Волкодав (СИ) [Quintinu] (fb2) читать онлайн

— Только попробуй сказать, что это неправда. Я прекрасно помню, как ты постоянно заливал мне о самостоятельности, угрожал уйти даже, если я всё-таки решу свалить к тётке. Ну, а я что? Почертыхался, да и смирился. Скажу сразу, что сам-то я был бы не против жить в тепле, да уюте, но мелкого моего братика это волновало мало. А я не мог его бросить — он же постоянно лез на рожон, к любому нашему врагу — сразу драться, даже если тот был гораздо сильнее и многочисленнее.

— Не неси чепухи, всё было далеко не так! — Встрепенулся Елец.

— Дело усложняло то, что вот этот вот, — Воронеж кивнул в сторону Тяргона, — продался врагу, хотя должен был оберегать нас, как детей своего господина, между прочим, — особенно выделив голосом последние слова, он продолжил, — которому когда-то клялся в верности.

Морше стало неуютно, и это почувствовали все. Желая как-то сгладить обстановку, Воронеж не стал останавливаться, и заговорил снова.

— Нет, ты только не подумай, я всё понимаю. Тебе хотелось есть, спать, жить, в конце концов. Я понимаю твой выбор и, в отличие от этого комка нервов, не собираюсь ни в чём тебя обвинять.

— Конечно ты не станешь! — Горько усмехнулся Елец. — Ты же сам такой же! Ты так быстро забыл смерть отца, будто его и не было вовсе! Разве так должен поступать благодарный сын?!

— Я просто понял одну простую истину, Ельчик. Наш отец очень сильно любил нас и всегда, ты слышишь, всегда оберегал от невзгод. А ещё он желал нам счастья. Поэтому то, как я живу, его бы устроило. — Брюнет улыбнулся. — Ведь я чувствую себя счастливым. И был таким и ранее. И да, — он нахмурился, — не смей говорить, что мне не было тяжело после его смерти. Ты просто не знал, что я на самом деле чувствовал.

— Да пожалуйста! — Фыркнул Валерий. — Вот только я всё равно останусь при своём мнении.

— Дело твоё. А я, пожалуй, вернусь к рассказу. Итак, как я уже говорил, наш Ельчик постоянно хотел быть резким и сильным, он словно хотел перекрыть этим свои задержки в росте и развитии…

Глухой удар по столу заставил глиняную посуду затрястись, а всех — повернуть голову к Валере.

— А не охренел ли ты часом?! — Поднявшись и всё ещё держа одну руку в кулаке на поверхности стола, Елец был готов выместить на брате весь свой гнев.

— Тихо-тихо, — попытался успокоить его Тяргон, — Лерик, он же специально, не поддавайся…

Он потянул Валеру обратно на лавку за рукав кафтана, за что сразу же получил удар по руке и, почувствовав боль, отдёрнул её. Злое выражение лица у Ельца сменилось на обиженное и оскорбленное, и он молча уселся обратно, высокомерно отвернув нос от Воронежа и выражая тем самым ему тонну своего презрения.

— А вот я с ним жил несколько веков, ага. И ещё защитить пытался. Правда, Самарканда[2] я прозевал, и Ельчик успел огрести от него так, что я до сих пор удивляюсь, как он там вообще жив остался. Но я всё же благодарен врагу за этой бой — он, хоть и немного, но вправил моему братьке мозги.

Казалось, что он просто дразнит Ельца, провоцируя его новый выпад. Но, благо, тот продолжал строить из себя невозмутимого недотрогу, который явно был уже выше колких шуточек братца.

— Незадолго до этого события Тяргон тоже присоединился к нам, и поэтому после того боя мы вместе лечили этого дурня. Причём он возился с ним гораздо больше, чем я, и потому в конце концов, я и поручил ему отнести его Рязани. Я тогда думал так: о Ельчике позаботятся, у Тяргона есть своя народность, и потому тоже не пропадёт, а как же я?

— И тогда ты подался к казакам? — Озвучил интересовавший его вопрос Курск.

— Именно! Там же рады всем, лишь бы пользу приносили. А я и с лошадьми управиться могу, и боевому делу более-менее обучен, вот и ушёл, деваться-то было некуда. К тому же, народ мой состоял тогда, как в прочем, и сейчас, из смешения людей из всех окрестных местностей, так что своего княжества или даже государства я построить не смог бы даже при всём желании. Вот и прибился к стае таких же одиноких, как и я сам. И тогда я впервые почувствовал силу в нашем единстве.

Решив уже опустошить кружку, Воронеж допил её содержимое таким же залпом, как и ранее.

— Что же до Тумы… — Он замолчал на пару секунд. — Будь у него более сносный характер, я бы оставался с ним дольше. Но у него слишком много своих заморочек: при любом упоминании Москвы и его приближённых так яростью исходил, что лучше было делать ноги, пока не стало слишком поздно. Или, например, никогда ничего не рассказывал о себе, да и вообще был очень скрытным в плане своей жизни до казачества. Я знал только, что происходит он откуда-то из центра, да и всё. Ну и да, я же поболтать тот ещё любитель, и мне в его обществе порой было даже немного тяжеловато. — Он усмехнулся. — Вы-то, наверное, уже поняли. В общем, не сошлись мы характерами, бывает. Только вот теперь мне в Черкасск, да и в целом на нижний Дон, путь заказан — предательства Тума точно не простит. Но я не хотел быть ему врагом. Я надеялся, что он всё поймёт сам, но, зная его, думаю, что этого, скорее всего, ждать не стоит.

Налив себе ещё вина, Воронеж подытожил:

— Да и ладно, чёрт с ним. Я всё равно бы рано или поздно вернулся к брату. Потому что я на самом-то деле люблю его, каким бы идиотом он ни был.

Елец на такое громкое заявление никак не отреагировал. Только лишь взгляд его стал менее надменным, да и смотрел он теперь на своих спутников, а не куда-то сквозь них или в сторону.

— Как видите, это и произошло. Выпьем за это? — Воронеж засмеялся и потянулся своей чашкой к центру стола, а за ним его примеру последовали и Курск с Моршей. Только Ваня и Валера так и остались сидеть на своих местах: первый — потому что пить ему Курск строго-настрого запретил, да и сам он никогда не пробовал ничего крепче сидра, а второй — потому, что всё-таки ещё был зол и обижен на брата за сказанное им до этого.

— Вообще, мне почему-то кажется, что я вас ждал. — Вновь заговорил Вадим после новых глотков. — Потому что этих двоих я бы и так потом нашёл, а про тебя, Курск, кстати, я иногда слышал от Тумы, так как был его доверенным лицом. Кстати, у вас же какое-то слишком важное задание от царя, я прав?

Севрюк кивнул, закусывая выпитое вино наскоро приготовленным мясом.

— Лады, потом расскажешь детали. Я вот только одного понять не могу… — Брюнет посмотрел на Орла, всё это время занимавшегося наполнением сытной и домашней пищей своего уже отвыкшего от неё за дорогу желудка. — А ты кто такой? И что такой милашка делает среди старых и опытных вояк?..

— Я, — отвлёкшись от еды, начал было Ваня, — назначен царём в помощь…

Но не успел он договорить, как оказался перебит самим Курском:

— Его ко мне приставили ещё в Москве. Хотя я до сих пор не понимаю, зачем: оружие он держит с трудом, верхом ездить едва-едва научился, что с ним будет в настоящем бою — не представляю. Может, и не пускать его на передовую вовсе?.. А с нами он только потому, что наш сосед по территории.

— И всё?..

— Да. Ну, и, сдаётся мне, царь не просто так отослал его с тёпленького местечка куда подальше… Но это уже мои домыслы, так что, может быть, в действительности и нет вовсе других причин.

Воронеж ещё раз посмотрел на Орла, будто изучая его. Его красоту он уже отметил, но теперь взгляд зацепился за большие прозрачные голубые глаза, нежную кожу и общий довольно ухоженный и опрятный вид парня. Ваня всё также старался выглядеть хорошо в любой ситуации, и это бросалось в глаза даже несмотря на его довольно сильно запачканную в походе одежду.

— Лады, я понял: это наш талисман.

Брюнет мягко и беззлобно рассмеялся, на что другие тоже ответили улыбками. И даже Елец в этот раз оценил безобидную и довольно ласковую шутку Воронежа.

Вот только самому Орлу было ни капельки не весело, а наоборот, даже как-то обидно. Неужели он и вправду не может ничего другого, кроме как быть красивым приложением при храбрых вояках?..

— Научить тебя верховой езде? — Он улыбнулся.

— Ему бы не помешало. — Одобряя предложение, кивнул Курск.

Сказать, что именно слова Вадима тронули Ваню до глубины души, было нельзя, но именно в тот вечер он и пообещал себе стать хотя бы не хуже других в бою, а может даже и превзойти кого-то из них. Роль простого дополнения в отряде, за всё это время ставшем ему почти родным, его отныне уже не устраивала. Ваня вдруг ясно понял, что теперь он хочет быть полезным своим друзьям не только в этом качестве, но и сражаться с ними бок о бок. Кстати всплыло в его голове и уже не впервые посещавшее его желание увидеть Курска в бою, так старательно ранее прогоняемое им от себя. Но теперь он уже не гнал его, а даже наоборот: оно стали нужно Орлу как новый стимул для засад, тактик, сражений и будущих побед — словом, всего того, чего ещё месяца три назад, летом, он боялся как огня. В глубине души Ваня понимал, что его страх никуда не исчез — он лишь оказался перекрыт другими, более сильными и новыми, ощущениями. Вот только назвать их чётким словом Орёл пока боялся даже в своих мыслях.

Зима 1570–1571 годов, г. Чугуев.

Но никто не нападал. Дни проходили за днями, темнело всё раньше и раньше: даже днём, в то время, когда летом до темноты ещё далеко, в уже морозном воздухе сгущались сумерки. Вечера походили на ночь, и, если бы не снег, мерцавший и переливавшийся мириадами блёсток от любого лучика света, будь то Луна или же фонарь со свечой, они бы были и вовсе непроглядными.

Зима наступила ещё в ноябре, и с каждым днём мороз на улице только усиливался. Лишь благодаря печи на первом этаже, бывшей почти единственным источником тепла в воеводском доме, все пятеро могли отогреться. Помещалось на ней двое, и потому честь погреться Ельцу выпадала редко: в силу своего характера он был согласен делить её лишь с Орлом, с которым уже успел подружиться. Пока двое грелись, остальные находились в той же комнате. Обычно сидели рядом с печью и разговаривали обо всём на свете. Лишь только Курск, по приезде сюда сделавшийся ещё более угрюмым и замкнутым, чем раньше, редко вступал в разговоры, а уж улыбался и подавно. Казалось, никто не обращал на это внимания, посчитав, видимо, это частью характера севрюка, однако Ваня, уже долго исподволь наблюдавший за ним, всё же заметил эти перемены. Орёл и ранее отличался особым умением чувствовать характеры и настроение других, но теперь он стал с особым вниманием относиться именно к Курску. Его чувства к нему ещё не сформировались полностью, и Ваня не мог их понять, но он уже знал, что тянет его к их предводителю отнюдь не просто так.

В эти долгие зимние вечера и зарождалась их дружба: за время, проведённое вместе, все пятеро прониклись друг к другу определённой симпатией, и даже вечно обижавшийся на всех Елец не смог устоять под очарованием обстановки и несколько раз назвал Воронежа братом. В прочем, сам он позже уверял всех, что это была не более, чем ошибка, но в глубине души он и сам понимал, что всё уже совсем не так однозначно, как до приезда в Чугуев.

Сам город зимой становился буквально отрезанным от всего остального мира: жизнь, ещё теплившаяся на его улицах осенью, растеклась по домам, и во дворах стало и вовсе безлюдно. Лишь иногда ухо могло уловить слабый скрип снега под чьими-то сапогами или же копытами. И ранее создававший атмосферу полузаброшенного места, Чугуев зимой выглядел и впрямь оставленным жителями.

Но это отнюдь не смущало Курска, объявившего однажды утром Орлу, что с этого дня начинаются его подготовка. В тот же день он и потащил Ваню на мороз в его уже потёртом кафтане, на котором уже едва прослеживались блестевшие когда-то золотистые завитушки. Ваня, конечно, знал о необходимости занятий, ведь сам он почти ничего не умел, но надеялся, что они будут отложены хотя бы на весну. Оно и понятно: заниматься чем-либо на улице в холода ему хотелось меньше всего. Вот только он не учёл, что на этот счёт у Курска были совсем другие планы. Он-то знал, что больше времени терять нельзя, и, что самое главное, Крым может объявиться уже весной, и Ваня тогда и вправду окажется для них лишь талисманом. С этим явно нужно было срочно что-то делать.

Когда Орёл думал, что его мучения закончились после той долгой дороги, он просто ещё не знал, как тяжело будут даваться ему занятия с Курском. Вся его решительность помогать друзьям в бою пропала в один миг: если к этому нужно идти через такие терни, то пусть лучше это делает кто-то другой.

Во всём этом обучении был только один плюс, ради которого Ваня и терпел его, сколь бы тяжелым оно ни было. Он наконец-то видел Курска в деле. Пусть даже не в настоящем бою, но это было уже что-то. Его быстрая реакция, идеально отточенные движения, резкие выпады — всё приводило Орла в восхищение. Но вместе с восторгом Ваня также понимал, что сам он вряд ли когда-то достигнет таких же результатов. Ему оставалось лишь мечтать и неуклюже повторять за своим учителем основные действия.

Иногда с ними практиковались и другие их спутники, чаще всего Елец, но обычно они, не спеша вылезать из довольно тёплого дома, лишь сочувствующими взглядами провожали на улицу хрупкого Орла, шедшего рядом со своим суровым преподавателем. Больше всех за зиму обленился Воронеж, так как кроме лошадей он ничем полезным особо не занимался, за что и получал постоянные тычки от своего брата. Морша же, как обычно, пытался сгладить их споры и помирить друг с другом, но получалось у него это плохо — Валера злился уже на обоих и причём только сильнее.

Непривычный к долгим занятиям на свежем воздухе, Орёл болел несколько раз за зиму. Из-за этого Курск, доведший его до такого состояния, иногда ловил на себе неодобрительные и даже осуждающие взгляды Ельца и Морши, которым и предстояло лечить Ваню. Ближе к весне тот заболел особенно сильно, и потому Валера даже запретил Курску какое-то время после выздоровления тренировать Орла. Севрюку это, конечно, понравилось мало, но он понимал, что неокрепший организм имеет больше шансов заболеть снова, а потому, через силу, согласился дать ученику небольшой отдых.

Однажды после одного из занятий, когда уставший и в который уже раз измотанный Орёл, отдыхая, сидел со своим учителем в сенях, он решился поговорить с ним. Ваня заранее был готов к любому ответу его сурового наставника, но он всё же надеялся, что ему удастся его разговорить.

— Что-то случилось?.. — Вопрос мучил Орла уже долгое время, ведь с каждым днём Курск становился всё мрачнее и отстранённее.

— С чего ты взял? — Буркнул в ответ севрюк, тут же спохватившись и стараясь придать лицу обычное невозмутимое и даже немного весёлое выражение.

— Ну… — Протянул Орёл, не зная, с чего начать. — В последнее время ты сам не свой. — Не найдя ничего лучше, чем спросить напрямую, Ваня ещё не знал, насколько болезненным может стать для Курска этот разговор. — Ходишь грустный, поникший, даже немного рассеянный… Вот я и подумал, может быть, что-то не так?..

— Всё хорошо.

— Послушай… — Поднявшись со своего места, Орёл подошёл к собеседнику. — Иногда стоит делиться с другими своими переживаниями. — Он сел рядом. — Может быть я и не умею сражаться так хорошо, как ты, но зато я могу выслушать тебя и понять. Не держи в себе, будет только хуже.

— Это моё дело, и я сам справлюсь с ним, понятно? — Находясь так близко с Ваней, да ещё и наедине, Курску вдруг стало неуютно. — К тому же, чем мне может помочь твоё сочувствие? Исправить-то ты всё равно ничего не сможешь. Да что там! Даже я не смогу.

— Я могу разделить твою боль. — Улыбнулся Орёл, заставляя севрюка посмотреть на него. — Ну, я хотя бы попытаюсь…

— Если ты так хочешь… — Курск отвел взгляд, смотря куда-то на стену, но как бы и сквозь неё. — Возможно, мне и вправду стоит кому-то это рассказать. В общем, некоторое время назад на эти земли принадлежали одному очень дорогому для меня олицетворению.

Он замолчал, как бы вспоминая полузабытый образ того, кого не видел уже много-много лет.

— Его практически у меня на глазах отдали в рабство. Я тогда жил в Литве, и ничего, совсем ничего не мог с этим сделать. — Ваня буквально чувствовал, как обычно спокойному и сдержанному Курску тяжело давались эти слова. — С тех пор я больше его не видел. Он пропал без вести, я не знаю даже как найти хоть какую-то подсказку о том, где он сейчас.

«Интересно, о ком это он? — Пронеслось в голове Орла. — Мог ли он быть к кому-то привязан настолько сильно, что… Стоп-стоп-стоп, да этого же просто не может быть!»

— Ещё тогда, в Москве, когда я понял, где нам придётся жить, мне стало не по себе. Но здесь… — Паузы между словами Курска становились всё более большими, а их громкость — всё меньшей. — Это его земля, и я постоянно представляю его здесь. Я всё жду, что он однажды придёт, скажет, что с ним всё хорошо, что жив и здоров… Но время идёт, и ничего не происходит, лишь эта обстановка давит на меня всё сильнее. Отчасти поэтому я и стал заниматься с тобой так рано: мне нужно отвлечься на что-то, чтобы не думать об этом постоянно.

Поймав себя на мысли о том, что ему неприятны слова учителя, Орёл всё же понимал, что Курск чуть ли не впервые открыл перед ним свою душу, и потому придвинулся к нему поближе. Он понимал также и то, что тот в этот момент чувствовал себя слишком одиноким, и это гадкое ощущение нужно было срочно смягчить.

— Может быть, я помогу тебе его найти? — Немного подумав, предложил Ваня. На самом деле ему мало нравилась эта идея, но, раз уж он обещал выслушать Курска и помочь ему, то был обязан держать своё обещание до конца. Вместе с этим он не мог бороться с гнетущим чувством обиды, поднимающимся откуда-то изнутри. Конечно, он знал его название, но до этого дня ещё не верил, что так быстро познакомится с ним. — Мы все поможем, только нужно рассказать другим.

«А что, если этот кто-то — это его первая любовь? У него правда кто-то был?.. — Продолжил Ваня свою первую мысль и тут же смутился. — В любом случае, так можно переживать только за очень дорогое олицетворение…»

— Не надо ничего им рассказывать. Я делюсь этим только с тобой. Самое странное, кстати, знаешь что?.. — Немного оживился Курск, словно поддержка Вани и правда давала результат. — Я был самым близким ему олицетворением, и эта земля должна была перейти ко мне после его смерти. Но я… Я совершенно не чувствую её своей, будто… Будто он всё ещё жив.

Было видно, что последние слова дались Курску с особенным трудом, и от этого Орёл только ещё больше поник: ему казалось, что все его наивные надежды рухнули только лишь за один этот разговор. И зачем он только полез с этими своими расспросами! Но отступать уже было некуда, и Ваня решил узнать больше о своём негласном сопернике.

— Это был Крым?.. — Стараясь унять волнение, спросил он собеседника и, заметив недоумение Курска, добавил: — Я имею в виду, это Крыму отдали в рабство то олицетворение?..

— Нет, это был Глинск[3]. Тебе это название ни о чем не говорит, но это бывший ордынец, сбежавший в Литву. Там-то он и стал… Рабовладельцем. — Курск вздохнул. — Некоторое время назад в округе говорили, что он, якобы, сдох, но я не знаю, верить ли этим сплетням. Если это правда, то я понятия не имею, где искать нужное мне олицетворение. Да и от самого него ни весточки, будто и вовсе след простыл. А вдруг он умер уже? Или в рабстве у кого-то другого?.. В общем, я уже не знаю, что и думать.

Он снова посмотрел на Ваню, который грустно улыбнулся.

— Знаешь, а ведь ты похож на него. — Как-то слишком мягко и обречённо произнес севрюк. — Я помню его белые локоны и кожу… Нежную, прямо как у тебя.

«Как я раньше не понял! Я только усугубляю ситуацию, напоминая ему его возможную пару! — Мысленно удивился Орёл. — И как он меня всё это время терпел?.. Хотя, погодите-ка… Если я напоминаю ему того, кто был ему дорог, то, выходит, я всё же ему нравлюсь?! Нет-нет-нет, быть не может! Он же так скучает! Это неправильно! Да и то олицетворение наверное сейчас очень страдает, если вообще живо ещё…»

Ваня чувствовал себя виноватым. За то, что посмел ещё робко и наивно, но думать, что у них с Курском может что-то получиться. За свои первые, ещё не до конца сформировавшиеся и понятные ему самому, чувства. За то, что тот, о ком так переживает Курск, негласно уже стал Орлу врагом. И с чего он вообще взял, что Курск свободен?..

— Ладно, пораспускали нюни, и хватит. — Взбодрившись, улыбнулся Ване наставник. — Не привык я к этому. Да и дел ещё много. Давай отдыхай тут, а я пойду к остальным.

Он встал и своей обычной уверенной походкой направился к двери в горницу с печью.

— Вань, — уже собираясь сделать шаг в другую комнату, Курск вдруг остановился и, обернувшись, окликнул Орла по имени. Это было совершенно несвойственно ему, ведь он почти всегда называл Орла просто Орлом, как и всех других. Курск и сам удивился внезапному порыву, но потом мысленно свалил всё на влияние последнего разговора.

— А? — Ваня уже был погружён в свои путанные мысли, и не сразу понял, что его учитель снова обращается к нему. — Что?

— Спасибо. Мне действительно стало легче. — Губы Курска тронула лёгкая улыбка. На этот раз она была настоящей. Орёл чувствовал это, и других доказательств ему не требовалось.

«Может быть, ещё не всё потеряно? — Мелькнуло в его голове в ту секунду. — Что же всё-таки там за олицетворение такое было?..»

Снова вернувшись к раздумьям, Ваня ещё долго сидел в сенях, будто переваривая все полученные им сведения. За один только разговор на него обрушилось столько нового, что раскладывать по полочкам ему всё это придётся ещё долго.

Главным же открытием для юноши стало осознание того, что даже сдержанный и строгий Курск, с виду казавшийся бесчувственным воякой, тоже оказался способен на обычные человеческие чувства. Да и весь этот разговор очень сильно сблизил учителя и ученика, значительно сузив пропасть между ними и натянув через неё тонкую нить доверия.

Для того, чтобы окончательно понять, что ему делать дальше, Орёл решил записать всё в свой дневник, что он и исполнил сразу же по возвращении к его друзьям.

Начало весны 1571 года, г. Чугуев.

А время всё продолжало свой ход, и на смену холодной, но довольно уютной, зиме постепенно приходила весна. В начале марта солнце снова вернуло страждущей земле своё тепло, и под его влиянием снег начинал потихоньку таять, обнажая доколе спавшую под ним землю. Вскоре вернулись некоторые птицы, а с ними на улицы Чугуева, казалось, возвращались и люди.

А Ваня же всё занимался. Несмотря на свои болезни, он уже успел достичь некоторых успехов, и теперь уже мог, по крайней мере, уворачиваться от ударов Курска. Глядя на своего ученика, севрюк был доволен: в его руках и под его присмотром из этого придворного нытика рождался воин. Он был ещё слаб в бою, но он больше не был тем бесполезным придатком, ранее так тяготившим Курска своим присутствием. О полноценном противостоянии всё ещё не могло быть и речи, но Курск надеялся, что он успеет научить Орла всем его основам до прихода Крыма. Что татарин придёт, севрюк не сомневался. Он считал везением уже то, что зима прошла довольно спокойно, но душу его терзало плохое предчувствие, и он с трепетом, запертым глубоко внутри, проживал каждый свой новый день.

После разговора с Курском Орёл долго думал над тем, что ему делать дальше. С одной стороны, уже было глупо отрицать тот факт, что его учитель ему понравился, но, с другой, существовало некое загадочное олицетворение, негласно стоявшее между Орлом и его счастьем. Взвесив все «за» и «против», Ваня принял решение: он решил и дальше стараться не показывать свои чувства и, как и раньше, играть роль друга. «Если у Курска кто-то был, — рассуждал он про себя, — мне не стоит перебивать его память о том олицетворении. Наоборот, я, наверное, должен его поддержать. Он-то сам столько делает для меня — да я, по сути, полностью завишу от него! Вот и от меня будет прямая польза, пусть и пока что не в бою! — Его мысли вновь вернулись к волнующей его теме. — И потом, а что, если то олицетворение живо, и тоже ищет его? А если оно узнает, что Курск тут, и… Придёт к нам? Как я буду выпутываться? Нет уж, лучше быть всего лишь другом!»

Не так представлял Ваня свою первую любовь, не такие сюжеты рассказывала ему в детстве мать, и оттого у него на душе болезненно скреблись кошки.

В те дни, когда воздух прогрелся достаточно для того, чтобы последние остатки снега превратились в ручьи и лужи и расползлись по низинам, Курск впервые повёл Орла с собой на крепостную стену. Сам он ходил туда регулярно — ещё с февраля в крепости установился особый распорядок для наблюдения за окрестностями. Часовыми почти всегда были Курск, Елец и Воронеж — восьмичасовая смена каждого из них позволяла круглосуточно просматривать убегающую далеко за пределы города степь. Видно было также и проходившие вблизи Муравский и Изюмский шляхи, по которым обычно и приходил Крым. Зимой нужды в таком тщательном осмотре не было: на чистейшем снегу любое движение, даже одного-единственного человека, было заметно уже издали. С наступлением же весны наблюдение за окрестностями становилось одним из важнейших фактором, способным повлиять на исход боя: чем быстрее был обнаружен враг, тем больше времени было в самой крепости на подготовку к сражению и даже возможной осаде.

С довольно высоких стен открывался хороший обзор на сам Чугуев и прилегавшую к нему территорию, и Ваня невольно залюбовался этим видом. В его голове сами собой начали рождаться строки: они были очень похожи по ритму и звучанию, а в конце каждой и вовсе были одинаковые части. Орлу захотелось записать их в дневник, но он тут же осёкся, вспомнив, зачем именно позвал его сюда Курск.

Крым. Долгими зимними вечерами, сидя у уже привычной им печи, все пятеро говорили и о нём тоже. С рассказов Ельца, Воронежа и, главным образом, самого Курска, Орёл уже знал многое об их заклятом враге. О том, как тот передвигался, как нападал, каким оружием дрался. Что такое шляхи, сакмы и полон. И самое важное: как можно было противостоять этому неуловимому хищнику степей. Иногда Ване казалось, что друзья специально пугали его слишком страшными историями о его жестокости и бессердечности, но, когда он переводил взгляд на моментально становившегося серьёзным Курска, о понимал, что все их слова были правдой. Пожалуй, он боялся встретиться с ним, и это было нормально: так боится первого боя любой боец. Но он не сдавался: его грела поддержка Курска, Ельца, Морши и Воронежа, а также то, что где-то позади них, в закрытых им от врага землях, живут его мать, тёти, а также множество людей, населявших в ту пору Московию.

Именно этой весной Орёл впервые почувствовал себя пограничником и принял свою судьбу такой, какая она есть.

— Смотри, — прослушав часть рассказа наставника, Ваня пытался сосредоточиться на оставшейся, — вон там, — Курск махнул рукой, указывая куда-то вдаль, — проходит Муравский шлях, с него удобнее всего нападать на крепость, а там, — показал Курск в другую сторону, — Изюмский. Крым его тоже любит, так что смотри в оба: я больше, чем уверен, что Бахчисарай скоро объявится. Эти направления важны, но не стоит пренебрегать остальными: татарин может специально напасть откуда-то ещё, чтобы застать нас врасплох. Эй, ты слушаешь?

— Д-да! — В подтверждение своих слов Орёл, словно заинтересовавшись чем-то, подошел к узкой зубчатой бойнице.

— Ты уже знаешь многое, и потому я хочу, чтобы ты тоже нёс здесь часовую службу. Учитывая твои возможности, это будет происходить днём. И, пожалуй, не более четырёх часов. Это самое безопасное время: даже Бахчисарай, каким бы он ни был самоуверенным, не сунется сюда в эти часы.

Немного помолчав, севрюк добавил:

— Не думай, что это отменяет наши занятия. Ты всё ещё очень слаб и не умеешь толком воевать. Это надо исправлять.

Но Ваня, похоже, воодушевившись своим новым важным и опасным заданием, пропустил это мимо ушей. Курск хмыкнул. Он продолжал сомневаться в том, правильно ли он поступил, доверяя этому салаге такое ответственное место. А что, если Крым придёт днём? Справится ли Орёл?

Ответ на эти вопросы ему мог дать только опыт.

Начало мая 1571 года, г. Чугуев.

Так прошло ещё два месяца. Несмотря на предчувствие Курска, Крым так и не появился. Он, конечно, не сидел без дела: грабил где-то на юге, но до расположения их крепости не доходил. Но опасность того, что в один из своих походов Бахчисарай всё же решит зайти дальше, никуда не исчезала, и севрюк, продолжавший верить своему чутью, постоянно держал всех в боевой готовности.

Орёл же наоборот: успев привыкнуть к своей новой роли, он уже не был так взволнован и воодушевлён ей. Каждый раз, заступая на пост, он думал о том, что нет ничего скучнее, чем находиться практически на одном месте в течение нескольких часов и просто смотреть вдаль. Правда с течением времени его отношение к заданию изменилось: когда деревья начали покрываться листвой, Ваня вдруг понял, что, глядя на всё это сверху, ему захотелось писать. Захотелось взять перо и свой старый и потрёпанный уже дневник и записывать туда всё, о чём он думал и чувствовал, абсолютно все строки, рождавшиеся в его голове за долгих пять часов поста. Да, их было уже на один больше — Курск, видя, что его подопечный неплохо справляется со своей работой, немного увеличил время службы Вани.

Его обучение также продолжалось. Постепенно набирая обороты, оно уже перешло к тренировочным боям. Успехи Орла в них были невелики, и, хоть Курск и сильно поддавался своему ученику, Ваня всё равно в конце каждого сражения оказывался им повержен. Лишь только несколько раз парню удалось слабо ударить своего учителя. Сказывалась и симпатия — она мешала Орлу воспринимать Курска как серьёзного противника, и он в какой-то степени даже боялся причинить ему вред. Хоть это и значительно замедляло его обучение, Ваня не мог справиться с собой: это чувство было для него в новинку, и он хотел насладиться им в полной мере. А вот Курск был очень недоволен его успехами, но не говорил ни слова, всё также продолжая учить Орла. Несколько раз тому даже показалось, что севрюк не ругает его потому, что начал обо всём догадываться. Но Ваня старался вести себя только по-дружески, и потому отогнал от себя столь смущающие мысли.

Середина мая 1571 года, г. Чугуев.

Это случилось во время дежурства Орла. Однажды ранним вечером Ваня, как обычно проходя по крепостной стене и всматриваясь вдаль, заметил на горизонте со стороны шляха чёрную точку. Понять, что это было, а также в какую сторону она двигалась, было сложно. Этому мешали также сумерки, уже начинавшие ложиться на их небольшой город и его окрестности. Недолго думая, Орёл сорвался с места — нужно было срочно сообщить об увиденном Курску и остальным. Найдя учителя в их доме и сбивчиво объяснив ему происходившее, Ваня потащил его на пост — севрюк был гораздо опытнее его, и смог бы сказать точнее, что это и куда направляется. Следом побежал и Елец, находившийся там же в горнице.

Первым, что понял Курск при взгляде в указанную Орлом сторону, был факт того, что это не войска. Более того, размеры точки явно указывали на то, что это была всего лишь небольшая группа людей или же, возможно, даже один человек. Конечно, это мог быть один из торговцев, изредка забегавших в их Богом забытое место, но обычно они уезжали из города ещё засветло, да и прибывали в него в это время довольно редко. Опасаясь, что это мог быть разведчик врага, Курск, не сомневаясь ни секунды более, отдал приказ готовиться к нападению. Орла же, как самого слабого из всех них, он послал предупредить Моршу и Воронежа, а потом вернуться к нему. Севрюк сам не понимал почему, но хотел держать Ваню в поле своего зрения. Наверное, он просто слишком привязался к своему ученику, и теперь просто боялся за него.

Час томительного ожидания прошёл очень тревожно. Хоть точка и приняла очертания всадника-одиночки, легче от это стало только немного: никто из них пятерых всё ещё не знал, кто это и что ему нужно здесь. А что, если это крымский гонец, и Бахчисарай хотел сообщить им о своём нападении? Но это же глупо! Крым как раз и уповает на ловкость и внезапность, ему нет нужды и смысла рыть самому себе яму! С другой стороны, может, ему что-то надо от них?

Чем больше Курск думал об этом, тем более непонятнее для него становился их неожиданный гость. Кто он? Откуда? Что ему нужно?

Вскоре наблюдавшие, несмотря на продолжавшую сгущаться темноту, уже могли более-менее разобрать одежду путника. К сожалению, из-за довольно длинного кобеняка[4] рассмотреть что-то помимо него не получилось, и потому догадок о том, кто это мог быть, ни у кого также не возникло. Вооружён он был саблей, висевшей на поясе, и, хоть она едва выглядывала из-под одежды, взгляд Курска на ней остановился надолго. Голова же его была закрыта капюшоном его плаща, а смотрел он всегда впереди себя, и потому нельзя было рассмотреть ни лицо ездока, ни даже его цвет волос.

Когда гость подъехал к воротам крепости и, загарцевав на лошади, попросил её открыть, Курск и Елец переглянулись. Стоило ли делать это? Севрюк, привыкший не доверять незнакомцам, сомневался. Валера же, обнажив саблю и держа её наготове, отправился в сторону ворот. Глава сразу же понял мотивы друга: будет лучше, если они узнают, зачем приехал этот человек, иначе эта загадка так и останется неразгаданной. Кивком указав Орлу идти за Ельцем, он и сам пошёл следом за ним.

Спустя ещё несколько минут тяжелый засов, запирающий ворота изнутри был открыт, и их всадник въехал внутрь. Когда он слез с лошади и, откинув капюшон, повернулся к ожидавшим его защитникам крепости, всё встало на свои места. Курск тотчас же узнал столь родные ему белокурые локоны, светлую кожу и обеспокоенный взгляд оливково-зелёных глаз. Именно таким он помнил взгляд ребёнка, оторванного от семьи и отданного в рабство, только теперь в нём читалась ещё и тревога.

— Белгород! — Не веря своим глазам, воскликнул Курск и бросился к гостю. — Это правда ты?! Боже мой, я думал, что ты погиб! Я уже и не надеялся увидеть тебя снова!

Курском овладело настолько сильное волнение, что он уже не мог сдерживать эмоции. Крепко обняв брата, Курск ещё долго не отпускал его от себя.

— И я тоже рад тебя видеть, Курь. — Улыбнулся тот, тоже обнимая Курска. — Прости, что долго не появлялся, я просто не мог…

— Ничего-ничего, главное, что ты сам жив. — Спустя пару минут приветствий глава пограничников всё же отстранился от Белгорода. — Какими судьбами здесь? Вообще, как ты нас нашёл?

— Может, мы лучше пройдём в дом? — Предложил Елец, наблюдая всю эту картину и всё ещё не веря, что Курск мог знать их нежданного гостя. — Там он всё и расскажет.

— Да, конечно, конечно… — Затараторил слишком взволнованный Курск, таща Белгорода в сени. — Эй, Воронь, — крикнул он на ходу подбегавшим Воронежу и Морше, — поставь его лошадь к нашим, он свой. — Затем он снова обратился к гостю, — Ты, наверное, устал, да? Есть хочешь? Конечно хочешь, я что, не знаю тебя что ли?

— Ты прав, не откажусь. — Снова улыбнулся тот. — Но сначала дела. У меня для всех вас есть очень важные сведения.

— Вот за едой и расскажешь! — Донёсся до Орла смех Курска, вскоре скрывшегося вместе с гостем и Ельцем в доме. Сам же Ваня так и остался стоять у ворот крепости.

В один миг он вдруг ясно понял, что это и было то самое олицетворение, о котором ему когда-то уже говорил Курск. И которое тот только что снова обрёл. А это значило только одно: шансов у Орла на него уже точно не было.

Ваня даже и не заметил, как рядом очутился подошедший Антон. Очнулся он лишь услышав его голос:

— Кажется, мне нужно тебя поддержать. — Он положил ладонь на плечо Орла. — Как ты меня всё это время. Красиво говорить я не умею, но скажу одно: за свою любовь надо бороться. — Ошеломлённый Ваня посмотрел на собеседника: неужели его чувства к их главе были столь заметны? Тяргон мягко улыбался одной из своих самых дружелюбных улыбок. — Этому меня, кстати, научил ты сам.

Тем временем сумерки царившие во дворе, становились всё гуще и гуще. День погибал, и вместе с ним погибала и вера Орла в то, что он когда-то сможет быть с Курском.

Когда Ваня вошёл в ту самую комнату с печкой, в которой он ещё несколько месяцев назад коротал длинные зимние вечера со своими новыми друзьями, в ней уже шёл своеобразный военный совет. Точнее, совет шёл у всех, кроме Морши — он в это время, как обычно, уже накрывал на стол, доставая в том числе и припрятанные им остатки вина. Белгороду он отводил лучший кусок, что было вполне справедливо с точки зрения гостеприимства, ведь тот, наверняка, был очень голоден с дороги. Он же, кстати, сидел рядом с Курском, и на нём уже не было кобеняка — Орёл вспомнил, что заметил его в сенях. Под ним у гостя была вполне себе обычная одежда, какую носят в этих краях, лишь только одна вещь выбивалась из всего его образа. Это была сабля. Лежавшая на лавке около него, выглядела она довольно богато: на отражавших тусклый свет лучины ножнах можно было даже рассмотреть изысканные металлические завитушки, напоминавшие арабскую вязь, а уж рукоять её и вовсе была едва ли не произведением кованного искусства. Такое оформление оружия совершенно не сочеталось с общей простой одеждой Белгорода, и потому вызывало определённые подозрения. Орёл подумал, что было бы неплохо спросить насчёт сабли у самого её владельца, однако вспомнив свои мысли по поводу него, сразу же передумал. «В конце концов. — думал он, — Курск, как и все другие, не мог не заметить её тоже. Интересно, откуда она у него? Мог ли этот клинок принадлежать когда-то тому самому Глинску, в чьей собственности ранее был Белгород? Или же он получил её каким-то иным путём?..»

— Так вот, Курь, — обратился вновь прибывший к их главе, — я уже говорил, что приехал не просто так. У меня плохие новости. Мои люди сообщили мне, что объявился Крым.[5] Мы пока не знаем его планов, но, кажется, он настроен весьма решительно.

— Почему ты так решил? — Радость от обретения брата, ещё недавно озарявшая лицо Курска, сменилась его обычным строгим, задумчивым и даже несколько угрюмым выражением лица.

— Он собрал огромную орду, и через несколько дней уже будет здесь. — Ошарашил всех присутствующих Белгород. — Действовать нужно быстро и решительно, мы должны сделать всё, чтобы не позволить ему снова увести в рабство наших людей.

Не веря своим ушам, Орёл проскользнул на лавку у большого стола, на котором его уже ждала его порция. Внимательно слушая, он всё яснее и яснее понимал, что день, в котором ему нужно будет показать всё то, чему научил его Курск, настанет уже совсем скоро.

