать полного счастья человеку. Люди работают, учатся, стремятся к свету, а цыгане мокнут под дождями, рожают детей в грязных кибитках, обманывают и воруют, а впереди — никакого просвета.

Вопреки угрозам таборного короля ее отец Петр Кириченко взбунтовался, бросил кочевую жизнь и стал кузнецом в колхозе, недалеко от Ставрополя Куйбышевской области. Несколько раз король подсылал к нему своих помощников, они стращали расправой, требовали, чтобы Кириченко образумился и вернулся в табор. Но Петр не испугался и не покорился, цыгане отступились от него.

Маруся училась, стала комсомолкой, получила специальность токаря, перед войной приехала в Палласовский район, начала работать токарем в Гмелинской МТС. Она была любимицей коллектива: черные, жгучие глаза, кудрявые волосы, певунья, а уж переплясать ее вообще никто не мог — это было в ее крови, как говорится, с молоком матери усвоено.

Маруся с большим трудом добилась направления в партизанскую школу. В райотделе НКВД, куда она обратилась, хорошо знали, что фашисты уничтожают цыган, пытались отговорить ее, предостерегали от опасности, но девушка категорически настаивала на своем, и просьбу ее удовлетворили. И когда страстная мечта Маруси была близка к осуществлению, ее вдруг отчислили из партизанской школы, объяснив это малограмотностью. Она возмутилась и вместе с Заворыкиной отправилась искать правду.

Легенда, которую выработали чекисты для Заворыкиной и Маруси, оказалась жизненной и убедительной, выдержала не одну проверку при самых трудных обстоятельствах.

Согласно легенде, Заворыкина приехала в Сталинград в начале сорок второго по эвакуации из Ленинграда, жила в поселке завода «Баррикады» с двумя детьми. В июне сорок второго года в Сталинград действительно было эвакуировано более девяти тысяч женщин и детей из западных областей страны.

Когда немцы заняли заводской поселок, Заворыкина будто была в центре города, ездила за продуктами; начались бомбежка и артиллерийский обстрел, и она долго не могла добраться до дома. Пришла в поселок, ее задержали немцы и вместе с другими жителями выдворили оттуда, она потеряла детей и вот уже много дней ходит по городу и его окрестностям в надежде найти детей или бывших соседей, которые могли бы сообщить что-нибудь об их судьбе.

Маруся должна была рассказывать свою историю: эвакуирована из Молдавии, в Сталинграде оказалась случайно, приехала к тетке, но нашла лишь разрушенный дом. Тетка или выехала куда-то, или погибла во время бомбежки. Не успела опомниться, немцы заняли район города, где жила тетка; других знакомых у нее нет и поэтому бродяжничает, как может, зарабатывая себе на пропитание.

Несколько дней тому назад в разрушенном доме случайно столкнулась с Марией Ивановной, та поведала о своей беде, и Маруся стала ходить вместе с ней.

Эта легенда в основе своей была правдоподобной: на самом деле многие обезумевшие матери разыскивали потерянных детей. Вместе с тем она оправдывала плохое знание Марией Ивановной и Марусей города, отсутствие знакомых и появление в разных районах.

Известно: русские женщины сердобольны, они поделятся последним куском хлеба с хорошим человеком, попавшим в беду.

Молва об убитой горем матери и о сопровождающей ее девушке разнеслась по захваченным врагом кварталам и улицам города, им сочувствовали, щедро помогали.

Однажды полицай задержал Марию Ивановну и Марусю, потребовал документы. Их окружили женщины, из толпы неслись выкрики: «Чего пристал? Не видишь, у матери такое горе, детей лишилась, а ты, изверг, придираешься! Свои они, мы знаем их…»

Женщины сами уже пересказывали полицаю историю Марии Ивановны, дополняя легенду новыми подробностями и подтверждая многими аналогичными случаями из жизни. И полицай отпустил их.

Позднее немецкие пособники так привыкли к Марии Ивановне, что при встрече с ней сами спрашивали: «Ну как, не нашла детишек?» — и сочувственно качали головой.

В другой раз Мария Ивановна и Маруся зашли в знакомый дом, обогрелись, чаю попили, по просьбе молодой соседки Маруся начала гадать на картах. На их беду, в дом зашел немецкий обер-ефрейтор. Кто знает, чего ему там понадобилось?

— О, ты есть ди цигайне!

— Нет, господин гауптман, я молдаванка. Родилась в Бессарабии. — Маруся нарочно назвала обер-ефрейтора капитаном, желая польстить ему и продемонстрировать свою неосведомленность в военных званиях.

— Скажи, скоро война капут? — спросил немец, кивнув на колоду карт.

Маруся долго тасовала карты, раскладывала, пощелкивая языком.

— Чей побед?

— Ничего не вижу. Все зависит вот от него, — сказала девушка, ткнув пальцем в крестового короля.

Обер-ефрейтору, видно, не понравился такой вызывающе-уклончивый ответ, он был бы удовлетворен, если бы Маруся сказала, что война кончится скоро и только победой Германии.

— Ты много говорить! — закричал немец и погрозил пальцем.

Через несколько минут после того, как он ушел, забежала соседка и предупредила:

— Бабоньки, уносите ноги: фриц пошел в комендатуру.

Мария Ивановна и Маруся поспешили покинуть гостеприимный дом…

Обо всем этом Ашихманов вспомнил под крутым берегом Волги, рассказывая о Заворыкиной и Кириченко начальнику особого отдела 13-й гвардейской дивизии.

Утром он зашел к Андрею Федоровичу, рассказал о встрече с Марией Ивановной и Марусей, о полученной от них информации и о том, какие приняты меры.

— Все правильно, — одобрил Трушин. — Сергей Никитич, начальник отдела дал указание — подготовить поездку Заворыкиной и Кириченко в Гумрак. Не удастся ли им что-нибудь пронюхать об абвергруппе-104. Как ты смотришь на это?

Ашихманов задумался, долго молчал, машинально потирая переносицу.

— Чего молчишь?

— Боюсь я, Андрей Федорович, за Марусю: видно же, что она цыганка, а вы знаете, как фашисты относятся к цыганам.

— Знаю. Но она же выдает себя за молдаванку, и ей верят.

— Пока верят, — согласился Сергей Никитич. — Ну что ж, давайте пошлем.

— Где они сейчас?

— В «Цыганской заре», у них все нормально.

— Ладно, посоветуемся с ними, потом доложим наше мнение начальству.

— Договорились.

XXII

В последние дни неожиданно похолодало, моросил нудный осенний дождь.

Прошин с утра чувствовал себя неважно: корежило, как он говорил в таких случаях, голова вроде бы и не болела, но и не была свежей.

Василий Степанович придвинул стопку серой газетной бумаги, надо было подготовить спецсообщение для Москвы и городского комитета обороны о положении в городе и подвести итоги работы управления НКВД за сентябрь. Обычно самой трудной для него была первая фраза документа, а на этот раз она родилась быстро и легко.

«За последние дни отмечается резкое ухудшение обстановки, — написал он и, подумав немного, продолжал: — Противник развивает наступление на северо-западные и северные районы Сталинграда, вышел к линии железной дороги СТЗ — город. Заняты Верхний поселок завода «Баррикады» и Горный поселок. Линия обороны проходит по территории завода «Красный Октябрь», «Баррикады» и по реке Мокрая Мечетка.

Группа немецких автоматчиков проникла в центральную часть заводской территории СТЗ. Многие цехи охвачены пожаром. Руководители завода и сотрудники управления НКВД принимают неотложные меры к тушению пожаров и эвакуации на левый берег наиболее ценного оборудования, но эта работа связана с большими трудностями, потому что в результате интенсивного артиллерийского обстрела полностью уничтожены ближайшие от завода переправы.

Наши войска, перейдя в контрнаступление, освободили правый берег Волги у тракторного завода и поселка Рынок; в районе заводов «Баррикады» и «Красный Октябрь» заняли три улицы.

На юго-западных окраинах города положение по-прежнему остается тяжелым.

В течение месяца управлением НКВД было задержано тридцать три немецких агента. — Далее называлось число дезертиров, мародеров и уголовников, а также количество наших разведчиков, направленных во вражеский тыл…

Фашистское командование усилило подрывную идеологическую работу против нас: разбрасываются многие тысячи листовок, в них распространяется провокационный слух о якобы предстоящей поездке В. М. Молотова в Берлин для заключения перемирия.

В Березовском и Ждановском районах вскрыты повстанческие группы, созданные бывшими белоказачьими офицерами, в прошлом привлекавшимися к уголовной ответственности за антисоветскую деятельность…».

На этом мысль Прошина была прервана. Позвонил начальник райотдела НКВД из Ленинска, лейтенант госбезопасности Усов.

— Василий Степанович, к нам пришел человек, говорит, что заброшен немцами. Хочет срочно встретиться с вами или с товарищем Полем.

— Сейчас приедем, — сказал Прошин и положил трубку. Первой догадкой было: вернулся кто-то из наших разведчиков. Но почему? Что там случилось?

Прошин разыскал Поля, и тут же они вместе поехали в Ленинск.

В комнату, где они разместились, вошел высокий мужчина лет тридцати, в новом красноармейском обмундировании со знаками старшины. Примечательны были его глаза: открытые, прямо-таки сиреневого цвета, виноватые и вместе с тем вопрошающие.

Убедившись в том, что перед ним те люди, с которыми он должен был встретиться, старшина вздохнул с облегчением.

— Я к вам с письмом от Валерия Риттенштейна, — сказал неизвестный.

Прошин и Поль удивленно переглянулись: ведь у немцев настоящей фамилии Риттенштейна не знают, он числится там как Пауль Ределис.

— Не удивляйтесь. Мы с Валерием старые приятели, вместе учились в военно-пехотном училище и служили в Прибалтике, в один день попали в плен, на какое-то время наши пути расходились, а потом вновь сошлись в Варшавской разведывательной школе… В околыше вот этой фуражки заделано послание от Риттенштейна. — Старшина снял с головы фуражку и показал, где находится письмо.

Борис Константинович достал из кармана перочинный ножичек, распорол околыш и достал листки тонкой бумаги, исписанные мельчайшим почерком. Никаких сомнений не было: это послание от лейтенанта Риттенштейна.

— Без подделки? — спросил старшина.

— Хорошо, — сказал Прошин, оставляя его вопрос без ответа: его раздражала самоуверенность неизвестного.

— Назовите себя, расскажите, как вы очутились здесь.

— Я Русин Герман Михайлович, в прошлую ночь выброшен с парашютами с немецкого самолета в районе села Заплавное.

— Кто заброшен вместе с вами?

— Еще четыре человека. Мы должны встретиться сегодня в двадцать часов на берегу Ахтубы, напротив станции Средняя Ахтуба.

Русин назвал шпионские клички — фамилий не знал — и внешние приметы напарников.

— С каким заданием прибыли?

— Главное — в нескольких местах взорвать полотно железной дороги и станционные сооружения.

— А не главное, попутное задание?

— Выяснить, осуществляются ли перевозки по Волге, какие грузы идут.

— Как вооружены агенты? — спросил Поль, до этого внимательно наблюдавший за поведением Русина. «Видимо, считает, что доставленное им письмо Риттенштейна послужит ему индульгенцией, снимающей все грехи, потому и ведет себя так уверенно», — подумал он.

— Два человека вооружены советскими автоматами, остальные — пистолетами. Прошу прощения, забыл. Вот здесь, — Русин осторожно дотронулся до воротничка гимнастерки, — зашита ампула с ядом. Начальник школы ротмистр Марвиц говорил, что яд испытан, убивает наверняка и безболезненно, — сказал Русин с иронией.

Борис Константинович подпорол воротничок и изъял ампулу.

— Как себя чувствует Риттенштейн? — спросил Прошин, хотя в голове его уже роились мысли — как лучше организовать задержание шпионов.

— Прекрасно! Ротмистр Марвиц ставит его в пример другим. Но Валерий — не холуй, он настоящий советский патриот. Я ему верю, как себе. Это он научил меня, как явиться с повинной. Говорит, мое письмо будет для тебя верным пропуском.

— Вы согласны помочь нам в задержании диверсантов? — спросил Поль.

— Да, конечно.

— Не струсите?

— Чего же мне бояться в своем отечестве? — улыбаясь, проговорил Русин.

Вечером место предполагаемой встречи агентов было незаметно оцеплено группами бойцов истребительного отряда во главе с оперативными работниками управления НКВД. Русин находился в составе группы, в которой были Прошин и Поль, руководившие операцией. Они укрылись в придорожных кустах и наблюдали за подходами к Ахтубе.

В начале девятого появились агенты Немов и Греков. Так их назвал Русин.

— Вон тот высокий, здоровый — Греков, — шептал Русин. — Он за старшего, ох и гад! В Польше вместе с эсэсовцами ездил по селам, собирал и отправлял в Освенцим евреев…

Было решено так: всех диверсантов пропустить к реке, а затем окружить и потребовать сдаться. Через плотное кольцо им не прорваться, а впереди — река, за ней тоже засада.

Показались еще двое — Зайцев и Андреев, они шли не спеша, о чем-то спокойно разговаривали, не подозревая об опасности.

Борис Константинович по цепочке передал команду — стягивать кольцо. И когда подошли близко к берегу, увидели шпионов: те стояли и совещались о чем-то.

— Вы окружены, — прокричал Поль, — предлагаем сдаться без сопротивления! В противном случае все вы будете уничтожены.

В ответ послышались ругань и автоматная очередь, потом одиночный выстрел. Вскоре на тропе показались Немов, Зайцев и Андреев с поднятыми руками.

— А где четвертый? — спросил Прошин, когда шпионы приблизились и бросили оружие.

— Там, — Немов кивнул в сторону реки, — он мертвый, я пристрелил его: живым он все равно не сдался бы, но могли быть жертвы.

Немов рассказал: когда они услышали приказание сдаться, Греков распорядился биться до последнего патрона, а если не удастся вырваться, воспользоваться ампулой. Это он открыл огонь из автомата.

Диверсанты сдали взрывчатку, запалы, рацию, около пятидесяти тысяч рублей, продукты, поддельные документы. После оформления ареста задержанных передали в следственную часть управления.

Весь вечер просидел Поль за посланием Риттенштейна, с трудом разбирая его бисерный почерк. Борис Константинович был поражен: на трех листках папиросной бумаги уместилось столько ценнейшей информации.

Риттенштейн сообщил: Варшавская разведывательная школа размещается в пригороде польской столицы Сулеювеке, известном как дача Пилсудского, находится она в ведении штаба Валли — особого штаба руководства разведывательной и диверсионной работы против Советского Союза, созданного в мае сорок первого года, за месяц до начала войны. Во главе штаба Валли стоит опытный офицер разведки Шмальшлегер.