— Кстати, о рабстве… — Севрюк не знал, как подойти к наиболее волновавшей его теме, но знал, что не сможет не спросить брата об этом: уж очень интересно ему было всё то, чем и как жил тот до их воссоединения. — Белг, ты ведь на воле?.. Я слышал, твой хозяин подох, — Орёл заметил, как слабо дёрнулся Белгород после этих слов, и тут же ему в голову пришла довольно странная мысль о том, не мог ли сам Белгород стать этому причиной, — почему ты не объявился сразу после этого? Я волновался…

— Может, это прозвучит немного странно, — Белгород тянул, будто бы всё ещё обдумывая, что ответить на этот вопрос, — но мне нужно было побыть одному, почувствовать волю, наверное. — Орлу показалось, что он что-то не договаривает, но больше никто не обратил на это внимания. — К тому же, я знал, что ты воюешь за Московию, и обязательно предложишь мне занять место рядом с тобой. Но я не был готов снова служить кому-то, да и, честно сказать, воевать мне не очень хотелось.

— Ну, теперь-то у тебя есть повод, чтобы присоединиться к нам? — Подмигнул собеседнику Курск. — Нас много, мы довольно хорошо вооружены. Ладно там раньше, я был один, и поэтому Бахчисарай меня побеждал, но теперь, когда у меня есть помощь, мы просто обязаны показать этому наглецу его место!

— Я подумаю. — Белгород обвёл взглядом присутствующих. — Кстати, познакомишь меня со всеми?

— Конечно. — Улыбнувшись, Курск поочерёдно представил всех брату. -…А это Орёл, он наш талисман. — Глава беззлобно усмехнулся, даже не заметив, как помрачнел сам Ваня. Его снова назвали этим обидным прозвищем, данным ему Вадимом. И это-то после всех упорных его тренировок! А ведь ему казалось, что он стал чуть более важен, чем полгода назад! Он ведь уже не простой ненужный довесок, а почти самостоятельный воин! Вот только ни в одном бою он ещё не участвовал… Но ведь всё впереди, и Орёл собирался показать всем, чему научился у Курска. Но пока что выходило, что все усилия напрасны, и он для них так навсегда и останется красивым и бесполезным талисманом?

Ну уж нет!

— Рад знакомству. Но вернёмся к делу. Знаете, что… — Белгород замолчал, словно боясь произнести что-то вслух. — Я давно наблюдаю за Крымом и мне кажется, что он не самое обычное олицетворение… И я думаю, что действовать нужно не кнутом, а пряником…

Все молчали, не понимая, что имеет в виду их гость.

— О чём ты? — Переспросил озадаченный Курск.

— Я просто подумал… А что, если с Крымом просто… Поговорить?

На секунду Орлу показалось, что в словах Белгорода есть доля правды, ведь он сам тоже предпочитал мирно решать всякие споры. Однако, он уже довольно много знал об их общем враге по рассказам Курска, и потому не питал напрасных надежд. Ваня не высказал своих сомнений вслух, хоть и, как он позжеубедился, их разделяли и остальные члены отряда.

— А что, хорошая идея! — Первым нашёлся Воронеж и, гаденько улыбаясь, продолжил. — Вот ты и будешь с ним разговаривать! А мы в сторонке посмотрим, как у тебя это получится.

Белгород не ответил. Поняв насмешку, он лишь злобно зыркнул в сторону оппонента. Елец вздохнул. Когда в дело вмешивался его брат, обстановка сразу становилась мерзко-весёлой.

— Белг, пойми, — вторил Воронежу Курск, — Бахчисарай — не тот, с кем можно как-либо договориться. Вон, Москва, столько лет пытается усадить Крыма за стол переговоров, но всё тщетно. А знаешь, почему? — Заметив отстранённость собеседника, попытался снова привлечь его внимание Курск. — Потому что он этим живёт. Он не знает другого способа заработать, кроме как грабежом, уводом полона и продажей его в рабство.

— Но ведь он тоже олицетворение! — Снова включился в разговор гость. — Он тоже живой, и должен понимать, что чувствуют те, кто стал его рабами! Разве не так?

— Нет, Белг. — С сожалением констатировал Курск. — Он — чудовище, от которого Москва поручил нам защищать границы его царства. И мы сделаем это или же положим свои жизни!

Орёл сглотнул. Он не был готов умирать в самой своей юности, но понимал, что их глава говорит правду.

— Кроме того, ты можешь рассказать, что о нём знаешь? Это могло бы помочь нам.

Попытавшись отвлечься от неприятной темы общего разговора на собственные мысли, Орёл снова начал всё больше и больше накручивать себя.

Талисман. Курск давно уже не называл его этим словом, но теперь, когда появился Белгород, всё изменилось в одночасье. Без сомнения, он и был парой Курска раньше, иначе бы тот не был так рад его приезду.

Орёл не понимал, что с ним: откуда такие собственнические мысли, почему ему внезапно так плохо, что хочется наложить на себя руки. Почему, почему, чёрт возьми, он вдруг снова почувствовал себя таким ненужным?!

Не выдержав, Ваня вскочил с места и, не обращая ни на кого внимания бросился прочь из комнаты, в которой окончательно разрушились его надежды.

Среди оставшихся снова повисла тишина.

— И чего это он?.. — Нарушил её Вадим. Он, как и почти все, не понял, что именно произошло.

— Курь, верни его. — Впервые подал голос Морша, уже давно закончивший своё дело и на протяжении всего разговора внимательно слушавший его.

— Почему я?

Стремясь понять, что замышляет Антон, Курск недоумевающе посмотрел на него. Белгород нахмурился, тоже ничего не понимая. Одновременно к главе повернулся и Валерий, а уже в следующий миг он произнёс:

— Потому что ты главный. — Глаза Морши округлились. Он и не ожидал, что Елец поддержит его хоть в чём-то.

Курск всё ещё ничего не понимал. И когда эти двое успели сговориться? Сам он разрывался между тем, чтобы остаться с вновь обретённым Белгородом, и тем, чтобы броситься вслед за Орлом. Но, раз ему прямо намекали, что нужно сделать, значит в этом была необходимость. Ещё раз взглянув на почему-то слабо улыбавшихся Антона и Валерия, он всё же встал и направился к двери.

— Не считайте меня дураком, — вернулся к своей теме Белгород, — то, что он очень опасен, я прекрасно знаю, но вдруг мы сможем увлечь его в разговор? — Сделал он последнюю попытку убедить оставшихся. — У него должно быть то, на что можно надавить, чтобы вызвать сострадание. Не может же он быть полностью бесчувственным! — Он цокнул языком. — Не верю!

— Ребят, ну вы что, — снова привлёк внимание всех Воронеж, — не видите: рыбка сама хочет попасться на крючок. Так что давайте отдадим его ему, пусть поговорит. Может быть и сможет повлиять на Крыма до того, как будет продан в гарем какого-нибудь восточного султана. — Съёрничал Вадим. — Эй, Белг, хочешь снова стать рабом? Понравилось у Глинска-то? Небось, и саблю его оттого же хранишь до сих пор…

Это было уже слишком. В мгновение ока Белгород поднялся и, оказавшись рядом с сидящим Воронежем, уже было замахнулся, собравшись врезать ему по щеке, как вдруг чья-то рука остановила его, перехватив удар.

— Зачем, Елец?! — Кипятился вновь прибывший. — Он просто не думает, что несёт! Этому идиоту сам Бог велел преподать урок хорошего поведения. А таких, как он, я учу обычно только кулаками, ибо другое не помогает. — Вырывался из хватки Валеры Белгород. — Пусти уже, дайте мне его, я ему всыплю!

На улице уже было темно и, хоть Орёл и уже давно знал крепость Чугуева как свои пять пальцев, отходить далеко от их дома он всё же побоялся. В свете же, падавшем из открытых окон первого этажа, было и уютно, и нестрашно, и, прислонившись спиной к стене дома, Ваня вернулся к раздумьям. Чувствовал он себя так плохо, что не хотелось даже жить, но, вместе с тем он понимал, что смелости сделать что-то с собой у него точно не хватит. Да и разве олицетворения могут просто так взять и убить себя?..

Все эти горькие и мрачные мысли заняли его голову настолько, что он даже не заметил, как немного поодаль от него, в тени, появился Курск.

— Эй, талисман, — начал он как-то особенно нежно и даже немного виновато, — ты чего?

Орёл не знал, что ответить, и потому молчал. Ему было немного стыдно за своё поведение, но исправить уже ничего было нельзя.

— Что случилось? — Курск сделал несколько шагов к Ване, и теперь он был в тени только наполовину. — Ты же таким резким никогда не был…

— Я… Я… — Орёл не знал, как справиться с нахлынувшими эмоциями, и потому чуть не плакал.

— Расскажи мне. Ты же сам говорил: иногда нужно делиться с другими своими проблемами.

Несколько минут Ваня не решался ничего сказать в ответ, но потом пересилил себя:

— Почему я такой ненужный?

— Что? В смысле?

— Почему я для всех снова «талисман», будто бы ничего не умею?! — Голос парня дрожал. — Я честно старался научиться, я хотел стать лучше… А в итоге что? А в итоге всё такой же бесполезный придаток, да? — Он сделал паузу, чтобы собраться с мыслями. — И зачем только Москва отдал меня тебе, я же ни на что не способен! Даже когда всей душой хочу помочь, быть наравне со всеми!

— Вань, это не так… — Теперь уже Курск не находил подходивших к ситуации слов. — Я вовсе не считаю тебя лишним… Я и талисманом назвал в шутку, мне показалось это милым…

— Это обидно, очень обидно. Я чувствую себя ещё более никчёмным, даже ужасным, слыша это слово в свою сторону…

— И я назвал тебя так всего несколько раз… — Вздохнув, Курск подошел к Ване ещё ближе. — Ну, хочешь, я не буду больше? И других попрошу…

— Не надо. — От волнения ладони Орла вспотели, и он не знал, куда их деть. — Я должен знать своё место, чтобы не пытаться прыгать выше головы…

— Я не хотел…

— Да и это всё равно не решит проблему полностью…

Курск стоял уже рядом с ним, он опёрся спиной на ту же стену, что и Ваня, и оттого последнему было ещё сложнее сказать то, что произнести хотел уже давно. Но решимость его уже превысила страх, а слова срывались с языка сами. Потому что тяжело было держать в себе, потому что надо было кому-то выговориться. Выговориться. Как когда-то самому Курску.

— Есть что-то ещё? — Даже тише, чем в полголоса, спросил севрюк.

— Есть. Белгород. — Ване вдруг захотелось посмотреть на Курска, встретиться с ним взглядом, но он не смог. — Он не кажется тебе странным? Ты не заметил, как он вздрогнул, когда ты спросил про Глинска? И сабля его эта… Как думаешь, он сам убил своего хозяина?.. — Орёл решился выразить ещё одну мучившую его мысль. — Он ведь даже появился из ниоткуда! А вдруг он разведчик и собирается сдать нас врагу? Я, конечно, новичок, но даже я вижу, что не всё здесь чисто!

— Он не такой, поверь мне. Белгород на самом деле очень добрый. И он не предатель. — Твёрдо ответил Курск. — Он на нашей стороне, готов помогать, а тебе просто нужно будет узнать его получше, и всё встанет на свои места. Я уверен, что всему перечисленному есть объяснения. Но ты прав, это всё довольно странно, и я сам потом его спрошу об этом. Сейчас для меня главное, что он жив… — Закончил севрюк поднятую тему.

— Лучше бы он умер. — Страшась собственного голоса, тихо произнёс Орёл следом.

— Ч-что? — Курск был поражён, он явно не ожидал таких слов.

— Ты ведь любишь его, да? — Продолжал говорить Ваня. — Он был твоей первой любовью, я прав? Ничего не говори, я вижу, как у вас всё серьёзно, ты ведь так рад его приезду… Когда-то ты сказал, что он очень похож на меня, и я принял это как похвалу, хотя мне и стало немного обидно… Знаешь… Я понимаю, что не могу требовать от тебя ничего, но мне так больно видеть тебя рядом с ним…

Не сумев справиться с любопытством, Ваня всё же перевёл взгляд на Курска. Тот смотрел на него, будто заворожённый, будто только сейчас севрюк и впрямь осознал то, кем был всё это время в глазах ученика.

Поняв, какую ошибку совершил, Орёл резко отвернулся, смутившись ещё сильнее. Теперь Курск знал всё о его чувствах к нему, а значит всё пропало. Никакого доверия между ними теперь уже быть не могло…

— Вот, значит, в чём дело… — Медленно и как-то неуверенно протянул севрюк. — Да, я люблю Белгорода. Но только по-семейному, ведь он… мой брат. Извини, надо было раньше сказать. Просто мне казалось, что я это тебе говорил, но, видимо, нет… — Как-то совсем тихо добавил он.

До этой фразы Орлу казалось, что все его мучения уже позади, и он уже полностью открылся учителю, как вдруг один только этот факт перевернул всё с ног на голову. Он болезненно застонал, понимая, что надумал, а, тем более, сказал много лишнего.

«Теперь, — думал он, — уже точно всё потеряно. Как я в глаза-то буду ему смотреть, я ведь пожелал смерти его брату, о котором он так волновался?! Как же я ничтожен…»

В реальность его вернула тёплая рука, коснувшаяся его волос. Не понимая, что происходит, Ваня снова поднял взгляд на Курска. Тот улыбался. По-доброму. Не злился, не упрекал. Так, как улыбалась ему мама полгода назад, отпуская на службу.

— Т-ты что, не сердишься?.. — С трудом проговорил он.

— Нет. — Севрюк всё также улыбался, а затем наклонился поближе к Орлу. — Ты просто запутавшийся подросток, которому надо было помочь. — И после небольшой паузы добавил. — Но, знаешь, если твои чувства не будут мешать делу, то всё нормально.

Наверное, в этот момент Ваня был смущён как никогда в жизни. Не столько от слов Курска, сколько от того, что лицо учителя находилось как-то очень близко к его лицу. И оно… Притягивало.

— Если я не талисман, — прошептал Ваня, — то… Кто? Кто я вообще такой среди вас? Всего лишь глупый, несуразный и претендующий неизвестно на что подросток рядом с Курском. И в его тени. Не более.

— Рядом с Глебом.

— Что? — Не понял по началу Ваня.

— Меня зовут Глеб.

После этих слов Ваня уже мало что соображал. Глеб. Его зовут Глеб. Орёл уже и не ожидал узнать имя Курска когда-то, но теперь он то и дело пробовал его на вкус, постоянно проговаривая про себя. Оно вертелось на языке, и потому Ваня даже повторил его вслух.

Обратил внимание на самого Курска он лишь тогда, когда тот, нагнувшись, уже почти вплотную приблизил своё лицо к его. Необычайная лёгкость и радость наполнили Ваню изнутри — он уже и не думал, что это когда-то случится, и даже перестал мечтать. Но его Курск, то есть Глеб, был реальным и таким близким, что Орлу и самому не верилось в то, что всё это происходило на самом деле…

И вот, когда их губы уже были готовы соприкоснуться, всё и закончилось, так и не успев начаться: к слышимой уже давно из дома ругани, на которой ранее ни Ваня, ни Глеб не заостряли своё внимание, добавился ещё и звук битой посуды.

Будто очнувшись, учитель и ученик бросились в дом. В том, что Воронеж всё-таки вывел Белгорода из себя, не было никаких сомнений.

После этого разговора Орлу стало легче. Для него прояснилось многое: и кто такой на самом деле Белгород, и что Курск уже не считает его бесполезным и даже, более того, не рассердился, узнав о том, что чувствует Орёл на самом деле. У парня будто камень с души свалился. Нет, правда, он даже как-то повеселел и снова стал радоваться жизни. И даже известие о приближении Крыма не тяготило его так, как остальных, ведь Ваня знал, что Глеб не даст его в обиду. Отныне не только потому, что его к нему просто приписали.

Белгорода и Воронежа, всё же, успокоили. И, хоть Вадим и позже продолжил доставать брата Курска, а тот снова и снова попадался на эту удочку, это уже не доходило до рукоприкладства. Кроме, конечно, одного раза, когда Белгород даже хотел покинуть команду из-за очередной ссоры. Благо, что Курск, Елец и Морша всё же нашли правильные слова и убедили его остаться с ними, ведь его сведения о передвижении татарских войск были очень важны для будущей битвы. Да и самого Белгорода Курск уже никуда не хотел от себя отпускать — он уже один раз терял его, и повторять это не собирался. Орёл уже не ревновал, но они с Белгородом всё равно почему-то невзлюбили друг друга, пусть даже открыто это и не показывали.

После тех посиделок Курск всю ночь не смыкал глаз и на утро озвучил всем свой план. По нему Орёл, как самый слабый из всех, назначался гонцом, который должен будет передать весть о наступлении Крыма в Москву. Сам же Глеб с остальными останется в Чугуеве и примет удар Бахчисарая на себя. Ваню не устраивал это план, ведь он хотел биться с Крымом бок о бок с друзьями и наконец-то показать всем, что талисман тоже кое-что да может, но Курск был непреклонен. Его точку зрения поддержали Елец и Морша, и Орлу всё-таки пришлось послушаться.

В тот же день он сделал ещё одну запись в своём дневнике, и вскоре после неё выехал по направлению к столице. Это было его первое ответственное задание в условиях настоящей опасности, и Ваня горел желанием сделать всё идеально.

«Спустя полгода после знакомства мы так и не поцеловались, хотя была прекрасная возможность. Да что там, мы даже за руку толком не держались… Но я верю, что всё впереди, ведь мне всё же удалось узнать его имя. Причём, от него же самого.

Не смей умирать в бою с Крымом, Глеб. Ради Бога, не смей. Хотя бы потому, что, когда я вернусь из Москвы, я бы хотел увидеть тебя здоровым и победившим. И, конечно же, обнять.

И услышать, как ты снова назовёшь меня талисманом.

18 мая 7079 года.[6]»

Сноски:

[1] — Чугуев — ныне город, а ранее одна из первых крепостей в Диком Поле. По некоторым предположениям была основана в первой половине 16 века. Находилась между любимыми шляхами Крыма, Муравским и Изюмским. Ближе всех была к Белгороду, так что пока это его территория, тем более персонаж Харькова (а именно в его области ныне Чугуев) ещё не появился в этих местах.

[2] — Имеется в виду нападение Тамерлана на Елец с последующим разорением в 1395 году. А Самарканд — столица его империи.

[3] — Глинск — столица татарского княжества Мансура, основанного потомками Мамая (Глинскими) на Северских землях. Просуществовало недолго, однако, следом на тех же Северских землях появилась Яголдаевщина, которая, как некоторые считают, была связана с предыдущим княжеством, так что позволим себе записать их в одного персонажа.

[4] — Кобеняк — украинский аналог русских бурки и зипуна, представлявший собой суконный плащ с капюшоном.

[5] — В 1571 г. оскольский казак Иван Матвеев предупредил правительственные войска, что по Оскольскому краю в центр России движется 30-ти тысячная татарская Орда.

[6] — Дата взята по старославянскому календарю, в котором года считали от Сотворения Мира. Разница с отсчётом от Рождества Христова, используемым сейчас, составляет 5508 лет.

========== IV. Обходной манёвр ==========

18 мая 1571 года, г. Чугуев.

Курск занялся обороной крепости сразу, как только Орёл покинул её пределы. Отныне на счету был даже не каждый час, а минута, и он, будучи опытным воином и командиром, быстро взял грозившую стать неуправляемой ситуацию в свои руки. Досконально зная повадки своего степного врага, севрюк готовился к самому худшему. Но то, что теперь он не один, давало неожиданную поддержку.

Приведя гарнизон крепости в боевую готовность, он лично осмотрел едва ли не каждый её уголок и раздал указания большинству своих солдат. Значительное внимание было уделено дозору за прилегающей местностью и шляхами: теперь часовые на стенах Чугуева менялись уже раз в три часа.

Позаботился Курск и о запасах еды на некоторое время вперёд — дни предстояли трудные, и дополнительная помощь лишней стать просто не могла. В один из дней он также осмотрел и земляной вал перед крепостью и после этого отдал приказ ещё сильнее укрепить и его. Эта же участь ждала и сами стены крепости изнутри.

Курск не мог отступить. Более того, он не имел на это права — в первую очередь он не простит новый проигрыш себе, и только потом примет к сведению наказание свыше, от Москвы.

Он не мог проиграть. Следовало дать бой Крыму здесь, в Чугуеве — победить или заманить в глубокую осаду, дабы не пустить врага дальше внутрь страны. Завлечь Бахчисарая осадой было довольно трудно, ведь татарин предпочитал постоянное и быстрое перемещение долгому стоянию на одном месте. Но попытаться было можно. Нет, нужно! Именно Чугуев должен был стать преградой на пути степного зверя, именно эта маленькая крепость должна была принять на себя всю мощь татарской орды, усиленной турками. И именно так Курск и собирался выиграть время Ване — тот должен был успеть добраться в столицу и сообщить всем страшную весть.

20 мая 1571 года. В пути, где-то на территории современной Орловской области.

Орёл гнал лошадь во весь опор. Он всё ещё худо держался в седле, хотя Воронеж и учил его этому по несколько часов в день. Но теперь, в столь важный момент для страны, Ване было всё равно. Казалось, он не обращал внимания ни на какие опасности: ни слякоть, в которую превратилась дорога от частых майских дождей и гроз, ни грязь на одежде и теле, ни собственная усталость и неуверенность не могли сбавить его скорости — он летел только вперёд и вперёд, и двигали его не только верность и долг родине, но и чувство к Глебу, а также желание показать ему, что он больше не бесполезный «талисман». И потому он непременно должен был сделать всё правильно и показать, что достоин участия в чём-то более сложном, чем просто работа гонца.

Так как большая часть дороги до Москвы была ему незнакома, перед выездом Орёл получил от Курска ту самую карту, по которой тот ранее показывал ему маршрут. Севрюк посчитал, что Ване, которому предстояло пересечь степь в одиночестве, она будет куда полезнее, чем ему, засевшему в Чугуеве и вооружавшему его так, насколько это было возможным. Будучи весьма неточной, она показывала лишь основные шляхи, сакмы, их расположение относительно друг друга, а также городов и крепостей, находившихся в этой местности, так что за неимением другой помощи Ване в ориентации на местности она подходила очень даже неплохо.

Однако, чем дольше Орёл был в дороге, тем всё реже и реже использовал он эту подсказку — не иначе, как сказался опыт, полученный им за время самостоятельного пути.

Но было и ещё кое-что.

Ваня не знал точно, когда это началось, но неожиданно посреди практически голой степи сомнения и страх, еще ранее жившие внутри него, стали отходить на второй план. Более того, стала появляться сначала лёгкая, призрачная, но потом уже очень даже осознанная уверенность в том, что всё пройдёт хорошо. И, как ни странно, чем дальше на север он ехал, тем это ощущение только укоренялось в нём. Прежде он чувствовал такое только рядом с мамой Тулой, но даже тогда этот прилив сил был гораздо слабее. Сейчас же, измотанный дорогой, одиночеством, жуткой ночной стоянкой в открытой местности, он почему-то чувствовал такие уверенность и силу, каких не знал никогда до этого. Более того, он даже стал инстинктивно понимать, куда ему ехать, будто бывал здесь когда-то раньше. А порой ему вообще казалось, словно он знает эти места как свои пять пальцев. Это было не совсем так: Орёл это прекрасно понимал, и оттого странному состоянию своему удивлялся ещё сильнее. В этих местах он был когда-то в далёком детстве и помнил их весьма смутно для того, чтобы так легко ориентироваться в пространстве. Тем не менее, всё вокруг было ему смутно знакомо, выглядело привычным и даже родным. Ваня терялся в догадках о том, что могло так резко изменить его изнутри: он перебирал множество вариантов, но так и не находил ответа. Тем временем, он чувствовал себя всё лучше и лучше: Орёл даже убрал карту за пазуху — Ваня знал, что теперь он прекрасно увидит нужную дорогу и без неё.

21 мая 1571 года, г. Чугуев.

Днём второго дня после отъезда Орла в Чугуеве ожидание из тревожного превратилось в мучительное. Время шло, а никто не только не нападал, но даже и на горизонте замечен не был. Курск, конечно же, сходил с ума сильнее всех: являясь командиром гарнизона, именно он нёс ответственность за все свои решения. Но час проходил за часом, а ничего не менялось — более того, всем становилось лишь только хуже. Крепость съедала скука, и на фоне неё в голову севрюка лезли тяжёлые мысли.

А что, если Крым не придёт? А что, если он сейчас сидит себе спокойно в своём полуострове и даже и не помышляет ни о каком походе?

По началу Курск пытался выбросить эти вопросы из головы, но постепенно они всё сильнее заполняли его разум. Среди них был и ещё один — тот, который Глеб никак не решался озвучить даже в мыслях. Тот, который был логичным итогом всех остальных.

А что, если Орёл был прав, и Белгород соврал всем им? Он ведь и вправду появился очень неожиданно…

Узнать то, что думал так не он один, получилось довольно быстро. Воронеж, не особо жаловавший Белгорода с самого появления того в Чугуеве, ныне и вовсе не доверял ему, а иногда даже следил за ним, словно ожидая момента, когда тот сам себя выдаст. Но главного вопроса, волновавшего и его тоже, не задавал, будто бы копя решительность для подходящего момента.

Он наступил утром третьего дня, когда, после очередной бессонной ночи, он уже не выдержал:

— Кажется, в наших рядах завелась кры-ыса. — Издевательски протянул Вадим, глядя на Белгорода. — Ну, и где твой Крым, а?

— Понятия не имею. — Будто бы не обращая внимания на явно враждебную к себе интонацию и оскорбление, ответил Белгород. — Я доверяю тем, от кого получил эти сведения. Тут можете быть спокойны.

— Но ведь его нет! Никого — даже на горизонте! Как ты это объяснишь? — Продолжал наступление Воронеж. — А ты утверждал, что он всего в паре дней пути отсюда. Ну не будет же он стоять где-то и ждать, пока его враги сцапают!

— Может быть ты и прав, вот только я говорю правду. Крым близко, но почему всё ещё не объявился, я и сам не понимаю. — Отчеканил Белгород, видимо, желая закончить столь неприятную ему тему.

— Прекратить! — Ещё издали заслышав обвинения Воронежа, прервал того вмешавшийся Курск. — Давайте лучше делами займёмся, — и, не обращая внимания на недовольную мину брюнета, продолжил, — а с братом я сам поговорю. Кстати, ещё я бы хотел обсудить со всеми вами план дальнейших действий, поэтому жду всех через несколько минут за столом. И ещё: вы Ельца не видели? Я уже весь дом обыскал, но не нашёл.

— Само собой, — засмеялся Воронеж, — если Морша там, то Ельчик точно не рядом.

21 мая 1571 года. Окраина г. Орёл.

То, что его главный город уже совсем близко, Орёл понял по всё нараставшему волнению, от которого сердце так и норовило выпрыгнуть из груди. Прежде, находясь так далеко от своей территории, он и подумать не мог о том, что он ощутит свою связь с ней так полно и мощно. Родная земля в прямом смысле давала силы и желание жить, работать, стараться на благо себя, своего народа и Московии в целом. Да, конечно, он уже бывал здесь в детстве, но тогда то ли в силу возраста, то ли статуса, то ли отсутствия возможности понять происходившее, он не смог почувствовать то, что именно заполняло его теперь.

И это было здорово. Только сейчас он понял, какую поддержку от родной территории получают олицетворения, живущие на ней.

Когда, ближе к концу третьего дня пути, его глазам предстал его главный город, Орёл и вовсе был счастлив. Родство с местом он ощущал не только в земле, по которой ехал, людях, которых встречал на дороге, но и в мелочах, ранее казавшихся ему обыденностями и на которые в других условиях он бы вряд ли обратил своё внимание.

Когда Ваня въехал на улицы, тянувшиеся к крепости, он понял, что именно здесь он бы и хотел жить больше всего. И, пусть тут не было ни больших и красивых книг, ни даже и тени тех прочих удобств, которые он видел в Москве, это место всё равно было его, а потому особый, ни с чем не сравнимый уют города с первых же шагов радушно принял путника в свои объятия.

Город одновременно и был похож на Елец и, особенно, на Чугуев, и нет. В случае последнего роднило ещё и наличие крепости, которая и была своеобразным символом Ваниного нынешнего занятия. И почему же он раньше так сопротивлялся ему, ведь его город был так важен стране, сами укрепления в него вписывались так, будто всегда здесь и стояли, а боевые товарищи — и вовсе стали для Орла почти семьёй? Вскоре Ваня увидел и крепостной вал, и ворота, а ещё некоторое время спустя, объяснившись с местными, получив помещение и приведя себя в порядок, уже обустраивался внутри на ночёвку. Это была первая ночь в его, Орла, городе. И для него это было сродни празднику.

22 мая 1571 года, г. Орёл.

Но провести её в тишине и спокойствии Ване было не суждено. Глубоко за полночь он был разбужен громкими криками, которые, как ему показалось сначала, шли отовсюду: и из помещений, и с улицы. Он отчётливо слышал топот, беготню, лязг доспехов и оружия и, конечно, многоэтажный мат, сопровождавший всё это. Из всего этого гомона сложно было что-либо разобрать, но, когда до его ушей долетело слово «татары», он понял всё.[1]

В одно мгновение по его телу пробежал холодок, а в голове пронеслась мысль о том, что его только-только обретённые друзья, возможно, уже мертвы. Страх сковал его тело. Пугало всё: и возможная встреча с самым главным врагом его жизни и то, что он может уже никогда не увидеть ставшие ему дорогими лица. А ведь он так и не поцеловался с Курском…

Но, даже если того уже нет на свете, то его мастерство и дело всей жизни пропадать впустую уж точно не должны, а потому, собрав в кулак остатки воли и вспомнив всё то, чему его учил Глеб, Орёл поднялся и, быстро одевшись, вышел из комнаты.

«Что ж, Глеб, — думал он, застёгивая на себе крепления доспеха, — наверное, я не смогу выполнить твоё задание, хоть оно и очень важно для тебя, для меня и для страны в целом. Я просто… Не могу ехать дальше в Москву, не узнав, что стало с тобой и… Остальными, конечно. Ладно. — Оборвал он печальные мысли. — Если я погибну, то хотя бы как герой. У Москвы, если что, и так защита есть: мама, ты ведь справишься, верно? А мне пока что важнее всего не попасться в плен.»

Только после того, как Ваня приготовился к бою по всем правилам, он показался на улице.

Сказать, что внутри крепостных стен было людно или тесно — не сказать ничего. Оно и понятно: следуя веками проверенному принципу, жители прилегавших территорий в минуту опасности искали утешение внутри хоть сколько-то защищённого места.

Продираясь через толпу к воротам, Орёл спешил воплотить свою идею в жизнь.

Он немного дрожал, когда подходил к стрельцам, дежурившим у входа и уже готовым отбивать неприятеля у последнего рубежа.

Он дрожал и тогда, когда, после короткого и сухого объяснения, его всё-таки выпустили из уже почти осаждённой крепости. Двое стрельцов всё же пошли с ним, надеясь хоть как-то защитить столь дорогое им олицетворение, но Орла это почему-то заботило мало. Больше всего его волновала встреча с тем, кто, в его понимании, был одним из самых жестоких олицетворений своего века.

Теперь, когда между войском врага и последним оплотом жизни в его главном городе не осталось ничего, кроме него самого и двух несчастных рядом, он почему-то уже был спокоен. Ваня смотрел перед собой, но не видел ничего: ни трупы на его улицах, ни горевших зданий, ни его врагов, грабивших и убивавших всё, что только попадалось под руку.

«Интересно, а отец Ельца и Воронежа погибал также?..»

Не обратил он внимания и на то, как метко пущенная с улиц стрела пробила голову одного из его так называемых телохранителей, и тот упал замертво ещё у ворот.

Как олицетворение он, конечно, чувствовал боль своей земли, своих людей, но сделать с этим уже ничего не мог. Нападение было слишком внезапным, а защитников города и крепости — слишком мало для того, чтобы хоть как-то отразить атаку. И потому Ваня собирался поступать единственно верно, как думал он в той ситуации — поговорить с Крымом. И, возможно, сдаться в плен при условии, что Бахчисарай оставит в покое его землю. Олицетворение же ценнее, чем просто люди, ведь так?..

Отойдя от въезда в крепость на значительное расстояние, Орёл всё ещё блуждал взглядом по стану врага. Делал он это не просто так: Ваня искал кого-то, кто мог бы сойти за их командира, но пока что никого, хотя бы отдалённо подходившего под примерное представление парня о нём, не находил. Он и его спутник уже давно были замечены татарами, но никто так и не решался нападать на них. «Поняли, что я не совсем человек? — Усмехнулся он про себя, — И теперь… Ждут главаря? Или моё поведение просто слишком странное?..»

Через несколько минут длительного ожидания, когда уже даже несколько воинов-татар, оторвавшись от столь любимых занятий, стояли чуть поодаль и смотрели на него едва ли не в упор, Ваня вдруг заметил, как к ним откуда-то из глубины улиц подъехал всадник. На вид он был весьма молод, но вот одежда и доспехи его, как и в целом всё убранство, заметно отличались от окружавших его воинов в лучшую сторону. Неужели это и был сам… Бахчисарай?

А затем он развернулся к всё ещё стоявшему напротив Орлу и заговорил на практически идеально чистом русском.

— Так вот какой ты, новенький! — Он усмехнулся и сразу же продолжил. — Какая сегодня прекрасная ночь! Подумать только: тот, кого я так долго не мог поймать на его же земле, наконец-то показался мне! Я-то представлял тебя похожим на того бугая, Курска, но тебе удалось меня удивить.

— Ты ведь Бахчисарай, да? — С трудом заставив голос быть ровным, решился спросить врага Орёл. Пришлось кричать, ведь Крым, — хотя, он ли это? — был ещё далеко.

— Что, тебе разве не рассказывали обо мне? Мне казалось, что моя слава идёт впереди меня. Что ж, Орёл, вот мы и познакомились. — Он двинулся к Орлу и, проехав буквально несколько метров, остановился.

— Я тебя не боюсь! Просто скажи мне: как тебе удалось так быстро добраться сюда? — Ваня ещё крепился, но его силы, как и самообладание, таяли с каждой секундой.

— Хм, а тебе многого не сказали. — Татарин спешился и ласковым шлепком отогнал лошадь ближе к своим. Почему-то думая что Крым будет выше него, Орёл не мог не отметить роста татарина, столь схожего со своим собственным. Это обстоятельство удивило парня, но, в то же время, дало ответы на многие вопросы, которые он задавал сам себе раньше. — Я — тень, которая не заметна до самого момента нападения. Я знаю всю территорию от Крыма и до центра Московии лучше, чем кто-либо другой, знаю все ходы и тропы. Если захочу, я и в Москву незамеченным проберусь, и никакой Курск, а уж тем более ты, мне не помеха.

— Что тебе нужно? — Голос Орла задрожал, но Ваня всё ещё пытался придать ему мужественность.

— Э не-ет, так важные разговоры не ведутся. — Крымчанин ещё на пару шагов подошёл к Орлу.

— Что ты имеешь в виду?

— А что, не видно? Смотри: я своё животное отпустил, теперь твоя очередь.

— Но у меня не… — Вовремя вспомнив о стоявшем рядом с ним воине, Ваня осёкся. «Всё правильно, — думал он, — Крым не был бы собой, если бы не отзывался так о людях. Он что, и правда такое чудовище, как и говорил Курск?..»

Немного поколебавшись, Орёл отдал ставшему лишним телохранителю команду отойти к обратно к воротам, но, как только тот, сомневаясь, сделал несколько шагов, его тело было проткнуто меткой стрелой также, как и его товарищ чуть ранее.

— Ну вот, другое дело. — Бахчисарай крикнул что-то подчинённым на своём, словно благодаря за помощь. Вздрогнув, Ваня вновь посмотрел на врага. Его лицо теперь было хорошо видно, и Орёл заметил на нём то, что потрясло его до глубины души — улыбку. Он наблюдал смерть и радовался ей. Ваню передёрнуло.

— Так что тебе нужно?

— Твоя наивность соответствует твоей внешности. — Засмеялся Бахчисарай. — Набрать рабов, конечно. — Слишком приторно и наигранно протянул он следом. — Но, коль я встретил тебя, то, возможно, моя добыча будет поменьше, но куда значительнее, чем простой скот.

— Почему ты думаешь, что я сдамся тебе?

— Прямо сейчас мне ничего не стоит забрать тебя силой, Орлик. — Теперь тон татарина был слишком ровным и спокойным, видимо он уже на ходу продумал весь этот разговор, а также его исход. А ещё он всё также улыбался, чем и бесил рисковавшего растерять всю свою решимость Ваню.

«Да как он вообще может так легко говорить об этом! И всё решать за меня!»

— Прежде скажи: ты видел Курска и… И остальных? — Наконец-то задал главный вопрос Орёл, и его рука, доселе лежавшая на рукояти сабли дрогнула, приготовившись к атаке.

Заметив, как напрягся его оппонент при упоминании севрюка, Бахчисарай, видимо поймав в голове очередную гениальную идею, снова растянулся в улыбке. То, что сам же и рассказал татарину о том, что Курск не один, Ваня так и не заметил.

— Да, но я не только видел его. — Решил поиграть с загнанной жертвой Крым. — В любом случае, в его нынешнем состоянии он гораздо более полезен для меня, нежели до этого.

По телу Орла снова прошёлся холодок, а затем он, задрожав, ощутил, как в нём поднимается ярость.

— Ты лжешь, он жив! — Резко выхватив из ножен саблю, Ваня бросился на врага. Но, прежде, чем он успел хотя бы ранить Крыма, его порыв был остановлен быстрым и мастерским блоком татарина.

— Поймай меня, если сможешь. — Усмехнулся Бахчисарай, отражая шквал атак Вани и всем своим видом показывая, что для него это не полноценная битва, а так, развлечение.

Орёл вкладывал в каждый удар всю свою силу, мощь, ловкость — словом, всё то, что так упорно воспитывал в нём Глеб. Но он был ещё неопытен и, конечно, составить конкуренцию знаменитому хищнику степей не мог. А потому все старания парня были по сути тщетными, но сам он этого не замечал — ярость и месть застилали ему глаза.

А вот Крым продолжал веселиться: он находил такое сочетание решительности и неуклюжести, как у Орла, весьма интересным. Более того, оно даже напомнило ему его самого несколько столетий назад.

Словно вспомнив что-то плохое, Крым, замешкавшись на несколько секунд, не успел вовремя поставить очередной блок. Последствия не заставили себя долго ждать: когда кончик сабли Вани царапнул его по щеке, Бахчисарай одним лишь взглядом показал своему оппоненту, насколько это его действие было лишним.

А потом татарин просто перестал сдерживаться. В ход пошло не только мастерское владение саблей, но и идеальные движения самого тела, и опыт, позволявший предугадать выпады ещё такого предсказуемого соперника, как Орёл.

И, когда спустя десяток с чем-то минут, Ваня, потеряв сознание от боли, рухнул к ногам победителя, Крым понял, что его игра, к сожалению, закончилась слишком рано.

Обведя взглядом разорённые и горящие улицы, татарин остановил его на крепости. Он уже вошёл во вкус и заканчивать на полпути был не намерен.

Бахчисарай покинул город поздним утром — только после того, как оставил после себя лишь обгорелые развалины ещё совсем молодого главного города Вани. Сам же Орёл, всё ещё не приходя в себя, ехал в татарском войске на север.[2]

Туда, где Калуге, будущей жертве Крыма, ещё только предстояло пасть под его ударами.

Туда, где лежал сам центр царства и Москва, в которую Орёл так и не доставил своих вестей.

21 мая 1571 года, г. Чугуев.

Военный совет в этот раз длился куда меньше, чем в день приезда Белгорода. Курск, видимо, всё ещё находясь под влиянием обстановки, говорил быстро, чётко и по делу, а потому все его слова и здесь звучали приказами.

— Пропускать Бахчисарая внутрь страны нельзя. — Сосредоточившись на проблеме, говорил севрюк. — А потому, если он сам не хочет показываться нам и, возможно, пошёл обходной дорогой, нам следует изучить окрестности.

— А почему ты думаешь, что Крым всё-таки здесь? — Вернулся к начатому на улице Воронеж. — Почему ты не рассматриваешь вариант того, что твой, прости Господи, брат нас обманул?

Молчавший до этого Белгород заметно напрягся и посмотрел на Вадима тяжёлым взглядом.

— Ну ты сам посуди, — продолжил брюнет, — является к нам неизвестно откуда, едва ли не ночью, имеет при себе чисто ордынскую саблю, заявляет о том, что видел Крыма… Что, только мне это показалось подозрительным? Я-то поверил потому, что ты, Курь, уж больно яро его защищал и вообще ручался за него, но, по честноку, ты же и сам не видел его с его детства. А уж чем он жил и вовсе не знаешь. А о том, что он самый что ни на есть шпион, не думал?

Курск молчал. Он сидел во главе стола и, подперев одной рукой голову, вспоминал о том, что именно это же говорил ему и Орёл несколькими днями ранее. Взгляд его гулял по горнице, но чаще всего возвращался ко вновь обретённому брату. А что, если Воронеж прав?

— Эй, ты, — заметив сомнения Курска, начал взбешённый Белгород, — сам замолкнешь или мне тебе помочь? Я прекрасно понимаю, как я выгляжу со стороны, но, тем не менее, я прошу верить мне! Я говорю правду и ничего кроме неё, ведь у меня, в отличии от некоторых здесь присутствующих, — он специально повернулся к Воронежу и, плюясь словами, словно ядом, продолжил, — есть свои принципы и правила поведения, и, более того, я намерен соблюдать их до самого конца. Что Крым где-то близко, я больше, чем уверен, но, так как мне одному он точно не под силу, я и приехал к вам.

Морша и Елец молчали, иногда переглядываясь. Признаваться, что они думали также, как Вадим, они не решились.

— Вот что мы сделаем. — Наконец-то заговорил Курск. — Ты, Воронеж, и ты, Елец, — переводя взгляд с одного на другого, указал на них севрюк, — возьмёте самых быстрых лошадей и выйдете на разведку. Один на Муравку, другой — на Изюмку, куда и кому — решите сами. Морша, — он повернулся к сидевшему рядом с ним мордвину, — ты останешься здесь и…

Но договорить он не успел потому, что оказался перебит самим Тяргоном:

— А можно я помогу им? — Его взгляд почему-то был слишком решительным, но, вместе с тем и просящим, и Курск, вдохнув, понял всё.

— Я не думаю, что кому-то из них понадобится помощь, но, раз ты сам хочешь… К кому присоединиться, решишь сам.

Кивнув, Морша улыбнулся, буквально светясь изнутри. А вот помрачневший Елец не радовался совершенно: ещё бы, теперь отвязаться от помощничка ему будет уже невозможно.

— Что ж, раз всем всё понятно, то предлагаю приступить к исполнению… — И, немного помедлив, Курск добавил. — А тебя, Белгород, я, как уже говорил ранее, попрошу остаться.

22 мая 1571 года. В пути, севернее г. Орла.

То, что происходило что-то странное, Калуга поняла уже подъезжая к своей южной границе. На дороге, ведущей в её город, почему-то было очень оживлённо. Сначала Клавдия подумала, что большую часть ехавших составляли торговцы, и даже удивилась тому, как выросло её взаимодействие с территорией её племянника, Орла, жившего южнее. Уже позже, въехав в толпу, она вдруг поняла, что люди ехали не торговать, а бежали от какой-то страшной опасности. А уж после того, как она перекинулась несколькими фразами с парой человек, ей всё стало ясно: Бахчисарай уже у её границ и, более того, у него в плену уже находилось какое-то олицетворение, которое татарин явно мечтал продать в рабство. Но, видимо из-за жажды ещё большей добычи, Крым всё-таки решил двинуться дальше на север, к ней.

Что ж, как раз его она ждала как никто другой. Точнее, Клавдия была бы рада и вовсе не видеть его, однако то обстоятельство, что он ежегодно нападал на Московию, грабя всё на своём пути и уводя в плен тысячи людей, заставляло её заметно нервничать. Но ещё больше волновало девушку то, что на её собственных землях Бахчисарая она не видела уже давно — именно поэтому с самого начала оттепели она периодически объезжала царские войска, находившиеся в её ведении, заранее готовясь к неожиданному гостю. Сейчас, в конце весны, делала она это особенно тщательно, так как Тула временно была занята в столице.

Больше всего её внимание привлёк слух о каком-то пленном олицетворении, распространившийся среди беженцев. На секунду она даже задумалась о том, мог ли им быть Орёл. Будучи в составе последней засечной черты перед самим Москвой, она была посвящена в некоторые планы царя относительно Крыма. И то, что её племянник сейчас должен был быть где-то на юго-западных рубежах, она тоже прекрасно знала. Там как раз и проходил обычно Крым, чтобы попасть в центр Московии, а, значит, этим пленным с большой вероятностью мог оказаться Ваня.

Но, хоть Калуга и была частью Большой черты, куда больше, чем воевать, она любила читать. Настоящие книги попадали в её руки редко, но, тем не менее, она всё же умудрялась доставать источники новых знаний и в других формах. Ей нравилось учиться и учить других, и все другие занятия привлекали её гораздо меньше этого. Странность эта проявлялась у неё повсеместно: даже дома в тереме она, сидя взаперти не пряла или шила, а читала, писала и… мечтала.

Благодаря накопленным знаниям и опыту она также немного понимала и в военном деле и политике, но этого было явно недостаточно для того, чтобы составить конкуренцию тем же Туле, главной в Большой засечной черте обороны от нападений Крыма, или Рязани.

И вот теперь там, у Орла, снова был её исторический противник. Намереваясь разузнать ситуацию получше и особенно всё то, что касается пленного, она, недолго думая, направила лошадь на юг.

Но проехать удалось недолго. Уже когда Клава подъезжала к обширному и довольно ровному участку вблизи протекавшей в этих местах реки Злынки, в поле её зрения попал небольшой отряд татар, передвигавшийся налегке. Предположив, что это, скорее всего, разведчики, которых Бахчисарай всегда выпускал впереди своего войска, и оценив собственные возможности, Калуга решила не пересекаться с ними. Она повернула лошадь в сторону и пустила её галопом.

Вот только было поздно: то, что она была замечена отрядом, Клава узнала по глухому стуку подков о землю и шумному дыханию скакунов позади неё. Попытка оторваться, пустив лошадь во весь опор, провалилась, а, когда один из преследователей и вовсе догнал её и, вытащив саблю, закричал что-то по-татарски, Калуга поняла, что сопротивляться было уже бесполезно.

Через пару часов девушка уже стояла перед самим Бахчисараем со связанными за спиной руками. Её лошадь также была приведена в лагерь — Крым всегда ценил хорошие вещи врагов, а уж лошадей и подавно.

— Я точно запомню этот поход надолго! — Он улыбнулся. — Второе олицетворение само идёт ко мне в руки! Давно не виделись, Клавушка. Что привело тебя ко мне?

— Будто ты сам не знаешь. — Огрызнулась пленница. — В этот раз я на очереди была? А то, смотрю, что-то ты давно в гости не приходил…

— Ну почему же «была»? — Поднявшись со своего места, он прошёлся по лагерю, расположенному прямо под открытым небом. Было очевидно, что надолго задерживаться в этих местах Крым не собирался. — Ты всё ещё считаешься моей целью.

— Я слышала, что у тебя в плену олицетворение. — Не сдавала позиций Калуга.

— О, откуда? А, понял-понял, поди сплетни разнесли уже. — Бахчисарай подошёл к ней ближе и, улыбнувшись, окинул взглядом с ног до головы. — Ты что, присоединиться хочешь? — Он засмеялся.

— Для начала хотя бы узнать, кто это.

— Ну, это никакая не тайна. Более того, он сейчас недалеко отсюда. Хочешь посмотреть? Правда приготовься, он немного не в том состоянии, чтобы разговаривать с кем-либо, да и вообще жить.

После этих слов Калугой овладело волнение. Всё время, пока они шли к лежанке, на которой и ждал её тот, ради кого она приехала, Клавдия не находила себе места. И, когда её взгляд, уже привыкший к светлой майской ночи, упал на спящего парня, она поняла всё.

Порванный кафтан, резаные раны тут и там на коже, некоторые из которых, правда, всё-таки были перевязаны, уже запёкшаяся на всём, чего она коснулась, кровь — всё это делало открывшуюся девушке картину жуткой и мучительной.

— Хорошо я его отделал, а? — Самодовольно ухмыльнулся Крым, наблюдая за реакцией девушки. — А ведь он сам на меня полез. Странно, меня обычно боятся, а у него будто и страха вовсе не было. Только вот не знал он, с кем связывался…

Калуга боялась только одного — что не выдержит и заплачет прямо перед врагом. На самом-то деле, она всегда очень переживала за своих родных и близких. А уж за Ваню — в особенности, потому что в детстве была для него практически второй матерью.

— Ч-что ты хочешь за него? — Её голос дрожал, угрожая вот-вот сорваться на крик, но Клава прилагала все усилия для того, чтобы сдерживать себя. — Что, скажи?! Я всё сделаю, только отпусти его!

Крым хмыкнул. Очевидно, он не ожидал таких слов от своей старой знакомой, и оттого, казалось, находился в замешательстве. Ясно понял он только одно: этот юнец был явно почему-то очень важен Калуге. За постороннего, пусть даже и олицетворения, такого не предлагают.

— А что ты мне можешь предложить? — Хитро улыбнувшись, он протянул руку к её лицу и, коснувшись подбородка, провёл по нему парой пальцев.

— Я… — Понимая, что у неё нет ничего другого, что могло бы заинтересовать Крыма кроме неё самой в качестве рабыни, Клавдия решилась. — Я могу подсказать тебе дорогу к столице.

На несколько секунд на лице Крыма мелькнуло недоумение и искреннее удивление, но, быстро спохватившись, он скрыл свои эмоции внутри себя.

— Я, — она продолжала, — очень близка к самому Москве и знаю некоторые его планы. Я могла бы… — Было видно, что слова её даются с трудом, но она всё же не останавливалась. — Рассказать тебе всё, что знаю.[3] Например, я могу сказать расположение войск у столицы… Но это… — Она почти плакала. — Надо показывать на карте. Чтобы ты мне поверил сейчас, скажу, что ты можешь пройти через тульские земли. Сестра сейчас не у себя, она в Москве — там сложная обстановка…

Больше Клава не смогла сказать ни слова — по щекам её побежали слёзы. Ей было жаль, что она не могла закрыть лицо руками или вытереть их…

— Если всё то, что ты говоришь правда, — задумчиво произнёс Крым, — то я согласен.

— Что-то могло измениться, но незначительно. — Сквозь слёзы шептала девушка.

— С этим на месте разберусь. — Снова протянув к Калуге руку, в который в этот раз был нож, он поддел им верёвку, держащую руки пленницы за спиной. Почувствовав ими свободу, она, уже не думая ни о чём, кинулась к лежащему перед ней Орлу. Спасти его нужно было любой ценой, пусть даже и пострадает ненавистный ей, как и многим, Москва.

— Почему ты это сделала? — Крым всё ещё стоял позади неё.

— Что? Рассказала тебе?

— Да.

— Не все одобряют то, что происходит внутри Московии, но никто даже не может пикнуть. — Стараясь говорить как можно тише, словно боясь, что её могут услышать, ответила Клава. — Все очень хорошо помнят то, что случилось два года назад с Новгородом…[4]

Бахчисарай и сам знал обо всём, но то, что у кого-то хватало смелости идти против столицы, пусть даже в такой ситуации, всё равно очень сильно удивляло его.

— Бахти, — тихо окликнула его по имени Калуга, — тебя ведь так зовут? Отдай мне мою лошадь и вещи. Я заберу его с собой, и мы не будем тебе препятствовать в твоём походе. Клянусь.

Не понимая, почему же этот сопляк настолько важен для Калуги, Крым решил пока что не задумываться об этом. Замаячившая перед глазами возможность разграбления самого столицы уже грела ему душу.

— Хорошо. — Согласился он. — Но сначала, как и обещала, выложишь мне всё, что знаешь.

Калуге оставалось лишь кивнуть и, в последний раз уткнувшись в лежавшего Орла, громко всхлипнуть.

21 мая 1571 года. В степи, около г. Чугуева.

— Ну почему именно я? — После нескольких часов блужданий вдоль Муравского шляха нарушил молчание Елец. — Вон к Воронежу бы прицепился, что ко мне-то? Вам было бы очень весело вместе.

Его лошадь шла медленной рысью, словно устав, да и сам её хозяин почему-то выглядел не лучше.[5] Возможно, начало сказываться влияние всей ситуации, или, может быть, то, что Елец, имевший некоторые проблемы с развитием с точки зрения олицетворения, уже долгое время находился далеко от своей земли. А, может, мордвин и правда плохо влиял на него, и вот в эту последнюю версию сам Елец и верил больше всего.

— А ты, как обычно, и сам всё сделаешь. Ну да, знаю-знаю. Я вот что… Поговорить хотел. — Не стал лукавить Морша. — Наедине. — Сбавив скорость, он повёл свою лошадь такой же рысью, как и Елец.

— Ну чего тебе ещё? — Скривился Валера. — Разве мы уже не всё обсудили?

— Знаешь, в последнее время мне кажется, что ты стал относиться ко мне лучше, чем прежде.

Ещё вчера Елец на такое заявление мордвина ответил бы своим очередным язвительным замечанием в его сторону. Но сегодня он молчал. Нет, не потому, что Морша попал в точку, и его, Ельца, отношение к мордвину действительно изменилось. Просто в последнее время Валерий чувствовал себя всё хуже и хуже, и сам не знал, почему. Это началось ещё там, у него дома, и, по мере удаления от него, стало только усиливаться. А теперь, когда Елец был уже столько времени вдали от дома, это состояние обострилось ещё сильнее. Сегодня же на него и вовсе напала какая-то хандра, поэтому говорить с кем-то, а особенно с мордвином, он желания не испытывал.

Тяргон и прежде замечал, что с его Лериком что-то не то, но, как только он заводил об этом разговор, Елец тут же его прекращал. Хотя, он и так с ним особо разговорчивым никогда не был. Поэтому-то Антону так и не удалось достучаться до истины, и за состояние своего сослуживца он волновался лишь сильнее.

— И… — Не услышав ответ, Морша продолжил. — Я бы хотел ещё раз извиниться перед тобой за то, что предал вас. Ну тогда, давно. Я даже не знаю, что ещё сказать в моё оправдание, но я сожалею о том, что так поступил, правда.

— И в чём смысл? — Елец всё же ответил.

— А?

— Ну скажи мне, какой смысл в твоих словах? Отца ты мне ими не вернёшь.

«Я хотел бы стать тебе почти таким же близким!..» — Слова уже были готовы сорваться с языка, но пронеслись только в мыслях.

Повисло молчание. В ложившихся на землю сумерках степь постепенно начала казаться обоим путникам странной, даже какой-то зловещей. Особенно страдал этим Тяргон — сказывалась привычка жить вблизи леса, а не на открытом пространстве.

Кончался третий день после отъезда Орла, и надо было возвращаться в Чугуев. Ни с чем, правда, но это печалило больше Ельца, чем Моршу.

— А ещё, — снова пытался вывести спутника на разговор Антон, — я хотел бы стать тебе другом. Если такое вообще возможно… — Поняв, что сболтнул лишнего, он неловко усмехнулся и уткнул взгляд в землю.

— Может, и возможно. — Пожал плечами Елец. — Не знаю пока.

Да, Валерий сегодня и впрямь был очень странным: взять хотя бы то, что за время совместного задания ещё ни разу не сорвался на спутника, не накричал и даже ни разу злобно не посмотрел.

— Лерик… — Почти шёпотом позвал его Морша.

— Ну что ещё-то?!

— Что с тобой сегодня?

— Не знаю. — После минутного раздумья выдал Елец. Но, вместо того, чтобы серьёзно задуматься над вопросом, быстро перевёл тему. — Может, по Орлу скучаю, не думал?

— Да, я тоже. Я вообще к нашей компашке привык, думал, что вместе будем на поле боя и всё такое… — Он вздохнул. — Вы, кстати, с Орлом как два сапога пара. Я имею в виду, сдружились так, от тебя прямо не ожидал.

— Ну я же почти всегда только вас с Воронежем поливаю. — Усмехнулся блондин. — Благо, не просто так, а ни в чём не виновного и очень наивного парнишку-то за что? Он просто ещё не заслужил. И, зная его характер, скорее всего не заслужит.

— Кстати, — слегка задумчиво произнёс Морша, — а тебе не кажется странным то, что Ваня находится среди нас? — Поймав слегка удивлённый взгляд Валеры, Тяргон поспешил объяснить свои слова. — Он же такой весь изнеженный и явно не предназначен быть пограничником…

— Вообще, мне тоже кажется, что здесь что-то не то. Серьёзно, почему бы и не оставить парнишку в покое и не позволить ему жить при дворе, допустим? Нет, надо отсылать на самый край царства, на передовую…

— А что, если он кому-то очень сильно не нужен, и таким образом его специально послали на верную смерть?..

Елец уже было собирался ответить, как вдруг неожиданно его лошадь остановилась, запнувшись обо что-то. Как только он нагнулся, чтобы осмотреть препятствие и проверить, не случилось ли чего более серьёзного, он так и ахнул: перед ним в почему-то сильно поредевшей степной траве вперёд, в сумрак вечера убегало множество тропинок из лошадиных следов, а кое-где даже виднелись следы от колёс.

Почуяв неладное, Тамбов тоже нагнулся — и всё сразу понял.

— Нас обошли?..

— Угум. А ещё Белгород нам не врал.

С этими словами Елец, слишком резко коснулся шпорами тела лошади, торопя её. Дело за отдачей не стояло — понятливое животное тут же понесло седока назад в Чугуев. Не столь быстро сообразивший, что делать, Морша поспешил за ним.

23 мая 1571 года, г. Калуга.

Когда Ваня наконец-то пришёл в себя, он с трудом понял, где находился. Место было знакомым, но, в то же время, и будто бы новым. Он огляделся. Вокруг него была обычная ничем не примечательная комната-спальня и, судя по тому, что обстановка не отличалась роскошью, жил в ней либо кто-то небогатый, либо же просто прислуга. В прочем, ладно: он хотя бы очнулся, и это Ваню уже очень сильно радовало.

Подводила память. Ваня помнил, что Бахчисарай неожиданно объявился в его землях, а ещё — что он, Орёл, сам выходил к нему на битву. Только сейчас, лежа на не особо удобной кровати и глядя в потолок, он вдруг понял, насколько же глупо и безрассудно это всё выглядело со стороны. Но, если подумать серьёзно: он же имел благую цель! Если Крым оказался уже так глубоко в Московии, то за судьбу Курска и других переживать стоило ой как серьёзно!

После того, как Бахчисарай его сразил, Ваня не помнил ничего. И не мудрено — столько проваляться без сознания да ещё и с такими-то ранами!

Стоп. Раны. Ваня попробовал встать, потом сделать это же, но более плавно и аккуратно, потом — хотя бы повернуться на бок. Последнее получилось, но не без труда: мало того, что тело загудело следами последней битвы, так ещё ведь и мышцы, уже успевшие затечь, заболели!

Выгнав из головы почти все мысли, Ваня вдруг услышал как за стеной кто-то с кем-то переговаривался. Звук был очень приглушённым, но, тем не менее, сосредоточившись на разговоре, Орлу удалось разобрать почти всё.

— Что-что-что ты сделала, чтобы его спасти?! — Первый голос был Ване точно не знаком. Принадлежал он явно мужчине и был глубоким, бархатистым и, что само собой отметилось в голове Вани, довольно красивым. — Повтори ещё раз.

— Я рассказала Крыму всё. — Второй был тише и явно женский. Вот он, в отличии от первого, уже вызывал в Орле какие-то воспоминания, но в таких условиях чётко определить его хозяйку было совсем невозможно. — О том, где находятся позиции наших войск. О том, как безопасно пройти в Москву, чтобы объявиться практически у самого города. И о том, что в нашем царстве в последние годы творятся хаос и беспредел — и всё благодаря самому царю! — Ване показалось, что говорившая волновалась.

— Я вот не понимаю, Клав, тебе что, плохо живётся, ты стране зла хочешь?

Точно, это была Калуга. Будучи сестрой Тулы, она являлась самому Орлу тётей, и Ваня в своё время был к ней довольно сильно привязан. Но кто с ней говорил? И при чём тут она вообще?..

— Это я-то стране зла хочу? Посмотри, что делает Москва: то свои же города разоряет, не забывая при этом и нас, олицетворений, то Опричнину ввёл, будь она неладна! Да он же вообще как из ума выжил! — Она замолчала на несколько секунд, видимо для того, чтобы перевести дух. — А Ваня — наша единственная надежда на хоть какие-то перемены в стране!

— Возможно ты и права. — Сдался, наконец, мужской голос. — Но я бы всё равно основательно подумал перед тем, как делать такое.

— Я подумала трижды и решила, что жизнь и здоровье моего племянника мне гораздо дороже. Да и… Борь, ты просто не был в той ситуации.

— И очень сожалею, что в ней оказалась ты. — Хмыкнул голос. — На твоём месте я бы поступил совсем иначе.

На этом голоса затихли. Пытаясь переварить полученные сведения, Орёл, собрав силы в кулак, всё-таки смог сесть на кровати. «Интересно, а почему я для тёти Клавы такой важный?.. Это… как-то связано с моим отцом?.. Но ведь я его вообще не знаю! Или же…»

Его размышления нарушил скрип двери, и на пороге появилась уже не являвшаяся для него неожиданностью Калуга. Видеть её он был рад, а потому улыбнулся ей своей самой счастливой улыбкой.

— Ой, а ты уже пришёл в себя! — Обрадовалась Клава. — А я только решила тебя проведать. Пока ты был без сознания, я так волновалась, что приходила к тебе очень часто. Как ты себя чувствуешь?..

Сев на кровать рядом с Ваней, она осторожно прижала его голову к себе.

— Если честно, так себе. — Орёл тихо зашипел от неудачного касания тётушки, и она поспешила исправить положение. — Не знаю даже, где болит больше.

— Расскажешь, как ты всё это добро получил? И вообще, почему ты был пленником Крыма?..

— А. Вот, значит, как. — У Вани в голове будто сложился ещё один кусок мозаики. — Это долгая история. Ты ведь знаешь, что Москва послал меня на границу?

Калуга грустно кивнула.

— Там я нашёл хорошего наставника и верных друзей. — Говорить ему было трудно, но он, как мог, старался составить более-менее связный текст. — Один из них и предупредил нас об опасности. Так мы и узнали, что Бахчисарай объявился снова. Меня выбрали гонцом в столицу, чтобы обо всём сообщить. Но доехать я успел только до моего центра: Крым напал следующей же ночью. Дальше уже понятно… Я всего лишь хотел узнать о друзьях… И Курске… — Ему стало неловко. — Ну и вот… Кстати, почему я здесь? И… Где мы?..

— Э-это уже моя вина. Я встретила Крыма на нашей с тобой границе, и мы решили с ним немного… Поговорить. Ну и мне удалось вынудить его отпустить тебя. Кстати! — Осторожно коснувшись обеими руками Ваниных плеч, Калуга вдруг начала довольно пристально его разглядывать. Вскоре на её губах снова появилась улыбка. — Как же ты возмужал! Какой стал большой и, знаешь, теперь ты не выглядишь таким доходягой!

— То есть раньше я им был? — Притворно обиделся Ваня. — А я думал, что ты меня любишь!

— Опять ты за своё! Привык в детстве, что я души в тебе не чаяла, аж до сих пор пользуешься! У-у-у-у, радуйся, что раненый сильно, так бы заобнимала! — Напомнив себе таким образом о состоянии племянника, Клава снова стала серьёзной. — Я вижу, тебе лучше… Но, всё равно, какое-то время поживёшь тут. Этот дом мой, но он, так сказать, не основной. Надеюсь, тебя не станут искать. А пока что мы с Борькой тебя снова на ноги поставим. Можешь положиться на нас.

— Борькой? — Ваня снова вспомнил тот красивый голос, что слышал недавно.

— А, точно, вы же друг друга, скорее всего, не знаете… Надо это исправить.

Она улыбнулась и громко позвала ещё одного своего гостя.

— Ваня, это Брянск, в миру — Борис. Брат твоего начальника, Курска, кстати. Он должен был помочь защитить меня от Крыма, но теперь это уже не нужно.

В дверном проёме уже стоял обладатель того прекрасного голоса.

— Борь, а это — Орёл. В миру Иван. Будь с ним поласковее и не гоняй так, как Курск.

— А откуда вы знаете о наших трени… — Ваня не успел договорить, как Калуга уже засмеялась.

— Мы просто знаем Курска.

Хоть они и говорили о Глебе, судьба которого всё ещё волновала Орла, сейчас же ему почему-то стало немного не до него. Да, Глеб, безусловно, был одним из самых дорогих олицетворений для Вани, но тот, кто стоял перед ним в этой небольшой комнатушке, казался ему улучшенной версией брата: то же телосложение, те же черты лица, схожий цвет волос… Вот только цвет глаз отличался кардинально, но улыбка, которой Борис затмевал всё вокруг и будто бы силой притягивал к себе, заставляла забыть об этом сразу и навсегда.

Следующие несколько часов все трое, будто возвращая Орла в реальность, разговаривали обо всём и ни о чём — как старые друзья, которые не виделись много лет, и во время обсуждения Ваня постоянно украдкой посматривал на нового знакомого.

Тогда же у него в голове и промелькнула та самая мысль, из-за которой ему сразу стало очень стыдно: «А что, если на одном только Курске свет клином не сошёлся?..»

Опомнившись, Орёл захотел выгнать её из головы. Возможно, поэтому он неосознанно потянулся к левой стороне тела — туда, где между рубахой и кафтаном у него всё ещё хранилась та самая самодельная карта, которую Глеб нарисовал для них обоих. Только теперь, после перенесённого сражения, она была местами изрезана и почти полностью залита кровью. Интересно, зачем Крым её ему всё-таки сохранил?..

— Кстати, Ваня, я думаю, что Крым Курска не тронул. — Заговорщически улыбаясь, сообщила, уже уходя, Калуга. И, отметив про себя слишком резко поднятый на неё удивлённый взгляд племянника, добавила: — Я предполагаю, что он его обошёл, иначе бы просто не смог так быстро оказаться так глубоко в стране. А на тебя время потратил потому, что захотел «познакомиться» лично и проверял на удачу, на месте ли ты.

— Откуда ты… — Не успел даже удивиться Орёл.

— Пока я перевязывала тебя, нашла кое-что интересное. А уж каракули Курска я везде узнаю, даже через твою кровь.

Улыбнувшись племяннику в последний раз, она, пожелав ему хорошо отдохнуть, вышла из комнаты. Брянск ушёл и того раньше, забрав свой по-особому мягкий и обволакивающий уют с собой.

А вскоре и сам Ваня снова закрыл глаза: слишком уж он устал в последнее время, и теперь ему было нужно лучшее лекарство, — по словам Калуги, конечно, — сон.

21 мая 1571 года, г. Чугуев.

— Итак, Лёш, — обратился Курск к Белгороду, когда они, наконец-то, остались наедине, — ты не хочешь мне ничего рассказать?..

Белгород хотел. Точнее, он понимал, что лучше сразу выложить все сведения о себе, чем и дальше продолжать вызывать подозрение, но… Что-то внутри Алексея болезненно ныло от мыслей обо всём, что произошло. Боль, которую он с таким трудом усмирял в себе, грозила снова поселиться внутри.

Он колебался. Белгород любил брата, бесконечно верил ему и, конечно, хотел помочь. Именно поэтому он и прибежал к ним сразу, как только узнал о грозящей опасности. Хотя то, что Курск и его своеобразный отряд находились вблизи, он знал с самого начала их прибытия в Чугуев.

— Белг, всё нормально, ты можешь довериться мне. — Курск улыбнулся. — Я пойму, я ведь твой старший брат.

— Это очень сложно, Глеб. — Сидевший рядом Алексей смотрел в стол и боролся с собой. — Но я попытаюсь.

Выдержав небольшую паузу, Лёша начал рассказ.

— Ты ведь помнишь, как меня отдали в рабство Глинску? — В его голосе уже чувствовалась грусть. — Я тогда был ещё довольно маленьким и ничего не понимал. Поэтому первое время на новом месте я часто плакал, да и вообще мне было очень одиноко. Я очень хотел увидеть ещё раз Борю, тебя и наших родителей…

Слушая брата, Курск поднялся со своего привычного места во главе стола и, пройдя к Белгороду, сел с ним рядом.

— А ещё я очень его боялся. Ну, ты сам, наверное, понимаешь: он же ордынец, был нашим врагом… И то, что он был гораздо старше меня, тоже отталкивало. Я думал, что я не смогу жить с ним, и что мы не найдём общий язык. — Белгород запнулся. — Но, со временем, я понял, что он не страшный.

Он остановился ещё раз, видимо, обдумывая, стоит ли говорить всё, как есть. В этот раз молчание длилось чуть дольше, но ведь и сам решаемый Белгородом вопрос был очень непростым…

— Более того, я его полюбил. — Всё же выдал он и, заметив, насколько ошарашен Курск таким заявлением, продолжил. — Насколько я знаю, он меня тоже. Он никогда не говорил мне это, но я всё чувствовал по его отношению ко мне.

Привстав со скамьи, Белгород налил себе воды из стоявшего на столе кувшина.

— Он многому меня научил. Например, драться. — Он медленно отпил несколько глотков. — А ещё он рассказал мне много интересного про свою прошлую жизнь и, особенно, про Крыма.

— И… — Наконец решился поддержать разговор севрюк. — Что же ты узнал?..

— Он был одним из тех, кто сделал Крыма таким.

— Правда? — Хоть Курск до этого и думал, что у такого поведения Бахчисарая есть свои причины, но то, что на него повлиял кто-то со стороны, и не подозревал. — И как же?..

— Насколько я понял, он был его воспитателем и был близок к его отцу… А позже хотел использовать Крыма, чтоб получить себе всю власть в Орде. Но Бахчисарай как-то всё узнал, и Глинску пришлось скрываться. Вот потому-то он и жил в Литве, совершенно чужом для него государстве.

— Слушай… Но почему он всё это рассказывал тебе?

— Я тоже задавал ему этот вопрос. Он говорил, что должен быть тот, кто знает правду, поэтому и взял меня себе. И что это мне однажды пригодится. — Белгород пожал плечами. — Видимо, пока ещё не время.

— Ну да. Вот ведь! Сам он, получается, делов натворил, а исправлять тебе? Ну, то есть, уже нам? Умно, ничего не скажешь!

— В конце концов… — Голос Белгорода почему-то стал тише. — Крым добрался до него и в Литве. Глинск хотел перейти в подданство Москвы, под его защиту. Он хотел поднять мятеж против литовцев и жестоко поплатился за это…[6]

Лёша закрыл лицо руками, пытаясь успокоиться. Курск, не зная, что ещё можно сделать, обнял брата за плечи, притянув к себе.

— Значит, так он погиб?..

Белгород кивнул.

— А сабля его — это прощальный подарок?

— Вроде того… — По щекам Алексея побежали слёзы, и, как он ни пытался скрыть их от брата, Курск всё же заметил его состояние. Пытаясь успокоить Белгорода, Глеб погладил его по волосам.

— Тише, всё уже позади…

— Он знал, что рискует. И потому однажды сказал мне ещё кое-что.

Курск вопросительно посмотрел на брата, но тот снова и снова прятал своё лицо. Кажется, Белгороду было очень стыдно рассказывать всё это, но он знал, что не сможет скрывать это вечно.

— Он подозревал, что Крым был… Одержим? Да нет же, не так… В общем, будучи довольно близким к нему олицетворением в своё время, он начал замечать за ним странности: разное поведение в схожих ситуациях… Это продолжалось постоянно, поэтому он предположил, что с Крымом что-то не то. Ему казалось, что есть как бы два Бахчисарая: один беспринципен и кровожаден, другой же — мягок и ленив.

— Поэтому ты предлагал нам просто поговорить с ним? Надеялся, что можем попасть на ту мягкую часть его характера?..

— Ага. — То, что Белгород старался успокоиться, давало свои плоды: его голос уже стал почти обычным. — Я бы и сам поговорил с ним, но для этого ведь надо подобраться довольно близко. Один бы я не смог.

Курск пытался переварить полученные сведения. Находясь рядом с всё ещё расстроенным братом, он не мог сосредоточиться и обдумать всё хорошенько, поэтому решил отложить это на потом. Главное севрюк уже узнал: Белгород, как и он думал, не шпион, и хотел им всем добра. Он был прав, что верил брату, и от осознания этого его стало гораздо легче.

— Но почему же ты сразу не пришёл к нам, как только мы приехали в Чугуев?..

— Мне надо было пережить боль. — Грустно улыбнулся Белгород. — Прости, Глеб, я хотел, но понимал, что не могу. Но тут Крым объявился снова, и я уже не смог сидеть сложа руки.

— Понятно. — Севрюк провёл по волосам брата ещё несколько раз, словно успокаивая его окончательно, а затем выпустил его из объятий. — Иди отдохни, Лёш, тебе нужно. А я пока займусь нашими следопытами.

Фраза была брошена вовремя: с улицы уже доносились стук копыт и ржание лошади. Одной — значит первым вернулся Воронеж.

Как выяснилось чуть позже, на Изюмке он ничего не нашёл. Теперь вся надежда была на Моршу и Ельца, но они почему-то очень сильно задерживались, и Курск волновался, ведь в степи с ними могло произойти что-то непредвиденное. Севрюк успокаивал себя тем, что они хотя бы вдвоём, и уж Тяргон-то точно на этот раз должен защитить своего Лерика.

Они вернулись глубокой ночью, хоть и выжимали из своих бедных животных едва ли не все силы.

По их рассказу Курск понял всё. Он, конечно, предполагал, что Крым может просто обойти их, но, судя по тому, где именно он прошёл в этот раз, этот путь был необычен даже для него самого. Это было довольно странно для Бахчисарая и непривычно для его старого врага. Было очевидно, что было что-то, из-за чего Крым и решился на такую афёру.

Вот только подумать об этом подробнее, как и обо всём, сказанном ему Белгородом, Курск решил позже. Сейчас же его мысли занимало совсем другое. В его голове, яростно билось, ударяя в виски, лишь одно: «А что, если Крым догонит Орла и нападёт на него?..»

И почему-то в эту минуту севрюку уже было плевать на послание в столицу, он молился лишь о том, чтобы с самим Орлом было всё хорошо.

25 мая 1571 года, г. Калуга.

Ваня мучился от бездействия. Нет, у него, конечно, теперь было всё, нужное для выздоравливания: кровать, еда, любящая тётушка под рукой и даже новый знакомый, столь сильно похожий на Курска. Это одновременно грело душу, но и напоминало о том, что он не выполнил столь важного поручения Глеба. Из-за этого всё время, пока Ваня набирался сил дома у Калуги, он не мог найти себе места.

А потому, спустя пару дней, почувствовав, что ему стало лучше настолько, что можно продолжить выполнение задания, он, дождавшись ночи, покинул свою столь гостеприимную и любящую тётушку. К тому времени он уже успел собрать всё необходимое для поездки. Где конюшня он тоже прознал, так что увести одного коня у Калуги не составило большого труда.

Кое-как оседлав его, он снова направился в Москву, отчаянно надеясь, что Крым не успеет достичь столицы раньше него самого. Нужно было торопиться, ведь, как он понял из тех слов тёти, у Крыма сейчас слишком большое преимущество перед ним.

Саму же Калугу он понимал, а потому не винил. Но вот о том, как отнесутся к её предательству другие, когда узнают о нём, он думал в более плохом ключе. Из-за этого он, Ваня, тоже должен был быть в Москве, ведь если не он сам, то кто защитит его любимую тётю и не объяснит всем всё произошедшее?..

«В любом случае, — думал он, снова спеша в столицу, — я слишком нужен там, и не имею больше права отдыхать просто так.» А вот то, что его тело ещё не было готово к таким резко поменявшимся условиям, он понял уже будучи далеко от дома тёти. Собрав волю в кулак и стиснув зубы, он отмёл последние мысли о возвращении. Судьба страны всё ещё зависела от него. А ещё он обещал Курску. И это было тем, что гнало и гнало его вперёд, и это было Ване дороже всего на свете.

Вот только не знал он, что приедет уже на пепелище. И даже в возвышавшемся над ним кое-где обгоревшем Кремле он не сразу признает место, в котором провёл всё своё детство.

Сноски:

[1] — До появления Орла как олицетворения на своей земле Крым грабил её не один раз: в 1562 году татары осаждали Мценск, Новосиль, Болхов, в 1562 году опять Болхов, в 1570 году — Новосиль.

[2] — В мае 1571 года, несмотря на то что крепость Орёл находилась в тылу, прикрытая Курском, она была почти полностью разрушена татарскими ордами Девлет-Гирея.

[3] — Злынское поле находится чуть севернее Орла и впервые упоминается в 1571 году, когда крымский хан Девлет-Гирей, двигаясь в Калужские земли после разорения Орла, сделал там остановку. На Злыни его встретили бежавшие от ужасов московских казней Ивана Грозного. Перебежчики «Кудеяр Тишенков да Окул Семенов, да калужане Ждан да Иван Васильевы дети Юдинкова, …» и другие убедили хана в слабости русского войска, после чего Девлет-Гирей пошёл на Москву.

[4] — Имеется ввиду Новгородский погром 1569 года.

[5] — В 1565-1572 года на Елецких землях идут голод и эпидемия — «моровое поветрие», после которого вымерла большая часть населения.

[6] — Речь идёт о мятеже князей Глинских 1508 года, связанном с их переходом на службу Москвы. Сбежать из Литвы они смогли, но без земель.

========== V. Взгляд с другой стороны ==========

Комментарий к V. Взгляд с другой стороны

Первая половина этого текста может показаться слегка скучноватой, однако всё, что в ней описано, важно для понимания его второй половины, сюжета в целом, а также развития характера главного героя этой главы.

Волшебный край! очей отрада!

Все живо там: холмы, леса,

Янтарь и яхонт винограда,

Долин приютная краса,

И струй и тополей прохлада…

Всё чувство путника манит,

Когда, в час утра безмятежный,

В горах, дорогою прибрежной,

Привычный конь его бежит,

И зеленеющая влага

Пред ним и блещет и шумит

Вокруг утесов Аю-дага…

А.С. Пушкин

С детства мне казалось, что я не к месту в своей же семье. Я просто не вписывался в эту исконно военную державу, возглавляемую моим отцом, и уж точно не подходил на роль его сына-наследника, которому он однажды мог бы передать всё.