В Варшавской разведшколе, писал Риттенштейн, большое внимание уделяется подготовке диверсантов. В этой школе организованы специальные лаборатории, которые возглавляют разведчики, имеющие инженерную подготовку, и ученые-химики; в них обучают подрывному делу и способам поджога объектов на «восточных территориях».

На соответственно оборудованном полигоне, укрытом в лесном массиве, сооружены макеты мостов, участки железнодорожного полотна, учебные аэродромы. Обучение ведется в условиях, максимально приближенных к настоящим. Говорят, есть указание самого шефа военной разведки адмирала Канариса, чтобы все офицеры разведки в целях совершенствования своего мастерства знакомились в обязательном порядке с Варшавским учебным центром.

Далее в письме назывались фамилии, звания и внешние приметы более тридцати преподавателей разведшколы, в их числе кадровые офицеры немецкой военной разведки, белоэмигранты и изменники Родины, бывшие командиры Красной Армии — тогда их еще не называли офицерами.

Сейчас в разведшколе обучается более двухсот курсантов, писал Риттенштейн. Здесь их называют «активистами». По виду и разговору, среди обучающихся немало уголовников. Большое значение придается воспитательной работе, точнее сказать, обработке в антисоветском духе.

В отличие от диверсантов, разведчиков обучают способам проникновения через линию фронта, парашютным прыжкам, методам сбора шпионских сведений, фотографии и топографии, большое место занимает огневая и физическая подготовка.

Тех и других наставляют тому, как вести себя на допросах в случае ареста, разрешают прослушивать некоторые радиопередачи из Москвы и разучивают новые советские песни, рекомендуется обращение «товарищ» в отношениях друг с другом.

Печати, справки об освобождении от военной службы, справки эвакогоспиталей, красноармейские книжки и другие фиктивные документы изготовляет группа «гехаймшрифтен», старший группы фельдфебель Рейнбергер…

Василий Степанович прочитал отпечатанное на машинке письмо Риттенштейна, потер от удовольствия руки.

— Молодец, Валерий! Ценная, весьма ценная информация!

Сведения, полученные от Риттенштейна, были сообщены в Центр, указан способ связи с Риттенштейном, и, как позднее стало известно, он до конца войны успешно выполнял задания чекистов во вражеском тылу.

— Василий Степанович, а не вернуть ли нам Русина туда, пусть на пару с Риттенштейном поработают, — сказал Поль, продолжая беседу.

— Не знаю, не знаю, — проговорил Прошин, выходя из-за стола. — Во-первых, ему трудно будет объяснить, как случилось, что четверо арестованы, а он один остался.

— Придумаем что-нибудь.

— Нет, Борис Константинович, не придумаешь: всякая придумка должна строиться на реальной основе. А если она на песке, то легко разрушится.

— А что во-вторых?

— Во-вторых, мы мало знаем Русина. Сюда он шел, спасая свою жизнь. А если там гестаповцы не поверят ему и будут допрашивать с пристрастием? Есть у нас гарантия, что он выдержит и не выдаст Риттенштейна? То-то и оно, что нет. И мы можем потерять так хорошо легализовавшегося нашего человека… Еще и в-третьих — теперь руководство Риттенштейном возьмет на себя Центр. Русину скажем спасибо, подготовь письмо на имя председателя военного трибунала, надо походатайствовать, чтобы исполнение приговора отсрочили до окончания войны, а Русина направили в действующую армию.

— Я понял.

— Что слышно о Марии Ивановне и Марусе?

— Пока ничего, ушли в Гумрак.

Поль попрощался и собрался было уходить, Прошин вернул его буквально от порога.

— Борис Константинович, давно собирался спросить, твоя семья переехала в Палласовку?

— Да, спасибо вам и Анне Николаевне. Сейчас они живут вместе, но моим обещают дать отдельную комнату.

— Вот и хорошо, а ты не хотел.

— Сп-пасибо! — еще раз поблагодарил Поль, чуть заикаясь. (Месяц тому назад во время сражения за переправу он был контужен и пока не освободился от легкого заикания.)

XXIII

Поселок Гумрак, растянувшийся вдоль полотна железной дороги, как бы разделился на две части. В центре поселка в уцелевших каменных зданиях разместились штабы и тыловые службы немецких пехотных дивизий и танковых корпусов, сражающихся на ближайших подступах к Сталинграду. Здесь улицы были забиты поврежденными танками, грузовиками и тяжелыми орудиями, под охраной одного-двух солдат высились ящики с авиационными бомбами, снарядами и гранатами; без конца сновали легковые автомашины со штабными офицерами.

В северной части, чуть поодаль от железной дороги копошился стихийно возникший муравейник — толкучка. Живуч род человеческий! Тут можно было купить все: громоздкую, старомодную ванну, очевидно снятую в разрушенном доме, ржавые гвозди, корешок горького хрена и сладкий камышинский арбуз весом в полпуда, волчий тулуп, самодельную мотыгу и швейцарские часы. Над толкучкой с ревом пролетали самолеты с черными крестами, поднимавшиеся с ближнего аэродрома.

Обе эти части поселка жили независимо друг от друга, каждая своими интересами, своими заботами, своими разговорами.

Мария Ивановна и Маруся влились в базарную толчею, для виду приценивались к предлагаемым вещам, а на самом деле присматривались к людям. Они искали сердобольную женщину, которая могла бы дать им приют в своем доме, а в случае опасности — защитить от расспросов и допросов. Правду говорят — свет не без добрых людей.

Мария Ивановна остановилась возле пожилой женщины, продававшей старую серую шаль из козьего пуха.

— Сестрица, ты местная? — как можно ласковее спросила она.

— Местная, голубушка, местная. Хочешь купить? Бери, отдам за бесценок.

— Не до покупок мне… Ты вот что скажи мне, сестрица: детей из Сталинграда сюда не привозили?

— Видела каких-то, но откуда они, не знаю.

Мария Ивановна рассказала легенду о пропаже своих детей.

— Говорят, немцы вывезли их куда-то, — пояснила она. — Вот и хожу, ищу. — Мария Ивановна вытерла слезу концом синего в белый горошек платка.

— Кто у тебя были — мальчики или девочки?

— Девочки: одной — семь, другой — пять… У самой здоровья совсем нет, спасибо вон Марусе: сжалилась, сопровождает меня… Маруся, подойди сюда!

Подошла Маруся, познакомилась с женщиной, та назвалась Прасковьей Ильиничной.

— Прасковья Ильинична, семья-то у тебя большая? — спросила Мария Ивановна, которая тоже назвала свое имя. — Не примешь нас денька на два?

— Какая сейчас семья? Муж в гражданскую погиб, сын на фронте под Москвой, дочку в неметчину увезли, — рассказывала Прасковья Ильинична, слезы ручьем бежали по ее дряблым щекам. — Не знаю, Мария Ивановна, что и ответить тебе. Уж больно лютуют фашисты: за плохое отношение к немецким войскам — расстрел, за уклонение от регистрации — расстрел, за появление на улице в вечернее время — расстрел, за укрывательство посторонних — опять расстрел…

— Мы будем тише мыши, а в случае чего — выдашь за сродственницу. Мужа-то как звали?

— Егором Ивановичем.

— Ну вот, подходяще, и я Ивановна. Значит, можешь сказать, что я твоя золовка.

— Ладно уж, приходите через часок, — согласилась Прасковья Ильинична и объяснила, как найти ее дом. Трудно сказать, что повлияло на ее решение: доброта или обещание хорошо заплатить. — Маруся-то цыганка, что ли?

— Нет, она из Молдавии эвакуированная.

— Ладно, приходите, — повторила Прасковья Ильинична. — Кому платок — пуховый, почти неношеный?..

Вечером за чашкой чая хозяйка была разговорчивей, чем на рынке. Она расспрашивала о положении в Сталинграде, о ходе и исходе войны.

— Удержат наши город-то?

— Непременно удержат, Паша, не сумлевайся в этом, — сказала Мария Ивановна, называя хозяйку по имени, переходя на «ты» и подлаживаясь под народный говор.

— Я почему спрашиваю? Уж больно они по-хозяйски ведут себя, словно на веки вечные пришли сюда. — Прасковья Ильинична подлила чаю гостям и себе. — Не стесняйтесь, берите хлеб, сахар…

— Из чего ты, Паша, заключила, что немцы чувствуют себя хозяевами?

— Как же не хозяевами? Советы и колхозы распускают, землю раздают в пользование своим холуям, с казачками заигрывают, — рассказывала хозяйка, утирая вышитым полотенцем пот со лба.

— Как заигрывают?

— Возрождают дореволюционные привилегии, создают казачьи части. Кто вступает в них, тому землю, лошадь, амуницию и оружие обещают…

— Казаки попадают на эту удочку?

— В семье не без урода, — сказала Прасковья Ильинична, — те, кто прятал свою ненависть к нашей власти, теперь рады… Откуда-то появились бывшие полковники, есаулы и хорунжии. Мы уж забывать про них начали…

— Наверное, фашисты в своем обозе доставили? — высказала предположение Мария Ивановна.

— Всякие есть, которые и тут выжидали…

Конечно, Прасковья Ильинична не все знала о заигрывании фашистов с казаками, она говорила только о том, что видела вокруг себя, хотя ее наблюдения и были верны.

Но и то, о чем рассказывала Прасковья Ильинична, представляло интерес для советских разведчиков: перед ними была поставлена задача — выявлять предателей и пособников, активно сотрудничающих с оккупантами.

Она называла фамилии станичных атаманов, старост и полицейских, которые вместе с немцами расстреливали и вешали советских патриотов, наказывали розгами за малейшее ослушание и неповиновение; и, совсем доверившись, передала Марии Ивановне пачку собранных ею приказов и распоряжений, подписанных пособниками фашистов. Наступит день, и эти материалы очень пригодятся.

Хозяйка показала белокаменный особняк (до войны в нем находились контора и магазин сельпо), где немцы допрашивают и пытают арестованных. Маруся терпеливо наблюдала за особняком, пытаясь разгадать, кто расположился там: полицейский участок или абвергруппа-104, о которой говорил Ашихманов перед их выездом сюда.

Однажды, проходя мимо, она заметила: во дворе работают русские военнопленные: колют дрова, таскают воду, топят печи.

Маруся, беззаботно щелкая семечки, подошла к забору и обратилась к тридцатилетнему солдату в вылинявшем красноармейском обмундировании, стоявшему у калитки.

— Тут не больница случайно?

— Здесь не лечат, а калечат, — грустно пошутил пленный. — А ты откуда взялась, красавица?

Подошел второй, совсем молодой парень, белоголовый и синеглазый.

— Здешняя. А сколько вас тут?

— Шестеро.

— А чего вы такие покорные? — подзадоривала Маруся.

— А ты кто такая? Чего душу бередишь? Иди своей дорогой.

— Мне что? Нравится быть холуем — пожалуйста. — Изобразив обиду, Маруся повернулась и не спеша пошла вдоль улицы.

— Не сердись, приходи еще! — крикнул вдогонку молодой; тот, что постарше, ушел в сарай.

Маруся остановилась, подумала минуту и снова вернулась к забору.

— Как тебя звать?

— Миша… Михаил.

— А этот почему такой сердитый?

— Все мы тут такие. Не от хорошей жизни, а куда денешься?

— А здесь что, полиция, что ли?

— Вроде бы. По-ихнему — абвергруппа называется.

— А кто начальник над вами?

— Капитан Эгон Гиллербрандт, злой, как цепной кобель.

— Чего же ты к своим не уйдешь?

— Немцы же кругом, — с детской наивностью ответил парень.

— Ну, служи, коли нравится. — Маруся почувствовала, что и так уж нарушила пределы дозволенного. «Волков бояться — в лес не ходить», — утешила себя и пошла, не оглядываясь. Михаил долго смотрел ей вслед, соображая, кто эта девушка и почему она так смело разговаривала с ним; обычно местные люди стороной обходят белокаменный особняк: знают, какое учреждение размещается в нем.

В проулке, недалеко от дома Прасковьи Ильиничны, Маруся повстречалась с высоким черноволосым мужчиной, с наручной повязкой «полицай», гулко топавшим по иссохшей мостовой.

Маруся отвела взгляд: она слышала, что на пьяных, сумасшедших и бешеных собак лучше не глядеть, тогда они не тронут.

Мужчина, должно быть заглядевшись на красивую девушку, не сразу сообразил, что надо бы проверить, кто она такая. Отойдя метров пять, он вдруг резко повернулся.

— Девушка, остановись!

Маруся подчинилась: бежать от длинноногого вооруженного полицая было бессмысленно.

— Чего хочешь? — спросила с недовольством.

— Ты куда идешь?

— Домой.

— Что-то я тебя раньше не встречал здесь?

— Между прочим, я тебя тоже не видела, — с вызовом ответила Маруся.

— Я тут недавно.

— Поэтому и не встречались.

— Документы есть?

— Ты всегда так начинаешь знакомиться с девушками?

— Как?

— С документов. Знаешь, милок, если не хочешь иметь неприятных объяснений с Эгоном… — Маруся назвала начальника абвергруппы по имени, тем подчеркивая свою близость с ним.

— Каким еще Эгоном?

— Не каким еще, а капитаном Эгоном Гиллербрандтом. Так что топай своей тропиночкой и не шейся понапрасну. Понятно?

— А ты откуда знаешь его?

— Это не твоего ума дело, милок… А ты не можешь назвать свою фамилию?

— Ладно, иди, иди! — Полицай сердито посмотрел на Марусю и опять гулко затопал сапожищами. Ему даже в голову не пришло, что такое отчаянное поведение девушки — просто ловкая игра и что фамилию Гиллербрандта она услышала лишь четверть часа тому назад. Он поверил ей и решил не связываться: знал крутой норов начальника абвергруппы.

Мария Ивановна, выслушав рассказ Маруси о встречах с пленными и полицаем, похвалила ее за находчивость и загорелась желанием помочь Михаилу и его товарищам, но скоро поняла, что это связано с риском для них самих, и заколебалась.

— Наверное, найдется такой, кто служит не за страх, а за совесть, — сказала она, вероятно убеждая в этом больше себя, чем подругу.

— Вот и я так подумала. Миша-то, видать, хороший парень, а тот — непонятный.

— Ладно, отложим до следующего раза, посоветуемся со своими, — сказала Мария Ивановна. — Аэродром ты хорошо разглядела?

— Шестьдесят восемь самолетов насчитала.

— Ого! Большой аэродром. Фамилию начальника абвергруппы крепко запомнила?

— На всю жизнь! — отшутилась Маруся.

XXIV

…В деревне Дубовый Овраг, в районе Сарпинских озер, под начавшим желтеть кустом акации весело постукивая молотком и что-то напевая себе под нос, устроился молодой сапожник, по виду совсем парнишка. Стояла пора бабьего лета, мягко грело солнце. Над головой парня, в негустой кроне акации шумно чирикали воробьи, в двух метрах от него устроились куры, опекаемые большим красивым петухом. Оранжевые возле шеи перья ближе к туловищу переходили в темно-бордовый цвет, а заканчивались зеленовато-синим отливом.