Мой отец — Сарай, хан Золотой Орды, или, как было принято называть её у нас, Улуг Улуса, части обширной Монгольской империи. Он и сам был монголом, пришёл с ними откуда-то с далёких степных просторов и остался наместником в этих землях, которые вскоре сделал отдельным от империи государством.

А матерью моей была Итиль, правительница Хазарии. Её городское имя и поныне сохранилось в наших языках как название той великой реки, которую русские зовут Волгой. Когда пришли монголы, её страна уже переживала не лучшие времена и не смогла дать отпор захватчикам. Да и что Итиль смогла бы сделать войску, завоевавшему всю Азию?.. После этого мама и стала наложницей нового правителя, а уже гораздо, гораздо позже — его главной женой.

В то время я уже родился — освоение моей будущей территории, весьма благодатной для жизни, шло быстрее, чем у многих других олицетворений. И, следуя древней традиции, Сарай отдал меня на воспитание к аталыку, которым стал Шарукань[1] — близкий родственник со стороны мамы, и тот уже с раннего детства начал обучать меня военному делу. Сначала — держаться в седле, затем ездить верхом, владеть саблей, стрелять из лука. Будучи опытным воином, прошедшим через множество сражений, аталык знал множество уникальных приёмов владения оружием, а также целый ворох различных тактик на поле боя. И всё это он и собирался передать мне, Крыму, наследнику Улуг Улуса.

Я буквально на лету схватывал всё то, чему учил меня Шарукан — не иначе, как сказывалось кровная склонность к военному делу. Но, вместе с тем, как мои познания становились всё более глубокими, а движения — всё более отточенными, душа моя всё сильнее противилась этому. Хоть аталык с отцом и хвалили меня, порой даже уже не находя подходивших для этого слов, внутри, в глубине себя я понимал, что похвалы за это я совершенно не хотел, и оттого на занятиях частенько ленился. Ну как можно было терять столько времени за скучным просиживанием в четырёх стенах или повторением одних и тех же движений, когда вокруг все было таким манящим, интересным, а главное, живым?!

А ещё я не хотел быть причиной чьих-либо страданий.

Мама, видя это, старалась сгладить то и дело подбиравшееся к горлу чувство вины за пока ещё не совершённые злодеяния. И она, и я знали, что это было не совсем так: даже если я ещё не принёс никому бед, мой отец, начиная с самого нашествия и по сей день, основывал свою власть почти на одной грубой силе.

«В спокойствии и процветании самое главное — это страх перед властью.» — Говорил мне Сарай, видимо поучая на будущее, и я, будучи не в праве возражать ему, вынужден был соглашаться.

Итиль же была другой. Её добрая и нежная улыбка не раз становилась для меня лучиком надежды, тем светом, на который можно было убежать от реальности, не оставлявшей мне никакого шанса или выбора, от сурового учителя-аталыка и грозного голоса отца и от своего будущего. С мамой я был близок по-особому: она была для меня не только родителем, но, прежде всего, другом, поддержкой, опорой и той, кто открывала мне глаза на то, что происходит вокруг. И, хоть о событиях в мире в целом я знал из уроков Шарукана, больше о самой жизни я узнал как раз от Итиль. Именно она воспитала во мне сострадание, милосердие, а также привила осознание того, что другие чувствуют боль также, как и я сам. А ещё только она знала меня настоящего — неуверенного, стеснительного и очень-очень чувствительного.

Вот только чем старше я становился, тем всё чаще и чаще приходилось мне запирать истинного себя внутри, скрывая свои чувства и желания за плотной и чёрствой внешней коркой достойного наследника хана Улуг Улуса.

Шарукань же советовал мне принять свою судьбу. «Настанет день, — говорил он, — и ты займёшь место отца. И уж тогда ты точно сможешь поменять всё то, что не нравится тебе сейчас.»

И я слепо верил словам своего учителя.

Несмотря на всё это, первые годы моего детства были неплохими. Любовь родителей в сочетании с высоким статусом семьи делали своё дело, заставляя меня не думать о проблемах и полностью посвятить своё время совершенствованию навыков как в бою, так и учении. А после рождения сестрёнки я был полностью уверен в том, что отец смягчится: и по отношению к семье, и по характеру в целом.

1320 год, г. Сарай-Берке.

Как же я ошибался!

Сарай стал лишь хуже, но совсем не из-за рождения сестры. Только сейчас я уже понимаю всю неизбежность этих перемен. Мы здесь были не при чём: попав под влияние Хорезма, — области, лежавшей к юго-востоку от Волги, — Сарай буквально на глазах становился жёстче и решительнее. А когда мы переехали в новый, куда более роскошный и величественный дом, осознание того, что дороги назад уже нет, стало для меня значительным ударом. Я так и не смог принять новое жильё.

Но ещё труднее далось всем нам главное изменение: по решению отца Улуг Улус принял Ислам, а всех несогласных с новой религией жестоко подавляли.[2]

Меня же это касалось мало: хоть Шарукан и старался привить мне почитание веры предков, будучи подростком, я не отличался особой религиозностью, и потому стать мусульманином мне было нетрудно.

Но то я, а вот с Итиль всё было куда сложнее. Она не хотела отказываться от Иудаизма, бывшей когда-то государственной религией Хазарии. Сарай этого не знал, но я, будучи очень сильно привязанным к маме, понимал, насколько ей дороги напоминания о её стране.

В отличие от монгольской культуры, которую я знал в основном по оружию и умению ведения боя, хазарскую я впитал ещё с молоком. Именно своими сказками мама усыпляла меня в раннем детстве, и именно свои, хазарские, колыбельные пела она мне. Тогда я совсем немного понимал смысл её слов — куда сильнее завораживал меня её голос, полный одновременно и боли пополам с отчаянием и радости пополам с надеждой. О чём она говорила, я узнал много позже — когда Итиль научила меня своему языку и письму. Понимая, что так мама пыталась сохранить память о Хазарии в веках, я был усерден в этом больше, чем в том, чему меня обучал Шарукань. И, в отличии от монгольского, на обучении меня которому настоял Сарай, на мамином языке, хазарском с сильным влиянием иврита, я со временем даже смог свободно говорить.[3]

1333 год, г. Сарай-Берке.

После рождения сестры, наречённой отцом Хаджи-Тархан, мама почему-то стала слабеть на глазах. Она сопротивлялась неизбежному, всё также улыбаясь и светясь как и раньше, однако теперь её улыбка была грустной, а свет казался всего лишь тусклым отблеском её былой красоты и очарования. Но самым странным было то, что мама угасала тем быстрее, чем скорее росла и развивалась Хаджи-Тархан. Можно было сказать, что сестра в какой-то мере забирала себе жизнь нашей матери.

Хаджи-Тархан повзрослела быстрее меня, ведь у нас, у олицетворений, это происходит слегка иначе, чем у людей. И, хоть моя земля и была богата и плодородна, она находилась довольно далеко от центра страны, её главного средоточия жизни и развития. Сестрёнке же повезло больше: она жила рядом с мамой. Там, где на самом деле должен был быть я.

Середина XIV века, г. Сарай-Берке.

В один из дней Итиль не стало. Воспользовавшись тем, что Волга неожиданно широко разливалась в последние несколько лет, мама, истощённая после рождения второго ребёнка и уставшая от настойчивых предложений отца перейти в Ислам, отдала своё тело воде. Для всех остальных это выглядело так, словно Итиль исчезла. Тщетно искал её отец и в Орде, и вне её, но не мог найти нигде следов: она будто сквозь землю провалилась. Смерть Итиль так и осталась загадкой для всех, а Сарай, видимо поняв свою ошибку, за несколько людских лет сильно постарел и замкнулся в себе, теперь уже редко выходя из нашего дома. Только потеряв Итиль, он, наконец, понял, как же сильно на самом деле любил он свою главную жену и мать обоих его законных детей.

Хаджи-Тархан тоже была сама не своя, однако сильнее всего смерть мамы повлияла на меня. Осознание того, что её больше нет, острым лезвием рассекло моё естество пополам на того почти беззаботного подростка, росшего в окружении материнской любви и ласки, и нового, полностью одинокого в своей же семье, Крыма. Я просто не представлял, где мне теперь искать опору и поддержку, чтобы продолжать жить, ведь Итиль была единственной из всей моей родни, с кем у меня были доверительные и дружеские отношения.

А ещёименно мне мама оставила свой мэджум — дневник, который она вела всю мою жизнь.[4] С трудом заставив Сарая принять то, что Итиль уже не вернётся, мы всё же упросили его разрешить нам с сестрой разобрать её вещи. В них мы и нашли старую толстую книжку, почти полностью исписанную непонятными значками. Понимал их я один, ведь Итиль научила меня своему языку, и поэтому попросил Хаджи-Тархан отдать её мне. Тем же вечером я погрузился в чтение непростой истории жизни нашей матери.

Что ж, я и правда узнал многое о ней самой, о её отношениях с отцом и даже о моём рождении… С тех пор я и начал ненавидеть его — того, кто дал мне жизнь, но, вместе с тем, сделал это самым мерзким образом из возможных на свете. И нет, в моих глазах Сарая не оправдывало то, что некоторое время спустя после моего появления он уже не мог представлять своей жизни без Итиль.

А ещё только я знал, что она именно утопилась. Это было брошено вскользь на последней странице, уже ближе к концу, однако эти слова глубоко вросли в мою память. Я даже представил, как мама выводила их своей нежной и когда-то такой тёплой рукой, и её тонкие пальцы дрожали при мысли о том, как она вскоре и правда сделает это с собой.

Полными одиночества ночами я звал её также, как звал, наверное, когда-то в самом раннем детстве.

Мама, ну почему, почему ты решилась на это?! Почему?..

«Оплакивай мою смерть и носи по мне траур.»[5] — Так заканчивался её дневник, и я не мог не понять, к кому именно были обращены эти слова, прожёгшие мою душу получше калёного железа. Из всей нашей семьи прочитать их мог только лишь я один.

Следующим утром я не ел, так как просто не хотел никого видеть. Заперевшись в своей комнате, я ревел несколько дней, изредка открывая дверь сестре или слугам, которые приносили еду или беспокоились обо мне.

Со смерти мамы во мне и начало происходить то, чего я так боялся. Я и раньше был беспокойным и не вполне обычным ребёнком, но теперь все мои потаённые страхи из детских кошмаров обрели форму голоса и надолго поселились внутри, а бессонница стала моим слишком частым ночным гостем.

— Нет, не со мной, всё это происходит не со мной! — пытался заглушить что-то невнятное внутри себя я.

— Но ведь ты и правда слышишь меня, иначе бы не отвечал мне и не пугался так.

— Исчезни, так не должно быть!

— Успокойся, Крым. Я не обижу тебя. Более того, я могу даже помочь. Ты ведь хочешь отомстить отцу, не так ли?..

И я понимал, что дороги назад для меня уже нет.

Середина XIV века, г. Солхат.

Не в силах больше находиться там, где умерло самое дорогое для меня олицетворение, я решил уехать к себе, в этот, как мне казалось по началу, всеми забытый, но довольно уютный край Улуса. Мой аталык, Шарукань, будучи также и беклярбеком, вторым лицом Золотой Орды, не мог надолго покидать столицу. Мне он был уже незачем: обучение моё подошло к концу, и я наконец-то мог самостоятельно жить на своей земле. В прочем, до моей территории он меня всё-таки сопровождал лично, а ещё после прибытия в Солхат жил со мной некоторое время, что меня, надо сказать, слегка бесило, ведь он напоминал мне о маме и о том, что под его присмотром я уж точно не смогу стать полноценным олицетворением.

Вопреки моим ожиданиям, на полуострове было весьма оживлённо. Торговля шла неплохо; главным образом это происходило из-за удачного расположения самого места — с трёх сторон окружённая морем суша просто не могла не стать раем для торговых судов всех видов и государств.

И олицетворений на самой территории было предостаточно — целых трое! Я и раньше пытался получить какие-нибудь сведения о них от отца, от Шаруканя и от людей в столице, но они в основном знали совсем немного, а потому уже на месте мне пришлось знакомиться со всеми поближе и разбираться в их непростых взаимоотношениях.

Первым, с кем я познакомился, был Каффа. Это был грек с, как я узнал позже, весьма непростым и изворотливым характером. В годы моего рождения его территория была отдана отцом Генуе, стремившейся закрепиться в Причерноморье, в качестве представителя его интересов. Сам Каффа был вполне доволен таким исходом, ведь теперь он снова попадал в сферу влияния развитой европейской державы, а не, как он сам выражался, «служил неотёсанному азиату».

В юго-западной части полуострова жила Херсонес — гречанка, поселившаяся здесь ещё с незапамятных античных времён. Несмотря на то, что они с Каффой принадлежали к одному народу, прямой родственной связи между ними не было, и, более того, они даже недолюбливали друг друга.

Но самым чужим на этой территории был, пожалуй, Мангуп. Управлял он своим собственным небольшим государством, скучковавшимся в горах всё той же юго-западной части полуострова — княжеством Феодоро. К моменту моего прибытия на свою землю, я знал о нём слишком мало: он был немногословен и редко рассказывал о себе, поэтому даже о его происхождении мне, как и многим другим людям и олицетворениям, оставалось только догадываться. Поговаривали, что он пришёл откуда-то с севера[6]. В прочем, это была только одна из версий, в целом же о нём, как о личности весьма таинственной и загадочной, в народе ходило довольно много слухов и вымыслов.

Все трое, будучи осколками Ромейской империи, принадлежали к Православной вере, и, конечно, не очень любили и государство, и семью, к которым относился я. Из-за этого по пути в Солхат я даже немного волновался о том, что могу остаться изгоем на своей же собственной территории.

К счастью, этого не произошло. Мангуп и Херсонес и правда отнеслись ко мне по началу настороженно, и стоило некоторых усилий завоевать их доверие к себе. В первые дни после знакомства я был поражён, насколько же гармонично и красиво выглядела их пара! Корсунь была прекрасна и аристократична, как её и описывали в своих рассказах люди, приезжавшие в Орду с полуострова, а Мангуп… Ох, он-то как раз и приковал моё внимание к себе целиком и полностью. Ещё бы, ведь я ни у кого никогда не видел столь светлых волос, слегка отливающих желтоватым оттенком, а в его светло-голубых глазах, чистых и прозрачных, отражалось не то ясное небо, не то море. Я даже пожалел о том, что после смерти Итиль я стал ненавидеть воду и бояться её. Но, благодаря глазам Мангупа, мне удалось позабыть об этом хотя бы на время. А ещё Феодоро был выше всех, кого я знал. Благодаря всем этим необычным для меня чертам внешности, так удачно сошедшимся в одном олицетворении, Мангуп стал казаться мне каким-то неземным существом: прекрасным и благородным одновременно. Что ж, и в этом я был уже заранее прав: чертам его характера ещё было суждено сыграть со всеми нами злую шутку.

Что влюбился, я понял далеко не сразу. По началу я долгое время списывал свою заинтересованность Феодоро лишь на его необычную для меня внешность, однако то обстоятельство, что я снова и снова будто специально искал встречи с ним, подтолкнуло меня и к другим мыслям. Причём, это было видно уже и окружавшим меня людям, и даже ещё не выехавшему обратно в столицу Шаруканю, который однажды и высказал мне всё прямо. От осознания собственной слабости к ещё тогда малознакомому мужчине и, главное, её безнадёжности, мне даже стало почему-то стыдно. Строить своё счастье ценой прекрасной любящей пары и, главное, ждавшей ребёнка, я уж точно не собирался.

Каффа принял меня тоже не так холодно, как я ожидал. Скорее всего, на это повлияло его занятие: под надёжным прикрытием моего отца, Сарая, и Генуи, соперничавшей за владычество в морской торговле с Венецией, он промышлял работорговлей. О том, как мог православный христианин продавать в рабство своих же единоверцев я обещал себе задуматься позже, а тогда я был рад хотя бы тому, что Каффа был согласен иногда присматривать за мной до моего совершеннолетия на пару с Шаруканем, обещавшим периодически меня навещать.

«Работа» грека была необычна ещё и тем, что из-за неё у того раз за разом возникали конфликты со всеми соседями. Однажды он даже поругался с моим отцом, из-за чего Сарай, как и подобает правителю, чья власть держалась в основном на страхе и силе, жестоко покарал Каффу, заразив чумой, пришедшей откуда-то из азиатских глубин.[7]

1357 год, г. Сарай-Берке.

Болезнь коснулась и самого Улуг Улуса: Хаджи-Тархан, к которой после смерти Итиль почему-то так сильно привязался наш отец, тоже слегла с чумой. Едва ли она могла умереть от неё, ведь мы, олицетворения, редко умираем от людских болезней, однако они всё же доставляют нам мучения. И чума в этом плане превосходила все известные ранее заболевания. Из переписки с отцом я узнал, что в лечении сестры ему пришлось даже прибегнуть к помощи его вассала, Москвы[8], претендовавшего тогда на место главного из множества русских княжеств. В прочем, всё это интересовало меня мало. Не то что бы я совсем не любил сестру, но осознание того, что именно она была в какой-то мере одной из причин смерти мамы, всё-таки подтачивало меня изнутри.

Сам отец тоже чувствовал себя не очень хорошо.

1361 год, г. Солхат.

Шарукан отбыл в столицу уже давно, и отец, как оказалось потом, в новых письмах писал мне в том числе и о нём. Будучи вторым лицом в государстве, он задумал сместить Сарая. Но сам он происходил из половцев и стать ханом не мог, и отец опасался, что его бывший соратник станет использовать в своих целях меня, как своего бывшего ученика и одновременно наследника Улуг Улуса. К сожалению, всех этих вестей из центра я получить не успел: Шарукань очень быстро объявился на полуострове, а гонцы с важными сообщениями от отца были перехвачены и убиты ещё в дороге. А потому, мне ничего не оставалось делать, кроме как поверить в то, что Сарай отдал ему в управление всю западную часть Орды да ещё и отдал часть своего войска, назначив темником. И Каффа, кстати, движимый жаждой мщения Сараю за чуму, которой переболел ранее, тут же перешёл на сторону половца.

О том, что на основной территории Орды шла гражданская война, которую потом назовут Великой замятней, между Шаруканем с одной стороны и Сараем, Кашлыком и верными им людьми с другой, я, разумеется, ничего не знал.

В результате им удалось отвоевать у предателя почти всю территорию Орды, не считая как раз-таки моего полуострова, и я всё также продолжал жить в неведении. А, по сути, в заложниках у своего бывшего аталыка.

За это время Шарукан, видимо боявшийся потерять контроль надо мной, как над единственным средством, дававшим ему право управлять страной, всячески старался вновь сблизиться со мной. Ему удалось стать мне другом, и мы могли часами разговаривать обо всём вокруг. На мой же вопрос об отце и о семье в целом он отвечал, что Сарай наконец-то решил уйти на покой, и он, Шарукань, будет для меня регентом до того, как я стану полноценным олицетворением.

Лжец! И ведь мне показалось это правдой! Он даже, якобы, отправлял мои письма отцу!

А ещё в те годы проснулось то, что родилось в моём сознании после смерти матери. В моей голове начало происходить нечто, что разрывало её на части. И нет, я даже не о боли, привычной мне уже на протяжении многих лет. С самого отъезда из столицы я стал замечать странности в своём поведении: внезапные всплески жестокости и злости, непонятные самому себе поступки, а временами я и вовсе слышал в своей голове чей-то чужой голос. Особенно сильно это проявлялось в присутствии Херсонес, которую я почему-то стал ненавидеть так люто, что невозможно было оправдать это одной лишь только ревностью. Иногда мне серьёзно начинало казаться, будто я схожу с ума.

— Смотри, смотри, какая она вся идеальная. Бесит, правда?

— Совсем нет!

— Но ведь это не она должна быть рядом с Мангупом, — голос всё продолжал настраивать меня против Херсонес, — а я. То есть, ты. Ты же хочешь быть счастлив? Хочешь заботы, любви, ласки? Феодоро может дать нам желаемое, нужно лишь только…

— Замолчи! Уйди! Я не хочу, не хочу, не хочу тебя слушать!

— Глупый… Рано или поздно ты и сам придёшь к тем же выводам…

1380 год, г. Солхат.

Шло время, и Шарукань всё чаще стал уезжать с полуострова по каким-то делам: сначала в столицу, как говорил он, затем — уже к русским, улаживать какие-то проблемы. По началу до всего этого мне не было дела, но, когда ситуация накалилась до предела, мой бывший учитель объяснил мне всё.

Оказалось, что русские не были довольны тем, что в Орде правит не законный хан, а, по их мнению, захвативший власть узурпатор, да к тому же ещё и не состоявший в прямом родстве с Сараем. И Москва, считавшийся наместником хана на Руси и регулярно собиравший с неё дань для Орды, на одной из встреч с Шаруканем для переговоров выразил свою позицию довольно ясно: подчиняться невесть кому он не станет. То, что в рукаве у моего бывшего учителя был козырь в виде меня, русского не волновал, ведь я ещё не был полноценным олицетворением, и поэтому представлял лишь посредственную ценность как наследник.

В ответ на это Шарукан решил жестко отомстить посмевшим высказать недовольство русским. Здесь, на полуострове, он собирал армию, в которой должен был быть и я тоже. Мой бывший аталык уже заранее предвидел свою победу и считал этот поход прекрасной возможностью приобщить меня к войне. Он уже давно подумывал о том, чтобы брать меня с собой в серьёзные сражения, однако до этого нужного повода всё не было: они происходили там и тогда, где и когда я не должен был ничего о них знать, не говоря уже о том, чтобы участвовать напрямую. Сам-то я не особо горел желанием сражаться, а тем более за Орду — мои мысли почти полностью были заняты Феодоро, ставшим для меня моим личным наваждением.

Каффа же, кстати, как наёмник, тоже был на нашей стороне.

Русские дали главный бой у впадения реки Непрядвы в Дон. Сражение вышло быстрым и кровавым, но в моей памяти оно осталось отнюдь не этим. Шарукань не хотел, чтобы я во время битвы сидел без дела, и настоял на том, чтобы я тоже принимал в нём участие, а заодно и показал бы то, чему научился.

Но именно в этом сражении суждено было рухнуть всем его честолюбивым планам. Перед самым боем меня нашёл Казань, которого я не видел с самого отъезда с Волги. Он-то и рассказал мне обо всём, что происходило в Орде в последние годы. То, о чём я, по планам Шаруканя узнать не должен был совсем.

А потом, в самый разгар боя я с сотней людей, служивших мне защитой, оказался отрезан от основных сил нашего войска. Мой бывший аталык не мог не знать об этом, и я до последнего надеялся, что он сможет вытащить меня из этой передряги. Но минуты таяли, и вместе с ними людей, защищавших меня, становилось всё меньше. Поняв, что бывший учитель не придёт на выручку, я…

Решил просто сбежать с поля боя. Я и так не особо рвался сражаться, в мыслях сидело то, что сообщил мне Казань, а тут ещё и чаша весов склонилась явно не в мою сторону, так что такой выход показался мне не только спасительным, но и правильным.

Русские преследовали меня недолго: они развернулись почти сразу, вернувшись в сражение. Что ж, видимо меня спасло то, что одет я был отнюдь не как сын хана, а как простой воин. Кто знает, соблюди я в облачении всё как полагается, отпустили бы меня просто так?..

Да, я сбежал. Помимо того, что это был первый мой серьёзный бой, мыли о том, что Шарукан меня использовал, не давали мне покоя.

Вот подлец! А ведь я ему верил, всё ещё считая его своим наставником и другом! И теперь мне хотелось лишь одного: отомстить ему так, как сумею, но только чтобы Шарукан понял, что я не просто мягкотелый ребёнок у него на попечении, а могу мыслить как взрослый, пусть даже и тело моё с этим ой как не согласно.

Я решил ехать на юг — туда, где на уже ставшем мне родным полуострове был мой дом и жил тот, которого я любил. Любил независимо от того, кто управлял моим телом в данный момент.

Я вернулся домой куда быстрее их войска. Гнал меня вперёд тот, другой во мне, и, если бы он не проснулся, смог бы я так быстро взять ситуацию в свои руки и так решительно действовать? Скорее всего, нет.

Это решение оказалось верным: уже будучи в Солхате, мне лишь оставалось ждать возвращения основных сил. А, когда они объявились на полуострове, я уже знал, где смогу найти обоих его предводителей.

Грек, верно, заметил меня ещё издали, с одной из башен своей крепости, иначе как объяснить то, почему он встретил меня столь радушно и гостеприимно да ещё и провел внутрь? У него явно было что-то на уме, но я уже был готов ко всему.

Заговаривая мне зубы, Каффа тянул время, будто наслаждаясь. По началу я не особо вслушивался в то, что он говорил, однако через несколько минут его слова всё же привлекли моё внимание.

Он рассказывал мне весь план Шаруканя. Это осознание стало для меня громом среди ясного неба, и я сразу же пожалел, что не слушал его ранее, ведь в его словах то и дело всплывали всё новые подробности. Оказалось, что, помимо жажды власти, у моего учителя были и свои причины идти против Сарая — месть за покорение его народа, половцев, и установление ига и над ними тоже.

Вот только я знал, что Каффа не стал бы делать что-то без выгоды для себя, и поэтому тут же прикинул в уме несколько вариантов его выигрыша от всей этой ситуации. Остановившись на наиболее вероятном, состоявшем в желании выслужиться перед сынком хана, я, мысленно улыбнувшись, продолжал слушать.

После того как грек окончил рассказ, он повёл меня в одни из дальних покоев, которые и занимал остановившийся у него Шарукан.

Но в них его не было. Этот подонок снова смог обвести всех вокруг пальца!

На пару с Каффой мы искали его по всему полуострову, но всё было зря. Мы поняли это, когда Шарукань немногим позже объявился в Литве.

Теперь он назывался Глинск, и достать я его там уже не мог.[9]

Обида закипала во мне как горящее масло для греческого огня и также, как и он сам, сжигала меня, разрушая изнутри всё больше.

И моя другая сторона снова и снова показывала в моём сознании картины изощрённой мести с пытками и другими мучениями, от которых я уже не мог отмахнуться просто так, как раньше.

Потому что не хотел. Потому что тот злой голос уже был куда сильнее меня самого.

Моё тело вообще подводило меня. Из-за всего случившегося мне становилось только ещё хуже: голова уже не просто болела, а разрывалась, а голос в ней становился всё отчётливее и появлялся всё чаще. Он советовал, иногда даже отдавал приказы, и я уже не мог точно сказать, осознанно ли я поступал так, как хочет он, или нет. Иногда мне и вовсе казалось, что моей настоящей личности уже давно нет, а вместо этого моё тело захватил кто-то другой, кто и тревожил меня уже давно.

«Давай же, давай, отомсти ему! Покажи, что ты тоже чего-то да стоишь!» — вещал мне он, и я был уже не в сила отмахнуться от него просто так.

Можно сказать, что это предательство сорвало последние запреты для того, кто жил во мне своей жизнью, и теперь моё тело всё чаще выполняло уже его волю, а не мою.

На самом деле я не знал точно, что это или кто. Я лишь инстинктивно прозвал его другим «мной».

Самым странным среди всего этого было то, что я уже не боялся его. Я просто не смел, ведь в таком случае он, другой внутри меня, он поймёт всё и, наверное, станет только ещё большим злом.

А ещё неожиданно для себя я начал видеть наяву то, чего не было: людей, предметы, явления, те самые пытки Глинска… Чаще всего передо мной возникал Феодоро. Улыбаясь, он звал меня к себе, а я же, забившись в ворох своих подушек, всхлипывал от ужаса. Мысль о том, что я, скорее всего, уже был чем-то болен, прочно поселилась в моей голове. Рядом с тем голосом, который на мои попытки поговорить об этом или спросить, кто он, лишь смеялся.

— Этого не может быть! Это происходит не со мной!

— Нет, Крым, мы с тобой вместе всё это видим, так как живём в одном теле.

— Я не верю, не верю! — Кричал я уже вслух, едва ли не плача.

1382 год, г. Солхат.

Списавшись, наконец, с отцом, я узнал все подробности заговора Шарукана и ещё больше утвердился в своём желании отомстить бывшему воспитателю. Вот ведь мерзавец, а я и не представлял, что настолько близкое олицетворение может так предать!

Сам же Сарай чувствовал себя всё хуже. Он так и не оправился после самоубийства мамы, и потому Кашлык, помогавший ему в борьбе против Шаруканя, а ранее так и вообще не вылезавший с самого востока Орды, вдруг взял ситуацию в свои руки и от имени отца начал править страной. Это грозило новой замятней, но он, ко всеобщему удивлению, действовал довольно мудро и грамотно: Шарукан был объявлен вне закона, а Москва, как представитель Руси в Орде, за отказ платить дань подвергся суровой каре — город был взят и разграблен, да и от соблазна проучить само олицетворение никто отказываться тоже не стал.[10]

1395 год, г. Сарай-Берке.

А затем на нашу землю пришла ещё одна напасть — Улуг Улус стал препятствием на пути величайшего воина четырнадцатого века, Самарканда. Он, желая обрушить наши торговые связи и мстя Кашлыку, прошёлся по нашим землям, сея хаос и разрушение на своём пути и оставляя за собой реки крови и пирамиды из черепов.

Отец понимал, что бой с ним станет самым сложным за всю его жизнь. Понимал он также и то, что, будучи уже далеко не в самой лучшей своей форме он, скорее всего, ему проиграет. Однако Сарай не мог бросить свою страну и народ перед лицом опасности и встретил врага лицом к лицу. Встретил с честью, не убежал постыдно, как я сам недавно с Куликова поля. Да и поединок был сложным: отец, хоть и довольно сильно ослаб в последнее время, всё ещё представлял из себя очень сильного соперника.

Как он и думал, он проиграл. Самарканд же, отдавая дань уважения его храбрости, бесстрашию и чести, решил не добивать Сарая, как остальных своих противников. Но это было и издёвкой: после боя теперь уже не только душевное здоровье отца покатилось по наклонной вниз.[11]

Такая самоотверженная защита Сараем своей страны мне понравилась, и я, наверное, прекратил бы ненавидеть его за мать и моё рождение, но то что происходило в моём сознании, к сожалению, уже было необратимо.

И дома, в Солхате, я сходил с ума всё больше. Теперь, когда Шарукань напрямую мне не угрожал, но всё также был недоступен ни мне, ни даже моему отцу, этот некто другой в моей голове и начал планомерно, изо дня в день настраивать меня против половца, взращивать во мне зёрна мести, которые я по началу ещё пытался закопать глубоко в себе. Но теперь, под шипящий шёпот этого нечта, рассказывавшего о том, как именно можно избавить моего бывшего аталыка от жизни, а нас всех — от проблем, я начал постепенно понимать, что мои собственные мысли, чувства и желания совпадают с таковыми у этого голоса почти полностью.

С тех пор злоба, ярость и обида копились во мне несколько лет, и они сломали бы меня окончательно, не дай я им выход.

1399 год, г. Солхат.

Жертвой стала Херсонес, которая и без того тяжёлыми родами их с Мангупом сына сильно подорвала своё здоровье. Я, к концу четырнадцатого века уже безраздельно и бесповоротно влюбленный в Феодоро, смотрел на неё уже с плохо скрываемой ненавистью. Я понимал, что на её мужа не имею совершенно никаких прав, однако то, с какими благоговением и любовью заботился Мангуп о своей любимой жене и таком долгожданном сыне, выводило меня из себя.

«Меня, меня пожалей, меня!» — кричало в агонии всё моё существо, и впервые после смерти матери я снова чувствовал себя отчаянно одиноким, хотя, казалось, уже давно отпустил Итиль и научился жить самостоятельно.

А Феодоро, казалось, не замечал моего отношения к его жене. Ну конечно! Ведь с ним я был настолько ласков и мил, насколько мог себе вообще представить высшее проявление этих добродетелей. Желая видеть его едва ли не каждый день, я постоянно наведывался к ним в гости — порой даже без приглашения, ведь я же уже был другом Мангупу и считал его дом едва ли не своим.

— Убей её! Убей, чтобы она больше не смела быть рядом в Феодоро! С нашим, нашим, наш-шим Феодоро…

Тогда в моей голове и родился этот план. Он был подсказан мне той самой тёмной стороной меня в один из тех вечеров, когда я снова мучился от ревности. В отличии от множества мерзостей, предложенных моим другим «я», этот способ выглядел почти безболезненно, относительно просто и, что главное, не оставлял следов. Мой злой фантом предлагал отравить конкурентку, так нагло забравшую у меня моего возлюбленного. Да, забравшую, хоть я и появился в их жизни гораздо позже их свадьбы.

После тяжёлой внутренней борьбы я согласился, и мне уже было плевать на то, насколько в мои прежние моральные устои вписывалось убийство. На кон было поставлено слишком многое.

Теперь уже не этот зверь внутри меня просыпался время от времени, а моя первая личность, а голос разума, в отличии от другого, я слышал всё реже и реже.

И, конечно, моя истинная сущность, затерянная где-то в глубине моего сознания, уже редко управляла движениями тела. Всё чаще ей оставалось лишь покорно наблюдать за происходившем в жизни, не в силах повлиять ни на одно событие. Теперь уже ничто не мешало мне по-тихому убрать Херсонес так, чтобы Феодоро ни о чём не догадался. Более того: в её случае всё можно было списать на отголоски не самых лёгких родов.

Дрожавшими руками отравляя её воду и пищу, я изо дня в день подводил Корсунь к краю.

В прочем, всё вышло даже проще, чем напридумывал для себя я: литовцы, с которыми Мангуп вёл давнюю вражду, однажды-таки решились проникнуть глубоко за Перекоп. Они хотели насолить столь сильно досаждавшему им княжеству, и потому позарились на самое дорогое и одновременно слабое — жену Феодоро.[12]

Одно наложилось на другое, другое — на третье, и теперь уже даже я не мог сказать точно, от чего же на самом деле умерла Корсунь. Мне же это было лишь на руку, так как теперь я был полностью чист перед своим любимым и даже остался с ним один на один. Ну, почти.

Начало XV века, г. Солхат.

А потом наступили те годы, которые я и сейчас могу с лёгкостью назвать золотыми. Конечно, по началу Мангуп долго убивался по своей дорогой и любимой жёнушке, но я ведь специально был рядом, чтобы утешить его в такой тяжёлой и печальной жизненной ситуации.

Кто же, если не я?.. Каффа что ли?

Он, кстати, только нарушал наш покой своими постоянными территориальными претензиями, но, если не обращать на это особого внимания, то первая половина пятнадцатого века была для меня едва ли не сном. Мы были наедине: Мангуп и я, изо всех сил старавшийся облегчить его горе. И эта моя поддержка постепенно, но перерастала в нечто большее, в том числе и в ответную, мою, сторону. О том, что я в каком-то смысле помог его жене отойти в мир иной, я, конечно, предпочитал молчать. Но теперь уже не из-за того, что собирался скрыть это от Мангупа, а потому, что не верил, что всё это делал с ней я сам — благодаря тому, что тот другой я ослаб, я запечатал воспоминания об этом глубоко внутри себя. И теперь считал, что я был совершенно ни при чём.

Закономерно вернулась и моя изначальная личность, — нежная, наивная и ранимая. Тогда-то я и понял, что моя злая половина просыпается только в случае какой-либо угрозы для меня извне, выступая как бы своеобразным барьером или щитом, защищавшем настоящего меня от всех жизненных страхов и потрясений. Жестким барьером, кстати говоря.

Но, когда всё было хорошо, а я был под надёжной защитой теперь уже только моего Мангупа, злая часть вела себя вполне прилично, если не считать нескольких пошлостей, которыми она иногда будоражила моё сознание.

Феодоро и раньше не видел во мне никакой угрозы и был очень добр и мил со мной, но теперь он и вовсе был безмерно благодарен мне за поддержку и заботу. Знал бы он правду, я бы вновь потерял любимое олицетворение, но я…

Я был слаб. А ещё уже не мог разрушить своё счастье, за которое, всё же, боролся, пусть и самым низким из возможных способов. О том, что я поступил именно так, я не жалел ни секунды даже когда вспоминал обо всём, что делал. Последние же сомнения в правильности содеянного были забыты после того, как наши губы встретились, а тела сплелись в едином порыве.

После этого я почти всё время жил с Феодоро.

Будучи и ранее склонным к чрезмерному отдыху, у него дома я обленился ещё сильнее. Хоть сам его главный город и находился в горах, мне не нужно было часто покидать его дом: обо всём, что могло понадобиться в быту, Мангуп заботился сам. А ещё он однажды напоил меня вином — странным напитком из винограда, от которого мне почему-то стало очень легко на душе, мир — ярче, красочнее и добрее, а сам Феодоро показался мне ещё более прекрасным, чем прежде.

Моё блаженство не нарушал даже его малолетний сын, которого я даже стал считать своим пасынком и довольно сильно к нему привязался. Звал я его «Ахтиаром» − «Белым берегом», как бы отдавая дань внешности, слишком напоминавшей отцовскую, и его территории, расположенной на побережье. Своей похожестью на Мангупа он мне и нравился, а от Корсуни, с её истинно греческими тёмно-каштановыми волосами и зелёным огнём глаз, он не взял ни того, ни другого.

Как выяснится потом, характер у мальчика тоже был полностью в отца.

А ещё у Феодоро был сад, самыми прекрасными цветами в котором были розы. Было очень неожиданно осознавать себя ковырявшимся в земле, но пара кустов этих цветочных цариц, белых и алых, приковала к себе моё внимание надолго.

Я ведь как раз алая. Мои руки залиты кровью врагов, хотел ли я того или нет. Мангуп же — белая. Чистый, самый светлый цвет, олицетворяющий… Идеальность. Видимо, я просто жил в своих грёзах, да?..

А ещё белая — это старый я.

1441 год, г. Солхат.

За это время мы так сблизились с Феодоро, что даже воевали вместе против коварного Каффы.[13]

Я знал, что Сарай не одобрит моих отношений с кем-то до становления меня полноценным олицетворением, а уж если объектом моих чувств станет мужчина, который, к тому же, намного старше меня, то тем более. Эта, а также ещё несколько причин и побудили меня в очередном письме в столицу поднять вопрос об отделении своей территории в полностью своё государство. В том, что я смогу сам управлять ей, я к тому времени уже не сомневался. Ну, а если что, у меня всегда был тот, у кого можно было спросить совета, если не положиться целиком.

О мести Шаруканю-Глинску я тоже не забыл, и потому, желая решить обе проблемы сразу, отправился в Литву за помощью в отделении от отца. Намереваясь заверить сбежавшего половца, что простил его и не причиню никакого вреда, я собирался использовать его в качестве инструмента для получения полной самостоятельности и полноценности, а уж потом решать вопрос относительно него самого.

Это всё, конечно, было лучшим вариантом развития событий. В худшем же мне светил едва ли совет, ведь опальный беклярбек мог и не захотеть снова иметь что-то общее с государством, в котором за его голову была положена награда.

Но я надеялся на удачу, и потому всё-таки поехал к с своему старому знакомому.

Как я и ожидал, Глинск помогать мне отказался. Он сослался на то, что ему вполне неплохо живётся в Литве и уже нет нужды снова впутываться в старые разборки. Было видно, что он боялся моей мести — эта мысль так и осталась невысказанной, но на протяжении всей нашей встречи висела в воздухе. Думаю, половец и сам понимал, что скрыть от меня это не удастся. На фоне того, что разборок я не устраивал, ограничившись лишь несколькими весьма колкими фразами, его отказ отдавал чрезмерной осторожностью.

Что ж, этот хитрец всегда отличался умением затирать за собой следы и уничтожать то, что могло бы его выдать. И как он вообще додумался тащить меня на Куликово, зная, что там я могу всё узнать? Хотя, я тоже хорош: как же мне не стыдно было так сильно расстраивать его планы в отношении занятия ордынского престола, ведь я всегда был с ним таким послушным лапочкой?..

Устроился в Литве Шарукан-Глинск тоже довольно неплохо: обзавёлся территорией, домом, хозяйством, раба себе взял — паренька-подростка с очень-очень светлыми, почти белыми волосами. Не могу утверждать, что он мне понравился, однако в нём всё-таки было что-то притягательное. Может быть, виноваты были его большие светло-зелёные глаза, смотревшие на всех вокруг так жалобно и покорно?..

Тем, что Глинск смог столь успешно и за столь короткое время прижиться в новой стране, он тоже довольно сильно поразил меня. Вот уж не знали эти проклятые литовцы, с кем на самом деле имели дело! Хм, или знали и молчали, выжидая удобного случая? Помня их отношение ко мне, и, особенно, к Феодоро, ожидать от них можно было всего, чего угодно.

1456 год, г. Солхат.

Так или иначе, с помощью Глинска или без, а сдаваться я не собирался. Мне нужно было собственное государство, и эта идея не без помощи моего второго я, просыпавшегося временами, прочно укоренилась в моём сознании.

Из очередного прибывшего в Солхат послания Сарая я понял одно: отец ни за что не отпустит от себя своего единственного наследника. Конечно, он любил мою сестру, Хаджи-Тархан, куда больше, чем меня, но, следуя старой традиции, претендовать на место правителя мог только ребёнок мужского пола, а, значит, только я. И отец собирался держаться за меня изо всех оставшихся у него сил.

Не то что бы меня сильно радовала война с собственным отцом, однако в нём и только в нём я видел в те годы причину того, что не смог стать полноценным олицетворением. Мне казалось, что, как только я получу собственную страну, я, наконец-то, смогу стать сильнее, серьёзнее, а, главное, быть наравне с другими.

Накормив свои плохие воспоминания, связанные с Сараем, ненавистью и оставив хорошие голодать, я впервые так сильно возненавидел его. По началу это было игрой, направлявшей меня в нужное русло, но уже вскоре я не смог отделить её от жизни. Тот, другой, я прочно вплёл восприятие отца как помеху для моего развития в моё сознание, и я снова не мог не послушаться приказывавшего голоса в своей голове.

— Убери его с пути, убери! Ведь он только меш-шает нам…

И свою свободу я всё-таки отвоевал. Вот только полноценным это меня почему-то так и не сделало.

3\4 XV века, г. Солхат.

А жаль, ведь теперь удары судьбы сыпались один за другим. Весть о том, что Константинополь, бывший вот уже как тысячу лет столицей уже не такой могучей, но всё ещё весомой в мире Ромейской империи, захвачен турками, стала полной неожиданностью для всех нас. В последующие несколько лет новости о покорении ими всё новых и новых частей некогда великой страны будоражили кровь всё сильнее. Напряжение росло медленно, но верно, и особенно оно было заметно по Мангупу и Каффе. Бывшие некогда врагами, теперь они должны были объединиться перед лицом общей и очень серьёзной опасности, однако, к сожалению, ослеплённые гордостью, не спешили находить общий язык.

А туча, меж тем, всё надвигалась.

3\4 XV века, г. Каффа.

Но, как и перед грозой бывает затишье, так и перед самым страшным был небольшой период мира и спокойствия. Мы с Мангупом использовали его для того, чтобы стать друг другу ещё ближе. Благодаря этому мне и удалось уговорить Феодоро и Каффу сесть за стол переговоров.

Когда всё получилось, и мы с греком стали союзниками, он пригласил нас к нему на обед. Мы не ожидали столь резкого сближения и ждали подвоха, но всё же пошли.

И, когда я впервые почувствовал в его крепости запах кофе, а потом впервые попробовал его на вкус, я понял, что влюбился снова. Теперь уже в этот по-настоящему божественный напиток.[14]

Никогда не забуду тот день: он и сейчас часто всплывает в моей памяти, и я вижу его, будто наяву. До него ещё мы, все трое, я, Мангуп и Каффа, ни разу не вели себя так расслабленно друг с другом. Ничего не знавшему человеку или олицетворению мы даже могли бы показаться давними друзьями, но, к сожалению, между Феодоро и греком лежали десятилетия вооружённых столкновений, и помирить их удалось лишь только теперь. И то — с трудом и на фоне надвигавшейся новой опасности.

Маленький Ахтиар тоже был с нами: сновал то рядом с отцом, то со мной, иногда бросая вопросительные взгляды на светившегося улыбкой Каффу.

Наслаждаться покоем нам оставалось ещё несколько лет, и мы не теряли их зря, начав готовиться к обороне заранее.

Первым забрали Каффу. Турки решили начать с него и не прогадали: мы не только не успели как следует укрепить юго-восточное побережье полуострова, но грек и сам, и ранее отличавшийся непостоянством в характере, сдался на милость победителей.

Винить его я не стал: когда речь заходит о жизни и смерти, такие, как он, обычно выбирают первое, забывая о чести или морали. Я понимал его, ведь тогда, полвека назад, на Куликовом я поступил также.

Феодоро же рвал и метал, и с тех пор в его глазах грек навечно был заклеймлён «крысой». О том, что чуть ранее мы были с Каффой заодно, он очень и очень пожалел.

Май 1475 года, г. Мангуп.

А потом настал и наш черёд. Турки подбирались к нашей укреплённой в горах столице все ближе, и Феодоро не жалел ресурсов для создания надёжной обороны. И, когда янычары подошли к городу, их уже ждал сюрприз в виде самых неприступных природных и крепостных стен из всех, с какими им предстояло сталкиваться ранее.

Началась осада. Осознавая то, что помощи нам ждать было неоткуда, и то, что рано или поздно закончатся и камень для латания дыр в стене, и еда для запертых за ней людей Мангуп принял решение держаться до последнего. По началу я, как мог, подбадривал его, но потом, когда наши силы начали таять практически на глазах, постепенно начал подбивать его сдаться в плен.

В этот раз это было не столько проявлением слабости, сколько моим волнением за его жизнь и здоровье. Но Феодоро был непреклонен, и от этого мне становилось только хуже.

Конец октября 1475 года, г. Мангуп.

На исходе пятого месяца осады турки предприняли хитрость — притворное отступление, из-за которого Феодоро, не в силах больше смотреть на голодавших подданных, открыл ворота крепости. Он понимал, что так поступать не стоило, но люди, находившиеся при дворе, упросили его пойти на это.

Внезапно развернувшийся враг рванул к крепости. Турки перебили вышедший отряд и проникли внутрь, вынуждая нас подниматься всё выше в горы, спасаясь от наступавших войск.

И, когда мы с Мангупом и ещё несколькими людьми оказались окружёнными в нашем заранее укреплённом доме, я подумал, что мы погибнем.[15]

Я радовался, что это произойдёт именно здесь.

В доме, из окна которого открывался прекрасный вид на убегавшие далеко вниз к отцветавшим равнинам горы и узкую синюю полоску моря на горизонте.

В доме, где я прожил, пожалуй, самые счастливые моменты своей жизни.

В доме, где я снова почувствовал себя кому-то нужным.

Здесь, где каждый рассвет рядом с Мангупом стал для меня счастьем.

После недолгого сопротивления нас принудили открыть ворота и сдаться.

И, когда под конвоем нас с Феодоро и Ахтиаром провели через город, ставший мне родным, я изо всех сил старался не смотреть по сторонам.

Вот только закрыть уши было нечем, и сотни предсмертных людских криков рисовали перед глазами картину, жуткую в своей жестокости.

Если бы не Мангуп, шедший передо мной, я бы наверное пожелал у захватчиков смерти. Но он своей стойкостью давал и мне силы жить.

Его столицу сравняли с землёй, княжество исчезло, а это значило, что и участь самого олицетворения была предрешена. Даже думать об этом было больно…

Конец октября 1475 года, г. Константинополь.

— Ты ведь знаешь, Мангуп, наши порядки. — Говорил тот, кто и сам ранее был православным христианином, а ныне восседал на османском троне. — Если наш враг и сам видит, что его сопротивление бесполезно, и сдаётся нам на милость, то мы, принимая это во внимание, не очень сильно наказываем его. Сдавшиеся обычно выплачивают нам довольно, м, скромную компенсацию за всю кампанию и остаются на своих местах с прежними правами и обязанностями. Разве что, под нашей протекцией.

Ещё не Стамбул, но уже не Константинополь затих и, сдержанно улыбнувшись, окинул нас взглядом. В этом огромном и пустынном зале, где главным предметом мебели был изысканно украшенный трон у одной из стен, мы были для него не более, чем лишёнными крыльев, но ещё живыми букашками. Все втроём, мы стояли перед ним на коленях, но смотрел по сторонам только я один. Чаще всего мой взгляд останавливался на самом Константине, и я не мог не отметить тех аристократизма и величия, коими было пропитано каждое его движение.

Хоть он и прожил уже более тысячи людских лет, внешне он был очень даже молод. «Ему как раз около тридцати на вид» — подумал я. Его каштановые волосы лёгкой волной ниспадали ниже плеч, а зелёные глаза смотрели на Феодоро с вызовом и восторгом, которых он и не думал скрывать.

— Ты же решил идти до конца. — Отчеканил он, и его слова эхом отлетели от мраморных стен и пола зала. — За то, что оказал нам столь яростное сопротивление, твой город был подвергнут разорению, и почти все жители перебиты. В прочем, ты и так всё это знаешь. Знают это и моиянычары, и поэтому им даже не нужен был приказ. — Константинополь усмехнулся. — Но я приказал им не трогать тебя самого и привезти сюда. Мне очень хотелось посмотреть на того, на чью осаду было брошено семьдесят тысяч моих лучших людей.

Мангуп сделал вдох полной грудью, но взгляда на своего врага так и не поднял. Молчал и Ахтиар, и только иногда косил глазами на отца, вероятно, жалея того.

— Так вот что я тебе скажу, Мангуп. Так как ты знаешь, что тебя ждёт дальше, я предлагаю тебе кое-что взамен. Место в моих войсках. Не удивляйся, просто я восхищён тобой. Ты сможешь сохранить жизнь, территорию, статус, уважение людей… А ещё ты получишь богатство, славу и, вполне возможно, высокое звание в моей армии!

Но ответа снова не было. Спустя минуту тишина напрягала уже не только султана, но и меня, и даже маленького Ахтиара, который, будто ожидая от Феодоро спасительных слов, уже в открытую смотрел на него.

— Ну же, отвечай! Не трать напрасно моё время. — Голос Константинополя стал явно злее, и Мангуп понял, что тянуть дальше с ответом уже нет смысла. Если уж начал всю эту игру с огнём, то пора достойно её завершить!

— Истинно православный христианин никогда не станет служить такой собаке, как ты! Во всём мире нет более подлого изменника и негодяя! — Вскинув голову, он посмотрел прямо на того, в чьей власти был. — Я лучше сдохну, чем стану вровень с убийцами моего народа!

От этих слов моё сердце ухнуло в пятки. Потерянным взглядом я бродил по пленной, но до конца не сломленной фигуре любимого, не веря, что вскоре потеряю его.

— Папа! — Ахтиар тоже всё понял. Что ж, он всегда был сообразительным малым, вот только в столь трагичной ситуации это явно выходило ему боком. На глазах мальчика появились слёзы, которые тут же устремились вниз по щекам, не в силах справиться с собственной тяжестью. — Папа, нет! Нет…

— Ну хорошо, раз ты так хочешь… — Константинополь явно был расстроен и немного зол. Видимо, далеко не каждый отказывался от подобной милости султана. Да и не каждому он такое предлагал. — Я дам тебе время попрощаться с твоей, м, семьёй. Для тебя всё закончится завтра утром. Что же до них…

— Не трогай сына.

Константинополь удивлённо приподнял бровь.

— Ладно я, я сопротивлялся. — Горячо и взволнованно говорил Феодоро. — Но он… Он же ещё мал, у него вся жизнь впереди… К тому же, его же мать Херсонес, ты должен был знать её! И не заставляй менять веру, вырасти праведным христианином! Ты же был им, ты должен знать, как!

— Хм-м… — Султан задумчиво потёр подбородок и, казалось, всерьёз раздумывал над предложением своего пленного. — Ну хорошо, будем считать это за твоё последнее желание.

— Не плачь, Каламита[16], не плачь. — Обратился приговорённый к сыну. — Ты будешь в надёжных руках, и никто тебя больше никогда не обидит. А наш Солхат будет иногда навещать тебя…

— Ну всё-всё, хватит, — несмотря на то, что Константинополь пытался сохранить голос ровным, в нём всё-таки промелькнула жалость к побеждённому, — у вас ещё будет время для прощаний.

А затем он посмотрел на меня.

— А ты, Солхат, согласен служить мне? Я думаю, Мангуп будет против того, чтобы ты последовал за ним завтра. Но слово за тобой.

Султан усмехнулся, давая мне некоторое время на раздумья. Но воспользоваться я им не успел.

— Он согласен. — Это был голос Феодоро, всё ещё несломленный и такой же решительный, как во время управления своей столицей, затерянной в горах.

— Чт… — Я смотрел на него в упор и уже не видел столь любимого мною лица — из моих глаз тоже побежали слёзы.

— Я сказал, что он согласен. — Не менее решительно повторил Мангуп.

— Вот и славно! Хотя мне жаль, что ваше преставление закончилось. Жаль также, что я не увижу утреннего продолжения, но меня ждут дела.

Поднявшись, он резко направился к выходу, и его шаги по белому мраморному полу отдавались в наших сердцах невообразимой пустотой и печалью, заполнявшими их до краёв.

Последний наш вечер вместе я не забуду, кажется, никогда. Большую часть отведённого ему времени Феодоро провёл с сыном, и только когда мальчик наконец-то забылся беспокойным сном, он перевёл своё внимание на меня. Столько слов любви я, наверное, не слышал и не говорил с самого детства — того времени, когда обо мне ещё так любяще заботилась мама.

На следующий день его казнили.

Мангуп… Мой Мангуп… Конечно, он поступил так, как поступил бы любой честный и преданный своим идеалам человек, но этим он причинил мне нестерпимую, буквально разрывавшую меня изнутри, боль. В том, что Ахтиар чувствовал то же самое, я был уверен целиком и полностью.

Присягнув Константинополю, я уехал обратно домой, разбираться с делами, порученными мне новой властью. Мальчика пришлось оставить, ведь Мангуп просил султана воспитать его, а я, даже если бы и хотел, не смог бы вырастить его в православной вере.

Конец 1475 года, г. Солхат.

Дома, на полуострове, напоминало о Феодоро ну просто всё вокруг, и, как бы я ни хотел убежать от боли, она всюду следовала за мной по пятам. В первые месяцы я даже подумывал о самоубийстве, однако я точно не знал, сработают ли известные людские способы на олицетворениях.

А ещё меня удерживали мысли о маме.

И мои, так и не побеждённые до конца, слабость и страх собственной боли.

На могилу Феодоро, устроенную рядом с так ненавистной мне ранее Херсонес, я приходил всего лишь несколько раз. Это давалось мне с огромным трудом, но я не мог, не мог не навещать того, кто был мне дороже всех в мире.

1478 год, г. Солхат.

Я знал себя очень хорошо: если дать мне время, то я смог бы смириться с утратой, принять её и, наконец-то, отпустить Мангупа. Так уже было после смерти мамы, и я надеялся, что и с Феодоро получится схоже. Я был готов ждать долгие годы, лишь бы желание жить вернулось ко мне, и я перестал быть тенью прежнего себя.

Но мне помешал Сарай. Желая воссоздать прежние границы Орды, а заодно и наказать непослушного сына, он направил на мой полуостров свои войска.

Я понятия не имею, знал ли он о том, что происходило со мной в последнее время, ведь сам я предпочёл ни с кем не делиться своим горем. Даже Каффу, пытавшегося меня жалеть, я старался видеть как можно реже.

А тут он! Да ещё и с какими-то заоблачными мечтами о восстановлении силы и мощи Улуг Улуса!

Ну неужели, неужели не было понятно по почти сошедшей на нет переписке, что я не хочу его видеть и слышать?!

Неужели мне просто нельзя побыть в одиночестве и спокойно оплакать своё горе?!

И я взорвался вновь. Ненависть к отцу в который уже раз захлестнула меня с головой. Мы воевали почти три года так, как воюют непримиримые враги, а не родные друг другу олицетворения. Я, почти полностью отдав бразды правления над моим сознанием моему злому фантому, жестоко и беспощадно кидался в самую гущу сражения, один за другим вырезая лучших его людей.

А ещё мне наконец-то пришла на помощь Литва. Просил ли за меня Глинск или литовцы и сами решили поддержать мою сторону конфликта, так и осталось для меня тайной.

Всё время войны я часто думал над тем, зачем отец вообще заварил всю эту кашу.

Неужели он не видел, что все усилия по объединению Орды бесполезны?! Она уже давно медленно разваливалась, проблемы точили её как изнутри, так и снаружи.

Но, видимо, Сарай ничего лучше спасения её силой придумать не смог. Оно и понятно: отец почти всю жизнь провёл в боях, да и своё место он получил, придя на Волгу с сильнейшей армией мира тех лет.

Теперь же Сарай был уже довольно слаб: уже даже ушкуйники, пришедшие несколько лет назад откуда-то с севера Руси, смогли легко разграбить некогда богатую столицу Орды. Да и другие события, развивавшиеся отнюдь не в его пользу, то и дело подтачивали его силы, а с ним и всего государства. И, вероятно, желание собрать страну снова и вывести её из застоя, в котором она теперь пребывала, стало последней отчаянной попыткой показать всем, что и Орда, и он сам ещё что-то могут, ещё чего-то да стоят.

У него ничего не вышло. Движимый благой целью, Сарай, в итоге не только не достиг её, но и лишь сильнее отвернул от Орды некогда бывшие в её составе земли — в том числе и меня.

1480 год, р. Угра на территории современной Калужской области.

Тем временем на севере набирала силу Русь, которую, всеми правдами и неправдами, объединял под своим началом Москва. Он часто обращался к помощи моего отца, ведь в борьбе за княжеские ярлыки последнее слово всегда оставалось за ханом Золотой Орды.

Но наступил тот день, когда Москва имел дерзость пойти уже и против Сарая, просто перестав платить ему дань. Отец это так не оставил — он несколько раз нападал на русских, но силы сторон были слишком неравны: против Орды, дни которой уже медленно катились к концу, выступало уже новое, сильное и объединённое Московское княжество, сочетавшее в себе почти всю силу и мощь ранее разрозненных русских земель.

Не мудрено, что в итоге Сарай не смог не только совладать с этой силой, но даже вступить в какой бы то ни было бой.

Что ни говори, а Стояние на Угре было, пожалуй, самым странным военным столкновением из всех, в которых мне доводилось участвовать. Не считая небольших стычек на наведённых наскоро переправах, оба войска, русское и ордынское, так и остались каждое на своём берегу. Кто кого испугался — вопрос сложный, но то, что после Стояния Большая Орда утратила остатки своего влияния на Русь, было очевидно всем его участникам.

В том числе и мне, ведь я тоже был там. Не столько на стороне Москвы, сколько против Сарая. О своём милом и любимом папочке не забыли ли первый «я», ни второй, и, будто бы в напоминание об этом, мы оба, действуя как единое целое, знатно порезвились в литовском тылу, лишив родителя подмоги.

Конец XV века, г. Солхат.

Мы с Сараем всё также не переписывались. Зато мне удалось узнать, что он отправлял несколько писем тому самому Глинску, который всё ещё находился в Орде вне закона. Вот уж и правда: старый враг лучше новых друзей!

Отец просил помощи в борьбе против Москвы, возвращении меня и других территорий…

Он и сам понимал, что конец уже близко, и хватался за последнюю постоянно ускользавшую надежду вернуть былые силу и мощь.

Всё было напрасно, и кто-то чётко должен был дать понять это отцу.

1502 год, г. Сарай-Берке.

И этим кем-то стал я.

Ни одно из моих обвинений в сторону некогда любимого, пусть и строгого, отца не было забыто мной — более того, благодаря почти полностью захватившей меня моей злой половине я был готов уже на всё. Месть стала тем чувством, которое я уже не смог сдерживать внутри себя: наполнив меня до краёв, она устремилась за них, смывая всё на своём пути.

И, когда я появился у порога так и не ставшего мне родным дома, Сарай сам вышел ко мне в полном боевом облачении. Он смотрел на меня тем же потухшим взглядом, какой я видел у него ранее после смерти мамы. За поясом у него висела его любимая сабля, которую он использовал лишь в исключительных случаях. Это означало лишь одно — даже слабевший, он готов был преподать слишком непокорному и дерзкому сыну урок.

Резко выхватив свою из ножен, я направил её удар прямо в сердце моего столь горячо любимого предка. Легко отразив его, он атаковал сам. Предвидя его выпад, я быстро отскочил в сторону, но лезвие его оружия успело оставить на моём плече небольшую царапину.

— Чего ты добиваешься, так вероломно напав на меня?

Будучи оглушённым схваткой, я не сразу услышал его вопрос. А, когда он всё же пробрался в моё сознание, только лишь улыбнулся.

— Мести, конечно. А ещё ты, так уж получилось, вечно стоишь у меня на пути.

Удар, удар, ещё удар — наши сабли уже столько раз сходились лезвиями друг с другом, что я потерял начатый было в голове счёт атак.

— И с каких пор я для тебя всего лишь помеха?

— С тех самых, как свёл мать в могилу! — Упоминание об Итиль подействовало на Сарая отрезвляюще. Замешкавшись, он не успел отразить мой новый удар, и я почувствовал как металл, бывший продолжением моей руки, входит в тёплую и живую плоть. Через мгновение лезвие моей сабли уже покидало тело отца.

Сарай скривился и, зажав свободной от оружия рукой рану чуть ниже груди, из которой сразу же хлестнула кровь, посмотрел на меня.

— Я не знал, что всё выйдет так… — В его взгляде читалась боль, и где-то под сердцем я знал точную её причину — раскаяние. Но, отдавшись тьме полностью, я уже не верил в искренность отца. Или просто не хотел верить.

— Да что ты вообще о ней знал! — Ярость и ненависть распирали меня из глубины души так сильно, будто и впрямь собирались разорвать на части. — С самого начала тебе было глубоко плевать на её чувства и переживания. Ты можешь оправдываться сколько угодно, но сама моя жизнь уже клеймит тебя позором до конца твоих дней. И я очень надеюсь, что сегодня как раз последний из них!

Будучи раненым, Сарай уже был не в состоянии ни правильно отражать их, ни защищать своё тело дальше.

Плевать!

Он должен был ответить за всё!

— Я был куда ближе к Итиль, чем ты. — Выпад. — Она так сильно любила меня, что научила своему языку и письму!

На каждое предложение новый удар.

— А ты, что сделал ты? Только лишь несчастной её — в угоду собственным желаниям.

— Это не правда, — отец уже с трудом стоял на ногах, но сражение не прерывал, — если я и любил кого-то, то только её. Да, я по молодости поступил с ней скверно, и с того дня она будто закрылась от меня. — Сарай говорил с частыми паузами и тяжело дыша. — Но я делал всё, чтобы ни она, ни ты, ни Хаджи-Тархан ни в чём не нуждались!

— О, сестрёнка теперь точно не будет знать нужды, она ведь твоя наследница, да? — Я ухмыльнулся, замечая пока ещё негласное согласие отца.

— Мне пришлось так сделать, ведь ты ушёл в своё ханство.

— Не думаю, что ты не был рад. — Подвёл итог я. — Но лучше вернёмся к маме. Ответь мне лишь одно: зачем, зачем ты хотел навязать ей чужую для неё веру?

Силы оставляли уже и меня. Главным образом их высасывал не бой, нет. Их пожирало то же, что захватило мою душу ранее — ненависть. И, пожалуй, жажда мщения. За всё.

— Я думал, что это только сблизит нас. А ещё это было вопросом престижа.

Я не увидел сразу, но теперь, когда в схватке была взята небольшая передышка, не заметить просто не мог: его глаза, почти всегда бывшие холодными и бесчувственными, блестели.

— Так знай же, что она утопилась! Утопилась, в первую очередь, из-за тебя!

Блестели так, будто ему было и правда жаль.

Плевать на всё!

Теперь я уже не мог отступить!

Он слишком виноват! Во всём! Во всём, что изменило меня до неузнаваемости!

И тот, другой я, — это тоже вина только его одного!

— Но ты виноват не только в этом. О, конечно же нет. Вот почему ты не мог просто отпустить меня жить самому? — Продолжал я мучить Сарая вопросами.

Он стоял передо мной, опершись одной рукой на воткнутую в землю саблю и снова зажимал свою самую сильную, самую первую рану.

— Потому что ты мой сын. И, пока ещё, неполноценный. — Почему-то слишком по-доброму улыбнулся он мне. — Я должен был тебя защитить. И вместе мы бы вернули Улусу прежнее процветание.

— Ха-ха, теперь это всё равно, что просить труп подняться. И тебе не кажется, что перед этим нужно было спросить, хочу ли я?! И прислушаться к ответу хоть раз, а не решать всё самому!

— Да, наверное, ты прав. Теперь я вижу, что многое надо было сделать иначе… — Отец задумался, видимо, что-то вспомнив. — В прочем, ничего уже не вернуть, и я… — Закашлявшись, он вдруг сплюнул на землю кровью и осел на колени. — Должен хотя бы пройти выбранный путь до конца. Даже если он — одна большая ошибка.

— Тогда я помогу тебе закончить его!

С этими словами я, моментально приняв нужную для атаки позицию, направил на отца очередной удар.

Он должен был давно получить за всё сполна!

За то, что пришёл ко мне в самый неподходящий момент!

За то, что так долго не давал мне свободы!

И, конечно за то, что свёл маму в могилу! Плевать, хотел он или нет, вины это с него уж точно не снимет никогда!

Именно отец, именно он виноват во всём, что произошло со мной, во всех изменениях.

И он должен заплатить за это!

Дорого заплатить!

Сарай не успел даже встать — в этот раз уже багровая от крови сталь вошла в его тело рядом с плечом. А затем очередной кровавый поток волной хлынул вниз.

— Помнится, ты всегда хотел, чтобы я вырос воином?

Отец уже с трудом держался за рукоятку глубоко вошедшей остриём в землю сабли. Теперь он даже не поднимал ко мне глаз, но по тяжёлому и прерывистому дыханию я знал, что он ещё жив. А потому, конечно, всё слышал.

— Значит такая смерть должна быть тебе явно по душе!

И перед последним ударом, поставившем точку в наших с Сараем отношениях я всё-таки дрогнул. Где-то там, в глубине моих мыслей моя настоящая личность тщетно молила меня не добивать уже измученно отца.

Но, тряхнув копной иссиня-чёрных волос, я отбросил последние сомнения. А затем, чуть сильнее прищурив глаза, будто в последний раз отдавая дань своему происхождению, понёсся вперёд.

Когда голова отца, прочертив в воздухе дугу, упала на траву и откатилась в сторону, я понял, что всё, наконец-то, закончилось.[17]

И глухой звук упавшего следом на землю породившего меня тела заставил меня мгновенно прийти в себя.

Всё и правда завершилось.

То, что я и сам оказался довольно сильно ранен, я тогда не замечал.

— Ну наконец-то! Какие мы молодцы!

— Исчезни, я сделал это не по своей воле!

— А у тебя её и так уже не осталось!

1508 год, г. Солхат.

А после погиб и тот, кто после расправы над отцом стал моей новой мишенью. Будто предчувствуя неладное, Глинск начал переписываться с Москвой о возможности перехода в его подданство. С этой целью он поднял в Литве восстание, за что и поплатился жизнью.

Что ж, мне проще. Но, всё-таки, жаль, что добрался до него не я. Как же было обидно!

1521 год, г. Солхат.

После того, как мои враги кончились, я недолго сидел без дела. Почувствовав силу и желание изменить всё, а, главное, возможность для этого, я решил создавать новую Орду, свою, куда более совершенную, чем у Сарая. Для этого я завёл переписку с сестрой и другими осколками некогда великой Орды. И тут-то и всплыл новый старый враг, всё это время собиравший свои силы прямо под моим носом.

Москва, объединивший под своей рукой большую часть русских княжеств, теперь был слишком силён для того, чтобы жить дальше. И я направил все свои силы на борьбу с ним. При поддержке Казани мне даже удалось подвергнуть разграблению самый центр их княжества — окрестности столицы.

Мне хотелось лишь одного: чтобы русские снова платили дань.

Мне, как прямому наследнику Сарая, некогда хана Золотой Орды.

Мне, и, теперь уже, только мне. Вспоминать о том, что, после отвоевания мной своего собственного ханства, наследницей Сарая должна была считаться Хаджи-Тархан, я, конечно, не собирался. Или просто не хотел.

Грело мою душу и то, что Москва вроде бы даже согласился на выплаты. А большего мне и не было надо: обе стороны знали, что, если что, я заявлюсь на Русь снова.

А потом мне покорилась даже Хаджи-Тархан, моя любимая сестрёнка, и я был ослеплён властью и влиянием ещё сильнее.

1532 год, г. Бахчисарай.

И, после основания новой столицы и переезда в неё, я вдруг почувствовал себя так, как давно хотел — полноценным. Так вот что нужно было для этого!

Если всё, что произошло со мной за всю жизнь, должно было привести меня в эту точку, то я ни о чём не жалею! Ведь теперь особая сила от своей по-новому обретённой территории пополам с новой ненавистью, теперь уже к русским, и далеко идущими честолюбивыми планами и вовсе развязывали мне руки.

Это был конец первой трети шестнадцатого века: время перелома во мне, окончательного осознания и принятия своей безжалостной и кровожадной сущности.

Я уже не боялся никого в этом мире: ни Москву с его прямо противоположными мне интересами, ни Константинополя, который управлял мной только по праву силы, ни Литвы или Польши, вообще не способных противопоставить мне что-либо сдерживавшее на своих границах.

Отныне рабы в руки Каффы потекли рекой, а одно лишь упоминание имени самого жестокого степного хищника, Бахти Сахиб улы Гирея, заставляло всех соседей содрогаться от ужаса.

То, к чему я так долго шёл, наконец стало явью.

А где-то глубоко внутри меня спокойно спал тот старый и слишком добрый я, и я уже не хотел его будить.

Но сам я ничего не забыл даже спустя века. Иначе бы, много лет спустя, на главном фонтане моего дворца едва ли не по взмаху руки каждый день не появлялись две розы — белая и алая.

Что движет гордою душою?

Какою мыслью занят он?

На Русь ли вновь идет войною,

Несет ли Польше свой закон,

Горит ли местию кровавой,

Открыл ли в войске заговор,

Страшится ли народов гор,

Иль козней Генуи лукавой?

«Бахчисарайский фонтан» А.С. Пушкин

Сноски:

[1] — Шарукань — половецкий город, находившийся в XI–XIII веках на территории современной Харьковской области Украины близ Чугуева. Назван в честь половецкого хана Шарукана (Шарукана). Именно поэтому в тексте присутствуют все три формы: Шарукань — название персонажа по главному городу, Шарукан и Шарук-хан как имена.

[2] — В 1320 году при Узбек-хане Золотая Орда насильственно исламизуется, а вскоре после этого столица страны переносится из Сарая-Бату в Сарай-Берке.

[3] — По одной из версий один из народов Крыма, караимы, являются потомками хазар, принявших Иудаизм.

[4] — Мэджум — семейный сборник песен, преданий и поговорок, хранившийся в каждой караимской семье.

[5] — Сакральная фраза караимов, служившая последним аргументом человека в важной для него, но не нашедшей отклика у других, просьбе.

[6] — Население княжества Феодоро происходило от готов, пришедших в Крым в эпоху Великого переселения народов. Они осели в горной части полуострова и одним из главных их занятий стало виноделие.

[7] — В 1346 году хан Джанибек, осаждая Каффу (совр. Феодосию), забрасывал город чумными трупами. Предполагают, что именно это событие стало причиной пандемии чумы в Европе.

[8] — В 1357 году Тайдула, жена Узбек-хана, позвала в Орду митрополита Алексия для того, чтобы излечить её от глазной болезни. В прочем, вполне возможно, что помощь на самом деле была нужна её сыну, хану Джанибеку.

[9] — По сюжету Гардарики именно Шарукань забирает на себя роль Мамая из реальной жизни. Поэтому, когда того после Куликовской битвы убили в Каффе, его потомки бежали в Литву, чтобы избежать кары за деяния предка.

[10] — В 1382 году хан Тохтамыш совершил поход на Русь с целью возвращения её в зависимость от Золотой Орды. В числе прочих разорённых им городов находилась и Москва.

[11] — В 1395 году Сарай-Берке был разрушен Тимуром (в Гардарике — Самаркандом).

[12] — В 1363 и 1367 годах Херсонес подвергся разрушению литовцами, а в 1399 — темником Едигеем.

[13] — В 1434 году в сражении при Солхате против генуэзцев (в Гардарике — Каффы) выступил союз из княжества Феодоро и Крымского улуса Золотой Орды.

[14] — По одной из версий, именно через Каффу (совр. Феодосия) в Европу попал кофе. Также предполагают, что первая в Европе кофейня появилась тоже в этом городе.

[15] — После того, как турки обманом ворвались в Мангуп, семья князя ещё продолжала сопротивляться захватчикам, заперевшись в своём дворце. Продержались они недолго.

[16] — Изначально Каламита — это крепость для защиты Херсонеса, после захвата турками переименованная в Инкерман. Ныне, с точки зрения российского административно-территориального деления, находится в составе города федерального значения Севастополя.

[17] — В 1502 году крымский хан Менгли-Гирей разрушил Сарай-Берке, после чего бывшая столица Орды перестала существовать.

========== VI. Главная битва ==========

А не силная туча затучилася,

а не силнии громы грянули:

куде едет собака крымской царь?

А ко силнему царству Московскому:

«А нынечи мы поедем к каменной Москве,

а назад мы поидем, Резань возмем».

А как будут оне у Оки-реки,

а тут оне станут белы шатры роставливать.

«А думайте вы думу с цела ума:

кому у нас сидеть в каменной Москве,

а кому у нас во Володимере,

а кому у нас сидеть в Суздале,

а кому у нас держать Резань Старая,

а кому у нас в Звенигороде,

а кому у нас сидеть в Новегороде?»

28 мая 1571 года, г. Москва.

Когда на горизонте, наконец, показалась столица, Орёл шумно выдохнул, ещё не зная, что там его никто уже не ждал. Впрочем, по мере приближения к городу, от его радости не осталось и следа, ведь вместо деревянных изб на окраине и каменных домов в центре, в посадах, его окружали лишь обгорелые остовы. Он совершенно не узнавал то место, воспоминания о детстве в котором он холил и лелеял в душе.

«Неужели это я, я сам всему виной? — То и дело вертелось у него в мыслях. — Я же не успел доехать, не успел предупредить…»

Ваня пытался не поддаваться. Он старался не думать об этом, но разграбленный и сожжённый город вокруг так и не отпускал его. Людей тоже не было видно: часть из них, видимо, Крым уже увёл в рабство, другая же, скорее всего, спряталась где-то в округе. Лишь только домашние звери, кошки или собаки, сновали то там, то здесь, пытаясь найти съестное среди золы.

«А что же с мамой? А с Москвой? — Пронеслось в его голове. — Где они все?»

Желая разузнать это, Орёл направился к Кремлю. Только эта территория, окружённая каменной стеной, казалось, и осталась нетронутой во всей Москве.

Следы сражения и трупы перед стеной создавали не лучшее впечатление. Ване казалось, что он ехал не по столице царства, а по какому-нибудь дикому полю, на котором по воле случая и сошлись две рати. Но почерневшие стены выдавали себя столь знакомыми ему очертаниями, и Ваня смог отогнать от себя дурное наваждение. А вот мысли — нет.

Подъехав к стенам, он некоторое время стучал в ворота, кричал, чтобы открыли, но ответа не последовало. И хотя он уже знал, что виден изнутри крепости, он понимал, почему — а вдруг враг?

Он вскоре прекратил — и голос, и силы были ещё нужны, и не было толку в такой лёгкой их трате. А спустя ещё около часа ворота отворились. Солдат, единственный из всего гарнизона, кто узнал Орла, сообщил, что Москва, только узнав о приближавшемся татарском войске и понимая своё поражение, ещё перед битвой вместе со двором выехал из города, заранее приказав гарнизону оборонять Кремль во что бы то ни стало.

«Вероятно, он направился в Александровскую слободу[1]. — Подумал Ваня. — Раньше он часто посещал её, подолгу живя там. Вроде бы потому, что это уже была земля его отца, Владимира. Однако я могу и ошибаться…»

Выходило, что в сожжённом городе ловить Орлу было уже нечего, и он, поблагодарив за сведения, повернул свою уже и так измотанную лошадь на восток. Он очень надеялся, что в Слободе он, наконец-то, найдёт всех и объяснит им всё.

Но… Что он теперь должен им объяснять?..

По крайней мере, он убедится, что мама жива и здорова.

30 мая 1571 года, Александровская слобода.

То, что здесь царило необычайное оживление, чувствовалось уже за много вёрст. Орлу казалось, что, чем ближе он был к Слободе, тем больше движения было вокруг. Шла торговля, и Ваня на дороге то и дело натыкался на повозки с различным товаром. Помимо них в сторону города тянулся поток людей, успевших спастись из Москвы, а, значит, от рабства или смерти. Туда-сюда сновали и военные — они, видимо, должны были заниматься осмотром подозрительных лиц, но, скорее всего, уже не могли справиться с таким потоком.

Орлу удалось довольно быстро миновать все пригороды и въехать в жилые кварталы. Ваня не знал, точно ли здесь те, кого он ищет, но что-то в глубине души подсказывало ему, что он на верном пути. Притуплённое дорогой желание поскорее увидеть мать, узнать, как она, обнять её снова дало о себе знать.

Вокруг же кипела жизнь. Слобода, в последнее время превратившаяся едва ли не в столицу, справедливо соперничала в этом с Москвой. Именно здесь царь не только любил подолгу жить, но и принимал важные для всей страны решения: тут была создана опричнина, работали приказы, сюда же приезжали иностранные послы на переговоры… Насколько Ваня знал, здесь даже печатали книги! Не те, большие и красивые, которые он часто видел в детстве, а более простые, но зато доступные уже не только царскому двору, но и некоторым боярам.

Задумавшись обо всём этом, Ваня, казалось, забыл про дорогу. Он не сразу понял, что подъезжает к уже к Кремлю — белокаменной крепостной громадине, явно скрывавшей в себе всех тех, кого он так искал. Миновать его ворота оказалось труднее: и войска, и жители Слободы практически не знали Ваню, так как не видели его раньше. Не спасло Орла и то, что он говорил о Туле. И, если бы не пришедшая к одному из охранников идея позвать саму Ксению, всё путешествие Орла могло бы так и остаться бесполезным.

Спустя несколько минут Ваня издалека увидел мать. Она шла к воротам, попутно о чём-то разговаривая с кем-то из людей.

«Видимо, у неё здесь очень много дел. — Подумал Орёл, слезая с лошади и с нетерпением выжидая оставшиеся секунды. — Интересно, а что теперь сталось с Москвой?..»