Когда возникала какая-нибудь опасность, петух вскидывал гордую голову и строго вопрошал: «Кто, кто, кто?».

Временами по деревенской улице с лязгом и грохотом проходили немецкие танки, бронетранспортеры, мотоциклы и грузовики с пехотой, оставляя после себя облака коричневой пыли. Одни сворачивали вправо или шли прямо, к Волге, другие — на север, в сторону Сталинграда.

Недостатка в заказах у парня не было: известно, обувь носится быстро, особенно у ребятишек — огнем горит, а купить новую пару в дни войны не просто. Работал сапожник на совесть: побывав у него в руках, ботинки становились лучше новых. Это был не тот сапожник, о котором вспоминают в недобрый час, а настоящий мастер своего дела.

Любовь к сапожному ремеслу появилась у Саши Филиппова с самого раннего детства. Едва научившись держать карандаш в руках, он стал рисовать не домики и цветочки, с чего обычно начинают дети, а сапоги, ботинки, туфли. Когда Сашу спрашивали, с чего это началось у него, он вздергивал плечами и смущенно отвечал: «Не знаю». Его отец, как-то присутствовавший при таком разговоре, пояснил: «Когда Сашка был ребенком, мы тогда жили в полуподвале, верхний край рамы санци́метров, — он говорил «санци́метров» и делал ударение на втором слоге, — на двадцать возвышался над тротуаром, из нашего окна были видны одни ноги. Поначалу Саша рисовал ноги, а потом стал — обутки».

После семилетки Саша поступил в сапожную мастерскую промартели имени Шаумяна. Способного ученика заметил пожилой закройщик и начал обучать своему ремеслу. Прошло чуть больше года, и ученик так освоил профессию закройщика, что своими предложениями и советами нередко ставил в тупик опытного мастера. «А ведь верно, так лучше», — соглашался тот после недолгих размышлений.

Саша завел альбом, в котором искусно рисовал красками модели мужской и женской обуви: сапоги и сапожки (хотя в те времена женщины, кажется, еще не носили сапожек), ботинки и туфли разных фасонов; они отличались цветом и узорной отделкой верха, пряжками и кнопочками, каблуками и носками — словом, ни одна пара не была похожа на другую.

И наверное, Саша Филиппов достиг бы полного совершенства в любимом деле. Но в начале августа, когда фашисты ступили на сталинградскую землю, Саша пошел в райвоенкомат и попросил зачислить его добровольцем в Красную Армию. Просьбу отклонили, сказали, что надо немного подрасти: внешне он выглядел моложе своих лет.

В управлении НКВД, куда он обратился с заявлением, его поддержали, рассудив так: где не пройдет незамеченным взрослый человек, там ящерицей прошмыгнет этот смекалистый и бесстрашный юноша.

Деревню Дубовый Овраг выбрали не случайно: там жили родители его друга, Федора Ельцова, и Саша раньше бывал у них.

Лейтенант госбезопасности Ашихманов заранее договорился с Ельцовыми о том, чтобы Саша временно пожил у них. Вскоре вся деревня знала: к Ельцовым приехал из города паренек с печальной вестью об их сыне Федоре, который ранен осколком и находится в больнице в тяжелом состоянии. В тот же день немцы вступили в Дубовый Овраг, и парень застрял здесь, печалится, что в артели, где он работал, сочтут за дезертира с трудового фронта. Парень совестливый, не хочет быть нахлебником у Ельцовых, вот и сапожничает, зарабатывает свой кусок. На его счастье, у хозяев дома нашелся сапожный инструмент; о том, что все это было заранее приготовлено, конечно, никто не догадывался.

Шли и пылили немецкие танки, коричневая пыль оседала на пожухлых листьях акации, на серой кепке Саши, скрипела на зубах, от пыли и ядовитых газов чесались веки и слезились глаза.

Но молодому сапожнику, казалось, все нипочем: постукивал молотком, мурлыкал какую-то песню.

А вот и заказчица: сгорбленная старуха с самодельной клюкой принесла в починку туфли внучки. «Сколько же ей лет? — думал Саша, разглядывая сморщенное, покрытое желтым цыплячьим пухом лицо старухи. — Наверное, не меньше ста», — мысленно решил он.

— Бабушка, сколько вам лет? — спросил Саша, положив на крышку ящика молочного цвета туфельки.

— Лет-то? А бог знает, до ста десяти считала, а потом бросила; видать, смерть забыла про меня, всех подруг позвала к себе, а я все топчу землю.

— Живите, бабушка, на тот свет нечего торопиться…

Осмотрев туфли, Саша вздохнул:

— Подметки нужны новые, а у меня нет.

— Посмотри-ка, голубок, вот это не сгодится? — Старуха достала из черной сумки и протянула крыло от старого седла. Саша помял толстую кожу, та не ломалась, и даже трещины не появлялись.

— Годится, бабушка. Вы далеко живете?

— Нет, вон в ентом порядке, — сказала старуха, показав куда-то высохшим пальцем.

— Заходите завтра, вечерком.

— Спасибо голубок, зайду. Дай бог здоровья тебе.

Охая и вздыхая, старуха пошла в конец деревни, тяжело опираясь на клюку. Когда она уже скрылась, Саша вспомнил: завтра он должен быть в селе Цаца, Сергей Никитич просил побывать там, узнать, какие немецкие части разместились там. Саша решил выйти из дому пораньше, чтобы к вечеру вернуться, а починенные туфельки занести самому.

Рядом заскрипела тормозами длинная автомашина с откидным верхом. К нему подошли два офицера, один был в форме капитана танковых войск, а второй, как потом выяснилось, переводчик.

— Господин капитан спрашивает, можно ли починить сапоги?

— Надо поглядеть.

Капитан поставил на сапожный ящик ногу и задрал носок. Опытный взгляд Саши сразу увидел отлетающую подметку.

— Это можно, — сказал он. — Снимайте, господин офицер.

Переводчик повторил его слова, капитан прислонился к штакетнику палисадника, и переводчик угодливо помог стянуть сапог с запотевшей ноги.

Пока Саша прибивал подметку, капитан и переводчик, не обращая на него внимания, оживленно и громко разговаривали между собой на немецком языке. Саша не очень хорошо знал немецкий, но все же понял, что они едут в Аксай, где организуется база по ремонту танков.

— Пожалуйста, господин офицер! — Саша протянул сапог капитану и добавил: — Сто лет не износится.

— Гут, гут! Спасибо! — поблагодарил немец, когда переводчик перевел слова Саши, и что-то еще сказал на немецком.

— Господин капитан спрашивает, не хочешь ли ты работать в нашей мастерской? — Переводчик посмотрел на офицера, а затем на Сашу.

— Не могу, у меня эпилепсия, часто бывают припадки, — соврал Саша: без согласования с Сергеем Никитичем не мог решиться на такой шаг. У него была врачебная справка, подтверждающая болезнь, но капитан понял слово «эпилепсия» без перевода и поверил, не потребовав документа; бросил Саше несколько монет, буркнул что-то и направился к машине.

Отложив все другие заказы, Саша починил туфли, которые принесла старуха, попросил хозяина вернуть их заказчице.

Рано утром он отправился в очередной рейд, намереваясь побывать в Цаце, Абганерово и Аксае: нечаянно подслушанный разговор о ремонтной базе завладел думами парня, ему не терпелось уточнить эти сведения. Со слов Ашихманова он знал, что превосходство в танках позволяет немцам развивать наступление, было бы хорошо разбомбить базу, чтобы свезенные туда танки не могли вернуться в строй.

Саша шел от деревни к деревне, ночевал, как говорится, у добрых людей, для маскировки принимал и исполнял заказы.

В Цаце ему рассказали, что немцы и их пособники переписали молодежь в возрасте от пятнадцати до восемнадцати лет, согнали на площадь, выступил какой-то полковник, по-немецки «оберст», обещал райскую жизнь тем, кто поедет в Германию. Говорят, наутро немцы мало кого нашли из тех, кого занесли в список: одни бежали из деревни, другие укрылись. Взбешенные фашисты и полицаи рыскали по дворам и забирали всех, кто попадался под руку. Вечером фашисты повесили трех командиров Красной Армии, получивших тяжелые ранения и попавших в плен, а также четырех юношей, у которых дома были обнаружены автоматы и винтовки. В облавах, как удалось выяснить Саше, больше других лютовал полицай Петр Дубовцев. По слухам, этот Дубовцев опознал на сборном пункте и предал советского подполковника, который в плену выдавал себя за рядового красноармейца.

В селе Абганерово Саша остановился у пожилой женщины; она рассказала ему о жестоких порядках, установленных оккупантами: каждый, кто будет задержан на улице после пяти часов вечера и до восьми утра, считается партизаном и подлежит расстрелу, все жители села обязаны выходить на поля, убирать хлеб для немцев; за невыход на работу — первый раз двадцать пять розог, второй раз — расстрел.

При выходе из села Сашу задержал полицай и доставил в полицейский участок. Часа два он сидел в заплеванном и прокуренном коридоре, о многом успел передумать: неизвестность всегда томительна. Наконец вызвали на допрос.

— Фамилия? — закричал полицай. Это и был тот самый Дубовцев, о зверствах которого поведала хозяйка.

— Филиппов.

— Сколько лет?

— Шестнадцать.

— Когда и зачем приехал в Абганерово?

— Иду к тетке в Аксай. Я больной, господин начальник, эпилепсия у меня. — Саша достал из кармана врачебную справку, разгладил ее и положил перед полицаем. Тот внимательно прочитал.

— Шизофреник, что ли?

— Не совсем, но иногда на меня находит.

— Ты знаешь, что без специального пропуска нельзя покидать село?

— Н-не, дяденька, клянусь всеми святыми, не знал об этом, отпустите, — канючил Саша, играя роль наивного деревенского паренька.

— На первый случай я всыплю тебе двадцать розог, а попадешься еще раз — петлю на шею накину. Понял? — Дубовцев вернул справку, увел Сашу в сарай, избил плеткой и отпустил.

До Аксая он дошел на третьи сутки. Над селом низко плыли темно-сизые, косматые облака, беспрерывно лил тихий и теплый дождь; на улицах кучками толпились немецкие солдаты, ревели тягачи, волоча обгоревшие танки.

Саше сразу же бросилось в глаза большое скопление разбитых танков на огороженной колючей проволокой территориимашинно-тракторной мастерской.

Еще за околицей он встретил незнакомого старика с козой. Разговорились. Саша рассказал, что ходит по селам, сапожничает, попросился на короткий постой к старику, пообещав перечинить обувь. Старик охотно согласился, но тоже предупредил, что немцы и их холуи лютуют и что надо меньше показываться на улицах.

Бревенчатый дом под шатровой крышей стоял в крайнем порядке: огороды пестрыми лентами спускались к реке Есауловский Аксай. Старик и Саша незамеченными прошли задами.

XXV

Начальник управления Воронин начинал рабочий день рано, вызывал своих заместителей и выслушивал их ежедневные доклады о положении дел и о проведенных мероприятиях.

В этот день, как обычно, первым к нему зашел Прошин, привычно поздоровались, Василий Степанович без приглашения сел.

— Ну, что у нас сегодня интересного? — спросил комиссар, отодвигая папку с бумагами.

— Я подготовил справку о задержании вражеских агентов за первую половину октября. — Прошин протянул отпечатанный на машинке документ из четырех-пяти листов, соединенных проволочной скрепкой.

Александр Иванович взял справку и стал читать. В ней указывалось, что с 1 по 15 октября задержано и явилось с повинной восемнадцать вражеских агентов, излагались краткие характеристики на них.

— Какие меры приняты к задержанию диверсантов, сброшенных в районе Петрова Вала? — спросил Воронин, дочитав абзац.

— В район предполагаемой выброски выехали оперативные работники с бойцами истребительного батальона. Завтра я собираюсь поехать туда вместе с Кочергиным.

— Хорошо, — одобрил комиссар и продолжал читать справку, в которой далее указывалось: явился с повинной двадцатитрехлетний бывший лейтенант Красной Армии, захваченный в плен в районе Бреста и окончивший Варшавскую разведшколу.

— Нельзя ли через этого лейтенанта завязать игру с немцами и выманить других шпионов? — Воронин размял папиросу и как-то неумело закурил.

— Такая мысль у меня тоже возникла, — сказал Прошин. — Сообщение о благополучном приземлении он с нашего разрешения уже передал…

В этот момент через порог ступил дежурный по управлению и доложил, что прибыл командир 10-й дивизии войск НКВД полковник Сараев Александр Андреевич; эта дивизия была подчинена комиссару Воронину, и наиболее важные операции полковник Сараев согласовывал с ним.

— Зовите! — распорядился Воронин.

Четким армейским шагом Сараев приблизился к столу, крепко пожал руки начальнику управления и Прошину, с которыми не раз встречался по делам службы.

— Зашел попрощаться, товарищи. Получил приказ — отвести дивизию на переформирование: ряды наши сильно поредели… Что ж, товарищи, сердечное спасибо вам за все!..

Комиссар Воронин вышел из-за стола, обнял полковника и, по русскому обычаю, трижды расцеловал.

— Благодарю вас, Александр Андреевич! — сказал Воронин. — Дел у нас еще много, враг топчет нашу священную землю. Желаю вам новых боевых успехов и, как говорится, скорого возвращения с победой!

Василий Степанович пожал сильную руку полковника и тоже пожелал ему счастья и удач на суровых фронтовых дорогах.

И на этот раз Мария Ивановна Заворыкина и Маруся Кириченко благополучно пересекли линию фронта и; добрались до Ленинска, да еще привели с собою молодого парня, служившего при абвергруппе-104 и назвавшегося Михаилом.

Они перешли линию фронта ночью, без происшествий; в расположении наших войск их несколько раз задерживали и доставляли в особые отделы, военные контрразведчики знали о Заворыкиной и Кириченко, имели указания содействовать их работе.

О возвращении разведчиков с задания Ашихманов доложил Прошину: Поль и Трушин выполняли специальные задания на правом берегу, в осажденном городе.

Уже спустились густые сумерки, и Василий Степанович разрешил провести Марию Ивановну и Марусю к нему в кабинет, Михаила оставили в дежурной комнате.

— Ну, здравствуйте, здравствуйте! — Прошин поднялся навстречу вошедшим и, улыбаясь, пожал им руки.

— Усаживайтесь, пожалуйста, кому где нравится, — пригласил он, показывая взглядом на стулья.

Женщины уселись и ждали вопросов.

— Ну что ж, Мария Ивановна, начинайте, расскажите, где побывали, чего повидали? — сказал Василий Степанович, обращаясь к Заворыкиной, как старшей по возрасту.

— Побывали в Гумраке, повидали многое. Фашисты по-хозяйски устраиваются на нашей земле, — начала Мария Ивановна и повторила слова Прасковьи Ильиничны: — Советы и колхозы распустили, землю раздают в единоличное владение своим холуям, заигрывают с казачками…

Заворыкина рассказала о принудительной мобилизации молодежи в казачьи формирования, назвала десятка полтора предателей и пособников оккупантов, передала пачку приказов и распоряжений, взятых у недавней хозяйки.

— Запуганы люди, живут в страхе, потому как фашисты за все грозятся расстрелом, и не только грозятся, но и исполняют угрозу… Мы привели парня, он может рассказать.

— Как это вам удалось?

— Это вон Маруся, она заворожила парня.

— Рассказывайте, как заворожили? — спросил Прошин, обратившись к Кириченко.

— Первый раз я увидела Михаила возле той самой группы, — Маруся смущенно улыбнулась, убрала смоляную челку со лба. — Понравился он мне, взгляд открытый, доверчивый. Там еще был один, постарше, видать, преданный немцам холуй. Вечером иду по улице и неожиданно встречаю Михаила, погуляли с ним. Я говорю: «Неужели тебе нравится прислуживать фашистам?» — «А куда денешься? — спрашивает. — На их стороне сила». — «А если, — говорю, — к своим махнуть?» — «Как перейдешь? Убьют». — «Хотел бы?» — «Еще как!» — «А другие не согласятся?» — «Не знаю, — отвечает он. — Может, согласятся, но не все. Один там есть — явный предатель». — «Как звать его?» — «Алексей Селиверстов».

Я велела Михаилу прийти ночью, пообещала помочь перебраться к своим.

— Рискованно! — заметил Сергей Никитич.

— Я и сама струхнула, и от Марии Ивановны нагоняй получила. Но, слава богу, не ошиблась: Миша не подвел меня.

Потом Маруся рассказала об аэродроме, где она насчитала около семидесяти самолетов, нарисовала его схематический план.

— Об абвергруппе Михаил лучше меня расскажет: он работал там.

Прошин и Ашихманов поговорили с разведчицами, поблагодарили за умелое выполнение задания.

— Езжайте в «Цыганскую зарю», отдыхайте. Сергей Никитич, проводите и скажите Федору, чтобы он довез их на моей машине.

Вскоре Ашихманов вернулся, и Василий Степанович велел пригласить Михаила.

Перед ними стоял молодой парень лет восемнадцати, со светлыми вихрастыми волосами и синими глазами.

— Садитесь! — пригласил Прошин, указав на стул.

Парень переминался с ноги на ногу, но сесть в присутствии двух командиров со шпалами на петлицах не решался. И только после повторного приглашения несмело опустился на стул.

— Расскажите о себе, все по порядку, — Василий Степанович сел на свое место.

— Фамилия моя Морозов, Михаил Тимофеевич. Родился в двадцать четвертом году в станице Багаевской Ростовской области, окончил десятилетку и добровольно пошел в Красную Армию. В августе под городом Калач наша рота оказалась в окружении, я был контужен и попал в плен. — Парень замолчал, пригладил льняные вихры.

— Продолжайте, — предложил Прошин.

— Волнуюсь, курить хочется, — смущенно проговорил парень.

Ашихманов протянул пачку «Беломорканала», Михаил взял одну папиросу.

— Ну вот, попал в плен, — сказал Михаил, выпустив сизое облачко, — всех, кто вместе со мною был, куда-то отправили, а меня немцы оставили при себе, на хозяйственных работах. Почему? Наверное, мне, выходцу из казачьего рода, доверяли больше, чем другим.

Отвечая на вопросы, Михаил назвал фамилии офицеров абвергруппы-104 и бывших красноармейцев, работавших там вместе с ним, рассказал об условиях содержания арестованных, в числе которых были итальянские, румынские и даже немецкие солдаты, привлеченные к ответственности за трусость и пораженческие разговоры, перечислил имена и приметы полицейских, участвовавших в расстрелах советских людей. Когда дошел до Алексея Селиверстова, заявил, что тот является осведомителем начальника абвергруппы капитана Эгона Гиллербрандта, подтвердив обвинения фактами из личных наблюдений, которые, надо сказать, были весьма убедительными. Был, например, такой случай: один боец в присутствии Михаила и Селиверстова высказал желание бежать из плена, сославшись на то, что возможность такая есть: охраняют их только ночью, и то не строго.

Утром его посадили за решетку; Михаил был уверен, что сделано это по доносу Алексея Селиверстова: больше никто не знал о разговоре и намерениях бойца.

— А один раз, — начал было Михаил.

— Минутку, — остановил Прошин. — Сейчас пройдете к Сергею Никитичу, он даст вам бумагу, и вы обо всем напишете. Хорошо?

— Ладно, — согласился Михаил, шмыгая простуженным носом.

— Сергей Никитич, проводите Морозова к себе и, когда все закончите, заходите, — сказал Прошин. — У вас там есть кто-нибудь?

— Алексей Дмитриевич Кочергин был на месте.

— Хорошо, идите.

Прошин и Кочергин поздней ночью возвратились из Камышинского района, в течение трех суток искали вражеских парашютистов, выброшенных вблизи поселка Петров Вал. Доложить начальнику управления о результатах поездки еще не успели.

В Камышин они приехали около четырех часов пополудни, хотя отправились в путь на рассвете: чтобы не попасть под бомбежку, нередко приходилось сворачивать с шоссе и ехать по разбитым проселочным дорогам.

Начальник горотдела рассказал: служба ВНОС зарегистрировала случай появления вражеского самолета над Петровым Валом. После разговора с Прошиным по телефону он вчера еще направил в район предполагаемой высадки немецких агентов оперативную группу, которую возглавляет младший лейтенант госбезопасности Кочин, никаких сведений от нее пока нет.

Василий Степанович и Кочергин, перекусив на скорую руку, выехали на место происшествия. Начальник горотдела хотел присоединиться к ним, но Прошин велел ему заниматься другими неотложными делами.

Кочина нашли в поселковом Совете, куда оперативная группа возвратилась после прочески прибрежных лесных участков и беглого осмотра балок вокруг поселка.

Петров Вал — крупный узел шоссейных дорог — жил шумно и оживленно: по улицам громыхали танки и бронемашины, направляясь к Сталинграду; грузовики и подводы с эвакуированными уходили куда-то на северо-восток; на рынке шла бойкая торговля хлебом, самогоном и разным барахлом. В такой толчее нелегко было обнаружить людей, которые могли бы привлечь внимание: все они, мечущиеся, орущие и разномастно одетые, казались подозрительными.

Прошин, Кочергин и Кочин, предварительно объехав окрестности поселка, разработали план расстановки сил: организовали засады на путях к ближайшим железнодорожным и шоссейным мостам, прочесывание лесных участков, балок и оврагов. Группа была пополнена за счет местного партийно-советского актива. Одновременно чекисты опрашивали старожилов поселка — шоферов, железнодорожников, рыбаков-любителей, которые могли заметить появление или продвижение подозрительных лиц.

Пожилой машинист паровоза Нелюбин рассказал, что вечером видел, как пять или шесть молодых мужчин с рюкзаками шли вниз по течению Иловли, туда, где она сливается с Мокрой Ольховкой. На рассвете там были сосредоточены основные силы опергруппы. Растянувшись цепочкой, начали проческу зарослей ольхи и тальника, продвигаясь к стыку рек. Алексей Дмитриевич и Василий Степанович шли недалеко друг от друга. Где-то слева, ближе к реке, началась перестрелка, они кинулись туда. На коровьей тропе, привалившись к осине, стоял молодой милиционер, сжимая руками левое плечо, гимнастерка под его пальцами темнела от крови. Пока Кочергин делал ему перевязку, милиционер рассказал, что он лицом к лицу столкнулся с неизвестным мужчиной, тот, опередив его, успел выстрелить из пистолета.

— Что же вы оплошали, могло быть хуже, — беззлобно заметил Прошин, понимая растерянность молодого сотрудника, может быть первый раз участвующего в операции по задержанию преступников.

— Виноват, товарищ капитан, все неожиданно случилось, — оправдывался милиционер. Но когда ему предложили идти к дороге, где стоят машины, он решительно отказался и вместе с ними продолжал путь к слиянию рек.

Впереди снова послышалась стрельба, а затем раздался взрыв. Когда Прошин, Кочергин и сотрудник милиции подбежали к товарищам, там было уже все закончено. Два агента, укрывшись под крутым берегом, обстреляли группу из автоматов. Младший лейтенант госбезопасности Кочин метнул гранату, один шпион был убит наповал, а второй — смертельно ранен. Остальные вражеские агенты сдались без сопротивления, они указали заросший овраг, где были укрыты взрывчатка, бикфордов шнур, взрыватели, радиостанция, провокационные листовки, запас продуктов.

Доложив обо всем этом Александру Ивановичу Воронину, Прошин вернулся к себе, пригласил Ашихманова и попросил доложить, что рассказывает о себе Морозов, работавший в абвергруппе-104.

— Да, не сладко им было там, — сказал Василий Степанович, прочитав объяснения Морозова.

Михаил писал, что, находясь при абвергруппе, они использовались на разных хозяйственных работах: пилили дрова, заготовляли воду, топили печи. Ночами вывозили в овраги и закапывали трупы расстрелянных. Бывали и такие случаи, когда их впрягали в крестьянскую телегу, загруженную камнями, кирпичом или бревнами, и они везли тяжелую поклажу к линии фронта, где строились оборонительные укрепления. Сопровождал немецкий солдат или ефрейтор с автоматом, покрикивавший на них, а иногда пускавший в ход казачью нагайку.

— Что же нам делать с ним? — спросил Прошин, отодвигая исписанные почти школьным почерком листы.

— Может быть, вернуть с нашим поручением в абвергруппу?

— Мало толку — неопытен; а потом жалко парня: погибнет он там ни за что ни про что. Отправим в военкомат, пусть воюет.

— Хорошо, Василий Степанович!

— А что ты приготовил для Марии Ивановны и Маруси?

— Я хотел послать их в занятые противником районы Сталинграда, возле немецкой комендатуры всякая сволочь собралась. Надо бы выяснить, что за типы там табунятся?

— Одобряю! Только хорошенько продумай, под каким предлогом они появятся у комендатуры.

— Легенда у них испытанная, а детали вместе с ними продумаем. Я доложу вам.

— А где ваши девушки, Ася и Рая?

— Сейчас они должны быть в Городище, жду вестей от них.

— Что слышно от Саши Филиппова?

— Недавно он передал интересные сведения через начальника особого отдела отдельной морской бригады майора Мокшина…

— Как, как вы сказали? — встрепенулся Прошин. — Майора Мокшина, говорите?

— Так точно, майора Мокшина, — повторил Ашихманов, не догадываясь, чем вызван такой интерес к Мокшину.

— Как его имя?

— Иван Иванович.

— Иван Иванович?! А каков он из себя?

— Ну, лет сорока пяти — сорока шести, невысокого роста, плотный, с походкой бывалого моряка. Знаете, Василий Степанович, у него есть смешная присказка — «куры-кочеты».

— Он! — обрадованно воскликнул Прошин. — Я начинал службу с ним, в одной комнате сидели. Отличный мужик! Как можно встретиться с ним?

— До него можно добраться только по Волге, а это, сами понимаете, опасно.

— Ладно, чего-нибудь придумаем… Какие сведения передал Саша Филиппов?

— О штабах, аэродромах. В Аксае оккупанты организовали базу по ремонту танков, свезли туда более полутораста разбитых машин… Вас не было, я докладывал об этом Борису Константиновичу.

— Молодец Саша! Толковый парнишка! — Прошин не раз встречался с Филипповым и всегда удивлялся его смекалке и бесстрашию.

Вечером Прошин вместе с Ворониным и другими товарищами переправился на правый берег Волги. В одном из цехов Красноармейской судоверфи состоялось торжественное заседание Сталинградского городского Совета, посвященное двадцать пятой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Вблизи линии фронта собрались члены областного и городского комитетов партии, депутаты, члены военных советов, представители воинских частей и предприятий.

Было принято обращение к бойцам, командирам и политработникам; их поздравили с замечательным праздником, пожелали новых боевых успехов и скорейшего разгрома врага.

Прошин возвращался с торжественного заседания окрыленным, даже головная боль, постоянно мучившая его, вроде бы отступилась. На душе было легко: на какое-то время забыл, что положение в осажденном городе остается по-прежнему тяжелым.

XXVI

Стояла по-осеннему хмурая, промозглая погода: то дождь сыпался как сквозь мелкое сито, то валил хлопьями мокрый снег. Над Волгой и Царицею, над Иловлей, Доном и Медведицей клубился молочно-белый вязкий туман, казалось, что уставшие бродить по небу облака опустились на землю, чтобы отдохнуть в речных долинах и балках.

День 19 ноября сорок второго года ничем не отличался от других, но этому дню суждено было войти в историю.

19 ноября в семь часов тридцать минут утра полки тяжелых гвардейских минометов Юго-Западного и Донского фронтов, начав артподготовку, дали первые залпы по местам сосредоточения немецких и румынских войск, а скоро двинулись вперед танки и стрелковые дивизии. Хотя плотный туман ограничивал возможности использования авиации и снижал эффективность артиллерийского огня, а раскисшее бездорожье мешало продвижению войск, операция «Уран» — разработанный Ставкой Верховного Главнокомандования и Генеральным штабом Красной Армии план окружения и разгрома немецко-фашистских полчищ в районе Сталинграда — осуществлялась с неумолимой и неизбежной закономерностью. На второй день перешли в наступление войска Сталинградского фронта. Наша армия решительно и окончательно захватила стратегическую инициативу.

Грандиозная по своим масштабам операция, в которой участвовали соединения трех фронтов, была подготовлена в условиях строжайшего соблюдения тайны и явилась для немецкого командования полной неожиданностью, вызвала в стане врага растерянность и ошеломление.

Через много лет Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков отметит в воспоминаниях:

«Наше превосходство над немцами ощущалось и в том, что Советские Вооруженные Силы научились сохранять в глубокой тайне свои намерения, производить в широких масштабах дезинформацию и вводить противника в заблуждение…

Оперативные просчеты немцев усугубились плохой работой их разведки, которая не сумела вскрыть подготовку нами крупнейшего контрнаступления в районе Сталинграда».

Недобитые гитлеровские генералы, пытаясь обелить задним числом свои промахи, напишут потом, что они знали или, по крайней мере, догадывались о предстоящем наступлении советских войск, но не могли предвидеть столь огромной силы ударов и небывалой в истории германского оружия катастрофы, а главное — не имели возможностей предотвратить ее.