И, когда Ксения, наконец-то, переведя взгляд на ворота, с криком «Ванечка! Неужели ты жив!» кинулась обнимать сына, никто из столь бдительной стражи уже не стал ей мешать. А Орёл, наконец-то оказавшись в объятиях матери, которую не видел так давно, впервые за долгое время не мог сдержать слёз.

30 мая 1571 года, Александровский кремль.

Личные покои Тулы.

— Ванечка, почему ты здесь? — Когда Орёл с Тулой, наконец, остались в её покоях одни и смогли поговорить без лишних ушей, начала Ксения. — Это из-за Крыма, да? Ты же сейчас должен быть там, на границе! А что с Курском, он жив? Или всё плохо? — Забеспокоилась Тула. Она вновь обняла сына, как будто сильно соскучилась или просто не могла привыкнуть к тому, что он снова рядом.

— Мам, мам, погоди, задушишь! — Улыбался Ваня, нежась в столь родных объятиях. — Давай я расскажу всё по порядку, хорошо?

С большой неохотой отпустив его, Ксюша кивнула. Взгляд её теперь метался по лицу Вани, скользя то по его чертам, то по волосам, то по слегка отросшему пушку над верхней губой, который Орёл, в виду всего случившегося, всё никак не мог сбрить. Хоть это и был всё тот же Ваня, в эти минуты он казался Туле как-то другим: сильно повзрослевшим, умудрённым опытом как жизни, так и боя…

Подумав, что ей кажется, она, качнув головой, отогнала от себя эти мысли. В конце концов, Ваня отсутствовал всего немногим больше полугода и это она, скорее всего, так рада видеть его, чем он сам так быстро поменялся.

— Так вот. Как только мы узнали о том, что Бахчисарай нападёт, Курск послал меня гонцом в Москву. Я должен был известить всех вас о надвигавшейся угрозе… — Орёл замялся. — Но всё случилось не совсем так, как мы хотели. Крым догнал меня на моей земле и…

— Что?! Ты сражался с ним? — Изумилась Тула, пытаясь соотнести силы своего сына и их общего врага. — Но… Ты же ещё не…

— Д-да, сражался, мам… — Не желая лишний раз расстраивать мать, Орёл мямлил, пытаясь преподнести свой рассказ как можно более безболезненно. — Ну, да, я проиграл, — и, видя, что Тула в ужасе только от того, что он встречался на поле боя с самим Крымом, поспешил договорить, — но, когда я уже был в плену у Бахчисарая, меня освободила и выходила почти случайно попавшаяся нам навстречу Калуга…

— Слава богу! — Обрадовалась Тула. — Иногда сестрёнка может быть очень кстати! Ты из-за неё задержался?

— Да, мам. Поэтому я не успел оповестить вас всех… Я… Мне… Мне правда очень жаль, я пытался…

— Верю, Вань. Знаешь… Даже если бы ты добрался в Москву вовремя, это бы помогло мало: вряд ли бы мы успели выстроить войска, а уж саму битву за столицу мы бы проиграли в любом случае. И поэтому я очень рада, что тебя не было здесь во время неё! — Уже в который раз за разговор Орёл снова оказался в маминых объятиях.

«Значит, я не виноват и только зря переживал?.. — Мелькнувший в его сознании лучик надежды быстро сменился встревоженностью. — Но я ведь всё равно подвёл Курска… Интересно, что с ним?.. — Ваня на мгновение задумался о товарищах. — Глеб, я очень надеюсь, что ты всё ещё жив… Как и все остальные…»

Несмотря на то, что Ваня не выполнил поручения, он понимал, что для него всё вышло едва ли не наилучшим образом. И, если судьба ещё предоставит ему шанс хотя бы увидеться с наставником, тот, скорее всего, не станет его винить.

Но это всё будет потом. А пока здесь, в этом неплохо защищённом белокаменном кремле Слободы, Ваня обнимал маму и чувствовал себя гораздо лучше, чем в прошлые наполненные суетой дни. Только теперь его душа, наконец-то, могла хоть немного отдохнуть от поглотивших её волнений, а тело — от бесконечной судорожной беготни.

Объятия матери возвращали его в детство. Он уже давно не вспоминал его, полностью отдавшись тому, что происходило в настоящем, но теперь в памяти всплыли уже очень далёкие разговоры, игры, улыбки…

Орёл прикрыл глаза. Его взгляд скользнул вниз по маминым рукам, таким тёплым и любящим, как вдруг… Он остановился там, где из-под рубахи Тулы, довольно закрытой и плотной, на правом запястье выглядывал край сине-фиолетового пятна. Оно совсем немного виднелось из-под одежды, и, кажется, только в этот момент Орёл обратил внимание на то, почему Тула даже в эту довольно жаркую и почти летнюю погоду носила длинные рукава.

— Мам, что это?.. — Озадаченный увиденным, Ваня не сразу решился на прямой вопрос.

— О чём ты, малыш? — По началу Ксения не поняла сына, но, проследив направление его взгляда, нахмурилась. — Ах, это… Ну, скажем так, я получила их в прошлой битве… — Она отдёрнула рукав вниз, закрывая им синяк.

— Но ведь это не раны! И даже не царапины! — Орёл волновался. От его приятной дремоты и спокойствия не осталось и следа. И, чем сильнее он переживал, тем заметнее напрягалась сама Тула. — Как же так можно получить их в бою?..

— Можно, Вань, — Мама явно не хотела об этом говорить. — Если, например, упасть с лошади…

Ваня и сам знал, каково это, когда непривыкший к седоку зверь скидывает человека, пытавшегося им управлять. Ещё в Чугуеве, в то время, когда Воронеж учил его верховой езде, Ваня и сам не раз оказывался на земле под вставшим на дыбы животным. Если бы не Вадим, вовремя оттаскивавший его из-под вздыбившегося коня, кто знает, отделался бы Орёл только синяками, или же повреждения были бы куда серьёзнее.

Постойте! Но ведь это же он — неопытный юнец, который, впрочем, ныне уже весьма сносно сидел в седле. А мама разве такая же? Она ведь не только опытный воин, но и глава Большой засечной черты, неужели она настолько не умеет ездить верхом, что не может справиться с лошадью в бою?

Орлу показалось это странным. Будто… Будто Тула что-то недоговаривала ему.

«А что, если её… Кто-то ударил? — Пронёсшаяся в его мыслях догадка тут же испугала его самого. — Но, если это так, то… Кто?»

И действительно: мало кто мог решиться на такое. Ксения ведь была не только опытной воительницей, но и телохранителем самого царя. Так что, это сделал кто-то кому она подчинялась, а иначе это же просто безумство! Но выше неё и был только царь, Москва. Не могло же так получиться, что в этом замешан именно он?!

В этот момент Орлу почему-то снова вспомнились слова Калуги. Она называла его их «последней надеждой». Это показалось Ване странным ещё тогда, но теперь голос тёти из воспоминаний будто бы зазвучал чётче, чем прежде. Какой ещё надеждой он должен быть и для кого? Как такой слабак, как он, вообще может быть для кого-то надеждой? Если он помнил правильно, Клавдия тогда говорила ещё и о том, что недовольна Москвой…

Почему, почему вокруг всё сводилось именно к этому олицетворению? Ваня уже ничего не понимал. «Я просто себя накручиваю, — думал он, — между нами нет никакой связи. Также нет, как у меня никогда не было и… Да что же это такое-то?! Мама же говорила, что он уже давно, скорее всего, мёртв! Скорее всего…»

— Мам, могу я у тебя спросить кое-что? — Ещё точно не зная, готов ли он задать этот вопрос, Ваня всё-таки начал говорить. Но ещё меньше он был уверен в том, что хочет знать ответ.

— Да, конечно, Вань. Что тебя беспокоит?.. — Тула смотрела на сына, желая выловить хотя бы какой-то намёк о будущей теме разговора, но Ваня всем своим видом старался не выдавать бушевавших в нём эмоций.

— Мам, а мой отец всё ещё жив? Кто он? Или, хотя бы, кем был?

То, что вопросы, которые Ваня и так много раз задавал маме, стали громом среди ясного неба именно теперь, было видно без лишних слов.

Тула молчала. Видимо она не знала, как ответить своему слишком любопытному ребёнку, и не понимала, почему его уже не устраивает её байка, придуманная ею много лет назад. Точнее, очень даже понимала, но не хотела признавать то, что Ваня уже начал что-то подозревать.

— Я же говорила тебе много раз, что он был воином. — Начала она свой старый рассказ, но Ваня не мог не отметить того, что теперь её голос как-то странно дрожал. — Однажды он ушёл в один из походов, и с тех пор я его больше не видела. Скорее всего, он уже давно погиб в каком-нибудь сражении… — Ксения улыбнулась, но в этот раз это вышло как-то натянуто. — Почему тебя это всё ещё так волнует, Вань?..

— Да так, подумал кое о чём… — Огорчённый нежеланием матери рассказать ему правду, Ваня снова задумался.

«Мама, ну почему ты не хочешь рассказать мне всё?! — Не понимал он её. — Я бы нашёл силы понять, я бы попытался…»

Тула не знала, как прекратить зашедший в ненужное ей русло разговор. Она была рада видеть Орла живым и здоровым, но эта тема была явно не той, на которую она была готова когда-либо говорить.

На её счастье, в дверь покоев постучали. Ксения, с трудом отпустив Ваню из объятий, отошла к двери и, переговорив с кем-то из своих людей, снова обратилась к сыну:

— Вань, мне нужно отойти по делам. Ты можешь остаться тут и чувствовать себя как дома. Можешь поспать, ведь ты, наверное, устал с дороги? — Она улыбнулась сыну. — Не скучай без меня. Я скоро вернусь.

— Хорошо, мам! — Он запнулся. — Береги себя!

И, когда тяжёлая резная дверь скрыла за собой его мать, Орёл снова погрузился в раздумья. Во всём происходившем было слишком много всего непонятного, но после разговора с Тулой Ване показалось, что мозаика уже начала складываться в нечто цельное.

Оказалось, Тулу от общения со столь неожиданно объявившимся сыном отвлёк никто иной, как Москва. После такого тяжёлого поражения он чувствовал себя довольно плохо — оно и не удивительно, ведь самочувствие олицетворения напрямую зависит от его людей. Тут же причина такого состояния царя была вполне понятна: после того, как Бахчисарай увёл в полон значимую часть населения столицы, сам Михаил оказался на грани. Опустошён он был и эмоционально: взятие самого сердца его страны, самого укреплённого её района, очень сильно ударило по его самооценке и планам. Прошлые победы над Казанским и Астраханским ханствами теперь виделись ему смешными, ведь этот позор практически полностью перечёркивал их. А тут ещё и положение в Ливонии обострилось! Выходило, что по всем направлениям нужно было срочно что-то предпринимать.

А делать ничего не хотелось. После всего, что случилось, руки опускались сами собой, и никакая поддержка родни и подданных, казалось, не могла вернуть царя к нормальной жизни. Именно это и пыталось изменить всё окружение Михаила, вынуждая его продолжать заниматься важными делами, и Туле, как одной из самых приближённых к нему персон, вытаскивать Москву из этого состояния было едва ли не тяжелее всего.

В прочем, что-то у неё всё-таки выходило: например, ей удалось уговорить Михаила послать гонца к Курску в Чугуев с приказом срочно явиться в Александровскую слободу для обсуждения всего того, что делать государству дальше.

И именно в тот день, когда так внезапно в Слободу прибыл Орёл, Курск уже, наверное, выезжал из Чугуева в неё же. Тула корила себя за то, что не сказала сыну этой важной вести, однакосначала радость встречи, а затем и неожиданная смена темы разговора просто не дали ей сделать этого.

«Что ж, — думала она, пытаясь хоть как-то оправдать свою забывчивость, — по крайней мере, его приезд станет для Вани неожиданным и, возможно, обрадует его.»

Середина июня 1571 года, Александровский кремль.

Зал для переговоров в личных покоях царя.

Курск приехал в Слободу в тот самый день, когда в неё же заявились и послы от Крыма. Так как всей дипломатией, ввиду плохого самочувствия Москвы, временно занимался его отец, Владимир, то и теперь один из главных олицетворений в стране рисковал отсутствовать на планировавшемся совете. Впрочем, Михаила это тревожило мало — послушать, что хотят от него татары было делом важным, но сам он показываться им не собирался, а потому и поручил это занятие одному из тех, кому мог доверять.

А Бахчисарай требовал многого. Условием прекращения набегов, скорее всего, временного, была передача ему Казани, Астрахани и всех земель этих двух бывших ханств, однако, если отдать Астрахань после этого поражения Москва был уже готов, то вот Казань уступать он не собирался. И задача его отца была именно в том, чтобы убедить послов в этом и прийти с ними к какому-то одному обоюдному решению. А было это сложно, ибо идти на уступки проигравшим Бахчисарай не собирался. И потому дело практически не двигалось с мёртвой точки.

Как бы то ни было, пока в одной части Александровского кремля Владимир проводил переговоры со столь ненавистными всем русским людям татарами, в другой Москва начал своё, не столь формальное, но от того не менее важное, собрание.

Присутствовали на нём он сам, Касимов, всё ещё занимавший место его «правой руки», Тула, как глава самой важной линии укреплений перед столицей, и Курск, даже не успевший толком прийти в себя после дороги. И, пока Орёл в это время, в отличие от своего командира, отдыхал в маминых покоях, севрюку предстояло отчитываться о невыполнении прошлогоднего приказа.

— Итак, Курск, — царь начал сразу с того, что его интересовало больше всего, — как так получилось, что Крым оказался у самой столицы, да ещё и столь неожиданно?

То, что Михаил сильно ослаб было не просто видно — это бросалось в глаза при первом же взгляде на него. Это был уже не тот Москва, что в прошлом году глядел в будущее с ухмылкой, представляя себя если не повергнувшим Крыма властелином Дикого поля, то хотя бы мудрым правителем, сумевшим защитить свой народ от опасности.

Вот так ирония! Казалось, что всё продумал, всё просчитал, а в результате разграблена не просто какая-нибудь земля где-то на окраинах, а даже сама столица, а над существованием всего царства нависла угроза, равной которой не было уже долгое время.

— Великий Государь, — чувствовалось, что объясняться за свои проступки Курску было довольно трудно, — он пошёл на хитрость. Мы ждали его в Чугуеве, я составил план, по которому мы постоянно отслеживали все перемещения вблизи крепости, но… — Глеб замолчал на пару секунд. — Он обошёл нас по степи. Это было неожиданно для нас самих, так как раньше Бахчисарай ничего подобного не делал. Если бы он поехал как обычно, по шляхам, то был бы втянут нами в сражение…

— Понятно. — Прервал монолог Москва так резко, будто тот причинял ему нестерпимую боль. — В следующий раз позаботишься и об округе тоже. Разве ты забыл о придуманном нами способе направлять передвижение крымских войск с помощью выжигания степной травы? — Михаил вздохнул и, переведя дух, продолжил. — Впредь будешь умнее. Нам всем нужно теперь действовать умнее, дабы то, что происходит сейчас, больше никогда не повторилось…

— Нужно будет озаботиться созданием новых засечных черт, так как одной явно не достаточно… — Попыталась сменить тему Тула, отводя бурю. — Я могла бы помочь в постройке новых крепостей и расположении войск…

— Потом! — Прервал её царь. — Всё потом! Сейчас думать нужно далеко не об этом, есть и более важные вопросы. Например, откуда взять людей хотя бы для войск. Откуда?! — Москва дёрнулся, будто намереваясь встать, но всего лишь изменил позу. — Подумать только! Разорено столько земель, потеряно столько людей! Это ведь полный крах, понимаете?! А Крым… Эта собака ещё заявится, я чувствую это. И он знает, насколько мы теперь открыты его набегам…

— Я мог бы объединить оставшиеся опричные и земские войска, — дождавшись, пока столица закончит, начал Касимов, — также можно разослать гонцов по нашим соседям — глядишь, кто и поможет, ведь Бахчисарай не только наш враг. Если бы не Ливония, мы бы располагали куда большими силами…

К удивлению всех присутствовавших, татарин говорил своим обычным ровным и спокойным голосом. Казалось, даже такая опасная для всего царства ситуация, не смогла выбить его из колеи и подвергнуть панике, как многих других. Может быть, именно поэтому Михаил очень ценил его и по многому, если не по всему, советовался с ним?..

— Ну наконец-то здравая мысль! — Возликовал Москва. — Правильно, вместо того, чтобы ныть о том, как всё плохо, нужно собрать все силы и отразить следующее нападение Крыма. Он придёт, он не сможет не использовать такой выгодный момент…

После этих слов столица, резко поднявшись с места, несколько раз прошёлся по довольно просторному залу. Было видно, что Москва что-то усердно продумывал, и, когда он, наконец-то остановился и, повернувшись к остальным, заговорил, все участники собрания сосредоточили на его словах всё своё внимание.

— Итак, вот что мы сделаем…

Совет завершился лишь спустя несколько часов — они потребовались всем собравшимся для согласования своих будущих действий по спасению родины. И, уже в конце, когда все его участники собирались расходиться, у Курска ещё было, что сказать одному из них.

— Касим, — окликнул он татарина, когда они остались почти одни, — у меня есть для тебя новости. О Диме…

— Да? Я уже было подумал, что ты забыл о моей просьбе… — Успевший было подойти к двери Касимов вернулся и, сев напротив севрюка, пристально смотрел на него.

— Как бы я мог… — Сдержанно улыбнулся Курск. — К тому же, мы всё равно были в тех краях… — Глеб стал серьёзнее. — В общем, он всё такой же. Узнав, кто я и зачем приехал, он меня выгнал, едва ли не матеря… Слава Богу, что я успел хотя бы закончить все дела в его Черкасске, а то иначе пришлось бы туго…

— А сам он как, здоров?.. — Теперь татарин смотрел уже в стол. Курск понимал, что такими вестями очень сильно расстроил его, но ни соврать, ни увильнуть от ответа он не мог. И, что главное, не хотел.

— Как бык! Более того, устроился уже очень неплохо. Он ведь, вроде бы, ещё не полноценен как олицетворение?.. — Заметив кивок Касима, Глеб продолжал. — Так вот, несмотря на это, уже атаман! Как тебе? Неплохо? А я всегда знал, что он не пропадёт, и что голова у него на плечах есть, пусть даже она его в некоторых вопросах ой как подводит! А уж как он нас подловить хотел!..

Татарин всё ещё не поднимал взгляд и, казалось, вообще задумался о чём-то своём.

— В общем, не волнуйся о нём. — Попытался подбодрить собеседника Глеб. — Глядишь, одумается ещё… Надеюсь, что одумается.

— Я тоже. — Встав, брюнет отвесил пограничнику небольшой поклон. — Спасибо за помощь, Курск. — Он слабо и даже как-то грустно улыбнулся. — Я знал, что на тебя можно положиться. А теперь извини, время не ждёт…

— Да, я тоже пойду, у меня у самого здесь ещё очень много дел…

Но приступить к ним Курск смог далеко не сразу. Покинув зал чуть позже татарина, он был буквально схвачен Тулой, ждавшей его под дверью.

— Глеб! Наконец-то! — Не дав севрюку опомниться, она, схватив его за рукав всё ещё не сменённого с дороги кафтана, потащила его вглубь тёмных коридоров зданий Александровского кремля. — Пойдём, пойдём, вы должны встретиться и поговорить!

Решив не сопротивляться старой подруге, Курск смиренно шёл за ней, и в голове его один за другим перебирались самые разные варианты того, с кем же он вскоре с подачи Ксении должен был встретиться. И, поймав себя на мысли о том, что сам он хотел увидеть только лишь Орла, он невольно улыбнулся, а затем сразу же погрустнел. И где-то теперь его талисман… Интересно, жив ли вообще? Тут уже, в отличии от того же Черкасска, он не был уверен уже ни в чём.

Середина июня 1571 года, Александровский кремль.

Личные покои Тулы.

— Ванька! — Сказать, что Курск был рад увидеть Орла, значит не сказать ничего. — Что ты здесь делаешь? — Он был ещё и удивлён, ведь, знай он, что его подопечный всё это время был поблизости, он бы, скорее всего, нашёл минутку встретиться с ним раньше.

— Глеб! — Орёл полностью разделял его чувства, и потому, недолго думая бросился к Курску. Он очень хотел обнять командира, но, вовремя смекнув, что Тула всё ещё в горнице, ограничился лишь радостными воплями. — Я так рад, что ты жив!

— Конечно, я жив, а иначе-то и быть не могло. — Улыбнулся севрюк. — А почему, кстати, ты думаешь, что я был в опасности?..

— Ну… — Неуверенно начал Ваня. — Когда Крым догнал меня у моего центра, я подумал… Ох, я подумал, что вас всех, тебя и остальных, уже нет в живых… — Его голос задрожал. — Иначе как бы Бахчисарай смог оказаться так глубоко внутри страны?..

— Это… — Курск замялся и даже немного смутился, вспоминая собственную глупость. — В общем, он нас обдурил… Ну, просто прошёл мимо и всё… А я, старый дурак, даже не подумал, что он может такое выдать… Благо, посланные на поиски Морша и Елец нашли следы… — Он нервно усмехнулся. — Давай не будем об этом, а то я уже получил от царя… Гораздо важнее то, как ты тут оказался. Я совершенно этого не понимаю…

— Это долгая история… — Орёл покосился на мать, и та, стоявшая чуть поодаль и слегка недоумённо смотревшая на обоих парней, понимающе кивнула и вышла в коридор. — После того, как Бахчисарай меня настиг, я, думая, что ты… — Он запнулся. — Думая, что вы все погибли, решил… — И сдавленно засмеялся. — Отомстить за вас, получается.

— Это правда?! Ты… В одиночку… Пошёл против него?! — Заметив ошарашенный взгляд командира, Орёл и вовсе был готов провалиться сквозь землю. — Не испугался?!

— Д-да… Ну, теперь-то я понимаю, что это было не лучшим решением…

— Он тебя избил?! Где?! Сильно?! Ну я ему устрою!

Бросившийся было к Ване, Глеб был мягко остановлен самим Орлом.

— Не надо, всё уже хорошо… — Ваня улыбнулся. В тягучем полумраке позднего вечера, уже начавшего скапливаться в помещении, эта его улыбка показалась Глебу даже немного загадочной.

— Если он тебя хотя бы пальцем тронул, тогда я, я…

— Меня Калуга спасла.

— Что?.. — Не сразу понял севрюк.

— Ну, Крым, взяв меня в плен, поехал в тётины земли… Ну, и мы, конечно же, встретили её саму…

— И что она, напала на него?.. — Не понимал Курск. — Ты говоришь, что она спасла тебя, но… Как?

— Она выкупила меня за сведения об обороне столицы… После она выхаживала меня, но я сбежал. Поехал сначала в Москву, но туда я уже не успел… Потом узнал, что все здесь…

Сказав это, Орёл опустил взгляд в пол, будто не желая видеть реакцию Курска. А тот так и остался стоять на месте, рядом с Ваней, не в силах сказать ничего больше. Потребовалось несколько минут долгого и мучительного ожидания, прежде, чем севрюк пришёл в себя.

— Так что, это всё из-за неё?! Вот это вот всё, да?! — Испугавшись, Ваня снова посмотрел на него. Курск был взбешён. Нет, более того, он был в ярости. Орёл никогда раньше не видел наставника таким, и потому смотрел на него испуганно и даже как-то побито.

— А что, было бы лучше, если бы меня продали в рабство, да?! — Решился возразить он.

— Нет, но… — Курск схватился за голову. — Как же это сложно… Но… Почему ты? Что в тебе такого особенного, что за тебя можно даже продать столицу, не говоря уже об опасности всему царству?!

— Ну, вообще, она на пару с Тулой вырастила меня… Но, Курь, — не зная, как подойти к самому главному, тянул время Ваня, — кажется, я знаю, что могло стать ещё одной причиной. Успокойся и послушай…

— Хорошо. — Под влиянием ровного тона Орла Курск, казалось, и правда угомонился. Однако самому Ване такое притворство далось с некоторым трудом.

— В общем… Когда я только пришёл сознание у неё дома, я случайно подслушал её разговор с кем-то знакомым… Она говорила о том, что я — последняя надежда всей страны… — Видя озадаченность на лице Курска, Орёл продолжил. — А потом, когда я приехал сюда, я увидел синяки у мамы на руках… Понимаешь, синяки…

— Как такое возможно?.. — Недоумевал Глеб. — Кто посмел бы?..

— Вот и я подумал также и, знаешь, к какому выводу пришёл?.. — Голос Орла дрогнул, и это изменение слишком сильно резануло по ушам севрюка, чтобы тот не заострил на нём своё внимание. — К такому, что Москва, возможно, и есть мой отец, которого у меня не было с самого детства… Понимаешь? Тогда ведь всё сходится!

— Но… Это же… — Курск уже ничего не понимал. Хотя, скорее, понимал-то он всё, вот только в голове его это самое «всё» совершенно не укладывалось. В самом деле: как его подопечный, которого сам же Михаил в прошлом году, буквально насильно всучив ему, отправил на передовую, может быть сыном Москвы, царевичем?..

— Да, Курь, я… — Ваня всхлипнул. — Скорее всего, я царевич… — Теперь он старался говорить как можно тише, опасаясь, что Тула где-то близко и может услышать.

— Постой-постой… Но, если даже и так, то почему… Почему ты плачешь?..

— Как ты не понимаешь! — Всплеснул руками Ваня. — Москва, видимо, не очень хорошее олицетворение, если позволяет себе бить мать своего ребёнка и… И, скорее всего, не только её… Вспомни всё, что было в последнее время…

И Курск вспомнил. Он поднял из памяти всё, что мог слышать про разорение Новгорода Великого, Твери, допрос и казнь многих людей Пскова, а также всё, что касалось опричнины и слухов вокруг неё…

— И… И… — Из глаз Вани крупными горошинами покатились слёзы. — Я… Я не хочу больше сражаться за него, понимаешь, Глеб?!

— Д-да, но…

Впервые за много лет своей жизни Курск переживал за один разговор столько чувств. Первые ярость и удивление сменились пониманием и сочувствием, а вот дальше возникло сомнение: а стоит ли говорить Ване о новом приказе Москвы, ведь это только сильнее ранит и так настрадавшегося паренька. Но он понимал также, что просто не сможет оставить его в стороне, ведь Орёл тоже упоминался в словах столицы.

— Ваня, послушай… — Слегка нагнувшись к подопечному, Глеб мягко и как-то по-отечески обнял Орла, пытаясь его успокоить. — Будет ещё по меньшей мере одно сражение, в котором ты должен будешь участвовать…

— Я не хочу… Не хочу… — Рыдания, взявшие верх над Ваней по началу, вскоре прошли, но он всё равно продолжал плакать, прижимаясь к широкой груди Курска, словно ища на ней спасения или укрытия.

— Не волнуйся ты так, я буду рядом, я помогу тебе… — одной рукой прижимая к себе хрупкое тельце Орла, другой Глеб гладил его по волосам. — Да и потом, ты же будешь драться не только за Москву, но и за… Маму, например. Ты ведь любишь её? Ну, и за меня, конечно…

Сдержать крутившийся на языке вопрос, столь похожий на предыдущий, далось Глебу с большим, просто огромным трудом, но, призвав на помощь всю свою силу воли, он, всё-таки, остановился вовремя.

— А помимо нас есть ещё Елец, Морша, Белгород и Воронеж. А ещё — много-много людей в Московии, которых надо защитить…

И, по мере того, как Курск говорил это, всхлипывания становились всё тише. Его слова вкупе с ласковыми движениями его руки в волосах Орла, похоже, успокоили того окончательно.

— Знаешь, Курь… — Прошептал Ваня, в очередной раз уткнувшись носом в кафтан наставника и, похоже, наслаждаясь своим положением и теплом, исходившим от Глеба. — Наверное, ты прав… На Руси есть не только Москва. Я наверное, всё-таки буду сражаться рядом с тобой и другими, но не за царя, а за маму, тебя и других его подданных! — Ваня поднял взгляд на Курска и улыбнулся, и, увидев в Ваниных глазах решимость, севрюк подумал, что теперь они просто не смогут не выиграть их самый трудный бой, пусть даже на их стороне будет от силы тридцать тысяч человек…

Но, погодите, Ваня что, и правда царевич?! Иван-царевич, прямо как в сказке?!

И тут окончательно пришедшее к Курску осознание тех недавних слов Орла словно стукнуло его по голове, заставляя вспомнить всё, что было между ними раньше, и понять то, что происходило теперь.

Нет, он что, действительно серьёзно?!

Середина лета 1571 года, Александровская слобода.

Ближе к концу июля в Слободу приехали и остальные товарищи Курска и Орла. Граница, в свою очередь, без присмотра тоже не осталась: предполагалось, что небольшие, но быстрые отряды лёгкой конницы смогут прикрыть её на время подготовки к следующему походу Крыма.

А тот, тем временем, не сидел без дела. Зная, что дела у Русского царства хуже некуда, он уже заранее готовил новый большой поход на Русь с целью подчинить её всю. Он уже заранее поделил земли царства между своими полководцами и знатью, другим же державам Бахчисарай уже хвалился о том, что скоро поедет в Москву «на царство».

По другую сторону же обстановка складывалась весьма плачевно. Собранные наскоро силы, как и предполагалось, были слишком малы, чтобы дать Крыму хоть какой-то отпор, а потому надежда на благоприятный исход планируемой битвы таяла буквально на глазах. Но зато войска, видимо, понимая всю серьёзность ситуации, не жалели времени и сил на тренировки. А те из людей, кто был потолковее, даже предлагали разные военные уловки на тот случай, если всё будет совсем плохо.

Но, несмотря на такое оживление, сплотившее друг с другом как людей, так и олицетворений, ожидали все именно худшего из возможных исходов. Решающее событие произошло следующим летом, через год постоянной суеты и томительного ожидания, и к тому времени обе стороны были готовы уже ко всему: оставалось либо выиграть бой и выжить, либо проиграть и долгие годы расплачиваться перед врагом за своё поражение.

Выходить Диви-Мурза сын Уланович:

«А еси государь наш, крымской царь!

А табе, государь, у нас сидеть в каменной Москве,

А сыну твоему в Володимере,

а племнику твоему в Суздале,

а сродичю в Звенигороде,

а боярину конюшему держать Резань Старая,

а меня, государь, пожалуй Новым городом:

у меня лежатъ там свет-добры-дни батюшко,

Диви-Мурза сын Уланович».

29 июля 1572 года, г. Серпухов.

В эти знойные дни крымская орда, гораздо более многочисленная, чем в прошлом году, уже подошла к Оке и находилась опасно близко от столицы. Ни Москва, ни кто-либо из его окружения, не знали точных планов Бахчисарая, а потому предусмотрели несколько путей развития событий.

Курск, которому следовало стоять во главе войска, получил от царя наказ, как вести себя в случае различных действий врага. «Если Бахчисарай будет искать крупного сражения, — говорил Москва ещё в Александровской слободе, — надобно будет срочно перекрыть Муравский шлях, дабы лишить его возможности быстро достигнуть центра страны. Если он захочет крупного сражения, мы дадим ему его, но только в удобном для нас месте, поэтому заманивай его к Жиздре.» Севрюк слово в слово помнил речь Москвы и даже волнение, овладевшее им уже давно, не давало забыть их. Та самая карта, что когда-то рисовал Глеб для Орла, снова была при нём. Она была расширена и дополнена, и на ней уже значилось не только Дикое поле, граница и пути на Москву и в окрестности, но и расположение главных ориентиров, как рукотворных, так и не очень: рек, лесов, застав и даже некоторых деревень. И та самая река, Жиздра, была выделена особенно. Находилась она едва ли не в самом центре царства, и оттого Курск понимал всю значимость выбранного места. Он уже не мог проиграть снова — на кону была сама независимость его страны.

Состояние остальных участников всей кампании также не отличалось спокойствием: тревога буквально витала в воздухе, и каждый справлялся с ней по-своему. Ну, или, по крайней мере, пытался. Тяжелее всех было, конечно, Орлу, ведь, если Крым, всё-таки, намеревался дать главный бой, то для Вани он должен был стать вторым серьёзным сражением, даже более важным, чем то, прошлогоднее, проходившее в его главном городе. Тренировался он уже не только с Курском: к ним присоединились и остальные его товарищи, желавшие не только подготовиться к важному сражению, но и заглушить делом беспокойство. Но, чем больше теперь занимались все остальные, тем меньше времени проводил с ними сам Курск, ведь в его руках была подготовка ко всему предстоявшему действу.

В этот раз, помимо людей, набранных со всех концов страны, к войску присоединились также и казаки, посланные Черкасском. Хоть он и искренне ненавидел Москву и его царство, он, всё же, осознавал всю опасность от набегов Крыма. Также к севрюку периодически приезжала Тула с вестями от царя, который решил ждать итогов в Великом Новгороде. Вообще, обычно этим занимался Касим, но в это время он был срочно отозван на ливонский фронт, где ситуация, вопреки ожиданиям Москвы, стала складываться не в пользу русских и удача, сопутствовавшая им в начале войны, казалось, отвернулась от царских войск полностью.

Обстановка же с юга накалялась день ото дня. После того, как посланные Курском разведчики доложили о перемещении татарских войск в район Подольска, — Крым снова прорвался в самое сердце Московии — севрюк, понимая, что наказ царя выполнить уже не удастся, принял решение действовать иначе. Срочно оповещённые об изменении обстановки войска были подняты по тревоге и брошены к столице. Неприятеля от сердца страны отделяли лишь ничтожные тридцать вёрст.

30 июля 1572 года, вблизи д. Молоди современной Московской области.

Русские увидели татар в тот момент, когда ещё не вся их орда подошла к Подольску, и от города всё ещё тянулся довольно длинный хвост конных воинов. Новый отряд разведчиков принёс сведения о том, что под началом Бахчисарая в этот раз несколько десятков тысяч человек, включая и элитных янычар, посланных на помощь Османской империей.

Ждать, пока всё войско доберётся до города и укрепится в нём, выбирая удобный момент для нападения на саму столицу, было глупо. Поняв это, Курск спешно отдал соответствующий приказ, и небольшой отряд русских ратников, подняв хоругви, с криками врезался в стан неприятеля. Так вблизи неприметного села Молоди, в пятидесяти верстах от Москвы, и начался решающий бой войск Московского царства и Крымского ханства, который должен был раз и навсегда изменить положение сил во всей восточной Европе, закрепив за русскими их недавние победы над Казанским и Астраханским ханствами или же заставив их отдать их обратно.

Тем временем, основная русская рать тоже не сидела без дела. На одном из холмов близ Молодей Курск приказал соорудить гуляй-город — особую передвижную деревянную крепость, составленную из находившихся на телегах огромных щитов и очень хорошо показавшую себя в деле при взятии Казани парой десятилетий ранее.

Почуяв неладное, крымское войско, ожидаемо, развернулось и погналось за остатками того мелкого отряда, желая разбить его полностью. В это же время оставшиеся от него люди, развернувшись, бросились к тому самому холму, где уже возвышалась собранная и укреплённая передвижная крепость. Ещё несколько подобных ей располагались с флангов, как бы прикрывая основную и растягивая линию обороны.

Сидевший на коне чуть поодаль Глеб наблюдал за началом боя лишь с небольшой охраной, так как почти все его люди были брошены на борьбу с превосходящим по силам врагом. Он видел всё: как волны воинов в чёрных доспехах снова и снова одна за другой накатывались на холм, пытаясь сломить защиту русских, однако, чем больше враги пробовали повергнуть деревянные стены гуляй-городов, тем больше трупов скапливалось в небольшой ложбинке между открытой местностью и дорогой, где и располагались силы Бахчисарая, и холмом с позициями русских.

Глеб также видел и то, как по стану врага судорожно металась точка в блестевших на солнце доспехах, и, после очередного объезда ею своих войск, новые люди снова бросались на холм и стены только для того, чтобы вскоре стать трупами.

В один момент у татар почти что получилось окружить основное укрепление, но, благодаря повозкам, на которые и была установлена крепость, неудобной ситуации удалось избежать. А если бы не вышло? Тогда Курск, не раздумывая, обрушил бы на врага всю мощь стоявших чуть поодаль, за холмом, основных сил царства. Он был бы полон решимости защищать укрепление любой ценой в случае, если оно не будет справляться, ведь там, внутри достаточно толстых, но кое в чём ненадёжных стен с пищалями в руках, дула которых и были выставлены в узкие прорези-бойницы, отражали лобовую атаку его старые друзья, ставшие ему уже почти родными — Морша и Елец.

1805 год, г. Липецк.

После того, как Липецк оказался сначала в Тамбовском наместничестве, а затем и в одноимённой же губернии, его характер, ранее колкий и даже ехидный, стал постепенно меняться. Сам он влияние на себя их совместной жизни с Антоном не признавал, однако со стороны изменения в его поведении были довольно заметны. Вероятно, так сказывалось присутствие рядом самого мокшанина: добрый, мягкий и такой уютно-тягучий Тамбов, словно его же мёд, обволакивал бывшего Ельца, создавая вокруг него своеобразный кокон из любви и ласки, защищавший его от всех неприятностей. Не мудрено, что и сам Валера изменился: поддавшись по-семейному тёплой атмосфере их общего с Тяргоном дома, бывший «ёжик» уже убрал часть своих «иголок», оставляя несколько только для внешнего поддерживания своего привычного характера.

После того, как в конце восемнадцатого века Липецк, наконец-то, отпраздновал своё шестнадцатилетие и стал полноценным олицетворением, он горел желанием показать всем свою независимость и потешить самомнение. Именно поэтому он и решил исполнить свою давнюю мечту — пойти работать на завод и стать металлургом. Валерий быстро вошёл во вкус. Оно и понятно: работа ему нравилась, чувство собственного достоинства крепло, да и тогда ещё недолюбливаемый им Тамбов, бывший Морша, тоже, кстати, ставший полноценным олицетворением, лез к нему куда меньше. Липецк невольно сравнивал себя с этим «недалёким садоводом», как называл он соседа по дому, и понимал, что сам он куда важнее и значимее для страны, чем его начальник. На этой почве проросла и укрепилась новая причина неприязни к Тамбову.

«Почему, почему управляет губернией он, а не я, я же значимее?» — Этот вопрос буквально поселился в голове Липецка, не давая ему покоя. Критиковать действия Санкт-Петербурга он, конечно, не мог, но и смириться с таким положением дел ему было ну очень сложно.

Но Валере не суждено было долго жить в такой идиллии: завод стал курортами[2], он сам, стройный, но сильный рабочий-металлург — аристократом и модником, а «недалёкий садовод» — любимым… Мужем? Да, пожалуй, это слово сюда подходило идеально.

И вот именно с ним-то Липецк и открыл, наконец, в себе какую-то странную, пугавшую его самого, но какую-то совершенно особую чувственность. И, чем меньше он теперь огрызался на самого Тамбова, тем чаще он стал обнаруживать себя по утрам рядом с ним. По началу это было ему непонятно, чудно и даже слегка неприятно. Но однажды, проснувшись раньше Антона и лежа в его тёплых и крепких объятиях, Валера, невольно залюбовавшись им спящим, наконец признал для себя, что быть с ним не так уж и плохо. По крайней мере, не настолько, как он представлял себе в течение многих лет ранее.