Решающие сражения шли уже далеко от Сталинграда, но в самом городе еще более двух месяцев велись ожесточенные бои. Гитлеровцы с упорством обреченных предпринимали одну атаку за другой; иногда им удавалось отбить подъезд жилого дома или продвинуться от пролета к пролету в цехе.

В поселке тракторного завода эсэсовцы соорудили виселицу и повесили безвинных советских людей, укрепив у них на груди дощечки с надписью: «За укрытие партизан»; в одном из сел фашисты расстреляли группу детей в возрасте от десяти до четырнадцати лет. Материалы о кровавых злодеяниях оккупантов поступали от наших разведчиков, возвращающихся из вражеского тыла, о них рассказывали жители районов, освобожденных от немецко-фашистских захватчиков.

Сводки Совинформбюро сообщали об успешном продвижении советских войск в районе Среднего Дона, об освобождении городов и районных центров области, о пленении десятков тысяч румынских, итальянских и немецких военнослужащих, о сотнях уничтоженных вражеских самолетов, танков и орудий. Радостные вести укрепляли моральный дух защитников Сталинграда, уверенность в неизбежной и скорой победе.

На промышленных предприятиях и в обороняющих город частях проводились митинги и собрания, на которых зачитывались сводки Совинформбюро об успешном наступлении советских войск, обращение юбилейной сессии Академии наук СССР к сталинградцам.

«Вы показали, дорогие товарищи, — писали ученые, — что есть сила, которую не сокрушить ни огнем, ни железом. Это сила духа, сила патриотизма советского воина. Вы показали, что и развалины домов, и тихие улицы заводских поселков могут быть превращены волей советских богатырей в грозные, неприступные крепости…

Пройдут годы. Кости фашистских разбойников истлеют в сталинградских степях. На берегах Волги вырастет еще более прекрасный, еще более солнечный и богатый город. Но никогда народ не забудет тех, кто кровно отстоял наше будущее. Честь и слава вам, дорогие братья!»

И напротив, немецких солдат и офицеров, оказавшихся в «Сталинградском котле», все больше охватывали растерянность, уныние, сознание неизбежности разгрома.

Фронтовые политуправления и отделы распространяли в расположении врага тысячи листовок, открывавших немцам глаза на их безнадежное положение.

«Есть только один выход! — говорилось в одной из листовок. — Сдавайтесь в плен — вы останетесь живы и вернетесь на родину; или снимайтесь с фронта и уходите домой сами, убирайте с пути гитлеровских офицеров, эсэсовцев и всех, кто будет мешать».

Через громкоговорящие установки выступали видные деятели Коммунистической партии Германии — Вальтер Ульбрихт, Эрих Вайнерт, Артур Пик; их убедительные речи и горячие призывы, немецкие народные и революционные песни, которыми обычно заканчивались радиопередачи, пробуждали оболваненных солдат от фашистского угара, заставляли задуматься, искать выход.

Если при первых передачах немцы открывали огонь из автоматов и минометов, пытаясь нащупать и поразить установку, то позднее они стали отвечать трассирующими очередями, означавшими одобрение. Потом все чаще стали появляться перебежчики и целые группы солдат, сдававшихся в плен, несмотря на запугивания офицеров, говоривших им, что всех пленных русские расстреливают.

О настроениях немцев в те дни красноречиво говорят заявления военнопленных и обнаруженные у них неотправленные письма к родным и друзьям.

Перед Василием Степановичем Прошиным лежала стопка таких заявлений и писем, он брезгливо брал их в руки и читал, отбирая самые выразительные и характерные: по заданию начальника управления готовил спецсообщение «О падении морального духа немецких солдат и офицеров» для военных советов фронтов и городского комитета обороны.

В некоторых письмах солдаты с циничной откровенностью хвастались грабежами и жестокостью.

«Сегодня мы организовали себе двадцать кур и десять коров, — говорилось в одном из писем. — Мы уводим из деревни все население — взрослых и детей. Не помогают никакие мольбы. Мы умеем быть безжалостными. Если кто-нибудь не хочет идти, его приканчивают. Недавно в одной деревне группа жителей заупрямилась и ни за что не хотела уходить. Мы пришли в бешенство и тут же перестреляли их. А дальше произошло что-то страшное. Несколько русских женщин закололи вилами двух немецких солдат… Нас здесь ненавидят. Никто на родине не может себе представить, какая ярость у русских против нас».

Письмо потрепалось от долгого хранения в кармане, на сгибах кое-где порвалось. Видно, обер-ефрейтор так и не выбрал свободную от разбоя минуту, чтобы отправить его.

Василий Степанович отложил письмо, задумался: до какой низости может пасть человек, скатиться к своей первобытной звериной сущности. Почему происходит такое? Кровь пьянит?

Ответ на эти вопросы Прошин нашел в заявлении одного фельдфебеля: грабеж и жестокость поощряются офицерами, а их благословил на это сам фюрер.

«Когда мы занимали населенный пункт, — рассказывал пленный фельдфебель, — солдатам и офицерам предоставлялось полное право отбирать у населения все, что угодно, начиная от кур, свиней и кончая ценностями. Офицеры объясняли нам, что на это есть разрешение фюрера. Кто не хотел добровольно расстаться со своим имуществом или выказывал непочтительное отношение к немецким солдатам, тот расплачивался за это жизнью. Офицеры считали, что солдаты будут стремиться вперед, чтобы приобрести ценные вещи».

«Так сказать, материальный стимул для наступательных действий, — с горькой иронией подумал Прошин, откладывая заявление. — Ага, вот и о настроениях».

Один военнопленный солдат рассказал:

«То, что я увидел и пережил в первый день наступления русских, не поддается описанию. Кругом стоял кромешный ад. Казалось, что настал конец света. Уже в первый день русские вклинились в глубь нашей обороны, захватили много трофеев и пленных. Сопротивляться было совершенно бесполезно».

Еще более выразительно другое заявление:

«Наш путь к Сталинграду можно назвать дорогой мертвецов. Кругом стояли столбы черного дыма, слышались стоны и крики. Я терял рассудок. Счастлив тот, кому удастся унести отсюда целыми свои кости».

А вот неотправленное письмо командира батальона:

«От батальона не осталось в общей сложности и роты. Вчера мы взяли в плен пятнадцать русских, всех перебили. У них монгольские черты лица, и большинства плохо знает русский язык. Они чертовски упорны и дерутся до последней возможности. Танки у русских великолепны, и мы здесь здорово почувствовали их мощь. Т-34 — это самое лучшее, что создано до сих пор в области танков».

Прошин молча перечитывал протоколы допросов, заявления и письма немецких военнопленных.

Вечером Василий Степанович доложил подготовленный им документ Александру Ивановичу Воронину, тот подписал без замечаний.

— Не хочешь встретиться с земляками? — спросил Александр Иванович с доброй улыбкой, когда Прошин поднялся, собираясь уйти.

— С какими земляками?

— Приехала делегация из Пензы, она передает защитникам Сталинграда восемь авиаэскадрилий, построенных на средства пензенских колхозников.

— Всегда рад встрече с земляками, — улыбнулся Прошин.

— Одевайся и заходи ко мне. Сейчас поедем.

XXVII

В середине ноября защитники Сталинграда переживали критический момент. Фашистская авиация ожесточенно бомбила Сталгрэс и Бекетовку. 45-я и 193-я дивизии 62-й армии генерал-лейтенанта Чуйкова вели тяжелые бои в районе заводов «Красный Октябрь» и «Баррикады». Положение обострялось тем, что на Волге начался ледостав, причалы бездействовали, и снабжение войск боеприпасами и продуктами сильно затруднялось.

Мало кто знал, что именно в те дни на КП 57-й армии, которой командовал генерал-майор Толбухин, представители Ставки Верховного Главнокомандования Жуков и Василевский уточняли последние детали мощного контрнаступления советских войск.

14 ноября начальник управления Воронин вернулся из штаба Сталинградского фронта и вызвал к себе старшего лейтенанта госбезопасности Поля.

— Борис Константинович, у меня есть для вас несколько необычное поручение, — начал Воронин, — составы с воинскими грузами Продвигаются нетерпимо медленно, может возникнуть недостаток в боеприпасах. Вам надлежит выехать на место, разобраться в причинах задержки воинских транспортов.

— Я вас понял, товарищ комиссар!

— Вот командировочное предписание. — Воронин протянул листок из служебного блокнота с типографским текстом в верхней части: «Член Военного совета Сталинградского фронта».

Поль шагнул к столу, взял листок и прочитал:

«№ 1411-1

14 ноября 1942 года.

Удостоверение.

Тов. Поль командируется Военным советом фронта на станцию Эльтон для продвижения воинских транспортов. Всем организациям предлагается оказывать т. Полю полное содействие в выполнении возложенного задания.

На тов. Поля возлагаются полномочия всех виновников в задержке продвижения воинских транспортов привлекать к суровой ответственности по законам военного времени.

Член Военного совета Сталинградского фронта А. Чуянов».

— Задача ясна?

— Да! — коротко отрапортовал Поль. — Когда можете выехать?

— Через час.

— Добро! — Воронин пожал руку Борису Константиновичу и пожелал успехов.

Сотрудники управления были посланы и на другие участки железной дороги Красный Кут — Верхний Баскунчак.

Причиной задержки воинских составов чаще всего было отсутствие порядка и дисциплины. Наделенные большими полномочиями, чекисты в считанные дни устраняли неразбериху — продвижение поездов убыстрялось.

В последних числах ноября Поль получил новое задание и с группой оперативных работников выехал в село Капустин Яр, расположенное в живописной местности на правом берегу Ахтубы, там скопились тысячи румынских военнопленных, захваченных нашими войсками в первые же дни Сталинградского наступления.

Перед самым отъездом Поля и его сотрудников приняли Воронин и Прошин.

Они рекомендовали отобрать из числа военнопленных старших офицеров, прогрессивно настроенных лиц, а также тех, кто располагает нужной информацией и готов сообщить интересующие чекистов сведения, провести разведывательные допросы по специально выработанной программе, включавшей перечень важнейших проблем Румынии: экономическое положение, политическая обстановка, военная промышленность, моральный дух войск, их отношение к немцам…

За два-три километра до села стали попадаться военнопленные, свободно бродившие в пойме между Волгой и Ахтубой.

Лагерей для их содержания в прифронтовой полосе тогда еще не было.

Когда подъехали к колхозному полевому стану, возле машины столпились румынские солдаты.

Из бригадного домика вышли сержант и несколько красноармейцев, которые составляли конвой и охрану.

— Товарищ сержант, сколько их у вас тут? — спросил Поль, обратившись к старшему конвоя.

— А кто их считал! — озорно ответил тот.

— Как же так? А если разбегутся?

— Куда им бежать, сами сдались в плен. И что я могу сделать с такой охраной? — Он указал на десяток красноармейцев, стоявших за его спиной. — Не беспокойтесь, товарищ майор, — продолжал сержант, обращаясь к Борису Константиновичу, у которого было по две шпалы на петлицах, — вот хлеб привезут — все соберутся, как мухи на сахар слетятся. Вон видите, подтягиваются отовсюду: думают, вы хлеб привезли.

— А не воруют?

— Вроде бы нет. Люди зорко смотрят за ними, пресекают всякие попытки…

— Ну ладно, сержант, мы не будем вмешиваться в ваши дела, нам нужна помощь…

Поль рассказал о том, какая категория военнопленных интересует чекистов.

— Стало быть, вам нужны зубры. Их-то я все-таки охраняю, — усмехнулся сержант. — В домике у меня два «колонеля», полковника по-нашему. Забирайте, и нам свободнее будет. Как говорится, баба с возу — кобыле легче, — шутил разговорчивый сержант.

— По-русски говорят?

— Те нет, — сказал сержант, кивнув на домик, — а вообще найдем и таких… Белик, иди сюда! — крикнул сержант.

К нему подбежал худощавый, среднего роста лейтенант с острыми черными глазами и вытянулся по стойке смирно.

— Ты поступаешь в распоряжение майора. Ясно?

— Так точно! — отрапортовал лейтенант.

Борис Константинович отозвал лейтенанта в сторонку и объяснил, какая помощь нужна от него.

— Я понял, господин майор! Здесь офицеров не одна сотня, многих знаю, помогу вам, — услужливо говорил Белик.

Они переходили от одной группы пленных к другой, и лейтенант называл офицеров по званию и доверительно сообщал: «племянник одного из лидеров либеральной партии», «только что вернулся из Румынии», «старый штабист», «офицер контрразведки»…

— Этот немного знает по-русски, вместе с вами воевал против германцев в первую мировую войну, — проговорил лейтенант, указав на седого майора.

Тот заметил обращенные на него взгляды, подошел к Борису Константиновичу и представился:

— Майор Пашов. Здравствуйте, господин майор! — проговорил он с большим акцентом.

— У вас русская фамилия? — спросил Поль.

— Нет, я руманяшты.

Оказалось, что майор знает лишь несколько русских слов, но его спокойствие и открытое лицо внушали доверие и симпатию. Его также включили в число отобранных для допроса старших офицеров.

В одной группе военнопленных Поль услышал беседу двух солдат, в которой прорывались русские слова, произносимые довольно чисто.

— Кто такие? — спросил Поль.

— Это русские, — ответил лейтенант. — Раньше русских не брали в румынскую армию, а с лета этого года призывают.

— Как призывают? На оккупированной территории, что ли? — удивился Поль.

— Нет.

Лейтенант рассказал: на черноморском побережье Румынии есть несколько русских поселений. Какие-то сектанты, молокане или староверы, переселились туда, кажется, еще при Петре Первом, спасаясь от преследований за свои религиозные убеждения.

Борис Константинович пытался поговорить с солдатами, но те плохо понимали его. Они разговаривали на каком-то древнерусском наречии и не знали современного русского языка.

Несмотря на это, Поль взял одного из солдат, который показался ему более развитым, в качестве запасного или контрольного переводчика.

Всех отобранных доставили в Ленинск и разместили во дворе райотдела НКВД, там была полевая кухня, и румынские офицеры быстро включились в работу: чистили картошку и рыбу, мыли посуду, пилили и кололи дрова, готовили себе еду. Эти солдатские обязанности, видимо, не смущали подполковников и майоров: они шутили, смеялись и козыряли любому русскому человеку, входившему во двор. «Колонели» были освобождены от дежурства по кухне.

Допросы шли медленно: переводчик Белик слабо знал румынский язык, часто вставал в тупик, а солдат оказался вообще непригодным для этой цели — ни по-русски, ни по-румынски не знал политические, экономические, военные и технические термины.