Для самого Тамбова такое развитие событий стало совершенной неожиданностью. Он, конечно, как и любой другой на его месте, пребывал в состоянии полного блаженства. Ещё бы: после стольких веков нападок и колкостей со стороны Ельца он уже и не чаял о подобном подарке судьбы, а тут на тебе! Подмечая каждое изменение в характере любимого, Тяргон долго не мог понять не только то, что послужило их причиной, но и то, как ему-то теперь с его Лериком общаться.

Лишь одно ему было полностью ясно: всё это не было сном. Благо, щипать себя для этого не пришлось — его Лерик однажды сам предложил ему посетить его курорт, уже прославившийся в России целебными свойствами своей минеральной воды. Изумлённому Тамбову не оставалось ничего, кроме как согласиться. Не каждый день мечта становится явью, и не поймать удачу за хвост было бы грешно! С тех пор и начались их уединённые встречи в удалённом от городского шума доме на берегу бывшего заводского пруда…

— Знаешь, Лерик… — Протянул Антон шёпотом, стараясь не спугнуть особую обстановку, царившую вокруг этим пряным и по-настоящему знойным летним вечером, — Мне кажется, я теперь понимаю, почему ты всё-таки ушёл с завода.

Было довольно поздно, и, хоть солнце всё ещё висело весьма высоко в небе, в воздухе уже чувствовались нотки наступавшей ночной прохлады. Стояла тишина. Её нарушало лишь стрекотание кузнечиков или сверчков где-то за окном да стрелка комнатных часов, отмерявшая каждую секунду едва уловимым звуком движения.

— И почему же? — А ещё её нарушали сами Антон и Валерий, и потому последний, явно вторя тону голоса мокшанина, тоже шептал.

— А ты сам не видишь? — Улыбнулся Тамбов стоявшему рядом Лерику. В отличии от своего блондина, сам он был едва одет, что и выдавало в нём готовность к массажу — тому, чем в это лето его усердно баловал Липецк. Сам он сидел на кушетке, ожидая начала, но в этот раз Валера явно с этим не торопился. А Тяргон и не возражал, ведь для него даже такой близкий и уже очень недвусмысленный контакт с любимым был в радость.

— Дело не в этом. — Будто придя в себя, бросил в ответ Липецк, даже не пытаясь натянуть на себя свою излюбленную маску.

— И, в чём, ты, конечно, не скажешь. — Тамбов усмехнулся. — Просто это очень странно: ещё совсем недавно тебе нравилось одно, а теперь… А теперь готов делать мне такое. Кто ты, и где ты спрятал знакомого мне Ельца?

Самому Валерию эта тема была не совсем приятна. Липецк и сам не понимал, что именно заставило его стать из сурового металлурга тем, кем он был теперь. Хотя, скорее, делал вид, что не понимал, ведь у него-таки было несколько догадок на этот счёт. Однако делиться ими с Антоном напрямую он явно не собирался, а потому решил просто отшутиться.

— Запер глубоко в душе и допрашиваю, почему он не позволял мне быть с тобой раньше. — Совсем тихо произнёс блондин и, стоя сзади, осторожно коснулся руками шеи Тамбова. Следом Антон ощутил сильные, но нежные пальцы Липецка уже на плечах. Слегка откинувшись назад, глава губернии немного выгнулся, от чего и так спущенная с его плеч рубашка сползла до локтей.

— Ну, и как он, раскалывается? — Слегка развернув голову в сторону и скосив взгляд назад, Антон наблюдал за руками любимого, подмечая каждое их движение. — Раскаивается?..

— Ага. — Выпалил Валера в макушку Антона, возвращая его в исходное положение. — Ты же знаешь, что был виноват передо мной. Нет, не так: всё ещё виноват. Я просто больше не придаю этому такого значения, как раньше.

Повисла тишина. Тяргон то и дело собирался будто бы что-то ответить, однако не находил слов. А ещё он отвлекался на массаж, который продолжал делать ему Валерий, расслабляясь и распаляясь всё сильнее.

— Знаешь… — Произнёс он, когда нашёл слова. — О том поступке ты, скорее всего, знаешь не всё. — И, прежде, чем Валерий успел бы ответить, продолжил. — Я был вынужден воевать на их стороне не только ради сохранения своей жизни. Они… У них в плену была моя младшая сестрёнка, Пенза, может быть ты знаком с ней или, хотя бы, видел. Я всерьёз опасался, что, в случае моего отказа, с ней могут сделать что-то плохое или даже убить… Зная врага… В общем… — Вспоминать это всё Тамбову было явно больно и только то, что Липецк слушал его, замерев от интереса и, Антон надеялся, сочувствия, давало ему сил говорить. — Моё волнение не было напрасным, мне угрожали…

По тому, как молчал Валерий после этих слов и по напряжению, исходившему от него, которое мокшанин чувствовал даже спиной, он понял, что внутри его Лерика шла серьёзная борьба. Решив больше ничего не говорить, Тамбов и сам замер, ожидая, что же скажет на это любимый.

«Лерик должен понять, — думал он, — у него ведь были такие же обстоятельства…»

— Что ж, ты прав. — Очень мягко и стараясь контролировать голос ответил Липецк. — Мой старый «Я», пожалуй, и правда раскаивается в том, как вёл себя с тобой…

Вновь развернув Тамбова к себе полуоборотом, Липецк, скрестив руки на его груди, прижал Тяргона к себе спиной, и губы его почти сразу же коснулись губ Антона.

— Похоже, это значит, что я прощён?.. — Сладко выдохнул мокшанин, когда поцелуй прервался. Но вместо ответа Валерий увлёк его в новый.

Похоже, это было действительно так.

В конце концов, никто бы не справился с тем, чтобы исцелить Липецка от старых, щемивших сердце ран, лучше Тамбова. Только Антон мог одарить замкнутого в себе «ёжика» такими любовью и теплотой, которые были необходимы тому всё время с момента смерти отца. Все эти века Валерий не был бесчувственным или бездушным — он просто замуровывал все свои слабости глубоко внутри, оставляя на поверхности лишь то, что могло дать ему силы жить дальше. Но это состояние не приносило ему счастья, оно наоборот подгоняло к безвыходности. Тамбов, в общем-то, не был единственным, кто мог спасти Лерика от засевшего глубоко в том чувства вины и вернуть к жизни. Но у него было одно весомое преимущество — он был к Валерию ближе всего, и потому шансов на то, что бичевавший всех вокруг, включая себя самого, Липецк будет излечен именно им, было гораздо больше.

И теперь, в тот момент, когда для обоих рушились привычные жизненные установки, они были рядом. Чтобы окончательно друг друга понять, простить и, конечно, открыться новым, доселе неизведанным ощущениям вместе.

Начало августа 1572 года, вблизи д. Молоди современной Московской области.

Но они справились, и Курск продолжал терпеливо ждать подходящего времени для своего главного удара и одновременно своей главной хитрости. И, как только гора трупов перед гуляй-городом уже выросла достаточно для того, чтобы создавать угрозу пешего штурма самодельной крепости, Глеб отправил гонца с командой к уже заходившим к татарам с тыла основным силам.

Если и был во всём сражении наиболее удачный момент для внезапного для врага удара сзади, то это, конечно же, был он. Именно в этих отрядах и находились оставшиеся его товарищи: Воронеж, Белгород и даже Орёл. Решение отпустить Ваню в бой далось Курску весьма трудно, и потому, руководствуясь опытом, он поставил его в самую безопасную часть войска, в то время как Вадим и Алексей должны были вступить в бой одними из первых.

Через несколько минут большинство царских сил, добравшихся до нужного места, сразу же атаковало татар в тыл.

Смятение в их стане невозможно было описать словами! Некоторые отряды Бахчисарая сразу же бросились к новой угрозе, моментально ставшей для них ещё одним фронтом, гам и шум битвы усилился многократно, ржание коней и крики людей заглушали абсолютно всё вокруг, даже выстрелы пищалей из гуляй-города и схожих с ним укреплений с другой стороны сражения. Вместе с этим та самая точка, всё также мелькавшая в стане неприятеля, уже носилась по полю битвы так, что уследить за ней становилось сложно.

Впервые за битву Курск почувствовал удовлетворение. Ещё бы, у него получилось хотя бы что-то и появилась ещё пока призрачная, но надежда выиграть эту битву, а, значит, спасти страну!

Спохватившись о товарищах, севрюк окинул взглядом поле битвы. И, найдя их, ужаснулся — Воронеж и Белгород оказались почти запертыми в окружении! А это значило, что действовать стоило без промедления, ведь и другу Глеба, и брату, грозила большая опасность. Понимая, что приказ не успеет дойти вовремя, Курск, не в силах больше только лишь наблюдать за происходившим, резко осадил свою лошадь шпорами. В эту же секунду сорвавшись с места, она едва ли не полетела на помощь.

Курск успел вовремя. Вместе с несколькими охранявшими его людьми он ворвался в самую гущу сражения и, ценой больших потерь, но, всё же, отбил фланг, спасая тем самым от плена или смерти привычного всем им раздолбая-Воронежа и своего меньшого и любимого брата, Белгорода.

1700 год, Воронежская верфь.

С тех пор, как Москва, наконец-то, изволил озаботиться вопросом государственного флота, на берегах Воронежа и Дона не переставая кипела работа. Постоянно что-то пилилось, строгалось, обтёсывалось, приколачивалось так, что слышно было на много вёрст вокруг. Готовые же корабли направлялись к Таганрогу, что находился в землях Черкасса и тот, хоть и нехотя, но пытался наладить у себя морское дело. Конечно же, Воронеж, следуя главному занятию своего народа, тоже работал. Дело у него спорилось: может быть от того, что он был олицетворением, а не человеком, у него всё выходило куда лучше, чем у окружавших его людей, а потому он и брался за самые сложные задачи. Но Вадим не унывал и работы не боялся: он знал, что она сложна лишь в начале, а потому снова и снова испытывал свою силу воли, берясь то за одно важное и сложное дело, то за другое.

По началу Воронеж и сам удивлялся тому, откуда в нём столько сил, желания и, главное, тяги к работе. Он помнил, что раньше, в то время, когда он ещё вместе с друзьями охранял границу, он не отличался трудолюбием, а заставить себя делать любое дело ему было довольно сложно. Ну, не считая ухода за лошадьми — животных этих Вадим любил и занимался с ними всегда с большой охотой и удовольствием.

Так почему же теперь он сам так рвался трудиться?

Брюнет задавал себе этот вопрос снова и снова. По началу ответа не было, но, чем больше думал об этом Воронеж, тем всё чаще мысли его сводились к размещённому неподалёку войску, охранявшему верфи, главным в котором был один из его старых товарищей, Белгород[3]. Вадим и сам ещё до конца не понимал, как могло присутствие Алексея рядом давать ему сил, однако это было, что называется налицо: работа в его руках кипела так, словно он был для неё рождён, а итоги в сравнении с другими корабелами поражали и его самого.

Белгород, следивший за порядком на верфях и иногда посещавший каждую из них, заходил к Воронежу довольно редко. Но в те дни, когда это, всё же, случалось, Вадим был особенно усерден. Однажды он даже поймал себя на мысли о том, что просто красуется перед Лёшей, но тут же отмёл её как неправдоподобную.

Но мысль не ушла. Более того, она перестала давать покоя. А ещё она рождала всё новые, среди которых были и те, которые для Воронежа стали совершенно неожиданными.

А что, если Белгород ему… нравился?..

Вадим пытался успокоить себя тем, что это не так, однако постепенно он всё-таки склонялся к этому объяснению, ведь другого-то и не было вовсе.

— Вот смотрю на тебя, — заговорил с ним Белгород в одну из своих проверок, — и думаю: и как только такому дурню, как ты, поручили такую ответственную и даже опасную работу?

Несмотря на то, что Вадим уже понял и принял свои чувства к Алексею, с тем, что тот всё ещё частенько его бесил своим занудством и излишними придирками, Воронеж сделать так ничего и не смог. Да он на самом деле и не хотел, ведь без своих извечных указаний и некоторого высокомерия Белгород не был бы сам собой. Вадим даже думал, что это пошло бы ему только во вред, ведь Лёша и понравился ему именно таким.

— А, может, всё-таки не дурню? — Ещё раз ударив топором по совсем недавно срубленному стволу дерева, Воронеж отложил его в сторону и, улыбнувшись, поднялся с места. — Иначе бы и не поручили.

— Ну я что тебя, не знаю что ли? — Хмыкнул Белгород, стараясь не обращать внимания на собеседника и глядя куда-то вдаль. — Меня вообще удивляет всё это твоё рвение. Тебя там что, подменили?

— Может быть отчасти ты и прав… — Поняв, что может проговориться, Воронеж осёкся. — Ладно, не важно. Считай, что мне просто пришлось по душе это занятие. — И, как бы стараясь убедить и самого себя тоже, добавил. — Ну, мне правда интересно. А ещё, знаешь, я ведь первый корабел на государевой службе во всей этой огромной стране. Это даже как-то… почётно.

— Знаю. Но я просто диву даюсь, как ты ещё себе чего-нибудь не сломал. Серьёзно, как ни приду, то ты лазаешь то там, то сям, то ещё чем-то опасным занят. Неужели сорваться не боишься?

— А ты, что же, волнуешься за меня? — Голос Вадима слышался уже где-то совсем рядом с Алексеем, и потому тот, всё-таки повернулся в сторону друга.

— С чего ты взял?! — Понимая, что сболтнул лишнего, и теперь этот дурень напридумывает себе невесть что, вскипел Белгород. — Да я… Да я, может быть, был бы даже рад, если бы ты разок грохнулся с вашей этой самой… М-мачты! Не помрёшь, олицетворение же, но, может, голова на место встанет хотя бы.

— Да ладно, Лёх, не нуди. — Оказавшись совсем рядом, брюнет улыбнулся собеседнику одной из своих самых обворожительных улыбок. — Ты-то вон вообще глава наших войск по всей юго-западной границе теперь. Я, как узнал, так удивился очень: чтоб ты и так?

— Ну, а что такого? — Нахмурился Белгород. —Думаешь, не подхожу?

— А то, — улыбнулся уже в который раз Воронеж, — что ты совершенно не выглядишь воином, не говоря уже о том, чтобы кем-то командовать.

— Но ведь ты же тоже строишь как-то эти самые корабли? — Парировал блондин. — А ведь тоже с виду и не скажешь, что годишься для этого. Хотя, я наверное просто слишком привык к твоей лени. Я ведь прекрасно помню, как мы тебя едва ли не впятером заставляли заняться чем-то полезным!

— Да, было дело. Курск ещё тогда так злился. Видел бы он меня сейчас. — Воронеж усмехнулся. — Кстати, Лёх, ты… Никогда не думал, что мог бы быть со мной и помягче? — Вадим снова улыбался, и блондин, окинув его мимолётным взглядом, отметил, что брюнет, наверное, сохранит жизнерадостность и беззаботность, что бы там он сам, Белгород, ему ни говорил. — Ты же такой милашка с Курском!

— Потому, что он мой брат. — Алексей снова нахмурился, но это лишь придало Воронежу сил для его дальнейшей игры.

— А я?..

— А ты никто. — Пытаясь напустить на себя как можно больше серьёзности, ответил Белгород. Для Воронежа это выглядело довольно забавно, учитывая, что тот ещё не мог видеть настоящие чувства Лёши, но уже догадывался о них.

— Правда?

— Да.

— Ты точно в этом уверен?

Брюнет стоял уже опасно близко. Белгород понимал всю сложность выбора, перед которым ставил его собеседник и недоумевал от того, что Воронеж решился затронуть эту тему так быстро и даже резко. Он ещё не был готов отвечать ему правду, а потому просто хотел закончить этот уже порядком надоевший допрос. Лёша не был готов сдаваться, но говорить о том, что чувствует на самом деле он был готов ещё меньше.

— Всё, прекрати! Отвали и иди занимайся своей работой!

Словесная пощёчина сразу отрезвила Вадима: с его лица пропала улыбка, а сам он даже отступил на пару шагов. Брюнет пытался не выдавать своего огорчения, однако оно всё-таки просачивалось в уже бесповоротно испорченную обстановку. Стараясь не смотреть на блондина, Воронеж перевёл взгляд на ближайший линейный корабль — незаконченный, на котором, как и на всех остальных вокруг, уже давно кипела работа.

Алексей тоже отвернулся: было видно, что он не хотел прекращать их разговор столь быстро, однако свои принципы для него были всё ещё важнее.

Как бы ненароком бросив расстроенное «Дурак ты, Лёх», Воронеж, развернувшись, направился к своему, оставленному было ранее, делу. Уже через минуту топор Вадима снова застучал, и каждый удар его то и дело отдавался в голове Белгорода глухой болью от отчаяния и невозможности пересилить уже, наконец, себя и сказать Воронежу всё то, что он на самом деле думал.

— От дурака слышу… — Напуская на себя обиду, буркнул Алексей и осёкся, снова поймав свой взгляд на работавшем Вадиме. Белгород знал, что в последнее время он постоянно замечает себя наблюдавшим за этим дурнем, однако сделать он с этим ничего не мог. Более того, даже и не собирался, ведь движения Воронежа в работе вне зависимости от того, чем он занимался, всегда были такими отточенными, такими совершенными и мастерскими, что блондин невольно даже любовался им.

И почему Воронеж не показывал такого трудягу раньше?..

Почему же он притворялся ничего не умевшим и почти ничем не интересовавшимся глупцом, когда на самом деле мог быть не только весьма старательным, но и даже слишком хорошим в выбранной для него сверху стезе?

И, самое главное, почему же он сам, Белгород, так неприкрыто и часто напрямую глазеет на него, едва ли не подмечая каждое движение его рук?

Алексей понимал, что уже знает все ответы, но всё ещё гнал от себя неминуемость их принятия. Когда-нибудь он, наплевав на все свои правила, точно подойдёт и похвалит Вадима за старания и сам завяжет с ним нормальный разговор.

Когда-нибудь — точно. А пока ему оставалось лишь всё также скользить взглядом по прекрасной в работе фигуре друга и жалеть о настоящем, в котором он, Белгород, всё ещё столь упрям и горд.

2 августа 1572 года, вблизи д. Молоди современной Московской области.

Но это было ещё не всё. Худо-бедно поправив положение дел с одного фланга, Курск бросился в другие места, ведь помощь его и его теперь уже спутников остро требовалась буквально везде. Их, как олицетворений, почти что разрывали во все стороны, и Курск, случайно потеряв из виду друга и брата, спустя несколько минут уже и вовсе не понимал, в какой стороне они остались.

Глеб ещё никогда в жизни не волновался так, как в эти долгие минуты боя. Он мысленно молился, и молился не только за исход сражения, но и за то чтобы все дорогие ему олицетворения остались после него хотя бы живыми.

Но особенно он молил Бога об Орле, ведь никого другого ему не вешали на… Ведь никто другой не был приставлен к нему учеником.

В голове у Курска что-то щёлкнуло. Теперь уже он носился по полю битвы среди своих и чужих, ища только лишь одно знакомое олицетворение. Он помнил, что светлые волосы Орла были закрыты шлемом, а тело — доспехом, но Глеб уже настолько запомнил движения Вани, что, казалось, мог узнать их из тысячи.

Вскоре его опасения подтвердились. На противоположном краю от того места, где он спас из едва не замкнувшегося окружения Белгорода и Воронежа, и довольно далеко от холма, на котором всё ещё высился гуляй-город с Моршей и Ельцем внутри, Глеб вдруг заметил довольно открытую площадку, кое-где охраняемую одними из самых лучших воинов Крыма и, поняв всё, Курск, разогнавшись, въехал в круг, смяв по пути несколько пытавшихся его остановить и задержать врагов. Ещё не начавшие поединок Орёл и Бахчисарай замерли от неожиданности.

— Так вот чем ты тут занимаешься, собака! — Даже не пытаясь отдышаться после резкого манёвра, крикнул Глеб. — И не стыдно тебе на слабых-то нападать?!

— О-о-о, а вот и мой старый знакомый нарисовался. — Ухмыльнувшись, произнёс Крым то ли радостным тоном, то ли разочарованным. — Я всего лишь возвращаю долг этому парнишке. В тот раз ему повезло, но только в тот. Он, кажется, так и не понял, с кем имеет дело.

— Выбирай в противники ровню, скотина! — Грубо выхватив из ножен саблю, севрюк двинулся прямо на Крыма. — Ты долго бегал от меня, но теперь тебе не отвертеться!

И, когда клинки из сабель встретились, Орёл услышал лишь брошенные его наставником в свою сторону слова: «Не мешай! Хочешь — беги отсюда, я всё сделаю!»

А следом, вдруг, в эту самую секунду, в памяти Вани вспыхнул их прошлогодний разговор с Ельцом — впервые у него дома, — в котором Курск так яростно и импульсивно оголил раненое плечо. Это воспоминание и все те, что были после, среди которых особенно выделился ещё и тот разговор во дворе в день приезда Белгорода, пролетели в мыслях Вани за секунду. А уже в следующую он, нацелившись на врага, с гортанным криком «НЕТ!» ринулся в бой. На секунду опешившие Курск и Бахчисарай даже замерли, и это стоило второму здоровья — Орёл полоснул его по руке, да так сильно, что его сабля почти пробила его наруч там, где рука была защищена им, а где нет — оставила глубокую рану.

Это вернуло Курска на землю. Переглянувшись с Орлом, они интуитивно поняли друг друга, и в следующую атаку шли уже вместе.

Начало осени 1615 года, г. Курск.

Если ещё в конце шестнадцатого века Орёл думал, что у него никогда не получится быть хорошим воином, то теперь, в семнадцатом, он, вспоминая свои старые мысли, лишь посмеивался. Ещё бы — отныне он, уже давно усвоивший уроки своего наставника, Курска, мог, наконец, дать отпор многим своим врагам. Но, хоть поляков, литовцев и прочих западных соседей Ваня уже боялся меньше, они всё равно ещё были довольно опасными для него. Самым же страшным всё также оставался главный противник — Бахчисарай. Орёл уже не раз встречался с ним как в крупных сражениях, так и один на один, однако крымчанин всё ещё довольно часто побеждал его в бою. Благо, что всё уже не заканчивалось так, как тогда, много лет назад — в год взятия Москвы, один из самых тяжёлых для всего Русского царства.

Раньше, когда Ваня ещё объяснял свои поражения неумением драться и после каждого из них корил себя за это, он надолго опускал руки, тормозя своё развитие и улучшение своих навыков.

Теперь же Ваня уже не боялся своих неудач. Он знал, что его враг всё ещё очень силён, но, вместо того, чтобы замыкаться в себе, Орёл всегда восстанавливался, брал себя в руки и твёрдо шёл к своей цели. Помогала ему в этом поддержка со стороны друзей и, особенно, Курска — севрюк был рядом со своим учеником после всех самых тяжёлых разгромов, помогая ему залечить раны и снова обрести веру в себя и свои силы. И, если бы не он, Орёл бы, наверное, совсем разочаровался в своих возможностях.

Ваня уже давно не высказывал своего недовольства их тренировками. Он не только оценил их важность для себя самого, но и пользовался ими как возможностью снова и снова видеть Курска в деле и, главное, рядом. Орёл хорошо помнил, как их занятия выматывали его в начале, но постепенно, со временем, его тело начинало слушаться и поддаваться, вслед за этим становясь сильнее и выносливее.

Вот и теперь, когда после очередного, на этот раз слишком болезненного, поражения от литовцев его земля была разорена, главный город снова лежал в руинах, а сам он чувствовал себя очень и очень скверно[4], Курск снова был с ним. Глеб не только дал временный приют жителям Орла, потерявшим кров, но и денно и нощно возился с самим олицетворением, мало-помалу вновь вытаскивая Ваню едва ли не с того света.

То, что его старания не прошли даром, севрюк понял в тот момент, когда он, сидя рядом с лежавшим без сознания пареньком, беспокойно сжимал его руку в своей. Вообще, Глеб теперь проводил довольно много времени с подопечным именно так: он то разговаривал с ничего не слышащим Орлом, то просто молча смотрел сквозь него, думая о чём-то и, вероятно, стараясь отвлечься.

А когда, спустя много часов, дёрнулось и само тело Орла, Курск с волнением наблюдал за его пробуждением, готовясь оказать любую посильную помощь.

— Слава Богу, ты пришел в себя! — Когда Ваня, наконец, открыл глаза и начал медленно озираться вокруг, пытаясь вспомнить всё то, что с ним произошло, радостно выпалил Курск. — Я так волновался! Как ты себя чувствуешь?..

— Не очень… — Было видно, что слова давались Ване с трудом, однако Глеб не упускал возможности узнать о состоянии подчинённого напрямую. — Что со мной было?

— После того, как тебя изрядно потрепали литовцы, ты очень долго был без сознания. — Он замялся. — Ты нас очень напугал, некоторые даже подумали, что ты умер…

— Вот как… — Орёл, уже более-менее придя в себя, сделал было попытку сесть, но был вовремя остановлен собеседником.

— Отставить! — Его голос стал твёрже. — А ну лежать! Тебе с такими ранами лучше не двигаться, иначе кровь может снова пойти! — В глазах Вани читалось недовольство, и поэтому последняя фраза Курска прозвучала гораздо мягче, чем первые, больше напоминавшие собой команды.

Но Курск уже не хотел думать о плохом, и потому вернулся к тому, о чём говорил ранее.

— Знаешь, я переселил тебе часть жителей. Твоих же, ну, помнишь, которых когда-то отдавал мне ты… Может быть, это из-за них?..

— Может быть… — Несколько долгих секунд молчания, а затем новая попытка сесть на кровати, снова вовремя предотвращённая Курском. — Курь… Всё хорошо, правда. — Улыбнулся Ваня. — Просто… Не знаю… Кажется, належался уже…

А потом, заметив взволнованный взгляд Глеба, добавил:

— Ну не смотри на меня так, Глеб. Всё хорошо, не волнуйся. Голова и тело еще болят, но вполне терпимо…

— Ну, раз ты просишь… — Было видно, что Курск сомневался, но, заметив уверенность в глазах и голосе Орла, севрюк всё-таки помог тому сесть.

— Слушай, а… Столько перевязок точно нужно? — Воспользовавшись новым положением, Ваня оглядел себя.

— Ты просто не знаешь, как выглядел ещё несколько дней назад…

— Всё было так плохо? — Не обращая внимания на кивок Курска, Орёл принялся ощупывать себя. — Ну… Сейчас я во многих местах не чувствую боли вообще. Это все твоя магия, да? — Хрупкий блондин снова одарил собеседника улыбкой.

— Какая?..

— Ну, твои жители. Скорее всего, это они повлияли. Спасибо тебе. — Его улыбка стала шире и лучезарнее, и только теперь Курск полностью узнал в этом парнишке своего Ваню.

— Мы не можем знать наверняка… — Севрюк смутился. Почему-то ему вдруг стало очень неудобно находиться рядом с Ваней, а тем более — полуобнажённым.

— Знаешь, мне неудобно… — Сидя уже на краю кровати. Орёл недовольно поёрзал. — Как-то… Чувствую себя связанным… Поможешь размотать плечо? Я не достаю до узла, он на спине…

— Но…

Всеми силами стараясь не смотреть в столь манившее, но почему-то и слишком сильно его смущавшее лицо Орла, Курск тщетно искал возможность мягко отказать подопечному в этой просьбе. Не то что бы она была какой-то странной или ненормальной… Нет, в ту минуту она казалась севрюку довольно закономерной и даже правильной, но…

Но было в ней и что-то такое, из-за чего Курском резко овладело волнение, и он сидел, будто на иголках.

— Ты же ещё… — Курск хотел оттянуть неизбежное, но мысль о том, что он, быть может, из-за своей природной серьёзности придаёт ситуации излишнюю значимость, уже заставляла его поддаться игре Орла.

— Мне лучше, правда. — Он посмотрел на севрюка почти в упор. — Правда, Курь. Ну так что?

Под взглядом этих больших, чистых и невинных голубых глаз Глеб уже не устоял. И, так как Ваня поворачиваться к нему не захотел, а лишь только изогнулся, открывая доступ к своей худенькой и стройной спине, Курск завёл обе руки парня за неё. Через пару минут узла уже не было, а снятый с тела Орла самодельный бинт лежал рядом на кровати.

— А можно ещё вот этот? — С какими-то странными нотками в голосе снова попросил Ваня.

Курск медлить не стал и, торопясь, несколько раз случайно коснулся руками кожи Орла. Она была непривычно тёплой, гладкой, очень нежной и мягкой — такой, что Курск в первые несколько касаний даже был удивлён тому, как Ваня при всех их занятиях и сражениях сумел сохранить её столь хорошо. Отвлёкшись на эти мысли, Глеб даже и не заметил, как его подчинённый пододвинулся к нему чуть ближе. Так, что Курск уже мог слышать его всё ещё пока что сбивавшееся дыхание.

Очнулся севрюк лишь от ощущения Ваниных губ, накрывших его собственные и увлекавших его в их первый, неопытный, но довольно чувственный поцелуй. Как будто этого было мало, Ваня ещё и обнял его одной рукой за шею. И, хоть Курск всё ещё не отвечал, Орёл не торопил его, то ли давая привыкнуть, то ли почему-то ещё…

2 августа 1572 года, вблизи д. Молоди современной Московской области.

Сдвоенные атаки принесли свои плоды: с каждым новым ударом Бахчисарай слабел на глазах. Хоть Курск и Орёл и не сразу научились действовать сообща, а Крым продолжал яростно отбиваться, они со временем вошли во вкус и уже подсознательно понимали друг друга. Возможно, происходило это потому, что ранее Глеб учил Ваню и таким образом передал ему свой стиль ведения боя.

Крым сопротивлялся умело и отчаянно, но два противника медленно, но верно, делали своё дело, выматывая его и подводя к краху. Его войско, также зажатое меж двух огней, тоже таяло на глазах, и во многих местах уцелевшие русские добивали уже его остатки.

Видя это, Курск ликовал: неужели, неужели он победил?! Нет, все, победили они все! И кого — самого демона степей, Бахчисарая! И почему же он раньше отвергал любую помощь, желая справиться с Крымом, который явно был ему не по зубам, в одиночку? Каким же глупцом он теперь выглядел в своих же глазах! Нужно было сразу искать помощь, и как же хорошо, что Москва понял это раньше него и дал ему такое указание!

А удары поражали Крыма снова и снова. Он всё реже атаковал сам, предпочитая больше закрываться от них. То, что он попал в свою же ловушку, а также плачевное состояние его уже почти разбитых войск, оставляло в душе Бахчисарая самые противоречивые чувства.

Он ничего не понимал. Как могла проиграть его армия, в несколько раз превосходившая русское войско по численности, вооружённая по последнему слову техники, усиленная лучшими войсками Османской империи?! Его армия, считавшаяся сильнейшей армией всей Европы того времени! Этих русских было же не более тридцати тысяч, как они смогли справиться таким количеством с ним, степным хищником, грозой всех окрестных государств?!

Крым находился в замешательстве. Это состояние, накрывшее его так не вовремя, очень мешало ему сосредоточиться на решавшей всё битве. Он понимал, что уже проиграл всё сражение, и что то, что его войско будет повержено, — лишь вопрос времени. Он ещё мог спасти себя самого, но тяжёлые мысли, бомбардировавшие его голову изнутри, постоянно отвлекали его от хода поединка.

Этим и пользовались Курск и Орёл. Будучи уже сами довольно измотанными и кое-где израненными, они снова и снова рубили и полосовали подвернувшуюся им плоть. Усиленные друг другом, они ещё никогда не были так уверены в своей победе, не чувствовали такой сплочённости, не были настолько поглощены сражением.

Самых тяжёлых ударов было два. Первым был Орёл — он нанёс его по плечу, разорвав крепления доспехов Крыма и войдя лезвием глубоко в его тело. Да, именно он, Иван Воротынский[5], теперь уже далеко не просто «талисман», а даже возможный царевич, собрав в кулак волю и решимость, смог помочь своему наставнику, Курску, и всей Московии в избавлении от её главного врага! Гордость и необычайное радостное волнение буквально распирали Орла изнутри, он вдруг осознал то, что совершенно не бесполезен, что воевать вполне может и умеет и что даже такое слабое олицетворение, как он, может быть полезно всей огромной стране!

Вторым был Курск. Он ранил Крыма также, как и ранее, с разбега. Севрюк попал в бок и, почувствовав, как холодное лезвие, словно продолжая его руку, входит в горячее и живое тело врага, Глеб испытал какое-то хищное удовлетворение. Да, наконец-то он это сделал!

Уже изрядно залитый кровью Бахчисарай, тяжело дыша, с трудом увернулся от последнего удара Глеба. Ранение грозило стать для него поистине смертельным, если бы Крым принял всю его тяжесть так, как полагалось. Он уже не горел желанием собирать все силы в кулак и как-либо защищаться, не говоря уже о том, чтобы пойти в атаку. Вместо этого он отъехал немного в сторону и быстро окинув поле битвы взглядом, что есть мочи пустился к остаткам своих войск, попутно крича что-то на своём. Как оказалось дальше, это был приказ к отступлению.

Рванувшийся было за ним Орёл, опьянённый боем и их общей победой, хотел добить причину многих несчастий как царства, так и всех его жителей, однако был остановлен Курском. Севрюк, желая предотвратить возможное заманивание Вани в ловушку, поспешил преградить ему путь.

— Не надо, Вань. — Тихо позвал он ученика, приводя того в себя. — Он и так уже ранен, а ещё потерял слишком много людей, так что, скорее всего, сдохнет где-то по дороге… Это будет справедливо, ведь собаке — собачья смерть.

Немногим позже, когда татары уже убрались восвояси, объезжая в сопровождении Орла усеянное трупами поле битвы и то и дело раздавая приказы о сборе трофеев с мёртвых и захоронении тел, Курск, увидел ближе весь размах прошедшего сражения. Да, оно было очень тяжёлым, слишком напряжённым, самым сложным во всей его жизни, но оно того стоило.

И, когда стирая рукой с лица остатки залившей его и уже запёкшейся крови, не важно, своей или чужой, Глеб улыбнулся такому же грязному и помятому, как и он сам, Ване, он понял, что главная цель его жизни, главная её мечта, наконец-то, исполнилась.

А где-то чуть поодаль радовались и горевали, но неизменно поздравляли друг друга люди. Олицетворения также были здесь: Елец и Воронеж снова сцепились в словесной битве, совсем не обращая внимания на Моршу, пытавшегося их успокоить. Белгород же держался особняком, лишь изредка покрикивая на всю эту троицу.

Всё вернулось на круги своя.

Курск всё ещё улыбался. Он сделал практически невозможное — спас всё царство. И оттого он, впервые за всю свою жизнь, чувствовал себя по-настоящему счастливым.

— Пожалуй, ты прав, Курь, не стоит за ним бегать. У нас и здесь теперь дел невпроворот. — Улыбнулся Орёл командиру, и в этой самой улыбке, почему-то очень солнечной и наивной, Глеб увидел надежду на то, что всё будет хорошо. Теперь — несомненно.

Прокличет с небес господен глас:

«Ино еси, собака, крымской царь!

То ли тобе царство не сведомо?

А еще есть на Москве Семьдесят апостолов

опришенно Трех святителей,

еще есть на Москве православной царь!»

Побежал еси, собака, крымской царь,

не путем еси, не дорогою,

не по знамени, не по черному!

Песня о нашествии крымских татар

на Русь в 1572 году

Сноски:

[1] — Александровская слобода (ныне часть г. Александров Владимирской области) — резиденция царя Ивана IV Грозного, в которой он в 1564–1581 годах проводил большую часть своего времени.

[2] — На рубеже 18 и 19 веков закрывается первый Липецкий завод и на его месте открывается Липецкий курорт, ставший новым лицом города.

[3] — Постройка первых в России государственных судов на реках Дону и Воронеже в связи с постоянной опасностью от казаков охранялась войсками из Белгородского разряда.

[4] — Имеется в виду захват и сожжение Орла в конце лета 1615 года в результате рейда пана Лисовского по русским землям. Из-за этого для восстановления города и крепости в него даже пришлось переселять жителей из Курска и других близлежащих городов.

[5] — Фамилия дана по основателю г. Орла, М.И. Воротынскому.

========== Эпилог ==========

В продолжение XVI в. из года в год тысячи пограничного

населения пропадали для страны, а десятки тысяч лучшего

народа страны выступали на южную границу, чтобы

прикрыть от плена и разорения обывателей центральных

областей. Если представить себе, сколько времени и сил

материальных и духовных гибло в этой однообразной и

грубой, мучительной погоне за лукавым степным хищником,

едва ли кто спросит, что делали люди Восточной Европы,

когда Европа Западная достигала своих успехов в промыш-

ленности и торговле, в общежитии, в науках и искусствах.

В.О. Ключевский

Начало мая 1866 года, г. Курск.

Именно тогда я впервые и познакомился с Крымом.[1] Нет, не с олицетворением — его-то я, к сожалению, знаю давно и очень хорошо. С полуостровом — его землёй, и решение посетить его далось мне с большим трудом. Шутка ли: ехать самому в обитель всё ещё врага, то самое место, откуда в течение многих веков Бахчисарай направлял свои дикие орды на все окрестные земли. Собрался я туда практически просто так. Да, кончено, можно было бы врать самому себе про желание посетить новые места, земли, почувствовать, как это — жить у моря, посмотреть на других людей и отличный от привычного быт, однако…

Однако в поездку меня толкало всего лишь одно желание: выбраться уже из скуки и рутины, поглотивших меня в последние годы и найти, наконец, новый смысл своей жизни.

Всё началось после битвы у Молодей. Мы, все шестеро, почти сразу стали едва ли не народными героями — после сражения нас довольно радушно встретил и сам Москва, тепло поздравив с победой и пообещав отныне уделить больше внимания юго-западным рубежам. Прочие олицетворения тоже радовались: Рязань волновалась за племянников, Тула была рада узнать, что у Ваня не только жив и почти здоров, но и оказал значительное влияние на исход самого боя. А уж о простом люде и говорить нечего: победа при Молодях не только показала, что даже у самой, казалось бы, безвыходной ситуации можно найти решение, но и сплотила всех. Теперь все знали, что Крыма можно, а, главное, нужно ставить на место!

Казалось бы, вот он, мир — живи и радуйся. Но грянувшая немногим погодя Смута снова поставила под удар спокойствие окраин Московии. В этот раз главными врагами вместо Крыма стали наши западные соседи, поляки и литовцы, ранее также страдавшие от набегов моего старого знакомого.

И вот тогда, уже после всех основных её событий, я и совершил то, о чём жалею до сих пор.

Начало осени 1615 года, г. Курск.

— Ч-что это было? — Я отстранился первым и сразу нарушил тишину.

— Как что? Поцелуй. — Прошептал в ответ Ваня, почему-то прикрыв глаза и повернувшись ко мне оголённым плечом. — Я уже давно хотел это сделать. Что-то не так?..

Я не знал, что ответить. Что это было, я и так знал, вот только не вполне понимал, почему Орёл сделал это. Почему из множества других олицетворений Ваня обратил своё внимание именно на меня? Нет, я, конечно был очень близок ему, но ведь только как наставник! Я опекал его, учил почти всем азам военного дела и открывал доселе неизведанный мир сражений, позволяя вкусить радость побед и печаль поражений. Но, всё же… Разве этого хватило бы, чтобы решиться на такой шаг?..