Однако выход был найден: подготовили и раздали офицерам вопросник на румынском языке. Каждому офицеру дали бумагу и ручку, рассадили их по три-четыре человека в комнате под наблюдением оперативного работника. Переговариваться пленным было запрещено. Все они добровольно и, надо сказать, откровенно отвечали на поставленные вопросы. Лишь офицеры разведывательной и контрразведывательной служб вначале пытались скрыть правду, но потом и они, боясь потерять доверие со стороны допрашивающих, стали писать откровенно, некоторые даже изъявляли желание вести нужную русским работу в румынских войсках. Их передали в распоряжение разведотдела фронта.

Офицеры охотно рассказывали о том, что война не пользуется популярностью у румынского народа, что рядовые члены царанистской и либеральной партий находятся в пассивной оппозиции к фашистскому режиму Антонеску.

Те, кто недавно побывал на родине, сообщили: нефтяная промышленность сильно разрушена советской и союзной авиацией, на промыслах бушуют пожары, Румыния испытывает острую нужду в нефтепродуктах. Большой урон бомбежки наносят заводам, выпускающим вооружение и боеприпасы. Моральный дух не только солдат, но и офицеров сильно подавлен.

— Советские войска не встретят серьезного сопротивления на участках, где находятся румынские войска, — показал майор Пашов.

Когда солдаты увидели в колхозах и совхозах Украины тракторы, комбайны и сеялки, а жителей сел и деревень хорошо одетыми и обутыми, они поняли: фашистские агитаторы обманывали их, говоря о том, что сельское хозяйство в Советском Союзе запущено, а крестьяне разорены. Солдаты сравнивали условия жизни колхозников и румынских крестьян, сравнение это было не в пользу последних. Все колхозники ходят в кожаной обуви, тогда как румынский селянин покупает одну пару такой обуви на всю жизнь и носит ее только по большим праздникам, рассказывал Пашов. Наглядные примеры сытой и обеспеченной жизни русских крестьян заставляли румынских солдат задуматься о собственных делах.

— Знаете, что они говорят? — спросил Пашов и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Они говорят: не надо воевать с русскими, надо учиться у них.

Многие офицеры хорошо понимали, что их родина фактически оккупирована немецкими фашистами. Даже на фронте гитлеровцы смотрели на своих «союзников», как на людей второго сорта: их хуже обеспечивали оружием и боеприпасами, с перебоями снабжали продуктами питания.

— Дня за два до того, как наша часть сдалась в плен, — рассказывал майор, — ко мне пришла солдатская делегация. «Если завтра не привезут хлеб, — говорили солдаты, — мы оставим окопы и пойдем обедать к русским».

Рассказы майора Пашова, — его допрашивал Борис Константинович лично, — вначале вызывали сомнение, не пытается ли он обелить действия румынских военнослужащих, чтобы представить их и себя в более выгодном свете?

— Я вижу, вы не верите мне, — сказал майор. — Я старый человек, говорю только правду и прошу верить мне. Вы не ошибетесь, майор, если сформируете из пленных румын воинские части и пошлете против немцев. Они будут хорошо воевать, лучше, чем против вас… Когда нас переправляли через Волгу, с нами была небольшая группа немцев. Румынские солдаты побросали их за борт, в реку. Наши солдаты ненавидят немцев…

Полученные сведения были включены в спецсообщение, которое позднее подготовили Прошин и Поль. Большой аналитический документ был направлен в Генеральный штаб Красной Армии и в Наркомат внутренних дел и, надо полагать, имел определенное значение при разработке планов советского командования.

XXVIII

В немецкой комендатуре, разместившейся вблизи бывшего Элеадоровского монастыря, в так называемом Третьем доме Советов, офицеры СД — службы безопасности и полевой жандармерии — по-прежнему истязали советских патриотов, комендант Леннинг, все еще веря в то, что Сталинград будет немецким, издавал приказы и распоряжения, продолжал насаждать «новый порядок» в занятых немцами частях города. Леннинг имел большой опыт в таких делах: до прибытия сюда был комендантом Полтавы и Ворошиловграда, где по его приказам были повешены и расстреляны сотни безвинных советских людей.

В осажденный город он приехал вместе с передовыми частями, создал комендатуру со штатом около ста тридцати человек. При комендатуре действовал «военный суд», штамповавший по указанию коменданта смертные приговоры не только в отношении советских граждан, но и немецких военнослужащих, обвиненных в трусости и паникерстве.

В субботний вечер полицай доставил в комендатуру Марусю Кириченко. Какой-то мародер-перебежчик донес, что видел ее на улицах, контролируемых русскими, он утверждал, что обознаться не мог: такую красивую и приметную девушку один раз увидишь — запомнишь на всю жизнь.

Марусю посадили в одиночную камеру и в течение суток не вызывали: надо полагать, рассчитывали таким путем оказать психологическое воздействие на задержанную, сломить ее волю к сопротивлению. Спертый воздух камеры, в котором были густо перемешаны запахи конюшни и сортира, вызывал тошноту, несколько раз ком подкатывал к горлу, приходилось напрягать усилия и волю, чтобы сдержаться. Но человек, справедливо говорят, ко всему привыкает, — на вторые сутки Маруся притерпелась к запахам и уже легче переносила их.

В ту бессонную ночь Кириченко тревожил один вопрос: почему ее арестовали, где она сделала ошибочный шаг? Если бы знать это, можно было б подготовиться к ответу, отвергнуть или опровергнуть улики, рассеять подозрения.

На второй день ее вызвал на допрос немецкий офицер Рехенберг с погонами обер-лейтенанта, грузный и лысый, с ним был молодой, симпатичный переводчик, который, обращаясь к офицеру, называл его оберштурмфюрером или по фамилии.

Офицер говорил низким, пропитым и прокуренным голосом, к ней обращался переводчик.

— Господин оберштурмфюрер хотят знать, где ты живешь и чем занимаешься?

Маруся долго рассказывала о том, как она приехала к тетке в Сталинград, как оказалась на занятой немцами территории без жилья и без работы. Отвечая на вторую часть вопроса, сказала, что ходит по городу, помогает добрым людям, а иногда собирает милостыню.

Рехенберг ерзал от нетерпения, закурил и, прослушав перевод, задал второй вопрос.

— Господин Рехенберг спрашивают, давно ли ты была в той части города, которая пока находится в руках русских?

В голосе переводчика послышались не то ирония, не то насмешка. Это насторожило Марусю. «Наверное, у них есть свидетельство человека, видевшего меня там», — подумала она.

— Я не понимаю, о какой части города идет речь, — сказала Кириченко. — Может быть, случайно забрела на какую-то улицу: я не интересовалась, где русские, а где немцы.

Офицер улыбнулся, услышав перевод ее слов. Вероятно, ему понравился ответ Маруси. Последовал новый вопрос:

— Господин оберштурмфюрер спрашивают, кто может подтвердить твое проживание в зоне, освобожденной доблестными немецкими войсками от большевиков.

Маруся задумалась на минуту: у нее были заранее подготовлены два адреса и она колебалась, какой из них назвать, потому что не знала, где лучше запомнили ее.

— Господин офицер предупреждают: если ты назовешь адрес и там подтвердят твои слова, тебя отпустят, а если нет, то он не ручается за твою жизнь.

И Маруся решила назвать оба адреса: если одни забыли, вспомнят другие.

— Я жила на улице Приозерной: сначала в доме номер два, у Евдокии Ивановны Глушко, а потом в девятом доме — у Кувалдиных.

— Назовите имя Кувалдиных?

— Хозяйку звать Татьяна Захаровна, а ее мужа — Николай Максимович. — Пути к отступлению были отрезаны, теперь Маруся беспокоилась лишь о том, не откажутся ли от нее названные люди, не побоятся ли они подтвердить ее показания.

— Оберштурмфюрер спрашивают — почему ты меняла адреса?

— Сначала я жила в доме Евдокии Ивановны, заболела гриппом и, чтобы не заразить малолетнюю дочь Глушко, перебралась к бездетным Кувалдиным.

Выслушав перевод ответа Кириченко,офицер сердито бросил несколько фраз переводчику и вышел из комнаты.

— Господин офицер дал команду проверить твои показания, и, если они не подтвердятся, тебя расстреляют, — сказал переводчик, поднимаясь. — Сейчас пойдем на Приозерную. Это далеко?

— Нет, минут двадцать.

В сопровождении полицая и переводчика Марусю повели по городу: она шла и замечала все, что творилось на улицах. В каменном двухэтажном особняке, надо полагать, расположился штаб, отметила Кириченко, у подъезда — множество легковых машин и мотоциклов.

— А ты где так насобачился по-немецки брехать? — вроде бы в шутку спросила Маруся, обратившись к переводчику. Тот, приняв слова девушки за шутку, улыбнулся.

— Я родился в Австрии, там жили мои родители, — сказал переводчик.

— Ты, наверное, из князей или графов?

— Да нет. Мои родители имели среднее имение, бежали от большевиков: говорят, всех помещиков тогда расстреливали, а поместья сжигали.

— Чего же ты тогда пошел на службу к врагам родины?

— У меня нет родины, а немцы хорошо платят.

Полицай неодобрительно косо взглянул на переводчика, и тот замолчал. Кириченко не стала продолжать разговора, подумав, что полицейский может донести на нее, перевернет ее слова и обвинит в проведении агитации против немцев. Чтобы как-то загладить впечатление от своих слов, добавила:

— Ну что ж, можно служить и немцам, если хорошо платят, люди они, видать, культурные.

— Вот поэтому и я пошел в полицию, — сказал, словно оправдываясь, парень.

Вначале зашли в дом Евдокии Ивановны. Нестарая женщина с худым и бледным лицом изрядно перепугалась, увидев непрошеных гостей.

— Евдокия Ивановна, не верят вот, что я жила у тебя и только из-за гриппа ушла к Кувалдиным. — Этими словами Маруся подсказала полный ответ, и Глушко сразу же поняла.

— Я вас слушаю, — Евдокия Ивановна обратилась к переводчику, имевшему более начальственный вид.

— Вы знаете эту девушку? — переводчик указал взглядом на Марусю.

— Как же не знаю? Это Маруся Кириченко, она жила у меня, потом заболела и ушла к Кувалдиным.

— За ложные показания вы будете наказаны, — сказал переводчик.

— Я говорю правду, хоть перед иконой побожусь.

— Сколько дней вы не видели Кириченко?

— Да вот, только что, — заколебалась Глушко.

— Две ночи, пока я была у вас.

— Молчать! — закричал переводчик, его лицо залилось краской.

— Так и есть, две ночи не видела, — подтвердила Евдокия Ивановна.

Потом пошли к Кувалдиным. Татьяна Захаровна и Николай Максимович обедали. Увидев Марусю в сопровождении полицая и неизвестного мужчины, забеспокоились, засуетились.

— Здравствуй, Маруся, где же ты запропастилась, мы уж потеряли тебя.

— Две ночи у них вон пробыла, — Кириченко стрельнула лукавым взглядом в сторону полицая.

— Значит, вы подтверждаете знакомство с Марией Кириченко? — спросил переводчик.

— Знамо, подтверждаем, дочкой называли ее.

— Не лжете?

— Что вы, господин начальник. Отродясь никого не обманывали, — уверяла Татьяна Захаровна, крестясь.

— Мы люди верующие, представителей власти уважаем, ибо, как сказано в святом писании, всякая власть от бога, — подтвердил Николай Максимович.

После этих визитов, окончившихся для Кириченко лучше, чем она могла предполагать, ее вновь водворили в вонючую камеру и лишь вечером освободили.

Маруся забежала к Евдокии Ивановне, а потом вместе с нею — к Кувалдиным, со слезами на глазах расцеловала их и поблагодарила за избавление от верной смерти.

Через два дня Мария Петровна Кириченко встретилась с Сергеем Никитичем Ашихмановым.

— Дома… — чуть слышно выдохнула Мария, сняла цветастый платок, опустилась на снарядный ящик и вдруг разрыдалась.

Сергей Никитич понял, какой глубокий смысл содержался в этом коротком и простом слове, хотя тогда Маруся не рассказала ему об аресте немцами и как пережила тот случай.

Лишь позднее, когда закончилась Сталинградская битва, Маруся призналась Андрею Федоровичу Трушину в том, что арестовывалась и допрашивалась немецким офицером; горячо благодарила Глушко и Кувалдиных, которые, рискуя своей жизнью, подтвердили ее показания, поручились за нее.

— Почему же ты раньше не рассказала нам об этом? — с удивлением спросил Трушин: Маруся всегда была откровенной с чекистами.

— Боялась, — смущенно призналась Кириченко.

— Боялась? Чего?

— Что больше не пошлете к немцам.

— А если бы снова попалась к ним в лапы?

— Как-нибудь выкрутилась бы, — беспечно ответила Маруся.

При встрече же с Ашихмановым, успокоившись немного, Кириченко в тот раз передала ценные сведения о городской комендатуре немцев, о коменданте Леннинге, о карателях, участвовавших вместе с захватчиками в расправах над советскими людьми.

Она завела знакомства среди немецких и румынских офицеров и через них сумела добыть нужную информацию.

Вечером Ашихманов и Поль зашли к Василию Степановичу Прошину и доложили о возвращении Марии Кириченко.

— А где сейчас Заворыкина Мария Ивановна? — спросил Прошин, знавший, что она была направлена во вражеский тыл вместе с Кириченко.

— Она тоже выполняет задания по комендатуре; по словам Маруси, у нее все в порядке, днями должна вернуться.

— Хорошо, одобрил Василий Степанович. — Все усилия надо сосредоточить на штабе Паулюса. Это очень важно — задание Военного совета фронта.

XXIX

Утро было морозным и солнечным. Прошин поднялся рано, постоял на лесной тропе, любуясь опушенными инеем деревьями. По небу одна за другой шли тучки, словно танки на боевом марше. В управлении вахтер передал ему два тоненьких конверта — письма от жены и старшего сына Георгия. «Вот счастье привалило, сразу два», — подумал Василий Степанович и тут только вспомнил: сегодня 19 января — ему исполнился сорок один год.

Прошин сел за рабочий стол, аккуратно вскрыл конверты. Первым начал читать письмо от сына: давно не было вестей от него. Георгий поздравлял отца с днем рождения и сообщал, что после окончания Ростовского артиллерийского училища служит в таком же военно-учебном заведении под Москвой в должности командира взвода, беспокоился о нем: посылал несколько писем на домашний адрес, но ответа на них не получил, решил сделать еще одну попытку — отправляет в а управление.

Анна Николаевна писала, что в Саратове ее хорошо приняли, Борису сделали операцию, боли прекратились, но слышит он все же слабовато.

Эта весть встревожила Василия Степановича: Борис с ранних лет мечтал о военной карьере, а из-за недостатка слуха его могут не принять на военную службу.

Прошин отложил письма, задумался…

В шестнадцать лет деревенский паренек Василий Прошин поехал в город. Ехал вместе с отцом, лежал на мешках с мукой и смотрел в звездное небо. Колеса надрывно скрипели под тяжестью поклажи. Отец шагал рядом с подводой и только с горки бочком примощался на уголке воза.