Я дорожил Ваней. А как иначе? Он ведь вечно следовал за мной по пятам и почти всегда находился рядом — тут уж хочешь не хочешь привяжешься и привыкнешь. Дошло до того, что мне уже даже было непривычно находиться без Ваньки то время, пока он был без сознания…

Но мы же уже всё обсудили! Тогда, давно, ещё в Чугуеве, в тот день, когда приехал Белгород. Я всегда помнил, что не давал Ване никаких намёков, сказав лишь только о вреде чувств для их общего дела… Да даже то, что наши лица в тот раз тоже находились очень близко друг к другу, ничего не значит! Ну, как ничего… С того случая я постоянно настраивал себя на то, что это была лишь случайность, но, видимо, Ваня в отличие от меня, думал совершенно иначе…

Боже! Какие картины с моим участием тогда мог нарисовать в своём воображении этот ранимый паренёк, и что мне теперь со всем этим делать?!..

— Т-ты что, не хотел?.. — Взволнованный вопрос Орла вырвал меня из всех этих мыслей, и мой ответ прозвучал для него слишком резко и жёстко:

— Так, — начал я спустя несколько долгих минут после Ваниного вопроса, — послушай сюда. Я не знаю, что ты там себе напридумывал, но ты для меня в первую очередь подчинённый. Солдат, каких много, но с поправкой на то, что ты олицетворение.

Сказать по правде, мне было жаль говорить с Орлом в таком тоне и такими словами, однако надо было решительно дать понять Ване, что между нами не может быть совершенно ничего. О том, что таким образом я лишь пытался скрыть свою неопытность в сердечных делах и неуверенность, я тогда даже и не думал.

— Курь, но я… — Ваня смотрел на меня каким-то побитым и потерянным взглядом. Он явно не понимал, что сделал не так, и почему мои настроение и тон переменились столь резко. — Мне казалось…

— Значит, только казалось. — Отрезал я в ответ. — Я не собираюсь заводить со своими солдатами какие-либо отношения кроме уже упомянутых. С тобой было некоторое исключение лишь потому, что в какие-то моменты я переживал за тебя, как за сына. Да, пожалуй ты именно так мне и дорог. Но свыше этого — нет, Ваня, ничего не будет. — Отчеканил я, но заметив поникшего Орла, немного смягчился. — Да и ты ещё слишком мал для таких отношений.

— Мне уже двадцать один!

— В этом ещё одна загвоздка: я слишком стар для тебя. Ты для меня — всё ещё слабый ребёнок, которого нужно опекать и защищать, но никак не что-то большее, и последнее событие тому примером… Уж извини.

Заметив, как поник Орёл после моих слов, мне захотелось его немного приободрить. Да и вернуть остатки его доверия тоже стоило бы. Я попытался улыбнуться. Получилось как-то натянуто и, наверное, вымучено, и в душе я молил Бога о том, чтобы Орёл этого не заметил.

Но я просчитался. Ваня всегда отличался небывалой чуткостью и чувствительностью. И потому он как-то сразу весь сжался, отвернулся, даже отодвинулся.

Я протянул к нему руку. Мне очень хотелось дотронуться до него, приободрить, но я уже не был уверен в том, что Ваня меня не оттолкнёт. Моя рука покачнулась в воздухе, замерла и вскоре вернулась в прежнее положение. Я не решился.

— Надеюсь, это наш последний разговор на эту тему. Мне бы не хотелось портить наши почти полностью военные отношения чувствами. — Немного помолчав, словно собираясь с силами для дальнейших слов, добавил я. — Подрастёшь немного — найдёшь себе более достойную кандидатуру, а не старого солдата, полного навязчивых идей.

Это прозвучало слишком тихо и даже мрачно, будто и я вдруг сам осознал, наконец, от чего именно отказался. Но пути назад уже не было.

— В таком… — Голос Вани дрожал и был готов сорваться на всхлипы, однако Орёл не позволял себе этого. — В таком случае я больше не нуждаюсь в твоей опеке! Сам как-нибудь проживу, даже если погибнуть придётся! — По мере того, как Ваня говорил, его голос становился всё громче, словно желая выплюнуть мне в лицо всю причинённую ему боль. — К черту твою заботу, я уже не маленький!

— Поправься сначала, глупый. А уж потом — посмотрим.

Не желая больше расстраивать всё ещё дорогого мне парня и видеть его, я, резко поднявшись с его кровати, быстро направился к двери.

Я всё осознал уже после того, как тяжёлый слой дерева, обитый железом и местами, какой-то мягкой тканью, скрыл от меня Орла, спрятавшего в ладонях лицо. Чувство одиночества, безысходности навалилось на меня почти сразу. Эта дверь теперь была не только границей комнат, но и преградой в наших отношениях. И я сам стал этому виной.

Не желая в конец рвать себе сердце всхлипами Орла, доносившимися из-за неё, и желая забыться, я неуверенно, но вернулся к делам.

Не то что бы Ваня мне совсем не нравился, — как и многих других, он почти сводил меня с ума своей внешней миловидностью, мягкой кожей и невинным загнанным и будто что-то просившим взглядом, — я просто не мог, не мог совмещать работу и чувства! Я привык жить правилами, законами и строгими внутренними принципами и считать, что такая слабость приведёт лишь к помехам и трудностям, чем будет иметь какую-то пользу.

Тогда я искренне верил, что сделал всё правильно. И, хотя в моей душе иногда и поднималась ноющая тяжёлая боль, я спешно заталкивал её в глубины и на задворки сознания чтобы она не могла убедить меня в совершённой ошибке.

Начало мая 1866 года, г. Курск.

После того случая я долго верил в свою правоту. И, хотя Ваня и закрылся от меня, я не придавал этому особого значения, считая, что должно просто пройти некоторое время, чтобы он снова стал прежним.

И действительно — постепенно он принял мою точку зрения и не пытался навязывать мне себя. Ну, или мне так показалось. По крайней мере, больше никаких поцелуев и даже, слава Богу, откровенных разговоров, у нас не случилось. Иначе бы я, наверное, просто не смог найти слов. В тот раз они нашлись как-то сами, но, чем больше я думал о том, что случилось, тем больше жалел о сказанном. Я донёс свою мысль, но это получилось как-то слишком резко, совершенно не так, как было нужно.

Да, Глеб, что тут скажешь — ты просто не умеешь общаться с другими не по уставу и совершенный ноль в чувствах, а потому и бежишь от них!

Ранее такой подход к отношениям меня устраивал. Но после я стал всё чаще замечать за собой сомнения. А что, если и правда вообще не стоило отвергать Ваню? Ведь это, скорее всего, была его первая влюблённость, а я с ним так…

Что ж, наверное я просто слишком боялся не оправдать его ожиданий.

С такими мыслями я и собирался в дорогу. С такими же и выехал. Было это в начале мая. Раньше я особенно любил эту пору года — мне нравилось любоваться цветением деревьев, гулять среди них под уже изрядно припекавшим землю солнцем. Я смаковал это ощущение покоя и лёгкости, даруемое природой людям. То самое, когда смотришь вокруг и понимаешь, что никакой Бахчисарай и никакие другие напасти не в силах помешать всему вокруг одеваться сначала зелёным, а затем белым, голубым, розовым, жёлтым…

Это давало надежду. Насколько тяжёлым не было бы моё положение, я всегда знал, что, также как расцветёт весной и летом природа, так и все беды смогут уйти в прошлое, а проблемы — решиться.

«Ну, или стать ещё хуже. — Усмехнулся я самому себе, проверяя в последний раз всю поклажу и садясь на лошадь. — Как теперь.»

После Молодей и, особенно, Смуты, наступило затишье. Менялась страна, а вместе с ней и её жители. Обживалось Дикое поле, а набеги Крыма хоть и продолжались, но стали уже не столь болезненными, как раньше. А такая ситуация, как в 1571 году теперь стала и вовсе невозможной. Благодаря нам и Москве, обратившему, наконец, своё внимание и на эту часть страны, угроза от разбойничьего ханства заметно уменьшилась. Сначала у Морши, а затем и южнее нас, там, куда прежде мы совались с опаской, были возведены новые заграждения от татарских всадников, и мы наконец-то смогли вздохнуть с облегчением.

Наш «полк» тоже менялся — он ширился. И, хоть мы, как олицетворения, не могли долго служить вдали от наших собственных земель, на смену нам стало приходить новое поколение, чья земля находилась ближе к границе. Даже та крепость в Чугуеве, давно ставшая нам почти родной, принадлежала уже не Белгороду, а новому олицетворению, не так давно поселившемуся в тех местах.

Первым бросил регулярные занятия Воронеж. Сначала он стал послом — своеобразным звеном, связавшим царство и донских казаков. Затем — корабелом.[2] По мере того, как наши территории всё сильнее уходили в тыл, не было нужды и поддерживать наши умения. Воронежу вторил и Орёл, всё реже и реже выходивший на тренировки со мной. На самом деле и я уже не видел в них особого смысла, ведь я уже даже не был командиром, как раньше, однако желание поддержать себя в боеспособной форме всё-таки толкало меня к регулярным занятиям.

Вместо меня управление границей взял на себя Белгород.[3] Для меня его решение так и осталось немного странным: хоть брат и находился теперь ближе к рубежу, он всё ещё оставался слабее меня и Брянска. Но я не стал препятствовать его желанию. В любом случае то, что он тоже выбрал в качестве основного военное дело, было похвальным и для меня даже радостным. Вот только бы берёг себя, а не как прежде.

От этой мысли меня невольно передёрнуло. Случись что с Белгом снова, я же себе не прощу… Но он так меня уверял…

«Я просто не мог ему отказать. Ничего нового. — Вздохнул я, грустно улыбаясь. — Но он знает, что всегда может на меня положиться. Как и на остальных, думаю…»

Отодвинутая далеко на юг граница позволила Орлу и вовсе бросить службу. Я был не против, так как знал, каких трудов стоило ему стать пограничником. Пожалуй, мне просто было немного жалко терять пусть и не лучшего, но уж точно хорошего — моими стараниями! — воина, но я понимал, что это занятие было совершенно не тем, чему хотел посвятить свою жизнь Орёл. А потому я не стал перечить ему. Тем более, что новое время открыло для него новые возможности: внезапно оказавшись на важной торговой дороге между Россией и Малороссией, где ныне требовалось множество не только людского труда, но и товаров, он смог сосредоточиться на торговле.

А ещё он вдруг открыл в себе писательский талант. Теперь Орёл уже не ограничивался только дневником — в его голове то и дело рождались всё новые сюжеты, которые он спешно записывал на бумаге. Но он ещё не был уверен в том, что они будут кому-то важны и интересны, кроме него самого. И потому они так и оставались лежать в его комнате.

Окончательно он отошёл от военных дел после крупного пожара в его крепости. Он решил не восстанавливать её вообще, и с временем она совсем разрушилась, будто бы знаменуя своим отсутствием новую эпоху в жизни парня.

Мне было жаль видеть это, ведь это сооружение не раз спасало и самого Ваню, и всю страну от множества угроз извне. А ещё оно было символом подчинения Орла мне. Может быть именно поэтому я так за неё держался?..

И, чем сильнее приходили в запустение старые укрепления, тем яснее я понимал: Орёл становится самим собой, он, наконец-то, обретает своё место в жизни.

А я… А я, наверное, должен был просто порадоваться за него, но почему-то не мог.

Лошадь несла меня на юг, а я почти не смотрел по сторонам. Было жарко, в воздухе витали ароматы цветов и трав, призывая к ним пчёл или других насекомых. Они мелькали чёрными точками совсем рядом, в траве, в кронах деревьев, и до меня изредка, но всё же долетало их жужжание.

Повсюду цвела и шумела жизнь: вместе с природой оживали и люди, и я часто встречал в дороге сновавших туда-сюда торговцев. Казалось, во всей стране только у меня одного и было скверное настроение, но о его причинах лучше было и не вспоминать.

Но иногда, обычно на ночных привалах в пути картины из прошлого всё-таки врывались в моё сознание. Они проходили смерчем, оставляя после себя лишь тоску и уныние, а ещё — желание всё вернуть и исправить. Но такой возможности, увы, быть уже не могло.

И, чтобы забыться, я вновь доставал из своего скарба флягу с огненной водой и отпивал несколько глотков. Хранившиеся там же в поклаже яблоки завершали дело, сослужив службу хорошей закуски.

Успокоившийся и отделавшийся ото всех мыслей, я, наконец, засыпал кротким и беспокойным сном, чтобы затем опять проснуться разбитым и продолжить свой путь.

В Российской империи мы снова жили вместе. Сначала в Киевской губернии, затем Петербург отделил меня, Орла и Белгорода в отдельную — Белгородскую. Это было довольно странным решением, ведь я оказался будто меж двух огней: Орлом, который всё-таки время от времени предпринимал небольшие попытки сблизиться и стать парой, и Белгородом, явно невзлюбившим Ваню и всячески пытавшимся меня от него отгородить и отвлечь. Благо, это было нетрудно — я и сам всё ещё думал также, как и в тот день нашего первого поцелуя. Постоянно прогоняя от себя чувство вины и уговаривая, что так будет только лучше, я старался не поддаваться на чары Орла. А они были, да ещё и какие! То, что он очень привлекательный внешне, сам Ваня прознал уже давно, ещё до своего шестнадцатилетия, и в годы нашей совместной жизни пользовался этим во всю!

Неужели он так и не понял моих слов в тот раз? Или просто решил не опускать руки? К счастью для меня — или к сожалению, не знаю — он так и не решился вновь заговорить о наших отношениях прямо. Но даже если бы и заговорил, что бы я сказал ему нового?.. А ещё этот Белг, вечно настраивавший меня против него…

Доходило и до скандалов: Белгород цеплялся к Орлу, а я не знал, что делать, ведь с одной был мой брат, а с другой… Мой бывший подопечный, к которому я испытывал очень и очень смешанные и непонятные ещё пока что и самому себе чувства.

После очередного выяснения отношений Орёл и ушёл. Боже мой, теперь я понимаю, что он терпел это всё около пятидесяти лет, но зачем?.. Неужели и правда ради меня?..

Тогда это казалось мне бредом, но ныне это снова и снова заставляло меня задуматься: а что, если Орёл всё ещё любил меня? Меня, дурака, слишком во многом слушавшего своего брата…

Но ушёл он недалеко. Вот честно, лучше бы я и не отпускал его тогда, чем знать то, что произойдёт дальше.

О том, что Орёл и Брянск счастливо живут вместе в губернии первого, я сначала узнал. Узнал — и не поверил.

А потом как-то раз вдруг увидел их с Брянском рядом, улыбавшихся друг другу так счастливо и влюблённо. В этот же момент моя жизнь потеряла частичку своего смысла.

Я и правда был дураком, раз думал, что Орёл уйдёт просто так, в пустоту. Но почему, ради Бога, почему к моей брату?! Почему…

Вскоре я начал находить его старые рассказы в различных журналах.[4] Их читали, обсуждали, критиковали, но больше хвалили — я всё это знал и слышал. Люди искренне полюбили его работы. Выходило, что Брянск смог дать Орлу то, чего не мог я?..

Однажды я пытался высказать им обоим всё, что о них думал, но ни нормального разговора, ни драки не вышло, а жаль. Ну, не называть же дракой тот единственный жалкий удар, что я отвесил Брянску?

Вспоминая это, чувствую себя полнейшим идиотом: прежде, чем идти разбираться и махать кулаками, надо было хотя бы окончательно определиться в своих чувствах к Орлу, а не как я — тянуть до последнего. И, только потеряв, всё понять.

А жизнь продолжала рушиться. И, хоть я и старался не встречаться больше с этими двумя, новая беда пришла откуда не ждали. Как-то раз, застукав моего любимого младшего брата Белгорода, всегда отличавшегося твёрдыми принципами и высокими моральными устоями, в объятиях нашего раздолбая-Воронежа, я не выдержал. И, хоть при мне там и был только сдержанный поцелуй, я не хотел и не собирался знать больше ничего о них!

Белг, Белг, как же ты… Как же тебе… Как же можно было так поступать, разрушая мою привязанность и строя за моей спиной свою собственную? Ты же сам говорил, что со своим полом не будешь никогда, и мне не стоит…

Ох, Белг. Чего-чего, а подобного я от тебя уж точно не ожидал! Это был слишком сильный удар в ещё одно моё слабое место.

Тогда-то я и запил. Всё навалилось такнеожиданно, обложило со всех сторон…

А тут ещё и эти слухи о скором присоединении Крыма! Как мне жить, когда он будет в России? Ведь угроза исчезнет! А с ней и моя нужность государству…

Ни Орла, ни брата, ни цели, к которой я шёл уже столько веков…

Неужели не останется ничего, совсем ничего, что связывало бы меня с моей прежней жизнью, с тем временем, когда всё было ещё хорошо?!

Этот вопрос не давал мне покоя. Он бился в висках, едва ли не заставляя забыть обо всём остальном. И однажды, устав от изнурительного потока мыслей, я вдруг вспомнил одну любопытную деталь, постоянно дополнявшую образ Вани.

Дневник. Это было немного больно — начинать записывать скучные события своей изменившейся жизни — ведь при каждой мысли об этом передо мной вставало уже недосягаемое, но всё ещё такое привычное видение низенького паренька с белокурыми волосами и чистыми, как бездонное летнее небо, глазами. Перебороть себя было сложно, но с тех пор хотя бы мысли не раскалывали голову изнутри, а переживания не ели сердце так яростно, как до этого.

Да, Ваня, ты был прав. Это всё-таки помогает успокоиться и познать себя лучше.

И вот, почти полгода назад, в один из тех долгих зимних вечеров, когда душу снедает особая скука, я, сидя над очередной записью в уже давно ставшую толстой тетрадку, наконец, понял. Если я не могу видеть ни Белгорода, ни Орла, то, быть может, мой старый враг, Крым, подскажет мне, куда теперь двигаться и чем жить?

Это было безрассудно и, возможно, неправильно, однако я почему-то ухватился за эту мысль как за единственную надежду.

А что, если он и правда посоветует что-то хорошее? Я слышал, что он очень изменился в последнее время…

И, когда моя лошадь, преодолев Перекоп, ступила копытом на крымскую землю, я понял, что приехал сюда не зря. Здешняя природа по красоте своей не только значительно превосходила привычную мне, но и отвлекала меня от скверных мыслей, поэтому оставшийся путь я преодолел уже в более приподнятом настроении.

Начало июля 1866 года, г. Бахчисарай.

Крым раскрывался передо мной постепенно: по мере моего продвижения вглубь полуострова он поворачивался ко мне то одной своей стороной, то другой. И все они были прекрасны, будь то убегавшая за горизонт степь с искривлявшей его кромкой далёких гор, долины полноводных Салгира и Бельбека или же многочисленные тенистые рощи и виноградники у рек и близ моря. Это был поистине райский уголок! И именно из его глубин и приходили орды, сеявшие страх и ужас по всей Московии и не дававшие закрепиться в диком пограничье. Какая ирония!

Теперь беда уже почти миновала: закончившаяся около десятка лет назад Крымская война хоть и довольно болезненно отразилась на России, однако подчеркнула важность и значимость полуострова для неё. В газетах я читал, что в Петербурге были очень недовольны запретом для страны содержания флота в Чёрном море и, как и почти все жители империи надеялся, что эта мера была не более, чем временной.

Следы конфликта здесь были повсюду. Выражались они не столько в разрушениях, которые, впрочем, в степной и горной частях были ещё не столь заметны, сколько в памяти людей, всё ещё не полностью наладивших мирный быт.

Решив не останавливаться в Симферополе, новой столице полуострова, я проехал мимо. Мне хотелось первым делом посмотреть на ханское логово, а уж потом поговорить с самим Крымом. Бахчисарай, старая ханская столица, встретил меня удивительной тишиной. Нет, в нём были, конечно места, в которых бурлила и закипала жизнь, однако в большинстве своём город был тих и спокоен — не иначе, как сказывался ещё и мой ранний утренний приезд. А ещё старая столица утопала в тени многочисленных садов, отчего по улочкам неслась местами даже приторная смесь ароматов различных цветов. Она показалась мне настолько пряной и непривычно сочной, что я от неожиданности даже несколько раз чихнул.

Так как я не собирался задерживаться в Бахчисарае, мне не было нужды останавливаться в какой-либо гостинице. Вместо этого я в качестве любопытного гостя позволил себе небольшую прогулку по городу и, после нескольких часов блуждания, уже ближе к вечеру подъехал к бывшему ханскому дворцу. Оставив лошадь у входа, я вошёл в ворота.

Выглядел дворец не лучшим образом: его не пощадило ни время, ни русская администрация, а во время последней войны здесь и вовсе — за неимением иных мест — был устроен госпиталь. Теперь же, отгороженный от остального города каналом речки Чурук-Су и соединённый с ним мостом через неё, он постепенно восстанавливался. Сил было явно недостаточно, и можно было сказать, что ремонт вёлся с переменным успехом и весьма ограниченным числом лиц.

И я был не в силах сдержать в себе удивление от того, кто именно помогал приводить дворец в порядок.

— Крым! Это правда ты? — Я заметил низенькую довольно хрупкую фигурку ещё издалека и пришлось окрикнуть его, чтобы привлечь внимание. — Как неожиданно! Что ты здесь делаешь?..

— А что, не похож? — Усмехнулся тот, подойдя ближе. — К тебе, кстати, тот же вопрос.

Если он и был удивлён также, как я, то совершенно не показал этого. Более того, выглядело всё так, будто для него мой приезд вообще был в порядке вещей.

— Ты, кстати, неважно выглядишь. — Окинув меня взглядом констатировал он. — Раз ты тут, то что-то случилось? Пойдём внутрь, поговорим там.

Татарин жестом показал мне следовать за ним.

— И да, и нет. — Топтался я на одних и тех же словах, не зная, с чего начать. У моего визита не было никакой особой цели, а потому я не знал, как объяснить его бывшему врагу. Даже если я смогу, то уверенности в том, что он поймёт меня, было мало.

Я шёл за ним вглубь сада по заросшим травой каменным дорожкам и оглядывался, нет, озирался по сторонам. Что ни говори, а всё же раньше Крым жил весьма роскошно: следы великолепия минувших эпох ещё читались в этом уединённом уголке города. То там, то тут с деревьев доносилось пение птиц — до моих соловьёв им, конечно, ещё очень далеко, но я был готов признать, что они бы были тут лишними. В отличие от улочек самого города, на территории дворца, будь то сад или же помещения, было прохладно. Во многом из-за этого и создавалось ощущение уюта, царившее здесь повсюду.

Пройдя мимо арочных пролётов, тянувшихся вдоль одного из зданий, мы нырнули внутрь, видимо, главного строения всего комплекса. А ещё минут через пятнадцать я уже сидел в просторной и светлой комнате, по периметру которой вдоль стен располагались диваны, а посередине — ныне не работавший фонтан. Цветные стёкла, сложенные причудливым восточным узоров, окрашивали проникавшие в помещение солнечные лучи в различные краски, отчего обстановка комнаты казалась только ещё более таинственной и уединённой.

— Так что тебя сюда привело, Глеб? — Удобно забравшись на мягкую поверхность с ногами, спросил меня вот уже в третий раз Крым. Кажется, он нарочито назвал меня по имени, будто бы сразу определяя уровень нашего общения — знал ведь, что я не очень люблю такое обращение.

— Вообще, как бы и ничего особенного. — Желая промочить горло, я отпил столь гостеприимно налитого мне кофе и с трудом подавил желание поморщиться от непривычного вкуса напитка. — Просто мне кажется, что я потерялся. В жизни, Бахти. — Я попытался дать ему сдачи, однако забыл, что он всегда реагировал на своё имя совершенно обыкновенно.

— Пожалуйста, называй меня Серафимом, хорошо? — Слегка натянуто улыбнулся татарин. — Вот уже почти век, как у меня новая столица и новое имя.

Ах да. А я и забыл!

— Ладно. — Потупился я. И, желая перевести тему, продолжил. — С тех пор, как тебя присоединили мне кажется, что я потерял смысл жизни. Потому вот и приехал, — я усмехнулся, — чтобы ты помог мне его найти.

— Мне бы кто с этим помог. — Симферополь растянул губы сдавленной улыбкой. — А, кстати, разве в твоей жизни был только я? Я помню далеко не всё, но что насчёт твоих товарищей? Вас же было пятеро-шестеро или что-то около того. Неужели после победы над злым и страшным татарином все разбежались?

— И да, и нет. Мы ещё общаемся, но теперь у каждого своя пара, поэтому вместе собираемся всё реже.

— Понимаю-понимаю. — Брюнет отпил свой кофе и засветился блаженством. — Мирная жизнь имеет и свои минусы. Странно, да, Глеб?

— Есть немного. Ладно там Тамбов и Липецк — у них-то уже давно, считай, семья. Липецк очень изменился, стал более покладистым, совсем не таким, как ты его помнишь…

— А остальные?

Мне вдруг стало сложно говорить. Видимо, это отразилось и на моём лице, отчего Крым лишь снова улыбнулся и произнёс:

— Не волнуйся, можешь рассказать мне всё. Ты ведь за этим приехал? А мне теперь всё чаще говорят, что я умею слушать.

И я рассказал ему всё. Полностью, без утайки — так, что в конце монолога мне и самому стало стыдно за то, что вывалил столько всего и сразу на голову бывшего врага. Вряд ли ему было интересно, но ничего не поделаешь — мне уже много лет нужно было кому-то выговориться, сбросить этот груз, камнем придавливавший душу к земле.

Но неловко мне всё равно стало и, когда рассказ подошёл к завершению, я снова уткнулся в чашку с почему-то слишком медленно убывавшим кофе. Ну не понравился он мне, и всё тут! И как Крым смог опустошить уже пятую его порцию за разговор — не понимаю! Или это я так долго рассказывал?..

— Я думаю, — улыбка всё также не сходила с лица Крыма, а его тон голоса оставался мягким и вежливым, — ты и сам прекрасно понимаешь и то, что брат поступил довольно нечестно по отношению к тебе. Но корень твоих проблем в тебе самом. Не стоило слишком сильно полагаться на Белгорода, а нужно было действовать самому. Вот скажи, только прямо и не лукавя, тебе же нравится Орёл?

Я молча продолжал смотреть в чашку. Только сейчас поняв, что я так и не разобрался со своим отношением к Ване, я вдруг ощутил себя довольно скверно. И ведь даже всю дорогу ни разу об этом не подумал, всё только жалел себя! А ответ-то вот он, на поверхности, стоило лишь спросить кого-то другого.

— Вижу, сомневаешься. — Теперь татарин выглядел довольным котом. Казалось, что он мысленно смаковал подробности наших с Орлом отношений. — В отличие от многих других твоих товарищей, Орла я помню очень хорошо. Может быть потому, что мы довольно часто встречались с ним в бою. Знаешь, то, что ты ему нравился, было видно даже мне. И то, что ты так поступил с ним, не делает тебе чести. Ладно бы ты ещё и сам не питал к нему никаких чувств, но ведь это не так, я же вижу. Иначе бы ты и сейчас мне сразу ответил на предыдущий вопрос.

— Пожалуй, ты прав. — Поник я.

Слова, которые могли бы всё исправить. Осознание, пришедшее так поздно.

— Я читал его работы. — Мой бывший враг сделал ещё один глоток. — Иван прекрасно пишет, у него явный талант. Даже жаль, что он раскрылся без тебя. — Заметив, что только насыпал мне соль на рану, Крым невозмутимо продолжил. — Не думаю, что для тебя всё потеряно. Мы, олицетворения, живём сотни лет, даже тысячи — кто знает, может, всё ещё наладится? Правда, судя по всему, это будет очень нескоро, но я скажу тебе вот что: никогда не сдавайся и впредь, как не сдавался перед лицом опасности от старого меня. Ты же даже едва ли не с того света выкарабкался после того, как я тебя разрушил. Да в твоих глазах всегда было такое рвение, такая решимость! А теперь что? Где это всё? Неужели тебя так легко и просто сломить всего лишь одной неудачей в личных делах? — Симферополь улыбнулся вновь, на этот раз очень мягко и ласково. — Не верю!

Я слушал его молча и понимал, что татарин прав. Полностью прав во всём, что бы он ни говорил. И от прежней собственной беспомощности в своих же отношениях мне становилось дурно. Но вместе с этим внутри меня начало появляться и другое чувство, столь знакомое мне ранее. И, чем больше говорил Крым, тем сильнее пускало оно ростки в мою душу, укрепляясь в ней. Я буквально чувствовал, как становлюсь увереннее.

— Знаешь, а ведь у меня всё тоже было непросто. Тот, кого я люблю, очень долго не принимал меня из-за моей той, старой, сущности. Но я ждал, долго ждал, не отступал и верил, что когда-нибудь смогу быть с ним. И что ты думаешь? Мы вместе. Правда, об этом никто не знает, ибо у моего героя свои заморочки, но наедине с ним я совершенно счастлив. Быть может, и ты когда-то таким станешь? — Отставив в очередной раз пустую чашку на сидение рядом с собой, Симферополь внимательно посмотрел на меня. — Всё в твоих руках, Глеб. И не в чьих больше. Каждый сам кузнец своего счастья. Запомнил?

Я кивнул. Всё ещё не совсем уверенно, но я понимал, что у моей жизни постепенно появлялся новый смысл. Точнее, он и был всё это время — нужно было лишь увидеть его.

— А ты сам, как ты выжил тогда, после Молодей? — Я вдруг вспомнил то, что давно хотел узнать. — Да и вообще, почему ты здесь? Я имею в виду, разве ты не должен теперь жить в Симферополе, твоей новой столице?

— Хей, не надо столько вопросов сразу. Давай начнём по порядку.

Его взгляд вдруг стал серьёзным, а ещё секунду спустя Крым начал рассказ.

Начало августа 1572 года. В пути, южнее г. Орла.

После того позорного поражения ему пришлось бежать из Московии, не разбирая дороги. Уже не было дела ни до каких шляхов или сакм, для отступления годился любой мало-мальски удобный путь. Шутка ли: Бахчисарай взял в поход на Русь всё своё мужское население и теперь должен был сохранить хотя бы его побитые остатки, чтобы не поставить свой народ на грань гибели.

Ещё никогда он не паниковал так. Он метался по русской земле как загнанный зверь, пытавшийся выбраться из едва не захлопнувшейся ловушки. Вместе с войском он скакал сотни вёрст, не брезгуя даже лесами, которые так не любил.

Душу его переполняли обида и горечь. Жило там и смятение, ведь он всё ещё не понимал, как он вообще мог проиграть с такой-то многочисленной армией, по праву считавшейся одной из сильнейших в Европе шестнадцатого века.

Отчаяние его было так велико, что он, желая побыть наедине с собой, даже направил остатки своей орды домой, а сам поехал немного другим, более длинным, путём. Уже не честолюбивые мысли, но тревожные думы занимали его голову. Что делать дальше? Как теперь жить, ведь он не знал и не умел почти ничего, кроме набегов?..

Состояние его здоровья тоже оставляло желать лучшего. Он не только был сильно изранен, но и очень устал от всего этого похода.

А ведь начиналось всё так хорошо… И теперь, когда не только его народ, но и он сам уже был готов отправиться в иной мир, он всё ещё не мог поверить в то, что проиграл так позорно. А ведь сам виноват был — надо было придумать что-то новое, так как русские рано или поздно всё равно бы нашли средство против его быстрых лошадей… Но ведь тащить с собой тяжёлую осадную технику было долго, и даже пехота не была и вполовину также быстра, как его любимая конница…

— Вот и поплатился… — Думал Крым, ослабевая всё сильнее. Поняв, что дальше ехать верхом у него не хватит сил, да и самого коня он уже загнал, Бахчисарай едва дотянул до опушки ближайшего леса. Уже остановившись, он глубоко вздохнул и слез с любимого скакуна. Погладил морду, потрепал гриву…

…И спокойно лёг на траву в тени редких берёз у пролеска.

Если ему суждено погибнуть на чужой земле — пусть так. Бахти жалел лишь о том, что он не пал в бою, как доблестный воин. Какая ирония — даже его собственный отец погиб, в какой-то степени, правильнее него самого.

Он смотрел на небо, на верхушки деревьев и думал о родине. Вспоминал дворец, гарем, своё войско в дни былого величия, Константинополь, в котором не раз бывал…

Вечерело. Тягучие летние сумерки сгущались неспешно, погружая Бахчисарая в мысли всё глубже. Теперь он думал о вечном — о том, что олицетворение, в своей сути, мало отличается от людей. Несмотря на их долгую жизнь, все они — всего лишь такие же крупицы перед лицом вечности, как и люди.

Он засыпал готовым не проснуться. И уже в самом конце, перед тем, как его разум провалился в небытие, он позволил себе несколько скупых слёз.

— Я, значит, везде его ищу, а он тут разлёгся. — Разбудил его голос. Крым его явно знал, но прежде, чем окончательно понять, кто к нему обращался, потребовалось несколько секунд на осознание того, что он сам, Бахти, ещё жив. — Ну ничего себе у тебя раны! Крепко они тебя!

— Каффа?.. — С трудом проговорил татарин, силясь поверить в то, что его старый знакомый ему не чудится. От резких слов столь неожиданно появившегося грека тело заныло напоминанием о последнем бое.

— Неужели, узнал! Значит, рассудком ещё не тронулся! — Рассмеялся грек, наблюдая за тем, как Бахчисарай медленно приходил в себя. — Ну что, сам поднимешься, или мне тебе помочь?

С трудом сев, Крым не смотрел на напарника. Он пытался понять, почему ещё не умер.

Неужели… Неужели всё не так плохо, как он думал прежде?..

— Кажется, всё же стоит помочь. — Улыбнулся Каффа, подходя ближе и, небрежно потрепав Бахчисарая по волосам, словно пробуждая его окончательно, подставил ему своё плечо.

— Почему ты… Почему ты здесь? Ты же после Куликова не собирался за Перекоп… — Рассеянно обронил Крым, когда Каффа пытался усадить его в седло своей лошади. Стойкости Бахчисарая хватило только на то, чтобы удержаться в нём до того, как грек сядет сзади.

— Ты что, забыл? Мы же договаривались, что я поеду по твоим следам в любом случае: выиграешь — тогда моя работа точно понадобится, проиграешь — придётся тащить тебя домой. Сейчас второй случай, не находишь?

Усмехнувшись и тряхнув своими непослушными тёмно-каштановыми волосами, Каффа медленно двинул лошадь на юг. За ней на привязи шёл и конь самого Крыма.

Бахчисарай был спасён, а с ним и всё ханство.

Начало мая 1866 года, г. Бахчисарай.

— Вот так я и остался жив. — На губах Симферополя вновь играла улыбка. — Потом он долго выхаживал меня всякими травами и отварами… А ещё вином. — Он обронил смешок. — Но, главное, он переселил мне часть своих людей[5], помогая мне ещё и как олицетворению…

— Что-то он оказался слишком добрым для работорговца… — Я недоверчиво нахмурился. О том, что Каффа за свои деяния после взятия Крыма поплатился переселением в устье Кальмиуса, я тоже слышал.[6]

— Ха-ха, да нет же. Просто его существование в те годы зависело от меня, поэтому я и был нужен ему живым. — Крым вдруг стал серьёзнее. — Но я рад, что он меня спас… Потому что благодаря этому я смог найти своё счастье. Чего, кстати, желаю и тебе.

— Ты так и не ответил, почему ты здесь. — Напомнил я ему заодно.

— Ах, это. Ну, ты же и сам видел, в каком состоянии находится дворец… Ему нужен весьма серьёзный ремонт… Я делаю всё, что могу.

Словно что-то вспомнив или придумав, татарин вдруг поднялся со своего места.

— Пойдём, я тебе кое-что покажу!

Удивившись такому внезапному порыву и заинтересовавшись, я поспешил за ним.

Мы прошли в сад, а точнее, через него — в фонтанный дворик, названный так, очевидно, по какому-то очень красивому и старинному фонтану, расположенному в нём.

— Около века назад его перенесли сюда из дворца. Я привык к нему не здесь, но не буду судить о том, где он смотрится лучше.

— Это тот самый? — Я напряг память. — «Фонтан слёз», вроде бы?

Я вспомнил, как несколько десятилетий назад читал что-то о нём в работах одного известного на всю империю поэта.

— Да. — Послышалось откуда-то сзади, а уже через пару минут Крым вернулся к гранитному изваянию. — Прошу, не обращай внимания на то, что он сломан… Мне и самому очень жаль, но я просто не смогу его починить…

— Он и так красивый… — Я невольно залюбовался растительными и религиозными узорами, вырезанными на камне, коснулся их рукой.

— А ещё, — Крым опустил в верхнюю чашу фонтана два только что сорванных им цветка розы, белую и красную, — он напоминает мне о том, что я говорил тебе перед этим. За свою любовь надо бороться, и твои усилия не пропадут просто так. У меня ведь получилось, значит получится и у тебя.

Я вздохнул. Мне и правда очень хотелось в это верить.

— Что ж, буду надеяться и двигаться к своей цели. Спасибо тебе.

Развернувшись ко мне, Крым в очередной раз улыбнулся — очаровательно, заразительно и даже как-то по-детски наивно. Это был уже не тот прежний Бахчисарай, которого я так мечтал победить когда-то. Это был Симферополь — новый Крым в теле старого, но, без сомнения, он помнил многое из своего прошлого.

Говорить что-то ещё было излишне, хотя очень и очень хотелось. Но я не стал — урока, преподанного мне в тот день, оказалось более чем достаточным для того, чтобы осознать, что нужно что-то менять.

Я знал, что это будет сложно. Я понимал, что, возможно, могу причинить боль и самому Орлу, но, стоя здесь, в логове моего бывшего врага, в самом его сердце, я окончательно обрёл свою новую жизненную цель.

Крым прав: если кого-то любишь, не стоит опускать руки и отступать, а потому я буду бороться.

Буду. И обрету своё белокурое счастье. Когда-нибудь — точно.

Я улыбнулся этой мысли, и горячий и сухой крымский ветер, будто поддерживая моё новое стремление и играя со мной, швырнул мне в лицо охапку лепестков яблонь, расцветших здесь таким же пышным цветом, как и везде. Вот только они не сравнятся с моей антоновкой. Ну совсем никак. И я в этом полностью уверен.

Сноски:

[1] — В 1866 году курский писатель-крымовед Е.Л. Марков впервые посещает Крым, как он сам пишет в начале своих «Очерков Крыма».

[2] — С начала 17 века Воронеж начинает попытки привлечь на сторону Московского царства донских казаков, поставляя им деньги, еду и оружие. Тогда же для перевозки вниз по Дону он начинает строить корабли.

[3] — После строительства Белгородской засечной черты административное и военное управление было перенесено в Белгород, был создан Белгородский разряд, куда вошли Курск, Орёл, Воронеж, Сумы и Харьков.

[4] — С Орловской губернией связаны такие литературные деятели, как И. С. Тургенев, Н. С. Лесков, И. А. Бунин, А. А. Фет, М. М. Пришвин и другие. А публиковались писатели во времена империи изначально в различных журналах.

[5] — Крымские греки делятся на румеев и урумов. Румеи говорят на языке, близком к греческому, а урумы — это некие греко-татары, говорящие на тюркском языке. По сюжету Гардарики именно они и были отданы Каффой Крыму для восполнения его населения и спасения олицетворения после поражения при Молодях. Есть ещё версия, что урумы — это даже не греки, а те самые готы, которые укрылись под именем греков, а потом усвоили тюркский язык.

[6] - В 1778 году, за пять лет до присоединения Крыма к Российской империи, греки полуострова были переселены в устье Кальмиуса, где недавно основанный город Павловск был переименован в Мариуполь. Там Каффа под новым именем живёт и по сей день, и его греки до сих пор являются третьим по величине народом Донецкой области.