Василий задремал, проснулся от шума и смеха: мужики свистели, щелкали кнутами и незло матерились. Он соскочил с телеги, подбежал к обозу.

— Тятя, что там?

— Тушканчики, — весело пояснил отец.

— Поймали?

— Не-е, они хитрые: вильнет хвостом, а сам — в другую сторону.

Распродав муку, отец заехал к своей сестре, тетке Домне, о чем-то долго шептался с ней.

— В городе хочешь жить? — спросил отец утром. — Поквартируешь у тетки, работу найдете.

Василию не хотелось покидать родное село, оставлять братьев и сестренку, товарищей, но он понимал: с мачехой не поладит, потому отец и привез его в город.

— Тять, а может, ты приструнишь ее? Поладим? — по-взрослому спросил Василий.

— Нет, сынок, это сложно. Знаю, не права мачеха. Бабу не переспоришь, любить чужих детей не заставишь…

— Так прогони к чертям!

— Это не так просто, сынок, вырастешь — поймешь.

В те минуты отец, которого все село уважало, как отличного пчеловода и садовода, как самостоятельного и властного человека, казался ему слабым и беспомощным. «Не может с бабой совладать!» — подумал он и впервые пожалел отца.

Василий стал жить у тетки Домны. Тетка сходила в уисполком, рассказала, что племянник работал делопроизводителем, и Василия взяли на эту должность.

Незаметно минуло полтора года. Весною двадцатого Прошин пошел добровольцем в Красную Армию и после непродолжительной подготовки при Пензенских пулеметных курсах был направлен на Западный фронт…

Резкий стук в дверь прервал нахлынувшие воспоминания. Вошел небольшого роста, плотный мужчина, в форме морского офицера, со знаками различия капитана третьего ранга. Он улыбался, что называется, во весь рот. Василий Степанович не сразу признал вошедшего, хотя лицо его было хорошо знакомо.

— Капитан третьего ранга Мокшин! — доложил моряк, взяв под козырек.

— О, кого я вижу! — Прошин вышел из-за стола, крепко обнял его, расцеловал. — Дорогой Иван Иванович, да ты вовсе не меняешься! И знаешь, что интереснее всего? В двадцать первом, когда я начинал службу, ты казался мне ужа-а-сно, — Прошин шутливо растянул слово, — пожилым, а теперь кажешься молодым. Ты с какого тода?

— Я родился еще в девятнадцатом веке — аж в девяносто пятом году…

— А мне сегодня вот сорок один исполнился, — и в подтверждение этих слов Прошин кивнул на лежащие на столе письма.

— Да, разница всего в семь лет, а я тогда, прости за откровенность, смотрел на тебя, как на мальчишку.

— Как же ты попал к морякам-то? Чего это мы стоим? Садись, рассказывай.

Мокшин сел, закурил и начал рассказ: война застала его в должности начальника районного отделения НКГБ в Пензенской области. Вначале он, как все советские люди, не сомневался, что она быстро закончится. Но война затягивалась, немцы продвигались на восток, и Мокшин написал рапорт об откомандировании в действующую армию. Ему отказывали — он снова писал.

— И знаешь, кто помог мне? Сергей Степанович Земсков. Помнишь его?

— Вообще-то, помню, — как-то неопределенно проговорил Прошин и тут действительно вспомнил: в те далекие годы Земсков тоже служил в Пензе, вместе участвовали в боевых операциях против антоновских банд; вскоре после выезда председателя губернской ЧК Аустрина Земскова отозвали в Москву. Его фамилия попадалась в приказах, но встречаться с ним не приходилось.

— Как же, помню, помню, — теперь уже живо подтвердил Василий Степанович.

— Так вот, позвонил я Сергею, говорю, выручай, куры-кочеты, а то сбегу на фронт. Словом, просьбу мою удовлетворили, защищал Севастополь, последним покинул Херсонес, с осени — под Сталинградом.

— Мне Ашихманов рассказывал о тебе.

— И мне он передал твое желание встретиться со мною.

— Семья-то у тебя где? — спросил Прошин и погладил виски, почувствовав головную боль, она всегда появлялась при волнении.

— В Пачелме. Жена работает в райпотребсоюзе, сын в армии.

— Сколько же ему?

— Двадцать.

— Помню вот таким, — сказал Прошин, показав рукою чуть выше стола: именно таким сохранился в его памяти сын Мокшина. — Как твои дела?

— В целом нормально, а приехал я, Василий Степанович, с печальной вестью.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил Прошин.

— Погиб Саша Филиппов…

— Как это произошло?

…В воскресенье 13 декабря Саша, оглядываясь по сторонам и прислушиваясь к степным звукам, пробирался к южной окраине Сталинграда, за спиной у него, как всегда, находился сапожный сундучок, набитый нехитрым инструментом, лоскутами кожи, старыми подметками, шпильками и гвоздями.

На душе у Саши было радостно: ему удалось собрать ценные сведения о сосредоточении в длинной и пологой балке немецких войск. «Вот накрыть бы их сейчас залпами «катюш» — ни один не спасся бы», — подумал он.

Отдельный рокот мотоцикла насторожил его, и Саша поспешил к неглубокому оврагу: оголенные кусты и крапива с почерневшими от морозов листьями были плохим укрытием. Он надеялся, что фашисты проскочат мимо, не будут же они заглядывать в каждый овражек.

Но мотоцикл заглох, раздался визгливый лай собаки. Овчарка спрыгнула в овраг и набросилась на Сашу, потянулась к его горлу. Саша крепко скрестил руки на шее и спрятал лицо.

Окрик немца успокоил овчарку, она остановилась поодаль, настороженно наблюдая за своей жертвой.

Вместе с немецким солдатом был уже известный Саше верзила — полицейский Петр Дубовцев, который тоже узнал его.

— А, сапожник-шизофреник! Снова попался, — ликовал полицай, — ну, второй раз ты не уйдешь от меня, вздерну, выполню свое обещание!

Сашу обыскали, но ничего не нашли: никаких записей он не вел, полагался на свою память.

Филиппова привезли в военную комендатуру и посадили в камеру. На второй день начались изнурительные допросы и не поддающиеся описанию из-за их жестокости и изощренности пытки. Саша молчал, и только когда становилось вовсе нестерпимо или когда терял сознание, из его груди вырывался слабый стон.

Совершенно озверевший оберштурмфюрер орал:

— Не хочет говорить! У него что, губы не раскрываются? — Рехенберг распорядился «расширить» рот Филиппову. У кого-то из холуев оказалось при себе лезвие от безопасной бритвы, и Саше сделали надрезы размером по сантиметру на обеих щеках. Боли он уже не чувствовал: часто терял сознание. Его окатывали ледяной водой и, приведя в чувство, снова пытали. Так продолжалось больше недели. Потом Сашу вывели на полянку, где была сооружена виселица, с которой не успели снять тело захваченного в плен красноармейца, помогли подняться на табурет.

Собрав последние силы, Саша пнул в подбородок стоявшего поблизости оберштурмфюрера, пытался бежать, но немецкий солдат догнал его и заколол штыком. Безжизненное тело повесили почему-то не на виселице, а на старой акации, что росла на Дар-горе, напротив церкви.

— Это случилось двадцать первого декабря, — закончил страшный рассказ Иван Иванович Мокшин.

— Да, тяжело слышать такое. — Прошин глубоко вздохнул, вышел из-за стола. — Столько погибло их, молодых, красивых ребят и девушек, не успевших пожить на белом свете! От некоторых полков остались лишь десятки бойцов… Те, кому посчастливится дожить до нашей победы, должны сделать все, чтобы имена погибших сохранились в памяти народа.

Мокшин, молча куривший, достал из кармана платок, вытер глаза и губы.

— Ох, далеко еще до победы-то! — выдохнул он. — Многие не дойдут до нее…

Иван Иванович размял окурок в пепельнице, поднялся было, чтобы уйти, но, вспомнив о чем-то, вновь опустился на некрашеный табурет:

— Чуть не забыл: на прошлой неделе из последней ходки в тыл врага вернулись отец и сын Ивановы. Ты должен знать о них.

— Как же, хорошо помню.

Мокшин начал рассказывать о боевых делах Алексея Мироновича Иванова и его сына Виктора.

По заданию управления НКВД и особого отдела морской бригады Ивановы более ста дней пробыли на временно оккупированной врагом территории. Они сообщали ценнейшие сведения о скоплении войск и военной техники противника, об аэродромах и огневых точках, о пособниках и предателях, сотрудничавших с врагом.

Но если другие разведчики обычно ограничивались сбором информации, Ивановы сами вели активную борьбу с немцами: умело устраивали засады, гранатами и бутылками с горючей смесью поджигали автомашины и мотоциклы с солдатами, уничтожали склады с боеприпасами. И всегда благополучно уходили от преследования.

В середине сентября, в теплый осенний день, Алексей Миронович и Виктор укрылись в развалинах трамвайного парка и, когда на улице появилась группа немецких мотоциклистов, открыли по ним огонь из трофейного ручного пулемета-автомата. Немцы не ожидали столь дерзкого нападения: знали, что трампарк и окружающий его квартал вот уже несколько дней контролируются ими. Мотоциклисты залегли в замешательстве, воспользовавшись этим, Ивановы скрылись и ночью добрались до Царицы, где находились позиции морской бригады, сдали немецкий пулемет и два автомата.

За время пребывания во вражеском тылу Ивановы уничтожили не один десяток автомашин и мотоциклов, подорвали два воинских склада и несколько огневых точек, вывели из строя больше сотни немецких солдат и офицеров.

— Военный совет фронта принял решение наградить Виктора, проявившего большую храбрость и мужество, орденом Ленина, а Алексея Мироновича — орденом Красного Знамени… Верно говорят, кому что на роду написано, — заключил Мокшин.

— Я слушал тебя, Иван Иванович, и думал: разве можно покорить такой народ, как наш? Любовь к Родине, к своему народу, к земле русской — против этого всякое орудие бессильно.

— Что ж, на этом стоим! — Мокшин поднялся, поправил ремень.

— Ну, мне пора, Василий Степанович, через несколько часов наша бригада уходит на запад. Я бесконечно рад нашей встрече, может быть последней…

— Да что ты, Иван Иванович!

— Не знаю, не знаю, до Берлина далеко — всякое может быть. Ну, прощай, в случае чего, куры-кочеты, не поминай лихом.

Они, как и при встрече, обнялись и расцеловались. Иван Иванович, не оборачиваясь, вышел.

Прошин опустился в кресло, крепко сжал руками виски: головная боль усилилась. Известие о гибели Саши Филиппова взволновало его. В памяти всплыли имена молодых патриотов, погибших при выполнении чекистских заданий во вражеском тылу.

Василий Степанович достал из сейфа записную книжку, стал листать и читать разрозненные заметки.

Нина Николаевна Лянгузова несколько раз переходила линию фронта, обнаружила сосредоточение ряда воинских частей противника, более десяти зенитных и артиллерийских точек. Возвращаясь ранним утром с задания, попала под артобстрел, получила ранение, ампутирована правая рука. Сейчас находится в госпитале в тяжелом состоянии.

Евдокия Андреевна Дмитриева, комсомолка, работала медсестрой, стала разведчицей. Четырнадцать раз была в тылу врага, выявила много штабов, аэродромов, мест скопления танков и другой военной техники. При переходе линии фронта получила смертельное ранение, успела доползти до напарницы Надежды Шуриной и передать: «Скажи маме, товарищам и подругам, что я умираю за Родину!». Посмертно награждена орденом Ленина.

Лида Алимова много раз переходила через линию фронта, успешно выполняла задания. Однажды гитлеровцы заметили ее и обстреляли. Лида добралась до наших окопов, передала сообщение и умерла на руках у красноармейцев.

Прасковья Николаевна Ханова до войны работала на заводе «Красный Октябрь», изъявила желание стать разведчицей, ее просьбу поддержали. Неоднократно бывала во вражеском тылу, доставляла ценные сведения о противнике, погибла при выполнении задания.

Тамара Григорьевна Белова, комсомолка, бывшая работница швейной фабрики имени Крупской, была ранена разрывной пулей и умерла на руках у подруги, вместе с ней возвращавшейся после выполнения задания…

Вошел Борис Константинович Поль, увидев хмурую сосредоточенность Прошина, остановился у порога.

— Проходи, чего стоишь?

— Вы чем-то расстроены, Василий Степанович?

— Расстроен? Не то слово, взволнован до глубины души.

— Чем, если не секрет?

— От тебя, Борис Константинович, никаких секретов нет, — сказал Прошин, жестом приглашая сесть. — Сейчас у меня был начальник особого отдела отдельной морской бригады Мокшин Иван Иванович, мой старый сослуживец. В двадцать первом сидели в одной комнате, вместе воевали с бандитами. Он рассказал о трагической гибели Саши Филиппова.

— Когда? Как это случилось? — Поль даже подскочил от неожиданности и волнения.

Василий Степанович пересказал то, что услышал от Мокшина.

— Борис Константинович, у меня вот какая мысль возникла. Нужно составить какой-то официальный документ, в нем поименно назвать всех героев, погибших при выполнении наших заданий. У меня есть кое-какие заметки, но они неполные: или отчество не указано, или нет отметки о наградах, или обстоятельства гибели не выяснены… Займитесь этим, пожалуйста. Мы не можем допустить, чтобы их имена были забыты, не имеем права на это.

— Я понял, Василий Степанович. Сам займусь, подключу товарищей.

— Хорошо. С чем пришел?

— У меня добрые вести: вернулись с задания Ася и Рая, у них все благополучно.

Поль подробно рассказал о том, где побывали разведчицы и какие сведения им удалось собрать.

— В общем девушки хорошо поработали, — сказал Поль. — Главный же их успех — они точно установили, что штаб Паулюса обосновался в подвале Центрального универмага.

— Чего же ты молчишь? С этого и надо было начинать!

Прошин тут же позвонил начальнику управления Воронину и передал полученную информацию о штабе Паулюса.

— Спасибо! — поблагодарил комиссар. — Командарм Чуйков только что звонил по этому поводу. Василий Степанович, как освободишься, зайди ко мне.

— Хорошо!..

— Александр Иванович приглашает, — сказал Прошин, кладя трубку на рычажок. — У тебя что еще есть ко мне?

— Вообще-то, есть. Скоро мой отдел останется без работы: фронт отодвигается далеко на запад…

— Я понял тебя, — перебил Прошин, — не беспокойся, без дела не будешь. Ладно. Об этом поговорим потом.

XXX

2 февраля 1943 года — последний день Сталинградской битвы. В этот день советские войска штурмом выбили фашистов из цехов тракторного завода, в шестнадцать часов разбитые и морально подавленные группы гитлеровцев сложили оружие.

…Линия фронта все дальше отодвигалась на запад, сталинградцы возвращались на пепелища родного города, почти полностью сожженного и разрушенного. Они приспосабливали под жилье подвалы и землянки, блиндажи и крытые настилами окопы, кабины сбитых немецких самолетов… В развалинах домов, оборудованных под классные комнаты, начинались первые школьные занятия.

Уму непостижимо, как могли жить люди без воды и света, без тепла и магазинов, без трамваев и автобусов! Ведь над городом еще кружились февральские метели.

Перед чекистами встали новые задачи. По поручению военного командования они путем массового опроса вражеских саперов и офицеров, захваченных в плен, восстанавливали карту минных полей в городе. Было опрошено около тридцати тысяч военнопленных. Одни хотели помочь, но ничего не знали о местах, где расставлены мины; другим было известно об этом, но, одурманенные фашистским угаром, они упрямо молчали, хотя им и было ясно, что мины могут вызвать бессмысленные жертвы среди мирного населения; третьи, чаще итальянские и румынские солдаты, обо всем охотно рассказывали либо из страха, либо из расчета получить снисхождение.

В конце концов карта минных полей была составлена, и красноармейцы-саперы шаг за шагом прощупали миноискателями изувеченную сталинградскую землю и изъяли около полутора миллионов мин, неразорвавшихся снарядов и авиационных бомб.

Это была большая, трудная и полезная работа, высоко оцененная советским командованием.

В освобожденные районы выехали оперативные группы: нужно было выявить и задержать предателей, которые вместе с оккупантами жестоко расправлялись с советскими патриотами, обезвредить участников подпольных антисоветских групп, созданных эмиссарами зарубежных эмигрантских организаций, разоблачить и привлечь к ответственности агентов разведывательных и контрразведывательных служб гитлеровской Германии.

Советские люди оказывали неоценимую помощь чекистам: они приходили в районные отделы госбезопасности и милиции, указывали места, где укрылись пособники немецко-фашистских захватчиков, рассказывали об их подлых делах, называли имена лиц, бежавших с оккупантами или выехавших в восточные районы страны, чтобы затеряться там и избежать таким образом неотвратимой расплаты за свои злодеяния.

Многие сотрудники управления, среди них и Ашихманов Сергей Никитич, были направлены в органы военной контрразведки и в партизанские соединения, действовавшие во вражеском тылу.

Крутой поворот произошел и в жизни Василия Степановича Прошина.

В последних числах апреля его пригласили к первому секретарю областного комитета партии Чуянову Алексею Семеновичу. Прошин не придал большого значения этому факту: нередко приходилось докладывать в обкоме о работе управления. Только спросил: «Какие документы прихватить?» Ему ответили: «Никаких документов не надо».

Алексей Семенович вышел из-за стола, крепко пожал руку Прошину. На нем был защитного цвета китель военного образца, позднее получивший название «сталинка», бриджи того же цвета и хромовые офицерские сапоги.

Чуянов говорил о больших заслугах сталинградских чекистов: гитлеровской разведке не удалось совершить ни одного крупного диверсионного акта на заводах и железнодорожном транспорте; советское командование сумело сохранить в тайне сосредоточение армий и дивизий для решающего удара по врагу. Об этом, сказал Чуянов, он не раз слышал от командующих фронтами и даже от самого Жукова.

— Товарищ Прошин, — обратился Чуянов, меняя тему разговора и всматриваясь в Прошина черными, лучистыми глазами, — принято решение образовать Наркомат государственной безопасности; на местах создаются управления… Мы посоветовались в областном комитете и решили рекомендовать вас на должность начальника управления НКВД, а товарищ Воронин возглавит УНКГБ. Надеемся, что вы справитесь. Как вы смотрите на это?

— Благодарю за доверие. Но если бы мне предоставили выбор, я назвал бы управление Наркомата госбезопасности… Двадцатилетний опыт, знание дела… Милиция, пожарники, места лишения свободы и другие службы НКВД — для меня, что называется, темный лес…

— Ну, не такие уж дебри, наверное, — перебил Чуянов. — Принципы работы, видимо, те же?

— В основном, конечно, да. Но там как-то ближе мне, привычнее. Впрочем, если областной комитет принял такое решение, — поспешил добавить Прошин, — не буду возражать. Я — солдат партии.

— Вот и договорились. Я думаю, Василий Степанович, ваш чекистский опыт и там пригодится.

Алексей Семенович стал рассказывать об опасных бандах, действующих на территории области, о вызванном войной росте уголовной преступности, о кражах и хищениях.

— Когда вступать в обязанности?

— Полагаю, вас вызовут в наркомат, там обо всем расскажут.

— Все ясно, Алексей Семенович, — твердо проговорил Прошин, поднимаясь.

— Семью не перевезли?

— Да нет пока, некуда.

— Кое-кто считает, что развалины Сталинграда надо сохранить в назидание потомкам и что построить новый город, мол, дешевле обойдется. А?

— Не согласен! Мы восстановим Сталинград, докажем, что жизнь сильнее смерти, а мир сильнее войны.

Чуянов весело рассмеялся.

— Хорошо сказали! Другого ответа, признаюсь, не ждал от вас. Все сталинградцы так думают.

— Рад, что я не исключение, — сказал Прошин, улыбаясь. Ему почему-то вдруг вспомнились слова Чуянова на митинге, состоявшемся на площади Павших борцов Сталинграда. «Гитлер, как известно, пришел к власти тридцатого января тридцать третьего года, — говорил Алексей Семенович. — Сталинградцы преподнесли хороший подарок к десятилетию знаменательной для него даты».

XXXI

Через неделю Прошина вызвали в Москву, в отделе кадров наркомата заполнили еще одну анкету — сколько их было за двадцать лет! — уточнили какие-то вопросы и сказали, что проект приказа о его назначении подготовлен и будет подписан после того, как он побывает у наркома.

Прием был назначен только на второй день, и Василий Степанович ходил по оперативным подразделениям, где его знакомили с обзорами по наиболее интересным и сложным делам, рассказывали о первоочередных задачах.

— Василий Степанович Прошин? Так? — спросил нарком и придвинул красную папку — личное дело Прошина.

— Так точно! — отрапортовал Прошин и хотел было подняться.

— Сидите, сидите. — Нарком раскрыл обложку, полистал личное дело. — Прежде всего поздравляю вас, товарищ Прошин, с присвоением звания полковника.

— Благодарю вас, товарищ нарком.

— Приказ подписан, можете добавить на погоны по звездочке. Новое назначение не пугает вас?

— Не боги лепят горшки, — сказал Прошин, как ему показалось, слишком самоуверенно и, чтобы смягчить впечатление, добавил: — Двадцать два года стажа…

— В работе оперативных подразделений Наркомата внутренних дел, особенно в милицейской службе, есть своя специфика, — сказал нарком, — но чекистские методы, завещанные нам Феликсом Эдмундовичем, и к нам относятся полностью. Надеюсь, что ваш большой опыт внесет живую струю… Вы были в отделах и управлениях? — спросил нарком, кинув на Прошина короткий и вопрошающий взгляд.

— Был, товарищ народный комиссар! Столько наговорили — голова идет кругом.

— Да, задачи перед нами большие, важные, срочные, но у вас будут заместители, начальники отделов, больше опоры на них. Владимир Ильич Ленин говорил, что хорош начальник не тот, кто за все берется сам, а тот, кто может организовать других на выполнение порученного дела. Знаю, что в дни великой битвы на Волге Сталинградское управление неплохо работало.

— Да, это отметили и в областном комитете партии, — сказал Прошин, вспомнив беседу с первым секретарем обкома Чуяновым. — Говорят, и товарищ Жуков похвалил сталинградских чекистов.

Отвечая на вопросы наркома, Василий Степанович подробно рассказывал о последних сражениях, о разрушениях, жизни в городе, о восстановительных работах, развернувшихся там. И вдруг, вспомнив о пятнадцатиминутном приеме, с тревогой посмотрел на часы.

Это не ускользнуло от внимания наркома.

— Вы спешите? — спросил он.

— Нет, товарищ нарком, нас предупредили, только пятнадцать минут…

— Ничего. Больше никого нет на прием. Продолжайте, пожалуйста. — Видимо, рассказ о Сталинграде, где он в качестве заместителя наркома бывал в дни самых ожесточенных сражений, заинтересовал его.

Когда Василий Степанович вышел из кабинета, секретарь наркома с укоризной посмотрел на него и покачал головой. Прошин только пожал плечами, не станешь же объяснять, что задержался не по своей вине.

Вечером Василий Степанович записался на прием к заместителю наркома Сергею Степановичу Земскову. Ему сказали, чтобы он подошел к двадцати двум часам.

В назначенное время Прошин был в приемной. Пришлось подождать еще минут двадцать. Он вышел в коридор и взволнованно ходил возле приемной: волнение в таких случаях неизбежно. Не виделись двадцать два года. Каким стал Земсков? Узнает ли его? Как отнесется к его визигу?

Больше всего Василий Степанович боялся, чтобы заместитель наркома не принял его посещение за корыстный шаг, имеющий целью извлечение личной выгоды из знакомства с руководящим работником наркомата. Порою возникала мысль отказаться от этой встречи, нежелание увидеться с Земсковым, вспомнить о давно минувших днях было непреодолимым.

— Товарищ полковник, проходите, — пригласил секретарь, приоткрыв дверь. Прошин не сразу понял, что приглашение относится к нему, не привык еще к обращению по новому званию.

— Ну, покажись, каким ты стал, Василий Прошин, — говорил Земсков, пожимая его руку и придирчиво оглядывая. — Вроде бы и не очень изменился, но на улице прошел бы мимо, не узнал бы.

— А вот вы, Сергей Степанович, здорово изменились. Помню вас худеньким пареньком, а теперь — представительный и солидный мужчина.

— Положение обязывает быть солидным, — рассмеялся Земсков. — Садись, расскажи, как жил, чего повидал?

— Вскоре после вашего отъезда меня послали в Нижнеломовский уезд.

— Это еще при мне было. Помню, встречались в Нижнем Ломове.

— Да, да. Там тогда орудовали политические и уголовные банды… Потом работал в окружном отделе, откомандировали на Урал, но по болезни пришлось уехать оттуда.

— Какой болезни?

— Контузия у меня, в двадцатом году белополяки пустили под откос наш эшелон…

— Помню, помню, — сказал Земсков и стал закуривать, предложил Прошину, тот отказался. — И что же дальше?

— Послали в Саратов, в распоряжение управления НКВД по Нижне-Волжскому краю, а когда образовалась Сталинградская область — туда. — Василий Степанович умышленно умолчал о том, что был парализован и чуть не уволен из органов НКВД. В личном деле отмечено, рассудил он, и незачем вспоминать об этом.

— Значит, всю жизнь воюешь, — сказал Земсков. — Помню, как мы выезжали на Ворону уничтожать антоновских бандитов. Конечно, те события не идут ни в какое сравнение со сталинградскими делами, но по молодости тоже казались опасными и важными. Впрочем, они и были такими: ведь решалась судьба еще не окрепшей Советской власти… А Сталинград — ни с чем, конечно, не сравним. Какой-то мудрец сказал, что опыт, приобретенный человеком за время осады, равняется опыту его отца и деда, вместе взятых.

— Так оно и есть, — согласился Прошин.

Он рассказал о небывалом героизме бойцов 10-й дивизии войск НКВД, которой командовал полковник Сараев, о самоотверженной работе сотрудников управления НКВД, о захвате фельдмаршала Паулюса и его штаба, о разрушениях в городе.

— А вы помните Мокшина? Ивана Ивановича? — спросил Прошин, вспомнив о своей последней встрече с ним.

— Как же, как же, помню, — тихо проговорил Земсков и тяжело вздохнул. — Нет больше Ивана Ивановича Мокшина…

— Как нет?

— На днях получил письмо от товарищей. Во время сражения под Ростовом был убит командир батальона морской пехоты, Мокшин принял командование на себя и тоже погиб…

Наступила минута тягостного молчания, Земсков опустил глаза, беззвучно постучал пальцами по столу.

— Видно, все-таки есть у человека предчувствие, — сказал Прошин. И, заметив недоуменный взгляд Земскова, пояснил: — Совсем недавно я встречался с ним. «Я бесконечно рад нашей встрече, может быть последней», — сказал он, прощаясь. Говорю: «Что ты, Иван Иванович». А он ответил: «До Берлина далеко — всякое может быть. В случае чего, куры-кочеты, не поминай лихом».

— Куры-кочеты, — машинально повторил Земсков. — Это была его любимая присказка… Василий Степанович, вы не хотите в Москву переехать? — неожиданно спросил Земсков. — Я пока ничего не обещаю, но мелькнула мысль: у вас огромный опыт борьбы с бандитизмом. А у нас по этой линии ожидается жаркая работа. Фашисты, несомненно, оставят в освобожденных районах националистические и прочие бандформирования. Как вы смотрите на это, так сказать, в перспективе, в принципе?

— Не стал бы возражать. Сын подрастает, в Москве легче выбрать учебное заведение по душе…

— У вас один сын?

— Два. Я говорю о младшем, старший служит в армии. А у вас как с наследниками?

— Сын тоже в армии, дочь заканчивает школу. Ну, хорошо, договорились. Желаю вам успехов на новой работе, будут трудности, звоните — всегда рад помочь старому коллеге.

— Спасибо, Сергей Степанович.

Уже в поезде Прошин снова и снова перебирал в памяти беседы с наркомом и Сергеем Степановичем, по сердцу разливалось радостное тепло. Он думал о том, что, как бы ни была сложна оперативная обстановка, как ни велик объем работы, он счастлив оттого, что именно этому делу посвятил свою жизнь.

* * *

В послевоенные годы генерал-майор В. С. Прошин работал начальником главка в центральном аппарате МВД СССР, затем возвратился в Пензу на должность начальника Управления КГБ, избирался членом бюро областного комитета КПСС; награжден двумя орденами Ленина, а также Красного Знамени, Красной Звезды, «Знак Почета» и многими медалями; скончался в августе пятьдесят пятого года в Москве, похоронен на Ваганьковском кладбище.

Примечания

1

С весны 1921 года создавались уездные, волостные и сельские посевные комитеты, на которые возлагалась организация посевной кампании.

(обратно)

2

Здесь и далее называются спецзвания, которые не соответствовали армейским: сержант госбезопасности приравнивался к лейтенанту, младший лейтенант — к старшему лейтенанту и т. д.

(обратно)

3

Дезинформационные сведения.

(обратно)

Оглавление

ГУБЕРНСКАЯ ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

ГЛУХОЙ ОВРАГ

  Часть первая

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

  Часть вторая

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

  Часть третья

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

В ОСАЖДЕННОМ ГОРОДЕ

  От автора

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  XXIX

  XXX

  XXXI

*** Примечания ***